Иоанн III Великий: Ч.3 (fb2)

- Иоанн III Великий: Ч.3 (Иоанн III - 2) 2287K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Людмила Ивановна Гордеева

Иоанн III Великий: Ч.3

Часть третья
ГОСУДАРЬ ВСЕЯ РУСИ

Глава I
НОВГОРОД — САМ СЕБЕ ГОСПОДИН

Узнав о смерти последнего любимого сыночка Фёдора, Марфа Борецкая будто остолбенела. Чуяло её сердце, чуяло с самого того момента, как его арестовали и отправили в Москву, что быть беде, что не вернётся её кровиночка домой. Сердце-то подсказывало, а разум не соглашался, мол, преувеличиваешь опасность, смягчится государь Московский серебром новгородским да отпустит своих пленников. Тайно посылала в Муром, к месту заточения сына, слуг верных, они узнали лишь, что Фёдор постригся, и ему по такому случаю позволили жить не в тюремном подвале монастыря, а в келье, но всё-таки под охраной. Ещё будто бы слышали её разведчики, что нездоров он, крепко застудился в холодных сырых казематах. Но всё же надеялась Марфа, что выдюжит сын, ведь крепкие у неё были дети, здоровые, когда и случалась простуда, так в три дня всё улетучивалось. Да вот не выдержал...

Месяц не выходила вдова-посадница из своих комнат, месяц не хотела видеть никого из посторонних. Даже сам владыка Новгородский получил от ворот поворот — его посыльному сказали, что Марфа больна и никого принять не может. Правда, деньги на помин сыночка прислала немалые. Однако всё ж осерчал Феофил. Считал, что теперь самое время Марфе с духовником пообщаться, причаститься и покаяться. Ведь и её вина есть в смерти сына! Но, видно, каяться и долго себя винить посадница вовсе не собиралась.

Так оно и было. Обходилась Марфа тот месяц своей домашней молельней да прямым общением с Богом. Молча принимала еду от прислуги прямо в дверях, снова запиралась. Горе своё хотела переболеть в одиночку, без свидетелей. Молилась и думала, снова молилась, пока, наконец, не потекли спасительные слёзы, принёсшие облегчение. И тогда снова пожелала видеть архиепископа.

Феофил, бросив все свои немалые дела, тут же примчался в богатый Марфин терем в Людином конце на Софийской же стороне, благо это находилось совсем рядом с детинцем, с его собственным архиепископским дворцом. Его маленькая крытая кибитка с зашторенными окнами провезла его с владычного двора по улице Епископской через Спасские ворота по Новому мосту мимо дворов Тучи и Овина прямо к Марфиным хоромам. На улице расцветал май, и его запахи пьянили даже престарелый, закалённый постами и воздержаниями организм владыки. Знал он свой маленький грех — тайную симпатию к Марфе, но и знал также, что замолит его, ибо Господь милосерден к маленьким человеческим слабостям.

Марфа не стала скрывать от владыки своих чёрных мыслей, того, что надумала за месяц затворничества.

— Я буду мстить Иоанну до последнего дыхания за моих детей. Мне терять больше нечего.

— Как же нечего? — проникновенно глядя на похудевшую свою духовную дщерь, ласковым голосом возразил Феофил. — У тебя богатство несметное, у тебя есть внук-наследник, ниточка от твоего Фёдора, продолжение его. Неужто ты захочешь и его опасности подвергать?

— Он дитя, его Иоанн не посмеет тронуть, постыдится с малым воевать. Если отстоим свою вольность, может быть, и с помощью Казимира, свободным человеком, хозяином мой Василёк останется. А коли повесит государь Московский ярмо на вольный Новгород, коли сделает нас своими холопами, так и внучек мой будет холопом жить, если пожелает. Как все. А мне терять нечего. Неужто я бояться и прятаться буду, когда сыновья мои за вольность земли родной погибли? Нет, мне обратного пути нет.

Архиепископ Феофил наслаждался видом похудевшего взволнованного Марфиного лица с яркими зелёными глазами, которые делали неприметными выступившие морщинки. Владыка полностью разделял её порыв к свободе, и сам вовсе не хотел терять ту полную и неограниченную власть, которую имел в обширных новгородских просторах и в которой всё более укреплялся. Но его врождённая и приобретённая на длинном пастырском пути осторожность и выдержанность не позволяли ему столь открыто говорить о своих чувствах и замыслах. Он, конечно же, полностью доверял Марфе, но она была слишком открытой и несдержанной, могла проговориться не только про себя, но и про других при ком-либо постороннем, накликать беду на всех. Кроме того, знал владыка, что и у дверей есть уши, а в городе у великого князя полно соглядатаев, сторонников и просто доброхотов, которые всегда готовы услужить сильнейшему. Именно потому предпочитал действовать Феофил неслышно и невидимо, через особо доверенных своих помощников, не оставляя следов и записей. На людях же выступал миротворцем и даже среди единомышленников, какой представлялась ему Марфа, сердца своего не открывал. Оттого малость охолодил её:

— Терять всегда есть чего живому человеку, — молвил он всё тем же ласковым, умиротворяющим голосом, будто мать, наставляющая шаловливого ребёнка. — Я понимаю твоё горе и стремление отомстить. Только не по-христиански это, дочь моя. — Архиепископ на всякий случай оглянулся на дверь и ещё тише продолжил: — Да и что можем мы сделать, если сила на стороне Иоанна? Он под свои знамёна в месяц всю Русь поднимает, когда ему это необходимо. Наша отчина, Псков, и та ему в рот смотрит, царём и государем величает. Да и понятно! Кто их последние годы от немцев и ливонцев обороняет? Он. А мы со своей вольностью и оружие-то скоро разучимся хорошее изготовлять.

— Покупать станем! Мы на то и купеческий город, чтобы покупать всё нужное. Зачем у нас на Торгу Немецкий да Готский дворы стоят? Я уже заказывала им оружие огнестрельное. Дорого, да привозят. Мехов и серебра у нас хватит всё оплатить. А ещё я надумала снова счастья попытать, тайное посольство к Казимиру направить. Пусть разузнают, нет ли у него силы и желания помочь нам, чем он теперь занят, имеет ли власть для принятия решений скорых, военных.

Феофил от такой откровенности даже растерялся. Она делала всё правильно, так как диктовали ей логика и обстоятельства. Но разве мог он во всеуслышание одобрить это? Да если кто об этом узнает — пропало его владычество! Будешь тогда не на сладостную Марфу любоваться, а на стены сырой кельи, если того не хуже.

— Ты не горячись, дочь моя, — заговорил владыка, всё ещё торопливо соображая, как бы сказать так, чтобы и не запретить ей действовать, и в то же время не выказать своего одобрения. — Я не могу тебе приказывать, Господь даёт нам право выбора в наших поступках. Но я думаю, что ты принесла уже достаточно жертв за новгородскую свободу...

Голос его оставался по-прежнему ласковым и доброжелательным, и умная Марфа поняла все его тайные сомнения. Она тут же успокоила гостя:

— Я понимаю, владыка, ты пастырь, твоё дело — сеять мир и добро в наших душах. Оттого я не жду твоего одобрения. Но у меня достаточно единомышленников. Мы не позволим Иоанну нас проглотить, как он сделал это с Ярославлем, Ростовом, с Пермью. Я знаю, что великим князем сильно недовольны его собственные родные братья, надо бы попытаться и их на нашу сторону привлечь. У них полки сильные, людей много, оружия. Если мы объединимся, Иоанну трудно будет нас одолеть. Ты только благослови меня на добро — это не грех, большего мне и не надо. А там видно будет, как действовать, я всегда рада прислушаться к твоему совету...

Неожиданно для самого владыки Новгородского с Торговой стороны раздался едва различимый за крепкими стенами Марфиного дома удар вечевого колокола. Услышала его и Марфа, и они одновременно с удивлением поглядели друг на друга. То был редкий случай, когда вечевой колокол бил без благословения владыки.

— Что стряслось? — спросила хозяйка у гостя.

Но тот сам недоумённо пожал плечами и начал подниматься.

— Мне с утра доложили, что на Городище прибыли государевы послы и хотят со мной встретиться. Я предложил им приехать после литургии, а сам к тебе поспешил. Надо бы мне теперь же там быть. Прощай пока, дочь моя.

Архиепископ наспех благословил хозяйку и отправился к выходу. Она проводила его до выходных дверей, в сенях её уже ожидал приказчик Яков Воробей. Он обычно ходил с прочими слугами на все вечевые сборища и докладывал Марфе обо всём, что там происходило. И теперь, услышав удары колокола, он поспешил к хозяйке за указаниями.

— Ступай, ступай, Яков, возьми с собой всех, кто теперь свободен. Чую я, что неспроста великокняжеские послы людей тревожат.

В это время со всех пяти концов Новгорода к Торгу стекался народ, в основном мужчины. Постепенно и Вечевая площадь и всё Ярославово дворище, на котором она располагалась, заполнялись, особенно тесно становилось возле вечевой башни, рядом с которой на небольшом постаменте-возвышении пока красовался один лишь степенный посадник Фома Андреевич Курятник. Он был в полной растерянности. С утра ему сообщили, что в Новгород на Ярославов двор прибыли важные московские послы, которые просят его срочно пожаловать на переговоры. Он заехал к владыке узнать, что случилось, но не застал, решил, что тот тоже уехал на встречу, и тогда, без особой спешки, соблюдая достоинство, отправился по Великому мосту через Волхов на Торговую сторону.

Послы и действительно прибыли — важнее некуда: любимый воевода Иоанна и его большой боярин князь Фёдор Давыдович Палицкий и другой боярин Иван Борисович Тучков, чей дед когда-то проживал в Новгороде. А с ними чуть не целое войско — несколько десятков верховых дружинников да слуги. Накануне они остановились в Городище под Новгородом, а нынче пожаловали и на Ярославово дворище.

Послы ожидали хозяев в великокняжеском дворце, часть которого занимали наместники московские, а часть использовалась под городские нужды, там располагался чиновничий городской аппарат. Ласково поздоровавшись, улыбчивый Фёдор Давыдович вежливо приказал степенному посаднику собирать вече. На его вопрос о разрешении владыки Палицкий ответил, что владыки нет на месте, да тут его разрешения и не требуется. Он не собирается на вече никакие вопросы решить, он лишь должен сделать объявление для новгородцев от имени великого князя Иоанна Васильевича. А владыка захочет, так и сам подъедет.

Тут ко дворцу подоспел и степенный тысяцкий Василий Максимов, и уже вместе они отдали приказ бить в вечевой колокол.

Постояв на возвышении и убедившись, что народ собирается активно и уже начинает его со всех сторон окликать, Фома Андреевич сообщил громко, чтобы ждали объявление от имени великого князя, бочком слез с постамента и вошёл в вечевую башню, внутри которой в специальном помещении уже собрались с два десятка посадников и тысяцких новгородских.

Волнение и шум на площади нарастали, кое-где сразу же начались перепалки, что всегда бывает, когда рядом собираются непримиримые противники. А тут их было предостаточно. Конфликт по важнейшему в жизни каждого новгородца вопросу, длившийся десятилетиями между сторонниками Москвы и Литвы, так и не был решён и потому вызывал яростные споры и стычки. В последнее время он начал разгораться с новой силой, ибо военный погром вольной республики московским воинством пятилетней давности начал забываться, а недавний, так называемый мирный поход Иоанна, изрядно истощивший новгородскую казну, оставил не страх, а лишь досаду: раскошелиться-то пришлось практически каждому жителю. Правда, бедняки и тут нашли виноватых: Иоанн-де не велел с простых людишек налоги на подарки брать, это жадные бояре решили свои расходы за счёт народа подсократить. Да узнать поточнее о том у москвитян не решились. Но в результате сторонников у Москвы даже прибавилось, особенно среди тех, кто нашёл в последние годы защиту у Иоанна от боярских да купеческих притеснений, кому понравился его справедливый, на их взгляд, суд. На стороне Москвы была также традиция: как может истинно православный люд от православного покровителя к иноверцам-католикам отступиться? К тому же — к инородцам! Тут и в самом деле предательством попахивает!

В общем, гудел народ, схлёстывался в спорах, пока те, кто жил подальше, да нерасторопные подтягивались. Но вот монотонный гул вспыхнул и пронёсся над головами: на возвышение поднялся великокняжеский посол князь Фёдор Давыдович. За ним — Тучков и несколько новгородских посадников. В руках посол держал свиток с вислой печатью, но разворачивать его не торопился.

— Братья-новгородцы! — обратился он к собравшимся неожиданно громким для его довольно тщедушного тела голосом.

Обращение насторожило собравшихся и вновь вызвало шум, ибо посол не назвал их «мужами вольными», как то было принято прежде. И, как вскоре выяснилось, не случайно.

— Недавно принимал великий князь Иоанн Васильевич послов ваших, — продолжил Палицкий, — чиновника Назара Подвойского и дьяка вечевого Захара Овина. И назвали они его от имени всего Великого Новгорода своим государем. Вот и послал нас великий князь Московский и всея Руси спросить у вас: «Какого вы государства хотите? Значит ли это, что вы признаете его таким же самовластием на Новгороде, как и в Москве?»

И, не давая участникам веча прийти в себя от изумления, Палицкий тут же продолжил:

— А если это так, то просит государь наш Иоанн Васильевич тиунов у него на каждую улицу принять, чтобы они у вас суд его судили, просит также двор ему Ярославов очистить и веча тут более не устраивать...

Хотел ещё что-то проговорить великокняжеский посол, но вознёсшийся к небу людской вопль заглушил все его попытки продолжить. Многое терпел от Иоанна вольный новгородский народ, даже в конце концов свыкся с мыслью о суде его чрезвычайном, на который желающие могут съездить в Москву. Но чтобы его людям судить в самом городе вольном?! Чтобы отдаться на полное самоуправство московских чиновников? Чтобы вече с Ярославова двора вывести, которое тут испокон веков собирается и судьбы новгородские решает? А потом и мытников его принять, и пошлинников!!! Так это ж полная зависимость! Это ж настоящее рабство! С этим так сразу даже самые активные сторонники Москвы согласиться не могли.

— Быть такого не может! Не будет, — орали мужи вольные новгородские. — Где Овин-предатель, сюда его, пытать лгуна и обманщика!

Поняв, что шутки тут плохи, что с разошедшейся толпой лучше дел не иметь, московские бояре сошли с постамента и в окружении своих дружинников и приставов спокойно и деловито протиснулись сквозь кричащую толпу и скрылись в великокняжеском дворце. Новгородцы и не думали кидаться на них, ибо прекрасно понимали, что это слишком опасно. Да и не виноваты они — передали лишь волю своего господина. А народ теперь сам должен разобраться, что и как произошло.

Виноватых Захарки Овина и Назара Подвойского под рукой не оказалось, но кто-то выловил из толпы и схватил его брата Кузьму, которого тут же выволокли в центр и начали допрашивать. Но Кузьма в Москву не ездил и кричал, что ничего не знает и не ведает. В этот самый момент на площади появился сам новгородский владыка Феофил, и народ, бросив Кузьму, кинулся к архиепископу за разъяснениями: с какой стати и по чьему велению вечевой дьяк Захарка Овин назвал великого князя государем. Поручал ли Феофил или кто другой ему нечто подобное?

Феофил спокойным и уверенным голосом ответил, что впервые слышит о подобном, что он никого не уполномочивал называть Иоанна от имени всего Новгорода государем и во всём разберётся. Он благословил народ и посоветовал отправляться по своим храмам на литургию — молить Господа, чтобы избавил их от всех напастей. Сам же отправился в великокняжеский дворец для беседы с московскими знатными гостями.

И вновь забурлил, заволновался вольный ещё город, то и дело собирались и простые жители, и знатные бояре, посадники, тысяцкие, обсуждали, как быть, спорили, решали. На улице стоял тёплый солнечный май, а в душах людских царило ненастье. Все знали, что на Городище продолжают сидеть великокняжеские послы, ждут их решения и ответа.

Марфе и карты в руки. Она развернулась в полную силу. Собрала из самых надёжных своих сторонников совет, на котором её план призвать на помощь Казимира, великого князя Литовского и короля Польского, был с энтузиазмом поддержан. Утвердили посольство, приготовили деньги и дары, сочинили послание, в котором спрашивали у Казимира, есть ли у него силы на этот раз помочь Новгороду на прежних условиях, которые они подписывали ещё пять лет назад и которые были одобрены обеими сторонами, в том числе и новгородским вече. Перед отъездом послов Марфа сама лично посоветовала им не только короля послушать, но и слуг его, с панами поговорить, чтобы не получилось так, как в прошлый раз, когда Казимир помочь-то обещал, да силёнок у него для этого не хватило. И серебра на подарки панам добавила.

Пригласила Марфа к себе старосту купеческого Марка Памфильева, с которым уже много лет вела свои делишки. Возил Марк к немцам и по всей Европе свои меха, соль, мёд да прочие товары, выполнял самые причудливые её заказы, приобретая всё, что могла только пожелать богатая капризная боярыня, — и зеркала немецкие, и ткани аглицкие, кружева голландские, каких и сами заморские купцы, торгующие в Новгороде, порой не видывали, а то и игрушки для внука редкостные, бумагу, украшения драгоценные, вина и пряности. Теперь же Марфа потребовала, чтобы разузнал купец, какое новое оружие есть у немцев и можно ли его срочно закупить и в город доставить. Порохом интересовалась и прочими военными премудростями, не хуже иного воеводы. Обещал Марк днями на самом Ганзейском дворе всё получше разузнать, может, какие пищали и самострелы у них и теперь на складах пылятся, и завозить не надо. Словом, заверил купец Марфу, что постоит вместе с ней за вольность народную.

Встречалась вдовая посадница и с другими своими единомышленниками, обсуждала с ними, как жить дальше, что делать. Активного помощника нашла себе в Григории Куприяновиче Арбузьеве, чей отец казнён был Иоанном вместе с её сыночком Дмитрием. Арбузьев, как и она, горел жаждой мести, не жалел ни денег, ни сил, ни времени на привлечение новых сторонников. Огорчили Марфу самые близкие соседи. Овины после обвинения на вече в измене Новгороду сидели тише жижи болотной, за крепкие ворота своей ограды даже не высовывались, лишь оправдывались перед посыльными, которые то и дело жаловали к ним то от веча, то от владыки Феофила, то от представителей гонцов. Говорили, что не виноваты ни в чём. По ночам собак своих грозных во дворе с цепей спускали, днём больше чем для двух-трёх чужаков свои ворота не отворяли. Разочаровал Марфу и другой сосед, посадник Григорий Михайлович Тучин. Всё отмалчивался да уклонялся от прямого ответа, а как прижала она его с требованием почётче объясниться, станет ли помогать ей в деле отстаивания новгородской свободы, станет ли, как прежде, её сторонником, ответил прямо и решительно:

— Знаешь, Марфа, я всё время с тобой заедино стоял, сам сынов наших к борьбе звал, сам старался изменщиков покарать. А как посидел у Иоанна под арестом, как собака последняя, всю жизнь наново передумал. А чтобы выпустил, пришлось слово ему клятвенное дать: против Москвы не выступать. И не могу то слово порушить. Теперь, случись что снова, меня первого он схватит и на этот раз не помилует. А у меня — семья, хозяйство. Есть что терять. Хотя, в общем, не это главное. Свобода нужна, если ты живой. К тому же, думаю, ненамного хуже нам станет, если с Москвой заедино жить будем. Может, даже надёжней. Силён Иоанн и не глуп. А богатства нам и на себя и на него хватит. Больше, чем в брюхо влезает, не проглотишь.

Слушала Марфа, слушала Григория, плюнула и ушла молча от него. Крест на соседе Тучине поставила. И на всей его семейке.

Феофил несколько раз допытывался у дьяка вечевого, слуги своего Овина, что же в Москве случилось, отчего он Иоанна государем от имени всего Новгорода повеличал. Не отпирался Овин, объяснил лишь, что назвали они так Иоанна не от всего Новгорода, а от себя лично, да и то лишь потому, что в Москве теперь к нему все так обращаются, даже послы иноземные. Ну, оговорился он, дурак неосторожный, что же теперь, казнить его за это?

— Не знаю, чем та неосторожность твоя теперь обернётся, — размышлял Феофил.

Беседовали они в его кабинете, в архиепископском дворце, в детинце, куда после нескольких приглашений владыки Овин всё-таки решился приехать в закрытой кибитке, благо дом его, как и Марфин, находился рядом, на Людином конце.

— Чем же страшным она может обернуться? — искренне удивился Захарий Григорьевич. — Ответим Иоанну, что сказал я это по своей глупости, не подумав, что Новгород мне этого не поручал, и уберутся его послы подобру-поздорову, на том всё и кончится.

— Ох, сомневаюсь я, что всё тут так просто, — озабоченно охал владыка.

Он сидел за столом в белом наряде с непокрытой головой, на которой сияли жидковатые седые волосы, его белый клобук лежал рядом на столе.

— Прекрасно я понимаю, что не такое уж ты страшное преступление совершил, назвав Иоанна государем. Ему повод нужен, он давно его искал. Не тебя, так другого лопуха бы нашёл, или иную какую причину. Плохо, что ты, слуга мой, под подозрением у города оказался. Расскажи-ка мне подробнее, как всё произошло.

— Да обычно как-то. Назначил нам великий князь приём, пришли его посыльные, говорят, государь ждёт вас. Бояре возле лестницы золотой встретили, то же самое повторили, мол, государь уже ожидает. Потом дьяк о нашем прибытии доложил: «Государь, послы новгородские к тебе на поклон явились». Ну и мы, как попки безмозглые, так же его назвали. А он сразу внимание обратил, обрадовался и говорит боярам: «Вот видите, новгородцы во мне тоже государя своего видят. Недавно я с их Василием Никифоровым толковал, и он меня так же назвал!» И тут же спрашивает нас: «Это вы от себя назвали меня так или от всего Новгорода?» Я отвечаю: «Ясно, от себя!» А он: «Так вы же послы от города, разве можете вы от себя такое говорить? Верно, вас город на это уполномочил?» В общем, прицепился к нам и не стал никаких возражений выслушивать. Да и знаешь, владыка, ему не очень-то возразишь. Как глянет своими очами пронзительными, так мороз по коже. Мы и не подумали тогда, что одно такое слово необдуманное может столько переполоху наделать. Да ещё он нас Василием Никифоровым с толку сбил. Несколько раз нам его в пример ставил, человеком верным называл, а нас — изменниками изворотливыми. Словом, не смогли мы ему тогда ничего толком возразить.

— А что, правда Никифоров ему клятву верности дал?

— Правда, наверное, великий князь сам нам это сказал. Да ведь он всегда так может дело повернуть, что и не хочешь, да скажешь, и виноватым сделаешься. Может, и с Никифоровым так случилось, как знать. И потом, может, он без клятвы-то и на свободу бы его не выпустил. А кому хочется заживо гнить?

— Да, плохи наши дела! Видно, задумал Иоанн совсем Новгород к своим рукам прибрать, теперь ему каждое лыко в строку. Во всём будет повод искать, чтобы нам тиунов своих да данников приставить, Ярославов двор присвоить и вече наше народное разогнать. — Феофил помолчал, погладил седую бороду. — Поглядим, как дальше дело повернётся. Я тебя, Захарий, могу лишь в неосторожности обвинить, злого умысла твоего не вижу. Только народу это не докажешь, если дело по-серьёзному обернётся. Толпа ведь слушать и думать не умеет. Ты уж поосторожней будь, пока послы великокняжеские в Москву не отбыли. На Торговую сторону, а тем паче на вече, не шастай. Но сюда на службу всё же являйся, надеюсь, на моём дворе никто тебя не тронет.

Захарий, красный от волнения и допроса, юркнул за дверь и поспешил домой, а на его место заступил приглашённый архиепископом протопоп Святой Софии Гавриил.

С этим Гавриилом было связано ещё одно неведомое для Феофила явление: дошли до него слухи, что поселились в городе какие-то жидовствующие еретики, что совращают они не только горожан, но и попов, и что среди прельщённых этой ересью оказался и сам протопоп Софийский Гавриил. Решил владыка поговорить с ним напрямик, хотя и не был уверен в результате. «А не откроется, — думал владыка, — его грех, с меня снимется лишняя проблема, их мне теперь и так хватает!»

Полный, с округлым брюшком и умными глазами Гавриил тихо вошёл в кабинет и сел на скамью, на которую указал ему Феофил.

— Слышал я от отца Афанасия на исповеди, что прельщали вы его в ересь безбожную, — начал без предисловий архиепископ и внимательно посмотрел в лицо Гавриилу. Тот от неожиданности сразу же отвёл глаза и смутился.

— Правда, значит? Не отпирайся, не греши сверх меры, — спокойным, доверительным тоном продолжил Феофил. — Я не желаю тебе зла, хочу лишь знать, что происходит на самом деле с моей паствой. Слышал я, что сие зло весьма распространилось в нашем городе.

Гавриил продолжал молчать, склонив голову и сложив руки — одна на другую — на своём обширном животе. Он чувствовал себя весьма неловко под пристальным взглядом владыки. Но не знал, что отвечать, можно ли рассказать архиепископу правду об образовавшемся у них около пяти лет назад кружке из нескольких настоятелей приходов, из близких знакомых и родственников. Привлёк их к себе поначалу приехавший из Киева вместе с Олельковичем жид Схария своей грамотностью и начитанностью, умением предсказывать будущее с помощью гадания на необычных картах и по звёздам. У Схарии оказались интересные книги, интересные мысли, именно то, чего так не хватало думающим людям в полусонном городе, где лишь периодически вспыхивали страсти по поводу какой-то мифической независимости. Для него, Гавриила, независимость всегда была и будет одинаковой — от новгородского владыки да от прихожан, которые не изменятся ни при какой власти. А Схария привёз книги из Киева, да ещё и на понятном старославянском, где рассказывалось об устройстве мира, о летосчислении, о невиданных странах, об истории разных земель, о редких и незнакомых животных. Схария задавал на первый взгляд странные вопросы, которые при ближайшем рассмотрении и при обсуждении оказывались сложными и любопытными. Например, почему вы молитесь иконам? В самом деле — почему? Если Господь на небе и оттуда всё слышит и видит, думает о нас, — почему бы не обращаться со своей молитвой к нему напрямую, а не через разрисованную деревяшку?

От этой мысли Гавриил до сих пор нередко холодел, вспоминая иконы, висящие в Софийском храме. Иные из них глядели как живые, меняли выражение глаз, казалось, обладали даже свои собственным духом. Так что колебался порой Гавриил, но со Схарией и его последователями продолжал встречаться, ибо ему нравилось обсуждать с ними щекотливые вопросы, заставляющие мыслить, искать ответы, жить интересней и ярче.

Сам Схария периодически пропадал, отъезжал то в Киев, то в Литву. Когда сторонников у него прибавилось, привёз двух помощников-жидов — Шмойлу Скарявого да Моисея, прозванного тут же Хапушей за то, что в руках его немедленно исчезало всё, к чему он прикасался и что могло исчезнуть, — деньги, ценности, добротные вещи. Оба эти еврея тоже оказались грамотными и начитанными, хорошо говорили по-русски, давали книги любопытные, в том числе и запретные, входившие в специальные «индексы» — списки не разрешённых Церковью для чтения книг. Такие, как «Никодимово Евангелие», «Шестокрыл» и другие. Приезжие проповедники не отрицали существования Бога, но религия, которую они проповедовали, была лёгкой и ненавязчивой. Хочешь — молись, не хочешь — не обязательно. Кресты не нужны, иконы тоже не нужны, всё это идолы, эхо отсталого многобожества, идолопоклонства. Бог велик, могуч и един, он услышит тебя отовсюду. Всё остальное — фетиш, бутафория. Исповедоваться, — говорили они, — вовсе не обязательно, Господь и так узнает, если вы искренне раскаетесь в своём грехе. Но если власти требуют, можно и исповедоваться для отвода подозрения, сказав своему духовнику лишь то, что хочется и что можно сказать, не выдавая единомышленников.

Покушались они и на Святую Троицу. Предлагали пришедшим на встречу с ними попам объяснить, что значит «Господь в трёх лицах»? Как это можно представить? Догмат Церкви гласит, что понятие сие недоступно простому человеческому разуму, но иудеи отвергали христианские догматы, предлагали свои, пожалуй, более рациональные и понятные. Среди тех, кто посещал кружок самого Схарии, Гавриил хорошо знал попа Алексия, имевшего свой приход на Михайловской улице, его грамотного, хорошо начитанного зятя Ивана Максимова, попов Дениса, Максима и иных.

Разве можно рассказать обо всём этом владыке Феофилу? А что, если он начнёт расследование, потребует исповедания веры, сгонит с работы, а то и отлучит от Церкви? Но и отрицать всё неловко. Затесался к ним этот недотёпа отец Афанасий, приходил на несколько собраний, всем интересовался, поддакивал, книжки смотрел, вопросы задавал, сомневался. Видно, досомневался до того, что побежал к самому архиепископу свои сомнения выкладывать. Хорошо, что бывал он лишь в доме самого Гавриила, ни Схарии не видел, ни других членов кружка. Лишь зятя попа Дениса — Васюка, да нескольких прихожан. Хорошо, что не успел он ввести предателя в тот самый круг единоверцев. Да, впредь надо быть осторожней. Но что же теперь сказать владыке?

— Правда, что вы ставили под сомнение суть всей христианской православной веры — существование Триединства Господа нашего Спасителя? — вновь заговорил сам владыка, не дождавшись ответа протопопа.

— Да не отрицали мы, а лишь сомнения свои высказывали, — начал выкручиваться из создавшейся щекотливой ситуации Гавриил. — Что же поделать, коли Господь нас такими устроил — думающими и взыскующими?..

— А если Господь тебя так устроил, что любой бес тебя попутать может, ты бы ко мне пришёл, я б на тебя епитимью наложил, может, и исцелил бы от сомнений. А нет — так вон из храма Божьего, нечего честных людей смущать, — без злобы и достаточно спокойно выговаривал архиепископ.

«Хорошо, что я ему ничего не открыл, — подумал Гавриил. — А то не сдобровать бы мне, да и всем остальным».

— Я, владыка, готов любую епитимью выдержать, — смиренно ответил он на гнев святителя, не убирая пухлых рук со своего живота.

— Отвечай, что за сомнения тебя одолевали? Какие книги еретические ты предлагал своим гостям читать? Тебе что, мало в нашем хранилище книг? Или слишком грамотным стать захотел?

Архиепископ снова замолк, пригладил свою седую бородёнку и снова воззрился на протопопа.

— Так что молчишь? Давай уж, выкладывай по доброй воле, не на пытки же тебя отсылать?

Сердце нырнуло у Гавриила куда-то вниз, приостановилось и лишь через какие-то мгновения снова застучало в груди.

— Прости, владыка, грешника окаянного, — растерянно залепетал он, и руки его, соскользнув с брюха, сами собой в молитвенном порыве взмыли вверх, к груди. — Нет у меня больше никаких сомнений...

— Смотри мне, — перебил его владыка. — Не до тебя сейчас, вон какие дела в Новгороде творятся. Но чтоб месяц на службе не появлялся. Месяц этот лишь в придел сможешь входить. И чтоб по двести раз в день читал Иисусову молитву и столько же «Отче наш»! А там видно будет. И если ещё что подобное услышу — в подвалы отправишься!

Протопоп, пятясь, выскользнул из кабинета архиепископа и, выйдя за порог дворца, перекрестился: «Слава тебе, Господи, пронесло!» Хоть и учили иудеи, что Христос был обычный человек и скорее всего мессия, посланец Божий, а крещение — никому не нужный ритуал, Гавриил всё ж таки от такого ритуала не мог отказаться. Рука сама собой тянулась ко лбу. Осенишь себя — всё как-то легче становится. Может, привычка многолетняя сказывается, а может быть, в этом и правда что-то есть?..

Архиепископ же, проводив гостя, позвонил колокольчиком и приказал быстро вошедшему монаху в длинной тёмной рясе:

— Приготовь кибитку, поеду к послам московским на Городище.

Послы вот уже почти месяц ждали решения новгородцев. А те думали, что ответить Иоанну, боялись дать решительный отказ, пытались выяснить, правда ли, что посадник Василий Никифоров давал Иоанну клятву верности и что Овин с Подвойским называли его государем от имени всего Новгорода?

Предстояли уже не первые переговоры с московскими послами. И чем больше толковал с ними Феофил, тем лучше понимал: не шутки шутить они приехали, не праздные вопросы задают. Как бы за упорство и несогласие отвечать перед Москвой не пришлось. Да народ новгородский заупрямился не на шутку. На сей раз послы назначили для ответа крайний срок — два дня. 1 июня собирались они отбыть домой.

31 мая вновь ударил на Ярославовом дворе вечевой колокол. На сей раз представительный народ собирался шустро, причину знали, шли к месту сбора возбуждённые и злые. Сторонники великого князя больше помалкивали, а иные и вообще отсиживались по домам, не тот был момент, чтобы свои интересы отстаивать. Когда у человека собираются что-то отнять, даже если это «что-то» и полуабстрактное, он всегда ощетинивается и бросается защищать, на всякий случай. Озлобляется. Тут уж не до политических тонкостей.

На сей раз на постаменте московских послов не было, они сидели в своём укреплённом Городище и ждали ответа от отцов города — архиепископа и посадников. Ответ же должно было выработать нынешнее общегородское вече.

На возвышении стояли и ждали общественного решения сам архиепископ со степенным посадником, с тысяцким, другие руководители города.

— Что решили, вольные новгородцы? Что ответим мы великому князю Московскому? — спросил собравшихся Феофил, когда вечевая площадь и её окрестности заполнились до отказа. — Отдадим ему Ярославов двор с нашей вечевой площадью, с нашей свободой?

Последние слова архиепископа утонули в мощном яростном крике:

— Нет, никогда! Свобода! Вольность!

Подождав, когда народ выпустит пар, откричится, архиепископ поднял руку. Площадь начала замолкать, и тогда он продолжил. Мощный, натренированный на многочасовых церковных службах и пении голос его был слышен далеко:

— А не боитесь ли вы, братья мои, что снова соберёт Иоанн на нас войско?

— За что, чем мы провинились? — раздалось сразу несколько голосов.

— Великий князь считает, что мы посылали к нему своих послов, чтобы признать его над собой государем, а теперь передумали и отказываемся, то есть обманываем его.

— Но разве мы решали что-то подобное? — крикнул стоящий рядом с вечевой башней боярин Григорий Куприянович Арбузьев. — Может, это ты, владыка, послал дьяка своего, Захара Овина, чтобы он в подарок великому князю нашу свободу отвёз?

— У-у, — ухнул народ, оборотившись на Феофила своим гневом.

Тот даже малость трухнул.

— Не приказывал я никогда ничего подобного ни Захару, ни кому другому. Не решаю я таких дел без народа, — сделал комплимент собравшимся владыка.

Но это не умиротворило людей.

— Смерть предателю Овину, — раздалось из толпы. — Сме-е-ерть, — разнеслось по площади. — Почему нет его здесь на вече? Где другие изменники?

— А правда, что посадник Василий Никифоров крест целовал великому князю? — вновь раздался звонкий голос Арбузьева.

— А ты откуда знаешь? — переспросил кто-то.

— Овин многим это говорил, кто пытать его ездил. Мол, Иоанн потому и прицепился к Захару и Назару, что перед тем Никифоров ему клятву верности дал от имени всего Новгорода. Да ещё и присягнул ему против нас служить!

— Где Василий проклятый? — бесновалась разозлённая толпа.

Мысль о том, что из-за двух-трёх изменников Иоанн может лишить весь город свободы или пойти на них войной, враз овладела умами. Многие вспомнили страшные побоища, устроенные москвитянами пять лет назад на новгородских землях, уничтожившими и ограбившими тысячи людей, в том числе и совсем ни в чём не повинных.

— Вот он, вот он, вот!

На своё несчастье, чувствуя свою невинность и желая оправдаться сразу перед всеми, посадник Василий Никифоров-Пенков спокойно явился на вече и стоял неподалёку от вечевой башни, где его и прихватили несколько простых житьих людей. Они потащили его к возвышению, на котором продолжали стоять архиепископ и другие вожди города. Посадник пытался отбиваться и говорил что-то в своё оправдание, но его толкали, пихали, не слушали.

Владыка вновь поднял руку и, когда немного стихло, пригласил Никифорова на постамент, чтобы объясниться. Когда Василий, крепкий, немолодой уже боярин, поднялся, шум немного стих — люди хотели услышать его объяснения.

День выдался прохладный, на посаднике был надет в честь большого вече дорогой синий терлик — узкий длинный кафтан с пуговицами, обшитый сверху золотым шитьём. Верхние пуговицы кафтана озлобленный народец уже успел оторвать, и потому из-под ворота торчал край расшитой белой рубашки, тоже чуть надорванной. Длинные волосы его, подвязанные сзади простой бечёвкой, растрепались, он пригладил их и начал взволнованно, но громко и честно объяснять:

— Да, целовал я крест великому князю, но только в том, что буду служить ему правдой и добра ему хотеть. Он же меня изменником называл, жизни лишить грозился. Но не целовал я креста на государя своего, на Великий Новгород не замышлял никакой измены!

— Врёшь, переветник, — закричала толпа, которая уже жаждала мести. — Врёшь, изменник! Собака!

Над толпой взмыли кулаки, а в одном месте мелькнуло лезвие топора. Феофил хотел вступиться за Василия, которого хорошо знал, в том числе и как активного сторонника новгородской свободы. Но понял, что это опасно. Он инстинктивно сделал шаг назад, и в тот же момент несколько рук из толпы выхватили посадника и с возвышения стянули на землю.

— Стойте, — крикнул архиепископ, — стойте, надо доказать его вину!

Но его голоса уже никто не слушал. Остервеневшая толпа молотила Никифорова, вымещая на нём всё накопившееся за напряжённый месяц зло и свой страх перед будущим. К разъярённой, истязающей посадника кучке плавно приплыл по воздуху передаваемый из рук в руки топор, и вот сверкнуло в воздухе его большое острое лезвие. Народ отхлынул, но тот, кто бил, уже не мог остановиться. Он махал и махал топором, пока от Василия, крепкого и недавно ещё совсем здорового мужика, не остались лишь красные куски мяса, перемешанные с обрывками одежды, клоками волос и окровавленными алыми кусками бывшей белой рубахи. Арбузьев, поняв, что убийца разошёлся не на шутку, изловчился и перехватил в воздухе из рук этого полупомешанного мужика мокрый, окровавленный топор, а когда тот, не умея и не желая остановиться, кинулся и на самого Арбузьева, дал ему по башке обухом так, что убийца сразу осел и притих. На какое-то мгновение толпа замерла, люди заглядывали через головы друг друга, чтобы увидеть то, что осталось от только что стоявшего перед ними Василия Никифорова, но сознание столь лёгкой победы и вид крови только раззадорили некоторых заводил, и над толпой разнёсся крик:

— Теперь пусть Овин ответит перед народом! Смерть Овину!

Архиепископ с ужасом представил, что может натворить эта страшная толпа, и попытался остановить её:

— Стойте, не смейте, грешники! — кричал он.

Часть народа послушалась владыку и осталась стоять возле постамента. Но чуть не сотня мужиков, разогретых возбуждением и жаждой мести, тронулась уже с места. Кто-то незаметно, но настойчиво вытянул из руки Арбузьева топор, и уже через минуту его лезвие мелькнуло над удалявшейся оравой.

В это время брат Захария Григорьевича Овина Кузьма скакал верхом на лошади в сторону своего дома. Он стоял на самом краю площади и видел всё, что происходило на вече. Схватив привязанного им к чужому забору коня, он помчался предупредить брата о надвигающейся на их дом опасности. Хорошо, что вече проходило на Торговой стороне, а дом Овиных располагался на Софийской, и их разделял длинный Великий мост через Волхов. Сознание надвигающейся беды сжимало сердце Кузьмы, несмотря на то что он не бывал в Москве и не мог отвечать ни за реальные, ни за мнимые преступления брата. Но он понимал, что эти разъярённые люди могут сейчас запросто разнести весь их дом с его хоть и крепкой, но вполне уязвимой оградой, с его прочными дубовыми воротами, которые вряд ли устоят перед натиском сотни озверевших мужиков и под их топорами. А там под руку попадут и жёны, и дети...

Он представил свою милую Арину, сыночка Василия, которые жили вместе с ним в отцовском доме под одной крышей с братом Захаром и его семьёй. «Господи! Хоть бы их-то спасти, хоть бы дом спасти, чтобы не оставить детей беспризорниками», — думал Кузьма, слившись телом с крупом коня в едином порыве скорее доскакать до дома. Как хорошо, что он отправился на вече верхом, что не полез вперёд к вечевой башне, а схоронился незаметно за великокняжеским дворцом, что надвинул свою шапчонку на лицо, чтобы не привлекать к себе внимания. Это Господь его надоумил, слава тебе, Всевышний!

Он с ходу чуть не врезался в ворота и что было сил, не слезая с коня, ударил в них сапогом. И лишь потом нащупал верёвку и дёрнул за неё — колокольчик во дворе тут же ответил громкими звуками, залаяли собаки. Он продолжал звонить и кричать до тех пор, пока слуги не отворили ворота.

— Где Захар? — закричал он на весь двор.

— Что стряслось? — не спеша, вразвалочку вышел на крыльцо старший брат, одетый в домашний кафтан и старые стоптанные валенки, которые носил дома в прохладную погоду.

— Толпа, убивать тебя идут, срочно! Скрывайся! — прерывистым от волнения голосом проговорил Кузьма, и голос его чуть не сорвался от волнения.

Захар побледнел, по виду брата, да и по сложившимся обстоятельствам он понял, что тот не шутит.

— Запирайте ворота! — крикнул он слугам.

— Какие ворота? — завопил Кузьма. — Да они вмиг снесут и твои ворота, и тебя вместе с ними. Быстро, надевай сапоги, бегом на владычий двор — только там сможешь ты спастись. Если успеешь, если Феофил не выдаст.

Жена Захара, Настасья, уже несла мужу сапоги, её глаза были полны ужаса. Трясущимися руками Захар прямо во дворе натянул сапоги, слуга помог ему заменить домашний кафтан на служебный. Некогда было выводить и запрягать другого коня или налаживать кибитку, и оба брата уселись вместе на одного, того, на котором примчался Кузьма с веча. У Захара тряслись руки, он с трудом соображал, что происходит. Но Кузьма знал, что делать, он думал об этом всю дорогу.

— Запирайте ворота, — крикнул он жене. — А ты, Санька, — скомандовал слуге, — ступай за ворота, а как увидишь толпу, кричи, что Овин побежал на владычий двор прятаться. Они тебе поверят, тем паче что это правда. Лишь бы дом не порушили да деток наших не порешили!

Но Саньке не пришлось отводить беду от дома. Толпа мстителей быстро перебралась через Великий мост и домчалась до Овиновой улицы. Братьев заметили на повороте к детинцу, кто-то узнал их, и все кинулись следом. На свою беду, братья бросились сначала под защиту Святой Софии, но она оказалась запертой: литургия задерживалась. Братья развернули коня и кинулись к митрополичьему дворцу. Но и там двери оказались, как назло, на запоре. Возможно, слуги вместе с архиепископом отправились на вече. Овины рванули к зданию приказа, здесь их и настигли преследователи, распалившиеся от погони, разгорячённые, как охотники, настигающие жертву. Они стянули братьев за ноги со взвившейся лошади и, не устраивая даже видимости суда, принялись молча и озверело месить их кулаками и ногами. В воздухе повис резкий вопль Кузьмы: «За что?» Вопль, который издаёт почти каждый безвинно погибающий человек...

Московские послы отбыли, как и собирались, на следующий день, в первый день лета. Они везли своему государю, великому князю Московскому и всея Руси Иоанну Васильевичу бескомпромиссный ответ: Великий Новгород — сам себе господин, покоряться не желает.

Глава II
ОСАДА

Господь посылает нам испытания за грехи наши, напоминая, что все мы уязвимы одинаково — и богатые, и бедные, и сильные, и слабые. 31 мая, когда в Новгороде пролилась кровь христианская из-за людской злобы и бессилия, на Москву, словно в наказание, обрушился мороз нежданный. Утром в субботу, в самый последний день весны, проснувшиеся люди не поверили глазам своим: земля вокруг побелела от снега и льда, деревья вместе с распустившимися уже листьями покрылись инеем, лужи промёрзли насквозь. Впору было сани запрягать. А ведь начало мая выдалось тёплым и ласковым, дружно зацвели яблони и вишни, выбросив обильные крошечные завязи, обещавшие добрые плоды. На московских огородах взошло всё, что успели уже посеять: озимые, злаки, зелень, корнеплоды... Мороз не пощадил ничего. Когда к обеду яркое, летнее уже солнце растопило льдинки и отогрело промерзшую зелень, она представляла из себя плачевное зрелище: безжизненные растения плашмя полегли на грядках.

Даже великая княгиня Софья Фоминична, оставив прежде намеченные заботы, бросилась с утра пораньше в свой дворцовый сад на склоне Боровицкого холма, в котором любила прогуливаться одна и с детьми и где иногда с удовольствием сама занималась крестьянским делом. Мороз не пощадил и их дворцовое хозяйство: даже дыни в теплицах и те частично помёрзли. Фруктовые деревья, которые только что накануне горделиво красовались пышными, осыпанными завязью и остатком цвета ветками, поникли, а оттаявшие капли влаги на коре и листьях напоминали слёзы.

Софья в первую очередь кинулась к розам, которые были предусмотрительно укутаны, и подоспевший к ней садовник обнадёжил: розы могут ещё отойти. Однако большинство цветов придётся пересаживать заново. О собственных фруктах и ягодах москвичам в этом году придётся позабыть...

Иоанновы послы домчались из Великого Новгорода домой, в Москву, за пять дней. Путь этот был объезжен и обустроен, в специальных путевых дворах, или ямах, устроенных по указу Иоанна, меняли лошадей, кормили, давали ночлег. Оттого задержек для государевых послов не случалось.

Великий князь принял прибывших не откладывая, прямо в своём кабинете в присутствии ближних бояр. Рядом с ним находился его сын, Иван Иванович Молодой. Все по жесту Иоанна расселись вдоль стен, лишь ездивший с послами великокняжеский дьяк Василий Долматов остался стоять у входа.

Докладывал боярин Фёдор Давыдович как глава посольства. Он поднялся с места, поклонился великим князьям, а затем и присутствующим боярам, сделал два шага в сторону стола:

— Новости у меня, государь мой и князь великий Иоанн Васильевич, неутешительные. Взбунтовались новгородцы против воли твоей, убили наших сторонников Захария Овина и брата его Кузьму, растерзали посадника Назара Подвойского и приказали дать ответ, что, мол, челом бьют вам, своим господам великим князьям, но государями не зовут, суд вашим наместникам на Городище оставляют по старине, тиунов московских принимать не желают, двора Ярославова не отдают. Хотят жить с вами, как в последний раз договаривались на Коростыне. Да передать наказали, что если кто без их ведома взялся иначе сделать, кто предлагал тебе лживо быть государем Новгородским, тех — сам знаешь, сам их за ложь и наказывай по-своему. А они их у себя будут казнить, кого поймают. Приказывали передать, что бьют челом вам, своим господам, чтобы держали их по старине, по крестному целованию.

Предвидел Иоанн подобный ответ, но такой резкости и дерзости никак не ожидал. По мере доклада князя Палицкого глаза его суживались, брови сходились на переносице.

— Ну хорошо, — сказал он, дождавшись, когда посол закончит и сядет на место. — Они сами напросились на беду. Не хотел я зла Новгороду Великому, хотел с ними жить по старине. Сами послов прислали, сами назвали меня государем, сами крест на том целовали. А теперь отпираются, а я как будто среди обманщиков оказался?! Они ответят у меня за это!

Он схватил со стола колоколец и позвонил, в кабинет тут же вошёл его дьяк Курицын.

— Ты не знаешь, митрополит на месте? — спросил он.

— Да, собирается литургию служить.

— Поди передай ему, чтобы меня дождался, я скоро к нему сам приду.

Курицын исчез, а Иоанн обратился к присутствующим:

— И с вами, бояре, хочу я о новгородцах посоветоваться. Как считаете, заслуживают они наказания за своё клятвопреступление? Ты, Семён Иванович? — обратился он к Ряполовскому.

— Надо подумать, — неуверенно начал тот. — Впрочем, тебе, государь, виднее, как поступить.

— А ты как считаешь? — спросил Иоанн Патрикеева.

Боярин помедлил с ответом, вспомнил два удачных предыдущих похода и кивнул:

— Заслуживают, мой государь. Но неплохо бы ещё раз уточнить, может быть, можно всё уладить мирным путём?

— Фёдор Давыдович, ты там, в Новгороде, более месяца просидел, с людьми толковал, как тебе кажется, смогут ли новгородцы одуматься и исполнить мою волю?

— Сомневаюсь я в этом, государь. Похоже, что всё-таки послов не всё вече к тебе посылало, не все хотят тебе в полную власть отдаваться, а теперь даже и сторонники твои примолкли, боятся вслух свою волю и симпатию к вам, великим князьям нашим, показывать. На вече снова кричали, что лучше к Казимиру отойти, к литовцам, чем свободу свою потерять.

— Я покажу им Казимира, — разозлился Иоанн. — А ты, сын, как считаешь? — повернулся он к своему молодому девятнадцатилетнему наследнику, красивому молодому человеку, очень похожему на него самого.

— Я согласен с тобой, отец, что нельзя без ответа оставить сию дерзость новгородцев, — ответил юноша, смутившись, что отец и к нему обращается за советом по столь важному государственному вопросу в присутствии больших бояр. Ибо хоть и величали его наравне с отцом великим князем и даже порой государем, тем не менее пока ещё по молодости не относились к его мнению вполне серьёзно, со всеми важными делами обращаясь к родителю. А тот, принимая решения, не всегда вспоминал про своего соправителя, лишь номинально считая его равным себе.

— А что если мы, бояре, нынче же, не откладывая, поход на Новгород соберём? Как ты считаешь, Данила, — обратился он к двоюродному брату своему, Холмскому, — ты в те края лучше всех пути знаешь, не застрянем мы там теперь, летом, в болотах?

— С Божией помощью, государь, в любое время года пройти можно,— привстал и поклонился в сторону Иоанна Данила. — Но лучше не рисковать, сдвинуть поход поближе к осени.

А сам подумал: «Как изменились отношения Иоанна с приближёнными за какие-то пять—семь лет! Уж без поклона и слово не скажешь, и господином не назовёшь, только государем. Попробуй посмотреть на него дерзко или без почтения — так и охолодит взглядом, а то ещё и в темницу угодишь, причина всегда найдётся, как теперь с Новгородом. Скажут, хотел в Литву убежать, а доказательства найдутся!»

Закончив опрос приближённых, Иоанн поднялся и приказал:

— Известить всех бояр, воевод, братьев моих, всех, кто в Москве ныне находится, через три дня назначаю думу, будем вместе решать вопрос о походе на Новгород. Я же пока с митрополитом, богомольцем своим, посоветуюсь и с матушкой, Марией Ярославной.

Противников похода на Новгород среди москвичей не нашлось. Хотя, конечно, не все с лёгким сердцем согласились на новый вояж — затраты он сулил немалые, каждый воевода должен был полки на свои средства собирать-снаряжать. Иоанн, правда, в помощи порой не отказывал, но при этом советовал тем, у кого не хватало средств, лезть в кабалу, то есть занимать деньги, либо хозяйствовать рачительнее, быть бережливее. А это значило, что мог и места лишить доходного. Хорошо ему советовать, когда сам он с полземли русской подати и пошлины брал, с любой торговли доход имел, с одного Новгорода дважды добро обозами свозил... А откуда столько средств у бедных князей-наместников, у кого и земли-то с гулькин нос, да и с той часть налогов надо в общий государственный котёл, тому же Иоанну, отвалить?

Хотя, конечно, поход сулил не одни только убытки, но и доходы. Если Новгород покорен будет, добра там всем хватит, и государь не очень-то строго спрашивает за разор побеждённых. А до Новгорода по пути полно ещё мелких сёл и городишек, где тоже есть чем поживиться. Так что вполне может статься, что поход не только окупится, но ещё и прибыль принесёт. Словом, бояре-воеводы волей-неволей оказались сторонниками военного решения проблемы.

Одобрила поход и вдовая великая княгиня Мария Ярославна, которая по объёму своих доходов и земель уступала, пожалуй, лишь митрополиту да сыну своему, великому князю, оттого и войско должна была снаряжать немалое, и слово имела при принятии решений весомое.

И начались в московских храмах бесконечные службы, молили Господа о поддержке и помощи в борьбе с отступниками, раздавали милостыни монастырям и бедным. Во все концы государства Русского полетели гонцы с требованием Иоанна собирать войска: в Тверь, к братьям в их уделы, где они обычно проводили лето, в Псков, в Ростов Великий, Ярославль, Городец-Касимов на Оке, Дмитров, Кашин, Углич, Алексин, Серпухов...

Далеко не все понимали, сколь важную и серьёзную акцию задумал государь Иоанн Васильевич. Удивлялись лишь размаху, с которым готовилась рать, её численности. А решил он про себя ни много ни мало, как привести Новгород в полное своё подчинение, сделать его такой же своей отчиной, как и прочие его земли, лишить собственной воли, самостоятельности, права принимать важные решения, а значит, и веча. Понимал уже, что по доброй воле новгородцы его условий не примут, будут отстаивать свои права. Допускал и заступничество, вмешательство Казимира Литовского, который мог прислать полки на поддержку новгородцев. Потому готовил такую силу, которая могла бы сломить любое сопротивление, устрашить даже самого смелого противника.

Никто из князей уже не смел ослушаться великого князя Московского и всея Руси. Повсюду начался сбор войск. Сам Иоанн тоже не терял времени даром. Он приказал дьякам приготовить карты новгородских земель и данные о расположении монастырей вокруг самого Новгорода. Конечно, дорогу туда воеводы знали хорошо. Но Иоанн сам разрабатывал схемы движения полков, чтобы каждый из них имел свой путь, не пересекаясь с другими, чтобы хватало по сёлам и деревням кормления всем, чтобы между своими же не возникло споров и неудовольствия. Конечно, советовался с опытными полководцами Холмским, Палицким, Патрикеевым, братьями Оболенскими.

Расчертив схемы маршрутов, высчитав количество дружин от разных земель, во главе каждого поставил вместе с местными воеводами опытных московских полководцев. Например, Данила Холмский должен был возглавить передовые полки с детьми боярскими, владимирцами, переславцами и костромитянами, Фёдор Давыдович — детей боярских двора великокняжеского и коломенцев, Семён Ряполовский — суздальцев и юрьевцев, Андрей Меньшой, брат великокняжеский, — ярославцев, угличан, бежичан. К ним должны были также примкнуть и отряды матери Иоанна — ростовчане, которых возглавлял её воевода Семён Пешек.

Вновь в полную мощь заработали мастерские, ковавшие доспехи и оружие, великий князь сам не ленился, ездил повсюду, смотрел, торопил, раздавал и продавал оружие. Собирались в поход не спеша, но основательно, решив сдвинуть его к осени, когда дороги к Новгороду должны были просохнуть, ибо на вторую такую удачу, которая выпала московскому воинству пять лет назад, в великую засуху, рассчитывать не приходилось.

Перед самым выступлением в поход Иоанн послал в Псков очередного гонца с указанием подготовить на Новгород не только войско, но и пушки с пищалями: на случай осады и приступа. Рассудил так: зачем тащить с собой всю эту тяжёлую приправу из Москвы по ненадёжным сырым дорогам, если её могут доставить псковичи? Конечно, кое-что придётся прихватить и самим.

Весть меж людей что ветер. Казалось, гонцов никто не слал и писем не писал, а уж весь Новгород, как один, прознал, что великий князь Московский собирает на них поход войной. Вновь замер город от ужаса. Сразу вспомнились жестокие разбои и пожары пятилетней давности, полный разгром новгородских войск под Шелонью, другие вчистую проигранные сражения. Одна за другой долетали самые свежие новости: и Псков обещал войска выслать в подмогу Иоанну, и Тверь — бывшие друзья и союзники. Что готовят для осады пушки, приметы, пищали. Что подготовка к войне и осаде ведётся нешуточная.

Несколько дней обсуждали новость чуть не шёпотом, боялись и Иоанновых шпионов, и своих борцов за свободу, только что растерзавших сторонников великокняжеских. Шёпотом же высказывали надежду, что, мол, всё-таки Казимир вступится за них, поможет, возьмёт под свою защиту. Но страх перед большой реальной бедой быстро делал своё дело, и скоро уже на всех улицах и во дворах начались громкие, без опаски, споры: слать ли к Казимиру за подмогой и спасением, бежать ли к Иоанну с поклонами и раскаянием.

Скоро выяснилось, что к Казимиру Литовскому и без вечевого совета посылали за поддержкой и получили ответ: сочувствует Казимир новгородцам, да помочь ничем не может, так как Матвей Корвин, венгерский король, не даёт ему покоя, а сейм — денег. А без войска да без денег, сами понимаете...

Оставалась одна проторённая и испытанная дорога — на поклон к великому князю. Но и это теперь сделать было непросто. Известное дело, если Иоанн объявит войну, послов тут же арестуют. Стало быть, нужна для них опасная грамота с гарантией, что ничего плохого им не угрожает, что великий князь готов к переговорам. Кого послать? Желающих из бояр и посадников не находилось. Судили-рядили, чуть ли не насильно уговорили ехать старосту с Даньславской улицы Фёдора Калитина. Тот уехал да как в воду канул. Вскоре, однако, выяснилось: не захотел Иоанн и близко его к себе подпускать, приказал держать в Торжке до своего прибытия. Значит, поход на Новгород великокняжеского воинства становился неотвратимым.

И началась на земле Святой Софии настоящая паника. Снова подняли головы сторонники Москвы.

— Что, вольными подыхать слаще? — кричали они на вече, которое собралось в очередной раз для принятия решения, как быть дальше.

— А вот и слаще, пусть лучше убьют, чем на брюхе ползать!

— Так и подыхайте, другим жить дайте. Поглядим, куда ваша смелость денется, когда войска под стенами встанут!

Как бы там ни было, решили укрепить крепостные ворота, подготовить пушки к обороне, проверить оружие, доспехи, призвали оружейных мастеров потрудиться усердно ради новгородской свободы. Загородили Волхов судами, чтобы не прошли вражьи войска по реке, дали на вече клятву друг другу в верности и единодушии. Избрали руководить всей обороной воеводу новгородского, князя Василия Шуйского-Гребёнку.

Немалое количество сабель и пищалей закупили купцы по Марфиному заказу — они подоспели вовремя. Но правду сказать, на победу в бою особенно-то никто и не рассчитывал. Была лишь одна надежда — крепкие стены новгородской крепости, которую до сих пор никто и никогда приступом не брал. Авось и на этот раз спасут. Знающие новгородцы, однако, высказывали на этот счёт большие сомнения. Неслучайно Иоанн из западных стран мастеров себе понавёз разных, в том числе и оружейных. Не дай Бог, и тут что новое придумает! Совещались, совещались и вновь прибегли к самому надёжному способу: послали навстречу великому князю нового опасчика — житного человека Ивана Ивановича Маркова. И теперь уж наказали: назвать его, коли он того желает, от имени всего Новгорода государем. И велели просить, умолять, чтобы выдал опасную грамоту для проезда на переговоры с ним новгородской делегации — владыки и посадников, чтобы принял их и выслушал.

Тем временем в Москву продолжали стекаться со всего государства Русского войска, приезжали посыльные из северных уездов и княжеств за приказами, когда и в каком направлении выходить войскам. Снова Москва наполнилась всадниками, гарцующими перед московскими красотками в дорогих доспехах и при оружии, с саблями, колчанами, дорогими поясами, на которых болтались ножи, кинжалы и сабли в драгоценных ножнах.

30 сентября 1477 года Иоанн послал в Новгород размётную грамоту с подьячим Родионом Богомоловым. Объявил войну. А уже 9 октября, в четверг, в день памяти святого Апостола Иакова, отстояв заутреню и получив благословение духовного отца своего митрополита Геронтия и матушки Марии Ярославны, а также прощальный поцелуй от супруги своей Софьи Фоминичны, также одобрившей этот поход, тронулся великий князь со своим воинством в путь, к пока ещё вольному Великому Новгороду.

Властвовать на Москве оставил сына своего и наследника Ивана Молодого. Тот тоже просился в поход, рвался в бой, но отец решил оставить его дома в полной безопасности. Он даже в малой степени не хотел рисковать своим единственным наследником. И, пожалуй, в первый раз пожалел, что он у него единственный.

И снова потекли всеми дорогами, какие только вели с южных земель на север, войска. Сам великий князь с младшим братом Андреем Меньшим шёл в сторону Волока и уже 14 октября отстоял тут обедню. Здесь же он встретился со знаменитым тверским вельможей, князем Андреем Борисовичем Микулинским, который привёз приглашение великого князя Тверского Михаила Борисовича посетить его город. Иоанн глянул на гостя своим пронзительным оком и сказал сердито:

— Не пировать, чай, я еду, а воевать. Вы мне лучше побольше полков пришлите да кормов. А таскаться мне по чужим городам недосуг.

Но Микулинского за свой стол пригласил, потчевал радушно, можно сказать, ласково, чарку серебряную подарил.

Тверской князь великий не посмел ослушаться, начал готовить дружины к походу, съестные припасы для москвитян прислал.

Неотвратимо приближалось неисчислимое Московское воинство к Новгороду. Сам Иоанн шёл с отборными полками между Яжелбицкой дорогой и рекою Метой, царевич Даньяр и Василий Образец с войсками — по Замете, Даниил Холмский — перед Иоанном. По правой стороне от государя двигался князь Семён Ряполовский с суздальцами и юрьевцами, по левой — брат великокняжеский Андрей Меньшой; между дорогами Яжелбицкой и Демонской — князья Александр Васильевич и Борис Михайлович Оболенские; по самой дороге Яжелбицкой — Фёдор Давыдович Палицкий с князем Иваном Васильевичем Оболенским с братьями и многими детьми боярскими.

А Новгород тем временем заполнялся беженцами: люди боялись грабежей и убийств, спешили со всех окрестных земель спрятаться за стены крепости со своим скарбом, лошадьми, телегами, живностью. Князья с боярами делили власть, а урон несли маленькие простые людишки, которые не принимали никаких решений, не требовали свободы, не боялись сменить одних господ на других. Они хотели лишь, чтобы им не мешали жить и работать по их силам. Но приближалась гроза, и они знали, что она пристукнет в первую очередь именно их, наименее защищённых, и они бежали в город, куда их не очень-то хотели пускать те, кто эту войну затеял. Крепость наполнялась, создавая тесноту, неудобства, грязь. Наступали холода, для многих людей не хватало помещений, им приходилось ночевать и жить на своих телегах, в палатках, пристраиваться на сеновалах у добрых людей, в их холодных сенях, на дворах. Появились проблемы с едой. Новгород начинал стонать.

19 октября в Торжке Иоанн одержал первую маленькую победу. Здесь ему пали в ноги два новгородских боярина — Лука Клементьев с младшим братом Иваном. Оба просили великого князя принять их на службу. Конечно, расспросил он братьев, что творится в Новгороде, как настроены люди. Братья сказали честно:

— Поначалу, государь, все возмутились, что ты хочешь их независимости лишить, веча. А теперь страшно стало, народу набилось в крепости, словно сельдей в бочке, паника начинается...

— А что же вы сюда пожаловали?

— Мы, государь, и сразу своим землякам говорили, что Русь единой быть должна, что мы, христиане православные, не должны за Литву держаться. Мы за тебя стоим.

— Хорошо, — довольно молвил Иоанн, — дело я вам найду, пока ступайте к окольничему Ивану Васильевичу Ощере, он вас пристроит.

27 октября на Волочке пожаловал ещё один перебежчик — посадник новгородский Григорий Михайлович Тучин. У того были особые причины поспешить навстречу Иоанну. Чувствовал посадник, что и на этот раз возьмёт верх государь Московский и крепко не поздоровится его противникам. И в числе первых достанется ему, Тучину. Причём не за какие-то новые грехи, а за все предыдущие вместе. Отец его, Михаил Иванович Туча, был двадцать лет назад взят в плен отцом нынешнего князя Василием. Сам он по доносу был арестован два года назад во время мирного похода великокняжеского за измену, за противоборство со сторонниками Иоанна. Еле откупился с помощью владыки и был, как и некоторые другие пленные новгородцы, отпущен после того, как дал клятву не сражаться больше с Иоанном, не глядеть в сторону Литвы. Когда на этот раз в Новгороде начались волнения, когда он увидел, как расправились его земляки с Василием Никифоровым-Пенковым, разделившим с ним судьбу пленника московского, также, как и он, отпущенным после принесения клятвы верности Иоанну, и за то убитым на вече, Тучин испугался, что и с ним могут поступить, как с Василием. Не стал ходить на вече, не стал спорить. Пошептался дома с женой, закопали они на всякий случай в тайное место под домом всё самое ценное, затаился он до времени, спрятался, а когда повалили в Новгород беженцы, втайне бежал навстречу Иоанну, благо кругом такое творилось, что до него никому дела не было.

Бежал посадник Тучин к государю Московскому и не считал себя ни в чём виноватым. Пока сидел он в московской темнице, о многом передумал. И понял, что ничего плохого не случится, если Новгород станет частью единого государства. Верно, придётся с Иоанном доходами своими делиться. А теперь разве не делятся? Да за один свой «мирный» поход двухлетней давности государь вывез от них больше, чем мог бы в виде налогов за несколько лет изъять! А война 1472 года? Столько людей поубивали московские войска, столько порушили, что много лет ещё восстанавливать придётся. Не-ет! Он, Тучин, свой выбор сделал. Ещё там, в Москве, когда клятву давал.

Оставил Иоанн и Тучина в своём окружении, поверив в его искренность. А на другой день, уже в Берёзке, принял и следующего перебежчика — Андриана Савельева...

Каждое утро, ещё до рассвета, поднималось на огромном пространстве русское воинство и начинало своё мерное движение вперёд — на телегах, верхом, пешком, в кибитках. В окружении Иоанна находились не только воины и слуги всех специальностей, но даже летописец, который был обязан запечатлеть великий момент окончательного присоединения вольного Новгорода к Московскому государству. Взял он с собой в поход и зодчего Аристотеля Фиоравенти, завершившего основные свои труды по возведению собора Успения и подземных хранилищ с тайниками. Великий князь убедился, что мастер и в самом деле способен не только здания строить, но и оружие делать, пушки лить, в состоянии организовать правильную осаду и штурм крепости. Кроме того, путь в Новгород лежал через множество рек и речушек, Аристотель же рассказал и показал уже на деле, как можно быстро и надёжно организовать переправу. Скрепив вместе особым способом лодки, он таким образом быстро перебрасывал прямо по воде с одного берега на другой мост, способный выдержать не только войска, но и тяжёлые орудия.

2 ноября в городок Турны, где остановился Иоанн, прибыл посол из Пскова Харитон Качалов с грамотой, в которой говорилось: «Господину государю великому князю Ивану Васильевичу, царю всея Руси, посадник псковский степенный и старые посадники, и сыновья посадничьи, и бояре, и купцы, и житии люди, и весь Псков, отчина ваша, своим государям и великим князьям русским челом бьёт...»

Иоанн, читая послание, усмехнулся. Псковичи, конечно, знали, что явилось причиной нынешнего его похода на Новгород. И предусмотрительно назвали его всеми титулами, которые могли только вообразить себе и какие, по их мнению, могли быть приятны великому князю. Да уж, они не поскупились... Но оказалось, неспроста столь слёзно и униженно начинали своё послание покладистые псковичи. «По вашему, государей наших, велению, — писалось далее в грамоте, — мы во второй раз послали в Великий Новгород складную размётную грамоту с объявлением войны, и послы наши уже вернулись. Но ныне, по грехам нашим, случился пожар, и весь Псков погорел, и мы вам, своим государям, со слезами являем свою беду...»

«Вот канальи, — подумал Иоанн, дочитав послание, — небось сами и подожгли город, лишь бы в поход не выступать против своих бывших властителей и союзников. Боятся, что и до их вольности очередь дойдёт? А ведь дойдёт!» Правда, покорны они пока что Иоанну, не досаждают своими капризами и просьбами. Правда, и он не раз шёл им на уступки. Убрал у них очередного наместника — князя Ярослава, которого они невзлюбили. Пожалуй, за дело: пьяница да грубиян этот князь. Попросили князя Василия Шуйского — получили...

Что же делать с псковичами? Пожалуй, пепелище подождёт месяц-другой, найдётся кому отстраиваться. А пушки с пищалями и мастера по стрельбе срочно здесь нужны, по крайней мере, хотя бы для устрашения новгородцев. Так что пусть срочно выступают.

Иоанн кликнул гонца, и тот через час уже мчался в Псков с приказом: несмотря ни на что срочно выступать с орудиями к Новгороду.

4 ноября к войску присоединились полки тверские под командованием знаменитого воеводы Михаила Фёдоровича Микулинского. А 8 ноября Иоанн принял, наконец, в Еглине у Спаса опасчиков новгородских Фёдора Калитина и Ивана Маркова, прождавших его больше месяца. Те упали ему в ноги и без колебаний назвали от имени всего Великого Новгорода государем. Просили об охранной грамоте для владыки и других своих послов. Иоанн дал им такую грамоту, но вскоре, уже в Лотьске, прибыл ещё один опасчик, просивший сопровождения для посольства новгородского, чтобы провели их через великое войско великокняжеское. Отпустил Иоанн с ними сына боярского Михаила Погожева, которого хорошо знали в полках.

И вот 12 ноября, когда рать Иоанна стояла уже совсем неподалёку от крепости, в Сытине, пожаловала к нему представительная новгородская делегация во главе с самим владыкой Феофилом, степенным посадником Фомой Андреевичем Курятником и степенным тысяцким Василием Максимовичем Ананьиным.

Замерли все в низком поклоне перед великим князем, ждали, пока не заговорил жалостливым голосом владыка:

— Господин наш государь Иоанн Васильевич, со слезами мы тебе от имени всего Новгорода Великого челом бьём...

«То-то, — подумал Иоанн, — быстро со страху о вольности подзабыли, не постыдились и государем признать. Погодите, не то ещё будет!»

А Феофил тем временем, всё так же жалостливо и покорно, продолжал:

— Ты возложил гнев на свою отчину, на Великий Новгород: огонь и меч твой ходит по земле нашей, кровь христианская льётся. Государь! Смилуйся! Молим тебя со слезами, дай нам мир! — и неожиданно для Иоанна и его окружения добавил: — Освободи бояр новгородских, заточенных в Москве!

Тут же к мольбам и просьбам владыки присоединились остальные члены посольства.

Закончив эту вступительную речь и видя, что хозяин молчит, владыка отошёл в сторону и уступил место посаднику Луке Фёдорову, который продолжил длинно и витиевато, собрав в кучу ещё не совсем привычные подданным новые титулы повелителя:

— Господин государь великий Иоанн Васильевич всея Руси, бил тебе челом, государю своему, богомолец твой владыка, да и посадники, и житии от всего Новгорода, чтобы государь пожаловал нас...

Суть его длинной и запутанной речи заключалась лишь в том, что он просил милости и прощения от имени всего Великого Новгорода да спрашивал, когда и с кем можно начать переговоры о дальнейшей судьбе и об устройстве их земли.

И на этот раз Иоанн ничего не ответил им, однако пригласил на обед и неплохо угостил. А на обеде назначил руководителем переговоров боярина своего Ивана Васильевича Патрикеева. Они начались прямо на следующий день, тем не менее новгородский владыка успел «подмазать» — посетил братьев великокняжеских и важнейших московских бояр со щедрыми подношениями, умоляя вступиться за них перед великим князем.

Поначалу москвитяне более молчали, говорили новгородцы, высказывали предложения — какими бы хотели они видеть в дальнейшем взаимоотношения свои с государем, с его центральной властью. Прежде всего Яков Короб просил Иоанна нелюбовь свою отложить и меч унять.

Посадник Лука Фёдоров изложил давно уже обдуманные на совете господ у архиепископа предложения:

— Желаем, чтобы государь князь великий пожаловал свою отчину, ездил бы к нам в Новгород на четвёртый год и имел бы по 1 000 рублей. А велел бы суд судить наместнику своему, да посаднику в городе, а если они не справятся, решал бы сам во время приездов на четвёртый год. Но в Москву пусть не зовёт судящихся!

— Да ещё хотели бы мы, чтобы московские наместники не судили владычных судов, — добавил Яков Фёдоров ещё одно условие, при котором новгородцы готовы были идти на компромиссы.

Видя молчание московских бояр, поняв, что их не устраивают предложенные условия, и не зная, как договариваться дальше, посадник Яков Короб попросил:

— Передайте от нас государю нашему Иоанну Васильевичу, чтобы пожаловал нас, указал своей отчине, как ему Бог положит на сердце отчину свою жаловать, как нас устроить...

«С того бы и начинали», — подумал про себя Патрикеев, сочувствовавший новгородцам, но имевший чёткие указания от Иоанна, как и о чём договариваться. Потому, услышав то, что требовалось, он обещал всё доложить великому князю и решение его в ближайшее время сообщить.

Иоанн тем временем продолжал полным ходом вести подготовку к осаде Новгорода. Несмотря на явное желание новгородцев идти на уступки, он понимал, что получить всего, что ему необходимо, будет не так-то просто. Ему было недостаточно формального признания новгородцами его над собой государем.

Он хотел полного их покорения, хотел, чтобы Новгород стал его рядовой отчиной со всеми вытекающими из этого последствиями. Мало того, планировал немалую часть обширных новгородских земель взять в полное своё владение. Больше он не желал иметь врагов со всех четырёх сторон своего государства. Пробил час для осуществления его давней мечты.

Когда Патрикеев изложил Иоанну пожелания новгородцев, он лишь усмехнулся и созвал своих воевод. Разложил перед ними схему расположения вокруг города крупнейших монастырей и приказал:

— Надо, не медля, занять их. Это хорошие базы для расположения войск, для зимней осады. Главное, взять Городище. Туда отправитесь с полками ты, брат Данила, ты, Фёдор Давыдович, и ты, Иван, — обратился он к князьям Холмскому, Палицкому и Стриге-Оболенскому. — На другую сторону города, к Юрьеву монастырю и к Аркажу, пойдёшь ты, Семён, — обернулся он к Ряполовскому, — с тобой — князья Оболенские и Сабуровы Василий с Семёном, возьмёшь также с собой полки брата Андрея Меньшого и Марии Ярославны. Пусть и Елизар Гусев с тобой отправляется со своим полком. Знаю, что мороз на дворе, что холодает к вечеру, но выходить надо немедля, прямо по льду через Ильмень, пока враг не спохватился, не наладил оборону. Да и полкам тут тесно и холодно стоять.

Войска, не откладывая, в тот же вечер тронулись в указанные места. Пока новгородские послы томились, ожидая утром ответа великокняжеского, его полки в ночь с понедельника на вторник беспрепятственно заняли крупнейшие пригородные монастыри и обеспечили себе тёплое и сытное пристанище на всё время осады. А о ней Иоанн думал со всей серьёзностью. Он прекрасно понимал, что крепость новгородская хоть и стара, но весьма прочна, взять её приступом будет совсем не просто. Он хорошо помнил, что этого, при всём желании, за сотни минувших лет не смогли сделать ни шведы, ни немцы. Конечно, у него теперь более мощное и современное оружие, но он не хотел без особой нужды рисковать своим войском.

25 ноября к подъехавшим с утра пораньше в великокняжескую ставку послам вышли князья Иван Юрьевич Патрикеев и братья Тучковы-Морозовы Василий и Иван Борисовичи. В ответ на почтительные приветствия и глубокие поклоны они также слегка присогнули свои спины. Отвечать на вопросы послов важным и даже отрешённым голосом начал Патрикеев, да с таким видом, будто вовсе и не принимал от новгородцев дорогих подарков, не обещался замолвить за несчастных словечко:

— Князь великий Иоанн Васильевич всея Руси тебе, своему богомольцу владыке, посадникам и житьим людям так отвечает на ваше челобитье, — он слегка приклонил голову и сделал шаг в сторону, уступая главное место следующему боярину.

По всей видимости, Патрикеев, играя первую роль в переговорах и не желая уступать её, тем не менее не хотел брать на себя обязанность говорить и зачитывать обидные для послов речи. Вместо него заступил Василий Борисович Тучков, который, достав грамоту, начал от имени великого князя перечислять все прегрешения осаждённых:

— Ведаете сами, что вы предлагали нам, мне и сыну моему, через сановника Назария и дьяка вечевого Захарию, быть вашими государями. Мы послали бояр своих в Новгород узнать, что разумеете под сим именем. Но вы запёрлись, укоряя нас, великих князей, насильем и ложью; сверх того делали нам и многие иные досады. Мы терпели, ожидая вашего исправления; но вы более и более лукавствовали. И мы обнажили меч по слову Господню... — Тучков процитировал пространно Священное Писание и продолжил дальше от имени Иоанна: — Мы посылали к вам и говорили: уймитесь, и будем вас жаловать, но вы не захотели того и сделались нам как бы чужды. И так, возложив упование на Бога и на молитву наших предков, великих князей русских, идём наказать вас за дерзость.

Князь Василий Тучков свернул листок и, слегка откашлявшись, поглядел на брата, который тоже держал в руках листок. Это маленькое представление они подготовили заранее, обговорив, кто что скажет, и в то же время разделив необходимость говорить неприятные вещи в общем-то симпатичным и щедрым к ним людям. Иван Тучков продолжил читать новгородцам послание великого князя:

— Вы хотите свободы боярам вашим, мною осуждённым; но ведаете, что весь Новгород жаловался мне на их беззакония, грабежи, убийства. Ты сам, Лука Исаков, находился среди истцов; и ты, Григорий Киприянов от имени Никитиной улицы; и ты, владыка, и вы, посадники, были свидетелями их уличения. Я мыслил казнить преступников, но даровал им жизнь, ибо вы молили меня о том. Пристойно ли вам ныне упоминать о сих людях?

Иван Борисович тоже замолк, не спеша свернул листок, сочувственно глядя на толпу хмурых, несчастных новгородцев, которые только недавно узнали, что захвачены Городище и Юрьев монастырь, что Иоанн продолжает готовиться к осаде.

— Что же нам теперь делать? — растерянно спросил кто-то из этой толпы.

Ответил сдержанно и спокойно, как о деле решённом, князь Иван Юрьевич Патрикеев:

— Если Новгород действительно желает милости государя, то ему известны условия...

В тот же день архиепископ Феофил со всем посольством отправился из Сытина, из ставки великокняжеской, не солоно хлебавши, назад к себе в Новгород, на совет.

Отъезд послов никак не сказался на действиях великого князя: он продолжал задуманное. 27 ноября, в четверг, он со своим войском перешёл через промерзшее озеро Ильмень и занял пригородный Троицкий монастырь на Паозерье в Лощинском селе. Место здесь было прекрасное — на высоком берегу Волхова в трёх верстах от самого Новгорода. Когда-то тут стоял терем Ярослава Великого, именуемый Ракомлей. Теперь он разрушился, и на его месте возвели прочные монастырские хоромы. Здесь Иоанна встретили суровые молчаливые иноки, не сделавшие даже попытки запереться от москвитян и держать оборону. Не успел государь расположиться, как прискакал гонец от воеводы великого князя Тверского — Михаила Фёдоровича Микулинского, чьи полки тоже подходили к монастырю. Иоанн пригласил князя к себе, а полкам его приказал расположиться станом неподалёку. Заглянув в свои карты и планы, велел стать ему в обители святого Николая на Островке. Разослал по свободным объектам и остальные подходящие полки.

Таким образом, через несколько дней все пригородные монастыри под Новгородом были заняты подчинёнными великому князю Московскому полками. Брат великокняжеский Андрей Меньшой расположился в Благовещенской обители, Иван Юрьевич Патрикеев — в Юрьевской, Данила Холмский — в Аркажи, Василий Сабуров — у Пантелеймона святого, Александр Оболенский — у Николы на Мостищах, Семён Ряполовский разместился по левому берегу Питьбы и на Стипе. На Городище остались Фёдор Давыдович Палицкий да князь Иван Стрига-Оболенский, а рядом, в монастыре на Лисичьей Горке, устроились войска молодого князя Василия Михайловича Верейского. 29 ноября, одним из последних, подошёл с полками брат великокняжеский Борис Васильевич Волоцкий — его Иоанн отправил к Корчневу, владычьему селу, расположенному на Волхове, ниже по течению.

Теперь город был со всех сторон плотно обложен войсками, расквартированными с достаточными удобствами. Правда, не подошли ещё полки строптивого братца великокняжеского Андрея Большого Угличского да царевича Даньяра из Касимова. Но и те по донесениям гонцов должны были вскоре подоспеть.

Дело стало лишь за погоревшими псковичами, от которых вот уже несколько дней не было известий. Это не нравилось Иоанну. Беда бедой, а приказ надо выполнять. Он срочно направил к ним ещё одного гонца — Севастьяна Кушелева с требованием немедленно идти к Новгороду. Но не успел гонец промчаться и десяти километров, как встретил псковичей на реке Шелони у Солцы. Те не посмели ослушаться великого князя, отложили хлопоты по устройству погорельцев и тронулись с пушками, пищалями и стенобитными орудиями под Новгород.

Следом за псковичами прибыл и царевич Даньяр с татарами и великокняжеские воеводы Василий Образец, Пётр Оболенский и Иван Звенец. Татарам Иоанн велел расположиться в Кирилловом монастыре и у Андрея Святого, на Городищенской стороне, Оболенскому со Звенцом — в Ковалевском монастыре, Василию Образцу с боровичами — в Спасском на Болтове. Хватило места и на братца Андрея Большого Угличского, который наконец-то пожаловал к месту возможного сражения последним.

— Видать, не спешил, — хмуро сказал Иоанн, сурово поглядывая на брата.

— Долго не мог полки собрать, — отводя глаза в сторону, оправдывался Андрей.

Он и в самом деле не хотел драться с новгородцами, видя в них своих возможных союзников и даже товарищей по несчастью. Ведь и их, своих родных братьев, хотел Иоанн лишить наследственных прав и вольностей. Запрещал им приглашать великокняжеских бояр на службу, а сам брал к себе кого хотел. По любому его приказу или капризу они, братья, должны были собирать войска и мчаться ему в подмогу. Хорошо бы — Русь от татар или литовцев защищать, а то своих же русичей-новгородцев громить. И только за то, что покоряться ему не хотят, слугами его делаться не желают.

С детства ревностно относился Андрей Большой к старшему брату. Разве не одного они рода-племени, не от одних отца-матери происходят? Отчего же такая несправедливость? Тому — и власть, и богатство несметное, и право решения важные принимать. А его доля — подчиняться. И только потому, что родился лишь двумя годами позже? Несправедливо!

Вот и теперь хотел было Андрей ослушаться государя, дома остаться, да в последний момент не решился обострять отношения. Отложил свой бунт «на потом», до более подходящего момента.

Упрекнув брата за позднее прибытие, тем не менее довольный его послушанием, Иоанн отправил князя Андрея Васильевича с его полком на постой в Воскресенский монастырь на Деревянице, пригласив к себе на следующий день на обед.

Теперь всё было готово хоть к приступу, хоть и к осаде. Но рисковать своими дружинами, губить солдат Иоанн не торопился. Стало быть, предстояло второе: длительная осада, способная заставить строптивых новгородцев, вдоволь настрадавшись, согласиться на любые его условия. А значит, требовалось немалое пропитание для войск. Этим и занялся он, не откладывая.

30 ноября Иоанн созвал воевод и приказал половину всех дружинников разослать по окрестностям добывать себе корма у местных жителей. Наметил точную дату, когда все должны были вернуться на места: 11 декабря, в четверг, в Николин день. Вторая половина войск должна была стоять на месте и соблюдать строгую дисциплину, которую он пообещал контролировать лично сам. А чтобы полки не стояли без дела, не скучали и не голодали, он придумал целую программу для их увеселения. Приказал, например, псковским купцам и прочим торговым людям ехать под Новгород с товарами, причём гарантировал, что торговля будет честной, за деньги. Псковичи и на этот раз не ослушались, и вскоре в монастырях и сёлах, где стояли полки великокняжеские, развернулись обширные торжища, где продавались калачи да пироги, рыба всех сортов и видов — солёная и вяленая, варёная и сырая, меды и прочие разносолы. Привезли псковичи несколько обозов с хлебом и даром, «на корма». Подвозили еду и из других городов, в том числе из Твери, Вышнего Волочка и из прочих. Словом, нужды войска не знали ни в чём.

Совсем иное творилось в Великом Новгороде. Там с нетерпением ждали результатов переговоров, а услышав, что Иоанн не желает никаких полууступок, требует, чтобы Новгород сдался на полную его волю, приуныли. Ещё кричали на вече, что слишком многого хочет государь Московский, ещё называли его узурпатором, призывали дать отпор, обороняться, умереть за свою независимость, но когда в окна к ним начала заглядывать самая настоящая голодная смерть, испугались. Запасы в городе таяли с неимоверной быстротой. Народу здесь набилось — больше некуда, уже доедали всё, что ходило и двигалось, — голубей, кошек, собак, коней. Хлеб вздорожал так, что стал не по карману и середняку. Богатые, продав часть запасов и увидев, что в случае продолжения осады самим придётся голодать, начали прятать подальше остатки, крепче запирали ворота и сараи, где ещё оставалась живность — куры, гуси, выставляли охрану из слуг и дворовых.

Беда не ходит одна. Там, где голод, холод, — там и все прочие напасти. Появились первые подозрительные больные, чьи страдания усугублялись обстоятельствами.

Чуть не каждый день собирал Феофил в Грановитой палате совет господ, совещался с посадниками и тысяцкими, с представителями всех концов города. То и дело скликали народ на вече. Людей приходило с каждым днём всё меньше: боялись распространяющейся заразы, берегли силы. Обложенный со всех сторон великокняжескими войсками, город не получал никаких продуктов, но вести одна страшнее другой всё-таки доходили. Грабили дружинники великокняжеские окрестные села и деревни, убивали людишек, те, кто бежал со страху по лесам, замерзали вместе с детьми и живностью, а кого находили живыми, тех тоже казнили без жалости, отбирая весь скарб. Будто новгородцы и не православные вовсе, и не русичи. Горела и стонала Новгородская земля, как и пять лет назад. Но тогда хоть надежда была на леса и болота, где летом, в тепле, можно было всё-таки укрыться и переждать напасть, теперь же, в мороз, и той надежды у людей не осталось. Каждый новый день приносил новые жертвы. И с каждым днём всё покладистее и сговорчивее становились новгородцы на своих сборах. Замолкали потихоньку сторонники Литвы, затихали и радетели за свободу.

Сама непримиримая Марфа Борецкая, почуяв неладное, затворилась за крепкими дубовыми воротами и уж не выходила никуда, а прослышав про заразу, перестала выпускать и слуг. Запасов в доме, в его подвалах и погребах должно было хватить надолго, колодец во дворе был собственный. Сидела Марфа либо одна в своей молельне, либо с внуком в кабинете, не могла наглядеться на мальчика, чуя скорую свою погибель. Одна мысль утешала: «Внука не тронут, ребёнок ни в чём не виноват!»

На последнем совете господ решили новгородцы, что тянуть больше нельзя, ждать помощи неоткуда. Надо ехать к государю Московскому на поклон, отдаваться на полную его волю. Но что это значило для них? Ясно, что ничего хорошего. Что предстоит лишиться им своей воли и независимости. Стало быть, отказ от веча, московский суд. А что ещё?

Теперь уже люди мечтали об одном: чтобы москвитяне не разорили и не разграбили весь город, чтобы не арестовывали людей и не увозили их в темницы и в другие земли... Высказывались на совете осторожно, уже не требовали, а лишь предлагали Феофилу и другим послам обсудить те или иные вопросы с государем, молить его о той или иной милости. Да и сам владыка видел: не до жиру...

4 декабря новгородское посольство вновь прибыло в ставку великого князя, на сей раз в Паозерье, в знаменитый Троицкий монастырь. Игумен монастыря встретил своего владыку, как и Иоанна, покорным молчанием, лишь позже рассказал потихоньку, что монахов захватчики не обижают, не грабят, живут мирно. Зато подвластным обители деревням и сёлам досталось по самую макушку, хуже некуда, ограбили и обобрали народец войска подчистую, до последнего зёрнышка. Стало быть, если кто теперь же от оружия или иного насилия не сгинет, так потом с голоду сдохнет. Сказал также игумен, что в монастырь часто братья великокняжеские со своих стоянок приезжают, государь им честь и уважение немалое оказывает.

К представительному новгородскому посольству вышли от великого князя его бояре, среди которых были и те, кто вели уже прежние переговоры — Патрикеев, Ряполовский, Иван Стрига да братья Тучковы-Морозовы. Слёзно молили послы, чтобы пожаловал их государь Иоанн Васильевич, чтобы унял он свой меч и указал своей отчине, как Бог положит ему на сердце её жаловать...

Ушли бояре на совещание к государю, но вскоре вернулись; сообщили, что не желает с ними разговаривать Иоанн, а велел передать, что, мол, они знают, чего он желает.

Вечером отправились новгородские послы с дарами к братьям великокняжеским. Молили о помощи и содействии. Затем снова всю ночь совещались в тесной монашеской келье, в которую поместил их всех вместе игумен Троицкий, — остальное всё было забито до отказа. Совещались, как быть дальше, чем умилостивить Иоанна, гадали, чего он от них хочет. Решили, что в первую очередь ждёт он подтверждения, будто посылали они в Москву покойного Захара Овина да сбежавшего куда-то Назара Подвойского с признанием его государем от имени Новгорода.

Согласиться на это значило взять на себя вину во лжи, в лицемерии, обелить Иоанна, оправдать весь его военный поход, всю его неправду. Не соглашаться, стало быть, продолжать кровопролитие, гибнуть всем народом от великокняжеского оружия, голода и болезней. Что же делать? «Признаем, коли он того желает, делать нечего...»

Наутро принял их Иоанн в присутствии всех своих трёх родных братьев и бояр. Краснея и бледнея, запинаясь, владыка новгородский Феофил, низко поклонившись, поднял глаза свои на узурпатора:

— Государь, — молвил он, волнуясь, — мы виноватые, ожидаем твоей милости; признаем истину посольства Назариева и дьяка Захарии. Но какую власть желаешь иметь над нами?

Иоанн, чьё лицо подобрело было при согласии новгородцев взять на себя вину за конфликт, вновь помрачнел от их упорства.

— Хорошо знаете вы, какой власти я желаю, — жёстко ответил он, окатывая их холодным пронзительным взглядом. — Я доволен, что вы признаете свою вину и сами на себя свидетельствуете в обмане. Спрашиваете, какой власти я хочу у вас? Хочу властвовать в Новгороде так же, как и в Москве.

Просители вновь следом за Феофилом низко поклонились. Они готовы были ко всему, ко многим ограничениям своей вольности, к уступкам, к большим выплатам денег, готовы были расстаться даже с частью своих владений, но только не к этому полному искоренению своей самостоятельности. Распрямившись и глядя на Иоанна, владыка молвил грустно:

— О том мы должны с городом посоветоваться, мы не вправе сами решать.

— Советуйтесь, — отрезал сердито Иоанн. — Жду вас для решительного ответа через два дня на третий здесь же, у Троицы. А не надумаете — больше с вами толковать не стану.

За те два дня, что владыка с посольством отсутствовали в городе, положение там резко ухудшилось: начался настоящий мор. Люди замертво падали прямо на улицах, поднималась паника. Вече решили не собирать, чтобы не распространять заразу, а обсудить всё на совете у Феофила, куда пригласили представителей всех пяти концов и всех сословий.

6 декабря с утра делегаты начали стекаться в детинец, но не в Грановитую палату, а прямо во двор, к Святой Софии. На свежем воздухе было побезопаснее.

Феофил вышел к народу в белоснежной мантии и белом же клобуке, на плечи его был лишь накинут большой белый же тулуп. Остановившись на высоком крыльце храма, он дождался, пока все замолкнут, и снял со своей седой головы клобук, склонил голову перед собравшимися:

— Горе у нас великое, вольные граждане великого города. Требует великий князь, чтобы лишились мы своей вольности, чтобы стали его отчиной, чтобы подчинились ему так же, как и Москва, как и другие его подданные. Соглашаться ли на это условие — думайте сами.

Над собравшейся довольно внушительной толпой лучших людей города не пронёсся обычный в таких случаях возглас согласных с предложением или не согласных с ним, не раздались крики с требованиями и призывами. Народ тягостно молчал. Многие уж знали от послов о требованиях Иоанна. Иного выхода, как покориться, никто не видел.

Но как голосовать за это? Как отказаться от того, чем жили деды и прадеды, и их предки, чем гордились более пяти веков десятки поколений новгородцев. Как входить в жизнь новую, неизведанную? Каковы они, порядки, в низовых землях? Какие пошлины, каков суд? Не станет ли Иоанн наказывать, казнить виноватых, выгонять их из своих домов, отнимать земли, переселять? Где и как узнать всё это?

— Вы хотя бы просили великого князя, чтобы выводов нам не учинял, — раздался в тишине низкий голос богатого новгородского боярина Якова Короба. — Не переселял бы нас на чужие земли. А то ведь со зла разорит...

— Правильно, — поддержал его родной брат, тоже боярин с Неревского конца Василий Казимер. — Надо молить государя, чтобы суд нам по старине оставил, чтобы не ездили мы к нему в Москву судиться, мол, сами сможем разобраться...

— Хорошо бы узнать, какие он с нас пошлины брать станет!

— И чтобы торговые дворы не закрывал — пусть иноземцы к нам по-прежнему с товарами ездят.

Феофил поднял руку — и эти редкие голоса тоже стихли.

— Сами знаете, в каком положении мы находимся. Разве можем мы сейчас Москве условия ставить? До торговых ли нам дворов, если о себе не знаем, будем ли завтра живы? Ещё неделю-две продержат нас в осаде, и совсем некому будет город защищать.

— Знаем, — раздалось со всех концов на удивление тихого совета, состоящего в основном из солидных бородатых мужиков, чуть отощавших, но всё ещё осанистых, хорошо одетых.

— Надобно всё-таки поточнее узнать, чего хочет от нас государь Московский, — прогудел вновь своим низким голосом Яков Короб. — Хотя ты прав, владыка, нам теперь не до торгов...

Ещё день Феофил с посадниками и тысяцкими, с прочими боярами новгородскими судили-рядили, о чём просить злодея, какие условия принимать. 7 декабря, как и было оговорено, прибыли послы в Троицкий монастырь. Их приняли вновь бояре великокняжеские. Государь не пожелал с ними встречаться до тех пор, пока они не согласятся на его условия, пока не договорятся с его представителями.

Изложили новгородцы те минимальные свои требования, при соблюдении которых они готовы были отдаться на полную великокняжескую волю. Слёзно молили, чтобы оставили им суд по старине, чтобы выселений им из родных земель не учинили, чтобы дань бралась определённая со всех их волостей — по гривне с двух сох. Они молили не брать к себе на службу их людей, поручив им оберегать самостоятельно северо-западные пределы Руси.

Бояре московские выслушали их, переглянулись и ушли на совещание к государю. Тот сидел в это время на втором этаже игуменских приёмных палат, которые занимал со времени своего появления в обители. Он не был занят ничем особенным — просматривал на карте места расположения русских полков, рек, думал, что предпринять в том случае, если новгородцы начнут упираться, не примут его условий. Он уже дал задание Аристотелю проложить мост через плохо промерзшую реку Волхов под Городищем: и на случай атаки, и для устрашения сидящих в осаде. Псковичей со своими орудиями расположил поближе к крепости — в Троицком монастыре в Бискупицах, в селе Федотине. Ещё он просматривал подготовленную уже для новгородцев грамоту с условиями, на которых он готов был их простить и принять от них присягу. В соседней комнате сидели два его дьяка, готовые в любой момент подправить эту грамоту, внести приемлемые изменения.

К новгородским боярам он не вышел сам по нескольким причинам. Не хотел подвергать себя лишний раз опасности заразиться, ему донесли, что в городе начался мор. Хотел иметь возможность обдумать условия, которые могли поставить новгородцы, посоветоваться с боярами наедине, прежде чем принимать какие-то решения. И ещё ему казалось, что некоторая отстранённость от послов только возвысит его в их глазах. Пусть не думают они, что имеют дело с обычным князем!

Выслушав от бояр просьбы послов, вновь осерчал:

— Они только два дня назад признали меня своим государем, а сегодня мне снова условия выставляют, будто это я нахожусь в осаде и с голоду подыхаю, а не они! Может, Господь их разума лишил? Так и передайте им мой ответ.

Новгородцы сидели и терпеливо ждали. Патрикеев, вытерев лицо платком и жалостливо поглядев на усталого и враз постаревшего Феофила, передал ответ Иоанна. Ряполовский лишь сочувственно кивнул, когда владыка перевёл свой вопросительный взгляд на него, словно не веря ответу и не зная, что дальше предпринять.

