Post-scriptum (1982-2013) (fb2)

- Post-scriptum (1982-2013) (пер. Татьяна Владимировна Чугунова,Елена Юрьевна Леонова,Александра Николаевна Василькова) 5590K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джейн Биркин

Джейн Биркин
Post-scriptum. Дневники 1982–2013

Jane Birkin

POST-SCRIPTUM

© LIBRAIRIE ARTHEME FAYARD, 2019

Издание подготовлено при содействии Librairie Artheme Fayard and Lester Literary Agency

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2020

Иллюстрации: JB© Gabrielle Crawford; © GettyImages; ©EDB Image Archive / Alamy Stock Photo

Фото на обложке JB© Gabrielle Crawford

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2020.

* * *

«Дневник обезьянки» – так называется первый том моих дневников, или, скорее, избранных страниц из дневников. Я начала вести его в двенадцать лет и писала вплоть до расставания с Сержем Генсбуром и начала союза с Жаком Дуайоном. Все записи я адресовала своей плюшевой обезьянке по имени Манки. Потом обезьянка стала бывать со мной все реже, а потом и вовсе исчезла – вместе с Сержем отправилась в мир иной.

«Постскриптум» – это начало моей другой жизни. Новой жизни с Лу, союза с Жаком Дуайоном… Кейт, которая в первом томе «Дневника» была ребенком, стала подростком. Шарлотте исполнилось девять…

Это было открытие другого мира, других приключений, других интересных людей. Концерты, турне, театральные постановки, поездки… Новые знакомства, новые привязанности… Радость от более частых встреч с родителями, сестрой Линдой, братом Эндрю. И, конечно, мои дети… Но любовь остается любовью, и в этой моей новой жизни еще было место для любви, хотя я стала старше, много старше. Долгое время я жила одна, если не считать друзей, но, как мне кажется сегодня, постоянно пребывала в состоянии ничем не оправданного оптимизма.

Я бросила вести дневник 11 декабря 2013 года, когда узнала о смерти Кейт.

1982^[1]

Мы с Жаком были в Риме, где он снимал рекламный ролик. Жили в отеле – прежде я никогда в нем не останавливалась – и скрывались от папарацци: поначалу мне просто не хотелось, чтобы меня фотографировали, а потом не хотелось, чтобы меня фотографировали беременную, это могло ранить Сержа. Жак был полной противоположностью Сержа, он никогда не стремился мелькать на страницах газет, терпеть не мог публичность, не хотел, чтобы о нем говорили. Впервые я подала в суд после того, как появилась на обложке «Пари-матч» с Кейт и Шарлоттой под заголовком: «Их первое Рождество без отца!»; это было старое фото, на нас с девочками были платья от Лоры Эшли; сделано оно было весной, на газоне виднелись ромашки, мне это показалось ужасным. Серж считал, что я сошла с ума, говорил: «Ты продавалась лучше, чем смерть папы!» Я вела жизнь очень скромную в доме 28 на улице Ла-Тур, в газетах не было напечатано снимков ни меня беременной, ни Лу в грудном возрасте, в отличие от двух старших дочерей. Это так отличалось от того, что было прежде: Жак хотел, чтобы частная жизнь оставалась частной, тогда как Серж коллекционировал мои обложки даже после того, как мы расстались.

* * *

Рим, чайная Бабингтон

Моя дорогая Лу шевелилась всю ночь, так что отдыхала я очень недолго! Лу^[2], ты мальчик или девочка? Мой маленький грех, какие у тебя волосики, черные, как у него, маленькая королева? Надеюсь, что да; я хочу, чтобы у тебя были его брови и его овал лица. Остальное пусть будет мое! Вот еще, что за мысли такие дурацкие; это, наверное, из-за жары в чайной, или холодного чая, или из-за завтрака, который устраивал Феррара^[3]: вид стольких продюсеров в «Ла Болоньезе» вскружил мне голову! Словом, я сижу, ошалевшая, возле лестницы на площади Испании, пью холодный чай, вместо того чтобы взбираться по ступенькам к Английской капелле, дому Китса, уф! Слишком жарко для осмотра достопримечательностей. Здесь, в окружении туристов-американцев, приятней для ног и души. А Жак снимает сейчас рекламный ролик про роды, бедный! Он не хотел, чтобы я приехала к нему, сказал, что ему стыдно. О-ла-ла, роды в такую жару, трехмесячные младенцы и мамаши, приехавшие из Парижа, – вот уж поистине тест на любовь. Но для Лу нужны деньги, очень нужны. Лулу, что ты поделываешь? Пойдем, я тебя прогуляю!

* * *

6 июня, День матери

Я сказала Сержу, что жду ребенка, – боялась, что он узнает от кого-нибудь другого. Вчера он так хорошо воспринял это известие, а сегодня голос у него тихий и грустный. Известие, как всегда, не ко времени, но сейчас дела у него не так уж плохи: он снимает кино, спит с актрисой, общается с Шарлоттой, когда захочет… Я предпочитаю, чтобы он узнал если и не первым, но никак не последним. И потом, мы уже два года как расстались, я все чаще оставляю ему Шарлотту, Кейт почти никогда не бывает дома по выходным, даже сегодня ушла куда-то с друзьями. Ну конечно, они предпочитают проводить время с друзьями, им ведь по пятнадцать лет, они уже не дети. Вот я и рожаю, чтобы иметь еще смысл в жизни, рожаю для ее отца – я, кто ощущает свою никчемность, могу дать жизнь. Есть человек, который меня любит, это Жак, и у меня будет от него ребенок. Кейт любезно сказала мне: «Если что-то не заладится, приходи ко мне», но ее здесь нет. Малышка Йотта у Серджио, и я счастлива видеть, что ему хорошо. Я так разволновалась, услышав Сержа по телефону, что помчалась к нему. И все не хотела от него уезжать. Я повела его обедать вместе с Йоттой и Кейт. Надеюсь, что уже завтра все наладится, потом, в четверг, у него Шарлотта, а в пятницу он летит с ней и юной Ф. в Сен-Тропе на частном самолете; гордость вернется к нему, и ему станет лучше. Я не вижусь с ним так часто, как мне бы хотелось, но если это случается, то чаще всего звоню я, предлагаю ему встретиться с Шарлоттой. Я рассказываю ему, как идут дела и что я думаю, – полагаю, ему наплевать, но я правда люблю его как родного, как Папи и Мунгу^[4], Эндрю и Линду, – словом, он моя семья.

По случаю Дня матери пришло маленькое письмецо от Жака, с белыми лилиями. Бедняга сейчас в Лионе, на пути в Женеву. А я-то еще скверно вела себя с ним: он поехал с Мик^[5] искать натуру, и я, как дура, взревновала. Я не имею права злиться, а после встречи с Сержем злость меня переполняла. И все-таки он не бросает меня, милый мальчик.

* * *

1 июля, Швейцария

Я с Шарлоттой и Лолой^[6] возле сухого бассейна с шариками. Вчера целый день ездила с Жаком по горам, он снимает рекламу шоколада. Два часа взбирались на вершину. Все коровы светлые и с колокольчиками! Козы чистенькие, беленькие и тоже с колокольчиками, и даже лошадь с маленьким колокольчиком! И все такое музыкальное, как реклама, и зеленое, и цветистое, как в фильме «Звуки музыки». Швейцарцы даже тротуары моют щеткой, подумать только, а Шарлотта даже зубы не чистит!

Жак устал от постоянных нервных срывов^[7], ему без нас было плохо. Надо, чтобы он снимал настоящий фильм, я уверена, он почувствовал бы себя лучше. Для меня это был поистине отдых после мучений с Кейт. Я была до такой степени несчастна, что однажды вечером, находясь дома одна, вопила, словно женщина, рожающая на полу в кухне на улице Ла-Тур. Меня спасла Шарлотта, она вернулась от Сержа, общение с ним согрело ее, она подействовала на меня умиротворяюще, мы были дома одни, я радовалась ее участию, какое счастье – такое же, как вчера, когда я спала рядом с ней на вершине горы. Я чувствовала себя наполненной и больше не сердилась ни на Като, ни на остальной мир.

* * *

Жизнь с Кейт была бурной, она норовила ночью удрать из дома через окно и шляться с подружками по ночным клубам. Мы ругались из-за того, что она брала нашу одежду, что исчезали вещи, что бритвы Жака мы находили в ее комнате. Мне кажется, что-то от Кейт есть в персонаже фильма «Семейная жизнь», сыгранном впоследствии Жюльет Бинош, а еще в персонаже фильма «Пуританка» в исполнении Сандрин Боннер.

* * *

14 июля, Сигонс

У Жака был дом в Сигонсе, в Провансе, дом назывался Ла-Барбош, там он снимал «Плачущую женщину», а потом фильм «Комедия!» с Сушоном. Ниже находился еще один дом, Жак соединил их террасой и второй дом наполнил водой, чтобы сделать бассейн.

* * *

День, проведенный в праздности возле бассейна! Вчера его наполнили водой, это и вправду очень красиво: вода светло-светло-синяя и какая-то таинственная, вокруг – песочного цвета дорожка, чуть ниже – маленькие деревца; бассейн как будто приподнят. Вчера вечером включили пробное освещение, и ночью бассейн был окутан каким-то бледным светом – это было грандиозно, дети рычали от восторга, словно растревоженные волчата. Инструкция по пользованию сложнее, чем у атомной подводной лодки, и мы прикрепили ее пластырем, чтобы ничего не забыть.

В пятнадцать минут первого ночи мне из Нью-Йорка позвонила Кейт, чтобы поздравить нас с праздником 14 июля. Я была страшно взволнована, чуть не разрыдалась, к тому же вечером у нас царил кошмар. То ли потому, что я поругалась с Шарлоттой, – это случается крайне редко и вызывает у меня омерзение, – но я плакала, не в силах остановиться, сказалось нервное напряжение. Конечно, моя реакция была чрезмерной, бедная Шарлотта побледнела и заплакала, но было уже поздно: словно бомба замедленного действия, я уже не могла остановиться – неудивительно, что потом мне было горько и стыдно, и звонок Кейт вытащил меня из пропасти.

Мне кажется, Жак прав, Шарлотта и Лола похожи, они так привыкли, что все крутится вокруг них, что, если на какое-то время становится по-другому, это вызывает у них возмущение! Вот поведение Шарлотты за день: Жак берет полотенце, лежащее на краю бассейна, – Шарлотта кричит: «Это мое!» Вообще-то это полотенце Жака, а когда я даю ей другое, она заявляет, что оно слишком маленькое! Я знаю точно, что с Сержем она никогда не посмела бы так себя вести! Если Жак не идет немедленно играть в мяч, как только она захочет, – она обижается. Я прошу ее помочь накрыть на стол – она обижается. Мне кажется, что теперь, когда я всегда дома, никуда не хожу, дома обедаю, – Шарлотта всегда этого хотела, – если мне случается уехать куда-либо вечером, она этого не выносит. Это теперь, когда я беру ее во все свои поездки, она надувает губы, а раньше я каждый вечер уезжала куда-нибудь с Сержем, вела жизнь эгоистки, дочь отчасти забросила, мне кажется, ради Сержа, но в то время она была ребенком неизбалованным, улыбчивым, ее радовало малейшее удовольствие.

* * *

В поезде на обратном пути в Париж

Вчера вечером мы хотели поучаствовать в праздничных мероприятиях по случаю 14 июля, но безуспешно. Бал был ужасный и даже отчасти хулиганский, так что мы ушли. Сидя в поезде, я смотрю на Лолу, и у меня щемит сердце при мысли, что они хотят оперировать ее послезавтра, сегодня вечером мама встретит ее на вокзале. Кстати, ее мать так мила по отношению к Лу, необычайно великодушна и все понимает; больше того, она беспокоилась о моем самочувствии, после того как мне пришлось бежать, чтобы не опоздать на поезд, позвонила в Сигонс, некогда бывший ее домом, чтобы узнать, все ли в порядке. Я не настолько добра, мне удивительно наблюдать такое бескорыстие, зная, что я в подобной ситуации вела бы себя как настоящая стерва.

* * *

25 июля, Португалия (Алгарве)

Жак часами играет с Эммой, Люси^[8] и Шарлоттой…

Сегодня последний день с Габ, ну и повеселилась же я с ней.

Эмма загорела с ног до головы. Она покрыта идеальным золотисто-темным загаром, включая грудь, Люси тоже, Шарлотта прелестна, длинная, как паук, как соломенный человечек, обернутый папиросной бумагой, сплошные ноги и руки и смешная голова, все больше похожая на Сержа. Я сделала поляроидный снимок в ночь на день ее рождения у Сэма, вылитый Серджио upside down^[9], те же глаза и рот, это поразительно. Она теперь очень cuddly^[10] и бережно относится к моему животу, как и Жак, они трогательно нежны с Лу и со мной! Малыш Гарри^[11] такой миленький – светловолосая копия Сэма.

До чего же весело прошел день рождения Йотты! Один надувной матрас мальчики прорвали в бассейне, и Габриэль купила им надувную лодку; были и разные мелочи, и коробка для шитья, и вещицы от Сэма, Люси и Эммы, какая-то японская диковинка от Жака, восточные goodies^[12], а от меня одежда, которую она выбрала в Bonpoint, дневник, чтобы записывать туда разные детали, которые она так хорошо подмечает, и красная ручка Waterman с золотой каемкой, чтобы вдохновлять ее на писание, ее лачуга в саду на улице Ла-Тур, оклеенная обоями от Лоры Эшли и устланная циновкой.

* * *

26 июля, Португалия

Вчера вечером у нас был превосходный обед в красивом ресторане на пляже.

Шарлотта и я рисовали на песке ню. Шарлотта нарисовала Габриэль, потом самое себя, потом Лу. Взрослые пошли ловить крабов. На следующее утро первый завтрак в постели и сборы в бассейн flash^[13] с голливудской лужайкой. А кто это там сейчас идет по зеленому лугу? Нескладная и вездесущая фигура Ива^[14]! Я втайне надеялась, что он приедет накануне, он был всего в 25 километрах от нас, но я дала ему неправильный номер, а теперь он здесь, возле бассейна! Мы пошли на пляж. Я плавала с Шарлоттой, ухватившейся за мою спину, в чуть зеленоватой воде.

Я отвезла Шарлотту в аэропорт. Она поехала погостить недельку у мамы. Я смотрела, как самолет отрывается от земли, точно так же я смотрела, когда Кейт улетала месяц назад. Вот это жизнь! Кейт возвращается через два дня. Здорово! Не терпится тебя увидеть, лапушка. И не в больнице. Я и вправду беспокоюсь, что лучевая терапия не дала результата.

День нежностей с Жаком.

Обед с Жоржем Коншоном, который написал «Семь смертей по предписанию», он хочет, чтобы Жак теперь работал для него в три часа утра, когда тот падает от усталости.

У меня жуткие спазмы, каждые три минуты. Я думаю, беды большой нет, это говорит только о том, что я глупая. Мне пришлось делать покупки, тащить сумку с двумя тоннами продуктов и убирать дом перед приходом гостя.

* * *

Вечер вторника, улица Ла-Тур

Не могу уснуть. Я столько всего переделала сегодня: машины, покупки, глажение белья, уборка, пылесосила и натирала паркет, обедала с Андре Жоржелем^[15] – закуска, основное блюдо, десерт. Я сейчас такая толстая! Бедный Жак снимал рекламу какой-то штуковины, у него ни сантима, все съел бассейн. Слава тебе господи, старый добрый Нестор Бюрма пошел нам навстречу, предоставив год отсрочки. Младенец вчера не родился.

Меня и Жака одолели половые блохи – прямо блуждающие родинки. Лечили кота…

* * *

Могги – кот, которого подобрал для меня Серж в спа-салоне. Он снимал фильм, где речь шла о том, что не надо торопиться усыплять собак, и я ему сказала: «Если найдешь бездомного кота, возьми его для меня». И вот он нашел одноухого Могги, тот лежал на радиаторе и ни на что не реагировал. Он принес мне его на улицу Вернёй, в коробке. Кот прожил шестнадцать лет.

* * *

Не могу спать, потому что приезжает Кейт. Я сознаю, что прожила месяц без воплей и слез, без печали и телефонных звонков сто раз на дню, без оскорбленных чувств, исчезновения вещей и криков, когда вещи обнаруживаются у нее в комнате.

Жак такой красивый, когда спит, это меня немного волнует, он похож на краснокожего, порой он и правда неотразим.

О малышка Лу! Надеюсь, у нее будут его глаза, брови, скулы и черные волосы.

* * *

Я сказала девушке, которая делала УЗИ: «А вы можете увидеть, мальчик или девочка?» Она ответила: «Да, конечно, это девочка!» Я завопила: «Нет, нет, я не просила, чтобы вы мне говорили!» Она ответила: «Ну хорошо, хорошо, можно ведь и ошибиться, если пуповина с другой стороны…»

* * *

3 августа, Ла-Барбош

Мы с Кейт убрали и вымыли весь дом. Кейт^[16] проявила себя как энергичная и смелая помощница! Нужно было что-то придумать, чтобы закрывалась дверь, все время застревавшая из-за циновки. Мы сняли ее с петель и стали подпиливать, чтобы выиграть два сантиметра. Не получилось. Я отыскала подходящую пилу, но из-за металлических частей опять ничего не получилось. Потом мы нашли топор и принялись кромсать дверь. Когда мы как ни в чем не бывало орудовали топором, вдруг появились противные зеленые насекомые, и у нас случилась истерика. Четверо из них скакали, точно водяные блохи. На следующий день мы спросили у водителя такси, и он сказал, что это кузнечики, которые и мухи не обидят!

Вчера вечером приехали Лола и Ноэль^[17]. У нас, таким образом, собрались: Арлетта, Дени, Люси, Шарлотта и Сари-Лу^[18]. Жак был так счастлив видеть Лолу. Бедная Ноэль провела восемь часов за рулем, но она никогда не жалуется. Мне так странно – жить в ее доме, – в конце концов, это ведь они с Жаком его построили, – спать в ее кровати, прямо на ее месте. Я свихнулась бы от ревности. Не думаю, что она способна мучительно ревновать, она говорит, что не ревнива, но мне было бы грустно. Мы изменили все, что она когда-то тут задумывала, и добавили бассейн супер-flash. Я уж точно была бы в мрачном настроении, доведись мне спать на матрасе в гостиной. Короче, из-за нее я чувствовала себя не в своей тарелке. Я хотела лечь в маленькой комнате, чтобы она и Лола спали на кровати, но Жак не хотел, и вот я тут, боюсь пошевелиться; ситуация почти что бергмановская. Ноэль чинит телевизор, и, вместо того чтобы радоваться этому, я сижу и подмечаю все, что они с Жаком делают; я знаю, она сможет починить, она в этом разбирается, я же человек совершенно бесполезный, не способный делать самую что ни на есть фигню, разве что заниматься домашним хозяйством.

* * *

Понедельник 9 августа

Семейство Роб-Грийе были, как всегда, в интеллектуальном смысле утомительны: подумать только, пятнадцать человек без умолку разглагольствуют по поводу сумок «Луи Виттон» и о том, что стоит делать, а чего не стоит, и употребляют кучу латинских слов, обозначающих растения. Они помчались в босоножках осматривать виноградники и обсуждать, правильно ли они были обрезаны или нет!

Только что у Джо Гольденберга убили шесть человек, это милый еврейский ресторанчик в районе Марэ; как печально, бедный Джо, ужас, автоматы, гангстеры, они стреляют в невинных людей, пришедших поесть в полдень понедельника к Гольденбергу. Сорок человек ранены. Бедный Джо, он взволнован, потрясен, убит его марокканский повар. Стыдно. Вначале синагога на улице Коперника, теперь на улице Розье, мы чувствуем себя раздавленными, поэтому у меня нет ни малейшего желания описывать сегодняшний день и наши развлечения на отдыхе, оставим это на время.

* * *

15 августа, 2 часа

Еще одна бессонная ночь. Малышка Лу веселится у меня в животе и не дает мне спать! О-ла-ла, боюсь, это будет третья ночь, когда я сплю всего пять часов. Ну вот… Я смертельно устала, болит спина, я едва держусь на распухших ногах, но я вовсе не несчастна, с чего мне быть несчастной? Она двигается, потому что ей хорошо.

Шарлотта и Лола такие милые. Шарлотта очень старается и часто трогает младенца, Лола тоже. Люси для меня – настоящая маленькая мама, она не дает мне нести даже маленький сверток. Жак играет с Лолой, Шарлоттой и Люси день напролет, настроение у него всегда ровное, а терпение ангельское. Он ласково и преданно поддерживает дружеские отношения с Йоттой, они валтузят друг друга, кусаются, веселятся – любо-дорого смотреть!

Мунга и папа приехали в пятницу 13-го.

Папа чувствует себя не очень хорошо. Поговаривают о туберкулезе, бедняжка, пять минут назад я столкнулась с ним возле туалета. Он кашляет, будто у него удушье, думаю, это эмфизема. Бедный Попси, он такой худой. Я счастлива, что он здесь. И Мунга тоже, она такая обходительная – думаю, ей весело. Я дала ей в бассейн ласты, и вот она уже тонет, flippers^[19] тянут ее на дно, она истерически хохочет, как и я, у нее болит живот от смеха, она такая забавная, когда пытается в них ходить, совсем как несчастный Джереми Фишер^[20]. Мы очень устали, проездив за покупками несколько часов по жаре, зато в бассейне было великолепно. Купили красок, чтобы Шарлотта и Лола могли сделать mural^[21] на стеклах бассейна – надеюсь, живопись будет сюрреалистической.

Жак обязал Йотту и Лолу мыть посуду, Шарлотта поначалу обиделась, я же пошла играть в карты с Мунгой и Люси, чтобы не видеть всего этого. Жак им объяснил, что это будет сюрприз для меня, потому что я езжу за покупками и каждый день мою посуду после ужина на семь или одиннадцать человек. И Лола с Йоттой, гордые и счастливые, все сделали!

После скучной американской восьмерки с мамой Жак играл в летающую тарелку с Лолой и Шарлоттой. Какое удовольствие быть рядом с ней! Во время отдыха мы ближе всего друг к другу; быть может, благодаря малышке Лу, не позволяющей мне работать, я теперь только мама, на этот раз и для Йотты тоже, и потом, Жак – он неутомим, он для нее как play thing^[22], он активен, он не размазня, Шарлотта от него в восторге.

Я счастлива, оттого что Серж им доволен, я ему пишу, потому что он вечно занят, он работает, снимает фильмы, значит, его моральный дух на высоте. Если бы он только не пил и не курил. Я умоляла его об этом в письме не далее как вчера, но я знаю, что ему наплевать. Вернее, не то чтобы наплевать, а он ничего не может с собой поделать.

Ну вот, четыре недели прошли – и Лу здесь, четыре короткие недели. Мне не терпится ее увидеть!

* * *

3 сентября, 3 часа, Американский госпиталь

Черт, все прекратилось. Вчера в это самое время на улице Ла-Тур меня прорвало, как Асуанскую плотину. Я позвонила в Американский госпиталь. Они велели приезжать, Жак был очень нежен и мил. Мы поехали, оставив дома спящую Кейт, поскольку было еще очень рано, а в школу ей к 7:30. Родильная палата. Жак вернулся на улицу Ла-Тур посмотреть, как там Кейт, к тому же в 8:30 придут грузчики в связи с нашим переездом в Нормандию.

Меня осмотрели. Сказали, быть может, завтра, послезавтра, через три дня, через десять. О-ла-ла, меня переводят в другую палату. Жак вернулся, и мы ждем. Ничего, никаких схваток. Я перезвонила Мунге, чтобы сказать, что нет нужды приезжать завтра с Попсом. Обедали с Кейт. Разочарование. Ей сняли швы, она ехала с приятелями на мотоцикле, в Сен-Тропе попала в аварию, ужас, Кейт хромает и жалуется, что ей больно. Она еще легко отделалась, но страшно меня напугала. Пообещала больше не ездить на мотоцикле.

Хочу быть дома с Жаком и Кейт.

Вчера я плакала из-за новых трений между мной и Кейт. Звонит Доминика^[23]. Я говорю: «Я не хочу с ней разговаривать». Кейт в трубку: «Мама не хочет с вами разговаривать». Я в шоке, почти в истерике, ведь я только что получила счет из налоговой на 50 миллионов старых франков, у меня был об этом телефонный разговор с Анн-Мари^[24]. Потом сказалась страшная усталость и панический страх за Кейт, когда я мчалась в 14:30 в больницу вместе с ней и Эммой: нам показалось, что рана воспалилась, и мы не ошиблись… Шарлотта с Сержем. Ну вот, до обеда слезы, слезы и опять слезы, потому что я втайне хотела, чтобы Кейт навестила меня, но я не хотела ей этого навязывать…

Бедный Жак, мне хотелось, чтобы он был со мной, но я знаю, что у него грузчики, и еще я хотела, чтобы он пообедал с Кейт. С Жаком было плохо, он весь побелел, потому что аппарат, который регистрирует сердцебиение младенца, ничего не показывал в течение 50 секунд. Малышка переместилась. Медсестра подумала, что Жак вот-вот упадет в обморок. С малышкой Лу все хорошо, она очень много двигается.

Меня одолевают комары, я уже трех раздавила, палата для них – лакомое место. Сейчас 5 часов, я так устала и измучилась оттого, что малышка Лу все никак не появится на свет; я подозреваю, что все это продлится дней десять, это катастрофа, я чокнусь, я хочу вернуться домой, хочу двигаться, я оказалась здесь на десять дней раньше срока, и я знаю, что в течение нескольких дней ничего не произойдет, а между тем я слышу других младенцев и хочу наконец увидеть Лу.

* * *

4 сентября, 1 час 30 минут

Малышка Лу, как я хочу тебя, такую тепленькую и здоровенькую, хочу, чтобы ты была со мной и твоим папой. Я очень плохая пациентка, я была сегодня такая привередливая, неловкая, злая и грустная, и очень расстроенная, оттого что я не дома. Жак справедливо жалуется, это прямо катастрофа, Кейт и Эмма не вернулись домой в 6:30, он в ужасе, а я плачу. И Лу все не появляется. Прости мне мое нетерпение.

* * *

Рождение Лу

Малышка Лу родилась 4 сентября в 19:40. 3,9 кг! Вся в черных волосиках, точно маленький индеец. Тихая такая, только немного поплакала, появившись на свет, она была очень возбуждена, прямо вся извивалась. Жак все время был там: как здорово – знать, что он рядом, такой нежный, в этом бумажном колпаке. В 4 часа утра 4 сентября я при первых же схватках позвонила маме. Она была очень мила и сказала, что приедет в Париж в 20 часов. Я повесила трубку и принялась ждать… Ничего. Я подумала, что, может, это была ложная тревога, но потом, в 11 часов, схватки возобновились и повторялись каждые полчаса. В 18 часов приехал доктор С. и уселся с книгой в своем кабинете. Он сказал, что вполне располагает временем и спокойно почитает. В 19 часов схватки стали повторяться каждые пять минут, и меня отвезли в родильную палату. Доктор С. последовал за мной, боль уже была очень сильной… Все закрутилось!

Жак находился у меня за головой, точно архангел, потом ужас, фиксаторы для стоп, стыд, и больше нельзя лежать на боку. Все произошло так быстро. Я потеряла контроль, мне казалось, что это никогда не кончится. Вдруг: «Тужьтесь!» Я и не думала, что все пойдет так быстро, иначе я набралась бы смелости, но, начав тужиться, я уже не могла остановиться. Потом доктор С. сказал: «Показалась голова», но я лежала на спине и не могла видеть. Я поняла, что боль пойдет на убыль, я почувствовала кураж, я тужилась и кричала, потом мне велели больше не тужиться, но я уже ничего не понимала, я все еще тужилась, и доктор С. сказал: «Не надо тужиться» – и она родилась… Мне хотелось плакать.

Моя прекрасная малышка, со своими черными волосиками, благополучно появилась на свет. Ее папа был здесь и увидел ее, он был так благоразумен, так сдержан, он помог мне, дал мне свою руку, свое сердце. Мне хотелось все хорошо сделать для него, и вот она, его дочурка. Лу немного поплакала, и это меня даже на мгновение встревожило, потом она вздохнула, и ее положили на весы. Меня повезли обратно в палату, Жак улыбался, держа на руках мое чудо. Лу, покрытая пушком, была так спокойна, так прелестна.

Мама с папой приехали к 21:30, после Кейт, Эммы и Ясмины^[25], подружки Кейт. Кейт была взволнована и очень мила. Лу был всего час от роду, а она уже держала ее на руках. Эмма тоже была явно растрогана, она и поверить не могла, что все будет так прекрасно. Приехали мама с папой, и все наполнилось радостью. В 22 часа я позвонила Шарлотте, она была у Сержа, и мы попросили его быть крестным отцом.

* * *

11 сентября

Мы едем, едем, едем домой.

Малышка Лу, мой маленький сурок, я везу ее в большой мир. Я так счастлива. Это малышка Лу подарила мне жизнь, а не наоборот.

* * *

25 сентября

Невозможно представить себе жизнь без Лу. Я знаю, что прежде тоже была какая-то жизнь, но этот маленький зверек, маленький кротик, молочный котик, кажется мне таким милым и родным, я и позабыла, что она родилась совсем недавно. Как ей повезло, что ее очень любит Шарлотта, она ее холит и лелеет. Милая Шарлотта, как она добра, я и не мечтала о такой помощнице, я наслаждаюсь дружбой с ней, как и с ее отцом, это своего рода привилегия – быть с Шарлоттой.

Папа Лу, я думаю, очень ей рад. Я, кстати, хотела бы быть его дочерью, и дочерью Сержа тоже. Я думаю, быть дочерью того или другого – это самое веселое и завидное положение, какое только может быть. Отец Лу, угревшись, спит рядом со мной. Час ночи. Я кормлю Лу каждые три часа. Это утомительно, но, в сущности, я обожаю это делать – брать на руки своего, своего младенца, голодного, кричащего. Я могу ее успокоить, дать ей молока. Огромное удовольствие – быть настолько необходимой и настолько способной. Это мгновение такое короткое. Я знаю, что через месяц у меня уже не будет этого права, этого момента, когда я беру Лу посреди ночи, а она тычется в меня, точно щенок, и находит сосок. Это причиняет легкую боль, но ненадолго. Мне приходит в голову мысль о переливании крови, но это мысль мирная и счастливая. Вот такие у меня ночи с Лу.

* * *

26 сентября

Кейт вместе с Жоржелем^[26] разрисовали сегодня дом. Она принялась заделывать штукатуркой дыры в стенах. Она очень веселая и вечно на взводе! Не хочет завтра заниматься физкультурой из-за колена, из-за швов. Какая-то подружка сказала ей: «Ты ненормальная – заниматься физкультурой! У меня был аппендицит, и я больше не занимаюсь». В общем, все как обычно! Я ей объяснила, что подружка ее глупая, по моему мнению, это неправильно, и она со мной согласилась. Сегодня я сказала, что танцы, наоборот, вовсе не противопоказаны, и вот она уже от души веселится, раскраснелась, будто пьяная, и очень смешная. Она и вправду согласилась, что танцы очень полезны для ее колена, так как двигается главным образом корпус! Она очень мила с Лу, находит ее очень красивой и, я думаю, удачной. Не против с ней возиться. Но по субботам у нее друзья! Тут она весьма категорична. Когда она хочет, она делает. Она человек честный и действует по сиюминутному побуждению. Она не фальшива, но эгоистична, как все мы в 15 лет. В конце концов, она, как я, излишне возбудима, но добрее, чем я, не такая злопамятная и ревнивая, какой была я, красивая, какой я никогда не была, и, я думаю, очень соблазнительная. Совершенно замечательная – кроме тех случаев, когда действует мне на нервы и когда мне кажется, что она похожа на Джона Барри с его габсбургским подбородком.

Мы обе раздражаемся, однако я надеюсь, она знает, как сильно я ее люблю. Она уже взрослая, от нее уже нельзя отделаться вялым «да-да». О, негодница, как подумаю, что она могла разбить свою красивую голову на этом чертовом мотоцикле и пострадать от плохого лечения, если б утаила от меня, что ранена! Господи, страх-то какой!

* * *

4 октября

Сегодня малышке Лу исполняется месяц. В 8 часов мы сели за стол, а в 9 задули большую свечу на вишневом торте, задували Кейт и Йотта и говорили свои пожелания… Подумать только, всего месяц, как она появилась на свет… Я жду часа ночи, чтобы покормить ее из бутылочки, какая же она забавная и сладенькая, моя лапушка. Спит, вся в мягких черных волосиках, до чего же он дорог мне, этот мышонок.

Два дня назад Лу побывала в Неаполе^[27]. 1 октября она видела руины Помпеев!

Кормление из бутылочки в волшебных залах, покрытых черным, золотым и оранжевым лаком, смена пеленок и подгузников в ресторанах самообслуживания и в соборе, на стуле отлучившегося смотрителя, хождение взад и вперед, на этот раз с Жаком, по бесконечным дорогам в поисках виллы Мистерий и моя грудь в поезде на обратном пути. В Помпеях мы купили ей ужасную шапочку, потому что было очень жарко, и она проспала весь день, едва бросив взгляд на археологические красоты. Я купила поляроид и снимала Лу во всех комнатах, на руках у Жака или у меня. Один раз, один-единственный раз младенец трех недель от роду лежал на спине, на виноградной ветви мозаичного пола – мне было стыдно перед туристами – ради красивого фото! Итальянки балдели от ее волос, и все думали, что ей 3 месяца, а не 3 недели, я испытывала чувство гордости. Потом возвращение. Поскольку все женщины восхищаются Лу, они слегка озабочены ее ножками и советуют надевать ей ботиночки, хотя стоит страшная жара. Я застала их врасплох, сказав, что у меня уже есть двое детей, одной из которых 15 лет, так-то вот!

Затем бедняжка Лу выдержала показ фильма «Северный мост» Жака Риветта, два с половиной часа… Я только один раз вышла с ней, такой умницей, поменяла ей подгузник на сиденье киномеханика. Жак – он так хорош собой – устроил обсуждение после показа «Странной девчонки». Потом был уморительно веселый обед с Мишелем Драком, Робером Шазалем и его женой, Барбетом Шрёдером, Бюль Ожье – и грудной Лу. Мишель Драк хотел бы себе такую дочку. Самолет. Она по-прежнему вела себя прекрасно, и последнее в ее жизни запланированное кормление грудью на обратном пути Неаполь – Рим – Париж.

Прелестный зверек спал в ванной комнате отеля, и я кормила ее каждые три часа. В кровати вместе со своим папой она сама красота. Мы таскали ее повсюду, ни на секунду не оставляли одну, я очень боялась похитителей детей. Однажды в 3 часа ночи – в ушах у меня были беруши, а чемоданы я, опасаясь воров, поставила у двери в ванную комнату – я увидела, что ручка двери стала двигаться, она поворачивалась… Ужас, как в фильмах Хичкока! Последнюю ночь я провела без сна, меня страшно рвало, я сидела в компании с милой Лу в ванной комнате. Я была рада вернуться в Париж; Шарлотта, все такая же нежная и забавная, ждала нашего приезда у подружки, она думала, что мы приедем позже. И вот мы с Лу одни, бедный Жак ищет натуру в Морване. Несчастный, мне его не хватает, и Йотте тоже.

* * *

7 октября

Сегодня папа Лу подарил ей желтый кардиган. О, до чего же она хороша! Вчера вечером она улыбнулась Шарлотте широкой красивой улыбкой, и мне стало немного завидно – это была ее первая широкая улыбка. Сегодня, когда я рассказывала «Три поросенка» Шарлотте, Лу одарила меня такой улыбкой, что можно умереть!

* * *

29 октября, полночь

Малышка Лу похожа на толстенькую морскую свинку, но природа сделала свое дело: Лу провела первую ночь, с 11 часов вечера до 8 часов утра, не требуя молока. Не было бутылочки ни в 3 часа, ни в 7 часов – неужели она станет худой как манекенщица?

Жак в Морване, снимает фильм с Жанной Моро. Мне так его не хватает. С 11 октября я снимаюсь в комедии с Мишелем Бланом и Жаком Вильре^[28], возвращаюсь вечером без сил, и улыбка Лу мне как награда.

Эту неделю Шарлотта провела со мной – каникулы по случаю Дня Всех Святых. Сегодня вечером она ночует у Сержа, она была прекрасной помощницей, не жаловалась, что у меня съемки, хотя сама кашляла. Она устроила мне психологическую игру наподобие теста, результат у меня такой: «help^[29], нехватка = страдание, разлука». Отсюда я имею «рождение» со «страданием» плюс «жизнь». У нее это «папа» и «рождение», у Мишеля Блана – «тревога» и «я». На удивление верно! Завтра я попробую с Жаком, Лолой и Кейт.

Кейт все такая же, друзья прежде всего и изрядный эгоизм как показатель ее крепкого здоровья! Вчера вечером опять стычка, но, быть может, Шарлотта права: мне нравится страдать? В общем, глупая словесная перепалка, я измотана, домой в 9 часов вечера, и приятели Кейт, которые звонят и звонят без конца, а я покупаю продукты для ужина, ни помощи, ни словом перемолвиться, мне все это надоело, у нее целая неделя свободная, все-таки каникулы. Я сознаю, до какой степени мне не хватает Жака, без него в доме холодно. Я совсем упала духом, малышка Лу спит, Шарлотта у Сержа, а Кейт нет до меня дела. Однако мне сказочно повезло, у меня есть добрая Мэри, молодая хорошенькая светловолосая англичанка, она сидит с Лу. Она ее нежно любит, и от нее исходит редкостное жизнелюбие.

* * *

14 ноября

Малышка Лу берет бутылочку в обе ручки и держит ее совершенно самостоятельно! Она была на руках у Кейт!

* * *

2 часа ночи

Как страшно – страшно до тошноты. Лу упала с моей кровати. Я, как идиотка, оставила ее на подушке у края. Кровать очень низкая, но все же я положила ее на край, чтобы сфотографировать при дневном свете, падающем из окна, она заснула, лежа на животе, и я, воспользовавшись случаем, спустилась на кухню приготовить бутылочку, поскольку мы с Жаком и Лу должны были ехать на обед к Ангелине на улицу Риволи, такси было уже вызвано. Когда я насыпала в бутылочку сухую смесь, я услышала «бум», that unmistakable sound of a head hitting the floor^[30], а потом крик. Я уже поднялась по лестнице, прежде чем услышала крик, поэтому я осознала весь ужас, и вот я вижу ее на полу, она лежит на спине и плачет, ей больно и страшно, и все из-за моей глупости. Она теперь сама двигается, поэтому никогда-никогда не следует оставлять ее у края этакой пропасти. Весь день я тряслась и покрывалась потом, я смотрела на нее со страхом, обычные ее движения казались мне какими-то странными. Мне казалось, что глаза у нее закатываются и что она кричит во сне. Я позвонила доктору, он меня успокоил, во сне она не срыгивала, я заставила ее бодрствовать, как какую-нибудь самоубийцу, весь день.

Бедный Жак опять в Морване с Моро и малышкой^[31]. Я уверена, что фильм получится великолепный, и я чувствую себя немного причастной к нему, поскольку подсказала немало идей на стадии сценария. Я оживила характер Авы^[32] и предложила еще один персонаж – мать малышки, поскольку мне казалось, что трудно бабушке и внучке на протяжении полутора часов говорить ни о чем, вернее, ни о ком, вот я и предложила оживить призрак – ввести воспоминания о ней, и вот она уже существует, здесь же и ссоры с Кейт, и недовольство моей матери. Словом, я, как говорится, вложилась, чем немало удивила Жака: он нашел, что у меня хорошие идеи, а ему было трудно начать проект, задуманный не им.

Что нового? Да ничего, разве что ссора с Кейт. Об этом стоит рассказать, ибо когда-нибудь мы здорово повеселимся, вспомнив эту историю. В прошлое воскресенье Жак устроил скандал. В течение двух недель он упорно твердил, что пиджак от его смокинга, мой подарок, исчез, и, конечно, я заподозрила Кейт, уже замеченную в небольших, но досадных заимствованиях – к примеру, его бритвы, исчезнувшей за неделю до этого, которую он искал в 2 часа ночи и которая оказалась у нее. Кейт все две недели утверждала, что она никогда не видела этого пиджака и что мужской смокинг ее вообще не интересует! В воскресенье Жак нашел смокинг в своем шкафу, я обвинила его в том, что он плохо искал, а он обвинил Кейт. Он настаивал на том, что неделю назад пиджака в шкафу не было. Я потом тоже обнаружила на стуле кашемировый свитер, прежде исчезнувший. Кейт и Ясмина смеялись, оттого что я не верила своим глазам, и Кейт сказала: «Я нахожу все это скорее забавным. Наверное, в доме полтергейст». Тут бы и делу конец.

Но нет. Вечером, прежде чем ехать на вокзал, Жак, побелевший от ярости, показывает мне вышеупомянутый смокинг, с изнанки испачканный пудрой и со светлыми волосами на воротнике. Я все еще ему не верю, называю его Шерлоком Холмсом и сержусь на то, что у него такие странные подозрения. Он роется в карманах в поисках лишнего доказательства – ничего, а я запускаю руку в верхний карман и нахожу… губную помаду. Я вне себя от ярости. Мой черный свитер, два кашемировых, ботинки Жака, блузка его матери, мой подарок, – что на очереди?

Я жду Кейт, она является, я устраиваю ей допрос. Нет-нет, она ничего не знает. «А это?» – кричу я и показываю ей помаду. В глубине души я хотела ошибиться. Но Кейт сдается: да, это правда, она одолжила его подружке. Она злится, что ее поймали, принимает надменный вид, хочет уйти. Ни слова в извинение. Она и ее подружки воруют наши вещи, роются у нас в комнатах, выбирая то, что им больше всего подходит, что-нибудь от Сен-Лорана – чисто случайно, как же! – подарки, которые мы дарим друг другу, а потом, когда вспыхивает скандал, возвращают все на место… И не прояви Жак настойчивость, я бы поверила Кейт.

Среда, табель успеваемости: математика 2/20, правописание 4/20, французский 6/20, только история-география 12/20 и английский 15/20, рисование… Короче говоря, она повторяет год в другой частной школе и при этом ничего не делает. Однако я говорю с ней спокойно, вспоминаю про интернат, когда, казалось, все было против меня, говорю, чтобы она не отчаивалась, что нужно попытаться иметь средний балл, что «завтра будет новый день».

И точно, в четверг она спрашивает у меня, можно ли ее подружке у нас переночевать. Они ужинали в городе и чуть припозднились, а у подружки суровый отец, он не позволяет ей развлекаться. Я позвонила отцу и матери, сказала, что под мою ответственность девочки будут дома, как и обещали, в 22:30. А тем временем я, поскольку остаюсь одна, принимаю приглашение поужинать с Зук в Les Halles. Я прошу Кейт оставить мне записку на лестнице, чтобы я точно знала, что они вернулись, поскольку сама вернусь поздно и у меня нет ключа от ее комнаты. Мы ужинаем, а потом Зук приглашает меня в ночной клуб к Дани, с Бертраном де Лабеем^[33], в «Привилеж», расположенный напротив. Я соглашаюсь, потому что Жак сказал, что, может быть, вернется со съемок в 3 часа ночи, а так как я буду работать ночью^[34], мне надо привыкать, и потом, ночной клуб после двух лет воздержания – это меня развлечет, в особенности с Зук.

Пьянящая музыка, атмосфера молодежная и in^[35], очень шумно и многолюдно. Я заказываю коку, Зук – шампанское, и я кричу ей в ухо по причине адского шума: «Здесь славно, подходит скорее для Кейт. Она часто ходит в такие места, но не сегодня, сейчас уже половина третьего ночи, а она с половины одиннадцатого дома, ночует с подружкой». – «Странно это слышать, могу поклясться, что я вижу ее позади тебя». Я оборачиваюсь и вижу Кейт, удобно устроившуюся за столиком 6–7, – супер, ничего не скажешь. Я чуть в обморок не грохнулась. Потащила ее на улицу вместе с подружкой, надавала ей по заднице, чего со мной не случалось уже по меньшей мере лет десять! Швейцар ей говорит: «О, Кейт, ты уходишь так рано». – «Что?!» Я запихнула их в такси, сама в слезах – она, конечно, нет, я говорю, что мне осточертело жить с ней в подобных условиях, она ловит меня на слове и говорит, что может уехать. Куда, в 15-то лет? Она переберется в свой дом, в пристройку, которую я ей отдала. Она не разговаривала со мной целые сутки.

За день до этого я звонила своему отцу узнать, как он поживает, у него плохо с легкими. Кейт мне говорит: «Ты могла бы звонить из своей комнаты, я смотрю видео?» Меня это глубоко задело, но я промолчала. Я стараюсь, стараюсь, но разговор у нас с ней завязывается тогда, когда ей нужны деньги или у нее неприятности в школе. Мне она говорит, что не курит, я попадаюсь на эту удочку, а между тем у нее бронхит и в комнате полно окурков.

* * *

18 ноября

Лу издала человеческий звук! У нее из горла вырвалось какое-то клокотание, явный знак удовольствия. Я воодушевилась так же, как Ньютон от своего яблока. Малышка Лу больше не зверек, она наконец-то вступила в царство детей.

* * *

23 ноября

Шарлотта и Мэри заявились на съемки вместе с Лу, очень веселые. Все девочки хотели подержать на руках Лу. Шарлотта, красивая-красивая, составила мне, как всегда, на редкость приятную компанию, она задавала удивившие всех вопросы о кино. Мы с ней безумно хохотали. Она говорит, что Лу стала тяжелой. Я ответила, что она весит всего 5 кг, прибавив после рождения 1 кг. Шарлотта удивилась, я говорю: «Ну да, они всегда много теряют дома». – «Много чего?» – «Не знаю, воды». – «Как это, теряют воды? Каким образом?» Я сквозь смех: «Понятия не имею». Я представила себе младенцев, писающих водой из всех пор… «Но потом они набирают». – «Набирают чего, воды?»

О, как же я веселилась. Шарлотта: «Выходит, ты ничего об этом не знаешь, и когда-нибудь Лу скажет: “Не знаю, мать мне говорила, что я потеряла много воды, но я не очень-то разбираюсь в том, как устроено наше тело”». Я так смеялась, что потребовалось заново гримироваться для крупного плана.

У меня конъюнктивит из-за Кейт. Она не хотела лечиться. Ну вот, мама с красными как у кролика глазами – очень соблазнительно для кино.

Завтра ужин с Гранье-Дефером^[36], днем я с Шарлоттой, а вечером с Жаком. Он закончил снимать фильм, ура!

* * *

Декабрь

Я закончила сниматься ночью и вернулась домой вконец обессилевшая. Съемки шли до раннего утра на Аустерлицком мосту. В воскресенье я заглянула в свой гардероб и обнаружила, что моего красивого сливового цвета пиджака, моего единственного Сен-Лорана, нет на месте. Надо сказать, все мои красивые кашемировые вещи, мой любимый черный свитер, платье, сшитое специально для меня Сен-Лораном, два купальника, еще в упаковке, купленные у Репетто с расчетом на то, что я похудею, – список далеко не полный – исчезли! В это воскресенье я получила свою порцию краж, заимствований, плохих школьных оценок, вранья, – всего того, чем был насыщен этот год, – и, точно безумная, помчалась к Кейт. Она мне открыла, ее комната была похожа на хлев: вонь, везде окурки, на полу нечто омерзительное. И Кейт – в трико, кашляет, как заправский курильщик. И что же я вижу? Мой пиджак висит у нее в шкафу. Потом я узнала от Ясмины, что она сказала Кейт: «Не бери, мать тебя убьет». На что Кейт ответила: «Мне нечего надеть!» – и взяла пиджак из моего шкафа. Я вскипела, помню только, что я кричала: «Воровка!» – а потом грохнулась в обморок. Я думала, что меня увезут в психушку, у меня жутко кружилась голова! Я лезла на стену, как умалишенная, в глазах было темно, никогда еще со мной не случалась подобная истерика. Помню, Кейт смотрела на меня с удивлением, как на пришельца с другой планеты, потом она стала в ужасе пятиться от меня, как от совершенно чужого человека.

Конечно, она уехала; конечно, Ясмина позвонила мне и сказала, что она у какой-то подружки, но где именно, она не знает; конечно, 14-го я все еще не знала, где она и могу ли я верить Ясмине. Конечно, она сказала Шарлотте, что они не увидятся в течение нескольких лет; конечно, Шарлотта очень расстроилась, прямо заболела; конечно, она все сделала, чтобы заставить меня как можно больше волноваться, посылая сообщения со своими условиями через Ясмину, чтобы я, устав от беспокойства, выполнила ее желания: больше свободы, больше денег… Она гуляла с 18-летними парнями до 3 часов ночи и считала, что еще не так уж и поздно, она как Серж – хочет возвращаться домой на рассвете. Она не хочет ходить в школу, она хочет жить у подружек.

Жак, как всегда, был моим верным и спокойным союзником, он разочаровался в Кейт, прежде ему казалось, что у него с ней в некотором роде дружеские отношения, – я говорю «в некотором роде», но все-таки. Я позвонила Джону, он был в полном порядке. Мы решили, что дадим ей на размышления 24 часа, а потом я звоню в полицию. Я послала сообщение Ясмине, что, если Кейт не будет у меня 16-го в 14 часов, я обращусь в полицию.

14-го была вечеринка у Мишеля Блана по случаю окончания съемок и моего дня рождения, был огромный торт и подарки. Я была очень взволнована от такого внимания. Все пели «С днем рожденья тебя». Были Лола и Лу, Шарлотта и Жак.

13-го вечером Жак повез нас вместе с Лу, Лолой и Шарлоттой на шикарный ужин – чуть грустный из-за отсутствия Кейт. Жак подарил мне серые сапожки от Мод Фризон и очень красивый сельский пейзаж в рамке, я думаю, вид Севера, я мечтала о нем уже две недели. Жак прекрасно умеет хранить секреты: я была с ним и ни о чем не подозревала. Лола сделала для меня прелестный рисунок, Йотта нарисовала картину, изобразив людей среди зелени, Ясмина подарила корзинку с засушенными цветами. Словом, меня так побаловали, я буквально заболела от чувства благодарности и печали. Я досадовала на себя за то, что кричала на Кейт, что не проявляла твердости все эти годы. Я билась в истерике, а потом никогда не наказывала ее строго, после вскрывшегося обмана проходило несколько дней, и я всегда уступала из страха ее потерять – и вот чего я добилась своей трусостью: ребенок предпочитает быть вдали от меня, и это моя вина. Я теряю ее из-за своего непостоянства, актерской жизни и материнской слабости.

* * *

16 декабря, 14 часов

Звонит Ясмина: Кейт пропала. Она не пришла на встречу. Я звоню своему адвокату^[37], посоветоваться, как быть. «Дай ей еще сутки». Звонит Джон, он наконец-то с ней связался: ни малейшего желания возвращаться домой, она прекрасно себя чувствует у подружки и ее матери, в школу ходить не хочет, хочет остаться в Париже на Рождество, чтобы «подумать». Я бронирую для нее билет в Нью-Йорк на ближайшее воскресенье, от Джона узнаю номер ее телефона. Она уехала пять дней назад и разговаривать не намерена, разве что через своего посредника Ясмину.

Я говорила с отцом Ясмины, он зол на Кейт. В прошлое воскресенье, когда Кейт была у них, он заглянул в 3 часа в комнату Ясмины: никого. Разумеется, уехали. Младшая сестренка сказала, что они отправились погулять, потому что у Кейт астма, кашель курильщика, они пошли подышать воздухом. Ясмина вернулась в 7:30, но без Кейт. Я не смогла побороть желание позвонить Кейт и попала на нее. Холодная, отстраненная. Я сохраняю спокойствие, говорю, чтобы она летела в воскресенье в Нью-Йорк, отец ждет ее, что она поступает незаконно, что я могла бы сообщить полиции, что до 16 лет она должна посещать школу и не ей решать, ходить в школу или нет. Я хочу, чтобы завтра она явилась домой попрощаться с Шарлоттой.

На следующий день я не иду домой, чтобы не встречаться с Кейт. Ужинаю с Одиль и Луи^[38]. Я дала Шарлотте тысячу советов, чтобы она не выглядела грустной и не показывала драматизма ситуации. Я позвонила: по словам Жака, все прошло хорошо. Кейт вела себя надменно и холодно, ему даже показалось, что она выкрасила волосы в черный цвет, – до такой степени она была жесткой. Ни слова для меня, за исключением давнего прощального письма. Я написала ей два.

* * *

Воскресенье

Кейт в час ночи едет прямиком к своей подружке, не пожелав вернуться домой. Я жду до двух ночи, на Лонг-Айленде она по-прежнему не появилась. В конце концов она улетела позже. У меня больше нет сил.

* * *

28 декабря

Сегодня, 28 декабря, я решила отправить ее в интернат, нечего убиваться понапрасну. Она хочет вернуться в Париж, но я больше не могу, я ей больше не верю, мне надоело улаживать проблемы, я уже не сплю по ночам из страха, что она вернется и все пойдет как прежде. Она хочет вернуться в Париж не из-за меня, а из-за своих друзей. Она уже сказала Джону, что мать Ясмины не против, чтобы она жила у них! Она сделает что угодно, чтобы вести ту жизнь, которая ей нравится, – ночные клубы и никакой школы.

Я не могу больше ее контролировать, хуже того, я не могу контролировать себя, так что посмотрим в сентябре. Она может поступить в какую-нибудь художественную школу, почему нет?

Ну вот, сага закончилась. Я сожалею, что ее здесь нет, но я также знаю, что она не хотела приезжать, а когда я умоляла ее подумать, неужели она согласилась из вежливости? Она славная девочка, но упрямая, если она чего-то хочет, то добьется любым путем.

* * *

29 декабря, Мартиника

У Лу начали выпадать волосики. Какой прелестный маленький вороненок, милый птенчик, она явно будет очаровательной актрисой. Улыбается даже тогда, когда у нее насморк или она задыхается из-за своей мамочки, которая вливает ей в горло сироп от кашля.

Лола и Шарлотта – восхитительные маленькие мамочки, в эту минуту они плавают в бассейне и прекрасно ладят между собой. Ну вот, эти наши каникулы проходят без Кейт, она в Нью-Йорке, у Джона^[39]. Я так много говорила о ней в Рождество и выслушала столько мудрых советов, что в конце концов устала писать здесь о ней, надо написать в последний раз и закрыть эту тему.

1983

3 января, Мартиника

Идиллическое утро под пальмами, купание в волнах. Шарлотта, Лола и я очень возбуждены, прыгаем в воду. Накупили еды в store^[40] и устроили на пляже пикник. Малышка Лу находилась под защитой больших деревьев. Ели baby food^[41], галеты, сыр, было очень весело, а малышка Лу спала себе на ветру, под шорох опавших листьев, которые были похожи на лиловые morning glories^[42], ползущие по песку.

Шарлотта съела на завтрак шесть кусков арбуза, и ее вырвало. Ей приснилось, что Кейт умерла, утром она проснулась сама не своя, это говорит о том, до какой степени вся эта история засела нам в головы. Завтра я узнаю, есть ли школа, которая возьмет ее с проживанием.

Мы уложили Лу и Йотту спать на большую деревянную кровать, а сами пошли на кухню ужинать. У них пять собак, две обезьянки, летучие мыши. Только привидений не хватает.

На следующий день мы ели в комнате, для разнообразия. Посреди обеда Лола увидела, как из чемодана вылезло что-то живое. По тому, как она об этом сказала, я подумала, что это шутка, но это был страшный таракан, и он направился к нам. В две секунды я вскочила на стул, Шарлотта и Лола тоже, в истерике. Жак – единственный, кто не потерял хладнокровия: он снял туфлю и убил таракана.

Мы продолжили есть на полу – и тут еще одно явление из чемодана, ужас, вопли, я ни секунды не думала о малышке Лу, а Шарлотта сказала, что я оттолкнула ее, чтобы первой влезть на стул. Прощайте мысли о том, что по натуре я человек стойкий, герой! По всей вероятности, я пожертвовала бы своими малышами, прежде чем мне выкрутили бы руки!

Мы успокоились, опять принялись за еду, и опять выполз таракан. Жак принялся бить тараканов, заглянул в шкаф – о, черт, еще один! Лола, Шарлотта и я очень боялись ходить по полу, мы были вне себя от страха, их было шесть. Мы пошли на ресепшен попросить аэрозоль. Все знают про тараканов. Мы убрали из номера всю еду, и смелый Жак все обрызгал. Как же мы испугались!

У детей их не было, они бы ни за что не заснули, но их дверь закрывается, а у нас достаточно места, чтобы беременная тараканиха свободно разгуливала.

В полночь мне позвонила Кейт, она была немного грустная, как мне показалось. Я подумала обо всей этой нелепице, и мне тоже стало грустно. Мы находимся так далеко друг от друга, мне ее очень не хватает, и, когда я вижу какой-нибудь красивый пейзаж, я думаю: «Черт, если б только она видела это вместе с нами». Мне хотелось сказать ей об этом, но я не сказала, надо стоять на своем.

Конечно, я понимаю, она подражает Сержу, она восприняла мою прежнюю жизнь и теперь является центром притяжения в этом искусственном мире… Звучит банально, но мне тоже нравилось так жить.

* * *

Я вспоминаю одну ночь в Мадриде, она захотела спать рядом с Сержем, прекрасно, я уступила ей место на большой кровати, но, когда Серж посреди ночи проснулся и обнаружил ее, он сказал: «Что это ты тут делаешь, я хочу, чтобы здесь была твоя мать!» Я сказала Кейт: «Ты хочешь спать вместе со мной на диване?» – «С тобой?» Она заплакала: «Лучше уж я буду спать на полу, он хочет тебя, а не меня!» Я, рассердившись на Сержа, поставила все чемоданы у двери в большую комнату, чтобы утром он не мог выйти, а когда проснулась, чемоданы все были убраны, малышка Кейт сидела рядом с Сержем и, играючи, отрывала маленькие кусочки от круассана и давала их Сержу, прелестный ребенок. И тогда Серж мне сказал: «Вот видишь, она не рассердилась, она меня обожает!» – и это была правда.

* * *

Быть может, она будет актрисой; в конце концов, в чем проблема, она видит, что Серж делает успехи, не очень-то надрываясь; и я, с моим-то акцентом, без образования, тоже добилась успеха, – так почему не она? Жак пишет дома. Так кто же по-настоящему работает? Кто сдал на бакалавра? Даже ее настоящий отец не сдал, а он миллионер… Так-то вот!

* * *

4 января

Славный денек. Лу 4 месяца. Я проснулась поздно, потому что Лола и Йотта взяли Лу на ночь к себе, бедняги! В 7 часов она проснулась и потребовала бутылочку. Ее уже нельзя оставлять на кровати, четыре дня назад она научилась ползать, точно земляной червяк! Она делает это уверенно, даже когда устала.

Зазвонил телефон: для Кейт есть место в школе в Ардеш, где учится ее подружка. Мне приснилось, что я побывала в школе для Кейт и испугалась, увидев замок Дракулы: большие светильники, гномов, горбатого немца у дверей. Директриса, в сандалетах и с косами, подскочила к нам, прыгая через скакалку, как скаут. «Мы здесь много играем и смеемся!» и «Мы большие приятельницы». Ава мне шепчет: «Она нормальная?»

Потом мы, Жак, Лола, Шарлотта, Лу и я, отправились на пляж с волнами.

Посетили дом императрицы Жозефины, супруги Наполеона. Лу положили в коляску. Никогда не думала, что она, Жозефина, была белой. Я думала, что Наполеон, большой оригинал, взял в жены черную красавицу, а может, я перепутала ее с Жозефиной Бекер? В любом случае она очень красива. Подумать только, эта женщина, родившаяся здесь, под пальмами, в сущности, буржуазного происхождения, вдруг становится императрицей Франции и Италии… И до чего же смешной Наполеон: «Душенька моя, целую тебя везде, твой Бони». Невозможно представить себе нашего «Бони» таким чувствительным, да еще и на матрасе, а между тем это так!

Потом мы устроились на пляже с Лу, море было спокойное.

Жак, Лола и Шарлотта надели ласты, маски и дыхательные трубки, чтобы поплавать под водой: рыбы, скалы, ракушки – так увлекательно! Я осталась с Лу, я еще не загорела, быстрей, быстрей загорать! Я попробовала маску с трубкой, но это оказалось не мое, я думала, что утону, даже на глубине в 25 сантиметров. Они набрали ракушек для бабушки, Сержа, Ноэль, а для меня ничегошеньки, я чуть было не поранилась губкой, это такая прелестная штучка на коралле.

Лу исполнилось 4 месяца. Лола и Жак нарисовали ей красивые открытки. Завтра экскурсия на ромовый завод. Я надеюсь, что малышка Лу стойко перенесет винные пары.

* * *

8 февраля, Линда – Лондон

Линда родила мальчика. Только что звонил Майк, Линда и младенец чувствуют себя хорошо, вес около трех кило, я так за нее рада.

Проснулась очень рано. Бедняжка Лу кашляет, а у Шарлотты насморк. Ночью спали беспокойно, а потом еще волновались из-за Линды. С 21 часа мама с папой ждали в маминой комнате. Папа очень тревожился, и мама тоже. Никто толком не спал. Маму мучили кошмары, и в 4 утра ей пришлось выпить снотворное. Папа разбирал бумаги у себя в комнате, потом, примерно в 9:30, позвонил в больницу, и ему сказали, что она по-прежнему в родильной палате. Время тянулось медленно. Лу так прелестна, что я все больше боялась, что у Линды что-нибудь пойдет не так. Звонок. Уф, все хорошо, ура! Шарлотта прыгала от радости.

* * *

Ночь 8 февраля

Видела Линду, младенца и Майка. Линда прелестна, восхитительна, она прямо расцвела. Она очень мужественная и кормит малыша после кесарева сечения. Она терпелива и делает все очень хорошо, несмотря на боль. Я ею восхищаюсь. Майк с такой нежностью и благоговением смотрит на Линду и младенца, его глаза светятся счастьем и гордостью. Darling little boy^[43] – вылитый Майк в миниатюре и очень пропорционально сложен. Я была растрогана до слез, когда увидела, какой любовью окружено это крохотное существо. Глазки у него круглые и совсем без складочек, как у некоторых недоношенных детей, нет, он пухленький, но маленький, словно эльфийский совенок. Длинные ручки, длинные ножки, темно-русые волосы – вскрик феи, картинка, которую я видела во сне. Шарлотта на седьмом небе.

* * *

Март

Мне бы не хотелось продолжать писать мой дневник иначе, как в веселом расположении духа, и, за неимением писательского таланта и чувства юмора, вот я какая в марте 1983 года:

– со мною мой ангел, малышка Лу, она спит рядом;

– моя голова стоит не больше, чем два года назад.

Я очень люблю Жака, так, что жить без него не могу, но вместо того чтобы наслаждаться идиллией, я чувствую себя больной, как в 18 лет, совершенно больной им. Я чувствую себя старой, некрасивой – и душой и телом, я утратила свою душевную красоту, покинув Сержа. Я могу любить только тех людей, которые страдают, я не могу ни любить себя, ни уважать, не могу справиться со своим недугом, а он даже не видит, что мне плохо, и говорит, что это оттого, что он работает, а я нет. Он отчасти прав, потому что я хочу работать только с ним, я ревную его к тем блестящим женщинам, которые его окружают, я тоже до боли хочу иметь основания плакать вместе с ним, ради него, я тоже хочу разрываться, чтобы он сказал, что в такой-то сцене я более чем хороша, но вместо этого я могу разрываться только в жизни, а это не вызывает у него восхищения.

* * *

Пятница 4 марта

Малышка Лу так красива, а Шарлотта так забавна. Вот только Кейт мне не хватает, сегодня утром я получила письмо. Мы ужинали вдвоем с Шарлоттой в очаровательном марокканском ресторанчике, я чувствовала себя прекрасно в компании с ней, в ресторане я смеялась до слез, услышав ее рассказ о том, как она грохнулась в метро, будто в замедленной съемке.

Моя Лу так прелестна, что у меня порой перехватывает дыхание, и она такая веселая! И она хочет нравиться! Она заплакала, чтобы привлечь к себе внимание, когда увидела, что отец на нее не смотрит!

* * *

9 марта

Какой ужасный день^[44], я провела его, сидя на коленях, несчастная. Моя папка воспоминаний, любовные записки, газетные вырезки, телеграммы за пятнадцать лет. Как же я была избалована и как неблагодарна, и вот я все переживаю заново: Вена, фирменный бланк отеля «Захер», телеграмма от Ольги^[45], возвращение к работе, трудности с продюсером, сообщение «звонил ваш муж», эскиз Авы, адрес больницы, фото детей в 1 год, в 6 лет, 10 лет, 12 лет, милое лицо Сержа, телеграмма, открытка с Ямайки, десятки раз «я люблю тебя», фото со съемок, первое совместное фото в Нормандии, Клуб 13, Жак. И потом письмо из отеля «Захер», звонил Жак, ваш муж оставил сообщение. Венеция, зима, лето, весна, а потом шесть лет в Венеции, дети в Венеции, наша комната в Венеции, он, я. Несчастный случай с детьми, ссадины на лицах, потом дневник. Я уехала. Но как я могла уехать, как, после стольких лет; я просматриваю все эти годы, пытаясь быстро разложить их по коробкам: коробка для Шарлотты, коробка для Кейт, большая коробка для Серджио? Подобно тому как смерть – это horror^[46], моя жизнь – это коробка с пазлом: лицо на веселом фото – и в тот же вечер предательство. Я создала себе ужас, лучше бы умереть, мне казалось, что все это кино, что я ребенок, который играет в игру «кто любит меня больше всех». Я ранила великих людей, подумать только, есть недостающие куски, на фото все счастливые, на словах тоже, и все же я была неискренней: порой я хотела их обоих, и я на все имела право, как дрянная девчонка, и он стал меня презирать, не смотрел на меня и обращался со мной как с ребенком. Весь день у меня из головы не выходила эта картина конца, наложенная на вид этой комнаты, стопки фотографий, краха; у него было такое лицо, что я поняла: с этого момента он будет внушать мне страх, он будет меня судить. Святые правы: как, должно быть, хорошо никогда никому не причинять боль. Надо тихонько закрыть глаза и тихонько скользнуть в тихую ночь. Ад – это когда ты преступница, несмотря на смягчающие обстоятельства; ослепляющая любовь, безудержное желание – все ушло, осталось страдание. У Сержа нет этого чувства вины, с его точки зрения он ни при чем, он честный игрок, против которого смухлевали, которого побили, обокрали. И он остался честным игроком. И пусть ему не говорят ни о «морали», ни о том, что надо делать, ни о том, что он «поступил дурно», нет, нет, только не он. И он больше не смотрит на меня с любовью – это, наверное, самая суровая правда, он любит ту, которую он знал, но не меня. В конце концов, кого он знал – меня или некую актрису? Я и сама-то себя толком не знаю, я играю сама с собой.

И во всем этом мои малышки, жизнь подлинна хотя бы для них, моя Кейт выросла, она уже не ребенок и, я думаю, станет актрисой – невозможно ведь продолжать быть ребенком. Шарлотта королева, к тому же красива и добра. У нее такой прекрасный, такой чистый характер. И малышка Лу здесь, она рождена от мужчины такого красивого и соблазнительного, что я содрогаюсь при мысли, что могу его потерять. Я лежу в постели и не могу заснуть. Я сложила свою жизнь в чемодан, но образы не покидают меня.

* * *

Без даты, сон

Позавчера мне приснился сон. Малышка Лу в больнице, я пришла ее проведать, она смотрит на меня с такой нежностью, что мне трудно уйти. Жак видит, что мы опаздываем на самолет, но он спокоен и вежлив. Я пытаюсь уйти от Лу, она уже не стоит на четвереньках в своей сетчатой кроватке, она на руках у медсестры, я закрываю дверь и вижу, что она беззвучно плачет, как недавно, за стеклянной дверью. На стоянке меня ждет Серж в такси, неужели я дала ему понять, что он может меня увезти? В любом случае он здесь и преспокойно меня ждет. Жак тоже здесь, в своей машине, а я между ними, потом у них завязывается драка, и я их разнимаю. Серж не желает признавать Жака.

Я иду с Жаком, встреча через полчаса, не опаздывай, я иду в противоположную сторону, выхожу на какую-то улочку, где меня обгоняют две девушки. Одну из них я знаю, но откуда? Пытаюсь вспомнить – и вспоминаю. Она говорит: «О, надо, чтобы мы с Жаком больше путешествовали по Италии». Эта девушка журналистка, пишет в «Монд», для Жака это будет неожиданность, а мне отчасти приятно знакомство с девушкой отнюдь не вульгарной, скорее даже серьезной, работающей в «Монд», потом я вижу двух полицейских и заграждение зеленого цвета, как решетка в подвале, перекрывающее мне дорогу. Я оборачиваюсь и понимаю, что назад идти не могу, но как тогда быть? Надо пройти по мосту, а потом повернуть налево примерно через километр, потом опять пройти по мосту, и я буду на месте. Я вижу, сколько еще осталось пройти, и понимаю, что опаздываю. Я хлопаю полицейского по животу, он забирает у меня пуховку для пудры и пишет протокол на моей розовой пуховке, потому что это противозаконно – совершать насилие над полицейским; потом я сижу вместе с ним и другим полицейским, и две другие девушки, не вполне приличного вида, идут к нам, и я рассказываю, что меня ждет муж и что у меня болен ребенок. Девушки слушают, а полицейский говорит: «Ого, вы их разжалобили, это все ваши штучки, вы хорошая актриса, но на нас это не действует». Но на девушек это сильно подействовало, я плачу, ведь я говорю чистую правду, и все же я пользуюсь ситуацией, играю на публику, полицейский прав.

Проснувшись, я все рассказала Жаку, ему было интересно только, на каком я была берегу и на какой мне надо было перейти. Во сне я видела его большим, как автобус, я объяснила ему, что была на Правом берегу и хотела там же и остаться, именно так. Это полицейский пытался заставить меня перейти через мост, но в любом случае Жак не это хотел сказать, я знаю, что Серж живет на Левом берегу, все это меня смущает.

* * *

16 марта

Сегодня вечером позвонили мама с папой. Только что умерла Фрида.

* * *

Мать Пемпи, двоюродная сестра папы, Фрида Биркин, впоследствии Дадли Уорд, когда-то была любовницей принца Уэльского, будущего Эдуарда VIII. Их связь быстро закончилась из-за Уоллис Симпсон. Она ввела моду на воротники с лентой, а в тридцатые годы вместе с принцем Уэльским основала Feathers Club^[47], согласно эмблеме принца – трем перьям, и устраивала благотворительные танцевальные вечера для сбора средств в помощь жителям бедных кварталов. Позже она вышла замуж за Бобби Каса Маури. Пемпи, когда ее муж Кэрол Рид умер, переехала жить в дом напротив дома моих родителей, а чуть позже Фрида поселилась в доме рядом, на Оулд-Чёрч-стрит. Так они и жили, по соседству, до самой ее смерти.

* * *

Дорогая, славная Фрида. Она в лучшем мире, но мне ее будет ужасно не хватать. Звезда этой женщины – оригинальной, неповторимой, witty, naughty, daring^[48] – погасла, как мне будет не хватать ее смеха, ее неожиданных визитов. Она была веселой, избалованной, забавной, как никто другой, с виду беззаботной, на редкость мудрой. Ни у одной другой леди не было так приятно бывать в гостях. Обезоруживающая своей искренностью, страшно верная тем, кого она любила, с этим своим детским голоском, который вызывал у меня смех, равно как и ее смелые суждения и ее непорядочность. Все это похоже на некролог в местной газете, но стоит мне отметить одно какое-то качество, как в памяти тотчас всплывает другое. Какое счастье знать ее, пусть даже не очень близко, этого эксцентричного мастера комментариев, и какое счастье, что Шарлотта, Кейт и маленькая Лу были с ней знакомы, а о Лу она сказала: «Эта малышка далеко пойдет». «That divine baby»^[49], – сказала она, когда мы были у нее в последний раз, с ней тогда уже было трудно общаться, она вела себя крайне высокомерно и смотрела на меня с недоверием, решив, что я няня Лу, и даже папа не смог ее переубедить.

Дорогая, дорогая Фрида, если ты там, на небесах, посмейся надо мной вволю и обними дорогую Пемпи – ты ведь так долго ждала момента, когда можно будет соединиться с ней…

* * *

28 марта, Тунис

Весь день я провела в попытках отыскать fascinating Tunisia^[50]. Я сфотографировала темного барашка и какого-то жалкого верблюда – и всё^[51]. Мне хотелось увидеть жилища пещерных людей, они находились в четырех часах ходу, по словам чиновника из департамента культуры, еще он сказал, что Кайруан – интереснейшее место, которое нужно во что бы то ни стало посмотреть, и добавил, что город почти рядом, но мы добирались два часа и не смогли туда попасть! Там что-то около двадцати трех мечетей, но ни в одну нельзя войти, какие-то симпатичные парни пытались всучить нам ковры. Мы жутко устали! Но было очень весело, благодаря девочкам мы теперь знаем, что рука Фатимы означает семью, а две руки – две семьи и т. д., что, для того чтобы соткать довольно паршивый ковер, очень симпатичная женщина должна потратить семь месяцев жизни, что мечеть для нас закрыта, что верблюжьи какашки можно собрать и положить на время верблюду под хвост и что его верхняя губа разделяется надвое! Один из верблюдов все время крутился. Я поинтересовалась, почему у него завязаны глаза, и человек ответил: «Он болен вертянкой!»

Перелет сюда был самым страшным из всех, какие я когда-либо совершала, это уже стало привычным: мой перелет на обратном пути в Лондон, перелет в Женеву на день рождения Жака; у детей рвота, женщины вопят. Бедная Шарлотта, вся зеленая, обхватила ладошками мордочку, я тоже сидела склонившись над гигиеническим пакетом, и холодный пот стекал у меня по шее к губам. Жак, тоже мертвенно-бледный, взял малышку Лу – единственную, кто неплохо себя чувствовал. Я проклинала себя за то, что все эти страдания из-за меня одной, мне хотелось вернуться и послать к черту всю эту поездку, особенно когда я видела ужас на лицах Шарлотты и Лолы. По громкой связи сообщили, что приземлиться невозможно из-за ветра, и все-таки мы сели, все прошло хорошо, любезные стюардессы, гирлянды из апельсиновых цветов, нас встречали как королев. Все были очарованы улыбкой Лу, и боже, как она улыбалась весь день! В отеле мы хотели поплавать, но в бассейне не было воды, только рабочие. Мы могли бы сейчас находиться в Неаполе, тут все грязно и безвкусно, гнетущее впечатление. Но люди милые и кроткие, и обожают детей, так что thank the Lord!^[52]

Я стала почти непьющей! Ни капли спиртного, только вода касается моих губ вот уже три дня! Ничего удивительного – после той жуткой ночи, которую я помню, будто она была вчера. Жак сказал, что хотел позвать врача, чтобы он сделал мне укол, потому что у меня были галлюцинации и я пыталась выпрыгнуть из окна. Я не помню ничего, даже то, что я выскочила из такси и рухнула на дороге. Немного болит рука и колено. У меня все внутри холодеет, когда я пытаюсь думать об этом. Я помню, что пыталась причинить себе боль; не будь рядом Жака, думаю, мне бы это удалось, но мне плевать на истерику, мне интересно, что бы я сделала, если бы со мной не было Жака. Он говорит, что я кричала в течение десяти минут, и он думал, что ему придется отправить меня под замок. А я ничего такого не помню, помню только, что весело болтала с Изабель Аджани, она была просто очаровательна, мы смеялись по поводу одной истории с гинекологами. Сказать по правде, мы заставили смеяться всех присутствующих на празднике; по случаю такого большого успеха я выпила белого вина, после того как прикончила одну или две бутылки красного. Я думаю, два приличных стакана водки с апельсиновым соком довершили мое падение, я умышленно приняла их за спиной у Жака, мы пили с Аджани, моей сообщницей. А потом – туман до самого утра! Ну да! Помню, я скверно себя чувствовала, но не помню, чтобы я падала на лестнице, проявляла какую-то необычайную агрессию или буйство, о чем мне с ужасом рассказывает Жак. Это и правда не смешно, а скорее жутко. Зато больше ни капли, не то – курс на Святую Анну^[53]! Я знаю, что это неразумно, это скорее крайности, но у меня или все, или ничего, как поется в песне, а что касается курева – или четыре пачки, или ни одной затяжки. Я не могу себя контролировать, не могу быть благоразумной. Я слишком слаба для того, чтобы выпить бокал-другой, и все, это баталия, а потом «железная рука», как говаривал Серж.

* * *

7 апреля

Моей дорогой Кейт завтра исполнится 16 лет, тра-ла-ла-ла-ла! «Happy birthday sweet sixteen you’re not a baby anymore»^[54], – как поется в песенке. Ну вот, случилось! Моей малышке 16 лет. В этот вечер, в Лондоне, 16 лет назад она начинала свою жизнь. Джон, я и она – мы помчались в лондонскую клинику… Каким еще ребенком я была тогда, меня надо было взять за руку, успокоить, боль не стихала. Но какой же красивой, прекрасной была моя малышка Кейт, – и моей, моей, моей. И как я была счастлива. Мне кажется, прошло уже лет тридцать, и вместе с тем это было как будто вчера; закончилось детство, все загублено? О, надеюсь, что нет. Что она может помнить? Общество взрослых людей, несуществующий отец, импозантный отчим, какая прелестная, смелая и преданная девочка. Шестнадцать лет назад я и представить себе не могла нас здесь, в Париже, и шестнадцать радостных лет, в которых было все: счастье, тревога, раздражение, истерики, ярость, удушающая любовь, – да, моя милая Кейт, мой первенец, я заботилась о тебе, как любовник, я любила тебя и за маму и за папу, и я люблю тебя за весь мир, но у тебя, моя обожаемая, – у тебя свой мир. И это именно так. Сегодня наши дороги немного расходятся, это нормально, надо вылезти из кокона, чтобы стать бабочкой, но не забывай о моем сердце, а в нем ты – младенец, которому от роду день. Я, которая себя ощущала еще ребенком, я дала жизнь другому существу, такому красивому, как я горжусь тобой, happy birthday, моя прекрасная Кейт, необыкновенная Кейт, раздражающая своим едким шармом, я буду любить тебя всю свою жизнь, никогда ты не сможешь потерять ни меня, ни мою любовь, ты всегда будешь нужна мне. Будь счастлива даже и без меня, если так нужно, отыщи свою единственную дорогу, верь в себя, ты сильная, будь позитивна и осторожна с парнями – ты, кто вредит самой себе! Спокойной ночи, любовь моя, рожденная завтра, спи спокойно этой ночью у меня в животе, завтра наступит очень скоро, позволь мне предаться воспоминаниям, ведь ты напоминаешь мне мою молодость и с той поры служишь мне верной опорой. Я благодарна тебе за то, что ты была такой веселой малышкой, что сохранила свое простодушие, и обаяние, и терпимость, и способность сострадать и прощать. Благослови тебя Господь, моя дорогая Кейт.

* * *

9 апреля

Приехала Кейт, я подарила ей бриллиантовые серьги, которые выбирала вместе с Шарлоттой и Лолой. Потом день был немного грустный, я даже не знаю почему. Подозреваю, как всегда, что я думала о Серже, а Жак все делал как-то не так. Я хотела, чтобы он сделал подарок Кейт, мне казалось, что он об этом не подумал, но я ошибалась: днем он купил ей вместе с Шарлоттой перо. Потом я посчитала его эгоистом за то, что он приготовил обед себе одному, и решила, что он выглядит безобразно – потому что он вместе с Лолой был у парикмахера и позволил стричь себя какой-то девке, она постригла очень коротко; потом я хотела, чтобы он одолжил мне свое перо, а он положил его себе в карман, потом Серж сказал мне, что я красивая на фото во всю страницу в Matin Mag. Я купила журнал, показала его Жаку, а он и не подумал восхититься. Словом, множество каких-то ничего не значащих мелочей. Серж этим вечером забирает Шарлотту, мне по-прежнему грустно, и в моем злобном мозгу мелькнула мысль, что вот, Жак через несколько лет украдет у меня Лу, если я ему ее оставлю. Вот видишь! Прекрасное отношение. Однако Серж в разговоре по телефону был мил, как обычно.

Я знаю, почему я так много думаю о нем: потому что вчера вечером он сказал, что видел сон про нас обоих и что мы, как всегда, ссорились. «Кошмар!» – сказала я, а он так ласково: «О нет, нет, это было… мило». Думаю, поэтому я обозлилась на Жака.

* * *

Lost Song

Для того чтобы слова Сержа можно было петь, Филипп Леришом^[55] разбирал его почерк и переписывал текст печатными буквами, потом я записывала все фонетическими знаками – потому что нередко слово было написано не в полном, а в сжатом виде, – с черточками наверху, обозначающими такты, мне также приходилось придумывать какое-нибудь новое слово, чтобы получилось спеть. Если я произносила слова не очень хорошо, на меня сыпались оскорбления, Леришом это знал, он оставлял первую дорожку, и мы потом совершенствовали запись. Сержу было на все это наплевать, его интересовали только эмоции и высокие ноты. После того как мы расстались, во всех его песнях говорилось о разрыве, мне было непросто их петь, а ему было непросто их слушать. Сквозь стекло кабины для звукозаписи я видела его расстроенное лицо, но после окончания записи он поднимал большой палец вверх в знак того, что я его не разочаровала, так было с «Baby Alone» («Малышка одна»), «Lost Song» («Утраченная песня»), «Amour des feintes» («Любовь притворщиков»). Никакого контракта у меня с Сержем не было, но он мне говорил: «Я должен тебе это» – и писал для меня еще с десяток песен. Он давал мне прослушать мелодии в фортепианном исполнении, записанные на магнитофон на улице Вернёй, а я должна была отмечать звездочкой на бумаге понравившиеся. Я усердно ставила звездочки и попутно видела, что до меня это делали другие, – по всей вероятности, Шарлотта и Леришом. Это укрепляло меня в моем выборе, но однажды, выбирая мелодии к «Baby Alone», я поставила одной божественной мелодии четыре звездочки, но он мне сказал: «О нет, это для Аджани!» – это был «Pull marine» («Синий свитерок»). Он курил, когда, играя на фортепиано, подстраивался под мою тональность, дым от сигареты шел мне прямо в лицо, я немного кашляла, а он говорил: «О-ла-ла, как все изменилось!» Изредка я ворчала, потому что мне не нравились слова. Он безропотно их менял, и я уж теперь не знаю, была ли я права. Был один текст, который стал «Love Fifteen» («Любовь в пятнадцать лет»), но поначалу это был набор слов, рифмовавшихся со словами на тему виски, чистого солода и т. п.; меня это раздражало, а он говорил, что я не знаю марок, что он приводит самые шикарные, «Гленморанджи», и все же он не послал меня куда подальше, а просто изменил слова. Мне нравились исключительно песни грустные, не быстрые, написанные только в миноре, и он мне сказал: «Нужны всякие, бойкие в том числе, а то быстро надоедим»; надо было включать в репертуар быстрые песни, менее интересные, чтобы выигрышно выделялись песни грустные.

* * *

12–13 апреля, 3 часа ночи

Я так рада, Кейт понравилась школа моделирования на улице Сен-Рок, в эту школу нас рекомендовал месье С. де Ланвен. Кейт мне сказала: «Это даже и не школа, я могла бы этим заниматься всю ночь», – эти слова будто бальзам для моих ушей. О-ла-ла, какое счастье, если Кейт нашла свое, я знала, я на это надеялась, я представляла это в мечтах, представляла, что Кейт увлечется, найдет свою собственную «фишку», только свою, и будет блистательна, оригинальна. Я без ума от счастья. Кейт – художница, я догадывалась, но до чего же мы, до чего же я глупа, что столько крови себе попортила, думая, что она придет к этому классическим путем: будет хорошо учиться в обычной школе, «из кожи вон лезть», добиваясь результатов, старясь понравиться, – словом, поступая банально, как я. Нет, она никогда не любила школу, и об этом она говорит мне уже десять лет!! Но, с другой стороны, что же делать? Художественных школ не существует для детей младше 18 лет. Я всегда уповала на то, что в обычной школе она встретит сказочную учительницу. Она нашла ее теперь, и это просто фантастика, я скрещиваю пальцы на ногах, чтобы это продолжалось в том же духе и чтобы внутренние правила школы не отбили у нее желание там учиться. Я думаю, что, даже если не быть «стилистом», девять часов живописи, шесть часов истории костюма и т. д. – лучше, чем опять оказаться на севеннском «запасном пути»^[56], вместе с отвергнутыми детьми, не изучая ничего из того, что нравится, и находясь, к моему огорчению, далеко от дома. Шесть месяцев жизни в интернате – этого достаточно. Очень хорошо, что она высвободилась из-под моей опеки, пожила среди своих сверстников, но хватит, она там ничего не учит, в листе успеваемости С, С, D, E и А по устному английскому все-таки, но это же плачевные результаты, в особенности с пожеланием «Работай!» классного руководителя. Я печенкой чувствую, что она будет блистать в своей области, и аплодирую ее смелости.

Сейчас я немного беспокоюсь за ее здоровье: она часто падает в обморок, у нее низкое давление, аллергия.

Вот такие, дневник, у меня мысли сегодня вечером! Я буду ликовать, когда узнаю, что у нее все идет хорошо.

До завтра.

Твоя давняя корреспондентка

* * *

29 апреля

Кейт больше не хочет посещать школу на улице Сен-Рок, она мне это сказала по телефону. Ох, мне сделалось грустно, но я не рассердилась. «Я тебе кое-что скажу, только ты не сердись, обещаешь?» О нет, я всего лишь озадачена ее будущим и хочу для нее только самого лучшего. Я боюсь, что она ленится прилагать усилия, это как в балете, в современном танце: все, что нужно, – это постоянная требовательность, а она не хочет нести ответственность за возможные промахи, но тогда что же делать?

В общем, я разочарована, я ведь хотела, чтобы она серьезно отнеслась к искусству, но, по-видимому, еще слишком рано. Наверное, было бы лучше, чтобы я не занималась ее будущим, чтобы идея шла от нее самой.

* * *

1 мая

Жак, почему ты не боишься, что я оставлю тебя? Почему ты во мне так уверен? Ты преспокойно спишь. А я мысленно вновь собираю чемоданы. Серж – это все равно что моя страна, мне до головокружения хочется вернуться туда, чтобы обрести покой, чтобы там умереть. В конце концов, я понимаю, что жизнь без него или без тебя имела бы один и тот же финал. Я себя знаю, я сделала бы Сержа несчастным, с уязвленным самолюбием, дав ему почувствовать, чем я пожертвовала, отказавшись от жизни с тобой, – романтическим безумием и бурей страстей, которые меня так привлекли в тебе; но вот я вновь увидела моего Сержа, мою Англию, его отеческие жесты, услышала его спокойный голос – а ведь он порой бывал таким агрессивным, таким эгоистичным, таким надменным, – я увидела своего мужчину умиротворенным, – может, потому, что он счастлив и рядом нет меня, – и поэтому лишилась сна? Прежде не давало мне спать чувство стыда, чувство вины за причиненные ему страдания, а теперь я завидую его спокойствию, его безмятежности. Да, я не лгу себе: я завидую этому его состоянию и завидую Бамбу, которая заняла мое место.

Но ведь я ушла – с каким презрением, с каким отвращением к его превосходству. Мне было противно видеть, как он гордится собой, как мало в нем скромности, как велика уверенность в своем таланте, в своей славе, как он обласкан разными кретинами и как презирает неудачников – людей, не таких известных, как он; если он писал для кого-то, то давал «шанс» – как будто давал благословенный хлеб. А теперь все эти недостатки кажутся мне такими детскими, я отмахиваюсь от них, как от каких-то глупостей; его агрессия и принуждение кажутся мне вещами вполне нормальными, его чувство превосходства – вполне приличным и, в конце концов, даже забавным. Я храню только светлые воспоминания, как старая дева, никто не будет любить меня так, как он… Вот моя драма, и я об этом знаю.

* * *

Серж познакомился с Бамбу после разрыва со мной, она спасла его гордость, его честь, ей было 20 лет, она сносила его шутки, его сарказм, вернула ему счастье и шанс иметь новую семью, родив чуть позже Лулу. Ко мне она относилась с терпением и пониманием, приглашала к ним домой, несмотря на то, что ей, должно быть, порой это было делать нелегко, как нелегко было и Жаку; наверное, будучи мудрой, она понимала, что я не представляю больше опасности и что главное для меня, как и для Сержа, – это творческое и дружеское общение. Ночь после смерти Сержа мы провели вместе на улице Вернёй, проговорили всю ночь, и я почувствовала ее великодушное отношение ко мне. Мы вместе выбирали место, где Серж будет похоронен: она, Жаклин, Леришом и я, исходив все кладбище, в конце концов поняли, что лучшим будет то место, которое он сам выбрал для своих родителей, – именно там он теперь и покоится…

* * *

19 июня, Лу 9 месяцев

Лу, любовь моя, как всегда, глаза голубые, рот Жака, нос, я думаю, тоже его, светленькая, какой я была когда-то, – но глаза такие дивные, что в них можно утонуть. Не знаю, что я делала бы без нее. Никогда мой папа не приходил в волнение от младенцев, даже когда младенцами были мы, а к Лу он не может относиться спокойно. Она ложится на пол, как пекинес, и грызет его шнурки. Я даже купила ей резиновую косточку в dog shop^[57], это было ребрышко.

В понедельник папу оперируют. Бедный папочка.

Шарлотта по-прежнему ангел, сегодня вечером она приготовила мне шоколадный торт, мы были вдвоем всю неделю. Завтра ее забирает Серж. Она невероятно красива, очень деликатна, крайне чувствительна, очень решительна и предана всем, кого любит. Из школы она часто приносит 20/20, она амбициозна, и у нее своя гордость. Она обожает Сержа, и я надеюсь, что меня она тоже любит. К Кейт она испытывает смешанное чувство любви, восхищения и раздражения, но я знаю, что ей ее не хватает. Для Лу она словно обожающая и терпеливая мать.

У меня нет времени подробно писать о том, что Жак в Швейцарии, снимает фильм с Пьером Дюксом, а я начала сниматься у Жака Риветта и что этот хрупкий мужчина в сущности настоящий диктатор! Джеральдина Чаплин очень смешная, и я нахожу весь проект очень веселым. Исчезла неуверенность, мучившая меня вначале, если не сказать истерия, вызванная присутствием Джеральдины и Риветта. Я не хотела сниматься в этом bloody^[58] фильме! А теперь я рада, что участвую в нем. Он не дает мне свихнуться.

* * *

«Поверженный ангел, или Любовь на траве» – изысканный фильм Жака Риветта, с Джеральдиной Чаплин и Андре Дюсолье, об актерской труппе, которая приходит к людям домой, чтобы сыграть у них пьесу: если в ней есть сцена в ванной комнате, все зрители идут туда, если смешная сцена на кухне, зрители перемещаются на кухню. Гениальная идея, позаимствованная у реальной труппы в Америке, я думаю. Когда Жак Риветт пришел ко мне на улицу Ла-Тур с Джеральдиной и продюсером Мартиной Мариньяк, чтобы предложить мне роль, я отвела их наверх, в библиотеку, а сама попросила Жака Риветта дать мне сценарий. Он ответил, что сценария нет, что у него никогда нет сценария и что он дает актерам текст, написанный на листе бумаги накануне ночью. Я сказала, что мне нужны рельсы, как поезду, иначе я собьюсь с пути, выпаду из окна; он добавил, что речь пойдет о фокуснике, а я ответила, что терпеть не могу типов, которые вытаскивают голубей из рукава… Расстроенные Риветт, Джеральдина и продюсерша тогда спустились по большой лестнице, прошли по коридору к двери, отделяющей нас от улицы Ла-Тур, и уехали. Проводив их, я встретила в гостиной Жака, он мне и говорит: «Ты знаешь, кто такой Жак Риветт?» – «Нет». – «У него есть фильм, называется «Селин и Жюли совсем заврались», он постоянно идет в Латинском квартале, на твоем месте я бы пошел посмотреть». И я пошла с Кейт. Из кинотеатра я вышла в необычайном возбуждении, позвонила Джеральдине, она сказала: «Да, да, да, я знаю, тебе нужны рельсы, а то ты можешь упасть из окна, ты не любишь, когда голубей вытаскивают из рукавов, ты считаешь, что это убожество…» – «Нет, нет, я хочу сниматься, я видела «Селина и Жюли…», и если я смогу быть хотя бы наполовину такой же прекрасной, как Жюльет Берто…» Вот так я стала сниматься в каком-то странном доме в Сен-Клу, съемки были необыкновенные, однажды мне нужно было пройти по комнате, впереди меня по паркету двигался краб, и вдруг я услышала зловещий раскат грома; я подумала, что это спецэффекты, но оказалось, что настоящая гроза. В окно я увидела Шарлотту, она шла ко мне под красным зонтом, все были очарованы ею. В тот вечер, или в другой, Мартина Мариньяк мне сказала, что видела, как Шарлотта сидела с бокалом шампанского за стойкой буфета во время коктейля по случаю выхода фильма. Мартина удивилась, а Шарлотта ей ответила: «Я хочу быть актрисой, как моя мама, и пьяницей, как мой папа!»

Я снялась еще в двух фильмах у Жака Риветта: «Очаровательная проказница», с моим дорогим Пикколи, и в последнем фильме Риветта «36 видов с пика Сен-Лу», с Серджио Кастеллито. Риветт почти ничего не ел, я припасала для него бананы, чтобы он не умер с голоду! Он внимательно наблюдал за людьми, во время съемок он заметил одну костюмершу, красивую деваху, которая нырнула в бассейн, – от него ничего не ускользало… В последний день съемок «Любви на траве» я так разозлилась, что у меня нет текста, что исцарапала себе руки в кровь, чтобы не придушить Риветта; я никогда не знала, известно ли ему, что именно должно с нами на самом деле происходить, или он обнаруживал это, как мы, каждый день заново. В общем, я слишком поздно поняла, что это гениально – так работать, не знать, что ваш персонаж будет делать или испытывать, совсем как в реальности: вот мы сидим за столом, такие радостные, веселые, а через десять минут попадаем под автобус. Однажды я видела Риветта: мы обедали с Жаком на террасе кафе на Северном вокзале, мимо проходил Риветт, он уже прочитал «Либерасьон» и «Монд» и торопился на 14-часовой сеанс, он смотрел по три фильма в день и хранил все статьи о кино из всех газет. Любчанский, его главный оператор, человек безумного обаяния, рассказывал мне, что дома у Риветта были дорожки между стопами газет, – так он ходил по квартире, было место для холодильника, но самого холодильника не было, он не отвечал на телефонные звонки – надо было подсовывать ему записки под дверь… Очень привлекательная личность.

Джеральдина была совсем как я, мы могли весь день петь мелодии из музыкальных комедий: «My Fair Lady» («Моя прекрасная леди»), «Oklahoma» («Оклахома»); наши жизненные пути несколько раз пересекались, вплоть до фильма «Boxes» («Коробки»), когда я попросила ее сыграть меня, она отказалась, заявив, что с этим предложением я опоздала лет на десять, но она с удовольствием сыграла бы мою мать. Я встретилась с ней в телефильме «Les Aventures des mers du Sud» («Приключения в южных морях») Даниеля Виня, она играла мать Роберта Льюиса Стивенсона. Ее приезд на съемки на Кубу произвел сенсацию, она очаровала всех своей учтивостью и обходительностью. Она тут же села есть с техническим персоналом – нам, сидевшим за актерским столом, стало стыдно; закончив есть, она складывала салфетку. Для первого знакомства с Риветтом я привела Шарлотту на просмотр отснятого материала, поскольку особенно гордилась удавшимся мне монологом о персонаже Андре Дюсолье, но на просмотре оказалось, что самая удачная сцена не моя, а Джеральдины – блестящий эпизод с нешлифованным рисом.

1984

27 марта, дома

О-ла-ла! Какой ужасный день был вчера! Придя домой, я намеревалась объяснить Саре^[59], что хочу заниматься Лу самостоятельно, ввиду того, что у меня нет больше работы, и хочу, чтобы мой дом был моим домом, а не местом, куда я боюсь возвращаться. Бедная Сара, я предложила ей остаться до июля, если сейчас трудно что-либо менять. Она славная девушка, но она сделалась посредником между мной и Кейт и ее доверенным лицом, а это уже чересчур. Из-за нее у меня создалось впечатление, что я отстранена, а мне хочется быть в гуще событий. Все эти звонки с сообщением о том, что происходит с Кейт и Шарлоттой, мне не по душе, в особенности если я пропускаю самое интересное и только плачу по счетам. Короче говоря, все это меня отнюдь не радует, и действительно, мне хочется, вернувшись домой, пообщаться немного с девочками.

Я очень взволнована. «Кейт – одна из самых одаренных учениц в классе». Я привожу слова мадам Сёра, сказанные ею на профсоюзном собрании на улице Сен-Рок, «редкий талант», я думаю, она без проблем перейдет на второй год обучения. Талант! О, я так рада и так горда. Наконец-то она нашла свое занятие, она одарена и занимается. Я вся сияю от гордости и уже рассказала о ее блистательных результатах преподавателю в старом лицее – заведении симпатичном, но губительном для человека талантливого. Господи, только бы все шло как сейчас, если она продолжит в том же духе, то когда-нибудь сможет стать новым Сен-Лораном. Я знала, что ей просто-напросто необходима мотивация, и она совершит чудеса. Даже если это продлится недолго, ощущение, не покидающее меня весь сегодняшний вечер, прекрасно, ей всего-то 17 лет, и у нее будет свой собственный успех.

Я не без оснований сердилась на Шарлотту: она принесла табель с плохими оценками. Она слишком часто засиживалась допоздна с подружками и теперь должна взять себя в руки. Я знаю Шарлотту: если она не самая любимая, она может плюнуть на все. Я была к ней излишне сурова, к тому же она пропустит два месяца в школе, снимаясь в фильме с Катрин Денёв, так что сейчас не время сходить с орбиты.

* * *

На подбор актеров для фильма «Пиратка» Жак Дуайон пригласил Марго Капелье – лучшего директора по кастингу во Франции. О том, чтобы девочку играла Шарлотта, не могло быть и речи, для Сержа это было бы невыносимо. И вот Марго показала нам фотографии Лор Марсак, получившей эту роль, попутно спросив, не знаем ли мы, случайно, девочку или мальчика, которые смогли бы сыграть ребенка Катрин Денёв в фильме «Слова и музыка» Эли Шураки. Речь шла о девочке, страдающей из-за развода родителей, и я подумала, что Шарлотта справилась бы великолепно, я даже считала, что это хорошая идея – сняться в фильме еще юной, это позволило бы ей быть на виду и, быть может, понравиться людям этой профессии в то самое время, когда она, без сомнения, попадет на первые страницы журналов из-за «Lemon Incest»^[60] со своим отцом Генсбуром, а я знала, что это вызовет скандал. Я думала, что ей легче будет избежать его, если она будет, ко всему прочему, актрисой, а не просто появится на обложке «Пари-матч» как я в свое время в связи с песней «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет», в противном случае она будет просто чьим-то «ребенком». Не помню, чтобы Серж давал мне прослушать «Lemon Incest» или прочитал слова песни, во всяком случае, я знала, что это была его излюбленная манера – превозносить Шарлотту до небес, демонстрируя свою любовь. Так он, в конце концов, делал с Бардо, со мной, с Бамбу: он, такой робкий, не мог обнять ее просто так, разве что для фото или для фильма.

Я вспоминаю, как мы с Шарлоттой встретили Катрин Денёв, когда она направлялась в банк, чтобы открыть для Шарлотты счет. Денёв, выйдя из машины, поинтересовалась, почему у Шарлотты немного подавленный вид; я сказала: «Серж хочет снимать с ней фильм в августе – сентябре, и она нервничает, поскольку пропустит месяц в школе, но Сержу нельзя этого говорить», и она ответила: «Но Серж не может так поступить с Шарлоттой, она не только триместр себе испортит, но и весь год!» – и вызвалась позвонить Сержу и попросить его перенести съемки на более ранний срок. Разумеется, я сказала: «Нет, нет, нет, я сама это сделаю»; я позвонила Сержу и сказала: «Ты не можешь так поступить с Шарлоттой, она не только триместр себе испортит, но и весь год», и он перенес съемки, чтобы Шарлотта не пропускала занятий!

* * *

8 апреля, день рождения Кейт

Мы с Кейт в Восточном экспрессе. Нам так весело, поездка стала подарком для нас обеих. В поезде она задула свечки вместе с каким-то типом, который сыграл «С днем рожденья тебя» на пианино. Она была красива, очень красива. А я была горда. Восточный экспресс идет с опозданием из-за забастовки в Италии, так что пропал наш обед в «Мадонне»^[61].

