Нулевые (fb2)

- Нулевые 2473K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роман Валерьевич Сенчин

Роман Валерьевич Сенчин
Нулевые

© Сенчин Р.В.

© Беляков С.С., предисловие

© ООО «Издательство АСТ»

Летопись прекрасной эпохи

Нашу жизнь будут знать по рассказам Сенчина, как мы знаем о жизни русских интеллигентов позапрошлого века по рассказам Чехова. Я не раз об этом писал. И предсказание мое сбылось намного раньше, чем я рассчитывал. Нулевые ушли в прошлое недавно, но все же это другая историческая эпоха. Времена изменились удивительно скоро и резко. Та же страна, вроде бы те же люди, а жизнь уже совсем другая. Мы не чувствуем нашего исторического времени, как рыба, должно быть, не чувствует воды, в которой живет.

Автор подошел к исторической хронологии жестко, по-математически. Сборник Романа Сенчина открывается рассказом 2001 года. Вопреки распространенному предубеждению, именно в 2001-м, а не в 2000-м начался новый век. Последний рассказ в книге датирован 2010-м. Полные десять лет. Но история не во всем подчиняется математике. На мой взгляд, нулевые начались той знаменитой новогодней ночью с 31 декабря 1999 года на 1 января 2000-го, когда Борис Ельцин в последний раз обратился к «дорогим россиянам» и впервые произнес слова: «Я ухожу». Это и был настоящий, как позже выяснилось, конец 1990-х. Высшей власти достиг совсем молодой тогда Владимир Путин. Он так не походил на больного, уставшего и ненавидимого многими Ельцина, что со сказочной легкостью завоевал любовь народа, еще недавно совсем ничего о нем не знавшего. Это напоминало какое-то волшебство или мираж. Как раз в начале нулевых бестселлером стал роман Александра Проханова «Господин Гексоген». Там молодой президент – Избранник – в конце концов и оказался миражом: «Избранника не было. Только в кристаллическом ромбе кабины слабо пылала прозрачная радуга. Рассыпалась на пучки летучих лучей».^[1]

Но миражей не было. Постепенно, шаг за шагом, месяц за месяцем стало ясно, что живем мы совсем в другом историческом времени. Многие считают, что в лучшем за всю историю России.

Нулевые – время сравнительно спокойное. В самом его начале еще гремели сражения второй чеченской войны. Но к середине десятилетия наступил мир, который казался вечным. Как будто навсегда прошло время войн и революций. Нулевые – время счастливого и трудолюбивого обывателя, который не ставит перед собой великих целей. Его заботит насущное: взять ипотеку, купить приличную машину, найти хорошего репетитора для детей. Всё, что нельзя съесть, выпить, использовать, – для него непонятно. И слава богу! Довольно было в нашей истории благородных правдоискателей, что довели до великих кровопролитий прошлого века. Теперь российские пассионарии шли главным образом в бизнес, создавая финансовые империи.

Одной из первых примет нового времени стали автомобильные пробки, заторы на дорогах. Может быть, в столице они появились и раньше, но в другие города России пришли именно в нулевые.

В моем детстве (80-е годы XX века) на улицах полуторамиллионного промышленного Свердловска изредка встречались даже лошади: они возили телеги с бидонами молока и сметаны из пригородных совхозов. Эти телеги исчезли в девяностые, вместе с совхозами. На улицах появились иномарки, но их было сравнительно мало. И вдруг, в самом начале нулевых, – целая автомобильная революция. Машины завелись даже у людей, еще недавно еле сводивших концы с концами. Теперь они «стали на ноги». Люди уже не ограничивались одной машиной на семью. Сколько в семье взрослых, сколько совершеннолетних – столько и машин. Как-то постепенно стало исчезать привычное и всем понятное слово «иномарка». Считалось, что иномарка по определению лучше нашей машины, не важно «Мерседес» это или «Нексия». Теперь иномарок стало много, а в различиях между ними начали разбираться, наверное, даже дошкольники из старшей или подготовительной группы детского сада.

Из дворов убрали столы доминошников, исчезли и привычные старушки-сплетницы, что сидели на лавочках, кажется, со времен незапамятных. Неуютно стало во дворах. Воздух отравлен десятками автомобилей, да и сами лавочки уже поставить некуда. Всё свободное пространство заняли парковки.

Обзаводясь машинами, люди осуществляли давнюю, советских времен мечту. В СССР человек с машиной – состоявшийся, успешный человек. И вот теперь люди торопились доказать свою успешность, состоятельность. Если не хватало денег, брали кредиты. Иллюзия успеха? Да, но все же не вполне иллюзия. Красивая заграничная машина в собственности. Как ни крути, а сбылась мечта.

Начался бум потребительского кредитования. В девяностые банки ассоциировались с какими-то темными делами, с финансовыми аферами. Герой культового фильма поздних девяностых «Ворошиловский стрелок» приходит в банк, изумляется: «Денег в стране нет, а на какие шиши банки строятся?» В нулевые уже не изумлялись. Дорожку в банк протоптали миллионы простых людей. И банкиры давали им кредиты, зная, что большинство – честно отдадут деньги с процентами. Российский заемщик – ответственный, добросовестный, в меру пугливый – не станет нарываться на конфликт с могущественным финансовым монстром

На деньги, свои и кредитные, ремонтировали квартиры, превращая старое жилье в комфортабельные апартаменты с удобствами, о которых и не мечтали еще несколько лет назад. Обычная, нормальная квартира без новомодного евроремонта перестала цениться («бабушкин вариант», как презрительно называют ее риелторы).

Однажды, как раз году в 2001-м, я услышал рассказ девушки, профессорской дочки, как она предпочитает проводить летний отдых, куда, к какому морю любит ездить. Это мне казалось историей из другой жизни. В 90-е и я, и очень многие жители моего города только вспоминали, как ездили на море еще в Советском Союзе. Пройдет несколько лет, и к морю снова поедут миллионы людей. Но уже не в старые, обжитые Сочи и Ялту, а в Турцию, Италию, Испанию, Таиланд, Малайзию, Индонезию, на Мальдивские острова – купаться в Индийском океане. Или на Канарские острова – купаться в океане Атлантическом. Круизы перестали быть привилегией немногих богачей. Жители спальных районов поехали на далекие южные моря, о которых их родители разве что читали у Жюля Верна. А многие молодые люди вовсе оставили скучную жизнь в холодной северной стране и поселились где-нибудь на Гоа или в Таиланде, Камбодже, Вьетнаме. Хочешь, купайся в океане хоть круглые сутки, хочешь – медитируй, постигай тайны буддизма, кришнаизма, шиваизма…

Оставшиеся на родине жили теперь тоже по-другому. В 70–80-е советским гражданам приходилось много часов проводить в очередях. И в нулевые люди снова начали проводить в магазинах по многу часов, только теперь они не в очередях стояли, а занялись «шопингом». Варваризм, у которого нет и еще недавно не могло быть русского аналога. Провести в торговом центре выходной день, оставить ребенка в комнате для игр, а самим часами подбирать новые наряды или еще что. Рассказали б мне в детстве о таком отдыхе – не поверил бы. «Общество потребления» складывалось у нас уже в советское годы, начиная еще с хрущевского времени. Но только в нулевые потребление стало настоящим образом жизни. И теперь уже не покупатели выстраивались в очередь за товаром, а сами продавцы готовы стать в очередь перед состоятельным покупателем.

Товары, что в советское время были для избранных, для номенклатуры и для золотой молодежи, в нулевые стали доступными. «Хотите попробовать французскую сигарету?.. Кто откажется от французской сигареты! На пачке нарисован петух и написано “Голуаз блё”», – спрашивает герой повести Василия Аксенова «Звездный билет», культовой книги начала шестидесятых. А герои Сенчина запросто покупают сигареты «Голуаз» в обычном ларьке.

А что говорить о бытовой технике, которая была некогда предметом роскоши? Когда-то квартиры грабили, чтобы унести телевизор или видеомагнитофон. Сейчас они и даром не нужны. Некуда девать. Плоский телевизор с огромным экраном, DVD-проигрыватели, компьютеры, ноутбуки стали доступны, дешевы, привычны именно в нулевые. В повести Сенчина «Ничего страшного», написанной в самом начале нулевых, ноутбук – еще редкий, диковинный и дорогой девайс. Муж Ирины, счастливый обладатель этого чуда техники, оправдывается перед ней: «Я на квартиру копил, <…> хотел снять однокомнатку, а тут вот предложили…» Для героев Сенчина середины – второй половины нулевых такое уже и не представить.

Совсем иначе стали питаться. В рассказе «Изобилие» 1995 года перечисляется богатый (сейчас кажется – скромный, а тогда вполне себе богатый) ассортимент продуктового магазина: «Колбасы – пять сортов вареной и три копченой. Сервелат, салями. Ветчина рубленная и просто ветчина (видимо, спутал лирический герой ветчинно-рубленную колбасу с ветчиной. – С.Б.). Сыры – “Нежный”, “Голландский”, “Костромской”, “Пошехонский”, какой-то еще с зеленой плесенью…» Но на все это ^[2]изобилие нет у героя денег, даже на хлебушек нет… Магазин для него – как музей.

А вот герой рассказа «Сорокет» (вторая половина нулевых) с удовольствием ходит по магазину, неспешно выбирает, что взять: «Юрьев ходил вдоль рядов, складывал в пакеты одно, другое, третье. Помидоры, огурцы, зелень, куриные грудки (жена пусть запечет в сыре), сыр, несколько видов колбасы (сначала хотел активно рекламируемое “Останкино”, но остановился на проверенном “Вегусе”) – копченой, сырокопченой, салями, сервелата, бастурмы немного, буженинки, карбоната – для мясного ассорти; несколько видов рыбы – для рыбного. Маслины, оливки…» При желании он может взять даже «какую-нибудь дорогую ерунду вроде консервированных улиток или кенгурятины». В восьмидесятые так питались разве что большие начальники, представители номенклатуры или преуспевающие подпольные дельцы. В девяностые – «новые русские» (понятие, которое именно в нулевые забудут), то есть бизнесмены или бандиты, или бизнесмены-бандиты, очень быстро разбогатевшие. А герой «Сорокета» – обычный человек, не очень-то преуспевающий. Один из многих. Такой же и Денис Чащин из романа Сенчина «Лед под ногами». В юности был рад рису с килькой в томате, а теперь «почти автоматически» набивает сумки, пакеты «обычным набором: немного свинины, немного баранины, розовая, аппетитная говядина, немного телячьей печени, филе индейки. В одном из тонаров торговали полуфабрикатами. Недорогими, но качественными. Чащин любил манты и говяжьи рубленые бифштексы…» Он медленно возвращается домой, «с удовольствием приподнимая и опуская тяжелые, туго набитые пакеты». Не севрюжина с хреном, конечно, не роскошь. Просто сытная, благополучная жизнь. В истории России случались хорошие времена, но такого не было, кажется, никогда. Я не экономист, а потому не буду искать объяснения в ценах на нефть или в других причинах. Сенчин и его герои тоже не ищут. Он стал не столько аналитиком, сколько летописцем этой удивительной, уникальной для нашей истории эпохи.

Литературные нулевые начались почти одновременно с политическими. Литературные девяностые были разнообразны. Поздняя военная проза Виктора Астафьева не имеет ничего общего с «Кысью» Татьяны Толстой (опубликован в 2000-м, писался с 1986 года). Фантасмагории Юрия Буйды времен его «Бориса и Глеба» написаны для одного читателя, «Генерал и его армия» Георгия Владимова – совсем для другого. «Голубое сало» Владимира Сорокина, «Чапаев и пустота» и «Generation “П”» Виктора Пелевина, «Двести лет вместе» Александра Солженицына – становились литературными событиям, но написаны они как будто в разные эпохи. И все же тогдашняя «прогрессивная» критика настаивала, что мы живем в «ситуации постмодерна», в эпоху постмодернизма: «Кто-то (Михаил Эпштейн, Вячеслав Курицын, отчасти Марк Липовецкий) видел в его полистилистике наглядное проявление абсолютно новой культурной парадигмы, что либо отменит, либо подвергнет деструкции все те художественные богатства, которые выработало и будто бы уже в архив отправило человечество», – вспоминает критик и литературовед Сергей Чупринин, главный редактор журнала «Знамя», открывший читателю Виктора Пелевина. Критики-посмодернисты искренне возмущались, когда премию «Русский Букер» (за лучший роман года, а позже – и десятилетия) вручили Георгию Владимову, писателю-реалисту, наследнику традиций Льва Толстого. В 2001-м студент МГУ Сергей Шаргунов написал в своем манифесте «Отрицание траура» про «агонию постмодернизма». Ему мало кто поверил, но исторически Шаргунов оказался прав.^[3]

«Теперь самому смешно, – замечает Чупринин. – Поскольку постмодернизм – у нас по крайней мере – оставив в истории несколько впечатляющих литературных памятников, пошел “путем зерна” и тихо истлел, дав реализму подкормку, в которой реализм, безусловно, нуждался. Технический репертуар прозы действительно расширился, действительно вобрал в себя – да и то наименее отчаянные, наименее “безбашенные” – средства воздействия на читательскую психику. Вот, собственно, и все». ^[4]

Реализм вернулся в русскую литературу и снова занял в ней первое место. И в том немалая заслуга Романа Сенчина. Мы читаем о прошлом по двум причинам. С одной стороны, нам любопытно, как жили люди в прошлом, как одевались, что носили, что ели-пили. С другой, нам более всего интересно, что люди и сто, и десять лет назад в чем-то похожи на нас. Они зарабатывают себе на хлеб, они ищут свое счастье, они влюбляются и разочаровываются в любимых. Мы ищем и узнаем самих себя даже в героях Чехова, Толстого, Шолохова, хотя общих черт с ними у нас все меньше. Тем более мы находим общее у современного русского писателя.

Сенчин умеет рассказать с необыкновенной точностью, дотошностью о жизни людей. По его книгам в самом деле можно изучать историю. Не политическую, не историю президентов и депутатов. А историю простого человека, историю повседневной жизни. Самую главную и самую важную для нас историю. И политика интересна Сенчину лишь тогда, когда она становится частью повседневной жизни человека. Как в рассказе «Тоже история». Впрочем, в нулевые это встречается редко. Люди заняты другим. Трудятся, отдыхают, растят детей, ведут жизнь, иногда тяжелую, иногда комфортную.

Фирменная черта Сенчина – знание жизни и внимание к деталям. Мы редко хорошо помним даже прошлогоднюю погоду, забываем, какие фильмы смотрели несколько лет назад. Далеко не каждый вспомнит, сколько он зарабатывал лет десять назад. Историки еще не успели заняться столь недавним прошлым, да и не уверен, что им хватит времени и сил, чтобы так подробно, детально, скрупулезно реконструировать жизнь людей, как это делает Сенчин. Из его повести мы узнаем, что доцент-филолог в солидном нестоличном вузе зарабатывал в начале нулевых около 2000 рублей. А его жена, торговавшая сигаретами в киоске, получала 2500. Узнаем, что пачка «Пэлл Мэлл» стоила 16 рублей, а «Голуаз» в красной пачке – 21 рубль, «Твикс» и «Милки Вэй» по 8 рублей. Пятнадцать минут попрыгать в детском замке-батуте – 15 рублей. Сенчин обычно указывает, какую именно колбасу, какой именно сыр покупают его герои. Мы знаем и ассортимент табачного ларька, и содержание лекций по древнерусской литературе, и заголовки статей в бульварной газете, и еще множество подробностей жизни. Только сначала они кажутся странными, излишними. Очень скоро понимаешь, что эти подробности бесценны. Кто сейчас помнит, какой фильм смотрели на видеокассетах (а позже – на дисках) много лет назад? Какой кофе пили? «Кофе он пьет в последнее время “Пеле”, а кружка с надписью “Нескафе”». «Нескафе» и сейчас продают, но, если б не Сенчин, я бы и не вспомнил о кофе «Пеле», который активно рекламировали в начале нулевых.

Впрочем, Сенчин не дает нам забыть, что и в «тучные» нулевые очень многие люди жили бедно. Едва ли не добрая половина героев этой книги трудится на собственных огородах, чтобы не тратить свою «зарплатку на базарные огурцы и перемороженную свинину». Даже выловленных на рыбалке карасей не поджарить – на масло денег не хватает: «Так его ж покупать надо! Бутылка-то тридцать пять, что ли, рубликов…»

Доцент Губин и его семья не голодают, но лишних денег нет. Возможность подработать довольно необычным (читатель этой книги узнает, каким именно) путем – очень выручает его.

Может, сгущает краски Роман Валерьевич? Бедность в тучные нулевые? Да, и в нулевые бедности было сколько угодно. Вот вам подлинные мемуары преподавателя, кандидата наук, серьезного ученого, который работал в нескольких коммерческих вузах Екатеринбурга: «В 2007-м у меня родился первый ребенок, и вот тогда начались проблемы всерьез. Начался натуральный голод. Не такой, конечно, как в блокадном Ленинграде, но все же пугающий своим отчаянием, которое меня начало охватывать. Голод – это когда начинаешь критически экономить на еде, а денег все равно ни на что не хватает. Когда не знаешь, что еще можно продать или у кого еще можно занять, чтобы купить детское питание своему малышу. И так продолжается неделя за неделей, месяц за месяцем. <…> На рубеже нулевых и десятых годов мне довелось от УрГУ поехать в Челябинск для проведения в местном госуниверситете тура региональной олимпиады абитуриентов по истории. Ко мне тогда для сопровождения приставили одного молодого местного преподавателя, кандидата наук, который всего на несколько лет был старше меня. Официальные мероприятия завершились быстро, большая часть дня прошла в разговорах с ним. Он был женат, жена работала в том же вузе. Университет “любезно” предоставил им комнату в общежитии с двумя койками. На пару они зарабатывали чуть более 20 тыс. рублей в месяц. И они твердо знали, что у них никогда не будет ни детей, ни своего жилья, ни полноценной семьи с собственным бытом и хозяйством. А будут только ежегодная борьба за физическое выживание, предполагающая крайнюю экономию на всем, бесконечная и все более возрастающая учебная нагрузка и бесконечные унижения».^[5] Это тоже нулевые.

В рассказе 2001 года герои «За встречу» пьют разбавленный спирт, закусывая солеными огурцами и пирожками с картошкой. В середине нулевых Николай Дмит-риевич из рассказа «Тоже история» может оценить, хорош ли двойной эспрессо в столичной кофейне. Меняется стол, меняется жизнь, меняются привычки героев, их профессии, занятия. Остается неизменно лишь ощущение бессмысленности, неправильности жизни. Благополучие Никиты из повести «Конец сезона» эфемерно: ему уже тридцать два, многое в жизни он упустил. После тридцати пяти на работу не берут, осталось три года…

Герои Сенчина часто говорят о счастье, но счастья этого не находят. Оно еще более призрачно, чем благополучие: «Их счастливая пора, как оказалось, уместилась в несколько коротких осенних недель, когда они встречались урывками – то он поджидал ее после лекций возле университета, то она пробиралась в его театральную мастерскую» («Ничего страшного»). А потом муж уходит из семьи, и жена не знает, брошена она или нет, есть ли у нее муж? А у продавщицы из рассказа «Пусть этот вечер не останется…» и мужа-то нет. Вроде бы она любима, но будет ли у нее дом, семья, дети? Ей кажется, что, если будут, придет счастье. Увы, так бывает в добрых наивных фильмах, а не в жизни героев Сенчина. Среди его героев много семейных, но все они еще дальше от счастья, чем холостые и незамужние. Даже дети в этом мире обречены: «Жизнь сложилась как сложилась, Татьяне Сергеевне почти пятьдесят, внуку вот-вот четыре. Одна надежда, что у него все хорошо сложится. Слабая надежда, если откровенно признаться…»

Многие герои Сенчина заняты нетворческим физическим трудом. Ухаживают за огородами, сажают картошку, работают продавцами (одна из самых распространенных у него профессий, еще один знак времени), шоферами, милиционерами. Их работа нужная, необходимая, но как будто бесперспективная. Сколько ни старайся – все одно и то же. Вроде бы и стараются люди, надрываются даже, а ничего не меняется в жизни. В прошлом году пропалывали грядки, окучивали картошку, собирали урожай. И в этом году то же самое, и в следующем будет, если только какого-нибудь несчастья не случится. Труд его героев-интеллигентов, если вдуматься, гораздо хуже.

Что толку, если доцент преподает «в пединституте, рассказывая из года в год все одно и то же, а потом на экзаменах слушает сбивчивые пересказы собственных лекций…» Кому эти лекции нужны? Сенчин одним из первых ставит вопрос о бессмысленности высшего образования в современном обществе. В нулевые годы, как и еще прежде, в девяностые, высшее образование стало почти всеобщим. Только что кошки с собаками еще не обзавелись дипломами. Только вот вопрос – зачем? «На улицах Юрий Андреевич то и дело встречает знакомые лица тридцати-, двадцатипятилетних парней и девушек; и каждый раз как поленом по голове, когда узнает он в троллейбусной кондукторше бывшую бойкую девчушку, отлично прочитавшую доклад на тему “Областнические тенденции в литературе Древней Руси”». Жизненно, что уж там говорить.

Бессмысленность существования – одна из главных тем философии прошлого, двадцатого века, не потерявшая актуальности и сейчас. Вот этой бессмысленностью более всего мучаются герои Сенчина. Не только его, конечно. В точности описаний, в узнаваемости социальных типажей Сенчин подобен Эмилю Золя. Но русский Золя не останавливается на этом, превращаясь… в русского Сартра.

Жизнь продавщицы чайной колбасы или сигарет «Ява Золотая» может быть куда более трагична, чем, скажем, жизнь Антуана Рокантена из романа Сартра «Тошнота». Антуан куда более свободен. Он не должен тратить время и силы на опостылевший труд, только чтобы выжить, заработать на жилье и еду. Он может выбирать, что ему делать. Остаться в Бувиле или вернуться в Париж. Писать ли дальше о надоевшем ему маркизе де Рольбоне или начать роман. Трагедия Лены или Ирины глубже, их жизнь воистину беспросветна. Им романа не написать. Большинство героев Сенчина (включая и преподавателей, писателей, художников) не могут обрести счастье в творчестве. Им остается просто жить ради жизни, потому что так уж заведено. Потому что даже бессмысленная жизнь лучше, чем небытие. А в жизнь вечную герои Сенчина не то чтобы не верят, но как-то о ней не задумываются. Доказав бессмысленность жизни, писатель не приходит к жизнеотрицанию. Герой Сенчина скорее будет отрезать от собственного тела куски плоти и есть их, чем покончит самоубийством. Самоубийство – трусливый и противоестественный шаг.

Нулевые окончились не под бой кремлевских курантов 1 января 2011 года. Настоящий конец нулевых – это прекрасная и зловещая Олимпиада в Сочи в 2014-м. В Москве, во время эстафеты олимпийского огня, факел погас четыре раза. Олимпийский Мишка чем-то отдаленно напоминал украинского президента Януковича, которому оставалось жить в Киеве последние дни. А в день закрытия Игр странно было видеть постаревшего Путина, полного какой-то мрачной решимости.

Конец эпохи гламура, конец вовсе не беззаботной, но все же какой-то легкой, приятной жизни, что стала привычной именно в нулевые. Время дешевого доллара и дорогого рубля, заграничного туризма и холодильника, полного импортных деликатесов (свои только учились делать заново), шикарных машин и доступных кредитов. Вернулось время бунтарей и поэтов, добровольцев и наемников. Оказалось, что в России остались пассионарные люди, которые живут не ради выплаты ипотечного кредита, не ради квартальной премии или нового урожая картошки. Может быть – к сожалению, остались, без них жизнь была бы понятнее, проще и легче, но поучать историю нелепо. Мы можем лишь изучать ее законы, а не навязывать их. Так или иначе, колесо истории сдвинулось, наступила другая эпоха, о которой пока рано говорить. Нулевые – тучные, сытные, гламурные – отодвинулись в сумерки исторического прошлого. Между тем герои Сенчина перешли из нулевых в десятые, а теперь уже и в двадцатые. Их жизнь – погоня за ускользающим счастьем, поиск смысла в бессмысленности жизни – темы вечные, актуальные и во времена Чехова, и в недавно прошедшие нулевые, и в наши дни.

Сергей Беляков

НУЛЕВЫЕ

Проза начала века

За встречу

Полтора месяца, почти все каникулы, Андрей благополучно скрывался за забором в ограде. Погулять по селу, с приятелями встречаться в этот раз совсем не тянуло, даже в магазин сходить или в клуб, а рыбачил он прямо в огороде – метров двадцать берега пруда лежали на их участке…

Но как-то вечером, уже под самый конец августа, вышел за водой и влип. У колодца на лавочке трое парней разводили спирт.

– О, Дрюня! – первым узнал его долговязый, чернявый Олег – Олегыч, – парень лет двадцати, живущий на соседней улице. – Здоро-ово!

– Привет, – ответил Андрей без особой радости, примостил ведра на краю лавочки; вытер руку о штормовку, протянул парням.

В первое лето, когда он приехал сюда с родителями, почти сдружился с Олегом, еще с некоторыми, кто жил в околотке. Валялись на пруду, пили пивко, вечерами ходили на танцы или в кино или просто гуляли по улицам, к девчонкам подкатывали. Такая жизнь Андрею понравилась, деревенские парни оказались совсем не страшными, и его, бывшего городского, да тем более из другой, можно сказать, страны, из Казахстана, приняли в свою компанию, даже как-то выделяли, уважали.

Но спустя год Андрей почувствовал, что надо что-то делать. Менять. Каждый день и каждый вечер были одинаковыми, разговоры и дела у парней тоже повторялись почти с детальной точностью. И в июле он взял документы и поехал в город, неожиданно легко поступил в пединститут. И вот уже четыре года появлялся дома, в маленькой трехоконной избушке, в хоть и большом, но дальнем селе, спрятавшемся между хребтами Саян, на два летних месяца. В первое время еще по привычке радовался парням, загорал на берегу пруда, ходил на танцы, катался на вечно полуживом, трескучем, но никак не умирающем «Урале» – гордости и драгоценности Вовки Белякова, которого все почему-то называли Редис и Редя. А потом, приезжая, почти не выходил за ворота, при редких встречах с ребятами на их предложение «посидеть, пропустить», как мог, отказывался – «сейчас не могу, жалко, дела…»

И сегодня – то же.

– Пропустить не хочешь? – спросил коренастый, почти квадратненький, с короткой стрижкой, в старых, истресканных сапогах-дутышах татарин Ленур. – Пойла набрали вот, а хавчика нету. Возьми чего зажевать – и поторчим.

– Да холодно… – Андрей поежился. – Может, завтра днем?

– Да чё ты! В сторожке прекрасно, – мотнул головой Олегыч в сторону развалин пошивочного заводика в конце улицы. – Там печка, всё. Давай, Дрюнька! Да и надо ж – за встречу.

– И как житуха городская, расскажешь, – добавил Вица, третий в компании.

Ленур энергично-аппетитно взбалтывал двухлитровую пластиковую бутыль с разбавленным спиртом, даже язык чуть высунул. И Андрей согласился:

– Ладно, только воду сейчас отнесу.

– И возьми закусить. Хлеба хоть, лука!

– Мяска там…

* * *

Мама расщедрилась на соленые огурцы, несколько пирожков с картошкой, полбулки хлеба, пару головок лука. Отрезала сала с прожилками. Заодно, собирая пакетик, раз десять испуганно, будто провожая Андрея на опасное дело, попросила быть осторожней, скорей возвращаться… Андрей слушал ее с улыбкой: да, когда ребенок перед глазами, о нем, наверное, душа болит куда сильнее, чем когда знаешь, что он далеко и живет самостоятельно. По себе он знал, что вдали от родителей их существование представлялось разнообразным и спокойным, надежным, работа их – благодатной, а стоило приехать, увидеть, как и что – и дня хватало, чтобы захотелось сбежать…

И сегодня, с удовольствием вроде бы занимаясь делами, Андрей чувствовал грусть какой-то бесконечной и неисправимой безысходности. Выдергивал засыхающие, с отрезанными шляпками будылья подсолнухов, отщипывал ногтями бесконечные усы ягоды виктории, рвал сорняки, готовые высыпать на землю свои семена, и понимал, что такая работа никогда не кончится и на будущий год будет то же самое. Весной вскопка, посадка, летом прополка, полив, подкормка настоявшимся во флягах навозом, а под осень – собирание жиденького урожая, кучки ботвы, снова копка земли, чтоб померзли личинки, чтоб весной земля помягче была. И так – бесконечно. И если у него еще есть какие-то шансы изменить свою жизнь, то у родителей, кажется, уже всё… Когда-нибудь он похоронит их на здешнем маленьком кладбище, что лежит на опушке леса, а точнее – на границе села и дикой горной тайги…

– Ты где будешь примерно? – на прощанье спросил отец. – На всякий случай знать?

– В сторожке у пошивочного, скорей всего… Да я скоро вернусь. Просто надо же с местными отношения поддерживать.

– По идее-то надо, – отец кивнул невесело; у них с мамой это не особенно получалось – ни хороших знакомых, ни друзей тем более они за эти годы не нажили. Они здесь все-таки люди другого мира, городского. – Ну, счастливо…

Пока собирался – стемнело. Темнело тут быстро – стоило солнцу заползти за хребет, что чуть ли не нависал над селом, – и тут же наступала ночь. Будто выключали в чулане лампочку… Дни были даже в июне короткими. Поэтому и росло почти всё на огородах плохо. Только капуста не подводила, морковка, виктория и, конечно, картошка…

Олегыч, татарин Ленур и вечно смурноватый, слегка хромоногий Витя по прозвищу Вица ждали у колодца. Сидели на спинке лавочки, отпивали по глотку спирт из бутыли, запивали водой. Если бы не Андрей с закуской, наверняка так бы и рассосали все два литра, не заедая, или, что вероятней, полезли бы к кому в огород. Добыли чего-нибудь.

– Во, ништяк, ништяк! – Ленур увидел пакет у Андрея в руке.

– Прекрасно посидим, – добавил Олегыч и соскочил на землю. – Айда!

* * *

Пошивочный заводик находился в конце улицы с красивым названием Заозерная. Стоял несколько на отшибе; ворота виднелись по улице издалека, словно бы звали, манили работников к себе, машины с грузом или за грузом.

Два лета назад он еще вовсю функционировал, выпускал мешки из пеньки, давал работу двум сотням жителей, а позапрошлой зимой – сгорел. Сгорел дотла. Лишь каменный фундамент остался.

То ли случайно это произошло, то ли кто-то поджег. Родители рассказывали Андрею, что удивительно быстро сгорел, в полчаса. Головешки, как ракеты, по небу летали… Тушить никто не пытался.

И вот теперь осиротело ржавели на пригорке ворота (забор после пожара весь растащили), а чудом не съеденная огнем и пощаженная людьми сторожка служила местом выпивок и свиданий у молодежи…

– Во-о, ништя-ак, – улыбался Ленур, всё поглядывая на Андреев пакет. – Теперь можно…

– Прекрасно посидим, – добавлял Олегыч. – Не в обиду…

Сторожка имела почти жилой вид. Даже огарок свечи на столе лежал, а у железной печки лежали дровишки. Окно без стекол затянуто мешковиной.

Пока самый деловитый из парней Олегыч разбирался с закуской, Вица и Ленур пытались растопить печку. Привычно и беззлобно переругивались:

– Да куда ж ты, бляха, сразу коряги эти суешь? Дай разгореться.

– Ага, счас жар спадет, и эти хрен примутся!

– Вица, да ты долбон. Я и не знал!

– Гля, в торец схлопочешь, поскоть драная…

Андрей достал сигареты, присел на чурку возле стола. Теперь он слегка жалел, что притащился сюда. Зачем? Лучше бы провел вечер дома, в своей украшенной книжными стеллажами комнате, почитал, полистал бы энциклопедии, альбомы с коллекцией марок, которые собирал в детстве, караулил новые завозы в магазинчике «Филателия»…

– Айдайте, готово, – празднично объявил Олегыч. – Как в лучших домах.

– Н-но! – Вица, потирая грязноватые руки, устроился на пластмассовом ящике из-под колы.

Появились из тайника – щели в полу – три белых пластиковых стаканчика; один, треснувший, пришлось выкинуть. В оставшиеся потек спирт.

– Вица, Дрюнчик, глотайте первыми, а мы с Лёнчей, так и быть, во второй партии.

Ленур поморщился:

– Ты как в армейке базаришь. Кончай. Там тоже всё партии – на призыв, блин, на дембель…

– Ну, оттарабанил же, – усмехнулся Олегыч, – чего ее вспоминать? Полгода дома…

– Угу, сходи, я потом посмотрю, сколько ты ее помнить будешь.

– Ну, погнали, – поднял Вица стакан. – Давай, Дрюня, за встречу…

– Давай.

Выпив сладковатый, некрепкий спирт и куснув пирога, Андрей слегка удивленно заметил:

– А я и не знал, Лёня, что ты успел послужить. Вроде бы постоянно тебя здесь видел.

Татарин обидчиво выпятил губы:

– Не знаю, кого ты тут видел. Два года как с куста в Карасуке. И без отпуска.

– Летит время…

– Это здесь летит, а там… сукин хрен! – Ленур с размаху влил в себя спирт, громко, будто ошпарившись, выдохнул: – К-ха-а… С чем пирожки?

– С картошкой. А где это Карасуль?

– Карасук, бля. Новосибирская область. Юг. Рядом с твоим Казахстаном. Дырища.

– Понятно…

Олегыч набулькал в освободившиеся стаканчики, перед тем как выпить, поинтересовался:

– Как живешь-то вообще, горожанин?

– Так, – дернул плечами Андрей, – ничего.

– Ты ж в педе, да?

– Ну да.

– И чё, когда закончишь? Сюда думаешь возвращаться?

Андрею стало совсем неприятно. Вымученно кивнул:

– Наверно. Куда ж еще…

– Так, пьем или как? – встрял Вица.

Приняв по первой порции, довольно долго сидели молча. Курили. Огонек свечи колебался от сквозняка, по стенам и потолку бегали, метались жирные тени.

– Как ни крути, а в городе лучше, – произнес в конце концов Ленур.

– Кхе, – тут же смешок Олегыча, – хорошо, где нас нет.

– Не скажи. Я вот проучился в путяге три года, пробухал всю дорогу. Надо было как-нибудь там цепляться. Тетку найти, опылить, жениться… Потом вот армейка. А теперь чего? Двадцать два хлопнуло. А здесь чего ловить?

Андрей вздохнул:

– Да и там особо нечего. – И почувствовал в голосе неправду, и испугался реакции парней на эту неправду.

Но Вица выручил – хмыкнул, наполняя стаканчики:

– Когда башлей нет – везде хреновасто.

– Во, во! – с какой-то радостью, что ли, подтвердил Олегыч. – Это ты в точку.

Задымившая при растопке печка теперь наладила свою работу, тяга была аж с подвыванием. То Ленур, то Вица подбрасывали в нее сучья и разломанные трухлявые доски.

– Гудит-то как, – сказал Андрей. – Завтра солнечно будет.

– Днем солнечно, а ночью дубак.

– Пора уже… – отозвался Ленур.

– Чего пора-то? Чего, блин, пора? – с неожиданной ожесточенностью вскричал Олегыч. – Я б зиму тыщу лет не знал! Вот зимой в натуре ловить нечего. Ни здесь, ни где…

– Летом, ясно, прикольней: тетки, танцы, пруд. Валяйся где хочешь.

– Да чё базарить, – осадил их Вица, – давайте глотнем.

Глотнули. Сначала Вица с Андреем, потом Ленур с Олегычем. Стали вспоминать лето.

– Нынче меньше приезжих было.

– Вообще какое-то пресное получилось. Вот в тот год…

– Да ну, и это прекрасное лето!

– Ничего прекрасного. Прекрасное, кхе… На танцы вход по тридцатине стал, и бесплатно хрен пролезешь. Одно дело с городских драть, а то с нас…

– Подпалить бы скотов! – прошипел вдруг Вица; Ленур и Олегыч уставились на него.

Олегыч очнулся первым:

– Бля, ну ты и мудел, вообще! А без клуба чё делать будешь?

– Н-дак, можно подумать, ты там каждый вечер торчишь…

– Под крыльцом! – гогот Ленура.

Вица досадливо вздохнул и снова взялся за бутыль…

– Нет, чуваки, летом все-таки прекрасно жить, – повторил Олегыч свою позицию и сочно потянулся. – Пруд хотя бы… С утряни пришел, окунулся и лежи на песочке. Один бухла подгонит, другой – чего на кишку. Да мне и танцев особо не надо. Всё равно с танцев на пруд все валят, а я уже там с кастриком, с окуньками печеными. И любая клава – моя.

– Да уж, аха, – усмехнулся Вица. – Как его?.. Идиллия.

– А ты чё, Дрюньчик, – обратился Олегыч к Андрею, – так скучно жить-то стал? Как не увижу – на огороде всё, всё чего-то роешься. Купаться даже не ходишь.

Андрей пожал плечами:

– Устаю, времени нет. Родителям же надо помочь.

– Вам повезло, – теперь Вица вздохнул как-то грустно-завистливо, – вода под боком, а у нас из колонки такой ниткой течет – за полчаса ведро… Ни хрена напора не стало.

– Какой там напор, – поддерживает Ленур, – башня рухнет вот-вот. Все кирпичи размякли, от труб одна ржавчина…

* * *

Разговор полз медленно, словно бы через силу, то и дело прерывался, перерастая в бессвязные мыки и хмыки. Парни, знал Андрей, и раньше на слова были бедны, их языки развязывались лишь при девчонках да после какого-нибудь особенно зрелищного фильма в клубе или по телевизору. А в основном же слышались междометия, кряхтение, матерки, сплевывание через щербины в зубах… И сейчас казалось, что им смертельно надоело сидеть здесь, в тесной, полутемной сторожке, пить жиденький спирт и пытаться общаться, но они почему-то всё не могут разойтись. Они будут сидеть долго-долго, по крайней мере – пока не опустеет бутыль.

Чтобы как-то расшевелить их и себя, Андрей спросил:

– Что-то Редю давно не видно. Тоже, что ли, в армии?

– Какое – в армии! – усмехнулся Ленур. – Мне б лучшем в армии на два года больше, чем как Редису.

От родителей Андрей знал, что приключилось с Вовкой Беляковым, но сейчас изобразил удивление:

– А что такое?

– Да что… Загремел он не хило, – ответил Олегыч, наливая в стаканы граммов по тридцать.

– Из-за чего?

– Да из-за тупи своей… Глотайте.

Андрей и Вица выпили. Ленур и Олегыч – сразу за ними. Вица, слегка запьяневший, сделавшийся общительнее, чем обычно, стал рассказывать:

– Тупи я тут не вижу особой. Если так судить, он правильно сделал всё… Ну, короче, это, в конце июня, когда все к бабкам своим съезжаться стали, как раз более-менее зажилось. На Ивана Купалу классно поотжигали…

– Да, – Андрею вспомнилось одно из невеселых последствий этого отжигания, – на колодце кто-то с журавля груз снял, потом вешать обратно замучились.

Олегыч многозначительно и довольно усмехнулся. А Вица, всё распаляясь, продолжал:

– Ну и Редис втюрился в одну приезжую, из Братска вроде она. Я ее вообще раньше как-то не видел.

– В Юльку Мациевскую, – уточнил Ленур. – Нехилая тёточка вызрела!

– Нехилая, а Редис из-за нее, суки, вон…

– Это понятно.

– Ну…

– М-да…

– А к этой Юльке, – оборвал Вица нить скорбных вздохов, – стал Гришка Болотов из Знаменки подкатывать. На танцы сюда на своей «Яве» каждый раз пригонял… Мы даже собирались ее увести, до того достал, урод, но потом же со знаменскими воевать – на фиг надо. Их-то раза в три больше – загасят.

Между их селом, в котором жили раньше в основном татары, и соседней русской Знаменкой, что километрах в пятнадцати и ближе к городу, издавна тлела вражда. Было время, парни пару раз в год сходились где-нибудь на нейтральной территории и устраивали побоища. Обязательно одного-другого увечили. Но потом их село стало хиреть, многие семьи перебрались как раз в Знаменку, и открытая война стихла.

– И Юлька эта, короче, на Редисика ноль внимания, – медленно, с трудом подбирая подходящие слова, вел повествование Вица, – а он прям бесится, серый весь стал. Втюрился, как этот самый… Каждый вечер на танцы, когда башлей нету – на крыльце стоит или в окна заглядывает: где там, блядь, Юличка. С Гришкой по пьяни всё рвался схлестнуться, мы еле держали.

– Я ему сколько раз: «Блин, Редя, забей. Девок вон сколько других. Выбирай и дрюч, никто слова не скажет», – подключился к рассказу Ленур. – Их штук двадцать приехало, и все хотят, и все не хуже Юльки этой. Нет, как чокнутый – только о ней и о ней.

– Чуть не ныл, когда она с Гришкой на «Яве» рассекала. А у него «Урал» как раз сдох окончательно, он целыми днями с ним возился, но чего-то…

– Да чего, – опять перебил Ленур, – мотор переклинило. Тут уж – всё.

– Уху… Но, эт самое, к Гришкиному мотику, когда он у клуба стоял, не подходил даже, даже колеса не порезал. «Я, – говорит, – буду в открытую. Я его задавлю, клянусь». Ну, Гришку.

Олегыч подвинул Андрею и Вице стаканчики.

– Опрокиньте.

– Долго он терпел, – опрокинув и наскоро закусив, вздохнул Вица. – И вот недели две назад случилось. Ты уже тут же был? И не слышал, что ли?

– Да нет, – соврал Андрей. – Я ведь и не ходил никуда.

– У, ясно… И вот Юлька, короче, собираться стала домой, а с Гришкой у нее крепче и крепче. Он каждый вечер тут, даже мотик стал в ограде у Мациевских ставить. Жених, дескать, все дела… И Редис тут сорвался. Ну… Мы тогда вместе сидели, спирта взяли… Я, Редис, Лёнча вот, Димыч, Пескарь…

– Нажрали-ись, – с ностальгической грустью вставил Ленур.

– Нажрались охренеть как, еле стояли. И решили в клуб идти, хоть башлей уже ни копья. Решили силой вломиться, отжечь там по полной.

– Ну дак, там веселье каждый день, а мы как эти…

– Выбирать надо, парни, – пустился в рассуждения Олегыч. – Так мало кому удается – и чтоб бухать, и потом в клуб цивильно… А так – или пить, или…

– На фиг мне трезвому в клубе? Чего там делать? – возмутился Вица. – Я лично трезвым вообще ничё не могу…

Разговор не спеша, но всё дальше отступал от истории с Вовкой-Редей… Устав слушать малопонятные высказывания о танцах, выпивке, деньгах, Андрей прервал их вопросом:

– Так что там случилось-то?

– Ну, что… Дотащились до клуба, глядим, а его нет. Ну, Редиса. Делся куда-то. Думаем, срубанулся, задрых в кустах где-нибудь. Он-то заглатывал дай боже́ в тот раз, как в последний раз будто…

– И получилось, что в последний.

– Ну не навсегда же! Ты чё, Лёнча?!

– Кхм…

– Стали в общем искать, обратно сходили. А датым-то как искать? Сами еле держимся… Вернулись к клубу опять, а там суетня, народ вокруг носится, ор такой!.. Ну, я плохо помню, что там и как в подробностях… Короче, оказалось потом, сбегал Редис до дому, взял топор – и туда. Вломился, и прямо на Гришку. Рубнул его вот так вот… Всё плечо разрубил, ключицу вывернул.

– Чё на себе показываешь? – поморщился Олегыч. – Дурак, что ли…

– Фу-фу-фу, – Вица замахал перед собой, словно отгоняя злых духов. – На фиг, на фиг…

Андрей вздохнул:

– М-да-а…

– Н-но! – кивнул Ленур, и в его тоне послышалась смесь сожаления, что так произошло, и гордости за геройство друга. – Творанул Редя – надолго запомним.

– Ладно, давайте, – Олегыч кивнул на стаканчики.

Выпили молча, слушая завывания в печке. Ленур понюхал сало и отложил. Вица стрельнул у Андрея сигарету «Союз-Аполлон» – «давай-ка вкусненькую покурим» – и продолжил:

– Кто-то за участковым сбегал, за фельдшерицей. Танцев, ясен пень, не было больше. А Редис в суетне опять смылся, мы его так и не видали… Юлька тоже сбежала. Гришка этот один на полу валяется, посреди зала, вокруг кровищи – вообще. Топора не было. Мы посмотрели, на крыльцо вышли…

– Не, погоди, – перебил Ленур, – там его директриса перевязывать пыталась. Теть Валя. Так бы, наверно, в натуре бы вся кровь вытекла.

– Уху, хлестала дай боже́… Короче, приехала скорая из Знаменки через час где-то, ментов бригада. Двое суток Редиса искали, всё вокруг облазили, все лога. По дворам шмонали. Засады везде, как в кино, собака следы нюхает… Нигде, будто утонул, в натуре…

– И ведь понятно, – снова встрял Ленур, – что некуда деться ему. Ни башлей, ни родни нигде, кроме как здесь…

– Сам потом сдался.

– Теперь парится. Через месяц, говорят, где-то суд. Лет пять могут завесить.

– Да ну! – вскричал до того вроде бы придремавший Олегыч. – Больше! Если бы сразу остался, то пять, скорей всего, а так – семь, самое малое. Если этот еще выживет.

– Но, может, смягчение – что любовь там, ревность…

– Хрен знает…

Андрей слегка иронично вздохнул:

– Любовь, оказывается, дело серьезное.

– Ай, да фуфло это, а не любовь! – отмахнулся Вица. – И есть она вообще? Просто в башку втемяшилось, мол, только эта и никакая больше. И всё. Просто дурь голимая.

– Да, блин, не скажи-ы! – Ленур замотал головой. – У меня тоже было, давненько, правда, так я по себе знаю: тут уж башка отключается, вот здесь, – он потер себя по груди, – что-то так… прямо горит.

– Душа? – усмехнулся Олегыч, как-то мудровато-снисходительно усмехнулся.

– Ну… может… Хрен знает…

* * *

После этого долго молчали. Курили. Потом молча же выпили и стали доедать закуску – спирт разжег аппетит, только вот на мозг действовал не особенно. Бутыль почти опустела, а парни были почти трезвые.

– Эх, прости Аллах… – После долгой откровенной борьбы Ленур сдался и бросил в рот ломтик сала, заел большим куском хлеба; на него посмотрели с улыбкой, но промолчали.

– Слушай, Дрюнча, – обратился к Андрею Вица, – вот твоя мать всё о культуре говорила что-то такое, вот про любовь тоже, про прекрасное. Так?

Вица из ребят был самым младшим, лет девятнадцать ему, поэтому успел побывать на уроках, которые, переехав в это село, стала вести мама Андрея. Уроки эстетики для пятых – девятых классов.

– Ну, – осторожно подтвердил Андрей, предчувствуя и настраиваясь на спор. – И что?

– Да, понимаешь… – Вица помялся, почесал кадык, а затем решился и начал, по обыкновению трудно подбирая слова: – Ее вот послушать, так всё в жизни чудесно, люди все правильные такие. Ну, в основе. Понимаешь, да? Этот… как его… Чехов, он вообще, по ее словам, какой-то святой. Людей лечил чуть не даром, был бедным, не воровал, еще и книжки писал хорошие… Или про небо как рассказывала, про созвездия всякие, про галактику. Хе-хе, спецом, помню, зимой собирались вечером, когда небо ясное, и по два часа на морозе искали, где какая Медведица, где Овца… И интересно казалось так, важно…

– Я уже не учился тогда? – спросил Ленур.

– Ну дак! Ты ж меня на три года старше, ты в путяге был уже.

– У-у…

– И к чему ты про это? – поторопил Андрей Вицу.

– А? Ну, я к тому, что ее послушаешь, ну, твою маму, так она эту нашу житуху и не видит, ну вот эту, эту всю, а там где-то витает в созвездиях, в прекрасном во всем. И других заражает. Мне вот лично как-то тяжело становилось, как будто мне внутри скребли чем-то таким. Ну, раздражение, короче, тоска такая… И до сих пор.

– Это и правильно! – оживился Андрей. – Значит, в тебе, Витя, борьба происходит. Может быть, благодаря этому ты силы почувствуешь и взлетишь.

– А-а, кончай. И твоя мать… Не помню уже, как ее зовут, извини…

– Валентина Петровна Грачева.

– Уху, – кивнул Вица. – Вот… Она о прекрасном расскажет и идет картофан тяпать, навоз ворочать. Какие ж созвездия, бляха? Если уж взлетать, так по полной взлетать.

– Давайте-ка лучше еще долбанем, – предложил Олегыч. – Что-то куда-то вы углубились в другую сторону…

– Жизнь, понимаете, это борьба, – выпив, заговорил Андрей довольно раздраженно, то ли за маму обиделся, то ли решил парням что-то серьезное объяснить. – Постоянная борьба, постоянное сопротивление вонючим волнам животных потребностей. Практически все, что нас окружает, тянет нас вниз, в грязь, в яму сортирную. Но, понимаете, человек живет не для этого, не для низа. И единственный способ не свалиться – это сопротивление. Ну, пусть не взлететь, но хотя бы делать попытки держать рожу вверх, не глотать дерьмо. А иначе… Помните, глава района сюда приезжал? И была встреча с учительским коллективом…

– Когда это? – нахмурился Ленур.

– Лет пять уже. И он там сказал учителям: «Здесь, в сельской местности, образование людям только вредит. Детям сказками всякими мозги пудрят, а потом они бегут отсюда, ищут сказки, а от этого только и им хуже, и селу, и всем». Почти как ты сейчас, Вить, говорил… И те, кто возвращаются, всю жизнь, дескать, сломленные, усталые, развращенные, ничего делать здесь не хотят, спиваются… и потом открытым текстом уже: «Зачем трактористу или доярке постулаты Бора, формулы тригонометрии? История Столетней войны?» У мамы потом приступ астмы случился, после этого совещания. И тогда я решил ехать в институт поступать… Нужно к чему-то стремиться, что выше, потому что иначе какое будет отличие людей от свиней там, коров, куриц? У них одно предназначение: рожать себе подобных на пропитание нам, а у человека назначений… – Андрей резанул себя по горлу ребром ладони, – вот сколько.

– Хоть одно чисто человеческое назови, – хитро прищурился Олегыч.

Андрей задумался, и заметно было, как пыл его гаснет, словно воздух вылетает из продырявленного, не туго надутого шарика.

Честно сказать, у него было очень сложное отношение к этому высокому стройному парню, черноволосому, носастому, слегка похожему на цыгана. Олегыч, по рассказам, отучился в школе года четыре, мать его страшно пила, отца когда-то за что-то убили; он, кажется, никогда никуда не уезжал из села, ничего не читал, но как-то природно, первобытно был очень умен. Недаром и прозвище у него было простенькое и уважительное – Олегыч. И этим своим природным, первобытным, хищным умом он был и симпатичен Андрею, и опасен. А от этого любимого Олегычева словца «прекрасно», у Андрея неизменно пробегали по спине крупные ледяные мурашки, будто слышал он нечто жуткое.

– Н-ну…

– Ладно, братва, хорош грузиться! – сказал Вица. – Зря я начал про это… Ясно, надо взлететь стараться, навоз не хавать. Вот мы и, хе-хе, подлетаем, в меру силенок. – Кивнул на бутыль. – А иначе чего? Захлебнешься или из сил выбьешься. Лошадь вон может без остановки пахать, а потом ляжет и всё – и сдохла. Скучно, конечно, поэтому и… Редис вот любовь себе придумал, носился с ней, как этот.

– Доносился, – хмыкнул Олегыч. – Наливай, Вицка!

– Нет, погоди! – снова полез в спор Андрей. – В труде много необходимого. Я тоже это недавно понял. Иногда так увлечешься, до полной темноты делаешь…

– Работать бы я пошел, – перебил Вица. – Чего… Только куда? Здесь у нас глухо совсем с этим. В город надо. Устроиться бы куда на завод… В общаге поселиться, с ребятами, чтоб кто-нибудь на гитаре играл. Как в старых фильмах. – Олегыч опять хмыкнул. – А чё?.. Днем поработал, вечером переоделся в чистое и – танцы, выпивка легкая, хорошие чтоб девчонки…

– Ну и езжай, блядь, на здоровье! – не выдержал, перебил Олегыч. – Я тебе даже на билет до города бабок найду. Давай, Вица, взлетай!

– И куда я там?..

* * *

Закуска кончилась, спирта оставалось еще по глотку. Парни стали соображать, как быть дальше – расходиться спать или попробовать найти выпивки и «чего-нибудь на кишку» для продолжения…

– Ну-к тихо! – хрипнул вдруг Олегыч, наморщил лоб, прислушиваясь.

– Чего?..

И тут же раздались снаружи шаги, громкий сап запыхавшегося человека. «Отец, что ли?» – мелькнула у Андрея догадка, и стало неловко.

Нет, это оказался дядя Олегыча, брат его матери. Он резко распахнул дверь, огонек почти растаявшей свечи испуганно метнулся к завешенному мешковиной окну, чуть не захлебнулся в лужице парафина.

– Олег, гад, тут ты, нет? – сощурившись, дядя с порога разглядывал сидящих вокруг стола.

– Угу, – отозвался Олегыч. – А чего случилось?

– Где дрель?

– А?

– Дрель!..

– Я-то откуда знаю!

Его дядя был трактористом в дорожной мастерской. Невысокий, широкий мужичок лет пятидесяти, неповоротливый, но такой, что, кажется, если схватит за шею, сожмет, то все позвонки разотрет… В селе он был одним из самых хозяйственных, прижимистых, за это его уважали, но и не любили…

Вошел в сторожку, прикрыл дверь. Даже вроде крючок поискал, чтоб закрючить. В правой руке держал молоток.

– Где дрель, гад? – сдерживая бешенство, повторил он. – Тебя у нас видали на задах перед темнотой… Где дрель?

Олегыч медленно поднялся:

– Да не знаю… Не был я нигде… Точно.

– Я ж тебе бошку щас проломлю. Говори, кому продал? – Бешенство дяди сменилось холодной, самой страшной, решимостью. – Каждый день чего-нибудь тащишь…

– Да я…

– Ты это, ты!.. Ты башкой не дрыгай. Ворьё! Зря я тебя вилами тогда не пырнул, пожалел племяша… Где дрель? Кому продал, гаденыш?

– Не брал я дрель вашу! Не видел! – вдруг со злой обидой завизжал Олегыч. – Я на пруду весь день!.. Блин, теперь ту банку бензина всю жизнь помнить, что ли?! Ничего я не брал с тех пор!

– А на что пьешь? – Дядя кивнул на стол и пошевелил пальцами, сжимавшими молоток. – На что пьете? А?

– Да-а… ну как… – Олегыч замялся, даже, кажется, приготовился сдаться и тут же торопливо затараторил: – Да вот Дрюня… Андрей угостил! Перед отъездом посидеть позвал! Вот он, он в городе учится. Уедет скоро… Решили…

Дядя пригляделся к Андрею:

– Это Грачёвых сын?

– Ну да, да! – Олегыч затряс головой, явно почувствовав близость своей победы. – Вот встретились, посидеть решили. Литрушку спирта… Скажи ты, Дрюнь!

Андрей хотел сказать – сам еще не зная, что именно, – но вместо слов послышался хрип. Прокашлялся и тогда уж ответил внятно, твердо:

– Да, на мои деньги. Мы еще утром договорились. У магазина…

– А я у Дарченковых спирт покупал, – добавил Ленур. – На Дрюнин полтинник.

– Ну вот…

– М-м… – как-то вроде расстроенно мыкнул дядя, рука с молотком расслабилась. И все же так просто отступать он не хотел – выпалил на остатках боевого запала: – Все равно я тебя выслежу! Ночами спать не буду, а выслежу. Запомни! Ты ведь таскаешь, ты-ы!..

Олегыч с ухмылкой пожал плечами: выслеживай, дескать. Дядя развернул свое крупное тело, вытолкнулся на воздух. Огонек свечи опять заметался бешено… Постояв секунду-другую за порогом, дядя с силой захлопнул расхлябанную, разбитую дверь. Куда-то потопал.

– Ф-фу, – выдохнул Вица, – пронесло. – Взялся за бутыль, взболтнул: – Ну, давайте на посошок.

– Давайте, – Олегыч шлепнулся обратно на ящик.

В стаканчик потекла тоненькая прозрачная струйка. Андрей слегка дрожавшими пальцами потянул сигарету из пачки.

– Прекрасно встретились, – проворчал.

Олегыч подмигнул:

– Да ладно, бывает.

2001

Ничего страшного

1

Как-то так незаметно, само собой получилось, что все продукты стали храниться в одном месте – в холодильнике. Даже макароны, сахар, специи… Это оказалось очень удобно – открыл дверцу и сразу же все нашел. Да и еще, наверное, есть причина, почему продукты попадали не в шкафчики, тумбочку у электроплиты, а в холодильник. Не так громко, требовательно он гудит, не так звонко трясутся в его нутре полки-решетки. Ко-гда полон – гудение становится спокойным, уютным, сытым каким-то, точно похрапывает устроившаяся на коленях любимая кошка…

Муж и дочь ушли на работу, а у Татьяны Сергеевны выходной. Она работает три дня через три в сигаретном киоске неподалеку от дома. Всё хорошо, единственный минус – киоск до того пропитался запахом табака, что аж грудь начинает болеть и нос к концу смены распухает, как у алкоголички. Летом Татьяна Сергеевна приоткрывает дверь и это слегка освежает воздух, а зимой, в морозы, когда включен обогреватель, от едкого, смолянистого духа кружится голова и в горле першит так, будто туда перца насыпали.

Время от времени Татьяна Сергеевна вдруг загорается желанием найти другое место. Расспрашивает знакомых, простаивает по полчаса у щитов объявлений, изучает колонку «Вакансии» в местной газете. Тринадцать часов (с восьми утра до девяти вечера) в такие периоды высиживает через не могу, чуть не плача от обиды и досады, завидует даже старухам с семечками по соседству, но вскоре этот период кончается, и Татьяна Сергеевна понимает, что ее сигаретный киоск – подарок судьбы. И работа простая – получай через окошечко деньги, выдавай взамен пачки «Явы», «Примы», «Союз-Аполлона», зажигалки, спички – да и зарплата более-менее. Две с половиной тысячи. Муж в своем институте чуть больше двух получает, а дочь Ирина в лаборатории – тысячу семьсот. К тому же работает Татьяна Сергеевна пятнадцать дней в месяц – остается время на домашние дела, на дачу.

Дача-дача… Да, о даче, кажется, теперь можно забыть…

Очнулась от мыслей, глянула на часы, заторопилась. До десяти надо успеть обед приготовить. Внук Павлушка увлеченно смотрит в комнате длинный японский мультфильм про космических чудищ, так что пока мешать не будет. Обычно-то он по будням в садике, но там карантин уже больше недели. Краснуха.

Вынутое из морозильника еще рано утром мясо легко поддавалось ножу. Впрочем, и замерзать как следует, в камень, не успевает. Каждый божий день, кроме субботы и воскресенья, с десяти утра до пяти вечера происходит отключение электричества. Какие-то там долги-передолги у города перед энерго чем-то.

Позапрошлым летом, когда начались эти отключения, люди возмущались очень, подписи собирали, квитанции, чтоб показать, насколько исправно за свет они платят, иски носили в суд, а потом вроде как приспособились и притихли… Зимой свет в основном давали без перебоев, хотя то и дело возникали перебои с отоплением – то трубы лопнут, то горючее на ТЭЦ кончится… И вот снова май, потеплело, и свет, как и два предыдущих года, только утром и вечером. И нет уже явно протестующих, по телевизору и радио, в газетах никто об этом не говорит и не пишет, никто с подписными листами по подъездам не бегает. Привыкли.

Да и как не привыкнуть? Иначе только отчаяться остается. Лечь и лежать…

Татьяна Сергеевна срезала мясную мякоть с кости. Кость опустила в кастрюлю с водой, а мякоть поделила на аккуратные брусочки – будет поджарка.

Пока варился бульон, нашинковала морковку, лук, свеклу, капусту, почистила пяток картофелин… Электроплита старая, две конфорки из трех нагреваются слабо, на них и вода закипает еле-еле. Надо бы электрика вызвать, но все как-то – то времени нет его ждать, то денег жалко. Ведь не бесплатно же он станет чинить, тем более – квартира приватизированная, цены в ЖЭКе для таких квартир коммерческие.

В целом, если соединить зарплаты мужа, дочери и ее, получается совсем даже неплохо для их города. Почти что семь тысяч. У других и вовсе работы нет, и непонятно на что живут. Хотя, с другой стороны, что такое семь тысяч для семьи из четырех человек?.. По субботам Татьяна Сергеевна с дочерью ходят на рынок. Сразу, почти механически, покупают макароны, рис, подсолнечное масло, сахар, куриные окорочка, а потом начинаются сомнения, совещания – брать или не брать йогурт для Павлика, какое мясо – говядину с осколками раздробленной кости или все-таки что-нибудь вроде филе, раскошелиться ли на баночку шпротов, кофе, сгущенки… Хорошо еще, что свежие фрукты в основном дочь с работы приносит – в виде подарков; не надо на них еще тратиться.

В первую неделю месяца Татьяна Сергеевна идет в сберкассу с пачечкой квитанций. Платит за телефон, садик, квартиру. И оставляет в сберкассе без малого тысячу… Пять человек прописаны в их двухкомнатке. Четверо вот живут, а дочерин муженек так, числится только, но платить за него – плати… Надо бы напомнить Ирине. Пускай он выписывается или обратно сходятся, или хотя бы алименты нормальные платит. Нечего…

– Баб, – появился на кухне Павлушка, – пошли гулять!

– А что, кончился мультик?

– Угу, кончился.

Татьяна Сергеевна взглянула в окно. Погода, кажется, подходящая. Погулять бы надо, конечно.

– Сейчас, милый, – ответила, – только обед приготовлю. Ты пока собери игрушки. По всей квартире разбросаны.

Павлушка было пошел, но тут же и передумал:

– Не хочу! Давай гулять надо!

– Обед еще не сварился. Пятнадцать минут.

– Пятнадцать минут?

– Да, да, иди совочки, ведерко найди. Возьмешь ведь их? Пистолетик…

Внук обрадовался занятию и убежал.

Скоро четыре года ему. Совсем, кажется, недавно (да это уж про любое событие в жизни можно сказать: кажется, совсем недавно) встречали Иришу в вестибюле роддома. Купили большой букет роз, шампанское. Иринин муж, Павел, помнится, все вытирал ладони о свои светло-синие джинсы, и на джинсах оставались мокрые полосы; на дверь, откуда должна была выйти жена с сыном, смотрел испуганно, почти в ужасе…

Она вынесла Павлушку сама. Лицо серое, замученное, но в то же время такое счастливое было, одухотворенное. С гордостью подала сверток Павлу, взамен приняла цветы.

Через неделю-другую, когда жизнь семьи вошла в новую, уже с младенцем, колею, стало ясно, что муженек-то у Ирины эгоист из последних и долго он здесь не протянет. И действительно – сперва стал отпрашиваться переночевать в мастерской, поработать, дескать, а месяца через два, тайком собрав вещички, просто сбежал. Осталась от него вот память – названный его именем и по его же настоянию мальчуган…

Ну а что?.. Он ведь у нас творческая личность, художник! По крайней мере, постоянно об этом напоминал. Но своим художеством, уверена Татьяна Сергеевна, оправдывает он эгоизм и лень. За тот год с небольшим, что прожил здесь, она не увидела ни одной его картины, за исключением двух копий Гогена, сделанных, кажется, еще в училище, – кривотелые папуаски с недоспелыми плодами в руках. Что-то он вроде набрасывал карандашом, какие-то натюрмортики, которые школьники на уроках рисования на четверочку выполняют.

Сейчас живет в подвале кинотеатра «Ровесник», работает там оформителем. И всегда, проходя мимо «Ровесника», Татьяна Сергеевна поражается карикатурности лиц актеров, что малюет Павел гуашью на больших, из мешковины, щитах, вывешенных справа и слева от входа в кинотеатр. Эти щиты наверняка людей только отпугивают…

Нашла взглядом будильник. Четверть десятого. Борщ варится, мясо в сковородке почти дошло. Осталось еще гарнир приготовить. Спагетти лучше или гречку? Рис уже надоел.

Остановилась на гречке. Павлушка ее, правда, не любит, но он наестся борщом с поджаркой… Вообще, признаться надо, капризным он что-то растет чересчур. И воспитательницы на него жалуются: в тихий час ложиться не хочет, не ест, что дают, дерется, во время прогулок с участка постоянно убежать норовит. А ведь и школа не за горами.

Включила радио. Бубнилку, как его называют. Тут как тут – до приторности участливый и душевный и в то же время деловой голос молодого мужчины: «Уважаемые пенсионеры! Мы знаем, как многим из вас тяжела, беспросветна старость, и искренне хотим вам помочь». Татьяна Сергеевна скорей убавила звук до полной неслышности. Костью в горле эти постоянные уговоры пожилых людей завещать свою квартиру фирмам в обмен на прибавку к пенсии и цветной телевизор… Пусть даже такие фирмы и не мошенники, пусть честно условия выполняют, но ведь в скольких семейных драмах они повинны!.. Вот живет, например, старушка в отдельной квартире; на старость лет у нее, естественно, обиды всякие, мнительность, и после очередного конфликта с родней она вызывает по такому объявлению агента и переписывает квартиру на фирму. Потом, может – да и наверняка, – одумается и раскается, пытаться будет сделать как было, восстановить прежнее завещание, только сделать это уж точно в сто раз сложнее. Неустойки, суды… Вот и катастрофа, крах мечте молодых о своем жилище. И тоже обиды, обиды…

– Баб, ну пошли-и! – снова появился на кухне Павлушка.

Уже с ведерком, набором совков, сам натянул джинсы и свитерок, даже обулся, правда, не на ту ногу.

– Сейчас, Павлуш, гречка сварится.

– Не хочу гречку!

– А это не тебе, а маме и дедушке. Тебе борщик со сметаной сварила.

– Не хочу-у! Пошли-и…

– Перестань капризничать! – повысила голос Татьяна Сергеевна. – Переобуйся. Опять неправильно.

Внук присел в дверном проеме, стал стягивать с ног ботиночки… Пора сандалии ему купить – погода-то почти летняя.

В универмаге Татьяна Сергеевна видела симпатичные и, кажется, прочные за двести тридцать рублей. Надо с Ирой посоветоваться, сводить Павлушку примерить. Без него покупать рискованно – уже многое надевать не хочет. «Не нравится!» Тоже вот личность…

Прибавила громкость бубнилки – и вовремя. Дикторша как раз объявляла: «Новости в середине часа». После короткой музыкальной заставки внятной скороговоркой начала рассказывать:

«В чеченском селении Новые Атаги совершено покушение на исполняющего обязанности начальника райвоенкомата. В результате взрыва он получил ранения и был госпитализирован. Один военнослужащий погиб и еще один получил ранение».

«Ох, сколько можно, – горестно, привычно качнула головой Татьяна Сергеевна, открыла кастрюлю. – Лет уж семь там одно и то же, одно и то же…»

А дикторша озвучивала следующее известие:

«Россия сокращает количество миротворцев в Косово. Этой ночью на родину отправился первый эшелон с военными. Вывод личного состава и техники продлится до конца июня».

Ребром ложки Татьяна Сергеевна прижала к бортику кастрюли картофельный брусочек, надавила. Тот легко разломился на две части. Готово.

«На городском кладбище в городе Ессентуки обнаружено и обезврежено самодельное взрывное устройство. Адская машина была положена в полиэтиленовый пакет, который висел на одном из деревьев рядом с могилами».

Эта новость напомнила о взрыве на каком-то московском кладбище несколько лет назад. Человек пятнадцать тогда погибли. Афганцы-бизнесмены. Кого-то долго судили, приговаривали к срокам, потом оправдывали, снова судили…

«С Юрия Буданова может быть снято обвинение. Судебно-психиатрическая экспертиза признала полковника невменяемым в момент убийства чеченской девушки».