— Мы вовсе не смеем указывать, — вымолвил, наконец, робко архиепископ. — Но мы лишь хотим знать, как государь наш собирается править в своей Новгородской отчине, мы ведь не знакомы с вашими московскими и вообще с низовскими порядками, не знаем, какие там пошлины...

Вновь бояре отправились к Иоанну. На сей раз он решил, что пришла уже пора объявить им свои условия, которые давно были подготовлены и даже оформлены грамотой. С ней и вернулись московские бояре к новгородцам. Патрикеев, тяжело вздохнув, сам принялся читать её бесстрастным голосом.

— Отныне вечевому колоколу в отчине нашей Новгороде не быть, посаднику городом не командовать — сам буду здесь управлять, как и в остальной отчине своей. Хочу иметь у вас свои села и волости. Земли, принадлежавшие прежде великим князьям, вы должны мне вернуть. Что касается вашей просьбы не переселять новгородцев на другие земли, вас тем пожалую, выселять не стану, не опасайтесь, на службу в низовские земли людей брать не буду, в отчины боярские обещаю не вступаться, суд пусть останется у вас по старине, как прежде был.

Молча выслушали делегаты ответ государя, молча откланялись. Не могли они на такие условия, не посоветовавшись с народом, дать сразу ответ. Снова ходили к братьям великокняжеским и боярам, молили о мире и прощении, носили подарки. Те обещали заступиться за них. К вечеру отправились послы обратно к себе в Новгород, думу горькую думать, советоваться. Целую неделю не могли новгородцы принять окончательного решения, отказаться от своего символа свободы, вечевого колокола, расстаться с немалой древней своей собственностью, с землями своими. А голод и болезни все поджимали, подтачивали народ, зажимая его в угол. Уже вымирали новгородцы целыми семьями, уже не было сил хоронить каждого в отдельной могиле, закапывали покойников десятками всех вместе, без гробов и почестей, отпевая всех сразу. А иных и хоронить было некому: когда вымирала целая семья вместе с прислугой, здоровые ещё соседи боялись подойти к опустевшему дому...

Жалко было своего веча и земель, но смягчало их души то, что обещал государь не держать зла на них, не выселять из своего города, не отнимать земли боярские, не судить новгородцев в Москве и не брать их туда на службу. Хотели теперь несчастные лишь одного: чтобы государь им крест целовал, что не обманет их. С тем и поехали через неделю вновь на переговоры.

Но Иоанн ответил через бояр, что хватит с них и его слова. И клятву дать отказался. Даже опасной грамоты не подписал. Вернувшись в город, архиепископ вновь собрал совет в детинце, на своём владычном дворе.

— Так он обмануть нас хочет! — вскричали бояре, более других виноватые в вольнодумстве и опасающиеся за себя, за свои земли. — Лучше уж погибнуть, чем остаться нищими или быть угнанными в чужие края! Будем обороняться!

Вновь начались в городе споры и брожения. На этот раз с ответом тормозили наиболее обеспеченные и сытые — бояре, посадники, купцы, имевшие земли, деньги и запасы продуктов. Зараза обходила пока богатые дома, благодаря мерам предосторожности и хорошему питанию.

Вопрос решился неожиданно. 18 декабря на малом вече избранный воеводой Василий Шуйский-Гребёнка, бывший до сих пор верным сторонником и защитником новгородской свободы, торжественно, при народе, сложил с себя крестное целование, отказался от чина воеводы и заявил о переходе на предложенную ему службу к великому князю Иоанну Васильевичу. Это был удар в под дых. Это значило, что теперь нет никакой надежды отстоять город, защитить свободу. Никто и не попытался упрекнуть или наказать Шуйского. Народ уже чувствовал, что пришло время каждому спасаться своими силами, и не стал осуждать воеводу, который пытался сделать это.

И тогда осаждённые решились просить государя о последней милости. Если уж Иоанн не хочет целовать им крест, что не обманет, пусть хоть сам лично скажет послам, что не будет преследовать врагов, не станет выселять и отнимать их имущество, что оставит суд по старине.

Иоанн, видя упорство осаждённых и желая скорее завершить дело, согласился на эту, в общем-то, небольшую уступку. Он сам вышел к новгородцам в парадном царском одеянии в приёмную игуменских покоев Троицкого монастыря и сам лично торжественно пообещал:

— Били вы мне челом, чтобы я пожаловал вас, гнев свой отложил, и выводы из новгородских земель не учинял, и в имения ваши не вступался, суд оставил по старине и на службу в Москву и низовские земли людей ваших не брал, — я вам всё это обещаю.

Государь удалился, а послы начали переговоры с великокняжескими боярами о землях, которые новгородцы должны были передать в собственность Иоанну. Переговоры шли долго и трудно и лишь к Крещению, к 7 января, благополучно завершились. Великий князь получил в собственное владение десять волостей владыки, половину волостей и земель у шести крупнейших монастырей — Юрьева, Благовещения, Аркажьего, Антонова, у Никольского с Неревского конца, у Михайловского, что на Сковородке, а также все земли Новоторжские, Двинскую область, Заволочье...

Как только подписали списки о передаче земель в собственность государя, начал молить владыка Феофил о снятии блокады, ибо народ начал умирать не только от болезней, но и от голода, городу срочно нужны были продукты, хлеб. Но Иоанн не спешил выполнить эту просьбу, желая сначала заключить договор о дани, ибо боялся, что после снятия блокады новгородцы станут строптивее. Он потребовал по семь денег с каждого землевладельца, но в конце концов согласился уменьшить эту сумму втрое. Согласился также на просьбу покорённых не посылать к ним своих даньщиков, которые, по их словам, обычно теснят и обманывают народ, а доверить совести самих новгородцев, которые сами исчислят людей и дань без обману. Если же таковой обнаружится, будут казнить лжецов без милости.

10 января подьячий государя Одинец привёз на двор владыки приказ очистить Ярославов двор, а также образец присяжной грамоты, на которой новгородцы должны были поклясться в верности государям и великим князьям Московским и всея Руси. В той клятве оговорены были условия, что не будут мстить они своим соседям псковичам, выступившим на стороне Иоанна, не будут мстить никакой хитростью и своим землякам, его сторонникам.

Два дня во всех концах города читали ту грамоту, собирали подписи под ней, ставили печати. Архиепископ Феофил — свою, посадники — свои, старосты улиц со всех пяти концов — тоже. Многие при этом обливались слезами, считая, что теряют самое дорогое в жизни, душу свою, волю. Плакали, но ставили подписи, ибо голод и болезни довели город до последней крайности. И даже те, кто не жалел себя и готов был умереть за свою свободу, болел душой за детей, за стариков, за жён своих, которые страдали больше всех и умирали первыми. Так что подписывались под той кабалой все без исключения.

Шли последние дни, даже часы новгородской вольности, которою жертвовали они, лишь заглянув в страшные глаза смерти.

Глава III
ПРОЩАНИЕ СО СВОБОДОЙ

Новгород собирал подписи под крестоцеловальной грамотой, но блокада продолжалась, войска оставались стоять на прежнем месте, не пропуская в город и мухи без разрешения Иоанна. Правда, грабежи, разбои и убийства мирных хлебопашцев по его приказу прекратились. В город даже были поставлены несколько подвод с хлебом, за который простые изголодавшиеся люди бесхитростно благодарили своего новоиспечённого государя. Все ждали последнего, решающего события, которое должно было поставить точку на всей предыдущей вольной жизни: всеобщей присяги на верность великому князю Московскому и всея Руси. О ней говорили, шептались, её ждали и боялись.

13 января 1478 года большая новгородская делегация во главе с Феофилом повезла грамоту с собранными подписями и печатями в стан Иоанна — Троицкий монастырь в Паозерье. Это были не только бояре и посадники, тысяцкие, но и многие уважаемые состоятельные граждане города — житьи люди, купцы, старосты со всех концов и улиц.

Их ждали. В просторных приёмных покоях игуменских хором было установлено высокое кресло — специально для государя, для церемонии присяги. Когда гости вошли в палату — она почти вся заполнилась до отказа. Ждать пришлось недолго. Вскоре тут появились братья и бояре Иоанна, которые встали неподалёку от кресла, а спустя несколько минут пожаловал и сам великий князь. На нём была царская одежда из золотой парчи, подбитая соболями, знаменитая шапка Мономаха с собольей же опушкой и золотым верхом, золотой пояс с драгоценными каменьями. В руках он держал высокий посох со сверкающим сверху алмазами крестом.

При появлении Иоанна московские бояре, Феофил, а следом за ним и все остальные новгородцы застыли в низком поклоне. И стояли так до тех пор, пока государь не сел, примостив предварительно свой посох у ручки кресла. Он не спешил: ему нравилось видеть подобострастие своих новых подданных, он хотел, чтобы они получше запомнили своё новое положение. Кроме него самого никто больше сесть не мог — для этого заранее стулья и лавки из палаты были вынесены.

Владыка Феофил по знаку государя вновь с поклоном преподнёс ему свиток, на котором была выписана клятвенная грамота и проставлены десятки подписей с печатями. Иоанн внимательно просмотрел и прочёл всё, что там было изображено, по красивому суровому лицу его промелькнула тень удовольствия.

— Клянётесь ли вы мне в том, что здесь написали? — спросил он строго новгородцев.

— Клянёмся! — разноголосо ответил народ.

— Клянётесь не мстить ни псковичам, ни своим согражданам, моим союзникам?

— Клянёмся! — уже более единодушно ответили голоса с разных концов палаты.

— Клянётесь, что отказываетесь от своих пригородов, от Двинской земли, от Заволочья?

— Клянёмся, — более глухо, но так же уверенно прогудело вокруг.

— Тогда целуйте крест на той клятве, — сказал государь и дал знак, — ему поднесли деревянный Людгощенский крест — святыню новгородскую, привезённую сюда специально для церемонии из церкви Флора и Лавра, где он хранился.

Иоанн принял крест и хотел было привести новгородцев к целованию, но перед ним неожиданно вновь склонился архиепископ Феофил:

— Прости, государь великий Иоанн Васильевич, милости просит у тебя Новгород и я, богомолец твой, пожалуй нас, скажи, что прощаешь за строптивость и не будешь впредь зла держать...

Иоанн, сохмурив брови и опасаясь какой-нибудь новой задержки, выслушал Феофила и поддержавший его робкий гул голосов, но не увидел ничего предосудительного в их просьбе и твёрдым голосом пообещал:

— Прощаю и буду отныне жаловать тебя, своего богомольца, и отчину нашу Великий Новгород.

Феофил глубоко вздохнул и первым пошёл целовать крест. За ним последовали остальные, строго держась иерархии, которая сложилась в городе за предыдущие века — по должности, положению, богатству. Сначала — степенные посадчик и тысяцкий, за ними — посадники старые, потом — простые, следом — тысяцкие, житьи люди, самые богатые и влиятельные, состоящие в старостах или в городской администрации, далее — купцы, также по чину и состоянию. Равенства и тут никакого не было. Иоанн думал об этом, когда глядел на них сверху и наблюдал за выражением лиц, за действиями. Новгородцы казались покорными, на их лицах не было ни радости, ни горя большого. Держались.

«Привыкнут», — подумал Иоанн.

Дождавшись конца церемонии, он встал.

— Через день, на следующий, пришлю в нашу отчину, в Новгород Великий, своих бояр, от города присягу принимать. Чтобы к тому времени на моём Ярославовом дворе и памяти от вечевого места не осталось. Оповестите народ, чтобы все готовы были.

Он повернулся и, гордо ступая в роскошном царском одеянии, удалился во внутренние покои, легко держа в крепкой руке тяжёлый драгоценный посох. За ним двинулись братья и московские бояре. Новгородцы тоже зашевелились, но в противоположную сторону — на холодную улицу. Спасибо хоть игумен угостил их скромно в своей монастырской трапезной. Здесь недостатка в продуктах не было, и новгородцы поели досыта, многие из членов делегации — впервые за день.

15 января 1478 года от Рождества Христова рушилось древнее вече на Ярославовом дворе. Тянули время новгородцы, до последнего дня ждали какого-то чуда, способного спасти символ их независимости, но больше уже откладывать было нельзя. При большом стечении народа, со слезами, сняли с перекладины большой красивый колокол, осторожно спустили его на верёвках вниз, десятками рук аккуратно положили на снег. Сняли металлическую перекладину, на которой он висел. Одновременно разрушили деревянные подмостки, откуда вещали народу его лидеры и глашатаи.

Стоящие возле великокняжеского дворца московские бояре смотрели на это событие равнодушно, словно на что-то неизбежное. Иные из них искренне не могли понять, отчего это люди убиваются из-за такой нелепицы, как подставка для колокола да деревяшки! Коли понадобится — найдут иной способ собраться и обсудить свои делишки! Хоть бы и на архиепископском дворе. Но сам глава делегации князь Иван Юрьевич Патрикеев хорошо понимал горе новгородцев. В сей момент они теряли не только свою вольность, но и последний её символ. Пока бил колокол, они могли верить, что можно ещё что-то спасти, вернуть, теперь, без колокола, не останется и веры. Это хорошо. Значит, легче пойдёт присяга, меньше будет сомневающихся и таких, кто постарается избегнуть процедуры, оставив свои руки свободными для измены.

Поглядев, как брякнулся о снег язык колокола, поддерживаемый десятками бережливых рук и омываемый слезами, Иван Юрьевич дал команду, и бояре расселись по коням. Все, даже немолодые приближённые Иоанновы, старались подражать великому князю, который передвигался в основном только верхом и держал прекрасную форму благодаря многочисленным охотам и поездкам по своим владениям.

Немолодой уже воевода князь Палицкий запрыгнул на коня так же легко, как и сам Патрикеев, ибо был стройным и подвижным, полноватому же Стриге-Оболенскому помог его слуга, немолодые братья Тучковы с трудом, но управились сами. В окружении детей боярских, дьяков и приставов бояре двинулись с Ярославова двора через Великий мост на Софийскую сторону, к детинцу.

Там готовилась церемония принесения присяги знатными новгородцами великому князю и государю всея Руси Иоанну Васильевичу. Просторный архиепископский двор был заполнен народом, будто все спешили поскорее присягнуть новому своему властителю. Однако причины столь активного сбора были стары как мир: страх перед наказанием и людское любопытство, ведь никто из них прежде не видывал подобного события. К тому же обещал государь, что сразу после присяги блокада города будет снята и народ получит вдоволь продуктов.

Накануне посыльные от владыки оповестили все концы города, чтобы все старосты и выборные непременно прибыли для крестоцелования к нему на двор, остальные смогут присягнуть на своих улицах, куда также приедут московские бояре и дети боярские. Первыми поспешили в детинец сторонники единства всех русских земель и великого князя Московского и те, кто хотел показать свою к нему приверженность. За ними потянулись и остальные. Словом, народу набилось полным-полно.

Навстречу московским боярам прямо на улицу вышел архиепископ Феофил. Патрикеев сошёл с коня, принял благословение владыки, затем вместе с ним поднялся по передней лестнице дворца и остановился на балконе. За ним последовали ещё несколько прибывших бояр. Иван Юрьевич достал свиток, не спеша развернул его, оглядел замершую внизу толпу и молвил:

— Князь великий Иоанн Васильевич всея Руси, государь ваш, тебе, своему богомольцу и владыке, своей отчине Великому Новгороду приказал сообщить следующее...

Он приостановился, глянул на свиток и уже продолжил от имени Иоанна:

— «В связи с тем, что наш богомолец архиепископ Феофил со всем освящённым собором и вся наша отчина Великий Новгород били челом нашей братии о том, чтобы я их пожаловал, смилостивился и нелюбье с сердца сложил, я, великий князь, ради своих братьев пожаловал вас, свою отчину, нелюбье отложил. А ты, богомолец наш архиепископ, и весь народ новгородский во всём, что обещали мне, о чём в грамоте записали и крест целовали, чтобы исполнили, и чтобы все люди новгородские по той же грамоте крест целовали в верности нам, а мы вас, свою отчину, впредь жаловать будем по вашему исправлению к нам».

Закончив читать, Патрикеев свернул свиток и обратился к архиепископу:

— Можно начинать!

По знаку владыки на улицу вынесли всё ту же новгородскую святыню — Людогощенский крест, творящий по преданию чудеса, исцеляющий больных. Это была деревянная резная скульптура, состоящая из массивного округлого основания-древка и овальной плоскости с четырьмя симметричными, образующими квадрат отверстиями. Вся поверхность креста украшалась тончайшей деревянной резьбой, изображающей библейские сюжеты.

— Клянитесь в верности своему государю Иоанну Васильевичу, — приказал Патрикеев и высоко поднял руку, чтобы дать знак для одновременного произнесения обета.

— Клянёмся, — выдохнула толпа.

Люди начали по одному подходить к кресту и целовать его, повторяя нужные слова. Процедура длилась более часа, но даже совершившие обряд сразу не уходили, оставаясь поглядеть, как это сделают другие, не уклонится ли кто от присяги. Здесь уже слёз не лили, о свободе не сокрушались. Люди смирялись с неизбежностью.

Среди собравшихся не было никого из семейства Марфы Борецкой, которая сказалась больной. Не было ни снохи с внуком, ни управляющего, ни других её приближённых.

В это же время началось принесение присяги во всех пяти концах города, на многих улицах, в основном перед многочисленными новгородскими храмами. Москвитяне привезли сюда копии великокняжеских грамот и также зачитывали их собравшимся. Присяга шла чинно, спокойно. Здесь клялись на своих соборных крестах, целовали их все, независимо от состояния и пола — жёны боярские и вдовы, служилые люди, купцы, мастеровые. Приходили и обессиленные голодом, и больные. Все спешили поскорее выполнить приказ, чтобы получить долгожданный хлеб.

Марфа Борецкая и тут ко кресту не явилась, клятвы верности государю не дала. Посыльному, который отправился по приказу старосты в её дом, ворота не отперли, словно все вымерли. Уклонился от целования креста и староста купеческий Марк Памфильев, тоже сказался больным. Ясно, что об этом тут же было доложено московским боярам.

18 января в стан Иоаннов к Троицкому монастырю потянулись именитые новгородцы — бить челом государю, чтобы принял их к себе на службу. Это был венец его победы: лучшие мужи города прибыли к нему на поклон и предлагали свои услуги. Он сам вышел им навстречу и пообещал, что всем найдёт дело по силам и достоинству, что отныне их долг повелевает, наряду с исполнением государственных обязанностей, также извещать великого князя обо всех злых против него умыслах, не исключая ни брата, ни друга. Новгородцы, — куда деваться, — обещали ему всё, что он требовал.

С этого дня Иоанн, как и обещал, снял с города строгую блокаду, разрешил беженцам вернуться к своим разорённым домам, приказал поставлять хлеб голодающим. Город вздохнул, но судорожно, осторожно. Ибо вторая беда и не думала отступать. Мор продолжал косить обессиленных людей без разбору.

20 января Иоанн отправил в Москву гонца к матери, митрополиту и сыну-наследнику с радостным известием, что он привёл Новгород в полную покорность.

В Москве сообщение встретили без особых торжеств и радости — все адресаты были заняты решением собственных проблем.

Геронтий готовил освящённый собор, который должен был утвердить кандидатуру на место покойного епископа Тверского Филиппа. Он спешил, ибо мечтал провести его без великого князя, своей волей, впервые будучи хозяином и распорядителем столь важного события. Он хотел наконец-то утвердиться в глазах русских святителей как единоличный духовный авторитет на Руси, которому и сам великий князь — не указ. Торопясь провести мероприятие до приезда Иоанна, он разослал гонцов во все концы Руси с приглашением святителям срочно прибыть в Москву. И тут же получил первый щелчок по носу. Архиепископ Ростовский Вассиан было отказался прибыть на собор, сославшись на состояние здоровья. «Наглец! — думал владыка. — Когда ему самому надобно, он оказывается тут как тут, независимо ни от чего. А теперь, конечно же, знает, что государя нет на месте, что он в Новгороде, оттого не спешит, не считает нужным явить своё усердие мне, Геронтию».

От этой мысли митрополит даже поморщился, как от зубной боли. Они знали друг друга давно, многие годы, с тех самых пор, когда Вассиана, малоизвестного инока Пафнутьевой обители, по рекомендации самого игумена Пафнутия назначили настоятелем Троице-Сергиева монастыря. Он, Геронтий, к тому времени уже чуть ли не десяток лет возглавлял Симоновскую обитель. На его глазах происходило быстрое возвышение Вассиана. Сначала его перевели игуменом в великокняжеский дворцовый Спасский монастырь, а уже через два года на влиятельнейшее в церковной иерархии место — архиепископом Ростовским. Его же, Геронтия, перед тем поставили всего лишь епископом Коломенским. Это было обидно.

Но даже теперь, когда Геронтий стал всё-таки выше Вассиана по сану, тот всё равно умудрялся подавлять митрополита своим авторитетом. Разве может это понравиться? Будь его воля, он бы этого Вассиана в порошок истолок. За всё сразу. За высокоумие и гордыню, за то, что был духовником и любимцем великого князя и его матушки, вдовой великой княгини Марии Ярославны. За то, что происходил из родовитой семьи и получил хорошее образование и воспитание, умел держать себя, никогда не суетился, слыл русским Демосфеном за обширные знания Священного Писания и святоотеческой литературы, обладал огромным авторитетом у паствы.

Говорили, что именно ему предложил Иоанн после смерти митрополита Филиппа освободившийся первосвятительский престол, но Вассиан отказался, и тогда был избран он, Геронтий. С ним государь советовался по многим сложным вопросам государственным, прислушивался к его мнению.

Геронтий ловил себя на мысли, что завидует Вассиану, его манерам, речам, его литературному таланту — лишь недавно тот закончил «Житие Пафнутия Боровского», своего учителя, и все хвалили его за удачный труд.

Упрекал сам себя митрополит за дурные мысли, каялся, просил Господа простить ему этот грех. Но чувства, которые он испытывал, думая о Ростовском владыке, были неподвластны ему.

Вот и теперь Геронтий держал в руках строгое и любезное послание Вассиана Рыло и готов быть разодрать его от злости. На плотной дорогой бумаге с водяными знаками архиепископ писал: «Господину преосвященному Геронтию, митрополиту всея Русии, сын твой, господин, и богомолец Вассиан Ростовский челом бью...»

Геронтий в который уже раз отметил в грамотах архиепископа это новое, лишь недавно появившееся в официальных бумагах наименование государства «Русия». Он, сторонник старых обычаев, не мог ещё и сам себе дать отчёт, нравится ли ему это новшество, как и утвердившееся обращение к великому князю «государь», а Вассиан уже с лёгкостью использовал его как общепринятое!

Ссылаясь на свою немощь, владыка Ростовский просил не побранить его и соглашался на утверждение любой кандидатуры на пост епископа Тверского.

«А может быть, он и в самом деле разболелся? — подумал митрополит, — возраст-то наш берёт своё...»

Мысли его прервал появившийся в палате митрополичий боярин Фёдор Юрьевич Фомин.

— Владыка, к нам прибыл архимандрит Тверского Отроча монастыря князь Вассиан Стригин Оболенский, — доложил он и многозначительно улыбнулся.

Все уже знали, что архимандрит — кандидат в епископы Тверские. Знал об этом и сам Стригин, носящий фамилию чаще по прозвищу отца, знатного великокняжеского боярина Ивана Васильевича Стриги-Оболенского. В связи с этим назначением и предстояла митрополиту с гостем немаловажная беседа.

Пост епископа Тверского был на Руси особенным. Ибо находился в практически не зависимом от государя Московского княжестве, которое многие годы соперничало с Москвой за великое княжение. Нынешний великий князь Тверской Михаил Борисович, родной брат первой, покойной жены Иоанна и дядя его сына-наследника, был по характеру заносчив и независим. Естественно, он не собирался покоряться великому князю Московскому. Но понимал, что тягаться с ним ему не по зубам, в случае военного столкновения он проиграет Иоанну, вокруг которого объединились уже десятки русских княжеств. Потому старался поддерживать добрые отношения с сильным ещё Литовским княжеством, с Казимиром, рассчитывая в случае чего на его поддержку.

В такой ситуации епископ Тверской оказывался как бы меж двух огней. Традиционно в духовных делах он подчинялся митрополиту Московскому и всея Руси. Но под давлением Тверского князя мог вполне отойти под юрисдикцию другого митрополита, который также имел приставку к основному титулу «всея Руси» — Литовскому, принявшему унию. Ныне эту кафедру возглавлял утверждённый патриархом Константинопольским Рафаилом митрополит Мисаил, из епископов Смоленских, на Руси более известный как тверской монах Спиридон, прозванный Сатаной за свою резвость и неистовство. Со свойственной ему непотребной энергией принялся этот Спиридон склонять русских святителей на свою сторону, забрасывая их посланиями и письмами, призывал перейти от Геронтия под его юрисдикцию. Особое внимание уделял он родной Твери. Письма его рвали и сжигали, плевались, но опасность оставалась. Потому-то важно было иметь на тверской кафедре своего надёжного человека.

Кандидатура князя-инока Вассиана Стригина, конечно же, была одобрена и даже предложена Иоанном. Геронтий, зная, что с десяток братьев и дядьёв Вассиана — Оболенских и Стригиных, исходящих от самого Рюрика, являются боярами и воеводами великого князя, не посмел и пикнуть против такого претендента. Правда, митрополита смущала одна тонкость: Вассиан был дальним родственником и самого великого князя Тверского Михаила Борисовича и вполне мог с ним сговориться. Потому, уже по своей инициативе, владыка решил взять с него клятвенное заверение, что он, Вассиан, не отступит от чистой православной веры и от московского митрополита. Для того, собственно, и был приглашён претендент.

Геронтий принимал будущего епископа Тверского в своей новой двухэтажной кирпичной палате на четырёх каменных подклетях. Сам государь Иоанн Васильевич не имел такого прочного удобного дома. Два года его отделывали и украшали, обустраивали, и вот теперь он стоял в центре крепости во всём своём блеске, утверждая славу и величие нового митрополита. Геронтий гордился своей палатой и собой и был рад, что к собору святителей обустройство полностью завершилось.

— Проси, — приказал он своему боярину.

Тот удалился, вскоре тяжёлая бронзовая ручка массивных дверей стукнула и на пороге появился архимандрит Вассиан. Это был большой широкоплечий человек, дородный, как и многие Оболенские. Одет он был в простую чёрную рясу и мантию, голова его была открыта, шапку он, видно, оставил вместе с шубой в сенях. О его высоком сане говорил лишь деревянный посох, украшенный сверху золочёным шишаком с крестом. Густые русые волосы его были закручены сзади чёрным жгутом и убраны внутрь под рясу. Весь он, несмотря на подчёркнутую скромность платья, несмотря на монашеский чин, был слишком чистеньким, слишком холёным. Особенно поразили митрополита его красивые руки с длинными изящными пальцами и очень дорогим перстнем-печаткой с двумя алмазами по краям.

Это наблюдение также шевельнуло в Геронтии неудовольствие, похожее на зависть, но он постарался подавить в себе недобрые чувства. Поднялся навстречу гостю, подставил для поцелуя руку, перекрестил.

— Ты знаешь, друг мой, для чего я пригласил тебя...

— Догадываюсь, господин мой, — спокойно ответил гость.

— Присаживайся, — митрополит указал на стул, сам же вернулся на своё кресло с высокой резной спинкой, не уступающее видом великокняжескому.

— Завтра открывается собор. Ты, стало быть, знаешь уже, что мы должны избрать епископа Тверского, и на это место тебя рекомендовал сам великий князь Тверской Михаил Борисович по согласованию с нашим государем Иоанном Васильевичем. Я тоже наслышан о твоих добрых делах и от души одобряю этот выбор. Надеюсь, и преосвященный собор не отклонит твою кандидатуру.

Вассиан сдержанно улыбнулся и поблагодарил митрополита за добрые слова. Тот поджал свои тонкие жёсткие губы и продолжил ласковым голосом:

— Однако мне хотелось бы ещё раз напомнить тебе, что ты возглавишь одну из наших самых трудных епархий, где много противников у православия, где вольготно чувствуют себя и католики, и униаты...

Князь внимательно глядел в глаза митрополиту, стараясь понять, чего тот хочет, и взгляд его был настолько умён и проницателен, что Геронтий смутился, поняв, что говорит прописные истины человеку, не глупее его самого, запнулся, но, отвернувшись ненадолго в сторону, продолжил:

— Тебе всё это известно, но мой долг предостеречь тебя и напомнить, сколь это опасно для единства и чистоты нашего православия и как важно потрудиться в Твери на совесть, чтобы оградить народ от дурного влияния католичества и униатов.

Гость с полным смирением внимал своему духовному руководителю, всем своим видом выказывая почтение. Это понравилось Геронтию, и он продолжил:

— Готов ли ты дать клятвенную грамоту от имени Тверского епископа, что никогда не отступишь от православия, от нас, тебя поставивших на Тверской престол, и никогда не станешь подчиняться сатане басурманскому Спиридону?

— Готов, отец мой, у меня и в мыслях такого быть не может.

— Тогда давай теперь же подготовим бумагу, завтра после твоего поставления зачтёшь её при всём преосвященном соборе и клятву дашь да крест поцелуешь. Вот тебе перо, бумага, я помогу написать её. Придвигайся к столу.

Вассиан принял из рук митрополита бумагу, отодвинул тяжёлую книгу, мешавшую ему удобнее расположить лист на столе, сел поудобнее и приготовился писать.

— Ты начни, как обычно: «По благословению митрополита...»

Князь аккуратно выписывал буквы, обмакивая перо в маленькую серебряную чернильницу. Закончив, поднял глаза на Геронтия:

— Я никогда не писал ничего подобного, мой господин, подскажи дальше!

Геронтий, довольный учтивой интонацией гостя, вздохнул и продолжил диктовать, заглядывая в заготовленную заранее бумажку:

— Я, Вассиан, епископ Тверской, по благословению Святого Духа, дал эту грамоту за своей подписью и печатью братии нашей, боголюбивым архиепископу Великого Новгорода Феофилу, архиепископу Ростовскому и Ярославскому Вассиану, епископу Суздальскому Евфимию, епископу Рязанскому и Муромскому Феодосию, епископу Коломенскому Никите, епископу Сарскому и Проньскому Прохору, епископу Пермскому Филофею, святейшей митрополии русской всего священного собора, всей своей братии и всем боголюбивым архимандритам и епископам о великом Божьем деле, о том, что меня, худого, поставил господин и отец мой Геронтий, митрополит всея...

Владыка на мгновение запнулся, раздумывая, как назвать своё государство — по-новому или по-старому, но решил, что прав этот зловредный Вассиан Рыло, новое название звучит весомее, за ним — будущее, оно, кажется, нравится и великому князю, и продолжил:

— Митрополит всея Русии...

Гость старательно выводил слова и тоже запнулся при написании нового названия государства. Придержав перо в воздухе, он опустил его на бумагу и с видимым удовольствием выписал это красивое звучное словосочетание, в котором ощущалась широта земель Русских — «всея Русии».

Написав под диктовку ещё несколько фраз о своём рукоположении «в великую степень святейшества... вами, моею братиею, боголюбивыми архиепископами», князь-игумен оторвался от письма и спросил Геронтия:

— А мой предшественник писал такое письмо?

— Не писал. Так мы и намучились с его своеволием. Да о том и толковать не хочется. Ты только не обижайся. Я тебе доверяю, иначе и не благословил бы в епископы Тверские. Но власть и обстоятельства нередко так меняют человека, что он и сам себя не узнает. Твоя клятва, данная тобой добровольно, без принуждения, заставит тебя задуматься, если вдруг обстоятельства сложатся для нас неблагоприятные. Так что пиши дальше.

Он вновь глянул в свою заготовку и продолжил:

— А от своего господина и отца, преосвященного Геронтия, митрополита всея Русии, или кто вместо него будет иной митрополит у престола Пречистой Богоматери и у гроба великого чудотворца Петра, не отступить мне никакими делами. А к митрополиту Спиридону, получившему поставление в Цареграде, в области безбожных турок, от поганого царя, или кто будет иной митрополит, поставленный от латыни или от туркской области, не приступить мне к нему, ни общения, ни соединения мне с ним не иметь никакого.

«Как он грубо выражается», — подумал Вассиан, но старательно написал всё, что было приказано.

— В подтверждение сего и дана эта добровольная грамота вам, моей братии, за своей подписью и печатью, — продолжил Геронтий. — А сию грамоту я, Вассиан, епископ Тверской, подписал своею рукой.

— Всё? — спросил гость.

— Думаю, достаточно, — молвил митрополит. — Теперь подпиши. И печать приставь.

Стригин-Оболенский потёр свой перстень о пропитанную красной краской ткань в коробочке, которую подал ему владыка, и приложил к грамоте. Он волновался и печать получилась смазанной.

— А что если меня завтра не утвердит братия? — спросил он.

— Тогда порвём да выбросим. Только этого не должно случиться. К тому же самые строптивые владыки Феофил Новгородский да Вассиан Ростовский не приедут.

«Вассиан как раз меня бы поддержал», — подумал Стригин о хорошем друге их семьи — архиепископе Ростовском. Именно он когда-то послужил юноше Васе Стригину примером для подражания. Да и имя монашеское взял в его честь, хотя роль тут сыграло и мирское имя князя — Василий.

Геронтий принял готовую бумагу, осмотрел её со всех сторон, перечитал. Подумал, сделал несколько поправок прямо по тексту.

— Всё одно тут помарки есть, — сказал он. — Ты возьми-ка её с собой, перепиши заново и завтра с утра пришли мне. Я проверю и сам на собор принесу. Ты прочтёшь её сам после поставления и вернёшь мне. Возьми. А теперь ты свободен.

Увидев, что Вассиан не спешит уходить, поинтересовался:

— Волнуешься?

— Да, господин мой, благослови!

Геронтий поднялся из-за стола и с удовольствием исполнил просьбу князя-игумена. Встречей остались довольны оба.

Поставление епископа Тверского было назначено на 6 декабря и должно было свершиться после утрени там же, где проходили все важнейшие события в жизни Русской Православной Церкви и Московского княжества — в кафедральном соборе Успения Пречистой Богоматери, в центре которого всё ещё стояло деревянное здание временного храма. Службу провёл сам митрополит, присутствовали на ней все приехавшие святители. После её завершения все они удалились в митрополичью палату, там и решили дело быстро и единодушно. Затем вновь вернулись в храм, к могиле святого Петра, и тут, в присутствии прихожан, объявили о результате. Первым новоизбранного благословил сам митрополит, затем по очереди все святители:

— Благодать Святого Духа нашим смирением имеет тебя епископом Тверским. Благодать Пресвятого Духа да будет с тобой!

После поздравлений митрополит протянул новому епископу Тверскому переписанную им накануне грамоту. Тот принял её, прочёл громким уверенным голосом и поклялся на кресте перед всеми присутствующими, перед гробом святого Петра свято соблюдать всё, что там написано.

Отслужили ещё один молебен и, довольные собой и совершенным делом, отправились в трапезную митрополита на праздничный обед.

Не успел Геронтий переговорить с каждым из святителей, решить их многочисленные проблемы и проводить по своим епархиям, как всплыло ещё одно срочное дело.

С севера, от князя Белозерского и Можайского, дяди великокняжеского Михаила Андреевича, пришла челобитная с просьбой утвердить в его единоличном владении Кириллов Белозерский монастырь, расположенный на его землях.

Проблема состояла в том, что все культовые учреждения, на чьей бы земле они не находились, в той или иной степени обязаны были подчиняться своему епархиальному владыке. Но в какой степени? Только ли в духовных делах или в полной мере, выплачивая налоги и принимая владычьих судей? Этот вопрос всюду решался по-разному.

Кириллов монастырь находился на территории, подотчётной Ростовскому архиепископу Вассиану — государеву любимцу, который начал требовать у монастыря подчинения, суда и пошлин. Ясно, что игумену Кирилловскому это не понравилось, и он кинулся к своему покровителю, хозяину земель князю Белозерскому. Ну а Михаил Андреевич, в свою очередь, просил митрополита оградить его монастырь от посягательств Вассиана, к просьбе как будто бы присоединялась и братия Кирилловой обители.

С челобитной прибыли сам монастырский игумен Нифонт и дьяк князя Белозерского Иван Цыпля. Конечно, с дарами.

Что и говорить, дрогнуло от радости сердце митрополита: вот возможность одёрнуть слишком уж независимого Вассиана, место ему указать. Хотел сразу же дело решить, но, размыслив, назначил суд: пусть всё идёт по правилам, чтобы потом придирок не было. Однако и тут спешил Геронтий закончить дело до возвращения государя, который мог вмешаться в спор и решить дело по-своему. Не откладывая, отправил он гонца к Вассиану Ростовскому с требованием прислать объяснения по тяжбе или явиться на суд самому. И уже через десять дней назначил суд.

Как и предполагал Геронтий, сам Вассиан в Москву не приехал. Вместо него прибыл архиепископский дьяк Феодор Полуханов. Интересы князя Михаила Андреевича представлял его дьяк Иван Цыпля.

Суд проходил в просторном кабинете митрополита, в его новой палате. Для свидетельства он пригласил двух своих бояр Фому Даниловича да Фёдора Юрьевича Фоминых. В уголочке скромненько примостился Кирилловский игумен Нифонт. Челобитчики стояли посередине комнаты.

— Излагай своё дело, — обратился Геронтий к княжескому дьяку Ивану Цыпле.

Тот низко поклонился всем присутствующим и обратился к митрополиту, изложив суть дела:

— В последнее время, господин, вступается архиепископ Вассиан в государя моего князя Михаила в Кириллов монастырь. Хочет, господин, приставов своих слать к игумену и к братии и хочет их судить. И десятников собирается своих к ним слать, чтобы пошлины брать. В прежние же времена предыдущие архиепископы Ростовские в государя моего Кириллов монастырь не вступались, приставов своих не слали, игумена и братию не судили и пошлин не брали. А судил игуменов того Кириллова монастыря прежде отец моего государя князь Андрей Дмитриевич, а после него судил сын его, а мой государь князь Михаил Андреевич, кроме духовных дел. В духовных же делах игумена ведёт архиепископ. А монахов судит сам игумен. Потому что, господин мой, Кириллов монастырь у государя моего, как у великого князя его монастыри — Спас на Москве, да Пречистая на Симонове, да Никола на Угреше.

Иван Цыпля замолчал, аккуратно вытер рот и небольшую бородку и с видом исполненного долга поклонился. Митрополит одобрительно кивнул и обратился к представителю владыки Ростовского:

— Теперь ты отвечай!

Феодор, немолодой монах, не мешкая, начал докладывать:

— Государь мой, архиепископ Вассиан потому хочет в Кириллов монастырь приставов своих слать, а игумена и братию судить, и десятинников своих слать, и пошлины брать, потому что архиепископия эта его. И прежние, господин, архиепископы Ростовские всё это делали.

Геронтий, неплохо знавший все обстоятельства дела, усмехнулся про себя и переспросил:

— Которые же прежде архиепископы Ростовские присылали в монастырь своих исполнителей и доходы с него имели?

Феодор оправил свою чёрную монашескую мантию и, чуть запнувшись, ответил:

— Прежде, господин, бывший архиепископ Ростовский Трифон поставил игумена Филофея в Кириллов, и тот грамоты ему жалованные на монастырь подавал.

Иван Цыпля, до того спокойно слушавший оппонента, встрепенулся и, не дожидаясь приглашения, парировал:

— Так и есть, господин, поставил было Трифон-архиепископ в Кириллов монастырь игумена Филофея, брата своего родного, без ведома и веления государя моего князя Михаила Андреевича. А чем это кончилось? Князь Михаил Андреевич приказал того игумена Филофея поймать да заковать. Игуменить ему запретил, а поставил в Кирилловом игуменом Касьяна — по челобитью и по прошению всей братии, старцев Кириллова монастыря. Велел Касьяну лишь благословения у архиепископа взять. А судил его, как и прежде других, государь мой, князь Михайло, кроме духовных дел, которые, как известно, ведёт архиепископ.

Он закончил и снисходительно покосился на Феодора, ожидая его реакции на свои убедительные доводы. Геронтий был доволен: пока всё шло так, как он и предполагал. Но для порядку он всё-таки ещё раз обратился к Феодору:

— Ну а кроме этого примера с Трифоном, родным братом архимандрита Филофея, есть ли у тебя иные доказательства? Были ли примеры, чтобы кроме того какие-то прежние архиепископы или государь твой Вассиан в Кириллов монастырь приставов своих посылали и брали ли пошлины?

Феодор тихо покачал в знак отрицания головой и опустил её, разглядывая торчащие из-под мантии чёрные носки своих башмаков. Но митрополит не унимался, заранее зная результат своих допросов и учитывая, что рядом его дьяк аккуратно записывает весь ход суда, и бумаги эти, в случае продолжения спора, возможно, придётся показывать великому князю и боярам.

— Но, может быть, кому-либо из старых князей Ростовских или Белозерских или боярам старым ведомо, что прежние архиепископы распоряжались делами Кириллова монастыря?

И вновь Феодор Полуханов не смог ничего ответить, а лишь вновь отрицательно качнул, не поднимая глаз, головой.

Фактически и обсуждать-то было больше нечего. Не ожидал митрополит Геронтий, что так легко завершится всё дело. Он ведь прекрасно понимал главный довод, который мог привести Вассиан: любой монастырь создаётся на пустом месте, фактически из ничего, порой и на ничейной земле, долгие годы живя на подачки, на милостыню. И лишь некоторые из них, избранные Богом, постепенно встают на ноги, богатеют, обрастают собственными освоенными землями. Тогда и появляется возможность для епархиального руководства что-то с них получить. Пришло такое время и для достаточно молодого ещё Кириллова монастыря. Понятно, однако, желание его лидеров, а тем паче нынешнего игумена Нифонта, человека властного и самостоятельного, отлынить от опеки и контроля сверху, от необходимости делиться доходами и властью с главой своей епархии, оставаться полновластным хозяином в монастыре.

Но ответчик архиепископский не смог отстоять своего интереса, потому и думать-то теперь не о чем, явное преимущество оказывалось за князем. Потому Геронтий, переглянувшись с боярами Фомиными, которые в любом случае поддержали бы его, объявил своё решение:

— Присуждаю князю Михаилу Андреевичу судить игумена Кириллова монастыря по старине, как было при отце его, князе Андрее Дмитриевиче, кроме духовных дел, братию же свою, старцев, игумен судит сам. Если же возникнет какое духовное дело до игумена и его призовёт к себе своей грамотой архиепископ Ростовский, то он будет управлять этими духовными делами по святым правилам. Но приставов своих архиепископу в Кириллов монастырь не слать, игуменов и братию не судить ему ни в чём, десятинников не направлять и пошлины не брать.

В этот момент в голосе Геронтия проскользнули нотки торжества, он сожалел, что нет тут его старого противника Вассиана, что нет возможности насладиться властью над ним. Ну да ладно, скоро тот узнает об этом решении и испьёт свою чашу покорности.

Вот в это-то время напряжённых встреч и решений и пришло к Геронтию известие от государя Иоанна Васильевича о полном подчинении Новгорода. Оно вызвало в душе митрополита противоречивые чувства, весьма далёкие от торжества. Лично он ничего не выигрывал от падения независимости Новгородской республики. И даже напротив. Ведь по духовной линии новгородская епархия и без того всегда подчинялась Московскому митрополиту. Весь урожай от похода собирал один великий князь. И материальный и моральный. Власть его усиливалась, он ещё более возвышался не только над своими родственниками, над братьями, но и над самим митрополитом. Могло ли это радовать Геронтия?

Второй адресат великокняжеского послания из Новгорода — вдовая великая княгиня Мария Ярославна тоже готовилась к важнейшему событию в своей жизни — к пострижению. Она собиралась сделать это давно, сразу же после смерти мужа: так поступали все великокняжеские вдовы. Но оставались совсем маленькие дети, и тогдашний митрополит Феодосий уговорил её не спешить, поставить сначала на ноги младших детей, помочь советами старшему сыну, молодому государю. Только подросли свои дети, умерла первая супруга Иоанна Мария, остался сиротой наследник Иван Молодой, надо было заменить ему мать. Не кончались хозяйственные заботы, помогала сыну земли Ярославские объединить, давала советы, наставляла, себе уделы покупала, младших сыновей поддерживала. Но ныне здоровье стало сдавать, пришло время и о душе подумать.

Спешно доделывала Мария Ярославна мирские дела, написала завещание, навела порядок на собственных землях. Думала-колебалась, не раздать ли их сразу в наследство детям — что кому задумала, но решила погодить. Монастырь ещё не могила, жить пока будет она тут же, в своём тереме, найдётся время и для дел. Что ни говори, а коли матушка богата, всё к ней почтения у сыновей побольше, да и не только у сыновей... Решала, где оставить своих наместников, что передать в управление государю. Разбиралась с бумагами и накопившимися челобитными. Вот, к примеру, пришла грамота от игумена расположенного на её землях Киржачского монастыря. Жаловался старец, что одолели села и деревни их обители гости незваные. Останавливаются по пути в Суздаль или Владимир многочисленные гости и паломники, требуют еды-питья, жилища, пиры устраивают. А денег не платят. Разобралась, приказала грамоту подготовить, запретила заезжать туда всяким бездельникам — гостям незваным.

Торопилась Мария Ярославна свершить пострижение до возвращения сыновей из похода, из Новгорода. Боялась, что узнают — станут отговаривать, как это уже бывало не раз. К тому же суета начнётся, пиры, торжества по поводу победы. Нет, решила не мешкать. Конечно, посоветовалась с митрополитом. Тот рекомендовал ей постричься у игумена Кириллова монастыря Нифонта, который как раз по случаю оказался в Москве.

К Кириллову монастырю имела Мария Ярославна особую любовь и почтение. Разве можно забыть поддержку, оказанную ей и её мужу старцами обители? Когда они, члены великокняжеской семьи, изгнанные Шемякой из Москвы, униженные, почти нищие, нашли в этой обители не только приют и покой, но и поддержку, опору. Игумен Трифон — да будет благословенна его память! — освободил ослеплённого её мужа, великого князя Василия Тёмного, от клятвы верности и покорности, вынужденно данной им коварному братцу Шемяке, чтобы избегнуть казни или заточения. Слова Трифона: «Да будет грех клятвопреступления на мне и на моей братии!» — никогда, до самой смерти, не сотрутся в её памяти, всю свою жизнь она будет считать себя обязанной этому монастырю своим счастьем и всем, что она имела. Оттого особенно щедрыми были её дары и вклады в эту обитель. Минувшей осенью, продав хлеб со своих земель и собрав налоги на общую сумму почти в пятьсот рублей, все их она передала в Кириллов. Наказала пятнадцать лет поминать покойного старца Пафнутия и усопшего своего супруга Василия, молиться за всё великокняжеское семейство.

Нынешнего игумена Нифонта Мария Ярославна знала давно, ещё иноком Пафнутьева монастыря, и хотя никаких особых заслуг за ним не ведала, почитала его как настоятеля дорогой для него Кирилловой обители. Этого было достаточно, чтобы послушать митрополита Геронтия, принять пострижение от Нифонта.

Словом, когда 27 марта от сыночка Иоанна пришла весть из Новгорода о его покорении, Мария Ярославна готовилась к новой жизни, и через несколько дней, 2 февраля, это событие свершилось: она постриглась в инокини на своём дворе под именем Марфы.

У великого князя Ивана Молодого, оставшегося в Москве правителем вместо отца, также текла замечательная интересная жизнь. При вести о покорении Новгорода вместо радости в нём шевельнулась мальчишеская обида, что отец не взял его с собой, не дал удаль свою проявить. Но он навёрстывал упущенное на ином фронте: дважды ездил на Соколиную гору, на осеннюю и зимнюю охоту. Выезжал с собаками и кречетами отцовскими — тот разрешил пользоваться его конюшнями и соколиными дворами. Обсуждал дела с оставшимися боярами и чувствовал себя взрослым и важным.

У Софьи же известие вызвало даже обиду. Она, пожалуй, лучше всех других понимала важность свершившегося, с ней первой делился Иоанн мыслями и планами о необходимости единения государства Русского, об укреплении его границ. Она поддерживала мужа и даже подогревала его честолюбие. А он ей и весточки не отписал об успехе. Митрополит, мать и сын у него на первом месте. Им письма и отчёты. А жена — чуть ли не пустое место. Случайно узнала о событии через митрополичьего дьяка. Иван Молодой, пасынок, вообще с ней не разговаривал, да и она старалась с ним не сталкиваться. Мария Ярославна чаще всего находилась на своём дворе, изредка лишь заходила внучек проведать. И с митрополитом Софья редко общалась — есть у неё своя домовая церковь и свой духовник... Словом, изоляция какая-то от родичей. И от новгородского известия не радость, как должно было случиться, а одна обида.

Москва жила своими заботами. А великий князь Московский продолжал утверждать свою власть в Новгороде. 21 января, накануне дня своего рождения, принимал он подарки от покорённых. Снова тащили новгородцы в стан к Иоанну бочки с вином и мёдом, ткани, серебро, кречетов, изделия золотые и серебряные: кто что мог. Кто от избытка богатства, кто — последнюю ценность из дома, лишь бы умилостивить самовластца, отвести беду от себя и своих близких. Мало ли что было сказано сгоряча против великого князя, мало ли что могло навлечь его гнев, раздражить. Да и напраслину могли наговорить — враги у каждого найдутся, не враги, так завистники. Зависть-то она, что ржа, многим глаза проедает, покоя не даёт. Так уж лучше самым дорогим пожертвовать, авось поможет, пронесёт гнев великокняжеский мимо двора...

Государь сам принимал подношения в приёмной палате владыки Троицкого в Паозерье, сдержанно улыбался, кивал, но более всё помалкивал. И хотя бояре его всё активнее заселяли и обживали великокняжеский дворец на Ярославовом дворе, шныряли по Новгороду, высматривали и выспрашивали, обиды он пока Новгороду никакой не чинил, людей не трогал, в том числе и самых ярых своих противников. Некоторые даже думали, что он, может быть, и вправду сдержит слово, не станет людей хватать да следствие разводить. Хотя опыт подсказывал совсем иное. Не случайно те, кто чувствовал свою вину, — затаились.

22 января на Ярославов двор официально, как в свою собственную резиденцию, явились назначенные государем в Новгород наместниками братья Оболенские — Иван Васильевич, по прозвищу Стрига, отец недавно поставленного епископом Тверским Вассиана, и Ярослав Васильевич. Отныне им предстояло руководить жизнью Новгорода Великого, диктовать ему волю государеву. Сам Иоанн на торжество поставления не явился, ибо в городе не на шутку разгулялся мор и рисковать лишний раз своей жизнью он не пожелал, оставаясь в уже обжитой и достаточно удобной своей резиденции — в Троицком монастыре. Тут и отметил достаточно скромно 22 января, день своего рождения.

Однако вовсе не явиться в Новгород он не мог. Приняв меры предосторожности, приказав не допускать постороннего люда в детинец, прибыл туда 29 января со всеми тремя братьями. Как исстари водится, ударил челом Софии Святой Премудрости Божией и отстоял обедню. Однако после её завершения ни на минуту больше в городе не остался, обедать уехал в свой стан в Паозерье, пригласив владыку и всех знатнейших новгородцев к себе. Злые языки судачили, что государь не столько мора боится, сколько отравы или иного зла, но то было только ему самому ведомо. У себя, однако, он гостей многочисленных не сторонился, с удовольствием говорил с ними, ел и пил доброе вино, чем, кстати, по всеобщему мнению, не злоупотреблял.

Тут снова владыка Феофил явил Иоанну свои дары, преподнёс их прямо к столу пировальному: панагию, обложенную златом и жемчугом, редкостный кубок, сделанный из огромного страусиного яйца, окованного серебром, чарку сердоликовую, тоже в серебре, бочку хрустальную, искусно серебром же оправленную, мису серебряную тяжёлую, весом аж в 17 гривенок, почти полпуда! Да двести иностранных золотых монет-корабельников. Подарки Иоанн с удовольствием осмотрел, приказал унести, владыку поблагодарил и наградил кубком доброго вина.

Да, видно, не всем остался доволен государь. Не зря просиживал он в Паозерье и принимал людишек самых разных, выслушивал их. Не зря шныряли его дьяки-дознаватели, проводили следствие. 1 февраля, как и опасались новгородцы, начались аресты. Первым взяли старосту купеческого Марка Памфильева. Дознался-таки Иоанн, что выступал он против него, участвовал в отправке посольства к Казимиру, заказывал оружие для обороны и призывал не отдавать Новгород великому князю. На следующий день взяли и Марфу Борецкую. Да не одну, а с любимым внуком-подростком, сыном покойного Фёдора. Чтобы и корня Борецких не осталось в Новгороде. А огромное богатство их приказал на себя отписать.

Приказал Иоанн наместнику своему Стриге-Оболенскому изъять в управе или где найдутся все грамоты договорные с Казимиром и представить их ему лично. Побоялись посадники новгородские ослушаться приказа нового грозного властителя и отдали все бумаги, которые от них требовались. Изучил их Иоанн, вызвал к себе владыку Феофила: нашёл в договорах и письмах к Казимиру подписи его наместника Юрия Репехова. Хитёр оказался Феофил, распоряжения свои сам не подписывал, приказывал всё оформлять наместнику своему. Теперь на него всё и свалил, мол, не знал о заговорах и переговорах, без его ведома всё делалось, лишь его именем прикрывались. Словом, сдал Репехова Иоанну с потрохами и словом за него не вступился. А сам после встречи тут же помчался к наместнику, обгоняя государевых приставов, первым сообщил Репехову о свалившемся несчастье, обещал ему, что вызволит непременно, казны своей не пожалеет, если промолчит Юрий, возьмёт всю вину на себя.

— Ну, оговоришь ты меня, — шептал ему Феофил, зная, что вот-вот уже явятся слуги Иоанновы, — заберёт супостат нас обоих, и казну архиепископскую новгородскую на себя отпишет, кто тогда за нас хлопотать будет? Я за себя-то не боюсь, далее монастырской кельи не ушлют, в худшем случае железа наложат, поделом мне, грехи стану замаливать. Я своё пожил. Мне за город наш, за людей обидно. Тебе всё одно терпеть, сдашь меня, не сдашь — одинаково пострадаешь. Если же я останусь — тебе помогу и другим нашим сторонникам. Живота не пожалею, гляди, сын мой!

Юрий лишь молча опустил голову. А когда взяли, — и в самом деле смолчал, о Феофиле не обмолвился, взял вину на себя, и допрос, и пытку вынес. Иоанн сделал вид, что поверил, приказал оставить его в покое, в железах.

В списке заговорщиков государь вновь встретил имена старых своих недоброжелателей — Григория Арбузьева, Окинфа с сыном Романом, Ивана Кузьмина Савелкова. Приказал арестовать всех прежде и ныне уличённых в противодействии ему, в переговорах с Казимиром. 7 февраля всех их заковали и отправили в Москву. Вместе с Марфой-посадницей и её последней надеждой, внучком Василием Фёдоровым.

На сей раз и упрашивать за них архиепископ побоялся. Утешал свою совесть тем, что надо момента подходящего подождать. Пока же сам то и дело вздрагивал да на дверь оглядывался, слыша подозрительный шум или чужие шаги, мало ли что может случится, вдруг Репехов не стерпит, проговорится! Тут уж не других спасать — своя бы шкура уцелела! Кто ж с властью запросто расстаётся? Разве юродивый какой. Давно Феофил понял, что власть над людьми — самое высшее из всех наслаждений, тем паче в зрелые годы, когда иные утехи становятся недоступными...

Иоанн же продолжал управлять дела Новгородские, назначать наместников на новые свои земли, подсчитывать настоящие и будущие доходы, наказывать виноватых.

Сколько проклятий сыпалось в эти дни на его голову — не счесть. Впрочем, он этого не слышал и не думал о них. Не до того было. Кроме новгородских дел свалилось на него и личное: ссора с братьями. Разозлились они на него не на шутку. Глядели, какие дары ему преподносили, прикидывали, сколько он земель новых к своим владениям прибавил, какое богатство в его руки приплыло. Намекнули, что неплохо бы поделиться с родными братьями, вместе ведь в поход ходили, затраты понесли. А вручённые им новгородцами подарки даже расходов не покроют! Андрей Большой, матушкин любимчик, прозванный за свою вспыльчивость Горяем, напрямик спросил:

— Неужто ты нам никакого жребия не дашь из своей доли? Мы ведь тоже с тобой тут стояли, все невзгоды вместе терпели. Не по обычаю это!

Иоанн лишь стрельнул на брата своим холодным взглядом:

— Недосуг мне этим теперь заниматься!

— После смерти брата Юрия ты то же самое говорил, — поддержал Андрея Борис. — А потом нам из его уделов так ничего и не выделил. И теперь дело тем же закончится!

Братья явно ожидали твёрдых обещаний от Иоанна поделиться с ними взятыми новгородскими уделами. Но тот и не собирался ни с кем делиться. Оттого и молчал, не желая в неподходящее время выяснять отношения.

Поняв это, Андрей Большой с Борисом заявили, что не желают больше стоять у Новгорода и нести убытки, поднялись со своими людьми и отправились к себе в уделы, разоряя по пути города и села якобы для прокорма войск.

Иоанн же терпеливо продолжал утверждать свою власть и свой порядок в Новгороде. Назначил ещё двух наместников, на этот раз на владычной, Софийской стороне — бояр Василия Китая и Ивана Зиновьева, которым дал права все дела судебные и земские править. Владыке, которого всё-таки подозревал в измене, оставил лишь святительский суд, а местных посадников и тысяцких вообще всех прав лишил.

8 февраля Иоанн вновь приехал к Великой Софии на обедню. На этот раз лишь с одним младшим братом, князем Андреем Меньшим Вологодским. Строптивые средние братья и его пытались подбить на протест, звали уехать, но получили категорический отказ. Мало того, он и их попытался урезонить. Доля, мол, наша такая — старшему брату, великому князю покоряться, родителем так завещано. Это лишь ещё больше разозлило недовольных: «Вот ты и гляди ему в рот, как низкий холоп! Мы же ничем его не хуже, от одного отца-матери родились, не смеет он нас унижать-обделять!»

На том и расстались. Младший, Андрей, не мог пойти против Иоанна. Оставшись с десяти лет сиротой, он рос вместе с сыном великого князя Иваном, случалось, подражая ему, тоже называл старшего брата отцом да и относился к нему по-сыновьи. Теперь Андрею стукнуло уже 26 лет, у него был свой удел, свой двор в Москве, свои доходы. Однако он так и не был женат и не торопился, дорожил дружбой с великокняжеской семьёй, с племянником-наследником. Жил широко, весело, нередко залезал в долги, закладывал у ростовщиков наследное серебро и золото, особенно когда надо было срочно собрать свой удельный полк в поход. Над копейкой трястись не привык, денег не считал, привык доверять своему казначею. Словом, жил беззаботно, о будущем не думал, не хотел осложнять себе жизнь. Оттого во всём покорялся Иоанну, навсегда признав его своим государем.

Отстояв обедню, великий князь вновь вернулся в свою ставку, пригласив новгородцев на обед к себе. Угостил их и вновь принялся за дела. Но они были прерваны чрезвычайными событиями. Из Москвы прискакал гонец и сообщил, что город, узнав о ссоре великого князя с братьями, о их разбойничьем продвижении по русским землям, которые они разоряли и грабили, пришёл в ужас и затворился. Сразу вспомнились смутные времена, Шемяка, борьба братьев за власть и ослепление великого князя Василия Васильевича. Матушка Мария Ярославна умоляла сына поскорее вернуться в Москву, успокоить народ и помириться с Андреем Горяем и Борисом.

Иоанн заторопился домой. Прощальный обед назначил новгородцам на 12 февраля.

Узнав об этом, архиепископ Феофил не на шутку встревожился. Со дня на день собирался он поехать к великому князю, чтобы попытаться умолить его облегчить участь наместника своего Репехова, чтобы отпустили его хоть в монастырь, хоть в заточение, но под его собственную опеку. Собирался и откладывал, ибо боялся даже начинать разговор на эту тему. Московские бояре сказали ему, что Иоанн даже слышать не желает об освобождении арестованных, называя их преступниками и предателями, говорил, что по ним топор плачет, а жизнь их сохранена лишь для того, чтобы выявить их сообщников. От таких сообщений у архиепископа выступали на коже мурашки, и он терял дар речи. Но всё же решился сделать попытку и начал к ней готовиться.

Владыка знал, что великий князь любит хорошие подарки, что глаза его мягчеют при виде золота и других ценностей. Стало быть, помочь ему могла лишь его казна, которая хранилась при храме Великой Софии.

Феофил приказал позвать казначея и один, с небольшим светильником в руках, спустился в подвал, в тайник, отпер небольшую металлическую дверь, плотно прилегавшую к стене, и зашёл в комнату с низкими каменными сводами. Тут он зажёг сразу несколько огромных свечей, стоящих в каменных подсвечниках прямо на полу, остановился в центре, оглядел высокие поставцы и большие кованые сундуки, тяжело вздохнул.

За последние годы архиепископская новгородская казна, которая по сути была и общегородской, с 1472 года, с тех пор, как Иоанн начал совершать на Новгород свои походы, заметно оскудела. То и дело приходилось задабривать великого князя разнообразными подношениями, да не какими попало, а лучшими изделиями из лучших.

При мысли о том, сколько драгоценностей потеряно, сердце Феофила сжималось. Сколько же прекрасных творений перекочевало в великокняжескую казну! Бочка хрустальная в серебре — дар немецких купцов. Как хороша она была при дневном свете, как переливалась, играя под солнечными лучами, да и при свечах, а сколь искусной была её оправа драгоценная! А кубки золотые да серебряные! Один другого лучше. А ковши, а мисы тяжеленные, искусно выделанные. И все из серебра и золота. О Господи! Что уж говорить про старые иконы и книги с оправами из золота и каменьев многоцветных... Ох горе горькое! Не счесть утрат невосполнимых.

Конечно, казна пополняется, мастера не перевелись ещё в Новгороде. И купцы иноземные, и посланники продолжают ещё приезжать и подарками радовать. Да разве восстановишь старинную чудотворную икону с изумрудами и рубинами? Разве получишь вновь диковинное яйцо невиданных на Руси размеров в роскошной оправе, на которую ушло с полпуда серебра? Одно утешение: удивили государя великого князя, порадовали, глядишь, помягчел он к народу, к Великому Новгороду, послабление сделал. Часть земель монастырских, которые хотел поначалу забрать, вернул, половину владений архиепископских оставил, дань уменьшил...

Вот и теперь нужда приспела, надо задобрить злодея ненасытного на прощание, да если размягчится, за Репехова попросить. Чем же подмаслить его?

Феофил для начала раскрыл скрипучие — опять не смазали! — дверцы поставца, оглядел всё, что стояло на полках. Снял тяжёлую серебряную мису весом в одиннадцать гривенок с цветочным орнаментом по краю, новгородской работы, отставил на небольшой массивный стол у стены. Ещё постоял, поглядел, подумал, выбрал под стать ей и кружку, которую с трудом удерживала рука, — посуда для богатыря. Её внешнюю сторону украшали литые контуры зверей, а по краю шла надпись церковно-славянской вязью.

Феофил услышал шум отворяемой двери и обернулся. В хранилище вошёл его казначей отец Сергий, пожилой монах в чёрной рясе с непокрытой седой головой. Он держал в руках объёмную книжицу с описью всего епархиального имущества.

Сведения о каждой ценности, по мере её поступления в казну, заносились в эту рукопись, и в случае передачи её или дарения там также отмечалось: кому, когда и зачем. Учёт вёлся строгий, ни одна мелочь бесследно не исчезала, хотя, безусловно, и отец Сергий, и сам владыка Феофил знали много способов умыкнуть понравившуюся вещицу. Но оба они были иноками и не имели иных привязанностей, кроме Святой Софии, а стало быть, и нужды что-то прибирать к рукам. С собой ведь в иную жизнь ничего не прихватишь — голая душа отходит. К тому же должность архиепископа — пожизненная, и, выходит, казна до самой смерти в его же руках останется, и главная его задача, — богатства города и Святой Софии сохранив и приумножив, — преемнику передать. Оттого воспринимал он казну как свою собственную, оттого с болью отдавал из неё каждую драгоценную вещицу.

Отец Сергий положил принесённую книгу в кожаной обложке на стол рядом с отобранными изделиями, вздохнул:

— Ох, нужда-нужда, грехи наши тяжкие!

— Передал старостам, чтобы срочно деньги с народа собирали?

— Передал, как же, уже давно собирают. Стонет народ, иные последнее отдают, у соседей занимают. Да куда же деваться? — отец Сергий медленно осел на лавку, сгорбив плечи и вновь тяжело вздохнул. — Чую я, не оставит теперь нас великий князь в покое, пока все соки не выпьет. Вон оброк какой тяжкий наложил! И не уедет ведь, пока сполна не насытится!

— Да уж, придётся не поскупиться. Тут дело такое: золотишка пожалеешь — без головы останешься, — рассудил вслух Феофил. — Как бы не пришлось часть золота из тайников доставать.

— Ни в коем случае, там запас неприкосновенный, и так обойдёмся, соберёт народ сколько надо!

Речь шла о тайниках, с древних времён устроенных в стенах самой Святой Софии, высоко под хорами и в прочих местах. Там хранился неприкосновенный запас монет и драгоценностей, сберегавшийся и пополнявшийся также издревле. Об этом запасе знал обычно лишь архиепископ и, принеся страшные клятвы о сохранении тайны, кто-то из доверенных его лиц, чаще казначей. Там же, в укрытии, вместе с деньгами и драгоценностями лежала и опись этого имущества. На всякий случай секретная запись о тайниках и месте их расположения имелась и в общей учётной книге, но о ней знали лишь несколько надёжных людей, и далеко не каждый мог её расшифровать.

Архиепископ достал ещё один складной кубок из серебра в семь гривенок и закрыл поставец.

— Ныне серебром одним не откупишься, — сказал он, отставив кубок на стол, и подошёл к объёмному сундуку, окованному толстыми листами металла — для прочности, от пожаров и воров, в котором хранились самые ценные произведения рук человеческих, в основном из золота.

Снял с пояса ещё один ключ, отомкнул висячий замок размером с большой мужской кулак, отворил крышку. Внутри лежали десятки разных коробочек, больших и малых изделий, аккуратно завёрнутых в тряпицы или куски кожи и навалом сложенных в нескольких отделениях сундука. Начал бережно перебирать его содержимое. Иные изделия покоились здесь уже не один десяток лет.

Руки непроизвольно взяли изящную длинную коробочку, обтянутую сафьяном, и открыли её. На тёмном дне лежало дивное женское ожерелье из рубинов и алмазов, оправленных в золотую скань. Как оно попало сюда — ему было неведомо, оно досталось казне от предшественников. Может быть, какая-то вдова уплатила этим ожерельем налог или покрыла им долги, а возможно, вложила его на поминание кого-то из близких — кто теперь скажет! Но Феофил — прости его, Господи! — столько раз представлял это ожерелье на белой шее Марфы-посадницы! Всё выбирал момент преподнести ей подарок, да так и не решился. Самое большое, что он мог позволить себе, старый грешник, это лишь несколько раз по-отцовски обнять Марфу за плечи, либо погладить осторожненько по спине. И заключилась в этих его нескольких жестах вся накопленная за длинную жизнь ласка к женщине, весь его, вечного затворника, любовный опыт, вся его мужская страсть. Где-то ты теперь, Марфа? Вот оно чем обернулось, бабское твоё честолюбие! Весь свой дом разорила, всю семью своими руками порушила. Спаси тебя Бог...

Феофил приблизил ожерелье к лицу, словно прощаясь с ним и со своей мечтой, с Марфой, и, чтобы не теребить себе душу, побыстрее убрал в коробку, засунул поглубже в сундук. Так и не смог он порадовать ни себя, ни Марфу. Стало быть, не судьба.

Он посмотрел на отца Сергия. Тот, так же сгорбившись, сидел на лавке подле стола и молча глядел на дрожащее яркое пламя свечи. В подвале имелась неплохая вентиляция, всё тут было продумано для сохранения и рухляди, и человека.

Архиепископ вновь склонился над сундуком и не без усилий поднял из него тяжёлый резной ларец, поднёс к столу, открыл. Осторожно развернул холстину и вынул тяжёлый кованый пояс из серебра с толстым слоем мерцающей под пламенем свечи позолоты.

— Не помнишь, сколько в нём весу? — спросил у казначея. — Гривенок двадцать? Полпуда!

— Да, почти так, девятнадцать с половиной гривенок, — уточнил казначей, и лицо его оживилось. — Редкая работа, многоценная вещь. Неужто, владыка, не пожалеешь, отдашь?

— Как пожалеть? Репехова спасать надо. А уж по совести говоря, и себя тоже, и весь народ новгородский. Не то так и будет тут супостат стоять со своим воинством, дороже обойдётся! Сёла и так все ограблены, обчищены, не знаю, как народ зиму переживёт, придётся хлеб закупать. Не умаслишь — снова аресты начнутся.

Покопавшись ещё в сундуке, Феофил прибавил к поясу ещё и цепь золотую в десять гривенок, столь крепкую и толстую, что на ней можно было самого свирепого пса удержать. Выставил несколько больших золотых кубков и ковш весом в одну гривенку, да приложил ко всему этому ещё и десять золотников. На это богатство можно было с десяток храмов построить, либо целый город месяц прокормить, либо... Да много чего можно было сделать на эти деньги. Однако приходилось распорядиться этим богатством совсем по-иному. С охами и вздохами записал отец Сергий предстоящую потерю в свою учётную книгу.

Подносить подарки государю помогал Феофилу молодой крепкий монах — служитель храма, один архиепископ был не в силах удержать огромный поднос с дарами. Иоанн внимательно рассмотрел каждое изделие, приподнял тяжёлый пояс, прикинув его вес, позвенел красавцами кубками, стукнув их друг о друга, остался доволен.

— Что ж, угодил, богомолец наш, — похвалил он владыку. — Ну и я милость свою Новгороду покажу, больше никого не трону, хоть виноватых здесь целый обоз можно насобирать.

Тут и показалась Феофилу та самая подходящая минута, когда с просьбой обратиться кстати.

— Прости, государь, великодушно, — склонился он перед Иоанном, — сделай милость и мне, и всему городу, прости нас за вину нашу, а более всего прошу, помилуй слугу моего и первого помощника Репехова...

Иоанн немедленно сохмурил брови и отвернулся от Феофила:

— Знаешь, что вина его перед всеми доказана, на преступных бумагах подписи его, отчего просишь за преступника? Или сам с ним заодно?

Голос Иоанна гремел на всю Софию, где проходила церемония вручения подарков после обедни. Феофил сжался от страха, но одёрнул себя: чему быть, того не миновать... Но рта больше не открывал.

Другие новгородцы поторопились сгладить неловкость, бывшие посадники и бояре преподнесли государю от всего города собранные пятнадцать тысяч рублей, да десять тысяч серебряных денег новгородских, да десять же тысяч золотниц немецких и угорских. Они были разложены по кожаным мешкам, суммы вслух громко называл один из дарителей. Затем горожане потащили дары каждый от себя — снова серебро и золото, сосуды и рухлядь разную, меха: соболи, куницы и прочее. Получили своё и братья — Андрей Меньшой и троюродный Василий Михайлович, сын князя Белозерского. Не обидели новгородцы и других московских гостей незваных, князей и бояр. Когда подсчитали всё полученное государем серебро, оказалось, что весило оно около двух тысяч гривенок, то есть пятьдесят пудов. Не считая веса остальных подарков. Чтобы вывезти всё это добро из Новгорода, понадобился специальный обоз с крепкими лошадьми. Ну а весь великокняжеский поезд, тронувшийся в обратный путь, растянулся чуть ли не на версту.

По традиции провожали московских гостей до первого стана. Тут государь угостил всех знатным обедом, вновь принял дары на дорожку — несколько бочек вина да мёда, сам одарил провожатых — владыку и разжалованных посадников, всех знатных новгородцев.

При всех ещё раз наказал своим наместникам, чтобы следом, не мешкая, отправили в Москву вечевой колокол новгородский. Не хотел он ехать с ним в одном обозе. Он спешил, а груз тяжёлый мог задержать в пути. Да и знал, что вопль будет стоять по тому колоколу на весь город, и не хотел уезжать под такое сопровождение. И не ошибся: рыдали новгородцы и шли за своим символом толпами несколько десятков километров, несмотря на ругань и окрики приставов и охранников московских. Правда, после арестов рыдали без угроз и проклятий, боялись доносов и гнева государева. Уставая и замерзая, потихоньку отставали.

5 марта 1478 года, пробыв в пути немногим более двух недель, после пятимесячного отсутствия, государь и великий князь всея Русии Иоанн Васильевич возвратился домой. Следом привезли и пленённый им колокол новгородский. Повесили его на почётном месте: на колокольницу на Ивановской площади — с прочими колоколами звонить. И слился его звонкий голос с другими, создавая прекрасную гармонию.

Глава IV
ПАЛОМНИКИ

Смерть Пафнутия Боровского разрушила то напряжённое, лишь внешнее спокойствие, которое держалось на одном только ожидании перемен. Событие свершилось, и насельники обители, погоревав один-единственный день, начали бурно обсуждать, как жить дальше.

Иосиф не стал медлить. Сразу же после похорон, как только возник вопрос, кто возглавит монастырь, — а произошло это в трапезной перед обедом, — он объявил во всеуслышание, что преподобный завещал ему стать во главе обители.

После небольшого замешательства и даже изумления братия начала шептаться, и один из иноков, Герасим Смердяков, от имени несогласных вслух спросил:

— Отчего же о том никто не слышал? Почему старец при всех не сказал о своём решении?

— Он доверил мне обитель перед самой своей кончиной, когда мы наедине говорили о её будущности, — уверенно отвечал Иосиф. — После того учитель уже не общался с братией, кроме того, не хотел перед смертью быть причиной наших пересудов, а мы вот и теперь уже начинаем осквернять его память, — громко упрекнул Иосиф недовольно переговаривающихся между собой иноков.

Его слова возымели действие, и обед прошёл спокойно. Братья помянули преподобного, мало того, сдержанно отнеслись к тому, что новый игумен занял его место за столом. В принципе все знали, что Пафнутий с большим уважением относился к Иосифу, любил его, доверял. К тому же, не всегда отдавая себе отчёт, многие из них признавали его превосходство над собой в грамоте, в знании Священного Писания, привыкли видеть в центре на всех главных службах в храме. Знали о его строгости и трудолюбии. Словом, сначала насельники обители лишь пытались осознать новшество и понять, чем оно им грозит.

Однако уже на следующий день в монастыре началось брожение. Появились сомневающиеся, которые не очень-то доверяли словам самопровозглашённого преемника, искали им подтверждения, обсуждали случившееся.

Не сговариваясь, единомышленники и родные братья Иосифа собрались в его комнату — узнать подробности. Иосиф частично изложил им всё как было на самом деле, о своём разговоре с покойным, о том, что сам предложил себя в игумены, желая навести в обители порядок. Сказал и о том, что Пафнутий не сразу согласился на это, говоря, что Пречистая сама устроит дела в своём доме, но что, подумав, будто бы одобрил его предложение. Иосиф сам верил в то, что говорил, не стали подвергать сомнению его рассказ и товарищи, видя, что он не скрывает всех обстоятельств дела.

— Ты, брат, гляди, не рассказывай о подробностях разговора с преподобным всем остальным, — посоветовал Иона Голова, — только лишние сомнения посеешь.

Даже общее горе не сменило его привычек: он был подтянут, аккуратен, чист, его длинные русые кудри и борода были, как всегда, до блеска намыты и расчёсаны.

— И без того ропот в монастыре идёт среди иноков, не все порядка здесь хотят, — продолжил он, — привыкли последнее время при игумене жить каждый по своей воле! — Иона хорошо знал, как, впрочем, и многие другие иноки, что новый игумен — сторонник более жёсткой дисциплины, и сам был не против порядка.

— Да, брат, думаю, что противников у тебя будет предостаточно, — подтвердил Герасим Чёрный. — Но знай, что мы с тобой, мы тебя не оставим.

Кассиан Босой, Акакий и Вассиан Санины согласно закивали:

— Это уж верно!

— Спасибо, братья, мне теперь ваша поддержка просто необходима! Я этого не забуду.

Ропот в монастыре продолжался. Противники нового игумена бросились в первую очередь к Иннокентию, который находился почти неотлучно возле покойного до самой его смерти. Однако, к своему разочарованию, никаких нужных сведений от него добиться не смогли. Иннокентий один из немногих учеников преподобного, кто был глубоко и искренно подавлен утратой учителя, слёзы то и дело наворачивались ему на глаза, печаль давила горло. Однако он видел, замечал, как быстро его собратья забыли о покойном и начали заниматься самыми разными мирскими делами, не боясь уже никакой управы. Он понял, что сдерживало многих лишь присутствие самого игумена, а вот не стало его, и каждый показал своё истинное лицо. Уже через день половина братии перестала постоянно ходить на церковные службы и выстаивать их до конца. Случалось, к концу молебна в храме оставались лишь несколько монахов, среди которых, кстати, постоянно почти находился Иосиф. Иные, когда хотели, отлучались за стены обители, громко спорили, собирались компаниями и даже пили хмельное. Допоздна гудели голоса в кельях, а по утрам эти грешники подолгу спали, забывая о своих обязанностях, о послушании. В общем, пошёл разброд.

Всё это не нравилось перенявшему от старца стремление к высокой духовности и смирению Иннокентию. Он понял также, что являвшаяся к нему идея самому стать преемником Пафнутия — наивна, он не сможет одёрнуть и укротить этот разболтавшийся народец, слишком мал для этого его авторитет. Оттого, когда обратились к нему с вопросом, правда ли, что Учитель доверил Иосифу свой монастырь, он промолчал, лишь глаза его наполнились слезами. Иноки восприняли это молчание как подтверждение версии Иосифа, на время ропот и сомнения стихли.

Три полномочных посла-старца отправились вскоре в Москву, чтобы сообщить государю о свершившемся и просить согласие на поставление нового игумена — Иосифа Санина. Тут заминки никакой не вышло, ибо Иоанн уже знал от протопопа Феодора о воле преподобного и одобрил его выбор.

Но оказалось, что стать игуменом не значило ещё стать духовным авторитетом для монахов, не значило появления возможности устроить в обители жизнь по-своему, навести порядок. Иосиф повсюду встречал сопротивление и непослушание. Старшие по возрасту, — а их тут было более половины братии, — слушали его снисходительно и поступали по-своему, младшие на словах соглашались, но также мало внимали его требованиям. Когда он на совете старейшин предложил общими усилиями наладить дисциплину, ввести строгий общежительный устав, как более пристойный для монашеского образа, большинство из собравшихся не согласились.

Побившись как рыба об лёд и не исполнив того, ради чего он, собственно, и взялся за пастырский подвиг, Иосиф принял неожиданное решение. Собрав своих единомышленников у себя всё в той же прежней келье, — в Пафнутьеву он перебираться не захотел, и она пока оставалась пустовать, — новый игумен сообщил им:

— Я решил уйти из монастыря.

Герасим Чёрный, Кассиан Босой, Иона Голова и братья Вассиан с Акакием, сидевшие на своих привычных местах, замерли от неожиданности. Первым опомнился Герасим — он по обычаю сидел напротив Иосифа за его столом и чертил пером наброски заставок к своей новой книге. Его рука замерла в воздухе вместе с пером, чёрные брови взметнулись:

— Когда это ты придумал, брат?

— Сам слышал, сегодня совет старейшин все мои предложения отверг. Я для них не авторитет. Значит, всё у нас будет по-прежнему, а то и хуже. Теперь, без Пафнутия, каждый сам по себе. Не обитель, а постоялый двор.

— Ты уж под горячую руку не обижай всех сразу, — огорчённо заметил Кассиан, пошевелив красными пальцами своих босых ног. — Не все же мы так уж плохи.

— Не сердись, брат, ты знаешь, я не о вас говорю. Мы потому и вместе, что у нас иные задачи, чем у тех, кто пришёл в обитель не душу от скверны очищать, а от мирских забот отдохнуть, за чужой счёт понежиться.

— Да я не сержусь, может быть, ты и прав, — согласился Кассиан. — Ты внимательнее по сторонам смотришь, мне же недосуг, я больше один пребываю или с лошадьми. Только в соборе бываю да в трапезной, вот ещё у тебя изредка. Мне все люди светлыми кажутся, бесхитростными.

— Потому что ты сам чистый человек. Наверное, в идеале каждый инок так жить должен, но для этого условия надо иметь подходящие, а их кому-то создавать надо, а стало быть, и грешить, — со значением рассуждал Иосиф. — Думаете, наш Пафнутий, будучи игуменом и хлопоча о монастырских делах, не отступал от правил, не суетился, не грешил? Грешил, и страдал, и каялся. Но продолжал делать всё это ради нас, ради устройства нашей жизни. И я неспроста такую долю избрал. Хотел создать в монастыре наилучшие условия для служения Господу, по единому общежительному уставу, без свар и обид, по-христиански. Только ничего у меня не получается. А растрачивать силы свои и душу напрасно я не хочу.

— Но зачем уходить? И куда? — вновь спросил недоумённо, упёршись в товарища тёмными глазами, Герасим.

— Думаю, опыту мне надо набраться. Мечтаю обитель создать, где будут жить одни лишь единомышленники, согласные с общим уставом. Но как это сделать практически, я не знаю. Одно дело, что в книгах святые отцы пишут, совсем другое, как на практике получается. А я почти всю жизнь в этом монастыре просидел, жизни в общем-то не видел. И правильно, что меня братья не слушают. Прежде чем других наставлять, надо самому узнать побольше, у людей поучиться. Пойду простым паломником на север, побываю в Тверских обителях, доберусь до Кириллова Белозерского монастыря, слышал, там наш старец, тоже ученик Пафнутия Боровского, Нифонт игуменствует. А там погляжу, как поступить. Может быть, даже и свою обитель попробую основать, если тут ничего не выйдет!

— А не боишься один идти? Мало ли злых людей на дорогах? — не унимался Герасим.

— Не хотелось бы одному, может, какой попутчик и сыщется...

— Я не сгожусь тебе в попутчики? — глаза Герасима озорно сверкнули.

Это была вторая неожиданность не только для гостей, но и для самого Иосифа. Он изумлённо развёл руками:

— Да я о лучшем спутнике и мечтать не мог. Ты серьёзно это говоришь? Не побоишься трудностей?

— Разве я боязливее тебя? К тому же нас ведь двое будет, чего же бояться!

— Как я рад, брат, — Иосиф протянул Герасиму руку. — Пойдём вместе.

— И я с радостью пойду с вами, если возьмёте, — подал голос Вассиан.

— Нет, братец, — ответил ему Иосиф прямо, по-родственному. — Остальным вам надо остаться здесь, порядок поддерживать, нас дождаться. Да и негоже монахам целым табором перемещаться — лишние трудности в пути с ночёвкой, с кормами.

— А назад-то вы вернётесь, не застрянете, если где приглянется? — тревожно продолжал пытать Вассиан, не желая надолго разлучаться с любимым братом.

— Конечно, вернёмся, непременно, разве я оставлю вас, своих друзей, вы ведь главное моё богатство на земле. Ухожу не от вас. Хочу научиться жить по совести, по монашескому обету, а здесь теперь нет такой возможности. Стало быть, надо искать, думать, опыта набираться.

Решили пока о предстоящем уходе Иосифа с Герасимом остальным монахам не говорить, чтобы зря не тревожить, не поднимать лишнего шума. Собирались не спеша, но старательно. Иосиф понемногу переложил на своих товарищей все хозяйственные проблемы, которые прежде решал сам, дал соответствующие указания казначею, келарю и другим старейшинам, деликатно предупредил о возможной своей отлучке наместника Боровского и в один прекрасный день исчез.

Поначалу в обители решили, что игумен отъехал по делам, и не беспокоились. Через пару недель начали спрашивать друг друга и товарищей Иосифа — где он, надолго ли отлучился.

Те отвечали, как и было обговорено, что не ведают, надолго ли, настоятель, мол, лишь предупредил, что поехал далеко и приказал ждать его.

По правде сказать, большинство иноков и не опечалились отсутствием нового игумена, ибо постоянно сравнивали его с покойным Пафнутием и не видели в нём достойного заместителя преподобному. Иосиф оставался для них по привычке обычным клирошанином, равным многим из них. Жизнь в обители продолжала течь своим чередом, совет старейшин по-своему направлял её в нужное русло.

...Иосиф с Герасимом тем временем, сделав крюк к югу, добрались до Москвы. Монастырь патронировал сам великий князь, и Иосиф без его дозволения не мог отлучаться надолго. Да и в поддержке он нуждался: вдруг надумают старцы переизбрать его, пока он по другим обителям гостит? А он не был ещё уверен, что уйдёт оттуда насовсем, что нельзя и там наладить нормальную, на его взгляд, жизнь. Молодой игумен прекрасно понимал, что начинать строить обитель на пустом месте, с нуля — задача не из лёгких, не каждому по зубам. Выдюжит ли? Словом, решил подстраховаться.

Остановились в самой крепости, в подворье Ростовского архиепископа Вассиана, тоже бывшего инока Пафнутьевой обители, к тому же родственника Иосифа. В Москве в то время полным ходом шла подготовка похода на Новгород, улицы были заполнены народом, дружинниками, отовсюду съехались святители, служили молебны.

Вассиан в то время также находился в Москве и принял Иосифа радушно. Узнав о его планах, одобрил, обещал помочь побыстрее встретиться с государем, замолвить слово в поддержку. Несмотря на великую занятость, Иоанн довольно быстро принял Иосифа, своего ровесника, достаточно долго говорил с ним. О жизни, о монашестве, о единении Руси. Они оказались единомышленниками. Иосиф поддержал планы великого князя по укреплению Русского государства, тот в свою очередь одобрил поиски игуменом идеалов духовной жизни, необходимых монаху для спасения своей души и окружающих. Расстались почти товарищами, пожелав успехов друг другу.

От Москвы паломники двинулись на север, в Тверское княжество. Шли, как и полагается паломникам, с большими котомками за плечами. Случалось, их подвозили на телегах. У каждого — крепкий нож за голенищем сапога — на любой случай: веток нарезать для костра, овощей к столу, от зверя нежданного защититься. Ночевали чаще в деревушках, монахов тут принимали достаточно радушно, тем паче что гости не брезговали никаким делом — хоть крестьянским, хоть своим святительским: служили, благословляли, лечили, даже отпевали. От иной деревушки до церкви — несколько часов пути, попа, случалось, месяцами не видели. А добрый монах-паломник, да ещё такой видный и непривередливый, как Иосиф или Герасим, неизменно пользовался гостеприимством.

Посетив по пути несколько малых обителей, Савватиеву пустынь и знаменитый Саввин Тверской монастырь, где когда-то в юности Иосиф получил совет идти к Пафнутию, двинулись, наконец, в сторону древнего Тверского Успенского Отрочь монастыря. Там решили перезимовать, если не прогонят. Ибо начинались заморозки и длительные переходы между деревнями становились нелёгкими. От слякоти промокала и промерзала одежда, раскисали сапоги, в сенях или на сеновалах ночевать становилось холодно.

К добротным воротам Успенской обители подходили уже по первому снежку во второй половине дня. Заканчивалась обедня, и путники, сбросив свои котомки у входа в храм, достояли службу вместе со всеми.

— Паломники? — спросил их сурово игумен Антоний, высокий старик с подозрительными, непонятного цвета глазами.

— Да, господин, — ответил за старшего Герасим Чёрный.

Ещё отправляясь из своей обители, товарищи договорились, что будут выдавать себя за обычных паломников, причём Иосиф решил сказываться повсюду малограмотным, необразованным человеком, чтобы не привлекать к себе внимания и иметь возможность без помех посмотреть всё, что его заинтересует.

— Откуда путь держите? — продолжил свой пристрастный допрос настоятель.

— Из Пафнутьева монастыря. Умер наш владыка, а без него всё по-иному стало...

— Наслышан. Надолго к нам?

— Если дозволишь, хотели бы в вашей обители перезимовать, — ответил Герасим. — Мы готовы любое послушание нести, умеем трудиться на пекарне, на скотном дворе...

— Это хорошо, — подобрел игумен, услышав о желании иноков потрудиться на самой тяжёлой и грязной работе. — Поглядим на ваше усердие. Что ж, у нас есть келья свободная, ступайте, располагайтесь пока. А там видно будет.

Он обернулся к дверце, ведущей во внутренние помещения храма, и окликнул:

— Игнатий!

Увидев появившегося в дверях инока, распорядился:

— Отведи гостей в келью старца Гурия, — и негромко добавил, — покойного. Преставился наш Гурий месяц назад, келья же его пока пустует. Ступайте!

Келья, утеплённая деревянная избушка, была крайней в длинном ряду похожих одно на другое строений с подслеповатыми окошками и небольшими крылечками. С другого его края начинался забор, который отделял, видимо, обитель от хозяйственного двора. Монах, проводивший их до места, принёс следом вязанку дров и положил в сенях:

— Сейчас принесу огня, — пообещал он. — Печь растопите.

Пока они осматривались в полутьме и раскладывали вещи, он действительно принёс светильник, первым делом зажёг лампадку перед иконой, потом помог уложить дрова в печь, затопил её. Показал, в какой стороне поленница:

— Если понадобится, ещё возьмёте. А сейчас располагайтесь, с огнём-то повеселее. И в трапезную пожалуйте.

Огонёк был ко времени. У Иосифа совсем закоченели руки и ноги, не слушались застывшие пальцы, не желавшие, будто чужие, даже развязать котомку. Он присел на маленькую скамью возле огня, протянул к нему руки и замер, не спеша снимать с себя тёплую шубейку. Герасим подсел рядом — тоже отогревался. За окном стоял короткий зимний день, не успело солнце разгуляться, а уж пора было на закат. Неслышно теплилась в углу кельи лампадка, постепенно начинали сливаться с темнотой деревья за окном, становились неразличимыми положенные ими на стол вещи: книги, свечи. Зато всё ярче, всё веселее плясал огонёк в печи, потрескивая, попыхивая, отбрасывая тени на пол и стены комнаты. По телу начинала разливаться блаженная теплота.

— Значит, Герасим, как договорились, о том, что я игумен, что грамотен, — ни слова. Идём по монастырям для поклонения святыням. Ты мой старший руководитель. Так и вопросов будет поменьше, и проблем.

— Как скажешь, — Герасим посмотрел на огонь, который отсвечивал в его больших тёмных глазах.

Промерзшая комната начала отогреваться. Печь была сделана достаточно удачно, хорошо действовала вытяжка, дыму в комнате было мало. И всё сильнее проявлялся тяжёлый сырой запах, который бывает в помещении, где долго живёт в одиночестве старый больной человек. Иосиф потянул носом, его товарищ без слов понял, в чём дело.

— Завтра приберёмся, проветрим, просушим — всё будет отлично. Дом, видно, давно не отапливался, малость отсырел.

Он поднялся, подошёл к лавке, на которой лежало свёрнутое тряпьё: одеяло, старая овечья шкура, подушка, ещё несколько подстилок. Собрал всё это, вынес на улицу, хорошенько вытряхнул. Затем разложил на небольшой печи с крошечной лежанкой — на одного человека.

Иосиф тем временем развязал котомку, выставил на стол хлеб, овощи, несколько сушёных рыбёшек, извлёк глиняные кружки.

— Хоть и считаю грехом в келье есть, да неудобно своё бытие в обители с трапезной начинать. Давай уж сначала свои запасы подъедим.

Он сходил на улицу, зачерпнул за домом в кружки молодого снегу и поставил их прямо в печь. Вскоре закипела вода, Иосиф подсыпал в неё сухих трав из плотного мешочка, и трапеза была готова. Товарищи сотворили короткую молитву и сели за стол, благодаря хозяйку двора, где останавливались в предыдущую ночь: она от души снабдила их в путь провизией.

В комнате стало совсем темно, и Герасим зажёг свечу. Отогревшись и сняв, наконец, тёплые свои шубейки, путники ещё раз огляделись.

В келье, возле печи, стояла лишь одна широкая лавка, годная для постели, вторая, поуже, тянулась вдоль противоположной стены, но на ней спать было невозможно.

— Давай принесём лавку из сеней, — предложил Иосиф, — поставим их вместе, получится вторая удобная постель.

— Не стоит, — ещё раз оглядев келью, ответил Герасим. — Я лягу на печи, я ростом поменьше тебя, как раз размещусь.

— А не замаешься? — спросил Иосиф. — Всё-таки тесновато там.

— Нам разве привыкать к тесноте? — добродушно удивился Герасим. — Постелим свои шубейки, укроемся тем, что тут есть, к ночи всё просохнет. И порядок!

Наконец они устроились, разложили вещи. Комната прогрелась, можно было снять и сапоги. Но раздался зов колокола к вечерне. Паломники без колебаний направились на службу в просторный каменный собор, полный горящих свечей и народу мирского, в основном тверян, которым позволялось приходить сюда в воскресные и праздничные дни на литургию и вечерню. День как раз выдался воскресный.

Иноки не стали проходить внутрь храма к престолу, боясь занять чьё-то чужое привычное место. Они остановились ближе к выходу среди прихожан. Начали молиться, но тут Иосиф перехватил взгляд молодой женщины, лицо которой при свете колеблющегося пламени свечей показалось ему прекрасным и загадочным. Тёмный платок её скромно прикрывал лоб и часть щёк, но глаза были столь яркими и красноречивыми, что Иосифа прошибло горячей волной. Молитва моментально пресеклась, мысли запутались.

— Господи, — подумал он совершенно не по теме службы, — избавь меня от сей бесовщины!

Он оторвался от этих глаз, но они, казалось, прожигали ему затылок.

Вот уже второй месяц путешествовали они с Герасимом по сёлам и городам, но Иосиф никак не мог привыкнуть, что в монастырских храмах вместе с насельниками молятся и миряне и даже женщины, которых Пафнутий к себе в обитель, за редким исключением, не допускал. Среди них иной раз попадались и такие, как та, что стояла теперь у него под боком рядом с солидным мужчиной, — бесстыжие и с бесовскими чарами. Впервые столкнулся с этим Иосиф в Чудовом монастыре в Московской крепости. Он знал, что красив и привлекателен для женщин, но знал и то, что храм — вовсе не место для мирских соблазнов, для прелюбодеяния. Но, видно, для иных женщин нет запретного. Теперь вот эта...

Она глазела на него, не стыдясь, пытаясь перехватить ответный взор. Он заволновался, сбился с благоговейного молитвенного настроя. Нарушалось его с огромным трудом обретённое мужское спокойствие.

«Прав был Пафнутий, что не допускал баб в монастырь, — вновь подумал он, всё ещё ощущая взгляд этой молодой женщины всей своей кожей. — Будет воля моя, я тоже ни одной не впущу. Нет их — и нет соблазна, с Господом общаешься. А впусти вот такую — сразу к бесам обрушиваешься, и молитва не помогает».

Усилием воли он вслушивался в знакомые слова тропаря, произносимые местным клирошанином, пытаясь сосредоточиться на них, но у него ничего не выходило. Боковым зрением Иосиф видел, что она, эта женщина с дерзкими красивыми глазами, всё ещё рядом и даже чуть прошла вперёд от спутника, чтобы лучше видеть лицо самого Иосифа. Он вновь встретился с ней взглядом, и бес сразил его до самого нутра, распаляя греховной похотью. Мелкая дрожь охватила тело, многие годы хранившееся им с огромной трудностью в целомудрии и воздержании. И вот когда, казалось бы, греховные помыслы начали отступать, плоть его вновь, от взгляда случайной похотливой бабёнки, воспылала, доводя до изнеможения.

Иосиф торопливо тронул рукой стоящего рядом и погруженного в молитву Герасима и прошёл вперёд, прочь от соблазна. Тот не понял, в чём дело, и огляделся по сторонам, но, так ничего и не заметив подозрительного, двинулся следом за товарищем. И лишь увидев, как тот крестится дрожащей рукой, догадался: стряслось что-то необычное. Но вокруг стояли люди, шла служба, и, не имея возможности расспросить, он вновь погрузился в молитву. Иосиф же так и не смог полностью отдаться службе, вкусить благодати Божией, разбуженная плоть не желала униматься. Он оглянулся — той женщины не было рядом, но он всё-таки заметил её взгляд из-за чужих голов, спин. Склонившись как бы в молитве, она всё-таки исподлобья в упор глядела на него, не желая скрывать своей симпатии. Казалось, она испытывала те же ощущения, что и он.

«Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного», — прошептал он Иисусову молитву, продвигаясь тихо к массивной опоре посередине храма, и спрятался за неё от этих глаз, как от вражьей стрелы. И только здесь, укрывшись, он начал обретать успокоение, повторяя следом за священнослужителем символ веры:

— Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия Единородного...

Он повторял молитвы механически по памяти, но они не проникали в душу, не охватывали благоговением, как это бывало нередко в такие минуты, он не ощущал приятной и радостной благодати Духа Божия... Тогда он отключился от общего хода службы и начал читать свою, покаянную:

— Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие моё... Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух праведный обнови в утробе моей. Не отвергай меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня...