Умираем от жары в купе люкс. Наверное, какие-то неполадки в котле, который отапливается углем. Кейт заснула – белая лилия, святая. Как бы мне хотелось, чтобы мой чертов фотоаппарат работал. Я никудышный фотограф. Везу с собой только разбитый поляроид и movie camera^[62] для съемок под водой – будет превосходно, если мы свалимся в канал! Есть еще мой Pentax, но нет пленки, так что никаких фото по случаю дня рождения, останутся только воспоминания!

Мы опять говорили о Саре. Она либо: а) испорченная, б) наивная. А может, неудавшаяся актриса? Она рассказывает, что я сумасшедшая. Хороша, ничего не скажешь! Боюсь, что она это делает с досады, а я еще из милости оставляю ее у нас до июля – подумать только! Она уже начинает жаловаться Кейт на то, что я снимаюсь. Кейт меня понимает, она говорит, что Сара пытается настроить моих собственных детей против меня. Я знаю только одно – что это очень обидно, но я не позволю таким образом испортить мне отдых с Кейт.

Итальянский пейзаж великолепен, краски зеленые, терракотовые. Я думаю, как бы мне заснять Кейт спящей. Она такая красивая без макияжа, само совершенство.

* * *

Я ничего не писала о съемках «Пиратки», наверное, потому, что у меня не было времени – настолько работа была увлекательной, а диалоги, которые нужно было учить наизусть, очень длинные. Я думаю, в этой картине я сыграла лучше всего. Как всякий режиссер-постановщик, Жак умеет перевоплощаться – на этот раз он перевоплотился в женщину, в Марушку Детмерс. В самом начале я была Альмой, женой. У Жака появилась идея пригласить моего брата сыграть моего мужа, потом у него возникла идея относительно Изабель Аджани, и уже не я играла Альму. Жак дал мне понять, что для фильма заполучить Аджани – это, что ни говори, большой подарок; так я стала играть Пиратку, а Аджани – Альму. В последний момент Аджани, которая потребовала, чтобы фильм снимался в черно-белом варианте и главным оператором был Нюиттен, ушла с картины и уехала в Южную Америку. Анн-Мари Берри предложила молоденькую девушку, которая играла у Годара, – Марушку; я вернулась к своей роли, потому что Марушка была моложе меня, и в итоге актерский состав выглядел так: супружеская пара – Эндрю и я, Пиратка – Марушка, Филипп Леотар и загадочный ребенок – Лора Марсак. Мы все погрузились на паромное судно и отбыли в Англию; съемки, все дни в течение месяца, были самыми волнующими, в которых я когда-либо принимала участие, планка стояла очень высоко, я не имела права сыграть плохо. Я вспоминаю, как в конце фильма я вывихнула руку на лестничной клетке, когда бросаюсь к девочке, стреляющей в меня из револьвера, и с облегчением принимаю смерть на руках у Марушки, которая тащит меня до самой двери.

Фильм был отобран в конкурсную программу Каннского фестиваля, освистывать его начали уже с заглавных титров, мой бедный брат присутствовал на показе для прессы, мне позвонили в «Карлтон», чтобы спросить, в курсе ли я, и я подумала: «Черт, может, Эндрю как раз сейчас плывет в Англию, ведь я ему сказала, что с Жаком, которым все восторгаются, он ничем не рискует!» Похоже, когда мы с Марушкой обнимались, люди напевали вполголоса мелодию из рекламы Dim^[63]: «Да да дада да да». Черт побери… Мы с Жаком больше волновались за Лу, у нее передние зубки врезались в десны, когда она упала на лестнице в доме на улице Ла-Тур, мы оспаривали друг у друга возможность вернуться в Париж, чтобы заняться ею, и я победила. Я нашла мою бедную Лу сосущей печенье Lu своим прекрасным ротиком, из которого исчезли красивые белые зубки. Специалист на Данфер-Рошро^[64] мне сказал: «Уж не знаю, что вы такое делаете с вашими детьми в субботу, если в воскресенье у них уже нет зубов! Возможно, они вылезут снова». И они вылезли! Вылезли в Каннах, там мы спрятали малышку Лу в нашем люксе в «Карлтоне» с Шарлоттой и Лолой. На премьере Шарлотта была в платье балерины, которое я купила у Репетто, мы выглядели очень респектабельно и были готовы ко всему – к воплям и свисту во время демонстрации фильма. Все приготовились колотить дамской сумочкой разбушевавшихся противников фильма, но все прошло спокойно. Пожалуй, лучше всего я выступила в роли защитницы фильма на пресс-конференции. Это был единственный раз, когда женщины переходили на другую сторону улицы, чтобы шепнуть мне на ухо: «Спасибо за «Пиратку»!» Трогательно!^[65]

1985

Январь, воскресенье вечером (по поводу декабря 1984 г.)

У меня сжалось сердце, когда я сказала «до свидания». Это было так тяжело и мучительно, что мне захотелось обнять себя за плечи. Я села в такси. Я не хотела, чтобы Лу видела, что я плачу, и я постаралась выглядеть веселой, но мне будет так не хватать этого ангелочка. Полчаса назад я приехала, чтобы поговорить с тобой о них. Милый Жак был, как всегда, спокоен и мудр. Я бываю с ним несправедлива, я то люблю его, то не люблю, и одно так быстро сменяется другим, что я даже не успеваю этого заметить! Я не могу жить без моих детей, не могу пойти посмотреть фильм, погулять в парке или уехать на неделю отдохнуть без них, это никуда не годится, но это так. Любой пляж без Кейт, Шарлотты, а теперь и без Лу ничего не стоит, ничто меня не веселит, никакая ванная комната, если мы не играем там в больницу и другие игры, равно как и сотни гостиничных номеров, где я была, потому что я не могу жить без общества моих детей. Прощания в аэропортах, когда вцепившиеся в меня пальчики Шарлотты разжимались, и она, проведя уик-энд со мной, уезжала потом с Сержем. О, дети, дети! Даже ужасный подростковый кризис Кейт – я отдаю себе отчет в том, что она сама, ее жизнь занимают меня больше, чем что-либо другое, даже если ее поведение вызывало у меня негодование и безумную ярость. Дорогая Шарлотта, я была бы так счастлива закрыться с тобой в купе поезда, идущего в Константинополь! Неважно, при каких обстоятельствах, она ведь такая тонкая и наблюдательная, как бесценный cartoonist^[66], она замечает все; как сказала мне Сэми Фрей, она утонченная и изысканная, как зебра!

Моя обожаемая Кейт, прошедшая через все, я без ума от нее, как если бы мы были сестры, – я пишу «сестры» с большой опаской! Я знаю, что это уловка, но я принимаю любовь ревнивую, чувство соперничества и желание сопротивляться, ощущение предательства и невообразимую нежность. Тогда, может быть, не сестры, а любовники… С Шарлоттой влюбленность совсем иного рода. Это любовь-восхищение, мне повезло, что она выбрала меня, потому что я знаю ее вкусы, ее чувство юмора, многое она унаследовала от Сержа. Им обоим свойственна вера в себя… Иногда мне кажется, что она появилась на свет еще до меня. Ее любовь ничего не требует взамен. Я горда тем, что они любят меня, если любят. Шарлотта очень авторитарна и ревнива, я прекрасно понимаю, она хочет безраздельно царить в сердце того, кто рядом с ней, будь то Серж, Жак, Лола, Лу, Мунга. Она – единственная в своем роде. А Кейт поистине щедра. Кейт готова делить Шарлотту, она не ревнует ее к Сержу, она просто считает несправедливым, что в душе у Сержа для нее нет места.

Я должна была бы написать им все это, вместо того чтобы выговариваться в дневнике! Но это помогает мне держаться, когда мне их не хватает. Дорогая малышка Лу, удаляющаяся от меня семенящими шажками, какой необходимой и поистине драгоценной стала она для меня за короткое время! Два года – и я уже не представляю себе жизни без нее!

Должна сказать, что исполнение Шарлотты проникнуто сильным чувством, – редкая удача в фильме Шураки. Это актриса поразительной точности, правды жизни, необычайной эмоциональности, она отдает всю себя, ее красота, как мне кажется, индивидуальна. Она зачаровывает, от нее невозможно оторвать взгляд, когда она улыбается – ты плачешь. У меня впечатление, что я не имею никакого отношения к ее самобытному таланту. Я ни капли не слащава, я реалистка. Ты видишь ее – и тебе хочется узнать о ней больше. В ее глазах есть тайна – вот что делает ее такой притягательной. В ней больше очарования, чем в любом другом ребенке из тех, кого я знаю. Я знаю ее в жизни, но это подтверждает и экран. Она не обязана этим никому, в ней есть тайна, и эта тайна принадлежит только ей – человеку очень достойному и отважному.

Теперь, когда все это произошло с Шарлоттой, а я думаю, о господи, и с Кейт, – это чересчур. Шарлотта уже обласкана Сержем, плюс ее диск, плюс комплименты, бушующие вокруг этого фильма и будущих фильмов… В какой-то момент я испугалась, что поступила неделикатно, отправив Шарлотту на прослушивание: я хотела компенсировать ей то, что она не получила роль в «Пиратке». Кейт такая взрослая, у нее своя жизнь, дружок и завидная свобода, я боялась, как бы Шарлотта не почувствовала себя обделенной. Теперь счет равный.

Я рада, что успех Шарлотты не связан с Сержем. Это значит, что у нее есть своя собственная ценность, вне зависимости от того, привлекает он ее для создания своих дисков и фильмов или нет. Сознание того, что она уже что-то собой представляет, без его вмешательства, придаст ей уверенности. А когда она состарится, все станут думать, что ему повезло, что он ее заполучил; мне тоже отчасти хотелось бы так думать. Не быть обязанным своим успехом таланту других людей и не бояться быть неинтересной, если этих людей больше не будет рядом с тобой. Это не вполне обо мне, но все же немного и обо мне.

Я стала волноваться за Кейт, когда она попросила меня прийти на ее дефиле 17 декабря. 14-го она еще не была уверена, что ее отберут для участия в нем, но, поскольку это был мой день рождения, я попросила Патриса Шеро отпустить меня днем 17-го, и он, вот ангел, согласился. На самом деле я просила из-за Кейт, но в тот же вечер была премьера у Шарлотты, и мы пошли туда тоже. Так вот, только придя в демонстрационный зал, я поняла, насколько престижно участие в этом конкурсе, где Кейт была самой юной. Это было очень волнующе, финансировали мероприятие Соединенные Штаты, Италия, Испания, Франция и Япония совместно с Air France. Кейт взяли в последнюю минуту. Poor^[67] Кейт очень нервничала, я бы тоже нервничала на ее месте. Сказать по правде, я была просто ослеплена, когда увидела манекенщицу Кейт, ступившую на подиум, и услышала, как объявили: «Presenting^[68] Франция, номер 31, Кейт Барри». Я едва не лишилась чувств, увидев платье Кейт из кожи и муслина. Шикарно, оригинально, просто и элегантно. Скажу честно, я думаю, это лучшее, что было у французов, и я бы проголосовала за то, чтобы ей дали первое место. Мы с моей мамой, которая тоже пришла, чувствовали себя как владельцы скаковой лошади. 300 других студентов продемонстрировали свои платья, и жюри покинуло зал, чтобы посовещаться.

Я поняла, насколько это редкая и необыкновенная удача – быть избранной среди десяти претендентов. Мама с недоверчивостью относилась к вкусам жюри, поскольку они энергично аплодировали только один раз – платью на бретельках из шотландки, не сказать чтобы безумно привлекательному! Кейт умирала от страха. Я услышала, как председатель профсоюза, Марк Боан, сказал: «Давайте будем свободны от комплексов». Они победили в конкурсе в прошлом году, и я поняла, что в этом году победителем тоже будет француз. Прошло пятнадцать минут, я была уверена, что победит Кейт. Потом я увидела мадам Сёра. Я умоляла ее сказать мне о Кейт, она объяснила, что нет, победительница не она, но это ничего не решает, она фаворитка у Марка Б. Я очень расстроилась из-за Кейт, и мне стало совсем грустно, когда я увидела победителя – эту ужасную шотландку! Худшее американское творение было выбрано представлять Соединенные Штаты, какая-то уродливая штуковина а-ля Курреж^[69] с носками в придачу. Единственная удачная вещица была у японки, но создательница была такая маленькая, что фотографам приходилось вставать на колени, чтобы ее сфотографировать.

* * *

18 января

По приезде в Вену^[70], едва самолет приземлился, я попала в прошлое пятилетней давности. Ты, Ава, я, ждущая Сержа по ту сторону заграждения, за стеклом; я смотрю, как он идет ко мне. Милая Ава, ты преследуешь меня здесь, на каждой улице, я боюсь услышать звук наших шагов, увидеть твою тень или мою, потому что мне иногда кажется, что я призрак, проскальзывающий через створчатые двери до такси, бегущий по коридорам. Я даже спрашиваю себя: как, я вспоминаю о себе, которая вспоминает о тебе, дистанция во времени кажется мне слишком большой, а детали такие точные, что я с подозрением отношусь к собственным воспоминаниям. Вчера вечером мной овладело желание увидеть больницу, я стояла в этом дворе, я вышла из такси перед знакомой калиткой – кажется, это была вторая дверь направо? Если я сейчас открою дверь, то дальше поднимусь по лестнице?

Увижу ли я на первом этаже того безумного человека, который привел меня в ужас, когда я вышла из твоей палаты? Было уже очень поздно, и я искала служебную лестницу. Прежде чем попасть туда, я взбираюсь по лестницам, разум говорит мне «нет, не открывай дверь, не заходи», а ноги сами несут меня по ступенькам, они отказываются повиноваться разуму, ладони толкают створки дверей, в голове звучит «нет», и я уже начала надевать сапоги, направляясь к умывальникам, еще немного – и я бы тебя увидела. Вчера вечером я остановила кричащую память, я не стала подносить ладони к воде, не стала толкать последнюю дверь, но сегодня вечером я смогу войти, быть может, я не смогу сопротивляться. Вчера вечером я тебя видела, а потом я стерла тебя, видела твою шею, как у Марии-Антуанетты, твои красные, в лентах, волосы, я стерла тебя, я думала о чем угодно, прокручивала в голове выученный текст роли, я отталкивала тебя, но я знала, что должна вернуться, меня манит ужас, как манит вода того, кто боится утонуть, но в глубине души я жду, чтобы Жак, Лу и Мими^[71] уехали. У меня свой собственный призрак.

Вчера поздним вечером мы с Жаком и малышкой Лу отправились на поиски ресторана, я не знаю ничего, кроме Sacher, Demel или каких-нибудь coffee bars^[72].

Мы бродили по холоду, и тут Жак находит китайский ресторан. «О боже, ну не для того же мы приехали в Вену, чтобы есть палочками!» И мы ушли, в надежде отыскать какую-нибудь местную экзотику; в конце концов Жак увидел затрапезного вида неоновую вывеску ресторана венгерской кухни. Когда мы открыли дверь «Погребка Марты», до нас донесся пугающий звук лифта, еще больше нас напугало то, что внутри играл настоящий оркестр! Мы прошли мимо пустых столиков, отделенных друг от друга перегородками, смотрящих в просторный зал, где было много пластика и украшений, оставшихся еще с Нового года. Было впечатление, что мы попали в какой-то шпионский фильм, все лица казались вышедшими из «Третьего человека»^[73], предатели и двойные агенты весь вечер мелькали у нас перед глазами; а еще там была толстая дама в коротком платье, с пышным бюстом, в высоких сапогах на молнии и в меховой шапочке, как у английского солдата караульной службы, в большой красной руке она держала маленькую дамскую сумочку на цепочке. У нее было отвратительное лицо и блуждающий взгляд, своего места она, похоже, не имела и время от времени подсаживалась к невысокому мужчине, с которым пришла, а потом и к хозяину заведения с мерзким лицом, который принес мне Лу и с раздражением спросил, говорю ли я по-немецки; я ответила, что, судя по тому, что он хочет мне сказать, в этом нет необходимости! Дама в меховой шапочке в самом начале дала Лу пластиковый цветок мака, и наша романтичная крошка оторвала головку от стебля, да так и ходила по залу с листочками и торчащим из кармашка стеблем, а дама, как престарелая Офелия, прохаживалась по залу с потерянным взглядом и с маковым цветком в руках. Оркестр играл задорную русскую музыку, в то время как шайка потенциальных гангстеров входила и выходила, в какой-то момент их оказалось двадцать пять человек сразу, как на свадьбе в духе Аль Капоне, потом они все ушли, с таинственным видом, ничего не съев. Какой-то человек в пиджаке держал руку за пазухой, у него был вид мелкого бандита, высматривающего своего boss^[74], я была уверена, что он носит с собой ствол, атмосфера была как за железной решеткой, но все это, без сомнения, оставило у Лу самые веселые воспоминания о Вене. Безумная музыка, шесть красных рыбок в бассейне, полно какой-то публики, а Лу прогуливалась от столика к столику, щедро аплодировала оркестру и кричала «браво» без чьей-либо подсказки. Даже Жак находил это забавным, а он не был в слишком веселом расположении духа, его мать весело болтала о преимуществах и недостатках карпа. Он пахнет тиной – таков был ее вердикт. Жак то и дело удивленно вскидывал брови, вспоминая о себе в столь юном возрасте – в два года он не очень-то веселился, и с тех пор мало что изменилось – и о своей боязни большого колеса, которое он видел на ярмарке, когда был мальчишкой. Может, поэтому его теперь мучают кошмары, а мое предложение пойти посмотреть на большое колесо из «Третьего человека» их спровоцировали. На обратной дороге все обращали внимание на малышку Лу в ее новом австрийском плаще из плотной шерсти и красной шапочке, вышагивающую по заснеженным улицам, будто заводная кукла. Господи, она такая забавная, такая живая, и не очень-то послушная. Жак ее немного побаивается.

* * *

После «Пиратки» меня посетил Патрис Шеро в Нормандии, где я снималась в фильме «Leave All Fair» («Пусть все будет честно») по роману Кэтрин Мэнсфилд с сэром Джоном Гилгудом. Он предложил мне сыграть в «Мнимой служанке» Мариво, но я никогда не играла в театре во Франции; вначале я подумала, что это экранизация, я обожаю «Раненого человека», мысль же о пьесе привела меня в изумление. Шеро был так обворожителен, что мне никак не хотелось его отпускать, позволить ему вернуться в Париж на своем BMW; я сказала, что прочту и подумаю. Но в глубине души для меня вопроса не было. Я спросила: «Мари Во хорошая писательница?» Он был так любезен, что не стал меня поправлять, я знала, что сниматься будет Мишель Пикколи, но все-таки принялась читать пьесу, ничего не поняла, к тому же после «Я тебя больше не люблю» я с трудом могла бы увидеть себя в роли Шевалье, а тут Графиня… Словом, я сказала Шеро, что об этом не может быть и речи, и выложила ему все свои доводы. Первый: по мнению Дуайона, графы и графини – эти роли всем уже осточертели, интересны роли слуг. Шеро ответил: «Не проблема!» – он уже ставил «Мнимую служанку» в таком ключе, но в этот раз решил изменить угол зрения. Серж мне сказал: «У тебя нет сцен с Пикколи»; я сказала об этом Патрису, и он ответил: «Не проблема! Возможно, он будет мелькать везде». Я ему сказала, что дело не пойдет из-за моего акцента. «Не проблема! Аристократия заключала браки по расчету». – «У меня голос тихий». – «Не проблема! Тебя будут слушать». Я сказала: «В театре играют одно и то же каждый вечер». – «Не проблема! Ни один спектакль не похож на другой». Когда доводы у меня иссякли, я сказала: «Кажется, в театре постановщики после первой недели сбегают…» – «Не проблема!» Театр его собственный, и он будет там находиться каждый вечер. И все-таки я сказала «нет», но для меня было невыносимо потерять его, и я предложила: «Не хочешь ли ты прийти на чай, только не будем больше говорить о «Мнимой служанке»?» Он ответил, что придет, но пообещать, что не будем говорить о «Служанке», не может, и уехал в Северную Африку. К счастью для меня, я повстречалась с актером, который сказал мне, что Шеро – самый значительный театральный режиссер, я этого не знала. Мы с мамой посмотрели пьесу Кольтеса «Битва негров с собаками», которую он поставил, – это было открытие, я стала думать, что, может, он сумеет мною руководить и я смогу повторить примерно то, что делала в «Пиратке», – сыграть женщину, которая разрывается между двумя людьми, Лелио и Шевалье. Когда работа над «Мнимой служанкой» уже подходила к концу, Шеро рассказал мне пикантную историю: он приехал в Нормандию, чтобы увидеться со мной, а я еще не вернулась со съемок; сэр Джон, знавший Шеро как крупного театрального деятеля, спросил у него: «Что ты тут делаешь, Патрис?» – и он ему ответил, что собирается предложить мне роль Графини в пьесе Мариво, на что сэр Джон ответил: «Ambitious!»^[75]

На репетициях я узнала все, чего прежде не знала о театре, каким образом можно вызвать у себя правдивые эмоции, как в кино. Когда были сцены, где я не понимала поведение Графини, я спрашивала Шеро: «Ты мне говорил, что у Графини нет ни малейшей заинтересованности, что же это тогда за история с отступными?»^[76] И он мне отвечал: «Если твой муж названивает по телефону, чтобы запустить проект, в котором у тебя главная роль, ты не станешь устраивать ему сцену из-за внушительного счета за телефон, но если он названивает другим актрисам, неужели тебе хватит благородства безропотно оплатить счет?» Тут я жалким голосом воскликнула: «О нет, нет, я мелочная и заурядная, я понимаю Графиню». Персонаж, кроме того, переменчив: она говорит Шевалье, чтобы он ехал в Париж, но, как только он собрался в дорогу, она на коленях умоляет его: «О нет, не уезжайте!» Патрис мне говорит: «Неужели ты никогда не ждала своего возлюбленного, не вела разумных разговоров о том, что вам лучше расстаться, а потом, при виде уходящего мужчины, никогда не падала на колени со словами: “Нет, нет, я не это хотела сказать?”» Он приблизил Мариво к нам и сделал его сложным, как мы; играя Графиню, он сел на стул, откинул голову назад, сильно согнул спину и вытянул вперед руки – он был самой прекрасной Графиней, которую только можно себе представить; я села на его место и выгнула спину так, что чуть не сломала, стремясь быть такой же прекрасной, как он. Текст Мариво был для меня так труден, что я попросила Клода Страта, ассистента Шеро, записать весь мой текст на пленку, я выучила его и отработала произношение, порой ничего не понимая, и уже на первом чтении знала свой текст наизусть, поскольку для меня невозможно просто нанизывать слова друг на друга; я не знала, как произносить некоторые окончания, не могла выговаривать «р», а мне хотелось быть абсолютно достоверной, избавиться от жуткого английского акцента; я произносила раскатисто «р» до боли в горле. В первой же фразе, которую мне нужно было сказать, их было пятнадцать! На генеральной репетиции зрители засмеялись, когда я встала на четвереньки, умоляя Шевалье не покидать меня. Меня это страшно уязвило. Я повторила Шеро одну из моих реплик: «Вот женщина, которую легко одурачить!» Он мне ответил: «Было бы поистине сильно, если б ты играла подобие: ты ползаешь на коленях, плачешь, но, в то время как у тебя текут слезы, ты улыбаешься своему ребячеству, следовательно, ты осознаешь свое смешное положение». Следующим вечером, на премьере, я именно так и сделала, и смеялись уже больше. Я думаю, что у меня были лучшие из партнеров, Дидье Сандр каждый вечер меня спрашивал: «Ну, как тебе было, все хорошо?» Пикколи был великолепен: весь в черном, словно страшная Баба-яга, он ходил в окружении слуг, грозный, раскатисто смеялся, и смех его был похож на воронье карканье. Поскольку я появлялась на сцене спустя какое-то время, я каждый вечер слушала, как он играет, глядя в свой текст, порой он откровенно сочинял, это было гениально. Я спросила у него: «А что, если у тебя случится провал памяти?» – и он мне ответил: «Провалы существуют для того, чтобы их заполнять». В один из вечеров пришла Шарлотта; стоя внизу большой лестницы и распахнув объятия, он воскликнул: «Добро пожаловать!»

Чтобы играть спектакль, надо было вечером ехать в Нантер, такси не хотели приезжать за нами в час ночи, слишком много было разных случаев. Тогда Шеро показал мне, как лучше добираться от улицы Ла-Тур, через Дефанс, а дальше прямиком в Нантер, главное – не сворачивать влево, не то окажешься на кладбище, а ехать все время прямо, до самого театра «Амандье». Иногда я подвозила Пикколи, высаживала его у Триумфальной арки; с той поры я всегда стараюсь делать, как он, – уезжать сразу после спектакля, прежде чем приглашенные гости смогут прийти вас поприветствовать; стоит представить себе, как они будут старательно подыскивать нужные слова, становится жутко неловко; я все это слышала в английском театре, где играла моя мать; я была счастлива через десять минут после финальных аплодисментов уже катить прямиком в Париж.

* * *

4 февраля

Сегодня вечером я устала от одиночества, я подыхаю от собственной заурядности и безликости, я считаю себя ничтожеством, меня преследуют женщины, которых я люблю больше, чем себя. О, лицо Кински, Фанни Ардан, о, талант, смелость, меткие высказывания, а мне нечего сказать, ничего интересного, сплошное бессилие, неблагодарность, я ненавижу книги, которые обо мне пишут, я бы приплатила, чтобы только этого не делали, я пожертвовала бы состоянием, чтобы Луи^[77] забыл о моих детских дневниках, ну почему я поддалась соблазну? В надежде, что это сделает меня интересной? И вот, при ближайшем рассмотрении я таковой не являюсь, при ближайшем рассмотрении ничего нет, никаких метких высказываний, все мелко, куски дилетантской писанины, надерганные неизвестно как, я ничто, ничто. Когда объявляли номинации на премию «Сезар», я так робела, так страшилась людей этой профессии; к счастью, были Лор^[78] и Зиди, однако же мой диплом доставил мне удовольствие. А потом сегодняшний вечер – брр! – я-то знаю, что я ничтожество. Если б только Жак хотел снимать меня, на меня давит груз надежд, я не являюсь для него кем-то, кто его вдохновляет, он видел меня, снимал, впрочем, это быстро закончилось. К тому же я человек вполне здравомыслящий, я мелкое ничтожество, которое время от времени мнит себя кем-то большим, но это блеф, я не гожусь на длинные дистанции, я для коротких пробежек, и люди считают меня умной только потому, что прежде считали глупой, а я нечто среднее, – я, которая мечтала быть великой. О, как я стараюсь понравиться Шеро, я пустила бы себе кровь, если бы это было нужно, чтобы он думал обо мне хорошо; я хочу, чтобы он не заблуждался на мой счет, однако полагаю, что он заблуждается. Какая прелесть этот парень! Какое обаяние, какой удивительной мягкостью проникнуто его терпение! Тысячу раз он объяснит, выслушает, опять объяснит, каждый раз какая-нибудь новая история, жизненная слабость, душевная рана, удар по самолюбию, он так точен, неутомим и снисходителен к нашей беспомощности. Я не говорю о Пикколи – вот кто скромнейший из всех, кого я когда-либо видела. Он в сотый раз слушает его наставления – нет, это слово слишком жесткое, – предложения, он ждет, слушает, он не завидует тому, что Патрис так терпелив ко мне и тратит на меня столько времени, вдохновленный проектом, талантом других людей, не блефуя и не лукавя. Я замираю в изумлении перед этим человеком, видя его смирение, умение сосредоточиваться на главном, вникая в его философию. Как быть такой, как он, – преданной тем, кого любишь, кем восхищаешься, совершенно равнодушной к суетности наград, оскаров, критики и т. п.? Как быть такой чистой? Я думаю, надо быть твердой в своих убеждениях, не слишком поддаваться чужому влиянию, свято следовать своим принципам, своему кодексу чести и соответствующим приоритетам. Пикколи – редкий человек, надежнейшее плечо, но он так убийственно честен, что я боюсь показать ему мои несовершенства, мои слабости, отсутствие собственного мнения, мою заурядность. Поэтому я доверительно сообщаю ему только то, что не повредит его мнению обо мне, и умалчиваю о лести, которую мне было приятно слышать, и об укоренившемся неверии в себя. Нужно, чтобы я перестала говорить о своих страхах даже Патрису, такие разговоры заразительны, и ему это в конце концов надоест, он потеряет со мной терпение. О нет, только не это! Иногда, когда мне удается ему понравиться, у меня возникает будоражащее меня ощущение: о, только бы он гордился мной, только бы любил меня, нет, все еще хуже, он и правда любит меня. Я боюсь, как бы он не увидел, что я того не стою, но больше всего я боюсь его разочаровать, этого я не вынесу. Меня так мучает этот страх разочаровать, что иногда я думаю, что вот-вот умру; все во мне кажется таким маленьким: мои руки, мой рот, мои глаза, мои неловкие детские движения, – как в первый год занятий драматическим искусством. Ни в чем нет подлинного взлета, настоящих крыльев, одни только желания: иметь голос или талант танцовщицы, как во сне. Я люблю красивых женщин, но они заставляют меня чувствовать собственное убожество. Какая-нибудь Аджани или Кински – о, какой бесцветной, пресной и бесталанной я себя чувствую, я так боюсь, что Жак или Шеро захотят других актрис, что они от меня устанут, что Жак уедет с Кински, и я немею перед ее красотой. Я чувствую себя носком, надетым на красивую ногу, но ведь я продырявлюсь, и меня заменят, я заменима, я вижу, что Шарлотта играет более правдиво, чем я, что она более обворожительна, и я это знаю, мне бы очень хотелось руководить ею на каком-нибудь фильме, я понимаю это ее возбужденное состояние. А я – мне скучно на себя смотреть, я очень боюсь быть плохой, так боюсь, что в «Dust»^[79] («Пыль») совсем распустилась, и мне потом будет стыдно, что я выставила напоказ свои переживания. Я себя не люблю и не могу от этого излечиться. Быть может, в 12 лет я считала себя хорошей, и потому я не хочу, чтобы Шарлотта упустила свой шанс. Сегодня вечером мне очень грустно, и никто не в силах мне помочь, потому что я понимаю, что права.

* * *

20 февраля

В ресторане с Лу, весело, я купила «Brave Margot»^[80] («Отважную Марго») и пластинку для Лу. Что за славная компания – мои девочки! Как я счастлива с Лу. Парк, Театр кукол, покупки, банк – все радует, когда я с ней.

* * *

7 марта

Смешно, но вот: ты, мой дневник, ты мой единственный друг, единственный, кто на протяжении многих лет терпит мои стоны и жалобы. Все говорят, что я милая и отважная, и это правда. Всю жизнь я делаю только то, что вызывает у людей любовь ко мне. Я провела три года – несчастных, тягучих, полных грусти и обыденности – в школе на острове Уайт. Я занималась день и ночь, чтобы иметь хорошие отметки, чтобы папа меня любил, но больше, чтобы Джейн Уэлплей^[81] во мне не разочаровалась. Я не осмеливалась ни смеяться, ни потрясать устои, ни проявлять индивидуализм или оригинальность, я в точности соответствовала своему положению ребенка, который хочет нравиться учительнице; ни единой выходки, ни одного опасного развлечения, ни одной забавной истории – из страха, что все расскажут отцу и я покрою себя позором. Эндрю был веселым, ни на кого не похожим, особенным, блистательным, его ругали, а он на это плевал, он прекрасно проводил время, правда, слегка волновался, читая табель успеваемости, зато до этого пережив множество приключений. Линда тоже нонконформистка, скрытная, с кучей подружек, молчаливая нарушительница всяческих правил. Одна я была такой заурядной. Папа с мамой читали мои табели успеваемости с восторгом. Я им нравилась – но в ущерб малейшему приключению, которое бы меня развлекло, и чтобы в конце концов услышать, что Эндрю может блистать и иметь сказочные оценки, поскольку умен и наделен способностями, только он большой оригинал, предпочитает гнуть свою линию, но если бы он захотел, то всех бы превзошел. Линда с ленцой, но способная, да только ей чихать на любовь учителей, она предпочитает весело проводить время с друзьями, не ладит с учителями, но если б захотела, какой ум! А ты, Джейн, такая лапушка, какое удовольствие получать твои табели, в колонке справа всегда: «Джейн очень прилежная», «Джейн постаралась, хотя это далось ей нелегко», «Джейн очень любят в классе», бла-бла-бла. Короче говоря, ни таланта, ни способностей, ни ума, но, боже мой, какое трудолюбие! В общем, милое ничтожество. Так вот, я считаю, что ничего не изменилось!

Что касается пьесы, то Пикколи, Лоранс и Дидье ведут себя на сцене все более уверенно, они прояснили все свои вопросы, разрешили сомнения, нашли правду, они оживленны и готовы к премьере. У меня же впечатление, что я откатилась назад! В репетиционном зале я немного блефовала, потому что в состоянии паники мне хотелось плакать, я впитывала все, что говорил Шеро, ни разу не возразив, – настолько все, что он говорил, казалось мне правильным, впечатляющим, пронзительным. Я самая любящая его ученица, я работаю как вол, – ну и всё. И, как в школьные времена, я уверена, что не являюсь профессионалом. Другие выходят с репетиции будто возрожденные из пепла фениксы. Я же делаю свое маленькое дело на пределе, драматически, потому что очень боюсь играть в комедии; другие смелы, блистательны – я старательна; каким же я чувствую себя ничтожеством, совершенно неинтересной!

Я только хотела доказать Шеро, что он не ошибся, что я не трусиха, но сегодня вечером я чувствую себя как побитая собака. Никогда, никогда меня не будут принимать всерьез. Я высказала все это Жаку, и он мне ответил: «У тебя самая скучная роль в пьесе», но меня это не греет. Шеро убедил меня, что я самая трогательная, и, поскольку мы занимались психологией, до недавнего времени я ему верила, но сегодня вечером я увидела других, вспомнила, что это комедия… и я или нелепая, или вообще никакая. Я собираюсь лечь спать, чтобы завтра иметь силы понравиться Шеро, однако я глубоко уязвлена и несчастна. Я не профессионал, я случайная находка, которая оказалась в нужный момент в хороших руках, но на сцене ты трагическим образом оказываешься во власти собственной фантазии. Таланта у меня нет. Я не знаю, куда податься, моя речь так скучна, что Жак заснул под мои сомнения и сетования. Господи, пошли мне удачу на одном или двух спектаклях, сделай так, чтобы я не пала духом окончательно и не разочаровала своих партнеров и Шеро.

* * *

8 марта

Чувствую себя так же. Впрочем, я бегу от самой себя, мои рассуждения мне наскучили. Жак поехал в Швейцарию присоединиться к Шарлотте^[82]. Лу уехала с Мими. Я сама настаивала на их отъезде, иначе замучила бы их своим нытьем. Я бы быстро им надоела. О, если бы я себя любила!

* * *

9 марта (перед премьерой)

Как же страшно, как страшно! Бедный Мишель лежит на полу, а вокруг суетятся люди, ищут кубики льда, подушки, тащат все это ему. Дорогой Мишель, великий Мишель, мне и в голову не приходило интересоваться его здоровьем. Я подумала, он умирает, вскрикнула, это было как во сне: он лежит на сцене и не шевелится. Патрис приложил палец к губам, чтобы я молчала. Стало тихо, все в панике. Черт. Я подумала: «Сердечный приступ? Похоже, нет». Мы, артисты, толпимся в коридоре, все как в воду опущенные, Пикколи – в комнате Дидье, она ближе всего, ждем скорую помощь, все такие добрые и несчастные, Дидье мягкий и в то же время сильный, все в растерянности. Приехала скорая, носилки, я не решалась подойти, но мне захотелось сказать ему что-нибудь, не показывая виду, что мне страшно, спросить, хочет ли он, чтобы позвали Людивин, его жену. «Нет, нет, не тревожь ее, с какой стати? Не надо, она ведь даже не в Париже». Раненый лев, он злится на свое положение, удивлен и смущен тем, что вынужден показывать свою звериную слабость. Я пожалела, что спросила. Что тут говорить? Я бы подняла на ноги Жака, папу, Сержа, но Мишель слишком гордый, не то что я. Его подняли, он не протестовал и отправился в больницу, лежа на носилках. Я не могла смотреть, как его увозят, меня страшили воспоминания о Серже. То и дело я принималась плакать. Решительно болезнь тех, кого я люблю, повергает меня в панику, просто ужас какой-то. Мало-помалу все как-то приободрились, сплотились вокруг Шеро. Дидье, бывший у меня все время на глазах, сказал, что Мишель не мог вспомнить свой текст, а потом просто тихо упал вперед. Лоранс сказала, что у нас слишком напряженная жизнь, Дидье – что сегодня вечером Мишель был в стрессе, три переезда, его мать, отец Людивин, а за ужином Мишель сказал: «Люсьен, ты можешь устроить нам какую-нибудь поломку?» Он был очень уставший, что, признаюсь, для него совершенно необычно; потом Шеро, встряхнувшись, велел нам приходить завтра, я спросила, могу ли я остаться – на тот случай, если смогу быть полезной, привезти Мишеля, разместить его у себя, чтобы он не оставался дома один… В конце концов все остались сидеть в баре, ждать новостей из больницы. Бедный Патрис, у него отец тоже в больнице. Наконец зазвонил телефон, Мишель чувствует себя хорошо, быть может, небольшой приступ, быть может, Мишель скоро выйдет. Шеро и я предложили свои дома, но у Мишеля обостренное чувство собственного достоинства, и я знаю от Патриса, что он отвергает все, что касается болезни и старости. Если бы он только знал, какой он соблазнительный, когда устанет, трогательный и величественный, гораздо более привлекательный, чем когда бодр и весел. Ну и вечер! В общем, я увидела людей, которые вели себя выше всяких похвал. Пьер Виаль, Бернар Б., Дидье, парикмахерша, гримерша, молодежь – все были потрясены и очень великодушны. Меня поразили их достоинство и почтительность. Мишель и правда внушает такое к себе отношение. Я благодарю Бога, что он чувствует себя хорошо. Жизнь и еще раз жизнь – вот все, что у нас есть. Я подумала, что премьеру отложат: его жизнь, его здоровье прежде всего, но он не согласен, он хочет завтра продолжать. Я правда очень его люблю, я знала его уже по работе в «Fille prodigue»^[83] («Блудная дочь»), но только сейчас поняла, как сильно.

* * *

17 марта

Какой грустный уик-энд! После первого представления я плакала от стыда и была очень несчастна. «Эта женщина – такая простофиля!» Я чувствовала себя поросенком, соорудившим себе домик из соломы. Пришедшая публика прыскала со смеху, и мой домик улетел. А другие поросята построили себе дома из кирпича, они приютили меня, несчастную, но несчастье никуда не делось. Потом было второе представление – потрясающее, отточенное, такое, как надо, я играла с воодушевлением, как когда-то с Депардьё. Я была так счастлива, что понравилась, Кейт присутствовала на спектакле, я была на седьмом небе. Жак меня не видел – просто потому, что я велела ему не приходить. Очень уж боялась. А вот Кейт меня не послушалась! Были мадам Миттеран и Жак Ланг^[84], словом, все очень официально, потом были два страшных вечера, но все прошло хорошо, а 15-го пришли все, кого я приглашала: Серж, Жаклин, мадам Азан – и все было о’кей. Я организовала встречу с Жаком в полночь на Эйфелевой башне по случаю его дня рождения. Мне хотелось чем-то порадовать Лолу и Лу, были Маневаль и Жюльет Берто, мама Жака и Кейт. Потом я сказала Сержу и Шеро: «Присоединяйтесь к нам», но они зависли в баре, и я уехала с Жаклин и Изабель, я отвезла их на авеню Бюжо, 55, снабдив красными цветами для Мами, и помчалась на Эйфелеву башню, чтобы увидеть торт и всё, потому что было уже половина первого ночи, мы остались одни, ресторан закрывался. Я оплатила счет, и мы разъехались. Мими, Лу, Жак и я поехали домой, Лола и Ноэль отправились к себе, Кейт и Маневаль – в ночной клуб, а Жюльет Берто мы подбросили в «Трокадеро»^[85]. Я уложила спать Лу, приняла снотворное, надела пижаму, а потом в дверь позвонили: на пороге стояли Шеро и две мои приятельницы из театра! Я обрадовалась, пригласила их войти; они попробовали застать нас на Эйфелевой башне, но там было закрыто, и они поехали ко мне домой. К ним вскоре присоединились Серж и Пикколи, и вот мы сидим на кухне с большой бутылкой шампанского и свиным паштетом. Было 2 часа ночи, мы болтали, смеялись, Серж был в центре внимания, все было очень хорошо, а в 3 ч. 30 мин. зазвонил телефон, мне это показалось немного странным, так поздно мне никто не звонит, я пошла выключить автоответчик, чтобы самой снять трубку. Звонила Изабель^[86]: «Мами в коме, надежды никакой». Как сказать бедному Сержу, который еще смеялся на кухне над милыми шутками кардиологов? Я взяла его за руку и сказала: «Скорей, твоя мама, дела плохи, надо ехать». Бедный Серж, лицо у него исказилось. «Мама, что, уже слишком поздно, да?» Я ответила: «Нет, но надо быстро что-то делать». Мы мгновенно натянули штаны прямо на пижамы, я потащила Сержа к машине Жака, тот молча ждал нас. По дороге мы распрощались с Шеро и Пикколи, а сами помчались на авеню Бюжо. Скорая была уже там, Жак остался в машине, мы с Сержем вышли, Сержу было мучительно входить в дом, а мне было страшно смотреть, как он держится за сердце. Мами лежала в своей комнате с кислородной маской на лице, кардиоаппарат регистрировал нерегулярные удары сердца, ее мозг умер, но сердце продолжало работать. Славное сердце! Они сказали, что надежды нет. Я не могла в это поверить. Врачи раздумывали, везти ее в больницу или не везти, Жаклин и я сказали да, Серж – нет, потом да. Мы с Сержем едем в больницу «Амбруаз Паре», Жак ждет нас в машине. Я думаю о том, что, не приди Жаклин и Изабель ко мне на спектакль, Мами не осталась бы одна… Как все печально, и это чувство вины… Жак, Серж и я ждем полчаса в больнице, эти полчаса кажутся нам вечностью, наконец-то Мами привозят, на часах 5:30 утра, в течение получаса врачи пытаются что-то сделать с помощью аппаратов, я вижу ноги Мами, Серж их гладит и говорит: «Она холодная, она совершенно холодная». Бедный Серж, бедные Жаклин и Изабель, они совсем белые и за здравомыслием пытаются скрыть эмоции, Серж очень благоразумен, держится за сердце, он идет с врачом, что-то с ним обсуждает, возвращается, опять уходит, я опять вижу ноги Мами, он закрывает дверь. Жаклин пошла заполнять бумаги, мы с Жаком смотрим на Сержа, боимся, как бы не понадобилось… и потом я ничего не понимаю, отупев от снотворного и страха, мне кажется, что все кончено, но я плохо понимаю, потом да, все кончено. Мы ждем в сторонке, бедная Мишель, племянница Сержа, она приехала в полной растерянности, испуганная. Ее бабушка умерла. Она хочет ее увидеть, она видит ее безжизненной; сообщили Лилиане, она должна приехать из Марокко. Потрясенные, мы ждем Ива. Но нет, он ждет у телефона, он знает, что все кончено. Ему позвонила Изабель, мы уходим с жалким пластиковым пакетом в руке: там ее ночная рубашка, кое-какие вещи. Мы оставляем Мами, все детство умерло вместе с ней, авеню Бюжо, дети, влезающие на большой шар перед дверью, чтобы достать до звонка, их неповторимый смех, их капризы, вся Россия, романтизм, веселые воскресенья, проведенные с ней… Я тоже ее любила, мы остались верными друг другу, как это важно для меня. Моя бабушка тоже умерла; это не истина, но для меня это так – последняя привязка к детству моих детей. Я привезла Сержа и Жака к себе, мы проговорили до 8 часов утра, делились разными историями, неважно, только бы он не впал в отчаяние, я положила его в комнате Шарлотты^[87], хорошо укрыла, чтобы он спал как ребенок.

* * *

12 апреля

Как страшно! В глазах темно от страха, да еще этот человек в зале кричит: «Громче!» – унизительно, какая жестокая профессия… И сегодня вечером ничто, страх пустоты, который я в себе чувствую. Мне нужно представить им доказательство, изменить их мнение, ох уж это страстное желание не быть ничем. Шарлотта не пришла, я думаю, она боится испытать чувство стыда за меня, этот стыд меня парализует, и только гордость заставляет встряхнуться и доказывать, что я чего-то стою.

* * *

4 мая

За два месяца ни единого взгляда, почти не занимались любовью, я повсюду вижу влюбленных и становлюсь больной, я слышу его тяжелое дыхание, и мне хочется его убить. К несчастью, меня к нему влечет, но он так долго не обращает на меня никакого внимания, я больше не могу, лучше уехать, или пусть он уезжает. Самое худшее – это находиться здесь, когда он на меня даже не смотрит. Когда я думаю о том, что было вначале, просто нож в сердце, и вот уже я ненавижу его как обольстительного изменника, а теперь еще он закрывает дверь, чтобы не впускать к себе Лу. Мне так горько. Я могу хоть желчью харкать – он будет спать, он думает только о своем фильме. Ноэль права: он силен как соблазнитель… но потом…

* * *

9 мая

Сегодня я ощущаю такую пустоту, я не то чтобы в отчаянии, мне просто очень грустно, хочется бродить по улицам, чувствовать себя пленницей, замедлить ход времени. Во вторник все закончилось, так или иначе, шанса у меня больше нет. У меня возвышенная любовь к Шеро, но я бессильна. Как и Жак, он станет думать о других девственницах, мое лицо уже примелькалось, он меня заполучил – но оправдала ли я его надежды и такая ли уж я милая? Нет, я не милая, о, мне приснился кошмарный сон: мне снятся ножницы, я каждую ночь убиваю, и вот появляется страх, что раскроют совершенное мной особо жестокое убийство^[88], девочка нацарапала мое имя на стене колодца, прежде чем я разрезала ее на куски, положила в пластиковый пакет и закопала, а в земле полно камешков, копать трудно, это было старое преступление, я его совершила, но уже давно, двое полицейских ждут меня на выходе из театра, а я боюсь не того, что я убийца, а что поймут, что я вовсе не милая.

* * *

Лион, 24–25 мая, запись на видео «Мнимой служанки»

Я жива. Вторник закончился плохо, это правда, я это прекрасно знала и послала цветы Мишелю Жилиберу, Эдит^[89] – я должна была это сделать, прежде чем, быть может, умру; сейчас об этом писать смешно, но в тот момент мне было не до смеха, мне и вправду надоело всем причинять зло. Представление было насыщено страхом, без эмоций, без слез, плохое. Отсюда разочарование, мне так хотелось выглядеть хорошо на видео для Патриса, кажется, я ревела от осознания, что я этого не переживу. А потом нет, появилось другое, слишком важное, оно схватило меня железной рукой, стало душить. Это ужасно – чувствовать себя до такой степени лишенной прелести; потом приветствия, потом я выплакивала свое зло одна, в парке Нантера, между двух машин, как будто меня рвало, – слишком опечаленная, сконфуженная, уже далекая от всего. Серджио пришел ко мне в гримерку, когда я собирала чемодан, – в общем, все в тряпки, а потом на помойку. Он был очень расстроен, потому что недавно прочитал в библиотеке ругательную статью о себе в связи с «Экватором»^[90]. Надо было его поддержать. Я позвонила Жаку, но он не захотел к нам присоединиться, я звонила ему и во время спектакля, но он не хотел. Потом мы отправились в кафе-бар: Пикколи, Шеро, группа «Телефон», Дидье, Бертран де Лабей, – все ели, Серж был немного расстроен, а потом всех смешил. Потом поехали еще куда-то: Педуцци^[91], его жена Пенелопа, Дидье, его жена Нада, Шеро и славный малый из осветителей, Флоранс, я, Серж, импресарио группы «Телефон», Франсуа Ривар и гитарист. Веселый ужин. Серж время от времени наскакивал на импресарио – нечего подтрунивать над числом проданных пластинок, – потом они чуть не подрались. Бедный Шеро, он оказался меж двух огней! Потом, слава богу, Серж стал рассказывать смешные истории, которым не было конца, очень смешные, мы истерически хохотали, как всегда! На этой веселой ноте мне и надо было уехать. Четыре часа утра, но нет: Шеро в восторге от Сержа, Дидье в восторге, я тоже, мы едем в Bains-Douches^[92], я разговариваю с женой Дидье, прелестной, нежной женщиной, умной и тонкой актрисой, под стать ему самому. Потом, изрядно подогретые красным, мы все-таки уходим. Уже рассвело, идет дождь, грустно, прощай, Шеро, он уезжает в Канны, потом я отвожу Сержа на улицу Вернёй, от контакта с ним мне становится грустно, всплывают воспоминания, он тоже загрустил. Но я очень хотела, чтобы все оставалось как есть, но потом нет, он просит меня пойти вместе с ним в отель, я говорю нет, он перечисляет мне все отели, я ему объясняю, что дело не в выборе отеля, а в том, что у меня малыш, Жак, моя жизнь – в общем, ужас. Дважды объехали весь квартал, прежде чем он пожелал выйти из машины, он ушел красиво, с любовью, доброжелательно и без горечи. Хуже того, в этом была верность и обожание; в общем, у меня слезы катились оттого, что я опять разрывалась между моим благоговением перед Сержем и тягой к Жаку; я еду, ничего не видя, на полной скорости мчусь по дорогам Левого берега с их бесконечными уклонами, выезжаю на Трокадеро и врезаюсь в стоящий слева столб. Я не поранилась. Мгновенно протрезвев, понимаю, что надо убираться отсюда как можно скорее, у меня нет ни прав, ни техпаспорта, и я была пьяна, я уезжаю, крепко вцепившись в руль, его уводит вправо, так как я разбила руль, усилитель руля, фару, конечно, и смяла передок. Я вхожу похоронным шагом в гараж, на машину не смотрю, поднимаюсь по лестнице в комнату, ужас: Жак проснулся, да он и не спал, волнуется, собирался обзванивать больницы. Я попыталась ему объяснить, что это все из-за того, что он не приехал. Он поинтересовался, кто там был, я назвала, он сказал, что догадывался, опять Серж!.. Я сказала, что ему тоже надо было приехать, в ответ услышала, что ему бы хотелось в каждый значимый момент для моей карьеры быть тем, кого жаждут видеть, – однако всякий раз это Серж. Он этого опасался, и это так и есть. Он был очень мил, бог с ней с машиной, он волновался исключительно обо мне, – и правда мил. А я – я жалела, что не умерла; Жак грустный, его удручает, что я не пожелала увидеться прежде всего с ним, потом привычная попойка, авария… Он устал, ему тоскливо, а я не переживала, я и вправду не переживала, мне хотелось уехать, убежать от ответственности, убежать по-настоящему; если бы он стиснул меня в объятиях, но просить его об этом было бы слишком, это я понимала.

* * *

2 июня

Не представляю себе, где границы нежности Флоранс^[93]. Никогда бы не подумала, что со мной случится подобное, но тем не менее с того самого момента, как я ее увидела, я почувствовала восхищение и сильнейшее влечение; ее ноздри меня очаровывают, ее улыбка – как свежесть раннего утра, кожа белая и прозрачная, у нее необыкновенное чувство юмора. При виде ее у меня кружится голова, это правда, и это удивительно, потому что вообще девочки меня никогда не привлекали, они внушали мне страх или же вызывали чувство приниженности. Флоранс красива, так же красива, как Джейн Уэлплей, моя школьная страсть, с такими же, кстати, чертами, и я испытываю к ней такое же уважение, немного идеализированное, такое же смущение вперемешку со счастьем, когда она на меня смотрит. Да, Флоранс определенно красива. И я должна признать на этих страницах мое влечение к ней, но как если бы она была изящнейшей статуей, величественной девой, солдатом в редкую минуту отдыха. Какое странное признание для меня – сознавать, что она так меня волнует… Быть может, я ничуть не изменилась с 13 лет, прежней осталась и благоговейная любовь, которую я питала к Джейн. Невысказанная, неосуществленная, гораздо более чистая, чем любое прикосновение, хотя бы раз, хотя бы во сне. Любуясь ее прелестью, я очаровываюсь ею самой, точно светом.

* * *

7 июня, Виллёрбанн, последнее представление «Мнимой служанки»

Еще пять минут, и это будет в последний раз. Я так взволнована, мне так грустно, я только что осознала, что именно приносило мне радость. Я ловлю шум зрительного зала, потом он стихнет. Пьер Виаль скажет «ах», появятся вороны, а потом выйдет Пикколи, зазвучит музыка и начнется волшебство, волшебство! «На сцену, на сцену, через несколько минут начинаем». Сердце у меня колотится, глаза полны слез. Ну вот, началось, это начало конца. Господи, я не поминаю тебя всуе, но театр и вправду прекрасен.

* * *

17 июня

Я ужинала с Сержем в воскресенье вечером и весь день задавала ему вопросы. Началось с бокала в «Рице», потом был бар с пианистом, потом он захотел банановый коктейль в другом баре, потом сказал: «Может, как-нибудь сходим поужинать?» – и я ответила: «О-ла-ла, давай сегодня, я умираю от голода». Серж сказал: «Пойдем», и вот мы беседуем с глазу на глаз. Разговор не был мне в тягость, поскольку мои вопросы были окрашены воспоминаниями, а его ответы были приправлены завуалированными упреками, – в общем, ужин прошел приятно. Я смогла ему на них ответить, мне было на что пожаловаться; ошибка, ошибка, и твоя тоже, он согласился, а потом сказал: «Я вел себя как мерзавец, поднимал на тебя руку», я ответила: «Нет-нет, не мерзавец» – на это мне было наплевать, меня убивало безразличие, ночи напролет в Elysée-Matignon, до 4 утра, все крутилось вокруг него: его настроение, его талант, его шутки, все приправлено шутовством и алкоголем, а меня он не видел, я играла роль телохранителя, который ждет, когда кончится пирушка, чтобы отвезти его домой. Потом он припомнил мне мое бессердечие, когда он подарил мне «порше», мы тогда были в отеле с Жаком, я с ужасом посмотрела на автомобиль и сказала: «Ты мне его даришь, чтобы я свернула себе шею». Серджио расстроился и сказал: «Я не знал о ваших отношениях», а я в ответ сказала: «Ты все сделал для того, чтобы однажды какой-нибудь парень взял меня в плен, нашел меня красивой и интересной», на что он ответил: «Да, ты была на спаде, а я на подъеме»; это меня немного шокировало: это правда, что в его понимании надо добиваться успеха. Потом был «Хилтон», дети, которые играли как ни в чем не бывало, и его боль, его боль, мы оба плакали. Хорошо, что мы поговорили.

* * *

Воскресенье, 5 часов утра

Не могу заснуть. Малышка Лу, Жак и его мать завтра уезжают, мне будет их не хватать. Почему я осознаю это так поздно? Почему я провожу вечер с нашим режиссером, вместо того чтобы поиграть с Лу? Жак уезжает в Индию. Мне хотелось быть милой и забавной, чтобы у него остались хорошие воспоминания, но я была ужасной. Я очень боюсь быть плохой матерью. Бедняжка Лу видела меня сегодня так мало, ее прогнали со съемочной площадки, потому что нельзя было шуметь. У меня создается впечатление, что я целую своих детей, только когда нужно сказать им до свидания или пожелать спокойной ночи. Сердце у меня так колотится, что я не могу больше лежать и встаю с постели.

* * *

Июль, в Риме с Габриэль

Только что проводила Габриэль на вокзал, она возвращается в Лондон. Когда мы вдвоем, я всегда чувствую себя школьницей, она постоянно меня смешит, эти ее подозрения относительно потенциальных поклонников, всегдашняя озабоченность тем, чтобы не дать себя облапошить! Более простодушного и доверчивого человека не найти, мне было трудно дышать – так я смеялась. Разительный контраст с той грустью и ощущением потери, которые я испытывала по завершении «Мнимой служанки».

Габриэль прилетела в воскресенье вечером, в последнюю минуту я попросила ее взять билет на более ранний рейс, потому что Патрис Шеро пригласил нас на концерт Брюса Спрингстина, американского поп-певца. Поскольку я кретинка, я никогда о нем не слышала, и пошла с Шеро просто ради удовольствия. 60 тысяч французских фанатов бились, чтобы заполучить место, а Кейт с большим воодушевлением сказала: «Ты должна туда пойти».

Бог мой, как было здорово, я встретила бедняжку Г., она панически боится летать, у нас была назначена встреча с Шеро в каком-то сомнительном кафе. П. вел машину, мы заблудились, и П. всю дорогу не проронил ни слова. Я думаю, он, как и вчера, был в мрачном настроении. Он был очень бледен и молчалив. Я ужасно его люблю и не понимаю, что такое с ним случилось. Я думаю, это из-за окончания спектаклей плюс, наверное, его любовные дела. Как бы то ни было, он и правда не настроен был говорить. Мы приехали на концерт, и – вот неожиданность – можно было подумать, что мы попали на Вудсток, благостная атмосфера, косяки на лужайке. Полная луна, и ничего общего с тем кошмаром, который устраивают безумные фанаты и который я ожидала увидеть. Нам достались королевские места! Будто на Lord’s Criket Ground^[94], с клубникой и огромным экраном, на котором прыгала вдалеке американская мечта. Я должна добавить, что в качестве приглашенных на концерт Брюса Спрингстина, которого я упорно называла Спрингфилдом под окрики Габриэль, мы должны были пересечь своего рода поле битвы, своеобразный лагерь Красного Креста, где множество девушек лежали на носилках, как во время войны 1914–18 гг., по словам Шеро. С ними был принц Альберт, у него на шее был прилеплен пластырь, принц был очарователен, а его суровая сестрица Стефания ободрала себе руку, когда в приступе ярости дубасила ею по стене. Я бы десять раз подумала, прежде чем иметь с ней дело. Внешне она довольно attractive^[95]. Габриэль показалось, что она в сильном подпитии, и принц тоже! Самым очаровательным в этом отгороженном от остального мира месте был Рено с его красивой женой, он трепетал от восторга при мысли о встрече с Брюсом Спрингстином, в глазах у него стояли слезы. В отличие от нас, настроенных скептически, он переживал эмоциональное потрясение в ожидании встречи со своим идолом. Напрасно мы ждали в этой чарующей атмосфере появления жен поп-звезд, американских tough guys^[96], играющих в пинг-понг. Но вот самая известная на сегодняшний день звезда вышла из своего трейлера, и Рено грохнулся в обморок! Я была так рада, что он видит Б. С., который мило поздоровался, сказав «хелло», и поблагодарил его за гитару, потому что накануне Р. подарил ему свою самую любимую гитару. Оба жертвуют средства на Африку и дают концерты шахтерам, оба разделяют схожие идеи, это очень трогательно.

Я увидела Ури Мильштейна^[97]! Он в который уже раз намекнул на идею снять Шарлотту и Брандо; к сожалению, у меня складывается впечатление, что придется уступить эту идею американцам.

Когда совсем стемнело, люди достали зажигалки, и в ночи засветились тысячи маленьких огоньков; атмосфера была очень возвышенная, люди испытывали неописуемый восторг. Мы с Габриэль немного прошлись и увидели телохранителей и людей из Красного Креста, они опрыскивали водой первые ряды слушателей, чтобы у тех не случился тепловой удар! Исполнив последнюю песню, Брюс спросил у публики, любит ли она его, – очень честный вопрос, на который 60 тысяч человек ответили положительно! Мы прокладывали себе дорогу к машине среди тысяч фанатов.

Шеро решил отвезти нас к Али (я вспомнила про Али-Бабу) в Halles. Это был довольно печальный ужин. Патрис был очень напряжен, весь на нервах. К нам присоединился тип, который выдает пропуски на концерты, и мы стали говорить о Бобе Дилане. Потом поднялись на второй этаж и оказались во власти хозяина заведения и его шампанского. Шеро исчез в ночи, и спустя десять минут мы решили пойти его поискать. Я нашла его в аллее напротив. Мне очень дорог этот человек, я крепко обняла его, помню нежное чувство от прикосновения к его волосам, когда я гладила их. Он сказал, что ему очень грустно, немного пошмыгал носом, мы уселись на мусорный ящик, я могла бы разреветься, но вдруг почувствовала себя на удивление сильной, мне хотелось, чтобы он справился со своей печалью. Я пыталась быть как мать, которая держит в своих объятиях сына. Он сказал, что все кончено, и я его поняла. Он проводил меня и Габриэль, и позже я позвонила ему домой. Я боялась, как бы он чего с собой не сотворил, он в конце концов ответил, и голос у него был спокойный.

На следующий день мы улетели в Рим, и первую открытку я послала ему. Мы летели в первом классе и только и делали, что ели. Мне было грустно покидать Лу. По прибытии нас встретили фотограф и костюмерша – не самая лучшая идея, учитывая то, что глаза у меня были воспаленные, а сама я была без сил после трех ночей с Патрисом! Я постаралась им объяснить, что я не всегда такая потрепанная, как сейчас. Меня не очень-то вдохновляла идея влезать в одежду от Валентино, еще меньше я обрадовалась, когда ее увидела! После ночи ожесточенной борьбы, которую я вела с Габриэль, костюмерша поразилась изяществу моих собственных вещей и позволила мне остаться в них. Мы встретились с нужными людьми, и тут – о, ужас! – оказалось, что в пятницу я должна петь на итальянском языке популярную песню «Come un gabbiano» («Будто чайка»). Мы пообедали в ресторане с видом на Тибр, где нас искусали комары. Потом отправились в студию звукозаписи прослушать песню, которую мне предстояло исполнить на итальянском.

* * *

Я позвонила Сержу узнать, не хотел бы он написать французскую версию на музыку, которая прямо за душу берет, и он написал песню «Quoi» («Что»). Филипп Ларишом поехал в Париж с записями музыки, Серж положил на нее слова, жутко трудные: «Что? От нашей огненной любви остался только пепел? / Вот бы земля остановилась и я с нее сошел…» Ларишом ездил туда и обратно, поскольку я должна была сниматься в Риме. Помнится, я записала эту песню, а потом дала прослушать Сержу по телефону, но Ларишом утверждает, что все было не так, что он был с Сержем в Париже и дал ему прослушать запись, которую сделали в Риме. Я хорошо помню, что Серж рыдал, слушая эту песню, я слышала, как он сморкался, прежде чем сказать мне, что это великолепно. Благодаря этому успеху я смогла выступить в «Батаклане». «Come un gabbiano» на итальянском так никогда и не пошла, зато «Quoi» имела огромный успех…

* * *

Я пригласила Габ в «Болоньезе» на Пьяцца-дель-Пополо. Боже, как я люблю итальянскую жрачку! На следующее утро первый съемочный день. Машина в 8 часов. Я предстала в ужасном виде. Мне пришлось писать слова на ладони, голова совсем не работала!

В отель вернулась в 15 часов, дел у меня не было, и я присоединилась к Г. в бассейне «Хилтона», потом мы пошли в салон красоты, где меня за несколько секунд убедили сделать эпиляцию, чтобы я могла надеть бикини. Косметолог была удивлена, обнаружив, что волос у меня очень мало, но она работала очень тщательно. Габриэль тоже поддалась соблазну и претерпела муки, тогда как мне было совсем не больно. Она выбрала полную эпиляцию и изошла криком. Очень было смешно, когда решалось, где надо было начинать, на какой высоте! У нее обнаружился шов от аппендицита и шов от кесарева сечения. Потом нам показали довольно милую штуку: похоже, французские женщины делают эпиляцию в форме сердца. Габриэль вышла из салона красивой, как сердце, и мы отправились покупать панаму. Откуда-то появившийся папарацци сделал два-три фото, а потом еще полчаса меня преследовал. Мы спрятались за стойкой у Нино. Официант очень удивился и сказал, что столик заказан на 20 ч. 30 мин. Я ответила, что в курсе, но мне не дает покоя фотограф. «Не могли бы вы взглянуть на улицу и сказать, уехал он или нет?» Нет, он по-прежнему был там, но теперь их было уже двое! Выскочив из заведения, мы помчались вверх по лестнице на площади Испании, но тут вдруг до меня дошло, что это безумие – указывать им дорогу до отеля. Я постаралась оторваться от них и, сделав огромный крюк, вернулась назад. Я была вся красная, когда очутилась перед журналистом, пришедшим брать у меня интервью для «Панорамы»! Мы пообедали у Нино с Антонеллой, и она поведала нам все о своей личной жизни в мельчайших подробностях, мы не успевали опомниться!

Я сижу в ресторане отеля после еще одной бессонной ночи, последовавшей за трудным днем с Гассманом и Мастроянни. Я ничего не сказала и ничего не поняла. Мастроянни передал дружеский привет Сержу. Слава богу, после веселой поездки в коляске я буду ужинать с Габриэль у Альфредо. Мы бросили монетки в фонтан, и я везде делала фото, когда сидела верхом или в карете. Кучер привел с собой какого-то малого, и он загораживал нам вид.

* * *

7 июля

Возвращение в Рим, приятный день и нежная ночь с Жаком. Мы поехали на машине до Эвиана, чтобы увидеть Шарлотту^[98], но она куда-то ушла, и тогда мы поехали посмотреть «Поездку в Индию», фильм слегка натужный и прямолинейный. Изысканный ужин с Жаком в «Ричмонде» и ночь счастья. Я так была рада его видеть, все опять было весело и возбуждающе. Как же наша жизнь зависит от слов другого человека, которые ты надеешься услышать! Я уже ошалела оттого, что в сфере чувств то и дело пытаюсь пройти по проволоке, однако в последнюю ночь у меня было впечатление, что мне позволено ощутить себя в безопасности, умиротворенной и счастливой. Я думаю, что впервые я спала в его объятиях, ни о чем не тревожась. Крепко или нет – не имеет значения: на следующий день съемок у меня не было, мы занимались любовью всю ночь, без слез, без чувства вины, в мире и согласии. Я без конца просыпалась и прижималась к нему, как если бы я была ребенком, а он взрослым, и мне было спокойно.

* * *

12 августа, письмо, адресованное моему дневнику

Я забросила тебя, мой дневник, и если я пишу теперь, то только потому, что ты единственный, кто может услышать меня, когда все спят. Ты слушаешь меня, как на исповеди, через решетку исповедальни, но отпущения грехов не будет.

Рассказывая тебе все, я добьюсь только того, что меня станут меньше любить; это риск, на который я иду, делая эти записи, поскольку все знают о твоем существовании. Иногда у меня бывают жуткие приступы агрессии, приступы страшные; в ладонях у меня колет, а в голову будто вонзаются иглы; пики и иглы образуют вокруг моей головы чудовищное гало, сердце выпрыгивает из груди, я чувствую себя больной, уколы от ладоней распространяются дальше по рукам, и у меня возникает желание кого-нибудь ударить. В действительности эти люди ничего мне не сделали, они просто внушили мне страх. Иногда я спрашиваю себя, способна ли я жить, не причиняя никому боли. Мне кажется, что состояние мое ухудшается. У меня были два таких приступа за два месяца, и это меня ужасает. Я всегда думала, что, если рядом со мной окажется очень красивая, сексуальная девушка, у меня ни с кем ничего не выйдет. Собственная сексуальность пугает меня больше всего на свете. Фактически у меня было два приступа, вызванные ужасом, который внушил мне этот враг, но враг-то этот – я сама. Больше всего я боюсь, что, если Жак увидит меня в этом состоянии, он меня бросит. Гораздо благоразумнее скрывать это от него, но я не могу.

Жак вернулся в Париж с Х. Я уже вообразила себе их немедленное и взаимное влечение. Жак – самый соблазнительный из молодых режиссеров, а его амбициозная актриса сексуальна, и у нее большая грудь. Сегодня Х. у нас в гостях, я была в ярости, я хотела позвать свою подругу Габриэль. Это слишком сокровенное место, чтобы делить его с людьми, которых я не знаю. Что мне делать, чтобы не стать невыносимой из-за всех этих актрис, что? Мне нужно работать, чтобы больше не думать о них. Чтобы не потерять Жака, я должна вызывать у него восхищение. Я с подозрением отношусь к каждому его шагу. Думаю, именно поэтому я потеряла Джона. Серж был более ревнив, чем я, во всяком случае, мы были в этом равны. Мое сердце опустошило меня, я измучена, как после приступа.

* * *

29 ноября, Прованс

В 4:30 утра, прежде чем уехать, я забрала из больницы Шарлотту, которая получила травмы. Когда я глупо спросила дорогу после Сигонса, Жак поинтересовался: «А ты не выпила?» Не выпила, просто из-за сложившихся обстоятельств я совсем потеряла голову и не была уверена, что знаю, как ехать. После этой пощечины, что я будто бы пьяна, я не прощу ему, что это он врезался в дерево, да еще с моей девочкой в машине. Если бы он сам не пострадал, мне кажется, я бы его ударила. Шарлотта вся белая, ее тошнит, а от него я только и слышала что озабоченность по поводу его шеи, но я подумала, что, может, это из-за подавленного чувства вины. Я увезла Шарлотту и Лу в Ла-Барбош.

Я купила для Шарлотты карликовое дерево, в некотором роде дерево жизни, плюшевую игрушку для ассистента, который очень мне помог, купила вереск для Жака, чтобы напомнить ему «Грозовой перевал» и Швейцарию, а потом поехала навестить его в больнице. Там была известная журналистка, она говорила, что ее выгонят с работы, если она не сфотографирует Жака, да и Шарлотту тоже, что вам, жалко, что ли? Я ей сказала, что так она доведет отца Шарлотты до сердечного приступа и что мы сначала должны ему позвонить. Из дома я позвонила Сержу. Я говорила спокойно, так что он ничуть не встревожился и был озабочен тем, чтобы не опоздать на концерт Горовица. С самого утра мы только и делали, что звонили, так как об аварии сообщили и по радио и по телевидению.

Я увидела совершенно разбитую машину^[99], не знаю, как они смогли остаться живы. Меня бросило в дрожь при виде этого железного трупа с искореженным капотом, особенно с той стороны, где сидела Шарлотта. Какой ужас! Полицейские искали их вещи, как будто они умерли. Красное пальто Шарлотты… А я думала о тех, кто уже не вернется…

Жак сказал, что я глупая и что он гнал, потому что не хотел из-за меня опаздывать, а еще хотел успеть заехать в магазин, думая, что я забыла; в конце концов я поняла, что он ждал меня с 7 часов до часу ночи. Он подозревал, что я где-то ужинала и выпила, – во всяком случае, рано я не приеду. Тут я поняла, почему он так зло на меня смотрит. Еще он сказал, что я не очень-то торопилась приехать в больницу и что в последние три года я могла бы больше заботиться о нем; по его мнению, я не хочу его видеть и на него же еще и злюсь.

Думаю, он прав, я забыла купить цветы, вернее, я их купила, но действительно не хотела отдавать их ему после того, что он мне сказал. Это правда, что для Шарлотты я хотела сделать все и что для меня он виновен и даже не сказал ни слова извинения, вот так. В первую же ночь, сразу после аварии, он написал Шарлотте письмо, я такого письма никогда не получала. Если бы я его получила, я бы, может, стала больше его любить; если б я узнала, что он ждал меня, теряясь в догадках, почему я не еду, я бы поняла его раздражение и колкость по поводу алкоголя, если б я знала…

* * *

Жизнь с Жаком в Ла-Барбош была несказанно счастливой, мне хотелось остаться там и никогда не возвращаться в Париж, но и в Париже мне долгое время было очень весело, – дом, дети, Шарлотта, Лола и Лу…

Я даже толком не знаю, когда все разладилось…

1986

Февраль, в самолете на обратном пути из Канады

Бедная Лу, я вынуждена была оставить ее с Мими, думая, что у нее бронхит. Время только на то, чтобы попрощаться с Шарлоттой, а потом Флорида^[100]. В самолете Серж писал, или, скорее, злился на заурядность интервьюера, читая и правя рукопись, которая касалась его самого, яростно вымарывал слова. Странная ночь, а потом бессонная ночь в самолете. Жак снимает фильм с Пикколи и Боннер, я рада, что занята другим, чтобы об этом не думать. Серж был мягок, точно ангел, любовно льнул ко мне, ни разу не обругал, хотя пресса была тут как тут, в его распоряжении. Начиналась моя ночь, мне совсем не хотелось никакого секса, мне только снились сны на эту тему… Жажда, жажда, ванная комната, опять погружаюсь в сон, и все опять начинается. Это тем более странно, что мне, по правде говоря, если чего и хотелось, то вовсе не соблазнять Сержа, а просто чтобы он смотрел на меня как на человека, которому можно довериться, и любил бы меня в таком качестве. Сексуальность же, напротив, это быть объектом, как все другие, но не равной ему. Я хочу быть для него мужчиной.

* * *

Для Сержа

Может ли у кого-либо быть такая же удивительная жизнь, как моя? Я здесь, жду sweet^[101] Сержа в холле отеля, он записывает передачу. Еще не придумали таких слов, чтобы выразить, кто мы друг для друга… Каким термином можно определить ту любовь, которую я испытываю к нему, ту привязанность, ту нежность, которые заставляют меня плакать от радости при виде его? Разве что-то стоит труда, если нет уверенности, что он здесь? Какой он замечательный отец, каким нежным любовником он был. Почему я не могу быть 80-летней женщиной, нет, 60-летней, а он 80-летним мужчиной, который уже не хочет от меня секса, мы бы просто держали друг друга за руки, вспоминали о чем-нибудь и смеялись – нужно, чтобы непременно был смех. Никогда я не излечусь от него, я это знаю, и я думаю, что он тоже это знает. Я и не хочу от него излечиваться – это он тоже должен знать.

* * *

8 февраля (я лечу с Лу во Флориду)

Первая ночь путешествия с Лу, она спокойно спит со своим плюшевым попугаем, рядом со мной. Уехали сегодня утром, предварительно повидавшись с доктором Лубри, он согласился, чтобы она поехала, так как во вторник в доме у Мими была обнаружена свинка, а я в Канаде, из-за безвыходного положения оставила Лу с бронхитом у ее бабушки в понедельник утром. Я еду с Сержем в Канаду для участия в телевизионном шоу, но, узнав от Мими, что у Лу свинка, а не бронхит, возвратилась вчера; бессонная ночь из-за разницы во времени, доктор с Лу, ужин с Кейт, чтобы посмотреть, как у нее дела, бай-бай Шарлотте, она уезжает с Сержем.

Утро с Кейт, мне кажется, она в порядке, звонок ее отцу, чтобы он был в курсе, крики в течение получаса. Он говорит, что Кейт уже три года как принимает наркотики и ее нужно посадить под замок, я говорю, что это убийственно – не дать ей закончить свою дивную коллекцию, поскольку психологически это ее шанс проявить себя. Лори, жена Джона, кричит, что Сен-Лоран наркоман и что там сплошь наркоманы. Я отвечаю, что не только, есть еще музыканты, артисты, режиссеры и, наконец, не самая маленькая категория – композиторы… Она мне говорит, что я слепа, не разбираюсь в вопросе, я говорю, что коллекция важнее всего для морального духа Кейт, потом лечение, а там посмотрим. Если он так переживает за Кейт, пусть приедет и посмотрит ее коллекцию. Разговаривать, проявлять интерес? Нет. У него фильм. Он приедет через полтора месяца. Разве это осмотрительно – оставить Кейт и уехать в Майами? Я говорю: «Приезжайте, если так волнуетесь». Я считаю, что самое трудное сделано: я проводила тревожные вечера с Дрейфюсом, которого Жак привозил ночью в суд присяжных, я вытаскивала дочь из депрессии, я привезла ее к себе, заботилась о ее физическом состоянии, десять дней, нашла доктора, чтобы помочь ей психологически, и адвоката, Дрейфюса, для ее безопасности, даже если она натворила глупостей. Я сказала, что в следующем месяце она будет вести себя осторожно, поскольку за ней следит полиция. Во всяком случае, быть схваченной вместе с бандой было бы для нее фатальным. Я думаю, что она занята работой, вместе с Элизабет и Лораном^[102], потому что именно это ее спасает, я демонстрирую ей свое доверие – может, это и глупо? – оставляя на нее мой дом при условии, что она не будет никого туда приглашать, кроме Лорана и Элизабет, Кейт дала обещание. Может, я и правда глупа и слепа, но если они не ошибаются и Кейт в самом деле наркоманка, то мы увидим это в токсикологической клинике в Лондоне, после того как она сделает коллекцию. Честно говоря, полагаю, пятьдесят на пятьдесят. Я думаю, что Лори на этом вопросе помешалась, и не случайно. Она спасла от наркомании детей Джона. Для нее нет ничего хуже этого, к тому же она спасла и самого Джона Барри, весьма склонного к наркотикам. Я не думаю, чтобы Кейт серьезно подсела на иглу, не верю, что она принимает героин; может быть, после разговора сегодня вечером, я поверю, что это кокаин, судя по ее внешнему виду, который я порой объясняла усталостью или алкоголем.

* * *

Лори, жена Джона Барри, сразу же заметила, что у Кейт и ее друга проблемы с наркотиками, и сделала так, что их обоих на два месяца поместили – ее в Broadway Lodge, а его в Clouds, графство Кент, в Англии, в центры, работающие по миннесотской методике, на которой основаны общества анонимных наркоманов и анонимных алкоголиков. Это спасло Кейт, и, как только она вернулась во Францию, у нее возникла идея создать нечто похожее для французов, но, в противоположность Broadway Lodge, бесплатное. Борьба была нешуточная, при разных правительствах, ей помогала Жоржина Дюфокс, министр здравоохранения. В конце концов ей удалось создать центр, разместился он в замке, где прежде давали приют бездомным, в Бюси-ле-Лон, в департаменте Эн, в двух часах езды от Парижа. Я вспоминаю, сколько было волнений и тревог, когда она ждала своих первых «клиентов», это была огромная ответственность, она многим обязана Жану Блоко и Мишелю Жилиберу, с последним она познакомилась через меня, когда я помогала ей создавать ассоциацию для тех, кто «потерпел в жизни аварию», впоследствии он станет первым министром по делам инвалидов.

Иногда, путешествуя на поезде, я нахожу на своем месте сложенный листок бумаги; развернув его, читаю: «Спасибо за вашу дочь Кейт, она спасла мне жизнь». Этот центр в Бюси-ле-Лон существует уже 30 лет, его называют «домом Кейт». Она создала его прежде, чем стала профессиональным фотографом, и, даже будучи очень востребованной, продолжала поддерживать его до конца своей жизни.

* * *

Итак, я уезжаю, закупаю для Кейт продукты на неделю, забиваю холодильник разными вкусностями, чтобы она, Лоран, Элизабет и кошки хорошо питались, потом мчусь в аэропорт вместе с Лу, укутанной так, будто мы едем на Аляску.

В аэропорту мы, несчастные, толкаем наш trolley^[103], торопясь сесть в автобус, который отвезет нас в терминал, а по прилете я сделала свою самую забавную дарственную надпись. В Мадриде, в очереди на проверку паспортов ко мне подходит какая-то австралийская девушка с разбитыми очками и говорит: «Это все из-за вас, я не могла поверить соседке, обернулась, чтобы убедиться, что это именно вы, и тут – бац – стукнулась о стену и разбила очки». Я написала этой девушке, что еще никогда ни одна женщина столько из-за меня не вытерпела!

* * *

Воскресенье, в воздухе

Лу заснула, она очень устала в самолете: била ногами, напрягалась и все такое… Все в порядке, скоро прилетим, днем уже будем в Майами. По нашему времени будет семь утра, но Лу в прекрасной форме и больше не просит пить. Завтра на пляж, я так жажду подставить солнышку спину и голову, я чувствую себя пережившим шторм кораблем, но как же тихо и красиво на следующее утро.

* * *

14 февраля, в поезде

Кейт уехала после вчерашнего жуткого кризиса; ей тоже было жутко видеть меня потерявшую контроль; ужас, объявший ту, кого она видела перед собой, вызвал у меня отвращение. Ее слова долго не выходили у меня из головы, такое презрение с ее стороны, я поняла ее ненависть ко мне, вызванную тем, что я не могу понять наркотики, наркоманов, я думаю только о себе, хочу видеть то, что хочу. Когда она спросила меня, зачем я вмешиваюсь в ее жизнь, я ответила, что меня побуждает к этому любовь матери, она отпрянула со словами: «Какой матери?!» Это причинило мне боль, было ожидаемо и неожиданно, было сказано с легкостью, потому что это было легко сказать. Все как в ссоре: сказано с легкостью, но когда сказано, то сказано, слишком поздно.

Я корила себя за то, что не вглядывалась пристально в ту жизнь, которую она любит, что тоже проявляла слабость, рассуждая так: раз уж Кейт предпочитает быть с этой экс-проституткой, говоря, что она ей как мать, может, это потому, что она в ней нуждается, а мне надо согласиться с ее выбором и не возникать; может, я не та, кто ей нужен, есть те, кто для нее важнее, чем я. Она требовала, чтобы я поняла, что они ее жизнь, и, когда она покидала меня ради них, мне надо было смириться с фактом, что она нуждается в них больше, чем во мне. Я же вела себя как обманутый любовник, как брошенный друг, но никогда не вела себя с достоинством, не задумалась: кто ее друзья? такая ли уж это хорошая компания? должна ли я пресечь ее дружбу с этими маргиналами? Нет, я пыталась жить, не задавая себе слишком много вопросов, была готова оплачивать глупости, менять школы, только бы она не была несчастной, или, может, поступая так, я заботилась исключительно о том, что она подумает обо мне? Я хотела быть такой матерью, которая ей нужна, мне не хватало мужества не нравиться ей. Сегодня моя Кейт поцеловала меня, я сказала ей, чтобы она берегла себя и работала и что все, что она мне вчера вечером наговорила, в сущности, полная ерунда, что она может поцеловать меня, сказать, что она меня любит, это самое главное; но как же я устала, эти тревожные ночи, и я обвиняю себя в том, что была не такой матерью, какой нужно. Неужели нет предела этой душераздирающей любви, в которой я себя то и дело подозреваю, когда при каждом брошенном мне резком слове я начинаю думать, что, может, она не права, вот что хуже всего, зачем говорить мне правду? Я делаюсь истеричной в ее присутствии, после Авы наркотики так пугают меня, я действительно впадаю в панику от одной мысли, что она их принимает. И потом, я не очень-то в этом разбираюсь, неужели это серьезно? Есть, в конце концов, разница: принимать изредка или иметь привычку? Но как узнать? Она говорит, что не могла обсуждать со мной эту тему из-за моей реакции, но теперь с ней надо только соглашаться, она не терпит даже малейшего возражения, она хочет быть всегда права, она совершенно уверенно заявляет о своем полном праве, говорит, что Паскаль^[104] – это жертва, что другие – мерзавцы, а если ты осмеливаешься сказать, что Паскаль и Кейт скверно поступают, не платят за гостиницы, выпрыгивая в окно, – нет, это не их вина. Хозяину поделом, раз он вовремя не разбудил их, а у них самолет!

* * *

Воскресенье

Я покидаю съемки «Пуританки», чтобы прежде времени ему не надоесть, в надежде, что он удержит меня силой. И я досадую на себя за то, что вся как на ладони. Они говорят о молодости, о какой-то актрисе, а моя утроба кричит. Что я могу сделать? Восемь девушек восемнадцати лет, я не вправе думать, что могу с ними тягаться, я чувствую себя старой и совершенно посторонней для его фильма, наверное, из любезности он не дал мне прочитать сценарий; я предпочитаю этого не видеть. Это так мучительно: я слышу, как непринужденно ведет себя Жак, какая Сандрин Боннер милая, славная, молодая, как все беспрерывно хохмят, – в общем, я чувствую себя не на своем месте, мне нет места среди них; один букет цветов – и я уже в панике, кто влюблен в него? Этот психоз отравлял мне вечер до того момента, пока я не поняла, что это Эдит, гримерша, – какая же я идиотка! Утром я имела неосторожность сказать о своей тревоге, о своей ревности. Мне стыдно, что Пикколи это видел, что Эдит об этом знает, что Жак наверняка от всего этого устал, я хотела, чтобы он был только мой, а он занят, погружен в работу, только о ней и думает, он ведь не тревожится обо мне, просто не думает об этом. Я посылаю ему розы, пишу ему, наверное, я должна вести себя более сдержанно, прежде он мне писал, я была его наваждением, но теперь все изменилось. Раньше я хотела быть его музой, а потом нет. Я не являюсь для него всем, а он для меня стал таковым. Жак, мне так грустно, что на вокзале меня мутит, я уезжаю, чтобы больше тебе не докучать, я придумаю какое-нибудь извинение, чтобы ты не думал обо мне плохо, я хотела, чтобы ты помешал мне уйти, но потом поняла, что у тебя нет для этого ни сил, ни твердого желания. Я хочу сделать себе больно, а ты не можешь мне помочь, я не могу ценить себя ни в каком плане: я ощущаю свой провал как мать, я подавлена тем, что я оказалась не на высоте; я не являюсь твоей соратницей, да и как я могу ею быть, если от твоих попыток положиться на меня я заболеваю? Я стара, и никто не может сказать мне обратное, я во всем провалилась. Помутнение разума ведет к умиротворению, к тому, чтобы эта мука прекратилась, чтобы с годами я становилась хуже, чтобы дети бросали мне: «Какая мать?!» – чтобы ты, желая мне, конечно, добра, а вовсе не зла, в конце концов стал все больше меня избегать, фильм за фильмом; это твой способ выживать, а сегодня вечером у меня нет больше смелости, совсем нет, нет больше веры, я пишу, но я не отправлю это письмо из боязни тебе надоесть. Я плохо выгляжу, я не стою у тебя перед глазами, я не стою перед глазами того, кого люблю, я не пошлю тебе это письмо, это слишком унизительно, слишком грустно, это попахивает шантажом, это горько, тебе не нужно это письмо, чтобы выгнать меня, тебе оно не нужно, чтобы уехать с какой-нибудь милой девушкой вроде Боннер; ту страсть, которая мне нужна, придется искать в другом месте. Постараюсь писать веселые открытки или вовсе не писать, как ты, – ты ведь больше не пишешь; постараюсь больше не звонить и не приезжать, разве только для того, чтобы показать, какая я есть.

* * *

Без даты, бред, написанный по поводу фильма «О, прости, ты спал…»

Это я больная? Да, я хочу быть больной, потому что в сердце я такая же дрянь, как сорная трава, которая растет на кладбище на могилах бедняков. Да, моя ревность растет, как трава, красивые белые цветы, хрупкие, корни режут пальцы, если меня хотят выдернуть. Но, если придешь ты, я умру, я не смогу победить, и, как серьезный и любящий свой сад садовник, ты меня убьешь, потому что я ядовита, и правильно сделаешь, ведь со временем я заполоню все твое кладбище, весь твой сад. Я израню твои красивые цветы, изомну хрупкие растения, мои укусы поначалу не будут видны, я выдерну с корнем твои новые деревья, чтобы ты больше никогда-никогда их не видел, у твоего окна только я, ты не увидишь и вишен в цвету – цветы будут сорваны и смяты. Я буду там, победительницей возле твоего окна, я проникну сквозь щель, проберусь к твоей постели. Такая вот у меня болезнь, и больна я тобой.

* * *

Кейт была арестована вместе со своим женихом Паскалем из-за истории с наркотиками; я пригласила своего адвоката, Жиля Дрейфюса, чтобы ее защищать; этот фрагмент написан той ночью, когда Кейт находилась во Дворце правосудия, в ожидании суда, который должен был состояться на следующий день.

* * *

Моя Кейт!

Воет ветер, и я думаю, как ты там одна. «Она там одна?» – сквозь слезы спросила моя бедная Шарлотта. Я не знаю, у меня из головы не выходят согбенная спина Дрейфюса, вереница коридоров, лестниц, – мы оба искали тебя в этом ужасном здании, безлюдном в 9 часов вечера. А еще та разумная женщина, которая мне сказала: «Почему вы думаете, что вам позволено увидеть вашу дочь, тогда как у арабской женщины нет такого права? Все женщины плачут. Посещения девушек запрещены. Но им лучше, чем парням, к ним пускают монахинь. До свидания, мадам». Я знаю, что она права, я настаивала, чтобы пройти туда, несмотря на возражения Дрейфюса, и потом, да, я считаю себя особенной, я полагаю, что могу изменить правила.

О Кейт, я люблю тебя, и я так злюсь на тебя, за твои крики по телефону. «Я люблю его, его засадили на три года, я буду его ждать». Ты мне сказала: «Он не виноват».

Так вот, Кейт, неужели вечером, когда было бы лучше, чтобы я отругала тебя, а потом обняла, нам всегда нужно будет забирать тебя после очередной глупости? Моя Кейт, как я могу помочь тебе? Если бы ты видела Шарлотту, как она рыдала, как ей хотелось прикоснуться к тебе, она говорила, что ей было бы стыдно получить «Сезара», она хотела бы, чтобы «Сезар» был у тебя. Так тяжело, так печально, моя Кейт, я люблю тебя, но не приноси нам больше горя, ради Шарлотты.

* * *

Без даты

Кейт, как она там? Следственный судья напугал ее? Если б только все это служило предостережением, способствовало тому, чтобы вести жизнь полную, вместо того чтобы растрачивать ее понапрасну, если б только она вышла оттуда победительницей – ведь ее коллекция так красива, о Кейт, хватит ли мне жизни на то, чтобы увидеть тебя довольной собой и счастливой? Иногда мне кажется, что матерей надо убивать, что хорошие матери – это те, которые в могиле, но я-то недостаточно хорошая. В голове путаница, help!^[105] Что мне сделать, чтобы все исправить? Я просыпаюсь грустная, ложусь спать грустная. Шарлотта заняла мое место, и я этого хотела, а может, я это сказала, чтобы светить отраженным светом ее собственной прелести, которой она не обязана никому, в стороне от моей «зебры»; я так горда, я гасну из уважения к ее шарму, ее смелости, ее таланту; две мои дочери действительно во мне больше не нуждаются, они превзошли меня, и порой это внушает мне спокойствие. Что я могу дать Лу? Может, я уже ни на что не гожусь? Неужели в 3 года она тоже меня судит? А Жак, он уже устал, кроме него мне никто не нужен, а он обо мне и не вспоминает, но я даю себе второй шанс.

* * *

22 февраля

Шарлотта победила! Она такая искренняя, ее личико залито слезами, в ней смесь скромности и одновременно гордости. Обезоруживающая и такая трогательная, серьезная и растерянная – совершенно пленительный характер, я уже не говорю о ее таланте, это целая страна, так что создается впечатление, что там, в «Дерзкой девчонке», ты ее узнаёшь, но в ней еще столько всего, что предстоит открыть, ты ступил на новую почву, ты очарован ее дикостью, ее тайной, ты знаешь, что теперь ты не можешь не думать об этом, что ты уже тоскуешь по ней, а ей всего-то 14 лет. Дивная страна, имя которой Шарлотта.

* * *

Для церемонии вручения «Сезара» мы купили Шарлотте костюмчик у Аньес В.; Серж заехал за нами, мной и Кейт, в «роллс-ройсе», арендованном по такому случаю; он здорово набрался, упал, открывая дверцу, стащил в баре бутылку шампанского, спрятав ее под кресло, и, находясь в легком возбуждении, объявил нам, что свернет шею всем другим претенденткам, если Шарлотта не победит, а поскольку ему предстояло вручать приз лучшей актрисе, ближе к концу этой милой церемонии мы вздохнули с облегчением: «Сезар» был у Шарлотты!

Перед обедом с Сержем на «Эйфелевой башне» Кейт объявила мне, что беременна. Она сказала: «Я сделаю тебе маленького дружка для Лу», я глупо так спросила: «Из чего?» – она сказала: «Ребенка, настоящего ребенка!» Когда мы сидели за столом, в зале «Жюль Верн», мы, кажется, предложили ей подумать, Паскалю грозила тюрьма, но Кейт ответила, что сыграет свадьбу в одежде каторжника, нарисованной ею самой; Серж стал возражать, а она в ответ: «Я хочу его, я хочу его!» – и давай бить все бокалы, которые попадались ей под руку, пока она шла к выходу.

Роман родился 31 марта, я оставалась с Кейт и Паскалем до самых родов, сунула Паскалю камеру поляроид, чтобы он мог запечатлеть на пленке появление Романа на свет. Мне звонила Варда – в то время я как раз снималась в фильме «Джейн Б. глазами Аньес В.», – она сказала, что сейчас мое место не с ними в качестве бабушки, этот момент они должны прожить только вдвоем, а я должна вернуться на улицу Ла-Тур, чтобы закончить эпизод фильма, который мы тогда снимали. Не успела я вернуться домой, как зазвонил телефон: Роман родился, и Кейт чувствует себя хорошо!

Как только Роман родился, стало совершенно очевидно, что для Лу он будет как младший братик, я стала чаще брать его в поездки, чаще брать его и Лу с собой на отдых, чем когда-то брала Кейт и Шарлотту. Я стала бабушкой в 40 лет и хотела, чтобы меня называли Мами, из-за матери Сержа, а еще потому, что английское звучание мне нравилось. Кажется, реакция мужчин в моем окружении была примерно как у Граучо Маркса, который на вопрос: «Что вы чувствуете, став дедушкой?» – ответил: «Я никогда не свыкнусь с мыслью, что женат на бабушке!»

* * *

21 ноября

Еду в Токио^[106] без Лу. Мне ее очень не хватает, я хочу ее, я хочу, чтобы она была здесь, со мной, я хочу держать ее на руках, ласкать ее, веселиться с ней, а она вот в Париже. Температура, озноб, лежит в постели, я строю в голове планы, как вызволить ее к себе дня через четыре. Стоит ли путешествовать без своих детей, без их взгляда, устремленного на тебя? Мне так грустно. А Кейт? Что произойдет в четверг, если ее бойфренда посадят в тюрьму… Что она будет делать? Кейт и ее младенец… Шарлотта волнуется, какие у нее будут отметки. Я написала письмо учительнице, восемь страниц. Она работает, ее надо поддержать, а не сбивать с пути. Она считает, что ее усилий никто не видит. Я писала до 3 часов утра, а в 7:30 встала, чтобы поговорить с Шарлоттой, – надеюсь, она передаст письмо учительнице. Нужно, чтобы преподаватели поняли, что все искушения, которые были у Кейт, есть и у Шарлотты, плюс кино, но от школы она никогда не отлынивала, никогда не пропускала уроки ради фильма. Нужно, чтобы они осознали ее добрые намерения, увидели ее разочарование, хотя бы отчасти прониклись состоянием 15-летнего человека. Мне действительно нужно с ними поговорить. Однако Дрейфюс беспокоится из-за Паскаля. Я ему позвонила по дороге в аэропорт, поскольку видела Кейт и Паскаля вчера, они выглядели как два любящих друг друга человека. Кейт хотела этого ребенка, и я надеюсь, что все будет хорошо. Но черт, засадить его в тюрьму после пяти месяцев пребывания на свободе – это очень жестоко, это было бы чудовищно. Кейт говорит, что он не сильно рискует. Я и правда на это надеюсь, ради нее.

* * *

В той же тетради, возможно написано позднее

Нью-Йорк

Пятница

Найдешь ли ты в сумке этот клочок бумаги? Прочитаешь ли, прежде чем решить, что это какая-то старая ненужная записка? В каком-то смысле ты прав: это старая записка, такая была не одна, так что, в сущности, она не важна. Я люблю тебя, Жак, мне больно видеть, когда ты уезжаешь, это ужас для меня, всю ночь я смотрю на тебя так, будто больше не увижу, я почти боюсь к тебе прикасаться – боюсь, что больше уже не придется, я хочу, чтобы ты прикасался ко мне, и в то же время избегаю этого, чтобы тебе не пришлось меня сравнивать – нет, не с другими, просто ты уже на другом берегу, и я не имею к нему отношения. Они враги – те, кто забирает тебя у меня, и я не хочу, чтобы они смеялись надо мной. Я еду далеко, чтобы быть еще дальше, ты удаляешься, а раз так, то моя защита в том, чтобы уехать туда, где нет воспоминаний, нет прошлого. Это удивительно, но я окажусь лицом к лицу со своим прошлым: Канада, потом Джон в Нью-Йорке, тогда я хотела взять тебя с собой, но везу Лу, потому что она – это ты. И потому, что она напоминает мне тебя, я забавляюсь, я хочу, чтобы она почувствовала, что ее любят и немного балуют; я уделяла столько внимания Кейт и Шарлотте, и я чувствую себя так отвратительно, что использую ее для своей защиты, она даже не знает, до какой степени она защищает меня. Мой дорогой Жак, думай обо мне что хочешь, но я люблю тебя, вспоминай обо мне время от времени; похоже, сценарий у тебя хороший, да я ничего другого и не предполагала, ты не даешь его мне, и, наверное, ты прав: я боюсь его читать, боюсь завидовать этому сюжету и видеть в нем нас; я видела тебя минуту назад, ты вошел и вышел, я вижу кого-то на твоем пути; как путешественник, собравшийся в дорогу, ты не можешь поступать иначе, ты уезжаешь, и, адресуя тебе эти строки, я хочу, чтобы ты больше меня любил, но, быть может, из-за этого письма ты станешь любить меня меньше; я оставлю записку: «Я думаю о тебе, удачи, я люблю тебя».

Ты не звонишь, от тебя никаких известий, ничего срочного, и я не сплю, потом в конце концов засыпаю, потом просыпаюсь в поту, потом уже не просыпаюсь. Я привыкаю к твоему ежедневному отсутствию, это уже перестало причинять мне боль, прежде я не хотела писать тебе, потому что боль еще оставалась, но теперь все, кончено, сколько недель ни единого слова? Две, три? Больше я их не считаю, потому что это уже не важно, я привыкаю ко всему, привыкаю к пустоте, к тому, чтобы быть ничем. Я не хотела писать тебе письмо, пропитанное горечью, – поэтому оно едкое; я не хотела тебе надоедать – и вот уже твой голос и твои слова меня не касаются; я не хотела тебя ранить – и вот я сама разбита; твое равнодушие отрезало меня от тебя, я уже не знаю, где я, но я не живу тобой, еще сегодня утром я дышала вами, но вечером я все убила вокруг себя; уверенность в том, что никакая весточка меня не ждет, победила желание позвонить тебе, с тобой нет никакой связи уже несколько недель, никакой нужды во мне у тебя нет, ни одной телеграммы, ни одного цветка, ни одной открытки, ничего. Все меньше и меньше знаков, мы для тебя умерли. Я тебя понимаю: нет больше смысла, есть потребность в ком-то другом, дыхание, дававшее иллюзию существования, уже безжизненно, я больше не являюсь твоей жизнью, но не решаюсь стать твоей смертью. Это не происходит быстро, я знаю, от фильма к фильму мы отдалялись друг от друга: нет больше воспоминаний, нет общего дела, нет ничего неотложного, – и вот в мыслях я уже уехала, чтобы не испытывать боль, разочарование. Такая привычная «повседневная» жизнь – это, в конце концов, когда я здесь, а ты там, и так будет всегда. Я ничего о тебе не знаю, я никогда не была такой безразличной, ты не можешь упрекнуть меня в том, что я истеричка; это мое пятое неотправленное письмо, но все же я хочу, чтобы ты его получил, у меня никогда не было так мало тебя. Жизнь не стоит ностальгии. Я знала жизнь, в которой страх по поводу того, где и с кем ты спишь, что-то значил, но больше этого страха нет, и я грущу из-за отсутствия звонков, впадаю в панику, в тоску; я сказала себе, что я ничто, «передышка» – это не я, это не со мной, жизнь тоже, я слишком долго жила без тебя, даже мысль о том, что ты спишь с какой-нибудь девушкой, кажется мне резонной, логичной, потому что я не могу больше выносить одиночества – так для чего же отправлять это письмо? На него не будет ответа, оно не вырвет из твоей груди крик, не заставит тебя подать слабый знак – от холода не исходит ничего, кроме холода, а мы живем лишь знаками, чем же еще? Я ни на что не надеюсь, а ты – ты должен сказать: «Она все надеется», ты словно без вести пропавший на войне, но свою войну ты создал сам, ты хотел ее, и ты не умер, а я уже не знаю, на что надеяться.

* * *

В тот год я снималась в фильме «Женщина моей жизни» Варнье, роль необыкновенная, мне предстояло сыграть жену алкоголика – его играл Кристоф Малавуа, – который пытается излечиться с помощью Жана Луи Трентиньяна. Меня заинтересовала эта женщина; она чувствует себя загнанной, но в то же время боится потерять мужа, если он излечится, и в определенный момент дает ему стакан виски. Я спросила у одного психиатра, которого встретила в саду Трокадеро, возможно ли, чтобы член семьи совершил подобный поступок, и он в ответ воскликнул: «Все беды от самых близких!» Мишель Пикколи посоветовал мне внимательно прочитать сценарий, поскольку высоко ценил своего друга Режиса Варнье как режиссера-постановщика.

