Деловые письма. Великий русский физик о насущном (fb2)

- Деловые письма. Великий русский физик о насущном 3563K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пётр Леонидович Капица

Петр Леонидович Капица
Деловые письма. Великий русский физик о насущном

© Капица П.Л., 2021

© ООО «Издательство Родина», 2021

Часть первая
Переписка с родственниками

«Дорогая моя Мама!»

…Весной 1921 года группа советских ученых – академики А. Ф. Иоффе и А. Н. Крылов и профессор Д. С. Рождественский – выехала за границу. Наиболее важной задачей поездки было размещение заказов на оборудование для организующихся в Петрограде институтов. Стояли также задачи восстановления научных связей с западноевропейскими учеными, пополнения фонда научной литературы и обеспечения дальнейшей подписки на физико-математическую литературу. За время первой мировой и гражданской войн поступления иностранной научной литературы в нашу страну практически прекратились.

Вместе с А. Ф. Иоффе выехал и его молодой сотрудник П. Л. Капица.

Иоффе выехал сначала в Германию, куда вслед за ним должен был приехать Капица. Однако германскую визу Капице получить не удалось, и после полуторамесячного ожидания в Ревеле (ныне Таллин) он выехал в Англию.

Из Ревеля в начале апреля 1921 года уходит в Петроград первое письмо Капицы к матери Ольге Иеронимовне. Она была не только любимой матерью, но и очень интересным человеком. Окончила словесное отделение Бестужевских курсов (одного из первых высших учебных заведений для женщин в России). Интенсивно занималась педагогической деятельностью в созданном после Октябрьской революции Педагогическом институте дошкольного образования и в других вузах. Основала в своем институте показательную библиотеку детской литературы, организовала студию детских писателей…

Вскоре после Капицы в Лондон приехал Иоффе.

12 июля Иоффе и Капица были у Резерфорда в Кембридже. Договорились о том, что Капица проведет год в Кавендишской лаборатории. По этому поводу в Англии и у нас ходит такая легенда. Сначала Резерфорд якобы отказал в приеме Капице, сославшись на то, что все 30 мест заняты. Тогда Капица неожиданно спросил, с какой примерно точностью ведутся работы в лаборатории. Удивленный Резерфорд ответил; что примерно три процента. «Но ведь один человек от тридцати составляет всего три процента, так что вы просто не заметите моего присутствия», – сказал Капица. Согласно легенде, Резерфорд, очень ценивший юмор и быстроту реакции, был сражен такой аргументацией и дал согласие.

Как все начинающие, Капица должен был начать работу на garret – чердачном, но вполне приличном помещении. Здесь каждый претендующий на работу в лаборатории должен был под наблюдением Чедвика, молодого, но уже известного ученого, главного помощника Резерфорда по Кавендишской лаборатории, показать, что он собственноручно может изготовить простейшие приборы и провести заданные измерения. Для многих это испытание длилось несколько месяцев.

Капице было достаточно месяца, чтобы продемонстрировать, что он является зрелым экспериментатором. Ему предоставили место в основном помещении лаборатории. Стиль его работы произвел на Резерфорда сильное впечатление.

Резерфорд предложил Капице продолжить работу по измерению потери энергии альфа-частицами при прохождении через газ, которой он и его ученик Гейгер занимались десять лет назад. Пронзительный ум Резерфорда, которым так восхищается Капица в своих письмах, позволил ему увидеть в этом молодом русском ученом того человека, который может побить рекорды чувствительности соответствующей аппаратуры, поставленные в свое время им самим и Гейгером. И действительно, Капица, проявив большую изобретательность и тонкий анализ, сумел сделать прибор в 50 раз более чувствительный, чем применявшийся его достойными предшественниками. В результате он смог проследить за потерей энергии альфа-частицами, пока у них оставались лишь десятые доли процента от начальной энергии, в то время как именитые предшественники не могли спуститься ниже 16 процентов.

Когда вышла из печати статья Капицы по измерению потерь энергии альфа-частицами, он позволил себе маленькую месть-шутку. (Он рассказал об этом в 1966 году в своем докладе о Резерфорде в лондонском королевском обществе^[1]) Дело в том, что в первый день его работы в Кавендишской лаборатории Резерфорд неожиданно заявил ему, что он ни в коем случае не потерпит в лаборатории коммунистической пропаганды. Это удивило и расстроило Капицу. В дальнейшем он понял, что на Резерфорда повлияла политическая обстановка в Англии и на континенте. Напомним, что в то время Советская Россия не имела дипломатических отношений ни с одной из западных стран. Получив оттиски статьи, Капица преподнес ее Резерфорду с надписью: эта статья свидетельствует о занятиях наукой, а не коммунистической пропагандой. Резерфорд страшно рассердился и вернул оттиск Капице, который немедленно преподнес Резерфорду второй оттиск с подобающей дарственной надписью. Резерфорд сразу успокоился. Капица отметил, что он был очень вспыльчив, но столь же быстро остывал.

Лондон, 26 мая 1921 г.

Дорогая Мама!

Вот я сижу в салоне отеля, смотрю в окно и вижу Темзу. Она действительно покрыта туманом и довольно сильно пахнет, хотя мы и в центре города. Ездил уже и по подземным и по наземным железным дорогам, на автомобиле и пр.

Жизнь кипит тут, движения на улицах больше, чем в Питере в мирное время. Ты можешь себе представить, я был огорошен, прямо с непривычки голова пошла кругом. Поезд, который почти не останавливается на станции. Омнибусы, которые ездят почти по всем направлениям, и пр., и пр. Я купил план Лондона и вчера его начал штудировать. Кажется, не безрезультатно, так как предпринял самостоятельно несколько поездок и все сходили благополучно.

Но, удивительное дело, все окружающее, все блага, которыми я располагаю, совершенно не радуют меня. Не хочется даже идти смотреть музеи, хотя сейчас [есть] время, так как позже я буду занят служебными обязанностями и тогда уже трудно будет что-либо посмотреть. Не хочется покупать себе одежды. Я с таким трудом расстался со своей кепкой, а костюм – все же он петроградский – и мне с ним тоже не хотелось бы расставаться. Я, пожалуй, повременю заказывать себе.

Все же я тут один, и это, пожалуй, самое плохое. Я, конечно, не теряю ни энергии, ни импульсов, но радости жизни нету, в этом-то все горе. Как было бы хорошо, дорогая моя, пойти с тобой в Британский музей! А моя Надя, как часто она мне рассказывала о Лондоне и как нам хотелось вместе быть тут. Когда я оглядываюсь назад и вижу все, мною пережитое, меня берет страх и удивление – неужели же, в самом деле, я все это мог перенести? Мне даже подчас кажется, что я не человек, а какая-то машина, которая, несмотря на все, продолжает свое дело.

Ольга Иеронимовна Капица (1866–1937)

Конечно, я пишу грустное письмо, но главная причина та, что Надя очень любила Лондон и я все время вспоминаю ее.

Был я вчера в русской торговой делегации, и там все более или менее благополучно, т. е. я получу необходимые мне кредиты и все прочее. <…>

Ну пока. Всего доброго, мои дорогие. Крепко целую вас всех.

Твой сын Петр

Лондон, 2 июня 1921 г.

Дорогая Мама!

Вот уже неделю я в Лондоне и, слава богу, наладил свою жизнь тут. Поселился не в гостинице, где очень шумно, а в маленькой квартирке, которую снимаю с услугами и где могу столоваться…

Я обмундировался и теперь имею приличный вид. Что я имею приличный вид, об этом я сужу по следующему. Когда я подходил к bobby (так называют тут в шутку полицейских) и спрашивал их дорогу, то в моем прежнем костюме они брали меня фамильярно под руку и говорили, куда идти. Теперь они больше не берут меня под руку и обращаются ко мне sir. Тут англичане очень строги с костюмами по-прежнему. Так, пока я ходил и искал себе квартиру в кепке, то все говорили, что у них нету квартир. Надев хороший костюм, я снял себе квартиру в том же доме. где мне накануне сказали, что квартир нету, а оказалось сразу две, из которых я одну и снял.

Вчера был в King’s College^[2], видел профессора Ричардсона^[3], члена Королевского общества. Европейский ученый. Так увлекся, что проболтал с ним 1½ часа. Умный парень, но я, кажется, хватил через край, вел себя не с должным почтением и пустился нахально в спор. В следующий раз буду посдержаннее. Потом только я заметил, что ассистент этой знаменитости пялил на меня глаза. Но, во всяком случае, профессор Ричардсон был очень любезен, дал мне необходимые сведения, и завтра мы с ним условились опять свидеться. Он выглядит совсем молодым.

Завтра вечером приезжает в Лондон Абрам Федорович [Иоффе]^[4]. Я получил от него телеграмму и пойду его встретить…

Семинар А. Ф. Иоффе в Политехническом институте, 1915 год. Сидят (слева направо): Я. И. Френкель, Н. Н. Семёнов, А. П. Ющенко, А. Ф. Иоффе, Я. Р. Шмидт, И. К. Бобр, К. Ф. Неструх. Стоят: П. Л. Капица, П. И. Лукирский, М. В. Миловидова-Кирпичёва, Я. Г. Дорфман

Лондон, 10 июня 1921 г.

Дорогая Мама!

Вот две с лишком недели я в Лондоне. Завтра еду в Оксфорд проведать мистера Френча. Помнишь того священника, которого я встречал в Питере? Воспользуюсь случаем и посмотрю Оксфорд. Говорят, забавный городок.

Что касается меня, то у меня почти не проходящее скверное настроение. Не знаю, чем его объяснить. Должно быть, отсутствием работы. Физическое самочувствие пока что хорошее. Давно не получал от вас писем, это меня очень огорчает.

Абрам Федорович сегодня ровно неделя как в Лондоне. Работа по закупке, вероятно, вся ляжет на меня, а работать с Абрамом Федоровичем очень трудно. Он не дает свободы инициативе, что ни сделаешь, он на все морщится, а в то же время точных директив не дает. Наши закупки в Англии, конечно, должны идти согласованно с закупками, произведенными в Германии. Что он закупил в Берлине, я не знаю, никаких записей он не имеет. Говорит, что это так много, что он не мог привезти?!

Скоро должны приехать Крылов^[5] и Рождественский^[6]. Буду им рад. Как-то в особенности к Крылову у меня душа лежит. Это другой стиль…

Завтра идем слушать лекцию Эйнштейна, он читает о теории относительности в King’s College. Здесь его очень почитают и называют вторым Ньютоном. Сейчас отправлюсь в город смотреть картинную галерею…

Да, купил себе фотографический аппарат и много снимаю. Постараюсь послать вам фотографии моего путешествия. Может быть, это вас развлечет…

Лондон, 24 июня 1921 г.

Дорогая моя Мамочка!

Ну, как ваши дела? Я все думаю о вас.

Сегодня был у профессора русского языка, директора Лондонской библиотеки Ч. Хегбери Райта. Он очень мил и хорошо говорит по-русски. Я его просил дать список детских книг и книг по вопросу детского чтения. Конечно, для тебя. Он все это обещал мне сделать. Но он просил меня раздобыть книги об иконах и лубочных картинках. Если это есть или каким-либо образом ты можешь достать, то вышли их мне через Народный комиссариат иностранных дел так же, как ты пересылаешь письма. Если попросить, то они это сделают.

Теперь я очень занят. Много беготни и других хлопот. Списался с моими шотландскими друзьями Милларами^[7], зовут меня погостить в Шотландии на недельку-другую.

Чувствую себя хорошо, только толстею да, кажется (только не говори Кольке^[8]), плешивею…

Лондон, 13 июля 1921 г.

Дорогая Мамочка!

…Было много работы и потому не писал. Был у Уэллса на рауте, был также на чае у Райта. Познакомился там с Бернардом Шоу, Содди^[9], лордом Холденом^[10] и пр. Можно сказать, здорово! Но не буду останавливаться на этом всем, так как есть более важное, о чем тебе надо писать. Дело в том, что, по всей вероятности, я останусь тут на зиму и буду жить в Кембридже и работать у проф. Резерфорда^[11]. Он дал свое согласие, мы были у него вчера. Наше представительство тоже согласно оставить меня тут. Не знаю, радоваться мне или нет. Уж очень душа моя болит за вас, мои дорогие. Что вы там будете делать без меня? Но, с другой стороны, [эту] зиму я [бы] работать не мог. А у меня теперь в жизни все, что есть, – это работа да вы все, мои дорогие.

Я вас постараюсь поддержать. Конечно, я сделаю все, что от меня зависит. Но если я не использую этого счастливого стечения обстоятельств, то, конечно, долго придется ждать. А время идет, и много уже потеряно. Боюсь также за себя, что соскучусь очень среди англичан. Поеду в Кембридж через две недели – и за работу. Тороплюсь кончать закупки тут…

Лондон, 15 июля 1921 г.

Дорогая моя Мама!

Вчера получил ваши письма. Всегда бываю рад и взволнован.

В особенности меня волнует твое здоровье. Тебе нужно отдохнуть… Потом меня волнует зима. Как вы будете там без меня?

Я тут собираюсь вам подсобить, и, кажется, кое-что будет возможно предпринять. Посылаю с Абрамом Федоровичем, который уезжает завтра в Берлин, Голландию и Швецию, 12 пар хороших английских шерстяных носков – 6 штук Лёне^[12], а 6 штук Николаю Николаевичу. Потом кое-что еще я просил передать вам Абрама Федоровича.

Ты, дорогая, не скучай без меня. Мне, конечно, без тебя тут будет тяжко, но надо же работать. Уйдет молодость в два счета, и ее не вернешь. Я сейчас нахожусь в волнении, как это пойдет у меня работа в Кембридже, как это я столкуюсь с Резерфордом с моим английским языком и с моими непочтительными манерами. Еду к нему 21 июля.

Посылаю тебе фотографические карточки, может быть, они тебя позабавят и дадут представление о том, что я тут вижу.

Если вы будете жить на Каменноостровском, то запаситесь дровами как только можно больше, чтобы вам было зимой тепло. В кабинете следует постелить ковры и вообще в других комнатах тоже, так как под ними холодное помещение и с полу может быть холодно. В особенности Лёньчик маленький находится очень близко от пола.

Напиши, какой номер твоих очков.

Насчет детских книг я не забыл. Директор Лондонской библиотеки д-р Райт составил мне список. Я зайду на днях к нему, возьму этот список и пошлю тебе. Ты выберешь подходящие книги, и я тебе их пошлю.

Ну пока, крепко-прекрепко целую тебя, моя дорогая. Целую Наташу, Лёню и Лёнчика.

Твой сын Петр

P. S. …Как огород? Не была ли у вас засуха? Тут страшная засуха. Англичане уже 60 лет такой не упомнят…

Лондон, 24 июля 1921 г.

Дорогая моя Мама!

Сегодня день твоих именин, я помню это и посему поздравляю тебя и желаю тебе всего хорошего.

Это время я [был] очень занят, перебрался из Лондона в Кембридж и начал работать в лаборатории. 22 и 23 числа работал усердно. Но сегодня приехал в Лондон, так как в Кембридже скучно и, кроме того, завтра, в понедельник, у меня кое-какие дела по закупкам.

Что касается моей работы в Кембридже, то пока еще мало ясного. Пока что знакомлюсь с радиоактивными измерениями и делаю просто практикум. Что будет дальше, я не знаю. Ничего не задумываю, ничего не загадываю. Поживем, увидим.

Очень меня беспокоят ваши дела, как это вы проведете зиму без меня. Я уж буду стараться что-либо сделать для вас, если возможно…

Кембридж, 29 июля 1921 г.

Дорогая моя Мамочка!

Получил ваши письма, примерно от середины июля, где ты, как и Лёнька, меня упрекаете в том, что я мало пишу. Правда, это время я писал мало, но не реже одного письма в неделю. Писал я мало потому, что был очень занят, и сейчас много работаю, с утра до вечера сижу в лаборатории, прихожу домой в 6 часов вечера, надо писать и считать. Усталый и утомленный, думаю, как бы лечь в постель. Когда налажу дела, буду писать больше…

Дорогая моя, если я тут и остался на зиму, то только для того, чтобы работать. Ты сама знаешь, что, кроме вас и работы, у меня ничего на свете нет. О вас я думаю все время и делаю все, чтобы вам подсобить. Ваши письма меня волнуют, когда я получаю их, то сердце бьется усиленнее.

Все эти упреки совершенно незаслуженны. Теперь, может быть, удастся вам переправлять кое-что отсюда. Послал тебе очки и лорнет. Пенсне тебе не к лицу и только изуродует нос. Очки я послал самые модные. Говорят, в них очень удобно читать. Послать очки другим не смогу – дорого и пересылка вещь хлопотливая.

Не забывай, дорогая моя, что я тут один среди англичан, целый день ни слова по-русски, не с кем душу отвести, ни поострить, ни поспорить. Только возможность работать заставляет меня быть тут <…>

Работать тут хорошо, хотя я еще пока не делаю самостоятельной работы, а провожу практикум. Отношение со стороны работающих хорошее, хотя плохое знание языка мне мешает изъяснять свои мысли. Я и по-русски-то плохо выражаю свои мысли.

Все думаю о вас, как-то вы зиму будете без меня. Никогда мы с тобой, дорогая моя, не разлучались на такой долгий срок. Пишите как можно больше и чаще. Ваши письма для меня половина моего существования. Я тут боюсь этого одиночества страшно. Целую всех крепко. Всегда с вами душой.

Кембридж, 6 августа 1921 г.

Дорогая Мама!

Получил от вас вчера письма и был очень рад. Вот уже больше двух недель я в Кембридже работаю в лаборатории. Теперь настает самый рискованный момент – это выбрать тему для работы. Дело нелегкое и довольно-таки серьезное. Когда у меня такие моменты, то я не люблю много говорить, и потому мне трудно написать что-либо определенное о моем положении и о моей работе. Когда добьюсь чего-либо, то напишу тебе <…>

Сейчас вместе с неким Мюллером, работающим тоже в Кавендишской лаборатории, я отправлюсь в Лондон. Надо повидать Алексея Николаевича Крылова и Анну Богдановну Ферингер^[13] перед отъездом. Едем в Лондон на мотоциклетке. Если все будет благополучно, это возьмет 2–2½ часа.

Этот Мюллер – швейцарец из Женевы, ему 32 года. Это первый человек тут в лаборатории, с которым я сошелся довольно хорошо за две недели моего пребывания. Он развитой парень, очень мил, оживлен, почти как француз, и разговорчив, как русский. Работает он по вопросу рентгеновских лучей. У него прекрасная техника и недурная, по-видимому, башка.

Остальные работающие относятся ко мне довольно мило, хотя познакомиться с этими англичанами близко не так-то легко <…>

Кембридж, 12 августа 1921 г.

Дорогая Мама!

Получаю теперь от вас письма довольно аккуратно. Это меня очень радует. Беспокоит меня вопрос, как вы будете, когда Лёня уедет на Север. Вообще, душа моя болит за вас.

Вот я уже три недели работаю в лаборатории в Кембридже. Дела идут помаленьку, но беда вся в том, что через неделю, 20 августа, лаборатория закрывается. Три недели каникулы. Право, не знаю, как провести эти три недели. Хочется работать, а тут, хочешь не хочешь, три недели гуляй. Думаю поехать в Шотландию проведать семью Милларов.

Тут, в Кембридже, я снимаю две комнаты в одной семье, тут же столуюсь. Семья полуинтеллигентная, мещанская, но они очень любезны со мной. В особенности хозяйка, очень разговорчивая, по вечерам заходит ко мне и долго беседует. Разговоры неинтересные, но я на это смотрю как на уроки английского языка.

Вчера первый раз имел разговор на научную тему с проф. Резерфордом. Он был очень любезен, повел к себе в комнату, показывал приборы. В этом человеке безусловно есть что-то обаятельное, хотя порой он и груб.

Так жизнь моя тут течет, как река без водоворотов и без водопадов. До шести работаю, после шести либо читаю, пишу письма, либо еду покататься на мотоциклетке. Это для меня большое удовольствие. Дороги тут идеальные.

Петр Леонидович Капица

Кембридж, 20 августа 1921 г.

Дорогая Мама!

Получил от тебя письмо, содержание и тон которого меня очень огорчили… Ты прекрасно знаешь, что когда я очень сосредоточен, очень занят, когда положение не имеет еще достаточно крепкого фундамента, писать письма мне очень трудно. Я пишу их, конечно, потому, что считаю, что лучше написать плохое письмо, чем не написать никакого. Что касается писем другим и того, что от других вы узнаете обо мне, то это, как я уже объяснил в письме к Наташе, происходит оттого, что я не люблю писать два раза об одном и том же.

С этого письма начну нумеровать мои письма, чтобы вы тоже могли проверить, что я аккуратно пишу два раза в неделю…

Ты, право, не представляешь себе мою психологию. То, что я сейчас делаю, это, конечно, tour de force^[14] во всех отношениях, и вместо того, чтобы поддержать, пишешь такое письмо. Неужели ты меня так мало знаешь? А я думал, что ты меня знаешь лучше, чем кто-либо другой.

Мама, ты прекрасно знаешь, что жизнь перестала быть для меня радостью. Если я мало говорю о себе, это вовсе не значит, что у меня ничего нету. Ведь рана у меня глубокая, и бог знает, заживет ли она когда-нибудь. Здесь, среди чужих людей, работая непрерывно над любимым делом, авось я почувствую себя лучше, авось вернется ко мне любовь к жизни и радость жизни. Я не говорю, что я несчастен; я никогда, до последней минуты своей жизни не сложу оружия. Если жить, так надо идти вперед непрерывно. Покой, равновесие – это духовная смерть. Тут, в Кембридже, мне приходится начинать сначала. В Политехническом институте я уже стоял на независимом положении, на уровне, во всяком случае, выше среднего. Тут, в Кембридже, меня никто не знает. Абрам Федорович ничего даже не мог сказать Резерфорду обо мне, так как Абрам Федорович не говорит по-английски, а Резерфорд говорит только по-английски. Я был переводчиком в их разговоре.

Вот я месяц в Кембридже – срок немалый. Но все же кое-чего я уже добился, но очень малого, о чем даже писать не стоит. Но мне хочется, и я буду всеми силами стараться войти в научную жизнь лаборатории, только тогда можно работать полным темпом. До сих пор это мне не удалось. Хотя это и естественно – я работаю в тех областях, которыми тут не интересовались.

Все это я пишу только тебе, и это не подлежит оглашению. Итак, не будь строга и требовательна, обожди. Как все выкристаллизуется, я буду писать вам более содержательные письма. Только сейчас, право, трудно.

Сейчас вакации, и это меня очень огорчает. Тут закрывается решительно все – библиотеки, мастерские и пр. Жизнь совершенно останавливается. А мне каждый потерянный день жалко…

Глазго, 26 августа 1921 г.

Дорогая Мама!

Вот я уже в Глазго. Сижу в особняке Милларов. За время войны, видно, они здорово разбогатели и живут очень широко. Парни подросли и стали совершенно мужчинами. Сама миссис Миллар сейчас на даче, туда я поеду завтра. 7 сентября поеду в Эдинбург на съезд Британской ассоциации физиков. Там А. Н. Крылов будет делать доклад о Курской магнитной аномалии. Вернусь в Кембридж только 26 сентября и опять примусь за работу.

Не писал эти четыре дня. так как был так занят, что прямо не было времени вздохнуть. Я немного переутомился и рад возможности хоть одну недельку отдохнуть.

Читаю сейчас записки графа С. Ю. Витте^[15]. Чрезвычайно интересно. Я их пошлю Ольге Конрадовне^[16], пускай она тебе расскажет о них. Они у меня, к сожалению, на английском (на русском не мог достать) <…>

Сент-Филланс, 30 августа 1921 г.

Дорогая Мама!

Сижу у камина в том самом месте, где сиживал семь лет тому назад. Хозяева ко мне очень милы. Боже мой, семь лет! Тут ничего не изменилось. Война ни на чем не отразилась. Даже как-то странно. А у меня за эти семь лет столько было! Боже мой, если тогда мне все это приснилось бы во сне, я бы не поверил, что человек может все это пережить. А оказывается, может. Да, жизнь и человек в ней весьма эластичны, и те формы, в которые нас вдавливает судьба, другой раз фантастичны <…>

Сент-Филланс, 2 сентября 1921 г.

Дорогая Мама!

Все еще живу тут, в Шотландии, у берега озера. Но все более и более тянет в Кембридж, в лабораторию, к работе. Но тут строго – вакации так вакации, и [во время вакаций] никто не позволит работать…

Да, дорогая моя, третьего дня было ровно пять месяцев, как я покинул вас. Это почти полгода. Никогда мы с тобой не расставались на такой долгий срок. За эти пять месяцев только один месяц проработал в Кембридже и с большим удовольствием и удовлетворением вспоминаю этот месяц. Но это, конечно, очень мало, хочется больше <…>

Ты пишешь, чтобы я писал больше о себе, но мне это трудно. Я всегда гляжу кругом и мало обращаю внимания на себя. Говорю по-английски много, почти все могу выразить, запас слов увеличился, но произношение, я думаю, у меня скверное. Одеваюсь хорошо, даже тут считают, что я прилично одет. У меня два костюма, один серый, другой синий. Первый предназначается для каждого дня, другой – в торжественных случаях. Ношу серую фетровую шляпу, свою страсть к чистым воротничкам вполне удовлетворяю. Но с вихрами дело хуже. Миссис Миллар мне не дает покоя и требует, чтобы я пошел к парикмахеру (за эти пять месяцев я только два раза стригся). Но меня огорчает, что я теряю много волос. Боюсь, что по приезде не смогу уже подсмеиваться над Колькой <…>

Радости жизни во мне нету, и будет ли она когда-нибудь, не знаю. Но работаю с остервенением подчас. До последней минуты своей жизни не сложу оружия! Жить или работать – это для меня становится одним и тем же <…>

Сент-Филланс, 6 сентября 1921 г.

Дорогая Мама!

Завтра уезжаю в Эдинбург на съезд. За время, проведенное в Шотландии, я отдохнул и поправился. За последнее время я похудел, но теперь опять принимаю мой нормальный вид. Жизнь в семье, хорошее питание, доброе отношение – все сказалось хорошо. Последнюю ночь спал плохо, все вспоминал твое письмо, которое меня так огорчило…

Тут, в Шотландии, дивно хорошо. Все думаю, как бы было хорошо, если бы ты была тут со мной. Горы, зелень, озера, реки – все напоминает Швейцарию, только в миниатюре. Сентябрь считается лучшим месяцем в Англии.

Тут я немного занимался и сделал кое-какие вычисления для моей работы. Интересно, как пойдут мои дела в Кавендишской лаборатории?

Я все думаю о вас, так хочется знать побольше, что у вас делается.

Ты не поверишь, как бы мне хотелось перенести всю Кавендишскую лабораторию в Питер. <…>

Лондон, 19 сентября 1921 г.

Дорогая Мама!

Сегодня получил ваши письма и был очень им рад, были письма от всех, и я прочел и перечел их. Ты себе не можешь представить, как это на меня хорошо действует. Но меня беспокоит, что ты не пишешь, получила ли ты очки. Я их послал, но ты ничего не пишешь о них.

Погода тут становится холодной, зима тут мерзкая, говорят, больше напоминает нашу осень. Я уже схватил насморк. Чувствую себя средне. Нервы в неважном состоянии опять. Не знаю, что буду делать, когда Крылов уедет.

У меня на Эдинбургском съезде Британской ассоциации наук новое знакомство – это проф. Тимошенко^[17]. Очень умный и милый человек. Он высокого роста, с белыми кудрями, с маленькой бородкой, бледное лицо, светлые умные глаза. От него дышит кабинетом и книгой. Он действительно умен, тот спокойный и глубокий ум, который я встречал мало у кого. В нем есть что-то обаятельное, хотя он говорит мало и редко. Всегда тихим и спокойным голосом. Я с ним провел целую неделю на съезде. Он друг Абрама Федоровича.

Мне очень приятно, что Наташа мне пишет. Ты, мама, счастливая, что у тебя такая хорошая невестка! Ведь это прямо тебе повезло. Сыновья, право же, тоже неплохи! Хоть один, говоришь, и мало тебе пишет, но этот сын у тебя бедный малый, у него дух мятежный. Когда-то он найдет себе место и спокойствие? Мне хочется верить, что это будет.

Теперь, может быть, в моей жизни один из самых критических моментов. Если я выйду победителем, то, мне кажется, я найду себе покой. Но вот что меня мучает сейчас: сумею ли я выполнить те работы, которые я задумал тут, в Кавендишской лаборатории? Не начинаю ли я опять размахиваться чересчур широко? Я задумал крупные вещи, а может быть, опять все сведется к нулю.

Потом, для меня этот самый Резерфорд загадка. Сумею ли я ее разгадать? А ко всему этому еще эта неопределенность материального моего положения…

Кембридж, 12 октября 1921 г.

Дорогая Мама!

После трех недель неполучения от вас писем наконец получил. Очень рад, что ты получила очки. Я уже начал беспокоиться за них, они ведь стоили мне около 4 фунтов стерлингов, так как тут эти очки считаются самыми шикарными.

Ты не можешь себе представить, как я рад вашим письмам. Чувствуешь себя сразу бодрее и хочется вам писать как можно больше.

Я по-прежнему много работаю, работой доволен, отношением к себе в лаборатории тоже. Вернулось много работающих, в том числе и Мюллер. Мотоциклетка моя в порядке, и я катаю на ней с большим удовольствием. Без этой игрушки я чувствовал бы себя гораздо хуже.

Проф. Резерфорд ко мне [все] любезнее, он кланяется мне и справляется, как идут мои дела. Но я его побаиваюсь. Работаю почти рядом с его кабинетом. Это плохо, так как надо быть очень осторожным с курением – попадешься на глаза с трубкой во рту, так это будет беда. Но, слава богу, у него грузные шаги, и я умею их отличать издалека. Кроме того, у меня в комнате вытяжной шкаф, в который можно курить. Это, конечно, помогает горю…

Теперь насчет поручений. Я с удовольствием их исполню, только я прошу одно. Напиши ты, Наташа и Лёня на отдельных листках, что вам нужно. Все поручения разбросаны в письмах, и их собрать очень трудно. Я с удовольствием все выполню…

Ну, пока! Крепко тебя целую, сейчас поздно и пора спать. Я ложусь рано, около 12, встаю в 8. Бреюсь, моюсь, кушаю и в 9 уже в лаборатории. Жизнь тут регулярная, и это помогает хорошо работать.

Кембридж, 25 октября 1921 г.

Дорогая Мама!

<…> Моя работа продвигается понемногу, отношения с Резерфордом, или, как я его называю, Крокодилом, улучшаются. Работаю усердно и с воодушевлением. Кое-каких результатов уже добился, но тему взял трудную и работы уйма.

Сейчас в Кембридже академик Щербатской^[18], он рассматривает какие-то санскритские рукописи, так что я с ним вижусь, и это доставляет мне удовольствие поговорить по-русски.

Тут зима только начинается, листья только начинают желтеть. Морозов не ждут ранее января, но уже холодно, и холод тут какой-то особенный, хуже наших морозов, так как воздух всегда сырой. Конечно, туманы. Я предпочитаю нашу зиму. Ведь я давно не простужался, а эта погода меня и подкузьмила. Так как болит горло, то курить нельзя. Это скверно.

Давно не посылал вам посылок, так как из Кембриджа трудно, но на днях пошлю. Хотелось бы послать не съестное, а что-нибудь из одежды…

Кембридж, 1 ноября 1921 г.

Дорогая моя Мама!

Получил сегодня от тебя три письма. Это всегда для меня большая радость. Но по тону этих писем я чувствую, что ты устаешь от работы и очень утомляешься. Ты знаешь, моя дорогая, работа, когда ее мало, – это плохо, но когда ее много – это тоже плохо. Поэтому сбавь пара и не нагружай так машину. Ты читаешь лекции в стольких местах, что у меня прямо волосы дыбом встали.

Огорчает меня Лёнька, что он худеет и нервничает. Я помню, когда я был семейный, я тоже был всегда нервен. Заботы о семье, боязнь за близких – это больше всего действует на нервы, сам за себя всегда спокоен. Ты скажи Лёньке, чтобы он не унывал, я сейчас смогу ему опять подсобить. Если очень туго будет, то пускай прямо пишет.

За меня ты не беспокойся, я тут, что называется, all right^[19]. Простуда прошла, и чувствую себя хорошо. Работа двигается. Эта неделя и следующая будут для меня решительными. Те результаты, которые я получил, уже дают надежды на благополучный исход моих опытов. Резерфорд доволен, мне передавал его ассистент. Это сказывается в его отношении ко мне. Когда он меня встречает, то всегда говорит приветливые слова. Пригласил в это воскресенье меня пить к себе чай, и я наблюдал его у себя дома. Он очень мил и прост. Расспрашивал меня об Абраме Федоровиче. Но, вообще говоря, он свирепый субъект. Когда недоволен, то держись. Так обложит, что мое почтение. Но башка поразительная. Это совершенно специфический ум. Колоссальное чутье и интуиция. Я никогда не мог это представить прежде. Слушаю курс его лекций и доклады. Он излагает очень ясно. Он совершенно исключительный физик и очень своеобразный человек.

Книгу Ольги Конрадовны я получил, твою я еще не получил. Спроси О. К., получила ли она записки гр. Витте, которые я ей послал. Очень рад, что очки и лорнет тебе пришлись по вкусу.

Есть у меня к тебе большая просьба. Но не торопись ее выполнить. Я знаю, что ты очень занята. Когда у тебя будет свободных часа 3–4, то съезди на Смоленское кладбище к нашим могилкам, посмотри, все ли там исправно. Сегодня ровно семь месяцев, как я уехал из Питера. А кажется, я тебя не видел уже целых два-три года.

Ты, дорогая моя, не скучай без меня. Помни, что мне тоже грустновато тут, я ведь один среди не только совершенно чужих мне людей, но еще людей другого рода, не говорящих на моем языке и совершенно чуждых по духу. Но то, что я могу здесь работать, и хорошо работать, искупает все.

Вечера действительно подчас очень тоскливы. Но что поделаешь. Я занимаюсь и пишу тебе письма, и мне кажется, что расстояние между нами сокращается.

Ты сама знаешь, как мне повезло в жизни, что у меня есть любимое дело, в котором я могу работать с некоторым успехом. Это дает возможность многое пережить.

Сейчас у меня новая переписка, но, пожалуйста, никому не говори о ней. Я переписываюсь с проф. Эренфестом^[20] из Лейдена. Он был в Петрограде в прежние годы и был очень популярен среди физиков. Мне посоветовал начать эту переписку проф. Тимошенко. Он встретил Эренфеста в Йене на съезде физиков, и тот изъявил согласие. Тимошенко написал мне письмо об этом. Тогда я написал Эренфесту. Он очень любезно мне ответил и обещал отвечать впредь. Переписка чисто научного характера. Не знаю, что выйдет из нее. Если я выдержу эту марку, то буду очень рад. Ну пока! Крепко вас целую, дорогие мои.

Твой сын Петр

Кембридж, 21 ноября 1921 г.

Дорогая моя Мамочка!

Немного виноват перед вами, на прошлой неделе не писал вам и вообще не отправил ни одного письма. Этому причина – лаборатория, меня затирает с экспериментом, я не мог добиться желанного результата. Так был полон работой, что не мог себя заставить писать.

Дело в том, что мне надо увеличить чувствительность моих аппаратов по крайней мере в 10–15 раз, а я уже достиг такой чувствительности, которая превосходит обычную, достигаемую аппаратами того типа, с которыми я сейчас работаю. Задача трудная и потребует много искусства. Крокодил (Резерфорд) часто приходит посмотреть, что я делаю, и прошлый раз, рассматривая полученные кривые, высказался в том смысле, что я уже близок к намеченной цели. Но чем ближе подходишь, тем больше и больше затруднений <…>

Мое материальное положение вполне хорошее, хотя жизнь в Кембридже очень дорогая, гораздо дороже, чем в Лондоне. Тут живут сынки богатых родителей, и город живет ими.

Меня беспокоит твое здоровье, дорогая моя. Вещей не жалейте. Продавайте мои тоже. Только картины не трогайте. Главное, чтобы вам было сытно и тепло. Копить и хранить ничего не следует.

Вы пишете, что у вас зима, а тут все еще осень. Не все листья еще опали…

Ну, пока! Всего доброго, дорогая моя. Не сердись, если не пишу, но я всегда-всегда думаю о тебе, ведь ты самое дорогое, что у меня есть на свете. И я знаю, что я для тебя тоже дорог. Так приятно в одиночестве, среди чужих людей, сознавать, что кто-то тебя все же любит и что не всем безразлично. существуешь ты на свете или нет. Поцелуй всех.

Твой сын Петр

Кембридж, 16 декабря 1921 г.

Дорогая Мама!

<…> Скоро каникулы, и лаборатория закрывается на две недели. Я просил Крокодила позволить мне работать, но он заявил мне, что он хочет, чтобы я отдохнул, ибо всякий человек должен отдыхать. Он поразительно изменился к лучшему по отношению ко мне. Теперь я работаю в отдельной комнате, тут это большая честь. Достиг результатов в работе, но все еще не окончательных, хотя теперь на удачу довольно много шансов.

Тут было кое-что забавное, что следует описать. Это обед Кавендишского физического общества. Члены этого общества автоматически – все работающие в лаборатории (только мужчины). Раз в год они устраивают обед. На этот обед приглашаются профессора лаборатории Томсон^[21] и Резерфорд и несколько профессоров из других университетов. На этот раз это были проф. Баркла^[22] и проф. Ричардсон.

На обеде присутствовало человек 30–35. Сидели за П-образным столом, причем председательствовал один из молодых физиков, по сторонам от него сидели гости. Сперва ели и пили. Пили-то не особо много, но англичане очень быстро пьянеют. И это сразу заметно по их лицам. Они становятся подвижными и оживленными, теряют свою надменность.

После кофе начали обносить портвейном, и начались тосты. Первый – за короля. Потом второй – за Кавендишскую лабораторию. Причем произносил тост кто-нибудь из молодежи, а отвечал один из профессоров. Тосты были по возможности комического характера. Эти англичане очень любят шутки и остроты. Третий тост был за «старых студентов», и четвертый – за гостей.

Между тостами пели песни. Есть специальный сборник песен, написанных самими физиками. Там в самом комическом виде воспевается лаборатория, физика и профессора и пр. Поют эти песни все без исключения. Причем мотивы заимствованы из оперетт. Такой обычай ведется со времен Максвелла.

Вообще за столом можно было проделывать все что угодно, пищать, кричать и пр. Вся эта картина имела довольно-таки дикий вид, хотя и очень своеобразный. После тостов все стали на стулья и взялись крест-накрест за руки и пели песню, в которой вспоминали всех друзей и пр. Очень было забавно видеть таких мировых светил, как Дж. Дж. Томсон и Резерфорд, стоящими на стуле и поющими во всю глотку.

Потом спели «God save the King»^[23] и в 12 часов ночи разошлись по домам, но я попал домой только в три часа ночи. Так как среди обедавших были такие, которых пришлось разводить, я, смею тебя уверить, был в числе разводящих по домам, а не разводимых. Последнее, пожалуй, приятнее. Но мое русское брюхо, видно, более приспособлено к алкоголю, чем английское. Дам на обеде не было…

Твой сын Петр

Кембридж, 22 декабря 1921 г.

Дорогая Мамочка!

Пишу тебе, сидя у камина. На улице все еще не было морозов. Только две ночи были с заморозками…

Сегодня наконец получил долгожданное отклонение в моем приборе. Крокодил был очень доволен. Теперь успех опытов почти обеспечен. Есть кое-какие затруднения, но я думаю, я их перескочу.

Я, кажется, тебе писал уже, что получил отдельную комнату для работы. Это очень приятно. Не только потому, что лестно моему самолюбию, так как это тут большая честь, но много стало легче работать. Если опыты удадутся, то мне удастся решить вопрос, который не удалось разрешить с 1911 г. самому Крокодилу и другому хорошему физику, Гейгеру^[24]. Нечего тебе описывать эти опыты, ты все равно ничего не поймешь. Я только скажу, что прибор, который я построил, называется микрорадиометр, и я его так усовершенствовал, что могу обнаружить [пламя] свечки, находящейся на расстоянии двух верст от моего прибора. Он чувствует одну миллионную градуса! Вот посредством этого прибора я измеряю энергию лучей, посланных радием.

Завтра еду в Лондон, так как начинаются каникулы рождественские и лаборатория закрывается. Может быть, поеду на несколько дней в Париж посетить лабораторию мадам Кюри, но это немного проблематично. Я никогда не видел Париж и с удовольствием слетаю (на аэроплане) туда, это берет только 2½–3 часа времени.

Как поживает Лёнька? Меня его нервы очень беспокоят. Пошлю вам деньжат из Лондона – 2½ миллиона, специально на дрова. Итак, пока! Всего доброго, целую вас крепко, дорогие мои. Желаю всего-всего хорошего на Новый год. Вспомню вас ровно в 12 часов 1 января. Думаю, вы сделаете то же.

Твой сын Петр

Кембридж, 17 января 1922 г.

Дорогая Мама!

Боюсь, что вы очень обеспокоены после долгого неполучения от меня писем. Я ездил в Париж и оттуда на Ривьеру. Забавно было среди зимы очутиться в цветущих садах и под лучами солнца. Писать из Франции мне вам нельзя было, хотя я и послал одно письмо, но не уверен, что вы его получили. Впечатлений от поездки очень много и хватит на несколько писем. Сразу всего не опишешь, поэтому буду описывать помаленьку.

В Париже, между прочим, я посещал лаборатории Ланжевена и де Бройля^[25]. Это и была главная цель моей поездки. Монте-Карло было только маленьким развлечением, но как без него обойтись?

Итак, я поехал в Париж, но перед этим должен тебе рассказать об одном случае со мной, происшедшем пять недель тому назад, который был мне неприятен и, боюсь, тебя тоже огорчит, но теперь все обстоит благополучно. Дело в том, что в одно из воскресений я поехал кататься на мотоцикле, взяв с собой Чедвика^[26], одного из молодых здешних ученых. Я имел глупость дать ему править, в результате чего он на хорошем ходу опрокинул машину, и мы оба вылетели из нее. Я упал очень неудобно, прямо на подбородок и рассек его пополам. Чедвик упал на бок и сильно ушиб бок.

Мне тут же в деревне врач зашил подбородок, но так как раны были не чистые, то сделалось гнойное воспаление. Когда я приехал в Кембридж, то обратился к врачу, который считается специалистом по такого рода ранам. Тут, среди англичан, во время [занятий] спортом это очень часто случается. Этому доктору, который был ко мне очень внимателен, я обязан тем, что он починил мне подбородок. Кроме того, он сразу, как я к нему пришел, сделал противостолбнячную прививку. Это тут всегда делают в этих случаях. Но рана зажила, и то не совсем, дней 10 тому назад. Так как было гнойное воспаление и, когда снимали швы, рана немного разошлась, то у меня на подбородке шрам очень некрасивой формы, 3½ сантиметра длиной. Думаю, ты меня не разлюбишь за это, а потому меня это мало огорчает, в крайнем случае отпущу себе бороду. Поэтому за это время не мог исполнить твоей просьбы и сняться. Снимусь недели через 2–3 и пошлю тебе свою карточку. Машина осталась цела.

Такие приключения тут, в Кембридже, вызывают к тебе уважение. Несмотря на то, что у меня была повышенная температура и голова была забинтована так, что торчал один нос, я не прервал работы в лаборатории. Крокодил гнал меня в постель, но я не шел. Он проявил, между прочим, ко мне большое внимание, спросил, у какого я доктора [лечусь] и т. д. Это все послужило мне +-ом.

Итак, я, окончив свои дела в лаборатории, но с пластырем особой системы на подбородке, решил ехать в Париж. Визу мне добыли французские ученые. Я ведь теперь веду, как тебе писал, обширную научную корреспонденцию, которая все разрастается.

Итак, я решил ехать в Париж на аэроплане, уж очень мне хотелось полетать. А на мое несчастье, в день моего отлета – буря. Я уже писал тебе, что не забыл о тебе и застраховал свою жизнь, оставив доверенность Алексею Николаевичу Крылову для получения страховой премии и для передачи ее тебе. Так как была буря, то отправлялся в этот день большой аэроплан точь-в-точь такого типа, который употребляется для трансатлантических полетов. Берет он 15 человек…

На аэродром меня доставили на автомобиле. Взвесив багаж (больше 1 пуда 5 фунтов нельзя брать, а если берешь, то большая доплата), мне предложили лететь не в каюте, а впереди – перед пилотом есть сиденьице, на котором помещается два человека. Я, конечно, с радостью согласился. Одели меня в специальный авиаторский костюм – шлем, меховые перчатки, брюки на меху и т. д. Там, наверху, мне говорили, холодно.

После осмотра паспортов начали заползать в аэроплан. Я влез на свое сиденьице, рядом со мной сидела англичанка, барышня. Сзади сидели пилот и механик, а на самом заду, в каюте, сидела публика. Из-за плохой погоды там было только человека 4–5. Пропеллеры крутились, и машины шумели. Когда мы запаковались, то стали пробовать машины. Их две, по 700 л. с. каждая. После пробы машин сняли аппарат с привязи, и он мерно покатился по аэродрому в другой конец его, там машина повернулась, стала против ветра и, постепенно ускоряя [бег], помчалась по полю.

Вот земля опускается помаленьку книзу, аппарат покачнулся слегка вправо, потом влево. Нужно быть откровенным: конечно, мне было страшно. Ведь ни я, ни мои самые старинные предки не летали, а если и летали, то только во сне в сундучке-самолете, и это ощущение страха, которое я испытывал, должно быть, просто есть непривычка к летанию. Но главное дело, как глупо, я совершенно инстинктивно схватился за бока той коробки, в которой сидел. Ведь, конечно, если аппарат будет падать, это не поможет. И еще глупее того, я все время, даже понимая глупость этого, держался за бока коробки в продолжение первого часа полета.

Летели мы невысоко, так как облака были низкие… Ощущения высоты не испытываешь, гораздо неприятнее смотреть с балкона четырехэтажного дома, чем с высоты 500–600 футов. Даже наоборот, хочется, чтобы аэроплан подымался выше, а то другой раз такое ощущение, что он заденет за дерево или колокольню. Первые 45 минут мы летели над Англией и подбирались к Ла-Маншу…

Вот мы над морем. Тут понимаешь, что ежели машина начнет спускаться, то придется выкупаться. Это тоже несколько портит настроение…

Но вот опять под нами твердая почва, мы во Франции. Погода тут хуже, облака ниже, и через полчаса полета мы попадаем в облако. Кругом серо. Хлещет дождь… Ты совсем не чувствуешь скорости полета на аэроплане, хотя она и достигает 120–150 верст в час, но когда начался дождь, то я понял, с какой колоссальной скоростью мы мчимся. Капли дождя ударяли по обнаженной части лица с такой силой, что мне казалось, что они должны были разрезать кожу. Я уже совершенно освоился с неустойчивостью положения, и мысль о том, что каждый момент можешь свалиться, прошла, но появилась новая неприятность… Дело в том, что утром я плотно позавтракал и выпил много кофе. Так как наверху было холодно, а что бывает на холоду, это всякому известно, то мне нестерпимо захотелось удовлетворить свои естественные потребности. Я уже начал бояться погибнуть от разрыва внутренностей, и когда аэроплан начал спускаться на парижском аэродроме, то я глазами искал маленький домик, где я мог бы найти облегчение. Как только машина спустилась, я вышел из нее и стрелой помчался к ангарам. Полиция паспортного контроля стала меня задерживать, но когда я им объяснил, в чем дело, то французы звучно расхохотались и указали мне дорогу. Следующее письмо посвящу Парижу и так понемногу опишу всю мою поездку.

Твой сын Петр

Кембридж, 3 февраля 1922 г.

Дорогая моя Мамочка!

Не писал давно (10 дней). Занят очень, и было очень много работы. Главное, у меня теперь лекции и доклады. И публика заваливает работой – кому помочь в подсчетах, кому сконструировать прибор…

Чувствую, что нужно тебе написать длинное письмо о моих делах… Я откладывал это делать, так как многое еще не выкристаллизовалось. Но теперь можно это сделать. Сейчас поздний час ночи, и я четыре часа занимался, хочется спать. Очень устал! Я сейчас нахожусь в счастливом расположении духа, ибо дела двигаются не без успеха. Главное, важно очень то, что с людьми налаживаются дела. Но много-много еще впереди трудного.

Ты упрекаешь меня, что отхожу от вас. Это нехорошо. Я так много думаю о вас. Я оторванный осколок, странник, отправившийся в погоню за чем-то, и здесь я один всегда. Все, что составляет мое «внутреннее», с вами.

Ты знаешь меня, дорогая, я всю жизнь до сих пор борюсь и куда-то стремлюсь. Куда – не знаю, и зачем – тоже. Но вдали от вас я потому, что это надо… Но ни один день, ни один час я не перестаю чувствовать, моя дорогая, как мне тебя и всех вас недостает. Но что сделаешь. Ну крепко тебя целую и вас всех.

Твой сын Петр

Кембридж, 5 февраля 1922 г.

Дорогая Мама!

Вчера получил извещение от Американского комитета^[27], что тетя Саша^[28] получила посланные мною продукты. Я был очень рад. Думаю, что вы тоже их получили, так как я послал вам всем одновременно… Сейчас меня немного затирает с монетой, но как только мои финансы благополучно восстановятся, немедленно пошлю еще (3-й раз) вам и (2-й раз) тетушке. Но прежде меня интересует вопрос: хороши ли продукты?

Я живу помаленьку, работается как-то немного слабо, но я надеюсь, скоро наладится полным ходом. Во всяком случае, сейчас я все же по сравнению с тем, что я делал в Питере, делаю много. Но в прошлом триместре я работал по 14 часов в день, теперь же меня хватает всего-навсего на 8–10 часов. Стал почитывать беллетристику. Я себя знаю, когда не работается, то не следует насиловать натуру. К тому же тут климат, от которого прямо легко сдохнуть. Представь себе, то тепло так, что ходишь без пальто, то мороз сразу. Я сплю по здешним правилам с открытым окном круглый год, и в спальне никогда не топят, так что другой раз вода подмерзает. А ты знаешь, дорогая моя, как я не люблю холода. К тому же тут еще сырость, так что в правом колене и в левом плече другой раз под утро ревматическая боль.

Сегодня воскресенье, и я целый день читал «Таис» Анатоля Франса. Наслаждался этой книгой. Но тут, в Англии, Анатоль Франс не пользуется почетом, а Мопассан считается порнографией, и об этих писателях в обществе не принято говорить.

Передай, пожалуйста, Борису Михайловичу Кустодиеву, что мои попытки передать письмо об его болезни проф. Оппенгейму не увенчались успехом по [той] простой причине, что проф. Оппенгейм умер. Спроси его, что сделать с письмом, хочет ли он его получить обратно. Мне очень приятно, что вы были у него и что остались довольны посещением…

Твой сын Петр

Кембридж, 16 февраля 1922 г.

Дорогая Мама!

Сегодня беседовал с Резерфордом. Крокодил принял меня очень свирепо. Ты не поверишь, какая у него выразительная морда, просто прелесть. Позвал он меня к себе в кабинет. Сели. Я посмотрел на его физию – свирепую, и мне стало чего-то смешно, и я начал улыбаться. Представь себе, морда Крокодила тоже стала улыбаться, и я готов был уже рассмеяться, как вспомнил, что надо держаться с почтением, и стал излагать дело. Касалось оно моих опытов, несколько затрудненных необходимостью пользоваться большими количествами радия и т. д. Он был очень мил. Потом, увидев, что он в хорошем расположении духа, я рассказал ему одну из моих мыслей. Эта идея касается δ-радиации, теория которой очень неясна. Я дал свое объяснение. Довольно сложный математический подсчет подтверждает хорошо эту мысль и дает объяснение целому ряду опытов и явлений. До сих пор, кому я ни говорил, все находили мои предположения чересчур смелыми и относились очень скептически. Крокодил со свойственной ему молниеносностью схватил сущность моей идеи и, представь себе, одобрил ее. Он человек прямой, и если ему чего не нравится, он так выругается, что не знаешь, куда деваться. А тут он очень хвалил мысль и советовал скорее приняться за те опыты, которые из нее вытекают.

У него чутье чертовское. Эренфест в последнем письме ко мне называет его просто богом. И меня его положительное мнение ободрило очень. И тут очень забавно: как только проф. с тобой мил, это сразу сказывается на всех остальных в лаборатории – они тоже сразу делаются внимательнее. Да, мамочка, Крокодил действительно уникум, и мне бы очень хотелось, чтобы ты как-нибудь взглянула на его морду. Я не робкий, а перед ним робею.

Опыты мои идут ничего. По-видимому, все идет к благополучному концу. Я взял много препятствий, и осталось совсем мало. Но сейчас почему-то голова пустая, и совсем не могу работать теоретически.

Подбородок мой очень некрасив. Последнее время на мотоциклетке не катался <…>

Твой сын Петр

Кембридж, 6 марта 1922 г.

Дорогая моя Мама!

После долгого перерыва получил твое и Лёнькино письма. Меня всегда беспокоит ваша жизнь, и мне кажется, что я мало делаю, чтобы подсобить вам. Потом меня очень беспокоит твое здоровье. Что ты так много работаешь и с таким успехом, меня радует очень, и я очень люблю читать те места в твоих письмах, где ты описываешь свою работу.

Дорогая моя, ты часто упрекаешь меня, что я мало пишу о себе, но ты знаешь, если начнешь описывать свои душевные переживания, то рискуешь сам погрязнуть в этом гнусном занятии – копании в самом себе. Уж если мне очень не по себе, я пишу тебе об этом.

Моя работа по-прежнему идет удовлетворительно, но, судя по вашим письмам, вы сильно преувеличиваете мои успехи, до сих пор ничего особенного не сделано. И, дорогая моя, пожалуйста, не рассказывайте другим о моих успехах, а то у меня неспокойно на душе: люди бог знает что подумают. Я тут теперь рядовой работник, и все, что я сделал за это время, это просто стал из нуля рядовым работником, который не хуже, не лучше других 30 человек, работающих в Кавендишской лаборатории…

Твой сын Петр

Кембридж, 28 марта 1922 г.

Дорогая Мама!

Ты, должно быть, мною недовольна за короткие и редкие письма. Но всему виной работа.

Но могу тебе сказать, что дела мои сильно подвинулись вперед и почти окончательные результаты получены, так что Крокодил доволен, и уже у нас с ним идут разговоры о дальнейших работах. Сегодня было очень забавно. Как я тебе писал, моя работа была несколько лет назад начата самим Крокодилом и потом немецким ученым Гейгером, но оба из-за нечувствительности методов не могли изучить явление до конца, что удалось теперь мне. Но [когда я] сравнивал свои результаты с их результатами, оказалось, что мои данные ближе согласуются с данными Гейгера, а не Резерфорда (Крокодила). Когда я ему это изложил, то он спокойно мне сказал: «Так и должно быть. Работа Гейгера произведена позже, и он работал в более благоприятных условиях». Это было очень мило с его стороны. Вообще он относится ко мне теперь хорошо. Я доволен…

Через три дня ровно год, как я покинул вас, мои дорогие. Год скитаний, год одинокой жизни, год интенсивной работы, год с большим количеством новых впечатлений и, по-видимому, год не без результатов.

Итак, дорогая моя, я здесь, затерянный среди чужих людей, часто-часто думаю о вас, и мне бесконечно хочется, чтобы вы были счастливы, сыты и были в тепле…

Твой сын Петр

Кембридж, 7 апреля 1922 г.

Дорогая Мама!

Десять дней вам не писал, но работал, как вол. Сегодня кончил работу в лаборатории и завтра еду в Лондон, на праздники… Последнее время я работал так: приходил в лабораторию в 10 часов, подготовлялся к опыту до 3, между 3 и 4 [шел] поспать. Потом между 6 и 9 – опыт (работал после урочного времени по специальному разрешению Крокодила), после приходил домой и подсчитывал результаты до 4–5 часов ночи, чтобы на следующий день начать опять с утра. Немного устал. Но зато у меня есть уже окончательные результаты, и теперь с уверенностью можно сказать, что опыт мой увенчался успехом.

За это время имел три долгих разговора с Крокодилом (по часу). Мне кажется, что теперь он ко мне хорошо относится. Но мне даже немного страшно, как-то уж очень мне говорит комплименты. Зовет меня пить чай к себе в комнату вдвоем. Мне страшно, так как это человек большого и необузданного темперамента. А у этих людей всегда возможны резкие переходы. Но голова его, мамочка, действительно поразительная. Лишен он всякого скептицизма, смел и увлекается страстно. Это человек с таким темпераментом, [что] не мудрено, [что он] может заставлять работать 30 человек.

Ты бы его видела, когда он ругается! Образчик его разговора: «Это когда же вы получите результаты?», «Долго вы будете без толку возиться?», «Я хочу от вас результатов и результатов, а не вашей болтовни» и пр.

По силе ума его ставят на один уровень с Фарадеем. Некоторые даже выше: Эренфест пишет мне, что Бор, Эйнштейн и Резерфорд занимают первое место среди физиков и ниспосланы им богом.

Отдохну немного, и надо работать дальше, у меня столько сейчас тем – и своих и Крокодиловых, – что не знаю, право, как со всем справиться. Ну, пока! Всего доброго, дорогая моя, крепко-прекрепко целую.

Твой сын Петр

Маргет, 14 апреля 1922 г.

Дорогая Мамочка!

Вот наконец есть время писать тебе длинное письмо. Покончив в прошлую пятницу с работой в лаборатории, я в субботу поехал в Лондон на мотоциклетке. Воскресенье, понедельник и вторник провозился по делам, а в среду уехал на берег моря, где предполагаю отдохнуть, что весьма мне не мешает. Сейчас сижу в гостиной пансиона у камина и пишу. Федор Ипполитович Щербатской, с которым я здесь, сидит у рояля и наигрывает «Фауста». Он подвирает довольно часто, а еще чаще запинается, но я с удовольствием слушаю его бренчание. Тут, в Англии, мало хорошей музыки, и я доволен всякой.

Приехал я сюда вчера на мотоциклетке (150 верст), должны были ехать вместе с Щербатским, но он из-за дождя сдрейфил, и я уехал один. Здорово промок и сегодня чихаю и кашляю. Проехал эти 150 верст совершенно благополучно: пришлось пересекать Лондон поперек. И я первый раз в жизни очутился в этом движении на улице, которое славится на весь мир. Но тут, если знаешь правила, совершенно не трудно править. Вообрази, мамочка, что твой сын проезжал в своей собственной мотоциклетке мимо Вестминстерского аббатства и английского парламента. Могла ли ты думать об этом года полтора тому назад?

Тут мы в очень людном и шумном месте, и я этим недоволен, но чтобы не быть в одиночестве, я решил ехать со Щербатским, который почему-то хотел ехать непременно сюда.

<…> Он, конечно, не может быть мне ни другом, ни приятелем. Вообрази себе человека выше меня головы на полторы, толщиной с папу, широкая физиономия бритая, пенсне и почти совершенно лысый, хотя сегодня и купил помаду для волос (наверное, просто хотелось польстить самому себе). Ему под 60 лет, он знает тибетский, санскритский и занимается индусской философией и буддизмом. Физиономия его бритая и кругловатая, пожалуй, довольно сильно напоминает Будду. Он очень развитой человек, член Академии наук, холост и не прочь поухаживать. И представь себе, не без успеха.

У нас с ним довольно курьезные отношения. Он относится немного свысока не только ко мне, но ко всей нашей науке. Когда он пришел ко мне в лабораторию в Кембридже, то увидел, что я что-то паяю. Посмотрев на мою работу, он заявил, что его кузнец, в его имении, паял куда лучше моего. Наши разговоры очень курьезны. Что ему ни рассказываешь, он уверяет, что в индийской философии это было уже давно. Но что он знает действительно – это политику. Благодаря прекрасному знанию языков он читает все газеты и бесконечно лучше меня ориентируется в событиях. Он другой раз рассказывает мне, и я довольно много почерпнул от него. Мы, конечно, подходим друг другу, как седло корове, но вот уже довольно много времени провели вместе. Он подшучивает надо мной, но и я в долгу не остаюсь. Он скоро приедет обратно в Питер, обещал мне зайти к тебе и рассказать обо мне.

Как я уже тебе писал, моя научная работа увенчалась успехом. Но как раз в последние два дня я натолкнулся на одно явление, которое надо выяснить более пунктуально. Это возьмет еще две недели. Но все же в начале мая думаю кончить. Чувствую некоторое удовлетворение. Решил себе сделать маленький подарок, купил себе маленький токарный станочек, он мне очень необходим для моей работы.

Тут сейчас удивительно мерзкая погода, уже около месяца дожди и холод. Прямо соскучился по солнцу. Ну, пока! Всего доброго, дорогая моя…

Твой сын Петр

Кембридж, 24 апреля 1922 г.

Дорогая Мама!

Вчера приехал в Кембридж и сегодня принялся за работу…

Тут погода плохая. Все как-то весна не налаживается. Я не люблю весну. Как-то грустно, тоскливо. Былое вертится в голове. Вспоминаешь прошедшее; оно ушло безвозвратно, а все же вспоминаешь его. Надя, Нимка – 2½ года как я их целовал в последний раз. 2½ года уже прошло, как я слышал в последний раз Нимкин смех и болтовню «папа – тьфу», и это ушло навсегда. Сколько я бы ни дал, чтобы это вернулось. Что тот успех, то благосостояние, которое теперь у меня? Страшно как-то зависеть от других. Меня подчас одолевает тоска и хандра. Мне кажется, что я превратился в какую-то машину без души, без содержания, которая доказывает, что альфа-лучи, испускаемые радием, обладают такими-то свойствами, что при ударе их происходят такие-то явления. А к чему это все, если нет тех радостей, которые были у меня 2½ года назад? Я подобен именно машине, которая работает, работает, не зная, для чего и почему. Но так суждено. И я не сдамся и буду этой машиной до конца. Хандра, тоска – это слабость. Тут легко раскиснуть. Слава богу, что как машина я работаю исправно. Но тебе, моя дорогая, я пишу это все потому, что ты тоже переживаешь. Но я тут, в одиночестве, должен обладать гораздо большим мужеством, чтобы переносить это. И я чувствую, что вся моя жизнь будет такой. Что судьба как бы подразнила меня, показала мне, что существует что-то другое в жизни, что лучше всего и что можно оценить только потерянное. Урок жестокий, но могучий. Я теперь понимаю много того, чего не понимал раньше… Но все это прошло, и в будущем мне не видеть подобного. Я не жалуюсь, я тоскую только.

Здесь я окружен людьми, которые стремятся куда-то за счастьем, ищут его в деньгах, в карьере и почете, а мне теперь так ясно, что быть счастливым можно очень просто, без всякой этой мишуры. Все это мы читаем в книгах и в особенности в Библии, но вот почувствовать самому, пережить это, должно быть, и не так просто.

Ну да хватит этой философии, ни к чему не ведущей. Пока! Крепко тебя целую, моя дорогая, не беспокойся обо мне, ты знаешь ведь, это все у меня минутное и вызвано, должно быть, долгим неполучением писем от вас. Так хочется, чтобы тебя кто-нибудь любил и кому-то ты был бы еще дорог. А кто это может, кроме вас? Целую тебя и всех.

Твой сын Петр

Кембридж, 2 мая 1922 г.

Дорогая Мамочка!

<…> Мои дела идут помаленьку, скорее хорошо. Сегодня был удачный день, работал с большим количеством радия и установил одно из явлений, которое предполагал. Но весна сказывается на мне, действует как-то расслабляюще, энергии хотя и достаточно, но другой раз бывает больше. Погода тут начинает налаживаться, это очень приятно.

Сейчас много читаю газет и с большим интересом слежу за Генуэзской конференцией. Не знаю, насколько правильно мое впечатление, но мне кажется, что Россия на пути к выздоровлению и, может быть, она сейчас наиболее здоровая страна во многих отношениях. Здесь, на Западе, несмотря на внешнее благополучие, другой раз проявляются симптомы болезненные – безработица, колоссальные налоги, общая задолженность и рост банкротства.

Может быть, Англия в наиболее благоприятных условиях, но другие страны находятся в критическом состоянии. И. главное, все запуталось, так что никто не видит выхода, и изо дня в день положение отнюдь не улучшается. Ллойд Джордж, человек необыкновенной энергии и большого государственного ума, ищет выхода и старается преодолеть трудности, на первый взгляд непомерные. Один из таких выходов и есть Генуя. Ну, пока! Всего доброго. Только и думаю о том, чтобы получить письмецо от вас. Целую вас всех, мои дорогие.

Твой сын Петр

Кембридж, 15 июня 1922 г.

Дорогая Мама!

Немного отвалило работы, и стал заметно свободнее. Во-первых, закончил подготовку к печати второй работы. Выйдет солидная работа – 25–30 стр., много рисунков и диаграмм. Говорят, работа удачная. Она переведена и сейчас переписывается на пишущей машинке. Завтра будет готова, и, может быть, послезавтра я передам ее Крокодилу. Очень интересно, как он ее примет. Я немного волнуюсь.

Первая работа (теоретическая) уже напечатана, и я отослал корректуры сегодня. Теперь, с одной стороны, продолжаю работу, первая часть которой как раз будет публиковаться, а с другой стороны, начал новую с одним молодым физиком тут. Эта работа при удаче обещает дать много. Крокодил увлечен моей идеей и думает, что мы будем иметь успех.

Тут рассказывают следующий анекдот обо мне. Дело в том, что когда я излагал свои идеи Крокодилу, то, будучи очень увлечен, указывая на размеры одной части прибора, так размахнул руками, что чуть не задел почтенного профессора. Он соскочил со стула и сказал: «Только не ударьте меня». Потом, мне передавали, он рассказывал об этом инциденте и много смеялся.

То, что он одобрительно относится к моему плану, очень меня радует. У него чертовский нюх на эксперимент, и если он думает, что что-нибудь выйдет, то это очень хороший признак. Относится он ко мне все лучше и лучше. Это меня очень радует. Хотя он мужчина очень темпераментный, а если маятник отклоняется очень вправо, то всегда есть страх, что он может отклониться влево…

Через десять дней лаборатория закрывается на десять дней. Каникулы. 6 июля она опять откроется. Крокодил едет в Тироль отдохнуть. Я поеду в Лондон. Надо отдохнуть.

Сейчас кончается первый период работы, начинается второй, более спокойный, ибо та нервность, которая была сперва у меня благодаря тому, что было неизвестно, будет удача или нет, прошла…

Кембридж, 19 июня 1922 г.

Дорогая Мама!

Сегодня Крокодил два раза вызывал меня к себе по поводу моей работы. Он читал ее, переделывал некоторые места и, переделав что-нибудь, звал меня. Она (работа) завтра утром отправляется в печать. Будет она напечатана в «Известиях Королевского общества» (вроде наших «Известий Академии наук») – самая большая честь, которую может заслужить работа тут. Я, право, не припомню, чтобы за последние 10–15 лет кто-либо из русских печатал в [этом журнале] свою работу.

Работа вышла очень длинная (23–24 стр.) и содержит много материала. Некоторые явления, которые я описываю, были наблюдены впервые. Сегодня Крокодил хотел непременно это вставить: что, дескать, эти явления наблюдены впервые. Я отверг его предложение. Никогда я так не волновался, как в этот раз. Я выдвинул, осторожно, правда, две гипотезы, и мне очень страшна их судьба. Когда ты болтаешь в обществе своих друзей, то у тебя нет чувства ответственности. Тут же, когда выступаешь на европейском рынке, это страшно и жутко.

Крокодил «приказал» мне написать «абстракт» моей работы, который будет читаться на заседании Королевского общества. Сегодня я прислал его ему. Он был им недоволен. И сам написал его мне. То внимание, с которым он разобрал мою работу, меня тронуло до глубины души.

Я не люблю писать о моих успехах, и то, что я пишу, пускай останется в рамках нашей семьи, я очень прошу об этом. Но мне так хочется поделиться моей радостью, а здесь не с кем. Я знаю, что ты будешь рада за меня, моя дорогая. Итак, первый шаг закончен, но передо мной сейчас целый путь. Работы уйма.

Сейчас я работаю с одним молодым физиком, Блэкеттом^[29]. Эта работа, с одной стороны, меня радует, так как тема чрезвычайно интересна и результаты, которые можно ждать, очень важны. Но, с другой стороны, сам Блэкетт, по отзывам, очень несимпатичный, и мне это сотрудничество очень не по душе. Я не мог вести эту работу сам, один, так как он уже начал эту работу. Я же предложил коренное изменение метода, и неминуемо пришлось начать работу с ним. Если б не крайний интерес, я бы, конечно, не стал бы это делать. Люди, и умение с ними ладить, и их понимание важны повсюду, даже когда ты работаешь с неодушевленной природой. Может быть, я сумею сладить и с этим молодчиком, но это прибавляет еще одну трудность к проблеме, которая и без того не легкая.

Да, мама, вся моя жизнь какая-то борьба, как будто бы судьба задумала меня искушать. Я вот уже девять лет не помню времени, когда я мог бы спокойно работать и не думать о многом и многом, что очень вдали от работы. Я часто удивляюсь, откуда берутся мои силы и что будет далее. Передо мной мрак.

От Абрама Федоровича писем я до сих пор не имею. Я писал ему уже, но до сих пор не получил ответа. Возвращаться мне сейчас нельзя, так как моя работа в полном разгаре и только теперь я действительно вошел в школу Крокодила, ужился с молодыми учеными. В мою комнату все время приходят поболтать со мной, посоветоваться и поделиться. Я знаю ход почти всех работ, и ко мне отношение хорошее.

Коля Семенов мне пишет и уверяет, что надо вернуться, но [сделать] это сейчас, мне кажется, [будет] неправильно, так как я только-только действительно начал работать по-настоящему и чувствую себя в центре этой школы молодых физиков, во главе которой стоит Крокодил. Это безусловно самая передовая в мире школа, и Резерфорд – самый крупный физик на свете и самый крупный организатор. Вернуться в Петроград, мучиться с током и газом, отсутствием воды и приборов невозможно. Я почувствовал в себе силы только теперь. Успех окрыляет меня и работа увлекает. Ведь это все, что у меня осталось после смерти моей семьи.

Колька неправ. Он судит близоруко. В свое время я, конечно, вернусь домой, но я хочу быть уже законченным человеком, чтобы двигать науку настоящую, а не маргариновую. Смогу ли я, не знаю, но это покажет будущее. Хочу ли я? Да, это настоящее.

Итак, дорогая моя, пускай все это останется в кругу нашей семьи…

А пока всего доброго. Крепко целую вас всех. <…>

Твой Петя

Кембридж, 6 июля 1922 г.

Дорогая Мамочка!

В последних твоих, как и Лёниных, письмах звучит недовольство моими письмами, и я слышу в них упреки. Я думаю, что вы отчасти правы, упрекая меня, так как действительно я не был хорошим корреспондентом это последнее время, но ты, я думаю, сама знаешь, что если не пишется, так ничего не поделаешь, и я только исполнял твою просьбу писать раз в неделю. Но, дорогая моя, ты не должна быть строга ко мне. К сожалению, о всех тех волнениях и беспокойствах, которых у меня очень и очень много, я не могу писать, так как они очень сложны, и, чтобы их разобрать. надо очень и очень много писать, но не это главное затруднение, а то, что я, [будучи] предоставлен более года самому себе, так привык все переживать в самом себе, что мне прямо как-то трудно извлекать это наружу.

Я попробую тебе в общих чертах осветить мое положение. Представь себе молодого человека, приезжающего во всемирно известную лабораторию, находящуюся при самом аристократическом и консервативном университете Англии, где обучаются королевские дети. И вот в этот университет принимается этот молодой человек, никому не известный, плохо говорящий по-английски и имеющий советский паспорт. Почему его приняли? Я до сих пор это не знаю. Я как-то спросил об этом Резерфорда. Он расхохотался и сказал: «Я сам был удивлен, когда согласился вас принять, но, во всяком случае, я очень рад, что сделал это».

И вот первое, что он встречает тут, этот молодой человек, это заявление от Резерфорда «Если вы вместо научной работы будете заниматься коммунистической пропагандой, то я это не потерплю». Все сторонятся этого молодого человека, все боятся себя скомпрометировать знакомством с ним.

Я вижу, что играть можно только ва-банк. Я беру работу очень трудную, почти не верю сам в ее удачный исход и часто-часто думаю, что все кончится крахом. Но мне повезло. Правда, я работал часто почти до обморочного состояния. Но брешь пробита теперь. Это, конечно, счастье. Но стоило оно мне много сил.

Не думайте, что я тут в сытости, в покое блаженствую. Те моральные страдания, которые мне пришлось пережить за это время, конечно, не давали мне возможности наслаждаться жизнью. У меня постепенно становится ощущение, что я уподобляюсь все более и более какой-то долбильной машине, которая пробивает туннель через скалу. Это только часть тех затруднений. Не стоит описывать все другие, связанные вообще с устойчивостью положения здесь. Я не могу поэтому часто отвечать на те вопросы, которые задает мне Лёня в письмах, так как положение такое, которое я сам с трудом понимаю.

Что касается моих друзей физиков, то я нисколько не удивлен [их] отношением ко мне. Я все это ждал от Н. Н. [Семенова] тоже. Но это пройдет. Но сейчас я жду волны неудовольствия со стороны моих друзей и со стороны Абрама Федоровича тоже. Я вижу больше психологических оснований для этого, чем рациональных. Я приготовлен к этому и чувствую, как принять. Самое лучшее уподобиться тростнику, который сгибается при ветре, чтобы потом, когда ветер пройдет, подняться. Если бы тростник не сгибался, легкий ветер уже сломал бы его тонкий стебель <…>

Н. Н. пишет мне: «Ты уйдешь от нас и никогда не сольешься с англичанами, и будешь ты ни русским, ни англичанином». Он, конечно, хватает [через край], я никогда не покину Россию, но все же он отчасти прав: разрыв у меня неминуем с нашими физиками, и я его не боюсь.

Дело в том, что у меня теперь другие авторитеты и другие точки зрения, чем у них в Петрограде, так как я примкнул к другой школе. Методы работы тоже иные. Дело в том, что у нас в России все кроилось по немецкому образцу и с английским ученым миром было мало общего. Из русских физиков я не упомню ни одного, который долго работал в Англии. Но Англия дала самых крупных физиков, и я теперь начинаю понимать почему. Английская школа чрезвычайно широко развивает индивидуальность и дает бесконечный простор проявлению личности. Отсутствие шаблона и рутины – одно из основных [ее] качеств.

Резерфорд совершенно не давит человека и не так требователен к точности и отделке результатов, как Абрам Федорович. Например, тут часто делают работы, которые так нелепы по своему замыслу, что были бы прямо осмеяны у нас. Когда я узнавал, почему они затеяны, то оказалось, что это просто были замыслы молодых людей, а Крокодил так ценит, чтобы человек проявлял себя, что не только позволяет работать на свои темы, но, наоборот, подбадривает и старается вложить смысл в эти подчас нелепые затеи. Отсутствие критики, которая безусловно убивает индивидуальность и которой у Абрама Федоровича чересчур много, есть одно из характерных явлений школы Крокодила.

Второй фактор – это стремление получить результаты. Резерфорд очень боится, что человек не будет работать без результатов, ибо он знает, что это может убить в человеке желание работать. Поэтому он не любит давать трудную тему. Если он дает трудную тему, то это просто когда он хочет избавиться от человека. В его лаборатории не могло бы быть то, что было у меня, когда я в продолжение трех лет сидел над одной работой, борясь с непомерными трудностями.

Да, я думаю, что я много чему тут научился и принял другой дух. Конечно, когда я вернусь, это должно сказаться, и у меня могут быть столкновения. Поэтому я должен вернуться таким сильным, чтобы не бояться этого. Удастся ли мне это, не знаю.

Я, конечно, сейчас поставил себе целью стать законченным ученым, а профессура и прочее пускай приходят на 50-м году моей жизни, если я доживу до этого.

Не знаю, удовлетворит ли тебя этот ответ о состоянии моих дел и планов. Я очень кратко пишу и в общих чертах, и то вышло девять страниц.

Сейчас у меня затея очень смелая в работе. На днях приезжает Эм. Ян.^[30], но мне очень не хотелось бы, чтобы об этом знали наши физики. Позволение Крокодила на приезд Лаурмана – лучшее доказательство его ко мне доброго отношения…

Меня очень волнуют ваши дела. Наташино здоровье и сутолока в доме. Ты, очевидно, переработала тоже. Ты знаешь, мамочка, один раз я сказал Крокодилу, что хочу работать во время каникул. Он на меня наскочил и заявил: «Всякий человек должен иметь отдых, и я хочу, чтобы вы тоже отдыхали, а то я вам не позволю работать», и т. д. Он был прав. Англичане в этом отношении поступают разумно. Три месяца работы – десять дней отдыха, и так четыре раза в год. Я думаю, тебе надо поступать так же. Конечно, это несколько трудно в условиях вашей жизни, но хуже будет, если ты не сможешь работать.

Пайки я вам буду присылать более или менее регулярно. Идут долго. Посылку с кустарными вещами получил. Посылать мне больше ничего не нужно…

Кембридж, 30 июля 1922 г.

Дорогая Мамочка!

Давно тебе не писал – около двух недель, но дело в том, что в это время, кроме обычной работы в лаборатории, было много других дел. Во-первых, я переезжал на новое место жительства, это ты можешь усмотреть из нового адреса. Во-вторых, приехал в Лондон Абрам Федорович, и мне пришлось два раза ездить в Лондон его повидать. Потом он приезжал в Кембридж осматривать лабораторию. Резерфорд его любезно принял, пригласил обедать в колледж.

Я тоже обедал с ними. После обеда играли в шары. Я, Резерфорд и Фаулер^[31] – в одной партии, Тейлор^[32], Астон^[33] и Абрам Федорович – в другой. Мы выиграли. Эмиль Янович тоже сейчас в Кембридже и работает в лаборатории.

Что касается моего дальнейшего пребывания, то оно необходимо, ибо сейчас как раз дело принимает очень широкий размах. Я достиг довольно больших успехов в новой работе, и результаты будут, должно быть, очень интересны.

Судя по тому, что мне рассказывал Абрам Федорович о делах в Рентгеновском институте, я заключаю, что там термометры только чуть-чуть выше точки замерзания, хотя Абрам Федорович и стремится все приукрасить. Он лично считает, что мне еще с годик надо поработать тут. Но с кредитами сейчас очень туго, и я не знаю, что у меня выйдет из всего этого. Это все создает нервную атмосферу для работы…

Кембридж, 17 августа 1922 г.

Дорогая Мама!

<…> Предварительные опыты моего нового эксперимента окончились полной удачей. Крокодил, мне передавали, только и мог говорить что о них. Мне дано большое помещение, кроме той комнаты, в которой я работаю, и для эксперимента полного масштаба [я] получил разрешение на затраты довольно крупной суммы. Но все же на душе подчас очень беспокойно, волнуюсь за вас, дорогие мои, и вообще чувствую, что все это непрочно. Но я думаю, у меня сейчас большие перспективы… Мне, кажется, действительно удалось набрести на интересную и нетронутую область, и навряд ли часто это случается в жизни. На зиму я не вернусь, по всей вероятности, но у меня есть план съездить и повидать вас всех на рождество или, в худшем случае, на пасху. Это очень трудно, но все же, может быть, будет не невозможно.

Абрам Федорович покинул Англию. Мы расстались друзьями и лучше, чем я надеялся. Хотя, конечно, очень трудно сказать, что у него происходит в глубине души. Мне было бы очень интересно знать, что он думает о моих работах тут.

Франция, 2 сентября 1922 г.

Дорогая Мама!

Сейчас я во Франции. Я покинул Кембридж неделю тому назад. Я получил приглашение на поездку на яхте с моим хорошим знакомым, который только что вернулся из поездки в Скандинавию и Финляндию <…> У него прекрасная двухмачтовая яхта, и мы превосходно проплавали два дня в море, откуда я отправился в Париж, где пробыл два дня. Теперь я на юге Франции и здесь думаю отдохнуть пару недель. Это мне очень не мешает. Я соскучился по солнцу в Англии, и тут его больше чем достаточно.

Закончились мои дела в Кембридже хорошо. Но сейчас у меня момент весьма критический, так как кредиты мои кончились, но, по-видимому, это не так страшно. Дело в том, что мои опыты принимают очень широкий размах, и лаборатория и Крокодил, по-видимому, достаточно заинтересованы, чтобы посодействовать мне.

Ницца, 14 сентября 1922 г.

Только для тебя.

Я прервал письмо, так как не писалось все эти 12 дней, и [ты], дорогая моя, наверное, получишь это письмо после двухнедельного периода моего неписания.

Мне сегодня очень хочется поболтать с тобой по душам. Но только с тобой. Ты знаешь, я редко пишу все, что у меня происходит, до конца. Так, мамочка родная, ты одна понимаешь мою натуру мятежную, не находящую покоя. А давно пора было бы [не] метаться по белу свету, мне ведь под 30.

Вчера получил письмо от Резерфорда. Он пишет, что моя материальная сторона почти устроена. По-видимому, средства будут даны Royal Institution-oм^[34], хотя подробности не знаю.

Последний разговор с Резерфордом останется мне памятным на всю жизнь. Сказав целый ряд комплиментов мне, он сказал: «Я был бы очень рад, если имел бы возможность создать для вас у себя специальную лабораторию, чтобы вы могли работать в ней со своими учениками». (У меня сейчас работают два англичанина.) По тому, как он широко отпускает мне средства, и по тому вниманию, которое он мне оказывает, это, возможно, не фраза. Он уже сейчас отдал для меня две комнаты, одна из них имеет площадь, равную половине квартиры на Каменноостровском, и занимает почти все чердачное помещение.

Что, действительно я способный человек? Мне жутко и страшно. Справлюсь ли я? Может быть, это просто повезло? Оно, конечно, повезло. Столького я никогда в жизни не ожидал. Ведь я еще совсем неопытный и молодой, необузданный мальчик. Мне недавно еще кто-то дал 18 лет. Уже говорят о моем выступлении в Королевском обществе. Перспективы широкие передо мной, но жутко.

Ведь столько зависит от счастья и удачи. Мамочка, пожалей меня!

Ты знаешь, я почти плачу сейчас. Отчего – не знаю. Знаю одно: что все, все отдал бы, только вернись Нимка и Надя ко мне.

У меня теперь достаточно денег, я путешествую в первом классе, сижу в Ницце в отеле, у меня номер на море, все удобства, ванна и пр. Смотрю в окно – пальмы, бесконечная синь Средиземного моря. Все есть у меня, а я так одинок, как вот тот корабль в море. Он знает, когда причалит к берегу, я же не причалю еще долго. Много мне придется бороться с бурей и непогодой.

Что в жизни счастье, где оно? Я теряю его. Мне казалось, что если я осуществлю свои научные замыслы, я буду счастлив. Но вот я достиг большего, чем желал. Для чего, для кого нужно это осуществлять – эти магнитные поля большой мощности? Это может открыть новую область в физике. Может быть. Но зачем это? Только прибавится число завистливых глаз, которых немало уже устремилось на меня.

Может быть, мне необходима личная жизнь? Не знаю. Но всякая личная жизнь берет много сил, а они мне нужны сейчас для работы так, как никогда не были нужны. К тому же к чему это все?..

Внешне я по-прежнему спокоен, хочу работать, выгляжу хорошо. Но все же мне подчас хочется тебе сказать, что происходит в душе у меня.

Ведь ты единственная меня понимаешь лучше других и ты единственная знаешь, что я глубоко-глубоко все переживаю и мне бесконечно трудно позабыть прошлое.

Ты, конечно, ни слова никому не скажешь о моих успехах. Ведь это только планы, но помни, дорогая моя, что если эти планы осуществятся, то будущим летом я везу тебя в Италию, в Рим, в Неаполь, во Флоренцию, как я тебе когда-то обещал. Я помню это обещание и, может быть, сдержу его. И мысль об этой поездке даст мне больше радости, чем те открытия, которые я, может быть, сделаю в этом году. (Может быть, из всего этого получится шиш с маслом, но это мы увидим.) Ну, крепко тебя целую, бесконечно любимая моя. Поцелуй Наташу, Лёню и Лёньчика.

Твой Петя

Кембридж, 10 октября 1922 г.

Дорогая моя Мама!

Я вернулся из своих странствований. Хорошо отдохнул и принялся за работу. Мне надо тебя познакомить теперь с состоянием моих дел. Теперь я буду получать средства на жизнь и работу от Королевского общества <…> Это почетно, но не очень жирно (4500 зол. руб. в год). При здешней дороговизне это не много…

В Париже я отдохнул, часто был в театре, а в Ницце нагрело и подпекло меня хорошо солнцем. Был я в «Комеди Франсез» и в «Пале-Рояль». Немного подвспомнил французский язык. Лувр и музей Родена на меня произвели колоссальное впечатление.

Но сейчас это все во мгле, и думаю только о работе. Не сорвется ли [на] этот раз?..

Твой Петя

Кембридж, 22 октября 1922 г.

Дорогая Мама!

Вчера я в первый раз докладывал перед довольно большой аудиторией в одном ученом клубе по-английски. Докладывал я об одной своей теоретической работе, которую думаю в ближайшее время опубликовать. Все сошло благополучно. Было человек 30. Все уже ученые, частью математики, частью физики.

Моя работа идет благополучно. Решающие опыты дали благополучный результат. Но все же мною была сделана маленькая ошибка в технической детали постройки аппарата. Когда я о ней сказал Крокодилу, он мне сказал: «Я очень рад, что вы хоть раз ошиблись». Видишь, он мастер говорить комплименты, так как на самом деле я очень часто ошибаюсь (ведь не ошибается тот, как известно, кто ничего не делает). Теперь в ближайшие две недели будут дальнейшие испытания моих приборов.

Но я довольно сильно устал и решил два-три дня отдохнуть. Получил твое письмо с описанием вашей жизни. Очень тебе благодарен за такие пунктуальные ответы на мои вопросы.

Резерфорд прямо исключительно добр ко мне. Как-то раз он был не в духе и говорил мне, что надо экономить. Я ему доказывал, что делаю все очень дешево. Он, конечно, не мог это опровергнуть и сказал: «Да-да, это все правда, но это входит в круг моих обязанностей – говорить вам все это. Имейте в виду, что я трачу на ваши опыты больше, чем на опыты всей лаборатории, взятой вместе». И ты знаешь, это правда, ибо наша установка ему вскочила в копеечку.

Пока что все идет благополучно, но в опытах в новых областях всегда очень легко сорваться и надо быть очень осторожным, а я, дорогая моя, еще очень молод и неопытен. Ну, крепко тебя целую.

Кембридж, 3 ноября 1922 г.

Дорогая моя Мама!

Ты изредка меня упрекаешь в своих письмах, что я мало тебе пишу о себе, о своей работе Но, дорогая моя, мне бесконечно трудно писать о себе. Дело в том, что хотя у меня снаружи и очень самоуверенный вид подчас, но внутри такая масса сомнений и недоумений, что мне всегда очень трудно дать тебе искреннее описание того, что я хочу делать или что, я думаю, у меня выйдет из дела. Но я все же попробую тебе описать, как я обещал в последнем письме, состояние моих дел научных.

Я не раз тебе писал, что мое положение в Кембридже очень трудное и сложное. Я, по существу, нахожусь в стороне от университетской жизни. Но необходимость научного контакта, более тесной связи с учеными кругами очень важна для меня. Мешают два обстоятельства – политическое и, главное, [недостаточное] знание языка. В этом направлении сближения я уже достиг кое-чего. Организовал научный кружок, читаю лекции по магнетизму. Это берет много времени, но пока что дело хотя и имеет много пробелов, но все же идет удовлетворительно.

Теперь Крокодил. У меня с ним в данную минуту отношения хорошие, даже очень. Он не только оказывает всякое содействие и проявляет большой интерес к работе, но часто беседует на научные темы.

И забавнее всего, что он, как и Абрам Федорович, после доклада или лекции подзывает меня (конечно, когда никого нет) и спрашивает: «Ну как, что вы думаете об этом?» Он очень любит, чтобы его похвалили, и правда всегда он блестящ, но я стараюсь дать критику тоже, хотя в такой форме, чтобы она не задела его. Ведь, мамочка, он самый крупный физик в мире! Вчера мы проговорили с ним часа полтора-два по поводу одной идеи, высказанной им на последней лекции. Благо она касалась вопроса, который я хорошо знаю. Ты знаешь, моя дорогая, я не особенно ясен, когда говорю. Мысль у меня делает большие логические скачки, и мало людей, которые быстро меня понимают. Абрам Федорович был одним из них, Колька тоже. Но Крокодил, принимая во внимание мое плохое знание английского, безусловно побил рекорд.

Несколько раз он звал меня советоваться по поводу опытных установок. Рассказывал мне о своих столкновениях с различными крупными учеными, как, например, с лордом Кельвином. Давал характеристику работающим [в лаборатории] и ученым. Но все же, несмотря на это, у меня нет уверенности в прочности его ко мне доброго отношения. Это человек колоссального темперамента, который может (как) уйти далеко в одну сторону, так и размахнуться обратно. Я теперь довольно хорошо знаю его характер. Так как его комната напротив моей, то я слышу, как он закрывает дверь. И по его манере закрывать дверь я почти безошибочно могу судить о том, в каком он расположении духа.

Теперь третий вопрос. Это моя работа. Сейчас я работаю над получением магнитных полей очень большой мощности. Это нужно для того, чтобы наблюдать некоторые явления в области радиоактивности. Я начал эту работу, как я тебе уже писал, с одним молодым английским физиком, Блэкеттом. Я полагал получить эти поля тремя методами. Первый из них отпадал теоретически, остались два. Мы начали работу по второму методу и с места в карьер налетели на почти непреодолимые технические трудности. Пока мой товарищ по работе продолжал эти исследования, я попробовал третий метод и сразу получил положительный результат. Полтора месяца я вместе с Э. Я. [Лаурманом] и Блэкеттом продолжал исследования третьего метода, и нам удалось окончательно установить его пригодность. Надо было только от масштаба маленького перейти к масштабу уже солидному. Так как эти поля открывают новую область и так как Крокодил верит в удачный исход нашей работы, то он решил сделать затраты на производство опытов в большом масштабе. И вот у меня большое помещение, почти в этаж, правда, на чердаке. Истрачено более 1000 зол. руб. на закупку приборов, и работа уже в полном ходу. Что выйдет, трудно сказать. Установка почти готова, и на будущей неделе будем пробовать. От удачи зависит многое…

Итак, вот тебе картина того, что я делаю и что у меня тут происходит. Целую тебя крепко, дорогая моя. Пожелай успеха мне. Поцелуй всех остальных.