С трудом овладел он своими помыслами и своим телом, ощутил умиротворение и радость, которые снизошли, наконец, на него от молитвы, принесли наслаждение, не сравнимое ни с чем мирским. Слёзы подступили к глазам, он почувствовал, что Господь прощает его за минутное малодушие. Он даже забыл на какое-то время о том, что произошло с ним только что, весь отдавшись служению и благоговению. «Святый Божий, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя», — повторял он Трисвятое, испрашивая помилования у Святой Троицы, и слёзы подступали к его горлу.

Вечерня завершилась, и Иосиф, вместе со всеми двинувшись из храма, всё вспомнил и, ощутив беспокойство, начал потихоньку оглядываться по сторонам, отыскивая глаза, которые довели его только что до греха. Их нигде не было. Но вместо того, чтобы ощутить облегчение, огорчился. И тут же осерчал на себя:

«Точно говорят люди: седина в бороду, бес в ребро. Надо же, дожить чуть ли не до сорока и распуститься, как мальчишка. Стыд-то какой!» Он вспомнил, что через несколько дней ему стукнет тридцать восемь. Тридцать восемь?! Много это или мало?

Его мысли прервал Герасим, до того молча шествовавший рядом:

— Службу тут не по порядку ведут, не по-нашему. Сокращают много. И братья без конца снуют туда-сюда, наш бы Пафнутий не позволил того, осерчал. Акустика хуже, чем в нашем новом храме, заметил?

Иосиф многозначительно пожал плечами и что-то промычал в ответ непонятное. Он, конечно же, не заметил, что происходило вокруг, как, впрочем, и Герасим не почувствовал, какую бурю чувств и эмоций пережил в прошедший час его товарищ. Пожалуй, за всю жизнь Иосиф не ощущал ничего подобного, если не считать юношеского приключения на сеновале, когда он был ещё послушником. Воспоминания о нём ещё волновали его кровь, но в последние годы всё это стало забываться. И вот новое. Но совсем иное, небывалое, странное. Он даже не ведал, что такое бывает. Что от одного взгляда может перевернуться всё нутро и вскипеть кровь. Небывалое! Хорошо, что Герасим ничего не заметил.

В тот день их никто не потревожил. По пути они прихватили в поленнице ещё немного дров, подтопили печурку и наконец-то к ночи смогли впервые за день снять сапоги, раздеться, расслабить уставшие тела. Нагрели воды из снега в глиняном горшке, найденном в сенях, — прежний хозяин, видимо, был достаточно рачительным и имел многое из домашней утвари. Обмылись, выпили ещё чаю.

Перед сном ещё раз помолились и легли по своим постелям — Иосиф на широкой лавке, Герасим — на горячей печи.

— Замёрзнешь ночью — буди меня, поменяемся, — предложил он товарищу.

— Хорошо, — пробормотал тот уже в полусне.

Первое впечатление Герасима в соборе оказалось весьма точным — дисциплина в монастыре была хуже некуда. Особенно становилось это заметным в будние дни, когда миряне в храм не допускались. Если в Пафнутьевой обители службы считались делом наиважнейшим и обязательным, по крайней мере при жизни преподобного, то тут игумену и келарю приходилось загонять насельников в церковь чуть ли не из-под палки. Держали иноки себя совершенно свободно, могли во время молитвы разговаривать, браниться, уйти на улицу проветриться или вообще исчезнуть, затем вернуться, пренебрегая наставлениями и призывами старцев. Причём игумен Антоний не церемонился и нередко применял свой посох, огрев им однажды на глазах Иосифа одного из послушников. Но это не помогало. Тут был тот разброд, который возникает в коллективе при отсутствии духовного авторитета, образца для подражания, и который Иосиф с тревогой начал замечать в своей собственной Пафнутьевой обители после упокоения преподобного. Устав Успенского Отрочь монастыря был необщежительным, его насельники имели в кельях полный набор хозяйственных принадлежностей, продуктов, мёд и медовуху, дорогую одежду, посуду, серебряные сосуды. Паломникам было с чем сравнивать, и они постоянно, вольно или невольно, делали это. Хотя их родной монастырь тоже был необщежительным, для Пафнутия не было различия между бедным и богатым иноком, между князем и простым христианином. Он различал своих насельников лишь по усердию к вере, по трудолюбию, относился ко всем ровно и с любовью. Здешний же игумен, будучи строг с бедными братьями, попустительствовал богатым, оттого его не слушались ни те, ни другие.

На следующий день после утрени Антоний, распределяя послушания, спросил паломников, чем они занимались в своём монастыре. Узнав, что Иосиф трудился в пекарне, обрадовался — туда монахи шли неохотно, работа была тяжёлой, нежеланной. Так товарищи оказались при деле, от которого давно отвыкли. Вставали рано, в кромешной тьме шли на место и не покладая рук хлопотали почти без отдыха до обеда. Поначалу болели и руки, и плечи, ныло всё тело. Но они не роптали, не жаловались, приглядываясь к монастырским порядкам.

Герасим первым делом начал интересоваться, есть ли в обители библиотека, занимается ли тут кто-то перепиской книг. Он соскучился по любимой работе, по чтению. В келье покойного Гурия они не нашли ни одной книги, возможно, если они и имелись у того, то были подарены или разобраны. При себе паломники имели несколько рукописей, в том числе Псалтырь и Апостол, но они были уже известны наизусть, хотелось же увидеть и почитать чего-нибудь новенького, интересного. К сожалению, Успенский Отрочь монастырь в этом смысле ничем не блистал. Книги тут не собирали, переписчики специально не работали. У честных насельников, с которыми гости познакомились поближе, ничего нового и интересного для себя они не нашли. Мало того, обнаружили, что тут немало иноков и вообще неграмотных. Уже через пару недель и Иосиф, и Герасим поняли, что ничему хорошему они тут не научатся. Можно было бы тронуться в путь дальше, но в Твери шёл сбор войск для похода под Новгород, стало известно, что дороги заняты передвигающимися полками, что повсюду с крестьян собирают корма, лошадей, то есть время для передвижения двух беззащитных монахов было не самое удачное. Да и морозы — не лучший спутник для путешествий. Так что пришлось с уходом повременить.

Игумен Антоний тем временем внимательно приглядывался к новичкам, ему были симпатичны их умные красивые лица. Услышав, что Иосиф не умеет читать, он весьма удивился и не очень-то поверил в это. Но ему нравилось, как добросовестно трудятся гости, что они усердно посещают все службы в храме, не ведут пустопорожних разговоров, словом, являются столь примерными монахами, что Антоний возмечтал оставить их в своей обители насовсем. Он заговорил об этом с Герасимом, считая его за старшего. Тот уклонился от обещаний, сказав, что подумает, посмотрит, посоветуется с товарищем.

Как-то игумен заставил Герасима читать во время службы в храме главы из Священного Писания. Тот пытался отказаться, ибо на самом деле никогда не исполнял этого послушания, с юности занимался перепиской книг, и Пафнутий ограждал его от других дел. Да и голос у него был достаточно слаб. Но Антоний настаивал, и паломник принялся читать, однако горло его от волнения перехватило, он начал откашливаться, запинаться.

— Тебе надо работать над собой, — посоветовал сурово Антоний, — у нас чтецов немного, а потому тренируйся, будешь иногда помогать на службе.

Иосиф, узнав, что настоятель задумал оставить их у себя, малость испугался. Слышал, что он при желании может принудить их, посадить под замок, чтобы подумали, призвать на помощь великого князя Тверского, который любил игумена и помогал ему. Хороша перспектива!

Опасаясь этого, Иосиф, и до того старавшийся нигде голоса не подавать, совсем замкнулся. В результате среди братии даже прошёл слух, что он принял обет молчания. Однако по вечерам, оставшись наедине, паломники охотно обменивались впечатлениями за день, мечтали о том, каким хотели бы видеть свой будущий монастырь.

— Я думаю, — говорил Иосиф, — в обители должны собираться лишь единомышленники, люди, которые по своей воле, по своему разумению решили служить Господу, не отвлекаясь на дурные помыслы и злые мирские дела. Мечтаю жить в монастыре со строгим общежительным уставом, чтобы у иноков, как Христос завещал в Писании, всё было общим — и судьба, и имущество. Чтобы обязанности поровну делились по силам и способностям. Не как здесь: одни всю чёрную работу делают, другие лишь на службы ходят и отдыхают. Вижу я, есть тут и такие, что и в храм-то редко ходят, все в своих кельях отсиживаются, домой к себе в мир уезжают, и игумен потакает им, будто за деньги можно не только в этом мире блага купить, но и в будущем.

— Мне тоже многое тут не нравится, — поддерживал товарища Герасим, — только мне тоже не совсем понятно, что значит строгое общежитие, что значит — всё общее? Разве не может быть книг любимых, которые должны быть всегда при тебе? Как может быть общим мой Патерик азбучный, который я сам для себя переписал, переплёл, в котором каждую букву люблю и не хочу в другие руки отдать? Или вот эти сочинения Василия Великого, которые я даже в дорогу с собой взял, лишней тяжести не испугался?

— Как тебя, брат, всё-таки вещи к земле притягивают! — добродушно усмехнулся Иосиф. — Конечно, книги твои или, допустим, сапоги не должны сделаться общими. Тут можно будет какой-то набор вещей для личного пользования определить. Но главное, — тяготы жизни в обители должны для всех быть одинаковыми. И трапеза общей, без льгот и послаблений, лишь для больных можно сделать исключение. И одежда — без роскоши. Ни для кого не должен монастырь в место спокойного отдыха превращаться. Каждый из нас приходит сюда Господу служить. Служить! Стало быть, всем должно быть одинаково трудно и одинаково радостно...

Книги, интересные для Герасима, в монастыре всё-таки нашлись, и он в редкие свободные минуты с удовольствием читал их возле окна и при светильнике. Иосиф тоже часто читал или молился, уединившись в прохладных сенях. Нередко беседовали, не пропускали соборных служб. Так коротали денёчки, и вскоре зима перевалила за половину. Всё чаще говорили они о предстоящем пути, обсуждали, как и когда тронутся в дорогу. Надеялись дожить до мартовского равноденствия — дни там станут длиннее, морозы отступят, погода, Бог даст, установится тёплая и ясная. Можно будет и в путь двинуться. Это, конечно, ещё не весна, можно бы и попозже сняться, да уж больно надоело в Успенском. Тяготило. Здешние насельники были ими недовольны: паломники сторонились их, держались особняком, не участвовали в вечерних посиделках, хоть их и приглашали то в один кружок, то в другой. Игумен Антоний начал требовать от них обещания остаться тут насовсем и был недоволен их уклончивыми, ни к чему не обязывающими ответами. Отсутствие дисциплины, брань, небрежение монахов к своему послушанию, — а отсюда и грязь, неважная еда, — всё тяготило и было непривычно пафнутьевцам.

Но они понимали: дорога и чужбина никогда не бывают лёгкими. Надо терпеть.

Глава V
ГРЕХОВНАЯ ЛЮБОВЬ

Охраняй тело от греха, чтобы не солгать пред Создателем;

потому что принесли мы себя в дар Господу

и не имеем уже власти над телом своим...

Святой Ефрем Сирин,

О добродетели, к младшему подвижнику

Была у Иосифа и ещё одна причина, которая лишала его покоя в Троицком монастыре. Та женщина, что сбила его с благостного богомольного настроения в первый же день появления в этой обители... Она регулярно появлялась на воскресных службах в соборе, стараясь приблизиться к нему, встать рядом, даже дотронуться. Иосиф терялся, не зная, что делать, как вести себя, вновь лишался покоя и после такой службы опять не мог долго успокоиться. Странный мучительный огонь закипал в нём, поджигал его нутро, бросая то в жар, то в холод, крепло ответное желание прикоснуться к ней прямо там, в соборе, завладеть ею. Требовалось истинное мужество, чтобы стоять неподалёку от незнакомки и делать вид, что ничего не замечаешь. И всё большее мужество требовалось, чтобы избегать её, не видеть. Несмотря на покаяние и молитвы, она всё сильнее завладевала его сознанием, мерещилась ему по ночам, преследовала даже днём в мыслях и видениях, а однажды явилась вместо лика Богоматери на иконе.

Впервые бес совращал его в столь явной и открытой форме, изводил и преследовал. Иосиф не мог больше противостоять ему, готов был покориться, согрешить, пасть. Он готов был сделать многое, чтобы утишить, притушить горящее внутри огненное пламя, сбить ломоту души и сердца, насытить свою разгорячённую изголодавшуюся плоть.

Конечно, он пытался защититься молитвой, повторяя строки из Священного Писания, которые звучали как наказ Всевышнего лично ему. «Сын мой! отдай сердце твоё мне, и глаза твои да наблюдают пути мои: потому что блудница — глубокая пропасть, и чужая жена — тесный колодезь; Она, как разбойник, сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников».

Он читал эти строки раз и другой, но глаза его всё чаще отвращались от Господа и зачарованно влекли его в ту самую «глубоку пропасть». Он читал и иные молитвы, хватаясь за них как утопающий за соломинку, но тщетно...

Герасим чувствовал, что с товарищем творится что-то неладное, но объяснял это непривычностью обстановки в обители, тягостью их бытия здесь. Он даже сказал Иосифу, что, если ему совсем уж тут невмоготу, можно, не дожидаясь весны, тронуться в путь теперь же. Но тот ответил, что инок должен уметь стойко переносить любые испытания, им же выпало не самое трудное. Он уже понимал, что на него наброшена сеть, которую он не в силах разорвать.

К концу второго месяца пребывания паломников в Успенском Отрочь монастыре игумен Антоний начал привлекать их к различным хозяйственным делам. Герасима, как грамотного и знающего человека, послал с одним из старцев «разъезжать», то есть делить завещанную монастырю землю с другими её владельцами — детьми боярскими, потом послал его же судиться по поводу спорных соляных варниц. А Иосифа накануне Крещения Господня отправил со своим казначеем Ионой закупать на зимней ярмарке рыбу и другие продукты к праздничному столу. Это происходило в субботу, день был ясный и достаточно тёплый для зимы. Торжище раскинулось по всему длинному берегу Волги прямо на светлом хрустящем снегу.

Иосиф с казначеем и ещё двумя молодыми послушниками шли вдоль деревянных самодельных рядов мимо мясных туш — свиней, ободранных коров, наваленных кучами замороженных зайцев, кур, гусей. Мясо в Успенском, так же как и в Пафнутьевом, официально не употребляли, но этот запрет, как и многие другие, тут строго не соблюдался. Тем не менее в трапезной его не подавали и для монастыря не закупали. Потому группа двинулась сразу к рыбным рядам.

Они высмотрели хорошей свежей осетринки, купили белужьих спинок вяленых, лососины слабосолёной, присмотрели и взяли по бочонку икры осетровой да лососёвой. Купили и бочонок мёду к чаю. И когда, нагруженные, развернулись, чтобы отправиться назад к монастырю, Иосиф увидел ту прихожанку, что вот уже второй месяц не давала ему покоя. Он от неожиданности и волнения чуть бочонок из рук не выронил.

Она выглядела совершенно по-иному, чем в храме, куда являлась обычно в тёмном платке-убрусе, поверх которого надевала меховой каптур, закрывающий пол-лица. Теперь на ней была надета нарядная круглая шапочка, отороченная белым горностаем, и длинная шубка с поволокой из тонкого синего сукна, понизу и сверху отделанная тем же белоснежным мехом. Лицо её, молодое и красивое, было открыто и светилось здоровьем, задором. Он впервые при дневном свете разглядел её глаза: они оказались вовсе не тёмными и напряжёнными, как виделось ему в храме, а совсем синими и очень гармонировали с румяными от мороза щеками. Теперь вся она казалась светлой, чистой, сияющей. Впервые Иосиф смотрел на неё открыто, не отрываясь, не имея сил и желания отвернуться. Она тоже не растерялась, не отвела глаз. Снова дерзко и задорно смотрела на него и даже улыбнулась, приостановившись возле торговца сушёной рыбой. Тот сразу же начал завлекать перспективную покупательницу, перечисляя качества своего товара.

— Бери, госпожа моя, покупай рыбку сушёную и солёную, есть и подкопчённая, тут тебе и белужьи спинки, и осетровые, и стерляди, и лососина, и белорыбица... Погляди, вот осётра мясцо, как мёд во рту тает!

Он брал в руки отдельные куски, а то и целые рыбины, нюхал их, цокал языком, похваливал.

Привлечённый такими призывами, а может, и видом хорошенькой женщины, Иона-казначей двинулся к торговцу, подвалили ещё пара покупателей, не отошла в сторону и красотка. Так неожиданно оказался Иосиф рядом со своей мучительницей, которая без всякого стеснения встала поближе к иноку, которого тут же будто парализовало. Он так и застыл с бочонком в обнимку, не в силах отойти, тронуться с места. Она же как ни в чём не бывало потрогала, понюхала несколько кусков, отобрала и бросила их в корзину, которую держала девка-служанка, стоящая за ней. Казначей монастырский, заинтересовавшись молодухой, спросил её, хороша ли рыбка. Она улыбнулась:

— Хороша, бери, ваши монахи довольны будут!

Пока Иона перебирал рыбу, она повернулась к Иосифу, будто случайно задев его рукой, и близко-близко заглянула ему в глаза. Взгляд этот сладостной стрелой пронзил его тело. Он ощутил себя рабом, который готов бросить всё и идти за ней, куда она прикажет. Голова закружилась, мерзкая, опьяняющая похоть завладела им. Да с такой силой, что он невольно взглянул на нижнюю часть своего тела, к счастью, прикрытую просторной овчинной шубой. Но тут же вновь поднял глаза — ему опять хотелось видеть её и испытывать эти пьянящие муки.

— Я приду, — тихо шепнула она почти одними губами, поняв его состояние, и радостно улыбнулась.

Её служанка уже сложила купленную рыбу и ждала. Словно из другого мира, донёсся до Иосифа голос казначея:

— Значит, хороша белорыбица?

Молодуха улыбнулась и Ионе и, развернувшись, пошла по рядам дальше. Пожилой казначей тяжко вздохнул, глядя ей вслед:

— Хороша, правда, брат? — и неожиданно подмигнул Иосифу.

Тот молча пожал плечами, зато торговец и послухи одобрительно заулыбались:

— Есть вкус у тебя, отец святой, — пошутил продавец. — И на рыбку, и на женщин, нигде, видать, не промахнёшься!

— Ой, и не говори! — отшутился казначей. — Все мы не без греха! Прости Господи! — он широко перекрестился и вновь обернулся к молчащему Иосифу. — Так что, берём рыбку-то? Попробуй, правда хороша!

Иосиф из вежливости потрогал кусок, понюхал, кивнул. Он ничего не ощущал, ибо никак не мог выйти из состояния гипноза, в который вогнала его эта необычная женщина.

«Это бес меня испытывает, — вновь подумал он, когда опомнился и двинулся следом за казначеем, купившим-таки для трапезы чуть не полкорзины вяленой рыбы. — Ну и пусть испытывает, пусть. Не один я грешник на этом свете, не одного меня сатана совращает. Надо молиться...»

Страшная борьба продолжалась в нём ещё несколько дней, несмотря на усталость от тяжёлой работы, которой он терзал себя неустанно. Теперь он ждал свою соблазнительницу, ждал праздничной службы, на которой могли присутствовать миряне. И она явилась в сопровождении всё того же солидного осанистого мужика, но не подошла к Иосифу, оставшись стоять вдалеке, и даже глядела в его сторону совсем мало. И Иосиф, к своему удивлению, испытал что-то похожее на ревность и даже отчаяние. Но она вскоре снова появилась на вечерней службе в первое же воскресенье после Крещения.

В полутёмном, мерцающем свечами соборе она показалась ему прекрасной и загадочной. На сей раз он не прятался от неё за опору, не уходил подальше к алтарю, а остался стоять в приделе, неподалёку от двери, где впервые увидел её. Герасима рядом не было, тот двинулся поближе к иконостасу. Не было и пожилого мужика, который прежде почти всегда маячил рядом с ней. Вместо него была та же служанка, с которой появлялась она на ярмарке.

На сей раз он не напрягался, не бежал от неё подальше, даже не испытывал угрызений совести, полностью отдавшись сладостной силе неведомых волн, которые исходили от неё и пронизывали его насквозь, мучили и восхищали, переполняли страстью, парализовали волю. И молитва и Господь оставили его, он шептал что-то вслед за священником, но слова проскальзывали мимо его сознания, в котором царствовала лишь одна она. Так продолжалось бесконечно долго или один миг — он не знал, почувствовал лишь, что она незаметно приблизилась к нему почти вплотную и хочет что-то сказать ему. В полутёмном храме это было не очень-то заметно, и он наклонился к ней, чтобы услышать. И тут же едва не задохнулся от её запаха, её сущности, её близкого тела...

— Выйди, как стемнеет, к задним воротам обители, — шепнула она. — Там тебя будут ждать!

Иосиф не помнил, как закончилась служба, видел лишь, что, постояв в храме ещё с полчаса, она удалилась из него вместе со своей служанкой. Он, как и всегда, дождался конца службы, уже не ожидая и не прося у Господа благодати от молитвы, не испытывая никаких чувств, лишь бессмысленно повторяя хорошо знакомые ему слова псалмов и прочих молитв. С облегчением вышел после окончания вечерни на улицу. Всё остальное делал автоматически, став полным рабом своей плоти и греха, наполнившись одним лишь ожиданием ночи. Что-то невпопад отвечал Герасиму, который, почувствовав, что товарищ занят своими мыслями, тут же отстал от него, занявшись своим любимым делом: при свете добытой им огромной свечи перечитывал понравившуюся ему новую книгу. Иосиф же незаметно от товарища приводил себя в порядок. Нагрев воды, он обмылся в сенцах, чуть подчистил свою рясу, сапоги. С трудом дождался повечерницы, которую тоже отстоял как в полусне. Дома ещё помолились и легли спать. Герасим почти сразу же заснул — вставали они очень рано.

Услышав ровное дыхание своего сокелейника, Иосиф мигом оделся и уже через десять минут стоял перед высоким монастырским забором, пытаясь открыть дверцу в хозяйственных воротах. Там висел замок, но когда он посильнее дёрнул его, тот открылся без ключа. Видно, он не первый пользовался по ночам этой дорожкой на волю. Не успел выйти и оглядеться, как к нему из тьмы вышла та же девушка-служанка, которую он уже много раз видел рядом с хозяйкой.

— Пойдём! — тихо проговорила она, дёрнув его за широкий рукав овчинной шубы.

Молча, словно покорный раб, двинулся он за ней. Не спрашивал: «Куда?» Ему было всё равно — далеко или близко, на жизнь или на смерть. Он шёл туда, куда приказала властительница его дум, и потому не мог спрашивать, будучи готовым ко всему сразу.

Они двигались при слабом свете луны мимо каких-то заборов и домов с кое-где мерцающими оконцами, потом мимо сараев и огородов. Вокруг стояла тишина, и оттого предательски громко скрипел снег. Возле одного из домов их облаяла собака, вскоре отозвалась другая, где-то с перепугу прокукарекал петух. Но вскоре всё замерло, и они остановились возле маленькой, но крепкой двери в высоком прочном заборе. Она была предусмотрительно отперта, и они вошли в сад. Иосиф тут же ощутил запах протопленной бани и не ошибся: они остановились перед приземистым домиком, который и был баней. Он прикинул, что монастырь находится где-то неподалёку, не более десяти минут ходьбы. «Это же естественно, — подумал он, — она ведь прихожанка нашего храма!» И тут же отметил с иронией: «Нашего!»

Девушка отворила невысокую дверцу, и он вошёл внутрь, в предбанник. Сразу почувствовал запах пара, влажной теплоты, ароматы дерева и трав. Застывшую тёплую темноту помещения нарушал лишь хрупкий луч горящей возле противоположной стены свечи. Казалось, что она повисла в воздухе. Иосиф оказался в помещении один — проводившая его служанка внутрь не вошла.

Привыкнув к темноте, он разглядел под свечой высокий массивный подсвечник, стоящий на небольшом столе, там же находились несколько блюд с яствами, кубки и кувшин. Вскоре он разглядел широкие лавки вдоль стен, присел.

Становилось жарко. Иосиф расстегнул свою шубейку, вскоре и вовсе снял её, оставив на всякий случай в руках. Вскоре снял и шапку из заячьего меха, подаренную ему ещё в начале осени хозяином дома, где они останавливались на ночлег, за то, что он выправил мужику вывихнутую руку. Инок вытер вспотевший от жары лоб. Время, казалось, остановилось, замерло вместе с ним в напряжённом ожидании. Но вот стукнуло металлическое кольцо двери, она отворилась и также тихо закрылась вновь, впустив вместе со струёй холодного свежего воздуха и его желанную искусительницу. Он узнал её даже не по лицу, не по одежде, которую поначалу и не разглядел. Он узнал её по волнению, которое охватило его, по громко застучавшему своему сердцу. Она приблизилась, и он увидел светлое пятно её лица, длинный кортель из плотного шёлка, подбитый нежным мехом, запахнутый и завязанный широким поясом.

Иосиф поднялся, и они оказались совсем близко друг от друга. Он безумно хотел, но боялся дотронуться до неё, тысяча мыслей и чувств перемешались в его голове. Осознание своего греха и желание согрешить, решимость и отчаяние, страх, что она сейчас уйдёт или исчезнет, и тут же надежда, что всё это сон, и он сейчас же проснётся — чистый, свежий, невинный перед Господом и людьми. И опять не хотел, чтобы это был сон, а напротив, страстно желал согрешить, свершить то, что ещё совсем недавно казалось ему недоступным и невозможным.

Более двадцати лет не прикасался он ни к одной женщине, пережив все связанные с этим муки, какие только могут выпасть на долю крепкого, здорового мужского организма. Только, казалось, начал обретать покой, как явилась она, эта дьявольская искусительница.

Она совсем приблизилась к нему и прошептала:

— Пришёл... Пришёл мой монашек!

— Скажи, тебя не бес подослал? — спросил он всё так же шёпотом, всё сильнее желая и не смея дотронуться до неё.

— Я и сама не знаю, кто меня послал, — улыбнулась она, и он увидел в полутьме её сияющие глаза и белые зубы.

Она подняла руки и протянула их к нему, взяла с двух сторон за талию, придвинулась к его груди, к животу. Шубейка, которую он всё ещё держал в руке, медленно свалилась на пол, руки его освободились, но он всё ещё боялся поднять их ей навстречу. Тогда её руки соскользнули по его телу ещё ниже, к бёдрам, и сильнее притянули его к себе. Больше он не владел собой, обнял её за плечи и, чуть помедлив, сам прижал к своей груди. Так стояли они какие-то мгновения, наслаждаясь близостью тел, наполняясь, словно бокалы вином, страстью и желанием. Но вот она вывернулась из его рук и, отклонившись, быстро закрыла крепкую дубовую дверцу бани на крючок. И тут же вернувшись к нему, торопливо начала развязывать пояс-кушак на его рясе, помогла стягивать сапоги и рубаху, в которых он уже изрядно запарился.

Он было вновь вспомнил про грех, дрогнул и придержал свои порты, как последнюю ограду, твердыню, защиту от падения, до которого оставался один какой-то миг. Тогда она лёгким движением сбросила свой пояс, распахнула кортель, и под ним он почувствовал совершенно голое и нежное её тело, которое льнуло к нему, жаждало его, он ощутил её груди, которые тоже прижались к нему, руки же её протиснулись вниз, под порты...

В глазах его почернело, по телу пробежал нервный озноб, и он больше уже не мог сопротивляться, без сожаления расставшись со своими портами и опустившись на лавку под лёгким натиском её ласковых рук. И тут же овладела им — не спеша, страстно, жёстко, словно мужиком был не он, а она — молодая, нежная, но крепкая телом и духом женщина. И лишь получив то, к чему так долго стремилась, уняв тихий стон и успокоив дыхание, крепко и нежно поцеловала его в губы, осторожно расправив пальчиками его усы. Волна желания вновь прокатилась по его только что оттрепетавшему телу. На этот раз и он проявил свою волю, цепко держа её за бёдра крепкими, наработанными в пекарне руками. Она гибко и трепетно подчинялась малейшей его прихоти, предчувствуя все его желания, следуя за его движениями и даже помыслами. Она всё ещё была в своём кортеле, мех которого слегка прикрывал её спину, ласкал их обоих. Но наконец-то, исполнив всё, что желал на этот раз он, она освободила свои руки и скинула с себя рукава платья. Оно упало рядом с его шубейкой. Поднялась, взяла Иосифа за руку, он молча двинулся за ней следом.

Приоткрыли дверцу парилки и, продолжая держаться за руки, вошли внутрь. Тут тоже имелось слабое освещение: в углу горел масляный светильник. И только тут он разглядел, что у неё длинные светлые волосы, красивые и вьющиеся. Она так и пришла в баню с непокрытой головой, но они были под кортелем и потому не показались ему. Здесь, как и в предбаннике, было плотно завешено маленькое окошечко, стояли такие же широкие лавки и несколько скамеек, печь была только недавно крепко протоплена, чаны наполнены водой.

Она сняла с края котла висевший на нём ковш с ручкой, зачерпнула воды и плеснула ею на раскалённые камни. Они зашипели и выпустили из себя добрую порцию тёплого ароматного пара. Ещё одним взмахом она ополоснула широкие двухъярусные полати. Потом, не останавливаясь, размешала в большом тазу горячую и холодную воду и, усадив его на скамью, стала медленно и с удовольствием обмывать его, начав с лица, с усов и бороды, перемежая движения рук с поцелуями. И вновь он долго не мог оставаться спокойным, испытывая сладостное прекрасное вожделение. Обмывая его и играясь, на этот раз она не спешила исполнить его прихоть, подставляя к его губам свои упругие груди, крепче и крепче разжигая взаимное влечение.

Время остановилось для них. Он больше не думал о грехе, о гневе Божием, об искуплении. Он отдавался своему животному инстинкту и блаженствовал, ощущая, будто находится в плотском земном раю...

Намывшись и натешившись, они отправились к столу, завернувшись в заготовленные заранее большие простыни.

— И как зовут-то тебя, монашек, — спросила она наконец о том, с чего люди начинают обычно своё знакомство.

— Иосифом, — ответил он, насыщаясь нежной рыбой, тёплым ещё пирогом.

— А меня Фенечкой, Февроньей, — блаженно улыбалась она, глядя на него в упор яркими влюблёнными глазами.

Свеча горела совсем рядом, и только тут он ещё раз, как и тогда на ярмарке, впервые прямо посмотрел в её хорошо видимые теперь глаза и снова подивился, как они красивы. Здесь, в полутьме, они казались не небесно-синими, как там, при дневном свете, а тёмными, словно глубокая вода с сияющими отблесками солнца на ней.

— Ты не подумай, что я совсем уж какая-то непутёвая, грешница, — любуясь тем, как он ест, решила она наконец-то объяснить или оправдать своё необычное, мягко говоря, поведение. — Меня ведь совсем девчонкой, без моего согласия, замуж отдали. За купца богатого, немолодого. Я и не сопротивлялась, привыкла мамку с батей слушаться. Мы бедно жили, а он богатые подарки мне дарил, добрым казался. Да почему казался, он и теперь добрый, грех жаловаться. Не знала я тогда, что любовь какая-то на свете бывает, и никто не объяснил мне этого.

Она приумолкла ненадолго, привстала и, вытянув шею, осторожно поцеловала его во влажные губы. Усмехнулась:

— Грех говорить такое, да что уж теперь скрывать... Муж-то мой и поначалу в постели слабеньким оказался, а застудился малость и совсем силу потерял. Так что ни деток у меня нет, ничего... Вот уж пять лет с ним живём, как добрые соседи. А недавно, грех сказать, начала я чужих мужиков замечать, задумываться, какие они — другие мужчины-то. Мучиться начала от одиночества своего, по ночам метаться. Не знаю, знакомо ли тебе это.

Он лишь понимающе усмехнулся в ответ.

— Да, но ты монах, у тебя есть и другие утехи, да небось не очень-то вы и обеты свои держите, видела я, как ваши чернецы на меня поглядывают. Только обычно мне по сторонам глазеть недосуг: я всегда под надзором. Муж мой знает свою вину, балует меня, наряжает, работой не утруждает, прислугу держит. А вот одну никуда не отпускает. Церковь да базар — все мои утехи. Хотя я и сама свой долг понимаю, всё от греха подальше держалась. Жалко мужа бесчестить, человек он незлой. А тебя увидела, новенького, красивого, так сердце и застучало. Сразу решила — должен ты моим стать, хоть раз в жизни настоящую радость испытаю, а там пропади всё пропадом. Будь что будет. Оттого я так к тебе льнула. Грешна. И давно ко греху этому приготовилась. Это счастье, что именно ты мне подвернулся, что именно тебя я полюбила...

Видя, что он закончил есть, она налила ему крепкого мёда. — Выпей на радость!

Он отпил, но лишь глоток, отодвинул:

— Нельзя ныне, грех, ты мне водички лучше дай.

— Да какой уж теперь грех — усмехнулась она. — Потом за всё сразу отвечать будешь!

— Не в этом дело. Мне скоро на послушание идти, в хлебню. Работа там тяжёлая. Нельзя пить.

— А... — проговорила она. — Тогда вот сок вишнёвый, он силы хорошо подкрепляет.

Иосиф выпил, и она вновь прильнула к нему, заглянула в глаза:

— Я нравлюсь тебе?

— Да, — ответил он, погладив влажные пшеничные волосы.

— Ты сам тверской? — спросила она неожиданно, словно впервые задумавшись об их будущем.

— Нет, не тверской, — ответил он. — Из Боровского княжества. Идём паломниками на север, в Кириллов монастырь, на Белое озеро.

— А сюда как попал? Надолго?

— Тебя повидать захотел, — пошутил он.

— Я же серьёзно спрашиваю!

— Как паломник. Поглядеть захотелось, как другие монастыри устроены, чем различаются меж собой.

— Разве они разные? Не по одним правилам живут?

— Нет, по разным. У каждого — свой устав. В чём-то похожи, в чём-то разные.

— Тебе-то зачем это надо? Разве свой монастырь сотворить хочешь?

— Почему бы и нет?

— Можно, я тогда к тебе в монахи пойду? — развеселилась она.

— Тогда это уже не монастырём будет называться...

— Ну и пусть, главное, чтобы ты был рядом.

— Муж вот твой нас сейчас разыщет, будет нам с тобой потеха!

— Не отыщет. Уехал он. Товары в Новгород повёз по велению великого князя нашего Михаила Борисовича. Голод там, говорят. Великий князь Московский недавно осаду снял, так разрешили хлеб в город завозить, заработать хорошо можно, вот муж и решил сам туда поехать. Так что нескоро воротится. Сегодня только и отбыл.

— А вдруг?

— Дуняшка тогда предупредит — она в доме караулит. Да только не воротится он.

— А кто ещё в доме есть?

— Никого. Мамаша его померла год назад. Детишками нас Господь не наградил. Садовника — он у нас в сторожке живёт, — я домой в деревню на пару дней отпустила. Одна Дуняшка и осталась. Но ей я доверяю. Она со мной с детства, её мне родители в приданое отдали.

Февронья говорила быстро и весело, словно хотела удержать его тем разговором рядом, укрепить его интерес к себе. Он и в самом деле слушал с любопытством. Мирскими делами он занимался мало, а тут была для него новая жизнь, по-своему интересная.

Однако время неумолимо двигалось, он почувствовал, что пора собираться. Уходить не хотелось, спать — тоже, но он понимал, что надо хотя бы немного передохнуть, ибо день предстоял, как всегда, нелёгкий: работа на пекарне, службы в храме. Конечно, можно было сказаться больным, но он не привык уступать своим слабостям: раз оступишься, другой, а там и на другую дорожку собьёшься, далёкую от благочестия и духовности. Так ещё Пафнутий говаривал. Хотя, что теперь рассуждать об этом, он и так не на шутку заблудился. Вновь зашевелилась совесть.

— Пора мне, — тихо проговорил он, погладив ещё раз её прекрасные волосы.

— Почему так скоро? — вскинулась Фенечка и крепко обвила его шею руками, принялась целовать. — Погоди ещё, до рассвета далеко, ещё даже первые петухи петь не принимались. Ночь глубокая!

Руки её заскользили по его коже, вниз, вновь пробуждая волнение. Терять ему было более уже нечего, и он, не сопротивляясь, помог ей размотать на себе простыню и покорно пошёл за ней следом в парилку, где было теплее и уютнее. Там, лёжа на полатях и слившись с нею, он вновь испытал всю гамму несравненного плотского восторга, которого лишала его прежде избранная им добровольно судьба. Он истратил за эту ночь столько сил и энергии, что, растянувшись рядом с ней на влажных тёплых досках, на какое-то мгновение отключился, заснул.

Пришёл в себя оттого, что она пристально глядела на него. Её лицо было повёрнуто в сторону лампады, и он видел, как отсвечивают её глаза. Он приподнялся и поцеловал их.

— Прости, я уснул. И долго спал?

— Нет-нет, всего несколько минут.

В этот момент за окнами послышался голос раннего петуха. Иосиф приподнялся, высвободился из её рук, встал на пол.

— Теперь я должен спешить. Скоро товарищ мой встанет, хватится меня. Не хотелось бы оправдываться перед ним, он человек правильный, чистый, может не понять меня, осудить. Мне бы не хотелось этого.

Они вновь вышли в предбанник, и он начал одеваться. Она тоже подняла свой кортель, накинула его на себя, запахнула. Сунула босые ноги прямо в башмачки — маленькие, подбитые внутри мехом.

— Приходи ко мне завтра сюда, — попросила она. — Муж ещё не скоро вернётся. Да если и вернётся, мы что-нибудь придумаем, мы с ним в разных комнатах спим, он не узнает, если я ночью из дома выйду. Он крепко спит... — торопливо уговаривала она Иосифа, пока он собирался. — Ты теперь единственная радость моя, не бросай меня теперь! Дай хоть немного тобой насытиться. Не бросишь?

Она вновь подошла к нему, вновь обвила его руками — молодая, крепкая, столь привлекательная, что и теперь, утомлённый и спешащий, он вновь ощутил волнение. Но всё же отстранил Фенечку, надел свою шапку, снял дверной крючок с петли.

— Мне пора уходить.

— Ты помнишь дорогу? Я провожу тебя до ограды, покажу, как лучше добраться.

— Помню, не волнуйся. Мимо монастырского забора не проскочишь!

— Я буду ждать тебя здесь каждую ночь, до самого воскресенья. А тогда, если не придёшь, сама на обедню пожалую и прямо в соборе при всех целовать тебя примусь. Да ты не пугайся, я шучу! Обещай мне, что придёшь!

— Не знаю, Фенечка, не знаю, что завтра со мною будет. Если Господь не отвратит меня, не накажет, может, ещё и приду. Но не могу твёрдо обещать. Я и без того крепко нагрешил.

— Господи, как я теперь жить-то без тебя стану! — всхлипнула она и повисла у него на шее.

Он прижал её к себе в последний раз и решительно открыл дверь. Хлынул морозный воздух, показавшийся после банной духоты жгучим и ароматным. На улице ещё стояла ночь, но небо предательски очистилось, яркая, почти полная луна хорошо освещала сад, широкую, проторённую в снегу дорожку, закутанные тряпьём фруктовые деревья. Неподалёку виднелся двухэтажный дом.

— Ты беги, беги, а не то простынешь, — уговаривал он Фенечку, — не стой на морозе!

Торопливо притянул её за голову, поцеловал в губы и, повернувшись, торопливо пошёл в противоположную от дома сторону — к калитке. Она сделала шаг следом за ним, испугавшись, что видит его в последний раз, но поняла, что ничего всё равно не изменит, и вернулась в баню. Затушив светильник в парилке и свечу, вышла на улицу, медленно прикрыв за собой дверь, и так же медленно, несмотря на то что мороз пощипывал под кортелем её голое тело, двинулась в сторону дома.

В это время Иосиф спешил к себе. Тихо проскользнул в монастырские хозяйственные ворота, стараясь поменьше скрипеть снегом, так же тихо вошёл в свою келью, сел на постель. Кажется, его никто не заметил. А если и заметил — ничего страшного, он мог выйти по нужде, мог прогуляться из-за бессонницы. Магнитом притягивала к себе подушка, и Иосиф заколебался: до пробуждения оставалось совсем немного времени, пора было будить товарища, но очень уж хотелось хотя бы чуток полежать.

Он скинул шубейку и, прикрывшись ею, в чём был, прилёг ненадолго на свою скамью.

Проснулся, когда за окном стоял полный день. Всё вспомнил, вскинулся, быстро прочёл молитву, омыл лицо холодной водой и бросился в пекарню. На дворе было пустынно — братия уже служила литургию. Стало быть, он не услышал, как встал и собирался на послушание Герасим, не слышал зова колокола на утреню и на литургию...

Герасим встретил его добрым заботливым взглядом:

— Ты был на литургии? — они ходили туда по очереди и теперь как раз был черёд Иосифа.

— Нет, брат, я всё проспал, — пряча глаза от стыда, ответил он.

— Ты здоров? Я ещё с вечера приметил у тебя какую-то лихорадку, а утром подхожу будить — ты не слышишь. Я наклонился, вижу — дышишь, живой, а не отзываешься. Подошёл к тебе со свечой — лицо красное. Ну, думаю, разболелся ты не на шутку. Решил, что лучше тебе отоспаться.

Голос Герасима был ласков, участлив.

— Да, брат, прости, что подвёл вас, — отозвался Иосиф. — Мне, кажется, нездоровилось, но теперь всё в порядке. Тяжело было без меня управляться?

Он оглядел пекарню. Тут уже всё было готово к обеду. Ровными рядами лежали румяные калачи, прикрытый ширинками остывал свежеиспечённый хлеб, в специальных формах покоились большие пироги с рыбой. Продолжались праздничные дни, оттого кухня с пекарней работали по двойной нагрузке, стараясь побаловать братию, нищих и паломников вкусной едой.

— Слава Богу, отработали, — перекрестился на вопрос Иосифа Герасим. — Пришлось, конечно, покрутиться, но мы с братом Андреем постарались. Осталось почистить формы да пекарню прибрать, дрова к завтрему приготовить, муки просеять.

Иосиф скинул шубейку и с усердием принялся за дела, стараясь искупить свою вину. Мыл, чистил, скрёб, таскал в трапезную и в странноприимную корзины с хлебом и пирогами к обеду.

За столом настоятель подозрительно поглядел на него:

— Отчего не был на службе? Я хочу поглядеть, как ты на клиросе читать можешь... Не верю, что неграмотен. Совсем все разленились. Скоро ни читать, ни петь некому будет!

Иосиф уклонился от разговора, а Антоний и не возвращался больше к нему. Он был рассержен тем, что на литургии не оказалось и половины иноков, все занимались какими-то непонятными делами, совсем отбивались от рук. Но он был голоден и совсем не хотел теперь устраивать разборок. Поэтому вместе со всеми принялся за еду. Кажется, Иосифовой ночной проказы никто не заметил. И он тоже принялся за еду. Несмотря на обильную ночную трапезу, аппетит у него был отменный.

После обеда братья разошлись по кельям — на отдых. Отправились к себе и Иосиф с Герасимом. Легли по своим местам. Герасим сразу засопел, а Иосиф вспомнил своё ночное приключение, Фенечку и затосковал по ней. Он испытывал ещё одно небывалое прежде ощущение. Будто неведомая сила тянула его немедленно подняться и пойти к Фенечке. В центре груди, там, где он предполагал местонахождение души, образовался какой-то болезненный ком, словно вся его душа сконцентрировалась в одном месте и ныла, требуя исполнения её воли. Всё его тело, каждая клетка стремились к ней, жаждали испытать вновь уже изведанного накануне наслаждения.

Но трезвая мысль упорно возвращала к действительности. Ну, пойдёшь, найдёшь, обнимешь её. А потом-то что? Ты лучше дай себе отчёт, почему так легко попался в греховные сети? То ли Господь, который всё знает и видит, попустил, то ли сатана попутал, а он, Иосиф, не смог устоять? Вновь паломник обратился к Господу, прочёл несколько покаянных молитв и за ними незаметно заснул.

На вечерне игумен снова недосчитался части иноков. Это было особенно приметно оттого, что отсутствовали прихожане, и каждый насельник обители был на виду. К тому же день прибывал, и вечерня уже начиналась при свете. Иосиф стоял вместе с Герасимом неподалёку от клироса и усердно молился. Ему было в чём покаяться перед Всевышним. Правда, без конца что-то мешало. Он, воспитанник Пафнутия, сторонник строгой дисциплины, оказался весьма чувствительным ко всему, что отвлекало от службы. Здесь же, в Успенском, то и дело кто-то рядом шептался, переходил с места на место, мельтешил, отвлекая от сосредоточенности. «Конечно, — думал Иосиф, — в городе труднее жить в строгости, тысячи соблазнов вокруг. Вышел за ворота — и ты среди мирских людей. Здесь и женщины, и родственники рядом живут, и люди без конца к себе зовут, просят помолиться за них, деньги подносят, напитки. Трудно устоять. Особенно в праздничные дни. Тут особое благочестие требуется».

Вот и сам он не устоял против греха. Разве могло случиться с ним что-то подобное там, в лесу, в Пафнутьевой обители? Нет, конечно. Двадцать лет он там прожил, случалось, маялся, тосковал от избытка сил, но оставался верен своему обету. А здесь, в городе, и двух месяцев в чистоте не выдержал, пошёл на поводу своей похоти, стал телу служить, а не душе. Да, слаб он, нельзя ему среди мирских людей находиться. И вот ведь вновь его на грех тянет. Пройдёт несколько часов и снова ждать его будет зазноба — соблазнительница, и где силы взять против огня раскалённого, что тело всё прожигает, ум и волю плавит, про грядущий ад забыть вынуждает? Нет, бежать надо отсюда подальше, не ждать времени намеченного, срочно уходить на север, в леса, в дальний Кириллов монастырь. Уж там-то избавится он от наваждения, от Фенечкиного колдовства, от бесовского соблазна.

Но как объяснить Герасиму необходимость такого внезапного бегства? Как убедить его срочно в путь отправиться? А может быть, не стоит спешить? Может, и правда, хоть раз ещё счастья земного испить, порадоваться? Пока Фенечкин муж не возвратился, пока риску нет никакого? А у Господа всё одно прощения вымаливать. Семь бед — один ответ. Говорят же старцы, что блуд — не смертный грех, стало быть, его и отмолить можно.

Так бес искушал Иосифа, призывая вновь согрешить, и он, понимая это, вновь припадал на колени, вымаливая у Господа прощения и помощи.

— Господи, к тебе взываю, — повторял он следом за чтецом псалом Давидов. — Поспеши ко мне, внемли голосу моления моего, когда взываю к тебе...

Но, несмотря на все его старания, молитва его не доходила до небес. Он чувствовал это по равнодушию, которое испытывал, повторяя священные слова. Они не трогали его, не приводили в трепет, не соединяли со Всевышним. Глас, обращённый в колодец, рождал более отзвука, чем его нынешняя молитва. Это было странно ему, хорошо знавшему, что такое благодать Господня, испытавшему не раз восторг от её дивного действия. Ныне его молитва стучалась в запертые для него небеса. Это было столь зримое и явное наказание, что Иосиф не на шутку расстроился. Но сосредоточиться на служении так и не смог — его сбивало с толку сомнение: идти или нет нынешней ночью на свидание, его терзала тоска по любящей его женщине, он раздумывал, надо ли теперь же, срочно бежать из Твери от греха подальше, или здесь молить Господа о прощении? Он не знал, как ему поступить, а Творец тем временем отвернулся от него за грехи и не желал укрепить его силы, подсказать, как быть.

— Господи, избави мя от всякого искушения, Господи, просвети моё сердце, помрачённое лукавым похотением. Господи, я как человек согрешил, ты же как Бог щедрый помилуй меня, видя немощь души моей, Господи, пошли благодать Твою в помощь мне, да прославлю имя Твоё святое, — повторял он вновь и вновь молитву святого Иоанна Златоуста.

Наконец-то душа его дрогнула и затрепетала, будто зов его дошёл по назначению, был принят Им. Иосиф явно ощутил это и возрадовался. Нет, это не было ещё прощением, но это был шанс, это была надежда на возможность укрепиться духом и выстоять. Появилась твёрдая мысль: он больше не оступится, выстоит, выдержит, он больше не позволит себе согрешить. Тем временем, пока Иосиф усердно молился, за ним внимательно наблюдал сам игумен Антоний. Он давно присматривался к паломникам и всё более укреплялся в мысли, что должен любыми силами удержать их в монастыре, даже если для этого придётся прибегнуть к помощи своего духовного сына великого князя Тверского Михаила Борисовича. Эти два монаха заметно отличались от большинства его братии. Мало того, что они усердно трудились, они так же усердно и молились, не пропуская служб, не отвлекаясь, не бегали за ворота обители, не совершали дурных поступков, были сдержанны, миролюбивы, а главное, послушны. Игумен уже знал, что Герасим весьма грамотен и в свободное время занимается перепиской книг, ему донесли, что он брал у братии рукописи. Правда, чтец из него оказался никудышный, но в любом случае таким иноком любой монастырь мог бы гордиться.

Теперь взор его обратился на Иосифа. Игумен не мог поверить, что сей инок с умным утончённым лицом может быть неграмотен. Не получаются такие лица без усиленной духовной работы над собой, без чтения и размышлений о высших материях.

По окончании службы Антоний знаком подозвал к себе Иосифа.

— Завтра в пекарню пошлю нового послушника с утра, пусть Герасим покажет ему, что там и как делать, а сам приходи сюда, в храм, я тебе новое послушание дам.

Иосиф ничего не ответил на приказ игумена. Работа в пекарне считалась одной из самых тяжёлых и грязных, и он мог бы порадоваться, что избавился от неё. Но его внезапно охватило равнодушие к происходящему. Он вспомнил слова святого Исаака Сирина о том, что обет молчальничества — матерь покаяния, и ощутил потребность хоть на какое-то время запечатать уста свои от словоизлияния. Возможно, это Господь надоумил его таким образом отсечь себя от зла, достичь покоя. А к работе он был готов к любой, этого он не опасался.

Герасим ожидал его у соборных ворот, и они вместе двинулись к своей келье, где каждый занялся своим делом. Герасим, по обычаю, уселся за книги, Иосиф принялся хлопотать по хозяйству, носить дрова и воду, протапливать печь на ночь.

Вечером, как положено, сходили ещё и на повечерницу, помолились и у себя в келье. Довольно скоро Герасим обратил внимание на загадочное поведение сокелейника, который всё время молчал, а на его вопросы отвечал лишь односложным «угу» или отрицательным мычанием.

— Ты, брат, никак помолчать решил? — догадался, наконец, он.

Услышав этот вопрос, Иосиф задвинул поглубже в печь глиняный горшок, в котором собирался вскипятить воду, чтобы сделать настой трав для вечерней трапезы и помыться, и подошёл к столу, за которым работал товарищ, присел рядом. Поглядели в глаза друг другу, и Иосиф тихо произнёс:

— Грехов много накопилось, надо поразмыслить, покой обрести...

— Что ж, брат, дело хорошее, мешать не стану, молись!

Растопив печь и завершив всё необходимое по хозяйству, Иосиф вышел в сени, где было прохладнее, чем в передней, но, благодаря выходившему сюда одному из боков печи, вполне терпимо. Тут он упал на колени перед образом Спасителя и принялся с усердием молиться, призывая помочь ему избавиться от наваждения, коим продолжал совращать инока лукавый. Иосиф глядел на икону, обращаясь к Богу, но мыслями его полностью владела Фенечка с её просторной баней, свечами, полатями, пышными, податливыми грудями, нежной кожей, гибким животом...

Одна за другой всплывали в мыслях сцены, как она нежно обмывает его тело, ноги, как медленно приближается рука её к самому сокровенному, и трепет охватывал его тело, и бес надсмехался над ним из угла комнаты, видя его плотские муки.

Иосиф оставил молитву, и, охватив голову, стоял так в безмолвии на коленях, превратившись в онемевшего истукана, не в силах побороть свою похоть. Он представлял, как в это время Февронья уже приказывает своей Дуняшке истопить баню, а может быть, и сама, стараясь, чтобы никто не видел, носит туда вместе с ней воду, как выкладывает дрова и разжигает их. Как готовит угощение к столу — пышные пироги с рыбой, блины с икрой, ещё что-то вкусное. И ждёт его...

Но нет, он не придёт. Если Господь даст ему силы устоять. Если отвратит его от нового греха, от его повторения. Но для этого надо молиться. Иосиф разгибался, вставал, приходил в чувство и, вновь испытывая муки неутолённой страсти и душевного терзания, хватался за молитву как утопающий за соломинку:

— Господи, в покаянии прими мя! Господи, не оставь меня! Господи, не введи меня в напасть. Господи, дай мне мысль благую, Господи, дай мне слёзы и память смертную и умиление. Господи, дай мне помысл исповедания грехов моих. Господи, дай мне смирение, целомудрие и послушание.

Обращение к Богу звучало в его устах как вопль о спасении, как надежда на его помощь. Но Господь не давал ему ни мысли благой, ни целомудрия, ни памяти смертной. Вновь верх брал сатана-соблазнитель и манил его Фенечкой в свою западню, распаляя его воображение. Иосиф то бросал молитву, считая её искусственной и греховной в такой ситуации, то вновь стоял на коленях в безмолвии и муках, будто хотел удержать себя от дурного поступка, собственными руками охватив себя за голову.

Шли минуты, а может быть, и часы, надвигалась ночь — Иосиф не ощущал времени. Очнулся лишь на зов Герасима к столу, выпить перед сном горячего целебного настоя из трав. Молча выпили по кружке при мерцании неяркого огня масляного светильника, сгрызли по сухарику: их потихоньку сушили и собирали себе в дорогу и накопили уже целый полотняный мешочек. Оттуда брали и для того, чтобы подкрепиться, когда требовалось.

Помолились в последний раз и приготовились ко сну. Иосиф твёрдо решил остаться в эту ночь в собственной постели. Он разделся и лёг, но борьба в душе его не утихала. Минувшая ночь, встреча с женщиной разбудили уснувшие было в нём мощные жизненные силы, и теперь у него не хватало воли обуздать свою страсть, которая, как весенняя река, неслась, бурлила, сметая на пути все преграды. Это был зов Природы, одолеть который он мог лишь вопреки ей же самой, её законам. Иосиф понимал: сумеет победить себя теперь — сумеет и потом. Наверное. Но это значило, что больше он никогда не увидит свою Февронью. Никогда. И также никогда не испытает того наслаждения, которое познал он прошлой ночью. Он должен будет подавить, уничтожить свои мужские силы, которыми наградила его судьба. Но как же грустно и отчаянно осознавать это зловещее понятие «никогда». Словно живьём в гроб ложишься. Словно закапываешь в землю часть себя, часть своей плоти, часть дара Божия. Вот ведь противоречие! Сам же Создатель наградил его силой и страстью, и сам же запретил использовать их по прямому назначению! Где тут логика? В чём смысл?

Иосиф поворачивался с боку на бок, вновь то и дело призывая на помощь молитву, но сон не шёл, успокоение не наступало. Напротив, напряжение его, казалось, достигло предела. Он по минутам, словно видя это наяву, представлял, что делала Фенечка в это время. Вот она послала девку встречать его возле ворот, и девка эта, промёрзнув как следует, вернулась в дом, сказав, что ждать уже бесполезно, что гость, если пожелает, сам дорогу найдёт. Вот она, набросив на домашнее платье тёплую шубку, сама вышла к калитке поглядеть, не идёт ли он. Вот заглянула в баньку «на счастье» — вдруг он там. Вернулась в дом, прилегла на минутку, послав Дуняшку сторожить у калитки. Та небось спит уже на лавке в тёплом предбаннике. А вода там стынет, и пар потихоньку уходит из раскалённых недавно камней. И руки нежные Фенечкины без дела мнут подушку, вместо того чтобы ласкать его, одаривать восторгом. Он точно чувствовал, что она не спит. Всем своим существом, всей душой она теперь с ним, оттого их разлучённые тела маются, не в силах объединиться так же, как и их души.

А может быть, пойти? На минутку, на полчаса, только увидеть её, прижать к себе, поцеловать, в последний раз утолить годами копившийся голод по женскому телу? Конечно, это грех перед Богом, это преступление, может быть, и перед её мужем. Хотя, если он не способен любодействовать со своею женой, то не должен винить её за то, что она потянулась к другому. Ведь она-то не давала монашеских обетов! Но как быть с обещанием хранить верность супругу, который она принесла перед алтарём? Опять тут запутаешься... Грех, всё грех, и нечего искать оправдания себе и ей...

А тело бьёт озноб, руки покрываются влагой, и не просто похотливое желание, а неземное, нечеловеческое влечение уже совсем безрассудно поднимает его с постели, вынуждает дрожащими руками натягивать на себя одежду, вязаные носки, сапоги и выводит его на улицу. Тут пасмурно, идёт крупный тихий снег, стоит несильный, приятный морозец. Но он почти не замечает, сколь удачна погода, как хорошо, что его не видно и на расстоянии десяти шагов.

Дверь в хозяйственных воротах, как и накануне, заперта лишь изнутри и лишь для видимости. Он выходит за калитку и видит едва различимый, припорошённый новым снегом след, ведущий от неё. Он знает, кто оставил его, знает, куда он ведёт. И уже не оглядываясь по сторонам, зная, что не заплутает, спешит к цели.

В предбаннике тепло, горит, как и накануне, толстая свеча в массивном подсвечнике, накрыт стол. В углу лежит какая-то одежда, но предбанник пуст. От огорчения у него заныло сердце, он присел на лавку прямо в чём был, в тёплой одежде, в шубейке. Снял лишь шапку и вытер запотевший лоб. Опоздал! И что теперь? Уходить или раздеться?

Он ещё в пути успел запариться от спешки и волнения, теперь же, в тепле и в пару, ему стало и совсем жарко. Он расстегнул шубейку и верхние пуговицы мантии, снял шарф, совсем раскрыв шею.

«Вот и хорошо, что её нет, — подумал он обиженно. — Стало быть, не ждала. А значит, и делать мне тут нечего. Пробежался, охладился, пора и домой».

От одной этой мысли вновь защемило сердце, и слёзы обиды, будто у неопытного юнца, подступили к глазам. И он продолжал сидеть, не шевелясь, натапливая испарину.

Неожиданно отворилась дверца парной и на пороге появилась сама Фенечка, прикрытая лишь простынкой. Увидев его, она протянула навстречу руки, и простыня медленно спала с неё, как с какой-нибудь морской языческой богини. Светлые волосы её были сзади перетянуты лентой, и вся она, упругая, нежная, желанная, чистая, готовая к плотской любви, предстала перед ним.

Он приподнялся, сделал шаг навстречу, и вот они уже не только душой, но и телом вместе. Они даже не целовались, они просто слились в одно целое и стояли так, словно залечивая рану, словно исцеляя содранную кожу, пострадавшую в момент их разъединения, смертельного для обоих.

— Ты же замёрзнешь, — наконец спохватился он, распахнул шубейку и охватил её полами.

И снова они замерли рядом.

— Я чувствовала, что ты придёшь, — наконец зашептала она, — я очень боялась, что больше не увижу тебя, но знала, знала, что ты придёшь...

— А я уже собирался уйти, гляжу — нет никого, — так же тихо шептал он в ответ.

— Это я погреться зашла. Всё ждала тебя у калитки, замёрзла, ну и решила погреться. Подумала, что ты уже не придёшь. Да, я слышала, что кто-то зашёл в баню. Показалось, что это Дуняшка проведать меня явилась. Жду, жду, а её всё нет, дай, думаю, погляжу, почему не заходит. А это ты!

Она, продолжая говорить, уже начинала раздевать его. Он помогал её маленьким проворным ручкам, и снова страсть заполнила всё его существо. Едва раздев, она схватила его за руки и потянула за собой в парилку. А ещё через полчаса он ощутил, как ноющий весь вечер тяжёлый ком под сердцем растопился, и блаженство растеклось по всем его членам...

— Я не верю, не верю, что ты сможешь оставить меня, — проговорила она, и в глазах её засветились слезинки, когда они, насытившись друг другом и намывшись, приступили к ночной трапезе.

Немало времени понадобилось Иосифу, чтобы успокоить возлюбленную. Он больше не говорил ей о разлуке, он уже понял, что они смогут расстаться, лишь если он сбежит из города, и подальше. И необходимо сделать это. Иначе страданий и даже неприятностей не избежать. Он уже видел, что страсть его не избывает, чувство не уменьшается, скорее, наоборот. В обители же могут узнать о его отлучках, их непременно кто-то увидит вместе, заметят его возле чужой калитки... К тому же скоро вернётся муж Фенечки, обоих станут мучить угрызения совести... При любом повороте дел разлуки не избежать, но позже она лишь усугубится позором и унижением для обоих.

— Давай убежим отсюда, — словно прочитав его мысли, предложила Фенечка. — Я готова жить с тобой в любой деревенской избе, быть бедной, работать не покладая рук день и ночь. Давай сбежим! Куда глаза глядят. На работу наймёмся! У меня немного денег есть, домик небольшой купим! Остальное заработаем...

Её предложение сначала озадачило его. Но он тут же отмёл сомнения:

— Не можем мы сделать этого, Фенечка, — проговорил он ласково. — Не имеем права мужа твоего обманывать. И я обет дал — не могу нарушить его. Я дорогу свою выбрал и не имею права сойти с неё. Не создан я для семейной жизни, у меня иное назначение на земле.

Иосиф отчётливо представил себя крестьянином, который пашет землю, живёт с женой в маленьком доме, растит кучу детей, перебивается с хлеба на воду, прячется от налогов, от доносчиков, которые могут обнаружить, что он живёт с чужой женой... Он представил всё это отчётливо и содрогнулся. Нет, не за тем пошёл он в монастырь, чтобы вдруг бросить всё и в его годы начать сначала, с нищеты, с нуля. Не для того принял постриг, чтобы затем окунуться во все тяготы мирской жизни, хлебнуть полной мерой всю её мерзость. Он пошёл, чтобы спасать свою душу, чтобы сражаться с самим сатаной, а не с грязными сборщиками податей, с богатыми хозяевами, с соседями за кусок хлеба, с погодой, с детьми, даже если это будут и его собственные дети...

Он не сказал своих мыслей Фенечке, но уже сделал свой выбор. Он тихонько отстранил её от себя и начал одеваться. Она села рядом на лавку, закрыла лицо руками и принялась плакать. Сердце его дрогнуло от жалости, но он понимал, что если продолжать идти на поводу чувств и страстей, то это будет лишь начало, что за все удовольствия придётся платить не только в будущем, перед Господом, но и здесь, на земле, уже скоро — страданиями, волнениями, стыдом.

— Я завтра тоже буду ждать тебя здесь, — кинулась она к нему на шею, увидев, что он уже собрался и готов к выходу. — Ты придёшь?

Она заглядывала ему в глаза, целовала лицо, одежду.

— Я пока не знаю, радость моя, — отстранялся он от неё. — Ты же понимаешь, что грех мы совершаем великий, что нельзя нам видеться больше.

С трудом оторвался он от неё, не успевшей ещё одеться, закутанной лишь в небольшую простыню. Выскочил наружу и сделал шаг к калитке. Но, услышав, что стукнула дверца, оглянулся. Она стояла босая на снегу всё в той же простыне, и на голые её плечи и волосы падал снег. Он было рванулся назад, чтобы отвести её обратно в баню, но остановил себя: так никогда не уйдёшь, не оторвёшься. Лишь крикнул ей:

— Уйди, а не то больше не увидимся!

Она сделала ещё шаг к нему, но он кинулся к калитке и, лишь дотронувшись до неё, обернулся снова. Ослабевший снегопад всё-таки затруднял видимость, и баня отсюда казалась лишь слабым тёмным пятном. Фенечки же не было видно совсем. Возможно, ушла. «Не дурочка, не замёрзнет», — подумал он и почти бегом направился к монастырю. Его предыдущий след был уже занесён снегом, стало быть, до утра занесёт и новый, решил он, но на всякий случай сделал небольшой крюк, прогулявшись по широкой дороге перед монастырскими главными воротами, где уже отпечатались несколько свежих следов человека и повозки. Затем вернулся к воротам хозяйственного двора.

Монастырь, казалось, ещё спал, но даже если кто и бодрствовал, то из-за снегопада было трудно разглядеть что-либо. Иосиф потихоньку пробрался в свою келью, в сенях разделся, неслышно проскользнул в переднюю и лёг на свою лавку.

— Что случилось, где ты был? — спросил его неожиданно Герасим со своей печи. — Тебе не спится?

— Не волнуйся, — ответил Иосиф. — У меня всё в порядке.

И тут же заснул. Проснулся от звука била, призывавшего к заутрене. Герасима уже не было, он знал, что товарищу назначили послушание в храме, потому не стал будить его на работу в пекарне.

Иосиф быстро умылся и поспешил на утреню.

Ничто другое прежде не приносило ему столь полную и не сравнимую ни с чем радость, как молитвенное служение Господу. Это тоже была любовь, но любовь без укоров совести и без раскаяния, любовь без греха и без дурных последствий. Случалось, что молитва оставляла его равнодушным, и тогда он чувствовал, что в чём-то согрешил, что это Господь наказывает его за какие-то дурные дела или мысли. Церковная служба была мерилом его душевного и духовного состояния, его чистоты и усердия. С тех пор как появилась Феврония и возмутила его душу новыми сильными ощущениями, которые, по его мнению, были далеки от духовности и чистоты, он всё чаще во время молитвы не чувствовал над собой истечения Божией благодати. Стало быть, Всевышний совсем отвернулся от него. И именно это терзало теперь Иосифа больше всего. Земная любовь отступила на второй план, уже не мучила, как вчера. Может быть, сказалась накопленная усталость, хотелось спать, но его тянуло в храм — покаяться, понять, что с ним происходит, что делать дальше.

Утреня прошла как обычно, после неё игумен приказал Иосифу убраться в храме и подготовиться к литургии.

— Повтори все молитвы, — многозначительно сказал Антоний, — и не притворяйся, что не умеешь читать.

Эти слова настоятеля лишь добавили смятения в душу Иосифа.

Литургия началась в присутствии совсем малого числа иноков. Игумен Антоний был явно не в духе. Он отпустил нескольких иноков с казначеем принять и оформить завещанные монастырю земли, несколько монахов работали, ещё несколько отсутствовали и вообще без видимой причины. Один из чтецов отпросился на похороны матери. Поставленный им к амвону малоопытный инок стоял, уткнувшись в книжку, и бубнил псалмы без выражения и ритма таким прескверным голосом и так неуклюже, что вместо возвышения духа от его молитвы можно было получить изжогу. Найдя глазами Иосифа, Антоний подошёл к нему и громко приказал:

— Поди, прогони этого олуха и читай вместо него!

Демонстрация своих способностей вовсе не входила в планы паломника. Мало того, он в этот день твёрже, чем прежде, решился предаться молчальничеству, чтобы тихой покаянной молитвой избыть хоть часть греха, свершённого его плотью. Оттого он покачал головой, отказываясь от столь нежеланной для него чести.

— Я кому говорю! — сердился всё более и более Антоний.

«Откуда он знает, что я умею читать? — в смятении подумал Иосиф. — Может, Герасим проговорился, что я был клирошанином в Пафнутьевом монастыре? А может, кто из других иноков видел, как я читаю, и ему сообщил? Тогда стыдно обманывать, что я неграмотен, да и грешно. Как быть-то?»

Видя непослушание чернеца, его колебания, и без того рассерженный Антоний не на шутку рассвирепел и, подбежав к Иосифу, замахнулся своим тяжёлым посохом, подняв его чуть ли не над головой паломника. Тот испуганно уклонился от возможного удара — прежде с ним никогда не случалось подобного унижения. Чтец и другие присутствовавшие при этом насельники монастыря замерли в молчании, ожидая, что произойдёт дальше. Но Иосиф больше не стал спорить и дразнить старца. Он решил, что немедленно уйдёт из монастыря, поэтому больше не боялся показывать свои знания и нарушать обет молчальничества. Он подошёл к амвону, глянул на текст. Почти всё, что требовалось, он знал наизусть, но теперь он был взволнован, если не сказать — потрясён, душа его отклонилась от молитвенного состояния, ум был занят совсем иными помыслами, чем те, что излагались в священном тексте. Но он заставил себя читать, глядя в текст книги. Постепенно привычка взяла своё: дурные мысли понемногу рассеивались, начинало восстанавливаться то особое душевное состояние, которое нисходит нередко в храме на истинно верующего человека, охватывает его всего до последней клеточки тела, становится предвестником особого благоговейного и блаженного состояния, которое верующие почитают как стяжание Духа Святого. Иосиф увлёкся любимым делом, по которому соскучился, начал читать, как делал это прежде в Пафнутьевом монастыре. Ему даже на мгновение показалось, что он находится там, в том времени, и где-то рядом сияет своим светлым ликом сам преподобный Пафнутий, стоят его товарищи и родные братья.

Он так читал, что у сердитого игумена Антония размягчилось сердце, и в иные моменты слёзы начинали подкатывать к горлу. Что-то подобное испытывали и прочие иноки. Они тоже усердно крестились и опускались на колени, забыв про разговоры и свои земные заботы.

Когда служба закончилась, Антоний почти подбежал к Иосифу.

— Ты почему скрывал, что умеешь так читать? — спросил он, сохмурив брови, но бесцветные глаза его довольно светились.

— Я ведь простой паломник, — скромно ответил Иосиф, — мне скоро дальше уходить, зачем чужое место занимать?

— Ну уж нет, теперь я никуда тебя не отпущу, я назначаю тебя клирошанином, а собору старцев сообщу, что ты остаёшься в нашем монастыре насовсем.

— Но я не могу оставаться. У нас с товарищем другие планы, — тревожно воспротивился такому насилию Иосиф, ещё не забывший, как только что над его головой возносился тяжёлый Антониев посох.

— И товарищу твоему хорошее место у нас найдётся, оба тут останетесь, зачем странствовать монаху? От добра добра не ищут. Я вам не позволю уйти. А двинетесь без разрешения, сообщу великому князю Михаилу Борисовичу, он на вас быстро управу найдёт. Посидите в крепости или у меня в погребе — сами уходить раздумаете, — пригрозил настоятель.

Чего-чего, а такого поворота событий Иосиф не ожидал. Он недоумённо замер посередине храма, распрямив грудь, — высокий, широкоплечий, сильный и в то же время совсем беспомощный. Он хотел было запротестовать, возмутиться, но против него стоял старик, такой же высокий и широкоплечий, как и он сам, не сгорбленный ни годами, ни многолетней молитвой, упрямый и властный. Они возвышались над собравшимися вокруг любопытными иноками и молча взирали друг на друга, как два задравшихся петуха, размышляющих, рисковать или не рисковать, нападать или погодить.

— Готовься, вечерню тоже ты будешь читать, — распорядился игумен и, повернувшись, пошёл из храма.

Он решил, что победил. Но он просчитался. Вернувшись в свою келью, Иосиф тут же начал собирать вещи. Он понимал: всё сошлось, чтобы бежать немедленно. Пока с них не потребовали клятвы остаться в обители навсегда, пока за ними нет слежки, пока не явилась Фенечка и не выдала их обоих слезами или истерикой — от женщины всякого можно ожидать. Пока она, наконец, не уговорила его сделать что-то непоправимое, ибо он теперь и сам не знал, на что способен. Не хотел ведь накануне идти на свидание, так нет, помчался, словно кролик в пасть змеиную под гипнозом. Да и теперь вот тоска начинает вновь распирать.

Бежать надо сразу же после вечерни, когда стемнеет, а насельники разбредутся по своим кельям. Через те же хозяйственные ворота, в которые он ходил на свидание. И выходили они, как он уже убедился, на малолюдную улицу.

Его размышления прервал Герасим, вернувшийся из пекарни.

— Почему ты вещи укладываешь? — поинтересовался он.

— Нам надо немедленно уходить отсюда.

— Отчего такая спешка, что стряслось?

Иосиф рассказал о приключении в храме и об угрозах игумена Антония оставить их в этом монастыре навсегда.

— А мы не замёрзнем ночью в дороге? — спросил неуверенно Герасим.

— Одежда тёплая у нас есть, — рассудил вслух Иосиф, — да и пешком мы далеко не пойдём. На повечерницу идти не обязательно, в келью к нам никто не заглядывает по вечерам, подумают, что мы спим, так что сегодня нас никто не хватится. Сегодня к ночи доберёмся до окраины города, попросимся в какой-либо двор, переночуем. А с утра пораньше возьмём лошадей да двинемся по своему пути. Деньги у нас есть, не хватит — подзаработаем!

— А если погоня?

— Сам Антоний на это не решится. Если же обратится к князю, как обещал, — времени много уйдёт. А через пару дней — ищи ветра в поле! Свернём в сторону Ростова Великого, к Вассиану двинемся, на той дороге нас никто искать и не подумает, они же знают, что мы на север собирались! А Вассиан нас в обиду не даст и поможет до цели добраться! Не волнуйся, брат, не пропадём. А пока пошли обедать.

Вечером Иосиф вновь читал в храме, и служба эта имела не меньший успех, чем предыдущая. Антоний был доволен, что в обители появился чтец с таким прекрасным голосом. Вечерня прошла более чинно и благостно, чем обычно, что особенно порадовало настоятеля. Он решил завтра же с утра ещё раз поговорить с Иосифом и убедить его добровольно остаться в обители.

Но не успел. Уже через час после вечерни, выбравшись по одному из своей кельи, чтобы не привлечь внимание, со своими котомками в руках паломники спешно двигались вдоль монастырской стены на большую дорогу. Иосиф в последний раз глянул в ту сторону, где для него наверняка уже начинали топить баню. Сердце предательски заныло. Но решение принято. А сердечная боль — это та же самая болезнь. Она рано или поздно проходит. Надо только потерпеть. А монах, не умеющий терпеть, — не монах.

Глава VI
КТО В МОСКВЕ ХОЗЯИН?

И присудил господин Геронтий, митрополит всея Русии,

князю Михаилу Андреевичу Кириллова монастыря

игумена судить по старине, как было при его отце...

Акты из архива Кириллова Белозерского монастыря

Судный список, номер 315

Кириллов Белозерский монастырь не был на самом деле столь единодушен в желании избегнуть полноценного владычества над собой архиепископа Ростовского Вассиана. Во-первых, потому что это было вопреки обычаям, все монастыри, даже великокняжеские, обязаны были подчиняться епархиальному владыке. А во-вторых, и это самое главное, редко какой коллектив жаждет полновластия над собой какого-то одного человека, будь это даже совместно выбранный ими настоятель. Люди, получившие неограниченную власть над другими, нередко теряют объективность, начинают ценить себя сверх всякой меры. Если к тому же лидер властолюбив и несдержан, каким бывал порой Нифонт, то его самоуправство могло сделаться невыносимым. Отстранив Ростовского архиепископа от судейства в монастыре, игумен становился там полным хозяином. Ибо князь Белозерский хоть и считался покровителем монастыря, в дела его практически не совался.

Как и следовало ожидать, Нифонт не замедлил проявить свои дурные наклонности. Одной из них, по мнению старцев обители, была страсть игумена к обогащению, к накоплению сел и земель с крестьянами, что совершенно не соответствовало, по их мнению, учению основателя монастыря Кирилла Белозерского. В результате монахам всё чаще приходилось исполнять далеко не свойственные им функции: управляющих, сборщиков налогов, судей крестьянских, торговцев и даже надсмотрщиков-палачей. Безусловно, старцы-схимники были освобождены от подобных обязанностей, но они с болью видели, как вовлекается в это дело молодёжь, как вместо обретения духовности она всё более погружается в хозяйственные проблемы. И ради чего? Ладно бы, если для расширения обители, строительства храмов и келий, питания нищих. Но нет, доходы шли в первую очередь на приобретение серебра и золота, новых драгоценных сосудов для служения, оправ для икон, дорогих одежд для игумена и церковнослужителей.

«Разве так уж необходимо всё это человеку для укрепления духовности? Для спасения своей души? — рассуждали старцы. — Разве для того уходили от сытой обеспеченной жизни в глухие леса преподобный Кирилл Белозерский и многие его последователи? Нет и нет! Да и сами мы потому и пришли сюда, отдав в руки Господу свои судьбы, что видели высший смысл своего земного бытия в молитве, в служении Создателю, в стяжании благодати себе и миру. И что же теперь? Что делать, когда на первое место в обители выходят совсем иные, материальные ценности?»

Дело дошло до того, что игумен с казначеем и келарем уже и питаться стали отдельно от остальных насельников за закрытыми дверями, пренебрегая общей трапезой и одинаковой пищей! Старцы роптали. Довольно тихо, когда узнали, что их покровитель, князь Белозерский единолично назначил им игуменом Нифонта, не дожидаясь решения монастырского совета старейшин, который ещё не решил окончательно, кого избрать себе на это место. Роптали погромче, когда Нифонт прогнал архиепископских приставов и десятинников. А когда выяснилось, что игумен убедил князя Михаила Андреевича тягаться с владыкой Ростовским за управление монастырём, не вытерпели и послали к Вассиану своих гонцов с просьбой не отступаться от них.

Послание оказалось кстати: Вассиан Рыло, узнав о решении митрополита и дождавшись, когда великий князь вернётся из Новгорода, собрался в Москву восстанавливать справедливость. Ради такого случая он готов был пересилить своё недомогание.

Митрополит Геронтий к тому времени был вполне доволен состряпанным дельцем. Тем, как прошёл суд, тем, как Нифонт сумел понравиться вдовой великой княгине Марии Ярославне, постричь её в монахини, добиться полной поддержки. Впрочем, она и не знала о тяжбе, это дело её не коснулось, но важен был сам факт её благосклонности к Кирилловскому игумену. Сама о том не догадываясь, она как бы оказалась на стороне противников своего Ростовского архиепископа Вассиана. Митрополит всем этим был доволен, с истинным наслаждением выписал он грамоту, по которой Кириллов монастырь поступал в полное владение князя Михаила Андреевича Белозерского, а Ростовский архиепископ лишался над ним всякой власти. Довольная улыбка мелькала на его тонких губах, когда представлял он себе уязвлённую физиономию Вассиана. Но увидел он далеко не то, что ожидал.

Прибыв в Москву, властный и величественный старец Вассиан первым делом направился к митрополиту. Глянув на него, Геронтий понял, что гость весьма недоволен результатами суда. И не ошибся.

Грозный старец поздоровался сдержанно, не по чину, и, не приняв благословения, сразу же приступил к делу:

— С какой стати ты, мой господин, взял у меня Кириллов монастырь? — поинтересовался он.

— Сам игумен Нифонт со старцами меня о том просили, — попытался со всевозможной ласковостью в голосе умиротворить посетителя Геронтий.

Он хоть и хотел Вассиану нос утереть и на место поставить, однако же побаивался его. Авторитет архиепископа среди святителей и народа был столь высок, что с этим нельзя было не считаться. К тому же он много лет оставался духовником великого князя и всегда мог прибегнуть к его покровительству. И хоть Геронтий убеждал себя, что никого не боится, что духовная власть на Руси выше светской, а стало быть, государь ему не указ, открытого конфликта не хотел, чувствовал свою неправоту. Знал: случись открытый спор по этому делу, святители, конечно, примут сторону Ростовского архиепископа. Ведь каждый из них имеет в своих епархиях монастыри и легко может представить себя на стороне обиженного. Так что митрополит постарался унять свою гордыню и быть с гостем поласковее. Но отступать вовсе не собирался.

Вассиан тем временем, несмотря на приглашение сесть, оставался твёрдо стоять напротив, опираясь на свой святительский жезл. Он не скрывал своего возмущения:

— Не диво, что Нифонт восхотел за князем Белозерским быть. Князь-то его на игуменство и поставил. Да только где это видано, чтобы митрополит, первосвятитель, забрал у пастыря его паству и отдал на попечение мирской власти?

— Но князь много помогает монастырю, жизнь старцам облегчает!

— Так это его святой долг на земле! Он за это имеет прямых заступников и просителей перед Господом. Иноки его за помощь молитвой благодарить должны.

— Так ведь ко мне старцы монастырские приходили, они тоже просили оставить их за князем.

— Не ведаю, какие старцы к тебе приходили, а у меня от них письма имеются, где они возмущаются твоим решением, которое не согласуется ни с мирскими, ни с Божескими законами. Я требую, чтобы ты забрал свою грамотку у князя Михаила и не вмешивался в наши дела.

Последние слова покоробили Геронтия. Он помрачнел, и ласковость в его голосе тут же пропала.

— Мне до всего есть дело, что моей паствы касаемо, особенно её духовной жизни. Так что ты мне тут не указ, — митрополит поджал тонкие губы, многозначительно помолчал. — И решения своего я не могу переменить. Что сделано, то сделано. Монастырь и прежде подчинялся лишь князю Белозерскому, и впредь так останется — по старине. Князь ближе к обители, ему видней, как там дела идут.

— Ближе всех к нам Господь, он нас и рассудит! — грозно заключил Вассиан, развернулся и, не прощаясь, вышел.

Великий князь Иоанн Васильевич без колебаний принял сторону своего духовника Вассиана, чей авторитет с юности почитал высоко. Зная участников спора, он тут же уловил суть происшедшего. Сам он давно пришёл к выводу, что митрополит Геронтий стремится всеми силами укрепить и расширить свою власть, причём не только духовную, но и на мирскую зарится. Старается и самого государя под свою руку поставить. Это был уже не первый случай, когда он важные государственные вопросы стремился разрешить единолично. Почему он, спрашивается, собор без великого князя в декабре собрал? Почему епископа Тверского без главы государства утвердил? Нет спору, кандидатура святителя была с ним согласована. Но почему, спрашивается, нельзя было пару месяцев обождать? Небось Тверь устояла бы и без духовного владыки. А теперь вот и землями решил распоряжаться по своему усмотрению, князьям свои грамотки писать, власть в монастырях им дарить!

Впрочем, и иных поползновений митрополита Геронтия на великокняжескую власть накопилось предостаточно. Взять хотя бы строительство собора Успения Богоматери. Знает прекрасно первосвятитель, что это ныне для государства объект наиважнейший, сам Иоанн других строек не начинал, чтобы лучших людей оттуда не отвлекать. Да митрополиту закон не писан, взялся себе каменные ворота да палаты мостить, каких и у самого государя нет! Выскочка, можно сказать, его же рукой во власть возведённый, видите ли, не может без пышных хором год обождать! Начал лучших специалистов с собора снимать, деньги и материалы на свои палаты тратить. Ну и результат: митрополичьи хоромы готовы, а храм всё ещё строится! А пограничные споры! Как возникает какой суд за земли, всегда оказываются митрополичьи монастыри в выигрыше, всегда монахи правы, и лучшие луга, покосы к ним уходят и от детей боярских, и от самого великого князя. Он, Иоанн, уступал, уступал старцу, надеялся, что потешит тот на старости лет свою душу всевластием и угомонится. Да не тут-то было! Аппетиты его всё растут. Вот уже и своих святителей перестал щадить, лишь бы власть свою доказать всему свету. Ну, на этот раз он, государь, ему не уступит.

Выслушав Вассиана, опечаленного невиданным им прежде оскорблением, Иоанн утешил величавого старца:

— Я, отец мой и богомолец, целиком на твоей стороне, в правоте твоей не сомневаюсь. Не волнуйся. Завтра же с утра гонца пошлю ко князю Михаилу Белозерскому, грамотку ту дерзкую Геронтиеву прикажу мне немедленно прислать. Через неделю, не более, она тут будет. Сам же её лично и изорву. А коли хочешь, — Иоанн дружелюбно улыбнулся старцу, — могу и тебе на память подарить!

— А если заупрямится князь? Он же знает, что митрополит на его стороне?

— Уж на Михаила-то я управу найду! Он хоть и дядя мне, но не посмеет ослушаться. И с митрополитом я нынче же потолкую. И на него узда имеется. Заупрямится — собор соберём, докажем нашу правоту на суде первосвятительском!

Иоанн схватился за колоколец и позвонил. Разговор с архиепископом проходил в его кабинете, сам он сидел за столом, гость — напротив, в удобном кресле.

Немедленно в палату вошёл дежурный дьяк Василий Долматов, невысокий широкоплечий молодец лет двадцати пяти, неторопливый, обстоятельный.

— Вот ты и отправишься завтра же к князю Михаилу Белозерскому, — приказал Иоанн.

Долматов молча поклонился, демонстрируя желание немедленно исполнить приказ. Он уже не раз выполнял срочные великокняжеские поручения, ездил послом в Новгород и Псков. Государь был всегда доволен его службой, его обстоятельным расследованием любого дела и толковыми докладами. Чувствовалось, что со временем из него вырастет надёжный помощник, возможно, и посол.

— Приготовь себе нужные грамоты и проездные, возьми ещё несколько человек, можно Погожева Мишку и Родиона Богомолова, ещё двух приставов и завтра же с утра пораньше отправляйся к князю Михаилу. Скажи ему, чтобы отдал вам грамоту митрополита на Кириллов Белозерский монастырь. Если вздумает ослушаться, намекни ему, что это дорого обойдётся для всей его семьи. Пусть тогда, немедля, сам в Москву приезжает. Понял?

— Понял, государь, — вновь поклонился Долматов и потрогал в смущении свою курчавую бородку, чувствуя щекотливость и сложность задания. Он хорошо относился к князю Белозерскому, уважал его, не хотел обидеть, но приказ есть приказ.

— Да ещё, между прочим, расскажи ему, что в крепости, в Беклемишевской башне, только недавно после новгородцев темницу пыточную подновили, так что есть где государевым ослушникам о жизни подумать! — Иоанн со значением глянул на архиепископа, но натренированное жизнью лицо старца оставалось бесстрастным, таким его привыкли видеть окружающие.

Долматов поддержал ироничное настроение государя, от души улыбнувшись в свои усы.

Когда дьяк вышел, архиепископ Ростовский вновь обернулся к хозяину кабинета:

— Может быть, сын мой, тебе сначала надо было с самим митрополитом поговорить? Вдруг он сам свою грамоту отзовёт?

— Ты ведь говорил с ним? Не пожелал Геронтий уступить? Стало быть, и без него обойдёмся. Пусть знает, что он не один здесь властитель. А поговорить — поговорю, сегодня же. Однако знать он должен, что нельзя идти против установленных порядков. А не согласится, всё равно по-нашему будет. Ты, отец мой, можешь не волноваться.

Управившись с Вассианом, Иоанн отправился к Геронтию в его митрополичью резиденцию. Он решил пройти по улице, но не стал надевать шубы, оставшись в достаточно тёплом нарядном кафтане, ибо митрополичьи палаты находились в ста с небольшим шагах от его дворца. Пока он сидел за столом, его голова была покрыта маленькой круглой шапочкой — тафьёй из шерстяного ипского сукна, расшитой мелким жемчугом. Но, выходя из дворца, он всё же надел сверху высокую царскую шапку с соболями и драгоценными каменьями, взял с собой свой тяжёлый золочёный посох. Оттого издали каждому встречному было видно, что идёт государь, и народ низко кланялся ему. За ним, отступив на шаг, следовали охранники-рынды.

На улице государя ослепило яркое весеннее солнце. Снег на соборной площади был убран, и уложенный на ней камень почти что высох. Но прохладный пронизывающий ветерок напоминал, что лето ещё не близко.

Иоанн прошёл в знаменитые митрополичьи ворота, спросил, где Геронтий. Монахи в чёрных облачениях засуетились, повели государя в только что отстроенную палату, в кабинет.

Иоанн не раз уже бывал в новых пышных покоях митрополита и каждый раз замечал, как они обрастают богатством, дорогими иконами, сосудами, поставцами, резными креслами и сундуками. Прошли одни сени, вторые, переднюю палату. Один митрополичий дьяк убежал вперёд — предупредить хозяина о важном посетителе, и вот уже митрополит сам шёл ему навстречу, остановившись у входных дверей своего просторного кабинета с высокими потолками и большими окнами. Он подчёркнуто ласково благословил государя, пригласил к себе. Иоанн впервые обратил внимание, что за нарочитой добротой и ласковостью в голосе в глазах владыки нет-нет да и мелькала изрядная доля жёсткости и даже злости.

Как и предполагал Вассиан Рыло, митрополит стал настаивать на своём, доказывая, что он сам провёл расследование и суд и убедился, что монастырю удобнее и лучше жить под покровительством князя, к тому же прежде монастырь никогда и не подчинялся Ростовским владыкам.

— Да разве у архиепископа Ростовского дела мало, что он так ретиво кинулся отстаивать свои права на обитель? — прикидываясь наивным, вкрадчиво спросил митрополит. — Неужто владыка доход большой надеется с него получить?

Иоанн, рассерженный уже предыдущей беседой, пристально поглядел на хозяина кабинета своим знаменитым, словно лезвие кинжала, взглядом, от которого даже хладнокровному Терентию стало не по себе. Конечно же, оба они знали, что любой монастырь должен был отдавать своему епархиальному владыке десятую часть доходов, а это — немалые денежки.

«А может быть, — подумал Геронтий, — государь уже прознал, что я получил за грамотку дары и от князя Белозерского, да и от самого игумена Нифонта? Конечно, греха в том большого нет, не для себя ведь, для митрополичьей казны, но всё же...» — митрополит поёжился, словно его пронзила холодная струя воды. Но уступать он никак не хотел.

Тогда Иоанн, продолжая столь же сердито и пристально глядеть на Геронтия, молвил строго:

— Отец мой, я не вступаю в твою власть, которую ты имеешь над церковью всею, и над всеми служащими её, и над теми монастырями, которые они устроили. Вот ты их и береги, и поучай их, и суди. Но те монастыри, которые устроены предками нашими, великими князьями, или местными князьями дворянами и городами, — ты не имеешь такой власти кому-то их отдавать. Ты прекрасно знаешь: Кириллов монастырь — жемчужина земли нашей, устраивался князьями. Более половины земель, которыми он владеет, даны ему нашим семейством за то, что Кирилловский игумен Трифон отца моего от неправедной клятвы освободил. Земли и ценности туда вкладывали и отец мой, и мать, и брат Юрий, и сам я. И потому только я могу с полным правом распоряжаться этой обителью. А я считаю, — Иоанн специально подчеркнул это своё «я», — что нет на Руси более честного и достойного пастыря в судьи для этой обители, чем Ростовский архиепископ Вассиан!

Но и после этого монолога Геронтий не собирался сдаваться. Молча выслушав всю длинную речь государя, он, напротив, возмутился, что тот ограничивает его в законных, как он считал, правах.

— Только я по своему сану и положению имею власть над всеми монастырями! — поджал он губы и сердито поглядел на великого князя.

Но и тот уже терял терпение.

— Хорошо, раз не хочешь по-доброму признать, что неправое дело сотворил, — произнёс он сквозь зубы, — я прикажу святительский суд собирать, завтра же гонцов разошлю во все епархии. Пусть первосвятители укажут тебе на неправоту твою и отменят худое дело. А пока я посылаю к князю Михаилу Андреевичу гонца, чтобы забрал твою грамотку. И пусть попробует не подчиниться. Придётся ему либо в Литву бежать следом за своим братом и там нищенствовать, либо ко мне в Беклемишевскую башню в заточение отправляться. Я не потерплю ослушания. Мне беспорядок в государстве не надобен!

Последние слова Иоанн произносил, уже поднявшись из кресла, куда его усадил митрополит. Он двинулся к выходу, но хитрый старец понял, что дело его безнадёжно, что на сей раз его самовластие добром не кончится, и поспешил отступить.

— Постой, сын мой, не спеши, — проговорил Геронтий, вставая и следуя за великим князем. — Не думал я, что ты так серьёзно отнесёшься к такой мелочи, как споры о покровительстве над каким-то отдельным монастырём. Я считал, что это больше до меня касаемо, до духовной власти, — снова ласковым вкрадчивым голосом увещевал он. — Но раз это так важно для тебя, пусть всё будет по-твоему...

Убедившись, что дело завершилось полной победой, Иоанн, не прощаясь, повернулся и ушёл. Геронтий недовольно пошевелил своими тонкими губами, пригладил тёмные ещё, но с большой проседью волосы. Глаза его зло блеснули.

«Ничего, поглядим ещё кто кого, — прошептал он, разозлённый поражением. — Ладно, я в этом деле уступил, в другом своё возьму», — утешил он себя.

Дело утряслось быстро. Не прошло и десяти дней, как гонец привёз от князя Михаила Верейского-Белозерского данную ему Терентием грамоту на единоличное покровительство над Кирилловым монастырём. Да ещё и с извинениями, что весьма смягчило сердце Иоанна. Но он не поспешил порвать бумагу, как обещал Вассиану. Он не хотел так просто забывать нанесённые ему обиды. Аккуратно распрямил лист и положил в специальную папку, где лежало ещё несколько бумаг «для памяти», которые могли в будущем пригодиться.

Несмотря на происшедшее недоразумение, отношения Иоанна с митрополитом оставались прежними, спокойными. Уже через несколько дней Геронтий пожаловал к великому князю с очередной просьбой, исполнением которой опять же косвенно затрагивались интересы Вассиана Ростовского. Митрополит просил подписать грамоту с запрещением посторонним людям ездить через митрополичью слободку Караш Ростовского уезда. А кто через неё ездил чаще других? Послы да гонцы, да гости к Вассиану Ростовскому. Впрочем, и к вдовой княгине Марии Ярославне, ныне инокине Марфе, правда, теперь она там бывала реже, чем прежде. Проезжие требовали у крестьян еды и питья, ночлега, лошадей и подвод, что крестьянам было разорительно.

Иоанн прочёл грамоту, велел дьяку дописать, как требовал того Геронтий: «А кто поедет тем путём без права, и тому быть от меня, от великого князя, в казни. На Караше гонцам и ездокам не ставиться и кормов не брать». Ещё раз перечёл, подписал, свою печать приставил. Геронтий ушёл довольный, чувствуя, что взял хоть небольшой, да реванш над Вассианом. Но и Иоанн не сожалел о сделанном. Он понимал, что, если желаешь мира в доме, иногда надо и уступать. Вскоре уступил он Геронтию и ещё раз, но тут уж скрепя сердце и положив для памяти ещё одну грамотку в свою заветную чёрную кожаную папку.

Это произошло в начале июня. На сей раз его митрополичий монастырь Пречистенский никак не мог поделить луга с владениями детей боярских великокняжеского брата Бориса Васильевича. Жалоба митрополита состояла в том, что братовы люди Дмитрий Рожнов с братьями Крюком и Остафьем, по словам жалобщиков, покосили монастырские луга у реки Конши. Геронтий требовал управы на них. Иоанн пообещал разобраться по правилам и по закону. Но своему лучшему судье Ивану Сухому наказал:

— Ты суди так, чтобы не докучал мне больше о том отец мой, митрополит. С собой возьми людей митрополичьих — для свидетельства.

Иван Сухой пообещал государю не обидеть владыку. Взял всех, кого надо, конечно, и пристава — Васюка Лугвенева, для соблюдения порядка.

Для начала вся представительная компания пожаловала к игумену Пречистенского монастыря Василию, к пострадавшей стороне. Приняли их иноки чинно, накормили, да тут же принялись жаловаться. Но Сухой очень-то слушать не стал:

— Завтра с утра пораньше суд начнём. Вот встретишься на поле, отец, со своими обидчиками, тогда всё и расскажешь!

С рассвета послал за детьми боярскими Рожновыми пристава Лугвенева, приказал привести ответчиков к спорному лугу. Сам со старцами монастырскими, с людьми митрополичьими чуть погодя вышел им навстречу, истцы сказали ему, что идти совсем близко. Но это «близко» растянулось чуть ли не на полчаса, ибо монахи были в основном престарелыми, а один так и совсем древний. Двое помоложе поддерживали его под руки. Двигались чинно, с удовольствием, и Сухой был вынужден приноравливаться к их ходу. Вскоре и сам почувствовал всю прелесть такой прогулки. Солнце всходило рано и уже успело прогреть воздух, но не лишило его ночной свежести, трава на обочине дороги ещё хранила влагу, трели птиц и цикад переливались и звенели в прозрачном застывшем воздухе.

А когда вышли к спорному лугу, и вовсе чуть не задохнулись от аромата трав. Большая его часть была скошена давно и уже успела зарасти молоденькой свежей зеленью. Малый клочок был сработан совсем недавно; только начинала подсыхать разбросанная разноцветь с васильками и ромашками. Вдали текла небольшая река. Само же просторное поле окаймлялось, словно охраной, лесом. Только остановились, чтобы осмотреться, заметили невдалеке знакомого пристава в окружении нескольких крепких мужичков.

— Вот и братья Рожновы нас ждут с работниками, — пояснил игумен.

И дети боярские, и их мужики при встрече низко поклонились судье и игумену с монахами, лица братьев были открытыми, беззлобными. Казалось, они не сомневаются в своей правоте и уверены, что стоит только объяснить дело как следует, и всё расстановится по своим местам, претензии к ним сразу исчезнут.