Я снималась и у Годара, в фильме «Береги правую»; Жан Люк Годар, предлагая мне роль, прибегнул к смешной уловке – позвонил мне и оставил на автоответчике сообщение, произнесенное с его характерным швейцарским акцентом: «Я снимаю фильм про стрекозу и муравья, не хотели бы вы быть стрекозой?» Муравья играл Вильре, я решила, что это чей-то розыгрыш, но Жак Дуайон сказал, что это действительно его голос… Репетиция сцены в машине с откидным верхом проходила не вполне обычно. Годар, у которого был сильный насморк, обмотал шею толстым шарфом; он энергично протер губкой ветровое стекло, а затем провел этой же губкой мне по лицу. Потом мы сняли дубль с Вильре, который проделал все это гораздо более мягко, и Годар воскликнул: «Что за дерьмо!» – я не расплакалась, но, поскольку у меня был крупный план, приняла это на свой счет. Каролина Шампетье, главный оператор, позже немного утешила меня в порту Трувиля, вернее, это я ее утешила, потому что она была вся в слезах и все повторяла: «Это не относится ни к кому лично, это он так думает о самом себе».

1987

Зима

В Межев приехали в пятницу вечером, я в прекрасном настроении, счастливая, поселились в прелестном маленьком шале с балконом, все из светлого дерева, сделано по заказу баронессы Ротшильд.

Утро субботы. Искали горнолыжную школу для Лу, и вот она уже покатила, очень довольная. Мы с Жаком пошли взять в аренду лыжи на неделю и купить ему очки, атмосфера очень радостная. Катались – я страшно плохо, он – скорее хорошо, я позвонила маме и предложила встретиться возле подъемников и пойти в ресторан. Однако мы забирались все выше и выше, заблудились и смогли вернуться домой только к 15 часам.

Видели, как Лу съезжает по трассе, стоя между ног инструктора. Лу упросила оставить ее до 18 часов, поэтому я вернулась в шале в коляске. Опять позвонила маме, она пришла выпить со мной чаю. Рассказала, что весь день, не жалуясь, читала папе Нельсона. Она пришла к подъемникам и прождала час, но из-за шума у нее закружилась голова, и она вернулась домой. Поговорили о Линде и Эндрю и о том, как нам повезло. Об Эндрю и его мальчиках, до чего же он гениальный отец. Мама – прелесть, она заявила, что теперь живет исключительно for treats^[107] и его доставляем ей мы. Ужинали в столовой, неплохо, однако папа сидел с немного отсутствующим видом: участие в чем бы то ни было требует от него усилий.

* * *

На следующее утро

Я отправилась на встречу со своим личным инструктором, он специально приехал из Страсбурга, чтобы давать мне уроки. У Жака ломало все тело, и он хотел поработать, поэтому Лу в горнолыжную школу повезла я. Вернулась как раз вовремя, чтобы со всеми вместе пообедать. Когда проходила мимо стойки администратора, любезный консьерж подал мне записку от Жака. «У твоей матери был приступ». У моей матери? Тут, должно быть, ошибка, речь наверняка об отце. Я перечитала записку: нет, все верно, у матери.

Ей было совсем плохо. Голова кружилась, состояние ужасное, ее увезли на «скорой помощи», с ней поехали Папи и Жак. Я приехала в больницу: мама белая как простыня, ее все время рвет. Давление 200, сильное головокружение – судя по всему, она все утро не могла подняться. Папа позвонил доктору – тот не приехал. Тогда Жак, молодец, нашел другого и держал маму за руку, пока ее везли в машине скорой помощи. По его словам, она думала, что умирает, и для нее это был кошмар. Я провела возле нее весь день, препоручив папу Жаку. Бедную маму все еще рвало, пришел невролог для дополнительного обследования. Нет, проблема не во внутричерепном давлении, а в поражении внутреннего уха, возможно, лопнул кровеносный сосуд. Я дождалась прихода ночной смены и уехала.

Как это странно – видеть мать на больничной койке. Я теперь понимаю, что всегда беспокоилась исключительно о здоровье папы. Чтобы мама заболела – в это невозможно поверить.

Ужинали с папой. Мужчина за соседним столом так громко ругал своего трехлетнего сына, что мы были его невольными слушателями. «Я хочу к маме», – говорил ребенок. «Мама тебя отлупила бы», – отвечал отец. Я подумала, что родители разошлись. Потом отец захватил вилкой шпинат и насильно сунул его в рот мальчику. Зря он это сделал. Несмотря на угрозы и предупреждение «Считаю до десяти», мальчика вывернуло наизнанку. Лу вытаращила глаза и стала потихоньку придвигаться к их столу. Наконец, кое-как справившись со сладким блинчиком, они ушли, отец держал сына за руку, сын улыбался.

На следующий день я выехала вместе с Жаком и инструктором. Отвела Лу в школу и поехала к маме в больницу в надежде, что ее выпишут. Она уже проснулась, я могла бы поклясться, что на вид ей было лет шестьдесят, не больше, но я прекрасно понимала, что на самом деле ей 71 год и здоровье у нее уже не то. Пообещав сделать все, чтобы она поскорее вышла из больницы, я вернулась к ужину с папой, он был в подавленном состоянии и сказал, что не хочет быть нам в тягость. Суп, баранье жиго, а потом «Ад в поднебесье»^[108]. Папа обрадовался, что скоро мама снова будет с нами, слабая, но счастливая.

* * *

Можно подумать, что этим все и кончилось, но нет: спустя день, утром, когда я постучала в номер родителей, мне открыла мама, она едва держалась на ногах, и я увидела папу лежащим на кровати в луже крови. Он встал посреди ночи, обо что-то ударился и упал, сломав шейку бедра, руку и ключицу; это выяснилось, когда я вызвала ту же самую скорую помощь, что и накануне. Я провела ночь с обоими родителями в больнице города Саланш, накачивая себя вином под названием «Веселый кучер»! Родители жили два месяца у меня дома на улице Ла-Тур, который я превратила в больницу: медицинская кровать в гостиной, визиты медсестер… Мама, повредившая себе внутреннее ухо, вела себя стоически и поправилась благодаря сеансам реабилитации, которые проводил три раза в неделю в замечательном монастыре профессор Тупэ.

* * *

«Батаклан»

В моей жизни был период «до Шеро» и «после Шеро», так как после «Мнимой служанки» я благодаря ему согласилась петь вживую в «Батаклане», чего никогда не осмелилась бы сделать, не будь у меня этого опыта. Мне хотелось кататься по полу и биться о стены – так я делала, когда работала с Шеро, да, именно так. Мои агент и продюсер сказали: «Публика придет посмотреть на тебя, ты будешь не на сцене театра, а лицом к лицу со зрителями, которым должна улыбаться…» Какой ужас! Я никогда не пела перед людьми вживую, поэтому на предложение Лаббея^[109] ответила: «Ну, может, когда-нибудь…», а он мне: «Не когда-нибудь, а сейчас, когда у тебя есть шлягер!» Шлягером была, несомненно, песня «Что», и я уже записала Baby Alone in Babylone («Одинокое дитя в Вавилоне») – самый лучший мой альбом, так что материал для шоу у меня имелся. Дата приближалась, реклама со словами «Отважится ли она?» висела по всему Парижу, что еще добавляло мне страху! Жак Руверолли, который делал свет, спросил, знаю ли я «Avec le temps» («Со временем») Ферре, раз уж я решила исполнить одну песню, сочиненную не Сержем. Я не хотела, чтобы на меня смотрели как на девочку, взяла ножницы и отрезала себе волосы; я сказала о своем желании Сержу, и он заявился ко мне с маникюрными ножницами; бедная Аньес Варда, у которой я снималась в фильме «Джейн Б.», обнаружила, что ее актриса перестала походить на самое себя, – отсюда всевозможные ухищрения вроде париков и прочего. Мне хотелось, чтобы зрители слушали слова и музыку Сержа, ни на что не отвлекаясь, и тогда я надела широкие брюки, тонкий красный поясок, который сильно затянула, мужскую рубашку от Аньес Б., майку Hilditch & Key и обулась в кроссовки; Серж, ужаснувшись, сказал: «Но ты все-таки сделаешь хоть что-то? Хоть губы накрасишь? Хотя бы блеском для губ?» Я ответила: «Нет, нет! Будет так, пусть слушают только твои песни!» Режиссером концерта был Филипп Леришом; у него возникла гениальная идея: вначале я сижу в зале как зритель, потом поднимаюсь на сцену; он продумал все мои позы на сцене, и в какой-то момент меня охватил ужас, что мне придется повернуться спиной к музыкантам и лицом к зрительному залу…

Я утаила от Сержа список песен, не хотела, чтобы он вмешивался, но более всего я беспокоилась по поводу песни «Со временем». И была права. Серж был категорически против того, чтобы я ее пела, он считал, что арго – это вообще не мое, что я не спою ее хорошо и что мне годятся только его песни, его арго… Годы спустя, готовясь к концертам в «Казино де Пари», я спросила у Сержа, что я могла бы спеть из других авторов. Он поискал, наигрывая себе на фортепиано, ничего не нашел и раздраженно сказал: «Play it again, Sam» («Сыграй мне это еще раз, Сэм»), а потом «As Time Goes By» («Во все времена»)! На это я ему сказала: «Выходит, я могу петь только американцев или покойников?» – и он ответил: «Да, именно так!» На обратном пути с улицы Вернёй на улицу Ла-Тур он, сидя рядом с Шарлоттой в моем маленьком «рено», во все горло распевал: «Со временем, со временем все проходит, проходит…», а я ему крикнула: «Замолкни! Если мне нельзя ее петь, то и ты не пой!» – на что он ответил: «А вообще-то это неплохо…»

«Батаклан» каждый вечер был полон, пришли все: мои родители, вся моя семья; Габриэль сфотографировала конверт для диска, он был просто чудо. Серж присутствовал почти каждый вечер, он аплодировал и набрасывался с руганью на зрителей, если они не поднимали свои зажигалки; я была очень счастлива. В один из вечеров вырубилось все электричество, тогда Серж влез на сцену, чтобы петь вместе со мной! Свет быстро зажегся, и спеть ему не удалось… Он когда-то снимал меня на кинопленку на фестивале Le Printemps de Bourges («Весна в Бурже») и спросил: «Когда мне лучше подняться на сцену, чтобы тебя снять? Потому что, имей в виду, все замрет!» – и он был прав: стоило ему выйти на сцену, как все стали смотреть на него, и у меня возникло впечатление, будто я вовсе не существую!

У меня всегда был жуткий страх перед публикой, мне казалось, что я трушу больше, чем другие актеры, но, может, я заблуждалась… Я никогда не испытывала удовольствия на сцене, потому что стоило мне подумать, что я отлично взяла ноту, как немедленно следовало наказание: слова Сержа до того трудно исполнять, что, если дашь осечку хоть на одном слове, дальше все катится вниз… Даже выходя на поклон, я никогда не осмеливалась засмеяться от облегчения, считая, что в итоге все прошло хорошо, ведь на следующий день надо было все начинать сначала, а я боялась зрителей, боялась холодного приема. Мне казалось, что страх – это что-то вроде необходимого наказания, что если уходит страх, то, возможно, ты ничего не стоишь – в эмоциональном отношении, во всяком случае. В театре по-другому: там ты можешь использовать страх, чтобы играть. Годами позже в пьесе Горовица «Quelque part dans cette vie» («Где-то в этой жизни») я даже специально заводила себя с помощью двух таблеток гуронсана, чтобы появиться перед Пьером Дюксом в состоянии лихорадочного возбуждения; в потрясающей пьесе «Aide-mémoire» («Шпаргалка») я стучу в дверь с совершенно равнодушным видом, и мне открывает Ардити. В этих пьесах у меня были неотразимые партнеры, это очень помогает, ты смотришь на них, а не на публику. Итак, мне говорили: «Если бы ты могла улыбаться, это очень понравилось бы зрителям»; людям очень нравится, когда у тебя на лице написано, что ты счастлива быть с ними; вот и Леришом мне говорил: «Улыбайся! Улыбайся!» – но мои губы точно приклеились к зубам, рот пересох от охватившей меня паники, приходилось разжимать их рукой, отвернувшись от публики. Улыбка во многом помогает, я прекрасно отдаю себе в этом отчет, это как в жизни: «Улыбайся – и мир будет улыбаться вместе с тобой», – говорила мама! В кино, если ты много снимаешься, ты боишься гораздо меньше, возникает приятное чувство – как будто за тобой наблюдают в замочную скважину.

Жак за десять минут делал много дублей – он мог, переходя от одного плана к другому, снять на одну бобину три сцены, это было непросто, снимать надо было в широком формате; Жак забивался в угол, смотрел, а потом ставил камеры, это был фантастический опыт. Если имеешь дело с классической постановкой, ты делаешь широкий план, кадр – закадровое пространство, все по давно отработанной схеме, но Жак стремился к новизне, ему хотелось уловить что-то неожиданное, подлинное, переменчивое существование других людей, а это не так просто. И что делать оператору, если ты отлично играешь сцену, на глазах у тебя слезы, но твои контуры размыты, поскольку ты вышла за установленные рамки, и твои слезы напрасны, они не могут быть использованы!

В фильме «Boxes» («Коробки»), который я сняла в 2006 году, есть сцена в гостиной с Лу, играющей Шарлотту; мы репетировали, придумывая, как поставить нехитрые передвижные камеры, потом снимали, и когда ты видишь ее первую слезу – это такой подарок, ты не можешь его упустить, у тебя должно быть достаточно пленки, а парень, который строит кадр, должен все выстроить правильно, ты не хочешь лишиться подарка – эмоции. Я прошла хорошую школу. Жак мне рассказывал, что на съемках фильма «Странная девчонка» 14-летняя актриса начала свой монолог на краю постели, ее глаза наполнились слезами, и тут он услышал характерный звук: кончилась пленка! Он взял ее за руку в надежде удержать эмоцию, но надо было не просто поставить новую бобину, а перезарядить все бобины… Позже он сделал дубль с ней в слезах, но это было уже не то. Я тогда подумала: если я когда-нибудь буду снимать, уж я не совершу таких ошибок. В случае с «Kung-fu Master» («Мастер кунг-фу»), фильмом Аньес Варда, я до хрипоты спорила с ней, утверждая, что фильм слишком отличается от той истории, которую я написала, на что Аньес мне бросила: «Если хочешь, чтобы фильм был твой, снимай его сама!» И тогда я написала «Oh pardon…» и сама его поставила; мне очень помогло то, что я была первой помощницей и ассистенткой режиссера у Жака на картине «Пятнадцатилетняя».

* * *

Аньес Варда

Первое в своей жизни фанатское письмо я написала Аньес Варда, когда посмотрела ее фильм «Sans toit ni loi» («Без крыши, вне закона»), а второе – Сандрин Боннер. Аньес позвонила мне, чтобы сказать, что она не смогла разобрать мой почерк, и спросила, не хочу ли я встретиться с ней и рассказать, о чем письмо. Вот так мы и встретились, Аньес и я, в парке Со; она рассказала, что хочет снимать фильм о временах года, что-нибудь такое, что не будет походить на классическую полнометражку; мне это пришлось по душе: я была на пороге сорокалетия, и мне подумалось, что я могла бы сняться в нем, просто в виде сидящей на скамейке женщины на фоне опавших листьев. У меня не было времени сниматься в классическом фильме, потому что начинался «Батаклан», все время я проводила в студии с Сержем. Она сказала, что это ей подходит, она хочет проследить за мной в жизни, – так она установила камеру на улице Ла-Тур и в итоге не убирала ее весь год. Для меня это было очень лестно – все-таки я составляла сюжет ее фильма, – для остальных, кто вечно спотыкался о треножники, наверное, слишком неудобно. Я поняла, что ради красоты фильма документалист должен летать, преодолевать препятствия; ее беспокоило то, что в то время кино снимали на 35-миллиметровую пленку, и, пока она ставила подвижную камеру на Елисейских Полях, чтобы заснять мужчину, несущего на плечах ребенка в красной шапочке с помпоном, они успевали почти скрыться из виду; ты все время бежишь за чем-то, что тебя вдохновляет, но, пока ты устанавливаешь аппаратуру, это исчезает; надо быть наготове каждую минуту, это касалось и чувств – она и была всегда наготове.

Бедный Леришом, увидев полупустой «Батаклан» вечером в день премьеры, страшно разволновался, а потом понял, что Аньес удерживала опоздавших снаружи, не давая им войти в зал, потому что хотела спокойно заснять первую песню; я заставила ее поклясться, что она не станет приближаться ко мне со своей камерой, когда я в первый раз поднимусь на сцену. И что же я вижу к третьей песне?.. Аньес и ее команда уже на сцене, снимают меня; однако я должна признать, что такое поведение позволило сделать планы, которые теперь для меня бесценны, как, например, тот, где Серж ругает меня в студии звукозаписи, или тот, где я, совсем потеряв голову, рассказываю ему сон, виденный накануне ночью, в котором я была Жанной д’Арк… Она была бы не прочь сжечь меня в Санлисе, и мне еще пришлось мириться с тем, что меня подняли на смех из-за моего акцента, когда я сказала: «Я выдворю англичан вон из Франции».

У нее были идеи, касающиеся театра, где я играла бы самых разных персонажей, с интервью, с переодеваниями; я ни от чего не отказывалась, хотя некоторые образы меня не привлекали – например, испанская танцовщица, но мне нравилось быть собой и одновременно ею, по сути это был ее портрет, равно как и мой. Мы были как Лорел и Харди, причудливые пейзажи Дали, картины эпохи Ренессанса, Благовещение, которое я приняла за «Донос»^[110], что ей понравилось: в небольшом саду в Брюгге ангел направил на меня свой укоряющий перст. Это так забавно – быть ее игрушкой, открытой всему, и ей в том числе.

Пока шли съемки, я посмотрела по телевизору передачу, посвященную сорокалетним писательницам – в частности, Мадлен Шапсаль, которая написала роман о взаимоотношениях матери семейства и подростка. Ровно ту же идею я записала себе в блокнот для сценария фильма. Я рассказала об этом Аньес; не думаю, что это была ее тема, но она считала себя обязанной отзываться и на мои идеи тоже и решила, что, наверное, это важно, учитывая мою озабоченность и ностальгию по детству. Мы начали кастинг; она спросила меня, ломается ли у мальчика голос, а так как у меня никогда не было сына, я не задавалась этим вопросом; однако, наблюдая вереницу молодых парней, стремящихся попасть в мою артистическую уборную в «Батаклане», я поняла, что меня интересуют отнюдь не первые шаги мужчины, а последние шаги подростка, и этим мальчиком – я его увидела – должен был стать сын Аньес, Матьё Деми. Аньес не хотела, чтобы Матьё произносил слова любви, обращаясь к женщине, которую намеревалась играть я, полагая, что мышление детей – вещь загадочная и никогда не знаешь, что именно они думают. В фильме это женщина должна была влюбиться в Матьё, хотя в моем сценарии все было наоборот – мальчик влюбился в женщину. Эта история родилась у меня потому, что как-то раз я устраивала дома, на улице Ла-Тур, костюмированный праздник, в нем участвовали друзья и подружки Шарлотты, Кейт тоже была там. И вот один мальчик заявился ко мне в ванную комнату и спросил, нет ли у меня бумажных носовых платков, чтобы удалить грим. На вид ему было лет тринадцать-четырнадцать, а день спустя я получила цветы, и на следующий день он был у нас дома, – я была уверена, что ради Шарлотты, а на самом деле ради меня. Так и родился сюжет, который заканчивается очень плохо, потому что мальчик несовершеннолетний, а на Рождество нас застает моя дочь, тоже подросток, из-за чего меня выгоняют из дома. Я пишу ему длинное письмо из Шотландии: «У тебя, наверное, уже растет борода, но я не увижу, как ты бреешься, потому что меня здесь нет». Аньес пожелала заполучить для фильма мою дочь Шарлотту, и та, сперва отказавшись, потом все-таки согласилась, Рождество превратилось в Пасху в саду у моих родителей в Лондоне. Варда добавила еще историю, показавшуюся ей уместной, – об одержимости молодого человека компьютерной игрой, которая называлась «Мастер кунг-фу», и, поскольку в эти годы появился СПИД, она сочла необходимым сказать об этом, учитывая, что сюжет о подростках. Мы снимали на маленьком острове в Нормандии. Это было как сон, Лу играла мою дочь, мы с Матьё и Аньес, уплыв на лодке, оказывались в маленьком коттедже, где Варда позволила нам импровизировать и сняла вполне целомудренную сцену, и не только в смысле картинки, но и текста; я говорила Матьё, что, когда у него начнет расти борода, меня здесь не будет. Я с ностальгией вспоминаю о нашей единственной любовной сцене, потому что удалось запечатлеть – в том возрасте, когда все быстро меняется, – красоту этого подростка, которая уже никогда не будет такой, как тогда. Даже Лу в свои 4 года осталась на пленке с водорослями на голове, это ее первый фильм. Две полнометражные картины вышли в одно и то же время; не скажу, что они пошли, все было настолько необычным, что публике, неверное, трудно было их принять, они ожидали чего-то наподобие «Без крыши, вне закона». Я думаю, что «Мастер кунг-фу» выдержал испытание временем, не так давно я снова посмотрела его на фестивале и растрогалась, ведь я тоже подпала под обаяние Аньес В.

* * *

Я договорилась с Шарлоттой, когда она была еще маленькой, что, если когда-нибудь ее украдут, она напишет мне записку, которую закончит такими словами: «Целую тебя, моя дорогая мамочка», – это будет означать, что дело серьезно, поскольку слащавых слов мы никогда друг другу не говорили. Я полагаю, что в 1987 году не было человека, которого любили и ненавидели больше, чем Сержа, которому завидовали больше, чем ему, и который к тому же шокировал публику, когда на телевидении сжег в прямом эфире 500-франковую купюру. Теперь, по прошествии лет, мне это кажется едва ли не очевидным… Однажды утром, часов в десять-одиннадцать, я пошла открывать дверь в пижаме – накануне я пела в «Батаклане», – на пороге стоял некий господин, который спросил меня, в курсе ли я, что в городе была стрельба, и где сейчас Шарлотта. Я пригласила его войти, поскольку на кухне были мои родители, он заговорил о похищении детей, а потом вдруг замолк, больше он ничего сказать не мог, кроме того что мне необходимо встретиться с его начальником в Уголовной полиции. Я спросила, нельзя ли ему позвонить, потому что мне страшно; я попала на инспектора, и тот сказал, что не может говорить по телефону и сам приедет на улицу Ла-Тур. Все были в растерянности – мама с папой на кухне, я и наш гость, – как вдруг я вижу в зеркало, в котором отражалась входная дверь, Шарлотту – веселую, как воробышек на ветке. «Ее не украли! Она пришла!» – воскликнула я. «О да-а-а, – подтвердил мне посетитель шепотом, – попытка провалилась». Приехал инспектор, мы все сидели на кухне, включая Шарлотту, и он рассказал нам про стрельбу на площади Пантеона; злоумышленники хотели переодеться в полицейскую форму, уговорить Шарлотту сесть к ним в машину, а потом потребовать за нее выкуп, как некогда поступили с месье Азаном. Было около полудня, и я спросила, известно ли об этом кому-нибудь еще. У меня сложилось впечатление, что сведения могли просочиться на радио и попасть в сводку новостей, поскольку полицейские – на вполне законном основании – гордились проделанной работой. Я сказала, что перехвачу мэтра Дрейфюса по дороге и мы сразу же помчимся к месье Генсбуру, у которого, если он узнает об этой новости из новостей, может случиться сердечный приступ. Мы нашли Сержа на улице Вернёй, он и правда был в панике, он думал, что речь идет о Кейт. Шарлотту это происшествие, похоже, никоим образом не травмировало.

* * *

25 апреля

На пароме, идущем с Джерси в Гранвиль. Лу рисует напротив меня. Варда залезла в спальный мешок, и шторм ей нипочем, волосы развеваются на ветру… Матьё грустит.

Аньес В. в розовых колготках лежит на столе в спальном мешке цвета электрик.

* * *

2 июня, Безансон, после концерта

Я хотела бы покончить с грустью. Мне невыносима мысль, что я больше не увижу дорогие мне лица. Слава богу, есть Габриэль, когда мы с ней состаримся, будем все это вспоминать, и других свидетельств наших страхов и радостей не будет. Когда Дада^[111] приходит за мной и я иду на эшафот, страх грохнуться в обморок так силен, сердце у меня колотится – это самый ужасный момент, который мне доводилось переживать, и он регулярно повторяется. Я клянусь, что «никогда больше». Диарея, рвота, спазмы. Никогда больше. Потом это заканчивается, и у меня сердце разрывается оттого, что эти лица, которых я знаю-то всего пять месяцев, исчезнут. Люди, мои люди. Я говорю не о публике, а о техниках, музыкантах, труппе. Это результат того, что ты «берешь на себя заботу», можешь чем-то делиться, постоянно проявлять к другим внимание. И еще песни. Я способна взволновать людей, потому что у меня в руках великолепные песни, слова, которые трогают, – вот тут, наверное, и наступает очередь публики…

Два часа ночи, я думаю о Кейт. Я никогда не прикасалась к кокаину, у меня нет на это смелости, но я тоже бегу от действительности. Я работаю, работаю, работаю, нагружаю себя, чтобы не думать. Это зависимость, и она у меня с рождения; как однажды сказал мне доктор, это сидит во мне, и я передала это Кейт.

Я не могу петь, если не сделаю укол кортизона, – боюсь, что пропадет голос. Завтра, перед последним выступлением, я буду испытывать такой страх, что попрошу сделать мне укол, только чтобы мне стало легче психологически, без этого у меня ничего не получится. Я вчера опять попробовала, но голос не выдержал, а сегодня и того хуже. Я очень боюсь, что действие укола закончится и я не смогу без слез смотреть на своих музыкантов. Мне надо, спрятавшись за звуковыми колонками, ударить себя, дать себе пощечину, чтобы не заплакать.

Жак говорит, что «со мной что-то не так», но что мне сделать, чтобы было так? Я виню только себя одну. Сегодня вечером мой будильник, лежащий в чемодане, прозвонил в 21 ч. 15 мин., и я возненавидела все чертовы будильники вообще. Я в ярости кружила по комнате, швыряла часы в стену, мысленно обвиняя всех, – и это происходило рядом со спальней моей свекрови, но я была озабочена только своим дурацким сном и больше ничем. Я холерик, я так раздражительна, так эгоистична, что нужен проклятый будильник, чтобы доказать мне, кто я есть на самом деле. Со мной что-то не так. Я любима, но что-то со мной «не так». Я очень боюсь, что это правда.

Я люблю Кейт, и Шарлотту, и Лу. Лу мне очень не хватает. Мне плохо, когда ее нет со мной, так же было и с Кейт, я ее слишком опекала – и вот к чему это привело. Я люблю маму и папу. Люблю Габриэль, я люблю ее, самую дорогую мою подругу, но, может, я ее использую? Я хочу, чтобы Габриэль была счастлива, чтобы нашла любовь, чтобы была независима и гордилась собой. Это самый благородный человек на свете, но я знаю, что чуть ее не убила.

* * *

На фильме «Комедия» – третьем, который я делала с Жаком Дуайоном, я настояла, чтобы Габриэль Кроуфорд взяли на съемочную площадку фотографом. Это было после того, как она упустила машину, возвращавшуюся в отель, и оказалась в чистом поле; я посадила ее к себе в машину, погода была ненастная, упавшее дерево перегородило дорогу; не знаю почему, но мне показалось, что вместо того, чтобы резко затормозить, гораздо менее опасно слегка стукнуться о машину Жака, в которой находились он и Сушон. Габриэль ударилась головой о лобовое стекло, она ничего не сказала, но я увидела, что она затрясла головой, выскочила из машины и побежала вперед, не глядя по сторонам, потому что у нее двоилось в глазах. Снимки из больницы, которые она отдала проявлять, были нерезкими, но, к счастью, я заметила рядом с ее кроватью тазик, в который ее рвало по ночам. Я отправила ее в Лондон, там она побывала у специалиста, и он нашел у нее следы кровоизлияния в мозг.

* * *

Бог мой, я часто думаю о той автомобильной аварии. Она, как всегда, ничего не сказала, она могла умереть, ей было очень плохо, а я ничего не видела. Почему? Я переживала, что сильно повредила машину Жака, мы ехали за ним, любовались восходом солнца и врезались в него. Только потом я осознала, что происходит что-то не то. Благодарение Господу, я в конце концов пошла к ней в номер и увидела тазик, хотя в тот момент по-прежнему не подозревала, что она в опасности… Кровоизлияние в мозг, бедная Габриэль. Она сто раз заслужила свой успех – после всего, чем пожертвовала ради детей, после того, как взяла грудного Романа к себе и нянчилась с ним, я у нее в долгу. Я должна была спать в ее комнате, вместо того чтобы заботиться о своем драгоценном сне. Я должна была помочь ей советами, вместо того чтобы наслаждаться счастьем быть рядом с ней. Я не делаю ничего хорошего. Она проживает чудесные моменты с Х. Я надеюсь, что она не теряет голову; в нашей странной, «цирковой» жизни можно легко впасть в депрессию.

Любовь, любовь, о, Эндрю, Линда, я очень их люблю. Да, любовь. Сделать другого счастливым и быть любимой взамен. Или тут тоже ловушка? Мне кажется, я свихнулась и у меня открылось какое-то новое лицо. Пожалуйста, сделайте так, чтобы я обрела мир, я хочу благости. Пожалуйста, простите меня, я хочу быть хорошим человеком.

* * *

В «Комедии» моим партнером был Ален Сушон, я была от него без ума, он был как гениальный брат, мы делали одни и те же глупости, я все находила в нем забавным и привлекательным, даже приступы мигрени, от которых у него появлялся какой-то сладковатый запах, он был вынужден сидеть в темноте, не зажигая света, и я считала это верхом романтизма! Все эти годы он оставался преданным другом и согласился написать музыку к песне для альбома Enfants d’hiver («Дети зимы»).

Я вернулась из Лондона очень несчастная, потому что Жак мне изменял. И кто же встречал меня в аэропорту Шарль де Голль? Сушон, прикрывшийся газетой. Он сказал, что проезжал мимо, отвез меня в Париж ужинать, объяснил мне разницу между мужчинами и женщинами по части измен и рассказал о моральном превосходстве последних.

1988

Роман с мамой и папой

Я провела два чудесных дня, но измоталась вконец. Кейт была вчера. Мама, папа и Роман – сегодня. Я знаю, мне повезло, что у меня бывают такие дни. Мама с папой выступали веселым дуэтом. Папа так заботливо вел себя с Романом, я потрясена, этот малыш неотразим, он полон жизни, смеется – прелестный ребенок! Сегодня вечером мне будет его не хватать. Если Кейт нужно отдохнуть, я им займусь, и мама сказала в точности то же самое. А папа добавил, что они его усыновят, что мы все его усыновим! Мы все его очень любим, и Кейт следовало бы насторожиться!

* * *

Шарлотта

Несколько дней назад я разговаривала с Сержем по телефону. Звоню всегда я, он вечно забывает. Он повторил мне все, что уже говорил, а потом расплакался из-за Шарлотты. Я подумала: «О господи, что еще она там натворила?» Она положила цветы на могилу папы и мамы Сержа. Серж рассказал ей про Россию, про своих родителей и про то, как я весь день терлась животом, в котором была она, о гроб отца Сержа, потому что он умер всего за три месяца до ее рождения, и еще кучу других историй. Серж узнал от шофера такси, что Шарлотта ездила с розами на кладбище Монпарнас. Серж был растроган до слез и то и дело говорил: «Я бы никогда не узнал, если бы не шофер такси, она никогда бы мне не сказала, она особенная, единственная в своем роде».

Ну вот, я только что провела с Шарлоттой два самых прекрасных дня. Съемки, потом ужин, она сказала мне все, что думает о сексе, о любви, без малейшей фальши и манерности, так искренне, весело, с идеей о моряке в каждом порту и о любви на всю жизнь. Я была так счастлива ее откровенностью, так горда тем, что заслужила ее честность, я обрадовалась, когда она мне сказала: «В данный момент я чувствую себя совершенно счастливой».

Я открыла для себя Шарлотту-оптимистку, не желающую искать удовольствие в грусти и меланхолии. Шарлотту, которая может себя контролировать, делать над собой усилие, не убегать от действительности, может выкинуть из головы грустные мысли, как только захочет. Мне страшно нравится, что она спокойна и не чувствует себя несчастной. Потом говорили о ее профессии, съемок ей не хватает, Миллер в следующем году собирается снимать для нее фильм. Она хочет все изучить, как снимать, как проявлять пленку, как ставить звук. «Если во мне перестанут нуждаться, я хочу уметь делать что-то другое». При этом у нее неподдельная стыдливость и интерес ко всему. Я не могу вспомнить все, о чем мы говорили, но это было так искренне, так взволнованно. Какой прелестный вечер вдвоем.

* * *

В Москве с Шарлоттой на фестивальной презентации «Мастера кунг-фу» и «Джейн Б. глазами Аньес В.»

Какое наслаждение для ума, я и вправду счастлива! С Шарлоттой было так хорошо, так спокойно. Я просто отдыхала после двух недель хаоса, забот, страхов, здесь, вдали от всего, но не то чтобы неизвестно где; этим вечером, после ужина с кинематографистами, впечатление на редкость обманчивое, снаружи все серое, серый подтаявший снег, заурядный фасад, лестница покрыта ковром, чтобы не портить первый ковер! В центре гардероб, куда надо обязательно сдать пальто. Лифт не работает, поднимаемся на седьмой этаж. Зеленые растения невыразимо грустного вида, пыльные растения в отеле класса люкс и сломанные жалюзи. Ни одной кошки, да, две миленькие девушки, откуда ни возьмись, перехватывают нас, поднимаемся выше. «Полезно для ног», – говорит наша переводчица, потом коридор направо, дверь: маленькая скучная прихожая, как у зубного врача. Открываем еще одну дверь, массивную, обитую кожей, – и вот где тайная жизнь, столы и столы, битком народу, кто бы мог подумать, выстреливают пробки от шампанского, еда, – сцена из совсем другого фильма. Первый вечер с Ланцманом и его красивой женой. Шарлотта просит у русского музыканта «Yiddishe Mama» («Еврейскую маму»), тот отказывается, слегка рассерженно: это не русская песня. Хорошенький ответ! Какая-то женщина клеится к Ланцману, она мертвецки пьяна, ходит между столами нетвердой походкой, нам неловко, мы не знаем, кто она: хозяйка гостиной, шлюха или испуганная княжна. Музыка из «Шербурских зонтиков» Жака Деми, Варда очень взволнована, дама тоже, ходит, покачиваясь, от мужчины к мужчине, ее славянская душа переполнена. Я ее фотографирую, она на нетвердых ногах подходит к нашему столу, говорит высокопарно, как театральная актриса, объясняет, что была танцовщицей, потом работала в опере, теперь – в кино, она хочет меня обнять, очень взволнована, очень милая, пухленькая. С Шарлоттой мы говорим о «Shoah»^[112] («Холокосте») Ланцмана.

Сегодня утром мы с Шарлоттой искали телефон, чтобы заказать завтрак, и не нашли. Как и старый телик, все коммуникации за пределами номера. Пришли в ресторан, нас больше не обслуживают, ни кофе, ни чая, надо платить, выручил наш гид; я ем сосиску, Шарлотта взяла масло, потом вернула обратно: не хватило денег. Непроницаемые лица официантов, похоже, они осуждают наше легкомыслие. Я беседую с переводчицей, она говорит, что много молодых людей кончают жизнь самоубийством, потеряв надежду на то, что система изменится.

Конференция. Однако мы понимаем, что толку от нее не будет никакого, нет свободной публики.

Экскурсия: соборы, Красная площадь, Кремль. Идет дождь. Совершенно особенный вид золотых куполов. Всюду милиционеры, снимать их запрещено, потом идем в соборы, нашего гида задерживают из-за нас, из-за того, что мы все же осмеливаемся снимать. Какой-то тип, похожий на кагэбэшника, его допрашивает. Очень неприятно. Посещаем Мавзолей Ленина, формалин, потом окоченевшие мчимся в отель. Переодеваемся, мне надо идти в посольство, Шарлотта остается в отеле, Аньес вольна делать что хочет.

Ужин, вызываю Шарлотту. Нет такси. Автобус возвращается за ней. Матьё исчез. Он был на показе у мамы. Тайком уехал на автобусе, у него встреча с грузинским режиссером… Затруднение: мест только на десять человек, исключая милую Даниэль Гейман и Пьера Мюра, которые недавно приехали, потом едем. Шоссе пустынно.

В 11 часов мы с Шарлоттой натягиваем джинсы и мчимся в такси на Красную площадь. Мы на взводе, поскольку в полдень будет уже слишком поздно. Красная площадь оцеплена, везде охрана, и посмотреть ее можно будет только ночью.

В 6 часов презентация «Мастера кунг-фу»… Мы с Шарлоттой умираем от страха, поднимаясь по лестнице. Беседы с кинематографистами. С этого момента становится интереснее; к счастью, Шарлотта, устав от глупостей Матьё и его приятелей, присоединяется ко мне, она в ярости и чуть не плачет. Постепенно выясняется, что молодые кинематографисты не смогли побывать ни на одном нашем показе. 1000 мест – и ни одного для них, они жалуются, мы их понимаем, мы слышим, как их распекает за «плохое поведение» профсоюзный деятель, тот, что был вчера вечером, он, который так натерпелся от системы, теперь ратует за нее. «У них только и есть что их религия и славянская душа», – говорит Аньес. В общем, было понятно, что у них судят по тому, что мы делаем, кто мы такие и кем будем потом. Цензура, ограничения, давление. Бедная Аньес чуть не плачет, ее глубоко задела эта система^[113]. Ее душило негодование, и, как всегда, она страшно меня разволновала. Какая она забавная, эта Аньес, такая маленькая, упрямая, такая хрупкая. Я люблю ее за это, и я думаю, что Шарлотта поняла ее глубину, это меня очень радует.

Мы уехали в автобусе вместе с девушкой, которая должна была взять интервью у измученной Аньес. Шел снег. Мы с Шарлоттой доехали до Красной площади. У нас было сорок пять минут до полуночи. Мы зашли в шикарный отель напротив, но в ресторан нас не пустили, как и в бар. Потом опять пошли в отель «Националь». Какой-то француз узнал нас и провел с собой. Трюк с подкупом – и вот мы, поймав на себе недобрый взгляд официанта, устраиваемся, как какие-нибудь шишки, в декадентском ресторане напротив Ленина… Вино, лососевая икра и все такое, было очень весело. За столиком рядом с нами сидели англичане, которые знали нашего француза, и два молодых подвыпивших француза, они попросили у нас автографы. Обстановка как у Грэма Грина. Все казалось таким темным, подозрительным… плюс к тому история с якобы приглашением кинематографистов, я была уверена, что кругом полно шпионов. Кстати, нам сказали, что после 23 часов мы ничего не найдем, и вот пожалуйста тебе – бар с агрессивной музыкой, ресторан, принимающий к оплате исключительно банковскую карту!

Без семи минут полночь мы мчались по огромной заснеженной дороге, такой охраняемой, что я мысленно уже видела нас изрешеченными пулями, лежащими на снегу лицом вниз. У каждого в руке чемоданчик, вид у нас был очень подозрительный. Мы с таким трудом бежали по снегу, что я боялась, как бы у Шарлотты не случился приступ тахикардии. За минуту до полуночи мы были там, возле Ленина. Показались три солдата: хруст-хруст по снегу… Ноги взлетали в воздух, словно в танце диковинных животных. Они шли в темноте, навстречу нам. Неуклюжий поляроид, его щелчки посреди тишины, смесь почтения и подступающего безумного смеха. Блистательная хореография. Как в каком-нибудь фокусе. Все застывает на месте. Двенадцать ударов, отсчитывающих полночь. В совершенном движении два солдата становятся на место трех других солдат, при этом на их восковых лицах не отражается ровным счетом ничего. Схожие блеклые штрихи, розовые губы, щеки, молоденькие мальчики в форме оловянных солдатиков. Они удаляются, высоко вскидывая ноги, очень высоко, замедляя свой почти головокружительный взмах, как бы удерживая его в воздухе. Шарлотта и я преследовали их вспышками поляроидов. Они соблюдают железную дисциплину. Как пришли, так и ушли. Шарлотта и я на Красной площади, светящиеся звезды, ярко-красный флаг, молчаливый ход времени. Я сознавала, что счастлива с ней, и нам в жизни повезло, что мы можем пережить такую ночь и она еще продолжается!

Я в самолете. Шарлотта спит, последнюю ночь мы провели совершенно по-особенному, очень весело. Вчера, после беготни за подарками, у нас была встреча у посла, отчасти муторная, отчасти обязательная. Ждали автобус, Тавернье опоздал на пятнадцать минут на показ «Холокоста». Все из-за меня: я покупала зубную пасту для папы в магазинчике на 2-м этаже. Ну и разговорились кто да что. Скорее миленько. Узнали, что кругом прослушка, обслуга, горничные и т. д. – все подосланы государством, с жучками в карманах.

Мы с Шарлоттой покидаем посольство. Грузин куда-то исчез. Режиссер, чей фильм мне очень понравился, Климов. Удача: единственный, кого я видела в Париже, был там. Я скромно поблагодарила его за прекрасный фильм, и тут он мне выложил, что видел в Венеции «Пыль»^[114] и проголосовал за меня.

Машины нет, такси нет, он привозит нам Жюли Дельпи, мы с Шарлоттой в окружении киношников, – нам удалось получить приглашения. Я думала, что мы наскоро поедим и вернемся в отель собирать вещи, так как в 8:30 у нас самолет. Мы бродили по залу как неприкаянные. Было организовано два вечера, чтобы никто не почувствовал себя за бортом, в связи с этим я боялась совершить какую-нибудь оплошность и держалась в стороне…

За нами пришли, надо ехать. Выходим на улицу, идет снег. Шарлотта и я с тревогой замечаем, что уже 21 час и мы ну никак не вернемся до полуночи. Садимся в машину с незнакомыми людьми, и путешествие начинается. Тавернье следовал за нами в красной машине, которую нельзя было терять из виду. Потом мы остановились. С 21:30 до 22 часов ждали неизвестно чего на стоянке. Надежды на возвращение нет. Снег идет все сильнее. Потом опять трогаемся в путь. Автострада, потом сельская местность, какой-то занесенный снегом домишко, волшебная сказка, потом завод, проселочные дороги. Говорят, что это красиво. Почему тогда они не живут в сельской местности? Нам говорят, что есть какой-то сумасшедший музыкант. Позже, среди ночи, приезжаем… к музыканту, который хочет жить один и работать в свое удовольствие. Три машины. Тавернье истерически хохочет, валяясь в снегу, и говорит мне: «Это все из-за тебя. Ты же говорила: “О, как бы мне хотелось увидеть типичную избушку”». Входим: лачуга. Нам сообщают, что, если кто-то хочет писать, – для этого есть ведро! Мы хохочем как помешанные. Откуда ни возьмись появляется еда. Мы понимаем, что на 9 вечера ничего не было запланировано. Они достали хлеб, мясо, вино – вот для чего была стоянка! «Грузинские» тосты. «За абажур! И за дом с абажуром!»

Я в легкой панике, поскольку наступает моя очередь произносить тост. Я объедаюсь селедкой в сладком соусе, маринованным чесноком и разными диковинными салатами, появившимися за несколько секунд как по мановению волшебной палочки. По телику поют: «On the street where you live»^[115]. Чудо, я спасена: перевожу – и получается тост. От тоста к тосту. Тавернье с блеском рассказывает смешные истории.

В этой затерянной в снегу маленькой избушке – гитара. Выясняется, что сегодня день рождения того парня, который привез нас сюда. «Happy birthday to you», – поем мы, как старые, бывалые солдаты. И прекрасный грузин, очарованный Шарлоттой, берет гитару и нежнейшим голосом поет по-грузински «Happy birthday». Мы замолкаем. Он красив, романтичен так, что можно умереть, голос жалобный. Мы прячемся под стол – от стыда за нашу заурядную «Happy birthday». Потом подают медвежатину. Шарлотта пишет открытки. Грузинский певец блистательно подражает французским певцам, английским и арабским.

Потом были трогательные тосты какого-то манерного пьяного адвоката, большого поклонника Тавернье. Я выкрутилась, вспомнив телеграмму Сержа: «Я бы хотел, чтобы эта телеграмма была самой прекрасной телеграммой…» – и переиначив ее так: «Я бы хотела, чтобы этот тост был самым прекрасным из всех тостов!» Влюбленный в Шарлотту предложил тост «за самую молодую, самую молчаливую, самую красивую, самую восхитительную». Песня для Шарлотты, тост за Россию и ее стойкость и мужество. Потом нам прочитали поэму: «О дом родной, укрытый снегом, как покрывалом шелковым…» Я сказала Тавернье: «Если мы останемся здесь еще на минуту, я тоже начну писать поэмы!»

Мы вышли в снег, после того как выпили изрядное количество грузинской красной водки. Шли, еле передвигая ноги. Загрузились в машину, Шарлотта на меня, а сверху на нас еще какая-то девушка. На автостраде нас остановили: проверка документов. Запрещено ехать в машине более чем четырем пассажирам. А нас было: я, Тавернье, у него на коленях девушка, водитель, парень, влюбленный в Шарлотту, пьяная девушка и Шарлотта.

Багаж в 4 утра. Шесть часов: нас будит Аньес. Мы обе в слезах: эта Россия нас потрясла. Спим как сурки. Варда принесла нам одеяла. Не заметили, как прилетели в Париж. Мое путешествие с Йоттой закончилось. Летели с Каспаровым в первом классе.

* * *

«L’Ex-Femme de ma vie» («Бывшая подруга жизни»)

Баласко^[116] позвонила мне, когда я была ассистенткой Жака на фильме «Пятнадцатилетняя», где играл он сам и раз двадцать подряд целовал Жюдит Годреш, спрашивая меня, «какой дубль самый лучший». Прямо агония какая-то! А главный оператор готов был меня съесть, если я плохо рассчитала пленку, расстояние от камеры, и тут звонок на Ивису, я плохо слышу, это Баласко, я говорю «да, да», но я совершенно не понимаю, что таким образом даю согласие играть с Лермиттом^[117] в «Le Splendid»^[118]! Ко всему прочему, роль, которую она мне предложила, была ее роль, и, поскольку произошло такое крупное недоразумение, я оказалась отчасти в ловушке; однако я почувствовала такое облегчение оттого, что больше не буду ассистенткой на этих съемках и вернусь к своей работе, стану играть, будучи на девятом месяце беременности, и рожу на ковре, – это была моя голубая мечта! Меня душили слезы, когда я, беременная, открывала дверь в репетиционный зал, а Тьерри сказал: «Если бы я знал, что это Бергман, я бы отказался!» Какой гениальный партнер был у меня все то время, что мы с большим успехом играли эту пьесу, его ни на минуту не покидает чувство юмора, он шутит даже по поводу своей внешности – очень привлекательной, никогда не принимает себя всерьез. Однажды он заставил меня поверить, что в зале находится архиепископ Люстиже, поэтому в сцене выкидыша я трусливо взвалила всю ответственность на Тьерри и в конце, когда почтенный человек пришел поприветствовать меня в артистическую уборную, я, упав на колени, стала целовать ему кольца, думая про себя: «Что он тут делает, вместо того чтобы слушать Радио Ватикана?» – однако у меня было чувство, что как-то все это не вполне нормально… Это была шутка, устроенная Тьерри!

1989

Киото с Лу, гастрольная поездка после «Батаклана»

Лу и я преследовали гейшу – как преследуют редкую птицу. В 10 часов вечера я не могла совладать с собой и, выйдя из старинной гостиницы, отправилась по следам этого загадочного существа. Быстрей, быстрей, мы покидаем наш номер, точно воры, хитрый шофер такси ждет нас под неодобрительными взглядами элегантного хозяина гостиницы. И вот мы, Лу и я, в ночи; все отвечают «maybe»^[119], когда мы говорим о нашем желании увидеть гейшу. Мы покидаем ярко освещенные улицы с игровыми автоматами, пивными и приезжаем в тихий квартал: утопающие в зелени дома, все очень скромно и тихо. Смотрим по сторонам: ни одной гейши не видно. Медленно проезжаем улицу за улицей – ничего. Вдруг в полосе света, точно потревоженная ночная бабочка, белое личико, семенящая походка – гейша! Лу и я разом вскричали, таксист начал преследование, она перешла дорогу и юркнула в какую-то улочку; словно охотники, стосковавшиеся по дичи, мы с Лу двигались за ней – красивой девушкой, семенящей на платформах со свертком в руке. Наш хитрый таксист обогнул улочку, мы увидели, что она прибавила шагу, поляроид, молодое личико в смятении, мы идем за ней пешком и теряем ее след: как загадочное существо, она исчезла. Хитрый таксист говорит нам, что знает, куда она подевалась, и вот мы с Лу идем за ним и оказываемся в большом зале, там хозяева, мужчина и женщина, похожие на диккенсовских персонажей, стерегут роскошных цыпочек, – малоприятные, но явно с деловой хваткой. Эти уродливые создания командовали редкостными красотками. И вдруг сюрприз: в одной из комнат белое личико, жемчужины в волосах, и она хочет сфотографироваться с Лу. Чудесный момент, семь снимков, и мы уходим. Одна гейша позирует, и мы видим, как другая удаляется через задний двор. Сон о восточной сказке. Но самой красивой была та газель, которая семенила, словно сама невинность, по улице, застенчивая молодость, интригующая наивность. Мы чувствовали себя вульгарными, слишком возбужденными. Когда мы уезжали, подъехало такси, из него вышли бизнесмены в немного старомодных костюмах, сдержанные, как при выполнении ответственного задания: понятное дело, это дом гейш номер 1 в Киото.

* * *

Среда 1 марта

Спала всего несколько часов, Серджио должны сделать компьютерную томографию, я проснулась в 5 часов, говорила с Фюльбером^[120], он сказал, что все хорошо, потом я позвонила – не все хорошо, подозрительное затемнение на печени. Итак, то, чего опасались, подтвердилось, и, как при fast forward^[121] пленки, видишь худшее и не можешь перестать об этом думать. Все это так пугает… Дорогой Серж. Ты говоришь мне, что это оперируется, что можно жить, если останется треть печени, что надо быть довольным, потому что надо жить, ты говорил это для нас. Серж, милый, перед лицом всего этого ты стал ребенком. Я сунула бы свои руки в огонь, если бы это изменило твою судьбу, я хотела бы проявить совершенно особенную любовь, только бы Господь хранил его, зачем он так уязвим? У меня было какое-то фантастическое чувство, что этого не случится, ведь он больше не пьет, он стал благоразумным, к счастью, прошел лечение в Американском госпитале, иначе болезнь упустили бы. Завтра я лечу в Англию повидать папу. Жак, умница, сказал: «Не поедем в горы, плевать на них, побудь с Сержем пятнадцатого». Интересна эта его способность быть всегда там, где нужно, не драматизируя, не теряя головы. Он умеет видеть главное, забыть о себе, забыть обо всем и мчаться туда, где должен быть.

* * *

Межев, пятница 17 марта

«Меня будут оперировать», – сказал мне Серж. Со вчерашнего дня у меня предчувствие, потом я попыталась быть такой же оптимисткой, как и он, нужно второе мнение, может, это всего-навсего киста, потом Филипп Леришом сказал мне, что он вовсе не болен, так что… Но в глубине души я знаю – с того момента, как сделали томографию. Серж говорит: «Я ведь храбрый малый, да?» Да, он храбрый малый. Даже позавчера он больше боялся укола перед рентгеном, чем результатов, был такой веселый и приподнятый, восхищался тем, как ловко ему сделали укол, никакой гематомы, хвалился, что почки у него работают прекрасно, огорчался болезни, но и только. Его хирург – мировая величина, признанная знаменитость, Серж говорит: «Вчера он был в Швейцарии». В этот раз он увезет с собой штанишки Манки, он не брал их, когда ему делали укол, потому что боялся, как бы не продырявили его кейс от Виттона. Вдруг мне показалось, что его простодушие, тот наивный ребенок, который всегда жил в нем и который особенно дает о себе знать сегодня вечером, милый и покорный, кроткий и благоразумный, под угрозой, и это меня пугает. Мы с Жаком играли в слова, они были такие грустные: милосердие, Иегова, сострадание, холокост… У Жака все слова выражали страдание, хрупкость. Поехали встречать детей на вокзал, я злилась на себя, почему эта напасть случилась с ним, Жак говорит, что я тут совершенно ни при чем, но мне это не помогает, я плачу, но это ничего не дает. Мой бедный Серж… Дети веселились, играли в снежки, было хорошо. Лу и я слепили снеговика, похожего на Сержа, волосы сделали из соломы, очень боялись, что хулиганы его разломают, Лу обняла его и поцеловала, пожелав доброй ночи, и чуть не расплакалась, она хотела, чтобы я унесла его на ночь на наш балкон. Я тоже чуть не расплакалась, снеговик был такой трогательный и уязвимый, с круглым лицом и выступающими скулами, как у Жака, потом я испугалась, что он похож на скелет, и добавила ему щеки, потом мне захотелось нос как у Сержа и сигарету в углу рта, – получился вылитый Серж. Черные камешки – для глаз, а Лу набрала тополиных семечек и сделала брови. Это был Серджио.

* * *

Вторник 11-е, 7:30

Интересно, спал ли хирург, зная, что ему предстоит располосовать живот человека, без сомнения самого любимого во Франции? Мне снились сны про больницу, я проснулась и подумала про хирурга, – какой он, наверное, испытывает страх. Вчера мы с Жаком проговорили до 2 часов ночи, он был очень нежен. Жак ждал меня вчера вечером, это ему свойственно – возвращаться раньше. Шарлотта не выглядит очень уж встревоженной, к счастью, я знаю, она питает надежду – всегда на что-то надеешься, когда не знаешь, что тебя ждет. Она была спокойна, опасаясь, конечно, всего, а потом нет, она мне сказала, что у нее не получается быть пессимисткой, – нет, не совсем так, она представляет себе все это, только находясь там, и сегодня для нее будет ужасный день. Бамбу заехала за мной в 10:30; я разговаривала с Сержем незадолго до того, как он заснул, он тщательно выбрился, он мужественный и восхитительный. Смотрит Джеймса Бонда, я не решаюсь звонить ему сейчас, это было бы неуместно, и потом, я не хочу вносить нервозность; как долго ждать, я пишу в ожидании 8:30, я знаю, что операция началась, это очень тяжело, когда ты находишься далеко. В 8 часов я позвонила медсестре со 2-го этажа узнать, хорошо ли он спал. «Передаю его вам». «Серджио, ты хоть немного поспал?» – «Спал великолепно!» «Великолепно» – почему это слово для меня точно бальзам на сердце? О, я обнимаю тебя, обнимаю, Серджио. Потом он сказал: «Ладно, мне пора», и с этого момента я считаю часы, минимум три часа, через полчаса они его усыпят, у него был такой хороший голос, а вчера весь вечер Жак говорил мне о его невероятной силе, он такой русский, такой сильный физически. Дай ему еще шанс, прошу тебя.

* * *

Воскресенье

Когда он проснулся, через шесть часов после операции, он едва ли не шутил. «Как подумаешь, что тебя вспарывали ножом, а потом ничего, бутылка виски» – он был очень доволен, что живой. Бамбу, Филипп и я ждали шесть часов в коридоре, бесконечных шесть часов, никогда еще время не тянулось так медленно, так странно думать о нем со вспоротым брюхом. Мы пообедали в кафе, я позвонила Шарлотте, чтобы она не приезжала сейчас, потом медсестра сказала, что его зашивают, операция закончена. Я жду в коридоре, чтобы Шарлотта не увидела отца недвижимым, на каталке, с трубками. Неподалеку от нас грустная женщина в темных очках, нервная пара с ребенком на каталке, Шарлотта подумала, что это Серж, и чуть в обморок не упала. Появляются врачи, уставшие, словно регбисты, хирург милый и довольный собой. Филипп подбегает к нам: «Все в порядке, они удалили половину печени, сердце работает хорошо, все в порядке»; доктор говорит, что удалил все, что показалось ему подозрительным, мы уходим с облегчением. Бедная Шарлотта, переживающая столкновение с действительностью, я обнимала ее долговязое, одетое в черное тело, бедное дитя, потом я проводила ее, или, скорее, она проводила меня и поехала за город с шестью подружками повторять материал к выпускным экзаменам. Она не хотела видеть своего отца в реанимации. Бамбу очаровательна, она позволила мне все это время оставаться с ней, потом, через несколько часов, мы опять приехали и в 19 часов увидели Сержа смеющимся. Я поверила в чудо! Какое счастье видеть его, брать его за руку, потом, на следующий день, боязнь, что ему больно. Он разговаривает со мной весело, с намеками, что он мог бы покурить… почему нет… в конце концов… Все ли хирург мне сказал? Он бы предпочел, чтобы хирург поговорил со мной. У дамы в черных очках, ждавшей в коридоре, мужа больше нет, он умер, родители тоже в двух шагах от того, чтобы потерять сына. Я считаю себя баловнем судьбы. Это было в четверг. В пятницу в 7:15 утра телефон – радио и телевидение Люксембурга на прямой связи. Потом звонят беспрерывно. Как загнанные звери, мы добираемся до палаты интенсивной терапии по лестницам, ведущим из кухни, пятый канал ждет в холле. Серж чувствует себя лучше, но нет, легкое кровотечение, переливание крови, мне объясняют, что им пришлось удалить больше половины печени, температура 39,6 °С, так страшно, но потом все хорошо.

* * *

4 мая

Одиннадцать утра, мама, папа, Лу, Сари-Лу и я едем с улицы Ла-Тур в отель «Рафаэль» обнять Сержа. Он великолепен, сидит в баре, молод, весел, в форме. К тому же его печень отрастает снова. В общем, мама с папой сочли, что он в полном порядке и очень мил. Папа выглядит немного усталым в своем темно-синем блейзере, белой шляпе и с орденом Почетного легиона, он тоже великолепен. Мама просто прелесть со своим фруктовым соком и медом, она была очень рада видеть Сержа. Внезапно Лу скорчилась от боли, у нее жуткий отит. Серж очарователен, мы ждем его кардиолога, раболепного М. А., тот сует ему антибиотик, не соизволив взглянуть, что там с ухом у Лу, везет нам, ничего не скажешь. И все же сегодня праздничный день. Чуть позже мы обнимаем Сержа, приветствуем его доктора, несмотря на то, что я не приемлю его снисходительного отношения к алкоголю и табаку. Короче, мы зашли в торговый комплекс, потом в дежурную аптеку, а потом Лу, напичканную антибиотиком, с прозрачным лицом, рвет где только можно. Хороши антибиотики!

* * *

17 июля

Серджио!

Давай прекратим ссоры, пожалуйста. Вот уже десять лет я звоню только для того, чтобы узнать, как ты поживаешь, я ничего от тебя не хочу, кроме твоей дружбы (это тоже кое-что, согласна), не хочу ни твоих денег (тут я справилась сама и очень этим горжусь), ни твоих упреков. Я укоряла себя в течение нескольких лет, этого достаточно для нас двоих, ты обрел свое счастье – во всяком случае, я так думаю – с Бамбу и Лулу, тогда к чему эти уколы, этот сарказм, эта изливаемая на меня горечь? Что до меня, то я тебе все простила, и все же были претензии, которые в тот момент казались мне оправданными, разве нет? Не знаю, но, возможно, надо сказать тебе, почему я ушла. Потому что я не могла больше выносить эту жизнь, построенную на доминировании, у меня было впечатление, что никогда ничего не изменится, но я-то изменилась, я выросла, совсем как Шарлотта, которая выросла из своей детской кроватки, а ты не желал этого замечать. Я не говорю, что это твоя вина, ты не мог измениться, и тогда я взбунтовалась, как какая-нибудь африканская страна, жаждущая legal recognition^[122], мое нутро восстало. Я не хотела больше ни команд, ни приказов, я хотела, чтобы во мне видели меня, мою личность, даже если я ничто. Я ведь тоже умру, и ничто, которое есть я, тоже умрет. Ну вот, видишь, это не было обыкновенным обманом, как ты хотел, чтобы я признала в ту ночь в Élysée-Matignon, когда я пришла туда с тобой. Но ты был не способен понять, что я вернулась, чтобы быть человеком со своим мнением, со своей головой, со своими мыслями, именно таким человеком я хотела быть рядом с тобой, а ты – ты хотел представить меня прелюбодейкой, не достойной уважения со стороны твоих «друзей» из Élysée-Matignon. Этой толпы третьестепенных личностей, и мне плевать, какого они мнения обо мне, меня тошнит от них, от нашей жизни с ними, пять лет я постоянно лицезрела этих людей. О нет, Серж, я вернулась ради тебя, а не ради того, чтобы вечно играть роль подвыпившей куклы, развеивающей скуку однообразных вечеринок. Да и перед кем играть? Разве был там кто-то, кого мы любили? Зачем мне их мнения, убеждения? Если я звоню тебе спустя одиннадцать лет, то потому, что привязана к тебе – душой, воспоминаниями о прошлом, когда мы были молодые, такие смешные и такие разные. Ты и твоя семья – вы часть меня, я не смогу удалить вас из своей памяти, вы так же крепко там сидите, как папа или Кейт; если я по-прежнему звоню, то потому, что беспокоюсь о твоем здоровье, а еще потому, что хочу тебя услышать, мне не хватает и твоей матери, как и моей бабушки, и моего детства в Ноттингеме. Возможно, я слишком ностальгирую по своей прежней жизни, но ты в ней. Вот почему я тебе звоню, хотя знаю, что мое будущее тебе безразлично. Я никогда не ждала, что ты станешь проявлять ко мне интерес, если на тебе не лежит непосредственная ответственность, это меня уже не ранит, можно восхищаться, не надеясь на ответное чувство, ты всегда это говорил. Береги себя и Бамбу. Не травмируй ее, рассказывая ей что-либо обо мне. Она всегда была ко мне в высшей степени справедлива и добра.

Тебе повезло.

Джейн

* * *

Лето

Сон 1^[123]: я решаю посадить папу в ручную тележку, чтобы он мог в последний раз увидеть мир, я хотела положить в тележку дерево, наподобие генеалогического, и все, что он сделал: фото с войны, с его свадьбы, чтобы объяснить жителям деревни, кем был папа, устроить «шоу», как говорил Жак. Мы оставили на столе в кухне записку, и вот уже три человека бегут куда глаза глядят, по дорогам, в тележке у них сидит мужчина, ошалевший от счастья, я тяну шею, чтобы увидеть, кто это там рядом с мамой, боюсь, как бы это не была я. Какое облегчение, я вижу девочку 12 лет, худенькую, с соломенными волосами, – это я.

* * *

Отдых в Финляндии

Лола, Лу и Жак вернулись с рыбалки с шестью рыбами, в следующий раз я иду вместе с ними. Жак насаживает мне на крючок земляных червей, Лола говорит, что их надо проткнуть два или три раза, они жутко извиваются. Мы погружаем их в темную воду озера, они всплывают и еще шевелятся. Рыба клюет, это здорово, но когда ты рыбу вытаскиваешь, ты должна достать у нее изо рта крючок, и я опять слышу шум, но, должна признать, когда рыба клюет, это весело, чего совсем нельзя сказать, когда нужно прикончить ее поленом на лужайке. Лола проделывает это не колеблясь, два удара – но они не умирают. Я ею восхищаюсь – сама-то я сбежала на кухню, не могу ни насаживать червей, ни вынимать крючок, ни убивать рыб поленом. Лу не лучше – она не хочет их есть. Я сказала, что в таком случае они умерли напрасно, но в голове у меня только звук полена, падающего на тела рыб, которые бьются на пластике. И я тоже стала проделывать это: бац! – полено выбило рыбе глаз, его отшвырнуло на лужайку, поближе к нашему дому. В первый день фермер повез нас на лодке, мы не очень-то поняли, куда он нас везет, он греб быстро-быстро, расставляя под водой проволочные корзины-ловушки, чтобы поймать угрей – огромных озерных рыб, которые все норовили выскользнуть; мы кричали, угри уплывали под лодку, мы опять кричали. Штук десять ловушек, чудовище размером с лосося и с мордой крокодила, с большими круглыми глазами. Фермер засунул его в большое ведро из пластика, оно билось, вырывалось, с нами была истерика, оно было скользкое, и ведро было ему мало. Рыба лежала в холодильнике два дня, мы с Лу не хотели ее есть. Я позвонила маме из телефона-автомата на автостраде и спросила, как готовить nice fish pie^[124], мы съели нашу акулу, я потрошила ее и чистила с отвращением^[125].

* * *

Без даты

На этом пластыре остались волоски с груди Дерка Богарда. Это поистине любовь, мы ужинали вместе сегодня вечером, я чувствовала, что мне очень близко это причудливое сочетание преданности и gossips^[126], горечи и необычайной скромности. Когда я увидела его впервые, я была под большим впечатлением от его книги, я боялась, что он реакционер, но эти заметки он написал, будучи гораздо моложе, я же видела перед собой человека, потрясенного на всю оставшуюся жизнь смертью своего друга, человека, цепеневшего от одной мысли об одиночестве и потере тех, кого он любит. В его маленькой квартирке – странная смесь всего, что составляло его жизнь. Я пишу эти строки в больнице, сидя рядом с Дерком, он, кажется, уснул, я пишу, сидя рядом с ним, и у меня впечатление, что я знаю Дадди всю свою жизнь.

* * *

Пятница 13 октября

Бедняжка Могги умер, ветеринар сказал мне, что он страдал, у меня не было выбора. Я просила, чтобы он пожил до воскресенья, когда я смогла бы быть с ним, но 11-го мне сказали, что он мяукал, это было слишком жестоко. В 5 часов его увезли, а вместе с ним ушла и часть нашей жизни. Он учил меня честности, но меня тогда не было дома, и я в панике искала того, кто мог бы с ним поехать. Шарлотта слишком чувствительна, Жака приводила в ужас мысль о том, что он увидит его страдания, Лу еще слишком мала, Кейт далеко, в конце концов с ним поехала Мирей^[127]. Я увидела Жака в слезах, он рассказал, что его привезли, он вырыл яму, но не мог положить его туда, ему хотелось его гладить, он плакал возле этой ямы. Я подумала, что он большой молодчина, что сделал это. Он рассказал: «Я нашел матрешку Шарлотты, деревянную букву «К» от Кейт, фарфорового кота от Лу, потом я завернул его в свой свитер», он искал что-нибудь от Лолы. Он похоронил его на глазах удрученной Жозефины.

1990

«Где-то в этой жизни» Израэля Горовица

Жак использовал Пьера Дюкса и Зука в телефильме – так в 1990 году у меня появилась идея подсказать его имя для нашего спектакля «Где-то в этой жизни» по пьесе Горовица, имевшей большой успех. Дабади был режиссером-постановщиком, Пьер служил в «Комеди Франсез», в прошлом участник Сопротивления, соратник де Голля, человек безупречный. Перед началом спектакля он смотрел в зрительный зал сквозь дырку в занавесе и шептал: «Дорогая публика…», каждый вечер он умирал у меня на руках, плакал одним и тем же глазом, а после такого трогательного спектакля, уйдя со сцены, спрашивал за кулисами у своей жены: «Ну, как мы сыграли?» – настоящий актер. Пришел Серж, сел в первом ряду со стаканом вина, дымил как паровоз, плакал и громко сморкался в платок, я никого не видела, кроме него, потом мы вышли вместе с Пьером и его женой, это было едва ли не в первый раз, обычно я торопилась домой, к Жаку и детям. Как-то раз шум у Пьера в груди был такой, что я посоветовала ему обратиться к врачу, но он не захотел и спустя некоторое время умер. Когда это случилось, Серж попросил меня купить цветы и написал на карточке: «Пьеру, куда-то в другую жизнь», а тремя месяцами позже он ушел из жизни вслед за Пьером, а потом папа – через три месяца и четыре дня.

* * *

«Притворная любовь»

Я записала «Amour des feintes» («Притворную любовь») тогда же, когда играла по вечерам «Где-то в этой жизни». Поскольку мне надо было ежевечерне кричать, когда герой Пьера Дюкса умирал, я не могла взять, как обычно, высокие ноты, и Леришому приходилось прибегать к разным ухищрениям на своем пульте во время сеансов звукозаписи. Серж совсем выбился из сил, я говорила ему, что не стоит так утомляться. К чему такая спешка? Это может подождать… А он отвечал: «Я должен сделать тебе этот альбом, должен». Когда встал вопрос о конверте для диска, я спросила у Сержа, может ли он нарисовать меня: я имела в виду каракули, которые рисуют на старом конверте с английской маркой, когда разговаривают по телефону. Серж согласился, попросил Леришома принести в маленькую клинику, где он тогда находился, бумагу формата пластинки в 33 оборота и тушь; я села перед ним, чтобы позировать. Первый рисунок получился очень красивым, но это была не я, это была Бамбу. Тогда он попросил меня сесть поближе: он плохо видел. На втором рисунке уже была я, но мне показалось, что у меня какой-то злобный вид, и Серж сказал: «Это потому, что у тебя глаза светлые». Он сделал третий рисунок, но он был не так хорош, как второй. Тогда я сказала, что, может быть, добавить мне волос и опустить одну прядь на глаза, чтобы скрыть маленький зрачок. Но тут перо сломалось, разбросав повсюду кляксы, и я сказала: «Оставь, оставь! Так очень хорошо». Приехал Леришом в плаще, на улице был дождь, он сунул рисунок за пазуху, после того как Серж поставил свою подпись на моей ключице.

* * *

Большой каньон

Позавчера я отправилась в Эверглейдс^[128] с Лу и Шарлоттой. Обшарпанные мотели, индейцы с тощими животами, но в общем-то симпатичные и забавные, ведь с сафари, парком и аллигаторами чувствуешь себя ребенком, а это очень весело. Потом будто туча закрыла солнце: мои мысли перешли от Лу, Шарлотты и крокодилов в параллельное русло. Я вспомнила о Пьере^[129] и Франсине: руки Пьера, его красный кардиган, вот он падает на лестнице, цепляется за меня, так каждый вечер, слеза течет у него по носу, иногда падает на руку, мне не хватает его – его силы, его величия… Я вижу гроб и восковое лицо, ощущаю леденящее чувство и страх мертвецов; прощай тепло пухлой щеки, жизнь покинула ее навсегда. Как и все черты этого лица, казавшегося мне таким знакомым, скромник Пьер. Вчера я искала свои водительские права и случайно нашла твою записку по поводу репортажа, который я делала о тебе. Нежное послание, мне оно очень понравилось. Оставляю его и возвращаюсь к Лу – вечный переход от солнца в тень и обратно. Лу сморкается, Лу опрокидывает ананасный сок на сиденье взятого напрокат авто.

Лу и Шарлотта спят вместе на кровати обшарпанного мотеля. Очень холодно, я включила обогреватель, он адски шумит, но я подыхаю от усталости после пяти часов, проведенных в дороге, отвратительного гамбургера в ресторане, набитом пьяными ковбоями, которые трахали официантку, спрятавшись за искусственные растения. Девочкам было весело. Весь вечер мы ехали по территории индейцев. Я послала девочек спросить о ночлеге, они прибежали и сообщили: «Мы у индейцев!»

Я: «Отнеси пустую коробку в хижину, не бросай на дороге. И извинись».

Лу: «Я не могла: он заплетал своей жене косички и напутал…»

За рулем Шарлотта. Я чувствую себя в безопасности, взрослая моя девочка. Странное у меня чувство: мне так спокойно находиться у нее в руках. Бояться сафари – ну уж нет. Аллигатор на аллигаторе, белый ибис, красота, заходящее солнце.

Обратная дорога. Телекс Жаку и Сержу, бедняге Филиппу Леришому для его мамы. А я после всего этого пойду спать. Завтра seaworld^[130], потом возвращение в Париж, к реальности. Спокойной ночи, Манки.

* * *

Это была телепередача по продвижению «Amour des feintes», я, разумеется, попросила Сержа быть моим гостем. Мне задали вопрос напрямую: «Что для вас Серж, если одним словом?» – я подумала, чуть растерявшись, хотелось ответить изобретательно, умно, и я нашла: «Toi»^[131], потом то же самое спросили у Сержа, он ответил: «Et moi»^[132]. Помнится, я немножко поиздевалась: «Et toi et toi et toi, toujours toi!»^[133], тут Серж спросил: «Сколько слов?» – я не знала, а Серж говорит: «Émoi^[134], одно слово». Вернувшись домой, я нашла листок бумаги, приклеенный к двери, на котором было написано «Et moi?»^[135], два слова, и подпись: Жак.

1991

1 января

Я смотрела фильм про свой отпуск, и Шарлотта тоже пришла посмотреть его вместе со мной. Потом я стала одеваться, чтобы в половине пятого забрать Лу из школы, и Шарлотта показалась мне странной – бледная и какая-то обиженная. «Что-то не так?» – спрашиваю я, а она отвечает, что не может мне этого сказать. Она смотрит на меня одновременно отсутствующим и сверлящим взглядом. Я спрашиваю, не обидела ли ее чем-нибудь. Бедная Шарлотта, слишком большая девочка, раздавленная усталостью и жизненными разочарованиями. Она больше не хочет этой жизни. Я везу свою девочку в американский госпиталь. Сказала Лу, чтобы она поиграла в школе в пинг-понг, и рванула с Шарлоттой в больницу. На нее больно смотреть. Я злюсь на себя за то, что служила для нее примером, что не смогла уберечь ее от печали, что не была на высоте ни как подруга, ни как мать. И вот она рядом со мной, словно мой новорожденный ребенок, а я никуда не гожусь. Я вижу себя такой же, как моя мать, глупой мещанкой перед резким и честным подростком. Отчаяние неприкаянной души. Она кажется мне слишком мудрой, слишком рассудительной, но я ее понимаю. Я даже считаю, что она права. Ее жизнь была слишком трудной, слишком паршивой. Я бы хотела встать на другое место, я не хочу быть этой женщиной в меховом манто, которую ее дочь, наверное, презирает. Мне так не по себе, я не знаю, что делать, и я хочу ей помочь. Я чувствую себя полнейшей неудачницей. Там будет психиатр, если я хочу – тот же, что у Х. Да, хочу, если то, что между ними будет тень Х, чем-то поможет. Ее черные волосы, словно птица, она похожа на новорожденного ребенка, я вижу ее младенцем. Я снимаю с нее лифчик, у нее такая красивая грудь, и он бросил это совершенство, как он мог? Мы разговариваем с врачом, Шарлотта спокойна, они уходят. Я забираю Лу, бедненькая, осталась в школе одна с директрисой. Уже половина седьмого вечера, и они звонили везде. Я набираю номер Жаклин, единственной, с кем могу поговорить, когда дело касается Сержа, и так уже много лет. Разговариваю с ней про Шарлотту, до полуночи. Она говорит, что выбрать того же психиатра, что у Х, – хорошая мысль. Завтра отвезу Лу в школу и снова туда поеду.

Шарлотта вялая, говорит, что живет ни для чего, у нее больше нет цели. Школа была для Х, Россия тоже. Фильм Блие – нет, но она хотела знать, сможет ли очаровать его. Ничего не вышло. Она ревновала к другой девушке. Я была рядом, но она хотела быть не со мной. Я говорила, что люблю ее, но знала, что по сравнению с любовью другие так мало значат, даже дети, даже родители, я ее понимаю. Я позвонила де Лабею. Не застала, поговорила с его женой, потом с ним, чтобы он был в курсе. Надо ли говорить об этом Х? Лабей говорит, что не знает, где он. Шарлотта рассказывает мне про Х. Я рада ее откровенности, это для меня ново. Жаклин плачет, Шарлотта по-прежнему не хочет жить. Я ей не помогаю, я говорю о своей собственной жизни, стараюсь найти смысл в том, чтобы жить ради детей; как и все остальное, это звучит неубедительно. Я говорю про Жака, про Сержа, о чувстве вины, о том, какой все это ужас, но ей-то, с ее историей, это чем поможет? Не растратить напрасно такую драгоценную жизнь, поехать в Африку делать добро, в колонии прокаженных, думать о других, жизнь дается нам только раз. Но я вижу ее, такую бледную, и говорю все это впустую.

Я говорила по телефону с Кейт, она сказала мне, что Шарлотта должна работать с Жаком. Разговариваю с Жаком, он спокоен, как всегда, не драматизирует. Ее проблему это не решит, говорит он, но работать надо. Есть фильм Моки, но Шарлотта его не любит. Не так много людей, которыми она восхищается, может, один или два, и Вуди Аллен. Она права. Вчера, когда я вернулась в больницу, она плакала, она все еще надеялась увидеть Х. Приходила Жаклин, и Изабель тоже. Ее это порадовало. Вполне естественно, что она грустит, когда она со мной. Как в тот раз, когда ей удаляли гланды, я подарила ей красный велосипед, а она со мной не разговаривала, отвернулась, это я помню^[136]. Но я с ней, она спокойная, не смотрит на меня с подозрением, как днем раньше, во всяком случае, мне так кажется. Я не успеваю вовремя забрать Лу, Шарлотта звонит ей в школу. Я собираю вещи Шарлотты, чтобы в больнице было не так уныло. Ночная рубашка. Возвращаюсь к ней в 10 часов вечера. Я знаю коридор наизусть. Выглядит она чуть получше. Вчера она была такая грустная. Я звонила человеку из «Эр Франс», узнавала, можно ли вписать Лулу в паспорт Сержа, он мне перезвонил. Да, это несложно, делается за двадцать четыре часа. Звоню Сержу, он говорит, что в самолете нет места. Но я чувствую, что у него главным образом нет ни малейшего желания. Я сержусь. Шарлотте это пошло бы на пользу. Он говорит мне, что ему грустно и что ему дают другие лекарства, потому что эта история с Шарлоттой его пришибла. Я его слегка ругаю. Говорю ему, что он с места не сдвинулся, разве что выходил еды купить в drugstore, когда я пришла рассказать ему, где Шарлотта, осторожно, чтобы он не испугался, чтобы ничего ему в голову не взбрело. Он рассказывает мне про то место, куда хочет поехать. Я ему говорю, что знаю! Что я сама звонила женщине, которая рядом с ним, что мы поговорили про желтую лихорадку, про прививки и про визы. Я так устала все повторять. Мне кажется, он заторможенный, меня раздражает, что он ничего не помнит. В конце концов, он едет в пятницу с Шарлоттой. Надо сказать, он был потрясен. Бельгити^[137] позвонил мне в час ночи, во вторник после звонка в Божон Сержа, который попросил его узнать все про американский госпиталь, где лечат Шарлотту. Я сказала Бельгити все: номер коммутатора, как связаться с Шарлоттой и что Серж ничего не помнит^[138]. Теперь Шарлотта и Серж на Барбадосе. Я получила от них факсы, очень смешные: Сержа не пустили в ресторан в джинсах.

* * *

Без даты

Шарлотта и Серж на Барбадосе^[139]. Я получила факсы, это смешно. Сержа не пустили в ресторан в джинсах, номер у него желтый. Шарлотта хлопочет, как мама. Впрочем, она сказала врачу: «Это не мой отец, это мой ребенок». Словом, веселые каникулы – и вдруг все изменилось. У Сержа были проблемы, я сказала Шарлотте: «Позвони врачу, антибиотики – и за неделю все пройдет». И вот на моем автоответчике сообщение, Шарлотта шепчет, 11 часов вечера, Серж уснул. «Врач сказал, что у папы рак». Бедная перепуганная Шарлотта, на которую это внезапно свалилось. Теперь она будет так же бояться, как я. Звоню Жаклин, она приходит в полную растерянность. В конечном счете и она тоже ни о чем не догадывалась. Знала только я, потому что три недели назад спросила: «Ты будешь оперировать Сержа?» Я задала глупый вопрос – была ли в первый раз опухоль доброкачественной. Врач сказал мне, что она была подозрительной, я поняла и до того испугалась, что попыталась устроить так, чтобы Шарлотта поехала с ним, а не с нами. Она выбрала нас, а я не могла ей сказать, чувствовала себя не вправе. Серж, милый, береги себя.

* * *

10 января, остров Маврикий

Через пять дней начнется война. Что мы здесь делаем, у меня было совершенно адское Рождество, я поссорилась с Мунгой, Шарлотта подавлена, сердце у нее разбито после той долгой любовной истории, Жак после окончания фильма измучен, отпуска не было. Возвращение в Париж, Жак совершенно без сил. Мы решили поехать на Маврикий^[140] и взять с собой всех детей, как полагалось бы на Новый год. Наконец Жак в понедельник все устроил, и мы уехали, без Лолы, потому что Ноэль не хотела, без Серджо, а мне так хотелось, чтобы он был с нами, пусть даже я знала, что этого не может быть, если едет Жак. С. попросил Шарлотту решить, с кем она поедет, с ним или с нами. Я сама была в большой нерешительности, потому что Бельгити сказал мне: «Я боюсь, операция в феврале, и в прошлый раз у него была подозрительная штука». Я так боялась за Шарлотту, она решила ехать с нами, потому что не хотела оставаться с ним вдвоем и потому что Лу такая веселая. Вот уже четыре дня, как Серж берет драму Шарлотты на себя, как будто это случилось с ним. Я ему говорю: «Шарлотте плохо», а он отвечает: «А мне? Черт, до чего тяжело! Сегодня мне это так отозвалось…» Мы с ним в бессилии смотрим, как рыдает на диване Шарлотта, как она давится слезами. Ему тяжело было выдержать ее горе, он был потрясен, увидев, как она страдает. «Никогда такого не видел». Я предложила ему поехать с нами. «Кто там будет?» – «Лу с Лолой и… Жак». – «Это уж слишком». Жак сказал, что ему это тоже не очень нравится, хотя… А я думаю, что это было бы возможно. Плохо, что он совсем один, я боюсь, и вчера я говорила о своем страхе с Франсиной Дюкс. Я молю Бога, чтобы он меня услышал. «Забери меня вместо него, я этого не выдержу, этого не должно случиться». Я должна остановиться. Но как поговорить об этом с Шарлоттой, не напугав и ее, она и так еле держится, что хорошего, если и она тоже станет, как я, просыпаться среди ночи от тревоги, с колотящимся сердцем? Я сказала ей, чтобы она ехала отдыхать с ним после операции, что им обоим это пойдет на пользу, я была предельно искренней, только бы у него хватило сил. Лулу и Бамбу 15-го числа будут в Париже.

Самолет пустой, потому что люди сдают билеты. Кейт с Романом приезжают в воскресенье, Шарлотте и Лу станет веселее. Я все же дергаюсь, не люблю быть далеко от папочки и Сержа, а когда идет война, кажется таким странным уезжать. Знаю, это глупо. Сегодня утром я чувствовала себя подлой, разговаривая с Мунгой и папочкой, они так боятся войны, в прошлый раз папа держался так мужественно, а Мунга с августа в истерике. Наше безразличие должно казаться странным, и с Эндрю мне было не по себе.

Уже очень поздно, приму потихоньку снотворное, потому что вчера спала пять часов, за день до того тоже немного, с этой рвотой, а еще раньше был Лондон. Если бы только другие могли догадываться, как много мы о них думаем, Серж, папа и мама, что бы она там ни думала, никогда бы не почувствовали себя одинокими. Кейт была очень усталая, она разочаровалась в моде, у нее нет денег, ей надо сделать паузу. Моим дочкам плохо, но в душе я чувствую себя еврейской мамой: почему они не с хорошими мальчиками, с которыми будут счастливы?

* * *

15 января

Роман и Кейт приезжают в полдень, мы с Лу целый час ждем их в холле, волнуемся, я посылаю факсы Серджио и Эндрю, в тот же день Като находит потерявшуюся собаку, Лили, которая ползла к нам, у нее не было сил идти. Мы дюжинами снимали с нее клещей, она вся в блохах, а желудок бездонный. Два сырых бифштекса, ветеринар, натыкаемся на хозяина, спрашиваем, можно ли взять ее к нам в номер. «Как это мило, – говорит он, – вы пришли ко мне на коктейль», мы подумываем сделать его собачьим папой. Шарлотта лежит в постели как черепашка-ниндзя, с напрочь сожженными ляжками, от этого она неожиданно стала похожа на борца или на человека в штанах с подтяжками. У Лу отит. Подводное погружение. Уши болят ужасно, меня два раза поднимают. Красота кораллов и рыб. Вам дают кусочки сырой рыбы, которую они едят у вас из рук, и ходишь, как на Луне.

7 часов, папа заводит свой будильник, мама – с ним, в Лондоне. Серж в Париже, 6 часов. Что будет, когда они проснутся? Конец ультиматума и песня Изабель Обре. Война начинается. Странно думать про нас здесь, сигнал прозвучит в девять. Папа в Лондоне, и Серж, у всех радио.

У Романа его штучка застряла в молнии, доктор штучку высвободил, а потом, застегивая, опять прищемил кончик! Вопли, бедный Роман, он хотел полицейского, а не доктора. Шарлотта белая как мел и шатается.

Возвращаемся с хозяйкой ресторана, она довольно милая, с Романом, который снова румян и весел, и несчастной Шарлоттой, бледной, в точности как Серж в больнице, когда вытаскивали дренаж и он кричал, а она сказала – это как с Кейт, когда она рожала Романа.

Союзники ушли, снова бомбардировки.

* * *

22 января

Сплавив собаку одной из горничных, идем на рынок и видим двух голодных котят. Бедняжки, восклицает Кейт, подбирая их. «Давай поищем их маму», – трусливо говорю я. И, на наше счастье, нахожу ее у мясника. Договариваюсь насчет мяса. Они дают его каждый день, это хорошее место. Выходя, натыкаемся на третьего котенка. Кейт его не видела, потому что была в аптеке, пошла за мазью от чесотки, потому что за это время успела заметить на дороге оранжево-розового пса! Явно не бездомного, но больного! Снова за мясом. Он его не хочет. Бегу с третьим котенком к первому мяснику, пристраиваю его вместе с братьями, потом возвращается Кейт, и мы на глазах у кучки зевак мажем шелудивого пса, натянув резиновые перчатки, с помощью местного благодетеля, который любезно придерживает ему лапу. Пес воет. Рынок любопытствует. Мы обмазываем собаку мазью, которая, возможно, щиплется. Собака отбивается, наш помощник ей чуть было не отрывает лапу, наконец доброе дело сделано, собака с жалким видом удирает. Кейт отдает благодетелю лекарство и перчатки, которые ему совершенно ни к чему. Шарлотта от стыда где-то спряталась, а этот тип требует у Кейт денег. Даром ничего не делается. Она в растерянности сует ему 200 рупий, толпа радостно вопит. Аплодисменты. На обратном пути мы видим привязанного у дороги быка, я смотрю на Кейт… «Нет!» – кричим мы с Шарлоттой в один голос.

* * *

9 февраля

Я в скоростном поезде, возвращаюсь из Бретани. Съездила в Финистер на похороны мамы Филиппа. Так мало возможностей показать настолько близкому человеку, до какой степени тебя трогает его горе. Сегодня утром, уже подъезжая, я запаниковала, позвонила Филиппу из поезда, он не мог поверить. Вокзал, присланное Филиппом такси. Я спрашиваю о ней таксиста, он рассказывает, какая она была славная, какая добрая, ее все знали. Деревня. В церковь идти еще рано, я боюсь помешать, советуюсь с таксистом. И вот я в маленьком заснеженном порту, совершенно белый чудесный маленький пляж и камни напоминают детство. А потом – маленький домик, и Филипп в снегу. Никогда я его таким не видела, он совершенно убит, не скрывает горя. У Клод, жены Филиппа, глаза покраснели, она тоже ее любила. Брат, Жак, потрясенный, и я в своем парижском пальто… Чужая боль – это мучительно, ничего с ней не поделать. Со мной все так ласковы, наливают кофе, хотя уже пора уходить, дают хлеб, делят бриошь на десятерых. Нет, я ничего не хочу, не беспокойтесь. Я видела гроб, их горе, и я ничем не могу им помочь. Все то чудовищное, что я видела у Варда^[141], охапки цветов в шуршащем целлофане, эта жестокость, когда выносят тело, на глазах у сыновей ты покидаешь собственный дом в ящике, я больше не могу это видеть. Потом Клод запирает дом и идет по ледяной дорожке вместе с Филиппом. И я понимаю, что поступила правильно. Я иду с его отцом. Мы направляемся к морю. Она любила только эту дорогу, и это ее последний путь. Все то недолгое время, что мы шли, он то и дело восклицал: «Мамочка!» – в слезах шептал: «На этот раз ты нас опередила». Филипп страшно взволнован, он объясняет мне, кто все эти люди, протестантский пастор, церковный голос всегда кажется искусственным, но почему бы и нет? Он хорошо говорит о ней, а гимна на бретонском не было. Но что касается ее грехов, бедняжки, я видела, как вздрагивает спина брата Филиппа, какие грехи? Вот передо мной их любовь, которой придется выживать в одиночку. Жизнь продолжается, они говорят у могилы себе в утешение: «Такова жизнь», и обряд, хоть это и кажется язычеством, тоже помогает справиться со страхом перед ямой. Возвращение домой, потом поезд. Таксист помнил Сержа, и меня, и маленькую Шарлотту. Филипп говорит, так лучше, что она там на кладбище, там ее оставят в покое.

Да, я помню мертвое лицо моего милого Пьера, как это было на него не похоже, прикосновение моих губ к его лбу, камень, отсутствие тепла. О Пьер, я говорю о тебе, и мне тебя недостает. Невыносимо вас терять. В поезде я боюсь будущих мраморных лиц, не хочу об этом думать.

* * *

11 февраля

Не знаю, сколько лет должно пройти, чтобы над этим стало можно смеяться. Шарлотта уезжает на неделю, потому что она выбита из равновесия любовью, устала и отупела от лекарств, в полном упадке. Ей говорят: «Папа на неделю свозит тебя на Карибское море. Неплохо побыть с родным отцом». Очень смешной факс, а потом этот безмозглый врач ей говорит: «У твоего папы рак», и становится не до веселья.

Я вместе с Кейт и Романом жду радостного возвращения, начинаю снимать, ложная тревога, это Жак, потом Серж, растерянный, еле на ногах держится, идет чуть не на четвереньках. Потом Шарлотта в истерике, «я больше с ним не могу». Я перестаю снимать. Шарлотту трясет, она рассказывает нам про свою неделю полицейского надзора, как гонялась за ним по барам, ни минуты покоя. Пять часов поспала в самолете – и вот результат! Она измучена и чувствует себя виноватой в том, что не смогла этому помешать, алкоголики пробуждают в вас чувство вины. Кейт ее поддержала, а она знает, о чем речь. Она очень быстро позвонила врачу. Он уже здесь. Инфекция. Я иду в аптеку, надо пить много воды. Шарлотта стойкая и великодушная, она умоляет его пить воду, заночевать у нас. Серж покорный. Кейт говорит о серьезной дезинтоксикации. Он слушает, потом рвется домой. Мы с Шарлоттой отправляемся с ним на улицу Вернёй. Он хочет остаться с нами. Шарлотта укладывает Снупи^[142], собирает его вещи, слушает сообщения, ничего интересного, но он должен был их проверить. Маньяк.

* * *

У меня дома

Я стелю постель, потом устраиваю его поуютнее. Он протрезвел. «Лучше стало?» Мы его укладываем. Шелковая пижама, которую я ему подарила пятнадцать лет назад, объяснить про свет, он будет спать.

Будим его в полдень, ему больно. Ночью он упал. Доктор Б. считает, что разумно было бы снова его госпитализировать, из-за алкоголя. А что, кисту он оперировать не будет? Он будет оперировать. Серж раскаивается, он грустный и послушный. Провожаем его на улицу Вернёй.

Я позвонила доктору Л., который лечит Шарлотту, чтобы рассказать ему про ее каникулы и предупредить, что настроение у нее плохое. Возвращаюсь в шесть. Сообщение от Л.: Шарлотта очень подавлена. Я два часа говорю с ней про всякие глупости, про Джона Барри, про жизнь, чувствую себя жалкой, утомительной, пошлой со своими воспоминаниями, она должна презирать меня с моими историями, не имеющими к ней отношения. Почему всегда надо сравнивать? Я понимаю, у меня так мало того, что ей надо, а ей надо так много. Я, наверное, кажусь слегка неприятной, может быть, подозрительной. Я ничем не могу помочь, только быть рядом, чтобы она мне доверяла, чтобы ее поддержать, хоть как-то. Я боюсь, что она разрушит свое здоровье.

Серж в пятницу ложится в клинику «Бельведер». Скрещиваем пальцы.

Бедная моя Шарлотта, бедная моя Кейт, я дала жизнь двум существам, которые страдают из-за того, что я не сделала их независимыми, тянутся к отцу, такие же зависимые, какой была я. Я не сумела их воспитать, я не дала им уверенности в себе. Я так их люблю, но этого недостаточно, и вот они – два несчастных спутника без солнца.

* * *

У Шарлотты пять или шесть лет была тайная любовь. Разрыв был для нее мучительным. Впереди страшная трагедия смерти Сержа, а потом, как рассвет после шторма… Иван.

* * *

Февраль

С начала этого года я стараюсь держать голову над водой и, поскольку другие во мне нуждались, на себя я внимания не обращала. Я еду в аэропорт встречать Жака, он возвращается из Берлина. Я хотела, чтобы он расцеловал меня, а он меня не поцеловал. Кажется, он обрадовался, что я приехала, говорил о себе, о том, как он устал. Потом мы пошли в японский ресторан, и я поделилась с ним своими тревогами. Я себе очень не понравилась в фильме Риветта, маленький эпизод, который надо дублировать, фальшивый и вымученный, а он сказал мне, что на съемках я иногда по утрам выглядела на 50 лет, что мне надо контролировать себя, моя паника заметна и меня старит. Он сказал мне все, что я боялась услышать.

Смотрю фотографии для клипа с Шеро^[143], я ужасно выгляжу, старуха. Смотрю обложку Шарлотты – как не увидеть разницу? Вижу себя в витрине этого букиниста мрачной и осунувшейся. Смотрю, как выглядит Миа в фильмах Вуди, смотрю фильмы Кассаветиса с его женой. Миа все же постарела, ей 46 лет, но он ею интересуется, восхищается ею как актрисой, а я от Жака слышу только колкости насчет театральных актеров, и меня он такой видит. Я не вдохновляю его в работе, а он ее любит, и значит, я отлучена от того, что он любит, я даже не сообщница, сегодня вечером я случайно узнала, с кем он будет работать – с Изабель Юппер. Я надеялась, что мы будем снимать фильмы, пусть неудачные, но вместе. Другая дорога, которой мы бы любовались. Но нет, это я им любуюсь, восхищаюсь им. Это я хочу с ним работать. Он никогда об этом не говорит, как будто ко всему это было бы еще и неудобно, и он видит меня такой, будто мне уже исполнилось 50. Я хотела бы, чтобы он снял «Где-то в этой жизни», чтобы его это заинтересовало. Нет. Жак Дуайон больше вас не снимает? Нет. Ему нравятся девушки помоложе? Душераздирающее интервью. Ответ: «Он прав, их интереснее открывать».

Лу 8 лет. В 12 она может, не слишком огорчаясь, со мной расстаться. Я больше никому не причиню зла. Моя Лу будет красивой, и она поймет, как трудно, когда тебя обошли. Она все поймет.

* * *

2 марта

Мама позвонила мне в полночь, Серж умер.

«Что и с кем ты ешь, Серджио?»

«Я пью воду».

«Ты выпил, Серджио, обманщик».

«Послушай, мне надо идти, надо работать».

«Ну да, конечно».

«Пока, до завтра».

«Спасибо за бриллиант, это очень мило».

И к тому же я не знаю, сказала ли я это. Самым прекрасным подарком было бы снова его увидеть. Точно ли я поблагодарила? А назавтра Жак сказал мне: «Позвони Сержу, ему хотелось поболтать», я была у Линды, позвонила ему только на следующий день, спасибо, Серж, спасибо за все.

Мама сказала мне, что он умер, и в моем мире настал безмолвный черный хаос. Серж умер, невозможно, страх, удар кулаком, все расплывается, но с отчетливостью кошмара. И в голове все время – не может быть, только не он, я зашла на Чейн-Роу, в наш дом, мы с ним призраки.

* * *

Мы сняли дом на время отпуска, совсем рядом с Чейн-Роу, там были Жак, Лу и Роман. Шарлотта не приехала, потому что ей надо было в Париже озвучивать «Спасибо, жизнь», а Серж писал музыку. Она ночевала у него, он мне вдруг позвонил в Лондон: «Угадай, кто ко мне приехал». Я ответила: «Кейт?» – а он сказал: «Шарлотта! Шарлотта хочет жить со мной, она всю жизнь мечтала о таком, как я».

Кажется, я была наверху, когда зазвонил телефон, или это Жак меня позвал, чтобы я взяла трубку? И мама сказала мне, что Серж умер. Мы с Жаком молча перемыли все тарелки в ожидании первого утреннего рейса. Я пошла пешком на Олд-Чёрч-стрит, к моим родителям, и несколько часов говорила с мамой, она сказала, что мне, может быть, надо зайти поздороваться с папой, он не ложится спать, хочет поговорить со мной о Серже. Я поднялась к нему, но он уснул, меня не дождавшись. Я обхватила его голову, как футболист, я его не разбудила, и я с ним не попрощалась. Я вылетела первым же рейсом с маленьким Романом, в Париже я сначала подумала, что, может, это неправда, потому что люди как ни в чем не бывало забирали свой багаж, потом я увидела Филиппа Леришома, который меня ждал, и тогда я поняла, что это правда, мы завезли Романа и поехали дальше, на улицу Вернёй, перед домом уже была толпа, люди начали петь «Javanaise». Фюльбер, слуга Сержа, впустил нас с Филиппом и протянул мне футляр от Картье, с бриллиантом, который Серж купил мне за два дня до этого. Я поднялась наверх, там были Бамбу, Шарлотта и Кейт, скорбно приникшие к Сержу. Шарлотта не хотела, чтобы его зарывали в землю, а потом согласилась, и мы с Бамбу, Жаклин и Филиппом Леришомом нашли место для Сержа на Монпарнасе, там, где похоронена его мать. Они несли Сержа по лестницам на улице Вернёй, я сделала так, чтобы дети этого не видели, уберегла их от этого зрелища, занавесив тряпками стекла кухонной двери. Его положили в ящик, и я побежала на улицу Ла-Тур за своей обезьянкой Манки, пристроила ее рядом с ним, Сержа увезли, и мы – Бамбу, Шарлотта, Кейт и я – поехали на улицу Ла-Тур, и все улеглись в мою кровать. Мой брат приехал прямо из Уэльса, чтобы попытаться найти что-нибудь на память для Шарлотты, которая говорила, что у нее только печальные воспоминания о Серже. Эндрю лег спать в подвале, а рано утром я услышала телефонный звонок, английский голос говорил: «Джейн, Джейн», это была Би, жена Эндрю, она сказала мне, что папа умер. Я разбудила Эндрю, чтобы сказать ему об этом, и мы уехали в Лондон. Эндрю остался с мамой, мы простились с отцом, и я вернулась в Париж, на похороны Сержа. На следующий день я вернулась, чтобы заниматься похоронами отца. Линда всегда говорила мне, что папа ей сказал: если он уйдет, он уведет Сержа.

* * *

Вчера вечером… Серж умер… Утром я задумалась, что он делал, в котором часу он улетел навсегда.

Я в своей гримерке с дорогими Филиппом и Габриэль. Мама велела выгравировать папино имя на скамье. Он тоже улетел, за два дня. О, что за сон, картина с небоскребами была в прихожей… папина. Я сказала Линде, что это единственная вещь, которую я хотела бы взять. Если мама… о, какая тоска, это был только сон? Я два раза звонила маме, просто чтобы проверить, она была очень веселая, она не растеряна, и голос у нее был не такой уж усталый… ну вот, у меня в голове все путается, до чего это дойдет…

Я стараюсь не думать. «Казино де Пари» великолепно. Старались подвести итог, не глядя на зал. О, Серж, я хотела, чтобы ты гордился. Сделать все, чтобы ты гордился мной. Странно, что это в последний раз, конечно, это неправда, но…

* * *

7 октября

Сегодня концерта нет, мне хочется выть от обездоленности. Я хочу Сержа, хочу прикасаться к нему, разговаривать с ним. Невыносимо, что его нет. Иногда это глуше, а потом как сейчас: остро и сильно. Желание с ним поговорить, и нет возможности общаться. Не понимаю, как жить дальше без папиных советов, без этой чудесной улыбки, зачем? Вечера проходят лучше, когда я во время концертов могу намеками поговорить о Серже. У меня ощущение, что я сделалась им, что он заставляет меня говорить за него, чтобы лучше его понять. Но слишком поздно для того, чтобы сказать ему о любви и нежности, каких я больше не узнаю, в этом я уверена. И ты, папа, лондонский дом без твоего обаяния. Как я могла тебя потерять, как тебя оживить? Я так боюсь, что перестану видеть твое лицо, или не так ясно. Что бы тебе хотелось, чтобы я сделала? Как смеяться? У тебя было чувство юмора, ты был насмешливый. Даже читать с тобой было так хорошо. Мне бы только этого и хотелось – читать тебе днем у окна, когда ты отдохнешь после обеда. Как весело! Дальше писать не буду, потому что от этого начинаю плакать, а teashop^[144] – неподходящее место.