«Хм, – усмехнулась Татьяна Сергеевна, помешивая булькающую, как гейзер, гречку, – как же они умудрились теперь-то определить?.. Ведь не вчера же случилось…»

«По предварительным данным, обрушение кровли монтажного корпуса на Байконуре, – не терял энергичности голос дикторши, – произошло из-за рокового стечения обстоятельств. Окончательные выводы госкомиссия огласит на следующей неделе».

– Ба-аб, ну давай! – Павлик переобулся и вытягивал левую ногу, чтобы Татьяна Сергеевна завязала шнурок.

– Пять минут еще буквально. Сейчас сготовится…

– Пять? – Он посмотрел на свою руку, растопырил пальцы, шепотом их пересчитал, мотнул головой. – Много! Пошли-и!

– Помолчи хоть маленько! Дай послушать, что в мире творится.

Внук топнул ногой, всхлипнул и ушел из кухни.

Пусть посердится. Если во всем потакать…

«В республике Тува, – продолжали сообщать из пластмассовой коробочки радио, – удалось остановить распространение огня, угрожающее селу Сой. А в Хабаровском крае за минувшие сутки площадь охваченной огнем тайги возросла на семь тысяч гектаров».

«Каждую весну, – по инерции продолжала ворчать Татьяна Сергеевна, – горит и горит. А не горит, так затопляет…»

«Торговый дом “Уралсевергаз” прекратил сегодня газоснабжение нижнетагильского химзавода “Планта”. В результате без горячей воды остался жилой микрорайон “Северный”, дома которого обслуживаются котельной химзавода. Долг предприятия за поставку топлива составляет три целых три десятых миллиона рублей».

«Да-а, конечно, – отреагировала она и на эту новость, – отключать-то они умеют».

Вздохнула и испугалась своего вздоха, дряблого, совсем старушечьего; заторопилась, проверила мясо в сковородке, сдвинула гречку с горячей конфорки. Все, можно идти.

Ах да, чуть не забыла!.. Выдернула вилку холодильника из разболтанной розетки – масса случаев, что перегорает техника, когда вечером электричество подают. Напряжение скачет как бешеное.

– Ну все, Павлуш, не злись, – примирительно сказала, надевая кофту, – надо же мне было еду приготовить. Мама с дедой с работы придут голодные, а у нас один хлебушек… Пойдем, пойдем гулять теперь, пока лифт не отключили!

Павлик исподлобья смотрел в экран телевизора, делал вид, что не слышит.

* * *

Первая лекция – в девять часов. «Древнерусская литература» у первого курса историков. После большой перемены, в час дня, фольклор на втором курсе филологического факультета.

Путь от дома до института (четыре года назад переименованного в педагогический университет, но название не прижилось) занимал у Юрия Андреевича обыкновенно двадцать минут на троллейбусе. Впрочем, в последнее время троллейбусы с улиц почти исчезли – ломаются, говорят, один за другим от старости, – и их заменили микроавтобусы «Газель», по шесть рублей за проезд.

И сегодня, хоть вышел он в самом начале девятого, у института оказался за пять минут до начала лекции. Почти бегом преодолевал путь от остановки до двери. По дороге ругал себя: ведь еще в прошлом месяце решил не покупать проездной билет на троллейбус (все равно почти не ездит на них, чаще всего, не дождавшись, садится в «Газель»), но двадцать пятого апреля по давней привычке подошел к киоску «Гортранс», сунул в окошечко сто двадцать рублей: «Проездной на троллейбус, будьте добры. На май».

Да, всё, надо бросать эту традицию, тратить пусть на три рубля больше, зато добираться на работу без таких вот проблем. Сперва на остановке мнешься, а потом – трусцой…

Уже больше тридцати лет Юрий Андреевич Губин пять раз в неделю открывает тяжелую, из толстого мутного стекла дверь, входит в вестибюль историко-филологического корпуса. Раньше, во времена своего студенчества и аспирантуры, сдавал пальто в гардероб, а затем по праву преподавателя стал раздеваться на кафедре.

Двадцать три года он преподает здесь древнерусскую литературу и фольклор. Давно пора бы получить профессорское звание (уже как-то совсем неприлично в сорок девять именоваться доцентом), только всё собраться не может всерьез засесть за докторскую, набрать себе учеников-аспирантов. Размышляет об этом частенько, но мимоходом, расплывчато – скорее даже не размышляет, а мечтает написать, набрать, стать…

Надсадно, загнанно дыша, Юрий Андреевич поднялся по крутым, вышарканным до ложбинок в бетоне ступенькам на третий этаж, вошел на кафедру русской литературы.

Просторная комната, на стенах портреты классиков. С потолка свисает огромная, напоминающая театральную, люстра… А вот ходить по комнате сложно – дело в том, что на кафедре восемь штатных сотрудников и у каждого персональный стол, плюс к тому стоят два громоздких, глубоких кресла, между ними журнальный столик с чайной посудой, и еще, конечно, вешалка, шкафы для документов и книг.

– Доброе утро! – одновременно бодро и запыхавшись, произнес Юрий Андреевич.

Неизменная Наталья Георгиевна, старшая лаборантка, как радушная хозяйка, улыбнулась в ответ и кивнула Губину; молодой преподаватель, недавний аспирант Кирилл, тоже кивнул, но быстро, судорожно, продолжая перебирать бумаги (волнуется перед лекцией). В глубине кабинета над книгой, собрав в кулаке свою жидкую седую бороду, сидел профессор Илюшин; на приветствие Губина он вовсе не отреагировал – наверняка, увлеченный чтением, и не услышал.

Четвертый находящийся в кабинете, Дмитрий Павлович Стахеев, преподаватель советской литературы тридцатых – пятидесятых годов, красиво курил, развалившись в кресле. Дождался, пока Губин разденется и направится к своему столу, резко вскочил, протянул руку:

– Приветствую, Юрий Андреич! Как оно? – И сам же, по своему обыкновению, подсказал ответ: – Ничего?

– Ничего, Дим… ничего хорошего.

Они были знакомы, как говорится, тысячу лет. Точнее – тридцать два года, еще со студенчества. Стахеев учился на курс старше, после окончания института поступил в аспирантуру, затем стал преподавать. За ним следом двигался и Юрий Андреевич. Судьбы, в общем, похожи, но только на первый взгляд…

За свою жизнь Юрий Андреевич встречал всего нескольких подобных Стахееву. Людей, по-настоящему умеющих жить, не устающих от жизни. Энергичных, как называли их: одни – почти с восхищением, другие – с презрением и брезгливостью. Да, нытики, вздыхатели разные таких энергичных всегда не любили… Презрение и брезгливость Губин чувствовал и в себе, несмотря на то, что считал Дмитрия Павловича почти что другом, но за этим презрением трусливо пряталась простая зависть его, вялого, слабого к сильному.

Стахеев все время был у него перед глазами.

Без видимых трагедий сменил трех жен, без видимых усилий содержал пятерых детей; чуть ли не в каждом номере областных «Ведомостей» появлялись его статьи о литературе, о выдающихся личностях, о театре, о книжных новинках, и уж точно в каждом номере – «Хронограф», где вкратце рассказывалось о важнейших событиях мировой истории… В двадцать восемь он защитил докторскую, в тридцать четыре стал профессором. Еще в советское время побывал в Болгарии, ГДР, Чехословакии и почти «западной» Югославии, одевался всегда в дорогие костюмы, ежегодно менял портфель; теперь, поговаривали, параллельно с преподаванием Стахеев имел какие-то коммерческие дела…

Юрий Андреевич старался особенно с ним не сближаться. Причиной тому было все то же внутреннее, скрываемое, конечно, но непреодолимое презрение, прячущее зависть к удачливому, деятельному человеку. И зависть только усиливалась, крепла по мере того, как приближался Юрий Андреевич к своему пятидесятилетию… Пятьдесят лет жизни почти за спиной. Впереди, вблизи уже – старость…

В прошлом году, на юбилее Стахеева в ресторане «Сибирские зори», увидев его, розовощекого, счастливого, в окружении таких же счастливых бывших трех жен и аспирантки Евгении, которую прочили в очередные жены, пятерых детей (от почти тридцати до восьми лет), сослуживцев с подарками и здравицами, Юрий Андреевич почувствовал такое острое раздражение, омерзение даже, что, просидев ради приличия часа полтора, потихоньку увел свою немолодую, грузную, первую и единственную жену домой…

– Ничего хорошего, говоришь? – сочувственно усмехнулся Стахеев. – Н-да, старичок, ты не оригинален.

– Что ж, и сам не рад.

– Так надо ж встряхнуться! Цыгане, тройка, рестораны…

Как алюминиевая ложка о миску, задребезжал звонок. И вовремя – прервал в самом начале малоприятную, никчемную беседу.

Молодой Кирилл, схватив папку с лекциями, убежал. Стахеев вернулся к журнальному столику, затушил сигарету в глиняном башмачке-пепельнице. Юрий Андреевич достал из портфеля бумаги, хрестоматию Гудзия. Взглянул в зеркало, причесался.

– Борис Антонович, – окликнула Илюшина старшая лаборантка, – звонок уже был!

Тот ошалело, будто разбуженный среди ночи, огляделся, бормотнул что-то, взял книгу и походкой пьяного вышел. Губин направился вслед за ним, не спеша, зная по опыту, что первые несколько минут занятий – время пустое. Студенты должны перездороваться, рассесться, найти в своих шуршащих пакетах что там им нужно. Настроиться более-менее…

В коридоре его нагнал Стахеев, шагая уверенно, чуть враскачку. Руки в карманах будто подчеркивали, что ни в какой помощи, хотя бы в тезисах лекции, их хозяин не нуждается. Юрий Андреевич опять почувствовал раздражение и зависть. Он, почти на голову выше Стахеева, крупнее, солиднее, казался себе сейчас напялившим костюм и галстук дворовым оболтусом; а Стахеев – то ли директор школы, то ли участковый…

Их оббегали опаздывающие. Некоторые мимоходом, через плечо здоровались.

– Слушай, старик, у тебя до скольки сегодня? – спросил Дмитрий Павлович.

– Вторая лекция в час. Потом – свободен.

– Везет. А мне еще возись с аспирантами, к ученому совету готовься… Как белка кручусь.

Но в этой жалобе Стахеева ясно слышалось, может, и не осознанное им самим превосходство. Ты вот, мол, неприметный кандидат-доцент, а я – фигура незаменимая.

Юрий Андреевич ответил неискренне сочувствующим вздохом:

– М-да-а…

– Хотя ладно, подождут аспиранты… – Стахеев вдруг изменил интонацию. – Дело у меня к тебе, старик, очень важное. Надо бы обмозговать.

Остановились у дверей аудитории, где Губин читал лекцию. И минуту назад он бы спокойно вошел туда, лишь кивнув на прощание коллеге…

– Что случилось? – спросил сейчас почти испуганно; дел у Дмитрия Павловича к нему за все тридцать лет случалось не густо.

– Да это, видишь ли, не в двух словах. Давай после занятий. А лучше – на большой перемене. Посидим в «Короне», например, поговорим обстоятельно… Как, лады?

– Лады, – кивнул, конечно, Юрий Андреевич.

Войдя в аудиторию, по привычке пробежал глазами по рядам, поднимающимся амфитеатром, внятно, в полный голос объявил:

– Добрый день! Садитесь!

Сам же втиснулся в узкую фанерную трибунку, положил перед собой бумаги, хрестоматию Гудзия, отодвинув ребром ладони в угол шуршащую обертку от «Твикса». Еще раз, теперь уже пристальней, посмотрел на студентов, про себя отметил: «Едва ли треть собралась».

– Тема нашей сегодняшней лекции – «Сатирическая литература шестнадцатого тире семнадцатого веков».

Это была предпоследняя лекция курса. Последнюю, по традиции, Юрий Андреевич посвящал старообрядческой литературе. А затем начинались зачеты, экзамены. В июле – вступительная эпопея. Потом же, наконец, коротенький отпуск…

Двадцать четвертый раз он говорит в этой аудитории, стоя в этой же самой, напоминающей детский гроб, трибунке, одни и те же слова:

– Датировка «Повести о Ерше Ершовиче» вызывает споры. Принято считать, что написана она в середине, а то и ближе к концу семнадцатого столетия. Впрочем, в начале шестидесятых годов стали появляться аргументированные гипотезы, что «Повесть…» создавалась в конце шестнадцатого или в самом начале семнадцатого веков…

Двадцать три волны студентов, двадцать три курса филологов, в каждом из которых по шестьдесят человек. Без малого полторы тысячи набирается… Единицы остались здесь, в родном институте, некоторые уехали в Новосибирск, Питер, в Москву, из них, наверное, с десяток в науке; кое-кто, естественно, работает по специальности – учителями литературы и русского языка. Но большинство-то занимаются совсем не тем, ради чего учились, читали совсем не нужные в повседневной жизни книги, исписывали толстенные тетради конспектами, не спали перед экзаменами, до слез радовались дипломам…

Город не из крупных. Впрочем, считается студенческой столицей Западной Сибири. Да, вузов тут хоть отбавляй… На улицах Юрий Андреевич то и дело встречает знакомые лица тридцати-, двадцатипятилетних парней и девушек; и каждый раз как поленом по голове, когда узнает он в троллейбусной кондукторше бывшую бойкую девчушку, отлично прочитавшую доклад на тему «Областнические тенденции в литературе Древней Руси», или вдруг продавец из палатки с видеокассетами оказывается тем юношей, что так бегло, голосом новгородского дьячка шпарил: «Коркодил зверь лют есть, на что се разгневает, а помочится на древо или на ино что, в тот час се огнем сгорит. Есть в моем земли петухы, на них же люди ездять». А теперь вот увлеченно рассказывает он потенциальному покупателю: «Ну, “Эволюция”! Просто шестисотый фильм! Такой синтез фантастики и стёба. Эффекты не слабее, чем в “Матрице”. Дэвид Духовны в главной роли!..»

Надо бы привыкнуть к подобным столкновениям, но Губин никак не может, да и не хочет привыкать. Он старается поскорее уйти, прячет глаза, словно увидев нечто постыдное. А бывшие ученики реагируют неодинаково – одни тоже отводят взгляд, другие делают вид, что не узнали; бывает, радуются, бурно здороваются, бывает, сочувствующе спрашивают: «А вы всё там же?» И когда он кивает, вздыхают. Явно жалеют его…

Он и на рынок с женой перестал ходить, чтоб не умножать подобные встречи. Тем более – на рынке (не на том, где Губины покупают по субботам продукты, но какая, в принципе, разница?) работает и дочь. Не торговкой, слава богу – одно пока утешает, – в лаборатории, проверяет на нитраты укроп с арбузами… А ведь закончила биохим университета, Мичуриным и Павловым зачитывалась, портрет Вавилова над кроватью держала…

* * *

Официально рабочий день начинался в восемь утра. К этому времени открывались тонары и киоски, старушки привозили на тележках овощи со своих огородов. Но Ирина, само собой, всегда немного опаздывала – приходить раньше начальства было глупо, да и путь от дома до рынка совсем неблизкий – с одного края города в другой.

Вообще, умом, работа, хоть малоинтересная и малоденежная, Ирине нравилась. Рынок компактный, аккуратненький, нешумный; огорожен, точно надежным забором, контейнерами с товаром. Находится он на стыке двух микрорайонов, недалеко от автобусной остановки. Люди, возвращаясь домой, просто не могут сюда не зайти, чего-нибудь не купить…

В каморке-лаборатории Ирина просиживала часов до трех. После этого новые торговцы почти никогда не появлялись (ложная и неискоренимая истина, что торговать нужно с утра, хотя здесь вот основной наплыв покупателей бывал как раз в пять-шесть вечера); и, не спеша собравшись, она замыкала каморочку, уходила.

Три дня здесь, потом три дня отдыха. Такой график был для нее удобен, тем более что и мать работала по такому же в своем табачном ларьке, но в другие дни, и поэтому дом всегда был под присмотром… Раньше в выходные Ирина готовилась к аспирантуре. Поступала два раза, но неудачно, и постепенно аспирантура осталась в прошлом, почти забылась. Теперь три свободных дня она проводила с сыном, делала что-нибудь по хозяйству, валялась на кровати, встречалась с подругами. Иногда ей перепадал заказ написать курсовую или реферат для студентов за небольшую плату.

Честно говоря, она обижалась на папу, который вроде совсем равнодушно отнесся к ее неудачам с аспирантурой. Ведь мог бы как-то помочь, посодействовать – он человек в местных научных кругах не из последних, есть у него знакомства… Сама она не заводила с папой разговоров об этом, даже никогда не намекала, а тот то ли не задумывался, то ли просто ввязываться не хотел.

Иногда Ирина с грустью вспоминала себя маленькой и сожалела о том своем исчезнувшем навсегда отношении к папе, когда он казался ей самым сильным, всемогущим, настоящим волшебником. Теперь от этого не осталось следа, лишь сожаление; теперь, наоборот, она замечала, что родители хотят видеть сильной ее, ждут от нее помощи и поддержки, чего-то чуть не волшебного… Ирина боялась признаться себе в догадке: это они стареют, теряют силы, может, и подсознательно готовятся отдать ей руководство семьей…

Да, повзрослев, она узнала, как трудно в жизни дается каждый шаг вперед, любая, даже самая малая перемена к лучшему. Проще всего, конечно, плыть по течению. Хорошо, если плывешь, чаще же – начинаешь тонуть, и волей-неволей приходится барахтаться, стараться быть на плаву…

Вышла из автобуса, по узкой асфальтовой тропинке пересекла двор между двух кирпичных пятиэтажек – и вот он, рыночек. Торгуют в основном продуктами. Лишь в трех тонарах – моющие средства и два киоска с цветами. Иногда еще с лотков продают то книги, то посуду, то косметику. Но это не особо расходится, и потому торговцы быстро исчезают, их место занимают другие и, тоже проведя впустую неделю-полторы, перебираются в какое-нибудь новое место. Пытаются подзаработать там.

Около девяти, рыночек еще почти пуст. Лишь несколько старух раскладывают на прилавках овощи, вяжут пучки ранней редиски, батуна. Азербайджанец Яшар перебирает возле своего киоска прошлогоднюю картошку… На ветке большого тополя, что растет между контейнерами, не по-городскому красиво распевает крошечная серокрылая пташка.

Дворник, улыбчивый юркий человечек полутораметрового роста, кем-то когда-то в самую точку прозванный Шурупом, гонит к мусоросборнику окурки и фантики. Увидев Ирину, взял метлу, как ружье на параде, приветливо гаркнул:

– Здравия желаю, Ирин Юрьна!

– Здравствуйте! – обрадовалась и она, только сейчас сознавая, что настроение у нее сегодня, несмотря на невеселые размышления, на редкость умиротворенное, светлое.

И дело не только в солнечном майском утре – ей в последнее время по душе были дни пасмурные, с ленивым, мелким дождиком: такая погода, казалось, уравнивает людей, создает впечатление, что всем не очень-то весело, у всех проблемы, нескончаемые, досадные неприятности. А в ясные дни, когда лица людей менялись, превращались в улыбающиеся, по-детски жмурящиеся от солнца, сильней давили тоска, неудовлетворенность и остро, до желания закричать, понималось, что жизнь идет мимо, впустую, не так.

Сегодня же и солнце, и красивое пение пташки, и еще не совсем прогревшийся после ночи, но тем более приятный и вкусный воздух, и улыбающийся Шуруп, и приятельский кивок Яшара, воркотня старушек радовали, прибавляли сил. Бодрили. И предстоящие часы работы (да на самом деле и не работы, а скорее дежурства в тесной будке под названием «лаборатория», заполненного монологами администраторши) не вызывали тоски. Что ж, промелькнут эти часы, и впереди целый вечер, а с послезавтра – три свободных дня. Может, сегодняшний вечер или завтрашний или выходные подарят какое-нибудь событие и как-нибудь по-настоящему изменится жизнь. Хм, как во французском кино…

Отперла дверь, включила свет, обогреватель (отопления в будке нет, только краны с холодной и горячей водой), не снимая пока плаща, села за стол. С минуты на минуту, знает, коротко, для проформы постучавшись, заглянет поздороваться ее начальница, администраторша рынка Дарья Валерьевна. Они работают в паре уже больше двух лет, и обычно у Дарьи Валерьевны происходит столько событий, что их совместных дежурств не хватает, чтоб рассказать обо всем. Но разговор начинается не сразу, не с утра, а ближе к обеду, когда они будут пить кофе.

Обогреватель мерно выдувал из решетчатой пасти горячий воздух, в будке становилось уютней… Ирина поднялась, стала медленно стаскивать плащ…

Дверь еле слышно задели костяшками пальцев и прежде, чем Ирина успела произнести: «Да!» – открыли. На пороге полная, крепкая женщина лет пятидесяти – Дарья Валерьевна.

– Привет, Ириночка! Уже пришла? Ты что-то раньше обычного, – сыпанула она горсть ежеутренних фраз; сама еще в пальто, с сумкой. – Как у тебя?

– Да ничего, нормально, – так же обыкновенно отозвалась Ирина. – Без катастроф.

– Ну и хорошо, и хорошо! Это самое главное… А у меня, представляешь!.. – Но, опомнившись, администраторша тут же остановила себя, удержалась пока от подробностей. – Ох, пойду… – Она выглянула на улицу. – Уже очередь за весами стоит. И кстати, Рагим новый завоз сделал, арбузы, виноград… так что посмотри там всё как надо. Не дай бог какая проверка…

– Да, конечно, – кивнула Ирина, – конечно…

Сейчас у администраторши самый напряженный отрезок дежурства. Нужно выдать весы, собрать арендную плату за торговое место, проверить, как убрался Шуруп, сдать выручку приезжающему обычно часов в двенадцать доверенному человеку от хозяина (у хозяина, говорят, таких рыночков штук десять по городу). И Ирине тоже придется немного пошевелиться. Хоть сделать видимость, что работает. Без этого, за простое сидение в будочке, и на десять рублей, ясное дело, рассчитывать нечего.

Поверх кофточки надела белый длиннополый халат. На секунду почувствовала себя прежней студенткой, готовящейся к практическим занятиям… Осторожно, как приучили, вынула из сейфа пробирки, реактивы, прибор для измерения нитратов… Хм, да, пародия на лабораторные опыты. Но что, в принципе, она потеряла? Имела бы сейчас, при лучшем раскладе, звание кандидата, может, дали бы место в каком-нибудь колледже или в медучилище. Только еще вопрос – смогла бы учить?.. А к научной работе и вовсе Ирина давным-давно интерес потеряла, еще курсе на третьем погасло в ней что-то, что заставляло школьницей бегать вечерами в кружок ботаников, дежурить в библиотеке, ожидая, когда принесут с почты новый номер «Науки и жизни»; упрашивать родителей купить микроскоп, дорогущий альбом для гербария… Н-да, нашла себе увлечение двенадцатилетняя девочка… Но тем не менее это увлечение дало ей возможность получить образование, профессию, работу, которая, худо ли, бедно, кормит ее и ее сына… И где такие, кто не растерял прелести детской увлеченности, превратив увлечение в средство зарабатывать на жизнь?

Мама закончила Красноярский художественный институт по специальности «промграфика», несколько лет, как сама рассказывала, пыталась сотрудничать с архитекторами, модельерами, но все заканчивалось в лучшем случае макетами, проектами, эскизами. А потом она вернулась туда, где работала три года по распределению после института – на обойную фабрику, и отсидела в производственном отделе полтора десятка лет, пока фабрику не закрыли. Теперь продает сигареты в ларьке…

Папа, как говорят, крупный специалист по древнерусской литературе. Тоже с детства у него началось… Вместо Жюля Верна читал былины и «Путешествие за три моря»… Ну а что в итоге? Преподает в пединституте, рассказывая из года в год все одно и то же, а потом на экзаменах слушает сбивчивые пересказы собственных лекций… Ничего он вроде теперь не исследует, не пишет, не публикует.

У Ирины много знакомых, почти все закончили вузы, и никого, кто бы, добравшись лет до двадцати пяти, искренне был доволен своей работой, профессией. Одни явно к ней равнодушны и предпочитают говорить о детях, о квартирных проблемах, жалуются на нехватку денег, круглый год мечтают об отпуске; другие (эти, кажется, еще не совсем сдались) изображают снобов. Физики называют Эйнштейна спятившим сифилитиком, а его теорию относительности – бредом, которого никто никогда не понимал и не поймет, потому что просто нечего понимать, сами же ни на шаг ни в чем не отступают от тех постулатов, что вдолбили им в головы во время учебы. Историки любят порассуждать о книгах Носовского и Фоменко, которые перекраивают хронологию, до слез смеются над их утверждениями, что осада Трои и захват крестоносцами Константинополя – одно событие, а сами остановились на том, что навсегда зазубрили сотню-другую исторически значимых дат, годы правления крупнейших монархов…

Да, что-то и позавидовать некому. Все превратили свои увлечения в золотой запас юности (слышала где-то такое сравнение) – в специальность, в ремесло. И радуются, что повезло не вагоны всю жизнь разгружать, а заниматься делом более или менее для себя близким. Но дальше, к открытиям, к настоящей погруженности в дело двигаться никто не желает. Диплом есть – и хорошо, кандидатскую по давно истоптанной проблеме защитил – прекрасно… Вот, может, только муж… бывший муж, Павел, и исключение. Хотя у него как раз наоборот…

Вместе со средней он закончил художественную школу в маленьком северном городке Колпашеве, потом с двух попыток – между которыми была армия – поступил в училище на театрального оформителя. Проучился, кажется, года полтора и бросил. И все-таки его взяли в областной драмтеатр декоратором.

Тогда-то Ирина с ним и познакомилась, почти пять лет назад. В то время она часто ходила на спектакли, после них с подругами и приятелями сидела в театральном кафе «Аншлаг», пила по глоточку джин с тоником, слушала умные разговоры, которые чаще всего выражались в критике только что увиденного спектакля.

Однажды, помнится, кто-то из их компании стал хвалить (редкий случай!) декорации, и тут же, будто подслушивая, подошел молодой, но изможденного вида парень в красном свитере, со щетиной на подбородке, явно нетрезвый, и с гордостью объявил: «А декорации-то мои!» Ребята насторожились, готовые послать подошедшего куда подальше, но тот вовремя, и чуть сбавив гонор, пояснил: «Я декоратор местный, Павел Глушенков. Сцену вот оформляю…» Его пригласили присесть, налили бокал вина.

Парень, посмеиваясь, достаточно комично стал рассказывать про свою работу, про то, как изводят его замечаниями и придирками художники-оформители, режиссеры, а директор то и дело пересчитывает тубы с краской и твердит про экономию; развлек компанию парочкой театральных баек… Рассказывая, он часто и жарко поглядывал на Ирину, а она, почему-то очень нервничая, на него… Что-то было в нем не просто богемное, но такое, точно он способен сотворить огромное, новое, настоящее. Способен к прорыву, что ли…

А потом, как часто, как у многих бывает, он провожал ее домой, снова рассказывал о театре, о живописи, о своих картинах, которые, как в галерее, рядами вывешены в его голове. Вот только надо собраться, вырваться из суетни – и накрасить… Это «накрасить» Ирине очень понравилось, слышались в этом слове и напускное пренебрежение к своему главному делу, и скрытая серьезность, почти одержимость… Они шли вдвоем по пустым ночным улицам, еле знакомые, а Ирине казалось, что они вместе уже тысячу счастливых лет и впереди у них тоже тысяча лет. Таких же счастливых лет… Обычный, древний, но обманывающий, наверно, каждого человека мираж.

Их счастливая пора, как оказалось, уместилась в несколько коротких осенних недель, когда они встречались урывками – то он поджидал ее после лекций возле университета, то она пробиралась в его театральную мастерскую. В те недели, когда еще не наступила настоящая привязанность, а происходила лишь подготовка к ней, стремление друг другу понравиться…

Почти сразу после их первой ночи Павел все чаще и чаще стал жаловаться; он повторял почти то же, что в первый раз, про давление оформителей, режиссеров, но теперь в его словах не слышалось ни капли комического, ни грана иронии, а сплошные сарказм и горечь. Он называл себя маляром, тут же подолгу и как-то отчаянно, в длиннющих монологах расписывал свои «ненакрашенные» картины. Театр он теперь именовал не иначе как тюрягой, в которой его держит даже не зарплата, а крыша над головой (Павлу театр снимал комнату в общежитии спичечной фабрики), ведь дом родной у него в двух сотнях километров отсюда, в Колпашеве…

Как-то однажды само собой получилось – Ирина привела Павла к родителям, познакомила. Ужинали вместе по-праздничному, за большим столом в зале. У мамы с ним оказались общие темы – в некоторой степени ведь коллеги, так или иначе оба художники.

А еще через несколько дней, словно бы мимоходом, подчеркнуто буднично, они зашли в загс и подали заявление; это оказалось очень, до странности просто – паспортные данные, пятьдесят рублей госпошлины, дата регистрации… В тот же вечер Павел с двумя сумками и этюдником переехал к ней.

Чего тогда было больше в Ирине, любви или жалости, или хотелось иметь постоянного мужчину (на нее, тихую и не особенно симпатичную, парни редко обращали внимание), она понять не могла и не хотела копаться в душе. А зря… зря, конечно.

За тот месяц, что отделял подачу заявления от свадьбы, случилось несколько ссор; ежедневно жить с Павлом оказалось делом нелегким. И родители уже не так тепло к нему относились, мама просила Ирину все тщательно взвесить, папа, по обыкновению, помалкивал, но зато выразительно хмурился… Подруги, как одна, отговаривали от такого замужества, а когда она начинала доказывать, какой Павел особенный, фыркали и махали руками: «А, романтичка!..»

Недели через три после свадьбы Павел, рассорившись с кем-то в театре, уволился. Еще через месяц нашел место художника в кинотеатре «Ровесник» и вскоре после рождения сына стал там иногда ночевать – работать, – а потом и жить постоянно.

И вот три с половиной года Ирина то ли замужем, то ли нет. Было несколько попыток и с ее, и с его стороны сойтись, но через несколько дней случался новый разрыв… А ведь ей уже двадцать семь. Из молоденькой девушки-студенточки она превратилась в женщину (так это страшно быстро и незаметно произошло!), а еще через несколько таких же страшно быстрых и незаметных лет станет очередной теткой с рыхлой, бесформенной фигурой, мясистым, вечно усталым лицом. Вроде Дарьи Валерьевны… И сейчас, она сама видит, привлекательной ее язык не повернется назвать, а дальше… И надеяться, кажется, не на что…

Долго звала Рагима принести образцы для анализа. В конце концов принес, вдобавок – водрузил на стол среди пробирок пакет с фруктами.

– Это подарок! – сказал.

Ирина, как обычно, сперва поотказывалась, затем же поставила пакет под раковину, поблагодарила. Занялась образцами.

Рагим присел, разбросал ноги, со сдержанным торжеством сообщил:

– Через три дня на родину еду!

– У-у… Надолго?

– Два месяца. Отпуск.

– Соскучились?

– А как думаешь? Всю зиму здесь, осень. На пятнадцать килограмм похудел!

– Хорошо вам…

Рагим захохотал:

– Что похудел?!

– Что едете. Я б тоже куда-нибудь с радостью…

– Поехали, слушай, со мной. Чего? Сядем в поезд – три дня, и Шамахы!

– Что?

– Ну, Шамахы… Мой город. Родина!.. Чего? Поехали, Ира. Там красиво, лето уже. Горы, вино, виноград скоро будет…

В тоне явная высокомерная шутливость, что свойственна всем, кто вот-вот обретет свободу, попадет в те места, где его ждут, где провел он детство, лучшие дни; и вот так, между делом, он подзадоривает случайно оказавшегося рядом, бросив все, сорваться, оказаться не здесь… Да, в шутку… А если взять и ответить: «Поехали! Какой у тебя поезд? Сейчас сбегаю в кассу, она здесь рядом, куплю билет. Хорошо?» Как он, наверное, перепугается, как, выкатив и без того большие глаза, заикаясь, спросит: «Нет, постой… Ты серьезно?..» Как будет изворачиваться, осторожно, чтоб не уронить свое достоинство, объяснять, что позвал просто так, не всерьез.

Ирина усмехнулась невесело, почти зло. Рагим, кажется, угадав ее состояние, перестал шутить, замолчал.

Только ушел, получив разрешение торговать, появилась Дарья Валерьевна:

– Что, Ириш, есть дела?.. А то пошли кофе пить. Только-только чайничек принесла.

– Спасибо, сейчас…

Кипяток она берет у знакомой из ближайшего дома, где газовые плиты.

Уселись в более просторной, похожей на настоящий кабинет комнатке администраторши. На столе чашки с черным, крепким «Нескафе», печенье в вазочке, рафинад. Не спеша, словно бы разминая язык и челюсти для скорой безудержной гонки, Дарья Валерьевна делилась главной своей проблемой:

– Опять вчера из военкомата повестку принесли. На медосмотр. Я отказывалась расписаться, но какой смысл… Сегодня не распишешься – завтра с милицией явятся… Как до вступительных в институт дотянуть, ума не приложу. Тут же в армию тащут, и тут же по телевизору каждый день: часовой десятерых убил и сбежал, еще какие-то с автоматами убежали, милиционера застрелили, а потом и сами себя… – Дарья Валерьевна поболтала ложечкой в чашке, вздохнула. – Вообще, больше вреда от этой массовой информации. С утра мало что вечно ужасные новости, так еще на одной программе «Чистосердечное признание», на другой «Дорожный патруль», по третьей в то же самое время «Служба спасения»… И с каким настроением я должна жить?..

С темы призыва сына в армию начинается каждая их посиделка. А потом уж – другое.

– У моей соседки-то какое несчастье, Ир! Ты себе не представляешь!

Ирина отреагировала, хотя, честно сказать, ее мало интересовала какая-то незнакомая женщина:

– Что случилось?

Глотнув кофе, Дарья Валерьевна поморщилась, спустила в чашку еще кубик рафинада. Энергично застучала ложкой по стенкам и тут же резко бросила.

– Она няней работает в детском саду. Надя… Я про нее тебе раньше когда-то… У нее муж в том году от рака желудка умер… И она в детский садик устроилась. Уже на пенсии, но копейка же лишняя не помешает, да и детишек так любит…

Администраторша еще раз попробовала кофе и теперь осталась довольна вкусом. Правда, лицо у нее просветлело лишь на секунду.

– Очень, в общем, Надю хвалили, очень ценили. И детишки тоже тянулись, сказки она им рассказывала, и насчет чистоты все очень аккуратно… И тут вот позавчера приходит в слезах. Я, конечно: «Что стряслось опять?» Плачет, задыхается. Корвалола ей накапала. Успокоилась маленько, рассказала.

Ирина осторожно пила кофе, поглядывала на печенье, но взять и начать жевать, когда вот сейчас ей сообщат нечто страшное, не решалась.

– В общем, принесла в группу кастрюлю с молочным супом. Стала разливать по тарелкам, а детишки вокруг играли. Воспитательница отошла куда-то… И тут девочка одна на нее со всего маха как налетит. Кастрюля – на эту девочку. А суп только с плиты, живой кипяток… Обварилась, говорят, очень серьезно… Тут же скорую вызвали…

Ирина поежилась, стряхивая со спины ледяные мурашки, кончики пальцев противно защипало. Так часто бывало с ней, когда слышала про кровь, про боль, когда представляла себя над бездонной пропастью.

– Ужас какой, – искренне прошептала она. – И что теперь? Как девочка?

– В больнице девочка. Ожоги… и на лице… Ей три с небольшим. На всю жизнь следы могут остаться… – Администраторша тяжко вздохнула: – И Наде каково? Она ведь всей душой к ним, и вот – такое. Пожилая ведь, пять лет как на пенсии… Еще и родители-то заявление подать грозятся…

Ирине было жалко и девочку, и няню, понимала она и чувства родителей, и все-таки жалость, сочувствие были неглубоки, почти искусственны, как сочувствие попавшим в беду героям очередного фильма.

– Н-да-а, – встряхнулась Дарья Валерьевна, высказала свою любимую и бесспорную мысль: – Страшная, Ирочка, вещь – эта жизнь. И не знаешь, в какой момент что обрушится… – Глотнув кофе, спросила: – А твой-то как сынок? Ничего, не болеет?

– Да нет, нормально. – Говорить у Ирины не было никакого желания, и все же зачем-то она добавила: – С бабушкой сейчас, дома. Карантин в садике.

– Из-за чего?

– Краснуха.

– У-у, опасная очень болезнь. Особенно для беременных, Ир. Если беременная заболевает краснухой, рекомендуют сразу делать аборт.

– Почему?

– Ну, ребенок неполноценный рождается.

– Гм…

Ирина ожидала, что Дарья Валерьевна, как обычно, расскажет наглядную историю на эту тему – о какой-нибудь своей знакомой, заразившейся во время беременности краснухой и родившей урода… Вместо истории администраторша задала новую порцию вопросов:

– А с мужем как? Всё так же? Не помирились?

Невольно, точно защищаясь от кого-то или чего-то, Ирина усмехнулась; тут же испугалась этой усмешки, бросила, нервно покачивая полупустую чашку:

– Мы и не ругались. Живем просто отдельно.

– Плохо это, плохо, Ириш, – наставительно и безжалостно определила Дарья Валерьевна. – Я вот своего прогнала за пьянку, за лень его несусветную, а теперь… Голос внутри, и одно и то же: «Зря, зря…» Тогда казалось невыносимым с ним жить, а с другой стороны… Тяжело одной, ой как тяжело-то… Сын вот вырос, заступник, но без отца… Вечером домой приду, и чувство такое, будто у нас что украли… – Администраторша покачала головой, выпустила свой долгий и тяжких вздох. – Трудно выбрать, трудно решить, Ирочка… Только… только если есть шанс, если сомневаешься, то советую очень – сходитесь. И ты должна, как женщина, первой… Он ведь у тебя не сильно-то злоупотребляет? Ну, выпивкой?

– Не сильно, – выдавила Ирина ответ, теряя терпение; в последнее время она всячески старалась не вспоминать, не размышлять (без особых, правда, успехов) о своих отношениях с мужем, о будущем, и каждая фраза администраторши сейчас колола, прожигала ее болью, как игла. – Н-но, понимаете, не в одном пьянстве дело. Много есть других причин…

– Да это уж точно, это уж точно. Столько всего, бывает, сплетется, что и не распутаешь. Только режь. Хотя, Ириша, поверь, хуже пьянства ничего нет на свете. Ничего нет страшней. И ты все-таки попытайся… Или, может, лучше другого найти, пока ребенок маленький. Ты подумай – жизнь-то длинная впереди, а лучшие годы твои сейчас. Дальше, Ир, хуже будет.

– Спасибо…

– Ты только не обижайся! Я это по своему опыту сужу и по другим. Знаешь, сколько таких вот, как я… как ты?.. Но тебе еще, слава богу, не поздно…

2

Сразу, только вышли за дверь, началось.

Двое мужиков копались в щите, где счетчики. Точнее, копался один, а второй стоял рядом, по-ассистентски держа открытый дипломат с отвертками, плоскогубцами, изолентой.

– Что вы делаете? – встревожилась Татьяна Сергеевна.

– А что? – нагло уставился на нее ассистент, а его напарник, кряхтя, вытягивал из недр щита тонкий сероватый провод.

– Извините! – Татьяна Сергеевна, оскорбленная этим «а что?», повысила голос. – Я имею право спросить! Я здесь как-никак тридцать лет живу.

И мужик с дипломатом вдруг как-то болезненно сморщился.

– Ну, радиоточку аннулируем у ваших соседей. В конторе велели. Давно слишком, сказали, не платят.

– Ба-аб! – потянул Татьяну Сергеевну Павлушка. – Пошли-и!

Она одернула внука, желая что-нибудь еще сказать этим электрикам. Только – что? Во-первых, отключают не у нее, а во-вторых, соседям, кажется, теперь не до радио. У них другие заботы – с рассвета, через стену слышно, спорят, кому на поиски похмелиться бежать…

В лифте рядом с кнопками этажей новый сюрприз. Листок из школьной тетради и обстоятельная, разборчивым почерком надпись: «Уважаемые жильцы! С 1 мая сего года стоимость пользования лифтом увеличена на 2 (два) рубля! Теперь она составляет 14 (четырнадцать) рублей с человека в месяц. Просьба тем, кто за май уже оплатил по-старому, доплатить в счет июня!! ЖКХ № 43».

– О господи, – шепотом произнесла Татьяна Сергеевна, и опять вспомнился бывший зять: с какой стати за него, прописанного, платить?! И ведь даже на сына алиментов от него не видели, хотя чего ему опасаться – они ведь с Ириной официально женаты… Надо, да просто необходимо вечером поднять вопрос. Или пусть наконец разводятся, или… А какой еще вариант? Три с лишним года тянется непонятно что, и улучшений ни на грамм… и Ирине, кажется, все равно, будто не ее касается в первую очередь, не ее сына. – Доброе утро, – не особенно приветливо из-за мыслей поздоровалась она со старушками на скамейке.

– Доброе, доброе, – совсем безрадостно отозвались те.

Павлушка, оказавшись на воле, сломя голову, бросив ведерко с совками, помчался к качелям.

– Осторожнее! – послав ему вслед строгое, но бесполезное, Татьяна Сергеевна подсела к старушкам.

Крайняя справа, Наталья Семеновна, снимая ногтями шелуху, кидала в беззубый рот коричневатые, поджаренные семечки; вторая, та, что в центре, из соседнего дома, с медалью «50 лет Победы» на джемпере, просто хмуро глядела перед собой, а третья, крайняя слева, Светлана Дмитриевна, была занята чтением городских «Ведомостей».

– Слышали? – чтоб разделить неприятность, сказала Татьяна Сергеевна. – Лифт опять подорожал.

– Дак еще бы не слышать! – со злой готовностью отозвалась старуха с медалью. – Сидим вот тоже горюем. Огня вон нет целыми днями, а денежки драть – это не забывают.

– А вам разве, – Татьяна Сергеевна показала кивком на медаль, – льготы не положены?

– Мне-то лично положены… без очереди в сберкассе плачу.

– Ба-аб, покачай! – крикнул Павлушка с качелей.

В этот момент Светлана Дмитриевна оторвалась от газеты. Сообщила:

– Како-то ЗАО «Горкомхоз» извещат: теперь те, у кого на участке водопровод проложен, должны коллективный договор заключать, чтоб вода поступала.

– Чего?! – еще не поняла, но приготовилась рассердиться старуха с медалью.

– Ну, у кого свой дом или дача…

Татьяне Сергеевне очень хотелось дослушать очередную, наверняка возмутительную новость, но Павлик позвал уже громче, отчаянно вихляясь на сиденьице:

– Ну, баб! Ну покачай!

Пришлось встать, подобрать ведерко с совочками, пойти к внуку…

Однообразно, раздражающе тонко скрипели истершиеся подшипники качелей, и Павлушка так же однообразно выкрикивал:

– Сильнее! Сильнее!

А Татьяна Сергеевна в ответ просила его об одном и том же:

– Держись крепче давай!

Скрип резал уши, казалось, колючими комками влетал в открытые форточки. И Татьяна Сергеевна каждое мгновение ожидала – сейчас кто-нибудь высунется и истерически заорет: «Да перестаньте вы издеваться! Голова же лопнет!»

– Что, Павлуш, пойдем лучше в парк, – сама первой не выдержала, притормозила она качели.

Внук тут же заныл:

– Еще-о!

– В парке есть качели хорошие, а эти слышишь какие…

– Нет, на этой хочу!

Управлять Павликом у Татьяны Сергеевны получалось только дома, и то не всегда, а уж на улице он был полным хозяином; да его и можно понять – ведь бабушка вышла гулять с ним, а не он с ней, она нужна лишь для того, чтоб его не обидели, он не заблудился; качаться же именно на этих качелях – полное его право…

Дом их, светло-серая девятиэтажка, стоит в новой части города. Правда, новой части уже лет тридцать, и жизнь в ней такая же устоявшаяся, как и в старой. Впрочем, какая и где она нынче – устоявшаяся? Второй десяток лет непрекращающейся лихорадки.

Внук резко, неожиданно соскочил, и Татьяна Сергеевна лишь в последний момент успела удержать налетающее на него сзади сиденье качелей.

– Павлик! Разве можно так?! А если б ударило? Так ведь и сотрясение мозга…

Но тот, не слушая и не слыша, уже бежал в сторону парка. Татьяна Сергеевна, бормоча досадливо, с ведерком в руке поспешила за ним.

«Ох-хо… Мальчик растет, – подумалось, – нахлебаемся с ним еще…»

Когда-то очень хотела сына. Точнее, хотела, чтоб старший ребенок был сыном, а младший – девочка. Но первой родилась Ира, второго же завести не решились… Конечно, несколько ущербная семья получилась, хотя, с другой стороны…

О событиях в Афганистане она, само собой, знала – часто по воскресеньям смотрела передачу «Служу Советскому Союзу», где бывали оттуда репортажи, оптимистические, по-военному бодрые. Да и что, казалось бы? Служат наши ребята в ГДР, и в Чехословакии, и в Польше, теперь помогают устроить жизнь южному соседу… Лишь в восемьдесят четвертом поняла, что там происходит на самом деле.

Привезли сына сослуживицы по обойной фабрике. Привезли в заваренном металлическом гробу; сопровождающий офицер рассказал, что перевернулся грузовик на горной дороге в Туркмении и гвардии рядовой… В общем, несчастный случай. Но после поминок, уезжая, другой сопровождающий, сержантик, оставил конверт. И там было про бой в ущелье, про семнадцать убитых из роты и домашние адреса некоторых из них…

Сослуживица стала переписываться с родителями погибших, и вскоре оказалось, что вошла она в бесконечный лабиринт все новых и новых семей, потерявших своих мальчишек; сотни и сотни писем приходили осиротевшей матери.

И тогда, еще молодой почти женщиной, порадовалась Татьяна Сергеевна: «Хорошо, что у меня не сын».

А потом были вырезанные погранзаставы в Таджикистане. Чечня. И это оказалось намного ужаснее Афганистана. Ужаснее в первую очередь тем, что война была здесь, на экране телевизора, чуть не в прямом эфире. Генералы рассказывали в утреннем выпуске новостей, какое село они сейчас будут бомбить и освобождать от боевиков, а в вечернем – как бомбили, как брали дом за домом, сколько боевиков уничтожено, каковы наши потери. Через день появлялись более полные репортажи – уже с убитыми мирными жителями, завернутыми в плащ-палатки российскими солдатиками, сваленными в кучу чеченцами, у которых до странности одинаково кровянели раны в голове… И такое почти ежедневно, и, можно сказать, тянется до сих пор, восьмой год без малого…

Сын Татьяны Сергеевны, если бы он существовал на свете, вполне мог попасть хоть в Таджикистан, хоть в Чечню.

А сколько всяких других опасностей – не опасностей, не то слово – мальчишек повсюду подстерегает. Разве вот девочка бы так с качелей безрассудно спрыгнула?

Ладно, хватит об этом. Жизнь сложилась как сложилась, Татьяне Сергеевне почти пятьдесят, внуку вот-вот четыре. Одна надежда, что у него все хорошо сложится. Слабая надежда, если откровенно признаться…

Миновали широкую, но не особенно загруженную в дневные часы транспортом улицу, оказались в парке.

Он почти загородный, за ним речка Самусь, один из многих притоков Оби, а дальше – дачный поселок. Да, именно дачный, а не садово-огородный, – участки давали годах в пятидесятых, по шестнадцать соток, в сосновом бору. Не простым людям, ясное дело, давали, зато дачи – в настоящем смысле слова… Теперь, правда, некоторые участки освобождены от деревьев и наследники состоятельных в прошлом владельцев сажают там овощи и картошку себе на прокорм. Сидеть в выходные в шезлонгах под соснами сегодня мало кто может себе позволить.

Семья Татьяны Сергеевны обзавелась дачей (не дачей, шестью сотками в садово-огородном кооперативе) в восемьдесят седьмом. У мужа в институте создали тогда этот кооператив, и почти все сотрудники принялись за обработку кусочков степи за юго-восточной окраиной города. Но многие к этому вскоре охладели.

Несколько лет большинство участков стояли лишь кое-как огороженными, заросшими коноплей и полынью, а потом прошел слух, что бесхозные наделы будут отнимать и продавать людям со стороны. Педагоги и их домочадцы зашевелились, да и подоспела тут потребность, какая-то всенародная тяга копаться в земле, строить, в пятницу вечером мчаться из города на свои шесть соточек – на свою территорию.

С трудом приучаясь, Губины удобрили скудную степную землю, посадили вишни и сливы, соорудили сначала времянку, а потом, за четыре лета, и достаточно симпатичный домик.

Много помог им сослуживец мужа Дмитрий Павлович Стахеев. Человек вроде совсем городской, профессор, а оказался и в строительстве специалистом, и на деревообрабатывающем комбинате своим человеком – договорился там о покупке досок и бруса для Губиных за нормальную цену, вагонки, даже оконных рам.

Сам он первым в кооперативе дом поставил, превратил свои сотки в загляденье просто, забил скважину, не дожидаясь так и не проложенного по их участкам водопровода… Да, очень умелый и энергичный человек, и все делает как-то легко, словно бы мимоходом, почти играючи. Волей-неволей, а позавидуешь…

– Бабуль, – остановился Павлик перед киоском у входа в парк, – купишь «Хуббу-Буббу»?

Разговаривает он еще неважно, зато такие вот названия произносит уверенно и четко. И ничего удивительного – по двадцать раз на дню слышит их из телерекламы, видит радостные жующие лица.

– Нет, Павлуш, давай не будем, – попыталась сопротивляться Татьяна Сергеевна.

Внук с пониманием посмотрел на нее.

– Рубеичек нету?

– Мало совсем…

– Тогда чупа-чупс.

Вот ведь и цены знает. «Хубба-Бубба» эта шесть рублей стоит, а чупа-чупс – полтора.

– От него зубки портятся. Я лучше тебе вечером печенюшек шоколадных наделаю. Хорошо?

Но где еще вечер, а сладенького хочется сейчас. И Павлик привычно начинает канючить:

– Не-ет, купи чупа-чупс! Касненький!

Повеселев, с чупа-чупсом во рту, он помчался по парковой аллее к знакомой площадке.

Площадка хорошая, сооружена с фантазией, и потому ребятишки на ней играют без устали, она им не надоедает… Здесь и горки разной высоты, с которых можно кататься хоть зимой, хоть летом, и качели, обыкновенные и в виде лодочек; песочницы, шведские стенки, турники, избушка на курьих ножках, простенькие механические карусели, а по краям площадки скамейки для родителей.

Еще не дойдя до места, Татьяна Сергеевна заметила новое. Что-то вроде замка, и он качался, дрожал, разноцветные башенки кивали, словно звали к себе, а из замка слышались восторженные детские визги… Раньше любопытства подкатила тревога – что это еще придумали?

И тревога усилилась, когда навстречу медленно прошла мать с ребенком. Мальчуган ревел и упирался, женщина же почти волокла его по дорожке, уговаривала:

– Завтра еще попрыгаешь. Ну Артем!.. И так три раза… Никаких денег не хватит…

«Деньги, деньги, – кольнуло мозг. – Платный аттракцион, что ли, какой-то поставили?»

Так и оказалось.

Сама площадка безлюдна, качели, из-за которых у ребятишек порой возникали чуть ли не драки, пусты. Зато толпа перед надувным качающимся замком. И Павлик, растерявшись, смотрит на прыгающих внутри, визжащих детей. Соображает, наверное, как и что…

Татьяна Сергеевна остановилась рядом, тоже соображала, но о другом – как бы увести его, пока не разобрался, не вошел во вкус. Потом, она знает, с ним не сладить.

Взрослые возле аттракциона вели себя по-разному. Одни, улыбаясь, глядели на своих резвящихся сынишек и дочек, внуков и внучек, а другие сдерживали их, рвущихся в замок, убеждали на удивление одинаково:

– Ты уже наигрался, хватит пока! Пойдем лучше «Милки Вэй» купим. Завтра снова придем…

Ясно, понятно – «Милки Вэй» или «Твикс» стоят рублей по восемь, а десять минут этого удовольствия на «замке-батуте», как значится на прикрепленном к резиновой башенке объявлении, – пятнадцать рублей. Но какой ребенок довольствуется десятью минутами? Тем более Павлик… А он сбросил по примеру других ботиночки и лез внутрь аттракциона, не обращая внимания на голос мужчины, что дежурил в воротах:

– Ты с кем, малой? Погоди, сперва надо денежку заплатить… Да погоди!..

Павлик обогнул его, как что-то хоть и мешающее, но неопасное… Подоспевшая Татьяна Сергеевна уже протягивала мужчине пятнадцать рублей. Пятнадцать первых рублей.

* * *

Лекция протекла нормально, как всегда. Преподаватель подробно рассказал о сатирической литературе Древней Руси, студенты его выслушали, кое-кто нужное записали в тетрадь.

Раньше, давно, незадолго до звонка Юрий Андреевич спрашивал: «Вопросы есть?» Но чаще всего вопросов не было, и создавалась неловкая пауза, и потому эту реплику он отодвинул в самый конец, произносил ее параллельно со звонком, под шелест собирающихся высыпать из аудитории студентов.

Но все-таки сегодняшняя лекция слегка отличалась для Юрия Андреевича от сотен предыдущих – автоматически рассказывая о «Ерше Ершовиче», он в то же время гадал, что за разговор к нему у Стахеева. Нерядовой наверняка разговор, раз предложил посидеть в баре «Корона»; обычно перебрасываются они несколькими ничего не значащими фразами на кафедре или в коридоре и расходятся по своим делам…

Дмитрия Павловича он нашел в том же самом кресле, курящим сигарету. Стахеев заулыбался:

– Как, отчитал?

– Отчитал…

– А у меня настоящий диспут случился… – В голосе Стахеева послышалась гордость. – Вот Наталье Георгиевне рассказываю как раз.

– По поводу? – Губин положил на стол бумаги, книгу, осторожно потянулся.

– Диспут-то?.. Да вот, видишь ли, никак не могу убедить умников, что «Тихий Дон» Шолохов написал… Не все спорят, человек пять, зато такие – пена брызжет… Текстологический анализ пришлось проводить. Взяли ранние рассказы, стали сверять… Представляете?

Юрий Андреевич в ответ качнул головой, усмехнулся. Усмехнулся вроде иронически, а на самом деле – почувствовал – со скрытой завистью. У него на занятиях пеной не брызгали…

– Они и не отрицают, что одним человеком написано, – продолжал Стахеев. – Они другой гипотезы придерживаются. Да, писал, дескать, один и тот же, но не Михаил Александрович, а его тесть – отец жены.

– Хм… – Теперь Юрий Андреевич усмехнулся искренней. – Забавно.

– А почему именно он? – спросила старшая лаборантка Наталья Георгиевна.

Тут вошел багровый, потный, измотанный до предела Кирилл. Страдальчески выдохнул, отер лицо носовым платком. Внимание Стахеева мгновенно переключилось на него:

– Каково? Укатали сивку?

– И не говорите, – буркнул тот, но буркнул явно не для того, чтоб отвязались, а как старшему товарищу, которому, правда, стыдно жаловаться.

– Что было-то? Семинар?

– Да, по Тютчеву.

– И? – Стахеев выпустил из ноздрей плотные струйки сигаретного дыма.

– Ну, я их начал о главном опрашивать, а они на мелочи какие-то… И ведь специально увели, чтоб не показать, что даже стихов как следует не читали…

– А что за мелочи?

– Н-ну… – Кирилл дернул плечами. – Зачем он дипломатом работал всю жизнь, сознавая, что это мешает поэзии. Увидел ли Пушкин в нем большого поэта или просто так напечатал…

– Какие же это мелочи, дорогой?! – перебил, чуть ли не вскричал Стахеев. – Это как раз и есть главное! Стихи, в целом, – бесспорны, а вот такие вопросы…

«М-да, главные темы, споры, пена изо рта, – раздраженно думал Юрий Андреевич, сидя за своим столом, – а в итоге прилавок, рулон с билетами, исторический календарь в местной газетенке, который любой школьник составить способен. – И уже с откровенной озлобленностью он мысленно бросил Стахееву: – Пустобрех ты просто-напросто! Все равно о чем болтать, лишь бы слушали…»

Но когда Дмитрий Павлович предложил ему пойти в «Корону», послушно поднялся из-за стола…

– Какие прогнозы насчет чемпионата? – по пути спросил Стахеев.

Юрий Андреевич глянул на него непонимающе:

– А?

– Чемпионат мира по футболу ведь скоро. В курсе?.. Как тебе наша славная сборная?

– Да я как-то… не слежу в последнее время.

И действительно, он давно не интересовался футболом. Нет, иногда смотрел матчи, но лишь когда, переключая каналы, случайно натыкался на трансляцию; думать же о том, каков состав сборной, гадать, выйдет ли она из группы, ему и в голову не приходило. Хотя когда-то следил, прогнозировал, спорил с тем же Стахеевым.

– Вряд ли, думаю, что-то покажут, – без увлечения, может, заразившись равнодушием коллеги, говорил Дмитрий Павлович. – Нападения нет совсем, с защитой тоже беда. Единственное – средняя линия. Потому и держат мяч по семьдесят минут за игру. Чемпионов мира, хе-хе, за время владения мячом можно дать…

Вошли в полутемный, скупо и красиво освещенный свечами зал «Короны». Даже и не подумаешь, что освещен так по необходимости, из-за того, что просто электричества нет… Юрий Андреевич здесь еще не бывал, но, как каждый горожанин, знал из рекламных объявлений, что бар этот самый престижный и элитный.

– Присаживайся, – по-хозяйски указал ему Стахеев на стол в уголке; глянул в сторону выстроившихся шеренгой молодых людей в белых рубашках и черных брюках и тоже сел.

Официант мягко положил перед ним кожаную папочку. Дмитрий Павлович раскрыл ее, уверенно перелистнул, пробежался взглядом по названию кушаний.

– Что, Юр, – поднял глаза на Губина, – по бизнес-ланчу?

– Я не голоден…

– Ну, у тебя еще лекция впереди. Подкрепиться надобно. Чего ж?.. Давай, да? А то мне одному кусок не полезет.

Юрий Андреевич двусмысленно пожал плечами.

– Н-так… и-и… – Стахеев еще полистал меню. – И водки графинчик. Не против?

– Ты что?! Как я на лекции буду…

– Мы по чуть-чуть. Чисто для аппетиту.

– Я – нет, – испуганно и твердо сказал Юрий Андреевич.

– А я капельку, с твоего позволения. – И Стахеев жестом подозвал ждущего поодаль официанта.

Встречая надписи «бизнес-ланч» на выставленных щитах у дверей кафе и баров, Юрий Андреевич никогда не воспринимал это название как название чего-то вкусного, свежего. За этим «бизнес-ланч» виделись иссохший муляж сосиски с булочкой, красное пятно крахмального кетчупа. А на самом деле вот, оказалось, обалденно пахнущий, роскошный обед. И так соблазнительно тянет холодком от запотевшего графинчика с водкой…

– Как, не созрел? – Стахеев поднял графинчик над рюмками.

– Нет-нет, не стоит… Боюсь расклеиться.

– Что ж – зря.

Стахеев выпил и стал энергично хлебать харчо. Но вдруг неожиданно отложил ложку, прожевал, вытер губы салфеткой.

– Слушай, Юр, хочу тебе одно предложение сделать. – Он снова наполнил свою рюмку и задержал графинчик в воздухе, настоятельно советуя Юрию Андреевичу, и тот поддался:

– Половину только. Символически.

Выпили, закусили.

– Что за предложение? – не выдержал Губин слишком длительной паузы.

– Гм… Понимаешь, старик, отличная наклюнулась подработка. Я бы сам не отказался, только вот, так сказать… гм… обличьем не вышел. А нужен человек статный, высокий чтоб, с породой… Ну, типа тебя. Ты вот идеально подходишь…

Юрию Андреевичу всегда становилось неловко, неприятно, когда заговаривали о его внешности. Внешне действительно – граф Орлов… Но даже когда молодая жена шептала ему в постели: «Ты мой сильный… ты мой самый красивый…» – Юрий Андреевич сразу остывал, выныривал из горячего забытья страсти. И вспоминалось тогда, как он начинает тревожиться, искать пути отступления, завидя впереди на вечерней улице компанию подвыпивших парней, как предпочитает уводить жену (а до того невесту) с танцплощадки, когда чувствует, что к ней проявляют слишком уж большое внимание и наверняка, если останешься, придется драться… Да и вообще характер его не соответствовал внешности; благородство, может, в какой-то мере и было, а вот решимости, мужественности он в себе не ощущал. Скорее – робость.

– Для чего подхожу? – и сейчас, смутившись, насупившись, перебил Губин вопросом Дмитрия Павловича.

– Н-ну-у… – Тот наполнил рюмки. – Давай перед антрекотиком. Хорошо здесь кормят… Могли бы, в принципе, и рестораном назвать. Но бар, видишь ли, в моде сейчас. Ресторан пугает, бар как-то вроде… – Он покрутил пальцами. – Вроде попроще.

Проглотив водку, сладко поморщившись и бросив в рот ломтик маринованного огурчика, Стахеев кивнул Губину: мол, пей, не бойся.

Губин выпил, склонился над тарелкой… Надо закусить плотнее, хмель задавить. Ведь лекция впереди…

– Слышал, наверное, – снова заговорил Дмитрий Павлович, – открывается казино на днях? «Ватерлоо»… Его игорным домом решили назвать, чтоб обыватель не очень пугался.

– Слышал, кажется… Но мне такая информация как-то не особенно интересна.

– Зря, зря, что не интересна. Все-таки первое такое заведение в нашем медвежьем углу. Через двенадцать лет после официальной легализации… И здание строили почти что три года… – Стахеев говорил с чувством, даже слегка как бы обидевшись на равнодушие коллеги. – Мучительно, по кирпичику… В любом случае – событие для города нерядовое.

– Лучше б музей отремонтировали, – не согласился Юрий Андреевич. – Вон, прочитал тут в газете, задняя стена вот-вот рухнет…

От сотни граммов водки он почувствовал заметный прилив энергии. Но энергия была нехорошей, агрессивной; подмывало сказать что-то хлесткое, обидное Стахееву – то, что он прятал от себя самого, давил даже в мыслях… Стахеев же, наоборот, сделался еще добродушней, снисходительней. Сидел, отвалившись на спинку стула, курил, улыбался; узел галстука оттянул к третьей пуговице кремового цвета сорочки. И его добродушие неожиданно передалось Юрию Андреевичу, он тоже улыбнулся, спросил:

– Так что за дело-то, Дим? Хорош круг да около…

– Дело… – Тот задумался, будто припоминая, что ему нужно было от Губина. – Дело… Дело, старик, такое. Гм… Только ты с плеча не руби, а подумай, взвесь. Лады? – И, по своему обыкновению, не дожидаясь ответа, продолжил: – Согласен ты стать лицом казино «Ватерлоо»? Работы почти никакой, ответственность нулевая, зато денежки, мягко говоря, приличные.

– Как это – лицом?

– Ну, как… Ходить там по вечерам в форме французского маршала, в рекламе сняться… Короче, понимаешь, чтоб с твоим обликом оно связано было. С живым, так сказать, человеком. – Стахеев доразлил содержимое графинчика по рюмкам. – Давай, старик, тут по глоточку осталось.

Юрий Андреевич с машинальной послушностью выпил… Суть стахеевского предложения он еще не уяснил, понял лишь, что услышал совсем не то, что ожидал. Ожидал, может, предложения помочь с профессурой, с восстановлением дачного домика; совсем уж втайне ожидал разговора о своем скором пятидесятилетии, о том, как и где его лучше отметить… А тут вот нечто совсем другое…

– Ничего страшного нет, я тебе гарантирую, – заторопился Дмитрий Павлович. – Наоборот, я считаю, удача. Я сам бы с радостью, только росточком, увы, не вышел…

– Погоди, – перебил Губин, – объясни толком.

– Н-так… – Голос преподавателя советской литературы стал медленным, каждое слово весомым, значительным. – Значит, недели через две открывается игорный дом «Ватерлоо». По названию последнего сражения Наполеона… Мировая практика показывает, что очень полезно иметь крупной фирме, магазину, ресторану, гостинице живое олицетворение. Так сказать – символ. И мы, старик, предлагаем тебе стать символом «Ватерлоо». Ничего особенного, да и почти ничего тебе делать не нужно…

– Извини, перебью… – Юрий Андреевич понял в конце концов, о чем ведет речь Стахеев, но не оскорбился, не почувствовал желания встать и, бросив на стол сотню (правда, еще вопрос, набралась бы в его бумажнике сотня), уйти; вместо оскорбленности появилось, защекотало любопытство. – Извини, а кто это «мы»? Ты какое-то отношение к этому… казино имеешь?

– Так, более или менее… Понимаешь, мой зять, муж старшей дочери, Денис, – один из совладельцев. Деньги большие вложил… Он и подал идею тебя привлечь. Он тебя видел тогда, на моем дне рождения, залюбовался, говорит… В-вот… Деньги, Юр, очень приличные тебе будут платить. Машину свою наладишь или подкопишь на новую, с дачей разберешься. Все нормально будет, старик…

– Да уж…

– Ладно ты, не грусти! – Стахеев потряс его за плечо. – Сейчас пропустим еще по сотенке – и в альма-матер…

Юрий Андреевич сидел скрючившись. Перед глазами кривлялся клоун из телерекламы, символизирующий «Макдоналдс»… Потом на его месте появился он сам, одетый в костюм Наполеона, с дурацкой шляпой (или как там она называется?) на голове, пальцы правой руки сунуты за борт серого френча (или сюртука?)…

– Кстати, – встрепенулся он, будто нашел выход из сложной ситуации, – у меня ведь, хм, с Наполеоном мало общего. Он вроде невысокий был, полноватый, с залысинами… Ты, прости, как-то больше на его роль подходишь.

Стахеев опять улыбнулся, добродушно, открыто. Покивал:

– Так-то так, только, с другой стороны, людям-то наплевать – похож, не похож. Главное – чтоб фигура солидная. Тем более не Наполеоном ты будешь, а так… каким-нибудь маршалом. Кто там у них был красавец?.. Ней, Мюрат…

Официант поставил на центр стола запотевший графинчик и неслышно отошел в сторону. Стахеев без промедлений наполнил рюмки.

– Ну, за все доброе!..

Конечно – естественно! – Юрий Андреевич был уверен, что откажется. Однозначно и решительно. Только позже, сейчас неудобно. Завтра… при следующей встрече…

И Стахеев, будто услышав его мысли, не торопил:

– Ты, старик, вечерком посиди, обмозгуй. Ничего, повторяю, особенного. С Татьяной посоветуйся… Как она, кстати? Нормально?.. Привет передавай.

Юрий Андреевич качнул головой. Равнодушно слушал, глядя на грязную пустую тарелку.

– Снимешься в паре роликов, напечатают твою фотку в буклете. Иногда, под настроение, будешь по залам гулять… Костюм тебе подберут настоящий, той эпохи. Мы уже в театре договорились. Мерки только надо с тебя снять… Ладушки?

– Я подумаю, – ответил Губин, не поднимая глаз.

Было бы просто бестактно рубануть сейчас, поев и выпив за счет Стахеева, коротким, тяжелым «нет».

* * *

Вторая половина дня. Солнце лишь чуть начало клониться к западу, но из тенистых углов уже тянет холодом. Да оно и понятно – по Самуси только-только, как всегда, тяжело, с треском и хрустом, прошел лед, а земля, старушки огородницы говорят, совсем недавно оттаяла.

Зима вообще в этих краях задерживается подолгу, на север уползает неохотно, часто возвращаясь снегопадами в конце мая, промозглым ветром, от которого жухнет трава, чернеют белые цветки яблонь и слив.

За последние несколько лет Ирина привыкла, приучилась как раз в это время ехать на дачу, собирать граблями в кучу прошлогоднюю сухую ботву и листья, заправлять сооруженные папой грядки семенами морковки, редиски, лука, устраивать цветочные клумбы вокруг их домика, следить за Павлушкой, которому непременно надо, по примеру деда, копать землю, и копает он ее как раз там, конечно, где уже лежат семена…

Но теперь, судя по всему, с дачей покончено. Сгорели домик, почти все плодовые деревца, и без них стала чужой, немилой сама земля на изуродованном участке. Даже не тянет туда. Нет, чего зря говорить, – тянет, но как представишь черную гору углей и железок вместо домика, вспомнишь о погибших вещах и – лучше просто отрезать, похоронить. Словно и не было.