— Мы только вчера тут закончили кусочек косить, чуть с утра в другую сторону не отправились, — пояснил Дмитрий, высокий загорелый парень. Было видно, что сей сын боярский не брезгует работать в поле вместе с мужиками, — тёмно-коричневый цвет его рук и лица подсказывал, что он немало часов провёл в поле, под солнышком, обильно политый потом.

— Вот видите, — вмешался игумен, — снова они нашу землю покосили. Эта земля исстари наша, монастырская, а нынче её осваивает этот Дмитрий с братьями.

Рожнов-старший с каким-то жалостным удивлением поглядел на настоятеля:

— Я ж ему много раз объяснял, что наша эта земля, и отцу моему, и деду она принадлежала, и никогда не была монастырской.

— А почему вы эту землю своей зовёте? — поинтересовался у него судья.

— Так, господин, и церковь ту Георгия Святого, что у них в обители, и сам монастырь ставил прадед наш Григорий Хваст на своей собственной земле, так что и вся монастырская земля, если по совести, наша, да уж мы не трогаем, что дед им отказал. А луга эти никто им не передавал. Мы их всегда пользуем.

— А есть ли на ту землю прадеда вашего и отца вашего духовная или купчая, или другая какая грамота? — продолжал свой допрос судья.

Дмитрий потёр высокий загорелый лоб с появившимися уже залысинами:

— Нет у нас ни духовной, ни купчей, никакой иной грамоты. Предки наши заселились здесь неведомо когда и сами эту землицу осваивали, выкорчёвывали деревья и камни вывозили. А в том, что она предкам нашим принадлежала — дедам и прадедам, — свидетели у нас есть. Вот они, с нами, наши знахари.

Сын боярский повернулся и показал на сухощавого старца, достаточно древнего, но бодрого ещё, в сероватой то ли от времени, то ли от положенного ей цвета полотняной длинной сорочке, подпоясанной яркой бечёвкой.

— Это Прокофий Шипулин, а это вот, — он обернулся ко второму пожилому кряжистому мужику, — это Легчан, Кондратов сын. Они всё знают о наших землях.

Старец чинно поклонился судье, поправил жидкую бородёнку и неспешно произнёс:

— Я, господин, слышал ещё от своего отца, что храм Георгия Святого поставлен на своих землях Митиным прадедом Григорием Хвастом. Об этом все мужики наши знают.

Следом поклонился кряжистый Легчан Кондратов:

— Я тоже не раз слышал от людей, что церковь поставлена дедом Митиным.

— А земля чья? — решил уточнить всё-таки судья.

— Я того не ведаю, земля чья, — засмущался Легчан Кондратов и отступил шажок назад, как бы прячась за чужие спины.

Сухой обернулся к игумену Василию:

— А почему ты зовёшь эту землю своей митрополичьей отчиной?

Игумен приклонил свою седую голову, как бы обдумывая ответ, затем обернулся в сторону ещё более старого и седого инока, рядом с которым стоял второй, немногим моложе.

— Ведомо то, господин, старцам чернецу Геронтию и чернецу Карпу. Вот они перед тобой.

Древний монашек Геронтий, глубоко вздохнув, словно набираясь воздуха и решимости, неожиданно молодым и высоким, натренированным многочисленными молитвами и пением голосом молвил:

— Я, господин, за восемьдесят лет помню, что та земля и те луга митрополичьи, а жили на них игумен Семенчак да брат его поп Алексий, а пели у Великого Георгия; а в Попадышенском жил поп Григорий, все три попа были братья, и меж их земель чужой земли не было ничьей, а рубеж шёл по реке Конше.

Естественно, никаких документов на владение землёй у монахов тоже не было. Сухой был в растерянности. Вопрос был, конечно, спорный, мало того, судья чувствовал, что братья Рожновы, несомненно, имеют больше прав на эти луга. Их великодушный предок, прадед, боярин Григорий Хваст совершил когда-то великое богоугодное дело, поставил на свои деньги большой храм — этого никто не отрицал. Известное дело, не мог он поставить его на чужих землях. Ну а где храм, там и служители. Поселились они рядом, три попа, получили от боярина земли на пропитание и на проживание. Постепенно образовался близ храма монастырь, появились новые люди — прошёл ведь чуть ли не век, стали забывать, что и откуда. Кто живёт — тот и хозяин. А может быть, и не случайно забыли... Теперь попробуй докажи, кто истинный владелец. Наказ же от государя был недвусмысленный — не обидеть митрополита, стало быть, судить надо в пользу монастыря, лишив братьев столь лакомого кусочка земли, на который позарились монахи.

«Вот паразиты, прости меня, Господи, — подумал про окруживших его старцев в чёрном судья. — Хоть и крест на них есть, да совесть, видно, молчит. Наверняка ведь игумен знает, что земля не монастырская, рожновская. Да знает также, что митрополит жаден до новых земель, поддержит, поможет сына боярского, небогатого и незнатного, пограбить...»

Братья со свидетелями молча стояли в стороне, ожидая своей участи, монахи держались поближе к судье, будто от этого зависело решение судьбы большого заливного луга, который мог прокормить травкой полную зиму не одну коровку. Видно было, что земля тут хорошо раскорчёвана, разровнена, ухожена. Новый такой луг расчистить от леса — годы понадобятся. Да поди ещё найди его!

Видя, что судья колеблется, игумен Василий не сдержал маску учтивости и, сохмурив брови, сердито глянул на него. Но тот не желал покривить своей совестью и решения никакого принимать не стал.

«Хотел государь, чтобы было по-митрополичьи, пусть грех на себя берёт», — решил Иван Сухой.

Вслух же сказал громко, чтобы слышно было обеим противоборствующим сторонам:

— Решения теперь я принять не могу, доложу великому князю о вашем деле, он и суд чинить будет. После окончания полевых работ назначу вам время, когда в крепость к великому князю явиться. Приставы вам сообщат, когда приехать. А пока пусть всё как было останется, кто работал на лугу, тот и работает.

Игумен Василий бросил на Сухого злобный взгляд, но, сдержавшись, промолчал. Братья же Рожновы облегчённо заулыбались, словно дело уже решилось по справедливости, как они считали.

Обе группки молча разошлись по сторонам.

Уже через два дня Иван Сухой докладывал Иоанну о результатах расследования. Судья поступил по совести, не желая кривить душой, отложил дело на рассмотрение высшей инстанции, и потому великий князь не стал ему пенять за непринятие решения. Такой выход из сложных спорных ситуаций допускался по существующему закону: великий князь регулярно, по нескольку раз в год рассматривал представленные ему судьями дела в присутствии бояр и тут же принимал решения, которые уже не подлежали никакому пересмотру и даже сомнению. Для решения этого и подобных ему дел он назначил следующее слушание осенью, после уборки урожая. Впрочем, это рожновское дело было для него уже решённым. Иоанн не хотел обижать своего владыку по мелочам.

Глава VII
КИРИЛЛОВ МОНАСТЫРЬ НА БЕЛОМ ОЗЕРЕ

Господь отвернулся от Иосифа. Он понял это окончательно лишь в самом Кирилловом Белозерском монастыре. А добирались иноки до него более месяца.

Сначала, бежав на ночь глядя из Твери, они направились в сторону Ростова Великого, под крылышко архиепископа Вассиана, Иосифова родича и тоже, как и они оба, постриженника Пафнутия Боровского. Опасаясь погони, отсиживались в маленьких деревушках, зарабатывая на хлеб и на дорогу. Двигаться старались в основном на попутных телегах, чтобы не маячить долго на заснеженных дорогах, да и не примёрзнуть.

Вассиана в Ростове они не застали — он уехал в Москву к великому князю по поводу всё того же Кириллова монастыря, как им потихоньку объяснили, искать управу на игумена и на самого митрополита, пожелавших отнять у него управление обителью. Но гостей приняли хорошо, приютили, согрели. Отдохнув и помолившись в прекрасных ростовских храмах, иноки двинулись дальше, теперь уже никого и ничего не опасаясь: сюда руки тверского князя дотянуться не могли.

Не торопясь, добрались до Вологды, а там первый же встречный указал в сторону подворья Кириллова монастыря. Найти его оказалось несложно: оно располагалось в самом центре города и было довольно обширным, с добротными теремами и многочисленными хозяйственными постройками, среди которых имелась и гостевая изба. Неудивительно, ведь через Вологду шёл основной путь в обитель из центральной Руси, из Москвы. Оказалось, что в городе есть ещё несколько монастырских дворов, подаренных чернецам Вологодским князем Андреем Васильевичем Меньшим, братом великого князя. Кирилловская обитель владела многими землями в разных уделах, её иноки имели право беспошлинно торговать не только во владениях своего патрона князя Верейского и Белозерского, но и Вологодского, и Тверского, и самого Московского.

В подворье шла активная жизнь. Тёмные рясы монахов и послушников то и дело мелькали в дверях амбаров, погребов, на складах. Суровые иноки с обветренными на холоде лицами и натруженными руками что-то без конца носили, грузили, перекладывали, ввозили и вывозили.

Паломников приняли радушно, без особых расспросов поселили в гостевой избе, пригласили после службы вместе с собой в трапезную. А уже через день спозаранок отправили на санях к Кириллову. Оттуда накануне доставили на двух подводах рыбу для продажи. В обратный путь в одни большие сани вместе с возницей и чернецом разместили разную утварь для хозяйства — замки, гвозди, посередине возвышался прикрытый рогожей огромный медный котёл для кухни. Во вторых уселись паломники, а рядом с ними расположился и сам монастырский казначей Антоний, закутанный в огромную волчью шубу. В ногах у них были навалены поставы с сукном на новые рясы.

Крепкие ухоженные лошади, по паре на каждые сани, бежали споро, дорога была гладкой, уезженной. На полпути в монастырском селе отдохнули, поели, двинулись дальше и уже к ночи оказались на месте.

Казначей к концу дороги почувствовал к гостям расположение, начал охотно отвечать на расспросы, рассказывать о монастырской жизни. Он ездил к Вологодскому князю Андрею Васильевичу за грамотой на новый подаренный им обители двор, осматривал дар, оставил там управляющего. Заодно проверил и прочее недвижимое имущество двора. Остался доволен. Монастырская казна заметно пополнилась.

— А не боитесь грабителей по пути? — поинтересовался Иосиф.

— Так я денег с собой не вожу, — рассудил Антоний. — Они хранятся в нашей казне в самой Вологде, к весне там и потребуются. Грабители знают, что с нас, с монахов, многого не возьмёшь, потому не зарятся. Да и есть чем оборониться на всякий случай. А в общем-то у нас тут редко шалят.

Антоний отличался флегматичностью и спокойствием. Позже оказалось, что эта черта характерна для многих кирилловских старцев, проживших в этом тихом озёрном крае много лет.

— Ехали бы неделей раньше, могли бы попасть вместе с нашим игуменом Нифонтом. Он почти три недели гостил в Москве, тяжбу выиграл у нашего архиепископа Вассиана. Да ещё постригал вдовую великую княгиню Марию Ярославну.

— А почему именно Нифонт?

— Любит вдова наш монастырёк-то. Сама его опекает. Когда-то наша обитель услугу великокняжескому семейству великую оказала, слышали небось?

— Наслышаны...

— Так вот не забывает она доброго дела. Подарки шлёт, вклады делает. А недавно, минувшей осенью, пожаловала нам пятьсот рублей без пяти, на поминание игумена вашего покойного, Пафнутия Боровского, и мужа её, великого князя Василия Тёмного, и всего их рода. На 15 лет хватит!

— Хорошие деньги, — уважительно откликнулся Герасим. — По всему видать, ваш монастырь не бедствует!

— Да уж не жалуемся, — довольно улыбнулся казначей. — Нифонт наш хоть и не жаден и себе лично многого не требует, однако же монастырской выгоды не забывает. Надо же, самого Вассиана Ростовского одолел! — с гордостью восхищался Антоний.

Паломники хорошо были знакомы со всей этой историей от архиепископских приближённых, у которых только что гостили в Ростове, но они предпочли скрыть это. Однако Иосифу хотелось узнать точку зрения монастырского представителя, и он переспросил:

— Разве может игумен со своим владыкой судиться?

— Наш Нифонт не сам действует, а через нашего князя Белозерского Михаила Андреевича, тот за нас горой стоит. А игумен наш в стороне наблюдает да посмеивается. Сам подумай, кому охота за просто так с деньгами своими расставаться?!

— Так ведь по Божескому закону положено своему владыке десятину отдавать, — прикинулся наивным Иосиф.

Антоний подозрительно глянул на собеседника, но тот ответил приветливой и доброжелательной улыбкой. Казначей расслабился, отбросив подозрения.

— Это кто как устроится, — рассудил Антоний. — Кстати, часть наших старцев так же, как и ты, рассуждает, мол, нельзя законов нарушать. А есть и такие, кто вообще осуждают игумена за то, что земли с крестьянами и дворы в дар принимает, говорят, что монахи своим трудом жить должны. Да только кто ныне нищих-то почитает? Сам погляди: чем богаче обитель, тем больше ей почтения, больше паломников, уважения и прав.

— А как думаешь, отчего митрополит Геронтий вашу сторону взял? — поинтересовался Герасим.

— Так правда же на нашей стороне, мы ведь не нового чего-то требовали, а лишь всё по старине оставить просили! К тому же, — казначей понизил голос, словно его в лесу мог услышать сам глава Церкви, — говорят, меж митрополитом и нашим архиепископом старая нелюбовь, вот они и рады насолить друг другу! Так что наша взяла!

«Это ещё неизвестно, — подумал про себя Иосиф, — не зря небось Вассиан в Москву к государю помчался, без надежды на победу не поехал бы!»

Но он промолчал, не желая открывать свою симпатию и родство с архиепископом.

К Кириллову подъезжали по бескрайним голубоватым от чистого весеннего неба снежным просторам, мимо отяжелевших под давлением влажных белых хлопьев деревьев. Дело приближалось к вечеру, и снег на глазах синел, темнел, поскрипывая под полозьями саней. И когда уже закрался страх, как бы не застрять в снежной пустыне на ночь, вдали показались деревянные ворота монастыря. Остановились переночевать в гостевой избе с другими паломниками.

Успели лишь на повечерницу. И тут, в прекрасном старинном храме Успения Богоматери, Иосиф понял окончательно, что с ним творится что-то неладное, что Господь не желает слышать его. Всю дорогу молил он Бога, чтобы простил ему совершенный им грех прелюбодеяния, освободил от плена блудных мыслей, но молитвы его были тщетны. В самый неподходящий момент, вместо чистых и светлых помыслов, обращённых ко Всевышнему, перед глазами возникала Февронья, его соблазнительница, вспоминались её прикосновения, тело бросало в жар.

Иконы оставались равнодушны к его мольбам о снисхождении. И по пути, и на остановках, и в прекрасных ростовских храмах лики святых безразлично взирали на все его стенания. Молитва его летела в пустоту, не отзываясь в душе прежней сладостью, не наполняла радостью от общения с Творцом. Господь был холоден и нем. Божия благодать оставила Иосифа. Тоска по оставленной в Твери страсти постоянно давала себя знать, Фенечка преследовала его своим присутствием, взглядом, запахом, не давала сосредоточиться на молитве. Не помогали ему ни пост, ни голодание, ни молчальничество.

Здесь, в Кирилловом монастыре, повторилось то же самое. От стен старого намоленного храма, от икон на него веяло холодом и равнодушием. В самый разгар службы ему, вопреки желаниям, вспомнились мольбы оставленной им женщины, её слёзы, захотелось узнать, чем она занимается, не натворила ли чего. Он отогнал от себя наваждение, но легче ему от этого не стало. Молитва вновь не шла на ум. На сердце легла тяжесть.

Утром, когда только ещё начинало светать, ещё до начала утрени, паломники были представлены игумену Нифонту. Это был высокий властный старец лет пятидесяти, который, просветив гостей умным серым взглядом из-под лохматых бровей, спросил о цели приезда. Неожиданно строгое лицо игумена расплылось в улыбке:

— Неужто это ты, Иосиф? Из Пафнутьева монастыря? — спросил он гостя, похлопав его по плечу. — Погоди, а это же Герасим? Как же я сразу-то вас не узнал? Повзрослели, посолиднели! — Нифонт искренне обрадовался товарищам, с которыми когда-то делил хлеб и воду в одной обители. — С чем пожаловали? Небось без Пафнутия горько стало?

— Не без этого. А сюда пришли, как и другие паломники, праху преподобного чудотворца Кирилла поклониться, поглядеть, как другие люди живут, у вас поучиться.

— Может, ещё и остаться надумаете, я рад вам, рад, — проговорил Нифонт. — Я вам келью удобную определю, есть у нас одна свободная, зимой всегда с этим полегче. Располагайтесь, вас после службы проводят. А теперь поспешим...

Они двинулись в храм. По пути Иосиф решил не говорить Нифонту о том, что он стал игуменом, ибо жаждал искупления своего греха на самой тяжёлой работе. Нифонт тем временем оглянулся и добавил:

— Сегодня ещё отдохните с дороги, обустройтесь, поглядите обитель, а завтра после утрени подходите за послушанием. На службу в храм являйтесь вовремя, впрочем, этому вас не надо учить... Жаль, что теперь не могу поговорить с вами, молодость вспомнить, учителя нашего, дел много. Да ещё успеется!

Нифонт в новой роли сразу понравился Иосифу. Именно таким видел он в своём представлении настоящего игумена: строгим, властным, деловым, одновременно красивым внешне, понимающим. Невольно сравнил его с Пафнутием. Тот был святым человеком, но слишком мягким и робким для владыки. Даже птицу боялся обидеть. Вот и привыкли пафнутьевские иноки к вольности, распустились, никакой дисциплины после его ухода не в состоянии были принять. Впрочем, ему, грешнику, теперь надо не других, а себя лишь осуждать, — подумал тут же Иосиф.

После утрени к ним подошёл уже знакомый казначей Антоний и сам повёл их в домик, где предстояло остановиться. Видно было, что он проникся к ним самой глубокой симпатией, возможно, на его отношении к гостям сказалось и их близкое знакомство с самим игуменом. В келье, которую им отвели, было достаточно уютно, имелся стол, широкие лавки для отдыха, мягкие тюфяки, свечи, иконы. Антоний терпеливо ждал в сенцах, пока они разложат свои узлы, оглядятся. Затем радушно предложил:

— Давайте, пока у меня время есть до обедни, покажу вам нашу обитель! А после литургии и трапезы вернётесь, натопите печь, отдохнёте. День длинный, всё успеете.

— Да мы и без того уж у тебя, брат, много времени отняли, неловко нам, — извинялся Иосиф, тем не менее обрадованный приглашением.

— Ничего, я своё наверстаю, — добродушно проговорил Антоний, поглаживая свой объёмный живот, торчащий из распахнутой шубы. — Перед игуменом я ещё вчера отчитался, а остальные дела подождут. Давайте с храма и начнём!

Антоний провёл гостей в опустевшую церковь, где только что отстояли утреню, приблизился с ними к иконостасу. Они остановились возле образов, перед которыми продолжали догорать несколько из зажжённых ещё во время службы свечей.

— Этот храм поставлен при игумене Трифоне больше тридцати лет назад. При том, который батюшку нынешнего государя от неправедной клятвы вероломному Шемяке освободил, — уточнил казначей. — Хозяйственный был этот игумен, без устали расширял и строил обитель. Он и второй храм поставил — во имя святого Иоанна Предтечи, и трапезную, в которой вы вчера ужинали. Обратили внимание, сколь она хороша и просторна?

Паломники охотно закивали в знак согласия, хотя, честно сказать, вечером в полутьме и от усталости не очень-то разглядели, где трапезовали.

— И гостевые палаты, где вы ночевали, тоже при нём сделаны, и кельи многие для иноков. Деловой, говорят, был старец, наш Трифон, жаль, я его не застал уже. А вот это — основатель нашего монастыря, преподобный Кирилл.

Напротив местных образов, между свечами, в резном киоте, обложенная позолоченным венцом и матой, в серебряном окладе, украшенная многочисленными каменьями, стояла икона чудотворца. Поблескивали в оправе яхонты да алмазы, тускло светились жемчуга с бирюзой.

Из центра этого сияющего обрамления скромно глядел невыразительными глазами большеголовый, большелобый человечек с торчащими ушами, с маленьким, почти детским тельцем в скромном коричневом облачении.

Уловив мысли гостей, казначей молвил:

— Не глядите, что тщедушен был телом наш преподобный, духом был могуч, умом высок да светел. Архимандритом был в Москве в Симоновой обители. Ради чистой жизни от почёта и славы отказался. Немолодым уже, почти в шестьдесят лет, ушёл из Москвы на край света, сюда, в лесную и озёрную пустынь, вдвоём с товарищем, с преподобным Ферапонтом. На пустом месте житие начали. Здесь в ту пору живого человека не часто можно было увидеть, да он трудностей не побоялся. Вот теперь какой тут монастырь стоит в его честь! Сами великие князья не гнушаются сюда на поклон приезжать, подарки шлют да благословения просят. До сих пор чудеса у его гробницы приключаются, больных исцеляет наш преподобный, слабым силы придаёт. Портрет этот при его жизни Дионисием Глушицким написан. Мы его письма ещё несколько икон имеем.

— Эта тоже его? — спросил Герасим, указывая на другую, столь же богато изукрашенную икону с изображением Божией Матери, также отдельно стоящую в киоте.

Иосиф оторвался от преподобного Кирилла и глянул на образ, что показал Герасим. В какой-то момент ему показалось, что лик Богоматери дрогнул и в глазах её мелькнуло сочувствие. Он было замер от неожиданности, но, присмотревшись внимательно, понял, в чём дело. Храм имел узкие щелеобразные оконца, свет в которые проникал лишь маленькими тоненькими лучами и, не попадая на лица людей, падал на иконы, приковывая к ним внимание. Эти струйки света, естественно, не стояли на месте, а трепетали вместе с движением солнца, ветра, облаков, оттого казалось порой, что лики святых оживают...

— Нет, это не Дионисия письмо, это почитаемая у нас икона работы Андрея Рублёва, — вывел Иосифа из задумчивости голос Антония, отвечавшего на вопрос. — По преданию, молясь возле этой самой Богородичной иконы в Симоновом монастыре, услышал наш преподобный глас, повелевающий идти сюда, в Белозерскую сторону. Иконку-то он с собой взял, с тех пор она покровительствует нашей обители. В этом храме больше нет икон преподобного Дионисия Глушицкого, две другие находятся в храме Иоанна Предтечи, позже и их увидите. Бывал у нас недавно ещё один мастер, Дионисий, тот, что ваш Пафнутьев монастырь расписывал, он нам тоже две иконы оставил.

Закончив осмотр храма, вышли на освящённую солнцем паперть, на которой таял снег. Сердито каркнула рядом ворона, звонко отозвались сразу несколько пташек. Звуки их голосов переливчато и радостно разносились окрест. По всем приметам надвигалась весна.

Храм располагался на небольшой возвышенности, отсюда хорошо были видны прочные деревянные стены монастыря, многочисленные кельи и хозяйственные постройки.

— Вон там, рядом с трапезной, наша хлебня, — Антоний показал в сторону. — А я вас ненадолго проведу в наше книгохранилище, потом поглядим нашу святыню — келью игумена-основателя Кирилла Белозерского, его вещи.

Он сошёл с паперти и быстро направился к просторной избе, из трубы которой курился лёгкий дымок. В сенях было тепло. Гости разделись, скинул свою шубу прямо на лавку и казначей. Молодой послушник, появившийся в дверях палаты, гостеприимно пригласил их внутрь.

— Знакомьтесь, это Григорий Тушин, — остановился напротив него казначей. — Мы его к пострижению готовим, к осени, ежели никаких неожиданностей не приключится. Переписчик книг он у нас замечательный. Грамоте с детства обучен, память у него беспримерная, книги многие, не глядя в текст, пересказывает. Почерк ровный и красивый. И дело своё любит.

От стольких сразу похвал послушник засмущался, опустил глаза, и все заметили его длинные тёмные ресницы, словно опахала бросившие тени на щёки.

— Я не боюсь его перехвалить, он у нас застенчив, как девица, а трудится день и ночь, хоть тут, хоть в своей келье, когда ни придёшь — всё за рукописью. Гляди не испорти глаза свои красивые, — пожурил он Григория, действительно симпатичного молодца с благородными утончёнными чертами лица.

Тот ещё больше смутился и уж совсем боялся поднять глаза на гостей.

Они вошли в палату. Здесь стояли два стола, за которыми работали переписчики, и лавки, наполовину занятые книгами и бумагой. Большие, в кожаных переплётах рукописи стояли на поставцах, на большом, окованном железом сундуке. Следующая комната, поменьше первой, тоже была заполнена книгами.

«Да тут их не менее сотни!» — не то с завистью, не то с восхищением подумал Иосиф. Зависть сразу придавил: «У меня в обители будет не меньше», — пообещал он сам себе. Оглянулся на своего спутника Герасима. Тот уже листал что-то, не замечая ничего вокруг, а когда поднял глаза на Иосифа, стало ясно, что он просто счастлив.

Антоний тем временем знакомил их со вторым переписчиком, который при появлении гостей тут же начал их пристрастно изучать пытливыми зеленоватыми глазами. Было ему лет под сорок, вид он имел ничем, кроме своих ярких пытливых глаз, не примечательный.

— Это наш вольнодумец Ефросин, — представил его Антоний. — Любитель апокрифы да прочие неблаговидные письмена размножать. Нет, пожалуй, на всей Руси книги, которой бы он не прочёл. Более пятнадцати лет в Кирилловом трудится. А ныне в опале он у игумена за свои вольности. По его приказу «Торжественник» переписывает. Надоело небось? — обратился он к чернецу.

— Не говори, брат, — кивнул тот в знак согласия и выдавил из себя приветливую улыбку.

Судя по всему, он совершенно не обиделся на данную ему характеристику.

— Приходите к нам, если литературой интересуетесь, тут есть что почитать, — предложил он гостям, более ориентируясь на Герасима, неведомо как почуяв в нём своего собрата по рукописному труду.

— Я ведь тоже у себя в монастыре книги множил, — не утерпел, похвалился тот, подтвердив предположение Ефросина.

— А у нас как раз переписчиков не хватает! — обрадовался чернец, которому явно приглянулся новый ласковый человек, от которого он ждал новых свежих идей и рассказов. — Ты скажи о своём желании нашему игумену, он тебя сюда и пошлёт. Попроси брата Антония словечко за тебя замолвить, его игумен слушается.

Ефросин оживился, его пытливые зелёные глаза подобрели, засветились.

— Будем рады видеть вас тут снова, — напомнил он гостям на прощание.

Солнце поднималось всё выше, подтапливая снег, казначей даже не стал застёгивать свою знатную шубу.

— Не в самое лучшее времечко вы к нам пожаловали, — молвил он мечтательно, будучи в добром лирическом настрое. — Всё кругом ровно да бело, лишь лес темнеется. А вот ежели тепла дождётесь, — растает всё, зазеленеет, озёра да реки наши увидите, вот тогда поймёте, какая тут красота несказанная. Знал наш чудотворец-основатель, где место выбирать. А летом до глубокой ночи солнце в небе стоит! Чудо великое! Кстати, надолго вы к нам?

— Не знаем пока, — ответил Герасим за старшего.

— А вы не спешите. У нас много любопытного. Вот этот послух, что нас встретил, Григорий Тушин, — он ведь не из простых — боярского рода Квашниных. Имя получил по прадеду, прозванному Тушей. Обучили его родители грамоте, наукам разным, блестящее будущее ему предрекали, а он в монастырь утёк и доволен! Над книгами трясётся, как иной его ровесник над девицей! А в духовники себе попросил самого строгого нашего молитвенника и аскета Нила Сорского небось слышали о нём, — его и сам государь хорошо знает. — Увидев, что гости подтвердили, что слышали о Ниле, казначей добавил: — Он ещё молодым у нас в обители постригся, а потом пошёл паломником в Константинополь и на Афон, святым местам поклоняться. Многое повидал, языки чужие выучил, а теперь в отшельниках живёт, в своём скиту, на реке Сорке. Жаль, вы его не застали. Ныне холодно зимой было, так Нил со своей братией тут в обители зимовал. А чуток потеплело, назад к себе в скит отправился. Говорит, грех постоянно в суете жить, душа монаха высшими помыслами существовать должна, а не в земных проблемах путаться. Да это кто как понимает. Я, пожалуй, и недели бы в одиночестве и безмолвии не вынес. Но послушать его интересно. Обо всём своё суждение имеет.

— А далеко его скит? — спросил Иосиф, который много слышал про Нила Сорского.

— Верстах в пятнадцати. Мы его уговаривали поближе осесть, всё удобнее и хлебушком подсобить, и иным чем. Но он говорит, так удобнее, чтобы недосуг было всякому к нам в скит без важного дела шастать. И правда, за пятнадцать-то вёрст ради одного любопытства не потащишься.

За разговором дошли до небольшого деревянного домика-кельи, обнесённого оградкой. Над ним на нескольких укреплённых столбах возвышалось укрытие, напоминающее вторую крышу со скатом по обе стороны.

— Поначалу наш преподобный землянку тут вырыл, а вон там, на пригорке, где теперь храм стоит, крест поставил. Несколько лет в землянке жил. Позже с помощью братии этот домик соорудил. После его смерти тут больше никто не останавливался.

Казначей достал большую связку ключей, выбрал один, отпер висячий замок на дверях кельи.

Избушка состояла из двух маленьких помещений: небольших сеней и комнаты попросторнее со столом, печкой, лавками вдоль стен. На небольшом крашеном поставце со створками стояли разные книги, лежали какие-то бумаги, на стуле со спинкой — одежда.

Вошедшие, как положено, перекрестились на иконы, висевшие в почётном углу, затем Антоний вернулся в сени и сбросил в угол свою шубу, поправил пояс под большим животом. Скинули шубейки и гости. Иосиф удивился теплу кельи и потрогал печь — она была тёплой. Заметив его жест, казначей пояснил:

— Мы келью эту регулярно зимой и даже летом иногда протапливаем, чтобы сырости не завелось. Тут хранятся вещи преподобного. В сенях — его шуба овчинная, башмаки. А здесь, — он прошёл в комнату, — фелонь и подризник из белого мухояру гарусного. Это колпак вязаный, старец его в келье носил, — казначей бережно поднял и погладил шапку из грубой серой шерсти. — А это, — можете потрогать, — татаурец его.

Иноки, как святыню, взяли в руки протянутый им потёртый кожаный пояс с деревянной пряжкой. Заметили на нём небольшой кармашек из той же кожи, что и пояс.

— А вы внутрь, внутрь гляньте! Видели? Это денежки самого преподобного. Как там лежали, так и храним.

Иосиф достал две монетки — одну старинную, медную, вторую — иностранную, серебряную. Дал потрогать Герасиму, затем благоговейно поместил их обратно. Вернул татаурец казначею. Тот положил его на место и обернулся к столу. На нём рядом с книгами и кожаными папками стояла простенькая деревянная шкатулка. Антоний открыл крышку — внутри на подстилке помещались два креста. Достал сначала один — золотой, воротный. Поднёс его ближе к лицам гостей, те с интересом склонились над реликвией.

— Видите, в нём, в середине, вставлен деревянный узенький крестик. Говорят, животворящего дерева.

Он осторожно, не давая в руки гостям, положил крест обратно и достал второй — массивный, серебряный. В него так же, как и в первый, был встроен второй, поменьше, но железный. Может, крестильный? Или иной какой памятный? Кто теперь мог про то знать? Показав его, Антоний также отправил сокровище обратно в шкатулку. Затем подвёл гостей к поставцу, открыл створки. Внутри оказалась ещё и флёровая занавеса. Он отодвинул её и, доставая по одной вещи, продемонстрировал гостям лежащие там оловянное блюдце с чернью, ложицу медную, мису — тоже оловянную, ещё некоторую посуду. Составил всё аккуратно по местам, улыбнулся:

— Вижу я, вы все на книги глядите да на бумаги, но если их подробно рассматривать, так это надолго, никакого времени не хватит. Эти книги собственной рукой преподобного переписаны. Мы их читать теперь не даём, только тут поглядеть можно. Ветшает всё, портятся. Поначалу хотели все в храм поместить или в книгохранилище. Потом подумали — распылится всё меж иных-то вещей, затеряется. А тут все вместе, под присмотром, в бережении. Ключи имеются лишь у меня, у настоятеля да у инока, который за домиком смотрит. Без надобности тут никто не бывает.

Увидев, что Герасим взял со стола Евангелие, Антоний пояснил:

— Эту единственную книгу как раз не сам преподобный переписывал, а ученик его Христофор. Здесь она одна лишь, так сказать, посторонняя, но игумен любил её и пользовался ею постоянно, оттого она тут оставлена. А остальные тринадцать книг — все лично им самим написаны. От него-то и пошла в монастыре нашем традиция книги собирать. Все игумены подражали преподобному Кириллу и сами не считали для себя зазорным сей труд кропотливый. Да вы не спешите их листать, у нас все они, наново другими переписчиками перебелённые, есть в библиотеке. Там и возьмёте к себе в келью, если вас что-то заинтересует. А тут лучше письма основателя поглядите. Это лучшее свидетельство о житии нашего старца.

Антоний открыл одну из кожаных папок и достал плотный, пожелтевший слегка, сложенный пополам лист бумаги, исписанный крупным полууставом с двух сторон. Прочёл:

— «Духованая граммата Преп. Кирилла», — и протянул её Иосифу, ибо тому не терпелось взять лист в руки, прочесть хоть несколько строк, написанных самим преподобным старцем, попытаться понять принципы, по которым он жил, по которым строил свою обитель, взаимоотношения с иноками.

Но Антоний мягко отстранил лист от глаз гостя:

— Теперь некогда читать, если захотите, я вам ключ позже дам, на досуге и займётесь этим делом. А теперь вот ещё поглядите копии с писем, которые чудотворец наш писал знаменитым князьям русским. Это — послание великому князю Василию Дмитриевичу, дедушке нынешнего государя. Это — его брату Юрию Дмитриевичу Звенигородскому, тоже сыну Дмитрия Донского. А это — их третьему брату, Андрею Дмитриевичу, владельцу здешних земель, князю Можайскому и Белозерскому. Весьма любопытно, только прочтёте в другой раз, теперь нам на литургию пора, а потом и на обед...

Они вернулись в сени, молча набросили свои тёплые одёжки. Вновь перекрестились на образа и выбрались на яркий солнечный свет. День был в самом разгаре. Иосиф задержался возле знаменательной кельи и тихо обратился с молитвой к преподобному, чьи вещи и писания он только что держал в руках:

— Отче, помолись за меня перед Всевышним, пусть простит мне грех, окаянному!

По пути к храму, оглянувшись по сторонам и понизив голос, казначей тихо дополнил свой рассказ об обители:

— Есть у нас и ещё одна достопримечательность, но её редко кому показывают. Живёт у нас чернец необычный, да вы небось немало о нём слышали, Басенок Фёдор Васильевич, боярин великого князя Василия Тёмного, отца нынешнего государя. Знатный был боярин, властный, воевода известный. Поддержал он в трудную минуту семью великокняжескую, на их стороне против Шемяки выступил, уважали его за это в Москве. Да в тот самый год, как умер великий князь Василий Тёмный, ослепили его по приказу государя нынешнего и сослали в железах в наш монастырь. Теперь он совсем стар стал, слаб, болеет часто. Железа, конечно, с него сняли, иногда в храм на службу приводят. А так более сидит он в своей келье тесной, думу горькую думает.

— Это не отец нынешнего посла великокняжеского Басенкова Никиты, у которого двор большой на Арбате, неподалёку от стен городских?

— Его самого. А вы о нём откуда знаете?

— К нам в монастырь он не раз приезжал, вклады делал. Говорят, в чести он у государя нынешнего.

— Может быть. Раза два он и у нас бывал, с отцом виделся. Говорят, специально у великого князя разрешение брал.

— А что же так жестоко поступил государь с боярином-то отцовским любимым?

Казначей Антоний вновь оглянулся по сторонам, будто открывал невесть какую тайну:

— Там длинная история, теперь мне недосуг о ней рассказывать. Суть в том, что как раз в тот год, как разболелся отец нынешнего государя и помирать собирался, совершил Басенок с товарищами попытку освободить из заточения Василия Ярославича, внука Владимира Храброго, брата родного великой княгини Марии Ярославны и, стало быть, дядю самого Иоанна Васильевича. А того будто бы заточили за то, что хотел престол у слепца, у Василия Тёмного отнять. Словом, заговор-то открыли. Сколько людей лучших тогда казнили — страшно вспомнить! Били кнутом, секли руки, носы резали, головы отсекали.

— Это и мы знаем, — подтвердил Иосиф, — слыхали.

— Ну а Басенок вроде бы как зачинщиком был, он же другом был с Василием Ярославичем, вместе они с Шемякой-то сражались, престол государю возвращали. Однако, говорят, его великий князь по заступничеству матушки Марии Ярославны пощадил, ослепил только да в монастырь сослал.

— Ничего себе «только», — усмехнулся Герасим.

— Дал возможность грехи свои отмолить. Впрочем, захотите, сами сможете его расспросить. Много лет с ним не позволяли посторонним и паломникам общаться, под стражей держали. Теперь уж он стал никому не страшен.

— А Василий Ярославич жив ещё?

Вместо ответа раздался колокольный звон, зовущий к обедне. Собеседники приблизились уже к храму, куда со всех сторон стекались иноки.

— Жив вроде бы пока, — ответил Антоний, — но это отдельный разговор...

Каждый из паломников на следующий же день получил в Кирилловом монастыре послушание по душе и по желанию. Иосиф — на хлебне, Герасим — переписчика. И потекла тихо их новая монастырская жизнь. Отличалась она от той, что была в Пафнутьевом монастыре, лишь большей строгостью и тем, что тут всё-таки жили всё ещё по заведённому когда-то основателем преподобным Кириллом Белозерским общежительному уставу. Хотя старики ворчали, что многое, многое уже не так, как прежде. Впрочем, старики часто бывают недовольны новшествами.

Службы в храме тут традиционно занимали почти третью часть суток, а по праздникам растягивались и на большее время. Немного меньше времени занимала работа по выполнению послушания, правда, благодаря заботам владыки Антония, работников в пекарне было достаточно, и Иосифа там всегда готовы были подменить, чем, правда, сам он старался не злоупотреблять. В обители он нашёл много новой и интересной для себя литературы и увлечённо читал всё свободное время. Кое-что даже решил переписать для себя. Продолжал знакомиться с монастырём, с его насельниками, хотя и тут они с Герасимом старались не растрачивать себя и свою душу на пустопорожние разговоры. Словом, всё было хорошо, за исключением главного: молитва, которую он день за днём обращал к Господу и Пресвятой Его матери, оставалась безответной, а душа его по-прежнему пребывала в смятении. Оттого долгие часы служения в храме превращались порой в пытку. Молитва, обращённая столь долгое время в никуда, не приносящая радости и облегчения, становилась тягостной и бессмысленной. Он снова и снова убеждался, что Господь отвернулся от него за свершённый им грех прелюбодеяния с Февроньей, воспоминания о которой так и не оставляли его в покое.

Утешало лишь то, что обитель действительно оказалась кладезем духовности и святости, тут было чему поучиться, на что поглядеть. Здесь легко дышалось, здесь был удивительный, душевный микроклимат, каждый встречный инок, и молодой и старый, приветствовал товарища ласковой улыбкой, сердечностью, люди были в основе своей добры и благожелательны. Правда, бес и тут не дремал. Как и в Пафнутьевом монастыре, здесь шло своё брожение, своё противоборство. Шла тихая, но упорная борьба меж сторонниками местного Белозерского князя и Ростовского архиепископа Вассиана. Но это был лишь внешний повод для вспышки разногласия. По сути же речь шла о том, как жить дальше. Старшее поколение требовало хранить заветы преподобного основателя Кирилла — жить трудами рук своих, не приобретая и не принимая в дар излишних богатств и земель с крестьянами. Они называли себя нестяжателями. Новый же игумен Нифонт стремился к укреплению и обогащению монастыря, и у него тоже было много сторонников. Впрочем, подтверждение своим идеям в немногих трудах преподобного Кирилла находили и те, и другие, приводя в доказательство факты из его жизни, из его трудов.

Иосифу хотелось самому понять, как в действительности мыслил преподобный, потому он решил внимательно прочесть всё написанное им. Выбрав подходящее время, когда после обеда народ разошёлся по кельям отдыхать, он попросил у казначея обещанный когда-то ключ от памятной кельи и с трепетом отправился туда.

Маленький домик встретил его, как и в прошлый раз, теплом и уютом. Иосиф вновь оглядел и сенцы, и саму келью, потрогал шкатулку с крестами, погладил поверхность доски поставца, представил, как жил тут чудотворец, как выглядел в свои последние годы, ведь ему было под девяносто лет. Благоговейно открыл папку с бумагами, отобрал в первую очередь духовную грамоту, писанную рукой самого преподобного. Фактически это было совсем коротенькое его завещание.

«Во имя Святой Живоначальной Троицы: я, грешный, смиренный игумен Кирилл, вижу, как настигает меня старость, ибо впал в различные недуги и болезни, ими ныне одержим вовсю. Вижу и познаю ныне человеколюбие Бога, который возвещает мне не что иное, как смерть и Страшный Суд Спасов будущего века. Оттого смущено сердце моё перед грозным исходом, и страх смерти напал на меня, боязнь и трепет пред страшным судищем охватил меня тьмой непостижимой. Что произойдёт — не ведаю. Но обращу, по Пророку, печаль и надежду свою на Господа, пусть сотворит со мной, что захочет, ибо желает он людям спасения».

Иосиф представил себе древнего девяностолетнего старца, объятого страхом смерти, сидящего, сгорбившись, вот за этим маленьким столиком с пером в дрожащей руке. Старца, который и не скрывал своего страха. Он! Всю свою жизнь моливший Бога о милости, создавший процветающую обитель, делавший много добра, почитавшийся уже современниками как святой за свою праведную возвышенную жизнь. И Он тоже боялся смерти?

Инок вспомнил покойного Пафнутия Боровского. Тот не говорил открыто о своём страхе, но и он, теперь это понятно, тоже испытывал ужас перед неизведанным. Оттого, видно, отгородился от людей перед своей кончиной, оттого с уст его не сходила до последней минуты покаянная молитва. Что же это за тайна такая, неужели каждый должен пройти через это испытание?

Сейчас, при ярком солнце, которое сквозь небольшие оконца доставало его и тут, в этой маленькой келье, пропитанной чистым святым духом, никак не верилось, что и ему когда-то предстоит пережить нечто подобное. Но ведь для того и уходит человек в монастырь, для того и отрекается от грешного мира, становится слугой и воином Христовым, чтобы заслужить своё спасение. Отчего же такой страх у самых праведных? Может быть, оттого, что каждый, в том числе и праведник, имеет за душой грехи, за которые боится держать ответ перед Господом?

А сможет ли он замолить свои грехи? Вот он слукавил перед братией в своей обители, сделался игуменом. Зачем? Зачем это было ему надобно! Чтобы вот так же перед смертью его душа корчилась от ужаса, ожидая Божия суда! Нет, он не желает такой старости. Он оставит Пафнутьев монастырь, он начнёт всё сначала, он возведёт свою собственную обитель на пустом месте, чтобы вести чистую и честную жизнь, чтобы посвятить себя лишь Господу. Это будет обитель для единомышленников, без склок и распрей, с единой душой и волей, устремлённой к Спасителю.

А последний его блудный грех? Но ведь Господь Всемилостив! Он прощает покаявшихся. И он, Иосиф, будет каяться, пока не почувствует прощения. Надо надеяться, что у него есть ещё для этого время. Надо стараться и впредь не накапливать грехи, чтобы перед концом не стояла впереди тьма кромешная...

Иосиф отогнал неприятные мысли и вновь склонился над Духовной грамотой преподобного Кирилла.

«Как и прежде я говорил, последним писанием передаю монастырь, труд свой и своей братии, Богу и Пречистой Его Богоматери и Небесной Царице и Господину духовному сыну моему князю Андрею Дмитриевичу, заботиться же и руководить домом Пречистой Богородицы благословляю на своё место быть игуменом духовного сына моего Иннокентия».

В своём завещании Белозерский игумен чётко указал преемника. А может быть, их Пафнутий не видел достойной себе замены? Как знать, у покойного теперь не спросишь! Конечно, единомыслие в обители — важнейшая основа для нормального жития. Да вот и преподобный Кирилл о том же пишет:

«Господин князь Андрей, какую ты любовь имел к Пречистой Богоматери и к нашей нищете при моей жизни, такую же бы и после моей жизни имел любовь и веру к монастырю Пречистой Богородицы и свою приветливость к сыну моему Иннокентию и ко всей моей братии, которые будут по моему преданию жить и к игумену повиновение иметь. А если кто не восхочет по моему убогому житию жить в монастыре том, от общежития уклоняться, порядок разрушать и игумену не повиноваться, о том тебя, своего Господина и духовного сына моего, со слезами молю и благословляю — не допустить такому случиться».

Далее преподобный ещё раз подчёркивает важность порядка в обители:

«...но ежели ропотники и раскольники не захотят игумену повиноваться и по моему житию жити, сих вон из монастыря изгоните, чтобы и прочая братия страх имела».

Вот какое великое значение придавал преподобный единомыслию и единодушию в своей обители, какую роль отводил игумену! А что получилось у них, в Пафнутьевой, после смерти основателя? Кто в лес, кто по дрова... Каждый сам по себе. Нет, не должен быть таким монастырь. Да что теперь вспоминать, решено, он, Иосиф, начнёт всё заново.

Заканчивалась Духовная обращением к князю Андрею.

Прочитав Духовную, Иосиф слегка разочаровался: в ней не было более детального объяснения, что значит «по моему житию жити»! Понятно, что по общежительному уставу, в единодушии и единоподчинении. Но как вести хозяйство? Как относился старец к накоплению богатства монастырём, к его возможному расширению? Может, это есть в других его трудах?

Иосиф внимательно оглядел остальные бумаги преподобного, лежащие в папке, но, как и говорил казначей, кроме трёх копий с посланий великому князю и двум его родным братьям, тут более ничего не было, может, они что-нибудь объяснят?

Иосиф принялся читать их по порядку, начав с послания великому князю Василию Дмитриевичу, переписанному чьим-то ровным красивым почерком.

«Господину благоверному и боголюбивому князю великому Василию Дмитриевичу чернчищо многогрешный со своею братицею, довольные твоей к нам милостыней, низко челом бьём...»

Однако столь самоуничижающее начало послания очень быстро сменилось наставлениями, которые говорили о преподобном как о человеке независимом и достаточно уверенном в себе. Благодаря главу всех земель русских за его пожертвование обители, он тем не менее твёрдо отклоняет его просьбу умолить Господа о прощении великокняжеских грехов:

«Ты, Господин, сим смирением великое себе приобретаешь спасение и пользу душевную... Но напрасно, Господин, моление посылаешь ко мне, не могущему и о своих грехах Бога умолить. Да и как о тебе, Господин, Бога просить мне, самому по сути наполненному всяким злым делом. Мы, Господин, не можем таким образом тебя отблагодарить; но пречистая Госпожа Богородица, надежда и упование наше, испросит на тебя милость у Сына своего в сей век и будущий, а я, грешный, со своею братицей, сколько силы позволят, рад Бога молить о тебе, о нашем Господине, и о твоей княгине, и о твоих детках, и о всех крестьянах, Богом порученных тебе...»

Жаль, что из письма не понятно, какой всё же грех просил замолить великий князь, который преподобный не пожелал взять на себя, хотя в общем-то в молитве ему не отказывает. А вот ещё какая важная мысль:

«Ты же, Господин, сам думай о себе и о всём княжестве твоём. В нём же тебя поставил Дух Святой — пасти людей Господних, и сколь великой власти ты сподобился от Бога, столь большим воздаянием и должен. Воздай же долг Благодетелю, храня святые Его заповеди, уклоняясь с любого пути, ведущего в пагубу».

В Писании есть нечто подобное, ибо действительно ничто не происходит в мире без воли Божией. Но как преподобный хорошо сформулировал эту мысль, как повернул её: твоя власть от Бога и ты перед Ним отвечаешь за всё! А как образно автор Послания развивает её далее:

«Ибо когда на корабле гребец-наёмник соблазнится, ошибётся — малый вред принесёт плавающим с ним, если же кормчий — всему кораблю сотворяет пагубу. То же, Господин, и о князьях, если кто-то из бояр согрешит — не сотворит всем людям пакость, но лишь себе одному. Если же сам князь согрешит, всем людям, что под ним, будет вред. Ты же, Господин, с большой твёрдостью храни в себе добрые начала. Ибо сказал святой Апостол: «мир имейте и святыню, без неё никто не узрит Господа».

«Да уж, сей мудрый совет любому государю не повредит», — подумал Иосиф, продолжая читать Послание и размышлять о нём. О некоторых упоминавшихся в нём фактах ему приходилось лишь догадываться, ведь прошло более полувека, два поколения людей сменилось, многие события тех лет Иосиф уже не помнил. Но догадался, что недоволен был преподобный тем, как великий князь поступил со своими родичами, князьями Суздальскими, которые вынуждены были бежать со своих земель после поражения:

«И ты, Господин, Бога ради, покажи к ним свою любовь и жалование, чтобы не погибли в заблуждении в Татарских странах, да там бы не скончались. Ибо, Господин, ни царская, ни княжеская, никакая иная власть не может нас избавить от нелицемерного суда Божьего... Возлюбленный же пишет Иоанн Богослов: «Если кто говорит Бога люблю, а брата своего ненавижу, лжец есть...»

Иосиф дочитал Послание и с великим благоговением опустил его на стол, восхищенный тем, сколько мудрости было заключено в этих невеликих строках. Решил, что надо будет переписать всё для себя.

Достал следующий лист с письмом, адресованным князю Юрию Дмитриевичу, удельному князю Звенигородскому и Галичскому, тоже сыну Дмитрия Донского. Начиналось оно столь же покорно и уничижительно, что и предыдущее, мол, «чернчище многогрешный челом бьёт». Это, судя по всему, был ответ на какое-то пожертвование князя в монастырь с жалобой на тяжёлую болезнь жены и пожелание приехать к старцу на беседу и за отпущением грехов. Иосиф вновь с удовольствием вчитывался в тонкие и умные поучения преподобного:

«... а что, Господин, скорбишь о своей княгине, что в недуге лежит, — то, Господин, воистину, не что иное, как человеколюбие Божие и Его внимание есть к вам, чтобы себя исправили к Нему... покайтесь от всей души... Ибо, Господин, кто милостыню творит, да ещё и молить Бога за себя велит, а сам не бросает неподобных дел своих, ничем не поможет себе, и Бог не будет благоволить к такому приношению. И вы, Господин, посмотрите на себя и исправьтесь к Богу...»

Видать, чем-то крепко нагрешил Звенигородский князь в глазах старца, может, предчувствовал преподобный, что в будущем станет Юрий претендовать на великое княжение, попытается согнать племянника с московского престола, чем смуту великую посеет в государстве, много людей погубит и ослабит всю землю русскую. А может быть, преподобный уже знал о притязаниях князя Звенигородского на великое княжение и прозрел предстоящую смуту? Бог весть! Не случайно же столь велик был старец! И не случайно столь сурово отвергает преподобный просьбу князя о приезде:

«Бога ради, не моги того учинить, чтобы к нам приехать, ибо то моих ради грехов искушение падёт на меня, если приедешь ко мне. Потому, Господин, извещаю тебя, нельзя тебе нас видеть. Покину, Господин, монастырь и ступлю прочь, куда Бог наставит... Сам себе порассуди: ведь твоей отчины в сей стороне нет, и как только ты поедешь сюда, все люди начнут говорить, что ради Кирилла только поехал. Да, был, Господин, здесь князь Андрей, брат твой, так ведь это его отчина и нам пришла нужда, нельзя ему, своему Господину, челом не ударить...»

Дважды прочёл Иосиф этот ответ, но так до конца и не понял, отчего отказал старец князю: от великой ли скромности и нежелания прославиться, как объект для паломничества высокопоставленных особ, или от греховности князя Юрия Дмитриевича, которого игумен Кирилл не желал видеть и чьи грехи не хотел брать на себя. Но в любом случае Иосиф подивился твёрдости автора, его умению оградить себя от суеты и греха.

Преподобный Пафнутий такую твёрдость смог проявить лишь в самом конце своей жизни.

Иосиф отложил второе Послание и принялся за третье, последнее, к князю Андрею Дмитриевичу Можайскому, чей удел был и на Белом озере, на чьих землях располагался монастырь. Главному благодетелю обители, которому Кириллу «пришла нужда челом ударить». Оно начиналось, как и предыдущие, со скромного «чернчища многогрешного», который «челом бьёт». Следом же этот «непотребный» начинал строго наставлять своего благодетеля, как вести себя в жизни, как судить своих подданных честно, без узды, чтобы «поклёпов бы, Господин, не было, подмётов не было... чтобы корчмы в твоей отчине не было, ибо, Господин, то великая пагуба душам крестьян... Также, Господин, чтобы разбоя и воровства в твоей отчине не было, вели наказывать виноватых... удерживай своих подданных от скверных слов и скандалов, ибо всё это гневит Бога. И ежели, Господин, не постараешься всего этого управить, всё то с тебя взыщется, ибо Властелин есть своим людям от Бога поставлен. И крестьянами своими не ленись сам управлять. Это, Господин, от Бога учтётся тебе выше поста и молитвы. А от пьянства бы себя уняли, а милостыню бы по силе давали. Ежели, Господин, поститься не можете, а молиться ленитесь, так вместо этого хоть милостыня ваш недостаток пополнит... А сами бы вы, Господин, к церкви ходить не ленились, а в церкви стойте, Господин, со страхом и трепетом, представляющим себя как бы на небесах стоящим. Ибо, Господин, церковь называет себя земным небом, в ней совершаются земные таинства...»

Иосиф закончил чтение, но какое-то время ещё оставался неподвижным, обдумывая прочитанное. Он не нашёл ясных указаний на то, чего искал — по устройству монастыря, по принципам организации его жизнедеятельности, что его волновало теперь как игумена. Но отметил тягу преподобного к скитничеству, к отрешению от внешнего: старец отказывал в свидании и в отпущении грехов даже сильнейшим мира сего. В то же время он не только не отказывался от милостыни и пожертвований, но и определённо подталкивал к их сотворению главного своего благодетеля. Чего стоит одна его фраза: «Если, Господин, поститься не можете, а молиться ленитесь, так вместо этого хоть милостыня ваш недостаток пополнит...» Замечательная мысль, надобно её тоже запомнить!

И о молитве хорошо сказано. Иосиф вздохнул, вспомнив главную свою беду, свой не прощённый Господом грех. Пора было идти к вечерне и встать перед иконами «со страхом и трепетом». Он уложил бумаги в папку, горячо помолился перед иконами преподобного. Они строго и отрешённо глядели на гостя, но, как и в соборе, не желали общаться с ним, внимать его покаянию.

Направившись к храму Успения, Иосиф продолжал думать о преподобном Кирилле, о его трудах. Вот нет человека, а мысли его, на бумаге запечатлённые, остались. Вещи истлеют, а это будет жить. Конечно, возможно, останется и душа его... А может быть, она и теперь где-то здесь, рядом со своим домом? Иосиф поглядел в небо, в бесконечную высь, не затуманенную ни единым облачком, огляделся вокруг, может быть, он видит и слышит всё, что говорят о нём, что думают? Ведь ясно из Писания, что устройство мира — тайна великая есть, и непостижима она для человека, как непостижимы его воссоздание и погибель. Но коли есть Бог, а Иосиф не сомневался в этом, то несомненно, что Человек создан Им не просто ради того, чтобы он пожил, помучился и превратился в прах. Наверняка у Создателя была для этого какая-то очень важная и грандиозная причина или цель! Но какая? Зачем он создал нас? Например, его, Иосифа? Допустим, чтобы отобрать лучших праведников для Царствия Небесного, вечного блаженства. Но для этого вовсе не обязательно было бы человеку жить на земле, страдать, злобиться, каяться. Коли Господь всесилен, он мог бы сразу создать для этой цели идеальные души, и незачем было бы людям загрязнять землю и природу...

Иосиф одёрнул себя: так и до ереси додумаешься. Вот Герасим — совсем другой человек. До книг свежих дорвался и счастлив. Пытался Иосиф с ним свои сомнения обсудить, но не нашёл отклика. Пожмёт он плечами да поглядит задумчиво. Господу, мол, известно, что и зачем он делает, а нам ни к чему себе глупостями голову забивать. Правда, недавно, поработав пару недель в книгохранилище, неожиданно посоветовал Иосифу: «Ты на свои темы как-нибудь с Ефросином потолкуй, он интересный малый, много книг прочёл, он, как и ты, часто размышляет над тем, как мир устроен, что с нами после смерти происходит, историей интересуется, травами».

Иосиф и сам приглядывался к Ефросину: в храме, на трапезе, в самом книгохранилище, куда частенько заглядывал за книгами. Его привлекал этот человек с умными пытливыми глазами. Чувствовалось, что он не просто существует как трава, исполняя предписанный иноку жизненный ритуал, а тоже пытается осмыслить происходящее вокруг.

Но он не спешил сблизиться с кем-то посторонним. Его всё более беспокоила своя, внутренняя проблема, состояние собственной души, которая никак не могла найти покоя. Его продолжала терзать тоска по оставленной им в Твери Февронье. Её образ то и дело являлся к нему, соблазнял бесовскими чарами, напоминал о себе видениями из тех двух ночей, что пережили они вместе. Порой она мерещилась ему в тёмном углу храма, куда он приходил молиться, и он украдкой оборачивался, чтобы проверить, нет ли её там в самом деле. Он ведь говорил ей, что идёт с другом в Кириллов монастырь, как знать, не придёт ли ей в голову последовать за ним? И сам холодел при этой мысли от ужаса, он боялся не устоять перед новым грехопадением.

Ему казалось порой, что душа его сдавлена внутри тяжёлым железным обручем, который не расслабляется ни на минуту, терзает и мучает. То и дело взывал он к Спасителю, чтобы освободиться от этой тоски и боли, чтобы забыть всё происшедшее с ним, просил заступничества и у Владычицы Небесной, но тщетно. Боль и тоска не проходили, Господь не отвечал на его призывы, иконы молчали, оставались холодны и равнодушны.

Для искупления своего греха Иосиф решил принять на себя обет молчания, но не внешнего, а внутреннего, такого, чтобы говорить с братьями лишь о самом необходимом, чтобы никого не обидеть не только словом, но и делом, помыслом, чтобы полностью сосредоточиться на покаянии. Он избегал любых встреч и разговоров. Целую неделю он горько каялся и сокрушался всем сердцем о своём грехе, просил Господа, чтобы освободил его от страданий по оставленной им женщине, от мыслей о ней. В хлебне хватался за самую тяжёлую работу, до изнеможения, до онемения рук месил в чанах тесто, подмешивая в него капли своего пота. Свободное время он посвящал лишь чтению святоотеческой литературы, начал переписывать труды Ефрема Сирина, который особо почитался и в Пафнутьевом монастыре, и тут, в Кирилловом. Но всё было тщетно, книги не утешали, обращение к Господу не находило отклика. Он продолжал молиться в пустоту. Отчаяние потихоньку начинало овладевать им.

Однако Господь не только строг, но и милосерд. Нередко он предоставляет человеку совершенно неожиданный шанс для покаяния и исправления, для осознания своей миссии на земле.

Когда пошёл уже второй месяц их пребывания в Кирилловом, где-то в середине марта Иосифа призвал к себе суровый и властный Нифонт. Оглядев его внимательно из-под лохматых бровей, неожиданно по-доброму улыбнулся и спросил:

— Всё недосуг мне с тобой неспешно потолковать. Но зато могу предоставить тебе возможность с интересным человеком пообщаться. Не желаешь к отшельнику нашему, к Нилу Сорскому сходить погостевать на несколько дней? Может, духовником он твоим сделается?

Увидев радостное оживление на осунувшемся бледном лице паломника, игумен продолжил:

— Знал, что обрадуешься. У нас все гости просятся в тот скит, каждому хочется с именитым старцем повидаться, поговорить, благословения его получить. Да не велит он никого к нему посылать, тем более провожатых давать. Однако теперь у нас оказия: мы раз в месяц посылаем на Сорку продукты: муку, крупы разные, овощи, рыбу, ну и для служебных надобностей — свечи, масло лампадное и прочие мелочи. Ныне повезёте вдобавок бумагу, Нил просил, когда появится, побольше прислать, труд он важный задумал. Теперь для путешествия самое время — ещё неделя-две и дороги раскиснут, придётся долго ждать новой возможности. Отправишься вдвоём с Ефросином — Нил его духовник и учитель, он чаще других там бывает, так что не заплутаетесь. Да и тебе, думаю, полезно будет рядом с Нилом духом укрепиться. Поезжай, не пожалеешь. Завтра после утрени и отправляйтесь с Богом!

Уже рассвело, когда с хозяйственного двора на узких маленьких санях, запряжённых низкой татарской лошадкой, выехали за ворота два монаха, укутанных в большие тёплые тулупы. В ногах у них и за спиной лежали мешки и корзина с продуктами, бумагой и прочими мелочами. Снег уже подтаял и просел, но с утра всё ещё был крепок, дорога поначалу была твёрдой и наезженной, потому лошадка бежала уверенно и сани скользили за ней легко, играючи. Ефросин сначала оглядел спутника уже знакомым тому пытливым настороженным взглядом, но охотно ответил на приветствие и далее уже вёл себя столь же доброжелательно, как и прочие иноки Кириллова монастыря. Предложил удобное место, позаботился, чтобы мешки в ногах не мешали попутчику, сообщил, что взял с собой лепёшек и хорошего сыта.

— Так мне тоже вчера товарищи с хлебни с собой еды дали, — улыбнулся Иосиф, — на всякий случай.

— Да у нас с тобой целый мешок продуктов, правда, в основном крупы разной да мешок с мукой, но я тоже сухарей прихватил — на тот самый случай! — засмеялся неожиданно весело и звонко Ефросин. — Впрочем, тут не более трёх часов пути. Есть и ещё короче, прямой, но там зимой труднее проехать. Так что двинемся по льду, объездом, хотя всё одно придётся и через лес пробираться.

И правда, сани вскоре свернули с наезженного пути и медленно двинулись лишь намётанному глазу приметной тропой. Вокруг тянулся смешанный, в основном хвойный, лес, сверкающий талыми капельками на ветках. Вокруг расходились многочисленные следы малых и больших зверей и птиц — третью неделю стояла ясная погода без ветров и снегопадов, потому на лице земли отпечаталась вся суета живой природы за много дней.

— А волков тут много? — спросил Иосиф.

— Нет, — спокойно ответил Ефросин. — Я не помню случая, чтобы они на кого-то напали. Здесь для них кормов хватает. Да и селиться они у нас не любят, холодно. Но топор я с собой прихватил «на всякий случай», — он интонацией напомнил спутнику его первую фразу и широко улыбнулся, — не пропадём. Только вот часть пути придётся пешком топать, тяжело лошадке. — Он первый вылез из саней и двинулся перед упряжкой, неспешно переставляя ноги в больших чёрных валенках, подшитых кожей. Иосиф встал сзади, держась за сани руками. Ноги слегка погружались в тяжёлый снег, но внизу чувствовалась достаточно крепкая почва.

— Тропа тут нахоженная, — подтвердил догадку Иосифа Ефросин, поворачиваясь назад и повышая голос, чтобы перекричать скрип полозьев. — Тут много кто ходит: и крестьяне местные, и паломники отовсюду. Да и сами старцы нередко из скита в монастырь к нам наведываются, хоть Нил и не любит, чтобы его чернецы место своё оставляли.

Ефросин отвернулся, и путники какое-то время шли молча. Но дорога сделалась пошире, — они выбрались на промерзшее русло неширокой реки, — и Ефросин пригласил спутника вновь сесть в сани. И поделился радостью, которая, видимо, распирала его, вынуждая высказаться:

— Понимаешь, я сегодня «Торжественник» закончил переписывать! Один Господь знает, как тяжело мне труд сей достался! Как он мне надоел!!!

Ефросин, как от зубной боли, сморщил свой острый нос и поторопил замедлившую ход лошадку вожжами.

— Чем же столь плох показался тебе «Торжественник»? Похвальные слова и жития святых отцов, поучения и мудрые их мысли, которые мы повторяем на богослужениях, — разве это не важное дело для переписчика?

Ефросин посмурнел после этого неожиданного отпора и подозрительно оглядел Иосифа. Но тот старался всем своим видом смягчить своё суровое замечание, и Ефросин, оценив это, пояснил:

— Сам знаю, что любое послушание положено иноку с любовью и усердием исполнять, да ведь сердцу не прикажешь. Не люблю я монотонную работу, где каждое слово уже знакомо и выверено и твоего ума и сердца не требуется. Да ещё и столь огромный. Люблю новые труды, над которыми думать приходится, спорить мысленно. Выбираю также книги, которые в умножении нуждаются, в распространении. Я этот злосчастный «Торжественник» более трёх лет переписывал, душу свою для того нудил. И не взялся бы, если бы игумен епитимью на меня не наложил. Да-да, по нужде я сие дело творил. Но одновременно и другие работы множил, кои радость мне приносили.

— А за что на тебя игумен епитимью наложил?

Ефросин помолчал, засмущавшись было, но решил всё же говорить начистоту:

— Книги я отреченные, внесённые в запретные индексы, переписывал. Глумы, словом. — И будто в ответ на непроизнесённый спутником упрёк, Ефросин удивлённо воскликнул: — А почему нельзя-то? Я же из «Палеи» списывал, а её полмира читает. Почему мы не можем знать то, что другие знают, о чём спорят? Наказал меня Нифонт за то, что я «Сказание о 12 пятницах» множил, мол, там глумов много. Так я же приписку сделал, что на соборах не читать и многим не являть. Это книга для избранных, для думающих. Ещё придрались ко мне старцы, что я к «Хронике Георгия Арматола» приписки от себя сделал. Там, если знаешь, говорится, как рахманы живут среди щедрой природы, потому не сеют, не пашут, не владеют золотом и серебром, не едят мяса и не пьют вина. А я добавил ещё, что нет у них также ни храмов, ни риз, ни соли, ни царя, ни купли, ни продажи, ни свары, ни боя, ни зависти, ни вельмож, ни татьбы, ни разбоя...

— Да ты-то откуда это знаешь?

— Конечно, придумал я всё. Захотелось совсем уж красивую жизнь изобразить, ещё лучше, чем у Арматола.

— Ну и что ты видишь красивого в том, если храмов нет?

— Человек ведь может, да в принципе и должен напрямую с Богом общаться. Если Господь всегда с нами, если он видит нас, значит, мы вполне можем обратиться прямо к нему, без храма и без священника-посредника. Так ведь?

— Не знаю, трудно сказать, — Иосифу не хотелось заводить дискуссию на эту тему, и он вернулся к «Хронике». — Но ведь ты сочинил такое, чего не может быть на самом деле? И зачем? Это же утопия!

— Как знать, может, так и будет когда-то. Помечтать-то можно? Представляешь, как было бы хорошо жить людям без разбоя, без войны, без вельмож, без зависти, — Ефросин мечтательно вздохнул, похлопав лошадь по шее.

— Этак и до греха можно домечтаться...

Иосифа озадачили слова спутника. Действительно, он мечтатель. Как это — жизнь без царя и без храмов, без купли-продажи... Что-то в этом не только еретическое, но и бунтарское. Пожалуй, он, Иосиф, за такие добавки к чужому труду тоже бы епитимью наложил. Да похлеще «Торжественника»! Однако есть в этом Ефросине и что-то глубинное, интересное, дух крепкий.

— А что, кроме «глумов» запретных, ты переписывать любишь?

— Да всё интересное! — воскликнул Ефросин. — Вот послушай!

Он опустил вожжи, вытянулся в струнку и звонко, на весь окрестный лес, прочёл:

Он замолк, слушая, как разносится эхо его голоса по звонкому влажному лесу, тревожа птиц и зверушек, и вовсе не удивился выскочившему из кустов зайцу, перебежавшему им путь прямо перед ногами лошади, которая, не чувствуя повода, совсем стала.

— Во, даже зайцу понравилось, — почему-то решил чтец. — А знаешь, кто это написал? Кирилл Туровский! Три века назад!

— Знаю, я творения Кирилла читал.

— Видишь, как прекрасно писал он о человеке, о его назначении на земле. Кирилл следом за Христом говорит нам, что человек — венец творения. А потому должен он познать мир во всех его явлениях, до самой глубины. Вот я и пытаюсь познать и другим передать свои знания. Я переписывал «Троянскую историю», «Александрию», иные исторические труды. Писал «Физиолога» и «Шестоднев» — о природе, медицине, о широте и долготе земли — мне всё интересно!

— Но зачем апокрифы-то множить, те, что нашей Церковью запрещены, объясни мне это? — достаточно холодно спросил своего спутника Иосиф. — Вспомни, ведь тот же Кирилл Туровский писал в «Сказании о черноризческом чине», что главные добродетели монаха, открывающие ему путь к спасению, — смирение и послушание, полный отказ от своей воли. «Ты, как свеча, волен в себе до церковных дверей, а потом не смотри, что и как из тебя сделают, — процитировал Иосиф слова Кирилла, которые любил повторять у себя в Пафнутьевой обители строптивым инокам. — Ты, как одежда, знай себя до тех пор, пока не возьмут тебя в руки; а потом не размышляй, если разорвут тебя и на тряпки, — продолжал он. — Имей свою волю только до поступления в монастырь; по принятии же монашеского образа всего себя отдай в послушание, не таи в своём сердце даже малого своеволия, дабы не умереть душой...»

Ефросин, раскрыв рот, с удивлением взирал своими пытливыми подозрительными глазами на собеседника, просто сразившего его отменной памятью и знанием труда, который был не очень-то популярен среди монахов. Откуда он мог знать, что спутнику его достаточно прочесть страницу любого текста пару раз, чтобы навек запомнить её, что он знал наизусть многие десятки страниц богослужебных текстов и Священного Писания?

Пафнутьевский паломник старался скрывать от окружающих свою грамотность, чтобы не быть вовлечённым в ведение службы, ибо считал себя теперь греховным для столь важного дела. Ефросин, который, не отдавая себе в том отчёта, принялся было красоваться перед товарищем своими широкими познаниями, заметно сник, заподозрив, что рядом с ним не совсем обычный, болтающийся без дела по обителям чернец, которые по большей части были малограмотны.

— Что молчишь? — вернул его из мысленного омута Иосиф. — Так как же совместить переписку апокрифов и монашеское послушание?

— Так мало ли что игумену нашему Нифонту не нравится? До него же бывший наш настоятель Игнатий спокойно относился к моим опытам, — почему-то смутившись, начал оправдываться Ефросин. — Хотя, если честно сказать, он и заставил меня «Торжественник» переписывать, чтобы я глупостями не занимался. Но он любил меня, добрым был. А вот Нифонт, после того как «Сказания» прочёл, совсем на меня взъелся, хоть из монастыря беги. Чуть не каждый день контролирует, что я пишу, чем занимаюсь, бранится, если что не так. Да, видно, всё-таки придётся уйти. Для того и еду к духовнику своему Нилу, чтобы посоветоваться, как быть. Нил хоть и строг, и не одобряет мои письмотворения, но человечен. Он каждого понять старается, пожалеть, наставить на путь истинный. Может, и прав ты, что греховным делом я занимаюсь, да не могу устоять. Как вижу что интересное, как козла на капусту, переписать тянет. Над «Торжественником» сижу — рука болит, спина ноет, голова кружится, комары нудят — маета одна. Как его брошу и примусь за иное, что по душе, — аж сердце от сладости замирает, так хорошо работается! Кровь по жилам веселее бежит, мысли на высоту взлетают, о комарах забываю. Веришь ли?

— Что ж не верить, — вспомнил Иосиф про свой грех. — Самовластное дело всегда приятней, чем подневольное послушание. Только ты сам себе путь монашеский выбрал, сам пожелал по чужому уставу жить, тернистый путь к Господу одолеть. Тут уж об удовольствиях забудь! Лишь понуждая душу и тело, можно дух свой закалить, Царствия Небесного достигнуть. «Лествицу» ты, небось, переписывал?

— Нет, — покачал головой Ефросин, — читал только.

Опомнившись, что телега встала, он задёргал уздой, и передохнувшая кобыла резко рванула вперёд.

— Вот ты «Лествицу»-то и вспомни. Там хорошо описано, как нам жить надобно, к чему стремиться.

«Без прописных истин знаю, что надо», — сердито подумал про себя Ефросин, подёргивая вожжами и поторапливая кобылку. Но ответить что-то резкое загадочному спутнику не посмел. Любопытство, симпатию и настороженность одновременно вызывал в нём этот высокий, видный и загадочный монах, почти его ровесник.

Часть пути проехали молча, каждый думая о своём.

— Что за человек ваш Нил? — прервал молчание Иосиф. — Правда, что он много путешествовал, что на Афоне бывал?

— Правда, конечно. Оттуда он и принёс к нам идею одинокого жития. Нагляделся там на монахов-отшельников, сам испробовал, что это такое, видать, понравилось. Только разве можно сравнивать пустынника там, в Греции или Византии, или тут! Там теплынь круглый год, палку в землю воткнёшь — она зацветёт, под любым деревом сядешь и созерцай окружающий мир хоть неделю: тепло, уютно. А ляжешь — тут тебе и постель, — охотно переключился на новую тему Ефросин, тут же забыв свою недавнюю обиду за нравоучения. — А у нас? Более полугода морозы да снега. Заболеешь, полено в печь никто не подбросит. Через день в сосульку превратишься. Какая уж тут созерцательная жизнь? Сплошная борьба за существование. Но, видно, дух это здорово укрепляет. Да ты сам увидишь. Нил — необыкновенный человек. Говорят, он из семьи московского дьяка, Майкова. Брат его теперь у самого государя служит. А учителем его и добрым товарищем является сам знаменитый Паисий Ярославов — государев духовник.

— Это тот, которого недавно Троицким игуменом поставили?

— Тот самый. Прошлым летом Паисий сам сюда к Нилу в гости приезжал, чуть не месяц с ним в пустыни прожил. Да и государь Нила жалует. В дар ему деньги присылал. Только Нил все вклады, ему предназначенные, в общую монастырскую казну отдаёт. Нифонт его за это крепко уважает.

— Что же ты пример не берёшь со своего духовного учителя? — спросил Иосиф.

— Натура иная, — просто ответил Ефросин.

Дорога стала совсем узкой, спутникам вновь пришлось вылезать из саней и толкать их собственными руками, поднимаясь вверх по замёрзшему скользкому берегу реки. Тут тропка была хорошо проторена, неподалёку виднелась подмерзшая полынья, а вдали показалась небольшая мельница.

— Вот мы и добрались, — сообщил Ефросин.

И действительно, Иосиф увидел на невысоком холме маленький деревянный храм, а неподалёку от него — вросшую в землю келью, из трубы которой стелился седоватый дымок. За деревьями, метрах в ста, курился и ещё один. Видать, скитники готовились к обеду.

— Вовремя мы, — обрадовался Ефросин.

Иосиф тоже почувствовал голод — перед отъездом они не ели, завтрака в монастыре не существовало.

На пороге ближайшей избушки показался крепкий старец, укутанный в большой овечий тулуп до самого пола.

— Это Нил, — уважительно прошептал Ефросин.

Глава VIII
НИЛ СОРСКИЙ

Это был далеко не старый ещё человек, лет пятидесяти, среднего роста, с большими серо-голубыми глазами на продолговатом худощавом лице. Когда паломники приблизились, он узнал Ефросина и радостно улыбнулся:

— Христос с вами! Добро пожаловать, как раз к обеду! Хлебушка никак привезли?

— Привезли, господин, и не только хлебушка.

— Тогда давайте облегчим лошадку да отправим её к нам в хлев.

Голос Нила звучал ласково, приветливо, и весь он светился добротой и доброжелательностью. Он помог гостям занести в свой домик мешки и корзину. Всё сложили в прохладных и достаточно просторных сенях, заставленных разной хозяйственной рухлядью, однако чистеньких, прибранных. Пол, покрытый аккуратными поструганными досками, казалось, только что выскребли.

— Потом я сам всё в погребок уберу, — хлопотал хозяин, — проходите, отогревайтесь, я отведу лошадку к нам в хлев. Но только Нил протянул руку к двери, чтобы открыть её, она сама отворилась, и на пороге появился ещё один монах. Он, как и Нил, был одет в длинный тулуп, из-под которого виднелись мантия и большие подшитые валенки. Был он выше и моложе Нила, но лицом построже, хотя также, как и тот, встретил гостей приветливо, низким поклоном.

— Вот и хорошо, что ты пришёл, — вновь обрадовался Нил. — Это друг мой, Иннокентий Охлябинин, — представил он прибывшего инока новому гостю.

— А я Иосиф из Пафнутьева Боровского монастыря, — поклонился тот сначала запоздало самому Нилу, а затем и Иннокентию.

— Вот и хорошо, вот и познакомились, — снова обрадовался чему-то Нил. — Наслышан я о вашем Пафнутии, а вот повидать не довелось. А жаль, жаль, — и, обернувшись вновь к своему товарищу, попросил: — Ты, брат, отведи лошадку в хлев да распряги. И возвращайся сюда, вместе и отобедаем, потолкуем.

Иннокентий без слов вышел исполнять приказание, а Нил с гостями скинули полушубки и, ещё раз вытерев ноги у порога, прошли в переднюю. Это была небольшая тёплая комната, треть которой занимала печь. Перед иконами горела лампада, на крепком, срубленном, видимо, прямо тут, в лесу, столе возвышался светильник, лежали рукописи, бумага. Нил освободил его, переложив всё на приземистый и тоже самодельный поставец, достал из печи горшок с дымящейся кашей, посыпанной сухой зеленью. Взял миску в руки, вышел в сени. Скоро вернулся оттуда с солёной капустой. Что-то вспомнив, ещё раз удалился и на сей раз принёс и поставил перед гостями прекрасные солёные грузди. Полил всё маслицем, посыпал солью. Из специальной выемки в печи, завешенной цветной салфеткой, извлёк плетёную тарелку с хлебом:

— А я сам только вчера свежий хлеб испёк, ржаной правда, пшеничка у нас давно вся вышла.

— Так мы привезли немного с собой, — воскликнул Ефросин и тоже кинулся в сени. Принёс свой дорожный мешок, развязал его, извлёк круглый белый каравай. Нил бережно принял хлеб, поднёс к лицу, понюхал:

— С мороза не пахнет. Я сейчас в печь его положу ненадолго, как свежий станет.

Он пристроил каравай на медную сковороду, брызнул на него водой и затолкал в печь, прикрыв заслонкой. Между делом продолжал беседу:

— Мы тут многое сами растим, сами собираем, солим, квасим. И огурцы свои, и капуста, и грибочки солёные-сушёные, травы, мёд находим. Рыбы тут достаточно, чтобы не голодать. А вот с хлебцем-то посложнее. Мало тут землицы хорошей. Мы рожь тоже выращиваем, только ненадолго хватает. Тут нас монастырь выручает да люди добрые. Правда, недавно мельницу мы себе поставили, начали к нам крестьяне из ближних сел ездить на помол, зерном расплачиваются, полегче стало.

Продолжая говорить, он достал три деревянные ложки, три большие кружки, насыпал в них каких-то трав из берестяной коробки, подсыпал сушёных ягод из мешочка, залил крутым кипятком.

— Вот четвёртой-то кружки у меня нет, — посокрушался он, — да небось Иннокентий догадается, сам принесёт.

— У меня есть с собой и кружка, и ложка, — успокоил его Ефросин, — сейчас принесу.

— И у меня, — добавил Иосиф.

— Да хватит нам теперь! — Нил принял у ученика посуду, тоже приготовил в ней травяной настой.

Вскоре к ним присоединился и Иннокентий.

— Вот и хорошо, теперь помолимся, — обрадовался пришедшему Нил и обернулся к иконам.

Тут же лицо его сделалось строгим и жалким, словно он предстал пред разгневанным господином. Рука его взметнулась ко лбу, губы зашептали:

— Отче наш...

Гости вторили ему.

Паломники планировали прожить в Ниловой пустыни два-три дня, но прожили почти пять. Уже в самый первый из них, с момента предобеденной молитвы, почувствовал Иосиф облегчение на душе, боль, что давила последнее время внутри, ослабла. Какую-то особую атмосферу лёгкости и света ощущал он не только в келье отшельника, но и на его дворе, и в холодном деревянном храме скита, и даже в маленьком сыроватом домике, куда Нил поселил их с Ефросином для проживания. По убеждению Иосифа, такое ощущение могло быть только в местах, которые иноки называют намоленными. Да, несомненно, Нилова пустынь была местом, отмеченным уже Господом Его благодатью. Тут повсюду было легко и радостно, молитва лилась из души без усилий, словно масло из опрокинутого сосуда, и уже на второй день Иосиф почувствовал, что Господь слушает его. Правда, пока лишь только слушает, но и это было уже счастьем, вдохновляющим на искупительное усердие и покаяние.

В первую же встречу заговорили с Нилом о книгах. Отшельник обрадовался, что ему привезли нужные рукописи и бумагу.

— Мечтаю собрать вместе и переписать «Жития святых» — и наших, русских, и византийских, — говорил он, бережно перекладывая книги на столе, прибранном после обеда. — По отдельности все они разбросаны по многим рукописям, иные скверно переведены, со многими ошибками и неточностями. Надо хорошо сверить их между собой, выбрать лучшие и объединить. Давно об этом мечтаю, все руки не доходили. Теперь уж откладывать больше некуда. Несколько книг, думаю, получится. Я и название их уже придумал: «Соборник». Надеюсь, это будет полезный людям труд, каждый пытливый ум сможет тогда познать, как до него лучшие люди жили, какими подвигами память о себе в потомках оставили. Может быть, кто и сам захочет стать лучше и чище.

В пустыни на Сорке вместе с Нилом жили ещё не более десятка иноков. Кельи их располагались не рядом, а примерно на расстоянии брошенного камня одна от другой. Этому имелось своё объяснение. С одной стороны, чтобы иноки не находились постоянно на глазах друг у друга, соблюдая принцип уединения, отшельничества. С другой, чтобы в случае нужды можно было докричаться до товарища, призвать его на помощь. Ну и чтобы не удаляться слишком далеко от единственного храма, куда они собирались на общую молитву около двух раз в неделю и на праздник. Несколько домишек-келий ко времени приезда гостей пустовали.

— Не каждый отваживается остаться тут на зиму в холоде, — грустно делился Нил. — Зато летом обычно не хватает места для всех желающих к нам присоединиться. Приходят, досаждают своими просьбами, причиняют большое беспокойство. Да уж если хочет человек попытаться спастись по нашим правилам, следовать преданиям святых и поступать по заповедям Божиим, то мы не вправе ему отказать. Я позволяю желающим строить себе кельи и селиться здесь. Только очень много теперь развелось иноков, которые хотят спастись самоволием, досаждают мне, окаянному, не хотят питаться трудами рук своих. Ну и приходится отсылать назад таких бездельников, об этом я их и предупреждаю сразу. Потому порой пустуют у нас кельи...

С первой же встречи почувствовал Нил, что неспроста прибыл к нему Иосиф, ощутил он и тягость на душе паломника, и тревогу в его глазах. Был особенно приветлив с ним, вопреки своим правилам не жалел времени на беседу. Объяснял даже почему:

— Иные считают, что иноки в монастырях должны имущество копить, чтобы было потом чем бедным и нищим помогать. Я же убеждён, что монах должен жить трудами рук своих, ибо ещё Апостол сказал: «Не работающий, да не ест». Наша же милостыня иноческая — помощь брату своему во время нужды, умаление его скорби рассуждением духовным. И это есть душевная милостыня, которая выше телесной, насколько душа выше тела. О том писали и Василий Великий, и святой Исаак Сирин, и святой Дорофей. Оттого, если кто страждущий к нам придёт, должны мы успокоить его, насколько это в наших силах, дать ему благословение и хлеба и отпустить. И никто в обиде не будет, если знает, что у тебя самого нет ничего лишнего...

Иосиф кивал Нилу в знак согласия с его мыслями, но внутренне же сомневался в правильности идей нестяжания, с тем, что монах должен жить лишь трудами рук своих. Одно ведь другому не мешает. Разве плохо, если у монастыря найдётся для человека и духовная милостыня, и материальная? Тот же Василий Великий, завершив отшельническую часть своей жизни и став архиепископом Кесарийским, принимал немалые пожертвования и строил на них обширные благотворительные учреждения: странноприимные дома, богадельни, больницы для бедных, приюты для детей. Хотя сам, конечно, отличался аскетизмом.

Но теперь самому Иосифу была как раз в первую очередь нужна именно духовная помощь, оттого он был почти во всём согласен с собеседником.

Иосиф с интересом вникал в практику скитнической жизни, изучал её, беседовал в свободные минуты с другими старцами. Особенно его привлёк один из них по имени Герман. Он был прямой противоположностью благообразному Нилу — имел вид ворчуна и привередника, ходил злючкой, шея его была постоянно, и на улице, и в жаркой келье, закутана большим шерстяным шарфом. Однако при ближайшем знакомстве он оказался сердечным человеком, который охотно рассказывал о своих монашеских подвигах и трудностях.

Тут, в ските, и летом и зимой было предостаточно работы. Иноки целыми днями если не молились, то занимались каким-либо трудом: ловили рыбу, таскали воду, расчищали обильный снег от домов и храма, готовили еду, ухаживали за двумя лошадками; сарайчик-хлев для них находился рядом с домиком-кельей Иннокентия, и он нёс основное послушание по уходу за ними, заготавливал сено и кормил, убирал навоз. Скитники сами запасали дрова, мастерили лавки и столы, другой домашний инвентарь: рамы, полки, двери, поставцы и даже деревянную посуду. Нил и Иннокентий, кроме прочего, переписывали книги. И все — с молитвой, со старанием.

Зная о правилах Нила, не сидели сложа руки и гости. Иосиф сам напросился поближе к скитскому храму во имя Сретения Господня — строгому, полупустому, мало украшенному. Чистил вокруг него снег, обмёл стены, полы...

На второй же день, так как-то само собой получилось, покаялся Иосиф Нилу в своём тяжком грехе. Произошло это в холодном храме, где иноки собирались на воскресную службу. Когда она завершилась и все разошлись, Иосиф с Нилом остались прибрать за собой свечи и разговорились. Иосиф попечаловался, что наказан Господом, что лишился его благодати и перестал ощущать радость от молитвы.

— Согрешил, видно, крепко, — сразу же поставил диагноз старец.

Пришлось Иосифу признаваться, что лежит на нём грех прелюбодеяния.

Нил поглядел печально, помолчал. Но когда закрыли ворота храма, предложил зайти к нему и вместе пообедать, горячего настоя шиповника испить. По пути же, как бы продолжая какую-то внутреннюю мысль, молвил вслух:

— Да, это самые сильные страсти — блудная да чревоугодная. Нелегко с ними человеку совладать, особенно молодому и крепкому. Адам согрешил, прикоснувшись запретной снеди, от рая отпал. С тех пор и до сего дня многие, чреву повинуясь, падают великим падением, как о том повествуется в Священном Писании. Эти две страсти связаны с природой нашей человеческой, с борьбой души и тела, оттого столь труднооборимы.

Нил открыл дверь своей кельи, пригласил Иосифа присесть, начал хлопотать у стола и продолжил:

— Но мы ведь добровольно приняли на себя подвиг монашеский, в образе Ангельском ходим и не имеем права надругаться над образом сим святым подобной мерзостью. Только что о том толковать, коли дело сделано. Сам теперь видишь — ничто не может утаиться от Бога, даже и до тонкого помышления сердечного, и всем нам судия и истязатель Господь. Ничего нет нужнее души, ради неё Христос умер и воскрес. Её мы спасать должны. А как спасать — это иной разговор.

Нил пригласил Иосифа к столу, на котором традиционно лежали соленья, рыба и хлеб. Гость был сам удручён своим признанием в грехе, но чистота и доброжелательность, даже сочувствие, излучавшиеся от хозяина кельи, казалось, исцеляли, влекли поделиться с ним своими переживаниями.

— И что же мне теперь делать, господин мой? — грустно спросил он Нила, как старшего себе.

— Каяться, исповедоваться, покаяние любой грех исцелить может, если будет на то Божия воля. Только должно быть оно искренним, с сокрушением, с жаждой исправления. Целомудрие и чистота — не внешнее только житие, но и до самых укромных уголков сердца должен быть свободен инок от скверных помыслов. Надобно сначала исправиться от них, а уж потом надеяться на прощение.

— А если не получается!

— Максим-исповедник советовал в таком случае использовать соответствующие псалмы Давидовы. Даниил Скитский повелевал брату, страдающему от блуда, помолиться и призвать на помощь мученицу Фомаиду, из-за её целомудрия убиенную. Да и я напишу тебе несколько молитв против блуда, сегодня же и напишу. Повторяй только чаще: «Помилуй мя, Господи, ибо немощен есть», — и тогда познаешь Всевышнего силу, и тогда невидимых невидимо отгонишь. Да умеешь ли ты правильно молиться? Познал ли ты истинную цену Господнего Благоволения?

— Теперь уж и не знаю, — молвил растерянно Иосиф.

Он, конечно же, читал и слышал о чудесах, которые являл Всевышний подвижникам, казалось, что и сам не раз испытал Его милость. Но теперь он хотел слушать Нила, чей собственный аскетический опыт был не менее ценен, чем всё остальное. Он сосредоточенно внимал собеседнику. А тот, чувствуя благодарного слушателя, желая всем сердцем помочь брату, начал увлечённо излагать свои идеи, накопленные годами сосредоточенных размышлений и экспериментов над своим телом и душой.

— Буду говорить не только от себя, но и из Писаний святых отцов, воспринявших мысли от самого Всевышнего. По крупицам, понемногу от многих собрав, как крошки, падающие с трапезы словес Господних, я, конечно же, буду в чём-то подражать им...

Нил задумался, подбирая слова, но быстро продолжил:

— Молиться надо в первую очередь умом, а не словом. Ибо говорили отцы, если у кого уста только молятся, а ум небрежёт, тот воздуху молится, ибо Бог уму внимает. Святой Агафон писал: телесное делание — лист только, внутреннее, сиречь умственное — плод есть. А всякое дерево, не творящее плода, то есть умственного делания, посекаемо бывает и в огонь вметается! Представляешь, насколько это важно? То есть когда ты стоишь в храме, произносишь священные слова молитвы, а сам в тот момент лукавыми помыслами пленяешься или мечтаешь о предстоящей трапезе, — сие тягчайший грех есть! Во время молитвы ты должен к Богу ум устремить и мыслей всяческих иных отвращаться.

Иосифу на мгновение показалось, что это о нём, о его грехе сказал только что Нил, и ему стало на какое-то время не по себе. Но доброжелательный, ровный голос хозяина кельи утешал его, располагал к дальнейшему слушанию.

— Проще говоря, должны мы сопротивляться лукавым помыслам, насколько сил нам хватает, особенно в момент молитвы.

Трапеза была закончена, Нил убрал со стола остатки пищи, достал свои большие глиняные кружки и налил в них дымящийся золотистый напиток. На стол поставил глиняную мису с густым светлым мёдом, от которого по комнате пошёл ароматный цветочный дух.

— Угощайся, — предложил Нил, — это настой шиповника, силы прибавляет, а это мёд пчелиный, сами мы в лесу собирали.

И первым отхлебнул из кружки. Иосиф тоже пригубил ароматную жидкость, ощутил её приятный и без мёда сладковатый вкус.

— Нравится? — спросил хозяин.

Увидев одобрительную реакцию Иосифа, его благодарную улыбку, похвалился:

— Для того, кто не ленится, лес много пользы принести может: и пропитание, и даже баловство. Пей на здоровье!

Вкусив с удовольствием несколько глотков, Нил вновь поставил кружку на стол и продолжил наставления, глядя куда-то в пространство, а скорее всего, в себя:

— Это удел сильных — сдерживать ум и отгонять помыслы. Но и тут Господь помощник тебе. Если видишь, что не в силах отогнать лукавых духов, смущающих ум твой, не ужасайся, не дивись, не внимай им, но, сдержав дыхание, насколько это возможно, и ум и сердце затворив, вместо оружия призывай Господа Иисуса часто и прилежно, и отбегут бесы, как огнём палимы невидимо божественным именем... Если же и это не поможет, если не в состоянии ты сердце унять, повторяй молитву беспрестанно, сильнее, увереннее, терпеливее, призывай Бога на помощь и понуждай себя, насколько это возможно, насколько сил хватит, молитвы не прекращая...

Нил глянул на Иосифа и, вновь убедившись, что тот слушает с величайшим вниманием и интересом, что это для него важно, продолжил:

— А теперь о самой молитве. О том, как её творить, писали Симеон Новый Богослов, Григорий Синаит и другие. Помнишь?

Иосиф хоть и читал кое-что, но хотел ещё и ещё слышать спокойный, умиротворяющий голос Нила, который действовал на него, как целебный бальзам, снимал тягость с сердца, оттого он призвал глазами старца продолжить.

— К молитве приступай со страхом и трепетом, явись перед Господом как пред судией, который в сей час судьбу твою решит. Говори её прилежно — хоть стоя, хоть сидя или лёжа, сдерживая дыхание и, как я уже говорил, умом на сердце сосредоточась, стремясь, чтобы каждое слово твоё, как импульс, как волна, к Господу устремлялось, все преграды преодолевая. Знай, что сердечная молитва всякому благу источник, она, как влага сады, душу наполняет, — говорит Григорий Синаит. И если кто обретёт благодать и способность беспрестанно и с любовью молиться, бывает утешаем от той благодати. Душа его удостоится непостижимого единения с неизведанным и просветится лучом высокого света в своих движениях, и сподобится он почувствовать будущего блаженства, и себя забудет и всё остальное вокруг. И повествуют отцы, как возносится в такие моменты ум над всеми желаниями, становится мыслью бесплотной, и нисходит на тебя радость несказанная, закипает в сердце вечная сладость некая, извлекая из бренного бытия, и теряешь отсчёт времени, и охватывает всё тело ликование и радость такая, что человек плотский не в состоянии изречь, и становится для него всё земное, как прах и пепел. Когда нисходит на кого-то сия пища духовная, ощущает он себя будто бы в Царствии Небесном. И не случайно говорят: обретший радость в Боге не только страстями пренебрежёт, но и жизнею своею. Любовь Божия слаще жизни, слаще мёда и сота, от неё же любовь рождается...

Лицо Нила порозовело и засветилось, глаза засияли молодым голубоватым блеском, взгляд стал ещё более рассеянным, устремлённым куда-то в неизведанное, в собственные воспоминания и ощущения, и Иосиф понял, что говорит он уже вовсе не от имени каких-то святых отцов, на коих он только что ссылался, а передаёт собственные ощущения, пережитые и переживаемые им в этом дальнем, безлюдном, заброшенном людьми, но не Богом уголке земли Русской.

— Вижу свет, какого в мире нет, посреди келии на одре своём сидя, — продолжал Нил, сам сияя весь этим неизреченным светом, — внутри себя вижу Творца миру, и беседую с ним, и люблю, и насыщаюсь вполне сим единым Боговидением, и, соединившись с ним, в небеса восхожу...

Нил замолк, сам очарованный своим воспоминанием, и лицо его продолжало светиться, в этот момент он напомнил чем-то Иосифу учителя Пафнутия Боровского в минуты его одухотворённости и молитвенной сосредоточенности — тот же просветлевший, утончённый, возвышенный лик.

Но вот Нил вернулся на землю, глаза его вновь обрели твёрдость, он внимательно глянул на собеседника — в лице гостя стояло лишь бесконечное почтение и внимание. Уже более сдержанным, но по-прежнему ласково-наставительным тоном Нил закончил:

— И будучи в том состоянии, не только не захочешь из келии изойти, но и в ров, в землю закопанный, жаждешь в нём оставаться. Такова мощь умной молитвы и награда Божия усердному. В миру люди живут в суете, и чувства их поработимы прелестями греховными. Нам же подобает умом и чувством работать Богу живому. Да только заговорился я, надо трапезу завершить да поблагодарить Бога.

Нил убрал кружки и обратился к иконам. Иосиф склонился следом за ним, а помолившись, оставил отшельника одного: ныне он и так был одарён его вниманием сверх меры.

Каждая встреча с великим пустынником, — а Иосиф быстро понял, что общается не с обычным человеком, а именно с подвижником, — заставляла думать, анализировать, искать в книгах подтверждение или опровержение той или иной его мысли и даже экспериментировать. Объяснял ему Нил также и почему выбрал для себя не уединение, а именно скитнический образ жизни, и почему далеко не каждый чернец может жить отшельником:

— Только сильный и совершенный монах может наедине бороться с бесами и глаголом Божиим, как мечом, их истерзать, — ещё Григорий Синаит о том толковал. Немощный же и новоначальный должен от такой брани воздержаться, учась благоговению и твёрдости, ибо может душу свою погубить. Не приобретший сначала смирения может в молчальничестве приобрести лишь высокоумие. Лучше средний путь — он не приведёт к падению. Средний путь — это не уединение, а с одним-двумя братьями житие, как советовал Иоанн Лествичник для тех, кто хочет работать для Христа. Ибо единому трудно, он может впасть в уныние или сон, в лень, отчаяние. Ведь Сам Господь говорил: где двое или трое с моим именем собраны, там и я есть посреди них. «Брат братом помогаем, яко град твёрд», — цитировал он притчи Соломоновы.