* * *

18 октября, после концерта, Иври. Письмо моему отцу

Дорогой папочка!

Я хочу видеть твою улыбку, не могу вынести мысли о том, что не увижу ее завтра, никогда больше не увижу. Ты умер семь месяцев назад, а я так хочу, чтобы ты был рядом, посмотри на меня, пожалуйста, и приснись мне сегодня ночью. Я так тебя люблю, на одно безумное мгновение я вообразила, что завтра ты будешь здесь, когда я проснусь, и мне стало так грустно, что я не могу уснуть. Я скучаю по тебе, вернись, пожалуйста, голосом, призраком. Каждый вечер я думаю о тебе, когда пою: «Я – вылитый папа».

А между песнями шепчу в темноте твое имя.

«Папа, дорогой мой папочка».

Нет больше ни красного пуловера, ни усмешки. Стройная фигура, радость, смех, сплошная нежность твоего устремленного на меня взгляда. Пожалуйста, будь в раю, который ты сделал таким простым своими словами, «nice», твое любимое слово, ты умел так нежно произносить слова…

Позавчера я была обижена и взбешена, оттого что не могу к тебе прикоснуться, я орала и кидалась на ветровое стекло. Сегодня вечером я хочу видеть твое лицо, твой облик, твою фигуру, чтобы ты ждал меня у двери, а тебя не будет, ты не поцелуешь меня и не пожелаешь спокойной ночи.

Ты никогда не сомневался в моей любви, правда? Даже тогда, когда умер Серж, и я ушла от тебя спящего? Правда, ты не почувствовал себя брошенным? Почему все так вышло? Почему ты опустил руки после такого сражения, когда прошло столько времени, мой нежный, красивый, такой мужественный папа, отец, папочка, я люблю тебя, люблю тебя, навести меня, пожалуйста. Я постараюсь сделать все, что обещала тебе.

Вспомни, вспомни, ты говорил, что постараешься подать мне знак. Я только хочу знать, счастлив ли ты. Нашел ли ты Сержа? Он с тобой? Не могу писать дальше, начинаю плакать, так что спокойной ночи, мой старый папа, my aged P., моя радость, сейчас я целую тебя в голову, я это чувствую, правда, воображение может тебя вернуть?

Джейн с матерью, Джуди Кэмпбелл. «Это ей – за храбрость, проявленную во время Второй мировой войны, – надо было вручить Орден Британской империи», – говорила Джейн, удостоенная этой награды в 2001 г.

Джейн с отцом, Дэвидом Биркином. Джейн всегда относилась к отцу не только с огромной любовью, но и с бесконечным уважением. Когда его не стало, она иногда надевала его брюки: «Чтобы сунуть руку в карман и найти там папин носовой платок».

Джейн и Жак Дуайон. 1984 г.

Слева направо: Жак Дуайон, его дочь Лола, Шарлотта Генсбур и Джейн на вечеринке по случаю премьеры фильма «Нестор Бурма, детектив-шок». 1982 г.

Шарлотта, Джейн и Кейт. 1991 г.

Джейн Биркин и Лу Дуайон. 2007 г.

Джейн перед показом мод Hermes. Париж, 4 марта 2012 г.

Джейн, Кейт Барри, Эндрю Биркин и Шарлотта Генсбур. 2013 г.

«…Я не профессионал, я случайная находка, которая оказалась в нужный момент в хороших руках, но на сцене ты трагическим образом оказываешься во власти собственной фантазии…»

1992

7 августа, диалог из «Boxes»^[145]

«Папа умер».

«Нет, неправда, не он, не папа».

«Он как будто спит, это не страшно».

«Он не спит, это неправда. Он твердый и холодный, рот у него приоткрыт. Как будто высохшая рана, и губы у него плоские, в них нет жизни, ничего, ничего нежного. Папа, я боюсь, я хочу тебя поцеловать, и я боюсь. Бедная твоя голова похожа на птицу с лоскутами пересаженной кожи, лоснящейся в этом чудовищном свете».

«У вас центральное отопление?»

Я понимаю, сейчас открою окно. Маленький трупик большой любви. Вчера ты начал разлагаться. Вот это у них называется – спать, эта тишина, окружающая твои ледяные пальцы, ангельские ступни, белые и длинные. Я целую тебя, папа, я у твоих ног, а ты меня не видишь. Я не сумасшедшая, я знаю, что не будет нам больше никаких улыбок, и «ah, that’s nice»^[146] по вечерам, покончено с привилегией быть твоей, ничего больше нет. Они положат тебя в ящик, закроют, не имеет никакого значения, что делают с этим телом, таким хрупким, я могу нести тебя на руках по парадной лестнице, и мне не будет тяжело. Нет, кожа, плоть – это все неважно, я хотела бы тебя съесть, положить в карман. Но пустота, папа, кто готовит нас к пустыне? Что должно еле слышно щелкнуть, чтобы мы знали: нет больше надежды, голоса, облика? Вся жизнь без тебя, а значит, без пощады, без этого света детства, возможного рядом с тобой, без иллюзий, вот так, внезапно, надо начинать мириться с тем, что тебя не существует, говорить себе: «Нет, этого больше нет». «Ты его больше не увидишь, не прикоснешься к нему, не ощутишь; он больше не прикоснется к тебе, больше не поцелует. И он больше тебя не видит, тебя не видит этот почти слепой человек, который все тебе прощал, который любил тебя, несмотря ни на что. И на это отпущение грехов ты тоже больше не имеешь права». Конечно, можно жить без света, без голоса, с этим чертовым здоровьем. Ты не умираешь, и этого тоже не прощаешь себе, того, что живешь, полтора года спустя, едешь в поезде, почему было не умереть от горя?

* * *

Материалы фильма «Коробки»

Я сейчас скажу вам: «Мой отец умер». – «Ну и что? – подумаете вы. – Ей уже стукнуло 45, почему бы и нет?» Нет в этом ничего особенного… Нет, ничего особенного нет, кроме того, что я его любила, ничего особенного, кроме того, что я целовала его вечером, он прикасался ко мне, говорил: «А-а», и я успокаивалась. Его рука словно отпускала грехи. Однажды, когда я была беременна, он крикнул из туалета: «Анна, тебе нельзя сюда заходить в твоем состоянии. Я только что разбил голову об окно, здесь все в крови». Конечно же, я туда пошла. Бедный папа, он кашлял над унитазом, резко распрямился и налетел на острый край рамы открытого окна. Папу как топором рубанули. Я повела его в свою комнату, попыталась стянуть края кожи, а потом, взяв свой швейный несессер, зашить. Как бы кость не задеть, думала я, но папа говорил: «Ничего-ничего», я продолжала стягивать и услышала: «Анна, если ты и дальше будешь так тянуть, у меня оба уха окажутся посреди лица». Такой он был, и вот он умер, я держала сестру. «Смотри, он как будто спит». Я глажу его ступни, они словно алебастровые. Я хотела поцеловать его приоткрытый рот, потрогала его голову. «Смотри, он спит». Моя младшая сестра плачет. Приходит человек из похоронной конторы. «У вас центральное отопление?» Нет, я открою окно, я поняла, я поняла, что он разлагался. Я боюсь. Холодное тело, приоткрытые губы, смерть, запах, а что потом? Их навсегда заталкивают в ящике под землю, и всем все равно. Тела сгниют, как мясо, но я боюсь. Или же тебя сожгут. Тогда видно, как гроб двигается, уходит в печь, где ревет огонь, и я бросаюсь вперед, «не забирай моего папу, я хочу его себе», но не надо ничего говорить и ничего делать, надо вести себя разумно. Держи свой кусочек его в бумажнике, рядом с кредитной карточкой.

* * *

13 сентября

Видела Сержа по телевизору, его нежное плачущее лицо, как мне от этого грустно, прекрасное лицо, Господи, как я люблю это лицо.

* * *

Я хотела снять короткометражный фильм о том, какой это кошмар, когда ты не можешь уснуть, а другой рядом спит, и Жак сказал мне: по-настоящему смело было бы снять полуторачасовой фильм в реальном времени. Я связалась с Доминикой Антуан, продюсером, она была знакома с Жаком Перреном и хотела не только продюсировать фильм, но и играть в нем, вернее, наоборот, а я всегда восхищалась Кристиной Буассон. Я работала с Жаком на трех фильмах и потому знала, что такое эпизод, снятый одним планом, и я хотела обходить персонажей вокруг, снимая один план так долго, как только возможно. Я пригласила оператора-постановщика, Франсуа Катонне, прекрасного, он установил свет на удочках и двигал его, чтобы камера могла обходить актеров кругом. Фильм показали по телевидению, и один официант на террасе кафе сказал мне: «Мне нравится одна вещь, которую вы сделали в своей профессии», я ждала, что он назовет какой-нибудь фильм, в котором я играла, но он назвал «О, прости, ты спал…» и сказал, что он чувствовал близость к девушке, хотя она скорее раздражала. Самый лучший комплимент, какой я слышала. Позже я сама сыграла эту роль, с актером, которым восхищалась, Тьерри Фортино, а режиссером был Ксавье Дюринже, и мы все это поместили в гостиничный номер, я сидела на своем чемодане, и мне выпало счастье быть рядом с Фортино полтора года в театре Гэте-Монпарнас, а потом на гастролях. Итальянцы напечатали текст, и французы тоже. Мы с моим любимым режиссером Анни Каслдайн, у которой я играла в «Троянках» в Национальном театре, перевели его на английский, и даже записали для Би-би-си.

* * *

«Монолог человека, который любил» (из «О, прости, ты спал…»)

Нет, ты не знаешь, что значит любить кого-то так, как я любила тебя. И когда тебя обвиняют в том, что ты не была рядом, когда умер твой отец, он-то был рядом, и держал тебя за руку, был рядом каждый вечер, подбирал скелет, который хотел умереть. Промывание желудка, «я потерял все, что любил», «я всех потерял». Думаешь, это не ранит? И дистанция… Как состязаться с мертвыми? Они уже при жизни были безупречны. Макс, твой отец, святой и героический, а уж когда он умер… Но разве ты сблизился со мной? Ты шепчешь: «Разве это можно пережить?» – потому что в твоем представлении надежды не было. Идти с тобой по коридорам… «Я не твоих шагов хотел, а его». О, ты мне этого не говорил, но я услышала. Я была виновата в том, что жива, ты не видел моей руки, меня не существовало. И тогда я с головой ушла в работу, чтобы выжить с моими страхами, которых ты никогда не понимал. Я и здесь была fraud^[147], неприязненный взгляд, если я работала с другими, а значит – enemy^[148]. Ты никогда меня не любил, а теперь обвиняешь в том, что есть другие. Есть душа, а я – машина, чтобы трахаться. Вот я и трахалась с другими, потому что для меня это не имело значения. Немного тепла, уйти от твоего страдания напоказ, почувствовать, как меня обнимают любящие руки, мне становилось лучше оттого, что меня видели. Доказательство, что я не пустое место. Нет, я больше тебе не писала, зато ты – да. Я люблю тебя, я люблю тебя… Но мне противно это читать, это слишком легко сказать, и слишком поздно, да, может быть, слишком поздно и нечестно, как у человека, который боится одиночества. Внезапно – спасительный плот, я тебя люблю, а потом снова оскорбления, ненависть. Надеюсь, я больше никогда не буду любить, как любила тебя, не буду страдать из-за себя, девушки на одну ночь были не в счет. Для других я не пустое место, а я этого боюсь. Я ненавижу свое стареющее лицо, седые волосы, всё – усталость и смерть. А ты отвечаешь ударом, называешь меня тщеславной эгоисткой, потому что я стараюсь на мгновение перестать бояться, забыть о страхе и о боли. Что такого преступного в моих похождениях? О них рассказывают люди, которые тоже меня недолюбливают, радуются, найдя уязвимое место, доказательство. Но любовь – это серьезно и страшно. Я больше не хочу любить, больше никогда.

* * *

1 ноября

Вчерашний сон. Серж сказал мне: «Незачем сейчас возвращаться к “Мелоди”, петь без меня». Он был такой красивый, надежный, уверенный, и все же я знала, что он знал, что скоро умрет. Я упала к его ногам, обняла его колени. На нем было его зеленое вельветовое пальто. Он прикоснулся к моим волосам. Если ты уйдешь, я не хочу оставаться… Он погладил меня по голове, утешая, и я проснулась.

* * *

17 ноября

Первая ночь в Абер-Враке с дорогой Габриэль. Я не могла вставить ключ в замок. Я покурила. Поговорила о добрых старых временах, на радостях слишком много выпила. Папочка недалеко. «Грозовой перевал», Кэти, Кэти… Серж и папочка, папин камень, темное беспокойное море, и моя лучшая подруга. Как мне повезло. Пойду спать. Я замерзла, но счастлива. Милый папочка недалеко.

* * *

Клип для Amnesty International с Пикколи

Я заучиваю имена для Amnesty и боюсь сниматься. Последняя ночь. Приезжает Мими. Она помогает мне, что-то идет не так, она это понимает, и я говорю ей, что все дело в моем лице, когда он возвращается вечером. Она ласково говорит именно то, что надо, что я слишком занята другими, что Жак всегда говорил обо мне хорошо. Я учу свой текст, имена погибших. Стараюсь выглядеть приличнее. Еду на съемку. Даже таксист знает имена погибших! А я вдруг забыла все! К счастью, есть Пикколи, нежный, ласковый. И Вилли Любчански, главный оператор, который говорит мне, что мой фильм его ошеломил. Я рада, что Вилли нравятся картинка, слова, актеры. Съемка. Я в панике. Имена пишут для меня на доске. Жак мной осторожно руководит. Он очень красивый. А я – синяя и страшная, за пределами «Самаритен» очень холодно, губы лиловые. Жак это видит, останавливает съемку, не очень удачно, но мило. С Маневалем, чувствительным, великодушным, и Беатрис Суле^[149]. Очень хорошо говорит о моем фильме. Как приятно, чувствуешь себя не такой никудышной, даже по отношению к Жаку, хотя на экране я выглядела откровенно плохо. К счастью, рядом Пикколи, воплощение силы. Ужин с Вилли, Маневалем и его другом. Вилли снова говорит со мной о фильме, говорит о Питере Габриэле, может быть, слова Сержа для Англии? Договариваемся встретиться в четверг утром. До двух часов говорили с Жаком о планах дома в Абер-Враке, сегодня в семь утра я уехала. Маленькая Лу проснулась, ласковая, и Мими тоже, и я уехала.

* * *

Киберон, расставание с Жаком

У меня такое впечатление, что всем женщинам здесь 45 лет, и все они здесь оказались по той же причине, что и я, отчаянно и по-детски старательно плещутся в бурлящих ваннах, направо, налево, душ-бассейн. Лица у всех горестные, глаз не поднимают от стыда, а иначе почему мы здесь? Все они, наверное, матери семейств, все…

В ресторане везде пары, и это скорее угнетает. Вчера вечером настроение было лучше. Сегодня вечером новостей нет, факс не пришел, я снова чувствую себя одинокой, но на этот раз чувствую, что я – да, а он – нет. Не могу сосредоточиться. Хотя бы словечко от него, но ничего нет, значит, вот как, ты начинаешь новую жизнь? Не сегодня вечером, но это случится. Но мое тело мне не нравится. Тебе не стыдно? Тебя не пугает любая поза при свете? Что надо сделать? Победить отвращение к собственному телу. Я снова думаю о Серже и от этого начинаю плакать. Жалкая похлебка одиноких женщин. А ты, Серджио, сколько вечеров провел в одиночестве? И все слова «Tombée des nues» («Упавшая с небес»), «Con c’est con ces conséquences» («На хрен хреновы последствия»), да, все их я могу принять на свой счет. Я как завороженная смотрю на большой экскаватор, он роет яму, собирает землю и высыпает ее в грузовик. Провожаю взглядом этого серьезного исполина, который роет землю, до мертвых внизу, там прохладно и черно. Я думаю о телах, а сегодня я потеряла голову, складывая вещи на полках. Я ничего полезного не делаю, я ничего не могу написать, кроме этого скучного и невнятного дневника. Мне надо работать.

* * *

В полдень я сидела одна в ресторане гостиницы, уставившись в меню, как будто это было очень увлекательно, и появилась Бернадетт Лафон с двумя красавцами, я не знала, который из них ее муж. Она сказала мне: «Пойдем с нами кататься на велосипедах», это было так приятно, но мне не хотелось. Один из тех двоих сказал мне: «Приходи ко мне в Париже, у меня парикмахерская», это был Жак Муазан с улицы Сены. С тех пор я больше ни к кому не ходила, кроме него.

* * *

13 декабря

Я возвращаюсь в Париж. Если бы он стоял на перроне, я бы кинулась ему на шею, но его на вокзале не будет. Дома я хотела бы на него наброситься, но он меня не возьмет. За эти четыре дня в одиночестве я еще больше растерялась, голова идет кругом. В поезде один человек сказал мне, что после курса лечения помолодел на пятнадцать лет. Вот потому он и скакал козленком вдоль вагона, чтобы получить автограф. Доктор в Кибероне, вообще-то довольно милый, видел меня вчера. «Вам плохо. Если вам нужен врач… или, может быть, хотите выпить со мной?» Нет, спасибо, милый доктор, вы ничего для меня сделать не можете.

* * *

У Жака была другая жизнь… Он купил квартиру в Латинском квартале, чтобы там работать, говорил, что на улице Ла-Тур слишком шумно… Он снимал по два фильма в год, все за пределами Парижа, работал без передышки и вдали от дома… Там были такие молодые, такие красивые актрисы, я и без того догадывалась, и все же на этот раз понадобилось сообщить мне об этом определенно… Жак сказал мне об этом в лицо… Земля ушла из-под ног… Я сказала ему, чтобы он убирался…

Может быть, все рассыпалось после смерти Сержа… Так я решила.

1993

День матери

* * *

Жозефина жила в каморке для угля на улице Ла-Тур, в доме напротив моего, она помогала по хозяйству прежним жильцам, чете гомосексуалистов. Когда мы с ней познакомились, ей было уже 75 лет, и я заботилась о ней до самой ее смерти. Когда я туда переехала, она была в коридоре, довольно древняя, с двумя своими котами, и у нее не было туалета. Я спросила Арто, ее соседей, не могу ли я занять их каморку для угля, чтобы устроить для нее туалет. Я это сделала, но не уверена, что она это сознавала. Родных у нее не было, характер дьявольский, она орала на меня с утра до вечера, кричала своим котам: «Микки! Пепе!» – знала обо всем, что делалось в доме, но никогда не болтала. Когда я продала дом, она была глубокой старухой, и я добилась для нее места в приюте Сент-Перрин, уговорив мэра. Лу и Роману приходилось по воскресеньям навещать Жозефину, она была похожа на женщину из автофургона, которую играет Мэгги Смит. Я вставила ее в фильм «Коробки», ее там играет Анни Жирардо, в ее исполнении она заметно мягче и неприятная. Она была частью нашей повседневной жизни, мне не противно было убирать ее клетушку, слесарь, которого я вызвала для ремонта, сказал, что все же были вещи, которых он делать не мог… он только что потерял мать… а я могла.

* * *

От моей Лу – карта Бретани пятидесятых годов и книга Достоевского. Кейт сегодня вечером спела мне поздравление по телефону. Я только что вернулась с вечеринки по случаю дня рождения Жозефины. Лу держалась стойко, сначала дичилась, но потом отправилась на свидание с Ромео^[150] (Гранже). Подали шампанское и пирог, Жозефина задула свои свечки вместе с молчаливой мадам Мартен, которая никогда не улыбается, но на самом деле, если набраться смелости и заговорить с ней, она тараторит быстро и безостановочно. Мы с Лу взялись за торт. Это был мусс, которым мы кормили Жозефину с ложечки, чтобы она не подавилась. Рядом слонялся несчастный старик в ползунках. Я сказала ему: «Идите к нам, выпейте шампанского с тортом». Он отказался, он ждал жену, и позже мы увидели, как его силой уволокли два санитара.

* * *

«Сейчас верну!» – орала Жозефина. «Что верну?» – и ее вырвало на меня!

* * *

Возвращаюсь от Шарлотты, встречаюсь с Кейт, она до невозможности забавная, у нее такое чувство юмора, она открытая и спонтанная, когда рядом нет ее бойфренда Филиппа^[151]. Она меня смешит, хрупкий клоун, сотканный из паутины, с эксцентричными жестами, она нисколько не боится очень точной и сильной Шарлотты. Она знает, чего хочет, и обезоруживает своим знанием настоящей жизни.

Зуб Зази^[152] вонзился в большой палец Романа. Он ревет, все вокруг в крови, Кейт орет на Лу. Шарлотта побелела, я понимала, что она сейчас упадет в обморок, она была потрясена, совершенно прозрачная. Бледная, как в тот раз, когда штучка Романа застряла в молнии. Кейт была в ярости, зла на Романа, который выхватил отбивную из пасти Зази. Кажется, вчера он то же самое проделал в парке, он совершенно не боится собак. Никто не сердился на Зази, было ясно, что она приняла палец Романа за отбивную!

* * *

30 июля, кинофестиваль в Таормине

Даниэль Шмидт^[153] был в то время очень известным режиссером, мы входили в жюри, председателем которого был Боб Пэриш, оператор, очень известный и очень американский. Мы смотрели чудовищно плохие фильмы, но не жалели об этом, потому что Даниэль Шмидт – один из самых очаровательных людей на свете, он носил Романа на руках, и тот называл его папой. И Лу всегда была вместе с нами.

* * *

Даниэль сказал: «Меня только что поразила ужасная мысль – из Таормины Пэриши вернутся на Лонг-Айленд и будут обличать перед всеми соседями европейское кино. И тогда мы пропали, мы и всё, ради чего мы работали двадцать пять лет. Европейское кино этого не переживет!»

«Даниэль, есть только один выход, Пэриши должны погибнуть…»

С тех пор как стало ясно, что они обречены, они все больше напоминают нам ягнят, которых ведут на бойню. Мы по-другому на них смотрим, ласково, с чувством, какого раньше не испытывали. Сегодня вечером мадам Пэриш хохотала во все горло, по-французски говорят à gorge déployée, то есть «раскрытым горлом», и мне это выражение очень не нравится. Глядя на нее, Даниэль обмотал себе вокруг шеи шарф и прошептал «удушение». Красного вина, которое она предпочитала, было выпито слишком много, и мы знали, что она веселится в последний раз. Мы следили за каждым их движением с нежным вниманием потенциальных убийц. «Может быть, ее кольца утонут в ванной», – сказал Барри. «Не все ли равно! Перспектива смерти меняет все. Там, куда она отправится, драгоценности ничего не значат». Даже фамилия Пэриш^[154] нас смешила.

Пэриш – библейское звучание, окрашенное меланхолией, они как будто были обречены на заклание. «У нее смиренный вид», – сказал Даниэль, и в самом деле она, с ее белым невинным лицом в пене белых волос, казалась застывшей, почти святой. Да, Пэриши теперь были окружены аурой безмятежности, приближавшей их к святости. «Ты их ненавидишь?» – слегка встревожившись, спросила Лу. «О нет, – ответил Даниэль, – это не имеет никакого отношения к ним как к личностям. Они даже очень милые, нет-нет, это могло случиться с кем угодно, но выпало им, вот и все…» Лу начала писать на бумажной салфетке «Пэриши готовятся встретить лицом к лицу свою doom^[155]», и я сказала ей, что все же не надо оставлять слишком много улик. «Но мы же на Сицилии, мама», – справедливо заметила Лу. «Да, – ответила я, – ты совершенно права». И мечтать нельзя о более подходящем месте для преступления настолько заурядного. Даже горничная не станет вопить, выронив, как полагается, поднос с завтраком, – она только глянет на жмуриков и продолжит вытирать пыль. Когда мы выходили из ресторана, Лу несла мою сумку, а я несла Романа на плече, как мешок с углем, мы протиснулись мимо пресловутой пары, и Лу выбежала с криком: «Месье Пэриш ударил меня своей палкой!» Он нечаянно, выводя автограф с завитушками, задел тростью Лу и оцарапал ей щеку; разумеется, он так и не понял, почему она после этого с плачем выскочила за дверь. Боже, до чего весело!

Даниэль Шмидт, должно быть, один из самых больших чудаков, каких я встречала в жизни! Слова «любовь с первого взгляда» никогда не были до такой степени наполнены смыслом. Роман виснет на нем, а Даниэль терпелив, говорит с ним ласково, и я прекрасно понимаю, почему малыш его обожает. Понедельник, день отъезда, нелегко будет пережить.

Мне их всех будет недоставать, его, Даниэля, и итальянского математика, и даже старика, забыла, как его звать, Идран кажется, чьи сандалии я три дня таскаю в своей сумке. У него хулиганский вид, толстенькие ножки, грубые башмаки и дырка сзади на штанах. Он тоже очень образованный. Как бы там ни было, это веселый пират, который то и дело подмигивает. Югославскому режиссеру пришлось уехать в Лондон по делам мировой важности, и после дурацкого спора его место в жюри заняла жена, очень на него похожая – веселая, пухлая блондинка. И, разумеется, Пэриши с их трагической судьбой, доброжелательные один к другому вот уже пятьдесят лет… любезные и никогда не жалующиеся на адскую жару и дерьмовую организацию.

Завтра – Этна. Пэриши уезжают в понедельник… «Можно сходить на разведку», – сказал Даниэль. Осыпи, вулканический камень крошится у них под сандалиями…

Мне будет их недоставать. Лу и Романа все баловали, и они вели себя безупречно.

* * *

Без даты

Мне плохо в самолете. Возвращаемся. Жак в аэропорту, как хорошо быть с Лулу, с ней весело. Вчера ей исполнилось 11 лет. Смешная беличья мордашка. Я так боюсь ее потерять из-за всего этого. Жак попросил, чтобы на Рождество она была с ним, не напрямую, конечно.

Лулу только что исполнилось 11 лет. Мы отпраздновали это с фестивальными девушками: шарики, торт, «Лулу, теперь твоя очередь быть любимой». Пока я давала интервью, они весь день провели на рынке. Мой ангелочек купил себе замшевую куртку. Я сфотографировала ее спящую, с поздравительной открытой на подносе с завтраком. Как же я с ней счастлива! Вчера вечером в Чайна-тауне мы были с ней вдвоем, поздно ночью, она изображала белку, щелкала зубами; она все подмечает, все преувеличивает, прирожденный комик! Я с ней хохочу до слез, с этой насмешливой кокеткой, ее обезьянку зовут Одноглазка, она забыла в аэропорту свой праздничный торт, всполошилась и тут же успокоилась! Я знаю, что без нее бы не смогла, я хотела бы жить с ней далеко, в Америке. Почему бы и нет, Лулу?

* * *

Октябрь, 6, 7 или 11? улица Ла-Тур

Лу возвращается из школы, ее тошнит. Она занимается. Я так расстроилась из-за того, что она в прошлый раз упустила Миттерана. Очень веселый обед в узком кругу с его дочерью в Сен-Жермен. Такие же зубы, очень независимая и умная женщина. Я сопровождала его дочь, и не поняла бы, что это его дочь, если бы не чудесное сообщничество, интерес, с его стороны, как мне показалось – отеческий. Мы говорили о фильмах, спектаклях, ей очень нравились фильмы Жака, она даже написала о нем очерк. «Приходите в театр», – сказала я. «Но я уже была», – ответила она. «С кем?» – спросила я. Она ответила: «С папой!» Думаю, Миттеран был слегка удивлен тем, с какой скоростью я проглотила десяток устриц. «Сколько – шесть, двенадцать?» – «Девять, – ответил он вместо меня, – она мигом их заглатывает. Ну, еще шесть. Я бы не прочь их попробовать, но не получится». Он меня все время смешил. Рано утром он говорил по телефону с Борисом Ельциным (там чуть ли не революция), потом приходили с телевидения по поводу ядерных испытаний, он высказался против, потом принимал бог знает сколько новых послов и грамот (давний обычай), потом не соглашался с новым документом, в котором содержалось недостаточно «но», потом час провел с премьер-министром… Он уверял, что все это было долго… и трудно! Я сказала – меня не удивляет, что он обходится без снотворных, сама я только что проснулась и купила для него ароматизированную свечу, они вам нравятся? Да! Это вам! Он просыпается в три часа. «Вы читаете?» – «Нет, снова закрываю глаза», – сказал он, закрывая их. «Вас совесть не грызет, как меня?» – «Нет… Хотя вообще-то да».

Весело с ним было и на охоте, он хвастался подстреленными утками и даже бобром. «Они такие милые, все хвостом делают, и плотины…» – «А тебе случалось убивать на охоте?» – спросила его дочь. «Буйвола, великолепное и грозное животное, но я об этом жалею, больше никогда…» Странно было его слышать. «Где был этот буйвол?» – «Буйвол? Далековато от Парижа! В Канаде!»

* * *

Вечер

Все, что я узнаю о президенте, меня восхищает. То, что он не умеет ни на кого по-настоящему рассердиться, то, что он сказал про Аттали: «Он переусердствовал». Идя к выходу по пустым коридорам^[156], Шарасс сказал: «Приводи Лу поиграть в саду президента». – «Может, это уж слишком?» – «Да нет же, он вам все позволяет!» И меня захлестнула волна нежности к этому человеку. У него и правда отеческий взгляд, хочется, как ребенку, с ним советоваться. И потом, эта его трогательная верность друзьям, неспособность ненавидеть тех, с кем вместе прошел какой-то путь.

Ужин с Шарассом^[157]. Он очень бодрый. Рассказывал смешные овернские истории в духе Мопассана. Старик на смертном одре высказывал свою последнюю волю. Шарасс уронил карандаш и, наклонившись за ним, увидел покойника, которого засунули под кровать! Скотину похоронили пышно, со всеми почестями, как героя Сопротивления, потому что тела перепутали. Истории со всех концов Франции.

Было весело. Мы говорили о президенте, о скандалах, о книгах Аттали и Орсенна, потом он рассказал нам безумную историю из Елисейского дворца, про одного типа, который забыл в бистро совершенно секретный документ и пистолет. Потом была маленькая dining room^[158], где мы ужинали. Довольно забавно было идти через этот четырехугольник, хрустящий под ногами в девять вечера, потом в два часа ночи…

* * *

Я познакомилась с Франсуа Миттераном, когда он вручал орден Почетного легиона моему отцу, потом – с Мишелем Жилибером^[159], мы выпускали шарики для одной ассоциации в Елисейском дворце, и Мишель стал министром по делам инвалидов, раньше такой должности никогда не существовало. Иногда меня приглашали в Елисейский дворец на концерты. Я его смешила, приходила на ужины со своим бульдогом Бетти, собака усаживалась на его ботинки. Он относился ко мне с нежностью, во всяком случае, мне так кажется. Я делала плакаты для «Врачей без границ», клип против этнической зачистки сербскими националистами, вместе с Пикколи, затем поехала в Сараево. Когда я показала ему плакаты, он сказал, что я неосторожна, на одном из них Bosnian Papers^[160] сравнивались с «Mein Kampf», а лагеря – с нацистскими лагерями. Он посоветовал мне быть аккуратнее, не смешивать одно с другим, сказал, что нацисты устраивали лагеря смерти. После моего возвращения из Сараева мы больше не виделись… Я не понимала его отношения к боснийцам.

* * *

Хеллоуин

С Романом, Лу и Мишелем, к счастью, с Мишелем, по-моему, начинали мы плохо.

Я познакомилась с Мишелем Фурнье во времена «Батаклана», потому что Джефф Коэн, с которым он жил, был моим наставником, учил меня петь вживую. Филипп Леришом узнал имя Джеффа Коэна, когда смотрел «Трехгрошовую оперу», где Барбара Сукова пела по-настоящему, и Ив Робер тоже. Мы решили, что, может быть, этим они кому-то обязаны, в программке был список имен, и Филипп подумал, что имя Джеффа Коэна должно мне понравиться. На самом деле это был фантастический пианист, и Питер Брук приглашал его для опер в четыре руки в «Буфф дю Нор», он был великолепным аккомпаниатором многих классических певиц, но, как часто бывает с американцами, он без всякой враждебности и без всякого снобизма относился к эстраде и музыкальным комедиям, он их очень любил. Он научил меня петь, лежа на полу, как мне хотелось делать после работы с Патрисом Шеро, и, пока Джефф учил меня дышать и быть уверенной, Мишель Фурнье выгуливал мою маму, которая хотела увидеть в Париже абсолютно все. Он ходил с ней на все выставки и во все музеи, смотрел спектакли и фильмы, а позже, когда Джефф и Мишель расстались, он был рядом со мной, оставшейся в одиночестве после ухода Жака, потому что мы с ним оказались в одинаковом положении. Так что мы с ним в каком-то смысле братья, он много лет занимался моим образованием, водил меня на все получавшие дотации спектакли, какие могли мне понравиться, потому что выиграл конкурс и стал инспектором театров. Благодаря ему я видела все самое лучшее, и теперь, если я прихожу одна, меня спрашивают: «А где Мишель?» Когда я болела и лежала в больнице Авиценны, он каждый вечер добирался туда на метро и трамвае, привозил газеты и журналы, а теперь мы с Полем, его мужем, ходим везде втроем, или вчетвером, с Габриэль.

* * *

Лу божественно выглядела, наряженная колдуньей, в моем парике, платье от Kookaï и островерхом колпаке. Роман в простыне с дырочками для глаз, и маленький Арто^[161], который вообще не понимал, что происходит, в наскоро сделанном костюме, нечто среднее между Дэви Крокеттом и принцем. Его младший брат сдулся, когда мы предложили стучаться в двери и trick or treat^[162]. Должна сказать, я и сама не вполне была уверена, что этот праздник известен во Франции и допустим накануне Дня Всех Святых, и опасалась, что нас в чужих квартирах встретят неласково!

Мы сели в машину и по плану Мишеля рванули к Центральному рынку. Маленький Роман пил колу, для этого в его накидке проделали новую дырку, то еще было зрелище! Грудастая женщина, облепленная пауками, выглядела очень привлекательно; непременно сфотографироваться и получить поцелуй от Дракулы. Мы вздохнули с облегчением, незачем было упираться, но мы набрались решимости и, чтобы у детей осталось неизгладимое воспоминание, пошли в ресторан, где был сундук с мумией, играла похоронная музыка, а персонал выл в микрофон. Малыш Арто умолял оттуда уйти, ему было страшно, и мы побежали по холоду искать радости в другом месте, другом американском заведении в Париже, чтобы вечер закончился хорошо. Лу потеряла парик, у нее разболелись ноги в туфлях на высоком каблуке. В самом деле пора было остановиться. Мальчики подобрали несчастный парик, Мишель с ангельским терпением нес Романа. Последняя попытка стереть всякое disappointment^[163] – освещенные карусели на Трокадеро. Карусели уже крутились! Мы запрыгнули на ходу. Романа вырвало в крутящееся блюдце, я спокойно, но вся промерзшая, сидела на лошадке, Лу в моей шубе была прекрасна, а малыш Арто был немного бледен, и под глазами круги. Мы вернули его родителям, раздумывая, какую версию карнавала он им изложит.

Мишель, Лу, Роман и я съели двух уток – гости не пришли! Потом мы вышли на арену с Романом в розовой балетной пачке и gorgeous^[164] Лу в серых колготках и купальнике. Мишель научил меня готовить утиный суп, в кафе три человека нежно признались в любви, сегодня Мишель уехал. Были у ветеринара с Бетти, грибка у нее нет. Роман и Лу у «обездоленных», Роман в слезах, «Макдоналдс», марки, а теперь Virgin Megastore, смотрим Симпсонов. В пятницу вечером Роман и Лу приходили ко мне в театр, на чеченский праздник. Роман был одет девочкой, Лу с усами, они были прекрасны!

* * *

От Рафаэля Глюксмана я узнала, что чеченские дети выступают в спортивном зале на окраине Парижа. Меня разбирало любопытство, я отправилась на них взглянуть, и это было настоящее чудо: мальчики от 6 до 13 лет бешено плясали на цыпочках и метали изо рта ножи. Они были слишком хороши для того, чтобы их можно было упустить, а они собирались сесть в автобус и через всю Россию ехать обратно в Чечню. Я вспомнила про человека, который работал с Арианой Мнушкин на одну ассоциацию, в которую я входила, у меня был его номер телефона, около десяти вечера я ему позвонила и спросила, не знает ли он какого-нибудь способа удержать этих танцовщиков, чтобы они выступили перед парижанами. «Повезло! – ответил он. – Ариана сегодня вечером вернулась из Японии». Я с ней связалась, она поверила мне на слово и, поддавшись свойственному ей порыву, воскликнула: «Двери Картушери открыты!» Их там же и поселили, похоже, они немного удивились, оказавшись в лесу, возможно, им нравились Holiday Inn и пицца. Я выступила во всех передачах, в каких только можно, делая им рекламу, даже в ночной радиопередаче, куда люди звонили, чтобы поделиться своими проблемами, я позвонила и сказала: «Мне приснилось, что чеченские дети танцевали в Париже!» – но какое счастье, два дня спустя они танцевали перед полным залом, им аплодировал весь Париж, в том числе Пикколи с Людивиной^[165], и моя мама, которая восторженно ко всему этому присоединилась, и утирала слезы, когда они сели в автобус, чтобы ехать в Чечню. Они приезжали снова и снова, каждый год, много лет подряд, и я даже арендовала для них первого января, чтобы они полюбовались фейерверками над Сеной, кораблик с сумасшедшим капитаном, там не было туалетов, они сказали, что в Чечне и то лучше. Там был корабль от «Максима», соединенный канатом с нашим, и я пошла по канату за пирогами, которыми их угостили.

* * *

Я в театре, мой несчастный партнер^[166] несколько запаниковал, когда я в 21:05 предложила, чтобы Роман рисовал за кулисами. «Где? – спросил он. – Там, где я переодеваюсь? Но он же в любую минуту может выскочить на сцену с криком “Бабуля!”, с него станется!»

Уф! В 21:10 пришла Лу и все взяла в свои руки, они в течение двух часов наряжались, красились и играли собственный спектакль в моей гримерке.

* * *

Смерть Жозефины

Жозефина желтая, восковая, уже не прозрачная, в носу трубки. Я помню, что держала ее за руку, как Маленький Вдовец^[167], гладила по лбу, теплому и словно бы влажному, я все это помню, и что-то похожее на невыразительную панику, как рот, который уже не может открыться для крика. Усталость, больше никаких «нет», и цвет лица такой, будто она уже в гробу. Надеяться не на что. Мне кажется, что я все это уже видела, что мне врут, меня обманывают. Я тоже плутую. Не бойся, Жозефина. Бедняжка без искусственной челюсти, пересохший язык пытается выговорить, что ей плохо. Бедный мой зверек, до чего тебя довели. Теперь ты бессильна против них. Успокойся. А я-то тебе пообещала, что с тобой ничего не случится. Она веселилась, как ребенок, которому приснилось чудовище, а родители сказали: «Ну что за глупости, такого не существует» – да, он готов поверить, но ненадолго. Ночью меня здесь не будет, чтобы держать тебя за руку, и, если тебе будет страшно, я к тебе не приду. Жизнь безжалостна. Вчера вечером мы покончили с «Марией-Антуанеттой» Цвейга, и мне в самом деле все видится ужасным, время, люди; как можно их настроить против вас, барабанщики, гордые и жестокие лица. Я в кафе, слушаю по радио Сержа, «You’re Under Arrest» («Вы арестованы»), далекий призрак, как счастливая звезда моей жизни. Я достойно отыграла вчера конец пьесы. Бедный Пьер, он был такой усталый после озвучивания у Алена Рене. Его взгляд все еще удерживает меня на ногах.

Надо жить, не откладывая ничего надолго. Мои хорошие воспоминания уходят так далеко. Остается лишь печаль об утраченном времени. Нет, есть моя Лу. Она соткана из света, да, в самом деле, маленькое волшебное создание. Сегодня ее здесь нет. Ну вот, надо признать, что мне повезло. Сейчас шесть часов вечера, среда. Через два часа я выйду на сцену, надо убить время. Отделение интенсивной терапии с моей Жозефиной закрыто. Консьержери.

1995

29 января, Лондон

Был вечер по случаю вручения премий, устроенный London Evening Standard, его показывали по телевидению, в прямом эфире. Этот человек все сделал потрясающе, когда я за несколько месяцев до того устраивала концерт в честь Сержа, сбор от него пошел в Royal Free Hospital, на лечение рака ободочной кишки. Дерк Богард вышел из своего уединения, чтобы рассказать о Серже и обо мне, объяснить английской публике, кем мы были. А я, чтобы показать значение Сержа и его сочинений, попросила всех известных людей Франции, Миттерана, Ланга, Ширака, Годара, Бардо, Кардинале, Ива Сен-Лорана, в общем, людей, которых англичане не могут не знать, чтобы они написали мне по две строчки о том, что Серж для них значил. Вооружившись этим, я вернулась в Англию, мы напечатали брошюру со всеми этими цитатами, в том числе словами, кажется, Ширака, сказавшего: «Мы потеряли нашего Бодлера, нашего Аполлинера», вот так… И все это для вечера, устроенного Габриэль, она пригласила мадам Тэтчер, и вот я здесь, и наш вечер показывают по телевизору, как вручение оскаров или сезаров.

* * *

Этот вечер был одним из самых чудовищных в моей жизни: я все провалила. И единственная причина, по которой я туда пошла, – доставить удовольствие Майклу Оуэну (театральный критик из London Evening Standard), потому что он был так доброжелателен ко мне во время концерта в «Савое». Я так тряслась, бедняга был в ужасе оттого, что я сижу за его почетным столом, среди лордов. Я и сегодня еще вздрагиваю. Я не сказала того, что хотела сказать, делала все не так, боялась тратить время на рассказ о себе. Я не поблагодарила Габриэль, не сказала, что это благодаря ей я вернулась в Англию ради концерта памяти Сержа. Я бормотала что-то бессвязное и упустила возможность поблагодарить ее публично, по телевидению, где люди узнали бы ее саму и услышали бы, что ее папа гордился бы ею. Я написала «Габриэль» на своей бумажке, но, в панике оттого, что вышла на сцену, не подготовив речь, я все забыла: даже «Evening Standard», даже сказать «Ваше королевское высочество».

* * *

Национальный театр, Андромаха в «Троянках» с Розмари Харрис, постановка Анни Каслдайн

В субботу все хорошо, в пятницу и в понедельник так себе. Спектакль для прессы. Я так боюсь их суждения о том, как я говорю по-английски, а если у меня нет эмоций, у меня не остается ничего, это все равно что быть импотентом, стараешься-стараешься, и ничего не происходит. Какой ужас быть мужчиной и каждую ночь испытывать этот страх, беспокойство в любом случае все бы прекратило.

«Надо призвать память и заставить их это почувствовать». Анни Каслдайн вчера сказала мне это, как умный врач. Она психолог и хирург, ее рецепты помогают, вот почему я боюсь критики. Она говорит, что из-за деревьев не всегда можно видеть свет. Я обожаю ее громкий смех, ее скромность, ее воображение.

После этой пьесы я напишу свою собственную комедию ошибок и сама ее поставлю.

Когда-нибудь все это покажется мне таким далеким, страх, ощущение, что завтра меня будут судить, что я рискую жизнью, отчаяние ожидания. Я могу пережить разочарование, но Анни… вся ее надежда – на меня, это все равно что вернуться в школу, страх перед судом и разочарованием.

Когда я пришла на прослушивание для «Троянок», она рассказала мне, как старалась не знать, кто я и откуда. Сказала, что дает мне двадцать четыре часа, чтобы подумать над ролью Андромахи, но я ответила, что хочу начать работать с ней немедленно и двадцать четыре часа мне не нужны. «You are Andromaque!» («Вы – Андромаха!») – закричала она.

Джон Вуд^[168] смотрел генеральную репетицию и сказал, что я хороша. Мы стараемся создать ощущение страшной утраты, это кошмар, предательство, страдание, которое мы должны терпеть, мы – женщины Трои. Папочка, Серж, смотрите и знайте, что вы – часть меня, всегда.

Такси едет мимо Чейн-Гарденс. Впервые за девять лет я снова вижу дом. Детство показалось мне таким близким, что я позвонила Линде, чтобы успокоиться, она была так нежна, я пошла в винный магазин за шампанским для всех.

«Наверное, есть кто-то, кого вы очень любите», – сказал продавец, и я подумала – да, это правда! Папочку.

Я чувствую себя так глупо. Я такого навыдумывала про Джона Вуда, решила, что он в меня влюблен и хочет ограничить мою свободу, и что он ревнует к журналисту, который хотел сегодня вечером пригласить меня на ужин. Мне так надоели ранимые и обидчивые люди, мне только и хочется вернуться в Париж.

* * *

Я целый час писала письмо Джону Вуду, запершись в туалете ресторана, хотела ему все это объяснить, а он вытаращил глаза и сказал мне: «But I like men!»^[169]

* * *

А потом – хлоп! Мне рассказали, что в жизни Жака появилась другая. Мое место занято. Женский голос, который так сильно испугал меня вчера вечером, когда я звонила насчет Лу. Он же говорил, что больше никогда не сможет любить, что больше никогда ни с кем жить не будет, ему необходимо одиночество. Он был так нежен по телефону, я все еще чувствовала, что мы вместе, почему мне раньше не сказали? Кейт сказала Габриэль, а она сказала мне. У нее есть имя, тело и душа, и Лу сейчас с ней и Бетти^[170]. Все кончено.

* * *

9 мая

Возможно, Лу будет сниматься с Депардьё. Она будет совершенно изумительна, и это такой хороший режиссер. Так что прощай наш отпуск на Цейлоне со слонами. До чего странная жизнь! Шарлотта с Иваном в Венеции, идут той же дорогой, по которой мы с Сержем прошли так давно. Иногда я чувствую себя призраком – не то чтобы несчастной, просто в другой жизни, глядя на нас как в «Amour des feintes» («Притворной любви»).

* * *

Вскоре после смерти Сержа Шарлотта встретила Ивана Атталя, они снимались во «Влюбленной» Жака Дуайона в Канаде, потом в другом фильме, «У всех на виду» Эрика Рошана, с тех пор они много путешествовали вместе по всему свету, и я знала, что она счастлива. Она наконец нашла человека, который ее поддержит, у них трое детей, и это счастье длится двадцать пять лет.

* * *

Лондонский национальный театр, за двадцать минут до последнего представления «Троянок»

Мои бывшие учительницы английского, мисс Стейнс и мисс Стори, пришли на меня посмотреть. Я так гордилась тем, что через столько лет могу им показать, что, может быть, неплохо справилась благодаря им. Я сказала Лу, что мадам Стейнс была для меня мисс Джин Броди^[171]. Теперь я даже задумываюсь, знают ли они, до какой степени они повлияли на мою жизнь, стали вдохновляющей силой, обаяние ангорской шали и большой кожаной сумки. Мадам Стори выглядела такой хорошенькой и свежей. В то время она казалась мне холодной, солидной и немного пугающей. Странно, что сорок лет спустя они все еще вместе и так же дружны. «Осторожнее с воротами гаража, они могут совершенно неожиданно захлопнуться!» – говорила мне мисс С., и так оно и было. А потом они вот так и ушли из моей жизни, через ворота гаража Национального театра. Может быть, когда-нибудь кто-нибудь напишет пьесу, в которой люди входят на сцену так полно, так глубоко, а потом исчезают, уходят с незавершенными жестами, как пассажиры в скрывающемся из вида поезде.

* * *

Без даты

* * *

В театре был телефон-автомат, он заглатывал много монет, мне сказали звонить из кабинета, никто не узнает, но я боялась навлечь беду…

* * *

Я поговорила с Жаком, бросив в щель 25 пенсов, он был нормальным и спокойным, и у меня уже заканчивались монеты, когда он сказал, что надо бы встретиться, когда он вернется со съемок своего фильма. Он как раз говорил «целую», когда связь прервалась. Я знала, что он ужинает со своей подружкой, которая печет пироги с ревенем, и что Лу у них дома. Может быть, он наткнулся на записку, которую я месяц назад написала и положила в чемодан Лу, чтобы она взяла ее с собой в Северную Африку. Может быть, Лу сказала: «Маме хотелось бы, чтобы ты позвонил».

* * *

После возвращения в Париж мы вместе поужинали, было мило… а потом я вернулась одна на улицу Ла-Тур, где ждала Лу… Зазвонил телефон, это был Жак, я думала, он хотел узнать, благополучно ли я вернулась… У него будет ребенок… Как все в жизни повторяется…

* * *

Я не знаю, кто я. Я не пытаюсь угодить мадам Стейнс, папочке, Джону или Сержу, не пытаюсь избежать недовольства Жака, не пытаюсь ни восхищаться ими всеми, ни побаиваться иногда того, что они обо мне думают. Я словно компас, потерявший магнит, стрелка у него крутится без остановки, если ее крепко держать – она укажет на то место, куда ты хочешь пойти, но если ее задеть, она двинется неизвестно куда.

Актеры переодеваются в гримерках напротив, Джуди Денч за прозрачной занавеской, я вижу цветы с премьеры, иногда люди улыбаются. Я написала «merde»^[172] на своем зеркале. Девушка в неглиже грызет ногти, она в лифчике, скоро она опустит жалюзи.

Из репродуктора доносятся волны криков, наш спектакль начался, печальные скрипки, голос зовет:

«Женщины хора, ваш выход, “Троянки”».

Начинается грустная музыка, которая будет забыта навсегда.

Ад, вызов за пять минут до выхода на сцену. «Richard II, would everyone come on stage please?»^[173] Вызов через репродуктор на другую сцену Национального театра.

На этом бетонном заводе, в Лондонском национальном театре, десятки раз шумно спускают воду.

Совершенный ад, beginner’s call^[174].

* * *

30 мая

Я в поезде, еду в Лондон. Я пригласила на ужин одного журналиста, Р. В., и так смущалась, что, знакомя его с Лу, не могла вспомнить его имя. Я волновалась, она возвращалась с урока музыки и не ожидала его увидеть, он мог бы написать «Одинокая женщина в Париже с подростком», меня это беспокоило. Я нервничаю из-за нашего тет-а-тет. Все было хорошо, когда мы вдвоем сидели в лондонском ресторане, он подарил мне свою книгу. Лу была странная, она вела себя как главная и выглядела избалованной, потом стала удивительно обаятельной, расспрашивала его о книгах, которые он написал, затем позвала в свою комнату смотреть телевизор. Она задавала ему очень хорошие вопросы и что-то нашла для него через минитель. Мы удобно устроились и стали смотреть late news^[175] про Югославию. Мне было неловко оттого, что я с ним в комнате одна, и оттого, что я так мало знала про Сараево. Я попыталась добиться встречи с Бюэбом на следующей неделе, но это казалось таким наивным. Мне не терпелось, чтобы он ушел, мне будет по-прежнему неловко, но в одиночестве. Я уже не знаю, как себя вести с кем бы то ни было. Р. В. был очарователен, он сказал, что, возможно, ему лучше уйти, мне надо складывать вещи, и я сразу же встала. Лу вышла из туалета и, казалось, была очень разочарована, все так быстро закончилось. Я подоткнула ей одеяло, и она сказала мне, что он ей очень понравился. Впервые за два года с нами ужинал мужчина. Это было странно, и ей тоже должно было показаться странным. Я, наверное, напоминала паучиху с ее детенышем в их липкой паутине. Венсан Перес, актер, от которого Лу без ума, приходил в полдень, чтобы встретиться с Джоном Вудом, и сказал: «Дом у Джейн похож на музей!»

* * *

Лондон

Черт, я только что увидела свое лицо, у меня рачьи глаза! Завтра у меня дневной спектакль и мамин день рождения.

Эндрю не умолкая говорит о квантовой теории, и он обижен тем, что я принесла в жертву Манки, то есть символ нашего общего детства.

Я надеялась, что Манки можно будет похоронить вместе со мной. Но я думала и о трех своих дочерях: которая из них должна была бы унаследовать Манки? Пришлось бы мне разрезать его на три части или сохранить как божество? Но это было до смерти Сержа и, может быть, до смерти Бога. Может быть, я уже не верила в Манки…

* * *

31 мая

Мамин день рождения. Розмари Харрис и Маленький Дэвид^[176]. Линда была очаровательна, а Габриэль постриглась и стала похожа на прелестного маленького мальчика. Слезы на маминых щеках, когда вытащили спрятанный под столом торт. Сверху на нем была маленькая фигурка, напоминающая Жозефину Бейкер, совершенно черная, с торчащими над лицом фазаньими перьями, Габ сходила в библиотеку, нашла фотографию соловья^[177] и тоже положила ее на торт. Со всех сторон была написано «happy birthday Judy»^[178], смешно придумали. Мы хохотали до слез, когда мама попыталась отрезать нос у фигурки. Мама тоже плакала, она не поняла, что шоколадная фигурка – это украшение, она увидела только приятные слова и соловья, она от всего была в восторге. Линда сделала мороженое, мы запекли семгу. Они потратили на подготовку кучу времени. Я мыла посуду вместе с Розмари и актером, которого я обожаю, это Алан Кордуна. Он все перемыл два раза, а потом сложил остатки семги в пакетики с лимоном и помидорами черри. «Надо оставить им в пакетах немного украшений». Мы с Аланом вытерли все стаканы. Он твердо верил, что надо брать в руки полотенце!

* * *

Франсис Бюэб – тот человек, который создал «Париж–Сараево» во время осады города, благодаря ему и французским войскам можно было попасть в осажденное Сараево через гору Игман на бронетранспортерах, прихватив французскую литературу и информационные материалы. Благодаря ему Патрис Шеро смог поехать в Сараево, чтобы показать «Короля-льва» детям, до того никогда не видевшим фильмов. Патрис рассказал мне об этом, и я тоже захотела туда поехать. После нескольких лет осады мы чувствовали такую вину перед этими людьми, до которых можно было долететь за два часа, а мы для них ничего не делали. Мне казалось, что идея Бюэба создать «культурную цепочку» может спасти нашу честь, он считал, что для учащихся очень важна французская литература, и, возможно, был прав. Мы договорились о встрече в баре отеля «Лютеция», и именно там я познакомилась с этим удивительным человеком. Бюэб дал мне список того, что надо купить: фонари, супы, походную плитку, я не имела ни малейшего представления о том, куда еду, какая там погода, я туманно говорила продавцу – да, наверное, что-то вроде того, я думала, что везде были шпионы и что мне ничего нельзя разболтать, я чем-то напоминала себе папу во время войны. Бюэб был совершенно потрясающий, кажется, у него был книжный магазин Fnac в Страсбурге, он привозил туда Сержа, и он все свои деньги вложил в это дело, хотя у него, кажется, не было никаких особенных связей с Югославией, ему казалось чудовищным и невозможным то, что никто ничего не делает. К тому времени он занимался этим четыре года, и потом еще десять лет продолжал. Мы взяли с собой портрет Андре Мальро, которого он считал великим человеком, вот такой он был, Бюэб – сопротивление, литература. Безупречный!

* * *

30 июня, накануне отъезда в Югославию

Рюкзак Лу, на военной базе в Сплите невыносимо жарко. Перед отъездом я посадила Лу в такси, я не хотела, чтобы она уезжала последней, пустой дом – это всегда грустно. Кейт и Шарлотта вчера вечером такое устроили. Кейт нравятся только подлинные истории реальных людей, а Шарлотта любит только вымышленные. Кейт раскричалась, она не могла этого стерпеть, и тогда Шарлотта мягко и пылко рассказала ей о страсти женщины в ее книге, и до какой степени это забавно, и почему люди плохо или совсем не читают эту книгу^[179]. Кейт продолжала пересказывать мне книгу мадам де ла Тур дю Пен. Она подсматривала за жизнью через замочную скважину, и Кейт воспламенилась точно так же, как Шарлотта перед тем. Лу встряла в разговор, рассказав о том, как видел Париж Жюль Верн, и я подумала, что у меня «книжные дочки»!

Кейт раздражал Роман, но это был первый день каникул. Он увлеченно пытался играть в йокари и кидал в окно bean bags^[180]. Бетти впала в оцепенение.

Иван ушел спать, прихватив Зази, у него была бессонница с тех пор, как они вернулись из страны Гогена. Три райских недели вблизи Таити – похоже, это очень вдохновляет, и в самом деле его вдохновило!

Так что вечер был замечательный, Лу тыкалась мордочкой, будто козочка, и хрюкала, Шарлотта удивилась, но включилась в игру, может быть, немного смущенная, но с удовольствием, значит, ей такие вещи не чужды. Кейт этого терпеть не может. Лу начала хрюкать в такси, потому что я ее щекотала, и Кейт сказала: «Это совершенно невыносимо!» Моя козочка сильно удивилась, потому что Лола тоже любит потыкаться мордочкой! Боже, я надеюсь, что это не моя вина. У меня с Лу и правда очень животные отношения. Мне нравится запах ее пота, ее волос, как у домашней зверюшки. Я сохранила ее пуповину и съела бы ее, если бы нашла на полу в ванной. Может быть, я меньше обнимала, целовала и почесывала двенадцатилетних Кейт и Шарлотту, но я так давно живу одна с Лу, и с Романом тоже. Им не пришлось терпеть и намека на какого-нибудь мужчину. Господи, я надеюсь, что не вызвала у Кейт стойкого отвращения. Не знаю другого ребенка, который так любил бы прикосновения, как Лу, это совершенно потрясающе, и мне от этого весело.

Я слегка разозлилась на Лу, потому что хотела собрать чемодан и поспать после Бреста, обеда с дистрибьюторами фильма и сумасшедшей беготни за сараевскими покупками, потом я была у Шарлотты, я совсем вымоталась, а досталось бедняжке Лу, она хотела показать мне факс от Жака, который просил быть осторожнее. Лу очень хитрая, разумеется, он нас не застал. Факс от него пришел два дня назад. Вчера вечером он заходил, оставил мне записку, сегодня утром звонил, коротко поговорили. Лу вопила из-за «летающего муравья» в кухне, и я злилась, потому что моя голова была занята снайперами и другими куда более страшными вещами, но сразу успокоить ее не удалось, мы легли спать вместе, а перед тем она выдернула волос у меня на подбородке, как я выдергивала у Жозефины.

* * *

Париж – Загреб, для Лу

Моя Лу!

Мы в самолете, чемоданы в багажном отделении, там и кофе, и сахар, которые ты упаковала, и пробники, и ночные рубашки, так что, как видишь, ты со мной, моя Лу. Спасибо за открытку, и спасибо за раздавленные шоколадки в моей сумке, они растаяли, какой ужас!

Мы прибываем в Загреб. Я только что купила духи для девочек. Бюэб говорит мне, что надо получше спрятать деньги, но моя сумочка с бумагами в багаже. Мы приземлимся в Загребе, потом поедем в Сплит, я счастлива, что дойду до конца, никогда не забывай, что я люблю тебя. Этот дневник – для тебя, моя девочка. Ой, мы попали в зону турбулентности, это неприятно! Но я не боюсь, потому что у меня нет воображения. Я хочу приехать к девушкам^[181], и меня ничто не остановит… До чего же болтает! Я вполне могла бы обойтись без вопроса Эрнестины^[182], которая сегодня утром ничего лучше не придумала, чем спросить про завещание! Все будет хорошо. Потому что ты – в моем сердце, ты бегаешь по Парижу, идешь на концерт Rolling Stones, я с тобой, когда тебе весело и когда невесело. Может быть, я сама вчера была не очень радостной, мне было тревожно, не люблю с вами расставаться. С Кейт, Шарлоттой, Романом, тобой. Я не хотела снимать в саду, не хотела, чтобы такими я вас видела в последний раз…

Мы прибыли в Загреб. Моя Лулу, мне кажется, нас принимают за сумасшедших! В аэропорту мы видели Игоря и девушку из «Врачей без границ», они не могли опомниться от того, что мы едем туда, говорили, что это опасно, у нас машина не бронированная, в горах стреляют.

Короче, я впервые испугалась. Я говорю тебе об этом, потому что это не факс, и ты только потом все прочтешь. Но один журналист, создатель 99, сараевского политического радио, знакомый Бюэба, который нам встретился, сказал, – потому что сам он ехал в другое место на побережье, – что, если нам удастся туда добраться, у него есть надежда, что и он туда вернется. Позавчера взорвали телевидение, он говорит, что это, может, и к лучшему. Желает нам удачи и благодарит. Я понимаю, что мы двигаемся против течения, то есть все, у кого есть дети, пытаются сбежать. Я уже рассказывала о тебе, о том, что вчера вечером ты сказала: «Я хочу, чтобы ты была со мной, но они тоже тебя хотят, так что…» Им это очень понравилось. Мы взяли свои пленки для радио, на случай, если доберемся до Сараева, они на багажной полке, вместе с духами. Наши рюкзаки в туалете. Стюардесса говорит, что она их запрет, полет слишком короткий, можно и не пописать! Странно видеть группу детей, которые едут на каникулы в Сплит, к морю. Люди от всего этого устали. До войны отсюда полчаса лету, в общем, я ничего не понимаю…

Игорь очень настроен против сербов, он нарисовал мне карту. «Невозможно оставаться друзьями, как раньше, слишком много воспоминаний, преступлений, ножей». Он сделал красивый жест, тебе бы очень понравилось! Это ненависть. Он отмечает для меня места, захваченные сербскими националистами, показывает море и говорит: «Здесь у них ничего нет и ничего не будет». Гордо заявляет: «Они – это сербы. У нас эмбарго, но все приходит по морю», широкий жест, показывающий бессилие военных против него, боснийца. Девушка из «Врачей без границ» напоминает мне про наши ролики «против этнической зачистки», те, что мы делали с Пикколи.

Здесь войны нет. Что это такое – война? Лу, о чем они говорят? Что в нас будут стрелять. Удачи и спасибо!

Лола и Кейт у Шарлотты. Я пошлю факс из Сплита, и тебе тоже, козочка. Смотришь ли ты Rolling Stones? Сейчас 5:20. Я попросила water^[183], а мне дали фанту, пью, что дают. Можешь мной гордиться, я ни одной сигареты не выкурила. Ты бы сказала, что нет необходимости. Оливье^[184] и Бюэб дымят за троих. Думаю о тебе.

Бюэб похож на безумного бойца Сопротивления, за его расплывчатой внешностью обаятельное упрямство. Он говорит журналистам в аэропорту: «Машина прибыла вчера», а они поверить не могут, изумленно таращат глаза. Я гордилась Бюэбом, он любит этот город, и еще я была довольна тем, что он немного поправился, мне нравится, в каком состоянии мой друг.

Я понимаю, что не видела еще ни одного человека из тех, кто три года живет в осаде. Целуй сестер, я всю жизнь буду вас любить.

Мама

8:10 вечера по местному времени

* * *

11 часов утра

Милая Лу!

Чемодан с бельем нашелся! Как я расстраивалась недавно, думая, что оно пропало. Солдаты ООН везут меня в аэропорт. Мы покупаем молоко для раненых детей на дороге. Им тяжело, потому что они чувствуют, как не любит их местное население. «Врачи мира» не прибыли. Завтра в семь часов едем в Сараево. Ужин с очаровательным мальчиком из газеты Ouest-France, у него барабанная перепонка лопнула от снаряда.

Они везут в аэропорт тело, это один из «голубых касок», труп в ящике. «Черт знает что, – говорят они нам. – Кто ставил мины, где?» Никто не помнит. «Бардак…» «Голубые каски» просто хотели уйти, свалить отсюда. «Вы едете в Сараево?» Они не могли поверить. Симпатичный боец из голубых касок меня проводил. Мы нашли у мясника молоко для раненых детей, в таком городе, как Дубровник, можно купить все! Туристы ужинают… а в трехстах километрах отсюда война!

Завтра в семь парень из Лилля везет нас в Сараево.

Сегодня вечером на сараевском рынке пять убитых, и вчера пять, все плохо. Лу, если мы доберемся с нашим молоком, одеждой, сахаром, кофе, жизнью – это будет победой. Никто в это не верит. Нет, Бюэб верит. Целую тебя, ангел мой, надеюсь, завтра мы не напоремся на мину, предусмотреть это нельзя. Иду спать, чтобы завтра быть в форме.

Люблю тебя.

Мама

Бельгийские «голубые каски» подарили мне бутылку, они мило надрались, но это Сплит, они в увольнении. Какое странное место… Рыболовы с удочками. Обычный город. Мясная лавка. Я купила молоко.

7:30, молоко, материнство.

Моя Лу!

Мы с Паскалем выезжаем. Резко разбудили, трудно проснуться, в остальном все хорошо. Франсис позвал меня к телефону. Это были люди из Сараева, они нас ждут. Так странно, и начинаешь представлять себе, что там происходит.

Целую,

Мама

У нас довольно неприятный водитель автобуса. По-моему, он ненормальный, немец, не англичанин. Мне было немного стыдно, потом все наладилось. Солдаты – египтяне, мы поговорили про Каир, они попытались включить свою музыку. Driver^[185] не в восторге, он хочет american soppy stuff^[186].

Курить запрещено. Бюэб немного расстроен, сигарета за ухом, кондиционер работает на всю катушку. Я сижу в шерстяной кофте, с чемоданами, места нет, нет времени купить бананы на рынке, и вчера некогда было поменять деньги. В отеле хотели наличные. Мы меньше сможем потратить в Сараеве, где ходят немецкие марки. Но наш шофер говорит, что мы на час опаздываем, и, наверное, считает нас чудаками.

Паскаль разговаривает с Бюэбом, он нежный мальчик, полная противоположность холодному немцу, который везет нас теперь по горной дороге. На баррикадах цветы. Память? Похоже, мы едем в сторону Дубровника, это на берегу моря, очень красиво. Оливье хочет искупаться, и наш капитан всерьез испугался. Египтяне очень симпатичные, я рассказываю про папу, так отчетливо его вспоминаю. Надеюсь, Бетти в Париже хорошо, ей не слишком жарко. Лу, если приеду, я посажу на балконе семена. Великолепный вид на сверкающее море. Музыка «Feel so goooood» («Чувствуй себя отлично»). Это дает мне возможность пукнуть. Мы приехали в Боснию, приношу Германии свои извинения, наш водитель – датчанин!

Мы с Оливье купили бананы, кофе и помидоры. Встретили нас очень невежливо, потому что мы опоздали на десять минут. Fucking idiots^[187]. Возвращаемся в автобус под градом оскорблений, помалкиваем. Иначе мы рискуем упустить нашего связного. Наш водитель так разозлился, что поехал не по той дороге.

Дома разрушены, везде развалины, фермы, разбитые хорватами.

Мы проезжаем мимо грузовиков «быстрого реагирования», откуда они возвращаются? Повсюду ООН, бронетранспортеры, такие же, как тот, на котором мы поедем в Сараево. Оливье говорит, пули будут отскакивать!

Мостар. Первый указатель на Сараево. Разрушенный город, ни одного дома без отметин от пуль, останавливаемся перекусить. Наше опоздание на двадцать минут, возможно, нас спасло, можно будет сказать это датчанину при случае. Он сказал: «Seven minutes strech your legs, no longer»^[188], и вот мы припарковались на дороге рядом с танком. «Голубая каска» велел убраться, потому что ровно двадцать минут назад сербы открыли огонь. Мы потихоньку пристраиваемся за танком. Надо проехать, если мы хотим успеть вовремя.

«Be happy!»^[189] – написано на танке. С нами здороваются. Мы выехали из разрушенного Мостара. Крестьянка косит траву, старик курит в доме, сидя на балке – это все, что осталось от дома. Но как они держатся, Лу? Горы везде, но далеко. Сегодня суббота, ты купаешься? Получила ли ты мое сообщение вчера вечером? Мы на маленькой дорожке. Машины едут по одной, овраг! Сержу бы плохо стало. Теперь встали. Снова едем. Здесь у меня впечатление, что мы на войне, наш водитель становится чуть более человечным. Франсис^[190] встречает меня с ромашкой. Датчанин сказал: «Good luck flower, you will need it!»^[191] Мы застряли здесь, моя Лулу, ждем танков, их нет. Парень говорит нам, что это ад. Зачем мы туда едем? «Мы никогда там не были». – «Ах, вот как!» – «Можно добраться за пять часов, а можно за пять дней… Так, там переговариваются по рации».

Прибыло наше сопровождение. Все чемоданы в грузовике. «Ничего не давайте детям, они не голодные. Там – да». Я пишу тебе в тени танка, люди купаются, и не скажешь, что война. «Голубые каски» паникуют, потому что идет командир, а они не в полной форме. Я думаю, что они думают, что мы ненормальные. Я чувствую, что им грустно, они вынуждены здесь быть. Некоторым – еще пять месяцев… В самом деле, странная это должна быть жизнь, а иногда – странная смерть.

3 часа 44 минуты и 3 секунды.

Лулу!

Сопровождение нашли, едем в Сараево. Солдаты удивлены, но довольны, Оливье сказал мне: «Сегодня утром выехали в 7:30, все идет неплохо». Люди, по-моему, очень милые, египетские солдаты подбрасывают детей вверх, играют, они и сами дети, 25 лет. Наш шофер начинает сдаваться, поскольку его начальники вроде бы сумасшедшими нас не считают. Мы двигаемся следом за танком ООН, в горах нам придется несладко.

Ждем темноты, чтобы спуститься в Сараево. Капитан сказал мне, что мы прибыли в самый неподходящий момент… В танках нельзя разговаривать, потому что сербское радио перехватывает наши разговоры.

Моя Лу, я знаю, что происходит, в нас могут стрелять, я люблю тебя. И здесь, на этом прекрасном холме, я чувствую себя уже очень далекой, как будто вы уже живете своей жизнью, и я знаю, что Кейт с Шарлоттой, и ты, и Роман простили бы меня за то, что я уехала, и взялись бы за руки. Я буду снимать наш пикник с «голубыми касками». Вы можете ими гордиться, а я вас целую.

* * *

С наступлением темноты

Бюэб страшно спорит с одним из «голубых касок», который сказал, что все противостоящие один другому лагеря одинаковы. Я подружилась с одной «голубой каской» – девочкой. Мальчики очень милые, я фотографировала и давала автографы. Кажется, мы очень далеко забрались, на обратном пути в танке будет немного потряхивать. Сербы против боснийцев, а мы между ними, но у нас есть танк, и пуленепробиваемый жилет, и каска, «мозголовка» для меня. Это их первая вылазка. Они выглядят беспокойными, как футбольная команда перед началом матча.

Лулу!

Я проснулась в Сараеве, летят снаряды, стреляют из пулемета, более трагического момента для приезда не выбрать. Сараево – истерзанный город. Везде ямы, везде снайперы. В кафе, где назначена была встреча, только что попала бомба, теперь я понимаю людей. Why go into hell?^[192]

Человек, у которого мы ночуем, говорит, что мы в плохом месте, сербы пытаются захватить полицейский участок. Семь или даже восемь часов в танке. Нам повезло, Франсис сказал мне, что стреляли в колонну, которая шла перед нами. «Скрежет напоминал мне деревенскую тачку с утками». Так говорил мне Оливье, мы с ним очень веселились, пели «Марсельезу» и другие песни Сопротивления, «Братца Жака».

Мы натолкнулись на камень весом в тонну, холодный пот, словно в призрачном поезде, только без руки на спине! Потом хрю-хрю, и я сказала Оливье: «И здесь свиньи», такой был скрежет и визг.

Сегодня утром два снаряда очень близко, мы в западне, как кролики, на почте все были грустные, добивают людей, которым плохо, телефон не работает, шесть утра, кофе с «голубыми касками», потом переход сюда, город-призрак. Схожу к остальным, надеюсь, мы не на Sniper’s Alley^[193]. Я хотела бы описать свою комнату, кухню, бледных людей, которые нас приняли. Бородача, который сказал, что никто не понимает, что происходит. Что делать?

Целую, моя Лу. Бюэб написал тебе записку, все хорошо, не надо говорить, как… бум… Я прерываюсь, эхо, может быть, это рядом, о господи. У них нет воды. Непонятно, как проехать в машине, взятой напрокат, мы под прицелом, я слышу их отсюда.

Ах, Лу, прости, сколько гордости вчера вечером, и такое уныние сегодня. Пришлось нести в руках восемнадцать чемоданов по черной лестнице. Женщине на площадке неудобно, нам тоже. Что происходит? Я растеряна и разочарована. Почему я воображала себе праздник? Нам объяснили, что это ад, так зачем мы приехали? Чтобы стать лишней обузой? Никому мы не нужны. Гордыней было воображать, будто наш приезд кого-то обрадует.

Франсис разбудил меня, погладив по щеке. Во сне я подумала, что это Мунга. Кофе в бистро, объятия, благодарность, вчера они смутились оттого, что у них не было электричества… Стыдятся, что не могут хорошо принять, гордые люди… Мы уходим.

Обстреляли транспорт, шедший следом за нами.

* * *

2 июля

Моя Лу!

Затишье, мы прошли через Сараево пешком. Кругом баррикады из автомобильных обломков. Люди держатся с достоинством. Улыбающаяся старая дама. Трудно понять, надо ли раздавать пробники, я сунула соседке духи, она меня тут же расцеловала. Она говорит нам о недоверии к сербам, предательство, идеального общества не существует. Стреляли в колодец через два часа после того, как его выкопали, – значит, кто-то стукнул, так что…

Маленькое мусульманское кладбище, 1994… 1995, недавно…

Спокойный день. Дама, собирающая клубнику, дает девочке салат и цветы, она переводит «Мадам Бовари», так что, как видишь, книги… Продолжай читать… Варенье из собранной ночью вишни…

Лулу! До сербов 400 метров, а мы в тишине пьем хорошее пиво. Вздрагиваем от хлопка дверцы холодильника!

Лу, Лу!

Я проснулась с заплывшими глазами, наверное, слишком долго спала. Здесь нет туалетов, так что я вышла на маленькую темную улочку, здесь нет электричества, а потом я подумала: «Если меня здесь подстрелят, красиво это будет выглядеть во французской прессе…»

Я вернулась, никто моего отсутствия не заметил. Снотворное. Девять часов сна вполглаза. Мы, как обычно, в кафе «Инди»! Франсис, как всегда, разговаривает по телефону, договаривается о встречах, пробовали сходить в дом, куда вчера попал снаряд. Девушка, потерявшая глаз, рада, что все еще может писать и ходить.

Сегодня с утра набивала чемоданы женским бельем, думая о тебе, помогавшей мне его складывать. Пошла к девушкам. Одна вчера вечером вела себя немного агрессивно, потому что хочет поехать во Францию, бедный Франсис сказал, что надо договариваться с преподавателями, она, похоже, ему не поверила, конечно, все они хотят уехать.

Один учитель рассказал мне, как испугался, потому что выпил с соседом по рюмке, а потом в нескольких метрах от лестницы, где он сидел, упала бомба. Он налил себе немного коньяка, «для храбрости». Говорил о раненых и убитых, потом поднял свой стакан и сказал: «Jievelli» – «Живите!» Говорит, что машина перевернулась, но это не страшно, надо просто остаться в живых.

Мы идем в школу номер один, это как Луи-ле-Гран. Директриса, Злата, неизменно элегантна. Меня поражает достоинство здешних людей, словно бы и нет войны. Без воды, без электричества в течение нескольких дней. Без туалетов. И необыкновенно чисто. Никакой небрежности.

В классах по четыре, шесть или восемь учеников, занимаются в коридорах, там безопаснее. Директриса показывает нам класс наверху, вот что это было вчера вечером, этот грохот от бомбы, когда мы сидели в ресторане. Крыша взорвалась, ничего не осталось. Завтра ученики пойдут домой к учителю, потому что в школу ходить слишком опасно, слишком близко к полицейскому участку, в который целятся сербы.

Отношения между учителем и учеником близкие и покровительственные. Девочка потеряла мать и двух сестер, это вызывает материнское чувство, что куда лучше, чем обычные взаимоотношения учитель–ученик.

«Без войны этого бы не было».

Опускаем головы, рядом падает снаряд.

Фахрудин два года не видел жену и сына. Ему очень нравится карманный фонарик, который дал ему Оливье. Тонкий вкус. Я бы хотела доставить ему удовольствие, но думаю, что фонарик его растрогал. Рассказывают удивительные истории о том, как делают оружие и как его доставляют, с изобретательностью военного времени, через канализацию.

Мы у генерала. Он говорит, что вчера Сараево бомбили, потому что они «выиграли матч», баскетбол! Как пробки от шампанского, 11 убитых, 93 раненых, они не слишком точно целились, «может упасть чуть ли не у них», все же 250 кг.

Лу, меня настигла болезнь, от которой не умирают, но чувствуешь себя ничтожеством, ничего не сделавшим. Лейла, Эльхана и Д. живут в страхе. Мы скачем, как кролики, вдоль Sniper’s Alley, нам везет. Лу, пробники, книги, кассеты, которые привез Бюэб, я слушаю Сушона, которого мы купили в Орли, возвращаясь из Бреста.

Лулу, почему эти дети должны жить в страхе? Они месяцами не выходят из дома. Хулиганы на холме в них целятся, мы их не защищаем. Разбитые машины, листы железа, старые поезда свалены как щиты от минометов. Как несправедливо. Я знаю, что мир несправедлив, мы с тобой богаты, а главное – свободны…

Один милый человек сказал мне сегодня утром: «Материальные вещи – ничто, жизнь – все». Вот, Лу, они рискуют жизнью ради того, чтобы пить, ходить в школу, смеяться, есть. Они получают пулю в лицо, выйдя на улицу. Приходится жить, как крысам, но вот удивительно, я никогда не встречала людей, меньше похожих на крыс, они достойные и веселые. Сажают салат на балконе. Каждый клочок земли, обращенный к небу, помогает выжить. Никакого самолюбования в несчастье, борьба за жизнь.

* * *

Среда, наверное

Моя Лулу!

Вчера я выпила лишнего, весь вечер падали бомбы, звук и свет, хотя света я не видела. Один раз так грохнуло, что я выглянула в окно. Перед домом детская площадка, и вот две девочки, вроде тебя и Сари-Лу, снова влезают на качели, потом еще один взрыв, родители бегут забирать девочек, которые резвятся во дворе.

Эльмедина^[194] рассказывает мне историю своей обманутой любви, немножко похоже на мою. Она винит во всем войну, я пытаюсь ей сказать, что даже и без этого! Кругом война, а девушка все равно говорит о любви. Снимаю поляроидом всех окрестных малышей, восторг, только этим бы и занималась, но у меня мало пленки, так что шестьдесят детей снимков не получили. Сегодня утром дала фишки для игры двум мальчикам, которые дрались на лестнице, на улице слишком опасно. Поляроид. Веселье! Человек у окна со своей собакой, фокстерьером. Поляроид. Двое детей за решеткой. Заперты. Фотография. Смеются и исчезают. Маленький мальчик, которого я вчера фотографировала, прибежал к подруге Франсиса с альбомом сараевских видов, вытащил его из-под свитера и протянул нам со словами: «Вот мой город!» – я подарила ему какие-то мелочи, а он спросил: «What do you think of Sarajevo?»^[195], я не поняла и ответила: «Мы приехали, потому что чувствуем свою вину, за Европу»; а он сказал: «Нет-нет, в Германии говорят, что мы здесь, в Сараеве, дикари», мы с Оливье обещали всему миру рассказать, что это, конечно, не так, трудно найти более достойных людей, вот потому мы пошли к парикмахеру, на свой страх и риск, только ради того, чтобы приложить усилие.

* * *

Наш чудесный водитель, Станко, был на Sniper’s Alley, стреляли из минометов, потом грохнуло, попали в шину. Он, по-моему, довольно спокойный. В кафе был человек с выжженной на руке татуировкой. «No pity for the enemy»^[196]. С тех пор он призадумался.

Оливье и правда очень хороший. Вчера он перебрал, это сложный человек. Правда и то, что здесь собираются отчаявшиеся, и я тоже, и Бюэб – что у него за история? Здесь падают бомбы. Командир Анри Дюран говорит, что сегодня вечером им ответили. Он очень человечный, послезавтра он нам поможет, даст бронетранспортер для девочек, без этого их не перевезти.

* * *

Моя Лу!

Надеюсь, Дюран сумел передать для тебя сообщение, сказать, что все хорошо. Вчера стреляли в нашего милого шофера, шина лопнула, он ее поменял и продолжает улыбаться. У старой дамы из нашей квартиры был сердечный приступ, потому что утром ей пришлось натаскать воды. Ей 79 лет – как Мунге. Два бидона каждое утро, на рассвете, когда меньше всего людей, но в них все время стреляют, чтобы показать, что про них не забыли. Здесь гибнут за воду, Лу. Только питьевая вода. И вот она лежит в постели, ей нужны лекарства от стенокардии, как дедушке, и от давления, как Мунге. Она улыбается. Читает Толстого, «Анну Каренину». Я сижу в кафе «Инди», это единственное место, где есть работающие туалеты… Это стоит дорого, но здесь хоть платят, полпиццы в день – это роскошь, которую можно себе позволить, если у тебя есть немецкие марки.

Вчера вечером вышло плоховато, мы были у женщины с доберманом. Я должна была сообразить, что какая собака – такая и хозяйка. Она странно говорит, чего только не услышишь… «В Сараеве не больше 40 % местных уроженцев, остальные – крестьяне, которые заняли квартиры тех, кто бежал. Их надо проучить». Я думала, что она говорила о сербских националистах, которые в нас стреляли, но нет – это значило «надо проучить эту деревенщину». Если коротко – примерно так. Она ругала Ванессу Редгрейв, хорошо еще, что я не начала произносить монолог Гектора «Ты – все, что я люблю»! Я защищала Ванессу^[197], старалась объяснить, что у нас добрые намерения.

Пришел Дюран, повел нас в турецкий квартал. Ему приходят в голову хорошие мысли, он отправил факсы и сделал для меня два телефонных звонка. Благодаря ему девочки смогут безопасно приехать, от 25 до 30 человек, слишком страшно идти поодиночке туда и обратно, пересечь город только ради нашей встречи. Я попрошу гитару, чтобы можно было спеть хотя бы «Песню Превера»…

Сараевский мэр кивает, он публикует тексты, которые поднимут настроение жителям города.

Франсис спрашивает, смогут ли они пережить зиму. «Нет, пятьдесят жертв каждый день, пятнадцать убитых снайперами, зиму нам не пережить. Надо снять эмбарго, основная задача – доставить продовольствие в Сараево. Есть две возможности: тоннель или миротворческая миссия ООН».

Только что позвонил директор морга. Уже одиннадцать умерших. Мэр сказал нам, что вчера он с ним разговаривал, и сербы тут же пустили слух: «В сараевских моргах уже нет места». Грузовики с мертвыми, потому что в Сараеве хоронят по ночам. Оливье предлагает нам при этом присутствовать. В девять вечера, говорит мэр. Хорошо, Оливье прав, и мэр разрешает мне снимать, говорит, чтобы я пришла к восьми.

Моя Лу, как передать ощущение собственной бесполезности? Я присутствую на похоронах с камерой в руке, мусульманское пение в полутьме, светлячок среди белых надгробий, что-то длинное в белой простыне на досках. Меня ни в чем не упрекают, кроме того, что я подвергаю их опасности светом от своей видеокамеры. Старик что-то мягко говорит, шофер переводит, но я не знаю, как выключить свет. Прячу камеру, испугавшись, что веду себя бестактно и из-за меня могут появиться проблемы. Шофер прикрывает красный огонек, я направляюсь к маленькой группе, и Оливье говорит мне, что, наверное, уже хватит. Я с облегчением перестаю снимать. Мне хочется взять лопату и идти помогать им. Мы последовали за маленькой группой на холм, потом присели, доски скрипят, земля черная и сырая, я съеживаюсь, стесняясь быть «соглядатаем». Они были вежливы, уходя, все обнимали одного человека, и я сделала так же, он не оттолкнул меня, я благодарна ему за это.

Спасибо, дорогие солдаты, спасибо за то, что позволили нам быть неловкими и не осудили. Я на прощание помахала рукой человеку на дороге. Надо знать меру, он не ответил, но и не сделал никакого враждебного жеста. Оливье тронул меня за руку, я думаю, он все понимает. Шофер сказал, что женщин не допускают на похороны, может быть, меня приняли за мальчика.

Грустное возвращение. Авария. Один из «голубых касок» врезался в столб. Где репортеры? Я не из их числа. Смотреть запрещено, несчастная созерцательница. Хватит, я хочу быть медсестрой, лечить, приносить хоть какую-то пользу.

Мы с Оливье смотрим на снаряды через окно, это не для нас. Лу, почему мне так везет, почему я всегда прохожу мимо? Я немного поплакала. Там была девушка, я сказала: «Я ни на что не гожусь». – «Тебе больно, это уже что-то», – сказала она. «Может быть, потому что меня это задело. Я хотела бы застрять здесь, а мы завтра уезжаем, спокойной ночи».

Вот уже час, как мы заперты здесь боснийской армией. Видела на 11-м этаже женщину, плачущую над пустой колыбелью – сын, внук? Она не может уехать в Белград, она мусульманка. Она отдала мне голубую мягкую игрушку внука, ее дряблая рука дрожит, когда мы обнимаемся.

Последняя ночь в маленькой квартире. Женщина спит на диване, лицо у нее бледное, а мы уходим. Я чувствую себя крысой, бегущей с корабля. Один учитель сказал мне – надо брать все, что дает тебе жизнь, остальное неважно.

* * *

2 часа 11 минут

Мы одеваемся, я снова влезаю в ботинки, в которых была на кладбище, под ногтями у меня земля. Оливье показывает мне фотографии своей матери, умершей четыре года назад. Я где-то посеяла очки, но вижу, воспользовавшись способом Эндрю^[198], красивую женщину с маленьким внимательным мальчиком. Взаимопонимание, доверие.

Еще четыре часа в автобусе с норвежцем, не самым привлекательным человеком, ну да ладно. К счастью, не тот, с которым мы приехали. Кажется, в нас стреляли, пять сзади, десять впереди, я ничего не слышала.

В танке, подвешенная наверху, рукой придерживаю грудь, как если бы бегала без лифчика.

Мы с боснийскими девушками своим бронетранспортером оборвали в предместье электрический кабель^[199]. Очаровательные девушки, которые три месяца провели взаперти. Хитрые вопросы солдат охраны, вроде «Почему они говорят по-французски, они уедут во Францию?». Анри нас не предупредил, это предместье охраняют особенно строго. Они посмотрели пленки Франсиса, попросили напечатать снимки, потом взяли мою камеру, я в панике, я помнила, что снимала на Sniper’s Alley и на кладбище. Мы сильно влипли. Я плакала, потому что из-за всего этого у боснийских девушек встреча могла не состояться. Я расстроилась, винила себя, и все велели мне успокоиться. Франсис, тоже встревожившись, обнял меня за плечи. Я думаю, нас приняли за сумасбродов, задумавших вывезти девушек во Францию, обстановка была откровенно напряженная! В конце концов меня отпустили, а Франсис остался с плачущими девушками. Он был взволнован, другие девушки ждали нас в другом предместье, и теперь все пропало…

Когда я наконец добралась до места встречи, Оливье разговаривал с учителем. Он читал стихи, зачарованные девушки и учитель смотрели на него как на светоч. Я пела довольно бездарно. Они смотрели на меня, надеялись на меня, хотела бы я оказаться на высоте, соответствовать их ожиданиям. Франсис появился, какое счастье. Мне кажется, он – воплощение романтики, здесь, в Сараеве, он исхитряется приносить лампы, фонари, кассеты, компьютеры, поначалу он казался мне невнятным, теперь я понимаю, что в этой безумной обстановке он проявляет себя как боец Сопротивления, он дает им оружие, и, может быть, этот его любительский стиль, его простодушие – как раз и есть одна из причин его успеха. Этот чуткий, в чем-то надломленный человек – сам по себе символ. «Франсис!» – с облегчением и радостью кричали они.

Тревожное возвращение в тряском автобусе. Перекус на обочине с молодыми «голубыми касками». Мальчик двадцати трех лет, тот, что гнал в горах на полной скорости по краю пропасти. Я ни минуты не боялась, меня только укачало. Как бы там ни было, я не смогу словами описать рев моторов и грохот пушек, но лично я висела под потолком; и еще прелестная картина – боснийский командир, наполовину Колюш, наполовину Ремю, который ругал детей, потрясая маленьким теннисным столом. Такие славные солдаты, Франсис слегка поцапался с офицером, который оставался нейтральным, так ему положено, и еще, кажется, у него скоро будет четвертый ребенок, и он надеется его дождаться. Я тоже на это надеюсь. «Под моей защитой тридцать три мальчика, я хочу вернуться с тридцатью тремя солдатами».

Мы уезжаем. До свидания, мальчики. Едем через поля. Мостар под дождем, разоренный город, жалкие развалины. Ни одной крыши, ни одной стены без отметин. Мостар под дождем, и хорошо, что такая погода. Сарайчики, люди идут спокойно, не бегут, здесь уже нет войны. Впав в меланхолию, я перестала верить в жизнь, и тогда стала искать войну, а там я узнала – мне великодушно преподали урок, – как надо ценить жизнь. Каким бы странным это ни казалось, там я обрела покой. Выжить. Преподаватели и ученики, желание поделиться знаниями. Давать, давать, это благородство, это старание сохранить достоинство. Я испугалась и плакала, из-за себя, не из-за них, это было мелко. Может быть, эта чрезвычайная ситуация сделала их лучше? Может быть. Сумеют ли они потом приспособиться к нормальной жизни? Там каждое движение пальца было чрезвычайным, паника, я впервые за шесть дней подумала о себе, сердце спокойно, сердце забилось, роскошная машина, БМВ, все закончилось, мы далеко. Хотя нет, неправда, я вздрогнула, когда перед нами на дорогу нырнула ласточка, только бы она не погибла. Это было бы слишком глупо, я хочу держаться за жизнь, за ласточку.

* * *

Август

Я встретилась с одним человеком… я напишу тебе об этом, дорогой Манки, мой милый союзник, но с чего начать? Я люблю человека, с которым встретилась в танке. Черт! Его машина…

* * *

Я послала маме факс: «В танке, который вез нас в Сараево, я встретилась с одним человеком, кажется, я люблю его, это невероятно, он был одним из активистов в 68-м, очень смелый, у него дом, ты не поверишь, рядом с пляжем Бонапарт, он писатель, я предпочла бы сама тебе все это рассказать, но не могу удержаться, он бы тебе очень понравился, я просто хочу, чтобы ты знала». И в самом деле, Оливье Ролен одновременно со мной и Франсисом Бюэбом поехал в Сараево. Впервые я увидела его в парижской гостинице «Лютеция», когда встречалась с Франсисом. Лу играла в баре, я заметила довольно элегантного мужчину, в очках, какие носят интеллектуалы, и начищенных ботинках, подумала: «Этот-то не поедет!» – и ошиблась! Оливье ввязывался во все сражения, в двадцать лет он был маоистом, никогда не видела настолько порядочного человека. Они ложились на землю перед Трокадеро, чтобы не пропустить китайский транспорт, потому что Оливье считал, что, как бывший маоист, должен быть в оппозиции к настолько жестокому режиму, он участвовал во многих манифестациях, вместе с друзьями, братьями или сестрами по 68-му году. Я понятия не имела о том, что их позиции на десять лет поставили их вне закона, и некоторым даже пришлось уехать из страны. Родители Оливье, когда он ушел в подполье, встречались с ним в подворотнях, думаю, они очень им гордились, они были отлиты из того же металла. Я очень скоро познакомилась с его друзьями, его братом Жаном, математиком Пьером Шапира, Сержем Лафори и его женой Доминикой, Аптекманом и его женой Мари, Франсуа Шасленом, Анни Франсуа, Армель, Анн и Бернаром, и Сильви Пежю, его бывшей женой. Оливье Ролен – один из тех авторов, которые произвели на меня особенно сильное впечатление, его описания в «Изобретении человечества», книге, которую я прочитала, когда мы познакомились, и «Порт-Судан», «Бумажный тигр», «Метеоролог», он должен был получить все премии… а в жизни он забавный, вспыльчивый и невероятно дерзкий, честный и обезоруживающий, я всегда буду нежно любить его, может быть, он даже был моей последней любовью.

* * *

Три ночи недоразумений…

Олив возвращается с Лу: нога в специальном аппарате, как в ходунках. Надо сказать, что ночь мы провели в больнице с Лу, она, со своей обычной чуткостью, так преодолевала трудности, когда О. помогал ей двигаться, что он подумал, будто она выдумала или преувеличила боль в ноге. Я чувствовала себя довольно паршиво, поскольку прошлой ночью она мне жаловалась. Она боялась, что ее отец умрет, говорила, что его новая жена – как сестра, что О. занимает ее место. Я объяснила, что он никогда не займет ни ее места, ни места ее отца. Она сильно плакала, так что и я расплакалась и решила, что ее колено – это психосоматика. Идя по пляжу с Оливье, я старалась ему объяснить состояние Лу, он сказал, что не хочет фальшивить. И вот через день – Брест, больница, потому что я все же показала ее специалисту, и он сообщил нам, что у Лу врожденный порок колена, вечером ее оперируют. Я злилась на О., и на себя тоже, за то, что мы были так недоверчивы. Пока ее оперировали, О. ушел. Я не понимала, куда он подевался, почему его нет на стоянке, когда мне так страшно. Я купила коалу и куртку для Одноглазки^[200]. Привезли Лулу. Я позвонила Жаку. Лу вывернуло наизнанку. Мы с О. ушли немного поспать, и Лу снова вырвало. Я злюсь на себя за то, что ушла, пусть даже на час. «А он может тоже остаться?» – спросила Лу с восхитительной наглостью. «Да-да». Я тихо спросила: «Это возможно?» – «Я займусь девочкой». Медсестра довольно милая. Мы с О. пристроились спать рядом с Лу. За пластиковой ширмой четырнадцатилетняя девочка, ей наложили двадцать восемь швов. Она мне напомнила малышку у Грэма Грина, ту, что собирала марки. Я легла рядом с Оливье, рядом с Лу, как странно. Короче, через день мы оттуда уехали. Лу – с Оливье, потому что его машина удобнее. Может быть, Лу была разочарована тем, что он опять здесь. Я еду следом за ними в своей пластмассовой машине. Ночью приехали Жорж и Анри^[201] с Линдой и Майком.

Первая глупость. На выезде из Бреста я подобрала двух автостопщиков. Я проехала мимо, а потом, из-за того, что они были почти дети, и из-за пострадавшей девочки в больнице, подумала: «Все-таки подберу их». Спокойные и милые, один хочет стать учителем, другой – социальным работником. Я чувствовала себя мамой. Собственно, они и ехали к своей маме, учительнице английского. Потому я и сказала себе в Ланнилисе: не мелочись, проедешь лишних восемь километров и сдашь их матери у пляжа Сент-Маргерит. Но на обратном пути я заблудилась, до дома доехала только через час, и машины О. уже не было! Я подумала, что он из-за меня забеспокоился, и снова поехала в Ланнилис, чтобы купить сигареты, поглядывая, хотя и без особой надежды, по сторонам. Вернулась домой. Линда сказала мне, что О. звонил с дороги. Я слегка запаниковала, мне казалось, он вообразил, что я врезалась в столб. Внезапно он возвращается, я иду ему навстречу. Ярость. «Я так и думал, что ты достаточно глупа, чтобы их подобрать». Вопли. Я чуть было не переделала историю, рассказав, что это были девочки, а не мальчики, я чуть было не сделала это, рассказывая все Линде, на меня напал нервный смех, но, поскольку это были дети… Нет, Оливье испугался за меня. Он думал, что мальчики опасны, он сердился: я хочу угодить всему человечеству. «Достаточно глупа для этого». Мне было обидно, что меня без конца обзывают дурой, но я поняла, какая мысль его преследовала, мне бы это в голову не пришло, я даже думала, ему должно понравиться, что я проявила великодушие. Наконец, солнце опустилось в свинцовое море, и он согласился мне поверить. Я видела, как сильно он встревожен, и мне нравилось видеть его таким. И в то же время я говорила себе, что могу его потерять… испугалась, что зашла слишком далеко.

Вторая глупость. На следующую ночь: Эндрю, О. и Майк, бесконечный и тягостный разговор про Сараево. Оливье, обозлившись, ушел звонить, а я сбежала за сигаретами. С большим трудом вывела машину, добралась до Ландеда, но там оказалось закрыто… Я поехала в Welcome Bar в Абер-Враке, но заблудилась, оказалась на берегу моря, повернула обратно и – о, радость! Я в Ланнилисе, еду в Абер-Врак знакомой дорогой – но табачная лавка закрыта. Стучу в закрытые ставни Welcome. Добыв две пачки сигарет, спешу домой – если верить часам на табачной лавке, в половине второго ночи. Мне не везет – я промахнулась мимо поворота на Ландеда и оказалась в кювете, колеса застряли. Тут я немного протрезвела, оценила ситуацию, забрала ключи и ушла. Никто мимо не поедет. Ошибка. Оливье проехал там несколько минут спустя…

Я шагаю уверенно, потом менее уверенно, натянув на ноги перчатки, по бесконечной черной и холодной дороге, мимо свинофермы. Ничего не узнаю. Заблудилась. Без очков я даже указатели читать не могу, высматриваю в небе слева от себя малый ковш, чтобы поразить Оливье, как раз перед устрицами Прат-ар-Кума голосую, меня подвозят, иду пешком, сворачиваю в сторону моря, больше никаких ориентиров, потом, наконец, указатель: Прат-ар-Кум. Прихожу домой усталая, и у меня такое ощущение, что мной недовольны, а я-то пошла, чтобы доставить всем удовольствие, по-братски поделиться куревом. Меня снова назвали дурой, и я догадалась, что причинила немало хлопот.

Половина третьего ночи. Мою машину притащили на тросе. Майк и Эндрю очень милы, а вот и Би, моя невестка, в машине. Мне было стыдно, потому что опять из-за меня напрасно потратили столько сил, и особенно оттого, что так глупо скатилась в кювет. О. подумал, что я сделала это нарочно, устроила представление – в конце концов, я актриса, – чтобы Эндрю и Майк точно поняли, что у нас с ним не ладится… Я была ошеломлена такой несправедливостью. Заявила, что я в отчаянии оттого, что мне не верят. И потом, какого черта, как можно не верить, ведь я хотела как лучше! Допустим, я его не поддержала, когда Бетти вырвало ему на подушку, я заклеила скотчем воспалившуюся рану у себя на ноге, с очень унизительным чувством, что все во мне совершенно омерзительно, и тут, слава богу, О. пришел мне сказать, что мы не расстанемся из-за собаки!

Третья глупость. Он разговаривает по телефону, а я растягиваюсь на постели рядом с Лу, изумительно гибкой и большой. Оливье хотел показать мне свой парусник, я знала, что он обидится, если я не пойду. «Если тебе неохота…» – «Нет-нет». Линда говорит, что я нужна Лу… Я чуть было не осталась. Линда говорит, чтобы я осталась. Но я, несмотря ни на что, ухожу.

Вернувшись, О. подарил мне цветы. Я сердилась из-за насмешки над Бетти.

Я долго пробыла с Лу, нам было весело, а потом она попросила меня придвинуться поближе. Надо же было учитывать, сколько я выпила. Я хвалюсь тем, что перестала принимать снотворные и после 28 лет научилась засыпать, не затыкая уши, но в тот вечер я напилась так, что имени своего не помнила. Джин-тоник, красное вино, все до кучи, портвейн. Так что Олив пытался поднять неподвижную глыбу. Кажется, в моих снах кто-то довольно сильно стукнул меня по голове. Доказательств нет! На рассвете я проснулась со словами: «Ну, этот Оливье увлекся!» Храп был крепче обычного, но я оказалась не в своей комнате, а рядом с… Бетти и Лу, так что храпела наша собака, а не Олив! Моя голова у самого пола в первых робких лучах солнца. Источника света не видно, но уже светает. Я встаю и вижу в нашей кровати одетого О. Тянусь к нему, но он поворачивается ко мне спиной, и я понимаю, что я в dog house^[202]!