Каждую зиму у людей дачи горят. То ли из-за электричества происходит, то ли бомжи поджигают нарочно или случайно… Ирина слышала, что многие пытаются найти виновных, судятся, страховки выбивают. Одни вроде побеждают, другие – нет, только какая, в общем-то, разница… Все равно дачу, ту, к которой прикипел душой, не вернуть. Строить заново далеко не у всех хватает энергии и решимости…

Ирина ушла сегодня с работы часа на два раньше, чем положено. То есть – обычно. Дел не предвиделось, слушать Дарью Валерьевну уже не было сил; часов с двенадцати в голове появилась знакомая, постепенно вытесняющая другие мысль: «Надо домой. Засесть с Павлушкой в комнате, поиграть… Совсем, наверное, мать там замучил… Вечером еще постирать…» И в начале третьего она заперла лабораторию, с пакетом подаренных Рагимом фруктов вышла за ворота рынка… Вместо автобусной остановки ноги как-то сами собой понесли ее к центру. Ирина не сопротивлялась, радуясь весне, кратковременной свободе между работой и домом; та мысль о Павлике, о матери, о вечерней стирке – она давно поняла – лишь повод сбежать. На самом деле ей было нужно, не давало покоя совсем другое…

Не замечая тяжести пакета, медленно, прогулочно шла по главной магистрали города, по так и не переименованному проспекту Ленина… Сперва сплошь кирпичные и блочные пятиэтажки, иногда – девятиэтажные дома, но вот проспект расширился, и слева – большая площадь с памятником все тому же Ленину, два облицованных мрамором правительственных дворца (теперь – городская и областная администрации) друг против друга, шеренги разноцветных машин на стоянке; за Лениным десяток голубоватых елей, а в центре площади – фонтан…

Вид площади всегда навевал на Ирину приятные воспоминания. В детстве летними вечерами она гуляла здесь с мамой и папой, завороженно – не оторваться – смотрела, как бьют вверх из гранитных ваз единственного тогда в их городе фонтана плотные струи воды и падают с мягким шипением, разбиваются, разлетаются далеко вокруг мельчайшими свежими каплями… Сейчас, без электричества, фонтан, конечно, бездействует…

Тут же, сбоку площади, драматический театр с колоннадой у входа, построенный лет сто пятьдесят назад; чуть дальше краеведческий музей – тоже старинное здание, – закрытый сейчас, и уже с полгода, на капитальный ремонт. Еще дальше универмаг «Сибирь», трехэтажный, многозальный гигант, любимое некогда место у женщин – бродили по нему, точно бы действительно по музею, мяли развешанные на железных шестах платья, кофточки, юбки, любовались драгоценностями за толстенным стеклом, приценивались к стиральным машинам, телевизорам, пылесосам, а потом стали дивиться почти инопланетным «Панасоникам», «Индезитам», «Аристонам»… Теперь магазины с подобным товаром появились на каждом шагу, но все они небольшие, даже тесные, а ведь какое удовольствие переходить из отдела в отдел, петлять по залам, каждый раз обнаруживая нечто удивительное, фантастическое просто, жаль – но об этом как-то в тот момент не думаешь, – не по карману…

Универмаг работает с недавнего времени только по выходным, тоже из-за отсутствия света, зато вокруг него плотным кольцом – рынок, где продают те же самые товары, что и в «Сибири».

Еще в районе центра – почта с междугородним телефоном, физико-математический корпус университета, гостиница «Ермак» (название звучное, хотя Ермак до их мест не добрался), ресторан «Сибирские зори» в дореволюционном здании, напоминающем Большой театр; а еще вот появилась и новостройка – казино.

Строили его долго, года четыре, огородив высоченным забором из железобетонных плит, нарушая тишину и вечно торжественно-праздничную атмосферу сердца областной столицы. Много было споров по поводу и строительства в целом, и того, что строится именно казино. Многие, понятное дело, были против; в газетах появлялись статьи, то одни: игорный дом украсит наш город, придаст ему еще более современный и цивилизованный вид, – то прямо противоположные: нарушит архитектурную гармонию, превратит площадь в арену бандитских тусовок и стоянку автомобилей богатых клиентов.

Строительство, правда, тормозила наверняка не эта дискуссия в прессе, а отсутствие денег. Случались многомесячные паузы, и за забором тогда наступало затишье, скорее тревожное для горожан, чем желанное; замки на больших воротах успевали покрыться ржавчиной, сторожа скучали на своих дежурствах, в народе начинали бродить слухи, что казино строить все-таки запретили и теперь наверху решают, сносить ли здание или же приспособить его под что-нибудь дельное – под художественную школу, например, которая сейчас ютится в двухэтажном бараке возле заброшенной кочегарки, а может, перевести сюда музей…

Но вот отпирались ворота, веселели сторожа-охранники, сновали туда-сюда груженные кирпичом, цементом, мрамором КамАЗы и ЗИЛы, головы прохожих снова раскалывались от трескотни отбойных молотков, компрессоров, гула и скрипа, криков строителей.

И наконец-то эпопея, похоже, завершена. Забор исчез, над входом дугой висит, блещет в солнечных лучах стеклянная надпись «Ватерлоо». Со дня на день открытие ожидается.

А вот и кинотеатр «Ровесник»… Ирина замедлила шаг…

В их городе три кинотеатра. Один – «Дружба» – в новом микрорайоне, а два других, «Художественный» и «Ровесник», почти в центре, недалеко друг от друга.

Раньше у них были разные функции. В «Художественном» показывали фильмы для взрослых, а в «Ровеснике» – для юношества, мультики, и почему-то, как теперь вспоминается, почти беспрерывно, «Война и мир» в течение четырех дней (в день по серии), с примечанием на афише: «В рамках изучения классической русской литературы». Может быть, люди из гороно были уверены, что школьник, не осилив огромного произведения, хоть таким образом познакомится с основными сюжетными линиями, главными героями, или просто у кинотеатра была своя копия, вот и крутили…

В последние годы разницы между этими кинотеатрами не стало. И в «Художественном», и в «Ровеснике» шли теперь одинаково зрелищные боевики, катастрофы, триллеры, мелодрамы; впрочем, сборы, кажется, получались мизерные – народ перестал проводить вечера в кинотеатрах. Пришлось ставить в фойе бильярд, игровые автоматы, организовывать кафе, сдавать часть помещения под магазинчики…

В этой ситуации удивительно, что дирекция «Ровесника» сохранила в штате должность художника, тем более все новые фильмы сопровождались теперь целым набором разнокалиберных цветных и черно-белых афиш на глянцевой финской бумаге с самыми увлекательными кадрами… Зачем, казалось бы, художник, который малюет гуашью то же самое на щитах из грубого холста? Но, наверное, в этом есть свой расчет – надежда на любовь людей к традиции: вот, мол, привыкли, проходя мимо, бросать взгляд на щиты и вдруг возьмут да вспомнят, как стояли в очередях на «Покаяние» или «Маленькую Веру», расчувствуются, купят билет на сегодняшний вечерний сеанс. Решат тряхнуть стариной.

Ирина, улыбаясь, постояла перед щитом, где оранжевой, желтой и розовой красками была изображена слишком похожая на себя Шэрон Стоун, подумала: «Умеет Павел передать самое характерное в человеке. Но получается как-то… как карикатура». И вспомнились его картины – если была нарисована березовая роща, то береста имела слишком правильное деление на белый и черный цвета, а на натюрморте стакан, к примеру, был точно бы сфотографирован, и тени лежали идеально ровно. Люди получались пропорциональными, зато неживыми. И сам Павел, закончив очередную картину или рисунок, неизменно с досадой оценивал: «Ученичество».

Честно говоря, Ирина почти с самого начала их серьезных отношений поняла: он не добьется в живописи чего-то большого; точнее – поняла, что у него нет таланта, позволяющего сделать недостижимое для других. Но ей нравилось, было необходимо его хотя бы словесное стремление, попытки, его упорство. Ирина точно заряжалась этим, хотя сама никогда не пыталась сделать нечто необыкновенное. Заряжалась для того, чтобы просто жить. Ведь и для просто жизни необходима цель, пусть даже чужая…

Сейчас она ждала, когда в веренице автомобилей появится брешь и можно будет перебежать улицу.

«А если зайти? Посмотреть? – слабенько царапнула мысль. – Тем более… в кои веки здесь оказалась».

И Ирина тут же сдалась ей; обогнула кинотеатр, увидела черную железную дверь. Дверь приоткрыта, значит, Павел на месте.

Постучала. Изнутри не сразу и как-то недовольно отозвались:

– Да-а!

Она вошла в черноту, нащупывая ногой ступеньки вниз. Одна, две, три, четыре. Теперь будет выступ стены, а за ним уже мастерская и одновременно жилище Павла.

Первое, что заметила, – огонек толстой, стоящей на консервной банке свечи, раздвигающий подвальную тьму на несколько сантиметров вокруг, и чуть позже – синеватый, совсем жидкий отсвет в углу. Оттуда знакомый голос:

– Кто там? – не тревожный, а по-прежнему недовольный.

Ирина помнила, знала, что электричества в городе нет, но эта темень пришибла, оглушила ее, словно тяжелый камень. И она оторопела.

Синеватый отсвет в углу заметался, там заскрипело. В голосе Павла появился испуг:

– Эй, кто это? А?

– Я, – наконец сумела сказать Ирина.

– А чего сразу не отвечаешь?

– Извини… темно.

– Хм, да вот – дичаем.

Павел осторожно поставил на стол дающий синеватый отсвет предмет. Подошел к Ирине.

– Какими судьбами?

– Так… шла мимо… – Это объяснение было правдой, только почему-то показалось ей сейчас глупым и искусственным, и она замолчала. Подумала: «Зря зашла. Зачем?»

– Что ж, садись, – пригласил муж. – Тут где-то табуретка должна быть…

Он тоже сел к столу, стал виден. Все такой же сухощавый, с неизменной недельной щетиной, волосы завиваются над плечами сальными прядями. Глаза непривычно ленивые. Нет в них той постоянной возбужденности, почти злости, что всегда пугала и очаровывала Ирину… Или это просто в жидком свете так сейчас кажется?..

– Как живешь? – кашлянув, спросила она.

– Да как… – Павел поозирался, будто спрашивая подсказки у невидимых вещей в комнатке. – Как дитё подземелья. Днем сплю, а ночью афишки крашу, кой-какая халтура перепадает. – И поспешно уточнил: – Очень редко, правда, перепадает.

Ирина поняла, успокоила:

– Ничего. Павлушка сыт, здоров. С деньгами терпимо, – и кивнула на предмет, дающий синеватый отсвет. – А что это? Телевизор такой?

– Да нет… Компьютер. Но… ноутбук называется. Ну, портативный.

– Я видела, да… В рекламе.

Павел нажал какую-то кнопочку, синеватый отсвет исчез. Закурил, поглядывая мимо Ирины.

– Извини, – вдруг спохватился, – чаю нет. То есть кипятка… Два часа еще до цивилизации.

– Что?

– Ну, когда Чубайс электричество даст.

– Да-да…

Замолчали. Свеча на банке оплыла и превратилась в бледно-желтый полупрозрачный холмик, на вершине которого, чуть заметно дрожа, торчало яркое перышко…

– А как он работает? – раздражаясь и пряча раздражение за этим вопросом, произнесла Ирина.

– Компьютер-то? Ну, так… – Мужу явно не хотелось разговаривать. – В нем батарейки есть… не батарейки, а эти… аккумуляторы. На несколько часов хватает… Полезная все-таки вещь… Я раньше не понимал, а теперь оторваться от него не могу… Эскизы на нем делать учусь…

Ирина слушала эти его вымученные фразы, и раздражение только росло. Да, зашла с тайной даже от самой себя готовностью быть с ним, предложить снова попробовать стать семьей; тоже втайне мечтала, что, увидев ее, он бросится навстречу, обнимет… Что потом, лежа на его узеньком топчане, будут долго разговаривать о сыне, вспоминать общее хорошее из их прошлого, ведь хорошее было… А оказалось, ему и десять минут с ней в тягость. Спасибо, что хоть открыто не гонит.

– Извини, – перебила Ирина, – а откуда он у тебя? Они ведь, кажется, дорогие.

Павел как-то мгновенно сник от вопроса, ссутулился, на лице мелькнуло выражение испуга, и голос стал еще тише, медленней:

– Да, понимаешь, предложили… за копейки… Две тысячи… Наверно, ворованный… Ты, пожалуйста, поэтому никому… Хорошо?

– А мне особенно рассказывать и некому.

Ей хотелось вскочить и закричать. Про развод, про деньги, про его бегство, предательство…

– Я на квартиру копил, – явно оправдываясь, продолжал Павел, – хотел снять однокомнатку, а тут вот предложили… На нем такие можно картинки делать! Только принтер надо еще, чтоб выводить на бумагу… – Он затушил сигарету, первый раз посмотрел Ирине в глаза и улыбнулся: – Овладевать пора новыми технологиями.

– Понятно.

– Слушай, а хочешь глянуть, что я понакрасил? – В его голосе вдруг появилось смущение, какое бывало раньше, когда он показывал ей, еще подруге, свои работы. – То есть, – хохотнул коротко и тоже смущенно, – не накрасил… Хм, слово тоже новое для этого надо… Новые технологии – новые термины… Показать?

– Покажи.

Павел подсел ближе к ней, стал нажимать какие-то клавиши. Компьютер ласково заурчал, экран снова осветился синеватым, на нем появились значки, квадратики. По подобию шкалы побежал красный кружок; и затем – появилась мрачная заставка. Вечернее небо, башни небоскребов, усеянные желтыми точками окон.

– Ой, блин! – Павел сморщился. – Не то включил… А, ладно… Игра обалденная. Смотри. Это вот герой игры. Автомобильный вор и вообще бандит. У него тут разные миссии, задания то есть. Но мне нравится просто по городу шляться… Это как бы Нью-Йорк… Можно машины угонять, деньги отбирать, оружие. В баре можно напиться… Такой имитатор жизни, короче.

Одновременно со словами Павел проделывал то же самое на компьютере. То садился в грузовик, гнал на нем по улице, и под колесами смачно хрустели и лопались пешеходы, то врезался в стену и выскакивал из кабины за несколько секунд до взрыва машины, то умело забивал кулаками до смерти первого встречного и забирал пачечки долларов; заходил в бар и пил виски рюмка за рюмкой, вступал в перестрелку с враждебными группировками…

Наблюдать за всем этим было скучно. Но именно скучно – наблюдать; Ирине захотелось, как-то даже против ее настроения, самой поводить человечка по улицам, покататься среди небоскребов.

– А можно мне?..

– Погоди! – резануло досадливое в ответ; правда, голос Павла сразу смягчился. – Сейчас повяжут его, тогда…

И сначала вдалеке, еле различимо, а затем все громче, резче завыли сирены полицейских машин. Герой игры заметался, кинулся в темный узенький переулок. Сзади уже слышались визг тормозов, команды комиссара… Переулок оказался глухим тупиком; человек побежал обратно, на ходу перезаряжая пистолет… Полицейские набросились разом отовсюду, схватка оказалась короткой, и героя бесцеремонно швырнули на заднее сиденье «кадиллака».

А через полминуты он уже стоял у дверей полицейского участка, оглядываясь по сторонам, готовый к новым подвигам.

– Давай, теперь можешь ты хулиганить. – Муж уступил компьютер Ирине. – Садись на этот стул, он удобней…

Даже просто заставить человечка ровно идти по тротуару оказалось делом нелегким. Он постоянно сшибался со встречными, натыкался на фонари, на витрины. Вот пихнул какого-то здоровенного негра, и тот в несколько ударов прикончил беспомощного героя.

– Ну, ты тоже его бей! – горячился, учил Павел. – Мышкой щелкай, он будет драться.

Ирина кивала…

Каждая новая попытка была удачней. Нужно только по-настоящему увлечься игрой, не думать о постороннем… Наконец получилось забраться в машину. Ирина выбрала низенькую, спортивного типа, стоящую у дверей стриптиз-клуба. Надавила на клавишу «W», и машина рванула по улице. Тут же зазвучала спокойная, уютная мелодия.

– Это, дескать, автомобильное радио, – объяснил муж. – Если хочешь, можно другую волну поймать.

– Не надо…

Машина летела на сумасшедшей скорости, и приходилось то и дело перебирать пальцами клавиши «А», «D», «W», заменяющие руль, чтоб не врезаться, не разбиться.

– Ну, Ир, молоде-ец, – стоя за спиной, хвалил Павел. – Я сперва и километра не мог проехать на такой тачке, а ты вон – с первой попытки. Да-а, классно-классно!..

От быстрой езды голова чуть кружилась. Дыхание перехватывало на поворотах и при появлении встречного автомобиля. Но это было приятно. Вспоминалось детское ощущение, когда, поднявшись с соседскими девчонками и мальчишками на крышу родной девятиэтажки, стоишь на самом краю и, чуть наклонившись вперед, бросаешь взгляд вниз, к черной, безжалостно твердой глади асфальта, и тут же, задохнувшись от ужаса и восторга, отшатываешься, пятишься, и пальцы щиплет, будто ударило током…

А сейчас – сейчас она сидела в мягком кресле спортивной машины, слушала нежную, тихую музыку; колеса скользили по бесконечной улице, как по льду, и справа, до самого горизонта, сверкали электричеством небоскребы, слева плескался океан, а впереди тающим айсбергом вздымалась статуя Свободы… Так можно было мчаться сколько угодно, не заботясь о бензине, нарушая правила, разбиваясь и погибая на одну минуту, а затем, снова сев за руль этой же самой машины, опять мчаться вперед…

3

У подъезда столкнулись с главой домового комитета Алиной Станиславовной. Павлик, зная, что у взрослых начнется сейчас разговор, побежал к качелям.

Алина Станиславовна – женщина пожилая, давно на пенсии, но активности в ней – и молодая позавидует.

Татьяне Сергеевне она не очень-то симпатична (один в один управдомша из комедии «Бриллиантовая рука»), хотя ясно – и никуда не деться от этого, – люди подобного склада необходимы. Энергия их, конечно, находит разное применение, у Алины Станиславовны вот не самое худшее – забота о своем доме, ставосьмиквартирной девятиэтажке.

Ее выбрали главой комитета еще лет десять назад, когда было модно (а в то время казалось просто необходимостью) такие комитеты создавать. Почти везде вскоре они заглохли, исчезли, будто и не было, о них и забыли, но Алина Станиславовна своей деятельностью не позволяла жильцам дома этого сделать. Постоянно следила, насколько тщательно моются подъезды, висят ли замки на чердачных люках и целы ли лампочки; она выбивала места для строительства гаражей, чтоб автомобили не загромождали двор; ее стараниями были установлены запоры на дверях подъездов. Запоры, правда, не кодовые (на кодовые общественных денег не хватило), и визиты гостей стали проблемой – не у всех в квартирах имелись телефоны, людям приходилось или кричать в окна, что они пришли, или дожидаться, когда кто-нибудь, входя или выходя, откроет дверь.

Расцвет деятельности Алины Станиславовны пришелся на тот момент, когда в Москве взорвались дома. Она тут же организовала собрание, составила график дежурства, контролировала, точно образцовый командир, как несут вахту ее соседи… Когда страх от взрывов слегка притупился, одни смеялись над этими своими дежурствами, патрулированиями двора, у других, наоборот, было чувство, что дом их не взлетел на воздух лишь благодаря бдительности Алины Станиславовны.

Теперь у нее было новое большое дело – она боролась за подвал.

Судьба их подвала получилась типичной, чуть ли не классической.

Изначально он был предназначен для нужд жильцов: разделен деревянными стенами на отсеки, где можно было хранить картошку, пустые стеклянные банки, разный мешающий в квартире, но способный когда-нибудь пригодиться хлам. Лопнувшая труба однажды основательно затопила подвал, вдобавок замок с двери постоянно кто-то срывал, и почти все восьмидесятые он простоял бесхозным, в него спускались прохожие, чтоб справить нужду… В восемьдесят седьмом подвал расчистили, отремонтировали и устроили в нем детский клуб «Парус» с настольным теннисом, фотолабораторией, авиамодельным кружком.

«Парус» просуществовал года четыре, радуя ребятишек, принося жильцам хоть и некоторое неудобство из-за детской неугомонности, зато все-таки больше положительных эмоций, и вдруг закрылся. Причину узнать не удалось, да и мало кто интересовался. Тогда все закрывалось, случай с «Парусом» никого особенно не тронул; другие у людей были заботы.

Постояв несколько месяцев под замком, подвал снова ожил, чтобы стать секцией боевых единоборств «Тибет». Вместо детей туда стали ходить подростки лет шестнадцати, откровенно послеармейские парни, иногда встречались и девушки.

Выбранная как раз тогда председательницей домового комитета, Алина Станиславовна стала добиваться возвращения в их подвал детского клуба. И «Тибет» действительно быстро съехал – перебрался в спорткомплекс, принадлежащий канувшим в Лету «Трудовым резервам», подвал же на три с лишним года снова заперли. О нем вроде как все позабыли, даже Алина Станиславовна успокоилась – все же пустой подвал лучше, чем толкущиеся во дворе по вечерам мускулистые, свирепого вида юнцы.

Но в позапрошлом году там вдруг оборудовали склад для хранения фруктов; случилось это как раз накануне московских взрывов, владельцами фруктов были азербайджанцы, и Алине Станиславовне не составило больших хлопот от них избавиться. Впрочем, как это часто бывает, дальнейшее оказалось куда хуже предыдущего – в подвале организовали выращивание шампиньонов.

Сперва возмущались все жильцы поголовно, писали коллективные письма, дружно ходили митинговать к дворцу администрации города. Это помогло лишь отчасти – приезжала комиссия, осмотрела подвал, что-то измерила и вынесла заключение: влажность воздуха в норме, прочности фундамента ничто не угрожает…

То ли это заключение повлияло на многих, то ли еще какие причины, но борьба с шампиньонщиками после комиссии заметно приутихла. Это привело к распрям среди жильцов – те, кто продолжал бороться, считали, что остальных просто-напросто подкупили; доходило до бурных ссор на лестничных площадках и разрыва знакомств. В конце концов лишь немногие вот уже почти два года стойко добивались выдворения из подвала чужих. Среди них главенствовала, конечно, Алина Станиславовна.

И сейчас она, забыв поздороваться, сразу всучила Татьяне Сергеевне лист бумаги.

– Вот опять собираю подписи. Здесь, в правой колонке, надо свою фамилию и роспись, а слева – номер квартиры… Пошлем представителю президента в округе. Пора! Сил нет никаких… Ведь это наше помещение, как ни крути, может, мы сами хотим там шампиньоны ростить!..

Вслед за бумагой у Татьяны Сергеевны оказалась и ручка. Она вписала номер квартиры, черкнула подпись… Вложив бумагу в папочку и мгновенно успокоившись, председательница сообщила:

– Галкин к нам на гастроли собрался. Слыхали? Говорят, в интервью каком-то сказал.

– А кто это? – измотанная прогулкой, не поняла Татьяна Сергеевна.

– Ну как! Мальчик-то этот, юморист… С Пугачевой еще поет, игру ведет «Миллионер».

– Ах да, да…

Голос Алины Станиславовны стал заговорщицким:

– Если будет возможность, вам с супругом билетики взять? В свободную-то продажу, наверно, они вряд ли поступят.

– Да я как-то… – Татьяна Сергеевна растерялась. – Не особо поклонница…

– Ну, я тоже не поклонница, но хоть положительные эмоции получить. А он так умеет… не как другие. По-доброму.

Павлик, безуспешно попытавшись покачаться на качелях, прибежал обратно, сам достал из пакета с час назад со слезами вытребованный батончик «Нестле», сорвал блестящую обертку, бросил ее на асфальт. Татьяна Сергеевна подняла.

– Вы с дачей-то как? – Теперь голос председательницы стал сочувствующим. – Что решили? Картошку-то сажать будете?

– Ох, не знаю…

– А что так?.. Все равно ведь надо. Как зимой-то?

Татьяна Сергеевна, начиная тяготиться разговором, взглянула на чистое, до прозрачности голубое небо; все же призналась:

– Слишком тяжело все это видеть, Алина Станиславовна. Были с мужем в начале апреля, как снег сошел… Гора углей посреди участка.

– М-да-а, горе-горе… У меня знакомые на пилораме есть. Может, договориться насчет материала? Они лишнего не возьмут…

– Да у нас тоже есть человек, – перебила Татьяна Сергеевна. – Только каково оно – заново строиться…

Доев батончик, видимо, истомившись до крайности, внук потянул ее домой. Татьяна Сергеевна с радостью ему поддалась. Для приличия поблагодарила председательницу за участие. Та кивнула, резко достала список из папки, что-то увидела в нем и ринулась к соседнему подъезду.

Обедали чуть теплым борщом, поджаркой с гречкой, соленой – любимой внуком – капустой.

Павлик хлебнул борща и отодвинул тарелку. Татьяне Сергеевне пришлось подать мясо.

– Кто мясо глотает, тот умирает! – сообщил внук, наколов на вилку кусок поджарки.

– Почему это?

– Потому. – И, сунув кусок в рот, стал жевать. – Нам Зоя Борисовна так сказала.

– Глупости какие-то.

– Да-а! Кто мясо глотает, тот умирает!

– Почему умирает-то?!

Она понимала, что спорить с четырехлетним ребенком глупо, бесполезно, но копившееся с утра раздражение искало выхода и вот, кажется, нашло. Татьяна Сергеевна уже кипела, представляла, как выскажет воспитательнице, этой Зое Борисовне, по поводу идиотского «кто мясо глотает…». В самом деле – что за дикость? Они так там приучают, что ли, детей мясо не есть?..

– Кто мясо глотает, тот умирает, – как назло, не унимался Павлик.

– Перестань ты, ешь давай!

– Надо мясо жевать, а не глотать. А кто глотает – тот умирает!

– У-у, – поняла наконец Татьяна Сергеевна. – Да, правильно. Правильно вам говорят… – И почувствовала неловкость, даже стыд, будто уже отчитала воспитательницу ни за что.

И чтобы подавить это чувство, она повелительно, слегка грубовато произнесла:

– Жуй хорошенько, не отвлекайся!

Заскреб ключ в замке. Павлик тут же соскочил со стула, побежал в прихожую. А оттуда уже бодрый голос деда:

– Здорово, Пал Палыч! Как дела?

– Нома-ально!..

Еще не уловив запаха, Татьяна Сергеевна поняла, что муж навеселе. Его всегда выдавали глаза – они становились как-то ярче, выразительней, в них появлялись одновременно и радость, и виноватость. И голос тоже немного менялся – слова произносились слегка натужно и нараспев, как у страшно уставшего, но и счастливого человека.

Вообще-то выпивал он редко, очень редко, если сравнивать с большинством других, даже вполне интеллигентных мужчин. Приятельницы когда-то давным-давно, случалось, намеками предупреждали Татьяну Сергеевну, что именно в таких скрываются запойные алкоголики, психопаты, способные наделать ужасных вещей. Она обижалась на эти намеки, хотя втайне, конечно, и беспокоилась… Но вот прожили почти тридцать лет – ни одного скандала бурного. Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить…

И все же она ощутила недовольство, нет, точнее ревность, что муж выпил. Сразу возникли вопросы: с кем? по какому поводу? Ведь и она могла бы…

– Со Стахеевым пришлось по чуть-чуть, – сказал, будто ответил ей муж.

– А что у него? Очередной юбилей? – усмехнулась Татьяна Сергеевна и тут же пригасила раздражение: – Обед готов, дорогой. Только холодный…

– Можно и холодный. Голоден, как папа Карло!

Пока он переодевался, умывался, дали электричество. «Ишь ты, – изумилась Татьяна Сергеевна, – на полчаса раньше!» И это слегка повысило настроение; она с увлечением стала накрывать на стол…

Павлик смотрел в комнате телевизор, муж торопливо хлебал борщ, она сама, сидя напротив за квадратным столом, пила чай.

– Как лекции? – задала традиционный вечерний вопрос.

И Юрий Андреевич ответил, как и всегда:

– Да ничего, без эксцессов. – А затем, подумав, добавил, наверное, для разнообразия: – Экзамены скоро.

– Подлить еще?

– Не откажусь.

– Там и кость есть. Погложешь?

– Можно.

Муж снова принялся за еду, а Татьяна Сергеевна без мысленной подготовки, неожиданно для самой себя спросила:

– Как думаешь, картошку когда будем сажать? Люди уже начали… Середина мая.

Вилка, которой Юрий Андреевич ковырял кость, замерла, потом опустилась на стол. Он посмотрел на жену; в глазах растерянность, будто его ударили, но не сильно, и он не знает – в шутку или всерьез…

О даче они не говорили с того момента, как увидели остатки домика. Молча сняли тогда утеплители из мешковины и соломы с уцелевших после пожара плодовых деревьев, сгребли листья с виктории, забрали из обуглившейся времянки несколько более-менее нужных в дальнейшей жизни вещей, заперли ворота и пошли к автобусной остановке… Их москвичок уже стоял к тому времени в гараже с заклиненным мотором, лысыми, до проволоки изъезженными колесами.

Да, тогда, в начале апреля, Татьяна Сергеевна была уверена: дача отныне в прошлом, больше не достанет сил приезжать туда, видеть черную язву посреди участка. Но только – как без нее?

– Надо сейчас решать, – уже уверенней продолжала Татьяна Сергеевна, – через две недели лето уже. Хоть что-нибудь успеть посадить.

– Да я понимаю, – с усилием выдавил муж. – Но не могу я, понимаешь… Как труп там лежит…

Он сказал то же самое, что думала и она, теми же почти словами, и от этого она загорячилась:

– А как мы будем без дачи? Ира вон таскает с работы маленько, но ведь… А у нас семья. Покупать?.. Так вообще никаких денег не хватит. Павлику витамины нужны. Что ж, без домика… у других и не было…

Муж еле заметно кивал, на лице уныние и тоска, и еще такое выражение… Оно бывает у щенков, когда их наказывают, а они силятся, но не могут понять за что.

– Извини, что настроение порчу тебе после работы, – тихо, но неумиротворенно говорила Татьяна Сергеевна. – Просто без этой картошки несчастной тоже нельзя. Деньги рекой утекают… На одного Павлика сколько… Сегодня пошли гулять – и восемьдесят рублей как не было. То ему шоколадку, то мороженое, а нет – скандал. Знаешь ведь его характер… В парке еще аттракцион поставили – замок-батут. Пятнадцать рублей сеанс… Три раза пришлось платить, еле увела… За лифт вон прибавили… На той неделе за вывоз мусора тоже… А картошку, я тут глянула, продают – двенадцать рублей килограмм… За квартиру в месяц выходит по триста рублей почти. С человека. А у нас пятеро тут прописано…

Татьяна Сергеевна говорила тяжело, рывками, насильно; ей совсем не хотелось говорить все это, но и остановиться она не могла. И вдобавок внутри нее кто-то одобрительно и настойчиво бормотал: «Так, так, правильно. Пускай слушает, знает. А то всё в облаках. Ученый… Правильно, правильно».

* * *

Давным-давно, когда они только вселились сюда, когда до рождения дочери оставалось несколько месяцев, а вещей было с гулькин нос, квартира казалась огромной, просторной и даже таинственной, будто не изученный пока что дворец… Вспоминая теперь те свои ощущения, Юрий Андреевич лишь грустно-иронически улыбается.

Большую комнату они сразу, не сговариваясь, стали называть «зал». Поставили в нем новенький диван-книжку, черно-белый телевизор «Рубин», сервант с шестью хрустальными бокальчиками, подаренными на свадьбу, а в центре – раздвижной обеденный стол.

Вторая, девятиметровая комната получила звание кабинета – в ней должен был заниматься Юрий Андреевич, готовиться к лекциям, писать кандидатскую. Там установили стеллаж во всю стену, письменный стол с шикарной (тоже чей-то свадебный подарок) настольной лампой под зеленым стеклом.

Впрочем, такой порядок скоро нарушился. Родилась дочь; ее кроватка и телевизор в одной комнате, конечно же, были несовместимы, и кабинет Юрия Андреевича сделался спальней Ириши. Письменный стол перетащили в угол зала, загородили его шкафом, чтоб создалось хотя бы подобие отдельного помещеньица, а точнее – закутка.

С тех пор Юрий Андреевич сидит по вечерам в закутке, лишь иногда с разрешения дочери укрываясь в ее комнате на час-другой, чтоб в одиночестве поработать над сложным вопросом, сосредоточиться…

Сегодня, по заведенной традиции, он сам приготовил себе кофе и с кружкой в руке направился в закуток… Кофе он пьет в последнее время «Пеле», а кружка с надписью «Нескафе». Это дочери с зятем после регистрации в загсе вручили – подошла девушка и с улыбкой, поздравлениями протянула коробку, а в ней две красные кружки с белой изнанкой и стограммовая банка кофе… После того как зятек сбежал, кружка как-то сама собой перешла к Юрию Андреевичу… И ничего, удобная…

Павлик с серьезным, даже суровым видом глядит в телевизор. На экране молодой репортер энергично, уверенно рассказывает: «Выстрел киллера, по всей вероятности, прозвучал с крыши вот этого пятиэтажного дома…»

– Интересно? – невесело улыбнувшись, поинтересовался Юрий Андреевич.

Внук утвердительно дернул головой, от экрана не оторвался. Юрий Андреевич поставил кружку на край стола. Уселся.

Первым делом, тоже традиционно, вынул из портфеля все содержимое – ручки, бумаги, книгу, блокнот, очки в футляре. Сложил бумаги в ящик стола, очки подвинул к давно заброшенному перекидному календарю, хрестоматию Гудзия, приподнявшись, вставил на свое место на полочке. Взамен взял ее соседку, тоненький синий томик «Пустозерская проза».

Глотнул кофе, раскрыл.

Состояние хмеля после еды и разговора с женой прошло совершенно, вместо него появились вялость, ленивость. Тянуло перебраться на диван к внуку и уставиться в телевизор.

«Нет, хорош, и так сколько вечеров впустую, – укорил он себя. – Делом надо заняться, в конце концов. Тем более – выходные теперь, скорее всего, на дачу уйдут…»

Уже несколько лет у него была идея расширить тему той лекции, что он посвящал «Житию протопопа Аввакума». Бесспорно, произведение уникальное, одно из лучших в русской литературе, и все же надо хоть бегло познакомить студентов с его письмами, с сочинениями его товарищей по Пустозерску. Они ведь тоже писали – да еще как! – а удостоились лишь перечисления имен. Дескать, были такие, и точка…

Но сперва, естественно, надо самому перечитать их вещи, сделать пометки, записать свои мысли, а потом уж составить текст минут на двадцать с цитатами, комментариями.

Н-так, начать с дьякона Федора. Он, кажется, после Аввакума самый яркий из них писатель был…

Юрий Андреевич поправил книгу, чтоб свет лампы ровно ложился на страницы, сделал еще глоток кофе. Пополз взглядом по строчкам:

«Юзник темничной, грешний диакон Федор Иванов многострадальной страстотерпице Настасье Марковне радоватися о Господе, и здравствовати со всеблагодатным домом, с любезными чады своими…»

Погружаться в словесный строй языка трехсотлетней давности поначалу приходилось с усилием. Правду сказать, Юрий Андреевич давно не перечитывал источники, предпочитал воскрешать в памяти темы лекций по своим записям, по заученным до автоматизма цитатам… «А им каково, – пришла вдруг, словно бы для защиты, ехидная мысль, – которые, кроме “типа”, “как бы”, в лучшем случае “в принципе”, мало что могут сказать?»

– Дедунь, – рядом, слева и чуть снизу голос Павлика, – ты чего делаешь?

– Читаю.

Он попросился на колени, устроился и велел:

– Ну, читай!

– «Тюрьмы нам зделали по сажени, а от полу до потологу головой достать, – с интересом, как воспримет текст Павлик, стал читать вслух Юрий Андреевич. – Да, слава Христу истинному, Лазарь отец писал царю письма, – другой год уже там; и ныне велено у него с Москвы о тех письмах взять скаску, и прислать к царю. – Внук завозился, задышал, давая понять, что ему не нравится. – А писал страшно, и дерзновенно зело – суда на еретиков просил. Да не чаем мы – дать суд праведен».

– Не-ет! – Внук не выдержал, аж стукнул кулаком по столу; спрыгнул на пол. – Сичас! – Побежал в свою комнату.

«Когда еретик еретика судит вправду? – продолжал, но уже про себя и уже понимая, что чтение его вот-вот закончится, Юрий Андреевич. – Ни, ни; никогда бо сатана сатану не изгонит, по словеси Христову».

– Вот это! – Внук положил поверх «Пустозерской прозы» другую, с крокодилом на обложке, книгу и снова стал карабкаться на колени Губину.

– И что? «Мойдодыра» или «Тараканище»?

– Нет, про рубеичку!

– Про какую рубеичку?

– Сичас… – Павлик, деловито посапывая, принялся листать страницы. – Про рубеичку… Вот! – Нашел рисунок, где были изображены муха и желтый кругляш у нее под лапками.

– А-а, так это про Муху-Цокотуху история! – несколько искусственно заулыбался Юрий Андреевич.

– И читай!

Он кашлянул, подвигал челюстями, как когда-то перед монологом, когда занимался в студенческом театре, и начал:

Муха, Муха-Цокотуха,

Позолоченное брюхо!

Муха по полю пошла,

Муха денежку…

– Нашла! – закончил за него Павлик.

– Правильно. – Юрий Андреевич перевернул страницу.

– Самовай!

– Молодец…

– Угощу!

– Павлуш, – появившись в комнате, попыталась выручить мужа Татьяна Сергеевна, – не мешай дедушке работать. Пойдем, я тебе почитаю.

– Нет! – Он прилепился к деду, заранее заныл, и Юрий Андреевич подмигнул жене: ладно, мол, пятнадцать минут, ничего страшного.

Татьяна Сергеевна пожала плечами, села в кресло.

– Смотрите сегодня вечером на РТР, – будто заметив ее, тут же предложили из телевизора.

– Дедунь, ну читай!

Но мысли его были теперь сосредоточены не на сказке. Думалось почти против воли совсем о другом.

Предложение Стахеева спустя несколько часов не показалось ему таким уж нелепым и оскорбительным. Действительно, если взвесить, что оскорбительного в том, чтобы нарядиться в платье наполеоновского маршала и погулять среди клиентов казино? Загримировавшись, сфотографироваться для рекламы в местной газете? Тысячи неизвестных и сотни известных на всю страну людей делают нечто подобное. Горбачев вон пиццу когда-то рекламировал… Чем он рискует? Своей репутацией преподавателя педагогического института, кандидата филологических наук? Хм, он-то знает – над ним посмеиваются, что он в пятьдесят все еще кандидат, доцент, третий десяток лет собирающийся написать докторскую… И отказался бы кто-нибудь из них, из его коллег, от такого предложения?.. Нет, естественно, отказался бы кое-кто. Профессор Илюшин наверняка. Этот сгорбленный, вечно мрачный полустарик с седой жидкой бородой до пояса, настолько погруженный в свой Серебряный век, что поминутно натыкается на стены и дверные косяки. У него нет семьи, ему плевать на свой протертый до подкладки пиджак, у него только неизбывная скорбь по расстрелянному Гумилеву и восхищение поздним Ивановым… Предложения Дмитрия Павловича он бы просто не понял – смотрел бы на него скорбными глазами, теребил бы бородку, а в ответ промычал по обыкновению, чтоб отвязались: «Да, это интересно, интересно. Да-а… Но, увы, не по моей части».

Еще в ранней юности Губин вывел, что люди делятся на три категории. (Делить людей на категории, на типы, на сорта свойственно многим, если не всем, и каждый делит по-своему.) Оказалось, есть рвачи, живчики, в общем, люди энергичные, далеко не всегда честные, зато хорошо живущие; есть явные чудаки, они встречаются и в научной среде, и на заводах, и в деревнях среди доярок и комбайнеров (во время студенчества Юрий Андреевич три лета подряд провел в стройотряде в совхозах), эти чудаки могут трудиться по двадцать часов, они создают направления в искусстве, изобретают космические корабли, атомные бомбы, улучшают сенокосилки. И есть еще третья, самая многочисленная категория – ее принято называть «обыватели». Обыватели более или менее прилежно работают положенное законодательством время, потом более или менее благопристойно отдыхают; они обычно хорошие семьянины, у них обязательно в квартире присутствует пусть часто и неважный, но телевизор, а напротив него удобный, надежный диван, в прихожей на крючке висит зонтик, а на полочке для обуви щетка и вакса…

Тогда, давно, Юрию Андреевичу, конечно, хотелось стать чудаком. Они были ему симпатичны, притягивали к себе, хотя часто казались смешными. В них во всех он находил нечто одинаковое, какую-то неуловимую черточку в лице, нотку в голосе. И не важно, что это были люди совсем разных слоев, разных профессий, – все равно они были отмечены, помечены природой этой черточкой, будто пропуском в запредельное для остальных.

Юрий Андреевич – в то время просто Юра, Юрик – старался не пропустить ни одной передачи об изобретателях и открытиях и сам тайком от приятелей и родителей ломал голову, что бы такое выдумать… Позже он месяцами мотался по северу области в фольклорных экспедициях, бродил по тайге, отыскивая староверческие деревушки, записывал сказания и былины, но, оказывается, все это было давно известно специалистам и даже опубликовано.

Пять лет в институте он проучился ровно, и вкладыш диплома поражал своим однообразием – длинные столбцы из цифры «4», лишь в нескольких местах украшенные пятерками… Когда учеба подходила к концу, Губину предложили поступать в аспирантуру и рекомендовали отделение древнерусской литературы. Преподаватель там прекрасно помнил делавшего интересные рефераты Юрия и взял к себе…

– Куда ж Ирина-то пропала у нас? – вернул из мыслей голос жены. – Седьмой час уже…

– Да зашла, наверно, куда-нибудь, – механически отозвался Юрий Андреевич и обнаружил, что сидит за своим столом, читает внуку заученные с детства сказки Чуковского.

– Обещала быть к четырем, – вздохнула еще Татьяна Сергеевна. – Стирать собиралась…

– Сейчас придет, что ж…

– Деда, читай! – заныл Павлик.

– «А птица над ними кружится, – уставился в книгу Губин, – а птица на землю садится…»

Потом, начав жить отдельно от родителей, обзаведясь собственной семьей, он иногда, пугаясь и ругая себя, завидовал людям другой категории, тем, кого принято называть живчиками и рвачами. Их не любили, на них рисовали карикатуры в «Крокодиле», их сажали в тюрьмы, даже расстреливали, случалось, «за особо крупные хищения» и «валютные махинации». Но зато они имели большие квартиры, дачи с прислугой в заповедных зонах, водили дружбу с влиятельными людьми; они меняли машины, когда хотели… Такими людьми были напичканы, кажется – как и чудаками, все слои общества, они встречались среди партийных товарищей, хулиганов, среди ученых, рабочих, художников и писателей, среди колхозников. И действовали они по-разному: одни откровенно воровали, другие же – прикрываясь законом, одни хапали без меры, а другие – осторожно, помаленечку. Но цель у них была одна. Теперь эта цель называется «жить как человек». И в какой-то мере они оказались правы: то, что двадцать лет назад считалось пороком и преступлением, теперь определяется хвалебным, уважительным словом – бизнес.

Как и большинство, Юрий Андреевич частенько поругивает новые порядки, отношения, ворчит про беззаконие, но, задумываясь, представляя себя на месте какого-нибудь Дерипаски или Абрамовича, сознается – сознается как-то даже втайне от самого себя, – что и он не отказался бы стать таким. Иметь нефтяные скважины или автомобильный завод, жить в особняке из красного кирпича и купаться в бассейне с подогревом… Да, совсем бы не отказался… Правда, усилий, чтобы заиметь этакие прелести, он приложить не способен. И не то чтобы нравственно не способен, а куда проще – физически. От дома до института добраться и то утомительно, а тут такое… И большинство не способны, большинство способны лишь ворчать, ругать и завидовать.

– А-ай! – Павлик вдруг захлопнул книгу. – Не хочу!

– Как хочешь…

Только он убежал в свою комнату и стал катать по полу скрипучий самосвал, а Юрий Андреевич приготовился дальше читать сочинения дьякона Федора, заговорила жена:

– Ты не смотрел сегодняшнюю газету? Посмотри. Тут интервью с начальником нашего коммунального хозяйства по поводу летних водопроводов… Еще утром от соседок услышала…

– А что такое? – с досадой, что его отвлекают, но и с готовностью отвлечься спросил Губин.

– Понимаешь, теперь, чтоб вода на участок поступала… Сейчас… – Жена зашуршала газетой. – Вот, слушай: «По подсчетам специалистов, одна сотка за поливной сезон обойдется от трехсот пятидесяти до пятисот рублей». Одна сотка, ты понял?! Слава богу, у нас на даче скважина забита. Спасибо тебе, что тогда настоял…

– Уху-м…

– Вот, корреспондент спрашивает: «Будут ли льготы?» А этот, коммунальщик: «Полив огорода – не коммунальная услуга, а значит, никаких льгот для нее не предусмотрено. Это как заготовка сена – дело добровольное». – И жена вздохнула, складывая газету: – Всеми силами из людей бездельников делают. Бездельников и нищих.

– Н-да-а… – Может, под настроение, но Юрий Андреевич не разделил негодования жены, не испытал сочувствия к оставшимся без воды владельцам дач и огородов. Сам он вот когда-то взял и забил на своем участке колодец – полтора месяца, по сантиметру, кувалдой вгонял трубу в глубь земли – и теперь у них на даче насос. Закачал воду, включил мотор «Каму» и поливай… Точнее, «Камы» сейчас нет, сгорела вместе с домиком. Впрочем, можно купить новую, а вода, она никуда не денется…

Вообще, он сделал за свою жизнь несколько больших дел, которыми не явно, но твердо гордился. Между ними, как сейчас казалось, лежала какая-то бесцветная пустота, дела же до сих пор светились яркими пятнами, вспоминать о них было приятно. И даже мысль такая появлялась: «Не совсем зря жил».

Как без проблем и осложнений защитил диссертацию и из недавнего аспиранта превратился в кандидата наук; как купил вот эту громадную стенку в зал (сервант, маленький и убогий, стоит теперь в комнате дочери), тогда дефицитнейшую и дорогую вещь. Еще через несколько лет из откладываемых с получек десяток и четвертных, подрабатывая репетиторством, корректорством в областном издательстве, скопил на подержанный «Москвич-412», который верой и правдой служил семье полтора десятилетия и только в прошлом году серьезно сломался – заклинило у него мотор… Для машины понадобился гараж, и Юрий Андреевич в одиночку стал строить капитальный, заливной, с подвалом; по мешку покупал цемент, по доске поднимал вверх опалубку… И с особенной гордостью, а теперь, после пожара, с горечью вспоминается эпопея с дачей. Как клочок бесплодной степи его в основном усилиями превратился в благодатное место с деревцами, с тепличкой, пусть неказистой, но почти тургеневской беседкой. И конечно, вспоминаются домик, который он строил четыре года, печка, которую трижды перекладывал, чтоб не дымила и давала тепло.

Может, для кого-то все это и покажется ерундой, мелочью просто, но Юрий Андреевич гордился. Он никогда не питал интереса к технике и вначале даже педаль сцепления не мог у «москвича» отпускать как следует, терял присутствие духа, если машина начинала барахлить, и с дрожью открывал капот… Он впервые взял в руки лопату (если не считать стройотрядовского опыта) в тридцать шесть, когда на дачу привезли самосвал купленного чернозема; дом строил один, без всякого умения и навыков, и построил, лишь в крайних ситуациях приглашая на помощь соседей; печку вот клал, как говорится, методом проб и ошибок…

Жена еще покрутила газету, нашла что-то – лицо стало насмешливо-возмущенным.

– А вот вообще, Юр, нонсенс самый настоящий! Послушай-ка. – Взглянула на него, убедилась, что слушает. – «Повысить безопасность жилья за счет демонтажа старых газовых колонок и замены газовых плит на электрические намерены в текущем году городские власти. Как сообщили нам в администрации…» Так, так… Вот! «Наряду с колонками во многих домах демонтажу подвергнутся и газовые плиты. Но главным условием для этого будет наличие… – Дальнейшее она, выделяя, прочитала почти по складам: – Свободной электрической мощности для установки электрических плит». У, Юр, каково?! Целыми днями без света сидим, так еще у кого газ – тоже страдать должны…

Как всегда в таких случаях, Юрий Андреевич почувствовал потребность сказать что-нибудь, что-нибудь едкое про Чубайса, про разруху, вообще про нынешнюю жизнь. Но слов подходящих на ум не пришло, и он отмолчался.

– Ой, извини! – вдруг спохватилась жена. – Занимайся… Телевизор выключить, может?

– Нет, ничего, не надо. – Губин отвернулся, недовольно уставился в книгу.

Читать не получалось. Рассуждения дьякона Федора о познании антихристовой прелести не достигали сознания; читалось теперь хоть и легко, без пробуксовок, зато слова были лишь мелодичным журчанием ручейка. Мелодичным и бессмысленным.

«Так можно таращиться до бесконечности, – в конце концов отвалился на спинку стула Юрий Андреевич. – Лекция через неделю. Успею еще подготовить. Или на будущий год».

* * *

Ирина открыла дверь, скинула туфли, начала стягивать плащ. Давнее, детское ощущение стыда кололо ее всю дорогу от кинотеатра до дома. Будто отпросилась погулять на два часа, а вернулась через четыре…

– Что так долго? – появилась из комнаты мать. – Ты же стирать собиралась.

– Сейчас буду стирать. – Стыд мгновенно сменился на раздражение.

– Ты тоже, что ли?..

– Что – тоже?

– Тоже выпила?

Ирина дернула плечами.

– С чего ты взяла?

– Да глаза какие-то странные.

– Устала, дел много было.

Татьяна Сергеевна, не поверив, поджала губы, скрылась на кухне. Вместо нее в прихожую вбежал Павлик.

– Пивет, мам! – Обнял ее ноги. – Ты школянку купила?

– Нет, любимый, забыла про шоколадку. Зато яблочек тебе принесла, груши сладкие…

– Не хочу-у! – И расстроенный сын умчался обратно; дверь их комнаты с силой ударилась о косяк.

Татьяна Сергеевна молча накрывала на стол. Ирина, переложив фрукты из пакета в холодильник, прошла в зал, оттуда, бросив папе «привет» и получив взамен то же самое, – в комнату.

Павлик строил из кубиков гараж для самосвала.

– Сынок, выйди, я переоденусь.

Тот сделал вид, что не слышит, стал примерять самосвал к воротам. Малы. Разрушил их, принялся складывать кубики по новой.

– Выйди быстро, сейчас же! – затрясло Ирину. – Дай переодеться!

– Не хочу.

Спорить не было ни сил, ни желания. И главное, она почувствовала, что запросто – только перестань сдерживаться – может схватить сына, вышвырнуть за дверь… Взяла халат, направилась в ванную. Переоделась, вернулась, развесила юбку, кофту, сунула в шифоньер колготки. Снова вышла в зал.

Папа на диване. Внимательно смотрит телевизор. Ирина присела рядом. Тоже уставилась в экран.

Бар, десяток мужчин. Галдят, звякают кружками… Вдруг замолкли и разом обернулись на вошедшего. Он явно не в себе, поступь его тяжела, дыхание надсадное; посетители опасливо расступаются… Мужчина подходит к стойке, бармен незамедлительно подает ему бокал с янтарного цвета жидкостью. На стенке бокала надпись – «Золотая бочка». Мужчина жадно пьет, слышны размашистые глотки. И закадровый голос объясняет: «Бывают моменты, когда понимаешь, ради чего стоит жить».

Ирина перевела взгляд на папу. Он глядит в экран все так же внимательно, будто наблюдает за чем-то очень важным и сложным. А там новый рекламный ролик.

Двое парней в футболках стоят перед писсуарами. Один смотрит вниз, другой – на кафельную стену. Пуская струйку, первый облегченно выдыхает: «Хорошо-о!» Второй соглашается: «Да, хорошо приклеена». На беззвучное изумление первого добавляет: «Плитка». И закадровый голос ставит все на свои места: «Плитка “Юнис” – надежная смесь цены и качества».

– Ирина, ужин на столе! – зовет мать из кухни.

По напряженному виду, по резким, быстрым движениям Ирина догадалась, что мать готовится к разговору… Да, причины есть, он давно назрел, но… но, может, в другой бы день…

– Ты Павла сегодня видела? – дождавшись, когда Ирина начнет хлебать борщ, почти утвердительно произнесла Татьяна Сергеевна.

Она кивнула. Есть сразу расхотелось.

– И как он?

– Так, ничего…

– Ты его не спросила, как он… как насчет денег думает? И прописки?

– Ну что эта прописка? – Ирина поморщилась. – Какая, в сущности, разница, прописан, нет?..

– Как это?! – Мать всплеснула руками. – В месяц по триста рублей за него выкладывать. Я понимаю, ты с этими квитанциями в сберкассу не ходишь, я тебя избавила… Вон, за лифт опять повысили. Видела хоть?.. Конечно, можно и не интересоваться. Как первоклассница всё!..

– Мама! – Ирина отложила, почти отбросила ложку. – Я знаю, сколько мы платим за квартиру, знаю, что с деньгами у нас очень плохо. Зачем меня постоянно носом тыкать? Я знаю…

– Я не тыкаю, я решила просто посоветоваться, – смягчилась, кажется, испугавшись такого тона, Татьяна Сергеевна, – поговорить, как мать с дочерью. Давай нормально обсудим. Решим, что нам делать. – Но ее ненадолго хватило, и она снова повысила голос: – Почему я одна вечно должна?..

– Давай обсудим.

Мать села на табуретку напротив Ирины, передвинула с места на место плетенку с хлебом.

– Прости, если я резко… Ты ешь, пожалуйста… Просто ведь столько, Ира, проблем у нас, что и думать не хочется. Страшно. А как не думать? Если не делать ничего – вообще обрушится… – Она замолчала, следя, как Ирина медленно, через силу носит ложку от тарелки ко рту и обратно, потом шепотом сообщила: – Только мы с тобой можем… Отец, что он?.. Он всегда в своих делах, так его трудно ведь заставить что-то делать, а этот пожар его убил совсем, кажется… Так что, кроме нас… Понимаешь, Ира?

Ирина кивнула, еще закинула в рот две ложки борща. Больше не лезло – в горле вырос горький, колючий ком. Даже дышалось кое-как…

– Да я понимаю, все понимаю я… Только мне… – Ирина сжимала челюсти, пытаясь больше не говорить, не ворошить свои мысли, но не смогла, и слова, отрываясь от горького кома, посыпались одно за другим. – Только, мам, мне-то… мне-то вот жить не хочется! Просыпаться не хочется. Ложиться в эту постель… Зачем? Издевательство какое-то… Объясни… Ты мне про Павла, а я его убить готова, гада… Кому я нужна теперь?

Она смотрела в тарелку с беловатой от сметаны жижей, смотрела пристально и невидяще и всё пыталась стиснуть зубы – замолчать. Не получалось.

– Подожди… Не надо… Ирочка, – сочился меж ее слов тихий, умоляющий голос мамы. – Успокойся, пожалуйста… Не надо загадывать.

– А что тут загадывать? Что загадывать?! Двадцать восемь почти… с ребенком… Была бы еще симпатичная, а так… Сегодня на работе азербайджанец один стал заигрывать, в шутку так, а я чувствую – вот-вот буду согласна…

Ирина подняла глаза, столкнулась с испуганным взглядом матери и снова, как во что-то спасительное, уставилась в борщ.

– Я ведь живая все-таки… А уже как мумия… Хожу, вид делаю, что работаю, а внутри сухое все… Даже и слез вот нет никаких… Потому и к Павлу зашла, тоже хотела поговорить, решить, может, все окончательно… А он сидит там в подвале без света и рад. – Она уже не старалась молчать, и ей стало чуть легче. – У него компьютер на батарейках. Сидит, играет… в какого-то автомобильного вора. Прохожих давит, с полицейскими воюет… И видно, не просто играет, не из интереса, а чтоб не замечать. Остальное забыть…

Про азербайджанца она упомянула специально, умышленно, чтоб поразить мать, свести разговор на жалость к себе, увернуться от упреков и претензий. Но теперь говорила уже без всякой корысти, без раздражения и досады, то есть – с досадой, но досадой на нечто слишком огромное, непобедимое; может, на саму жизнь.

– Думаешь, мам, я так… не думаю? Думаешь, я насчет развода не ходила? И в суде была. Зашла, а там толпа вокруг этого стенда, где перечень документов, которые на развод. И одни женщины там… Стоят списывают, как эти… как студентки расписание. Спорят еще, нужен ли муж, когда заседание будет… Я послушала и убежала. Ведь стыдно… И это вот… – Ирина мотнула головой на вазочку с фруктами. – Думаешь, не стыдно брать? А что делать… Хоть что-то… И так иждивенка какая-то…

Первая, давно ожидаемая ею слезинка, обжигая кожу, побежала вниз по щеке; Ирина инстинктивно шмыгнула носом, и сразу все лицо стало влажным, очертания предметов размылись, будто она видела их сквозь воду.

– Ирочка, что ты! – На ее голову опустилась ладонь. – Ну-у, успокойся. Не надо… Не все так страшно, еще все будет…

– Конечно… будет… то же самое. – И она зарыдала, громко, задыхаясь, давясь спазмами и слезами и понимая, что рыдания ее неискренни, что она сама хотела, заставила себя зарыдать.

Действительно ведь – да, да! – ничего страшного. Все ведь живы-здоровы, есть работа, еда, квартира, впереди лето. А у других… стоит новости посмотреть…

Зачем-то замелькали, замельтешили лица… Светящаяся счастьем подруга в тот момент, когда Ирина дарит ей на день рождения крохотный флакончик дорогих, любимых подругой духов «Визави»; в любую погоду, каждое утро одинаково радостно, бодро здоровающийся с ней рыночный сторож Серега Шуруп; Дарья Валерьевна, сладострастно смакующая, черпающая силы из проблем соседок, знакомых соседок и своих собственных; детская увлеченность Павла, гоняющего на компьютерной спортивной машине по компьютерным улицам Нью-Йорка, вышибающего доллары и мозги из компьютерных прохожих… И Ирина увидела саму себя – как она старенькой бабушкой сидит на скамейке у подъезда и блаженно улыбается солнышку, трепещущим от легкого ветерка листочкам на тополе, чириканью воробьев, радующаяся пакету фруктового кефира в холодильнике и тому, что ее миновали на жизненном пути серьезные болезни, взрывы, наводнения, землетрясения. Да, что еще надо для счастья…

И от этой картинки ее горло продрал по-настоящему мучительный, хриплый стон; она сама испугалась, зарыдала громче.

Мать суетилась рядом, сыпля бессвязным успокаивающим шепотом, звеня чем-то стеклянным; потом в носу защипало от терпкого запаха валерьянки.

– Выпей скорее! Выпей, доча…

Потом затормошил Павлик:

– Мама, не плачь! Ма-м-м! – Он просил не испуганно, а, казалось, досадливо…

Потом встревоженный, но точно бы сонный голос папы:

– Что у вас?.. Что случилось? А?..

Ирина глотнула из рюмочки, и валерьянка теплой волной потекла вниз, гася волны рыданий, разъедая набухший колючий ком…

Закрываясь ладонями, добралась до своей комнаты, легла на кровать. Больно уколола живот какая-то сыновья игрушка; Ирина вытащила ее, бросила на пол. Отвернулась к стене, привалилась подушкой. Слушала, тайно радуясь, ошалело-недоуменные оправдания матери, обращенные то ли к ней, то ли к папе:

– Да ничего ведь я не сказала такого… Разве думала… Господи! Да разве бы я начала… Всё же хорошо… хорошо, если подумать… Всё хорошо…

– Пойдемте, ладно, – тихо перебил ее папа, – там побудем.

Щелкнул выключатель, вжалось в косяк ребро двери. И через минуту к шуму телевизора примешался опасливый бубнёж родителей. Ирина приподняла голову, задержала дыхание.

Нет, слов не разобрать. И даже невозможно представить, о чем они могут сейчас разговаривать… С детства она не помнит ни одного выяснения отношений между ними, тем более ни одной ссоры. Обычно по мелочам мать всегда соглашается с папой, а если что-то серьезное – то, наоборот, папа подчиняется матери. Но все это происходит мягко, почти без споров.

И с Ириной раньше не случалось такого. Выражение «женская истерика» она воспринимала как что-то киношно-книжное, надуманное, а вот вдруг сама на ровном месте устроила… Ну, не на ровном, но все равно… Не сравнить с тем моментом, когда муж окончательно бросил их с сыном, – тогда она, кажется, и виду не подавала. Играла с Павлушкой, гуляла, стирала пеленки-распашонки, кажется, так была жизнерадостна. Да, тогда она, откровенно сказать, не поняла еще, не почувствовала, что случилось. Поняла только сегодня. Без новых вроде бы поводов, когда сидела перед матерью там, на кухне, точно озарило какой-то ослепительно-черной, кромешной вспышкой. Все увиделось в одну секунду – и прошлое, и будущее до конца… Эти две несчастные комнаты, которые с каждым днем взросления сына будут становиться теснее, теснее; зарплата, которая и сейчас смехотворна и которая наверняка никогда не повысится; она сама, недавно еще – так недавно еще! – милая девочка, а сегодня – почти тетка, никому не интересная тетка. И ничего впереди… Вот уж действительно радоваться остается хорошей погоде, терпимому самочувствию, молиться, чтобы не было хуже.

Она полулежала на постели, приподняв голову, напрягая слух. Лицо неприятно стянуто от высохших слез… Ей хотелось услышать о себе плохое, обидное, злое. О том, как мать взяла на себя большую долю заботы о внуке, а Ирина где-то все шляется, давно уже не гуляет с ним, забросила дела по дому; постирать собирается две недели и никак не приступит; что вообще она эгоистка, не желает семейных трудностей замечать, не желает работу найти поприличней, поденежней, хотя наверняка можно найти… И тогда, Ирина была в этом уверена, она бы выбежала в зал и стала просить прощения. Как в детстве, провинившись серьезно и осознав вину. Но слов не разобрать – один сливающийся в опасливое шипение нечленораздельный бубнёж.

4

Если не давать волю мыслям, то вот сейчас ощущение поистине счастливых минут. И в душе уверенность, что ради этого человек и создан, подарена ему способность мыслить, трудиться, оставлять на земле что-то светлое после себя.

И четверо родных людей сейчас стали единым целым, с одним общим делом, одним для всех порядком. Даже Павлик кажется совсем не таким, как всегда. Точно забыв о своей мальчишеской природе, о всегдашней тяге к озорству, он не лезет в пожарище, а с увлечением и серьезностью выдирает стволья прошлогодней полыни, свежую, мелкую еще поросль, складывает в одну кучу. Кажется, забыл он навсегда о «Хубба-Буббе» и чупа-чупсах…

Посветлевшее, азартное лицо Ирины ничем не напоминает ту гримасу страдания и обиды, что последние дни, как страшная фотокарточка, стояла у Татьяны Сергеевны перед глазами, заслоняя все остальное. Так сейчас дочь ловко всаживает в землю штык лопаты, переворачивает и разбивает влажные комья – ни намека на обычную ее томную вялость, квартирную лень.

Удачно сегодня получилось: все свободны (Татьяна Сергеевна упросила напарницу подменить ее в счет будущего дежурства) и целый день можно провести на даче. Юры, правда, нет пока – договорился со Стахеевым на его машине перевезти из гаража мешка три семенной картошки. Приедут – и можно совсем успокоиться…

Их дачный поселок для постороннего человека наверняка покажется неживописным. Стоит посреди глинистой, голой степи, вдалеке от реки, от леса; сами постройки большей частью корявые, сколоченные неумелыми руками бог весть из каких отходов. Заборы из горбыля высокие и глухие, почерневшие от дождей и жары. Но для каждого владельца участка, наверное, то, что внутри забора, эти вот шесть соточек, – кровное и бесценное.

Действительно, без преувеличения, бесценное. Столько сил и денег вложено, чтоб облагородить клочок поросшей тощей полынью глины, превратить в то место, куда рвешься хоть и не отдохнуть в шезлонге, так поработать для души. А это ведь тоже отдых…

Водя граблями туда-сюда по вскопанной дочерью грядке, Татьяна Сергеевна вспоминала, как заказывали машины с перегноем и черноземом, платили за них сначала в конторе кооператива, а потом еще, по неписаному закону, и немного шоферу; как растаскивали ведрами и носилками эти огромные кучи, сваленные у ворот, делали грядки, парники, удобряли картофельную деляну, но вскоре глина брала свое – перегной и чернозем терялись, будто и не было, в этой красно-бурой, вязкой после дождя и каменно-твердой в засуху массе.

Многие сдавались, бросали заниматься «дурацким делом», и их можно понять. Это с самого начала было как издевательство – вокруг города полным-полно подходящих мест для дач, а участки распределили, да и другим дают сейчас, в самых гиблых, на которых даже овцы пастись не хотят. Наверно, как раз для того и дают, чтоб горожане сдуру их окультурили, превратили в сады и огороды, а более-менее плодородное, живописное осталось у бывших совхозов или у администрации города.

Татьяна Сергеевна разровняла полоску земли, сменила грабли на вилы и прочертила зубьями глубокие борозды поперек грядки. Принесла из беседки две баночки из-под кофе. В первой темно-рыжие шарики – семена редиски, в другой зеленовато-коричневые щетинистые рожочки – морковка.

Присев на корточки, чередуя бороздки, принялась сеять. В одну редиску, в соседнюю – морковку; редиска поспеет уже дней через двадцать, и ее вырвут, съедят, а морковка в это время будет еще слабенькой, ботва только-только махриться начнет…

Опыт научил экономить землю, ведь на этом крохотном вообще-то участочке нужно посадить так много. А чего стоит только картошка… Большинство даже имеющих дачи берут в аренду деляны на полях, но много теперь пошло случаев, когда, приезжая в сентябре за урожаем, люди находят лишь брошенные мелкие клубни – воры опередили.

Губины сажают картошку на даче. Получается урожая, правда, немного, мешков двенадцать, впрочем, этого им вполне хватает на суп, на пюре, на жареху. Хранят ее в подвале, что под гаражом, – место хорошее, сухое, температура и зимой и летом почти одинаковая; за все годы лишь однажды, когда стоял мороз за сорок больше недели, слегка подмерзла… Там же, в подвале, держат морковку, свеклу, редьку, на полках вдоль стен – банки с соленьями и вареньем, под лестницей трехведерный бак с капустой… Каждый раз, отправляя мужа в гараж, Татьяна Сергеевна просит подсчитать, сколько и каких осталось запасов.

Но чтоб были они будущей зимой, сегодня нужно напичкать землю семенами, рассадой. По дороге сюда, на автобусной остановке, Татьяна Сергеевна с Ирой купили у старушки три десятка корешков капусты за сорок рублей и уже рассадили их в низинке у забора, где земля, кажется, держит влагу дольше, чем на остальном участке. Для капусты подходящее место… Еще бы полить сейчас как следует не мешало. Вот Юра приедет, закачает воду…

Татьяна Сергеевна сидит на корточках перед грядкой, дышит ароматным, до головокружения сытным запахом ожившей, отдохнувшей земли, бросает в нее семена. Сидит спиной к пепелищу, которое еще осенью было уютным домиком в две комнаты, с крошечной верандой (на ней они любили по вечерам, не торопясь, подолгу пить чай с печеньем, любоваться сделанным за день). А теперь вот куча углей, какие-то оплавленные железки, а из них, как в кинохронике о войне, поднимается уцелевшая печная труба…

Нет, не надо жалеть, вспоминать. Достаточно погоревала, поплакала. Что ж, это жизнь, в жизни бывает куда страшнее.

В одну бороздку редиска, в другую морковка. Засеяв бороздок десять, Татьяна Сергеевна осторожно сглаживает их бортики, засыпая семена тонким слоем земли, вдобавок слегка прихлопывает ладонью.

Ноги то и дело затекают, приходится подниматься, стоять с минуту, морщась от щиплющей боли в суставах. Но грядка тянет к себе, и Татьяна Сергеевна снова садится, берет щепотью семена то из одной баночки, то из другой.