Кембридж, 29 ноября 1922 г.

Дорогая Мама!

Для меня сегодняшний день до известной степени исторический. Сегодня я получил то явление, которое ожидал. Вот лежит фотография, на ней только три искривленных линии. Но эти три искривленных линии – полет α-частиц в магнитном поле страшной силы. Эти три линии стоили проф. Резерфорду 150 ф. ст., а мне и Э. Я. [Лаурману] – трех с ¹/₂ месяцев усиленной работы. Но вот они тут, и в университете о них все знают и говорят. Странно. Всего три искривленных линии. Крокодил очень доволен этими тремя искривленными линиями. Правда, это только начало работы, но уже из этого первого снимка можно вывести целый ряд заключений, о которых прежде или совсем не знали, или же догадывались по косвенным фактам. Ко мне в комнату в лаборатории приходило много народу смотреть эти искривленные линии, люди восхищались ими. Теперь надо идти дальше. Много еще работы. Крокодил позвал меня сегодня в кабинет и обсуждал дальнейшие планы. Итак, на этот раз я не сорвался. Это хорошо.

Второе: на днях сдаю в печать еще одну работу, теоретическую, под названием «К теории δ-радиации». Работа из средних, но все же с некоторыми положительными результатами.

Итак, ты видишь, дорогая моя, я работаю вовсю и не без успеха.

Но как мне недостает вас всех! Я очень устал, но через две-три недели каникулы, и я думаю отдохнуть. Пора.

Пошлю тебе на днях фотографию этих искривленных линий, а также уже напечатанную работу. <…>

Кембридж, 4 декабря 1922 г.

Дорогая моя Мама!

От вас почему-то долго нету писем, и это меня, как всегда, беспокоит.

Мои дела идут хорошо, даже в данный момент больше чем хорошо. Я тебе писал уже в прошлом письме об удачных опытах моих. Я еще получил результаты, еще лучшие. Я эти дни был что-то вроде именинника. 2-го, в субботу, был прием у проф. Дж. Дж. Томсона по случаю приезда голландского физика Зеемана^[35]. Я был, как и все работающие в лаборатории, приглашен. Народу было человек 70. Конечно, надо было напялить смокинг.

Когда входишь в гостиную, то о тебе докладывают, ты подаешь руку хозяину, а потом я прошмыгнул в уголок гостиной. Но ко мне сразу подошел Дж. Дж. Томсон, взял под руку и сказал: «Я хочу вас представить Зееману, он очень заинтересован вашими опытами», и т. д. Я говорил с З. и меня примерно представляли таким образом: что это, дескать, такой физик, который решает такие проблемы, которые считаются невозможными. И эти генералы меня трепали около 20 минут, пока я опять [не] ушмыгнул в угол. Но скоро Дж. Дж. Томсон меня опять нашел, пригласил к себе в кабинет с несколькими молодыми физиками. Там, в кабинете, он около часа забавлял нас рассказами о различных эпизодах с изобретениями, которые ему пришлось иметь во время войны.

Сегодня Зееман и лорд Рэлей (сын) были у меня в лаборатории и смотрели мою работу. Также у Томсона подошел ко мне Ньюэлл^[36], астроном (тетя Саша знает это имя), и сказал, что он столько слышал о моих работах, что непременно хочет посмотреть их. Это, конечно, мне очень приятно, так как делает мое положение прочным.

Я получил приглашение из Голландии от Эренфеста приехать в Лейден и прочесть доклад на его семинаре. Я еду в конце этой недели. Это очень приятное приглашение, так как я так переутомлен, что очень рад прервать работу и отдохнуть с месяц всецело. Из Голландии думаю проехать в Берлин, где устрою свою поездку в Питер на пасху.

Мой успех меня радует главным образом потому, что ставит меня более прочно на ноги.

Я знаю, что ты будешь рада за меня, дорогая моя, больше всех на свете, и потому мне хочется тебе все это написать На этот раз мне повезло больше, чем я мог ожидать. Но я устал страшно, как никогда прежде. Я решил эту неделю ничего не делать. К тому же немного простудился.

Лейден, Голландия, 13 декабря 1922 г.

Дорогая Мама!

Пишу тебе из Лейдена. Я здесь пробыл уже три дня и пробуду еще два. Я остановился у проф. П. С. Эренфеста. Завтра читаю доклад в университете. Сегодня был в Амстердаме у проф. Зеемана. Он меня приглашал к себе, и я в его знаменитой лаборатории провел все утро и завтракал с ним. После пошел в музей и смотрел Рембрандта и вспоминал тебя. «Ночной дозор», «Судьи» и «Операция»^[37] – лучшие экземпляры, которые тут есть, и это почти все, что стоит смотреть. Франс Гальс очень хорош, конечно, но его мало тут. Говорят, надо ехать в Харлем его смотреть. Но я навряд ли соберусь туда. Но «Ночной дозор» очень хорош и произвел на меня большое впечатление. Вообще, перечисленные три картины Рембрандта – одни из его лучших произведений, на мой взгляд.

Я начинаю немного отдыхать от усталости. Перемена всего хорошо сказывается на мне. Отсюда еду в Берлин. там пробуду две недели и ко 2–3 января думаю вернуться в Кембридж и сесть за работу.

П. С. Эренфест очень яркий человек, своеобразный очень. Это умный, быстро схватывающий человек, но немного скользящий и не сосредоточивающийся долго на вопросе и не умеющий вникать и продалбливать вопрос. Он специально создан для дискуссии, и разговаривать с ним очень интересно.

Голландия очень забавная страна. Все каналы и каналы. Голландцы очень любезный народ, но очень любящий порядок.

Я немного отдохнул и думаю уже о работе. Тут холодно, и это всегда меня раздражает…

Кембридж, 27 января 1923 г.

Дорогая Мама!

Давно нет от вас писем, и это меня всегда волнует. Последнее письмо было с коллективным, вложенным в твое. Это коллективное письмо меня искренне тронуло и было приятно. Я так себе и вообразил вас всех за столом, как хотелось бы быть с вами!

Я работаю усиленно. Прочел две лекции. Крокодил просил меня сделать доклад в Физическом обществе, но я просил дать мне отсрочку до конца семестра. Работа идет хорошо, хоть мне кажется, [что] и несколько медленно. Но я думаю, что через месяц удастся получить числовые результаты.

Между прочим, я решил примкнуть к колледжу и сделаться членом университета. В среду я был избран в университет, в пятницу был принят в колледж. Для меня были сделаны льготы, и, кажется, месяцев через пять я смогу получить степень доктора философии. Это, мне кажется, не мешает. Диссертация – плевое дело, экзамены – еще проще. Но самое забавное, что меня приняли (все устроил, конечно, Крокодил, доброте которого по отношению ко мне прямо нет предела) на бакалавра наук, и эти пять-шесть месяцев мне придется быть под надзором тьютора^[38] и носить форму. Форма очень забавная, она сохранилась с древних времен. Это четырехугольная черная шапка с кисточкой и ряса черного цвета…

Кембридж, 1 февраля 1923 г.

Дорогая Мама!

Посылаю тебе фотографию в моих новых одеяниях, а также кое-какие другие фотографии, по которым ты можешь составить себе представление о моем житье-бытье.

Я в понедельник матрикулировался^[39]. Это совсем не опасно. Тебя ведут в дом сената, и там в толстенной книге ты расписываешься полным именем. После этого ты считаешься членом университета на всю жизнь…

Меня несколько беспокоит, как удастся приехать на пасху. На континенте сейчас заваривается каша^[40]. Так и кажется, произойдет взрыв. Сейчас Лондон прямым сообщением отрезан от Берлина (через Остенде и Дувр). Очень пахнет революцией и войной… Дела мои идут понемногу. Отправил одну маленькую теоретическую работку в печать.

Через месяц сюда приедет Эренфест по моему приглашению. Он прочтет в нашем кружке (там же, где и я читаю) три лекции…

Кембридж, 18 февраля 1923 г.

Дорогая Мама!

…Когда ты получишь это письмо… то, наверное, будет ровно два года, как я покинул вас. Боже ты мой, два года разлуки! Но вот отчет за это время. Я думаю, что эти годы были, может быть, самые трудные и испытующие в моей жизни. Я был брошен в воздух и летел на своих собственных крыльях. Полет был смел, пожалуй, но, мне кажется, сейчас можно определенно сказать, что я не свалился и не разбился. А это было нетрудно. Приехал я сюда и работал полтора года. Началось с подозрительного отношения, полного недоверия. А сейчас я играю одну из первых скрипок. О моих работах говорят. Специально приезжают в лабораторию из Лондона, чтобы посмотреть мои установки. У меня есть предложения работать в других университетах. Крокодил заботлив почти как отец. Со мной считаются и ходят советоваться.

Как все переменилось! Как странно оглядываться назад. Было несколько шагов сделано мною, которые можно было назвать почти сумасшедшими. Как, например, приезд Э. Я. [Лаурмана]. Его Крокодил тоже оценил теперь, и ему увеличивают жалованье. Его считают моим приватным ассистентом.

Мне жутко подчас, ибо то положение, которое теперь создалось, лучше всего того, о чем я только мог мечтать.

Итак, дорогая моя, эти два года пока что дали результаты. Что будет дальше? Бог его знает. После солнечных дней бывает дождь, но потом опять тучи рассеиваются. Но как мне подчас хочется домой!

Мне бесконечно тяжело, что я не умею тебе все описать о себе. Какие мои проекты и что я предполагаю. Трудно об этом писать, так как они часто смелы, а еще чаще я действую по интуиции, не зная, куда меня приведет этот шаг.

Один из главных вопросов для меня: где считать свою точку опоры? Тут или в Политехническом? Если сравнить патронов, то такой заботливости, какую я вижу теперь от Крокодила, я еще ни от одного патрона не видел. Вопрос материальный и вообще возможность работать тут тоже гораздо правильнее поставлены. Но что поставить во главу решения – возможность работать научно спокойно и с успехом либо поставить точку на научной работе и вернуться к прежнему?

Здесь, конечно, взамен будут близкие люди, друзья, родной язык. Как решить этот вопрос? И я, как страус, его не решаю и отодвигаю на будущее. Если бы не тяжелые воспоминания пережитого, может быть, я давно уже вернулся. Но тут, в угаре работы, я увлекаюсь так, что забываю все. Ну, моя дорогая, целую тебя крепко-прекрепко. Я сделаю все, чтобы нам скорее увидеться. Целую всех наших.

Кембридж, 9 марта 1923 г.

Дорогая Мама!

Не писал тебе давно, был очень занят. С утра до поздней ночи. Приехал сюда проф. Эренфест на неделю из Лейдена, остановился у меня, и мне пришлось с ним быть все время. Потом был мой доклад в Кембриджском философском обществе (повестку при сем прилагаю). Никогда я так не беспокоился, как перед этим докладом, так как пришлось выступать с довольно смелой и малообоснованной гипотезой. Этот доклад прелиминарный^[41]. Я им остался не очень доволен. Не было выпуклости, которую я так хотел. Он будет печататься. Дел у меня уйма, и приезд Эренфеста вышиб меня из колеи.

Меня очень и очень огорчает, что поездку в Питер надо отложить до осени. При всем моем бесконечном желании я не могу сейчас отлучиться из Кембриджа более чем дней на десять или две недели. А за это время в Питер не обернуться. Осенью будет целый месяц, даже более, каникул, и тогда можно будет съездить в Питер к вам. Дела, моя дорогая, обстоят так, что ты сама поймешь, что ехать нельзя. Эренфест того же мнения. Все дружной толпой меня отговаривают ехать, и я сам [это] понимаю. Только что я добился результатов в моих опытах, и ближайшие два-три месяца должны подтвердить то, что я получил уже, и, может быть, продвинуть дальше. Опыты мои сейчас приняли крупный масштаб, затрагивают большие суммы денег (5–6 тыс. зол. руб.), и прерывать их очень трудно, так как я чувствую моральную ответственность перед Крокодилом. Во-вторых, вопрос [относительно того], что мне дадут доктора, в июне окончательно выяснится в положительном смысле, но только в том случае, если я не отлучусь из Кембриджа более чем на две недели, как тут говорят, выдержу терм^[42]. В-третьих, ожидается улучшение моего материального положения. Это будет сделано в конце марта, и тоже отлучаться неудобно. И наконец, мой текущий счет такой, что я не смогу истратить на каникулы более 12–15 ф. ст.

Я знаю, как тебе будет грустно, что я не исполняю свое обещание, но этой поездкой я могу одним махом разрушить то, что создавал в продолжение двух лет. Осень гораздо более благоприятна, и я думаю, что тогда 90 шансов против 10, что я пробуду с вами недели две-три. Итак, моя дорогая, не печалься, и я уверен, что ты поймешь, что нельзя ставить на карту все это. Ну, крепко-прекрепко тебя целую, моя дорогая… Помни, что сейчас решается участь твоего сына…

Мне так трудно было написать это письмо, ибо я знаю, что оно тебя огорчит.

Кембридж, 18 марта 1923 г.

Дорогая Мама!

…Меня огорчает твое последнее письмо, в котором ты пишешь, что боишься, что я отойду от вас. Этого не может быть и не может быть потому, что здесь я не имею никакой духовной жизни и всецело ушел в работу. Я боюсь, что у тебя превратное мнение обо мне и о моем положении тут. Дело в том, что мне вовсе не сладко живется на белом свете. Волнений, борьбы и работы не оберешься. Сейчас сдаю еще работу в печать.

Я ушел в дела и работу по уши. И сейчас один из самых критических моментов. Я устал очень и мечтаю о моменте, когда смогу отдохнуть. Наверное, уеду на неделю из Кембриджа.

И вот вы, дорогие мои, я боюсь, не видите того, что если я теперь не создам себе в жизни почву под ногами, то второго случая в жизни у меня не будет. Что я, для чего живу? У меня одно самое ценное – это моя работа. И как только я от нее отрываюсь, для меня жизнь темнее тучи.

Но ты знаешь мое мнение: в науке стоит только играть первую скрипку. Я тебе не раз писал, что не знаю, куда стремлюсь, но одно, что мне ясно, что это не покой семейного очага… Тот комфорт, которым я себя окружил, он очень скромный, но все же он необходим. Я имею за обедом только одно блюдо, живу в самой демократической части города, и комнатушка у меня очень малая. Весь избыток денег идет на работу: книги, инструменты, Лаурман и на одну роскошь, которую я себе позволяю – отдых во время каникул. Я еду на континент, в Париж, и среди новых людей я могу не работать и не думать.

Дорогая моя, мне бесконечно хочется поехать к вам, но это так трудно, что я прямо скажу, что невозможно, не разрушивши все, что я сделал за [эти] два года. Осенью это будет куда легче. Ты знаешь, я не боюсь трудностей в жизни, и если я говорю, что это трудно, то это, значит, действительно так. А вот ты, я боюсь, совсем не ориентируешься в том, что действительно сделано мной. Тебе совсем трудно даже представить себе это. Я не писал тебе, но у меня было четыре обморока на почве переутомления.

А твои упреки, что я отхожу от вас, для меня больны, бесконечно больны. Нет, все-все, что родное и близкое есть у меня на свете, все это с вами…

Кембридж, 1 мая 1923 г.

Дорогая Мама!

Сегодня получил твое письмо от 19 апреля. Бесконечно рад за Лёньку, что он кончил с экзаменами^[43]. Поздравляю, кричу «ура» и пр., и пр., и пр. Молодец, одно слово. Можно сказать, на старости лет сумел засесть за книгу, да еще в условиях, которые в десять тысяч раз хуже, чем тогда, когда он начинал университет. Молодчина, ей-богу. Наташа тоже молодец, но она человек положительный во всех отношениях. Я им обоим на днях напишу.

Мне не писалось все это время, чересчур ушел в работу. И когда я сажусь за письмо, то не знаю, о чем писать. В голову лезут разные вопросы опыта – мне чрезвычайно важно, чтобы Колька прислал те приглашения, о которых я ему писал. Эти приглашения заключаются в том, что меня приглашают прочесть серию лекций в Политехническом институте или где-либо еще. Он вообще по-свински ведет себя. Я ему нужен, и он совершенно не думает обо мне самом. Между прочим, узнай, пожалуйста, не собирается ли Абрам Федорович за границу. И если собирается, то когда и куда.

Кембридж, 15 мая 1923 г.

Дорогая Мама!

Был все это время очень занят. Не писал тебе довольно долго, почти две недели. Сегодня кончил диссертацию. Завтра ее мне прокорректируют, послезавтра [нужно] снести к переписчице и в субботу уже подать. Вышла она короткая, но, я думаю, сойдет. Экзамены будут в июне. Должно быть, это последний экзамен в моей жизни. Хотя сама жизнь – это лучший экзамен, который только можно выдумать.

Лаурман у меня несколько волнуется, его жена и дочь завтра должны приехать сюда. Крокодил устроил возможность им сюда приехать. У него золотое сердце.

На политическом горизонте тут туча^[44]. Я не понимаю, что творится.

Кембридж, 15 июня 1923 г.

Дорогая моя Мама!

Вчера я был посвящен в доктора философии. Все было честь честью, в доме сената. Канцлер университета, в красной мантии с горностаевым воротником, сидел в кресле вроде трона, на возвышении. Около него стояли разные чины университета – проктор, [общественный] оратор и пр. Я посылаю тебе лист посвящаемых, там ты найдешь и мое имя.

Меня подвели к канцлеру за руку, я был в черной шапочке, в смокинге, с белым бантом и с красной шелковой накидкой. Весь обряд ведется по-латински. Меня представили канцлеру по-латински довольно длинной речью, из коей я понял только два слова, и те были Pierre Kapitza. Потом я встал на колени, на красную бархатную подушечку, у ног канцлера, сложил руки вместе и протянул их вперед. Канцлер взял мои руки между своими и что-то заговорил по-латински, вроде молитвы. После этого я встал и был доктором.

Весь обряд и костюмы, конечно, имеют строго средневековое происхождение и носят отпечаток того времени, когда кембриджские колледжи были монастырями. Всего только 75–100 лет тому назад членам колледжа разрешено было жениться.

Став доктором, я получил пожизненное право голоса в сенате, [право] участвовать во всех торжествах, носить [черную с] красным шелковую докторскую мантию и бархатную шапку вроде блина с золотыми кисточками. Кроме того, имею право пользоваться библиотекой и получать четыре бесплатных обеда в год в своем колледже. Но несмотря на это, мне так дорого стоил этот чин, что я почти без штанов. Благо Крокодил дал взаймы, и я смогу поехать отдохнуть. Поеду, должно быть, к Эренфесту, он зовет. Может быть, на пару дней заеду в Париж.

Тут у меня вышла следующая история. В этом году освободилась тут стипендия имени Максвелла. Она дается на три года лучшему из работающих в лаборатории, и получение ее считается большой честью. Кроме того, это довольно крупная сумма – 750 ф. ст. за три года. Я не помышлял, конечно, о ней, но меня несколько раз спрашивали товарищи, собираюсь ли я подать на нее. Я отвечал отрицательно. В понедельник, последний день подачи прошений, меня позвал к себе Крокодил и спросил, почему я не подаю на стипендию. Я отвечал, что то, что я получаю, уже считаю вполне достаточным и считаю, что как иностранец-гость я должен быть скромным и быть довольным тем, что имею. Он сказал мне, что мое иностранное происхождение нисколько не мешает получению стипендии, и потом спросил строго конфиденциально, знаю ли я, что Блэкетт, один из самых способных молодых физиков тут, мой приятель, тоже подал на эту стипендию. Я отвечал, что думаю, что Блэкетт должен ее получить, и считаю, что она более нужна ему, чем мне, ибо он собирается жениться и навряд ли справится на те средства, которые имеет.

Конечно, как только я узнал, что Блэкетт подал на стипендию, я уже окончательно решил не подавать на нее, так как мне показалось, что не следует становиться на дороге приятеля. К тому же англичанину гораздо важнее получить эту стипендию, ибо это большая квалификация. [Для меня же], конечно, как [для] пролетной птицы это не играет никакой роли. Но, видно, Крокодил не мог понять моей психологии, и мы расстались довольно сухо.

Потом я заинтересовался больше этим делом. Мне удалось выяснить, что Крокодил считает меня правильным кандидатом, и когда другие собирались подавать, то он отговаривал их, говоря, что эту стипендию он предназначает мне. Но никто этого не говорил мне до разговора с ним. Конечно, он не думал, что я откажусь, и мой отказ его, конечно, несколько озадачил и обидел. Но несмотря на это, я чувствую, что поступил правильно. Но у меня на душе все же какое-то чувство, что я обидел Крокодила, который так бесконечно добр ко мне и так заботится обо мне. Я боюсь, что он не сможет понять психологической причины моего отказа.

Но, видно, все кончится благополучно. Перед его отъездом (он уехал на месяц отдохнуть) я встретил его в коридоре. Я как раз возвратился с посвящения в доктора. Я его прямо спросил: «Не находите ли вы, профессор Резерфорд, что я выгляжу умнее?» «Почему вы должны выглядеть умнее?» – заинтересовался он этим несколько необычным вопросом. «Я только что посвящен в доктора», – ответил я. Он сразу поздравил и сказал: «Да-да, вы выглядите значительно умнее. К тому же вы еще [и] постриглись». И он засмеялся.

Такие выходки с Крокодилом вообще очень рискованны, потому что в большинстве случаев он прямо посылает к черту, и, кажется, я один во всей лаборатории рискую на них. Но когда они проходят, это указывает на то, что между нами все благополучно.

Вообще я, должно быть, не раз его ошарашивал такого рода выходками, и он сперва теряется, но потом сразу посылает к черту. Уж очень непривычно ему такое отношение со стороны младшего. И я, кажется, раз шесть получал от него как комплименты «дурак», «осел» и т. п. Но теперь он несколько уже привык. Хотя большинство работающих в лаборатории недоумевают, как вообще такие штучки возможны. Но меня страшно забавит, как Крокодил бывает ошарашен, так что в первый момент и слова выговорить не может. Но вообще мы с ним ладим.

Ну, я тебе и написал длинное письмо. Я очень устал за это время. Не знаю почему, работал я не много, но это, должно быть, реакция за все последние шесть лет. Чувствую какой-то надлом, но, даст бог, все пройдет. Если взглянуть назад, то сколько за эти шесть лет с начала моего супружества мне пришлось пережить, другому на всю жизнь хватит. И вот финальный аккорд: доктор философии Кембриджского университета, вдовец, скиталец и ученый…

Целую тебя крепко-прекрепко. Лёню и Наташу тоже. Конечно, Лёньчика, можешь дать ему щелчок в нос от дяди Пети из Англии. Не поймет, поросенок.

Париж, 7 июля 1923 г.

Дорогая моя Мама!

Получил твое письмо и, конечно, Лёнино. Я телеграмму тоже получил и на нее сразу ответил. Напрасно вы разоряетесь, если что со мной случится, то телеграммой не поможешь. Я пишу аккуратно раз в неделю. Но, по-видимому, мои письма не всегда доходят. Сейчас я в Париже, пробуду здесь несколько дней, а потом поеду в Лейден и там пробуду еще несколько дней. Дней через десять вернусь в Кембридж.

Ты меня упрекаешь, что я мало пишу о себе. Я сам мало знаю о себе, вот и все. Ты пишешь, что я отхожу от тебя. Я думаю, что ты просто ошибаешься.

Когда я работаю и чувствую свою силу, и у меня достаточно энергии, [и] я не имею возможности думать о прошлом, я, пожалуй, счастлив. Но во время каникул подчас у меня страшное ощущение. Я чувствую себя потерянным щенком, жалким и одиноким. Для людей я, конечно, ценен тут как работник. Я, Петя, сам по себе, без моих работ – никому не нужный кусок мяса. Вот почему я никогда не могу забыть тебя, дорогая моя, потому что я тебе дорог как Петя. Передо мной становится часто болезненный вопрос: правильно ли я поступаю, что совершенно отошел от стремления к личной жизни и превратился в некоторую машину, которая идет вперед, но сама не знает куда? Не знаю, право, но если взялся за что-нибудь, то доводи это до конца. Это правило, которому я стараюсь следовать.

На фоне моих каждодневных забот и хлопот горят ярко две звезды, и я не забываю их. Эти две звезды – как вам помочь и как повидаться с вами. Обе задачи нелегкие, и я не знаю, смогу ли я решить их удовлетворительно в этом году. Но будь уверена, моя дорогая, я каждый час думаю о них, и если я не выполняю их, то только потому, что я не могу…

Я на людях, я весел, но внутри часто плохо. Целую тебя. Поцелуй Лёню. Наташа с Лёньчиком, наверное, в деревне уже. Дай бог им отдохнуть получше. Всего хорошего.

Лейден, 18 июля 1923 г.

Дорогая Мама!

Гощу несколько дней у П. С. Эренфеста. Уеду отсюда в четверг, так что в пятницу рассчитываю быть в Кембридже и опять приняться за работу. Пишу тебе с маленькой просьбой. Дело в том, что супруга П. С. Татьяна Алексеевна Эренфест собирается на пару месяцев в Россию. Большую часть времени она проведет в Москве, но будет также в Питере. Она очень интересуется педагогическими вопросами и кончила Бестужевские курсы. Очень было бы хорошо, если [бы] вы могли приютить Т. А. у нас на Каменноостровском. Эренфесты, как я уже тебе писал, очень радушные ко мне, и я у них останавливаюсь в доме, когда бываю в Лейдене. Я думаю, Т. А. расскажет тебе и обо мне много, и ты сама извлечешь много удовольствия из знакомства с Т. А., ибо она очень симпатичный человек.

Прилагаю письмо от Т. А. Эренфест. Ответь на него, пожалуйста. Я пошлю вам с Т. А. некоторую монетность.

Кембридж, 23 июля 1923 г.

Дорогая Мама!

Я опять в Кембридже за работой…

По моем приезде сюда Крокодил опять предложил мне ту же стипендию, говоря, что он не считает, что кто-либо из других заслуживает ее. Я сдался и подал заявление. Я очень доволен, что все вышло так. Эта стипендия мне очень кстати. Теперь мое материальное положение значительно улучшится, а это значит, я смогу наконец опять подсоблять вам и, я думаю, Лёнькина поездка за границу вполне обеспечена таким образом.

Сейчас я немного еще устал, поэтому прости за коротенькое письмо. На днях напишу длинное.

Кембридж, 30 августа 1923 г.

Дорогая Мамочка!

Я завтра покидаю Кембридж на каникулы. Лаборатория уже неделю как закрыта. Я тут возился с заказами некоторых приборов для себя, довольно необычного типа. Пришлось делать чертежи, расчеты. Я затеваю еще новые опыты по весьма смелой схеме. Если и в этот раз меня счастливо пронесет, то будет очень хорошо. Вчера вечером я был у Крокодила, обсуждал часть вопросов, остался обедать, много беседовали на разные темы Он очень был мил и очень заинтересовался этими опытами. Пробыл я у него часов пять. Он дал мне свой портрет. Я его пересниму и пошлю тебе. Ты долго об этом просила меня, теперь я смогу это сделать.

В твоих письмах часто звучат грустные ноты. Да, действительно, скоро три года, как мы не видимся. Никогда мы так надолго еще не расставались. Но я думаю, что ты будешь довольна тем, что я сделал за эти три года. Если вспомнить, каким беспомощным и жалким я приехал сюда, [и сравнить] с тем, как теперь считаются со мной. Но так страшно, что неосторожным шагом можешь разбить все сделанное. А второй случай в жизни навряд ли представится. Но всякое начало трудно, говорят.

Тебе надо отдохнуть, моя дорогая, и хорошо ты делаешь, что едешь в деревню.

Париж, 11 сентября 1923 г.

Дорогая Мама!

Шлю привет из Парижа. Приехал сюда на несколько дней. Завтра напишу письмо. Пишу сегодня, так как боюсь, что вы волнуетесь из-за моей поездки на яхте.

Целую всех вас.

Аннеси, 15 сентября 1923 г.

Дорогая Мама!

Я попал сейчас в Савойю, в город, который называется Аннеси. Здесь я пробуду с недельку, подымусь на фуникулере на Монблан и вернусь в Кембридж. Жизнь во Франции настолько дешевле жизни в Англии, что каникулы и путешествия мне стоят столько же, сколько жизнь в Кембридже.

Здесь я нахожусь не один, со мной поехал молодой англичанин по фамилии Скиннер, и мы будем эти каникулы путешествовать вместе. Он работает в Кавендишской лаборатории, так же как и я, но гораздо моложе меня, ему только минуло 23 года. В этом году мы, может быть, будем делать вместе одну работу. Я останавливался пару раз у него в семье, это довольно состоятельные англичане. Они были очень милы ко мне. Последний раз они пригласили меня в театр, и я смотрел Павлову, которая сейчас тут гастролирует.

Сегодня идет страшный дождь, и навряд ли удастся выйти погулять. Мне эта поездка в Альпы напомнила наше путешествие в Швейцарию вместе с тобой много годов тому назад. Те же горы, тот же голубой цвет озер и то же количество туристов. Сейчас тут не сезон, и народу немного, и цены невысокие.

Я все собираюсь тебе описать мою прогулку на яхте с Тейлором. Мы проплавали восемь дней, были в буре, так что волны перекатывались через яхту. Плыли днем и ночью, покрыли расстояние около 600 верст. Большую часть времени провели в открытом море, так что не видно было берегов. Нас было трое. Плыли по компасу и лагу. Конечно, пользовались картой. Мы начали нашу прогулку от острова Уайт и дошли почти до Гулля. Потом оттуда пошли в Лондон обратно. Качало страшно сильно почти все время. Первый день я был болен морской болезнью, но потом привык. На яхте сами себе готовили пищу на примусах. Яхта большая, три каюты. Можно свободно поместить семь человек с ночлегом. Трое человек еле-еле справлялись с парусами. Во время бури, которая длилась два дня, мы сильно промокли, и нельзя было переодеваться, так как все равно промокнешь снова. Лил дождь, и хлестали волны. Ночью несколько жутко. Сидишь у руля, смотришь на компас и другой раз ищешь маяки, и когда завидишь огонек вдали, на душе радостно.

Я скоро возвращаюсь, чтобы опять приняться за работу.

Кембридж, 4 октября 1923 г.

Дорогая Мама!

Получил сегодня твое и Лёнино письмо, в котором вы пишете о приезде Т. А. Эренфест. Большое спасибо тебе и всем вам за теплый прием Т. А.

Я довольно долго тебе не писал, дорогая моя – как-то не писалось. Я уже дней восемь как вернулся в Кембридж и работаю. Приехал в лабораторию одним из первых Мне отвели большую комнату в лаборатории, которая специально перестраивалась для меня. Позавчера ремонт и переделка были закончены, и мы перебрались в эту комнату (вернее, три комнаты). Помещение превосходное. Я еще не разошелся работать полным ходом, но надеюсь, скоро [разойдусь].

Посылаю тебе фотографию Крокодила. Это переснимок с карточки, которую он мне подарил.

Жду с нетерпением, когда ты пришлешь мне свою книгу. Радуюсь всегда, когда узнаю, что ты напечатаешь что-нибудь.

Кембридж, 21 октября 1923 г.

Дорогая Мама!

Сегодня я основательно занялся корреспонденцией и написал штук шесть деловых писем. Последнее письмо от вас я получил дня три-четыре тому назад, и мне было очень интересно услышать, что Семенов с Чернышевыми^[45] едут за границу. Мне хотелось бы их всех повидать. Куда собираются Ядвига Ричардовна и Александр Алексеевич? Будут ли они в Англии? Когда выедут?

Я работаю изо дня в день, и ничего особого не произошло. Однообразно и регулярно течет моя жизнь. Записался в шахматный клуб для развлечения. Эмиль Янович очень увлекается шахматами и решает задачи в газетах. Тут устраиваются конкурсы по решению задач, и мы с ним выиграли по книжке. Мне надоело, а он все еще состязается.

Потом собрание кружка нашего, которого я инициатор, – тоже развлечение. Дело идет хорошо, у нас, по-видимому, очень свободная дискуссия. Теперь в Кавендишской лаборатории Крокодил тоже затевает коллоквиум, я выбран в комитет (пять членов), который должен выбирать материал и организовывать дело.

Тут два парня будут работать под моим руководством. Я довольно основательно вошел в работы, которые тут делаются, и меня много треплют. Но это время я мало работаю сам, отвлеченно^[46], за книгой. Следовало бы читать факультативный курс, но это как-то не устраивается. Дел много, но я чего-то вял.

Жду твоей книги. Очень рад, что Т. А. Эренфест пришлась вам по душе. Думаю, когда она приедет, то напишет мне…

Очень мне жалко, что Лёня не может наладить со службой, мне не особенно нравится эта кинематография. Ничего из нее не выйдет. Наверное, дело дутое и временное. Но очень трудно придумать теперь, что было бы интересно и хорошо оплачивалось. Я думаю, что педагогика Лёньке не по нутру.

Для меня то, что творится у вас, загадка, и мне совершенно непонятен дух времени, царящий у вас. Насчет твоего переезда к тете Саше мне трудно что-либо сказать, но я думаю, что тебе будет трудно там, и я думаю, лучше тебе не переезжать. Все же на Каменноостровской тебе будет спокойнее и сытнее. Тетя Саша – это очень трудный вопрос. Ведь их там девять человек, и это здорово. Но поддержать такое количество весьма трудно.

Кембридж, 3 ноября 1923 г.

Дорогая Мама!

Я давно не получал от вас писем, и это всегда меня огорчает. За это время у меня была острая тоска. Как мне тут недостает людей и общественной жизни! Чувствуешь себя одиноким. Англичане хороший народ, но я для них чужой, и они для меня чужие. Я перелетная птица, которая прилетела сюда на некоторое время, а потом улетит. И нет у меня гнезда.

И эта комната, в которой я живу, – маленькая, заваленная книгами и бумагами, так что негде походить, когда думаешь, как я привык. Мне она противна, противны обои на стене, такие, которыми мы обыкновенно оклеиваем стены в передней… Портрет Эдуарда VII с растопыренными ногами и королева Александра^[47] с длинным шлейфом мне еще больше портят настроение. Я скучаю по нашей гостиной, по картинам.

Вот я тут два с половиной года. В научной жизни окреп и развился, но что я получил для души? Мне некуда пойти в семью, поболтать, поострить (семейная наша слабость). И языка я не знаю. Люди тут чопорные. Весь интерес в спорте и погоде. Разговор скучный, не откровенный и замкнутый. Все как будто боятся сказать что-либо непозволенное или глупое и потому предпочитают ничего не говорить. Надо бы заняться языком, да времени нету. Не чувствую я себя тут хорошо.

Я сыт, хорошо одет, но скучно, мама, очень скучно. Но что поделаешь! Я имею полную возможность тут работать. А в наши дни надо чем-нибудь стать и что-нибудь знать. И эта работа, которой я отдаюсь, меня увлекает и дает счастье. Но характер мой испортится, если я буду долго в таких условиях. Но если я приеду домой, то это будет равносильно концу моей работы или, вернее, почти концу, так как мне пришлось бы много преподавать, чтобы зарабатывать. И условия для работы такие, что при той же затрате времени и сил получаешь меньше результатов. Буду ли я себя чувствовать лучше? Пожалуй, нет. Ибо все же работа моя – это центр жизни, а все остальное – оно необходимо до известной степени, но все же еще пару лет можно потерпеть. Но, дорогая моя, пиши мне чаще! Почему Ольга Конрадовна не пишет? Давно я не получал от нее писем. Ты не знаешь, как мне нужны ваши письма…

Кембридж, 15 ноября 1923 г.

Дорогая Мама!

Я очень рад, что присланные фунты оказались вам кстати.

У меня за это время продвинулась работа довольно значительно вперед, и виден уже конец.

Ты недовольна моим коротким письмом, но, дорогая моя старуха, тебе трудно угодить. Ты мне пишешь, чтобы я писал хоть короткие письма, но чтобы писал регулярно. Я и постарался это исполнить, но теперь требования повышаются. Тут в Лондоне продают твою книгу «Живая вода»^[48] и мне подарили один экземпляр. Я почитываю сказки на сон грядущий и тебя вспоминаю. И горжусь, что мать моя писательница.

Мне очень приятно, что вы сошлись с Т. А. Эренфест. Жду с нетерпением, когда она мне расскажет про ваше житье-бытье. В конце ноября собираюсь съездить в Манчестер, наполовину по делу.

Погода тут мерзкая. Зима, но не настоящая хорошая зима, а – осень. Дождь, ветер, туманы, пронизывающий холод. Ты опять, боюсь, не будешь довольна моим письмом, но, дорогая моя, что поделаешь! Вот не пишется, да и только. Ну, крепко тебя целую, так крепко, чтобы скомпенсировать сухое письмо…

Кембридж, 25 ноября 1923 г.

Дорогая Мама!

Все это время страшно много работаю. Во-первых, опыты здорово продвинулись вперед. Во-вторых, у меня два доклада, один – 27 ноября, другой – 12 декабря. Надо начать писать свои работы, это очень длинное и скучное дело. К тому же [еще] маленький теоретический подсчет, который мы собираемся опубликовать с одним физиком здесь.

За работой я забываю о том. что творится на земном шаре. В перерыве между работой почитываю твои рассказики в «Живой воде», хотя они и написаны для несколько более молодых людей, чем я, но [они] меня забавят, так как подбор очень мил.

Сегодня с неким господином Фейгальсоном, заведующим объединенным аккумуляторным заводом, который приезжал ко мне в Кембридж, послал тебе флакон «Пармской фиалки», который уже давно лежит у меня, будучи привезен для тебя из Парижа. Он обещал занести тебе его.

Кембридж, 18 декабря 1923 г.

Дорогая Мама!

Послезавтра покидаю Кембридж на каникулы. Поеду сперва в Лондон и потом, может быть, на континент. Хочу повидать Т. А. Эренфест и порасспросить ее о вашем житье-бытье.

Что-то давно нет от вас писем.

Странное у меня душевное состояние. Какое-то чувство неопределенности. Часто я думаю над вопросом, куда я в самом деле стремлюсь и когда я перестану быть скитальцем по белу свету. Жизнь в меблированных комнатах, частое питание в ресторанах, одиночество по вечерам в конце концов должны испортить мой характер.

Письмо Абрама Федоровича с вопросом, можно ли на меня рассчитывать при замещении кафедры [В. B.] Скобельцына^[49], и какие-то намеки на Радиевый институт, похожие на предложение директорства. Сперва все это вывело меня из равновесия. Предложения весьма лестные, и в нормальное время трудно было бы желать чего-либо большего. Я несколько раз беседовал с Крокодилом по этому поводу.

Для меня, конечно, еще рано профессура, так как это отнимает чересчур много времени от научной работы. Кроме того, в нашей действительности вообще трудно работать научно. Что можно делать в лаборатории, где нет газа, например? Что можно делать, когда нет контакта с западноевропейскими учеными? Например, тут мы организовали маленький кружок для свободной дискуссии. У нас только 10 человек, но мы приглашаем самых лучших физиков для дискуссии. К нам приедет Франк^[50] из Германии, были Бор из Копенгагена, Эренфест, Льюис^[51] из Америки и др. Я езжу на континент, в Париж, три раза в год, бываю там в Сорбонне, в Радиевом институте у мадам Кюри. Самое живое общение, самый тесный контакт. В Петрограде надо два-три месяца хлопотать о паспорте. И когда его получишь и получишь все необходимые визы, то откуда взять средства? Моего содержания тут вполне хватает, чтобы и вам посылать, и себе на все, включая поездки. И переезд мой в Питер, конечно, будет равносилен научному самоубийству.

Но, с другой стороны, если остаться еще на два года тут, то возникают следующие затруднения. Мои опыты сейчас принимают такой размер и такие крупные суммы затрачиваются, что если я начну развивать их, то только через два года можно рассчитывать, что я покончу с организационной работой и начну получать результаты. Пока [у меня нет] уверенности, я работаю в малых масштабах и боюсь пускать в ход возможности более широкого развития. Но я чувствую, на что-нибудь надо решиться. Крокодил говорит, что мне еще надо проработать лет пять здесь, а потом я могу диктовать сам условия, если захочу переезжать куда-либо в другое место. Это, конечно, здорово сказано, и я боюсь, что он пересаливает. Но помимо всего, на что-то решиться надо.

Конечно, возможности тут для работы такие, о которых мне никогда не снилось в Питере даже в мирное время. Но тяга домой подчас так сильна, что хочется плюнуть на все и ехать домой. Но решиться надо в ближайшие шесть-семь месяцев. Я хочу попытаться приехать к вам этим летом. Может быть, скоро политические горизонты прояснятся. На это большие надежды, в особенности в связи с новым парламентом тут. Во всяком случае, я повидаю Абрама Федоровича и Кольку на Сольвеевском конгрессе^[52] и тогда выясню многое. На конгрессе будет Крокодил, и он обещал быть моим адвокатом.

Я посылаю тебе фотографии, снятые в лаборатории. Я стою у своих аккумуляторов, которым я много обязан.

Хайндхед, 26 декабря 1923 г.

Дорогая Мама!

На прошлой неделе в среду я покинул экстренно Кембридж, так как в Лондон приехал М. А. Шателен^[53] и хотел меня видеть. Мы провели с ним вечер, он был очень мил, и мы много о чем с ним поговорили. Он обещал тебе рассказать обо мне, когда увидит тебя.

Со среды на четверг я переночевал в Лондоне В четверг я получал визы для поездки на континент. Французы мне прислали годовую визу, это первый случай для советского паспорта. Голландцы дали мне полугодовую визу, это тоже уникум.

Вечером в четверг я покупал дорогие оптические приборы для моих опытов, потом я отправился к моему приятелю Скиннеру. У него в доме я провел четверг, пятницу, субботу, воскресенье и в понедельник приехал гостить к Блэкеттам сюда, на юг Англии. Между прочим, в четверг я был в Национальной физической лаборатории в Теддингтоне, которую очень подробно осмотрел. В субботу был в театре, в воскресенье – в концерте. Так что, ты видишь, моя дорогая, я начал свои каникулы и отдыхаю вовсю. Завтра еду во Францию, оттуда в Голландию, а потом домой в Кембридж. Сегодня вечер провожу опять у Скиннеров, у которых званый вечер. Англичане здорово жрут во время рождества. Плюм-пудинг^[54], индюшка, ветчина и пр. Я от них не отстаю…

Лёнька на меня сердится, что я не пишу ему. Следующее письмо из Парижа пошлю ему…

Лейден, 9 января 1924 г.

Дорогая Мама!

Вчера я приехал из Парижа сюда к Эренфестам. Мне хотелось расспросить Татьяну Алексеевну о ее русских впечатлениях и о вас вообще.

Я был на юге Франции у моих знакомых. Там я прогостил дня четыре, потом провел два дня в Париже и теперь, послезавтра, еду обратно в Кембридж. Очень было забавно почти прямо с Ривьеры, с Лазурных берегов, где все зелено, небо голубое, солнце тепло светит, попасть в Голландию, где 5° мороза, снег, лед, торчат черные стволы деревьев, люди ходят в шубах. Послезавтра я возвращаюсь в Кембридж и сажусь за работу. В конце каникул я всегда с охотой думаю о лаборатории.

У Эренфестов мне хорошо, и я с удовольствием провожу те дни, которые могу оторвать для Голландии. Детвора, семья – это все то, чего я лишен в Кембридже. Я прихожу к убеждению, что я – семейное животное.

У Эренфестов строгие правила: дома можно курить только в двух комнатах. А я теперь большой курильщик. Ничего не попишешь. Под такими строгими правилами находится даже Эйнштейн, когда он живет тут.

Ну, пока! Всего хорошего, дорогая моя. Напишу письмо подлиннее из Парижа, пошлю ему.

Кембридж, 30 января 1924 г.

Дорогая Мама!

Давно не писал тебе. Был занят очень. Ни одного дня не сидел вечером дома. Да, работы уйма сейчас. У меня лекции тоже начались. На первой было три человека, на второй было десять…

Меня очень беспокоит твое здоровье и твоя работа. Тетя Саша меня также огорчает. Если тебе почему-либо придется оставить службу, то всегда, конечно, ты можешь приехать и быть со мной Единственное препятствие, которое я вижу, это то, что тебе здесь будет скучно. Во-первых, я целый день в лаборатории. Потом, тут не говорят на других языках, кроме английского, и, в-третьих, я думаю, тебе трудно будет обойтись без твоей обычной работы. Я-то буду очень рад. Что касается моего приезда, то он очень возможен, но, конечно, трудно возлагать какие-либо определенные надежды. Я делаю все возможное, чтобы его устроить. Но это отнюдь не легко.

Меня очень огорчает, что ты переутомляешься. Этого нельзя делать. Надо помнить, что никакую машину нельзя перегружать. Что касается тех затруднений, которые возникают в области твоей педагогической деятельности, то я их понимаю, в особенности после разговора с Татьяной Алексеевной Эренфест. Хотя, конечно, издали мне все же трудно судить обо всем этом.

Признание России, наверное, произойдет в ближайшее время. Это очень хорошо и, я думаю, облегчит многим многое.

У меня все еще как-то неясно на душе, по какому пути складывать свою дальнейшую карьеру. Я чего-то сегодня усталый, и мне все мерещится в черном свете. Столько работы, и как-то боишься с ней не справиться.

Кембридж, 9 марта 1924 г.

Дорогая Мама!

С нетерпением жду от тебя письма с ответом на мое последнее письмо, в коем я прошу тебя приехать ко мне.

За это время я закончил свою работу (часть первую) к печати. Она прошла через Крокодила и будет скоро напечатана. Накопилось очень много материалов для печати – еще для одной большой работы и двух маленьких. Все это хочется закончить до пасхи, а чувствуешь себя уже несколько усталым и переутомленным. Во вторник лекция последняя для студентов. В среду доклад в Физическом обществе, а на будущей неделе еще один доклад. Все это надо закончить тоже. Тогда можно отдохнуть.

За это время я сделал интересное знакомство с Кейнсом^[55]. Ты, может быть, знаешь это имя. Он был английским экспертом на мирной конференции и написал книгу. Он считается самым крупным экономистом в Англии. Ему всего-навсего лет 45–48. Он очень бойкий, живой и разговорчивый. Очень остер на язык и совершенно не похож на англичанина. Я с ним встретился раза два. Первый раз завтракал с ним, а потом он пошел в лабораторию смотреть мои опыты. Второй раз – был торжественный обед в колледже, на коем я присутствовал. После обеда играли в карты, и я играл за одним столом с Кейнcoм по его приглашению.

Он знает очень много людей, видел уйму на своем веку и умеет рассказывать.

Не знаешь ли, когда выезжает Абрам Федорович и едет ли Колька с ним? Напиши, пожалуйста, сразу, когда услышишь, что они выехали.

Мой здешний Крокодил в стадии любезности ко мне. Это после ругани, которую мы имели недавно. Это всегда у нас так. Но, в общем, мы большие друзья. Мне дарят маленького крокодиленка из бронзы, который я прикреплю на капот моего автомобиля.

Кембридж, 10 марта 1924 г.

Дорогая Мамочка!

Так хорошо, что есть надежда, что вы приедете все ко мне повидаться. На днях напишу длинное письмо тебе. Сегодня был очень занят. Испытывали трансформатор, изготовленный по моему проекту. Испытания прошли блестяще. Если приедете, не забудьте захватить фотографию Нимки и Нади, увеличенную Шабельским.

Кембридж, 9 апреля 1924 г.

Дорогая Мама!

Давно не писал вам. У меня грандиозные планы опять, и я был очень занят. Когда у тебя большие планы, так все дела заключаются в том, чтобы разговаривать с людьми. А это самое трудное и большое дело. Надо к тому же ковать железо, пока оно горячо.

Я был в Манчестере. Мне нужно было повидать профессора [М.] Уокера, знаменитого строителя динамо-машин. Я приехал к нему в субботу в Бакстон. Это в Дербишире, в горах, 350 верст от Кембриджа. Приехал на автомобиле. Я думал только проконсультироваться у этого инженера в продолжение 1–1,5 часов, но он так заинтересовался нашим проектом, что я пробыл у него три дня. Очень умный и симпатичный человек. Потом ко мне приезжали инженеры, потом я ездил в Лондон и т. д.

Вчера получил ваши письма и очень рад, что вопрос вашей поездки фиксирован. Тут, в Кембридже, уже знают, что вы приезжаете, и вы имеете уже несколько приглашений на чай и вечера.

Что касается твоих вопросов, то знакомых тут у меня в университете так много, что могу тебе устроить свидания, начиная от епископов до финансистов, с кем только пожелаешь.

Насчет привоза белья и пр. напишу погодя, как только присмотрю домик и узнаю, есть ли там это…

Кембридж, 25 апреля 1924 г.

Дорогая Мама!

Я только позавчера вернулся из Парижа. Был также в Лейдене и видел Абрама Федоровича. Он меня уговаривал приехать в Питер. Но окончательно ничего не решили. Еще будем обсуждать этот вопрос, когда он приедет сюда, в Англию. Тогда, надеюсь, и ты будешь здесь, и решим все вместе. Жду с нетерпением, когда узнаю результаты ваших хлопот. На днях вышлю вам 12 ф. с. Наверное, сделаю это по телеграфу.

Татьяна Алексеевна Эренфест все уговаривает меня, чтобы вы подольше пожили у нее в Лейдене. Но это можно будет обсудить потом. Мне бы хотелось, чтобы вы скорее приехали сюда, ко мне.

Начал уже работать. Крокодил сейчас в Брюсселе на конференции. Там же Иоффе. Они будут обсуждать мою дальнейшую судьбу…

Жду с нетерпением твоих писем и Лёниной телеграммы.

Кембридж, 18 мая 1924 г.

Дорогая Мама!

С нетерпением жду, когда ты и Наташа приедете. Не задерживайтесь с выездом очень. Лёнин план послать вещи прямо [сюда] вполне хорош. Но так как, может быть, в Лейдене вам захочется побыть подольше, то все-таки захватите что-нибудь. Очень было бы хорошо, если бы Лёня послал мне с вещами Курс физики Хвольсона, у меня есть все тома (кажется, пять толстых книг), портрет Нимки и Нади, увеличенный Шабельским, англо-русский и русско-английские словари (толстые, у меня также они есть).

Если что еще понадобится, напишу. Ну, пока! Всего хорошего. Крепко целую.

Лондон, 4 июня 1924 г.

Дорогая Мама!

Пишу тебе это письмо из Лондона и отправляю я его тебе с Костенками, которые большие мои друзья. С Костенкой^[56] мы разрабатываем одну динамо-машину.

Я все же с нетерпением жду от вас известий с датой вашего отъезда. Сегодня я отправил по телеграфу на Лёнино имя еще 12 червонцев, которых не хватало на дорогу.

Я завтра читаю доклад в Королевском обществе о моих опытах, поэтому я в Лондоне. К тому же хочу проводить Костенко. Поскорее хочется услышать, что ты и Наташа выезжаете. Работа идет моя помаленьку. Занят хотя по горло. Много организационной работы…

Все в Кембридже знают, что ты приезжаешь с Наташей, и вам придется походить по гостям^[57].

Париж, 12 апреля 1925 г.

Дорогая Мама!

Вчера вечером получил Лёнину телеграмму и сегодня пишу тебе первое письмо. Я благополучно добрался до Парижа и здесь загуливаю свою грусть тоску. Жду с нетерпением от вас описания дороги…

Ну, пока! Всего хорошего, крепко целую вас всех, мои дорогие.

Кембридж, 27 апреля 1925 г.

Дорогая Мама!

Не писал тебе так долго, потому что не устроился, не хотелось писать.

Париж я покинул в пятницу 17-го, мне надоели театры и ничегонеделание. Остановился в Лондоне у Крыловых. В субботу утром был на заводе. После завтракал у Крыловых, были гости, метеорологи, приехавшие на конгресс…

В понедельник я приехал в Кембридж, был в лаборатории, дел накопилось масса. В 5 часов Крокодил позвал пить чай.

Когда приехал к миссис Грей, то узнал, что она переезжает на другую квартиру и там мне может предложить только две комнаты. Это мне совсем не понравилось. К тому же она запросила за эти две комнаты очень высокую цену, объясняя это вздорожанием жизни. Я сказал, что подумаю, и поселился в 84, de Freville^[58], в моей старой комнате.

Утром ходил пить кофе к Барону^[59]. Было, признаться, грустно и тоскливо там без вас. Только в среду стал искать себе обиталище, так как все время был занят. Мне повезло – совсем недалеко нашел три комнаты у одинокой старушки. Хозяйка очень мила и ухаживает усердно за мной. Если так будет продолжаться, то нечего лучше желать. Сперва она приняла меня за студента и возымела ко мне большое уважение, когда узнала, что я Dr. О цене сговорились, когда она была под впечатлением, что я студент, и потому цену назначила скромную – 31 шиллинг в неделю. Я переехал в субботу. Барон мне много помог. Вчера привел дом в порядок и завтра буду его сдавать. Дядя Скиннер^[60] тоже помогал двигать мебель. Перетаскивали столы, пианино и все прочее. Новая хозяйка ничего не имеет против постановки беспроволочного телефона.

Мои машины и все прочее идут хорошо, в среду, т. е. послезавтра, еду в Манчестер вырабатывать условия приема и испытания. Испытание будет в середине мая, тогда придется провести в Манчестере с неделю. Даст бог, все обойдется хорошо. Крокодил довольно любезен. Я завтракал у него в субботу… Жизнь идет своим чередом, а у меня на сердце грустно без вас, апатия, работаешь автоматически, как [бы] исполняя свой долг.

Я очень рад, что у тебя все благополучно со службой. Даст бог, и у Лёньки все наладится. Пишите больше о себе, что делаете. Парсонс^[61] привез мне плед и коробку папирос. Большое спасибо за них…

Ну, крепко тебя целую. моя дорогая. Рад. что вы все хорошо добрались. Напишу подробно об испытании машины, хотя это еще не главное. Целую Наташу и Леонидов. Поклон друзьям.

Твой сын одинокий Петр

Кембридж. 5 мая 1925 г.

Дорогая Мама!

Получил твое письмо № 2. Ты закрутилась уже в работе, смотри не переработай.

Я был в Манчестере, с моей машиной все обстоит благополучно. С Крокодилом тоже хорошо. Буду подавать на Fellow^[62], это решено окончательно. Скиннер огорчен, так как это несколько понижает его шансы.

Финансы мои швах, но к концу июня должны поправиться…

На будущей неделе собираюсь в Лондон. 21 мая еду в Манчестер, там испытания машины Дай бог, чтобы все прошло хорошо.

Между прочим, числа 14–15-го в Питер приедет некто А. Монтегю^[63]. Это тот молодой человек, с которым меня познакомили Парсонсы. Помнишь голодный ленч? Он славный парень, совсем молодой. Физиолог, интересуется кинематографом и театром. Помогите ему ориентироваться в Питере и укажите место, где остановиться. Я ему дал твой адрес…

Кембридж, 9 июня 1925 г.

Дорогая Мама!

Долго тебе не писал, грешен. Был очень занят. Испытывал динаму. Восемь дней провел в Манчестере, потом приехал сюда в изнеможенном состоянии, поехал в Лондон и там был на заводах. Но, слава богу, с машиной все более чем благополучно. Она дала прекрасные результаты… Но я устал до крайности.

Это время у меня до зарезу занятое. Как только будет свободное время, напишу тебе длинное письмо с описанием испытания машины. Сейчас у меня дел куча. Завтра надо докладывать в кружке, пришел мой черед. Потом надо готовиться к докладу в Геттингене, куда я поеду в конце июня, и уйма дел по лаборатории.

Ты меня прости за короткое письмо, но у меня глаза слипаются, так хочется спать.

На заводе пришлось работать в очень тяжелых и утомительных условиях.

Я рад, что вы приютили Монтегю, он славный парень. Буду очень рад, если он привезет мне шкуру.

Я сегодня в Лондоне купил Эренбурга «[Жизнь и гибель] Николая Курбова», «Хулио Хуренито» и «Любовь Жанны Ней». Так что эти книги ты не покупай для меня.

Я познакомился с Войнич^[64], она очаровательная старушка. Прекрасно говорит по-русски.

Тейлор тоже женится. Какая-то эпидемия свадеб.

Кембридж, 17 июня 1925 г.

Дорогая Мама!

Все собираюсь тебе написать длинное письмо, есть много о чем писать, но, увы, это только откладывает мое писание. Ты знаешь ведь, моя родная, что когда я в рабочем состоянии, для меня весьма трудно что-либо делать помимо того, чем я занят. Машину я испробовал в Манчестере, как я тебе писал, вполне удачно. Это взяло 9–10 дней. Работа была очень утомительная. Днем мы испытывали. Ночью мастера работали и делали изменения и поправки. Условия для работы были тяжелые, страшный шум завода, к которому я не привык, сильно утомлял. Кругом тебя в испытательном отделении испытывали массу машин одновременно. Короткие замыкания, взрывы вполне часты. Это все не особенно опасно, но неожиданность звука неприятна. Шум такой, что самого себя не слышно. Распоряжения приходилось отдавать, крича в ухо. Страшная нервная напряженность повышалась тем, что я был ответствен за результаты испытаний, и если бы машину разнесло, то завод не отвечал. Поэтому я очень осторожно делал испытания. Постепенно повышал нагрузку и после каждого испытания – аккуратные промеры частей. Со стороны завода я встретил большую помощь и поддержку. После конца работы ежедневно я обычно ехал к Уокеру или Коузоу и обсуждал результаты. Так в день работал до 14 часов. После всего этого испытания я два дня ходил, как будто меня кто-то обухом по голове огрел. Слава богу, все сошло более чем благополучно, но я так устал, что даже не мог радоваться. Крокодил был очень доволен. Так, более трудное и ответственное прошло хорошо, но впереди много еще работы.

Еду я к Франку 1–2 июля. Пригласил он меня так. Я написал, что хотел бы приехать, а он мне – официальное приглашение и очень любезное письмо. По дороге заеду к Эренфестам.

Теперь довольно о себе. Меня очень смущаешь ты. Ты чересчур много работаешь, и весь отдых пойдет насмарку, если ты будешь так продолжать. Если ты не перестанешь это делать, я перестану совершенно писать.

Я к концу этого месяца расплачусь со всеми долгами и с 1 августа буду тебе высылать ежемесячно 4–5 ф. с. в месяц, с тем чтобы половина шла тете Саше. Если хочешь, я могу высылать непосредственно тете Саше. Но я это буду делать только в том случае, если ты обещаешь работать в меру и не переутомляться…

Кембридж, 26 июня 1925 г.

Дорогая Мама!

Наконец пришли каникулы и я недели на две могу уехать и отдохнуть. Планы таковы. Сперва я поеду в Лондон, там пробуду до 1-го, оттуда в Кембридж, получу жалованье и поеду в Голландию к Эренфестам. От них – в Геттинген, оттуда обратно в Кембридж.

Эти последние дни были очень занятые, так как моя машина пришла сюда, в Кембридж, и ее разгружали и ставили на фундамент. Она весит около 700 пудов, и ты можешь себе представить, что это была большая работа. Начали разгружать ее в прошлую субботу в 4 часа вечера и кончили только в 2 часа ночи. Были выписаны специальные рабочие из Лондона, и они работали с большим искусством. Всего всю эту работу делало шесть человек. Они привезли с собой из Лондона стальные катки, домкрат, брусья и пр. Было так интересно смотреть на их работу, что Крокодил присутствовал от начала работы до 11 часов вечера. Теперь машина стоит, болты зацементированы, и после того, как я вернусь, она будет пробоваться. Даст бог, все и далее пойдет благополучно.

Сегодня я долго сидел у Крокодила, болтали на житейские и научные темы. Он очень мил ко мне, так как доволен результатами испытания.

Я получил от Монтегю письмо, и он пишет, что привез все в целости. На этой неделе заеду за всеми этими вещами. Я бесконечно рад шкуре медведя. Большое спасибо также и за все остальное.

Я себя чувствую хорошо, только очень устал, больше нервно. По-видимому, в связи с испытаниями машины. Было большое нервное напряжение, но теперь отдохну. Наверное, после поездки в Германию отдохну еще…

Был у меня Тейлор, очень мил, занят покупкой дома и устройством хозяйства Его невеста одного возраста с ним, 39 лет, учительница очень хорошей школы. Я ее не видел. Эллис уже женился и уехал справлять медовый месяц. Чедвик влюблен по уши, и Крокодил ворчит, что он мало работает.

Жду от тебя писем, из которых узнаю, что ты не переутомляешься, иначе перестану писать…

Геттинген, 6 июля 1925 г.

Дорогая Мама!

Получил твое письмо здесь, в Геттингене, и это был для меня большой и очень приятный сюрприз. Я остановился тут у Франка, у него очень милая семья. Живут они хорошо, по-интеллигентному. Чисто, хорошая мебель и все пр. Жена его тоже очень милая особа. В пятницу я буду тут докладывать. Я передал Франку твой привет, и он просит тебе тоже кланяться. Сейчас сижу у него в кабинете, он лежит на кушетке и читает, я за письменным столом пишу, его жена сидит и чинит белье, обещает поиграть на рояле.

Я был три дня в Лейдене у Эренфеста. Они были милы очень, и я немного отдохнул там.

В Геттингене я пробуду до пятницы, а потом еду обратно в Кембридж, за работу.

Да, вот еще какая новость у меня. Чедвик позвал меня быть своим шафером на свадьбе. Я вообще еще не был на свадьбе английской, а тут шафером, значит, визитка и цилиндр. Это обязательно. Зря деньги потратишь, а отказаться неудобно.

Большое тебе спасибо за шкуру медведя, и крупу, и двух человечков^[65]. Я все получил совсем благополучно и бесконечно рад шкуре медведя.

Лондон, 19 июля 1925 г.

Дорогая Мама!

Пишу тебе из Лондона, куда я приехал на week end^[66]. Был на заводе, осматривал мой прерыватель. Директор завода пригласил меня на виллу в окрестности города, где я и застрял. Сейчас лежу на траве и пишу это письмо. Я прочел свой доклад в Геттингене в последний день моего там пребывания, т. е. в пятницу. Так случилось, что в этот день приехал Абрам Федорович, так что он тоже присутствовал на докладе. Было много народу послушать, как я буду коверкать немецкий язык.

[Когда я] приехал в Кембридж, у меня была уйма дел, пробование машины в Кембридже, были крокодилы в лаборатории. Все сошло благополучно. Крокодил находится в полной любезности ко мне. За эту неделю я был два раза приглашен к нему.

Большое тебе спасибо за книгу «Ташкент – город хлебный». Я ее прочел с большим удовольствием и думаю, что [это] хорошая книга. В ней много действия, и борьба этого мальчика за жизнь очерчивает характер, которыми так бедна наша литература – сильного человека, активного и борющегося.

Ливерпуль, 10 августа 1925 г.

Дорогая Мама!

Пишу тебе из Ливерпуля, куда я приехал, чтобы женить Чедвика. Свадьба завтра, и я тебе пришлю свой портрет в цилиндре и визитке. Пока тут очень занятое время. Все приходится наряжаться – то в смокинг, то в визитку – присутствовать на ленчах и обедах. В среду еду обратно в Кембридж.

Мне не повезло с этой свадьбой. Первое – расход денег, второе – расход времени. Оба весьма некстати. Я, как шафер, а тут только один [шафер], несу целый ряд ответственных обязанностей и представляю жениха после его отъезда. Дело в том, что на английской свадьбе жених и невеста уезжают сразу после церемонии, и я остаюсь забавлять гостей. Приглашенных тьма – 140 человек. Прием в саду и в палатках. Не знаю, как это все будет. Даст бог, позабавлюсь.

Сейчас пришлось остановиться в самой шикарной гостинице, это мне не особенно приятно для кармана. Но, слава богу, цилиндр покупать не пришлось, занял. Оказалось, у Фаулера голова моих размеров.

В последние дни на меня свалилось еще одно удовольствие. Приехал Сиротин, он, кажется, заходил к тебе. Это тот профессор из Минска, который приехал работать в Кавендишскую лабораторию. Он вообще ничего, славный парень, но ни бельмеса по-английски. Это чрезвычайно неприятно – приходится разговаривать за него.

К тому же тут еще пиши тезисы (на феллоу) и веди научную работу. Господи боже мой!

Кембридж, 25 августа 1925 г.

Дорогая Мама!

Наконец волна работы отхлынула. Я сдал вчера свою диссертацию на феллоу, и результаты будут известны после экзамена 2-го или 3 октября и выборов 10–12-го. Я ставлю свои шансы не особенно высоко. Во всяком случае, увидим. Я не волнуюсь. Что касается твоего отношения к Монтегю, то я его понимаю, но думаю, что ты судишь его немного строго. Он избалованный мальчик с живым поверхностным умом, привыкший, чтобы с ним, несмотря на его коммунистические и пр. убеждения, все же обращались как с сыном лорда. Он не так уж плох. Ты спрашиваешь, что прислать с ним мне. Может быть, пошлешь мне пыжиковую шапку, чтобы зимой ездить на машине. Ты знаешь, самоедские две шапки, которые мы как-то с Лёней привезли с Севера и которые Надя так любила носить. Это, кажется, и все. Да, если отыщешь у меня, пришли Козьму Пруткова и «Конька-Горбунка», страшно хочется их почитать.

Со свадьбы Чедвика я благополучно вернулся. Английская свадьба и моя роль на ней очень интересны. Я являюсь лучшим другом жениха^[67] и все время его сопровождаю. В церкви перед церемонией я сижу с правой стороны впереди вместе с женихом, пока не приходит невеста.

Невеста входит в церковь. Под игру органа она проходит всю церковь посередине. Впереди нее идет хор, а сзади – подруги. Она идет к алтарю, где ждет священника. Жених становится рядом с невестой, а чуть-чуть позади, перед алтарем, стоит отец, со стороны невесты, и я, со стороны жениха.

При этом надо иметь очень серьезный вид. Я не выдерживал и, конечно, улыбался. Во время обряда, когда священник спрашивает, кто выдает эту девушку замуж, отец берет ее за руку и говорит, что, дескать, я. Потом священник спрашивает жениха, каким кольцом он будет венчать. Тогда я вынимаю кольцо из кармана и подаю его священнику. Потом он еще спрашивает разные вещи, поют, играет орган. Мои обязанности кончаются, и я сажусь.

Еще разные церемонии, наставления жене и мужу от священника, как будто они сами не знают, что значит жениться. Когда церемония кончена, все идут в притвор за алтарем, где расписываются в книгах, и я расписываюсь как свидетель.

Там же поздравляют жениха и невесту. Я на правах шафера имею право поцеловать невесту и шафериц. Первое я выполнил, последнее я не выполнил, ибо шаферицы сего не стоили, так как бог их уродил не совсем складно.

Потом все под музыку идут из церкви, я буксирую какую-то тетку. Впереди, конечно, жених и невеста. При выходе из церкви фотографы снимают. Потом вся компания садится в автомобиль и едет в дом к невесте. Здесь был большой прием. В саду палатка, человек 200, угощение, шампанское, свадебный пирог и все прочее. После всеобщего поздравления снимают группы. (Я пошлю тебе свою карточку в цилиндре, как только она придет от фотографа.)

После этого я провожаю жениха в комнату, где он переодевается. Также моя последняя обязанность – засвидетельствовать его завещание и взять его на свое попечение. Потом новобрачные уезжают, а гости веселятся и танцуют до поздней ночи.

Работа моя в лаборатории идет помаленьку, самые важные эксперименты будут в октябре, когда вернусь. Если тогда все сойдет благополучно, то можно сказать, что все будет хорошо.

Уезжаю я за границу 2-го. Маршрут мой: Лондон, Дувр, Булонь, Париж, Авиньон, Марсель, Ницца, потом не знаю.

Кембридж, 26 октября 1925 г.

Дорогая Мама!

Давно не писал тебе. Я послал тебе письмо, что 12 октября я был выбран Fellow Trinity-College, и ты, наверное, его получила уже. Я теперь тебе опишу процедуру посвящения. На следующий день, 13-го, я должен был явиться к мастеру^[68] колледжа, сиречь Дж. Дж. Томсону. Для этого случая я должен был надеть свою мантию и еще прицепить к ней красный капюшон, белый галстук и две белые ленточки… Точь-в-точь такие, какие носят ксендзы. На грех, я свою мантию потерял накануне, и все утро мне пришлось бегать и собирать эти атрибуты. Когда я и еще трое других выбранных явились к мастеру колледжа, он нас поздравил, передал нам уставы колледжа… Потом все пошли в церковь. Мастер впереди, а мы попарно сзади. [Когда] вошли в капеллу, нас оставили в притворе, а там, в церкви, ждала вся избирательная комиссия. Они что-то там читали и говорили, потом вызвали нас. По очереди каждый читал клятву в верности колледжу, что будет соблюдать его правила и способствовать его процветанию. После этого надо было расписаться в старинной книге, в кою заносятся подписи всех выбранных. Я уж не знаю, сколько ей лет. Книга солидная, пергаментная. Подумать только, что там же находится подпись самого Ньютона. Здорово! После того как расписался, подходили к мастеру. Он стоит в специальной клетке с пюпитром перед ним. Становишься на колени, складываешь руки таким же образом, как пловец, когда собирается нырнуть, протягиваешь их мастеру, а он берет их в свои и читает какую-то молитву по-латински. В которой я, конечно, ни черта не понял. Раз, два, три, дух святой на меня сошел, и я стал Fellow. Не только первый русский, это наверняка, но, кажется, третий иностранец.

Вечером был торжественный обед в колледже в честь вновь избранных феллоу. Пришлось, конечно, надевать всю амуницию – смокинг за неимением фрака (фрак сразу же пришлось заказать – 13 ф. с., безобразие!).

Приветственная речь мастера, т. е. проф. Дж. Дж. Томсона, когда он коснулся моего избрания, была следующая: «Теперь я должен приветствовать доктора Питера Капицу как вновь избранного феллоу. (Громкие аплодисменты.) Здесь мы устанавливаем новый рекорд в летописи нашего колледжа – это первый русский, которого мы избираем». (Два-три слабых хлопка с небес или с земли, не разберешь.) Потом он говорил, что в Оксфорде был избран раз русский в феллоу колледжа, это проф. Виноградов^[69]. Теперь оба университета сравнялись. Потом он припомнил русских, работавших в Кавендишской лаборатории, – Павлова^[70], Покровского^[71]. Потом сказал, что, наверное, все присоединятся к пожеланию успеха в тех трудных и фундаментальных опытах, которые я теперь веду. (Жалкие аплодисменты.) После речи все встали, мы, четыре вновь избранных феллоу, остались сидеть, и все пили [за] наше здоровье.

Поздравлений я получил много, и некоторые были очень чистосердечные и милые…

Теперь я обедаю почти каждый день в колледже. Все очень милы ко мне, и я чувствую себя гораздо лучше. С будущего терма я перееду жить в колледж…

Трудно знать, что было на выборах, но кое-что все же проскальзывает. Я знаю, что сам мастер был против моего избрания. Знаю также, что те философские сочинения, которые я писал на экзаменах (о религии, о действительности нашего существования), были написаны так коротко и таким английским языком (с точки зрения орфографии и синтаксиса), что их никто не мог разобрать и прочитать. Должно быть, это было отнесено в разряд такой высокой философии, что все поверглись ниц.

Меня теперь часто спрашивают, останусь ли я в Кембридже. По-видимому, я их немножко напугал, сказав целому ряду лиц, что в случае моего неизбрания я сразу покину Кембридж. Кроме того, я говорил, что публика тут так консервативна и узка, что не посмеет выбрать меня, человека, который имеет советский паспорт. Конечно, самолюбивые англичане так горды своей свободой и независимостью, [что] реагировали в благожелательном для меня направлении. Но, конечно, это не главное, а главное [то], что те отзывы, которые были даны о моих работах экспертами, были, по-видимому, очень благоприятны.

Я еще не начал работать полным ходом. По-видимому, несмотря на полное внешнее спокойствие, эти выборы стоили мне хорошего запаса нервной энергии. Теперь у меня предстоит целый ряд расходов – это оборудование комнаты в колледже. Если ты пришлешь кое-какого скарба, я буду очень благодарен. К тому же я не хочу тратиться, так как собираюсь на пасху в Питер, и на это надо скопить кое-что. Я вкладываю в это письмо письмо для Кольки. Сама ты его прочти и передай ему. Я очень был бы рад, если этой зимой мне удалось бы с ним встретиться. Напиши, когда едет Абрам Федорович. Мне очень хотелось бы его видеть тоже…

Итак, дорогая моя, я тебе написал длинное письмо, и ты должна быть довольна своим блудным сыном…

Кембридж, Тринити-колледж,

14 ноября 1925 г.

Дорогая Мама!

Я опять сделал долгий перерыв в моих письмах. Сейчас я работаю очень усердно над моей машиной и так сосредоточен на работе, что пишется с большим трудом.

Ты меня упрекаешь в твоем последнем письме, что я тебя забываю, что совсем несправедливо. Ты знаешь, в каком состоянии я нахожусь, когда увлечен работой, и ты должна мне простить перерывы в письмах. Теперь что касается моего приезда на пасху, то я не пишу о нем, пока не буду совершенно уверен в нем, а то вы опять будете упрекать меня в том, что я не сдержал обещания. По всей вероятности, я приеду в будущем году, только время моего приезда зависит от приезда Крокодила и от состояния моей работы, когда ее будет удобнее всего прервать. Я надеюсь, что пасха будет подходящее время, но очень трудно предвидеть, как пойдет работа.

Я до середины декабря буду жить в своих комнатах в Честертоне и только числа 15-го перееду в колледж, где я получаю очень славную квартирку, состоящую из трех комнат, уборной, прихожей и маленькой комнаты для мытья посуды. Обставить эту квартиру будет стоить довольно дорого. Если ты будешь так добра прислать мне немного тряпок (т. е. скатерти кустарного производства), то это оживит мое одиночество.

Тут стоит очень холодная погода. Совсем небывалое явление. Мороз почти целую неделю. Я сижу сейчас в читальне колледжа и пишу письмо.

Когда ты мне будешь писать после 8 декабря, адресуй прямо на колледж. Мое имя и имя колледжа, больше ничего не надо. Для телеграмм будет вполне достаточно: Тринити-колледж, мне.

Я виделся тут с Кейнсом (знаменитый экономист, который женат на Лопуховой^[72]). Он мне рассказывал о своем посещении России. Кроме того, он делал доклад о России.

Парсонс вчера уехал в Канаду, где он получил кафедру. Скиннер все еще унывает, но, по-видимому, успокаивается в работе. Тейлор, Эллис и Чедвик наслаждаются семейной жизнью, возятся с прислугой и все прочее.

Я получил недавно письмо от Крокодила. Он очень был забавлен моей фотографией вместе с Чедвином, в цилиндре. Я послал вам эту фотографию в двух экземплярах (одну – тебе, одну – Лёне и Наташе) с Аничковым^[73], который был здесь. Я его познакомил с местными физиологами. Они нашли, что Аничков умный и способный парень. Он на них произвел самое большое впечатление из всех бывших здесь физиологов, даже включая Лазарева^[74], но не включая Павлова.

Сегодня я пробовал одну очень важную часть моего переключателя, и она оказалась удовлетворительной. Еще много трудностей впереди, но все же хорошо, что одной меньше.

На рождество поеду в Париж, надо же куда-нибудь деваться. Я давно не был в Лондоне, почти месяц. Теперь, когда я в колледже вижу много народу и много беседую, жизнь в Кембридже приобретает для меня больше интереса, чем прежде. Но я сейчас так сосредоточен на своей работе, [что] пока я [не] пущу машину в ход, я не смогу думать ни о чем другом.

Кембридж, 16 декабря 1925 г.

Дорогая Мама!

Сегодня был решающий день по испытанию машины. Все сошло благополучно. И теперь я со спокойной совестью могу сказать, что основная идея, положенная в опыты, правильна и я вышел победителем. Напишу тебе подробно позже. Еще есть кое-какие трудности, но принцип доказан, а это главное. Сегодня установлен новый рекорд для магнитных полей. Пошел бы дальше, но катушку разнесло. Был внушительный взрыв. Но это тоже и лучшему, ибо это дает мне полное представление [о том], что происходит, когда лопается катушка. Выясняется целый ряд деталей. Все даже лучше, чем я предполагал. Теперь могу отдохнуть. Хотя как раз завтра и послезавтра приезжают важные посетители.

Я переехал в колледж с понедельника и сегодня третий день как ночую. Первый раз за эти 4¹/₂ года я имею удобные комнаты, их у меня три. Две большие, примерно с папин кабинет, и одна спальня вроде твоей, уборная и учреждение для мытья посуды. Слава богу, комнаты теплые и прислуга, кажется, хорошая. Мебель пока не покупал, нету денег, взял напрокат.

Ну, пока! Всего хорошего, крепко тебя целую, моя родная.

Кембридж, 26 декабря 1925 г.

Дорогая Мама!

Поздравляю вас всех с праздниками. Для меня эти дни всегда связаны с тяжелыми воспоминаниями. Вот уже шесть лет как я вдовец.

Я провожу праздники в Кембридже. После испытания машины и опытов мне хотелось несколько дней полного отдыха, и я только завтра уеду в Лондон. Там я проведу два-три дня и числа 29–30-го поеду на недельку в Париж. Остановлюсь, как всегда, у Крыловых.

Большое тебе спасибо, дорогая моя, за посылку вторую с бельем. Она мне очень кстати…

Эти дни я акклиматизировался в колледже. Комнаты очень хорошие, главное, теплые и большие. Пришлось немного затратиться на одеяла и подушки, кое-какую посуду. Теперь все налажено.

Последние дни в лаборатории были довольно занятые, приезжали важные посетители из Лондона. Но все остались очень довольны.

Теперь я понемногу успокаиваюсь, но все же чувствуется реакция от напряжения…

Кембридж, 20 января 1926 г.

Дорогая Мама!

Сегодня написал письмо Лёне и отправил его простой почтой. Я вложил письмо для Кольки Семенова, и оно очень важное, ибо он должен мне прислать одну бумагу для моего приезда. Я пишу Лёне, что приеду в конце марта – начале апреля.

Ну, пока! Всего хорошего, дорогая моя. Береги себя и не работай очень много. Целую крепко.

Кембридж, 12 февраля 1926 г.

Дорогая моя Мама!

Меня очень огорчает, что ты себя плохо чувствуешь и, главное, что ты так неумеренно работаешь. Право, тебе надо раз навсегда умерить свою работу. Тише едешь, дальше будешь. Лёня пишет, что у вас туго с деньгой. Дайте мне знать сразу, если очень туго, – я вышлю. А то ведь через полтора месяца я буду у вас в Питере и привезу с собой, так что подсоблю вам.

Теперь насчет моих дел. У меня, как видите, сейчас деловая пора, будет открытие лаборатории в марте^[75]. Приедет Бальфур^[76] и еще целая свора крокодилов. Мне, по-видимому, придется говорить речь, потом производить демонстрации, а ты знаешь, как это неприятно делать при таком сборище народа. Вечером обед и все прочее. Все это время меня осаждают посетители, и к тому же очень важные. Все это не дает сосредоточиться на работе. Масса приемов и обедов в Кембридже самом занимает уйму времени.

Я еще к тому же читаю много докладов (два в этом семестре) и курс лекций.

Выеду я в Питер не позже 30 марта (это самое позднее, но, может быть, освобожусь и ранее). В Кембридже надо быть в первых числах мая, так как нельзя покидать лабораторию на более долгий срок.

Я тебе посылаю номер «Temps»^[77], в котором напечатана о моих работах статья. Как ты увидишь, она очень лестная, но есть неточности. Кто ее писал, я не знаю.

Крокодил мой очень занят, он сейчас президент Королевского общества (в Англии – Академия наук), и у него масса дел в связи с этим.

Кембридж, 22 февраля 1926 г.

Дорогая Мама!

Получил твое письмо и был так рад, что твое здоровье поправилось. Что касается моего приезда, то, если ничего непредвиденного не случится, я выезжаю отсюда между 20-м и 25 марта, т. е. через месяц. К сожалению, у меня уйма дел сейчас и есть очень важные дела, они могут слегка задержать меня, но я сделаю все, чтобы выбраться без задержки.

На 9 марта назначено открытие лаборатории. Мне, по-видимому, надо будет говорить речь сразу после Бальфура, если этот господин приедет, как он это обещал. В следующем письме пошлю тебе программу события. Ты представляешь себе, как я занят это время: надо налаживать открытие, и целый ряд текущих дел. Надо быть к тому же готовым к лекциям, которые я читаю в этом семестре. Прямо не знаю, как справиться. Но всему этому масса светских обязанностей.

«Temps» я полностью послал весь N, и, наверное, он уже у вас. Получил вчера необходимые бумаги для поездки в Питер. Скажи это Н. Н. [Семенову]…

Целую крепко всех вас, дорогие мои. До скорого свидания.

Кембридж, 11 марта 1926 г.

Дорогая Мама!

9-го было открытие моей лаборатории. Занятой и нервный день. Из шишек был лорд Бальфур. Он говорил речь. После него пришлось говорить мне. Не угодно ли на моем ломаном языке сразу после английского премьера, одного из лучших ораторов! Вечером был большой обед в Тринити-колледже. Все сошло благополучно, было около 50–60 гостей. Подробности – когда приеду… О дне своего выезда дам телеграмму. Ты немедленно сообщи его Семенову. Я очень занят и не могу много писать, да все равно скоро увидимся. Завтра еду в Лондон устраивать визы.

Большое спасибо за телеграмму. Она меня тронула и порадовала…

Кембридж, 7 апреля 1927 г.

Дорогая Мама!

Сегодня последний день работы и завтра утром отправляюсь отдыхать. Сперва думаю поехать покататься на машине, потом на недельку в Париж. Закончил свои дела и рад, что 2¹/₂ недели не буду думать ни о чем. Это очень хорошо – освежить мозги.

Сегодня разругался с Крокодилом. Здорово. Но он был злой и я усталый. По существу, дело плевое. Ну что поделаешь, после каникул помиримся. <…>

Я решил поездить по Англии, т. к. я ее меньше всего знаю. Никогда не оставался на каникулы здесь.

Я доволен результатами своей работы. Нашел кое-что новое, хотя мне не ясно, как это важно. Ну, во всяком случае, этого нельзя было найти с обычной методикой, потому это будет служить оправданием моей работы. <…>

Тут я несколько раз виделся с Анной Алексеевной Крыловой. Она приезжала смотреть Кембридж. Очень умненькая и славная девочка. Много интересуется искусством и хорошо разбирается. Тебе, наверное, она понравилась бы. Твой вкус я хорошо знаю. <…>

Целую тебя, моя родная. Поцелуй Наташу и Леонидов.

Твой Петя

Париж, 23 апреля 1927 г.

Дорогая Мама,

Я, кажется, на будущей неделе женюсь на Крысе Крыловой. Ты ее полюбишь.

Целую всех, всех.

Петя

Кембридж, 12 июня 1930 г.

Дорогая моя Мама!

Сейчас очень занят, но все идет помаленьку. Дом подвигается, и недели через две-три собираемся переезжать. Наш новый адрес будет 173 Huntingdon Rd. У меня большая новость, но пока что мне хотелось бы, чтобы ты о ней никому не говорила, кроме Ал[ексея] Ник[олаевича], и ты [его] попроси никому не говорить. Дело в том, что мне предлагают кафедру, специально для меня созданную, подробности я тебе напишу потом. Окончательно все выяснится только к середине ноября, но почти нет никаких оснований, чтобы я ее не получил. Но дело в том, что требуется некоторое время на ее утверждение, и если это все станет публично, то это может сильно все испортить. Это очень большая честь для меня, и [я] пишу тебе раньше, чем следует, только потому, что знаю, что ты за меня порадуешься и тебе это будет приятно. Я уже просил, чтобы ты поговорила с Алексеем [Николаевичем] вообще, т. к. он тоже, по-видимому, относится к нам с любовью и очень доброжелательно.

Подробности напишу потом, и ты их узнаешь также в ноябре, когда все будет опубликовано в газетах.

Мои дела идут понемногу, пишу работы и делаю опыты.

Сынишка растет молодцом, много болтает по-английски и по-русски. <…>

Ну, крепко тебя целую, моя родная.

Твой Петя

Кембридж, 7 декабря 1930 г.

Дорогая моя Мама!

1 декабря была объявлена моя профессура, при сем прилагаю вырезки из газет, из которых ты узнаешь все, что тебя интересует обо мне.

Крокодил в своем адресе Королевскому обществу посвятил большую часть моей работе^[78]. Эта вся процедура отняла у меня целый день, я ездил в Лондон, был на обеде, а потом приехал в Кембридж вместе со Debye’ем, профессором в Leipzig’е. Он получил медаль и во вторник 2-го читал у нас лекцию. В среду он осматривал лабораторию. Так что я потерял еще два дня. А работа идет вовсю. Заканчиваю ее перед рождеством, а потом буду сидеть и писать. Страсть не люблю, но столько накопилось, что надо все с рук спустить по возможности скорее. <…>

Ну, целую тебя, моя дорогая. Целую Наташу и Леонидов.

Твой Петя

P. S. Передай вырезки из газет Алексею Николаевичу.

Кембридж, 6 января, 1931 г.

Дорогая моя милая Мама!

Давно тебе не писал и чувствую себя весьма виноватым перед тобой. Дело в том, что все время писал работы, и ты сама знаешь, когда пишешь, то устаешь и мыслей не хватает для писем.

Тут у нас в Кембридже было волнение. У бедного Резерфорда умерла единственная дочь, которая была замужем за физиком Fowler’om. Все это произошло довольно неожиданно, <…> это был большой удар старику, к тому же жена его сейчас в Новой Зеландии (ехать туда семь недель). На меня это произвело большое впечатление. Я не только нежно люблю старика, но все это мне напомнило мои былые несчастья. Эйлин Фаулер (так звали его дочь) ждала четвертого младенца. Она все время недомогала. Роды недели три тому назад прошли хорошо. Но потом она заболела инфлюэнцей. Муж ее тоже заболел. Инфлюэнца была свирепая. Заболела и сестра милосердия. Муж еще был в постели, жена как будто начала поправляться, но внезапно произошла закупорка вен, и она умерла так незаметно, что сестра милосердия, которая была в комнате, это не заметила.

Как видишь, есть сходство с моими горестями, и если ты вспомнишь, что это было как раз в то [же] время года, что и у меня, то ты не удивишься, что когда я услышал еще за 3–4 дня до смерти Эйлин об ее болезни от Крокодила, то мне как-то стало страшно и мучило предчувствие. <…>

Кембридж, 5 марта 1933 г.

Дорогая моя Мама!

Кажется, ни разу за эти годы моего отсутствия я не делал такого длинного перерыва в моих письмах, как [в] этот раз. Я все хотел тебе подробно описать наши события и все откладывал и откладывал. Ты меня прости, дорогая старушка, это совсем не значит, что я об тебе не думал это время. Итак, мне много о чем есть писать.

Кажется, я не писал с рождества. На рождество мы ездили в Париж, ходили сперва в театр и я виделся со своими коллегами-физиками. <…>

По приезде в Кембридж мы были заняты приготовлением к открытию лаборатории. Университетские власти решили сделать это с помпой. Так [как] это первый раз Королевское общество дает деньги на постройку лаборатории, [то] и надо было отметить это с должным вниманием, чтобы поощрять вообще такие деяния.

Канцлер Болдвин приехал открыть лабораторию. Церемония состояла из следующего. Обед на 120 приборов у вице-канцлера в Christ College. После обеда речи-приветствия приехавшим гостям и ответ гостей. Речи произносил вице-канцлер, а ему отвечали от гостей Sir Frank Smith и Lord Melchet. Последний – внук Dr. Ludwig’a Mond’a, который лет 20 тому назад оставил Королевскому обществу 50 000 фунт[ов] стерлингов], на проценты [с] коих и построена лаборатория. Потому она и носит название «Mond».

После обеда шествие в большую Университетскую аудиторию. В докторских мантиях, с булавами и пр. Толпа зевак по сторонам. В аудитории первым речь говорил Резерфорд. Он описал историю развития моих работ и объяснил, почему эта лаборатория была построена. Потом говорил Sir Frederick Hopkins, знаменитый биохимик, президент Королевского общества. Он формально презентует лабораторию Университету и говорит об отношениях между Университетом и Королевским обществом. Потом несколько слов говорит старый Sir Robert Mond, сын Ludwig’а, который дал монету, и говорит о взглядах своего отца на науку. Потом гвоздь представления, Болдвин, говорит речь, благодарит Общество от имени Университета, канцлером которого он состоит. Тут произошло маленькое недоразумение. Речь была написана Резерфордом, и по недосмотру его, или по забывчивости, или потому, что он думал, что канцлер не воспользуется его записками полностью, речь Болдвина была очень похожа на речь Резерфорда-Крокодила. Те же самые обороты речи и выражения. Ты ее найдешь в прилагаемых вырезках из газет. «Таймс» воспроизвела речь почти полностью.

После Болдвина говорил старик J. J. Thomson. Он благодарил канцлера и что-то пытался сострить. Все смеялись, но что он говорил, никак никто объяснить не мог. Что-то об курице, инкубаторе, ребенке и пр. Потом мне пришлось поддержать благодарность Болдвину. Я не успел хорошенько подготовиться. Речь, конечно, написал, но выучить не успел. Первая ошибка, [которую] я сделал, – [я] неправильно обратился к присутствующим. Надо было так: Lord Rutherford, Mister Chancellor, My Lord, Lady and Gentlemen… А я прямо начал, что, дескать, если я и говорю, то только потому, что это надо, а говорить я вообще не мастер. А надо мне говорить для того, чтобы поблагодарить различных лиц, которые приняли участие в моих работах и в постройке лаборатории. Потом пошел перечислять всех. Когда дошел до благодарностей фирмам и заводам, то сказал, что вообще часто бывает трудно заводам. Мы очень плохие заказчики. Нам нужны приборы совершенно специального характера, которые не укладываются в обычное производство заводов, что нам нужны они в очень короткий срок и что мы не имеем достаточно денег, чтобы оплатить все беспокойство, причиненное заводу. Ясно, что директора многих заводов не особенно рады нашим заказам. Но в разговоре с директором непрогрессивного завода я всегда говорю ему, что не будь научных открытий, как то электричество, магнетизм, сделанных нами, учеными господами, директор не был бы директором, а, пожалуй, в лучшем случае трубочистом. Но вот заводы, которые действительно нам шли навстречу, и тут я их перечислил. Конечно, я пригласил представителей этих заводов, и они все меня потом благодарили.