«Если хочешь повеселиться, – говорит мне Олив, – я тебе расскажу то, чего ты не узнала вчера вечером». Задетый моим «решением» спать у Лу, он дважды пытался меня разбудить. Потом не смог уехать, поскольку не нашел своих ключей от машины. Нас в доме семнадцать! А машин – четыре! Доступ к дороге, ведущей на свободу, был перекрыт. Так что он лег спать одетый, приготовив маленький чемоданчик и записку, чтобы я прочитала ее, когда проснусь; и его навестила летучая мышь! Очень большая, она билась о стены спальни. Бедный О., которому все действовало на нервы – я, жизнь животных, природа, семнадцать англичан в течение десяти дней, ярмарка, Джон Вуд, три заразы и Кейт в плохом настроении, ревнивая Лу, моя антифранцузская или, вернее, проанглийская мама и десять детей, которые ничего не убирают, несчастная Жаклин^[203], которая свалилась с табуретки, Лу в больнице, Брюс^[204], мрачный из-за курса дезинтоксикации…

* * *

Пор-Эван, маленький домик Оливье

Никогда не видела ничего похожего на этот маленький домик^[205], душа радуется, когда спускаешься с холма. Олив в очень чистом рабочем комбинезоне устанавливает на крыше лыжи, чтобы поставить свою лодку. Мы с Лу опоздали и виноваты в том, что Олив оказался в сухом доке! Начался отлив, и Оливье застрял со своей лодкой в порту Пемполя на шесть часов – или же должен был пробираться по грязи. Он выбрал второе, и один турист его фотографировал, как Робинзона! Я нахожу его все более привлекательным. Вот уже два месяца, и это все…

Олив снова увидел лицо своей возлюбленной. Я видела, в какую панику он впал. Прелестный рот, такая юная, я не знала, что делать, я не представляла себе, что он так испугается. Я быстро отвернулась, но было поздно, я сама это предложила, я хотела ее увидеть. Несколько коробок, и потом она нашлась в самой последней. Вечер был тихий, мы устали после любви. Я валялась в постели, потом ждала его на балконе, он сходил в ресторан, принес бутылку сотерна в ведерке со льдом, потом стал вытаскивать фотографии: он с мамой, он в 19 лет в Лондоне, совсем рядом с моим домом, он красивый в лодке со своей первой женой, он в мундире, фотография для газеты.

Мне снилось, что О. колотит человека о низкий стол. Этот человек хотел сесть в тюрьму, чтобы получить пособие. О. с наклеенными усами, как на фотографиях 68-го года, был вне себя и говорил ему, что нельзя отказываться от свободы, а тот твердил: «Я хочу за решетку, буду получать компенсацию!» – и хлоп! о мраморный столик!

* * *

Бухта Халонг

Мы с О. движемся по бухте, мрачные камни, укрытые великолепной растительностью. Туман рассеивается. Прибыли. Свинцовое небо, непрозрачная вода. Мы взяли только для нас двоих корабль, на котором могут поместиться двадцать человек! Нами занимаются трое. Жареные креветки по пути. Пробираются через тростники на рыбацких лодках как деревянные башмаки. Парень в зеленых, как трава, плавках натягивает майку, моряки с нами здороваются, мы ищем обезьян, они были на открытках, которые продавала милая девушка, она дала Тигру^[206] жевательную резинку.

Вчера было забавно. После того как от усталости и жары я потеряла сознание на рынке, милый О. пошел за таблеткой глюкозы для меня, я задавалась вопросом, не скучно ли ему со мной, такому хвату и искателю приключений, может, с портовыми девками веселее… Он не разрешает мне купаться без него. Я жду, пока он вернется, потом мы идем в магазин шелков покупать чертовски сложную юбку, которая превращается в штаны, пижаму, черную вьетнамскую блузочку для меня и спальник для нас и для детей. Ночная прогулка, джонки скользят среди камней. Мы с О. только что угодили в ловушку на туристическом объекте, пещеры со сталактитами и сталагмитами, пробирались, взмыленные, среди японских туристов.

Вчера вечером мы, повернувшись спиной к симпатичному ресторану на крыше, отправились на поиски рыбного рынка, которого в это время уже не было. О. сказал мне, что «почти солнечно», и был прав. На холмы с редкими, как лобковые волосы у старой ведьмы, деревьями льется молочный свет. Так что мы вернулись в симпатичный ресторан, к облегчению официанта – хозяин, сказал он, наорал на него за то, что мы выскользнули из его лап.

Обстановка… В двадцати метрах от нас, на другой крыше, торчит, можно сказать, пентхаус. Какой-то тип, в руке ведерко с шампанским, к уху прижат мобильник, девушка во всем парижском, молодой человек напряженно смотрит в окно своего дуплекса, нувориш в этом рабочем квартале, вот что, это мафия. «Это брат скомпрометированного премьер-министра», – говорит О., или же моя версия: у министра назначено свидание с женой его брата. Похоже, что предположение О. насчет «брата» было верным и он все угадал: коррупция, бизнесмен, выпивка после ужина. К сожалению, мы не видели прибытия премьер-министра в БМВ и с эскортом мотоциклистов, его заслонило другое событие, не такое впечатляющее, но все же неожиданное: счет. Пятьсот франков там, где за десять можно роскошно поужинать вчетвером. О. справедливо возмутился: целое состояние за… аперитив, пиво для него, я после вчерашних излишеств непьющая, два несъедобных краба и два шашлыка. Это не подействовало, официант теребил чек и, поскольку они не принимают кредитные карты, неуверенно скреб ногтем мою подпись. О. почувствовал себя оскорбленным, мы посмотрели в меню, все было в долларах, хозяин уставился в телевизор, словно нас здесь и не было. О.: «Ни на шаг от меня не отходи». Это было все равно что удерживать бульдога в мультфильмах. «И без излишней вежливости», – шепчет он, как будто я способна на сотрудничество с врагом, так что я, сделав суровое лицо, подписываю свою кредитку, клиент-американец хихикает за спиной.

Мы прогуливаемся или почти, потому что нас преследует рикша, плачет ребенок, и, когда во мне уже почти проснулось человеческое чувство, ребенок говорит: «Fuck off»^[207]. Не успели мы дух перевести, как за нами погнался сумасшедший, я обернулась и убедилась, что этот болтливый человек страшно злится на своего воображаемого друга, мы схитрили, свернули направо, оторвались от него и, обливаясь потом, ввалились в отель «Элегант».

В жизни не встречала такого удивительного темперамента, как у Оливье, уснули мы только в три часа. Вчера вечером, отвечая на приглашение на Филиппины, он сказал: «Я живу с женщиной, мы вместе, это надо согласовать».

Оставила сообщение для крошки Лу, странно думать, что она идет домой из школы, когда мы ложимся спать, подъем в 6:30, едем к бухте Халонг с переводчиком Оливье и туристами, нам весело, мы три часа едем в прохладной машине, нам подарили домашнюю рисовую водку в бутылке из-под минеральной воды. И вот мы на борту этого лайнера на двоих. Восходит солнце, камни стоят розовые, дует ветер. Забыто появление мрачных призраков, вечернее купание, вода как теплое густое масло, ныряем в алые отсветы, матросам показалось, что я кричала help! Со мной был поляроидный аппарат, я надеялась сделать снимок, на котором все будет видно.

Сейчас откроем бутылку «шато…», которую тайком, из чистой любезности, сунула нам стюардесса «Эр Франс», утешительный подарок после тринадцати часов в тесноте. Пью за ее здоровье у скалы в бухте Халонг.

* * *

На корабле, в тот же день

Вчера вечером я проснулась в отвратительном настроении. Оливье сказал, чтобы я его не трогала, так что я приняла снотворное и заткнула уши, что безмерно его огорчило, когда я вскочила вся в поту, он закричал: «Ты куда?» Слава богу, мы всю ночь гоняли тараканов, это было куда веселее, я снова проснулась рядом с Тигром, который одергивал мою ночную рубашку, потому что мимо нашей каюты шли все три матроса, они могли увидеть нас через стекло.

Надо было перенести наш багаж, и очень приятный человек никак нас не отпускал, рассказывая по-французски, что его отец получил орден Почетного легиона, потому что во время войны был санитаром и спасал жизнь французским офицерам. А он, его сын, был наказан за то, что его отец воевал против французов, и ему запретили ходить в школу, вот потому он неграмотный. А потом пришли коммунисты. Он очень милый человек и говорит на изысканном французском. Теперь он работает с туристами. Его дети учатся в университете, а его собственная жизнь, по его словам, клонится к закату. Мне пришлось назвать ему мой возраст, это было довольно неприятно, потому что я на год старше О., но я ему говорила, что родилась в том же году, что и он, и пришлось, поскольку Оливье видел мой паспорт, со стыдом признаться.

После утомительного перехода до пляжа мы плавали в райском уголке: белый песок и кораллы сексуальных очертаний. Бедного О. в воде укусили. Кровь так и хлестала, наказание в раю. Кара! Был ли это скат? Бедный О. столько лет хотел на него взглянуть. Он был, наверное, футов пять в длину, с крыльями, и О., упустив его, почти расстроился. Как бы там ни было, кровь лила как из зарезанного, и я несла его в воде, он ничего не весил. Это подействовало усыпляюще, потом мы час, совершенно затуманенные, искали ракушки на пляже.

Какая тревожная ночь! О. по моей просьбе читает мне свою книгу. Африканская глава очень смешная, Таможенник Руссо, изнасилование, Рождество, и волнующая тоже, так что мне снились эротические сны и спокойна я не была. О. читает вьетнамскую книгу, ему надо ее дочитать. Он спрашивает, не мешает ли это мне, я говорю, что нет, хотя втайне хотела бы, чтобы он обратил внимание на меня. Он прочитал одну или две истории, я дремала, вся распаленная, он отложил книгу, ласково похлопал меня по заднице и уснул в моих объятиях. Раздосадованная и обиженная, я вертелась, потом, не выдержав, пошла за снотворным. «Ну что ты там опять?» Мне, в темноте, эти слова показались несправедливыми. «Думаю, опять ищешь свое снотворное». Я проглотила таблетки, не осмелившись попросить воды, так что запивала их рисовой водкой, в животе костер, еще одна неприятность.

Заливаясь слезами, я говорила себе: «Всего пять дней, и свалю в Париж». И снова боязнь осуждения. Что он обо мне думает? Порочный круг, поскольку я всхлипываю, О. кладет мне руку на плечо, я высвобождаюсь, это слишком легко, он в темноте говорит мне, что только глупый и невлюбленный человек может оттолкнуть протянутую руку и отказаться мириться, я вся распухла от слез, нос заложен, мне так плохо, что я не сразу могу ответить на обвинение: опять дурой назвали! Потом я уступила, я чувствовала себя такой несчастной в своем углу. По-моему, папочка замечательно говорил: «Don’t let the sun go down upon your wrath»^[208].

И вот я – вся опухшая, он – расстроенный. Явно требовалось раскурить трубку мира, но из-за зуммера в нашей каюте и вездесущего господина Чаня^[209] Оливье сказал, что здесь этого делать нельзя, вот в чем секрет, вот почему он ко мне не прикасался. Я призналась, что запила снотворное саке, боясь попросить воды. Легкая истерика – и мы мирно уснули.

Сегодня утром судно отчалило в шесть часов, мотор был запущен на полную мощность. Несмотря на это, я проспала до тех пор, пока О. меня не разбудил. Он был веселый, я тоже, несмотря на то, что глаза плохо открывались, веки сильно вздулись, стали гладкие и блестящие. Мы приближаемся к острову обезьян… Договориться не удалось, надо было в 14:30 сказать в Ханое, что мы хотим посмотреть на обезьян. Молодой матрос сказал об этом с сожалением. Господин Чань уязвлен тем, что мы не добились своего, но ценит честность мальчика… О. прочитал ему лекцию о происхождении слов, он был в восторге, даже для очень богатого человека, прибавляет Чань, вот что он пытался проделать со сторожем острова обезьян, оплачиваемое предложение, вчера вечером я узнала, что его старший сын умер в 28 лет от заражения крови, какая ирония, его отец спасал людей, а сын убит врачом, судьба не уберегла господина Чаня ни от одного горя, он говорит, что О. на сделанном мной снимке похож на Виктора Гюго или на Жана Вальжана.

Воскресенье. Дивная прогулка с О. Мы улизнули от навязчивого рикши и с двумя робкими рикшами отправились на рынок. Купили белую блузку и бархат для моей вьетнамской шляпы. Пообедали омлетом с хрустящей корочкой в скромном ресторанчике. Вернулись в гостиницу, полежали и снова отправились в запретный город, довольно страшный с этим его цветом засохшей крови, который был бы уместен на улице Одеон. Вернулись в наш излюбленный ресторан, чтобы выпить в тени деревьев. Официант нас узнал и очаровал меня своей милой широкой улыбкой. О. говорит, что не надо увлекаться!

Рикши на обратном пути. Два часа спустя они были те же самые. К нам приставали городские калеки. Я веселилась, глядя, как О. управляется с пожертвованиями. Я купила вещички из дикого шелка для Лолы и Лу, сиреневого и зеленого, как здешние рисовые поля.

О. такой трогательный, он так боится не быть каждую минуту безупречным возлюбленным, хотя он великолепный любовник, так что иногда, если он в себе сомневается, я не знаю, что ему сказать. Он неизменно внимателен, и даже если он сердится из-за своих тигриных черт, если его бесит моя беспечность, это мне тоже нравится, хоть я и говорю ему «убирайся», потому что мне это кажется несправедливым, а главное – неразумным. Ему бы надо написать текст своего завтрашнего выступления, но нет – он валяется в постели и называет меня малышкой или хитрюшкой, и мне это напоминает Серджио, ему бы понравилось. Похоже, я описываю сентиментального человека, а он, к счастью, насмешливый, и мне с ним весело.

Сегодня вечером утка с лечебной подливкой! Мы ее заказали еще с утра. И последняя ночь в этом императорском городе. Мне жаль уезжать, и особенно жаль, что я не поеду с О. на юг, туда, где жил его отец, туда, где был убит его дядя. Он говорит мне, что ему надо было родиться там, а не в Париже, его отец стрелял из пушки, когда он родился, и правильно сделал! Вчера было четыре месяца, как мы познакомились, мы купили бутылку мутного бордо, чтобы это отметить, он заплатил кучу денег!

Мы съели утку, и поверь мне, О. был недоволен! Кости в луже болотной воды. Он сказал мне, что не любит слово «лобок» и слово «опасение», но это из-за одного автора. Его мать терпеть не могла слово «секс». И я тоже… Я призналась, что не могу ни произносить, ни слышать слова «фрукт» и «питательный», а также «сочный» и «мякоть», а он мне сказал, что надо говорить «к врачу», а не «к доктору», если не хочешь показаться малограмотной, я больше не буду так говорить!

Смотрим на человека, который удит рыбу ночью при свете фонаря. Никаких усилий, ловкие движения, восторг. Я не взяла с собой крем от комаров, и нас обоих искусали, у него – щиколотки. Он читает то, что ему надо на завтра, я рисую его красоту.

Сегодня после обеда мы уезжаем в Ханой. Я улетаю в Париж, этим объясняется мое состояние при мысли о том, что О. отправится в Хошимин, меня это огорчает, прелестная девушка за стойкой цокала языком, второй раз повторяя, что это very dangerous^[210]. У меня от этого все поджимается. По-моему, так нагонять страх – это хамство, а мне она нравилась. Wolf in sheep clothing^[211], азиатская волчица, вот оно что! И улыбается – на случай, если я не поняла. Париж, говорю я, тоже очень dangerous – вот так! Но я напрасно старалась.

Я иду через дорогу, забрать сшитую за ночь рубашку для Лу. «До чего милая девушка», – говорит Оливье. «Надеюсь, ты всучил ей свой адрес и номер телефона». И готово – все утро дуюсь.

Сны, насколько я помню, были милосердны. Позавчера был один очень странный. Оливье возвращался из поездки, были письма air mail^[212]. Эндрю что-то говорил о стоимости марок. И что он хочет ту же квартиру, что О., а тот говорит: «Это мое»… Там была моя мама, но, может быть, и не моя, а О., очень слабая и сгорбленная. Я подумала, что, может быть, надо жить вместе с ней. Она больше не может жить одна, она уже не ходит… У нее было доброе лицо, да, я думаю, это была его мать.

Но когда он сказал: «Я понимаю только низменное, да?» – я не удержалась. Ответила то, что само напрашивалось, что-то вроде: «Ты и этого не понимаешь», и завтрак прошел в печали, трудно есть глазунью, когда кто-то презрительно на тебя смотрит. Быстро начинаешь чувствовать себя униженной, когда кусок соскальзывает с вилки на ананас… и О. мстительно замечает: «Ты все блюда ешь из одной тарелки!» – «Что хочу, то и делаю», – отвечаю я. Такая вот атмосфера.

Мы летим в Ханой. Он правит свою речь, которую скажет в семь вечера. Бедный, не хотела бы я быть на его месте. И к тому же он, думаю, боится не меньше, чем я…

Летим обратно. Мы посмотрели представление water puppets^[213], очень смешное, нахальные дракончики, уморительные лягушки, неотразимые купальщики. И вот Оливье, прямой, смелый, честный. Он единственный готовился к выступлению. Он прочитал свой доклад, и я им гордилась. Обаятельный, не болтающий лишнего, умный, забавный, трогательный, не позволяющий себе опускаться до «я – проклятый поэт», соединение неуверенности и гордости, и упрямый, и при этом открытый, он умеет объяснять, как безмерно талантливый, но терпеливый учитель. Был бы он моим школьным преподавателем… Чувствительные девушки из-за него передерутся. Я видела одну, совсем молоденькую, с повязкой на волосах, в первом ряду. Иногда О. надевал очки и смотрел в зал, я пропала, эта совсем юная девушка будет смотреть на него в упор, она для этого и пришла, и ее скромная повязка, ее миндалевидные глаза, все это ему напомнит Х, и маленькая грудь, в общем, та глава «Изобретения человечества», которая заставляет меня стыдиться собственного тела.

Он любит меня. В этом я уверена, он все время говорит мне об этом, на ухо в коляске рикши, на пути к руинам. А в другой раз, вечером, он злился, мы были у Гюстава, это старый швейцарец из Марселя, который держит французское бистро и продает впавшим в уныние послам абсент, опасный бизнес. Его бар битком набит элитой, по вечерам оживление… Гюстав узнает О. и идет освободить для нас столик наверху. Все в порядке, предсказуемая книга почетных гостей, а потом я провинилась. На вьетнамском «я» – это сложно. Есть другое слово, и, если дело движется, слово заменяют. И я в разговоре, желая быть тонкой интеллектуалкой, сказала О.: «Да, но предположи, что одна и та же любовь развивается не по предписанным правилам. Предположи, что кого-то любят в течение часа как отца, а потом как брата, и что это куда сильнее возбуждает». О., к моему удивлению, внезапно впал в ярость. «Мне надоело твое упорное желание быть извращенкой. Нормально не спать с отцом и не желать брата. Обычно “очень любить” – это растущее чувство». Словом, я этого не ожидала, глаза щиплет, я не знаю, куда деваться, – а так хотела выглядеть умной. Должна сказать, что, как ни странно, меня это успокоило, мне стало легче оттого, что я больше не обязана все понимать, оттого, что все это психологические сложности и извращенные желания, и оттого, что мне хватает смелости сказать, что все может быть просто, сказать «я тебя люблю», и это все.

Вот цветы, которые О. подарил мне перед тем, как уехать из гостиницы. Маленькая девочка-тролль с маленькими фарфоровыми ушками смотрела из-за стойки с тихой чистосердечной печалью. В машине я заметила, что при мне нет бумаг для таможни, и О. рассердился на себя за то, что не забрал их сам, и совсем не орал на меня. Едем обратно, в Ханое rush hour^[214], он бежит в номер, и в конце концов находит бумаги в моей сумке! О. шепчет мне на ухо, неся мои чемоданы, мужественно держится за самой последней кружкой пива в баре upstairs^[215], достойном Судана, – старый вентилятор, липкие следы на столах, забытая сандалия, тусклый свет неоновых ламп. И О., милый О. рядом даже после просвечивания багажа, потому что одна женщина меня пожалела, видя, что я готова расплакаться. О., снова развеселившийся, скачущий, как тигренок – тигренок и есть, – по коридору, куда провожающим вход воспрещен, нежно меня целующий… Моя шея напоминает мне о том, что в номере гостиницы он свирепо ее кусал.

Милый О., утро в нашем номере отеля «Элегант», я возвращаюсь в Париж, я люблю тебя. Я прочитала открытку для Сильви^[216]: «У меня слезы на глазах. Мы едем в аэропорт. Скажи ей это, может быть, она не видела». Я не смела поверить, что это мне. Как добра к нам жизнь, спасибо.

* * *

Декабрь

Снова Сараево. Мы летим вместе с сардинами в масле! Мы в русском самолете, зафрахтованном ООН. Держась за грудь при взлете, я с волнением думаю, что мы возвращаемся в страну нашей встречи, путешествие ностальгическое и, как говорит Тигр, удобства не больше, чем в первый раз. Стоим в брюхе этого самолета среди сардин в масле, под встревоженными взглядами русских отклоняемся назад, держимся друг за друга как влюбленные, обвязанные как пакеты, я со своими игрушками, он со своими книгами.

1996

Октябрь, «Олимпия»

Тигр – гений, он устроил так, чтобы его друзья^[217] тайком приходили каждый вечер; Габриэль занималась напитками, скромная, всегда в тени. Пишу это, чтобы не забыть! Был dear Эндрю, и мои девочки тоже, и, конечно же, мама. Какая веселая компания, прочная как скала, они всегда рядом, когда нужны, и радуются моей удаче. Оливье нахваливает меня своим друзьям, Габриэль не верит своим ушам!

У бедняжки Кейт усталый вид, мне впервые стало страшно, она бледная и слишком много курит. Я попыталась уговорить ее бросить, и она пообещала мне сделать это, когда ей исполнится 30 лет, она сфотографировала Франс Галль для афиши, ею восхищались, она настоящий режиссер в фотографии, и все это признают.

Шарлотту показывают по телевизору, все мне звонят, чтобы сказать, какая она удивительная, тупые продюсеры упустили свой шанс, не взяв ее на роль Жанны д’Арк! «Американцы всегда промахиваются с этой ролью, – говорю я, – Ингрид Бергман была слишком стара, Джин Сиберг – слишком хрупкая, а Шарлотта – НАСТОЯЩАЯ Жанна д’Арк. Тем хуже для них!» Я рассказала Эндрю, что она даже не прошла пробы, потому что надо было ездить верхом, а она не хочет рисковать ребенком, боится его потерять.

Поездом возвращаемся с Тигром в Париж, вчера вечером я страшно перепугалась, думала, что он умер. В восемь часов он не отвечал, в одиннадцать, после концерта, тоже. Господи, подумала я, у Тигра на корабле случился сердечный приступ, слишком сильный стресс из-за меня и моих концертов, и двойные порции виски, и его трясет. Я позвонила еще раз – по-прежнему никаких признаков жизни, может быть, он рухнул перед своим компьютером; позвонив Сильви, я узнала, что на самом деле он не умер, а мертвецки пьян!

Как мы с Эндрю веселились по телефону! Я позвонила, чтобы поздороваться с Лу, которая целой и невредимой добралась до Уэльса. Поболтали с Эндрю насчет dear Анно, Эндрю так горд, поп-фестиваль и каникулы. «Ты можешь сохранить секрет? Я сейчас говорю по мобильнику из больничного коридора, здесь эхо!» Как мы смеялись!

Darling Оливье принес мой чемодан и тихо свалил. Он был очень нежен, мы два дня не ссорились. Он был такой милый, держал меня за руку во время доклада про Бэкона, один из триптихов был так на него похож, что я едва не закричала! Окутанные тайнами, мы дошли до больницы, Оливье нес мой чемодан, расстроенные лица, окровавленная одежда, и полицейский посреди коридора, отделение неотложной помощи городской больницы. Мое окно выходит на цветочный рынок. Оливье сказал: «Так-так, маленькая студия рядом с островом Ситэ, я нашел себе квартиру!» Оливье правильно сделал, что сбежал. Позже я заметила, что на мне все еще сапфировый браслет, подаренный Сержем. Медсестра объяснила мне, что они, зная мой характер, не спешили меня брить, потому что мне приятнее было бы, чтобы это сделала женщина, не то могли бы позвать ночного сторожа! Какое облегчение! Я ощутила женскую солидарность. Ночью я все время просыпалась, даже после того, как приняла снотворные капли, я боялась, что у меня украдут браслет. Надеюсь, Бетти здорова. И надеюсь, что окружающая меня тайна не создает проблем Оливье. Вот потому я, поговорив с Кейт и Шарлоттой, отправила Лу в Уэльс. Я боялась, как бы она не подумала, что у меня рак. Надо было просто сказать всем, что я удаляю зуб мудрости, и не пришлось бы бедному Тигру придумывать, что ответить людям, которые спрашивают, где я. Я не стала вдаваться в подробности с Оливье. Нам и так пришлось идти в гинекологическое отделение мимо родильного, он не слишком любит эту тему. На том этаже, где младенцы, мне стало грустно. Я спрашиваю себя, хочется ли Оливье стать отцом, он говорил с Лу про все имена, которые хотел бы им дать…

Шарлотта сообщила, что у нее будет ребенок! Мысль о маленьком (или маленькой) Серже, начинающем «свою вечность», наполняет меня радостью. Серж говорил, что единственный способ быть вечным – это иметь ребенка. Иван так счастлив, какое огромное счастье.

Дорогой наш Джоб^[218] умер. Я стараюсь отогнать грусть, вижу перед собой это широкое лицо, эти сухие глаза, наш с папой герой. Какой-то человек пришел полюбоваться великолепным кораблем Тигра… «Вы ходите в море?» – «Нет-нет, это мой отец…» – «Да, знаю, а здесь неподалеку мой друг Джоб. О, как грустно было прочитать в газетах на прошлой неделе сообщение о его смерти, с фотографией!» Не может быть, только не он… «Да, да, простите меня за то, что вам пришлось вот так об этом узнать». Моряк, товарищ Джоба по Сопротивлению. Это было такое неожиданное известие, и как раз перед тем, как идти к Аммону, который ремонтировал суда в маленьком порту Пемполя^[219], у меня был бледный вид. Каждый раз, как мы с О. заезжали в Биник, я думала, что надо бы позвонить Джобу, еще вчера… Знал ли он, что я говорила о нем на телевидении, в «Полуночном круге»? Я всегда упоминаю о нем, говорю про его карманный фонарь и про то, как он проходил по минным полям и раскладывал носовые платки, чтобы другие могли пройти безопасно. Дорогой Джоб, пляж Бонапарт, мой собственный отец в его руках, «Прощай, Дэвид». Надо назвать его именем улицу, он заслуживает проспекта или площади. Папа так любил его – скромного, обязательного, честного. Завтра поеду в Биник, положу цветы, зайду к Жанне… Бедные кости на кладбище. Я восхищаюсь им больше всех, последнее воспоминание – как он стоит над пляжем Бонапарт, смиренно, под знаменем и под дождем.

Кот Мармелад очень недоволен, лесная мышь от него ускользнула! Малышка Лу рассуждает о жизни и о любви, я говорю ей, что надо все записать. Мармелад ушел, моя Лу завтра тоже уедет… Что сказать? Думать о ее отсутствии… Я люблю ее так, как если бы она была частью меня, живой и боевой частью меня, со своим собственным видением, оптимистичным и беззлобным. Нет, это не я, у нее есть еще и жизнь, которая меня не касается, Жак, остров^[220], ее друзья, а главное – ее отношение к ним. Я не вполне уверена в своем мнении о ней, я не понимаю, о чем я говорю, это ее жизнь, окутанная неведомой мне мудростью и наполненная оптимизмом, который мне тоже неведом. Я любуюсь ее душой, и это немало, я не могу сказать, что она моя, мне надо постоянно напоминать себе о том, что я – только половина ее, вторая половина – Жак, и я нахожу в ней его свойства. Нечто искреннее, что образует центр… Нечто сильное, чего я в нем не распознала, но оно там было. Лу сказала, что ей хотелось бы иметь ребенка. О. ответил, что это был бы фрик. Лу сказала, что она тоже фрик. В этом вся Лу.

* * *

19 октября

Малышка Лу и Бетти уснули в машине. Кто бы мог подумать, особенно судя по последним страницам моего дневника? Лу решила вернуться в Париж за два дня до того, как начнутся мои концерты, она отправляла мне панические факсы, объясняла, что на этот раз она хочет заниматься, хочет научиться вести интеллектуальные разговоры. Жак был во Франции, она осталась бы совсем одна на Сен-Бартелеми. Планы мгновенно изменились. Я очень горжусь тем, что сумела за два дня записать Лу в ту школу, в которой она хотела учиться, частную и с высокими требованиями, оставалось всего два места. Я пришла на встречу вместе с Габриэль под проливным дождем. Сказала директору: «Здравствуйте, спасибо-спасибо-спасибо! Я уверена, что Лу завтра будет здесь». – «Как вам будет угодно…» – промямлил тот.

* * *

Я продала дом на улице Ла-Тур, чтобы быть поближе к Оливье, и даже подумывала о том, что когда-нибудь у нас с ним будет квартира. А пока я нашла меблированную квартиру в доме напротив, на том же этаже. Когда мне не спалось, я видела его лицо в свете лампы, в пижаме переходила через улицу, и он читал мне «Замогильные записки» до тех пор, пока я не успокаивалась и не возвращалась к себе. Так мы прожили полгода, пока не нашли квартиру на улице Жакоб, над издательством Seuil, в конце концов он в ней так и не поселился.

* * *

Я рванула в Бельгию, чтобы в тот же вечер петь. Я договорилась с одной студенткой, что она каждый вечер с 19 до 21 часа будет делать уроки с Лу. Жак предложил, чтобы Лу осталась в моей квартире и уроки бы с ней делал Оливье! Может быть, она красиво описала ему расположение наших квартир на улице Одеон – окна в окна. Я уже видела ее на последнем месте в классе лицея Монтеня и как она все вечера проводит со своей бандой в Dogs Café, пока простодушный Тигр пьет пиво перед своим компьютером!

Представь себе мою гордость, у Лу по литературе 17/20, по географии 14/20. Она в самом деле хочет учиться, другие вообразили бы, что у нее в Париже бойфренд и она морочит матери голову, рассказывая мне всякие небылицы. Кейт сказала, что возьмет ее к себе, но, зная правила Филиппа^[221], я понимала, что они страшно несовместимы, у них тесно, Лу дикарка, а они любители порядка, Роман был доволен, но Кейт предвидела возможные осложнения. Шарлотта сказала, что с удовольствием будет время от времени брать ее к себе, но не хочет строго с ней обращаться.

У Лу завтра три контрольные работы, я не должна на нее давить, я так за нее рада, и она занимается до одиннадцати вечера. Но все такая же веселая, господи, как мне повезло.

Кстати, о везении. После одного из вечеров в «Олимпии» я заметила, что Тигр наорал на меня, как в «Грозовом перевале». «Я – не Серж Генсбур, я три недели был к твоим услугам, ни один мужчина этого не делал. Я был очень терпимым!» Это правда. Я посмотрела, как он ест скумбрию прямо из банки, а потом в спальне села читать его книгу! Тише воды ниже травы.

Мы вернулись в Париж, больше не выступаем, все закончилось, люди не приходят, это слишком дорого. Я так плакала вчера вечером, называя имена моих музыкантов, это так больно, я чувствую свою ответственность за них, за мое маленькое войско, и я горжусь ими. «Другую!» – кричала публика. Это было так, как если бы тебе сообщили, что твой ребенок умирает, ты говоришь – нет, это невозможно, он же еще дышит. Не убирайте трубки, дайте ему шанс. Тигр был в ярости, он хотел заложить бомбу в «Фонограм» и убить Розу^[222]. Мне было немного стыдно, оттого что он знал – успеха, на который я надеялась, не было, но поскольку никто не умер… Я смогу больше времени проводить с Лу и сделаю серию кулинарных телепередач с Габриэль.

* * *

Я много и хорошо готовлю, и мне пришла в голову мысль дать Габ в руки камеру, чтобы я показывала, как готовлю по своим рецептам, задолго до того, как появилась мода на кулинарные телепередачи. Для выпуска про баранью лопатку я надела на свою собаку Бетти куртку из овчины, сделала вид, будто стреляю в нее из пистолета, и она легла; для передачи про утку я попросила Лу, Романа и друзей Лу, сыновей Габриэль, спрятаться за кустами и подбрасывать вверх перья из распотрошенных подушек, а я появлялась с утками и жарила их; я поймала лосося в Абере, рядом с домом в Бретани – конечно же, я купила его в супермаркете, а люди опомниться не могли: «Сколько же в нем килограммов?» – я очень хорошо играла, он у меня бился в сетке, я никогда не играла так хорошо, как в своих кулинарных передачах, а позже мы так и не сообразили выложить их в интернет…

* * *

Выходишь на сцену и видишь грустные лица музыкантов… я спрашивала себя, кто из них уже знает. Техники остаются без работы, потому что я не сумела привлечь людей. Если люди меня не хотят, я больше никогда не буду петь, зачем настаивать? Гордость, уязвленная тем, что надо давать интервью перед поездкой в Марсель, хотя я прекрасно знала, что в Марсель мы не едем, что все кончено. Я видела ширмы, установленные для того, чтобы уменьшить размер зала, чтобы не видно было, что он не заполнен, я все поняла.

Они все пели «Марсельезу». Никогда не забуду девушек, со слезами на глазах говоривших мне, что ради этого стоило стараться. Я сказала музыкантам, что мне очень жаль, и сама расплакалась.

* * *

Лиссабон

Позвонила Шарлотта. Зази умерла… Шарлотта с Иваном поживут у меня, я от этого в восторге. Пишу это в ожидании их фильма «Love, etc» («Любовь плюс…»)! Беби Шарлотты размером с маленькую ладошку, так странно. Надеюсь, она не слишком сильно горюет по Зази. Они ищут квартиру в Шестом округе. Какое счастье для меня ребенок, Бен, счастье – и еще Тигр, который мне становится все более дорог. И наши отношения не похожи на все то, что я знала раньше. Дом 19 по улице Жакоб – на самом деле наш дом. Если бы только я была на десять лет моложе – знаю, для него так было бы лучше…

* * *

Декабрь. Луксор с Оливье Роленом

Сегодня утром ко мне постучался Али. Я чуть приоткрыла дверь, и он подарил мне розы из своего сада. «Вчера вечером я был не в себе», – сказал он, а потом заладил: «Моя подруга то, моя подруга сё, а вам все равно, а моя подруга…» Я сказала ему, что через десять лет он стал бы со мной очень несчастен, и лучше бы ему оставаться со своей новой женой. По его пыльной щеке скатилась слеза, и я поняла, что он, конечно, пьян в стельку, но, кроме того, и обижен тем, как отстраненно мы с Оливье держимся; когда я приезжала с папой и мамой^[223], вела себя очень ласково. Помню, я говорила ему, что буду учить арабский, а его стану учить английскому. Сегодня утром он был никуда не годный, просто привез нас и высадил, перед тем предложив пообедать на одной из его восемнадцати фелук. Он показал мне крокодила, которого ткнул палкой, чтобы тот побежал к нам. Один из них съел его друга, когда ему было шесть лет, так что о крокодилах у него не лучшее мнение!

Закат над Нилом, маленькие парусники плавают вокруг нас, как белые облака на розовом небе. Мы с Тигром ели фаршированного голубя, запивая шампанским, праздничный торт и гиппопотама, купленного на суданском базаре. Вчера вечером мы слегка поругались из-за Лу и из-за того, что он болен. Он сказал, что ему слишком поздно учиться быть вежливым, когда он себя чувствует хуже некуда.

Мы с Тигром, как пара колибри, отправились посещать гробницы. Олив со своим синим путеводителем и очками на носу выглядит симпатичным профессором, как заметил один из гидов. Вчера я потащила его смотреть «звук и свет», похоже, у меня напрочь вылетело из головы, как бесконечно много он знает! Снова явился Али, и мне придется идти в деревню к его маме, иначе он обидится, и она тоже, это уж точно. Он сидит, закутанный в синее покрывало, и выглядит это очень красиво. Думаю, на самом деле он не бессердечный, хоть и выглядит проходимцем.

Так вот, день рождения был наполнен нежностью. Думаю, что ужас, оттого что тебе полвека, был чисто психологическим. Так что Оливье ужинал с циклопом! Сегодня вечером я получила чудеснейшие сообщения от девочек. Я чувствовала себя совершенной египтянкой, меня осыпали похвалами в мое отсутствие. Кейт прислала факс, Лу три часа ждала вместе с подружками, чтобы спеть мне поздравление, а Шарлотта весь день дозванивалась и в конце концов попала на Оливье. Но было слишком поздно – я вырубилась после снотворных и алкоголя.

* * *

20 декабря

Бедный Дерк, голос у него грустный, интонация нежная и бесхитростная, «видишь ли, я парализован…» – сказал он мне.

* * *

Я снималась с Дерком Богардом в одном фильме у Тавернье, «Daddy nostalgie» («Ностальгия по папочке»), может быть, это одна из лучших моих работ, с Дерком мы потом подружились, я всегда с ним виделась, когда приезжала в Лондон, позже Габриэль каждый день его навещала, до самой его смерти. Благодаря Би, жене Эндрю, Тавернье смог с ним встретиться, хотя Дерк говорил, что больше сниматься не станет. Он был очаровательным и сложным, иногда я не понимала, в чем дело, а потом Би рассказала мне, и я поняла, как он горевал из-за того, что покинул юг Франции, и из-за мучительной смерти его друга, и из-за того, что ему пришлось бросить своих собак и вернуться в Англию, которая вспомнит о нем, очень популярном в те времена, когда он снялся в роли самого любимого киношного доктора, в «Doctor in the House» («Доктор в доме»). Его знаменитый итальянский и французский период, до «Смерти в Венеции», был известен интеллигенции и элите кинолюбителей, но только со своими книгами, со своими автобиографиями, начав писательскую карьеру, он был посвящен королевой в рыцари, стал сэром и провел славную осень жизни в Лондоне.

На съемках «Daddy nostalgie» Дерк называл Шарлотту «Carrare», как мрамор, и я послала ему открытку, написав в ней: «Боже мой, Шарлотта только что склеила себе губы суперклеем!» – на что он ответил коротко: «How did you tell?»^[224] Маленькая Лу тоже терпела от него насмешки, которые лично мне казались очень забавными, он говорил ей: «Иди поиграй на проезжей части!» Я застала Лу утирающей слезы в женском туалете, сказала ей: «Ну, Лу, такое у него чувство юмора!» – и она мне ответила: «Да, мама, потому я и смеялась…»

Это был бесконечно стыдливый человек, его нельзя было заставать врасплох, как сделала я, идиотка, смотавшись из Парижа и обратно для того, чтобы внезапно выскочить у него из-за дивана и поздороваться, он таких вещей терпеть не мог. Он был парализован, сидел в инвалидной коляске, и я поняла, что не все такие, как мой папа, обожавший сюрпризы; он – нет, он всегда держался с достоинством, о встрече с ним надо было договариваться заранее, задолго, чтобы он мог выглядеть безупречно в своей рубашке в цветочек. Габриэль, которая, как и я, познакомилась с ним на съемках «Daddy nostalgie», тогда жила в Лондоне и могла часто его развлекать. Он был очень скрытным человеком, я не могу сказать, что хорошо его знала, но когда он представлял меня в Savoy Theater, в получасовом вступительном слове, я знала – он прекрасно понимал, что такое вернуться в страну, где никто толком не знает, как к вам относиться… Он сделал это только по дружбе и потом больше никогда не выступал перед зрителями…

* * *

Вчера Дэвид Бейли меня фотографировал. Я и забыла, до чего он веселый. «У тебя сиськи больше, чем год назад!» Он рассказал мне, что посадил шестьдесят деревьев в честь своего друга-фотографа Теренса Донована, покончившего жизнь самоубийством, «my only friend»^[225]. Он был буддистом, ему не нравилась эта жизнь, он хотел попытать счастья в следующей. «You’re beautiful, darling, as mad as ever»^[226]. Мы поговорили про Денёв, про ее мужские шутки и про ее дружбу с Мастроянни. «Он не просто обаятельный, он – само обаяние». Когда я вернулась к маме, мне позвонил из Парижа Тигр и сказал, что он умер.

У мамы все прекрасно, и это по-настоящему хорошая новость. Мы с ней сходили на «Трамвай “Желание”», это грубо и тяжеловесно, но Джессика Лэнг очень трогательная. К Critérion мы подошли, миновав группу фанатов, человек двадцать, распевавших перед вращающимися дверьми «La Gadoue» («Грязь»)! Немного неожиданно, и я слегка смутилась, но на самом деле греет душу.

Тигр устроил для меня праздник, но я, кажется, была недостаточно любезной. Мы с Кейт сходили на унылый вечер фонда Миттерана, где все выглядели мелкими жуликами. Нам не терпелось уйти, мы растерялись, никого из друзей видно не было. Кейт сделала вид, будто подралась с Филиппом, и спросила: «Можно я останусь ужинать с тобой?» Я доверчиво согласилась, позвала и Лу, но та сказала, что хочет побыть одна. А тем временем шестьдесят человек прятались за мебелью, чтобы сделать мне сюрприз! Как это было приятно! Жаклин, Габ, Мишель и все друзья Тигра. Такое счастье – а я этого никак не показала. Я чувствовала себя старухой, у меня чесались глаза, казалось, Тигр не вполне доволен, но я думаю, все это было так только в моем представлении. Я слишком много выпила и на следующее утро дала два интервью, самых нескромных за всю мою жизнь.

23 часа. В Inn ни одного свободного столика, так что я ем сэндвич с беконом, запивая «Гиннессом» из чайной чашки, у мамы, перед тем посмотрев великолепный и очень остроумный спектакль Мэгги Смит «Talking Heads» («Говорящие головы»).

«Где твоя обезьяна?» – спросила мама. «Я похоронила ее с Сержем».

На поверхность выплыли искрящиеся воспоминания. Мэгги в Луксорском храме, папочка, Сун Йи и Миа, «a woman far from well»^[227].

Что там написал Мэгги Алан Беннетт?

«Не помню», – говорит мама.

«Все мои друзья умерли, умирают или живут не в той стороне Кента», – сказал Джон Гилгуд.

«А какая это сторона?»^[228] – откликнулся Беннетт.

1997

Бедная мама сломала бедро. Это всегда было ее кошмаром, бедро и запястье, настоящая пытка. Я пытаюсь добраться до Нима, где ее положили в больницу. Лист ожидания на рейс. Бедная мама, плачущая от страха и боли. Пожалуйста, позвольте мне сесть в этот самолет!

Мы с Тигром вчера попрощались, он чуть не плакал. Он не хотел, чтобы это помешало нам быть друзьями, и с мамой тоже. Он интеллектуально взял ее под опеку, я думаю, здесь было восхищение умом и красотой… я сначала не хотела влюбляться в Тигра. Свадьба, романтика. Он не хотел, чтобы я его разлюбила, и в самом деле это не тот случай. Я проделала все еще раз, всей душой я старалась не подходить слишком близко, чтобы не страдать, и снова… anyway^[229].

Я в самолете, один человек предлагает отвезти меня в мамину больницу. Держись, я скоро приеду…

Со времен Сержа я успела забыть, до какой степени здесь, в Божоне, унылые палаты… Даже два санитара все время говорят об этом, с приятным марсельским акцентом, «в Ниме было лучше». Спустись и заполни бумаги… Не надо – нет, надо, надо это сделать. Слава богу, к нам зашел Бельгити, этот святой человек. Какая радость увидеть его веселое лицо, когда все остальные словно бы ничего не знают. Он показал мне свой этаж, desk^[230], познакомил со своей женой Элизабет, он только что закончил пересадку печени и сказал: «То же самое я сделал бы для родной матери». Утешившись, я вернулась к дрожащей маме, любого бы трясло после восьми часов в машине скорой помощи, со сломанными бедром и запястьем.

Мне дали коврик из пенки, чтобы лечь на полу. Я попыталась найти телефон, сумела связаться с Шарлоттой, Эндрю и Линдой… Кейт, чудесная, сегодня вечером устроила на моей пенковой подстилке постель со спальными мешками и подушками, трехзвездочный отель, она ангел…

* * *

6 часов утра

Пришел Тигр, принес пижамы и книги. Мама все еще в отделении интенсивной терапии, после операции прошло четыре часа. Мне разрешили к ней зайти, но у нее, как объяснил мне доктор Жижи, пока что все в голове путается. Она думала, что медсестры над ней смеются, и свистела мотив из «Моста через реку Квай».

* * *

Я оставила маму с анестезиологом, блондинкой. Когда я вернулась, мама бредила, говорила о пытках и об этом самом мосте… Кто-то похлопал меня по плечу, я обернулась, увидела китайское лицо. «Я доктор Мин, анестезиолог» – и я все поняла…

* * *

Пришла Линда. Какое счастье, три дня она спала у мамы в палате – и рассказывает об этом, как будто провела чудесные каникулы в лагере скаутов. «Да я же всегда встаю в 7:30! Я обожаю спать на полу!» В одном ее пальце энергии и выразительности больше, чем у меня во всем теле. Она очень прагматична, всегда помнит, когда и где, а я не знаю, о чем только что говорила. Даже маме приходится задавать мне наводящие вопросы. «Дорогая, ты говорила про ребенка Шарлотты. Обрезание?» Линда сразу разобралась с формуляром Е111 и правильно его заполнила. Она поддерживает маму, встает на ее сторону против медсестер. Она считает, что мама права и что она прекрасно держится. Три часа просидеть на стуле, у нее ноги отекли, конечно, она должна кого-то вызвать… Я сказала: «Может быть, они сейчас ужинают», а Линда: «В конце концов, им за это деньги платят!» И при этом она всегда полна благодарности, когда они проявляют доброжелательность. «Мне нравится лицо кинезитерапевта, предельно сосредоточенное на возможной боли, он все с ней делит, как будто сам делает гимнастику, на его бледном лице такое удивительное выражение». Линда подмечает у людей то, чего не вижу я. И вот потому эти последние три дня были для нас с мамой такими счастливыми, общую тревогу разделили на всех. Я даже смогла съездить в Марсель, чествовать Зизи Жанмер и Ролана Пети.

Смех Линды в коридоре, когда я вернулась, и мама на этом самом стуле. Сегодня четверг, прооперировали ее в воскресенье, перевели из отделения интенсивной терапии в понедельник… Когда мы приехали, мама лежала в машине скорой помощи, а шофер пытался пробраться через праздник музыки, и все наши усилия что-то сделать под эту феллиниевскую фонограмму были настолько тщетными, что я засомневалась, так ли прекрасна была прекрасная мысль везти ее в Париж… А потом приехал этот чудесный человек, Бельгити, перед тем как отправиться в Словению делать пересадку печени, и, глядя на его широкую улыбку под роскошными усами, я поверила, что все будет хорошо.

Мама, Линда, Тигр – он именно тот человек, который необходим в трудную минуту, – и Кейт, толковая, веселая, всегда рядом, расправляет одеяло, гладит мамину щеку, ее несчастное лицо панды, все в трубках. Картина жизнерадостной компании у двери, они окружают сына, который уронил аквариум с тропическими рыбками и рассек себе руку, в любой трагедии есть комическое, поначалу это незаметно, но три дня спустя мне все это видится как фильм. Мама в главной роли и множество гениальных актеров второго плана, то и дело появляющихся из лифтов.

* * *

К 12 июня этого года, когда родился Бен, Шарлотта с Иваном были вместе пять лет. Помню, как мы сидели на скамейке на авеню Поля Думера с Иваном и Габриэль и ждали в страшном волнении, помню минуту, когда Иван показал нам сына, и Шарлотта на носилках выглядела библейским ребенком, мне казалось, для нее это была самая волшебная минута, а я с таким волнением смотрела на внука Сержа, жалела, что рядом с ней нет отца, и надеялась, что справлюсь за нас обоих. Шарлотта и Иван выглядели детьми, да они такими и были, всего-то двадцать пять лет, вся жизнь впереди. Бен был их сокровищем, и я в жизни не видела такого маленького обольстителя, едва научившись ходить, он подходил в кафе к столикам красивых девушек, обхватывал лицо руками, поднимал на них большие глаза и спрашивал: «Возьмешь меня к себе?» – устоять невозможно!

* * *

Ла-Рошель, на фестивале

Я весь день тосковала по Габриэль, от этого чувства отделаться было невозможно, ее белокурая голова, покрасневшие глаза, она плакала за завтраком. Я так ее люблю и так счастлива, что весь день по ней тосковала, и я думала о том, тосковал ли так же по мне папочка, когда я уехала во Францию, как будто границ не существовало. Я не плакала, это было бы глупо, никто не умер, не из-за чего плакать, постоянно твержу себе, что никто не умер, но ее нет рядом, и мне от этого плохо. Я пять часов подряд просидела здесь, и мне становилось все грустнее, сердце едва не разрывалось. Никаких сил, не могу себя заставить что-то делать, ни малейшего желания осматривать канатную фабрику в Рошфоре после вчерашнего посещения дома Пьера Лоти, когда было так весело, потому что она была рядом.

Репетиция с Моран прошла хорошо. Войдя в номер Габриэль, я увидела на комоде ее щетку для волос и сломанные темные очки, вспомнила, как мы бежали, опаздывая на поезд, и как я, смеясь до слез, орала в такси: «Суета сует и всяческая суета», и как шофер такси волок Бетти вместе с нашими шестью чемоданами… да, я все это вспомнила, и как у нее с плеча соскользнул ремешок сумочки, когда говорили о призраке Пьера Лоти, и вся группа почтительно внимала, а она, вздрогнув, извинилась…

Лу счастлива, ей удалась сцена со слезами в фильме Жака. Бен проспал шесть часов подряд, и Шарлотта боится, что вечером он не уснет. Солнце заходит. Тигр затерялся вместе с Аленом где-то на бретонских дорогах. Мама в King’s Edward Hospital, и ей не терпится оттуда выйти. Все идет своим чередом, и я чувствую себя как папочка, еще немного, и раскурила бы трубку…

Ну вот, это уже становится скучным, даже писательница спрашивает себя, зачем она это пишет. Из любви к милой Габриэль, вот зачем.

Сегодня 15 июля 1997 года, Ла-Рошель.

* * *

Смерть принцессы Уэльской

Сушон позвонил мне и сказал: «Я только что уехал из твоей страны, там творится что-то невообразимое», он пытался описать мне людей, а у меня осталось только одно желание – быть вместе с ними, французы не могли понять общего чувства вины, не до такой степени… у всех были ее фотографии; ее убило давление прессы, такое случилось впервые.

* * *

Вчера, очень поздно вечером, позвонил Эндрю. Он вообще не сентиментален, но, когда он заговорил о том, «чего больше не будет», я вспомнила, как мы с ним забирались на мусорные баки, когда умер Черчилль. Мне так захотелось снова оказаться рядом с ним, на самом деле это было огромное желание стать частью страны, в которой я родилась, больше не оставаться в стороне. Я с утра знала, что буду несчастна, оттого что я в Париже одна и меня не понимают, что я не с мамой и не с моей семьей, так что я позвонила маме. Пока я ей звонила, Нелли^[231] хлопотала по хозяйству и причитала, как плакальщица, говорила, как ей грустно и как хотелось бы поехать в Англию вместе со мной. Почему бы и нет? У нее не было визы, но британское посольство было открыто, накануне я принесла туда цветы и расписалась в книге соболезнований. Может быть, в таких исключительных обстоятельствах я могла бы за нее поручиться, сказать, что она поедет всего на одну ночь, как и я, на похороны леди Дианы.

Я им позвонила, и все получилось, bless them^[232]! Мы пришли к часу дня, чтобы получить визу. Я дала Нелли пижаму Тигра, и мы уехали.

Я была уверена, что мы поступаем правильно. Только The Observer и The Independent защищали принца Чарльза от ярости тех, кто защищал Диану. Они объясняли, что никто не должен ему указывать, как надо плакать или быть политкорректным, и я знаю, что Тигр с этим согласен. Были ли мы с Нелли политкорректны, когда ехали туда? Хотели ли мы, будучи там, стать частью целого? Почувствовать, что мы чему-то принадлежим? Ну да!

Приезд в Лондон. Разговор с шофером такси о несчастном случае, что он думает? «Я обрадовался, узнав, что она была с кем-то, а не совсем одна, как Элвис», – вот что он ответил!

Мы, как все, купили на вокзале розы, чтобы отнести в Букингемский дворец. «Это для леди Ди?» – спросил торговец. Я думала, что это будет искусственный и организованный траур, что Америка нас обогнала. Но как я ошибалась! Я недооценила потребность англичан плакать, нас всегда учили сдерживаться, не показывать своих чувств: так не принято, но у всех была глубочайшая потребность сочувствия. «Мы не умеем любить, но знаем, как сожалеть». Я была не права, это было намного большее.

Повсюду записочки «прости» и «королева сердец». Они поняли ее способность сопереживать, чувствовать боль и скромно держаться с бедняками. Мы ее не понимали, мы причинили ей зло, мы читали таблоиды, и ее убили.

Мы отправились в Кенсингтонский дворец, стены из цветов и свечи. Таксист ждал, и доброжелательность была заразительной, доброжелательность порождает доброжелательность. Снежный холм лилий и блестящая бумага, в которую были завернуты миллионы букетов, озаряли ее возвращение домой. В тот вечер она вернулась к себе в Кенсингтонский дворец.

На следующий день мы собрались у Эндрю, в восемь пошли в парк, смотреть, как она вернется домой. Встав на цыпочки, мы увидели эту черную блестящую крышу и синие огни полицейских мотоциклов впереди нее, все это двигалось мимо, и мы услышали, как толпа затаила дыхание. Я снимала, и мне было стыдно, одна дама сказала, что я не должна была этого делать, но я сделала это ради своих детей в Париже, люди держались друг за друга, я заметила полное отсутствие каких бы то ни было фотоаппаратов. Можно было почувствовать, до какой степени эта утрата была личной, я понимала даму и ее упрек, был ощутимый звук, как будто всем одновременно перекрыли дыхание, а потом жалостный вздох. Руки сами тянулись мелко перекрестить и благословить, когда сверкающий катафалк вез ее домой мимо толпы. Нелли была в отчаянии^[233]. Мы тихо вернулись домой. Все как будто мгновенно выросли, повзрослели, приняли на себя ответственность.

Тем же вечером мы повели маму посмотреть на парк. Деревья были окружены букетами, никто в тот вечер не был один. Как в «Великане-эгоисте»^[234], души трудились, к стволам были привязаны свечи, записки и розы. Лица детей виднелись среди ярких огоньков, будто в рождественской сказке Диккенса.

Ни одно дерево не осталось голым, будто ожившие благодаря нежности синтоистские божки. Полицейские снова зажигали погасшие свечи, смешались все религии, все возрасты и лица. Только тишина воспоминания. И спасибо, спасибо, подвешенные к каждой ветке. Я уверена, что большей любви мне никогда видеть не доводилось. Разве что на похоронах Сержа. Но здесь к любви примешивались ошибки, человеческая ошибка, за которую мы все были в ответе. Не осталось подсчета грехов, только сочувствие к женщине, оказавшейся слишком хрупкой и искренней, а мы были неосторожны, в следующий раз будем умнее, ради ее детей. Вот каким было их горе. Сплоченность в убеждении, что мы можем измениться. Вчера вечером многое изменилось. Люди заставили королеву высказаться. Флаги будут приспущены. Стук копыт замолк, дрожащие на ветру белые лилии растворились в осеннем солнце. Принцесса ушла в тех же подвенечных кружевах, в каких вошла в нашу жизнь. Она мягко покачивалась на плечах молодых мужчин, прижимавшихся щеками к гробу, словно прислушиваясь к ее сердцу.

Эндрю прав, когда говорит о необыкновенном чувстве обыкновенных людей. Мы вернулись со своими табуретками и включили телевизор. Смотрели, как королева и королевская семья стоят, будто чужие, у собственных ворот, семья шла за гробом.

Милый Эндрю, мы с Нелли уехали, и у меня тоже в сердце такая нежность. Может быть, и это тоже странно? Чувство принадлежности к семье, возможность измениться? Или, может быть, почувствовать себя лучше?

* * *

В том году я снималась у Алена Рене в фильме «On connaît la chanson» («Известные старые песни»). Он пришел ко мне на улицу Одеон, когда я снимала жилье напротив Тигра, я волновалась, как будто мне предстояло прослушивание, а он сразу же захотел, чтобы я была такой, какая есть. Я насыпала в кофейник слишком много кофе, налила ему несколько чашек, а потом увидела, что он едва не засыпает на диване, я слегка испугалась, сказала ему, что кофе был крепкий, и он мне ответил: «Я очень медлительный, в школе думали, что ленивый, потому что сердце у меня бьется очень медленно, как у атлета». Он был безумно обаятельным, ходил в кедах, как подросток, я знала, что с актерами он чудесно работает. Сабин Азема, моя подруга, сказала мне, что с ним никогда не боялась быть смешной, он все позволял.

1998

Я спросила у Филиппа Леришома, как ему кажется, имею ли я право исполнять песни, написанные не Сержем, поймут ли меня люди и вообще примут ли без него. Филипп ответил: «Когда делаешь это не одна, неверность меньше», и он связался со всеми артистами, с теми, кого я знала, и даже с теми, кого не знала, но кто, по мнению Филиппа, был наиболее важен для французской песни. Ни один нам не отказал, и Филипп решил, что на конверте я должна выглядеть бабочкой, это было навеяно песней Алена Сушона «À la légère» («Легко»). И тогда меня сфотографировал человек, который сделал невероятный конверт для диска Алена Башунга «Fantaisie militaire» («Военная фантазия»), где он лежит среди ряски; а меня он изобразил, сфотографировав со спины, добавив крылья и шиньон, я как будто выходила из куколки, и все это благодаря Филиппу, без него я ни на что бы не решилась. Там были все друзья, Дао, Шамфор, конечно же, Франсуаза, которая прекрасно сама могла бы спеть те песни, которые отдала мне, Лавуан, Ланти, Зази, Миосек, Сушон, кроме Мансе, которого я никогда не видела, загадочная личность…

В «Arabesque» («Арабеске») мы использовали, может быть, самую прекрасную песню, написанную в честь Сержа, удивительно целомудренную, Зази написала ее для меня, она называется «С’est comme ça» («Это так»), я пела в прямом эфире с огромным оркестром, и все вышло безупречно, настолько сильное было чувство, «еще рюмку, еще сигарету, это последняя, и завязываю».

После этого диска я собралась записать другой, «Rendez-vous» («Свидание»), конверт для него сделала Кейт, я там согнулась, как Мадонна или, скорее, Мария Магдалина, повернутая спиной, рядом с лужей воды, я настояла на том, чтобы взяли эту фотографию, хотя на ней не видно моего лица, потому что это была настоящая картина. На этом диске снова были все авторы моего времени, которые согласились спеть со мной дуэтом, среди них Микки 3D, написавший для меня песню «Je m’appelle Jane» («Меня зовут Джейн»).

Через два года, в 2006-м, я записала еще один альбом, с Рено Летаном и Гонзалесом, «Fictions» («Выдумки»), с английскими песнями, обложка была Кароль Беллеш, на фотографии я бегу по улице, я эту фотографию отложила несколько лет назад. Там есть текст Эрве Гибера, думаю, мне рассказал о нем Кристоф Альми, беспредельно печальные слова, и я знала, что, если мы получим права, музыка может быть только одна, «Павана на смерть инфанты», так вдохновлявшая Сержа, в «Притворной любви» повторяется припев, в котором «расхаживает усопшая инфанта», так что в этом призраке для меня был Серж. Песню «Alice» с Томом Уэйтсом я спела благодаря Лу, она его страстная поклонница, я не знала этой песни, но она так мне подошла, что я много раз пела ее во время концертов, я чувствовала себя так свободно, и потом, она называлась именем моей внучки Алисы. Бет Гиббонс была невероятно привлекательна, с красно-розовыми волосами, и очень стыдливая, когда мы с Габриэль рассказывали свои личные истории, ее это шокировало, кажется, сейчас она живет в Корнуолле, замкнуто, ни с кем не общаясь.

* * *

27 августа, Дублин

Мэгги Смит все такая же хрупкая. Я кинулась на первый показавшийся «мерседес», но это была не ее машина, а Майкла Гэмбона, и его, кажется, несколько удивило то, как я, размахивая руками с зажатым в них альбомом для рисования и закипая от волнения, кинулась к его окну.

«Я рисую коров», – объяснила я.

Он был очень любезен и предложил меня подвезти. Я вежливо отказалась, вернулась к своим коровам, и тут шум другого «мерседеса» заставил меня снова, с собачьей надеждой, кинуться к тонированным стеклам.

В этой машине было то, на что я надеялась, я услышала «ну, залезай», сделала это и стала рассказывать, как кадры фильма заставили меня снова почувствовать себя совсем маленькой, а Мэгги ответила: «Дорогая, ты и есть маленькая» – и обняла меня. И прибавила: «Что угодно готова сделать за стакан!»

Дебора Уорнер наблюдала за молодежью, танцующей на лужайке^[235]. К сожалению, после того как я разбила колено Ламберту, меня попросили перестать скакать, для меня больше никаких танцев не будет! Я только-только успела запомнить па фокстрота, и тут поняла, что в этом фильме мне не танцевать!

Я побрила ноги мужской бритвой, намазав их маслом для младенцев, и съела все конфеты. В дверь кто-то тихо стучался, оказалось, что это ассистент, он пришел сказать, что до начала репетиции осталось всего пятнадцать минут. Я с трудом выбралась из постели, ноги у меня были красные и ободранные, а пол завален фантиками. Что я помнила? Меня мутило, я в одиночку, поддавшись общему веселью, выпила по крайней мере одну из двух бутылок красного вина, отчетливо помню, что помогла Майклу Гэмбону найти его номер, который, по счастливому совпадению, был напротив моего. Он был расстроен тем, что там холодно и сыро. Ему нашли другой номер, такой же отвратительный. Он сказал, что будет спать не раздеваясь, а потом утром рассказал мне, что снял рубашку, потому что ему было жарко, и что спал всего два часа.

Мэгги не смогла найти в номере выключатель и искала его ощупью, не понимая, где находится. В Италии? Во Франции? Точно не в Сассексе. Мы все собрались за кофе. Ламберт совсем не спал, потому что ему тоже пришлось перебраться в другой номер, и он не мог найти свое снотворное. Я сказала ему, что надо было зайти ко мне, но, несомненно, не так уж приятно было смотреть на меня, когда я брила ноги и объедалась шоколадом. Может быть, и хорошо, что он слишком вежлив. Думаю, он и так уже был потрясен тем, сколько мы выпили красного вина. Я старалась выглядеть свежей и отдохнувшей, но я была в чудовищном состоянии. Сегодня вечером к бутылке не притронусь!

Я только что дала Ламберту две таблетки обезболивающего, он не помнит, принял ли их. Мы все не в лучшем виде, кроме Майкла Гэмбона и Мэгги, которые так увлеченно читали роли друг друга.

Я могу точно описать пьянство, потому что мы в нем погрязли… Голова не держится на шее, и я не решаюсь пошевелиться из страха, как бы не вырвало. Локоть сам собой дергается, я держу стакан с водой, полный окурков. Последнее мое воспоминание – серебристая струйка дыма, тянущаяся из стакана к потолку.

Я несколько выбита из колеи. Пришел доктор заниматься голосом, и мне пришлось врать. Я навязчиво болтала, а он был очень мил и, казалось, никуда не торопился. К сожалению, в холле меня ждала Мэгги, и, когда я в конце концов около двух часов спустилась, чтобы идти обедать, она была страшно зла и сказала мне:

«Тебе делать нечего, а я весь день тебя прождала».

Oh dear, oh dear^[236], мне надо купить часы! Но она хоть сказала мне об этом, и я не должна задаваться вопросом, что я сделала не так. Мне надо купить часы.

Приехала мама, прекрасная и элегантная, я толкаю ее кресло. Фиона, Мэгги и Дебора донельзя милы. Мы ели пасту и пили красное вино, было весело.

У меня уютный вагончик. Бедную маму нарядили в одежду того времени, она в шляпе, у нее серебристый «роллс-ройс». Я так рада, что Дебора попросила ее сняться в фильме в роли герцогини! Она появилась из вагончика костюмера, стащила – и совершенно правильно сделала – с себя ужасный серо-бежевый парик и осталась с собственными серебряными волосами. Так чудесно было поговорить с ней в вагончике за обедом.

Наша парикмахерша говорила про этого великолепного щенка, Леонардо ди Каприо. Она сказала, что он был очаровательный и всегда носил в кармане маленькую ящерицу. Она вспомнила Сержа, который всю ночь в отеле «Оберуа» в Ассуане играл на пианино, к полному восторгу актеров и техников. Сказала, что ее муж никогда не забудет эту ночь. Она и папу тоже помнит. Господи, могу почувствовать папочкин запах, как будто это знак, которого я ждала, прямо сейчас, когда пишу «папочка» в этом стоящем посреди поля фургоне. Я так счастлива, это удивительно, дождь прекратился, а я отчаянно принюхиваюсь. Но запах исчез. Надо рассказать маме. Это такое блаженство. Я буду в ярости, если окажется, что какой-то тип попросту курил трубку, стоя позади трактора! Не решаюсь выйти наружу.

Я позвонила Жаку и сказала, чтобы он обязательно перезвонил мне в восемь вечера. Хочу поговорить с Лу. Не хочу, чтобы она была совсем одна в Париже, пока я здесь на съемках. Боюсь для нее актерской депрессии, после того как закончится ее фильм.

* * *

Лу снималась у Амери в фильме «Mauvaises fréquentations» («Дурные знакомства»), она получила роль в 15 лет, и сразу же началась ее актерская карьера, она бросила школу, я была уверена, что она станет удивительной личностью, я сняла маленький пробный ролик для «Ромео + Джульетта», и Лу, которая в школе бездельничала, без всяких трудностей смогла сыграть сцену Джульетты, плакала, говорила на шекспировском английском, трогательная и точно подходившая на роль по возрасту; мой коротенький фильм точно не дошел по назначению, они его не увидели… Девочкой она появилась в фильме Жака, я знала, что она сделает все безупречно, она выучила все роли и шевелила губами, когда другие произносили свои строчки, на нее наорали, зато, когда она за ночь выучила текст актрисы, упавшей в воду, то раскрылась в фильме Жака «Trop (peu) d’amour» («Много (мало) любви»), даже ее отец был ошеломлен.

* * *

Он позвонил ровно в восемь. Мы с ним не разговаривали месяца два, а может быть, три или четыре. «Я только что говорил с Лу, – сказал он, – она вышла из больницы».

Из больницы! Ей пришлось туда лечь, потому что ее легкие не восстановились после эмоциональной сцены с полицией в фильме, она весь день кричала. Но сейчас она чувствует себя хорошо. Я очень твердо поговорила с Жаком, объяснив ему, что он должен в течение шести недель меня заменять.

* * *

Позже

Наверное, американская туристка не сразу пришла в себя после того, как ее разбудила очень милая, но встревоженная Дебора. Американка была толстой блондинкой, так что даже в 7:15 утра было ясно, что это другой человек. Дебора сказала, что, открыв дверь моего, как она думала, номера (меня переселили, чтобы освободить место для туристки), она испугалась храпа. Кто бы мог подумать, что Джейн Биркин так храпит, несмотря на снотворные микстуры и всякие убойные таблетки, которые она глотает?

Слава богу, когда она попала в правильный номер, я, кажется, тихо спала. Помню, что, проснувшись, увидела, к своему величайшему удивлению, совсем рядом лицо Деборы. Я совершенно отключилась из-за лошадиной дозы капель, и в ушах у меня были затычки.

Ну вот. Страшно не хватает мамы. Она провела здесь неделю, и теперь мне в номере слишком печально и одиноко. Мы за два дня прочитали книгу, это было так весело. Я довезла ее в инвалидной коляске до самолета. Уловка отлично сработала, потому что аэропорт Шеннон был закрыт из-за погоды, и нам объяснили, что существует лист ожидания. Я сказала, что маме 82 года, что она в инвалидной коляске, и мы оказались в начале списка.

На обратном пути я увидела Фиону и Мэгги, они вскочили в «мерседес», собираясь развлекаться в центре города, я попросилась с ними, но мне кажется, что я слишком много говорю, и у Мэгги от меня голова кругом идет.

* * *

7 часов

Я проснулась на рассвете, а теперь полдень, и идет дождь. Ах, вся жизнь киноактера состоит из терпеливого ожидания. Я могла бы поспать.

Какая удача, я никогда не должна забывать о том, как мне повезло, что начало съемок на месяц отодвинулось. О, эта боль, от которой воешь как зверь. Ночь с маленьким Мишелем, когда я вся в поту стояла перед сырным прилавком на рынке в Авиньоне. Я бросилась в туалет, а когда вышла, передо мной оказался человек, который ждал меня, чтобы взять автограф на туалетной бумаге!

* * *

Мне диагностировали рак, первый…

* * *

Октябрь

Это очень странно, но, когда кто-то делает мне массаж и просит меня расслабиться, я начинаю плакать. Слава богу, на массажном столе лицо у меня накрыто полотенцем.

Уже почти 8 часов, я должна помолиться за Фиону, у нее премьера фильма на Дублинском фестивале. Меня терзала совесть, и я спросила у Мэгги:

«Как ты думаешь, может, мне надо было попытаться съездить в Дублин, чтобы ее поддержать?»

«Зачем?» – спросила она.

«Из вежливости».

«Ой, не будем увлекаться!» – ответила она. Добрая старая Мэгги немного напоминает папочку.

1999

Косово

Мы пролетели над всеми странами, о которых я, можно сказать, никогда не слышала, шесть часов полета^[237]. Я попыталась зайти в штаб английских СДК, сказав, что мы «хотим поговорить с полковником французской армии Танги»; но я знаю, что его здесь нет, и сомневаюсь, что полковник может приказать помочь нам добраться до Митровицы. Знаю я и то, что здесь нет французского посольства, и поняла, что ничего секретного не выболтаю.

Всякий разумный человек послал бы меня куда подальше вместе с Катрин и Насерой, но провидение нам улыбнулось. Один французский солдат узнал мою вымокшую фигуру – нам пришлось минут десять идти под ливнем, потому что СДК не желали пропускать микроавтобус «Врачей мира»! Нам удалось встретиться с генералом, который согласился дать бронированную машину страшно взволнованному полковнику Б. Он нервничал, потому что должен был устраивать ужин на сорок человек и боялся, что ему придется нас приютить! Я познакомилась с двумя часовыми, мы поужинали с ними в казарме, назавтра солдата, который жил в комнате вместе с одним из них, разорвало бомбой.

Мы были среди друзей. Thank God^[238] за французов, которые ради нас согласились выйти из леса.

Кушнер в Нью-Йорке. Его секретарша, очень милая, не знала, кто мы такие, и требовала звонить полковнику, в любом случае ни одна линия не работала. Я сплю на роскошной кровати у «Врачей мира». Завтра мы наконец, после того как провели здесь двое суток, посетим отделение психиатрии. Париж/Любляна, Любляна/Вена, Вена/Скопье. Часы проверок на дорогах, а потом нас радостно, с распростертыми объятиями встретили французские солдаты, повытаскивали мобильники, чтобы сказать: «Угадай, кто приехал в Косово?»

Сегодня мы с Катрин встретили человека, который потерял все: своих сестер, родителей, жену, пятерых детей. Он говорил очень тихо и все время теребил рубашку, как будто там была нитка. Бессознательно старался поддерживать видимость порядка. В комнате стоял едкий, тяжелый запах дыма. Нет, он не уедет. Здесь умерли, сгорели те, кого он любил. Он сказал, что у него нет ни физических, ни душевных сил строить заново. Зачем, для кого? Скоро зима, а не осталось ни комнат, ни отопления, ни домов на колесах, ни желания сражаться. И желания мстить тоже. Это случилось между 8 и 11 апреля, он возвращался через лес и увидел свой сожженный дом и внутри свою убитую пулями семью. Те, кто не сожжены или не сброшены в колодец, покоятся под пластиковыми цветами на холме напротив. Я пообещала, что никогда не забуду ни его лица, ни лица его брата. Его брат потерял жену и пятерых детей. Они сказали «спасибо», глаза у них были влажные, но они не плакали. Их терпение было неистощимым, и доверие, которое они испытывали к нам или к кому угодно, было окрашено печалью, как будто они не вполне были уверены, лучше ли это, чем ничего.

Концерт Ванессы Редгрейв был вчера. Она спела странную и великолепную версию «Moon River» («Лунной реки»). В 19 часов концерт. Я ждала на вершине холма, чтобы полковник французской армии Танги приехал за нами, чтобы отвезти в Митровицу, в горячую точку. Одиннадцать раненых вечером, французов очень сильно критиковали из-за этих историй с молодыми людьми, которые хотели перейти через мост и отобрать у сербов свои захваченные дома. Трудно уговаривать людей потерпеть, когда их в течение десяти лет самым жестоким образом притесняли, они терпели социальную несправедливость, массовые убийства. Танги прибыл в 20:30 и сказал, что понимает косоваров. Он долго работал в Сараеве. Он был на переднем крае, когда обнаружили тела убитых, и знал, кто что с кем сделал. Знал он и то, что, если они позволят тем перейти через мост, начнется резня, убитые гранатой или пулей будут на их совести. Он дал мне свою шинель, потому что было очень холодно. Мы все сзади мерзли, джип накрыли брезентом, и через час мы были на месте. Мост в самом деле был засыпан битым стеклом. Он привез нас к Кремье^[239], в его знаменитый госпиталь. Это был спокойный и справедливый человек с ясным умом.

Врач-мусульманин изложил Танги свою точку зрения и сказал, что разочарован французской армией, вчера вечером французы оттеснили косоваров, не сражаясь с сербами. Понятно было, что в такой обстановке очень трудно было добиться того, чтобы люди друг с другом разговаривали. Сербская медсестра отказывалась говорить с доктором-косоваром (которому десять лет назад запретили заниматься медициной).

Франсуа Кремье показал нам свой госпиталь, и я попросила сербскую медсестру взять у меня кровь, у меня при себе была карта донора. Она уколола мне палец, чтобы сделать анализ, и я спросила, страшно ли ей. Да, ответила она. Англичан ценят, они устраивают концерты, обустраивают госпиталь, обеспечивают повседневные потребности, а зима надвигается. Деньги для госпиталя приходят из Белграда, французы дали 100 000. Но если бы их присутствие ощущалось больше, они создали бы впечатление доброжелательности, не оставались бы просто «жандармами», что могло бы ожесточить мусульманское население. После нашего отъезда у моста уже начала собираться небольшая группа. Мне пришлось согласиться на интервью, и я спела для французских солдат «La Javanaise», потому что без них мы никогда не попали бы в Сараево и не могли бы въехать в Митровицу и выехать из нее.

* * *

Бирма

Встреча с Ги и Патриком^[240] в Альянс Франсез. Я много снимала, в кафетерии крутили запись «Je t’aime moi non plus», Серж был повсюду… Мы рассматривали возможность устроить концерт на лужайке, на случай, если все пойдет не так. Мы зашли в посольство, чтобы узнать новости до того, как этот хитрец Ги решит позвонить местным властям, нарочно из своего кабинета, и скажет, что выйдет скандал, если мы не сможем репетировать, что бирманские студенты заслуживают хорошего концерта в хороших условиях^[241]. Он прекрасно знал, что телефон прослушивается и что «власти» будут в курсе задолго до того, как он вечером вместе с послом встретится с министром культуры.

Жандармы во французском посольстве были, как всегда, очаровательны, и они в 16 часов явились в отель ради фотографий! У посла были для меня хорошие новости: Леди согласилась в пятницу вместе пообедать. Ги сказал все это из своего кабинета в посольстве, что, возможно, было неосторожно. Посол только что вернулся, и они еще раз поговорят, но на этот раз прогуливаясь по лужайке перед домом. Кажется, фокус состоит в том, чтобы говорить и при этом постоянно вертеть головой, все время меняя направление, тогда даже самый лучший шпионский микрофон не сможет уловить то, что вы говорите. В конце концов они подошли к фонтану, что еще лучше.

Будет очень интересно поговорить с Леди и узнать ее мнение. Кажется, ради меня она отменила другой обед. Я надеюсь запомнить то, что она мне скажет, мне придется засунуть эту маленькую книжечку и свой фильм в дипломатическую почту, я уверена, что меня будут обыскивать, и не хочу, чтобы это конфисковали. Я хотела бы постоянно держать это при себе.

Ги был в восторге от причуд наших президентов, Миттеран, Жискар, Ширак – у всех у них глаза вылезали на лоб, как у волка Текса Эйвери, при виде красивой девушки, и как только ты это поймешь – жизнь дипломата превращается в путь, усыпанный розами.

Она пришла под муссонным дождем, одетая в желтое – цвет недоверия. Сказала мне, что за ней постоянная слежка, она не может ходить за покупками, потому что всех торговцев, которые ее обслуживают, систематически допрашивают. Она сказала мне, что прислушивается к шуму моторов мотоциклов и автомобилей, которые трогаются с места одновременно с ней. «Раньше мне нравилось гнать, чтобы заставить их потрудиться, но теперь у них моторы мощнее моего, мне надо быть осмотрительно безрассудной», cautiously reckless, таким был ее девиз.

* * *

Когда я спросила, что можно сделать, чтобы ей помочь, она сказала, что надо бойкотировать все, после чего я устраивала манифестации со всяким сбродом перед зданием компании Total в Дефанс. Встречалась с господином де Маржери, который был сильно обижен и повторял все то же: если не будет этой компании, ее место займет другая, еще хуже, говорил он, я поддерживаю сиротские приюты и так далее.

Я посещала приюты для сирот, дети сидели прямо на полу, мы поиграли футбольным мячом, по одному апельсину в день, у них не было ничего… Я дала каждому по фотографии, сделанной моим поляроидом, что-то личное, их было так много, что пришлось фотографироваться вдвоем, вчетвером, у меня закончилась пленка… Маржери был страшно оскорблен, он воспринял это как наезд лично на него. Когда Саркози был президентом, я надеялась на все, но в результате мало что изменилось. Я боялась, что Аун Сан Су Чжи умрет, это был мой кошмар, вся еда, которая до нее добиралась, была подозрительной, мне было страшно за нее, я познакомилась с Масудом и стала бояться за него, с его прелестной улыбкой, он обернулся, чтобы попрощаться с нами, в коридоре афганского посольства, и я сказала себе, что они его убьют, а когда перед 11 сентября узнала о его смерти, меня вырвало на пол. Ради нее устроили грандиозную ночь при свечах на Ратушной площади, все актеры и певцы пришли и пели. Позже, когда ее освободили, она приехала в Париж, и все ее увидели; годы спустя понимаешь людей, которые готовы защищать дело, но не обязательно личность… это рискованно, особенно когда личность так обаятельна и в ситуации жертвы. Все может измениться с приходом к власти, человек может оказаться не совсем таким…

* * *

Большой каньон, 13 августа

Три часа ночи. Бессонница в пустыне. Мы, все в поту, лежим в нашей палатке за огромной скалой, малыш Бен, Шарлотта, Кейт и я. Давно я так не веселилась. Я единственная не сплю, как всегда. Я забыла в машине свои снотворные и не могу найти свой пуловер. Я видела девять падающих звезд, так что их было по одной для каждой из девочек, и еще для Романа, и Бена, и Мунги.

Надеюсь, я завтра не упаду с лошади, я недавно слышала, как они ржали и всхрапывали. Так чудесно было разжечь костер, есть отбивные, смотреть на звезды и гулять по горам. Кейт увидела, что на Париже мир не заканчивается, и обиделась, я сказала ей, что Лондон – тоже еще не все, только природа невероятная, и тем хуже для Великой Китайской стены! Как бы там ни было, эти огромные красные горы похожи на слои блестящего пластика, наложенные один на другой. В любую минуту на вершине может появиться могавк, и мы окажемся в фильме Роберта Митчема. Роман положил своего драгоценного скорпиона на ватную подстилку в моей коробке с затычками для ушей.

Мне надо попытаться заснуть, мой фонарь притягивает всех насекомых на свете. Кейт протерла мое пыльное лицо кремом для ног «Доктор Шолль», отличное начало!

Последняя ночь с девочками. Мне так хочется все им рассказать, но я решила этого не делать, это было так чудесно с их стороны – взять меня с собой в поездку, и я не хочу, чтобы они даже секунду беспокоились из-за меня… Ты сеешь сомнение, а потом от него невозможно избавиться…

Мы все вместе в одной квадратной комнате, все, кого я люблю, кроме маленькой Лу, и, может быть, такого больше никогда не случится. Девочки такие забавные, каждая на свой лад, и старательные, и деликатные, чистые и элегантные. Такие женственные и красивые.

* * *

Без даты, на озере Пауэлл

Я видела озеро Пауэлл, прозрачное, синее, великолепное, со своей невесткой Би, и сказала себе, что надо туда вернуться с детьми, это будет потрясающе, всегдашняя ошибка. Кейт сказала мне, что на таких озерах, как Леман в Швейцарии, иногда бывает шторм, я ответила – ничего подобного, все пройдет хорошо, как всегда. И… катастрофа.

* * *

Тип, у которого мы арендовали лодку, сказал, что не будет никаких проблем с тем, чтобы устроить пикник, при условии, что мы будем соблюдать правила и не сядем на мель, больше тревожиться не из-за чего, грозы не обещают. Песчаная мель на самом деле была замаскированной скалой… Шарлотта, в точности так, как сделал бы папочка, прыгнула в воду, чтобы не дать лодке разбиться, и несколько часов висела на скале. Я присоединилась к ней в отчаянной попытке оттолкнуть лодку от скалы. Мы послали Романа^[242] за помощью, и он позвал владельца автозаправки поблизости от Большого Каньона. Малышу Бену, который вел себя прекрасно, учитывая, что его оставили одного на пляже, а бабушка с мамой кричали ему, чтобы не вздумал никуда уйти, разрешили вернуться в лодку. Разумеется, мотор залило водой. Наш шестидесятилетний ангел-спаситель сумел его запустить, сказав, что готов вернуться вместе с нами вплавь. Шарлотта снова взялась управлять, и мы под угрожающими тучами благополучно вернулись.

На понтоне появилась хмурая и усталая компания. Этот тип спросил, хорошо ли мы развлекались. Мы ему сказали, что это было чудовищно. У Шарлотты проявился синдром беспокойных ног, а мне было неловко, потому что я это все затеяла. Я пошла забирать залоговый чек Шарлотты и Кейт, бензин мы не израсходовали, хотя арендовали лодку минимум на два часа. Несносная тетка за стойкой объяснила, что мы сами потребовали не четырех-, а пятиметровую лодку. Меня мутило, голова кружилась, у меня не было очков, и я даже не смогла прочесть документ.

Детям пришлось менять забронированные билеты на самолет, хотя предполагалось, что этим займусь я (это было моей единственной обязанностью за две недели). Мне было стыдно, я чувствовала себя безответственной. В машине я сидела на заднем сиденье вместе с Романом и Беном и помалкивала. Обедали в странном ресторане, официанты там пели, потом Шарлотта отвезла нас в Феникс. Только в час ночи разыскали агентство Hertz^[243]. Горы багажа плюс три лука со стрелами! Маленькая удача – мы нашли для Романа еще один медвежий коготь; то ли там много медведей, то ли нам невероятно повезло наткнуться на место, где продавалось все то же самое, что в Долине монументов, и даже лучше! «Сделано вручную краснокожими!»

Мы разместились в номере Holiday Inn, я легла спать с Романом, который всю ночь играл в видеоигры, мы встали около половины седьмого и сели в самолет до Нью-Йорка. Там я впала в панику из-за роли, которая ждала меня, пока я путешествовала между Парижем и Нью-Йорком. Возраст меня настиг. Я была готова к любым приключениям, а теперь боюсь кататься на space-mountain^[244]. Мной надо руководить, как ребенком, я не умею заливать бензин в машину, от дат у меня голова идет кругом. Я то и дело спрашиваю у Кейт, сколько будет 100 долларов в франках. Она говорит мне, что доллар – это пять франков, но я не могу сосчитать, сколько получится. Девочки очень мило делали вид, что ничего такого не происходит, но я уверена, что это заметно. Мне было так весело с ними, лучше всего я умею брать на руки детей. Куда подевалась моя смелость? Сколько я возила их, пока мы жили в Нормандии, вместе с собаками, кошками и карликовыми кроликами!

2000

Накануне дня рождения папы

Я не представляю себе, как можно быть рядом с кем-то, кто тебя не знал, не понимал, как ты красив; я нашла твои записные книжки той поры, когда ты был моим, и у меня возникло ощущение, словно я снова говорю с тобой. Я смотрю на твои картины, на твои дневники, на все, что от тебя осталось… так и кажется, что они могут вернуть тебя. Завтрашним днем завершится еще один год без тебя. Что бы мне такое сделать, чтобы ты мною гордился? Вместо тебя я люблю маму. Бог мой, Papy Darling, как ты был любим! Мамой, Эндрю, Линдой, мною, всеми. Я чувствую каждую косточку твоего позвоночника и могу приподнять тебя, как птичку, со всем тем обаянием, которое было присуще тебе, как никому другому. Сидишь ли ты с Сержем на облаке, похожем на барашка? Это было бы так мило и так невероятно. Милый призрак, как же мне было грустно вчера вечером. Знакомо тебе это, папа? А тебе случалось желать смерти? Накатывало на тебя волнами подобное желание? Не от тебя ли я унаследовала эту способность? My darling, darling, как ты необходим мне в эту минуту! Частичка тебя лежит в моей сумочке, но это не ты, я надеюсь, что смогу снова говорить с тобой однажды, целовать твое лицо, заключить тебя в объятия, услышать, как ты говоришь «good night darling»^[245].

* * *

Я сохранила немного папиного пепла и ношу его в своей сумке, за кредитной картой, остальной пепел я развеяла в Руанде среди голов мертвецов и сказала себе: папа знал бы, что говорить, что делать; после чего объяснила охраннику, чем занимаюсь, не знаю, понял ли он.

2001

* * *

Торжественная церемония в честь Анно в Уэльсе

Анно был сыном моего брата, он погиб, когда ему едва исполнилось двадцать лет, в автокатастрофе, вместе с другими музыкантами, его ровесниками; уцелел лишь один из них. Анно был автором текстов, настоящих стихов, их можно найти в интернете. Я была тогда в Безансоне, с Джамелем Беньелем мы репетировали «Арабеску», когда подал голос мой мобильный, звонил брат. Я никак не могла взять в толк, о чем он говорит, а потом все же поняла: «Он умер, они все умерли». Это произошло на выезде из Милана – грузовик, спортивная машина, девушки посреди дороги… В его память Эндрю и Би основали фонд «Anno’s Africa»^[246].

После смерти Анно я перевела на французский одно из его стихотворений «У реки» («Close to the River»). И в течение десяти лет читала его каждый вечер во время гастролей с «Арабеской». Это поразительное произведение. Его родные и двоюродные братья и сестры были слишком малы, чтобы пережить подобное…

* * *

Рядом со мной, на покрывале, лежит книга волшебных сказок, рядом стоят цветы, ставни закрыты, в спальне разлито нежное тепло; сейчас я подоткну Би одеяло; Дора играет с орехами, разложенными для просушки на газетной бумаге в моей хорошенькой спаленке на чердаке. Все осталось по-прежнему в доме Ройзен^[247]. Каким далеким кажется мне все это: поезда, промозглые утренники, распухшие от слез и холода глаза, думы о самоубийстве… это было вчера вечером, затем пробуждение в Инверна-Корте под детскими фотографиями Анно, в библиотеке, в Уэльсе. Растерянный и подавленный Эндрю, наш страх за него после триумфальной церемонии прошедшей ночи… Салют в честь Анно, двадцать выпущенных в небо ракет и костер, Милла^[248] и три десятка позолоченных огнями детей, кричащих «Анно» и «We love you»^[249] при каждом пуске ракеты. А потом Эндрю, бесстрашно карабкающийся на гору с пеплом Анно и электрическим фонарем в руках, ну прямо Иов во время войны – все это напоминало какую-нибудь библейскую сцену; Дэвид, Нед и Гарри сопровождали его. Он так быстро продвигался в темноте, что я боялась, как бы он не упал. Дальше они разошлись в разные стороны, и мы увидели свет. Мы с Линдой позвонили маме в Лондон – она смотрела в окно, – словно она могла услышать крики, издаваемые детьми, когда ракеты с пеплом Анно улетали в небо. Оно было светлое, поскольку была луна и сияла одна звезда, к ним-то и возносились огни фейерверка; что-то сдвинулось с места в наших душах, Линда заплакала, все стали обниматься, нас всех накрыло нежностью. Би беспокоилась, что на следующий день Эндрю оставят силы. Он держится ради Нед и Дэвида, часами играет с ними в прятки, чтобы они не воспринимали его как отца, бросившего их. Он не повел себя как эгоист, не спрятался ото всех, он открыл свое сердце, свой дом навстречу нам. Чтобы мы все могли окунуться в атмосферу старых черно-белых семейных съемок. Шарлотта и возня в грязи, торфяник, озеро. Затем Анно в семнадцать лет, прекрасный и мрачный, с неуместным отрывком из «Порнографии» Гомбровича – он смотрел прямо в объектив, который был в руках Эндрю; не обращая внимания на то, что он говорит, мы могли видеть его – его лицо, глаза, губы. Очаровательная улыбка освещала его лицо всякий раз, когда он забывал текст или закуривал сигарету, спрашивая, можно ли ему уйти и заняться своей музыкой. Мне повезло присутствовать при всем при этом и свидеться с Линдой, на долю которой выпало столько всего, но мы живем так далеко друг от друга, что я никогда не знаю, что она и как, и вот мы сидим на полу, как будто снова оказались в школе. Она и ее мальчики всю ночь провели за рулем, потому как она пожелала непременно быть в этом месте, и нигде больше.

Би нашла одно письмо сегодня в Инверна-Корте. Это случилось в 8 утра, она стала задыхаться, словно напала на золотую пыль, и в какой-то мере так оно и было. Это было ее собственное письмо Анно, полное подбадривающих слов, беспокойства по поводу его связи с Л., наркотиков и ее страхов. Он ответил ей, что нужно оставить его в покое, отпустить, что он обрел жизненный путь, пусть опасный, но для него сродни раю, и что он не может свернуть с этого пути, даже ради нее, даже если это убьет его. Он заверял ее в своей любви и благословлял за то, что она поняла его, он знал, что она поймет, ведь она любила его сумасбродного отца. Это была его жизнь, и он жил ею, привлеченный исходящим от нее светом. И Би сказала: должно быть, я романтик, раз я могу пережить все это, значит, могу жить в воображаемом мире, и нет надобности спускаться на землю. В этом она вся. Ее устремленность ввысь. Таксист рассказывал ей о своих двоих сыновьях, она не призналась ему, что потеряла своего, а говорила о Неде, и тот дал ей адрес преподавателя карате.

Поехали на рынок за серебряной березой, the Anno tree^[250]. Пока Ройзен укладывала деревце в машину, по радио стали передавать песню «Я пришел сказать тебе, что ухожу», пел Серджио. Би всплакнула от красоты такого подарка – этой песни. В эту минуту Серж был с нами в Нормандии, мы отправились с деревцем к небольшому коттеджу Би, который так похож на свою хозяйку: он стоит на берегу речушки, где Бен и Шарлотта играли, недалеко от озера, где Бен плавал на плечах Анно, – коттеджу, спокойному и скромному, с видом на округу, которого никому не отнять, с таким богатым освещением, какое есть только в Нормандии. Коровы цвета сливок невозмутимо взирали на то, как мы руками роем землю. Когда Би будет лежать на кровати, ей будет видно дерево Анно, а когда-нибудь оно защитит ее и от солнечных лучей.

2002

Февраль

Ан-Мари Рассам была женой актера и режиссера Клода Берри, эта совершенно особенная и чокнутая особа с гениальными идеями была источником вдохновения «Старика и ребенка», и ей же пришло в голову пригласить Джо Даллессандро в фильм «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет», как и пригласить меня в фильм «Блудная дочь» Жака Дуайона. Клод Берри был продюсером фильма Ивана «Моя жена – актриса» и очень близким и ему, и Шарлотте человеком.

* * *

Присутствовала на похоронах Жюльена Рассама вместе с Шарлоттой и Иваном, общение с ними благотворно подействовало на меня. Такая невыразимая тоска охватила меня при виде Поля Рассама, который схоронил всех членов своей семьи, не передать словами. Ухватила за рукав Гийома Депардьё, одетого в какой-то женский черный плащ, с волосами, собранными в конский хвост. Назвала ему номера, по которым он может позвонить Кейт. Думаю, он понял, на что я намекала, это было так грустно. Возможно, однажды ему больше повезет. Жюльен всегда обладал такой притягательной силой, он был наделен всем сумасбродством и очарованием своей мамочки, которая отныне покоится вместе с ним на кладбище.

Господи помилуй, принцесса Маргарет умерла!

* * *

Без даты

Душечка Шарлотта одолжила мне Бена, у которого вши. Это было наслаждение. О, какая сказочная эскапада в кафе в полночь, когда он потребовал мороженого. Он был само очарование, и все утомленные работой старые официанты за стойкой, подперев голову руками, слушали, что он им плетет. Мы с Беном подумали, что было бы классно поиграть в пиратов на обратном пути, прыгая на всех лестницах и подоконниках на площади Фюрстенберг – мы были под впечатлением от гунна Аттилы, фильм о котором посмотрели как раз перед тем, как отправиться за мороженым. Как же я люблю, когда он со мной, он обожает Дору, рядом с его кроваткой стоит ее снимок, как у других изображение Иисуса. И у маленького сына Лу будет компаньон по играм.

Как бы мне хотелось, чтобы Шарлотта зачала еще одного ребенка. Она вернулась в Академию изящных искусств, но все, чего она по-настоящему желает, – это ребенок. Я должна быть там, завтра утром у меня передача на телевидении, а потом репетиции «Арабески» для «Одеона» за городом. Слава богу, у меня есть Филипп Леришом, на которого я полностью полагаюсь. Я в хороших руках.

Бедняга Хенрик^[251] скончался. Я так сочувствую маме. Думаю, она всплакнула, они были одного возраста, он ей очень дорог, для нее это, должно быть, тяжелый удар.

И, как сказал Жан^[252]:

«Смерть Анно – это нечто чудовищное, но смерть твоей матери и даже наши смерти будут всего лишь банальностями».

Я размышляю о банальности того, что скоро предстоит маме, и мне делается страшно.

* * *

Ланнилис

Море хлынуло через стену. И образовался самый красивый вид, какой только может существовать на свете. Мы с Дорой пускаемся вплавь, отдавшись на волю волн, бегаем голыми. Обедаем в 18 часов, как бельгийцы, на закате.

А вчера все было иначе. Мы с Дорой в этот час бежали за поездом. От усталости я потеряла сознание после обеда с Габриэль. У нас обеих было впечатление, что из нас вышла вся кровь. Даже наш метрдотель забеспокоился. Габ отправилась к дантисту, а я вернулась домой в слезах, после чего уселась на чемодан в ожидании такси; любое усилие давалось мне с трудом. Я основательно вымыла кухню в 7 ч. 30 мин., готовясь к завтраку с Де Бюретелем и представителем фирмы звукозаписи Virgin/Capitol. Поставила на стол цветы, тосты, подкрасилась, чтобы быть ослепительной и выглядеть оживленной, готовой выслушивать комплименты и предложения; для меня это перебор. Намерение поставить «Love letters» («Любовные письма»)^[253] с треском провалилось, о фильме Бонди и речи не идет. И впрямь, как они могли не понимать, что права им не светят, после того как они так долго нам надоедали, а я лично не давала покоя Сушону, требуя, чтобы мы вместе снялись в этом фильме.

* * *

Поскольку на фильме Бонди и на «Любовных письмах» для меня поставлен крест, у меня вдруг образовалось два свободных месяца, и вот как-то раз я взяла и отправилась в «Одеон» посмотреть на Эрика Барта – он был директором, и он мне сказал, что у него в репертуаре дыра, а я ему в ответ «У меня тоже!» Он ответил: «А нет ли у тебя чего-нибудь, чтобы заполнить эту дыру?» А я ему в ответ: «Приезжай в Безансон, посмотри, чем мы там занимаемся, подойдет ли это тебе?» Я имела в виду «Арабеску». Мысль эта пришла мне в голову в связи с прямой трансляцией из Авиньона передачи Лоры Адлер. Я исполняла три песни и читала одно стихотворение Анны Ахматовой. Филипп Леришом заявил: «Будет страшная скучища!» – и ему пришло в голову позвать Джамеля Беньеля с его группой Djam and Fam, чтобы оркестровать и исполнить несколько песен Сержа на арабский манер. Во время репетиций в Доме радио сотрудники выходили из своих кабинетов и спускались послушать, что-то цепляло их, это было очевидно.

* * *

Март

Боже, все могло кончиться катастрофой. Но благодаря Филиппу, благодаря Габриэль, благодаря дорогому Сержу, призраку Анно и моим друзьям из «Одеона», это было волшебно. Освещение Рувейролиса. Я не осмелилась читать статью в «Монд», опасаясь преисполниться гордыни, но все складывалось блестяще; какой класс показали мои музыканты! Я была горда, господи! А Рикардо! Он нашел для меня красное платье, в котором я вступала в поток света Рувейролиса, как Красная Шапочка и волк в фильме Текса Эйвери^[254].

* * *

Филипп Леришом сказал мне: «Белая майка, черные брюки, это годится для дебюта, но потом следует удивлять, тут без красного платья не обойдешься».

* * *

Для разговора с Габриэль я села, поскольку сердце мое бешено колотилось. Она не поведала мне о своих трудностях, даже о половине того кошмара, с которым ей пришлось столкнуться. Последний вечер выдался у нас довольно успешным, и я была удивлена, заметив, что она загрустила.

«Они украли пленки».

* * *

Английская съемочная группа снимала меня для документального фильма, и вдруг им велели явиться в «Одеон», чтобы заснять спектакль; Габриэль вступила с ними в переговоры, желая получить пленки, но они ей отказали.

* * *

Мы принесли пустой чемодан в театр, чтобы сложить в него пленки и для надежности отнести ко мне на квартиру, а эти сволочи сбежали с ними. Бедная моя подруга уже потратила 5000 на «Одеон» и еще 10 000 на другие нужды. Съемочная группа получила 75 % на свой счет в лондонском банке, но пыталась обмануть нас. Требовала заплатить наличными еще и за гостиницу, и за звукозапись, затем добавить еще 15 000, не то грозилась удрать вместе с фильмом! И в результате так и сделала. Думаю, Габриэль выиграет дело.

Мы отправились к Режин, чтобы напиться, в ход пошла водка; Режин была счастлива, а мне было так радостно вновь встретиться с нею, великодушной гардеробщицей эпохи юности Сержа.

Джамель сказал, что ему начхать на то, что ему заплатят последнему, вот золотой человек! Блан-Франкар^[255], которому угрожали из-за звукозаписей, не дрогнул. И тоже сказал, что может подождать, пока ему заплатят. Звукозаписи спасены; он был так счастлив, ведь вчера звук был исключительного качества. Малышка Лу вернулась из Бретани, чтобы присутствовать на последнем представлении. И ее младенец ударил по дарбуке, когда Азиз запел «Цвета кофе».

Публика была от нас в восторге, и Филипп смог наконец-то взять кредит, он держался, как всегда, очень благовоспитанно, не то что я, которая пила красное вино и курила, не переставая тараторить. Я надеюсь и молюсь о том, чтобы Universal его отпустил, чтобы наше будущее начало складываться, а еще о том, чтобы П. Н. и его гиганты, лишенные вкуса, с их черными кожаными пальто убрались восвояси. Вот ты и прошел, солнечный денек, уж ночь близка, нам с Дорой нужно рано ложиться. Нет никого, перед кем стоило бы изображать что-то на лице. Мы предоставлены самим себе. Бедняжка Мими, та в своей стране неверных снов^[256]. Это должно походить на страхи, неясные видения. Я заметила, что неподражаемая Лола снимала меня из ложи. Так что мы были все вместе: Лола, Лу, Жак и я.