В детстве она один только раз побывала в деревне – родители взяли на похороны бабушки, отцовой матери. Утром туда на автобусе, за семьдесят километров, а к ночи вернулись… Ее родители, оказавшись в городе четырнадцатилетними, после окончания семилетки, получив сначала фабрично-заводское, а потом, после войны, и высшее образование, устроившись здесь, получив квартиру, на родине особенно бывать не стремились. Выросли и отец и мать в соседних деревнях, знали друг друга чуть ли не с детства, но Татьяна Сергеевна не помнит случая, чтоб они разговаривали о прошлом, о том прошлом, что было до их приезда в город.

Как многие бывшие деревенские, они, кажется, вытравили из себя это прошлое, перечеркнули, забыли о нем крепко-накрепко; даже во время застолья пели только городские песни; отец обожал галстуки и шляпы, мать – зонтики, завивки, туфельки на высоком и тоненьком каблуке.

И в детстве Татьяна Сергеевна не тяготилась отсутствием рядом бабушки, да и не могла тяготиться, потому что просто не знала, что она должна быть; их город был молодой, ставший настоящим городом в тридцатые годы при построенных тогда же заводах и фабриках, и пожилые люди в конце пятидесятых встречались нечасто. Не могло ее тянуть и к земле – родители всячески ограждали ее от знакомства с такого рода работой; даже когда распределяли девочек для трудовой практики в школе, настоятельно советовали записаться в группу швей, а не озеленительниц…

Та однодневная поездка в деревню помнилась Татьяне Сергеевне смутно, ей было лет восемь. Но ощущение осталось чего-то темного, тревожного, пугающего. Чего-то старого и нечистого. Да и похороны вряд ли располагают ребенка к иному.

Еще не так уж давно от передач вроде «Сельского часа» и «Нашего сада» появлялись у Татьяны Сергеевны зевота и скука, а вести с полей в программе «Время» она воспринимала как неизбежность советской идеологии. Досаду, а то и негодование вызывали гнилые овощи в магазинах и дорогие на базаре; Татьяна Сергеевна не стеснялась бормотнуть, увидев ценник на огурцах «3 рубля кг»: «У-у, спекулянты!» Но настала пора, прижало, и вот она сама, даже получая удовольствие, стала возиться с навозом, с марта ухаживать за помидорной рассадой на подоконниках; в зимние вечера сортировала семена редиски, отбраковывая мелкие и сморщенные; поняла, каким трудом достаются эти овощи, сколько пота надо пролить, чтоб картошка не зачахла, задавленная сорняками…

– Готова первая грядка! – улыбаясь и одновременно морщась от рези в ногах, объявила Татьяна Сергеевна. – Передохнем?

– Давайте. – Ира воткнула лопату, потянулась, выгнула спину. – Ой, все тело ломит!.. Приятно так.

– Да-а, разленились мы за зиму…

Медленно, никуда сейчас не спеша, направились к беседке в углу участка. Там сложены сумки, пакеты. Во времянке располагаться пока невозможно – беспорядок в ней многолетний; с тех пор как построили домик, складывали туда, как в сарай, всякий хлам. Неделю надо потратить, чтобы хоть относительно жилой вид придать… Да и обуглилась она сильно, аж стекла в оконцах полопались. Каким-то чудом не вспыхнула.

А беседку и окружающие ее метров десять пожар пощадил. Как свежие сугробы, белеют осыпанные цветами вишни, за беседкой – черемуха, первая посадка на участке, из хиленького прутика ставшая настоящим деревом; вокруг беседки – полукругом гряда с викторией, тоже зацветшей.

– Дай бог, чтоб у отца там все нормально получилось, – вздохнула Татьяна Сергеевна, открывая пластиковую бутылку с облепиховым морсом. – Привезли бы уж картошку… посадили бы… Все на душе спокойней.

Дочь не отозвалась, глядела, как Павлик старается выдернуть из земли лопату. А Татьяна Сергеевна безотчетно продолжала вслух делиться заботами:

– С насосом еще как тоже… Там ведь в нем резиновые, эти… как их?.. Клапаны. Они ведь тоже, наверно, сгорели. А без воды нам никак. – Сделала глоток еще не потерявшего холодильничную прохладу морса. – Вот и ягоды скоро начнутся. До жимолости меньше двух месяцев, потом клубника… А с машиной, отец говорит, серьезно… – Но вспомнила о недавних рыданиях Ирины, испугалась, с показной бодростью, повысив голос, добавила: – Ну, ничего-о! Прорвемся… На, Ириш, освежись.

Та приняла бутылку, отпила, позвала сына.

Когда он прибежал, протянула руку к его голове, желая, наверно, погладить, похвалить за помощь, и тут же отдернула:

– Ой! Волосы-то раскаленные, прямо трещат! Надо шапочку…

– В пакете вон том, – торопливо подсказала Татьяна Сергеевна, – на котором «Золотая Ява» написано.

– Не хочу шапку! – заявил Павлик.

– Да как не хочешь, солнце голову напечет, болеть будет…

– Ну и что? Не хочу!

– Павел, ну-ка не спорь, пожалуйста! – Голос Ирины стал терять мягкость. – Схлопочешь солнечный удар, и это на всю жизнь может…

– Ну и что? А я – не хочу.

Ира нашла в пакете бейсболку.

– Смотри, это же твоя любимая. С зайчатами! Давай наденем.

– Не хочу с зайчатами… Я так хочу! – Он побежал к лопате.

– Вернись сейчас же! – тонко крикнула, почти взвизгнула Ирина, и лицо в момент стало темным, морщинистым. – Получишь удар, возись с тобой!.. Павел, я кому говорю!

Не обращая внимания, он снова возился с лопатой. Волосы блестели под лучами солнца.

– Идиот несчастный! – Ирина швырнула бейсболку в траву. – Свинья…

Татьяна Сергеевна поежилась, но вмешиваться не решилась. Стала перебирать бумажные кульки с семенами, вслух тихонько читая самой же утром сделанные пометки:

– Свекла… петрушка… редька… кинза…

* * *

Он редко о чем-либо просил и потому все эти два с лишним часа чувствовал неловкость, то и дело на себя раздражался. Взял вот в выходной день отвлек человека своей просьбой, заставил колесить по городу, теперь торчать здесь, в гараже.

Неловкость и раздражение усиливали мелкие неприятности – то замок на воротах гаража заел, то лампочка в подвале перегорела (пришлось воспользоваться аварийным фонариком, который достал из своего бардачка Стахеев), то веревку, чтобы привязать к ведру, подходящую долго найти не мог… Юрий Андреевич нервничал, суетился, мысленно то и дело корил себя: «Надо заранее все подготовить было… заранее!»

Неловкость была острее и оттого, что просить о помощи пришлось Стахеева. После разговора в «Короне» это выглядело как намек на аванс за будущее согласие стать лицом казино. А соглашаться совсем не хотелось… Но так совпало – кроме Стахеева, людей не нашлось. Один знакомый уехал на выходные из города, у другого с зажиганием неполадки, третий гриппует. А без машины картошку на дачу доставить – никак. Нанимать же постороннего обойдется (Юрий Андреевич узнавал) в две сотни рублей.

Стахеев согласился без лишних слов, даже вроде как с энтузиазмом. И сейчас помогал вовсю. Юрий Андреевич в подвале нагребал картошку в ведро, а Дмитрий Павлович вытягивал на веревке, каждый раз с наигранным вроде, комсомольским задором приговаривал:

– Оп-па!

Наполнив мешки, два положили в багажник, а третий – на заднее сиденье стахеевских «жигулей». Юрий Андреевич закрыл обвисшие, трущие щебень перед входом в гараж ворота, замкнул. Поехали.

– А чего, ты говорил, у тебя с машиной-то? – раскуривая сигарету, спросил Дмитрий Павлович.

– Да с мотором… В октябре заклинило прямо посреди улицы, – стал Губин с неохотой рассказывать-вспоминать, – пришлось сюда на буксире тащить. Закатили и вот… пока не до нее.

– Тяжелый случай, – со своей всегдашней иронией покачал головой Стахеев. – У меня, кстати, моторист есть знакомый. Могу договориться. Он спец в этом деле. Для него в движке покопаться – жизнь просто.

– Спасибо… Буду иметь в виду… если что.

От гаража до дачи километров двадцать.

Дорога сперва идет по восточной окраине города, самой малопромышленной и живописной. Сразу за новостройками (им, правда, лет пятнадцать уже) – белыми блочными девятиэтажками – парк и река Самусь, а дальше, в сосновом бору, старые дачи, еще тех времен, когда участки давали именно для отдохновения.

Но чем круче дорога заворачивает на юг, тем скуднее и безрадостнее пейзаж. Справа, за замусоренным пустырем, виднеются серые громады цехов завода железобетонных изделий, необитаемым небоскребом возвышается элеватор, что-то инопланетное напоминают огромные бочки с лесенками на нефтебазе… А слева сосновый бор постепенно переходит в березняк и осинник, а потом, после моста через Самусь, начинается тоскливая полынно-ковыльная пустошь. Солнце здесь уже колючее, беспощадное, по-настоящему азиатское; правду, наверное, говорят, что это самый северный район, куда добралась желтотравая монгольская степь…

– Двадцать девятого решили открывать «Ватерлоо», – таким тоном, словно ответил на вопрос, произнес Стахеев. – Завтра рулеточные столы должны завезти. Пять штук, из Германии. А сейчас игровые автоматы устанавливают, дизели монтируют, чтоб с электричеством проблем не было.

И хотя Юрий Андреевич никак не отозвался, даже головой не качнул, как часто делал из вежливости, Стахеев с увлечением продолжал:

– Я посмотрел вчера, как отделали. Эрмитаж настоящий! Позолота, лепнина по стенам такая, на полу паркет шашечками… Первый этаж решили для автоматов отвести, для бильярда, а второй – для серьезного. Рулетка, покер, ресторан… Я сейчас, представляешь… – Дмитрий Павлович как-то смущенно хехекнул. – Книжку одну читаю. «Как выиграть в покер». Учусь. Может, миллионером стану.

Губин решил пошутить:

– Миллионерами нынче по телевизору становятся. В передаче этой самой… Парень ведет, в очках…

– А-а, «Кто хочет стать миллионером»? Да показуха, именно – телевизор. Надо, старик, по-серьезному… Достало, тебе скажу, в творческого интеллигента-бессребреничка играть.

Юрий Андреевич покосился на Стахеева, увидел серьезное, даже чуть озлобленное лицо; от той шутливости, что только что слышалась в голосе, от всегдашней слегка высокомерной добродушности и следа не осталось… Стахеев смотрел вперед, недобро щурясь, двигая побелевшими скулами.

Наверно, уловив взгляд, он начал необычно для себя медленно, раздумчиво объяснять – будто в первый раз читал трудную лекцию:

– Не принимаю я, понимаешь, сказочки этой… Вот Чехова любим, а он так нас показал… интеллигенцию то есть. Мы ведь, старик, если копнуть, лентяи просто, ничего не умеющие делать путного. Но мы умеем лень и неумение образом таким прикрывать… Лбы морщим, глобальными проблемами мучимся, спорим о судьбах цивилизации. Тоскуем очень красиво. А о чем лбы-то морщим? Гадаем, какая погода в Африке. Или мучимся… Хм! Один, что женщину сразу не закадрил, потому что ролью своей страдальческой слишком увлекся, другой – что полюбил сдуру одну из сотни своих закадренных, а любовь, это ведь проблема не глобальная, личная – от любви и свихнуться можно… И в итоге с радостью в палату номер шесть идут… идем. Хм, страдальцы!

Юрий Андреевич тоже усмехнулся, но усмехнулся озадаченно. Это только подстегнуло Стахеева говорить дальше и возбужденней:

– Да, старик, лень и бессилие! И маска исусиков. Как у этого, из фильма «Депутат Балтики». Помнишь? Все на стремяночке книги читал. И вот мы такие же… только в отличие от него делать ничего не хотим и не умеем…

– Ну, Дмитрий Палыч, – не сдержался Губин, – ты уж слишком.

– Не слишком, не слишком. Я про это все последние… лет десять думаю. Смотрю, сравниваю людей. И пришел я, старик, к выводу, что все мне и тебе подобные – ты уж извини – просто-напросто паразиты. – Стахеев резко крутнул руль, объезжая колдобину, но поздновато, и машину тряхнуло; он болезненно сморщился. – Прикрываемся маской ученых, хранителей великого языка, культуры, а на самом деле…

«С чего взбесился вдруг? – думал Юрий Андреевич, с надеждой глядя в лобовое стекло. – Скорей бы доехать…»

– Вот скажи мне, старик, кому нужны наши лекции? По большому счету, а? Честно только, Юр, без булды? – И Стахеев замолчал так выразительно, что отмолчаться Губину показалось невозможно.

Он сказал, в душе сознавая, что говорит не совсем честно:

– Нескольким с курса нужны. Необходимы.

– Зачем?

– Ну, как… – Стахеев задал явно глупый вопрос, и Юрия Андреевича это почему-то обрадовало. – Этак можно и вообще во всем засомневаться и все отрицать. И в итоге школы позакрывать, книги сжечь, встать на карачки. – Он сделал паузу и добавил где-то услышанное: – На карачках удобнее.

– Хм, да я не насчет карачек… отрицания. – Стахеев, кажется, слегка смутился. – Я о том, что мы за пустое зарплатки свои получаем. Это, старик, не работа – рассказывать о Зощенко или о «Полку Игоревом» или учить двадцатилетних олухов правописанию.

– Почему ж не работа?! Мы направляем молодежь, ориентиры даем, так сказать, стимулируем. Создаем базу знаний.

– Интеллигентный человек сам в двадцать лет должен разбираться, а остальные… Они хоть десять раз «Войну и мир» прочитают, ничего не поймут, – вставил Дмитрий Павлович, но Губин уже не слушал, а говорил свое:

– Конечно, можно лекции по вечерам читать, после какой-нибудь настоящей работы. После смены на заводе, к примеру. Правда, в таком случае мы развиваться не будем, будем повторять их, как попугаи. А студенты – спать в это время, тоже на заводе упахавшись… Да это, кстати, было уже. Помнишь, любительские театры везде насаждали? Профессиональные собирались закрывать…

– А сейчас, извини, ты развиваешься? Ты лекции не штампуешь?

Юрий Андреевич поражался, как быстро и из ничего возник их спор и как он сам вдруг разгорячился. Хотелось сказать: «Ладно, Дмитрий Палыч, чего это мы, как с цепи сорвались…» Но вместо этого он с напускным достоинством пожал плечами.

– Стараюсь не штамповать. Вот перечитываю сочинения соратников Аввакума, собираюсь расширить тему…

– И как? Удачно?

– Гм-м… – Ответить сразу и твердо не получилось; в первый момент хотел признаться, что идея пока только оформляется (хоть оформляется она уже несколько лет), но потом решил ответить более оптимистично: – Да. Думаю, в этом году успею опробовать.

– Молоде-ец. Послушать-то пустишь?.. А у меня чегой-то период такой… Все по-прежнему. – Голос Дмитрия Павловича стал на этот раз не злобный и не ироничный, а явно и просто грустный. – Вроде столько нынче открытий в литературе, особенно двадцатых-тридцатых годов… Вот вышли записные книжки Платонова… года три назад… Уникальная вещь, старик! Отдельной лекции заслуживают, а то и спецкурса бы, а я о них только упоминаю, почитать всё советую. И ведь уверен – никто не почитает. Им вдалбливать надо…

«Жигули» пробежали по коротенькому мосту через Самусь и словно пересекли границу между лесным севером и степным югом. И разговор заглох.

Стахеев закурил новую сигарету, обиженно смотрел вперед. Юрий Андреевич, вжавшись в сиденье, желал лишь одного – скорее доехать до дачи. Его ошарашили откровения коллеги-приятеля – уж от кого-кого, но от Стахеева он подобного не ожидал. Казалось, все у него легко и гладко и в жизни, и в профессии, знает на любой вопрос ответ, а на самом-то деле… И неприятней всего Юрию Андреевичу было то, что Стахеев озвучил его собственные размышления, выразил его горечь, а он с ним спорил, не соглашался, пытался подшучивать. Честно ли, что не поддержал? Не сказал, как он боится встреч со своими бывшими студентами, теперь кондукторами, торгашами, милиционерами; что давно чувствует себя каким-то фрезеровщиком, вытачивающим ради зарплаты никому не нужные шестеренки… Но признаться, сказать – это крах, крах!..

«А Илюшин! Илюшин! – вспомнил и рассердился на себя за малодушие Юрий Андреевич. – Пускай фанатик своего Серебряного века, сумасшедший в прошорканном пиджаке, но ведь он – настоящий. На таких и держится!..» – «Да не для студентов же он читает, – тут же самому себе и ответил. – Аудитория для него как декорация, допинг. А на экзаменах пеньком сидит, ему все равно… И ставит одни четверки без разбора. Он, может, хуже нас… в этом плане».

Машина поднялась на широкий гребень, напоминающий заросшую землей древнюю стену, и Губин увидел впереди и внизу огороженные темно-серыми заборами прямоугольнички участков, коробки домишек, белые пятна цветущих вишен и слив, зеленые клочки травы. Дачный поселок «Учитель»…

– Базу давать… ориентиры… – заворчал, точно проснулся Дмитрий Павлович. – Филологи… Одни вон жизнь положить готовы, чтоб «парашют» через «у» стал писаться, другие не знают, что еще из Толстого с Достоевским высосать… Прочитал на днях кандидатскую… «“Кушинство” и “иранство” в русской прозе десятых – тридцатых годов». Чуть голова – веришь? – не лопнула… Или одному тут нашему выпускничку статью заказал про историю азартных игр. Ну, в виде рекламы казино… Написал. Про кости, про карты, рулетку, этих «одноруких бандитов». Читаю. Нормально вроде. И тут… Я, старик, наизусть сразу запомнил. Слушай: «Главные стилизованные персонажи карт называются королями – по имени основателя первой средневековой европейской империи, франкского монарха Карла Великого». И в скобках: «Тысяча семьсот шестьдесят девятый – тысяча восемьсот четырнадцатый гэгэ правления». Уловил? Нет?

– Да нет пока…

– Да он этого несчастного Карла на тысячу лет вперед передвинул! Франкский монарх… Какие франки в девятнадцатом веке?!

– Ну, может, в газете или где там напутали, – предположил Юрий Андреевич, – при наборе.

– Не смеши. Я это по рукописи читал, в его присутствии. В читальном зале встретились… Чуть со стула не рухнул. Показываю ему на эти годы правления, а он только плечами жмет, не понимает… Вот он – историк наш, педагог с дипломом… Он бы и в школе детям эти даты втемяшивал. И девяносто процентов, старик, из тех, кого мы выпускаем, такие.

Асфальт кончался сразу при въезде в поселок. Дальше посыпанная щебнем грунтовка.

«Жигули» побежали медленнее, по днищу застучали камешки, а за машиной густым, непроглядным столбом поднималась пыль и постепенно оседала за заборами ближайших дач.

– Так я с дочерью воевал, когда она с нынешним своим, с Денисом жить стала… – В очередной раз изменился на усталый и горький голос Стахеева. – Даже приказывал уйти от него… Хм, в патриархальных традициях… Он тогда, лет десять назад, кассетами на улице торговал. Никаких вроде как перспектив, и сам он конченым дебилом казался. Даже внешне… А теперь… Все кассеты через него идут, к тому же – один из владельцев хлебозавода и пивзавода, в думе городской свои люди. Как их там? Лоббисты… В казино вложил уйму денег, но это так, больше, сам говорит, для души… Я возле него в ранге консультанта, а на самом деле – дядя на побегушках. Оказалось, все он знает, все может, кучу всего перечитал, по-английски и по-немецки шпарит, политех закончил… Просто, понимаешь, другой склад ума у него совсем, речь другая, рожа бульдожья. И в сегодняшней жизни он, как ни тяжело сознаться, старик, во всем прав стопроцентно…

Татьяна Сергеевна встретила обыкновенным для большинства женщин ее возраста:

– А мы заждались уже! Как, нормально?

– Не нормально – отлично! – широко улыбаясь, выскочил из кабины Стахеев. – Доставил в целости и полной сохранности!

– Ой, спасибо вам, спасибо, Дмитрий Павлович. Не знаю, как и благодарить…

– Да перестаньте! Свои же люди.

Он открыл багажник, ухватил верхний мешок. Понес. Юрий Андреевич поскорее выволок второй.

– Куда? Сразу на поле, наверное, надо, – деловито говорил Стахеев, будто не он минуту назад жаловался, расписывался в своем банкротстве. – А с водой-то как? Сразу после посадки полейте, через неделю полезет. А дождей, я читал, не обещают… О, пацан вымахал как!.. Здорово, орёлик! Помнишь дядь Димку, а? Который самосвал тебе подарил? Не разломал еще? Нет?..

Потом возились с насосом. Стахеев сам с помощью ключа и плоскогубцев открутил заржавелую гайку, достал штырь с остатками оплавленных резиновых прокладок.

– Н-да-с, новые надобно, – определил. – Камера ненужная есть?

– Где-то была. – Юрий Андреевич пошел во времянку, долго и без особой надежды копался там, перекладывая с места на место пыльный хлам… Если и есть здесь камера, то обнаружить ее можно только по великой случайности. – Как назло, не могу найти пока… – Понимая, что задерживать приятеля дольше совсем уже неприлично, Губин вернулся к насосу и протянул для прощания руку: – Ладно, Дмитрий Палыч, спасибо за помощь! Мы тут сами теперь помаленьку. И так полдня на нас ухлопал… Спасибо!

И не столько неловко было Губину его задерживать, а просто хотелось, чтоб он после откровений в машине быстрее исчез. Хотелось подумать над его словами, найти оправдание для себя, для своей жизни, профессии… Или нет, наоборот – хотелось хотя бы на время отвлечься, забыть; переключаться вот так, в один миг, с одного настроения на другое, как Стахеев, Юрий Андреевич не умел.

– Что ж, – пожал тот плечами, – дело хозяйское. Бывайте! Если что, я у себя на участке – тоже покопаюсь маленько…

И, уже садясь в машину, вспомнил, даже шлепнул себя по лбу ладонью.

– Да у меня ведь в багажнике!.. На днях буквально пацанам во дворе отрезал на рогатки… – Ликуя, вытащил кусок камеры, протянул Губину: – Держи, старичок! Вырежи чуть больше отверстия, чтоб не подсасывало…

– Я в курсе, в курсе… – Юрий Андреевич еле сдерживался, продолжая казаться благодарным. – Спасибо тебе огромное. – На самом деле в душе кипела почти ненависть, и так хотелось сделать что-нибудь глупое и безобразное…

Не откладывая, он вырезал два кругляша-поршня, насадил на штырь вместо оплавленных, разделив кругляши между собой широкой шайбой. Затем прикрутил штырь и рычаг на место.

Воды для закачки было пять литров – привезли из дому в пластиковой бутыли с ручкой. Ирина стала лить воду в отверстие колодца тоненькой струйкой, а Юрий Андреевич энергично двигал рычаг то вверх, то вниз. Жена и внук стояли рядом, с серьезными, напряженными лицами наблюдали.

Сначала – кажется, очень долго – пронзительно-тонкий, колющий уши скрип, сухое сипение трущихся о железо резинок, похожее на дыхание какого-то огромного придушенного животного. Рычаг двигается легко, безвольно, вода просто просачивается мимо поршня и пропадает в глубине многометровой трубы.

«Неужели не получится?! – готов был отчаяться Юрий Андреевич, видя, как быстро и зазря пустеет бутыль. – Придется к Стахееву за водой идти… Стахеев, – поморщился в новом приступе раздражения, – спаситель и благодетель».

Но вот неожиданно, резко, точно кто-то схватился за штырь и потянул вниз, движения рычага стали неподатливы, упруги; требовались усилия, чтоб поднимать и опускать его.

– Подожди, Ир, не лей, – тихо, прислушиваясь, сказал Юрий Андреевич.

Да, звуки изменились – в трубе заурчало, заклокотало утробно; урчание ползло выше, выше, и в очередной раз, когда рычаг поднялся, а поршень, наоборот, ушел в трубу до последней своей возможности, уже явно, с какой-то рвотной надсадой, громко булькнуло.

– Ох, господи… – рыдающе зашептала Татьяна Сергеевна, – слава богу, слава богу…

Губин опустил рычаг, и поднявшийся поршень выбросил из носика колодца первый столбик желтоватой, ржавой воды. И тут же запрыгал Павлик, закричал что-то напоминающее «ура!», радуясь, кажется, больше, чем самой большой шоколадке.

Наполнили бутыль, железный бак литров на сорок, полили капустную делянку, умылись и сели в окруженной цветущими вишнями беседке обедать.

Давно небывалое, умиротворенно-благостное настроение владело всеми, в движениях и на лицах – довольство и уверенность. И Юрий Андреевич сейчас, впервые за много-много месяцев, чувствовал себя главой семьи. Главой крепкой, дружной, живущей общими делами и проблемами, общими победами семьи.

* * *

Еще прошлой осенью Ирина заметила, что после поездки на дачу у нее начинается насморк и чешется кожа. Особенно сильно на руках и лице. Поэтому думала: скорее всего, мошки какие-нибудь накусали…

Сегодня прибавилась и температура. Горло першит.

«Продуло, что ли? – лениво гадала Ирина, кутаясь в надетую поверх халата кофточку. – Напрасно сразу так, в одном сарафане… Еще не хватало Павлика заразить».

Но состояние было все-таки не похоже на простуду, и кожа чесалась совсем не так, как от укусов. Что-то другое, новое и странное и оттого сильнее пугающее.

Ирина была одна в комнате, да и одной в ней, крохотной, забитой мебелью, заваленной игрушками, теснее некуда. На девяти метрах две кровати (ее и сына), стол, пара стульев, шифоньер, сервант, трюмо с тумбочкой. Свободной остается лишь узкая полоска по центру, как раз такая, чтоб пройти, не наталкиваясь на предметы, от двери до окна.

«Вот окончательно растолстею, – ухмыльнулась, уставившись в голубой цветочек на обоях, Ирина, – и станет вообще тогда… Ничего, сервант выкину».

От ухмылки першение усилилось, пришлось кашлянуть. И она почувствовала во рту вкус полыни. Горьковато-едкий, острый, будто она этой полыни наелась… «А вдруг аллергия!» Ирина села на кровати, уставилась в полированную гладь шифоньера… «Только еще этого не хватало!..»

Она часто слышала от приятельниц об аллергии и обычно относилась к их рассказам почти как к анекдотам.

У одной аллергия на жареный лук, а остальные в семье, наоборот, его обожают. У другой – на цветущую сирень, которую, как сговорившись, ей каждый раз пытаются подарить ухажеры… У третьей аллергия на кошек, у четвертой – на тополиный пух, у пятой – на пот собственного мужа…

«Нет, лучше простуда», – жалобно, словно кого-то прося, думала Ирина; лицо и руки зачесались сильней, из носа текло, глаза слезились, во рту вяжущий полынный привкус. И настроение испортилось окончательно.

Павлик и родители в зале смотрели телевизор. Кажется, боевик какой-то. Слышались крики перепуганных людей, хохот злодеев, длинные автоматные очереди, решительные команды героев.

День на даче представлялся сейчас далеким, почти нереальным, а тем более – то ощущение радости, светлого забытья, когда копала землю, сооружала аккуратненькие грядки, любовалась вишневыми цветками, когда поливала тоже начавшую цвести викторию… Вот вернулась сюда, и тяжесть, непонятная, необъяснимая, навалилась снова. И даже пойти принять душ нет сил…

Вдобавок в почтовом ящике на ее имя оказалось письмо. Обычный конверт, торопливым почерком написаны адрес, имя, фамилия; а там, где место для обратного адреса, лишь роспись – замысловатая закорючка.

Стараясь не показывать волнения, Ирина неторопливо переоделась, поужинала вместе со всеми, а потом ушла в комнату, распечатала конверт, удобно прилегла на кровати… Лист плотной белой бумаги, испещренный красиво напечатанными на компьютере словами. Но шрифт такой, будто писали от руки.

«Уважаемая Ирина Юрьевна!

Ваша фамилия значится в регистрационном журнале доктора Сергея Алексеевича Голованова, научного консультанта “Клиники Витаминных Препаратов”, с которым я только что говорил о Вас около часа».

«Что за чушь?! – Ирина изумленно покрутила листок. – Какой Сергей Алексеевич…»

«Ваша фамилия фигурирует в его журнале среди фамилий тех россиянок, которые испробовали несколько препаратов для похудания, но так и не смогли избавиться от лишнего веса».

Отшвырнула письмо, отвалилась к стене. И захотелось кому-то крикнуть, в самую рожу крикнуть, что она никогда никуда не обращалась, не пробовала никаких препаратов, кроме, может, травяного чая… Но кто, откуда узнал, что она чувствует себя полноватой?.. Она вроде бы даже с подругами об этом не заговаривала… Ирина вздрогнула и оглянулась на окно – показалось, что за ней, злорадно скалясь, следят.

Вскочила, задернула шторы. Железные кольца со звоном проехались по карнизу… Возвращаясь к кровати, подняла листок. Хотела смять, изорвать, а вместо этого снова со смесью негодования и любопытства стала читать:

«Я уверен, Ирина Юрьевна, что капсулы под названием “Гарцилин” именно то, что Вам поможет! После успеха “Гарцилина” во Франции мы планируем выпустить этот препарат на российский рынок. Мне бы хотелось получить несколько отзывов о “Гарцилине” от жительниц России, испробовавших большое количество препаратов и диет, но так и не сумевших похудеть. Поэтому я спрашиваю Вас: согласны ли Вы испробовать капсулы “Гарцилин”? Хотите ли Вы узнать, сколько килограммов Вы сбросите и за какое время, а затем мне об этом написать?»

«Может, тебе еще написать, когда я в туалет обычно хожу?» – Ирина нервно перевернула лист, на глаза тут же попалось:

«Уже с самых первых дней Вы уберете “галифе” с бедер и будете наблюдать за исчезновением жировых отложений в области живота и везде, где они накопились».

Она потянула бумагу в разные стороны, уже надорвала и тут же передумала. Вспомнились часто слышанные в последнее время по телевизору фразы: «Подать в суд… причинение морального ущерба… вторжение в личную жизнь…»

Спрятала письмо в ящик тумбочки. Сунула ноги в шлепанцы. Вышла из комнаты.

В телевизоре пышноволосая Шэрон Стоун сидит на полу и смотрит перед собой. Отчаяние и ужас, отпечатавшиеся на лице, только подчеркивают ее миловидность.

«Свинья безмозглая!» – выпуская злость, беззвучно бросила ей Ирина; повернулась в сторону ванной, и тут же, в спину, вопрос матери:

– От кого письмо-то, Ир?

– Да так, фигня рекламная.

– Насчет чего реклама?

– Я говорю – фигня!..

– Мгм, – как-то по-старушечьи, обиженно мыкнула мать.

«А ей всего сорок восемь… И что? Я от нее, что ли, слишком уж отличаюсь? – продолжала распалять, накручивать себя Ирина. – Сдаться, забыть всё, кроме семьи и ее пропитания, – и будет не отличить…»

Она вернулась в зал.

– Павел, давай спать готовься. Завтра в садик пойдешь наконец…

– Не-ет, не хочу-у!

Чтоб не сказать сыну что-нибудь резкое, Ирина почти побежала в ванную.

Пустив воду, раздевшись, долго рассматривала себя в зеркале. Отражалась почти вся, стоя у самой двери, лишь икры и ступни оставались за овальной рамой.

«“Галифе” на бедрах, жировые отложения на животе и везде, где они накопились», – вспомнились слова из письма, и в горле скреблись, толкались на волю рыдания; тянуло швырнуть в отражение чем-нибудь потяжелей. И снова ей показалось, что кто-то – на сей раз мужчина с умным, добрым лицом – наблюдает за ней, желает помочь.

Ирина перешагнула через бортик, легла в горячую воду. Сжалась, чуть не закричала от боли; перетерпела, и кожа быстро привыкла – стало приятно.

«Может, взять и ответить, спросить о цене? – мелькнула мысль. – Вдруг действительно… не обман?»

Папа читал книгу на кухне, что-то помечая карандашом. Мама уговаривала Павлушку спать, а тот упорно смотрел телевизор.

– Всё! – Ирина подхватила его на руки. – Пошли быстренько. Уже двенадцатый час.

– Н-ну-у, – он по обыкновению заныл, но сейчас неискренне, для порядка.

Ирина занесла его в комнату, плотно закрыла дверь.

– Давай раздевайся. – Вытащила из-под кровати горшок. – Писать хочешь?

– Нет. Давай играть!

– Какие игры! Ночь уже.

– Ну, мам, капельку.

– Во что?

Лицо Павлика оживилось.

– Вот так. – Он сжал правую руку в кулачок и стал им трясти, одновременно речитативом приговаривая: – Камень, ножницы, бумага. Каранда и во вода. Су! И! Фа! – Выбросил из кулачка два пальца. – Я – ножницы! Я прячусь, а ты меня ищешь.

Он дернулся было бежать из комнаты. Наметил, наверно, куда лучше спрятаться. Ирина схватила его, потянула к себе.

– Нет, сынок, я в такое сейчас не могу играть. Я устала безумно, и ночь уже… Бабушка с дедушкой тоже спать сейчас будут. – И чтоб переключить его внимание, поинтересовалась: – Это вы в садике в такую игру играете?

– Угу, – кивнул он недовольно.

– Садись рядышком. Давай поговорим. Да? Садись вот сюда.

Ирина помогла ему взобраться на свою кровать.

– А что это «гари дава волода» значит?

– Да не так! А так: камень, ножницы, бумага. Каранда и во вода. Су! И! Фа!

– Ну, ну… И что это обозначает? Эта «каранда»? – Ирине вдруг и в самом деле стало интересно.

– Это игра такая… Кто ножницы, тот прячется.

– Ясно. А с кем ты в такую игру играешь?

Павлик задумчиво уставился на дверцу шифоньера, даже ротик приоткрыл.

– С Андрюшей, наверное? – подсказала Ирина.

– Да, с Андрюшей.

– А еще с кем?

– С Максимом еще…

– А с девочками играете?

– Нет! – Он мотнул головой.

– Почему же?

– Не хочим.

– Надо говорить: не хотим.

– Да, не хотим.

– А почему?

– А-а… – Павлик сморщился.

Конечно, она помнила, знала, как мальчишки в возрасте ее сына, да и намного старше, относятся к девочкам. Самое яркое проявление внимания – это знаменитое дерганье за косу или на контрольной по математике ткнуть в спину ручкой и прошипеть: «Дай списать!» Но неожиданно Павликово «а-а…» ее покоробило и обидело, и она, не сдержавшись, пообещала с какой-то самой себе неприятной злорадностью:

– Ничего, подрастешь, еще сам за девочками бегать будешь. Просить, чтоб дружили.

– Не буду! Они дуры.

– Ну-ка не смей так говорить! Кто это тебя научил?

Сын не ответил. Повесил голову и старался двумя пальцами оторвать пуговку на рубашке… Досадуя, что затеяла этот разговор, Ирина стала его раздевать.

– А где мой папа? – не поднимая головы, пробурчал Павлик.

– А?..

– Почему папа к нам не приходит?

«Вот!.. Началось!» Но содрогнулась какая-то одна часть Ирины, другая же была готова, кажется, давно ждала такого вопроса.

И замелькали, мгновенно сменяясь, одинаково темные и безлицые матери-одиночки, страшные в своем безнадежном, глухом одиночестве, и дети, теребящие их, ноюще задающие один и тот же вопрос: «А где папа? Где папа?»

«Да, началось, – стучал кровяной молоточек в мозгу, мешал произнести хоть что-то в ответ, – началось… как у всех…» Сколько она выслушала жалоб безмужних подруг: «Так ужасно – подошел и так прямо в глаза: “А папа где?” – и смотрит, будто я одна виновата, что его нет. А он, подонок, сидит сейчас где-нибудь, с блядьми водку жрет». Ирина тогда кивала сочувствующе, но и с надеждой, что ее минуют такие сцены. Нет вот – случилось.

– Папа? – выдавила наконец. – Он далеко живет. В другом городе.

– Он придет? – Голос Павлика показался ей совсем взрослым, по-взрослому угрюмым; она глубоко вздохнула, чтоб продавить спазмы в горле.

– Да, конечно. Скоро у тебя день рождения. И он приедет… с подарками. Много подарков подарит…

Последний раз Павлушка и Павел встретились месяца два назад. Случайно совсем. Ирина водила его в поликлинику, и по дороге столкнулись… Спросили друг друга дежурно: «Ну, как?» и в ответ услышали: «Да ничего, более-менее». Павел как-то между прочим потрепал сына по голове, поозирался по сторонам и прервал паузу: «Извините, но очень опаздываю. Увидимся как-нибудь». Ирина промолчала, Павлушка, казалось, не понял даже, что это и есть его папа. А теперь вот – всплыло…

– Сынок, давай спать будем ложиться. Хочешь, ложись со мной…

– Нет.

Он дал раздеть себя, залез на свою кроватку, лег, отвернулся. Ирина накрыла его одеялом, поцеловала в щеку.

– Спокойной ночи!

Он промолчал… Ирина выключила свет и тоже легла.

«Ур-род, подонок, – послала мужу с холодной, почти спокойной ненавистью, – показать бы это тебе…»

И снова ей представилось, увиделось будущее. Тысячи и тысячи дней-близнецов, намертво сцепленных между собой, как кольца тяжелой цепи… Тысячи колец, создающих одно огромное, почти непредставимое, но тоже кольцо. И внутри него: домашние заботы, тягостная работа, волнения за сына, которые наверняка будут сильней и сильней; и еще там – пустые, выматывающие разговоры с подругами, со знакомыми вроде Дарьи Валерьевны, стареющие родители, тесная квартира, эта комната, эта кровать, шифоньер, трюмо. Безжалостные вопросы Павлика, а после них – вот такие мысли. Долго-долго, отупляюще одинаково… Говорят, к этому привыкают. Смиряются. Перестают замечать. Хоть бы скорей.

5

Конурка киоска «Табак» давно стала для Татьяны Сергеевны вторым домом. Да и как не стать? Три, а то и четыре дня в неделю с восьми утра до девяти вечера она здесь, на мягком, просиженном стуле, в окружении сигаретных блоков. Перед ней узенькая полоска фанеры, на которую покупатели кладут деньги, а она подает взамен пачки «Союз-Аполлона», «Примы», «Бонда». Под фанеркой ящичек, куда собирается выручка. Если б грабители знали, сколько по вечерам у Татьяны Сергеевны денег, как пить дать давно бы обчистили. Такие капиталы на куреве делаются – никакой водке не угнаться…

Первым делом в зависимости от погоды Татьяна Сергеевна включает или еле живой, годов семидесятых выпуска, обогреватель «Луч», или вентилятор «Вихрь». Вентилятор тоже старый-престарый, крутится рывками, как пропеллер у подбитого самолета, вдобавок он без защитной сетки, и приходится все время быть начеку, чтобы не сунуть руку под лопасти… Какой-то из механизмов необходимо включать обязательно, иначе в два счета задохнешься, отравишься густым, маслянистым табачным ядом.

Запустив «Луч» или «Вихрь», оставив дверь приоткрытой, Татьяна Сергеевна снимает с окон жестяные щиты. Дело это нелегкое, да и опасное – пару раз так доставалось по голове, думала – сотрясение мозга.

Пока она возится со щитами, открывая миру витрины с разноцветными пачками и гордыми, как почетные грамоты, сертификатами, у окошечка выстраивается очередь. Иногда случается, кто-нибудь из мужчин ей помогает, чтобы скорее началась торговля.

Утро, самый оживленный период смены. Люди плотными потоками стекаются к автобусной и троллейбусной остановкам, а киоск Татьяны Сергеевны как раз у них на пути. Только успевай принимать деньги, хватать с полок нужные сигареты. В голове сплошные «Петр I», «Винстон», «Родопи» – кажется, другие слова навсегда стерлись из памяти. Покупатели спешат, нервничают, торопят, и Татьяна Сергеевна тоже нервничает, суетится, в отчаянии вопрошает неизвестно кого: «Да когда ж это кончится?!» Она готова бросить все, убежать из проклятого киоска и в то же время рада этой запарке: время летит стремительно и незаметно, и вот уже одиннадцатый час. Поток людей схлынул, теперь до пяти вечера тоскливый, бездеятельный отрезок. А это в сто раз хуже, чем суета.

К тому же и вентилятор заглох – значит, отключили электричество. Касса тоже становится мертвой железной глыбой; выручку Татьяна Сергеевна записывает в тетрадь, а в конце дня перебьет суммы на чеки. Конечно, нарушение, и если нагрянет проверка, всыпят как следует, но как иначе…

С собой у Татьяны Сергеевны завернутая в полотенце, чтоб не остыла быстро, литровая банка с едой, чай в термосе и что-нибудь почитать. Обычно берет она целый литературный набор: серьезную книгу, вроде Бунина или Тургенева, женский роман или детектив и еще журнал «ТВ Парад». Смотря по настроению, читает то или другое. Серьезных книг у них дома два стеллажа, а детективы и журналы кто-то частенько выкладывает на скамейку возле подъезда; Татьяна Сергеевна подбирает их, а потом возвращает на место – может, понадобятся кому-то еще…

Увлечься чтением особенно не получается. То и дело отвлекают покупатели, но и не читать невозможно. Просто сидеть и ждать вечера, иногда беря с фанерки сунутые деньги, подавать сигареты – невыносимо. Состояние напоминает бессонницу. Вроде, по всем законам природы, надо забыться, набираться сил для нового дня, а вместо этого лежишь, уставившись в темноту, перебираешь мысли и бог знает до чего в итоге додумываешься. Идешь пить валерьянку…

– «Союз-Аполлон» обычный, в твердой пачке, – раздалось с той стороны окошечка, а на фанерку легла горка монет.

Татьяна Сергеевна пересчитала. Все верно – восемь рублей тридцать копеек. Подала сигареты; рука подхватила их, темным облаком мелькнула фигура. Исчезла.

Муж утром предупредил – сегодня вернется поздно. Намекнул, что намечается подработка, но уточнять, какая, не стал, а Татьяна Сергеевна не настаивала. Хорошо бы, конечно… Зарплата у всех троих в семье приходится на первые числа месяца. Сегодня двадцать девятое мая, среда. С неделю осталось, а денег почти что нет, да и продукты в холодильнике на исходе. Что там… Татьяна Сергеевна наморщила лоб, вспоминая. Килограмм риса, две пачки макарон, штук семь яиц, кусок говяжьей мякоти и тщательно обрезанная кость для бульона… Да, еще пачка фарша в двести пятьдесят граммов – макароны по-флотски сделать можно… Ну и конечно (и слава богу), картошка есть, остатки соленой капусты, банки три варенья.

Потом, почти в один день, Татьяна Сергеевна, Ира, Юрий принесут домой свои получки, образуется довольно толстая пачечка. Но тут же подоспеет срок платить за квартиру, за садик, Павлику необходимы сандалии… А дальше – долгий месяц трястись над каждой копейкой, оттаскивать внука от киосков со «Сникерсами» и мороженым и постоянно чувствовать тяжесть и стыд…

Да, тяжко, тяжко об этом думать, жить так который уж год. Только что делать… Остается успокаивать себя: многим куда тяжелей. И вовсе не алкашам каким-нибудь, не лентяям отпетым, а вроде достаточно интеллигентным людям. Такие-то в основном и не могут никак найти себе место сегодня, перестроиться (гм, сколько с этим словом-то связано!), на плаву удержаться.

У Татьяны Сергеевны часто возникает желание… Она пугается его, сердито отмахивается, старается не обращать внимания, но мало помогает. Тянет и тянет… Гуляя с внуком по парку, видя стоящие у скамеек пустые пивные бутылки, так тянет их подобрать, положить осторожно в пакет. Семьдесят копеек бутылка. Пять штук – уже батон. И принимают их на каждом перекрестке… Была бы одна, без Павлушки, наверняка соблазнилась бы…

– Пачку «Честерфильда» легкого!

Еще восемнадцать рублей кладутся в ящичек под фанеркой. Татьяна Сергеевна смотрит на аккуратно разложенные бордовые пятисотки, розовые сотни, небесно-голубые полтинники, сероватые десятки… Может, подсчитать, сколько набралось за неполные четыре часа работы?.. Нет, лучше отложить это занятие на вторую половину дня, когда сидеть здесь станет совсем невмоготу. А пока надо бы попробовать почитать.

Достала из пакета нетолстую, но увесистую книгу с золотистым автографом на обложке «Лев Толстой». Открыла. «Анна Каренина. Части пятая – восьмая».

Сегодня утром впопыхах, наугад выхватила ее из ряда полутора десятков подобных – собрание сочинений – на полке. Оказалось вот не совсем удачно – придется начинать читать с середины… Да, сейчас Татьяна Сергеевна искренне была уверена, что возьмет и осилит эти – сколько тут? – эти четыреста с лишним страниц. Пусть не за один сегодняшний день, но уж за три дня, пока она здесь, наверняка.

Настраиваясь, полистала книгу. Взгляд отмечал знакомые еще с юности имена. Вронский, Облонский, Долли, Китти, Левин, Каренин… Каждое из имен без усилий воскрешало создавшийся когда-то в воображении Татьяны Сергеевны образ, то ощущение, какое возникало у нее во время чтения…

Первый и единственный раз она прочитала этот роман лет в семнадцать, после окончания школы и перед поступлением в институт. В тот период, годичную паузу, она успела познакомиться с уймой важных, но оставшихся за рамками школьной программы книг. И странно, тогда она только и делала, что читала, и, казалось бы, в голове должны были перемешаться, перепутаться «Обрыв» с «Дворянским гнездом», «Тихий Дон» с «Хождениями по мукам», но этого не произошло. Наоборот, стоило вот полистать томик «Анны Карениной», и сразу вспомнились герои и сюжет, подробности некоторых сцен, свои тогдашние мысли, споры с подругами.

Татьяна Сергеевна грустновато усмехнулась: да, спорили о книгах часами, безжалостно, почти до ссор. «Анна Каренина» вызвала споры особенно ожесточенные, и во многом благодаря ей, Татьяне Сергеевне… Вторая линия романа, где центральным персонажем был Левин, ей понравилась больше, показалась глубже и важнее, чем линия Анны и Вронского; и она, как могла, защищала свое мнение, а подруги в один голос утверждали: Левин – зануда и самокопатель, и если бы убрать страниц триста, с ним связанных, книга получилась бы намного интересней… Татьяна Сергеевна, тогдашняя Таня Котельникова, громко возмущалась, пыталась даже зачитывать поразившие ее места, размышления Левина, которые словно что-то открыли перед ней бесконечное, яркое, подруги же дружно фыркали и отмахивались.

Вот бы, хм, собраться сейчас и предложить: «А давайте, девчонки, о романе “Анна Каренина” поговорим. Потрясающая все-таки вещь!..» И посмотреть, какое выражение лиц сделается у них. Изумятся ужасно, наверное…

Да, жизнь с ее делами, каждодневными, одинаковыми заботами задвинула подобные книги далеко-далеко, оставила их в свободной юности и даже вспоминать о них почти не дает повода. Лишь однажды Татьяне Сергеевне искренне вспомнился Константин Левин, лет десять назад. Смотрела по телевизору документальный фильм о русском дворянстве, почти истребленном после революции, и вдруг всплыл, заслонил экран розовощекий крепыш Левин, бодро шагающий по вспаханному полю, и его просветленное лицо, когда понял, ради чего стоит жить, хозяйствовать, иметь большую семью, крепкий дом. Он постиг смысл, заглянул на тысячи поколений назад и на тысячи поколений вперед, и он был счастлив. Ему казалось, что отныне он будет счастлив до конца, а точнее – до космической бесконечности, что он передаст счастье просветления своей жене, детям, всем существам вокруг и жизнь станет теперь правильной, упорядоченной, ненапрасной, построенной на прочнейших законах добра и справедливости.

А через сорок лет, стареньким, немощным, перепуганным, мудрец Левин побежит куда-нибудь в Константинополь или Берлин, а сыновья будут воевать со своими бывшими кучерами и дворниками. И придут ли тогда Левину новые озарения? И какие?.. Или, может, он заставит сохранить в себе те, прежние, станет молиться и за тех и за других во имя добра и справедливости? Но не будет ли это бо́льшим злом, чем ненависть?.. Татьяна Сергеевна попыталась представить, что чувствовало в те годы дворянство, у которого отнимались не только поместья и привилегии, но и религия, традиции, культура (мало кто, наверное, в девятнадцатом году мог поверить, что православие большевики все-таки под корень не вытравят, искусство и литературу прошлого в основном пощадят). А что бы говорил Толстой, будь он жив в девятнадцатом? Поехал бы куда-нибудь прочь из России или сидел бы тихо в Ясной Поляне? Как бы отнеслись к нему большевики, начни он их проклинать?

Вообще в последнее время Татьяна Сергеевна много размышляла, представляла, какими бы были сейчас Шукшин, или Высоцкий, или Сахаров; что было бы со страной, не умри так быстро Андропов; куда повернула бы история, поступи коммунисты в августе девяносто первого так же, как поступил через два года Ельцин… Да и более близкие ей лично приходили вопросы: как сложилась бы жизнь, попадись ей муж из энергичных, из таких, вроде Стахеева; а если бы она после школы поехала учиться в Москву или Ленинград; если бы в свое время заметил ее какой-нибудь известный ныне модельер, архитектор, пригласил работать к себе…

Н-да, много возможных путей у жизни, а судьба одна. И заранее не знаешь, куда надо повернуть, сделать нужный шаг. Идешь наугад, по инерции, чаще всего – под откос. Так легче… И в конце концов, главной задачей остается не упасть, не споткнуться, не сломать себе шею…

Татьяна Сергеевна без особой горечи, как о давно передуманном, переболевшем, усмехнулась, посмотрела на не заслоненное покупателем окошечко. Устроилась удобнее, открыла книгу на первой странице.

«Левин продолжал находиться все в том же состоянии сумасшествия, в котором ему казалось, что он и его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и что думать и заботиться теперь ему ни о чем не нужно, что все делается и сделается для него другими».

Точно бы теплый тяжелый камень вошел в голову и плавно лег, придавив собой мозг. Татьяна Сергеевна оторвалась от страницы, изборожденной множеством строчек, потерла глаза… «Лучше б Бунина захватила, – подумалось. – Его читаешь, как фильм смотришь, а здесь…» Вместе с фильмом сразу вспомнился ненавистный и необходимый телевизор, реклама, одновременная стрельба по пяти каналам из семи. И уже словно кому-то назло, Татьяна Сергеевна продолжила ползти взглядом по строчкам:

«Он даже не имел планов и целей для будущей жизни; он представлял решение этого другим, зная, что все будет прекрасно».

Но бороздки строчек не давались, она увязала в них, как в болоте, тонула…

«Нет, для Толстого нужен настрой, – успокаивала себя, уже поняв, что вот-вот придется отложить книгу. – В самом деле, не в ларьке же такое читать».

Посмотрела на часы. Половина первого… Господи, как последние полтора часа тянутся… Налила из термоса еще дымящего паром чая.

– «Петр Первый», легкий! – нагловатый, но неуверенный голос.

В окошечке паренек лет двенадцати. Деньги не положил на фанерку, а протягивает в руке.

– Извините, лицам младше восемнадцати не продаем, – подчеркнуто сухо ответила Татьяна Сергеевна.

– Ну пожалуйста! А?.. Я два года уже курю, и родители знают…

Случалось, она продавала сигареты тем, кому явно было меньше восемнадцати, но ведь не до такой же степени. Этот – может, из-за курения – выглядел вообще ребенком.

– Продам, а потом штраф платить, три минимальных оклада…

– Бля-а! – простонал паренек, убрал руку с деньгами, исчез.

«Ишь ты! – в душе возмутилась Татьяна Сергеевна. – Хамло малолетнее…» И тут же успокоилась – за годы этой работы она ко всему привыкла, всего наслушалась. Если любое слово принимать близко к сердцу, инфаркт можно в пару смен заработать…

Отпила невкусного, отдающего термосной затхлостью чая. Положила перед собой тонкую книжицу в мягкой мятой обложке под названием «Голос любви».

– Обычный «Пэлл Мэлл», будьте добры! – тут как тут очередной покупатель.

Татьяна Сергеевна приподнялась, взяла с полки пачку заказанных сигарет.

– Да! – Покупатель спохватился. – И «Петр Первый» еще. Легкий.

– Мальчишка попросил?

– Ну… Нет, для себя. А вам-то какая разница?!

«Делайте что хотите, – отмахнулась мысленно Татьяна Сергеевна. – Здесь не купит, так в другом месте. Свинья грязи найдет».

Положив в коробку вырученные за две пачки сигарет двадцать восемь рублей, вернулась к книжке.

«Глава первая.

Шалис Фокс сидела в небольшом уютном кафе вполоборота к входной двери, одной рукой облокотившись на столик.

Невидящим взглядом она смотрела на длинные носы своих ультрамодных черных туфель. Майлз опаздывал».

Сколько она перечитала таких завязок, где героиня или герой сидят в кафе, вполоборота к входной двери, а их кавалер или дама опаздывают… И захотелось спрятать книжку обратно в пакет, бросить вечером на ту скамейку, где нашла ее. Но чем, кроме чтения, убить тоскливые часы работы? Может быть, все же этот «Голос любви» увлечет, затянет, и конец смены наступит быстро и неожиданно, как утро после глубокого, здорового сна…

А в киоске страшная духота; голова чугунеет от маслянистого табачного яда. Даже приоткрытая дверь не спасает – на улице тоже душно и по-июльски жарко.

Татьяна Сергеевна помахала книжицей на лицо, подождала неизвестно чего. Затем перелистнула несколько страниц.

«– Как скажешь, детка. По этому поводу ты принимаешь решение сама.

– Не называй меня “детка”.

Майлз засмеялся, и Шалис слегка улыбнулась в ответ. Она любила свою работу, но больше всего она любила чувствовать себя самостоятельной и свободной в принятии решений».

Тоже неизменная деталь подобных романов. Деловая, независимая женщина. Интересная работа, разумная порция эмансипации. Единственная серьезная проблема в жизни – недостает любви, любви именно к настоящему мужчине. Женщина мечтает о нем, но не унижает себя его поиском. И лишь по ночам, наедине с собой, открыто страдает…

Татьяна Сергеевна еще полистала книжку, заметила, что появился какой-то Ричард. Кажется, очень богатый, красивый и равнодушный к Шалис… Хотя в конце концов он не смог устоять.

«Шалис закрыла дверь, а Ричард ждал ее около лифта. Она повернулась и направилась к нему. Какой же он все-таки высокий! Ричард смотрел на нее, и в его глазах светилось нечто такое, от чего Шалис готова была бежать за ним на край света».

– Хм! – Еще с юности у Татьяны Сергеевны осталась эта привычка – громко усмехаться, когда она слышала явную нелепость или вранье или откровенную пошлость. Она будто защищалась этой усмешкой, отбрасывала прочь то, что не хотела слышать и видеть… Но вместе с тем сейчас она непроизвольно, неожиданно задала себе вопрос: а была ли она готова когда-нибудь побежать за своим мужем на край света? И вообще была ли, есть ли в ней настоящая любовь к Юрию? Та любовь, какую изображают чуть ли не в каждой книге, какую показывают в девяти фильмах из десяти?

Она положила раскрытую книгу на фанерку корешком вверх. Допила оставшийся в чашке чай. Вынула из пакета литровую банку с едой. Но, наверное, из-за духоты вид гречневой каши с кусочками тушеной говядины вызвал тошноту, и пришлось спрятать банку обратно…

Да, Юрий сразу поразил ее своей внешностью, лейб-гвардейской, как пошутил кто-то из его приятелей; он понравился ей спокойной учтивостью, добродушием, некоторой свойственной многим интеллигентам чудаковатостью. Месяца через три их знакомства, прогулок по аллеям, нескольких коротких уединений на квартире Юриного друга он сделал ей предложение. Она не отказалась, и родителям Юрий понравился – настоящий горожанин… Но была ли то любовь, настоящая, страсть, желание бежать за ним на край света? И вообще бывает ли подобное в жизни?..

«Он постепенно притягивал ее к себе, – стала скорее читать Татьяна Сергеевна дальше, чтоб задавить чужим свои размышления, – не переставая гладить ее руки, плечи, спускаясь все ниже.

– Ричард, – прошептала она.

– Господи, Шалис, – почти закричал он, словно испытывал сильную боль.

Их губы слились в страстном поцелуе. Ее руки обвили его шею, а хрупкое тело так крепко прижималось к его могучему торсу, будто Шалис хотела навсегда раствориться в нем. Они наслаждались этой близостью, каждым прикосновением, словно желая захлебнуться своей страстью».

«Вот, вот – страсть…» И Татьяне Сергеевне опять захотелось защититься громкой усмешкой и припечатать: «Ложь!» Но нет, почему же ложь? Потому, что описано так же, как в сотнях подобных книжонок? Или потому, что ей надо, чтоб это считалось ложью?..

– Пачку легкого «Голуаза», – требование из окошечка.

Она не сразу переключилась, спросила удивленно, непонимающе:

– Что?

– «Голуаз» в красной пачке!

Татьяна Сергеевна кивнула, посчитала выложенные на фанерку деньги, подала сигареты, записала в тетрадку: «21 руб.». Спрятала деньги в коробку с выручкой; отерла платком мокрое от пота лицо…

Сколько там?.. К четырем. Значит, еще больше часа до электричества, когда затрещит рывками, как пропеллер подбитого самолета, «Вихрь», и часов пять до конца смены… Хочется пить, но Татьяна Сергеевна терпит – ближайший доступный ей туалет в гастрономе через дорогу, и пускают туда, ясно, без особой радости. Каждый раз просить приходится, как о великом одолжении…

Покрутила в руках «Голос любви», чувствуя к книжке одновременно и отвращение и интерес. Странный такой интерес, будто к чему-то давно известному, изученному, но могущему открыть пусть совсем мизерный и все же новый штришок. Очень важный штришок… И эта надежда пересилила, Татьяна Сергеевна побежала взглядом по строчкам.

«У Шалис от обиды выступили слезы, но она старалась изо всех сил не плакать.

– Мне стыдно! – продолжал Ричард.

– За себя! Что ты хочешь такую, как я! – закричала она. – Красавица и чудовище? Чудовище, по-твоему, это я! Ты стыдишься меня! Я твоя тайная слабость! Поэтому ты ни сестре, ни Келу не сказал о нашей близости!»

Всё как всегда. За десяток страниц до финала обязательно должно произойти бурное выяснение отношений, чтобы в итоге влюбленные бросились друг другу в объятия и очищенными пошли под венец… И действительно, последние строки Татьяну Сергеевну в этом смысле не разочаровали:

«Из Шалис получилась обворожительная невеста.

– Ты счастлив? – спросила она Ричарда.

Он посмотрел на нее. Глаза его блестели.

– Я счастлив, если счастлива ты.

– Тогда мы оба счастливы, – уверенно сказала она. – И это все, чего я хочу».

Татьяна Сергеевна разочарованно, что нового, очень важного штришка не оказалось, и где-то глубоко в душе радуясь этому, захлопнула книжку. Как нечто отработанное, без сожаления сунула в пакет.

Минуту, другую сидела спокойно и неподвижно, чувствуя себя приятно пустой. Так бы до конца смены, механически принимая деньги, выдавая взамен сигареты… Но вот не спеша, не спеша и уверенно мозг снова стал наполняться мыслями. И все об одном и том же…

Эти книжки заканчиваются именно так – обретением счастья. А дальше? А дальше уже детективы, один из главных сюжетов которых – убийство мужа женой или наоборот. Из-за денег, из-за ревности, из-за любви к третьему человеку; реже – из-за того, что больше не могут жить вместе, или сходят с ума, или муж превращается в маньяка-садиста… Хм, или вот так бывает, как в «Анне Карениной»: женщина полюбила красавца, ушла от старого занудливого супруга, бросила сына, а потом убедила себя, что красавец ее разлюбил, и кинулась под поезд…

Татьяна Сергеевна никогда не ругалась с мужем, не тяготилась каждодневной жизнью с ним, даже мимолетно не заглядывалась на других мужчин… Меньше чем через год после свадьбы родилась Ира, и время потекло как-то плавно и незаметно быстро, как вода в Оби. Смотришь, и вроде течения почти нет, а бросишь щепку – через десяток секунд унесет ее на несколько метров. И поневоле залюбуешься этой спокойно мчащейся толщей воды… И жизнь так же спокойно, незаметно, но мчится. Не остановить, не задержать даже на мгновение.

Но, наверное, многие пытаются задержать, создать плотинки – влюбляются на стороне, обманывают муж жену, жена мужа; сходятся, расходятся. Чтоб жизнь пресной не казалась.

«Тьфу ты, боже мой!» Татьяна Сергеевна, запутавшись в мыслях, мотнула головой, как в очередное спасение, вцепилась взглядом в часы.

Нет, ладно, хоть и не на очень-то приятные размышления спровоцировал этот «Голос любви», но дело свое сделал – убил самые томительные часы. Вот-вот повалят с работы люди. Будут выскакивать из автобусов и троллейбусов, многие – подходить к ее киоску за сигаретами и к соседнему, где торгуют пивом и чипсами… Три, а то и четыре раза в неделю она видит, точнее, участвует в этом процессе. Он напоминает необходимый, священнейший ритуал, без которого отдых после рабочего дня будет испорчен. И наверняка у большинства вечер проходит так: переодеваются в домашнее, включают телевизор, разваливаются перед ним на диване или в кресле, обкладываются пивом, чипсами, сигаретами. И – отдыхают…

До напряженного отрезка ее смены остался нераскрытым журнал «ТВ Парад». И торопясь, будто тоже исполняя ритуал, Татьяна Сергеевна стала перелистывать гладкие, глянцевые страницы, просматривать пестрые фотографии, хватать глазами подписи к ним, заголовки статей.

«Синди Кроуфорд согласна лететь в космос! Но не дольше, чем на неделю».

«Семейные размолвки Майкла Дугласа и Кэтрин Зеты-Джонс. Он хочет покоя, а она – безумств».

Две страницы посвящены фоторепортажу «Москва – Весна – Тусовка»: «Алина Кабаева выводит в свет маму»; «Михалковы в сборе»; «Филипп Киркоров. А где жена?»; «Елена Сафонова с дочкой»; «Кристине Орбакайте и Антону Табакову всегда весело»; «Ксения Собчак – новая звезда тусовок»…

Со смесью любопытства, зависти и раздражения Татьяна Сергеевна разглядывала фотографии знакомых, примелькавшихся, неизменно улыбающихся пожилых, молодых, молодящихся. И они смотрели на нее, смотрели весело и насмешливо, будто хвалясь своей ежедневно праздничной жизнью… Татьяна Сергеевна резко перевернула страницу.

Ее целиком, сверху донизу, занимала реклама.

На фоне карты Южной Азии крупными желтыми буквами:

«Золотое путешествие в Страну Табака!

У Вас есть уникальная возможность побывать там, где выращиваются отборные сорта табака для “Явы Золотой” – на загадочном острове Ява в далекой Индонезии! Для этого Вам нужно только найти свой счастливый вкладыш в пачке любой из трех версий сигарет “Ява Золотая” с красной отрывной ленточкой.

И одно из 15 Золотых Путешествий станет Вашим!

А еще Вас ждут:

1000 видеомагнитофонов!

20 000 электрических часов с будильником!

50 000 блоков сигарет “Ява Золотая”!»

– Н-да-х! – усмехнулась Татьяна Сергеевна. – Травись, значит, побольше, и можешь получить если не путешествие, так хоть видик. Лишний стимул… Пятьдесят тысяч блоков…

И ей почему-то представилось, что все эти пятьдесят тысяч получает один человек: к его дому подъезжает КамАЗ, и крепкие парни в золотистой униформе вносят блоки в квартиру…

Огляделась, пытаясь определить, сколько примерно блоков может уместиться на полках ее киоска.

– «Пэлл Мэлл»! – испугал неожиданный хрипловатый голос. – Который по шестнадцать рублей.

«Трави-ись», – мысленно отозвалась Татьяна Сергеевна, подавая в окошечко пачку.

И потом, уже до самого вечера, обслуживая покупателей, пробивая на кассу суммы из тетради, приговаривала беззвучно и насмешливо: «Травитесь, травитесь. Может, в Индонезию попадете». И в то же время какая-то клеточка в мозгу настойчиво предлагала взять и распечатать «Яву Золотую» с красной отрывной ленточкой. Вдруг… Поездка не поездка, а видик бы не помешал.

* * *

Обычно Юрий Андреевич просыпается первым. С давних пор организм привык, что будильник трещит в половине седьмого, и пробуждение наступает за минуту-другую до этой противной механической трескотни.

Помахивая руками, расправляя кости, Губин одевается, идет в туалет, потом умывается. Потом пьет кофе на кухне. Заодно просматривает вчерашний номер «Ведомостей».

Тем временем, потревоженная шумом воды, звяком посуды, встает и жена. В исшорканной махровой пижаме появляется на кухне. Они обмениваются «с добрым утром!», и Юрий Андреевич перебирается за свой письменный стол в закутке зала.

Только начинает заниматься серьезными делами (просматривать студенческие рефераты и курсовые, восстанавливать в памяти предстоящую лекцию), как в комнате дочери раздается бодрый крик петуха. Это срабатывает ее китайский будильник. А вслед за тем – спешка, нытье Павлика, причитания опаздывающей на работу жены, непременные поиски вдруг затерявшейся необходимой мелочи… Губин в это время собирает портфель.

Сегодняшний день намечался не из обычных. Юрий Андреевич заставлял, уговаривал себя не вспоминать о вечере, и именно о нем – назло – думалось постоянно, заслоняя все остальное.

Уже больше недели во всех областных газетах появлялась реклама казино «Ватерлоо» с его фотографией в мундире французского маршала, но никто, да-же домашние, и взглядом не дали понять, что он узнан, да и сам он, глядя на гладковыбритого немолодого красавца в мундире и плоской широкой шляпе с пером, не чувствовал, что это в самом деле может быть он. А те несколько часов, проведенных в костюмерной драмтеатра, где его долго наряжали, гримировали, подшивали мундир, а потом на черном БМВ с тонированными стеклами привезли в «Ватерлоо» и снимали на фоне рулеточных столов, блещущих лампочками игровых автоматов, позолоченных стен, казались неприятным, чуть жутковатым и все же удивительным сном, где он, Юрий Андреевич Губин, был дорогой, всеми оберегаемой куклой.

Но сегодня дело предстояло более серьезное, долгое и тем более неприятное – сегодня на шесть часов вечера назначено открытие казино. Пригласили все руководство области и города, уважаемых людей, бизнесменов, журналистов. Если хоть треть явятся, то и тогда наберется изрядная толпа, да вдобавок зеваки… И каждый будет глазеть на него, наряженного то ли Неем, то ли Мюратом, живой символ казино «Ватерлоо».

Впрочем, и первая половина дня не предвещала особых радостей. В половине первого должно было состояться заседание кафедры, а перед ним у Юрия Андреевича еще консультация первого курса по предстоящему в пятницу экзамену по древнерусской литературе.

Честно сказать, он давно не понимал, зачем нужны эти консультации. Вопросы билетов, которые он на консультациях оглашал, были известны студентам чуть ли не с начала семестра; на его предложения задавать вопросы присутствующие в аудитории лишь переглядывались между собой и молчали. Но консультацию проводить было положено по программе, и Юрий Андреевич проводил.

И сейчас, внятно, размеренно читая список вопросов, он исподлобья поглядывал на полупустые ряды амфитеатра, думал: «Ни один не записывает. Сидят, дремлют… Для чего пришли? А я для чего давился в троллейбусе, опоздать боялся?..» Как ответ – ему представился лист учета часов, что в конце месяца составляет старшая лаборантка Наталья Георгиевна. И там, на листе, обязательно будут отмечены и эти два академических часа консультации, двести с лишним рублей…

Зачитав все семьдесят два вопроса, содержащиеся в тридцати шести билетах, и дав студентам минут пять, чтобы нашли для себя сложные, Губин с искренней, как ему казалось, заинтересованностью произнес:

– Пожалуйста, вопросы! – И еще после минуты ожидания: – Может быть, что-то неясно, формулировка какого-либо вопроса, или кто-нибудь просто не знает, что отвечать? Например… – Юрий Андреевич заглянул в список билетов. – Например, по теме «Духовная литература Новгородской республики»? Пожалуйста, я готов бегло обрисовать интересующую вас тему.