— А что же общежительное монастырское житие? Оно разве не годится для спасения? — поинтересовался как-то Иосиф.

— Конечно, и общее житие в обители тоже ведёт к спасению. Только ныне вижу я, закипает в наших монастырях страсть к обогащению, к наживе, старцы прикупают и принимают в дар новые и новые земли с христианами. Богатства же, насильно от чужих трудов собираемые, не могут быть нам на пользу. Как же мы сможем тогда сохранить заповеди Господни: «Хотящему одежду твою взять отдай и сорочку»? Излишнего не подобает нам иметь. Вся эта суета от делания монашеского отвлекает — от служения Господу.

И снова был Иосиф в душе не во всём согласен с Нилом, но не спорил с ним, лишь слушал, затаив дыхание, ибо тот выстрадал своё мировоззрение, жил в соответствии с ним, имел полное право судить об этом. У каждого своя дорога. Можно спасать себя и ещё нескольких вокруг. Можно спасать многих — тогда, наверное, нужны иные подходы и решения. Их-то и предстоит отыскать самому Иосифу. Возможно, когда-то и он уйдёт в затворничество. Но пока силы его, энергия били через край, и он не желал себе этой монотонной замкнутой жизни, не был готов к ней. Он, конечно же, хотел ощутить, испытать то чувство единения с Господом, о котором рассказывал Нил, и даже начал экспериментировать с дыханием так, как советовал отшельник в момент откровения. Но пока что прогресс был небольшой. Хотя он чувствовал: ещё немного, ещё усилие, и оживут эти строгие глаза на иконах, и охватит душу уже знакомое ему прежде сладостное волнение... А первый добрый знак Иосиф уже получил: он почти перестал вспоминать Февронию, он мог сосредоточиться на молитве, на душе становилось всё легче и легче. Благодатно действовали и поучения Нила, который внимательно следил за гостем, всей душой сочувствовал ему, видя, как тот старается избыть свой грех. Увидев однажды уныние на лице Иосифа, он напомнил ему:

— Скорбь от бесов, ибо они всему злу причина, они творят душу пустую и унылую, некрепкую, нетерпеливую. Грех унывать и думать, что ты оставлен Богом... Известно ведь, что никогда не попустит нам Господь испытание выше силы нашей. Надо терпеть его, ибо в том любовь инока показуется к Богу...

И казалось бы, знал всё это прежде Иосиф, читал, слышал, да в устах Нила даже знакомое звучало весомее, значительнее, изливалось на его душу будто бальзам на рану, и оттаивала она.

Не переставал удивлять паломника и Ефросин, по воле Божией оказавшийся его однокелейником. Он являл из себя, на первый взгляд, как бы иную крайность Нила. Жизнь била в нём ключом, мысль его не стояла ни минуты, но и не текла по руслам, уже проложенным прежними мудрецами, не удовлетворялась перлами из Священных Писаний, не опиралась лишь на доводы святых отцов. Он отталкивался от того, что говорилось прежде, и ставил новые вопросы, искал ответы на них. Почувствовав в Иосифе равного себе по полёту мысли, думающего человека, к тому же убедившись, что тот умеет слушать и понимать, Ефросин азартно излагал ему своё мировоззрение, историю своей жизни.

— Я с ранней юности задумался о том, отчего мир столь несправедливо устроен, отчего, родившись в знатной семье, человек может получить почти всё, что пожелает в этом мире, а бедняк, даже с выдающимися способностями, так и останется рабом... — Ефросин хмурил свой лоб и морщил острый нос. — Я, может, и в монахи пошёл, чтобы меньше видеть этой несправедливости. Да оказалось, что и среди нашей братии равенства не дождёшься. Постригается боярин, земли в монастырь вкладывает, деньги, глядь, и келья у него побогаче, и прислуга у ног вьётся, и от послушаний трудных его освобождают. Как жил дома господином, так и тут живёт.

— Но у вас же общежительный монастырь? — удивлялся Иосиф.

— Для кого общежительный, а для кого и нет, — ворчал Ефросин. — Конечно, в миру несправедливость виднее, чем у нас, тут она понадёжнее под рясами скрыта, не так в глаза пялится. Как-никак здесь более о духовном думается, о жизни вечной, чем в миру... Да кто знает, может, и там, на небе, справедливости нет? Хотя я, по правде сказать, верю, что Господь каждому по делам его воздаёт.

— Вот и хорошо думаешь, и правильно, — поддержал Иосиф временного своего сокелейника.

Они лежали вдоль противоположных стен на широких лавках, укутанные своими тёплыми шубейками. День был воскресный, праздничный. Они только что отслужили литургию в холодном храме, порядком примёрзли, и Нил отправил всех по кельям подкрепиться и отдохнуть. Перекусив, братья легли отдыхать. Хоть в ските и не принято было жить вместе и часто общаться, но гостей поселили в один домик. И потому, что они прибыли ненадолго, являясь представителями иного, общежитийного монашества, и для облегчения их жизни: протопить и поддерживать отсыревший, промерзший дом в жилом состоянии вдвоём было легче. Обоих гостей это устраивало, они испытывали немалый интерес друг к другу и пока не разочаровались. Правда, Иосифа несколько настораживало критическое отношение Ефросина к окружающему миру, его греховное недовольство всем сущим, но это не мешало слушать его и познавать мир с новой стороны.

— Ты знаешь, кто тут прежде жил? — поинтересовался Иосиф, оглядывая толстые бревенчатые стены, забитые паклей и даже слегка отполированные.

— Знаю, я ведь тут часто бываю. Наш инок Венидикт подвизался. Лишь одно лето и выдержал: отшельническая жизнь не всем по зубам. Нынче зимой он вместе с Нилом переселился на время морозов в Кириллов, а назад не захотел возвращаться. Тоска, говорит, заела. Да и правда, тут, случается, за целую неделю словом ни с кем не обмолвишься. Это с тобой что-то Нил разговорился, а так-то он молчун. Все при деле да при молитве. Бывает, заглянешь к нему в келью, а он сидит, чётки перебирает, а глаза не видят ничего, будто в ином мире пребывает...

— А может Венидикт, или кто иной ушедший отсюда, вернуться назад в свой домик?

— Это уж как Нил позволит. Келья после ухода инока по здешним правилам переходит игумену и братии. Захотят — другого поселят, а если пустует, могут и прежнего хозяина принять на его же место. Уж не захотел ли ты тут остаться?

— Нет, сейчас, я думаю, пустынножительство не для меня.

— Небось сам игуменом стать мечтаешь? — прямо в глаз попал Ефросин.

Иосиф лишь улыбнулся про себя, а его собеседник, не дождавшись ответа, как ни в чём не бывало продолжил:

— Мне и отшельничество не по душе, и игуменство, я во всём золотую середину люблю. Тут — тяготы одиночества, там — сплошная суета и хлопоты. Я ведь в миру-то мог купцом неплохим сделаться. Отец успешно торговал, меня специально в обучение священнику отдал, чтобы я грамотным был, чтобы мог бумаги писать, барыши подсчитывать. А я как читать-то выучился, так это дело полюбил, что до сих пор от книг оторваться не могу. Целый мир новый для меня открылся! Чудом каким-то в храме у моего первого наставника несколько книг оказалось, «Жития святых» в том числе. Подражать им захотелось. О монастыре задумался. Долго колебался. У купца-то не самая плохая доля — поездить можно, людей и города поглядеть. Я несколько раз с братом старшим с караваном ходил. Один раз на север — за делами, другой — на юго-восток, за тканями и коврами. А в третий — ограбили наш караван татары на Волге, мы сами еле ноги унесли. Хорошо у нас не последнее взяли, отец по-крупному не рискует. А один из товарищей наших всё потерял, едва руки на себя не наложил. Поглядел я на это дело — пошлины, подати, взятки, обман — нет, думаю, не по мне эта жизнь, какие уж тут «Жития»! В монастырь потянуло, да так, что тоска заедать стала. Отец — на дыбы. Я, говорит, покажу тебе монастырь, не для того я тебя растил, чтобы заживо похоронить.

Ефросин вздохнул, вспоминая минувшие распри с отцом, свою мирскую жизнь, поглядел на собеседника — не надоел ли ему своей болтовнёй, но тот слушал внимательно. Усмехнувшись, рассказчик продолжил:

— А у меня с детства характер строптивый. Скажи отец сразу, мол, ступай на все четыре стороны, может, я бы ещё крепко подумал, стоит ли. А тут упёрлись: он — своё, я — своё. У тебя, говорю, ещё один сын остаётся, старший, есть тебе помощник, а там внуки пойдут. Он же отвечает, мол, в купеческом деле чем больше сыновей, тем лучше, тем шире и надёжнее развернуться можно. Не для того я тебя кормил, учил, деньги тратил, чтобы монастырю подарок такой сделать. Плёткой меня отходил для науки. Так чуть не полгода тянулось. Пошёл я тогда к нашему храмовому священнику, так и так прошу, помоги, батюшка. Тот призвал отца после службы в церкви, да и говорит ему при мне: если сын твой добрым монахом станет, это же честь великая от Господа всей твоей фамилии. Ведь один инок в роду может умолить Бога и вызволить из ада до семи поколений! А помешаешь сыну — лишний грех на душу возьмёшь, неужто иных грехов мало?

Ефросин вновь усмехнулся:

— У кого ж их, грехов-то, нет? Задумался отец, а спустя краткое время и говорит: «Ступай, поживи в послушниках. Всё одно с твоим вредным характером там долго не продержишься!» А я вот уж семнадцать годков тут. По правде сказать, меня довольно долго в послухах продержали, сначала, говорили, смирению научись. Куда деваться, мало-помалу научился себя осаживать, молчать, когда надо, уступать. Хоть и до сих пор мне сия наука непросто даётся, если уж начистоту. Так и распирает меня всё по-своему сделать, своё мнение отстоять. Одно смиряет: где ни жить — везде надо уметь сильным покоряться. Кругом над тобой хозяин сыщется. В пример хоть того же пленника монастырского Басенкова возьми. Каков важный боярин был! А всё потерял, даже зрения лишили. Зато тут, в обители, я при книгах, как возьму в руки хорошую книгу, — вот и воспарил! И страны дальние моими становятся, и звёзды манящие, и звери редкие, и проблемы философские. Это главное утешение. Отними у меня книгу, не знаю, что со мной сделается, жаль, конечно, что Нифонт на меня взъелся. Строг не по мере. Узнал, что я третий год «Торжественник» дописать не могу, чуть на хоздвор меня не спровадил работать. Я ему объясняю, что я за тот же год ещё два сборника переписал и составил, да ещё и Палею Толковую, он и слышать не хочет. Тебе, говорит, другое послушание было, ты его и должен исполнить. Кончилось тем, что дал мне сроку три месяца, чтобы завершить труд, а там чуть не четверть осталась! Скажу тебе — вот каторга-то была! Я засыпал над листами. Три часа покемарю — и снова писать, глаза даже слепнуть стали. Но одолел-таки. Хотя Нифонта это не смягчило, всё одно ко мне придирается. Потому и задумал я в другой монастырь уйти. Пойду к Троицкому игумену Паисию, — он меня хорошо знает, я для него несколько книг сделал, угодил ему, может, возьмёт к себе. Только надо для этого благословение у Нила взять, тогда проще будет. Только вот я никак не могу решиться на разговор с ним, ещё вчера собирался, да отложил на сегодня...

— А ты думаешь, в другом монастыре тебе легче будет? — поинтересовался Иосиф, видя, что товарищ выговорился и замолк.

— Но ведь было нормально с предыдущим игуменом? Да и не такой уж я плохой, работать могу день и ночь.

— Не жалеешь, что монахом стал?

— Что теперь жалеть! — беззаботно ответил Ефросин. — Я давно уж понял, что счастье или несчастье не зависит ни от места жизни, ни от богатства. Оно или есть, или нет его. Я как почитал Экклесиаста, стал думать над этим, примеры подбирать из книг и из жизни. Всё сходится. Всё зависит от того, наделил Господь человека способностью радоваться и уметь быть счастливым или нет. А условия жизни — это уже дело второе. У нас, иноков, может быть, жизнь поровнее, чем в миру, без излишних эмоций, зато ежели уж кто удостоится вкусить Божественной Благодати, как, например, Нил наш, — вот тебе и счастье, за которое потом маяться ни перед людьми, ни перед Богом не придётся. Да и жизнь наша чище, достойнее, ближе к Богу. Нет, не жалею, что иноком стал. Учусь быть счастливым. Это ведь важно не только для меня, но и для Создателя.

— Почему это? — Иосиф от изумления даже на лавке приподнялся.

Ефросин обернулся и пристально глянул на собеседника прежним своим подозрительным взглядом и вместо ответа спросил:

— Как ты думаешь, зачем Всевышний создал человека?

— Я и сам об этом размышлял, только пришёл к выводу, что мне сия тайна не открыта, — удивился Иосиф тому, что не один он размышляет над такими сомнительными понятиями.

— А мне порой кажется, что я понял, зачем мы созданы и живём на земле, — многозначительно произнёс Ефросин. — Только как тебе это объяснить, чтобы ты не стал надо мной смеяться... Ты обращал внимание, какие именно грехи святые отцы считают самыми тяжкими?

— В общем-то знаю, конечно, — неуверенно стал вспоминать Иосиф. — Самые тяжкие — против Духа Святого, затем семь или восемь смертных грехов — чревоугодие, блуд, сребролюбие, гневливость...

— Да я не сомневаюсь, что ты знаешь, — перебил Иосифа собеседник. — Я о другом. Обрати внимание, из восьми главных грехов — пять таких, что заключают в себе отрицательные эмоции человека: гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Казалось бы, ну какой от того великий грех, если человек печалится? Святые отцы видят в этом состоянии неверие в милость Божию. Но это лишь попытка объяснения. Каким-то чутьём, жизненным опытом, а скорее Божественным озарением, они поняли, что гневаться, печалиться, то есть быть источником отрицательной энергии, — это плохо, грешно. Но почему? Да потому, я думаю, что человек, каждый из нас и создан лишь для того, чтобы своими добрыми или злыми эмоциями, своей энергией питать Царство Небесное или ад. В этом и есть главный смысл существования людей.

Ефросин приумолк, глянул на собеседника, стараясь понять, слушает ли тот его, а убедившись, что слушает, охотно продолжил:

— Ведь ты посмотри — ничто в мире не обходится без какой-либо пищи. Не удобришь куст, не польёшь вовремя, даже ягода не вырастет, а уж о звере или человеке и не говорю. А душа-то, даже ангельская, разве может без пищи существовать? Почему мы усопших поминать должны? Как считаешь? Да потому же! Чтобы напитать души их своей энергией, чтобы не ослабли, не растворились они в небытие, не погибли! Злой же человек злобой своей и раздражением бесов укрепляет, потому они нас и провоцируют на грех и уныние.

— Ну и занесло тебя, — вновь изумился Иосиф и замахал рукой, не желая слушать Ефросинское любомудрствование, похожее на ересь.

— Да нет, ты дослушай, я же не выступаю против Господа, против православного миропонимания. Но, согласись, если нет в Священном Писании этих выводов, это вовсе не значит, что их не может быть на самом деле, что они еретичны или ложны! Библия-то ведь написана так, чтобы её смог понять любой человек, в том числе и самый обычный, не шибко грамотный, не утруждающий себя глубокими размышлениями. И потому в Писании лишь перечисляются основные принципы жизни, угодные Богу. Как малому ребёнку говорят: не трогай огонь — обожжёшься, не прыгай с обрыва — разобьёшься, не дразни собаку — покусает. И он вынужден доверять опыту старших, чтобы не пострадать. Лишь с годами он начинает понимать причины запретов. Так и человечество, накапливая опыт, оно, возможно, начнёт всё лучше постигать, отчего Завет заповедал нам жить так или иначе. Мои размышления о цели нашей жизни — не отрицание Божественных откровений, а попытка понять, объяснить их. Знаешь, сколько ещё таких попыток среди людей будет?! А может быть, когда-нибудь придёт время, и люди научатся видеть и души умерших, и ангелов, общаться с ними.

— Фантазёр ты, брат, безудержный. Не боишься, что Господь тебя за дерзость покарает?

— Я, может, и боюсь, но думать-то себе не запретишь, правда? Какое дело ни делаешь, а в голове всё что-то прокручивается...

— Молиться надо, чтобы дурь в голову не шла, а не прокручивать всё, что тебе бес подсунет!

— Погоди, успеешь ещё меня поругать, сначала дослушай. А то я три месяца за своим «Торжественником» просидел, не вставая, намолчался, теперь высказаться хочется, тем более что вижу, тебе всё это тоже интересно. Вот старцы говорят, что инок с бесами сражается, что монастырь бесов притягивает. Как думаешь почему?

Не дожидаясь ответа товарища, Ефросин тут же начал сам и отвечать на свой вопрос:

— Оттого что гибельны тут для них условия. Сколько добрых душ человеческих и ангельских укрепляет инок во время молитвы?! Сколько доброй энергии вокруг монастыря скапливается? Разве могут бесы спокойно к этому относиться! Вот и стараются совратить иноков, уныние и печаль наслать на них. Теперь понимаешь, зачем человек Господом создан?

— И часто ты эти глупости другим людям рассказываешь?

— Отчего это глупости? — обиделся Ефросин. — Это мои мысли, причём они ни в чём не расходятся с заповедями Христовыми и с Писаниями святых отцов. Напрасно ты меня обижаешь.

— Ну прости, — Иосиф пожалел, что огорчил товарища, который столь охотно открылся ему. — Прости, может, и правда есть что разумное в твоих размышлениях. Мне непросто тебя понять, я по-другому мир воспринимаю.

— Ладно, — смягчился Ефросин. — Забудем об обидах. А говорю я о своих сомнениях и догадках очень редко, так откровенно, как с тобой, пожалуй, впервые. Меня Нил давно надоумил: ты, говорит, в келью свою принимай лишь единонравных себе, в образе благости единых, бойся смущения душевного. Беседы, говорит, человеческие иссушают цветы добродетели... Я прислушался, оттого не часто в рассуждения пускаюсь. Ты мне понравился, вот я и разоткровенничался.

На улице темнело. Кельей постепенно овладевал полумрак, начинало холодать, печь, видимо, совсем выстудилась.

— Что-то мы совсем разленились, — пробормотал Иосиф, всё ещё находящийся под впечатлением разговора. — Давай-ка протопим печь на ночь да на ужин что-то приготовим. И к вечерне встать пора.

— Встаём, — охотно отозвался Ефросин и высвободился из-под тулупа, разом поставив ноги на холодный пол и отыскивая рукой валенки. — Я пойду за дровами, а ты тут хозяйничай. А меня за мысли мои сомнительные не осуждай. Подумай только, как это важно. Ведь если Человек создан Богом, чтобы питать энергией Горний мир, то мы живём и молимся не только для того, чтобы стяжать себе жизнь вечную, то есть о себе лишь похлопотать, а славное воинство Христово духом своим подкрепляем, добро на земле умножаем!

— Нет ли, брат, великой гордыни в этом твоём рассуждении? Если думать по-твоему, так выходит, что Господь без тебя и не обойдётся! Так человек и зазнаться может!

— А если наоборот, ответственность свою перед Вечностью осознает? Станет меньше злобиться?

— Понимаешь, ереси много в твоих рассуждениях, а я не люблю этого. Ересь нашу веру православную подтачивает, раздоры меж людьми сеет, мир христианский ослабляет. Чего уж тут хорошего?

— Я с этим не спорю. Только понять не могу, чем мысли мои о важности молитвы для Горнего мира могут человеку повредить? Ты вот погляди: как только в этом веке на земле нашей русской число монастырей умножилось и молитвы к Богу стало соответственно более возноситься, так и жизнь людей лучше стала. Вспомни, сколько лет уже войны не было? Новгород — не в счёт, ему за вероотступничество досталось. И земля наша богатеет, укрепляется! Все недавние наши враги нас бояться стали: и литва, и татары, и немцы... Вот что молитва делает!

— Ну ты и вознёсся! Ну и гордыня! Вот он смертный-то грех! Давай-ка скорее к вечерне, на колени вставай да молись! — без обиды, скорее весело, заворчал Иосиф. — Спаситель Вселенной! Иди уж лучше скорее за дровами и не говори мне больше своих глупостей!

Оба инока в хорошем настроении принялись за дела.

«Но что-то есть в его рассуждениях рациональное, что-то есть!» — думал Иосиф, глядя вслед удаляющемуся чуть ли не вприпрыжку за дровами Ефросину, который отлично почувствовал, что товарищ на него вовсе не сердится, а ворчит лишь для порядка.

Натопив небольшую печь с замысловатым дымоходом, братья помолились от души, приготовили свой скудный ужин, сели за стол. И вновь сам собой продолжился дневной разговор, который не на шутку растревожил Иосифа.

— Послушай, — на этот раз сам вызвал он на разговор Ефросина, — ведь если следовать твоей теории о назначении человека, так, значит, и в самом деле людям не нужны ни храмы, ни священники, они могут и должны сами напрямую общаться с Богом?

— А разве Нил наш не так поступает? Сидит у себя в келье и молится, и никто ему не надобен! И отшельники все так делали. А вспомни, что писал святой Исаак Сирин? Он говорил, что в будущей жизни вообще весь иерархический порядок передачи знаний упразднится, и каждый будет получать духовные дары непосредственно от Бога. И каждому непосредственно дано будет Владыкой по достоинству. Но это не значит, что храмы не нужны. Не каждый пока способен без посредника, без священнослужителя приобщиться Духа Святого. Кто-то ведь и обучать вере должен простого человека. И потом, храм — это практическое выражение нашей любви к Богу, маленький рай на земле, это лечебница духа, где мирянин может отстраниться от вечной суеты и приобщиться к Богу...

Иосиф с интересом слушал неожиданно открывшегося ему белозерского мыслителя. Чутьё не обмануло его: за настороженной подозрительной оболочкой Ефросина таилась удивительная личность. Спорная, мятущаяся, но невероятно интересная.

— Ну и нагрешили мы с тобой сегодня, — сказал Иосиф, когда уже поздно вечером, вновь помолившись, они легли спать.

Свечи были потушены, лишь слабый огонёк лампадки теплился в переднем углу кельи да луна тускло просвечивала сквозь мутное оконце. Ефросин лежал, подложив руки под голову, и глядел на светлое пятно луны, раздумывая о космосе и о вечности.

— Чем это мы нагрешили? — отозвался он задумчиво.

— Сколько сил и времени на пустопорожние разговоры извели!

— Отчего же? — возразил тот. — Никто из святых отцов не считал добрую беседу грехом. Ругань, скандал, осуждение ближнего — да, грех великий. А беседа с единомышленником, это, по-моему, кроме пользы ничего принести не может. Даже напротив, помогает душу крепить, растить её.

— Чего-чего? — не понял Иосиф.

— Душу растить, — спокойно пояснил Ефросин. — Ты считаешь, что человек рождается и умирает с одинаковой душой?

— Я не думал об этом.

— А я думал. И пришёл к выводу, что душа человека растёт так же, как и он сам. Рождается маленький неопытный человечек, и душа его бывает столь же мала и неопытна. И вместе растут они, набираются опыта, крепости. Только если тело можно раскормить хлебом, то душу можно растить, лишь укрепляя её молитвой, любовью к добру и святости, своими подвигами, упражнением духа и ума. Она может оставаться и у взрослого человека слабой и хилой до конца его жизни, а после его смерти рассеяться как прах... А можно укрепить её настолько, что уже при жизни её носитель ощущает себя Гражданином Небесным, и уже здесь, на земле, начинает жизнь Вечную. Не случайно же святые отцы во всех трудах своих представляют жизнь человека непрестанным развитием, приготовлением к жизни загробной. Погляди, в каких условиях Нил наш находится. А ведь он теперь уже наслаждается необыкновенной духовной пищей. Обрати внимание, как покойно и прекрасно его лицо, как светится оно в минуты вдохновения. Заметил?

— Я подумал, что он похож чем-то на нашего Пафнутия Боровского. И даже не чертами, а светом каким-то...

— Духовностью своей, вот чем, верно ты заметил, — со свойственной ему лаконичностью подправил Ефросин.

— Погоди, но если ты считаешь, что слабая душа может рассеяться прахом, то, стало быть, ей не страшен Суд Божий?

— А что может быть страшнее исчезновения?

— Вечные муки, например! Их, стало быть, не бывает?

— Как же не бывает? Ведь сильный дух бывает не только у праведников, но и у злодеев. Они тоже предстанут на Суд Божий и понесут своё наказание. Однако, действительно, я разболтался, ты уж прости меня, — начал оправдываться Ефросин. — Никак не могу себя в узде держать. Умом я, кажется, всё понимаю, и как жить надо, и зачем, и всё прочее. И примеры перед глазами есть достойные. А удержать себя от греха ну никак не могу. Если пост строгий идёт, мне непременно чего-то скоромного съесть хочется, коли человек какой не нравится — я скрыть этого никак не могу. Сладости смерть как люблю, долгие службы в храме с трудом великим выстаиваю, всё думаю, как много я бы за это время сделать мог, написать... Нил, правда, говорил, что каждый инок должен подвиг свой с рассуждением и по силам творить. Однако грань тут очень зыбкая, не каждый сразу различит, что ему не по силам, а что от лени, от нерадения.

Ефросин внезапно замолчал и уже иным, совсем тревожным голосом закончил:

— Вот и теперь, давно чувствую, что замолкнуть пора, что спать надо, утомил тебя, а остановиться не могу...

— Не волнуйся, брат, я с удовольствием тебя слушаю, — успокоил его Иосиф. — Ты мне только поточнее скажи, когда мы обратно-то в обитель отправимся!

— Что, заскучал уже в этой берлоге? Да уж некуда больше откладывать. Завтра с утра пойду к Нилу. Помолюсь и пойду. Исповедуюсь да и совета спрошу по поводу моего ухода в Троице-Сергиев монастырь. Может быть, завтра же и отправимся. В крайнем случае, на третий день. А ты что, спешишь?

— Да нет, мне хорошо здесь. Только хочется побольше почитать да кое-что из ваших сборников переписать для себя.

— А ты не собираешься здесь, в Кирилловом, насовсем остаться?

— Нет, пожалуй. У вас тоже нестроения много. А мне хочется в такой обители находиться, где бы братья душа в душу жили, без раздоров и неприязни.

— А разве так может быть? — усмехнулся Ефросин, и Иосиф даже в темноте почувствовал его скептическую улыбку, подкреплённую колючим пытливым взглядом.

— Почему же не может? Вот Нил же создал себе такую обитель, пусть маленькую, но ему здесь радостно.

— Так и оставайся здесь, зачем что-то новое выдумывать?

— Боюсь, что Нилов подвиг мне не по силе, у меня есть своё понятие о монашеской жизни. Я всё более склоняюсь к мысли, что инок не должен отстраняться от людей, лишь о своей душе думать, он должен нести свет и знания многим людям, духовно окормлять их, учить добру, — ты же сам говорил, сколь важно это для всех. Я, пожалуй, далеко не со всем согласен, что ты мне тут говорил, но я тоже чувствую, что все мы, люди, каким-то образом зависим друг от друга, от нашей общей молитвы, от количества добра, исходящего от всего человечества. Так кто же, как не монах, должен учить этому добру людей?

Разговор понемногу затухал, иноки ещё некоторое время обменивались малозначительными фразами и скоро заснули.

После утрени, которую они на пару отстояли в собственной келье, Ефросин, как и собирался, отправился к Нилу. Вернулся от него довольный:

— Благословил меня учитель на уход в Троице-Сергиев монастырь. Побранил за строптивость, за то, что книги вредные множил. Но и похвалил за усердие к книгописанию. А ещё открыл он мне, что прежде Паисий Ярославов работу мою и почерк хвалил и сказывал, что хотел бы такого переписчика, как я, иметь. Вот радость-то! Вот хорошо! — ликовал он, как малое дитя, которому вручили долгожданный подарок. — Нил обещал мне письмо к Паисию написать сегодня же к вечеру. Значит, завтра с утра пораньше и отправимся назад. Ты потерпишь ещё денёк?

— С радостью подожду. Я и сам хотел бы ещё с Нилом побеседовать, да неловко самому навязываться, а он меня не зовёт к себе вот уж третий день.

— Так ты сам пойди к нему, хоть и теперь же. Скажи, что перед дорогой поговорить хочешь, вот и спросишь, что надо...

Назад иноки возвращались прежней дорогой, которая раскисала на глазах под каплями мелкого, едва заметного дождичка. Местами лёд на реке совсем осел, его поверхность напоминала мелкую кашицу. Лошадь шла тяжелее, чем накануне, инокам приходилось то и дело выходить на мокрый снег и помогать ей, перетаскивать тележку через раскисшие снежные завалы. В одном месте они даже слышали треск реки под ногами и порядком трухнули. Однако настроение у обоих было приподнятое. Ефросин был рад предстоящему путешествию, на которое получил благословение учителя и духовника, он предвкушал обновление, встречу с новыми книгами, с новыми людьми. Иосиф же с удовольствием вспоминал проведённые в Ниловой пустыни дни, интересные беседы, продолжал испытывать ту необычайную лёгкость на душе, которая пришла к нему в этом унылом уголке Белозерья.

Неожиданно он спохватился, что впервые, вот уже второй, а то и третий день, не вспоминает о Февронии. Он даже потрогал левую сторону и центр груди, где почти два месяца ныла не стихающая давящая боль, которая мешала жить и дышать. Он не мог сразу поверить себе — боли не было. Он забыл про неё, как забывают старые неудобные башмаки. Он снова потрогал грудь и даже надавил на неё — боли не было. Он вздохнул — глубоко и сладостно. И теперь всё было в порядке.

— Что с тобой? — поинтересовался Ефросин, заметив необычные телодвижения спутника.

— Со мной? Радость, — блаженно ответил он, впервые за два месяца улыбнувшись широко и открыто.

Со стороны можно было подумать, что два подгулявших инока возвращаются с приятной трапезы или со свиданьица. А может, так и было? Только трапеза та была не телесной, а духовной...

В монастыре потекла привычная размеренная жизнь. Иосиф вновь спал лишь по пять-шесть часов в сутки, и товарищи изумлялись его трудолюбию и выносливости. Он всегда оказывался там, где надо было поднять самые тяжёлые котлы или мешки, месил неустанно тяжёлое тесто, стоял у пышущей жаром печи...

Весной, когда вскрылись реки, Иосифа, по его желанию, перевели работать на мельницу, где он чувствовал себя привольно и достаточно счастливо. По вечерам допоздна, — а дни становились всё длиннее и длиннее, — переписывал книги для себя. Начал с сочинений Ефрема Сирина, которого весьма почитал и хвалил Нил, наметил ещё размножить труды Петра Дамаскина и Василия Великого. Бумагу ему подарил сам игумен Нифонт.

Перед отъездом в Троице-Сергиев монастырь к Иосифу зашёл Ефросин и принёс подарок: прекрасно написанное чётким полууставом, аккуратно переплетённое и украшенное рисунками Евангелие.

— Это тебе мой подарок, — сказал он. — Может случиться, что более не увидимся, так будешь вспоминать меня. Это я сам лично для тебя переписывал, а рисунки сотворил наш художник Ефрем.

Он с удовольствием глядел, как Иосиф аккуратно перебирает листы и разглядывает изукрашенные золотой краской заставки.

— Спасибо тебе, брат, — растроганно проговорил Иосиф, довольный столь щедрым подарком. — И когда это ты успел?

— Я ещё зимой его писать начал — для себя. А как мы вернулись, сел дописывать, благо Нифонт, узнав, что я ухожу, поотстал малость со своими придирками.

— А что ты так долго в монастыре задержался? Третий месяц уж пошёл, как мы к Нилу ходили. Игумен не отпускал?

— Нет, он меня не держит. Я заканчивал переписывать сборник важный для Кириллова монастыря. Через год, если помнишь, 8 сентября 1480 года Русь наша будет отмечать столетие Куликовской битвы. Я к этому событию давно ещё начал сборник готовить. Туда включил я перечень всех татарских нашествий, «Задонщину», ну и ещё «Псалтырь» с «Александрией». Долго он лежал у меня недоделанный, пока я «Торжественник» отрабатывал. Теперь я его отдал Ефимушке-художнику красиво оформить. И будет в обители к празднику книга новая, меня, может, тут не будет, а сборник мой будет братию радовать. Правда, хорошо?

— Конечно, брат, хорошо. Работа переписчика — она не на годы даже, она — на века. Никого из нас не будет на этом свете, а книги твои люди читать будут и чтить тебя, — он ещё раз с удовольствием погладил переплёт подарка. — Это богоугодное дело, нужное для всего народа, для его просвещения. Я вот, стыдно признаться, многого ещё не читал, не было у нас в Пафнутьевом достаточного разнообразия книг. А у вас тут глаза разбегаются, когда вижу, сколько их, не знаю, за что и хвататься. Что бы ты в первую очередь посоветовал?

— Есть тут у нас сборник, который редко где встретишь. В нём обширные выписки из «Палеи», например, «Шестоднев» — повествование о сотворении мира с толкованиями и рассказами о явлениях природы, есть изложение теории Гиппократа — о живой природе и медицине. Ты ведь, как я помню, интересуешься медициной? В сборниках много советов, как лечить болезни разные, какие травы при этом использовать, какие заговоры. И ещё обязательно почитай статьи о всемирной истории — «Хроники Арматола» — о Римской империи от Ромула до Константина Великого, «Историю Иудейской войны» Иосифа Флавия, рассказ Плутарха о греко-персидской войне, — Ефросин замахал рукой: — Да ты меня не спрашивай, я как начинаю о книгах говорить, остановиться не могу, всё мне кажется важно и интересно, всё надо непременно прочесть и знать. Теперь с нетерпением жду, когда попаду в Троице-Сергиевское книгохранилище, там тоже, говорят, имеется не менее трёхсот сборников разных.

— Жаль, конечно, брат, что ты уходишь. Мне радостно было видеть тебя, говорить с тобой, жаль, что мы после Ниловой пустыни мало встречались.

— Да я снова, не разгибаясь, за писаниной сидел. Бог даст, ещё свидимся. Я думаю, что вернусь сюда скоро, тут ведь дом мой.

— Мы, наверное, тоже к зиме домой отправимся, пора уж.

— Ничего, мир тесен, в другом месте встретимся.

Товарищи по-христиански трижды облобызали друг друга и распрощались.

Рано утром следующего дня Ефросин отбыл из Кириллова монастыря. Иосиф лишь мельком видел его на утрене. А потом вспоминал его речи, его беспокойный характер, их сложные и длинные беседы в Ниловой пустыни. Он продолжал работать на мельнице, где разгружал и ссыпал в жернова тяжёлые мешки, а потом выгребал и таскал муку, становясь порой похожим на белого деда. На улице разгулялось настоящее жаркое лето. В один из июльских дней, когда старое зерно уже заканчивалось, а новое ещё не поспело, работы на мельнице было мало, мельник отпустил помощников-иноков отдыхать.

Радуясь солнцу, теплу и свободе, Иосиф не спеша один двинулся к обители. По пути залюбовался природой. Прав был зимой казначей Антоний, говоря, что места тут чудесные. Чистая вода, которой тут было в изобилии в реках и в озёрах, яркий зелёный лес и высокая сочная трава, которые благодаря обилию влаги долго оставались свежими и яркими, щебет птиц — всё радовало глаз, создавало благостное настроение.

Неожиданно Иосифа потянуло в храм, который должен был теперь пустовать. На душе впервые за много месяцев царствовала светлая радость и доброе предчувствие, будто Господь наконец-то обратил на него внимание, простёр над ним свою благодатную руку. Давно не было ему так хорошо.

С нарастающим волнением приблизился он к храму, поднялся на ступени паперти, вошёл внутрь, будто делал это впервые, два монаха, готовившиеся к обедне, молча прибирались в приделе.

Иосиф прошёл к алтарю, туда, где на своём почётном месте по правую сторону Царских ворот над киотом мерцал образ Спаса Нерукотворного с двумя ангелами в золочёных чеканных венцах. Вспомнил Иосиф наставления Нила и постарался отрешиться от всего мирского, мысленно воззвал к Господу:

«Отче наш, сущий на небесах!»

Двумя перстами совершил крестное знамение и почувствовал, как следом за рукой скользнула по телу тёплая волна и сладостно отдалась в душе. «Вот оно! — пронеслась мысль, — вот оно, давно уже не испытанное ощущение!» Он продолжал шептать слова, сдерживая дыхание и с каждым словом отсылая вверх, ко Всевышнему, свою энергию и мысленный вопль о помиловании. Что-то промелькнуло в Спасовых глазах, будто он прислушивался к голосу молящегося. Они сделались напряжёнными и внимательными.

«Да святится имя Твоё!»

Лик Господа смягчился, глаза Его ещё более потеплели. Он внимал Иосифовой молитве. Он ободрял его. Может быть, это было действие загадочных церковных оконцев, но эта мысль лишь на мгновение отвлекла его от главного, от молитвы, она показалась теперь абсурдной и даже кощунственной. Нет-нет, это именно ему посочувствовал Божественный Лик, это его молитве внимает Всевышний.

«Да прииде Царствие Твоё!»

Иосиф почувствовал, как душа его переполняется блаженством, от избытка чувств слёзы выступили на глаза.

«Да будет воля Твоя на земле, как и на небе!»

Радость, счастье захлестнуло его, он ощутил себя летящим на облаке, в сиянии тепла и света, и восторг, и любовь переполнили его душу. Это было то, что отцы Церкви называли Божией благодатью, это было то, о чём молил он Всевышнего последние полгода и что, казалось, потерял навеки. Это говорило о прощении, о милосердии Спасителя.

Продолжая сдерживать дыхание, он мысленно произносил слова молитв, но вскоре сбился, точнее, не сбился, это было невозможно, по причине его прекрасной памяти. Нет, он говорил Господу какие-то новые, свои, исходящие из глубины души слова в незнакомом прежде сочетании, и тёплые слёзы счастья и благодарности текли по его щекам.

Он не знал, сколько времени длилось это блаженство, он очнулся, когда в храм начали стекаться иноки к обедне. Иосиф отошёл от алтаря на своё обычное место в глубине храма, откуда было видно лишь часть чудесного образа Спасителя, но и оттуда, издали, ощущал он Его тепло, Его благодарность. В общей молитве уже не было того яркого и сильного чувства, которое пережил он только что наедине со Всевышним. Но он продолжал ощущать радость от молитвы, Божия благодать не покидала его во всё время обедни. Полноценная иноческая жизнь вернулась к Иосифу, он был счастлив. Весь оставшийся день он посвятил лишь молитве и благодарению Господу.

Глава IX
ЗНАМЕНИЕ

После почти полугодового отсутствия в Москве и вынужденного воздержания страсть у Иоанна к собственной жене вспыхнула с новой силой, и он вот уже несколько месяцев испытывал истинное удовольствие от свиданий с ней. Она была счастлива этим обновлением его чувств и стремилась всячески подогревать их. Первое время старалась даже не вспоминать свои обиды, того, что не писал ей из Новгорода о победах, ставя мать и пасынка гораздо выше её. Делала вся для того, чтобы доставлять мужу одни лишь удовольствия.

Возможностей и талантов у неё для этого было предостаточно. То она устраивала званые обеды для мужа, приглашая на них своих боярынь-красавиц, что повышало настроение государя, то созывала музыкантов и скоморохов. Заказывала из трофейного новгородского серебра драгоценные кубки и сосуды и просила мужа в присутствии придворных и мастеров осмотреть их, интересовалась его мнением, хвалила при всех за хороший вкус, приказывала поправить, если ему что-нибудь не нравилось. Вместе с супругом обсуждала, какие заказать новые иконы и оклады к ним, украшения, завела для этого собственную иконописную мастерскую и хороших ювелиров.

И конечно же, следила и ухаживала за собой, её мыльня не успевала остывать. По ночам тело её благоухало свежестью и благовониями, белая гладкая кожа была намащена и ухожена, вся она неизменно оставалась страстной и привлекательной. Оттого государь не пренебрегал супружескими обязанностями, почти каждую ночь являясь в её терем. Днём же его притягивали туда две прелестные дочки, которые также украшали и разнообразили их семейную жизнь, вносили в неё чистоту и свежесть.

Однако, несмотря на все свои старания, Софья не беременела больше. И тянулось это её праздное состояние уже два года — со времени рождения последней дочери Елены. Будто кто-то сглазил, запечатав её чрево. Она же не переставала мечтать о сыне.

И тогда она решила совершить паломничество в Троице-Сергиеву обитель. Да не как обычно, в кибитке, в сопровождении огромного двора, а пешком, с несколькими лишь слугами и добровольно пожелающими идти с ней боярынями. Сказала об этом мужу. Он не стал её отговаривать, считая данную затею чудачеством, которое быстро забудется. Ведь они и без того каждую осень всем семейством отправлялись туда на молебны, за исключением лишь прошлого года, когда он находился в походе на Новгород. Эта традиция велась ещё с дедовских времён. Кроме того, Софья потратила уже немало средств на вклады в храмы и монастыри, молясь о рождении сына. И если Господь не посылал ей просимого, стало быть, такова Его воля.

Конечно, пешее паломничество в Троицыну обитель — дело богоугодное, как пример для всех добрых христиан. Но зачем делать это царевне с её нежными ножками? Зачем ей мучить себя? «Надобно отговорить её», — решил Иоанн.

Тем временем, к лету 1478 года, в Москве завершились отделочные работы в новом храме Успения Богоматери. Теперь предстояло поработать художникам. Государь с митрополитом и боярами решили не спешить и не расписывать собор сразу весь — дело это не на один год, а ждать столько времени более уже не было ни у кого терпения. Наметили для начала украсить фресками лишь нижнюю его часть и колонны, да часть сводов. А для оформления иконостаса к уже имеющимся старинным драгоценным иконам — заказать художникам новые. Для обсуждения всех этих вопросов пригласили на беседу в новый храм художников.

Иоанн не забыл свою давнюю поездку на освящение храма Успения в Пафнутьев Боровский монастырь и замечательного художника Дионисия, которого встретил там. Он пригласил этого Дионисия с его сыном и товарищами расписывать и престольный московский храм. Мастер этот пользовался всё возрастающей популярностью на Руси и без работы не простаивал. Однако по зову государя, оставив все прочие дела, явился незамедлительно.

Зайдя в храм, Иоанн сразу увидел Дионисия рядом с митрополитом Терентием в окружении других мастеров и священнослужителей. Они глядели вверх и обсуждали что-то. Заметив великого князя, замолкли и подождали, когда он приблизится.

Внутренняя временная церквушка, более пяти лет простоявшая внутри нового собора, была недавно разобрана, только что застелили прекрасными мраморными плитами пол, и храм предстал уже в полной своей красе. Он превзошёл все ожидания Иоанна. В центре его огромного, непривычного ещё русскому человеку пространства возвышались четыре массивных столпа. Они служили опорами для арок, арки плавно переходили ввысь, в паруса, и там, далеко наверху, на них покоились барабаны куполов. Всё выглядело значительно, величественно, надёжно. Храм был прекрасен. «Молодец!» — не в первый раз подумал Иоанн о зодчем Аристотеле Фиоравенти.

Оказав своему государю необходимые почести, собравшиеся в храме обратили взоры к нему, ожидая от него, как от главного заказчика, предложений. Иоанн не раз уже думал, какими бы хотел он видеть росписи главного московского собора, но по своей давней привычке предпочёл сначала послушать, что об этом думают другие, в первую очередь специалисты. И он попросил продолжить прерванное обсуждение.

— Я говорю, — обратился к государю митрополит Геронтий, — что храм посвящён Успению Богородицы, значит, главной темой фресок должна стать судьба Пресвятой Марии.

Священнослужители одобрительно закивали, а художник молчал, глядя на великого князя и ожидая его слова. Хоть митрополит и всячески подчёркивал, что этот кафедральный храм — его вотчина, Дионисий хорошо понимал, кто тут хозяин, и ждал.

Видя, что остальные молчат, высказался и Иоанн:

— Согласен с богомольцем нашим Геронтием. Только на западной стороне, в соответствии со старыми нашими традициями, следует изобразить сцены Страшного Суда.

— Об этом мы уже говорили, — вмешался вновь митрополит. — И о том ещё, что надо где-то непременно запечатлеть историю Вселенских соборов — для просвещения. А на столпах мучеников, ибо они наша опора и утверждение истины.

— Да-да, это важно, — подтвердил Иоанн. — Но давайте не забывать, что храм — кафедральный, главный на Руси, а значит, тут не последнее место должны занимать и наши предки, русские святые — княгиня Ольга-Просветительница и князь Владимир-Креститель, князья Борис и Глеб.

— Тогда должны быть и святые Елена и Константин, — добавил митрополит. — Они принесли свет Христова учения на юг, в Грецию, стало быть, тоже причастны к распространению православной веры на нашу землю.

Иоанн не возражал — эти сюжеты были традиционны и не подлежали обсуждению. Однако у него была и своя, не совсем традиционная задумка. Ему хотелось упрочить в главном храме идею преемственности великокняжеской власти, государственности, и он желал, чтобы часть места и сюжетов были посвящены его предкам-князьям. Но как это сделать — надо было ещё подумать, посоветоваться с художником. А потом можно было это выносить и на общий суд. Теперь же он остался доволен тем, что приехавший мастер Дионисий загорелся желанием расписывать храм, глаза его блестели, он казался полным сил и здоровья.

Они ещё с полчаса обсуждали детали предстоящей работы и пришли к выводу, что приступать к росписи стен можно будет лишь через пару месяцев, когда как следует просохнут стены собора.

— А пока подбирай к себе в бригаду хороших мастеров, вознагражу вас без обиды, — обратился Иоанн к Дионисию. — И начинайте уже писать новые иконы, да подновите старые. Людей приглашай крепких, здоровых, чтобы трудились, не щадя сил, надо, чтобы дело спорилось, чтобы к будущему лету всё было готово...

На обед Иоанн отправился в терем супруги, желая поделиться с ней планами относительно росписи храма. Стол был накрыт, Софья ждала его со своими боярынями. Тут же находилось и семейство Траханиотов во главе с дворецким великой княгини Юрием Дмитриевичем Старым. Обед проходил оживлённо, разговор зашёл, естественно, о предстоящем путешествии царевны в Троицкую обитель. Молчание Иоанна накануне она расценила как полное его одобрение, оттого говорилось о походе как о деле совершенно решённом.

— Я уже все распоряжения сделала, — говорила Софья, убирая кружевную накидку на шею, чтобы она не мешала при еде.

Гречанка так и не привыкла к русским традициям, предписывающим замужней женщине при посторонних людях накрепко убирать волосы под платок-убрус или шапочку. Но совсем не считаться с обычаями она тоже не могла. Потому в жаркое время года убирала волосы под кружевные платки, которые очень шли к её лицу, освежали и даже молодили её, в то же время приоткрывая роскошные чёрные волосы, которые она тоже не желала никак заплетать на две косы, а укладывала с помощью собственной парикмахерши, привезённой ещё из Рима. Чёрные кудри, приподнятые на затылок красивыми локонами, романтично выглядывали из-под кружевного покрова и ниспадали на плечи.

«Да уж, жёнка мне досталась — лучше и желать нечего», — подумал Иоанн, поглядывая на Софью и потягивая из кубка вкусное критское вино — подарок от новгородцев, которым он поделился и с супругой, переправив в её погреба несколько бочонков с напитком.

— И когда же думаешь отправляться? — спросил он.

— Да что ж откладывать, на следующей неделе и тронемся.

— Стало быть, надо гонцов по дороге разослать, чтобы дворцы путевые приготовили для отдыха и ночлега, — рассудил государь.

— Да, мой супруг, в этом я на тебя рассчитываю, — Софья ласково улыбнулась мужу.

Он хоть и не был доволен её скорым решением отправиться в паломничество, но недовольства своего не показал: пусть поступит по-своему, раз считает, что это ей поможет.

— Кто сопровождать тебя будет? — спросил он жену.

— Дмитрий Мануилович брата своего Юрия со мной отправляет да супругу для пригляду, — пошутила Софья. — Марфа со мной пожелала пойти.

Иоанн глянул на молодую боярыню, дочь Шуйского, сидевшую на краю стола, и та, вспыхнув, тут же опустила свою головку. Великий князь знал от жены, что эта девица была влюблена в его дьяка Фёдора Курицына, и Софья даже просила мужа вступиться за влюблённых. Но это было не в правилах Иоанна — вмешиваться в чужие семейные дела. Шуйский отверг сватовство Фёдора и волю дочери и год назад выдал её замуж за великокняжеского боярина Ивана Третьякова. Марфа поплакала, но покорилась и, проведя год в имении мужа и родив ему сына, вновь вернулась ко двору.

— Ещё Василиса Холмская решила со мной пойти, — продолжала Софья.

— Что, и они тоже пешком! — удивился Иоанн, глянув на женщину, которая давно тревожила его воображение.

Холмская тоже смущённо опустила глаза под его пристальным взглядом. За своих боярынь ответила Софья:

— Зачем им идти пешком? Будут сопровождать меня как сами пожелают, возков да колымаг у нас будет предостаточно, смогут с удобствами ехать.

— А дворецкого своего почему же не берёшь с собой? — спросил государь, сдержанно улыбнувшись осанистому греку.

Он понимал, что Дмитрию Старому не до походов, тот управлял обширным Софьиным хозяйством, кроме того, помогал и самому Иоанну: обучал его послов и переводчиков иностранным языкам, приёмам дипломатии, помогал также принимать иностранных гостей. Но хотелось поддержать разговор и хороший настрой за столом, оттого он и обратился к боярину, чтобы и его привлечь к беседе. Однако за него тоже ответила Софья:

— Зачем Дмитрию Мануиловичу с нами время терять? — сама она была в прекрасном настроении, и все вокруг сегодня казались ей милыми и добрыми, каждого хотелось защитить и обласкать. — Ты нам для охраны лучше несколько приставов выдели, нам и достаточно будет защитников!

Обед за шутками и разговором прошёл весело, после него Софья с мужем заглянули к детям. Те по-прежнему чаще всего проводили время вместе, в одной комнате. У каждой тут стояла своя кроватка. Девочки любили играть вместе и даже во сне не хотели расставаться. Полюбовавшись на спящих крошек, супруги тоже отправились отдохнуть в опочивальню, и тут Иоанн начал разговор, который не хотел вести при посторонних.

— Объясни мне, зачем ты затеяла это паломничество, тебе ног своих не жалко? Или здоровье себе хочешь испортить?

— Ты знаешь, я на здоровье не жалуюсь, — приласкалась к нему жена. — Не серчай. Мне кажется, если я со смирением совершу этот маленький христианский подвиг, Господь сжалится надо мной и пошлёт мне сына.

— Нет у бабы горя, и это горе, — проворчал Иоанн. — Ну скажи, чего тебе теперь не хватает? И сел я тебе достаточно выделил в пожизненное владение, и терем для тебя собираюсь собственный поставить, завещание недавно составлял — и там тебя тоже не забыл. Казна твоя при тебе останется до самой смерти. Куда уж больше? Никакой сын тебе владений не прибавит. Есть у нас наследник — и хватит. Он здоров, крепок, слава Богу! А пойдут ещё сыновья — одна морока с ними будет. Придётся города меж ними делить, опять, как я с братьями, ссориться начнут. Хотя нет, я этого, конечно, не допущу!..

«Это у тебя наследник, у тебя», — подумала Софья, но вслух говорить этого не стала, зная, что может вызвать лишь раздражение мужа, чего ей вовсе не хотелось. Она лишь ласково прошептала:

— Ты прав, мой дорогой, как всегда прав, но позволь мне всё же совершить задуманное.

Она скинула свой кружевной убрус, вытянула из причёски несколько заколок, и волосы рассыпались чёрными вьющимися прядями по её плечам. Присела на край широкой постели, куда её муж, скинув лишь верхний кафтан и сапоги, завалился сразу же, войдя в опочивальню, прямо на меховое покрывало. Софья тряхнула головой и поправила локоны, чтобы они выглядели привлекательнее.

— Ты прав, — продолжила она, — всё у нас хорошо и мне нечего волноваться, ты всё, что мог, для меня сделал. Но пойми, мне просто как женщине обидно, что я не способна родить сына. Что же я, неполноценная какая-то?

— Вот ещё оправдание придумала, — уже миролюбивее проговорил Иоанн. — Иные жёнки и вообще детей не имеют, а у нас вон какие красавицы растут. И ещё народятся, надо только как следует постараться. Ты согласна со мной?

Он протянул руку и, достав до её волос, зацепил их и легонько потянул к себе. Софья не сопротивлялась.

— Так постараемся? — переспросил он, уже прижимая её пышное тело в свободном распашном летнике из узорчатой шёлковой камки.

— Постараемся, — шептала она, и по лицу её расплывалась счастливая улыбка. Шестой год жить с мужем и оставаться постоянно желанной и любимой им — есть от чего радоваться...

Через несколько дней всё было готово к паломничеству. Софью вызвался также сопровождать архимандрит Чудовский Геннадий, который в последний год сделался частым гостем государыни, сойдясь с ней в любви к книгам. Она искренне интересовалась начатым им грандиозным делом — переводом и собиранием полной Библии на русском языке. Он же получал от неё немалую помощь в виде предоставленной латинской Библии, нескольких книг на греческом, кроме того она позволяла сотрудничать с ним своим переводчикам. К тому же Геннадий узнал, что лучший из переводчиков Юрий Мануилович Траханиот поедет с Софьей, потому предусмотрительно прихватил с собой дорожный сундучок с бумагой и текстом Бытия на греческом языке — для работы в пути.

И вот ранним июньским утром на Соборной площади выстроились поездом около десятка возков и колымаг с открытыми шторами — для сопровождающих великую княгиню бояр, для прислуги и охраны. Два объёмных воза заняли бараши со своими шатрами — для отдыха и укрытия от возможного дождя в чистом поле. На передней телеге была установлена икона Богоматери — хорошей копии со старой Владимирской. На площади, несмотря на раннее время, собрались толпы зевак. Подходили прослышавшие про паломничество жены боярские со слугами, некоторые со своими возками, желая присоединиться к путешествию.

Казалось, природа благоволит к начинанию. На высоком чистом небе не было ни облачка. Поднимающееся над куполами церквей раннее солнце ласково прогревало прохладный утренний воздух, падая лучами на лица собравшихся. Изо всех сил щебетали птицы, растревоженные необычно ранним сборищем.

Наконец на балконе вместе с Иоанном и митрополитом Геронтием появилась Софья. Она была в тёмном дорожном платье, её голову укрывал плотный тёмный убрус. Все трое, сопровождаемые боярами, они спустились по парадной лестнице на площадь и вошли в старый Благовещенский храм, где отслужили небольшой молебен. Затем уже на улице Софья низко поклонилась мужу, приняла благословение от митрополита и направилась к Никольским воротам. Перед ней двинулись телега с иконой и несколько вооружённых охранников с топориками. Народ молча расступался перед путниками. Следом за Софьей также пешком последовали боярыни, архиепископ Геннадий с Юрием Траханиотом, несколько троицких монахов и иных священнослужителей. За ними медленно покатили подводы и повозки. Часть сопровождающих сразу же поехали в возках. Шествие замыкали верховые охранники, которые вели под уздцы несколько свободных запасных коней. А уже следом за шествием увязалась немалая толпа простых пеших богомольцев. Проследовали по Никольской улице, затем мимо Кузнецкой слободы по хорошо уложенной и объезженной дороге, протоптанной несколькими поколениями православных христиан.

Из домов и храмов выходили любопытствующие, глазели на необычную процессию, толкали друг друга локтями и указывали на великую княгиню, шествующую меж боярынь. Тявкали собаки, поражённые событием не меньше, чем их хозяева. Озорные ребятишки пристраивались сзади, но громко шуметь побаивались: грозные рынды могли испугать и взрослого. К тому же каждый из верховых имел пристёгнутую к седлу плётку, которой любой русский воин владел в совершенстве.

Шли молча, лишь крестились и кланялись попутным храмам. Довольно скоро закончился деревянный настил многочисленных городских мостовых, часть дороги ближе к окраинам посада была посыпана мелким щебнем и песком. За посадом пошла обычная утоптанная лишь множеством ног да колёсами телег дорога, по обочине пышно заросшая травой. Тут Софья остановилась, отошла в сторону и не спеша сняла свои маленькие нарядные башмачки из тонкой сафьяновой кожи на небольшом и устойчивом каблучке. Следующая рядом с ней Марфа Третьякова подхватила их и передала на Софьину повозку. А затем, чуть поколебавшись, сняла и свою обувку. Больше их примеру не последовал никто. Но Софья и не принуждала к этому. Даже Марфе и той сказала, улыбнувшись, что напрасно она приносит ненужную жертву, но боярыня, склонившись перед госпожой, ответила, что делает это по доброй воле, ибо и сама хочет послужить Господу.

Солнце поднималось всё выше, становилось жарко. Первой приостановилась старшая из всех — Елена Траханиот. Вытирая взмокший лоб, она прошептала:

— Жарко-то как! Даже голова кружится.

Софья подошла к ней, заглянула в тёмные, как и у неё самой, глаза:

— Ты просто устала с непривычки. Иди садись в возок, там прохладно, водицы испей. Ни к чему тебе пешком топать.

Она сама проводила подругу до возка, испила воды и, обернувшись к остальным, решительно сказала:

— Садитесь все в свои возки и колымаги, не стоит вам со мной маяться! Ещё немного — и привал, будем отдыхать.

Вскоре рядом с Софьей остались лишь привычные к труду и переходам монахи да Марфа, которая никак не хотела отходить от своей государыни.

— Ну хорошо, — согласилась Софья, — ты молодая, тебе полезно ради богоугодного дела постараться.

Сама царевна хорошо переносила и жару, и движение. Она легко держала своё достаточно полное тело и, вдохновлённая идеей духовного подвига во имя рождения сына и во имя Господа, не замечала усталости. Она старалась двигаться по обочине, по мягкой зелёной траве, которая приятно освежала ноги, как бы забирая через себя в землю часть её усталости. Лишь несколько раз она вздрагивала, наступая на острые палочки и колючки, но, наклонившись и погладив больное место, решительно двигалась вперёд.

Впервые гречанка двигалась по русским просторам, далёким от дворцов и храмов, впервые шла пешком мимо простых деревень, которые состояли порой из нескольких дворов. С интересом разглядывала Софья встречных простых бедных людей, которые, завидев важную процессию, высыпали за ворота и, вдоволь поглазев на всех издали, застывали в низком поклоне, когда великая княгиня приближалась к ним. Встречный народ и крестьянские телеги рынды оттесняли на обочину, чтобы дать спокойно продвинуться великокняжескому поезду, растянувшемуся чуть ли не на версту.

Кони медленно переставляли ноги, то и дело норовя вовсе остановиться, — такое движение для них было самым неудобным. Но, получив в бок шпоры или тычка, вырывались из дремоты и продолжали медленно тащиться друг за другом. Сидящие же в крытых кибитках и колымагах сопровождающие либо мирно дремали, либо лениво беседовали друг с другом. И только, пожалуй, архимандрит Геннадий и Юрий Траханиот не скучали: они увлечённо беседовали о литературе и даже пытались заняться переводами.

Солнце поднималось всё выше. Теперь Софья старалась скорее добраться до тени деревьев: от одного лесочка до другого, в тени же шла медленно, отдыхая и расслабляясь. Несколько раз приходилось двигаться по открытым полям, засеянным рожью или пшеницей. Она натягивала пониже платок, чтобы не опалить себе лицо, вытирала вспотевший нос тонким голландским платком. Нередко крестьяне из встречных деревень предлагали путникам напитки, некоторые из них не отказывались, но Софья предпочитала пить лишь то, что находилось в её обозе.

Идти становилось всё тяжелее, солнце приближалось к своему зениту, раскаляя воздух, начинали не на шутку уставать ноги. Ступни с непривычки ныли и даже, казалось, припухли. Но Софья мужественно терпела: вскоре они должны были достичь села Напрудного, где находился великокняжеский двор и где была намечена первая стоянка. А пока она всё чаще глядела под ноги, чтобы не наступить на что-то жёсткое. И думала. Ей казалось, что она идёт целую вечность, хотя двигались они немногим более двух часов.

Софья представила себе весь предстоящий путь и подумала, как же велика земля русская. Хотя ей, конечно же, предстояло пройти лишь маленький её кусочек, лишь небольшой отрезок территории, подвластной её мужу. О большинстве же остальных русских земель она знала лишь понаслышке. Иоанн пытался объяснить ей, где находится тот или иной край, город, уезд, показывал рисунки. Софья уважительно слушала мужа и даже пыталась представлять размеры его владений, но это с трудом ей удавалось. Она хорошо помнила свой путь от Пскова, через Новгород и до Москвы. Он был почти столь же длинным, как путь через всю Европу, через десятки сеньорий, княжеств и государств. Но и это, как оказалось, была лишь небольшая часть великокняжеских владений. Так как же ей представить путь до каких-то дальних Соловков или до Перми, до далёкого Урала!

Поначалу она никак не могла понять, зачем её муж пытается присоединить к своим землям ещё новые волости, целые края, зачем стремится забрать владения у независимых князей — разве мало того, что уже есть у него? Но, послушав рассказы о татарских нашествиях на Русь, поглядев пару раз на огромные татарские посольства, на злые задиристые лица этих узкоглазых гостей, чувствовавших себя в Москве чуть ли не хозяевами, поняла: их много, очень много. И чтобы их победить, русских тоже должно быть много, и им надо быть вместе. Иначе рабства не преодолеть.

Задумавшись, Софья перестала следить за дорогой и наткнулась ногой на острую ветку. Боль пронзила стопу, заставила вскрикнуть. Тут же к Софье кинулась Марфа, всю дорогу не отстававшая от неё, вся процессия остановилась посередине дороги. Выскочила из возка и примчалась Елена Траханиот, собрались другие, но резкая боль уже прошла, и Софье не хотелось затягивать время — за лесочком уже виднелись заборы села, в котором находился великокняжеский двор.

Предстоящую дорогу Софья знала достаточно хорошо. За пять с половиной лет много раз проезжала по ней с мужем по дороге в Ростов Великий или Троице-Сергиев монастырь. Несколько раз ездила с великим князем смотреть, как он охотится. Правда, обычно добирались сюда быстро и беззаботно. Да и более дальние путешествия, даже и до Ростова, превращались чаще всего в приятное путешествие, обставленное со всеми удобствами. Вся дорога до Троицыной обители была поделена на примерно равные отрезки, в каждом их которых находились ямы для простых путников и хорошо обустроенные путевые дворцы для великого князя и его окружения. Там заранее готовились к их приезду, там всегда имелись свежие лошади и запас пищи. Ныне туда были разосланы гонцы, к их приезду готовились. Софья на память знала те села, где им предстоял длительный отдых: Мытищи, Пушкино, Софрино, Хотьково. Правда, село Пушкино принадлежало митрополиту, но и там стоял небольшой великокняжеский дворец.

Уже возле окраины Напрудного Софья увидела встречающих: группу людей во главе с протопопом местной церкви в парадном облачении. Они приветствовали паломников хлебом-солью, проводили в храм. Приложились к иконам, отстояли сокращённую обедню и наконец-то добрались до долгожданного великокняжеского дворца. Тут их ждал хороший обед и отдых. Хоть и устали, но ели весело, с аппетитом, в большом кругу, пригласив за стол и архимандрита Геннадия с монахами. Наконец, все разошлись по палатам на отдых. Места хватило практически на всех, ибо двор и село были рассчитаны на приём большого количества гостей. Для слуг и для охраны тут существовали многочисленные дворовые постройки, если и того не хватало, бараши разбивали свои шатры.

Никогда Софья не помнила, чтобы отдых доставлял ей такое удовольствие. Тело её, распластавшееся на чистых простынях, как бы парило в невесомости, наслаждаясь отдыхом и покоем. Наверное, думала она, стоит преодолевать какие-то трудности, чтобы потом испытывать такое блаженство. Из-за прикрытого одной лишь тонкой сеткой от мух и комаров окна доносились дальние тихие голоса людей, лай собак, иногда порыв ветра проталкивал в комнату струю свежего тёплого воздуха. Всё это лишь прибавляло ощущения защищённости и покоя, радостного блаженства. Софья и не заметила, как заснула.

Далее идти в этот день она не смогла. Она поняла это, когда проснулась. Ноги припухли и ныли, пришлось по совету лекаря, ехавшего с ней в обозе, подержать их в отваре из трав, а потом намазать специально приготовленным им составом. Зато провели в Напрудном прекрасный вечер, коротая его за ужином и беседами. Впредь больше решили не спешить, устраивая каждый час привалы и хорошо отдыхая.

На следующее утро, помолившись в местном храме, двинулись дальше. С непривычки у Софьи побаливали ступни и икры ног, но она старалась не обращать внимания на эту неловкость, считая её естественной платой за исполнение намеченной цели. Великая княгиня старалась почаще повторять молитвы и просить Господа, чтобы внял её молению.

Теперь путь её лежал к Мытищам. Дорога позволяла Софье не только подолгу беседовать с Господом, но и наблюдать. Впервые соприкасалась она столь близко и столь длительно с природой, впервые услышала, как звенит рожь, как поют цикады, узнала на своей коже, какими злыми бывают комары. Большую часть своей жизни провела Софья в больших городах, ступая ногами в удобных туфельках лишь по брусчатке или уложенным деревянным настилом улицам. Природу знала более по своим дворцовым садам. Теперь же она с интересом рассматривала встречных людей и их повозки, крестьянские дворы, огороды, чужое небогатое хозяйство.

Великокняжеский постоялый двор в Мытищах совсем недавно был перестроен и расширен. Им часто пользовался не только государь, но и его матушка, братья, митрополит, Троицкий игумен Паисий, словом, все важные люди государства, направляющиеся из Москвы на север: к Троице, в Софрино, в Переславль-Залесский, в Ростов, Вологду, в Кириллов Белозерский монастырь или ещё далее. Просторные деревянные хоромы на этом дворе состояли из двух этажей и имели большое количество комнат, переходов, сеней, трапезную и даже кабинет. Здесь для путников была подготовлена баня, которая показалась Софье весьма кстати. Служанка с причитаниями отмывала её загрубевшие и почерневшие пятки, но это не огорчало царевну: настроение её второй день оставалось прекрасным. К вечеру прибыл гонец от Иоанна, узнать, как себя чувствует его жена, не собирается ли уже возвращаться домой.

Путь от Мытищ до митрополичьего села Пушкино преодолели за один день. Ноги понемногу начинали привыкать к путешествию, и их уже не ломило по утрам. Однако пятки начинали трескаться, и по вечерам приходилось проводить целый курс лечения целебными травами и мазями под причитания боярынь, которые уговаривали её если и не ехать оставшийся путь в повозке, то хотя бы надеть башмаки. Но Софья решила твёрдо исполнить свой обет, данный перед отправлением себе и Господу: идти только пешком, без обуви, с молением и покорностью, преодолевая все трудности.

Во всех попутных храмах, в пути, в палатах, где она останавливалась, — повсюду, утром и вечером молила Софья Господа и Пресвятую мать Его о чадородии, о сыне, обещала в случае его рождения поставить храм. Несколько раз спрашивала она себя, нужен ли Господу её подвиг, её пешее паломничество? Но каким бы ни был ответ на её вопрос, она совершала усилие над собой ради Христа, этот нелёгкий путь был доказательством Ему, что она готова на жертвы ради Него, ради Его милости.

Под Софрином, на пятый день пути, паломников прямо в поле застал проливной дождь. Пока слуги с охраной ставили шатры, царевна пережидала непогоду в своей повозке, но приказала кучеру следить, чтобы лошадь не сделала ни шагу вперёд. Когда большой великокняжеский шатёр был готов, она пригласила туда своих приближённых, весь образовавшийся за последние дни тесный кружок интересных друг для друга людей, куда вошли и Юрий Траханиот с Чудовским игуменом Геннадием. Архимандрит увлечённо рассказывал о захватившей его полностью мечте — полном переводе Священного Писания на русский язык, о своём лучшем помощнике в этом деле — архидьяконе Чудовской обители Герасиме Поповке.

— Он, собственно, и надоумил меня взяться за эту работу, — чистосердечно рассказывал Геннадий. — «Как так, — говорит, — и у греков, и у римлян, у немцев и прочих народов имеется свод Библии на родном языке, а у нас до сих пор нет?!» И прав ведь Герасим. Теперь мы собираем по монастырям всё, что уже было переведено прежде, сверяем меж собой, переводим заново... Работа, конечно, предстоит превеликая. Спасибо и государю, и тебе, великая княгиня, что в помощи не отказываете, переводчиков даёте. Очень хорошо дело знает государев дьяк Митяй Малый.

Собравшиеся слушали увлечённого новой идеей архимандрита и с одобрением воспринимали всё сказанное им.

— Ничего, — подбадривал не то себя, не то кого из сомневающихся Геннадий. — Даже если делать к цели по одному маленькому шагу, но неотступно, прикладывая все силы, — непременно её достигнешь. Вот мы с Дмитрием только здесь, в дороге, уже два десятка страниц сверили и исправили, считай, двадцать шагов к цели сделали. Так помаленьку и одолеем сей труд. Может, за то Господь какой грех простит, да и потомки спасибо скажут!

— Почему же только потомки? — улыбнулась Софья. — Современникам тоже ваш труд не может быть безразличным. Будут читать, переписывать, молиться, вам спасибо скажут.

— Когда-то это ещё случится! — вздохнул Геннадий. — Может, и жизни моей на это не хватит. Но Герасим помоложе, он труд сей не оставит, завершит. Он почему-то считает, что и жизнь-то ему Господь подарил, чтобы он Священное Писание для русичей на родной язык переложил.

— Счастлив, должно быть, человек, который своё назначение на земле угадал, — грустно молвил Юрий Мануилович, глядя в открытую дверцу шатра, снаружи продолжал лить затяжной дождь.

Софья с удивлением взглянула на своего дальнего родича. Она редко видела Юрия Мануиловича грустным, его же слова говорили о том, что он озадачен смыслом жизни. Впервые она подумала о его судьбе, о его жизни здесь, в чужой стране. Он не был женат, не имел детей, жил рядом с братом и его семьёй. Это хоть и родня, да всё не своё... Грустно, конечно. Надо бы женить Юрия. Он ещё достаточно молод, красив, вполне подходящий жених. Сколько же ему лет? Софья попыталась вспомнить. Лет тридцать восемь. Сорока точно нет ещё. Он ведь ровесник её мужу. Вполне мог бы жениться и народить детишек. Надо посоветоваться с государем да подобрать ему русскую княжну. Роду Юрий Мануилович знатного, отец его был известным византийским вельможей, придворным. Чести он ничьей не уронит.

Софья заметила, что её пристальный взгляд смутил Юрия, тот даже опустил глаза. Да она и сама почему-то смутилась, отвернулась и заставила себя прислушаться к мирно текущему разговору.

— Что же будем делать, если дождь до ночи не кончится? — спросила Марфа.

— Скоро закончится, — сообщил архимандрит, выглянув на улицу. — Небо уже просветлело.

И действительно, дождь вскоре прекратился, выглянуло солнышко и быстро начало прогревать землю. Не дожидаясь барашей, которые остались собирать шатры и быстро могли догнать путников, Софья двинулась дальше. Но земля была ещё сырой и прохладной, и заботливые боярыни наперебой начали уговаривать Софью проехать часть пути в возке, чтобы не простудиться. Но она так строго посмотрела своими чёрными глазами на главную свою соблазнительницу Елену Траханиот, что та отступилась и молча последовала в возке за своей государыней. «Они и в самом деле стоят друг друга», — подумала боярыня о Софье и её муже, тоже умевшем одним взглядом урезонить любого собеседника. Рядом с великой княгиней неотступно шла Марфа Третьякова. А позади процессии продолжали следовать простые незваные богомольцы, некоторые из них двигались от самой Москвы.

Но дожди зарядили не на шутку, и процессии пришлось задержаться в Софрине на два дня, дожидаясь, пока они прекратятся. Жили также в путевом великокняжеском дворце, довольно скромном, но достаточно вместительном. Три раза в день стояли полные службы в местной церкви, вместе обедали и ужинали своим небольшим тесным кружком. Архимандрит Геннадий сдружился совсем тесно с Юрием Греком, и они почти уже не разлучались друг с другом, часами просиживая над переводами и за беседой. Софья всё более привязывалась к тихой и покладистой Марфе, которая после замужества и родов заметно похорошела и повзрослела.

За дни совместного пути боярыня рассказала государыне о своём нежеланном замужестве. Отец оказался прав, говоря ей, что стерпится — слюбится. Она много плакала перед свадьбой, упрашивая отца отдать её за Курицына. Но князь Фёдор Шуйский и слушать об этом не желал. В результате её обвенчали с боярином Иваном Третьяковым, причём даже за свадебным столом княжна испытывала ещё неприязнь к супругу, который и не подумал поинтересоваться, любит ли она его, желает ли замуж. Но судьба оказалась к ней благосклонной. Муж, поначалу совсем чужой и ненужный ей человек, постепенно превратился в близкого и родного, она действительно полюбила его, а уж после рождения сына и не представляла себе иной судьбы.

— А как же Фёдор Курицын? — поинтересовалась Софья. — Ты совсем равнодушна к нему?

— Не знаю, — смутилась Марфа. — Видела его пару раз, сердце щемит, да дело сделано, грех теперь о нём думать.

— А намного лет муж твой старше тебя? — спросила Софья урождённую княжну Шуйскую.

— Ненамного, всего на пятнадцать...

Последняя стоянка перед Троицкой обителью расположилась в монастырском селе Климентьеве. Здесь, в небольшой митрополичьей палате, Софья горячо помолилась перед сном, в очередной раз моля Матерь Божию и всех святых, а особенно преподобного Сергия Радонежского, к чьей обители она теперь приблизилась, просить вместе с ней Господа о сыне. После молитвы она долго не могла уснуть, думая о том, чем же провинилась она перед Всевышним, если он не хочет исполнить её единственную главную просьбу. И вновь обращала к Небу свою молитву, умоляя помочь ей.

Неожиданно, когда, казалось, сон уже начал сковывать её веки, она увидела, как к ней прямо с неба снизошёл сам преподобный Сергий Радонежский, такой, каким она помнила его по многочисленным иконам. Он строго и печально глядел на неё и молчал. И вдруг Софья увидела в руках его младенца. Она точно знала, что этот младенец — мальчик. Седой старец с благообразной белой бородой, в скромном тёмном одеянии ещё какое-то время постоял перед ней, как бы изучая её лицо и взвешивая, достойна ли она принять его дар. Софья умоляюще протянула к нему руки, но он не вручил ей дитя, а будто бы сам, некоей чудесной силой ввергнул младенца ей в утробу. И сразу же исчез из палаты. От избытка чувств Софья очнулась и первым делом схватилась за живот. Но он был прежним, никакого бремени она не ощутила. Она огляделась вокруг, в комнате тоже всё оставалось по-прежнему. «Что это было, — думала она, — сон или явь?» Но ответа не находила. Это отчасти разочаровало её, и, прочтя несколько раз молитву, она понемногу успокоилась, заснула.

Утром сразу же вспомнила о случившемся и снова начала думать — сон это был или явление ей преподобного? Снова трогала свой живот, прислушивалась к своему организму, но никаких признаков беременности не ощущала. Порой ей казалось, что она даже помнит строгий взгляд Сергия Радонежского, которым тот смотрел на неё, протягивая ей дитя. Но, может быть, это её воспалённое воображение?

Отстояв утреню, Софья вновь тронулась в путь. До монастыря оставалось чуть более версты. Выйдя по росистой мягкой траве за околицу, великая княгиня оказалась на возвышенности, под которой лежала обширная долина, а за ней, вдали, также на пригорке, виднелись монастырские стены, сияли золотые купола храмов. Было так красиво, свежо и так радостно, что дух захватывало. «Ну вот, — подумала она, — всё оказалось не так сложно, как мне предсказывали, я почти у цели!»

Этот последний отрезок пути большинство из её боярынь также решили совершить пешком. Теперь вместе с ней шла не только Марфа, но и Елена Траханиот, и Василиса Холмская, и ещё несколько женщин.

Лёгким шагом двинулась она впереди них по склону напрямую по полю, усыпанному травами и цветами. Вдруг вновь пред её взором на фоне монастыря и чистого утреннего неба предстал тот же старец, которого она видела накануне. Сначала он показался ей лишь тенью, но вскоре сделался вполне чётким, осязаемым, реальным. Она явно видела, она была уверена, что это сам Сергий Радонежский.

«Господи!» — взмолилась она и хотела перекреститься, но голова её закружилась, она почувствовала приступ дурноты и не смогла ни пошевелиться, ни сделать ни одного шага. И на сей раз преподобный ничего не сказал ей, он лишь поднял правую руку и благословил её. Софья упала в обморок.

Очнулась, когда боярыни хлопотали вокруг неё, из обоза уже мчались слуги с водой, чтобы освежить ей лицо, напоить. Софья обернулась к Марфе, к Василисе и лишь спросила:

— А вы видели, все видели?

— Что? — удивились боярыни.

— Преподобного! Сергия Радонежского, — уточнила она.

Боярыни переглянулись.

— Ты, царевна, переутомилась, — сказала ей тихо Елена. — Так хорошо перенесла всю дорогу, а в конце не выдержала, устала, бедняжка ты моя! Давай мы отведём тебя в возок, теперь уж доедешь, тут рядом.

— Да я и сама вижу, что рядом!

Софья бодро встала на ноги, отвергая протянутые к ней для поддержки руки. Она чувствовала себя достаточно хорошо, не ощущая ни тошноты, ни головокружения. Она была полна решимости оставшийся до цели путь тоже проделать пешком.

— Так ты что-нибудь видела? — переспросила Софью Елена, когда они двинулись дальше.

— Да так, — отмахнулась она, не решаясь рассказывать о своём видении.

Ещё подумают, что она не в своём уме! А может быть, ей и в самом деле всё померещилось? И преподобный вовсе не являлся к ней? Однако в любом случае она не должна говорить об этом посторонним, так, видно, хотел и сам преподобный, раз сделал так, что видела его лишь она одна. Пусть это будет её тайна. Совсем скоро станет ясно, был ли в этом видении какой-нибудь смысл, в самом ли деле преподобный предсказал ей рождение сына?

Уже через час Троице-Сергиев монастырь и сам его недавно назначенный игумен Паисий Ярославов приветствовали знатную гостью звоном колоколов и торжественной литургией. Короткий путь от Климентьева совсем не утомил Софью, она чувствовала себя свежо, бодро и легко отстояла на службе в храме более двух часов. Никаких признаков утренней дурноты больше в этот день у неё не было.

Обратный путь в Москву занял у неё два дня. Софья знала, что супруг давно ждёт её: ежедневно они слали друг к другу гонцов с весточками. Но главную новость — рассказ о своём видении — она поведала ему, лишь когда они уединились в её покоях. Он слушал жену внимательно и рассказ воспринял достаточно серьёзно. Но дождавшись его окончания, всё-таки не удержался и вымолвил ставшую уже привычной шутку:

— На Бога надейся, а сам не плошай! — и притянул супругу к себе поближе...

Глава X
ПРОЩАНИЕ С КИРИЛЛОВЫМ

Иосиф спешил дописать до вечерни главу Псалтыри, да занемела рука, и он отложил перо в сторону, чтобы передохнуть. Из окна его кельи была вынута ставенка со слюдой, оттого тёплый летний воздух свободно втекал в комнату, наполняя её свежестью зелени, ароматом увядающих цветов — рядом сушилась скошенная трава, в которой виднелись поникшие головки ромашек, лютиков, васильков и прочей полевой роскоши. Край плывущего к закату солнца светил прямо на стол инока, на его руки, оттого Иосиф поднял их и особенно пристально оглядел. За полгода жизни в Кирилловом монастыре они заметно огрубели от работы на хлебне и мельнице, на покосе. Тонкие длинные пальцы покрылись крепкими мозолями, кожа обветрилась, покраснела.

Никогда прежде он не занимался так много физическим трудом. Разве лишь в послушниках. Да и то Пафнутий щадил его, уважая за грамотность и прекрасную память. Но теперь Иосиф привык к нагрузкам, мышцы его окрепли, но главное, он обрёл мир в душе, о котором мечтает не только инок, но и любой человек. Утих многолетний раздор между душой и телом, между мечтой и реальностью, меж планами и возможностями. И не последнюю роль сыграл тут напряжённый физический труд. Только теперь, приближаясь к сорока годам. Иосиф на собственной шкуре познал его истинную цену. Помогло в обретении душевного равновесия и окончательно принятое решение уйти из Пафнутьева монастыря, попробовать основать свой собственный. Ибо прав был какой-то мудрец, сказавший, что нечего лезть в чужой монастырь со своим уставом. Правда, свой устав ему только ещё предстояло создать. Пока что у Иосифа в уме были лишь абстрактные идеи общежития, да кое-какие принципы, которых он собирался придерживаться. Этого, конечно же, было далеко не достаточно, чтобы наладить нормальную монастырскую жизнь. Он видел, сколь напряжённой она оставалась даже тут, на Белом озере, несмотря на устоявшиеся традиции и относительно благополучное материальное состояние обители.

Официально Кириллов монастырь жил по общежительному уставу и признавал принцип нестяжания, однако на деле этот порядок вещей кругом нарушался. Игумен Нифонт лез вон из кожи, чтобы привлечь сюда новые пожертвования, земли, богатых постриженников, создавал для них более льготные условия, чем для прочих иноков. Он жаждал видеть монастырь богатым и процветающим. Последнее время начал делать поблажки и для себя лично: вместе с келарем и казначеем стал питаться отдельно от братии, держал иноков на определённой дистанции, подчёркивая особое своё положение, любил принимать гостей и охотно отправлялся в вояжи к князьям в Белозерск, Вологду и в саму Москву. Всё это никак не сочеталось с представлением белозерских старцев об иноческом житие, и они роптали, считая, что новый игумен нарушает заветы основателя обители преподобного Кирилла Белозерского.

При всём при том Нифонта нельзя было упрекнуть в отсутствии усердия к службе, он много трудился. Находясь в обители, он нередко первым приходил в храм и отстаивал все службы, строго следя за братией. Сам занимался перепиской богослужебных книг и проверял регулярно, чем занимаются другие переписчики, контролировал финансовое состояние обители: и казначея, и келаря, вникал во многие другие дела. Он старался быть безупречным в соблюдении постов, не ел мяса, не общался с женщинами. Но братия продолжала роптать.

Особенно возросло недовольство старцев, когда стало известно, что по инициативе Нифонта в Москве состоялась тяжба их монастырского князя-покровителя и епархиального владыки Вассиана, что в конце концов она кончилась победой архиепископа Ростовского, теперь ждали от него приставов и сборщиков налогов — десятинников. Впрочем, они должны были появиться ещё в начале лета, но вот оно подходило к концу, а их всё не было. Архиепископ почему-то не спешил закрепить своё завоевание. Сторонники игумена и князя после проигрыша тяжбы приуныли, противники же, чувствуя теперь за собой поддержку в лице Ростовского владыки, не боялись вслух возмущаться тем, что Нифонт более заботится о монастырском богатстве, а не о духовной жизни, что простые иноки вынуждены слишком тяжело и много трудиться физически, пропуская службы в храмах, не имея возможности заботиться о своём духовном росте. За лето ещё несколько старцев ушли к Нилу в пустынь, чтобы быть подальше от суеты и раздора.

Иосиф старался держаться в стороне от монастырских проблем и споров, однако внимательно приглядывался ко всему происходящему, прислушиваясь к доводам обеих сторон, чтобы получше понять ситуацию, чтобы нащупать ту золотую середину человеческих взаимоотношений, которая могла бы стать стержнем крепкого монастырского братства. Пока он понимал, что в первую очередь нужен хороший устав, с которым бы знакомился каждый вновь приходящий в обитель инок. И оставался бы в монастыре лишь тот, кто был согласен с правилами общежития в нём.

Но такой устав надо было ещё придумать. Пока же Иосиф копил для него мысли и наблюдения. С большой симпатией относился он к Кирилловскому игумену, соглашался с тем, что монастырь должен иметь достаточно богатств и земель, чтобы строить красивые храмы и удобные кельи, трапезные для иноков, чтобы иметь запасы пищи для насельников и паломников, на случай голода и помощи бедным. Он считал, что материальная независимость монастыря позволит ему всегда оставаться на высоте, не унижаясь перед князьями и прочими сильными мира сего, выпрашивая копейки на существование. И в то же время он был вполне согласен с Нилом Сорским, что нет ничего нужнее души, ради неё Христос страдал и воскрес, и что стяжание чужих трудов не идёт нам на пользу. Как совместить это, на первый взгляд, несовместимое?

Впрочем, несколько выводов Иосиф для себя уже сделал. Чтобы в обители был здоровый коллектив, там непременно должна соблюдаться заповедь Апостола: «Кто не работает, да не ест». Одновременно каждый инок обязан заботиться о своей душе, просвещая её, творя неустанно молитву. Что же касается земель и богатств, то они должны складываться в общую чашу, принадлежать всей братии, направляться на устройство храмов, келий, собираться в общей казне. Ведь это не может быть грехом перед Богом. Ибо иноки будут копить духовное и материальное богатство, которое в итоге принадлежит всему русскому народу и в трудное время может быть востребовано им. Ведь самим монахам много не надобно.

Более полугода прожили Иосиф с Герасимом в Кирилловой обители, наступило время собираться в обратный путь. Заканчивалось лето, осенью могли пойти затяжные дожди, а это не лучшее время для путешествий. Они понимали и обсуждали это, однако не спешили. Ибо, несмотря ни на что, чувствовали себя в обители людьми, прильнувшими в момент жажды к чистому роднику, из которого пили и не могли напиться его живительной водицы. Герасим день и ночь не расставался с книгами, читая и переписывая их без устали, выпрашивая у прижимистого казначея дорогую бумагу и обещая со временем вернуть всё сполна. Последние месяцы и Иосиф каждую свободную минуту просиживал над переписыванием сборников для своего будущего монастыря, ибо не хотел начинать жизнь без необходимой духовной литературы. Он даже смог частично оплатить бумагу из неприкосновенного запаса денег, которые взял с собой в путь ещё из Пафнутьева монастыря. Они с Герасимом разделились: Иосиф чаще всего писал у себя в келье, его товарищ — в книгохранилище, где работал как правило рядом с послушником Григорием Тушиным из боярского рода Квашниных, с которым паломники познакомились ещё в первые дни своего приезда в обитель.

Иосиф достаточно часто встречался с этим Григорием, — когда брал рукописи или возвращал их. Молодой человек удивлял его не раз глубокими познаниями. Он помнил практически все книги, хранящиеся в обширной библиотеке Кириллова монастыря, мог дать любую справку, что и где написано, каков перевод, на его взгляд, точнее, в котором меньше ошибок. Мало того, он был хорошо знаком с рукописями из Ферапонтова и из Троице-Сергиева монастырей.

Стук в сенях отвлёк Иосифа от мыслей о Григории Тушине, он обернулся к дверям и застыл от удивления: впервые на пороге их кельи явился сам игумен монастырский Нифонт. Приклонив голову, чтобы не стукнуться о косяк, он вошёл в келью и, не дожидаясь приветствия, сразу же заговорил непривычно мягко и даже ласково, по-отечески:

— Ты что же, господин мой, скрыл от меня, что игуменствуешь в Пафнутьевом монастыре? Столько времени живёшь у меня и молчишь? А я тебя грубой работой нагружаю. Ты просишь, а я и не против: не люблю, по чести сказать, иноков праздношатающихся, всегда их трудиться понуждаю. И что же ты сан-то свой скрыл? И не совестно тебе? Что за тайна такая от меня, от собрата своего?

Иосиф изумлённо поднялся из-за стола, не зная, как отнестись к раскрытию его тайны. Лгать он не хотел, да и не мог, потому просто ответил:

— Прости, владыка, что скрыл истину, не хотел иметь себе никаких привилегий.

Он вышел из-за стола, и они оказались рядом посередине кельи — два больших высоких человека, и маленькое помещение сразу показалось тесным.

— Однако я убеждён, что каждый человек уже в этой жизни должен получать по своим заслугам и по уму, — громкий голос настоятеля заглушил мягкие нежные звуки двора. — Твой сан даёт тебе полное право быть почётным гостем в моей обители. Ты нынче же можешь переселиться в мои игуменские покои, там есть специальные палаты для почётных гостей — добро пожаловать!

Нифонт огляделся вокруг и уселся по-хозяйски на лавку, жестом пригласив Иосифа вернуться на прежнее место.

— Спасибо, владыка, мы уже здесь обжились. К тому же скоро нам в обратный путь собираться. А тебе и так мы благодарны за заботу. И место ты нам хорошее предоставил, и вниманием не обидел. Бумагу мы в твоей обители получили, за всё спасибо.

— Ну, дело хозяйское, как знаешь. Завтра на покос можешь не ходить, я освобождаю тебя от сего послушания. Вижу, книги любишь, — Нифонт оглядел внимательно стол и разложенные на нём рукописи, — вот этим и занимайся в своё удовольствие, читай.

Игумен оперся спиной о печь, откинув вверх голову, внимательно оглядел Иосифа:

— То-то ты во мне беспокойство какое-то вызывал! Приглядываюсь к тебе и понять не могу, что меня в тебе тревожит? С тех пор как пути наши разошлись, сильно ты изменился, повзрослел, посерьёзнел. Не раз хотел с тобой побеседовать, о Пафнутии порасспросить, да всё суета наша, всё недосуг. А ныне посыльный прибыл от Вассиана Ростовского. Вести нам нерадостные привёз, скоро десятинники прибудут земли и доходы наши обсчитывать. Ну и говорит мне: «Архиепископ приказал спросить, здесь ли ещё игумен Пафнутьевский, если здесь, пусть, мол, весточку о себе даст, есть для него важные новости». Я поначалу изумился: какой ещё такой игумен! Откуда? Ну а как назвал он по имени тебя, тут я всё и понял. Человек ты действительно незаурядный, я это сразу приметил, игумен из тебя неплохой выйдет. Только в толк не возьму: почему ты от меня сан свой скрыл? И отчего обитель свою так надолго покинул?

Нифонт, наконец, замолк, выплеснув на собеседника всё своё изумление.

— Долгий это разговор, почему ушёл, — не стал избегать разговора Иосиф. — Если коротко сказать, после смерти Пафнутия нестроение началось в нашей обители, лад пропал, дисциплина совсем порушилась. Пытался я приструнить братьев, предложил общежительный устав ввести, порядок наладить, да ничего у меня не вышло. Вот и пошёл я поглядеть, как другие монахи живут. Я ведь двадцать лет в одном монастыре, иной-то жизни и не видел...

— Ну и как она, наша жизнь? Приглянулась тебе? Или ничем не лучше вашего?

— Сам видишь, как долго мы у вас прожили. Если бы не понравилось, давно бы ушли.

Нифонт, довольный похвалой, улыбнулся:

— И то правда, хотя и у нас сложностей хватает. Непростое это дело, чтобы десятки людей вместе без забот сосуществовали. Два человека в доме, муж с женой, и то не всегда уживаются, сноха со свекровью врагами становятся, а тут — чужие люди, у каждого свой характер, свои привычки, всё непросто, с каждым приходится считаться, — рассуждал Нифонт.

Иосиф одобрительно поддакивал ему.

— Я тоже об этом немало думал. Трудно вставать во главе обители, особенно после смерти её основателя. Люди не тобой собраны, не тебе обет давали. А уж если игумен был, как наш, уже при жизни славу неземную стяжавший, так и совсем беда. Всякий вольно или невольно тебя с ним сравнивает и, конечно, не в твою пользу. Непросто это одолеть.

— Непросто, — согласился настоятель. — Да в любом монастыре свои сложности, ты небось за полгода-то разглядел.

С улицы донёсся звон била, звавший к вечерне. Нифонт тут же поднялся.

— Интересно было с тобой потолковать. Где только я раньше был? Но, надеюсь, мы ещё успеем наверстать упущенное. Есть ли у тебя какие-то просьбы ко мне, могу чем-то услужить почётному гостю?

Вопрос был кстати, и Иосиф не замедлил воспользоваться предложением:

— Я по весне побывал у Нила в его пустыни. Помог он мне в беде одной. Хотелось бы вновь его повидать, благослови, если можешь!

— Отчего же не могу? На днях к Нилу собирается Григорий Тушин, мы готовим его к пострижению. А Нил — его учитель и духовник, Григорию его благословение требуется. Родители Тушина требуют, чтобы он домой вернулся, наследством соблазняют. А он на своём стоит, говорит, решение его твёрдое. Так вот, пусть у Нила немного поживёт, подумает, духовное окормление получит и окончательное решение примет. Несколько дней погостите и вернётесь.

Нифонт пошёл было к дверям, но, что-то вспомнив, вернулся:

— Да, чуть было не забыл. Посыльный от владыки Ростовского, от Вассиана, послание тебе какое-то привёз. Лично в руки отдать хочет. Он, наверное, теперь тебя возле храма ждёт. И ко мне после вечерни подойди!

Они вместе вышли из кельи и направились к церкви.

— А ты откуда архиепископа нашего знаешь? Ты разве застал его в Пафнутьевой обители?

Нифонту явно не терпелось узнать, что за тайная связь у Иосифа с его противником Вассианом Ростовским.

— Да, я не застал его. Он ещё прежде в Троицкие игумены ушёл. Но он приезжал к нам в обитель, там мы и познакомились, — пояснял Иосиф, не желая открывать своё родство с Вассианом. — Пафнутий нас свёл!

— А-а-а, — протянул Нифонт. — Откуда владыка знает, что ты к нам направился? И не он ли сам вас сюда послал? — уже более подозрительно поинтересовался игумен.

— Не волнуйся, брат, не шпионы мы, — миролюбиво успокоил хозяина Иосиф.

Однако подозрительность и волнение Нифонта были ему вполне понятны, потому он постарался рассеять их:

— Мы по пути в вашу обитель заезжали в Ростов Великий проведать земляка, передать ему весточку с родины. Да не застали, Вассиан в Москве оказался. Передали привет, оставили послание. Вот и всё.

— И ничего его бояре тебе про наш монастырь не сказывали? — всё ещё подозрительно и сухо поинтересовался игумен.

— Да нет, мы как узнали, что владыки нет на месте, сразу же дальше отправились. А почему он теперь про нас вспомнил, я тебе сразу же доложу, как с посыльным побеседую.

— Вот и ладно, — сразу подобрел настоятель.

Они входили уже в ворота храма, который был полон насельниками обители. Внутри царил полумрак, ибо вечернее солнце, пробиваясь сквозь узкие оконца, уже не дотягивалось до нижней части здания, до икон и пола. Оттого особенно трепетно мерцал огонь немногих свечей и лампад, поразительно живым и подвижным казался лик Спасителя. Его прекрасные строгие глаза призывали Иосифа, ждали его поклонения, судили. Душа затрепетала, инок почувствовал, что сегодня Господь вновь особенно благосклонен к нему и молитва принесёт радость...

После вечерни Иосиф увидел Нифонта в воротах храма. Его тут можно было встретить достаточно часто: Нифонт сам контролировал, чтобы насельники не убегали со службы, не слонялись взад-вперёд. Рядом с игуменом стоял незнакомец в иноческой мантии. Нифонт дал знак Иосифу остановиться рядом и представил:

— Вот дьяк архиепископа нашего Вассиана, Елизарий, у него к тебе дело есть.

— Мир тебе, брат, — поклонился приезжий сдержанно.

— Здравствуй, брат, — отозвался Иосиф.

Они ничем не выдали того, что давно знают друг друга. Впрочем, игумен уже и не глядел на них, он вернулся в храм, оставив чернецов наедине. А те медленно двинулись в сторону красивых и просторных игуменских палат, где остановился гость.

— Владыка устно приказал передать тебе, — начал без вступлений Елизарий, — что иноки Пафнутьева монастыря беспокоятся о тебе, не знают, куда ты подевался, и уже присылали к великому князю Иоанну Васильевичу старцев, просили разрешения избрать им нового игумена.

— И что? — насторожился Иосиф.

Он не боялся потерять игуменское место, он ведь сам уже решил оставить обитель. Но ему всё же стало горько, что братия не вытерпела и года, что поспешила скорее вынести сор из избы, отречься от него. А ведь наверняка товарищи его — Кассиан, Иона и другие говорили всем, что надо подождать, что он, Иосиф, скоро воротится. Да Господь с ними. Но интересно, как отреагировал на просьбу государь?

— И разрешил им великий князь избрать нового настоятеля? — спросил Иосиф медлившего с ответом Елизария.