* * *

Без даты

Жерар причесывает меня для съемок рекламы, которые начнутся через час, потом я еду через весь Париж, чтобы быть с Лу, потом домой, откуда Оливье Глюзман повезет меня в Handicap International, я буду исполнять «Мелодию Нельсона» с Миоссеком, но под фонограмму; вообще-то я могла отправиться в Лондон и заработать 2000 монет для чеченских детей. Обратно вернулась в полночь, просто наслаждение быть с величественным Миоссеком, к которому в прошлом году я испытывала crush^[257]. Он бил себя микрофоном по голове, пока я не вернулась на сцену. Эмоции зашкаливали! Сегодня утром, после того как я часы просидела на телефоне, я мчусь в Лондон, чтобы успеть на Lyric Hammersmith со своими чеченскими детьми. Возвращаюсь в 18 ч. 45 мин., завтра утром у меня просмотр алжирского фильма, а вечером вручение премий. Мои обязанности будут выполнены, и можно будет заняться рытьем могилы для себя. Все будет исполнено! Два часа назад раздался звонок, я посмотрела в глазок: никого. Неудивительно, поскольку это был карлик. Господин Птижан, мой приятель по улице Ла-Тур, звонил в мою дверь, но я собиралась к Ариане Мнушкин, так что разнервничалась при виде господина Птижана, несмотря на то, что он очень милый. Он мне сказал: «Мы хотели бы, чтобы вы были нашей попечительницей, чтобы повысить престиж людей маленького роста». Я отклонила это предложение, чуть спустя мне пришлось обогнать его в коридоре, так я спешила. Я уже состою попечительницей чеченских детей, Amnesty International, FIDH, пересадок печени, только на прошлой неделе я обещала завещать свое тело науке через профессора Бельгити, не говоря уж о СПИДе и смертной казни, которая снова замаячила на горизонте, я шла в колонне против Ле Пена 1 мая, впрочем, единственная из артистов, так что, месье Птижан, я скоро стану посмешищем для самой себя, и можно будет смастерить мою куклу для телепередачи «Гиньоль». Простите меня, люди маленького роста. Месье Птижан мне сказал: «Невысокие люди не порочны, не злы, не язвительны, они симпатичны и дружелюбны! Иногда они даже позволяют побить себя слепцам». С ним на самом деле приключилась такая история: он помог слепому перейти улицу, а когда невидящий, или слабовидящий, или человек, у которого вообще отсутствуют глаза, поблагодарил его, карлик проговорил: «Всегда к вашим услугам» таким низким голосом, что слепой принял это за насмешку, исходящую от ребенка, и сильно побил его своей белой палкой. Так что у людей маленького роста очень непростая жизнь, и посему вся моя симпатия на их стороне!

* * *

Троица, 23 мая

Как объяснить радость, охватывающую меня, когда я целый уик-энд провожу с Лу? Мы просто бродим по улицам, принимаем ванны, объедаемся пирожными, я смотрю на нее, пышущую здоровьем, такую забавную с ее круглым животом. Дитя двигалось, я просыпалась и любовалась на нее, напоминающую Белоснежку в постельке под балдахином. У Спайка дурной глаз, Дора стоит слева от него и не верит своему счастью^[258]. Лу со своими кремами, заботами, своим добрым отношением ко мне, наливающая мне ванну, одалживающая мне свои шампуни, свои перчатки из конского волоса, свою щетку, свое молочко для тела… свое время… Она готова читать мой сценарий – головоломный, высказывать свое умное мнение. Лу и ее фильмы, Лу и ее книги, Лу, которая печет сдобные булочки. Я ушла оттуда после того, как там внезапно появился Джон^[259] с фильмом о самой большой змее на свете. Так что я ушла, чуть ли не вприпрыжку, выспавшись у Лу предыдущей ночью, мне стало так покойно. Никаких телефонных звонков, я была вне времени, вне досягаемости. У меня не было денег, чтобы следовать за маленькой Шарлоттой и Беном в Марокко… а потом я кое-что придумала! Пластиковая сумка, пижама, Дора и уик-энд с Лу, спа. Ее дом похож на нее: поразительный, необычный, продуманный, щедрый. Мне постелили постель, подушки были куплены в Бон-Марше, мы объедались сдобными лепешками и маффинами, я ела все. Хохотали как ненормальные, я так прямо до слез над своим обжорством, поедая все, что было куплено моей дорогой девочкой! Мы слизывали крем с последних пирожных, хотя она была беременна и надо было оставить ей что-нибудь на завтра. «Нет, нет, завтра испортится». Помню, как папа однажды сказал: «Не хотел бы оказаться с тобой на необитаемом острове». – «Почему?» – «Ты стянешь у меня все бананы».

* * *

7 июля

Я заявила Лу, что убью Жака, если он, а не я возьмет на руки младенца, когда тот появится на свет. Моя благоразумная девочка ответила мне на это, что в таком случае она не разомкнет ноги и не станет рожать, и я оставила ее в покое. Теперь я в Булонь-сюр-Мер, мой чемодан собран. 9 часов утра. Было так холодно, что я пошла в аптеку и купила побольше таблеток для горла.

Оливье Глюзман замечательно доставил меня куда нужно, мы провели в дороге три часа. Ожидание чеченских детей в мэрии вместе с прессой, хорошая речь мэра-социалиста по поводу Чечни.

* * *

Оливье Глюзман присутствовал на всех четырех представлениях шоу «Арабеска» в «Одеоне» и спросил, не нужен ли мне импресарио. Я спросила: «Что это такое?» – и он пояснил, что это человек, который организует гастроли артиста по всему миру. Я была в восторге, у меня кончились деньги, а его воодушевление и оптимизм страшно помогали мне в течение последних двадцати лет^[260]. Даже когда никто не хотел страховать меня, он позволял мне выступать с концертами; слов нет, способность рисковать заложена в генах великих продюсеров. В любом случае с семнадцати лет в нем была заметна тяга к деятельности подобного рода: он бил чечетку и, приблизившись к Режин, сказал: «Хочу быть вашим агентом». Она попросила вернуться к этому вопросу позже, что он и сделал… Он открыл Паоло Конте, Каэтано Велозо, Фэрюза и всех остальных, которых набралось немало; я никогда не слышала ничего негативного из его уст по поводу своих артистов или кого бы то ни было, только положительное, он любит свою работу, и ее благородный отсвет ложится на него. Израэль Горовиц в гневе высказал мне: «Твой агент не чечеточник!» – а я ему ответила: «А вот и нет! Чечеточник!»

* * *

У нас замечательный режиссер, зовут его Игорь, он решает все проблемы, а их немало, в частности, в 21 ч. 30 мин. мы только приступили ко второй песне! Я позвонила Филиппу, тот не удивился.

Мадемуазель Дора загрызла голубя, и я иначе взглянула на нее.

Чувствую себя больной, веки набрякли; я говорила голосом Роберта Митчема, когда принимала местных журналистов. Посетила врача, который сказал мне, что в моих легких свист, а мои лимфатические узлы как телячья печенка. Я чувствовала такую усталость, что почти успокоилась, узнав, в чем дело. Он назначил антибиотики и стероиды, у меня было впечатление, что меня раздирают чьи-то мощные руки, что-то в духе того случая, когда я проснулась в Бретани с лапами Тигра вокруг моей шеи. Ему снился кошмар, в котором его преследовали недруги по маю 1968-го, и он как раз приканчивал одного из них. Голова моя билась по подушке, это не было страшно, поскольку у меня были беруши. По остекленевшим глазам Тигра я поняла, что могу погибнуть от его рук, но не по его воле, он, по всей очевидности, пребывал в каком-то ином мире!

Бог мой, чайки так оглушительно кричат, понятно, почему Дора этим утром мечется как угорелая.

Позвонила Катрин Корсини^[261]. Я в этот момент ела пиццу, и мне никак не удавалось вспомнить, кто это. Она сказала, что мне дают роль в фильме! У испанской актрисы случилась нервная депрессия, и маятник качнулся в мою сторону. Я говорила довольно холодно, учитывая, что не прошло еще и трех недель, как они отвергли меня, так что я вела себя сдержанно, ответила, что не смогу отменить несколько концертов, в частности в Театре на Елисейских Полях. Странная штука жизнь. Позаимствую у Доры приемчики, чтобы научиться убивать, ради удовольствия, пригодится для роли!

Шарлотта совсем не разволновалась, когда я объявила ей о том, что у меня чуть ли не пневмония. Боюсь стать как мама и папа. «Да, и что нового?» Она носилась по Парижу с маленьким Беном. До меня только что дошло, что, если я буду сниматься, я пропущу рождение ребенка Шарлотты, если она не дождется 12 ноября и его день рождения не совпадет с днем рождения папы. Приму огромное количество разных лекарств на сон грядущий, накроюсь всеми одеялами, так что не останется для других, почитаю книгу об истории Булонь-сюр-Мер и спокойно засну.

Дора убила еще одного голубя во дворе гостиницы. Я шлепнула ее и крикнула, что нужно оставить несчастную птицу в покое, она спряталась в кусты. Она наказана и сидит в ванной. Во время выступления в этом несчастном шоу, отказаться от участия в котором я не посмела, я была не в духе и, когда пела, взяла на октаву выше и сфальшивила. Ну прямо Майкл Джексон. А после ринулась к волшебнику, готовящему микстуры, доктору Эльбазу. «Кортизон, и как можно скорее!» Я думала, что мне стало лучше по сравнению с вчерашним, но, когда открыла рот, чтобы петь, из меня вырвался тот же ужасный визг, что и в первый вечер. Сейчас вечер, я провела самую ужасную репетицию, прошептала все песни; дети узнали меня, проходя под мостом, сами они были с ноготок, они пропели песенку «Неудача», а я сказала себе: гип-гип-ура!

Зал на концерте чеченских детей был набит битком! Игра стоила свеч.

Держу пальцы скрещенными, думая о сегодняшнем вечере, помимо всего прочего я ничего не слышу! Габриэль вместо меня охраняет крепость (Лу) и известит меня, когда ей придет время рожать. Мне так хочется быть с ними! Трудно находиться где-то, когда твое сердце в другом месте.

* * *

Пятница, 12 июля

Вчера вечером все прошло хорошо, но я не в состоянии писать об этом, поскольку нахожусь в страшном волнении из-за Лу, может, смогу вечером.

Как знать, может, это и хорошо, что нашелся только красный карандаш, чтобы описать эту ночь. Маленький Марлоу родился в 11 ч. 35 мин. вечера, но начну с самого начала.

Я немедленно выезжаю поездом из Булони, потому что Лу раньше сказала мне, что чувствует себя не очень хорошо, мы собираем чемоданы и в путь. Мы с Дорой врываемся к ней. Схватки, вначале терпимые, уже начались. Джон пошел спать, поскольку не спал предыдущую ночь. Лу делает положенные упражнения, похожая на маленькую лягушку на полу, а чтобы скоротать время, я читаю ей о сексуальной жизни Гитлера, и мы покатываемся со смеху. Схватки стали более сильными, я отмечаю их с помощью фломастера на руке, мне кажется, они случаются уже каждые пять минут, тогда я бужу Джона, и мы втроем отправляемся в клинику. Джон ведет машину очень осторожно, но все же нажимает на педаль, посматривая увлажненным взором в зеркальце.

Клиника Мюэт. Акушерка, которая нравится Лу, ошиблась адресом, но все же пришла. Лу с бледным лицом, сосредоточенная… появление на свет ребенка – дело нешуточное. Я снимаю Лу, она прекрасна. Приезжает Жак, 17 ч. 06 мин. Наступает самый ответственный момент, я испытываю страх, всех просят выйти, нет, еще не время, мы возвращаемся. Нам говорят, что Лу должна немного поспать.

Мы с Габриэль купили киш, несколько бутылок шампанского, черешню. Жак немного поел, приехали мама Джона, его брат. Я позвонила Шарлотте и Кейт.

22 ч. 30 мин., начались роды, мы больше не можем оставаться в палате, я смотрю в окошко операционного блока. Лу такая храбрая, она говорит о своем младенце. Джону в бахилах и маске позволено зайти за ширму, в последнюю минуту решено делать кесарево. Ужасное волнение, кровь, быстрота движений, голубая ширма валится, похоже на панику, медсестра кричит на меня, увидев, что я снимаю на пленку происходящее. Мне кажется, этому не будет конца. Затем наконец из Лу вынимают что-то длинное и серое: оно кричит. Это Марлоу, он живой. Перерезают пуповину, открываются двустворчатые двери, и они выносят ребенка. Да, он живой.

Моя Лу, моя Лу, мне позволено занять место Джона за ширмой, чтобы держать Лу за руку. Она улыбается, младенец в порядке. Она плачет от радости, Джон тоже.

Я выхожу, теперь Жак с любовью снимает Марлоу и Джона. Лицо Джона наконец становится спокойным, на нем появляется горделивое выражение. Младенец такой изящный, сказала медсестра, – о да, так и есть, – и спокойный. Звоню Шарлотте и Кейт.

Лу лежит рядом с Марлоу. Дотрагивается до его личика.

Шарлотта, Кейт и Иван, все приехали и нашли младенца божественным. Жак вел себя очень мило и внимательно. Все в сборе в небольшом переполненном помещении.

* * *

23 июля

У меня созрел план проведения дня рождения Габриэль.

Три десятка приглашенных, Шарлотта, полная грации, Бен, Лу, Марлоу, Анни и Франсуа, Катрин ле Кок, Жаклин и Оливье. Кулинар, доставляющий на дом заказы, сделал за меня всю работу, пока я пела накануне в Перпиньяне. Ни слова Габ, страх, что она о чем-то догадается. Лечу в Париж и устремляюсь за подарком для нее. Гарри^[262] прилетел из Лондона, но Габриэль исчезла, я-то знаю, как она боится праздников! Рикардо, Изабель и вся компания отправились на ее поиски, а я в ужасе слушала, как Рикардо с отчаянием говорил мне: «Она пошла за курицей и сказала, что ляжет рано спать».

Я знаю свою подругу: она удрала!

Я схитрила, чтобы вернуть ее, под тем предлогом, что мне нужны мои босоножки, которые я ей одолжила. Нелли и Альбер^[263] надули праздничные шары. Пришли Шмит и Сильвен.

Я была так рада видеть ее лицо across a crowded room, когда она увидела Гарри, это было так, как будто она увидела призрак.

Малыш Бен принес торт, а Серж Лафори был радостным и пел: «Счастливого дня рождения!»

День рождения Шарлотты был 21-го. Иван повез ее в Венецию. Я дважды звонила, и когда наконец дозвонилась, голос у нее был таким нежным. Она поблагодарила меня за диадему в духе эпохи Наполеона, которую я вручила Ивану, чтобы он подарил ей в день рождения.

* * *

Фотосессия

Мне было тяжело дышать, а глаза так распухли, что Габриэль не смогла начать фотосессию раньше 16 часов, потом это длилось до полуночи. Хоть бы один снимок получился. Кортизон очень эффективен, а вентолин помогает обрести голос. Мне неудобно перед Габриэль, это был ее шанс поместить свою фотографию на моем диске, а я ударила лицом в грязь.

* * *

Одна фотография получилась гениальной: она на конверте для диска «Арабеска», у меня была температура, я танцевала как безумная, и вот результат!

* * *

Я позвонила Кейт, и она мне сказала, не делая из этого драмы, что у нее поврежден сердечный клапан. Нет, только не Кейт, мне этого не вынести, я всегда беспокоилась за нее, ее мог унести любой порыв ветра. Шестьдесят сигарет в день для ее прозрачного тельца и крохотная грудная клетка… она говорит, что это не страшно, но что, возможно, именно это причина сердцебиения. Еще она сказала, что то, что они наконец нашли, в чем дело, подействовало на нее успокаивающе и что в пятницу она уезжает на каникулы. (Я узнала о ее недомогании от ассистента, который был с Габриэль во время фотосессии.)

Габриэль взяла Дору за лапу и меня за руку и сказала: «Почему бы нам не сбежать в Довиль?» Это всего лишь в двух часах езды отсюда. У меня было назначено свидание с Корсини на понедельник, я его отменила. Я знаю, что Габ права, нам нужно продышаться. Бросились на вокзал и там встретили Доминику Антуан^[264], напоминающую мчащийся с наполненными ветром парусами галеон. Невозможно избежать встречи с этой обладательницей доброго сердца и большой груди, разгуливающей по нашему вагону, она была на моем концерте, я прямо взвыла^[265].

Грум гостиницы «Нормандия» провел меня в великолепный номер, гавань спокойствия и роскоши, с толстым ковром на полу и роскошной обивкой, со всем, что вызывало воспоминания тридцатипятилетней давности. Администратор сказал: «Я в восторге от того, что вижу вас снова столько лет спустя. Сколько же прошло времени? Тридцать пять лет?» Думаю, так и есть, Кейт, Шарлотта, Серж, Габриэль, Эмма и Люси, Туфе^[266], мои соседи по Кресвёй.

Я побежала к стойке администратора. Прихватив с собой Габриэль, чтобы узнать, может ли тот тип в духе Дживса П. Г. Вудхауса сопровождать нас на пустынном пляже во время фотосессии; после сеанса в Париже я должна была хоть так отблагодарить Габриэль.

Было 18 часов, солнце стояло в зените. Дживс уклончиво ответил на вопрос о возможности использовать мини-фургон отеля. Я намекнула ему на то, что неплохо было бы забрать нас часам к двадцати, используя машину его жены, которая тайно следовала за нами.

Мы оставались на пляже с 18 до 20 часов, страшно счастливые, а затем вернулись в излюбленный ресторан Сержа «Сиро’с». Замотанные в шарфы, с надвинутыми на лица капюшонами, в варежках, мы были похожи на двух не в своем уме англичанок, попавших на материк. Дора довела нас до слез своими штучками, как и воспоминания о Серже, папе с мамой, а также груда лангустин под майонезом на столиках снаружи ресторана.

Я думаю, что Габриэль спасла мою душу, предложив это путешествие. Это можно сравнить с тем, как если бы тебя вынесло из тумана на пляж, покрытый нежным песком, на котором даже дурным воспоминаниям станет не по себе. Этот пляж, дети, эти чудные летние дни, бассейн, клуб Микки, ведра и лопатки, колье из леденцов, сладость долгих летних каникул, навсегда улетучившаяся… Но печаль ушла, была выплюнута, как яд, уступив место любви.

Дидье, первый бойфренд Шарлотты, пришел с нами повидаться. Это единственное лицо, которое я была не против встретить в этом шикарном месте.

Лион, дорога на Милан. Завтра я пою на фестивале, затем примерка костюмов для фильма. Я получила факс от Шарлотты, но положила его в конверт возле телефона и не хочу его перечитывать. «Укажи мне путь, папочка, подай мне знак».

* * *

12 августа

Бедный Эндрю.

Сегодня он узнал, что полиция была на месте катастрофы и что приехала карета скорой помощи, когда Анно умер, но виновники катастрофы даже не установили предупреждающего знака, вообще ничего. У «альфа-ромео» заглох мотор, она встала посреди дороги. Один полицейский сказал Изе, маме ударника, который был за рулем: «Я инспектор полиции Морт, все ребята мертвы».

Мать Габриэль вся желтая, дурная новость. Она очень обеспокоена, держу пальцы скрещенными за нее, бедная Молли.

Малыш Марлоу явился в мир ровно месяц назад, в этот же день, в 23 часа 30 минут. Мама с улыбкой дала ему соску, думаю, она счастлива. Я беспокоюсь, Габриэль не перезвонила, я выезжаю в аэропорт с мамой, луна формой напоминает ноготь.

* * *

13 августа

Не думаю, что Молли оправится. Габриэль была такая грустная, мне хотелось быть рядом с нею.

Мама потеряла билет на поезд, и какой-то замечательный человек снова распечатал ей его, я следила за тем, как она вошла в вагон, усталая и смущенная, она две недели провела здесь. Все прошло хорошо, благодаря великодушию и душевной доброте Лу, которая сумела поделиться с нами Марлоу, а на Корсике как образцовая мать вызвала восторг всех моих музыкантов. Сегодня утром она кашляла, и мне подумалось, что это мелочно с моей стороны – желать, чтобы Лу целый день провела со мной. Малышка Лу уезжает в четверг, Кейт с Жаном^[267] и Шарлоттой не приедут.

Кейт не приедет, у нее и ее друзей другие планы. Габриэль у своей мамы, как и положено. Возможно, я съезжу в Англию, если могу как-то помочь, и возьму с собой Дору на паром. Чувствую себя эгоисткой из-за того, что хочу побыть с ней один на один, без мамы, и вот результат.

* * *

Ланнилис

Возвращение домой!

Дорогая Лу, Джон и Марлоу ждали меня в аэропорту, до чего милые! Пришло послание от Шарлотты, она получила роль! Значит, Голливуд открывает ей свои объятия, и Шон Пенн тоже.

Мы с Лу сошли с ума от радости и зависти. Черт, я рада, что я не Иван! Шарлотта это заслужила! Все, что она должна была иметь в двадцать лет благодаря «Джейн Эйр», она получает теперь благодаря себе, она прошла пробы. Надеюсь, что малышку Лу, которая так радовалась за нее, также ждет успех, может быть, он придет с фильмом Мишеля Блана? Так все три будут счастливы, Кейт благодаря своим фотографиям. Я мать, чрезвычайно довольная своими детьми.

Мама добралась до Лондона целая и невредимая. Марлоу неподражаем, 55 см и 4,3 кг совершенного восторга, его синие глаза лучатся. Я ложусь, посылая Габриэль поцелуй.

Если когда и выпадал день полного совершенства, так это сегодняшний. Я купила барбекю и ходила на рынок, взяла там артишоки и козий сыр. Обед в 14 часов. Марлоу – само добродушие; затем пляж, так повеселились! Лу в своем бархатном красном бикини, все купались. Джон извинился перед малышами, которые испугались Дору, иные даже убегали перед двойным видением – Спайком и Дорой! В теплой и сказочной воде с прекрасной Лу, кремом от солнца и бесстрашной Дорой, которая бросается в воду, как морской лев, ныряет за водорослями, а затем гордо бежит по пляжу со своим трофеем. Я не могла заплывать далеко, так как Дора плыла вдогон, и я боялась, как бы она не утонула. Марлоу был непроницаем и молчалив, как статуя Будды.

Джон и Лу купили для меня DVD-плеер, и тем же вечером мы смотрели «Властелина колец». Они уже его видели, но согласились посмотреть со мной. Как мило с их стороны! В этом дне было что-то такое… полный покой, ощущение, что все идет хорошо, никто не думал о том, как следует вести себя, все были счастливы, мне на целый месяц хватит этого ощущения счастья, я настоящий баловень судьбы.

Лу уснула перед телевизором. Марлоу просыпается каждые четверть часа, так что она измотана, но Джон занимается им по ночам, это превосходно; Лу вдруг сказала, что они завтра уезжают на Корсику и я могла бы поехать с ними и оставаться в отеле с Лу, тогда места для мамы Джона не будет. Я никогда не пойду на это, но это было самое милое приглашение, какое я когда-либо получала. Не знаю, порой хочется плакать, настолько полное умиротворение вокруг.

Значит, завтра собираем чемоданы, Дору и меня охватит чувство пустоты. Я счастлива, что провела с ними целый день, ни с кем их не деля. Это было такое отдохновение! Никто ни о ком не говорил плохо, царило веселье.

* * *

Рождение Алисы, 8 ноября

Местное время – полночь, Бейрут. 3, 7 кг. О, счастье, испытанное, когда раздался телефонный звонок, счастье! И какая незадача не находиться там, где я хотела быть, не держать ее за руку. Я была зла на весь мир за то, что упустила возможность быть в такую минуту с Шарлоттой. Это стало моим кошмаром. Я участвовала в акциях по продвижению картины, чуть не плача от раздражения. От того, что ей будет больно. Звоню ей до ужина, она мне говорит, что воды отошли, я услышала, как что-то хлопнуло: «поп!» Я эгоистка, я хотела быть рядом с ней, но помнила также о гордости Лу, которая сидела с Беном и могла первая сообщить ему новость. Иван держал меня в курсе, звонил каждые четверть часа. Я могла следить за ходом событий, но не могла быть там на случай, если буду нужна, это ужасно. Я попыталась объяснить: «Ее папы нет с ней», малышка Шарлотта, я тебя люблю. Спешу увидеть длинные ресницы, которые были видны на УЗИ. Я могу спать. Какая радость, что все прошло хорошо и случилось не 8 ноября, бедные Эндрю и Би. Какая благодать на сердце оттого, что можно порадоваться за Шарлотту сегодня вечером.

Алиса-землеройка, маленькая сирийская принцесса. Я закончила съемки 8-го. Ярость и тоска оттого, что я не в Лондоне ради Анно. И не в Париже ради Шарлотты. Режиссер рявкнула на меня, и это было как удар в сердце. Лоран^[268] вопил: «Садись в поезд», ассистент советовал: «Уезжай»… Я поняла, что, если не доведу дело до конца, у нее не будет фильма. Я была в ярости, но снималась.

Словом, я уезжаю. Шарлотта, все хорошо, не сейчас. Мчусь в аэропорт, концерт в Бейруте, звоню Шарлотте: черт, началось! В самолете я понимаю, что по времени роды совпадут с началом продвижения фильма, сегодня начинается кампания в прессе. Черт, я могла бы быть там!

К счастью, там была Габриэль, мой ангел, чтобы помешать мне вернуться, иначе концерт был бы на день отложен. Добрались до Ливана, звоню Ивану, добравшись до отеля, звоню Шарлотте, мне перезванивает Иван. О, моя Шарлотта начала восхождение на Голгофу. Я, белая как полотно, раздаю автографы. Снова звоню Ивану. Шарлотта рожает, пока я ужинаю с владельцем театра. 9 часов, немного грустный ужин, как всегда, когда тебе хочется быть в другом месте. С нами старая бабушка, такая милая, мать хозяина. Иван звонит, все замолкают. Он едет ужинать, мы тоже приступаем к ужину. Тревожное ожидание. Полночь, звонок по мобильному. Девочка, все идет хорошо. Иван плачет. Ливанская бабушка тоже, я тоже, «mabrouk»^[269], весь зал в слезах, ну как тут не быть самой счастливой в мире персоной? Шарлотта получила своего младенца, и притом за три часа, не слишком намучившись. Вечером во Французском институте я перед публикой возвестила о рождении нового человека, люди кричали: «Mabrouk!»

В Париж я вернулась в 17 ч. 30 мин. Пошла в клинику, чтобы взглянуть на малышку Алису, она похожа на маленького зверька. С рождения у нее аристократический вид, крошечный рубиновый ротик, большие черные ресницы, язычок, который высовывается, как у ящерки. Шарлотта кормит грудью каждый час. Счастливая, я заснула под утро. Нежность Шарлотты. Все идет хорошо, малышка не выносит ничьих рук, кроме рук Шарлотты, я ее понимаю.

* * *

23 ноября

Мариси Карпансье умерла, я не перестаю плакать. Через две недели Дрюкер посвятит ей передачу. Надеюсь, она не была одна, когда это случилось. Дорогая Мариси, если ты слышишь меня там, где ты сейчас, знай, что я тебя любила.

2003

Глюзман приставил ко мне Кристофа в качестве ассистента лет пятнадцать назад, он сам был актером и остается человеком настолько интересным в творческом плане, что мне никогда не бывает скучно с ним на гастролях, он необходим мне, он всегда под рукой, таскает Дору, Долли, багаж, аппарат для дыхания, аппарат для ингаляций; он забавный, разговорчивый, всегда готовый устроить пикник, посетить замок, осмотреть выставку. Он был моим неизменным охранником все эти годы, сопровождал меня во всех моих турне, и все мои болезни, больницы, полночные приключения и смех – я делила с ним. Во время одних гастролей, когда я сломала ногу, он меня носил во время припевов песни с первого этажа на балкон с моим волшебным зажженным зонтом, придуманным Филиппом Бертоме. Свои сообщения по телефону он подписывает «Твой мушкетер». Примерно так оно и есть.

* * *

Я немного прошлась под дождем, Лу позвонила мне, чтобы сказать, что будет ждать меня возле кафе на улице Ренн. Красота Марлоу, его черные ресницы, светлые волосы и огромные синие глубокие глаза. Маленький эльф. Я провела потрясающие полдня с Лу, которая сплошной восторг. Купила пуловер для премьеры Энди Литвака^[270]. Отныне нас обвиняют в том, что мы благосклонны к чертову Саддаму Хусейну, думаю, что вернусь к чеченцам через неделю, затем посещу женские тюрьмы, чтобы еще раз увидеть тех, кто плакал, когда я читала стихотворение Анно, это разбивает мне сердце. Очень странно: в женской тюрьме гораздо больше анархии, чем у мужчин в Нанте. Никогда не забыть мне ту женщину с бритой головой, которая, плача, бросилась ко мне. Я одолжила ей свой платок и остановила концерт, чтобы поддержать ее. Она сказала, что причиной стали строки Анно.

* * *

9 апреля

Остановилась в концептуальном отеле, где унитазы были подвешены, санузлы без дверей, душ с прозрачными стенами. Кошмар для стеснительных людей. Моя комната была довольно скромной, там была мертвая золотая рыбка, тоже нечто концептуальное! Дора была очень недовольна прозрачным душем, а также тем, что видела, как ее хозяйка спит до полудня. Ближе к полуночи мы пошли посмотреть комнаты других, и моя оказалась единственной, в которой был телевизор. У Азиза вокруг ванны была натянута простыня, а у Джамеля и Кристофа – подлесок из концептуального бамбука. Сафи, собачка, помочилась ночью прямо на концептуальный подлесок, так что он превратился в грязную лужу.

Еда также была концептуальной – ее просто не было! Этим утром проехали мимо Монблана после концерта, данного в знаменитом своей ветчиной Аосте, в театре, где нас приняли с большим воодушевлением, хотя французский язык, судя по всему, не был для зрителей родным! Это случилось после пяти ужасных концертов в Марселе, а до того было еще нескончаемое турне по Франции, начавшееся 15 января. Одну остановку сделали ради премьеры Энди Литвака, еще одну – чтобы обнять Лу и пообедать с Шарлоттой и Беном. Это единственное, что бодрит меня не меньше каникул, даже если это всего один вечер.

Вчера вечером отпраздновали день рождения Кейт с Шарлоттой, Алисой, Жаном, Дорой, ставшей как-то особенно порочной, и неуемным живчиком Беном.

Лу с безумством предалась шопингу. Она в буквальном смысле играет в данный момент призрак, и это ее изматывает, но она великолепна. Кейт тоже была неподражаема в день своего рождения, словно какой-то персонаж Бергмана: в лиловой блузке, с коротко подстриженными волосами, необыкновенно изысканная. Моя бедная Шарлотта сражена усталостью. Не знаю, как она справляется с младенцем на руках и гиперактивным Беном. Ее терпение безгранично, как и ее любовь к Ивану, она прямо как ее отец, живет в уютном одиночестве, а потом выдает на экраны «Моя жена – актриса». Мне вчера много аплодировали за то, что у меня такая дочь.

Мне необходим год, чтобы написать сценарий своего фильма и записать диск. Тогда я полностью выскажу то, что хотела сказать, и это будет большая удача. Роман пришел со своей шикарной подружкой, чтобы посмотреть на бабушку, танцующую в «Арабеске». Было немного необычно танцевать перед ним, но он любовался мною и спросил: «Где ты научилась восточному танцу?»

Мне не терпится завести роман и пасть в мужские объятия. Где же он, этот мужчина?

* * *

10 апреля, Рим

В гостинице на площади Испании. Здесь по крайней мере комфортабельно, есть CNN и телевизор. Люди негодуют из-за хаоса, творящегося в Багдаде. Я видела форум и вспомнила, как мы с Сержем били лампы на прикроватных столиках. Кошки, живущие в древних развалинах, четырехлетняя Кейт, ступени площади Испании, мама с папой, годовалая Кейт, Бен и корова, Габриэль и «Что?», Лу, спускающаяся по перилам площади Испании, дом Китса, Пемпи, Кэрол, Чарлтон Хестон, лорд Лэмбтон и бар «Гранд-отеля», Серж в парке, господи, ни один другой город мира так не населен призраками, как Рим.

* * *

Турин

На таможне у всех музыкантов отобрали маникюрные щипчики – и те полетели в помойку. Концерт удался. Пришел приятель Тигра из «Либерасьон», и мы все отправились ужинать. Он говорит, что будущим папой будет архиепископ Миланский и что этот папа не сможет предать Буша анафеме, потому как Буш протестант. Он также сказал, что папа поможет христианам, которым грозит опасность и что дым, выходящий из трубы Ватикана, якобы белый, потому как там сжигают избирательные бюллетени, но на самом деле они добавляют химический раствор, чтобы зрелище было более впечатляющим!

* * *

Пасха, Альби

Я смотрела, как папа произносил «с праздником Пасхи» на 65 языках, и была под впечатлением. До меня вдруг дошло, что я впервые не буду исполнять роль пасхального кролика, и я отправилась за шоколадными яйцами для всех музыкантов, а после спрятала их на спальных местах в автобусе. Было очень весело, я также купила швейцарский нож для Крис… Надеюсь, они как раз сейчас на обратном пути, по дороге в Париж, обнаруживают мои подарки.

Как весело было с Кристофом колесить по Франции^[271] в течение девяти часов. Нас пригласили на частный просмотр выставки Тулуз-Лотрека – какое великолепие! Бирюза, рыжие волосы, несколько штрихов, его мать увезла все эти полотна к ним в Альби, потому как никто не желал их выставлять в Париже из-за того, что они слишком эротичны. А они довольно-таки божественны. Необычные и нежные, гораздо более трогательные, чем те афиши, что видишь повсюду.

Фред и Джамель пригласили меня на ужин в несколько подозрительный бар, у меня попросили автограф, прежде чем впустили туда. Обед с видом на собор (закрытый), затем концерт при полном зале, вызвавший массу эмоций – я думала о Серже и Анно. Теперь мы возвращаемся в Париж, который открывается перед нами, как ларчик с драгоценностями.

* * *

Конец апреля

Ужасное ощущение, будто чья-то горячая ладонь притрагивается к моему бедру. Это было во время исполнения песни «Baby Alone», объяснения чему не нашлось, поскольку рядом со мной никого не было. Может, всему виной мое красное платье – прилипло к бедру из-за жары и пота? Очень странно. Надеюсь, что в кошмарах это ко мне не вернется.

Долго смеялись с Линдой.

Закрываю этот дневник на высокой ноте. После праздника, организованного вчера Глюзманом в «Дедикас кафе», ко мне подкатил Тигр, который тут как тут, стал вспоминать все наши истории и остался пить коньяк до трех утра. Я очень мило передала его Габриэль возле входа и поручила ей заниматься им, поскольку поняла: в противном случае вечер не закончится на этом, а к чему мне спать с дорогим Тигром, моей поздней любовью? Мы расстались пять лет назад, и вот прошлым летом он снова стал ухаживать за мной, и это скорее приятно, он неотразим, потому я и сбежала!

Проснувшись, я должна была сходить купить подарок Жаклин к 1 мая, дню ее рождения. Бежала, чтобы успеть на поезд с Габ и Дорой. Говорили о милом Тигре, который открыл Габриэль свое сердце накануне, он стоял, раскачиваясь и опираясь на свой зонтик, вспоминал наши прошедшие годы, на что она ему заявила, что мы с ним закончим свои дни вместе!

* * *

14 июля, первый день рождения Марлоу

Отпраздновали первый день рождения Марлоу. Потрясающий праздник. Я добралась аж до «Голубого карлика», а потом тащила ослика на колесах через весь квартал Сент-Оноре, к тому же была с Дорой, которая совсем очумела от грохота барабанов в удушающей жаре. Великолепная Лу и младенец Марлоу в китайском наряде. В 19 часов 30 минут я бросилась к стоянке речных трамваев за билетами, касса закрывалась в 18 часов. Удалось забронировать билеты для пяти десятков чеченских детей, Лу, Марлоу и себя. По дороге позвонила Жанна Моро, пригласила меня на коктейль под Триумфальной аркой. Я колебалась, идти или нет… «Могу ли я прийти со своей матерью? Матерью на каталке и пятью десятками чеченских детей?» – «Вам перезвонят».

Я как раз была у кассы, когда мне позвонили: «Мадам М. сожалеет, но это невозможно с точки зрения безопасности». Уф!

Я раскошелилась на 500 монет на прогулку, но поспеть в кабаре «Соваж» к 20:30 никак не могла.

Нам удалось прибыть туда лишь к 21 часу, и они пропустили детей. О, какая радость видеть их лица! Мне бы пришлось привязать Дору к ножке стола, но один мальчик поранил ногу, и нужно было сходить за арникой на площадь Клиши в дежурную аптеку.

Вчера я спела традиционную чеченскую песню под рев Марлоу.

16:30. Я в такси, направляюсь в аэропорт Шарль де Голль, но до 18 часов самолетов нет.

Прилетела в Кембридж на фильм Энди. Рухнула на викторианскую кровать с колоннами, но в 18:30 пришлось вставать попрощаться с Энди, затем успеть на поезд до Лондона, чтобы повидаться с мамой.

Мама была великолепна. Я пообещала ей роль в «Коробках». Она была похожа на крошечную девочку с розовыми щечками и затуманенными слезами глазами.

* * *

10 ноября

Три грустных унылых дня. Би, плачущая посреди нормандского поля в ночь на 7-е, Линда со свечами в Баши-парке, Эндрю в Инверна-Корте. Анно в ночь автокатастрофы, которая стала жуткой точкой обратного отсчета… сколько времени ему оставалось жить? Час? Два часа? Водила Кейт на чтение писем Чехова в Буф-дю-Нор.

Весь день провела в студии и поужинала в ресторане с Дорой в 22:30. Хозяин заведения помнит, как я бывала у Кастеля, он там тогда работал. «Помните того типа в кресле-каталке?» Я соврала и ответила «да», затем «нет». Вероятно, Серж пытался скатить его по лестнице в ночной клуб… Зачем? Серж был пьян. Еще он помнит, что я сломала себе запястье, пытаясь помешать этому типу упасть вместе с Жаном Кастелем, значит, я тоже была пьяна! Никакого воспоминания на сей счет у меня не осталось, но было занятно встретить человека, который все это помнит.

2004

Париж, 12 января

В воскресенье случился один из самых страшных кошмаров. Или это в четверг? Мама, больница, бронхопневмония… Это привело нас с Кейт в отчаяние. Сердечный приступ? Я только что закончила петь с Бет Гиббонс, затем был приятный ужин с ней и Габриэль, как вдруг эта новость. Меня затрясло. Да, это случилось в четверг, потому что там была Анн-Мари^[272]. Я обезумела от страха, звонки на мобильный не проходили… Поменять телефон на другой? Не работает сим-карта, возвращаюсь домой. Габ, ее сын и я за ужином плакали, Линда стойко держала оборону в Лондоне. Я вместе с Кейт занималась обложкой альбома в четверг, и в пятницу тоже. Доктор Уилсон сказал, что все хорошо и после истерического хохота с Кейт, когда мы прыгали, сидя на стульях задом наперед, мы обе пребывали в состоянии нервного стресса. Я пропустила последний поезд, мама сказала, что не стоит беспокоиться и можно приехать в субботу. Я оставила Дору Шарлотте в полночь, а в 6:30 была уже на ногах, чтобы успеть на первый поезд до Лондона. Мама хорошо выглядит, я купила для нее книги и читала ей «Настройщика», наняла ей carer^[273], южноафриканку^[274], которая сможет жить у нее. Черт возьми, мама! Когда болеешь, почему бы не взять помощника? Она читала объявления в журнале The Lady, вот умора! Я напала на такое: «шведка в возрасте, очень симпатичная», но она уже была занята, затем еще одна, с семнадцатью страницами отзывов, готовая тотчас приступить к работе, затем мама читала мне вслух, поскольку у меня совершенно пропал голос, а мне в тот день еще нужно было записываться. Мама вела себя как нельзя лучше, была бесстрашна и приветлива, мы с Линдой стояли рядом, когда ей меняли капельницу. Делала это приятная медсестра, шотландка.

Проснулась в 7 часов, под проливным дождем бросилась в больницу, дожидалась в «Евростар», но опоздала, поскольку навестила маму за завтраком. Доктор Уилсон не выписывает ее, пока она совсем не поправится.

Пришло сообщение от Шарлотты: «Я с Алисой, за спиной рюкзак с теннисными принадлежностями Бена, едой для Алисы и Доры, Дора, очень веселая и милая, трусит рядом на поводке, она послушна, спала с Беном под его одеялом. Ночью он пришел ко мне с вытаращенными глазами, как будто наяву увидел Рождественского деда, целую, Шарлотта».

Тревожное ожидание. Доктор Уилсон практически спас маму, браво, Линда! «Thank God for girls!»^[275] – как-то сказала мама, и я ее поддерживаю. Жизнь без Доры немыслима, как мы с ней гуляли где-нибудь на севере Испании или на берегу Атлантики, она рыла ямы и бесстрашно носилась по волнам… Путешествовать по свету в одиночку так тоскливо. Дора со мной сегодня вечером, но мне предстоит объехать всю Азию без нее.

Сообщение от Би: «Я в Лас-Вегасе, воспоминания о дне рождения Лу в Wet and Wild, о, счастливые деньки!»^[276].

Я отвечаю: «Чего бы я только не сделала, чтобы вернуться туда и посмотреть на смеющегося Анно, Неда, Лу! Лучше молчать, иначе я доведу тебя до слез, мне хотелось бы держать твою руку с пивом марки «Будвайзер» в индийской палатке, повсюду картонные стаканчики, и мы, злые как собаки на Эндрю и Жака, я должна помнить об этом, люблю тебя, Хуанита».

* * *

1 февраля

Покидая бульвар Сен-Жермен, я заметила Лу у двери с ее малышом Марлоу (Баблзом)^[277]. Какая дивная картина! Изысканный вечер с моими божественными дочерями. Шарлотта с волосами, убранными назад, мать двоих детей, со смехом рассуждающая по поводу того, у кого в каком возрасте началась половая жизнь… у Шарлотты в пятнадцать лет, у Лу в тринадцать. Как-как? В Сен-Барте? Тот дикарь-серфингист отнял у меня ребенка? Стоит только вспомнить, как я глушила себя алкоголем с Тигром и как мне ее не хватало… Иван безупречно ведет себя с нами. Я разбила стакан, бедняга Бен из-за школы должен был рано идти спать, нужно было подстричь ему отросшие волосы… Обезьянье личико, ни минуты покоя с Марлоу и Дорой… И вдруг Шарлотта очень тихо сказала: «В постель», и он безропотно отправился спать. Девочки смеялись, а Алиса кричала из-за беспорядка, который царил повсюду. Дора и Бен, маленький Марлоу… такой бледный, мне стало грустно… Потом Бен с искоркой в глазах заявил, что его подружка останется ночевать во вторник и что ей восемь лет! Это Бен! Как же мне хочется, чтобы эти гастроли поскорее закончились и я проводила время со своими детьми и их детьми! Я едва знаю Алису, а она, судя по всему, потешная. Дора смотрит на меня, она знает, что я покину ее через два дня.

Посмотрела «Красное и черное в обманке» Ясмины Реза в театре Мадлен. Тьерри Фортино, шедевральный, с видом дядюшки из Punch Magazine, благодушный и старомодный, от его монологов по поводу общих стен можно умереть. Они с Бюль^[278] шли по снегу, и он любил ее. Она говорит, что довольна, что деревья смотрят на них. Бюль эксцентрична, с причудами, ее оскорбляют, Тьерри поддерживает ее вопреки дочери… Все так необычно в этой пьесе. Я ходила с маленьким Мишелем, когда мы вышли из театра, их слава осветила нас, браво! Гнусный Люк Бонди, всегда бесстрашный и блестящий. Ну что за кретины эти критики, даже не дают себе труд писать о нем!

Ходила посмотреть на Шарлотту в «21 грамме», она великолепна, мощно играет, даже когда нечего играть. Из ничего делает что-то. Завораживающее личико, дико пугливая, смелая и сложная, а дальше по сюжету ей нет места. Мне было не до блондинки. А что Шарлотта? Шон Пенн есть Шон Пенн, но зачем же так обрывать!

Ужинала с Романом, это сделало меня такой счастливой, два дня занималась продвижением фильма, завтра то же самое, так что спать. Лу не должна слишком грустить о том, что Баблз уезжает на день-два на день рождения своего папы, она сильная, чему я радуюсь, она воспрянула после критического отзыва Дэвида Бейли. Это Лу!

* * *

Токио, февраль

Я у парикмахера в некоем месте, напоминающем «Галери Лафайет», увидела себя в зеркале отеля, и мне все стало ясно. Трудная ночь, я выпила несколько литров воды, давая бесконечные интервью. Начинаем в 13 часов с волос и грима, дальше я иду по японским улицам под фонограмму «Канария Канария», песню Инуи, их знаменитого певца. Он ласково проводит вдоль моей спины, меня просят сделать то же, я становлюсь пунцовой, не зная, как приступить к делу, может, начать с волос ненатурального цвета воронова крыла? Это нежное прикосновение было предназначено для «Фигаро Мадам». Мы миновали подозрительные кварталы, зоны наслаждений, очень познавательно, мне хотелось немного задержаться там. Я видела двух печальных девиц в белых носках, которые предлагали мужикам купить подозрительные видео. Возможно, им было по двадцать одному году, но на вид не больше двенадцати. Интервью на сложные вопросы типа: почему я выбрала «Канария Канария»? Чтобы преуспеть на японском рынке, который довольно обширен. Йосуи Инуи – это мой выбор, он очень тонкий. Он рассказал мне нечто неожиданное: оказывается, он обожает битлов и однажды отправился в Ливерпуль по мосту Мерсисайд. В те времена, чтобы добраться в Англию из Японии, нужно было поменять три самолета, перелететь через Северный полюс, а уж затем сесть в поезд. Но оказавшись там, он плакал, охваченный дрожью: он, японский парень, рядом с теми, кого обожает… Я была так тронута.

По возвращении в отель интервью нон-стоп, два телеканала, пять журналов, плюс фотографии, до 21:30. Я избежала ужина во французском посольстве и осталась одна в своем номере, настолько силен был страх потерять голос. Горячая ванна, чашка риса и суп. И вдруг вспомнилась малышка Франсина Дюкс, мне так не хватает ее, ее возбужденного любопытства, наших обедов на протяжении тринадцати лет, коротких встреч…

Обложка «Рандеву» создала нам немало неприятностей. Глюзман все решает сам, но я настояла на том, чтобы был выбран снимок Кейт, на котором я со спины и пустые стулья. Они должны убрать ужасные дешевые картинки, нанесенные на эти великолепные стулья. Здравствуй, поэзия! Я произвела этот переворот, в ответ получила художественного директора с оскорбленным самолюбием, но как иначе? У него все было таким пресным, розово-голубым, с существами из мультиков для самых маленьких. Скорее всего, дело в том, что два китайца, управляющие ныне фирмой звукозаписи, обрушились в ярости на Глюзмана, это можно было предвидеть. Они отыскали другое фото из другой сессии, не знаю, что будет дальше. Здесь все немного напоминает любовь во время холеры с эпидемией куриного гриппа.

* * *

9 февраля

Улетаем во Вьетнам без Тигра. Абрис береговой линии произвел на меня сильное впечатление, я была очарована «Миссис Дэллоуэй», успев прочесть всего десять страниц, и вдруг берег, набегающие друг на друга волны… Южный Вьетнам, где я никогда не была. Это то самое место на Меконге, где был убит дядя Тигра. Воздух такой густой, так и кажется, что мы приземляемся в пыль. Вьетнам… Эта поездка так задела Лу, что она уехала в Сен-Барт с Жаком, в преддверии моей безумной истории с Тигром… Странно вернуться сюда и закончить турне в Сараеве, там, откуда все пошло. Вчера вечером, страшно уставшая, я ничего не видела и позвонила маме, которая снова упала, но была в хорошем настроении, я слышала ее смех; в 22 часа послала факсы из постели; мне немного нездоровилось.

Токио, потом Корея, потом опять Токио, кому только такое могло прийти в голову? И все это для того, чтобы сделать фото с кумиром японцев, который скорее симпатяга. Он признался, что у него есть внук, я ответила, что у меня их четверо.

Рисовые поля окутаны туманом, настанет ли жара? Самолет пустой из-за эпидемии куриного гриппа, вчера я объедалась рыбой, отказавшись от отличного омлета, приготовленного по-восточному… Все тускло-зеленого цвета, погружено в туман, самолет готовится к посадке. Как там Дора? О, тропические деревья, пыльные дороги, то розовые, а то вдруг ярко-зеленые! Мы приземляемся. Домики-бунгало в лососевых тонах словно сброшены сверху, лепятся один к другому, затененные здания черные. Вспомнились рассказы про царство Юэ с его дикой красотой.

* * *

Гонконг, 14 февраля, праздник святого Валентина

Жду подходящего часа, чтобы позвонить маме в Лондон. Вернулась из французского посольства, узнала, что есть мастер фэншуй, который навещает людей на дому и советует, как переставить мебель, даже в небоскребах. Им пришлось поменять архитектуру Национального банка, потому что мастер сказал: не поменяете, не будет вам успеха. Этот могущественный человек никогда не остается без работы, поскольку между зданиями должно оставаться небольшое пространство, в которое может протиснуться дракон. Иногда точно в середине небоскреба делают дыру, как в Дефанс, чтобы позволить дракону пролететь. Двухэтажные автобусы, как в Англии, впрочем, англичане сделали в городе всю канализацию, но не сочли нужным очищать воду. Французский советник с высокомерным смехом рассказывает, что у них есть две трубы, выходящие непосредственно в море. Водопроводная система французского посольства – французская, так что там можно полакомиться местной рыбой, чем мы завтра и займемся.

Мама прислала мне факс с изображением мужчин, несущих корзины на палке; у нас здесь дождь, но строительные леса из бамбука – это что-то! Вьетнам – несколько грустная для меня часть гастролей, но музыканты в восторге, так что и я с ними заодно. Нашла магазин, где торгуют шелком, но Тигра там не было. Никогда не нужно возвращаться, – так я себе сказала. Мы выступали в Опере, какой-то человек крикнул: «Не болтай, а пой». Это настолько выбило меня из колеи, что мне было почти не по силам продолжать, рассказывая всякие шуточные истории, а он время от времени выкрикивал: «Ничего не понятно!» – я пыталась быть раскованной и ответила: «Две минуты, и все будет понятно», но внутри помертвела, меня подташнивало. Вломившись в мою артистическую уборную, мертвецки пьяный бельгиец сказал мне: «Пойдем, послушаешь, как я играю на кларнете в ночном клубе!» Я рассыпалась в извинениях: «Мне еще нужно раздавать автографы, а затем присутствовать на официальном ужине», он стал настаивать, тогда Глюзман вышвырнул его со словами: «Это он! Тот самый тип, который сорвал нам концерт в Сайгоне!» Бельгиец нализался как сапожник! Кристоф узнал его акцент, а Глюзман облаял его, сказав, что со стороны артиста непозволительно так вести себя по отношению к другому артисту!

* * *

На следующий день в Ханое

Наша с Тигром лавочка, где продают шелк, озеро, девушки на мотоциклах, теперь вместо них автомобили, шарм исчез, но не до конца… Я нашла наш маленький отель, но без тролля с широкими ушами и улыбочкой. Пели мы не в Опере, а в огромном минималистском здании, было красиво. Я опустошила лавочку с шелком – пижамы для мамы, Тигра, старых приятелей, Мишель, шелковые рубашки для Нелли и Мари, детей, младенцев, Габриэль, Эрика, Энди… 25 кг перевеса в багаже, а мы еще не добрались до Таиланда!

* * *

Джакарта, 19 февраля

Весь день провели в доках и в Чайна-тауне, было спокойно и приятно. Грузчики грузили на суда дерево, лет через десять леса будут оголены, и в них не будет больше орангутангов. «Very bad news for orangs-outangs»^[279], – сказал наш похожий на скелет провожатый.

* * *

24 февраля, Любляна

Вернулась вместе с Азизом, Стефаном и Кристофом. Любляна под дождем очень красива, испытываешь потрясение, оказавшись посреди воды, падающей с небес, и талого снега. Азиз дрожит в своих трех свитерах и кожаной куртке, а еще вчера мы гонялись за комарами в доме Ги де ла Шевальри.

* * *

Ги – французский атташе по культуре, работает в Бирме и Таиланде, я познакомилась с ним в Северной Африке во время кинофестиваля, я была там с Варда и Шаином, мы подружились. Он наполнил морские раковины растаявшей карамелью, и получились сладости для Лу.

* * *

В Бангкоке я не отказалась от приглашения Ги и его невесты пожить у них в старом тайском доме из дерева, предпочтя это отелю «Меридьен». Нужно сказать, что мне плевать, где остановиться, были бы беруши, маска для глаз и ночь на то, чтобы выспаться. Для меня важно, чтобы была тишина и работал туалет. Всякие там виды и живописные озера – это здорово днем, а ночью… В комнате, отведенной мне в его доме, никак не удавалось заставить работать древний вентилятор, а кондиционера я боялась, из-за него можно потерять голос. В 22:30 я была вся в поту. Утром вышла с распухшим лицом, со следами простыни, отпечатавшимися на лице. Дорогой Ги, мне казалось, я тебе навязалась, даже в том, что касалось мюсли, любое усилие заставляло меня обливаться потом, но кто мог бы потребовать большего? Деревянный дом посреди деревьев, крошечный садик, синтоистский храм, очаровательная домработница, которой предстояло помочь мне одеться для вечернего выступления. После пресс-конференции вид у меня был страшный, Кристоф сражался с комарами, а меня они кусали в декольте. Ги показал мне фирменный знак EMI для обложки диска, с фотографией Кейт: божественно! Фигура скульптурная, я правильно сделала, что настояла на своем, а внутри Кристоф придумал использовать мою записную книжку. Они выбрали акварель красного цвета, вышло немного пресно, но мне осточертело сражаться за любой пустяк, главное, что фото внутри отличные. Я зову Глюзмана, EMI продал нам двадцать дисков, пятнадцать журналистам и пять послам, какая наглость! Они совсем не помогали Ги и попросили десять бесплатных мест, я была в ярости. Ги все организовал сам, никто ему не помогал.

На фасаде театра надпись из красных огней: 21 февраля, это день рождения Линды. Я послала ей сообщения и позвонила. Какая гордость для Эндрю и Би – в «Телеграфе» статья об Анно на полстраницы в рубрике «Искусство», с подзаголовком «Я есть юность», одни похвалы! Я послала Эндрю сообщение, он ответил: «Я в кофейне, дрожу от гордости за Анно, спасибо, что с самого начала верила в него и сохранила живым». Я звоню Эндрю, чтобы он прочел мне, что написано об Анно, Эндрю на выходе из кофейни попал под жуткий ливень, но все же прочел мне хвалебный отзыв очень известного писателя. Услышав голос Эндрю, читающего мне эти прекрасные слова и цитаты из стихотворений Анно, я начала плакать, нужно было остановиться.

Возвращение к Ги, еще не слишком поздно, там был один сумасшедший поклонник, летел в одном с нами самолете, он даже проник на праздник; он начинает внушать мне страх, обижается на меня.

* * *

У всех известных людей было по крайней мере по одному безумному поклоннику. Мой следует за мной по всему миру вот уже лет десять, заявился даже в Газу на вечер после концерта, хотя, чтобы туда попасть, необходимы виза, разные документы, бронированный автомобиль, записка от посла и т. д. Иногда члены моей команды, увидев его в самолете, ничего мне не говорили, чтобы не пугать меня. Он высадился с парохода в Нортгемптоне, когда я играла Гертруду в «Гамлете» в постановке Руперта Гулда. Когда я упала наземь, проглотив яд, то приоткрыла глаз и увидела его сидящим в первом ряду. Я не поверила своим глазам! Были и другие случаи, и впрямь, стоит тебе начать выступать на театральных подмостках, как становится ясно, где тебя искать каждый вечер в один и тот же час, еще лучше – купить место в первом ряду на каждый спектакль и поджидать у артистического выхода. Однажды я открыла дверь квартиры на улице Ла-Тур одной девице, которая желала стать сценаристкой, поговорила с ней, дала ей сценарий, чтобы показать, как это делается: диалоги справа, примечания слева… Она почему-то решила, что станет моей подругой, а когда я ей ответила, что подруг выбирают и у меня уже есть подруги, как и дети, она все равно не отставала, и каждый вечер, возвращаясь, я натыкалась на нее – она сидела у входной двери, все обо мне знала, заявляла, что переспала с близкими мне людьми. На самом деле она читала всю мою почту, потому как мой почтовый ящик не закрывался. Когда мы с Лу переехали в квартиру в доме напротив квартиры Тигра, я сказала Лу: «Уф, по крайней мере, эта девица не знает, где нас искать», а милая маленькая Лу заметила чьи-то ноги – кто-то поднимался по лестнице, – но ничего мне не сказала. Перед входной дверью кто-то оставил цветок со своими инициалами: Л. Н. Мы поняли: она раздобыла адрес, код подъезда, и от нее никуда не деться. Был еще один тип, который заявлялся в театр Гэте на Монпарнасе, где я играла тогда, слал мне письма, составленные из букв, вырезанных из газет… Однажды, когда я пришла в театр, девушка у входа сказала мне: «Он только что ушел». Я, обезумев, позвонила Лу, которая была дома, к счастью, со своим дружком Робинсоном. Этот человек был уже там, звонил в дверь, Лу видела в глазок, что в руках он держит много кукол, у которых отрывает головы, одну за другой. Смелый Робинсон велел ему убираться вон, а я попросила Робинсона больше не проявлять такого героизма!

* * *

Последний стаканчик вина с замечательным Ги, затем снотворное; домработница справилась с вентилятором, даже гордая ночная птица не нашла во мне раздраженного собеседника. Я ее просто не слышала, только коснулась головой мягкой подушки, как сразу уснула.

Чудесный день, приехал Кристоф, и мы отправились по ужасающей жаре на рынок, где было полным-полно народу. Кристоф углядел бронзовые часы для моего камина в виде льва, с двигающимися слева направо глазами, и Будду, который как две капли воды был похож на Алису, я сделала попытку избежать покупки, но снова и снова к нему возвращалась. Будда мраморный и весит тонну, Ги нес его, Кристоф часы. Пообедали супом в Чайна-тауне, запыхавшись, добрались до машины. Ги сказал, что привезет мне моего Будду в июле, когда будет уезжать, он развернул его, и тот уселся у него на полке. Возможно, он влюбится в статуэтку и не отдаст ее Шарлотте, боюсь, как бы он не остался с разбитым сердцем. Мы сели на river bus^[280]. По реке проплывала королевская флотилия, украшенная позолоченными лебедями. Никто не имеет права дотронуться до короля и принцессы. Однажды во время путешествия по воде принцесса случайно упала в воду, до нее было рукой подать, но она утонула на глазах у всех, поскольку плавать не умела и никто не посмел ее спасти. Наше судно с чудесными лепными украшениями по борту, с нами моряки и неотразимый ребенок; как только кто-то свистнет, нужно быстро выскочить на берег, потом люди бросаются врассыпную. Пароходик никогда не пришвартовывается, вид на сиамские домишки чудесный; сойдя на берег, бросаемся за такси и мчимся к дворцу – закрыто! Как жаль, внутри огромный храм! Ги говорит: «Прыгай в такси, чтобы успеть в храм с другой стороны», и вот мы стоим напротив статуй в котелках, а перед порталом статуи в сабо. Таиланд был не британской, а голландской колонией, лакированные черепичные крыши, похожие на россыпь конфеток Smarties, кажется, что ты попал в Диснейленд; необычные голландские цветы из фарфора и полубоги в саду, Лу сошла бы с ума! Миновав позолоченный деревянный домик, входим в храм. И вот передо мной, заполняя целиком пространство, что-то огромное, какое-то мгновение в лучах слепящего света я не могу понять, что это за золотая сияющая штука, а оказывается, это мочка уха лежащего Будды, его ступня с меня ростом, каждый палец той же длины, что и остальные, повсюду золото; затем я вижу его сосок, о, радость! Группа людей дарила ему фрукты, цветы лотоса, что-то еще в пакетах, а также бутылки кока-колы с соломинками, как будто для того, чтобы он мог пить. У меня нет денег, чтобы купить золотые листья фольги и возложить их на Будду, как мы делали годы назад с Ги в Бирме, он тогда одолжил мне столько денег, что теперь я не осмелилась попросить. Я увидела полненькую даму с дочкой, они возлагали на Будду фольгу, поджигали палочки ладана и молились. Дама увидела, что я их снимаю, я улыбнулась ей и указала пальцем на камеру, как бы спрашивая, согласна ли она, она одарила меня широкой улыбкой и приложила листик золотой фольги к моей правой щеке, к которой фольга приклеилась благодаря поту, это означало, что я могу соскоблить ее с щеки и возложить на легкие Будды и его сердце, молясь за маму, или на его грудь, молясь за Анни^[281]. Все вокруг было сплошное очарование – необычные статуи гномов, смешных животных, гигантов в цилиндрах и будд, заключенных в этих чертогах, и сотни прочих позолоченных божеств в аллеях, спрятанных за голландскими цветами слишком ярких раскрасок, и купола дурного вкуса, оттого еще более трогательные, наложенные друг на друга, как юбки провинциалок, но прячущие золотые сердца. Вернувшись домой, я собрала чемоданы, Ги пригласил к себе всех моих музыкантов, мы сидели в его саду; потом в аэропорту обнаружилось, что у нас тысячи килограммов перевеса, накопившиеся в результате трех недель шопинга, плюс покупки, сделанные в дьюти-фри, не забыть прибавить еще два пианино, ручные камеры, видеоаппаратуру. Взлет. Прощай, Ги! Тем же утром, в 6:30, мы уже приземлились в Париже в аэропорту Шарль де Голль, наши чемоданы также благополучно долетели, и нас не задержали на таможне, хотя лично у меня было пятьдесят шелковых пижам, уйма оловянных сундучков, разных коробочек, не было только Будды, похожего на Алису. Мой багаж был отправлен ко мне домой, а потом случилось нечто очень смешное – моя собака Дора решила, что я прячусь в чемоданах и раздраконила в пух и прах все, что прибыло, в пух и прах! Надо было, наверное, все упаковать и послать в контору Глюзмана! У нас было превосходное настроение. Мы купили в дьюти-фри сигарет для Бюэба и компании, и вот мы уже в Любляне. Я в своем номере, все еще на ногах после прогулки вдоль других каналов, далеких от полных нечистот каналов Джакарты, этого источника болезней и заразы. Но не менее трогательных. Необычное все-таки путешествие, мне посчастливилось, и я шлю Тигру сообщение: «В Любляне идет снег, тело в состоянии шока, Бюэб звонил и говорил своим замогильным голосом, шепча «заговор», слишком много интервью и людей, которые хотят, если послушать Бюэба, присвоить меня себе, но беспокоиться не следует. Я не слишком распространялась, потому как шел дождь и у меня замерзла рука. Дорогой Тигр, как же это замечательно, что я не забываю звонить тебе, я могу всегда рассчитывать на тебя, сожалею, что не купила для тебя ту маленькую гиену с большими лапами, она бы тебе лизала нос вместо меня. Джейн».

* * *

Вместе с Тигром мы побывали в Йемене и Адене, путешествие наше было связано с Рембо (поэтом, а не актером, как решила английская таможня, когда увидела в моем багаже винтовку времен войны 14-го года, которая, судя по всему, принадлежала Рембо. Таможенник сказал мне: «О, Сильвестр Сталлоне!»). На первом этаже отеля продавали маленькую и такую миленькую гиену на веревочке, я хотела купить ее для Тигра, посчитав, что ей придется по душе квартира на улице Одеон, но не успела, кто-то ее уже купил.

* * *

До меня вдруг дошло, что в Сараеве исполнится десять лет, как я встретила там Оливье. Я сказала Габриэль: «Меня удивляет, что на него это не производит никакого впечатления», однако он хотел приехать, это входило в его планы! Но не смог, потому что заканчивал свою книгу. Он помнил, что исполнилось десять лет со дня нашей встречи, не забыл, а я… я так ошибалась! Когда я проснулась, за окном все было бело от хлопьев снега, вот его ответ: «Я помню о маленькой гиене, о козле по делам культуры, скорее приличном типе, по-моему, о его жеманной жене, также не лишенной ума. Kisses for you, un friendly punch^[282] Бюэбу и Станко^[283], Тигр».

* * *

Май

Добралась до Лондона в четверг в 10 утра. Всю ночь провела на ногах с Лу, она была подавлена, и в полночь, после моей последней съемки на телевидении, я отправилась к ней. Она была угнетена, без денег, Джон находился в Америке, предложений сниматься не поступало… Я попробовала помочь ей советами, решила проблему с деньгами, и в 4 часа утра попыталась заснуть хоть ненадолго на верхнем этаже ее домика, но была страшно обеспокоена состоянием мамы. Я боялась, что будильник на мобильном Лу не сработает, так что поднялась уже в 6:30. Вызвала такси, дождалась, когда будильник зазвонит, чтобы не будить Лу раньше времени. Вышла из дома, добралась в рекордное время до Северного вокзала и купила билет на первый поезд до Лондона. Успела на поезд, уходящий в 8:30, а может, в 7:30? Не помню. Я слишком мало спала и столько выкурила и выпила. В поезде я уснула, уткнувшись лицом в ладони. В понедельник говорила с Линдой по телефону, она сообщила, что у мамы 50 % шансов на выздоровление, я заплакала и стала молить языческих богов о том, чтобы мама не отправилась вслед за папой, Анно и Сержем. «Пусть проживет последнее лето, порадуется, закончит фильм»… В этот понедельник я должна была работать, затем я позвонила маме, она ясно изъяснялась и была радостной. «Оба доктора говорили обо мне, надеюсь, не с отвращением», – сказала она. Я послала Линде сообщение о том, что мама в форме. Это было в понедельник вечером. То же и во вторник, я с прошлой недели звоню по утрам и вечерам, даже раньше, с января. Глюзман & К° были постоянно готовы отменить все выступления, чтобы я могла быстро добраться до мамы в случае чего.

* * *

Клиника Листер, среда

Линда и Габриэль позвонили мне, чтобы сообщить волнующие новости. Бог ты мой, какие перемены! Мама ела макароны с сыром! Габ рассказала мне, что мама сидит в кресле, скорее веселая, спешит выписаться и ест.

Добравшись до Лондона со своим огромным чемоданом, я чувствовала себя несколько странно. Взяла такси и позвонила Линде. «Случилось нечто ужасное, где ты?» – «В такси». – «Слава богу, мама упала и сломала руку».

Бедная Линда с 7:30 была в пути, успокоенная мыслью, что я скоро буду в Лондоне. Она вела Джека в школу, когда доктор В. позвонил ей и сообщил, что мама сломала руку. Она бросилась в больницу, они сделали маме рентген, подтвердивший, что рука сломана, и ввели ей морфий. Когда я вошла в больничную палату, передо мной предстало зрелище, которого мне никогда не забыть: Линда с лицом, в котором не было ни кровинки, и мама, розовая и спокойная, а затем вдруг встающая с постели, как Лазарь. Нам с Линдой пришлось поддерживать ее с двух сторон, в то время как ее глаза вылезали из орбит и она кричала: «Я падаю, я стою на верху лестницы, где мои ходунки, куда они пропали?!» – «Нет, мама, ты в больнице, мы тебя держим, ты не падаешь». Потом она опомнилась, как от наркотиков, но двумя минутами позже все началось снова. Ужас был написан на лице моей бедной мамочки… «Я падаю, я падаю». – «Нет, мам, ты не падаешь, ты в клинике Листер. Линда держит твои ноги, я тоже тебя держу, ты не можешь упасть». И так продолжалось восемь часов подряд. Иногда Линда начинала плакать, иногда плакала я. Как два котенка из cautionary tale^[284], испуганные тем, что стали свидетельницами ужаса, охватившего маму. Во всем виноват морфий, я думаю. «Кошмар», – сказал доктор В. К 18 часам он известил нас, что мама находится в операционном блоке и что ей не будут делать общей анестезии, а только сложный укол в шею, который не даст ей ничего почувствовать. В небольшой комнатке анестезиолог дал ей выпить коктейль из лекарственных препаратов, и мама наконец успокоилась. От валиума ее губы побледнели и стали странными, но вид у нее был нормальный; медбрат показал нам, что будет делать дальше, это было похоже на фокус иллюзиониста.

Все сработало лучше некуда, и волшебнику удалось приподнять руку мамы, словно это был какой-нибудь носок. Она и впрямь ничего не чувствовала. Я по-прежнему была в старых джинсах и свитере, которые надела в дорогу, и даже руки не помыла, с тех пор как приехала. Но когда полчаса спустя явился хирург, практически в вечерней одежде, я превратилась в его преданную ассистентку, держала скотч и любовалась его работой. Он приехал между двумя операциями. Надев капюшон и маску, он принялся за работу. Там было очень тесно, и довольно-таки пожилая ночная медсестра просила меня передавать им инструменты. Они загипсовали маме руку, надели повязку и отправили в палату.

Я пошла вслед за ней, и Линда еще раз дала мне шанс побыть с мамой – спать с ней в одной комнате. Мы обе этого хотели, поскольку обе знали, что не сможем уснуть дома. После долгих переговоров из-за пресловутой заразы я согласилась надеть больничный халат, и мне дали надувной матрас, который можно было простерилизовать, когда я уйду. Мама проспала всю ночь до 7:30 утра. Это было чуду подобно, она больше не кричала. Зато к нам пошел нескончаемый поток медсестер, которые проверяли аппарат, отслеживающий работу сердца, и измеритель артериального давления; шум в палате от этой техники стоял адский, но мама была жива, благодарение Господу. Я спала под ее кроватью, проснувшись, мама первым делом увидела мое лицо. О, ее улыбка! Я благословляю Линду за то, что не она, а я была удостоена этой радости. Но не только этой. В 8:30 мама сказала: «Господи, как я проголодалась» – и съела немного хлопьев и даже кусочек тоста. Капельница была на месте, так что проблем с обезвоживанием не предвиделось. Так прошел день, я рассылала бюллетени о ее здоровье всем нашим друзьям. И с мамой случилось поистине чудо. Доктор В. так и сказал, и медсестры это подтвердили! Я до двух часов утра читала ей биографию Алиеноры Аквитанской. Мама была в приподнятом настроении. Я вернулась домой. Но волновалась и в 8 утра вернулась в клинику, боясь, что она не захочет есть завтрак и пропустит телепередачу Дэвида Фроста.

* * *

Суббота

Эндрю примчался с другого конца света, я не могла поверить в такую радость! Он привез с собой коробку, наполненную песком, водорослями и кораллами, и даже маленькую машинку из пластика. А еще морской воды в бутылке, так что, когда он ее открыл, запахло морем. Он влетел в палату как ветер, и это развеселило маму. Он поспал до прихода в клинику, чтобы прийти в себя после разницы в часовых поясах, и выглядел великолепно, так что мама восхищенно прошептала: «Эндрю!»

Провела ли я там еще одну ночь? Да, в субботу вечером я снова устроилась под ее кроватью, потому что сидеть дома и сходить с ума от беспокойства было ни к чему. И хорошо сделала, не столько из-за мамы, сколько из-за медсестер. Они были присланы агентством, и ни одна из них не записывала, что происходит с пациенткой. Одна, очень милая, объяснила мне, что они работают по вызову и имеют дело с шестью клиниками: звонят, и им отвечают: «Хорошо, завтра приходите». Их не могут нанять заранее, поскольку, если работы не будет, клинике все равно придется им заплатить. Поэтому возможно, что медсестра, которая будет заниматься мамой сегодня, больше никогда в жизни ее не увидит! Вот почему я хотела находиться там все четыре дня: боялась, как бы медсестры, не знакомые с историей ее болезни, не сделали бы ей что-нибудь не то. Мне пришлось ссориться с ними по множеству поводов, например, убедить их положить резиновый коврик в конце кровати, потому что я знала, что она захочет встать, чтобы ее помыли; придерживать ее за ноги, чтобы она не поскользнулась; менять белье осторожно, не забывая, что у нее сломана рука. Была одна медсестра, одержимая идеей пролежней, она непременно хотела, чтобы мама легла на бок и дала ей посмотреть, нет ли у нее пролежней; кстати, благодаря ей мы получили водяной матрас, на котором с тех пор спит мама. Больше она не упадет, уф!

Дом номер 21 по улице Олд-Чёрч-стрит выглядел скорее печальным. Мама была такой бесстрашной, такой храброй и терпеливой с нами, неразумными существами. Она обязательно добивалась своего, и я всегда знала, что она победит. Она наконец ест. «Ну что? Через месяц она будет хорошо себя чувствовать!» Доктор В. снисходительно взирал на меня, во всей его повадке так и читалось: бедная, твоя мама больше никогда не будет себя хорошо чувствовать. Я ответила ему: «А как насчет того, чтобы на июль отвезти ее в Бретань?» – «Она до тех пор не доживет». А ее фильм? Он поднял бровь, как бы говоря: «Если вам не нравится смотреть правде в лицо, это ваше дело». Мой оптимизм не желал сдаваться, несмотря на обстоятельства, и я надеялась, что мама очень скоро сможет переехать в дом отдыха в Баттерси.

Я сказала: «Это хороший выход, до июля». – «Комнатки там небольшие, ваша мама снова упадет, она уже больше нигде не будет чувствовать себя в безопасности, и у меня иной раз складывается впечатление, что люди в ее состоянии уже не хотят двигаться, потому что у них на это нет сил». Мать доктора В. умерла именно так. Разговоры такого рода выбивают вас из колеи. В ее доме, даже с сестрой Нелли, – это нереально. Почему не дать ей провести лето в Бретани, в окружении детей, нельзя же загонять ее в жуткую комнатенку дома отдыха! Интересно, что думает на этот счет Линда, так же беспокоится, как я, при мысли, что мама не верит, что может вернуться в свой дом? Никогда. «На сей раз вам удалось победить, но не факт, что так будет и дальше». Спасибо, доктор, неплохо сказано. Но мама хочет жить. Театр, кино, почему бы и не съемки в моем фильме? Когда ей надоест, она сама нам скажет: «Я не смогу участвовать в фильме». Тогда ладно, ей останутся каникулы, маленькие радости. Как ужасно, когда даже доктора не дают надежды. Надеюсь, мама не поняла, что он сказал. Он заставил бы ее отказаться… он объяснил мне, что не может запретить мне увезти ее… именно так я и поступлю, вероятно. Доброй ночи.

Радость. Линда думала так же, как я. Маме нужно вернуться в свой прекрасный сад, с Люси, сестрой Нелли, и сиделкой, и оставаться там, и быть счастливой.

Вчера вечером, во второй половине дня, мама так хорошо себя чувствовала! Я бросилась в клинику, потому что она мне сказала, что утренняя медсестра малосимпатична. Я хотела приехать раньше, чем поднос с завтраком унесут, чтобы быть уверенной, что она ест овсянку. Я приехала, Дидье-конголезец принес ей кашу, спасибо ему. После этого ее поместили на каталку. Но она все время соскальзывала с нее, тогда ее вернули в постель, и я немного покормила ее, но она уже не хотела есть. А в 14:30 я взяла такси и приехала в офис Би-би-си, где дала интервью. После чего вернулась назад, потому что вечером показывали премьеру Бонди и я хотела провести с мамой несколько часов до того, как начнется фильм. Дверь ее была закрыта. Когда я дотронулась до ее лба, до ее горящих рук, я поняла: она вся ледяная и дрожит. Я попросила медсестер дать ей одеяло, позвонила Линде, Эндрю тоже приехал. Сегодня вечером он займет мое место рядом с мамой, чтобы я могла посмотреть Бонди. Таким образом, мы все были в сборе, доктор сказал Эндрю и мне, что маме плохо, и, когда я осталась с ним одна, я попросила: «Поставьте ей капельницу…» – «Зачем?» – «Чтобы она могла в последний раз почувствовать себя хорошо…» – «А каким будет качество ее жизни?» Я поняла, что он не хочет ставить ей капельницу, как и давать антибиотики, потому что считает, что она и без этого выкарабкается, если захочет. Я сказала: «Поставьте капельницу», скрепя сердце он занес это в ее карту. Затем мое место занял Эндрю. Эндрю был против капельницы, вообще против всего, что могло причинить ей боль. Я сказала: «Попробуем». Милый медбрат-индиец попробовал, но не попал в вену. Рука у мамы распухла, она стала кричать, и я сказала: хватит. Пришла Линда, она была согласна с Эндрю. Я заплакала… Мама вся горела, мне стало так страшно, и, чтобы как-то ободрить меня, Эндрю поставил «Мою прекрасную леди», а Линда достала бутылку вина.

Позвонила рыдающая Шарлотта и сказала, что приедет завтра после съемок. Она поговорила с мамой по моему мобильному. «Thank you darling Charlotte»^[285], – лицо мамы осветилось улыбкой. Наверное, посылая Шарлотте сообщение, я перегнула палку, но я думала, что мама умирает, а все из-за этих историй с капельницей. Я сказала Шарлотте, что не надо беспокоиться, все идет хорошо.

Я бы хотела быть для мамы Реттом Батлером. Она одарила меня божественной улыбкой и сказала: «А ты сегодня хорошенькая».

Я оставила Ма с сэндвичем, настоящим лордом Сэндвичем. Вернулась в 18:30, и застала маму в тот момент, когда она отодвигала от себя картофельную запеканку с мясом, которую подали на ужин. Я сползла по стене до пола, как с Шеро. Эта запеканка, которую мы обожали! «Чашку чая», – попросила мама. «Ты не можешь питаться одним чаем!» Я утратила всякое чувство юмора. В 20:30 прибыл Эндрю, и мама сказала: «Можешь разогреть ее на обед», и я ответила: «Мам, уже темнеет, скоро ночь». Потом я подумала: «Какая, в сущности, разница?» Я превратилась в домашнюю хозяйку. Моей единственной заботой стало: что она ест, что она пьет. И я горжусь этим…

* * *

Пятница

Нам сказали, что мама скоро умрет. Доктор В., написавший книгу о престарелых, сказал мне, Линде и плачущему Дэвиду, что мы должны ее отпустить, что она уже уходит от нас, и прочее в том же духе. Что, когда мы захотим, он даст ей морфий. «Но разве нельзя дать ей шанс?» – «Вы говорите о ней или о себе?» Доктор В. посмотрел на меня как на капризную девчонку. «Какой вы видите ее жизнь? На каталке? До нового падения? С постоянной болью? Пожалуйста. Последний шанс. – Он вздохнул. – Ну хорошо. Попробуем антибиотики, поскольку у нее воспалительный процесс, а если начнется пневмония, ей конец». Мы с Линдой прижимались друг к другу. Я намекнула на капельницу, словно это была пища богов. Доктор дал согласие. Мы с Линдой были донельзя встревожены. «Мы сироты, – сказала Линда. – Я навела порядок у нее в саду, чтобы она порадовалась, вернувшись домой, а то трава проросла сквозь ворота. Но она ее больше не увидит». Мы плакали. Эндрю то ли еще не приехал, то ли уже был тогда с нами… нет, конечно, он уже был с нами, он не хотел, чтобы она страдала, такова была его реакция, и я его понимаю. Доктор дал мне понять, что такая настойчивость с моей стороны – это эгоизм. Это лучшее, что можно придумать для бедной мамы. Когда пришли ставить капельницу и она закричала, Эндрю в отчаянии вышел из комнаты, из сострадания. Я чувствовала себя ничтожеством.

Он вышел, в коридоре шептались. Линда была уверена, что мама может услышать, и я тоже так подумала. Мама спрашивала Эндрю, это правда, что она умирает, и он ответил: «Возможно». Я этого не знала. Мне она задала такой же вопрос, и я ответила: «Ну конечно, нет». Значит ли, что мама в такой же растерянности, что и мы?

Зачем ее мучить? Медбрат вернулся, чтобы поделиться с нами мыслью о том, что можно поставить капельницу в живот, под кожу, от нее не больно. Почему доктор не подумал об этом? Мама уже не вполне понимала, что вокруг происходит.

Накануне я пыталась достать кассету с фильмом «Лев зимой». Взяла такси до универмага «Хэрродс», вид у меня был ужасный, меня трясло, но мне попался очень приятный продавец. Я сказала: «Моя мама в больнице, ей плохо». Он дал мне кассету и даже написал записку, оказалось, что я обняла его три года назад и он не забыл этого. Он гомосексуалист, обожает свою мать. В отделе фруктов какой-то человек подарил мне ананас. У меня, видимо, был болезненный вид. Я купила сливки. Тот, из отдела кассет, спустился, чтобы посмотреть, все ли у меня в порядке. Как мило! Накупила множество экзотических фруктов для мамы. Поставила ей фильм «Лев зимой», но она была уже далеко. Я позвонила Кейт, Шарлотте, Лу. Шарлотта на съемках, сядет в последний поезд. Кейт и Роман уже в дороге. Лу приедет завтра утром, рискует опоздать. От всего этого так страшно.

Когда Кейт и Роман вошли в палату № 2, мама проснулась и улыбнулась. «О, Роман, ах ты негодник! И Кейт!» Улыбка, сияющая улыбка осветила ее лицо! Я заранее предупредила ее, что они в коридоре, бросилась их встречать. Мама захотела надеть верх атласной пижамы и свои жемчуга. Две секунды, и мама была готова, и вдруг чудо! Кейт привезла фуа-гра и шампанское, Роман выбил пробку. «Роман, надеюсь, ты не сразил наповал моих медсестер, они довольно милы». Мама была совершенно нормальная, выпила шампанского, несмотря на то, что четыре часа назад ее приговорили к смерти. Я позвала Эндрю. Какая радость! Майк привел Джека, Генри. Это был праздник. Эндрю позвал Неда, Дэвид уже приехал. И все это время мама была на седьмом небе от счастья. И мы тоже. В 23 часа приехала Шарлотта. Мама задремала с ярко-розовой розой на груди, но, как волшебная сова, проснулась при появлении Шарлотты. Все были в сборе, за исключением Лу. Мы праздновали до 1 часа ночи! Моя прекрасная леди!

Мы с Линдой после ухода наших замечательных гостей легли под маминой кроватью и прижались друг к другу. Ночью мама может умереть, но она в последний раз была счастлива. Розовые щеки, у нас у всех были розовые щеки. Эндрю принес еще вина и портвейн. Палата была битком набита. «Мама всегда устраивала великолепные праздники», – сказала Линда. Как я люблю свою сестру! Она совершенно подавлена происходящим. Помню, как Жак говорил: «Самая хрупкая из всех – Линда…»

Лу приехала первым поездом! Мама была еще жива и неплохо себя чувствовала. И такая красивая. Мои дочки были счастливы. Доктор В. сказал, что это какое-то чудо.

* * *

1 июня

Я столько плакала в мамин день рождения! «Let her go^[286], – сказала Кейт и добавила: – Выйдем, прогуляемся». Она хотела, чтобы я подышала. Мы пошли в Баттерси-Пауэр-стейшн, куда вход запрещен, как нам сказали два охранника. Но это не остановило мою дорогую Кейт. Погуляв примерно с час вокруг станции, она нашла способ проникнуть туда: не перелезая через колючую проволоку, а протиснувшись между двух досок. «Мы не делаем ничего дурного», – сказала Кейт. «Но, Кейт, тут же написано: частная собственность». – «Мы не делаем ничего дурного», – повторила она. Место это совершенно необыкновенное, тамошняя улица никуда не ведет. К нам направился белый «багги». Тип, который в нем сидел, явно очень нервничал. «Что вы здесь делаете?» – «Гуляем», – ответила Кейт. «Это противозаконно, садитесь в машину». Я сказала: «Нет, мы француженки, мы не понимаем». Кейт добавила, что не сядет в машину с незнакомцем. Я уже сидела в машине. Кейт тоже села. Тот человек сказал: «Вы находитесь на территории частного поместья, как вам удалось проникнуть сюда?» Мы рассказали ему. «Это незаконно. Я сообщу в полицию». – «Прекрасно, – ответила Кейт, – обожаю иметь дело с полицией». Я продолжала делать вид, что я француженка и ничего не понимаю, размахивала руками, чтобы заставить его поверить, что я – режиссер, а он решил, что у меня есть револьвер… или камера, он не был уверен… «Давайте, обыскивайте нас, нам плевать, моя мать умирает, и я просто хотела показать Баттерси-Пауэр-стейшн своей дочери, мы приехали из Франции». – «Я прекрасно вижу, что вы не злоумышленники». – «Конечно, нет!» Тип, который стоял у входа, отнесся к нам по-человечески, после того как мы рассказали ему нашу историю. Он дал нам карту, объяснив, что через две недели Баттерси-Пауэр-стейшн будет открыта для публики. «Мы до этого времени не доживем», – ответила Кейт.

* * *

Мама умерла 6 июня; я, Эндрю, Линда были рядом, мы провели кошмарную ночь, у мамы обнаружилась жуткая аллергия на морфий. Мы с Линдой лежали с ней в кровати, мама думала, что снова началась война, пытки, гестапо… высадка союзников. Позже мы организовали похороны, какие понравились бы ей; все ее внуки, друзья, знакомые актеры собрались вместе и славили ее жизнь в театре, кино, с невероятной нежностью и обожанием поминали ее, такую неподражаемую и элегантную. Под увертюру из «Лебединого озера» она отправилась в свой последний путь из церкви Челси в гробу в виде корзины из переплетенных ивовых прутьев, покрытой цветами… последний кадр, окрашенный в романтические тона…

* * *

Памплона

Этот город заслужил пальму первенства среди самых скучных городов мира. Местные, деревенские жители, стоят в очередь в каменных церквях и распевают похоронные песни со странными цепями на шее. Я упала на ступенях церкви, уцепившись за Габриэль, чье лицо исказилось, поскольку она решила, что на нее напал бездомный из тех, что сидят на паперти. Электрические свечки за 45 евро мигают на пластиковом куполе.

За обедом веселились, Габ стащила мобильные телефоны Джамеля и Стефа, пока они отлучились в туалет. Они вернулись и ушли по своим делам, ни о чем не догадываясь. За соседними столиками наша игра не осталась незамеченной, и вот уже полицейская машина приблизилась к террасе ресторана, чтобы арестовать Мимозу, – так меня окрестили после одной критической заметки в «Эль Мундо». Джамель и Стеф в панике вернулись в ресторан и принялись искать свои телефоны в сумках и карманах. Мне известно, что месть – блюдо, которое следует подавать холодным, и что Джамель, скорее всего, заставит меня двенадцать минут танцевать в «Ключах рая», а потом мне, запыхавшейся, придется петь «Бежать от счастья»!

Ладно, я должна смягчить то, что написала об этом городе: жителей там и впрямь не увидишь с 14 до 20 часов из-за жары, что понятно. Я несколько поспешно сделала из этого вывод, что город мертвый, беру свои слова обратно.

Габ, Крис и я решили погулять по центру. Так вот, та самая уснувшая Памплона преобразилась, наполнилась смеющимися и играющими детьми, молодыми людьми и стариками, при том что день только начинался. Мы вернулись в бар с тапас, откуда бежали незадолго до того; теперь, к нашей радости, он был набит битком, и все было очень вкусно.

* * *

11 июля, Бретань

Марлоу счастлив, веселится сам с собой, не зная печали. Мама так его любила! Как бы она обожала его сверкающую улыбку! Приехали в пятницу, просто прыгнули в поезд: Марлоу, Дора, я и моя сумка. В полдень я сказала себе: «Let’s bolt»^[287], и мы отправились на Монпарнасский вокзал. Все сидячие места вплоть до Бреста были заняты, все тот же дождь… все едут на каникулы.

И вот мы в поезде… с кучей багажа, Дора и Марлоу ведут себя изумительно, пять часов провели в баре, купив после часа стояния в очереди два крок-месье. Тип, стоящий за мной, представился как анестезиолог клиники Мюэтт, в которой рожала Шарлотта, а потом Лу. Он был ничего себе, я помню, подумала: «Господи, он ведь знает моих дочек с интимной стороны!» Марлоу играл с какой-то девочкой, не такой красивой, как он. Ему хотелось ее куклу, завтра будет у него кукла. Стоя на скамье на коленях, чтобы смотреть в окно, он обнял Дору двумя ручками, он зовет ее «Доола». Мы отправились к Анни Мадек^[288], Дора была в ударе. Гуляем по пляжу после 20 часов. Анни влюбилась в Марлоу. Как и весь поезд. Он бегал повсюду, глаза огромные, синие, кричал: «Dogs! Dogs!»^[289] – и после первого страха, испытанного при встрече нос к носу со свирепым и огромным псом, обрел храбрость, прямо как в рекламе мыла, приблизился к нему, вдыхая аромат роз Анни. Потом отправился на боковую. Господи, как я была счастлива! Мне понятно недовольство мамы, которой я доверила Кейт только раз – когда была в Индии. Между бабушкой и внуком возникает привязанность особого типа. А Лу влюблена, я в большом волнении из-за нее.

На следующий день мы отправились в дюны, на белый пляж, Марлоу бегал голышом, как дикарь. Дора повторяла за ним все: он голову в воду, и она тоже, он голову в песок, и она тоже, причем молча, без всяких жалоб. Я чувствовала, что являюсь одной из самых удачливых женщин на свете.

Хозяин гаража в Ланнилис безутешен, умерла его жена, я обняла его; ощутив, как сотрясаются его плечи под жестким свитером, не знала, что делать. «О, я должен был устроить ей каникулы, она тридцать лет провела за кассой…» – рыдал М. И. «Она ничего другого не знала, это была ваша жизнь, день за днем вы были вместе». Так вот, он устроил себе каникулы после депрессии, а потом в ресторане «Акрополис» в Ланнилисе встретил одну вдову и вернулся домой уже с ней. Так что есть надежда для нас всех.

Я разбудила Марлоу. Солнце. Лужи воды на веранде почти исчезли, мы отправились на пляж Сент-Маргерит. Малыш играл с корабликом, бегал за воздушным змеем, кричал от радости, весь мокрый, босой, завернутый в мой кардиган, который тащился за ним по песку, с носиком, забитым песком, с волосами, мокрыми от морской воды. Люди останавливались, чтобы полюбоваться его красотой. Мне пришлось тащить огромную сумку с лопатками, ведерками, полотенцами, корабликом. Было так весело!

Марлоу, Дора и я нашли маленькую бухточку, такую, как в «Питере Пэне», и плавали там, а маленькие рыбки проплывали у нас между пальцами ног. Я отнесла Марлоу в скалы, и – бац! – мы оба упали, оцарапав колени и локти. Лу приезжает завтра со своим парнем. Ужин, курица и две свечи в банане для Марлоу, затем фейерверк, купленный этим утром в замечательной лавочке в Ланнилисе. Дора стала кидаться на фейерверк, что доказывает, что она и впрямь ничего не боится. Марлоу, которого я замотала своим шарфом, уснул в моей машине после посещения Мадеков – чтобы снять его, я попросила у них камеру.

Вернувшись домой, я почувствовала, как мне не хватает мамы, боль пронзила сердце, глаза были на мокром месте. Никак не могу примириться с тем, что ее нет с нами, что я не увижу ее, что она – маленькая кучка пепла на верху шкафчика у Линды. Она так любила фейерверки, будь она жива, ей все было бы интересно, ничто не оставило бы ее равнодушной – и подняться на яхту, и распить бутылку шампанского. В прошлом году я все не могла дождаться, когда взойду на яхту Тигра и заполучу детей для себя одной, ну и все такое, сплошь эгоистическое, чего не могла осуществить из-за того, что она сломала ногу, а теперь я в полный голос зову ее. Вообще-то я не хотела ступать на яхту Тигра. Мама, мама, 14 июля без тебя… Нет даже возможности позвонить тебе. Нужно справиться со всем этим, но как?

* * *

21 июля, по возвращении в Париж

Дорогая Шарлотта приготовила ужин в духе Сержа, с таким тщанием… приятно было смотреть, как и на Алису. Потоки воды с неба положили конец нашему ужину на террасе. Кейт с Жаном приехали, оба влюбленные, оба в отличной форме. Кейт – чудо, Жан забавный. Я отдала Шарлотте мамины черные туфли на шпильках – на день рождения, и пуловер, который хранила для Кейт. Кейт попыталась выведать все о новом бойфренде Лу, и впервые проговорилась не я. Кейт была неотразима, когда выведывала это. Шарлотта находила, что у него несколько печальный вид, а Жан сказал, что это подтверждение того, что это мужчина, к которому стоит привязаться!

* * *

Послание Шарлотты

«Только что прочла твой сценарий, я так тронута, и прежде всего тем, какая ты. Мало-помалу то, что начинаешь прозревать в твоем персонаже, захватывает, волнует, забавляет, взрывает… то, как это подается, похоже на тебя, ты непременно должна это осуществить, целую, Шарлотта».

Я заплакала, моя дочь верит в меня, как верила мама.

* * *

7 октября, Бретань, Нормандия и Южная Америка

Простые дни, как знать, может быть, лучшие, плаваю в нижнем белье, с Дорой, в ледяных водах у берегов Бретани, что страшно бодрит, а поскольку Рани^[290] увезли, бедная Дора печальна, и у меня только один товарищ по плаванию, который брызгается! У людей в анораках был растерянный вид, но и их было немного. Я могла назначить маме встречу на пляже, там, где мы с ней танцевали, я бываю там и говорю с ней. Благожелательный месье И. с присущим ему тактом вернул мне мою машину с корпусом из пластика.

Мой преподаватель по гимнастике придет завтра, меня ждет два часа сущего наказания, мне необходимо привести себя в форму, через месяц еду в Америку, так что прощайте, сигареты, вино и еда, единственное место, где ничто не искушает, – это именно здесь. О, простая жизнь! Глаза месье И. не сильно, но смотрят в разные стороны, мясник отбывает в Рим со своей великолепной женой.

Завтра у Доры начинаются ее дела, что без сомнений привлечет к ней ее великолепных четвероногих друзей всех мастей: Телячью Печенку, Колченожку, Пустолайку…

* * *

Пятница

Только что позвонили Танги, они заходили, но мы с Дорой были в ванной, от холода я уже не чувствовала своих пальцев, мы долго оставались на пляже. Дни бегут, но не похожи один на другой; какой ветер, лицо забивает песком! Было ветрено и пустынно, солнце молочного цвета было нашим единственным товарищем, если не считать печального торговца рыбой, который достал из холодильника лиманду, словно старую книгу из библиотеки. Я часто навещаю торговца рыбой, пусть в его лавочке и не увидишь рыбы, поскольку он все разделывает и складывает в виде филе на пластиковые подносы в холодильник, что выглядит не слишком аппетитно. Мадам Танги говорит: «Эдуар завтра доставит тебе обед». – «Не надо», – крикнула я. Завтра я буду уже в пути, завтра начинается кинофестиваль в Динаре. Они были с друзьями, хотели прийти, я сказала, что я в пижаме, – было 19:30, – это было правдой, пришлось целый час нудно рассказывать им по телефону о последних двух неделях мамы. Только я открыла тетрадь, в которой пишу свои заметки, как вдруг нагрянула Рене, настаивает на том, чтобы завтра вместе пообедать. Эдуар заедет завтра за мной в 11 часов. Слава богу, я не Шатобриан с его дневником и гусиным пером!

* * *

В Сен-Пабю

Восхитительное солнце, решившее наградить нас божественным закатом. Значит, в смысле работы день насмарку. Как же мне нравится здесь! Быть одной здесь – это так эгоистично, зато не так печально, как быть одной в Париже, здесь столько пляжей и можно отвести душу и всласть походить по лавочкам – их хозяева просто завораживают. Великолепная жена мясника, которая впервые в жизни отправится в Италию, муж Николь… ну прямо Мопассан какой-то. Муж Николь – тюремный надсмотрщик, у нее есть белка в клетке, и она мастерица готовить рагу из телятины под белым соусом. Так вот, она мне говорит: «Вроде бы у меня недурно получается это блюдо», затягиваясь сигареткой, с глазами, застланными дымом. Совсем неподходящий момент, чтобы признаться ей: я не ем телятину; у Николь и так низкая самооценка, и мне все равно не изменить ее главного блюда. Ее сын-подросток не улыбчив, но не груб. Она сама скручивает сигареты. Как они были счастливы обзавестись потомством, в пять лет их сын – вылитый клоун, у них есть еще двое от прежнего брака Николь, ее новый бойфренд тоже тюремщик, и его тоже зовут Лоран, а бывший муж стал хозяином бара для геев в Морле, где живет со своим дружком…

* * *

Воскресенье, на кинофестивале в Динаре

Дора играет в водорослях, я посылаю сообщения Энди, документальный фильм Габ был принят на ура, со всеми почестями, а сама она была неотразима, ей кричали браво, я так радовалась и за нее, и за себя. Доминик Бенеар плакал, никто не сравнится с ним по трогательности, по его залитому слезами лицу Габриэль могла видеть, до какой степени он был тронут.

Дорогая Би и ее друзья образовали верную свиту, как мило! Лора Смит была чудо как хороша собой, я обняла божественную Шарлотту Рэмплинг.

Мы с Рэмплинг ушли, поскольку я оставила Дору одну дома, но если бы я знала, что на кинофестивале будет спа, я бы привела Дору с собой и плескалась бы в кипящей ванне два дня! Тем хуже для меня.

Я вернулась от четы Танги, мы провели всю вторую половину дня в покое и тепле, после того как окоченели с Дорой на пляже, где надо было следить за ней, охранять от шавок и лабрадоров, сопровождавших своих хозяев на прогулке вдоль кромки воды. Я высадилась у Ланнилиса и позвонила Рене и Эдуару, они приехали, я последовала за ними в своей машине, у них новый дом, такое же бунгало, как было на пляже Маргерит, вокруг дома все зацементировано так, что ни одна травинка не пробьется. Я вдруг осознала, что они от кого-то узнали о смерти мамы, месье И., которого я попросила сказать им об этом, уехал со своей новой пассией. На устричной ферме у Анни, когда они сказали: «Все думали, что мы знали», было такое выражение лица, что я поняла: они слегка задеты тем, что я не сказала им. Я осталась у них на всю вторую половину дня, заново рассказывая, как умерла мама, затем Рене поведала, как умерла ее мама – той было девяносто четыре года. Самое главное – это как люди вспоминают о моей матери. «Класс!» – так отозвалась о моей матери мадам Танги, сделав характерный жест рукой. Она мне рассказала, что однажды мама отдыхала в их доме на небольшой старой софе и смотрела видеокассету, на которой было заснято, как папа выходит в море на своем корабле, – раньше она этого не видела, – от волнения она пошла в туалетную комнату и побрызгалась освежителем воздуха. «Какая она была кокетка! Она думала, что это лак для волос Эльнет!» Мы так смеялись! И впрямь, мама настолько не была снобом, что могла подушиться освежителем воздуха.

Мадам Танги не желала отпускать меня: «Мы любили всю вашу семью», заставила Эдуара сесть за руль моей машины и довезти меня до главной дороги. Я была немного опечалена из-за набравшегося в машину песка и вообще всего того мусора, который скопился в ней, а Дора так разлаялась, увидев муху, что мадам Танги была вынуждена отступить на метр от машины! Теперь мы дома. Дора уснула; мне кажется, что мама была бы в восторге от того, что Танги сохранили все поздравительные открытки, которые она им присылала на Рождество, они не избавились даже от картонной крышки от коробки с пирожными, на которой было написано: «Мы заходили, но не застали вас дома».

* * *

Полночь

Я набрела на коврик, который кладут в ванную, чтобы не поскользнуться, он валялся в траве под дождем. Мне это напомнило о маме, о том, как она вставала на такой же коврик, чтобы выпрямиться; я сказала Танги, что у мамы всегда были гениальные мысли. Вообще, я горжусь своей мамой, но, увидев этот коврик, загрустила, мои чувства всегда несвоевременные, они никогда не приходят, когда их ждешь. Я не такая храбрая, как мама, я такая жалкая, и все это видят. Но этот коврик вызвал во мне чувство безвозвратной потери. Дети живут своей жизнью, а моя жизнь без нее… говорить, обижаться, смеяться с кем-то… смеяться над кем-то… Она всегда была на конце провода, может быть, так же и я однажды буду для своих дочерей на конце провода.

* * *

В ночь выборов в Америке, 2004

Думаю, Керри одержит победу, что-то такое витает в воздухе…

Я ошиблась!

Встреча в отеле «Нормандия», этом оазисе, я приехала в пятницу утром, вовремя, чтобы пойти с Габ в спа, а по возвращении успеть на большую встречу в холле с Шарлоттой, Иваном, детьми, Жозиа, друзьями. Моя Дора ни дать ни взять мурена, Габриэль тянет ее на поводке, поскольку раньше меня вышла из спа, может быть, Дора была недовольна тем, что ее оставили одну в deluxe luxury bedroom^[291], но зато она получила стейк тартар в баре и мы были приняты директором отеля со всеми положенными почестями. Я увидела, что Дора накинулась под столом на белую пушистую собачонку, и силой удержала ее; разговор в игривой манере продолжался. Тут из бара до меня донеслось шушуканье. Оказалось, Дора укусила девочку, дочь кого-то из обслуживающего персонала, ту увезли в поликлинику, я предложила заплатить за все, но директор попросил меня не беспокоиться и сказал: «Да нет, что вы, мадам Биркин, все под контролем, девочка просто испугалась, все необходимое уже сделано». Мы с Дорой сбежали из отеля «Нормандия», а Габриэль между тем заметила двусмысленное выражение на лице бармена. Сама я была в таком замешательстве, что не смела ни на кого глаз поднять. Мы отправились к Энди и провели у него великолепный вечер, слишком налегая на портвейн. После мы с Беном чудно прогулялись в полночь по кладбищу, заблудились, ориентировались по звездам. Было так весело! Затем Эрик приехал за нами и отвез в отель, меня и Габриэль, но без Доры. Задним числом вспоминается, что нам подали нашу настойку не в баре и что еще более странно: человек, что принес нам завтрак, отказывался заходить в наш номер. Шум о кусачей собаке распространился по отелю… Менеджер по персоналу позвонил и сказал, что бармен желает подняться к нам, я была в панике: а вдруг он потребует, чтобы Дору усыпили! Но дело было в другом: девочке наложили швы, целых пять! Я в ужасе попросила разрешения навестить ее, мне дали подписать рецепт ветеринара и паспорт Доры, нам надлежало немедленно отправляться к ветеринару и проверить, нет ли у Доры бешенства, хотя все прививки были сделаны. Прибыли Энди и Эрик, мы все находились в моем номере, когда еще раз послышалось: тук-тук-тук, это пришли бармен с девочкой, у нее смелое и милое личико, она показала мне свою забинтованную щиколотку, и мне стало плохо, я спросила, останутся ли шрамы, но она просила не беспокоиться. Энди отдал ей цветы, которые были куплены для него, – неплохая мысль, хотя и попахивает взяткой, – ну да ладно… Последняя ночь в отеле «Нормандия», суп, отвратительное обслуживание в номерах, затем поход к ветеринару, который знал Дору, очень милому человеку. Далее прогулка с намордником и на поводке: ее нельзя оставлять рядом с детьми. Видимо, нападать заложено в ее натуре; можно отвести ее к психиатру или дрессировщику, поскольку она не знает своего места – если она приходит поздороваться со мной, я непременно должна отреагировать, иначе она будет дуться, ласкать ее я могу, но только когда сама этого захочу, а не когда она этого требует, кроме того, и речи нет о том, чтобы она ела с нашего стола и спала со мной в постели, я не должна испытывать чувства вины, покидая ее; еще она должна ждать, когда я сама с ней поздороваюсь, словом, решаю я, а не она. Господи, придется воспитывать и ее, и себя! Я спала с Беном, потом мы уехали, опоздали на поезд, взяли такси до Руана и приехали в Париж вовремя, чтобы сесть на самолет до Сан-Паулу.