Он стоял в тесной трибунке, оглядывая студентов. Некоторые в ответ глядели на него чистыми, до прозрачности пустыми глазами, другие, прикрывшись, делая вид, что изучают билеты, кажется, просто дремали, а одна, светловолосая дюймовочка в голубых линзах, обычно на лекциях ставившая перед Губиным шелестящий диктофон, а сама в это время листавшая журналы или газеты, и сейчас шуршала местной молодёжкой «Рост».

Этакое ее поведение всегда раздражало Губина, он, случалось, терял нить повествования во время лекции; раза два делал ей после занятий довольно резкие замечания, а дюймовочка смотрела на него голубыми линзами, как на зарвавшегося лакея.

Недавно Юрий Андреевич узнал, что она учится на концессиональной основе – то есть попросту платит за обучение, – и успокоился, даже подосадовал на себя, будто ненароком отчитал умственно отсталое существо…

Дюймовочка приподняла и встряхнула, выправляя, газету, и Губин увидел свою фотографию – ту, где он стоит на фоне игровых автоматов, облаченный в мундир маршала наполеоновской армии… Не замечая его взгляда, дюймовочка спокойно перевернула свой «Рост» и теперь разглядывала эту самую фотографию, занимавшую чуть ли не треть полосы… Юрий Андреевич испуганно отвел глаза.

– Так, значит, вопросов не появилось? – спросил он. – М-да… В таком случае консультация закончена. Желаю всем хорошо подготовиться и успешно сдать экзамены. До свидания!

Подхватил с трибунки бумаги и быстро вышел в коридор.

Если на занятиях он был пусть и не слишком-то слушаемым, уважаемым, но все же преподавателем, то на заседаниях кафедры становился сам почти школьником, боящимся, что его сейчас поднимут с места и зададут какой-нибудь сложный вопрос, на который он не знает ответа, или устроят выволочку за плохое поведение, запишут в дневник замечание.

Стараясь быть незаметней, Юрий Андреевич пробрался за свой стол, молча кивая коллегам, уселся, скукожился, чтоб не торчать над остальными подсолнухом… Завкафедрой, специалистка по литературе второй половины девятнадцатого века Людмила Семеновна перебирала документацию, что-то недовольно шепча стоящей над ней старшей лаборантке… Справа от Губина, как всегда, самозабвенно читал Илюшин, слева, развалившись на стуле, томился бездеятельным ожиданием Дмитрий Павлович Стахеев.

Губин боялся, что приятель первым делом, завидев его, станет спрашивать о настроении, намекая на вечернее дело, и потому сейчас, получив от него лишь рукопожатие, слегка взбодрился…

– Ну-с, господа, – наконец оторвалась от документов завкафедрой, – все в сборе?

Наталья Георгиевна с видом дворецкого доложила:

– Малашенко отсутствует. На больничном.

– А остальные – вроде все, – добавил, улыбаясь, Стахеев. – Погнали!

Будто в противовес его улыбке широкое лицо Людмилы Семеновны сделалось серьезным, даже скорее скорбным, и она объявила, как хирург перед безнадежной операцией:

– Да, начнем…

Сообщив в зачине, что работа кафедры оценена на твердое «хорошо» и учебный год в целом прошел без катастроф, выразив надежду, что и сессия тоже не омрачится какими-либо неприятностями, Людмила Семеновна перешла, как она всегда выражалась, «на персоналии».

Больше всего досталось, естественно, молодым. За дисциплину на занятиях, за недоработки в учебных программах, за слишком мягкое отношение к студентам во время семинаров. Но попало и некоторым старожилам.

Губин тоже получил нагоняй.

– Юрий Андреевич, – нашел его взгляд завкафедрой, – кто у вас отмечает посещаемость?

Он, вздохнув, чистосердечно признался:

– Староста.

– М-так-с… – Людмила Семеновна не по-доброму повеселела. – А ведь мы же договаривались, и персонально с вами в том числе, чтобы преподаватель сам делал перекличку. Сколько раз поднимался этот вопрос, и все равно… Из деканата опять прислали цифры. В частности, по вашим лекциям, Юрий Андреевич. Получается, что студент, например, Иванов отсутствовал на первой паре, потом побывал у вас, а потом отсутствовал на двух последних.

– Ну, посетил любимый предмет, – тут как тут с улыбкой вставил Стахеев. – В какой-то степени – даже похвально…

– Нет, не поэтому! – не приняла шутливого тона Людмила Семеновна. – Просто у Юрия Андреевича перекличку делает староста, а у других – сам педагог. И староста по просьбе этого Иванова ставит в журнале плюсик.

– Но подождите… – Голос Стахеева тоже стал серьезным. – А зачем тогда, спрашивается, вообще нужны старосты? Я да, я отмечаю студентов сам и чувствую себя при этом не человеком, несущим знания, а городовым каким-то. Отмечать, был Иванов на лекции или не был, я убежден, дело старосты. А уж честно он исполняет свою обязанность или нет…

– Дмитрий Палыч, давайте не будем тут разводить… Деканат с меня требует, чтобы перекличку делал преподаватель. Всё. А я обязана деканату подчиняться! У нас все-таки пока государственный вуз.

Реплики Стахеева, конечно, отвлекли внимание завкафедрой от Юрия Андреевича, и тем не менее он чувствовал себя паршиво. И оставшееся до конца заседания время думал с обидой: «Вот Илюшину такое замечание сделать никому никогда и в голову не придет – что не сам проводит эту чертову перекличку. Он себя так поставил, дескать, и про журнал никакой не помнит. Его дело – донести до аудитории свои бесценные соображения о поэтике Блока. А меня отчитывать – в порядке вещей». И еще вдобавок вспомнился преподаватель отечественной истории двадцатого века Стаценко, который издавна начинал занятия так: «Не желающие слушать могут покинуть помещение. То, что вы присутствовали, конечно, будет отмечено. Пожалуйста!» А по ходу лекции, наткнувшись, наверное, на равнодушные лица, Стаценко вслух сетовал: «Лучше б я говорил это сейчас стенам моего кабинета. Больше толку бы было». И ничего – никаких претензий, ведь он – уникальный ученый, каких в его области, может быть, на всю страну пять-шесть. Губин же, кто такой этот Губин? Рядовой кандидат филологических наук, таких в одном их городе как собак…

– Не грусти, старичок, – приобняв, успокаивал его Дмитрий Павлович. – В любой работе издержек по горло.

Они не спеша шли по институтскому коридору. До открытия казино оставалось около четырех часов.

– Что, давай-ка в «Корону», что ли, заглянем? – предложил Стахеев.

Губин неожиданно для себя слишком легко согласился:

– Да, надо подкрепиться, конечно!

Заказали бизнес-ланч и четыреста граммов «Серебра Сибири». Подняв первую рюмку, Дмитрий Павлович пошутил:

– Вот он, русский деловой обед, – обязательно, хе-хе, с водочкой.

Выпили, плотно закусили салатом, и Стахеев вдруг шлепнул себя по лбу ладонью.

– Черт! Забыл ведь совсем… – Достал из внутреннего кармана пиджака чистый узкий конверт. – Вот, держи, твой гонорар. Целый день таскаю… Пять тысяч.

– Пять?! – испугался Юрий Андреевич, заглянул внутрь конверта; там лежали пять голубовато-белых новеньких купюр. – Не слабо. – И уточнил: – Это за фотографии?

– Ну да. И за ролики. Видел? Хорошо получилось, по-европейски почти… За сегодняшнюю работу – дней через несколько. Думаю, выше будет… Сегодня и нагрузка повыше. – Стахеев снова наполнил рюмки. – Давай по второй, пока наш деловой ланч не простыл.

Появление этих пяти тысяч (и, может, плюс к тому водка) поправило настроение. Деньги, солидные деньги, казалось, упали почти ни за что. Ради пяти тысяч он давал лекций двадцать – в общей сложности больше суток шевелил языком, – да еще проверял курсовые и рефераты, на заседаниях кафедры терпел придирки Людмилы Семеновны; ради пяти тысяч жена просиживала два с лишним месяца в табачном киоске, а дочь без малого три месяца торчала на рынке. И вот за пару каких-то часов возни с переодеванием в форму французского маршала, за позирование перед камерой и фотоаппаратами он получил пять новеньких тысячных бумажек… И плевать – теперь плевать тем более, – если кто-то узнает или уже узнал его, захихикает вслед, уважать перестанет. Ничего. Зато как он отдаст деньги жене, заметив точно бы между делом: «Может, сапоги посмотришь себе на осень. Старые-то вроде уже не кондишен».

Но при воспоминании о жене возник и тяжелый вопрос: говорить или нет, как он заработал эти пять тысяч… Вообще-то у них с Татьяной (по крайней мере – с его стороны) никогда не бывало друг от друга секретов и недомолвок… А если он начнет по вечерам допоздна не появляться дома, то волей-неволей придется все объяснить… Да, жену надо сегодня же ввести в курс дела, а дочь пока, наверно, не стоит. Потом, когда сам привыкнет к своей новой работе…

В «Ватерлоо» ему предоставили отдельную комнатку рядом с кабинетом менеджера. Стулья, журнальный столик, театральная ширма в углу, на стене – огромное зеркало. Под зеркалом тумбочка, рядом – высокое, как в парикмахерских, кресло.

– Зачем такое зеркало, в полстены? – удивленным полушепотом спросил Юрий Андреевич Стахеева.

Тот пожал плечами, но появившаяся в комнатке парикмахерша из театра (она работала с ним и в тот день, когда были съемки для рекламы) отчасти прояснила этот вопрос.

– Садитесь, – с ходу велела, выкладывая на тумбочку разные кисточки, тюбики, коробочки.

Зять Стахеева, коренастый, коротко стриженный (внешность классического нового русского из анекдотов) парень лет тридцати пяти, заметил:

– Сначала, кажется, переодеться бы надо.

– А, да, извините! – Гримерша кивнула и так же быстро, как и вошла, исчезла.

И снова Юрий Андреевич почувствовал себя дорогой, опекаемой всеми куклой; даже в теле появилась какая-то ватность – ноги и руки не слушались, они словно были соединены с туловищем тонкими нитками, не имели костей. Голова стала пустой и в то же время тяжелой, она безвольно покачивалась на шее… «Н-да, кукла и кукла, – отрешенно подтвердил самому себе Губин, кривя губы в усмешке, – Винни-Пух».

Самым сложным и противным в процессе одевания было натягивание лосин. Тонкие, но поразительно прочные, они крепко обхватывали ноги, стягивали их, казалось, пережимали все вены и жилы. Чтоб согнуть и разогнуть колени, требовалось прилагать усилия, и походка становилась петушиная, Юрий Андреевич казался теперь себе не куклой, а каким-то Яичницей из гоголевской «Женитьбы»… Вдобавок от этой стянутости между ног образовался ничем не скрываемый, внушительных размеров бугор, как у балетных танцоров. «Нуриев, тоже мне…» – мелькнуло у Губина очередное сравнение.

Переодевался один, за ширмой, и вышел к Стахееву и остальным уже при полном параде – в лосинах и сапогах, в коротком спереди, зато с длиннющими, ниже колен, фалдами мундире, звякая алюминиевыми звездами-орденами, колыхая золотыми эполетами. Не хватало лишь смелости застегнуть на верхние крючочки жесткий, как железо, режущий шею воротник, да широченную, с красным высоким пером шляпу Юрий Андреевич держал пока что в руках.

Как ни трудно ему было о чем-либо думать сейчас, он заметил, как изменились лица тех, кто присутствовал в комнатке. Пятнадцать минут назад они провожали за ширму себе подобного, нет, ниже – простого наемного работника, почти такого же, как гримерша или уборщица, а теперь видели перед собой… Хоть, в общем-то, видели они клоуна, но все-таки в глазах появилось подсознательное, инстинктивное, наверное, уважение, даже нечто вроде подобострастия… Впрочем, лицо стахеевского зятя очень быстро стало озабоченным, и он, повернувшись к тестю, тихо, на выдохе произнес:

– Побриться нужно ему…

Стахеев, нахмурившись, сделал шаг к Юрию Андреевичу, снизу вгляделся в его подбородок. Кивнул, выскочил, как мальчишка, за дверь.

– Да, побриться, подкраситься, – подал голос лысоватый, но еще молодой толстячок, главный владелец казино, – а так, в остальном – всё ништяк!

– Ништяк-то ништяк, – отозвался другой совладелец, худой, бородатый, напоминающий геолога шестидесятых годов, – но поторапливаться бы надо. Времечко поджимает. Скоро начнут съезжаться.

Зять Стахеева почти испуганно дернул вверх левую руку с большой шайбой часов на запястье.

Юрий Андреевич, раскинув в стороны фалды, сел в кресло.

В шесть вечера побритый (Дмитрий Павлович купил где-то поблизости электробритву «Браун»), загримированный и проинструктированный Губин стоял на верхней ступени перед входом в игровой дом «Ватерлоо» и держал перед собой бархатную подушечку с массивными позолоченными ножницами. За его спиной была протянута красная ленточка, которую в завершение церемонии должен перерезать самый высокопоставленный гость – первый заместитель мэра. А пока что одна за другой лились или натужно выдавливались речи участников торжества.

Юрий Андреевич не слушал. Уставив мужественный взгляд поверх голов собравшихся на площади, расправив плечи и выпятив грудь, он замер в таком положении. Что-то подсказывало ему – не нужно ничего ни видеть, ни слышать, а нужно просто стоять истуканом, с бархатной подушечкой на ладонях. Даже ждать, когда все это кончится, тоже не надо. Когда ждешь, время тянется слишком медленно и болезненно… Просто стоять. И не думать… Так же точно он стоял когда-то давным-давно возле бюста Ленина в фойе родной школы во время государственных праздников; так же с мужественным лицом смотрел в пространство и ни о чем не думал. Только вместо мундира на нем была тогда пионерская форма…

Справа и слева переминались с ноги на ногу руководители города, известные и популярные люди, а внизу, под ступенями «Ватерлоо», на площади, собралась публика. И наверняка все они разглядывали сейчас именно его, его смешную шляпу, мундир и красивые издали звезды-награды. Может, кто-то уже узнал его и сейчас, посмеиваясь, сообщает соседу: «Да это же Губин! Который в институте работает. Ну, древнерусскую литературу ведет… Во дает-то, а!..» Нет, не думать, просто смотреть в пространство. Не думать.

Наконец чьи-то руки осторожно сняли с подушечки ножницы, и она сразу стала пугающе легкой; Юрий Андреевич очнулся, крепко сжал пальцами бархатные края. Повернулся лицом к двери. Первый заместитель мэра, статный человек обкомовского склада, отрезал полоску от красной ленточки, а зять Стахеева и бородатенький совладелец придерживали ее, чтоб не упала.

Дверь открылась, и тут же из-за здания казино вырвались, жужжа и шипя, горящие полосы, стали лопаться в светлом еще, совсем не вечернем небе бледными разноцветными искрами.

Толпа заликовала, отвыкнув за последнюю пару лет от праздников с фейерверками… И, точно бы прикрываясь этим фейерверком, отвлекая общее внимание, городская элита со ступеней втекла в «Ватерлоо».

Ресторан был готов для банкета. Но занятыми оказались лишь с четверть мест – остальные приглашенные не пришли. Расселись за центральным длинным столом тесной и дружной компанией.

Как ему и велели, Юрий Андреевич держался рядом с первым заместителем мэра, открывал для него и его окружения шампанское… Первую бутылку открыл кое-как, обломив проволочное колечко на держащей пробку сеточке, вспотел, мысленно успел проклясть все на свете, но вторая, третья бутылки откупорились хорошо, и Губин теперь готов был заниматься этим сколько угодно, с удовольствием чувствуя, как скопившийся под толстым стеклом газ, точно живой, выдавливает из горлышка пробку…

Правда, шампанское почти не понадобилось. Первый заместитель мэра, лишь пригубив бокал, переключился на водку, а за ним, конечно, последовали все остальные. Быстро захмелели, расслабились. Начались душевные разговоры и шутки, какие обычны между давно знакомыми, симпатичными друг другу людьми.

И вот уже первый заместитель мэра потянул к стахеевскому зятю свое гладкое, румяное лицо, негромко, но внятно спросил:

– А где вы, Денисик, этого молодца-то нарыли? Актер, что ль, какой?

Зять взглянул на Юрия Андреевича, подмигнул ему, улыбнулся как смог приветливей первому заместителю мэра:

– Обижаете, Геннадий Степанович. Специально из Франции выписан. Из Версаля. Будет теперь символом нашего дома.

– У-у! – Тот или действительно не понял шутки, или решил подыграть. – Вот видите, снова к цивилизации приближаемся. Помните, эти французы… – Первый заместитель мэра покосился на Губина, наверно, пытаясь определить, понимает он по-русски или нет. – Эти французы-то раньше как к нам в Россию рвались? В учителя фехтования, в гувернеры всякие. Да? Вот и опять… Хорош-шо!

– Хорошо-о! – смачно повторил зять Стахеева. – Совершенно точно, Геннадий Степанович!

– Налейте-ка водочки мне, Денисик. – Первый заместитель мэра румянился все сильней. – Тост созрел!

Он поднялся и повторил то же самое про французских гувернеров, про возвращение к цивилизации. При этом то и дело, расплескивая на кушанья водку из хрустальной рюмки-сапожка, указывал на Губина. А Губин сидел в своей широченной шляпе с пером, мужественно глядел в пространство.

* * *

Дарья Валерьевна почесала щеку и еще раз вздохнула:

– Ох, мальчишки, мальчишки… И так из-за всяких глупостей сколько гибнет, так еще армия эта… Что ж там с ними делают, что лучше стреляться, чем живыми быть…

Ирина в ответ для поддержки тоже вздохнула, искоса глянула на свои часики… Половина третьего. Можно потихоньку и начинать собираться… Возьмет пораньше Павлушку из сада, пойдут в парк. У нее есть рублей семьдесят – даст сыну вволю порезвиться в его любимом замке-батуте…

Вздох собеседницы подстегнул Дарью Валерьевну говорить дальше:

– Мой если завалит экзамены, не знаю, что дальше и делать. Вот уж всю жизнь нарадоваться не могла, какой он здоровенький, крепкий растет, а теперь… Ведь таких в первую очередь… и в Чечню, в любое пекло шлют… О-хо-хо-х…

– Да-а… – Ирина, готовясь подняться, отодвинула пустую чашку к центру стола.

– Ты своего обследуй. Любое недомогание его пускай в карту заносят. Потом, Ириш, поверь, пригодится… Потом все пригодится, когда срок придет… А так – будешь бегать, как я сейчас, и поздно, видимо…

– Да, да, спасибо… конечно…

– До чего довели, ой-ё-ёй, до чего довели! – снова запричитала администраторша. – Хуже тюрьмы ведь сделали…

Сочувствие, сострадание и тяжесть своих проблем бродили в Ирине горьким, едким настоем, нехорошо, ядовито хмельным, и так тянуло, рвалось из души смахнуть на пол чашку, упасть вслед за ней, зарыдать. И жаловаться, тоже жаловаться, выплескивая настой, очищая мозг, грудь, всю себя, изъеденную, изуродованную ежедневно не такой, как надо, как должно быть, жизнью.

Но вместо рыданий, жалоб, вместо очищения Ирина глядела на клеенку, кивала, повторяя монотонно и бессмысленно: «Да-да… да-а…»

– А с другой стороны… – В голосе Дарьи Валерьевны вдруг появилась новая, странная интонация, заставившая Ирину прислушаться. – Вся история наша – это ведь истребление мужчин. Да, Ир, я тут книжку читала… Нашла как-то вечером под прилавком. Наверно, старушонка какая ее под кульки принесла и оставила. Почти вся целая… «Главная потеря России» называется. Я подобрала, стала листать, а потом всю прочитала.

Администраторша замолкла так многозначительно, что Ирина не могла не спросить:

– И о чем?

– А угадай… О мужчинах, Ир, о мужчинах!.. Под корень их во все времена у нас выкашивали… Первых страниц в книге не было, а я начала с отца Петра Первого… Ох, сколько при нем, оказывается, бунтов разных, войн случилось. И всё топили, вешали, головы рубили, живьем закапывали. Не перескажешь… – Дарья Валерьевна говорила теперь торжественно; с той торжественностью, что бывает на траурных митингах и похоронах. – А староверов, которые двумя пальцами крестились, хуже собак считали. Встретил – убей. То-то они до сих пор вон в тайге сидят… А знаешь, что при Петре Первом мужское население на сорок процентов снизилось? Это и стариков считая, и детей грудных. Никакой Сталин не сравнится, наверно…

Ирина слушала администраторшу как совсем нового человека. Впервые та со своих проблем и проблем знакомых переключилась на нечто глобальное.

– Да и Сталин их истреблял, мужчин, не дай бог… Там, в книге, и цифры приведены, но я не запомнила. Помню, что страшные цифры всех этих революций, репрессий. Миллионы и миллионы, миллионы и миллионы… Да что далеко ходить, у меня вот в семье хотя бы… Я одного своего родственника только пожилого помню – деда двоюродного. Да и тот без ноги был… Все женщины у нас вдовы были… И во все века ведь так. Не на войне гибнут, так по пьянке или в драках всяких или еще по какой глупости…

Дарья Валерьевна снова испустила протяжный, горестный вздох. Потрогала заварной чайничек, но наливать чай не стала, заговорила дальше:

– Там, в этой книге, про генофонд много было. Что вот первыми-то гибнут в основном смелые люди, самые крепкие. Лучшие, одним словом. В атаку бегут, с несправедливостью всякой борются, на смерть идут за свои убеждения. И хулиганы – это, если подумать, как мужчины, лучшие… м-м… экземпляры, просто проявить им свою мужественность негде… И вот они гибнут чаще всего молоденькими совсем, детей не оставляют, а живут дальше в основном всякие трусоватые, подловатые, больные, и у них дети-то есть. И их сыновья тоже с гнильцой получаются… Ну, генетически… И вот там автор считает, что из-за этого и народ у нас стал такой – еле шевелимся, – что всех лучших из поколения в поколение истребляли. Крестьян самых хозяйственных за полярный круг на верную смерть, солдат, не жалея, под пулеметы, умных и честных расстреливали без жалости… Вот… А теперь ни работать не можем, ничего. Только вздыхаем.

– Н-да-а, – согласилась Ирина, понимая, что не отреагировать неудобно.

– А как ты, Ир, считаешь? Ты ведь биолог, эта генетика к вам близко стоит… Как по-твоему – прав автор, что судит так? Действительно поэтому обмельчали?

– Гм… – Ирина растерялась, когда понадобилось что-то ответить. – Н-ну, как вам сказать…

Пожала плечами, покривила раздумчиво губы, копаясь в мыслях, ловя, выискивая подходящую, но и зная, что мысль такую ей вряд ли удастся найти… Сколько раз за студенческие годы – совсем вроде недавно – она слышала подобные разговоры, наблюдала споры однокурсников, и ей казалось тогда, что у нее тоже есть свое мнение и, если надо, она тоже может достойно вступить в разговор; а сейчас вдруг оказалось, что сказать нечего.

И Ирина произнесла самое простое и скучное:

– Не знаю. Подобные гипотезы появляются постоянно, но доказать их, кажется, невозможно. Да я последнее время как-то и не слежу за этим…

– Так-так, – с пониманием, но без одобрения отозвалась Дарья Валерьевна; лицо ее осунулось и потускнело. Она занялась приготовлением чая, ворча, что кипяток совсем остыл…

Разговор притух. Ирина, сославшись на дела, вернулась в лабораторию. Выпила таблетку супрастина от аллергии. Начала собираться. И, как всегда, в этот момент была уверена, что посвятит вечер сыну. Да, заберет из садика Павлушку, сводит его в парк, устроит ему маленький праздник с мороженым и прыганьем в «замке»… Вообще чаще с ним надо общаться, а то вырастет, хм, генетически лучшим мужчиной – героем подворотни… Но ведь единственное по-настоящему дорогое, бесценное, что у нее есть, это Павлик.

И от такой мысли опять защипало в горле, на глаза навернулись слезы… Вспомнились, представились знакомые девушки, разошедшиеся с мужьями или вовсе безмужние, но с ребенком; одни были симпатичные, другие страшненькие, одни при деньгах, а другие почти нищие, но на всех была одинаковая печать ущербности, брошенности; и все они с одинаково обреченной убежденностью, качая на руках орущего малыша или грустно любуясь, как он резвится на детской площадке, повторяли: «Он – это единственное, что у меня есть. Миленький мой, любимый!.. Я всё-всё сделаю, чтоб у него всё хорошо получилось!..»

Теперь и Ирина готова была, искренне готова была повторять те же слова, «сделать всё-всё». А это значит, что больше она уже ни на что не надеялась.

Убрала в сейф пробирки, измеритель нитратов. Присела на стул… Она вдруг страшно ослабела, обессилела и боялась, что не дойдет до автобусной остановки… На самом деле, сколько можно ходить туда-сюда, зачем втискиваться в переполненный некоммерческий автобус, экономя три рубля на проезде? Зачем вообще шевелиться, если совсем нет сил? Ради чего?.. Ах да, да – ради сына… Хм, и радоваться ему, как богу, и целовать его, сказки Чуковского каждый вечер читать перед сном, а потом какой-нибудь «Остров сокровищ» и «Робинзона Крузо». И по парку гулять, по одним и тем же аллеям, иногда ругать, объяснять терпеливо, что такое хорошо и что такое плохо. А остальное все – по инерции, почти механически, потому что это необходимо для жизни. Необходимый для жизни набор из нескольких операций. Еда, сон, туалет, стирка, уборка, работа… Хорошо, что есть работа, пусть и не нужная никому, со смешной зарплатишкой, зато перед родителями не чувствуешь себя иждивенкой. Тоже приносишь в дом пачечку разноцветных бумажек… И так еще долго-долго, много-много дней, месяцев, лет впереди… Единственное, чем пока отличается она, Ирина, от других подобных ей неудачниц, – тем, что не очень-то жалуется. В основном молчит. А когда станет как Дарья Валерьевна, значит, полный конец, значит, всё…

Нет, это еще вопрос, что лучше, что хуже. Может, она, Ирина, просто миновала период жалоб, бесконечнейших монологов или не способна на них; может, она скатилась намного глубже этих Дарь Валерьевн, скатилась в кромешное отупение, где нет уже слов.

Враскачку, как немощная старуха, поднялась на ноги. Натянула тонкий шуршащий плащ, взяла сумочку. По привычке оглядела маленькую комнатку-лабораторию, свое ненавистное и дорогое убежище. Вышла. Два раза провернула ключ в замке… Завтра вернется, чтоб отсидеть очередные пять-шесть часов, наслушаться речей администраторши, а потом так же сбежать…

Торговля, как всегда ближе к вечеру, была в полном разгаре. С разных концов рыночка, сливаясь в какофонию, беспрестанно раздавались призывы то русских старушек, то азербайджанских молодцев: «Огурцы! Капусточка!.. Яблоки кому?! Виноград, виноград без косточек!.. Редиска свежайшая!.. Хур-рма!..»

Дворник Шуруп сладко дремал на лавочке возле своей каморки в ожидании вечера, когда надо будет пройтись метлой меж опустевших прилавков.

Все они сейчас казались Ирине такими довольными жизнью, увлеченными, почти счастливыми тем, чем были заняты, что рыдания досады и зависти снова забурлили в горле и захотелось остановиться, взвыть: «Да очнитесь вы!.. Это же обман, обман! Это ничто! На что же вы тратитесь!» Но и продавцы и покупатели выглядели непрошибаемо деловитыми и радостными, и она поняла: закричи, люди на мгновение изумятся, повернут к ней лица, а затем продолжат свои дела. Только, может, Дарья Валерьевна побежит к телефону – в психушку звонить…

Медленно, рывками, как против сильного ветра, Ирина двигалась к остановке… Куда идет? Разумом она отвечала, без доли сомнения отвечала, куда, к кому и зачем, а сердцем… Сердце пульсирует под левой, окаменелой без мужских ласк грудью однообразно и равнодушно: тук-тук, тук-тук, тук-тук… Сердце сперва жадно вбирает, а потом с силой выбрасывает в артерии кровь. И через десять лет, когда Ирине натикает тридцать семь, так же точно будет пульсировать, и через двадцать. И когда-нибудь, когда привыкнет к скамейке возле подъезда, радуясь солнышку, чириканью пташек, тому, что ее, Ирину Юрьевну Губину, миновали серьезные болезни, голод и наводнения, оно, хриплое, усталое, задавленное ожиревшей, бесплодной грудью, остановит свою пульсацию, замрет, перекроет путь крови. И грузная, бесформенная старуха, что когда-то была молодой, пусть не слишком красивой, зато очень хотящей жить женщиной по имени Ира, Ирина, а еще раньше миленькой, веселой, ничего не знающей девочкой Иришей, захрипит, как испорченный насос, закатит под набрякшие веки глаза и повалится со скамейки, всполошив сидящих рядом соседок, испугав резвящуюся поблизости детвору. Сын Павел, узнав о случившемся, скривится: блин, опять непредвиденные расходы, хлопоты, суетня…

– Маш… Машка, привет! – камнем ударило почти над ухом.

Ирина отклонила голову, даже отступила на шаг в сторону и тогда уже подняла глаза. Рядом с ней, растянув ярко-красные губы в улыбке, примерно ее возраста женщина. Лицо вроде знакомо, но знакомо так смутно, будто явилось из другой, не из этой жизни. И, защищаясь от лишних усилий вспоминать, от испуга и неожиданности Ирина торопливо, враждебно бросила:

– Я не Маша.

Женщина остолбенела, губы на секунду собрались в недоуменный кружочек, но тут же снова разъехались в стороны:

– Ой, Иришка, ты?! Ириш-шик, прости!

Две тонкие мягкие руки обхватили ее, обняли; щеку густым ароматом духов лизнул поцелуй.

С трудом вытягиваясь из тины вязких напластований прошлых лет, сотен отпечатанных в памяти лиц и голосов, появилось это же лицо, что сейчас улыбалось ей, но чуть другое, почти детское, с другой прической, в другой обстановке… И вслед за ним всплыли имя, фамилия, мелькнули картинки-случаи, разговоры…

Да, Марина… Маринка Журавлева. Вместе учились с первого по девятый. Потом она, кажется, пошла учиться на парикмахера. Такие почему-то обычно шли в продавцы или парикмахеры… В последний раз Ирина видела ее в больнице, лет в семнадцать. Маринка тогда попала в аварию, а они, несколько девушек и парней выпускного одиннадцатого «В», навестили ее, постояли вокруг кровати, кто-то, кажется, говорил что-то успокаивающее, ободряющее. Ирина, прячась за спинами, зачарованно разглядывала забинтованную, будто в шлеме, голову, висящую в стальном каркасе ногу, слабо улыбающееся, исцарапанное и ссохшееся личико бывшей одноклассницы…

– Как я рада видеть тебя, Иришик! Ты б только знала!..

– Я тоже…

Маринка Журавлева принадлежала к числу тех, кого открыто не любили учительницы, от вида которых расцветали на уроках физруки, кого сторонились, словно заразных, большинство девушек, на кого опасливо, украдкой заглядывались их сверстники парни. Но учительницы не любили их не как учениц, а как равных себе; физруки при любой возможности тихо говорили им что-то такое, от чего те смущенно-кокетливо передергивали плечами и дули на челку; девушки, сторонясь их, почти явно им завидовали, от этого злясь на себя; парни, мечтая о близости, представляли рядом именно их…

Всплыв из тины прошлого, образ Маринки стремительно, неостановимо раскручивал в Ирининой памяти тот период ее жизни, когда жизнь только еще начиналась и ничего не было потеряно…

В их классе подобных Маринке Журавлевой учились четыре девушки, а вообще по школе – не больше пятнадцати. Когда еще обязательно носили форму, они вместо черных фартуков постоянно наряжались в белые, а платья укорачивали намного выше колен; они красились, обесцвечивали волосы, носили сережки и кольца, наклеивали длинные ногти.

Обычно лет до тринадцати такие девушки, наоборот, были гордостью учителей, получали чуть не одни пятерки по всем предметам, они были активны, опрятны, жизнерадостны, отзывчивы. Их первыми на общегородской торжественной линейке принимали в пионеры, давали разные классные нагрузки, поручали брать на буксир отстающих. Но потом они менялись… Да, лет в тринадцать-четырнадцать… Учились, правда, еще хорошо, хотя становилось заметно, учеба их мало интересует; тогда-то они и начинали краситься, укорачивали подолы, превращались в блондинок или вовсе в каких-то пеструшек; у них появлялись друзья («парни», как гордо они их называли), обычно года на два-три старше, из бывших учеников этой же школы, а теперь, после девятого класса, ставшие явными хулиганами, а то и вовсе бандитами. Такие девушки, не стесняясь, курили на школьном крыльце, частенько приходили на уроки с похмелья, и благопристойное большинство класса о них шепталось: «Она ходит с Баем, который бугор квартала!.. Она два аборта уже сделала!.. Она на игле!.. Она сразу с тремя парнями переспала!..»

И еще – в них были какая-то странная уверенность в себе, смелость, жажда новых и новых приключений, бесшабашность.

Девушки другого склада – Ирина знала это по их разговорам, – сами робкие, созданные для вялой семейной жизни, размеренной любви к одному-единственному мужчине – мужу, для заботы о родных своих детках, на которых природа определила им положить силы и жизнь, – страшно завидовали бесшабашным, часами сплетничали о них, бывало, собравшись в стайку, шли на дискотеку в ДК «Колос», где обычно проводили вечера молодые бандиты, но переступить ту грань, что разделяла бесшабашных и добропорядочных, не могли…

– Ириш, сколько же мы не виделись? Лет десять уж точно. Да?

– Где-то так, – кивала Ирина, тщетно пытаясь выбраться из воспоминаний в настоящее, включиться в общение с одноклассницей, но воспоминания пока были сильнее.

Они никогда не дружили, даже в начальных классах, а когда Маринка стала одной из тех немногих, отношения совсем прекратились.

После девятого, получив аттестат о неполном среднем, Маринка вдруг (она училась, несмотря на загулы, по-прежнему довольно прилично) ушла из школы. Говорили, что поступила на парикмахера, дружит с грозой района Феликсом, отсидевшим уже два года за воровство…

Ирина вспоминала о Маринке, лишь когда подруги в разговорах упоминали о ней; раза два она являлась на школьную дискотеку со своим верзилой Феликсом и компанией. Парни томно разваливались на обрамляющих квадрат для танцев сиденьях, а девицы извивались перед ними, точно наложницы перед падишахами. Со стороны это выглядело и отвратительно, и завораживающе.

По слухам, Феликс главенствовал в банде, которая вечерами раздевала прохожих. Милиция на них выйти не могла, банда работала без улик, а погиб Феликс глупо, совсем по-мальчишески. Увидел у какого-то паренька мотоцикл «Ява», решил, видимо, тряхнуть стариной, сел за руль, сзади посадил подругу Маринку и, на полную выкручивая газ, помчался по улице.

В газетной хронике происшествий потом написали, что был он «в состоянии алкогольного опьянения». Да, трезвый так не врежется – в лоб встречной машине. Микроавтобусу РАФ. Скорость была чуть ли не за сто у Феликса… Его самого разрезало металлической стойкой, соединяющей у микроавтобуса крышу с корпусом, а Маринка перелетела через рафик и приземлилась на асфальт.

Кажется, месяца два пролежала в больнице с травмой черепа, да с такой, что делали ей трепанацию, и вдобавок кость левой ноги раздробило. Даже после выписки она долго ковыляла на костылях с аппаратом Елизарова… Но Ирина ее тогда уже не встречала, последний раз видела в больнице, недели через три после аварии… У ребят и девушек, заканчивающих одиннадцатый «В», была впереди большая жизнь, институты, интересная работа, свадьбы, семейные радости, а Маринка лежала с задранной ногой, в шлеме из бинтов и слабо улыбалась. Казалось, кончилось ее бурное времечко, теперь же будет какая-нибудь инвалидная коляска, вечные уколы, таблетки, приступы страшной боли…

И вот спустя десять лет перед Ириной стояла высокая, полная здоровья и энергии, жизнерадостная женщина с темными густыми волосами. В белой прозрачной блузке, под которой виднелся кружевной лифчик, в черной юбке до колен, на ногах остроносые туфельки на тоненьких каблучках. Лицо чуть-чуть, но умело подкрашено, волосы вроде небрежно подобраны шпильками, хотя каждый локон, каждый завиток на месте. И Ирина, как и тогда, в школе, снова испытывала к ней смешанное чувство брезгливости, зависти и страха, как к чему-то непонятному, до странности притягательному. И самой себе она казалась сейчас, рядом с Маринкой, особенно толстой, бесформенной, безобразной… Вот зачем этот плащ дурацкий надела?! На улице ведь лето совсем… Зачем на ногах эти плоскодонные лодочки?.. Да, они удобные, но ведь удобны и домашние шлепанцы… Чего она ждет от мужчин, если сама не старается, не умеет сделать себя хоть более-менее привлекательной… Да что тут поделаешь, если природа не дала.

Ирина с досадой, почти злобой подумала о папе. Такой ведь мужчина, и нашел себе в жены какую-то уточку. И она вот тоже уточкой получилась… Глядя сейчас на Маринку, краем глаза успевала заметить, как проходящие мимо поворачивают лица в их сторону. Но видят не ее, а только эту бесшабашную, бог знает с кем только не погулявшую, зато приятную, точно яркий, сочный плод, Маринку Журавлеву.

– Ну, рассказывай, как дела твои, как жизнь вообще, – повела она Ирину по тротуару.

Ирина оглянулась на остановку, где в ожидании автобуса толклись десятка три уставших под конец дня людей, и, не сопротивляясь, пошла рядом с бывшей одноклассницей.

– Да как… – пожала плечами. – Работаю, сыну скоро четыре…

– У тебя сын? – обрадовалась и удивилась Маринка. – Молоде-ец! Как зовут?

– Павлик.

– Четыре года – самый прекрасный возраст. Дети лет до шести – подарок…

– Хм. А потом?

– Потом другое… Моей-то принцессе десять. Я ее и дочерью уже не считаю. То ли сестра, то ли подружка…

Теперь удивилась Ирина:

– Дочь… Даже и не думала, что у тебя… – Она чуть было не сказала «могут быть дети», но в последний момент выразилась мягче: – Дочка есть.

– Как же, десять лет вот-вот. В июле исполнится… Только тогда оклемалась немного после аварии, и живот обозначился. Феликс оставил память… – В Маринкином курлыканье послышалась грусть. – Да-а, потрепыхалась я тогда. С матерью у меня ведь лет с пятнадцати отношений почти не было, у Феликса жили. А тут его родственнички еще до похорон все мои вещи выкинули. Прямо на свалку, говорят, вынесли… Мать ко мне один раз только приходила в больницу. «Что, дошлялась?» – и вышла сразу. Даже в тот момент не простила. Да я и сама, Ириш, виновата – доводила ее, дура, постоянно… Тетке по отцу спасибо. Сидела со мной, кормила. После отца я у нее одна из родни осталась. Отец ведь мой тоже в аварии погиб, я еще маленькой была совсем. Да-а, судьба вот…

По привычке, наверное, Маринка шла быстро, далеко вперед выбрасывая прямые от бедра ноги; каблучки резко и громко стучали по асфальту, точно торопили, задавали ритм. Ирина еле успевала за ней, путаясь в полах своего плаща, не думая, куда и зачем идет вместе с этой чужой, почти и незнакомой женщиной. Зачем слушает ее курлыканье.

– Тетка меня и после больницы к себе взяла. Хотя… У них с мужем избенка трехоконная на болоте, он – алкаш конченный… А тут еще, представь, беременная. Ни работы, ни жилья, ни вещей никаких. Постоянно таблетки, на ноге этот аппарат Елизарова. Боли знаешь какие были!.. Мне еще в больнице посоветовали аборт сделать. Предупредили, что или сама загнусь, или ребенок будет неполноценный. Одно из двух, а скорей всего, и то и другое…

– Да уж, – отозвалась Ирина, чувствуя сострадание, обычное сострадание, какое испытывала всегда, когда слышала подобные истории. – И как, решилась?

– А что делать… Тем более я так тогда Феликса ведь любила… Главное не родить было, а выносить хотя бы до семи месяцев. Потом кесарево сечение там… Ну, понимаешь… Но нормально в итоге все получилось. Все-таки семнадцать лет – как на собаке зажило. Аппарат только сняли, и снова стала летать… Однажды иду, останавливаются «жигули». Выскакивает Миха, феликсовский дружок. Он старше его, они вместе в кэпэзэ как-то сидели, потом иногда встречались… Ну, разговорились, он, оказывается, на феликсовских похоронах был, рассказал, как там было… Я ему о своем рассказала. Он меня, в общем, в кафе пригласил, посидели…

Как-то быстро и незаметно оказались в центре. Возле «Ватерлоо» редкое теперь для города оживление – милиционеры устанавливают ограждения перед ступенями, рядом кучкуется народ, разматывают кабели телевизионщики…

– А-а, сегодня же открытие! – воскликнула вдруг Маринка радостно, почти счастливо.

Ирина не поняла:

– Какое открытие?

– Да вот казино открывается наконец-то. В шесть. – Она вскинула руку, глянула на крохотные золотые, кажется, часики. – Через… почти через три часа. Может, посмотрим? Салют, я читала, будет, и вход свободный.

– Нет-нет, извини! – поспешно, испуганно ответила Ирина. – Сына из садика надо забрать. Мама сегодня допоздна работает… – Но в душе против воли уже боролась между тем, чтоб ехать домой и остаться.

– А у вас в садике дежурная группа есть?

– Дежурная?..

– Ну, ночная?

– М-м, вроде да. Но я не знаю, никогда не оставляли.

– Один-то раз можно, наверно…

Они также быстро шли дальше. Ирина молчала. Чего-то ждала. А бывшая одноклассница, будто забыв про «Ватерлоо», курлыкала дальше, мгновенно меняя интонацию с радостной на печальную:

– В общем, Ир, взял он меня к себе. Миха. Я согласилась, конечно. А что оставалось?.. Да и само собой так получилось. У него квартира была двухкомнатная, своя, и я как вдова друга поселилась. А потом и спать стали… В-вот… Миха уже тогда делами серьезными занимался… Это ведь в девяносто втором было, рынки только начались, и сразу эти рэкетиры безбашенные появились, а Миха торгашей охранял. Неофициально, конечно… У него бригада была, брали кое-какой налог с каждого контейнера, с палаток, а те зато жили спокойно. Ну, крыша, в общем… Три года почти мы с ним прожили. Как супруги. – Маринка невесело улыбнулась. – Все было отлично… Отлично… Он быстро раскручивался. Бензин продавал, сигареты. Пивзавод хотел приватизировать. Из-за него, наверно, и застрелили…

– Застрелили? – переспросила Ирина и почувствовала себя персонажем какой-то криминальной передачи; даже поозиралась – не следят ли, не снимают ли их на камеру…

– В девяносто пятом… перед самым Новым годом… – Маринка говорила с трудом и шаг сбавила. – Врагов-то у него хоть отбавляй было… конкурентов то есть… Был бы он жив сейчас, всех бы здесь шеренгами строил… Может, зайдем? – вдруг оживилась она, кивнула в сторону бара «Корона», – по коктейльчику выпьем? И позвоним заодно.

«Куда позвоним?» – хотела спросить Ирина, а вместо этого послушно и молча повернула вслед за Маринкой к «Короне».

Они обогнули стоящую у входа черную иномарку. Обернувшись, Ирина увидела Дмитрия Павловича Стахеева. Он вслед за кем-то забирался в машину… Мягко хлопнула дверца, и машина побежала по улице…

– На таком БМВ тоже бы сейчас рассекал, – как-то злобно кивнула вслед ей Маринка. – Да кого… Миха себе такую б пригнал – все бы попадали.

Ирина, усмехнувшись, кивнула.

Вошли в бар, сели за столик, освещенный толстой, под стеклянным колпаком, свечой. Маринка тут же поманила юношу в белой рубашке жестом хозяйки. Тот, подхватив со стойки папочку, подошел.

– Меню, пожалуйста.

– Две «Отвертки», – ответила Маринка, перекладывая папочку на край стола, – и телефон.

Юноша удалился. Маринка достала из сумочки сигареты «Кэмэл», зажигалку.

– Ты номер садика помнишь?

– Тридцать шестой.

– Да нет… – Маринка как-то снисходительно улыбнулась. – Телефонный номер.

– А… Где-то был… – И Ирина полезла в свою сумочку, где среди помады, тонального крема, ваток, ключей были свернутые листочки с нужными адресами и телефонами.

Копаясь, она в который раз подумала с раздражением: «Книжку пора завести… Невозможно же так!» Магазин, где есть отдел канцтоваров, напротив их дома, но постоянно то забываешь об этой книжке несчастной, то денег жалко, а чаще всего просто лень зайти…

Уже готовая вывалить на стол содержимое сумочки, она наткнулась на бумажку с номером детсадовского телефона. И как раз официант принес два бокала с желтой жидкостью и синими соломинками и громоздкую трубку.

– Спасибо, – совсем вроде небрежно, но в то же время и неуловимо ласково произнесла Маринка. – Давай, Ирушик, диктуй.

Она продиктовала. Через несколько секунд ожидания Маринка протянула ей телефон:

– Говори…

– Алло! – заполошно выкрикнула Ирина. – Здравствуйте!.. А можно воспитательницу из третьей группы. – И добавила на всякий случай: – Очень важно!

– Щас, – отозвался усталый женский голос; в трубке что-то хрустнуло и затихло.

Спустя пару минут, за которые Ирина успела выпить половину приятно отдающего апельсином коктейля, трубка ожила снова:

– Да, слушаю!

– Зоя… гм?.. – Отчество воспитательницы вылетело из головы, Ирина мучительно замолчала; спасибо, на том конце провода подсказали:

– Зоя Борисовна.

– Зоя Борисовна, здравствуйте! Это мама Павлика Губина. – И Ирина с непривычки понесла околесицу, запуталась, боясь сказать напрямую, что сегодня не сможет забрать сына.

– Значит, я так понимаю, – видимо, устав слушать, перебила воспитательница, – Павлик сегодня остается ночевать?

– Н-да, если можно…

– Конечно, можно, Ирина Юрьевна. Что вы! – Голос сделался радушным и успокаивающим. – Это же наша работа… Ничего страшного. Отдыхайте.

– И еще! – боясь, что воспитательница положит трубку, заторопилась Ирина. – У нас дома ведь телефона нет. Так, пожалуйста, если можно, скажите, чтобы Светлана или Аня Степанова зашли к моим… они в том же доме живут, и передали моим родителям…

– Все понятно. Хорошо, я скажу, – опять перебила воспитательница. – Или записку в двери оставят, если никого дома не будет. У нас это оповещение отработано.

– Ой, спасибо вам, Зоя Борисовна! Большое спасибо…

– Ну вот видишь, – как старшая, улыбнулась Маринка, – а ты боялась. Даже юбка не измялась.

Этой своей шуткой она снова напомнила Ирине курящих, гуляющих с парнями своих четырнадцатилетних одноклассниц, и тот заполошный, испуганный голос в ней закричал: «Уходи ты! Иди домой! Домой!» А другой, взрослый и умудренный, заглушил эти крики холодным вопросом: «Зачем?»

– Еще сейчас по коктейльчику… – Маринка плавным движением поднесла к глазам часики. – И можно двигать. Зря, конечно, они в будний день открытие сделали… А, какая разница… Хоть посмотрим, как там в казино бывает. Давай, Ириш, досасывай свою «Отверточку».

Как и та шутка с юбкой, Ирину коробило название коктейля – грубое, механическое, впрочем, кажется, очень точное. Он именно отвернул что-то в душе, какой-то болтик, и влил внутрь теплое, горьковато-сладкое, так приятно щекочущее… За несколько минут настроение изменилось совершенно… Ирина втягивала в себя через соломинку новую порцию теплого, горьковато-сладкого и, как занятную передачу по радио, слушала дальше историю бывшей одноклассницы…

– После Михи опять на полных бобах осталась. Мы же с ним не зарегистрированы были, а у него жена формальная и ребенок. Он с ней не жил уже несколько лет, а она жила с одним из главных Михиных партнеров. Ну и… Запутанная, короче, история. Но я ничего делать не стала, чемодан собрала, и всё… Хорошо, денежки кой-какие скопились, сняла однокомнатку. Стала работу искать.

Зажегся мягкий, не слепящий электрический свет. «Пять часов», – автоматически отметила Ирина; в душе вяло и сонно трепыхнулось беспокойство и тут же пропало.

– И как ты? – спросила Маринку.

– Да как… – Та, переменив позу, закинула ногу на ногу, и Ирина заметила на загорелой коже (где в конце мая загореть-то успела? в солярии?) несколько круглых розовых шрамиков. Наверное, от того аппарата Елизарова… И еще один шрам был длинный, неаккуратный, со следами небрежных, торопливых стежков. Но, как ни странно, он не пугал, а, наоборот – делал Маринку живей, соблазнительней, похожей на испанскую танцовщицу из какой-нибудь портовой таверны; Ирине вдруг захотелось погладить ее теплую упругую ногу. – Как… Вспомнила свое парикмахерство, в салон устроилась. Конечно, не сразу, не все так просто. Это, оказывается, такая работа блатная! Легче масоном каким-нибудь стать… Зато теперь седьмой год уже – тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, – свожу концы более-менее. Старший мастер, свои клиенты… Мать умерла в прошлом году, я ее похоронила нормально. В родной угол перебралась.

– М-да-а… – Ирина соснула «Отвертку», спросила полушепотом: – Одна живешь?

– С Викушей.

– А… кто это?.. Если не секрет, конечно…

– Да нет! – хохотнула Маринка. – Это дочку я так зову. Викторию.

– У, ясно… – Ирина замялась, а потом уточнила все так же полушепотом: – Я не в этом смысле…

– Я одна, – спокойно, без всякого сожаления сказала Маринка. – Так, бывают романчики… чтоб форму не потерять. Но, знаешь, Ириш, после Феликса с Михой, честно тебе скажу, трудно с кем-то серьезно сойтись. Или боровы стопроцентные попадаются, или мальчишки. А возраст такой, что с боровом еще не хочется, а мальчики, они только с виду сладкие… Через неделю тошнит от них… Феликс и Миха настоящие парни были, герои, но герои вот, оказывается, мало живут…

Где-то совсем недавно, прямо сегодня Ирина уже слышала о героях… И, как подсказка – вместо Маринки Журавлевой заколыхалось перед глазами мясистое скорбное лицо Дарьи Валерьевны, засвербел в голове ее пересказ книжки о главной потере России… Ирина дернулась, будто на нее пахнуло морозом…

– Что, скоро в это «Ватерлоо» идти? – отвязываясь от страшного совпадения, спросила она и добавила, усмехнувшись: – Нелепое какое-то название сделали! Ведь Ватерлоо – поражение, бессмысленный поступок, кажется. Ну, такое значение…

Маринка пожала плечами.

– Для кого как, наверное. – Взглянула на часики. – Времени уйма, на самом-то деле. Давай-ка, может, еще по бокальчику, и расскажешь, как у тебя. Я же о тебе вообще ничего не слышала. Да и никого года три как совсем не встречала. Представляешь?.. Ну, как ты-то живешь?

– Н-ну… – собираясь с мыслями, протянула Ирина. – Закончила универ, биохим, теперь сижу на рынке в лаборатории. Товар на нитраты проверяю.

– Неплохо, неплохо, – уважительно покривила губы Маринка, в то же время делая официанту новый заказ.

– Да ну – зарплата смешная, и работать не хочется. Три дня в неделю торчу там с утра до обеда… видимость создаю.

– А муж кто у тебя? Как зовут?

Эти простые вопросы снова сбили Ирину, взбаламутив в голове массу ненужных сейчас, тягостных мыслей. Захотелось, так потянуло обо всем честно, во всех мелочах рассказать, пожаловаться, спросить совета. Маринка может сказать что-нибудь дельное… Она знает… «А мужа как такового нет. Только штамп в паспорте», – оформились уже первые фразы. Но какая-то новая, неизвестная сила заставила Ирину сделать тон бодрым, почти высокомерным:

– Муж, Павел, – художник. На полтора года старше меня. Портреты всяким шишкам рисует. Мастерская у него отдельная, с такими вот зеркалами. Очередь. Работает медленно, правда, зато не как нынешние – лишь бы намазать. Поэтому и гонорары нормальные.

Маринка, поверив, опять уважительно покривила губы:

– Молоде-ец! Я всегда, кстати, творческих уважала. У таких в жизни хоть смысл настоящий есть. А когда еще платят за это…

– Ой, Мариш, сколько бы ни платили, а денег все равно нет… Ему надо материалы высококачественные, краски самые лучшие, холст… Дача зимой вот сгорела, теперь восстанавливаем. Сын растет… Родители немолодые уже…

Наверное, благодаря все той же «Отвертке» или, скорее, вранью про мужа, обычным женским жалобам – таким обычным и таким женским – Ирина почувствовала себя свободнее; она оказалась на равных с той, что всегда пугала ее, была ей непонятна, недосягаема; с той, которой она против воли и здравого смысла завидовала.

– Так бы можно было, конечно, пошире жить, поразнообразней, – говорила и говорила, не могла уже остановиться Ирина, – но, понимаешь, для меня семья, муж, родители, дом вообще – это… Только не смейся, пожалуйста!.. Это, Мариш, святое… Сегодня вот ты предложила, а я испугалась и, конечно, отказаться первым делом хотела. Куда я без мужа? Как сына в саду на ночь оставлю? Родители с работы придут, а ужина нет… Извини, я так не могу… – Она сделала паузу, точно размышляя, взвешивая свои слова, на самом же деле наблюдая за реакцией Маринки.

Та заметно понурилась – задумалась, наверно, о своей не очень-то правильно прожитой молодости.

– Но… спасибо огромное, что пригласила. – Ирина с чувством, крепко пожала лежащие на столешнице пальцы Маринки. – Ты права – надо иногда развеяться. Хм, выпрячься… Ничего страшного… На рулетке вот сыгрануть!..

– А ты умеешь? – Маринка спросила каким-то тревожным голосом.

– А чего там уметь?! Поставила фишку на определенный номер и сиди следи, куда шарик закатится. Если в ту ячейку, где твой номер, – фишки тебе, а если нет, то, значит, фишка, прощай… Мы когда с Павлом ездили прошлой весной в Петербург, заглянули там в одно казино. Сыграли маленько. Так, для смеха…

Когда пришло время уходить, она долго, чуть не до ссоры спорила с Маринкой, кому платить за коктейли. Она была уверена, что денег у нее полный кошелек, и уверяла в этом свою бывшую одноклассницу… Сошлись на том, что заплатят поровну. Получилось – по шестьдесят рублей.

На улице, приобняв Маринку за талию, с удовольствием вдыхая ароматный весенний воздух, Ирина тихо, но уверенно предложила:

– А давай, слушай, юношей с собой зацепим. Каких-нибудь посимпатичней. Чего мы одни, как монашки? – И повысила голос: – Отмечать так уж отмечать! А, Маришик, давай?

Мягко, снисходительно улыбаясь, Маринка поддерживала покачивающуюся, раздухарившуюся уточку.

2002

Чужой

В прошлый приезд я отремонтировал лавочку возле калитки. Ее сколотили, наверное, вскоре после постройки дома, – то есть лет сорок назад, – и, естественно, она давно рассыпалась, на ее остатки не обращали внимания, даже гнилушки убрать ни у меня, ни у отца не появлялось мысли – других было много забот.

Родители не одобряли мужчин и женщин, стариков еще в силе, сидящих на таких вот, рядом с калитками, лавочках, о чем-то вяло и подолгу беседующих. Отец говорил про них с оттенком какой-то жалеющей иронии: «Счастли-ивые!» И он, и мама всю дорогу проторопились, вечно не успевали, хватались за новые и новые дела, и я, с детства привыкший им помогать, не сачковать, частенько недоуменно, почти досадливо про себя вопрошал: «Да сколько можно? Когда же отдохнуть?» Метко и остроумно кто-то придумал для этого сорта людей подходящее словцо – «трудоголики».

Впрочем, жизнь в своем доме, на земле поневоле делает многих если не трудоголиками, то трудягами, в противном же случае будешь коченеть зимой без заготовленных дров, тратить зарплатку на базарные огурцы и перемороженную свинину, прослывешь бездельником… Наш райцентровский городок сплошь из избушек, у всех огороды, все, кроме нескольких конченых алкашей, живут по одному распорядку, одними заботами. Честно говоря, мне такая жизнь всегда не особенно нравилась. Я чувствовал себя не на месте, и наша классная руководительница, учительница географии, нигде, кажется, дальше краевого центра не бывавшая, много раз говорила: «Ты какой-то… прямо не от мира сего!»

После школы я рванул в Новосибирск (ближайший к нам миллионный город с метро), провалился на экзаменах в универ, поехал дальше – в Питер, маленько поучился на штукатура, а потом загремел в армию. Отслужив, измотанный, уставший, вернулся домой. Через три года предпринял новую попытку вырваться: послал свои рассказы в Литературный институт, прошел творческий конкурс и поступил. Теперь, получив диплом, перебрался в аспирантуру; говорят, затем оставят в институте преподавать… За семь московских лет я написал несколько повестей, довольно много рассказов; состоялись публикации в журналах, вышло три книги, я побывал на Днях русской литературы в Берлине, работаю редактором в крупном издательстве. В общем, стал более-менее известным, материально обеспеченным. Времена ожидания родительских переводов в триста – пятьсот рублей, посланных через проводницу сумок с картошкой и крепкосоленым (все-таки трое суток езды) салом, превратились в воспоминания о студенческом прошлом; теперь я сам иногда спрашивал родителей в письмах: «Как с деньгами? Если что, не молчите – вышлю. У меня все отлично, готовлю новую повесть».

С прошлого лета я приезжаю сюда в первую очередь не для того, чтоб помочь родным по хозяйству, заработать на обратную дорогу и пропитание в Москве, а скорее отдохнуть от Москвы, на месяц сменить обстановку, набраться впечатлений, деталей провинциальной жизни, о которой в основном (правда, в последнее время все с большей натугой, с большей долей вымысла) писал все эти годы.

Привычные дела на огороде теперь для меня какие-то не такие. Не то чтобы я стал работать менее тщательно, по принуждению… Но вот раньше я знал: от подвязывания огурцов, прополки, пасынкования помидоров зависит урожай, небедный стол, запасы на зиму, огурцы, морковку, картошку можно сдать скупщикам и получить деньги; сейчас же в голове, даже против воли, крутится, сбивает мысль: «На базаре огурцы по три рубля за кило, помидоры – пятнадцать… Скупщики эти гроши платят, овчинка выделки не стоит, если посчитать…» Я подвязываю огурцы, обрываю у помидоров пасынки и лишние листья неспешно и с удовольствием, наверное, как обеспеченный дачник-пенсионер, – для души.

У меня уже не вызывает сочувствия, а, наоборот, умиляет ежелетнее нянченье мамой никак не растущих баклажанов, перцев, дынь. Ну не подходит им здешний климат, но, если маме нравится с ними возиться – что ж…

Приехав домой в прошлом году, я заметил между калиткой и палисадником с разросшейся черемухой остатки лавочки, представил, как приятно сидеть на ней по вечерам, щелкая семечки или попивая пивко, разглядывать жизнь родной улицы Красных бойцов, о чем-нибудь размышляя.

Распилил выданное отцом бревно на две половины, вкопал их на место гнилушек, прибил к столбикам оструганную доску. Сел, закурил, поерзал – удобно. Пригласил родителей и сестру, и все мы вместе разместились на лавочке. «Вот скоро состаримся с мамой, – невесело усмехнулся отец, – будем здесь кости греть». А мама похвалила: «Хорошо получилось, молодец». Для приличия потерпела минуту и поднялась: «Ладно, надо идти. Успеем потом насидеться». И отец с сестрой тоже пошли вслед за ней. Я выкурил еще сигарету, вспомнил, что собирался сделать ограждение для гороха. «Да, надо идти», – повторил мамину фразу, но получилась она какой-то другой, какой-то ворчливой.

Нынче я уже привычно проводил на лавочке часок-другой под конец дня. Сидел с бутылкой «Клинского» и «Кириешками», глядел направо, налево вдоль улицы, на вечные избы из толстых почерневших лесин, которые погубить способен только особенно свирепый пожар, на желтые купола Спасского собора, единственной из пяти церквей нашего городка пережившей эпоху советской власти… Мне нравилось так сидеть, нравился – как гостю – ритм городка. Неторопливый, размеренный, полусонный.

Вот мужичок в мятой, интеллигентского фасона шляпе везет на тележке одно-единственное пустое ведро. Везет осторожно, будто в ведре всклень молока, тщательно объезжает колдобины, комья традиционно высыпаемой на улицу угольной золы. Но вдруг остановился, бросил тележку, – ведро опрокинулось, – и уставился на высокие тополя над речкой Муранкой, где, переругиваясь, перелетая с место на место, устраиваются на ночлег галки. Смотрит мужичок с таким интересом, так самозабвенно – кажется, он никогда раньше не видел этой происходящей каждый вечер картины… А вот две пожилые женщины столкнулись (знаю их, живут друг от друга через десяток дворов), остановились посреди проезжей части – тротуара у нас как такового нет – и разговаривают, разговаривают, точно не виделись несколько месяцев. Машины, нечастые, правда, покорно объезжают их, как задумавшуюся корову.

Я поглядываю вокруг с усмешкой; я чувствую, что все больше и больше отдаляюсь от этих людей. Теперь меня сильнее коробят их малоскладные речи, пересыпанные вздохами, междометиями, с постоянно путающимися падежами, смешит их одежда – или просто убогая, или, что нелепее, слишком городская: эти короткие юбки, костюмы и галстуки, туфельки с тонюсеньким каблучком на фоне кривых заборов, на засыпанных угольным шлаком улицах… Я стал искреннее жалеть пацанов, будущее которых – торчать при магазинах грузчиком или шакалить на базаре, в лучшем случае – шоферить; я соболезнующе качаю головой вслед стройненькой, симпатичной девушке, которая через несколько лет наверняка превратится в мясистую, толстоногую клаву, задавленную и одновременно закаленную грузом новых и новых, никогда не переводящихся дел, – у обитательницы избы, даже самой большой лентяйки, этих дел несравнимо больше, чем у хозяйки нормальной благоустроенной квартиры…

Если недавно я обижался, когда меня называли «москвич», то теперь пожимаю плечами и про себя спрашиваю: «Да, москвич. И что? Завидно?» И мне уже в тягость выдерживать здесь месяц, меня раздражают проблемы, с какими связана, например, баня или полив огорода. В Москве тоже куча проблем, но там проблемы другие…

Нынче я не справлял с друзьями приезд. В прошлый раз, собрав их в кафе «Кедр», накупил хорошей водки, закуски, и вместо празднования пришлось отвечать на неприятные, с подковыркой, вопросы: «Значит, там решил свою жизнь устраивать?», «Зарплату тебе как, в долларах платят?», «Квартиру-то на этой… как ее?.. на Тверской еще не прикупил?» А Димка Глушенков, выгнанный из школы после восьмого класса, недоучившийся на тракториста, а теперь помогающий жене торговать на базаре копченой рыбой, ехидно так все изумлялся: «И вот, что читаешь чьи-то писульки, тебе двадцать кусков кладут?! Хе-хе, не слабо, я бы тоже за такое бабло почитать не отказался!» Я внутренне отвечал ему: «Ты и буквы забыл, как выглядят. Читатель».

Да, мои друзья не питают влечения к книгам, и это хорошо. Я про них написал достаточно откровенно, за это могут и рожу разбить – чего-чего, а самолюбия у них хоть отбавляй, и, кажется, чем меньше перспектив более-менее приличной жизни, тем сильнее растет самолюбие… В общем, то отмечание приезда не принесло мне никакого удовольствия, и теперь я решил его не устраивать.

Этот июль получился хлопотливым, заполненным, так сказать, общественными делами. Узнав о моем приезде, прибежала корреспондентка районной газеты «Надежда», где я напечатал свои первые рассказы, и тут же, на лавочке, взяла интервью и сфотографировала. Потом меня пригласили в библиотеку – я побеседовал с библиотекаршами и учителями о литературе, культурной жизни столицы (которую, правда, почти не знаю, нигде не бываю), вообще о жизни… Потом было интервью на городском телевидении, передача в краеведческий музей моих книг… Сестра, актриса городского драмтеатра, существующего, кажется, лишь по традиции (с середины позапрошлого века), с не свойственной ей робостью сообщила, что режиссер хочет встретиться со мной, почитать мои новые произведения на предмет постановки; когда-то я носил ему пьесы и инсценировки, и он небрежно так мне отказывал, и теперь через губу я ответил сестре, что подумаю… По вечерам, поднимая рюмочку, отец объявлял один и тот же тост: «Ну, Роман, за твои успехи!», а мама то и дело счастливо плакала. Я же… Даже не знаю, как назвать свое состояние от интервью и прочих знаков внимания. Радость, конечно, удовлетворение, но с примесью снисходительности, с ощущением почти игрушечности этих интервью для четырехполосной, малого формата, состоящей на треть из объявлений, поздравлений и некрологов районной ежедневки, для телеканала, который наверняка никто и не смотрит…

Правду сказать, мне ничего сейчас здесь не хотелось. Только покоя. Для интервью и встреч нужно было тщательно бриться, одеваться в чистое; возня на огороде казалась почти бессмысленной (в Москве я привык просто закупать на рынке все необходимое в любое время года), тосты отца и слезы мамы вызывали только досаду. И я все чаще усаживался в одиночестве на скамейку с бутылкой «Клинского», хрустел «Кириешками». С удовольствием слушал заполошную перекличку снесшейся курицы с петухом, посмеивался над потешными уродцами-дворнягами, произошедшими от скрещения бог знает каких пород… Иногда на церковной колоколенке тускло, как алюминиевые, звенели колокола, и становилось как-то так грустно-сладостно, тоскливо, что тянуло заскулить.

Вяло, будто не о себе, я размышлял о будущем. Успехи успехами, книги книгами, Москва Москвой, восемь тысяч зарплата плюс гонорары, Берлин, премии, а с другой стороны… Хоть меня и называют здесь москвичом, но в Москве я самый настоящий провинциал, со всеми минусами этого типа людей.

Я теряюсь и безумею от большого скопления людей, после двадцати минут в метро становлюсь безвольным, как выжатый лимон; МХАТ, Третьяковка так же далеки, как и раньше; лучшее времяпрепровождение для меня – торчать у себя в комнате (живу по-прежнему в общежитии института: деньги, чтоб снять квартиру, есть, а энергии искать – никакой), читать, слушать радио, мечтать о чем-нибудь… Вот мне уже перевалило за тридцать, а ни жены, ни детей. Знакомых в Москве, конечно, полно, но все знакомства деловые, внутри литературной среды, а друзей что-то так и не появилось…

Лежа на кровати, планирую уехать, может, вернуться на родину, купить крепкую избу с большим огородом, и тут же сам себя спрашиваю: «А что мне там делать? В лучшем случае устроюсь в “Надежду”, буду получать тысяч десять за статьи о коммунальных, криминальных проблемах, о театральных премьерах. Какие еще варианты?» На нашем курсе получили диплом человек двадцать иногородних, и никто, кажется, не вернулся домой.

К тому же я понимаю, что долго там не смогу. Одно дело тосковать вдалеке, а другое – жить в этом райцентре. Взять моих дружков-одноклассников. Быстро женившись, родив по два, а то и по три ребенка, они будто остались пятнадцатилетними, только агрессивности в них прибавляется. Они вроде и не особенно ищут нормальную работу, ходят в трениках с лампасами и майках-алкоголичках, небритые, сонные. По полдня соображают на пузырек, а потом полдня давят его на бережку закисшей Муранки, споря, что круче – «Хонда» или «Ямаха».