— В то время как раз владыка наш, Вассиан, находился в Москве, и государь советовался с ним, как быть. Оба они решили, что надобно инокам пафнутьевским дождаться тебя. Господин мой, архиепископ, велел спросить, долго ли ты ещё будешь находиться в Кирилловом монастыре, не надумал ли совсем тут оставаться?

— Нет, нет, — твёрдо ответил Иосиф. — Передай владыке, что скоро собираюсь я в родные края. А тут, в обители, много нашёл я полезного для ума своего и души, оттого и задержался.

— Мой господин просил тебя на обратном пути заглянуть к нему в Ростов, хочет он с тобой повидаться.

— Непременно, я и сам собирался это сделать, мне надо будет получить благословение владыки на очень важное дело. Думаю, не позднее, чем через две недели, мы тронемся в обратный путь. А когда ты назад собираешься?

— Завтра же утром. Я свои поручения выполнил, так что прощай.

Иноки расстались, Иосиф направился к своей келье, но вновь на пути его оказался игумен Кирилловский, которому явно не терпелось узнать, о чём же говорил Иосиф с посланцем его духовного владыки и противника.

— Поговорили? — спросил как бы равнодушно самолюбивый игумен.

— Да, господин, — ответил почтительно Иосиф, не желая ничем обидеть гостеприимного хозяина обители, которого он несомненно уважал. — Он привёз мне не совсем приятное известие. Иноки моей Пафнутьевой обители не желают дожидаться меня и уже присылали ходатаев к великому князю за разрешением отрешить меня от места и избрать себе нового настоятеля, — чистосердечно поделился неприятной новостью Иосиф.

Нифонт неожиданно принял это известие очень близко к сердцу и всплеснул руками:

— Вот видишь, сколь неблагодарны бывают люди! Как это можно! Разве же ты гулять отправился? Ты ведь, можно сказать, подвиг иноческий совершаешь, а они так нехорошо поступают — сразу к государю с жалобами! Ой, как нехорошо!

Два игумена — старший и младший, оба высокие, широкоплечие, чем-то похожие, с превеликой симпатией глядели друг на друга, угадывая похожесть своих судеб, устремлений. Они ещё не беседовали по-настоящему, не знали о настроениях и целях собрата, но уже угадывали каким-то седьмым чувством, сколь много общего в их мечтах и планах. Они ощущали себя соратниками и единомышленниками, несмотря на то что в душе Нифонта мелькала порой подозрительность к человеку, состоящему в дружбе с его идейным противником архиепископом Ростовским. Но он всё же сочувствовал коллеге, зная, как тяжёл бывает игуменский посох и как тягостны мелкие, полускрытые козни братьев-иноков. Надвигающиеся сумерки лишь укрепляли их доверительность и откровенность.

— И что же решил великий князь? — спрашивал Нифонт точно так же, как полчаса назад вопрошал и сам Иосиф.

— Государь приказал им меня дожидаться.

— Стало быть, тебе торопиться в обитель надо, — предположил Нифонт.

— Я всё же исполню то, что наметил. Мне надо с Нилом поговорить, вопросов у меня к нему много.

— А ну как не дождётся тебя братия и снова гонцов к государю отправит? Не боишься игуменства лишиться? К тому же чем больше тебя на месте не будет, тем более недовольства накопится у братии, труднее станет лад восстанавливать.

— Для меня теперь это не столь важно, — решил открыться собеседнику Иосиф. — Я всё равно решил уходить из этого монастыря. Хочу свою собственную обитель основать. Возьму с собой лишь тех товарищей, которые жить захотят по общему со мной уставу, чтобы ни раздоров, ни недовольства среди нас не было.

— Ох, какое непростое ты дело задумал! — поразился Нифонт.

— Понимаю, что непросто жизнь на пустом месте начинать. Вот и хочу всё продумать, чтобы не ошибиться, поговорить с теми, кто совершил нечто подобное, потому и с Нилом хочу посоветоваться.

— Что ж, ты ещё молодой, я бы уже не решился на такое дело. Поздновато. Хотя преподобный Кирилл ещё старше меня был, когда сюда, в холода и безлюдье отправился. Была бы воля Божия — всё сладится!

— И я так думаю. А коли чувствую в этом потребность, стало быть, есть на то воля Всевышнего!

— Благослови тебя Создатель! — молвил Нифонт. — Я только что переговорил с Григорием Тушиным. Завтра собирайтесь, а на третий день отправляйтесь к Нилу, нечего время тянуть. Тебе, думаю, всё-таки поспешить надо.

Собеседники раскланялись и разошлись каждый в свою сторону.

Летняя дорога в Нилову пустынь на Сорку тянулась неширокой, но утоптанной тропой через смешанный лес, выходя порой к небольшим озеркам и водоёмам, проскальзывая через небольшие полянки. Григорий шёл в основном молча и сосредоточенно. Иноки вели за собой под уздцы небольшую лошадку, навьюченную мешками с провизией и бумагой. Братьев на Сорке летом собиралось много, разнообразных круп и растительных масел они сами не могли произвести в достаточном количестве. Нужно было также много бумаги, ибо Нил и его товарищи активно занимались перепиской книг, выполняя многочисленные заказы монастырей и даже частных лиц.

Григорий вёл себя по отношению к Иосифу с глубокой почтительностью, пропускал его вперёд, сам держал постоянно лошадь под уздцы, если встречалась где-то впереди вода или иное опасное место, спешил обогнать спутника и первым преодолеть препятствие. Но с расспросами не лез, и сам ни о чём не говорил. Сосредоточенно думал о чём-то.

Размышлял и Иосиф. Вот так же, как и Нил, поселится он скоро, пожалуй, уже следующей весной, в глухом лесу с двумя-тремя товарищами, рядом с рекой и медведями. Сможет ли жить отшельником? Как он устроит быт свой и своих товарищей? Что надо для этого? Нил, говорят, уже живёт в пустыни несколько лет, но нет у него там почти ничего, кроме скромной деревянной церквушки, нескольких келий да крохотной мельницы. Поставить такие постройки — дело двух-трёх недель, крайний срок — двух месяцев. И что потом? остановиться на этом? Довольствоваться столь неприхотливой жизнью? Выпрашивать у богатого князя или ещё у кого-либо себе на хлеб, на бумагу?

Нет, он, Иосиф, мечтает о другой жизни. Он хочет стать главой обеспеченного независимого монастыря с добротными каменными храмами, который стал бы центром культурной жизни, нёс бы людям не только свет веры православной, но и знания по всем областям жизни, по истории, науке, медицине, естествознанию. Его монастырь будет размножать книги, иметь своё большое книгохранилище, будет обучать многочисленных учеников, желающих получить знания. Жить лишь для себя и для спасения своей души, это, конечно, немало и важно. Но должен кто-то жить и для других, для многих...

Нил встретил гостей приветливо. Особой радостью осветилось его лицо при виде Григория Тушина. Иосиф даже попечаловался, что его никто и никогда не встречал с такой отеческой лаской. Тот домик, в котором жили Иосиф с Ефросином в начале весны, был занят: теперь они оказались тут далеко не единственными гостями. Нил сам проводил их к летней деревянной келейке в одну комнатку с соломенной крышей и деревянным настилом, но без печки, без слюдяных оконцев. Проёмы, вырезанные в бревенчатых стенах, были затянуты тонкой плетёной сеткой для защиты от комаров и мошки. На дверном проёме также висела плотная полотняная штора. Снаружи домик закрывался неуклюжей, но достаточно плотно прилегающей дверью.

Внутри, однако, было достаточно уютно, тут стояли самодельные лавки и даже стол — из широкой доски, установленной на двух толстенных брёвнах. На улице имелась плита для приготовления еды: на двух подставках из камней лежала железная плита с дыркой для горшка или сковороды. Дрова разжигали прямо на земле.

— Погода стоит тёплая, несколько дней тут поживёте, не застынете, — заметил Нил.

— Не волнуйся, учитель, — отозвался Григорий, — мы ведь не во дворец ехали.

— Если вдруг дожди пойдут, — продолжал хлопотать Нил, — ко мне в сенцы переберётесь, хотя тут, кажется, не протекает. Спасибо вам за гостинцы, за бумагу, передайте мою благодарность Нифонту за его заботу, за то, что не забывает нас, пустынников. Передохните с дороги да пожалуйте ко мне, я вас настоем шиповника с мёдом угощу, а потом и огороды наши покажу... О лошадке не беспокойтесь, за ней мы приглядим. А постель для ночлега — тряпьё, одеяла возьмите у казначея, у Германа нашего. Паломники много добра понатаскали, всего тут хватит. Мы, однако, не оставляем вещи в пустых кельях, чтобы не отсырели.

Нил оглядел домик, все его уголки и, кажется, остался доволен осмотром. И снова Иосиф почувствовал рядом с ним удивительный покой и лёгкость. Трогательная забота игумена была ему приятна.

Оставшись одни, иноки разложили по лавкам свои узелки с нехитрыми пожитками, среди которых были молитвенник, маленькая иконка с изображением Спасителя, кружки, ложки, нож, вязаные носки.

Издали донёсся звон била.

— Вот как, мы к обедне попали, — обрадовался Григорий. — Я люблю здесь общую службу в храме.

Летом Нилова пустынь смотрелась совсем по-иному, чем зимой. Она походила на маленькую деревеньку, окружённую лесом, цветами, какой-то тихой светлой радостью, пронизанную солнцем и покоем. И церковь показалась Иосифу значительно выше, она стояла на высоком пригорке, который зимой был присыпан снегом и почти не выделялся.

Григорий остановился неподалёку от храма и спросил товарища:

— Тебе говорили, что этот холм под храмом иноки сами насыпали?

— Нет, — отозвался Иосиф. — Какой большой труд! Откуда же столько земли взято?

— Отовсюду сносили, и больше всех трудился, сказывали, сам Нил. Место тут, видишь ли, болотистое. Это теперь, к концу лета, всё подсохло, к тому же дождей давно не было. А так тут кругом сырость. Потому и храм и все кельи на насыпных холмах поставлены, чтобы не подмокали.

— Смотри-ка, а травой-то холм зарос, будто вечно тут стоял!

— Да много ли времени траве надо, чтобы всё заполонить? Год-другой — и готово.

— Да, основательный человек, ваш Нил, — похвалил Иосиф.

— Это так, — поддержал Григорий. — В первый же год он самолично тут колодец выкопал, хоть и река рядом. В колодце, говорит, вода чище, и не промерзает он зимой. И укрытие над ним сделал — погляди-ка, не всякая деревня может таким похвастать. Мельницу водяную поставил — вот и пропитание для братии.

Поднялись на холм к храму с одной лишь деревянной маковкой и с деревянным же крестом. Зимой, под снегом, Иосиф толком и не разглядел ничего. Теперь удивлялся старательности и аккуратности, с которой, без гвоздей и креплений, было сложено и украшено резьбой это непритязательное творение рук человеческих.

Отстояли обедню, в ней принимали участие около пятнадцати человек, большинство из которых Иосиф видел впервые. После службы Нил дал знак гостям подождать, затушил сам все свечи, запер двери и пригласил их в монастырский огород. Ему не терпелось похвалиться новичкам нынешним обильным урожаем, который удался благодаря хорошему солнечному лету. Огород начинался прямо за храмом и тянулся чуть ли не на версту вдоль берега реки. Он был огорожен крепким плетнём, пустившим кое-где зелёные ветки. Ближайшие от храма земли занимали парники, которые теперь были наполовину разобраны. Пышные зелёные ветви растений тянулись далеко в стороны от теплиц. Нил наклонился и с гордостью показал гостям огромную жёлтую дыню:

— Вот нынче какие красавицы у меня выросли! А сладкие-то, сладкие, не хуже мёда! Я вас дома угощу. Тут у нас огурцы, они тоже на славу нынче уродились. А вон там — морковь, да какая крупная! Здесь зелень, репа.

Нил наклонился и вытащил из земли действительно огромную репу с пару больших кулаков. Походив по огороду и показав свои достижения в огородничестве, Нил нарвал овощей и зелени, надёргал зелёного лука.

— Вот нам и обед, — проговорил он негромко и ласково. — Пойдёмте, сегодня со мной отобедаете, я вас приглашаю на трапезу.

Уже на выходе с огорода встретили старого знакомца Иосифа, виденного тут, на Сорке, ещё в прошлый приезд; с мотыжкой в руках на огород шёл казначей Герман. Как и зимой, его шея была обмотана шерстяным шарфом, лицо сердито нахмурено. Однако при виде гостей он осветился весь неожиданной улыбкой:

— Здравствуйте, здравствуйте. Уже уходите? А я вот потрудиться пришёл, люблю на нашем огороде покопаться!

— Трудись, брат, — поддержал его Нил, — я сегодня тебе не помощник, видишь, ученик ко мне пожаловал с гостем, уважить их надобно.

Обед Нила на этот раз был более разнообразен, чем зимой. Кроме всякой зелени, на столе были вкусно пахнущие тушёные грибы с крупой и травами, свежая наструганная капуста с приправой, малина, мёд, обещанная сладкая дыня, свежий ржаной хлеб, испечённый самим хозяином. Шёл Петров пост, и потому вся пища была постной.

Говорил Нил в основном с Григорием, обращаясь, правда, к обоим гостям. Расспрашивал о монастырских делах, одобрил решение Нифонта постричь Тушина:

— Пора уже. Душа у тебя чистая, ты к иноческой жизни самим Создателем назначен. Молодец, что не кичишься знатностью родителей твоих, ибо это безумие есть. По моему разумению, сие скрывать монаху надо, ты хорошо мой урок усвоил. Не подобает нам, инокам, в жительстве отречения своего славу и честь от людей принимать. Это постыдно. Страшное таинство смертное — оно одинаково для всех приходит: и для знатных, и для сирых. И нет у нас, смертных, такой власти, чтобы ускорить или остановить время ухода своего, даже если и очень захотим ещё пребыти здесь, на земле. Путь наш краток, жизнь наша дым, пар, прах и пепел, ненадолго является и вскоре погибает... Это только путник идёт куда хочет. Мы же — хотим или нет, — уходим из сей жизни и не знаем, когда это случится. Потому всегда о чистоте души хлопотать должны. Когда разлучится она с телом нашим и предстанет перед Судией, поздно будет о ней скорбеть, никто не помилует её.

Иноки слушали нравоучения скитника со смирением, попивая ароматный напиток из шиповника с мёдом.

— От Ефросина нет никаких известий? — поинтересовался Нил у Тушина.

— Прислал записочку с паломником, — охотно подал голос более молчавший Григорий. — В Троице-Сергиевом монастыре он, приказывает привет всем передавать, особо тебе, своему учителю. Паисий его принял сердечно, устроил. Пишет, что скучает по Кириллову, но назад пока не собирается. Книги там переписывает по благословению игумена.

— И у тебя, видно, ко мне дело? — обратился Нил ко второму гостю, к Иосифу.

— Да, господин, — охотно согласился тот. — Посоветоваться хочу с тобой.

— Что ж, заходи завтра после утрени, потолкуем. Теперь же ступайте, отдыхайте. Да и я чуток прилягу — до вечерни. Нынче затемно встали, ходили в лес грибы да малину собирать на зиму. Орехи спелые попадаются. Запас не помешает. Зима тут долгая, суровая, лето не побегаешь — голодать придётся.

Гости выбрались на улицу, перекрестились на стоящий неподалёку храм и направились к своему временному обиталищу.

— Ты только не подумай, что когда Нил о знатных родителях поминал, меня родом моим попрекал, — вернулся Тушин к нравоучениям учителя. — Он ведь и сам боярского рода Майковых. И товарищ его Иннокентий тоже сын боярский из рода Охлябининых. Они оба, однако, стараются ничем не выдавать своего знатного происхождения, никаких себе привилегий перед другими не присваивают. И меня он тому же наставляет. А может быть, он специально при тебе разговор этот завёл, ты ведь тоже, видать, не из крестьян...

Иосиф слышал уже о происхождении Нила от Ефросина, но не перебивал своего молодого собрата, ибо и сам не раз думал над тем, должны ли жить в одинаковых условиях и грубые, безграмотные иноки из простых крестьянских семей, и выходцы из боярских и княжеских родов, хорошо обученные, с детства привычные к благополучию. Не все же столь аскетичны, как Нил или Иннокентий. Не оттолкнут ли лучших людей от обители лишние, непривычные для них физические трудности? Надо ли бывшего боярина непременно заставлять работать на хлебне или на кухне? А если ещё и учесть, что он за собой в монастырь немало земель и крестьян принёс, которые и его и других вполне обеспечивают? Но, с другой стороны, если не заставлять, тогда как же быть с общежитием и с равенством среди братии? Вопросы, кругом вопросы.

После вечерни Григорий вновь ушёл к учителю, а Иосиф остался один. Он отправился бродить по скиту, спустился к реке, оглядел опустевшую к вечеру мельницу, потом сел на устроенных иноками деревянных мостках и, глядя на воду, задумался о предстоящем завтра разговоре с Нилом. Конечно, они по-разному относятся ко многим проблемам иноческого бытия. Вместе с тем сорский скитник имеет бесценный опыт личного устроения обители, хоть маленькой, но жизнестойкой. Опыт же Иосифа весьма краток и сомнителен. Он почти год возглавлял Пафнутьев монастырь, но основан тот был другим человеком и делалось в нём всё по инерции именно так, как было установлено преподобным. Мало того, всё постепенно ухудшалось и рушилось. У Нила же идеальный порядок. Наверное, есть тут какие-то свои тайны, свой бесценный опыт объединения людей, который позволяет одной обители расти и шириться, укрепляться, а второй хиреть и разваливаться.

Глядя на тихое движение воды, Иосиф, пожалуй, впервые с тоской вспомнил свой монастырь, в котором прожил двадцать лет, братьев. Сердце защемило, нестерпимо захотелось повидать их всех, вернуться туда, в родные места, в свою уютную келью, в свой храм, посидеть с друзьями, узнать, как они там живут без него. Даже о недругах своих думал он с нежностью и сожалением.

Интересно, кто из них захочет отправиться с ним на новое место, кто не побоится начать жизнь заново, с нуля, с холодной землянки? Наверное, родные братья Вассиан и Акакий отправятся с ним. Придёт и Кассиан Босой, тот не побоится трудностей. Иона Голова, как и он сам, тяготится разбродом в обители, её непорядками, он поддерживал общежительный устав. «Если, правда, у него не отнимать личных сапог», — с тёплой иронией вспомнил маленькую слабость друга Иосиф. Человек семь наберётся, а это уже немало, чтобы начинать новую жизнь. Надо вот только решить — где. Наверное, лучше всего у себя на родине, рядом с Волоколамском. В добром деле всегда родная земля помогает. Он уже не раз об этом думал. Надо будет только испросить на это разрешения у князя Бориса Васильевича Волоцкого, родного брата великокняжеского. Там его отчина. Без его поддержки никак нельзя. Значит, надо подумать, как расположения его добиться. Тут могут за него слово замолвить Вассиан Ростовский или Геннадий Чудовский. А может, лучше сразу самому к князю явиться, напомнить о своих предках, землевладельцах волоколамских? Пусть и небогаты они были, но служили князьям и в походах, и в прочих делах, налоги исправно платили. Это, пожалуй, лучшее решение: никого не просить, пойти самому к князю да поговорить с ним. Неужто клочок пустого леса пожалеет на богоугодное дело?

Рядом брякнуло ведро. Иосиф обернулся и увидел, что старец Герман набирает воду. Поприветствовали друг друга.

— Огород надо полить, — объяснил скитник, — спешу до темноты управиться, я сегодня один, без помощи остался.

— Давай помогу, — охотно предложил Иосиф.

— Как хочешь, вёдра у нас есть, неплохо бы и в кадку воды натаскать.

В свою келью Иосиф вернулся уже в полной темноте, покусанный комарами и мошкарой. Помолившись и съев краюху хлеба с колодезной водой, довольный растянулся на лавке, укрывшись облезлой овчиной: ночами становилось прохладно. Комары, надоевшие на улице, сюда не попадали, их, видно, отпугивал запах ладана и свеч, к тому же окна и двери были защищены сетками. Когда вернулся Григорий Тушин, Иосиф уже спал.

На следующее утро Нил сам зашёл к Иосифу, и они не спеша побрели в сторону игуменской кельи, изредка останавливаясь по пути. Иосиф, не желая отнимать у старца много времени, сразу же начал говорить о деле, которое привело его в скит.

— Я, господин, решил с несколькими товарищами уйти в пустынь и попытаться основать свою собственную обитель, если, конечно, будет на то воля Божия. Но сначала хочу составить устав, который станет основой нашей иноческой жизни. Ты говорил, что у тебя есть такой устав, который ты даёшь приходящим к тебе на поселение новичкам. Я хотел бы поглядеть на него и ещё испросить у тебя совета по некоторым вопросам.

— Ты решил основать скит? — уточнил игумен.

— Нет, не скит, а общежительный монастырь, наподобие Кирилло-Белозерского, только с более строгой дисциплиной. Я имею в виду не размер обители, я не дерзаю мечтать о таком, а говорю о его примерном устройстве, о взаимоотношениях насельников.

— Тогда тебе, наверное, мой устав не подойдёт, хотя многие его принципы от Святых Писаний взяты и, как я думаю, для любого инока должны быть законом. Но я его лишь в основных чертах набросал, и теперь ещё над ним работаю, дополняю понемногу, потому что постоянно новый опыт прибавляется. Да о главном принципе нашего жития я уже прежде тебе говорил, в прошлый твой приезд. О том, что, по моему разумению, инок трудами рук своих жить должен. Что порядок необходимо в обители соблюдать единоуставный, а кто не желает его блюсти, того отсылать надобно незамедлительно вон. Не позволяй будущим инокам своим, как глаголет Василий Великий, без позволения и благословения из обители исходить. А если и придётся кого отпустить, то не когда вздумается, а лишь по точно установленной надобности. В кельях же позволяй братии со странниками и друг с другом беседовать, хоть и в меру, но позволяй, ибо добрая беседа служит к созиданию и исправлению души, кругозор расширяет, вести из мира доносит. Но следи, чтобы избегали иноки многословной излишней болтовни — во всём мера нужна. Неполезная беседа, как буря с волнами, выбивает человека из тихого мирного устроения, к лукавым мыслям подталкивает, от сосредоточенной молитвы отвращает.

Голос Нила звучал тихо, ровно, без особенных эмоций. Он говорил о том, что давно продумал, оттого не волновался, не отыскивал нужных слов. Кое-что повторял из прошлой беседы.

Возле кельи Нила поджидали два инока, чтобы получить послушание на день. Игумен поручил одному идти работать на огород, помогать Герману, второго снарядил в лес по малину и грибы.

— А ты не желаешь в лес прогуляться? — спросил он Иосифа.

— Как скажешь, господин, — согласился тот.

Нил вынес из кельи две корзины для грибов и туесок с кружкой.

— Малины мало уж осталось в лесу, да думаю, ещё можно насобирать.

По пути они продолжили беседу.

— Господин Нил, — обратился Иосиф уважительно к игумену, как к старшему по возрасту, — а как ты выбирал себе место для обители? То есть для скита? — поправился он.

— Трудно сказать. Однажды в молодости, будучи ещё послушником, забрёл я сюда с братом во время поисков мёда. Присели мы отдохнуть на берегу, огляделся я, и душа замерла от радости. Словно в мир Горний попал: тишина, покой, солнце тихое, ласковое, лучами в воде легонько поигрывает, а сама река еле движется, о берег шелестит. Птицы кругом, как единственные хозяева земли переговариваются, пересвистываются, дела свои устраивают. Посидели мы, ушли, а место это в душу запало. Потом, вернувшись с Афона, вновь сюда наведался. Тогда уже о скитском житии задумываться стал. А когда время пришло, сомнений уже не было, где остановиться, видно, сам Господь меня надоумил.

— Отчего же, господин, не пожелал ты в монастыре в Кирилловом или в другом каком жить?

— Меня и сразу по возвращении из паломничества суета монастырская угнетала. А как Нифонт игуменом стал, да споры вокруг усилились, мне и вовсе неспокойно стало. Сам знаешь, как нестроение душевное от умной молитвы отвлекает. Вот и решили мы с товарищем моим, с Иннокентием, от суеты от той отдалиться.

— И не угнетает одиночество?

— Какое же это одиночество, коли с Господом общаешься беспрестанно? — Нил удивлённо взглянул на собеседника своим светлым синим оком. — Напротив, мне и тут покоя не хватает, постоянно паломники одолевают, бесед да благословения требуют. И тут суета не оставляет. Да и товарищи рядом...

Нил наклонился и срезал хороший белый гриб. С удовольствием оглядел его, положил в корзину. Заметил другой. Началась тихая охота, лишь изредка прерываемая небольшими фразами.

— Ты больше на Господа надейся, — поучал Нил гостя. — Важные решения в спешке не принимай. Когда сомневаешься, с Господом посоветуйся, как быть. У иноков афонских даже ритуал такой и молитва специальная есть, чтобы волю его узнать. Не слыхал?

— Нет, господин Нил.

— Ну вот слушай. Если дело предстоит серьёзное, а как его решить не знаешь, сомнения одолевают, то попостись, как можешь, три дня, а нет времени, так и один день. В это время постоянно повторяй одну лишь простую молитву: «Боже Господи Иисусе Христе и Святый Душе! Да будет на мне воля Твоя Святая! Сердце моё отверзто Тебе! Нет у меня желания, кроме желания исполнить волю Твою!»

Иосиф старательно повторял за Нилом незатейливые внятные слова молитвы, навсегда запоминая их. А скитник тем временем продолжал:

— В эти дни старайся ни на какие иные дела не переключаться, думай лишь над своей задачей, о которой Господа вопрошаешь. Молитву глаголь с крайним благоговением и смирением, пред иконой стоя, как пред самим Спасителем. И внимательно наблюдай за движением сердца своего. Если почувствуешь, что отошли сомнения, что мысль не двоится, а осталась одна в душе и подсказывает одно лишь конкретное решение, то так и поступай, ибо того хочет Бог.

— А если всё-таки останется сомнение?

— И такой поворот предусматривают афонские монахи. Тогда они советуют поступить так, как больше хочется.

На пути стал всё чаще попадаться малинник с остатками спелых сочных ягод. Нил поставил корзины под высокую сосну, подал Иосифу кружку, и они начали собирать ягоды. Старались держаться поближе друг к другу, чтобы не прерывать беседы.

— Скажи, брат, а почему у тебя в храме столь бедное убранство, иконы не изукрашены окладами, нет хороших сосудов? Это от бедности или по убеждению?

— Ещё Иоанн Златоуст писал, что лучше золото и серебро раздать бедным, чем потратить его на драгоценные сосуды, церковное или другое какое украшение. И многие иные святые о том же писали. Инокам не подобает серебро накапливать. Потому мы и не хотим иметь излишних украшений церковных, берём себе лишь самое необходимое. Великий же Пахомий и само здание украшать не советовал.

Нил принял у Иосифа наполненную ягодами кружку, пересыпал в туесок, вернул пустую, порадовался:

— Хорошее место нам попалось! — и продолжил вновь говорить об устроении монашеской жизни. — Не забудь наставлять своих насельников избегать важнейший грех человеческий — чревоугодный. От него и все иные грехи произрастают. Да не отягчат сердца ваши объедение и пьянство. Избегайте пресыщения и сластолюбия — это прямой путь ко всем прочим порокам. «Если удержишь чрево, — войдёшь в рай, — говорил Василий Великий. — Если не удержишь, сам себя до смерти изнуришь». Давай телу своему лишь самое необходимое, не пресыщаясь. Есть надо не для удовольствия, а лишь по потребности, ибо укрепляется тело воздержанием, а с ним и дух человеческий. Не подобает, по моему разумению, также иноку у себя в кельях сосуды и прочие вещи ценные иметь. И ещё: я в уставе своём запретил женщинам в скит входить, ни на послужение, ни на иную какую потребу. От соблазна подале. Думаю, сие правило любому монастырю не повредит.

Иосиф тут же вспомнил свой грех, известный Нилу, вспомнил монастырь, в котором встретил свою прелестницу, и полностью согласился со своим наставником. Видать, у Нила тоже был свой опыт борьбы с соблазном женским. Чернецы встретились взглядами и хорошо поняли друг друга.

Вскоре и туесок и корзины наполнились, время приближалось к полудню, собеседники повернули назад к скиту. Шли рядом, не спеша.

— Ты только не обижайся, брат, но хочу ещё об одном грехе напомнить тебе, — Нил посмотрел на Иосифа кротко, но достаточно внимательно, словно изучая его лицо и душу. — Чувствую, что трудно будет тебе этот грех побороть. Подобает всем нам, трепеща, бояться страсти гордыни и всегда избегать её, ибо никакого блага не может сделаться без помощи Божией. А если оставлен будешь Богом, сделаешься, как лист, бурей погоняемый, как прах, ветром размётанный. Стало быть, нечем и гордиться человеку, если любой его подвиг совершается лишь по воле Спасителя. А отвернётся Он от тебя, тогда и дьявол сможет ввергнуть тебя в смятение, и враг — в поругание и обиду. Обуздывай гордыню в себе, ибо сказано в Писании: «Господь гордым противится».

Надо же, Нил подметил ту же его черту, что и покойный Пафнутий, сомневавшийся, оставить ли на него монастырь именно из-за его гордыни. Надо учесть это, непременно.

...Три дня пролетели в скиту незаметно, и Григорий с Иосифом засобирались в обратный путь. Нил проводил их до леса. Каждому сказал напутственные слова. Григория Тушина благословил принять монашеский постриг, Иосифа — благополучно вернуться в родной монастырь, а затем и попытаться основать новый:

— За великое дело берёшься, брат, — сказал на прощание. — Бог тебе в помощь!

И долго ещё стоял на небольшой солнечной полянке, ласково глядя им вслед.

А через несколько дней, в первое же воскресенье сентября, на обедне, на выходе из храма, постриг игумен Нифонт Григория Тушина в иноческий сан с новым именем Гурий. Иосиф, поздравив брата, начал собираться в обратный путь.

Из обители отправились с очередной оказией: с посланником Нифонта прямо в Ростов Великий к самому Вассиану Ростовскому. Ехали на тройке, везли с собой около десятка новых книг, переписанных и подаренных им насельниками Кириллова монастыря. Одной из них благословил Иосифа сам игумен Нифонт. Много братии собралось проводить гостей в обратный путь, некоторые из них спешили подарить им что-нибудь на память. Оставили гости добрую славу о себе — трудолюбием своим, добротой, тихим нравом, незлобивостью. Долго махал им вслед толстяк-казначей Антоний, смахнул слезу новопостриженный инок Гурий Тушин, полюбивший, как родного, Герасима Чёрного, грустно глядели на удаляющуюся повозку дьяк игумена Руд ель, келарь Боголеп, художник Ефрем, иноки Дорофей, Лука Содоваров, Феодосий Перфушнов, Феодор Катат...

Сердце Иосифа защемило: тут, в Кирилловом, осталась частица его души.

Несколько дней погостили паломники в Ростове Великом у Вассиана Рыло. Архиепископ по-родственному пожурил Иосифа за то, что тот оставил свою обитель на столь долгое время. Показывал гостям свои многочисленные пруды с карпами и прочей рыбой, с лебедями, утками, дикими гусями. За своё пристрастие к рытью прудов архиепископ получил прозвище у подчинённых — Рыло, так оно и приклеилось к нему, да так прочно, что даже в государевом дворце его порой называли Вассианом Рыло.

Архиепископ Ростовский подивился, когда узнал о решении Иосифа основать свой монастырь. Однако, подумав да послушав доводы игумена, решил дать ему не только благословение, но и написал письмо князю Борису Васильевичу Волоцкому, своему духовному сыну. Ходатайствовал перед ним о содействии в создании на его землях новой обители. Из Ростова архиепископ переправил их на своём возке прямо до Троице-Сергиевого монастыря, где иноки пробыли ещё около месяца, вновь встретившись с Ефросином и ещё раз погрузившись в чудный книжный мир: книгохранилище тут мало уступало Кирилло-Белозерскому. Вновь заехали в Москву. Иосиф напросился на приём к великому князю, был вынужден объяснить ему своё долгое отсутствие в Пафнутьевом монастыре и рассказать о своих планах по созданию новой обители. Государь неожиданно для гостя пожелал, чтобы молодой игумен создал обитель под его патронажем. Иосифу неловко было отказать, он вынужден был пообещать сделать это.

Лишь к концу осени вернулись паломники в свою Пафнутьеву обитель. Нифонт был прав: длительная отлучка Иосифа не улучшила отношения к нему и его идеям большинства монастырских насельников. За время отсутствия игумена его противники привыкли к вольности, сплотились, заимели своего лидера. Все предложения, направленные на укрепление дисциплины, введение строгих правил общежития натыкались на их глухое сопротивление.

С трудом вытерпел Иосиф такое положение до конца зимы, да и то благодаря поддержке своих друзей. Они горячо одобрили идею Иосифа о создании собственной обители. Теперь дело тормозили лишь холода: зима — самое неподходящее время года для переселения на новое необжитое место. Но как только к весне подсох растаявший снег, направился Иосиф в Волоколамск, к князю Борису Васильевичу Волоцкому, показал ему рекомендательное письмо Вассиана Ростовского, объяснил, что здесь, под Волоколамском, находится его родина, что он мечтает создать тут хороший общежительный монастырь.

И лишь расположив к себе князя Бориса Васильевича, получив его предварительное согласие, рассказал Иосиф о пожелании государя Иоанна Васильевича покровительствовать его будущему монастырю. Князь Борис Волоцкий осерчал, он не мог скрыть раздражения старшим братом, который собирался начальствовать даже в чужом уделе. Он хотел было отказать Иосифу, но тот успокоил князя, пообещав, что власть государя будет лишь символической, что он во всём станет слушать лишь его, князя Волоцкого. Эти слова подействовали на Бориса Васильевича как бальзам: он размягчел, заулыбался, пообещал помочь в подборе места:

— Приезжай сюда в мае, когда лес просохнет. Я дам тебе ловчего своего, он покажет лучшие места в наших краях. Которое выберешь — то и твоё, там и монастырь ставь. Чем смогу — помогу.

Расстались добрыми друзьями.

Глава XI
ПОД ЗВОН КОЛОКОЛОВ

В лето 6987 (1478 год от Р.Х.) свершена бысть

соборная и великая церковь Успения Богородицы

на Москве при благоверном и христолюбивом

великом князе Иоанне Васильевиче Володимерском,

Новгородском и всея Руси самодержца…

Бысть же та церковь чюдна велми величеством

и высотою, светлостью и звонностью и пространством,

такова же прежде того не бывала в Руси...

Московский летописный свод конца XV века.

Никогда ещё не носила Софья свою беременность так бережно, с такой радостью, как теперь. Уже через месяц после предпринятого ею паломничества она не сомневалась, что там, под Троице-Сергиевым монастырём, ей действительно являлся сам преподобный Сергий и предрёк рождение сына. Конечно, мучительные сомнения нет-нет да и терзали её душу, ведь уже трижды ждала она сына, как и теперь, надеялась, мечтала, но рождались дочери. А что, если снова дочь? Это новое, нетерпеливое, природой положенное ожидание тянулось медленно, месяц за месяцем, вновь вынуждая её присматриваться и прислушиваться к себе и своему организму. Что-то там кроется, в этом круглом, торчащем вперёд животе, под этой гладкой белой кожей?

Примет к тому, что родится мальчик, было предостаточно. И пузо торчало по-особому, более вперёд, а не в стороны, и ходила легче, без тошноты и отёков. Да и активен был плод, не в пример предыдущим: она лишь постанывала от тяжести, когда он начинал разминаться в её утробе, пытаясь выставить наружу свои кулаки или коленки, даже под платьем становились заметны маленькие подвижные бугорки на её упругой плоти. «Ну и шалун», — говорила она ему, невидимому, или той из боярынь, которая оказывалась поблизости. Пару раз демонстрировала она первые признаки жизнедеятельности ребёнка и мужу, прикладывая в спальне его руку на свои округлости: «Чувствуешь? Слышишь?» Он покорно поддакивал супруге, проявляя заинтересованность, и терпеливо ждал, когда, наконец, Софья освободится от своего бремени и вновь станет для него полноценной женой.

Конечно, он тоже думал о будущем ребёнке, ждал его, хотел, чтобы это был сын: любой мужчина хочет иметь сыновей. Но ожидание его не было столь страстным и нетерпеливым, как Софьино. Женщина познает ребёнка задолго до рождения, нося его в себе, питаясь с ним одной пищей, дыша одним воздухом, гармонируя с ним энергопотоками. Многократно усиливается эта возникающая ещё до рождения младенца привязанность, если он желанный. Мужчина же, как правило, начинает любить ребёнка, лишь когда замечает в нём личность, характер. Любопытство Иоанна разогревал лишь рассказ Софьи о видении. Он сразу поверил, что жена говорила правду, но отнёсся к этой правде с долей настороженности: мало ли что привидится бабе в момент эмоционального всплеска, духовного напряжения! Когда же она сказала, что беременна, он вспомнил её рассказ и тут уже отнёсся к нему серьёзнее. Теперь его разбирало любопытство: неужели она действительно родит сына? И тогда он, стало быть, появится по благословению самого преподобного Сергия Радонежского? Ну не чудо ли?

И вот день родов наступил. Софья узнала это по знакомой уже ей тягучей боли в пояснице, которая, недолго помучив, отступала, чтобы потом являться вновь и вновь, чаще и чаще, всё более мучительно.

Был день предпразднества Благовещения Пресвятой Богородицы. Она стояла вместе с мужем и маленькими дочерьми на великой вечерне в древнем великокняжеском храме, освящённом в честь приближающегося торжества. Иоанн предлагал ей остаться дома, помолиться в домовой церкви Рождества Богородицы, но ей нестерпимо хотелось участвовать в многолюдном прекрасном торжестве, надоело постоянно сидеть дома, тем более что чувствовала она себя неплохо. Вот тут, отстояв час, она и ощутила первую атаку боли. Сначала подумала, что от утомления, присела на специально приготовленную для неё скамью, продолжила молиться сидя. Дочерей к тому времени увели: малышкам было тяжело отстоять всю долгую службу. Но вскоре приступ боли повторился, потом ещё, и Софья поняла, что приближается решительная минута. Она шепнула мужу, что устала, и потихоньку удалилась из храма через расположенную рядом с государевым местом дверь в свой терем. Сразу же поднялась в опочивальню, с помощью служанки сняла парадное платье и прилегла в постель. Приказала подготовить мыльню. Велела также позвать ближнюю боярыню Елену Траханиот. Та тоже, как и большинство придворных, находилась на церковной службе, но её отыскали, и она незамедлительно примчалась к своей царевне. По виду её поняла: началось.

— Пошли за доктором, за повитухой, пусть с ней и Евдокия придёт...

— Знаю, всё знаю, давно уж мы с тобой всё обговорили, — отзывалась Елена. — Ты успеешь ли обмыться? Давно началось?

— Нет, пару часов, не больше, успею.

Елена поспешила с распоряжениями, а Софья, передохнув уже, села перед своим зеркальцем, причесала и заплела волосы в две косы, заколола их на голове, прикрыла сверху убрусом. Критически оглядела себя. Мартовское вечернее солнце приглушённо, неярко освещало её покои, скользя лучами по стене, по её волосам. Царевна заметила небольшую припухлость у глаз, но призналась себе, что лицо её не подурнело, что выглядит она и в этот, последний перед родами день достаточно хорошо. Она казалась себе по-прежнему молодой и красивой. Тёмные, почти чёрные глаза её, как и в молодости, ярко блестели, лицо не располнело, оставаясь ухоженным, гладким. Царевна осталась довольна своим видом.

«К сожалению, — сказала она себе в зеркало, — ни сан, ни деньги не облегчат тебе родовых страданий. Есть блага в жизни, за которые платят одинаково и царица и прачка. Можно пригласить любого доктора и осыпать его золотом, только страдать всё равно придётся самой...»

Будто подслушав её мысль, очередной приступ пронзил её спину и живот, исказив лицо мукой.

«Ну нет, — сказала она себе, — нельзя так терять лицо, надо следить... Вот так...»

Она разгладила морщины на лбу, потёрла ладошкой переносицу, лишь губы ещё какое-то мгновение оставались сжатыми, пока тягость не отпустила. Услышала, как по терему забегали слуги, хлопнула дверь, донеслись голоса. В опочивальню вошла полноватая подвижная боярыня Евдокия, урождённая Ховрина, жена боярина и двоюродного брата великокняжеского Ивана Юрьевича Патрикеева. Следом за боярыней семенила её родственница, знаменитая московская повитуха Арина, которая была нарасхват у всех именитых боярынь. От неё кое-чему научилась и сама Евдокия, которая тоже могла самостоятельно принять несложные роды. Патрикеева не часто бывала при дворе, воспитывая пятерых своих детей. Последнего, Василия, она родила совсем недавно, когда ей уж было под сорок лет.

Благодаря положению отца, боярина и городского головы Владимира Ховрина, и мужа, богатейшего князя Ивана Юрьевича Патрикеева, да и хорошему характеру, Евдокия пользовалась огромным авторитетом среди боярынь. Софья тоже любила эту женщину, потому обрадовалась её появлению и глубокому поклону.

— Здравствуй, Евдокия! Не жаль тебе из-за меня праздника лишиться?

— Куда уж больше праздник: дитя рождается! — улыбнулась женщина.

— Мыльня готова, — проговорила из-за её плеча Елена, и Софья поднялась.

— Только не перегревайся, матушка, — предупредила Евдокия. — Да поспеши, роды-то не первые, быстро всё может закончиться. Вывалишь младенца-то прямо в бадью!

— Типун тебе на язык, — замахала на боярыню повитуха Арина.

Вскоре Софья, чистая, в свежей сорочке и в накинутом сверху домашнем распашном платье, уже готовая к свершению своего женского подвига, полулежала, периодически постанывая, в подушках на постели. «Мне так плохо, а он даже проведать не пришёл, — подумала она с обидой о муже. И почувствовала жалость к себе. Но в этот момент в опочивальню зашла Елена и сообщила, что государь всё ещё находится на литургии, которая до сих пор не завершилась, но он дважды уже присылал из храма посыльного справиться о её самочувствии, ему передали, что пока рано тревожиться. Он просил сообщить, как только срок приблизится.

— Скоро будет перерыв перед Всенощной, — уточнила Елена, — тогда он зайдёт к тебе.

«Ну хоть и на том спасибо», — подумала царевна и успокоилась на те короткие минуты, что позволила ей отпустившая боль.

Она попросила открыть окно и вскоре услышала издали доносящуюся мелодию тропаря.

«Неплохой фон для родов», — вновь подумала она, морщась от боли.

На улице уже стемнело, и в палате зажгли все светильники и свечи, когда, наконец, появился лекарь Марк. Это был не старый ещё человек, не более сорока лет, прибывший несколько лет назад на Русь вместе с Аристотелем из Венеции по приглашению великого князя. В больших гостевых хоромах московской крепости ему, как и Аристотелю, были выделены несколько комнат для проживания. Про него говорили, что он жид, но лекарь называл себя немцем. Да и походил более на немца аккуратностью и добросовестностью, голубыми, чуть навыкате, глазами. В подражание русичам он отрастил себе небольшую бородку, тёмные вьющиеся волосы его достигали плеч, выбиваясь из-под небольшой шапочки-скуфьи, какие носили дома многие москвичи. Он присел на подставленную ему низенькую скамеечку возле Софьиной кровати, внимательно оглядел при свете поднесённой ближе свечи лицо роженицы, попросил показать язык, потрогал пульс, через тонкую сорочку потрогал живот, приложил к нему длинную трубочку, расширенную в обе стороны, послушал. Дождавшись очередных схваток, ещё раз потрогал живот рукой. Софья, постанывая, позволяла делать с собой всё необходимое.

— Ребёнок лежит нормально, — сделал он, наконец, вывод, — и мать и дитя по моим наблюдениям здоровы, роды ещё нескоро. А потому пока старайся, государыня, отдыхай, береги силы. Я могу подождать в соседней комнате. Когда придёт время, меня позовите. Пока зажгите вот эту кадильницу, — доктор достал из сундучка серебряный предмет, похожий на большой подсвечник, и протянул его повитухе. — Я сюда положу замечательный ладан, его аромат приносит успокоение, снимает боль. А вот это — настой трав.

Доктор поставил на стол пузырёк с тёмной жидкостью.

— Он также поможет облегчить боль, его надо принимать каждый час по пятнадцать капель, разводя с небольшим количеством воды. Но, постарайся, государыня, пить поменьше, лишняя вода осложняет роды.

Марк улыбнулся Софье:

— Мы ведь рожаем не впервые, так что, Бог даст, всё пройдёт хорошо!

— Надеюсь, — поблагодарила его Софья, — спасибо за заботу. А ты стал значительно лучше говорить по-русски, — отметила она.

— Стараюсь, целый год с учителем занимался, — довольный вниманием государыни, сообщил Марк. — Профессия у меня такая, что без целительной беседы трудно человеку помочь, так что я первым делом язык поспешил одолеть. Это мой друг Аристотель всё с камнем да пушками дело имеет, ему с мастерами объясниться десять слов хватает. Оттого он до сих пор с трудом говорит. Мой же труд — тонкий, духовный, порой самого интимного общения требует.

Софья с пониманием кивала головой, покрытой после мытья замечательным кружевным чепцом, и хотела сказать что-то, но очередная боль напрягла её лицо. Перетерпев её, поблагодарила лекаря:

— Спасибо, ты теперь ступай к себе домой, мы пока сами справимся!

— Я предстану, если потребуется, по первому же зову, — кланяясь, попрощался Марк.

Стоявшие в разных концах опочивальни женщины с интересом смотрели ему вслед. До сих пор на Руси не было принято, чтобы при родах присутствовал мужчина-лекарь.

Елена села на освободившуюся скамью, взяла подругу за руку, начала гладить её:

— Терпи, дорогая, терпи, такая уж наша женская доля.

— Дай-ка мне докторовых капель, — попросила Софья, и Евдокия торопливо кинулась отсчитывать и разбавлять их водой. Софья выпила и откинулась на подушку. Женщины замерли. Время медленно отсчитывало минуты.

Из приоткрытого окна послышался перезвон колоколов, и вскоре в опочивальню торопливо вошёл государь. Женщины вскочили со своих мест, склонились перед ним. Елена охотно уступила ему своё место возле Софьи.

— Мучаешься? — спросил Иоанн жену, в голосе его было сочувствие.

— Ничего, — через силу улыбнулась Софья, — не попусту ведь страдаю, ради сыночка!

«Вот горе-то будет, если у великой княгини снова девка», — одновременно подумали Иоанн и слышавшая ответ Елена Траханиот.

— Да и дочь родится, так беда невелика, — постарался смягчить возможную травму Иоанн.

— Отчего ты мне не веришь? — обиделась Софья.

— Верю, дорогая, верю, — как можно ласковее заговорил Иоанн, видя, как роженица закусывает губы при очередной схватке.

— Спасибо, что навестил меня, — через силу проговорила Софья, — но теперь уходи, я не хочу, чтобы ты видел моё страшное лицо. Если понадобится, тебя позовут.

— Ты даже не представляешь, какая ты красивая при этих свечах, — постарался успокоить великий князь супругу. — Но раз ты настаиваешь, я пойду, скоро начинается Всенощная.

Он наклонился, поцеловал супругу в щёку и покинул её.

Небо за окнами стало совсем чёрным, наступила ночь. Женщины, ожидая решительной минуты, старались развлечь себя и роженицу рассказами.

— Ты трудно рожала последнего? — спросила Софья Евдокию, вспомнив, что у той были какие-то проблемы с младенцем.

— Васеньку? Ой, не вспоминай, совсем легко родила, да на том и погорела.

— Как же это?

— Да так. Я в саду в своём была, когда схватки начались. Ладно, думаю, потерплю, есть ещё время. Я яблочное повидло там варила, люблю этим делом заниматься. Но на всякий случай послала служанку за Ариной, приказала воды нагреть. А сама не спешу, повидло ложкой помешиваю, дров под плиту подбавляю. Потру спину при схватке, и дальше за дело. Девку свою гоняю, велю ещё яблоки чистить для следующей партии. Наконец, чувствую, что-то не то, слишком круто меня прихватывает, надо бы в терем идти. Только надумала, а ребёночек-то как попрёт из меня. Я тут же на траву и завалилась. Вот уж точно, в подол сына родила! Хорошо, Арина подоспела. Но всё равно, Васеньку-то своего, кажется, напугала, сейчас он глазом малость косит. Поторопился он у меня на свет появиться! Мы его в честь деда, великого князя, Василием назвали. А вы как своего назовёте, если мальчик родится? — поинтересовалась у Софьи Евдокия.

— Тоже, наверное, Василием.

— И будет тогда у нас с тобой, родственница, по сыночку, по Василию Ивановичу. Троюродными братьями будут они друг другу приходиться...

Роды начались под утро, под праздничный звон во все колокола. Софья уже не могла сдерживать стоны, всё происходило помимо её воли. Ребёнок тем не менее появился достаточно быстро, при первом же усилии, сделанном ею по команде повитухи.

— Вот уже и головка показалась. А теперь собери все силы, — говорила торопливо эта проворная женщина, хлопоча вокруг роженицы, — вдохни побольше воздуха, подожди очередную схватку да помоги своему дитяти изо всех сил! Ну же!..

Она слегка надавила в нужный момент на живот, и Евдокия Патрикеева приняла на руки вынырнувшего из недр матери синеватого младенца, который в сию же секунду сморщил своё личико, разинул ротик и, судорожно сжав кулачки, что есть мочи завопил.

— Кто, сын? — взволнованно спрашивала Софья женщин, забывших уже на мгновение про неё и глазевших на орущего младенца.

— Господи, Господи, — шептала Софья, напряжённо пытаясь рассмотреть, кого же держит в руках и хлопает по заднице Евдокия.

— Мальчик, сын, — наконец сообщила Патрикеева, знавшая важность пола родившегося, развернула в разные стороны ножки ребёнка и, подняв его вверх, продемонстрировала матери главный признак его пола.

Счастливая Софья, прикрыв глаза, прошептала:

— Слава тебе Господи, наконец-то! Он здоров? — сделала она ещё одну попытку поучаствовать в происходящем, в первых мгновениях жизни сына, но боярыни уже понесли его обмывать, а Арина продолжала хлопотать возле неё самой. Софья послушно выполняла указания повитухи, сражаясь с навалившейся усталостью и желанием заснуть.

— Не спи, потерпи ещё немного, — уговаривала Арина, — сейчас ребёночка принесут.

Когда мальчика, завёрнутого в кружевные простынки, подали матери, он уже не плакал, а лишь потихоньку хныкал, приоткрыв крошечный рот. Его приложили к материнской груди, он впился в сосок, тут же сообразив, что и как надо делать. Жадно потянул, поперхнулся, чуть откашлялся, и вновь продолжил своё, самое важное на земле дело. Но быстро устал и моментально заснул. Софья любовалась на его просветлевшее, умытое личико, показавшееся ей самым красивым и умным на свете.

«А сколько же я не ела?» — подумала Софья и почувствовала голод. Однако ещё больше хотела она спать. Когда сына забрали, она хотела отдать ещё какие-то распоряжения, но глаза её закрылись и глубокий сон прибрал её в полный свой плен. Зашедший после окончания Всенощной проведать роженицу супруг застал и её и сына спящими. Доктор Марк на этот раз даже не понадобился.

Ребёнок родился 25 марта в день Благовещения. Имя его было предопределено. Первое он получил в соответствии с семейной традицией в честь деда — Василий. Второе — по святцам в честь Архангела-Благовестителя Гавриила, под сенью которого явился на свет. Крестили Василия-Гавриила в Троице-Сергиевом монастыре. Младенцу не было ещё и десяти дней, но родители решились всё-таки проделать с ним этот немалый путь, чтобы отдать дань благодарности преподобному Сергию Радонежскому, предвосхитившему рождение мальчика. Конечно, Софья волновалась, как перенесёт новорождённый дорогу, да и сама ещё не оправилась полностью от родов. Но погода стояла превосходная, дорога ещё не успела раскиснуть, хотя и подтаяла, великокняжеский возок был отделан лучшими мехами и, благодаря всем предосторожностям, путь оказался быстрым и лёгким.

Преемниками Василия-Гавриила стали Ростовский архиепископ Вассиан Рыло и игумен Троицкий Паисий Ярославов. Оба святителя пользовались великим почётом и уважением при дворе. Иоанн не упустил случая подчеркнуть перед всеми, особенно перед Геронтием-митрополитом, своё уважение к великим старцам, доверив им крестить своего долгожданного сыночка, потомка великих князей русских и императорского византийского рода Палеологов. По городам Руси, по её храмам и монастырям звонили колокола, служились благодарственные молебны в честь важного события. На посаде рядом с крепостью заложили обещанный Всевышнему храм. Святители благодарили Господа за дарование государю ещё одного сына, а дальновидные люди, видя столь значительные торжества, нет-нет да и задавали себе мысленный вопрос: «А что потом? Зачем понадобилось столь пышно отмечать рождение этого блистательного младенца, если на Руси уже есть будущий государь и наследник Иоанн Молодой?»

Софья, как и в предыдущий раз, хотела сама кормить сына, но вновь её решимости хватило лишь на один месяц, после которого она доверила ребёнка здоровой кормилице. Для неё вновь гораздо важнее всего прочего было желание нравиться мужу, быть его полноценной партнёршей в любви. И теперь не менее, чем прежде. Ведь только он, великий князь, мог в будущем сделать преемником на троне её сына, лишив этого права старшего Иоанна. И хотя даже думать о том пока что было преждевременно, мыслям не прикажешь. Они порой, как злые и голодные комары в болотистом лесу, могут загрызть не на шутку.

— Ну и что же, теперь-то ты довольна? — спросил как-то Иоанн жену, застав её в детской комнате у кроватки сына.

Мальчику шёл уже третий месяц. Лицо его побелело и округлилось, всё чётче проступали хрупкие ещё, но уже явно красивые, правильные черты лица.

— Конечно, — воскликнула счастливая мать, беря под руку супруга и поглядывая на него сияющими нежностью тёмными влажными глазами. — Ты погляди, как хорош он! Какая кровь в нём течёт! Кровь государей Русских. И кровь императоров Византийских! Ты только представь, он мог бы стать наследником Византийского престола!

— Ты, жена, очень-то не возносись! — осадил её Иоанн. — Во-первых, этот трон теперь у турков, а во-вторых, там и без него наследников хватает!

— Да какие же там наследники? — усмехнулась Софья, проигнорировав замечание по поводу турок. — Всех наследников — два лишь моих братца. И оба, считай, пропащие! Один давно уж омусульманился, христианству изменил. Его можно в счёт не принимать. Второй сам лишил себя права на трон, женившись не по канонам на неравной себе! Какой из него император?

— Брось, жена, о глупостях говорить, время терять. О каких наследниках можно толковать, когда и престола-то нет. Разве ж османы отдадут кому свои завоевания?

— Да папа римский сразу же после падения Константинополя заявил, что будет собирать крестовый поход, чтобы освободить Византию. И тебя к нему привлечь хотел! — громко воскликнула Софья, рискуя разбудить сына.

— С тех пор сколько уже времени прошло? — спокойно спросил Иоанн. — Ровно четверть века. Сколько пап сменилось? И где этот их поход? Крестовый поход так и остался мечтой, зато османы сколько уже новых христианских земель захватили? Как бы и сам папа под турками не оказался! А ты мне про престол...

— Да знаю я об этом, — сникла Софья. Но сдаваться так просто она не привыкла. — Однако как знать, может, времена переменятся и христиане объединятся для такого похода?

— Если это и случится, то очень не скоро, жена, сыну нашему это уже в любом случае не понадобится, так что успокойся. Пусть он здоров и умён будет. Не всем же быть государями!

Иоанн заговорил уже недовольным тоном, и Софья, как всегда в такие моменты, быстренько переменила тему:

— Я сегодня была в новом храме Успения, видела, как художники работают. Красота получается неземная. Скоро ли всё готово будет?

— Теперь уж скоро, — голос Иоанна тут же подобрел от приятных воспоминаний. — Думаем, в конце лета, к празднованию Успения Богородицы освятить его.

— Но ведь стены ещё не полностью расписаны?

— Пока и достаточно. Остальное можно будет позже сделать. Зато иконы все нужные готовы.

Маленький Василий издал во сне какой-то детский малопонятный звук и улыбнулся.

— Какой-то приятный сон увидел, — умилился отец. — Пусть спит, пойдём отсюда, а то разбудим. Да и пора мне. Художники с митрополитом ждут.

Встреча с мастерами-оформителями собора Успения Богородицы была назначена в самом храме. Готовые новые иконы уже стояли вдоль Западной стены на широких лавках. Дионисий с сыном работали над ними в удобных государевых мастерских. Внутри пахло красками и деревом, лишь недавно были завершены росписи стен. На алтарной преграде красовались пол у фигуры преподобных, композиции «Семь спящих юношей эфесских» и «Сорок мучеников севастийских». Особенно удались Дионисию и ученикам «Три отрока в печи огненной» — в жертвеннике алтаря и сюжеты, посвящённые Богоматери, выполненные самим Дионисием: «Поклонение волхвов» и «Похвала Богоматери» в Похвальском приделе.

Иоанн ещё раз с удовольствием оглядел очищенные от лесов и воссиявшие в полной своей красе фрески и вновь остался доволен ими: удались!

Дионисий поклонился государю и подвёл его к своей последней работе, стоящей на самом почётном месте, — иконе «Успение». На широкой, в полный размах рук, а высотой почти в рост человека доске мастер изложил сюжет главного события, которому и был посвящён новый храм — Успению Божией Матери. Богородица возлежала на ложе, над нею в сонме ангелов являлся её сын, вокруг — святители, апостолы, ангелы. Трудно было оторваться от неброских, но чистых красок, от плавных линий, от особой притягательной силы, исходившей от образа.

— Скажи, а правду говорят, что ты постишься во время работы над иконой и стараешься безмолвствовать? — поинтересовался Иоанн у автора, наглядевшись на образ.

— Правда, государь, — вновь поклонился Дионисий. — Я и сыновей учу тому же.

— Но ты ведь не монах, отчего же ты на себя такие иноческие обеты накладываешь?

— Когда я расписывал храм в Пафнутьевом монастыре, сам преподобный попросил меня не есть в это время мяса и по возможности хранить душу от суеты. Я обещал, да ослушался старца и тяжко занемог. Вылечил меня покойный и внушение сделал, которого с тех пор забыть не могу. «Рукой талантливого живописца, — говорил он, — сам Господь Бог водит. Но помогает он лишь душе чистой и возвышенной, к единой цели устремлённой». Запомнил я этот завет и следую ему, а теперь и сынам своим то же делать наказал. Вот они, мои Феодосий и Владимир!

Два молодых человека уважительно склонились перед Иоанном.

— Я им тоже наказал, — продолжил Дионисий, — хотите быть настоящими художниками, иконописцами, — не забывайте о Боге, храните душу и тело, хотя бы во время работы над святыми образами. А не хотите — ищите себе другое занятие. Пока что сыновья следуют моему совету. Здесь и их работы представлены. Вот эту икону — «Положение пояса и ризы Богоматери» они вместе писали, а «Митрополита Петра с житием» я им помогал творить.

К собравшимся тихо, без свиты и слов, подошёл митрополит Геронтий. Он дослушал рассказ Дионисия о сыновьях и их работах, присоединился к похвалам, которыми осыпал их государь. Тут же при мастерах ещё раз уточнили давно оговорённую дату освящения храма — канун праздника Успения Пресвятой Богородицы.

— Успеете завершить основные иконы? — ещё раз уточнил Иоанн у Дионисия.

— Раз надо, государь, обязательно успеем, без отдыха трудиться станем! — уверил он государя.

— Надо успеть, — ещё раз жёстко повторил Иоанн. — Надо как следует храм к празднику приготовить, в лучшем виде.

— Святителей на освящение всех будем приглашать? — спросил митрополит государя.

— Почему же нет? — удивился Иоанн. — Это же общий наш праздник, для всех русичей. Все вместе и праздновать его станем. Всем приглашения рассылай, всех зови!

Обсудили точную дату приглашения гостей, очерёдность событий: освящения храма, богослужений, перенесения мощей покойных святителей.

На сей раз государь и митрополит договорились на удивление быстро и дружно, что в последнее время становилось редкостью. Всё чаще меж первыми лицами государства пробегала чёрная кошка. Геронтий гнул свою линию, великий князь — свою, и порой в простейшем деле старались они найти разные решения, лишь бы доказать один другому своё превосходство. А с тех пор как государь взял в споре митрополита с архиепископом Ростовским Вассианом сторону последнего и заставил Геронтия подчиниться своей воле, тот и вообще места себе не находил, желая досадить и одному и другому. А тут свалилась на голову владыки и ещё одна обида: его не пригласили преемником при крещении долгожданного сына Иоанна и Софьи-гречанки. Вассиана пригласили, а его — нет. Государь, правда, оговорил это тем, что, мол, не желает отрывать первосвятителя от важных дел по столь незначительному поводу. В колокола заставили целую неделю все храмы звонить, а для него, Геронтия, видишь ли, дело незначительное! Да куда деваться, проглотил митрополит и эту обиду. Но не забыл.

После совместного осмотра новых фресок храма государю с митрополитом предстояло ещё одно серьёзное дело: надо было посетить готовые уже подвалы под храмом с тайниками и ходами. Зодчий Аристотель Фиоравенти с боярином Владимиром Ховриным-Головиным уже ждали их. Первыми двинулись архитекторы, за ними — великий князь, следом шёл владыка. Шествие замыкали митрополичий дворецкий Вятка Сахарусов и великокняжеский окольничий Андрей Михайлович Плещеев. Иным никому подробности о тайниках знать было не положено. Перед входом в подвал каждый взял в руку по тяжёлой свече, они достаточно ярко освещали мощённый белым камнем пол и такие же белые гладкие стены. В достаточно широкой галерее имелось несколько дверей из обыкновенного дерева с тяжёлыми металлическими ручками, заглянув в несколько из них, государь увидел лишь пустые просторные помещения.

Внезапно Аристотель остановился у голой кирпичной стены, не приметной ничем особенным. Незаметным движением нажал он на один из камней, а затем надавил на стену, и часть её, едва заметно скрипнув, отворилась, образовав небольшой проход. Мастер смело двинулся в него, осветив неярко просторное помещение из того же белого камня. За ним прежним порядком вошли остальные, освещая себе путь каждый собственной свечой.

Они оказались в большом гроте с красивым сводчатым потолком. В сторону, далеко в темноту вела галерея.

— Не волнуйтесь, — улыбнулся Аристотель, видя напряжённые лица попутчиков. — Здесь всё надёжно и продуманно, ничего не упадёт, не рухнет, посторонние сюда проникнуть не смогут. Этот грот предназначен для тайника, тут смогут, в случае беды, переждать некоторое время до сотни людей, я и вентиляцию тут устроил. А галерея, как мы и договаривались, ведёт в Тайницкую башню. Оттуда сюда мы соорудили такой же секретный вход, куда постороннему проникнуть будет непросто. К тому же там постоянно стоит стража. А далее, из башни, мы уже прокладываем тоннель в Замоскворечье, так что при осаде можно будет уйти из крепости за город. Чуть дальше, — мастер показал рукой в сторону темнеющей галереи, и пламень его свечи заколебался, по стенам пробежали громадные тени, — там есть ход к великокняжеским хоромам, и там я тоже устроил тайник для книг и ценностей. Сейчас поглядим или позже?

— Потом, успеется, когда всё будет готово, — заторопился Иоанн, подавленный темнотой, прохладной сыростью и непривычной подземной тишиной. — Молодец, хорошо всё придумал. Только не забудь нужным людям, в том числе протопопу храма, объяснить, как входить сюда, где камень твой секретный установлен.

— Непременно, — засмеялся весело Аристотель, — всем, кому прикажешь, могу показать и рассказать.

— Владыку нашего не забудь ознакомить, ему эти подвалы заполнять, — кивнул государь на притихшего Геронтия. — А ты сам-то знаешь секрет? — спросил он Ховрина.

— А как же, — ответил тот уверенно, — мы ж вместе его и сотворили!

Когда вернулись в подвал, Иоанн внимательно поглядел, как архитектор закрыл тайный ход, прикрыв за собой дверь, замаскированную под обычную кладку белого кирпича, которым были отделаны все стены. Замкнул её нажатием такого же кирпича. Дверь аккуратно встала на место.

— Молодцы, мастера, — искренне восхитился Иоанн. — Работайте дальше. Дело нужное!

Повернулся и быстрее направился наверх, по лестнице, в тепло, на яркий солнечный свет.

Москва начала готовиться к торжеству, к освящению нового кафедрального храма Успения Богородицы.

Святители земли Русской начали съезжаться на праздник загодя, останавливались, как правило, в собственных подворьях, отдыхали, а затем принимались решать неотложные дела, коих в великокняжеском городе у каждого из них было предостаточно. Из епархиальных владык не приехали лишь Коломенский епископ Никита — по болезни, да Рязанский Феодосий: накануне он отпросился со своей кафедры по немощи и отправился доживать век в Троице-Сергиев монастырь. Не приехал и Новгородский Феофил.

Но более всего насторожило Иоанна, что не приехали его родные братья Андрей Горяй да Борис. Вспыхнувший минувшей зимой в Новгороде конфликт удалось с помощью матушки Марии Ярославны затушить — она подарила в утешение своему любимцу Андрею Горяю собственные земли. Но уголёк недовольства среди братьев продолжал тлеть, раздражение их росло по мере того, как появлялись новые факты самоуправства Иоанна. Накануне он приказал Борису выдать ему перебежавшего от него боярина Оболенского-Лыку. Этот Лыка, будучи назначен Иоанном в Великие Луки наместником, проворовался, пограбил жителей. Они пожаловались государю, и тот решил наказать виновного. Но Оболенский бежал к князю Борису Волоцкому.

По старинному праву бояре могли переходить на службу от одного князя к другому. Но на деле великий князь давно уже лишил своих подчинённых этого права. Ослушников ожидали суровые наказания вплоть до лишения свободы и жизни. Однако сам он охотно принимал на службу слуг от других князей, в том числе и от великих князей Литовского и Тверского, не говоря уж об удельных. Князь Борис Волоцкий заупрямился и отказался выдавать брату Оболенского, выделил тому земли для проживания в своём уделе. Тогда по приказу Иоанна Лыку выкрали прямо из его имения и доставили в Москву, где он тут же угодил в темницу. Борис Васильевич решил не спускать государю этого самоуправства, послал гонцов к Андрею Угличскому, спрашивая, что можно предпринять, не объединиться ли им с Новгородом, со всеми недовольными Иоанном?

В результате ни Андрей, ни Борис Васильевичи, ни Феофил Новгородский не явились на освящение нового соборного храма Успения Богоматери.

Но и без них торжества прошли на славу. В этот день, 12 августа 1479 года, в четверг, по всей Москве с утра звонили колокола. Великий князь повелел раздать милостыню не только нищим, но и всем окрестным монастырям, храмам. Сияние и блеск первосвятительских нарядов на соборной площади создавали в народе особый благоговейный и праздничный настрой. Сюда, в преименитый град Москву, съехались все знатные граждане со всех концов земли Русской. Семь лет и четыре месяца ждали русские люди этого великого события. С того самого момента, как была разобрана старая соборная церковь, поставленная ещё митрополитом Петром. И вот дождались! Новый храм был завершён. В нём ещё пахло краской, ещё не полностью были расписаны его стены, но готов был уже иконостас, установлены главные храмовые иконы, уже радовали яркими красками замечательные Дионисиевы фрески, полностью раскрывающие сущность события, в честь которого и должен был освящаться храм. Он уже поражал русичей непривычными им великими своими размерами, величием, красотой, светлостью и замечательной акустикой. Митрополит Геронтий чувствовал себя именинником и центром всех торжеств. Сам вёл службу, сам отдавал распоряжения, не считаясь с Иоанном и не спрашивая ни в чём его совета, подчёркивая лишь свою великую заслугу в том, что великая стройка завершена. Естественно, крепко досадил своим поведением государю.

На торжестве рядом с Иоанном стоял его сын и соправитель Иван Иванович Молодой. После праздничной службы в великокняжеских палатах был устроен званый обед. Гости поважнее — митрополит, епископы, бояре и прочие вельможи пировали вместе с государем в его средней горнице, в трапезной палате. Народ попроще, члены собора, дети боярские ели-пили на его же дворе, в Брусяной избе. Однако кормили всех одинаково: с одной поварни, одними разносолами, не жалели ни икры, ни мёду креплёного, ни заморских вин — белых и красных.

Андрей Меньшой, как и два других великокняжеских брата, на освящении храма и на званом обеде отсутствовал: сказался больным. Иоанн даже заподозрил его в сговоре со средними братьями. Но матушка Мария Ярославна подтвердила, что Андрей действительно занемог: простудился и лежит в жару.

Иоанн не забывал своих обид, и уже за столом, имея зуб на митрополита Геронтия и не желая видеть его слишком уж торжествующим, нашёл способ его уесть.

— Богомолец мой, — обратился он к сидевшему рядом с ним владыке, всё ещё переполненному самодовольством, — а скажи мне, отчего это ты во время освящения храма вёл крестный ход вокруг собора против солнца — от запада к востоку? Сдаётся мне, что это неправильно. Следует ходить наоборот, с востока на запад, по солнцу, «посолонь». Как можно против светила шествовать?

Геронтий поперхнулся сладким фряжским вином и озадаченно поглядел на великого князя:

— Что ты, сын мой, испокон веку так делалось!

— Стало быть, по недомыслию. А по сути, согласись, неправильно. Ты, отец мой Вассиан, разве не согласен со мной?

Вассиан сохмурил брови, призадумался. Он уже переговорил об этом с государем, но согласился лишь с тем, что тут есть над чем подумать. Однако теперь, припёртый к стенке, был вынужден согласиться с хозяином застолья:

— Да, нехорошо, что мы против солнца храм освящаем.

Геронтий подозрительно поглядел на вечного своего противника Ростовского архиепископа, но тот, скрыв в глазах насмешку, молча склонился над тарелкой.

— Но ведь когда диакон ходит в алтаре, он ходит с кадилом вокруг престола против солнца! — не сдавался митрополит.

— Так то в храме, а то на улице, где праведное светило на нас смотрит! — стоял на своём Иоанн. — Где это написано, что храм надо освящать, двигаясь крестным ходом против солнца?

— Н-не знаю, — заикнулся митрополит. — Надобно поискать.

— То-то же, отец мой, ты прежде погляди, а потом спорь со мной, — назидательно проговорил Иоанн, который был почти в два раза моложе Геронтия, но говорил с ним теперь как старший. — Впредь надо будет освящать храмы «посолонь».

Геронтий поджал губы, придумывая ответ. Он был недоволен замечанием, а главное, тоном государя. Но, находясь в гостях, не желал портить торжества, видя, что гости начинают прислушиваться к их спору. Он не стал накалять атмосферу, решив отложить спор для более подходящего времени:

— Хорошо, сын мой, мы поищем в книгах верное решение, поспрашиваем старцев.

Голос его был миролюбив, тон покорен, это умиротворило Иоанна. Он с удовольствием предложил тост за митрополита.

Однако настроение у владыки более уже не улучшилось. И хотя пир в общем-то завершился на славу, Геронтий вернулся к себе не в духе.

«Всё одно будет по-моему, — думал он про себя. — Как считаю правильным, так и стану впредь делать, государь мне тут не указ. Да и то, слишком уж он много начал самоуправничать. Надо как-то его укоротить. Но как...»

А торжества продолжались в Москве одно за другим. После великого двунадесятого праздника Успения Богородицы, в честь которого в новом храме всю неделю шли праздничные богослужения, последовали не менее важные для всех православных русичей события. К 23 августа тут же, в Успении, были подготовлены места для перенесения мощей русских митрополитов, возлежавших в старом снесённом храме. На время строительства они были временно перенесены в церковь святого Иоанна Лествичника, что под колоколами. Теперь готовилось торжественное возложение их на новые места.

Первым на очереди был, безусловно, прах святого чудотворца Петра, основателя старого храма Успения. Именно он, будучи в 1305 году от Рождества Христова митрополитом всея Руси, впервые перенёс святительскую кафедру из Владимира в Москву, послужив тем самым её возвышению над прочими русскими городами. С утра 23 августа мощи святого Петра извлекли из каменного гроба и установили в центре храма Иоанна Лествичника в заранее приготовленную деревянную раку. При огромном стечении народа тут же отслужили молебен. Затем митрополит обратился к великому князю с сыном с просьбой перенести мощи в новый собор. По лицу Иоанна промелькнула довольная улыбка: урок, данный им на обеде митрополиту, не пропал даром, теперь владыка не стремился лишь себя одного сделать главным героем события, не упустил случая подчеркнуть также и роль государя. Иоанн не без трепета подошёл к раке святого, поднял её вместе с сыном и понёс из церкви на площадь. Митрополит с кадилом, сопровождаемый прочими святителями и священниками, последовал за ним. Тут же зазвонил большой колокол, его призывный голос подхватили сотни других колоколов по всей Москве, на посаде и по близлежащим сёлам.

Бережно, не спеша перенесли мощи святителя Петра в новый величественный храм Успения, установили в центре на приготовленный постамент. Тут митрополит удалился для переоблачения и, явившись в праздничных ризах, начал вечерню.

Пел хор, и люди не переставали удивляться красоте и силе звучания голосов в новом соборе, превращавшем звуки, издаваемые простыми смертными, в подобие райского пения. Дежурство возле раки с молебнами продолжалось всю ночь, утром же, после очередной службы, мощи святого со всяческим почётом уложили на отведённое им место у святого жертвенника над церковным мостом, снова отслужили литургию.

Через несколько дней, в пятницу 27 августа, перед вечерней, над церковью святого Иоанна Лествичника вновь зазвонили колокола, увлекая за собой сотни собратьев по всей округе. Тут вновь собрались святители земли русской, государь с наследником и все видные вельможи. На сей раз переносили и устанавливали в новом храме мощи митрополита Киприана на уготованном им месте — с правой стороны у передней стены, в углу, тоже возле моста церковного. Киприан был преемником святого Петра, написал его Житие, был известен на Руси как знаток литературы и писатель. Лишь за семь лет до события, при сносе старого храма, открыли его мощи, оказавшиеся в прекрасном состоянии, и он был причислен к лику святых. Но особой любовью и почитанием сей святитель у москвичей не пользовался, ничем особенным в их глазах себя не прославил. Тем не менее свою долю почестей прах его получил.

Следом с такой же любовью и уважением перенесли православные на постоянное новое место мощи митрополита Фотия, бывшего на первосвятительской кафедре при Василии Тёмном, их поместили рядом с Киприаном и установили над ними каменное надгробие.

Наступила очередь ещё одного глубоко почитаемого на Руси святителя-чудотворца, митрополита Ионы. Он был первым, кого русские святители поставили митрополитом всея Руси своей волей, на своём соборе, без благословения греческих патриархов, утвердив таким образцом полную независимость русской Церкви и её главы от воли иноземцев. Но не только этим прославился святой Иона в своём отечестве. Он усердно помогал отцу Иоанна Василию Тёмному укреплять Русское государство, содействовал его собиранию, славился трудолюбием и праведной жизнью. Раку с мощами Ионы установили в приделе святого Апостола Петра.

Затем перенесли в деревянном гробе мощи князя Московского Юрия Даниловича, боровшегося с Тверью за великое княжение и убитого в 1325 году в Орде своим соперником Дмитрием Тверским. Мощи уложили в приделе святого Дмитрия в застенке в землю, над ним установили надгробие.

Уже темнело, когда пришёл черёд мощей следующего покойного, митрополита Филиппа, заложившего этот новый храм Успения. Народ, не расходившийся с торжеств целый день, с особым почтением крестился и кланялся, когда несли мимо гроб святителя, за которым гордо шествовал его преемник Геронтий. Установленный в центре храма Успения для проведения службы гроб, посоветовавшись, решили открыть. А когда совершили это, удивились: тело покойного святителя оставалось нетленным, одежды его оказались столь же новыми и свежими, как и в день отпевания. А ведь после его смерти прошло уже шесть лет, пять месяцев и восемь дней...

Гроб с телом митрополита Филиппа установили рядом с захоронением святителя Ионы. После этого отслужили вечерню и панихиду по покойным, прося у них прощения за то, что их прах поневоле был потревожен.

На следующий день вновь во всех храмах русских в честь этого события прошла литургия, вновь повелением государя раздавали милостыню всем бедным и чернецам на поминание усопших.

Не остались без внимания и митрополит со святителями. Для них вновь в средней горнице государя был устроен званый обед, на котором потчевали гостей оба великих князя: государь и его наследник. На этот раз Иоанн был доволен митрополитом, сам угощал его вином, предложил здравицу в его честь. Завершено было одно из великих дел, задуманных великим князем, и он был доволен.

Глава XII
ИОСИФОВ ВОЛОКОЛАМСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Две недели бродил Иосиф Санин с лучшим ловчим князя Волоцкого Бориса Васильевича, выбирая место для монастыря. Провожая Иосифа на поиски, князь повторил прежнее своё обещание: какое место выберешь, то и твоё.

С середины до конца мая осматривал Иосиф леса и долины, особенно внимательно присматриваясь к участкам, приближённым к рекам, озёрам. Ездили в основном верхом на лошадях, однако немало прошёл игумен и пешком, бродя по заросшим лесам да пышно зазеленевшим долинам. И сделал, наконец, свой выбор, да так, что сам ловчий восхитился: «Райский уголок!»

Место это располагалось в тринадцати верстах от Волоколамска. Выбирая его, игумен вспоминал Нила, который специально поселился подальше от Кириллова монастыря, чтобы бездельники зря не надоедали. Исходя из этого соображения, Иосиф присматривал местечко подальше от города. Но решающее значение на его выбор оказали красота и удобство будущего места обитания. Вокруг раскинулись леса девственные, окружившие, будто охранники, долину меж двух рек — Сестры и Струги, впадающей в небольшое озерко. Сразу оценил Иосиф, что места тут урожайные, что есть луга заливные, а в засуху вода для полива под рукой, реки чистые, рыба плещется, значит, иноку голодать не придётся.

А самое главное, душа подсказала: вот оно, место, специально для монастыря природой уготовано, устраивайся, живи и радуйся до конца своей жизни. Теперь всё от тебя зависит: как потрудишься, так и заживёшь.

Огляделся Иосиф, нашёл холмик небольшой, не откладывая, выстругал крест деревянный да сразу же и водрузил его на самом высоком месте. Помолился, поблагодарил Господа за подсказку. И отправился с ловчим в город за подмогой и за братьями, пожелавшими уйти вместе с ним в пустынь.

На первых порах во всём помог новому монастырю удельный князь Борис Васильевич. Он и людей дал для строительства, и инструмент необходимый, он же позволил лес рубить, сколько потребуется, лошадей не пожалел. И закипела работа. Рубили и строгали деревья, свозили их в центр выбранной поляны. Первым делом, буквально за неделю, поставили несколько келий для проживания, а следом, не откладывая, начали готовиться к закладке храма, который решили посвятить Успению Пресвятой Богородицы. 6 июля 1479 года заложили первое бревно. Нёс и укладывал его в основание церкви вместе с Иосифом сам князь Борис Волоцкий.

Всё лето с рассвета до поздней ночи стучали в лесу топоры, звенели пилы и человеческие голоса. Творили сразу несколько дел: строили монастырь и расчищали от лесов земли под посевы, корчевали вековые пни, жгли их, распахивали девственные, заросшие травой и кустарником земли. Успели даже посадить для пропитания некоторые травы и овощи.

Строил Иосиф обитель с размахом, не на день, и не на два, и не для убогой скитской жизни. Вместе с храмом вставали посреди леса, как по волшебству, трапезная с кухней, удобные прочные избушки-кельи, погреба, подсобные помещения для скота, росла вокруг обители прочная стена-частокол из столетних брёвен, благо лесов вокруг было предостаточно.

Строили с запасом, с размахом, ибо Иосиф знал, чувствовал, а скорее всего, желал всем сердцем, чтобы монастырь его не остался малой пустынью для отшельников, а превратился в большую, богатую обитель, не уступающую Кирилловой на Белом озере. Строил со знанием дела, ибо путешествие по Руси не пропало для него даром: из всего виденного выбрал он всё самое полезное, самое нужное для удобства жизни. А в планах, и не таких уж далёких, виделось ему и каменное строительство: просторные богатые храмы с золочёнными куполами, звонница с драгоценными разноголосыми колоколами, большое книгохранилище. Но он понимал, что всё это потребует денег немалых, а их пока что у Иосифа не было, их предстояло заработать. Но он знал: только ленивый ждёт милости от Провидения, не прикладывая к этому ожиданию никаких усилий. Деятельный же человек, в том числе и инок, своим трудом доказывает Господу, что достоин Его милости и по трудам своим получает её.

С освящением храма спешили: хотели сделать подарок Пресвятой Богородице к празднику её Успения. Иосиф сам лично не гнушался никакой работы: копал землю, рубил лес, таскал брёвна, вкалывал до кровавых мозолей, собственным примером показывая братии, как надо трудиться для своего будущего дома. Никто не видел, когда игумен спал. Первым являлся он на утреннюю службу, совершаемую во временной часовенке, последним завершал повечерие. И даже по ночам в оконце его свежесрубленного домика-кельи светился огонёк: Иосиф читал или переписывал книги, закладывая основу будущей монастырской библиотеки.

Впрочем, товарищи подобрались под стать ему самому. Неразговорчивый вечный спутник его Герасим Чёрный не отставал от игумена, сочетая богослужения с неустанным трудом и перепиской книг. Кассиан Босой, без сомнений последовавший за Иосифом, с первого взгляда полюбил новое место и с радостью обустраивал его как свой родной дом. Впрочем, обитель для монаха и есть его родной дом, а последователи Иосифа устраивались здесь основательно и, как они все полагали, навсегда. Не покладая рук работали и родные братья игумена — Вассиан, Акакий, Елеазарий. Добросовестно трудились и другие их товарищи, последовавшие за Иосифом из Пафнутьева монастыря: аккуратный и добросовестный Иона Голова со своим племянником-послушником Епифанием, старцы Гурий, Варлаам Чемесов и другие иноки, коих набралось к концу строительства храма до двух десятков.

Среди трудов Иосиф часто вспоминал свои встречи и беседы с Нилом Сорским. От этих воспоминаний теплело на душе, прибавлялось сил, будто пустынник неведомым путём, высоким духом своим подсоблял игумену в его нелёгком деле. Нередко Иосиф мысленно продолжал беседовать с Нилом, советовался с ним. Однако даже и теперь, после многомесячных размышлений, он никак не мог согласиться с сорским отшельником, что инок должен жить лишь трудами рук своих. Ведь если главный труд монаха — служение Господу, то как ему разорваться меж двух дел — молитвой и добыванием хлеба насущного? Кроме того, монах должен ещё и обустраивать самостоятельно свою жизнь, создавать храмы и иконы, книги, просвещать себя и народ, приобщать его к вере и духовности, творить красоту и милосердие. Всё это требует сил, времени и немалых средств, и, конечно же, привлечения в монастырь грамотных состоятельных людей, которых нельзя заставлять сеять и пахать хлеб. Конечно, жизнь Нила — жизнь подвижника, она трудна и высока, но нет ли в этой высокой жизни доли эгоизма, заботы лишь о своей душе и о собственном спасении?

Естественно, монах не должен чураться физического труда, который закаляет тело для молитвы, а утомляя, помогает избежать соблазнов. Правильно, что работающий инок с одним бесом борется, праздный же — тысячью бесами пленяем. И всё же главное дело монаха — молитва.

Об этом Иосиф не раз вёл беседы в минуты редкого отдыха с князем Борисом Васильевичем Волоцким. Вёл с дальним прицелом. Внушал ему, что инок — богомолец не только за себя, но и за землю, на которой живёт, за всех людей. Он наполняет окружающий мир доброй энергией, всё вокруг попадает под благодать его благотворной молитвы.

Игумен достиг-таки своей цели: князь, видя усердие своих подопечных в труде и молитве и желая иметь рядом верных заступников за него перед Богом, пообещал Иосифу одарить монастырь сёлами и землями. Пока же не жалел денег на обустройство монастыря, его храма, трапезной, кухни, мастерских, ну и конечно, на пропитание иноков.

С храмом управились в самый раз. В день престольного праздника Богородицы состоялось его освящение. Деревянная церковь была поставлена всего за два месяца, но никто не посмел бы назвать её убогой или сделанной наспех. Просторная, светлая, она в меру была украшена иконами, лампадами, подсвечниками и прочим необходимым убранством. Купола и маковки хоть и были по бедности пока что деревянными, но и они украсились художественной резьбой и выглядели нарядными, праздничными. Свечей тоже оказалось вдоволь: об этом позаботился князь Борис Васильевич. Торжество проходило в те же самые дни, когда освящался новый московский храм Успения Богородицы. Князь знал о московских торжествах, но, будучи в ссоре с государем, предпочёл праздновать в Иосифовом монастыре. Князь хотел было привезти с собой на торжества и супругу Ульяну, да Иосиф категорически отказал ему:

— Я дал обет Господу, что на территорию моей обители не ступит нога женщины, и не могу этот обет нарушить даже для родной матери. Позволю тебе это сделать — себе изменю и другим дурной пример подам.

Послушав доводы Иосифа, князь не стал спорить. Напротив, ему даже понравилось, как молодой ещё игумен отстаивает свои принципы. Он удовлетворился тем, что привёз на праздник своих юных сыновей — семилетнего Фёдора и совсем маленького, только начавшего ходить Ивана, приехали вместе с ним и многие волоколамские бояре. Прослышав про торжество, с раннего утра пожаловали в новый монастырь окрестные крестьяне. Словом, праздник оказался многолюдным и радостным. По его окончании самых важных гостей иноки пригласили к монастырской трапезе, простым людям были розданы пышные калачи, впервые испечённые в новой монастырской хлебне. О муке и гостинцах к столу также позаботился князь Борис Васильевич.

С появлением храма в монастыре здесь появился и первый постоянный доход: жители окрестных деревень потянулись сюда помолиться Господу, помянуть своих близких, за отпеванием, за благословением. Росло число братии. Пришли ещё несколько человек из Пафнутьева Боровского монастыря. Особенно обрадовался Иосиф Иннокентию, любимому ученику преподобного Пафнутия. Хоть и были меж ними в последнее время прохладные отношения, но Иосиф считал в них виноватым лишь себя самого, ибо греховно стремился к власти в обители. Иннокентий же был предельно честен, чист, трудолюбив, он славился своим тихим нравом и исполнительностью. На таких иноках земля праведная держится, — считал Иосиф. Оттого был рад принять к себе старого товарища. Тот явился в монастырь уже под вечер, пешим, привёл с собой ещё двух товарищей. Иосиф с удовольствием поговорил с ним, расспросил об обители, в которой провёл два десятка лет. Иннокентий рассказывал, что после ухода Иосифа в Пафнутьевом продолжилась борьба за игуменство, не утихла и брань меж братии. Потому, узнав, что ещё двое их насельников собрались к Иосифу, попросился с ними, для начала просто поглядеть на здешнюю жизнь.

— Я рад тебе, — заключил игумен после окончания беседы. — Познакомься с нашим уставом, который похож во многом на устав древнего Студийского монастыря. Он достаточно строг, но для того, кто избрал себе путь истинного служения Господу, — наша жизнь не покажется суровой. Если ты одобришь всей душой эти требования, если не собираешься им противиться, — добро пожаловать к нам. Если же не согласен — вольному воля. Ты сам знаешь, я много путешествовал, поглядел, как люди живут, и заключил, что лишь в той обители может быть порядок, где иноки по единому правилу живут. Потому и написал свой устав, и знакомлю с ним всякого вновь пришедшего, даю срок себя испытать. Кто выдержит — лишь тот и остаётся. Опыт у нас пока небольшой, но он подсказывает, что мы на верном пути: в обители нашей мир и согласие.

Иосиф определил Иннокентия вместе с товарищами в только что отстроенную гостевую избу и предупредил:

— Надумаешь оставаться насовсем — скажи, мы поможем тебе поставить собственную келью, место определим. Завтра приходи вовремя на утреню, а послушание тебе позже подберём.

Не прошло и месяца, как Иннокентий начал ставить себе собственную келью.

За время неустанных совместных трудов из братии выделился авторитетный совет старейшин из двенадцати человек, келарем Иосиф назначил старца Гурия: тот был постарше его и других братьев, поопытнее. Казначеем хотел было поставить своего товарища Герасима Чёрного, но тот жалостно попросил освободить его от такой чести: «Я люблю книги писать, брат, позволь мне делать то дело, которым я больше пользы принесу моей обители».

Иосиф согласился с товарищем и оставил его в покое. Герасим продолжил переписывать для обители книги и составлять библиотеку. Кассиан Босой и тут начал ухаживать за животными, из которых пока что в обители были два буйвола и две лошади.

Постепенно жизнь монастыря налаживалась, утрясалась. Каждый инок находил своё дело, своё место, приживался, обустраивался. Начали готовиться к зиме, запасали травы и коренья, малину и грибы, ставили печки, для этого даже наладили изготовление собственного кирпича.

На первые же скопленные деньги игумен, посовещавшись с советом старцев, купил у местного боярина Андрея Григорьева два села — Мечово и Новое в Рузском уезде. Заплатил за них тридцать рублей да мерина. Конечно, потребностей у монастыря ещё было немало: не хватало добротной одежды к зиме, нужны были колокола, пшеница, хорошие сани и телеги, да много чего. Но Иосиф думал о будущем, убеждал товарищей: будут села, будет и хлеб, и масло, и иной доход, жить сразу станет легче. Бедствовать и ждать подаяния, как советовал бескорыстный Нил Сорский, Иосиф не собирался. Он предпочитал сам крепко стоять на ногах, диктовать свою волю и князьям, и паломникам, в том числе и богатым, а не выпрашивать, заискивая, у них милостыню. Иосиф понимал свой грех перед Богом, гордыню, понимал и каялся, но отступать от своих принципов не хотел.

Пока что дела в обители складывались именно так, как он и мечтал в пору своих странствий. И тем не менее душу его точила какая-то неосознанная тревога, что-то тяготило и не давало покоя ни в дни напряжённого труда, ни в редкие минуты отдыха. Даже во время молитвы, в самые радостные моменты общения с Господом, порой налетала тень беспокойства и нарушала всё с трудом созданное гармоничное единство с Беспредельным. Наконец Иосиф не выдержал и обратился с молитвой ко Всевышнему: «Подскажи, чем нагрешил я, что делаю неправильно, за что караешь меня тревогой?» Он не получил скорого ответа, но не терял надежду, размышляя о причинах своего беспокойства, снова и снова обращаясь к Господу с просьбой подсказать, где совершил ошибку. Он даже прибегнул к молитве Афонских старцев, которой его научил когда-то Нил.

Ответ пришёл совсем неожиданно, когда он по традиции после утрени назначал послушание насельникам обители. Перед глазами его явился образ оставленной им полтора года назад Февронии, и отпечаталась чёткая мысль: отчего ты не узнаешь, что с ней? Он ясно понял, что именно этот вопрос давно тревожит его, не даёт покоя. Конечно, он сделал всё возможное, чтобы избыть свой грех, чтобы замолить его. Он почти добился своей цели, огромным физическим трудом и переутомлением воспитывая в себе бесстрастие, отдав все помыслы служению Спасителю. Однако ведь кроме греховной страсти существует ещё и ответственность за человека, которого ты, вольно или невольно поманив за собой, бросил, обманул. Что теперь с Февронией, как живёт она, жива ли? Не проклинает ли его? Не нуждается ли в чём? Может быть, это её укоряющая мысль доносится до него, лишает покоя?

Надо узнать о ней. Но как? Сам он не мог отправиться в Тверь. Он не боялся более соблазна, он знал, что устоит. Но он не мог рисковать быть узнанным ею, вновь тревожить её. А главное, он не мог оставить свой юный монастырь, который постоянно нуждался в пастыре, в его пригляде и наставлении. Что делать, как быть? Надо было довериться кому-то, открыть свой грех, чтобы послать в Тверь и узнать всё о Февронии. Пути в Тверь на перекладных — несколько дней. Надо найти причину, чтобы послать туда кого-либо из близких людей. Скорее всего брата Вассиана. А может быть, Герасима? В любом случае, народу в обители немного, каждый на виду, исчезновение любого инока сразу станет заметным. Значит, надо придумать причину, чтобы отослать кого-то из них, скорее, конечно, Вассиана, в Тверь.

Иосиф долго ни на что не решался, но случай помог ему. Рано утром в конце октября, когда уже опали почти все листья с деревьев и запахло первыми настоящими холодами, в обычный будний день во время утрени в монастырь неожиданно пожаловал сам монастырский покровитель князь Борис Васильевич Волоцкий. Он был встревожен, хмурил свои тонкие изогнутые брови на молодом ещё красивом лице. Дождавшись конца службы, подошёл к настоятелю:

— Благослови, отец, — склонился он к руке игумена.

Иосиф перекрестил его, прочёл краткую молитву. Участливо спросил:

— Чем озабочен, сын мой?

— Обещал я тебе, владыка, пожаловать земли для монастыря. Вот привёз грамоты тарханные, несудимые на три деревни: Спировскую, Ярцевскую и Руготинскую.

Князь достал из внутреннего кармана своего просторного кожуха, подбитого горностаем, два бумажных свитка и протянул игумену. Тот бережно принял дорогой подарок, слегка склонил свою голову, — чтобы и чести не ронять, и благодарность выразить. Но князь не обратил никакого внимания на выражение чувств игумена, его явно тревожили более важные заботы.

— Там я отметил, — продолжил он, — что передаю деревни в полную монастырскую собственность, наместники мои ездить туда больше не станут, вести все дела своих крестьян будешь сам или кому прикажешь.

Иосиф, сдерживая нетерпение, развернул один из свитков с пожалованием деревень Ярцевской и Руготинской, к тексту её была приложена чёрная восковая княжеская печать. Иосиф с трудом сдержал радостную улыбку: наконец-то монастырь получил первый настоящий дар — земли с крестьянами, а стало быть, дополнительный постоянный доход. Первая ласточка — великое дело! Молча поздравил себя: с почином! Дай Бог, не последний вклад!

— Земли даю, чтобы помолился за меня, владыка, — продолжил тем временем князь Борис, не замечая Иосифовых эмоций. — Отважились мы с братом Андреем Горяем на отчаянный поступок. Посоветоваться вот к тебе приехал, благословения получить.

Князь беседовал с Иосифом прямо в храме, куда то и дело заглядывали иноки и слуги князя, ожидавшие конца беседы. Рядом ходили чернецы, прибиравшие после службы храм, вольно-невольно прислушиваясь к беседе игумена с князем.

— Коли надо поговорить, пойдём в мою келью — там удобнее, — предложил Иосиф. — Я лишь на минуту задержусь.

Вышли на высокую паперть храма, Иосиф сделал несколько срочных распоряжений по поводу предстоящих на день работ в обители и пригласил гостя следовать за собой. Пути было — несколько десятков шагов. Иосиф во всём стремился к аскетизму — в одежде, в питании, работе, режиме жизни. Но на келью он не пожалел ни сил, ни времени: тут он собирался провести вторую половину своей жизни и много работать, потому постарался сделать её поудобнее. Домик его стоял на подклетях, был хорошо утеплён, имел просторные сени, удобную большую печь, светлую переднюю комнату. Пока что в ней стояли лишь стол, отцовский ещё сундук да лавки, висели несколько прибитых прямо к стенам деревянных полок. Однако Иосиф собирался заказать и стулья, и поставец для книг, какой видел у Кирилла Белозерского, где ему было так покойно и радостно. Пока до этого руки не доходили...

В келье ещё не выветрился запах свежего дерева, исходивший от самого домика, от недавно лишь срубленных лавок и стола. Князь, не дожидаясь приглашения, скинул свой тяжёлый кожух на лавку и сам сел по-хозяйски рядом, широко расставив ноги и опершись на них локтями. Борис, как и старший его брат, великий князь, был достаточно худощав, широкий дорогой пояс с позолотой и каменьями, надетый поверх кафтана, подчёркивал его стройную ещё талию, под которой только-только начало обрисовываться небольшое брюшко — знак сытой и довольной жизни. Князю едва перевалило за тридцать. Его чистое румяное лицо с крупными правильными чертами выглядело свежим, уверенным.

Сам Иосиф остался в чём пришёл — в чёрной мантии из толстого сукна и в чёрном же небольшом куколе на голове. Он сел за стол, так, чтобы ему было хорошо видно освещённое из окна лицо князя.

— Мы с братом Андреем решили выступить против нашего старшего брата, — тяжело вздохнув, объявил князь.

— Против государя? — удивился и даже напугался чего-то Иосиф.

— Да, против великого князя, — подтвердил гость, не желая теперь называть брата своим государем.