После моей речь пошли открывать лабораторию. Я пошел вперед вместе с архитектором. Дверь лаборатории охранялась от толпы полицейскими. Народу поглядеть собралось много. Впереди полицейских стояла шеренга фотографов. Затворы щелкали непрерывно. Потом подошел впереди процессии Болдвин. Архитектор передал ему ключ. Ключ серебряный, позолоченный, представляет из себя крокодила, хвост которого был превращен в бородку американского ключа. Наш замок, будучи новым, еще обладает способностью застревать, потому для надежности мы вообще дверь не запирали. Я шепнул Болдвину: «Вы вставьте ключ только в скважину, а дверь не заперта». А он мне шепотом обратно: «Это всегда так делается». Конечно, конфуз [мог быть] большой перед толпой, а кто там разберет, был ключ повернут или нет.

Потом был осмотр лаборатории. Мне в обязанность вышло показывать и объяснять и водить Болдвина. Он не много интереса проявил, на мое счастье. Но, дойдя до комнаты жидкого водорода и показывая ему замерзание водорода, я объяснил, каким таким взрывчатым веществом является смесь жидкого водорода с твердым воздухом. Что три физика уже было убито и пр. На лице его я прочел жуть, и он захотел идти смотреть дальше. [Когда я] объяснял ему что-то, к нам подошел полковник Kitson-Clark, школьный приятель Болдвина, и я его хорошо знаю. Славится он своим остроумием. Сам заводчик – локомотивный завод – и президент Инженерного общества. Он говорит: «Не верьте [тому], что он вам рассказывает». Это шутка, конечно. Я не выдержал и говорю: «Нет, Mr. Baldwin, нам верить тут можно, ведь мы тут ученые, а не политики». Быстро нашелся. Но ответа не получил, кроме одобрения^[79]. Потом я привел его [к] себе в кабинет, чтобы отдохнуть от народа. Кабинет у меня шикарный. Самый что ни на есть модернистый. Мебель из стальных труб, обтянутая ярко-красной кожей, и все в этом стиле. Тут я показываю мою коллекцию металлов, это вызвало у Болдвина интерес. Пришел сюда Резерфорд и говорит: «Фотографы просят, чтобы мы вместе попозировали». Но Болдвин запротестовал: «К червовой матери их», – говорит. Тогда Крокодил говорит: «Пойдемте чай пить». «Чаю я не хочу, – говорит Болдвин, – а вот если вы бы виски мне дали». Вот об этом я не подумал, кроме денатурированного спирта у нас в лаборатории ничего не было, а это не предложишь. Крокодил говорит: «Все же хоть на минутку покажитесь в аудитории, где у нас устроен чай (на 250 персон)». Ну, пошли чай пить. Вот во время чая дверь вдруг открывается и в один момент появляется фотограф и снимает нас за чаем (это несмотря на запрещение). Съемка была произведена с этими новыми алюминиевыми вспыхивающими лампами. Работа была поразительная. Ты найдешь фотографии эти в вырезках.

Корреспондентов и репортеров пришло [к] нам сразу, всех вместе, 25 человек. Я им показывал лабораторию, а потом им сказал речь Крокодил. Кроме того, для «Таймса» статью написал сам Крокодил. Из всех репортеров только один немного понимал в физике, и как им ни пытались мы втолковать, что мы делаем, но чепухи написано было много. Это первый раз, что я давал интервью. Дело в том, что я их терпеть не могу и на все прежние попытки интервьюировать [меня] я уклонялся. Поэтому меня и назвали «таинственным профессором» и [упоминали] «таинственную лабораторию». Из всех газет только «Манчестер Гардиан» написала, что я советский гражданин, остальные все умолчали об этом. Среди репортеров была недурная собой девица, она представилась мне как репортерша от «Daily Mail». Колоссальная бульварная газета. Ты найдешь ее статью, она описывает мою наружность и голубые глаза и пр.

После всего этого у нас теперь много посетителей, которые очень мешают работать в покое. Но, надеюсь, скоро все это кончится. <…>

Да, вот еще что тебя может позабавить. В честь Крокодила я заказал скульптору вырезать его барельеф в каменной плите, которая замурована при входе в лабораторию. Скульптор современной школы, очень известный тут, тот же самый, что вырезал крокодила на лаборатории, по имени Eric Gill. Барельеф вышел хороший по работе, но сходства мало, как во всех современных вещах. Среди консервативно настроенных англичан это вызвало возмущение. Многие видели в этом оскорбление самого Крокодила и приходили выразить соболезнование его жене. Дескать, как можно так изуродовать Lord’а, что подумает следующее поколение. Когда сказали, что портрет не похож, скульптору, он ни капли не обиделся, а сказал, что когда один из многочисленных кардиналов, которых писал Микеланджело, сказал последнему, что портрет его не похож, Микеланджело ответил: «Да, он не похож сейчас, но будет похож через сто лет». Дело дошло до того, что ко мне пришла делегация от профессоров с просьбой снять это изваяние. Я им сказал, что не считаю это оскорблением Крокодила, что современная школа не стремится дать полное сходство, это достигается фотографией или же съемкой маски. Современный артист^[80] смотрит на модель как на [нечто], воодушевляющее его творчество. Что могло бы случиться, [если бы] он изобразил Резерфорда в виде голой женщины? Это бы их, наверное, еще больше шокировало. Я соглашусь снять это изваяние только по просьбе самого Крокодила, если он письменно заявит мне, что считает это оскорблением его особы, т. к. я поместил это изваяние, чтобы оказать ему почет и внимание. Когда обратились к Крокодилу, то он заявил, что ничего в искусстве не понимает и, по-видимому, оскорбления своей особы не видит. Но агитация продолжается. Не знаю, чем все это кончится, но я решил быть твердым и не сдам своей позиции до конца. Забавный народ англичане – [то], что я построил модернистое здание среди старинной готики и ее подражаний, им очень понравилось, а [то], что я модернисто изобразил Резерфорда, это их бесит. <…>

Кембридж, 19 апреля 1934 г.

Дорогая моя Мама!

Пишу тебе сегодня только короткое письмо, но хочется поделиться с тобой радостью. Сегодня мне удалось получить жидкий гелий новым методом, над которым я ровно работал 13 месяцев и 14 дней. Это большое завоевание в области техники получения низких температур. Этим методом удается получать жидкий гелий в 10 раз экономнее, чем прежде, и также скорее. Но главное, отпадает необходимость пользоваться жидким водородом как охладительным средством, а только жидким воздухом. Это делает весь процесс безопаснее и проще. Я был очень близок к осуществлению этого метода последние два-три месяца, это меня и заставило работать так неустанно последнее время и тебе мало писать.

Напишу на днях длинное письмо, а пока крепко-накрепко тебя целую. У нас все благополучно. Детишки здоровы. <…>

Твой Петя

[Мельница, графство Норфолк],

22 июля 1934 г

Дорогая моя Мама,

Пишу тебе с берега моря, где Аня с детьми уже живет пять недель, и завтра все возвращаемся в Кембридж. Ребятишки и Аня хорошо поправились, и мне также это пошло на пользу. Я приезжал сюда на несколько дней каждую неделю на автомобиле. Дом стоял пустой, и я ночевал один в Кембридже. Питался в колледже. Тут мы живем на старой мельнице, ветряной. Шесть комнат одна над другой, и все, кроме верхней, проходные. Но вид из окон дивный на море. Тут можно кататься на лодке. Никогда не бывает жарко, так как берег обращен к северу. И здешние жители говорят, что на них прямо дует ветер с Северного полюса. Действительно, если ты взглянешь на карту, то между здешним берегом и Северным полюсом нет ни островов, ни материка. Здесь недалеко птичий заповедник. Это остров, длиной верст шесть и очень узкий. Он запружен птицами и гнездами. Там есть сторожа, и все это хорошо охраняется. Посетителей пускают, но только без собак.

Эта часть Англии наша излюбленная с Аней, и мы всегда сюда ездим передохнуть.

Как ты, наверное, знаешь, мы собираемся к вам. Может быть, поедем на автомобиле. <…> Выедем числа 20–25 августа, так что приедем к вам к первому сентября. <…>

Скоро напишу тебе более подробно насчет наших планов, а пока крепко-накрепко целую тебя и всех вас.

Твой Петя

«Дорогая моя Наденька»

22 марта 1916 г. в Китай, сопровождая малолетних детей своего брата, уехала Надежда Кирилловна Черносвитова, невеста П. Л. Капицы, студента третьего курса электромеханического отделения Петроградского политехнического института. Ее брат работал в правлении Русско-Азиатского банка в Шанхае. Молодые люди объяснились в любви буквально накануне отъезда Надежды Кирилловны.

Петроград, 25 марта 1916 г.

Дорогая моя Надя!

…У меня есть маленький проект на лето, о котором я хочу с Вами побеседовать. Дело в том <…> что, мне кажется, нет ничего невозможного в том, чтобы и самому поехать в Шанхай и вернуться с Вами в Россию. Я довольно сильно утомился за зиму и отдохнуть так или иначе мне можно. Так вот, скажите, отчего бы не взять и не поехать в Китай, пожить там несколько времени, посмотреть эту интересную страну, а потом доставить Вас обратно в Россию, к общей радости наших родителей?

Нет, Надя, мне кажется, тут ничего невозможного нету.

Ну, коснемся дела с более житейской стороны.

1) Когда поехать? Я думаю, что я выеду в конце июня или [в] начале июля, проведу вместе с Вами недели две-три, и мы приедем в конце августа, как раз к началу моих занятий. Июнь же я использую для учебных целей, т. е. проведу его где-нибудь на практике.

2) Откуда взять мне денег? Этот вопрос я решаю очень просто. Дело в том, что у меня так удачно сложились обстоятельства, что я располагаю сейчас своими собственными деньгами в размере 500–600 р., что, наверное, хватит на поездку. Ведь я могу поехать в III классе. (Эти деньги я думал прежде истратить на яхту и мотоциклетку.) <…>

Вы, во всяком случае, напишите, сколько стоит жизнь в Шанхае, а также – чем надо запасаться, когда едешь в Китай.

Ну вот мой план! Как он Вам нравится?

Я так прямо не могу себе представить, что так долго не увижу Вас. <…>

Вот жду с нетерпением от Вас письма, и мне так хочется, чтобы Вы мне написали «Ты». Я сам все хочу начать, да как-то не могу. Не то боюсь, не то у меня, должно быть, выйдет это как-то неловко.

Да Вы ведь должны сами начать писать «Ты», т. к. сами предложили. <…>

Ну пока, до свидания.

Ваш Петр

Петроград, 17 апреля 1916 г.

…Ты знаешь, Надя, я за этот год сделал очень немного в смысле работы и занятий, но зато мне пришлось пережить очень многое. Это, по всей вероятности, взяло много сил. Дай бог, следующий год будет спокойнее. Ну, мы подумаем вместе о будущем годе, как его создать.

Но все-таки за этот год я сделал нечто. Мне кажется, не только определилась моя личная жизнь, но выяснился для меня один вопрос – это то, что моим поприщем будет научная деятельность. Ты знаешь, Надя, ведь это было очень важно для меня. Я всегда колебался и сомневался, но теперь все идет к тому, что мое будущее в науке, хотя до сих пор я очень боюсь за свои силы и за свои способности. Ведь для того, чтобы быть действительно чем-нибудь в этой области, надо все-таки иметь голову с соответствующими мозгами. А что у меня в голове – черт его знает? Я очень скептически отношусь к тем успехам, которых мне удалось достичь. Ведь их можно объяснить случайностью. Но, я думаю, если есть возможность испытать свои силы на этом поприще, то нужно попытаться! Не правда ли?

18 апреля. …Жду сейчас приезда проф. Иоффе, т. к. от него зависит, как мне распределить свое рабочее время. Надо было закончить свою работу по физике, ту самую, которую я затеял. Там осталось сделать совсем немного, а если бы нам удалось добиться того, чего мы хотим, то это было бы очень хорошо, так хорошо, что даже мне писать страшно. Ведь эта наша работа в случае благополучного конца могла бы стать классической. Абрам Федорович говорит, что если мы не откроем того явления, которое предсказывается современной теорией электричества, то это вызовет переполох во всей современной физике, поэтому он все время настаивает на том, чтобы я продолжал эти опыты. Но мне не верится, чтобы что-нибудь можно было получить за этот месяц, т. е. все это, мне кажется, уж чересчур было бы хорошо. <…> Вот поэтому я жду Абрама Федоровича, чтобы с ним посоветоваться насчет моих дел. Мне все-таки хочется по возможности скорее кончить институт, чтобы стать независимым человеком и заниматься чем хочется. Я знаю, Абрам Федорович будет, наверное, огорчен, но что поделаешь. Мне и самому было бы приятнее заниматься любимым делом^[81]. А теперь, если нас не будут брать на войну, то мне удастся кончить институт через 1½–2 года. Ну, можно ведь это время потерпеть и не работать в лаборатории. <…>

…Жду сейчас от тебя писем из Китая. <…> Пиши чаще и обо всем, что только тебе вздумается.

Конечно, всегда твой Петр

Петроград, 28 апреля 1916 г.

…Занятия мои сейчас заключаются в следующем. Я опишу тебе мой день. Я просыпаюсь [в] 6–7 утра и сразу берусь за книгу, обыкновенно учебную, и жду 9 часов. К этому времени встают наши домашние и подается кофе. Поэтому около этого времени я покидаю кровать и отправляюсь пить кофе. В это время приходит утренняя почта, и с ней две недели я тщетно жду от тебя письма. Потом еду в институт или же дома работаю. В два обед. После него считаю себя вправе заняться легким чтением и порой гуляю. <…>

Из беллетристики читаю (как ты знаешь, я очень мало читал за всю свою жизнь) Жан-Жака Руссо «Исповедь». Я ее никогда не читал. Местами эта вещь мне скучна, а зато некоторые страницы прямо прекрасны.

Странным был этот Руссо человеком. По существу мне почти непонятный и чуждый. Между прочим, мне он очень антипатичен. По всей вероятности, благодаря своему беспредельному эгоизму. Ведь он никогда никому не сделал ничего хорошего. Ему совершенно непонятно то счастье, которое человек может найти в самопожертвовании. Я думаю, что только тот человек может полюбить по-настоящему, кто может и умеет жертвовать. <…>

Петроград, 29 апреля 1916 г.

…Я тебе расскажу сегодня о моем разговоре с Абрамом Федоровичем Иоффе.

Он приехал четыре дня тому назад. Я все не мог его поймать и потому никак не мог с ним потолковать. Сегодня наконец я очень долго с ним говорил. Он сказал мне очень много хорошего, потому я и напишу тебе обо всем. Во-первых, он (это очень мило с его стороны) был у декана моего отделения и справлялся обо мне. Он узнал, что я числюсь на 3-м курсе, потому я и не был призван. Также он узнал, какие я должен сдать экзамены, чтобы перебраться на следующий курс, и очень мне советовал сдать все эти экзамены теперь же. Но осталось очень мало времени, и я не знаю, удастся ли мне это сделать. Может быть, попытаюсь. Потом он попросил мою лекционную книжку и сказал, что зачтет мне сейчас курс физики. Я, конечно, стал протестовать, т. к. мне было неловко, что мне без экзаменов зачитывается один из основных курсов. Но он взял мою книжку и записал зачет. Тогда я его, само собой, поблагодарил и сказал, что, наверное, он никогда так скоро не экзаменовал до сих пор. На что он ответил: «Наоборот, никого я так долго не экзаменовал, как вас». Это было мне очень приятно.

Мы много с ним говорили, он рассказывал о своих проектах на будущий год. Рассказывал про своих учеников, кому какую работу он хочет дать, как поставить работу и пр., пр. У него такой ясный и хороший взгляд на все. Я очень [рад], что у меня такой учитель и руководитель. В нем так удачно сочетался хороший педагог, глубокий ученый и чуткий человек. <…>

О моей работе тоже говорили, и мы вполне сошлись на тех вопросах, которые теперь возникли. Это тоже было мне приятно. <…>

Планы на будущий год приблизительно у нас таковы: это – организовать у нас в институте свою маленькую рабочую коллегию. Она будет состоять из шести-семи человек и должна дружно работать по физике. У нас в России так мало распространена коллективная работа, а теперь, в особенности в науке, совместная работа почти необходима. Давай бог, чтобы это нам удалось…

Череповец, 10 октября 1918 г.

Дорогая моя жинка!

Сижу на вокзале и жду поезда, который, конечно, опаздывает по крайней мере на два часа. Доехал я относительно благополучно. Переночевал у Ливанова, где меня напоили чаем. Пароход сильно опоздал. Мы ждали его с 1 часу до 8 утра. Поэтому в Череповец мы приехали только в 2 часа дня. Тут я первым делом пошел в комиссариат, где получил разрешение на въезд в Петроград без всяких хлопот. Далее пошел в общественную столовую и пообедал за 4 рубля. Чемодан свой, который два раза подвергался тщательному осмотру, я перетащил на собственной спине, на чем сэкономил 20 рублей. Утром закусывал хлебом и пил чаек. После каждого глотка вспоминал свою жинку.

Смотри, жинка, не скучай и пиши своему старому коту нежные письма.

Теперь немного о деле. Я боюсь, что ты можешь остаться без денег, поэтому я тебе с этим письмом посылаю квитанцию на получение 100 рублей из щетинской почтовой конторы. Квитанция уже подписана и там предупреждены, что ты придешь получить деньги. Если тебе деньги не будут нужны, то ты можешь и не беспокоиться. Итак, кот, если все благополучно, завтра [будет] в Петрограде. Но, конечно, где бы кот ни был, он все время будет вспоминать свою жинку, и единственная отрада ему будет то, что она не скучает, но все-таки вспоминает муженька и хорошо смотрит за Нимкой^[82] и выполняет все просьбы и наставления кота.

Ну пока, целую тебя и соплявого сынка очень крепко.

Любящий тебя Петя

Петроград, 14 октября 1918 г.

Дорогая моя Наденька!

В пятницу вечером благополучно добрался до Питера. <…> На следующий день был в Политехническом институте. Видел Абрама Федоровича. Он был рад меня видеть, я тоже, конечно. Он сразу приступил к делу. Ему поручено организовать Рентгенологический научно-технический институт. Во главе будет стоять он, потом будут человек восемь руководителей работ и двенадцать научных сотрудников. Руководители будут все мне знакомые профессора, а научные сотрудники – это наша молодежь. Жалование – 1100 рублей в месяц. Работа моя будет заключаться в том, что я буду работать в лаборатории и продолжать свою прежнюю работу на звание инженера. Так, видишь, условия очень заманчивые. Получать 1100 рублей и заниматься любимым делом. Кроме того, можно будет взять приватное занятие, которое мне даст еще рублей 500–700.

Несмотря на всю заманчивость, я не сразу согласился. Но так как все единогласно советовали мне взять, то я согласился. Тебе тоже надо будет переезжать в Петроград и зарабатывать деньги. <…> Сейчас есть возможность тебя устроить в Информационное бюро какого-то комиссариата. Занятия каждый день с 10 до 4, близко от нас. Жалование – 700 р. Занятия заключаются в чтении английских, немецких и французских журналов и составление резюме и сводок. Как видишь, это тебе очень подходит. Мы возьмем на это время приходящую няньку, которой будем платить. Таким образом, если нам удастся вывезти кое-что из Приютного на первый месяц, то мы можем довольно сносно существовать. <…>

Как ты, дорогая моя, живешь без меня, что поделываешь, как справляешься?

Ну пока, крепко-прекрепко целую вас обоих. <…>

Твой любящий кот Петя

В 1918 г. был арестован отец Надежды Кирилловны – Кирилл Кириллович Черносвитов^[83], один из руководителей партии кадетов. Он содержался в Бутырской тюрьме в Москве. В марте 1919 г. в Москву хлопотать за отца отправилась Надежда Кирилловна.

Петроград, 23 марта 1919 г.

Дорогая моя Наденька!

…Наши дела идут удовлетворительно. Сейчас сижу дома, приехал на воскресенье и скучно без тебя. Скоро ли приедешь? Смотри, только будь осторожна и питайся хорошенько. Твое жалование мы получили, и оно уже истрачено. <…> Тебя Нимка вспоминает исправно. С каждым днем он становится все милее и милее. Конечно, когда вырастет большой, то станет более или менее нормальным человеком, а сейчас он прямо очарователен. Ко мне почему-то он сейчас весьма благоволит.

Мои дела идут очень недурно. За последнюю неделю я очень сильно подвинул свои работы в лаборатории вперед. Жизнь в Лесном^[84] теперь вполне наладилась, и если бы я не скучал без вас, моих дорогих котят, то все было бы благополучно.

Сегодня Надежда Александровна^[85] была с письмом от мамы к Горькому, в котором она просит дать ей соответствующие письма к Бонну и Рязанову. Еще не выяснилось, что ответил А[лексей] М[аксимович]. Как бы было хорошо, если [бы] твоя поездка не прошла даром.

Ну, крепко тебя целую и желаю полного успеха.

Твой муж Петр

Петроград, 2 января 1920 г.

Дорогая моя маленькая Жинка!

Все думаю о тебе, ночью, днем, каждую минуту. Не простудилась ли ты в дороге, как доехала, какой уход, что сказали доктора, как тебя там кормят. Так тяжело, когда сидишь в неизвестности. Главное, напиши, если, конечно, тебе это нетрудно, обо всем, а то иначе кот будет плохо спать и не находить себе места.

Что касается меня, то температура по-прежнему около 37,5, хотя мне кажется, что железы определенно рассасываются, почти пропали болезненные ощущения и с горлом гораздо лучше. С Н[адеждой] А[лександровной] живем хорошо, она слушается идеально и старается вовсю. Мы с ней много беседовали, я не мог долго заснуть. Вот и разговаривали преимущественно, конечно, на ее любимые темы: как ей взять место, куда поехать, как быть с квартирой и пр., пр.

Так жизнь идет вполне нормально, событий нет, никто не заходит; конечно, сегодня буду ждать с нетерпением Лёньку^[86], что[бы] сказал, как ты.

Так тут все только и думали, что о тебе да о маленьком кис-кис. Дай бог вам обоим здоровья.

Крепко любящий тебя муженек

P. S. Если что нужно, так пиши мне. Молоко будем посылать по возможности [час]то.

Петя

8 января 1920 г. в три часа утра Надежда Кирилловна скончалась.

В личном архиве П. Л. Капицы хранится Евангелие на английском языке, подаренное Надежде Кирилловне ее подругой-англичанкой. На первом форзаце этой книги Петр Леонидович записывал основные даты своей семейной жизни. Приводим этим записи.

«1916 24 июля. В имении Приютное бракосочетание.

1917 23 января. Надя почувствовала первое движение.

1917 22 июня. 4 ч. утра родился сын.

1919 13 декабря н. ст. 11 вече[ра] умер Нимка.

1920 6 января н. ст. родилась дочка Надя.

1920 8 января н. ст. 3 ч. ут[ра] умерла жена моя Надя.

1920 8 января. 5 ч. ут[ра] умерла дочка моя Надежда. Все кончено.

Да будет воля Твоя!»

«Дорогой Крысенок»

Весной 1927 года Петр Леонидович приехал на несколько дней во Францию навестить русских знакомых. Тогда произошло его знакомство с Анной Крыловой – дочерью академика Алексея Крылова. Два её старших брата, участники Белого движения, погибли в Гражданскую. Две старшие сестры умерли в детстве. Так что из пятерых детей в семье осталась она одна. Мама девушки принимает решение эмигрировать в Европу и берёт с собой дочь. А отец, царский генерал и одновременно учёный-математик, остаётся в России. Продолжает преподавать в Морской академии, затем возглавляет это учебное заведение.

Анна Крылова вспоминала: «Пётр Леонидович был очень весёлый, озорной, любил выделывать всякие глупости. Мог, например, совершенно спокойно для развлечения влезть на фонарный столб посреди Парижа и смотреть на мою реакцию. Ему нравилось, что я принимаю его вызовы с таким же озорством».

В 1927 году они поженились.

Петр Леонидович Капица ежегодно ездит в СССР. Он остаётся единственным учёным, кто может позволить себе такую «вольность» – работать в Англии. Но в 1934 году его отказываются выпускать из страны. Вернуться в Англию разрешили только Анне. В Великобритании у пары остались сыновья – 6-летний Сергей и 3-летний Андрей.

Ленинград, ул. Красных Зорь, 5 октября 1934 г.

Дорогой Крыс,

Пишу тебе на третий день [после] твоего отъезда вместо того, чтобы писать на второй… Теперь начну повесть о себе, хотя за эти дни ничего интересного не произошло… После твоего отъезда отправил телеграмму Автомобильной ассоциации насчет страховки машины, а потом пришел домой и хандрил здорово. На следующее утро, 3-го, пошел гулять с утра, дошел до Стрелки. Утром также звонил Николай Николаевич [Семенов], он только что приехал из Москвы. Он пришел ко мне в пять и сидел часа полтора. <…> Потом он завез меня к твоему отцу на Васильевский остров, и я с ним сидел вечер. <…> Коля через полтора часа приехал опять и отвез [меня] домой.

Анна Алексеевна и Петр Леонидович Капицы.

Свадебная фотография, 1927 год.

4-го я начал день с прогулки в Ботанический сад. Ходил смотреть оранжереи, водил какой-то старичок, который очень хорошо давал объяснения. Потом, после завтрака, начал заниматься. Купил книгу Павлова об условных рефлексах и ими занимаюсь теперь… Сегодня опять гулял утром в Ботаническом саду, там платный вход и ни души нету, гуляешь совсем один в этом саду. <…>

Жду твоей телеграммы из Киля и надеюсь, ты справишься с разгрузкой машины. Это ведь первый раз ты едешь без меня.

Ну, дорогой Крыс, целую тебя и поросят. Пиши о них и также пиши, что ты делаешь по дому и как у нас дела. Много ли уродилось в саду и как ты нашла Крокодила. Поторопи их с печатанием моей статьи^[87], также разбери мою корреспонденцию и посмотри, нет ли письма от проф. Кеезома из Лейдена, перешли копию с него мне. Узнай у Пирсона^[88], на сколько времени у него работы еще и как Лаурман съездил и что он сейчас делает.

Целую тебя крепко-прекрепко, целую ребятишек и Елизавету Дмитриевну^[89]. <…>

Твой Петя

Ленинград, 14 октября 1934 г.

Дорогой Крыс,

Вчера тебе писал. Сегодня хочется писать опять. Все думаю о тебе и хочется сказать, как я тебя, дорогого Крысенка, люблю, но не знаю, как подобрать слова. И маленьких крысят люблю тоже и жалею, что не могу вас видеть. Но ты не заключай, что я падаю духом или впадаю в меланхолию. Наоборот, голова начинает работать нормально, и скоро я буду что-нибудь калякать или писать. Одно только меня волнует – лаборатория моя. Это ведь тоже мое детище, и большая часть моего «я» туда вложена. Я написал открытку Джону [Кокрофту] сегодня, давая директивы. Спроси, получил ли он. Я предлагаю, чтобы Пирсон сделал водородный ожижитель для Штерна. Пускай спишутся, а Штерн просил [у] меня таковой. Думаю о Крокодиле тоже. Скажи ему, что я теперь чувствую, что он для меня был как отец родной, и надеюсь, он хоть немножечко меня любит, как я его. <…>

Ленинград. 4 декабря 1934 г.

…Иван Петрович [Павлов] в разговоре со мной сказал: «Знаете, Петр Леонидович, ведь я только один здесь говорю, что думаю, а вот я умру, вы должны это делать, ведь это так нужно для нашей родины, а теперь эту родину я как-то особенно полюбил, когда она в этом тяжелом положении… Мне хотелось бы еще прожить хоть десять лет, чтобы увидеть, что с моей родиной будет и также что будет с моими условными рефлексами. И знаете, я заставлю себя прожить!»

Он ко мне хорошо относится, но между нами большая разница во всем. Насчет говорения [того], что я думаю, тут я не побоюсь, но потенциальные условия разные… Он уже давно во главе школы, признанный всеми, а я тут один, без опоры и доверия. <…>

Он сразу же мне поверил и отнесся гораздо более оптимистично к моей работе по биофизиологии, чем А. В. Хилл и Эдриан. Я теперь уже с месяц занимаюсь и уверен, что они ошибаются. Я говорил с Берналом^[90] <…> и увлек его моей теорией мускульной работы^[91]. У меня есть уже план на несколько экспериментов. А. В. [Хилл] и Эдриан, по-видимому, видят только тот метод подхода к проблеме, каким они сами пользовались, и не видят другого. Но ведь это всегда у меня так. Если бы я слушал всех советчиков и скептиков, то я бы ничего не сделал в своей жизни.

У нас здесь все очень грустят по поводу смерти тов. Кирова… Это приняло форму общего горя. Даже люди отнюдь не советски настроенные. Так как справедливость, доброта и энергия тов. Кирова завоевали общую неподдельную любовь. Кроме того, это большая потеря в социальном отношении, так как безусловно все данные говорят за то, что тов. Киров был большим организатором и обладал большим творческим талантом. Если прибавить еще то, что он исключительно хороший автор, то ты поймешь ту большую потерю, которую терпел Союз в лице Кирова. <…>

Москва, 11 декабря 1934 г.

Дорогой Крысенок,

Пишу тебе из Москвы, где я уже 3-й день все разговариваю без всяких особых результатов. Пока это только предложение принять участие в работе Академии наук по планированию ее перехода в Москву^[92]. Я, конечно, охотно согласился. Пишу тебе впопыхах, сейчас должен идти разговаривать опять. Надо выяснить, согласны ли закупить лабораторию и все прочее.

Также предложили (это первый раз) отыскать вам жилище. Они хотят тут, чтобы все скорее переехали. <…>

Ну, Крысеночек, любим мы вас очень, и, не будь вас, мы, конечно, могли бы и другой выход найти. Надеюсь, что спинной хребет выдержит. Но это недоверие, о котором ты пишешь, в нем соль. <…>

Трудно будет все сначала строить, но главное, нету веры в меня, а у меня нет уверенности, что здесь помогут на деле, а не на словах. Все слова, слова и слова. Чуждо моей натуре. Но мы родились на Руси, чтобы говорить, говорить и говорить.

Ну, целую тебя, мой Крысеночек родной, будь бодра, весела и надейся на лучшее будущее. Поцелуй крысяткиных маленьких.

Твой Петя

Москва. 17 декабря 1934 г.

…За эти дни произошло много интересного. Вчера я был у В. И. [Межлаука], мы беседовали с ним без малого три часа, и это одни из самых отрадно проведенных часов за все эти последние дни и недели. В. И. умный человек, понимает тебя с полуслова, хотя, конечно, другой раз говорит не то, что думает, но это вменяется в обязанность человеку, должно быть, ежели он занимает известное положение. <…> Во всяком случае, разговаривали мы сперва на общие темы о науке в Союзе. Тут, конечно, все время были затруднения. У нас вечно путают чистую науку с прикладной. Это естественно, конечно, и понятно, но в то же время [в этом] несомненный источник многих ошибок. Разница [между] прикладной научной работой и чисто научной – [в] методах оценки. В то время, как всякую прикладную работу можно непосредственно оценить по тем конкретным результатам, которые понятны даже неэксперту, чисто научная деятельность оценивается куда трудней и [эта оценка] доступна более узкому кругу людей, специально интересующихся этими вопросами. Эта оценка может производиться правильно только при широком контакте с мировой наукой. Следовательно, для Союза необходимо наладить твердую и тесную связь с международной наукой. Надо, чтобы наши достижения и наши ученые котировались на мировом научном рынке. Кроме того, как раз это подымет уровень наших знаний и выбьет ту калиостровщину^[93], которая у нас так развита. Последнее я не говорил В. П., но на первых встречах было достаточно полное взаимное понимание.

Потом мы говорили и о более мелких временных болезнях науки и институтов – их чрезмерный размер, халтура и совместительство. Тут тоже было достигнуто понимание. Вообще с В. П., несомненно, можно прийти к полному пониманию, и так как у нас у обоих одно и то же желание – создание мощной науки, – то я был бы очень счастлив, если вообще мне с ним удалось бы работать вместе в будущем. <…>

Я продолжаю, как это делал всегда, давать консультации и включаюсь в организационную работу планирования Академии наук. Академия переносится сюда, в Москву, не только территориально, но этот перенос связан с реконструкцией. Оздоровить старую телегу, конечно, надо – поставить на нее бензиновый мотор и пр. Конечно, неправильно, как делает твой папаша, чихать на такие дела. Дескать, Академия такая дыра, что и связываться с ней не надо. Надо попытаться оживить ее, это ведь не невозможно…

Москва, 23 февраля 1935 г.

…Уже два месяца, как начала организовываться подготовительная работа по переноске моего института^[94]. За эти два месяца ничего продуктивного не сделано, кроме как мною обследована промышленность и составлен список необходимого оборудования (кроме кембриджского) и планы лаборатории. Все это сделал за 14 дней.

Мне смешно смотреть, как Ольберт^[95] барахтается в бумагах и бюрократиях. То, что в Англии решается телефонным звонком, здесь требует сотни бумаг. Тебе на слово ничему не верят, верят только бумаге, недаром она дефицитна. Бюрократия душит всех. Душит она и Валерия Ивановича [Межлаука], который часто сам бессилен, его распоряжения разбиваются, разбавляются и уничтожаются в бумажных потоках. <…>

Между прочим, у этого бюрократического аппарата есть все же одна положительная черта: он работает. То есть, если иметь терпение и выдержку, то добиться всего можно. На нем такие люди, как Ольберт, и делают свою карьеру. Не будь этого аппарата, все шло бы просто и легко, и ¹/₂ москвичей остались [бы] без работы. Какой ужас для москвичей! Уничтожить бюрократию будет не легче, чем уничтожить чересполосицу. Хотелось бы верить, что она будет уничтожена, но задача нелегкая. Но если с чересполосицей справились, почему с бюрократией не справиться? Люди за нее очень держатся, кормятся ею. Бюрократ – это паразит нашего строя, но он неуязвим. Но, по-видимому, есть в Союзе некоторые организации, которые в значительной мере преодолели трудности бюрократического аппарата. Хотелось бы, чтобы их хозяйственный опыт был распространен на всю страну. Почему этого еще не делают, не знаю. По-видимому, это вопрос больше воспитательный, чем организационный, а воспитывать надо годы.

Но при всей этой ругани с моей стороны я верю, что из всех затруднений страна выйдет победоносно, верю в то, [что] будет доказано, что социалистический метод хозяйства не только наиболее рациональный, но [он] создаст государственный строй, отвечающий наиболее высоким запросам человеческого духа и <…> этики. Но вот в муках рождения [этого строя] мне, как ученому, страшно трудно найти место свое. По-видимому, как я тебе писал в прошлом письме, время еще не созрело, это и есть трагедия моего положения. По-видимому, единственный [выход] – это стать в исключительное положение, так сказать, под непосредственное покровительство власти. Быть на правах тепличного растения. Хорошо ли это? Могу ли я идти на это? Не лучше ли обождать со всем этим? Мне многое не ясно, но жизнь покажет. <…>

Москва. 10 марта 1935 г.

…До сих пор меня не принимает В. И. [Межлаук]. Я боюсь, что это результат маленького и безобидного озорства, мною выкинутого (я написал письмо, пользуясь старинной формой эпистоляра), письмо касалось посылки. Но тут люди веселости не любят. Я уверен, что они были бы в восторге, если [бы] я отпустил себе бороду, мычал важные слова и величаво поглядывал направо и налево. Одним словом, выглядел бы, как мудрец, философ и ученый, так, как их принято представлять в театре. Вот тогда я действительно настоящий ученый, даже, может быть, подающий надежду стать знаменитым. Между прочим, этот грим ученого у нас очень распространен. Если не наружный, то внутренний. Один писатель, с которым меня недавно познакомили^[96], называет это «жречеством».

Разыгрывают из себя жрецов, вроде того, который поет так свирепо и важно в «Лиде». И никто бы не огорчился, если бы Академия наук была превращена в храм, а мы – в священников. Но вот я-то «попом» как раз быть не могу по натуре, у меня все против этого. И я еще не так им наозорничаю, чтобы они тут бросили этот мистический подход к ученым. Наука должна быть веселая, увлекательная и простая. Таковыми же должны быть ученые. К Академии наук должен быть деловой подход. Если они перебарщивают в сторону жречества, то я буду компенсировать это. <…>

Анна Крылова c мамой в парижской квартире

Москва, 11 марта 1935 г.

<…> Никто не может здесь поверить, что все, что я хочу, – это просто хорошего, доверчивого отношения к себе. Никто не может поверить, что я действительно желаю помочь в организации науки. Трагедия моего положения [в том], что [уже] три месяца, как я хочу заставить людей понять, чего я хочу, и до сих пор ко мне недоверчиво-снисходительное отношение. Я чувствую себя каким-то Дон Кихотом. Я заступаюсь за какую-то Дульцинею Науку, и все надо мною потешаются.

Ну вот, Крысеночек, письмо грустное, но я от тебя же не скрываю, что у меня печально на душе, да как же быть иначе. Получил письмо от Джона [Кокрофта]. Они хотят пустить мой гелиевый ожижитель. Мне как-то боязно, что они не справятся без меня и его сломают, скажи ему об этом. Как-то бесконечно больно, что где-то люди работают с моими мыслями, а наши вместо того, чтобы гордиться, что их товарищ достиг таких результатов, только терзают его душу и ведут себя, как будто это акт снисходительно-милостивый, и это за то, что я искренно хотел помочь. Ты знаешь, мне трудно не плакать, когда я думаю об этом. Потому мне надо как можно меньше думать о работе и науке…

Москва, 22 марта 1935 г.

…При всех тех обидах, которые я получил, у меня ни капли злости, так как все мои дела мне все же кажутся второстепенными, и не признавать того сдвига в стране, который произошел, нельзя, и перед общим делом личные обиды смешны своей ничтожностью. Но главное, в чем трагедия, которую я так близко принимаю к сердцу, это в том, что роль науки в стране недооценена. <…> Союз без науки жить не может. Долг всякого ученого, сочувственно относящегося к социалистическому строительству, – стараться найти для науки место в современной жизни и доказать ее необходимость. Но неправильно ждать, пока кто-то придет и все для тебя устроит. Свое место в стране должны создать себе сами ученые, а не ждать, пока кто-то придет и все для них сделает. Вот твой отец сидит и ругает В[олгина], как он ругал Оль[денбурга]^[97]. Правда, ругает за дело, но сам он ведь палец о палец не ударит, говорит, что [это] не дело ученого. Это правда, но все же некоторое время надо отдавать организации своей научной работы. Я говорю нарочно «организации», а не администрации. Ученые должны сорганизовывать себе администрацию. Воркотней это не сделаешь. Многие думают, что в Кембридже мне все подавалось готовым на подносе, и я только, мило улыбнувшись, глотал. Нет, каждой своей вещи, машин, лаборатории – я добивался. Я немало времени потратил на организацию своей работы. На тренировку механика, ассистента, на доказательства справедливости своих достижений и пр. Но никто эту работу не видит, но она всегда берет много времени и она залог успеха в работе вообще. Тут, в Союзе, я не боюсь даже бюрократии, не боюсь отсталости в некоторых областях нашей техники, не боюсь недостатка комфорта и пр. Я думаю, что смогу со всем этим побороться, и уже начал это делать. <…>.

Москва, 8 апреля 1935 г.

<…> Мое положение мне сейчас напоминает то душевное состояние, и котором я был лет 16 тому назад, когда я потерял жену и двух детей. Мне было очень тяжело, та же апатия и то же отсутствие желания жить. Но я спасся тем, что намеренно заставлял себя не думать о прошлом. Я запрятал все письма жены, не ходил на кладбище, спрятал все ее портреты, одним словом, все-все, что могло мне напомнить о прошлом. И знаешь, теперь еще я не собрался [c] мужеством прочитать наши старые письма.

Вот так же я поступаю сейчас. Все, что мне напоминает мою работу, прерванный клубок моих мыслей, я избегаю. Поэтому мне очень легко заниматься физиологией, органической химией и биохимией. Но на физике, пока моя лаборатория не прибудет сюда, надо поставить крест. <…>

Москва, 13 апреля 1935 г.

<…> Жизнь изумительно пуста сейчас у меня. Другой раз у меня кулаки сжимаются и я готов рвать на себе волосы и беситься. С моими приборами, на моих идеях в моей лаборатории другие живут и работают, а я здесь один сижу, и для чего это нужно, я не понимаю. Мне кажется подчас, что я схожу с ума. <…>

Обычно я всегда люблю фантазировать, <…> думать о невозможных экспериментах и опытах. Так, для себя, видно, некоторая гимнастика ума. А теперь пусто совсем. Мне кажется, что [я] поглупел или глупею. Наука так далека и неродственна мне. Начинает казаться, что жизнь сама по себе, а я сам по себе, и мне нестрашно сейчас было бы покинуть арену житейской суеты…

Москва, 4 мая 1935 г.

…Вчера В. И. [Межлаук] меня принял к вечеру, так что потом писать тебе было трудно. Я получил твое 115-е письмо, где ты пишешь о том, что появилось в газетах, после того, как видел В. И. Так что когда он протянул мне номер «Times» с письмом Резерфорда, то я был поражен. Кроме того, он передал мне телеграфную сводку всех газет^[98]. <…>

Разговор наш был не особенно приятным. Я же не могу сказать, что мне хорошо здесь сейчас, когда я загнан в полное одиночество. Я же не могу сказать, что мне не безумно тяжело без моей работы. Но, конечно, вопрос очень сложен. Я, Аничка, право, не знаю, что мне делать!

Сегодня В. И. прислал письмо Резерфорда в «Times», и я его очень внимательно прочел. Крысеночек, я все ломаю голову, что мне делать, но в моем состоянии какая-то апатия – ну, будь что будет, думаю, и оставьте меня в покое. Что я еще буду вмешиваться во все это?

Я просил В. И. свести меня с М[олотовым]. Когда-то было время, когда люди считали приятным со мной знакомиться, а у нас – наоборот.

В. И. говорит, [что] навряд ли Молотов захочет со мной говорить, и отметил, что то, что он со мной разговаривает, надо считать за большую честь, которой не удостаивается ни Карп[инский], ни Волг[ин]. Вообще он говорил, что я должен слушаться их, если им народ поручил управлять страной. Я говорил, что слушаюсь во всем и исполняю все, что мне приказывают. Но некоторые из приказов звучат так, [как] если бы позвали Бетховена и сказали: пиши 4-ю симфонию! Конечно, Бетховен может дирижировать концертом по приказанию, но [он] навряд ли бы согласился писать симфонии по приказанию, во всяком случае хорошие. Так и я – концертирую и выполняю все, что с меня требуют, но и не могу заняться творческой работой. <…>

Ты знаешь, как-то странно мне было читать письмо Резерфорда и «Таймс». Как будто там пишут о каком-то другом Kapitza, который был ученым, судьбой которого интересовались «scientific men throughout the world»^[99], а теперь Kapitza – маленький, глупый, несчастный – барахтается на ниточке, как барахтается паучок с пружинными ножками, которого когда-то вешали на елку. Вот держат меня за веревочку, а я делаю беспомощные движения ножками никчемными и не двигаюсь с места. Ну что я сделал за эти восемь месяцев? Ничего! И как пусто это время и никто меня не хочет понять. <…>

Москва, 21 мая 1935 г.

…Оставаясь работать в Союзе без доверия, я буду висеть в воздухе. Меня в два счета заклюют до смерти. Это ведь у нас очень легко делается. Ты знаешь, даже поклевывают такого человека, как Иван Петрович [Павлов]. Я недавно прочел его научные работы, так что мне его работа ясна, и его своеобразный и совсем независимый образ мышления сильно [меня] поразил и очаровал. Так что, когда П. П. Л[азарев] в разговоре вздумал критиковать Ивана Петровича, я смог за него заступиться, и мне была ясна вся неосновательность этой атаки. Конечно, все на свете могут ошибаться – и Иван Петрович, и мой Крокодил^[100], но ведь это неизбежно в процессе работы, и при правильной оценке даже по ошибке можно судить о силе ума человека. Ошибки бывают банальные – их делают обычные люди, но бывают и гениальные – их делают Иваны Петровичи. И первый признак большого человека – он не боится ошибок ни у себя, ни у других. А мелкий человек только и думает и говорит об ошибках людей.

Петр Леонидович Капица

Ну вот тебе философия, да что же мне остается делать, как не философствовать, Крысеночек?^[101] Ты мне присылаешь Nature, который приходит регулярно; те статьи, которые касаются моих работ, я не могу читать, а то впадаю в полусумасшедшее состояние. Ты знаешь, мне понятно состояние тех наркоманов, которых насильно оставляют без гашиша. Я понимаю, что люди могут сойти с ума, но я никогда не думал, что до такого полуисступленного состояния я мог бы быть доведен сам, будучи оставлен без моей научной работы. Я знаю ощущение при бросании курить, я все еще не курю уже почти два года, но это совсем легко по сравнению с отсутствием работы, которую я так люблю, и для меня ясно, что меня занимает как раз сам процесс работы, а не связанные другой раз с ним лавры и почет. <…>

Москва, 24 июля 1935 г.

…Меня В. И. [Межлаук] все еще не принимает. Как только мы с ним повидаемся, я тебе напишу. Я охотно пойду на решение, которое может удовлетворить всех, но для этого надо изменить коренным образом отношение ко мне. <…> Я искренне расположен к нашим идиотам^[102], они делают замечательные вещи и это все войдет в историю. И я все был готов сделать, чтобы им помочь, и сейчас тоже хотел бы сделать все, что в моих силах, чтобы им помочь. Но что поделаешь, если они ничего в науке не понимают или, вернее, <…> не понимают, как создать науку. <…> Надо ждать, пока они не поумнеют. А принимать политику Коли [Семенова] или Абрама Федоровича [Иоффе], подделываться и выкручиваться – я не умею и не хочу. Они (идиоты), конечно, могут поумнеть завтра, а может быть, только через 5–10 лет. То, что они поумнеют, [в этом] нет сомнения, так как их жизнь заставит это сделать. Только весь вопрос – когда? Я старался это ускорить, но пока без результата. Но ты можешь быть уверена, что с первого дня моего оставания^[103] и по сей день никаких компромиссов со своей совестью я не делал и уверен, что не сделаю. Все время говорю что думаю, хотя бы я и был в единственном числе. Никакими благами жизни меня не соблазнишь. Ничем меня не запугаешь и ничем не соблазнишь. Я чувствую себя очень сильным, так как у меня совесть совсем чиста. У меня нет ни малейшего поступка, за который я мог бы краснеть перед нашим народом, страной, правительством и даже компартией. Вообще я считаю, что я много сделал для них и для советской науки, хотя это и не хотят признать. Благодарность мне не нужна, но внутреннее сознание, что я спокойно могу держать свою голову, даст мне счастье, возможное без тебя, детей и работы, чтобы сохранить желание жить. <…>

Болшево, санаторий «Сосновый бор»,

16 августа 1935 г.

Дорогой Крысеночек.

Не писал тебе несколько дней, а зато сейчас пишу длинное письмо. Дело в том, что все мои письма В. И. [Межлауку] и Молотову были оставлены без ответа и внимания. Так я [и] не знаю, что мне говорить физиологам. В. И. и Молотов уехали в отпуск <…> на месяц, а то [и] на два. Так вот, О[льберт] решил мне устроить свидание с тов. Бауманом, которому партия поручила направлять науку в Союзе… Вчера я был в ЦК и говорил с Бауманом более часу. К сожалению, разговор шел в присутствии О., что сильно связывало мне язык. Но все же разговор был очень интересный. Во-первых, самое приятное, что в ЦК совсем другая атмосфера, чем в Кремле. В ЦК люди напоминают людей, а в правительстве они как-то механизированы. Все проще, на столах нету столько бумаг, папок и телефонов. Обстановка тоже проще, без желания производить впечатление на человека. Одним словом, уютнее. Люди тоже себя держат проще и доступнее. С Бауманом разговор распался на две части. <…>

Я боялся встретить в Баумане чересчур большого утилитариста и практика, по крайней мере, мне так казалось из разговоров с Колей [Семеновым], но на самом деле он совсем не так узок. Конечно, каждое научное открытие, как дающее ключ к познанию природы и позволяющее человеку более полно владеть природой, имеет практическое значение. Конечно, оторванного от жизни научного факта не может существовать, он прямо тогда ложный. Но я боялся, что Б. захочет, чтобы каждый новый научный факт сразу применялся к практике, но он не возражал, что период может быть даже [в] несколько десятилетий, что более тесное использование научных достижений не должно производиться одними и теми же лицами. Он согласен с тем, что Академию надо [скорее] перевоспитать, вложить в нее энтузиазм и понимание современной жизни и ее требований, чем ругать и стукать. Далее, он согласен с тем, что науку надо готовить впрок и пока что не бояться содержать ученых в несколько оранжерейных условиях. Далее, он считает, что к ученым должен быть подход строго индивидуальный. Потом он хвалил Крокодила. И мы согласились в вопросах важности воспитания и отбора ученых. В вопросе оценки ученых тут не было ясности, и я не сумел поставить вопрос хорошо, но тут какой-то сумбур. Но, во всяком случае, Б. считает, что это совсем не нормально, чтобы наши ученые оценивались на Западе. Ему хочется, чтобы Союз стал Меккой для ученых и чтобы здесь производились оценки людям. Б., без сомнения, очень живой человек, быстро схватывает, продумывает много вопросов насчет науки, даже, по-видимому, начинает ею интересоваться. Он хорошо и быстро учитывает психологию собеседника, дает хорошо почувствовать, когда схватит идею, и пр. Разговор интересный, так как Б. интересуют общие вопросы, дебатирует их охотно. Интересуется людьми, <…> некие его замечания насчет И. П. [Павлова] интересны (он только что приехал со съезда физиологов)^[104].

Что касается моих личных вопросов, тут тоже полное согласие: что никакого насилия и принуждения в выборе тем, сотрудников не будет. Что мне дается полная свобода и я полноправный директор и пр., пр. Далее, он признает некоторую ненормальность моего положения и надеется, что все исправится, что с их стороны полное желание и пр., пр. <…> Через два дня я опять увижусь с Б. Он очень доступен, просит прямо ему звонить. Если действительно все будет так, как говорит Б., то нет сомнения, что он станет той точкой опоры, около которой будет вращаться и формироваться советская наука. Во всяком случае, у меня появилась надежда, которой уже давно не было. <…>

Москва, 25 ноября 1935 г.

Драгоценный Крысеночек!

Вот второй день, как мне тебя не хватает. Был рад получить твою телеграмму. <…> Сейчас 8 часов, и ты должна подъезжать к Hook’y^[105] и завтра уже будешь в Кембридже. Слежу за твоей поездкой все время.

Вчера утром поехал в Болшево, у меня было сонное настроение, спал днем и ночью. <…> Сегодня утром приехал и поехал на стройку. Там все неважно. Стены покрылись пузырями. Вообще, если сравнить с постройкой моей кембриджской лаборатории, картина довольно печальная. Никак не могу добыть раковин для лабораторных комнат, их кто-то там у нас спулил (кажется, завод «Шарикоподшипник»). С аккумуляторами (это тоже важно) тоже очень плохо, их сняли с заказа, и бог знает, когда они будут сделаны. Нету уже два месяца кованого железа для вентиляторов. Казалось, этого добра сколько угодно, но вот нету. Также нету труб для заземления и т. д. и т. д. Мне страшно думать, как пойдет работа. Если с такими элементарными вещами задержки, [то что будет], когда потребуются какие-нибудь специальные трубы или что-либо подобное. Строители заснули, рабочих почти нет на стройке – совсем не понимаю, что творится. <…>

Петр Леонидович Капица (слева) и Николай Николаевич Семёнов (справа). Портрет работы Кустодиева, 1921 г.

Хорошо помогает Шальников. Он не огорчается, видно, привык к таким условиям. Но меня другой раз забирают сомнения: вправе ли я просить все оборудование у Резерфорда? Оно ведь при таких условиях обречено на гибель или, во всяком случае, на жалкое существование. Там, в Кембридже, все же как-никак люди смогут им работать, а тут, если нельзя раздобыть умывальников, труб и железа, что можно будет делать? Может, нужны железные нервы, но у меня их нет. Может, нужно уметь ругаться, бить кулаком по столу и кричать, но это у меня очень редко выходит и потом я себя чувствую разбитым человеком.

Как же я смогу спокойно работать? Жду с нетерпением Ольгу Стецкую. Может, она поможет, а то Ольберт только думает о красоте, дорожках, занавесках и портретах. И этим я недоволен – лаборатория принимает вид заправского казенного учреждения. Создать уют, простую обстановку мне не удается. Ведь вот что он мне говорит: «Ведь это советское учреждение, Петр Леонидович». У него свой масштаб и вкус, и от них он не может <…> отказаться. Внушить это ему не удается. Когда я еще давно хотел позвать художника, он запротестовал: дорого, я, дескать, сам сумею. Ну, да это пустяк, на работу не повлияет, больше – на настроение. <…>

27 [ноября]. Вчера не писал, так как был простужен и еле-еле подготовился к докладу. Простудился в институте, где отопление то действует, то не действует. Оказывается, сняли всех монтеров на другую стройку и некому у нас работать. Но, несмотря на простуду, я читал доклад вчера вечером, в 8 часов. Были здешние профессора. <…> Все они сонные, инертные, сидели как истуканы. У нас никакого энтузиазма к науке, я говорю о чисто научном энтузиазме. Такие забитые и голодные, так переутомлены халтурой. Такой инертной аудитории я еще никогда не видел. Но ведь так невозможно!

Я вот читал почти во всех главных университетах Франции, Бельгии, Голландии, Германии; коверкал я немецкий и французский языки, так что читал, без сомнения, хуже, чем вчера, но там люди реагировали. У нас – ни одного вопроса. Так продолжаться не может, надо их растормошить, надо их увлечь, я попытаюсь это сделать. <…>

У меня вся надежда на молодежь! Поскорее бы с ней сойтись. Там я легче найду энтузиазм. Ведь он у нас есть. Я помню, когда я еще в начале этого года посещал заводы, новые заводы, то там с каким энтузиазмом мне все показывали и все обсуждали. Значит, мы умеем работать с энтузиазмом. Но почему же его нету в нашей научной среде? Хуже всего, конечно, Академия. Средний возраст академиков, я недавно подсчитал – 65 лет. Причем наибольшая вероятность быть выбранным – около 58 лет, а умереть – около 72. <…>

Но вот молодежь – на нее у меня вся надежда. Уже Ш[альников] проявляет себя хорошо, по крайней мере у него есть увлечение в работе, и его присутствие меня радует. Я бы очень ошибся, если бы мне не удалось подыскать человек восемь таких и с ними дружно работать.

А всех остальных – к чертовой матери! И я буду кусаться, ругаться и все, что хочешь, чтобы оградить себя. <…>

Москва, 4 декабря 1935 г.

…Хочется рассказать, как была приемка лаборатории. Но все подробно, понемногу. Вчера или позавчера имел крупный разговор с Леопольдом Аркадьевичем [Ольбертом]. Я сказал, что если приемная комиссия соберется, то надо отложить приемку, так как уж очень много недоделок. Если примут сразу, то никогда мы этих недоделок не увидим доделанными. Леопольд напустился на меня: вы не знаете, дескать, наших советских условий, у нас недоделанными принимаются целые колоссальные заводы, и пр. <…> Вы приехали из-за границы, ваши привычки надо бросить, и прочее, и прочее…

Я сказал, что привычки привычками, но начинать работать в недоделанной лаборатории я не стану, и если комиссия и решит принимать, то я подам особое мнение и протокол все равно не подпишу. После маленькой истерики с его стороны мы расстались. Я, конечно, еще за десять дней предупредил строителей о своей точке зрения: что только если все будет окончательно закончено, приемка может состояться.

Но вот сегодня день приемки. На какую точку зрения станет комиссия? Председатель – академик Винтер, тот самый, который строил Днепрогэс. От Моссовета будет их главный инженер. Потом Гребенщиков и Зубов, я и Леопольд. Винтер назначил подкомиссию. За три дня они закончили подготовительную работу, нашли 183 недоделки. Сегодня в 2 часа мы поехали в Академию, где предварительно собралась комиссия. Я сперва думал повидать В. и высказать ему свои взгляды, но решил, что надо положиться на свои силы.

Ровно в два часа мы пришли к Винтеру. Ему лет 50 с хвостиком. Очень умное лицо, бородка а-ля Красин, одет в слегка потрепанный костюм, материя ничего, но есть пятнышки, видно, от табака (он много курит), вязаный жилет… Прекрасная манера себя спокойно держать, большой административный опыт сразу ясно виден. Лучшего человека для такого рода дела трудно отыскать.

Началось заседание. Я начал говорить, сказал пару слов, но меня перебил Леопольд. Заявил, что мелкие недоделки скоро доделают и т. д. Кончил Леопольд, я сказал еще пару слов: что считаю невозможным работать, пока лаборатория окончательно не будет закончена. Потом заговорил Винтер. Он на 100 % стал развивать то, что я считал, и заявил, что пока все не будет доделано окончательно, о приемке не может быть и речи. Леопольд пытался возражать, но он быстро осадил его, спросил: «Вы что, представитель треста?» Леопольд замахал руками. «Так чего вы так волнуетесь?»

Гребенщиков взял ту же линию, что Винтер, и я чувствовал себя так спокойно, как давно себя не чувствовал…

Москва, 13 декабря 1935 г.

…Вчера играл в шахматы с Алексеем Николаевичем [Бахом]. Славный старик, но мы с ним не согласны в одном. <…> Я ему говорю, что научное хозяйство в отвратительном состоянии, а он говорит: «Да, это правда, что поделаешь, сейчас есть более важные вещи, чем наукой заниматься…» И прочее. Вот тебе образчик, как может ученый добровольно отодвигаться на второй, а там [и на] третий план. Я считаю, что науку нужно считать очень важной и значительной, а такой inferiority complex^[106] убивает развитие науки у нас. Ученые должны стараться занимать передовые места в развитии нашей культуры и не мямлить, что «у нас есть что-то более важное». Это уж дело руководителей разбираться, что самое важное и сколько внимания можно уделять науке, технике и пр. Но дело ученого – искать свое место в стране и в новом строе и не ждать, пока ему укажут, что ему делать. Мне такое [отношение] совсем не понятно и чуждо. <…>

[Когда я] разговариваю с разными учеными, меня по-прежнему удивляют заявления многих из них: «Вам столько дают, вы, конечно, легко все можете делать…» И прочее, и прочее. Как будто у нас со всеми ими, так сказать, не были одинаковые начальные шансы, когда мы начинали работать. Как будто все, чего я достиг, упало, как дар небесный, и я не потратил черт знает сколько сил, моих нервов на все, чего я достиг. Люди мерзавцы в этом отношении, они считают, что жизнь как-то несправедлива к ним, что все кругом виноваты, кроме [их] самих. Но ведь для чего существует борьба, как не [для того, чтобы] применять окружающие условия к тому, чтобы развивать свои способности и создавать себе условия работы?

Если становиться на точку зрения Баха и К^о, то далеко не уедешь…

Алексей Николаевич Бах (1857–1946) – советский биохимик и физиолог растений, академик Академии наук СССР (с 12 января 1929 г.)

Часть вторая
Письма руководителям СССР

«Товарищ Сталин»

Москва, 1 декабря 1935 г.

Товарищ Сталин!

Мне передали, что вчера Сенатом Кембриджского университета окончательно утверждена передача моей лаборатории Союзу и отправка оборудования начнется в ближайшие дни. Теперь, когда мне предстоит продолжать мою научную работу в своей стране, мне очень хочется, чтобы моя работа здесь была наиболее производительной и не менее успешной, чем она была в Кембридже. Я Вам пишу это письмо, так как искренне боюсь, что при создавшихся условиях этого быть не может, и я уверен, что, кроме Вас, никто не может повлиять на создавшееся положение.

Когда более года тому назад меня неожиданно задержали и резко прервали в очень интересном месте мою научную работу, мне было очень тяжело, потом стали обращаться со мной очень скверно и эти месяцы в Союзе были самыми тяжелыми в моей жизни. Если я вижу смысл в перенесении моей работы сюда, то я до сих пор не могу понять, для чего нужно было так жестоко обращаться со мной.

Вот что происходило с самого начала. Меня, по-видимому, заподозрили в чем-то нехорошем, никогда мне не говорили – в чем, но отношение было самое недоброжелательное и недоверчивое. Что бы я ни говорил, все переиначивали; на мои просьбы поставить меня в известность, в чем меня обвиняют, только одно было выдвинуто: что мой ассистент Лаурман – бывший белогвардеец, что, я с легкостью показал, была нелепая ложь. Потом говорили, что моя работа имеет военное значение; в чем это заключалось, объяснить не могли. Тогда стали говорить, что ей пользовались для военных целей без моего ведома. Но это нелепо, так как я все свои опыты всегда подробно печатал и ими могли пользоваться все одинаково успешно, в какой стране бы ни захотели. Потом обвинили, что я не хочу работать для Союза, что тоже неправда, так как я никому никогда не отказывал в консультациях и их всегда давал, но, чтобы продолжать мою кембриджскую работу, мне было необходимо получить мои аппараты. Я подробно объяснял, почему они мне нужны и также почему я не могу их воссоздать заново, не имея чертежей, помощников и пр. Мне сперва обещали купить мое оборудование, но я сразу же убедился, что это неискренне, так как когда я попросил, чтобы мне дали полномочия вести переговоры с Резерфордом, то мне отказали, а мне было ясно, что, кроме меня, никто бы не смог получить оборудование. На меня всевозможными путями давили, чтобы я заново восстанавливал работу здесь, запугивали, упрекали в отсутствии патриотизма, пытались купить и пр. и пр. Наконец, требовали, чтобы я написал явную ложь, что я добровольно остался. Нелепая просьба, так как всякий, кто меня знает, все равно не поверил бы, что я мог бросить без предупреждения работу, лабораторию и учеников. Тоже пугали, наказывали и пр.

Все это время, часто совсем явно, за мной ходят агенты, даже раз послали обнюхивать меня собаку, видно, боялись, что я сбегу. <…>

…Я, конечно, все время, как умел, боролся и защищался, добиваясь моей лаборатории, и, когда наконец после 11 месяцев мне дали полномочия вести переговоры, все было устроено. Насколько все было бы проще, если бы это сделали сразу.

Все это, конечно, глубоко меня обижало, так как мне казалось, что ко мне должны были относиться совсем иначе. Ведь я же оставался в продолжение 13 лет неизменно верным гражданином СССР, хотя и занимал в Англии одно из самых видных ученых положений и мог, как мне часто говорили, натурализоваться и выиграть еще больше. Я никогда не скрывал, что я полностью сочувствую социалистическому строю Союза, о чем даже отмечалось Резерфордом и другими, когда они писали в газетах. За 13 лет [жизни] за границей я пять раз ездил в Союз, читал тут лекции, давал советы и помогал связи наших ученых с заграничными и пр.

После всего этого надо было бы меня признать либо очень большим обманщиком, или искренним другом Союза. Промежуточного решения не может быть. В первом случае со мной вообще лучше было бы не иметь решительно никакого дела, а во втором случае то отношение, которое было проявлено ко мне, очень скверно (просто свинство).

Я никогда не стал бы ставить перед Вами этот личный вопрос, если я просто был бы советский гражданин Петр Капица, так как, конечно, нелепо говорить о личных обидах – уж очень они ничтожно малы перед тем колоссальным делом, руководство которым должно поглощать все Ваше время и силы. Если я это делаю, то только потому, что мне предстоит работать как ученому и руководить научным учреждением. Смогу ли я выполнять так хорошо, как бы мне хотелось, свою работу в создавшейся обстановке? Секрета в том, что происходило со мной, нету. Товарищи ученые и знакомые относятся ко мне с опаской и сторонятся. А мои ученики – будут ли они меня уважать? <…>

В заключение хочу сказать: что бы там ни было, как бы тяжко мне тут ни было, как бы со мною ни обращались, но я работать буду вовсю. Так же буду добиваться того, чтобы моя работа была успешна, буду за это бороться до конца. Сейчас все кругом меня пасмурно. Чего я только боюсь, что не хватит у меня сил, так как они будут уходить на разные передряги и мелочи, а для работы ничего не останется.

П. Капица

[Декабрь 1936 – январь 1937]^[107]

…Также мне пришлось давать довольно много консультаций. К этому делу я хорошо привык в Англии. Но у нас в Союзе, столкнувшись с нашими заводами, передо мной ясно очертился совсем отличный склад нашей промышленности по сравнению с английской. Мне кажется, это очень важный вопрос, о котором я хочу сейчас Вам писать, потому буду откровенен, и если у меня будет резкость в очертании вопроса, то заранее [прошу] простить.

У меня были две большие консультации, к которым я отнесся с особым вниманием. [На] первом заводе (эти оба завода были одни из передовых заводов Москвы) я давал только общее идейное направление развития их работы. Из этого ничего не вышло, как из семени, брошенного на песчаную почву. Ко второму заводу я подошел конкретно, дав полный расчет, так сказать, провел всю теоретическую инженерную работу. Вышло не больше толку. Контраст поразительный с Англией. Конечно, не раз в жизни я давал ошибочные советы, но эти ошибки обнаруживались после того, как предложенное было выполнено, и очень часто это указывало еще новые пути и часто до чего-нибудь можно было докопаться. У нас – творческая инерция, скептицизм, лень заводов стоит в полном контрасте с английской промышленностью. Связать нашу научную творческую мысль с практикой при данных условиях немыслимо.

Вот в чем причина такого состояния промышленности у нас по сравнению с английской.

Англия была в прошлом веке самой передовой технической страной и в эти годы ведет еще во многих отраслях техники. Читая биографии ведущих ученых Англии XIX века, [таких] как Фарадей, Кельвин, Дэви, Джоуль и другие, видно, что они были тесно связаны с промышленностью. Далее, все средства, на которые развивалась английская наука, шли из промышленности. А эти средства в Англии исчисляются сотнями миллионов фунтов стерлингов. Вообще, в капиталистических странах наука находится на иждивении промышленности. Например, <…> Рокфеллер «пожертвовал» на науку в Америке 700 миллионов долларов.

Наука на Западе создается капиталистической промышленностью (а не наоборот). Расцвет творчества в технике в капиталистическом мире неизменно сопровождается расцветом науки. Наука нужна промышленности для двух целей. Первое: она дает материал для творчества над рационализацией производства <…> и удешевления, что диктуется необходимостью конкуренции. Это, конечно, ведет к безработице. Во-вторых, научные открытия открывают новые культурные возможности поднятия уровня жизни и таким образом создают новые возможности для помещения капитала в новые [отрасли] промышленности, как кино, фото, радио, телевидение, телеграф, телефон, авиация и т. д. Это, конечно, уменьшает безработицу, но мы знаем, что на деле все же безработица увеличивается и с ней <…> капиталистическое хозяйство путей борьбы не нашло и не может найти. Но, чтобы поддержать свой творческий характер, промышленность нуждается в науке и она ее развивает. Забота об этом творческом характере проходит красной нитью через всю английскую промышленность. Не только сейчас в Англии тратятся большие деньги, строятся научные лаборатории гораздо больше, чем у нас, [но] существует целая научная промышленность, которой у нас ныне в помине нет, существуют колоссальные организации «технического интеллекта» [с] популярными лекциями, музеями и пр., которые у нас тоже только в зачатке.

У нас, конечно, промышленность развивается исключительно сильно, у нас самая здоровая политическая и экономическая система в мире, но развитие нашей промышленности поражает отсутствием творчества. Все развитие нашей промышленности базируется на перенятии чужого опыта, у нас преобладают, как говорят, «цельнотянутые конструкции». Надо прямо сказать, что если в политическом и хозяйственном отношении мы самое сильное государство, то в отношении прогресса науки и техники мы полная колония Запада. Запад знает эту нашу слабость и хорошо ее оценивает. Они охотно нам продают за несколько миллионов любую техническую помощь. Они знают, что этим они нам не помогают, а нас губят. Они хорошо знают (как и хороший школьный учитель), что, если приучить людей зубрить, они отучаются думать. Мне как-то раз пришлось консультировать очень долго в одной очень крупной английской фирме. Они осваивали в это время одну аппаратуру, освоенную уже американцами. Они закупили у американцев техническую помощь, так же, как и мы. Но об этом мало работников знали. Директор завода заставлял своих научных работников и инженеров докапываться до уже известных результатов самостоятельно. Директор мне говорил: «Если мы не пройдем весь путь с начала хотя бы в части вопросов, мы никогда не сможем самостоятельно развиваться дальше». Затраты на решение известных проблем должны были окупиться в будущем.

Я не могу перечислять все <…> факты, доказывающие отсутствие творчества у нас в промышленности, но лучшим доказательством служит отсталость и слабость нашей науки, которая так слаба только потому, что наша промышленность не дает никаких творческих запросов. <…>

Конечно, в создавшемся положении, может быть, и нет ничего трагичного, о чем волноваться. Наша промышленность защищена крепкой таможенной стеной и монополией от западной конкуренции. Так оно, конечно, и правильно. Пробудившаяся страна жадно поглощает все после многовекового голода, и пока она не утолит свой голод, может быть, и не нужно выдумывать новые блюда, а довольствоваться испытанными рецептами западноевропейской кухни. Америка в конце прошлого века и в начале нашего переживала примерно то же самое. <…>

Что нам делать? Конечно, детально весь путь трудно указать, его покажет нашей партии сама жизнь, как и всюду, где новые методы социалистического хозяйства вводились в жизнь. Но основное направление, мне кажется, должно быть такое. Начать развитие наших творческих сил с промышленности и техники, а не с науки, как у нас сейчас, мне кажется, пытаются делать. Творческие запросы техники к науке неизбежно поднимут ее само собой. Чтобы поднять творческий элемент в технике, конечно, надо идти на непроизводительные расходы, но их нечего бояться. Например, знаменитая и самая передовая в мире оптическая фирма Цейс в Германии так распределяет свои доходы: ⅓ – прибыль, ⅓ – капиталовложения, ⅓ – исследовательские расходы. Мне кажется, не будет преувеличением [предположить], что со временем и нам придется тратить ⅓ наших государственных доходов на творчество.

Чтобы создать творческий дух в нашей промышленности, кроме всевозможных поощрительных мер, надо также стремиться поднять мелкое машиностроение и индивидуальное производство машин. Этого у нас нет. Сделать небольшую опытную машину у нас негде, а всякая новая машина рождается, как [и] человек, маленькой, а потом растет. Так было с аэропланом, мотором, дизелем, турбиной, динамо-[машиной] и пр. У нас новую машину рожать негде. Небольшие заводы, например, изготовляющие несколько сотен автомобилей в год, являются всегда наиболее прогрессивными, так как на малом количестве машин легче вводить новшества.

Наконец, нельзя отрицать творческого элемента личности в творческой технике. Она играет такую же роль, как в литературе, музыке, искусстве.

Капиталистическая промышленность это хорошо учитывает. Например, это было лет 6–7 тому назад, химик Шеппард работал в Англии в одной фотографической фирме, сделал крупные научные работы. Его пригласил к себе «Кодак» в Америку. Шеппард любил свой завод в Англии и не хотел ни за какие деньги с ним расстаться. Тогда «Кодак» купил все акции завода, закрыл его, и Шеппарду ничего не оставалось, как переехать в Америку. Купить Шеппарда стоило «Кодаку», наверное, не меньше миллиона долларов, хотя сам Шеппард и не получил из них ни копейки. <…>

Итак, вот отчет моей работы. Мне кажется, я работал как вол и говорил вовсю. Но часто мне начинает казаться, что я представляю из себя Дон Кихота с ветряной мельницей. Может, то, что я хочу, идет вразрез со стихийными силами, и я, со всеми своими письмами, записками, буду причислен к бессмертному классу Дон Кихотов. Большинство моих записок остаются безответными, и за год, по существу, все осталось по-прежнему. Так неужели же, тов. Сталин, социализм не кроет в себе тех организационных моментов, которые необходимы, чтобы создать в Союзе условия, которые дадут нам возможность стать на самостоятельные ноги в культурно-техническом и научном творчестве? Я не верю в это. Мы должны это изменить. Но как это сделать? Конечно, инициатива должна идти от нас, ученых. Пускай другой раз я не прав, ошибался или [был] неприятно резок. <…> Но мне кажется, что это лучше, чем сидеть и ждать. Неужели я не прав, вмешиваясь во все дела, касающиеся науки в Союзе? Так почему же тогда мне возвращают мои письма с надписью «за ненадобностью»^[108], не отвечают на мои записки и письма?..

Ленинград, 12 февраля 1937 г.

Товарищ Сталин,

Вчера в Ленинграде я узнал об аресте профессора В. А. Фока. Он член-корреспондент Академии наук, на Западе, как и у нас, его считают исключительно крупным ученым, одна из его работ по волновой электродинамике уже считается классической. По-моему, он самый выдающийся из всех физиков-теоретиков у нас в Союзе, несмотря на свой молодой возраст. Арест Фока на меня произвел самое угнетающее впечатление. Я себе не могу представить, что он мог сделать крупное преступление. Фок почти совсем глух, с ним даже разговаривать совсем трудно. Он всецело поглощен своей работой и производит впечатление человека, совсем оторванного от жизни.

У нас, увы, правда несколько лет тому назад были случаи арестов ученых, правда, на несколько месяцев, потом выяснялось, что это было сделано зря. Если это будет в случае с Фоком, это будет исключительно печально, так как:

1. Это еще больше увеличит ту брешь между учеными и страной, которая, к сожалению, существует и которую так бы хотелось видеть уничтоженной.

2. Арест Фока есть акт грубого обращения с ученым, который так же, как и грубое обращение с машиной, портит ее качество. Портить же работоспособность Фока – это наносить ущерб всей мировой науке.

Владимир Александрович Фок (1898–1974) – советский физик-теоретик, автор основополагающих трудов по квантовой теории поля, квантовой электродинамике, квантовой механике и общей теории относительности. Академик АН СССР (1939), Герой Социалистического Труда

3. Такое обращение с Фоком вызывает как у наших, так и у западных ученых внутреннюю реакцию, подобную, например, [реакции на] изгнание Эйнштейна из Германии.

4. Таких ученых, как Фок, у нас немного и им Союзная наука может гордиться перед мировой наукой, но это затрудняется, когда его сажают в кутузку.

Мне кажется, что никто, кроме другого ученого, Вам обо всем этом не сможет сказать, поэтому я и написал это письмо^[109].

П. Капица

Москва. 10 июля 1937 г.

Товарищ Сталин!

С наукой у нас неблагополучно. Все обычные заверения, которые делаются публично, что у нас в Союзе науке лучше, чем где бы то ни было, – неправда. Эти заверения не только плохи, как всякая ложь, но еще хуже тем, что мешают наладить научную жизнь у нас в стране.

Что у нас с наукой плохо, я считаю, что могу говорить с уверенностью, так как работал долго в Англии и там мне жилось и работалось лучше, чем здесь. Но цель этого письма вовсе не в том, чтобы хвалить британцев и рассказывать, как там хорошо, но чтобы сказать о том, что, мне кажется, лежит в основе нашего слабого положения и [как] бороться за поднятие науки у нас в Союзе.

Самое поражающее в состоянии нашей науки, конечно, то, что она слабее, чем в капиталистических странах, и рост и развитие нашей науки совсем не соответствуют темпам развития нашей хозяйственной и культурной жизни. Но, несмотря ни на что, я продолжаю верить, что при социализме наука должна быть на более высокой ступени развития, чем где бы то ни было при капитализме. Иначе, конечно, быть и не может, так как наука является основным двигателем и показателем прогресса.

Так вот, какие недостатки первым делом бросаются в глаза? Это скверная хозяйственная база. Научной промышленности у нас в стране почти нет, хозяйственная организация научных институтов путаная и нелепая. Совместительство разбивает научные силы и плохо их использует. Отсутствие единства и цельности в научной организации. Отсутствие научной общественности и пр. и пр.

Теперь, кто виноват в таком положении вещей и как это исправить?

Конечно, в создавшихся условиях должна быть коренная причина, которую надлежит отыскать и с которой надо бороться первым делом.

Первое и естественное предположение, что это происходит от отсутствия внимания к науке со стороны руководящих товарищей в правительстве. Такое мнение существует у многих ученых. Я не разделяю этого мнения. Правда, я часто бываю не согласен с целым рядом мероприятий, в особенности с тем, как у нас поступают с отдельными учеными, и, несмотря ни на что, это высказываю. Но в основном мне кажется, что у партийных руководителей и у товарищей в правительстве есть искреннее желание наладить научную жизнь у нас в стране и полностью признается значение науки.

Второе предположение, что ученые у нас плохие и неталантливые. Но и это тоже не так. Сравнивая наших ученых с заграничными, я считаю, что в среднем они ничем не хуже.

Но вот что поражает меня больше всего – это [то], что дух в нашей ученой среде плохой. Главное, что нет никакого энтузиазма и подъема в работе. Это резко бросается в глаза. <…> Наша ученая среда не сплочена и оторвана от жизни страны. Но хуже того, она не только не стыдится этой оторванности, но, нет сомнения, у нас немало «жречества», т. е. ученый часто рассматривает себя чем-то высшим, самостоятельным. Общее настроение нездоровое: «нам все должно быть налажено и сделано, и мы только будем работать научно».

Конечно, при таких условиях положение руководящих товарищей очень затруднительно. Как же наладить условия для таких ученых? Как бы умны товарищи нашего правительства ни были, но детально разбирать и понимать научные работы, какие из них надо поддерживать больше, чем другие, они не могут и никогда не смогут, и требовать этого от них нелепо.

Например, при организации научной работы очень важна оценка научных работников, и в нормальных условиях это, конечно, дело здоровой научной общественности – указывать на крупных ученых и раскрывать шарлатанов. Но вся эта общественная сторона научной жизни неприятна, а так как у наших ученых нет энтузиазма к тому, чтобы поднять советскую науку, то каждый только думает, как бы от нее отстраниться, и только эгоистически заботится о своей собственной работе и жизни.

Сейчас у нас, например, создались такие условия: чтобы нашему ученому получить признание, он ищет оценку своей работе не у своих товарищей, в Союзе, а за границей, где существует научная общественность. И за это даже винить нельзя наших ученых, так как у них другого выхода нет. Но это нелепое и нетерпимое положение только одно лишнее доказательство слабости научной жизни в Союзе.

В отсутствии энтузиазма у ученых к тому, чтобы поднять советскую науку, и следует, мне кажется, искать причину того печального положения с наукой, которое у нас создалось.

Если бы наши ученые дружно стали бы добиваться организации нашей научной жизни и начали бы бороться за уничтожение болезней организации нашей научной жизни, то дело быстро бы изменилось. Если бы наши ученые умели ясно сказать, что им необходимо для работы, то я уверен, что их запросы были бы удовлетворены не хуже, а лучше, чем в любой капиталистической стране.

Так почему же нет этого энтузиазма у наших ученых, а есть, например, у англичан?

Наши ученые оторваны от эпохи и от жизни, и в этом корень зла.

Теперь, как изменить такое положение? Тот взгляд, который я хочу сейчас развить, покажется парадоксальным большинству наших ученых, но я все больше и больше убеждаюсь, что он единственный [верный].

Научная работа есть творческая работа, а современная научная работа есть к тому же и коллективная творческая работа. Всякий художник, чтобы творить с энтузиазмом, должен чувствовать, что его работу признают и понимают.

Возьмем для примера театр у нас в Союзе. Нет сомнений, у нас лучший в мире театр. Кто же его создал и почему он стал таким? Я думаю, причина – это природная любовь к театральному искусству, которая существует в нашем народе. Оценивая хороших актеров и режиссеров, мы отбираем их, а этим мы поднимаем искусство и даем ему энтузиазм творческой работы. Театр наш, конечно, создается зрителями, а не актерами. И так дело обстоит со всякой творческой работой. Уровень ее создается не творцом, а тем, для кого творят. Основная разница нашего строя с капиталистическим [в том], что зритель у нас – вся масса народа, у нас нет ограниченного избранного класса богатых людей, которые могут быть ценителями искусства. Поэтому наш театр так успешно развивается, потому что это пример искусства для широких масс.

В других областях художественного творчества, где еще не удалось вовлечь массы, у нас хуже.

Для примера возьмем живопись. С картинами у нас явно слабо, меценатов у нас быть не может, а пока что не найдены те формы связи художника с массами, которые бы дали почувствовать художнику оценку своего произведения. Поэтому живописное искусство у нас пока что вянет.

Так же дело у нас будет обстоять с любой областью творчества, оно не может у нас развиваться, пока оно не будет сознательно восприниматься массами.

Так же дело обстоит и с научным творчеством. Массы от него далеки, и ученые творят сами по себе, либо для себя, а наиболее крупные из них только заинтересованы тем признанием, которое они получают на Западе. Своей советской наукой они не гордятся, так как они не чувствуют, кому она нужна.

И до тех пор, пока хотя бы наиболее культурные верхушки рабочего и крестьянского класса не будут приветствовать каждое достижение нашей науки, ученые останутся изолированной кучкой, в которой будет возможна почва для всякой вредительской работы, а при удобном случае будут покидать Союз.

Что же делать? Есть две возможности, первая – это предоставить вещам течь своим порядком, ждать, пока промышленный голод страны насытится, культура подымется и естественно появится интерес к науке и научному творчеству.

Другой путь и, по-моему, единственно правильный – это теперь же начинать внедрять в массы интерес к науке. Но для того, чтобы поднять этот интерес в стране, надо вести самую энергичную пропаганду науки в массах. Я думаю, если бы значительная часть сумм, отпускаемых на науку, теперь же была потрачена на эту пропаганду, то лет через 5–10 это возместилось бы поднятием всего уровня науки в Союзе.

Боюсь, что мои коллеги ученые такой мой взгляд не разделят, и поэтому я пишу об этом Вам, как руководителю партии, так как мне кажется, что Вы скорее почувствуете правоту этих взглядов.

У нас, конечно, делается кое-что по организации пропаганды науки в стране, но это очень мало и очень слабо, даже по сравнению с Западом. Я же предлагаю перенести сюда центр внимания.

Задача, мне кажется, ясна: надо воспитать в массах интерес к науке, показать значение ее для прогресса. Я думаю, что это нетрудно, так как у нас в массах заложен большой естественный интерес к науке, который не меньше интереса к театру. Этот интерес к науке можно показать на многих примерах. С какой охотой у нас слушают популярные лекции, читают популярные статьи, посещают <…> научные выставки и пр. Этот интерес к науке у нас далеко не удовлетворяется, и мы очень отстали от европейских стран в этой работе, и еще хуже то, что значение ее у нас недостаточно понимается. В капиталистических странах уделяется очень много внимания научной пропаганде. В Англии эта работа особенно широко развита, и я думаю, что этим в значительной степени объясняется <…> исключительно высокий уровень ее науки.

Англия еще сто лет тому назад создала специальные общества популяризации науки – Королевский институт и Британскую ассоциацию для распространения науки. Ее музеи – Британский, Кенсингтонский – наиболее значительные в мире, в ее прессе, более чем в [прессе] других [стран], уделяется места для науки и научной жизни. Такая политика вызвана целым рядом обстоятельств, и, по-видимому, главное из них то, что вся английская наука существует и всегда существовала на частные пожертвования. Таким путем собираются очень большие суммы, и, очевидно, успешно это делать только возможно, если в стране существует широкий интерес к науке.

У нас, конечно, другой мотив для пропаганды науки, хотя тоже демократическому правительству куда легче поддерживать науку и ученых, если оно чувствует, что наука популярна в стране. Но изучать методы научной пропаганды в капиталистических странах и критически их воспринимать, конечно, нам нужно.

Что можно тут сделать и что у нас делается? Перечислю главные моменты.

1. Научные музеи. Музеи есть самое могучее и наглядное средство воспитания в массах научного интереса и понимания. Достаточно указать, что один колоссальный Нью-йоркский музей естественных наук обслуживает до 14 миллионов человек в год. Кенсингтонский музей в Лондоне, только его техническое отделение, – два миллиона в год и т. д.

Что может быть лучше, когда посетитель видит наглядно приборы или машины в действии и тут же ему рассказывают, почему и как они создавались. У нас музеев таких размеров нет, Академия наук предполагает только через десять лет создать серию таких музеев. Я состою членом ее музейной комиссии, но это совсем дохлая комиссия. Принцип музея как средства воспитания масс ею не принят (у меня произошло большое разногласие с ними, и я остался в единственном числе). На общем собрании Академии наук 29 июня с. г. ряд академиков высказывался о том, чтобы вообще отказаться от постройки музея истории науки и техники.

Я считаю, что такое отношение к музеям неправильно. Наоборот, надо энергично и немедленно их развивать в стране. Нельзя ждать десять лет, пока музей построится.

Поэтому я предложил с этого же года начать Академии наук организовывать выставки по отдельным научно-техническим проблемам. Таким образом накопить выставочный опыт и экспонаты, и ко времени, когда здание музея будет закончено, уже иметь содержимое музея.

Начать я предложил с авиации, так как интерес к ней у нас в стране исключителен. Я думаю, хорошо получить здание вроде Манежа и показать, как наука помогла авиации и авиация помогла науке. После можно было бы перейти к транспорту, металлургии и пр. Сперва это было одобрено Президиумом Академии наук, был составлен проект выставки, смета, но потом Президиум решил, что 1¹/₂ миллиона, необходимые на это, нельзя уделить, и все было оставлено. Так что все на точке замерзания и никакого сдвига здесь не предвидится. Я же считал бы, что сюда надо сразу направить и средства и энергию.

2. Кино. Это следующее по могуществу средство научной пропаганды.

Я член методического совета нашей киноорганизации, которая занята изготовлением научных фильмов. Из 15 членов совета посещают его [заседания] только два.

Научных фильмов у нас мало, они большей частью учебные, и качество их обычно весьма среднее. До широкого экрана они не доходят.

В то время как в Англии почти каждый кинотеатр обычно наряду с кинодрамой показывает короткометражный фильм научного, или технического, или этнографического содержания, у нас ничего подобного нет. В Лондоне также есть специальный кино[театр] «Политехникум», который показывает только фильмы научного содержания; у нас опять же этого нет. Это могучее средство научной пропаганды у нас совсем не использовано. Тут тоже нужен сдвиг с мертвой точки.

3. Популярная литература и лекции на научные темы. И здесь у нас слабо поставлено дело. Популяризация науки у нас носит халтурный характер. Здесь пример Англии весьма поучителен. Я уже говорил про Королевский институт, цель которого устраивать популярные лекции и курсы как для взрослых, так и для юношества. Это большое учреждение и в центре Лондона имеет свой собственный большой дом. Читать там лекции – большая честь, и они оплачиваются выше, чем какие-либо другие. Нет такого крупного ученого Англии, который бы там не читал.

Деятельность Британской ассоциации несколько другого характера, она устраивает широкие научные собрания ежегодно во время каникул, куда привлекаются самые широкие слои общества. Организации с подобными функциями у нас нет.

4. Научный журнализм. Газеты публикуют научный материал случайно, часто перевранный. Ни в «Правде», ни в «Известиях» нет грамотного журналиста, который бы мог самостоятельно составить интервью на научную тему. На мой вопрос, почему это так, мне ответили, что такому человеку не хватило бы работы. У ведущих английских и американских газет мне приходилось встречать очень хороших журналистов, с которыми разговаривать и приятно, и интересно, так хорошо они осведомлены в научных вопросах.

Осведомленность наших газет о научной жизни <…> у нас, а в особенности за границей очень слабая, неполная и носит случайный характер.

5. В школах у ребят не вырабатывается смолоду общего широкого научного интереса. Меня это поразило, когда я беседовал с преподавателями и читал лекции ребятам. Мне ясно, что и тут мы сильно отстали.

Итак, по этому краткому описанию видно, что мы очень отстали в работе по внедрению научных интересов в массы.

Тут нужно и легко сделать очень многое, если на этом сосредоточить внимание. Ясно, что интерес в массах к науке не только нужен для того, чтобы создать атмосферу для научной работы, но он будет иметь колоссальное значение и по целому ряду других причин. Даст возможность отбора ученых из более широких масс, повысит сознательность в работе рабочего и крестьянина, разовьет изобретательность и т. д.

Поэтому я решил поставить этот вопрос перед Вами, так как считаю его кардинальным и требующим сугубо принципиального решения.

Я уверен, что если в ближайшие годы удастся поднять интерес к науке в массах, то появится энтузиазм у научных работников. Они станут частью страны, они будут горды своей советской наукой, они возьмутся сами за ее организацию, изживут все организационные болезни, и правительству, руководя наукой, придется подтягивать вожжи, как у хорошего рысака, а не стегать кнутом клячу, как это делается теперь.

По существу своей организации, в Союзе ничто крупное не может быть жизненно, если в это не завлечены массы. В этом, конечно, и есть основная сила Союза. На ранних ступенях развития социализма в стране это, конечно, временно задерживает развитие некоторых областей искусства и науки, интерес к которым нужно предварительно поднять и воспитать в массах, чтобы они сознательно приняли в них участие.

Поэтому надо энергично взяться за эту работу, чтобы ускорить процесс, а то у нас не будет здоровой науки. А это значит, что в технике, агрикультуре и пр. мы не сможем самостоятельно мыслить, развиваться и идти вперед.

Без заранее развитой науки мы будем обречены на подражательный характер нашего технического развития на время куда дольшее, чем это необходимо.

П. Капица

Москва, 28 апреля 1938 г.

Товарищ Сталин!

Сегодня утром арестовали научного сотрудника Института Л. Д. Ландау. Несмотря на свои 29 лет, он вместе с Фоком – самые крупные физики-теоретики у нас в Союзе. Его работы по магнетизму и по квантовой теории часто цитируются как в нашей, так и в заграничной научной литературе. Только в прошлом году он опубликовал одну замечательную работу, где первый указал на новый источник энергии звездного лучеиспускания. Этой работой дается возможное решение: «почему энергия солнца и звезд не уменьшается заметно со временем и до сих пор не истощилась». Большое будущее этих идей Ландау признают Бор и другие ведущие ученые.