Сан-Паулу промелькнул как сон. Милые люди, граффити на стенах, дети и запыленные телевизоры, хлеб на закваске и объятия. Девушка, которая мыла мне голову, поцеловала меня в пальцы ног, в кисти рук, в голову. В Сан-Паулу точно такой же бассейн, как тот, вокруг которого мы с Тигром дрались, такой же и в посольстве Франции, где мы проводили ночь, – я на полу ванной…

На вчерашнем концерте присутствовали все кинематографисты, в том числе Оливейра, которому девяносто пять лет, легкий, интересный, он сидел в первом ряду, вау! – я была горда, он видел нас, снимавшихся во французских фильмах, зал был полон до отказа, как и на показе «Доктора Рея», фильма Энди, во время демонстрации которого не смолкал смех. Я вся переполнена нежностью, полученной от этих людей и тех, кто с ними. Японцы – сборщики кофе, чернокожие, индийцы, белые, мне никогда не забыть Бразилию, у меня осталась записочка Оливейры, адресованная Пикколи: «Always beautiful… Find the money»^[292]. Какой клоун! Его элегантная бывшая жена сказала: «Вы такая печальная! Желаю вам счастья». Оливейра забыл обо всем и влепил мне поцелуй в губы!

Все это было вчера вечером, теперь предстоит еще семь часов перелета, «Человек-паук» –2 и Том Хэнкс. Сладкая компания. Азиз всегда улыбается, Шлюзман вернулся в Париж, его мама больна, бедняга. Летим через Майами. Оставили Азиза и Джамеля на паспортном контроле в аэропорту Майами: так неприятно все это для них, но и для меня, и для Кристофа. Что касается Азиза, я видела, как они подошли и сказали нам: «Двигайтесь», мы прождали с Фаузи почти час, выглядывая Азиза, в какой-то момент он исчез, его увели куда-то, но у него есть разрешение на работу, которое мы вручили единственной приятной девушке. Наш самолет запаздывал, мы долго ждали их, но все же взлетели без них. Надеемся, Азиз и Джамель отделаются легким испугом, как было в последний раз в Нью-Йорке, и вовремя поспеют на шоу. Какой кошмар! Анхель был обескуражен, он испанец и нашел ответственное лицо, которое говорило по-испански, но это ответственное лицо отказалось говорить по-испански, this is the U S of A^[293], и точка!

* * *

На наших посадочных талонах стояло SSS (Special Security Search), я заметила это, а поскольку прошло всего года два или три после трагедии башен-близнецов, таможенники нервничали. «Арабеска», как следует из названия, исполнялась мною под аккомпанемент арабских музыкантов.

* * *

Не было произнесено ни одного приятного слова, они были жесткими, как умеют быть американцы с детьми. Бедный Азиз, он по-прежнему находится в этом ужасном отделе, куда его увели, а я с Джамелем, Фредом, Анхелем и Стефаном^[294] лечу в Филадельфию; следующий самолет будет в 8 утра. Кристоф уснул, нас очень грубо расспрашивали, мы говорили по-французски. «Что вы только что сказали?» Приходилось прибегать к услугам переводчика. Кем вам приходится Кристоф? Вы женаты? Нет визы? Кристоф назвался «ассистентом». Все было настолько неприятно! Если вы марокканец, да еще с темной кожей, ваше дело труба!

Мне было так стыдно за то, что я белая, что я из Великобритании, перед Азизом, который махал нам, стоя за стеклянными дверьми. Его разлучили с нами, а затем увели куда-то. А один из этих прокричал: «Out! Out of America!»^[295] С Джамелем та же история, а Фаузи вообще раздели, разорвали его одежду, чемодан Анхеля сломали, взяли у него отпечатки пальцев, задавали вопросы, фотографировали, при том что с визами и разрешением на работу все было в порядке. Это ужасно. И все же моя небольшая труппа не обозлилась, они нагнали нас сегодня утром, я чувствовала себя отлично. Азиз понимает, что его невезение в том, что он марокканец, он против терроризма, он со всем согласен, он чуть не плакал от страха, что не сможет быть с нами, просил Аллаха, чтобы все было нормально и концерт состоялся. Я пригласила их на обед, но Азиз отказался; я узнала, что его отец в Касабланке заболел, и мы купили ему билет домой на мои накопившиеся мили. Люди, работающие в театре, очень приятные, они все понимают, они сказали, что кубинский артист со швейцарским паспортом вообще не имел права на въезд в США, потому тот тип на таможне к нему и прицепился. «Вы были в Италии, вы кубинец, у вас швейцарский паспорт, – все, вон из страны!»

* * *

Филадельфия

Концерт прошел удачно, мои истории о том, как Азиз и Джамель были задержаны в Майами, вызвали особенно много аплодисментов. Я сказала, что таможенники хотели оставить их у себя – смех, потом шквал аплодисментов, когда я сказала, что Филадельфии повезло: все в сборе. Здесь их принимали с распростертыми объятиями. Это было так же приятно, как и милые послания от Эндрю, Габ, Линды, Энди; я показала их всем, кого это касалось, я была горда.

* * *

Годовщина смерти Анно, мы с Эндрю обменялись имейлами, потому как в моем шоу на протяжении десяти лет я читаю стихотворение Анно «У реки», в котором он пишет о матери.

* * *

Эндрю прислал мне сообщение: «Три года назад я был в этой комнате в Уэльсе, мы говорили о путешествии, о том, что быть или не быть – это важный вопрос, а затем Анно произнес: «Быть или не быть должно быть ответом».

Дорогая Би, «thank you for pains and concerns that have made me more unhappy but kind»^[296]. Анно был прав.

* * *

Нью-Йорк

Вашингтон-сквер, видела колокольню, повезло невероятно, но это так; полицейский приехал на наш концерт верхом, вот сила любопытства! Был он очень мил. Пришлось торопиться, чтобы успеть в музей, небольшая задержка из-за группы людей, одетых как пассажиры «Мейфлауэр», Фаузи переступил через заградительную цепь, чтобы перейти улицу, раздалось два свистка, затем на него наставили палец. «Эй, немного юмора», – ответил Фаузи. «Ни в коем случае», – ответил полицейский, раздвинув пальцы на ширину сэндвича. Он научил нас переходить улицу; а мне было рекомендовано купить десять экземпляров Декларации независимости и книги по теме. Трое нищих ходят по холоду с плакатами «Бог против войны», «Вон из Ирака», «Бог – любовь». Я показываю им знаками, что сочувствую им, мы машем им рукой, один нам отвечает. Скромный признак жизни.

Как грустно, что приходится спешить, уезжать, вспоминается история Азиза и таможенников. «Какая музыка? Какие песни?», и Азиз, отвечающий им: «Love songs^[297], мистер». Класс!

Вечером мы уже в Монреале, ребята довольны, шутят с хорошенькими девушками на дискотеках, в ресторанах, еда отличная, приятные лица, девица из фирмы EMI в аэропорту, я с Азизом заполнила все формуляры, нам дали стул, чтобы дожидаться рейса сидя, цивилизованный мир. Разумеется, концерт был великолепен, публика нас поддерживала, было очень здорово. Этим вечером дочка Фанни Ардан, мадемуазель Трюффо, пришла на концерт, я была так счастлива! Голос Фанни, такой низкий и нежный, те же интонации, очень робкая. Вот она, стоит перед нами, вау! Везет им.

Здешние жители говорят: «Мне желательно вас спросить», это так очаровательно, а наш шофер сказал: «третий цвет» вместо «красный свет». Моя маленькая Лу была в Японии и попала в тайфун и землетрясение, к счастью, я ничего не знала об этом. Купила зимнее пальто для Эндрю, с капюшоном из меха. Кейт сегодня позвонила, увидимся в Нью-Йорке. Мама, 14 декабря станет моим первым днем рождения без тебя.

Не знаю, как перенесу это. Мне слишком не хватает мамы. Я постоянно плачу. Как продолжать и лететь в Лондон, Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Берлин, Брест? I’m spreading myself too thin^[298], как сказала бы мама, я опаздываю на паром, опаздываю на свидание с друзьями, ни одного вечера не провожу спокойно, так боюсь остаться без дела. Я в своей зловещей квартире, с фильмами на пленке super-8. Продюсеры, мило заверяющие, что станут поддерживать меня, если я решу ставить фильм с кем-нибудь другим. Джина Роулендс? Я сделала все, что могла, не останавливалась два года, у меня не было каникул, три недели я провела с мамой, глядя на то, как она умирает, пела в Лондоне, снялась во всех трейлерах, у всех фотографов, дала все интервью. Я переутомилась, мне кажется, я задыхаюсь, и постоянно думаю о маме. Я вымотана, и нет времени предаваться ярости.

Мать Нелли умерла, я слишком поздно пришла на помощь. Я осознала: нам везет, когда мы можем быть с нашими матерями, когда те умирают. Должна поблагодарить того типа из министерства иностранных дел, который помог мне с визой. Нелли должна была вылететь сегодня. Но пока я звонила по поводу ее визы, призрак ее матери уже поднимался над Филиппинами.

Закончила концерт. Все время думала о маме. До песни «А все же…» я вспоминала о том, как она помогала мне учить слова возле того озера в Швейцарии. Она обожала песню «Порвать беззаботно цепи своей судьбы». Мы говорили о ней с Азизом вчера вечером. На Корсике я была так утомлена тем, что мама Жака умирала, и так хотела быть рядом с ней. Мама мне сказала: «Ты не можешь быть повсюду». Я думала, ей все равно, но это не так. Жак нашел письмо, которое завалилось за его рабочий стол. Письмо от мамы. Она писала ему по поводу Мими. Он забыл об этом, а я не знала. Какой из меня судья?

Мне кажется, я уже никогда не побываю в Аяччо. Ма когда-то сказала:

– Куда бы ты хотела поехать, если бы тебе оставалось жить день-два? В Венецию?

– На Корсику. Остановиться в прекрасном отеле.

– Да, это было бы прекрасно. Чудесно.

– Возьму тебя в Америку.

– Я буду тебе мешать.

– Нет, не будешь. Наймем сиделку.

Эндрю считает, что она не хотела жить той жизнью, которая ей выпала под конец. Зависимость от кого-то и потребность помощи со стороны. Она сказала ему об этом, не в клинике, а раньше. И я когда-то буду такая же. Шарлотта, Кейт, Лу, вы можете сходить со мной в магазин? О, мама, это в конце улицы, мы быстро обернемся, в другой раз… У молодых не будет времени для нас. Буду помнить о маме.

2005

Март, «Гамлет» в Нортгемптоне

Линда приехала со всеми своими мальчишками, Майком, Томассо и Рамоной, его женой. О-ла-ла! Какое ужасное представление, неспособность заплакать и дать волю чувствам, я что есть мочи старалась, рассчитывая как можно скорее закончить свою роль и побыстрее добраться до дома и Доры, но тут моя артистическая уборная наполнилась знакомыми милыми лицами. Дорогая Линда и ее мальчики схитрили и, подобно какой-нибудь итальянской семье, вчера тайно нагрянули в Нортгемптон и даже сняли номер в отеле. Линда утаила от меня свой план, а ведь я ей звонила, чтобы быть уверенной на сто процентов, что она в Баши-парке в Лондоне, она мне ответила: «Гуляю с мальчиками, должна уехать». Это не была ложь, но она не уточнила, что гуляла в парке Нортгемптона! Поскольку мне было стыдно, я избегала пабов, особенно после того, как один раз ошиблась дорогой и была не в состоянии найти свой собственный дом. Линда отвезла нас на Эднит-Роуд, Томассо сверился с планом города, и эта семья довезла нас до домишки, нанятого мною; я их угостила замороженными спагетти!

Сообщение от Шарлотты: «Ни пуха ни пера, попробуй быть изысканной, все эти люди ничего не умеют, кроме как судить других. Много чести, кто дал им право? Все они козлы! Ты самая сильная, целую, Шарлотта».

Такое сообщение впечатляет, как здесь говорят, оно настолько похоже на нее, такую отчаянную. Попробую не разочаровывать ни себя, ни ее. Нервы мои в жутком состоянии. Какая радость, Эндрю приехал, это было назавтра после ночи, которую я провела среди журналистов, я неплохо справилась и сказала сама себе: жалко, никто не видел, на что я способна. Я уже была готова удрать и проглотить снотворное, когда в конце крошечного коридора появился обожаемый силуэт! Как я была счастлива, он всех находил потрясающими, он был таким сердечным и изъяснялся с такой нежностью! Гамлет и Руперт, мой режиссер-постановщик, были искренне тронуты, мы пошли в паб, где к нам присоединилась вся труппа, и Эндрю, на наше счастье, достал из карманов старые письма и вырезки из газет, рассказывающие о том, что делалось в Ноттингеме в 1300 году – повешения, убийства, самоубийства, вывески целителей, даже одно письмо предка Шеклтона; все были просто очарованы им, а Хилтон, который знаком с Би, Томом и Пеппи, слушал его, а я так просто ловила каждое его слово. Это было нечто, потом вернулись домой, и он разговорился на тему гена любопытства и того, что мальчики наследуют его от матери, тогда как от отца – эмоциональность. Как это верно! У Эндрю, как у мамы, карманы полны находок, он говорит, что девочки более сложные существа.

Дора убежала, я смотрела, как приближалась машина с шофером, и у меня во рту все пересохло, а на сердце было тяжело. Я собиралась броситься в терминале Мадрида на пол, когда пришло сообщение от Гамлета: «Привет, красотка мамаша, я чувствовал себя одиноко, не в своей тарелке, жаль, что нет спектакля сегодня вечером, думаю о тебе, держись, хорошего пути, моя славная. Ты мне вчера снилась, тебе нужно крепкое hug^[299], посылаю тебе его! Гамлет».

Дорогой мой мальчик. У меня было похмелье, я напивалась у Хилтона до 5 утра, чтобы покончить с этим и в какой-то степени чтобы поблагодарить Поппи, Хилтона, Тобиаса и их друзей, вернулась с композитором, потом еще круг сделала одна. Последняя сигарета, потом увидела желтые пятна на лужайке, оставленные Дорой, и мне захотелось рыдать. Кристоф вел себя благоразумно и ушел после паба, птицы просыпаются, им нет дела до того, что там происходит в конце «Гамлета». Жаль, нет моих дочек, я собрала чемоданы, остались только Дора и я. Машина приехала в 7 часов, я как была в одежде упала словно подкошенная, прямо в гостиной, так мне хотелось спать, на мне еще сапоги на меху, и вот я уже в проклятом аэропорту Мадрида, где нет таких же симпатичных людей, как в Нортгемптоне, самолет берет курс на Гавану, но мне придется ждать четыре часа, подозреваю, в связи с тем, что компания «Гавана Эйрлайн» дешевле «Иберии». Как же я устала! Говорила по телефону с Линдой, Линда – это скала! Габ позаботится о ней, когда займемся домом мамы. Все кончено.

* * *

Я отправилась на съемки телефильма «Искатели приключений южных морей» о жизни Роберта Льюиса Стивенсона (его играл Стефан Фрейс) режиссера Даниэля Виня, съемки должны были проходить на Кубе. Стивенсон окончил свои дни на Самоа, Куба должна была изображать этот остров. На Самоа он защищал жителей острова. Я исполняла роль жены писателя – Фанни Стивенсон.

* * *

Я добралась до Кубы, нахожусь в аэропорту Хольгин. Понятия не имею, куда идти. Другой аэропорт был закрыт в связи с ремонтом. Despair^[300]. То ли мне в Гавану, то ли на автобусе добираться до Сантьяго, а значит, провести еще одну ночь без сна. Спотыкаясь, бреду с тремя чемоданами, вся в поту, в два часа утра, не зная куда. Мобильный не работает, никакого адреса, не знаю даже, в какой город мне нужно попасть, ни номеров телефона, ничего. Dizzy^[301], я даже не в состоянии заполнить бланк на таможне. Ничего не вижу, очки fogged up^[302]. Меня спросили, не нужна ли мне медицинская помощь, что ж, персонал очень приветлив. Я решаю заночевать здесь, меняю английские деньги, чтобы взять тележку. Кто-то дотрагивается до моего лба, покрытого испариной, и, сжалившись надо мной, заполняет за меня бланк. Меня приняли за сумасшедшую, за человека, который не знает, куда ему нужно.

Гавана, Сан-Диего, какой отель? Адреса нет. В Америке меня бы уже посадили на самолет и отправили обратно. Здесь все очень милы, но не более того. Чудо, перед тем как подняться в автобус, чтобы ехать в Сан-Диего, я вижу даму, слегка напоминающую Доминику Антуан, которая приветствует меня, держа перед собой табличку с моим именем. Значит, они узнали, что произошли изменения в расписании. Съемки намечены на два часа в Сан-Диего, так что за мной приехали на машине, за рулем которой был скромный и симпатичный шофер.

Утром выехали в пять, направление – Гуантанамо-Бей. Там, после потопа, обрушившегося на наши головы, въехали в горы. Какая-то девочка продает бананы, я покупаю, во рту у меня росинки не было с обеда в самолете. Мы в Баракоа. Море грозное, бедная Дора была бы напугана.

Примерка «костюмы-прическа», но до того, в своем номере, я вижу пакет: «Критические отзывы о “Гамлете”». Прочла: «Безголосая, слабая, не представляет интереса», «ошибка». Ну, в общем, я отрезала волосы и с головой ушла в роль Фанни Стивенсон. Значит, все мои друзья уже прочли: Джон Вуд, Габриэль, Би, Эндрю и Линда. Мама была права: «Только не Шекспир, только не в Англии». Но, мама, я играла в пьесе Мариво во Франции с Шеро! «Да, но то Шеро. И Франция тебя любит». Когда она мне это сказала, я восприняла это с недоверием: либо она ревнует, либо не верит в мой талант. Но вот черным по белому читаю: «It may look ingénue, or being natural, but maybe it’s because she does’ t know what to do, but being herself»^[303].

Первый день прошел под дождем. Матаафа не справляется со своим текстом, я с симпатией говорю с ним по-английски, бедняга, его загримировали в хижине с курами и свиньями; вокруг очаровательные женщины, еда очень вкусная, вид из окна: квадрат, полный красоты. Ветер, пальмы, в том числе банановые, лианы. Я делаю много зарисовок. Даниэль Винь посоветовал мне, когда я стану играть, не щурить глаза и приподнять верхнюю губу, это напоминает мне английских критиков и слегка меня беспокоит – хоть бы подождал, когда начнутся съемки! О-ла-ла, кино для меня капут. Короткие волосы – неплохая идея. Но грим в охряных тонах… Стефан Фрейс загорел дальше некуда, а я зеленого цвета, смотрится не слишком привлекательно, да еще этот дождь. Как быть?

Умер принц Ренье, принц Чарльз женится на Камилле Паркер Боулз, похоронили папу римского.

Бедная Линда кашляет, как мама, я так беспокоилась, нарочно вернулась в отель, чтобы позвонить ей, кашель у нее ужасающий, но, оказавшись вместе, мы смеялись. Я сказала ей, что я как Вива Запата: красные румяна, грим, нанесенный на лицо зеленого цвета, да к тому же еще появились усы из шоколада, за которые зацепился грим, потом, перед тем как сесть на лошадь, я ударилась лицом о барьер, плюс рана на ноге, залитая спиртом. Местный рецепт на все случаи жизни. Думаю, подействовало. Наши самоанцы пляшут в грязи, их ложная татуировка стекает с тела под дождем, невеселое зрелище для благородного племени, которое исполняло традиционные песни типа «Братца Жака». После падения с лошади – недолго я каталась – пришлось отсиживаться в небольшой хижине. Инструктор посылал мне воздушные поцелуи, подбадривал; он оставил мне машинку для изготовления вручную сигарет, чтобы я научилась этому делу, газетную бумагу и табак немецкого происхождения, какого на Кубе не найдешь. Какой-то старик брился, используя сухое мыло и бритву, – он очень четким движением смачивал ее в чашке… Поведал мне, что прежде был цирюльником.

Отдаю себе отчет, что не слишком стараюсь, тогда как следовало бы сконцентрироваться, чтобы убедительно сыграть Фанни. Поскольку оранжевый грим ужасен, я стала пользоваться кремом для загара; костюмы и гримеры замечательные, вторая актриса, моя, так сказать, созвезда, непростой человек, ее волосы начинают виться, стоит пойти дождю, приходится постоянно ими заниматься. Король Матаафа не способен выдавить из себя ни словечка из того текста, который положено произнести по роли, не помогло даже то, что в воскресенье ему этот текст распечатали, он не профессиональный актер, он из Австралии, занимается банкетным сервисом. Он тоже не самоанец и очень робкий. Говорит по-английски. Испанские повстанцы и мы общаемся по-французски, приходится незаметно щипать их, чтобы они произносили свои реплики. И все это происходит при мрачном освещении, царящем в тропическом лесу.

Тридцать пять лет назад в это время должна была вот-вот родиться Кейт, схватки начались в доме на Кэдоган-сквер, в ванной, я набралась храбрости и в полночь разбудила Джона Барри, чемодан был уже готов, Кейт просилась на волю. От воспоминаний я расчувствовалась и позвонила ей, она была очень смешливая, просила найти на Кубе ультрафиолетовое излучение, может быть, попросить у Кастро. Одна из ее подруг вышла замуж за посла на Кубе, она у нее узнает.

Какая удача, что у меня есть мои дочки, маяк моей матери погас, но у меня есть три других маяка, излучающие нежность, на другом конце света.

Кейт родится через семь часов, я посылаю ей сообщения каждые два часа, чтобы заново пережить ее появление на свет. Для меня это трогательное занятие, но если она станет читать послания не в том порядке, как я ей их посылала, у нее возникнут вопросы!

Похороны папы римского, шероховатый камень на могиле этого упрямого поляка, ненавидевшего нацистов. Однако, следя за церемонией по телевизору, я замечаю тюрбаны, чадры, представителей всех религиозных конфессий, демонстрирующих уважение к жизненному пути этого человека. Последние почести герою, который юношей доплыл на каноэ до Варшавы; по ветру развеваются полы кардинальских мантий, длинная вереница, литании, обращенные к святым. Я давно забыла, как хороши слова Христа, я часто кляла этого папу, который был против контроля за рождением детей, это при СПИДе, я его не понимала. Но он попытался примирить евреев с арабами и дал время далай-ламе, в отличие от глав наших государств, и вот они все собрались там, на площади Святого Петра, чтобы поблагодарить его согласно католическому ритуалу, который мне неведом, а через неделю белый дым в присущей ему обстановке тайны возвестит об избранном кардиналами новом главе церкви.

Я заплакала, когда тот кубинец сделал мне массаж с помощью шоколада. «Почему?» – спросил он. «Mi mama es muerte». Прикосновение незнакомого человека сломило мою сопротивляемость на целый день. «Mucho emocionale»^[304], – проговорил симпатичный кубинец.

Кейт, мама… я была полностью уничтожена, и все это еще до смерти папы! Стивенсона похоронили, я проплакала с 6:30 до заката перед неестественнобелым могильным камнем.

Вчера я целый день работала с Винем и обнаружила, что он так и не дочитал новый вариант сценария, что тот ему не понравился, и он решил, что я должна произносить старый текст, что означает, что вся работа, проделанная вместе с Кристофом в Нортгемптоне, пошла насмарку. У нас норма – пять сцен в день, он попробует отправить Кристофа с первым самолетом. Винь утверждает, что никогда не получал этого варианта сценария. Я ему верю. Жена продюсера и ее дочь помогают мне с 14:00 до 18:30 выучить текст, сопровождающий сцены, которые нам предстоит отснять в первую неделю. На лице Виня появлялись гримасы при каждом изменении, приходилось вклеивать варианты из первоначального сценария с помощью ножниц и клея. После этого начался чертов карнавал, до часа ночи непрестанно били барабаны, а слышимость такая, словно это происходит в моей комнате, я кричала им до потери голоса, но наш отель находится прямо над ночным кабаком, так что каждую ночь одно и то же. Fucking Cuba! Помню, я выкрикнула это в коридоре, надеюсь, никто не услышал.

Разверзлись хляби небесные, и толстуха Лурд сказала, что нужно сматываться, иначе грузовики застрянут.

Потоп наступил и продолжается вот уже шесть часов. Дом Стивенсона затоплен. Бедным крестьянам пришлось все срочно паковать, из запруженного водой сада на улицу выплывали дурацкие стаканчики из пластика и другой мусор. Я потеряла сценарий и пыталась переодеться из костюма в собственную одежду, а затем мы стали выбираться оттуда на машине. Сперва я еще думала, что Лурд преувеличивает, поскольку на ухабистой дороге встречались сухие места, но потом на нас обрушился оранжевый столб воды вперемешку с кокосовыми орехами; flash floods^[305]; дети зачарованно глядели на нас в превратившейся в амфибию машине. Свиньи изумленно созерцали потоки воды, струившиеся у них под брюхом. Съемки были остановлены. Мы устроили репетицию в кабинете продюсера, все были мокрые, всем было холодно, я чуть было не написала записку нашему бедному постановщику, который, судя по всему, был в отчаянии и который дал мне огромные капустные листы, чуть ли не кувшинки, чтобы мои распухшие щиколотки вернулись в нормальное состояние. Я только что столкнулась с ним, он в непромокаемом плаще, говорит, что завтрашний день, скорее всего, коту под хвост, дождь не прекратится. Под окном продолжает как оглашенная трещать дискотека. Кристоф никак не может вылететь из Гаваны, Линда в Лондоне находится в подавленном состоянии – она одна в доме на Чёрч-стрит, а мамин портрет навсегда его покидает… Господи, как мне не хватает мамы! Шарлотта завтра вылетает из Парижа в Южную Америку. Какой ад – разлука!

* * *

6 часов утра

День выдался сияющий, что он нам несет? У меня насморк, за завтраком уронила в кофе яйцо. Сообщение от Линды: «Только что посмотрела передачу об изготовлении каноэ, на это уходит пять дней, из целого ствола кедра и березовой коры. Можно или нет?»

День, насыщенный счастьем. Кристоф с нами, значит, начиная с этого дня подъем по утрам в 7 часов; затем радость на маленьком пляже. Такси образца 1950 года, и вот мы у воды, которая воняет. Сижу с текстом в руках, опустив ноги в воду, испытываю блаженство. Как было смешно, когда мы пили кокосовое молоко! Я так и не научилась, я думала, что нужно ртом приложиться к проделанной в орехе дырке, а надо было потягивать молоко из ореха, хотя при этом волокна попадают тебе в нос. Купались и загорали. Кристоф такой милый, помогал мне учить текст роли. Мамаши-свиньи и их детишки набрасывались на наш арахис. Мальчик из отеля получил когда-то по голове кокосом, так что слегка не в себе. Купила для Стефана диск с Кастро, читающим речь Че, и круглую раковину, но, к сожалению, с моллюском. Стефан сказал, что в комнате будет вонять, и договорился, чтобы раковину вычистили. Мы с ним собираемся устроить праздник для всех и пригласить рыбаков. Какой он все же занятный!

Подъем в 5:30. «Как твое ухо, Таллюла?» Спасибо Кристофу, мы выучили текст в Нортгемптоне, когда я играла в «Гамлете». Вещи мамы уже направляются в Брест в грузовике. Трудно сдержать слезы.

Бедная Шарлотта в отчаянии, что выбрала съемки в фильме в Буэнос-Айресе, вместо того чтобы остаться с Беном и Алисой. После шести сообщений я решила позвонить ей: какое счастье услышать ее голос! Ей покрасят брови в красный цвет. Алиса хочет вернуться в Париж, отчего Шарлотта чувствует себя обиженной. Бен хочет быть с друзьями, а Иван говорит, что она не думает о том, что для них представляет интерес. Как жаль, что мамы нет и она не может посоветовать, я пытаюсь быть такой же честной, как она. Дети всегда говорят, что ты все делаешь наперекосяк, так что не беспокойся; она хочет поставить фильм, а ее не оставляют в покое, требуя, чтобы она поехала на Каннский кинофестиваль, на открытие… Я сказала: «Поезжай!» – если у тебя есть силы на двадцать четыре часа перелета; хорошо было бы увидеть ее, фильм входит в программу основного конкурса, все же это самый престижный кинофестиваль, но поскольку ее съемки начинаются в Буэнос-Айресе два дня спустя, они должны ее понять, в противном случае ей придется отдать дань своему профессионализму и никуда не ездить. Ее карьера в кино одна из самых блистательных, и если дети требуют, чтобы она взяла их с собой в Буэнос-Айрес, это тоже возможно. Пусть все идет своим чередом. Это не так уж важно. Она такая милая, а ее беспокойство носит такой ярко выраженный материнский характер. Это уже ее пятый фильм в этом году, и тем не менее во время съемок с Отёем она сама каждое утро отводила детей в школу. В ней никакого эгоизма – типа сон прежде всего и тому подобное. В конце концов, я полагаю, что мне повезло: не пришлось столько сниматься, когда Кейт и Шарлотте было по семь лет. Серж сопровождал меня, плюс мне помогали бебиситтеры.

Нельзя всегда быть правым, Алисе присуще своенравие, как и ее маме, она отпускает поразительные реплики. Возможно, я излишне сурова по отношению к Ивану, но предмет моих забот – прежде всего Шарлотта, так что трудно быть справедливой. Он говорит, что она меняет свое мнение, но ведь все меняют свое мнение, не только она, все хотят и сниматься, и быть со своими детьми. У отцов нет того чувства вины, которое мешает спать, как мешает спать работающий в комнате холодильник, и так было всегда. Я уверена, что он сможет стать заботливым отцом. Не думаю, что предоставила отцам своих детей такую возможность. Уверена, все устроится. Но у Шарлотты был то ли бронхит, то ли аллергия, и боюсь, я ее разбудила; я как раз только что выстирала трусы в туалете – как вульгарно! – но учитывая, что в этом занюханном отеле нет воды, зато в туалете поразительно чисто… Бедная Линда, ее мучает боль в руке, пальцы Эндрю выздоровели благодаря уколам кортизона, но Линде это не помогло. Она сказала, что расставание с Олд-Чёрч-стрит не так ее травмировало, как я думала, и все же я чувствую себя предательницей, из-за того что не довела дело до конца. У мамочки был тот же мучительный выбор: покинуть этот дом и переехать в удобную квартиру, или остаться на старом месте. И теперь ее дом, ее цветы, ее вишневые деревья, вид из окна, которым она любовалась, ее сад, делавший ее такой счастливой, – ничего этого не осталось, воспоминания рассеяны, дети говорят о ней с нежностью, но живут в других местах, а я на съемках и ни слезинки не пролила по поводу ее дома. Мне здесь не до того – невыученный текст роли, проливные дожди, страх. Олд-Чёрч-стрит, ее дорогая одежда, отправленная в мой дом в Бретани, в комнату Жюдит, устроенную заботами Энди, Эрика, Эндрю и Линды на том берегу реки. Так что Лондон отрезан, нет больше надобности бывать там. Навестить Линду или побывать в Уэльсе – да, но не в Челси. Мама наполняла смыслом мою жизнь, я страдаю оттого, что не могу послать ей факс и задать вопрос, обидеться на нее или посмеяться вместе с ней. Какая печаль, я знаю, что мама любила меня, я читала ее дневники, ее мысли о моих детях. Каждый мой телефонный звонок был с благодарностью описан в ее дневнике; не помню, чтобы ее что-то раздражало. Когда умираешь, поднимаешься на некий пьедестал – взять на заметку! Ну все, хватит, не то разревусь. Наш бармен, отличающийся необыкновенно красивым телосложением, только что позвал меня к телефону, словно на конце провода сам Кастро; это звонила Кейт. Радость! Она была больна и потому не отвечала на мои сообщения, в которых я приглашала ее приехать сюда, на Кубу, чтобы сфотографировать простые лица и гордых растрепанных девушек; у нее были проблемы с выставкой, но о них я предпочитала молчать. Она заставила меня поклясться, что я никому не скажу, настолько оригинальна и амбициозна была ее задумка, это будет стоить в три раза больше, чем 100 тысяч, требующихся на устройство обычной выставки. Им такие идеи и не снились; должна признаться, я ничуть не удивилась, когда она мне объяснила, что это будет нечто подвешенное, никаких квадратов, повсюду туннели… Фантастическая работа, настолько четкая, что они поместили все маленькие фото вместе на один макет, чтобы показать, как это должно быть, и теперь им требуется спонсор. Я уверена, что ее оригинальность обойдется втрое дороже. В любом случае как здорово было услышать голос дорогой Кейт! Мы проговорили целый час, может быть, она примет мое предложение, но она должна ехать в Бретань с Жаном. Я очень ненавязчиво задала вопросы по поводу Романа: жить с подростком становится причиной стольких тревог, но и стольких же причин жить. Роман и Кейт теперь отлично понимают друг друга, что для нее просто прекрасно, поскольку она настрадалась, и немало, когда Роман жил с ней. Какой замечательный день сегодня! Я услышала свою безрассудную Кейт. Я переживаю, и от этого у меня внутри все сжимается, ну да ладно, меня беспокоит ранимость Кейт, если когда-нибудь ей придется расстаться с Жаном, это разобьет ей сердце. Поговорив с Кейт, я получила сообщение от Лу: «Мама, я на улице Нью-Йорка с Марлоу, повсюду белки, думаю о тебе с большой любовью, «Челси-отель», люблю тебя, твоя маленькая Лулу». О, сколько воспоминаний нахлынуло разом! Лулу в Нью-Йорке, когда я уехала туда с Жаком, и как я рыдала на 14 февраля, в День святого Валентина, в этом шикарном ресторане перед куском баранины, а после – забавные белки, да, и Сентрал-парк, и детская площадка, и каток в Линкольн-центре. Лулу держала меня за меховое манто, когда мы поскальзывались на льду.

А музыкальные комедии? Take back your mink, take back your pearls, what made you think I was one of those girls?^[306] Оклахома! И как мы плакали, и как купили оригинальную запись и подвывали, словно волчицы, сидя на террасе того ресторана. Как мне повезло, что сегодня мне позвонили все мои дочери, от этого слезы капают на страницы дневника. Я только что говорила с Джоном Вудом по телефону. «Пикколо-театро» приглашает нас с «Гамлетом», я сказала ему, что меня лучше заменить кем-то, учитывая отрицательные критические отзывы, которые я получила, а он ответил: «Плюнь». Он опрокинул стакан воды на известного критика на собрании анонимных алкоголиков, а потом ему пришлось сидеть с ним на праздничном вечере в Национальном театре. Какая забавная и смелая выходка со стороны Джона! Мама бы им гордилась!

Глюзман сказал, что афиши Шарлотты просто сногсшибательные, он сфотографирует их для меня. Ее фильмом открывается фестиваль в Каннах, он говорит, что я не смогу вернуться в Гавану, а потом отправиться в Буэнос-Айрес, и довольно трудно добраться из Аделаиды до Новой Зеландии, но в принципе возможно.

Линда сегодня мне сказала, что тот день, когда мама упала и сломала руку, был ужасным. Мы с ней были вместе, и это мое единственное утешение. Мы не покидали маму, спали на полу, девочки были со мной, они чувствуют нутром, знают, когда надо приехать, быть внимательными. А маленький Давид так испугался, так плакал, когда она умерла, бедный мальчик.

Однажды во второй половине дня нас со Стефаном^[307] пригласили к рыбакам, они пришли на встречу со своими детьми и показали нам шесть игрушек: фасолину, шесть человечков из пластика и куклу, я все это засунула под юбку и показала сценку, как будто рожаю их, один за другим, затем сунула их в купальники детей. Мы так смеялись, лучше не бывает. Господи, они бедны, но как отцы ласковы со своими детьми, как мамы любуются своими дочерями! И все сходят с ума при виде младенца. Все купались в маленькой речушке: свиньи, дети, мотоциклы. Прямо там, куда вываливают мусор; один из них отыскал для меня и Стефана пенопластовый матрас и полотенце, а старик, у которого умерла жена, поинтересовался, влюблены ли мы со Стефаном друг в друга, при этом на пальцах объяснял мне что-то очень лестное для меня. Бедный Стеф, которому только 30 лет!.. Позднее он же показал мне щенят в закутке, они были величиной с хомяков, и только тогда я поняла, что именно он желал узнать от меня: замужем ли я? О да, ответила я, указав на перстень Гамлета, и его глаза наполнились слезами. Он мне сказал: «Я вас люблю». Я была тронута столь невероятным признанием. Я потом вспомнила, как он смотрел на меня, когда я играла с детьми, смеялась и подбрасывала их в воздух. Возможно, это напомнило ему его жену. Я была вся перепачкана жирным шоколадом после массажа, который мне делали прошлой ночью. Я отклонила его милое предложение в курятнике, где обретались щенята. Вернувшись в отель, я получила новости из Парижа: Тьерри Фортино очень болен, Бюль Ожье остановила репетиции в театре Бонди – рак, я пыталась дозвониться до них, но безрезультатно. Какая любовь! Я даже послала сообщение Доминике Антуан, которая мне ответила, что Тьерри в хороших руках; за день до того мы говорили о нем с Даниэлем Винем и Стефаном Фрейсом. Как страшно! Я так его полюбила, мы вместе ездили в Африку с Романом и его восхитительной дочкой Жад. А как мы смеялись! Господи, не отнимай его у нас! Бедная Марушка, его возлюбленная. Кому я могу позвонить?

Сегодня утром пришла хорошая новость о Тьерри, уф! Доминика позвонила мне в 6 утра, чтобы успокоить^[308]. Сообщение от Шарлотты: «Чувствую себя, как Перрен в “Козе”, неслыханная неудача, потеряла в Буэнос-Айресе карту Visa и карту Amex, забыла чековую книжку и евро, жидкое мыло пролилось на плащ в самолете, целую, Шарлотта».

Шарлотта открывает Каннский фестиваль^[309], а Джеральдина Чаплин вспоминает о ней, – о том, как она каталась на роликах, – сидя у меня на кухне на улице Ла-Тур, с Риветтом, который говорит: «Это она!»

Джеральдина вспоминала и моих папу и маму, когда вчера приехала, она была с тем же мужем, что и двадцать лет назад, он зовет ее мама. Она такая забавная, элегантная, настоящий профессионал и очаровательная женщина, внешне она совершенно изменилась, сегодня она нанесла на волосы отбеливающий крем, чтобы не выглядеть мальчишкой, ни на что не жалуется, обожает свою одежду, наш костюмер был так горд, она молча переносила сеанс наложения грима, обстановка на площадке великолепная, она спускается по лестнице, как хлыстом ударяя репликами. Великая актриса.

Потоки дождя, день выдался ужасным, но она заменяла нам солнце. Даниэль так счастлив. Оставаясь одна, Джеральдина лакомилась швейцарским шоколадом и вспоминала о своей матери – Уне, умершей в 63 года. Она помнит всех моих детей. Лу была младенцем, когда она ее видела. Она следит за их карьерой. Какая радость! Она сама складывает свои полотенца, чтобы облегчить работу помощницы, сама очищает тарелки бумажными салфетками. Класс!

Даниэль Винь упрекнул меня, что, обрадовавшись присутствию Джеральдины, я забыла, что должна играть Фанни Стивенсон! Верно! Какая я несерьезная! Бедная Шарлотта плачет, сидя в самолете, который уносит ее в Буэнос-Айрес. Иван остался с детьми, он рвет и мечет. Шарлотта недовольна своим выступлением на кинофестивале, но все поздравили меня с тем, что она была восхитительна. Подозреваю, она себе не нравится в фильме Молля и боится сниматься в другом, не представляющем для нее интереса, она безутешна, что приходится три месяца провести вдали от детей. Джеральдина сказала, что ее муж пожертвовал своей карьерой кинооператора ради того, чтобы она могла стать актрисой. Двадцать пять лет совместной жизни. Он рисует, пишет. Какая преданность после Сауры. Как ей повезло! Но она сильная, забавная и не забывает подчеркнуть, как важно то, чем он занимается.

Умопомрачительный разговор о Чарли и о том, как она хотела выиграть в лотерее автомобиль. Она заявила устроителю лотереи: «Но я Джеральдина Чаплин, дочь Чарли», а ей все равно ничего не дали. Я сегодня веду себя благоразумно, до 2 часов ночи курила и пила со Стефаном Ф., пытаясь изменить его мнение о себе, наверное, он уже не знает, что обо мне думать. В машине, которую чуть не унесло потоками воды, он делился со мной хлебом и шоколадом. Мы запоздали с эвакуацией из Велимы, вокруг уже библейский потоп, у бедных кубинцев сломался автобус, у военного грузовика кончился бензин, мы три часа проторчали в пробке… Ром в 2 часа ночи с Джеральдиной и Пато, ее мужем. Истории о Джеральдине и сыне персидского шаха, Джеральдине и эпилептичках в «Максиме», Джеральдине и испанском короле, который так напился, что пришлось его выносить из ресторана. Стефан приготовил нам пасту. «Да, я обожаю знаменитостей!» – сказала Джеральдина.

* * *

В самолете из Барракуа в Гавану, по пути в Буэнос-Айрес, май

Вчера закончились съемки, работали с 5 утра до 22 вечера нон-стоп, помню, как переругались в тот день, но теперь все мне представляется как будто издалека – сцена с майонезом, Стефан Фрейс и Даниэль, орущие друг на друга… Оставалось доснять еще девять часов, я должна была уехать утром следующего дня в 6 утра. Джеральдина была приглашена на ужин с Фиделем Кастро, Даниэль завтра присоединится к ней. Было так жаль не увидеть Гавану, но неважно, меня ведь ждет поцелуй Шарлотты. Дорогая моя девочка так устроила, чтобы ее команда завтра встречала меня в аэропорту. Совершенно невероятно, она возвращается в Париж двумя днями позже с Алисой, и я смогу провести с ними три дня до моих концертов в Австралии. Маленькая Лу прислала сообщение со словами о том, как ей меня не хватает, она побывала в Лоншане с Марлоу и делала ставки на лошадей!

Исмаил Мерчант умер^[310], что будет с Джимом? Сообщение от Энди Литвака, говорила с Джимом, он отправляется на похороны, я только и успела сказать ему, что мы не оставим его одного на улице Жакоб. Говорила с больным Тьерри Фортино, хочу по возвращении по-настоящему расцеловать его. Мерчант соответствует своей фамилии, у меня на кухне все еще хранится его индийское блюдо для дала – роскошное, красивое, великолепное. Помню, как он убеждал меня пойти в «Риц» ради Картье, хотя я только вернулась из клиники. «Я буду ждать на углу улицы», – проговорил он со своим индийским акцентом. «Но, Исмаил, я совершенно без сил!» – «Ну что ж, это пойдет тебе на пользу!» Вспомнилась мама и история, рассказанная Джеральдиной Чаплин, когда мы проводили вместе время у бассейна нашего отеля в Барракуа. Она познакомила Шарло, как она называет своего отца, со своим первым женихом, это было в отеле «Савой». Отец был с Уной, он уже несколько месяцев не разговаривал. В восемнадцать лет привести к отцу рыжеволосого парня с вульгарным выговором – поистине для этого нужна была смелость. Шарло выпрямился и бросил: «Red night sailor’s delight»^[311], а потом опустил голову и снова на целую неделю замолчал.

Скоро день рождения Ма, через три дня я заканчиваю здесь; я словно веду параллельную жизнь, как очевидец ее голгофы. Хотела бы побывать в церкви Барракуа, той самой, в которой Христофор Колумб возложил розу к серебряному кресту. Симпатичная дама, которая присутствовала на съемках, кажется, была шпионкой Кастро.

Мои трусы и лифчик Prada утонули в море в Барракуа, когда я лежала на пляже с Игнасио, бывшим революционером с повадкой Сержа. Он заявил, что влюблен в меня, но тут начался прилив и унес мое белье. Нам пришлось голышом добираться до отеля, который был недалеко, и прыгать в бассейн. Мы пропустили праздник по поводу окончания съемок, поскольку я целый день прождала, когда австралийская газета возьмет у меня интервью. Кубинская команда была потрясающая, и Игнасио, и парикмахер-гей Джеральдины рассчитывали побывать на празднике, но Игнасио признался мне в любви на своем языке… Как глупо… Каждый раз, как он менял бобину, я говорила: «О, Игнасио вылитый Серж», а Магадалена сказала: «Его жена умерла». Она была гримерша. Она еще добавила: «Он очень серьезный». Черт, этот самолет 1950 года выпуска так трясет!

У кубинцев нет мобильников, как и права оставаться в нашем отеле, ходить в рестораны и иметь машину. Коррупция на высоком уровне, все, что нужно, покупается на черном рынке, шесть яиц на неделю на семью, все стучат друг на друга. Ничего не скажешь, веселого мало.

Словом, я была на пляже с Игнасио, не сказать чтобы пляж был отменный: старые бутылки из-под шампуня, кокосовые орехи, бутылки из-под кока-колы, никакого комфорта, но зато так приятно было слышать «Вы красивая» на испанском языке от ассистента оператора, такого чудесного и очень гордого. Он снял двадцать пять фильмов! Побывал в Париже, Сибири, Ленинграде. Мы были слишком пьяны и мало на что способны, но цыганское лицо, нос с горбинкой, седые волосы сделали свое дело… Французская полиция побила его в Сорбонне. И вот мы целуемся, начинается прилив и уносит его туфли. Я паникую из-за своих шорт, мобильного телефона, который является моим спасательным кругом еще на два месяца. С моей стороны было немного мелочно искать в темноте свои вещи, если учесть, что инициатором провести время на пляже была я. Я забыла про прилив, такой же, как в Бретани, шорты и майка нашлись, а вот нижнее белье пропало. Я немного пошарила в поисках мобильного, а после сказала себе: ничего не поделаешь, такая вот странная манера расставаться! Я обнаружила свою сумку и очки возле бассейна и прыгнула в него в прозрачной и мокрой майке, Игнасио прыгнул за мной; один актер, жуткий сноб, сказал мне, что его сестра-кубинка работает культурным атташе в Париже, на что я ответила: «Ну и что? Мой брат – режиссер, ассистент Стенли Кубрика, и это он написал сценарий “Парфюмера”». Я в самолете, солнце светит сквозь дымку, так занятно представлять себе, как какая-нибудь девушка найдет мой лифчик, вынесенный на берег волной, и станет носить его в Барракуа.

* * *

30 мая 2005, Буэнос-Айрес, на съемках фильма «Новый мир» Эммануэля Криалезе

Я в роскошной квартире Шарлотты. Получила от нее милое послание на День матери. Птичка улетела, она в Париже, возвращается в четверг. Такая разница с моей квартирой, что я трижды заблудилась в коридоре, не нахожу выключателей, есть ванная, но если я туда войду, тут же засну! Я клевала носом уже во время массажа. Поспав немного, отправилась на съемки с личным ассистентом Криалезе. Итальянцы такие жизнерадостные, после каждого кадра аплодируют. В студии был воссоздан корабль, и отовсюду с двухъярусных кроватей выглядывали чудесные лица. А костюмы… Стефан Фрейс был бы сражен наповал их подлинностью, их красотой! Аньес Годар – оператор, я не виделась с ней со времен «Ностальгии по папочке», ассистент сделал клип на песню «Грязь», получилось очень мило. Они поведут меня на ужин, у меня еще песок в волосах из-за пляжного приключения с Игнасио, и я чувствую себя несколько выбитой из колеи.

Позвонила Шарлотта, чтобы сказать, что беспокоилась обо мне в Буэнос-Айресе. Она приезжает в четверг, с Алисой. Бен хотел поиграть с Дорой, но я слышала, как бедный Иван сказал «нет», и Бен зарыдал. Алиса сказала, что у Марлоу сломана нога, бедняжка Лу. Это случилось, когда он играл с приятелем; Лу выворачивало наизнанку. О, страдалицы матери! Като прислала мне такое странное послание; я одолела три четверти Стивенсона вчера в самолете, какой необыкновенный человек! Так сочувствовать каннибалам!

Мы отправились взглянуть на чудесные декорации, воспроизводящие остров Эллис. Я была смущена тем, что мне предложили еду, предназначенную съемочной группе, как и тем, что очутилась среди декораций без Шарлотты, но все они были такие симпатичные. Звукорежиссер сказал, что Шарлотта будет говорить по-итальянски более низким голосом; она такая скромная и без всяких претензий, хотя у нее, по сути, главная роль и она не какая-то статистка, как она заявила мне по телефону! Она спасает семью и говорит по-итальянски! Ее героиню вначале звали Шарлотта, но поскольку так зовут и ее, они поменяли имя на Люси. Но Люси – это второе имя моей дочери! Я почувствовала, что слишком задержалась, и уехала с водителем Шарлотты, смазливым, но слегка пижонистым, сперва в Ла-Бока, потом в Сан-Тельмо. Нашла кое-что у антикваров, как это ни странно, я объяснила одному из них, что моя дочь снимается в фильме об иммигрантах и что я ищу для нее документ еврейского иммигранта 1919 года. Смазливый шофер назвал мое имя, и торговец ответил «Я тебя люблю» и попросил фото на память, а второй антиквар даже не задавал вопросов, только назвал меня по имени, сфотографировал и пригласил на ужин. Мы со смазливым шофером отправились в бар тапас, очень недурной, и перекусили, к еде съемочной группы я так и не прикоснулась, а между тем умирала от голода. Шарлотта позвонила узнать, как я и не слишком ли мне одиноко, я рассказала ей, что побывала на съемочной площадке ее фильма и теперь прогуливаюсь с шофером. Меня только что поймала на улице пресс-атташе, которая завела разговор о фотографиях, на которых я была бы с Шарлоттой, я ей ответила: «Спроси у Шарлотты, но думаю, что ей не понравится, я приехала только поцеловать ее». Я сделала, что они просили, молясь о том, чтобы Шарлотте не было за меня стыдно, чтобы они не повторили ей какую-нибудь сказанную мной глупость, как когда-то произошло с Тигром… Мне тогда задали два-три вопроса по поводу его книги, а они раздобыли фото, на котором я голая, и опубликовали его на развороте в газетах Южной Америки. Я была смертельно оскорблена! Не думаю, что могла бы влюбиться в человека, который остановился бы в этом помпезном отеле. Игнасио и простая жизнь, наверное, это мое… Интересно, а у мамы был свой experience manager^[312], который вознес ее на седьмое небо? Странно, но они мне сказали: «Ты потеряешь целый день жизни на перелет между Буэнос-Айресом и Австралией». Какой день? 6 июня – день смерти мамы. И я подумала: «Этот день я потеряю с удовольствием».

* * *

На следующий день

Ужинали с Шарлоттой в квартале, напоминающем Стамбул; много шутили. Алиса уснула.

Много смеялись по поводу Игнасио, с которым я пережила что-то вроде «И Господь создал женщину». Говорили о Жаке, Серже, расставаниях и том времени, когда мы целый год были втроем – какое время! – об Аве, о разрывах, обо мне, которая нашла в телефонной книге на букву «Д» номер Жака и попала на его мать, говорили о маме, о самой Шарлотте, об Иване, об их союзе, который длится уже четырнадцать лет, о том, как очевидна ее большая любовь к нему. Вообще о том, как мы, актрисы, воображаем себе бог знает что, а на самом деле застреваем в какой-то точке. О том, как ей было бы тяжело, если бы Иван нашел работу вдали от дома… Как все сложно. Но он хочет, чтобы она была счастлива. Какое счастье быть рядом с Шарлоттой, такой изысканной, я бы насмерть влюбилась в нее, я не завидую Ивану, надеюсь, что их союз будет существовать и дальше, она его обожает… Малышка Алиса была так мила, позволив нам поговорить по душам.

Я слишком туго затянула лифчик, чтобы быть подтянутой, и не могу его расстегнуть, сплю в своем кардигане, не осмеливаясь сходить за пижамой, которая лежит в спальне Шарлотты, выкурила последнюю сигарету и выпила травяного чаю. Сижу на одной из трех террас роскошного, но не слишком приятного творения архитектора Старка со всеми этими шикарными кроватями на деревянных платформах, о которые всякий раз стукаются мои ноги… Все во мне восстает против современного искусства, слишком агрессивного.

Год назад начался уход мамы, нам предстояла долгая ночь, но мы не знали, чем она закончится. Я отправляюсь в Австралию, бай-бай, Шарлотта, бай-бай, Алиса.

Я только что покинула Шарлотту с красными волосами, эту бледную розу, затянутую в корсет, жемчужину в море грубиянов. Она сказала Алисе, что я хочу попрощаться со своей мамой, затем извинилась, ведь моей мамы нет.

Я отдала Шарлотте мамино темно-синее домашнее платье, которое носила, играя в «Гамлете» и в фильме о Стивенсоне, оно гладкое, как кожа тюленя. Я сказала Шарлотте, как она прекрасна в новом фильме. Я вчера увидела несколько кадров – бледная Шарлотта с пучком красных волос, в застегнутом до подбородка синем платье с отложным воротником. По фильму по приезде в Нью-Йорк она поправляет воротничок, у нее красные перчатки и сумка из разноцветных лоскутов кожи. Чудо! Ее героиня не позволяет себе идти на поводу у других, бьется за свое место, и при этом на итальянском языке. Шарлотта сказала: «Бабушке понравилось бы». Да, верно, она гордилась бы внучкой. Лицо Шарлотты, белое, как перламутр, с горделивым выражением, поразило меня. Ее спутанные красные волосы, корсет молочного цвета – видна родинка, – косточки корсета, вдавленные под ребра… Это Одри Хепбёрн, и при этом не кто иной, как Шарлотта. Челки нет, совершенная грация, целостность натуры. Какая-то девочка кричала, как будто на медосмотре. Шарлотта героически выдержит все и ни на что не станет жаловаться. Алиса проснулась и выдала, кого в каком порядке любит: меня, маму, папу, Бена, Хлою; потом я дала ей молока, она была спокойная, и мы посмотрели «Короля Артура». Шарлотта идет сегодня к психиатру, чтобы тот научил ее говорить «нет». Добрая из нее получилась мама, без всяких там актерских фокусов. Дело было в супермаркете, Алиса требовала «всего»! Я слишком долго разговаривала с Шарлоттой о маме, бедняжке вставать в 5:30 утра, нужно учить текст, но как же здорово было нам с ней, словно мы – подружки. Мои страхи… я не хочу, чтобы она умирала. Может, я заставила ее слишком тяжело переживать? Как бы маме понравилось, что Шарлотта летит в Буэнос-Айрес и там говорит о ней и о том, как нам ее не хватает! Я написала Шарлотте длинную записку. Четыре дня, проведенные у нее, были чудесными. Дорогая Шарлотта и ее капризуля Алиса, которая станет большой соблазнительницей, когда вырастет. Сегодня утром я загорала на крыше, но вечером Буэнос-Айрес окутало туманом. Надеюсь, у Шарлотты все будет хорошо, ее дом так далеко, и Бен, и Иван.

Рядом со мной в самолете во время перелета из Сантьяго-де-Чили в Сидней сидел профессор Кук, шишка в области патологий. Я добралась до места со своими бесчисленными пакетами, слишком большими сумками, пуловерами, и все это невольно вывалила на его место, он, придя, машинально разгреб все это и устроился в кресле, у него три чемодана на колесиках, новая зубная щетка и тюбик зубной пасты, после обеда он вытянулся на сиденье, сложил руки на одеяле и захрапел, не прошло и десяти минут. Я еще даже не закончила есть и не знала, как мне двигаться, чтобы не задеть старого и вежливого мистера Кука. В какой-то момент заснула и я, он разбудил меня, чтобы пойти в туалет, и поинтересовался, почему я читаю Стивенсона на французском, тогда я объяснила ему все про жителей Самоа, аборигенов и т. д. Его мой рассказ не заинтересовал. Оказалось, что я сижу рядом с экспертом по тропическим болезням, знатоком Папуа – Новой Гвинеи, племенных обычаев, болезней. Потрясающий тип, на самом деле дальний потомок капитана Кука. Он показал мне снимки на своем маленьком компьютере, он разъезжает по всему миру, читает лекции по этнологии, лингвистике, болезням щитовидной железы. Они искоренили смертельную болезнь печени, вызванную ритуальным поеданием печени разложившейся свиньи, это что-то вроде коровьего бешенства. Мы с мистером Куком проговорили восемь часов, в основном говорил он, объяснил, что стоит посмотреть в Сиднее. Когда я вышла из самолета, то испытала легкую панику, поскольку у меня в очередной раз не было ни адреса, ни номера телефона, но все же там оказалась Мэгги, девушка, как две капли воды похожая на Джулианну Мур; мы прямиком отправились на паром в порту Сиднея. Старинные дома, зоопарк.

* * *

Австралия

Я восхитилась, увидев детеныша вомбата на груди охранника. Утконосы, коала, кенгуру… это все да, но нет ничего чудеснее, на мой взгляд, вомбата, кажется, он вырастает до размеров танка и потом роет землю под домами и весит до 60 кг! Все эти животные ночные, мистер Кук предупредил меня о сонливости коал.

Все вокруг было залито солнцем, там были тысячи детей, все в длинных юбках, шапках или бейсболках. В озоновом слое есть дыра. Вот мы спускаемся в кабинке подъемника, такой же, как на лыжной трассе в горах. Мы с Мэгги сели на старый паром и переплыли очаровательный залив, в котором находится порт Сиднея, затем купили камеру для Габриэль – я спешу увидеть ее с Люси. Мистер Кук сказал мне, что туберкулез заразен, как и проказа, и добавил, что проказа – это болезнь, таящаяся в нервах, ты больше не чувствуешь кончиков пальцев, давишь на них, ранишь пальцы, они заражены, начинают гнить, затем гангрена, и вот уже у тебя нет кисти. И это передается через дыхание! Или он имел в виду туберкулез? В случае эмфиземы теперь не удаляют легкое, как у бедного папы. Кук настаивал на том, что одной из главных причин туберкулеза является курение наркотиков. Мистер Кук слегка консервативен! Не верит в ветряные установки, говорит, что только ядерная энергия чего-то стоит; а молоко утконосов розового цвета из-за наличия в нем железа, оно капает на мех самки, а детеныши его слизывают, у утконосов нет сосков. Надеюсь, Габриэль не заставит себя долго ждать, у нее сбой в электричестве, и она заперта в гараже Люси.

Дети Люси – просто чудо, я передала для них золотые браслетики, шоколадки и другие сладости из аэропорта Бразилии, на что Люси и Габриэль сказали, что меня мало посадить в тюрьму, не говоря уж о моей травяной настойке и всякой всячине из Санта-Мария-Новелла, без которой я не отправляюсь в путешествие! Несчастный Кристоф прибыл в 9 часов, собаки обнюхали его штаны, он объяснил это тем, что у него самка лабрадора, таможенники открыли его чемодан и конфисковали мой подарок, завязалась потасовка, и ему пригрозили тюрьмой.

На набережной аборигены играли на диджериду, который издает печальный звук, певец не особенно старался, а Черепаха была вдребезги пьяна, хотя и рассказала детям сказки, которые впечатлили Изабель, Пат и Рози, детей Люси, когда мы ели рыбу с жареной картошкой.

Прибыли в Аделаиду, пользующуюся жуткой репутацией – убийства, похищения людей, нам, в частности, сказали, что тут нападают на гомосексуалистов. Что ж, придется поцеловать Кристофа на виду у всех для его же блага! Музыканты Стефа приехали вчера, очень утомленные, семнадцать часов перелетов через семь стран. После четырех месяцев одиночества так весело в их компании! Сегодня вечером премьера, будет их премьер-министр. У них разрешено две дозы каннабиса на человека. Не потому ли растет количество убийств? Аделаида – какое красивое название!

Сообщение от Шарлотты и Лу, подписанное «Лу и мальчики». Очень мило, как Белоснежка и семь гномов. Публика была прекрасная, я была под большим впечатлением от их премьер-министра – Майка Рандта. Рокар каждый год наносит ему визит, ветряки в школах, парламент, больницы. Уважение к аборигенам, к тому же он против войны в Ираке. Он мне рассказал, что однажды принял две таблетки стилнокса, после чего ему пришлось пожимать руки и здороваться перед камерами, а у него все в глазах двоилось!

Азиз потерял свои дарбуки и присоединился к нам под конец песни «Элиза», мой голос звучал хорошо, а Кристоф все еще жив. Я увидела его пустой стул, и, по словам Габ, от испуга у меня чуть глаза не вылезли из орбит.

«Мне тебя не хватает. Кейт» – от этого сообщения я заплакала, моя старая подружка немногословна, оттого это так неожиданно и мило. Шарлотта занимается в клубе танго в Буэнос-Айресе, а мы едем в Мельбурн. Сверкающие небоскребы, оранжевый закат солнца, по всей стране положительные отзывы о наших выступлениях, может, сегодня соберем полный зал?

В зоопарке со Стефаном и Кристофом, мне разрешили погладить моего дорогого вомбата, у него голова плоская, глаза широко открыты, чего нельзя сказать о спящих коалах; все ночные животные спали. Я перескочила через загородку, чтобы разбудить кенгуру. Не слишком удачная мысль! Мы потратили состояние на сладости, которые можно отыскать только в Австралии, это для Энди и компании.

Проснулась, кашляю, болит горло, это из-за посещения зоопарка и угрызений совести – я украла табличку «Просьба не беспокоить» с двери номера напротив.

Лу: «Мама, ты где? Когда возвращаешься? Мне грустно, люблю тебя. Лулу».

Кейт: «Мне тебя не хватает. Кейт».

Шарлотта: «Я наголо побрила затылок, люблю тебя».

Самое время возвращаться.

Голос не подвел, Джамель нашел мне оливковое масло, помидоры и витамин С. Голова немного кружится от вызовов на бис и оттого, что танцевала. Майк Харвей и Ник Сейв приехали и остались, они слегка подшофе, их приезд для меня честь.

Чуть ли не драма в аэропорту Сиднея… После праздничной вечеринки, длившейся до 3 часов утра, я была в сумеречном состоянии и не сразу заметила, что у меня исчез паспорт с разрешением на въезд в Новую Зеландию. Я хотела ехать налегке и оставила знаменитую сумку Биркин в камере хранения аэропорта. Кристофу пришла в голову счастливая мысль попросить поискать там, но там ничего не было, и неудивительно, паспорт оказался у меня в кармане! Все уезжают в Париж, но мы с Габ летим в Новую Зеландию, мы потрясены красотой маленького самоанца, я рассказала подруге все, что знаю об этом народе: они похожи на жителей Полинезии, но ростом обычно выше 1 м 80 см; взять, например, вон ту пожилую чету или женщину с грудным ребенком… Везде венки из цветов, я сказала Габ, что самоанцы обожают цветы, у них они повсюду. Даже за ушами. Мой фильм превратил меня в настоящего эксперта по местным обычаям, я знаю столько, что Габриэль уже не может больше меня слушать. «А эти цветы?» – весело спросила я у соседки. «Это для погребения». – «О!» Из глаз дамы брызнули слезы. Тогда я заговорила о своей матери, которая отправилась на небо, и Габ пришлось силой уводить меня, так как она заметила, что там кресты и венки. Опять я со своей непосредственностью! Габ сказала, что она не стала упоминать о своей покойной матери, Молли, чтобы не перегибать палку. Срок моей визы истекает в воскресенье, к этому дню нужно быть за пределами Австралии, и тут с этим не шутят. Мы с Габ направляемся в Апиа^[313].

Что нас поразило, так это рост людей, летевших с нами в самолете! Я знала, что жители Самоа великаны, но нашим спутникам пришлось дважды обвязываться ремнем безопасности, как это делают беременные женщины, экономкласс был явно не рассчитан на их габариты!

Взбираясь на гору Апиа после четырехчасового сна в отеле «Тюситала»^[314], мы исходили потом так, что скользили и спотыкались на корнях и пнях на отвесной дороге. Мы выбрали самый короткий вертикальный путь к вершине. Он занял у нас три четверти часа, тогда как более длинный занимает полтора часа. Могила Роберта Стивенсона возникла перед нами неожиданно, я могла бы зареветь, но у меня уже не было дыхания, и было страшно, как бы у бедной Габриэль не разорвалось сердце. Мы были пунцовые, как и другие страдальцы рядом с нами. Габриэль делала снимки, на одном из них я совершенно в той же позе, что и два месяца назад на Кубе в первый день съемок, – сижу на белом камне, говорю о «Тюситала», который еще не видела, как не видела и Ваилима, дом Стивенсона, и пять источников, и отвесную гряду, и духов. Я с достоинством сидела в его черном пиджаке. На сей раз я была скромной туристкой, пришедшей со своей подругой, чтобы поклониться праху знаменитого человека.

Спускались мы по длинной дороге, ничем не огражденной, еще более опасной и скользкой. Обе пару раз вскрикнули, налетев на корень, едва не свалившись в пропасть. Если начистоту, наш поход состоялся наутро после концерта в Сиднее, мы спали часа четыре, затем при взлете Габриэль тошнило. Она мне сказала, что я задремала в самолете, помню, я выронила из рук книгу Стивенсона и даже не погасила лампочку над сиденьем.

Прилетев в Апиа, мы ощутили перемену климата… он стал тропическим! Мы наняли такси, но в 16:30 выяснилось, что с самолетом неполадки и рейс отложен. Нас разбудили в 8:30 две уборщицы, я смотрела на спящую Габриэль, на ее безжизненное совершенное тело на соседней кровати – как же мы обе устали! А час спустя мы уже лезли в гору, причем я была за вожатого, отдавая себе отчет, что у нас на все про все один день. По дороге нам встретились молодые люди, тренирующиеся для Олимпийских игр. Они были в поту, у одного в руках был веер. Мы посетили Ваилима, показавшуюся суровой, но чистой, но главное – абсолютно соответствующей тому, что было выстроено для фильма, заглянули в комнату Фанни, где сохранилась вся ее одежда; она не была толстой. Позже мы нашли пляж с вулканическим песком, купались и загорали в нижнем белье, Габ повязала грудь моим шарфом; добрались мы и до кораллового рифа, посидели на нем; к несчастью, обломок рифа будет найден в моей сумке австралийскими таможенниками. Мы словно побывали в раю. Когда исчез последний луч солнца, мы вернулись, сделав несколько снимков, обе голые, меня восхитила грудь Габ – ни дать ни взять две итальянские дыни. Брендон, муж Люси, был смущен, когда я описала их Люси, которая и без меня знала об этом!

Мы покинули отель «Тюситала» в 19:30, вылет в 22 часа был подтвержден: Апиа – Новая Зеландия. Мы хотели воспользоваться закатом и сняться с шофером такси, который был недоволен тем, что солнце ушло, мы заметили это, куря по последней сигарете в отеле. Габ как зачарованная смотрела на небольшие виллы по пути в аэропорт, так называемые faalas, в которых есть большая спальня с кроватями, они находятся прямо на море, они были освещены и напоминали образцовые дома, обитатели которых убивают время, играя в карты. Многие из них пустовали. Были там и музыкальные беседки, «для свиданий женщин», – пояснил наш симпатичный таксист. Мы были под впечатлением от прекрасного вида, но по приезде в аэропорт в 19:30 озадачены: там не было ни души, кроме двух уборщиц, которые сказали: «Сегодня нет вылетов». – «Что?» – «Нет вылетов сегодня», – повторила очаровательная аборигенка. «Это невозможно, посмотрите на билет». Но так оно и оказалось, у стойки не было никого! Наше такси доставило нас до полицейского участка неподалеку, и бесподобно красивый полицейский в традиционной юбке «авихава» приветствовал нас в своем кабинете, оборудованном кондиционером; самоанцам не занимать юмора. Габ была очень веселой, и после небольшого испуга при виде лающей собаки мы обе с удовольствием болтали с полицейским, у которого был мелодичный голос. Он позвонил в пункт управления полетами аэропорта Апиа: до 1:45 ни одного вылета! Наш полицейский сказал, что проверит, хорошие ли у нас места, ему сообщили наши имена, я подарила ему свое серебряное стило от Тиффани, которое не пишет, подарок, полученный на концерте. Габ, как настоящая Мата Хари, немного заволновалась из-за таксиста – он показался ей подозрительным. «Он хорошо с вами обращался?» – спросил полицейский. «О да!» – «Сколько он с вас взял, чтобы довезти до аэропорта? Он ждет вас?» – «Ну да, иначе это была бы катастрофа». Таксист нервно рассмеялся. «У вас есть лицензия? – потом спросили мы его. – Были проблемы с полицейским?» – «Нет, все o’kay, – ответил он и добавил: – Что вы думаете по поводу моего предложения?» Он изложил нам свой план, как убить шесть часов, остававшиеся до вылета: «We go barbecue, then grandma’s house»^[315]. Мы радостно взвизгнули, заехали заправиться и подкачать шины, которые он постоянно проверял. Затем остановились у какой-то лавчонки, слегка опешив оттого, что обещанное барбекю будет представлять собой не костер на берегу моря с отбивными, а просто кусок курицы, завернутый в фольгу и поданный на картонке. «And grandma?» – «Не волнуйтесь», – последовало в ответ. И вот мы прибыли с пустыми руками, но не к бабушке, которую видели по дороге в аэропорт, а к дедушке, который вернулся с плантации, как стало известно после разговора с ним по мобильному. «Бабушка будет ждать». А пока это был дедушка с отцовской стороны, он сидел практически в чем мать родила в лачужке из соломы, на плетеной подстилке, кровать стояла прямо на улице, на свежем воздухе. Дедушка с увлечением смотрел международный футбольный матч по телевизору.

После матча он встал с лежанки и заковылял к столбу, поддерживающему faalas, уселся, прислонившись к нему, не слишком удобно устроившись, – одеяло все время сползало на землю. Чьи-то руки подвинули мне стульчик, чтобы я могла сесть, пепельницу и тряпку; чтобы никого не обижать, мы съели кусок отвратительной курятины; думаю, трансляция матча велась из Англии, Габ узнала игроков, говорить особенно было не о чем, но гостеприимство было налицо, как и попытки помочь двум англичанкам, оказавшимся в трудной ситуации.

Габ согласилась на их предложение поспать два часа, не потому, что ей этого хотелось, а потому, что она понимала: мы мешаем дедушке-самоанцу смотреть матч. Мы отправились в faalas современного типа, расположенную неподалеку от дедушкиной хибарки. Когда мы уходили, он улыбался. Его хибарка стояла на сваях, к ней с помощью провисающего кабеля было подведено электричество, телевизор с большим экраном был единственным предметом обстановки. Нас привели в комнатенку, набитую диванами и цветами и похожую на морг. Изображения Христа с белокурыми детьми, увитые гирляндами и раковинами, выцветшие фотоснимки, вставленные в рамки из жемчуга, с которых на нас смотрели более или менее отдаленные предки, о которых явно не забывали. Первые причастия, свадьбы, новорожденные на стенах – все, как у меня на улице Ла-Тур. Диван, на который нам указали, был обит бархатом, нам дали чистую простыню, чтобы можно было укрыться от комаров, – окна были распахнуты настежь. Стены были задрапированы тканью. Габ, завернувшись с головой в простыню, стала похожа на мумию. Я спать не могла, беспокоясь по поводу самолета и желания сходить по-маленькому, которое мучило меня уже несколько часов, я не могла лежать и стала изучать наше пристанище, не сходя с места, чтобы не обидеть хозяев, но глаза мои внимательно всматривались во все, и вот я увидела на потолке самого огромного таракана, какого мне приходилось видеть в жизни, не считая того, которого я нашла в своем нижнем белье на Кубе. Этот, в отличие от кубинского, был жив и полз как ни в чем не бывало прямо над головой Габриэль. «Что это за звук?» – прошептала она под простыней. «Не знаю», – ответила я, после чего заметила вереницу почти прозрачных ящериц с расставленными в стороны лапками – я видела таких однажды, когда была с маленькой Лу на Филиппинах. «Это всего лишь ящерицы с клейкими лапками, чтобы ловить комаров», – сказала я в темноте. Какие-то молчаливые тени придвинулись к нам, и я увидела, что совершенно очаровательная девочка рассматривает меня, спрятавшись за другим диваном, также обтянутым бархатом. Видимо, она уже какое-то время не сводила с нас глаз. Я спросила, как ее зовут. «Аве», – выговорила она на отличном английском. Я поинтересовалась, могу ли нарисовать ее, она кивнула, вскоре к ней присоединился грустный мальчик, и я нарисовала брата с сестрой; мне с ними было легче найти общий язык, чем с дедушкой, он сидел с таксистом и какой-то теткой перед телевизором. Аве было двенадцать лет, ее брату семь.

Мы спросили у восхитительной Аве, можно ли нам воспользоваться туалетом, она проводила нас в какое-то темное помещение и протянула нам туалетную бумагу; со всех сторон доносилось кудахтанье, я распевала во все горло, а Габ свистела. Благодаря полученному на Кубе опыту мне удалось исправить слив в унитазе, к всеобщей радости, мы попрощались с дедушкой, сфотографировались, обещали писать друг другу; нам дали мыло, пластиковый умывальник и полотенце, чтобы мы могли сполоснуть руки после курятины, нам дали постель, новую простыню, нас опекали не хуже, чем в дортуаре, но чем мы могли их отблагодарить? Мы явились к ним без чемоданов, всего на один день, я подарила утренний крем от Элизабет Арден, а Габ пробник крема из аптеки, мы чувствовали, что не на высоте и не соответствуем чудесным детям и нашим словно сошедшим с полотен Гогена хозяевам. Обещания, обещания… «Обещаете не забыть меня?» – спросил нас таксист в аэропорту. Мне показалось, что еще немного, и Габ расплачется. Мы обменялись адресами, и он попросил замолвить за него словечко в отеле. Было 1:45 ночи. В аэропорту, который выглядел теперь оживленным, мы увидели двух молодых людей, которые бежали по лестницам, на них были развевающиеся рубашки, черные галстуки и сногсшибательные lavilavis в духе журнала «Вог»; пустырь перед аэропортом заполняли грузные женщины, с невероятно широкими запястьями, ширококостные, с ногами, подобными деревьям, без щиколоток, с полными икрами, это были жемчужины народа самоа, и мне, как Стивенсону, захотелось жить, любить и умереть здесь, было в них что-то нежное и детское; с иными, нежели у нас, пропорциями, они походили на больших кукол. Туристы выглядели такими заурядными в сравнении с ними; мы удалялись от экватора и направлялись в сторону дождливой Новой Зеландии, где благонамеренные граждане носят кардиганы, макинтоши и обувь. А наши самоанцы, казалось, принадлежали к другому миру и были такие печальные.

Скоро я увижу мою Дору, даже не могу себе представить, что с ней будет после четырех месяцев разлуки, стану ужинать с Лу, Марлоу, Като, иначе навек превращусь в путешественницу, и улица Жакоб, Олд-Чёрч-стрит, Бретань не смогут удержать меня на месте. Волнуюсь от одной только мысли, что буду спать в своей собственной постели. Но к чему возвращаться? Ради кого? Дети, друзья, и больше ничего.

* * *

7 июля

До утра гладила по волосам свою бедную Кейт. Потом зазвонил ее мобильный, она прошептала: «Это Жан» – и отправилась к своему психоаналитику.

Я включила радио, ужасающий теракт в Лондоне: пять поездов метро, два автобуса, лица в крови. Бедный Лондон! Я отменила интервью по поводу книги Сержа, они просто сфотографировали его рисунки на тему «Хреновых последствий».

Число жертв растет, двадцать пять убитых, двухэтажный автобус возле Британского музея. Сообщения Эндрю, Би и Габ. Дж. Вуд не пошел на работу, иначе в 8:45 он находился бы в метро на Ливерпуль-стрит.

Звонила Линде, дети здоровы.

Жара, но я неважно себя чувствую и хотела бы быть в Лондоне с ними. Англия получила право проводить у себя Олимпийские игры, и накануне был праздник. Один испанец, который находился после покушения в Мадриде в коме, предложил уступить на время свой дом какой-нибудь семье, чтобы она могла «укрыться». Ведущая информационной программы сказала: «Нам удалось пережить войну, переживем и это».

Британская полиция на высоте. Англия в наилучшей форме.

* * *

Катания, Сицилия

Потеряла мобильник. Ожидая получить пулю в лоб, говорила об Англии и тех, кто борется с мафией! Мне аплодировали!

Смелыми вас делают другие или, в любом случае, менее трусливые.

Мне удалось поговорить с Бамбу по телефону, голос у нее и впрямь хриплый. Она прекрасная мать. Лулу у меня в Бретани, работает, устроившись под верандой. Надеюсь, что внимательно относится к газу.

* * *

14 июля

Первое 14 июля без фейерверка и искры, исходящей от мамы. Моя бедненькая Лу расплакалась, когда мы говорили с ней по телефону, она занимается в Школе изящных искусств. Роль в фильме становится все более незначительной, а та девочка, которая послужила прототипом, зовется теперь Мэллори^[316], это она так захотела (чтобы подмигнуть мне из фильма). Ее рисунки великолепны. И графические, и со светотенью.

Я снова опоздала на демонстрацию фильма о Аун Сан Су Чжи в подвалах сената. Те, кто свидетельствует об этом страшном режиме, задержаны, их пытают, поэтому с открытым лицом можно брать интервью только в Таиланде. После фильма началось обсуждение, мое сердце готово было выпрыгнуть из груди из-за сигарет и тревоги. Я говорила с микрофоном в руке.

Много вопросов и ответов. Я сказала, что нужно реагировать, пока не поздно, и что все, что останется нам от АССЧ, будет ее лицо на майке.

По окончании я бросилась к выходу, но какой-то тип в духе старой Франции остановил меня:

– Ваши высказывания неполиткорректны, мадам.

Я не нашлась что ответить, ни одной хлесткой реплики не пришло в голову. Я спешила удрать из этого чертова сената, а он ведь огромный, уж мне-то это известно, поскольку пришлось бегом одолеть парк и два проспекта!

Я добралась до места, где был устроен коктейль, и была вознаграждена дамой, организовавшей демонстрацию фильма и пригласившей меня заходить когда захочу. Монах, который дружит с Аун Сан, удержал меня за плечо и предложил заснять послание от меня, обращенное к ней, что я и исполнила, расспросив, как она себя чувствует и увидит ли кто-нибудь однажды эти кадры.

Они сказали, что меня хорошо знают в Бирме. Думаю, да, после концерта с Ги де ла Шевальри. Может, у сопротивления есть свое телевещание?

Я сказала: «С днем рождения. Мы вас не забываем. Будьте уверены. Я хотела бы быть свитером, чтобы защитить вас от холода».

Я говорила от имени французов, но сочла, что это слишком самонадеянно, поэтому слова о свитере были чем-то идущим лично от меня. Монах сказал, что она больна. Еще он добавил, что против них такие санкции, что даже французы, возможно, будут вынуждены прекратить свою помощь. Единственные, кто пользуется всем этим, – это правительство, оно отмывает деньги от продажи наркотиков, а люди живут плохо, хуже некуда.

Купила цветы для Лу в Мулье-Савар. День рождения Марлоу, он не с нею, так что розовые розы – для того, чтобы поднять ей настроение.

Сребреница, десять лет назад, 8000 человек, молодых и старых, были убиты. Я купила белые цветы и попыталась отыскать боснийское посольство. Девушки у приемной стойки были удивлены, увидев вплывающее к ним целое облако белых орхидей.

– Вы пришли за путеводителем?

Нет. Чтобы воздать почести убитым десять лет назад. Они предложили мне кофе и заверили, что вручат цветы послу Боснии на следующий день.

Я сделала запись в книге соболезнований бедных англичан. Полицейский посольства посоветовал мне заглянуть к консулу, поскольку консульство было закрыто!

Улетаю в Турцию, наконец все в порядке. Я выкурила тысячу сигарет. Так устала, что могла бы уснуть прямо на земле.

Говорила с Джоном Вудом по телефону, он сказал: «А почему бы Лу не сыграть роль Эстеллы в «Больших надеждах»?» Сказочное предложение, предел мечтаний. Она будет неподражаема. Хотела позвонить ей, но она в Школе изящных искусств. Это главная роль, а ставит фильм лучший театральный режиссер Англии. Звонила Кейт, все хорошо, она занята подготовкой выставки. Я спросила, можно ли мне приехать взглянуть на макет. Она не против.

Я выходила из туалета в самолете, когда какой-то тип подошел ко мне:

– Я друг вашей дочери.

– Гм-м, которой?

– Кейт, мы вместе были в Антарктике.

Я позвонила Кейт.

– Арктика, Антарктика, да я там никогда не была, это какой-то придурок!

Я подошла к нему за разъяснением, и он мне ответил, явно смущенный:

– Я был другом Кейт.

Я передала ему телефон, а потом спросила, почему он говорил об Антарктике.

– Да нет, я сказал наркотики!

Я послала Кейт сообщение, чтобы посмешить ее.

Чудесный день. Кейт, Шарлотта, Эндрю, Гарри, Бен, Алиса на белом песочке Сен-Пабю. Накануне, как когда-то, ужинали и разговаривали, я заворожена Эндрю, Шарлотта жульничает в «монополию», Бен хочет ловить крабов в полночь, у Като волосы подстрижены, как у мальчика, Шарлотта в окружении своих детей выглядит на 17 лет, Кейт шутит, Эндрю счастлив. О, если б это продлилось еще хоть день! Бесценные минуты! Мой волшебный дом, шляпа колдуньи под полной луной… Я встала на то место на пляже, где мама танцевала в прошлом году, в молочном свете, в то же время, на том же месте, и вот уже прошел год без мамы.

* * *

Октябрь, выставка Кейт

Я расчувствовалась, узнав, что помещение, где проходит выставка Кейт, находится напротив дома 5-бис по улице Вернёй. В лабиринте улиц, столбов и опор расположен чудесный гараж, окруженный сорняками, такое впечатление, что ты потерялся во времени и что перед тобой твое детство.

Я счастлива, что ей удалось получить красную комнату, чтобы развесить в ней портреты, все эти замечательные лица. Мне понятен ее замысел – огромный лабиринт, какая великолепная идея! Проговорили до часу ночи. Она ела моцареллу и бифштекс с жареной картошкой, кажется, ей лучше, хотя она и грустит, стоит ей вспомнить о Жане и о своем желании иметь детей и дом. Шарлотта позвонила из Буэнос-Айреса и сообщила, что возвращается через три недели. Кейт была так счастлива поговорить с ней по телефону. Кейт так все любят, надеюсь, она это знает.

Кейт сходила сдать анализы, потом мы поужинали лососиной; смотрели «Сайнфелд». Мне кажется, я ей немножко надоела, но мне так отрадно видеть, что она ест, а не плачет. Она была у психоаналитика, значит, наплакалась у него.

* * *

Ноябрь, в Киеве с Жаклин

Вчера я каталась с Пьером Ришаром на мотоцикле, а сегодня симпатичный юноша Эндрю завивает мне волосы в небольшом киевском ночном клубе. Мы остановились в отеле недалеко от реки, Жаклин визжит от счастья при виде любого дома! Как трогательно!

С нами Кристоф, он показал Жаклин город, пока я красила ногти. Я не могу заниматься на тренажере, потому что премьер-министр подписывает соглашение с Россией прямо над спортзалом! Ничего не поделаешь, хоть и очень странно. Провела пресс-конференцию и, к своему великому удивлению, открыла, что меня здесь хорошо знают, еще до Сержа, благодаря фильмам Зиди.

Они проводят неделю Сержа Генсбура. Я дала концерт в ночном клубе, прошло на ура. Думаю, Жаклин тоже была очень довольна.

Вечер воскресенья. О, как мы смеялись! В 9 утра позавтракали. У бедного Кристофа в горле пересохло, он провел ночь в питейных заведениях Киева. Мы с Жаклин вели себя как паиньки, и вот теперь идем смотреть дом, где выросла мама Жаклин. Отец Сержа, Жаклин и Лилиан в 1917 году давал там уроки игры на фортепиано. По дороге Жаклин пребывала в таком возбуждении, в каком находится блоха, завидевшая зеленую травку; и впрямь, там было так зелено, так много деревьев, какие-то люди продавали черешню. Я набралась смелости и попросила шофера остановить машину. О, вид этих людей! Бабушки в платочках, беззубые старики… Можно было выбрать между красной и желтой черешней, как в Кресвёе. Я купила три корзиночки, в которых были перемешаны ягоды разных цветов. Они еще мне доложили и добавили грецких орехов, а один из них бежал за машиной, посылая нам тысячи поцелуев.

Затем мы приступили к розыскам дома. Вооружившись конвертом Жаклин, в котором были собраны снимки места, где они проживали в 1916 году, и письмом отца, в котором объяснялось, что дом Ольги был «большим, с десятью комнатами на этаже и лестницами, выходящими на сквер. Рядом французское консульство».

Это все сведения, которыми мы располагали. Мы спрашивали у всех, кто мог помнить что-то о дореволюционном городе. Жаклин все больше говорила по-русски, показывала фотографии, и один молодой человек по имени Евгений попробовал расшифровать письмо. Назавтра, в 8:45 у нас назначено рандеву с Илоной, которая переведет ему письмо. Евгений отказывается от денег. Я молюсь, чтобы отыскались сквер и дом. О, если бы они только знали, кто такой Генсбур, и песню «Я тебя люблю…»

У меня стащили кинокамеру, значит, не будет фильма о том, как все это началось. Я должна срочно все вспомнить. Мы приехали в Феодосию в 8:45. Илона попросила меня перевести дневник отца Жаклин на английский, чтобы она могла говорить с работниками музея. Заявился какой-то человек со старинными картами города, датированными 1916 годом. Отталкиваясь от описания почтового отделения, он пришел к выводу, что дом должен был располагаться в старом квартале, разрушенном немцами. Мы в такси добрались до того места, где прежде был богатый квартал. Старые великолепные дома стоят на своих местах, но на месте того дома, который искали мы, – no man’s land^[317]. Парк исчез. Мне не позволили снимать моряков, поскольку мы находились вблизи русской военной базы. Я отколупнула кусочек розовой штукатурки и собрала пушок с платана.

Жаклин была в восторге: даже если дома уже не было, все же квартал, где жила ее мать, был великолепен.

* * *

Ужинали на берегу моря… То же море, которое было здесь и при ее матери, те же берега, потрясающе красивые девушки на высоченных каблуках и с сумочками в руках, затем поезд до Москвы, который шел вдоль моря… Семьи снимались на пляже в нарядах эпохи Людовика XVI, старомодный шарм…

2007

Дети зимы

Леришом прислал мне дюжину мелодий, и я в своем доме в Абер-Враке попыталась, как это делает школьник, наложить на эти мелодии готовые слова, мои наваждения были примерно теми же, что и тогда, когда я снимала фильм «Коробки», я даже взяла некоторые отрывки из диалога, есть несколько песен, которые я очень люблю, одна написана для Кейт – «A la grace de toi» («Благодаря тебе»), и одна для Шарлотты – «Pourquoi?» («Почему?»), одна для Лу – по поводу Дороти Паркер, одна для Сержа – «Je suis au bord de ta fenetre» («Я на краю твоего окна»); «Maison etoilee» («Звездный дом») – это о моем доме в Бретани, «Enfants d’hiver» («Дети зимы») – об Эндрю, Линде и обо мне, одна песня – для Аун Сан Чжи, отчасти вынужденная и, может быть, самая очаровательная на мелодию Сушона «Periode bleue» («Голубой период») – нагромождение воспоминаний. Этот альбом был мне очень дорог, Эдит Фамбуэна записала мне его в своей студии, он не имел большого успеха, но я всегда бываю очень тронута, когда кто-нибудь вспоминает о нем, все-таки это что-то невероятное, когда кто-то поздравляет вас с чем-то, написанным вами, я убедилась в этом в случае с Лу: после ее первого диска люди узнавали нас на автобусных остановках, и было страшно приятно слышать, как они с восторгом говорили Лу: «Мне нравится то, что вы делаете»; позднее то же будет и с Шарлоттой, люди удивятся, читая ее стихи, узнавая о ее трудностях и ее мужестве.

* * *

«Коробки» были сняты в 2006-м, вышли в 2007-м

Я написала сценарий и руководила съемками фильма, в котором отразилась вся моя жизнь, – «Boxes» («Коробки»). У меня собрался потрясающий актерский состав. Джеральдина Чаплин играла мою мать, Мишель Пикколи – моего отца, я играла себя, Наташа Ренье – Фанни (Кейт), Лу Дуайон – Камиллу (Шарлотту), Адель Экзаркопулос – Лили (Лу), Джон Хёрт – отца Фанни, Морис Бенишу – Макса, Чеки Карио – Жана, Анни Жирардо – Жозефину, Серж Лафори – моего деда, Диана Пейн-Майерс – мадам Мартен, Жак Баратье – вдовца. Декорации по эскизам Ремона Сарти, костюмы Мика Шеминаля, оператор – Франсуа Катоне, монтаж – Мари-Жозе Одьяр, продюсер – Эмманюэль Жиро. Я сняла фильм за шесть недель в своем доме в Бретани. Когда я искала актера на роль моего отца, Пикколи позвонил ночью и спросил: «Что ты делаешь?» Я ответила: «Вклеиваю куски диалогов в сценарий, потому что не знаю, кем должен быть мой отец – французом или англичанином», а он мне: «Почему бы тебе не пригласить меня?» Я ему: «Но ведь ты снимаешься в «Короле Лире» в Нантерре»; он: «Приеду, как только закончу здесь». И приехал. Я отправилась к Джеральдине Чаплин в Швейцарию, чтобы пригласить ее на роль Анны, то есть просить сыграть меня. Она мне сказала: «Ты опоздала на десять лет, но я согласна играть твою мать». Джон Хёрт сказал, что будет играть бесплатно, за кормежку, так же поступили Чеки и Морис. Мне всегда казалось, что у Наташи Ренье тот же тип психики, что у Кейт. Она захотела играть Фанни. Лу согласилась играть Камиллу и в первый день съемок в гостиной расплакалась во время длинного монолога, в котором рассказывала о том, как ей больно оттого, что на нее никто не обращает внимания. Я так боялась, что этот подарок – ее слезы – пропадет зря. Она была безупречна в сцене с Максом, где он курит последнюю сигарету. Я делала пробы, чтобы найти девочку на роль десятилетней Лу, и выбрала Адель. Анни Жирардо я предложила роль Адель. Она была уже очень серьезно больна, но я не смела разочаровать ее и пригласила в фильм, который стал для нее последним. Может быть, у меня слишком много персонажей, вещей, жизни в этом фильме, но он правдиво отражает все, что тревожит мать и трех ее дочерей. Не думаю, что есть много фильмов на эту тему. В конце концов, я сама снялась в роли Анны, потому что Розанна Аркетт не смогла, она была занята в телефильме.

2010

9 декабря

Я поправилась. Три месяца химии, снижение лейкоцитов с 200 000 до 12 000, почти норма. Я еще в клинике, но все хорошо. Вот что странно: читая инструкции к лекарствам, я отдаю себе отчет, как сильно и как долго я была больна. Невероятно огромные лимфатические узлы из-за небольшого насморка, нескончаемый ларингит, антибиотики, пот по ночам, такой, что приходилось менять пижаму и наволочку, пневмония. С тех пор как началась эта болезнь – во времена «Электры», – я воюю с насморками и славной Габ, которая в последнюю ночь была со мной в Ла-Рошели, когда меня колотило, но не от радости, а от докторов и от моего жалкого состояния. Габ ухаживала за мной во время пневмонии. Я только вернулась из турне и утомительной поездки в Грузию, где растянулась в аэропорту, так я ослабела, затем в Лилле поднялась температура, затем я пошла смотреть пьесу Тигра – с такими раздувшимися лимфатическими узлами, что не могла двигать шеей, затем был концерт Шарлотты, потом поездка в Канаду, потом финский туман не выпускал нас из Афин, я была с Габ, меня сотрясали такие спазмы, словно я должна была родить. Гастроли, одни за другими, а потом раз – и клиника… «Выбора у вас нет», – сказал профессор Леви. «А я на каникулы смоюсь с Габ в Грецию». На что он возразил: «У вас начнется кровотечение внутренних органов!» Я приехала вовремя, чтобы посмотреть, как Лу играет в пьесе Беккета в Орлеане, после МРТ селезенки начали лечение в клинике Авиценны, но для переливания крови я была слишком слаба. Кейт, Шарлотта, Лу, совершенно белые, все время были со мной, в том числе во время сеансов химиотерапии. В инструкциях к лекарствам сказано, что на детей они не действуют, во всяком случае, это не доказано. Бедная Леа, бедный Ури^[318]. Идет снег. Кейт не смогла приехать из-за своего фильма, Шарлотта в Нью-Йорке, Лу на Кубе – ее вчера укусил тарантул в ляжку! Шарлотта прислала имейл, какое счастье! Кейт была со мной во время первой химии, Шарлотта – во второй. Бедная Лу, страшно бледная, совершает бесконечные переезды до Орлеана и обратно, мотылек, который никогда не жалуется. А я так грустила, оттого что не могу сниматься в фильме Матьё Деми, а им только и нужно было, чтобы я выздоровела и была жива. В какой-то момент я подумала, что не доживу до дня рождения, что уйду, как Серж, в том же возрасте. Я не грустила, пока не увидела их, они так беспокоились. Ходила в театр с Мишелем каждый вечер, была у Габ, слушала рождественский концерт, вела себя осторожно, и ничего не случилось. Небо не захотело забирать меня наверх. Бедная Лу была в слезах, для нее это тяжело. Умная девочка. Она упустила фильмы, в которых хотела сняться, а Шарлотта снимается в двух фильмах сразу, и на ней еще маленький ребенок, и дом в деревне. Настанет черед Лу, у нее прекрасный голос и поразительные стихи. Беккет! Шарлотта делает то, на что не способна ни одна из нас, и она добилась того, чтобы Жак четыре месяца в году проводил с ее детьми в Париже, с Лолой, с ней, с Лили и новорожденным. Она неслыханно великодушна. Като наконец-то счастлива и вместе с Ури занимается монтажом своего первого документального фильма о Филиппе Джиане, на четыре месяца погрузившись в работу целиком, плюс еще заказ от «Ла-Редут», чтобы иметь наличные. Настал ее черед быть счастливой. Шарлотта на вершине карьеры, у нее ребенок, которого она так ждала, и вышел платиновый диск, и премия в Каннах – ну просто принцесса. Она появилась в клинике три месяца назад вся белая, и сказала мне, что я цвета простыней государственного благотворительного учреждения. Като, не терпящая вида крови, тоже была со мной, все трое были со мной. Я не вела дневник, но об этом я должна написать – об их участии, об их отношении ко мне, как и об отношении Габриэль и Мишеля. День рождения Эндрю, я должна была петь в честь Анно, но я под капельницей. Дорогой Эндрю, его ребенок родился больным в день моего рождения, ужасающий день рождения выживших. Девочке скоро два года, у нее муковисцидоз.

* * *

11 декабря

Лу и Марлоу навестили меня, началась фаза, когда тошнит, Марлоу играл в лего, Лу читала мне газеты, как вдруг нагрянула Кейт с огромным числом деликатесов: белая кровяная колбаса, ньокки, шпинат. Мне стало намного лучше, Марлоу уснул у меня на коленях, Дора немного ревновала, Лу тоже задремала, когда меня замутило, да так сильно, что я не смогла добежать до туалета. Дорогая Кейт в очередной раз все вымыла, со словами, что нисколько не воняет. Они все спят на крошечных кроватях, Ури и Кейт рядом со мной, Лу и Марлоу в кровати в стиле Наполеона. Кейт не хотела уходить, она была моей матерью – как это странно! – утирала мне лоб, говорила, что все будет хорошо, словом, поддерживала меня как могла. Они с Лу как две мамы, помогают мне во всем, это так необычно и чудесно. Господи, закончился третий курс химиотерапии. Какой пикник мы устроили! Как весело было шутить с Лу, Кейт и Ури, которые сидели на кухне, пока я играла с Марлоу в поезд. Какое божественное воскресенье! Отправились обедать на бульвар Сен-Жермен.

* * *

14 декабря

Габ и Кристоф посоветовали мне побывать на вечеринке у Маленького Мишеля, который приготовил шесть отбивных и припас для нас русский фильм «Гамлет». Мы отправились на автомобиле типа фургон с Дорой, Кейт позвонила утром, сказала, что не сможет поехать с нами, значит, откладываем день рождения на завтра. Мы приехали к Мишелю, он уверял, что кроме нас не будет никого. И вдруг я вижу, что у него Поль, Франсуа Шален и Бертоме, я бегу в спальню, пытаюсь привести себя в порядок. Голова грязная… А ногти! Ну так вот, Мишель устроил мне праздник у себя, с уткой, хорошим вином, и даже Дора была в хорошем настроении. Потрясающий именинный торт в форме груши и подарки для меня… Франсуа заказал в Лиможе две тарелки с изображением Долли, на что ушел целый год. Поль подарил мне мои любимые цветы – рождественские розы, Мишель – огромную фарфоровую крысу размером с кота, сидящую на орехе, – японской работы, а Бертоме своими руками сотворил из черной ткани, ламп и старого металлического конструктора настоящий театр теней, и на все это у него ушло несколько месяцев.

* * *

15 декабря

Второй раз празднуем мой день рождения у Лу! Кейт и Жак плюс их младенец, которому четыре дня. Мы с Габ мечтаем подержать его. Дорогой Этьен^[319] пришел, и Мишель тоже. Като прихватила огромную бутылку вина, когда они с Энди Литваком ушли, в коридоре он поджег ее волосы. Младенец вел себя лучше некуда, был спокоен, у него такие же волосы, как у Лу, вздернутая верхняя губа, нос Жака, он послушный. Шарлотта нагрянула из Лос-Анджелеса очень радостная.

2011

Февраль

Сообщение от Лори: умер Джон. Я в жуткой панике из-за Кейт, она находится на Филиппинах, и у нее нет телефона. Как ей помочь? Господи, бедный Джон, он понимал, что уже не жилец. Кейт придется провести двое суток в самолетах, чтобы добраться до Нью-Йорка. Я даю интервью для Arte, затем Дрюкеру в отеле «Рафаэль», это был отель не только Сержа, но и Джона. Как сказать Роману, что его дедушки больше нет? Кейт хотела, чтобы он приехал на Лонг-Айленд, но на следующее утро передумала. Эмма улетела, чтобы быть рядом с Кейт, мне она не велела ехать, но я все же попыталась сесть на самолет в пятницу, как только выписалась из клиники. Мне казалось, что я должна там быть, но потом передумала. Я хочу только помочь Кейт, которая попросила меня позаботиться о Романе, что я и пытаюсь сделать. В четверг я ждала в аэропорту Кейт и Жана, она была вся такая хорошенькая, и со всем справилась сама. За то, что я могла обнять ее, я благодарна Ксавье^[320], он освободил для меня утро.

Я была так рада, что вижу ее живой-здоровой. Виделись вечером с Шарлоттой в «Зимнем цирке». Не слишком разумно. Но я не хотела быть ни в каком другом месте. Кейт сражается за свою жизнь. Ее слова, обращенные к Шарлотте: «Такое счастье, что мы живы». Благослови Господь эту девочку.

Она слишком устала, чтобы прийти вечером, но утром пришла, потому что намеченный сеанс химиотерапии не состоялся, что-то там с тромбоцитами, слишком низкий уровень. Кейт вчера сопровождала меня в клинику в 8 утра, а вторую половину дня мы провели на блошином рынке в поисках мебели для фотосессии, намеченной на пятницу. Там был один тип с пятью попугаями. Все любят Кейт и восхищаются ею. Она коротко обрезала волосы, ей идет. Она вручила мне книжечку о погребении Джона с его лицом на обложке. Я пошла в воскресенье в церковь Сен-Жермен и поставила свечи, поплакала о нем, проконсультировалась с двумя психотерапевтами, как мне привести в порядок свои мысли.