Помолчав и видя, что терпеливый игумен не собирается сам его расспрашивать и ждёт пояснений, князь Борис продолжил:

— Терпение наше иссякло. Я тебе уже рассказывал, как обидел нас Иоанн, когда не захотел поделиться наследством покойного брата Юрия. Обделил он нас и после новгородского похода, после которого мы кругом остались в убытках. Знаешь ты, как переманивает он наших лучших слуг, а жалоб на это даже слушать не желает. Недавно же сотворил и совсем небывалое: приказал арестовать против моей воли моего же слугу князя Оболенского-Лыку, прямо на его дворе, который я ему дал. Какую-то вину на него нашёл! Да только главная его вина в том, что он перешёл от Ивана ко мне на службу. Издавна такое право у бояр имелось — переходить по желанию от одного удельного князя к другому. А теперь он, видишь ли, лишил своих бояр такого права против их воли. Да и не об этом теперь речь, а о нас!

Князь Борис распрямился и рубанул по воздуху своим крепким нетерпеливым кулаком:

— Слугами своими хочет нас старший брат сделать! Новгород покорил, а теперь и нас, как тот Новгород, покорить желает. А мы не хотим рабами его делаться!

Князь замолк, подозрительно огляделся по сторонам:

— Я доверяю тебе, владыка, надеюсь, не подведёшь меня? Так вот, ссылались мы с Новгородом, обещали его жители принять нас к себе, если мы с братом к ним приступим. Вместе нам будет легче независимость свою отстоять. Мы обсуждали уж с братом Андреем, как всё это лучше сделать. Да только вчера получил я известие, что Иоанн неожиданно начал войско собирать, прислал ко мне гонцов, требует, чтобы я к нему с полками шёл, вроде бы для того, чтобы псковичей от немцев защищать. Так я собираюсь снова гонца к Андрею послать, чтобы договориться, что дальше делать, что ответить великому князю. Ведь если полков к нему не пошлю, он сразу поймёт, что мы не собираемся ему подчиняться, расценит это как измену, я его знаю. Впрочем, это и будет наш бунт против его тирании. Не знаю, что мне Андрей ответит.

Иосиф хорошо понимал чувства молодого горячего князя, ценил его свободолюбие, но он также хорошо видел, к чему приведёт отступничество братьев. Игумен сохмурился, радостное его состояние от только что сделанного большого подарка — земель с крестьянами — померкло. Поколебавшись, он решил всё-таки возразить своему благодетелю:

— Ты понимаешь, сын мой, что на Руси вновь может междоусобная война подняться?

— Да нам-то что делать? Разве у нас есть иной выход? Может, великий князь одумается, пойдёт на мировую, уступит то, что нам исстари, по рождению положено?

— А если, как и вы, упрётся? У него своё войско — русские люди, у вас — своё. И тоже русичи. А не жаль, если друг друга сечь начнёте? Тут уж и татары с литовцами своего не упустят! Думаешь, что приключится?

— Пусть Иван думает, ему царствовать единовластно хочется! Нам с Андреем чужого не надобно, нам бы своё удержать. А у Андрея есть ещё и своя обида. Он по старшинству следующий за Иваном. Исстари на Руси принято было после себя на великом княжении старшего в роду оставлять. И Дмитрий Донской, прадед наш, так завещал! Иван же во всеуслышание своим наследником и великим князем сына своего, юного Ивана, утвердил! Во всех указах его теперь великим князем и даже государем величают. Разве это по-божески, по справедливости? И что нам делать прикажешь? Терпеть? Он на моих землях уже принялся хозяйничать, слуг моих, как вор, крадёт, князя Оболенского к себе приказал утащить, говорят, в кандалы оковал. Этак и до нас самих скоро доберётся! Ждать сидеть прикажешь?

Серо-голубые глаза князя Бориса, похожие на великокняжеские, от волнения повлажнели, поголубели. Он нетерпеливо глядел на Иосифа, будто тот теперь же должен вынести какое-то единственно верное, важное решение, которое тут же снимет все проблемы. Но Иосиф не был волшебником. Он лишь твёрдо знал, что ничего хорошего бунт братьев ни для них самих, ни для земли Русской не принесёт. Потому он должен остановить князя. Но как? Этого он не знал. Судя по всему, тот уже принял решение, договорился обо всём с другим братом-бунтовщиком, и теперь отговаривать его всё равно что сражаться с ветром. Но он не мог не попытаться:

— А ты не боишься, сын мой, что Господь спросит с тебя, если по твоей вине прольётся кровь христианская? — Иосиф старался говорить голосом ласковым, располагающим, чтобы никоим образом не распылять князя.

Тот опустил голову, минуту подумал.

— Отчего же Иван не боится лить эту кровь? Сколько душ русских в Новгороде загубил?

— Каждый за свой грех сам перед Господом ответит. Ты о себе лучше подумай!

— Потому я, господин, и пришёл к тебе, что нет покоя на сердце, что сомнения одолевают. Сколь ни пытался я молиться Господу, как ты учил, быть примерным христианином, а ничего у меня не выходит, не слышит меня Господь, не чувствую я Его участия, нет у меня мира в душе. Может, и самого Его нет? Так чего тогда и бояться-то?

— Молод ты ещё, сын мой, чтобы требовать чего-то от Всевышнего. Многие из благочестивых людей до самой кончины своей творили праведные дела, жили по заповедям, внимая им в вере и в страхе Господнем, а всё же по неведению или из-за ограниченности ума, или из-за какой иной слабости они, по промыслу Божию, не приобщились благодати при жизни. После смерти, в будущей жизни, они примут воздаяние.

— Ну хорошо, допустим, я недостойный, не сподобился и дуновения Господней благодати. Но пусть бы через иных, через праведных дал мне Бог чудо узреть. Где оно?

— А чудеса, происходящие у тел святых? А само существование монашества? Неужто ты думаешь, что десятки, сотни нормальных людей уходят от мира в обитель, отрекаются от всех радостей мирской жизни, истязают плоть свою — и всё только ради одних будущих неизвестных никому благ? У каждого, поверь мне, почти у каждого инока есть свой путь к истинной вере, своя тайна постижения Истины, соприкосновения с Божией благодатью. Сподоблялись вкусить её и многие мирские люди, те, кто ищет Господа с усердием и верой. Только те, кто коснулись Божественной Тайны, не любят болтать о ней. Пойми, что не всем людям даются одинаковые знамения, а каждому по мере старания и по мере изнеможения.

Ибо не равно все работают Господу и не одним путём идут: как несколько свеч одним огнём горят, а свет дают разный. У каждого свой способ покаяния и постижения истины. Может быть, гордыня мешает тебе принять свет истины?

— Наверное, прав ты, владыка, грешен я без меры, оттого и засомневался. А теперь особенно глубоко задумался над проблемами веры и греха, ведь всякое теперь со мной случиться может. Я ведь понимаю, что, отступая от брата, рискую всё потерять, и жизнь свою в том числе. Не хотелось бы в аду гореть. Но и монах из меня не получится, — князь Борис не сдержался, и лукавая ухмылка осветила его здоровое молодое лицо.

— Не каждому по силам нести истинное покаяние, — продолжал свои наставления Иосиф, надеясь, что князь всё-таки одумается, покорится, а если и не покорится, то хотя бы подумает о спасении своей души. — Не каждый выдержит посты, службы и прочие великие труды. Но если кто из-за беды или по слабости не делает вышесказанного, то всё же умерший за грехи человеческие Иисус Христос принимает и словесное покаяние, и устное исповедание не отвергает. Бог спасает человека за покаяние и за веру его безусловную, спасает через милостыню и совершение Святых Божественных тайн. Великий Иоанн Златоуст говорил: если ты не успел при жизни позаботиться о душе, то при кончине своей жизни распорядись, чтобы после твоей смерти близкие ради тебя совершали добрые дела, я говорю о милостыне и приношениях — этим ты умилостивишь Избавителя, ибо Ему приятны эти приношения.

— Я уже распорядился, владыка, вот тебе и доказательство, — князь кивнул в сторону привезённых им грамот на земли. Он уже слышал подобные мысли от Иосифа и знал, чем тронуть его. — Молитесь за меня и за мою семью, это пока всё, о чём я прошу тебя. Только призывать меня к миру и дружбе с великим князем не надо — я уже решился противостоять его самоуправству, полков своих ему не пошлю и сам к нему не поеду. Думаю, и Андрей поступит так же. А что дальше делать — решим. Позволь мне только литургию в храме твоём отстоять...

— Что ж, пойдём, сын мой, она скоро начинается.

После литургии Иосиф, провожая князя, как бы между прочим попросил:

— Князь, послы твои, наверное, к брату Андрею мимо тверских земель двинутся? Позволь взять им с собой инока моего, ему в Тверь надобно, в Успенский монастырь, по делам нашим.

— С радостью услужу твоей обители, — охотно согласился князь. — Завтра с утра человека верного посылаю под видом купца в кибитке и с кучером. Думаю, место там найдётся. Ждите, с утра за твоим иноком заедут.

— Храни тебя Бог, — Иосиф перекрестил князя, сожалея, что не смог отговорить его от выступления против государя.

Он предвидел, что бунт этот может иметь последствия не только для Бориса, но и для монастыря. А что, если мятежникам придётся бежать в Литву или в Польшу? Наверняка тогда земли Борисовы Иоанн присоединит к своим. Что тогда станет с обителью? Хорошо, что князь позаботился о них и оформил земли, на которых стоит монастырь, в собственность игумена и братии. И всё же...

Как, однако, устроен человек! У Нила Сорского есть в жизни лишь убогая келья да самая необходимая одежда — и он счастлив. У князя Бориса — весь Волоцкий удел, да Ржев, да Руза, да сел не считано, не меряно, как и доходов, а на душе — горечь и обида постоянная, мысль гложет, что обделён он в чём-то. Или взять его же, Иосифа. Тоже мог жить, как Нил, — свободен, независим, только ты и Господь. А у него теперь — кругом суета. Но зато появляется взамен независимость, пока хоть и относительная, но всё же... Кстати, надо внести кое-какие дополнения в устав.

Не первый уже месяц работал Иосиф над окончательным вариантом монастырского устава. Вчерне, как один из вариантов, он был готов, с ним знакомили новичков, по нему жили. Но Иосиф регулярно подрабатывал его, ибо жизнь, опыт постоянно вносили какие-то коррективы. Устав состоял из глав, первые из них определяли правила поведения иноков на службе, в трапезной, в быту. Регламентировали их обязанности и даже одежду. Запрещалось инокам после повечерницы переходить в чужие кельи и вообще разговаривать, запрещалось выходить без разрешения игумена за стены обители, впускать в неё женщин, не позволялось жить в монастыре отрокам. Не забыл Иосиф и о себе. В уставе оговаривались права и обязанности игумена, а также начальствующей в обители братии. Определялись и наказания, которым подвергались нарушители тех или иных правил...

После обеда зашёл Иосиф к Вассиану. Тот лежал на лавке с книгой в руках. Увидев нежданного гостя, встал, растерянно улыбаясь: игумен последнее время бывал постоянно занят и чрезвычайно редко заходил в его келью.

— Присядь, братец, — попросил Иосиф и сам тоже опустился на лавку напротив. — Есть у меня к тебе дело непростое, о котором кроме нас с тобой никто знать не должен. Завтра с утра князь Волоцкий отправляет послов в Углич к брату. Ты отъедешь от монастыря с ними, будто по княжескому делу, но сам по пути свернёшь в Тверь, в Отрочь монастырь. Там скажешься паломником и поживёшь несколько дней. Сразу же, как исполнишь мою просьбу, вернёшься назад. Готов ли ты отправиться?

— Готов, братец, можешь не сомневаться, любую твою просьбу исполню. Книга нужна какая, либо весть ожидаешь?

— Вот именно, весть. Неподалёку от Отрочь монастыря, если двигаться по главной улице, так через пяток дворов, стоит большой двухэтажный дом купца Строганова. Есть у него жена Февронья, точнее, была. А вот где она теперь, чем занимается, в чём нуждается, — об этом я и попрошу тебя узнать.

Заметив изумлённый взгляд Вассиана, Иосиф слегка смутился, но тут же, успокоившись, пояснил:

— Кто ты, откуда, ничего никому не говори. Обо мне не поминай, ни приветов, ни вести никакой не передавай. Заплати слугам да спроси, как зовут хозяйку дома, как её здоровье. И всё. Если, не дай Бог, назовут другое имя, спроси, где Февронья. Если узнаешь, что бедствует, — вот тебе деньги, ей передашь. Лишних у меня нет, здесь то, что мне удалось самому своим служением заработать. Есть у меня долг земной перед этой женщиной. Вот и всё, что я могу тебе сказать.

Иосиф протянул брату белую тряпицу, в которой были завёрнуты несколько серебряных монет. Смущаясь, Вассиан забрал передачу и засунул под подушку. Вопросов не задавал, был рад услужить своему родному любимому брату.

— Как только князь пришлёт за тобой, так и отправишься. Будь завтра с утра готов. На обратном пути загляни в Москву, зайди в Чудов монастырь к архимандриту Геннадию, погляди, какие там новые книги появились, если встретишь что интересное, попроси переписать. Да оденься потеплее, со дня на день морозы начнутся, — в голосе Иосифа проскользнули нежность и забота, которых давно уже Вассиан не слыхал. Братья обменялись ласковыми взглядами, Иосиф вышел. На утрене они больше не общались, а вскоре прибывший от князя ещё до её окончания возок с двумя седоками, запряжённый парой хороших лошадей, увёз Вассиана из обители.

Иосиф ждал возвращения брата почти месяц. Над Москвой, да и над всей Русью сгущались тучи новой междоусобной войны. Но все эти страсти не коснулись тихого маленького монастыря меж реками Сестрой и Стругой. Тут продолжали строить и молиться, до самых морозов копали землю под пруд, писали книги.

Иосиф терпеливо ждал Вассиана. С тех пор как брат отправился в путь, необъяснимая тревога в душе игумена улеглась, и он понял, что поступил правильно, послав брата по следам своего неизбытого, видно, ещё до конца греха. Какие-то новости он принесёт? Закончатся ли по его возвращении все мирские тревоги Иосифа?

Вассиан явился с тремя прекрасными сборниками трудов святых отцов, которые дал ему для переписки архимандрит Чудовский Геннадий. При немалом скоплении любопытствующей братии, прямо в трапезной, рассказывал он с увлечением о происходящих в Москве событиях, о ссоре великого князя с братьями. Монахи слушали, удивлялись, с интересом разглядывали новые книги.

Наконец братья смогли уединиться в келье Иосифа.

— Что же ты так долго, брат? — спросил он.

— Я тебе, господин мой, такое расскажу, что обычно лишь в сказках приключается, — полушёпотом начал Вассиан, глянув на дверь и переведя лукавый взгляд на игумена.

Тот сидел спокойно, лишь сердце его билось почаще в ожидании важной для него новости.

— Так вот, — продолжил Вассиан, — остановился я в самой Твери, в монастыре, который ты мне указал. Приняли меня нормально, поселили в гостевой келье ещё с каким-то бродячим иноком. Говорят, поживи. Помолился я, огляделся, а при первой же возможности пошёл по городу дом купца Строганова выспрашивать. Нашёл. Забор высокий, ворота крепкие, я даже дырку высмотрел, во двор заглянул: никого не видать. Раз прошёл я туда-сюда — ни души, другой. Лишь редкие прохожие меня оглядывают, что это, мол, за монах без толку возле дома чужого болтается. Раза три я к тому дому являлся. Наконец, дождался. Вижу — девка из ворот выпорхнула. Увидала меня, руками всплеснула, будто старого знакомого встретила. «Батюшки, — говорит, — долго же ты до нас добирался! Небось хозяйку мою повидать желаешь?» — «Какую хозяйку?» — спрашиваю. Боюсь, назову имя, да не то, какое-нибудь горе на знакомую твою накликаю. «Как какую? — воркует девица. — Неужто Февронью нашу позабыл? Что же ты тогда тут делаешь?» Ну, услышал я имя-то, обрадовался. «Нет, — говорю, — видеть её мне ни к чему, ты ответь только, как она поживает, жива ли здорова, всё ли у неё по-прежнему?» А она мне: «Нет уж, отец родной, ты так просто не убегай, новость для тебя есть великая, только сказать тебе её должна сама моя хозяйка. Ты приходи-ка к задней калитке, как стемнеется, она к тебе и пожалует на разговор. Дорожку-то туда ещё не запамятовал?» Я, брат, понял, что меня с кем-то путают, возможно, и с тобой, стало быть, молчать надо, соглашаться, чтобы всё получше узнать, волю твою исполнить. Дело к зиме, день короткий, так я, пока светло, пошёл те задние ворота отыскивать, чтобы в темноте не заплутать. А заборы высокие стоят, один к одному, пришлось вокруг чуть ли не версту обходить, мимо монастыря самого. Наконец высмотрел я нужную калитку, дорогу от обители верную приглядел, чтобы в темноте не приблудиться куда-нибудь в другое место. Отстоял вечерню, брату в келье наплёл, что родичей надобно проведать, да и утёк в задние ворота.

— Они что, были открыты? — не утерпел, поинтересовался Иосиф.

— А ты откуда знаешь? — спросил Вассиан. — Впрочем, о чём это я, — сообразил он наконец, — ты, видать, в те же ворота хаживал! Конечно, открыты. Как всегда, висит замок, да не запирается на ключ. Ну, иду я, ветер холодный, с неба моросит не поймёшь, то ли дождь, то ли снег. Грязь под ногами, собаки тявкают по дворам, огни в домах кое-где. Остановился у калитки, что дальше делать — не знаю, приготовился ждать. Да не пришлось. Только приоткрыл её поглядеть, что там внутри, а тут мне женщина на шею кидается да давай целовать. Ты прости, брат, я от волнения и дар речи потерял, руки-ноги чуть не отнялись, голова как у пьяного поплыла. Отродясь таких чувств не испытывал, будто меня на горячую сковородку кинули. А она, не дав опомниться, схватила за руку да за собой потянула и причитает по дороге: «Счастье-то какое, мужа как раз дома нет, по торговым делам отъехал! Более года меня караулил, всю торговлю запустил, а теперь успокоился, навёрстывать утерянное принялся, за товарами уехал. Какая радость-то тебя повидать! Как же я ждала тебя, как истосковалась! Хоть в глаза заглянуть!» Иду я за ней, как телок на привязи. Заводит она меня в баньку, а та банька протоплена да свечи горят... Сроду такой красоты я не видывал!

Иосиф слушал рассказ брата, и в памяти его всплывали изжитые было воспоминания почти двухлетней давности. Он чувствовал, как учащается его сердцебиение, как пульсирует кровь в жилах. Уж не ревность ли шевельнулась в нём? Не старая ли страсть просыпается? Ну, нет, он не позволит себе подобного, он успокоится. Всё в прошлом, в той жизни, в которую больше нет возврата. Господь отпустил ему этот грех, и прочь воспоминания! Иосиф стиснул пальцы, постарался стать хладнокровнее, поблагодарив Бога, что в полутёмной комнате брат не видит его взволнованного лица.

— Ну а как увидел я, что стол накрыт, да что платок она с себя сбросила, тут уж взмолился: «Стой, — говорю, — ошиблась ты, не тот я, не тот, которого ты ждала!» Тут только она на меня внимательно поглядела при свечах. Да так сразу руки-то её и упали. «Да кто же ты? — спрашивает и смотрит на меня внимательно. — Господи, а похож-то как! Уж не брат ли ты его?» Я на всякий случай тайну твою берегу, имя твоё не называю, ты ведь мне не наказывал ничего, в дела свои не посвятил. «Чей брат?» — спрашиваю. Ну она имя-то твоё и называет. Тут уж, не сердись, брат, всё на своё место встало. Надо было тебе сразу всё мне рассказать. Если доверяешь, так надо доверять до конца. Ну да ладно. Села она на скамью, заплакала. А я рядом стою, будто бревно неотёсанное, не знаю, что делать. Всхлипнула она пару раз да быстренько опомнилась, глаза ладошками вытерла. «Да жив ли он? — спрашивает. — Далеко ли, сможет ли со мной повидаться?» — Я ей честно сказал, что нет. «Может, так и к лучшему, — вздохнула она. — Я только забывать его стала, успокоилась.

А ты, раз пришёл, раздевайся, давай хоть еды отведаем. А то Рождественский пост скоро, наголодаешься ещё! Да и потолковать мне с тобой надо». Не стал я отказываться, скину и шубу, присел за стол, она — напротив. Мёду предложила, икры красненькой... Пригляделись друг к другу. «Иосиф тебя прислал?» Я подтвердил. «Стало быть, жив-здоров, — вздохнула она. — Так передай ему, что и я здорова да, пожалуй, и счастлива. И передай ему, что ребёночка я от него родила, сыночка!»

Сердце Иосифа ухнуло. Этого ещё не хватало! Что же теперь? А как же муж её к этому подарку отнёсся? Не выгнал? Видать, не случайно душа-то беспокоилась, дитя, вишь, на свете у него появилось. Вот ещё оказия!

Вассиан тем временем равнодушно продолжал:

— Спрашиваю её: «Муж-то не прознал, что ребёнок не от него?» Она как-то странно усмехнулась: «Видать, братец тебе совсем ничего про меня не рассказал! Не способен муж-то мой деток иметь. И не только деток, но и спать даже со мной не пытается! Много лет уж! — она вновь предложила выпить мне креплёного боярского мёду и продолжила: — Да, золотой человек, муж-то мой оказался. Я как узнала про свою беременность, топиться надумала. Всё одно, мол, убьёт он меня. Долго мучилась, живот свой прятала, чуть не до пяти месяцев. А тут как-то соседка спросила: «Не понесла ли ты, душа моя?» Я отшутилась и поняла, что больше скрывать нельзя, лучше я сама мужу скажу, чем чужой кто. А станет бить или из дому гнать — утоплюсь и вся недолга. Уж Господа стала заранее просить о прощении, деньги прикопила для храма — поминание по себе справить. Ну и за обедом бухнула мужу всё начистоту. Так и так, мол, ребёночка жду, скоро родить должна. Он поперхнулся и уставился на меня, не в силах сразу осознать, что случилось и откуда. Потом странно заулыбался, затем помрачнел. Сутки молчал, ничего мне не говорил. Я жила всё это время, как под занесённым надо мной топором. На другой день призвал меня к себе, спрашивает: «Кто отец? Часто ли с ним видишься и где?» Я всё как есть рассказала, что это был монашек проезжий, что раз-то всего я с ним и повстречалась, кто, откуда он — не знаю, не являлся больше. Оказалось, что муж мой за этот день всех домашних допросил осторожненько, не было ли у меня любовников. Девка моя верной оказалась, деньги он ей сулил немалые, грозил назад в деревню отправить, прибить, если правду не расскажет. Она упёрлась: ничего не знаю, не видела. Узнавал муж, не говорят ли что соседи плохого обо мне. Слугу своего допросил, садовника — ничего худого обо мне не вызнал. Да и не мог вызнать. Много лет я с ним прожила, все годы плоть свою на замке держала, ни на одного чужого мужика не глянула. Лишь на Иосифе споткнулась. В общем, послушал меня муж и говорит: «Живи, — говорит, — жена, как жила, полной хозяйкой, ребёнка твоего своим признаю. И все пусть так же считают! Но чтоб слова о тебе худого не слышал, это единственное условие моё. Честь для меня, как для человека и как для купца, — превыше всего!» Ну а как сын родился, полюбил его больше, чем я сама, гордится им, когда дома находится, с рук не спускает, балует, наследником величает. Я мужа своего таким счастливым сроду не видывала! А недавно поцеловал меня да умницей назвал. «Ты, — говорит, — мне в жизни смысл определила, я виноват перед тобой, да, видно, судьба наша такая, каждому по-своему мучиться. Хорошо, что теперь радость в доме у нас появилась. Вот если бы ещё и дочку Бог послал...» Он, оказывается, ещё прежде думал над тем, чтобы усыновить кого-то из близких, чтобы на старости опора была, да среди родни сирот не оказалось, а чужой чужим и останется. Сам забудет, что чужой, так люди «добрые» напомнят. А тут сына, да почти родного, Бог ему послал. Он мне сам всё это сказал. В общем, передай от меня Иосифу, что это Господь нас с ним соединил, всем на радость, спасибо ему».

Вассиан закончил свой рассказ и замолк. Оба сидели в тишине, глядя, как за окном догасает короткий зимний день. Старший брат осмысливал рассказанное и пытался понять охватившие его чувства: воспоминания о Февронье, об их двух свиданиях в бане, ставших для него главным грехом и самым сладостным событием в жизни, сожаление, что всё безвозвратно позади, что он — отец, и где-то растёт его греховное семя, и, как ни скрывал сам от себя, свербила обыкновенная гадкая ревность, которой прежде он и вообще никогда не знавал.

Младший брат тоже вспоминал, но его мысли были более сладостными. Он вспоминал всё происшедшее с ним лишь как лёгкое приятное приключение, не оставившее никаких сожалений.

— Ну и что, как же вы расстались? — не вытерпел, спросил угрюмо Иосиф. — Она не просила что-то передать? Она не бедствует?

— Нет, дела у её мужа процветают, он недавно купил собственную лавку, в доме достаток. Так что возьми назад свои деньги.

Вассиан протянул Иосифу его же тряпицу с завёрнутыми монетами, а вместе с ней подал маленький свёрток. Иосиф развернул его. Там лежал крошечный вязаный башмачок с завязками-кисточками впереди.

— Это первая обувка твоего сына, если хочешь — храни, Февронья просила передать его тебе на память. Она долго ждала тебя, но теперь, кажется, успокоилась.

«Уж не ты ли окончательно утешил её?» — хотел язвительно спросить Иосиф младшего брата, но сдержался. Какое он имел право ревновать и выпытывать чего-то! Он получил то, чего хотел, — весть о ней, он снял с себя последнюю заботу, которая ещё тревожила его за стенами монастыря, теперь его больше ничего уже не связывает с мирской жизнью. А сын? Он ведь чужой. Так и надо запомнить для себя: чужой. Нет его. А башмачок? Он пусть лежит в сундуке.

Иосиф поблагодарил брата, встал и направился к выходу. Начиналась вечерня. Вассиан же был чрезвычайно рад, что старший не стал допытывать о произошедшем с ним дальше, что не пришлось обманывать и увёртываться, а тем паче говорить правду. Если уж не устоял пред таким дьявольским соблазном, как молодая страстная женщина, сам Иосиф, столь строгий и суровый к себе его брат, то чего уж спрашивать с него, с младшего?! Он тоже не устоял. Сначала — от желания помыться в горячей баньке, раз уж она истоплена и рядом. Затем, под воздействием медовухи и податливого женского тела, пропала пропадом и его невинность. Он не заставил Февронью долго себя уговаривать, забрал вещички в монастыре и совершил паломничество в спаленку Февроньи, где провёл безвылазно целую неделю, до самого прибытия её мужа. И там оба они день и ночь, почти беспрерывно навёрстывали всё упущенное ими в греховной плотской жизни. Уходил он от Февроньи рано утром, перед рассветом, измученный и опустошённый, без всяких эмоций и желаний. Да и она его особо не удерживала, будто отпускала должника, получив с него всё сполна. Он ещё неделю приходил в себя, до самой Москвы. Там помолился как следует и постарался забыть свой грех, радуясь, что может вновь вернуться к иноческой жизни, где нет ни женщин, ни ответственности перед ними.

Обитель вновь погрузилась в свою монотонную, строго регламентированную, упорядоченную жизнь. Жизнь, в которой не было места женщинам и детям.

Глава XIII
РАНЕНЫЙ ГОРОД

Жизнь любого государства, как и человека, не бывает монотонной, она состоит из взлётов и падений, из периодов расцвета и угасания, а если уж совсем просто — из тёмных и светлых полос. Причём Провидение позаботилось о том, чтобы каждой личности или обществу в их судьбе выпало краски, то есть радости и страданий, примерно поровну. Впрочем, жизнь их может оказаться и монотонной, без больших бед, но тогда уж и без особых радостей. По сути, серой. Господь, однако, не предназначил Русь с самого её зарождения для жизни бесцветной, оттого она со всем её народцем на протяжении своей истории многократно то с восторгом и уханьем летела вверх, к своему расцвету, то с унынием и оханьем вниз, к страданию и разорению.

Весёлые торжества в Москве сначала в честь рождения и крестин великокняжеского сына Василия-Гавриила, затем в честь освящения престольного храма Успения Богоматери благополучно завершились, и на великого князя вновь надвинулись неотложные государственные заботы. Один за другим шли к нему собравшиеся в Москву на празднества святители, просили о помощи, о льготах. Вассиан Ростовский сообщил, что скоро завершает у себя в Ростове строительство новой церкви Богородицы, и спрашивал, не согласится ли государь отпустить иконника Дионисия с товарищами расписывать её. Договорились, что, сотворив ещё несколько икон для самого Иоанна, Дионисий отправится на работу в Ростов Великий.

Ещё одну неприятность доставил братец Борис, он переманил под свою юрисдикцию новый монастырь, основанный Иосифом Волоцким, учеником преподобного Пафнутия Боровского. Иоанн хотел, чтобы эта обитель была под его рукой, и решил дело это так не оставлять, но разборку отложил до лучших времён. Подтвердил своё обещание игумену Спасо-Евфимьего монастыря в Суздале — пожаловал его правом перезывать и селить людей в малонаселённой монастырской слободе под Нерлью. А чтобы народ охотно заселял эти места, освободил его от дани и пошлин на десять лет. Это был обычный приём, помогавший обживать самые дальние уголки на подвластных великому князю землях.

Паисию Ярославову, по его просьбе, дал грамоту, в которой запрещал рубить Троицкий монастырский лес и назначил для его охраны своего пристава Петра Максимовича, положив ему жалованье из великокняжеской казны.

Готовился к своему сорокалетию — приказал заложить каменный храм в честь ангела-хранителя Иоанна Златоуста и внимательно следил за ходом его строительства, регулярно встречался с настоятелем, выделял необходимые средства и материалы — дело двигалось споро.

Гордый своими успехами в делах новгородских, да и во всех прочих, Иоанн подписал очередную грамоту в Литву титулом, который давно уже употреблял в собственном государстве: «великий князь всея Русии». Как и следовало ожидать, эта приписка «всея» вызвала активный протест великого князя Литовского и короля Польского Казимира, ибо немалая часть русских земель от Смоленска и Киева на востоке и далее на запад находилась под его владычеством, что позволяло ему также считать себя великим князем Руси.

Узнав о притязаниях Иоанна, Казимир ввёл в действие давно подготовленный указ, запрещающий строить новые и ремонтировать старые православные храмы на всей подчинённой ему территории Руси. Мало того, приказал всё делопроизводство на этих землях вести лишь по-литовски, вынуждая народ отказываться от родного языка, забыть, что он — русский. Это не могло не разозлить Иоанна. Но больше всего встревожило его сообщение, что будто бы Казимир вновь ведёт тайные переговоры с новгородцами. Что папа римский обещал ему дать денег для похода и приказал уже для этой цели начать сбор средств в католических храмах, ибо отступление Новгорода к Литве повлекло бы за собой неминуемое присоединение этой большой и богатой области к Римской церкви.

Стало известно также, что Казимир постоянно пересылается послами с Большой Ордой и призывает хана Ахмата вместе, в союзе, напасть на Москву. Храбрости великому князю Литовскому придавало и то, что союзник Москвы, крымский хан Менгли-Гирей сгинул в неизвестности и больше не тревожил его ни угрозами, ни набегами. Было спокойно и на остальных границах Литвы.

Совсем по-иному складывались теперь дела у Иоанна. Со всех сторон поступали тревожные известия. И совсем уж озадачило его донесение о том, что слишком подозрительно ведут себя братья Андрей Угличский и Борис Волоцкий Васильевичи. Они без конца ссылались гонцами, но перехватить их и узнать, какие вести они доставляли, не удавалось. Всё это было подозрительно и опасно. И совсем уж стало Иоанну не по себе, когда он узнал, что ссылаются братья и с Новгородом Великим.

Государь проверял и перепроверял эти донесения, вызвал своих приставов из Новгорода, и хотя тамошние сторонники Казимира вели свои делишки в большой тайне, так или иначе о них становилось известно. Дошли слухи до Иоанна, что во всех переговорах, направленных против власти Москвы, участвует сам архиепископ Новгородский Феофил. Это известие больше всего потрясло Иоанна.

— Вот старая лиса, вот обманщик, — ругался он на весь кабинет, не стесняясь вызванного специально для допроса новгородского наместника Василия Китая и присутствующих тут же дьяков Василия Долматова и Владимира Гусева.

— Это, конечно, доказать ещё надо, — робко заступался за владыку Новгородского наместник, — у меня ведь только устные доносы имеются...

— Так это ведь сразу было понятно, — не слушая робких доводов Китая, возмущался Иоанн. — Когда ещё подписи Репехова нашли на документах, надо было догадаться, что не обошлось тут без Феофила, что без его воли наместник не стал бы подписывать никаких архиепископских обещаний. Да и Казимир не дурак, не стал бы он без согласия Новгородского владыки в переговоры пускаться, переписку с кем попало вести! Кстати, где Репехов? Живой он ещё?

— Кажется, живой, — сказал Василий Долматов, который чаще других занимался новгородскими делами и знал о них больше всех.

— Узнай немедля, и если живой, если в состоянии ещё говорить, доставить его мне немедленно, хоть из-под земли! Я сам его допрошу!

Через три дня Репехов был уже у Иоанна. Он содержался в Коломенской крепости с другими пленными новгородцами и ждал своей участи. Репехов перенёс несколько допросов, правда, без особых жестокостей и пыток, признал свою вину, назвал уже арестованных сообщников, и его оставили в покое. Но не отпустили на волю и даже не отправили в монастырь, что в его положении было бы наилегчайшим из наказаний. Его продолжали держать в тесной каменной темнице, и он испытывал все лишения, выпадающие на долю заключённых тяжких преступников: холод, голод, болезни и одиночество. Первые, полгода он продолжал ещё надеяться на Феофила, на его обещание помочь, вызволить. Но в последние месяцы, когда наступили осенние дожди и холода и его камера начала покрываться влагой и плесенью, Репехова скрутил ревматизм, и он понял, что надеется напрасно и что долго так не протянет. Ему стало страшно. Страшно по-настоящему. Потому что тут, в застенке, задумываясь о своей жизни, он внезапно понял, что в свои пятьдесят лет он ещё и не жил по-настоящему. Всё суетился, прислуживал владыке, хлопотал о чужих делах, мечтая о покойной достойной жизни во главе какого-нибудь монастыря, а возможно, и всей епархии. О жизни, которая наступит «потом», как награда за его нелёгкий суетный труд на благо других людей. И вот наступило это «потом», и Репехов понял, что больше ничего уже для него не будет, кроме сырой камеры, похожей на погреб с дверью, и впереди его ждут лишь страдания и мучительная смерть без прощения и покаяния.

И душа его взбунтовалась. Он хотел жить. Он страстно хотел жить и согласен был даже на самый строгий монастырь. Он готов был уже без пыток и насилия, за одно лишь обещание помилования, сказать государю Московскому всё, что знал о Феофиле, о других его сообщниках. Он хотел подать прошение Иоанну о помиловании, но тут, как по Божию промыслу, за ним приехали.

Юрий Репехов предстал пред Иоанном в простом монашеском наряде, в котором его содержали в тюрьме, лишь помыли и переодели в чистое. Репехов был бледен и худ. Он отощал настолько, что поначалу Иоанн не узнал его, а ведь он видел бывшего наместника много раз, пользовался в Новгороде его хлебом-солью, его услугами. Глаза заключённого потускнели и вообще потеряли цвет.

«Да, тюрьма не красит людей», — подумал Иоанн, и что-то похожее на жалость шевельнулось в его душе. Но он тут же подавил в себе это чувство. «Жалеть врагов — только множить их», — убеждал он себя и спокойно начал допрашивать Репехова в присутствии тех же дьяков, наместника и двух приставов, на всякий случай оставшихся у дверей кабинета.

— Мне донесли, — прямо начал государь, не называя даже заключённого по имени, — что твой бывший господин, архиепископ Феофил, сам активно участвует в заговоре новгородцев против Москвы и сам же приказывал своим подчинённым, и тебе тоже, вести переговоры с королём Казимиром. Правда это?

Иоанн, не имея ещё точных доказательств, решил выдать свои предположения за точные данные, надеясь, что это подействует на подсудимого. И не ошибся. Он заметно облегчил намерения Репехова всё рассказать ради спасения своей жизни, который, однако, в последний момент всё же заколебался, стоит ли выдавать владыку. Ведь если предательство ему не поможет, он лишь возьмёт лишний грех на душу, поставив под наказание другого человека, архиепископа, боровшегося за правое дело, за свободу родной республики. Стоило ли множить страдания, тем более близких по духу людей? Но если, оказывается, великий князь и без того всё знает, его покаяние ничего уже не переменит...

— Государь, — тихо проговорил Репехов, и Иоанн не узнал его голоса, севшего, охрипшего в сырости и совсем уж поменявшегося от волнения. — Государь, прости меня, окаянного, отпусти в монастырь! До конца моих дней останусь рабом твоим, слова худого против тебя не скажу, — бывший наместник Новгородский с трудом согнул больные ноги, и колени его оказались на полу.

Иоанн сохмурил брови и приказал сердито:

— Поднимись и отвечай на мой вопрос!

Репехов начал подниматься, но это давалось ему с трудом, спина не разгибалась, ноги совсем окостенели. Видя его мучения, Иоанн отвернулся и подождал, пока тот всё же поднимется сам. Он видел, что заключённый сломлен и действительно больше не опасен для него. К тому же Репехов мог ещё понадобиться при дальнейшем расследовании новгородских дел. Поэтому великий князь пообещал:

— Хорошо, если ты скажешь мне правду, я отправлю тебя под надзор в московский монастырь, в Чудов. Я не заключу тебя в железа, ты сможешь стать простым иноком без права выходить за стены обители. Да ещё и попрошу позаботиться о тебе. Так отвечай, виновен ли Феофил? Приказывал он тебе подписывать бумаги к Казимиру?

— Да, государь, — выдохнул Репехов и горько опустил голову, стыдясь своего предательства.

— Подписывал ли он лично какие бумаги, и почему они не попали к нам?

— Лишь письма к самому Казимиру, к копиям он не касался. А разным вельможам литовским мне приказывал писать от его имени. Ответы же, где обращались к нему лично, владыка забирал к себе в архив, а где прятал — я того не знаю.

Репехов устал стоять, ноги его подгибались, кружилась голова.

— Кто ещё, кроме арестованных, из новгородских наместников и из бояр участвовал в заговоре против Москвы? Кого ты там видел на собраниях из знакомых?

— Я мало кого видел, я лишь выполнял поручения Феофила, на сборы не ходил, — Репехов с трудом тянул слова, он не хотел называть имён, но чувствовал, что это необходимо, иначе он пропал. Хотя всё одно, всем так или иначе придётся отвечать за свои дела. Заключённый назвал несколько знакомых имён, но силы изменили ему, ноги подогнулись, и он начал медленно оседать на пол, тут его по приказу государя и подхватили приставы.

— Уведите! — приказал Иоанн, и бывшего наместника Новгородского увели.

— Распорядись, чтобы его отправили в Чудов монастырь, — обратился Иоанн к Гусеву. — И пусть поберегут до времени, подлечат, он ещё может пригодиться.

— Каков наш богомолец Феофил, а? — вновь горячась, обратился Иоанн к своему наместнику в Новгороде Василию Ивановичу Китаю. — Где это видано? Сам православный владыка латинянам решил отдаться, сам переговоры с ними затеял! А почему? Власти, видишь ли, ему не хватает! Святитель, монах, а где смирение? Всё мало им!

— Да, государь, много в Новгороде недовольных после нашего прошлого похода появилось, — подтвердил Китай. — Не могут вольность свою забыть, колокол свой вечевой до сих пор оплакивают, вече без конца поминают. Почти половины доходов в нынешнем году новгородцы лишились, беднее жить стали. Мор многих людей унёс, голод был — во всём тебя обвиняют. Что и говорить, — земля-то их наполовину опустела! Не слишком ли круто мы жизнь им меняем?

— И ты туда же, в жалость ударился? Может, и ты с ними письма к Казимиру писать начнёшь?

— Нет, государь мой, я лишь докладываю тебе, какие мысли в Новгороде ходят, о чём люди шепчутся. Ты же сам приказываешь мне всю правду докладывать. Сегодня мой дьяк прискакал из Новгорода, ещё новость принёс. Там ходит слух, что уже ответ от Казимира получен. Будто он твёрдо обещает на этот раз полки им свои на помощь прислать. Новгородцы будто бы решили на радостях своё старое управление восстановить, посадников уже выбрали, степенных, тысяцких, даже вече провели.

— Что же ты молчал? — изумился Иоанн.

— Не молчал я, как раз и шёл сюда для доклада, да Репехов меня упредил. Только, думаю, не стоит волноваться-то сильно, ведь Казимир не впервые помощь свою новгородцам обещает, да только где она?

— Теперь дело совсем другое. Год назад Казимир находился во вражде чуть ли не со всеми соседями сразу — с Матвеем Угорским, с пруссами, со Стефаном Волошским, шляхта денег не давала. Ныне совсем иное дело, — повторил Иоанн и озабоченно встал из-за стола, прошёлся по кабинету, встал у окна. — Нынче у него мир с соседями, сейм хоть и по-прежнему денег не даёт, да на его стороне, а деньги ему сам папа римский обещает. И на меня он хана Ахмата подбивает, того и жди удара в спину. А тут ещё и братья... Что если и они к новгородцам присоединятся?

Иоанн побарабанил по оконному стеклу пальцами, помолчал, подумал о чём-то, затем резко обернулся, видимо, приняв какое-то решение.

— Вот что, Гусев, — обратился он к дьяку, — срочно собери мне сегодня же перед вечерней думу, тех бояр, воевод, кто нынче в городе. Сына позови теперь же, мне надо с ним потолковать. Пригласи непременно Холмских, Палицких, Патрикеевых... Нам надо опередить Казимира, Ахмата, моих братьев. Я выступлю через несколько дней с тем числом дружин, сколько собрать успеем. С остальными подойдёт позже мой сын.

Как всегда в момент опасности, при необходимости принятия важных решений, ум Иоаннов обострялся, откуда-то приливала энергия, и он вдруг ясно видел, чувствовал, что и как надо делать. Вот и теперь он понял, что надо действовать незамедлительно.

Уже через неделю, 26 октября, великий князь Иоанн Васильевич Владимирский, Московский, Новгородский и всея Русии самодержец двигался с войском лишь в тысячу с небольшим человек в сторону Новгорода, как он говорил, с миром. Он спешил. Он хотел застать мятежников врасплох, не дать им призвать на помощь ни Казимира, ни кого иного, чтобы опередить своих братьев, не дать им войти в новгородскую крепость, если у них есть такое намерение. А чтобы не встревожить своих противников, не дать им возможности подготовиться к отпору, сообщил всем, что собирает войска для похода на немцев, которые действительно досаждали в это время псковитянам. Поставил по дорогам ближе к Новгороду заставы, чтобы задержать возможных доносчиков. О подлинной цели похода знали лишь самые ближние бояре и воеводы.

Наследник великокняжеский Иван Молодой после ухода отца продолжал собирать войска. По всем волостям и уделам были разосланы гонцы с приказом срочно выступать с войсками к Москве. Государь велел сыну не медлить, а дождавшись основных сил, тут же следовать за ним.

Однако, несмотря на все предосторожности, новгородцы всё-таки прознали, что на них движется великий князь с войском, и затворились. Весть об этом Иоанн получил, находясь уже неподалёку от города, в Бранице. Ему донесли, что мятежники не желают впускать его к себе ни при каких условиях. Тогда великий князь стал дожидаться сына. Тот не заставил себя долго ждать, прибыл через две недели с большим войском, с пушками и пищалями и с самим искусным мастером Аристотелем, без которого последние годы не обходился ни один большой поход, ибо он не только умел строить храмы и мосты, чеканить деньги и лить пушки, но и превосходно разрушал построенное, отличаясь высокой точностью при стрельбе из орудий. Дождавшись пополнения, Иоанн в тот же день приступил к городу и отдал приказ обстреливать его из пушек.

Ситуация в Новгороде сразу же круто переменялась. Ибо в любом сообществе основная масса людей живёт своими интересами, своей маленькой замкнутой жизнью, мало вникая в проблемы государственной политики. Большинству бедняков всё равно, кому платить налоги, чьим судом судиться. Не удивительно, что в случае серьёзной опасности они без колебаний занимают сторону сильнейшего, чтобы защитить самое ценное, что у них есть: жизни своих детей и свою собственную. Одно дело — поддерживать идеи вольности взмахом руки на вече, совсем иное — идти за них на смерть. Желающих оказалось немного.

Увидев огромное войско и поняв, что снова помощи им ждать неоткуда, да ещё и увидев, как на головы им падают снаряды и загораются дома, сторонники великокняжеской власти осмелели и начали перебегать к москвитянам, нередко и с оружием. Колеблющиеся же принялись громко возмущаться и обвинять мятежников в предательстве, в том, что они заботятся лишь о своём имении, о собственном брюхе. В городе вновь началась брань и междоусобица, она усиливалась по мере того, как таяла надежда на короля, татар и великокняжеских братьев и всё сильнее и точнее били пушки. Вольнолюбивый город, обессиленный голодом и болезнями, переживший только что эпидемию и разруху, а главное, утративший веру в свои силы, вновь остался наедине со своей бедой.

Довольно быстро предводители мятежа поняли, что придётся сдаваться на милость великого князя. По давнему обычаю архиепископ Феофил отправил к государю гонца за опасной грамотой для послов и для себя.

На сей раз реакция Иоанна оказалась для новгородцев неожиданной. Он ответил владыке: «Я сам опас для невинных и государь ваш. Отворите ворота, когда войду в город, невинных ничем не оскорблю».

Пушки, каких тут прежде не видывали, продолжали бить беспрестанно и точно, один за другим рушились в городе дома, прочные крепостные стены вздрагивали от ударов, ворота охали и ухали, а страх всё сильнее овладевал горожанами. Наконец решение было принято, новгородцы без всяких условий отворили ворота. Чуть не всем городом вышли навстречу своему государю. Впереди — сам Феофил, все иноки и священники в ризах и с крестами, новый посадник, тысяцкий, старосты всех пяти концов, бояре и весь прочий люд. Забыв про волю и про гордость, все пали перед Иоанном на колени и принялись просить прощения. Один Феофил остался на ногах, ибо ему по сану полагалось благословить государя, но и он стоял согбенный и покаянный. Зрелище было потрясающее. Перед Иоанном, сидящим верхом на белом коне, стоял на коленях целый народ, недавно ещё считавший себя гордым и непобедимым. Насладившись зрелищем, он сошёл на землю, приблизился к владыке и принял его благословение. Распрямившись, ещё раз оглядел несметную массу опавшего на мёрзлую землю народа и громко, сколько хватало сил, чтобы всем было слышно, провозгласил:

— Я, государь ваш, даю всем невинным в измене мир и ничего не бойтесь!

Услышав эти миролюбивые слова, люди начали подниматься с колен и креститься, по толпе пронёсся слабый вздох облегчения. Как всегда, по обычаю, Иоанн проследовал к Святой Софии, помолился, затем въехал со свитой в просторный и богатый дом нового новгородского посадника Ефима Медведева, где и остановился по его приглашению. Дом этот располагался на Торговой стороне, на Славенском конце, неподалёку от Ярославова двора. Государь специально не остался жить в старой великокняжеской резиденции — дворец мало того что обветшал, так ещё и был занят наместниками и их службами.

Как обычно, время, проведённое в осаде под городом, великий князь не терял напрасно: шли допросы перебегавших туда из города сторонников государя, составлялись списки главных мятежников. Безусловно, хорошо поработали и великокняжеские наушники. Сразу же после молебна в Святой Софии Иоанн приказал схватить 50 человек. Их переправили на Ярославов двор, начали допрашивать, иных и пытать. Новгородцы шёпотом рассказывали друг другу, что из подвалов тюрьмы доносятся крики и стоны арестованных. Город вновь замер в ужасе. Ведь оговорить, оклеветать могли каждого, даже самого невинного, врагов и завистников не пашут, не сеют, они сами невесть откуда берутся. А если ещё и под пыткой, так кого угодно назовёшь.

Сына своего с частью войска государь на следующий же день после вступления в Новгород отправил назад в Москву. Ибо братья его так и не прибыли по его приказу под Новгород, не прислали своих полков, а это означало одно: предательство и измену. Поэтому Иоанн не хотел оставлять московский престол без властителя, а город без крепкого войска. Сам же спешил скорее вырвать из новгородцев их мятежное жало, чтобы хоть с одной стороны обеспечить себе прочный тыл. Список виноватых быстро пополнялся...

Почти ежедневно принимал он у себя подьячего Гречневика, который проводил допросы изменников. Это был человек замкнутый, молчаливый, с лицом на удивление простым и незлобивым. Правда, телом был высок и крепок. На вторую неделю он пришёл к Иоанну необычно смущённым и сообщил, что несколько человек уже сообщили ему, что в заговоре участвовал сам архиепископ Феофил.

— Я к ним и силы-то особо не прикладывал, — переминаясь с ноги на ногу, как бы оправдывался подьячий.

— А ты не удивляйся, я уже знал об этом, — усмехнулся Иоанн. — Ты лишь подтвердил уже известные мне факты. Однако тут ошибиться мы не должны. Вечером я сам приеду на Ярославов двор, ты приготовь мне этих людей, я их сам допрошу.

— И ещё, государь, есть у меня весть неприятная, даже не знаю, как тебе и сказать о ней, — подьячий замялся, подбирая слова.

— Что это ты вдруг таким робким сделался? — подивился великий князь. — Как есть, так и говори.

— Я недавно допрашивал протопопа Святой Софии отца Гавриила, чтобы о Феофиле поточнее проведать, и он сказал мне, что слышал, будто твои, государь, братья, князья Андрей Угличский и Борис Волоцкий, пересылались с заговорщиками гонцами и письмами. А когда я стал пытать о том зачинщиков, двое подтвердили...

Иоанн сохмурил брови, взгляд его сделался ледяным. Подьячий от робости замер. В комнате повисла напряжённая тишина. Кроме них двоих тут находился ещё лишь писец Дмитрий Китаев, сын боярина Василия Китая, новгородского наместника.

Иоанн оглядел обоих и жёстко сказал:

— Братья — это моё дело. Больше чтобы о них никто речей не вёл!

Гречновик низко поклонился, Дмитрий-писец уткнулся носом в бумаги, будто и в самом деле ничего не слышал. Иоанн знал, что второй раз повторять не придётся. Он не хотел, чтобы пошли разговоры о его раздорах с братьями, пока и без того тревог в народе хватало. Придёт время, он сам с ними разберётся, всё припомнит.

— С отцом Гавриилом я сам поговорю, ты его пока тоже больше не тревожь!

— Государь, тут мне ещё одно дело сомнительное открылось, где отец Гавриил замешан, да ещё и поп Алексий, у которого приход на Михайловской улице. Говорят, они тоже какие-то сборища устраивают, иудей по имени Схария им книги необычные показывает по астрономии и астрологии. Они говорят, что в 7000 году от сотворения мира, или, как мы ожидаем, через тринадцать лет, конца света не будет, у них-де есть книга, по которой можно рассчитать новую Пасхалию, кажется, «Шестокрыл» называется...

— Они что, тоже в заговоре против Москвы участвовали?

— Напротив, государь, они осуждают изменников. Ни один из врагов наших их не назвал среди своих сообщников.

— А тайные сборища для чего они проводили?

— Говорят, книги читали, знаниям новым обучались, о вере толковали.

— О вере толковать — храмы есть. Хорошо, я и об этом сам с отцом Гавриилом поговорю, да и со Схарией тоже, я о нём уже наслышан. О Феофиле пока молчи, других допрашивай. Что новое прознаешь — докладывай...

Наряду с расследованием заговора, пришлось Иоанну решать и немало прочих мирных дел, с которыми шли и шли люди на приём. Среди прочих неожиданно явился игумен Кирилловский Нифонт.

— Какими путями здесь, владыка? — поинтересовался великий князь, встречая гостя вполне радушно, ибо всегда чтил Кирилловских старцев.

— Нужда мне приспела. Узнал, что ты неподалёку находишься, вот и решил приехать. Одолели, государь, бояре твои да князья, да прочие ездоки. У всех дела — кто на молебен едет, кто в гости, кто на охоту либо с поручением — все в сёлах наших монастырских останавливаются, требуют у бедных крестьян кормов себе и коням, ночлега, а то и подвод и даже коней и проводников. Денег не платят, а мужички наши крестьяне разоряются. Будь милостив, пожалуй нам грамоту, чтоб не болтались посторонние люди по сёлам, а если нужда придёт, чтобы брали всё нужное за деньги...

Не стал обижать Иоанн Кирилловского игумена, дал ему жалованную грамоту, куда вписал всё, что тот просил. Начал грамоту новым титулом, который ставил теперь на всех важных бумагах: «Я, князь великий Иван Васильевич всея Русии...»

Список заговорщиков продолжал увеличиваться. Вскрылись имена главных зачинщиков, некоторые из них были замешаны ещё в прошлых мятежах, в организации поездок к Казимиру, участвовали в переговорах. Время поджимало Иоанна, гонцы приносили недобрые вести, его братья Андрей Горяй и Борис Васильевичи собирали полки, а куда и зачем, неизвестно. Надо было спешить.

Сто главных заговорщиков были приговорены скорым великокняжеским судом к казни, которая, несмотря на щедрые подношения и рыдания родственников, была приведена в исполнение. Почти тысячу семей детей боярских и купцов, замеченных в заговоре и недовольстве против государя, без суда и следствия выгоняли из собственных домов с малыми детьми и стариками, не давая времени собрать имущество, сажали в открытые сани и отправляли в так называемые новгородцами Низовые земли — во Владимир, Муром, Нижний, Переславль, Юрьев, Ростов, Кострому и другие города. Морозы ударили злые, немало людей помёрзло в пути...

Иоанн не щадил никого, повторяя запавшую ему мысль: «Жалеть врагов — множить их». Он понимал, что это не по-христиански, но оправдывался тем, что он не простой христианин, а государь, на котором лежит ответственность за спокойствие целого народа. Даже игумену приходится быть строгим, чтобы держать монастырь в повиновении и в порядке, что уж говорить про властителя...

Как водится, имущество казнённых и сосланных Иоанн отписывал на себя. На их земли и в их дома готовился переселить людей из Низовых земель, из самой Москвы.

19 января 1480 года Иоанн приказал арестовать архиепископа Феофила. Владыка был готов к такому обороту, перекрестился и передал государю через пристава заготовленную заранее бумагу, в которой отказывался от архиепископства. Владыка писал сумбурно, видимо, наспех:

«Познавая убожество своего ума и великое смятение своего неразумения... И того ради я, смиренный Феофил, Бога молю и челом бью господину своему и отцу Геронтию-митрополиту, и извещаю пред своею братиею, перед архиепископами и епископами и прошу благословения и прощения за своё дерзновение и о своей грубости и неполноценности своего ума, что Христово стадо пасти не смог, я того ради оставляю свою архиепископию...»

Феофил клялся провести остаток жизни в смирении, не именоваться архиепископом, благословлял великого князя и его сына.

Сия грамота произвела двойственное впечатление на Иоанна. Обращаясь в первую очередь к митрополиту и святителям, Феофил таким образом как бы подчёркивал необходимость для себя церковного суда, отставлял суд государя на второе место. С другой стороны, письмо было преисполнено смирения и признания своей вины, владыка добровольно отрекался от своего сана, за который мог ещё, в принципе, побороться.

Поразмыслив, государь приказал отправить Феофила в Москву, в Чудов монастырь под присмотр архимандрита Геннадия Гонзова, его настоятеля. Сразу же после ареста владыки и накануне своего сорокалетия, которое готовился отметить через пару дней, 22 января, Иоанн сделал себе бесценный подарок: забрал богатейшую архиепископскую казну. Не утерпел: сам отправился осмотреть и принять её.

Архиепископский казначей отец Сергий, не замешанный ни в каких заговорах, поклонился Иоанну и молча повёл гостей к заветному хранилищу. Руки его с ключами заметно дрожали, глаза были припухшими и влажными. Старец трагически переживал расправу над Новгородом, арест и высылку своего владыки. Решение Иоанна забрать архиепископскую сокровищницу, которую столетия собирали многие поколения новгородских владык, привело казначея в смятение. Ведь она, по сути, была казной всего города, всей республики. Сюда стекались ценности в виде налогов и пожертвований со всей земли новгородской, сюда же приносили дары послы, купцы и прочие гости с разных концов Европы и Азии. На эти средства строились и ремонтировались храмы и содержался весь детинец, возводились городские стены, закупался хлеб для бедняков в случае неурожая, платились налоги великому князю... Да мало ли куда могли потребоваться сокровища целого города. И теперь это богатство всего народа предстояло отдать фактически чужому человеку! В другой город. За что? Почему?

От полного отчаяния отца Сергия удерживало лишь маленькое утешение: накануне они с Феофилом, видя аресты и казни лучших людей, зная, с какой лёгкостью великий князь присваивает чужое имущество, решили спрятать часть сокровищ в тайник Святой Софии. Подобные тайники имел каждый уважающий себя старинный храм: на случай войны, пожара и прочих напастей. В Софии их было несколько, но об этом, встроенном высоко в стене, у хоров, не знал даже казначей. Самому Феофилу открыл его несколько лет назад перед смертью его духовник старец Евфимий Мешков, всю жизнь служивший при храме. И вот теперь, предчувствуя беду, архиепископ с казначеем ночью, при свечах, втайне от остальных служителей, перенесли часть сокровищ в этот тайник, сами осторожно заложили кирпичом, замазали и завесили старой малоценной иконой, надеясь, что к утру следы их трудов подсохнут. О тайнике не сообщили даже протопопу Святой Софии Гавриилу, который в последнее время зачастил к великому князю, водил к нему своих товарищей попов Дениса и Алексея, с которыми находился в каких-то непонятных тайных сношениях. Феофил давно не доверял ему, подозревая в еретических наклонностях, хотел даже выгнать со службы, да не успел...

Казначей предлагал припрятать побольше, но Феофил не согласился: станет слишком заметно, что казна оскудела, тот же Гавриил может выдать. Начнут искать, пытать — всё потеряешь! Потом казначей сидел, не разгибая спины, два дня и до рези в глазах переписывал да подделывал свои старые учётные книги, сжигал ненужное. Едва управился к тому времени, как случилось то, чего они боялись: Иоанн явился за новгородским богатством.

Дрожащими руками, уставший от трудов и волнений, старец открыл дверцу хранилища, взял из руки послушника свечу, возжёг ею все остальные, стоящие в массивных подсвечниках, стало светло, заискрились бока разложенных на поставцах серебряных кубков, потиров, дарохранилищ, братин, ковшей, чаш... Иоанн не спеша оглядывал всё, что стояло на виду, затем подошёл к сундукам. Взглядом приказал казначею открыть. Руками не касался, лишь оглядел сокровища сверху, обернулся к сопровождающим его дворецкому Михаилу Русалке и писцу Дмитрию Китаеву: всё осмотреть, описать, проверить по учётным книгам и отправить с обозом в Москву.

Он перевёл взгляд на новгородского казначея — тот стоял, опустив седую голову, было заметно, что он часто моргает ресницами, пытаясь сдержать слезу.

— Что, отец, — усмехнулся Иоанн, — жалко богатства? Молчишь? Сам вижу, жалко. Но коль уж государство у нас одно, стало быть, и казна должна быть одна!

— А если государство одно, — неожиданно заговорил старец, — отчего ты столь жесток к своим подданным, почто христиан православных без жалости губишь?

В хранилище восстала гнетущая тишина, Иоанн продолжал своими холодными глазами внимательно оглядывать старца. Наконец молвил:

— Вот и храбрец отыскался, давно я ждал, кто мне это в глаза скажет! Так знайте же: я, может быть, сотней-другой казней Русь от полной погибели спасаю! Или вы думаете, что за спиной Москвы можно и дальше, навсегда от татар спрятаться? Достанут! Не они, так немцы или шведы, или Литва. Года не проходит, чтобы от Пскова вопли не доносились о спасении. Только успеваю в помощь им полки отсылать! Что-то от вас давно они поддержки не видели! Храбрецы!

Государь усмехнулся и направился к выходу. Но приостановился:

— Что в глаза упрёк не побоялся сказать, молодец, отче. А за дерзость — в монастырь отправлю, чтоб другим неповадно было. Прощай!

Иоанн приклонил голову перед дверью, — он не вмещался в неё полным ростом, — и вышел. Казначей остался передавать свои сокровища новым владельцам. И думал, кому можно доверить тайну о том, что спрятано. Придумать пока ничего не смог.

Иоанн же перед уходом из собора остановился перед святыней новгородской — иконой Спасителя, сидящего на троне, греческого письма, из Корсуня. Он много раз молился перед нею, ценил.

— Взять и её в Москву, — приказал он дьякам.

Ответом на приказ были лишь слёзы собравшихся в Софии святителей новгородских.

Своё сорокалетие, которое выпало на 22 января 6987 года по принятому у русичей счёту времени — от Сотворения Мира, или на 1480 год от Рождества Христова, Иоанну пришлось отмечать вдали от дома. Что и говорить, торжество выпало не из радостных, город был в трауре, оплакивая свои жертвы и потери. Конечно, новгородцы несли подарки, вина, но праздника не получилось.

Как оказалось, не зря спешил Иоанн покончить с новгородскими делами. Не успев ещё как следует распорядиться своими новыми приобретениями, землями и городами, назначить наместников, подсчитать доходы, как получил известие, что его брат, Борис Волоцкий, поднялся со всем своим двором и воинством и двинулся в сторону Углича к брату Андрею Горяю. Жену и детей отослал поближе к литовской границе — в свой Ржевский удел, подальше от Москвы. Манёвр Бориса был не совсем ясен, Углич располагался в противоположной стороне от возможных союзников мятежных братьев — от Новгорода, Пскова и Литвы, путь лежал по московским и тверским землям. Неужели братья хотели, объединившись и воспользовавшись случаем, повторить попытку Шемяки и захватить Москву? Гонцы сообщали, что полки брата по пути грабят села и деревни, люди бегут в леса, прячутся, замерзают, города запираются. Сын сообщал, что Москва тоже села в осаду, что в городе тесно, народ напуган, все ждут быстрейшего возвращения своего государя и защитника.

С той же скоростью, с какой собирался Иоанн в Новгород, заспешил он назад, наспех завершив самые срочные дела, передоверив их наместникам. Обошёлся на этот раз без торжественных и многолюдных проводов с трапезами и подарками, не забыв, правда, взять с собой в обоз самое ценное, отнятое у казнённых и высланных, в том числе и новгородские святыни — чудотворные иконы. Взял он с собой и новгородских попов Дионисия и Алексия, которые покорили его своей грамотностью, начитанностью, умением мыслить, а главное, своей преданностью ему, государю Московскому. Кроме того, они были уверены и имели доказательства, что никакого конца света на Руси, который все предсказывали и ожидали в 7000-м году, то есть через тринадцать лет, не предвидится. Это вселяло оптимизм. Хотел Иоанн прихватить с собой и протопопа Святой Софии Гавриила, да отложил до другого случая: надо было оставить своего человека в самом сердце всё ещё враждебного ему города. А Гавриил доказал свою преданность Иоанну, рассказав всё известное ему о недругах Москвы, в том числе и о архиепископе Феофиле.

Иоанн уехал, Новгород же, раненный в самое сердце, остался оплакивать своё горе.

Глава XIV
ГРОЗА НАД МОСКВОЙ

Принимая все меры предосторожности, высылая во все стороны разведку, чтобы ненароком не столкнуться с войсками братьев, Иоанн спешил домой. Все эти дни он напряжённо думал: что побудило братьев-заговорщиков собраться в Угличе? Если не желание идти на Москву, то что же? Может быть, они не знают о событиях в Новгороде? Навряд ли! Скорее всего, в самом деле хотят напасть на Москву, надо опередить их!

13 февраля, в неделю сыропустную, то есть в воскресенье, Иоанн был уже дома. Братья с полками в это время поднимались из Углича и теперь уже объединёнными силами двинулись ко Ржеву, где их ждало семейство Бориса. Андрей Угличский также взял с собой семейство — жену, детей и весь свой двор. Государь через сыщиков внимательно следил за всеми их передвижениями. Слушая различные сообщения, он благодарил Бога и свою решительность, что опередил братьев и Казимира, что успел усмирить и укрепить Новгород. Опереди они его, ещё неизвестно, как обернулось бы дело. Новгородцы скорее всего приняли бы мятежных князей, призвали Казимира, тот вряд ли бы отказал, видя столь мощный заговор против Иоанна. Тут уж не обошлось бы без большой крови. Теперь же Новгород лишился своих главных бунтарей, кроме того, великий князь оставил там своих надёжных воевод и наместников, среди которых был верный ему князь Василий Фёдорович Шуйский, уважаемый новгородцами. И всё же волнение не покидало его.

Однако наряду с неприятными вестями явилась и добрая. Ещё будучи в Новгороде, Иоанн узнал, что в Москву, на службу к нему, прибыли двое татарских царевичей — братья великокняжеского союзника, крымского хана Менгли-Гирея — Айдар и Нордоулат. Они-то и привезли важное сообщение: Менгли-Гирей с помощью турок сверг ставленника Большой Орды Зенебека и вернул себе крымский престол. Обрадовавшись, Иоанн прямо из Новгорода послал в Крым гонца с подарками и поздравлениями союзнику. А теперь в Москве его уже ждало ответное послание Менгли-Гирея. Хан был готов возобновить их союз и просил прислать ему тайно грамоту, скреплённую крестным целованием и печатью, с обещанием дружески принять его в Москве в том случае, если он вновь лишится своего трона, если будет изгнан врагами. Просил клятвы, что русский царь будет обращаться с ним как с государем и содействовать возвращению ему царства. Ещё он просил приглядеть за бежавшими в Москву татарскими царевичами — его братьями Айдаром и Нордоулатом, а также и за свергнутым Зенебеком, не отпускать их в Большую Орду к Ахмату, который сможет использовать их в борьбе против него, Менгли-Гирея.

Царевичи действительно ждали великого князя в Москве. Иоанн принял всех их на службу, устроил в честь них знатный пир. А сам начал готовить ответное посольство в Крым. Вскоре с большой свитой и богатыми дарами туда выехал боярин Иван Звенец. Он вёз письмо с предложением возобновить старый союз и дружбу, быть заедино перед всеми врагами. Иоанн сообщил Менгли-Гирею, что принял к себе на службу его братьев и врага Зенебека, обещал приглядеть за ними и лишить возможности вредить ему. Вёз Звенец и тайную грамоту с золотой печатью и крестным целованием, с обещанием в случае беды принять у себя друга и оказывать ему все требуемые почести.

Тем временем мятежные братья прибыли ко Ржеву во владения князя Бориса Васильевича, где его дожидалась жена с детьми. Иоанн послал к ним на переговоры своего старого верного боярина Андрея Михайловича Плещеева. Послал именно его не случайно — тот был свидетелем и участником междоусобной войны, которую вёл с дядей и братьями ещё их отец. Плещеев был среди тех бояр, которые помогли Василию Тёмному вернуть престол, и за то пользовался большим уважением в великокняжеском семействе. Иоанн наказал боярину узнать, чем недовольны братья, чего хотят. Велел передать, что не желает брани с ними, не хочет напрасно лить русскую кровь, когда кругом и так много настоящих врагов, хочет жить с ними в мире и дружбе.

Князья Андрей и Борис приняли старого боярина уважительно, но мириться отказались, в переговоры вступать не пожелали. Плещеев вернулся ни с чем.

Боялся ли Иоанн братьев? Пожалуй, нет. Он знал, что теперь сильнее их, и лишить его престола они не в состоянии, даже объединившись. Но они шли к Новгороду, рядом с ними был старый враг Москвы — Литва. И хотя были приняты все меры предосторожности, уничтожены главные противники Москвы в Новгороде, посланы туда надёжные воеводы и прочие верные слуги, тревога нет-нет да и шевелилась в душе Иоанна: мало ли что могут выкинуть эти непредсказуемые и вольнолюбивые люди? Вдруг их боязливое и нестойкое большинство примет войска братьев за силу и переметнётся к ним? Да призовут Казимира? Тогда дело не обойдётся малой кровью. Полки у братьев сильные, хорошо подготовленные. Да и литовское войско — не слабаки. Быть большой войне. А тут ещё хан Большой Орды Ахмат то и дело грозит через послов, что восстановит ханское владычество над Русью, вновь сделает её своим данником. Предпосылки для этого имеются: хан уничтожил всех своих соперников и врагов, укрепил власть, почувствовал силу...

Поразмыслив, Иоанн решил предпринять ещё одну попытку примирения, отправил к братьям новых послов. На этот раз самого почитаемого на Руси святителя, сторонника единства и укрепления государства архиепископа Ростовского Вассиана, а с ним бояр Василия Фёдоровича Образца и Василия Борисовича Тучка, да дьяка Василия Момырёва. Вновь наказал спросить, чем недовольны братья, чего желают от великого князя? Велел передать, что готов на определённые уступки, лишь бы меж ними был восстановлен мир.

Вассиан с посольством нагнал отступников уже в новгородских волостях, в ста восьмидесяти верстах от города на Молвятицком погосте. Приняли его, как и Плещеева, с почтением, слушали внимательно, во многом соглашались, ибо уважали старца с юных лет. Но и его уговоры и даже угрозы не подействовали, у братьев имелись свои далеко идущие планы, именно те, которых так боялся Иоанн: соединиться с новгородцами и Казимиром и потребовать независимости для себя. В Новгород уже были посланы гонцы с грамотами, со дня на день ждали ответа. Однако на переговоры с великим князем братья согласились, послали в Москву вместе с архиепископом своих послов — князей Василия и Петра Никитичей Оболенских.

На следующий же день Иоанн принял прибывших в своём кабинете. Получив благословение Вассиана, предложил ему сесть, послы остались стоять. Сам Иоанн ходил по кабинету, слушая спокойный доклад архиепископа.

— Всё сказал я им, государь, что ты наказывал, и от себя немало прибавил. Не пожелали они мириться, однако согласились на переговоры, послов своих прислали.

Сообщение владыки не содержало ничего неожиданного. Иоанн понял лишь, что братья неспроста стояли под Новгородом, чего-то выжидали и тянули время. Скорее всего пытались склонить новгородцев к союзу, уговаривали впустить их в неприступную новгородскую крепость. Стало быть, не очень-то хорошо знали о происшедших там событиях, коли столь решительно и опрометчиво поднялись с мест. Или всё ещё на что-то надеялись? Что ответят им бывшие вольные граждане, а ныне его подданные? Иоанн надеялся узнать это ненамного позже самих братьев, ибо регулярно получал донесения от наместников о всех делах новгородских.

— У братьев твоих много на тебя обид накопилось, сын мой, — продолжал тем временем Вассиан, — но, думаю, послы его лучше тебе об этом доложат.

В низком поклоне предстал перед Иоанном князь Пётр Никитич Оболенский, переглянувшийся предварительно с братом. Видно, они загодя решили, кто из них будет докладывать первым. Разогнувшись и переминаясь с ноги на ногу, явно волнуясь, боярин заговорил:

— Обиделись, государь, братья твои на то, что ты отчину покойного вашего брата Юрия не всю им поделил, большую часть себе забрал, что взял также себе города и волости матери вашей, Переславль и Радонеж, владеешь ими и братьям части не даёшь...

Иоанн недовольно поморщился, он уже не в первый раз слышал эти претензии на владения покойного Юрия, теперь вот прибавились споры и за матушкины земли. Он хотел сразу возразить, но сдержался, решил дослушать.

— А ещё, государь, обидел ты моего господина Андрея Большого тем, что дал великое княжение сыну своему, а не ему, следующему по тебе брату, а такого испокон веку не бывало!

Тут уж Иоанн не сдержался, пришёл в ярость.

— Вот он чего захотел!!! — вскричал он. — Куда замахнулся?! И ты это слышал, владыка? И ты смолчал?

— Нет, я не молчал, — спокойно ответил старец, оставаясь сидеть на стуле и опираясь руками на свой массивный, позлащённый сверху апостольский жезл, — да разве ж вам нужен чужой опыт?

Мудрый Вассиан замолк, низко склонив голову, не желая раздувать словами гнев великого князя. А тот действительно рассерчал не на шутку:

— Стало быть, мой брат Андрей захотел на моё место, государем сделаться! Я ведь предчувствовал это! Потому заранее сына своего преемником назначил, чтоб привыкли люди к его царствованию, чтоб новая междоусобная война землю нашу не поглотила...

Иоанн обернулся и пристально глянул на застывшего в полупоклоне Оболенского:

— Да с чего это вы взяли, будто испокон веку не бывало, чтобы на Руси княжение передавалось от отца к сыну, и что переходило оно лишь старшим в роду? Да наш же отец московское княжение взял мимо дядьёв своих! Разве забыли вы об этом? Ещё князь Мстислав повелел так поступать, и отчину свою он сыну передал, а не брату, и я великое княжение сыну своему даю, и более о том речи быть не должно, и никаких переговоров вести я об этом не собираюсь. А про земли матери передай братьям, что хоть она и старица, да пока сама ими владеет и отдаст их кому пожелает, я же лишь управляю волостями её. И почему они, у матери не спросив, на меня гневаются?

Ещё накануне Иоанн решил, что ради мира надо уступить братьям. Он надумал предложить честолюбивому Андрею города Калугу и Алексин и удовлетворить этим хотя бы одного из братьев, видимо, зачинщика. Если их союз распадётся, главное дело будет сделано. Но Оболенским говорить ничего не стал, решил, что лучше это сделают тайно его бояре Образец и Тучка. 27 апреля 1480 года вновь, в третий раз, государевы послы отправились к братьям. Они застали их уже в Великих Луках. И на этот раз те отвергли перемирие, желая получить большего, чем предлагал им Иоанн. Они и не скрывали, что послали гонца к Казимиру с предложением принять их на службу и ждали от него ответа. С тем великокняжеское посольство и возвратилось в Москву.

Теперь Иоанн принял отказ братьев от примирения гораздо спокойнее. Из Новгорода от своего наместника князя Василия Фёдоровича Шуйского он получил сообщение, что братья действительно стояли под его стенами и просили впустить их в крепость, но им было отказано. Они пытались слать воззвания своим сторонникам, но большинство из них уже были арестованы и казнены, либо высланы. Если кто и остался в живых, тот хранил молчание. Правда, стража перехватила одно безымянное ответное послание братьям, в котором говорилось, что они явились слишком поздно. Шуйский даже не стал его изымать, сам повелел доставить по назначению.

С полным триумфом вернулся и посол из Крыма Иван Звенец. Он заключил союз с ханом Менгли-Гиреем, который подписал грамоту с обещанием быть во всём союзником государя всея Русии. Особенно пришлась по душе хану тайная грамота с золотой печатью. Кто более, чем он, дважды изгонявшийся с престола, мог оценить обещание надёжного убежища в случае очередной неудачи? К тому же видел: Иоанн не обижает принятых к нему на службу знатных татар, содержит их в почёте и довольствии. В ответной грамоте Менгли-Гирей обещал вместе воевать и мириться, иметь общих друзей и врагов, наблюдать все движения Ахмата и Литвы, тайно или явно мешать их замыслам, словом, действовать во всём заедино. Теперь покоя Казимиру Литовскому не видать! А значит, можно быть более твёрдым с мятежными братьями. И великий князь решил более никаких переговоров с ними не вести, положившись в этом деле на Господа и Пречистую Его Мать.

Однако бережёного Бог бережёт, и Иоанн отправил к Казимиру малое посольство с тем, чтобы осторожно предупредить: не принимай мятежников, чтобы избежать осложнений с Москвой. А для большей убедительности послам было велено проболтаться о заключении мирного договора меж великим князем Московским и крымским ханом. Возможно, это возымело своё действие, а может быть, сказалось нежелание Казимира взваливать на себя огромные расходы по содержанию немалого числа русичей, прибывших к нему без своих уделов, которые если и можно было взять, то только войной. Как бы там ни было, но король отказался принять мятежников, выделив лишь для проживания их семьям захудалый городок Витебск.

Известие это было радостным для великого князя. Теперь, без посторонней поддержки, братья становились для него не опасны.

В это самое время, сразу же после заключения тайного договора о дружбе с Крымом, в Москву прибыло посольство от хана Ахмата из Большой Орды. Как всегда шумное, многочисленное и нахальное, оно расположилось в своём представительстве на Ордынке. Посол потребовал, чтобы великий князь немедленно принял его или сам явился к нему.

Иоанн встретил гостей, стоя на высоком балконе неподалёку от Золотой лестницы. Он не пожелал спуститься вниз, как это было принято когда-то прежде, не стал кланяться басурманам. Пожилой нарядный татарин медленно, как бы нехотя, сам поднялся по лестнице, вдоль которой стояли и приветствовали его многочисленные московские бояре, подошёл к Иоанну, но не поклонился до земли, как делали иные послы и как это стало принято в последние годы, а лишь кивнул головой, подчёркивая таким образом особое своё положение, а пожалуй, и равенство с государем Московским. Это одно уже не понравилось Иоанну, который в последнее время всё более привыкал к поклонению и почитанию многочисленных иностранных гостей и своего окружения. Он отвернулся от посла и пошёл вперёд в приёмную палату, сел на свой трон. Следом входили по заведённому порядку и рассаживались на свои места бояре. Ордынцу стул не предложили, и он остался стоять посередине палаты перед московским государем. Это ещё более рассердило гостя, приехавшего, видимо, с особой миссией от своего хана. Судя по всему, татары хорошо знали о мятеже братьев и о готовности Казимира Литовского присоединиться к ним, это придавало им уверенности в своих силах. Посол начал говорить грозно и бесцеремонно, мешая русские слова с татарскими, но его все хорошо понимали:

— Мой господин велел спросить тебя, великий князь, отчего ты не чтишь его, своего господина, отчего относишься без должного уважения к его послам, отчего вот уже девять лет не платишь дани? Мой господин, царь Большой Орды, хочет восстановить старый порядок и требует, чтобы ты возобновил выплату дани и, за все годы собрав её, сам привёз к царю или прислал с сыном. Если не исполнишь повеление моего господина, то он сам придёт на твою землю, пленит её, а тебя своим рабом сделает!

Оскорблённый таким обращением, Иоанн схватил посох, стоявший, по обычаю, рядом с креслом-троном, и замахнулся им на своего гостя:

— Я сейчас покажу тебе дань! Скажи своему повелителю, что я и сам теперь сил и чести имею не меньше его! Пошёл вон отсюда, пока жив! Проваливай сегодня же со своей басурманской шайкой, и чтобы я вас в Москве больше не видел!

Гость не заставил повторять приказ дважды — стремительно вышел вон. На следующий день государю доложили, что ханское посольство поднялось и отбыло из Москвы. Иоанн приказал не задерживать незваных гостей.

Немного успокоившись, великий князь понял, что погорячился. Немедля снарядил он очередное посольство к крымскому хану с вестью о происшедшем событии, подчеркнув, что выгнал посла их общего врага ради него, друга своего Менгли-Гирея. Просил, если будут какие вести из Орды, — сообщить, а понадобится, и помочь. Теперь оставалось ждать, как станут далее разворачиваться события.

Софья, узнав, как супруг её поступил с ханскими послами, обрадовалась и похвалила Иоанна за мужество. Этой весной она, как и её муж, находилась в постоянных хлопотах. Не успел её младший долгожданный и богообещанный сынок Васенька встать на ножки, как она разрешилась от бремени ещё двумя мальчиками. Словно Господь, наградив её один раз, решил и далее быть щедрым по отношению к ней. Сыновья Георгий и Дмитрий родились на шестой неделе поста, 23 марта, днём. Едва оправилась Софья от родов, как пришлось принимать дорогих гостей: в Москву из Рима прибыл её непутёвый братец Андрей с дочерью Марией, Софьиной родной племянницей. Её хоромы становились тесными для гостей, теперь тут вместе с великой княгиней жили пятеро детей, с которыми постоянно должны были находиться няньки, кормилицы и прислуга. Потому гостей, даже Марию, разместили в гостевых великокняжеских хоромах. Но племянница большую часть времени проводила с тёткой и её боярынями. Софья не могла налюбоваться на племянницу. Когда она выезжала из Рима, девочке было чуть более десяти лет, теперь она превратилась в красивую стройную девушку с тонкой талией и пышными вьющимися волосами. Более всего понравилось тётке, что несмотря на своё не совсем высокое происхождение — Софья считала мать племянницы непутёвой женщиной, — девушка чертами лица, осанкой, глазами, словом, породой, удалась в Палеологов и чем-то была похожа на саму Софью.

— Постарел ты, братец, — сделала она замечание Андрею при очередной встрече, оставшись с ним и с племянницей наедине.

Хотя, если уж быть объективнее, он не постарел, а располнел и обрюзг, опустился от безделья, от пристрастия к спиртному и развлечениям, от беспутной жизни, которой отличался смолоду.

— Да не с чего мне молодеть-то, — горько усмехнулся братец, оглядывая в очередной раз богатые Софьины хоромы, иконы с золочёными и серебряными окладами, драгоценные кубки на поставцах, посуду.

Сумел он достойно оценить и украшения сестрицы, её наряд, дорогие серьги, перстни, бесценное ожерелье на шее, сверкающее крупными алмазами, рубинами и прочими каменьями, цену которым царевич знал превосходно. Когда-то и ему немало перепало от родителей. Но всё уплыло к ростовщикам, было пропито и проедено, прожито. Теперь, когда пришла пора выдавать замуж дочь, оказалось, что для неё нет не только приданого, но и средств на самую захудалую свадьбу. А с таким-то наследством и женихов достойных не находилось. Поразмыслив, Андрей нашёл единственный выход: везти свою единокровную дочь, потомка великого рода без подобающего к титулу материального приложения, к сестре, в надежде пристроить девицу у неё. Сама-то она, судя по всему, не бедствует...

— Не с чего молодеть-то, — повторил Андрей. — Как нищие живём. Папского содержания на хлеб да воду едва хватает, не дай Бог тебе, сестрица, узнать такое!

— Неужто я не знаю? — усмехнулась Софья. — Я свою чашу испила досыта.

— А я вот всё пью и никак не выпью... И помощи ждать неоткуда.

Андрей многозначительно глянул на Софью — как среагирует богатенькая сестра на его жалобу. Та и бровью не повела: сан, положение научили её быть сдержанной. Да и порода, навыки, полученные с рождения, давали себя знать. Видя равнодушие царевны к намёкам, гость продолжил:

— Да я уж человек конченый, как-нибудь доживу свой век, дочь вот жалко, не в монахини же ей отправляться — вся надежда на тебя...

— Племянницу в беде не оставлю, — тут же твёрдо пообещала Софья, как о деле, давно уже решённом. — Есть у меня на примете женишок — хорош, лучше не придумаешь!

— Кто это? — встрепенулся Андрей.

Мария засмущалась от такого разговора и, покраснев, опустила голову. Она не впервые слышала жалобы отца на безденежье, и эти жалобы глубоко оскорбляли её, казались постыдными. Узнав же о предполагаемом женихе, она и совсем смутилась. По пути в Москву отец не раз говорил ей, что бросит её там либо попросит сестру выдать замуж. Девушка боялась неизвестности, хотя пример тётки вдохновлял её. Но как же стыдно всего просить!

Софья сразу поняла, что нужно родственникам, и избавила их от унизительных просьб. Мария почувствовала в душе тёплую благодарность к тете и, подняв на неё тёмные глаза, жалобно улыбнулась. Софья подбодрила её ответной улыбкой:

— Не волнуйся, Мария, я тебя в беде не оставлю. Жених и в самом деле хорош. Двойной родственник мужа моего: по матери — двоюродный брат, по отцу — троюродный. Он потомок почитаемого тут, на Руси, великого князя Дмитрия, победителя татар, по прозвищу Донского. Зовут жениха Василий Михайлович. Его отец, удельный князь Белозерский, уже передал сыну в управление небольшое княжество, тут уделом называется, Верейское. Богатый князь, молодой и славный. Уже и в походах не раз отличился, за что прозвище Удалой получил. Лицом пригож. Его матушка — моя боярыня, княгиня Елена Ярославна, родная сестра моей свекрови, вдовой великой княгини Марии Ярославны. Так вот, она уж жаловалась, что давно пора сына женить, наследника заиметь. У них он — единственный сын и наследник, второй помер недавно, потомства не заимел. Так что жених твой после смерти родителя огромное владение иметь будет.

Софья взглянула пристально на племянницу, чтобы увидеть её реакцию на свои слова, но та сидела смущённая и молчаливая. Зато братец ухмыльнулся:

— Да возьмёт ли такой славный жених бесприданницу-то? — засомневался он, прикидывая, что если попадётся дочери такой богатый жених, то там будет чем поживиться и ему, дочка небось не откажет отцу в помощи.

— А это уж моя забота, — твёрдо заявила Софья, — придётся похлопотать. Приданое Марии достанем. Государь своей казны от меня не прячет. Всё, что принадлежало великим княгиням, — теперь моё, я распоряжаюсь сим богатством. Смею сказать, что тебе, братец, ничего подобного видеть не приходилось.

Глаза Андрея сверкнули желтоватыми огоньками — он не мог равнодушно слышать о драгоценностях. Заметив это, Софья пожалела о сказанном.

«Теперь ведь не отстанет, будет выпрашивать, — подумала она. — Да что делать, всё одно, нельзя нищего брата с пустыми руками отпускать. А Иоанн не обеднеет!»

Она не ошиблась в своём предположении. Андрей не стал откладывать «на потом» интересную для него тему:

— Может быть, и правда, сестра, не видал я настоящих сокровищ? Так ты уж покажи мне, малоопытному. Очень мне любопытно на твоё богатство полюбоваться.

— Покажу, покажу, — пообещала Софья, — и не только поглядишь, но и для себя что-нибудь возьмёшь!

— Бог тебя не забудет, сестрица, коли о моей бедности не забудешь, — удовлетворённо забубнил Андрей.

Дочь смерила его плохо скрытым презрительным взглядом. Она вспомнила многочисленные сцены ссор родителей из-за денег, вспомнила, сколько горя принёс отец семье неумением их зарабатывать и беречь и способностью быстро растрачивать. Неужели она теперь избавится от его бесконечного нытья о высокой значимости их рода и о его бедности? Неужели тётка устроит её судьбу? А почему бы и нет? Вон как хорошо устроилась она сама! Живёт в славе, почёте, в богатстве. А какой двор у неё, сколько слуг! А сколько серебра и золота на столе, как прекрасно их кормят! Конечно, её муж — государь большой земли. Но даже если муж Марии и будет победнее, всё одно она станет независимой княгиней, будет носить дорогие красивые наряды и украшения, иметь знатного мужа и не услышит более бесконечного отцовского нытья о его несчастной доле.

Мария подхватилась со своего места и грациозно склонилась перед Софьей, сидящей в красивом кресле:

— Благодарю тебя, тётушка, за твою заботу, век буду благодарна, если поможешь мне.

Софья одарила племянницу ласковым взглядом:

— Неужто брошу тебя? Ты у меня единственная племянница, я уж постараюсь, чтобы ты не бедствовала. Попрошу государя — муж не откажется мне помочь, может, даже сам сватом станет. А ему-то уж и вообще никто перечить не посмеет.

— Только не хочу я, тётушка, нелюбимой женой быть, против воли на себе женить кого-то, — лепетала девушка.

— Это не твоя забота, дитя моё, — улыбнулась царевна. — Я и вовсе мужа до свадьбы не видела, а любовью Господь нас не обидел. Всё в руках Всевышнего. От великой любви порой через год пыль одна остаётся. А будешь вести себя умело — любого мужика приручить сможешь, если он не дурак, конечно. Лицом и умом Бог тебя не обидел, остальному научим. Да принимайся русский язык учить, без него тебе тут трудно будет. Учителей я тебе определю.

Софья встала с кресла, погладила легонько племянницу по чёрным вьющимся волосам. Приближалось время обеда, во время которого так поражали её родственников дорогие золотые и серебряные приборы и сосуды, кубки и чарки. И, конечно, разнообразие изысканных дорогих блюд. Ныне ждали самого государя. На будущее же Софья наметила пригласить к обеду свою боярыню Елену Ярославну Белозерскую, мать предполагаемого жениха. А может быть, стоит поговорить и с её родной сестрой, со свекровью Марией Ярославной? Показать ей невесту? Софья, не откладывая, принялась продумывать план сватовства.

Для начала, после небольшой подготовительной работы, она показала племяннице Василия Верейского издали. Это произошло во время праздничного богослужения в новом соборе Успения Богоматери. Василий Удалой Верейский, как и все удельные князья, часто бывал в Москве, имел в крепости собственные, родительские хоромы.

Высокий, красивый и молодой князь, с игривой улыбкой на губах, произвёл неизгладимое впечатление на младшую византийскую царевну. И она, конечно же, постаралась показаться ему. Для начала привлекла его внимание — это сделать было нетрудно, ибо все желали поглазеть на прибывшую из Рима хорошенькую племянницу государыни с непривычно ярким смуглым лицом и тёмными, как у тётки, глазами. Мария одарила его долгим, загадочным взглядом, не забыв тут же смутиться и опустить длинные ресницы. Затем — менее коротким, но более выразительным. И, кажется, сразу же зацепила женишка. Тот заинтересовался высокородной незнакомкой и с интересом начал поглядывать на неё.

Поинтересовавшись для порядка мнением племянницы, Софья подготовила ещё одну встречу. Узнав, что Василий Удалой находится в очередной раз в Москве, она намекнула мужу, что неплохо бы устроить семейный обед в честь её брата Андрея, на который просила пригласить лишь великокняжеских родственников с жёнами. Иоанн охотно откликнулся на просьбу жены и организовал такой обед в своей средней трапезной палате, куда призвал сына Ивана, матушку Марию Ярославну, брата Андрея Меньшого, многочисленных своих родичей с супругами: Холмских, Патрикеевых и прочих. Ну и, конечно же, дядю князя Белозерского Михаила Андреевича с женой Еленой Ярославной, матушкиной сестрой, и сына их Василия Верейского.

По заведённой традиции гости рассаживались в строгом порядке по положению и старшинству, у каждого было своё место, причём женщины сидели за отдельными столами и тоже по своему особому порядку. И так уж совпало, что Василий Верейский и Мария Палеолог оказались на виду друг у друга. Софья, правда, успела шепнуть племяннице, что здесь же, в гостях, присутствуют и ещё два холостяка: сын и соправитель государя великий князь Иван Иванович и родной брат государя князь Андрей Васильевич Вологодский. Мария незаметно осмотрела обоих. Наследник даже не глянул в её сторону — нелюбовь его к Софье незамедлительно перекинулась и на её племянницу.

Князь Андрей тоже был неплох собой, но сердце Марии уже тянулось к князю Верейскому. Ей всё более нравился именно Василий, и это новое приятное чувство приводило её в восторг, глаза её блестели сильнее обычного, щёки покрылись соблазнительным румянцем. Они пристально наблюдали друг за другом, даже когда смотрели в разные стороны. Он видел, как её длинные гибкие пальцы, выдавая волнение, не спеша скользили то по скатерти, то по собственному платью, перебирая жемчужины на нём, невзначай замирали у груди, поднимались к изящной шее, обрамленной замечательным русским ожерельем. Знать бы ему, сколько энергии потратили тётка с племянницей, чтобы сделать девушку ныне неотразимой! Они чувствовали, что нравятся друг другу, и оба наслаждались сознанием этого. Они ели, пили, механически отвечали на чьи-то вопросы, но оба уже были заняты лишь одним: они наслаждались обществом друг друга, они вели незримое, неслышное общение. Ещё не сказав ни слова друг другу, они уже превращались в единое целое, соединяясь своими мыслями, потоками энергий и эмоций.

«А вдруг всё это только чудится мне, и он вовсе не заинтересован мною?» — спрашивала она себя, и кровь замирала в ней от такой мысли. «Нет же, нет, этого не может быть, вот он снова глядит на меня...»

— Ну и как тебе жених? — спросила Софья племянницу после обеда.

— Ой, тётя... — только и прошептала она, не находя подходящих слов.

— Тогда, милая, не откладывая, принимайся учить русский язык, — повторяла старый свой наказ великая княгиня и добавила, — а остальное я постараюсь уладить сама.

Однако их удачно развернувшаяся охота на жениха внезапно прервалась: на Русь надвинулась новая страшная гроза.

Глава XV
АХМАТОВО НАШЕСТВИЕ. 1480 ГОД

Свершилось самое страшное, что только могли ожидать великий князь Иоанн Васильевич и вся земля Русская. Собрав войско, всей силой несметной, со всеми братьями, уланами, князьями, со всеми ордынцами, способными держать оружие, на Москву двинулся хан Ахмат. В конце мая 1480 года казаки-разведчики доносили, будто бы татарское полчище столь велико, что в степи конца его и края не видать. Идут не спеша с большой поклажей, кибитками, шатрами, со множеством коней, часть из которых они использовали во время длительных походов в пищу, подолгу стоят на привалах. А из Литвы шпионы сообщали, что это нашествие не обошлось без участия великого князя Казимира, который будто бы уговорил Ахмата на войну против Руси, известив его о ссоре Иоанна с братьями, о волнениях в Новгороде, обещал прислать в помощь свои войска. Доносили также, что Казимир ссылается с Ахматом гонцами, которые беспрестанно скачут с запада на восток и обратно.

Получив такие вести, Иоанн немедленно созвал к себе думу боярскую. Люди сходились во дворец в тревоге: весть о движении Большой Орды молнией разнеслась по всей христианской земле, и народ замер в ужасе. Иные, кто находился ближе к югу, к Дикому полю, хватали самое дорогое и, нагрузив возы, уже двинулись на север. Города-крепости готовились к осаде. Старые, опытные воеводы вздыхали, обмениваясь мнениями по пути в государеву приёмную думскую палату. У молодых горели глаза: предстоял случай отличиться с истинным врагом, а не лупцевать своего невинного брата-новгородца!

На думе мнения собравшихся сразу же разделились. Старики колебались, особенно те, кто пережил набеги ордынцев на Москву. Хоть и случилось последнее их значительное нашествие почти четверть века назад и было оно безуспешным, опытные бояре хорошо помнили грозную силу ордынцев.

Главные воеводы Иоанна — Иван Юрьевич Патрикеев, Фёдор Давыдович Палицкий, братья Тучковы-старшие, Василий Иванович Китай, Семён Иванович Ряполовский высказываться не спешили: думали.

Более молодые — великий князь Иван Молодой, Данила Холмский, Иван Васильевич Оболенский-Стрига и его три брата Ярослав, Александр и Пётр, Василий Михайлович Верейский-Удалой и некоторые другие были единодушны: свобода или смерть. Они призывали готовиться к сражению, не пожалеть крови своей за веру православную.

— Мы обязаны защитить русскую землю от поганых, — явил свой мощный голос Данила Холмский.

Его поддержал и родич великокняжеский Василий Верейский-Удалой:

— Что тут думать, надо срочно собирать войска! Неужто мы не повторим подвиг деда нашего Дмитрия Иоанновича, за победу свою прославленного под именем Донского?

Раздалось ещё несколько уверенных голосов с призывом постоять за отчизну. Но явились и колеблющиеся. С места поднялся окольничий Иоанна, взятый им от умершего брата Юрия, Иван Васильевич Ощера.

— А помните вы, чем закончился подвиг нашего героя Дмитрия Донского? Кто забыл, поднимите летописи и прочтите! Молчите? Так я напомню! Через два года после победы на Дону пришли поганые на Москву с местью во главе с ханом Тохтамышем. Великий князь бежал на север, будто бы собирать войска, ибо обезлюдела земля русская после того сражения и не могла дать надёжного отпора. Осталась Москва без защитников. Обманом вошли татары в крепость, растерзали всех её жителей, осквернили и сожгли храмы, резали детей малых, издевались над жёнами. Город был забит людьми, а в живых никого не осталось. Представить страшно, не то что пережить. Ограбили и пожгли Москву до нитки. Всё сызнова начинать пришлось. Опять начали дань платить татарам непомерную. А земля наша обезлюдела настолько, что до сию пору едва восполнилась... Не лучше ли было лишь частью из уничтоженных богатств от варваров откупиться, чтобы земля наша жить в спокойствии продолжала? Как это многие деды и прадеды наши делали? Малости пожалеем — всё потеряем.

Ощера, закончив, медленно осел на лавку, и в государевой приёмной палате наступила тишина. Народ думал. Первым нарушил молчание наследник государя, великий князь Иван Молодой:

— Отец, не слушай этих опасных речей! С тех давних пор много времени утекло, сил у нас и войска прибавилось, Русь окрепла. Посмотри, какие у нас храбрые талантливые воеводы, какие доспехи, оружие! Разве можно сравнить с татарскими? Ты погляди, какие они к нам приезжают? Только и умеют, что попрошайничать да требовать. Неужто мы снова станем им дань платить? Снова станем рабами? Отец! Даже думать о том невыносимо!