Нет сомнения, что утрата Ландау как ученого для нашего Института, как и для советской, так и для мировой науки, не пройдет незаметно и будет сильно чувствоваться. Конечно, ученость и талантливость, как бы велики они ни были, не дают право человеку нарушать законы своей страны, и, если Ландау виноват, он должен ответить. Но я очень прошу Вас, ввиду его исключительной талантливости, дать соответствующие указания, чтобы к его делу отнеслись очень внимательно. Также, мне кажется, следует учесть характер Ландау, который, попросту говоря, скверный. Он задира и забияка, любит искать у других ошибки и, когда находит их, в особенности у важных старцев, вроде наших академиков, то начинает непочтительно дразнить. Этим он нажил много врагов.

У нас в институте с ним было нелегко, хотя он поддавался уговорам и становился лучше. Я прощал ему его выходки ввиду его исключительной даровитости. Но при всех своих недостатках в характере, мне очень трудно поверить, что Ландау был способен на что-то нечестное.

Ландау молод, ему представляется еще многое сделать в науке. Никто, как другой ученый, обо всем этом написать не может, поэтому я и пишу Вам^[110].

П. Капица

Лев Давидович Ландау (1908–1968) – советский физик-теоретик, основатель научной школы, академик АН СССР (избран в 1946 году). Лауреат Нобелевской премии по физике 1962 года

Москва, 14 июня 1940 г.

Товарищ Сталин!

Очень талантливый молодой сотрудник нашего института Мигдал^[111] был выдвинут экспертной комиссией как первый кандидат по физике на докторскую Сталинскую стипендию. В последний момент окончательная комиссия его кандидатуру сняла, и вот причина.

Мигдал имел хорошие отзывы партийных и общественных организаций, шесть или семь лет тому назад он был по ошибке арестован на два месяца. Это не ставится ему в вину, но вот единственно, что выдвигается против него, это то, что представляющая его организация не знала об его аресте.

Мне Мигдал говорит: «Ведь арест – не моя ошибка, зачем я должен об ней говорить».

Мне комиссия (Шмидт, Кафтанов и др.) говорят: «Это намеренное и злостное умалчивание, и будь Мигдал хоть гений, но возглавлять список Сталинских стипендиатов он не должен».

Это, конечно, вопрос тонкой этики. Мне думается, что если бы комиссия даже состояла из психоаналистов, то все равно, к тому же еще заочно, они не докопались бы до глубины человеческих помышлений. Но не надо быть глубоким психологом, чтобы понять, что такой поступок с исключительно многообещающим молодым ученым его может только озлобить и испортить как человека: зря арестовали и за это еще платись долгие годы.

Такие спекуляции этическими соображениями, бросающими тень без конкретных обвинений, мне кажется, являются источником многих бед, люди, их выставляющие, больше думают о себе, чем о других.

Я чувствую, что с Мигдалом поступили нехорошо, поэтому не могу оставаться равнодушным. Объяснение, которое мне дал товарищ О. Ю. Шмидт, меня не удовлетворило, и поэтому я пишу Вам с просьбой, если Вы найдете возможным, дать указания парторганизациям разобраться в этом деле и, главное, сделать так, чтобы не испортить Мигдала как человека, ведь все же будут знать, что он отвергнут не по неспособности^[112]

Ваш П. Капица

Москва, 19 апреля 1943 г.

Председателю Государственного комитета обороны

И. В. Сталину

Товарищ Сталин!

28 февраля сего года я рапортовал СНК, что установка жидкого кислорода пущена в экспериментальную эксплуатацию. (Это объект № 1 постановления ГКО от 2 марта 1942 г.) Теперь уже два месяца идет вопрос о внедрении таких установок в промышленность, но я считаю, что все идет нездоровым путем.

Сейчас во время войны заниматься такими крупными проблемами, как новый метод получения жидкого и газообразного кислорода в большом масштабе, можно только в том случае, если это действительно очень необходимо. Если же решено, что это действительно необходимо, так уж надо заниматься всерьез и вовсю, как бы это ни было трудно. Нельзя же наполовину помогать, наполовину доверять, наполовину торопить. Что же у нас получается на практике?

Аркадий Бенедиктович Мигдал (1911–1991) – советский физик-теоретик, академик АН СССР с 1966 (член-корреспондент с 1953).

Последние 5–6 месяцев я бросил институт, научную работу, сидел тут в Москве и помогал Глававтогену, которому была поручена работа по постройке этой машины. Здоровая техническая организация могла бы эту работу сделать сама без моего участия. Но часто новаторское дело у нас проваливается, так как промышленность у нас еще не умеет осваивать новые идеи и принципы. Ей, как избалованному ребенку, надо прожевать, положить в рот, да и то она неохотно проглатывает. Вот этим-то разжевыванием мы и занимались эти 5–6 месяцев, воспитывали их, учили аккуратности, трудные узлы делали сами, решали все мелкие технические и производственные трудности, институт сделал даже рабочие чертежи всей установки. И сейчас, если предложить нашей промышленности повторить эту установку, то и этого она не подготовлена сделать самостоятельно. Далее, мы получаем до 5 тонн жидкого кислорода в сутки, но промышленность не была готова, чтобы его освоить. Часто, когда идут испытания на продолжительность работы установки, кислород приходилось выливать на улицу тоннами. Они не то не верили, что мы получим кислород, не то вообще ничего не умеют делать вовремя.

Я совсем извелся, так как вижу все эти безобразия, а у меня нет вообще власти, чтобы заставить Глававтоген работать хорошо, и пока что я занимаюсь моральным воздействием. А среди них есть хорошие работники, только с ними и удалось все же довести дело до благополучного конца. К тому же теперь скептиков почти нет, а, наоборот, есть много энтузиастов; главные недостатки – это организация и хозяйственники.

Так работать дальше нельзя. Даже не то нелепо, что мне, ученому, надо заниматься тем, что решать вопросы снабжения, элементарной технической организации и пр., – в военное время, конечно, никакой работой гнушаться нельзя. Но нелепо заниматься кислородной проблемой наполовину.

Сейчас как я, так и члены комиссии Кафтанова считаем, что проблема получения жидкого кислорода в больших масштабах уже решена и готова к внедрению, а мне нужно заняться получением в больших масштабах газообразного кислорода нашим методом.

В нормальных условиях, я думаю, что этот последний шаг не труден и есть все основания рассчитывать, что он будет удачно завершен. А тогда открываются перспективы интенсификации металлургии, газификации угля, производства в печах алюминия, карбида и пр. Проблемы современной техники, решение которых тормозит на сегодняшний день недостаточная дешевизна газообразного кислорода. Все это, конечно, можно решить, и за эту проблему я с радостью возьмусь. Но ее можно решить, если опять же заняться не наполовину, а вовсю и, главное, полными темпами.

Но сейчас, за эти три месяца, я не могу получить необходимые стройматериалы, транспорт, ремонт станков и пр., чтобы привести институт в порядок к реэвакуации, тут стояли войска и многое попортили.

Так вот, я ставлю перед Вами вопрос: стоит ли сейчас заниматься всеми этими кислородными проблемами в военное время, ведь это значит большое напряжение в ущерб какой-либо другой отрасли промышленности, к тому же в этом, конечно, есть риск, как и во всем новом. Чтобы Вы могли оценить этот риск, я просил организовать объективную комиссию; конечно, можно еще назначить сколько угодно таких комиссий, но только быстро и окончательно. И если решить, что это стоит делать, то нужно нам помогать и это надо делать вовсю, не наполовину, а смело и решительно.

Здесь требуется масштаб – как для научной работы, так и еще большие масштабы для внедрения. Надо строить завод, надо снимать кадры с других производств, нужны материалы, нужны станки и пр. Нужно выделить хороших ответственных работников для организации этого дела. Нужно взять все это под непосредственный и систематический надзор и контроль, считая эту задачу как одну из важнейших.

Если у Вас есть хоть какие-нибудь сомнения, то все это лучше отложить до мирного времени. В науке есть много интересных и важных проблем, которыми всегда, даже в самых трудных условиях, имея самые скромные средства, можно с большим интересом и пользой заниматься, но, к сожалению, кислородная проблема к ним не относится. Если ей заняться наполовину, она потребует только сил и средств, но во время войны ничего не успеет дать. А это еще хуже, чем совсем ей не заниматься.

Ваш П. Капица

Москва, 8 ноября 1943 г.

Товарищ Сталин!

Вот небольшой вопрос, но имеющий немалое, принципиальное значение. «Правда» просила меня дать отклик на Киев. Я написал следующее:

«Киев

Для нас Киев – это начало нашего государства.

Для украинцев Киев – это сердце их родины.

Для Красной армии Киев – это величайшая победа.

Для наших союзников Киев – это пример смелости и решительности в военных действиях.

Для захватчиков Киев – это потеря Днепра и символ проигрыша войны».

По мнению редакции «Правды», подчеркнутая фраза не согласуется с Вашими словами и, если она не будет изменена, заметку печатать нельзя.

Мы остро чувствуем, что союзники медлят, и иначе я думать не могу.

Я говорил редакции, что нельзя стричь общественное мнение под гребенку. Поэтому «Правда» – скучнейшая газета, там достаточно прочесть несколько слов передовой, чтобы уже знать все остальное.

Правильно ли поступает редакция «Правды»? Ведь в моем случае высказывание идет от определенного лица и оно может иметь определенный взгляд.

Ваш П. Капица

Москва, 24 февраля 1944 г.

Товарищ Сталин!

Вот уже 18 дней как я прошу тов. Г. М. Маленкова меня принять. Копии с написанных писем прилагаю.

Пожалуйста, попросите его, чтобы он меня принял. Это нужно для дела и жаль терять время.

Чувствую себя очень глупо: не ученым, который стремится влиять на большую промышленность страны, а как будто тут клянчу для себя паек.

Ваш П. Капица

Москва, 13 октября 1944 г.

Товарищ Сталин!

Не знаю, как мне быть. Сегодня три недели как написал тов. Маленкову с просьбой принять по делам Главкислорода, но безрезультатно, хотя он сказал, что раз в месяц будет со мной беседовать. Жаловаться нелепо. Звонить все время тов. Суханову (секретарь Маленкова), это дает результаты, но это значит растерять уважение к ученому, которое так нужно у нас сколотить. Оставить так – плохо для дела.

Это и ряд других обстоятельств вызывает у меня сомнения насчет кислородного дела. Когда человек отрывается от действительности, стараясь осуществить хотя и передовое дело, но то, для которого время еще не созрело, он зря теряет силы. Ведь Ползунову, Яблочкову, Лодыгину, Попову никто не мешал. У них даже были сторонники. Их несчастье в том, что вместо того, чтобы заняться тем, что было осуществимо, они опережали время и поэтому были, по существу, неудачниками, что-то среднее между Дон Кихотом и Левшой Лескова. Основная польза от них – назидание потомству.

Интенсификация процессов кислородом – это громадная проблема. Она затрагивает все ведущие отрасли хозяйства. Ее можно решить, только если все, от мала до велика, почувствуют ее значение. Главное, мне думается, нужно еще, чтобы мы все поняли, что только путем своей новой советской техники мы можем выиграть мир, а это задача дня. Ведь нашу победу мы можем закрепить только техническим и культурным превосходством. Но многие у нас все еще не верят по-настоящему в наши творческие силы и предпочитают путь надежного подражания другим странам. Тут нужна пропаганда, и, конечно, мы скромно стараемся ее вести (журнал «Кислород», заседания и пр.).

Товарищ Маленков – он внимателен, старается помогать, быстро ориентируется в вопросах, видит существо, но увлечен ли он проблемой кислорода? Я не раз думал над этим. Если бы кислородная проблема как большая государственная задача его захватила, разве нужно было бы каждый раз неделями ждать приема?

Если бы кислородная проблема его увлекала, разве ему не интересно было бы посмотреть завод, машины, а я не раз говорил об этом. Но если таких крупных людей у нас не увлекает новая проблема, так как к ней будут относиться другие? Новая техника – ведь это победа над природой. Как во всякой борьбе, в ней одно из главных – нужна страсть. Ведь по-настоящему мы стали бить немцев, когда каждый из нас на них осерчал.

Развитие большой технической проблемы – это не личное дело, а дело общества, а у нас – государственное.

В научных вопросах я не боюсь одиночества и единоборства с природой. Но кислородную проблему всеобщего подъема успешно не решить. Кислородные дела, конечно, идут, и многие считают, что неплохо. Но я недоволен. Нет страсти, порыва, темпов, а без этого нельзя. Например, не отпускают к нам передовых людей, способных увлечься новым. Может быть, я не гожусь, я плохой пропагандист, не умею зажечь и убеждать людей, может, просто время еще не настало.

У меня к Вам исключительное уважение, главное, как к большому и искушенному борцу за новое, и потому, скажите, не правильнее ли отсрочить эту колоссальную затею? Не забегаем ли мы вперед времени и отрываемся от общества? Что касается меня, то мне станет легче на душе. Лаборатория до сих пор давала мне достаточно счастья и вполне удовлетворяла мои запросы к жизни. Ваш

П. Капица

Москва, 20 января 1945 г.

Товарищ Сталин!

Еще три этапа кислородной проблемы пройдены и должны начаться новые.

Первый этап: построена и начала снабжать московские заводы Балашиха. В ближайшее время ее будут принимать. Пройдет, конечно, некоторое время на освоение этой установки, к тому же ее продукцию не так легко будет поглотить. Она дает в два-три раза больше кислорода, чем давали все заводы Москвы. Как первый образец, Балашихинская установка неплоха, но ее надлежит еще совершенствовать. Уже сейчас Балашиха дает 40 тонн жидкого кислорода в сутки (за это время она могли бы наполнить жидким кислородом 8–10 ракетных снарядов Фау-2). Это примерно 1/6 производства кислорода в Союзе. Сейчас у нас работает около 400 установок.

Балашиха в одном агрегате делает в шесть – восемь раз больше жидкого кислорода, чем крупнейшие из советских установок прежней системы. Крупнее пока известна, считавшаяся рекордной, только установка во Франции (Клода), но и та по производительности меньше Балашихи в три-четыре раза.

Мне, конечно, приятно похвастаться, но главное в том, что Балашихой доказано, что турбинным методом можно осуществлять установки производительностью, недоступной прежним методам. Основное преимущество и значение турбинного метода – это постройка таких мощных единиц: компактно, просто, дешево. Без этого решать кислородную проблему нельзя. В этом решающее значение пуска Балашихи.

Кроме того, Балашиха показала, что эта задача под силу нашей технике. Ведь, чтобы ее построить, нужно было создать кадры, завод № 28, конструкторское бюро и пр. То, что мы это сумели сделать за год с небольшим и во время войны, показывает силу нашего организма и то, что если мы захотим, то кислородная проблема будет нам по зубам.

Второй этап: наладилась работа техсовета. Это очень важная работа, и она дала более четкие результаты, чем я предполагал.

Оказалось, что у нас и за границей имеется обширный материал, дающий довольно определенное количественное представление о перспективах применения кислорода в ряде ведущих отраслей промышленности. [Причиной] задержки внедрения кислорода, по-видимому, до сих пор является отсутствие простого и надежного метода получения кислорода в больших количествах. Таким образом, можно надеяться, что наш турбо-метод и решит эту проблему.

Если это так, то можно ждать, что следующие отрасли промышленности будут затронуты: чугун, сталь, марганец, никель, медь, цинк, алюминий, золото, флотация руд, бумага, азотная, серная, фосфорная кислоты, цемент, газификация угля, торфа, т. е. не менее половины всей промышленности. Рассмотрение этих вопросов обычно приводит к выводу, что кислород ведет не столько к удешевлению, которое не более 10–20 %, но, главное, к интенсификации, т. е. получению на том же оборудовании, с тем же персоналом в полтора-два раза больше продукции. В ряде случаев качество продукции повышается.

Более подробно это все можно найти в бюллетене Главкислорода (первый том которого прилагаю). Конечно, я не могу отвечать за непогрешимость этих данных, так как мои знания не обладают таким широким диапазоном, но к обсуждению этих вопросов были привлечены наиболее крупные работники в соответствующих областях промышленности. Надо отметить, что мнения, как это видно из дискуссий, были довольно единодушны.

А если это так, и если мы сможем в ближайшие 10–15 лет первыми осуществить перевод промышленности на кислородную интенсификацию, то это будет похоже на революцию. Осуществив его, мы будем так же сильны технически, как мы сейчас сильны социально. Но как это сделать? То, что мы пока сделали, это лужица по сравнению с океаном.

Третий этап: академик Бардин с группой инженеров закончил проект металлургического завода на кислородном дутье. Этот проект подвергнется обсуждению нашими ведущими металлургами на будущей неделе в главке. Выдержку из проекта прилагаю. Опытная домна, которая пускалась на Чернореченском заводе, и [домна] в Днепропетровске (ДЗМО) дали Бардину достаточно данных, чтобы спроектировать кислородно-металлургический комбинат на Косогорке (Тула). Если Вы познакомитесь с брошюрой, то увидите: рабочих на заводе более чем в два раза меньше. Чугун будет стоить на 15 % дешевле. Косогорка будет стоить 100 миллионов рублей. Надо ее быстро строить. Во время войны это нелегко.

Таким образом, кислородная проблема разрастается. Вместе с этим все острее становится вопрос о проведении идейного руководства ряда отраслей промышленности, а для этого отсутствуют необходимые возможности. Пока не за что ухватиться. Это ведь не внедрение отдельного изобретения, это мобилизация наших творческих технических сил и создание возможностей для их целеустремленного развития.

Сегодня перед нами стоят четыре основных задачи:

1. Внедрение осуществленных методов получения жидкого кислорода (автогенное дело, горное дело, подводные лодки, авиация и пр.).

2. Разработка и осуществление турбокислородных установок больших мощностей, производящих газ.

3. Постройка и пуск Косогорского комбината.

4. Организация идейного руководства ряда ведущих областей промышленности по их интенсификации кислородом.

Для осуществления этих задач организационные формы, на которые мы опираемся, с каждым месяцем отживают. Нужны будут другие, и об этом думать следует уже сейчас. Я посеял ветер, но пожать бурю мне не по плечу.

Поэтому я глубоко оценю, если Вы нашли бы возможность поговорить об этом со мной.

Ваш П. Капица

Москва, 14 марта 1945 г.

Товарищ Сталин!

Два месяца тому назад, 20 января, я написал Вам, что сейчас благополучно пройдены определенные этапы кислородной проблемы и надлежит начать новые. Для развития этих больших проблем нужны новые организационные формы. Я просил Вас поговорить об этом со мной.

Но никакого ответа я не получил. Я не знаю, что в таком случае надо делать? Ведь на Вас-то никому не пожалуешься! А поскольку я взялся за кислородное дело, то молчать я тоже не имею права.

Кислородной интенсификацией предстоит преобразить общий облик промышленности – ведь с той же затратой рабочей силы будет получаться раза в два больше металла и химпродуктов, в этом трудно сомневаться. Но у меня другие сомнения. Для осуществления таких крупных проблем мы еще не доросли, или, может быть, такие вещи вообще делают постепенно, десятилетиями, и историю насиловать нельзя, как бы тебе этого ни хотелось.

Для решения таких проблем надо, чтобы все, от мала до велика, чувствовали ярко необходимость искания и значение новых путей в технике. А ведь пока этого у нас нет. Вот прошло 27 лет после революции, мы много построили, много освоили, а как мало своего крупного мы внесли в технику! Лично я могу назвать только одно крупное наше достижение – это синтетический каучук. Это достижение действительно мирового масштаба, тут мы были вначале впереди, но, к сожалению, сегодня нас уже обогнали и Америка и Германия. Но как мало мы сами чувствовали и чувствуем значение этого крупнейшего достижения. Академик Лебедев, пионер и создатель, должен был бы быть национальным героем, а он после поездки в жестком вагоне схватил сыпной тиф и умер в 1934 г. Это позорнейший для нас случай. Нужно тут прямо сказать, что в капиталистической стране если Лебедев погиб бы, то, вероятно, в своем салон-вагоне и при крушении своего поезда. Это не случайность, это показывает только то, что мы не чувствуем еще необходимости в людях, делающих новую технику. Их история у нас всегда одна – это Левша Лескова. Отчасти, может быть, это просто потому, что гения народного у нас уйма, поэтому мы так по-хамски с ним обращаемся.

За эти 27 лет капиталистические страны дали, по моему подсчету, около двадцати фундаментально новых направлений развития техники, по силе равной нашему синтетическому каучуку. Я отношу к ним, например, синтетическое горючее, пластмассы (плексиглас и пр.), турбину внутреннего горения, телевидение, сверхтвердые сплавы (карбид вольфрама), ракетные самолеты и пр. А мы дали всего одно.

Так не должно продолжаться. Первым долгом тут виноваты мы, ученые, которые не сумели показать всю силу новой техники и бороться за здоровое направление ее развития.

Мне думается, что пора взяться за идейное руководство развития новой техники. Я это остро чувствую сейчас при работе Главкислорода. Как наша партия, идейно руководя правительством страны, сумела создать совсем новый государственный строй, так же надо создать идейным руководством новые направления развития нашей промышленности, использовав при этом все преимущества социалистического строя. Идейное руководство должно быть вне оперативного государственного аппарата. Наркоматы, Госплан, академия его не могут выполнить.

Я говорил об этом с товарищем Маленковым, Кафтановым, Шверником. Я никогда Вас не беспокоил просьбой поговорить, зная, как Вы много работаете, но на этот раз я не сумел написать и точно сформулировать, что нужно для достижения этого. Поэтому я обратился к Вам.

Кислородная проблема все больше перерастает в государственную и политическую задачу и требует человека, имеющего соответствующий вес. Задача эта мне не по плечу. Поэтому прошу Вас дать указания рассмотреть организационные формы кислородной проблемы и чтобы мне ответили.

Ваш П. Капица

Москва, 13 апреля 1945 г.

Товарищ Сталин!

Вчера Бюро СНК утвердило акт о приемке турбо-кислородной установки ТК-2000. Этим признается, что нашим методом мы построили установку, по мощности в несколько раз больше, чем это было доступно для прежних методов. Далее, что в Москве уже три месяца как прекратился кислородный голод и сейчас кислород некуда девать.

Но последние недели вокруг этих вопросов некоторыми товарищами была создана такая атмосфера, что я чувствовал себя как бы преступником и заседание Бюро СНК я воспринял как судебный процесс.

В решении Бюро не только не отмечено, что наша работа есть новое достижение советской техники, но даже никто из членов, кроме товарища Микояна, не сказал, что мы вообще сделали что-то хорошее. Больше всего членов беспокоил вопрос, куда девать избытки кислорода. После заседания мне хотелось заявить: «Позвольте вас заверить, граждане судьи, что впредь буду вести себя лучше, не искать новых путей в технике и обещаю изобретений не делать».

Это апатичное отношение к развитию действительно новых идей в технике характерно для нашего времени.

Это очень печально, ведь фактор личного обогащения у нас не может быть двигающей силой для изобретателя. Поэтому правительственные и общественные оценки творческих работ остаются наиболее сильными двигающими и направляющими факторами. Если этого не делать, то изобретательский талант у нас не будет развиваться. Поэтому принятое решение Бюро СНК, в котором отсутствует какая-либо четкая оценка, считаю в принципе нездоровым. Довожу об этом до Вашего сведения, как Председателя СНК.

Ведь певцу в обществе глухонемых не только скучно петь, но вообще в таких условиях он не разовьет свой талант.

Я могу смело говорить обо всем этом, так как занялся вплотную вопросами технического новаторства, чтобы помочь как мог лучше стране во время войны. Но, по существу, это, конечно, временно. В научной работе мне уже удалось удовлетворительно проявить себя и получить то признание, которое полезно для энтузиазма в работе. Поэтому с моей стороны не требуется смелости, чтобы ставить эти вопросы, и я не боюсь «потерять кусок хлеба», как другой изобретатель. Эта инертная атмосфера, которая простирается даже, как видно, до Бюро СНК, не создает благоприятных условий для развития больших принципиально новых вопросов. Я, конечно, оставляю в стороне новаторство Гудовского типа^[113], которое, хотя оно и полезно (обычно его у нас очень переоценивают), но оно судьбу дальнейшего развития техники не решит.

По этим вопросам я уже два раза Вам писал. Хотя ни слова никто мне не ответил, но я все же опять должен поставить вопрос о судьбе кислородной проблемы. Ведь трудно в такой атмосфере, с такими сомнениями, бороться с энтузиазмом за ее развитие. Поэтому еще раз пишу Вам и прошу, хотя бы из уважения к моей научной работе, дать указание мне ответить на вопросы, поставленные в этих письмах.

Уважающий Вас П. Капица

Москва, 3 октября 1945 г.

Товарищ Сталин!

Подписанное Вами постановление СНК от 29 сентября о Главкислороде разбиралось около полугода. За это время оно прошло семь комиссий и три заседания Бюро СНК. Так как и комиссия и Бюро обычно считают, что надо «подрезать», то после такой стрижки мало что осталось. Например, сперва считалось, что на заводе «Шкода» надо заказывать 30 турбокомпрессоров, потом срезали до 10, потом до 4, потом осталось 2. За эти полгода так и не подыскали производственной базы и это отложили еще на два месяца. Трудно сомневаться, что такое отношение к кислородной проблеме явно доказывает, что для нас она еще не созрела. Нам надо еще подрасти культурно, и хотя бы руководящие товарищи, ответственные за утверждение этих решений, верили в эту проблему и понимали, что наш собственный прогресс может быть только во внедрении достижений нашей собственной науки, а не в том, чтобы копировать технику других стран.

В процессе выработки постановления о передаче [Главкислороду] Глававтогена НКТМ были большие трения с Суковым, который до сих пор тормозил развитие турбокислородного метода. Суков написал Вам, как секретарю ЦК, письмо, которое стало довольно широко известно, например, его цитировал тов. Берия на заседании Бюро СНК. Это письмо содержит ряд клеветнических обвинений личного характера по отношению ко мне. Меня очень удивляет, что ряд товарищей не видят в этом ничего необычного, и тов. Берия настаивает, чтобы Суков был моим заместителем по Главку. Я же считаю, что Сукова надо привлечь к ответственности за клевету, о чем я написал в ЦК на имя тов. Маленкова (копию письма прилагаю).

Изложенное ясно показывает, что товарища Берию мало заботит репутация наших ученых (твое, дескать, дело изобретать, исследовать, а зачем тебе репутация). Теперь, столкнувшись с тов. Берией по Особому комитету, я особенно ясно почувствовал недопустимость его отношения к ученым.

Когда он меня привлекал к работе, он просто приказал своему секретарю вызвать меня к себе. (Когда Витте, министр финансов, привлекал Менделеева к работе в Палате мер и весов, он сам приехал к Дмитрию Ивановичу.) 28 сентября я был у тов. Берии в кабинете; когда он решил, что пора кончать разговор, он сунул мне руку, говоря: «Ну, до свидания». Ведь это не только мелочи, а знаки внешних проявлений уважения к человеку, к ученому. Внешними проявлениями мы передаем друг другу мысли.

Тут сразу возникает вопрос, определяется ли положение гражданина в стране только его политическим весом? Ведь было время, когда рядом с императором стоял патриарх, тогда церковь была носителем культуры. Церковь отживает, патриархи вышли в тираж, но в стране без идейных руководителей не обойтись. Даже в области общественных наук, как ни велики идеи Маркса, все же они должны развиваться и расти.

Двигать вперед нашу технику, экономику, государственный строй могут только наука и ученые. Вы лично, как и Ленин, двигаете страну вперед как ученый и мыслитель. Это исключительно повезло стране, что у нее такие руководители, но это не всегда может быть так, по совместительству, и не по всем дисциплинам. Рано или поздно у нас придется поднять ученых до «патриарших» чинов. Это будет нужно, так как без этого не заставишь ученых всегда служить стране с энтузиазмом. Ведь покупать у нас таких людей нечем. Это капиталистическая Америка может, а мы нет. Без этого патриаршего положения ученого страна самостоятельно культурно расти не может, это еще Бэкон заметил в своей «Новой Атлантиде». Поэтому уже пора товарищам типа тов. Берии начинать учиться уважению к ученым.

Все это заставляет меня ясно почувствовать, что пока еще не настало время в нашей стране для тесного и плодотворного сотрудничества политических сил с учеными. Кислородная проблема на сегодня у нас – это утопия.

Я уверен, что пока я больше пользы принесу как своей стране, так и людям, если отдам все свои силы непосредственно научной работе, ею я и решил всецело заняться. Ведь эту работу я люблю и за нее я заслужил уважение у людей.

Поэтому прошу Вас, чтобы Вы дали согласие на мое освобождение от всех назначений по СНК, кроме моей работы в Академии наук.

Одним словом: быть одним из «патриархов» <…> видно, еще рано, так лучше пока что в монахах посидеть.

В Главкислороде тов. Гамов с успехом будет выполнять мои функции, а в Особом Комитете тов. Берии будет спокойнее. Конечно, как и до сих пор, своими научными знаниями я всегда буду стараться помогать своей стране^[114].

Ваш П. Капица

Москва, 25 ноября 1945 г.

Товарищ Сталин!

Почти четыре месяца я заседаю и активно принимаю участие в работе Особого комитета и Технического совета по атомной бомбе (А. Б.).

В этом письме я решил подробно Вам изложить мои соображения об организации этой работы у нас и также просить Вас еще раз освободить меня от участия в ней.

В организации работы по А. Б., мне кажется, есть много ненормального. Во всяком случае, то, что делается сейчас, не есть кратчайший и наиболее дешевый путь к ее созданию.

Задача перед нами стоит такая: Америка, затратив 2 миллиарда долларов, в 3–4 года сделала А. Б., которая является сейчас наиболее сильным оружием войны и разрушения. Если использовать пока нам известные запасы тория и урана, то их хватило бы, чтобы 5–7 раз подряд разрушить все находящееся на сухой поверхности земного шара.

Но глупо и нелепо думать, что основная возможность использования атомной энергии будет ее разрушительная сила. Ее роль в культуре, несомненно, будет не менее [важна, чем роль] нефти, угля и других источников энергии, к тому же энергетических запасов ее в земной коре больше и она имеет то необычайное преимущество, что та же энергия сконцентрирована в десять миллионов раз меньшем весе, чем в обычных горючих. Грамм урана или тория равносилен примерно 10 тоннам угля. Грамм урана – это кусочек в половину серебряного гривенника, а 10 тонн – это груз угля почти целой платформы.

Секрет А. Б. нам неизвестен. Секрет к ключевым вопросам очень тщательно оберегается и является важнейшим государственным секретом одной только Америки. Пока получаемые сведения недостаточны, чтобы создать А. Б., часто их дают нам, несомненно, для того, чтобы сбить с правильного пути.

Чтобы осуществить А. Б., американцы затратили 2 миллиарда долларов, это примерно 30 миллиардов рублей по нашей промышленной продукции. Почти все это должно быть истрачено на строительство и машиностроение. Во время реконструкции и в 2–3 года это нам вряд ли поднять. Так что быстро идти по американскому пути мы не можем, а если пойдем, то все равно отстанем.

При решении этих проблем пока плюс у нас только один <…> – мы знаем, что проблема А. Б. имеет решение; американцы шли на риск, его у нас не будет. Минусы у нас следующие:

1. Американцы опирались на более сильную промышленность, у нас она слабее, исковеркана войной и разрушена.

2. Американцы привлекли к работе наиболее крупных ученых всего мира. У нас ученых меньше и они живут в плохих условиях, перегружены совместительством, работают хуже.

3. Американцы имеют сильные научные базы, у нас их было всегда мало и они сильно потрепаны войной (за все последние 11 лет в Академии наук было построено два института, это мой и Институт генетики, да и тот был передан НКХП).

4. Америка имеет хорошую промышленность научной аппаратуры, у нас эта область разбросана по различным наркоматам, находится в беспризорном и хаотическом состоянии. (Хотя надо заметить, что если ее привести в порядок, то она будет совсем не плохая.)

Таким образом, по этим основным четырем пунктам у нас жестокий гандикап. Но все же мы не должны складывать оружие, у нас есть наши два главных преимущества: первое – в системе нашего государственного строя, у нас большие возможности, организующие и мобилизующие ресурсы; второе – в силе нашего молодого организма страны. Хоть и тяжеловато будет, но, во всяком случае, попробовать надо скоро и дешево создать А. Б. Но не таким путем, как мы идем сейчас, он совсем безалаберен и без плана.

Его главные недостатки: во-первых, он не использует наши организационные возможности, а во-вторых, он шаблонен.

Мы хотим перепробовать все, что сделали американцы, а не пытаемся идти своим путем. Мы позабываем, что идти американским путем нам не по карману и долго. Поэтому первое, к чему мы должны стремиться, – это к наиболее эффективному использованию как людей, так и промышленности. А этого, я считаю, нет.

Было бы легче, если было бы известно, каким путем идти, но путь-то неизвестен, так что сперва нужна научная работа для нахождения пути, а для проведения в жизнь нужны соответствующая мощная промышленная база и организация. Но, не имея пути, нельзя <…> будто создать базы. Это не так, тип заводов и промышленность мы можем довольно точно предсказать, во всяком случае, достаточно точно, чтобы дать необходимые указания для подготовки заводов и указать их масштабы. Например, сейчас можно сказать, что, несомненно, нужна большая промышленность по металлургии тория и урана.

Общий план действия, казалось, следовало признать следующий. На сегодняшний день надо выработать двухлетний план подготовки промышленности и за это время вести необходимую научно-экспериментальную и теоретическую работу. Пока будет готовиться промышленность, мы наладим научную часть. Этот двухлетний план можно, мне кажется, разработать, и уже сейчас ясно, что нужно восстанавливать такие заводы, как компрессорные, химического машиностроения, трубопрокатные, Сумской, Киевский, «Большевик», «Красный Выборжец», Мелитопольский, Невский механический, заводы по получению чистого урана, тория, алюминия, ниобия, бериллия, гелия, аргона и пр. и пр.

На эти заводы направить главные строительные силы. За эти же два года надо провести ряд мероприятий по поднятию нашей научной базы; по-видимому, надо создать комитет, который выработает необходимые мероприятия.

Первое. Надо поднять наши научные институты и благосостояние наших научных работников.

Второе. Надо поднять наше высшее образование, вузы, университеты, готовить молодежь для науки.

Третье. Надо наладить научное приборостроение и получение реактивов.

Все эти мероприятия пока идут плохо, нежизненно и неорганизованно, но без них мы не развернемся. Они нам будут нужны и по ряду других вопросов, помимо А. Б., которые возникли во время войны и где мы отстаем, как, например, реактивные двигатели, радиолокация и пр.

Пока эта работа будет идти, надо наиболее эффективно использовать все имеющиеся в наличии научные силы. Их не так уж мало. Если уметь с ними бережно обращаться, подкормить и подбодрить и, главное, сорганизовать, то можно кое-что сделать. Но то, что происходит сейчас, это никуда не годится…

Не говоря о том, что, не имея принципиального подхода и общего плана, подбор людей и тематики происходит малоорганизованно. Технический Совет – это громоздкое неуклюжее учреждение, работающее, с моей точки зрения, плохо.

Можно отметить, что среди ученых, инженеров, начиная с самых хороших и кончая жуликами, с учетом всех градаций, заключенных между ними, сейчас большой энтузиазм к А. Б. Хотя это и вызывается разными причинами, но эти настроения можно хорошо использовать. Но дав им работать как попало, мы только распылим силы и результатов не получим.

Организовать всю их научную работу – это самая важная и трудная задача. Средств и возможностей у нас мало, так что надо наших ученых очень правильно и вдумчиво использовать. Только тогда есть шансы найти новые пути, дающие более скорое и экономное решение [проблемы] А. Б., чем имеющееся в Америке.

Тут задача, как у главнокомандующего, [у которого] несколько предложений, как взять крепость. Он же не скажет каждому генералу: «Бери по своему плану», с тем расчетом, что один из них возьмет. Всегда выбирается один план и один генерал для руководства. Так же следует поступать и в науке, но здесь, к сожалению, это не так очевидно и не принято.

Кажется, почему бы не позволить каждому работать отдельно и по-своему, как будто ничем не рискуем, а вдруг выйдет? «Ведь бывало же, все эксперты говорят, что не выйдет, а оказалось, что вышло». Такие басни обычно рассказывают сами изобретатели или писатели для фабулы.

Но в действительности крупный человек всегда и неизменно может правильно оценить крупное предложение другого крупного человека. Важно, конечно, подобрать крупного эксперта, а не безответственного халтурщика (а их у нас немало).

Никакого строгого отбора тематики по определенному плану сейчас нет, и вокруг А. Б. начинается свистопляска. Пляшут и жулики, и авантюристы, и честные люди. Конечно, что-нибудь под конец и вытанцуется, но явно это не тот короткий и дешевый путь, по которому мы можем перешагнуть Америку. Сами американцы, по-видимому, шли путем этой же свистопляски и ажиотажа, она им и стоила много денег. Но, к сожалению, при той организации, которая у нас сейчас, громоздкий и разношерстный Технический совет, бороться с этим трудно.

Но если стремиться к быстрому успеху, то всегда путь к победе будет связан с риском и с концентрацией удара главных сил по весьма ограниченному и хорошо выбранному направлению. По этим вопросам у меня нет согласия с товарищами. Часто они не хотят со мной спорить, а на деле проводят мероприятия в секрете от меня.

Единственный путь тут – единоличное решение, как у главнокомандующего, и более узкий военный совет.

Следующий вопрос – подбор руководящих людей, и это тоже большая проблема. Я проповедую, что за основу подбора нужно брать не то, что человек обещает сделать, а то, что он в своей жизни уже сделал. Так же как и на войне, всякое новое поручение основано на успехе выполнения предыдущих заданий. У нас же (может быть, это мечтательная русская натура) очень любят широковещательные обещания, так чтобы слюнки потекли. «А ну как выйдет!» – думает ответственный товарищ. Ведь обычно ответственный товарищ по существу не разбирается в вопросах, он доверчив и дает возможность развернуться работе, которая сразу видно, что никчемная. А это значит, что у нас сейчас много зря загруженных помещений, зря использованных приборов, зря загруженных станков, людей и пр. и пр. В результате провал, и тогда этот ответственный работник начнет впадать в другую крайность – общее недоверие к ученым и науке.

Правильная организация всех этих вопросов возможна только при одном условии, которого нет, но, не создав его, мы не решим проблемы А. Б. быстро и вообще самостоятельно, может быть, совсем не решим. Это условие – необходимо больше доверия между учеными и государственными деятелями. Это у нас старая история, пережитки революции. Война в значительной мере сгладила эту ненормальность, и если она осталась сейчас, то только потому, что недостаточно воспитывается чувство уважения к ученому и науке.

Правда, участие ученых в проблемах нашего народного хозяйства, обороны всегда было большим и важным, но ученый мог оказывать помощь, оставаясь в стороне, консультациями и решением тех или иных предложенных ему задач. Надо отметить, что, к большому сожалению, это было связано с тем, что наша промышленность и вооружение развивались на основе улучшения существующих конструкций. Например, Яковлев, Туполев, Лавочкин – крупнейшие конструкторы, но они все же совершенствовали уже существующий тип самолетов. Новые типы самолетов, как турборакетные, потребовали бы другой тип конструктора, более творческий и смелый.

Таким людям у нас в Союзе мало раздолья. Поэтому техника, основанная на принципиально новых идеях, как А. Б., Фау-2, радиолокация, газовая турбина и пр., у нас в Союзе или слабо, или совсем не двигается.

Моя турбокислородная установка, это принципиально новое начинание, только тогда пошла, когда я, [что] совсем не естественно для ученого, стал начальником главка. Только этим назначением мне было дано доверие и влияние, которое и позволило мне быстро осуществить кислородную установку. Это, конечно, ненормальность и нелепость. Меня сильно тяготила власть, и я примирился с новым положением только потому, что была война и пришлось делать все, что только можно, чтобы добиться успеха.

Жизнь показала, что заставить себя слушаться я мог только как Капица – начальник главка при СНК, а не как Капица – ученый с мировым именем. Наше культурное воспитание еще недостаточно, чтобы поставить Капицу-ученого выше Капицы-начальника. <…> Так происходит и теперь при решениях проблемы А. Б. Мнения ученых часто принимают со скептицизмом и за спиной делают по-своему.

Товарищ Ванников и другие из Техсовета мне напоминают того гражданина из анекдота, который, не веря врачам, пил в Ессентуках все минеральные воды подряд в надежде, что одна из них поможет.

Особый комитет должен научить товарищей верить ученым, а ученых в свою очередь это заставит больше чувствовать свою ответственность, но этого пока еще нет. Это можно только сделать, если возложить ответственность на ученых и товарищей из Особого комитета в одинаковой мере. А это возможно только тогда, когда <…> наука и ученый будут всеми приниматься как основная сила, а не подсобная, как это теперь.

Товарищи Берия, Маленков, Вознесенский ведут себя в Особом комитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижерская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку все же должен играть ученый. Ведь скрипка дает тон всему оркестру. У тов. Берии основная слабость в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берии слабо.

Я лично думаю, что тов. Берия справился бы со своей задачей, если отдал бы больше сил и времени. Он очень энергичен, прекрасно и быстро ориентируется, хорошо отличает второстепенное от главного, поэтому зря времени не тратит, у него, безусловно, есть вкус к научным вопросам, он их хорошо схватывает, точно формулирует свои решения. Но у него один недостаток – чрезмерная самоуверенность, и причина ее, по-видимому, в незнании партитуры. Я ему прямо говорю: «Вы не понимаете физику, дайте нам, ученым, судить об этих вопросах», на что он мне возражает, что я ничего в людях не понимаю. Вообще наши диалоги не особенно любезны. Я ему предлагал учить его физике, приезжать ко мне в институт. Ведь, например, не надо самому быть художником, чтобы понимать толк в картинах.

Наши гениальные купцы-меценаты Третьяковы, Щукин и пр., ведь они прекрасно разбирались в картинах и видели больших художников раньше других; они не были художниками, но изучали искусство. Берия, если бы не был так ленив, то, поработав, с его способностями и «знанием людей», несомненно, мог бы потом разбираться в творческих процессах у людей науки и техники, чтобы стать первоклассным дирижером оркестра А. Б. Например, ему следовало бы познакомиться по первоисточникам, а не в популярном изложении, как прокладывался трансокеанический кабель, как развивалась первая турбина и пр. Он увидал бы общую закономерность этих процессов и использовал бы этот опыт для того, чтобы понять, что важно и нужно в развитии работ по А. Б. Но для этого нужно работать, а черкать карандашом по проектам постановлений в председательском кресле – это еще не значит руководить проблемой.

У меня с Берией совсем ничего не получается. Его отношение к ученым, как я уже писал, мне совсем не по нутру. Например, он хотел меня видеть, за эти две недели он назначал мне прием девять раз – и день и час, но разговор так и не состоялся, так как он его все отменял, по-видимому, он это делал, чтобы меня как-то дразнить, не могу же я предположить, что он так не умеет располагать своим временем, что на протяжении двух недель не мог сообразить, когда у него есть свободное время.

Резюмируя сказанное, прихожу к следующим выводам: для успешной организации разработки проблем по А. Б. нужно, с моей точки зрения, разбить [эти] проблемы на две части, которые даже можно организовать раздельно:

Быстрая, скажем, двухлетняя реконструкция и развитие ряда лучших для А. Б. отраслей промышленности и поднятие научной работы в Союзе.

Работа по нахождению более коротких и дешевых путей производства А. Б. Для этого надо поставить хорошо отобранных ученых ведущими и им полностью доверять, чтобы четко и организованно направлять научные силы страны.

Осуществить этот второй пункт можно, например, тем, что подпись ученого скрепляла [бы] всякий протокол Особого комитета и приказы разных начальников. Наподобие политических комиссаров надо создать научных комиссаров. На данном этапе это может помочь. В свое время это заставило наших оперативных работников поступать политически грамотно, а теперь это заставит их поступать научно грамотно. Следует, чтобы все руководящие товарищи, подобные Берии, дали почувствовать своим подчиненным, что ученые в этом деле ведущая, а не подсобная сила.

Стоит только послушать рассуждения о науке некоторых товарищей на заседаниях Техсовета. Их приходится часто слушать из вежливости и сдерживать улыбку, так они бывают наивны. [Они] воображают, что, познав, что дважды два четыре, они уже постигли все глубины математики и могут делать авторитетные суждения. Это и есть первопричина того неуважения к науке, которое надо искоренить и которое мешает работать.

При создавшихся условиях работы я никакой пользы от своего присутствия в Особом комитете и Техническом совете не вижу. Товарищи Алиханов, Иоффе, Курчатов так же и даже более компетентны, чем я, и меня прекрасно заменят по всем вопросам, связанным с А. Б.

Поэтому мое дальнейшее пребывание в Особом комитете и Техсовете, Вы сами видите, ни к чему и меня только сильно угнетает, а это мешает моей научной работе. Поскольку я участник этого дела, я, естественно, чувствую ответственность за него, но повернуть его на свой лад мне не под силу. Да это и невозможно, так как тов. Берия, как и большинство товарищей, с моими возражениями не согласен. Быть слепым исполнителем я не могу, так как я уже вырос из этого положения.

С тов. Берией у меня отношения все хуже и хуже, и он, несомненно, будет доволен моим уходом. Дружное согласие (без генеральского духа) для этой творческой работы необходимо и только возможно на равных началах. Его нет. Работать с такими настроениями все равно я не умею. Я ведь с самого начала просил, чтобы меня не привлекали к этому делу, так как заранее предполагал, во что оно у нас выродится.

Поэтому прошу Вас еще раз, и очень настоятельно, освободить меня от участия в Особом комитете и Техническом совете. Я рассчитываю на Ваше согласие, так как знаю, что насилие над желанием ученого не согласуется с Вашими установками.

Ваш П. Капица

P. S. У нас в институте пошла турбокислородная установка на газ. Ее уже несколько раз пускали, она уже дает 85 % расчетного количества. До 1 января надеюсь закончить этот вопрос и более подробно доложить СНК. Тогда останется у нас вопрос увеличения масштабов, необходимых для снабжения [кислородом] домен и другой крупной промышленности. Но это уже не принципиальный, а скорее организационный вопрос. Таким образом, последний и главный этап кислородной проблемы удовлетворительно заканчивается.

Также наладились опытные перевозки жидкого кислорода в железнодорожных цистернах по 13 тонн из Москвы в Горький. Потери, как я и предсказывал, будут маленькие, примерно 6–8 %. Это дает новое направление организации снабжения страны товарным кислородом.

Пятилетний план [работы] по переводу металлургической, целлюлозной и др. отраслей промышленности на кислород давно (месяца два) уже передан в Госплан, но еще не рассматривался.

Таким образом, все мои векселя стране и правительству по кислороду уплачиваются сполна, и я все больше и больше буду настаивать, чтобы меня освободили от Главкислорода и дали возможность всецело вернуться к моей научной работе.

P. P. S. Мне хотелось бы, чтобы тов. Берия познакомился с этим письмом, ведь это не донос, а полезная критика. Я бы сам ему все это сказал, да увидеться с ним очень хлопотно^[115].

П. К.

Москва, 2 января 1946 г.

Товарищ Сталин!

Мне думается, что я поступаю правильно, обращая Ваше внимание на прилагаемую книгу Гумилевского «Русские инженеры».

История этой книги такова. Гумилевский написал ряд книг об иностранных инженерах: Лавале, Парсонсе, Дизеле и других. Книги были хорошие и оригинальные, я ему сказал, что надо бы писать и о наших талантах в технике, которых немало, но мы их мало знаем. Он это сделал, и получилась эта интересная и увлекательная книга. Интересно в этой книге то, что, кроме картины достижений отдельных людей, как бы сама собой получается еще общая картина развития нашей передовой техники за многие столетия.

Мы, по-видимому, мало представляем себе, какой большой кладезь творческого таланта всегда был в нашей инженерной мысли. В особенности сильны были наши строители. Из книги ясно:

Большое число крупнейших инженерных начинаний зарождалось у нас.

Мы сами почти никогда не умели их развивать (кроме как в области строительства).

Часто причина неиспользования новаторства в том, что обычно мы недооценивали свое и переоценивали иностранное.

Обычно мешали нашей технической пионерной работе развиваться и влиять на мировую технику организационные недостатки. Многие из этих недостатков существуют и по сей день, и один из главных – это недооценка своих и переоценка заграничных сил.

Ведь излишняя скромность – это еще больший недостаток, чем излишняя самоуверенность.

Для того чтобы закрепить победу и поднять наше культурное влияние за рубежом, необходимо осознать наши творческие силы и возможности.

Ясно чувствуется, что сейчас нам надо усиленным образом подымать нашу собственную оригинальную технику. Мы должны делать по-своему и атомную бомбу, и реактивный двигатель, и интенсификацию кислородом, и многое другое.

Успешно мы можем это делать только [тогда], когда будем верить [в] талант нашего инженера и ученого и уважать [его] и когда мы, наконец, поймем, что творческий потенциал нашего народа не меньше, а даже больше других, и на него можно смело положиться. Что это так, по-видимому, доказывается и тем, что за все эти столетия нас никто не сумел проглотить.

Этому важному делу помогает эта книга, и вот почему я имею смелость обратить Ваше внимание на нее.

Над книгой автор работал серьезно. В ней, конечно, есть и недостатки, и ее кое в чем надо еще доработать; например, опущены такие чрезвычайно крупные инженеры-электрики, как Попов (радио), Яблочков (вольтова дуга), Лодыгин (лампочка накаливания), Доливо-Добровольский (переменный ток) и другие, я вставлен зря, так как я скорее ученый.

Такие и подобные книги нам очень нужны, хорошо бы, если это было бы сказано отделом печати ЦК.

Ваш П. Капица

P. S. Прилагаю манускрипт, присланный мне автором на просмотр^[116].

Москва, 11 января 1946 г.

Товарищ Сталин!

Обращаюсь к Вам как к Председателю Совета народных комиссаров.

Назначенный СНК член Технического совета Главкислорода товарищ Тевосян вчера не пришел на заседание Совета, посвященное вопросам, непосредственно касающимся черной металлургии и внедрению в нее кислорода.

Основной смысл и задачи работы Технического совета, как я его направляю, заключается в том, что на заседаниях по данному вопросу объединяются наши ведущие научно-технические силы с руководящими организаторами нашей промышленности, которые являются постоянными членами Технического совета и назначаются СНК.

Привлечь, организовать и заинтересовать наших научно-технических работников – это мое дело и это мне удается. Но вот наших хозяйственников заставить серьезно относиться к этому новаторству мне не всегда удается, для этого, видно, мало одного научного авторитета. Тут только Вы можете мне помочь. Вот я и прошу Вас сказать об этом товарищу Тевосяну, который, конечно, очень хороший и прогрессивный нарком, но если он своим примером не будет показывать серьезного отношения к интенсификации кислородом металлургии, то все его работники будут делать то же. Тогда дело сорвется.

Помогите, пожалуйста.

Ваш П. Капица

Копию моего письма тов. Тевосяну прилагаю.

П. К.

Москва, 10 марта 1946 г.

Товарищ Сталин!

Я познакомился с постановлением «О повышении окладов работникам науки и пр.». От всей души приветствую поднятие научной работы в Союзе, но я не согласен с духом постановления, так как в основу высокой шкалы окладов поставлена не продуктивность научной работы ученого, а его организационная деятельность в области науки. Например, согласно этому постановлению ученый, решивший всецело отдаться научной работе, будет получать оклад не более 9000 руб. (5000 р. + 4000 р. = 9000 р.)^[117]. Это имело бы место с покойным академиком А. Н. Крыловым, который терпеть не мог тратить свое время на что бы то ни было, кроме научной работы, и в особенности на администрирование и заседания. С другой стороны, члены президиума, как, например, академик Образцов, живое воплощение Пушкинского «князя Дундука», будут получать не менее 15 000 р.

Поэтому это постановление поддерживает старую и плохую традицию русской науки, по которой обычно талантливый молодой ученый вначале затрачивает все свои силы на научную работу и выдвигается. Тогда, прельщенный окладом и почетом, начинает занимать административные посты, после чего он быстро начинает отвыкать от научной работы и отдавать свое время администрированию и заседаниям; он вырождается в дундука, и ему, по новому постановлению, за это, как и прежде, причитается наибольшее жалование.

Я думаю, если вообще денежная плата может влиять на продуктивность научной работы (а это, по-видимому, так), то материальное поощрение и жалование ученого прежде всего должны быть в соответствии с его научными достижениями. Поэтому, например, Сталинские премии сделали очень много добра для развития нашей науки.

Конечно, без дундуков в академии не обойтись и от них есть польза: кто-то должен грамотно представительствовать и администрировать. Но я считал бы, что дополнительно к опубликованному постановлению необходимы хорошо продуманные мероприятия, смело поощряющие материально научную работу ученого и отводящие этим работам наиболее почетное место в академии.

Конечно, тут нельзя идти по шаблону; трудность та, что научная работа не только не поддается расценке, но даже не может быть оценена, как, например, [оценивается] творческая деятельность писателя или художника <…> при продаже напечатанных книг или выставленных картин. Постановление получилось неправильное, по-видимому, не потому, что кто-то хотел поощрять дундуков, а потому, что недостаточно поработали над исканием новых специфических форм и пошли по существующему шаблону, просто щедро увеличив оклады.

Вырождение ученых в дундуков, конечно, известное явление и происходит во всех странах, где есть наука и академии и возможность получать жалование по положению человека, вне оценки его продукции. В Англии и Америке за последние годы начали уже искать выход из этого положения, и нам, конечно, надо учесть их опыт. Так, в Англии создан ряд научно-исследовательских должностей, которые называются Research Professor, Research Fellow, Research Student^[118]. Эти три градации научных работников освобождены от администрирования и только по специальному разрешению могут иметь весьма ограниченную педагогическую нагрузку. На эти должности выбирают с помпой, опубликованием в газетах и пр., и они считаются наиболее почетными. Высшие из них – Research Professor – имеют наиболее высокие оклады из всех существующих в академии или университетах. В Англии их число было ограничено пятью человеками, и они для важности назывались Royal Society Research Professor^[119]. Я хорошо знаю «положение» о них, так как был одним из них. Идея этого «положения» – в установлении контроля над продуктивностью научной работы. Для этого, например, каждые пять лет даешь письменный отчет о своей научной работе на рассмотрение специальной комиссии. Заключение комиссии идет в президиум академии, и на его основании происходит переизбрание на следующие пять лет, и так до 60 или 65 лет, потом пенсия. У меня есть печатное положение об этих должностях.

Я не предрешаю, как у нас будут решаться эти вопросы, но для меня совсем ясно, если мы хотим [иметь] в стране сильную науку, то прежде всего ученых надо ценить по их научным достижениям.

Надо выдвинуть лозунг, что академик, который сам научно не работает, больше не ученый.

Надо, чтобы весь дух ученой среды, все поощрения были направлены к тому, чтобы ученый работал научно до конца дней своих и отдавал бы научной работе львиную долю своего времени и сил.

У нас это делал И. П. Павлов, но Павлов поступал так несмотря ни на что, по силе своей воли, а большинству нужен поощряющий импульс, исходящий извне. К созданию этого импульса мы и должны стремиться при организации науки, и, к сожалению, этот принцип упущен в постановлении СНК.

Ваш П. Капица

Москва, 13 апреля 1946 г.

Товарищ Сталин!

Недели две тому назад я написал тов. Берии, что нами разработан турбинный метод получения газообразного кислорода, по-моему, открывающий возможности получения кислорода в тех больших количествах, которых требуют домны. (Копию письма прилагаю.) Разработав и изучив этот новый тип установки, мы в основном завершаем последний этап кислородной проблемы.

Я просил назначить комиссию, которая объективно оценит достигнутое. Это не только нужно для меня лично, но также важно для участников этой работы, чтобы дать им почувствовать, что они не зря старались.

Я лично думаю, что мы шагнули вперед дальше всех других. Конечно, можно еще многое улучшать, но достигнутое уже открывает возможность внедрения кислорода в металлургию в большом масштабе. Сейчас дальнейшее уже больше зависит от организационных мер руководства, чем от творческой работы ученого.

Если энергично и дружно взяться, то скоро можно проверить вопрос о возможности изменения на кислородном дутье облика нашей черной металлургии и, как предсказывают металлурги, увеличить производительность домен в полтора-два раза. Я и мои сотрудники, понимая, что значит для страны перспектива такой возможности, очень усердно работали над газовой машиной, даже в ущерб другим, более близким нам научным задачам (жидкий гелий). Ведь после пуска Балашихи прошел только год. Сделать эту работу за такой короткий срок было возможно только благодаря тому, что люди трудились с увлечением, не считаясь со временем, боясь потерять каждый день. Ведь когда хочешь перегнать, то каждую секунду надо ценить.

Но вот, казалось бы, что наше руководство должно было бы порадоваться и скорее оценить достигнутое. Не переоцениваем ли мы в порыве увлечения нашу работу? Но этого нет. Тов. Сабурову, председателю комиссии, я звонил четыре раза за последние дни, просил скорее начать работу комиссии, также просил меня принять, чтобы его предварительно ознакомить с работой. Он говорит, что не может этим заняться, так как занят квартальным планом.

Товарищ Сталин, трудно воевать за новое и выигрывать сражения без ощущения общей радости. Пожалуй, вообще так побеждать нельзя, ведь армия развалится.

Видно, тов. Сабурова не увлекает эта задача, поэтому, пожалуйста, попросите его быстро выполнить возложенное на него Бюро Совета министров, как [на] председателя комиссии, поручение, чтобы не терять лишнего дня.

Ваш П. Капица

P. S. Спасибо за Ваше хорошее письмо, я был ему очень рад^[120].

Москва, 29 апреля 1946 г.

Товарищ Сталин!

Прошел срок, установленный Вами для комиссии тов. Сабурова по отзыву о турбинном методе получения газообразного кислорода. Так потерян месяц в темпах развития этих работ.

Если во время войны штаб так же канителил бы с принятием плана сражения, то все понимали бы, что это является преступным промедлением. Но почему же наши товарищи не могут понять, что в войне за «новую технику» тоже недопустимо драться с прохладцей?

Очевидно, что при таком вялом подходе «новую технику» будут завоевывать другие, те, которые попроворнее. Необходимо, чтобы руководящие товарищи осознали, что одни из главнейших принципов всякой успешной борьбы, где бы она ни происходила – на арене, в лаборатории, на фронте и т. д., – это «быстрота и натиск» и связанная с ними смелость и решительность. Если двигаться вялыми темпами, то все наши стремления для завоевания «новой техники» останутся только на бумаге, а мы будем обречены на подражательное развитие.

Еще раз прошу Вас помочь и не допускать дальнейшей просрочки постановления Совета министров.

П. Капица

P. S. Простите за настойчивость, но, пока я чувствую на себе ответственность, я иначе не могу. Тов. Сабурову я звоню ежедневно.

Москва, 19 мая 1946 г.

Товарищ Сталин!

Назначенная Вами 13 апреля комиссия по существу закончила свою работу по обследованию моего кислородного метода. Отзыв экспертов был благоприятный. Комиссия его приняла. Пристрастность заключения в мою пользу предположить трудно, так как в подборе членов комиссии я не участвовал, эксперты подобраны были не мной и работали они не у меня. Я думал, что этим вопрос уже исчерпан.

Но совсем неожиданным для меня Вашим новым постановлением от 14 мая расширяются задачи комиссии и включаются в нее профессора Герш, Гельперин и Усюкин^[121], т. е. в комиссии специалисты по кислороду представлены только людьми, явно враждебными направлению моей работы. Эти трое – обиженные мною <…> так как я не хотел их привлечь к нашей работе. Делал я это потому, что считаю их не только не сделавшими ничего значительного, а, наоборот, беспринципными и вредными людьми, любящими ловить рыбу в мутной воде. Мои попытки вызвать их на открытую дискуссию в Техническом совете Главкислорода не были успешными, они либо молчали, либо не приходили, ведь их научный багаж очень ограничен. Их основной метод действия – за спиной писать письма членам правительства, используя в основном те колебания и сомнения, которых при новизне вопроса всегда много.

Что это не лично мое мнение, Вам, например, может рассказать тов. Кафтанов, которому не раз приходилось разбирать их дела как по Высшей школе, так и по Сталинскому комитету^[122].

Привлечение этих людей как судей моей деятельности нельзя рассматривать как объективное, это просто оскорбительно для меня. Так можно было поступить только тогда, когда хотелось бы затруднить и погубить мои работы и подорвать мой авторитет.

Я всегда сочувствовал общественному контролю, и все правительственные комиссии, включая и эту (а их уже было три), были назначены по моей просьбе. Но до сих пор спрашивали мое мнение о вопросах для обсуждения и составе комиссий. Теперь этого не было сделано и на заседание новой комиссии меня даже не позвали. Даже преступнику дают право отвести присяжных, и он имеет право присутствовать на суде. Ведь это явно враждебное отношение. Чем я заслужил его?

Если теперь хотят обсудить вне Технического совета Главкислорода всю кислородную проблему, как она нами поставлена, то это надо делать с более квалифицированным составом специалистов в комиссии. Необходимы турбинщики, как Жербин, Гринберг, по редким газам надо привлечь Фастовского, Ишкина, по азоту – Рябенко, по снабжению кислородом автогенной промышленности – Шишкова, по кислороду – Мороза, Малкова. По жидкому кислороду нужны специалисты, по реактивным снарядам и авиации, по подводному делу, где кислород имеет большое значение и применяется в наибольших количествах. Председателя надо скорее типа академика Бардина или очень ответственного государственного лица с кругозором, и объективность которого была бы вне сомнений. Вопрос для решения надо четко сформулировать. Контроль над организационной и хозяйственной деятельностью, пункт «д» постановления лучше разобрать отдельной комиссией, не мешая его с научно-техническими принципиальными вопросами^[123]. Об этих изменениях я и прошу Вас.

П. Капица

P. S. Конечно, идти против фактов трудно, и я надеюсь, что большинство членов комиссии признает достигнутое, но все же объективного заключения от такой комиссии ожидать нельзя, особенно по вопросам оценки перспектив.

В результате пункта «д» Вашего постановления уже сейчас в Главке и в Институте работают совконтролеры и общее настроение удрученное. Пишу об этом Вам, так как все это вредит и тормозит нашу работу. Хотелось бы также, чтобы товарищу Сабурову объяснили, что новое научное достижение, как бы оно ни было оценено, не есть преступление, а ученый – не преступник и требует иного с собой обращения.

Москва, 29 мая 1946 г.

Лично

Товарищ Сталин!

Поскольку Вы поставили вопрос о необходимости иметь у нас свою передовую науку и технику, я хочу Вам написать, как проходила моя научная работа, что ей мешало и помогало, и почему она пришла к такой концовке; может быть, Вам это будет интересно.

Ученый-новатор, чем он крупнее, тем дальше он видит такие перспективы и пути к ним, в которые другие даже не верят. Ведь если бы другие так же видели и верили, то они сами бы шли этими путями. Поэтому, не будучи прозорливым специалистом, часто трудно бывает различить бесплодного фантазера, ловкого шарлатана и настоящего ученого. Основная трудность задачи поддержки самого нового в науке и технике для государственного деятеля – это уменье различать и оценивать эти три типа людей, не имея при этом необходимой возможности вникнуть в существо вопроса. Тут и делаются обычно ошибки, и часто они бывают губительны.

Я думаю, что лучший план для решения этой задачи следующий. Начинающий новатор сперва поддерживается крупным ученым или инженером, и тогда надо верить оценке учителя. Самостоятельного работника судят по тому, что он уже сделал раньше, и на этом основывают к нему доверие в его новых начинаниях. Поэтому всегда надо очень тщательно изучать завершенные достижения ученого, а не обещания, как бы заманчивы они ни были. Мой жизненный путь ученого показал, что так можно наиболее убедительно заслужить доверие и получить возможность творчески работать.

Начал я работать у Резерфорда, он был большой ученый и был гениально прозорлив. Я обязан ему тем, что он смело поддерживал мои начинания молодого ученого. Он видел возможности их осуществления, когда большинство сомневалось. Под его крылом я сделал сверхсильное магнитное поле, открыл в нем ряд явлений, нашел новый метод ожижения гелия и пр. По мере работы у него не только наша дружба крепла, но он все больше меня поддерживал и, наконец, построил для меня институт. Но главное, что я ценил, это [то], что я чувствовал в нем неизменную опору. Ведь когда начинаешь что-либо новое, ты сам полон сомнений, есть риск, затруднения, неудачи, глупости. Но то, что он верил в меня, давало мне смелость и силы.

Вот я в Союзе один. Но у меня уже есть имя, за счет этого имени, за счет прошлого я могу брать риск самостоятельно и имею возможность его осуществлять в институте. В области науки у нас в институте дела шли неплохо, открыта сверхтекучесть и мною и моими учениками сделан ряд уже признанных работ. Но вот параллельно я решил заняться проблемой кислорода. Кислорода в большом масштабе. Эта проблема выходит из рамок института, ее осуществление значит переворот в ряде отраслей промышленности, и я думал, что для нашей страны это очень важно. Тут нужно было доверие и поддержка уже в больших масштабах.

Проблема имела две стороны, первая – поднять интерес к этой проблеме в металлургии, химии, газификации и других областях. Это было нетрудно, потенциальный интерес уже существовал, надо было только организовать и воодушевить людей.

Второе – нужда в дешевом кислороде и притом в больших количествах. Это труднее. Я видел, что без нового направления в технике тут ничего настоящего не выйдет. И, как Вы знаете, я, по аналогии с энергетикой больших масштабов, пошел по турбинному методу.

В 1939 году я опубликовал свои первые работы, где я давал общее идейное направление, там был описан осуществленный мною турбодетандер как основное средство для решения этой проблемы. Большинство не хотело верить реальности этой возможности. Я увидел, что один в поле не воин, что для решения этой задачи в больших масштабах нужно привлечь и объединить лучших ученых, обучить мастеров, растить молодежь. Поэтому я непрерывно стараюсь вовлечь в работу наших лучших людей.

Для этого я и просил назначать, по мере развития работ, правительственные комиссии экспертов. Я предполагал, что в комиссии, чтобы дать отзыв, они волей или неволей должны были понять до конца существо вопроса и убеждаться в том, что мое решение на правильном пути. Так оно и выходило.

Началось это с решения получения турбинным методом жидкого воздуха. Потом был получен жидкий кислород в обычных масштабах, потом в несколько раз больших, чем кто-либо другой мог достичь, и, наконец, турбинным методом – газообразный кислород. Путь в основном кончен. С каждым этапом ко мне приходило все больше и больше людей. Создан Главкислород, где собрались лучшие люди, работающие в этой области техники, – Павлов, Малков, Мороз, Ишкин и другие.

Я знаю только двух крупных специалистов, о которых я жалел, что обстоятельства не позволяли им работать с нами, – это Рябенко и Фастовский. Таких же беспринципных людей, как Герш, Усюкин, я, несмотря на их просьбы, не привлекал, так как считаю, что они только вредны. В вузах и техникумах мы готовим молодежь, на нашем 28-м заводе уже растут кадры рабочих и инженеров, умеющих строить и эксплуатировать эти машины.

Правда, у нас есть еще слабости, как у новорожденного, но для меня ясно, что уже проложен новый путь, но его надо еще вымостить, чтобы ездить с комфортом.

Уже скоро придет то время, когда мне не страшно будет уйти и вернуться целиком в лабораторию, будут люди, продолжающие мою работу и мои идеи.

За границей наши идеи тоже начинают признаваться. Генеральная Электрическая Компания США предлагает нам вместе разрабатывать кислородные установки (они через Внешторг делали официальный запрос). Хочет сотрудничества Меллоновский Институт в Питсбурге, они предлагают мне заняться переводом американской металлургии на кислород. Британская Кислородная Компания и другие концерны хотят купить наши патенты. Эти объективные факты показывают, что здесь мы явно опередили других, и этим я горд.

Но вот, когда казалось, что этот долгий путь пройден и есть чему порадоваться, получилось иначе. Герша, Гельперина, Усюкина, тех, которые непрерывно мне мешали, интриговали за спиной, льстили в глаза, их сейчас делают моими судьями.

Как этого они достигли? Может быть, они чувствуют, что надо сейчас идти ва-банк, и пошли по дороге Яго? Получилась шекспировская трагедия. А какова будет ее развязка? Это зависит от Вас.

За эти годы было много борьбы, преодолевания трудностей и работы. В критические моменты, как и сейчас, я Вам писал. Мне часто казалось, что я донкихотствую, и я не раз хотел бросить эту борьбу и полностью вернуться к науке. Но обычно я чувствовал поддержу Вашей сильной руки, и я дрался дальше. Конечно, Вы не могли, как Резерфорд, входить в детали технической стороны моих дерзаний, но мне казалось, что Вы так же, как он, верите мне, а это главное, что мне необходимо. Подчас мне даже казалось, что Вы понимаете трудности моей борьбы. Ведь кто, как не Вы, знает, что такое борьба. Иногда наоборот, меня брали сомнения в надежности Вашей поддержки, ведь Вы никогда не хотели со мной поговорить. Но вот сейчас это Ваше постановление и весь оборот дела вселяют в меня сомнения и очень меня огорчают. Ведь если у меня не будет Вашей поддержки, то мне лучше сразу уходить. По существу, сейчас уйти даже не зазорно, научная проблема закончена, а я очень устал и мне подчас очень тяжело драться. Ведь драться-то надо сейчас с подвохами людей.

Вот картина истории кислородной проблемы, и так оно обычно бывает. Правильно говорят, что нет ни одного доброго дела, которое не остается безнаказанным. И меня хорошо наказало Ваше постановление от 14 мая.

Как бы плохо другие ни относились к достигнутому, но я все же чувствую радость и гордость, что сделал газообразный кислород турбинным методом, история не упрекнет меня, что я не довел эту задачу до конца.

П. Капица

Москва, 2 июня 1946 г.

Товарищ Сталин!

На заседании экспертов по оценке турбокислородного метода стало известно, что проф. Усюкин послал в ЦК письмо, в котором он отрицательно высказывается о моих работах по турбокислородным установкам. По-видимому, на основании этого письма произошли изменения в составе комиссии и ее задачах. Содержание этого письма мне не известно^[124].

Как доказательство беспринципности проф. Усюкина прилагаю заверенную копию его выступления на совете Института химического машиностроения, где он дает хвалебный отзыв о моей кислородной установке и выдвигает ее на Сталинскую премию (стр. 3, отчеркнуто карандашом)^[125]. Сделал он это по собственной воле и даже без моего ведома.

За прошедший с этого времени год установка на Балашихе беспрерывно и успешно работает, давая показатели не хуже, чем на приемке. Половина московского кислорода делается этой установкой. Впервые за этот год в Москве ликвидирован кислородный голод, хотя Москва потребляет сейчас кислорода значительно больше, чем до войны. Так что нет объективных данных, которые могли бы так резко изменить мнение проф. Усюкина.

Еще раз обращаю Ваше внимание на то, что такими беспринципными людьми не может быть дана объективная оценка.

Вновь назначенные члены комиссии, даже ни разу не посмотрев установку, написали неблагоприятные отзывы. Все заседания ведутся без моего участия. Никто из председателей экспертных комиссий – ни Первухин, ни Сабуров, ни Малышев со мной ни разу не говорили. Все дело ведется как разбор преступления, а не научно-технической проблемы. Все это может загубить это большое и новое дело.

П. Капица

P. S. Сегодня ровно два месяца, как не могут вынести решения по оценке наших работ.

Москва, 16 июля 1946 г.

Товарищ Сталин!

Я получил материалы, которые я ровно месяц просил у Сабурова. Из них следует, что эксперты работали нечестно и ввели в заблуждение членов комиссии. Об этом я подробно написал тов. Сабурову, копию прилагаю.

Это все еще раз подтверждает беспринципность назначенных экспертов, как об этом я Вам писал в самом начале.

Если бы не горесть, что авантюристам такого типа, как Усюкин, Герш, Гельперин и другим, у нас еще раздолье и что они вредят и частью губят развитие нашей передовой науки и техники, и если бы не убеждение, что выводить их на чистую воду – это долг нас самих (как правильно говорил мне Бардин, им надо морду бить), то я давно бы бросил все и занялся бы своим настоящим делом.

Кислородная проблема, как всякое новое и крупное начинание, может развиваться только [тогда], когда о нем по-настоящему заботятся. Я, конечно, верю в то, что я стою на правильном пути, я готов вовсю работать как ученый и брать на себя риск как человек, но этого еще мало, необходимо, чтобы мне верили как ученому и уважали как человека. Сейчас же, на заседании комиссии, меня, как человека и ученого, так оплевали Ваши министры, в особенности Малышев и Первухин, что у меня одно желание – подальше уйти и бросить работать с ними. Так работать бессмысленно.

Поэтому я решительно прошу Вас, хотя бы из уважения ко мне как к ученому, чтобы Правительство поскорее четко решило судьбу развития кислородной проблемы. Или надо смело и честно помогать, или просто меня полностью устранить от кислорода. Промежуточного решения не должно и не может быть^[126].

П. Капица

Николина Гора, 18 декабря 1946 г.

Товарищ Сталин!

Лишив меня моего института, меня отстранили от полноценной научной работы, и я это тяжело переживаю.

Я хочу понять причину, почему ученого лишили возможности работать в стране, которая основывает свой рост на развитии науки? <…>

Первый вопрос, который у меня возникает: сумел ли я правильно понять запросы нашей страны и времени? <…>

Я считал, что по своим знаниям и способностям я мог быть полезен стране по двум главным направлениям:

1. Интенсификация кислородом основных отраслей нашей промышленности.

2. По проблеме получения и использования атомной энергии.

Против этого выбора не было возражений, поэтому моя ошибка не в этом.

О кислороде Вам все уже известно – и как я работал, и как я старался объединить свою работу непосредственно с промышленностью, как я занялся организационными вопросами, технической пропагандой и пр. Поэтому я напишу Вам только о втором вопросе.

Я считал, что в вопросе атомной энергии для нас самым главным является выигрыш времени и средств, чтобы иметь возможность не только догнать, но и перегнать. Об этом я не раз говорил в Специальном комитете и писал Вам. Далее, я считаю, что осуществить это можно, только «найдя новые пути», в этом наш главный шанс наверстать потерянное время. Несомненно, что, повторяя уже сделанное, нам во всяком случае удастся решить задачу и здесь весь вопрос в умелой организации работ. Нахождение же нового пути всегда проблематично, а в данном случае это усугубляется тем, что американцы уже использовали все лучшие возможности. Но я все же решил попытать счастье, к тому же я считаю, что это и есть настоящая задача для ученого.

Я сразу же взялся за работу. <…>

Направлением решающего «удара», куда следовало направить все свои силы, я считал <…> получение «легко и дешево» изотопа урана-235. <…>

Я считал, что никто не должен знать о ходе моей работы. Не только потому, что это мешает, но, главное, потому, что я хорошо понимал, что шансов на успех у меня мало. По кислородному опыту видно, что у нас есть достаточно желающих загубить даже законченную работу. Работу в процессе ее создания, связанную с неизбежными неудачами и ошибками, следует делать без огласки.

Я начал с того, что постарался охватить вопрос по возможности шире, чтобы сопоставить различные методы выделения изотопов. Без этого обследования поиски новых путей бесполезны. Это заняло несколько месяцев, так как требовало углубления в самые разнообразные области физики. Параллельно я искал только те возможные и эффективные методы разделения изотопов, которые НЕ использованы американцами. Мне удалось найти три таких направления, которые могли бы привести к поставленной цели.

Первое из них, наиболее оригинальное, но проблематичное, относилось к области самой мне близкой: глубокого холода. Но тут требовались дополнительные опытные данные, эти опыты проводились в институте, но не дали положительных результатов.

Второе направление казалось мне более обещающим. Оно зиждилось на более известных явлениях и поэтому требовало сначала теоретической разработки. К моменту, когда меня сняли с института, я как раз работал над этой задачей. Работа шла плохо. Все происходящее с кислородом меня очень огорчало, к тому же под конец я не выдержал и заболел.

Как только я поправился, я сразу возобновил работу. Теперь меня перестали тормошить, только попугивали. Я мог работать, не отрываясь. Через две-три недели мне стало видно, что решение не даст желаемых результатов; грубо говоря, самое большое, что можно было ждать – что удастся выделить изотопы урана только раза в два-три лучше американцев, и то рядом ступеней и сложной аппаратурой.

Тогда я взялся за третье направление, которое мне на первый взгляд казалось менее оригинальным и потому было оставлено мною напоследок. Тут за этот год усилий меня ждал первый успех. Уже дней через десять я увидел новую возможность и напал на многообещающий путь. Мне хорошо работалось в последующие два месяца, я забыл все невзгоды. В ноябре я успешно закончил всю теоретическую и расчетную часть работы. Теперь, по мере моих научных знаний и опыта, я могу сказать – конечно, лишь с той достоверностью, с которой можно судить о всем новом, еще не испытанном, – что нашел тот более дешевый и эффективный путь для разделения изотопов урана в одну ступень, который искал. Если бы меня не лишили моего института, то я так же тихо и мирно продолжал бы работать и начал бы с радостью осуществлять этот метод на опыте. И только после того, как мне удалось бы его осуществить, я бы о нем рассказал. Так, я считаю, должен работать ученый, а я иначе не умею.

Тут надо указать, что в институте также велись все необходимые подготовительные изыскания по разгонке дейтерия и водорода <…>

Я пишу все это так подробно, чтобы Вы увидели, что все упреки, что я и институт не работали над вопросами атомной энергии, совсем необоснованны, да они и не могли быть обоснованны, так как всем должно было быть ясно, что я как ученый не мог стоять в стороне от этой ведущей проблемы современной физики. Вопрос участия в ней определяется только тем, чтобы суметь найти свое оригинальное направление в работе. Это не делается по расписанию и не всегда может сразу удаться. С меня же хотели такое расписание, и получилось, что вместо того, чтобы мне помогать в работе, за это время все делалось как раз наоборот.<…>

Есть еще один вопрос, который вызывает у меня недоумение. В постановлении выставлена как одна из причин моего снятия, что я не вводил у нас немецкие установки. То, что нужно учитывать иностранный опыт и им пользоваться, это, конечно, ясно, но ставить ученому в вину старание идти своим путем – это равноценно упреку писателю, что он пишет свои произведения, а не занимается переводами. То, что я поднял кислородную проблему и создал свои, советские кислородные установки низкого давления, которые я по-прежнему считаю наиболее передовыми из существующих, как раз этим-то я и гордился и, несмотря на все, горжусь и буду гордиться, да и не сомневаюсь, что со временем и страна будет гордиться.

По всем этим пунктам я своей вины не могу найти. Теперь есть последняя возможность моей ошибки. Многие товарищи мне указывали на следующее: «Ты чересчур прямолинеен, не считаешься с самолюбием людей и пр.». Они говорят, что надо быть послушным и приспособляться к хозяевам. Если хотят планов, обещаний и пр., отчего же их не дать, если это ограждает от неприятностей. Это действительно у меня не выходит.

Я очень уважаю Вас и Ваших основных сотрудников и не вижу способа выразить большего уважения, как говорить Вам то, что думаю. Я также верю, что это необходимо для той цели, которая нас всех объединяет, – это благо страны. Я безусловно сочувствую тем новым направлениям, на которых Вы строите государство, понимаю и оцениваю все трудности, которые Вы встречаете на новом пути. Я считаю, что для меня как ученого основной способ посильно содействовать Вашей созидательной работе – это помочь отыскать наилучшие организационные формы для нашей науки, а это может быть только тогда, когда ученый не боится прямо говорить, что думает, даже в том случае, если это неприятные вещи.

Я хочу надеяться, что меня наказывают не за это. <…>

Из всего происшедшего мне ясно, что при создавшемся положении продолжать свою научную работу по основным проблемам мне невозможно. Не только потому, что я не понимаю и никто мне не сказал, что я сделал плохого и почему меня нужно было лишить возможности научно работать, но и по следующим конкретным причинам.

Первое. В 1934 г. я мог и согласен был работать только в моем институте, который, как Вы помните, тогда привезли из Англии. Так же я смотрю на вещи и сегодня. Этот институт я люблю, как свое дитя, я им горжусь, его я создавал 20 лет^[127], он всецело приспособлен для моей личной работы, и работать и руководить другим для меня нелепо и я не буду. Без него я обречен на кабинетную работу. Сейчас я, как скрипач, у которого отобрали скрипку, могу играть только на гребенке.

Второе. Потому что нет для этого нужного доверия и уважения ко мне как к ученому, необходимой основы для смелой работы.

Третье. По своему складу как ученый я только могу работать в области искания новых путей, а это мне поставлено в вину.

Четвертое. Несомненно, что теперь люди будут остерегаться идти ко мне работать, так как сейчас пострадал не только я один, но и мои ученики и помощники.

В создавшемся положении мне остается только одно – спокойно и терпеливо ждать. Поэтому я прошу Вас не истолковывать мою работу в уединении как нежелание служить стране, хотя, работая в лаборатории, чувствуешь себя полноценнее как ученый, но и за письменным столом можно делать полезные работы.

Если не будет возражений, то я постараюсь у себя в комнате на даче организовать маленькую лабораторию для элементарных опытов, и было бы очень хорошо, если бы мне разрешили взять к себе моего постоянного ассистента и кое-какие приборы из института.

Поэтому очень прошу Вас, чтобы Вы дали указание, чтобы мне помогли в этом, чтобы мне не мешали спокойно работать и чтобы больше не обижали. Я, со своей стороны, готов сидеть тихо и смирно до тех пор, пока не произойдет переоценка ценностей и не изменится отношение ко мне. Тогда я смогу опять в полной мере служить стране, людям и науке.

П. Капица

Николина Гора, 6 августа 1948 г.

Товарищ Сталин!

Уже два года, как я лишен возможности полноценно научно работать.

За это время из хода развития мировой техники становится все очевиднее, что моя точка зрения на проблему интенсификации кислородом основных отраслей промышленности (горючее, металл и пр.) как на наиболее крупную из современных задач в развитии техники народного хозяйства становится общепризнанной. Некоторые авторы начинают считать эту проблему не только равноценной проблеме атомной энергии, но даже более актуальной. В США это подтверждается самим разворотом научных работ, строительством кислородных установок и масштабами затрат на них. В своих работах ряд ученых признает, что впервые предложенный мною турбинный метод низкого давления получения кислорода и открыл возможность развития работ по применению кислорода в промышленности в больших масштабах. <…>

За последние месяцы в печати все продолжают появляться сведения еще о новых постройках в США и теперь еще во Франции огромных кислородных машин моего типа. Такие установки служат в США для синтеза жидкого горючего, каждая из них имеет производительность более 250 000 тонн в год, из них 70 % – высокооктановое.

История учит, что в вопросах осуществления новой техники время неизбежно устанавливает научную правду, я и жду терпеливо того несомненного момента, когда всем будет неоспоримо ясно, что, когда два года тому назад у нас было полностью закрыто мое направление работ, мы не только пошли по неправильному пути копирования изживших себя немецких установок высокого давления, но, главное, мы безвозвратно погубили свое родное, оригинальное, очень крупное направление развития передовой техники, которым по праву должны были гордиться.

Тогда же «опала» с меня будет снята, так как неизбежно будет признано, что я был прав как ученый и честно дрался за развитие у нас в стране одной из крупнейших проблем эпохи.

Я хорошо понимаю, что, пока я поставлен в положение «опального ученого», которого сторонятся, которому боятся помогать и пр., я не могу думать о том, чтобы искать широких поприщ для моей научной работы, и должен ограничиваться тем, чтобы пытаться успешно ее вести в одиночестве и в скромных масштабах. С теми небольшими средствами, которыми я сейчас располагаю, я уже могу вести научную работу по теории и эксперименту. Пока я сделал четыре работы (оттиски уже опубликованных посылаю отдельно). Даже удалось сделать небольшое открытие: новый вид волнового течения жидкости. Но работа идет медленно, так как все, включая приборы, делаешь один, своими руками, помогают только домашние^[128].

Для улучшения условий работы мне нужно:

а) чтобы прикомандировали ко мне моего постоянного ассистента, хотя бы одного С. И. Филимонова;

б) легализировали мою лабораторию: дали две-три штатные единицы, отпускали на нее регулярно средства и оборудование, произвели здесь неотложный ремонт (отопление и пр.).

Я уже несколько раз просил об этом Академию наук, они были бы согласны на эти скромные запросы, но говорят, что в Совете министров этого не одобряют. Поэтому я и обращаюсь к Вам. Зная Ваше уважение к научному творчеству, я уверен, что Вы любезно согласитесь дать указания Академии наук, чтобы улучшили условия моей работы.

В моем настоящем положении я не вижу, каким путем, помимо этой небольшой научной работы и преподавания в университете, я могу быть в большем масштабе полезным стране и науке, как бы мне этого хотелось.

П. Капица

Николина Гора, 3 января 1950 г.

Товарищ Сталин!

Пишу Вам о большой научной проблеме, ее решение сделалось основной задачей моей жизни, но дальнейшая работа над ней без Вашей помощи и поддержки стала практически невозможна. Поскольку успешное решение задачи имеет большое значение для нашей страны, я решился обратиться к Вам.

Война становится все разрушительнее для человеческой культуры благодаря принципиально новым средствам нападения. Бомба, действующая на ядерной энергии, конечно, только тогда страшна, когда есть эффективные средства ее бросать. Благодаря тому, что научились применять реактивный принцип, самолеты и ракеты-снаряды летают теперь с предельной скоростью и они и являются основными факторами нападения. История неизменно показывает, что не существовало еще средств нападения, от которых не находили бы средств защиты. Но сейчас равновесие явно нарушено в пользу средств нападения. Восстановить это равновесие возможно, только найдя принципиально новые возможности в средствах защиты.

Очевидно, что когда самолет или ракета летят со скоростью, близкой по величине к скорости снаряда, то поразить их становится все труднее.

Принципиально новым средством защиты явилась бы защита мощными энергетическими пучками электромагнитной или корпускулярной природы, распространяющимися со скоростью в десятки тысяч раз большей, чем наибольшая скорость, осуществляемая снарядами.

Эта идея научно совсем не бессмысленна, хотя пока что она используется только в области литературной фантастики. Но ведь несколько лет тому назад так было и с реактивным снарядом и атомной бомбой.

Надо сказать, что над проблемой мощных пучков энергии, хотя и безрезультатно, занимались ряд серьезных ученых, начиная с Теслы.

Разбирая вопрос возможности осуществления этих пучков, я пришел к выводу, что существует явление, которое указывает на возможное существование этих пучков в природе. Это явление шаровой молнии, и я думаю, что оно может дать ключ к решению этой задачи.

Шаровая молния описывается как изолированный огненный шар, диаметром достигающий до двух десятков метров и образующийся вблизи земли во время грозы. Светит шаровая молния иногда до нескольких минут и исчезает внезапно путем взрыва. Самый загадочный вопрос, связанный с шаровой молнией, заключается в вопросе, откуда берется та большая энергия, которая необходима для поддержания ее свечения. Подробный разбор всех возможных источников энергии, находящихся в области самого шара, как химической, тепловой, электрической, [показывает, что эти источники] оказываются даже приблизительно недостаточными для поддержания ее лучеиспускания. Следовательно, энергия должна поставляться извне. Так как шаровая молния происходит во время грозы, то естественно принять, что энергия поступает из грозовых туч. Отсюда следует, что в место вблизи земли, где происходит явление шаровой молнии, из туч направляется луч значительного количества энергии. Поэтому шаровую молнию можно рассматривать как доказательство существования в природе энергетических пучков большой мощности. Приняв такое объяснение, можно найти некоторые из свойств этих энергетических пучков. Например, можно вычислить, что их мощность должна быть порядка одной тысячи киловатт на квадратный метр^[129]. Поскольку такая мощность вполне осуществима, если удастся найти метод генерирования энергетических пучков, то осуществление искусственной шаровой молнии также должно стать достижимой задачей.

В позапрошлом году теоретические изыскания привели меня к нахождению процесса генерирования, который, на мой взгляд, может открыть возможности получения энергетических пучков большой мощности.

Следующей моей задачей было найти те конкретные физические условия, в которых этот процесс можно осуществить. Это и есть та экспериментальная задача, над которой я упорно работаю больше года.

История науки неизбежно показывает, что для нахождения принципиально новых методов не нужно больших средств, только уж потом для их разработки и внедрения в жизнь требуются большие институты и армия научных сотрудников. Это так же, как Колумбу, чтобы открыть Америку, нужны были только три небольших суденышка, большие средства были нужны, чтобы ее завоевать и эксплуатировать. Поэтому сейчас, располагая только скромными средствами, моя работа все же успешно идет вперед, и возникающие на пути технические трудности удается преодолеть одну за другой, и все более вырисовывается осуществимость поставленной задачи.

Все это делает те необычайные условия, в которых я сейчас нахожусь, подходящими для моей теперешней работы. Во-первых, эта работа требует большого сосредоточения и упорства; здесь, за городом, по крайней мере пять дней в неделю я могу работать непрерывно, ни собрания, ни консультации, ни посетители меня не отвлекают. Во-вторых, мне не нужно отчитываться в результатах работы. Такая работа не встречает обычно у товарищей ученых ничего, кроме улыбки и потоков холодной воды. Поэтому о такой работе, пока она не вышла окончательно, вообще не следует рассказывать даже друзьям. В-третьих, в случае неудачи никто не сможет меня попрекнуть, что я выдавал векселя и тратил большие средства.

Трудности материального характера, которые я сейчас испытываю как в жизни, так и в работе (почти все приходится делать своими руками, у меня нет ассистента), с лихвой окупаются указанными преимуществами.

Сейчас вся моя жизнь, все мои помышления в том, чтобы добиться поставленной задачи. Не только эта работа для меня крайне увлекательна, но еще к ней меня привлекает желание принести пользу нашей стране, оградив наше мирное население от бесчеловечных методов войны, которые непрерывно разрабатываются врагами нашей страны и наших идей.

В последнее время целый ряд обстоятельств ставит под угрозу дальнейшее спокойное продолжение моей научной работы. Так, недавно Управление делами Совета министров опять отобрало от Академии наук дачу, где я живу и работаю, и Академия наук разорвала со мной договор. Только что я получил письмо от проректора МГУ, где говорится, что за то, что я не был на заседании, посвященном Вашему семидесятилетию, меня предполагают уволить из университета. Мне это очень обидно, так как я не бываю на заседаниях потому, что нервное мое состояние плохое и мне тяжело бывать на людях, которые и побаиваются и сторонятся меня.

С чувством самого глубокого уважения я был рад присоединить свою подпись к коллективному письму Вам от членов Академии наук, и я думаю, что все мои высказывания всегда свидетельствуют о моей преданности руководимому Вами делу.