Зато жены… Вот насчет жен я им завидую. Двужильные, покладистые, терпеливые, кажется, до бесконечности. Одно плохо – быстро стареют… Вот у того же Димки Глушенкова…

Тут пошел на базар за сигаретами «Ява Золотая» и встретил его Наташку. Она года на два моложе, значит, ей около тридцати. Была, помню, симпатичной, аппетитной девчонкой, обожала короткие юбки, на дискотеках танцевала красиво, волосы цвета свежей соломы заплетала в косу. А теперь волосы поредели, пухленькое лицо подсохло, зато от плеч растеклась. Сидит на жаре за прилавком, прикрывшись зонтиком, отгоняет мух от копченой скумбрии с мойвой. По обе стороны худые, ушастые – в Димку – дети. Девочка лет десяти и пацан дошкольник. «Привет, – поздоровался я. – Как дела?» «А-а, приветик! – она обрадовалась разнообразию своего тупого сидения. – Да ничего дела, ничего. А у тебя?» «Да тоже, – в тон ей ответил, – более-менее. А где благоверный?» «Да где-то тут, – Наташка кивнула на ряды прилавков с помидорами, огурцами, капустой, на ларьки, киоски, кишащих людей, – где-то шляется». Но сказала это без злости, а скорее с состраданием к нему, непутевому, который все не может нашляться… «Н-да, – вздохнул я и неожиданно для себя вслух подивился: – Как же ты дюжишь с таким, Наташка?» – «Да что ж, – она улыбнулась покорно, – куда тут, с подводной лодки…»

А через пять минут я увидел ее муженька. Голый по пояс, в растянутых трениках, с модной в нашем городке прической – три миллиметра волос, а надо лбом топорщится чубчик. Стоит возле пивного ларька, в правой руке стакан пива, в левой – обглоданный трехрублевый окунек. Рожа счастливая.

Наташку я знаю давным-давно, и лет с семнадцати она на базаре. Здесь же Димка ее каким-то образом и охмурил, женились. Я описал Наташку в одной своей повести как пример крепкой, здоровой, не лишенной привлекательности девушки, но живущей совсем не так, как надо бы… А в последнее время мне начинает казаться, что не она, а я буду жалеть о неправильно прошедшей молодости.

Устав от одиночества, пытаясь найти из него выход, мечтаю: встретить бы вот такую Наташку. А там – плюнуть на столицу, купить избушку в родном городке или какой-нибудь Чухломе и зажить хозяйством или же увезти покладистую, работящую жену в столицу. Такую, как в видениях Афони из фильма… Но потом представляю, какой она станет, как быстро превратится в мясистую клаву, и желание на время пропадает. И появляется надежда, что какая-нибудь москвичка клюнет на меня, полюбит, станет верной подругой писателя; мы с ней соберем, скопим денег и купим в кредит квартиру, лучше двухкомнатку – в расчете на будущих детей – и станем нормальной семьей. Дачу летом будем снимать в Малаховке…

Мысль о девушке и сейчас растревожила, я завозился на лавке, тряхнул бутылкой – пустая… Потянуло завалиться куда-нибудь в клуб, сыгрануть на бильярде, угостить коктейльчиком местных очаровашек… Сходить? Говорят, тут открылся недавно приличный… Взять Димку Глушенкова – он хоть дебил и голытьба, но умеет знакомиться, у него на это талант. И я, может, с ним… Может, найду там свою судьбу. Тоненькую, застенчивую, хорошую… Что Москва?.. Семь лет прошло – и никаких в этом плане подвижек.

И, как знак не делать глупостей, – на горизонте типичная уроженка нашего городка. Едва-едва ей за сорок (самый расцвет по московским меркам), но уже рыхлая, толстоногая, с навсегда озабоченным лицом, в платье, напоминающем колокол. Шагает вразвалку, торопится домой с работы, к неотложным делам – огород наверняка надо полить, свинье намешать, сорняки подергать, – а ведь должность у нее не мелкая – начальник почтамта. Это наша соседка по улице, вижу ее чуть ли не с детства, только вот имени-отчества не припомню. Да и столько, признаться, появилось знакомых, и все со своими именами и отчествами, что в голове все не умещаются…

Поравнялась, заметила меня, подошла.

– Здравствуйте, Роман Валерьевич! – Поставила сумку на край лавочки.

– Здравствуйте!

– Давно приехали?

– Две недели почти.

Она покивала и традиционно протяжно вздохнула. Задала новый вопрос, который задавала и в прошлом году, и в позапрошлом:

– Ну, как ваши творческие успехи?

И я тоже, как всегда, ответил:

– Да потихонечку. Спасибо… А как ваша жизнь?

– Да тоже так, ничего… Вот вчерашний день только такой тяжелый получился – вся поизмоталась.

– У-у…

– Такое у нас тут стряслось, вы, Роман Валерьевич, не поверите. Прямо до сих пор всю трясет…

Выслушивать ее жалобы охоты, само собой, не было, тем более что я настроился побриться, переодеться и попробовать сходить в клуб. А начальница почты уже навалилась могучим корпусом на штакетник палисадника и начала:

– Даже не знаю… Но это из ряда вон что-то такое… – Промокнула носовым платочком капельки пота над верхней губой, на лбу, снова вздохнула: – О-ох, в общем, прибегает ко мне вчера почтальонка с третьего отделения. Задыхается, плачет, слова сказать не может. «Да что такое?!» – говорю. Корвалолом ее отпоила, вроде оклемалась, а то, думала, скорую вызывать придется.

Перевела дыхание, словно и сама задыхалась; я, воспользовавшись паузой, для приличия пригласил:

– Присаживайтесь.

– Да нет, нет! Сейчас доскажу и побегу – ужин надо готовить. Сорожки тут купила, пожарить хочу, давно рыбы не ели… И вот оклемалась она, говорит: ходила по дворам, пенсии выдавала, переводы. Доходит до одних, достает ведомость…

«Вроде переводы надо самому получать», – тут же щелкнуло замечание в голове, но перебивать я не стал.

– А в ведомости рядышком «тысяча пятьсот» и «пятнадцать тысяч» у двух разных людей. Она ставит галочку, как и надо, против «тысяча пятьсот», а отсчитывает пятнадцать. Хозяйка расписывается, берет деньги, почтальонка дальше идет. Еще нескольким выдала, потом доходит до тех, где надо пятнадцать. Смотрит, а у нее ничего и нет. Мелочь какая-то… Она, говорит, чуть прямо на улице не упала со страху. У нее зарплата-то две триста. Это ей сколько надо расплачиваться!.. Вспомнила, кому пятнадцать-то выдала, побежала к ним. «Так и так, ошиблась, вместо полутора пятнадцать дала. Уж верните, пожалуйста!» А хозяйка ей: «Выдала и выдала. Спасибо!» – «Да как же?!» Та только плечами пожала: «Это, – дескать, – ваши проблемы. Что с возу упало…» И калиткой хлопнула, задвижку задвинула.

По улице, грохоча и фыркая, прополз «Беларусь» с прицепом на спущенных колесах. Голос соседки смолк. Я глянул на часы – половина седьмого.

– Ну и вот… Что делать? Побежала ко мне, все это пересказала, поплакала. Ведомость показала, те копейки, какие у нее в сумке остались. Я ведомость-то смотрю, и фамилия, кому она деньги-то эти дала, знакомая. Кандаковы. Улицу проверила – точно! Это же подруги моей, Зои, дом. Вместе, считай, выросли. Потом я к мужу переехала, а она там осталась. «Собирайся, – говорю почтальонке, – пошли-ка к ним». – «Да они, – говорит, – и слышать ничего не хотят. Твои проблемы – и всё». – «Ничего. Это, кажется, подруги моей дом, отдадут». Ну, пошли. Моя почтальонка маленько как-то приободрилась.

Я достал пачку «Явы», вытряхнул сигарету, щелкнул зажигалкой. Встретился взглядом со скорбными до неловкости глазами рассказчицы, перескочил на шевелящиеся бледноватые губы, машинально кивнул им и уставился в лоб – как бы смотрю на нее, а на самом деле почти что мимо…

– Дошли, стучимся. Выходит мать Зоина. Я поздоровалась, стала ей объяснять: «Так и так, так вот получилось». А она после первых же слов: «И чего? Дали и дали – и всё». – «Тетя Оля, – говорю, – вы, может, меня не узнали? Это я, Ирина, я вот здесь вот, напротив жила. Я ведь теперь начальником поч-ты». – «Да узнала, – говорит, – узнала. Поче-му ж… – Но тон как-то помягче стал. – Только нету, – говорит, – у нас денег этих уже. Зоя брату сходила послала. Он машину как раз покупает». – «Как послала? Когда же успела?» – «Ну вот так – успела». Слышу, почтальонка подвывать начала, и тут решила на совесть теть Олину надавить. «Она, – говорю, – столько лет вам во всякую погоду газеты, пенсии носит, за все время ни разу в отпуске не была, мужа на фабрике сократили…» – «Это ее проблемы, – опять старуха мне. – Не за так ведь работает – за получку. А муж-то… Зойка вон взяла своего лоботряса выгнала в шею – и правильно. И нечего. А деньги – по пословице: что с возу упало, то и пропало».

От этого подробного, в лицах рассказа голова стала тяжелеть, сидение на лавочке показалось не таким уж приятным. Хотя дослушать и не мешало – может, пригодится. Вставить куда-нибудь или отдельный рассказ написать.

– И вот пошли мы обратно, как оплеванные какие. Что еще делать, ума не приложу. Хоть в милицию обращайся… На почтальонку, грешным делом, злюсь, а больше по поводу этих Кандаковых недоумеваю. Вроде и изба, и двор в порядке, и старуха прилично выглядит – не забулдыги какие, которые за копейку удавить могут. А вот свалилось на них вдруг, схватили эти пятнадцать тысяч, и – всё. Мертвой хваткой… О-ох-хо-хо-х… – вздохнула начальница и горестно покачала головой; я отозвался не менее протяжным и сложным вздохом:

– М-да-а-а-ам-м…

– Дошли до конца улицы почти, и тут вспоминаю, что здесь же друг Кандакова-сына живет. Инженер с мебельной фабрики. Он должен, думаю, его телефон красноярский-то знать. Говорю почтальонке: «Постой тут, а я вот к этим зайду на минуту. Может, кое-что выясню». Ее брать-то с собой боюсь – у нее такое лицо, любой перепугается. Ну, стучусь, собачонка затявкала. Стучусь, а сама думаю: зачем стучусь? На работе ведь, скорее всего. Середина дня как раз. Нет, открывается калитка – он собственной персоной. Обросший какой-то, измятый. «Чего вам?» Я представилась, он вспомнил, оживился маленько. Тоже ведь вместе росли тут. «Так и так, – говорю, – нужно телефон Виктора Кандакова в Красноярске. У вас нету случайно?» – «Да где-то был, – говорит, – где-то записывал. Да ты бы у Зойки взяла. Она-то точно знает». «Заходила, – говорю, – нету их дома». Вот и соврать пришлось, прости господи…

Я опять сочувствующе мдакнул. Бросил докуренную до фильтра сигарету себе под ноги. С тоской глянул на пивную бутылку.

– Ну, ушел и минут десять его не было. А жара такая, аж до озноба, и моя почтальонка на самом солнцепеке стоит, качается. Вот, думаю, еще не хватало, чтоб в обморок грохнулась. Жду инженера, соображаю, как дальше поступить, если телефон не найдется. Придется, думаю, со всего штата рублей по сто собрать, чтоб погасить эту ее ошибку. Но, опять же, где гарантия, что люди дать согласятся? – сами все с копейки на копейку…

– Это уж точно, – вставил я.

Последние фразы соседки неожиданно натолкнули меня на идею.

Ведь вполне можно попытаться написать такую вещь, по содержанию она будет близка распутинским «Деньгам для Марии»… Да, почти идентична с ней, но, конечно, с учетом сегодняшнего времени. Та-ак… И показать, что через тридцать с лишним лет ничего не изменилось, а скорее страшнее стало, бесчеловечнее… И хорошо, хорошо, что будет похоже на повесть Распутина – сейчас римейки в большой моде, на них лучше клюют, чем на полную, стопроцентную оригинальность.

– Жду стою, в конце концов возвращается, – вывел меня из мечтаний-планов голос начальницы почты, – с блокнотиком. «Вроде, – говорит, – где-то записал, а теперь не вижу». Стали каждую страницу вместе осматривать, а там одно на другом, одно на другом. «Ну, – думаю, – здесь за неделю все не переберешь». И только, скажи, эта мысль пришла, смотрю: «Витька Кандаков»! И красноярский номер в шесть цифр. Переписала к себе, а этот, инженер, так мне на ухо: «На бутылочку “Жигулевского” не займешь? Голову ломит, сил нет никаких». Дала, конечно. Что ж…

Я понимающе покивал.

– Ну, побежали на телеграф, заказали. Нету дома, жена говорит, на работе. Будет после восьми. «Ладно, – говорю почтальонке, – идите домой, полежите. Я одна дозвонюсь. Даст бог, получится, а нет – будем думать, что еще предпринять». А у нее глаза, будто я ее в тюрьму отправляю. Но – ушла. Я к себе вернулась. Ну, уж тут не до работы – саму трясет, мыслей куча мала. И про Кандаковых, и про инженера этого, который алкоголиком, кажется, стал, и вообще… Сижу, с часов глаз не свожу. У меня у самой-то рабочий день до шести, муж к семи приходит. Вот, думаю, придет, меня нет, ужина нет, изнервничается, пыль до потолка. В шесть домой побежала, с дочкой быстро отварили картошки, тушенку туда вылили. Он пришел, я ему все рассказала, а он удивился так, говорит: «А ты-то чего гоношишься? Тебе-то что? Здесь полностью вина почтальонки». – «Да как же? Тридцать лет человек проработал и вот запутался. Под суд ее, что ли, теперь?» – «Ну и хоть бы под суд. Другие внимательней будут. Да и какой теперь суд – попугают маленько…» О-ох, в общем, чуть не поругались…

«Еще проболтаешь пятнадцать минут, – подумал я, глянув искоса на часы, – опять поругаешься. Рыбу уж наверняка к его приходу не успеешь пожарить».

– Ладно, побежала на телеграф. Звоню, а сама дрожу, будто я это ошибку сделала. Гудки длинные долго, и каждый гудок как ножом… Наконец-то взяли. Мужской голос, басовитый такой. Я скорей: «Здравствуйте! Виктор?» – «Он самый», – оттуда. «Виктор, – говорю, – это такая-то, такая-то. Помните?» – «Ну», – слышу, сразу насторожился. «Вам Зоя деньги сегодня послала?» Он опять: «Ну. И чего?» – «Так это не ее деньги!» Объяснять стала – всё он молчит, не перебивает, слушает. «Так вот, – говорю, – почтальонка пожилая женщина, тридцать лет безупречной работы, и вот теперь ей – хоть под суд. Выплатить такую сумму она никогда в жизни не сможет». – «Что ж, – Виктор мне, – это ее проблемы». Опять эти чертовые «проблемы». Прямо бесит. Чуть что: «ваши проблемы», «ее проблемы». Научились… «Виктор, – говорю, – ведь это же не по совести. Нельзя так, за счет чьих-то ошибок». Ну и начала про человеческие отношения, про всё, а он вдруг как с цепи сорвался, как начал меня крыть, как начал! «Если ты, – говорит, – такая-растакая, к моим еще сунешься, я приеду – я тебе, сучка такая, всю задницу распинаю, ты от меня по сортирам прятаться будешь! Лохов нашла! Я приеду, такие деньги тебе устрою! Ты у меня повертишься!» Хотела трубку бросить, и тут в голове так – щелк. «Нет, – думаю, – это ты повертишься». И решила обманом его припугнуть. О-хо-х… – Соседка что-то неслышно, себе, коротко прошептала и затараторила дальше: «Так, – говорю официальным голосом, – я хотела по-соседски, по-хорошему, но, видать, не получится. Я, – говорю, – звоню не как подружка ваша какая-то. Я все-таки начальник городского почтамта. Телефон подключен к магнитофону, и наш разговор записан. Сейчас же я несу кассету в РОВД – пускай они разбираются. Ваша мать пойдет как мошенница, а вы – за угрозы насилия. До свидания, Виктор». И делаю вид, что трубку вешаю, а оттуда ор такой, но не хамский уже: «Погоди! Погодите!» – «Что еще?» – уже совсем холодно так. «Ну, – он мне, – извиняюсь, погорячился. На работе неприятности». – «Это не повод». – «Да я понимаю, – вздыхает. – Короче, завтра мать к вам зайдет, поговорит». Чувствую, смягчаться сейчас не дай бог, и так же: «О чем? Теперь больше не о чем говорить». А у него голос, наоборот, жалобный стал совсем: «Вернет она всё. Сейчас отобью телеграмму. Скажите адрес, как вас там найти, время».

Словно заново пережив напряжение этого разговора, соседка тяжело простонала, вытерла платком пот с лица, переступила с ноги на ногу.

– Не знаю, какую уж отбил телеграмму, но в десять утра прибежала старуха с деньгами. «Вот четырнадцать триста, – говорит. – Уж вы простите. Нищета разум застила. И семьсот рублей сразу потратили. За свет заплатили, налог земельный, Зоя духи купила себе… Я отдам с пенсии. Или сын вышлет. Можно?» – «Нет, – говорю, – вот вам еще восемьсот. Это же ваша пенсия – тыща пятьсот. И в ведомости подпись уже стоит». Сказала все это сурово, а сама рада-радешенька. Как старуха ушла – побежала скорей к почтальонке, а она уж тем людям, кому эти злосчастные пятнадцать тысяч предназначались, сама отнесла. Надо ее в отпуск отправить – пусть отдохнет нормально… Во-от… Вот какие, Роман Валерьевич, сюжеты жизнь-то выдает.

Я тоже вздохнул – «н-да-а» – и сказал:

– Народец… И ведь до чего отупели, даже фантазии не хватает сказать: нет, получили мы полторы тысячи, как положено, ничего не знаем. И всё бы, никто никогда не доказал. Наглости хоть отбавляй, а мозгов… Обыдлился народ до предела.

Может, я бы еще продолжал реагировать, но наткнулся на взгляд соседки. Она смотрела на меня с недоумением и чем-то вроде брезгливости. Ко мне. Я осекся, понял, что сказанул не то, но глаза не отвел. Несколько секунд мы смотрели друг другу в самые точки зрачков…

– Ну ладно, – спохватилась, засуетилась наигранно начальница почты, – совсем заболталась. – Схватила с лавочки сумку, кивнула, не поворачивая ко мне лицо. – До свидания. – И пошла, быстро-быстро передвигая свои толстые ноги.

Я пожал плечами и закурил. Гулять расхотелось, в клуб – тем более. Еще какие-нибудь бухие дебилы прикопаются, ведь чужих здесь не любят. Единственное – можно дойти до ларька, купить бутылочку «Клинского»…

Рассказ мне в целом понравился. Неплохая может из него получиться вещь. Да, неплохая. Только вот проблема с деталями. Надо знать детали, без них выйдет неправдоподобно. Это уж точно… Что, например, это были за пятнадцать тысяч – действительно перевод или что? Как почта сортируется? Какой штат их почтамта? Да и другие вопросы есть. Хорошо бы еще раз побеседовать.

Я стал поджидать соседку у калитки, и два раза она проходила мимо в начале седьмого. Собираясь завязать разговор, я громко, внятно здоровался, но она в ответ кивала мне так же, как и в тот раз, прощаясь, – не поворачивая лицо… Неужели ее до такой степени задели мои слова? Да и что я такого сказал?..

Странно. По крайней мере – как-то наивно-смешно.

2003

Жилка

Вечером, устанавливая на крепких, прошлой осенью только сколоченных мостках насос для полива, Сергей Юрьевич дал себе слово посидеть завтра на утренней зорьке. Да и в самом деле – позади уже, считай, половина лета, пруд под самым забором, а он еще ни разу нынче не порыбачил. Собирается всё, собирается, поглядывая из огорода, как мужички душу отводят, и никак не соберется. То одно дело зацепит, то другое…

Обосновались они здесь с женой семь лет назад, когда сын надумал жениться. Передали молодым городскую квартиру, купили избушку. Кстати тут и выход на пенсию подоспел. Село же это знали с давних пор – традиционно ездили в сосновый бор, что поблизости, резать грибы, собирать в июле жимолость, а в сентябре бруснику. Проскакивали мимо села на своем «москвиче», любовались крепкими домами и опрятными палисадниками, прудом, на котором, как огромные поплавки, белели сытые, сонные гуси, а в воде, казалось, кишмя кишат жирные карпы и караси. Но Сергей Юрьевич не признавал тогда прудовую рыбалку, говорил о ней: «Как возле лужи на виду у всех торчать». Любил реку, течение, шум перекатов или таинственную тишину таежных озер, любил спиннинг, резиновую лодку, удочку-ходовушку… А вот заиметь свой домик с огородом хотелось, и как о чем-то несбыточном, почти не всерьез, они тогда мечтали с женой под старость лет здесь поселиться. Время пришло – и как-то легко, без суеты и волнения, без ломки поселились.

Постепенно завели кур, гусей, кроликов, козу, поставили пару тепличек и вроде бы превратились в крестьян. И как-то незаметно красоты природы поблекли, бор стал чуть ли не дальше, чем когда жили в городе, все силы и время уходили на хозяйственные заботы. Даже вот удочку уже некогда кинуть…

Под конец ужина, за чаем, Сергей Юрьевич почти торжественно объявил:

– Завтра утречком хочу порыбачить сходить. Что-то рыбки давно не жевали.

– Да как давно?! – первым делом чуть не с обидой удивилась жена. – Горбуша вон со стола не сходит!

Действительно, она каждый раз привозила из города то соленую, то копченую, то мороженую (для ухи или на жарёху) тушку горбуши. Дефицитная в прежнее время, теперь лежала эта красная рыба в каждом магазине и стоила ненамного дороже селедки… Да, горбуша… Но почему-то за рыбу ее Сергей Юрьевич никогда не считал – ел как мясо скорее. И уж тем более не ее имел в виду сейчас. Объяснять не стал, да и жена поняла, что удивилась-обиделась зря, – глянула на мужа извиняющимся взглядом, напомнила:

– Сумка в кладовке. На второй полке лежит… слева.

– Уху, я знаю. Спасибо.

Когда стемнело и всё, что успелось за сегодня, было сделано, Сергей Юрьевич вывалил на обеденный стол рыболовные снасти. Закурил перед тем, как начать разбираться.

Он не помнил, как досталась ему, откуда взялась эта коричневая, пупырчатой кожи офицерская полевая сумка. Теперь казалось, она была у него чуть не всю жизнь и всегда в ней хранились пластмассовые баночки с мормышками, крючками, мошками, колокольчики для закидушек и донок, катушки с леской, поломанные поплавки, куски свинца для грузил, спичечные коробки, запятнанные зеленоватой слюной кузнечиков, разнообразные, порой очень аппетитные блесны…

Глядя на эти старые, дорогие ему вещицы, Сергей Юрьевич вспоминал давнишние поездки на Енисей, походы по узеньким таежным речкам, хариусов, ленков, колючих непокорных окуней, головастых таймешат, похожих на овчарок щук, которые, бывало, выматывали все силы, сопротивляясь, пока затащишь их в лодку; вспоминал мелких, зато самых вкусных (если подсушишь, почти обуглишь на сковородке) пескариков. Налимья уха вспоминалась, заполошный звон колокольчика на закидушке, сулящий богатую, крупную добычу… Много рыбачил Сергей Юрьевич на своем веку, множество рек и речушек, протоков, горных озер прошел с удочкой, спиннингом, разную рыбу доставал из воды, а теперь вот остался пруд возле самого дома, перспектива поймать карася или окунька с ладонь, и вряд ли уже когда он метнет закидушку на Енисее, ожидая вытащить сияющего розовыми боками ленка граммов на восемьсот, вряд ли ему придется сражаться со щукой или охотиться на хариуса на безымянном таежном ручье, пуская и пуская по быстрине приманку-мошку… Да, было времечко.

Воспоминания о том, чего не вернуть, не повторить, расстроили, Сергей Юрьевич пожалел, что опростал сумку, выпустив из нее прошлое. Тем более что нужное для его теперешней рыбалки лежало на самом верху – три готовые с прошлого года удочки. Вот они – намотанная на картонку леска, шарики грузил, по два изогнутых, мелких, с острыми жалами крючка и поплавки, сделанные из винных пробок. Нехитрая снасть для нехитрой рыбешки…

Сергей Юрьевич отложил это в сторону, остальное сгреб, небрежно засунул обратно, закрыл сумку, отнес в кладовку. Потом под навесом во дворе, где светила всю ночь лампочка, привязал леску к длинным сосновым удилищам, порадовался, что они не утратили гибкости, не затрухлявили, хотя и сделаны лет уже пять назад.

Возвращаясь в избу, глянул на висящий у двери термометр. Двадцать три градуса. Хорошо. Карась любит тепло, да и для грибов подходяще. После позавчерашнего ливня вполне могут маслята высыпать. Надо б проверить…

В пять утра затрещал будильник. Сергей Юрьевич подскочил, вдавил пипку на его макушке, оглянулся испуганно на жену – не разбудил ли. Нет. Спит спокойно, лицо во сне разгладившееся, почти молодое. И ему захотелось обратно под одеяло – обнять ее, еще подремать. Привык вставать на час позже – под петушиную, на всё село, перекличку.

– Эх-хе-е, – вздохнул, пристыдил себя, – разленился, парень! – Стал, кряхтя, позевывая, одеваться.

Солнце пока только угадывалось за цепью холмов на востоке, но небо уже становилось почти по-дневному голубым, высоким. Чуть-чуть марала его сероватая поволока – дотаивающий след уходящей тьмы.

Седой, от старости ленивый Шайтан недовольно высунулся из будки, заворчал, будто спрашивая, зачем хозяин появился в такую рань. Чего не спится…

– Пойду карасиков… может, удастся натаскать, – непослушным еще языком объяснил Сергей Юрьевич, выбирая из ящика под навесом подходящую банку для червей.

И Шайтан, удовлетворенный ответом, широко, во всю пасть зевнул, спрятался в своем домике. И даже не шевельнулся, когда минут через пять хозяин с удилищами на плече, скрипя ведерком, прошел мимо, открыл и закрыл калитку.

Еще недавно пруд был красив и живописен; на песчаном берегу слева от плотины имелся песчаный пляжик, где с мая до сентября лежали-загорали местные и приезжие, а на мостках женщины полоскали по вечерам белье в чистой воде. Но выдалась в позапрошлом году небывало снежная зима – избы завалило чуть не по окна, по обочинам улиц стояли сугробы, как крепостные стены; начальство испугалось наводнения и, не слушая стариков, пруд велело спустить.

Осталось от пруда в ту весну лишь руслице речки Лугавки и болотце с плитами льда вокруг. Рыба частью ушла вниз, а в основном ее переловили острогами, а то и прямо руками. Мешками таскали… Весна же, как и пророчили старожилы, получилась долгой, недружной – зря, значит, спускали, разорили пруд.

Караси с окуньками более-менее развелись, а вот карпов, кажется, ни одного не уцелело. Не играют они больше в жаркий день, подпрыгивая над водой золотистыми оковалками, тревожа гусей и заставляя сердце Сергея Юрьевича выплескивать в кровь что-то, отчего хочется спешить куда-то, охотиться, чувствовать себя хищником – что-то такое, без чего мужик как бы не совсем и мужик…

Теперь на пруду тишь да гладь. Изредка лишь шарахнутся дружно у самого берега вглубь испуганные мальки, но это так – будто пригоршню песка по воде сыпанули.

Ладно, бог с ней, с рыбой. Рыба – дело наживное. Беда, что стал пруд после той весны зарастать, киснуть, пованивать. Пятачок густых камышей, где традиционно гнездилась семейка-другая диких уток и в мае бились, выпуская икру и молоку, караси, потихоньку стал расползаться вправо и влево, а вдоль берега образовалась полоса напоминающих елочки водорослей и салатового цвета точек ряски. Пляж съежился, купаться отваживались совсем немногие.

Перед тем как закачивать воду, Сергею Юрьевичу приходилось разгонять эти «елочки» граблями, вставлять меж двух жердин сетку от камазовского фильтра, а уж в него бросать хоботок насоса. Иначе насосется «Кама» водорослей и мусора и перегорит… Да и рыбачить стало теперь неприятно – как в болото крючок кидаешь, и пойманная рыба вялой, больной кажется, с запашком тухловатым.

Ну, ничего, пусть не ради добычи, так хоть для души посидеть, на пару-тройку часов от привычного отключиться. Пережить опять то ощущение, когда поплавок вдруг – как всегда, неожиданно – оживет, пойдет прочь от берега и исчезнет под водой. Дернуть вверх потяжелевшее удилище, а через несколько секунд вынимать из карасьей губы крючок с измочаленным, бледно-розовым червяком или, беззлобно поругиваясь, доставать его из окунька, который глотает частенько до самого желудка… Какая-никакая, но природная радость удачливого добытчика.

Сергей Юрьевич устроился на своих мостках, наживил удочки, забросил. Толстые концы удилищ вставил во вколоченные в доски мостков скобы, а серединой удилища устроил на торчащих из воды березовые рогулинах, что давно уж, чуть не в первый год житья здесь, он самолично вбил в дно.

Уселся на перевернутом вверх дном ведре, стал наблюдать за поплавками. Ветра нет, но вода беспокойна – ее то и дело касаются разные мошки, стрекозы, носятся туда-сюда водомеры, и впечатление, будто сеется мелкий-мелкий слепой дождик. Никакой ряби, а просто точечки, и на несколько сантиметров разбегаются от них кружочки. Красиво, только вот после нескольких минут глаза устают от этих кружочков, начинают чесаться.

Да еще комары налетели! Рядом совсем, за забором, – огород, двор, крольчатник, и там их даже вечерами не очень-то, и ведут себя осторожно, с опаской кружат поодаль, выискивая, выбирая момент, как бы так укусить, чтоб не прихлопнули, а здесь, на берегу, они – хозяева. Садятся сразу, без страха, и тут же жадно впиваются… И Сергей Юрьевич только успевал шлепать себя по незащищенной штормовкой шее, по ушам, ловил руками мельтешащее перед самым лицом комарьё, мошкару. На какое-то время и про поплавки забывал. Наконец не выдержал и раньше, чем захотелось, закурил сигарету. Хоть дымом слегка отпугнуть…

А клева-то нет. Разок-другой поплавок левой крайней удочки шевельнулся и снова замер. И, словно бы издеваясь, на лески всё пытались присесть тяжелые стрекозы, вокруг поплавков играли водомеры.

«М-да-а, – с досадой подумал Сергей Юрьевич, – наелась, видимо, после ливня рыбешка. Или снова грозу чувствует…»

К соседним, окруженным молодым камышом мосткам подошел мужичок. Нет, скорее парень еще – лет ему тридцать пять на вид. С верхнего края села. Имени его Сергей Юрьевич не знал, просто частенько встречал на улице, в магазине, у автолавки… Да и, впрочем, особых знакомых, приятелей они тут с женой не завели. Не получилось у них по-настоящему, как говорится, акклиматизироваться… Началось с того, что жена на приглашения соседок посидеть на длинной лавочке у общественного колодца всё отказывалась: некогда, мол, – а Сергей Юрьевич не составлял мужикам компанию насчет выпить… Вскоре их почти перестали замечать.

Теперь они с местными в основном только здоровались. Да и что – их частенько навещали дети, друзья из города, и сами, то он, то она, мотались туда на автобусе. Всего-то полста километров.

– Здоровенько, – раздалось приглушенно приветствие парня. – Как оно?

– Да пока не особо, – не поворачиваясь в его сторону, тоже негромко ответил Сергей Юрьевич.

– Хм… Что-то не идет в этот год рыбалка…

Сергей Юрьевич усмехнулся: «Мешками таскали, так чего теперь… И ты таскал, дай бог, спину, наверно, сорвал». Но говорить ничего не стал – чего бисер метать?.. Проверил удочки одну за другой, сменил червей. Глядел перед собой, на сползающие в воду огороды на том берегу, на черные кривоватые стайки, баньки, завозни; слушал, как где-то далеко ревет корова, зовя, наверно, заспавшуюся хозяйку, чтоб шла доила.

Тонкий короткий свист и легкий бульк, затем еще свист и еще один бульк – парень забросил свои снасти. Чиркнула спичка – закурил… Из-за плешиво поросшего осинником холма показался краешек солнца, и сразу по воде побежали яркие, но пока еще не слепящие искорки – отражения первых лучей.

– Жаркий день обещается, – снова голос с соседних мостков. – Хорошо бы… Карась-то тоже живой – жрать хочет, а ни вчера, ни третьего дня… Попусту и утро, и вечер тут проторчал.

Сергей Юрьевич опять отмолчался. Он никогда не был любителем балякать, а тем более – на рыбалке. Даже если клева нет – сиди, вспоминай о прошлых уловах, надейся, что и сегодня вот-вот станешь таскать одну за одной. Или просто о жизни подумай. Спокойно, со стороны, так, как это на неудачной рыбалке только и получается. А лучше всего вообще не думать, а… есть такое умное слово – созерцать. Небо вот, под которым всю жизнь живешь, но почти его и не замечаешь, взглянешь иногда мельком, есть ли где долгожданные тучи, или когда долгожданное солнце проглянется. Или холмы вот, подковой окружающие село, будто нарочно для защиты созданные, для уюта; бывал Сергей Юрьевич в настоящей степи, и такая тоска там давила от этой глади, которая от горизонта до горизонта…

Или за играми водомеров понаблюдать, проводить глазами совсем вроде неприспособленную к полету, но – когда надо, когда опасность грозит – такую быструю, неуловимую стрекозу. Да и комаришка прихлопнутый, если его разглядеть как следует, тоже ведь чудо природы, загадка необъяснимая…

– Оп-ля! – на этот раз голос парня до того ликующий и азартный, что Сергей Юрьевич не в силах был не повернуться в его сторону.

Парень снимал с крючка добычу. Не мелочь, кажется… Снял, взглянул на соседа, улыбаясь счастливо. И Сергей Юрьевич поздравил:

– С зачином!

– Ага, спасиб! И вам не скучать…

Поскучивать все же приходилось – не та рыба карась, чтобы клевать бесперечь, как, бывает, окунь или елец. Но и жаловаться тоже не приходилось.

Сергей Юрьевич выдергивал снасти молча, ограничиваясь волнением в душе, про себя кого-то прося (саму рыбу, наверное), если поплавок начинало подергивать или уводило в сторону, но слишком вяло, так что и не стоило подсекать: «Ну, давай! Дава-ай!» А парень рыбачил шумно, на каждого пойманного или сорвавшегося карасика у него находилось свое восклицание, каждого наживленного червяка он напутствовал словами вроде:

– Подмани-ка пожирней чего! Добрэ? Оп-ля-а!

Потом он вдруг сбежал с мостков и долго ковырялся в крапиве на склоне у берега. Видимо, черви закончились…

Село оживало, по дамбе прогнали в стадо коров, проскрипел на своем велосипеде Витька Дарченко, сторож из магазина… Часов с собой Сергей Юрьевич не захватил, но по всем признакам определил, что уже начало девятого.

Что ж, потихоньку нужно и закругляться. В ведре плескалось, ходило кругами десятка два карасей (на жарёху им с женой за глаза), да и дела ведь ждут. Но рыбалка не отпускала. Только настроишься удочки сматывать, как один из трех поплавков оживет, суля очередной улов, или сосед, заметишь, вытягивает очередную блестящую бронзой рыбку. И еще десяток минут потратишь, ожидая последней, самой крупной сегодня удачи…

У парня дела шли лучше. По крайней мере так казалось – он чаще выдергивал удочки, радостно или разочарованно вскрикивал, наживлял новых червей, приговаривая слегка досадливо и удивленно:

– Да что ж ты вертисся! Как змея прям какая!..

Правда, он первым и собрался уходить. Явно нехотя, но быстро смотал снасти, слил из ведерка, где был улов, воду.

– Н-ну, не зря посидел! – сказал на прощанье. – Слава богу. Жена хоть пилить перестанет.

Сергей Юрьевич, чтоб как-то отреагировать, вздохнул «м-да» и покивал. А парень с готовностью стал пояснять:

– Был тут в городе, жилку купил. Старая вся уж, как нитки стала. Жена увидала – и давай: «Четырнадцать рублей на ветер! Три булки хлеба!» И каждый день теперь поминат… Ну, счас-то, – он тряхнул ведерком, глянул в него, – счас, может, простит. Ухи наварит – два дня исть.

– Да карась жареный лучше, – подсказал Сергей Юрьевич.

– Ну, оно так, понятно. Жир только кончился.

– Моя на масле растительном жарит. Отлично…

– Это на постном, что ли? – Парень стоял на мостках с удилищами на плече и ведерком; видимо, хотелось ему поговорить после удачной рыбалки.

– Ну да, «Олейна» или как его?.. – А Сергей Юрьевич, наоборот, уже жалел, что в разговор ввязался. – «Злато»…

Парень усмехнулся:

– Так его ж покупать надо! Бутылка-то тридцать пять, что ли, рубликов… Ладно, и уха сойдет. Картошки туда, лучку, крупки, может, какой – порядок. Грузди вот пойдут, наберем, сдадим, тогда уж можно и с маслицем шиковать. – Он глянул на солнце, заторопился: – Ну, бывай! Бежать надо. Жена в бор собралась по жимолость, а мне за ребятам смотреть… Тоже вот, жимолость, говорят, нынче добрая… – И осекся, выдохнул: – Ла-адно. – Снова с удовольствием тряхнул ведром. – Слав богу, хоть жилку оправдаю теперь!.. Счастливо!

– Давай! – кивнул Сергей Юрьевич и, поглядывая, как парень весело, бодро шагает вдоль берега, что-то уже неразборчиво, самому себе, бормоча, тоже стал собираться.

2004

Проект

1

Небольшая – метров десять, – почти квадратная комната была освещена только настольной лампой с металлическим колпаком и от этого выглядела совсем крошечной, напоминала пещеру или нору; стеллажи с книгами, шкаф, морщины штор казались неровными каменными стенами. И как пришедшие навестить умирающего отшельника, сидели у черного письменного стола двое. А третий, тот, к кому пришли, лежал на диване, укрывшись одеялом и отвернувшись.

– Т-та-ак, – один из гостей, здоровенный, светловолосый парень в мохнатом просторном свитере, лицом совсем молодой, а в движениях, манерой говорить – матерый мужик, снял со стола бутылку, – счас хлобыснем – и наладится. Самое надежное средство от депрессанта. – Он с хрустом отвинтил крышку, стал наливать в стопочки. – И родоки твои, Серег, дело знают: гляди, огурцы, колбасятинка. Ты только всё, как этот… А, ла-адно… – Поставил бутылку, потер ладони о ляжки. – Ну, вставай давай… Слышь, Серега?..

Второй, худощавый и, кажется, высокий юноша в пиджачке, обидчиво-безнадежно махнул рукой:

– Давай без него. Царевна мертвая.

– Да не. Как?.. Серё-ог! – Здоровый явно терял терпение. – Счас ведь подкину, блин. Знаешь, как в армаде таких лечат? В пять сек! – Помолчал, ожидая реакции на угрозу; реакции не было. – А, хрен с тобой, в натуре! Давай, Олега.

Они чокнулись. Выпили. Не закусили, не выдохнули шумно, будто это была и не водка. Продолжали сидеть, глядя на лежащего.

– Ты пойми, – заговорил Олег резко, так что здоровый вздрогнул, – все же тебе помочь хотят. А ты… как будто мы виноваты, что так… Юрич вот твои рассказы в интернет загрузил, адрес сделал…

– Да ково – Юрич! – возмущенно-добродушно перебил здоровый. – Аньке дал, она сделала. Я-то… – Он с удовольствием усмехнулся: – У нас когда информатика эта была, так я на втором уроке что-то с компом такое сделал – он с ума, короче, сошел. Больше не пускали. Тройбан поставили в конце года… Да и хрен с ним – на халяву, считай! – Оживившись от воспоминаний, Юрич быстро налил себе и Олегу, поднял стопку. – Серег, присоединяйся давай. Расскажи, докуда доехал, чего увидал на белом свете? Ты ж у нас теперь, как этот… как его?… Конюхов. Ха-ха!

Заметив, что Олег делает знаки, чтоб не дразнил, он отмахнулся:

– Да ладно, Олега, не мимикрируй. Я Серегу в этом плане полностью одобряю. Надо отсюда когти рвать. По-любому… До армады как-то жил и жил. Не тужил. А когда везли нас, смотрю, ни фига ж себе, какая страна-то огромная! Братск проехали, Тайшет, Красноярск, Ачинск. Двое суток, прикиньте! Степи такие начались – одна трава до края… Ла-адно… Сейчас снова тут. И – тоска. У меня, прикиньте, тоска! – Он изумленно выгнул губы, но тут же хохотнул. – Да-а… Поэтому надо сваливать. Только надо как-то с умом, а не так… Детский сад, Серег, если честно. – Юрич помолчал, словно глубоко-глубоко задумался, но через несколько секунд подхватил стопку. – Хлопнем, пацаны, за всё доброе! Чего, блин? Прорвё-омся!

Неожиданно лежащий откинул одеяло и встал, пригладил волосы:

– Да уж… – Сел к столу, взял свою рюмку. – За встречу!

Юрич обрадованно закивал:

– Во, молодец, Сергулёк! Наш пацан…

Олег сидел как бы отдельно, нахмурясь, рассматривал хозяина комнаты. Но когда стали чокаться, тоже произнес свой тост:

– Чтобы побольше пройти дорог и поменьше сделать ошибок!

– Мудро. – Здоровый проглотил водку, на этот раз смачно, протяжно выдохнул; бросил в рот кругляшок огурца. – Ништя-ак!

– Да, – явно с иронией в голосе согласился Сергей, – бухать лучше всего. Напиться и отрубиться, напиться и отрубиться…

Юрич пожал плечами:

– Вообще-то, это самое лучшее. Согласен. Но это не жизнь получится. А в жизни – надо работать. Когда не работаешь, тогда всякое и лезет в башку… Я и не знал, Серега, – голос его изменился, стал суше, – что ты рассказики пишешь. Всё вроде читателем, помню, был, с книжками бегал, а тут… Хм… Но жестоко ты, конечно… – И, досадливо покряхтывая, стал наполнять рюмки.

– Что – жестоко?

– Ну, всех нас описал. Мне Анька в компьютере показала, я почитал – жестоко.

– Зато правду, – произнес Олег.

– Да не знаю. Не думаю, что уж мы в натуре такие дебилы. Вроде, хм, получше как-то.

– Нет, Сережка все один к одному написал… к сожалению…

– А как ты прочитал? – вдруг с тревогой спросил Сергей у Юрича. – Там же дискета была. – Он посмотрел на Олега. – А?

Олег стал оправдываться:

– Дискета, да. Я сам ведь набирал, потом согнал на дискету, отдал вот Юричу…

– А мне Анька в компьютере показала, – продолжил Юрич. – Зачиталась, меня позвала. «Это же ты!» – говорит. Я посмотрел, а там такой… Только имя другое, ну и до армии еще. Обезьян какой-то. Сначала очень хреновато стало, даже идти хотел разбираться, но ты уехал уже… А, ладно, пиши, хрен с тобой. – Он поднял стопку. – Главное, что живой вернулся. Остальное потом… Ну, поехали!

Выпили. Закусили. Разговаривать дальше было вроде не о чем.

– Блин, таким мудаком себя чувствую… – Сергей потер лоб.

– Чего? – не понял сразу Юрич, а поняв, усмехнулся: – А-а, да ла-адно, всяко бывает…

– С таким… с таким пафосом уезжал, втирал Олегычу на станции, как мне там хорошо станет, как людей найду, всё такое… и – вот… – Сергей с отвращением оглядел комнату. – Прав ты тогда был, Олегыч. Смешно получилось… Пока ехал – классно, прямо, наверно, счастье. Сидел, чаёк пил… стакан с подстаканником… Мечтал. Впереди поезда хотелось бежать… Приехал утром, погода классная, солнце, листья под ногами шуршат. «Ну всё, – думаю, – сейчас начнется жизнь…» Целый день по Новосибу гулял… Красный проспект, Оперный театр… На людей смотрел. Своих искал. Казалось, они внешне даже свои. Узнаю. А все бегут, носятся, машины эти. Суетня в сто раз круче нашей. Даже крышак поехал – уже и не соображал, что, зачем, где я вообще… Потом вечер – и куда идти? На вокзале сидел, в зале ожидания, где без билетов… А там сиденья такие, не как у нас, а с этими, с подлокотниками. И не ляжешь. И какие-то бродят… У нас бичи, ну, свои все-таки, а там… Страшные. И я среди них.

– Да, – поддержал Юрич, – бичарой счас проще некуда стать. Отцепишься только – и покатился.

– От чего отцепишься? – спросил Олег как-то с вызовом.

– Н-ну, от всего вот этого. От родоков, от дома, работы. От жизни нормальной.

Сергей усмехнулся:

– Нет, лучше бичом, наверно, чем так. – И стал наполнять стопки.

– А чего вернулся тогда? Сидел бы в этом своем Новосибе, копейки на вокзале шкулял и смеялся от счастья.

– Струсил, Юрич. Понял, чего я стою… Ничего я не стою… Что, как, выпьем?

– Выпьем, – согласился Юрич, – это дело нехитрое. Но вот меня хоть счас от родоков отцепи – нет, не пропаду. Работа есть. Пускай там три тыщи платят всего, но на самое необходимое хватит. Плюс питание три дня в неделю. Армейку прошел – тоже плюс. И женщина появилась – в любой момент могу к ней переехать. Зовет.

– Что это у тебя за женщина? – недоверчиво прищурился Олег.

– Хм… Не могу называть пока. Нехорошо. Но – крутейшая! Сама на меня припала. Я и думать не мог, просто там сидел, в будке своей, смотрел на нее, а она взяла и сама начала. И – в-вот, короче… Ладно, бери, Олега, стопарик.

Олег взял стопку, покачал ее:

– Пива бы…

– От пива тупеешь, – отозвался Сергей.

– Я бы не отказался. Легче.

Юрич захохотал, откинувшись на спинку стула так, что чуть не опрокинулся.

– Чего ты гогочешь всё?! – взвился Олег. – Заколебал уже…

– Да вы как эти!.. У Серого такие точно слова в каком-то рассказике… «Хорошо бы отупеть»… Да и вообще – вся эта наша… Вот точно так же сидят.

Олег пожал плечами:

– И хорошо. Есть кому записывать. Зафиксировать.

– Н-да? – Юрич стал серьезен. – А на фига нужна такая фиксация. Только расслабишься, вроде нормально станет, и тут же вспомнишь, что тебя опишут, и дебилом себе сразу кажешься…

– Кстати, Сереж, – перебил Олег, – а в журналы ты там не заходил? Там ведь есть… «Сибирские огни», еще какие-то… Показал бы.

– Да ну, кому надо… Такого как грязи: сидят, пьют, лажу несут, ноют…

– Слушай, – перебил Олег и его, – чего ты всё рисуешься? Ты сам знаешь – у тебя вещи сильные. Они… они сразу бьют по мозгам… Надо их донести до людей. Кому-то ведь надо…

– Ну всё-о, хорош, Олегыч.

– Хорош так хорош… Но я очень рад, что ты живым вернулся. Когда мы поезда ждали и ты говорил, что всё, что навсегда, я поверил. Но не верил, что где-то устроишься. Думал – всё… И хорошо, что вернулся, Серег… Всё правильно будет. И я тебе во всём буду помогать…

– Ну, долбанула водочка! – покачал головой Сергей. – Завязывай, а то запла́чу.

– Да нет, я правда…

Юрич поднялся:

– Ладно, вы тут пообъясняйтесь, а я схожу. Можно, эт самое, в клозет?

– Угу… Конечно…

Сергей и Олег посидели молча. Олег выпил водку, злобновато мотнул головой, сказал почти равнодушно, точнее – устало:

– Я честно говорю, Серега. Зря ты так ко мне, что я будто фигню всё время порю…

– Да я знаю. Спасибо. И я тебя единственным другом своим считаю… Только… Как это – правильно? «Правильно будет». Хм… Ты постоянно это говоришь, а как это? Ну вот вернулся, теперь ждать буду, когда повестка придет. А вернусь, как вон Юрич, – дебилом. Или вообще не вернусь. Из наших дыр и засылают в Чечню, во все эти точки… Или алкашом просто стану…

– Да кончай ты!

– А что? Какие еще варианты?

Олег потер свою длинную тощую шею, с усилием стал предсказывать:

– Ну, отмажешься от армии… хоть до июля отсрочку… на тот год в институт поступишь. – Сергей хмыкнул, но Олег не обратил внимания. – В газету корреспондентом попытайся устроиться или хотя бы внештатным. Может, и с рассказами получится что-то. Бывает же, как-то же появляются новые…

– Что ты мне всё про эти рассказы хреновы!.. – не выдержал, взорвался Сергей. – Сам говорит, сколько в интернете всего, а сам… Фигня это всё. Фиг-ня! И от армии мазаться как? Легко – на словах… Бедро, что ли, сломать? Нет, надо просто сваливать. Да!.. Прав ты был, с двумя штуками – это детство. Заработать бы как-то… Блин, пять суток до Москвы!.. Знаешь, – почти зашептал Сергей, – я вот вообще винить никого не люблю, но родителей – стал. Их – да! Залезли в дырищу. Культуру приехали поднимать. Комсомольцы-добровольцы… Чего там не жилось-то. А? Подумать же, а! – сейчас бы там, в Самаре… Надо – в Москву сгонял, еще там куда… В Питер. А отсюда… Пять с-суток…

– Ты это всё много раз говорил, – вздохнул Олег, поднимая стопку.

– А я о другом не могу… Нечего мне здесь делать. Подыхаю, понимаешь?..

Вернулся Юрич, увидел пьющего Олега, неодобрительно заметил:

– Вразнобой бухать – последнее дело. Водка не любит…

– Водка всех любит. – Сергей стал наполнять стопки.

– Чего вы как всю родню похоронили! Достали со своими рожами убитыми. В институт бы ехали поступать, еще чего-нибудь. А то только сидеть и ныть, в натуре.

– Я вот съездил, – усмехнулся Сергей.

– Да куда ты, блин, съездил?! Только бабки потратил и родоков довел. Вон сидят на кухне, как привидения, шевельнуться боятся – как там их драгоценный сынок…

– Кстати! – перебил Олег. – Погоди, Юрич!.. Кстати, Серег, у тебя ведь бабушка в Самаре, тетка, ты говорил. Может, с ними связаться все-таки? У них как-то?.. Ведь там и твоя доля какая-то есть… жилье родовое… А, Сережка, это же выход!

– Ну и будет он там бедным родственничком, – ответил за него Юрич.

– А что?! Многие после школы едут к родным, поступают. Учатся, подрабатывают.

– Да, на словах это гладко, – вздохнул Сергей.

– Спишись с ними, попроси…

Зазвонили в дверь. Сергей дернулся:

– Кого там еще?..

– Может, Танюха твоя, – сказал Юрич. – Вчера тут встретил…

– Да уж, она соизволит. – Сергей поднялся, подошел к двери в своей комнате. Прислушался.

– Ну, кто? – не выдержал Олег.

– Не знаю, не слышно… Никого не хочу. – Он вернулся к столу, упал на стул. – Блин, стыдно-то как…

– Ла-адно, Серег, – Юрич потрепал его по плечу, – не мучайся. В жизни столько бывает, когда стыдно. Если по каждому поводу убиваться…

Коротко стукнув, вошел парень. Волосы ежиком, солдатская шинель без погон и пуговиц. Лицо изможденное, щетинистое. В руке – бутылка водки.

– А, Анархистик, – несколько раздосадованно, но и как-то кровожадно-радостно произнес Юрич. – Вот кого нам не хватало для полной веселости.

Анархист поздоровался со всеми за руку:

– Здорово!.. Здорово!..

– Хоть бы шинельку снял. Как в сарае, – поморщился Юрич.

– Ну всё, – осадил его Сергей, – кончай наезжать… Вон стул, Миха, бери тот, одежду на диван брось.

Анархист сел к столу.

– Нужно срочно накатить, парни, – сообщил. – Никого из вас тыщу лет не видел. – Посмотрел на Сергея. – Слышал, ты уезжал куда-то…

Сергей отмахнулся, озабоченно оглядывал стол:

– Рюмку надо еще. Закуска кончилась… Олегыч, ты с моими нормально… Возьми рюмку сходи, а?

– А что?..

– Ну, не могу с ними один на один. Как предатель какой-то… И они смотрят так… Сбежал, вернулся… Сходи, ладно?

Без особой охоты Олег ушел.

– Зря ты так сорвался, – заговорил Анархист. – Надо было со мной обсудить. Я б тебе вписки дал, координаты. У меня ж и в Красноярске ребята, и в Новосибе. В Москве чувак надежный с флэтом… Ты куда ездил-то?

– Да так…

– Россию ездил смотреть, – ответил Юрич. – Он же у нас писатель, оказалось, мощный. Всё про нас написал – до последнего пука. Эт самое, увековечил. И ты там есть.

– Я знаю. Серега давал как-то читать.

– А? – Юрич недоуменно уставился на Сергея. – А мне чего не давал?

– Давайте накатим лучше. – Он схватил бутылку, увидел, что стопки полные, и чуть не швырнул ее обратно. – Хорош про это всё вспоминать! Было и… и проехали, забыли. Всё.

– Ну ладно, ладно…

Олег принес стопку, вилки, тарелку с парящим мясом.

– У-у, – Юрич потянул ноздрями. – Офиге-еть!

– Слушай, – извиняющимся голосом сказал Олег, – я их позвал. Неудобно. Они там сидят…

– В смысле?

– Ну, сюда пригласил посидеть. А то как-то по-хамски…

– Пить при них?!

Юрич успокоил:

– Да пора уж, пора, Серега! Восемнадцать стукнуло – можно. Взрослый человек. Таким и автомат доверяют уже…

– Хватит стебаться, в конце концов! Вот где…

– Так, давайте по одной, – Олег сунул стопку Сергею, – до родителей.

Кое-как чокнулись и без тоста выпили.

– Не обижайся, Серег, – прожевав кусок мяса, сказал Юрич. – Это у меня с армады. Там без приколов спятить за месяц можно. Влегкую… А мясо – кайф! Мы, когда мясо у нас кончалось, лося валили. У нас там лосей было!.. Начальник заставы спецом наряд посылал с левыми патронами за мясом. Завалим, порубим там же прямо со шкурой, принесем на носилках… Пировали дай боже!

Жадно жуя, Анархист пробурчал:

– А кто-то горохом пустым питается.

– Работать надо, чувак, а не шинельки чужие таскать. Вот я тебя с детства знаю, считай. Сперва интересно было, ходил даже – помнишь? – на тусовки твои, в бункер этот, клоповник… Но ведь фигня же. Игры какие-то. Согласись. До старости, что ли, так будешь?

– Буду, – ответил Анархист. – И давай сейчас не выяснять… Мы не для этого здесь…

В дверь мягко, тихо постучали. Сергей недовольно отозвался:

– Да. – И с досадой взглянул на Олега.

Вошли родители. Далеко не старые, но словно пришибленные, перепуганные. Принесли с собой еще еды и полбутылки вина.

– Добрый вечер, ребята! – изо всех сил стараясь казаться веселой, сказала мама. – Не помешаем? Олег сообщил, что вам скучно без нашего общества.

– Да конечно, Людмила Петровна! – в тон ей ответил Юрич. – Стулья только надо бы…

Зажгли люстру. Минуту, другую посуетились, устраиваясь, и – сели.

– Ох, приступим? – улыбаясь, Людмила Петровна оглядела парней. – Давно я всех вас не видела… Только Олег вот заходит.

– У меня дежурства, – солидно ответил Юрич. – Сутки сижу, сутки дрыхну.

– Где сидишь? – заинтересовался папа.

– Ну, банк охраняю. – Юрич взглянул на Анархиста и захохотал. – От таких вот махновцев!

Анархист нахмурился, сказал серьезно, по-взрослому:

– Юрий, послушай, я старше тебя почти в два раза, поэтому…

– У анархистов возраста нет. Ты своим ученичкам про возраст говори.

– Так! – вмешалась Людмила Петровна. – А давайте верхний свет выключим и лампу поставим на пол? Будто как у костра.

Сергей поднялся, щелкнул выключателем, снимая со стола лампу, проворчал:

– Да уж, романтика квартирная…

Олег в это время наполнял стопки:

– Юрий Андреич, вам водки?

Папа Сергея на секунду задумался, а потом отчаянно махнул рукой:

– А, рюмочку давану! Мне завтра ко второму уроку.

– Я вина немножко совсем, – предупредила Людмила Петровна и тут же вскрикнула: – О, ничего себе! – Приобняла мужа и Юрича. – Я ведь между двух Юриев! Так, секунду тишины – загадываю желание. – Она закрыла глаза; все замолчали, следили за ней, словно стараясь угадать, что именно загадывает.

– Всё! – Ожила. – Продолжаем застолье.

– Извините, – обратился Анархист к Юрию Андреевичу, – вы, кажется, географию ведете? В третьей школе?

– Совершенно верно. Правда, в последнее время больше стал склоняться к истории. Настолько загадочная наука все-таки!.. Слышали… М-м, простите, не помню вашего имени…

– Михаил.

– Да, Михаил, – увлеченно кивнул Юрий Андреевич. – Вы слышали о кипчаках?

– М-м… Нет, кажется.

– Это был огромный народ, он проживал практически по всей Сибири, а потом двинулся на запад. Половцы – это одна из ветвей кипчаков. Аттила кипчаком был… И я как раз занимаюсь…

– Ну что? – перебил, почти воскликнул Сергей, держа в руке стопку, – пьем или как?

Бодро, звонко стали чокаться, наклонившись к центру стола. Сергей же, наоборот, отвалился на спинку стула, поставил стопку. Спрятался в полутьму. Наблюдал, как родители и гости пьют, выдыхают, говорят обычные фразы:

– О-ох, хорошо!

– И огурчиком сверху!

– Да-а, водка все-таки – великая вещь!

Людмила Петровна отреагировала на эти слова мужа – шутливо толкнула его в бок локтем:

– Ну-ка не развращай мне ребят!

– Го-го! – гоготнул Юрич. – Да мы уж большие. Кто-то не только в шинели колючей походил, а и боевыми стрелял. А огурчики у вас – супер просто!

– В этот год лето было удачное – успели нарасти. Двадцать три банки засолила!

– Ничего себе! – мотнул головой Юрич и сунул в рот еще кружок огурца.

Анархист вздохнул:

– Овощи – это необходимо.

– А у нас навоз оказался какой-то, – вдруг включился Олег, – с солью, что ли… Сначала дружно пошли, а потом одним махом засохли. Ни одного не съели.

– Да, да, – закивал Юрий Андреевич, – это соль!

На несколько секунд замолчали, сочувствующе глядя на Олега. Потом Юрич рубанул:

– Дача – дело рисковое. Лучше зарабатывать и на рынке спокойно купить.

– Да вы что?! – загорячилась Людмила Петровна. – Я совершенно не согласна! Своя земля – это же счастье.

– Тэк-с, – словно очнулся Юрий Андреевич, – а кто у нас разливает?

– Я назначаю тамадой… – Людмила Петровна оглядела ребят; заметила насупленного сына, – самого талантливого в нашей компании человека!

– А? – тоже стал оглядывать сидящих за столом Юрич. – В смысле разлива талантливого?

Сергей сидел все так же, и Людмила Петровна кивнула:

– Да! Именно!

– Намек понят, – схватил бутылку вина Юрич, – приступаю.

Снова чокались, говорили слова, перебивали друг друга, смеялись, шутили. Родители Сергея на глазах молодели… Людмила Петровна вспомнила, что только вчера настроила гитару. Решили спеть.

– Ой, мороз, моро-оз! – дурашливым голосом завел Юрий Андреевич.

– Ну, Юр, перестань… Давайте какую-нибудь нашу. – Людмила Петровна вскочила и вышла из комнаты.

– Счас твою забацаем, – хмыкнул Юрич в сторону Анархиста, – про границы ключ.

– Или твою, – отозвался тот, – про батяню-комбата.

– А что, – пожал плечами явно захмелевший Юрий Андреевич, – мне, кстати, очень нравится. «Комбат-батяня, батяня-комба-ат»…

Сергея передернуло, и он в одиночку выпил.

Вернулась с гитарой Людмила Петровна:

– Та-ак, ребята, – провела по струнам, – поем «Не плачьте, мамы»! Слова все знают?

Ребята закивали утвердительно. Людмила Петровна без раскачки и поисков заиграла мелодию. В нужный момент качнула головой и запела. Муж, Юрич, Анархист тут подхватили…

Олег призывно подмигнул Сергею и вступил на припеве:

Усмехнувшись, Сергей навалился локтями на стол, принялся с показной жадностью есть мясо…

2

Тусклый, мутноватый, какие часто бывают поздней осенью, перед снегом, день. Кажется, все вокруг или вымерли, или надолго заснули… Да по законам природы, наверное, в такое время всему живому и положено погружаться в спячку…

По площади перед зданием трехэтажной, с двумя колоннами перед входом, школы медленно, кругами бродила миниатюрная, выглядящая лет на пятнадцать девушка. Но на ней был кожаный плащ с поясом, круглая соболья шапка, сапоги на высоком каблуке; на руке висела лакированная сумочка. И такой наряд – наряд взрослой женщины – делал эту почти девочку и смешной, но одновременно и умилительно-соблазнительной…

– Тань! – подбежал к ней со спины Сергей; он был в пальто нараспашку, без шапки, явно замерз, но держался прямо, лицо просветлевшее. – Тань, извини, пожалуйста!.. Спасибо, что дождалась.

– Знаешь, я не ушла, только чтобы сказать, что это просто хамство чистой воды.

– Я понимаю. – Он ссутулился. – Но… Но, понимаешь, меня вызвали на переговоры. Москва. Сидел на телеграфе… Не мог же я не ответить. Спрашивали: еду, нет, как, что… биографию.

Девушка саркастически закивала:

– Очень рада, оч-чень!..

– Ну, Тань, не сердись. Я уезжаю завтра уже…

– Что могу сказать – молодец.

Сергей досадливо вздохнул и сжал губы. Глянул по сторонам, предложил нежно-робко:

– Таня, пойдем куда-нибудь.

– Куда? – колючее в ответ.

– Ну, в кафе.

– О, как оригинально! Так необычно, знаешь…

– Не здесь же стоять, – начал злиться и Сергей, – на холоде. – Но тут же снова стал нежным: – Пойдем, пожалуйста. Тань…

– Я с тобой никуда не пойду. Ты упросил встретиться на десять минут – я пришла. Но десять минут давно кончились.

– Мы еще и минуты не говорим.

– Да-а?! – Она даже прищурилась. – Да я тебя прождала пятнадцать! Кавалер!.. – Сменила едкую злость на холодность: – Ладно, всё, Сережа, давай прощаться.

– Ну почему ты так?.. Я уезжаю завтра. Надолго, наверно. Давай…

– А я не уезжаю. Я дома остаюсь. Это тебе вечно надо бежать куда-то. Бегун.

– Я не бегун. Это… – Сергей скривил губы и потер лицо ладонью. – Я не сбегаю. Меня пригласили… издательство. Рассказы хотят издавать… В интернете прочитали, и понравилось… На какую-то премию даже выдвинули.

Татьяна усмехнулась:

– Поздравляю.

– Та-ань! – жалобно и теряя остатки терпения воскликнул Сергей. – Ну что ты одно да по тому: «Поздравляю! Молодец!» Давай по-человечески как-нибудь. Ты же ведь по-другому ко мне совсем относилась. Так у нас всё хорошо было. Я думал – вот… Тань…

Девушка медленно пошла по площади. Сергей шел на шаг позади.

– Ты же сам знаешь, – тихо, но отчетливо заговорила она, – с тобой невозможно по-человечески. Ты или дуешься, или два часа поучаешь. И всё у тебя сводится: как мы тут гнием в этом болоте, надо скорей уезжать. Может, хоть сегодня не надо. Мне – надоело.

– Да… Я знаю: я – зануда. Ты уже говорила. Да… Только, понимаешь, Тань, за последние недели очень многое изменилось… Пришла телеграмма, то есть… ну, сообщение по интернету. Хотят печатать… Понимаешь, у меня теперь смысл впереди появился.

– Поздравляю.

– Да блин!.. Тань, пойдем выпьем кофе. У меня деньги есть. Или вина хорошего. А?

– Ой, да какое уж тут вино, в нашем-то болоте? И кофе… Не смеши.

– Перестань, слушай!.. – Сергей схватил ее за руку, остановил.

– Ну-ка! – Она выдернула руку, но осталась на месте. Стояла и смотрела мимо Сергея.

– Таня, а помнишь, – заговорил Сергей душевно, с грустинкой, но явно и с усилием, – помнишь, как мы тут сидели на лавочке? И никак не могли расстаться… Сколько лет рядом была, а увидел в конце только… То есть – так увидел.

– Как?

– Ну… По-настоящему.

Татьяна усмехнулась.

– А что?! – всплеснул руками Сергей, ударил ими о пальто. – Не веришь? Да! Я честно всё говорю. Честное слово! – Не замечая новой усмешки, он стал предлагать убеждающим и от этого жутковатым, нездоровым голосом: – Таня, послушай, а давай так… Ты закончишь школу, получишь аттестат, и вместе поедем, поступим… В Иркутск или в Красноярск. Да, Тань? Вместе… Ведь как мы так, друг без друга…

– Подожди, ты как-то говоришь, будто у нас что-то было. А ничего у нас не было. И нечего фантазировать, людям внушать. И так все считают, что я подруга твоя. А – не надо. – Голос ее стал угрожающим. – Не надо этого делать, Сережа. Понятно?

– Уху, я понимаю, – мелко, как во сне закивал он. – Но… Давай поговорим нормально. Ладно? Давай? – Она не ответила, но и не уходила. – Вот смотри… Я теперь другой… Я исправлюсь. Съезжу туда, дела сделаю, и всё хорошо будет. Гонорар обещают за книгу. Деньги… А летом вместе поступить постараемся. А?.. Бли-ин! – Лицо его вдруг искривилось. – Еще же армия! Й-ё-о… – Достал сигареты, судорожно, дергано закурил, сделал несколько быстрых затяжек и махнул рукой: – А, ладно, Тань, не слушай меня. Пускай… Всё понятно…

– Что тебе понятно опять?

– Что ничего не получится. Всё – херня.

– Ну что ж. – Она поиграла плечами. – Не отчаивайся, друг мой, надейся на лучшее.

– Злая ты стала какая.

– Хм! Да у тебя научилась. Сам говорил, что нужно быть злым, чтоб в жижу не превратиться. Вот я и стараюсь.

Сергей поморщился:

– Ну перестань. Я же не в этом смысле. – Он смотрел на девушку, пытаясь поймать ее ускользающие глаза. – Да, – заговорил другим, упругим, готовым сбиться на крик голосом. – А разве не так? Только злость дает настоящие силы. Говорят: любовь созидательна, без нее – ничего. Да фигня! Любовь-то и убаюкивает, даже несчастная любовь, безнадежная. Людям нравится своими страданьями наслаждаться… И у меня так же последнее время. Вот взял и влюбился. Думаешь, легко? Приятно, что ли?.. Раньше шел, кулаки сжимал, мир видел как он есть, трезво, а вот… А теперь люблю и… и всё у меня сместилось.

– И кого это ты у нас любишь?

– Не кокетничай, ты знаешь… Видишь.

– «Люблю ее, но странною любовью», – пропела Татьяна и поморщилась. – Не надо, Сережа. Так не любят, так грузят. Мне через пять минут общения с тобой жить просто не хочется.

– Почему?

– Вот бы кто-нибудь тебя на камеру снял, а потом показал. Тогда бы понял.

– Неужели такой страшный? – Сергей помолчал, спросил тихо: – И что? И как мне быть?

Татьяна смотрела в сторону.

– А, Тань, что мне делать-то?.. – повторил Сергей. – Я нормально хочу… Подругу настоящую. Такую, как ты. А?.. – Она молчала, явно тяготясь их стоянием; Сергей с трудом, но упорно продолжал говорить: – Хочу семью, детей чтоб… И жить нормально. Тань… – Он бросил окурок, приподнял руки, собираясь ее обнять. – Танюш…

Татьяна отступила, сказала язвительно:

– Трахаться ты хочешь, и всё. И все проблемы.