Взволнованный, лишь недавно огрубевший молодой голос всколыхнул замолкнувших было бояр, воевод. Многие начали переговариваться между собой, кивать головами, одобряя речь наследника. Иоанн впервые по-новому взглянул на сына. Тому пошёл двадцать второй год, но это уже не был тот нежный, молчаливый и послушный юноша, который с восхищением смотрел на отца и во всём старался подражать ему. Иоанн увидел взрослого, вполне сформировавшегося воина с уверенным голосом, с широкими плечами и крепким телом. Он был пониже отца, но ничуть не уступал ему силой и мощью, случись им сразиться в рукопашной, ещё не известно, кто бы одолел — сорокалетний отец в расцвете сил или этот только что оперившийся молодец.

Одобрительно гудели молодые князья-воеводы, им понравилась речь наследника:

— Хорошая смена растёт нашему государю! — донеслось до Иоанна, и незнакомая прежде волна ревности колыхнулась в нём. Но её подавила законная гордость — это же его сын, и надобно радоваться таким похвалам.

— А ты что молчишь, богомолец мой? — обратился Иоанн к Геронтию, который тихо сидел рядом на стуле, скрестив руки на своём тяжёлом жезле.

— Я, сын мой, слушаю и думаю. Я, однако, считаю, — возвысил он голос, — что не должны мы отдать нашу землю христианскую, свои храмы на поругание супостатам, народ русский православный на погибель. Долг твой, долг государя, — защитить свою паству от неверных. Возложи надежду свою на Господа и иди смело на врага, Господь не оставит тебя, всё в Его власти. А мы будем денно и нощно молиться за тебя и твою победу.

— Дай мне слово, государь, — тихо заговорил находящийся тут же величественный старец Вассиан Ростовский.

Он в последние два месяца безотлучно находился в Москве, прилагая немалые усилия к примирению Иоанна с братьями его, и теперь вёл переговоры с их матушкой-инокиней Марфой, обсуждая с ней, как уладить это дело. После спора по поводу Кирилло-Белозерского монастыря он всё ещё находился в натянутых отношениях с митрополитом, но теперь полностью поддержал его:

— Прошу тебя, государь, не осуди моего худоумия, ибо берусь советовать мудрейшему. Тут вот напомнили, — Вассиан недобро глянул на толстяка Ощеру, — что великий князь Дмитрий Донской бежал от Тохтамыша, и тебя этим запугивают. Но сначала ты вспомни, как этот твой прародитель великое мужество и храбрость показал на Дону над теми же сыроядцами окаянными! Сам наперёд бился, не пощадил живота своего для избавления христиан, не испугался множества татар, но, не сомневаясь нимало, воспрянул на подвиг, наперёд выехал и лицом стал напротив окаянного разумного волка Мамая, желая восхитить из уст его словесное стадо христианских овец. За это и Бог послал ему на помощь ангелов и мучеников святых; за это и до сих пор восхваляется Дмитрий и славится не только людьми, но и Богом. Так и ты поревнуй своему прародителю, и Бог сохранит тебя; если же с воинством своим и до смерти постраждешь за православную веру и святые церкви, то блаженны будете в вечном наследии...

Вассиан хотел ещё что-то сказать, но горло его перехватило от избытка чувств, и он замолк, опустив свои повлажневшие глаза.

— А ты что скажешь, Михаил Андреевич, — обратился Иоанн к дядьке своему, князю Белозерскому, внуку Дмитрия Донского.

— Я готов с оружием постоять за землю нашу русскую, — негромко, но твёрдо молвил немолодой уже, располневший и поседевший князь. Думаю, государь мой, мы сможем одолеть супостата.

Высказались ещё несколько старейших бояр, поддержавших необходимость обороняться.

— А ты, Григорий, что молчишь? — обратился Иоанн к своему осторожному и умному советчику, опытному в житейских делах боярину Григорию Андреевичу Мамоне.

Тот, поколебавшись какое-то мгновение, погладив руками свой объёмный живот, решил ответить откровенно:

— Прости, государь, меня за мою дерзость, мне было бы проще согласиться с иными храбрецами и сказать тебе, мол, иди и сразись, но я, памятуя об истории нашей, хотел бы предостеречь тебя. Вспомните, сколь храбр и горд был герой Литовский, великий князь Витовт, завоевавший много русских городов. Было у него огромное войско, много храбрых воевод, огнестрельное оружие. Он нисколько не сомневался в своей победе над ханом Тимуром. Однако разгромили его враги в бою у реки Ворсклы. Хотел Витовт удивить мир, а снискал один стыд, лишился войска, оставил беззащитными свои владения, начал платить дань непомерную. А ведь хан предлагал ему почётный мир ещё до сражения! Или вспомни отца своего Василия Тёмного! Вспомни пленение его татарами в Суздальском бою и к каким тяжёлым последствиям привело это? Не лучше ли договориться о мире и откупиться посильными средствами, как это делали предки наши, чем терять лучшие силы русские на полях сражений?

— Одумайся, что говоришь, боярин! — одёрнул Мамону святитель Ростовский Вассиан. — Сколько времени утекло с тех пор? Разве не окрепло за это время государство Русское и его воинство? Разве не окреп дух его? Разве прежнее ныне воинство татарское? Погляди, что делается у сих нехристей окаянных? Брат брата убивает, сын на отца руку поднимает! Самозванцы трон захватывают, царями себя величают! Неужто ты, государь законный, Богом венчанный и Богом утверждённый, в царях пресветлейший, пред самозванцем смиришься, о мире молить будешь? Неужто оставишь на поругание наши храмы святые, народ свой православный? Не слушай, государь, этих людей, хотящих честь твою переложить в бесчестие и славу твою в бесславие, выйди смело навстречу безбожникам, освободи землю Русскую от нечестивого Ахмата: ангелы снидут с небес в помощь тебе; Господь пошлёт тебе от Сиона жезл силы и одолеешь врага!

Вассиан гордо поднял свою седую голову и оглядел презрительно Мамону, но тот не заметил этого: печально и бесстрастно смотрел он в пространство, вниз, к ногам государя своего. И непонятно было, то ли слышит боярин осуждающие горячие слова гордого старца, то ли замер в страхе перед грядущими испытаниями и уже ничего не воспринимает.

Иоанн же продолжал сидеть в своём прекрасном, недавно лишь сотворённом новом кресле-троне с двумя приступочками, возвышаясь над боярами и святителями, и это придавало уверенности и важности ему. Он старался быть спокойным и царственным, уверенным в себе, что вполне удавалось ему, по крайней мере внешне. Хотя внутренние сомнения непрестанно терзали теперь великого князя. Он внимательно выслушивал все доводы — большинство из них не раз уже прокручивались в его собственной голове, но он страшился принимать какое-то определённое решение.

Пока собирался совет, Иоанн успел уже переговорить с матерью и с женой. Обе женщины были убеждены, что настала пора показать свою силу ордынцам. Поразило его единодушие святителей, которые не просто советовали — требовали стоять насмерть за землю свою, за народ. Конечно, требовать-то легче, за крепкими стенами в крепости сидя. Да и случись что, им терять нечего, старцы своё отмолились и давно готовы предстать перед Богом... А ему только сорок стукнуло. И у него шестеро детей. И дело всей его жизни — государство Русское — только-только на ноги встаёт, мощь набирает, силы копит. Сейчас оно, как кречет на взлёте. Эх, ещё бы годков десять! Тверь присоединить, Смоленск вернуть, оружия огнестрельного побольше наковать... Хотя и теперь, что говорить, войско в походах на Новгород и татар казанских натренировано, порядок понимает, снаряжение у всех наготове. Воины опытные, да и молодые тоже хороши, страха не ведают! А главное, народ в основном единодушен: надо сражаться за Отечество!

Иоанн поднялся, взял посох, распрямился, не сходя со ступеней, высокий и даже величественный в своих царских ризах, в сверкающей каменьями шапке-короне на голове:

— Будем готовиться к сражению, воеводы. Силы так или иначе собирать необходимо. Немедля шлите посыльных в свои уделы или поезжайте сами — поднимать войска. С передовым полком пойдёт к Оке навстречу татарам князь Данила Холмский и...

Он оглядел лица воевод, чтобы выбрать нужную кандидатуру, но со своего места вскочил молодой пылкий наследник, в лице его была решимость, а в глазах — моление:

— Пошли меня, отец, прошу тебя!

— Хорошо, — чуть помедлив, молвил Иоанн, — отправишься вместе с князем Данилой, с детьми боярскими и с московским войском в Серпухов, туда теперь движется хан Ахмат. Ты, Андрей, — обратился он к меньшому брату, — поведёшь свои полки в отчину свою, Тарусу, ибо точно не известно ещё, к какому месту выйдут татары, надо все броды на Оке закрыть, не дать им переправы. Теперь, в полноводье, ханские войска не смогут легко одолеть Оку, ваше дело их к своему берегу не подпускать, время протянуть, чтобы мы успели полки собрать и привести к вам подмогу. А теперь — в храм, будем молить Господа, чтобы не оставил нас...

И вновь, как и перед предыдущими походами, спокойная и размеренная московская жизнь закипела, забурлила, замелькала. Давно не видывала Русь такого смятения. Всё её население от самой Москвы и до берегов Оки с напряжением следило за передвижениями войск. Куда двинутся они? Будут ли противостоять врагу, не отступят ли? Уходить с семьёй и скарбом на север или спрятаться за стены близлежащих крепостей? Ведь придёт враг-злодей, хорошо, если просто жизни лишит, так ещё и поиздевается, детей и жён в плен погонит, свету белому не рад будешь! Но, с другой стороны, бросить теперь же хозяйство, уйти, потерять всё — легко, поди-ка наживи снова! А если воеводы русские оборонят землю родную, не допустят врага, — тогда вернёшься на пустое место, — всё одно с голоду подыхать! Может, всё-таки повременить, остаться стеречь дом, растить урожай, ухаживать за скотиной? Вот и ломал голову мужик-христианин, следил напряжённо за движением войск, чтоб не прозевать момент, когда надо будет бежать от Орды, если не впереди, то хотя бы следом за полками, — жизнь всё же главнее всего. А пока прятал хозяин, закапывал в землю всё самое ценное, держал сани с лошадьми наготове.

Иные же и не ждали: собирались на скорую руку и двигались к матушке-Москве. Она, милая, коли потребуется, защитит и обогреет. А если помирать, так на миру и смерть красна! Шли люди и к другим укреплённым крепостям. Потянулись по всем дорогам повозки, доверху нагруженные собранным за жизнь богатством, за ними плелись коровы-кормилицы, самые дорогие после детей члены семьи. В деревнях и не защищённых стенами поселениях оставались лишь старики, дорожившие родным домом больше, чем жизнью своей. Подмосковные дворы и крепость наполнялись знакомыми, родичами, многие сразу же двигались далее на север — к Ростову, Дмитрову, Угличу. Навстречу беженцам, к югу, по тем же дорогам двигались войска во главе с воеводами: князьями, боярами, наместниками. За какой-то десяток дней вся Русь пришла в движение.

8 июня тронулись из Москвы к Оке в Серпухов первые русские полки под командованием великого князя Ивана Молодого. Шли с ним лучшие русские воеводы, среди которых был Данила Холмский, многие дети боярские. К тому времени к Тарусе уже подходил со своими дружинами младший брат великого князя Андрей Вологодский. Русь готовилась к битве.

Сам Иоанн оставался до поры в Москве, собирая сведения о продвижении Ахмата, контролируя, кто сколько бойцов снарядил на битву, слал гонцов в Тверь, Владимир, Суздаль и прочие русские города с требованием немедленно высылать помощь. Случалось, давал денег в долг на снаряжение войска, ибо многие потратились на недавний новгородский поход и не успели ещё пополнить свои запасы. Среди первых должников Иоанна оказался его братец Андрей Молодой. Он заложил часть своего фамильного серебра, но средств на покупку нового оружия и выплату денег новобранцам всё равно не хватило, и он обратился к великому князю. Иоанн выделил брату из своей казны десять тысяч рублей серебром. С прежними займами князя Андрея, которые тот сделал для выплат подаяний и на подарки в Орды, в Казань и на содержание служилых царевичей, долг его составил 30 тысяч рублей. Не имея ни семьи ни детей, Андрей деньги не считал и собирался рассчитаться со старшим братом после очередного сбора урожая.

Не мешкая, вновь отправил Иоанн посольство в Крым к Менгли-Гирею. Для верности призвал к себе крымского царевича Нордоулата, потребовал его дать верных слуг из татар, знавших степь как родной дом, чтобы именно они доставили послание. Ибо попавшись на глаза своим ордынским сородичам, они могли уйти от них без подозрений. В послании Иоанн спрашивал у Менгли-Гирея, собирается ли тот исполнить их договор и послать войска на Казимира Литовского, союзника Ахматова, а возможно, и на самого хана.

Состоялся с Нордоулатом у Иоанна и ещё один важный разговор. Государь потребовал, чтобы царевич отплатил за его хлеб-соль, исполнил свой служебный долг. Тот должен был вместе с князем Звенигородским Василием Юрьевичем Ноздреватым спуститься на больших судах с хорошим войском вниз по Москве-реке, до Оки, а затем по Волге до самого гнезда ордынского, до Сарая, и разорить его до основания, ибо Иоанн получил сведения от служивших ему татар-казаков, что остались там старики и дети с жёнками, что все способные воевать мужчины двинулись громить и грабить русскую землю.

— Конечно, путь не близкий, окружной, да и опасный, — напутствовал Иоанн Нордоулата, — но по воде вниз плыть нетрудно, да и с казанскими татарами у нас теперь мир, думаю, задерживать они вас не станут.

Нордоулат слушал молча, лишь жестами выражая своё согласие и покорность. Непросто было соглашаться идти с войском громить своих беззащитных сородичей, но и отказаться он не смел. В Москве оставались его жёны и дети, тут его обеспечивали жилищем и хлебом. Не забыл он и судьбу брата Айдара. Когда тот минувшей весной вздумал спорить с великим князем, требовать незаслуженных почестей и грозить, что в случае отказа он уедет в Большую Орду, к Ахмату, Иоанн, не долго думая, приказал посадить его с семейством на простую телегу и отправил под надёжной охраной в заточение на север, в Вологду. Нордоулат знал, что этого давно уже требовал их старший брат Менгли-Гирей, что он будет доволен. Ему не хотелось повторить судьбу Айдара. И он начал готовиться к походу на Сарай.

Братья... Теперь костью в горле Иоанна стоял его конфликт с братьями. Он со дня на день ждал, что они пришлют на переговоры своих бояр. Ибо теперь деваться им было некуда. Новгородцы отказались принять их. Казимир Литовский даже не пустил на свою территорию. Мятежники могли податься к псковичам, но в тех Иоанн был уверен: они ни разу не подводили его, оставались верными во всех ситуациях. Ныне в Пскове наместником и воеводой стоял Василий Васильевич Шуйский — человек грубый, невоздержанный, но верный и надёжный, к тому же и храбрый. Стало быть, деваться братьям некуда, в шатрах долго не проживёшь — без средств, без кормов. Но и мириться с ними тотчас Иоанн на сей раз не желал: слишком глубоко засела заноза от обид, причинённых ими. Ведь трижды посылал он к братьям на поклон своих послов-бояр, трижды они отвергли его протянутую руку. Разве мог он теперь с лёгкостью, по первой их просьбе, пойти на мировую? Ах, если бы не Ахмат! Он бы показал им! Теперь же осторожный голос нашёптывал ему: гляди в оба, не отталкивай их слишком резко, не дай Бог, подадутся братья к Ахмату! Конечно, это маловероятно, не захотят же они быть проклятыми своим народом!

И всё же... Не случайно ведь всё кругом так совпало: мятеж братьев, Новгород, нашествие Ахмата, готовность Литвы к походу? Да ещё и нападение немцев на Псков, о котором только что сообщили псковские гонцы, снова молившие о помощи. Хорошо, что он успел вырвать у новгородцев мятежное жало, окончательно усмирить их! А одни братья ему теперь не страшны, не столь уж велика их сила, чтобы её пугаться. Хотя теперь каждая дружина на счету. Тут надо всё просчитать, всё продумать.

Немало тревожился Иоанн о том, как поступить с женой и с малыми детишками, которых было уже у него пятеро. Старшей, Феодосии, только что исполнилось пять лет, двое младших родились только что, 23 марта, едва головки держать научились. Софья после получения известий о движении татар страха не показала, стояла на своём: басурманам надо давать отпор, хватит быть рабами. Уже распорядившись о сборе войск, Иоанн начал важный разговор с супругой:

— Тебе, Софья, надо с детьми и казной отъехать на север, в Вологду, а если потребуется, так и ещё дальше.

Они находились в опочивальне жены, куда он зашёл после полного забот дня. Она готовилась ко сну, расчёсывала свои по-прежнему густые чёрные волосы, заплетала их в косу. Он скинул свои сапоги и прямо в одежде улёгся на кровать.

— Отчего молчишь, неужто не страшно остаться здесь? — переспросил он. — А вдруг татары крепость возьмут?

— Разве ты это допустишь? — удивилась Софья.

— В жизни всё возможно. Что, если Господь отвернётся от нас за грехи наши? Москва без тебя не опустеет. В случае же беды дети наши целы останутся, казна сохранится, всё можно будет начать сызнова. Если даже и в другой земле, с казной не пропадём.

— Я, конечно, всё сделаю, как ты велишь, мой господин. Только что люди скажут, если увидят, что государь свою семью подальше отсылает? Что боится семьёй своей рисковать?

— Думал я об этом. Только все мои предки подобным образом всегда поступали. И герой наш Дмитрий Донской, прадед мой, которого мне теперь в пример ставят, когда приходил Тохтамыш, семью свою из Москвы увёз, и мать моя, когда тридцать лет назад Ногайская орда на Москву шла, с нами бежала в Углич, и другие великие княгини так же поступали, детей своих спасая. Для меня в этом деле главное не мнение народное, а государственная и моя выгода. Так что собирайся, жёнушка дорогая. Чем быстрее, тем лучше. Зови своих боярынь с собой, которые захотят поехать. А я пошлю с тобой старых бояр своих верных — окольничего Андрея Михайловича Плещеева и Василия Борисовича Тучкова. Они за казну мою и за тебя с детьми отвечать будут головами. Охрану с вами снаряжу верную. Отправитесь сначала в Вологду, в братову крепость, на севере нет надёжнее. Терема его теперь пустуют. Если случится беда и татары приблизятся, пойдёте дальше, в Кириллов Белозерский монастырь, а то и в Каргопольскую обитель и даже на Соловки. Иноки кирилловские проводят вас. Места там хлебные, рыбные, голодать не придётся. Да и денег у вас с собой будет достаточно, Нифонту дары с собой возьмёшь, он поможет беду переждать. Да побольше тёплой одежды приготовь и для себя, и для детей. Может статься, дело затянется, а на севере холодает рано... Впрочем, о мелочах позже поговорим, время ещё терпит.

Иоанн поднялся, надел свои сафьяновые сапоги, затянул пояс.

— Ты куда, мой господин? — встрепенулась Софья, которая до того, застыв на стуле, слушала наставления супруга и не могла представить, как она двинется в путь с оравой женщин, детей и прислуги.

— Передохнул рядом с тобой, пора и честь знать, дел теперь много!

— Так ведь уже ночь на дворе! Какие дела? — Софья подхватилась и приблизилась к мужу, пытаясь лаской остановить его.

Он похлопал её по спине, погладил по голове и отстранил от себя:

— Недосуг теперь, правда! Успеем ещё попрощаться. А ты теперь же начинай сборы, подумай да напиши, что с собой надо взять, с кем переговорить. Чем быстрее отправишься, тем мне легче будет решения принимать, пора уже войска в Коломну вести, всё почти для этого готово. А чтобы народ не волновался, матушка наша старица Марфа решила тут, в Москве, остаться вместе с митрополитом и Ростовским Вассианом. Я одобрил её решение, а ты собирайся, жёнушка...

Иоанн поцеловал Софью в щёку и поспешил ретироваться, ибо ещё минута-две и он готов был бы остаться, побросав свои неотложные дела, чтобы заснуть в обнимку с этой роскошной полнотелой женщиной, которая вот уже восемь лет не могла приесться ему, доставляя каждый раз полное и истинное наслаждение. Ему же теперь необходимо было поберечь силы и энергию.

Софья в растерянности осталась стоять одна посередине просторной опочивальни. В данный момент она думала не о предстоящей трудной дороге, а о том, что впереди снова долгая разлука с мужем, которого ей и без того часто недоставало.

Татары продолжали медленно двигаться по Дикому полю, склоняясь ближе к Литовскому княжеству. Они явно что-то выжидали. Скорее всего — обещанных полков своего союзника Казимира Литовского. Далеко в стороне остались Рязань, Переславль, которые, узнав о движении татар, приготовились уже к осаде, выставив свои пушки, коими Иоанн успел снабдить их. Приготовились к осаде и другие города, стоящие по берегам Оки. Эта река словно самим Господом была создана для охраны Московского княжества, а теперь и всей Руси, от неожиданных набегов диких орд грабителей. Она, вместе со своим притоком Угрой, плавно протекала по всему юго-восточному подбрюшью Русской земли, ограждая широким потоком её важнейшие жизненные центры от всех возможных врагов, будто оберегая, обнимая её снизу своими голубыми ласковыми руками. Не случайно русичи называли порой Оку поясом Богоматери. И в полную меру пользовались помощью реки, создав вдоль всего её протяжённого русла со своего, левого берега крупнейшие города-крепости: на востоке — Муром и Городец-Касимов, на юге — Коломну, Каширу, Серпухов, Тарусу, Калугу, которые в любой момент готовы были выставить свои мощные пушки, принять сотни новых воинов с севера и превратиться в неприступные. Иоанн не жалел средств на их укрепление, на оснащение новым оружием. Особой в этом ряду была любимица государя Коломна — главный форпост Москвы с самого опасного южного её направления, почти в самом центре Оки. Тут, за мощными стенами, находилась государева резиденция с собственным дворцом, с теремами для бояр и воевод, для прислуги и дружинников, несколько монастырей, которые, как известно, тоже в любой момент готовы были превратиться в хорошо защищённое прибежище для войск, имелась тут и надёжная тюрьма, где теперь томились пленные новгородцы. По нескольку раз в году Иоанн сам лично навещал Коломну, совершенствуя оборонную её мощь, поставлял туда лучшие пушки и пищали, порох, прочее снаряжение. Узнав о движении татар, великий князь первым делом приказал привести в полную боевую готовность свою любимицу-крепость, снарядив туда несколько дружин.

Ахмат тем временем двигался по западной стороне Дикого поля, у верховья Оки, вдоль литовских земель, мимо севших в осаду Мценска, Одоева, Любутска. Он всё ждал полков короля Польского и великого князя Литовского Казимира. В это время к противоположным берегам Оки уже стягивались основные русские войска. От Серпухова, где стояли полки великого князя Ивана Молодого, до Тарусы, где расположился государев брат Андрей Вологодский, и далее, выше по реке, до самой Калуги — кругом видели татары на противоположном берегу русские отряды, которые молодецки гарцевали на конях, точно пускали мощные стрелы, а то и пищали, пробивавшие даже через реку немудрёные татарские доспехи, чаще — тегиляи на вате. Ордынцы не оставались в долгу и тоже отправляли звонкие стрелы, но те с трудом достигали противоположного берега, в лучшем случае, посвистев над водой, уже неопасно падали рядом с русичами. Зато татары были горазды на угрозы и проклятия, их пронзительные голоса разносились далеко над водой, призывая «русь» немедля сдаваться и, пока не поздно, молить о пощаде.

Так продолжалось более месяца. Казимир на подмогу хану всё не являлся, а вскоре стало известно, что союзник московский Менгли-Гирей сдержал слово и напал на Литву всеми своими силами, так что Казимиру пришлось не нападать, а самому защищаться: теперь ему было не до Ахмата и не до Москвы. Крымские татары громили Подолию, жгли села, грабили и гнали жителей в плен. Один же Ахмат пока не решался нападать на русичей — переправляться через широкую полноводную реку значило положить понапрасну половину своего войска и обречь его на поражение. Тем более, что хорошо вооружённый многочисленный противник стоял твёрдо и грозно.

Появилась у татар и другая проблема: огромное войско требовало регулярного питания. Взятые с собой запасы за два месяца были подъедены, остатки живности в брошенных сёлах и деревнях также моментально растаяли. И хоть татарские воины и кони считались совсем неприхотливыми в еде, но и для них голод — не тётка. Посовещавшись со своими мурзами и уланами, Ахмат решил, прежде чем предпринимать решительные шаги, подкормить войско и пополнить запасы пищи. Поэтому ордынцы двинулись к щедрому и обильному пропитанием Дону. А оттуда он мог направиться к любой из окраин Руси — и к Коломне, и к Кашире. Оттого русское войско вынуждено было рассредоточиться на протяжении сотен километров и напряжённо следить за всеми продвижениями противника.

У Иоанна даже затеплилась надежда, что Ахмат вернётся с войском в свои улусы. Но вскоре гонцы донесли, что тот не собирается отступать, и что его разведчики регулярно являются к берегам Оки в самых разных местах, выискивая броды. А вскоре, побродив по Дону и пограбив села, ордынское войско вновь повернуло к северу. А там — ближайший путь к Москве через Коломну либо Каширу, возможно, через Серпухов. Медлить было более нельзя, и Иоанн, проводив супругу с многочисленной свитой и казной на север, сам приготовился в поход.

26 июля 1480 года, на рассвете, как и сто лет назад, сквозь настежь распахнутые ворота — Фроловские, Никольские и Константино-Еленинские с развёрнутыми знамёнами двинулись вперёд славные русские полки, провожаемые духовенством с крестами и чудотворными иконами и множеством простого народа. Перед отправлением, не отступая от древних традиций, Иоанн отстоял утреню, помолился перед прахом своих прародителей в храме Михаила Архангела, получил благословение митрополита Геронтия и духовника своего Вассиана Ростовского, прочих святителей. Все они наказывали крепко оборонять свою отчизну и не уступать врагу, сами же обещали день и ночь молить Бога, его Пресвятую Мать и всех святых, чтобы помогли русичам одержать победу.

В Москве, в осаде, оставались дядя государя князь Михаил Андреевич Верейский и наместник, князь Иван Юрьевич Патрикеев с матушкой великого князя инокиней Марфой, митрополитом и прочими святителями. Провожавший своих защитников народ толпился на Торговой площади, стоял у ворот вдоль дорог, жёны кричали что-то вслед мужьям, некоторые плакали. Стучали копыта коней, тявкали собаки, звенели голоса. Жила надежда.

В Коломне их ждали уже тверские полки во главе с князем Михаилом Андреевичем Дорогобужским, присланные на подмогу великим князем Тверским Михаилом Борисовичем. Государь был доволен таким послушанием. Впрочем, на сей раз уже никто не посмел не подчиниться его приказу. Не было лишь полков мятежных братьев. Иоанн знал, что в начале июля они десять дней простояли под Псковом, грабя окрестности, и ушли оттуда по просьбе псковичей, не желавших принять их и тем вызвать недовольство великого князя. Ушли добром, получив от горожан взятку в двести рублей, да с посада содрав ещё пятнадцать. Разведчики доносили, что братья вернулись в новгородские земли и теперь стоят там, обирая местное население. Ну ничего, со временем всё с них взыщется!

В отличие от ордынцев, русские войска не страдали от недостатка продовольствия. Государь ни на минуту не забывал о снабжении дружинников, на них теперь работала вся страна, со всех обширных её концов свозили к Оке обозы с продуктами. Да и местные крестьяне, ещё не бежавшие на север, готовы были отдать последнее, на коленях стояли перед своими защитниками, только бы те не смалодушничали, не отступили, не бросили их дома и храмы на растерзание зверю пострашнее Змея Горыныча невиданного. Время же наступало самое обильное для трудолюбивого крестьянина, июль с его разнотравьем — самая лучшая пора и для коней, и для всей домашней живности. На огородах спели овощи, хватало и запасов хлеба.

Правда, бездействие порой тяготило и расхолаживало бойцов, но это вынужденное безделье было не совсем обычным: противник находился совсем рядом, иногда на расстоянии полёта стрелы. Оттого дозоры ни на минуту не смыкали глаз, день и ночь всматриваясь в противоположный берег, следя за малейшими передвижениями и приготовлениями татар, вслушиваясь по ночам в каждый шорох и всплеск воды. Любой из воинов знал, чем чревато бывает внезапное нападение врага. Князья нередко лично проверяли дозоры, и даже великий князь Иван Молодой с охраной мог явиться в любое время и в любое место для контроля.

Исправно выполняла свой долг государева шатёрная служба. Была задействована почти вся подмосковная Барашевская слобода, где жили шатёрники. В несколько часов в чистом поле оборудовались обширные городки, укрывавшие людей от дождя и зноя, — такие городки стояли теперь в десятке мест вдоль реки, вились дымки над кострами, тянулась обычная полевая жизнь, которой в последние годы хлебнул вдоволь каждый дружинник, участвовавший в походах к Пскову против немцев, на Новгород, Казань, Пермь. Чтобы народ не скучал, воеводы регулярно проводили учения, воины соревновались в точности и дальности стрельбы, дрались в кулачных боях и на саблях, перетягивали канаты, ловкостью своей хвастали борцы и прочие умельцы. Свободных от дежурств воинов отпускали на охоту, кто-то удил рыбу. Случались и конфликты и даже драки, но висящий над всеми дамоклов меч настоящей опасности не позволял преступать невидимую черту, отделявшую развлечение от серьёзной драки, каждый берёг силу и ловкость для настоящего дела.

Да и татары не давали долго скучать: их быстрые и подвижные отряды то и дело появлялись на противоположном берегу в самых разных местах, порой совершенно неожиданно. Немедленно сообщали об их появлении или передвижении воеводам, а затем и государю. В сентябре стало ясно, что Ахмат движется вверх по Оке в сторону реки Угры, которая, впадая в Оку, как бы перехватывала у неё эстафету бережения русских земель, прикрывая собой юго-западную её сторону. На Угре имелись неплохие броды, и Ахмат наверняка планировал переправиться через них. Оттого Иоанн, не мешкая, отдал приказ войскам двигаться к Калуге, стоящей неподалёку от впадения Угры в Оку, и там тоже перекрыть все броды, не давая врагу воспользоваться ими. По всему было видно, что Ахмат, так и не дождавшись помощи Казимира, решил не отступать в свои улусы, а дать бой. Стало быть, дальше тянуть ему было не резон, наступила осень с её сыростью, приближались настоящие холода, каждый новый день прибавлял ордынцам проблем с питанием, со снабжением войск, да и с одеждой, которая у татар была легковатой.

Надежды Иоанна на то, что Ахмат, побродив вдоль Оки, отступит, рухнули. Его снова начали терзать страхи и сомнения. Воинство татарское было в самом деле огромным. Когда они поили свои табуны, казалось, что течение реки замедляло свой ход. А что если татары всё-таки возьмут верх? Что тогда? Разве может он, Иоанн, доверяться слепой случайности? Стенам московской крепости уже более ста лет, во многих местах они обветшали и могут не выдержать мощных ударов тарана. Хорошо ещё, что у татар пока нет пушек. Конечно, осаду крепость могла выдержать достаточно длительную, запасов продовольствия в ней хватило бы на несколько месяцев, а воды родниковой — на бесконечно долгое время. Но это всё пригодится лишь в том случае, если выдержат стены. А если нет?

Иоанн вновь и вновь перебирал варианты возможных дальнейших событий. Может быть, ещё не поздно пойти с Ахматом на мировую, не рисковать? Послать ему богатые дары, пообещать дань умеренную да помириться? В конце концов он до сих пор собирает со всех удельных князей, с братьев взносы в фонд расходов на татар, а уж около десяти лет не платит дани из этих средств. Таким образом, тут скопилась изрядная сумма! Откупиться от басурман и дальше наращивать силы, беречь своё воинство, продолжать собирать Русь воедино, лепить из народа государство! А уж потом, в будущем, стряхнуть этих ордынцев, как пыль с башмаков. Тем более, что они сами злобно изничтожают друг друга, надо лишь выждать!

А теперь... Теперь он рискует не только своей собственной жизнью и судьбой, но и всей землёй своей, всем народом, верой его, своими великими целями, накопленными сокровищами, храмами. Да за один только новый собор Успения с его драгоценными иконами и росписями не жалко никакого золота, лишь бы не отдать его татарам на разорение и уничтожение! А в Москве вот уже месяц ждут его послы от братьев, желающих примирения. Что и говорить, несколько лишних полков в сражении не помешают. Надо на всякий случай написать завещание. Поговорить ещё раз с боярами... Да, надо вернуться в Москву, посоветоваться с матушкой и митрополитом, с духовником Вассианом, попытаться убедить их, что не обязательно ввязываться в войну, рисковать всем сразу, надо попробовать откупиться от татар, спастись малыми жертвами. А на случай, если всё же Ахмат заупрямится и придётся держать оборону, необходимо серьёзнее подготовить город к длительной осаде, как минимум разгрузить от лишнего народа, от детей и стариков, выслать часть беженцев и посадских дальше на север, необходимо пожечь посады, чтобы лишить Ахматовы войска удобств при осаде и дымовой завесы при штурме. Надо сделать много иных распоряжений. Время пока терпит.

Терзаемый сомнениями, отдав в войсках необходимые распоряжения, Иоанн всё же выехал с несколькими дружинами и охраной в Москву. С собой взял лишь славного воеводу князя Фёдора Давыдовича Палицкого. Тот не посмел ослушаться.

Вид приближающегося к Москве русского войска во главе с великим князем вселял ужас в оставшихся ещё в сёлах и деревнях людей. Народ решил, что государь бежит с поля боя, что сражение проиграно и следом за ним идут татары. Движение дружин сопровождали вопли женщин, плач детей, люди кидались собирать вещи, грузились на телеги и бежали следом. То там, то тут раздавались гневные осуждения в адрес государя, о которых докладывали ему наушники:

— Налоги с нас брал, а дань пожалел платить хану, разгневал его, а теперь бежит, выдаёт нас татарам!

— Когда в стране тишь да гладь, храбр наш государь с мирным народом воевать, одних новгородцев сколько пограбил, погубил! А как настоящая беда — куда храбрость делась?

Это мнение народное было отчасти справедливым, но оттого не менее обидным и раздражающим.

В Москву государь прибыл 30 сентября, как раз к обедне. Предупреждённые гонцами о его приезде, навстречу, на Соборную площадь, вышли святители в окружении оставшихся в осаде бояр и множества народа. Лица встречавших являли собой тревогу и недоумение.

Митрополит Геронтий дрожащей рукой перекрестил сошедшего с коня Иоанна и молвил в тревоге:

— Отчего, сын мой, ты от войск ушёл, неужто так силён враг и так слабы русичи, что ты поражения испугался? Не гонятся ли враги за тобой? Не посрамлены ли воины русские?

— Нет, отец, не тревожься, полки наши крепко держат оборону на Оке и Угре, я же вернулся на совет с вами, святителями нашими, с боярами, с отцом моим духовным...

Иоанн встретился с грозным взглядом седого величавого старца Вассиана и впервые в жизни не выдержал чужого взора, отвёл свои всегда дерзкие и самоуверенные глаза в сторону, устремив их в землю.

— Прости мне дерзость мою, благоверный и христолюбивый государь наш и великий князь Иоанн Васильевич, — тихо, но грозно заговорил суровый святитель Ростовский, сразу оценив и прозрев все сомнения Иоанна, которого знал с детства и чьи потайные мысли научился как духовник улавливать неведомыми путями без словесного изречения. — Как же же ты мог, Богом венчанный и Богом утверждённый, во всех царях пресветлейший царь, как мог ты в бегуна обратиться? — продолжал святитель всё тем же тихим, но напряжённым, до крайности взволнованным голосом. — Почему ты, не бившись с татарами, с их царём самозваным, бежал от них? Ты что же народ свой басурманам выдаёшь? Ведь вся кровь христианская, ими пролитая, на тебя падёт! Ты что, смерти боишься? Так ведь нет людей бессмертных, любой из нас умрёт, и ты умрёшь, у каждого свой рок, и никто его не избежит, ни человек, ни зверь, ни птица. Если ты боишься — дай мне твоё воинство, я хоть и старый и немощный, — поведу его в бой против татар...

Вассиан говорил тихо, чтобы слышали один лишь государь да те, кто находились рядом, но вокруг стояла столь оглушительная тишина, что казалось, будто вся эта толпа, вся масса людей не только слышит его, но и сама говорит этим тихим голосом святителя, осуждая малодушие своего государя.

Когда старец замолк, ожидая ответа своего духовного сына, тот, наконец, пришёл в себя. Ему надо было немедленно убедить собравшихся, что он не трус, что не прятаться за крепкими стенами явился он в родной город. Он осерчал на своего духовника за дерзкую речь, но виду не подал.

— Не бросил я войско, богомолец ты мой, — ответил он старцу, но говорил громко, для всего народа. — Стоит войско наше твёрдо, держит оборону по всей Оке, готово дать отпор басурманам. И я скоро вернусь к нему. А чтобы вы уверились, что не боюсь я врага, что не идёт он за мной по пятам, не останусь я в крепости, остановлюсь в Красном селе, за городом. А пришёл я сюда, чтобы ещё раз святым иконам помолиться за победу, чтобы с вами, со святителями и старейшинами, посоветоваться, как нам поступить, стоит ли рисковать судьбой государства и народа нашего. Если решим стоять — надо готовиться и посады пожечь. Но ведь можно попытаться примириться с ханом, откупиться от него с малыми потерями, не допуская до больших, как это многие предки наши делали. Тем паче, что клятву наши отцы давали ордынцам, что не поднимет наш народ меч на них!

— О клятве мы уже говорили с тобой, благородный государь мой, — не смягчившись, будто терять ему нечего, столь же сурово и сдержанно отвечал Вассиан, взяв на себя чрезвычайно рискованную миссию обличения не забывающего обид самодержца. — Если клятва была вынужденной, то нам поведено прощать и освобождать от таковой, и мы, святейший митрополит и весь боголюбивый собор, разрешаем тебя от этой клятвы и благословляем идти с оружием на Ахмата не как на царя, а как на разбойника, хищника и богоборца. Ибо лучше, солгавши, жизнь получить и народ свой спасти, нежели истинствовать и погибнуть, и обречь свою землю на опустошение и осквернение.

Старец перевёл дыхание и оглянулся на митрополита, стоявшего рядом, потупив взгляд. Старые бояре тоже помалкивали, лишь некоторые кивали в знак одобрения архиепископа.

Голова Вассиана была непокрыта, и прохладный осенний ветер теребил седую прядь его волос. Громко и сердито каркнула рядом ворона, нарушив повисшую над площадью тишину. Не дождавшись ни от кого словесной поддержки, Вассиан тяжко вздохнул и продолжил:

— Ещё раз молю величество твоё, боголюбивый государь, не прогневайся на смирение моё, что дерзнул величеству твоему резкие слова говорить, но то ведь твоего же ради спасения, потому что дело наше напоминать вам, а ваше — нас, святителей своих, слушать. Повторяем тебе: смело иди на врага, стань освободителем земли своей, христоименитым людям от сего окаянного нового фараона, от поганого самозванца Ахмата! Прежде поработили татары Русь за грехи наши, за малодушие отцов наших. А ты покайся от всего сердца, дай обет Господу блюсти правду в судах, любить народ свой, не употреблять насилия, оказывать милость к виновным. И Господь явит милость свою тебе, Богом утверждённому царю, и пошлёт Он в помощь тебе Ангелов и Святых мучеников, и смятение найдёт на врагов твоих, и одолеешь их, и погибнут они. И дарует тебе Всевышний Царство славное, и сынам сынов твоих из рода в род вовеки. А мы собором святительским день и ночь молим Его: да рассыплются племена нечестивые, хотящие брани, да будут омрачены молнией небесною и яко псы голодные да лижут землю языками своими! Иди, сын мой, государь мой, помолись с нами и возвращайся к воинству своему!

Вассиан склонил перед Иоанном свою гордую седую голову, дабы подчеркнуть превосходство самодержца и не задеть самолюбия его.

Поняв, что всё необходимое сказано, митрополит Геронтий двинулся к собору Успения Богоматери. Вновь взлетела к небу мольба всенародная о спасении от напасти страшной, нечаянной.

Иоанн сдержал слово: отстояв молебен и даже не заходя в свои покои, дабы не пугать и не раздражать народ, он выехал за стены города и расположился в своём загородном дворце в Красном селе.

В Москве действительно накопилось много неотложных дел. Великий князь решил начать с главного: написал завещание. Он сделал это, не откладывая. Затем ему предстояло встретиться с послами мятежных братьев. Всё произошло, как и следовало ожидать: поболтавшись по чужим землям, дождавшись холодов, мятежные князья поняли, что больше деваться им некуда, как идти на поклон к государю. Прежде послов пожаловала к Иоанну его матушка-инокиня и слёзно молила помириться с братьями. О том же просил и митрополит Геронтий, на следующий же день явившийся в Красное село. Что ж, минута для примирения наступила самая подходящая, перед лицом опасности надо было забыть свои обиды. Иоанн пошёл всё-таки на уступки братьям, которые, впрочем, предлагал и прежде. Старшему, Андрею, отдал Можайск, другому, Борису, утвердил подаренные матушкой села, да ещё прибавил от себя несколько волостей. Всё это — при условии, что мятежники навек признают его и наследника Ивана Молодого своими государями и пообещают быть с ними во всём заедино. Не мешкая, утвердили с послами грамоты, и те помчались к братьям с приказом немедленно явиться с полками к полю предполагаемой брани, к Кременцу.

Вызвал к себе наместника московского Ивана Юрьевича Патрикеева и приказал, приготовив народ, пожечь посады. Часть беженцев из Москвы решили перевести на осаду в Дмитров, ибо она не могла вместить всех нуждающихся в защите. Часть народа отправили и далее — в Переславль.

Ещё раз поговорил со своими боярами, с митрополитом и с матушкой, большинство из них были убеждены: надо дать отпор врагу, а не искать мира с ним. Пригласил Иоанн к себе и духовника своего, Вассиана, который сам к нему ни на второй, ни на третий день не явился, хотя и был в здравии и присутствовал на всех молебнах. Видно, не хотел старец лишний раз напоминать государю о суровой встрече в крепости, гневить понапрасну. Но у великого князя приутихла обида на его горькие слова. Тем паче, что сопровождал он их столь уважительными титулами и таким любезным обращением, что тут никак нельзя было усмотреть преднамеренного желания принизить его, самодержца Русского, а виделась лишь любовь к своему Отечеству. Потому Иоанну особенно хотелось заручиться поддержкой святителя, оправдаться в его глазах, получить благословение.

Он принял Вассиана любезно, пригласил присесть в кресло.

— Ты когда собираешься к войску, мой государь? — сразу же напрямик спросил старец.

— Не волнуйся, отец мой, я не задержусь. Ещё один-два дня и отправлюсь. Осталось лишь подготовить Москву к осаде, пожечь посады, довезти запасы продовольствия в крепость.

— Скажи мне, сын мой, отчего ты так активно готовишь город к осаде, неужели не уверен в своём воинстве? — тревожно глядя на Иоанна, спросил архиепископ. — Думаешь, оно не сможет осилить врага? Боишься, что Господь не поможет тебе?

— Я надеюсь на победу, — вздохнул Иоанн, — но я должен предусмотреть все возможные последствия сражения. И на тот случай, если враг одолеет нас, Москва должна выдержать осаду, пока мы не соберём новые силы. К сожалению, владыка, на войне всякое случается. Если бы хан Ахмат не верил в свою победу, разве пошёл бы он на Русь? Не пошёл бы. Стало быть, и нам нельзя быть слишком самоуверенными. Да и советчики мои по-разному мыслят. Ведь, согласись, если есть возможность мирного решения, почему бы не воспользоваться ею? Почему не уберечь многие сотни христианских жизней, которые могут прерваться на поле сражения?

— Не верю я в возможность мира с Ахматом, — уверенно рассудил Вассиан. — Чую я, что пришла пора окончательного освобождения нашего от рабства. И ты, именно ты, сын мой и государь мой христолюбивый, должен снискать себе славу спасителя Отечества от врага поганого. Будь моя воля, я не задумываясь бы жизнь свою положил на суд Господен, только бы спасти землю Русскую. Молю о том Бога денно и нощно. Нет у нас другого выбора, как только сражаться и победить, либо погибнуть.

— Отчего же, владыка, — возразил Иоанн, — не в одной только Москве люди живут, можно и на север бежать. Османы захватили Царьград, а люди — вот они, по всему миру живут, и в нашей стране, и в Риме, и в других землях...

— Разве ж это жизнь? Конечно, можно, подобно беглецу, скитаться по чужим странам. Только это не жизнь. Да и можно ли, погубив вверенное тебе Богом стадо, избежать Его кары и где-то ещё спокойно воцариться? Да ежели даже в небо взовьёшься, и как орёл, посереди звёзд гнездо себе совьёшь, то и оттуда свергнет тебя Господь. Везде достанет десница Его — и в небе, и на дне морском. Молю тебя, государь, укрепись духом и не оставляй народ свой, — Господь не оставит нас.

Убеждённость и энергия Вассиана отдалили сомнения государя, и он, сделав ещё последние необходимые распоряжения и пробыв возле Москвы четыре лишь дня, вновь собрался к месту сражения. В последний раз отстоял утреню в кафедральном соборе, поклонился святым гробам и утром 3 октября в сухой, но холодный день во второй раз получал благословение и напутствие митрополита Геронтия.

Вновь стоя в храме в окружении всего духовенства, владыка благословил Иоанна крестом:

— Бог да сохранит царство твоё силою честного креста и даст тебе победу на врагов; только мужайся и крепись, сын духовный! Не как наёмник, но как пастырь добрый, полагающий душу свою за овцы, потщись избавить вручённое тебе словесное стадо христовых овец от грядущего ныне волка; Господь Бог укрепит тебя и поможет тебе и всему твоему христолюбивому воинству.

Святители дружно прогудели:

— Аминь, буди тако! Господи ти помогающу!

Когда государь уже вышел на Соборную площадь и собирался вспрыгнуть на коня, владыка Геронтий остановил его и, подняв крест, изрёк ещё одно напутствие в адрес всего Русского воинства:

— А ещё, господин мой и сын, передай защитникам всем нашим, стоящим в ополчении, что ежели случится кому из них при исполнении пречестного подвига от православной той брани убиену быть за Дом Пресвятой Богородицы и за святые церкви, и за множество людей православных, то всех их Христос искупил от адова мучительства своей кровию. И каждый из них, по Господню слову, смертию своею второе святое крещение мученическое примет и пролитием своей крови очистится, и смоет со своей души скверну от всех своих прегрешений, и за то сражение, и за благострадание телесное вечные блага воспримет, станет наследником Царствия Небесного, о чём молит каждый из нас. Да будет милость Божия на тебе, сын мой и господин!

— Аминь! Буди тако! — вновь прогудело духовенство.

Иоанн вскочил наконец в седло и в окружении воевод и охраны двинулся в путь. Колючий холодный ветер дунул ему в лицо, но он только плотнее натянул подбитую мехом шапку. Русичи знали, что такое холодная зима. Войску были уже отправлены обильные запасы тёплой одежды, собранные по всему государству, взятые из великокняжеских хранилищ.

За спиной отъезжающих под рыдания женщин воинов начинали жечь посад: семейные гнёзда, витые не одним поколением людей. Деревянные просушенные строения вспыхивали в одно мгновение и горели ярко, с треском. Долго ещё, оглядываясь, видели уходящие дружины позади себя тёмный густой дым.

Глава XVI
СТОЯНИЕ НА УГРЕ

В лето 6989 (1480 год от Р.X.), месяца октября 6 день

в пятницу приходил хан Ахмут к Угре-реке,

а князь великий Иван Васильевич с сыном своим

князем Иваном ходил против его, и прииде на Угру

князь великий месяца того же 11 день, а на Угре стоял

князь великий под 5 недели, а от Угры царь Ахмут

побежал месяца ноября 10 день в пяток,

а князь великий того же дни пошёл в Боровск,

а на Москву оба князи великие пришли месяца

декабря 28 день во вторник.

Владимирский летописец. ПСРЛ, т. 13

одолевать сомнения. По нескольку раз в день прибывали к нему с реки Угры гонцы с донесениями от сына. Одно из них, полученное им в Кременце — небольшом укреплённом городе на реке Луже, почти в тридцати верстах от места расположения полков наследника, сообщало, что воинство хана Ахмата, пограбив литовские земли и запасшись пропитанием, 6 октября, на рассвете, всей своей силой вышло к берегам Оки и, по всей видимости, собирается её форсировать, чтобы дать бой. Уже произошёл первый приступ к броду, который русичи благополучно и с малыми потерями отбили.

— И много ли пришло воинства татарского? — поинтересовался Иоанн у гонца.

— Видимо-невидимо, — простодушно ответил тот государю, — весь берег басурманами усыпан!

Не то чтобы страх, но некоторое непривычное, незнакомое прежде волнение охватило Иоанна. Стоит ли двигаться дальше? А что если татары перейдут реку, одолеют русские полки, а самого его нежданно захватят в плен? В чистом поле сделать это несложно! Хорош он будет! Вот унижение-то неописуемое, вот срам! Это, пожалуй, похуже смерти! Нет, он не имеет права продвигаться вперёд, пока не выяснит всё до тонкостей, пока не будут исключены любые случайности.

Иоанн пригласил на совет воеводу Палицкого, своих бояр, окольничих. Палицкий, всегда доброжелательный и улыбчивый, на сей раз хмурился, предчувствуя очередную задержку в пути. Он один из немногих, оставшихся с великим князем, спешил вперёд. Ближних же бояр государь, как и все цари на свете, подбирал под свой характер, и они, естественно, были под стать ему: осторожны и предусмотрительны. И Иван Иванович Ощера, и Григорий Андреевич Мамона, предугадывая сомнения самодержца, не торопили его на передовую, советовали осмотреться, напоминали, как был взят в плен казанскими татарами его отец великий князь Василий Васильевич и какой урон нанесло всё это земле Русской. Вновь предлагали попытаться заключить с ханом Ахматом мир. Иоанн и сам думал над этим. А что если хан действительно согласится помириться на приемлемых условиях? Ему ведь тоже теперь не сладко. Почти пять месяцев болтается он с войском вдоль берегов Оки и Дона, бойцы его наверняка оголодали и изодрались. Долгожданный ими Казимир Литовский так и не явился на помощь. Да Ахмат небось и сам будет рад договориться по-хорошему, получить надёжные подарки и деньги, а не губить людей и не рисковать с неизвестным пока результатом.

Палицкий просился к Оке, но Иоанн не спешил отпустить его, не желая оставаться без надёжной защиты в случае нападения ордынцев. Очередные гонцы приносили новые вести от сына: татары, не сумев преодолеть Оку, продвинулись к Угре, и там уже было отбито несколько активных атак, шли беспрерывные перестрелки, появились первые раненые и даже убитые. Пострадавших было пока немного, едва более десятка человек, но Иоанн начал опасаться за жизнь сына. Горяч он, молод, в самое пекло лезет! Старается Дмитрию Донскому подражать, который сто лет назад, переодевшись, сам ринулся в сражение рядом с дружинниками.

А что, если убьют наследника? Признанного и любимого народом, не дающего никому никаких сомнений в законности своих прав на престол? Конечно, теперь у него есть ещё сыновья от Софьи-гречанки. Но они совсем крохи. Случись что с Иоанном, смогут ли они постоять за себя? Доказать свои преимущества перед теми же мятежными братьями — Андреем и Борисом? Василию нет и двух годков, а саму Софью бояре не очень-то жалуют, считая чужеземкой, римлянкой, разрушительницей старых устоев. Не избежать новой смуты! И пойдут прахом все его замыслы! Надо призвать сына к себе, заодно и посоветоваться о переговорах с ханом Ахматом.

Поколебавшись, Иоанн пригласил к себе князя Палицкого и предложил ему отправляться в войска, но при условии, что он вместе с Холмским и Андреем Вологодским возьмёт командование полками на себя, а сына пришлёт к нему в Кременец.

— Мне надо посоветоваться с ним по делам важным, — объяснил он коротко воеводе.

Палицкий охотно отбыл к месту сражения, а на следующий день новый гонец доставил от сына ответ:

«Мы ждём нападения татар, отъехать не могу. Лучше мне умереть здесь, нежели удалиться от войска».

Ослушание сына рассердило Иоанна, но в его нынешнем положении приходилось смиряться с противодействием. И тогда он решил самостоятельно, без совета с сыном, попытаться заключить мир с татарами. Он снарядил в путь Ивана Товаркова, снабдив его щедрыми дарами.

— Скажи царю, — напутствовал он посла, — что негоже нам людей своих понапрасну губить, пусть хан отступит прочь, не трогает своего улуса.

Иоанн готов был даже признать себя вассалом Большой Орды и возобновить выплату необременительной дани, лишь бы оттянуть решающую схватку с татарами за освобождение Отчизны до будущих времён, когда Русь окрепнет.

— Особое уважение окажи главному воеводе Ахматову, князю Ордынскому Темиру, — наказывал государь. — Ему и дары особые, и поклон от меня. И посули, что и впредь его не забудем. Темир великим уважением у Ахмата пользуется, его слово за нас может стать решающим...

По приказу великого князя Товаркова с небольшой свитой переправили через Угру в лодке, днём, на видном месте, с белым флагом и с большой поклажей — с дарами, чтобы татары видели: к ним едут послы.

Вернулся Товарков достаточно быстро и весьма удручённым. Хан принял его зло и высокомерно.

— Стыдно мне, мой государь великий, даже передавать тебе то, что говорил этот злодей.

— Говори, не бойся, собака для того и рождена, чтобы лаять, — подбодрил Иоанн.

— Приказывал он передать тебе, твоё величество, что ты — слуга его и улусник, и за ослушание ты должен сам к нему прибыть, на коленях приползти, стремя коня его целовать и дань с собой за все девять лет, что не платил, — привезти. Иначе грозился взять твою землю силой, а тебя рабом сделать. А дань, так или иначе, всё одно платить придётся...

По мере того как Товарков говорил, лицо Иоанна наливалось краской, и было непонятно, то ли от возмущения, то ли от стыда, а скорее, обе причины одинаково оказывали на него своё воздействие.

— Дары, что я ему преподнёс, — продолжал посол, — он отшвырнул не глядя, говоря, что обиду, мол, долго чинили, долго и отвечать придётся. Кубки твои серебряные ногами пинал, на кинжал с золочёной рукоятью не глянул, когда тот на пол вывалился. Однако, когда я собирать дары начал, чтобы назад их забрать, коль не нужны, он раскричался на меня: «Поди вон отсюда, собака, нечего тут вещи мои трогать!» — и приказал слугам забрать всё, а меня вытолкали к реке. К князю Темиру я и подступиться не смог. В общем, не по чести он меня принял, не по чести и проводил. И ещё приказал передать тебе сие послание. Оно, видать, заранее у них приготовлено было.

Товарков протянул великому князю свёрнутое трубкой письмо с подвешенной на нём ханской печатью. Иоанн сорвал печать, развернул грамоту, прочёл. Кроме угроз и проклятий отступнику, кроме приказа немедленно явиться с «выходом» к нему в ставку, хан перечислял, сколько и какой подати желал он получить от своего вассала в будущем:

«И ты бы мою подать в сорок дней собрал: 60 тысяч алтын, а ещё 20 тысяч весной, да 60 тысяч осенью, а на себе бы носил Батыево знамение: у колпака верх вогнув, ходил... Если же моей подати в сорок дней не соберёшь, а на себе не начнёшь Батыево знамение носить, то все твои бояре своими густыми волосами и великими бородами у меня будут пол мести, а мои дворяне с хозовыми сагодаками и с сафьяновыми сапогами у тебя командовать будут...»

Дочитав, Иоанн подскочил со стула, отшвырнул грамоту себе под ноги и наступил на неё каблуком. В волнении заходил по палате, где размещались его приёмная и кабинет. Ивана Товаркова он принимал в присутствии ближних своих бояр и дьяков. Посол молча оставался стоять посередине палаты. Пройдя к окну и обратно и будучи не в силах больше сдерживать свои эмоции, Иоанн накинулся на сидящего под рукой Мамону:

— Вот ваши советы чем кончаются! Срам один, позор! Мне перед сим басурманином на коленях стоять? Стремя коня его целовать? Нет, вы слышали? Вы этого хотели?!

Иоанн выплёскивал свою злость на низко склонённые головы советчиков, которые и не думали оправдываться, но трезвая здравая мысль тем временем нашёптывала ему, что виноват лишь он один в своём позоре, и что если бы он не хотел засылать посла к Ахмату, то никто бы не заставил его этого сделать. А советчики лишь поддакивали ему так, как он сам хотел. Слушать же надо было не свой страх, а молодых воевод, сына своего, святителей, наконец, старца Вассиана Ростовского, который предрекал ему победу, а не позор.

— Но, государь, — уловив паузу, вставил своё слово старый князь Иван Борисович Тучков, чей брат теперь находился в отъезде с Софьей. — Я не советовал тебе, твоё величество, слать послов к хану, но я же теперь говорю: не жалей о сделанном. Ты совершил попытку примириться с врагом, не желая проливать понапрасну русскую кровь, стремясь спасти Отечество. Раз не получилось — делай выводы и не кори себя и советчиков своих. Сделай так, чтобы пожалел хан о поступке своём, это будет лучшая месть наша врагу за его спесь.

— Ты, пожалуй, и прав, князь Иван, — более миролюбиво ответил государь, чей гнев уже почти иссяк. Он обернулся к воеводе Оболенскому:

— Ты, князь, готовь своих воинов, завтра на рассвете все отправляемся к Угре, держать оборону. И больше никаких переговоров с Ахматом, никаких колебаний.

— Ты, Владимир, — обратился он к дьяку Курицыну, — отправь гонца в Москву к наместнику, к Патрикееву. — Пусть донесения все шлют прямо к Угре, я теперь там с войском буду стоять. Матушке-старице Марфе пусть сообщат, что внук её Иван храбро держит оборону...

Не успел он закончить наставления, как дверь распахнулась и на пороге явился дьяк Родион Богомолов:

— Государь, гонец от твоих братьев прибыл, сообщает, что к нам движутся их полки с севера, через пару часов тут будут.

— А где же сторожа наши, почему они молчат?

— Сторожа одновременно с гонцами прибыли. Мы ведь к северу так их не ставим, там путь пока безопасный.

— Хорошо, ступай, братья вовремя прибыли. Завтра вместе к Угре отправимся.

Через два с небольшим часа Иоанн уже обнимался с князьями Андреем и Борисом, словно и не было меж ними ссоры и полугодовой разлуки. Он принял их как долгожданных соратников, не было ни извинений, ни упрёков, ни угроз. Все понимали — не до того. Общение проходило по-деловому, будто они расстались лишь вчера.

— Вы готовы завтра же выступить с дружинами своими к месту сражения? — поинтересовался Иоанн у братьев.

— Мы для того и пришли, — Борис оглянулся на старшего, Андрея.

Тот подтвердил:

— Время ещё не позднее, сейчас люди наши шатры поставят, отдохнут, отогреются, можно будет дальше двигаться, поближе к славе, — пошутил Андрей.

— Я вас приглашаю сегодня на ужин к себе, — предложил братьям Иоанн, — отметим нашу встречу.

Внешний мир меж братьями был установлен. Был ли он достаточно прочен — в этом не был уверен никто из них. Но теперь их связывало общее великое дело — служение своему Отечеству и вере своей. Все обиды меркли перед этим долгом.

Наутро 11 октября Иоанн двинулся к Угре впереди большого воинства, состоящего из его собственных московских дружин и многочисленной охраны и не менее многолюдного воинства братьев. Сами они находились чаще рядом с Иоанном. Дорога предстояла не великая: тридцать вёрст для коней — один переход. Впереди скакали знаменосцы с великокняжеским стягом: золотым образом Спасителя на чёрном фоне — под таким знаменем сто лет назад победил ордынцев великий князь Дмитрий Донской.

Приближалась середина осени, которая нередко в южной Русии выдавалась умеренно тёплой и солнечной. Однако на сей раз казалось, что природа тоже приготовилась к сражению, но по-своему: задула холодным угрожающим ветром, запугивала мрачными низкими тучами, по утрам выставляла подмороженные ледяные коготки. Под копытами коней и колёсами телег похрустывал первый тонкий ледок, порывистый пронзительный ветер норовил уязвить поглубже и посильнее. Большинство из окружающих Иоанна были одеты уже по-зимнему, а сам он сидел на коне в кожухе, подбитом соболями, и в тёплой шапке. Он поднял повыше воротник, загораживаясь от ветра и мерно сотрясаясь на спине коня, закрытого от холода и ударов сабли специальным конским убором — чалдаром. Иоанн думал над превратностями судьбы: сегодня ты самодержец и государь, чья воля непререкаема, а завтра можешь стать бегуном или, хуже того, пленником...

Он вспомнил о жене, о сопровождающих её греках. Интересно, мог бы он жениться на Софье, если бы османы не захватили Константинополь и её родную Морею, более того, если бы её отец стал императором Византийским? Надо полагать, тогда ей нашёлся бы достойный женишок и в Европе, какой-нибудь королёк или царский сын. А он, Иоанн, возможно, тогда женился бы на княжне Рязанской, на Феодосии... В последнее время он совсем редко вспоминал о ней и давно уже не пытался разыскать. Раз захотела спрятаться от него — её воля. Интересно, какая она теперь стала? Постарела? Или такая же юная, какой он её помнит? Сколько лет прошло, как они расстались? А ведь совсем немного — только восемь... Радостное, светлое чувство пробуждалось в нём при воспоминании о Феодосии. Но он никак не мог представить её своей женой, тут безраздельно царствовал образ Софьи — умной, яркой, властной. До сих пор даже при непродолжительной разлуке мысли о Софье грели его кровь, рождали желания. Все его личные мужские чувства теперь были связаны лишь с ней: настолько она привлекала его, умела быть каждый раз новой и жгучей, что он не желал и не мог желать ничего другого. Где теперь его жёнушка с малыми ребятками? Небось в Вологодской крепости, в удобных братовых палатах, лишь недавно обновлённых. Только бы детей не простудили, не уморили. Он скучал по ним, особенно по ласковой своей любимице Феодосии, по её тёплым мягким ладошкам, которыми она любила разглаживать его лицо. Да, что-то он не на шутку заскучал, надо о деле лучше думать.

Иоанн потрогал свой меч, висящий под шубой: давно он им не пользовался, последние годы даже и учителей отставил, не тренировался — всё недосуг. Впрочем, если понадобится, рука, слава Богу, ещё крепка, вражью голову расколет, не дрогнет. А вот луком со стрелами он регулярно на охоте пользуется, тут его меткости и силе даже молодые могут позавидовать. В общем, за себя постоять, если придётся, сумеет. Только лучше бы не пришлось...

По пути попадались дозорные, а за пять-шесть вёрст от берега реки государя встретила представительная делегация из воевод и князей, посланная сыном. Сам наследник на встречу не прибыл. Встречавший подмогу князь Холмский объяснил это тем, что с утра была сильная сшибка с татарами и, судя по всему, теперь они готовятся к очередному нападению.

Иоанн подавил в себе неприятный холодок — посланец страха. Более всего он боялся даже не смерти, а плена и унижения. Но, оглядев всё возрастающее число воинства вокруг, царящий порядок, успокоился: с такими бойцами задешево не пропадёшь.

Обозы оставили за километр от берега, полки братьев разделили по совету Холмского: Андрея Большого Угличского отправили на подкрепление к Андрею Молодому Вологодскому, князя Бориса Волоцкого оставили в распоряжении наследника. Сам Иоанн постарался поскорее выяснить, что творится на берегу.

Обстановка оказалась достаточно сложной. С утра татары, несмотря на ранний холод, предприняли большое наступление. В одном из самых узких и мелких мест Угры, где издавна существовал брод, они с рассвета принялись готовить атаку: высыпали на берег и начали стрелять по небольшим группам сторожевых войск, которые постоянно держали оборону по всему руслу реки на протяжённости почти в шестьдесят вёрст. Почувствовав неладное, русичи сразу затрубили тревогу и отступили на десяток метров от берега, чтобы быть подальше от града вражеских стрел. Находящиеся на отдыхе и в сторонах от опасного места полки немедленно стали готовиться к бою. Татары, решив, что противник отступает, начали бегом сносить к реке сотни подготовленных втайне плотов, спускать их на воду и стремительно разворачивать наступление. Через пару минут вся река заполнилась ордынцами на плотах, их лошадьми, которых хозяева насильно запихивали в холодную воду. Нужны были какие-нибудь десять минут, чтобы тысячи басурманов с конями переправились на русский берег и пошли в атаку. Но этих десяти минут хватило для того, чтобы русские войска стройными рядами в полном боевом снаряжении сошлись к берегу. Подплывающие к нему татары были встречены градом стрел. Но и противник не молчал: и с плотов, и с их берега началась ответная стрельба. Правда, с плотов она оказывалась недостаточно точной, а с суши ослабевшие от дальности полёта стрелы могли в лучшем случае лишь поранить, чаще же, лишь чиркнув по доспехам, они бессильно падали на землю.

Успевшие выбраться на землю татары с громкими воплями, скорее для собственного успокоения, храбро кидались в бой, но их было немного, в большинстве случаев они даже не успевали вскочить в сёдла обалдевших от холодной воды коней и падали, сражённые русскими стрелами. Но с воды подходили и подходили новые силы, ордынцы бежали по предыдущим плотам, как по суше, старались вытащить из воды коней, тоже стреляли. Некоторые их них прорывались к берегу, иные даже седлали мокрых коней и смело кидались в драку. Русичи же тем временем вполне оправились от неожиданности, подтянули к месту сражения немалые силы, и хан Ахмат мог видеть со своей стороны море сияющих под лучами утреннего солнца стальных шлемов на русских воинах, плотные ряды пеших и конных защитников Отечества в непробиваемых доспехах.

Несомненно, заметили эту мощную оборону и атакующие. Несмотря на окрики и приказы, некоторые из них отказывались идти в воду, давая пример другим, брошенные плоты медленно сносило течением от места события, упирались и встревоженные лошади. Наконец, видя, что атака захлёбывается и самые смелые татарские воины побежали по плотам назад, иные не побоялись прыгать в воду, которая местами доходила до пояса и выше. Стрелы русичей настигали их повсюду, на поверхности воды явилась кровь, лишь немногие достигли своего берега. Придя в себя, татары начали потрясать луками и кривыми саблями, грозить и орать на смеси русского и татарского языков:

— Погоди, рус, будет и тебе каюк, секир башка, скоро река станет, мы по льду тебя достанем.

В течение нескольких часов противники не расходились от берега, стоя одни против других под холодным ветром, подогревая себя угрозами и проклятиями. В это-то время и явился к берегу государь с новым пополнением, которое ещё больше, чем недавняя победа, подкрепило дух русского воинства. Дружины, где проезжал Иоанн, отворачивались от неопасного теперь противника в сторону великого князя и дружными криками приветствовали его:

— Ура-а-а государю!

— Постоим, братья, за Отечество наше! — кричал он в ответ.

— Ура-а-а!

— Постоим за веру нашу православную!

— Ура-а-а!

— Постоим за свободу!

— Ура-а-а!

Иоанн объезжал войска, и чем больше он видел и слышал этих людей, вдохновлённых недавним успехом, свежими дополнительными силами, приездом государя, уверенных и смелых, тем больше крепла и в нём уверенность, что не отступят они, что не отдадут врагу свою землю и будут драться, пока хватит сил, пока руки держат оружие. От этих воинов, промерзших и уставших от многомесячного стояния вдали от дома, в чистом поле, без нормальных условий для жизни, под постоянной угрозой вражеского нападения, — от этих людей исходила такая сила и уверенность в победе, в том, что они стоят тут за правое дело и не отступят, что Иоанн почувствовал, как душа его и всё его существо также наполняются энергией и уверенностью.

Татары, разобравшись, наконец, в том, что происходит на противоположном берегу, узнав, что сюда прибыл сам русский государь, принялись кричать ещё громче, поминая и самого Иоанна, угрожая лично ему, но их мало кто слушал, ибо с русского берега то и дело разносились вокруг мощные голоса приветствия и одобрения, заглушающие разрозненные злобные вопли. Вскоре татары примолкли и под шумок принялись собирать своих убитых, вылавливать трупы из реки, оттаскивать оставшиеся плоты.

Неподалёку от великокняжеского шатра его встретил сын. Они крепко обнялись на виду у всего воинства.

— Рад за тебя, сынок, — похвалил государь своего наследника.

К вечеру в километре от берега и неподалёку от шатров Ивана Молодого и других воевод был разбит лагерь государя, в котором он провёл более четырёх недель. Днём он объезжал войска, знакомился с их расположением, снабжением, подбадривал людей, передавал им слова митрополита об искуплении всех грехов и грядущем царствии для всех мучеников, погибших во славу Отечества и православия. Помогал сыну в решении разных неотложных задач, в частности по обеспечению воинов дровами для костров, тёплой одеждой. А вскоре, вникнув в дела, полностью взял командование в свои руки.

Холод между тем, необычно ранний для этой поры, всё усиливался. Уже во второй половине октября землю к утру подмораживало. По ночам люди даже в утеплённых шатрах промерзали настолько, что могли с трудом разогнуть конечности. Татары, однако, не прекращали своих приступов, которые успешно отражались русичами, продолжали с противоположного берега грозить, что двинутся в наступление, как только станет река. Однако приступы их и угрозы становились всё менее энергичными.

20 октября, к вечеру, к Иоанну явился посол от Ахмет-хана. Его появление было обставлено так же, как и отправление за две недели до этого Товаркова. На татарском берегу собралась толпа людей, они размахивали руками, делали миролюбивые жесты, показывали, что не надо стрелять. Когда русские согласились принять послов, татары спустили на воду большой плот, на него ступило посольство из нескольких разряженных людей. Их отвели в ставку Иоанна, и тот принял гостей в присутствии сына, бояр и воевод.

— Мой господин, хан Ахмат, сын султана Кичик-Мухамеда, приказал спросить, отчего ты не едешь к нему с миром? — достаточно вызывающе спросил ханский посол, предварительно слегка поклонившись государю, его сыну и остальным присутствующим.

— Вы не пожелали предложенного мною мира, — твёрдо ответил Иоанн, — на прочие условия я не согласен.

— Мой господин просил передать, — продолжил посол на плохом русском языке, но без переводчика, — что если ты, великий князь, не желаешь прийти на поклон к своему господину, то пришли своего сына, хан явит своё милосердие, он согласен на такую уступку.

— И сына своего я не собираюсь посылать к нему, я в своих условиях ничего подобного не предлагал.

— Хорошо, мой хан и господин, в виде исключения, исходя из его бесконечного милосердия и миролюбия, согласен на то, чтобы на переговоры к нему приехал посол твой Никитка Басенков. Хан Ахмат помнит его и любит его усердие и готов принять «выход» из его рук.

— Хан не принял моих условий, когда я их предлагал, теперь поздно говорить о мире, — Иоанн поднялся со своего походного кресла и гордо вскинул голову. — Теперь я не согласен не только на новые условия мира, но и на те, что я предлагал прежде. Ступай обратно к своему господину и скажи, что никакого ответа и даров он более от меня не получит. Мы готовы к бою с вами!

Слушая Ахматова посла, Иоанн почувствовал, физически ощутил, что уже выигрывает это странное, уже пять месяцев длящееся сражение с давним и грозным соперником. Он неведомыми путями ощутил, что ордынцы в растерянности и уже не представляют для русичей прежней грозной силы. Оттого в голосе его всё чётче звучала уверенность, мысли о компромиссах улетучились.

— Ты пожалеешь о своей дерзости, великий князь, — пролепетал татарин последнюю угрозу, но уже пятясь из шатра задом, демонстрируя своё уважение и почтение.

А мороз всё крепчал, в конце октября река Угра начала промерзать. К этому времени ордынцы почти прекратили свои атаки и по всем данным лазутчиков испытывали все напасти, которые только могут свалиться на долю войска, попавшего неожиданно в морозы в чистое поле без тёплой одежды, без пищи. Они страдали от голода, обморожений, простуд и прочих бед. В Ахматовых войсках начался разброд. Уже невооружённым взглядом с противоположного берега было видно, как тает спесь и уверенность врага, как более хриплыми и редкими становятся их угрозы. Да и сами войска их редели.

Но и русские полки хоть и в меньшей степени, но страдали от неудобств. От пятимесячного стояния в поле устали все. И хотя молодёжь ещё хорохорилась, и сам молодой наследник крепился, демонстрируя оптимизм, все ждали какого-то выхода из создавшегося положения. Некоторые из бояр советовали отступить с войском в ближайшие города, чтобы отогреться и там ждать противника, если тот решится наступать. К принятию определённого решения подталкивали наступившие холода, торопили и многочисленные послания из Москвы. Сидящий там в осаде народ тоже устал от скученности и неудобств, от постоянного страха и с нетерпением ждал развязки. Конечно, никто не хотел отступления, все мечтали о победе, требовали от государя более решительных шагов.

Огромное письмо получил Иоанн от архиепископа Ростовского Вассиана. В нём тот повторял многое из сказанного им прежде, прибавлял и новое. Всё происходящее на Угре неведомыми путями тут же становилось известным и в Москве. Узнав о переговорах великого князя с татарами о мире, духовник писал:

«Ныне слышим, что басурманин Ахмат уже приближается и христианство губит; ты пред ним смиряешься, молишь о мире, посылаешь к нему, а он гневом дышит, твоего моления не слушает, хочет до конца разорить христианство. Не унывай, но возверзи на Господа печаль твою, Он тебя поддержит. Дошёл до нас слух, что прежние твои развратники не перестают шептать тебе на ухо льстивые слова, советуют не противиться супостатам, но отступить. Молю тебя, не слушай их. Что они советуют тебе, эти льстецы лжеименитые, которые думают, будто они христиане? Советуют бросить щиты и, не сопротивляясь нимало окаянным этим сыроядцам, предать христианство, своё Отечество и, подобно беглецам, скитаться по чужим странам. Помысли, великомудрый государь! От какой славы и в какое бесчестие сводят они твоё величество, когда народ тьмами погибнет, а церкви Божии разорятся и осквернятся. И кто каменносердечный не восплачет о такой погибели? Не послушай же, государь, таких советчиков, хотящих твою честь в бесчестие свести, а твою славу в бесславие переложить, желающих, чтобы ты бегуном сделался и предателем христианства именовался. Отложи весь страх, положись на Господа и выйди навстречу безбожному языку агарянскому... Радуемся и веселимся, — приписал в конце послания Вассиан, — прослышав о доблестях твоих и твоего сына, Богом данную ему победу и великое мужество и храбрость, и твоей братии против безбожных сих агарян. Молю вас, стойте до конца, ибо по Евангельскому слову великому претерпевший до конца спасён будет...»

Послание было длинным, пламенным и вызывало у Иоанна двоякое чувство. Он видел в духовнике единомышленника и радетеля за славу Отечества, за честь и достоинство своего государя, но, с другой стороны, слишком уж тот преувеличивал свою роль учителя и наставника великокняжеского, поучал его, будто юнца неопытного, и это не нравилось. К тому же автор был кем-то сильно напуган, разговоры о возможном отступлении войск были в Москве явно преувеличены. Об этом говорили и другие письма и послания: от митрополита Геронтия, от Паисия Ярославова, игумена Троице-Сергиевого монастыря, от наместника Патрикеева, дяди Михаила Андреевича, князя Белозерского... Все тревожились и умоляли не отступать.

Паисий Ярославов писал своему духовному сыну, великому князю Ивану Молодому:

«Боголюбезный и Богом хранимый великий государь всея Руси, Христом вооружи своё сердце, наполнись с Божией помощью духом ратным и стань крепко против врага Божия и великого змея бездельного и немощного за имя Божие, за святые церкви, за сродников своих, великих князей и за святых чудотворцев, которые о тебе молят беспрестанно день и ночь, и за своё Отечество, и за имя отца своего, великого государя, и за своё честное имя... Умён ты не по годам, сын мой. И потому поймёшь, что ежели за честь отцовского имени постраждешь, то отец вправе дать тебе земное Царство временное. Если же постоишь за имя Царя Небесного, то Он может дать тебе царство вечное и нетленное...»

Читая эти послания и размышляя над ними, понял Иоанн, что порой сидеть в осаде гораздо тягостнее и страшнее, чем стоять перед лицом врага. Он понимал мысли и ощущения этих людей, томящихся в неизвестности, питающихся лишь слухами, обрастающими в пути догадками и преувеличениями. Не случайно говорят в народе, что у страха глаза велики. Любая попытка государя облегчить положение воинства своего расценивалась там, в тылу, в осаде, как малодушие. Людям свойственно собственный страх приписывать и окружающим, а ещё лучше, лицу вышестоящему, тогда собственный страх становится менее постыден...

Река продолжала замерзать и уже в первых числах ноября покрылась хрупким льдом. Один из русских храбрецов, несмотря на треск, отважился уже исполнить на нём пляску. Ордынцы отступили от реки подальше, почти на две версты, но продолжали стоять. Надо было принимать какое-то решение. Оставаться с полками и дальше на морозе в чистом поле становилось всё труднее, это походило на самоистязание. Люди мёрзли, воинство теряло боевой дух. Храбрецы призывали к немедленному наступлению, однако река ещё окончательно не застыла, надо было ждать. Да и был ли в атаке смысл? Лазутчики из татар, умудрявшиеся пробираться близко к ставке самого Ахмата, доносили, что противник находится на последнем издыхании, голод и мороз одолевают его быстрее любого вражеского воинства. Плохо одетые, замерзающие ордынцы съели и пожгли в округе всё, что можно было использовать для питания и обогрева. Голодали и их не съеденные ещё кони, ибо даже последняя скудная трава подмёрзла, покрылась снегом. Видно, молитвы русских святителей дошли до Господа, и Он нашёл способ помочь своему православному воинству.

Однако Иоанн рассуждал, что наступать самим, даже после того, как река совсем замёрзнет, русичам вовсе не с руки, укрепившийся противник будет сражаться из последних сил со страстью обречённого. И их наступающая сторона, естественно, потеряет много бойцов. Иоанн уже не боялся поражения: многочисленные легко отбиваемые атаки татар и их отступление доказывали ему храбрость и превосходство своего воинства, дух татар явно был сломлен. Но когда яблоко само уже летит в руки, стоит ли взбираться за ним на дерево, рискуя свалиться и поломать ноги? Надо было ещё выждать.

Чтобы обсудить сложившуюся ситуацию и решить окончательно, как поступить дальше, Иоанн собрал на совет своих воевод и братьев, рядом посадил своего наследника Ивана Молодого, чей авторитет среди русичей, старых и молодых, заметно вырос за минувшие опасные месяцы. Государь изложил собравшимся свои соображения по поводу сложившейся ситуации. И поинтересовался их мнением.

— Может быть, не морозить людей понапрасну, а отвести часть полков к Кременцу, в крепость, пусть отдохнут, отогреются. Через два-три дня они вернутся, туда двинутся другие? — спросил он.

— А что если Ахмат в это время на нас двинется? — засомневался Данила Холмский.

— Ну, во-первых, река ещё не совсем окрепла, а во-вторых, неужто не продержимся полдня? За это время все сюда соберутся, — поддержал государя князь Палицкий.

— Мне кажется, надо выждать ещё немного, — возразил наследник. — Пока есть ещё силы у бойцов, и запасы продовольствия только что подвезли, несколько обозов леса доставили. Думаю, неделю ещё надо постоять, а там видно будет. Если татары ещё не побегут — надо самим атаковать. Хватит стоять!

Воеводы загудели, заспорили. Великие князья прислушивались к их мнению, переглядывались. Наконец государь принял решение:

— Хорошо, потерпим ещё немного, поглядим, как дальше дело обернётся... И всё же самим нам на них нападать не сподручно, нет никакой в том нужды.

Однако природа в этот год разгулялась не на шутку. К десятому ноября пошёл обильный снег, а следом резко усилился мороз. Даже в шатре государя, где день и ночь горела походная железная печь, невозможно было долго находиться без шубы. При входе внутрь человека вместе с ним врывался порыв ледяного ветра со струёй колючего снега, который долго лежал на ковре, не тая. Дружинники и сторожа не отходили от костров, но и дрова были на исходе, ибо подвозить их стало труднее: дороги терялись под снегом, и последний гонец из Москвы едва не сбился с пути. Появились обмороженные. Тёмные холодные ночи казались бесконечными, но и ветреный морозный день со снежной пылью не приносил ни света, ни радости. Следить за татарами становилось всё труднее. Зная, что река застыла, они перестали появляться на противоположном заснеженном берегу, об их присутствии можно было судить лишь по дальним огонькам костров. Несколько раз Иоанн посылал в разведку на татарскую сторону храбрецов из дружины царевича Даньяра. Те доносили, что противник всё ещё стоит на месте, хоть и в весьма плачевном состоянии.

Десятого ноября утром Иоанн созвал совет. На сей раз воеводы, напуганные страшным ночным морозом, были сумрачны и уже не настаивали на дальнейшем стоянии на берегу.

— Ты прав, государь, — говорил князь Палицкий, — мы ничего не потеряем, если отступим с войском к Кременцу. А с противника мы глаз не спустим, всё равно он мимо нас не пройдёт. Зато войско своё в тепле сохраним. А то только в моём полку сегодня двадцать человек обморозились. Чтобы воды испить, снег на костре топить приходится, люди в шубах спят, в шапках!

— Ты думаешь, басурманам легче? — спросил наследник.

— О них у меня голова не болит, пусть хоть все околеют, нам легче будет. У нас же города рядом, зачем людей напрасно терзать?

— А что народ в осаде в Москве подумает, если узнает, что мы с поля боя ушли? — рассудил вслух Ярослав Васильевич Оболенский, старый опытный воевода. — Мы тут лишь попытались заключить мир на выгодных нам условиях, а нам уж воззвания посыпались, мольбы не отступать, не бросать народ. Люди там в страхе сидят!

— Хорошо им там в избах, в тепле рассуждать, постояли бы они в поле на морозе! — проворчал князь Палицкий.

Воеводы сидели, не снимая шуб, полукругом в огромном шатре — приёмной государя на низеньких походных лавочках. Те, кто пониже чинами, разместились прямо на полу, по-татарски подогнув ноги. Рядом горела жаркая печь.

— О деле судить надобно по его результатам, — ответил на рассуждение Оболенского боярин Мамона. — Мы же не собираемся врагу уступать! Но и замерзать по его прихоти не имеет смысла. Думаю, надо начинать сборы и отводить войска.

— А я считаю, что надо дать сражение, — неожиданно возразил старым боярам престолонаследник. Он оглядел примолкнувших воевод и продолжил: — Достаточно мы уже выжидали, хватит. Дальше тянуть некуда. Неужто мы врага оголодавшего и примерзшего не одолеем?

— Да как ты будешь наступать в этакий мороз в обледенелых доспехах? Они же к телу примерзают! — удивился Палицкий. — Все знают, что я не трус, — он повернулся к окружающим как к свидетелям его многолетней воинской славы. — Но зачем людей зря губить? Враг укрепился, держит оборону, теперь его атаковать самим, значит, напрасно дружинами рисковать! Да они драться теперь будут с отчаянием обречённых!

— Да разве мы впервые зимой в походы ходим? Разве нам привыкать воевать в холода? — удивился стоящий с наследником на берегу с самого начала лета Андрей Молодой Вологодский. — Согласен, что в тепле воевать сподручней. Да от сидения на снегу не согреешься! А отходить, когда для победы, всё имеется, — срам один!

— Верно, — прогудел Данила Холмский.

В момент спора распахнулась плотная дверца шатра, обитая войлоком и мехом, и в неё, сопровождаемый порывом ветра, вступил воевода дежурного полка, князь Василий Верейский. Он явился из штаба, который располагался в соседнем шатре.

— Государь, — прокричал он не своим, взволнованным голосом. — Татары бежали!

Известие произвело эффект внезапного грома. Бояре зашумели, заговорили, некоторые воеводы, натянув свои шапки, кинулись на улицу, чтобы убедиться в справедливости слов доброго вестника. Но ничего не узрев из-за метели, возвращались на место, чтобы выяснять подробности.

Иоанн лишь привстал со своего кресла:

— Говори толком, что стряслось, да закройте дверь, не студите мне шатёр!

— Ещё утром, государь, дозорные заметили, что на татарской стороне не горят костры, не видно дымов. Поначалу мы подумали, что это из-за метели ничего не видно. Мои разведчики решили подобраться поближе, дошли до самой ханской ставки — никого нет! Только телеги брошенные лежат, много других вещей.

Князь Василий Верейский-Удалой распахнул огромную шубу, из-под которой виднелась тонкая кольчуга, достал из внутреннего кармана небольшой свиток и протянул его Иоанну:

— Вот, государь, самый главный наш трофей.

Это было послание от самого хана Ахмата, написанное крупными буквами по-русски:

«Я НЫНЕЧА ОТ БЕРЕГА ПОШЁЛ, ПОТОМУ ЧТО У МЕНЯ ЛЮДИ БЕЗ ОДЕЖД, А КОНИ БЕЗ ПОПОН. А МИНЁТ СЕРДЦЕ ЗИМЫ 90 ДНЕЙ, И Я ОПЯТЬ НА ТЕБЯ БУДУ, И ПИТЬ ТЕБЕ У МЕНЯ ВОДА МУТНАЯ. АХМЕТ-ХАН».

— Где ты взял это? — спросил Иоанн, прочитав послание.

— В шатре, в ханской ставке. Не пожалели ради этой бумаги специально шатёр бросить в цельности. Положили его в центре, на видном месте, на подстилке, камнем прижали. А вообще-то много чего там татары побросали, видать, в спешке бежали. Телеги, орудия метательные. Видно, коней всех поели, везти добро было не на чем. Судя по всему, рано с утра ушли, снег следы почти всё замёл. Мы вдоль берега и к югу на несколько вёрст всё вокруг осмотрели, разъезжались, нигде ни души.

— Неужто это конец? — воскликнул окольничий Иван Ощера, и слёзы выступили у него на глазах.

— Господи, спасибо тебе, Господи! — взмолился старый князь Василий Образец, и русичи кинулись поздравлять друг друга, будто только что одержали победу.

Впрочем, это и была истинная победа — моральная, физическая, победа русского духа.

— Вот вопрос и решился сам собой, — вернул государь своё окружение в деловое русло. — Надо направить несколько полков на разведку, проследить, куда двинется Ахмат, не обманывает ли нас, проверить, что он замышляет делать дальше. Если станет ясно, что он вернулся в свой Сарай, то оставим его в покое, сможем распустить войска. Если же встанет неподалёку, придётся ждать в крепостях — Кременце и Боровске.

— Отец, отпусти меня вдогонку за ханом! Отступающих легче одолеть! Мы должны проучить врага! — неожиданно перебил отца великий князь Иван Молодой.

В это время за стенами шатра раздалась барабанная дробь, потом звуки труб и крики: «Ура!» Это дружинники праздновали радостное событие.

— И меня пусти, брат, с моими полками, — присоединялся к пожеланию молодого великого князя Андрей Меньшой.

— Я тоже не отказался бы преследовать басурман, — вызвался князь Борис Васильевич Волоцкий.

— Нет, сын, ты мне теперь здесь нужен, — поостерёгся рисковать наследником осторожный Иоанн. — Вы же, братья, если не боитесь морозов и хотите снискать славы — дерзайте! — Бодро поддержал инициативу своих родичей Иоанн. — Берите полки и ступайте следом за врагом. Повозки с шатрами и кухней последуют за вами. Если возникнут трудности, шлите гонцов, основное войско будет стоять наготове и немедля выступит вам на помощь. Далеко за ханом не бегайте, если он ступит на Литовскую землю, — возвращайтесь. Да и в Дикое поле за ним не углубляйтесь, если уж он туда пойдёт, до весны не воротится.

Через несколько часов, которые понадобились на сборы, русское войско разделилось: часть полков во главе со всеми тремя великокняжескими братьями двинулась следом за отступившими татарами, основная же его часть — на зимовку в укреплённые города Кременец и Боровск.

Через три дня братья воротились. Ханские уланы предприняли всё-таки попытку совершить набег на русские земли, но услышав, что близко русское войско, немедля бежали прочь. Братья преследовали татар до самой Литовской земли. И, лишь убедившись, что они углубились во владения соседей, вернулись в Боровск. Вскоре стало известно, что хан крепко отомстил своему союзнику, обещавшему помочь и обманувшему его, выместил на нём всю свою злобу: татары разграбили и сожгли двенадцать литовских городов в Серенской и Мценской волостях.

Всё время, пока враг бродил неподалёку от русских земель, почти полтора месяца, великий князь со своим воинством стоял наготове рядом со своей границей, не спуская с врага глаз, не решаясь распустить полки на случай возвращения татар. Сам он расположился в Боровске и отсюда управлял государством и войском, отсюда во все концы страны летели гонцы. И конечно, к любимой жене.

В своё чрезвычайное путешествие Софья отправилась с племянницей гречанкой Марией. Брат царевны, Андрей Палеолог, узнав о движении на Русь татар, немедля собрал вещички и спешно бежал восвояси, бросив дочь на попечение тётки. Конечно, он не упустил шанса поживиться у сестрицы, выклянчив у неё немало серебра и золота, радуясь, что по крайней мере год сможет прожить без забот.

Юная Мария бежать с отцом, несмотря на опасность, отказалась. В душу её накрепко запал образ князя Василия Верейского-Удалого. Она понимала, что теперь может долго не увидеть князя, который отправился на войну. Но у неё оставалась надежда, которую она не хотела терять. Ей нравились почёт и внимание, с которым относились к ней в этой чужой пока ей стране, её привлекала перспектива достойно устроить свою судьбу. К тому же она видела, что тётка её уезжает из Москвы без страха, значит, и ей бояться нечего. «Хуже, чем с отцом, мне здесь уж точно не будет», — думала она про себя, собираясь в дальний неизвестный путь.

Обе гречанки стойко вели себя в многомесячных скитаниях по северным городам и монастырям. Софья и сама впервые оказалась на Руси так далеко от Москвы, от дома. Царевны воспользовались представившейся им возможностью и совершили немало путешествий из Вологды по северным городам и монастырям. Побывали в Кирилловом, в Ферапонтовом Белозерских обителях. Их поражали сказочные русские города-крепости с многочисленными кружевными храмами, им нравились строгие северные монастыри и их молчаливые загадочные иноки, которые смотрели на гостей холодно, но с интересом. Принимали государыню со свитой вежливо, помогали, как могли, хотя, конечно, урон от присутствия её с огромной свитой терпели немалый. Ведь вместе с ней ехали несколько сотен человек! Всем нужна была еда, корма для лошадей, ночлег, тепло. Всё это приходилось брать у беззащитных крестьян. Но что же делать, коли пришла нужда, терпеть приходилось всем.

Большую часть времени жили в Вологодской крепости в удобных просторных хоромах князя Андрея Молодого. Много молились за победу русского воинства. Мария старательно учила под руководством тётки русский язык. И все вместе со страхом и трепетом ждали вестей с юга, оттуда, где разворачивалось важнейшее, решающее событие русской истории. Софья регулярно обменивалась с мужем посланиями, отчитывалась о здоровье детей. Достаточно быстро узнала она о бегстве татар, но муж не советовал ей торопиться, приказал выждать его приказа о возвращении.

В декабре стало известно, что Ахмат-хан вышел из Литвы с богатой добычей и ушёл зимовать на Малый Донец в сторону Азова.

Узнав об этом, Иоанн распустил своё войско и сам, в окружении братьев и воевод, рядом с сыном-наследником, великим князем Иваном Ивановичем Молодым, двинулся домой. 28 декабря 1480 года от Рождества Христова под ликующие возгласы народа ступил он в Москву. Встречали государей и воевод с великой честью и радостью. Над городом разносился, торжествовал, ликовал чудный колокольный звон. Храмы готовились к благодарственной литургии, ибо многие, если не большинство русичей, своим главнейшим избавителем от ужасов татарского нашествия считали Господа Иисуса Христа и Пресвятую Его Мать. Был народ доволен и поведением своих святителей, которые единодушно требовали дать отпор врагу. Особые почести оказывались молодому наследнику. Шёпотом рассказывали люди друг другу, как он, несмотря на приказ отца-государя, отказался уходить с места противостояния, желая защитить землю свою, всех христиан от врага, как храбро сражался с противником, как мужественно стоял у берегов Оки и Угры. Авторитет Ивана Молодого вырос после осенних событий неимоверно, что вызвало у отца его определённое беспокойство, которое он, однако, постарался подавить.

Как бы там ни было, народ понимал, что пришёл конец татарскому владычеству на его земле. Дух русский за минувшее лето и осень настолько окреп и утвердился, что теперь его не могли поколебать никакие угрозы, никакой видимый и осязаемый враг. Впервые разномастная, разбежавшаяся на большие пространства, самовластная и самолюбивая Русь — Русь Московская, Русь Новгородская, Вологодская, Тверская, Рязанская, Ярославская и прочая почувствовала, по-настоящему ощутила себя единым мощным государством. Она ощутила себя Русией. А это немалого стоит.

Теперь уже без сомнений и колебаний выводил Иоанн на некоторых подписанных им грамотах свой новый титул: «Великий князь и государь всея Русии». Правда, оставалась ещё независимой Тверь, под литовским владычеством находились часть русских городов, среди которых были столь великие и древние, как Киев и Смоленск. Но теперь это были уже небольшие островки, которые не имели решающего значения в мощном объединительном течении большой реки под названием Русь, Русия, продолжавшей прирастать новыми и новыми притоками.

Лишь на три дня отстав от мужа, прибыла в Москву Софья с детьми, казной и боярами. Главный свой долг она выполнила: сохранила в здравии всех пятерых детей великокняжеских. Кое-кто из сидевших в осаде попрекал её за бегство, ставя в пример матушку государя старицу Марфу, в миру Марию Ярославну, не бросившую город в минуту опасности. Были, однако, и такие, кто вступались за Софью, говоря, что старая великая княгиня своё отжила, а в молодости и та тоже бегала от татар, спасая детишек. Споры о том, верно или нет поступила царевна, бегая из Москвы, велись лишь шёпотом, чтобы, не дай Бог, не донесли государю, ибо знали, что гнев его опасен. К тому же никто не хотел омрачить торжеств, которые не прекращались все рождественские и крещенские праздники. День и ночь шли службы, раздавали милостыню, бесплатно кормили бедняков, воеводы пировали в великокняжеских трапезных, навёрстывая упущенное за многомесячные тревоги и воздержание.

Радость народа удвоилась, когда стало известно, что главный его враг, хан Большой Орды Ахмат, убит. Эту новость принёс посол Чюмгур от хана Тюменской, или Ногайской, орды Ивака, чьи владения располагались на юго-востоке у гор Уральских. Хан предлагал Иоанну дружбу и вечный мир. Посол рассказал и подробности Ахматовой кончины.

Тюменский хан, узнав, что Большая Орда двинулась на Русь, решил пограбить Ахматовы улусы и собрал для того большое войско из своих шибанских и ногайских татар, всего более пятнадцати тысяч человек. Но, переправившись через Волгу, получил известие, что улусы уже разорили русичи, посланные великим князем, а сам хан с большой добычей вышел из Литвы, распустил своё войско и остался ночевать на Малом Донце близ Азова. Ивак тайно ночью 6 января 1481 года напал на стоянку Ахмата и, разгромив его охрану, убил самого хана прямо в собственной юрте, затем разорив окончательно все его улусы меж Доном и Волгой.

Это был конец и Золотой Орды, и основного её осколка — Большой Орды. Главный враг, который почти два с половиной столетия терзал Русь, клевал её, словно злой коршун подбитую добычу, — этот враг был раздавлен, разорён, почти уничтожен. Теперь Русия могла без опаски стать на ноги и распрямить свои плечи, не боясь удара стрелы из засады. Для неё начиналась новая, независимая, великая жизнь.

Оглавление

Часть третья ГОСУДАРЬ ВСЕЯ РУСИ

  Глава I НОВГОРОД — САМ СЕБЕ ГОСПОДИН

  Глава II ОСАДА

  Глава III ПРОЩАНИЕ СО СВОБОДОЙ

  Глава IV ПАЛОМНИКИ

  Глава V ГРЕХОВНАЯ ЛЮБОВЬ

  Глава VI КТО В МОСКВЕ ХОЗЯИН?

  Глава VII КИРИЛЛОВ МОНАСТЫРЬ НА БЕЛОМ ОЗЕРЕ

  Глава VIII НИЛ СОРСКИЙ

  Глава IX ЗНАМЕНИЕ

  Глава X ПРОЩАНИЕ С КИРИЛЛОВЫМ

  Глава XI ПОД ЗВОН КОЛОКОЛОВ

  Глава XII ИОСИФОВ ВОЛОКОЛАМСКИЙ МОНАСТЫРЬ

  Глава XIII РАНЕНЫЙ ГОРОД

  Глава XIV ГРОЗА НАД МОСКВОЙ

  Глава XV АХМАТОВО НАШЕСТВИЕ. 1480 ГОД

  Глава XVI СТОЯНИЕ НА УГРЕ