Я делаю ошибки, и в происходящем со мной, конечно, первым долгом виноват я сам. Но я не хочу, чтобы меня упрекали в том, что из чувства личной обиды и самолюбия я не смог видеть значимости времени и [того], что сейчас наша страна ведет все передовое человечество. Я хочу, чтобы последующие поколения не могли бы меня упрекнуть в том, что я, как современник, не отдал все свои силы тому же великому делу государственного строительства, которым руководите Вы.

Я думаю, что как ученый я сам должен подымать свои научные вопросы и предлагать способы, как их осуществлять. Я уверен, что всегда можно найти такую проблему, которая нужна стране и которая бы соответствовала личным склонностям работника, ведь тогда его умение умножится его желанием. Мне думается, что поднятая мною проблема удовлетворяет этим условиям.

Я обращаюсь к Вам не только как к руководителю нашей страны, но и как к самому смелому новатору [с просьбой] помочь мне довести начатую работу до конца. Сейчас мне нужно очень мало, я прошу, чтобы хоть год меня не трогали и не мешали полностью отдаваться своей работе. Я ничего нового не прошу и надеюсь, что справлюсь и в тех условиях, какие у меня есть сейчас. Я только прошу их мне сохранить.

Конечно, я был бы очень счастлив и работа пошла бы скорее, если бы я смог сделать так, чтобы к моей работе снова стали относиться доброжелательно. Ведь такое отношение, как сейчас, создает нехорошую атмосферу кругом моей работы. Академия наук боится мне помогать, срезает до половины даже те скромные ассигнования в 60 000 руб. в год, которые я прошу. Сейчас мне не к кому обратиться, чтобы, например, улучшить электроснабжение (тут бывают перерывы подачи энергии в месяц, недостает и напряжения, и мощности) и т. д.

Я был бы очень благодарен, если кто-либо мог бы мне сказать, что мне следует сделать, чтобы работать без этих помех, и в полную силу своих способностей быть полезным нашей стране и тому большому строительству, которое она ведет под Вашим руководством.

Академик П. Л. Капица

Николина Гора, 22 ноября 1950 г.

Товарищ Сталин!

Около года тому назад я писал Вам о том, что работаю над новым способом получения энергетических пучков большой мощности и о важности этой проблемы. Весной я наконец нашел то явление, которое искал, и доложил об этом президенту Академии наук СССР. Вавилов охотно согласился дать мне возможность осуществить пучки таких мощностей, которых до сих пор не было. По его указаниям мне сейчас заканчивают помещение и снабжение оборудованием. Все это очень скромно, но достаточно, так как процесс просто осуществляется.

Но есть помощь, которая за пределами возможности Вавилова. Мне будет очень трудно делать опыты одному, так как надо работать с высоким напряжением значительной мощности, поэтому нужен ассистент, которому я доверяю. Вавилов несколько раз просил директора моего бывшего института временно откомандировать мне моего бывшего ассистента, но не добился определенных результатов. он говорит, что бессилен, так как институтом, по существу, распоряжается не Академия наук. <…>

Сейчас для меня единственный путь – это обратиться к Вам за помощью и очень просить Вас дать указания, чтобы откомандировали в мое распоряжение моего бывшего ассистента.

Смелость обратиться к Вам мне дает еще то обстоятельство, что найденное явление уже сейчас представляет общую научную ценность и таким образом просьба о помощи имеет реальное основание.

Я думаю, что не будет преувеличением сказать, что я попал на научный путь исключительно большой значимости. Теперь для меня главное – скорее установить границы тех возможностей, которые открываются. Это требует уже больших средств, чем те, которые нужны для открытия нового явления.

Если бы мне действительно сейчас по-настоящему энергично помогали, то через несколько месяцев я мог бы уже начать получать наглядные результаты. А сейчас полгода работа стояла, пока я добывал оборудование. Мне нужно мало, но нужно быстро.

П. Капица

Николина Гора, 30 декабря 1950 г.

Товарищ Сталин!

Мне передал товарищ Г. М. Маленков, чтобы я написал Вам подробно о своей теперешней работе в области электроники.

О работе, проделанной за последние четыре года, я написал для Вас прилагаемую записку. В ней описаны полученные результаты и сущность того нового, что я нашел. Также я даю программу работ, которые намечаются на ближайшее время.

Научные основы проблемы получения энергетических пучков большой мощности для обороны и основные результаты, полученные мною, я изложил в записке на имя президента Академии наук СССР от 5 мая 1950 г. и прилагаю копию этой записки. На основании этой записки, по указанию Вавилова, Академия наук стала оказывать мне более активную помощь в моей работе. Я написал эту записку Вавилову также с целью привлечь внимание Академии наук к этой проблеме, так как я думаю, что она актуальна и теперь осуществима. Будет печально, если кто-либо ее сделает раньше нас.

Мне хотелось бы еще раз сказать Вам, что это направление исключительно важно для нас. Конечно, в ходе научной работы не только нельзя гарантировать будущее, но даже ответить на все настоящие вопросы^[130] бывает затруднительно. Одно, за что ученый может и должен отвечать, – это за правильность выбранного направления исканий… Чем больше я углубляюсь в эту проблему, тем актуальнее она мне рисуется, и мой долг перед страной – обратить на это внимание. Поэтому в своей записке Вам я решаюсь нарисовать перспективы развития электроники до самых широких пределов.

Сейчас в своей работе я стремлюсь как можно скорее осуществить пучки большой мощности и этим доказать значимость найденного пути. Ведь опыт – это единственное доказательство, которое убедительно для всех и до конца.

Сейчас у меня почти все есть для начала этих опытов. Главная задержка – в подаче электроэнергии и трудность работать без хорошего ассистента. Если эти помехи будут устранены, то я смогу приступить к опытам в феврале.

Я еще раз прошу Вас о помощи, ведь она очень скромна и вся направлена только на ускорение осуществления поставленной задачи. Ученому необходимо, чтобы ему оказывали некоторое доверие, без этого ему очень тяжело работать.

П. Л. Капица

«Глубокоуважаемый Никита Сергеевич»

Николина Гора,

19 сентября 1953 г.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Не могу не выразить чувства большой радости, связанного с прочтением Вашего доклада на Пленуме ЦК^[131]. Не только доклад очень интересен даже для человека, стоящего далеко от сельского хозяйства, но главное – это смелость и искренность критики, которую после Ленина у нас стали забывать. Ведь отсутствие боязни открытой критики есть основное свойство сильного общественного строя и признак здорового роста страны.

Хотелось бы, чтобы и по вопросам науки и ее организации мы стали бы так же смело и искренно изучать свои недостатки и ошибки. Несомненно, что иначе нам у себя не создать передовой науки.

Уважающий Вас Академик П. Капица

Николина Гора, 12 апреля 1954 г.

Первому секретарю ЦК КПСС

Н. С. Хрущеву

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Отрадно, что за последнее время ряд важнейших сторон организации нашей жизни подверглись по-настоящему открытому и критическому рассмотрению. Это сразу привело к тому, что люди получили больше уверенности в правильности пути, по которому идет развитие нашей страны.

Но вопросы организации нашей науки почему-то по-прежнему остаются в тени. Надо прямо сказать, что тут у нас неблагополучно.

Поэтому я с большим интересом прочел только что опубликованную передовую в «Коммунисте» под заголовком «Наука и жизнь»^[132]. Это хорошая статья, так как она первая, в которой так прямо и правильно ставится диагноз ряда заболеваний нашей науки, хотя средства их лечения не разбираются. Но есть, мне думается, еще более существенная критика, которую можно выдвинуть и не только против этой статьи, но против очень распространенного у нас упрощенного понимания связи науки и практики.

Принято считать, что главная задача науки – это разрешать насущные трудности, стоящие перед нашим хозяйством. Конечно, наука непременно должна это делать, но это не главное. По-настоящему передовая наука – это та наука, которая, изучая закономерности окружающей нас природы, ищет и создает принципиально новые направления в развитии материальной и духовной культуры общества. Передовая наука не идет на поводу у практики, а сама создает новые направления в развитии культуры и этим меняет уклад нашей жизни. Я говорю о тех, созданных наукой, фундаментально новых направлениях, как в свое время, например, было радио, а сейчас – атомная энергия и антибиотики. Эти направления были созданы на базе новых научных открытий и теорий, сделанных в лабораториях и помимо запросов повседневной практики. Конечно, решение этих проблем тесно связано с запросами жизни, но эта связь не тривиальна, что видно хотя бы из того, что обычно эту связь понимают и правильно оценивают только постепенно сперва «ученые» и значительно позже «практики».

Вспомним, как многие годы пренебрежительно относились у нас практики к научным работам но атомному ядру, так как не видели в них реального и быстрого выхода в жизнь. Если науку развивать по рецепту узкого практицизма передовой «Коммуниста», то никогда бы человечество не могло найти путей к использованию атомной энергии. Только смелое выдвижение и решение учеными таких новых проблем делают науку в стране по-настоящему передовой и ведущей.

Идти в науке по новым путям труднее и хлопотливее, их не сразу находят, и в поисках не раз приходится заходить в тупик. Поэтому тут нельзя бояться неудач, тут требуется смелость, размах и дерзание. Вот эти-то условия нам пока и не удается создать, и нужно откровенно признать, что тут мы явно уступаем капиталистическим странам.

В рядовых научных исканиях, основанных на решении насущных запросов практики, где обычно работа может быть организована по хорошо установившемуся плану, где чиновничий бюрократический метод ее организации не особенно мешает работе и где сразу выявляется рентабельность полученных результатов, у нас дело идет неплохо и даже настолько хорошо, что успехами в этих работах у нас в научных учреждениях часто прикрывают отсутствие крупного и передового творчества.

Я глубоко горюю о таком положении вещей. Несомненно, творческих сил у нас достаточно и все упирается в вопросы организации. Для развития передовой науки нужно, во-первых, поднять на щит фундаментальные теоретические научные проблемы; во-вторых, для этого нужны более культурные и продуманные условия научной работы, чем те, которые существуют у нас сейчас. Нужно помнить, что очередных передовых проблем в науке немного и немного людей, которые любят и умеют их решать. Поэтому главное – тут нужен тщательный отбор кадров и умная забота о них.

Сейчас Академия наук по заданию Совета министров отбирает ведущие проблемы во всех областях науки. Сперва казалось, что будут отбирать как раз эти передовые проблемы, которых в каждой области науки на очереди не больше двух-трех. Но на деле оказалось иначе. Уже принято 80 проблем, и самых разнообразных по характеру. Большинство из них не относятся к тому роду ведущих проблем, о которых я говорю. Ряд ведущих проблем среди них даже отсутствует. Например, среди [принятых] проблем есть такая важная, но не принципиальная проблема: «Борьба с браком на электровакуумных заводах», однако отсутствует проблема прямого превращения энергии сгорания угля в электроэнергию. Это фундаментальная проблема современной электрохимии сейчас, в связи с возможностью эффективной кислородной газификации угля, приобретает более актуальное значение. Я лично думаю, что не пройдет и нескольких десятков лет, как она будет решена, и тогда это революционизирует энергетику, так как изменит облик современных электростанций, их кпд возрастет, они будут проще, не будет паровых машин, котлов и пр.

Наблюдаемое теперь у нас боязливое и холодное отношение наших ученых к новым фундаментальным проблемам не случайно. Оно связано с тем, что <…> ученого у нас запугивали, уж больно часто и много и зря его «били», и больше стало цениться, если ученый «послушник, а не умник». Происходит это потому, что оценивается работа ученого бюрократическими методами, а не научной общественностью. Благодаря нездоровому засекречиванию результатов научной работы теперь мнение общественности совсем исключается. Понятно, что в таких условиях у нас не могут расти передовые ученые.

Основной стимул каждого творчества – это недовольство существующим. Изобретатель недоволен существующими процессами и придумывает новые, ученый недоволен существующими теориями и ищет более совершенные и т. д. А активно недовольные – это беспокойные люди, и по складу своего характера [они] не бывают послушными барашками, т. е. такими, какими любят ученого наши бюрократы, ибо с ними наименее хлопотливо работать.

Конечно, спокойнее ехать на покладистом мерине, но на бегах выигрывает норовистый рысак. <…>

Искренне уважающий Вас Академик П. Капица

Николина Гора,

16 декабря 1954 г.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Я посылаю Вам оттиски некоторых из моих последних работ. Этим скромным подношением я не только хотел бы отметить знаменательность для меня встречи с Вами, но пусть это будет вещественным доказательством того, что ученый, в каких бы неблагоприятных условиях он ни находился, всегда может заниматься наукой.

Вчера я позабыл попросить Вас о самом главном условии, необходимом для быстрого успеха работы по электронике большой мощности, – не терять времени зря. Главный источник потери времени у нас – бюрократизм и распространение планирования на чересчур мелкие единицы (например, пустяковый станок нельзя получить без заявки за год).

Поэтому прошу Вашего согласия считать, что при организации этих работ я могу настаивать, что все нужное для работы должно осуществляться быстрыми темпами.

Искренне уважающий Вас П. Л. Капица^[133]

Николина Гора,

16 января 1955 г.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

За последнее время несколько раз меня просили наши журналы написать статью об атомной энергии. Я не мог выполнить их просьбы, так как был лишен возможности читать иностранную публицистику. Когда я просил, чтобы мне дали иностранные общественно-политические журналы, то обычно указывалось, что это ни к чему, так как мне точно могут сказать, что следует написать, т. е. предлагалось действовать по известному рецепту: «Мысли наши – подпись ваша». Наконец, недавно журнал «Новое время» прислал мне нужные иностранные журналы, и я получил возможность написать статью. В этой статье я даю свою точку зрения на картину современного состояния вопроса о мирном и военном применении ядерной энергии. Многое написанное в статье было темой при беседе с Вами^[134], поэтому я думаю, что Вам, может быть, [будет] интересно ее просмотреть. Но я боюсь, что ряд моих высказываний редактор журнала станет резать; чтобы этого не было, опытные товарищи советовали мне перед тем, как ее посылать в журнал, спросить Ваше мнение о целесообразности ее напечатания^[135].

Вот прошел месяц, как Вы мне сказали, что я могу рассчитывать на помощь в своей работе и на доброе отношение к себе. Но ничего за это время в условиях моей работы не изменилось. Давнишняя просьба Академии наук в ЦК возвратить мне институт так и остается без ответа^[136]. Все это меня огорчает, главное, потому, что это показывает, что к поднятой мною проблеме – «Электронике больших мощностей» – нет по-настоящему серьезного отношения. По-видимому, я неправильно понял Вас, что с решением поставленной задачи следует торопиться, когда Вы нашли, что мой срок в пять лет чересчур длинный. А так, как сейчас все двигается, он будет еще длиннее.

Уважающий Вас П. Капица

Николина Гора,

19 апреля 1955 г.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Я с большим интересом присутствовал на совещании в Кремле по внедрению передовой техники^[137]. Мне очень понравилась сильная и дружная критика недостатков, это лучше всего показывает на здоровый рост нашей передовой техники.

Из докладов было видно, что отставание от капиталистической техники отдельных отраслей промышленности всегда связано с отставанием в ряде других отраслей, и это указывает на то, что наша отсталость будет изживаться только постепенно, по мере общего роста уровня нашей технической культуры.

По-видимому, ускорить процесс роста новой техники мы можем главным образом путем более правильного планирования. Вопреки заветам Ленина сейчас это наше самое слабое место. Совещание ясно показывало, что часто планирование у нас и бюрократично, и не научно, и не дальновидно, и даже не хозяйственно.

Несомненно, что такие совещания уже сами по себе, если их проводить из года в год, улучшат согласованную деятельность хозяйственников, инженеров, конструкторов и ученых, работающих в различных министерствах, т. е. [могут] сделать то, что сейчас недостает и что необходимо для организованного развития новой техники.

Побывав на совещании в Кремле, я уже не сомневаюсь, что уровень нашей техники лет через 10–15 догонит капиталистические страны, но вот перспектива того, как и когда нам удастся перегнать капиталистические страны, меня совершенно не удовлетворяет. Поскольку этот вопрос, к сожалению, не был поднят на этом совещании, я решил Вам написать об этом, может быть, это будет Вам интересно.

Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что на совещании не было упомянуто о постановке ни одной более или менее значительной задачи, имеющей целью найти новый и оригинальный путь в технике и этим опередить технику капиталистических стран. Правда, приводилось большое количество случаев, когда у нас делалось изобретение или открытие, значительно опережающее зарубежную технику, но все они у нас мариновались и за них серьезно брались только тогда, когда их разрабатывали и осваивали за границей. Все эти случаи, когда о них говорили, естественно, вызывали возмущение, но и только, так как никто не указывал даже на мероприятия самого общего характера, которые нужны для того, чтобы предотвратить повторение таких случаев.

Причина этого довольно очевидна. Когда ты догоняешь, то как направление, так и путь тебе указывает тот, кто впереди. Если ты сам находишься впереди, то тебе самому надлежит выбирать как направление, так и искать путь. Очевидно, что во втором случае задача несравненно и качественно труднее, тут нужна не только большая смекалка, но и большая настойчивость и большая смелость.

Сейчас, когда наш инженер или конструктор догоняет капиталистическую технику, то он работает, опираясь в основном на достижения зарубежной науки, и поэтому может безнаказанно пренебрежительно говорить о своей Академии наук. Когда нашим инженерам и конструкторам придется перегонять, то, кроме своих ученых, некому будет освещать им путь, и к ним появится уважение.

Таким образом, и организационные мероприятия, нужные для успешного развития передовой техники, в стадии, когда она догоняет, в корне отличаются от мероприятий, нужных для того, чтобы обеспечить успешный технический рост в стадии, когда она перегоняет. Мероприятия, которые нам нужны сейчас для того, чтобы скорее догнать, четко и дружно предлагались на совещании, в то время как мероприятия [необходимые для того], чтобы перегнать, по существу, почти не затрагивались.

Если развитию нашей передовой техники дать течь так, как это сейчас происходит, то вопрос о решении действительно новых технических проблем, т. е. новых не только для нас, но [и] в мировом масштабе, неизбежно возникнет и у нас, но только лет через 10–15, уже после того, как мы пойдем вровень с капиталистической техникой. Поэтому законно поставить вопрос, правильно ли нам спокойно ждать этого момента? Не следует ли нам, использовав преимущества нашего социалистического строя, дающие возможность государственного управления нашей промышленностью, этот процесс «перегона» начать организовывать несколько раньше и тем самым значительно ускорить наш культурный рост? Конечно, если решать этот вопрос положительно, то вначале это возможно будет сделать только для ограниченного числа крупных задач, относящихся к основным направлениям в нашей технике.

Если пойти в этом направлении, то, очевидно, нужна специальная организация. Назовем эту организацию условно комитетом, и тогда он должен выполнять следующие функции:

1. Отобрать подлежащие решению проблемы, основываясь на их значимости и на реальности предложенных путей для их осуществления. Для этого в комитет должны входить авторитетные, имеющие широкий кругозор ученые и инженеры, которые могли бы, опираясь на научную общественность, организовывать объективную экспертизу проблем.

2. Найти и разработать организационные мероприятия по осуществлению работ по отобранным проблемам. Для этого в комитет должны входить опытные и энергичные общественные деятели.

3. Комитет должен помогать и контролировать развитие работ по этим проблемам. Наблюдать и оберегать эти работы в тех учреждениях, где они будут вестись. Для этой работы у комитета должны быть соответствующие полномочия и подобран квалифицированный рабочий аппарат для проверки исполнения мероприятий.

4. Комитет должен иметь возможность организовывать научно-техническую пропаганду, чтобы привлекать внимание научно-технической общественности к решению поставленных задач и таким путем создавать дружелюбную и благоприятную обстановку вокруг таких работ.

Конечно, никаких научных, технических или промышленных учреждений при комитете не должно быть.

Я думаю, что такой комитет должен состоять из небольшого числа человек, всего 6–7, чтобы быть смелым, быстрым, и, чтобы комитет не был бюрократичным, его, пожалуй, лучше создавать при ЦК.

Если такие идеи встретят сочувствие, то, может быть, полезно попытаться и более детально разработать эту схему.

Искренне уважающий Вас П. Капица

P. S. Я не могу согласиться с Вашим высказыванием на совещании против научных степеней. В науке степени так же традиционны и нужны, как звания в армии. Несомненно, нужно бороться с их неправильным присуждением и добиваться, чтобы оно было объективным. Правда, здесь у нас много нездорового, и в провинции этого больше, чем в столице. Еще когда я был в ВАКе председателем экспертной комиссии по физике, я не раз указывал, что защита диссертации научного работника у себя в институте часто превращается в семейное дело. Но ликвидировать это просто – надо запретить защищать научным работникам диссертации в том учреждении, где они служат. Я также считаю, что надо ограничить число пунктов, где разрешается защита, и дать это право только самым крупным научным центрам. И наконец, как это бывало прежде в России, по крайней мере для докторского звания, требовать, чтобы работа, представленная к защите, была заблаговременно и полностью напечатана. Это привлекает к контролю над присуждением звания широкую научную общественность.

Николина Гора, 22 сентября 1955 г.

Лично

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Я посылаю Вам копии некоторых писем, написанных мною товарищу Сталину десять лет тому назад.

Они отражают ту ненормальную обстановку, которая тогда существовала для научной работы и которая и сейчас еще полностью не изжита, и поэтому, может быть, эти письма представят для Вас некоторый интерес.

Обращаю Ваше внимание на письмо от 25 ноября 1945 г., в котором я вторично прошу освободить меня от работы по атомной бомбе, после чего меня и освободили (21 декабря). Из этого письма совершенно ясно, что единственной причиной, заставившей меня отказаться от этой работы, [было] невыносимое отношение Берии к науке и ученым. Мне думается, что моя тогдашняя критика нашего начального хода развития атомных работ была в дальнейшем учтена и оказала пользу. Так что все нарекания на меня, что я, дескать, пацифист и потому отказался от работы по атомной бомбе, ни на чем не основаны. Хотя я лично не вижу, почему следует вменять в вину человеку, если он по своим убеждениям отказывается делать оружие разрушения и убийства? Во время войны я активно участвовал в наших оборонных работах, так как считаю, что человеку естественно и правильно защищать свою страну от агрессии извне. Что касается моей борьбы с Берией, я не только считаю ее правильной, но и небесполезной.

Среди копий писем я послал некоторые из тех, которые освещают вопрос о кислородной проблеме и тот путь, который избрал Берия, чтобы погубить ее. Это может представить интерес, поскольку сейчас ЦК пересматривает прежнее решение Совета министров по кислородной проблеме.

Я также посылаю копию письма, касающегося постановления СНК от 1946 г. о системе зарплаты научным работникам. Я считаю эту систему неправильной. Поскольку эта система оплаты существует до сих пор, то, по-моему, она оказывает и по сей день тот вред, о котором я тогда писал. Мне сказали, что ЦК сейчас интересуется вопросами системы оплаты научных работников.

Оклады научных работников должны определяться занимаемыми должностями, но при обязательном условии, что ряд должностей, в особенности руководящих научной работой и профессуру, нельзя занимать, не имея определенного научного звания. Казалось, провести все эти мероприятия не составляет труда, но, к сожалению, еще тогда они не встретили к себе доброжелательного отношения.

Уважающий Вас П. Капица

P. S. Поскольку в письмах упоминаются имена некоторых, теперь ответственных товарищей, естественно, что я посылаю эти письма лично Вам. Приложение: копии шести моих писем товарищу Сталину: от 3 октября, 25 ноября 1945 г., 10 марта, 19 мая, 8 июля, 16 июля 1946 г.

Николина Гора,

15 декабря 1955 г.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Ровно год тому назад я был у Вас, и, если Вы не забыли, основной темой беседы была судьба нашей советской науки. Эта судьба по-прежнему невеселая. Сейчас, когда я вернулся к активной академической жизни и ближе соприкоснулся с тем, что делается в Академии наук и в ее институтах, я увидел, что по качеству научной работы за последний год мы не только не ушли вперед, но – скорее пошли назад. Поэтому я решил снова привлечь Ваше внимание к судьбе науки.

За истекший год ЦК нашей партии серьезно занимался вопросами передовой техники, сельского хозяйства и даже литературы, но вопросы науки не были серьезно затронуты, они как бы оставались в стороне. Такое положение у нас, конечно, удивительно, ибо оно находится в противоречии с основным принципом развития социалистического общества, которое, как это хорошо известно, строится на научной базе.

Из учения Ленина прямо вытекает, что есть два основных показателя, которые выявляют преимущества одного социального строя перед другим. Первый показатель – это производительность труда; второй – это уровень ведущей науки. При этом производительность труда – это дело домашнее, но уровень науки – это еще и дело нашего международного влияния.

История человечества неизменно показывает, что страны с большим международным культурным влиянием в первую очередь имеют ведущую науку.

Сейчас, если наши футболисты успешно забивают мячи в ворота иностранцам, наши боксеры хорошо дерутся, а наши балерины лучше всех крутятся и прыгают, то все это нам очень приятно и лестно, но все же это не убедительные доказательства нашей передовой культуры.

Только когда мы достигнем признания нашей науки как ведущей, это даст нам в мире положение страны, построившей у себя наиболее передовой социальный строй общества.

Обычно руководящие товарищи считают, что забота о науке доказывается той сравнительно крупной суммой, которая ассигнуется на нее в нашем государственном бюджете. Несомненно, крупная сумма ассигнования нужна для успешного развития науки, но еще нужно, чтобы эта сумма была целесообразно использована. К сожалению, у нас этого нет. Сейчас происходит примерно то, что бывает в сельском хозяйстве, если начинать богато унавоживать землю, не заботясь о той культуре, которая будет расти. Известно, что на тучном удобрении сорняки еще лучше глушат полезные растения. Примерно это же начинает происходить у нас в науке. Благодаря высоким ставкам и привилегиям для работников науки в нее устремились сорняки, которые глушат настоящих ученых. Те привилегии для ученых, которые сейчас установлены у нас, могут дать положительный результат только [тогда], когда очень хорошо налажена прополка сорняка, а этого у нас нет. За последние годы у нас получилось следующее положение: сорняки, используя слабость нашей бюрократической системы, забрали такую большую силу, что начали сильно тормозить развитие здоровой науки, так что положение стало угрожающим.

Есть только один правильный, хорошо испытанный способ борьбы с этими сорняками – это здоровое общественное мнение, которого как раз сейчас у нас недостает.

Каких же условий у нас не хватает для развития здорового общественного мнения по ведущим вопросам науки?

Первое и главное условие – это естественное стремление у ученых к свободной дискуссии. Чтобы это стремление у нас появилось, нужно, чтобы человек никогда не боялся высказывать свое мнение, даже если оно будет опровергнуто. Нашему руководству не нужно бояться, что на пути искания научной истины может быть выдвинут ряд ошибочных, неправильных научных положений. Нужно помнить, что правильное научное положение всегда пробьет себе дорогу в жизнь, так как научная истина едина. Как раз тем, что она пробивает себе путь в жизнь, и доказывается ее правота. Это диалектический закон развития познания природы. Не только бесполезно, но крайне вредно декретировать научные истины, как это другой раз делал Отдел науки ЦК, и особенно часто, когда им руководил Ю. Жданов.

Научная идея должна родиться и окрепнуть в борьбе с другими идеями, и только таким путем она может стать истиной. [Когда] прекращают эту борьбу, достижения науки превращаются в догмы и развитие науки прекращается. Как бы велика и значительна ни была догма, но она статична. Наиболее разительно это произошло у нас с развитием материалистической философии. Сейчас мы в значительной мере превратили полные жизни достижения классиков марксизма в ряд догм, и поэтому философия перестала у нас развиваться. Нам не следует бояться сознавать, что вместо живых, стремящихся с энтузиазмом к познанию природы, передовых, достойных нашего времени ученых-философов у нас сейчас господствуют начетчики типа Нудника из «Крыльев» Корнейчука^[138].

У нас в философии произошло примерно то, что случилось бы с шахматистами, если каждого игрока, проигравшего матч, лишать права игры в шахматы. Очевидно, что в конце концов останется один игрок, правда, сильнейший, но ему не с кем будет играть в шахматы, и игра перестанет существовать. У нас остались одни философы-материалисты, и они разучились спорить, бороться, мыслить. Это неизбежно случилось бы с каждым ученым, даже очень крупным, если ему не с кем было бы бороться за свои взгляды. Мог бы разве Ленин написать свой гениальный труд «Материализм и эмпириокритицизм», если бы не было Богданова, Маха и других и они не имели бы в то время возможности безбоязненно высказываться? Надо уметь уважать и заботиться о проигравших игроках, не то пропадет возможность игры. Ленин давал прекрасные примеры уважения к своим оппонентам, хотя безжалостно громил их взгляды.

Все это кажется простыми истинами. Почему же у наших ученых пропало желание и стремление к обсуждению новых идей в науке? Почему научные дискуссии на общих собраниях Академии наук выродились в популярные назидательные лекции? Сейчас заседания Академии наук мало чем отличаются от собрания колхозников в пьесе Корнейчука. Академики Нудники читают оторванные от жизни доклады, обычно по вопросам исторического характера, славя память великих ученых или великие события. Ни дискуссии, ни обсуждения. Поэтому доклады с большими удобствами и пользой можно прочесть, сидя дома. Сейчас собрание академиков – это не ведущее научное общество, занятое решением передовых вопросов науки, тесно связанное с запросами и ростом нашей культуры, но скорее напоминает церковные богослужения, которые ведутся по заранее начертанному ритуалу. Это не только позорно для передового социалистического государства и для его науки, но это угрожающий симптом замирания здорового общественного мнения и, следовательно, здоровой передовой науки.

Второе условие для развития науки – необходимо, чтобы руководство считалось с общественным мнением и оно лежало бы в основе организации нашей научной жизни. Конечно, общественное мнение не может быть спонтанно, оно должно быть организовано и [должно] направляться по здоровому руслу, но никогда не декретироваться. Нельзя забывать заветы Ленина о том, что связь партии с общественностью не может основываться на приказах.

Сейчас трудно не обратить внимание на то, что происходит у нас в биологии. Нигде, может быть, так явно не выступают последствия наших ошибок в организации науки.

Несомненно, игнорирование здорового общественного мнения, стремление декретировать научные истины тут привело к тому, что начал расцветать мощнейший сорняк (Бошьян, Лепешинская и др.). Здоровая наука почти прекратилась, и даже нам, ученым, работающим в других областях, очевидно, что никогда еще наша биология не была качественно на таком низком уровне, как сейчас. Это особенно обидно, так как прежде в ряде основных областей биологии мы были ведущими в мировом масштабе. Об этом свидетельствуют имена Сеченова, Павлова, Тимирязева, Цвета, Мечникова, Виноградского и многих других.

Сейчас ряд наших передовых ученых обратились с письмом в ЦК, в котором рисуется печальная картина состояния нашей биологии. Факт такого обращения надо приветствовать, так как это признак возрождения общественного мнения^[139]. В этом письме много правильного, может быть, даже все, но нездоровое одно – что ждут от ЦК опять же декретирования в биологии, но только в другом направлении. Правильнее было бы, чтобы письмо было напечатано, и организовалась бы честная дискуссия. Несомненно, все здоровые направления в биологии только бы выиграли от этого.

Мне думается, что сейчас самое важное как для развития нашей биологии, так и для развитая других областей науки – это организованное выявление здорового общественного мнения путем поднятия ряда спорных и интересных вопросов в областях генетики, кибернетики, космогонии, связи науки с жизнью, ядерной энергетики, теории пространства и времени и др. Обсуждение этих вопросов на собраниях Академии наук и в печати должно быть острым, откровенным, с привлечением зарубежных ученых и философов с самыми разнообразными взглядами. Наших философов надо отучить драться с противником, у которого руки завязаны за спиной. Они должны выигрывать в свободной борьбе. Кто же боится за исход этой борьбы, тот не верит в силу ленинизма. Такие победы будут для нас иметь несоизмеримо большее значение, чем победы в любой международной спортивной олимпиаде.

Есть еще один очень действенный способ оказывать здоровое влияние на развитие передовой науки путем общественного мнения, которым, непонятно почему, мы сейчас перестали пользоваться. Это Сталинские премии. Я уверен, что происходившие прежде ежегодно обсуждения и оценки научных работ в Сталинском комитете, который, как известно, был подобран из ведущих ученых, приносили нам большую пользу. В той или иной форме Сталинский комитет не только необходимо возродить^[140], но при этом еще больше подчеркнуть его общественный характер, например, кооптировать его членов выборным путем и на определенный срок^[141].

Есть у нас, конечно, и ряд серьезных организационных недостатков, которые приводят к тому, что у нашего ученого низкая производительность труда, много ниже, чем за границей. Известно, что успешно разрешать организационные вопросы можно только постепенно, шаг за шагом, но, чтобы ускорить этот процесс, надо приучить наши научные учреждения уметь более самостоятельно организовывать свою научную работу. Опять же путем организованного общественного мнения нужно внушить нашим академикам и другим руководителям науки, что низкая производительность труда ученых, засорение кадров, раздробленность тематики и пр. хорошо всем известные недостатки организации нашей науки могут быть искоренены только самими учеными. Совет министров и большое руководство ЦК мало могут тут помочь. Но вот стимулировать и выявить и направить в здоровое русло общественное мнение и, далее, заставить наш бюрократический аппарат положить его в основу организации мероприятий для развития нашей науки – это, конечно, задача партии, так как это понимал Ленин.

Таким образом, это письмо сводится к упреку в том, что в последние годы наша научная общественность остается беспризорной и не используется для развития нашей науки, хотя без нее нам никогда не создать передовой науки.

Ваш П. Капица

Москва, 23 августа 1956 г.

Лично

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Мне думается, что я вправе поставить вопрос о моральных условиях, которые нужны для успешной научной работы. Еще при первой беседе с Вами я говорил, что самое главное для успешной работы – это «доброе отношение» к ученому.

Без чувства, что его ценят, ему доверяют, его работой интересуются, любой творческий работник, будь то ученый, писатель или художник, интенсивно и смело работать не может. Я согласен с высказыванием тех историков, которые показывают, что уровень науки и искусства в стране главным образом определяется отношением окружения к ведущим творческим работникам. Этим, например, Тэн объясняет то, что в эпоху Возрождения в Италии появилась целая плеяда гениальных художников, равной которой мир до сих пор не знает. Действительно, можно ли себе представить, например, музыканта, совершенствующего и развивающего свою игру, если бы ему приходилось выступать только перед аудиторией глухонемых?

То, что «доброго отношения» в моем случае сейчас нет, видно из ряда фактов.

Сейчас Калькуттский университет присудил мне золотую медаль имени Сарвадикари; по-видимому, это наиболее крупная научная награда в Индии. Я должен был ехать в Калькутту получать ее на торжественном заседании 1-го сентября. Кроме того, ряд научных учреждений Индии приглашает меня в Бомбей и Дели. Меня в Индию не пустили.

Такого же рода недоверие проявилось в следующем. Недавно в Москву приезжали английские ученые, среди них ряд моих старых друзей по Кембриджскому университету, где я проработал 13 лет. Естественно, что я приглашал их к себе на дом. После этого меня специально вызвал к себе президент Академии наук академик Несмеянов и в присутствии академика Топчиева сказал мне, чтобы я не общался с иностранными учеными без присутствия третьего лица. Простите за резкость, но от этого разговора у меня остался тяжелый осадок. Мне как бы представилось, что я разговаривал не с товарищами-учеными, а с жандармскими офицерами.

Следующий факт еще обиднее. У нас в президиуме Академии наук только один физик (Курчатов), но в то же время три химика и три математика. Мы считаем такое положение ненормальным, так как в данное время физика играет ведущую роль и поглощает наибольшие материальные средства. С этим согласен и Несмеянов, поэтому было решено увеличить число физиков в президиуме. Отделение физико-математических наук выдвинуло меня как кандидата для выборов в президиум. Когда Несмеянов обратился по этому вопросу в ЦК (говорят, к тов. Суслову), то ему сказали: «воздержаться» от того, чтобы меня выбирать, и выборов не было^[142].

Приведу еще следующий случай. Еще в 1949 году меня уволили с должности заведующего кафедрой в университете за то, что я не был на заседаниях, посвященных 70-летию Сталина. Процедура увольнения была настолько любопытна, что я посылаю Вам копию письма академика Христиановича, объясняющего причину увольнения, а также приказ об увольнении, подписанный тогдашним ректором МГУ (Несмеяновым). Недавно академик Петровский, ректор МГУ, по-видимому, хотел загладить эту историю и, когда мы с ним виделись, то он предложил, что на первых порах сделают меня членом ученого совета МГУ. Но из этого ничего не вышло, Министерство высшего образования отказалось утвердить мою кандидатуру^[143].

Но самое для меня угнетающее – это история с кислородом. Своим постановлением от 17 августа 1946 г. № 1815-782 Совет министров осудил мои работы по кислороду [и меня] как ученого, так и начальника Главкислорода. Меня тогда отовсюду сняли, и по сей день я отстранен от «кислородных дел». Кроме этого, еще отменили присужденную мне Сталинским комитетом премию за работу по кислороду^[144]. Тогда же ряд ученых и инженеров подали особое мнение, в котором говорили, что мои работы по кислороду были правильными и передовыми в мировой технике. Уже через два-три года сама жизнь показала мою правоту, когда установки для получения кислорода моим методом низкого давления стали делать в Англии, Франции, Америке. Этим странам понадобились мои патенты, и стали приходить многочисленные запросы, чтобы их у нас купить. Поскольку это отношение зарубежной промышленности было лучшим доказательством прогрессивности и новизны моих научных работ по кислороду, то еще тогда президент Академии наук С. И. Вавилов от имени Академии написал в Совет министров о том, что надо пересмотреть решение правительства, но, кроме того, он также посоветовал мне написать тов. Микояну о необходимости продажи моих патентов. Копию своего письма тов. Микояну я прилагаю. Ответа на эти письма ни я, ни Академия наук не получили.

Теперь у нас также перешли к строительству моих кислородных установок низкого давления (Тула). Интересно отметить, что в Индии на металлургическом комбинате, который мы будем там строить, будут поставлены мои установки, и не только потому, что они лучше и проще, но и потому, что у нас на них есть патенты и мы имеем право их строить за границей. Ведь все эти установки – крупные сооружения, стоящие много миллионов.

В прошлом году Академия наук еще раз, по-видимому в третий, обратилась в ЦК и в Совет министров с просьбой пересмотреть прежнее решение о моих работах по кислороду. Но вот уже год, как это дело лежит в ЦК <…> без движения.

Ведь нелепо продолжать наказывать ученого за успешную работу, которую признают во всем мире как наиболее передовую. На ученого это действует куда хуже, чем на музыканта, выступающего перед глухими, о чем я говорил в начале письма. При таком обращении с людьми у нас найдется мало охотников смело, творчески работать. Таксе отношение нашего руководства к науке и научной работе совершенно не согласуется с установкой на развитие передовой науки, которую мы проповедуем.

Даже в те годы, когда я был отстранен от большой научной работы, я продолжал чувствовать, что широкая научная общественность высоко оценивает мои достижения. Не только мои работы вошли в учебники у нас и за границей, но нет крупной страны, где моя научная деятельность не была бы отмечена тем, что я выбран почетным академиком или доктором, либо я получил медаль. Это объективно доказывает, что мои научные работы ценят. Конечно, в нормальных условиях вся эта внешняя сторона служит больше для удовлетворения личного самолюбия, но в том положении, в котором я тогда находился, это являлось источником уверенности в собственной правоте и помогало сохранять бодрость духа.

В жизни, при проведении новых идей, всегда нужна точка опоры, ею для меня являлась научная общественность.

Но представьте себе, что мои работы по кислороду были бы секретными и не были бы широко известны ни у нас, ни за границей, ведь тогда я был бы практически лишен возможности опираться на общественное мнение и этим доказать свою правоту. <…>

Я пишу Вам так подробно чтобы привлечь Ваше внимание к этому вопросу, так как он касается не только меня, но и ряда наших выдающихся творческих работников, не работающих в полную силу из-за отсутствия доброго отношения к ним. Мне думается, что это одна из важнейших причин, почему мы все больше теряем лидерство в науке и в искусстве.

Атмосфера доброжелательства для развития любого вида творчества важнее всех материальных благ.

Уважающий Вас П. Капица

Москва,

21 октября 1958 г.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Недавно группа академиков обратилась в ЦК с просьбой разрешить Академии наук издавать газету под названием «Наука». Я прилагаю копию этого обращения^[145].

Я хотел бы обратить Ваше внимание [на то], что для успеха развития научной работы в стране создание такого периодического органа стало весьма необходимым.

Александр Николаевич Несмеянов (1899–1980) – советский химик-органик, организатор советской науки

Все знают, что сейчас всюду растут масштабы научной работы, и у нас в стране этот рост особенно интенсивен. Несомненно, [что] для рациональной организации научной работы основными преимуществами располагает социалистическое государство, поскольку в нем можно наиболее эффективно осуществить плановое развитие науки. Но у нас часто забывают о том, что для того, чтобы план развития науки был эффективен и действительно достигалась тесная связь науки с запросами жизни и народного хозяйства, необходимо, чтобы план поддерживался общественным мнением всех ученых. Хорошо известно, что многие постановления президиума Академии наук как по плановым, так и по организационным вопросам остаются на бумаге не потому, что они плохи, но потому, что они делаются без учета общественного мнения и без его поддержки. Не только плановое развитие науки, но передовая смелая наука только тогда может существовать в стране, если она основывается на общественном мнении. Вскрывать и искоренять бездельников, болтунов, лжеученых можно только опираясь на общественное мнение, бюрократические методы тут давно уже показали свое бессилие.

Ни в одной области при организации и направлении работы общественное мнение не играет такой важной и ведущей роли, как в области науки. Этим и объясняется, что как только в стране начинает развиваться научная работа, то сразу же возникают научные общества, академии и другие аналогичные объединения ученых, на которые опирается здоровый рост науки. Теперь, при достигнутых масштабах научной работы, в ряде ведущих капиталистических стран даже издаются научно-общественные, обычно еженедельные, журналы, посвященные организационным, хроникальным и информационным вопросам. Сейчас мы явно отстаем от США, где мне известны три журнала, и от Англии, где мне известны два. У нас их меньше, а еженедельных журналов вообще нет.

В наших условиях наиболее эффективным было бы создание газеты как органа, широко охватывающего всех научных работников по всей стране и позволяющего наиболее быструю информацию. Газета также открывает наибольшую возможность для организации наиболее живых и широких обсуждений и дискуссий.

Необходимость и желательность такого органа остро чувствуется среди ученых, это было видно из того, как охотно откликнулись все, кому было предложено подписаться под обращением в ЦК, и, если окажется желательным увеличить число подписей, то это легко можно сделать.

Я знаю, какое большое значение Вы придаете участию общественного мнения при проведении государственных мероприятий, поэтому я решил обратиться к Вам с просьбой поддержать наше обращение в ЦК.

Ваш П. Капица

P. S. Мне хотелось бы еще раз обратить Ваше внимание на то, что у нас по-прежнему недооценивают тех масштабов, которые начинает принимать научная работа в передовых странах, и не уделяют ей должного внимания. Например, до сих пор, несмотря на наши просьбы, не собрали в ЦК ученых и не побеседовали с ними о путях наиболее здорового развития научной работы в Союзе. Что касается масштабов, которых достигнет научная работа, то я согласен с теми высказываниями, которые делаются у нас и за границей, что в недалеком будущем, скажем, лет через 50, число людей, занятых в науке, так возрастет, что сравнится с числом тех, кто занят в промышленности. В самом деле, сейчас благодаря успехам в науке так интенсивно растут энергетические ресурсы и так широко развивается автоматизация и механизация, что недалеко то время, когда роль физического труда практически сойдет на нет, и тогда, конечно, деятельность большинства людей будет направлена на то, чтобы находить новые производственные процессы и изобретать новые машины. Тогда социально-экономические факторы, характеризующие народное хозяйство, изменятся. Например, можно предвидеть, что основными показателями, определяющими мощь и темпы развития народного хозяйства, станут количество и качество научно-исследовательских институтов, конструкторских бюро, опытных заводов, и на них будут уходить основные средства государства.

П. К.

Москва,

18 июня 1961 г.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

На приеме в Кремле Вы говорили, что надо, чтобы старые люди давали дорогу молодым, и указали, как на возможное мероприятие, облегчающее этот процесс, создание должностей почетных директоров. После Вашего выступления я Вам сказал, что преграда, мешающая омолодить научные кадры, состоит не только в том, что старики упрямятся уходить, но и в том, что сейчас трудно брать способную молодежь. И я сказал, что Михаила Ломоносова, поскольку у него не было прописки, нельзя было бы оставить в Москве. Мне показалось, что Вы даже рассердились, и [Вы] сказали: если имеется талантливая молодежь, то ее всегда пропишут.

Вот Вам пример того, что происходит на самом деле; я опишу все подробно, чтобы можно было сделать некоторые обобщения.

В 1955 году к нам в институт приехал держать экзамен в аспирантуру из Саратова только что окончивший студент, 22 лет, никому из нас не известный Лев Петрович Питаевский^[146]. Наша молодежь с ним беседовала и сказала мне, что у него выдающиеся способности. Я в этом убедился, когда сам его экзаменовал, и он был принят в аспирантуру по теоретической физике. За три года он написал семь работ и в срок, в 1958 году, блестяще защитив диссертацию, получил звание кандидата физико-математических наук. Мои сотрудники просили его взять в институт, но поскольку у него не было прописки, а главное, мне показалось, что Лева несколько пристрастился к теории и его работы носили оторванный от жизни характер, его полезно было бы устроить в институт с более прикладным профилем, чтобы сама жизнь заставила бы его приобщиться к практике. Вблизи Москвы был такой институт, работая там, он мог не порывать с нами связи. За три года работы в этом институте он опубликовал 15 хороших работ, лучшие были связаны с вопросами ионизации верхних слоев атмосферы, когда через них пролетает либо метеорит, либо ракета, – это уже были практические задачи.

Для меня каникулы, август месяц, лучший для работы – институт пуст, президиум Академии наук бездействует, никто не мешает, и я могу всецело отдаться работе. В прошлом году в это время как-то зашел ко мне Лева, я ему говорю, что вот мне нужно решить задачу по поглощаемости волн в плазме, я решил ее только приближенно, мои сотрудники в разъезде, прошу его мне помочь. Через три дня он приносит то решение, которое как раз мне нужно. Так мы стали с ним работать вместе, и я предложил ему вернуться в институт. Он, конечно, рад. Но за это время он женился на девушке тоже из Саратова, его школьной товарке, и у них ребенок. Я обратился в Академию наук, там мне обещали для Левы жилплощадь. Я обратился к тов. Кириллину, заведующему отделом науки в ЦК, и он обещал поддержать мою просьбу о прописке Левы в Москве. Пять месяцев шли безрезультатные хлопоты, Моссовет – это бездушная стена. Я писал туда, что это очень способный молодой человек (27 лет), жилплощадь Академия наук дает, работает со мной лично по важному заданию и пр. Тов. Кириллин тоже говорил несколько раз с тов. Борисовым (ответственный товарищ в Моссовете). На решающее заседание какой-то важной комиссии в Моссовете под председательством тов. Семина ездила делегация в составе трех человек от Академии наук и от нашего института. Она привезла такое решение: «Скажите вашему академику, чтобы он к нам не приставал, мы и мышке не даем сейчас в Москве прописки». Я спрашивал тов. Кириллина, что делать дальше, он советует: «Напишите тов. Хрущеву, я лично бессилен что-либо сделать».

Вот видите: я, академик, ученый, прошу; просит отдел науки ЦК; просит Академия наук – Моссовету все мало, приказано не прописывать – и все.

Можно ли это назвать уважением к науке? Заботой о молодежи?

Но это все можно было обойти, если бы Лева женился не на саратовской девушке, а на москвичке, тогда его автоматически прописывают. Жениться достаточно даже не навсегда, а только на время, получить прописку, потом развестись. Это все «законно», некоторые так и делают, но, слава богу, многим это противно. Согласитесь, что таким путем не лучшая молодежь отбирается для работы в Москве. Я понимаю, что все [это] проходящее и временное; конечно, лет через 5–10 кризис в жилищной площади пройдет, и тогда вся эта ситуация будет казаться нам нелепой, но за эти 5–10 лет такая ситуация может сделать много вреда.

Пока не были испробованы все возможности, [которые] в моих силах, я не решался Вас беспокоить. Но сейчас, после разговора с Вами в Кремле и советов тов. Кириллина, я пишу Вам и прошу помощи. Пришлось писать длинно, а то получилось бы неубедительно – какой Моссовет может быть бездушной и не уважающей науку организацией и как вредна создавшаяся ситуация. Ведь такой случай, как с Левой Питаевским, не одиночен, и в сумме они наносят вред, так как либо отстраняется талантливая молодежь, либо ее соблазняют кривить душой.

Ваш П. Капица

Лев Петрович Питаевский (род. 1933) – советский, российский и итальянский физик-теоретик. Академик РАН (1991), академик АН СССР с 1990 года, член-корреспондент АН СССР c 1976 года

«Глубокоуважаемый Леонид Ильич»

Июнь 1972, Москва^[147]

Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

Хочу Вам написать об одной стороне так называемого «Байкальского вопроса», на который как будто мало обращают внимания. Вы, наверное, знаете, что сейчас все думают только о чистоте воды и сохранности прибрежных лесов. Вопрос чистоты пресной воды сейчас встает в мировом хозяйстве очень остро, ее не хватает. Особо остро эта проблема сейчас стоит в США и в наиболее индустриализованных странах Европы – в ФРГ, Англии и др., где загрязнение рек и озер отходами разного вида производств достигло очень большой степени. Неизбежно там возникнет борьба за чистоту рек и озер, и в ближайшие 10–20 лет проблема чистой воды будет решена. Так же, как и проблема чистого воздуха в городах.

Благодаря меньшей густоте населения у нас загрязнение вод, в особенности в Сибири, не стоит так остро, как в европейской части Союза, где в некоторых местах оно достигло того уровня, когда уже необходимо бороться. Несомненно, что мы тоже в ближайшие 10–20 лет решим эту проблему. Я думаю, что при социалистическом хозяйстве можно будет найти более эффективные пути ее решения и проведения в жизнь, чем при капитализме. Таким образом, с точки зрения передового хозяйства страны <…> «Байкальский вопрос» не будет и не должен привлекать внимание нашей интеллигенции больше, чем такие вопросы, как целинные земли, но оказывается, что «Байкальский вопрос» захватил всех в стране, от молодежи до самых широких слоев населения, но, более того, за ним следят и за рубежом. Так, естественно, ставится вопрос: что в Байкальском вопросе захватывает народ? Очевидно, есть общественно-политический элемент. При оценке таких вопросов [мы] должны искать противоречия, и они есть, несомненно, между нашей интеллигенцией и руководством. Такие противоречия у нас в последнее время возникали по вопросу искусства, отношения к памятникам старины и по другим вопросам. Хорошо ли это или плохо? Конечно, это хорошо, потому что такие противоречия и интерес к ним и есть факты жизнеспособности нашей страны, ее стремления развиваться и идти вперед. Это здоровая демократия. <…> Эта сторона «Байкальского вопроса», мне думается, часто недостаточно учитывается. Это видно из того, что, например, у нас сейчас наложен запрет печатать о Байкале что-либо, т. е. мы пытаемся глушить то, в чем наша сила. А сила наша в громадном интересе нашего народа к развитию нашего строя. В этих противоречиях, в интересе к ним наша сила. Если мы зажимаем их резкими запретами <…> мы тормозим развитие нашей страны. Остановить, конечно, развитие нельзя, страна взяла курс в определенном направлении, и никто ее не сможет остановить. Сталин не смог это сделать, и никто другой это не сделает. Как жаль, что ряд товарищей продолжает еще не понимать, что <…> второй по экономической мощи страной в мире мы стали не случайно, но благодаря внутренней силе нашего народа, его интереса к развитию нашей страны. Революция дала этим силам возможность развернуться, и никто ее не сможет остановить. <…> Слабость капитализма в том, что народ не интересуется общим развитием страны. <…> В Америке судьба Великих озер не может стать народным вопросом.

Так вот что я не могу понять: зачем наша партия, наше правительство вместо того, чтобы поддерживать такие дискуссии, как вопрос о Байкале, их глушит?..

Часть третья
Письма ученым

«Мой дорогой профессор Резерфорд»

Эрнест Резерфорд (1871–1937) – британский физик новозеландского происхождения. Известен как «отец» ядерной физики. Лауреат Нобелевской премии по химии 1908 года

Лондон, 18 июля 1921 г.

Дорогой сэр Эрнест!

Разрешите мне еще раз сказать Вам, как глубоко я благодарен Вам за то, что Вы приняли меня в число Ваших учеников. Я приложу все силы к тому, чтобы наилучшим образом воспользоваться моим пребыванием в Кембридже и почетным правом работать под Вашим руководством.

Если Вы не возражаете, я приеду в Кембридж в четверг на этой неделе и сразу приступлю к работе.

Искренне Ваш Пьер Капица

Кембридж, 17 декабря 1925 г

Дорогой профессор Резерфорд!

Пишу Вам это письмо в Каир, чтобы сообщить, что мы уже имеем машину короткого замыкания и катушку и что мы ухитрились получить поля 27 000 гаусс в цилиндрическом объеме диаметром 1 см и вы сотой 4,5 см. Мы не смогли продвинуться дальше, так как катушка не выдерживала и разрушалась со страшным грохотом, что, несомненно, здорово бы позабавило Вас, если бы Вы могли это слышать. Мощность в цепи составляла 13,5 тысячи киловатт <…>, что приблизительно равнялось общей мощности трех кембриджских электростанций, взятых вместе, но в результате взрыва был только шум, аппаратура, за исключением катушки, не пострадала. Катушка не была укреплена с внешней стороны стальной лентой, что мы сейчас и собираемся сделать. До 200 000 гаусс мы дошли вполне благополучно, так что особых трудностей у нас нет.

Сейчас все эти эксперименты были проделаны на машине с большей скоростью, и я очень рад, что все прошло хорошо, теперь Вы можете быть уверены (на 98 процентов), что деньги не потрачены впустую и все работает нормально.

Эта авария – самое интересное во всем эксперименте, она придала этой работе последние штрихи достоверности, поскольку мы точно знаем теперь, что происходит, когда взрывается катушка. Теперь мы знаем, как выглядит дуга в 13 000 ампер. По-видимому, она совершенно безвредна для аппаратуры и машины и даже для экспериментатора, если он находится на достаточно большом расстоянии.

Мне не терпится увидеть Вас снова в лаборатории, чтобы рассказать о сражении с машинами во всех подробностях, многие из которых весьма забавны. <…>

Искренне Ваш П. Капица

Париж, 27 апреля 1927

Мой дорогой профессор Резерфорд!

Завтра и в пятницу я женюсь. Я хочу сказать, что завтра – в консульстве, а в пятницу – в русской церкви в Париже. Когда вернусь м Кембридж, я не знаю. Что Вы об этом думаете??!! Боюсь, что Вы, скорее всего, сердитесь. Вот почему я собираюсь обойтись без медового месяца и хочу привезти мою жену в Кембридж через несколько дней после женитьбы. Надеюсь, что Вы будете настолько любезны, чтобы помочь получить для моей жены Британскую визу. Попросите, пожалуйста, министерство иностранных дел выдать моей жене визу немедленно, поскольку, не имея визы, я не смогу вернуться в лабораторию.

Помолвка была примерно неделю назад, и все это время мы были заняты устройством формальной части моего бракосочетания. Дело оказалось очень трудным, поскольку моя будущая жена – русская эмигрантка и советское консульство чинило препятствия в отношении регистрации брака. Но сейчас, после длительных разговоров, они дали согласие.

Надеюсь, Вы понимаете, что я пал жертвой собственных 300 000 гаусс и должен признать, что полученная мною доза была весьма велика.

Полагаю, что Вам хотелось бы узнать кое-что об этой даме. Могу отослать Вас к Робертсону или Симпсону, которые встречались с моей будущей женой во время недавнего ее приезда в Кембридж.

Надеюсь, Вы не очень сердитесь на меня за последний разговор, но Вы видите, что даже в более важных вопросах я быстро принимаю решение и действую с большой скоростью.

Весьма искренне Ваш Питер Капица

Кембридж, 16 апреля 1930 г.

Председателю Комитета магнитных исследований

Кембридж

Дорогой профессор Резерфорд!

Прошло уже ровно восемь лет с тех пор, как началась моя работа над сильными магнитными полями. Вы помните, конечно, как эта работа развивалась. На первом ее этапе я получил магнитные поля до 100 тысяч гаусс с помощью специальных аккумуляторов, но тогда казалось маловероятным, что эти поля, существующие только доли секунды, могут быть использованы в экспериментальных исследованиях. Тем не менее успешное использование таких магнитных полей для обнаружения искривления траекторий α-частиц в камере расширения Вильсона и для изучения эффекта Зеемана показало, что этот метод является весьма перспективным.

Практически всецело благодаря Вашей поддержке и вниманию были начаты эксперименты, развивающие этот метод для получения магнитных полей большей силы. Мы отказались от аккумуляторов, а необходимая большая мощность получалась от специальной динамо-машины. После двух или трех лет работы, в течение которых у меня не раз возникали сомнения относительно того, могут ли быть преодолены все возникающие трудности, мы наконец нашли способ получения полей более 300 тысяч гаусс и провели ряд экспериментов в таких полях.

Два или три года работы с использованием сильных магнитных полей показали, что открывается широкая область исследований, которых хватит на несколько человеческих жизней. Кроме того, было установлено, что наиболее интересная область магнитных исследований находится при низких температурах. В прошлом году мы приступили к низкотемпературным работам и теперь имеем очень эффективную установку для получения жидкого водорода, которую сделали сами и которая позволяет расширить диапазон исследований до 14 градусов по абсолютной шкале. На мой взгляд, наша Магнитная лаборатория, без преувеличения, располагает сейчас совершенно уникальными возможностями для дальнейших исследований в новых областях современной физики.

К настоящему времени на эту работу было истрачено более 25 000 фунтов стерлингов. Однако, несмотря на очевидный успех, лаборатория имеет в целом неопределенный и временный статус. Такие условия совершенно естественны в начале работы, когда результаты и перспективы могут, и вполне оправданно, казаться сомнительными. Но сейчас, как мне кажется, мы вправе рассчитывать на то, чтобы перспективы развития этой исследовательской работы были определены на постоянной основе, и я прошу поставить этот вопрос перед Комитетом [магнитных исследований].

Так как я отвечаю за работу Магнитной лаборатории, то хотел бы изложить Вам мои соображения относительно будущего этой работы.

Если сравнить масштабы физических исследовании наших дней с тем, что было пятнадцать или двенадцать лет назад, то разница будет огромная. Широкий размах нынешних физических исследований требует значительно более громоздкой и сложной аппаратуры. Если в прежние времена исследователь мог сам обеспечить себя приборами, необходимыми для его работы, то сейчас во многих случаях он должен идти туда, где он может найти такую аппаратуру. Эти новые условия привели к созданию таких специализированных исследовательских институтов, как, например, Институт низких температур в Лейдене и Reichsanstalt^[148], ряд лабораторий высоких напряжений, Магнитная лаборатория профессора Вейса и др. Совершенно очевидно, что в будущем подобных специализированных институтов будет создаваться все больше и больше – институты рентгеновского излучения, лаборатории высоких давлений и высоких температур и т. д. Поскольку методы получения сильных магнитных полей и низких температур, применяемые в нашей лаборатории, требуют очень больших средств и могут быть использованы в очень широкой области исследований современной физики, развитие нашей лаборатории в подобную организацию представляется мне вполне оправданным.

В организационном отношении современные исследовательские лаборатории можно разделить на два типа. К первому относятся университетские лаборатории, подобные Кавендишской, в которых молодые люди обучаются исследовательской работе, постоянный штат также занят в основном педагогической работой и лишь малую часть своего времени тратит на научную работу. Научные учреждения второго типа не зависят ни от какого университета и заняты исключительно исследованиями, как, например, лаборатории различных предприятий или национальные физические лаборатории, где постоянные сотрудники все свое время посвящают исследовательской работе. На мой взгляд, ни та, ни другая организационная структура не подходит для развития магнитных исследований, и мне кажется, что самым лучшим вариантом будет компромиссный между этими двумя типами научных учреждений. И вот почему. Во-первых, подлинно научно-исследовательская лаборатория должна быть связана с университетом, чтобы иметь возможность получать новых молодых исследователей. Во-вторых, научная работа в подобной лаборатории потребует очень много времени, и поэтому лишь малая часть рабочего времени персонала может быть использована для учебных целей. Однако для того, чтобы сотрудники лаборатории были в курсе всего нового и поддерживали связь с молодежью, некоторое количество преподавательской работы высокого уровня совершенно необходимо. В-третьих, в лаборатории должны быть созданы условия для работы стажеров из разных университетов. Я считаю, что организационная структура лаборатории должна отвечать этим требованиям.

Поскольку экспериментальная техника в лаборатории довольно сложная, необходим штат хорошо подготовленных лаборантов высокой квалификации. Эти лаборанты освободят стажеров-исследователей от необходимости осваивать рутинные приемы экспериментальной работы и возьмут на себя ответственность за соблюдение всех предосторожностей. При работах с жидким гелием, например, легко может случиться, что из-за неаккуратности и неосторожности неопытного молодого исследователя будет потеряно несколько кубических футов гелия, что обойдется лаборатории в значительную сумму денег, а при использовании сильных магнитных полей плохо выполненный контакт может стать причиной опасного взрыва. Большое количество специальных приборов, нужных для работы в такой лаборатории, приводит к необходимости иметь опытных механиков и стеклодувов. Хорошим примером организованного по этим правилам учреждения является криогенная лаборатория при Лейденском университете, созданная Камерлинг-Оннесом.

Нет сомнения, однако, что подобные научные институты являются весьма дорогостоящими. В качестве примера необходимых затрат могу сослаться на оценки профессора Мак-Леннана. <…> Профессор Мак-Леннан подсчитал, что одно лишь оборудование криогенной лаборатории может стоить 10 000 ф. ст., строительство здания– 15 000 ф. ст., текущие расходы – около 3000 ф. ст., оплата технического персонала в 6–8 человек – примерно 2500 ф. ст. (сюда не включен научный персонал). Эти оценки дают, несомненно, правильную по порядку величины сумму, которая потребуется для подобного учреждения.

В этом направлении, с моей точки зрения, и должны развиваться и расширяться методы магнитных исследований и низкотемпературная работа нашей лаборатории. Этот рост, однако, должен происходить медленно и постепенно, так как каждый новый механик или сотрудник, принятый в постоянный штат, должен быть тщательно отобран и обучен. Рост лаборатории, ее превращение в полноценное учреждение займет, вероятно, десяток лет или больше. Однако сейчас для меня важно быть уверенным в возможности такого продолжения нашей работы. Вот почему наша лаборатория, в ее теперешнем виде, должна быть признана самостоятельной организацией со своим бюджетом и штатом. Необходимо также определить ее отношения с [Кембриджским] университетом.

Сейчас будущее магнитных исследований совершенно неопределенное. Срок полученной субсидии истекает через три года, а выделенных средств <…> не хватает уже и сейчас на то, чтобы поддерживать растущие расходы на научную работу. Кроме того, существует проблема помещений: все комнаты, занятые лабораторией, были временно предоставлены университетом. Они очень удобны для работы, но во время последнего расширения было занято все свободное пространство рядом с лабораторией, и свободной площади для дальнейшего роста больше нет. В существующем здании могут работать не больше двух аспирантов, поэтому, если предложенный план будет принят, надо рассмотреть необходимость расширения лаборатории в течение двух или трех лет. Кроме того, совершенно не определено положение моего персонала и меня самого по истечении трехлетнего срока субсидии.

Я надеюсь, Вы понимаете, что я ставлю перед Вами этот вопрос за три года до истечения субсидии потому, что мне приходится быть весьма предусмотрительным, поскольку, если моя работа будет прервана, мне понадобится два или три года, даже при наличии полученного опыта, чтобы начать все сначала.

У меня нет уверенности в том, будут ли приняты мои предложения университетом, потому что, насколько я понимаю, существует мнение, что те сугубо научные работы, которые я веду и которые лишь очень косвенно связаны с обучением, не должны делаться в университете, а те деньги, которые университету время от времени перепадают на исследовательскую работу, не должны тратиться на разработки, подобные упомянутым выше.

Есть еще одна организация, на поддержку которой можно было бы рассчитывать. Это Департамент научно-технических исследований. Но не исключено, что ДНТИ решит, что оказание поддержки на постоянной основе не входит в круг его традиционных дел. Может быть, в случае отказа со стороны университета и ДНТИ Комитет [магнитных исследований] найдет возможным попытаться привлечь необходимые средства и пожертвования из других источников, подобных Рокфеллеровскому фонду.

Вы можете быть уверены, что я желаю лишь того, чтобы иметь возможность продолжать свою работу в этом университете и в этой стране. Я всегда буду обязан Вам лично за большую помощь, поддержку и внимание, которыми я пользовался в течение всех десяти лет моей работы в Кавендишской лаборатории. Но все же я не могу оставить без внимания некоторые полученные мною предложения о создании подобного института в другом месте, и в случае отказа развивать мою работу и перевести ее и моих сотрудников на постоянную основу мне придется рассмотреть эти предложения весьма серьезно и, возможно, принять их. Я понимаю, конечно, что с моей стороны было бы проявлением неблагодарности, если бы я покинул эту лабораторию с ее весьма дорогостоящим оборудованием и у Вас возникли бы трудности с поиском работников, которые могли бы заменить меня и моих сотрудников. В случае моего возможного ухода я считаю необходимым предусмотреть полное возмещение всех первоначальных расходов на оборудование лаборатории, которые, как мне кажется, составят 15 000 или 20 000 фунтов стерлингов. Это также упростит мое положение в новом месте, поскольку я смогу перевезти туда научное оборудование^[149]. Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы поставили перед Комитетом вопрос о возможности подобного соглашения в отношении оборудования.

Наконец, что касается жидкого гелия. Водородный ожижитель, как Вы знаете, работает вполне успешно, и я думаю, что теперь мы вполне подготовлены к тому, чтобы приступить к созданию гелиевого ожижителя. Поскольку, однако, эта новая работа займет около пяти-шести месяцев, было бы, по-моему, нецелесообразно приступать к ней в этом году и уж, во всяком случае, не стоит этого делать до того, пока не будут решены в положительном смысле вопросы, поднятые в первой части моего письма. <…>^[150]

Искренне Ваш П. Капица

Ленинград. 23 октября 1934 г.

Дорогой Профессор!

Постепенно оправляюсь от шока. Вам все уже, наверное, известно от Анны, вот почему я и не писал Вам раньше. Спасибо Вам большое за Вашу доброту и за помощь – за то, что Вы приглядываете за моими мальчиками в лаборатории. Тут надо позаботиться лишь о двух вещах. Первое: не давать Милнеру делать слишком много разных приспособлений. <…> И второе: сказать Шёнбергу, что эксперимент важнее теории. <…> И это все. Остальное я попытаюсь сделать по почте.

Надеюсь, что Вы и Ваша семья здоровы.

Сердечный привет и лучшие пожелания от искренне Вашего Питера.

Москва, 14 мая 1935 г.^[151]

Дорогой мой Профессор!

Меня информировали, что вопрос моего задержания попал в газеты. Каковы бы ни были намерения и цели этой дискуссии, я только бы хотел никак в нее не вмешиваться. Справедливости ради я хотел бы только, чтобы всякий, замешанный в эту дискуссию, знал, что, во-первых, я сочувствую и всегда сочувствовал работе советского правительства по реконструкции России на принципах социализма и готов делать научную работу здесь. Во-вторых, Советское правительство делает все от него зависящее, чтобы построить мне лабораторию.

Конечно, есть вопросы, по которым мы не согласны. В особенности в том, что касается отношения к чистой науке, так как здесь гораздо выше ценится решение прикладных проблем. Также мы расходимся насчет того, как правильно надо обращаться с учеными. Но нет никакого сомнения, что [здесь] действуют [с] самыми лучшими намерениями, чтобы развивалась наука в Союзе.

Лично я очень несчастен [из-за того], что все это случилось. Я скучаю по Вам, лаборатории и в особенности по моей научной работе, [и] я не ожидаю, что скоро могу [ее] возобновить, и все это делает меня несчастным.

Глупость создавшегося положения [в том], что оно всецело основано на взаимном непонимании и каждое причастное [к этому] лицо на самом деле действует с лучшими намерениями.

Мои лучшие пожелания и любовь.

Всегда Ваш П. К[апица]

P.S. Я ничего не имею против, если Вы опубликуете это письмо либо целиком, либо по частям.

Москва, 19 октября 1935 г.

Дорогой лорд Резерфорд!

Г-н Рабинович показал мне Ваше письмо от 8 октября и рассказал мне о тех основных положениях, на основании которых может быть заключено соглашение между [Кембриджским] университетом и правительством СССР о передаче оборудования и приборов Мондовской лаборатории с тем, чтобы дать мне возможность приступить к исследовательской работе в Институте физических проблем Академии наук, который сейчас строится в Москве и которым я руковожу. Я с этим планом согласен^[152].

Г-н Рабинович передал мне также на мое утверждение список оборудования. В целом я считаю его довольно полным и достаточным для начала моей работы. <…>

Как мне сообщили здешние власти, как только университет даст согласие на эту сделку, сумма в 30 000 фунтов стерлингов будет переведена в торговое представительство в Лондоне для оплаты передаваемого оборудования. Мне обещали, что торговое представительство официально известит Вас, как только деньги будут в их распоряжении. Тем временем, если Вы сочтете это желательным, для оплаты заказа на изготовление дубликатов может быть немедленно выплачен аванс в сумме 5000 фунтов. В отношении этого аванса должно быть оформлено некое соглашение. Я предлагаю, чтобы Вы сами выступили с подобным предложением. Я же думаю лишь о том, чтобы не потерять ни одной минуты из-за бюрократических формальностей, потому что я чувствую себя совершенно больным без моей работы и только и думаю о том, чтобы скорее ее возобновить.

Я очень рад, что Вы с пониманием отнеслись к тому, что помощь Пирсона и Лаурмана совершенно необходима, по крайней мере в начальной стадии моей работы здесь. Я понимаю, с какими трудностями это связано. Мне было очень приятно услышать от г-на Рабиновича, что Вы надеетесь, что в случае, если они захотят приехать, университет предоставит каждому из них отпуск по крайней мере на год. Власти СССР обещали мне устроить их вознаграждение таким образом, чтобы на время их отсутствия университет был совершенно свободен от каких-либо расходов на них. Мне очень жаль, что Пирсон собирается приехать только на шесть месяцев, и мне бы очень хотелось, чтобы ему была предоставлена возможность продлить срок своего пребывания здесь по крайней мере до года, если он захочет.

Вероятно, при изготовлении дубликатов возникнут некоторые вопросы, возможно, потребуются некоторые переделки, большую часть из них я пометил в прилагаемом списке, но, поскольку все они имеют второстепенное значение, я не думаю, что они вызовут возражения, и лучше было бы не беспокоить Вас этими незначительными делами и решать их все с Кокрофтом, которому, я полагаю, Вы поручите реализацию этой сделки.

Хотелось бы только еще раз сказать, как мне не терпится получить все это хозяйство как можно скорее, и я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы нашли приемлемый для Вас способ начать отправку оборудования до завершения формальностей. Я был бы очень признателен за любое предложение, направленное на ускорение этого дела, поскольку мне было обещано, что со стороны властей СССР задержек не будет^[153]. <…>

Искренне Ваш П. Л. Капица

[23 ноября 1935, Москва]

Дорогой мой Профессор!

Жизнь – непостижимая штука. Мы сталкиваемся с трудностями даже тогда, когда пытаемся исследовать какое-нибудь физическое явление, так что я думаю, что люди никогда не смогут разобраться в человеческой судьбе, особенно такой сложной, как моя. Она представляет собой такую запутанную комбинацию всякого рода явлений, что лучше не задаваться вопросом о ее логической согласованности. В конце концов, мы все лишь крошечные частицы, плывущие в потоке, который мы зовем судьбой. Единственное, что мы сможем сделать, – это лишь слегка изменить наш путь и удержаться на поверхности. Поток ведет нас. Поток, который несет русского, – это свежий, могучий, даже завораживающий поток, и потому он груб. Он поразительно подходит для преобразователя, экономиста, но подходит ли он такому ученому, как я? Будущее покажет. Во всяком случае, страна серьезно рассчитывает на то, что наука будет развиваться и займет важное место в социальной структуре. Но все здесь новое, и положение науки должно быть здесь заново определено. В таких условиях ошибки неизбежны. Мы не должны быть слишком строгими судьями, и не следует никогда забывать, что объект [нашей критики] – тот, кто прокладывает новые пути. Я не испытываю чувства обиды, но у меня нет уверенности в своих силах и способностях. Конечно, я сделаю все, что смогу, чтобы возобновить здесь научную работу в той области, в которой «Природа» одарила меня, и постараюсь также помочь развитию науки в России. К своему удивлению, я обнаружил, что в силах вынести даже больше того, что я ожидал, как это было в этом году. Я не мог себе представить, что быть лишенным возможности заниматься научной работой окажется для меня таким испытанием. Но сейчас это позади, во всяком случае, самое худшее. Я пишу это письмо главным образом для того, чтобы сказать Вам, как высоко ценю я ту помощь и поддержку, которую Вы оказали мне, устроив передачу лабораторного оборудования и содействуя мне в получении помощи Лаурмана и Пирсона. Вообще, мне было бы очень тяжело работать без них, поскольку, как Вы помните, один из них был со мной 17 лет^[154], а второй – 10. Без их помощи, по крайней мере вначале, я не представляю себе, как я смогу восстановить свои установки.

Я очень скучаю о Вас, больше, чем о ком-либо другом, и я понял сейчас, какую большую роль в моей жизни сыграло личное и научное общение с Вами в течение 13 лет моего пребывания в Кембридже. Теперь, когда я оставлен на самого себя, я уверен, что этот опыт мне очень поможет.

Мне очень бы хотелось, чтобы Вы поняли, как я благодарен Вам – и всегда буду благодарен – за все, что Вы сделали для меня и что делаете сейчас.

У меня всегда останутся самые лучшие воспоминания о моих кембриджских годах и о добрых чувствах и помощи, которую я получал от моих товарищей-ученых. <…>

Я очень счастлив, что Анна теперь со мной. Она занимается устройством переезда семьи и как только с этим покончит, отправится в Кембридж, чтобы устроить дела там^[155].

Самый теплый привет леди Резерфорд.

Любящий Вас П. Капица

P. S. Пришлите мне, пожалуйста, Вашу последнюю фотографию. Я скоро напишу Фаулеру, Кокрофту и другим. Я шлю им приветы.

Москва, 26 февраля – 2 марта 1936 г.

Дорогой мой Профессор!

Нам все еще не удается избавиться от болезней. После того как я написал Вам в коротком письме о том, что заболели мальчики, я сам последовал за ними в постель. У меня был грипп, а потом воспаление среднего уха. С ухом было так плохо, что доктор чуть было не проткнул мне барабанную перепонку. Я сам просил его об этом, так как мне казалось, что это уменьшит боль, которая в тот день была невыносима. Сегодня первый день, как я чувствую себя нормально, но еще несколько дней мне нельзя будет выходить. Только Анна не слегла, единственный герой в нашей семье. Мама тоже чувствует себя относительно неплохо.

Мне очень понравилось Ваше последнее письмо. Особой добротой оно, конечно, не отличается, но я так хорошо почувствовал Вас, и оно напомнило мне все те бесчисленные случаи, когда Вы называли меня надоедливым и т. д.^[156]

Я чувствую себя здесь очень несчастным, не таким несчастным, как в прошлом году, но и не таким счастливым, как в Кембридже. Возвращение Анны принесло мне и комфорт, и счастье. Во всяком случае, моя семейная жизнь восстановилась, а это очень важно, так как я был очень одинок, почти совсем один, а семья очень много значит для меня.

Ваше письмо напомнило мне о счастливых годах в Кембридже, и я вспомнил Вас таким, каким Вы были в разговоре и манерах, с добрым сердцем, таким, каким я люблю Вас, и я почувствовал себя более счастливым. Потерянный рай!..

Кое-кто из здешних друзей зовет меня Пиквиком. Люди кажутся мне лучше, чем они есть, а они обо мне думают хуже, чем я того стою. Это, по-видимому, верно, и это и есть причина моей беды. Никто не ценит здесь того, что я старался быть полезным для моей страны. Во всем видели только гадости, да и сейчас, по-видимому, усматривают что-то плохое в моих поступках. Ничего тут не поделаешь… Отношения с властями, правда, недавно несколько улучшились. Я не знаю, что у них на уме, но, во всяком случае, создается впечатление, что они делают все возможное, чтобы помочь мне возобновить мою работу. А на большее в деловых отношениях и рассчитывать не стоит. Отношения у нас формальные и официальные.

Но мои коллеги-ученые очень боятся иметь со мной дело и ведут себя по-свински. Видите ли, мой институт прикреплен к Академии наук, и, хотя я не являюсь членом Академии^[157], они мною руководят. Я не должен, к счастью, посещать их собрания и заседания, но они могут вмешиваться в управление институтом. Без их согласия я не могу зачислить аспиранта, все мои финансовые операции должны быть утверждены президиумом и т. д. Может быть, это и неплохо, кто-то должен, вообще-то говоря, присматривать за наукой, но что за президиум в этом удивительном учреждении! Президенту Карпинскому 90 лет! В молодые годы он был неплохим геологом, пусть и не выдающимся, но теперь он держится лишь тем, что постоянно спит. Во время заседаний президиума он спит с доброй и счастливой улыбкой на своем довольно приятном лице, и видятся ему во сне, наверное, дни его молодости. Это добрый, безобидный человек и прекрасный президент, который никому не мешает.

Оба вице-президента люди для нашей Академии молодые, поскольку им всего 65 лет. Первый, Комаров, ботаник. Он знает, что такое растение, и может отличить маргаритку от мака, и знает, наверное, больше названий растений, чем кто-либо еще в России, за это он и попал в Академию. В остальном же он глуп совершенно. Мне редко приходилось видеть столь глупую физиономию. Смотреть на него тошно, а слушать еще тошнее. Наш приятель Лаури гений по сравнению с ним. Второй вице-президент лучше, его имя тоже начинается на К., но оно такое сложное, что я не берусь написать его по-английски^[158]. Он инженер-электрик и был ответственным за план электрификации Союза, представляющий собой большое достижение, насколько могу понять. Но у него нет опыта научной работы, он мелкий мечтатель и романтик. Планы у него грандиозные, но его засасывают повседневные мелкие дела и текучка. Как и президент, человек он очень добрый, и он пользуется большой популярностью в Академии. Стоит нам обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, он наобещает кучу вещей, но никогда ничего из обещанного не сделает. Человек неискушенный, вроде меня, тешит себя несколько дней приятными надеждами, и в этом, мне думается, и надо искать объяснение его популярности.

Затем идет [непременный] секретарь Горбунов. Он был избран в Академию в этом году специально для того, чтобы занять этот пост. Среди 90 членов Академии, средний возраст которых 65 лет, нельзя было найти ни одного достаточно активного, чтобы исполнять обязанности секретаря Академии.

Его едва ли можно считать ученым, в последние годы он совершил несколько экспедиций по Юго-востоку России, очень опасных. Так что он скорее всего путешественник-исследователь. По-видимому, он единственный в президиуме, обладающий какой-то индивидуальностью. Во всяком случае, когда разговариваешь с ним, он высказывает взгляды и мнения, на что другие не отваживаются.

Далее идет наш друг Б[ухарин]. Помните того человека небольшого роста с маленькой бородкой, которого я привел однажды с собой в колледж?^[159] Он представляет собой своеобразную смесь журналиста, экономиста и философа. С ним все в порядке, но он сейчас ужасно меня боится и избегает встречаться со мной.

Следующим будет химик Б[айков]. Технический химик, производит впечатление человека умного, но не более того. Много о нем не скажешь, в разговоре он любезен и уклончив. Весьма, по-видимому, подходящий член президиума – заполняет пространство и никого не беспокоит.

Наконец мы подходим к физику Вавилову. Он молод, ему всего 45 лет. Сомневаюсь, что его имя Вам известно, работы его относятся к флуоресценции жидкостей. Знаете, такого сорта есть работы, когда вы пропускаете пучок света через сосуд, наполненный жидкостью, и наблюдаете свет по перпендикулярному направлению. Стоит один раз сделать аппаратуру, и вы можете играть всю жизнь, меняя жидкости, число которых огромно, можете также менять спектры первичного пучка. Комбинаций, таким образом, будет столько, что научный сотрудник всю свою жизнь будет при деле, испытывая при этом чувство удовлетворения от сознания того, что он занят научной работой. Ничего иного он никогда не сделал.

Я никогда не мог понять, почему Вавилов оказался в Академии. И хотя с физиками у нас бедновато, но есть здесь такие люди, как Скобельцын, Фок и другие, которые в тысячу раз лучше Вавилова. Разгадка, я думаю, в том, что Вавилов – человек с очень тонкими манерами, он знает, что и когда надо сказать, чтобы было приятно всем.

Вообще говоря, я очень сожалею, что не являюсь человеком с тонкими манерами, потому что это сильно облегчило бы мою жизнь. Но я знаю одного большого ученого, который и безо всяких тонких манер достиг таких высот, которых только Вы могли достичь. Случилось это, однако, в Англии, где слишком многие обладают хорошими манерами, их ценность поэтому не столь уж велика. Здесь же, по-моему, хорошие манеры ценятся значительно выше, поскольку они не так распространены.

И наконец, последний член президиума – Фрумкин, физико-химик. Единственный человек в президиуме с научным весом. И если он и не отличается особенным блеском, он умный и честный, и преданный науке. Человек он внешне меланхоличный, совершенно невозмутимый, с циничным складом ума. Все это время, пока продолжалось мое задержание, он хорошо относился ко мне и не боялся со мной встречаться. Вот почему я очень глубоко ценю этого человека как личность.

Так выглядит президиум Академии наук. Картина, как видите, не очень привлекательная. <…>^[160]

Они никогда не проявляли никакого интереса к моему институту, ни один из членов президиума не посетил меня, я не слышал от них ни единого слова сочувствия или интереса. Мне они тоже совершенно безразличны. До сих пор мне лишь два раза пришлось столкнуться с ними, и оба раза я добился того, чего хотел, так что они теперь знают, что я не овечка. Другие ученые также проявляют ко мне полное безразличие. Бывший мой учитель Иоффе игнорировал меня все это время и лишь сейчас разразился вдруг любезностями. Он возглавляет Физическую группу в Академии и является лидером в области физики в целом. Поскольку мне не хочется участвовать в его делах, я держусь в стороне и не вмешиваюсь. Вы видите, насколько я одинок.

Вся моя надежда на молодежь, которую я собираюсь отобрать среди студентов последнего курса университета. Я прочитал там курс лекций, чтобы подружиться с ними и заинтересовать их моей работой.

В моем одиночестве я очень ценю любое проявление дружеских чувств со стороны кембриджских ученых, и я хотел бы начать переписываться с ними. Но особенно я был бы рад, если бы мои друзья приезжали сюда, чтобы навестить «человека за решеткой».

Единственное, к чему я стремлюсь сейчас, – это возобновить как можно скорее работу и выполнить опыты с сильными магнитными полями и гелием, которые были прерваны. Надеюсь, что на это уйдет три или четыре года, а что будет потом, об этом я не думаю. Однако я работаю целеустремленно и не отвлекаюсь ни на что, кроме своей научной работы. Согласен с Вами, что я должен «работать не покладая рук». Прекрасный совет! Но Вы теперь понимаете, почему мне так хочется как можно скорее получить мою аппаратуру. Чем скорее я ее получу, тем быстрее смогу начать работу. И тогда, я уверен, я стану более уравновешенным. И тогда эти старые идиоты из Академии наук не будут так меня раздражать, как они сейчас меня раздражают.

Что касается лаборатории, то дела идут не так уж плохо, даже если многое и не удается делать так же хорошо, как в Мондовской. Я имею в виду условия работы и разные мелочи. У меня сейчас новый заместитель директора, женщина-инженер, очень опытная и хорошая. Она прекрасный работник, и с ее помощью (она очень хорошо помогает мне) к концу марта лаборатория будет готова к размещению моих кембриджских приборов.

Самая большая трудность, с которой я столкнулся, – это снабжение разными мелочами, даже такими, которые производятся здесь. Сейчас я объясню Вам, в чем тут дело.

Вы понимаете, советская промышленность растет потрясающими темпами, и все делается для того, чтобы ее рост был организованным и хорошо спланированным, так что и вся система снабжения и производства тоже хорошо спланирована и организована. Но снабжение завода, который работает по определенному плану, может быть в деталях установлено в начале года, и потребности завода выражаются, естественно, в очень больших цифрах. Подобная система, конечно, совершенно не подходит для снабжения лабораторий. Я писал и говорил руководству, что лаборатории должны снабжаться иначе, и мне кажется, что здесь начинают признавать, что система снабжения научных учреждений должна быть изменена. Сейчас, например, нам требуются четыре прутка фосфористой бронзы. В начале года мы не знали, что они нам потребуются. Теперь мы должны их получить в виде исключения, для этого требуется разрешение заместителя секретаря^[161] тяжелой промышленности, а это означает массу переписки, и она будет одинаково обширна, независимо от того, требуется ли нам 10 килограммов, 10 тонн или 10 вагонов материала. Таким образом, хотя институт и получает достаточно денег, а промышленность работает вполне прилично, мы тем не менее снабжаемся очень плохо.

Все это, конечно, временно, через два-три года все изменится, но пока это не изменилось, мы должны жить и работать. А Вы знаете, как медленно двигается и меняется бюрократическая правительственная машина, особенно сейчас, когда все интересы направлены на рост промышленности, а интерес к науке носит весьма академический характер. Когда заходит речь о том, чтобы приобрести что-нибудь за границей, то хлопоты почти те же самые. Нам дают вполне достаточно иностранной валюты, но чтобы получить что-нибудь, вам снова надо составить план в начале года. И затем все ваши заявки должны пройти через некую контролирующую организацию, которая должна удостовериться, что данный предмет не может быть приобретен в Союзе. <…> И это относится как к малым предметам, так и к большим. Можете представить себе, сколько нам приходится писать и какое ужасающее количество людей мы должны держать, чтобы проделать всю эту бюрократическую работу. Полагаю, что все это в конце концов изменится, но сейчас Вы можете понять, какую огромную помощь Вы оказываете, посылая мне всевозможные мелкие партии обычных предметов. И в этом причина тех трудностей, о которых Вы с удивлением пишете в своем письме.

Я знаю, что в своем руководстве лабораторией Вы придаете большое значение экономии и финансовому благополучию. И в Вашем письме я ощутил некоторый конфликт между отеческим отношением ко мне, стремлением помочь и позицией директора Кавендишской лаборатории, стремящегося вести дело как можно эффективнее.

Пусть победит отец!

В конце концов Вам нечего жаловаться, поскольку после того, как я покинул Кавендишскую лабораторию, у физического факультета [Кембриджского университета] осталась лаборатория стоимостью в 25 килофунтов, оснащенная самым лучшим криогенным оборудованием, и я должен отметить, что у Вас останется еще пятизначный капитал в запасе. У Вас будет несколько прекрасно подготовленных работников, таких как Пирсон, Лаурман, мисс Стеббинг. Конечно, Вы можете сказать, что Вы потратили на это много сил, но даже если Вы тянули за канаты, то обеспечил эти канаты я. <…>

И Вам не следует ворчать, если у Вас останется на несколько сот фунтов меньше, чем Вы рассчитывали. Вспомните о моем положении. Совершенно одинокий, наполовину скованный и очень несчастный. Все мои надежды вернуть немного счастья основаны на ожидании начала моей работы, а без Вашей помощи и сочувствия это невозможно. И если Вы займете формальную позицию, то я – конченый человек. <…>

После всего, что я Вам сказал, Вы сможете понять, почему мне так хочется получить всевозможные материалы в количествах, даже превышающих те, которые мы имели обычно в Мондовской лаборатории. Там у нас была возможность получить все, что нам было нужно, в магазинах, а здесь, вообще говоря, мы этой возможности лишены. Конечно, обо всем этом я буду писать Кокрофту, и он доложит это дело Вам.

Следующий очень важный для меня вопрос – это помощь Пирсона и Лаурмана. Их помощь необходима мне для того, чтобы начать работу в лаборатории и эксплуатировать ее установки в первый период. Вот почему мне так хочется их получить. Вам не следует опасаться, что я задержу их так долго, как я пожелаю, по той простой причине, что у меня нет денег, которые побудили бы их остаться здесь надолго. Лаборантам и ученым здесь платят очень мало. Я, например, получаю здесь по официальному курсу только половину, а в действительности треть того, что я получал в Кембридже. Но чтобы жить скромно, мне больше не надо, и я никогда не жаловался на свою оплату. Иметь благоприятные условия для работы – вот все, что мне сейчас нужно…

Теперь о Джоне [Кокрофте]. Я очень тронут тем, как он действовал, и высоко ценю его помощь. К сожалению, не вижу, как бы я мог компенсировать его за его работу в Англии, но я не сомневаюсь, что Вы проследите за тем, чтобы он был должным образом вознагражден. Но когда Джон приедет сюда, я сделаю все возможное, чтобы он приятно провел здесь время, и обеспечу ему что-нибудь вроде бесплатной поездки на Кавказ или в Крым. Вы же знаете, что в сердце моем есть немало чувства благодарности.

Я написал Вам длинное письмо, и я надеюсь, что оно даст представление о моей жизни и моем положении, которые далеко не завидны. А также надеюсь, что могу рассчитывать на Ваше сочувствие и поддержку, и знаю, что получу их, так как Вы всегда были добры ко мне, особенно сейчас, когда я так нуждаюсь в этом. В своем нетерпении скорее приступить к работе я пытался подгонять Вас, и Вам не надо сердиться, потому что это вполне естественно. Не ждали же Вы, что я попрошу Вас задержать работу на ожижителе? Не ждали? Тогда все в порядке^[162].

Я написал Вам длинное письмо, и если оно Вам понравится, я буду продолжать делать это. Говорить с Вами для меня удовольствие, и я надеюсь, что Вы не будете возражать.

Сердечный привет Вам и леди Резерфорд. <…>

Любящий Вас П. Капица

Москва, 19 октября 1936 г.