– А?

– Прости… – Она мотнула головой, словно просыпаясь. – Всё, я пойду, короче. Не могу больше. Всё! Не обижайся, езжай спокойно. Удачи. – И она повернулась уходить.

– Нет! – Сергей схватил ее за рукав. – Постой!

– Хм… Стою, мой командир.

С минуту молчали. Девушка чего-то ждала, а Сергей, наморщив лоб и глядя в землю, искал, что сказать. Что и как.

– Ну зачем?.. – произнес наконец почти плачуще. – Что я тебе сделал, что ты так со мной?.. Объясни, а… Я столько хотел сказать. По полночи думал, представлял, как мы с тобой вот здесь сидим, говорим. А теперь… Вот вижу, что никакие слова тебе не нужны, да у меня их теперь… – Он замолчал, потом решительно закончил: – Да, больше нет у меня слов. Ты только поверь – я теперь совсем другой. Понимаешь?.. Я одного прошу, ты меня подожди, пожалуйста. Я вот вернусь… Я… Закончишь школу и… ну… и всё хорошо будет, Тань. В Иркутск уедем, поступим на филологический, вместе будем…

Крепко застучали по асфальту набойки ботинок. Появился парень в теплой, похожей на бушлат куртке с меховым воротником. На голове черная шапочка. На плече – сумка.

– Да блин, что ж это!.. – скривил губы Сергей, отпустил Танин рукав; стал застегивать пальто.

– В-во! – парень заметил их, расправился; это оказался Юрич. – Здорово, пацаны и пацанки! – Подошел, улыбаясь пожал руку Сергею. – Как там? – «двое влюбленных лежали во ржи…» Воркуете?

– Привет! – ненатурально радостно заулыбалась Татьяна. – Ты на работу?

– А як же! Куда можно еще идти в субботу утром в такую погоду? А вы чего кислые?

– Вот прощаемся, – бормотнул Сергей.

– А-а, ты ж валишь опять. Слыхал-слыхал! Значит, сбылась мечта идиота?

– Н-да.

– Кру-уто! Москву увидишь, походишь… Ты, эт самое… – сменил Юрич бодро-шутливый тон на серьезный. – Советую, кстати, поблагодарить кой-кого.

Сергей нахмурился:

– Кого мне благодарить?

– Хм… Не знаю, но вообще-то одни люди рассказики твои набирали, другие просили, чтоб в интернет их засунуть, третьи засовывали, за отзывами следили. Но, если… как знаешь…

– Да, Юра, спасибо, – неискренне сказал Сергей. – Большое спасибо. И Ане передай спасибо.

– Ла-адно, вернешься, проставишься. – Юрич глянул на часы. – А в курсе? Анархист тоже сваливать собирается!

– Да? И куда?

– Не знаю. Бункер у него, короче, забирают. Рассадник экстремизма, дескать… Он психует.

– Так, – сказала Татьяна, – мне пора.

– Мне тоже, – поправил лямку сумки Юрич. – Полчаса до смены караула.

Сергей пожал плечами:

– Что ж, до свиданья тогда. Спасибо еще раз.

– Пожалуйста! – Юрич снова заулыбался. – Тебе счастливо. Покажи им там, что значит бамовские ребята. В общем, не подкачай!

– Постараюсь.

Пожали друг другу руки. Татьяна стояла рядом, глядя в сторону. Сергей обратился к ней, спросил:

– Что, Тань, пока?

– Пока, – она искусственно улыбнулась и рядом с Юричем, будто ища у него защиты, пошла по тротуару.

Сергей проводил их взглядом, закурил, встряхнулся. И так же бодро, как пришел сюда, на свидание, пошагал в другую сторону.

3

Освещение в ресторане было полутемное, но глаза не уставали. Слышалась негромкая, приятная музыка. Столики, отгороженные друг от друга украшенными искусственной зеленью щитами, напоминали кабинеты; в одном из таких кабинетов сидели Сергей и женщина лет сорока пяти, но моложавая, одетая в кожаные брюки и черную рубашку; волосы короткие, покрашены в ярко-каштановый цвет. Красиво поигрывая голосом, ежесекундно меняя выражение лица, она говорила:

– Очень рада нашей встрече, знакомству, дорогой Сергей. Надеюсь, номер вам понравился? – Сергей кивнул, и она пришла в восторг: – Я счастлива! – Взяла в руки папочку-меню. – Итак, что закажем?

Сергей тоже раскрыл папочку, перелистнул и отложил:

– Да я как-то… На ваш вкус, Полина Максимовна.

– Правда? Спасибо, польщена!.. Я предлагаю салат с шампиньонами… стейк… Или ростбиф? Здесь гениальнейший ростбиф с кровью!

– Можно ростбиф, – согласился Сергей, изо всех сил скрывая неловкость.

– Та-ак, – Полина продолжала изучать меню, – и… и вино… Знаете, я люблю чилийское. Вы не против, Сережа?

– Я бы лучше водки бы…

Женщина то ли шутливо, то ли по-настоящему насторожилась:

– Водки?

– Так, – Сергей шевельнул пальцами, – маленько…

– Ну если мале-енько! – и она засмеялась, – противодействовать не имею права… А если серьезно – у нас сегодня очень плотный день. – Выглянула из кабинетика, жестом кого-то позвала и тут же вновь обратила все внимание на Сергея; глаза ее светились от радости и симпатии. – Н-да, очень и очень рада, что все у нас так хорошо начинается. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. – Стукнула по столу три раза, коротко посмеялась и опять стала радостно-серьезной: – Ваши вещи уже произвели шум. Пока только, как говорится, в узких кругах, но, судя по всему…

Подошел официант, высокий, стройный молодой человек. Остановился в двух шагах от столика. Словно не заметив его, Полина продолжала:

– Судя по всему, резонанс будет неслабый. Но и нам с вами для этого необходимо приложить усилия. Вы согласны, дорогой Сергей?

– Ну… да, – он, словно выходя из оторопи, закивал сначала еле заметно, а потом несколько раз – быстро и глубоко, с готовностью. – Конечно, конечно! Спасибо…

– Вот и замечательно, – одарила Полина его лучезарной, открывшей все ее слишком уж белоснежные зубы улыбкой, – а пока-а… Пока что выпьем и закусим. – Наконец-то обратилась к официанту: – Так, пожалуйста, бокал вот этого «Карменера»… к мясу как раз… и – графинчик «Посольской»… Два ростбифа, два, соответственно, салата с шампиньонами и… И всё пока. Да! – и бутылочку минералки.

Официант кивнул и ушел.

– В пятнадцать часов, – продолжала Полина, но теперь уже вполне по-деловому, – нас ждут в издательстве, а на восемнадцать я назначила интервью для газеты «Суперклуб». Очень читаемая газета у молодежи… Такие планы. Вы не против? Спать не хотите? Все-таки колоссальная разница во времени!

– Я в самолете выспался. Думал, каждую секунду буду ловить… никогда не летал, а только взлетели – отрубился… А, это, а что в интервью говорить?

– Как – что? – изумилась Полина. – Смешной вы. – Пристально посмотрела на Сергея и уже как бы про себя повторила: – Милый, смешной… – И дальше – снова ему: – Вопрос всегда дает пищу для ответа. Но советую быть побойчее, журналистам и читателям это нравится. Кстати, знаете афоризм?

– Нет.

Полина приподняла указательный палец:

– Писатель должен хватом быть!.. Так-то! Это какой-то мэтр сказал.

– Да-а, это точно… А в издательстве, они уже точно, что ли, решили издать? Прямо отдельной книгой?

– Не только решили, дорогой Сергей! Скажу по секрету – всё более чем на мази. Чуть ли не верстка готова. И те рассказы, что вы мне выслали, тоже включены. Все. Немного там редактор поработала, но очень осторожно. Теперь ждут только вашей подписи в договоре. – Она потянулась к Сергею через стол, сообщила почти шепотом: – Я читала договор, поспорила с ними насчет нескольких пунктов, гонорар отвоевала полохмаче, проценты с каждого купленного экземпляра. Но советую прямо так не подписывать – сразу. Поизучайте, подумайте, но в итоге соглашайтесь. Условия очень выгодные. В-вот… – Выпрямилась, помолчала. – И знаете, Сережа, я имею наглость предложить вам… в общем, предложить себя на роль агента. Без агента сегодня, поверьте мне, ни-ку-да. Особенно если есть желание быть изданным на Западе. А это в вашем случае – более чем реально.

– За границей? – не столько удивился, сколько испугался Сергей. – А где?

– Пока вроде бы – вроде бы! – заинтересовались немцы и итальянцы.

– М-м, неслабо!

Полина улыбнулась:

– Я тоже так думаю.

Официант принес вино, круглый графинчик водки граммов на двести, салаты, приборы. Аккуратно и ловко расставил на столе.

– Благодарю. – Полина остановила его попытку наполнить рюмку Сергея. – Мы сами.

Официант поклонился и пошел в сторону кухни.

– Не позавидуешь, – глядя ему вслед произнес Сергей.

– Простите?

– Да я так… – Он кивнул в сторону ушедшего. – Не позавидуешь работе его… лакеем быть.

Полина пожала плечами:

– А по-моему, он рад. Постаивай, следи, кто как кушает, вовремя поднеси добавки. Это не асфальт укладывать.

– Я бы лучше асфальт…

– Да? – Снисходительная усмешка. – Это вы сейчас так говорите. А вот на улице какая жуть, метель настоящая, и кто-то сейчас там в прямом смысле слова асфальт кладет. – Но спохватилась и подняла бокал. – В сторону философию. Необходимо, как говорится, выпить!

– У, да. – Сергей плеснул себе водки.

– Итак, за знакомство, за, надеюсь, начало плодотворного сотрудничества! Я лично очень рада, Сережа.

– Я тоже… Спасибо.

Звонко чокнулись. Полина сделала глоток вина, Сергей – осушил крошечную рюмочку.

– А знаете, я ведь была в ваших краях. Правда, давно, ваш город тогда почти сплошь палаточный был. Только клуб и, кажется, баня, что-то еще, – деревянные.

– У-у… А теперь пятиэтажки одни.

– Да? Интересно… Я тогда работала корреспонденткой на радио, совсем девчонкой еще, и вот отправили в командировку. Осветить, так сказать, великую стройку социализма. Почти месяц у вас прожила!

– И как впечатления?

Будто не замечая хмуроватого настроя Сергея, Полина продолжала восторженно:

– Потрясающе! Такая атмосфера, все как одна семья, все молодые, веселые…

– Теперь не так. Теперь голодовки устраивают, чтоб их вывезли туда, откуда приехали. Тридцать лет назад.

Полина сочувствующе поджала губы:

– Да, я знаю… И в рассказах ваших читала… Страшные у вас рассказы, Сережа. Страшные и сильные. Но это – правильно. Это необходимо. Голос детей романтиков.

Сергей кивнул на графинчик:

– Что, Полина Максимовна, еще?

– Конечно! Для этого мы здесь и находимся. – Дождавшись, когда он наполнит рюмку, сказала: – Теперь ваш тост.

– Гм… Да я как-то не особенно в них… Ну, за удачу, наверно, чтоб всё хорошо получилось. Да?

– И отлично, отлично! Давайте чокнемся.

Чокнулись. Выпили.

– Сережа, а вы там родились или раньше? В автобиографии это не указано.

– Там… Сто тридцать четвертый коренной житель…

– О! У вас каждый новорожденный под своим номером?

– Ну, сначала, – поморщился Сергей. – Тогда мало рождалось… У меня приятель, Юрий, на три года старше, так он седьмой всего. Гордится очень… Тогда вот еще действительно одни палатки стояли. И роддома не было… Мать его хотели в Тынду везти, она отказалась. Решила здесь… то есть – там, на новом месте, в общем… А мои в восемьдесят пятом приехали. Хм! Как раз в тот год, когда понятно стало… Ду… – Поправился: – Глупцы просто…

– Что стало понятно? – нахмурилась Полина.

– Да как… Что рухнет всё скоро, что на хрен эта дорога никому не нужна…

– Нет, вы что, Сереженька?! Тогда, наоборот, подъем страшный был. Новые шестидесятники… Очень светлые несколько лет… буквально два-три года.

Официант принес поднос с горячим:

– Пожалуйста!

Когда ушел, Полина помяла, словно втирая в них крем, руки и сладковато вздохнула:

– Да-а, Сережа, интересный у вас там все-таки мир. Совсем другой мир…

– Да ничего, честно сказать, интересного, – перебил он, уже без спросу налив себе водки. – Яма самая настоящая. Рычать хочется… Там все шизанутыми становятся. Честно. Одни старпёры всё в комсомольцев-первопроходцев играют, другие какие-то гулаговские лагеря ищут, отец мой вдруг кипчаками увлекся. Какой-то исчезнувший великий народ…

– Я читала, – кивнула Полина, – у вас это есть.

– Е-есть… – Сергей поднял рюмку. – Ладно… Давайте?

Посидели молча, поковыряли салат, попробовали ростбиф. Сергею явно было не до еды… Он отложил вилку и нож.

– Знаете, Полина Максимовна, я… хм… Как раз за месяц до вашего того сообщения первого я из дома сбегал.

Полина удивленно подняла брови, но промолчала.

– Да, собрал сумку и – на поезд. Денег накопил маленько… Хотел в Новосибирск… Доехал, посмотрел, а через сутки обратно… Это только в фильмах – берет человек и едет куда глаза глядят. За счастьем. И находят. А в жизни… – Сергей стал наполнять рюмочку. – Как-то…

– Вы, пожалуйста, кушайте, – ласково проговорила Полина. – Теперь всё будет хорошо.

– Да нет, – не слыша ее, самому себе возразил Сергей, – не только в фильмах. Раньше вот… Родители сели и поехали в тайгу, неизвестно куда. И тоже… после второго курса рванули, в девятнадцать лет…

– Нет, Сережа, они-то как раз знали, куда едут и зачем. У них была цель, была база – хотя бы палатка, но и зарплата, работа, перспективы… А так, действительно с нуля, очень сложно счастье найти. Кто-то обязательно должен… м-м… – Щелкнула пальцами в поисках слова. – Должен обязательно опекать, что ли. Согласны?

Сергей кивнул, но вид имел по-прежнему невеселый. И Полина шутливо потребовала:

– Ну-ка улыбнитесь, Чайльд Гарольд! Что это? И давайте, в конце концов, будем есть. Нам нужны силы! К тому же… – глянула на экранчик лежащего по правую руку мобильного телефона, – нужно уже постепенно торопиться. В Москве, Сережа, жить приходится в спринтерском темпе. Иначе… Всё, едим, философствовать будем позже. То, что вас волнует, вы написали. Теперь главное – донести это до людей. – Взяла вилку и нож, но не донесла их до мяса, добавила веско: – Правильно донести. Согласны?

4

После длинных речей членов жюри, долгого, словно специально для нагнетания интриги устроенного выступления рок-группы «Запрещенные барабанщики», все же объявили имя победителя, выслушали его короткую и сбивчивую речь, похлопали, поднялись и переместились в соседний зал. Без промедлений, привычно-уверенно обступили длиннющий стол с едой. Зашумели, заговорили… Сергей остался у двери, не решаясь втиснуться в людской частокол.

Подошла Полина. В одной руке тарелка с бутербродами, канапе, кусочками фруктов, в другой, между пальцев, – два пузатеньких, на тонких ножках, бокала с вином.

– Подкрепитесь, Печорин, – протянула ему тарелку и бокалы. – Вы еще нужны мировой литературе.

Сергей смущенно улыбнулся:

– Не надо, Полина Максимовна, зазнаюсь. Хотя, чего… – Взял бутерброд с красной рыбой. Отчаянно его куснул.

– Да бросьте переживать! И бокал примите – роняю!.. Поймите, ваш проигрыш лучше победы. Всего голоса не хватило… И кому проиграли-то? По-та-по-ву! Он сорок лет у всех на устах, сорок лет упорно всех шокирует, да и, – понизила Полина голос таинственно, – ему умирать скоро, в конце концов, – надо ведь заслуги отметить… А у вас, дорогой, такое будущее!.. У вас только всё начинается.

– Хм… да…

– Я вам гарантирую. Так что кушайте с чистой совестью. Кушайте и пейте. Сегодня не грех.

Медленно, словно гуляя по парку после дневного сна, к ним подошел седоватый, в очках, с очень круглым брюшком мужчина средних лет. Распевно произнес:

– Приве-етствую вас, Поли-инушка!

– Добрый вечер, – заулыбалась она, – добрый вечер, Олег Алексеевич!

И они поцеловались.

– Не могли бы, Полин Максимна, – не глядя на Сергея, будто его здесь и не было, сказал мужчина, – познакомить меня с вашим юным питомцем?

– С удовольствием! – И, как фокусник волшебной палочкой, поводив в воздухе тарелкой, Полина указала на Сергея. – Вот он, Сергей Толокнов. А это – Олег Алексеевич Бутыгин, известный писатель, издатель…

– Да-да, – Сергей оживился, – я читал!.. Здравствуйте!

– Рад познакомиться. Поздравля-а-ю.

– Да вроде как не с чем…

– Ну-у, – длинно усмехнулся Олег Алексеевич, – как это не с чем! Вы здесь сегодня – главный герой. Все только о вас и шепчутся. Подойти боятся. Очень, говорят, серьезный молодой человек.

И Полина, опередив ответ Сергея, шутливо-угрожающе пальнула:

– Он у нас такой! Теперь держитесь, Олег Алексеич!.. Вот выйдет книга…

– У! – удивился тот. – Уж и книга? Быстро это нынче делается. Ну и хорошо, и правильно. В нашу-то молодость – пока до книги допишешься, уже и не рад ничему. И в журналы как пробивались!.. А теперь… Нет, правильно, пусть печатают всё, а там – или разносят, или превозносят. Каково, дружок, ваше мнение?

– Наверно… – пожал плечами Сергей. – Не знаю… Я раньше не жил.

Олег Алексеевич громко, раскатисто, но, кажется, не совсем искренне захохотал.

– О… отличный ответ! Отли-ично!.. Так держать, ни с кем запросто не соглашаться! – Запил хохот вином. – Вы, я слышал, издалека?

– С Забайкалья.

– Сын строителей БАМа! – вставила Полина гордо.

– У-у, далеко-о… А я ведь тоже совсем-совсем не отсюда. Тоже ведь какой-никакой, а сибиряк.

Полина изумилась:

– Правда?! Мне казалось, вы всегда в Москве жили…

– Ну что вы, какой из меня москвич, Полинушка… Стопроцентный омский валенок. Слегка только пообтёршийся. Хо-хо-хо!.. В двадцать два года, уж после армии, сюда прибыл. В Литинститут поступил. Да-а… На поэзию, кстати!

– Да неужели?!

– Представьте себе, – с удовольствием завспоминал Олег Алексеевич. – Лирику сочинял, ночью по набережным бегал, Кремлем любовался… Не сра-азу я на прозу решился, ой не сразу. Сперва жизнь попробовал со всех концов, наглости набрался, подождал, пока вода выкипит… А теперь… Вроде и детишки совсем, а вот – глядите-ка!.. И правильно, правильно, Сергей батькович, дерзайте. И ничего не бойтесь. – Писатель приподнял бокал. – Ну, за вас, за продолжение!

– Полностью присоединяюсь, – сказала с улыбкой Полина.

– Спасибо, – улыбнулся Сергей.

Чокнулись, отпили из бокалов по чуть-чуть. Постояли, глядя друг на друга и слегка покачиваясь, чтоб не затекли ноги. Через полминуты молчания Олег Алексеевич вдруг повернул лицо налево, направо, оглянулся, снова пощупал глазами Сергей и Полину и вздохнул:

– Н-ну что ж, пойду, с вашего позволения, дальше.

– Увидимся, – обдала его улыбкой Полина.

И Сергей опять улыбнулся:

– До свидания!

Медленно, прогулочным шагом Олег Алексеевич направился к столу и затерялся среди толпящихся…

– Ну как? – спросила Полина

– В смысле?

– Как вам здесь? От церемонии как вообще впечатление?

– Ох, не знаю пока. Как-то… смешно как-то немного… Я, честно говоря, по-другому это всё представлял. На спектакль похоже.

– Гм… Интересно. Но среда литературная, дорогой Сережа, всегда была очень хорошей пищей для сатиры. Бунин, вспомните, хлеще Зощенко становился, когда начинал писать о литераторах, об их отношениях. – Прищурившись, Полина смотрела на частокол у стола, в котором наверняка каждый столбик-человек был ей знаком. – Да, вы правы, это театр в каком-то роде… Те же законы. И знаете, тут роли настолько четко распределены – любой бы режиссер позавидовал… И каждый дает именно те реплики, какие от него ждут, на какие он кем-то там запрограммирован… Извините, я сумбурно выражаюсь. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?

– Кажется.

– Вот знаете, почему никто, например, из толстых журналов к вам не подходит, а ведь после такого успеха они должны бы, по идее, наперебой просить ваши вещи?

– Почему?.. – заинтересовался Сергей. – Я ведь за журналами пытаюсь следить, даже хотел послать рассказы в какой-нибудь, а потом передумал. Решил – наверняка ведь откажут.

– И отказали бы. Сто процентов отказали, если бы так получили, по почте, ни с того ни с сего. А сейчас им оч-чень хочется вас напечатать, даже если они и не читали еще… Ведь сенсация! – мальчик, восемнадцать лет, а вошел в финал такой премии громкой, на один голос всего самому Потапову уступил. Ни одной публикации, только рукопись, что-то в интернете… Фантастика, правда?.. – Полина глотнула вина. – Но, понимаете, Сережа, у вас уже роль писателя, не связанного с журналами. Вы – писатель, начавший с книги. У вас другая роль. И вот они ждут теперь выход книги, чтоб хоть критические статьи напечатать, оценить ее… Уже знаю, скажут, согласятся: да, Толокнов – открытие, но в целом – обругают.

– За что?

Полина изумленно выгнула брови:

– А вас не за что ругать, дорогой?! Разнесли в пух и прах смысл жизни нынешних сорокалетних людей, последних советских романтиков, к коим, кстати сказать, и я себя отношу, свое поколение вон каким показали… Да и вообще какую-то невозможность жизни… – И она почти искренне раздраженно хмыкнула.

– М-да… – Сергей покрутил в руке пустой бокал. – Пойду еще налью. Или водки… Можно?

– Теперь можно. Только сильно, пожалуйста, не напивайтесь, дорогой.

– Да я как-то не склонен…

– Шучу! – засмеялась Полина. – Мне тоже возьмите красненького. Там вон специальный столик с напитками…

Как только Сергей ушел, от частокола отделился невысокий сухощавый мужчина в водолазке и кожаном жилете поверх нее. Сделал несколько петель по свободному пространству зала и оказался возле Полины:

– Здоровчик, моя дорогая!

– Салют, Гриша! – растянула она губы в улыбке. – А я всё смотрю, как ты на меня глазами своими пронзительными стреляешь, думаю: подойдет али нет. И вот – сбылось!

– Н-ну, как я мог?! Стеснялся просто-напросто: ведь ты ж, – потянулся к ее уху, – ты не одна… Поздравить хочу с таким приобретением. Всколыхнули вы болотце на славу!..

– Спасибо. Но, скажу по секрету, это еще самое начало проекта.

Гриша испуганно отшатнулся:

– Да что ты! Что ж дальше-то будет?!

– Увидишь…

– М-м… Я-асненько… – Он заметил приближающегося Сергея и заторопился: – Ладно, я тебя покидаю, не буду утомлять. Успехов! Счастья по всем статьям!

– Вы очень любезны, Григорий Владимирович. Надеюсь, скоро увидимся.

– Да как иначе-то?! Узок наш круг, как говорится… – И, так же петляя, Гриша вернулся к столу.

– О, чудесно! – приняла Полина бокал.

– Давайте выпьем скорее.

– С удовольствием. За что?

– Давайте… – Сергей задумался, а потом мотнул головой: – Да просто так.

– Что ж…

Они молча чокнулись и выпили. Полина вино, Сергей – водку из винного бокала.

– Все-таки как-то здесь тяжело, – закусив, сказал он. – Вроде бы ничего, а вот как-то… Как на уроке у доски.

– Привыкайте, Сережа, закаляйтесь.

– Уху… это – да… А кто это сейчас подходил?

– Так, – на секунду Полина сделала брезгливую гримасу и тут же обаятельно улыбнулась. – Так сказать, представитель конкурирующей стороны.

– В смысле?

– Литературный агент. Поздравил с удачным приобретением, то есть – что вас нашла. Завидует. Что же, – приподняла бокал, – надеюсь, не напрасно. Пьем, Сережа, за первый блин! – Чокнулись. – Уверяю вас – он не комом.

Выпили. Прожевав канапе, Сергей, глядя на стоящих у стола, произнес:

– Полина Максимовна, я спросить хотел.

– Всё что угодно, мой дорогой.

– А вон что за парень там? Вон тот.

– Какой? – прищурилась Полина.

– Ну вон, в черном свитере. Стоит сбоку. Сумка на плече…

– А, этот… Это Венин. Прозаик. Начал, кстати, очень ярко, чуть не во всех журналах напечатался, потом книга за книгой, премии… Он тоже откуда-то почти из ваших краев… Талантливый автор. – Полина облизнула губы. – Но, видите ли, Сережа… Как бы это объяснить?.. Пишет он по-прежнему много, печатают практически всё, что дает, а результат… Таких очень много сейчас, да, пожалуй, девять десятых. Раз в год в двух-трех толстых журналах рассказы, повестушки, еще по мелочам, книга, а резонанс – практически нулевой. И этот, Венин, теперь такой же. Стабильный писатель, коротко говоря.

– Понятно…

– Ему лет тридцать, ходит вот по фуршетам, в жюри приглашают, на ток-шоу поболтать. В обойме товарищ.

– А это плохо?

Полина пожала плечами:

– Может быть, ему и очень хорошо, а с точки зрения имени… – Она пригляделась. – И брюшко уже нагулял… Понимаете, Сережа, настоящий писатель должен, просто обязан быть бунтарем. Провокатором, если хотите. Всем симпатичных писателей не бывает. Они всегда всех раздражают, колят, обижают, даже друзей не должны щадить… У Синявского хорошо про это написано, кстати. Не читали?

– Да нет вроде бы… – Сергей подумал и повторил: – Нет, Синявского не читал. – И допил остававшуюся в бокале водку. – Ху-ух-х…

– Я найду, покажу. Вам должно понравиться. Полезно, по крайней мере… – Заметив, что Сергей помрачнел, Полина толкнула его локтем. – Да вы не задумывайтесь пока! Хотя имидж советую уже сегодня начать вырабатывать.

– Имидж, – усмехнулся Сергей, но тут же стал серьезен. – А какой?

– Н-ну, лучше всего нынешний сохранять. Может, еще чуть грубей казаться, неотесанней. Здешним господам представители народных толщ нравятся. Только нельзя переигрывать – поймут, что играете, и отвернутся. Или же наоборот, провинциальным интеллигентом быть, таким – первобытным, из заповедной глуши.

– Хм…

– Что ж, – вздохнула Полина, – среди людей жить нелегко, а лицо иметь – это вообще проблема.

Подошел высокий мужчина лет шестидесяти. Седые прядями, длинные волосы гладко зачесаны назад и собраны в хвост, на шее – фотоаппарат, в руке – бокал белого вина.

– О, Гутман! – моментально переменилась, обрадовалась Полина, – дорогой мой! А я ведь замечала, как вы всё на нас своим профессиональным взглядом смотрите! Весь вечер. Когда же, гадала, все-таки подойдет, поцелует. И вот – чудо! – дождалась.

– Вы заставляете меня покраснеть, очаровательная! – слишком отчетливо выговаривая слова, пробасил мужчина и наклонился к Полине. Они троекратно поцеловались.

– Сразу познакомьтесь, – указала Полина на Сергея. – Сергей Толокнов, юный писатель с БАМа.

– Весьма рад!

– Гутман Отс, – теперь она указывала на мужчину, – без преувеличения лучший отстрельщик пишущей братии.

– Здравствуйте! – кивнул с приветливой улыбкой Сергей.

Они пожали друг другу руки.

– Сегодня отстрелял три пленки, – сообщил Гутман, – и большая часть – на вас.

Сергей снова улыбнулся:

– Очень приятно. Спасибо.

– Буду считать за честь соединить стекло, – поднял Гутман бокал.

– С радостью! – поддержала Полина, но Сергей перевернул свой бокал вверх дном:

– У меня, извините…

– Сходите… И мне тоже красного, – сунула ему Полина бокал. – Только, пожалуйста, в темпе. Пока пыл не пропал.

Сергей быстро ушел.

– Ну-с, Гутман, как ваши дела? – спросила Полина и тут же сама стала рассказывать: – Всюду вижу ваши произведения. Что ни фото писателя, обязательно сбоку – «Гутман Отс». Вы прямо нарасхват, дорогой мой…

– Потихоньку двигаюсь…

– Гу-утман! Что это за «потихоньку»?! Вы что-то совсем у нас тут орусячились. Потихоньку!..

Гутман, улыбаясь, объяснил:

– Боюсь сглазить.

– О-ё-ёй! Гутман-Гутман… бедненький… А вот Сергей… – Как раз подошел Сергей с полными бокалами. – Сергей вот скоро станет известен и в вашей родной Германии.

– Да-а? – Фотограф сделал вид, что не поверил.

– Еще бы! Параллельно с русской выходит книга и там. В Кельне.

– У-у! Что же, отметим это!

Они втроем чокнулись и выпили.

– Хорошо, – почмокав, произнес Гутман и обратился к Сергею: – Если возможно, я бы хотел спросить. М-м, Сергей, вы читали произведения господина Потапова?

Слегка уже опьяневший Сергей не сразу сообразил:

– Это которому сегодня премию дали?

– Ну да, – досадливо прошептала Полина, – да, Сережа…

– К сожалению, не получилось… У нас там вообще с новыми книгами не очень совсем. Даже книжный магазин в «Хозтовары» переделали. А в журналах ведь он не печатался?

– Кажется, не печатался, – подтвердил Гутман, помолчал и задал новый вопрос: – Неужели новые книги у вас в… на БАМ не появляются?

– Почти нет.

– Какой кошмар!

– А по-моему, – возразила Полина, – в этом есть и положительная сторона.

– Какая? – сейчас же заинтересовался фотограф.

– Понимаете… Как бы это поточнее сказать… – Она сделала глоток вина. – Понимаете, многих писателей, и состоявшихся, и потенциальных, губит груз того, что было создано до них. Они или боятся повториться и сочиняют чушь, или, наоборот – попадают под чье-либо влияние и в итоге себя теряют. Подавляют в себе искренность, изначальную непосредственность. Понимаете?..

– Гм… – Гутман на минуту глубоко задумался. – М-да, Полина, кажется, вы очень правы! Непосредственность – это да! Я встречал такое: «наскальное письмо». Сейчас появилось новое «наскальное письмо». Всё сначала. Я прав?

– Да, Гутман, милый, именно это я и хотела выразить! Как вы умеете образно… Спасибо!

– О, не стоит, – мягко улыбнулся тот. – Но у меня просьба. – Перевел взгляд на Сергея. – Я желал бы отснять еще несколько кадров. Где бы вы – один. Портрет. Я не смог поймать на церемонии. Вы согласитесь? Там, в зале?

– Я как-то… – смутился Сергей, – как-то не умею позировать.

Фотограф испугался:

– Нет-нет, не надо позировать! Не это. Как сказала Полина – непосредственность.

– Пойдем! – Полина взяла Сергея под руку. – Скажу по секрету: если Гутман положил глаз на тебя, это оч-чень много значит!

– Не верьте, Сергей, я простой репортер. Я пробую удачно фиксировать. Впрочем… – Он подумал и со смехом взмахнул рукой: – Просто я очень желаю сделать ваш портрет.

Они не спеша двинулись к двери. Полина говорила полушутя, полусерьезно:

– Гарантирую, что вы, Сережа, выберете именно фотографию Гутмана для первого тома собрания сочинений. Вот увидите… Спорим?

– Вы заставляете меня краснеть, дорогая Полина, – басил фотограф.

– Да уж, – усмехался Сергей, – собрание сочинений…

Некоторые участники фуршета проводили их взглядами, а затем продолжили свои беседы под водку, вино, вкусную закуску.

5

Письменный стол Сергей был передвинут в центр и застелен белой скатертью. Людмила Петровна торопливо и как-то дергано, нервно расставляла праздничную посуду, еду, рюмки, фужеры. Сергей сидел на диване и листал журнал.

– Ну почему не в зале, не понимаю! – не вытерпела, воскликнула Людмила Петровна. – Здесь тесно, во-первых…

– Нас будет-то четыре человека всего, – тоже раздраженно ответил Сергей, – вы и я с Олегычем. Поместимся.

– А Губины?.. И Юра обещал зайти.

– Зачем он еще?

– Ну как… Встретила, как не пригласить? Вы же с ним вроде друзья… Давай перенесем, пока не поздно.

– Ладно, мам, всё. – Сергей поднялся. – Я хочу здесь. Здесь уютней.

– Как хочешь, – проворчала Людмила Петровна. – Вечно всё не как человек… – И вышла.

Сергей машинально поправил тарелку, побродил по комнате, посмотрел на корешки книг на стеллаже.

– Сереж, возьми вот салат отнеси! – позвала Людмила Петровна. – И хлеба еще надо нарезать…

Салат был в широкой бадейке, и уместить ее на столе оказалось делом нелегким. Сдвигая посуду, освобождая для салата пятачок, Сергей бормотал:

– На фига вообще… Сплошные фуршеты-фигеты, блин… – Втиснул, вздохнул, взял со стеллажа какую-то книгу и направился к дивану.

– Господи! – на сей раз испуганный вскрик Людмилы Петровны. – А хлеба… Хлеба нет! Сереж, сбегай, а… Слышишь?

– Слышу! – Он поставил книгу обратно. – Сейчас.

В комнату заглянул Юрий Андреевич:

– Я схожу. Мне все равно делать нечего… Отвык уже от дома-то, Одиссей?

Сергей пожал плечами и с усилием произнес:

– Ну так… слегка.

– Еще бы – три месяца по Европам… Нет, брат, ты молодец!.. Ладно, обвыкайся.

– Уху…

Снова взял книгу, сел на диван. Вошла Людмила Петровна. В руках – блюдо с гусем. С минуту стояла и рассматривала стол. Осторожно, медленно начала устраивать в центре гуся…

– Мам, ну хватит, наверно. И так вон…

– Что тут хватит?! Ничего нет почти. Стол просто крошечный.

Сергей вздохнул; Людмилу Петровну это окончательно вывело из себя:

– Не вздыхай ты, ради бога! Лично у нас с отцом – праздник!..

– Да что – уехал, теперь приехал. Так, посидели бы спокойно семьей…

– Как это – уехал-приехал? Книги привез, деньги какие! Мы с отцом таких за всю жизнь в руках не держали!.. – Людмила Петровна резко успокоилась, перешла почти на умоляющее: – Пожалуйста, не мешай нам радоваться. Давай отметим праздник как следует, как положено.

– А как это – как положено?

– Как люди.

Сергей закатил глаза и фыркнул:

– Блин, прямо «Маленькая Вера» какая-то!..

– Знаешь что!.. – Некоторое время Людмила Петровна слегка как-то презрительно, что ли, сощурив глаза, смотрела на сына, затем присела на стул, заговорила почти спокойно, но наставительно: – Этот фильм, к твоему сведению, появился, когда мне самой было лет двадцать… Нет, немного больше уже… Но не в этом суть… Я о том, что, когда я первый раз его посмотрела, мне Верины родители такими показались… дебилами показались. Мать особенно… «Доча, ты покушала? Надо покушать! Чтоб всё было как у людей!» Ужас просто… А тут недавно опять увидела и удивилась даже – теперь я этих родителей понимаю, мне их жалко, им я сочувствую, а молодежь, муженек Верин – бесят… Не то чтобы я на их стороне, но я их искренне понимаю, родителей.

– М-да, может, и я через двадцать лет стану таким же.

– Вот! Вот это я и имею в виду. Пора, Сережа, становиться терпимее к людям.

– Да уж…

Людмила Петровна досадливо вздохнула и ушла. Сергей отвалился на спинку дивана, прикрыл глаза. Звонок в дверь.

– Бли-ин! – Сергей выпрямился. Стал прислушиваться к невнятным голосам в прихожей. Один был – Людмилы Петровны, другой бодрый, басовитый. Сергей поморщился и поднялся.

Вошел Юрич, в руке – бутылка вина.

– Здор-рово!

– Привет, – вымученно улыбнулся Сергей, – проходи… Еще нет никого.

Юрич тиснул на стол бутылку.

– Ну, чего?.. – Сжал руку Сергею. – Когда приехал-то? Поездом?

– На самолете…

– У-у, мне мать твоя сегодня утром сказала. С работы отпроситься пришлось – уговорил напарника еще сутки отбарабанить. – Юрич оглядел стол. – Чё-отко! На сколько назначили?

– В семь.

– Ну, скоро уже… Отметим, по ходу, по полной! – Выдохнул, как штангист перед толчком, потер руки, но через мгновение лицо его стало печальным: – Про Анархиста-то слышал?

– Что?

– Ну как… Повесился.

– Как повесился…

– Так – на веревке. У себя дома прямо… Давно уж, с месяц назад. Понял, наверно, всё.

Сергей мотнул головой, сбрасывая оторопь.

– Нет, правда, что ли?

– Ну да! Я подробностей не знаю, мне как-то неинтересно. Олег должен в курсе быть.

Появилась Людмила Петровна с очередной тарелкой.

– Просто обалдительный стол! – воскликнул Юрич. – А это курица, что ли, такая? Бройлер…

– Гусь. Сережа на рынок ходил, две такие сумищи принес – неподъемные. Даже креветки зачем-то.

– Ну-у, круто! Вот видите – кормильцем стал. – Юрич хлопнул Сергея по плечу. – Молодец!.. Много денег-то огреб? Колись, Сергунь.

– Нормально. Домик присмотрел в Баденвейлере.

– Чего?

– Домик в Баденвейлере купить собираюсь, – повторил Сергей вполне серьезно.

Юрич все не мог понять:

– Где домик?

– Ну, курортный городишко такой, в Альпах. Маленький, очень красивый. Там Чехов умер.

Гость изумленно смотрел на Сергея, а Сергей – на него. Людмила Петровна замерла у стола.

– В натуре? – хрипнул Юрич.

– Ну а что… Гонорар вот заплатят за итальянское издание, и буду, наверно, приобретать… Вилла такая скромная на склоне, участочек, вокруг красные виноградники…

– Ни фига ж себе!.. Ты чё?..

Людмила Петровна, уловив, видимо, что-то на лице сына, но не совсем уверенно произнесла:

– Да он шутит, Юра… Какие виллы… – И с напускной озабоченностью стала поправлять посуду. – Та-ак, что еще? Сейчас еще хлеб, соль… Водка в холодильнике…

– Вот, да, надо бы выпить по капле, – бормотнул Сергей; Людмила Петровна услышала и неожиданно горячо поддержала:

– Выпейте, парни, выпейте! А что?.. Ветчинкой закусите. Салаты не трогайте только…

Сергей принес бутылку водки, быстро открутил крышку и налил в стопки:

– Давай!

– Дава-ай, – без особой радости принял стопку Юрий; когда выпили, спросил: – Нет, ты прикололся насчет виллы или как?

– Да прикололся, конечно. Чтоб виллу купить, надо тридцать книжек издать в десяти странах… – И Сергей стал наполнять стопки по новой.

– Куда ты гонишь?

– Давай. Анархиста помянем.

Юрич взял стопку:

– Кстати, а я, эт самое, наверно, скоро жениться буду.

– А?! На ком?

– Женщина у нас в банке работает. Менеджер. Она, правда, старше меня, на пять лет почти… Но и хорошо, с другой стороны, – не даст дурью особо страдать.

– У, поздравляю, – как-то облегченно кивнул Сергей. – Это правильно…

– Она сама из Иркутска, у нас тут по контракту работает. Банк на ноги ставит. Два с лишним года ей еще здесь. А потом, может, в Иркутск переедем. Она вообще… женщина стопроцентная…

– Ну видишь, как хорошо. Не у меня одного изменения… Ладно, Юрич, давай за Анархиста. Чтоб там ему, как говорится…

– Угу…

Выпили не чокаясь. Сергей признался:

– Как-то тянуть стало к водярке. Скучно что-то.

– Х-ха! И здесь было скучно, и там тебе скучно…

– Там по-другому. Здесь рычать хотелось, а там выть.

– Да-а, Серега, – не сочувствующе, а скорее осуждающе вздохнул Юрич; прошелся по комнате, заметил лежащую на тумбочке книгу, взял. – Ни хрена ж себе ему книгу забацкали! И всё недоволен! – Наморщась, медленно, по складам стал читать надписи на обложке: – Сер-ге-ю То-ло-к-ноф… Ам эн-де дер вэль-д… Как это по-русски?

– Ну, типа, «На краю света» такое…

– Про нас?.. И всё тебе плохо? Окрутел за какие-то три месяца, как в кино, бляха!..

– Да ладно, Юрич, не в этом дело…

– А в чем?.. Сколько заплатили-то?

В дверь несколько раз позвонили.

– За эту? Почти шесть тысяч.

– Долларов?

В прихожей послышалась радостная разноголосица.

– Евро.

– Норма-ал! – В голосе Юрича послышалось уважение – даже, наверно, не к Сергею, а к сумме. – Евро, он же дороже, чем доллар?

– Ну, рублей на пять вроде… Губины пришли. А Олегыч что-то… что-то не слышно.

– Слушай, Серег, – тихо, вкрадчиво произнес Юрич, – а покажи.

– Что показать?

– Ну, эти, евро.

– А, да ладно, – Сергей направился к двери, – потом. Гости же…

– Да не бойся, не отберу. Интересно просто.

– Ну, блин, что мы, сейчас их будем раскладывать здесь?! – чуть не взбеленился Сергей и мгновенно успокоился, шагнул к столу, взял бутылку. – Потом, ладно? Давай еще по одной, пока они там.

– Да не хочу я пить. – Юрич сунул книгу обратно на тумбочку. – Окруте-ел ты, Серег. Быстренько…

– Кончай, а! Ничего я не окрутел. Наоборот совсем…

– Как это? Хе, наоборот…

– Да, блин… Каким-то себя чувствую… – Сергей резко опрокинул содержимое стопки в рот и рыкнул, сморщился: – Вот… Хух… Вот артистов взять или певцов, даже писателей известных… Смотришь на них по телику – всё вроде нормально. Выступают, играют… А… Я как-то Киркорова встретил, на улице так увидел, в жизни. И – совсем не человек. Кукла такая двухметровая идет… Понимаешь?

– Да нет, – слегка растерянно усмехнулся Юрич. – Не очень?.. И что?

– И я себя таким же начинаю чувствовать. Меня показывали по телику несколько раз… Посмотрел – ни фига, думаю. Тоже как кукла. Ну, не живой… теперь.

Возбужденно-радостные голоса приближались к комнате.

– А, ладно, – выдохнул Сергей и попытался придать лицу приветливость. – Фигня это всё… Потом.

– Мо-ожно к ва-ам? – И в комнату вплыли муж и жена Губины, оба полные, невысокие, лет за пятьдесят, этакие бодрячки; за ними – Юрий Андреевич, Людмила Петровна с тарелкой хлеба…

– Извините, что тесновато, – тут же стала оправдываться Людмила Петровна, – но это виновник торжества так пожелал. Чтобы в его рабочем кабинете…

– Мам, хорош… Садитесь, пожалуйста! Всё хорошо.

Губина, мягко опускаясь на стул, пораженно приговаривала:

– Ну и стол!.. Ну и сто-ол!..

– Да-а! – соглашался Губин. – Пир настоящий…

Кое-как расселись. На некоторое время замерли.

– Олега только нет еще, – первой очнулась Людмила Петровна. – Что, ждать будем или начнем?

Сергей посмотрел на часы:

– Начало восьмого. Сам виноват… – И с улыбкой спросил: – Так, кому что? Водка, вино?

– Мне вина! – подняла руку Губина.

– Я бы водочки, – неуверенно ответила Людмила Петровна, – капельку.

– Я тоже вина, – сказал Губин. – Завтра тяжелый день, к сожалению.

Сергей разливал по стопкам и бокалам вино, водку.

Губина пригляделась к лежащей на блюде птице:

– Люда, это у вас не гусь ли?

– Гусь, гусь! Сережа купил на рынке. Два пакета утром принес всяких вкусностей. Даже креветок…

– Пап, ты водку? – перебил ее Сергей слишком громко произнесенным вопросом.

– Не откажусь ради такого дня…

Людмила Петровна обратилась к Юричу:

– Как ваши дела? Там же всё, в банке?

– Так точно. Куда метаться-то? Нормальное место… Сегодня подменился, пришел Серегу поздравить. И вас!

– И очень хорошо сделали! Вы же Сереже очень с рассказами помогли.

– Да ну, что я… Я – так… Олег, это – да! Он…

– Олег вообще замечательный парень! – перебила Людмила Петровна, обращаясь ко всем. – Олега Тишкова ведь знаете? Светы Тишковой сын.

– Конечно! – воскликнул Губин.

– Света – прекрасная женщина! – поддержала его супруга.

– Вот ее сын, Олег, очень помог Сереже…

– Мам, – остановил ее Сергей. – Мне много кто помог… Давайте приступим.

– Да! – И Губин неуклюже, чуть не сдвинув животом стол, поднялся. – Позвольте мне озвучить первый тост. По праву старшего… – Прокашлялся. – Я… я бесконечно рад, что нахожусь сейчас здесь и по такому поводу. Серегу я знаю, что называется, с самых пеленок. В машинки вместе играли, лепили солдатиков пластилиновых. Помнишь, а? – Губин подмигнул Сергею. – Но всё это в прошлом. Вот и ты стал взрослым. И сегодня мы чествуем молодого писателя, и не просто молодого, а уже, прямо в мгновение ока, ставшего известным в столице. В самой Москве!

– И не только в Москве! – шепнула супруга.

Губин шутливо рассвирепел:

– Пр-рошу не пер-ребивать пр-рофесионала!.. Да, – вернулся к торжественной интонации, – и не только в Москве наш земляк и сын нашего молодого города стал известен, а и в Европе! И там теперь знают о нас, что мы – есть! И поэтому я рад не только за Сережу, за его глубоко мною уважаемых родителей, но и за весь наш город. За наш юный, по меркам мировой истории, Пионерск! Вот каких мы здесь растим сыновей! За наши таланты! Ура!

– Ура! – отозвался Юрич.

Стали чокаться, наперебой поздравлять Сергея, его маму и папу… Когда выпили и закусили, Людмила Петровна велела мужу:

– Юр, гуся поломай.

Юрий Андреевич засучил рукава и стал рвать птицу на части; кряхтел, приговаривал:

– Е-ех! Феодалом в замке себя чувствую…

– Давай-давай! – кивал Губин. – Впечатляюще. Попируем.

– А помните, как уток на костре жарили? – подала голос Губина.

– Да-а, была охота!..

– Я пальцы прямо до крови стирала.

– Почему?

– Ну как! Десять уток за раз ощипать!

– У-у…

Людмила Петровна обернулась к сыну:

– Сереж, книжки-то покажи.

– Да ладно, – поморщился он, – потом…

Губин услышал, нахмурился:

– Чего это – потом?! Давай, Серег, волоки! Действительно, тосты, вино, гусь, а главных виновников этого безобразия прячете… Ну-ка! – Наскоро вытер руки салфеткой и принял книгу. – У-у, красотиш-ша! Это немецкая?

– А, вторая там у нас, в зале! – вспомнила Людмила Петровна и вскочила: – Вчера читать начали… – Вышла.

Губины изучали немецкую книгу:

– Бумага какая!

– Обложка…

– Даже закладка есть. Атласная!

– «Ам энде дер вэльд»… Как переводится-то?

– «На краю света», – неохотно ответил Сергей.

– У-у, ничего…

Людмила Петровна принесла вторую книгу:

– Вот, эта на русском. Мы с Юрой полночи вслух читали…

– А нам-то дадите? – спросила Губина.

– Конечно. Жалко, что всего один экземпляр. В библиотеку бы надо, в музей, для истории…

– Да нечего там читать особенно. – Сергей стал наполнять бокалы. – Чернуха такая…

– Ну и что? – бодрым голосом перебил Губин. – Сегодняшняя жизнь этому способствует, чернухе. Главное, чтоб правда была. Настоящая.

– Хм… не знаю…

Людмила Петровна вдруг всплеснула руками:

– Господи, я опять между двух Юриев! Как тогда… Та-ак, минуточку – загадываю желание. В тот раз загадала – и сбылось! – Она сложила руки на груди и закрыла глаза.

– Правда сбылось? – потерпев секунды две, спросила Губина.

Звонок в дверь.

– О, Олегыч! – Сергей торопливо поставил бутылку и вышел.

Людмила Петровна ожила, засуетилась:

– Так, тарелка, вилка есть… Стул еще… Юр, стул принеси, который под швейной машинкой…

– Люд, правда сбылось желание? – снова спросила Губина.

– Представляете, я загадала!..

Юрич остановил ее, готовую поведать о сбывшемся:

– Лучше не надо. Я где-то слышал, что сны, желания нельзя рассказывать.

– Да? И почему?

Юрий Андреевич внес стул и табуретку, сообщил тихо и тревожно:

– Олег с Таней пришел. Вместе.

– Ой! Как же мы все тут рассядемся? Говорила ведь – в зале!..

– Ничего, – махнул рукой Губин, – в тесноте, да не в обиде… У меня еще спичик созрел.

Его супруга усмехнулась иронически:

– В этом деле ты специалист, дорогой, – мы все знаем…

Вошли Таня, Олег и следом – Сергей. Людмила Петровна начала устраивать Татьяну рядом с собой, но тут же воскликнула:

– Нет, всё, надо в зал! Это невозможно… – Схватила тарелку, бадейку с салатом; Юрий Андреевич ее остановил:

– Давайте выпьем сначала, а потом переселимся. Так, чей тост?

Юрич хмыкнул:

– Опоздавшего!

– Олег, пожалуйста!..

Олег поднялся, в одной руке у него была стопка, в другой – книга. Он явно был ошарашен и растерян.

– Да… Что же… – Нашел взглядом Сергея. – Рад, что так получилось. Так быстро и удачно. Сережка, я всегда знал, что ты сможешь. И вот… Молодец! – И ударил его стопку своей.

– Сбивчиво, но оч-чень искренне! – похвалил Губин.

Чокнулись, выпили, закусили. И Людмила Петровна решительно поднялась:

– А теперь – переезжаем! Быстро, по-комсомольски. Каждый берет свой прибор и еще что-нибудь и несет в зал… Юра, – обратилась к мужу, – беги стол раздвигай. Вещи там – на тахту…

– Мам, – Сергей попытался запротестовать, но тут же махнул рукой; обратился к сидящей почти напротив Татьяне: – Как дела?

– Ничего, – пожала она плечами. – А у тебя?

– Тоже… так… А я тебе подарок привез.

– Да? Спасибо…

Стол очень быстро пустел. Гости перемещались в зал. И вот Таня с Сергеем остались вдвоем.

Сергей, не глядя на нее, с усмешкой признался:

– Я о тебе каждый день там думал.

– Где?

– Ну, в Москве, в Германии… В Германии почти полтора месяца проторчал. Чтения были. От Берлина до Мюнхена… все крупные города… Море увидел…

– А что там за море?

– Северное…

Посидели молча.

– И как? – спросила Татьяна.

– Да не знаю, честно говоря… Как-то игрушечно всё, как в детском садике. Но трудно судить.

– Понятненько, – вздохнула девушка так же, как и тогда, на площади перед школой. – Пойдем ко всем?

– Не надо… Маленько еще так…

– Неудобно же.

– Мне – удобно. Мне с ними неудобно… Как со школой дела?..

– Вы где? – заглянул Олег. – Там ждут.

Сергей поманил его.

– Олегыч, слушай, принеси выпить. Скажи как-нибудь… мы тут поговорим пять минут. Ладно? Выпить и закуски, а…

– Ну, как хотите. – Он вышел.

– Как-то давят эти застолья… – сказал Сергей, катая по скатерти винную пробку. – Тебя, это, ну, Олег уговорил прийти?

– Встретились, предложил. А что, не надо было?

Сергей поморщился:

– Не кокетничай. Мне сейчас очень плохо. Если раньше знал, из-за чего и что делать надо, то теперь тупик какой-то…

Вошел Олег с початой бутылкой водки, тарелкой, стопками.

– Класс! Спасибо, Олегыч.

– Я сказал, в общем, что вы вдвоем хотите побыть.

– Уху… – Сергей наполнил стопки. – Так долго хотел с вами выпить вот так. Давайте!

Татьяна чуть ли не с испугом смотрела на стопку:

– Это же водка.

– Выпей, Тань. От рюмки одной-то…

– Да я ее не пила никогда. Вы что!..

– Это хорошая, как просто горячая вода, – уговаривал Сергей. – Как проглотишь – выдохни всей грудью. Прямо так сильно – х-ху… Не бойся.

Словно ища защиты, Татьяна взглянула на Олега.

– Выпей, Тань, – с грустноватой улыбкой сказал он. – Ничего ужасного.

– Водка – это нормально, – наседал Сергей. – Вот текила или саке – это пакость. Саке теплым пьют. Фу! Тошнота настоящая. Зато суши – вкусно. Даже не суши, а у них есть такие… как их?.. Ладно, бог с ним… Тоже как суши.

– А ты ел?

– Ну так, доводилось. Меня в Берлине водили в суши-ресторан…

Олег, поняв, что он здесь лишний, тихонько вышел. Прикрыл дверь.

– И в Москве они есть, но я в Москве не был… Это такие маленькие штучки – одни из риса, другие из рыбы красной…

– Я представляю, Сережа, в общих чертах, – мягко улыбаясь, перебила Татьяна. – Ладно, давай попробуем нашего. Водочка, колбаска – прелесть.

– Да. – Сергей поискал глазами Олега, не увидел и снова впился в лицо девушки. – Спасибо, Танюш, что вдруг взяла и пришла. Как в сказке. Честное слово.

– Совсем ты не изменился.

– Да? Это плохо?

Татьяна поморщилась, но не досадливо или презрительно, а скорее ласково-грустновато:

– Если б всё можно было так легко определять: это – хорошо, это – плохо…

– Я понял. – Сергей потянул к ней свою стопку.

Чокнулись.

– Еще раз, Тань, я очень рад, что ты пришла.

– Я, может, тоже…

Выпили.

– А-а… ф-фу-уй! Ну… ну и гадость!

– Закуси. Всё хорошо. Молодец…

– Ну и гадость эта… эта заливная рыба!

– Да. – Сергей помолчал, полюбовался девушкой и серьезно, убеждающе, но и несмело начал: – Таня, послушай, я тебе предложить хочу. Только отнесись серьезно…

– Не надо только таким голосом. Я всегда боюсь, когда ты так говоришь.

– Извини… – И, будто прыгнул с обрыва, Сергей выпалил: – А поехали в Кёльн в июле! А? У меня там чтения намечаются, и у тебя как раз экзамены кончатся. А, Тань?.. Знаешь, как там красиво!.. Собор громадный, вообще…

– В июле в институт экзамены, – перебила Татьяна.

– Что?.. А… Но окно все равно ведь будет. Там как раз – вторая неделя июля… Тань… Теперь визы такие, что по всей Европе можно спокойно ездить… Шенгенские… В Париж сгоняем!

– Париж… – усмехнулась девушка. – А ты был?

– Нет, в Париже не был еще. В Милане был – договор там на книгу заключали. Германию всю объехал… А в Париж… – Он заговорил как можно ласковей, – в Париж надо с любимой. Обязательно, Тань. – Спохватился, плеснул в стопки. – За исполнение планов!

– Я же пьяная буду…

– Чуть-чуть. Чтобы сбылось.

На этот раз Татьяна выпила удачно – не задыхалась.

– Отлично! – похвалил Сергей и продолжил уговаривать-объяснять: – Это все очень легко, оказывается. Даже странно… Садишься в самолет в Иркутске – семь часов, и там. И совсем другой мир, Тань!.. Знаешь, я вот по Берлину, по Милану ходил, по Мюнхену, и ничего мне не в радость было. Честно!.. Знаешь почему? Тебя потому что не было. – Он потянулся, взял ее за руку. – Так мечтал, что вот здесь, здесь, мимо этого собора, через эту арку вместе пройти бы… Честное слово… Не то что красиво там уж так, а по-другому совсем. Как другая планета. И мы, Тань…

Сергей привстал и поцеловал ее в губы. Она не сопротивлялась; он обхватил ее голову ладонями и стал целовать еще, еще… Заглянул Юрий Андреевич, но тут же исчез… Из гама в зале выделился голос Людмилы Петровны:

– Слушайте, а давайте споем! – И сразу несколько одобрительных восклицаний…

Татьяна и Сергей поднялись. Целовались стоя.

В зале заиграли на гитаре и стройным хором запели наверняка давным-давно наизусть всеми выученную, любимую песню:

И оглушительно-звонко грянул припев:

– Что, к ним пойдем? – прошептал Сергей.

– Да. – Татьяна сняла его руки со своей талии. – Надо к ним…

6

Комната была очень чистой, уютной, хотя и без излишка украшающих ее предметов. Две широкие кровати, телевизор, что-то вроде письменного стола, холодильничек под ним; тумбочки возле кроватей, светильники, два кресла, а между ними стеклянный журнальный столик. Чистота, строгость и уют.

В креслах сидели Сергей и полноватая, неухоженная, лет пятидесяти женщина в фиолетовой толстовке и синих джинсах. Она устанавливала на столике диктофон и одновременно объясняла Сергею:

– Я работаю на радиостанции в город Гамбург. Это будет литературная передача. Тридцать минут. Десять минут – разговор с вами, затем – читание рассказ. М? – Приподняв брови, она взглянула на Сергея, как бы спрашивая у него одобрения.

– Понятно.

– Окей. Итак, я задаю несколько вопрос. Нужен ваш голос, а сверху него мы дадим перевод… Готовы? Включаю.

– Готов, – кивнул Сергей и тут же кашлянул. – Всё, поехали.

– Сергей, – суховатый, деловой голос женщины стал почти суровым, – по поводу вашей книги критика сошлась во мнение, что вы пишете документальность, но… но облекаете это в форму фикшен, то есть – беллетристика. Так ли это? Вы соглашаетесь?

– Н-ну, какие-то документальные штрихи в моих рассказах, конечно, присутствуют, – волнуясь, но не о том, что сказать, а как бы говорить плавно, длинными связными фразами, начал Сергей, – есть немалая доля автобиографичности. В основном же рассказы все-таки построены на вымысле. Абсолютно документально писать не получится в любом случае. Да и скучно, наверное, писать точно так, как было.

– Но ощущение автобиографичности очень сильно. Почему вы взяли для своего героя ваши имя, фамилие?

– Это скорее имитация документальности, прием, чтобы сильнее воздействовать на читателя…

Женщина задавала привычные Сергею вопросы, – их задавали практически все журналисты, бравшие у него интервью в последнее время, – а он привычно, почти механически отвечал…

– Окей! Последний вопрос, – наконец сказала женщина. – Над чем вы работаете в последний момент?

– М-м… Н-ну, составляю сборник вещей… короче говоря, сборник рассказов и повестей тех, кому нет еще двадцати лет.

– Нет двадцати лет?! – изумленно переспросила журналистка. – Очень интересно!

– Да. Дело в том, что то издательство, где вышла в России моя книга, бросило, так сказать, клич присылать молодым своим произведения. Набралось уже больше сотни… Я читаю и отбираю для сборника лучшие. Очень есть сильные.

– Ну вот, хорошо. – Журналистка хотела уже выключить диктофон, но спохватилась: – А свои?

– А?

– Свои произведения работаете?

– Свои… – Сергей помрачнел, поежился в кресле, поблуждал взглядом по стенам. – Роман пытаюсь писать. Некое такое обобщение моих рассказов. Конечно, ситуации новые будут, но герой, в принципе, тот же, и место действия… Но трудно уже об этом стало писать.

– Почему-у? – На лице женщины тут же изобразилось сочувствие, но и недоумение.

– Ну, как… Понимаете, моя жизнь очень изменилась за этот год. Столько нового… И трудно обратно влезть… Ну, об этом тоже трудно говорить вот так… в нескольких словах объяснить. Но! – Он широко улыбнулся. – Но, будем надеяться, всё сложится в итоге отлично. Муки творчества – необходимы!

– Да. – Журналистка несколько секунд подождала, вдруг Сергей еще что-нибудь скажет, затем выключила диктофон. – Окей, спасибо! – Принялась убирать в сумку аппаратуру, блокнотик. – Благодарю вас за беседу. – Поднялась.

– Да не за что. – Сергей тоже поднялся. – Вам спасибо… М-м, извините, забыл ваше имя.

– Ева. Ева Лурвин.

– Красиво… Ева, водки хотите?

– Водки? – насторожилась журналистка. – О нет-нет, спасибо, Сергей. Я с удовольствием, но мне еще надо… Еще дела, дела…

– Как хотите. Что ж, тогда до свидания.

– До свидания, Сережа! Надеюсь, мы еще будем встречаться!

– Угу…

Проводив Еву, Сергей упал в кресло, вытряхнул сигарету из пачки. Закурил. Посидел. Поднялся, взял с тумбочки тетрадь, снова уселся. Полистал ее. Это был черновик того, что Сергей называл романом. Страниц тридцать… Отбросил на кровать. Взял пульт дистанционного управления, включил телевизор.

На экране тот же бразильский сериал, что и в России, только речь немецкая. Сергей сменил канал. Высокий красивый мужчина и маленькая поджарая женщина рекламируют тренажер… Сергей достал из холодильничка бутылку водки, колбасную нарезку. Выпил рюмку, закусил. Убрал водку и колбасу в холодильничек.

Сел с тетрадью за стол, взял ручку. Посидел, почитал, что-то поправил в тексте. Потом долго смотрел в окно. За окном – сероватое небо…

Бросил тетрадь на кровать, опять достал бутылку, закуску. Выпил и взял пульт. Стал блуждать по каналам. Мультфильмы, телешопы, сериалы, музыкальные клипы… На тридцать каком-то – сплетшиеся, шевелящиеся, обнаженные тела мужчины и женщины. Но эта картинка длилась лишь несколько секунд – затем чернота и по центру экрана квадрат с надписями не по-русски. Большими буквами: «PAY TV!»

– Платненькое, – хмыкнул Сергей.

Но звуки совокупления остались – стоны, всхлипы, громкий, рыдающий шепот: «О, е! Е-е! Е-е!..»

Сергей напряженно вслушивался в эти всхлипы, стоны. Курил…

Щелкнул дверной замок, и он торопливо выключил телевизор. Вошла Полина. Она выглядела моложе, еще живее. Радостно улыбнулась:

– Привет, дорогой!

– Привет.

Подошла, поцеловала его в макушку. Увидела бутылку:

– Да ты у нас как О. Генри!

– Почему это?

– Призываешь музу алкоголем… Но смотри не увлекайся – О. Генри от цирроза умер.

– Скорей бы.

Полина присела на ручку кресла, потрепала Сергея по голове.

– Не меланхольничай. Всё просто отлично! – Поднялась, прошла к шкафу в прихожей, стала переодеваться. – Завтра после чтений мы приглашены на один очень важный фуршет.

– Ну, это уж как обычно. – Сергей плеснул водку в рюмку. – Куда без этого…

– Напрасно хмыкаешь. Там соберется весь берлинский литбомонд. Можно наладить очень полезные контакты.

На этот раз Сергей усмехнулся беззвучно и выпил; Полина вернулась в халате, плюхнулась в соседнее кресло, сообщила серьезно, как что-то очень важное:

– И еще – на чтениях будет Йозеф Шранке!

– Да-а! – сделал вид, что изумился и испугался, Сергей. – А кто это такой? – Потянулся к бутылке.

– А это, дорогой Сережа, такой персонаж – он ходит по подобным мероприятиям… Налей мне тоже, пожалуйста. Очень устала… Йозеф приходит на концерты, выступления, чтения и устраивает какую-нибудь выходку. Соком плескает, или пирожное кинет, или плюет. Это считается знаком признания… Вот теперь гадают, на кого он завтра свое внимание обратит.

– Очень интересно! Оч-чень!

– Ну чего ты всё рычишь? – Лицо Полины стало плаксивым. – Знаешь, как я набегалась… Пожалей меня… Серё-ож… – Потянула к нему руку через стол, но что-то вспомнила, перестала играть: – Кстати, а Ева была? Вы говорили?

– Корреспондентка?.. Угу. Всё нормально. Всё рассказал…

– Хорошо… Выпьем же за завтрашний успех! Завтра очень важный день, Сережа. С такими людьми в одной упряжке будешь: Потапов, Ухновская, Павел Зубов…

– Давай. – Сергей прикоснулся своей рюмкой к рюмке Полины и скорее выпил.

Посидели молча.

– Что ты такой в последнее время? – ласково и сочувствующе спросила Полина. – Что не так?

– Да как-то всё… – Сергей поморщился. – Признаться? Надоело всё… Как-то я разжижился.

– Раз… что?

– А, ладно… – Он отмахнулся; смотрел вниз. – Не могу я ничего делать. Вон, – мотнул головой в сторону тетради, – с десятью страницами сколько вожусь, и ведь вижу – херня. Херня изначальная. В каждой фразе, строке… И потому это, что так живу теперь. Фуршеты-хринеты, самолеты, чтения… Баловень судьбы какой-то.

– Сибирский Мартин Иден.

– Нет. Он себе спички в глаза вставлял, чтоб добиться… А я?..

– Вот, правильно! – почти с радостью воскликнула Полина. – Это я и хотела услышать! Писатель, дорогой Сергей, – это тоже работа. Профессия. И заключается она не только в том, чтобы создавать тексты, а и в том, чтобы уметь их раскручивать. Привлекать к себе интерес. Ты, Сережа, теперь общественная фигура, а это требует огромных сил, жертв некоторых, напряжения. – Видя, что он снова наполняет рюмки, Полина попыталась остановить: – Достаточно, наверно. Утром опять будешь стонать.

– Я теперь всегда стону. Хоть с похмелья, хоть как… Давай, Поль, по последней. И не… это… не читай мне нотаций. Знаю я всё. И сколько денег вложено, и что ждут от меня, и остальное всё… Но не могу я… Этих читал, для сборника… Фигня же, детский лепет сплошной. Эпатаж голимый. А будет под моим именем. Дескать, я это одобрил, на… напутствовал. – Сергей встретился со взглядом Полины, вздохнул. – Не смотри так, ради бога… Я понимаю – загордился, мол, у самого лепет… Нет! Я теми своими рассказами дорожу. Я их честно писал, и не думал, что их когда-нибудь возьмут и выпустят. Просто в голове этого не держал… Помнишь, ты Синявского давала читать?

– Помню, Сережа. Успокойся.

– Да я спокоен, блин… Просто надо же сказать когда-то.

– Говори. – Полина отвалилась на спинку кресла, закинула ногу на ногу. – Говори, излей душу.

– Не издевайся. Я ведь… это… Ай. – Он тряхнул головой досадливо, бросил водку в рот; Полина тоже выпила. – У Синявского, что писатель – человек, который крест на себе поставил, живой мертвец, что его вообще надо из людского общества гнать, как выродка… И когда я писал, я таким и был. И двадцать тысяч вокруг такие же. Тайга, сопки, железка, станция, на которой два поезда в сутки тормозят на две минуты. И тридцать пятиэтажек с мне подобными – идиотами и детьми идиотов. И я для них писал… один из них. А теперь… А? Кто я, кто они…

– Да ты для них столько здесь делаешь… Именно здесь! – перебила Полина. – Ты всему миру говоришь, как их обманули.

– Аха, конечно… Обосрал, бабок огреб и – нормал… Не могу я, в общем, писать…

– О другом пробуй.

– О чем?