* * *

Когда в Японии разразилось цунами, я смотрела полночные новости по телевизору, и вдруг позвонила Кейт: «Мы должны ехать в Токио». Я решила, что она права, и уже на следующий день искала подходящий рейс до Японии, ведь именно с этой страной связаны воспоминания о счастливой поре, мы двадцать лет ездили туда с Сержем на гастроли. Был один француз, Дюма, который столько раз приглашал нас туда! Песня «Пофигист» была номером один зарубежных продаж, мы побывали с концертами «Арабески» не только в Токио, но и во всей Японии. Что могло быть нормальнее, чем дать несколько концертов в поддержку страны, перенесшей такую катастрофу? Я взяла билеты для нас с Кейт в последнюю минуту. Но она не смогла, и я уехала одна. Она собиралась присоединиться ко мне через несколько недель. Я попросила Сашико, моего продюсера, подыскать мне музыкантов, чтобы я могла исполнить некоторые песни Сержа, и так познакомилась с Нобуюки Накахимой и его друзьями. Я думала, что Нобу только пианист, но позже выяснилось, что он сочиняет музыку к фильмам. Глюзман организовал большой концерт в «Шатле» в поддержку Японии, на котором собрались все актеры и певцы Франции и благодаря Бернару Шерезу два часа работали в прямом эфире на «Франс-Интер». Позднее я попросила Нобу сделать оркестровку для нескольких моих концертов в Соединенных Штатах. Мы назвали концерт Via Japan. После концертов мы продавали небольшие браслеты в пользу женщин Фукусимы. Был такой успех, что мы отправились с этими концертами по Европе с японским и европейским джаз-бандом, а потом и по Азии с первой группой, той, с которой я записала диск Via Japan. Филипп Леришом сам отобрал песни, Стефан был нашим звукорежиссером, Кристоф – моим ассистентом, а Глюзман – продюсером. Кейт приехала в апреле в Фукусиму, много снимала, а потом устроила выставку в Киото.

Джо появилась на свет за неделю до сорокалетия Шарлотты. Я думаю, что это блеск, это то, чего хотелось бы всем. Она была неподражаема. В день бар-мицвы Бена, своего сына, она была прекрасна, как Иезавель, в декольтированном платье из цветных лоскутов. Джо, как прежде Алиса, неразлучна с Шарлоттой, за которую цепляется так, что не оторвешь, она – часть ее тела, как и ее поездок. Когда Шарлотта снималась в фильме Ларса фон Триера, Джо спала с ней в одной постели, Шарлотта между съемками кормила ее грудью. По-моему, это вершина материнства, она составила счастье Шарлотты и Ивана, когда их первенец вылетел из гнезда.

* * *

Октябрь

Ветер в Стамбуле такой, что самолет подпрыгнул, прежде чем взмыть в воздух! Час провели в Стамбуле, нам не разрешали покинуть самолет, я сидела рядом с банкиром из BNP, ему столько же лет, сколько Шарлотте, это меня потрясло. Сегодня ночую у Кейт, Лу на репетиции, я так волнуюсь, она в Авиньоне играет в «Чайке» с Артюром Нозисьелем^[321]. Мама была бы счастлива! Она участвует в пробах на роль Екатерины в «Генрихе V», а ее чудесный диск сейчас на аранжировке, он выйдет в феврале, и она блистает в фильме Жака.

Этот год наконец-то будет ее годом! Вау! Благодаря Артюру, его уму, интуиции и силе, у нее все будет хорошо. Хватит пятиться назад. Шарлотта в «Меланхолии» вызвала всеобщее любование, и заслуженно. Кейт слетала в Нью-Йорк, сделала снимки для фирмы «Ла-Редут» и наслаждается идеальной любовью с Ури, все устроилось. Шарлотта – великая актриса, возможно, наиболее тонкая из французских актрис, Като – фотограф, человек с большой буквы, забавная, решительная и веселая. Роман работает, он наконец нашел себя. И после десятилетнего ожидания все наладилось и у Лу.

Я в клинике Авиценны, учу текст с милой Мари^[322], у меня еще стоит капельница. Они не могут больше найти вены, так было и у папы. Слишком много внутривенных вливаний уже было, я заставляю их нервничать, вены лопаются. В последний раз пришлось трижды колоть, а сегодня две медсестры дважды кололи и в конечном счете попали в вену на кисти. У меня нет больше вен. У профессора Сенбалиста насморк, она проделывает по двадцать километров на велосипеде, чтобы добраться из Бобиньи, где она живет, до клиники Авиценны, я так люблю ее, она мне все объясняет, когда она мне говорит, что в прошлом году во мне было два килограмма жидкого рака, а сегодня всего несколько граммов, я понимаю: она меня практически вылечила. У бедного Эли рак, я говорила с Иветтой^[323] сегодня утром, это был его день рождения, ему было больно, но он стойко терпел, надеюсь, лучевая терапия спасет его.

Ах да, Кейт побили фараоны, она и Олив, тоже фотограф, шатались, а полицейские схватили ее за плечо и стали бить ногами, она может быть жесткой, неуступчивой, но нет никаких резонов бить ее, ей бы подать на них жалобу, ее продержали в участке всю ночь. Сегодня вечером она уже в Израиле, с Ури, небольшая пауза в делах, влюбленные улетели со счастливым видом. Она без ума от этой квартиры с двумя котами, терьером Виленом и борзой, которая таскает котов за уши; даже в пьяном виде Кейт смешит Ури!

Я направляюсь в Германию, у меня первый концерт, Дора лежит у моих ног, Бертоме и Глюзман справа и слева от меня, вчера вечером была последняя репетиция, Филипп Леришом точен и скромен, господи, как мне повезло! Отобранные им песни, его мудрость, и Нобуюки. К нам заходила дорогая Габ, ей понравилось, утром она подстригла мне волосы и уснула на полу на матрасе в кухне, на улице Ги-де-ля-Брос, опасаясь возмездия с моей стороны. Какая подруга! Маленький Мишель явился в 22 часа с ножницами, и Габ взялась за дело, костюмы Ямамото – катастрофа, так что первое шоу я проведу в кардигане и джинсах и в туфлях от Бертоме. У меня жуткий насморк вот уже неделю, шесть дней шли репетиции, у меня работают польские рабочие, которые приходят каждое утро в полвосьмого. Я все больше заболеваю, но рада обустройству в доме 9 по улице Ги-де-ля-Брос, выйти на улицу и сесть на собственном крыльце – это что-то. Немного тостов, зеленый чай, сироп от кашля и сон. Мне немного стыдно перед Бертоме, что я целый месяц ношу одну и ту же одежду, от меня несет Дорой, но все, чего я хочу, – это быть в этом доме, пройтись как-нибудь во второй половине дня с Джо по Ботаническому саду, и чтобы Алиса и Марлоу играли в хижине в саду, да еще выкурить сигаретку. Шарлотта приходила посмотреть, мне кажется, она думает, что я сошла с ума, поселившись в Пятом округе, но теперь, когда стены обтянуты тканью, она находит, что здесь недурно; Габ приняла мой дом с восторгом: он недалеко от реки, на велосипеде можно быстро добраться до бульвара Сен-Жермен, а Шарлотта, Лу и Кейт живут на другом берегу реки. Забавно. Мои японские музыканты просто прелесть, очаровательные, необыкновенные, это я совершаю глупости. Бертоме устроит небольшую карусель из огней с одной стороны сцены, чтобы была игра теней. Он прелесть.

* * *

28 октября, Берлин

Изматывающая поездка через весь Берлин, я сняла автобус для японцев, и господи, сколько всего мы посмотрели в Берлине, вплоть до безобразного олимпийского стадиона. Нобу был впечатлен всем увиденным, японцы такие милые, едят немецкую еду, пьют немецкое пиво, с любопытством погружаются в чужую культуру, даже не бог весть какие рестораны, в которые я водила их вчера вечером, заставили их таращить глаза; попробовав дичь, они побелели; чтобы объяснить им, что они едят, я приставила к голове ладонь с растопыренными пальцами, как будто это оленьи рога. «Может, лошадь?» – спросил один из них, тогда я добавила пальцев, и они стали смеяться. Когда на одном из концертов я ошиблась, то изобразила с помощью мимики харакири, и теперь это наша дежурная шутка. Какой овацией разразился зал в адрес японской группы!^[324] Нобуюки Накахима был явно тронут теплым приемом, из зрительного зала к нему подошел японец, у них обоих были слезы на глазах, я пела не очень хорошо, посещение вчерашней пивной дало себя знать, я немного фальшивила, но никто не заметил. Аплодисменты раздались, когда я пела «Реквием». Я спряталась в отеле, потому как сотня фанатов с моими добытыми в интернете фотографиями, на которых я нагишом, преследовали меня, так что я разумно отступила, но сожалею, что не провела вечер с японцами. Kampai, kampai!^[325]

* * *

Ноябрь

Лу в Марракеше, развлекается, бедный Марлоу был в слезах, его подняли на смех, его дразнили маленькие тупицы из летнего лагеря, сказали, что он девочка, из-за его длинных волос. Бедняжка! Немного солнца ему не помешает. Мне так хочется похвастать Лу. Фильм с Жаком, сказочный диск! Шарлотта уехала со своими подростками и малышкой Джо на остров Бреа, вот так приключение! Она так счастлива, она на обложке журнала Elle, но все, что ей нужно, – это быть с Джо, и я ее понимаю. У бедного Эли вид был неважнецкий, боязно за него, Ивану завили волосы для съемок, он похож на хиппи, но я чувствую: он слушает своего отца так, словно понимает: это может быть в последний раз. Кейт уехала с Ури и детьми, День Всех Святых, везде праздник. Она в хорошем настроении, Роман – просто чудо, он здоров, выглядит лучше некуда и работает. Так что останавливаюсь, в следующий раз возьмусь за дневник после шоу.

2012

Июнь

Боюсь, новости хуже не бывает. Полгода, год. Бедный, бедный Эли^[326], бедный Иван, слава богу, у него есть Шарлотта. Но назначить дату! Не представляю себе ничего хуже этого. Они не имеют права говорить больным: «Безнадежно». Это как с Жаком: ему сказали: «Есть пять процентов надежды», и он попал в эти пять процентов… Храбрый Эли на дне рождения Бена улыбался, совсем не жаловался, не показывал, как ему плохо, когда был с сыном и внуком, и со всеми нами.

Он сказал: «Какой потрясающий день, сколько хорошеньких девушек!» Я думаю, он такой же, как Серж, хитрый, но в главном беспомощный. Он может сражаться за жизнь, как Анни, но у него метастазы в костях. Надеюсь, он никогда не испытает страха, не будет страдать.

Мама Авы умерла позавчера. Я говорила с ней неделю назад. Несмотря на свою болезнь, это был один из тех дней, когда она вспоминала обо всех. Обо мне, Лу, Кейт и Шарлотте, и говорила: «Неплохо», «До свидания». Как мило. Она никогда не оставалась одна в свои восемьдесят восемь лет. Она умерла в том же возрасте, что и мама.

* * *

6 июня

Опять! Все по новой! Клиника Авиценны. Я вернулась туда, проведя вне ее стен неделю, пришлось отказаться от поездки в Канаду, у меня зуб на зуб не попадал, температура поднялась до 39,6. Спасибо, Габ была рядом. Так, с клацающими зубами я села в такси; мне сделали рентген в отделении пульмонологии и сказали, что нужно остаться в больнице. Третий бронхит за два месяца, два из них только за последний, зато я забыла о кошмаре с венами, когда приходилось умолять медсестер не начинать снова. Когда ты впервые попадаешь в клинику, все так необычно, ты наивен, я трусила, все мне было в новинку. Будь мужественной, Джейн! Ну-ка, придай лицу другое выражение. Теперь я старая дама, которая пищит, все лечение через грудь, трубки в горле, никогда больше, но снова и снова… Теперь мне лучше, позвонила Кейт и рассмешила меня. «Что делать в случае схваток?» – «Ложись на холодный пол». – «О нет, только не в твоей комнате, у тебя там такой линолеум!» Она смеется. А медбрат вчера заметил паука на полу, как раз когда Габ сказала, что кто-то укусил ее в шею. «Смотри, поймала! О нет, это паук надежды…»^[327] – «Все же лучше, чтобы он вас не кусал», – сказал медбрат. Като ответила: «Положите рядом серебряный или металлический предмет». – «Хорошо, вечером возьму с собой в постель ложку, против статического электричества». Браво, Кейт, она посмотрела это в интернете. Вчера она выпила стакан вина, но я была довольна, что Габ может с ней поужинать, после всех тех жертв, которые она принесла. Господи, как Кейт красива, я чувствовала себя Джеймсом Стюартом перед Грейс Келли в фильме «Окно во двор»: коротко остриженные волосы, улыбка, узкие серые брючки, узкая майка, японское пальто, которое летало вокруг нее, когда она двигалась: какая красотка! Мой ночной медбрат два часа рассказывал мне о боли и о том, как он бросил курить, а я дала ему послушать на своем компьютере композицию Лу «I.C.U», и он закричал: «О, какой голос! У меня от него мурашки по спине!» – и я была горда, что он от меня узнал имя моей дочери – Дуайон, я написала его на бумажном носовом платке, он расскажет об этом своей жене.

Габ приехала в Париж, решив, что я не в форме. Вот это подруга! Сквозь туман страха и пессимизма, который заволакивает меня, я держу ее за руку, когда у меня ищут вену, чтобы поставить капельницу; я не должна никогда об этом забывать. Вчера я чувствовала себя, как раньше моя мать, цепляясь за руку маленького Мишеля, сопровождавшего меня в походе по магазинам, моя рука стала как коготок, ноги не идут, он меня направлял, и мне было восемьдесят пять, а не шестьдесят пять, я пыталась есть, спать, но этого недостаточно. Шарлотта, малышка Джо и Иван, страшно влюбленный в жену, уже в пути по направлению к Лос-Анджелесу. Не люблю, когда они в воздухе. Шарлотта говорит, что, возможно, Алиса ревнует к Джо, на что я ей сказала: «Послушай, посмотри на Джо, если ты станешь носить Алису на спине, она заплачет, ты для нее всё». Да, для Алисы сейчас нелегкое время, интересно, что у нее в голове, ее родители едут в Лос-Анджелес с младшей сестрой, мы все так поступали, и Лу тоже. У Шарлотты и Ивана такой счастливый вид: он наконец показывает, что без ума от Джо, только это и важно. Она едет в Лос-Анджелес, чтобы за пять дней заработать денег, что ж, вперед! Эли, отец Ивана, вроде бы не слишком тревожится по поводу предстоящей ему химиотерапии. Он поинтересовался, как это происходит, и я ответила: «Для меня это было не слишком тяжело, меня рвало четыре дня, а все остальное время я была счастлива». Он слушал меня, и мне становилось страшно, не слишком ли много я позволила себе сказать? Тошнота, появляющаяся в тот момент, когда химический состав начинает проникать в вены… Но, может быть, для него это будет иначе. Он сказал мне: «Мне назначено на завтра». Слава богу, полное доверие врачам с его стороны. Какая отвага! У него сломаны кости, просто трудно представить себе, что он испытывает, вставая, чтобы проводить меня, как положено джентльмену. Он делает такие усилия! И ведет себя не так, как я, которая то и дело ворчит и жалуется. Маленький Мишель едет, чтобы навестить меня в клинике, ко мне вернулась стойкость духа, может, свою роль сыграли антибиотики? Вот тебе на, здравствуйте, спазмы! Дерьмо, именно когда проходит тошнота. Для старой клячи путь нелегок.

19 часов, ноги ледяные, болит горло, о нет, господи, если я до такой степени хрупкая, я никогда не справлюсь с этим, я глубоко потрясена, лежу в постели, маленький Мишель вот-вот приедет, не смею думать об этом. А что, если все сначала? Два часа спустя горло дерет, боже мой, меня продуло в клинике в тот раз, мне разрешили отправиться домой с капельницей, держу пальцы скрещенными, только бы не поднялась температура, зубы уже клацают, а я только утром покинула больницу. 39,5, пробую взять себя в руки, Линда чудесная, ложусь, мне страшно холодно, потом невыносимо жарко, звоню в клинику Авиценны, приняла две таблетки долипрана, приехали медсестра и доктор-корсиканец, просили сохранять спокойствие, говорили, что все будет хорошо, но нет… Линда – как скала, я знала, что должна набраться смелости и вернуться в больницу, как советовал мне доктор-турок, но у меня недостало мужества, я хотела быть дома с Линдой^[328]. Она мне показала одного художника, Трейси Эмина: на его полотнах призраки летают на спинах стрекоз, чудо! Линда останется до воскресенья, у нее такой гордый вид. Она поставила сумочку Биркин на колесики, на ней серый свитерок, когда она поворачивается ко мне спиной, чтобы зажечь газ, то кажется такой юной! Мы болтали без умолку. Она была веселой, шутила, ее колют пенициллином из-за болезни Лайма.

Ее укусил клещ в Баши-парке. Кейт сказала, что мне следовало остаться в больнице, что Линда должна сдать кровь, что я поступила неблагоразумно, покинув клинику, что правда. Линда была у врача, тот снял клеща, мне надо было заставить ее сдать анализы.

Сообщение Линде: «Лайм, дорогуша, у нас все хорошо, приехал маленький Мишель, он только что вышел от меня, милый. Сначала на метро, потом на трамвае отправился взглянуть на цыганский стан на шоссе, он так устал, что все утро тер лицо рукой, как кот лапкой. Он на пределе. Габ, должно быть, тащится в хвосте, дети начеку, как воробьи, подбирают новости, словно крошки со стола, я сдабриваю их топленым свиным салом».

* * *

Больница

Профессор Леви вошел, как гениальный клоун, в бумажном колпаке, стерильном белом халате, бумажных бахилах, но был до того уставшим, что прислонился к стене, отчего погасли все лампы. И так каждый раз, он жестикулирует как безумный, потом находит выключатель, и снова загорается свет. У меня такое впечатление, что мы – персонажи какой-то комедии. Он снимает колпак, бахилы и с беззаботным видом и изяществом подростка бросает их в мою корзину для мусора. Его лицо прозрачнее, чем прежде, черные волосы растрепаны, в глазах неуверенность, он мил, но в то же время почти нереален, и он улыбается мне такой же несчастной улыбкой, как я ему… Я была как все быстрее закручивающаяся спираль, как волчок, который падает на бок. Я отказалась от участия в фестивале в Швейцарии. Каждая частица моего существа ощущала усталость. Фонари Бобиньи еще не погасли, хотя наступал желтый день.

Кейт и Габ повели меня на прием к пульмонологу в больницу Святого Людовика, чтобы заручиться еще одним компетентным мнением. Мне было назначено на среду, я кашляла, но принимала слоновьи дозы антибиотиков, выписанных профессором Леви, так что сомневалась, что врач что-нибудь обнаружит. Домой вернулась раздувшаяся и красная, меня ждала медсестра с капельницей. Поставить ее удалось только с третьей попытки! Я позвонила пульмонологу, спросила, нельзя ли продлить капельницы до воскресенья, но тут пришел новый врач, терапевт, крайне обиженный тем, что профессор не позвонил ему и не поинтересовался его мнением. Мне хотелось его убить! Да что ему известно о моих капельницах? После пяти месяцев в больнице я была вся в синяках и чувствовала себя развалиной; я боялась, что уже не выкарабкаюсь. Никогда. Карьера кончена, кому я нужна? Я велела Габриэль возвращаться домой, в Нормандию, не то Сэм и Гарри почувствуют себя заброшенными. Мы устроили дома генеральную уборку, нужно было все продезинфицировать хлоркой, рассортировать лекарства, все эти завалы антибиотиков, и отвести Дору к ветеринару. Я задумалась, не продать ли дом в Бретани; я, разумеется, голосовала за Олланда, но налог на второе жилье будет повышен до 80 %. Или оставить этот милый домик для себя, а все остальное отдать дочерям, как будто я умерла? Я даю деньги Кейт, которая считает, что я ей должна. Она ни гроша не получила от Джона и Сержа, ее материальное положение нестабильно, Лу нищая, у нее никакой подушки безопасности, и при этом я должна быть справедлива по отношению к Шарлотте. Но тогда Кейт смогла бы купить коттедж для Ури и детей.

Мне назначили антибиотики и отправили из больницы домой с капельницей в руке, даже кинестезист удивился, что я ухожу. Линда приедет, Мишель отправился встречать ее.

Я все еще находилась под «усиленным воздействием антибиотиков», как они говорят, словно Кувейт под бомбардировками: мне в вены ввели два самых мощных антибиотика, существующие на свете.

После пяти дней, проведенных в Авиценне, я продолжала чувствовать себя очень плохо; шесть коробок с хитроумным приспособлением для переливания крови, шприцы и больничные халаты были под рукой.

Понедельник, вторник, среду Габ провела в Париже. Она обо всем позаботилась. Я попросила дочерей больше не звонить ей, интересуясь моим здоровьем; чтобы зря не пугаться, пусть лучше звонят сразу мне.

Приходил Бельгити с женой на ужин. Он сказал, что для душевного комфорта очень важно иметь работу, например, в случае с трансплантацией печени это гарантирует 50 % успеха. Кейт слышала то же самое. Я вспоминала гастроли и маму. Бельгити сказал, что нужно избегать перелетов или хотя бы надевать маску на тот случай, если рядом кто-то начнет кашлять.

Больше недели я на антибиотиках.

Пульмонолог назначила мне встречу на понедельник. Пойду сдам анализы. Может, ей удастся побороть инфекцию.

Пульмонолог из больницы Святого Людовика сказала мне: «Вы очень больны». Я чувствовала, что больна, да. Они через нос вставят мне в легкие трубки, это вам не прогулка на теплоходе, но я буду думать об Эли и папе. Было так здорово вчера четыре часа общаться с Шарлоттой, мы говорили о маме, Пемпи, папе, войне. Здорово было поболтать с ней!

О Господи, мои ноздри слишком малы для трубок. Но у других людей они не больше. У меня пошла бы носом кровь, но после трех безуспешных попыток они решили делать это через горло. Поскольку я трусиха, я согласилась, ведь нос – это очень больно.

Дебильный тип сказал: «Расслабьтесь и опустите плечи», он держал меня за руку, пока они вставляли мне в горло трубки, мне казалось, я тону, и хотела их побить. Это длилось очень долго. Пульмонолог была довольна, она добилась, чего хотела. Шарлотта сейчас придет, я заказала розовый олеандр для мамы Авы. Говорить я не могу. Шарлотта рассказала, как дела у Эли. Вроде ничего. Они вместе хохотали. Какой соблазнитель.

Я харкаю кровью. В приемной зазвонил телефон, спрашивали Джейн Биркин. «Нет! Это или страховая компания, или журналист!» Моя дорогая Шарлотта скоро придет, и это чудесно. Лу сегодня выступала в прямом эфире на одной из радиостанций. Она – само совершенство, Джон играет на гитаре тихонько, чтобы ее голос был слышнее. Она создана для этого. Я так счастлива за нее.

Шарлотта беспокоится по поводу концертов в Монте-Карло. Для меня очевидно, что наш дуэт важен, но она снимается в двух фильмах, у Ларса фон Триера и в комедии. Глюзман меня заверил, что найдут кого-то мне на замену. Я не вижу, кто бы это мог быть. Но жизнь слишком коротка, Эли болен, а тут еще я, я не хочу, чтобы она была несчастна из-за меня, я вижу ее по-новому, и вчера, и сегодня, и это такая отрада для меня. Хорошо, когда мы с ней вдвоем.

Господи, 8 утра. Больно, как больно! Они дали мне два анальгетика, но толку никакого. Все просят меня расслабиться, но я не могу дышать.

9 часов. Думаю, пульмонолог спокойна, поскольку электрокардиограмма хорошая. Значит, это был не сердечный приступ, а последствие жуткой вчерашней фиброскопии.

Среда. В этот день должен был состояться концерт в Монте-Карло. Но это было бы трудно, я не в состоянии дышать и ходить.

«Я хочу выздороветь, чтобы увидеть, как расцветают ландыши», – сказал Эли.

* * *

Пятница 22 июня

Я проснулась от ужасной боли. Бедная Габ была со мной. Я позвонила Глюзману, чтобы он понимал, что происходит. Три часа со мной возились врачи скорой помощи, боль все нарастала, в вены ввели морфий, доктора все очень милые, меня перевели в другую клинику. Пришли Кейт и Лу. В таком состоянии я провела всю ночь, думала, что это и впрямь сердечный приступ. Я по-прежнему не могу ни дышать, ни говорить, бедное сердце работает с большой нагрузкой. Шарлотта позвонила из аэропорта Ататюрк, везет мне лукум. Все концерты отменены до сентября. Пульмонолог из клиники Святого Людовика сказала, что, возможно, у меня инфекция попала в кровь, это все осложняет; ну что ты будешь делать – сначала инфекция попала в зуб, теперь в кровь. Она надеется обнаружить ее. Еще большая доза антибиотиков введена в вены, она объяснила, что перикардит – это побочное явление. Вечером была Лу, потом Шарлотта, мне было плохо от морфия, после пришла Кейт. Мои три малышки. Кейт принесла кардиганы и пуховик, потому что я мерзла.

Сегодня утром вымыла голову, чтобы иметь хоть сколько-нибудь сносный вид, в 10 встреча с типом из страховой компании. У него была рыбья голова. Но перикардит и абсцесс в зубе никак не связаны с раком, вернее, связаны – отсутствие иммунитета как раз играет огромную роль. Но откуда ему знать. Я оставила их всех в палате, чтобы сделать рентген зуба перед тем, как его вырвут.

* * *

26 июня

Эли дают морфий. Я сказала, что навещу его, бедняжку.

Аун Сан в Париже. Я не смогла с нею повидаться вчера в Елисейском дворце. Она грустная-грустная, тринадцать лет жизни посвящены борьбе. Попробую тайком встретиться с ней завтра, ею занимается Глюзман.

Хотелось бы мне поправиться.

Была разбужена телефонным звонком, звонил Дрюкер. Спросонья подумала: «О, черт, я что, уже умерла?» Значит, все уже в курсе, что со мной, из-за отмены концертов. У меня такое впечатление, что я в какой-то далекой стране. Завтра приезжает Эндрю. А станет ли мне лучше? Вот вопрос.

Через два часа звоню Эли. Меня привозят на каталке в мэрию для встречи с Аун Сан.

Она пришла, улыбнулась мне, взяла меня за руку, села совсем близко; глаза у нее большие и черные. Сказала, что была в отчаянии, узнав, что я больна. Я боялась, что она забыла. Но она все помнит, и о свитере, и об открытках. Я спросила, что я могу сделать, что мы все можем сделать, чтобы помочь ей. Она оставалась полчаса.

Возвращение в клинику Авиценны, температура повышалась, Эндрю был там, он сказал, что я похожа на Чака Хестона, держащего скрижали в «Десяти заповедях»! Пришла Кейт, была так предупредительна и добра. Мой телевизор не был оплачен, она за него заплатила.

* * *

2 августа

Невозможно сниматься в фильме Матьё Деми из-за химиотерапии, и это меня убивает. Я всем доставляю кучу хлопот и порчу жизнь. Рак вернулся. Рак – это 50 % настроения. Мои дочери, Габ, Эндрю, Линда и Мишель оказывают мне необходимую поддержку.

Эли невыразимо страдает, он никогда больше не сможет ходить.

Я ввязалась в эту авантюру. И никто не помешает мне прожить ее отныне по-своему. Я больна полгода, выполнила все, что от меня требовали. Это было тяжело. Теперь все пойдет по-другому. Здесь, в Авиценне, я наконец-то в безопасности. Все будет хорошо.

Шарлотта боится болезни и смерти, она снимается в фильме Ларса фон Триера. То, что со мной происходит, ей трудно выносить, она бежит от этого, но ей не плевать на меня, напротив.

Моя добрая подружка Кейт похожа на меня, мы смеемся над этим, но она еще более беспокойная, чем я. Когда речь идет о здоровье, она настроена очень пессимистично.

Сегодня 2 августа. Второй сеанс химиотерапии.

Никто не догадывается, до какой степени это ужасно.

Я сделала все, чтобы на этот раз все прошло как надо. Я позвонила Эндрю, Линде, мужьям дочерей, не беспокоя других.

Уровень эритроцитов стремительно падает. Я больше не печалюсь. Я хочу одного: чтобы начали лечение.

Шарлотта звонила, оставила самое нежное послание, какое только возможно: «Целую тебя снаружи, изнутри, от лба до больших пальцев на ногах, целую твои вены, целую твое сердце, твои легкие и все остальное». Я заплакала.

Сеанс химиотерапии закончен.

Думаю, все прошло удачно. Впервые за четыре, пять, шесть месяцев я могу нормально дышать.

О нет, они завтра ставят мне эту ужасную порт-систему. Я буду знать, что больна. Все, кто дотронется до меня, будут знать, что я больна. Они сказали: «На шесть месяцев». Но нет. Даже если я выберусь, эта штука останется там до моей смерти. Мне жаль себя. Плачу, плачу, плачу.

* * *

Клиника Авиценны, сентябрь

Моей Лу 30 лет, она задыхается от слез любви и гнева, гнева на меня, потому что я ее пугаю. Она сидит на синем стульчике, ее лицо подергивается, она говорит мне: «Я думала, у тебя общий рак». Как она могла вообразить такое, бедная Лу? Все три мои дочери, по словам Лу, потеряли сон. Марлоу тоже. Сеансы лечения следуют один за другим, она слышит тревожные новости, ей приходят сообщения, свидетельствующие о моих страданиях. Я не говорю, что стоит держаться перед публикой, приходишь на концерт, пусть даже не совсем в форме, смешишь их, поешь для них, рассказываешь смешные истории, а тем временам харкаешь кровью и каждый день ездишь в больницу, где тебя колют… Я обо всем рассказала Лу. О том, что медсестры не могут попасть в вену и т. п. Но рассказала ли я ей о моментах радости? Нет, об этом я молчу, вот и Марлоу видит меня только тогда, когда я вызываю неотложку. К примеру, во время демонстрации я трижды теряла сознание, или в Бресте в августе попала в военный госпиталь, где мне было совсем не до шуток. Может, я просто дошла до предела и не понимаю этого? Я уже не восстанавливаюсь. Я явилась в больницу, как какая-нибудь старушка. Икры болят, вены мучительно ноют, мы с Габ в слезах, больница в Мадриде. Не нужно было говорить об этом. Сообщения мои удручающие.

* * *

Сентябрь

Эли умер. Сегодня утром. Бедный Иван. Хорошо, что Шарлотта вернулась. Он словно дожидался этого. Бедный, бедный Иван. Он совершенно уничтожен. Я ничем не в силах помочь. Вспоминаю о маме, о ее последних минутах… Как это ужасно! Ужасная тишина, конец надежде.

Похороны. Лу и Марлоу были там, Кейт с Ури тоже. Марлоу подарил Иветте розу.

Дорогой Эли.

* * *

Ноябрь

Эта тетрадь была мне подарена Луи Азаном. Я провела вторую половину дня с ними. Одиль вела себя как ребенок, прелесть. Много говорили о начале жизни. Луи рассказал, как он похитил Джонни Холлидея, когда в ночном самолете уговорил его родителей подписать контракт до того, как на него наложил лапу Эдди Барклай!

Какой-то тип, не совсем уж некрасивый, подарил мне великолепный букет роз, когда меня причесывали в Муазане. Это на целый день подняло мне настроение.

На кладбище. Иветте ночью приснился Эли, как жене Цезаря, после чего она не сомкнула глаз… Он был в ярости и упрекал ее за то, что она не пришла на кладбище, так что я решила: единственное, что ей остается: пойти туда. Проблема только в одном: где он?

Иветта не имела права пойти туда, поскольку был праздник Ханука, проклятая религия! Бедная Иветта была совсем никакая, я купила два зимних кустика розы, написала записку и отнесла все на кладбище Монпарнас. Могилу Сержа отыскать легко – «место № 1», его могила покрыта цветами и билетиками на метро. Затем нужно было отыскать Эли. Он находился на другом конце кладбища, с той стороны дороги, охранник дал мне план, но мы с таксистом ровным счетом ничего в нем не поняли.

За ангелом, девять могил на восток, одиннадцать могил на запад – ну просто карта сокровищ. Охранник рассказал, что однажды ему приснилось, будто он выпил вина с Сержем, а на следующий день смог устроиться охранником на кладбище; он живет здесь со своей женой. Он купил новое издание Melody, я сказала ему, что Манки похоронили с Сержем, и подарила ему свой рисунок. Наконец, пройдя еще одиннадцать могил, за четвертым ангелом направо мы нашли могилу Эли. Я возложила на нее цветы от имени Габриэль, Иветты и от себя и сказала Эли, чтобы он больше не приходил к своей несчастной жене.

* * *

Набережная Орсэ, съемки с Тавернье

Тавернье такой восторженный и забавный. Рассказывали анекдоты, у него вышло, у меня нет. Тьерри Лермитт и Нилс Арстрап – оба веселые, и оба необыкновенно милы. В первый день я была в форме, потому что выспалась; на голове у меня был тюрбан. Как здорово оказаться в руках гримера, а потом примерять костюмы! Все говорили о Кейт, Лу и Шарлотте, все их помнят. Обстановка была такая дружеская, прямо-таки семейная. Говорили, как мила Лу, как проста в обхождении Шарлотта, как смешлива Кейт. Тавернье очень мягкий, он все повторяет «чудесно, чудесно», а сам посматривает по сторонам и все подмечает. Я кое-что подсказываю ему, и он почти все принимает. Такой славный.

Думаю, что моей карьере артистки пришел конец, у меня нет честолюбия, к тому же любой мало-мальски значительный кусок текста меня пугает. Я и не знала. Как бы то ни было, я справилась.

Варда пришла поужинать со мной.

«Чего мне недостает более всего, с тех пор как не стало Жака Деми, так это его замечаний». – «А она постарела, тебе не кажется?» – «А Олланд растолстел, ты не находишь?»

Как она права! У меня есть Габриэль, и я понимаю, как мне повезло. Посмотрели выступление Олланда. У Аньес болела нога, но она не жаловалась; она теряет зрение. Моя гостиная слишком темная, ей трудно, но на улице она видит. Она забывает, как зовут людей.

«Противно, правда? Да, директор фестиваля, переводчик, но если посмотришь на его лицо…»

«Грейс Келли… Она тоже была невеселым человеком, ты знала? Ах, ты не знала…» Такого рода замечания… Я довела ее до такси, она ничего не видела… она много для меня значит… я боюсь потерять ее, мы много говорили о смерти, о завещаниях, о Кейт… и я осознала, что очень люблю эту женщину…

«Я не первый режиссер-женщина, но первый режиссер-женщина новой волны. До меня были другие женщины, которые снимали фильмы, но они снимали как мужчины, коммерческие фильмы».

Она не сказала – художественные фильмы, и не было в ее словах ничего предвзятого, она сказала: «“Пуэнт-Курт” был первым фильмом, поставленным женщиной, принадлежащей к новой волне». Она ставит несколько фильмов к Рождеству. «Джейн Б.», «Мастер кунг-фу» входят в их число, так что я являюсь частью ее жизни и ее творчества.

«Я стала ниже на четыре сантиметра, скоро превращусь в старушку ростом в метр… раньше я была смешная старушка. Теперь просто старушка».

«Вовсе нет!»

«Да, и произошло это в восемьдесят два…»

Я только что захлопнула дверь такси, которое увезло эту замечательную женщину!

2013

Январь, Глазго

Готовим с Кристофом хаггис. Он купил себе килт и носки. Я решила, что килты не для меня и что шотландская кожаная сумка с мехом будет слишком бросаться в глаза. Мы ходили под дождем и купили чатни, свиные пироги и бараньи потроха, чтобы приготовить в Париже. Плюс куча безделушек, что я накупила в Ирландии. Этим вечером мы поем в подвале под железной дорогой, нам его показали вчера. Это не то что вчерашний зал на 2500 мест. Сиденья еще не остыли после Лан Лана и сэра Саймона Рэттла.

Лу на MIDEM^[329], я уверена, что она была великолепна, но она говорит, что это был кошмар: люди переговариваются во время концерта, деловые люди… пусть дождутся, когда она завоюет лучшие места и у нее выйдет диск года…

Они демонстрировали мои «Частные съемки Сержа». Необычно оказаться вот так, совсем раздетой перед публикой. Фильмы на пленке супер-8 почти не в ходу. Мое сердце стучит… Я вовсе не уверена, что по-настоящему люблю выступать с концертами, – из-за страха. Время покажет, но, наверное, в 2013 году я прекращу выступать, после концерта в Шатле.

Вчера произошло нечто чудесное. Иветте достало сил пойти на могилу Эли на Монпарнасе. Сперва она робела, а потом, по мере того как день вступал в свои права, почистила могилу, разговаривая с Эли; затем села на солнце на чистую плиту. Она попросила покойного замолвить за меня словечко. Она была со своим любимым, рядом с которым провела шестьдесят пять лет жизни.

Я пришла на вокзал Кинг-Кросс. Две машины и один отель, в котором номера размером со склеп. У Набуюки отсутствовало окно. Он скривился, а я чуть не завопила. Я вызвала такси и перевезла нас всех в отель «Пэлхем». Я забыла в такси свою сумку, знаменитую первую сумку Биркин, в ней был локон Анно и все остальное. Это мой родной город, мне так грустно. Все ведут себя по отношению к нам так жестко, моя маленькая труппа обрадовалась, увидев, что номера в «Пэлхеме» большие и красивые. Господи, какое унижение те гадкие комнаты! Тихая Осико одолжит мне свой грим. Я была на пределе, и мне было грустно, оттого что Лондон встретил нас так. Мне кажется, я уже не являюсь его частью. То, что утрачено, утрачено навсегда. Нашла свой дневник и ручку, это поднимает настроение.

23 часа. Мы сделали это! Этьен Дао присутствовал на концерте, он великодушный ангел. Нобу был безупречен. Пришли Линда, Джек, Майк и все их друзья. Линда сделала так, что я не испытала страха: она сказала мне все те слова, которые мне нужно было услышать. Я иду спать, оставив их ужинать на Слоун-сквер. Завтра в 8 часов вылетаем в Вену.

Ури хочет жениться на Кейт. О, я на седьмом небе! Кейт в восторге, но ее смешит, что придется пойти в католическую церковь. «Нет», – крикнул Ури. «Тогда все отменяется», – отрезала Кейт, хихикнув. Я подарила ей разные ирландские украшения из Шемрока и четыре трилистника с четырьмя листочками (медальон был в сумке). Слава богу, я не купила тот браслет, который увидела у шотландских ювелиров! Она была так признательна и счастлива. Не хватает только Шарлотты, она едет в Монте-Карло, скоро узнаем, что она задумала.

* * *

Февраль, победа Лу

Лу победила! Господи, какое счастье! Певица года! Альбом Places совершенно гениален, она записала его за пять месяцев. Она нашла себя. Она должна радоваться тому, что не только спокойна, мила и красива, но и тому, что у нее талант и что он признан. Думаю, альбом вышел в день ее рождения, это волшебно, это должно быть волшебно, когда тобой восхищаются, когда восторгаются тем, на что ты способен, как Шарлотта в «Джейн Эйр»; эта победа – следствие особенного таланта Лу. Ее текст умопомрачителен! Когда я услышала «Leaded Wings» («Свинцовые крылья»), я это поняла. Мелодии, которые остаются с вами… и такой хриплый голос. Профессионалы постановили: это «лучшее, что появилось во Франции за последние десять лет». Журнал Rock and folk написал, что снимает шляпу.

Шарлотта – премия за лучшую роль в Каннах и несколько премий «Сезар», а Лу – лучшая певица. Не думаю, что хоть одна другая мать в мире имеет трех дочерей, которые преуспели больше, чем мои! У меня от них мурашки по коже. Габ, так та плакала! Их приветствовали равные им. Это такое счастье! Серж знал, что так будет, и Джон знал, и Жак тоже, все трое моих мужей были уникальными людьми. Стоит мне подумать о моей милой Лу – в локонах, с ее хриплым голоском, – о том, как она меня поддерживала последние пятнадцать лет, я радуюсь, что десятилетнее ожидание увенчалось успехом. А теперь хорошо бы и Кейт с ее перфекционизмом и целостностью заполучить большой контракт, чтобы ворваться в кинематограф. Шарлотта решительная, она-то знает, на что способна. Я лишь хочу, чтобы и Кейт знала, что она на хорошем пути и что перед ней открываются новые возможности – сначала документальный фильм, потом художественный^[330]. Она мастер своего дела. Я знаю, что она может.

Я ужинала с Шарлоттой и детьми, она сказала, что гордится мной, понимает красоту того, что Серж написал для меня, что у меня очень сильный голос. Спросила, как Сержу удавалось написать за ночь две песни? О, как я была счастлива!

Я во Флоранже. До полуночи отбирали с Габ фотографии. Очень хорошие отзывы о Via Japan^[331] в «Экспрессе». Мне приятно. Забыла волшебный зонт Фила. Шарлотта приглашена на роль ведущей в Канны на вручение «Пальмовой ветви», она будет несравненна. Лу в Люксембурге, а Кейт фотографирует Карлу Бруни. Явился Саркози, и ей пришлось принять две таблетки лексомила!

* * *

Май, Бейрут, «Часовой»

Встреча с Важди через два часа, я слаба из-за кортизона, химии и того, что долго говорила по телефону, много часов на нервах.

Увидеть Важди среди его соплеменников, в его стране… дух захватывает.

Приняла кортизон, ванну – хей-хо! В холле меня ждал Важди, мы отправились осматривать место завтрашнего выступления. Современное здание на главной дороге; довольно тревожно, все равно что выступать на Кенсингтон-Хай-стрит или на улице Линне. Я получила несколько указаний от режиссера, буду петь, переходя улицу. Важди поставит шум дорожной пробки, который он записал, часть выступления будет из «Дездемоны», потом снова дорожный шум, а после – «Часовой».

«Дездемона», «Часовой». В этот же час вчера вечером я была на своей скале. «Часовой» закончился в 23 часа. В 21 час я переходила дорогу с помощью солдат с детскими лицами, которые были такими неловкими. Я была в своем синем платье поверх майки Шарлотты, грим на моем лице был черно-белым. Я услышала свой голос и зарегистрированные шумы и вышла к публике в свете прожекторов. Важди закончил, я начала, мой голос был слишком сильным, во время репетиции получалось лучше и более волнующе, но я встала на колени, обращаясь к своей собаке и женщине, которую я приметила в публике. Важди объяснил, что я потеряла своего любимого и была во власти слов. Я поднялась с колен, когда хор маленьких ливанок принялся петь, наш гитарист был на месте, я завела «Часового» со страстью, яростно, выйдя на авансцену, делая неловкие жесты, чтобы придать себе значимости; я пыталась припомнить, что мне говорил Шеро: твои руки – как кулаки, поднятые к свету; я начала петь «Столько всего накопилось в душе, от чего хочется плакать», страх охватил меня, я боялась испортить первые строчки, но все получилось. Затем «Нынче я часовой». Голос с минарета зазвучал, когда я пела «Моих современников». Красота Бейрута, тишина дороги, чьи-то голоса… Я улыбалась, когда шептала: «Самые нежные слова тем, кто ждет своего часа, чтобы родиться». Я знала, что я сильная, что мне все подвластно. Важди был доволен. Я сделала это! Кончено…

* * *

Авиценна

Я в отделении интенсивной терапии. В других отделениях не было места. Те, кто приходит навестить меня, похожи на призраки – они в масках и халатах цвета стрекозы. Как мы смеялись с Кейт и Ури! Я боюсь оставаться здесь на неделю. Леви меня напичкал кортизоном, а завтра утром мне введут лекарство. Леви от меня не отходит, даже ночью. Моя дорогая Габ привела меня и осталась со мной, она оплатила мне телевидение и взяла на себя всю организационную часть. Я вся желтая, у меня желтуха, как у Шарлотты, когда она родилась. Моя кожа оранжевого цвета, глаза желтые, такой странный цвет уже недели окрашивает мою внешность. Они не могут переливать мне кровь, даже если количество кровяных телец и падает. Лечение будет длиться двенадцать недель, но выйти отсюда я должна в четверг, каждый понедельник придется являться для анализов и подкожных инъекций. Программа лечения очень сложная, но все будет хорошо… Кейт и Ури в курсе, Шарлотта, очевидно, тоже, но Лу в Нью-Йорке, и я не могу беспокоить ее, когда она так далеко. Кейт считает, что она обидится, поэтому я послала ей сообщение «Целую и позвоню завтра», так она будет в курсе.

Только в 11 часов я приняла свой кортизон. И сделала упражнения, чтобы разгладилось лицо. Анализ крови. Селезенка разбухла и выперла на 4 сантиметра.

Черт! Жак в больнице с подозрением на рецидив. Горло. Бедная, бедная Лу. Я только что говорила с ней по телефону и сказала ей: «Ни один из твоих родителей не может считаться здоровым». Молюсь изо всех сил, чтобы Жак поправился.

Отменю все эти адские интервью в связи с гастролями, поскольку мне сказали, что мое состояние ухудшилось со вчерашнего дня. Результаты анализов крови плохие.

Звонил Глюзман, концерты в Греции отменены. Леви говорит, что слишком жарко, сорок градусов. Глюзман и Леви договорятся о возможном продолжении гастролей. У меня три недели, чтобы почувствовать себя лучше перед концертом в Ла-Сигаль.

* * *

Я познакомилась с доктором Леви в больнице Святого Людовика. Она находилась недалеко от нашего дома, а когда его с повышением перевели в больницу Авиценны в Бобиньи, он порекомендовал мне врача, который был назначен на его место в Святом Людовике. Но мне хотелось продолжать лечение у него и у Флоранс Сенбалиста, и я ни разу не пожалела об этом выборе. Они спасли мне жизнь, в огромной клинике Авиценны я была под опекой врачей и медсестер, и за пятнадцать лет ни один не выдал меня прессе. Скромные, у них у всех, включая обслуживающий персонал, есть чувство чести, они стали для меня второй семьей. Иной раз я проводила больше времени в Бобиньи, чем дома в Пятом округе. Здесь я публикую несколько отрывков, но на самом деле, с тех пор как у меня была обнаружена лейкемия, я побывала на всех этажах Авиценны, в более или менее хорошем состоянии, зная, что, если я или Габриэль вовремя поймаем такси и поднимемся на четвертый этаж, я буду спасена.

* * *

Лувр в больнице

Хотелось бы связаться с Лувром, чтобы спросить, сколько стоит сделать фотокопии с произведений искусства, но не дорогие в роскошных рамах, а простые, чтобы развесить их в коридорах и на дверях палат. Можно опросить больных, какие произведения им по душе, и менять их каждую неделю. Можно было бы пригласить искусствоведов, чтобы они рассказали желающим об этих произведениях. Жан Филипп, мой ночной медбрат, сказал, что некоторым старикам это страшно понравилось бы. Все было бы по желанию, никому ничего не стали бы навязывать. Лувр мог бы использовать это как рекламный ход, но сделал бы все бесплатно. И медикам было бы веселее. Большинство пациентов Авиценны считают, что в их состоянии немыслимо пойти в Лувр, а так Лувр сам бы пришел к ним. Искусство поднимает настроение. Познавая новое, чувствуешь себя лучше. Лувру или любому другому музею стоит подумать об этом. А если фотокопии украдут, так даже лучше!

12:30, Леви нет, потом я вижу его через стекло, но он не смотрит на меня, избегает меня, у него тревожный вид, он без остановки говорит по мобильному, опустив вниз глаза. Господи, Леви пришел и не знает, как объявить мне, что дела мои совсем никуда. Впервые за неделю я открываю дверь, выхожу в коридор, медсестры наблюдают, как я тащусь со всеми своими трубками.

– Что вы делаете?

– Ищу доктора Леви.

– Вернитесь в палату, доктор Леви еще не пришел.

– А вот и нет. Я его видела! Я не сошла с ума! Взгляните, вон он!

– Это не доктор Леви, это психиатр.

– Нет, это Леви.

Меня проводили до моей палаты. Несколькими минутами позже ко мне постучали, и в дверь просунул голову психиатр. Да, он похож на Леви, но это не Леви. Плачет по мне смирительная рубашка!

Меня отпустили домой. Леви взял с меня слово, что я вернусь в среду. А потом в понедельник за результатами анализа крови.

Я могу покинуть этот сумасшедший дом! Габ и Гарри стерилизуют мою спальню. Не верится, что я буду дома!

* * *

Я так долго провела лежа, что у меня атрофировались мускулы, и, когда я направлялась к выходу, Габриэль боялась, что меня не выпустят. Милые медсестры помогли мне добраться до такси, но только когда такси тронулось с места, я поверила, что наконец свободна.

* * *

Флоренция, Бен и Алиса в Риме

Бен выжил после удара током в бассейне. Мальчик хотел искупаться в полночь и отключил водный пылесос, а затем снова хотел включить его, но тот был мокрый, и его ударило током. Алиса была осторожна и не упала.

Дети проспали до 11 часов. Линда заказала завтрак. Утро провели у бассейна, затем на такси доехали до академии и к «Давиду».

Малыши вели себя очень хорошо, в течение трех часов разглядывая религиозную живопись, но впечатление на них произвела только моя история про Давида. Выстояли очередь, поскольку без очереди никак было не пройти, но ничего, хотя без камерной музыки можно было обойтись. Детки покорно топали по галереям музея, разглядывая «Благовещения» и «Распятия». Бен нашел, что «Мадонна» Штраусса необыкновенно красива, понравилось ему и изображение распятого Христа, потому что можно увидеть залегшие на лбу морщины от страданий; он прав.

Начался проливной ливень, и мы укрылись в барочной церкви, собравшиеся там члены монашеской общины воззрились на нас. Дети вели себя очень хорошо, мы оставались там час, очарованные ритуалом и причастиями. Бен зажег по крайней мере пятнадцать свечей, а Алиса разгуливала как ни в чем не бывало по всей церкви, но увильнула от поцелуя священника! Бен хотел получить просфору. Церковь оказалась довольно-таки притягательным местом, все эти надгробные плиты, старые дамы в кружевах, которым Бен норовил сунуть денег.

Последняя ночь с детьми. Алиса устроила в церкви скандал из-за своей бутылочки с водой, которую я оставила в машине, а мы как раз одолевали 500 ступеней, ведущих наверх, я невольно рассмеялась, в точности, как делает ее мать!

Восхитительный ужин с итальянскими друзьями. Линда настоящий дипломат, использует свою привлекательность, она в большей степени интересуется людьми, чем я. Сделали запись в книге почетных гостей, это было несложно после ужина на семерых, состоящего из закусок, главного блюда и десерта.

Распрощались с друзьями. Бен пожелал спать со мной. Обещала ему позволить завтра.

* * *

26 июня

Ну вот мы и добрались, пою в Ла-Сигаль сегодня вечером. Я истощена химиотерапией, спала полтора часа после утреннего сеанса. Было тяжеловато.

Купила цветы для музыкантов вчера вечером после репетиции, розы и сирень были доставлены в театр. Мне осталось одно: петь. Я пишу, потому что говорить мне запрещено, чтобы не потерять голос.

Цикада очень красивая и очень красная. 18:20, ждать больше двух часов…

Полный успех, один из лучших моих концертов. Публика бесподобная, я не боялась. Ноги подкашивались, единственной моей заботой было не упасть и не дать петуха. Никакого страха, болезнь и химия – вот что по-настоящему страшно. Дорогая Сенбалиста была там, прямо передо мной, на всякий случай!

О, радость, о, счастье! О господи, никто не верил, что я справлюсь. Прямо перед выходом на сцену я была бледная и шаталась. Какая радость, что люди пришли. Мои дорогие Кейт и Ури были тоже. Зал был полон, я так счастлива. Последний концерт в Париже.

Кейт снимала меня для своей выставки в сентябре. Буду ждать ее на пляже в Бретани.

* * *

7 октября

Оплакиваю друга… Мой дорогой Шеро умер сегодня вечером. Я узнала об этом за ужином с Кейт и Жаном. Внутреннее кровоизлияние. Господи! Смотрю новости по телевизору, показывают его, я вижу его губы, сложенные как у обиженного ребенка, он такой привлекательный, такой честный в дружбе, у него была безупречная реакция на происходящее. На него всегда можно было рассчитывать.

* * *

8 октября, больница Авиценны

Дорогая Кейт пришла со мной; я видела ее зверинец: собак, кошек и какаду, который разражался патетическими вскриками, призывая Кейт поцеловать его, милейшая китайская собачка бежевого цвета и Доджи, по-отечески опекающая терьера Мими, который уничтожил мои туфли, стоило мне там появиться. С 8 утра даю интервью о Шеро, не могла спать, думала о нем в Нантере. И о клипе, который он снял. И о том, как я влюбилась в него. Говорила вчера вечером с Людивиной, она прислала мне сообщение, надеется, что он не успел испугаться, о том же думала и я. В полночь мы говорили о нем, о том, что он не успел осознать, что умирает.

Мишель Пикколи и Патрис Шеро, два светоча, два нравственных маяка.

Шеро был еще более исключительным, чем я думала. Он бережно относился к друзьям, хотя понимал, что смерть близка. Бельгити передал мне слова своей жены: «Когда ты так бесстрашен, ты одинок», и это правда. Он умер в окружении хирургов, которые плакали.

Национальные похороны состоятся в среду. Я объяснила таксисту, что Шеро – это не только театр, что он был больше чем театр и кино, что мы оплакиваем человека.

* * *

Без даты

Видела божественного Этьена Дао на ужине. Он так хорошо действует на меня, на мое настроение, он посоветовал мне выступать реже, петь «О, прости, ты спал…». Так странно, что мы с ним записали диск. Он побывал в аду, в американской клинике, потерял 25 килограммов, но его гордость при нем. Его диск «Невинность». Его сестра приготовила нам обед, все было так спокойно. Я так его люблю, он такой красноречивый и такой великодушный наблюдатель жизни. О своей жизни он распространяется мало. Я ушла, когда на чай к нему заявились его шикарные друзья.

Обложка «Гала», но мне плевать. Сообщение от Глюзмана: «Произошло нечто очень важное». Господи, я думала, что-то стряслось с Кристофом. О моей болезни на первой странице. Это пустяк. Фотографии Кейт рассказывают о чем-то таком милом. Завтра я уезжаю с ней, собираю вещи, которые нужно раздать, нашла красивое пальто и брюки от Hermes, которые Кейт подойдут идеально. Шарлотта вчера провела свой концерт, я была несколько в тумане, с Кейт и ее зверинцем, три кота, три собаки, какаду, который изображает подавленность, чтобы Кейт его пожалела.

* * *

13 октября, Ле-Туке

Сильнейший дождь, обе ноги сводит, я была патронессой английской недели, даже не подозревая об этом; Габ приезжает сегодня вечером, последний концерт. Я дышу иначе, какое счастье, что Сиан и Кристоф могут заняться Дорой. Я даже не в состоянии надеть сапоги, ноги подкашиваются, избыток кортизона сказывается, наверное. Вчера с Эндрю провела презентацию книги по дороге в Марсель. Мишель водил детей на «Сирано» в театр, чтобы они не скучали, и ему недоплатили. В полночь я застала Мишеля плачущим, он потерял Алису на Северном вокзале, а Марлоу в мечети; нервы ни к черту. Эндрю говорит, что дети чувствуют, когда кто-то их боится, и начинают издеваться. С Эндрю они бы себе этого не позволили, он бы на них рявкнул разок, но бедный Мишель! Я в поезде с Алисой и Марлоу, они ведут себя спокойно; Кейт и Шарлотта пришли вчера на раздачу автографов, вышла книга Эндрю, было так весело, и дочки были так милы. Кейт привезла много подарков Тому и маленькой Эмили, такой милашке. Оба хотели, чтобы на их книгах был автограф. Кейт помогает Шарлотте создать музей на улице Вернёй. Она слегка напилась, но была сама приветливость и доброта. Незабываемая картинка с Джо под столом.

Какая радость всю вторую половину дня. Алиса была с Марлоу, Кейт пришла к 13 часам, затем Лу, прямо из Америки. Красавица! Кейт оживленна, в отличной форме, а Лу очень хорошенькая и влюбленная.

Мой дом – сказка, благодаря появлению Габ, Лу, Марлоу, Алисы, Гюса^[332] и Доры.

Готовимся пойти на похороны дорогого Бернара Шереза. Друзья падают, как осенние листья. Дорогой Серж Лафори…

* * *

Ноябрь

О моя бедная Кейт! Мы с Габриэль отправились за покупками, когда я услышала по телефону рыдания. Скорее к ней. Лицо, распухшее от слез. Она боится всего: одиночества, нехватки денег… Я сжала ее тело в своих объятиях. Как мне повезло, что она позвонила, что я смогла быть рядом. Завтра в ее новой квартире. Она должна оставить кому-то своих двух собак. Доджи будет царить над попугаями и тремя котами. Слава богу, Габриэль была там, здравомыслящая и не жалеющая подбадривающих слов. Мне удалось повести Кейт в ресторан и накормить ее стейком, через три часа ей стало лучше… Теперь она уснула. Завтра займется отбором фотографий.

* * *

21 ноября

Кейт сегодня снимает Шарлотту. Надеюсь, им будет весело вместе. Бедная моя Кейт в стрессе, но я знаю, что работа – лучшее противоядие от беспокойства.

* * *

Кейт переезжает в Шестнадцатый округ, будет жить недалеко от улицы Ла-Тур, в том доме, в котором когда-то жила с Романом. Мы прошлись до нашего старого дома, никого не было, потом заглянули в наш старый японский ресторан, он все там же…

* * *

Декабрь

Выступила в Тулоне, приняв морфий, все прошло хорошо, зал был полон. Невозможно представить, что еще пять дней назад я была в больнице…

Предстоят четыре концерта: завтра в Нейи-сюр-Сен, потом еще одно место, недалеко от Тура, в котором тоже будет много народу, затем в Туре, потом в Шатле в Париже, очень большой зал, затем три странных места под Брестом в местах, которые мне незнакомы.

Чудесный концерт. Зал, полный зрителей, замерших во времени, они приехали ниоткуда, это сельская местность, где ничего нет, старый завод посреди поля и всё. Что-то необыкновенное с первой ноты «Арабески»^[333]. Я так взволнована, уснуть будет трудно.

* * *

11 декабря

Недалеко от Тура. Милый концерт, совершенно неожиданный. Очень, очень милый. Это стало сладостным фрагментом гастролей, несмотря на опиум или благодаря ему.

В Шатле я уже спела. Было немного страшно. Но все позади. Рэмплинг пришла на концерт, это меня тронуло. Были Юппер и Бонди. Повсюду цветы. Мне удалось довести концерт до конца, благодаря Габриэль и Кристофу, они все организовали, мне оставалось только петь. Вау! Жаклин, Лилиан, вся семья была в сборе, и моя дорогая Кейт тоже. Уф, кончено.

Теперь Безансон. Завтра будет трудный день. Скоро Брест, а потом мой день рождения, Рождество и время от времени чашка чая с Габриэль.

Послесловие

Я перестала вести дневник 11 декабря 2013 года, когда умерла моя дочь Кейт. Я была не в состоянии продолжать, словно больше не имела права выражать свои мысли в состоянии того тумана, которым меня накрыло. Я утратила веру в себя как в мать. Я сошла с арены. Она, так и оставшаяся англичанкой, была моей сообщницей, иногда моим компасом, иногда моим оппонентом. У нее была мораль, совесть в отношениях с людьми, в делах, чувство долга… Она была самой безрассудной, самой необычной, самой чокнутой подружкой… самой смелой из смертных.

Как можно после этого вести дневник? Мои бедные дочери, я не была вам помощницей. Марлоу сказал мне: «Ты говорила с нами, но мысленно была где-то еще». Примерно так оно и было. Я словно проживала какую-то еще, параллельную жизнь. Ковер выдернут из-под моих ног. Я заболела, почему бы и нет…

Джейн

Примечания

1

С этого года и все чаще, вплоть до 2013-го, дневник писался по-французски. Как и в первой книге, я сделала кое-какие добавления, поскольку в который уже раз была поражена тем, что, за исключением каких-то забавных историй, я ничего не писала о вышедших пластинках, гастролях, спектаклях, фильмах и т. д. Я кое-что дописала совместно с моей издательницей, которая задавала мне вопросы о том или ином событии. Эти сегодняшние вставки отделены от прежних дневниковых записей звездочками. – Здесь и далее, если не оговорено особо, прим. автора.

(обратно)

2

Будь младенец мальчиком или девочкой, мы знали, что назовем его Лу. Для Жака – из-за Лу Андреас-Саломе, для меня – из-за «Посланий к Лу» Аполлинера, которые подарил мне Трентиньян, когда я снималась в Риме.

(обратно)

3

Мой агент.

(обратно)

4

Так мы звали мою маму – из-за Кейт, которая была дислектиком. Мама хотела, чтобы ее звали «гранма», а не «гренни». Кейт попробовала, и у нее получилась «Мунга». С тех пор мы все стали звать ее именно так.

(обратно)

5

Его костюмерша и первый помощник.

(обратно)

6

Старшая дочь Жака, на четыре года младше Шарлотты.

(обратно)

7

У Жака случались мучительные приступы страха, даже врачи скорой помощи думали, что это приступы эпилепсии. Длились они час или два, затем постепенно стихали, он весь дрожал, ему казалось, что он умирает…

(обратно)

8

Эмма и Люси – дочери Габриэль, моей лучшей подруги.

(обратно)

9

Вверх ногами (англ.).

(обратно)

10

Хорошенькая (англ.).

(обратно)

11

Гарри и Сэм – сыновья Габриэль. Гарри родился на два месяца раньше Лу.

(обратно)

12

Сладости (англ.).

(обратно)

13

Шикарный (англ.).

(обратно)

14

Сын Жаклин, сестры Сержа.

(обратно)

15

Архитектор.

(обратно)

16

Кейт была невероятно мастеровита. Когда ее попугай своим клювом испортил спинки стульев, я ей сказала: «Смотри, он сожрет твое наследство», а она мне ответила: «В Брикораме продается замазка под дерево, чтобы заделывать дырки!»

(обратно)

17

Ноэль Буассон, первая жена Жака и мать его старшей дочери Лолы. Она получила по меньшей мере три, а то и четыре «Сезара» за лучший монтаж, – великолепная женщина.

(обратно)

18

Арлетта – двоюродная сестра Жака, Сари-Лу – ее дочь.

(обратно)

19

Ласты (англ.).

(обратно)

20

Лягушка, персонаж Беатрикс Поттер.

(обратно)

21

Стенная роспись (англ.).

(обратно)

22

Игрушка (англ.).

(обратно)

23

Мой продюсер.

(обратно)

24

Мой секретарь.

(обратно)

25

Самая близкая школьная подружка Кейт. Я изменила ее имя, так как не знаю, где она сейчас. Прелестная девочка. После падения иранского шаха она со всей семьей оказалась в Париже. Она была с Кейт в любых обстоятельствах, и я любила ее.

(обратно)

26

Мой архитектор, друг Жаклин, с которым я обустраивала дом в Кресвёй, в Нормандии, и дом 28 на улице Ла-Тур; он и впредь помогал мне выбирать драпировки для всех моих домов.

(обратно)

27

Мы были в Неаполе на кинофестивале, где представляли фильм Жака.

(обратно)

28

«Проходите, здесь нечего смотреть» Патриса Леконта.

(обратно)

29

Помощь (англ.).

(обратно)

30

Особенный звук ударяющейся об пол головы (англ.).

(обратно)

31

Жак снял очень хороший телефильм под названием «Дерево», с Жанной Моро и Жюли Жезекель.

(обратно)

32

Ава Моннере, моя подруга, парикмахер, умерла три года назад в Вене (я много пишу о ней в первом томе этого дневника).

(обратно)

33

Мой первый агент, с которым мы были вместе около двадцати лет, прежде чем я ушла к Изабель де ла Пательер, чудной нежной блондинке, которую я звала Изабель де ла Патт.

(обратно)

34

Над фильмом «Женщина моей мечты».

(обратно)

35

Зд.: в духе современной моды (англ.).

(обратно)

36

Гранье-Дефер Пьер (1927–2007) – французский кинорежиссер и сценарист. – Прим. пер.

(обратно)

37

Моему дорогому мэтру Дрейфюсу.

(обратно)

38

Одиль и Луи Хазан, старинные друзья Сержа. Я их очень любила, навещала на улице Лилль, пока они были живы, и была с Луи в день его смерти.

(обратно)

39

Джон Барри, отец Кейт.

(обратно)

40

Лавка (англ.).

(обратно)

41

Детское питание (англ.).

(обратно)

42

«Утренняя слава» или «утреннее сияние», растение семейства вьюнковых (англ.). – Прим. пер.

(обратно)

43

Зд.: милый малыш (англ.).

(обратно)

44

Это своего рода краткое изложение моей жизни за прошедшие годы, я рассказала о ней в первом томе «Дневника обезьянки».

(обратно)

45

Ольга Хорстиг, мой агент.

(обратно)

46

Ужас (англ.).

(обратно)

47

Feather – птичье перо (англ.).

(обратно)

48

Остроумной, озорной, бесстрашной (англ.).

(обратно)

49

Этот божественный ребенок (англ.).

(обратно)

50

Восхитительный Тунис (англ.).

(обратно)

51

Поездка в Тунис, чтобы принять участие в вечере Картье во время съемок фильма «Пираты» Романа Полански.

(обратно)

52

Спасибо Господу! (англ.)

(обратно)

53

Больница Святой Анны – крупнейшая в Париже психиатрическая клиника. – Прим. пер.

(обратно)

54

«С днем рождения, милая шестнадцатилетняя девочка, ты уже не ребенок» (англ.). Песня американского певца Нила Седаки на слова Ховарда Гринфилда, впервые прозвучала в 1961 г. – Прим. пер.

(обратно)

55

Он был артистическим директором моим и Сержа с 1975 г., мой альбом «Lolita go home» («Лолита, иди домой») и «L’homme à la tête de chou» («Человек с капустной головой») – Сержа.

(обратно)

56

Севеннскую школу посоветовала Дельфина Сейриг, школа слыла протестантской в сопротивленческом краю. Немного позже Шарлотта тоже попросила отдать ее в интернат, совершенно самостоятельно нашла его, это оказалась школа «Бо-Солей», шикарная, в Альпах. И той и другой хватило на шесть месяцев.

(обратно)

57

Здесь: зоомагазин (англ.).

(обратно)

58

Здесь: проклятом (англ.).

(обратно)

59

Приходящая няня.

(обратно)

60

Название песни и клипа по-французски звучит как нечто среднее между «Лимонной цедрой» и «Лимонным инцестом». – Прим. пер.

(обратно)

61

Шикарный ресторан в Венеции.

(обратно)

62

Кинокамера (англ.).

(обратно)

63

Французский бренд нижнего белья, основанный в 1953 г. – Прим. пер.

(обратно)

64

Данфер-Рошро – площадь в Париже. – Прим. пер.

(обратно)

65

Как раз во время съемок «Пиратки» я получила премию Академии Шарля Кро за «Baby Alone in Babylone» («Одинокое дитя в Вавилоне») Сержа.

(обратно)

66

Художник-аниматор (англ.).

(обратно)

67

Бедная (англ.).

(обратно)

68

Зд.: Представляем (англ.).

(обратно)

69

Курреж Андре (1923–2016) – французский модельер, основатель модного дома своего имени. – Прим. пер.

(обратно)

70

«Племянник Бетховена» Пола Моррисси, с Натали Бай, снимался в Вене.

(обратно)

71

Мать Жака.

(обратно)

72

Зд.: кофейни (англ.).

(обратно)

73

«Третий человек» – британский криминальный детектив в стиле нуар, действие которого происходит в Вене. – Прим. пер.

(обратно)

74

Зд.: хозяин (англ.).

(обратно)

75

Честолюбивый, амбициозный (англ.).

(обратно)

76

Лелио, в некотором роде Дон Жуан, подружился с Шевалье – на самом деле с девушкой, на которой Лелио должен жениться и которая переоделась в Шевалье, чтобы испытать его чувства. Лелио доверительно рассказывает Шевалье, что дал обещание жениться двум женщинам – очень богатой девушке (Шевалье) и Графине. Он, не колеблясь, выбрал бы первую, если бы не обязательство выплатить Графине отступные: отказ от нее повлек бы за собой потерю крупной суммы денег…

(обратно)

77

Луи Азан считал, что в моих детских дневниках есть своя прелесть, и хотел их опубликовать. Он их полностью перевел.

(обратно)

78

Марсак.

(обратно)

79

В фильме «Dust» Марион Хенсель я была, мне кажется, в кои-то веки совершенно правдивой. Вместе с ней мы создали на экране фрустрированный персонаж Кудзее.

(обратно)

80

Песня французского поэта, композитора, автора и исполнителя песен Жоржа Брассенса (1921–1981). – Прим. пер.

(обратно)

81

Ученица в пансионате, которую я обожала.

(обратно)

82

Жак снимал фильм «Искушение Изабеллы» в Швейцарии, где находился Шарлоттин интернат «Бо-Солей». Шарлотта появилась в фильме на несколько минут, Жак снял ее шею, затылок…

(обратно)

83

Фильм Жака Дуайона, вышедший в 1981 г.

(обратно)

84

Миттеран Даниель – супруга Франсуа Миттерана, президента Франции в 1981–1995 гг.; Ланг Жак – французский политический деятель, в 1981–1986 гг. министр культуры Франции. – Прим. пер.

(обратно)

85

Отель в Париже неподалеку от Эйфелевой башни. – Прим. пер.

(обратно)

86

Дочь Жаклин, сестра Ива и, стало быть, племянница Сержа. Уточнение Жаклин: когда она и Изабель вошли в дом, они увидели Мами сидящей одетой в своем кресле, с таблетками и бутылкой виски на коленях. Она убрала свою постель, несмотря на то что ей было трудно, и, похоже, приняла твердое решение.

(обратно)

87

Шарлотта была по-прежнему в Швейцарии, в интернате, я съездила туда-обратно сообщить ей, чтобы она сделала выбор: вернуться в Париж и быть со всеми вместе или остаться в Швейцарии. Как Серж разумно предполагал, она решила ехать со мной.

(обратно)

88

Во сне это преступление происходило в моем детстве, и в нем фигурировал Эндрю…

(обратно)

89

Моя гримерша в течение пятнадцати лет, Жак взял ее с собой на съемки «Пуританки» с Пикколи и Боннер.

(обратно)

90

Фильм, снятый Сержем.

(обратно)

91

Очень известный художник-постановщик, который работал с Шеро и Бонди и создал свою собственную линейку мебели.

(обратно)

92

Один из самых известных клубов Парижа, где собираются знаменитости. – Прим. пер.

(обратно)

93

Флоранс Эмир была помощницей Шеро, необычайно красивая, я ее попросила быть с нами на съемках «Комедии».

(обратно)

94

Лондонский стадион для крикета (англ.).

(обратно)

95

Привлекательная (англ.).

(обратно)

96

Крепкие ребята (амер. англ.).

(обратно)

97

Я познакомилась с Ури Мильштейном на фильме Аньес Варда, он собирался быть продюсером «Пятнадцатилетней» Дуайона, где я была помощником и ассистенткой режиссера; позже он станет последним спутником жизни Кейт.

(обратно)

98

На съемках «Дерзкой девчонки» Клода Миллера.

(обратно)

99

У Жака в действительности был вывих шеи и трещина в груди, а у Шарлотты перелом ноги.

(обратно)

100

Фильм Марион Хенсель «Пыль» был представлен на фестивале во Флориде, там были режиссер-постановщик, Лу и сын Марион; я решила, что у Лу бронхит, в действительности же это была свинка, она тут же заразила ею малыша Янна, сына Марион; я оставила Лу в Париже, а сама поехала с Сержем в Канаду записывать эту радиопередачу.

(обратно)

101

Зд.: милый (англ.).

(обратно)

102

Они работали вместе с Кейт над линейкой ее одежды.

(обратно)

103

Зд.: чемодан на колесиках (англ.).

(обратно)

104

Паскаль де Кермадек был женихом Кейт, необычайно красивым. Он отец Романа де Кермадека, умер в Гваделупе, когда Роман был совсем маленьким.

(обратно)

105

На помощь! (англ.)

(обратно)

106

В Токио я поехала на гастроли.

(обратно)

107

Ради удовольствия (англ.).

(обратно)

108

«Ад в поднебесье» – американский фильм-катастрофа 1974 г. – Прим. ред.

(обратно)

109

Бертран де Лабей, в ту пору мой агент.

(обратно)

110

Игра слов: Annonciation – Благовещение, dénonciation – изобличение, донос. «Донос» – французская криминальная драма (1962).

(обратно)

111

Это режиссер моих концертов, он занимался и Сержем. Когда Серж лежал в больнице Божон и ему должны были вырезать больше половины печени, он попросил, чтобы Дада находился за дверью, как он находился с нами, когда мы выступали на сцене; это поддерживало Сержа, создавало впечатление, что все идет как в мюзик-холле.

(обратно)

112

Документальный фильм Клода Ланцмана, посвященный холокосту, вышел в мировой прокат в 1985 г. – Прим. пер.

(обратно)

113

После показа «Мастера кунг-фу» я встретила Аньес в раздевалке, среди шуб, она плакала – настолько ужасной показалась ей ситуация: цензура и трудности с производством фильма. А еще на нашем показе она поняла, что места были только у аппаратчиков, а кинематографистов и любителей кино туда просто не пустили.

(обратно)

114

Я пересмотрела «Пыль» во время ретроспективного показа фильмов режиссера Марион Хенсель, это был один из тех редких случаев, когда я, увидев себя на экране, не была разочарована; может, потому, что фильм был на английском, я играла фрустрированного персонажа из книги Кудзее «В сердце страны», с Тревором Говардом, который играл моего отца. Марион заставила меня сниматься с зачесанными назад волосами, без макияжа, в черном платье, застегнутом до шеи и ниже колен, ходить как старая дева, никогда не знавшая любви; я, к своему удивлению, сочла монолог вовсе не плохим, и Марион мне сказала: «Да ведь это же ты его написала!» – и это было правдой. Монолог в спальне моего отца, когда он меня не слышит; я была счастлива, что могу гордиться фильмом. Как правило, я выключаю звук, потому что не выношу собственного голоса, слишком высокого, не выношу и своего английского акцента. Есть всего-то, наверное, пять или шесть фильмов, где я себе нравлюсь. Как правило, я бываю разочарована собой; конечно, это касается фильмов Дуайона, Риветта, Тавернье, двух фильмов Варда, фильма Энди Литвака, прошедшего незамеченным, но внесшего большую долю безумия в комедию, чего я больше нигде не встречала, и потом, очевидно, «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет», кроме сексуальных сцен, которые я нахожу слегка затянутыми, но хорошими; мы все-таки были красивыми, Джо и я, когда лежали голыми на покрышках, на берегу озера; потом есть два красивых фильма Зиди, но голос ужасен, надо выключать звук. «Женщина моей жизни» тоже, но я видела его на днях по телику, голос очень высокий. «Семь смертей по предписанию» – надо выключать звук. Мой голос хорош для концертов, когда я пою, для интервью, но меня невозможно слушать, когда я стараюсь быть смешной с моим резким британским акцентом, а в песнях Сержа и даже в композиции «Со временем» – все хорошо.

(обратно)

115

«На улице, где ты живешь» (англ.) – песня Фредерика Лоу из мюзикла «Моя прекрасная леди». – Прим. пер.

(обратно)

116

Баласко Жозиан (р. 1950) – французская актриса театра и кино, кинорежиссер и сценарист. – Прим. пер.

(обратно)

117

Лермитт Тьерри (р. 1952) – французский актер, известный главным образом по ролям комедийного плана. – Прим. пер.

(обратно)

118

«Великолепный» – французская комедийная труппа кафе-театра, основанная в 1970 гг. – Прим. пер.

(обратно)

119

Может быть (англ.).

(обратно)

120

Его мажордом.

(обратно)

121

Ускоренная перемотка вперед (англ.).

(обратно)

122

Правовое признание (англ.).

(обратно)

123

Я рассказала этот сон Тавернье, и он использовал его в «Daddy nostalgie» («Ностальгия по папочке»).

(обратно)

124

Вкусный рыбный пирог (англ.).

(обратно)

125

Лола, Лу и я – мы как-то вечером всех их выпустили из ловушек, они здорово нас покусали, это были щуки!

(обратно)

126

Зд.: сплетни (англ.).

(обратно)

127

Очаровательная девушка, работавшая у нас по четным дням.

(обратно)

128

Эверглейдс – национальный парк в США, штат Флорида. – Прим. пер.

(обратно)

129

Пьер Дюкс.

(обратно)

130

Зд.: мир океана (англ.).

(обратно)

131

Ты (фр.).

(обратно)

132

И я (фр.).

(обратно)

133

И ты, и ты, и ты, всегда ты! (фр.)

(обратно)

134

Смятение, волнение (фр.). Игра слов: «Et moi» и «Émoi» произносятся одинаково. – Прим. пер.

(обратно)

135

А я? (фр.)

(обратно)

136

Когда Шарлотте удаляли гланды, я ночевала с ней в больнице. Ей было так больно, что я побежала покупать ей красный велосипед. Она отвернулась и не стала со мной разговаривать. Позже, днем, я позвонила Жаклин, я была на съемках фильма, с Сами Фреем, и Жаклин сказала мне: «Я навещала Шарлотту, мы с ней поболтали, она была такая веселая», а я сказала, что она не стала со мной разговаривать. «Если нельзя на маму пожаловаться, на кого же тогда жаловаться», – ответила Жаклин.

(обратно)

137

Жак Бельгити, великий хирург, может быть, самый великий, специалист по печени в больнице Божон, ставший нашим очень близким другом.

(обратно)

138

На самом деле он ничего не помнил, потому что рак пробрался в его мозг…

(обратно)

139

Серж хотел поехать туда, где он сможет расплачиваться своей картой American Express, и не хотел подцепить желтую лихорадку. Он выбрал Барбадос, и они поехали на пять дней.

(обратно)

140

Я повезла всех в гостиницу на Маврикии. Каждое утро, около шести часов, леди Антония Фрейзер и Гарольд Пинтер шли мимо ряда бунгало, направляясь к морю. Леди Антония улыбалась направо и налево, улыбкой приветствуя несуществующих людей. Она входила в море, не снимая соломенной шляпы, а Гарольд оставался на берегу с теннисными ракетками в руках.

(обратно)

141

Когда умер Жак Деми.

(обратно)

142

Мы с Шарлоттой проводили Сержа на улицу Вернёй, чтобы он послушал телефонные сообщения и уложил в постель своего плюшевого Снупи, но, поскольку квартира на улице Вернёй неделю простояла запертая, там был ужасный холод, и нам удалось хитростью увести его ко мне домой, чтобы он принял антибиотики и чтобы побыл у нас в тепле.

(обратно)

143

Патрис Шеро сделал клип на «Et quand bien même» («И если бы даже»).

(обратно)

144

Чайный салон (англ.).

(обратно)

145

Фильм «Коробки», который я сняла по своему сценарию десять лет спустя, все, что я написала в сценарии по поводу папиной смерти, кажется мне более деликатным и верным, чем то, что я тогда писала в газетах.

(обратно)

146

Зд.: ну и прекрасно (англ.).

(обратно)

147

Обманщица (англ.).

(обратно)

148

Враг (англ.).

(обратно)

149

Маневаль был гениальным диск-жокеем, у него была великолепная авангардная радиопередача, он был тонким знатоком поп-эстрады. Серж его очень любил. Беатрис Суле руководила Amnesty, позже она вышла замуж за Усмана Соу, именно она оказала мне доверие, предложив сделать пятиминутный фильм к пятидесятилетию Amnesty.

(обратно)

150

Гранже работал в организации, заботившейся об одиноких пожилых людях, и Жозефина так его полюбила, что называла Ромео.

(обратно)

151

Филипп Шатилье, он был ее женихом в течение 10 лет.

(обратно)

152

Бультерьер Шарлотты.

(обратно)

153

Швейцарский режиссер, принадлежавший к немецкой новой волне – как Фассбиндер, Шретер, Херцог и другие.

(обратно)

154

По-английски это означает «прихожане», «паства».

(обратно)

155

Судьба (англ.).

(обратно)

156

Я была там вместе с Вероникой Колуччи, от благотворительной ассоциации Restaurants du cœur, по поводу закона, который освобождал бы от налогов пожертвования, даже на самые маленькие суммы. Шарасс был министром по делам бюджета, он нас и принимал.

(обратно)

157

Он помог Кейт с ее центром в Бюси-ле-Лон.

(обратно)

158

Столовая (англ.).

(обратно)

159

Мишель Жилибер потом несколько лет был спутником жизни моей дочери Кейт.

(обратно)

160

Боснийские газеты (англ.).

(обратно)

161

Внук наших соседей.

(обратно)

162

Требовать угощения (англ.).

(обратно)

163

Разочарование (англ.).

(обратно)

164

Эффектная (англ.).

(обратно)

165

Людивина Пикколи, я познакомилась с ней на съемках «Блудной дочери». «Знакомься, это Людивина», – сказал Мишель. А я подумала, что он сказал «la divine», «божественная», и решила, что он выжил из ума. Но от нее и правда можно сойти с ума. Я не думала, что можно найти ему такую же великолепную пару, но она такая и есть. У нас общие фильмы и дети. Их сын Инор – мой крестник.

(обратно)

166

Пьер Ардити, с которым я играла в «Шпаргалке» Жан-Клода Карьера.

(обратно)

167

Еще один старик, о котором я заботилась, ему сделали протез, но он держал свою ногу в ящике, он был к ней очень привязан, я вставила его в фильм «Коробки».

(обратно)

168

Джон Вуд был необыкновенным человеком, он, мой агент и друг, стал необходимым и моей матери. Я написала сценарий для телесериала под названием «Агент», в нем Джон Вуд ехал в свою убогую контору 99-м автобусом, у него была собака, которая портила воздух, и терпеливая секретарша; во второй половине дня, хотя у него были назначены встречи с самыми прославленными людьми английского кино и театра, он бежал к анонимным алкоголикам, я считала, что это отличный сюжет и психологически тоже соответствует личности Джона Вуда. Он расстраивался из-за своих актеров, когда не находил для них ролей или находил плохие, или из-за состарившихся актрис. В первой серии, разумеется, были моя мама и Джоан Коллинз, в каждой серии должна была быть другая звезда. Джон Вуд, который тогда еще был агентом, попросил меня не снимать это на английском, и я перевела все на французский, название прежнее, «Агент», а Джон Вуд стал Жаном Лебуа. Я хотела когда-нибудь снять телефильм по этому сценарию, но несколько лет спустя появились «Десять процентов». Может быть, когда-нибудь, хорошо бы…

(обратно)

169

Но я люблю мужчин! (англ.)

(обратно)

170

Наш бульдог.

(обратно)

171

Фильм с Мэгги Смит и роль несколько странной преподавательницы, оказывающей влияние на группу девочек.

(обратно)

172

Дерьмо (фр.).

(обратно)

173

Ричард II, кто-нибудь намерен выходить на сцену? (англ.)

(обратно)

174

Звонок к началу (англ.).

(обратно)

175

Последние новости (англ.).

(обратно)

176

Дэвид Биркин, старший сын Эндрю.

(обратно)

177

Намек на знаменитую песню «Nightingale Sang in Berkeley Square», которую исполняла мама.

(обратно)

178

С днем рождения, Джуди (англ.).

(обратно)

179

К сожалению, я уже не помню, о какой книге шла речь.

(обратно)

180

Мячи для жонглирования (англ.).

(обратно)

181

Ученицы лицея в Сараеве.

(обратно)

182

Моя секретарша.

(обратно)

183

Вода (англ.).

(обратно)

184

Оливье Ролен, писатель.

(обратно)

185

Водитель (англ.).

(обратно)

186

Американские штучки (англ.).

(обратно)

187

Хреновы идиоты (англ.).

(обратно)

188

Семь минут на то, чтобы размять ноги, не дольше (англ.).

(обратно)

189

Будь счастлив! (англ.)

(обратно)

190

Франсис Бюэб.

(обратно)

191

Цветок удачи, он тебе пригодится! (англ.)

(обратно)

192

Зачем идти в ад? (англ.)

(обратно)

193

Аллея снайперов (англ.).

(обратно)

194

Студентка.

(обратно)

195

Что ты думаешь про Сараево? (англ.)

(обратно)

196

Нет пощады врагу (англ.).

(обратно)

197

Подростком я восхищалась тем, как Ванесса Редгрейв отстаивает свои политические взгляды.

(обратно)

198

Мой брат показал мне, как смотреть, приставив руку, чтобы читать, если я осталась без очков.

(обратно)

199

Это был кабель, который снабжал электричеством боснийский лагерь.

(обратно)

200

Это была обезьяна Лу, она потеряла один глаз, и Лу ее так и назвала…

(обратно)

201

Мои племянники, дети Линды, моей сестры, и Майка.

(обратно)

202

Зд.: сарай (англ.).

(обратно)

203

Сестра Сержа.

(обратно)

204

Приятель Эндрю.

(обратно)

205

Маленький домик Оливье в Бретани.

(обратно)

206

Я называла Оливье Тигром, сначала ему это совсем не нравилось, он не понимал, почему я не говорю вместо этого «лев», но тигры куда более своенравные, и у них полоски, они элегантные, я обожаю тигров, а теперь он подписывается «Тигр», и друзья его так называют.

(обратно)

207

Да пошли вы (англ.).

(обратно)

208

«Переставай злиться до захода солнца» (англ.).

(обратно)

209

Кажется, г-н Чань был нашим переводчиком.

(обратно)

210

Очень опасно (англ.).

(обратно)

211

Волк в овечьей шкуре (англ.).

(обратно)

212

Авиапочта (англ.).

(обратно)

213

Кукольный театр вроде нашего Гиньоля, но на воде.

(обратно)

214

Час пик (англ.).

(обратно)

215

Наверху (англ.).

(обратно)

216

Сильви всегда была рядом, это была единственная женщина, с которой Оливье прожил много лет.

(обратно)

217

Его брат Жак, Серж Лафори из Nouvel Obs и его жена, Ален Аптекман, Анни Франсуа, Франсуа Шаслен, Сильви Армель, банда Тигра.

(обратно)

218

Джо Менги, которого все называли Джоб, был героем Сопротивления, это он ждал моего отца безлунными ночами со своим фонарем, подавал знаки с пляжа Бонапарт. Это он развеял остаток праха моего отца на пляже Бонапарт. Когда он умер, его жена не захотела, чтобы его именем назвали улицу, не хотела стирать имена других… вот такими они были…

(обратно)

219

У него, или у его жены, было великолепное выражение, «он все малюет черным».

(обратно)

220

Остров Сен-Бартелеми, куда она поехала к отцу, Жаку Дуайону, он жил там несколько лет.

(обратно)

221

Филипп Шатилье, друг Кейт, с которым она прожила около десяти лет, это он, Филипп, воспитывал Романа.

(обратно)

222

Она организовала выступления.

(обратно)

223

За два года до того я привозила в Club Med в Луксоре всех – маму, папу, Эндрю, Шарлотту, детей, Мими, Жака.

(обратно)

224

Как ты сказала? (англ.)

(обратно)

225

Мой единственный друг (англ.).

(обратно)

226

Ты безумно красива, дорогая, как всегда (англ.).

(обратно)

227

Я рассказываю об этом в первом томе.

(обратно)

228

Надеюсь, что это не слишком lost in translation (теряется при переводе), потому что это, несомненно, самое снобистское, что можно сказать.

(обратно)

229

В любом случае (англ.).

(обратно)

230

Отделение (англ.).

(обратно)

231

Мне кажется, что Нелли была со мной всегда, во всяком случае, она занималась домом, заботилась о нас обо всех, даже о Романе, когда ему было два года. Она филиппинка, и мне в свое время удалось добиться для нее документов. Она сделала все по правилам, на это ушло несколько лет, а муж смог к ней приехать, когда ребенку уже исполнился год. Жак заметил, что у нее очень красивый почерк; у себя на родине она должна была стать диетологом. Она по-прежнему со мной, в моей маленькой парижской квартире.

(обратно)

232

Зд.: спасибо им! (англ.)

(обратно)

233

Мы взяли у Эндрю табуретку и поставили ее посреди толпы, я могла на нее залезть и рассказывать другим, что происходит; когда катафалк ехал мимо, я уступила Нелли свое место, и она закричала так громко, что это показали во всех выпусках новостей.

(обратно)

234

Гениальная детская сказка Оскара Уайльда.

(обратно)

235

На съемках фильма Деборы Уорнер «The Last September» («Последний сентябрь») по одноименному роману Элизабет Боуэн. Мы с Ламбертом Уилсоном играли англичан, которых чистокровные ирландцы-протестанты, чьи предки жили там со времен Вильгельма Оранского, считали деревенщиной.

(обратно)

236

Боже мой (англ.).

(обратно)

237

Я отправилась в Косово вместе с Катрин Лекок, моей подругой, которая учредила приз фонда Gan в Каннах, она невероятная, благодаря ей многие первые фильмы получили субсидии, еще с нами была Насера, она психиатр, и мы вместе с «Врачами мира» поехали в Косово.

(обратно)

238

Благодарение Богу (англ.).

(обратно)

239

Франсуа Кремье, врач, хотел устроить госпиталь с сербами и боснийцами, мы отправились к нему, это была замечательная мысль – после такой ненависти создать госпиталь для них для всех.

(обратно)

240

Патрик Моргентеллер просто чудо, потрясающий человек, когда я устраивала мини-концерты повсюду, в том числе в Руанде и на Гаити, он всегда соглашался приехать, какими бы ни были обстоятельства, со своим синтезатором, заменявшим все инструменты. Он был из числа невероятно милых людей, он в своих трифокальных очках повсюду видел шпионов и смешил нас этим, в своем номере в Рангуне он втыкал зубочистки вокруг замка своего чемодана, чтобы узнать, открывали ли его, он видел кого-то перед окном своего номера, выходившим на воду… вполне возможно, что он был прав! Я знаю, что на него всегда можно положиться.

(обратно)

241

Ги де ла Шевалери был атташе по культуре в Бирме. Он попросил меня приехать с концертом, потому что дети там учили французский, и я согласилась, при условии, что смогу увидеться с Аун Сан Су Чжи, которая в то время была под домашним арестом или в тюрьме.

(обратно)

242

Он потерял свой медвежий коготь с бирюзой, который носил на шее.

(обратно)

243

Агентство по прокату автомобилей. – Прим. пер.

(обратно)

244

Аттракцион, закрытые американские горки.

(обратно)

245

Спокойной ночи, дорогая (англ.).

(обратно)

246

Смысл был в том, чтобы на неделю-другую привозить в Африку какого-нибудь певца, циркового артиста, балерину, чтобы доставить тамошним детям, лишенным всего, удовольствие, чтобы и у них были развлечения, как у наших детей, и это имело огромный успех. Эндрю и Би считали, что Анно получил все: любые развлечения, Шекспира, гитару, бокс – словом все что, ни пожелаешь, и были убеждены, что подобная привилегия необходима всем детям; до них никому такое в голову не приходило.

(обратно)

247

Лучшая подруга Би.

(обратно)

248

Йовович, близкая подруга Анно.

(обратно)

249

Мы тебя любим (англ.).

(обратно)

250

Дерево Анно (англ.).

(обратно)

251

Садовник моей матери.

(обратно)

252

Жан Ролен – писатель, брат Оливье и приятель Кейт.

(обратно)

253

Я хотела сыграть эту пьесу с Сушоном, но мы так и не получили права на нее.

(обратно)

254

Американский мультипликатор периода так называемой золотой эры голливудской мультипликации. – Прим. пер.

(обратно)

255

Доминик Блан-Франкар – известный французский звукорежиссер.

(обратно)

256

У матери Жака, которую я так любила, была болезнь Альцгеймера.

(обратно)

257

Увлечение (англ.).

(обратно)

258

Жак подарил мне моего первого бульдога, это была девочка, Бетти. Когда она умерла, я взяла Дору, у которой трудный характер, а Лу взяла бульдога-мальчика – Спайка.

(обратно)

259

Джон Митчелл – бойфренд Лу, музыкант и отец Марлоу.

(обратно)

260

Оливье Глюзман затем стал моим менеджером и продюсером моих спектаклей.

(обратно)

261

Я снималась с ней в «Замужние, но не слишком», где играла охотницу на вдовцов, моим партнером был Пьер Ришар. Катрин Корсини обожала актеров, съемки немного пугали меня, потому что я в то же время выступала на концертах; было так весело снова встретиться с Пьером Ришаром, возможно, это были единственные минуты, когда я чувствовала себя комфортно в фильме. На кастинге я не проявила себя как следует, но была в восторге, что познакомилась с Корсини.

(обратно)

262

Ее сын (англ.).

(обратно)

263

Гениальный сторож дома 19 по улице Жакоб, бывший жандарм, легендарный персонаж!

(обратно)

264

Продюсер фильма «О, прости, ты спал…» и множества телефильмов, она поддерживала меня долгие годы, включая фильм «Коробки».

(обратно)

265

Терпеть не могу узнавать, что кто-то был на моем концерте, это доставляет неприятности всем, включая моих детей; моим знакомым приходится прятаться, резервировать места в гостиницах, расположенных черт знает где, и не показывать носа до 22 часов. Когда я узнаю, что кто-то придет на концерт, мне становится плохо.

(обратно)

266

Месье Туфе забил крышкой от банки варенья замочную скважину, чтобы в мой дом в Нормандии не заглядывал невесть кто, он день и ночь бдел, всегда был начеку, заботясь о нашем покое.

(обратно)

267

Роленом.

(обратно)

268

Мой агент в мире кино.

(обратно)

269

Поздравляю (араб.).

(обратно)

270

Я познакомилась с Эндрю Литваком на съемках фильма «Дочь солдата никогда не плачет», он работал ассистентом Джеймса Айвори. Я снималась в его первом фильме, страшно оригинальной и необычной комедии «Спасибо, доктор Рей». Будучи сценаристом, он является автором субтитров на английском языке к фильмам великих французских кинематографистов – Клера Дени, Жака Одьяра и др. Все эти годы он мой преданный друг.

(обратно)

271

Это было турне с «Арабеской».

(обратно)

272

Анн-Мари Боне, моя секретарша и сообщница на протяжении 20 лет.

(обратно)

273

Сиделка (англ.).

(обратно)

274

Это был чистый ужас!

(обратно)

275

Господи, спасибо за девочек! (англ.)

(обратно)

276

Би, Анно, Нед, Лу и я путешествовали в трейлере для кемпинга от Лас-Вегаса до Новой Мексики с ее китами… Это было потрясающе!

(обратно)

277

Персонаж рекламы с кудрявыми волосами.

(обратно)

278

Ожье.

(обратно)

279

Очень плохие новости для орангутангов (англ.).

(обратно)

280

Речной пароходик (англ.).

(обратно)

281

Анни Франсуа, подруга Тигра.

(обратно)

282

Целую тебя, шарахни дружески Бюэба и Станко (искаж. англ.).

(обратно)

283

Наш сербский шофер был очень смелым, это он разъезжал в своей красной машине во время бомбардировок, это он, веселый и храбрый, менял колесо машины, несмотря на попадание осколков снарядов.

(обратно)

284

Поучительная история для детей (англ.).

(обратно)

285

Спасибо, милая Шарлотта! (англ.)

(обратно)

286

Отпусти ее (англ.).

(обратно)

287

Зд.: Рванули (англ.).

(обратно)

288

Анни и Ивон Мадек – мои соседи в Бретани, выращивают знаменитые устрицы Прат-ар-Кум.

(обратно)

289

Собаки! Собаки! (англ.)

(обратно)

290

Собака Энди Литвака.

(обратно)

291

Суперроскошный номер (англ.).

(обратно)

292

По-прежнему прекрасна… Найдите деньги (англ.).

(обратно)

293

Это США (англ.).

(обратно)

294

Стефан Крети был моим звукорежиссером на протяжении последних двадцати пяти лет. Благодаря ему мне удавалось справиться с голосом, когда я исполняла «Арабеску». Он умеет сделать так, чтобы голос звучал, и, если иногда мне говорят, что я неплохо пою, это его заслуга. Он был бессменным участником всех наших гастролей.

(обратно)

295

Вон из Америки! (англ.)

(обратно)

296

Спасибо за боль и заботу, которые сделали меня несчастнее, но добрее (англ.).

(обратно)

297

Песни о любви (англ.).

(обратно)

298

Зд.: Я слишком разбрасываюсь (англ.).

(обратно)

299

Объятие (англ.).

(обратно)

300

Отчаяние (англ.).

(обратно)

301

Сбитая с толку (англ.).

(обратно)

302

Запотели (англ.).

(обратно)

303

Она может казаться простодушной или естественной, но, возможно, потому, что не знает, что делать, кроме того, чтобы быть собой (англ.).

(обратно)

304

«Моя мама умерла». – «Вы очень эмоциональны» (исп.).

(обратно)

305

Наводнение (англ.).

(обратно)

306

Забери свою норку, забери свой жемчуг, с чего ты взял, что я из таких девушек? (англ.).

(обратно)

307

Стефан Медез исполнял в фильме роль моего сына.

(обратно)

308

Он боролся с раком с неслыханной храбростью. Последние ужасные дни с ним рядом были Марушка и Жад… Он умер 8 февраля 2006 г.

(обратно)

309

Фильмом «Лемминг» Доминика Молля.

(обратно)

310

Продюсер фильмов Джеймса Айвори и мой сосед по улице Жакоб, друг, с которым меня познакомил Энди Литвак, работавший ассистентом Айвори на нескольких фильмах; я снялась у него в фильме «Дочь солдата никогда не плачет».

(обратно)

311

Красная ночь – радость моряка (англ.). Поговорка, которую вспоминают, когда закат красного цвета.

(обратно)

312

В этом роскошном аргентинском отеле был специальный сотрудник – шикарный мужчина, который отвечал на все вопросы гостей и объяснял им, как там все устроено. Он назывался experience manager – я никогда раньше не сталкивалась ни с чем подобным.

(обратно)

313

Столица Самоа, где жил и умер Роберт Льюис Стивенсон; он похоронен на вершине горы.

(обратно)

314

Это было прозвище Стивенсона, данное ему его друзьями из племени самоа и означающее «рассказчик историй».

(обратно)

315

Поедем на барбекю, а потом в дом к бабушке (англ.).

(обратно)

316

Мэллори – мое второе имя.

(обратно)

317

Пустырь (англ.).

(обратно)

318

Леа, одна из дочерей Ури, умерла от лейкемии.

(обратно)

319

Этьен Дао.

(обратно)

320

Ксавье Дюрринже – режиссер телефильма, в котором я снималась.

(обратно)

321

На самом деле Лу записывала диск.

(обратно)

322

Кулонжу, с которой я познакомилась во время работы над «Электрой», она была моим тренером, а потом я оставляла на нее Дору, она иногда сопровождала меня в клинику.

(обратно)

323

Эли и Иветта, родители Ивана.

(обратно)

324

Состав группы Via Japan: Нобуюки Накахима, Такума Сакамото, Хосико Ямане, Исиро Оноэ.

(обратно)

325

Японское пожелание здоровья.

(обратно)

326

Я была по-настоящему близка с Эли и Иветтой. За несколько лет до этого, когда Иван пригласил Габриэль, Лу и меня на съемки фильма «Уход», на юг Франции, мы открыли для себя эту замечательную пару, трогательную и веселую.

(обратно)

327

Французская поговорка: паук вечерний – к надежде, паук утренний – к несчастью. – Прим. перев.

(обратно)

328

По адресу: улица Ги-де-ля-Брос, 9. За мной ухаживали Кристина Лаказ и Роберто, оба ангелы.

(обратно)

329

MIDEM (Marché International du Disque et de l’Edition Musicale) – крупнейшая в Европе музыкальная ярмарка, объединяющая тысячи музыкантов, продюсеров, менеджеров, агентов музыкальных лейблов, юристов, бизнесменов и журналистов. Ярмарка проводится ежегодно, как правило, в конце января – начале февраля, во Дворце фестивалей и конгрессов в Каннах (Франция).

(обратно)

330

Она хотела снять фильм о жизни Карсона Маккаллерса с Шарлоттой в главной роли и мной в роли его матери.

(обратно)

331

Японская команда: Аска Марет, «Сю» – Суисиро Сакагучи, «Том» – Сутому Курихара.

(обратно)

332

Собака Лу.

(обратно)

333

«“Арабеска”, 10 лет спустя», гастроли с теми же музыкантами, с той же командой: Кристоф, Стефан, светорежиссер Микаэль Руссель.

(обратно)

Оглавление

1982[1]

1983

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2007

2010

2011

2012

2013

Послесловие