Дорогой мой Профессор!

Давно уже я не писал Вам. Дело в том, что я был в отъезде во время отпуска. Часть отпуска мы провели с Джоном и Элизабет Кокрофтами. Мы собрались поехать на Кавказ, но, к сожалению, Джон заболел бронхитом, и нам пришлось остаться в Крыму. Джон, несомненно, расскажет Вам в подробностях о нашей здешней жизни и об институте. А мне было очень приятно услышать от него о Вас, о Кавендишской лаборатории, о ее населении и работе. Я почувствовал, что часть моей души все еще с Вами, и я так был счастлив узнать все эти кембриджские новости.

Сомневаюсь, чтобы мне было разрешено выезжать в скором времени, и если бы только у меня была малейшая надежда на то, что в один прекрасный день Вы могли бы навестить меня здесь (это можно было бы устроить как сугубо личный визит), – это было бы здорово. Я все еще чувствую себя наполовину пленником из-за того, что лишен возможности путешествовать за границу, чтобы видеть мир, осматривать лаборатории; это большое лишение, оно, несомненно, приведет в конечном счете к сужению моих знаний и способностей.

Сейчас мы постепенно начинаем снова работать. Дела в лаборатории идут на лад. Набранный нами персонал вполне хорош, и если опыта у них не хватает, то они полны энтузиазма и готовы усердно работать. Надеюсь, что через месяц будет получен спектр Зеемана. Это будет первый шаг, настоящая работа начнется, когда у нас заработает гелиевая установка. И хотя Пирсон трудится не покладая рук, он не думает, что это произойдет до Нового года. Да и к этому времени он рассчитывает только собрать установку, но чтобы она заработала как следует, на это потребуется еще некоторое время.

Помимо работы в лаборатории я пытаюсь внести улучшения в здешнюю научную жизнь. Вы представляете, у нас нет здесь музея науки, и я пытаюсь побудить Академию наук открыть музей, подобный Кенсингтонскому^[163]. <…> Во-вторых, я пытаюсь улучшить снабжение лабораторий научными приборами и материалами. Сейчас оно в ужасно плохом состоянии. Я уже писал Вам об этом. Дело это очень важное, и я отношусь к нему очень серьезно, но добиться здесь успеха нелегко. Благодаря щедрости, с которой Вы снабжали нас всякого рода материалами, мы можем приступить к исследованиям уже сейчас, однако это снабжение не может длиться вечно. В-третьих, я занялся сейчас реорганизацией административно-хозяйственной жизни института с тем, чтобы сделать ее более разумной. Вот пример глупости действующей системы – у нас было пять бухгалтеров. Это было связано с очень детальной системой учета. Представьте себе, что каждая исследовательская работа должна была иметь свой особый учет: столько-то на резину, столько-то на картон, бумагу и пр. Это хорошо для завода, но нелепо в лаборатории. Мы все это упрощаем. У нас сейчас только два бухгалтера, и мы надеемся сократить их до одного или даже до половины. Люди с одобрением относятся ко всем этим реформам.

В-четвертых, я начинаю думать о том, как бы организовать научно-общественную жизнь. Представьте себе, в Москве нет физического общества, где бы можно было выступить с докладом. У всех ученых есть коллоквиумы со своими студентами, но общей научной жизни нет. Проблему эту решить будет весьма трудно, пока наш институт не приступит к настоящей научной работе^[164]. Вторая причина заключается в том, что ученые в России, как правило, оплачиваются очень плохо и им приходится брать много самой разной работы, в особенности преподавательской, чтобы получать достаточно средств к жизни. И, таким образом, у них не остается ни времени, ни сил на собрания и подготовку докладов. Но я надеюсь, что это изменится.

Анна и ребята здоровы. Мы собираемся примерно через месяц перебираться в наш новый дом, который расположен рядом с институтом. Там мы сможем жить значительно более комфортабельно, и я смогу более основательно присматривать за лабораторией, не прерывая работы с книгами.

Теперь относительно передачи приборов и относительно Лаурмана и Пирсона. Здешнее руководство спросило меня, все ли приборы отправлены. Сейчас я проверил список и думаю, что за исключением незначительного числа мелких предметов, о которых я пишу Джону, все было прислано. И я надеюсь, что Джон не задержит с их присылкой. Но поскольку в дальнейшем может оказаться, что нам все еще недостает каких-то мелких предметов, и поскольку я убежден, что Вы хотели бы избавиться от моего попрошайничества, я предлагаю следующий план.

Мы считаем список закрытым после поставки упомянутого мною в моем последнем письме к Кокрофту от 19 октября. Но для оплаты случайно забытых нами предметов Вы откладываете, скажем, 50 фунтов. В пределах этой суммы мне разрешается запрашивать поставки. Последние могут быть отправлены прямо в лабораторию по почте. Если Вы этот план принимаете, я сообщаю властям, что передачу можно считать законченной.

Что касается Лаурмана, то он очень нужен, так как мы должны научить ассистентов работать на установках. У меня есть уже один способный молодой человек, которого он будет обучать^[165]. Поэтому я хотел бы попросить, чтобы после того, как Лаурман съездит в Кембридж на новогодние каникулы, его бы оставили у меня на такой срок, на который он бы согласился остаться, но не меньше, чем на шесть месяцев.

Пирсону, как я уже писал, нужно будет остаться по крайней мере на три месяца, чтобы закончить ожижители, а затем я хотел бы, чтобы он также остался по крайней мере на шесть месяцев, чтобы обучить одного парня эксплуатировать установки и производить ремонтные работы, неизбежные в новых приборах, потому что хотя парень и толковый, но опыта в криогенной работе не имеет^[166]. <…>

Я надеюсь, что в этом случае Вы, как и раньше, поможете мне. Если народ в [Мондовской] лаборатории будет ворчать, можете сказать им, что они пользуются самым лучшим гелиевым ожижителем только благодаря мне, и чувство элементарной человеческой благодарности требует, чтобы они пошли на небольшие лишения и помогли мне в моих затруднениях и заботах. В конце концов, я задумал сейчас значительно более совершенный ожижитель, который, если он окажется удачным, может и им пригодиться.

Обмен опытом сделает обе лаборатории сильнее и пойдет на пользу науке и человечеству.

Ну вот, мой дорогой «старый» Профессор, видите, какие длинные письма я Вам пишу. Я люблю также получать письма от Вас, но насколько больше я нуждаюсь в том, чтобы поговорить с Вами.

Сердечный привет Вам и леди Резерфорд от нас обоих.

П. Капица

Москва, 16 февраля 1937 г.

Дорогой мой Профессор!

Я уже давно собираюсь написать Вам, но писать Вам письмо – дело долгое. Я должен его написать, а Анна – перепечатать, чтобы можно было его прочитать. И я никак не мог приступить к письму. Дело в том, что я очень устал. Руководить институтом, чтобы он работал, не так легко. Вы это знаете по собственному опыту. Но в моем случае занятие это еще более трудное, поскольку здесь, чтобы получить даже самую мелкую вещь, нужно затратить много сил и времени. Сейчас с этим становится лучше, и я постепенно нажимаю на ответственных лиц и пытаюсь внушить им сознание необходимости специальных магазинов, заводов и т. п. для организации быстрого снабжения материалами и приборами, необходимыми для научной работы.

Вы знаете мой темперамент – я хочу, чтобы все делалось быстро, и я просто не выношу, когда что-то делается медленно. А в результате – я очень устал.

У меня были также семейные заботы. У моей матери (ей сейчас за 71) был сильный сердечный приступ, который чуть было не имел рокового исхода. Анна провела две недели в Ленинграде, помогая сиделке, и я тоже время от времени ездил туда. Сейчас прямая опасность матери не грозит, но врачи говорят, что ей придется провести в постели месяц, а то и два, прежде чем можно будет ожидать выздоровления. Все остальные члены семьи, включая и меня, здоровы.

Теперь о лаборатории. Пирсон и Лаурман усердно работают. Пирсон сейчас заканчивает гелиевый ожижитель, и к концу месяца мы надеемся получить жидкий гелий. А тем временем он начал новый ожижитель, который я только что спроектировал. Он будет значительно проще, чем прежний, и будет давать 9 литров гелия в час с тем же компрессором и с меньшим количеством жидкого азота. Надеюсь, что я не сделал грубой ошибки в своих расчетах!

Лаурман, один русский^[167] и я занимаемся эффектом Зеемана. Практически работа вчерне сделана. Никаких расхождений с теорией мы не обнаружили. <…> Я не собираюсь больше задерживаться на этом исследовании. Тем временем мы готовимся к гальваномагнитным исследованиям, и как только у нас будет жидкий гелий, мы приступим к ним.

Надеюсь, что к лету я буду более свободен от административной работы, и научная работа пойдет у меня полным ходом. После двух лет поста – хороший пир!

Прошлым летом, когда здесь был Шёнберг, он сказал мне, что хотел бы приехать сюда поработать на год, начиная с летнего семестра, при условии, конечно, что Вы одобрите подобный план. Я был бы очень рад иметь здесь Шёнберга в течение года, это было бы очень полезно для здешних исследователей, особенно потому, что он говорит по-русски. Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы могли помочь ему получить годичный отпуск в Кембридже, так как приезжать сюда для работы на срок менее года совершенно бесполезно. <…>

Ну вот и все наши новости. Есть еще о чем рассказать Вам, но я оставлю это до следующего письма, которое надеюсь написать в скором времени.

Не забывайте меня, пожалуйста, пишите мне о себе и о Кембридже, это всегда доставляет мне большое удовольствие.

Сердечный привет Вам и леди Резерфорд от нас обоих.

Всегда Ваш П. Капица

Москва, 7 апреля 1937 г.

Дорогой мой Профессор!

Так всегда бывает приятно получить от Вас письмо и узнать кембриджские и кавендишские новости.

Что касается нас, то у меня были очень печальные дни, так как 18 марта скончалась моя мать. В какой-то степени это было неожиданно, поскольку казалось, что она поправляется, и вдруг совершенно внезапно сердце не выдержало. Ей был 71 год, и она была полна творческих сил, некоторые ее книги как раз сейчас выходят в свет^[168]. Мы были с матерью большими друзьями, и ее смерть я переживаю очень остро.

Остальные члены семьи вполне здоровы, а я все время усиленно работаю.

Правительственная комиссия осмотрела лабораторию и дала благоприятное заключение. Мы ждем теперь, когда правительство его утвердит.

Гелиевая установка находится в рабочем состоянии, и если бы не семейные заботы, я бы уже работал с магнитными полями и низкими температурами. <…>

В мае мы ждем Бора, он приедет сюда на пути из Америки и Японии. Я устроил уже для него все необходимые визы и теперь ожидаю встречи с ним.

Пирсон сейчас занят изготовлением нового гелиевого ожижителя, который, в соответствии с расчетами, будет иметь производительность 8–9 литров в час, а пусковое время у него будет сокращено до получаса. Детандер для этой установки очень сильно упрощен, он уже сделан и испытан. Если мы убедимся, что с ним все в порядке, мы займемся теплообменниками и остальным. Мы рассчитываем, что установка летом будет работать. <…>

Что касается Лаурмана, то он вполне готов остаться здесь еще на полгода после лета, до начала 1938 года, если, конечно, Вы найдете это возможным. Он не собирается приезжать в Англию этим летом, но хотел бы, чтобы семья его приехала сюда и пожила бы здесь с ним. Я надеюсь, что Вы любезно поможете мне убедить университетское начальство одобрить эти предложения. Вы знаете, насколько важно для меня, чтобы два моих лучших ассистента работали здесь со мной.

Мне было очень приятно узнать, что Вы бодры и здоровы и полны сил. Кажется, что прошла вечность с тех пор, как я Вас видел в последний раз, и я не могу себе представить, как я смогу жить так дальше. Я очень люблю Вас, и не видеть Вас – самое большое лишение для меня.

Сердечный привет леди Резерфорд от нас обоих. Анна посылает Вам свои лучшие пожелания.

Всегда Ваш П. Капица

Москва, 13 сентября 1937 г.

Дорогой мой Профессор!

Я давно Вам не писал. Возможно, потому, что очень устал и было слишком много работы. 1 августа мы кончили работу в лаборатории и отправились жить в маленьком домике милях в 35 от Москвы. Это жилье временное, очень примитивное, рядом строится небольшой дом, но дело идет очень медленно, боюсь, будет тянуться еще год или два. Место очень красивое, мы живем у реки, в сосновом лесу.

Хотя лаборатория и была закрыта, мне приходилось ездить в город, так как в Институте или, вернее, вокруг Института продолжались кое-какие строительные работы, главным образом штукатурные или ремонтные, и эти поездки в город и обратно несколько испортили мой отпуск. Надеюсь, что нынешний год будет последним годом строительства. На даче у меня было много физических упражнений – мы очищали наш участок от старых пней и выкорчевали их изрядное количество. Дирак и его жена жили у нас в течение трех недель, и он также увлекся этим занятием. Очень забавно видеть Дирака женатым, в нем появилось больше истинно человеческого, и я рад, что он устроен в своей личной жизни. Его Манси нам понравилась, мне кажется, она будет ему хорошей женой.

Повидать и Дирака и Бора в одно лето было большой для нас радостью, так как мы очень здесь одиноки. Бор приехал в июне, возвращаясь домой после своей поездки вокруг света. Он был с г-жой Бор и своим сыном. Они пробыли шесть дней, и он выступил с публичной лекцией, которая имела большой успех. По-моему, он прочел ее очень хорошо^[169]. Мы порядочно поговорили с Бором, и я намного лучше узнал его, и он мне очень понравился. Это очень хороший и тонкий человек. Он сказал, что будет чаще приезжать, чтобы повидать нас, и я думаю, что это очень хорошее решение. <…>

Я очень Вам благодарен за то, что Вы продлили пребывание Пирсона у нас еще на один семестр. Я не думаю, что он мне понадобится еще после этого срока. У нас есть теперь два хорошо подготовленных человека, которые могут приступить к работе с ожижителями, а Пирсон в ближайшие три месяца закончит новый гелиевый ожижитель, который будет намного более мощный, чем наш прежний. Он будет давать около 6–9 литров в час (я надеюсь) и будет значительно проще в управлении. Все части уже сделаны, и нам осталось только собрать их вместе. Новый тип детандера также представляется весьма многообещающим. Если мы действительно будем получать так много жидкого гелия, то у меня есть идея, как заставить адиабатическую установку работать по магнитному принципу, чтобы получать значительно более низкие температуры. Сделать это с малым количеством гелия было бы, конечно, трудно.

Шёнберг прибыл несколько дней назад и теперь собирает всю свою аппаратуру.

Семья моя в порядке. Лето было очень хорошее, было много солнца, и оба мальчика сильно загорели и были здоровы. Питер ходит в школу и относится к этому очень серьезно, но ему немножко тяжело начинать занятия с новым языком.

Хотелось бы совершить небольшую прогулку по свету, посмотреть французскую выставку^[170], навестить Вас в Кембридже. Это совершеннейший идиотизм – то, как нас, русских ученых, маринуют тут. И люди, по-видимому, не понимают, как это плохо для развития нашей науки. Но я, наверное, буду последним, кому будет разрешено выехать за границу.

Дирак и Бор рассказывали мне о Вас, и я очень о Вас скучаю. Может быть, когда-нибудь Вами овладеет извечная страсть Вашей великой нации к путешествиям и Вы приедете навестить нас здесь? Все можно было бы устроить самым тихим образом, без каких-либо лекций и пр.

Надеюсь, что Вы хорошо отдохнули летом и снова со всей энергией возьметесь за работу. Пожалуйста, пишите мне, это такое для меня утешение – получать вести о Вас и Кембридже. Надеюсь, что смогу писать Вам чаще, теперь это делать легче, поскольку мы вернулись в город и я могу найти покой в моем кабинете.

Я представляю, что все Ваши внуки стали совсем взрослыми и Вы скоро можете стать прадедушкой.

Передайте, пожалуйста, привет от меня леди Резерфорд. Анна просит меня передать Вам и леди Резерфорд свои лучшие пожелания.

«Дорогой Бор»

Кембридж, 15 ноября 1933 г.

Дорогой Бор!

Дирак по Вашей просьбе только что рассказал мне о трудностях с Гамовым. Мне кажется, что для любого человека лучше всего работать в той стране и в тех условиях, которые нравятся ему больше всего. Вот почему я думаю, что если бы Гамову удалось найти место, то для него лучше всего было бы работать за границей. Особенно потому, что сейчас в России делается мало экспериментальной или теоретической работы по ядру, и способности Гамова были бы значительно лучше использованы за рубежом. Да и характер у Гамова такой, что успешнее всего он работает тогда, когда у него есть широкий круг общения.

Невозвращение Гамова в Россию чрезвычайно затруднит получение разрешений на выезд для тех молодых русских физиков, которые хотели бы учиться за границей. Это представляется мне основным доводом против подобного шага. Сейчас примерно десять молодых физиков хотели бы выехать за границу, и этот вопрос рассматривается в настоящее время. Но если Гамов останется в Европе без разрешения русского правительства, это очень им повредит.

Нильс Хенрик Давид Бор (1885–1962) – датский физик-теоретик и общественный деятель, один из создателей современной физики

На мой взгляд, выйти из этого затруднительного положения можно только одним способом – на пребывание Гамова в Европе надо получить разрешение в России. А чтобы добиться этого, надо, чтобы Гамов получил служебный отпуск хотя бы на год. На второй год получить разрешение будет легче. И так действовать до тех пор, пока его отсутствие не станет походить на хроническое заболевание, к которому уже привыкли! Думаю, что и для самого Гамова подобное решение было бы наилучшим – из-за его переменчивого характера: через год или два он может передумать, жена его может затосковать по родине, поскольку это ее первая поездка за границу. А так мосты не будут им сожжены.

Мне кажется, что добиться такого отпуска можно было бы через Иоффе. Я убежден, что Иоффе достаточно влиятелен, чтобы устроить это, если найти к нему правильный подход. Если бы Вы, например, обратились к Иоффе, я убежден, что он сделал бы все возможное, чтобы пойти навстречу Вашим пожеланиям. Можно было бы позвонить ему из Копенгагена. Я уже звонил из Кембриджа в Ленинград и нашел этот способ вполне удовлетворительным. <…>

Дирак мне сказал, что, может быть, Вы сами поедете в Россию. Тогда Вы могли бы обсудить этот вопрос с Иоффе со всей откровенностью.

Грустно все-таки очень, что такая сейчас политическая обстановка, что страна, претендующая на то, что является самой интернациональной в мире, ставит на деле своих граждан в такое положение, что им очень трудно посещать другие страны. Я сожалею, что так сейчас сложились условия, но я рад, что могу сказать, что они быстро меняются к лучшему.

Самый теплый привет от меня Вам и г-же Бор.

Искренне Ваш П. Капица

Москва, 20 октября 1936 г.

Дорогой Бор!

Я был очень рад получить Ваше письмо, и мне было приятно узнать, что Вам правится портрет Резерфорда^[171]. Удивительно, насколько разными могут быть мнения людей о произведении искусства. Помните, как нелегко было мне спасти этот портрет от изгнания и как Ваше мнение решило исход дела?^[172]

Мне кажется, что это очень хорошо, что в жизни нет какого-то одного, всеобщего вкуса. Расхождение во мнениях – один из самых мощных стимулов. Это та сила, которая двигает вперед культуру, искусство и науку. Жизнь была бы невыносимо скучна, если бы все думали одинаково.

Мне самому портрет нравится. Я разделяю Ваше восхищение и Вашу любовь к Резерфорду. Мне кажется, что портрет полон силы и он в какой-то степени передает ту поразительную способность гения Резерфорда упрощать все вопросы, извлекая самое существенное и важное, пренебрегая незначительным и второстепенным.

Георгий Антонович Гамов (1904–1968) – советский и американский физик-теоретик, астрофизик и популяризатор науки

За 13 лет моей жизни с Резерфордом я привязался к нему, и мне очень грустно оттого, что я лишен теперь возможности видеть его и разговаривать с ним, будучи ограниченным в своих передвижениях. Ни о чем в Кембридже я так не скучаю, как о Резерфорде. Мы переписываемся с ним, я пишу ему длинные письма и получаю ответы, полные фактов и очень характерных для него кратких комментариев. Он опускает подробности, как поступил скульптор, работая над его портретом.

Здесь мне очень не хватает общественной жизни и общения с людьми. Этой осенью сюда приезжали повидаться со мной Кокрофт и Дирак, и мне это доставило много радости. Но большая часть общения происходит путем переписки.

Я был счастлив узнать, что Вы будете проезжать через нашу страну, и мы были бы очень рады видеть Вас и г-жу Бор. Сообщите мне заранее, когда Вы собираетесь приехать, чтобы я мог встретить Вас, и я надеюсь, что Вы остановитесь у нас. У нас в институте есть небольшая квартира для гостей, которой Вы сможете располагать.

Наш институт находится в стадии завершения. Мы получили научное оборудование из Кембриджа и надеемся через несколько недель возобновить научную работу. Испытываешь огромное облегчение, приступая к исследовательской работе после двухлетнего перерыва. Я никогда не думал, что научная работа играет такую существенную роль в жизни человека, и быть лишенным этой работы было мучительно тяжело. И все это было так глупо – ведь не было никаких видимых причин для того, чтобы сделать это в такой грубой форме.

Положение науки и научных работников здесь вообще довольно странное. Оно напоминает мне ребенка, который с самыми добрыми намерениями терзает и мучает свое любимое домашнее животное. Но ребенок растет, становится взрослым, он учится, как надо ухаживать за своими любимцами, и воспитывает из них полезных домашних животных. Надеюсь, что в недолгом времени подобное случится и здесь.

Я настроен весьма критически и высказываю свои критические замечания совершенно открыто. Думаю, что только так и надо действовать. Сейчас мне даже кажется, что ответственные товарищи прислушиваются и в ряде случаев готовы к обсуждению и переменам. Гораздо меньше понимания я встречаю среди своих коллег-ученых, которые больше всего озабочены созданием условий для своей личной работы и терпеть не могут широкой постановки вопросов.

Несмотря на все это, я глубоко убежден в том, что после ряда просчетов и ошибок наука здесь будет развиваться, поскольку социальная жизнь страны строится на значительно более передовой и верной основе, чем в любой стране старого капиталистического мира. И руководители страны – люди, искренне преданные своему делу, побуждения личные, эгоистические встречаются лишь в минимальной дозе, и они неизбежны, они сохраняют в человеке человеческое.

От самих ученых зависит воспользоваться этими обстоятельствами и найти свое место в этой новой системе, чтобы приносить пользу своей работой. Если этого до сих пор не произошло, то виной этому, как я уже говорил, прежде всего позиция русских ученых, которые не понимают, какие перед ними открываются возможности, и лишь ворчат по пустякам.

Конечно, сейчас условия работы здесь далеко не такие хорошие, как в Кембридже, но они быстро улучшаются.

Я стараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы помочь здешним работникам в деле организации научной работы, и я убежден, что совершенная в отношении меня несправедливость не должна помешать мне видеть окружающий мир таким, какой он есть. В ходе исторических событий всегда бывают жертвы, такова жизнь, а худшее в моем случае уже позади.

Я понимаю, какая на мне лежит ответственность, особенно потому, что у меня есть опыт, приобретенный мною в Кембридже. Я думаю, что наряду с возобновлением моей научной работы я должен попытаться так организовать работу своего института, чтобы показать здесь людям все здоровые и сильные стороны работы Кавендишской лаборатории. Насколько это в моих силах, я постараюсь следовать резерфордовским методам.

Я не вполне уверен, будет ли Вам интересно все то, о чем я Вам рассказываю, но поскольку мы оба с Вами ученики Резерфорда и любим его, мне казалось, что эти мысли могут Вас заинтересовать. И у меня осталось очень яркое воспоминание о Вашей речи на обеде в Тринити-колледже, когда Вы получали почетного доктора наук. Мне очень понравилось то, что Вы сказали о плодотворности интернационализма в науке. Надо стремиться к тому, чтобы научная жизнь других стран нас интересовала. Вы согласны со мной?

Я очень благодарен Вам за обещание присылать оттиски. Это чрезвычайно помогает быть в курсе всего нового.

Анна и дети постепенно привыкают к новым условиям жизни, которая начинает налаживаться.

Сердечный привет от нас обоих Вам и г-же Бор. Ждем встречи с вами весной. Искренне Ваш

П. Капица

P. S. Вы однажды обещали прислать мне Вашу фотографию. Сделайте это, пожалуйста.

Москва, 7 ноября 1937 г.

Дорогой Бор!

Я уверен, что Вы очень опечалены смертью Резерфорда. Для меня это большой удар. Все эти годы я жил с надеждой, что снова увижу его, а теперь эта надежда ушла. Недостаточно было переписываться с ним. Вы же знаете, что когда говоришь с ним, то его глаза, выражение его лица, интонация его голоса выражают намного больше, чем его слова.

Я любил Резерфорда, и я пишу Вам потому, что знаю, как Вы относились к нему. И когда он говорил о Вас, мне всегда казалось, что из всех своих учеников он любил Вас больше всего. По правде говоря, я всегда немного завидовал Вам. Но сейчас это ушло.

Я многому научился у Резерфорда, но не физике, а тому, как делать физику. Резерфорд не был по складу своему критиком. Вы, наверное, как и я, никогда не слышали, чтобы он вступал в спор по каким-нибудь научным или житейским вопросам. Но каждый, кто окружал его, ощущал на себе его влияние. Достаточно было его примера и всегда кратко высказанного мнения, которое в конце концов оказывалось верным.

Однажды мы беседовали с ним в профессорской комнате Тринити-колледжа вскоре после Максвелловских торжеств, и он спросил меня, как мне все это понравилось. Я ответил, что «не понравилось, потому что все докладчики старались представить Максвелла как сверхчеловека. Максвелл действительно один из самых великих физиков, когда-либо существовавших, но он же был живым человеком, а это значит, что у него были человеческие черты. И для нас, поколения, которое не застало Максвелла, было бы значительно более полезным и интересным узнать о подлинном Масквелле, а не о сахарном экстракте из него». Резерфорд громко рассмеялся и сказал: «Хорошо, Капица, поручаю Вам после моей смерти рассказать, каким я был в действительности…». Не знаю, была ли это шутка или он говорил полушутя.

Но сейчас его нет. Мне нужно будет говорить о нем на большом собрании 14 ноября^[173]. Мне нужно будет писать о нем. Я должен это делать, потому что я знал его лучше, чем кто-либо из других русских ученых. Но теперь все те слабые черточки характера, которые я замечал, когда был с ним, кажутся мне такими мелкими, такими незначительными, и в моей памяти встает большой и безупречный человек. И я боюсь, что сделаю то же самое, что сделали ученики Максвелла, выступая перед нами в Кавендишской лаборатории на праздновании столетия со дня его рождения.

Среди особенностей характера Резерфорда первое, что мне вспоминается, – это большая его простота. Он терпеть не мог сложных приборов, сложных экспериментов, сложных доводов, запутанной дипломатии… Он был сторонником самых простых решений, и они всегда оказывались самыми верными, самыми убедительными. И сам он был простым и поэтому очень искренним. С ним так легко было говорить: ответ был написан на его лице еще до того, как он заговорит.

Как грустно, что я не увижу его снова. Я рад, что не смог приехать на его похороны – было бы так мучительно видеть его лицо, лишенное жизни.

Он был очень добр ко мне. Необыкновенно добр. Сколько поддержки я получил от него в моей работе! Он никогда не был излишне строг ко мне, даже тогда, когда моя бестолковость или мои ошибки раздражали его. Я считаю себя очень счастливым человеком – я был близок к нему в течение 13 лет.

Дирак пишет мне, что людям начинает нравиться барельеф Резерфорда в Мондовской лаборатории, за который и я частично несу ответственность. Я очень этому рад.

Сейчас я очень много работаю, стараясь наверстать потерянные годы. Мне надо написать Вам о целом ряде вопросов, но я отложу это до другого раза. А сейчас тут нет никого, кто бы мог разделить со мной мое горе после смерти моего доброго старого Крокодила.

С большим удовольствием вспоминаю Ваш приезд в Москву. Приезжайте снова в будущем году.

Мы все здоровы. Надеюсь, что Вы и все Ваши тоже хорошо себя чувствуете.

Привет г-же Бор и Хансу.

Искренне Ваш Петр Капица

Москва, 10 декабря 1937 г.

Дорогой Бор!

Я получил Ваше письмо о смерти Резерфорда, оно, по-видимому, разминулось с моим. Я получил целый ряд писем от друзей, и это поразительно, как много людей высоко ценили Резерфорда. Мне нужно было выступить с большой публичной лекцией о Резерфорде и написать несколько статей о нем.

Все это время я был очень занят работой по вязкости гелия ниже λ-точки^[174]. Может быть, Вы помните, что я говорил Вам о плане этой работы во время Вашего пребывания здесь. Эксперименты развертываются, но предварительные результаты весьма интересны. Оказывается, ниже λ-точки вязкость гелия действительно падает более чем в 1000 раз. Я предполагал, что вязкость в 10 раз меньше, а она оказалась в 10 000 раз меньше вязкости газообразного водорода при самой низкой температуре, при которой вязкость измерялась.

Весьма трудно представить себе «безвязкостную» жидкость, и свойства ее очень забавны. Очевидно, что данные Кеезома в его экспериментах по весьма высокой теплопроводности гелия-II могут легко быть приписаны неизмеримо малой вязкости. Скорость возникновения конвекционных потоков в жидкости обратно пропорциональна квадрату вязкости. Явление малой вязкости весьма ярко выражено и легко наблюдается.

Я проделал эксперименты около 20 раз, изменяя условия и пытаясь обнаружить возможные ошибки, но не смог найти ни одной. Посылаю Вам с этим письмом копию моей предварительной заметки в «Nature»^[175]. Так что, если это Вас заинтересует, Вы можете просмотреть ее.

Теперь о Ландау и возможности его приезда, чтобы поработать с Вами. Я говорил с ним об этом, и он сказал, что в настоящее время он очень занят своей новой теоретической работой и думает, что было бы лучше отложить его визит на более поздний срок.

Семья чувствует себя хорошо, Питер ходит в школу, зима в полном разгаре, много снега и прекрасные лыжные прогулки. Надеемся увидеть Вас снова летом.

Сердечный привет и самые лучшие пожелания с наступающим Новым годом Вам и г-же Бор.

Искренне Ваш П. Капица

Москва, 28 октября 1943 г.

Дорогой Бор!

Мы узнали тут, что Вы покинули Данию и теперь находитесь в Швеции. Само собою разумеется, мы не знаем всех обстоятельств Вашего отъезда, но, принимая во внимание тот хаос, в котором находится теперь вся Европа, мы, русские ученые, очень обеспокоены Вашей судьбой. Конечно, Вы лучший судья тому, что Вам надлежит предпринять во время этой бури. Но мне хотелось бы, чтобы Вы знали, что Советский Союз будет всегда готов оказать Вам гостеприимство, и все здесь будет сделано, чтобы дать пристанище Вам и Вашей семье, и мы теперь имеем все условия, чтобы продолжать научную работу. Вы только уведомите меня о Вашем желании и тех практических возможностях, которые открыты Вам, и я имею все основания надеяться, что мы сможем Вам помочь в то время, когда Вы найдете это удобным для Вас и для Вашей семьи.

Как Вам уже, наверное, известно, мы переживали тяжелое время в начале войны. Но самые худшие времена теперь уже прошли. Я думаю, не будет ни в какой мере преувеличением сказать, что весь народ нашей страны так объединился, чтобы освободить себя от варварского нашествия, что навряд ли в истории можно найти аналогичный случай. Наша полная победа есть вопрос только времени. Мы, ученые, делаем все, что в наших силах, чтобы дать наши знания на службу войне. Теперь наши житейские условия значительно лучше, мы все вернулись в Москву и имеем свободное время для научной работы. В нашем институте мы собираем научные совещания каждую неделю, где Вы найдете ряд Ваших друзей. Академия наук тоже начала свою деятельность в Москве и только что провела сессию, где был избран ряд новых членов ее. Если Вы приедете в Москву, Вы примкнете к нашей научной работе. Даже самая маленькая надежда, что Вы приедете жить с нами, от всего сердца приветствуется нашими физиками: Иоффе, Мандельштамом, Вавиловым, Ландау, Таммом, Алихановым, Семеновым и рядом других, которые все просят меня послать Вам привет и лучшие пожелания.

Г-жа Капица и мальчики здоровы, они значительно выросли. Питер уже поступил в технический вуз. Все очень хотели бы узнать, как живет г-жа Бор и Ваши мальчики.

Мы имеем очень мало сведений насчет английских физиков. Все наши сведения получаются из редкого обмена телеграммами. Все они, подобно нам, усердно работают на пользу общего дела, против нацизма.

Примите мои лучшие пожелания на будущее. Самые теплые приветы от меня и г-жи Капицы. Позвольте еще раз уверить Вас в том, что мы рассматриваем Вас не только как большого ученого, но и как друга нашей страны, и мы были бы счастливы сделать все, что в наших силах, для Вас и Вашей семьи.

Когда я думаю о Вас, я всегда вспоминаю Резерфорда. Мы оба с Вами очень любили его, и это чувство крепко связывает нас. Я был бы в высшей степени рад помочь Вам в любом отношении.

С лучшими пожеланиями,

Искренне Ваш П. Капица

P. S. Вы можете ответить на это письмо тем же путем, каким оно будет Вам доставлено^[176].

Москва, 22 октября 1945 г.

Дорогой Бор!

Какое большое облегчение чувствовать, что тяжкие испытания войны кончились и мы имеем право возобновить мирную жизнь. Мы все очень рады, что Вы и Ваша семья благополучно прошли через все приключения и соединились в Копенгагене. Мне всегда было очень приятно получать известия о Вас и Вашей семье, но приходили они каждый раз с большим запозданием. <…>

Все мы вернулись в Москву. Вот уже почти два года как Институт приступил к нормальной научной работе. Как и до войны, мы имеем два раза в неделю жидкий гелий и обнаружили кое-какие интересные явления при низких температурах. Я надеюсь, что Вы знакомы с теоретической работой Ландау о сверхтекучести гелия; это явление мы обнаружили, как Вы помните, как раз перед войной. В настоящее время можно считать доказанным, что сверхтекучий гелий представляет собой смесь нормального гелия с гелием с нулевой энтропией. Я это доказал экспериментально, и на основе этого Ландау удалось развить свою теорию. Это свойство гелия дает в принципе возможность приблизиться к абсолютному нулю бесконечно близко. Приближение к абсолютному нулю ограничено только техническими трудностями. Ландау доказал также, что два вида упругих волн должны распространяться в жидком гелии одновременно; таким образом, в гелии-II должны существовать две скорости звука, одна, уже известная, 250 м/с, и другая, новая – 17–20 м/с. Пешков экспериментально обнаружил вторую скорость звука в гелии-II.

Помимо работ мирного характера нам удавалось помогать нашей стране в военных условиях. Я горжусь тем, что могу сообщить Вам, что Институт награжден орденом [Трудового] Красного Знамени. Это единственный институт в системе Академии наук, удостоенный такой награды.

В настоящее время я много раздумываю над проблемами международного сотрудничества работников науки, которое совершенно необходимо для здорового развития культуры во всем мире. Последние открытия в области ядерной физики – я имею в виду знаменитую атомную бомбу – показали еще раз, как мне кажется, что наука не является более «развлечением» университетской профессуры, а стала одним из тех факторов, которые могут повлиять на мировую политику. В наши дни существует опасность, что научные открытия, содержащиеся в секрете, могут послужить не всему человечеству, а могут быть использованы в эгоистических интересах отдельных политических и национальных группировок. Иногда я думаю, какова должна быть правильная позиция ученых в таких случаях. Мне бы очень хотелось при первой же возможности обсудить лично с Вами эту проблему. Кроме того, мне кажется, было бы правильным поставить эти вопросы на обсуждение на одном из международных собраний ученых. Может быть, стоит подумать и над тем, чтобы в статус «Объединенных Наций» включить мероприятия, гарантирующие свободное и плодотворное развитие науки.

Мне было бы очень приятно узнать от Вас об общей позиции ведущих зарубежных ученых к этим вопросам. Ваши предложения о возможности обсудить эти проблемы я буду горячо приветствовать. Я могу информировать Вас о том, что может быть сделано в этом направлении в России^[177]. <…>

Еще раз лучшие пожелания Вам, Вашей жене и мальчуганам. Надеюсь скоро Вас повидать.

Глубоко уважающий Вас П. Капица

«Глубокоуважаемый Мстислав Всеволодович»

Москва, 5 июня 1972 г.

Президенту Академии наук СССР

академику М. В. Келдышу

Глубокоуважаемый Мстислав Всеволодович!

Сейчас у нас создались нетерпимые условия для поездок за границу.

Вам, наверное, известно, что моя поездка в Данию, в Институт имени Нильса Бора, не могла состояться, так как разрешение на нее было получено на день позже назначенной даты отъезда. <…>

Как следует из телеграммы нашего посла в Копенгагене тов. И. Г. Егорычева, отмена за несколько часов до согласованной даты моего приезда привела к обиде датчан, поскольку они очень тщательно подготовили программу моего визита, что, конечно, было связано с материальными затратами, и пока они не возобновляют своего приглашения.

Естественно, я не могу не чувствовать себя тоже глубоко обиженным, так как не могу объяснить происшедшего иначе, чем пренебрежительным отношением к себе. Я старый человек, ученый, и выполнял поручение, возложенное на меня Академией наук, и я мог бы рассчитывать на элементарное уважение.

Аналогичное произошло и с моим участием в происходящей сейчас в Брюсселе ассамблее по вопросам европейской безопасности.

Я член нашего комитета по европейской безопасности, и я весьма сочувствую его деятельности и рад помочь. За несколько дней до моей несостоявшейся поездки в Данию, 22 мая, я впервые узнал от чл. кор. Г. К. Скрябина, что я включен в нашу делегацию в г. Брюссель.

Мстислав Всеволодович Келдыш (1911–1978) – советский учёный в области прикладной математики и механики, крупный организатор советской науки, один из идеологов советской космической программы. Президент Академии наук СССР (1961–1975).

Если человека уважают и ценят его деятельность, то, естественно, заранее, когда формируется делегация, его спросят, хочет ли и может ли он поехать, и скажут, в чем предполагается его участие. Даже сейчас мне не ясно, рассчитывали ли на мои выступления на ассамблее в Брюсселе или я должен был быть там для декорума.

Опыт моих поездок на такие конференции показал, что обычно для меня они связаны с большой загрузкой. Поскольку я владею иностранными языками и меня знают, то ко мне многие обращаются, особенно журналисты, и ставят вопросы, на которые часто хлопотно отвечать. Поэтому для успешного участия нужна хорошая предварительная подготовка и тесная связь с руководством делегации, чего нет. Например, глава делегации тов. А. П. Шитиков ни разу со мной не разговаривал^[178].

Я чувствую, что со мной обращаются как с футбольным мячом, с мнением которого тоже не считаются, когда его забивают. Естественно, что при создавшихся условиях я не был в состоянии поехать в Брюссель, хотя и сожалею, что не могу помочь этому хорошему начинанию.

Как Вы, наверное, помните, только полгода тому назад Академия наук поручила мне представлять ее в Лондоне на мемориальной сессии Королевского общества, посвященной 100-летию со дня рождения Резерфорда, который был иностранным членом нашей Академии. Я подготовился к выступлению, но за несколько дней до отъезда моя поездка была отменена; как Вы мне тогда сказали, это делается в связи с дипломатическим недоразумением, связанным с высылкой из Англии сотрудников нашего торгпредства в Лондоне. До сих пор я не могу понять логической связи между этими двумя событиями. Почему из-за этого дипломатического инцидента надо было лишать нас, ученых, возможности выразить свое почтение великому английскому ученому?

Из приведенных примеров явно следует, что условия связи с иностранными учеными не только ненормальны, но их осуществление часто сопряжено с обидным и граничащим с оскорбительным отношением к ученому.

Поскольку эта связь с иностранными учеными организуется Академией наук, то я, как член нашей Академии, считаю необходимым довести до Вашего сведения как президента, о тех ненормальных условиях, при которых эта связь осуществляется. Прошу так же сообщить мне, что мне надлежит предпринять, чтобы в дальнейшем оградить себя от подобного обидного отношения к себе, которое к тому же еще связано с большой трепкой нервов.

На сентябрь месяц с. г. у меня было запланировано несколько поездок за границу. Это Пагуошская конференция в Оксфорде, а также, как было Вами сообщено Французской Академии наук, поездка в Париж в качестве представителя нашей Академии на 100-летие со дня рождения Поля Ланжевена. В декабре с. г. предполагается поездка в Дели по приглашению индийского правительства. Все эти поездки внесены в план международных связей АН СССР.

Георгий Константинович Скрябин (1917–1989) – советский микробиолог и биохимик, академик Академии наук СССР, главный учёный секретарь Президиума Академии наук СССР, академик ВАСХНИЛ

Я не вижу, как после всего происшедшего, при теперешних условиях для поездок за границу, я могу взять на себя выполнение этих поручений, о чем и сообщаю Вам.

Я сожалею, что мне приходится беспокоить Вас, но хорошо известно, что интернациональные научные связи весьма нам нужны, так как они необходимы для успешного развития науки в любой стране так же, как и в нашей. При тех условиях, которые у нас имеют место, нормальное развитие этих связей невозможно, и это положение следует изменить.

Ряд наших академиков такого же мнения.

Уважающий Вас П. Капица

P. S. Хочу обратить Ваше внимание, что нужно как-то выправить создавшееся положение с датскими учеными. Институт им. Н. Бора написал Вам, что приглашает меня, как гостя, для научной связи и прочтения лекций. Академия наук официально сообщила о своем согласии. Надо признать, что сейчас положение Академии наук выглядит весьма неприглядно.

«Глубокоуважаемый Сергей Иванович»

Николина Гора, 12 февраля 1947 г.

Президенту Академии наук СССР

академику С. И. Вавилову

Глубокоуважаемый Сергей Иванович!

Я очень жалею, что состояние моего здоровья не позволяет мне еще выбираться в город. Поэтому я решаюсь побеспокоить Вас письменно следующими личными просьбами.

Сейчас я обрел некоторое нервное равновесие и спокойствие тем, что занимаюсь теоретической гидродинамикой, которой я прежде интересовался и что Вы могли усмотреть, по-видимому, из посланной мною недавно в «Доклады» статьи^[179]. Кроме того, я готовлю к печати свою книгу «Основы техники глубокого холода» и также ряд научных работ, уже сделанных мною прежде, но на подготовку которых к печати ввиду войны и занятости мне не хватало времени.

Просьбы мои таковы:

Прошу, чтобы в мое распоряжение был откомандирован мой личный ассистент С. И. Филимонов, у которого находятся материалы по моим прежним работам и помощь которого чрезвычайно облегчит подготовку моих работ к печати.

Как Вы знаете, ряд вопросов гидродинамики требует проверки уравнений путем налаживания простых экспериментов, и я был бы благодарен, если бы мне была предоставлена возможность получить некоторое количество приборов из института, чтобы я здесь, на даче, мог наладить с помощью моего ассистента несколько простых опытов, которые важны для продвижения некоторых вопросов, над которыми я работаю.

Сергей Иванович Вавилов (1891–1951) – советский физик, основатель научной школы физической оптики в СССР, действительный член (1932) и президент АН СССР (1945–1951), общественный деятель и популяризатор науки

Моя книга «Основы техники глубокого холода» составит объем около 40–60 печатных листов. Половина ее уже написана, и я надеюсь, что она будет закончена к концу этого года, и я буду благодарен, если Академия найдет возможным включить ее в план своих изданий^[180].

Большое Вам спасибо за разрешение печатать в «Докладах» мою статью без сокращений.

Уважающий Вас П. Л. Капица

[Конец апреля 1947,

Николина Гора]

Глубокоуважаемый Сергей Иванович!

Ваше письмо от 15 апреля 1947 г. с просьбой ко мне от редакции Юбилейного тома написать о моих работах о гелии я получил, оно ставит меня в затруднительное положение.

Решением президиума от 20 сентября 1946 г., протокол № 23, сказано: «Наиболее актуальные современные проблемы физики в работах Института физических проблем не нашли своего отражения».

Меня сняли с руководства института и лишили возможности продолжать те научные работы, о которых Вы просите меня написать, как «о Ваших работах, имеющих выдающееся значение…».

Предложение написать такую статью о работах, которых меня лишили возможности продолжать, является, с человеческой точки зрения, [такой же] жестокой иронией, как предложить голодающему описать пиршество.

Кроме того, считаю неправильным описывать уже сделанные мною и моими учениками работы, [а] также и которые делаются сейчас, уже после устранения меня с руководства, до тех пор, пока не будет произведен критический разбор моей научной деятельности Физико-математическим отделением Академии наук СССР. Я уже неоднократно прошу об этом, и мне кажется, что [со стороны] члена Академии наук эта просьба вполне законная, но она до сих пор не выполняется. Ведь научные достижения имеют абсолютную ценность на фоне развития мировой науки, и Академия наук, как ведущая научная организация в Союзе, должна иметь свою объективную оценку вне зависимости от того, где и как эти научные достижения были получены.

П. Капица

Николина Гора,

28 февраля 1948 г.

Глубокоуважаемый Сергей Иванович!

Теми приборами, которые были переданы мне согласно Вашему распоряжению, я оборудовал маленькую личную лабораторию в подсобном помещении на даче на Николиной Горе.

В этой лаборатории мною ведутся опыты по гидродинамике (течение жидкости в тонких слоях, пенообразование и пр.), в настоящее время эти работы публикуются в «Журнале экспериментальной и теоретической физики».

Прошу Вашего распоряжения о выделении на содержание моей личной лаборатории (на оплату лабораторной служительницы, оплату электроэнергии, отопление, покупку необходимых материалов, приборов и пр.) необходимых сумм, которые, я думаю, не будут превышать 3000–5000 рублей в месяц, до конца 1948 г.

Прошу Вашего распоряжения о включении лабораторной служительницы в штат Академии наук СССР. <…>

Уважающий Вас П. Капица

Николина Гора,

23 мая 1948 г.

Глубокоуважаемый Сергей Иванович!

Я получил Ваше письмо от 29 апреля, где Вы любезно даете мне советы, как поступать с заграничной корреспонденцией.

Следуя этим советам, я препровождаю при этом письме ответы на мои выборы в Индусскую и Ирландскую академии и прилагаю копии их писем ко мне^[181].

Мне также хотелось Вам написать по поводу Вашего замечания по пункту 4 моего письма о продаже заграничных патентов. Вы пишите, «что элементарное чувство патриотизма могло подсказать Вам (т. е. мне), как надо поступать при получении подобных предложений». Это замечание, по-видимому, происходит по недоразумению, так как Вам неизвестно, что еще в 1938 г. я писал председателю СНК СССР тов. В. М. Молотову, что передаю права на мои кислородные машины как в Союзе, так и за границей нашей стране. Согласно с этим заявлением, я никогда не пользовался никакими профитами от них и не собираюсь этого делать. Я поднял этот вопрос в письме к Вам только потому, что считаю, что незачем нашей стране терять некоторый доход в валюте и кредит за эти научные достижения за границей, даже если у нас они и отвергнуты. Ведь это не связано с передачей каких-либо сведений, а только с продажей юридических прав на постройку и эксплуатацию машин, работающих на принципах, описанных в давно уже опубликованных патентах. Если мы этого не сделаем, то страна только потеряет, ничего не выиграв.

Вы согласитесь, что в данных обстоятельствах уместнее было бы поставить вопрос:

Первое: об элементарном патриотизме не передо мною, а перед теми чиновниками и «экспертами», благодаря которым не только отвергнуто, но и полностью приостановлено в Союзе развитие нашего нового, собственного турбинного метода получения кислорода. К тому же это сделано в угоду подражания старому немецкому.

Второе: о патриотизме у тех из наших ученых, которые понимают, что допущена ошибка и что она причиняет ущерб науке и стране, но все же они остаются безучастными свидетелями того, что происходит с нашими достижениями.

Вам, наверное, уже известно, что теперь турбинный метод получения кислорода, впервые описанный мною уже десять лет тому назад, получает полное признание как наиболее передовой, и это не только следует из того, что и США и Англии приходится просить у нас о продаже наших патентов, но также из многочисленных работ, опубликованных за границей (мне известно около 20). Из некоторых статей можно усмотреть, что кислородная проблема сейчас уже ставится по своей значимости и масштабу на одном уровне с атомной, а по актуальности даже выше.

Ведущиеся сейчас в Америке постройки этих машин производятся в колоссальных масштабах, на одну такую установку тратится больше, чем у нас истрачено на все существующие в Союзе установки.

Конечно, [меня] как ученого такое признание и победа моих идей в области кислородной проблемы не может не радовать, но, как советский гражданин, я глубоко огорчен, что эта победа достигнута за рубежом, а не у нас в стране.

Сложившееся у нас теперь печальное положение вещей, по-видимому, следует объяснить тем, что чиновное самолюбие у людей, безвозвратно погубивших у нас эти работы, торжествует над научной правдой.

Я думаю, и Вы согласитесь со мной, что при создавшемся к моим работам отношении мое личное обращение в директивные инстанции по указанным Вами вопросам неуместно, и я оставляю их на Ваше усмотрение.

Уважающий Вас П. Капица

Николина Гора,

28 октября 1949 г.

Глубокоуважаемый Сергей Иванович!

Я получил Ваше письмо от 30 сентября с. г. за № 1–3, в котором президиум Академии наук просит меня сообщить «причину неявки на заседание 17.IX и в дальнейшем в случае невозможности прибыть на заседание Общего собрания заблаговременно об этом сообщать ему»^[182].

Сообщаю Вам, что причиной моей «неявки» является мое здоровье. Главное – нервное состояние.

Я думаю, что чисто по-человечески Вы должны понять, что после того, как в 1946 г. меня сняли решительно со всех занимаемых мною должностей и, самое главное, как ученого лишили возможности научно работать в тех областях физики, как низкие температуры, сильные магнитные поля, жидкий гелий и пр., где мои работы были в полном разгаре и где мои достижения и открытия получили уже широкое признание, и после более чем трех лет, как меня все еще продолжают лишать возможности научно работать – вряд ли мое душевное состояние может быть нормальным. Ведь это то же самое, что лишать музыканта музыкального инструмента, художника оставлять без красок и кистей или писателя – без карандаша и бумаги.

Ведь Вы же знаете, что отвергнутый у нас мой метод получения кислорода сейчас признан во всем мире как крупное и передовое достижение техники <…>, но, несмотря на это, меня все еще продолжают держать в опале.

О моих прежних научных достижениях не то боятся, не то не позволено говорить. Приведу как пример статью «Физика» в Большой советской энциклопедии, том «СССР», стр. 1283, изд. 1948 г. В ней не только не говорится ни об единой моей научной работе, но даже не упоминается об открытии мною сверхтекучести гелия, работе, которая, несомненно, получила общее признание.

Четыре месяца тому назад меня выселили с квартиры, где я жил 13 лет. Меня периодически вытесняют с дачи.

Моя просьба руководству, сделанная по Вашему указанию, предоставить мне возможность осуществить актуальную и интересующую меня научную работу осталась без ответа.

Академия наук урезывает даже те очень скромные средства, которые отпускаются на мою индивидуальную научную работу, и этим ограничивает те минимальные условия для научной работы, которые я сам себе создал у себя в домашней лаборатории и пр.

Очевидно, что при таких условиях любого ученого можно довести до нервного заболевания и душевного расстройства. Только тем, что я живу замкнуто, много занимаюсь физическим трудом на природе, не позволяя себе думать на темы прежних моих работ, сосредотачиваясь на теоретических изысканиях, мне удается сохранять внутреннее равновесие.

Очевидно, что при создавшихся условиях принимать активное участие в работах собраний Академии наук не только бесполезно для дела, но для меня нравственно крайне тяжело.

Я надеюсь, что настанет время, когда научная правда восторжествует и президиум Академии наук пересмотрит свое постановление от 20 сентября 1946 г. (протокол № 23, § 2) с отрицательной оценкой всей моей научной работы, и тогда возобновится мой более тесный контакт с академической жизнью.

Уважающий Вас П. Капица

Часть четвертая
Письма советским государственным и партийным руководителям

«Товарищ Молотов»

7 мая 1935, Москва

Председателю СНК СССР В. М. Молотову

Товарищ Молотов!

Я бы хотел все, что пишу Вам, сказать лично, так как писать умею плохо. Но, к сожалению, Вы не хотите меня видеть.

Товарищ Межлаук меня поставил в известность о том, что за границей появились статьи, обсуждающие мое задержание здесь. Рано или поздно, конечно, ученые должны были узнать об этом. Я очень хотел, чтобы это произошло по возможности позже, надеясь, что будет найден тихий выход, без того, чтобы мое имя трепалось на страницах газет и послужило поводом к каким бы то ни было несогласиям. Но, видно, эта задача была свыше моих сил.

Товарищ Межлаук просил меня выступить с заявлением, что я предпочитаю научную работу здесь, в Союзе. Этого я, к сожалению, в данный момент сделать не могу. Причину этого я и хотел бы изложить Вам в этом письме. Главная причина в том, что меня поставили в такие условия, в которых я чувствую себя очень плохо, как я уже несколько раз говорил тов. Межлауку. Я не говорю о материальных условиях, они меня никогда в жизни особо не интересовали, а при данных обстоятельствах я о них совсем мало думаю. Но исключительно я говорю о моральных условиях и об условиях моей научной работы. Естественно, в их оценке мы все время придерживаемся сравнения с теми условиями, которые у меня были в Кембриджском университете.

В то время как в Кембридже наука свободно развивается и ученые свободно ездят за границу, тут, в Союзе, все это находится под непосредственным наблюдением правительства. Это, конечно, правильно, и принципиально [это] надо приветствовать, так как в этой зависимости в будущем залог того, что наука станет не случайным элементом в жизни страны, а ведущим и основным фактором культурного развития страны.

Но так как наука есть высшая ступень интеллектуального труда, требующая очень внимательного отношения к себе, то она может быть исковеркана в руках сановника, милостиво снисходящего до разговора с ученым. Такое милостивое и величаво-снисходительное отношение к ученому у нас обижало меня много раз. Один из здешних сановников заставил меня прождать у себя в приемной полтора часа, а другой, с которым мы условились встречаться два раза в месяц, почти никогда этого не выполнял^[183]. То количество телефонных звонков, чтобы условиться о времени приема, которое никогда заранее не известно, стояние в очереди за пропуском, коридоры, все это так давит и угнетает меня, и я не шучу, когда говорю, что несколько раз мне снилось кошмаром, как будто мне надо пойти к кому-то на прием. И у меня все больше и больше складывается впечатление, что на разговор с ответственным членом правительства тут начинает быть принято смотреть не как на деловой разговор, нужный стране и правительству, а как на какую-то награду или почесть.

На письма не только не отвечают, но даже не подтверждают их получение. Я не вижу, как при таких условиях может развиваться нормальная научная работа и у ученого появиться уважение к себе.

После моего оставления все было сделано, чтобы я потерял это уважение к себе. Первые четыре месяца на меня не обращали внимания и не дали даже хлебной карточки и только, видно, чтобы напугать меня, три месяца за мной рядом на улице ходили два агента НКВД, которые изредка развлекались тем, что дергали меня за пальто.

Далее, некоторые ответственные лица пугали меня самым разнообразным образом и еще продолжают это делать по сей день в связи с требующимся от меня ответом. Я до сих пор не могу понять, с какой целью все это делается, так как на практике это привело к тому, что распугало от меня большинство ученых и знакомых, а на меня имело только эффект угнетения моей нервной системы.

Конечно, теперь в Союзе, после 13-летнего отсутствия за границей, хотя я всегда старался следить за жизнью в СССР, я все же могу многое неправильно расценивать и многое мне еще остается непонятным. С самого начала у меня появилось желание понять как можно глубже жизнь и строительство Союза. Для этого я делал, что мог, читал отчеты партийного съезда, съезда Советов и пр., но мне хотелось личного контакта с ответственными руководителями, которые могли бы мне разъяснить целый ряд моих сомнений и вопросов.

Со своей стороны я проявил инициативу, написав две записки: одну – о чистой науке в Союзе, другую – о нашей промышленности как базе для моей научной работы, которую я подал товарищу Межлауку. Но ни одна из этих записок со мной не обсуждалась, и моя просьба свести меня для этой цели с товарищами из Культпропа^[184] осталась тщетной. Итак, я эти восемь месяцев никчемно, совсем один, висел в воздухе: часть людей была распугана, другая не хотела со мной разговаривать.

В результате мое душевное равновесие полностью нарушено, и сейчас я на серьезную творческую научную работу не гожусь. <…>

Когда, после четырех месяцев, вопрос зашел об организации моей научной работы, я указал две возможности: решение 1-е – я начинаю новую научную работу, или 2-е – продолжаю те работы, которые вел в Кембридже, но для этого, я указал, мне решительно необходимы мои аппараты, чертежи и, для начала хотя бы, два моих прежних сотрудника. Чтобы это получить, я предложил сам быть посредником и в присутствии полномочного представителя начать переговоры по телефону. В этом мне было отказано, и дело было передано полпреду в Лондоне. Мне же было предложено заняться подготовкой к строительству помещения для аппаратов, когда их получат из-за границы, в случае, [если] это окажется возможным.

В этой работе на первых порах мне пошли сперва действительно навстречу, а потом все изменилось. Сперва мне дали совсем хороших архитекторов, с которыми я хорошо сработался, а потом их отняли и дали почти безнадежно плохих, и только благодаря тому, что у меня был кое-какой строительный опыт, удалось спланировать удовлетворительное помещение. И за все эти восемь месяцев единственная серьезная работа, которую мне пришлось провести, – это была архитектурная, что, конечно, нелепо. Если назначенные мне строители окажутся того же плохого качества, чего есть причина опасаться, то, конечно, получится здание для лаборатории куда хуже моей английской. Но я уже неоднократно указывал, что постройка здания ни к чему и лишнее, пока не закончен вопрос о приобретении инвентаря и сотрудников из Кембриджа. Но несмотря на мои просьбы [об информации] о ходе этих переговоров, меня подробно не информируют, так что [о том], что делается, я ничего не знаю.

Конечно, я не изнеженная девица, которая привыкла, чтобы ей все подавали готовеньким. Конечно, то положение, которое я занял в международной науке, не упало, как божий дар, мне на голову. Я умею работать, работал и буду работать, и меня не смущают мелкие затруднения, которые были, например, с получением участка (а участок теперь для лаборатории отведен дивный, и Моссовет относится к нашей работе прекрасно), [не смущает меня и] та борьба, которую неизбежно надо будет вести с заказами на заводах, которые у нас совсем неплохие, и, конечно, с ними работать можно (я об этом писал в меморандуме), но если у меня теперь опустились руки, то только из-за общего отношения ко мне, которое я только что описал.

Я не чувствую простых и добрых отношений к себе. Не чувствую доверия (это главное) и симпатии, не чувствую настоящего серьезного и глубокого уважения к науке и к ученому. И, не преувеличивая, мне кажется, что в создавшихся условиях мою попытку восстановить свою научную работу здесь можно уподобить желанию проковырять каменную стену перочинным ножом.

Поэтому, конечно, я не могу сказать того, чего не думаю и не чувствую, и мне сейчас здесь, конечно, не только не лучше, чем в Кембридже, но очень плохо. И самое большее, что я могу сделать в интересах Союза, это молчать. Я не хочу, чтобы это мое письмо было превратно понято и истолковано, хотя я заметил, [что] что бы я ни делал и чтобы я ни говорил, во всем видят сперва плохое; в этом особенно сказывается отсутствие доброго отношения ко мне. За 13 лет своего пребывания за границей я оставался неизменно верен Союзу; конечно, не потому, что судьбе было угодно, чтобы я родился на Советской территории, я знаю языки, у меня большие корни за границей, где меня хорошо знают и действительно ценят как ученого, так что, естественно, я давно по душе стал космополитом. Если я оставался верен Союзу, то только потому, что я всецело сочувствую социалистическому строительству, руководимому рабочим классом, и [политике] широкого интернационализма, которую проводит Советское правительство под руководством Коммунистической партии. Свои взгляды на это я никогда не скрывал, о них за границей хорошо знают. За все эти 13 лет я всегда неуклонно делал все возможное для того, чтобы сблизить ученых Союза с западными и поддержать престиж нашей науки; я ездил сюда часто, читал лекции, консультировал, и сейчас, несмотря на все, я ни разу не отказался от какой-либо посильной работы, которую мне предлагали. И теперь, несмотря на то совсем несправедливое, жестокое и обидное отношение, которое проявляется по отношению ко мне, я по-прежнему уважаю советскую власть, и моя вера в то великое дело, которое она делает совместно с Коммунистической партией, ни на минуту не поколеблена. Я верю во всеобщую победу социализма, верю в то, что здесь, в Союзе, заложен тот фундамент, на котором будет развиваться будущее человечества. И теперь никакие силы, никакие ошибки не смогут остановить развития социализма во всем мире. Был бы я политиком или хозяйственником, я был бы только горд, если бы имел возможность идти в рядах Коммунистической партии. Но судьбе было угодно сделать меня ученым, и как ученый я должен, естественно, стремиться стать в такие условия, в которых я больше всего могу использовать свои научные дарования. Это стремление заложено во мне природой. Без своих аппаратов, книг, товарищей-ученых, с грубо прерванной на очень интересном месте научной работой я сейчас совсем несчастный, разбитый, печальный и никчемный. Если бы Вы умели обращаться с учеными, Вы без труда поняли [бы] мое состояние.

Но я твердо верю в интернациональность науки и верю в то, что настоящая наука должна быть вне всяких политических страстей и борьбы, как бы ее туда ни стремились вовлечь, и я верю, что та научная работа, которую я делал всю жизнь, есть достояние всего человечества, где бы я ее ни творил.

П. Капица

Болшево, 20 августа 1935 г.

Товарищ Молотов!

Я еще раз хочу указать самым решительным образом, что без моей английской лаборатории и двух моих сотрудников я возобновлять мои работы не могу. Я об этом говорю с самого начала, указывая на все многочисленные причины, и те товарищи, которые до сих пор говорят, что я не строю аппараты заново из-за отсутствия патриотизма и пр., заблуждаются, так как совсем не понимают моей научной работы. Так же успешно меня можно было обвинить в отсутствии патриотизма, если бы я не захотел пробивать лбом каменные стены.

Я узнал от физиологов, что с закупкой лаборатории скверно, по-видимому, товарищ Майский не сумеет выполнить это задание, так как за восемь месяцев нет никаких успехов. Больше времени терять нельзя; кроме того, важно действительно получить всю лабораторию, а не несколько приборов второстепенного значения, чтобы только дать возможность им похвастать, что они, дескать, помогли Капице и пр. Я боюсь, что Майский во всем этом не разбирается. Я писал Вам 5 июля, потом говорил с товарищем Межлауком 26 июля, что я хочу принять активное участие в этих переговорах. Я изложил перед товарищем Межлауком план переговоров; переговорив с товарищами, он обещал ответить. Последнее он не выполнил до сих пор. Я указывал, что лучше, чтобы переговоры шли между мной и Резерфордом, никакой секретности в них не будет, пусть все проходит через любые руки, и, как только мы договоримся, все будет официально оформлено через полпредство. Но главное – нельзя терять времени. С самого начала устранение мое от переговоров бессмысленно и задерживает все. Если вы все искренно хотите, чтобы я восстановил свою работу в Союзе, то вы должны мне верить, помогать, отвечать на письма и не задерживать переговоров и работы; должны быть готовы затрачивать не меньше средств и внимания, чем я получал в Кембридже. Пока всего этого лет. Ведь все это я говорю не для себя, а для того, чтобы выполнить Ваше же задание: «восстановить работу», а если темпы моей работы не будут равны английским, у нас ничего не выйдет.

Что, неужели слова «большевистские темпы» существуют только так, чтобы похвастать?

Если Вы сейчас не дадите распоряжения, чтобы ускорить переговоры, то мы потеряем несколько месяцев, так как коробка для лаборатории, по-видимому, будет готова если и не в срок, то с опозданием не больше чем на месяц, и она будет стоять пустой, без оборудования. Пока же не решено с приобретением лаборатории, я не могу ни набирать сотрудников, ни приступать к подготовительным работам.

Если Вы считаете мои просьбы неосновательными, то еще раз прошу избавить меня от директорства и ответственности и передать все другому лицу, как я Вам писал 5 июля.

Самое плохое, когда люди в деле не уверены, мямлят и не действуют быстро и четко. Такими методами мы не догоним западную науку. А быстрота действий в науке решает почти все.

П. Капица

дер. Жуковка, дача 33, 6 июля 1936 г.

Товарищ Молотов!

Статья в «Правде» о Лузине^[185] меня озадачила, поразила и возмутила, и, как советский ученый, я чувствую, что я должен сказать Вам, что я думаю по этому поводу.

Лузин обвиняется во многом, я не знаю, справедливы ли эти обвинения, но я вполне допускаю, что они полностью обоснованы, но и в этом случае мое отрицательное отношение к статье не изменится.

Сперва начну с нескольких обвинений Лузина мелкого характера. Он печатал свои лучшие работы не в Союзе. Это делают многие ученые у нас главным образом по двум причинам: 1) у нас скверно печатают – бумага, печать; 2) по международному обычаю приоритет дается только, если работы напечатаны по-французски, по-немецки или по-английски. Если же Лузин печатал в Союзе плохие работы, то в этом виноваты редакции журналов, которые их принимали.

То, что он завидовал своим ученикам и поэтому были случаи несправедливого отношения к ним, то, к сожалению, это явление встречается даже среди самых крупных ученых. <…>

Итак, остается одно обвинение против Лузина, очень серьезное – он скрывал за лестью свои антисоветские настроения, хотя каких-либо больших преступлений не указывается. Тут стоит, по существу, очень важный и принципиальный вопрос: как относиться к ученому, если морально он не отвечает запросам эпохи.

Ньютон, давший человечеству закон тяготения, был религиозный маньяк. Кардано, давший корни кубического уравнения и ряд важнейших открытий в механике, был кутила и развратник. Что бы Вы с ними сделали, если бы они жили у нас в Союзе?

Положим, у Вас заболел близкий Вам человек. Позвали бы [Вы] гениального врача, если бы даже его моральные и политические убеждения Вам были противны?

Возьмем пример ближе. Гениального Клода, изобретателя процессов ожижения, разделения и получения целого ряда газов, которыми пользуются теперь всюду в мире и у нас в Союзе. Он – французский фашист. Что бы Вы с ним стали делать, если бы он был советским гражданином и не захотел менять своих убеждений?

Я не хочу защищать моральных качеств Лузина; возможно, он трус, льстец, даже грубый льстец, неискренен и пр. Но нет сомнения, что он крупнейший математик, один из четырех самых лучших наших математиков, его вклад в мировую науку признается всеми математиками как у нас, так и за границей. К тому же он сделал больше, чем кто-либо другой из наших математиков, чтобы собрать и воспитать ту плеяду молодых советских математиков, которую мы сейчас имеем в Союзе.

Я считаю, что страна, имеющая крупных ученых, как Лузин, должна первым делом сделать все, чтобы его способности были наиболее полно использованы для человечества.

Людей типа Лузина, идеологически нам не подходящих, во-первых, надо поставить в такие условия, чтобы они, продолжая работать в своей научной области, не имели широкого общественного влияния, во-вторых, нужно сделать все возможное, чтобы их перевоспитать в духе эпохи и сделать из них хороших советских граждан.

Начнем с первого. Что Лузин не социалист, об этом, конечно, знали все в Академии, и таких там немало, и, конечно, это не было неожиданно открыто директором 16-й школы после того, как Лузин разразился льстивыми комплиментами. Но несмотря на это, его выбирают выполнять целый ряд общественных обязанностей, его просят рецензировать, ему поручают руководство всей Математической группой Академии наук. <…>

Во-вторых, было ли сделано все возможное для того, чтобы перевоспитать Лузина и людей типа Лузина в Академии наук и можно ли это достигнуть такими методами, как статья в «Правде»?

Я утверждаю, что нет, а как раз наоборот – этим затрудняется воспитание не только самого Лузина, но и целого ряда других ученых.

Как вообще Вы взялись за перестройку Академии? Вы, первое, начали выбирать в академики партийных товарищей. Это был бы лучший метод, если бы у нас были крупные ученые среди партийцев. Оставляя в стороне общественные науки, наши партийные академики куда слабее старых, их авторитет поэтому мал.

Вырастить новых ученых из молодежи тоже пока не удается. Я это объясняю совсем неправильным подходом с Вашей стороны к науке, чересчур узко утилитарным и недостаточно внимательным. Поэтому главный научный капитал у нас все же лежит в старом поколении людей, доставшихся [нам] по наследству. Поэтому следовало бы, казалось, все сделать, чтобы их перевоспитать, приручить и пр. Но то, что Вы делаете, совсем не достигает цели. Когда-то арестовали Лазарева^[186], прогнали Сперанского^[187], а теперь обрушились на Лузина. Немудрено, что от такого «нежного» обращения ученые, как Успенский, Чичибабин, Ипатьев и другие, сбежали. Я по себе знаю, как бездушно вы можете обращаться с людьми.

Возьмем далее тех партийных товарищей, которых Вы посылаете работать с учеными и которые, если хорошо подобраны, могли бы прекрасно перевоспитать нашу ушедшую от жизни ученую среду. Ведь все время среди них обнаруживаются такие товарищи, за которых краснеть приходится. Я это по своему опыту знаю. Ведь того заместителя, которого мне вначале дали, я не могу иначе назвать, как совсем беспринципным человеком. Теперешнего же моего «зама», лучше которого я себе не желаю, я сам себе нашел^[188]. Правда, когда я его попросил, было сделано все, чтобы я его заполучил. И я уверен, если бы у всех директоров институтов Академии наук были бы такие же замы, как у меня, то дух Академии наук совсем бы изменился.

Что Вы сделали, чтобы перевоспитать Лузина? Ничего. А чего достигнет эта статья в «Правде»? Либо он еще слащавее заговорит, либо у него произойдет нервное расстройство, и он прекратит научно работать. Только перепугаете, больше ничего. Пугать надо опасных врагов. А разве Лузины опасны Советскому Союзу? Новая конституция лучше, чем что-либо другое, показывает, что Союз достаточно мощен, чтобы не бояться Лузиных.

Но вот, имея в руках все хозяйственные достижения, политические завоевания, которыми располагает наш Союз, я не понимаю, как можно не перевоспитать любого академика, каким бы он ни был, стоит только внимательно взяться и подойти индивидуально. Пример – хотя бы Павлов. А крупных ученых у нас не так много, чтобы за это дело трудно было бы взяться.

Николай Николаевич Лузин (1883–1950) – советский математик, член-корреспондент (1927), академик АН СССР (1929)

Из всех этих соображений я не могу понять, какой тактический смысл статьи в «Правде», и вижу в ней только вредный шаг для нашей науки и для Академии, так как это не перевоспитает наших ученых и не подымет их престиж в стране.

А если к этому прибавить, что имя Лузина достаточно хорошо известно на Западе, чтобы такая статья не прошла незамеченной. Благодаря своей слабости и неубедительности [она] может быть комментирована самым разнообразным и нелепым образом.

Видя вред всего случившегося для науки в Союзе, я считаю, что я должен об этом написать Вам^[189].

П. Капица

Москва, 28 марта 1937 г.

Два года назад, когда я взял на себя организацию Института физических проблем, мы тщательно обсуждали с В. И. Межлауком вопросы кадров. Мы достигли полного единодушия, считая, что в институте должны быть созданы такие условия для научных работников, при которых им не приходилось бы думать о совместительствах, так как совместительство является одним из основных недостатков организации нашей научной работы. Это положение неуклонно проводилось при организации института, и в данный момент ни один сотрудник, начиная от директора, не занимается совместительствами.

С этого месяца ко мне идет работать тов. Л. Д. Ландау – доктор физики, один из самых талантливых физиков-теоретиков у нас в Союзе. Цель его привлечения – занятие всеми теоретическими научными вопросами, которые связаны с экспериментальной работой нашего института. Опыт показывает, что совместная работа экспериментальных работников с теоретиками представляет собой лучшее средство, чтобы теория не была оторвана от эксперимента и в то же время экспериментальные данные получали должное теоретическое обобщение, а у всех научных сотрудников воспитывался широкий научный кругозор.

Л. Д. Ландау работал в Украинском физико-техническом институте, получая там оклад 1500 руб., и одновременно заведовал кафедрой в Харьковском университете, читая там общий курс и получая за это еще 200 руб. Основываясь на договоренности с тов. В. И. Межлауком, я просил президиум Академии наук СССР утвердить ему суммарный персональный оклад в 1700 руб. Президиум Академии наук СССР отказался это сделать и установил ему оклад в 1500 руб., основываясь на том, что педагогическую работу нельзя рассматривать как совместительство.

Такое решение президиума Академии наук СССР имеет очень большое принципиальное значение вообще, а в особенности для нашего института. Очевидно, что после такого решения я не могу запретить Л. Д. Ландау взять на себя любую педагогическую нагрузку, иначе он окажется в худших материальных условиях, чем в Харькове. Этим создается прецедент и для всех остальных сотрудников института, я не в силах буду приостановить их педагогические совместительства, а это испортит весь рабочий дух, так тщательно создававшийся в продолжение этих двух лет.

Ввиду того что упомянутое решение президиума Академии наук, как мне кажется, противоречит основной договоренности с В. И. Межлауком об организации работы руководимого мной института, я считаю возможным апеллировать к Вам с тем, чтобы президиум Академии наук СССР пересмотрел свое решение.

Мои взгляды и политика в отношении совместительств, проводимые в институте, были все время следующими:

Институт есть всецело научное учреждение, и все его работники должны полностью сосредоточиться на тех научных проблемах, перед которыми они поставлены, отдавая им все силы. Они должны быть обеспечены так, чтобы не думать ни о каких побочных заработках.

Каждый научный работник ценен не только печатными результатами своей научной работы, но и сам по себе, своим живым опытом представляет исключительную ценность для страны. Поэтому его специальные знания, приобретенные на опыте его научной работы, должны быть широко использованы. Для этого в отношении научного работника не только разрешается, но и поощряется:

Чтение лекций и факультативных курсов по тем вопросам, над которыми он работает и где никто, кроме него, не может так хорошо и полно передать соответствующие знания как подрастающему поколению, так и другим научным работникам. Кроме того, подобный курс лекций полезен и для самого научного работника, так как дает ему возможность привести в порядок свои идеи и систематизировать свои достижения.

Такой курс нельзя смешивать с обычной педагогической работой, представляющей собой преподавание студентам уже хорошо исследованных и установленных классических научных знаний. Обычно факультативный курс лекций ограничивается 10–15 лекциями в году, и из года в год научный работник его меняет по мере того, как меняется и характер его работы.

Оппонентские выступления при защите диссертаций.

Написание монографий и статей по тем специальным вопросам, по которым он работает.

Консультирование промышленности и других научных учреждений по отдельным вопросам, требующим специальных знаний и опыта научного работника. Но эта помощь и консультация промышленности не должны превращаться в систематическую консультативную работу в какой-либо одной или нескольких хозяйственных организациях, где научный работник используется не как специалист, работающий в своей области, а как вообще знающий человек.

Разрешение и поощрение такого рода работ – неизменная политика дирекции нашего института. Но эти работы не могут рассматриваться как систематический источник дохода. Как на пример, укажу на себя: мне пришлось за последний год давать очень много консультаций, но все они были совсем бесплатные, а за весь факультативный курс, прочитанный мной в университете, мне заплатили 85 руб.

Поэтому заведование кафедрой и чтение соответствующего курса физики, который вел тов. Ландау в Харькове, должно было, с моей точки зрения, рассматриваться как совместительство, и разница в вознаграждении, конечно, не может быть возмещена теми специальными и случайными нагрузками, которые я перечислил.

Теперь, когда болезнь совместительства легко распространяется в научных учреждениях, для борьбы с ней в нашем институте надо соблюдать особо строгую гигиену. Решение же и установки президиума Академии наук, мне кажется, явно создают для бациллы совместительства прекрасную питательную среду.

Директор Института физических проблем

Академии наук СССР П. Капица

Москва, 20 апреля 1938 г.

Товарищ Молотов!

Я пишу это письмо по поводу некоторых вопросов, возникших у меня в связи с одной работой, производимой у нас в институте, и, как мне кажется, достаточно важной, чтобы довести до Вашего сведения.

Дело в том, что года два тому назад в нашей технической печати обсуждался вопрос о применении обогащенного кислородом воздуха в нашей металлургии, тепловом и химическом хозяйствах; опытные данные, по-видимому, показывают, что, сжигая уголь в воздухе, где больше кислорода, чем обычно, можно поднять производительность домен, улучшить работу котлов на теплоцентралях, получить лучший газ при газификации угля и т. д. Одним словом, во всех случаях, где приходится сжигать уголь, обогащенный кислородом воздух делает горение более полным и получается больше количества тепла.

Не являясь специалистом во всех этих разнообразных областях техники, я, конечно, не берусь отвечать за справедливость всех этих заключений, но мне кажется, что есть основания считать их правильными. В самом деле, [когда] сжигают уголь, из топки тепло уносится не только получившимся после горения углекислым газом, но и азотом воздуха, который никакого участия в горении не принимает. Притом «бездельник» азот уносит с собой в четыре раза больше тепла, чем углекислый газ. Присутствие азота в топке приносит еще вред тем, что затрудняет горение и делает его неполным, поэтому приходится пропускать через топку больше воздуха, чем это было бы необходимо при полном горении, что еще больше увеличивает потери. Обычно в среде необогащенного воздуха сжигать уголь полностью не удается.

Не нужно быть специалистом-доктором, чтобы понять, что если желудок, кроме питательных веществ, еще загрузить четырехкратным количеством неперевариваемых веществ, то при этом пищеварение будет затруднено. Так, мне кажется, и при горении. Здравый смысл говорит, что азот приносит вред при сжигании топлива. Получение же тепла горением есть один из самых важных и распространенных процессов в народном хозяйстве, и все, что касается улучшения процесса горения, безусловно является одной из важнейших технических проблем.

Если в мировом хозяйстве обогащение воздуха кислородом не поставлено еще достаточно остро, то это можно объяснить, по-видимому, двумя причинами. Первая – это то, что истощение мировых запасов угля еще не стоит достаточно остро, а вторая – это то, что металлургическое и энергетическое хозяйство капиталистических стран обычно трестировано и потому очень туго поддается всяким нововведениям. У нас же этого не должно быть и, несомненно, в будущем социалистическое хозяйство будет наиболее прогрессивным, а если мы и будем консервативны, то скорее в мелких усовершенствованиях, чем в крупных.

Но пока есть еще и другая причина, затрудняющая применение обогащенного воздуха, – это экономичность. Подсчеты специалистов, хотя и расплывчатые, по-видимому, показывают (если взять среднее между мнением пессимистов и оптимистов), что при наилучших современных технических методах получения обогащенного воздуха результат будет «0», то есть столько же сэкономим, сколько и затратим. Поэтому ставится вопрос: какого совершенства и экономичности достигли существующие методы обогащения воздуха и каких здесь можно ждать улучшений? Я заинтересовался этим вопросом, и вот что, я думаю, можно установить с большой достоверностью:

Кислород для обогащения наиболее дешево добывать из воздуха, так как он там находится в свободном состоянии.

Чтобы получить кислород из воздуха, нужно затратить некоторую работу.

Из основных законов физики с полной достоверностью можно показать: чтобы получить 1 кубический метр чистого кислорода, нужно затратить по крайней мере 0,07 киловатта, каким бы методом этот кислород ни добывать. В самых крупных и экономичных современных установках эта затрата энергии равна 0,4 киловатта, то есть в 6 раз больше минимального теоретического предела. Это показывает, что мы имеем, несомненно, возможность в несколько раз уменьшить стоимость обогащения воздуха кислородом.

Из всех разнообразных методов, предложенных для выделения из воздуха кислорода, единственный, который представляет техническую ценность, – это метод ректификации, и трудно предположить, что удастся найти лучший метод.

Ректификация – это, попросту говоря, разгонка, такая же разгонка, как спирта от воды; основана она на том, что жидкий кислород кипит при температуре градусов на 13 выше, чем жидкий азот. Поэтому если ожижить воздух, то при подогревании сперва испарится больше азота, чем кислорода. Повторяя этот процесс несколько раз, можно полностью разделить два газа. Та техническая схема, которая позволяет делать эту повторную разгонку, почти не теряя холода, затраченного на ожижение, и называется ректификацией.

Теперь ставится вопрос: почему современные машины для ректификации воздуха затрачивают в 6 раз больше энергии, чем это возможно теоретически, и возможно ли это улучшить?

Машины, например, французские Клода, немецкие Линде – Френкеля, [а также] Гипрогаза, по существу, очень похожи друг на друга, и их можно описать следующим образом. Они состоят из двух довольно сложных агрегатов. Первый – это машина для ректификации жидкого воздуха, а второй, более сложный, – это холодильная машина для ожижения воздуха. Такая сложность установки, каждый элемент которой вводит некоторые потери, в сумме и дает такую маленькую производительность и в то же время делает всю установку дорогой, громоздкой и мало надежной.

Поэтому, чтобы получить дешево обогащенный воздух, надо, главное, стремиться упростить эту машину, и результатом этого должен получиться удешевленный кислород при меньшем капиталовложении. Как это можно осуществить?

Первое, что подлежит упрощению, это та часть машины, которая делает холод, и вот почему. Для того чтобы ожижить воздух, его сжимают обычно до 220 атмосфер, а потом пропускают через детандер, где он производит работу и охлаждается. Этот метод очень хорош для маленького количества воздуха, порядка 200–300 кубометров в час, где вопрос об экономичности не стоит остро. Но обогащать так количества воздуха порядка 100 000 кубометров в час, которые потребляют ТЭЦ и домны, это встречает большие затруднения.

Дело в том, что сжимать газ до 200 атмосфер можно только посредством поршня, двигающегося в цилиндре, и это также относится к расширению газа в детандере, а именно при больших количествах газа поршневые машины становятся очень дорогими и громоздкими. Тут те же проблемы, которые стояли лет 40–50 назад перед техникой получения механической работы из пара. Когда понадобилось получать десятки тысяч киловатт, то обыкновенная поршневая машина не могла уже выполнять задачу. Только паровая турбина, которая в десятки раз меньше по своим размерам, чем равносильная ей паровая машина, может дать экономично и надежно большие мощности. Можно почти с полной уверенностью сказать, что и для ожижения воздуха нужно перейти от поршневых компрессоров и детандеров к турбокомпрессорам и турбодетандерам. Но для этого надо найти метод ожижения воздуха при более низком давлении, при котором работают турбинные механизмы. Такие попытки делаются уже и во Франции, и в Германии, и у нас. Даже построены турбины, но они позволяют примерно только наполовину сократить размеры поршневых компрессоров в ректификационных установках, но все же они остаются нужны. С этими сложнейшими установками и получают ту затрату энергии 0,4 киловатта на кубометр чистого кислорода, о которой я говорил.

Два года тому назад, когда я изучал этот вопрос, я пришел к выводу, что одно простое, но существенное обстоятельство упускалось [из виду] при постройке турбинных машин для ожижения воздуха, и, приняв его, может быть, можно было бы отказаться от компрессоров и таким образом упростить и улучшить процесс обогащения воздуха.

Я поставил перед собой следующую задачу: осуществить машину, которая бы ожижала воздух, не прибегая к высоким давлениям, и работала бы на турбине.

Здесь были сперва следующие трудности. Турбинами я никогда не занимался, знал их теоретически по книгам, поэтому я не чувствовал уверенности в себе и было бы неприятно, если бы одна из моих первых работ в Союзе была бы неудачной, поэтому я начал эту работу, не включая ее в официальный план работ института. Второе: хотя нашему институту и нужна была машина для получения жидкого воздуха, так как он является исходным продуктом для ожижения гелия и водорода, а наша промышленность нас снабжает жидким воздухом очень плохо (часты перебои, да и стоит он нам очень дорого – 60 000–70 000 рублей в год), но строить турбинный ожижитель для института было сопряжено со следующими затруднениями. Известно, что всякая турбина только тогда экономична, когда она работает с большим количеством газа. Происходит это оттого, что мощность турбины возрастает пропорционально ее объему, а большинство потерь увеличивается, как поверхность рабочих частей. Очевидно, что чем больше турбина, тем меньше отношение поверхности к объему и, следовательно, меньше относительные потери. Нашему же институту [нужна], сравнительно с промышленными масштабами, очень малая производительность, и, следовательно, турбина должна быть маленькой. Показать же на маленькой турбине справедливость моих идей еще труднее, и [это] заставило меня быть еще осторожнее.

Вот в чем заключалась моя идея, она исключительно проста. При конструировании прежних турбин, которые делали французы, немцы и Гипрогаз, в основу были положены принципы конструкции паровых турбин, и, по-моему, это было неправильно. Дело в том, что турбодетандер должен работать при −186 градусов [по Цельсию], а при этой температуре воздух становится тяжелее и его плотность во много раз превышает плотность пара. Поэтому гораздо правильнее положить в основу конструкции турбины те принципы, на которых работает водяная турбина, т. е. использовать силы, возникающие при движении более тяжелой среды, поэтому при работе турбины не только использовать реакционные силы потока газа, но и кориолисовы силы^[190]. На практике это достигается тем, что вместо аксиального пуска газа он делается радиальным. Можно показать теоретически, что такую турбину представляется возможным заставить работать с двойным перепадом давления и, по сравнению с прежними турбинами, при тех же потерях получать двойную мощность.

Два года тому назад мы взялись за эту работу, и, как всегда в исследовательской работе, затруднения пришли не с той стороны, откуда их ждали. Оказалось, что турбина при вращении в такой плотной среде, как воздух у точки ожижения, теряла свою устойчивость. Пришлось искать теоретические основания этой устойчивости. В библии современного турбостроения, [в] книге Стодолы (стр. 928, 6-е издание, 1924 г.)^[191] говорится «что теория этих явлений чрезвычайно запутана и не разрешена…». Но, не имея теории, нельзя было найти пути для того, чтобы добиться устойчивости. Строя модели и экспериментируя, после 8–9 месяцев работы нам удалось найти теорию этого явления. Тогда все стало просто и легко, и, [когда мы] сделали соответствующие приспособления, турбина стала устойчива. Насколько наша турбина устойчива, видно из следующего: край ротора делает более 200 метров в секунду, т. е. скорость полета дроби из двустволки, а зазор между ротором и кожухом при этом немногим больше 1/10 миллиметра. Между прочим, эти методы стабилизации роторов, возможно, окажут влияние и на большие паровые турбины, там тоже полезно иметь большую устойчивость вращения ротора, чтобы уменьшить зазор между лопатками и кожухом, так как это повысит коэффициент полезного действия.

Было еще следующее затруднение. Для нужной нам производительности наша турбина получается очень маленькая – ротор ее свободно помещается на ладони и весит всего 300 граммов, хотя, чтобы снабжать се воздухом, нужен компрессор, который весит 4 тонны. (Это, между прочим, рисует соотношение габаритов поршневых и турбинных механизмов.) Наш ротор делает 46 000 оборотов в минуту. Вначале все подшипники у нас быстро разбалтывались. Изучая причину этого, мы нашли, что это происходит благодаря тому, что оси инерции турбины было невозможно достаточно точно центрировать; тогда был изобретен новый метод подвешивания ротора к оси. Сцепление ротора с осью осуществляется на трении, и поэтому ротор становится самоцентрирующим. Возможно, что и этот метод крепления роторов найдет себе более широкое применение в [таких] быстро вращающихся механизмах, как центрифуги, гирокомпасы и пр.

[Когда мы] преодолели все эти трудности, после двух лет работы, третья по счету построенная турбина полностью подтвердила правильность основных идей, заложенных в ней. Несмотря на ее малый размер, коэффициент полезного действия ее больше 0,7, а при некоторых режимах доходит до 0,75–0,80, тогда как прежние турбодетандеры, по литературным данным, не имели коэффициента [полезного действия] заметно больше 0,6–0,65, несмотря на то, что они гораздо больше по размерам, чем наша [турбина].

Специальной охладительной установкой, снабженной такой турбиной, мы теперь ожижаем воздух при давлении в 3–4 атмосферы вместо прежних 200 и этим осуществили поставленную задачу.

Вот еще некоторые цифры, характеризующие то, что мы достигли. Если сравнить нашу установку с прежними установками, равными по производительности, то для нашей установки стандартный компрессор низкого давления стоит по советским ценам 20 000 рублей, [а] для обычного ожижителя – 100 000 рублей. Далее, у нас отсутствует необходимость очищения воздуха от влаги и углекислоты: очистительные приспособления в прежних установках достигали размеров, больших, чем вся наша установка. Даже включая все расходы по двухлетнему экспериментированию, вся наша установка нам обошлась не более 100 000 р., в то время как эквивалентная ей стандартная установка завода ВАТ^[192], честная копия немецкой, стоит 200 000 р.

Все это, конечно, неплохо, так как, по-видимому, получать жидкий воздух таким путем, как мы, еще никому не удавалось, но все же это еще решает только ту часть проблемы по ректификации воздуха, которая связана с получением холода. Остается вопрос, как приложить этот метод получения холода для ректификации воздуха. Этот вопрос, мне кажется, тоже имеет решение, но заранее трудно точно сказать, что из этого получится. <…>

Но если я так подробно описал Вам нашу работу с турбиной, [то] это потому, что я считаю, что то, что нами уже достигнуто, имеет ценность для хозяйства нашей страны и это следует использовать. Это видно уже из данных испытания установки для ожижения воздуха, которая установлена у нас для нужд института, хотя она только сейчас поступает в опытную эксплуатацию. При продолжительной работе, конечно, возникнет необходимость ряда конструктивных улучшений, но принцип работы и его преимущество, мне кажется, можно считать доказанными.

Оставляя в стороне все дальнейшие улучшения и взяв установку как она есть, она примерно в три раза дешевле эквивалентной ей установки прежних систем. Ввиду отсутствия высоких давлений эксплуатация ее проще, безопаснее и экономичнее.

Наша установка дает сейчас 11 килограммов жидкого воздуха в час, хотя она работает на половинном числе оборотов компрессора. При полном числе оборотов установка должна давать 20 кг в час. Если продавать этот жидкий воздух по той цене, которую мы сейчас платим, т. е. 6 руб. за 1 кг, то, считая, что установка будет работать 300 дней в году по 20 часов в сутки, производительность такой установки будет 700 000 руб. при себестоимости не больше 100 000 руб. Следовательно, уже 10 таких установок, работающих в Союзе, сэкономят за год все расходы, затраченные страной на институт.

Но главная ценность, мне кажется, в тех идеях, которые получили доказательства своей правильности, и в перспективе улучшения техники процесса обогащения воздуха. Если это будет так, то действительную ценность трудно учесть и она только определится лет через 10–15, а тогда все уже успеют забыть о наших начинаниях.

Держать в секрете наши достижения, конечно, нелепо, так как нет сомнения, что если мы стоим на правильном пути, то по логике развития технических процессов другие инженеры и ученые придут к тем же результатам. Например, достаточно таким хорошим инженерам, как Линде, Клод и пр., прочесть это письмо, чтобы через 3–4 года получить то же, что и мы. А идей не скроешь. Вообще, правильная политика всякой сильной техники – это искать свою силу в динамике развития. Прокладывая новые пути, открыто бежать впереди и рассчитывать только на силу своих ног. Поэтому, мне кажется, следует подумать о том, чтобы взять патент за границей на основные принципы нашей работы. <…>

Если Вы решите брать эти патенты и они будут получены, я хочу, чтобы все возможные доходы пошли нашей стране. Для этого лучше с самого начала оформить передачу всех прав без исключения на патенты указанному Вами юридическому лицу. Я лично только хочу оговорить [в отношении] себя следующее: кроме [того, чтобы] давать все <…> технические сведения, необходимые для получения патентов, я был бы полностью освобожден от всех юридических, финансовых и коммерческих дел, связанных обычно с получением и дальнейшей судьбой патентов.

Далее, прошу, чтобы заявки были сделаны по возможности скорее, чтобы после них я мог бы поскорее опубликовать как теорию, а также и общее описание установки.

Ввиду потенциальной важности всех этих вопросов и их срочного характера я и написал Вам это письмо, чтобы Вы по своему усмотрению дали им то назначение, какое следует.

П. Капица

P. S. Я бы хотел отметить, что в работе по осуществлению турбины наш институтский коллектив работал с исключительным энтузиазмом и энергией. В особенности мастера. У нас, конечно, на такой работе нет сдельщины или сверхурочных часов. Но они своего времени не жалели, другой раз мне приходилось гнать их домой, прямо боясь, что они переработают. Все они принимали активное участие в конструировании деталей и дали ряд очень дельных конструктивных улучшений. Принимая во внимание, что постройка этой установки сэкономила институту не менее 100 000 руб., а также будет экономить около 70 000 руб. на расходах на жидкий воздух, я бы хотел премировать наш коллектив. Поэтому прошу Вашего указания на израсходование из средств института 15 000 руб. на премирование. Я прошу только дать разрешение скорее, так как психологически очень важно, чтобы награда совпала с достижениями. <…>

Москва. 6 апреля 1939 г.

Товарищ Молотов!

За последнее время, работая над жидким гелием вблизи абсолютного нуля, мне удалось найти ряд новых явлений, которые, возможно, прояснят одну из наиболее загадочных областей современной физики. В ближайшие месяцы я думаю опубликовать часть этих работ. Но для этого мне нужна помощь теоретика. У нас в Союзе той областью теории, которая мне нужна, владел в полном совершенстве Ландау, но беда в том, что он уже год как арестован.

Я все надеялся, что его отпустят, так как я должен прямо сказать, что не могу поверить, что Ландау государственный преступник. Я не верю этому потому, что такой блестящий и талантливый молодой ученый, как Ландау, который, несмотря на свои 30 лет, завоевал европейское имя, к тому же человек очень честолюбивый, настолько полный своими научными победами, что у него не могло быть свободной энергии, стимулов и времени для другого рода деятельности. Правда, у Ландау очень резкий язык и, злоупотребляя им, при своем уме, он нажил много врагов, которые всегда рады ему сделать неприятность. Но, при весьма его плохом характере, с которым и мне приходилось считаться, я никогда не замечал за ним каких-либо нечестных поступков.

Конечно, говоря все это, я вмешиваюсь не в свое дело, так как это область компетенции НКВД. Но все же я думаю, что я должен отметить следующее как ненормальное:

Ландау год как сидит, а следствие еще не закончено, срок для следствия ненормально длинный.

Мне, как директору учреждения, где он работает, ничего не известно, в чем его обвиняют.

Главное, вот уже год по неизвестной причине наука, как советская, так и вся мировая, лишена головы Ландау.

Ландау дохлого здоровья, и если его зря заморят, то это будет очень стыдно для нас, советских людей.

Поэтому обращаюсь к Вам с просьбами:

Нельзя ли обратить особое внимание НКВД на ускорение дела Ландау.

Если это нельзя, то, может быть, можно использовать голову Ландау для научной работы, пока он сидит в Бутырках. Говорят, с инженерами так поступают^[193].

П. Капица

Москва. 10 ноября 1939 г.

Товарищ Молотов!

Несколько дней тому назад в президиуме Академии наук я выступал содокладчиком по одному вопросу. То, что я сказал, не удовлетворило президиум, и академик Деборин выступил с критикой моего доклада. Тут, конечно, нет ничего особенного, но вот о чем я хочу написать Вам. Товарищ Деборин не только сказал, что я неудовлетворительно докладывал, но что и тон (по-видимому, голос) у меня высокомерный и я, дескать, свысока смотрю на нашу советскую науку, и прочее в таком духе, явно подчеркивая, что всякому порядочному советскому ученому меня надлежит рассматривать как чуждого человека для советской науки. Переходить в спорах на личную почву вообще мерзкая манера, но в наше время так поступать партийному товарищу по отношению к беспартийному, набрасывая на него тень, по моему мнению, прямо отвратительно.

Но это не единственный случай. В феврале прошлого года академик Кржижановский поступил так же. Это было тогда, когда президиум Академии наук обсуждал вопрос о плановом снабжении. Товарищ Кржижановский сказал обо мне тогда, что я пропитан буржуазными взглядами, которыми я напитался за время моего пребывания за границей, и поэтому Академия наук не может потерпеть их.

Со всеми этими нападками, конечно, мое дело справляться и не писать Вам, если [бы] не одно обстоятельство. Ряд лиц, среди них я знаю многих, которые доброжелательно относятся ко мне, либо прямо говорили, либо намеками, что якобы руководство Академии наук и, в частности, даже и Вы лично высказывались о том, что Капица – такой-то ученый, ему, конечно, нужно оказывать помощь в работе, хотя «по духу он нам чужд», и прочее в таком духе.

Жизнь Академии полна намеками на мнения руководящих товарищей, но я уверен, что зачастую эти намеки не соответствуют действительности, их делают так безответственно, потому что мало кто будет их проверять. Поэтому я думаю, что буду прав, если прямо спрошу Вас, делались [ли] подобные указания и являются ли выступления тт. Деборина и Кржижановского как бы отражением этих указаний?^[194]

Если нет, то, конечно, я буду очень рад этому и я надеюсь, что тогда товарищу Деборину об этом скажут.

Если да, т. е. Вы действительно считаете, что моя работа чужда идеалам и нуждам Союза и его науке, то самое лучшее об этом мне прямо сказать, так как до сих пор этого я не чувствовал.

В самом деле, возражая хотя бы на недавнее заявление товарища Деборина, что я презрительно отношусь к советской науке, [должен сказать, что] это же нелепо, так как я главные свои силы отдаю этой науке и на ее созидание. А как же можно презирать то, за что борешься? А борюсь я за советскую науку, отличную от капиталистической. Это отличие я вижу не в разных философиях, которые, искренне говоря, плохо понимаю, но в том, что связь нашей науки с жизнью у нас должна быть более полная, чем у кого-либо другого. Наша наука должна иметь организованную целеустремленность и направление к тому, чтобы «переделать природу» на пользу людям. Наука сама по себе, как самоцель, что еще многие у нас считают, не может у нас существовать.

Обычно связь науки с жизнью у нас понимают неправильно. Например, как говорил академик Комаров <…> в институтах Академии наук ведутся прикладные работы – для страны, и совсем оторванные, теоретические – для души. Смысл нашей науки как раз в отсутствии этого разобщения <…> чтобы не профанировать теорию. Многие эту возможность отрицают. Но, не хвастаясь, мне кажется, что направление и характер моей работы в области низких температур есть очень близкий образчик советской науки. Хотя бы работа по турбине так же признается учеными от чистой науки, как и практиками, и направлена к удовлетворению запросов хозяйства страны. Моя научная работа в Союзе и отличается от той, которую я вел в Англии, тем, что там я не ставил перед собой интерес страны, народа, а выбирал [то] направление в работе, [которое] казалось наиболее забавным.

Далее, я думаю, что структура нашего института более характерна для советской науки. Он менее бюрократичен, более гибок, в его творческую работу стремятся вовлечь весь коллектив от мала до велика. И, между прочим, что тоже, мне кажется, очень важно, институт так организован, что директор его сам занят научной работой значительно больше половины своего времени. Конечно, у нас много еще противоречий и недостатков, которые еще не умеем изжить, но все же, я думаю, мы значительно ближе приближаемся, чем большинство институтов Академии наук, к той структуре, которая должна быть характерна для советской науки.

Если я хочу показать, какая должна быть наша особенная советская наука, то единственный путь это сделать наверняка – это примером, а не словами. Мне казалось, что кое-что из сделанного мною уже убедительно как пример. Но выступление товарища Деборина показывает, что я ошибся. Поэтому всякое мое вмешательство в организацию советской науки при создавшихся условиях будет неправильно.

Сейчас, например, я не утерпел и написал товарищу Вознесенскому о планировании науки в Союзе. Он передал мое письмо на рассмотрение в президиум Академии наук. Наверное, там будут не согласны со мной, но я не пойду защищать свои взгляды, даже если позовут. Уж очень неприятно и обидно подвергаться личной критике, подобно описанной^[195].

Владимир Леонтьевич Комаров (1869–1945) – русский, советский ботаник, флорист-систематик и ботанико-географ, педагог и общественный деятель. Член-корреспондент Академии наук (1914), действительный член (1920), вице-президент (1930–1936) и президент (1936–1945) Академии наук СССР, организатор многочисленных филиалов, ботанических садов и баз Академии наук

Но это все, конечно, не охладит мою работу. Пускай пройдет еще пять лет и, если нужно, еще столько же, чтобы доказать, что я стою на правильном пути. Ведь пример – самый сильный аргумент в руках человека. А осуществлять свой пример я имею с каждым годом лучшие возможности. Во-первых, потому, что институт крепнет как рабочий коллектив и, во-вторых, вообще условия для работы у нас в Союзе бесспорно становятся лучше. Ваш аппарат хорошо помогает, и наша промышленность, как она ни сердит другой раз, все же определенно поддается влиянию и улучшается. Сейчас в общей сложности я могу работать не хуже, чем в Англии, к тому же, если подумать, что сейчас там вообще вся научная работа приостановлена^[196], то, пожалуй, я еще наверстаю потерянные два года. Вот эту возможность работать все более энергично я больше всего и ценю.

П. Капица

Москва, 29 декабря 1939 г.

Товарищ Молотов!

Простите, что беспокою Вас, но не знаю, кому написать. На днях был у академика Баха, Алексея Николаевича. После его болезни, летом, сердце у него плохое (периодически камфора). Несмотря на его 82 года, домашние его от работы удержать не могут.

Сейчас он живет на 4-м этаже, без лифта. Он мне говорил, что писал о квартире в Моссовет и президиум Академии наук и пр. Все обещают, но вот шесть месяцев никто реально ничего не делал.

У меня все внутри переворачивается, когда видишь такое свинское отношение к такому замечательному человеку, как Алексей Николаевич.

Поэтому я решил написать об этом Вам. Конечно, Бах об этом ничего не будет знать^[197].

Ваш П. Капица

Москва, 10 ноября 1940 г.

Лично

Товарищ Молотов!

Только что я получил телеграмму из Кембриджа^[198], в ней говорится, что проф. П. Ланжевен (P. Langevin) в тюрьме в Париже^[199]. Ланжевен – большой ученый и большой друг СССР. Я его очень люблю, он очень чистый человек.

Если мы что-нибудь можем сделать для него, то хотелось бы, чтобы наши друзья знали, что мы ценим их отношение к нам.

Пишу поэтому Вам обо всем этом.

Ваш П. Капица

P. S. Ланжевен был председателем или одним из активных членов общества сближения с нами.

Поль Ланжевен (1872–1946) – французский физик и общественный деятель, создатель теории диамагнетизма и парамагнетизма

Москва, 12 декабря 1940 г.

Товарищ Молотов!

Боюсь, что тема этого письма касается вопроса, к которому я не имею прямого отношения. Если я вмешиваюсь не в свое дело, простите.

Дело касается академика А. В. Винтера, он крупный человек и, мне кажется, не так использован, чтобы дать максимум своих способностей стране.

Я не раз с ним беседовал, характеристика его мне рисуется так: большой и знающий инженер, сугубо практик и строитель. Волевой, сильно эмоциональный, эгоцентричный и поэтому плохо считающийся с окружающими людьми, но, конечно, честен.

Александр Васильевич Винтер (1878–1958) – инженер и учёный, специалист в области строительства и эксплуатации электрических станций. Академик АН СССР (1932)

Сегодня он был у меня. Говорить с ним нелегко. Мне кажется, не только ущемленное самолюбие, но, главное, это то, что у него нету дела по душе, его сфера не в канцелярии, а созидательная работа хотя бы небольшого строительства, где он был бы сам себе голова.

Сегодня пришел он ко мне по следующему вопросу: сейчас у нас проектируются и будут строиться много небольших электростанций (10 т. кВт), для них не существует хорошо проработанного типового проекта. Ряд важнейших новшеств не освоен у нас и не используется. Так вот, Винтер хочет строить совсем небольшую станцию, где применить как наши, так и заграничные новшества, и предлагал мне сам строить ее при нашем институте, так как думает, что мы единственное учреждение, где это осуществимо.

Тут он, конечно, чудит, нечего нашему институту браться не за свое дело. Но мне кажется, у него здоровая идея, что действующая небольшая электростанция [мощностью] 4–5 т. кВт, где можно будет испытывать все нововведения, нам действительно нужна. Я люблю интересоваться всем и поэтому знаю немного нашу электропромышленность. Наши институты, где работают инженеры-теоретики, дают неплохие новые вещи, но, как и известные достижения западной техники, например, котел «Волокс», парортутные турбины и т. д., [они] у нас не внедряются инженерами-производственниками, и внедрять их прямо в промышленность безнадежно, так как неизбежны консерватизм, боязнь риска, недостаток культуры освоения и пр.

Станция, построенная Винтером, сугубым практиком, любящим новаторство и смелым человеком, где он будет сам себе голова, может сыграть колоссальную роль для сближения теории и практики, поэтому я советовал [ему] написать об этом Вам как об исключительно важном вопросе. Но тут, видно, в нем заговорило ущемленное самолюбие. Я ему говорил, что обижаться можно на жену, любовницу, но на государственных людей это нелепо. Ведь основной мотив наших поступков – это двигать страну вперед. Ничто не идет гладко само по себе и не пойдет, если мы все беспрестанно не будем за это бороться. Если другой раз тебе попадет по носу даже зря, то черт с этим. Навряд ли я его в чем-либо убедил, и ушел он сердитым.

Поэтому я решил написать обо всем Вам, чтобы обратить внимание на эту важную для страны возможность, даже если она меня непосредственно и не касается. Конечно, об этом письме ему ничего не известно

Ваш П.Капица

Москва, 19 октября 1942 г.

Товарищ Молотов!

Ваше замечание о том, чтобы повременить с объектом № 2^[200] до пуска меньшей установки, я думаю, что надо принять, и вот почему.

Ведь объект № 2 – это установка, по производительности в 100 раз больше, чем та, которая работает сейчас у нас в Казани. Увеличение же в 100 [раз] мощности установки одним махом – это, конечно, очень смелая затея и только может быть оправдана военным временем, когда имеет смысл идти на риск, чтобы выиграть время. (В данном случае – 3–4 месяца.)

Теперь, что нам даст объект № 2, если он удастся? В объекте № 2 мы будем иметь установку в десять раз больше самых больших и мощных установок, осуществляемых старыми методами. Есть основания считать, что только мы будем тогда владеть знанием, [как] строить такие мощные и экономные установки для получения жидкого кислорода. Если все выйдет благополучно, то несколько таких установок смогут обеспечить недефицитными боеприпасами весь наш бомбардировочный флот. Все это, конечно, очень перспективно и, я думаю, вполне реально, при условии, что кислородные бомбы себя оправдают. Но из Вашего замечания я вынес впечатление, что такой уверенности у Вас нет^[201]. Следовательно, необходимы соответствующие указания ГКО вести дальнейшую работу над этими бомбами. Это отсрочивает необходимость форсирования сроков для объекта № 2. <…>

…Лучше не разбрасываться и сосредоточиться на объекте № 1, он все же производительностью равен наибольшим [из] существующих установок для получения жидкого кислорода^[202]. Пустив его в ход, мы к тому же ликвидируем скептиков, кто бы они ни были.

Таким образом, все обстоятельства указывают, что форсировать объект № 2 не стоит.

Ваш П. Капица

Москва, 6 апреля 1943 г.

Многоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Товарищ Кафтанов^[203] Вам отправил заключение комиссии по нашей установке. Эти заключения дают вполне удовлетворительную оценку установке, и теперь предстоит внедрение ее в жизнь.

Опыт внедрения наших установок показывает следующее.

Четыре года тому назад мы осуществили установку жидкого воздуха на новом принципе. Несмотря на несколько постановлений СНК, до сих пор построено и работает только несколько таких установок. Два года тому назад мы осуществили кислородную установку, которая может быть передвижной, но, несмотря на постановления Экономсовета, ни одна из них не внедрена. Теперь мы осуществили установку для жидкого кислорода, по масштабам равную самым крупным заводским установкам, но есть ли шансы, что она будет внедрена? Согласитесь сами, что от такого отношения руки опускаются.

Опыт работы с Глававтогеном в продолжение последних шести месяцев окончательно показал, что дальше, при такой организации внедрения, успеха добиться трудно.

Все это время я был погонщиком мулов, а в руке у меня не было не только палки, но даже хворостинки. Поэтому полагаю, что в той или иной форме мне нужно дать официальную власть, чтобы я сам мог руководить вопросами внедрения в производство. И тогда, несмотря на то, что мне на это время придется сократить мою научную работу, у меня будет взамен удовлетворение видеть наши установки внедренными.

Кроме того, надо искать новые принципы организации внедрения. Я думаю, что основное, что надо испробовать нового, – это создать совершенно самостоятельную организацию, перед которой только и поставить одну задачу о внедрении этих установок, а чтобы ее не заели, ее надо непосредственно подчинить СНК.

Самое главное – это кадры. Те инженеры, которых я предлагаю привлечь <…> мне кажется, заслуживают полного внимания, но эти люди не хотят работать с Глававтогеном, который пользуется неважной репутацией в кругах наших технических работников. Но они говорят, что охотно пойдут работать, если будут знать, что будет другая организация, где идейное руководство будет принадлежать мне. Прилагаю официальное письмо с конкретными предложениями как по развитию производства наших установок, так и по вопросам о дальнейшей работе нашего института в этом направлении^[204].

Теперь мне хочется поехать в Казань на две-три недели, чтобы провести ряд опытов в лаборатории и отдохнуть от Глававтогена.

Но сейчас надо проводить новые решения о внедрении ТК-200. Поэтому я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы нашли возможным, чтобы эти постановления или были бы разработаны в ближайшие несколько дней, или, если это затруднительно, то, может быть, их можно отложить до мая, так как мне хочется принять участие в их формулировке, а сейчас Вы бы разрешили мне поехать в Казань.

Ваш П. Капица

Москва, 12 мая 1943 г.

Многоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Вот уже второй день ищу себе заместителя. Это происходит так: сижу у товарища Овчинникова в ЦК, он вызывает различных товарищей и происходит беседа. Я много раз беседовал с Овчинниковым о наших заданиях и у меня возникла мысль, что сам Овчинников мог бы быть моим заместителем. Он, безусловно, способен заинтересоваться нашими делами, он честный товарищ, я думаю, с ним я бы мог хорошо сработаться, и мне кажется, что он согласен был бы пойти к нам работать. Были там неплохие товарищи, но все они с оттенком делячества, а для проблемной задачи, как перестройка на кислород всей нашей промышленности, нужны принципиальные люди и с огоньком.

Но вот отпустит ли его товарищ Маленков? Так как для меня вопрос моего ближайшего помощника самый важный, то решаюсь писать по этому поводу Вам – как за советом, так и за помощью^[205].

Ваш П. Капица

P. S. Дела идут помаленьку, хотя пока главк – это я. По постановлению ГКО мне звонят со всех сторон – по вопросам о рабсиле, автомобилей, строители завода и пр. и пр., но так как кадров еще нет, то приходится самому выступать в роли Фигаро.

Москва, 20 августа 1943 г.

Многоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Это время я занимался изучением кислородной проблемы в нашем хозяйстве. Также начал заседать Технический совет. Хочу Вам написать о некоторых выводах и попросить у Вас совета.

Применение кислорода в производстве весьма разнообразно, но на сегодня вполне выяснено применение его только в черной металлургии – это интенсификация получения чугуна и стали. У нас в Союзе были опытные домны, в Германии, говорят, не только велись исследовательские работы, но были заводы. По-видимому, рентабельность этих процессов несомненна. Вот что дают некоторые цифры, беру их из подсчета, сделанного академиком Бардиным. При производстве стали, равном американскому (100 млн тонн в год), при замене воздуха кислородом экономия по капиталовложению будет 13,5 миллиарда рублей (в довоенных рублях). Стоимость металла уменьшится на 13,5 %. Затраты на кислородные станции (не считая силовых установок) – 2,2 миллиарда рублей. Если нам проводить этот план и разбить его на десять лет, то это будет по 220 миллионов в год, т. е. в год мы должны строить в десять раз больше установок, чем может наш теперешний завод № 28. Конечно, это все цифры ориентировочные, но масштаб они дают.

Надо вести наши дела так, чтобы к концу июля или к началу августа весь институт был уже в Москве. Поэтому ускорьте присылку всех пропусков. Все без исключения желающие могут, конечно, оставить семьи до того момента, до какого они пожелают; обязательным приезд в Москву я считаю только для сотрудников. Упаковка в институте идет полным ходом. <…> План дальнейших действий таков. Когда я кончу здесь дела, недели через две я еду в Москву, а Вы готовьтесь переезжать в Казань, чтобы закончить реэвакуацию института, с тем чтобы в начале августа мы уже бросили думать о Казани, за исключением тех семей, которые останутся здесь. По-видимому, к ним относится семья Шальникова и другие семьи, которые не захотят расставаться со своими огородами. <…>

Следующий по изученности – это вопрос применения кислорода для газификации торфа и угля. Тут есть достаточно опытных данных для подсчета, хотя пока опыты и произведены в более скромном масштабе (преимущественно в Америке). Проблема стоит так. Если газифицировать торф и бедный уголь на воздухе, то получается газ калорийностью не более 1500 калорий на куб. метр. Если процесс перевести на кислород, то получается газ калорийностью в 5000 калорий на куб. метр. Такой газ уже вполне рентабельно перекачивать по трубопроводу на расстояние в несколько сот километров. Тогда, например, можно было бы всю Москву и ее промышленность перевести на газовое топливо. Газифицировать торф и уголь на месте добычи и качать газ в Москву. Это не только даст экономию, главное, на транспорте, перегрузке и пр., но также освободит Москву от дыма. Сейчас мы организуем работу специалистов, чтобы такую схему просчитать для Москвы. По потреблению кислорода газификация потребует в стране примерно столько же, сколько и черная металлургия.

Наконец, верное применение кислорода – это при добыче золота, насыщение им цианистых ванн, это дает 10–15 % увеличения в извлечении золота из песка. Дело проверенное, но по масштабу потребления кислорода небольшое, легко осуществимое.

Другие большие области применения кислорода, хотя и многообещающие, но еще очень мало изученные, – это добыча меди, никеля, алюминия, и в ряде химических процессов без электроэнергии. Если это пойдет, то надо ожидать, в особенности для алюминия, удешевления его стоимости в несколько раз. Но тут надо еще начинать с лабораторной и экспериментальной работы. Менее четки результаты для ряда химических производств, как [производство] серной, азотной, фосфорной кислот и др. химических процессов.

Наконец, есть еще области комплексных хозяйств, где благодаря применению кислорода получают более завершенные циклы. Эти области, довольно запутанные и сложные к осуществлению, пока придется оставить в стороне.

Я знал, что масштаб применения кислорода не малый, но, пока не стал его изучать подробнее, никак но предполагал, что он так велик. И не скрою, что пока не представляю себе ясно, как я справлюсь со всем этим делом. Охватить весь комплекс задания, я думаю, может быть, мне и удастся, но правильно согласовать его разворот с запросами нашего хозяйства, я прямо не знаю, сумею ли я. Во всяком случае, мне надо помочь, главное – советом, и я не вижу, кто это может сделать, кроме Вас. Кроме этих проблемных вопросов, будет ряд организационных задач, как, например: завод, кадры, финансы, риск, неудачи, ошибки и пр. При работе в масштабе моего института этого всего я не боюсь, но при такой широкой арене, опять же без совета более опытного и более искушенного в этих вопросах лица, я не знаю, выплыву ли я.

Поэтому, Вячеслав Михайлович, мне кажется, с проблемами в таком масштабе, как внедрение кислорода, боюсь, что без Вашей помощи я не справлюсь. Я не боюсь попробовать дерзнуть, если Вы мне не откажете в поддержке, главное – Вашим опытом. Но я бы также очень хотел, чтобы Вы подумали, нет ли у Вас более подходящего, чем я, человека для осуществления этого большого дела, имеющего весь тот опыт, которым я не обладаю, и который бы имел больше шансов довести эти проблемы внедрения кислорода до удачного конца.

На время, пока идет война, вот как я себе рисую план действия. Очень бы хотелось знать, считаете ли Вы его правильным.

Первое, самое главное, – не разбрасываться, заняться ограниченным кругом задач.

1. Сосредоточить все внимание на применении кислорода в черной металлургии (сталь, чугун), для этого:

а) разработать проект чугун-сталелитейного завода на кислородном дутье среднего размера, скажем, 1–2 тысячи тонн в день;

б) набросать схематично план перевода нашей черной металлургии на кислородное дутье (с учетом возможности переоборудования существующих заводов);

в) по возможности ознакомиться с кадрами людей, способными заняться этими вопросами.

Постараться сделать то же для вопросов газификации торфа и угля, но ограничиваясь только запросами Москвы.

По возможности скорее пустить завод № 28 и его силами построить и пустить кислородный завод на Балашихе, который по своим масштабам вполне соответствует запросам крупных металлургических заводов. Работа этого завода даст все необходимые показатели, как надежности, экономичности и капиталозатрат. Таким путем можно будет подготовиться к периоду реконструкции для постройки металлургических заводов. Также на этих вопросах можно будет начать подбирать кадры и воспитывать молодежь.

Конечно, все вопросы, где применение кислорода уже хорошо освоено, как автогенное дело, авиабомбы и пр., связанные с военными вопросами, должны двигаться нормальным путем, т. е. надо строить по возможности кислородные установки, чтобы удовлетворять потребности военного времени. Вот этот план я собираюсь проводить, опираясь на Технический совет.

Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы сказали, правильно ли я ставлю вопрос. Вообще, если бы Вы могли изредка, скажем, хоть раз в два, три месяца меня вызывать, то это дало бы мне большую поддержку и уверенность в работе.

П. Капица

Москва, 14 октября 1943 г.

Многоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Сегодня я узнал, что датский физик Niels Bohr бежал в Швецию. Бор (рождения 1885 г.) – крупнейший ученый, основоположник современного учения об атоме, нобелевский лауреат, почетный член ряда академий, в том числе и нашей (см. энцикл. словарь). Бор хорошо относится к Советскому Союзу, был у нас раза три, читал лекции и пр. Я его близко знаю и считаю его большим ученым и хорошим человеком.

Я думаю, что было бы очень хорошо и правильно, если бы мы ему и его семье предложили гостеприимство на время войны у нас в Союзе. Если даже он не сможет воспользоваться нашим предложением, то все же это следует сделать. Если Вы считаете все это правильным, то либо Акад. наук <…> либо, просто менее официально, я могу ему написать приглашение.

Вот все это о бегстве Бора я узнал случайно, вот видите, как наше «Информбюро» никогда не проявляет интерес и заботу к информации нас, ученых; в таких условиях нам очень трудно выступать по общим темам.

Ваш П. Капица

P. S. Скоро ли нам позволят иметь радиоприемники? Когда займем Минск, позволят? Или надо ждать Берлина?

П. К.

Москва, 27 октября 1943 г.

Многоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Ив. Ив. Лапшов мне передал, что можно написать Бору и пригласить его к нам в Советский Союз и что лучше всего это сделать в виде личного письма. Я прилагаю это письмо и его перевод. Если в нем понадобится что-нибудь изменить, я охотно это сделаю.

Мне очень приятно, что Вы так доброжелательно относитесь к возможности разрешить нам оказать внимание такому крупному ученому, хорошо относящемуся к Советскому Союзу, как Бор. Большое Вам спасибо за это.

П. Капица

P. S. Если письмо подходящее, я буду очень благодарен, если Вы найдете возможным переслать его через Ваш аппарат, а также дать распоряжение, чтобы Бору была предоставлена возможность ответить мне таким же путем.

П. К.

Москва, 7 сентября 1944 г.

Многоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Два месяца тому назад (11 июля) академики-физики (9 человек), и в том числе я, обратились к Вам с просьбой дать указания о принятии мер к ликвидации лженаучных течений, в коих воспитывается наша молодежь на физфаке МГУ^[206]. Обращение к Вам было следствием того, что обращение к тов. Кафтанову (копия которого была приложена)^[207] не оказалось действенным. Сейчас, конечно, Вы исключительно заняты, но отсутствие какого-нибудь ответа и результата огорчительно.

Ученые всегда имеют склонность уходить от жизни в кабинеты и лаборатории. Нелегко их объединять и заставлять реагировать на ненормальности жизни Университета. Если они почувствуют, что их выступление остается без внимания, то их еще труднее будет тормошить от сна.

Вы сами ведь указывали на желательность борьбы с лженаукой!

Правы ли академики в своем письме?

Я думаю, что да.

Но если физическое отделение Академии наук неправильно судит о физике, то тогда ведь надо реформировать Академию наук. Ведь § 1 устава Академии наук гласит, что она является высшим научным учреждением СССР.

Важно ее авторитет поддержать.

Ваш П. Капица

«Товарищ Берия»

2 апреля 1940

Заместителю Председателя

Совета министров СССР Л. П. Берии

Товарищ Берия!

Основное затруднение в применении кислорода в металлургии состоит в том, что кислород нужен в очень больших количествах. В энергетике получение электроэнергии в больших количествах было осуществлено с переходом от поршневых машин (прерывного действия) к турбинным машинам (непрерывного действия). Такой переход от периодических к непрерывным процессам есть один из основных законов развития современной техники. Поэтому, решая проблему получения кислорода в больших количествах, я и направил свои усилия на получение кислорода турбинным методом вместо существующего, основанного на поршневых машинах.

Сперва нам удалось доказать преимущества турбинных методов, решив проблему получения жидкого кислорода в больших количествах. В прошлом году была пущена Балашихинская турбокислородная установка, дающая в 3–4 раза больше жидкого кислорода в одном агрегате, чем крупнейшие поршневые установки прежнего типа. Она успешно и надежно работает уже больше года.

Конечно, наибольшее значение имеет для нас решение проблемы получения газообразного кислорода. Над решением этой проблемы турбинным методом мы работали последний год, и сейчас разработанная у нас в институте установка для получения газообразного кислорода такого типа, я думаю, уже дает удовлетворительное решение этой задачи.

Решать такие проблемы я считаю правильным сперва на маленькой установке. Это дает возможность быстро, по ходу эксперимента, ее переделывать и в лабораторных условиях тщательно изучать происходящие в ней процессы и проверить правильность теоретических расчетов.

Осуществление установки малого размера, хотя она и не такой эффективной выходит, как большая, на самом деле труднее. Но затраченные усилия вполне себя оправдывают, так как дают возможность проверить теорию расчетов, показатели и таким образом получить необходимые данные для уверенного проектирования машин больших размеров и предсказать их показатели <…>

Наша установка раз в 50 меньше, чем та, которая должна быть осуществлена для Тулы, хотя она и дает 80–90 кубических метров девяносто-девяностопятипроцентного кислорода в час. Это по современным масштабам является производительностью самостоятельного кислородного завода со значительной площадью. Между тем эта установка значительно компактнее, так что она помещается вместе с компрессором в комнате общей площадью 65 квадратных метров. Конечно, как первую осуществленную установку ее никак нельзя рассматривать в качестве завершения этого нового направления. Наоборот, в самом процессе ее разработки появились новые мысли, осуществление которых должно в дальнейшем повести к значительному улучшению этого нового типа машин. Над всем этим мы, конечно, будем работать в ближайшее же время. Но я думаю, что уже достигнутые результаты достаточны, чтобы непосредственно начать с достаточной уверенностью постройку этих установок в большом масштабе, чтобы поскорее можно было бы пустить домны Тулы. Нам ведь надо скорее установить и другую сторону проблемы, т. е. преимущества самого металлургического процесса на кислороде.

Ввиду исключительной важности кислорода для быстрого развития нашей металлургии, а также учитывая наличие в некоторых технических кругах скептицизма и сомнений в том, что турбинный метод может оправдать себя, мне думается, что для поддержания здорового духа и подъема у работающих над развитием этой проблемы очень желательно объективно оценить реальность тех возможностей, которые вытекают из осуществления нашей турбокислородной установки на данном решающем этапе ее развития. По существу, эту оценку должен был бы сделать начальник Главкислорода, но в силу исключительно тесных моих личных с ним взаимоотношений, a priori исключающих возможность объективной оценки, я просил бы Вас назначить комиссию, которая могла бы дать следующие заключения:

Установить, что предлагаемая схема установки действительно дает возможность турбинным методом низкого давления получать для металлургии газообразный кислород в необходимых больших масштабах.

Оценить преимущества предлагаемого турбинного метода получения газообразного кислорода с точки зрения габаритов установки, затрат энергии и простоты конструктивного оформления и управления.

Кроме того, необходимо отметить, что Главкислород не обладает сейчас машиностроительной производственной базой, необходимой для постройки этих установок; поэтому я просил бы поручить той же комиссии оценить необходимость расширения производственно-технической базы Главкислорода в размерах, достаточных для быстрого внедрения турбокислородных установок на опытных металлургических и химических заводах.

Мне кажется, что пройденный этап получения газообразного кислорода новым методом является достаточно значительным, чтобы просить руководимое Вами оперативное бюро при Совете министров принять предложенные мероприятия, необходимые для скорейшего внедрения полученных результатов в жизнь.

Уважающий Вас Директор Института П. Капица

«Товарищ Каганович»

20 октября 1938, Москва

Заместителю Председателя СНК СССР

Л. М. Кагановичу

Товарищ Каганович!

На заседании комиссии Госплана, которая знакомилась с нашими работами по глубокому охлаждению, тов. Новиков сказал, что НКТП по Вашему распоряжению собирается строить несколько машин, работающих на тех новых принципах, которые мы разработали.

Из всех тех перспективных возможностей, которые дает наш метод, по-видимому, важнейшие – это осуществление дешевого и простого способа получения обогащенного кислородом воздуха. Если я не ошибаюсь в своих предположениях, то наш метод, если он оправдает себя, должен, несомненно, оказать основное влияние на ведущие отрасли нашего хозяйства – металлургию, энергетику и химию. <…>

Как реальны те перспективы, которые вытекают из наших работ? На этот вопрос можно [будет] искать ответ только [тогда], когда метод будет освоен и испробован промышленностью. Никогда в лабораторной обстановке нельзя предвидеть всех тех трудностей, которые могут возникнуть на практике, и, следовательно, нельзя заранее сказать, как эти трудности будут преодолены. Что касается лабораторной и теоретической стороны, являющихся начальной стадией всякого нового метода, то они в основном сейчас подходят к концу. Доказано, что метод правильный и проверен для получения жидкого воздуха (опытная установка вот уже четыре месяца работает без перебоев).

Теперь стоит вопрос внедрения в жизнь, но это, очевидно, можно осуществить только путем тесной и дружной работы науки и промышленности. Это не так просто осуществить, поэтому я Вам и пишу.

Первое, что надо помнить, что это есть новый метод, не испытанный жизнью. Вы строите метро, хотя бы первое в Союзе, но у Вас все же есть полная уверенность, что это должно выйти, т. к. они работают в других странах. Тут у нас в конечном стремлении задача того же масштаба, но полной уверенности, что она осуществима, не может быть, пока она не будет испытана жизнью, т. к. она еще нигде не осуществлена. Поэтому первые условия, которые будут требоваться от ее работников, – это вера, надежда и любовь, т. е. энтузиазм.

Для продвижения этой задачи в жизнь я вижу пока только один короткий путь – это создать и воспитать кадры <…> молодых рядовых работников промышленности, которые не больны еще рутиной, в них нужно зажечь энтузиазм, и чтобы они сами стали внедрять в жизнь новый метод.

Поэтому в создании таких кадров я и вижу свою ближайшую задачу. План действий таков: у нас в институте начать строить и проектировать ряд типовых установок, начиная с простейшего типа, их испытывать и изучать. Осуществлять это не собственными силами, как это мы делали до сих пор, а взять из промышленности наиболее способных молодых рядовых конструкторов, механиков, монтеров и пр. (для начала всего не больше 5–10 человек). Таким образом, мы передадим им наш опыт, и когда они пойдут обратно в промышленность, то они будут поддерживать связь с нами, мы их будем учить теории, они нас – жизни. Это главное и основное моего плана.

Но чтобы его осуществить, нужна помощь со стороны промышленности, а ее пока что я не получаю. Отдельные работники, с которыми пришлось иметь дело, напоминают мне певцов итальянской оперы, которые машут руками и, не двигаясь с места, распевают на все лады «Спешим – бежим». Я не вижу, кто, кроме Вас, может им дать слегка коленом, чтобы они перешли от пения к делу.

Вот, чтобы на этой самой важной начальной стадии взять сразу правильное направление, чтобы осуществить наиболее действительную связь теории и практики, я бы очень хотел поговорить в ближайшее время с Вами. Ведь задача действительно важная, и мне кажется, что стоит затратить энергию, чтобы ее осуществить. Хотя еще раз хочу подчеркнуть, что, как во всем новом, тут есть риск неудачи; но «кто не рискует, тот не выигрывает». Но мне кажется, новый метод получения холода достаточно крупная карта, чтобы на нее стоило сыграть: средств в начальной стадии развития ведь нужно будет очень немного, т. к. все должно развиваться с постепенно увеличивающимися масштабами по мере роста квалифицированных кадров. Но главное, что нужно сейчас, – это внимание, доверие и энтузиазм. За этой поддержкой я к Вам и обращаюсь.

П. Капица

«Многоуважаемый товарищ Маленков»

3 марта 1944, Москва

Секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову

Многоуважаемый товарищ Маленков!

По Вашей просьбе я беседовал с тов. Дудаковым.

Область его изобретения по профилю ближе подходит к работам ЦАГИ, и я думаю, что такие работники этого института, как тт. Абрамович, Христианович и другие, могут более правильно разобраться в осуществимости и значении его предложений.

Со своей стороны могу сделать только следующие замечания:

Идея, предложенная тов. Дудаковым, физически грамотна; это значит, что теоретически можно разогнать снаряд до скоростей, близких к тем, которые он предлагает. Поэтому желателен более подробный разбор его предложений специализированными экспертами, которые могли бы выяснить следующий вопрос: насколько преодолимы технические трудности, стоящие на пути осуществления этой идеи.

В изобретении идея составляет только часть его ценности. Количество идей, которые были выдвинуты, настолько велико, что сейчас в технике придумать что-нибудь совсем новое трудно. Заслуга изобретателя обычно заключается не в том, чтобы дать идею, но в том, чтобы найти конкретную форму техническому воплощению ее в жизнь и уметь преодолеть все разнообразные технические трудности, которые неизбежно встречаются на пути ее осуществления.

Путешественнику важно не только правильно проложить маршрут по карте, но еще важнее преодолеть непредвиденные препятствия на пути следования. Поэтому, мне кажется, следует подходить к изобретателям не только с точки зрения оценки их идеи, но ставя еще более важный вопрос: является ли он достаточно крупным человеком, технически широко образованным, настойчивым, умеющим доводить дело до конца, чтобы преодолеть путь осуществления своей идеи. Поэтому я считаю, что важно в таких случаях не только оценить само изобретение, но и самого изобретателя. У нас обычно этого не делают и исходят только из оценки идеи предложения. Но если даже идея большая и многообещающая, но ее пытается осуществить человек, не наделенный вышеозначенными качествами, дело обречено на провал.

Поэтому мне кажется, что, имея дело с изобретениями, правильнее обращать внимание не на отбор изобретений, а на отбор изобретателей, выдвигая и поддерживая среди них выдающихся людей, а не фантастов широкого масштаба, но не имеющих данных для того, чтобы свои идеи осуществить. Вопрос внедрения больших изобретательских идей – это большой вопрос для нашей страны, и мне кажется, что в этом направлении следует идти в основном не столько по линии поощрения идей, сколько по линии отбора и поощрения людей. С этой точки зрения оценить тов. Дудакова Вы меня не просили, и это, конечно, труднее и ответственнее, чем оценить предложенную им идею; для этого надо посмотреть работу этого товарища, как преодолеваются им отдельные трудности на его пути. Должен сказать, что беседа с тов. Дудаковым не произвела на меня впечатления, что это человек широко образованный и достаточно вдумчивый. Но, конечно, мое суждение, основанное на одной беседе, может быть преувеличенным и поверхностным.

Пользуясь случаем, хочу Вам написать несколько слов об изобретательстве у нас в Союзе.

Мне пришлось однажды встретиться с одним изобретателем совсем исключительного профиля. Это был физик, еврей, венгерец, по фамилии Сцилард. Я с ним познакомился в Лондоне, куда он попал с рядом других евреев, спасаясь от начавшейся фашизации Венгрии. Сцилард был грамотным ученым – учеником Эйнштейна, человеком с исключительным изобретательским воображением. Он изобретал и насосы, и новые способы печати, усовершенствования говорящего кино и т. д. Но самой интересной стороной его изобретательской деятельности было то, что он никогда даже не пытался осуществлять свои идеи. Он брал патент и продавал его за небольшую сумму 100–200 фунтов стерлингов какой-нибудь фирме, которая охотно покупала патент, хотя бы первым долгом для того, чтобы оградить себя от возможного использования этого изобретения конкурентами, и [поэтому] легко давала такую мелкую сумму. Десяток-другой изобретений в год прекрасно кормили Сциларда, и он без хлопот жил припеваючи. Я не слыхал, чтобы хоть одна его идея была осуществлена, и ему это, по-видимому, было безразлично.

Такие люди, конечно, могут оказать влияние на развитие техники и науки, только если их идеи есть кому подхватить и внедрить.

Интересно, как бы жилось такому Сциларду у нас в Союзе?

Надо прямо сказать, что трудно выдумать худшую систему для развития изобретательства, чем та, которая имеется у нас. Единственно, что у нас по-настоящему хорошо, – это система Сталинских премий, но и там у нас есть элементы дегенерации. Все больше и больше проявляется тенденция использовать эти премии в узко ведомственных интересах наркоматами. Вся моя работа как у нас, так и за границей мне показывает, что ни один народ не обладает таким необычайным изобретательским гением, как наш. И это, по-видимому, с незапамятных времен. И немца мы в значительной мере бьем этим изобретательским гением, который повсюду проявляется у нас в народе. Хотя изобретательский гений – одна из наших основных сил, но чтобы его организовать, культивировать, превратить его в грозную силу, мы меньше делаем, чем для чего-либо другого, как, например, искусства, кино и пр.

Я изложил эти вопросы несколько пространно, так как эта точка зрения, может быть, будет Вам интересна.

Уважающий Вас П. Капица

Москва, 23 марта 1944 г.

Товарищ Маленков!

Я очень бы Вас просил дать указания работникам Вашего аппарата, тов. Иванову и др., о следующем.

Подгонять меня лично в работе не надо, и я всю свою жизнь никому не позволял это. В данном случае к тому же это нелепо, так как я сам затеватель кислорода. Пока я их еще не обругал, но скоро не выдержу.

Внушите им, что я настоящий ученый, ко мне с уважением относятся культурные люди не только у нас в стране, но и всюду. Вызывать меня и обращаться как с подчиненным нельзя. Надо дорожить моим временем.

Мне думается, что работникам ЦК следует относиться к ученому с должным и искренним почтением, а не снисходительно-любезно-покровительственно, как они обычно делают. От такого обращения у меня все нутро воротит.

П. Капица

Москва, 25 апреля 1944 г.

Товарищ Маленков!

Я очень тщательно подбираю кадры для мастерской Института физических проблем и подыскиваю для нее определенного типа людей, высококвалифицированных мастеров с исследовательской жилкой. Такие люди редко попадаются, но когда они попадаются, хочется их привлечь.

Сейчас появился подходящий кандидат в нашу мастерскую. Это Гдовский Виктор Антонович, мастер-инструментальщик завода ЗИС, парень 29 лет, очень способный. Зарабатывает он на ЗИСе 2500 рублей в месяц, но готов идти к нам в институт на меньший оклад 1500 руб. Собранные о нем сведения очень благоприятные. Если попросить Лихачева его отпустить, можно заранее сказать, что он откажет. Поэтому очень прошу Вас помочь в этом деле.

Главная причина, почему Гдовский хочет идти к нам работать, то, что он сможет у нас расти дальше, в то время как на заводе ЗИС, по его собственному выражению, он «вырос до потолка»; поэтому не только с точки зрения института, но и с государственной стороны следует, чтобы он был у нас.

Уважающий Вас П. Л. Капица

Необходимые сведения о Гдовском прилагаются^[208].

Москва, 3 мая 1945 г.

Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович!

Я глубоко тронут тем исключительным вниманием, которое оказано достигнутым успехам по кислородной проблеме и награждением меня и моих работников^[209]. Хочу выразить Вам, что я глубоко ценю Ваше участие в осуществлении этой грандиозной проблемы и хочу верить, что все трудности будут преодолены и мы доведем ее до успешного конца.

Разрешите Вас поблагодарить и разрешите мне также от Вашего имени поздравить награжденных.

Уважающий Вас П. Капица

P. S. Заключительный аккорд Балашихинской симфонии прекрасен. Давайте следующую, Тульскую симфонию, проведем в темпе presto vivo^[210].

П. К.

Москва, 27 сентября 1945 г.

Товарищ Маленков!

На заседании Бюро СНК вчера, 26 сентября, при разборе вопроса передачи в систему Главкислорода предприятий автогенной промышленности председателем, тов. Берией, было предложено назначить моим заместителем по Главкислороду начальника Глававтогена тов. Сукова. Мне не совсем ясно, состоится ли соответствующее решение или нет. Но сама постановка вопроса о дальнейшем пребывании тов. Сукова в области автогенной промышленности и назначении его моим помощником заставляет меня поставить перед ЦК партии следующий вопрос.

В своем письме на имя секретаря ЦК тов. Сталина от 22 августа 1945 г. тов. Суков обвиняет меня в поведении, не только несовместимом с той работой, которая на меня возложена, но вообще несовместимом со званием советского гражданина. Так, например, тов. Суков пишет в своем письме:

1) «…система деятельности Главкислорода имеет явно капиталистический оттенок, не позволяющий развития новых идей, предложений и широкого технического обсуждения общественностью Главкислорода…»

2) «…вопрос работ академика Капицы в области создания новых кислородных установок всегда рассматривается как нечто недоступное для обсуждения; не подвергается никаким просчетам, никаким логическим мышлениям и техническим обоснованиям; не мотивируется никакой государственной целесообразностью…»

3) «…академик Капица затушевывает роль и участие этих коллективов и всегда приписывает все их достижения лично себе…»

4) «…переходя в отдельных случаях к запугиванию членов правительства задержкой решения этих проблем…»

5) «…академик Капица в отдельных весьма важных государственных заданиях и обязательствах, которые он на себя берет, обманывает и вводит в заблуждение правительство, заведомо зная невыполнимость данных им обещаний…»^[211]

А. Считаю, что приведенные заявления являются клеветой, а клеветать не имеет права никто, тем более занимающий ответственное положение член ВКП(б). Поэтому прошу, чтобы ЦК разобрал это как вопрос о клевете.

Б. Считаю, что при таком поведении и отношении ко мне тов. Сукова вопрос о работе его со мной ни при каких обстоятельствах стоять не может.

В. Считаю, что отсутствие тов. Сукова в автогенной промышленности будет только полезно, так как по своему кругозору и способностям он не способствовал передовому развитию этой области техники. Достаточно указать, что за время его руководства Глававтогеном там не существовало ни научно-исследовательской базы (НИИ), ни центрального конструкторского бюро.

Этим главным образом и объясняется, что автогенная промышленность шла у нас на идейном поводу у заграницы.

П. Капица

Москва, 25 июня 1946 г.

Многоуважаемый Георгий Максимилианович!

Посылаю Вам мои возражения на заключения экспертных комиссий тов. Сабурова, в которых, по существу, дается описание принципиальной основы работ по кислороду, как по его производству, так и по его внедрению в жизнь, и в которых, мне думается, эксперты не сумели разобраться. Поскольку это охватывает в основном тот период, когда Вы занимались Главкислородом, я думаю, что Вам будет интересно с этим материалом познакомиться.

История этой записки такова.

После пополнения Правительственной комиссии тов. Сабурова 14 мая 1946 г. тт. Первухиным, Малышевым, Гершем, Гельперипым и Усюкиным я к работе комиссии совсем не привлекался. После месячной работы мне были предъявлены готовые заключения экспертных комиссий: одной – по принципиальным вопросам кислородных машин, другой – по снабжению жидким кислородом и работе Балашихи, и третьей – по невыполнению правительственных постановлений. Поскольку все специалисты по кислороду в Правительственной комиссии являются противниками моего направления и многие из них считают себя мною обиженными, то это выразилось, конечно, в полной необъективности заключения экспертов. В их заключениях, как Вы увидите, нет ни единого «доброго слова» по нашей работе.

Сейчас вся кислородная проблема повисла над пропастью, куда ее усиленно толкает эта группа под руководством председателя комиссии. Я не вижу сейчас, как ее можно спасти, если у нас нет привычки и традиции уважать и ценить свои собственные научные и технические достижения и основной мотив – это преклонение, зачастую слепое, перед всем иностранным. Я по-прежнему считаю кислородную проблему важнейшей для развития нашей промышленности и думаю, что не будет хвастовством сказать, что я в значительной мере поднял этот вопрос у нас в Союзе как по производству кислорода, так и по освещению важности его применения в ряде отраслей промышленности. Нет никаких оснований думать, что это есть неправильное направление, и только люди, не умеющие глядеть вперед, могут поступать так, как поступают эксперты комиссии Сабурова. Узкий, деляческий подход, стремление действовать наверняка, подражательно уже погубили у нас не одно новое дело. С таким подходом к новому, в какой бы области работы оно у нас ни проявлялось, оно рано или поздно будет обречено на гибель. Недаром у ряда наших научных работников опускаются руки. Если нашим критерием всегда будет только то, что сделано и апробировано на Западе, и всегда будет пересиливать боязнь начинать что-нибудь свое собственное, то судьба нашего технического развития – «колониальная» зависимость от западной техники. Может быть, нам кое-чему в этом направлении следовало бы поучиться у англичан. Англичане говорят: «British is the best»^[212]. Находясь в Англии, я пытался им возражать, я им говорил: это лучше у французов, это – у американцев и т. д. Они отвечали: поскольку это наше, оно всегда для нас является лучшим. В этой утрированной постановке вопроса есть своя сила и логика. Может быть, в ней чувствуется английская надменность, но, хотя в нашем кредо «все заграничное лучше» и есть скромность, но оно обрекает развитие нашей техники на жалкое будущее.

Уважающий Вас П. Капица

25 июня 1950, Николина Гора

Лично

Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович!

Я обращаюсь к Вам не только как к ведущему партийному руководителю, но также и потому, что я всегда вспоминаю с самыми лучшими чувствами Ваше участие и руководство в моей работе. Мне думается, что мое пространное обращение к Вам также оправдывается значимостью вопроса, о котором я пишу.

Еще во время войны я много думал над более действенными методами борьбы с бомбежками тыла, чем заползание в норы и отстреливание снарядами. Теперь, когда в арсенал вошли атомные бомбы и реактивные самолеты и снаряды, этот вопрос становится одним из важнейших. За эти четыре года я отдавал все свои основные силы решению этой задачи, и мне думается, что сейчас я успешно завершил ту часть проблемы, которую надлежит решать ученому.

Идея наиболее эффективного из возможных методов защиты уже давно высказывалась, она заключается в создании хорошо направленных энергетических пучков такой большой интенсивности, чтобы почти мгновенно уничтожать облучаемый объект. <…>

За два года работы я решил, по-видимому, по-новому эту задачу. Кроме того, я нашел, что нет никаких принципиальных запретов на пути к осуществлению пучков нужной нам мощности.

Следующий этап – экспериментальный – заключался в том, чтобы найти те конкретные условия, в которых один из найденных мною типов излучения может быть осуществлен. Поиски нового явления обычно не требуют какой-либо сложной или особо мощной аппаратуры, и для решения поставленной задачи вполне достаточна была моя теперешняя маленькая лаборатория. К тому же искание нового всегда сопряжено с непрерывными неудачами и ошибками, и такую работу даже приятнее делать без лишних свидетелей.

Целый год я искал метод осуществить один из теоретически найденных мною типов излучения, но безуспешно. Только в конце декабря прошлого года я напал на правильный путь, и с этого времени работа пошла очень хорошо, и сейчас ее можно считать законченной. <…>

Следующий этап работы должен был бы заключаться в постепенном увеличении испускаемых мощностей, с тем чтобы выявить степень возникающих при этом технических трудностей. Но осуществить этот этап работы в моих теперешних условиях очень трудно.

Есть все основания думать, что найден многообещающий путь, который в интересах нашей науки надо проследить до конца. Поэтому я решился написать Вам, чтобы получить авторитетные указания, как человеку в моем положении надлежит теперь поступать.

Но перед тем как уточнить мой вопрос, я хочу Вам рассказать еще о некоторых интересных проблемах, к которым можно будет приступить, используя найденное мною явление. Вот самые главные из них.

Найденный мною процесс лучеиспускания с плоскости обратим и имеет высокий кпд, поэтому он не только позволяет трансформировать электрическую мощность в энергетический пучок, но и обратно. Его можно использовать для того, чтобы преобразовывать электромагнитное излучение в обычную электроэнергию. Этим открывается реальная возможность осуществить передачу значительных мощностей на расстояние без проводов. <…>

Конечно, полное решение каждой из этих проблем потребует много времени и энергии, и я не в силах браться за разрешение их всех. Дай бог осуществить начатую с пучками. Если я Вам пишу о них, то только чтобы показать значимость круга проблем на очереди в современной электронике, понимая под словом «электроника» все те процессы электротехники, где электричество распространяется помимо проводов.

Мне думается, что электроника наших дней находится в том же положении, в каком была электротехника в середине прошлого века. Тогда практическое использование распространения электричества по проводам началось с развития электросвязи, и, только когда научились создавать электромашины большой мощности, она стала основным методом передачи энергии на расстояние и привела к электрификации стран. Теперь мы широко пользуемся электроникой только для радиосвязи, так как пока не умеем оперировать с большими мощностями. С полной ответственностью можно предсказать, что передовой электротехникой второй половины нашего века будет электроника больших мощностей, она будет заниматься решением проблем, аналогичных только что описанным. Сделанная мною работа лежит у истоков этого пути, вот почему ей можно придать даже принципиальное значение.

Возвращаюсь к вопросу о дальнейшей судьбе работы, о которой я пишу.

Найти и понять новое явление есть самое интересное и увлекательное в работе ученого, но убедить только себя в значимости своей научной работы – это не есть еще научное достижение.

Поэтому, во-первых, мне надо получить признание моих достижений у ученых, чтобы они использовались в науке, и, во-вторых, проверить значимость изысканий, применив их на деле. Но при создавшемся для меня положении выполнить эти два условия почти невозможно. [Выполнить] первое было бы просто. Я бы, конечно, настоятельно просил разрешения опубликовать свои теоретические и экспериментальные работы, не будь настоящего международного положения, которое заставляет нас держать, нередко даже во вред себе, наши научные достижения в секрете^[213].

Второе, т. е. практическое осуществление, затрудняется теми ограниченными возможностями, которыми я располагаю. <…>

Несомненно, главная трудность, стоящая на пути к нормальному развитию моих работ, находится в опальности моего положения, при которой мне невозможно организовать здоровую коллективную работу. Это я ясно понял на опыте моей профессуры в МГУ. Когда три года тому назад я получил кафедру на ФТФ^[214], то главная моя трудность была в подборе основных кадров, никто из мало-мальски ценных работников не решался ко мне идти, так как не рисковал связывать свою судьбу с моим опальным положением. Так, например, я предлагал трем молодым физикам, двое из них даже мои ученики (Шальников и Андроников^[215]), быть моим заместителем, но все они уклонились. За два года моей работы в ФТФ. мне не только не удалось подобрать достаточно квалифицированных кадров, с которыми можно было начать научную работу, но даже мало-мальски оригинальные лекционные эксперименты и те не удавалось удовлетворительно налаживать. Бывали случаи, когда, в отчаянии, я у себя дома, своими руками, делал приборы для демонстрации и приносил их с собой на лекции.

Нельзя винить людей, что они не шли ко мне; как они сами говорили, они не чувствовали, что мое положение на факультете прочно. И действительно, после двух лет работы я получил от проректора (ак. Христиановича) письмо, что за непосещение собрания в честь семидесятилетия товарища Сталина я буду уволен, мое письменное объяснение, почему я не мог быть, было признано неубедительным, и в том же месяце меня уволили^[216].

В эти годы, когда я работал над описанной проблемой, основной помощью для меня мог бы быть ассистент, но сколько я ни пытался, я так и не могу его получить от Академии наук, так что в лаборатории все делаю сам. В этом, по существу, нет ничего плохого, а работа в одиночку до сих пор меня удовлетворяла, и, несмотря на все житейские невзгоды, благодаря возможности хорошо концентрировать свои силы, она оказалась очень продуктивной. Кроме основной работы, о которой я Вам пишу, за эти годы мною напечатаны пять научных работ по гидродинамике, и сейчас я готовлю к печати еще две. На две трети я написал монографию «Физические основы техники глубокого холода», но когда я узнал, что американцы в больших масштабах разрабатывают мой метод низкого давления получения кислорода (у нас его развитие фактически прекратили), то перестал писать, чтобы не публиковать книгу на пользу американской технике.

Я обрабатывал стенограммы моих лекций по общей физике, чтобы их издать в виде курса, боюсь, что его не согласятся напечатать после моего увольнения из МГУ^[217] <…>

Мне говорят, что созданного мною института мне вернуть нельзя. Самое ценное в моем институте были кадры, как научные, так и технические, механики, ассистенты, монтеры и др. Их всех я сам тщательно подбирал и воспитывал. Если теперь где-нибудь я и получу площадь и средства, то нужных мне кадров взять неоткуда. Конечно, я могу их снова воспитать из молодежи, но это возьмет два-три года, одному это сделать трудно, и это берет много сил.

Попав в такое положение, виноват, первым долгом, я сам, так как, очевидно, самому человеку надлежит уметь согласовывать свои поступки с реальным окружением.

Сейчас я готов позабыть всякое чувство обиды и хочу сделать все, что в моих силах, чтобы изменить создавшееся положение и добиваться здоровых условий для развития этой важной для нас работы, но я не знаю, как за это правильно взяться.

Я обращаюсь к Вам в надежде, что, оценив создавшееся положение, Вы найдете возможным указать мне путь, ведущий к полноценному развитию моей научной работы.

Искренне уважающий Вас П. Капица

30 декабря 1950, Николина Гора

Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович!

Согласно тому, что Вы мне сказали по телефону, сегодня я послал товарищу И. В. Сталину подробные материалы о своей научной работе.

Я написал о том, что уже сделано, и о том, что предполагается в дальнейшем^[218].

Уважающий Вас П. Капица

22 июля 1953, Николина Гора

Председателю Совета Министров СССР

Г. М. Маленкову

Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович!

Два месяца тому назад, 15 мая, у Президента Академии наук СССР А. П. Несмеянова в присутствии академика А. В. Топчиева и товарища Б. Р. Лазаренко происходило совещание, о котором, мне думается, в связи с событиями последних дней мне следует Вам написать^[219].

Совещание было по поводу организации моих работ в области электроники, и, поскольку президент проявлял нерешительность в их поддержке, я поднял вопрос о причине того, что вот уже семь лет мне как ученому не дают возможности полноценно работать. Я просил президента указать хоть на одну крупную ошибку в моей научной работе, которая могла бы оправдать такое отношение ко мне.

Факты говорят как раз обратное. Когда меня наказывали в 1946 г., в основную вину мне была поставлена ошибочность предложенного и разработанного мною нового направления в кислородной проблеме – именно цикл низкого давления. Я и некоторые другие ученые не были согласны с этим, и последующие годы действительно показали, что постановление Совета министров, касающееся оценки моих работ, несомненно, было ошибочно.

Теперь мои работы в области кислорода пользуются широким признанием не только за границей, но и у нас. Как раз сейчас крупнейшая установка в Туле построена по моему циклу низкого давления и с моими турбодетандерами. Как и следовало ожидать, все экономические показатели этой установки получились значительно выше прежних немецких установок высокого давления.

По-видимому, я был одним из первых ученых, который открыто выступил и указал на реальность использования атомной энергии для создания атомных бомб колоссальной разрушительной силы и указал на необходимость работать над этими вопросами. (Я имею в виду мое выступление в Колонном зале на антифашистском митинге 12 октября 1941 г.)^[220]

Так почему же, спросил я, вот уже семь лет меня лишают моих учеников, сотрудников, созданных мною уникальных установок для работы в области низких температур и сильных магнитных полей? Эти работы, по общему признанию, выдвигали нашу советскую науку на ведущее место в одной из крупнейших областей современной физики.

Я ставлю перед ним как президентом вопрос, что я сделал такого плохого, чтобы могло быть оправдано теперешнее систематическое удушение моих научных работ? Несмеянов ответил, что он считает, что причина этого отношения не вызвана моей научной деятельностью и она не была ему сообщена как президенту Академии наук.

Я попросил его обратиться в правительство с официальным запросом и выяснить эту причину, потому что не только как ученый, но и как советский гражданин я имею право знать, в чем я неправильно поступаю, и его положение президента Академии наук обязывает ответить на такой вопрос академика. После такой резкой с моей стороны постановки вопроса президент спросил меня, не было ли у меня личного столкновения с некоторыми из членов правительства. Я ответил, что у меня не было таких столкновений, если не считать Вознесенского. Несмеянов заметил, что теперь это не имеет значения, и спросил, не было ли у меня столкновений с Берией. Я сказал, что, действительно, у меня был с ним ряд крупных расхождений, но все эти разногласия касались дела, и я думал, что у нас в стране это не может быть причиной для того, чтобы лишать ученого возможности научно работать. Мне сказали, что напрасно я так думаю, и присутствующий при этом академик Топчиев указал, что как раз Берия всецело ведает теми областями новой техники, к которым относятся и мои работы – как теперешние, по электронике, так и прежние.

После этого разговора я все же не мог поверить, что Несмеянов и Топчиев правы и что в нашей стране развитие научных проблем может определяться нерасположением к ученому отдельного руководящего лица^[221].

Сейчас, в свете событий последних дней, приведенный разговор приобретает совершенно новый смысл. По-видимому, у академиков Несмеянова и Топчиева имеются данные, которые привели их к заключению, что лично Берия все эти годы тормозил и губил развитие моей научной работы. <…>

В связи с этим я думаю, что сейчас я имею основания поставить вопрос перед Советом министров о пересмотре отношения к моей научной работе.

Я прошу о следующем.

В кислородной проблеме факт успешного перехода промышленности на предложенный мною цикл низкого давления для получения больших количеств кислорода и работающий на моих турбодетандерах как у нас, так и за границей, несомненно, показывает, что оценки моих работ в постановлении Совета министров от 17 августа 1946 г. № 1815-782 и в постановлении Академии наук СССР от 20 сентября 1946 г., протокол № 23, являются ошибочными^[222].

Признание этой ошибки не только будет благотворно для развития передовой советской науки, так как даст уверенность нашим ученым, что научная истина у нас в Союзе торжествует, но это важно также для успешного развития моих настоящих работ в области электроники. Я не собираюсь в своих научных работах возвращаться к кислородной проблеме, но такое решение нужно сейчас еще для того, чтобы я смог напечатать свою книгу по теории циклов, применяемых при решении кислородной проблемы. Эта книга листов на 20–30 уже на три четверти давно мною написана.

Хотя отдельные главы из нее ходят по рукам и ими пользуются, все же издать ее целиком было бы полезно. Если не будет снята официальная тень, лежащая на моих работах в области кислорода, я не смогу опубликовать эту работу.

Также я думаю, что следует поднять вопрос об установлении нашего приоритета и материального использования наших патентов по турбодетандерам и циклу низкого давления за границей, в особенности в США. Об этом вопросе я уже подробно писал товарищу Микояну, и я посылаю на Ваше усмотрение копию этого письма.

Больше всего меня сейчас волнует судьба Вам известной разрабатываемой мною проблемы электроники больших мощностей. <…> За эти годы, несмотря на все трудности и препятствия, которые лежали на моем пути, я все же так далеко продвинул решение этой проблемы, что научная общественность в лице известной Вам академической комиссии еще год тому назад единодушно высказалась за поддержку и развитие моих работ. Но решение комиссии до сих пор не было осуществлено, и я не получаю нужной мне помощи. Причина этого сейчас становится ясной из приведенного мною разговора с Несмеяновым и Топчиевым и заключается в том, что этому мешал Берия, и теперь это должно прекратиться.

Для меня основная задача сегодняшнего дня – это быстро на опыте испытать ряд новых идей, в особенности по кумулятивному ускорению частиц. Я все время прошу Академию наук помочь мне в этом. По масштабам затрат я прошу исключительно мало и скромно, главное, для того, чтобы это могло быть сделано очень быстро. В искании нового самое страшное – это потеря времени, а времени было потеряно уже очень много. Академик Несмеянов мне говорил, что без разрешения правительства эти вопросы он не решается брать на себя. Также без помощи Совета министров осуществить это в хорошем темпе нельзя. Поэтому я обращаюсь к Вам с просьбой дать следующие указания:

– Быстро построить нужное мне специальное лабораторное здание. Оно небольшое, около 2000 кубометров. Проект уже готов. Срочно нужно обеспечить прирезку участка (0,5–1.0 га) и скорое строительство. Все данные и нужные мероприятия известны академику И. П. Бардину, который сейчас исполняет обязанности президента Академии наук.

– Обеспечить быстрое изготовление специального оборудования (соленоид и пр.). Проект и заявки готовы, и эти материалы находятся у академика А. В. Топчиева.

– Нужно легализировать мои работы, дать штаты (10–12 человек), и, главное, чтобы мне не отвлекаться от научной работы, я прошу, чтобы хозяйственное, техническое и финансовое обслуживание этой лаборатории было поручено Институту физических проблем Академии наук СССР.

Я надеюсь, что поставленные вопросы своевременны, и, вспоминая с признательностью помощь, оказанную Вами в моей научной работе, я надеюсь, что Вы окажете внимание моим просьбам, даже и в это занятое для Вас время^[223].

Искренне уважающий Вас П. Капица

Александр Николаевич Несмеянов (1899–1980) – советский химик-органик, организатор советской науки. Президент Академии наук СССР (1951–1961), ректор Московского университета (1948–1951), директор ИНЭОС

«Товарищу Ж.^[224]»

[Май, не позднее 23-го, 1948,

Николина Гора]

Президент Академии наук, академик С. И. Вавилов, посоветовал мне, в своем письме, по вопросу о заграничной переписке обратиться к Вам по следующим двум вопросам^[225].

1. Royal Society of Arts, London^[226], просит моего согласия на избрание меня своим членом. Это старинное общество, исполняющее функции «академии материальной культуры». У нас такого нет. Насколько мне известно, у нас недавно туда же был избран академик Тарле.

Как мне надлежит ответить этому обществу?

Вообще, избрание советского ученого в иностранные научные общества нужно рассматривать как комплимент по отношению [к] советской науке. Определенный индивидуум выбирается только потому, что считается, что в его деятельности наиболее ярко и конкретно выражаются достижения в той или иной области науки. Глупо и нелепо ученому приписывать эту честь только себе.

Пользуясь случаем, хочу поставить более широко вопрос о нашей иностранной политике в отношении науки, так как тут, признаться, я полностью теряюсь, так как не могу усмотреть у нас ясной и определенной линии.

С одной стороны, совершенно очевидно и бесспорно, что достижения науки и культуры, на основе которых развивается наша страна, являются в значительной мере плодами международного сотрудничества ученых, писателей, мыслителей, художников и пр. Если ограждать развитие культуры, запрещая возникновение противоречий и пр., то ее развитие сперва замедлится, а потом пойдет к вырождению, как в природе [вырождается] всякий род, который скрещивается только с самим собой. Этому был уже пример – Китай. Только заимствуя все лучшее, что создается специалистами отдаленной нации в лице ее крупных людей культуры, можно процветать и развиваться. <…> Воображать, что мы можем брать, ничего не давая, тоже нелепо. Еще в священном писании сказано, что только «рука дающего да не оскудеет».

Сейчас та изоляция, в которой находятся наши ученые, не имеет прецедента. Теперь даже переписка строго под контролем. Академик С. И. Вавилов мне пишет, что Вы, конечно, можете ответить такому-то ученому, но, «разумеется, при условии правильного (в политическом отношении) освещения вопроса». Естественно, что нечего отвечать, если индивидуальный подход запрещен; требуется трафарет, и нет веры в лояльность ученого?

Конгрессы, свидания, поездки, переписка – это все является необходимыми элементами развития науки. Отказываясь от них, будет страдать первым долгом наука в нашей стране.

То засекречивание, которое сейчас имеет место, первым долгом засекречивает науку от нас самих. <…> Трудно поверить, чтобы можно было оградить ее от заграницы. Или же надо действительно построить китайскую стену.

Засекречивая науку, мы исключаем из нее главный элемент, ее направляющий и оздоровляющий, – это научное общественное мнение. Сейчас у нас нет нормальных дискуссий на заседаниях научных обществ, все боятся говорить, чтобы не подпасть под закон о государственной тайне.

Если развитие науки будет продолжаться в таком же плане дальше, то с уверенностью можно сказать, что у нас не будет действительно сильной и здоровой науки.

Второй вопрос касается запросов из-за границы на патенты кислородных машин.

Краткая история дела. С 1936 г. я работал над проблемой кислорода. Основная идея, которую я развивал, – [это] то, что значительная интенсификация основных отраслей промышленности (черная металлургия, газификация угля, искусственное жидкое топливо и пр.) возможна только [в том случае], если будет найден метод производить кислород в больших масштабах. Этот метод должен давать возможность переработки больших масс газа. Как единственный реальный метод его осуществления, я выдвигал, по аналогии с теплотехникой, турбинный метод, и получение кислорода основывал на циклах низкого давления. В опубликованной работе <…> я указывал пути осуществления этого метода и его решающее значение. После опубликования этой работы и по мере роста интереса к ней в 1939 г. на меня обрушивается группа наших и немецких инженеров во главе с Хаузеном. Но американцы (Додж и др.), наоборот, признают новизну и значение сделанной работы. Война помешала развитию этой дискуссии. Но во время войны мне с моими сотрудниками [удалось] осуществить, правда, в очень трудных условиях, постройку кислородной машины моего турбинного типа в небывалых еще масштабах и этим доказать осуществимость основной идеи. И сегодня еще московская промышленность в основном пользуется кислородом, получаемым от одной построенной мною единицы. По окончании войны и возврата из эвакуации ученых и инженеров кампания против меня растет. Если бы она держалась в рамках научной дискуссии, то все было бы благополучно. Но она перешла на явно клеветнические формы, писание писем в правительство, в которых не только мне, но и моим машинам приписывались отрицательные свойства, которых они не имеют. Хотя научная общественность и пыталась встать на мою защиту, но из этого ничего не вышло. Два года тому назад меня не только сняли с работы в главке, но совершенно лишили возможности продолжать научную работу в той области, где я считаюсь специалистом. А что касается моих кислородных машин, то, закрыв мое направление, взяли за образец старые немецкие машины, которые и стали раболепно копировать.

Но за эти годы американцы сперва повторили, а теперь стали успешно развивать мои работы. Пришли они к тем же результатам, что и я, указали на ошибки в немецких возражениях и, считаясь с хорошей перспективой моих идей, перешли на них. <…> Сейчас, например, Америка уже строит одну громадную турбинную кислородную машину по моим идеям, кислород пойдет для получения жидкого горючего, на эту одну постройку, по-видимому, будут истрачены большие суммы, чем мы в Советском Союзе истратили на все машины для всей кислородной промышленности с момента ее существования.

Но вот тут возникает интересная ситуация. Америка и, по-видимому, Англия строят наши кислородные машины, не имея юридического на то права, так как ряд основных патентов на них были взяты нами в этих странах еще в 1938 г. И эти патенты взяты на мое имя как изобретателя. Следовательно, в любое время мы можем наложить «вето» на эти машины или потребовать компенсации. Зная это, американцы и англичане добиваются покупки от нас прав на эти патенты и обращаются ко мне как [к] изобретателю.

Создалась странная ситуация. У нас не только отказались от моих машин, но запретили мне работать в этой области и строят немецкие машины, а американцы строят наши машины, правами на которые мы владеем. Но дело не так просто, оно осложняется тем, что если мы откажемся от переговоров по продаже патентов американцам и англичанам, то они, на основании некоторых законов, могут попытаться аннулировать наши права. Но если мы, например, заломим несусветные условия, то тогда они этого уже сделать не могут. (Это один из многих фокусов капиталистического патентного законодательства.) Поэтому на запросы о продаже патентов из-за границы следует относиться со вниманием и серьезно их рассматривать. К тому же, если нам мои кислородные машины не нужны, то зачем же стране терять возможный доход от эксплуатации этого изобретения за границей? К тому же, еще в 1938 г., когда мы брали патенты, я писал тов. Молотову, что хотя патенты и приходится брать на мое имя как изобретателя, но, конечно, я рассматриваю их и доход от них как всецело принадлежащие нашему государству. Поэтому я прошу Вашего указания, как надлежит поступать [в ответ] на запрос о продаже наших патентов.

Обобщая изложенное в связи с тем, что я писал в начале письма, хотел бы отметить следующее.

Сейчас, конечно, вопрос о том, что я прав и правильно решил кислородную проблему, является только нашим семейным делом и сводится к борьбе между чиновничьим самолюбием и научной правдой. Я надеюсь, что года через два-три правда победит и здесь. Но поучителен для нас весь процесс борьбы. Нужно будет признать, что советская идея завоевала признание руками американских ученых и инженеров. Самое позорное в этом деле, конечно, будет то, что в процессе борьбы мне связали руки и запретили научную работу. Но так или иначе все же прогресс будет достигнут, и этим я утешаюсь. Но теперь предположим, что вся кислородная проблема была бы засекречена и все, что у нас происходило, никому не было бы известно, кроме узкого круга специалистов. Ведь тогда чиновничье самомнение, интриги и ложь явно торжествовали бы над научной правдой.

Я думаю, что Вы оцените мое отношение, которое имеет целью поставить вопрос так, чтобы мы вынесли из этого хоть маленький урок.

Неужели же всегда мы будем доходить до оценки наших советских достижений через признание их заграницей?

Вот это и есть настоящее и вреднейшее преклонение перед заграницей.

«Глубокоуважаемый Николай Александрович»

25 марта 1956, Москва

Председателю Совета министров СССР

Н. А. Булганину

Глубокоуважаемый Николай Александрович!

Обращаюсь к Вам с жалобой на министра авиационной промышленности товарища Дементьева. Дело в следующем.

Напротив нашего института находится завод авиационной промышленности, где систематически испытываются турбореактивные двигатели. При этом и днем и ночью происходит сильный шум. Моя квартира в институте находится на расстоянии 300–400 метров, через реку, прямо напротив завода, и шум бывает такой силы, что даже разговаривать с человеком, стоящим рядом, затруднительно. Сейчас, когда я переехал в город, то при всем моем желании приспособиться к этому шуму у меня ничего не получается, и я не могу ни спать, ни работать и, если так будет продолжаться, то мне придется вернуться жить за город.

Случилось так, что еще месяца 3–4 тому назад руководитель этого завода тов. Туманский был у меня, так как ему и его сотрудникам нужна была от меня научно-техническая консультация. Я ее дал и сказал, что собираюсь переехать в город, но вот шум от их завода меня пугает. Он меня заверил, что в ближайшее время они вынесут эти испытания с завода, а пока что, с января, заглушат их. Поскольку это не было выполнено, я позвонил Туманскому и напомнил ему о его обещании, на это он ответил, что это не было сделано по указанию Дементьева. Я сказал Туманскому, что даже щедринские головотяпы не смогли бы додуматься испытывать турбореактивные двигатели посередине нашего наиболее населенного города, в то время как у нас в распоряжении 1/6 часть земного шара. В Москве, как во всяком культурном городе, закон охраняет покой граждан, например, штрафует шофера, если ночью он даже нечаянно нарушит гудком сон граждан, а тут завод безнаказанно, почти непрерывно, всю ночь производит гул, по мощности равный тысячам автомобильных гудков, взятых вместе. Туманский ответил, что со всем этим он полностью согласен, но он ничего не может сделать, так как все это делается по указанию министра Дементьева.

Я пишу Вам так подробно, так как жалобы на шум от завода я систематически слышу от многих лиц, в том числе профессор Бакулев, президент медицинской академии, мне говорил, что этот шум сильно беспокоит больных в его клиниках, хотя они и расположены значительно дальше от завода, чем наш институт. По-видимому, надо считать, что сейчас от шума завода сильно страдают несколько десятков тысяч жителей Москвы.

Пожалуй, с современной точки зрения, правильнее было бы не беспокоить Вас, но привлечь тов. Дементьева к суду за систематическое нарушение общественной тишины, как это предусмотрено советским законом. Теперь мы усиленно говорим о необходимости соблюдения законности всеми, и, таким образом, начал оживать хорошо известный принцип, характеризующий демократический строй: «закон должен быть сильнее власти». Но, очевидно, пока эта формула полностью войдет в жизнь, пройдет не один год, и еще не пришло время жаловаться на наших министров в суд, поэтому я и позволяю себе обратиться к Вам с большой просьбой – убедить тов. Дементьева не нарушать общественной тишины и для этого по ночам (с 18 ч. до 8 ч.) полностью прекратить испытания турбин, и до того времени, пока испытательные стенды не вынесут за город, дневные испытания производить только с эффективными глушителями. Установить срок не больше шести месяцев для выноса всех испытаний за город.

Уважающий Вас П. Капица

P. S. Между прочим, я уже указывал работникам авиационной промышленности, что есть еще следующий аргумент для вывода этих испытаний из Москвы. Мне думается, если записывать на магнитофон шум моторов и далее производить гармонический анализ записи этого звука, то будет возможно определить ряд существенных технических показателей наших авиатурбин, как то: число оборотов, критическую скорость, число лопаток, наличие вибрации и, возможно, даже мощность. Если одна из «иностранных держав» додумается до того, чтобы производить такие записи, что, конечно, нетрудно, то она сможет получить ряд сведений, которые, несомненно, относятся у нас к секретным. Таким образом, вполне возможно, что шум от испытаний наших авиамоторов разглашает на весь мир не подлежащие оглашению технические сведения.

12 июля 1956, Москва

Глубокоуважаемый Николай Александрович!

Я опять приношу Вам жалобу на завод тов. Туманского, который продолжает сильно шуметь, часто даже по ночам, так что совершенно не дает спать. Чтобы быть объективным в оценке шума, я установил шумомер. Сегодня ночью в 3 часа 30 минут, когда я его включил, стрелка шумомера показала 75–78 децибелов. Если считать, что нормальный шум в городской квартире не должен превышать 55 децибелов, получаем, переходя от логарифмической шкалы прибора к обычной, что шум этой ночью был в 100 раз более мощный, чем это допустимо.

Когда я звонил тов. Туманскому, он оправдывал работу по ночам важностью полученных заданий. Я просил его в таком случае предупреждать меня о ночной работе, чтобы я мог уезжать в эти дни за город, но он даже этого не делал.

Обращаясь к Вам с жалобой, я думаю, что т. Туманский в этом вопросе стоит на принципиально неправильной точке зрения. Ведь мы во всей стране сейчас поставили вопрос о необходимости строгого соблюдения законности. Один из самых основных законов нашей конституции – это право советского гражданина на труд и на отдых. Несомненно, самый важный и нужный для человека отдых – это ночной сон, и нарушать его противозаконно. Азбука демократического строя говорит, что отступления от конституции можно делать только с разрешения Верховного совета.

Смелость обратиться к Вам еще раз дает мне также то, что, несомненно, мои чувства разделяются десятками тысяч граждан, проживающих вокруг завода, ночной покой которых нарушается, и к тому же они еще не имеют возможности, как я, уезжать на ночь за город.

Я еще раз прошу, чтобы в соответствии с уже принятым Вами решением, по крайней мере по ночам, завод тов. Туманского полностью прекращал бы свою работу (с 7 часов вечера до 7 часов утра). Вообще следовало бы, чтобы шум от завода не превосходил 55–60 децибелов.

Совершенно очевидно, что решить удовлетворительно вопрос с заводом тов. Туманского можно, только вынеся в ближайшие месяцы испытательные стенды завода за город. Ведь завод уже восемь лет систематически нарушает общественную тишину и лишает тысячи граждан сна, отдыха и спокойной жизни^[227].

Уважающий Вас П. Капица

«Глубокоуважаемый Алексей Николаевич»

28 июня 1968, Москва

Председателю Совета министров СССР

А. Н. Косыгину

Глубокоуважаемый Алексей Николаевич!

На заседании 18 марта, на котором под Вашим председательством обсуждался план предстоящего пятилетия, Вы проявили интерес к вопросу поднятия производительности труда путем научного подхода к вопросам управления и организации промышленных предприятий. Поэтому, я думаю, Вам может быть интересно ознакомиться по этому вопросу с двумя статьями из американских журналов. Посылаю Вам их фотокопии.

Первая статья из «Newsweek»^[228] касается развивающегося сейчас в США нового направления в организации труда для поднятия его производительности. Это направление названо «мотивейшн», оно исходит из того положения, что «предприятия должны прекратить самообман, что более высокая оплата и более высокие премиальные автоматически приводят к более высокой продуктивности». Предприятиям необходимо считаться с эмоциональными запросами рабочего. Надо так организовать его работу, чтобы он сознательно и с интересом относился к ней. Как на практике это удается осуществлять – и есть тема этой статьи. Эти идеи нам интересны, поскольку такое направление в организации труда, ведущее к повышению его производительности благодаря сознательному отношению к нему, ближе по духу в социалистическом хозяйстве, чем в капиталистическом.

Мне думается, что нам надо серьезно обратить на это внимание. Возможно, что при правильной организации эмоциональной заинтересованности она может у нас оказаться сильнее материальной.

Вторая статья из «U. S. News and World Report»^[229]. Посылаю ее на всякий случай, так как, весьма вероятно, Вы уже знакомы с ней. Это интервью с профессором Морзе, ведущим экспертом в США по научному управлению промышленностью. Он посетил Союз и критикует нашу организацию с точки зрения научного «менеджмента». Ряд его замечаний и наблюдений достаточно объективен; думаю, что эта статья будет интересна нашим хозяйственным руководителям.

После каждого совещания о предстоящем плане нашего хозяйства становится все яснее, что вопрос организации для нас сейчас центральный вопрос. Работники во всех областях хозяйства хорошо понимают и правильно оценивают наши недостатки и ошибки. О них мы сейчас говорим не боясь и с полной откровенностью, но диагноз – еще не лечение. Главное – создать гибкую и эффективную организацию нашего хозяйства, которая давала бы возможность направлять работу наших предприятий по нужному нам здоровому пути.

Все наше хозяйство в целом развивается по плану, это наше большое преимущество перед капиталистическим хозяйством. С каждым годом наш план становится все более и более научно обоснованным. Но вот организация отдельных элементов, из которых создается наша промышленность, как заводы, фабрики и другие хозяйственные организации (гостиницы, магазины, больницы и пр.), у нас почти такая же, как при дореволюционном капиталистическом хозяйстве. Теперь тут нужна научная организация. Американцы это стали успешно делать, и это один из основных факторов их хозяйственного преуспевания. По-видимому, и нам надо направить сюда наши главные усилия.

Уважающий Вас П. Л. Капица

«Глубокоуважаемый Юрий Владимирович»

Москва, 18 апреля 1973 г.

Глубокоуважаемый Юрий Владимирович!

Ко мне обратился член-корреспондент Академии наук СССР Борис Николаевич Делоне поддержать его просьбу перед Вами о судьбе его любимого внука Вадима^[230]. Он молодой поэт, за участие в демонстрации в связи с чехословацкими событиями отбыл три года наказания. После этого он женился, и 3 января этого года, как он мне сказал, в связи с показаниями Якира его жену арестовали, и он очень тяжело переживает это. Он пришел ко мне познакомиться. Парню 25 лет, он мне понравился, он искренен и увлекающийся, и жизнь воспринимает под углом идеализма молодости. Я уверен, что нашему государству он опасности не представляет. Семья Делоне мне давно известна как очень достопримечательная – три поколения Делоне видные ученые. Прадед Вадима, профессор Киевского политехникума, был учеником «отца авиации» Н. Е. Жуковского и сам принимал участие в создании нашей авиации. Дед, ему 83 года, крупный математик-геометр, уже 44 года является членом-корреспондентом Академии наук. Отец – физик и научный работник Физического института Академии наук. Потомственная прогрессивная интеллигентская семья – к ее благополучию советская власть, я думаю, справедливо может отнестись с вниманием. Восстановить семейную жизнь Вадима будет Соломоновым решением.

Как известно, период «Sturm und Drang» у молодежи проходит. Те, которые понимают поэзию не так, как я, считают, что у Вадима есть талант. Все, кто его знает, говорят о нем хорошо и так же хорошо говорят о его супруге И. М. Белогородской.

Пожалуйста, если это в Ваших возможностях, помогите Делоне.

Уважающий Вас П. Л. Капица

22 апреля 1980, Москва

Члену Политбюро ЦК КПСС

председателю Комитета государственной

безопасности СССР Ю. В. Андропову

Глубокоуважаемый Юрий Владимирович!

Вместе с этим письмом посылаю Вам экземпляр моей книги «Наука – дело международное». Эта книга опубликована в Италии издательством «Эдитори Реунити» по договору с ВААП. Она включает в себя перевод основных статей, опубликованных в моей книге «Эксперимент. Теория. Практика», которую я Вам посылал года два назад.

Причина, по которой я посылаю Вам итальянскую книгу, следующая. Это один из авторских экземпляров, присланных по почте издательством. Как Вы легко можете удостовериться, в этой книге отсутствуют первые 30 страниц, где было напечатано предисловие под заглавием «Petr Leonidovic Kapitza, scienziato umanista e revoluzionario concrete»^[231]. Это изъятие было сделано на почтамте нашими цензурными органами.

Борис Николаевич Делоне (1890–1980, Москва) – русский и советский математик, профессор МГУ, член-корреспондент АН СССР.

В будущем году у нас выйдет в свет 3-е издание моего сборника «Эксперимент. Теория. Практика». Он публикуется также за границей на девяти языках. Но только итальянское коммунистическое издательство предпослало книге развернутое предисловие. Это предисловие, написанное коммунистом, философом, товарищем Л. Л. Радиче, и было изъято нашей цензурой. О существовании этого предисловия я узнал только после выхода книги в свет.

Возникает вопрос: зачем нашей цензуре нужно ограждать меня от знакомства с предисловием к моей книге, да еще написанным ученым-коммунистом?

Подобное делается у нас цензурой не раз. В иностранных журналах, которые я выписываю через Книжный отдел Академии наук, часто бывают вырезаны целые статьи. Несколько раз я пробовал сам подписываться на газету «Монд» или журнал «Ньюсуик». Но очень быстро они совсем переставали приходить.

Непонятно, зачем нужно ограждать меня от получения иностранной информации. Что это – забота о моей нравственности?

На самом деле это для нас вредно. Вот пример. В 1967 году Лейденский университет присудил мне золотую медаль имени известного голландского физика Камерлинг-Оннеса. Ее вручают через год примерно после присуждения, в день рождения ученого. Когда я приехал в Лейден, то сразу же обратил внимание на некоторое замешательство у профессоров. Оказалось, что вызвано оно было тем, что за промежуток времени между присуждением и вручением медали произошли чехословацкие события. Вручение медали обставляется торжественно, в присутствии не только профессоров, но и студентов, и меня с тревогой предупредили, что студенты собираются организовать обструкцию. Естественно, первое, что я спросил: будут ли в меня бросать тухлыми яйцами или помидорами, но меня успокоили, сказали, что будет только «кошачий концерт». Тогда я попросил, чтобы мне дали возможность предварительно побеседовать со студентами. На это охотно согласились. На следующий день был устроен завтрак, на котором было человек двенадцать представителей студентов. Присутствовал также декан и один или два профессора. Голландцы хорошо говорят по-английски, и оживленная беседа длилась около трех часов. При вручении медали не только не было «кошачьего концерта», но когда через несколько дней я был в Дельфте, то там студенты просили меня провести с ними собеседование. Видно, они узнали о лейденских событиях. Потом, когда я поехал в Амстердам, там повторилось то же, но тут я был тронут тем, что после собеседования студенты подарили мне небольшой альбом с репродукциями картин Босха. Вы, может быть, помните этого художника XVI века, одного из предшественников сюрреалистов, и его знаменитую картину «Корабль дураков».

Посудите сами – чтобы успешно проводить такие беседы, мне нужно быть хорошо информированным о том, что о нас говорят и думают за рубежом.

То, что делают наши органы цензуры, выглядит так, как если бы на Олимпийских играх нашим бегунам привязывали бы к ногам гири или борцам связывали руки. К тому же такие цензурные мероприятия, как вырезание статей и тому подобное, в наше время не могут быть эффективными, так как теперь существует широкая информация по радио. Конечно, не через «голоса» и «волны», которые не отличаются достоверностью. Но, зная иностранные языки, можно непосредственно слушать передачи, предназначенные для собственных стран; к тому же они передаются без помех. Конечно, это хлопотно, так как пока услышишь то, что тебя интересует, приходится прослушивать много никчемного. В печатных органах читаешь только то, что нужно, поэтому их и предпочитаешь. <…>

После того как была вырезана статья из перевода моей книги, я решил написать Вам, поскольку это делается работниками, находящимися под Вашей эгидой.

Уважающий Вас П. Капица

P. S. Забавная была концовка с присуждением мне медали Камерлинг-Оннеса. Когда я вернулся в Москву, выяснилось, что я истратил выданную мне авансом валюту и не взял необходимые оправдательные документы, а на слово у нас не верят. С меня начали требовать в 10-кратном размере истраченный аванс. Тогда я решил использовать мою медаль. Она золотая, а ведь это лучшая валюта, и только небольшой кусочек от нее был бы достаточен, чтобы погасить «незаконно» мною израсходованный аванс. Я предложил финансовым органам Академии наук отпилить от медали необходимый кусок золота, но эта операция была для них столь непривычной, что они от нее отказались и примирились с перерасходом^[232].

11 ноября 1980 г., Москва

Глубокоуважаемый Юрий Владимирович!

Меня, как и многих ученых, сильно волнует положение и судьба наших крупных ученых, физиков А. Д. Сахарова и Ю. Ф. Орлова. Создавшееся сейчас положение можно просто описать: Сахаров и Орлов своей научной деятельностью приносят большую пользу, а их деятельность как инакомыслящих считается вредной. Сейчас они поставлены в такие условия, в которых они вовсе не могут заниматься никакой деятельностью. Таким образом, не приносить ни пользы, ни вреда. Спрашивается, выгодно ли это стране? В этом письме я пытаюсь по возможности объективнее обсудить этот вопрос.

Если спросить ученых, то они решительно скажут, что когда такие крупные ученые, как Сахаров и Орлов, лишены возможности заниматься нормальной научной деятельностью, это приносит человечеству урон. Если спросить общественных деятелей, которые обычно мало знакомы с научной деятельностью ученых, то они дадут обратную характеристику создавшемуся у нас положению.

В истории человеческой культуры, со времен Сократа, нередко имели место случаи активно враждебного отношения к инакомыслию. Решать объективно поставленный нами вопрос нужно, конечно, в связи с конкретной социальной обстановкой, в которой в данное время находится страна. В наших условиях строительства нового социального строя, я думаю, наиболее правильно опереться на мнение Ленина, поскольку оно будет всесторонним, так как Ленин был не только крупным мыслителем, ученым, но и большим общественным деятелем. Его отношение к ученым в аналогичных ситуациях хорошо известно. Наиболее ясно и полно это видно по его отношению к И. П. Павлову.

После революции инакомыслие Павлова было хорошо известно не только у нас, но и за рубежом. Его отрицательное отношение к социализму носило ярко демонстративный характер. Без стеснения, в самых резких выражениях он критиковал и даже ругал руководство, крестился у каждой церкви, носил царские ордена, на которые до революции не обращал внимания, и т. д. На все его проявления инакомыслия Ленин просто не обращал внимания. Для Ленина Павлов был большим ученым, и Ленин делал все возможное, чтобы обеспечить Павлову хорошие условия для его научной работы. Например, хорошо известно, что свои основные опыты по условным рефлексам Павлов вел на собаках. В двадцатые годы в Петрограде с питанием было катастрофически плохо, но по указанию Ленина питание павловских собак было поставлено в нормальные условия. Я помню, как мне рассказывал академик А. Н. Крылов, что, встретив Павлова на Каменноостровском, он обратился к нему: «Иван Петрович, могу я вас попросить об одном одолжении?» – «Конечно». – «Возьмите меня к себе в собаки». На что Павлов ответил: «Вы умный человек, а такие глупости говорите».

Я знаю еще ряд случаев, когда Ленин проявлял исключительное внимание к ученым. Это известно из его писем к К. А. Тимирязеву, А. А. Богданову, Карлу Штейнмецу и др. Большое впечатление на меня произвело его отношение к Д. К. Чернову, крупнейшему ученому-металлургу, чьи классические работы по стальным сплавам являются основой современной научной металлургии.

Во время революции Чернову было уже около 80 лет, он был профессором Михайловской артиллерийской академии, генералом и имел придворное звание камергера. Во время гражданской войны он жил на своей вилле в Крыму, который был занят Врангелем. Когда Врангелю пришлось покинуть Крым, он предложил Чернову эмигрировать вместе с ним, но Чернов отказался и остался один в своей вилле, в окружении уже теперь Красной армии. Запросили Ленина: что делать с Черновым? Ленин дал указание всемерно оберегать Чернова, и тогда у его виллы была поставлена специальная охрана из краснофлотцев. Обо всем этом мне рассказал Я. И. Френкель, который тогда был молодым ученым, коммунистом^[233]. Сразу после освобождения Крыма Френкель стал организовывать в Симферополе университет, и он обратился к Чернову как к ученому, и попросил помощи. Чернов согласился занять в университете кафедру. Так в результате ленинского мудрого решения возникло сотрудничество в науке между большевиками и камергером двора его величества.

Хочу рассказать еще об одном поучительном случае, происшедшем уже в наше время и связанном с противоречиями, возникшими из-за инакомыслия творческого деятеля. В 1945 году ко мне в институт приехал Броз Тито. Посещение произошло по инициативе Павле Савича, ученого, физика, который во время войны был атташе по науке в Югославском посольстве и в свободное от дел время работал у нас в институте. Сейчас Савич – президент Академии наук в Белграде. Показывая институт и беседуя с товарищем Тито, я спросил его, как он относится к Мештровичу, работы которого я любил. И. Мештрович был учеником Родена и одним из крупнейших скульпторов нашего времени. Тито стал говорить о Мештровиче очень отрицательно. Он сказал, что Мештрович чуждый им человек, так как недружелюбно и резко высказывается против создаваемого в Югославии государственного строя. К тому же он религиозен и дружит с римским папой и т. д. Я стал спорить с Тито. Я говорил ему, что о человеке, достигнувшем таких творческих высот в искусстве, как Мештрович, не следует судить по стандартной мерке, и привел ему, как пример, отношение Ленина к Павлову. Тито оказался хорошим спорщиком, беседа велась в повышенном тоне, и мы оба говорили резко. Но внезапно Тито прервал разговор и сказал, что я его переубедил и он решил по возвращении в Югославию изменить свое отношение к Мештровичу.

Затем, как Вы знаете, у нас с Тито произошла большая размолвка, и возвращение к нормальным отношениям произошло уже при Хрущеве. За эти годы у меня были неприятные события, но впоследствии мое положение улучшилось, и мне была дана возможность путешествовать по социалистическим странам. Я сам правил машиной и сперва ездил по демократическим республикам.

В 1966 году, оплатив поездку в Интуристе, я решил поехать в Югославию. На границе Югославии меня приветливо встретили и сказали, что как только я приеду в Белград, меня сразу же хочет видеть маршал Тито. Мы приехали в Белград поздно ночью, но уже в 10 часов утра Тито прислал за нами машину. Первое, что он сказал мне при встрече, было, что он очень благодарен за тот спор в Москве, после которого он изменил свое отношение к Мештровичу, в результате чего и Мештрович стал менять свое отношение к новому строю в Югославии, и оно настолько улучшилось, что он начал активно работать для Югославии. Я помню, что одной из его скульптур был портрет Теслы. Когда Мештрович умер, все его работы были им завещаны Югославии. В Сплите для его скульптур был построен специальный музей, похоронен он там же рядом.

Потом Тито стал рассказывать мне о социальной системе в Югославии, которую он развивал. Тут опять возник спор, в результате которого Тито просил меня посетить несколько заводов в Загребе и сообщить ему свое мнение, что я и сделал.

Когда я покидал Югославию, мне сообщили, что я награжден высшим орденом Югославии – орденом «Югославское знамя с бантом» (Zastava za lentom). К этому времени Мештрович уже умер, и он, по-видимому, не знал, почему изменилось к нему отношение. Тито поручил ведущему скульптору Августинчичу сделать мой портрет. Уже в Москве мне сообщили, что портрет закончен и его мне пришлют вместе с орденом, но это задерживается, так как на орден не было от нашего правительства агремана. Тогда я обратился к академику Б. П. Константинову, вице-президенту Академии наук СССР, и он сказал, что после его обращения лично к Вам агреман был дан^[234]. И действительно, через некоторое время югославский посол в Москве вручил мне скульптурный портрет и орден.

Эти примеры показывают, что к инакомыслящим надо относиться весьма вдумчиво и бережно, как это делал Ленин. Инакомыслие тесно связано с полезной творческой деятельностью человека, а творческая деятельность в любых отраслях культуры обеспечивает прогресс человечества.

Легко видеть, что в истоках всех отраслей творческой деятельности человека лежит недовольство существующим. Например, ученый недоволен существующим уровнем познания в интересующей его области науки, и он ищет новые методы исследования. Писатель недоволен взаимоотношением людей в обществе, и он старается художественным методом повлиять на структуру общества и на поведение людей. Инженер недоволен современным решением технической задачи и ищет новые конструктивные формы для ее решения. Общественный деятель недоволен теми законами и традициями, на которых построено государство, и ищет новые формы для функционирования общества, и т. д.

Таким образом, чтобы появилось желание начать творить, в основе должно лежать недовольство существующим, то есть надо быть инакомыслящим. Это относится к любой отрасли человеческой деятельности. Конечно, недовольных много, но чтобы продуктивно проявить себя в творчестве, надо еще обладать талантом. Жизнь показывает, что больших талантов очень мало, и поэтому их надо ценить и оберегать. Это трудно осуществить даже при хорошем руководстве. Большое творчество требует и большого темперамента, и это приводит к резким формам недовольства, поэтому талантливые люди обычно обладают, как говорят, «трудным характером». Например, это часто можно наблюдать у больших писателей, так как они легко ссорятся и любят протестовать. В действительности творческая деятельность обычно встречает плохой прием, поскольку в своей массе люди консервативны и стремятся к спокойной жизни.

В результате диалектика развития человеческой культуры лежит в тисках противоречия между консерватизмом и инакомыслием, и это происходит во все времена и во всех областях человеческой культуры.

Если рассматривать поведение такого человека, как Сахаров, то видно, что в основе его творческой деятельности тоже лежит недовольство существующим. Когда это касается физики, где у него большой талант, то его деятельность исключительно полезна. Но когда он свою деятельность распространяет на социальные проблемы, то это не приводит к таким же полезным результатам, и у людей бюрократического склада, у которых обычно отсутствует творческое воображение, вызывает сильную отрицательную реакцию. Вследствие этого, вместо того, чтобы просто, как это делал Ленин, не обращать внимания на проявления в этой области инакомыслия, они пытаются подавить его административными мерами и при этом не обращают внимания на то, что они тут же губят и полезную творческую деятельность ученого. Вместе с водой из корыта выплескивают и ребенка. Большая творческая работа имеет идейный характер и не поддается административному и силовому воздействию. Как следует поступать в таких случаях, хорошо показал Ленин в отношении к Павлову, о чем я писал вначале. В дальнейшем жизнь подтвердила, что Ленин был прав, когда он игнорировал проявляемое Павловым в социальных вопросах резкое инакомыслие и при этом весьма бережно относился как лично к Павлову, так и к его научной деятельности. Все это привело к тому, что Павлов в советское время как физиолог не прерывал свои блестящие работы по условным рефлексам, которые по сей день в мировой науке играют ведущую роль. В вопросах, касающихся социальных проблем, все высказанное Павловым уже давно забылось.

Интересно вспомнить, что после смерти Ленина так же бережно к Павлову относился С. М. Киров. Как известно, он не только лично проявлял большое внимание к Павлову, но и способствовал тому, что для его работы в Колтушах была построена специальная лаборатория. Все это в конечном итоге повлияло на павловское инакомыслие, которое стало постепенно затухать.

Как я уже писал, аналогичное изменение в инакомыслии произошло и у скульптора Мештровича после того, как Тито оценил мудрость ленинского подхода к творческой деятельности человека и понял, как нужно разрешать возникающие при этом противоречия.

Сейчас мы почему-то забываем ленинские заветы по отношению к ученым. На примере Сахарова и Орлова^[235] мы видим, что это приводит к печальным последствиям. Это гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд, так как это в конечном итоге приводит в области развития большой науки к нашему отставанию от капиталистических стран, поскольку это в значительной мере является следствием нашей недооценки необходимости бережного отношения к творческой деятельности большого ученого. Сейчас, по сравнению с ленинскими временами, забота об ученых у нас в значительной мере уменьшилась и очень часто принимает характер бюрократической уравниловки.

Но чтобы выиграть скачки, нужны рысаки. Однако призовых рысаков мало, и они обычно норовисты и для них также нужны искусные наездники и хорошая забота. На обычной лошади ехать проще и спокойнее, но, конечно, скачек не выиграть.

Мы ничего не достигли, увеличивая административное воздействие на Сахарова и Орлова. В результате их инакомыслие только все возрастает, и сейчас это давление достигло такой величины, что вызывает отрицательную реакцию даже за рубежом. Наказывая Орлова за инакомыслие 12 годами лишения свободы, мы таким путем полностью отстраняем его от научной деятельности, и необходимость такого свирепого мероприятия трудно оправдать. Вот почему оно вызывает общее недоумение и часто трактуется как проявление нашей слабости. Сейчас, например, за рубежом происходит все расширяющийся бойкот научных связей с нами. В Европейском центре ядерных исследований в Женеве (ЦЕРН), в котором работают и наши ученые, сотрудники носят свитера с вытканным на них именем Орлова. Все это, конечно, проходящие явления, но имеющие тормозящий эффект для развития науки.

Известно, что силовое административное воздействие на инакомыслящих ученых существует с древних времен и даже и в последнее время происходило на Западе. Например, известный философ и математик Бертран Рассел за свое инакомыслие дважды был посажен в тюрьму, правда, только на короткие сроки. Но увидев, что это вызывает в интеллигенции только возмущение, а на поведение Рассела никак не влияет, англичане отказались от этого метода воздействия.

Я не могу себе представить, как еще мы предполагаем воздействовать на наших инакомыслящих ученых.

Если мы собираемся еще увеличивать методы силовых приемов, то это ничего отрадного не сулит. Не лучше ли попросту дать задний ход?

Уважающий Вас П. Л. Капица

Примечания

1

Некий аналог нашей Академии наук, но без обширной сети институтов.

(обратно)

2

Королевский колледж, один из колледжей Лондонского университета.

(обратно)

3

Ричардсон Оуэн Уилланс (1879–1959) – английский физик, лауреат Нобелевской премии (1928).

(обратно)

4

Иоффе Абрам Федорович (1880–1960) – физик, академик.

(обратно)

5

Крылов Алексей Николаевич (1863–1945) – кораблестроитель, механик и математик, академик. С 1921 по 1927 год находился в зарубежной командировке.

(обратно)

6

Рождественский Дмитрий Сергеевич (1876–1940) – физик, академик (1929).

(обратно)

7

В этой семье П. Л. Капица гостил летом 1914 года.

(обратно)

8

Семенов Николай Николаевич (1896–1986) – химик и физик, академик (1932), лауреат Нобелевской премии (1956). П. Л. Капица был дружен с ним со студенческих лет.

(обратно)

9

Содди Фредерик (1877–1956) – английский радиохимик, лауреат Нобелевской премии (1921).

(обратно)

10

Холден Ричард Берден (1856–1928) – английский политический и государственный деятель.

(обратно)

11

Резерфорд Эрнест (1871–1937) – английский физик, с 1919 года профессор Кембриджского университета и директор Кавендишской лаборатории. Лауреат Нобелевской премии (1908), иностранный член АН СССР (1925).

(обратно)

12

Капица Леонид Леонидович (1892–1938) – старший брат П. Л. Капицы. Он, его жена Наталья Константиновна и их сын Лёня жили вместе с Ольгой Иеронимовной.

(обратно)

13

Ферингер Анна Богдановна – жена А. Н. Крылова. Работала в Пулковской обсерватории.

(обратно)

14

Французская идиома. Здесь по смыслу ближе всего русское выражение «горы свернуть».

(обратно)

15

Витте Сергей Юльевич (1849–1915) – русский государственный деятель. Речь идет о «Воспоминаниях» С. Ю. Витте, впервые изданных за рубежом.

(обратно)

16

Недавецкая-Самарина Ольга Конрадовна (1887–1972) – историк, преподавала в Петроградском университете и на рабфаке, большой друг Ольги Иеронимовны и Петра Леонидовича.

(обратно)

17

Тимошенко Степан Прокофьевич (1878–1972) – ученый в области теоретической и прикладной механики, иностранный член-корреспондент АН СССР (1928), родился в России, в 1920 году эмигрировал.

(обратно)

18

Щербатской Федор Ипполитович (1866–1942) – индолог, тибетолог и буддолог, академик.

(обратно)

19

В порядке (англ.).

(обратно)

20

Эренфест Пауль (1880–1933) – нидерландский физик-теоретик. Родился в Вене. в 1907–1912 годах работал в Петербурге, с 1912 года – в Нидерландах. Иностранный член-корреспондент Академии наук СССР.

(обратно)

21

Томсон Джозеф Джон (1856–1940) – английский физик, директор Кавендишской лаборатории в 1884–1919 годах. Лауреат Нобелевской премии (1906), иностранный член Петербургской Академии наук (1913) и Академии наук СССР (1925).

(обратно)

22

Баркла Чарлз (1877–1944) – английский физик, лауреат Нобелевской премии (1917).

(обратно)

23

«Боже, храни короля» – начальные слова английского национального гимна.

(обратно)

24

Гейгер Ханс (1882–1945) – немецкий физик.

(обратно)

25

Ланжевен Поль (1872–1946), де Бройль Морнс (1875–1960) – французские физики.

(обратно)

26

Чедвик Джеймс (1891–1974) – английский физик, лауреат Нобелевской премии (1935).

(обратно)

27

Речь идет об Американской администрации помощи (АРА), созданной для оказания помощи европейским странам, пострадавшим в Первой мировой войне. В 1921 году в связи с голодом в Поволжье деятельность АРА была разрешена в РСФСР.

(обратно)

28

Стебницкая Александра Иеронимовна (1868–1928) – сестра матери П. Л. Капицы. Окончила математическое отделение Высших женских Бестужевских курсов, до Октябрьской революции преподавала в гимназии и в вечерней школе для рабочих, после революции работала в школе и на рабфаке. Жила вместе со своими сестрами Верой Иеронимовной Редзько и Юлией Иеронимовной Стебницкой, которые по состоянию здоровья не могли работать (Вера Иеронимовна была глухонемой). У В. И. Редзько было два сына и три дочери, у Ю. И. Стебницкой – сын. Основную тяжесть по содержанию этой большой семьи несла Александра Иеронимовна. Постоянную помощь всем им оказывали Ольга Иеронимовна и Петр Леонидович.

(обратно)

29

Блэкетт Патрик Мейнард (1897–1974) – английский физик, лауреат Нобелевской премии (1948).

(обратно)

30

Речь идет об Эмиле Яновиче Лаурмане, инженере-электрике, уроженце Эстонии. Лаурман работал с П. Л. Капицей в Петроградском политехническом институте, в 1921 году репатриировался в Эстонию. Был ассистентом П. Л. Капицы в Кавендишской и Мондовской лабораториях в Кембридже и в Институте физических проблем в Москве в 1936–1938 годах.

(обратно)

31

Фаулер Ральф Говард (1889–1944) – английский физик-теоретик. Был женат на дочери Э. Резерфорда.

(обратно)

32

Тейлор Джефри Ингрем (1886–1975) – английский ученый в области механики.

(обратно)

33

Астон Френсис Уильям (1877–1945) – английский физик, лауреат Нобелевской премии (1922).

(обратно)

34

Королевский институт Великобритании.

(обратно)

35

Зееман Питер (1865–1943) – нидерландский физик, лауреат Нобелевской премии (1902).

(обратно)

36

Ньюэлл Хью Фрэнк – английский астроном и астрофизик.

(обратно)

37

Речь идет о картинах «Групповой портрет старшин гильдии суконщиков» и «Урок анатомии доктора Тюлпа».

(обратно)

38

Руководитель английского студента.

(обратно)

39

Зачислен в высшее учебное заведение (от английского matriculate).

(обратно)

40

11 января 1923 года в ответ на невыполнение Германией ее репарационных обязательств французские и бельгийские войска начали оккупацию Рурского бассейна. Германское правительство призвало население Рура к «пассивному сопротивлению» и саботажу.

(обратно)

41

Предварительный.

(обратно)

42

Семестр.

(обратно)

43

После длительного перерыва в занятиях брат Петра Леонидовича Л. Л. Капица окончил географический факультет Петроградского университета.

(обратно)

44

8 мая 1923 года английский министр иностранных дел лорд Керзон направил Советскому правительству меморандум, который носил характер ультиматума и угрожал разрывом советско-английского торгового соглашения.

(обратно)

45

Чернышев Александр Алексеевич (1882–1940) – инженер-электротехник и радиотехник, заместитель директора Физико-технического института. Шмидт Ядвига Ричардовна – его жена, физик, до первой мировой войны работала у М. Склодовской-Кюри в Париже и у Э. Резерфорда в Манчестере. Была участницей физического семинара А. Ф. Иоффе.

(обратно)

46

То есть теоретически.

(обратно)

47

Эдуард VII (1841–1910) – английский король с 1901 года. Александра – его жена.

(обратно)

48

Капица О. И. Живая вода. Сборник материалов для рассказывания детям младшего возраста. М.-П. ГИЗ, 1923.

(обратно)

49

Скобельцын Владимир Владимирович (1863–1947) – физик, профессор Петроградского политехнического института.

(обратно)

50

Франк Джеймс (1882–1964) – немецкий физик, с 1935 года жил в США. Лауреат Нобелевской премии (1925).

(обратно)

51

Льюис Гилберт Ньютон (1875–1946) – американский физикохимик.

(обратно)

52

Сольвеевские конгрессы (по имени бельгийского химика-технолога и промышленника Эрнеста Гастона Сольве) проводились в Брюсселе и были посвящены узловым вопросам физики. Четвертый конгресс, о котором идет здесь речь, состоялся в апреле 1924 года.

(обратно)

53

Шателен Михаил Андреевич (1866–1957) – электротехник, профессор Петроградского политехнического института.

(обратно)

54

Пудинг с изюмом.

(обратно)

55

Кейнс Джон Мейвард (1883–1946) – английский экономист и социолог. С 1912 по 1946 год редактор «Economic Journal». Профессор Кембриджского университета. В 1919–1920 годах в качестве эксперта Кейнс участвовал в работе Парижской мирной конференции. Книга Дж. Кейнса «Экономические последствия Версальского мирного договора» (русский перевод – 1922) положительно оценена В. И. Лениным в докладе на II конгрессе Коммунистического Интернационала (1920).

(обратно)

56

Костенко Михаил Полиевктович (1889–1976) – электротехник, академик (1953).

(обратно)

57

В июле 1924 года мать П. Л. Капицы Ольга Иеронимовна, жена его брата Наталья Константиновна с сыном Лёней приехали в Кембридж. Они гостили у П. Л. Капицы до начала апреля 1925 года.

(обратно)

58

В доме № 84 по улице Де Фревилль. В этом доме П. Л. Капица жил со своими близкими, гостившими у него в Кембридже.

(обратно)

59

Так П. Л. Капица прозвал Э. Я. Лаурмана за его нелюбовь к немецким баронам в Эстонии.

(обратно)

60

Так звал Г. Скиннера племянник П. Л. Капицы.

(обратно)

61

Парсонс Т. Р. – физиолог, один из кембриджских знакомых П. Л. Капицы.

(обратно)

62

Член колледжа. Речь идет о выборах в члены Тринити-колледжа.

(обратно)

63

Монтегю Айвор (1904–1984) – английский публицист, киносценарист и режиссер, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1959).

(обратно)

64

Войнич Этель Лилиан (1864–1960) – английская писательница. В 1887–1889 годах жила в России. С 1920 года в США.

(обратно)

65

Фарфоровые статуэтки.

(обратно)

66

Время отдыха с субботы до понедельника.

(обратно)

67

По-английски шафер – the best man.

(обратно)

68

Глава колледжа в Кембридже и Оксфорде.

(обратно)

69

Виноградов Павел Гаврилович (1854–1925) – историк. Основные труды по аграрной истории средневековой Англии. С 1911 года жил в Англии.

(обратно)

70

Павлов Владимир Иванович (1884–1954) – физик, сын Ивана Петровича Павлова. В 1912–1914 годах работал в Кавендишской лаборатории у профессора Дж. Дж. Томсона. Был профессором Ленинградского технологического института имени Ленсовета.

(обратно)

71

Кто имеется в виду, установить не удалось. Возможно, речь идет о Николае Дмитриевиче Папалекси (1880–1947), который в 1907 году работал в Кавендишской лаборатории.

(обратно)

72

Лопухова Лидия Васильевна (р. 1891) – балерина, начала выступать в Мариинском театре в Петербурге в 1909 году, участвовала в Русских сезонах С. П. Дягилева за границей.

(обратно)

73

Аничков Сергей Викторович (1892–1981) – фармаколог, академик АМН СССР с 1950 года.

(обратно)

74

Лазарев Петр Петрович (1878–1942) – физик, био– и геофизик, академик.

(обратно)

75

Речь идет о магнитной лаборатории П. Л. Капицы в Кавендишской лаборатории.

(обратно)

76

Бальфур Артур Джеймс (1848–1930) – английский государственный деятель, в 1902–1905 годах был премьер-министром Великобритании.

(обратно)

77

Одна ив наиболее известных французских газет, выходила в 1861–1942 годах.

(обратно)

78

Приводим несколько выдержек из доклада президента Лондонского Королевского общества Э. Резерфорда на собрании общества 1 декабря 1930 г.:

«Тесные личные контакты и хорошая осведомленность в работах д-ра Питера Капицы, члена Королевского общества и Тринити-колледжа, позволяют мне с особенным удовольствием и горячим одобрением сообщить, что в этом году Совет назначил его „Мессельским“ профессором Королевского общества. <…>

[Совет] обратил внимание на фундаментальное значение исследований, проводимых в настоящее время д-ром Капицей в Кембридже, и на необходимость придать развитию этой работы более постоянной базы. <…> Поэтому Совет, в дополнение к назначению д-ра Капицы Мессельским профессором, принял решение предложить Кембриджскому университету сумму в 15 000 фунтов стерлингов на строительство в течение трех лет соответствующей лаборатории при условии, что университет предоставит место для новой лаборатории и возьмет на себя оплату ее текущих расходов. <…> Если Кембриджский университет согласится на эти условия, то Королевское общество будет способствовать созданию новой лаборатории, отвечающей современным требованиям…» (Proc. Roy. Soc. London A. 1931. Vol. 131. P. 239).

Большой раздел доклада Э. Резерфорда был посвящен научным работам П. Л. Капицы. В виде отдельной статьи эта часть доклада была опубликована в журнале «Nature» 6 декабря 1930 г. под заголовком «Исследования в сильных магнитных полях и при низких температурах» (1930. Vol. 126, № 3188. Р. 884).

(обратно)

79

Чтобы оценить по достоинству эту шутку, надо вспомнить, что Стенли Болдуин был лидером Консервативной партии Англии и неоднократно возглавлял правительство страны.

(обратно)

80

Англицизм. Имеется в виду художник.

(обратно)

81

Любимое дело П. Л. Капицы в те годы – исследовательская работа в лаборатории А. Ф. Иоффе, и этим «делом» он занимался в ущерб учебным занятиям в Политехническом институте. Поступив в ПИ в 1912 г., удостоверение об окончании института он получил лишь в сентябре 1919 г.

(обратно)

82

Сын Иероним.

(обратно)

83

В 1918 году вошел в состав либеральной антибольшевистской организации «Национальный центр», был одним из руководителей ее подпольной работы в Петрограде. При его содействии участники Ярославского восстания получали подложные документы и могли продолжить борьбу против советской власти. Передавал в Москву главе «Национального центра» Н. Н. Щепкину разведывательные данные о 7-й советской армии, оборонявшей Петроград. На квартире Черносвитова собирались участники подпольной организации. Был арестован в Москве и заключен в Бутырскую тюрьму. По другим сведениям, был арестован в ноябре 1918 года во время чекистской облавы в книжной лавке на Невском проспекте. В тюрьме состояние его здоровья резко ухудшилось. Врач, осматривавший Черносвитова, отметил: «В тюрьме пребывать не может. Сильный отек, вода в животе». Расстрелян в конце декабря 1919 года в Бутырской тюрьме. Реабилитирован в 1992 году.

(обратно)

84

Пригород Петрограда, в котором располагался Политехнический институт. В одном из общежитий ПИ у П. Л. Капицы была квартира.

(обратно)

85

Мать Надежды Кирилловны.

(обратно)

86

Старший брат П. Л. Капицы.

(обратно)

87

Речь идет о статье «Адиабатический метод ожижения гелия» (Proc. Roy. Soc. London A. 1934. Vol. 147. P. 189; а также: УФН. 1936. T. 16. C. 145).

(обратно)

88

Старший механик Мондовской лаборатории.

(обратно)

89

Е. Д. Крылова, мать Анны Алексеевны.

(обратно)

90

Дж. Д. Бернал в конце 1934 г. посетил СССР и встречался Капицей в Ленинграде.

(обратно)

91

Интерес к биофизике, в частности к мускульным процессам, сохранился у Капицы до конца жизни. В 1959 г. в своей речи «Будущее науки» на Международном симпозиуме по планированию науки (Прага) он говорит: «Самое удивительное, и в этом нужно сознаться, – это то, что до сих пор учеными не понята сущность мускульного процесса. <…> Несомненно, работа по изучению механизма мускульного сокращения будет одной из центральных проблем научных исследований будущего. В этой работе будут участвовать физики, химики и биологи».

(обратно)

92

В 1934 г. Академия наук была переведена из Ленинграда в Москву.

(обратно)

93

От Дж. Б. Калиостро (1743–1795), одного из самых известных в истории шарлатанов и авантюристов.

(обратно)

94

Речь идет о постановлении Совнаркома СССР о строительстве в Москве Института физических проблем, которое было подписано 23 декабря 1934 г. Говоря о «переноске института», Капица имеет в виду приобретение для нового института, директором которого он был назначен, оборудования Мондовской лаборатории.

(обратно)

95

Заместитель директора Института физических проблем.

(обратно)

96

К. Л. Зелинский.

(обратно)

97

Ольденбург Сергей Федорович (1803–1934) – востоковед, академик (1900), непременный секретарь Академии наук (1904–1929). Один из основателей русской школы индологии.

(обратно)

98

Первое сообщение в западной печати о «задержании» П. Л. Капицы в СССР появилось в русской эмигрантской газете «Последние новости» (Париж) 9 марта 1935 г. По мнению газеты, «большевики» захватили Капицу в качестве «заложника» за невозвращенца Гамова. Никакого отклика эта публикация не получила. Полтора месяца спустя, 24 апреля, в утреннем выпуске английской газеты «News Chronicle» появилась статья под броским заголовком «Кембридж в шоке от Советов. Знаменитый ученый отозван». Корреспондент беседовал с Резерфордом, разговаривал с сотрудником советского полпредства… «Капица – блестящий работник, – сказал Резерфорд, – и он бы, несомненно, осуществил здесь в ближайшие год-два ряд замечательных экспериментов…» В тот же день отклики на сообщение «News Chronicle» появились в 70 газетах Великобритании! На следующий день о «задержании» Капицы сообщили еще 40 газет, и не только английских, но и немецких, французских, американских… Вот несколько характерных газетных заголовков тех дней: «Россия задерживает профессора. Англия теряет большого ученого», «Вынужден остаться в России. Исследования профессора прерваны», «Исчезнувший профессор», «Потеря для науки в Кембридже. Д-р Капица задержан в России. Требуется для советских исследований»…

(обратно)

99

Ученые всего мира (англ.).

(обратно)

100

Такое прозвище дал Капица Резерфорду, когда начал у него работать в 1921 г. Он очень его боялся первое время, и юмором, шуткой боролся с этим страхом.

(обратно)

101

Когда Капица познакомился в 1927 г. в Париже с Анной Алексеевной, она была археологом и много работала в архивах. Капица в шутку стал звать ее «архивной крысой». Так это прозвище и осталось потом на всю жизнь – Крыс, Крысенок.

(обратно)

102

Речь идет о руководителях страны. Обратим внимание, что П. Л. применял подобное «определение», зная, что письма его в Кембридж перлюстрируются.

(обратно)

103

Т. е. с того дня, как ему не разрешили вернуться в Кембридж.

(обратно)

104

С 9 по 17 августа 1935 г. в Ленинграде и Москве проходил XV Международный конгресс физиологов. Среди английских делегатов был Э. Эдриан, близкий кембриджский друг Капицы и Резерфорда. Через него Капица обратился к Резерфорду с просьбой оказать содействие в продаже Советскому Союзу научного оборудования Мондовской лаборатории и направить в Москву для оказания помощи в монтаже и запуске этого оборудования двух своих ближайших помощников.

(обратно)

105

Хук-вав-Холланд, порт в Голландии, недалеко от Роттердама. Отсюда ходит паром до английского порта Ипсуич.

(обратно)

106

Комплекс неполноценности (англ.).

(обратно)

107

Черновой набросок неотправленного письма. Датируется по содержанию.

(обратно)

108

В другом черновом наброске неотправленного письма к Сталину того же примерно времени Капица пишет: «…Тов. Молотов вернул мне мое письмо, подчеркнув, что, дескать, я – гражданин Капица, а не товарищ, и мне не надобно вмешиваться в вопросы организации науки. Я, конечно, веду свою линию, и это меня только все больше и больше угнетает. Чувствую себя одиноким, подвешенным в воздухе, жалобно болтающим ножками существом. Этот подход к ученому – дескать, работай, гражданин Капица, [но] не вмешивайся в жизнь страны, которую создали мы, товарищи, – не дает здоровой базы для работы. [Это] так, [как], например, если бы сказать девушке: „Рожай детей, это твое бабье дело, но ты не член семьи“. Такой горемычной женой не могу быть. Не могу подобострастно целовать руку повелителям, говорить, как все замечательно. Так делают много наших ученых, и, видно, это поощряется…»

(обратно)

109

Несколько дней спустя В. А. Фок был доставлен в Москву, на Лубянку, к Н. И. Ежову, который сказал ему: «Ошибка вышла». И Владимир Александрович был тут же освобожден, зашел к И. Е. Тамму, одолжил у него денег на билет и уехал в Ленинград.

(обратно)

110

Приказ об исключении Л. Д. Ландау из списков сотрудников Института физических проблем Капица подписал лишь 3 мая 1938 г. По-видимому, он надеялся, что его обращение к Сталину окажется столь же действенным, как и в случае с В. А. Фоком, и Ландау будет быстро освобожден. Этого не случилось. В. И. Межлаук, который помог освободить Фока, сам сидел в тюрьме как «враг народа», 29 июля 1938 г. он был расстрелян.

(обратно)

111

Мигдал А. Б. – советский физик-теоретик, академик АН СССР с 1966 (член-корреспондент с 1953).

(обратно)

112

20 июня Капице от имени Сталина позвонил его секретарь Поскребышев и сообщил, что председатель Комитета по высшей школе С. В. Кафтанов получил от Сталина «соответствующие указания», дело это Кафтановым разбиралось «и выяснилось недоразумение». Об этом есть запись рукой Капицы на копии письма.

Академик А. Б. Мигдал вспоминает, что Капица попросил разыскать его в тот день и, когда он пришел к нему в кабинет, Петр Леонидович сообщил о результатах своих хлопот и добавил: «Вот теперь Вы действительно Сталинский стипендиат!»

(обратно)

113

Речь идет о движении скоростного резания металлов, начало которому положил фрезеровщик Московского станкостроительного завода им. Орджоникидзе И. И. Гудов. В 1935 г. он применил новую технологию и выполнил норму на 410 %.

(обратно)

114

В этот же день, 3 октября 1945 г., Капица подписывает приказ № 390 по Главному управлению кислородной промышленности при СНК СССР «О развитии кислородной и автогенной промышленности», в котором определяются меры, направленные на выполнение постановления СНК СССР от 29 сентября 1945 г.

Приводим пункт 4 этого приказа:

«4. [Совет народных комиссаров СССР] установил, что начальник Управления автогенной промышленности является заместителем начальника Главного управления кислородной промышленности при Совнаркоме СССР».

Перспектива иметь своим заместителем М. К. Сукова была, по-видимому, для Петра Леонидовича непереносима. Вот почему, подписав подготовленный его аппаратом приказ по Главкислороду, он пишет Сталину письмо и просит освободить его «от всех назначений по СНК».

(обратно)

115

Капица рассказывал, что вскоре после того, как это письмо было отправлено в Кремль, ему позвонил Берия и попросил приехать. «Надо поговорить, – сказал он. – Товарищ Сталин показал мне Ваше письмо…» «Мне с Вами говорить не о чем, – ответил Петр Леонидович. – Если Вы хотите поговорить со мной, то приезжайте в институт». И Берия приехал. И даже привез с собой великолепный подарок Капице – богато инкрустированную тульскую двустволку.

(обратно)

116

Эта книга вышла в свет в издательстве «Молодая гвардия» в 1947 г. Второе издание – в 1953 г.

(обратно)

117

Жалование академика плюс должностной оклад старшего научного сотрудника.

(обратно)

118

Профессор-исследователь, научный сотрудник, аспирант (англ.).

(обратно)

119

Профессор-исследователь Королевского общества (англ.).

(обратно)

120

Речь идет о письме И. В. Сталина от 4 апреля 1946 г. Приводим это письмо:

«Тов. Капица!

Все Ваши письма получил. В письмах много поучительного – думаю как-нибудь встретиться с Вами и побеседовать о них.

Что касается книги Л. Гумилевского „Русские инженеры“, то она очень интересна и будет издана в скором времени.

И. Сталин».

Маловероятно, что содержание этого письма не стало известно Берии. Во всяком случае, события, которые развернулись в скором времени, говорят о том, что Берию чрезвычайно встревожила перспектива личной встречи Сталина с Капицей (они, кстати, ни разу не встречались). Вчитаемся еще раз в письмо Сталина. «Все Ваши письма получил», – пишет он. Значит, и те, в которых содержится «полезная критика» Берии? А не писал ли он это письмо, желая подразнить немножко своего ближайшего помощника и палача? Мы теперь знаем, что это было вполне «в характере» Сталина… «В письмах много поучительного, – пишет Сталин, – думаю как-нибудь встретиться с Вами и побеседовать о них». То есть «побеседовать» и о Берии тоже?

Уже после смерти Сталина и ареста Берии один из хороших знакомых Капицы, генерал А. В. Хрулев, рассказал ему, что он случайно оказался свидетелем разговора Сталина и Берии о Капице. Это было в 1946 году. А. В. Хрулев был тогда начальником тыла Вооруженных сил СССР. Берия требовал ареста Капицы, а Сталин ему сказал: «Я его тебе (!) сниму, но ты его не трогай». Разговор этот, по-видимому, произошел вскоре после того, как Сталин отправил Капице свое «хорошее» письмо.

(обратно)

121

Кроме перечисленных в письме специалистов в состав Правительственной комиссии были дополнительно включены министр химической промышленности М. Г. Первухин и министр тяжелого машиностроения В. А. Малышев. Судя по их выступлениям и репликам на заседании Правительственной комиссии 21 июня 1946 г., отличающимся чрезвычайной грубостью, им, по-видимому, и было поручено Сталиным «снять» Капицу.

(обратно)

122

Комитет по Сталинским премиям.

(обратно)

123

Приводим пункт «д» постановления СМ СССР от 14 мая 1946 г.: «Проверить выполнение Главкислородом при Совете министров СССР решений Правительства о применении в металлургии кислорода, получаемого методом академика Капицы».

(обратно)

124

П. Л. Капица, как видим, преувеличивал роль своих научных оппонентов в разгроме его кислородных работ. По-видимому, ему, человеку государственному, в лучшем смысле этого слова, трудно было представить себе истинную роль в этом деле таких «государственных деятелей», как Берия и Сталин.

(обратно)

125

Приводим выдержку из стенограммы заседания ученого совета Московского института химического машиностроения от 15 февраля 1945 г.:

«Проф. Усюкин. Я считаю нужным представить на соискание Сталинской премии работу акад. Капицы – „Установки высокой производительности для получения жидкого кислорода“. Эта работа имеет большое значение. Дело в том, что наша кислородная промышленность чрезвычайно отстала от передовых капиталистических стран. Если обратиться к цифрам, то окажется, что в настоящее время наша кислородная промышленность дает около 30 млн кубометров кислорода в год, в то время как США имели в 1940 году 240 млн кубометров кислорода в год, а в 1941 году стали иметь 490 млн кубич. метров в год, т. е. роста там производства кислорода за один год больше в 10 раз по сравнению с тем, что мы имеем в настоящее время для всей кислородной промышленности Союза. Мы должны найти какие-то пути быстрого наверстания этого отставания, и работа акад. Капицы решает этот вопрос кардинальным путем.

Сейчас работает Правительственная комиссия по приему новой турбокислородной установки для получения жидкого кислорода ТК-2000, членом которой я являюсь. Работа этой установки показала самые хорошие результаты. Хотя она и не дает еще проектной производительности, т. е. 2000 кг в час, выбирает уже 1600–1700 кг в час. <…> Возможность быстрейшего изготовления этой установки на наших машиностроительных заводах в отличие от установок, работающих по принципу высокого давления, даст возможность ей занять первое место среди других подобных установок и наверстать то отставание в кислородной промышленности, которое мы наблюдали на сегодняшний день, в самый короткий промежуток времени. Поэтому я еще раз рекомендую эту работу представить на соискание премии им. товарища Сталина».

Чрезвычайно поучительно сравнить приведенные выше слова проф. И. П. Усюкина с его выступлением на заседании Правительственной комиссии 21 июня 1946 г.

«…Я пришел к выводу, что П. Л. Капица и его сотрудники упорствуют. Это упорство стоило нам примерно восемь лет того, что мы вообще почти не строили кислородных установок. Это упорство сбило нас с пути в том смысле, что не была достаточно развита научно-исследовательская работа и наиболее экономичные методы были сняты с обсуждения и изготовления.

Какие же остаются выводы? Нужно взять готовые немецкие установки, если это возможно будет, и поставить их на Тульском заводе. (Речь идет о промышленном оборудовании, которое вывозилось тогда из поверженной Германии в счет репараций. прим. ред.) Если это невозможно, надо строить самим установки по типу Линде – Френкель».

(обратно)

126

17 августа 1946 г. Сталин подписал постановление Совета министров СССР, выдержку из которого мы приводим:

«Академик Капица, будучи начальником Главкислорода при Совете министров СССР и директором Института физических проблем и являясь ответственным за внедрение в промышленность Советского Союза кислорода, занимался только экспериментальной работой со своими установками, игнорируя лучшие заграничные установки и предложения советских ученых, в результате чего кислородная промышленность СССР не получила должного развития и значительно отстала от уровня заграничной техники.

В целях ликвидации отставания кислородной промышленности в СССР и устранения имеющихся недостатков в этой отрасли Совет министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. За невыполнение решений Правительства о развитии кислородной промышленности в СССР, неиспользование существующей передовой техники в области кислорода за границей, а также неиспользование предложений советских специалистов, снять академика Капицу с должности начальника Главкислорода при Совете министров СССР и председателя Технического совета Главкислорода и с должности директора Института физических проблем Академии наук СССР…»

Начальником Главкислорода этим постановлением был назначен М. К. Суков, директором Института физических проблем – член-корреспондент АН СССР А. П. Александров.

Спустя месяц «свое» слово по этому делу высказал и президиум Академии наук СССР. В «констатирующей» части постановления президиума АН СССР от 20 сентября 1946 г. сказано:

«Заслушав сообщение президента Академии наук СССР академика С. И. Вавилова о руководстве Института физических проблем Академии наук СССР в лице академика П. Л. Капицы, президиум Академии наук СССР считает, что проводившиеся в течение ряда лет институтом работы, под руководством академика П. Л. Капицы, по созданию кислородных установок низкого давления не дали положительных результатов – продукт получался неудовлетворительной чистоты, коэффициент полезного действия установок был мал, не был использован опыт заграничной техники в области кислорода. Наиболее актуальные современные проблемы физики в работах Института физических проблем не нашли своего отражения».

(обратно)

127

Магнитная лаборатория П. Л. Капицы при Кавендишской лаборатории была официально открыта 9 марта 1926 г. Эту дату Петр Леонидович и считал, по-видимому, днем рождения своего московского института – ведь научное оборудование этой лаборатории, включая оригинальные установки, созданные П. Л. Капицей, «переехало» сначала в Мондовскую лабораторию, а затем уже вместе с новыми установками, разработанными П. Л. в этой лаборатории, было приобретено Советским правительством и отправлено в Москву – в Институт физических проблем.

(обратно)

128

На оттиске одной из работ, отправленных Сталину, Капица написал: «Не тот ученый, кто делает научные работы, а тот ученый, кто не может не делать научных работ».

(обратно)

129

В 1955 г. П. Л. Капица изложил свою гипотезу в статье «О природе шаровой молнии» (ДАН СССР. 1955. Т. 101, № 2. С. 245).

(обратно)

130

То есть вопросы, возникающие в настоящее время, сегодня.

(обратно)

131

15 сентября 1953 г. в «Правде» был опубликован доклад Н. С. Хрущева «О мерах дальнейшего развития сельского хозяйства СССР», с которым он выступил на Пленуме ЦК КПСС 3 сентября.

(обратно)

132

См.: Коммунист. 1954. № 3. С. 3

(обратно)

133

Полтора месяца спустя после встречи с Н. С. Хрущевым, 28 января 1955 г., П. Л. Капица был назначен директором Института физических проблем.

(обратно)

134

Эта беседа состоялась 15 декабря 1954 г.

(обратно)

135

Статья «Ядерная энергия» не была опубликована.

(обратно)

136

Двенадцать дней спустя, 28 января 1955 г., П. Л. Капица был вновь назначен директором Института физических проблем.

(обратно)

137

15–16 апреля 1955 г. в Кремле состоялось созванное ЦК КПСС и Советом министров СССР совещание конструкторов, технологов, главных инженеров и директоров заводов, работников и руководителей научно-исследовательских институтов и заводских лабораторий. На совещании обсуждались вопросы технического прогресса и внедрения в производство достижений науки и новой техники.

(обратно)

138

В пьесе А. Е. Корнейчука «Крылья» (1954 год) выведен остро сатирический образ партийного руководителя. Н. С. Хрущев, посмотрев пьесу, заявил: «Как же мы можем Корнейчуку запретить „Крылья“? Царь ведь разрешил Гоголю „Ревизора“!»

(обратно)

139

Речь идет о так называемом «Письме трехсот», которое подписал и Капица. Письмо большой группы советских ученых, направленное 11 октября 1955 года в Президиум ЦК КПСС. Письмо содержало оценку состояния биологии в СССР к середине 1950-х годов, критику научных взглядов и практической деятельности Т. Д. Лысенко (лысенковщина), являвшегося в то время одним из руководителей биологической науки в стране. Письмо в конечном счете явилось причиной отставки Лысенко с поста президента ВАСХНИЛ, а некоторых его приверженцев и ставленников – с других руководящих постов в системе Академии наук СССР.

(обратно)

140

Сталинские премии присуждались в последний раз в 1952 г. В 1958 г. впервые после большого перерыва (1937–1957 гг.) были присуждены Ленинские премии, учрежденные в 1925 г. как премии имени В. И. Ленина. В 1966 г. были учреждены Государственные премии СССР.

(обратно)

141

Не совсем ясно, о каких выборах идет здесь речь. Если это довыборы комитета по премиям путем тайного голосования, в котором участвуют назначенные или избранные ранее члены комитета (так пополняются академии наук), тогда применение слова «кооптация» вполне оправдано.

(обратно)

142

В состав президиума АН СССР П. Л. Капица был избран общим собранием Академии наук 23 февраля 1957 г.

(обратно)

143

Связь с МГУ у Капицы так и не восстановилась. Однако он был «восстановлен» на работе в Московском физико-техническом институте, созданном в 1951 г. на базе физико-технического факультета МГУ. Произошло это в марте 1955 г. В 1956 г. он был назначен заведующим кафедрой физики и техники низких температур МФТИ. Вскоре Капица стал председателем координационного совета МФТИ и руководил им до последних дней своей жизни. Он был одним из основателей этого института.

(обратно)

144

Документально «отмена» Сталинской премии 1941 г. за работы по кислороду не подтверждается. Никаких сведений об этом в Комитете по Ленинским и Государственным премиям СССР не имеется.

(обратно)

145

Письмо в ЦК КПСС с предложением начать издавать газету «Наука» подготовил Капица (в его архиве сохранились черновики этого письма и машинописные варианты с правкой его рукой). Письмо подписали академики Л. А. Арцимович, И. П. Бардин, В. В. Виноградов, П. Л. Капица, М. А. Лаврентьев, В. С. Немчинов, А. Н. Несмеянов, К. В. Островитянов, И. Г. Петровский, Н. Н. Семенов, А. В. Топчиев, Л. Д. Шевяков. Среди подписавших письмо президент Академии наук, три вице-президента, главный ученый секретарь президиума АН СССР, четыре академика-секретаря отделений Академии, ректор Московского университета… Прошло еще 30 лет, и в мае 1989 г. вышел, наконец, первый помер еженедельной газеты советских ученых «Поиск».

(обратно)

146

Советский, российский и итальянский физик-теоретик. Академик РАН (1991), академик АН СССР с 1990 года, член-корреспондент АН СССР с 1976 года, доктор физико-математических наук, профессор. Основные труды Питаевского посвящены физике низких температур, физике плазмы, квантовой механике, макроскопической электродинамике, теории металлов и другим направлениям. Построил новую теорию сверхтекучести вблизи точки фазового перехода вещества. Показал необходимость перехода жидкого гелия-3 в сверхтекучее состояние при достаточно низких температурах.

(обратно)

147

Черновик неотправленного письма. В более сжатом виде, мысли, высказанные в этом черновом наброске, вошли в письмо Капицы Л. И. Брежневу от 28 июня 1972 г., в настоящую книгу не включенное. Поводом для того письма был срыв ряда зарубежных командировок Капицы. «Описанные случаи, в которых отражается пренебрежительное и чиновничье отношение к ученым, – пишет Капица, – не единичны, и это отношение у нас, к сожалению, начинает проникать и в партийный аппарат».

«Байкальский вопрос» в том письме рассматривается как еще один пример неуважительного отношения к науке и ученым.

(обратно)

148

Physikalisch-Technische Reichsanstalt (нем.) – Имперский физико-технический институт в Шарлоттенбурге под Берлином.

(обратно)

149

Очевидно, что Капица еще в апреле 1930 г. предусмотрел возможность продажи научного оборудования своей кембриджской лаборатории Советскому Союзу.

(обратно)

150

Текст этого письма, по всей вероятности, Капицей был предварительно согласован с Резерфордом, который последний год находился на посту президента Королевского общества. По предложению Резерфорда Королевское общество в конце 1930 г. выделило 15 тысяч фунтов стерлингов на строительство и оборудование специальной лаборатории для Капицы. Эти деньги были взяты из посмертного дара химика и промышленника Людвига Монда. Капица был назначен профессором-исследователем Королевского общества и директором повой лаборатории. Открытие Мондовской лаборатории состоялось 3 февраля 1933 г.

(обратно)

151

Письмо это Молотов «забраковал», и в Англию оно отправлено не было. «Вчера мне звонили от Молотова [и сообщили], что мои предложения неудовлетворительны, – пишет Капица Анне Алексеевне 17 мая 1935 г. – Этим все кончается, и теперь я могу спокойно жить, всякие разговоры этим кончаются. Я все сделал, что мог, чтобы не было ни скандалов, ни историй и вообще все текло мирно и хорошо».

(обратно)

152

В начале октября 1935 г. для переговоров с Резерфордом о приобретении оборудования Мондовской лаборатории в Англию приехал ответственный работник наркомата внешней торговли СССР Ф. Я. Рабинович. Перед отъездом из Москвы он встретился с Капицей, с которым был знаком и к которому очень доброжелательно относился, и Петр Леонидович дал ему отпечатанные на машинке крупным шрифтом «Ориентировочные советы общего характера при разговоре с Резерфордом».

Приводим выдержку из этих «советов».

«1. Не говорить, что Капице здесь хорошо, он счастлив и с ним хорошо обращаются. Все равно не поверят и только себя скомпрометируешь, как товарищ Майский. Чтобы не врать, лучше этих вопросов прямо не касаться.

Сказать, что Капица соглашается продолжать свою работу по физике в Союзе, если получит свои аппараты и своих помощников. Атмосфера и условия, конечно, хуже, чем в Кембридже, но есть надежда, что Советское правительство окажет внимание работе; во всяком случае, материальные средства на работу будут и удовлетворительное здание скоро будет построено. <…>

Советское правительство согласилось дать Капице инициативу по ведению переговоров с Резерфордом и предоставило ему сумму не меньше 30 000 фунтов стерлингов, чтобы уладить конфликт и получить лабораторию.

Капица считает, что только тогда есть надежда воссоздать его работу в Союзе, если он получит всю лабораторию как целый организм, конечно, со своими главными сотрудниками Pearson и Laurman, и просит во всем этом Резерфорда ему помочь…»

3 октября Рабинович встретился в Кембридже с Резерфордом, который сразу же почувствовал, что имеет дело не с холодным чиновником, а с человеком, очень близко принимавшим к сердцу заботы и судьбу Капицы. И свое письмо к Рабиновичу от 5 октября Резерфорд заключает следующими словами: «Мне было очень приятно встретиться с Вами и узнать, что Вас глубоко заботит благополучие Капицы».

8 октября он снова пишет Рабиновичу и сообщает ему, что накануне состоялось заседание комитета Мондовской лаборатории, на котором обсуждался вопрос о покупке Советским правительством научного оборудования лаборатории. «Для того чтобы помочь профессору Капице начать его исследования в России, —пишет Резерфорд, – они решили рекомендовать университету благоприятно рассмотреть передачу оборудования на общую сумму в 30 000 фунтов стерлингов».

(обратно)

153

Отвечая на это письмо, Резерфорд 11 ноября 1935 г. пишет Капице: «Насколько мне известно, Кокрофт уже послал Вам письмо с интересующими Вас сведениями, чертежами и так далее. Я вполне понимаю, что Вы хотели бы ускорить передачу Вам оборудования, и в данный момент я пишу Вашему послу письмо, в котором спрашиваю его, готова ли советская сторона сразу же перевести на счет университета 5000 фунтов, чтобы мы могли заказать некоторые из приборов. По получении их согласия мы сможем продвинуться в этом деле дальше, но уже сейчас мы навели предварительные справки о возможности повторения некоторых из самых больших и дорогих приборов…»

(обратно)

154

С Э. Я. Лаурманом Капица познакомился в 1917 г., когда проходил практику на заводе «Сименс и Гальске» в Петрограде. С 1918 г. Лаурман работает с Капицей в Петроградском политехническом институте. В 1921 г., как уроженец Эстонии, он репатриируется на родину, а в 1922 г. по приглашению Капицы приезжает в Кембридж и становится личным его ассистентом в Кавендишской лаборатории.

(обратно)

155

Анна Алексеевна Капица отправилась в Кембридж 23 ноября 1935 г. после почти двухмесячного пребывания в Москве. Это письмо она взяла с собой. Вместе с детьми она вернулась в Москву в январе 1938 г.

(обратно)

156

Речь идет об очень сердитом письме Резерфорда от 27 января 1936 г., которое Капица получил в ответ на свое письмо к Дж. Кокрофту от 20 января 1936 г. Приводим выдержку из этого письма:

«…Кокрофт показал мне Ваше последнее письмо, в котором Вы просите нас прислать автоматическую телефонную станцию в полном комплекте, а также порядочное количество других вещей. Кроме приборов, перечисленных в нашем соглашении с СССР, мы либо обещали отправить, либо уже отправили Вам оборудование, которое стоило нам больших денег. Хотя я и полон желания помогать Вам в максимальной мере, я считаю, что этому выдаиванию Мондовской лаборатории следует положить конец. С сегодняшнего дня, если Вы захотите получить что-нибудь значительное, Вам придется либо покупать это самому, либо оплатить нам купленное для Вас оборудование. Хотя я вполне понимаю, что Вам хочется поскорее начать Вашу работу.

В высказанных Вами Кокрофту пожеланиях я усматриваю некоторую неблагодарность и невоспитанность. Вам не следует забывать, что Кокрофт трудился как вол, заказывая и переправляя Вам в Россию оборудование, из-за чего его собственная работа первые шесть месяцев почти стояла на месте. Я обратил также внимание на Ваши жалобы по поводу медленных темпов изготовления нового ожижителя. Вам следовало бы вспомнить, что значительная часть рабочего времени Пирсона и других пошла на то, чтобы готовить оборудование к отправке Вам, и на то, чтобы не дать работе в нашей лаборатории встать совсем. Как Вам известно, в качестве существенного условия передачи Вам оборудования университет выдвинул требование, чтобы эта передача серьезно не сказалась на работе [физического] факультета. В то время как мы прилагаем все мыслимые усилия к ускорению этого дела, Вам следует помнить, что Вы не являетесь единственным заинтересованным в нем лицом и что нам, со своей стороны, приходится тратить много времени в заботах о Ваших нуждах. Поэтому я надеюсь, что в будущем Вы прекратите писать письма с жалобами подобного рода. В противном случае мы станем считать Вас человеком в высшей степени надоедливым.

По прежнему опыту Вам известно, что я незамедлительно и откровенно высказываю Вам свое мнение, и я надеюсь, что Вы, как и прежде, будете относиться к нему серьезно…»

(обратно)

157

Капица был членом-корреспондентом АН СССР (с 1929 г.), т. е. он был членом Академии, но без права решающего голоса, в то время как в Англии он был полноправным действительным членом Королевского общества (тоже с 1929 г.). По-видимому, эту разницу в своем академическом положении у себя на родине и в Англии Петр Леонидович ощущал весьма остро.

(обратно)

158

Г. М. Кржижановский.

(обратно)

159

В июле 1931 г. П. И. Бухарин принимал участие во II Международном конгрессе по истории науки и техники в Лондоне. Несколько дней он провел в Кембридже, был гостем Капицы.

(обратно)

160

Сейчас мы достаточно знаем о той атмосфере страха, которая царила в стране после убийства С. М. Кирова, чтобы понять, в каком положении оказался Капица у себя на родине в 1935 г. после 13 лет работы в Англии. В одном из писем к жене он сравнивает себя с загнанной собакой. По-видимому, более точным было бы сравнение с прокаженным, поскольку многие ученые боялись встречаться с ним. А некоторые его друзья молодых лет сожгли в те годы все письма, которые они получали от него из Англии… К тому же Капица, прирожденный экспериментатор, был лишен возможности «копошиться в своей лаборатории» (это его слова). Об этом он пишет и Резерфорду. Все это надо иметь в виду, читая характеристики, которые он дает в своем письме некоторым членам президиума АН СССР. Что же касается С. И. Вавилова, то следует отметить, что работы, о которых с такой иронией пишет Капица, привели к открытию так называемого эффекта Вавилова – Черенкова. Ученик С. И. Вавилова П. А. Черенков, который обнаружил новое излучение и установил его фундаментальные свойства, И. Е. Тамм и И. М. Франк, создавшие его теорию, были отмечены в 1958 г. за эту работу Нобелевской премией.

(обратно)

161

Имеется в виду заместитель наркома.

(обратно)

162

В своем письме от 21 ноября 1935 г. Резерфорд писал: «Я испытываю желание дать Вам небольшой совет. <…> Мне кажется, что очень важно, чтобы к работе по оборудованию лаборатории и к обучению Ваших помощников Вы приступили как можно раньше. Я думаю, что многие из трудностей отступят перед Вами, когда Вы снова с головой уйдете в работу, и я уверен, что Ваши отношения с властями улучшатся тотчас же, как только они увидят, что Вы вкладываете в Ваше дело всю душу. На Вашем месте я не стал бы обращать слишком много внимания на мнения или отношение к Вам отдельных личностей, если только эти личности не мешают Вашей работе. Могу себе представить, что Вы упрекнете меня в непонимании ситуации, но я убежден, что Ваши шансы на счастье в будущем зависят от того, будете ли Вы работать в своей лаборатории не покладая рук…»

(обратно)

163

Речь идет о Музее науки в Южном Кенсингтоне (Лондон).

(обратно)

164

Общемосковский физический семинар Института физических проблем, получивший в научном просторечии прозвище «капичник», начал работать осенью 1937 г.

(обратно)

165

Речь идет о С. И. Филимонове, который с 1930 г. до последних дней жизни Капицы был его ближайшим научным помощником.

(обратно)

166

Имеется в виду С. А. Яковлев, который впоследствии в течение многих лет был заведующим гелиевой мастерской Института физических проблем.

(обратно)

167

П. Г. Стрелков.

(обратно)

168

Сборники народных сказок для детей, собранных и переработанных О. И. Капицей («Песенки», «Зайка», «Про кота»), вышли в свет в 1936 и 1937 годах.

(обратно)

169

Тема лекции, которую Нильс Бор прочитал в Москве 19 июня 1937 г., – «Атомное ядро».

(обратно)

170

Речь идет о Всемирной выставке в Париже.

(обратно)

171

В своем письмо от 2 июля 1936 г. Нильс Бор писал: «Дорогой Капица, Вы, конечно, понимаете, что мое долгое молчание не означает, что я не думаю часто о Вас, и я надеюсь, что у Вас сейчас хорошие условия для работы и что скоро мы услышим о Вашем новом большом достижении. О Вашей дружбе и о нашей общей любви к Резерфорду по многу раз на дню мне напоминает барельеф, который Вы подарили мне с таким добрым чувством…»

(обратно)

172

В знак признательности за поддержку и интерес, который Резерфорд всегда проявлял к его работе, Капица установил барельеф своего учителя на стене вестибюля Мондовской лаборатории. Портрет Резерфорда, а также огромная фигура крокодила, высеченная на кирпичной степе над входом в лабораторию, были выполнены известным английским скульптором современной школы Эриком Гиллом. И «Крокодил», и портрет шокировали по разным причинам консервативную часть кембриджской профессуры. Портрет был выполнен в несколько условной манере, с элементами стилизации. «Консерваторы» потребовали удалить портрет. И тогда Капица по совету Резерфорда 10 марта 1933 г. посылает Бору снимок барельефа и просит его высказать «соломоново решение». 15 марта 1933 г. Бор пишет Капице: «…Барельеф Резерфорда кажется мне превосходным, поскольку это глубокое и вместе с тем сильное произведение. Поэтому я никоим образом не поддерживаю критику портрета, и если Резерфорд против него не возражает, а Вам он нравится, то я думаю, что цель достигнута. Я надеюсь, что он останется на своем месте многие годы свидетелем хорошей работы, которая, как мы все знаем, будет проводиться в Вашей новой лаборатории».

Это письмо Бора сыграло решающую роль, и барельеф остался на месте. Чтобы отблагодарить Бора за поддержку, Капица заказал Гиллу авторскую копию портрета Резерфорда и отправил ее потом в Копенгаген в подарок Бору – от своего имени и от имени Дирака.

Об истории этого портрета смотри переписку, опубликованную в книге П. Л. Капицы «Эксперимент. Теория. Практика».

(обратно)

173

Доклад «Воспоминания об Эрнесте Резерфорде» был прочитан Капицей в Большой физической аудитории Физического института МГУ 14 ноября 1937 г. Опубликован в журналах «Успехи химии», 1937 г., № 12 и «Успехи физических наук», 1938 г., № 1.

(обратно)

174

Речь идет о фазовом переходе жидкого гелия, происходящем при температуре −271 °С (так называемая лямбда-точка).

(обратно)

175

Статья «Вязкость жидкого гелия при температурах ниже лямбда-точки» была опубликована в 1938 г. в январском выпуске «Докладов Академии наук СССР» и в английском журнале «Нейчер» 8 января. Сорок один год спустя, в январе 1979 г., эта статья, в которой сообщалось об открытии сверхтекучести, была перепечатана журналом «Природа» в связи с присуждением Капице Нобелевской премии за фундаментальные открытия и изобретения в области физики низких температур.

(обратно)

176

Письмо Капицы Бор получил в Англии после возвращения из поездки в США, где он был ознакомлен с работой над атомной бомбой. Письмо советского физика, полученное по дипломатическим каналам, вызвало переполох в британских правительственных сферах, и Бор свой ответ Капице должен был согласовать с английской секретной службой. 29 апреля 1944 г. он пишет Капице из Лондона:

«Дорогой Капица, я не знаю, как благодарить Вас за Ваше письмо от 28 октября, которое я получил через советника советского посольства г-на Зинченко несколько дней тому назад, после моего возвращения из Америки. Я глубоко тронут Вашей преданной дружбой и полон благодарности за Ваше великодушное приглашение…»

(обратно)

177

В архиве Капицы хранится письмо Бора, написанное почти в тот самый день, когда Капица писал это письмо – 21 октября 1945 г. Одна и та же мысль волнует их, не дает им покоя.

«Нет необходимости говорить, что в связи с огромными возможностями, которые несет в себе развитие ядерной физики, – пишет Бор, – я постоянно возвращаюсь в мыслях к Резерфорду. Как все его друзья, я с горечью думаю о том, что ему не удалось самому увидеть плоды своих великих открытий. В усилиях, направленных на то, чтобы избежать новых опасностей для цивилизации, в стремлении направить на общее благо человечества это великое достижение, нам очень будет не хватать его мудрости и его авторитета».

Вместе с письмом Бор посылает Капице свою статью «Наука и цивилизация», опубликованную в газете «Таймс» 11 августа 1945 г., и копию статьи «Вызов цивилизации», которую он направил в американский журнал «Сайенс». Он просит показать эти статьи общим друзьям. И добавляет: «Нет необходимости говорить, что мне было бы очень интересно узнать, что Вы об этом думаете. Ведь дело это первостепенной важности, и оно возлагает на все наше поколение огромную ответственность».

(обратно)

178

Капица был членом бюро Советского комитета за европейскую безопасность. На одно из первых заседаний бюро он пришел за полчаса до назначенного времени – чтобы дать возможность председателю комитета А. П. Шитикову, если бы тот захотел, познакомиться с ним и поговорить с глазу на глаз до того, как соберутся остальные члены бюро. Петру Леонидовичу казалось, что председателю Советского комитета за европейскую безопасность будет интересно поговорить со старым академиком, тесно связанным с европейским научным миром. А. П. Шитикову это было неинтересно, и он поговорить с Капицей не захотел…

(обратно)

179

С. И. Вавилов был ответственным редактором журнала «Доклады Академии наук СССР». Речь в письме идет о работе «Теоретические и эмпирические выражения для теплопередачи в двумерном турбулентном потоке» (ДАН, 1947, т, 55, с. 595).

(обратно)

180

Эта книга не была закончена.

(обратно)

181

В 1948 г. П. Л. Капица был избран иностранным членом Индийской национальной академии наук и Ирландской академии наук.

(обратно)

182

Подобный запрос президиума АН СССР вызван был, по-видимому, тем, что в декабре 1949 г. должно было состояться торжественное заседание Академии наук, посвященное 70-летию со дня рождения Сталина, и президиум стремился избежать «демонстративного» отсутствия Капицы на этом заседании. Вот почему, по всей вероятности, Петр Леонидович так подробно и обстоятельно ответил на этот запрос. Он как бы заранее объяснял, почему не придет на юбилейное заседание. И Капица действительно не пришел. Он не участвовал ни в этом заседании, ни в торжественном собрании физико-технического факультета МГУ, где в 1947–1949 гг. читал курс общей физики и заведовал кафедрой. И был наказан за это тем, что от работы в МГУ его немедленно освободили «за отсутствием педагогической нагрузки».

(обратно)

183

В первом случае речь идет о зам. наркома тяжелой промышленности СССР Ю. Л. Пятакове, во втором – о В. И. Межлауке.

(обратно)

184

Отдел культуры и пропаганды ЦК ВКП(б).

(обратно)

185

Речь идет о редакционной статье «О врагах в советской маске», опубликованной в «Правде» 3 июля 1936 г.

Накануне в «Правде» была опубликована статья директора 16-й школы Дзержинского района г. Москвы Г. И. Шуляпина «Ответ академику Н. Лузину». Г. И. Шуляпин «отвечает» на заметку Н. П. Лузина «Приятное разочарование», опубликованную в «Известиях» 27 июня 1936 г. Николай Николаевич Лузин в этой заметке делится своими впечатлениями от посещения уроков математики в 16-й школе. Он пишет: «Я не мог найти в классе слабых. Державшие испытание отличались друг от друга только тем, что отвечали или более медленно, или более быстро, но всегда очень хорошо. На этот раз я нашел именно то глубокое понимание законов математики, на отсутствие которого мне так часто жаловались».

Директор школы пишет в своем «ответе»: «Академик Н. Лузин, очевидно, забыл, что пришел он в советскую школу, к советским педагогам, т. е. к людям, желающим товарищеской критики своей работы, ищущим в этой критике помощь! Нам не нужно неискренних восторгов – они ничему не учат, ничем не помогают Больше того, они вызывают чувство недоверия к автору заметки „Приятное разочарование“. А действительно ли вы были „приятно“ разочарованы, академик Н. Лузин? Не было ли вашей целью замазать наши недостатки и этим самым нанести нашей школе вред?..»

Редакционная статья «О врагах в советской маске» идет еще дальше:

«Ближайшее рассмотрение деятельности этого академика за все последние годы показывает, что нарочитые восторги, источаемые Н. Лузиным по адресу наших школьников, далеко не случайны. Они являют собой лишь одно звено длинной цепи искусной и весьма поучительной по своим методам маскировки врага <…> Академик Лузин мог бы стать честным советским ученым, каких из старого поколения много. Он не захотел этого; он, Лузин, остался врагом, рассчитывая на силу социальной мимикрии, на непроницаемость маски, им на себя напяленной. Не выйдет, господин Лузин!»

(обратно)

186

Академик П. П. Лазарев был арестован по ложному обвинению в 1931 г. и после непродолжительного содержания в тюрьме сослан в Свердловск.

(обратно)

187

Академик М. Н. Сперанский в декабре 1934 г. был исключен из действительных членов Академии наук «за участие в контрреволюционной организации».

(обратно)

188

Речь идет об О. А. Стецкой.

(обратно)

189

В архиве Капицы хранится автограф этого письма. В верхнем правом углу первой страницы «резолюция» карандашом: «За ненадобностью вернуть гр-ну Капице. В. Молотов».

(обратно)

190

Сила Кориолиса (по имени французского математика и инженера Г. Кориолиса (1792–1843)) – сила инерции, с помощью которой учитывается влияние вращения системы отсчета на относительное движение материальной среды.

(обратно)

191

Речь идет о книге Л. Стодолы «Dampf– und Gasturbinen) («Паровые и газовые турбины»).

(обратно)

192

Всесоюзного автогенного треста.

(обратно)

193

В конце апреля 1939 г. Капица был принят в НКВД заместителями Берии Меркуловым и Кобуловым, которые предложили ему ознакомиться с весьма объемистым «делом» Ландау. Капица сказал, что не будет это «дело» смотреть, потому что не видит «мотивов преступления». Тогда его спросили, готов ли он поручиться за Ландау. Он ответил, что готов, и написал следующее короткое письмо на имя наркома внутренних дел Берии:

«20 апреля 1939 г.

Прошу освободить из-под стражи арестованного профессора физики Льва Давидовича Ландау под мое личное поручительство.

Ручаюсь перед НКВД в том, что Ландау не будет вести какой-либо контрреволюционной деятельности против советской власти в моем институте, и я приму все зависящие от меня меры к тому, чтобы он и вне института никакой контрреволюционной работы не вел. В случае, если я замечу со стороны Ландау какие-либо высказывания, направленные во вред советской власти, то немедленно сообщу об этом органам НКВД.

П. Капица».

Проходит два дня, и 28 апреля, т. е. спустя ровно год после ареста Ландау, Капица подписывает приказ № 34 по Институту физических проблем: «Восстановить тов. Ландау Л. Д. в списках сотрудников Института физических проблем АН СССР на прежней должности».

(обратно)

194

Речь идет о заседании президиума АН СССР (4 ноября 1939 г.), на котором заслушивался отчет Физического института АН СССР. Председателем комиссии, которая обследовала работу ФИАНа, был Капица. Приводим (по стенограмме, сохранившейся в архиве Капицы) слова А. М. Деборина, на которые ссылается Капица:

«Акад. Деборин: …Вся речь акад. Капицы была произнесена с некоторым привкусом. Чувствовалось в этой речи высокомерие, какое-то пренебрежение, может быть, даже к нашей науке: вот, видите ли, вы даже не можете справиться с резинкой, которая была нужна и которая затормозила работу! Я считаю, что акад. Капица ошибается кругом. Я считаю, что он недостаточно органически связан с нашей жизнью, он не слился, так сказать, ни с нашими условиями, ни со всей нашей жизнью!..»

(обратно)

195

Речь идет о письме к председателю Госплана Н. А. Вознесенскому от 19 октября 1939 г. (в настоящую книгу не включено). Капица принял участие в обсуждении поставленных им вопросов в президиуме АН СССР и на совещании директоров московских учреждений АН СССР 23 февраля 1940 г. Его выступление на этом совещании («Планирование в науке») опубликовано в книге «Эксперимент. Теория. Практика».

(обратно)

196

3 сентября 1939 г. Великобритания и Франция объявили войну Германии, вторгшейся в Польшу.

(обратно)

197

На копии письма, которая хранится в архиве Капицы, ого рукой написано: «3 января 1910. Секретарь Молотова Лапшов звонил, передал по поручению В. М. заключение Пронина (председатель исполкома Моссовета. – прим. ред.), что Баху будет предоставлена любая квартира [на] Калужской».

(обратно)

198

Телеграмму прислал П. А. М. Дирак.

(обратно)

199

Ланжевен был арестован немецкими оккупационными властями 30 октября 1940 г. В течение 38 дней он содержался в парижской тюрьме Сантэ, где его допрашивали следователи гестапо. Затем он был выслан в небольшой городок Труа, расположенный в 166 км от Парижа.

(обратно)

200

Речь идет о кислородной установке ТК-2000, сооружаемой в Балашихе. Проектируемая производительность этой установки – 2000 кг жидкого кислорода в час.

(обратно)

201

В своих воспоминаниях о войне С. В. Кафтанов, который был Уполномоченным Государственного комитета обороны, пишет:

«…Взрывчатка. Страна потеряла почти все основные предприятия, производившие до войны взрывчатые вещества. Они находились на территории, запятой фашистами. Конечно, производство взрывчатых веществ было организовано на Урале и в Сибири, но фронт требовал большего. И вот химики предложили использовать оксиликвиты – смеси жидкого кислорода с органикой, например с древесными опилками. Эта простая идея потребовала для своего воплощения больших усилий. Заряженные оксиликвитами бомбы и снаряды нельзя долго хранить, а значит – и транспортировать на большие расстояния. Поэтому получать жидкий кислород надо было прямо в прифронтовой полосе с помощью достаточно мобильных установок. Тут сыграли свою роль новые методы получения жидкого кислорода, разработанные академиком Капицей. Я был на испытаниях оксиликвитных бомб, они хорошо взрывали…» (Химия и жизнь. 1985. № 3. С. 6).

(обратно)

202

Объект № 1 – турбокислородная установка ТК-200. Она была построена в Институте физических проблем и начала эксплуатироваться в начале 1943 г. Она давала около 200 кг жидкого кислорода в час.

(обратно)

203

С. В. Кафтанов был председателем Правительственной комиссии по приемке кислородной установки ТК-200.

(обратно)

204

К этому «неофициальному» письму было приложено письмо на имя заместителя председателя ГКО В. М. Молотова с изложением тех положений, на основе которых Капица предлагал готовить предстоящие постановления о развитии установок по получению жидкого кислорода и их внедрении в промышленность. Первый раздел этого официального письма начинался словами: «Для успешного развития наших установок необходимо создать специальную организацию (назвав ее хотя бы, например, Главкислород), первое время непосредственно подчиненную СНК, без подчинения какому-либо хозяйственному наркомату».

(обратно)

205

Л. Я. Овчинников был вскоре назначен заместителем начальника Главкислорода при CНK СССР.

(обратно)

206

В архиве Капицы хранится несколько копий письма от 11 июля 1944 г. Судя по этим копиям, инициаторами обращения к правительству были академик-секретарь Отделения физико-математических наук АН СССР А. Ф. Иоффе и академики А. Н. Крылов, П. Л. Капица. Затем письмо подписали еще шесть академиков.

«Уже в продолжение ряда лет состояние дела подготовки молодых кадров на физическом факультете Московского государственного университета внушает нам серьезное беспокойство, – пишут академики. – Положение, создавшееся на факультете, характеризуется тем, что вместо передовой науки там получают возможность развиваться отсталые течения, часто переходящие в лженауку. Примером последней являются работы проф. Кастерина и Тимирязева, грубую ошибочность которых Отделение физико-математических наук Академии наук СССР в свое время разоблачило. На факультете существует почва, благоприятная для повторения подобных ошибок. Так, например, сейчас происходит совершенно нелепая и нездоровая борьба против одного из наиболее прогрессивных течений нашей науки – химической кинетики академика Н. Н. Семенова. <…> Московский университет должен быть ведущим в нашей стране. При данном же состоянии физического факультета он явно не может готовить кадры передовых физиков…»

Академики предлагают назначить руководителем физического факультета МГУ одного из ведущих советских физиков и называют имена И. В. Обреимова, М. А. Леонтовича, В. А. Фока. Кроме того, они «считали бы желательным привлечение Отделения физико-математических наук в целом к ответственному делу реорганизации преподавания на физическом факультете Московского государственного университета».

(обратно)

207

Письмо на имя председателя Комитета по высшей школе С. В. Кафтанова (дата на копии не проставлена) подписали 11 академиков, в том числе и Капица.

(обратно)

208

В. А. Гдовский стал одним из ведущих работников механической мастерской ИФП. Он работал в институте до выхода на пенсию в 1986 г.

(обратно)

209

30 апреля 1945 г. Капице указом президиума Верховного совета СССР было присвоено звание Героя Социалистического Труда «за успешную научную разработку нового турбинного метода получения кислорода и за создание мощной турбокислородной установки для производства жидкого кислорода». В тот же день были подписаны указы о награждении Института физических проблем орденом Трудового Красного Знамени и о награждении орденами и медалями большой группы сотрудников МФП и Главкислорода. Указы были опубликованы в центральных газетах 1 мая 1945 г.

(обратно)

210

В очень быстром темпе (ит., муз.).

(обратно)

211

В архиве Капицы хранится копия письма М. К. Сукова, присланная из технического секретариата ЦК ВКП(б). Это большое письмо на семи страницах. И хотя основным поводом, заставившим его написать это письмо, Суков называет проект постановления СНК СССР о развитии кислородной и автогенной промышленности, в соответствии с которым Глававтоген со всеми его предприятиями и организациями передается Главкислороду, трудно избавиться от мысли, что письмо это было инспирировано. Написал бы подобное «доносительское» письмо Суков до августа 1945 г., когда Берия стал председательствовать на заседаниях Бюро СНК СССР и когда на него была возложена ответственность за работу по атомной бомбе и новой технике? Едва ли. Дальнейший ход событий, как мы увидим, подтверждает эту мысль.

(обратно)

212

Британское – это лучшее.

(обратно)

213

Основные результаты экспериментальных и теоретических исследований Капицы в области электроники были им опубликованы в книге «Электроника больших мощностей» (М.: Изд-во АН СССР, 1962; Оксфорд: Пергамон Пресс, 1964).

В предисловии к этому изданию Петр Леонидович писал: «В своей начальной стадии эта работа (как в экспериментальной, так и в теоретической части) велась мною в тесном сотрудничестве с С. И. Филимоновым и С. П. Капицей. Неизменный интерес к теоретическим вопросам проявлял В. А. Фок, давший ряд ценных советов. Я хочу поблагодарить моих друзей и сотрудников за то, что они в то время принимали участие в моей научной работе, несмотря на трудные условия, в которых она протекала в 1946–1952 гг.».

(обратно)

214

Физико-техническом факультете.

(обратно)

215

Э. Л. Андроникашвили.

(обратно)

216

Проректор МГУ академик С. А. Христианович в своем письме от 28 декабря 1949 г. писал:

«Вся наша страна в день семидесятилетия Великого Сталина продемонстрировала свою преданность нашему Советскому государству, делу построения коммунизма в нашей стране, горячую любовь к руководителю советского народа и всего прогрессивного человечества товарищу Сталину.

На физико-техническом факультете Московского государственного университета и в Академии наук СССР, где вы работаете, состоялись торжественные собрания и сессии, посвященные семидесятилетию товарища СТАЛИНА. Вы не присутствовали ни на одном из них. Это вызывает крайнее недоумение нашей научной общественности, и мы не можем найти этому поступку никакого удовлетворительного объяснения.

Согласитесь, что нельзя доверять воспитание научной молодежи лицу, которое демонстративно противопоставляет себя всему нашему народу…»

В своем ответном письме С. А. Христиановичу от 29 декабря 1949 г. Капица писал:

«Что касается вопроса моего непосещения собраний, то оно имеет одну-единственную причину, а именно то, что состояние моей нервной системы по-прежнему плохое и далеко но восстановлено, и поэтому мне крайне тяжело находиться среди большого количества людей, в собраниях, театрах и пр., я об этом написал президенту Академии наук СССР академику С. И. Вавилову, и та интерпретация, которую Вы даете моему отсутствию на собраниях как какой-то демонстрации, совсем неправильна, нелепа и ни на чем не основана».

Это объяснение не было принято Христиановичем. 3 января 1950 г. он пишет Капице: «Ваш ответ нельзя признать удовлетворительным».

24 января 1950 г. приказом заместителя министра высшего образования СССР А. Михайлова Капица был освобожден от работы на физико-техническом факультете МГУ «за отсутствием педагогической нагрузки».

(обратно)

217

Курс лекций по общей физике, прочитанный Капицей в МГУ, не издавался.

(обратно)

218

На копии этого письма рукой Капицы написано: «Тов. Маленков звонил мне по вертушке в Горки в четверг 28 декабря в 4 ч. дня».

Петр Леонидович не раз рассказывал об этом телефонном разговоре. Дело обстояло так. На дачу ЦК КПСС «Горки», расположенную недалеко от Николиной Горы, на другом берегу Москвы-реки, позвонил Маленков и просил передать Капице, чтобы он срочно с ним связался. Петр Леонидович отправился в санаторий «Сосны» (примерно два километра от его дачи) и из директорского кабинета позвонил по «вертушке» Маленкову. Маленков попросил его написать Сталину подробно о своей работе. Когда же Капица сказал, что он не уверен, доходят ли его письма до Сталина и читает ли он их, Маленков сказал: «Петр Леонидович, товарищ Сталин читает не только те письма, которые вы пишете ему, но и те, которые вы пишете мне…»

(обратно)

219

10 июля 1953 г. в газетах было опубликовано информационное сообщение о Пленуме ЦК КПСС, на котором был заслушан «доклад Президиума ЦК – тов. Маленкова Г. М. о преступных, антипартийных и антигосударственных действиях Л. П. Берии, направленных на подрыв Советского государства в интересах иностранного капитала…» Берия был выведен из состава ЦК КПСС и исключен из рядов партии. Одновременно было опубликовано постановление Президиума Верховного совета СССР об освобождении Берии с поста первого заместителя председателя Совета министров СССР и передаче его дела на рассмотрение Верховного суда СССР.

(обратно)

220

Приводим выдержку из выступления Капицы на антифашистском митинге ученых 12 октября 1941 г.:

«Одним из основных орудий войны являются взрывчатые вещества. Наука указывает принципиальную возможность увеличить их взрывчатую силу в полтора-два раза. Но последние годы открыли еще новые возможности – это использование внутриатомной энергии. Теоретические подсчеты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба, даже небольшого размера, если она осуществима, могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения» (Правда. 1941. 13 октября. С. 3).

(обратно)

221

Капица знал, конечно, кто «управлял» его травлей. Об этом свидетельствует одна фраза в его письме к И. В. Сталину от 18 декабря 1946 г. Упомянув свое письмо, где он критиковал работы но атомной бомбе и лично Берию, он пишет: «По-видимому, я недостаточно учел, что критика, став известной, может быть неправильно истолкована и вызвать для меня неприятности, как это [и] случилось».

Почему же он не сказал об этом А. П. Несмеянову? Да потому, что в мае 1953 г. Берия был еще в полной силе, и подтверждать подобные «предположения» Несмеянова и Топчиева было безрассудно и смертельно опасно. Мы знаем, что Капица, когда это было нужно для дела, для страны, не останавливался и перед смертельной опасностью, но безрассудным он не был никогда.

(обратно)

222

Эти постановления были отменены лишь в 1958 г.

(обратно)

223

Положение Капицы вскоре коренным образом изменилось. 28 августа 1953 г. президиум АН СССР принимает постановление № 528–023 «О мерах помощи академику П. Л. Капице в проводимых им работах». Изба физических проблем – так называл свою лабораторию на Николиной Горе Петр Леонидович (тоже ИФП, как и детище его – Институт физических проблем) – стала именоваться Физической лабораторией АН СССР. Капица был назначен заведующим этой лабораторией, а С. И. Филимонов – его заместителем.

В развитие этого постановления заместитель директора Института физических проблем М. П. Малков подписывает 1 сентября 1953 г. приказ № 659 по институту. Приводим первые два пункта этого приказа:

«1. Числить на материальном и финансовом обслуживании Физическую лабораторию П. Л. Капицы, утвержденную в структуре Отделения физико-математических наук.

2. Зачислить в штат института заведующего Физической лабораторией академика П. Л. Капицу с 1 сентября с. г. с окладом 6000 рублей в месяц».

28 августа писатель М. М. Пришвин, который очень был дружен с Капицей и часто бывал у него на Николиной Горе, записывает в своем дневнике:

«С Капицы совершенно сняли опалу, и он после семи лет борьбы за себя в своей домашней клетке занял свое положение знаменитого ученого».

(обратно)

224

«Ж.» – Жданов Андрей Александрович, советский партийный и государственный деятель. С 1946 года. Как член Политбюро и Секретариата ЦК отвечал за идеологию и внешнюю политику, с апреля 1946 года осуществлял руководство Управлением пропаганды и агитации (начальник Г. Ф. Александров) и Отделом внешней политики (заведующий М. А. Суслов),

(обратно)

225

Такая рекомендация содержится в письме С. И. Вавилова от 29 апреля 1948 г. Капица подготовил письмо на имя А. А. Жданова (в верхней части первой страницы машинописного черновика написано «Товарищу Ж.»), но затем решил это письмо не отправлять.

(обратно)

226

Королевское общество искусств (англ.).

(обратно)

227

В сентябре 1956 г. Капица получил письмо из Министерства авиационной промышленности с заверением, что завод не будет работать по ночам и сила шума днем не будет превышать 70 децибелов. Однако это обещание не было выполнено, и Капица 31 января 1957 г. снова обращается к председателю Совмина СССР. «Мне думается, – пишет он в конце письма, – что такое поведение завода в столице Советского государства совершенно недопустимо, и я еще раз очень прошу Вас более решительно подтвердить Ваше указание о прекращении нарушения общественной тишины заводом, где директором тов. Туманский». И завод вскоре «замолчал».

(обратно)

228

«Мотивы, побуждающие людей к работе: деньги – это не все» («Ньюсуик», 22 апреля 1968 г.).

(обратно)

229

«Консультант правительства США Ричард Морзе о советской экономике» («Ю. С. Ньюс энд Уорлд Рипорт», 14 августа 1967 г.).

(обратно)

230

Делоне В. Н. (22 декабря 1947, Москва – 13 июня 1983, Париж) – русский поэт, писатель, диссидент, участник демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади в Москве.

(обратно)

231

«Петр Леонидович Капица – ученый-гуманист и революционер дела» (ит.).

(обратно)

232

28 мая 1980 г. Ю. В. Андропов написал Капице письмо:

«Глубокоуважаемый Петр Леонидович! В связи с Вашим письмом, касающимся обстоятельств получения Вами из Италии авторского экземпляра Вашей книги „Наука – дело международное“ сообщаю, что органы Комитета государственной безопасности той деятельностью, о которой идет речь в письме, не занимаются.

Одновременно посылаю Вам новый, с полным текстом, экземпляр написанной Вами и изданной в Италии книги. С наилучшими пожеланиями

Ю. В. Андропов».

(обратно)

233

П. Л. Капица допускает здесь неточность: Я. И. Френкель не был членом Коммунистической партии. После освобождения Крыма он был членом редколлегии газеты «Красный Крым» и зав. отделом высших школ и технического образования Крымнаркомпроса.

(обратно)

234

Ю. В. Андропов был тогда секретарем ЦК КПСС.

(обратно)

235

Орлов Ю. Ф. – советский физик и правозащитник, участник диссидентского движения. Основатель и первый руководитель Московской Хельсинкской группы с 1976 года. Профессор Корнеллского университета.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Переписка с родственниками

  «Дорогая моя Мама!»

  «Дорогая моя Наденька»

  «Дорогой Крысенок»

Часть вторая Письма руководителям СССР

  «Товарищ Сталин»

  «Глубокоуважаемый Никита Сергеевич»

  «Глубокоуважаемый Леонид Ильич»

Часть третья Письма ученым

  «Мой дорогой профессор Резерфорд»

  «Дорогой Бор»

  «Глубокоуважаемый Мстислав Всеволодович»

  «Глубокоуважаемый Сергей Иванович»

Часть четвертая Письма советским государственным и партийным руководителям

  «Товарищ Молотов»

  «Товарищ Берия»

  «Товарищ Каганович»

  «Многоуважаемый товарищ Маленков»

  «Товарищу Ж.[224]»

  «Глубокоуважаемый Николай Александрович»

  «Глубокоуважаемый Алексей Николаевич»

  «Глубокоуважаемый Юрий Владимирович»