– Хотя бы о том, каким стал. Как из тебя, – с каждым словом Полина раздражалась все сильнее, – из тебя такого честного, чистого проект сделали, заставили детский лепет рекламировать, роман требуют. Как старая тетка тебя окрутила. Как всё тебе осточертело. Журналисты, фуршеты, перелеты, паспортные контроли. Напиши. Разнеси всё это к чертовой матери. А что? Людям понравится – честный, искренний юноша из глубинки восстал против бизнесменов литературных… Давай, Сережа. Я серьезно говорю.

Сергей, проливая мимо, наполнил рюмки.

– Пойми, пожалуйста: если уж взялся, ввязался в дело – нужно работать, – снова переходя на ласково-убеждающий тон, продолжала Полина. – Из всего можно создать достойный прод… хорошее, качественное произведение. И новое – и лучше всего крупная вещь – тебе позарез сейчас нужно. Тебе, Сережа! Раз в год нужна новая книга, по крайней мере хоть что-то новое, иначе тебя просто забудут. И всё, Сережа, и на хрен ты будешь нужен… А по второму разу имя очень трудно открыть… Поэтому и дурацкий сборник этот придумали, чтоб фамилия «Толокнов» на слуху была.

Сергей усмехнулся и выпил.

Полина с минуту наблюдала, как он сидит съежившись, повесив голову. Пересела к нему на ручку кресла.

– Серё-ож, ну что ты из себя мученика какого-то делаешь? Что, к себе туда вернуться хочешь? В тайгу?

– Да лучше туда, чем так…

– Хорошо, – перебила Полина, и в ее голосе послышалась угроза. – Хорошо, возвращайся. Никто на коленях просить не будет. Но сам ведь… Когда летом безвылазно прожил там, ведь по десять раз в сутки названивал. Не сможешь ты больше там. Но и здесь за красивые глазки тебя никто не будет держать. По фуршетам водить. Единственный шанс – сесть за стол и работать. Писать надо, не ныть, а писать. Писать!

– Да повеситься надо, – буркнул Сергей.

Полина поднялась, прошла по комнате. Медленно, раздумчиво произнесла:

– А что… тоже выход, кстати сказать. Для писателя это часто бывает на пользу.

– Спасибо. – Сергей взял бутылку за горлышко.

– Поставь!.. Перестань пить!

Он налил, выпил и, задыхаясь от водки, забормотал:

– Д-да-а… Ну ты и сука… Попал, в натуре… Жалко, веревки нету. В этой Германии, блин, только это…

– Тебе веревку надо? – с холодным бешенством спросила Полина.

– А что, припасла?

Она достала из шкафа колготки и бросила Сергею.

– Ох, романтично-то как! – Он вскочил. – На женском белье! Та-ак… – Быстро оглядел комнату и, подойдя к изогнутой, металлической спинке кровати, стал привязывать к ней колготки; рычаще пропел: – А он повесился на мамином чулке! Ка-айф!..

– Сережа, ложись спать, пожалуйста. Перепил – ложись и выспись. Хватит в Есенина играть… Перестань.

Он возился с колготками. Узел соскальзывал с покатой спинки, приходилось развязывать, затягивать по новой. Но – не получалось… Понаблюдав за этим, кажется, бесконечным процессом, Полина взяла с кровати тетрадь, села в кресло. Начала листать…

2005

Конец сезона

1

– Ну хватит бродить, давай здесь сядем. Никита!

Услышав свое имя, он привычно, но для окружающих незаметно, поморщился… В детстве имя было редким и потому очень удобным для выдумывания дразнилок: в садике ему обычно кричали «Никитка – битка», «Никита – сита», в школе – «Никита, Никита – рожа вся разбита». А потом имя стало модным и то и дело звучало на улице. «Никита, сколько можно звать? Ну-ка быстро пошли!» Его дергало чувство вины, он машинально оборачивался на голос и видел женщину, которая звала сыночка лет четырех. Тоже Никиту. И становилось неприятно, словно это действительно накричали на него…

А в последнее время он был вынужден пять дней в неделю носить на лацкане пиджака или на белоснежной рубашке бейджик со своим именем. Иногда забывал про этот значок, расслаблялся, но подходил кто-нибудь из покупателей, в основном это были, как назло, молодые интересные женщины, и, будто знакомого, а точнее слугу, спрашивали: «Никита, что вы посоветуете купить для моего молодого человека? У него повышение, хочется сделать подарок». Или такое, как ему казалось, явно издевательское: «Знаете, Никита, мы собираемся на Тенерифе с другом. Как считаете, плавки ему купить – это уместно? В смысле, чтоб я купила по своему вкусу?» И естественно, он советовал, убеждал, приводил примеры, чтобы развеять сомнения: такой-то галстук носит такой-то знаменитый человек, а такие-то плавки, «по секрету!», недавно купил такой-то. В этом и заключалась его работа, за это ему платили. Но по-честному он ненавидел клиенток за фамильярный тон, за Тенерифе и Луксор, а главным образом за «Никиту». Будто щипали его этим именем, смеялись… Ему нравилась фамилия, обычная, нейтральная – Сергеев. Но на бейджике стояло только имя…

Он вернулся туда, где уже устраивалась жена с детьми. Сбросил рюкзак с плеча, вздохнул измученно:

– Даже на Клязьму съездить проблемой стало. – Рухнул задом на мягкое, новенькое сиденье.

Жена на этот раз смолчала; она подчеркнуто заботливо и торопливо расстегивала куртку на сыне. Молчаливо и нервно. Но, сняв шапку и поворошив волосы, тоже нашла повод заворчать:

– Господи, испарился весь. Что за погода? И солнце, и ветер ледяной… И едем…

– Хм! Сама же решила! – с готовностью возмутился Сергеев; почему-то хотелось переругиваться еще и еще, так как-нибудь вяловато бросать жене слегка обидное и получать в ответ такое же. Но она неожиданно подобревшим голосом предложила:

– Может, пива достанешь? Пить очень хочется.

– И ципсики! – подскочил сын. – Ципсики мне!

И даже четырехмесячная Дарья одобрительно загугукала в своем кенгурушнике.

– Саша, – строго сказала жена, – я просила тебя голос не ломать! Говори правильно. Стыдно уже, в школу ведь скоро!..

– Ладно, давайте. – Сергеев стал распускать молнию на рюкзаке.

Из-за тяжелой беременности жены, рождения Дарьи они всю весну и лето пробыли в городе. Да и до этого вот так, всей семьей, давненько никуда не выбирались. Даже в парке с детьми гуляли порознь – то он, то жена. И потому, наверное, с непривычки или, действительно, погода так влияла, – было нехорошо. Муторно. Сиденье казалось каким-то не таким; никак не удавалось найти удобного положения, воздуха мало, в голове давило и пульсировало, будто там, под черепом, ныл зуб, глаза слезились, верхние веки щипало, постоянно моргалось… Хотелось потягиваться, кряхтеть и – лечь. Сделать так, чтобы всё, что мешает быть легким и бодрым, живым, взяло и исчезло.

И Сергеев потягивался, кряхтел; кряхтя подал сыну пакет с чипсами:

– Держи сухпай, путешественник.

– Это тебе на всю дорогу! – добавила жена. – И так печень постоянно сажаешь… Медленно ешь.

Сын бросал чипсы в рот один за другим.

– Ну ты меня слышишь, нет?

– Слышу.

Сергеев открыл зажигалкой пиво жене, потом себе. Сделал глоток. Снова кряхтнул. Вроде бы стало полегче. Показалось, что все трудности этого дня закончились, начинается отдых…

Почти час на метро от «Молодежной» до Ярославского вокзала (и повсюду, конечно, неизбежная пятничная давка), а перед тем рабочий день, поездка до дому, изнурительные сборы, Дарьины бутылочки и докорм, памперсы, сыновьи пистолеты и машинки; скрежет экскаватора, роющего яму за окном, короткие психи жены и собственные, желание бросить рюкзак и упасть на диван. И только что – вокзальная толчея, покупка билетов, проход через турникеты на платформу и суматошный поиск нужной электрички. Всё это, естественно, измотало.

Отдых, отдохнуть… Но вместо радости, что все-таки собрались, выбрались, что увидятся скоро с друзьями, шашлыки будут жарить, петь песни, потихоньку, приятно пьянеть, – да, вместо радости были раздражение и досада. И пиво не помогало. Только, может, первый глоток… Ведь можно же было сейчас, тоже с пивом, спокойно дома сидеть. В своем кресле, перед телевизором… Сергеев заметил, что эти поездки на природу уже года три не приносили удовольствия, наоборот – отнимали силы, выбивали из колеи, несколько дней после них нужно было втягиваться в привычный ритм, как-то восстанавливать баланс в организме. Вплоть до пищеварения. И кости ломило, тело было каким-то не своим, будто с непривычки мешки таскал. И городская жизнь становилась невыносимой.

Там, куда сейчас ехали на выходные, он знал, наверняка возникнет ощущение, что возвращаешься назад, в юность; да и детям полезно воздухом подышать, но грозящие последствия сбоя установившегося ритма пугали и не давали, никак не давали радоваться. Расслабиться.

Это, похоже, чувствовала и жена, и даже сын. Они всё реже вспоминали о загороде, электричках, костре, грибах и ограничивались прогулками на пару часов в ближайшем к дому Филевском парке. Но вот приближалось предзимье, стояли последние без слякоти, без снега дни, и решили съездить.

Вчера жена целый вечер обзванивала друзей, и после долгих обсуждений с ними и между собой договорились сегодня, в пятницу вечером, собраться на Клязьме у Андрея Калугина. В доме, где все когда-то и стали друзьями, где в основном и встречались, хоть и жили в Москве.

– Поехали! Поехали! Мы поехали! – запрыгал на сиденье сын, ладошкой по стеклу захлопал; чипсы из пакета полетели во все стороны.

– Это не мы, – сказал Сергеев, – это соседний поезд.

– Нет – мы!

– Не мы.

– Мы! Мам, скажи ему!

– Да не спорьте вы, господи! – как от боли, сморщилась жена. – Сейчас и мы поедем.

Постепенно вагон заполнялся людьми. Многие с сумками, рюкзаками, мешками. Прошла по проходу компания подвыпивших, на вид пригородных парней; Сергеев порадовался, что не сели на свободные места напротив. Еще разборок с гопотой не хватало… Щедро отпил из бутылки. Но любимый «Бочкарев» показался слишком горьким и неживым, даже чем-то сивушным отдавал. Сергеев поизучал этикетку: дата изготовления – 23 сентября. Практически свежее. Цвет этикетки, бумага – обычные. Всё вроде нормально, кроме вкуса.

– Какой-то вкус у него, – сказал вслух. – Как «Жигулевское» из бочки.

– Да? – Жена тоже поглядела на наклеенные на бутылке бумажки, сделала глоток, покривила губы. – Действительно… Не покупай его больше. Бурда полная.

– А какое покупать?

Жена не услышала или не захотела услышать в его голосе раздражения. Кокетливо, как часто делала раньше, улыбнулась, поиграла глазами:

– Н-ну, ты же знаешь, дорогой, какое я предпочитаю.

– Прости, твоя «Стелла Артуа» не стоит в каждом ларьке.

– Но ты же мужчина. Помнишь рассказ про персик?

– М-да, – Сергеев перевел взгляд в окно, – понятно.

За окном мельтешили люди, так мельтешили, что очень быстро устали глаза…

– Осторожно! – Голос из динамика, четкий, без треска и шипений. – Двери закрываются. Следующая станция – Маленковская.

– Ну вот, – облегченно выдохнула жена, – теперь и мы поехали.

– Ура! – крикнул сын.

– Тише! Дашку напугал… Даже вздрогнула.

Сергеев через силу, в несколько больших глотков допил пиво, поднялся и пошел в тамбур. Следом, конечно, голос жены:

– Только курил ведь…

Он отмахнулся. Тем более что не курить шел, а бутылку выкинуть.

2

Дорога казалась долгой. Делать было нечего. Вдоль пути тянулся глухой бело-синий забор, защищающий электрички от безбилетников. Кроме него, ничего не было видно… Сын постоянно возился, шуршал пакетом с чипсами, при появлении продавцов с мороженым или еще чем-нибудь съедобным просил купить. Жена всё время беспокоилась – не проехали ли Клязьму. Сергеев злился и отвечал: нет. Он сидел с закрытыми глазами, прислонив голову к стене вагона, и пытался о чем-нибудь глубоко задуматься, увидеть под веками интересное…

Раньше, во время тихого часа в садике и на уроках в школе, он спасался от скуки тем, что начинал выдумывать удивительную, интересную, как фильм, историю про клад или войну или, позже, про красивую девушку… Истории увлекали так, что он часто вставал после тихого часа позже всех или не слышал звонка с урока. Но постепенно истории выдумывались реже и реже, реальная жизнь становилась интереснее и важнее, а с недавних пор, когда появлялась потребность помечтать, этого не получалось. Иногда что-то вроде бы наклевывалось, обещалось появиться, зажечься внутри, Сергеев на секунду-другую куда-то переносился, как бывает в самом начале засыпания, и тут же внешнее, с его горами проблем, дел, людей, выталкивало обратно, в эту уже тягостную, порядком надоевшую реальность.

И сейчас, сидя с закрытыми глазами, в более-менее удобной позе, он пытался представить интересное и в то же время ожидал – вот-вот зайдется голодным криком Дарья и придется открывать рюкзак, доставать контейнер с бутылочками, или сын довертится – свалится на пол, или жена в очередной раз всполошится: «Слушай, это какая уже станция?! Мы проехали! Никита-а!» Вдобавок злило, что не удалось замариновать баранины для шашлыка…

Еще в среду, когда появилась идея поехать на Клязьму, жена вызвалась приготовить свинину, но он настоял на баранине. Он умел выбирать на рынке свежую, вкусную мякоть с необходимым слоем жирка и готовить правильный маринад. Жарить по науке… Или внушил себе, что умеет. Но получалось вкусно… В среду после работы зайти на рынок забыл, в четверг работал в вечернюю смену, а сегодня мариновать уже было поздно. Жена в последний момент вынула из морозильника кусок свиного окорока, а он, морщась и досадуя и на себя, и на нее, бросил обратно: «Купим на станции. Некогда возиться». А так ведь хотелось баранинки, сочной, мягкой, дающей энергию, сглаживающей действие алкоголя.

– Тарасовка, – объявил мужской голос из динамиков.

Сергеев открыл глаза, потянулся.

– Следующая – наша.

Жена тут же засуетилась. Сунула ему в руки полупустую бутылку «Бочкарева»:

– Допей, пожалуйста, или лучше выбрось. Редкостная бурда! Больше не покупай.

Он усмехнулся и залпом допил. Бутылку опустил на пол. Под сиденье.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Клязьма. – И электричка мягко тронулась.

– Что, пойдемте? – Жена стала надевать на себя кенгурушник с Дашкой.

– Ну погоди-и, – поморщился Сергеев, – успеем.

Но через минуту все-таки оказались в тамбуре. Сразу захотелось курить, и Сергеев вытряхнул из пачки сигарету, зажал в кулаке зажигалку… Перегон между Тарасовкой и Клязьмой показался поразительно длинным.

В продуктовом магазине возле станции пахло гниющими овощами, подтухшим мясом; народу было полно. И всё почти – сошедшие с электрички.

«В Москве не могли закупиться?! – недоумевал Сергеев, становясь в очередь. – Хотя, и мы тоже… – Оглянулся на жену, на сына. – Семейка Симпсонов».

Торговали, как в обычном сельмаге – всем сразу. И хлеб, и селедка, и огурцы, и конфеты. Даже весы старинные, с гирьками. Худая, сивенькая продавщица взвешивала подолгу, следя за стрелкой, потом жала на клавиши калькулятора, ошибалась, и, пока добрался до прилавка, Сергеев успел вдоволь наспориться с женой, что купить.

– Так, три килограмма шашлыка, – первым делом объявил, и тут же спросил озабоченно: – А свежий? – Сероватые куски мяса и водянистый лук не внушали доверия.

Продавщица хмыкнула:

– А шашлык хороший свежим бывает?

Сергеев в душе согласился с ней, но такой ответ оскорбил; вспомнилась его работа. И он потребовал:

– Ну-ка дайте понюхать.

С той же ухмылкой сивенькая подняла лоток.

Шашлык пах вкусно. Даже уксусом не очень шибало.

– Ладно, кладите. Сойдет.

– Луку купи – надо подрезать, – сказала из-за спины жена. – Этот вон весь как лапша. Тоже… делают…

После шашлыка взяли свежих помидоров и соленых огурцов, хлеба, сока апельсинового и пачку морса «Добрый», печенья для сына, картошки с красной кожурой («напечем!»), селедку, куриных крылышек, бутылку «Мерло»…

– «Хуббу-Буббу» еще, пап! – задергал сын.

– Никакой «Хуббы-Буббы»! Ешь нормальный шоколад… Дайте «Золотые купола» с орехами.

Сын заныл:

– Не хочу-у!

– Замолчи вообще! – Сергеев повернулся к жене: – Что, водку брать?

Хотел услышать: «Да не стоит. Лучше пиво пейте». Но жена пожала плечами:

– Возьми одну.

– Бутылку «Путинки». Ноль семь.

Продавщица помучила калькулятор.

– Всё?

– Всё. – Сергеев полез за деньгами.

3

Дом Андрюхи стоял на южной окраине Клязьмы, недалеко от Ярославского шоссе. Днем шум машин почти не был слышен, зато после захода солнца становился отчетливым, раздражающим, как работа старого, то и дело готового заглохнуть, и в то же время какого-то сверхмощного мотора… Побыть в абсолютной тишине и здесь, как и в Москве, не получалось.

Путь от станции до Андрюхи неблизкий – километра три, а вещей набралось – хоть бросай. Лямки рюкзака давили на плечи, пакет в левой руке потихоньку рвался, и очень быстро Сергеев пожалел, что столько всего набрали: «Потом бы вместе со всеми, когда собрались… Наташка наверняка на машине будет. Сгоняли бы…» Мешала и бутылка «Старого мельника», которую он купили в ларьке в последний момент – пиво на ходу не пилось, а бросать было жалко; хотелось идти быстрее, но жена с кенгурушником на груди отставала, сын постоянно наклонялся за палыми шишками, набивал ими карманы, терял, опять нагибался. Жена ругалась:

– Ну куда ты их пихаешь?! Саша! Пойдем!

– Я в костер хочу!..

– У Андрея там наберем. У него много.

Сергеев чуть не сказал, что у Андрюхи никаких шишек нет, с его участка даже сосен не видно, но тут же осекся: сын поверил и побежал вперед…

Дома, заборы, ворота справа и слева были в основном по моде и возможностям пятидесятых годов. Но среди них вдруг появлялось такое, на чем взгляд сам собой задерживался и тяжесть рюкзака слабела, – резные воротца, теремки, остатки ажурной беседки под огромной елью. И вспоминалось, что здесь когда-то бывали Савва Морозов, Шаляпин, Шолохов жил, бегал Тимур со своей командой; где-то стоит расписанная Васнецовым церковь поразительной, говорят, красоты… «Надо погулять, посмотреть, – говорил себе Сергеев. – Обязательно в этот раз погулять одному спокойно». Но чувствовал, что опять не погуляет и ничего не увидит – как-то так всегда получалось, что они торопливо доходили от станции до Андрюхи, а через сутки, двое, трое так же торопливо шли обратно на станцию самой короткой дорогой…

Укрытая лесом старая часть Клязьмы кончилась, начались коттеджи.

Когда-то здесь было Опытное поле, и вдалеке еще оставались ряды теплиц с побитыми стеклами, но лет десять назад на нем начали давать участки под дачи. По шесть соток. Андрюха участок получил от церкви, для которой писал иконы. Поставил купленный сруб, насобирал мебели; мастер сложил печь. Но привести дом по-настоящему в приглядный вид – обшить рейками, сделать веранду, второй этаж достроить – никак не удавалось. Хотя это была для него не дача, а постоянное жилье – старенькие Андрюхины родители жили в однокомнатной квартирке в Мытищах.

А вокруг быстро выросли особняки из красного и желтого кирпича, вытянулись мощные глухие заборы в полтора человеческих роста. Но один пятачок – как раз напротив Андрюхиного участка – всё пустовал, и это было даже символично: верующий Андрюха с крыльца видел купол Тарасовской церкви. «Вот всё у меня по правилу, – любил говорить он, вытягивая руку в сторону церкви, – в любой момент могу на святой крест помолиться». И гости неизменно приходили в восторг, искренне соглашаясь, что это действительно правильно, когда церковь видна…

– Никита! Никита, смотри! – сзади испуганно вскрикнула жена.

Он резко обернулся:

– Что?

– Смотри, строят все-таки!

– Бли-ин, – Сергеев досадливо и облегченно выдохнул, – вижу я, вижу… Думал, с Дашкой что…

И вот пустующий пятачок перестал пустовать – посреди него появилась яма и кучи земли, рядом лежал штабель бетонных плит.

– Кошма-ар, – чуть не плакала жена, – бедный Андрюшенька…

– Ну, что делать… – Сергеев сунул руку в щель в калитке, продвинул влево железный штырь. Калитка приоткрылась. – Пошли. Потом обсудим…

Ключ от дома лежал в условленном месте – внутри старинного угольного утюга в тумбочке на недостроенной веранде.

Сергеев открыл дверь, тут же почувствовал знакомый дух Андрюхиного жилища – смесь из запахов каких-то сушеных трав, специй, чего-то подкисшего, вареной рыбы, печной сажи… Но раньше здесь пахло иначе – масляными красками, скипидаром, лаком. Он вспомнил об этом с грустью и сожалением. Сожалением то ли об Андрюхе, который стал совсем другим, то ли о себе той поры, которую не вернуть.

– Кубик! – закричал сын. – Кубичик!

Ответный, приветливо-снисходительный мявк, а следом изумленный голос жены:

– Узнали! Никита, ты слышишь?! Они друг друга узнали… Здравствуй, Кубик! А где твой хозяин?

Сергеев щелкнул выключателем, стал стаскивать рюкзак.

Обстановка на кухне не изменилась. Овальный обеденный стол с большим столетником посредине, стулья вокруг, толстые, похожие на пледы, шторы; на стенах висят картинки и фотографии – края их загнулись, а сами они потускнели от пыли. Полки с посудой, этажерка, электрочайник, полуразвалившийся антикварный буфет в углу. Холодильник, печь, обогреватель, телевизор…

Дом Андрюхи по-деревенски состоял из двух частей – большая кухня, она же главная комната, и горница, куда раньше старались не заходить – у Андрюхи там была мастерская. Потом она стала спальней для гостей.

Сергеев поставил рюкзак на стул, подвигал торсом влево-вправо, чувствуя ломоту в костях. Жена расстегивала кенгурушник. Дашка, слава богу, спала. Сын играл на веранде с Кубиком.

– Дверь надо закрыть, – сказала жена, – дует.

Сергеев крикнул сыну:

– Саня, ты или зайди, или дверь закрой! Не май месяц.

Дашка от этого всхлипнула и заворочалась. Жена досадливо зашептала:

– Чего кричать-то?! Концерта хочешь?

Сергеев пошел и закрыл дверь. Включил обогреватель в закутке возле прихожей. Заглянул в спальню. На натянутой веревке висели женские вещи. Топик, лифчик, трусы… Вернулся к столу:

– Там чье-то белье висит. И кремом пахнет.

– Да-а? – Жена тут же пошла посмотреть; дочка лежала на столе.

Сергеев стал выкладывать рядом продукты из рюкзака. Выкладывал с машинальной деловитостью, а в голове завертелось: «Зря приехали… Блин, зря приехали…»

– Точно! Ничего себе! – шепот жены был и радостным, и тревожным. – Неужели у Андрюхи кто появился. Он даже не намекнул никак…

– Зря мы приехали, – отозвался Сергеев. – С ребенком тем более. Как начнет капризничать…

– Почему зря? Андрей так обрадовался, когда я сказала…

– Он всегда радуется. Ему работать надо, иконы писать…

– Знаешь что! – вскричала жена, но по-прежнему шепотом. – Ты сказать хочешь, что я мешаю?.. Да?

Сергеев промолчал.

– Ну давай уедем! Раз в год решили, так нет – сразу надо всё портить…

– Ладно, перестань.

Он бросил пустой рюкзак под вешалку и вышел на улицу.

4

Обычно шашлыки жарили за сарайчиком – место тихое, уютное, окружено кустами крыжовника. Там стоял мангал, низенький столик, даже две скамейки вкопаны… Сергеев решил проверить всё ли так, как было.

Возле сарайчика наткнулся на гору чурок, а у стены увидел поленницу. «Дрова есть», – первым делом мелькнула мысль, и он почувствовал облегчение, что не надо, как это случалось уже два-три раза, бродить по участку в поисках щепок, обрезков или идти в ближайший лесок-свалку за сучьями и старыми досками. И Сергеев чуть было не пошел обратно, чтоб велеть жене резать лук в шашлык, помельчить особенно крупные куски мяса. Есть уже начинало хотеться…

Но среди чурок заметил колун, и руки сами собой взяли его, покачали, оценивая.

Четыре года назад, когда дачу в ближнем Подмосковье еще можно было снять по приемлемым ценам, они месяц прожили в Малаховке. Старинный дачный поселок с невысокими, простенькими домиками, тенистыми участками. Неподалеку от станции стоял красивый летний театр, где по вечерам были танцы; недавно Сергеев узнал, что театр сгорел дотла, сказал жене, она тут же стала звонить знакомым, обсудила с ними этот пожар, потом плакала…

На той малаховской даче тоже была куча чурок, под навесом отыскался колун, и Сергеев с удовольствием колол дрова. Сначала с непривычки, так – от безделья, а потом втянулся, занимался этим часами, даже готовые уже поленья мельчил, поленницу такую сложил, что хоть картину пиши… И от дачного месяца остались в памяти не походы в сосновый бор за грибами, не то, как чай на террасе пили, а вечером с женой танцевали под далекую, из летнего театра, музыку, и не резкое, скачком, взросление и крепчание сына, а колка дров.

Забыв о костре и шашлыке, Сергеев поставил одну из чурок стоймя, наметил, куда бить, загадал, со скольких ударов расколет… Колун удобный – ручка из какого-то плотного, легкого дерева, зато стальной наконечник тяжелый, тянет вниз.

– Ну, поглядим, – заводя себя, распыляя, усмехнулся Сергеев, закинул колун за спину, секунду-другую медлил, целился, и из-за правого плеча, с выдохом, бросил его на чурку. Потом – еще, еще раз. На шестом ударе почувствовал, как чурка треснула. Сдалась.

– Короче, я Андрюхе дозвонилась, – сзади голос жены.

Сергеев вздрогнул – тряхнул испуг неожиданности, – а следом накатила досада, что помешали.

Приставил колун к ноге, полез за сигаретами:

– И чего?

– Пока еще на работе. Через час выехать обещает.

– М-м, значит, здесь будет часа через два с половиной. Долго… – Но спохватился, игриво прищурился: – И чем займемся?

– Ну как – чем? – не поняла жена. – Как раз шашлыков нажарим. Стол накроем… Ты костер-то еще не развел?

– Сейчас начну. – Сергеев поднял колун, положил на чурку. – А про девушку спросила?

– Про какую девушку?

– Эту… Которой вещи висят.

– Да нет. Зачем?

Сергеев пожал плечами, потянуло сказать: «Ты же любишь в курсе всех дел быть», – но не сказал, вместо этого кивнул на дрова. – Помнишь, в Малаховке как крошил их?

– Конечно! Поколи, пожалуйста, я полюбуюсь. Я ведь, знаешь, тебя тогда по-настоящему… ну… как мужчину и полюбила тогда.

– Разве?

– Угу… Что-то есть в этом прекрасное, когда мужчина первобытное что-то делает.

– Лампочки вкручивает? Хе-хе… – Но захотелось отшвырнуть сигарету, засучить рукава своей новенькой джинсовой куртки и ловко, быстро метая колун, разделаться со всей этой горой…

Конечно, он помнил, как тогда жена на него смот-рела, стоя на крыльце их домика, на руках держала годовалого сынишку, который тоже восхищенно наблюдал… Да, тогда он был достоин того, чтобы в него влюбились по-настоящему.

– Н-да… Но, понимаешь, нельзя войти в одну реку дважды.

– В смысле? – Жена насторожилась.

Сергеев пожал плечами, посмотрел в сторону:

– Ладно, костер надо зажигать… разводить. Пока угли нагорят – стемнеет.

И он пошел за сарайчик.

Мангал был на месте; Сергеев разгреб кочергой старые головешки, нашел под столиком изорванную книжищу «Товары и цены», сложил шалашик из щепок и поджег бумагу. Когда щепки занялись, добавил сверху еще… Пивной хмель почти выветрился, снова становилось тяжело, тяжелее, чем до пива. Как-то сонливо-тошно. «Скорей бы съехались, и водки выпить». Но эта мысль тут же сменилась другой, другим желанием: вот бы никто не приехал; дети уснут, будет тихо и спокойно, и они с женой без слов, без глупой суетни сядут здесь, станут смотреть на костер… «Да, – сам же над собой посмеялся, – хороший костер – в мангале!»

Сергеев сходил к поленнице, выбрал дровишек помельче, потоньше, начал класть на щепки. Потом понял, что заваливает, душит неокрепший еще огонь, и вынул их. Побросал на землю… От нечего делать закурил новую сигарету. Присел на скамейку, запахнул куртку… Сейчас разгорится, положит дрова и пойдет в дом… А что там? Будет нанизывать мясо на шампуры, а жена пусть чем-нибудь другим занимается. Надо так нанизать… по-умному.

По тропинке пролетел Кубик и, не добегая до мангала, свернул в траву, исчез. Следом появился сын. Негромко, но угрожающе рычал, махал прутиком.

– Э! – выпрямился Сергеев. – Ты зачем Кубика пугаешь?! – И почти с радостью стал отчитывать. – Он здесь хозяин, понимаешь? Это его территория. Он так тебя поцарапать может! Или по глазам даже… Не смей больше этого делать! Понятно?

– Я играю! – крикнул сын с обидой. – Я его не бил!

– Кубик не понимает, что ты играешь. За животными нельзя с палкой гоняться.

– Это не палка!

– Для него – палка. – Сергеев взял у сына прутик, сломал и бросил в огонь. – Иди в дом. Не умеешь себя вести, сиди там.

Сын развернулся и, бурча неразборчиво, куда-то побежал. По крайней мере, к дому…

Примерно в его возрасте, лет в пять, Никита впервые очень испугался и осознал, что может умереть. Что умереть – это просто.

Его родители и еще две-три семьи их приятелей приехали куда-то за город, на какую-то реку. (До сих пор нося в себе тот давний детский страх, он не решался напомнить родителям о той поездке, узнать, что это была за река. Но довольно большая – то ли Ока, то ли Москва или Истринское водохранилище…)

Машины поставили в тень под деревья, перекусили, взрослые, наверное, выпили, а потом пошли в лес. За грибами. Никиту оставили с какой-то девушкой. Девушка читала, Никита бегал между машин и незаметно для себя оказался на берегу. Берег был высокий и крутой, песчаный; в воде медленно и однообразно качались кисточки водорослей… Во что он хотел поиграть в песке? В дорогу или в разведчиков? Он стал спускаться и тут же почувствовал, что сползает вниз, в воду… Пальцы и сейчас помнили, как цеплялись за песок, который от каждого движения слоями сбегал к реке, утягивал за собой… Он почему-то не закричал, не заплакал, а молча и отчаянно-быстро карабкался вверх, задрав голову. Он видел стебли травы, какой-то куст, кружащихся мух; из полоски земли над песком торчали корни, такие надежные, спасительные, как веревки. А внизу слышались тихие и аппетитные чмоки – это вода съедала сухой песок… Может быть, ему казалось так или на самом деле было, – он боролся очень долго, очень долго полз к траве и корням. Но оставался на одном месте. Неизвестно, может, и не съехал бы в воду, если бы перестал двигаться, или беспрерывное карабканье спасло – хоть он и не поднялся ни на полметра, но оттягивал время… Он барахтался на песке и представлял, как сейчас сползет в реку и вода с тихим чмоком примет его. Вольется в нос, в уши, в рот, и он задохнется. Он знал, как это – в ванне иногда нечаянно вдыхал воду и вскакивал, со стоном выталкивал воду из груди, криком и плачем заставлял себя дышать. Но здесь не ванна, здесь река, и дно глубоко… А потом над травой появилось лицо мамы, она мгновенно оказалась рядом с ним и за шкирку потащила наверх…

5

Стол был завален пакетами, столетник сдвинут на край; жена с увлечением, какое у нее редко случалось дома, готовила ужин. Сергеев нанизывал мясо, кольца лука и помидоров на шампуры и то и дело ходил проверять огонь. Разбивал кочергой обгоревшие поленья, подкладывал новые.

Потом принес шашлык. Разложил над красиво тлеющими, похожими на драгоценные камни углями. В который раз почувствовал детское желание их потрогать… С мяса закапало, тут же вкусно запахло, и очень захотелось есть. Сергеев пошел в дом чего-нибудь пожевать.

– Что ж они не едут-то? – спросил жену. – Ты звонила?

– Да звонила. Андрюха уже на вокзале, Наташка здесь почти – стоят в пробке у Текстильщиков… Авария, что ли, опять…

Сергеев взял с тарелки соленый огурец.

– А с кем она?

– Ну с кем? С Володькой.

– Понятно… А остальные?

– Что остальные? Если хочешь, сам звони. У меня центы на телефоне остались какие-то.

Сын смотрел телевизор, из которого без выражения, почти по складам говорили:

– Живи еще хоть четверть века – всё будет так. Исхода нет…

Дарья кряхтела на кухонном диванчике, задирала ноги. Жена разделывала селедку.

– С молокой, – сообщила, – как ты любишь.

– Отлично… Скоро шашлык будет готов. – Сергеев бросил в рот обрезок колбасы. – Может, туда пойдем? Посидим.

– Давай. У меня почти всё.

– Мегафон, – продолжал голос в телевизоре уже живее. – Мы делаем всё, чтобы ни одно слово не потерялось.

– Саша, – сказал Сергеев, – я ведь тебе запретил рекламу смотреть. Переключи.

Сын щелкнул кнопкой на пульте. Раздался хохот многих людей.

– Да бесполезно, – поморщилась жена, – сейчас везде одна гадость…

Воспользовавшись ее согласием идти на улицу, Сергеев быстро открыл вино, взял бокальчик и рюмку. Сунул в карман куртки бутылку «Путинки». Вышел.

Угли почти не светились, да жар уже и не был нужен – мясо прожарилось. Сергеев покрутил шампуры, выкурил полсигареты, подождал жену. Потом вернулся в дом.

Она закончила свою готовку, мыла доску, ножи.

– Ну что, – теряя терпение, сказал Сергеев, – идем или как?

– А дети? Саш, пойдем к костру.

– А шашлык готов?

– Через десять минут, – соврал Сергеев; ему хотелось посидеть с женой наедине.

– Я потом тогда…

– Ну, Саш, пошли, – настаивала жена. – Сейчас Дашу закутаем, пусть тоже воздухом подышит…

– Ладно, давай вдвоем, – перебил Сергеев и обратился к сыну: – Если Дашка заплачет, зови сразу. Слышишь?

– Уху…

– Уху… Нормально давай разговаривай. Как отвечать надо?

– Да.

– Молодец.

– Да, картошку же надо! – вспомнила жена на улице. – Так хочу печеной!

Принесла; Сергеев поднял шампуры. Закопали картошку в угли.

В конце концов сели за столик. Жена глубоко вдыхала дым и аромат шашлыка.

– Сто лет мечтала… В больнице, после родов, такой аппетит напал! Про шашлык только и думала – чтобы огромные куски жирного мяса, с корочкой.

– Эти как раз с корочкой. – Сергеев налил ей вина, себе водки. – Ну, за то, что выбрались наконец!

Солнце уже скрылось, небо было сочно-синее, воздух посвежел, повлажнел. Знобило.

– Хорошо, – говорила жена, – ни комаров, ни мух. Люблю такие дни. И грустно так, и тут же счастье чувствуешь. Что вот оно, сейчас… Даже плакать хочется. – Она посмотрела на Сергеева. – А ты чего такой?

– Какой?

– Грустный… суровый.

Он дернул плечами:

– Тоже, наверно, от этого… И грустно, и хорошо.

– Тебе правда хорошо?

– Ну да… Да. Устал только. – Он поднялся, стал переворачивать шашлык, хотя можно было уже этого и не делать… На втором с краю шампуре кусок мяса держался неплотно и постоянно оставался одним боком к углям; с помощью кусков на соседних шампурах Сергеев пытался помешать его вращению, придавливал. Но не получалось.

– На работе устал? – спросила жена.

– И на работе, и вообще… Мясо тоже вот – капризничает. – Он бросил возню с куском и сел. Плеснул себе водки; у жены вино еще осталось.

Выпили.

– Ну давай подумаем, – сказала жена, сказала, как показалось Сергееву, с натугой. – Может, другое место найти? Я вижу, что тебе неприятно там… Там ведь такие нервы нужны…

Он перебил:

– Посмотрим. – И усмехнулся: действительно, любую проблему можно замять этим «посмотрим» и всю жизнь заминать и откладывать: «Посмотрим, посмотрим…»

А с другой стороны, что скажешь, кроме этого? Ведь работа, по сути-то, – не бей лежачего. Гуляй по залу, когда увидишь, что клиент ждет помощи, подойди, поговори, дай совет. И место удачное – буквально сто шагов от метро «1905 года», в получасе езды от дома. И престижно. Спрашивают: «Где работаешь?» – «В “Бенеттоне”». – «Это бутик, который на Пресне?» – «Да». И люди уважительно кивают… И что, взять и уволиться? А что взамен?

Сергеев еще раз налил и выпил; жена не протестовала. Они сидели в сумраке, в мангале что-то тихо шипело – наверное, из картошки выпаривалась влага. Жалко, что там картошка – вообще-то стоило бы убрать шашлыки и развести костер по новой. Смотреть на огонь, думать о приятном и неясном. Но от выпитых сотни граммов Сергееву стало как-то пугающе легко – пугало, что возьмет и скажет жене обидное или хотя бы серьезное что-нибудь. То, что потребует разговора… И сейчас он уже жалел, что оказался с ней один на один, злило, что не может подобрать легких, бодрых, живых слов, интересное рассказать, байку какую-нибудь, анекдот, вообще как-то так повести себя, чтобы поднять и себе и ей настроение… Тянуло еще раз плеснуть в рюмку… Нет, не стоит – сейчас ребята приедут, а он уже веселенький. Лучше пьянеть со всеми вместе.

Жена вдруг одним движением придвинулась к нему, обняла, прижалась щекой к его плечу и, словно баюкая, тихонько запела:

– Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно… Н-н… А?.. – И отпрянула. – Ой!

– Что опять?

– Никита, я слова забыла! Ники-ит?! – Забормотала, повторяя первые строчки: – Ты обнимаешь нежно-о… А как дальше?

– Хм, да я не знаю, дорогая. И не знал никогда.

– Ну как! Мы же постоянно пели… Вот это да!.. Позо-ор!

Жена согнулась на скамейке, стиснула голову руками.

– Позор какой! Позор!..

В отличии от него, выбиравшегося за пределы Москвы считанные разы, она с детства любила походы, была членом туристских клубов, на антресолях лежал огромный рюкзак со спальным ковриком, сапогами, котелком… Она и понравилась Сергееву за эту присущую туристам жизнерадостность, открытость. Они познакомились во время вступительных экзаменов в одно театральное училище, куда оба в каком-то отчаянии пытались поступить; у обоих это была не первая попытка, обоим было далеко за двадцать (ему – двадцать шесть, а ей – двадцать пять), и оба, провалившись, уже не особенно удивились и не расстроились… Нашли друг друга, сидя в каморке-подвале у своих давних приятелей – декораторов училищной студии, и быстро, словно бы тоже в отчаянии, решили жить вместе… Там же, в каморке, встретились с иконописцем Андреем, тоже приятелем декораторов, и с тех пор часто приезжали к нему на Клязьму. Шесть лет уже…

За несколько первых месяцев будущая жена успела потаскать Сергеева на Селигер, в Карелию, разок они даже спустились на байдарке по Ахтубе, но потом она забеременела, и туризм остался в прошлом. К ним иногда приходили ее соратники, пели свои песни, пили чай на травах, на паласе раскладывали подробные карты, вспоминали былые путешествия, мечтали о новых, даже маршруты прокладывали. Но до реализации не доходило: куда с маленьким ребенком? А теперь вот и второй…

– Никит, ну вспомни! – Жена чуть не плакала и шепотом всё повторяла: – Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно… Изгиб гитары желтой…

В шутку на мотив песни Сергеев прогудел где-то когда-то услышанное:

– Нам целый мир чужбина.

– Что? – Жена на секунду воспряла, но тут же толкнула его в плечо: – Да ну тебя вообще! Я же серьезно… Ой, позорище!

А потом, плюнув, наверно, на эту строчку, запела красиво, душевно, и от того особенно, невыносимо сейчас для Сергеева раздражающе:

– Да никто не собрался! – громко хмыкнул он. – Как придурки, вдвоем. И шашлыков на три дня… – Привстав, плеснул в рюмку водки.

– Не пей, давай дождемся.

– Понятно. – Он сделал вид, что обиделся, стал переворачивать шашлыки.

Жена сидела насупленная и тоже словно обиженная; Сергеев чувствовал – вот-вот не выдержит и спровоцирует ее на выяснение отношений.

Появился сын, спасительно выпалил:

– Там Дашка плачет!

И жена побежала в дом.

6

Стемнело совсем; шашлыки медленно подсыхали. Жена несколько раз предлагала начать ужинать, Сергеев отмалчивался. Она звонила ребятам, потом сообщала, кто где находится.

– А-а, – злился Сергеев, – вечно всё хрен знает как.

Оставаясь один у мангала, он делал глоток водки, выкуривал сигарету. Теперь самым правильным казалось лечь спать. Просто свернуться калачиком на кровати, накрыться одеялом. А завтра, со свежими силами, общаться, пить пиво, закусывать холодным мясом; он понимал, что ребята задерживались не по своей воле – из-за дел, на работе, стояли в пробке, – но это понимание пересиливала какая-то смешная, ненастоящая, но острая, до слез, обида. Такая обида прокалывала его давным-давно, в детстве.

В детстве было несколько раз: ему снилось, что его обижают родители, одноклассники, обижают откровенно, с удовольствием, и он просыпался от того, что плачет. Полежав и поняв, что это было во сне, он все-таки полдня ходил, надув щеки, с родителями не разговаривал, не играл с одноклассниками. И как-то приятно было сознавать, что он обижен, обижен всерьез, справедливо, хотя обиду ему нанесли в его собственном сне.

И сейчас, услышав шум подъезжающей к воротам машины, а потом и гудок: открывайте, дескать! – он пошел туда с единственной целью – показать, что обижен. Он представлял, как обиду заметят, начнут извиняться за опоздание, он же махнет рукой, вернется сюда, в темноту, к остывшим, испорченным шашлыкам…

Ворота были легкие, распахивались сами, достаточно было снять крюк. Но то ли Сергеев разучился, то ли крюк приржавел к петле, – никак не получалось. На помощь из машины вылез Володька. Не здороваясь, ударил ребром кулака по крюку, тот вылетел. Створки ворот распались… Сергеев отошел.

Володька работал актером в малоизвестном театре, каких десятки в Москве. Пик Володькиной известности пришелся на тот год, когда отмечали двухсотлетие Пушкина. Тогда его рвали на части… Дело в том, что он был слегка похож на Пушкина – невысокий, некрасивый, сухощавый, толстогубый, к тому же кудрявый, хотя и уже полулысый. Его сняли в «реставрации событий» нескольких юбилейных программ, приглашали участвовать в представлениях в роли Пушкина. Он гулял в цилиндре и с бакенбардами по Тверской, декламировал своим грубоватым, хрипловатым, но поэтическим, поставленным голосом: «Москва, как много в этом звуке!..» с трибуны на Пушкинской площади… Но юбилей закончился, и Володька вернулся в свои обычные театральные будни – играл перед полупустым залом зайчиков и стареющих юношей. Стал больше пить и чаще психовать. Что-то в нем те недели популярности сломали, другим он стал.

– Давай, Ник, помогай! – крикнул Володька, вытаскивая с заднего сиденья «опеля» пакеты; из-за руля медленно выбиралась полная, грузная Наталья.

Сергеев, кривя губы, принял пакет. Его обиды не замечали…

– Тише! Только тише! – встретила испуганно-радостным шипением жена. – Дашка только уснула!

– Ну отнеси ее в ту комнату, – тоже шипением ответил Сергеев, не зная, что делать с шуршащим при каждом движении пакетом.

Жена подхватила дочку, ушла. Сергеев поставил пакет на стул; пакет тут же стал расползаться, вываливая прочь бутылки, банки с маринованными огурцами, сыр, колбасу.

– Ч-черт! – Пришлось расставлять все это на столе.

– Ну, чего? – как всегда с хозяйским выдохом вошла Наталья, большая, некрасивая, немолодая женщина в зеленом спортивном костюме; она руководила полуподпольной фирмой по выдаче виз и потому привыкла чувствовать себя начальницей. – Да у вас готово всё?!

– Давным-давно, – проворчал Сергеев. – Даже шашлык засохнуть успел.

– О, привет, дорогая! – вскричала Наталья, пошла навстречу жене Сергеева, разведя руки; они традиционно поцеловались.

Заговорили о детях, спрашивали друг друга: а где остальные. Сергеев вышел на улицу.

Володька еще возился возле машины. Становилось уже всерьез, по-предзимнему прохладно; Сергеев вернулся к мангалу, налил себе водки, снял с шампура кусок мяса. Выпил и закусил… Да, одни приехали, теперь ждать остальных. По крайней мере, скорей бы Андрюха хотя бы, и можно спокойно сесть…

Сергеев устроился на скамейке, застегнул куртку, поднял воротник. Медленно достал пачку «Винстона», медленно вытянул сигарету. Щелкнул зажигалкой, посмотрел на сине-желтый огонек и прикурил… Находиться в доме не хотелось – слушать женскую трескотню о всяких проблемах, каких-нибудь пустяках, что произошли за все те месяцы, пока не виделись… Нет, лучше здесь.

Мягко хлопнула дверца «опеля», пискнула сигнализация. «Хм, а Володька-то молодец».

Уже два года Володька с Натальей явно были близки; может, до этого самого и не доходило, но к Андрюхе они всегда приезжали вдвоем, и в Москве, говорят, их часто встречали вместе; Наталья всячески выказывала Володьке свою симпатию, а он не сопротивлялся. Наоборот, снисходительно-небрежно вел себя с ней, как с влюбленной женщиной. И в то же время прислуживал… Вообще, правильно с его стороны – Наталья тетка небедная, за такой как за стеной. Хотя… Сергеев представил ее лицо с дрябловатыми щеками и загнутыми книзу уголками губ, почти квадратную фигуру, жидковатые завитые волосы, и его передернуло. Нет, дурак будет Володька, если увязнет. Пусть и не красавец сам, но с такой жить… «Да ну! Что я? – опомнился, мотнул головой Сергеев. – Зачем я-то об этом думаю?» И он плеснул в центр еле заметного в темноте кружка рюмки граммов тридцать.

Перед тем как выпить, стянул с шампура еще кусок.

7

– Ох, молодца, Никит! Молодца-а! – с чувством, искренне восторгался Володька.

– В смысле?

– Да как?! Такую деваху заделал. – Сел рядом. – Видишь, как всё у вас отлично… – И добавил, как по секрету: – Вся в тебя. Копия.

Сергеев выпрямился, поежился, сбрасывая с себя липкие нити дремы.

– Давай лучше выпьем.

– Давай! У тебя тут есть?

– Всё есть – и водка, и закуска… Шашлыки вон засохли все.

– Ты уже говорил. Ничего, с водкой потянет.

– С водкой всё потянет. Но хотелось – как люди. Вы еще когда позвонили, что рядом. Вот я и нажарил. Теперь хоть опять костер разводи. – Сергеев протянул Володьке полную рюмку, себе капнул на дно. – Ладно, давай.

– Давай, – уже без энтузиазма согласился Володька. – Мы тоже пораньше хотели… Ну, за пополнение в семье. Молодец ты все-таки. Серьезно.

Чокнулись. Выпили. Сквозь жжение водки Сергеев сипнул:

– Бери шашлык.

– С девчонками надо…

– Как хочешь. – Сергеев закусил. Снова закутался в куртку. Посмотрел на черную стену сарайчика. – Это трудно определить, понять – молодец я или дурак.

Он испугался таких своих слов, захотелось услышать от Володьки недоуменный вопрос, какое-нибудь: «Да ты что?!» Но тот молчал. Что-то делал в темноте, чем-то постукивал, позвякивал.

– Чего у тебя там? – насторожился Сергеев.

Володька отозвался не сразу, так, кажется, был увлечен и сосредоточен.

– Трубку набиваю, – наконец произнес тихо, сладковато.

– Хм! Не лень?

– Да ну! Кайф полный!.. Вот столько лет гадостью травился, недавно понял… Ты-то все там же – в «Беттоне» своем?

– Угу. Только он «Бенеттон» называется.

– Ясненько.

Володька вставил мундштук в зубы, щелкнул зажигалкой и, огоньком вниз, поднес к табаку. Несколько раз с силой всосал воздух. Затем протяжно выдохнул дым:

– О-о-о!

Запахло вкусно и приторно. Каждый раз улавливая где-нибудь этот запах, Сергеев пытался вспомнить, что он напоминает. Что-то давнее и хорошее. И сейчас вдруг вспомнил.

– У меня мама когда-то печенье такое делала, – сказал, – с карамельками. Клала кусочек карамельки на тесто и пекла в духовке. Запах такой же был.

– Да, – равнодушно согласился Володька, – табак и называется «Карамелечный, легкий»… Хочешь попробовать?

– Да нет, не надо… Еще накатим?

– Можно. А ты, кажется, прилично уже.

– А что делать? – Сергеев снова стал раздражаться. – С пяти вас ждем. С женой чуть не поругались…

– Из-за чего?

– Да мало ли… На нервах потому что. – Он плеснул в рюмки примерно поровну. – Бери. – И не удержался, добавил: – Договорились же в пять, от силы – в шесть. Я и рассчитывал…

– Чего-то занудой ты, Ник, становишься, – перебил Володька.

– Не занудой, а просто порядка какого-то хочется.

– Ну, это нереально!

– В смысле?

– Для этого в лесу надо жить, а не в Москве. Без людей, короче… Ну, давай.

Чокнулись и выпили.

– Что за водка?

– Да «Путинка».

– А мы на березовых бруньках привезли. Самый сейчас писк считается. Пробовал?

– Нет вроде.

– Попробуем. Отлично идет.

Володька попыхал трубкой.

– Затухла. – Снова стал совать в чубук огонек зажигалки.

– Да на́ сигареты, не мучайся.

– Нет, я теперь эту гадость в руки не возьму! И тебе советую переходить. Уже и о здоровье нам надо думать, а эти сигареты… Советую, Ник, серьезно…

– Интересно, – перебил Сергеев, – а Пушкин курил?

– Пушкин? Хм… Не знаю.

– Ну ты-то должен знать.

Володька напрягся:

– Почему я должен?

– Ну как… Работа над образом… Вживление. Чтоб хорошо сыграть. – И Сергеев умолк, не зная, что еще сказать, с любопытством ожидая реакции Володьки; на всякий случай поставил рюмку на столик. Хотелось взрыва.

Володька осторожно выбил трубку. Поднялся.

– Пойдем к девчонкам… Неадекватный ты какой-то сегодня… Даже понять не могу.

8

С шампурами, вырытой из золы картошкой, бутылками и рюмками пришли в дом. Тихо, шепотом, чтоб детей не разбудить, поспорили, что делать с шашлыком – так есть или разогреть на сковородке. Решили – так.

– Да, кстати, Никита, – когда расселись и наполнили рюмки, обратилась к Сергееву, словно бы только сейчас его заметила, бездетная и безмужняя Наталья, – я твоей благоверной уже всё сказала. Я лично – в восторге! Поздравляю. Вы прямо как положено – мальчик, потом девочка. Еще бы квартиру свою…

– Ну что ж, чьи-нибудь родители умрут – будет и своя квартира.

Жена возмутилась:

– Что ты говоришь-то?!

– Есть и другие варианты, – заметила сухо Наталья.

– Какие?

– Купить… кредит взять.

– Да уж… Давайте выпьем, в конце концов. – Сергеев поднял рюмку. – За встречу.

Володька согласился:

– Это самое правильное сейчас…

Выпили и закусили. Помолчали.

– Оказывается, – повернулась к Сергееву жена, – знаешь, чье это белье? Мне Наташа…

– Какое белье?

– Ну, женское там висит. Оказывается… Помнишь, гусляр у Андрюхи жил прошлым летом, Максим? Еще весь крыжовник съел…

Сергеев усмехнулся:

– Его белье?

– Да подожди! Что за привычка стала перебивать?.. В общем, теперь он сюда еще и девку притащил. И они тут живут полгода уже.

– И что?

Володька в это время ел шашлык и запивал пивом, Наталья напряженно, даже прищурившись следила за диалогом Сергеева с женой.

– Как это «что»?! Надо его выручать как-то. Знаешь ведь характер его. Ведь талантливый художник на самом деле, и иконы какие писал! – Жена перевела взгляд на Наталью. – Мы когда сюда приехали в первый раз, я зашла в ту комнату, там мастерская была, а там икона на мольберте стоит… Он над ней работал как раз… И прямо – светилась!

– Да, да! – изобразила восхищение и грусть ностальгии Наталья. – Я помню…

– А сейчас забросил. Целыми сутками в Щукинском, и ни денег, ни времени. И эти еще подселились.

Сергеев налил водки себе, Володьке и Наталье, жене вина. Выпили как-то машинально и так же, без удовольствия, закусили.

– Давайте подумаем, ведь надо помочь, – продолжала жена уже другим тоном; так она говорила, когда к ним приходили ее друзья-туристы и начинали мечтать о походах. – Надо Андрюху вытаскивать. Что это за жизнь вообще, когда чужие в доме живут? И дом-то, по сути, крошечный… Где он, например, спит вообще? Ребята!

Чем активней она становилась, тем тяжелее было Сергееву. То ли после улицы в тепле разморило, то ли от малоприятного сидения за столом потянуло лечь и уснуть… А жена говорила и говорила, царапала и усыпляла одновременно:

– Может быть, открыто сказать им? У этого Максима, кажется, своя квартира есть в Пушкине…

– Там у него жена с ребенком, – сказала Наталья.

– В-вот молодец! Он подличает, а Андрюхе страдать…

– Нет, надо, конечно, решать как-то, – подал голос Володька. – Ему они сто процентов в напряг. По нему видно. Только как сделать? Подойти – и в лоб заявить? А кто мы такие? И скандал будет…

– Как это – кто? – перебила жена. – Мы друзья Андрюши! Мы его сколько лет знаем! А он с этим Максом в том году случайно в электричке познакомился и получил паразита. Гусляр тоже… побирушка.

– Э! – не выдержал Сергеев. – Хорош. Решится как-нибудь. Что тут за глаза обсуждать.

– Это не за глаза. Просто мы решаем, что сделать. Как помочь.

– Ладно. – Сергеев поднялся. – Я, с вашего позволения, отлучусь. Прилягу… устал. С шашлыками вот… Полежу. – И пошел в соседнюю комнату.

– Ну, Ни-ик! – расстроенно позвал Володька; жена перебила:

– Да пусть поспит. Ночь еще длинная… Что-то не в духе он сегодня совсем.

– Съездить вам надо куда-нибудь, – посоветовала Наталья. – В Египет хоть, на недельку. Копейки стоит… Подумайте, я помогу. Загранпаспорта-то есть?..

Осторожно ощупав ближайшую к двери кровать, проверив, нет ли на ней сына или дочки, сняв туфли, Сергеев лег. Тут же приподнял голову и вытянул из-под покрывала подушку. От подушки вкусно запахло то ли духами, то ли каким-то кремом. Или шампунем. Захотелось увидеть девушку Макса, которого он по-чти и не помнил. Лишь длинные светлые волосы с хипповским ремешком, высокий рост. И на гуслях играет… Вдыхая аромат подушки, он был уверен, что девушка симпатичная; такая… женственная такая… Да, молодец этот Макс – и жена есть с ребенком, и вот девчонку еще подцепил, и крышу нашел бесплатную для медовых деньков… Молодец… И Володька молодец… Страшная, зато богатая, с «опелем»… При такой и работать не надо…

9

Сон был неглубокий и легкий, как иногда в детстве – вроде бы спишь и в то же время слышишь, что происходит вокруг. И в такие моменты полусны-полумысли бывали особенно интересные, яркие, а ощущение, что лежишь в мягкой, теплой постели, особенно сладостно. Но в детстве он не ценил этого, ему хотелось вскакивать и бежать куда-нибудь, играть в какие-то теперь давно забытые игры, а потом моменты блаженства случались всё реже и реже, и сон чаще всего наваливался сразу, утаскивал в темную, душную бесчувственность, а пробуждение оглушало и вытряхивало наружу, в забитую делами и проблемами жизнь. В будни оглушало пиканьем будильника, а в выходные – привычкой к этому пиканью…

Сейчас же дышалось легко, пахло вкусно, мышцы приятно потягивало, словно после физических упражнений, из соседней комнаты, приглушенные дверью, слышались возбужденные голоса, восклицания; уютно поскрипывали половицы, хлопала время от времени дверь на улицу, надувая волны свежего осеннего воздуха. И Сергеев то почти просыпался и готовился встать, то начинал мечтать о чем-то неясном, непонятном самому себе, что тут же растворялось в плавном погружении в сон. На секунду-другую он по-настоящему засыпал и тут же, чем-то, скорее, внутренним, разбуженный, снова начинал прислушиваться, стараясь определить, пришел ли Андрюха, о чем за столом идет речь. Прислушивание медленно перетекало в неясные, непонятные мечтания, а мечтания уводили в сон…

– Никит, Никити-ик, – зацарапал шепот жены, ухо защекотало от ее дыхания. – Никит, вставай, дорогой. Все собрались… Пойдем.

– Да, иду, – выпутываясь из дремы, ответил он. – Иду… Сейчас…

– Давай, давай, неудобно.

– Встаю…

Ему казалось, что жена продолжает его тормошить и уговаривать, и он рассердился, открыл глаза, но ее рядом не было. Ее голос раздавался уже за стеной. Рассказывала про дочку… Как грудь долго брать не хотела…

Сергеев глубоко, как перед прыжком, выдохнул раз, другой. Сел. Потер лицо, шею горячими сухими ладонями, пригладил волосы. Заметил, какие они жирные стали. «От подушки, что ли?.. Блин!..» Нашел на полу туфли, обулся.

«Умыться надо». Лицо ощутимо опухло, глаза заплыли. «Надо завязывать с пивом…» Показываться перед людьми в таком виде было неудобно. Тем более если с этим Максимом ругачка начнется. «Буду, как алкаш, сидеть…»

Подкрался к выходу из комнаты, приоткрыл легкую фанерную дверь. В прихожей никого не было. Прошмыгнул в туалет.

Долго умывался, глядя на себя в зеркало. Постепенно лицо разгладилось, волосы легли как надо. Улыбнулся той улыбкой, с какой встречал посетителей в магазине. Получилось… Теперь можно и выходить.

За большим овальным столом сидели Володька, Наталья, Андрюха, какой-то еще здоровенный, бородатый, похожий на попа незнакомый мужик; жена, держа на руках дочку, продолжала рассказывать о своем лежании в роддоме. Ее увлеченно слушали, появление Сергеева не заметили.

– Добрый вечер! – не выдержал он.

– О, Никит! – вскочил Андрюха, невысокий, плотненький, с седоватыми, до плеч волосами; еще года два назад он был как подросток, а теперь пополнел, как-то порыхлел и стал похож на упитанного старичка, даже больше на тетеньку… «Сколько ему? – задумался Сергеев. – Сорок три отмечали или сорок четыре…»

– Рад, Никитка! Так рад, что выбрались! – Андрюха обнял его, похлопал по спине. – Да, познакомьтесь! – Обернулся в сторону бородатого. – Василий Усольцев, режиссер православного театра, из Дмитрова. А это, Василий, – Никита, мой друг и супруг нашей молодой мамочки.

– Угу-м. – Бородатый приподнялся, не подавая руки, кивнул. Сергеев тоже ответил междометием и кивком. Приставил к столу стул, втиснулся между женой и Андрюхой.

– Как дела-то, Никит? Рассказывай! – спрашивал Андрюха. – Сто же лет не виделись!

– Да вот, дочку родили. Четыре месяца… Решили попробовать съездить…

– Отлично! Вы молодцы, что приехали! Спасибо!

«Опять молодцы, – усмехнулся Сергеев, – все молодцы».

– А дочка у вас – чудо! Такой ребеночек!.. Ух-х, Дашутка, принцессой будешь!..

Сергеев зачем-то ляпнул:

– Она, кстати, уже разговаривать может.

Наталья хохотнула. Остальные чуть ли не хором изумленно-недоверчиво выдохнули:

– Как это?!

– Да нет, я серьезно. – Сергеев глянул на жену. – Скажи.

– Ну, не то чтоб разговаривает, – осторожно ответила она, – но что-то такое получается…

– Всё у нее нормально получается! Ну-ка, дай мне. – Он взял дочку; Дашка лежала с открытыми глазами, пустышки во рту не было. – Даш, скажи, как тебя зовут? Ну, скажи. Как зовут нашу девочку?

Дочка настроила взгляд на Сергееве и улыбнулась.

– Ну, скажи, солнышко. Как тебя зовут? А?.. Да-аш. Давай.

– Гы-ы, – сказала она.

– Ух ты! – то ли всерьез, то ли шутя воскликнул Володька и открыл бутылку «Старого мельника». – Уникально, слушай!

– Да нет, погодите. – Сергеев почувствовал неловкость. – Она нормально умеет говорить… Даш, скажи. Скажи, как тебя зовут? Ну, пожалуйста… – Дочка не ответила. – А брата? Как брата зовут? Братика как зовут твоего?.. Ну, Даш, что это?.. Скажи, а?.. – И Сергеев услышал в своем голосе мольбу, разозлился на себя, на молчащую дочку; дома она действительно часто отвечала вполне отчетливо: «Дая», «Сая», «Никия». – Ну, скажи давай, доча. Перестань капризничать. А?.. Даша-а!..

Она заскулила, видимо, испугавшись. Потянулась куда-то. Жена забрала ее.

– Нет, честно, она говорит, – продолжал доказывать Сергеев, чувствуя себя все неудобней. – Без твердых согласных, конечно, но…

– Эх, Никит, – хлопнул его по плечу Андрюха, – как я рад за вас! Дети – это счастье!.. Я вам завидую самой белой завистью. Вообще!

– Пора, – поднял рюмку Володька.

Сергееву очень хотелось выпить. И найти тему для разговора, чтобы этот ляп с говорящей в четыре месяца дочкой забылся. Или замялся хотя бы.

– Как, Андрей, дела-то вообще? – спросил он, не найдя ничего более интересного, когда выпили и плотно закусили; еды на столе было полно, горки из ломтиков колбасы, огурцов и помидоров, мяса, селедки. Еще и в пакетах возле холодильника лежала. На три дня запасов.

– Да как… Как сказать, – вздохнул Андрюха. – В Щуке целыми днями пыркаюсь, халтурю потихоньку. Надо ведь веранду достраивать, второй этаж… Василию вот, – он посмотрел на бородатого, – со спектаклями помогаю.

Тот пробасил:

– Андрюша от Бога художник. Так улавливает!.. – И, не подобрав нужного слова, потряс кулаком. – Ух-х!

– Нерв, – сказал Володька.

– А?

– Нерв Андрюха улавливает.

Бородатый пошевелил бородой.

– Ну, и так можно сказать… Бесценный он человек!

– Нужно будет съездить в ваш театр, – сказала Наталья.

– Милости просим. Только у нас не каждый день – строго по воскресеньям. И сложные постановки.

10

Ели, выпивали, разговаривали. В основном вспоминали прошлое – давнишние премьеры, куда-то исчезнувших, подававших надежды ребят, обсуждали своих знакомых, ставших звездами. Жалели, что не все из компании сегодня здесь, и, пожалев, тоже обсуждали – как теперь живут они, где работают, какие у них проблемы… Володька в который раз рассуждал об актере Сергее Безрукове:

– Он талантище без вопросов, конечно! Без обсуждений. Такая энергетика – прямо чувствуешь! Сейчас Пушкина играет… Но – не знаю. Что-то не верю, что получится. Как-то… не хватает чего-то… Не знаю…

От водки с пивом он опьянел больше других, его переполняло нехорошее, агрессивное возбуждение. Наталья подкладывала ему на тарелку закуску:

– Ешь, пожалуйста, ешь. – И жаловалась жене Сергеева: – Совсем не ест. Кусок не впихнешь…

– Я сюда не есть приехал, а общаться… Слушайте! Э-эй, господа! – Володька постучал вилкой по бутылке. – Слушайте, а давайте споем? Русское. Помните, как мы пели классно. Давайте?

– Потише, Володь! – в ответ зашептала жена Сергеева. – Дашка засыпает.

Володька расстроенно вздохнул. А бородатый усмехнулся:

– Утомилась девочка от папиного урока.

Сергеев сделал вид, что не услышал.

– Кстати, ребята! – забыв о шепоте, сама воскликнула жена. – Со мной сегодня такой позор случился! Представляете, забыла вторую строчку «Изгиб гитары желтой». Всю жизнь пела, а тут – как стер кто-то… Чуть не разрыдалась…

– Изгиб гитары желтой, – забубнил Володька, – ты обнимаешь нежно… Чего грустишь, бродяга? А ну-ка улыбнись. Качнется купол неба… Ну да: чего грустишь, бродяга…

– Да нет, другое там. Какой бродяга?..

– Слушай, – громче и настойчивее заговорил Володька, – я тоже эту песню с детства пою. Вторая строчка: «Чего грустишь, бродяга? А ну-ка улыбнись». И потом: «Качнется купол неба – большой и звездно-снежный. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

– Дальше – да. А «бродяга»… Другие слова там. Ребята, кто-то помнит еще?

– Я никогда Визбора не любила, – дернула плечами Наталья. – Дешевая романтика…

Володька изумился:

– При чем тут Визбор?!

– Ну как… Его же песня.

– О-ой-й!.. Наташ, ты меня убиваешь.

– Да в чем дело? Что я не так говорю?

Жена поднялась и унесла дочку. Сергеев без стеснения налил себе водки и выпил. Володька, получив возможность говорить громче, стал отчитывать Наталью:

– Как можно?! Боже мой… Это Митяева песня. Олега Ми-тя-ева! Стыдно не знать таких вещей!..

– Володь, подожди, – мягко перебил Андрюха. – По-моему, ты путаешь. Это все-таки Визбор.

– Да вы что, сговорились побесить?! – Володька округлил глаза. – Господи боже мой! Я могу с вами…

– Не произноси имя Господа всуе, – веско сказал бородатый. – Нельзя.

– Что?.. Да это не суя. Это… Визбора с Митяевым путать!..

– Митяев это, ребята, Митяев, – поддержала Володьку вернувшаяся жена.

– Давайте хоть на что спорить, что Визбор, – сказала Наталья. – Андрей, у тебя сборника нет?

– Наташ, не пори ты чушь!

– Я не порю чушь, Володя. А если ты перепил, то советую лечь.

– С-слушай! Хватит мне указывать. Ясно?

– Давайте потише, – вставила жена. – Дети спят.

Володька не слышал – вскочил, навис над Натальей:

– Что ты меня вечно дергаешь?! Я сам знаю, пить мне или не пить. И сколько! Я не мальчик тебе…

– По твоему поведению не скажешь.

– За-мол-чи!

– Ладно, ладно, друзья, – заговорил Андрюха примирительно, – перестаньте. Ведь так хорошо… Давайте на мировую выпьем. Да? И пусть каждый останется при своем. – Стал разливать.

– Да нет, – Володька не унимался, – тут кто-то хочет машину свою проиграть. Что, Наталья, спорим на твою машину?

Наталья скривила губы:

– Легко. Катайся на здоровье. Правда, я не уверена, что ты на права когда-нибудь сдашь.

– Я и не буду сдавать. Продам тысяч за пять, позажигаю…

– Она пятнадцать стоит как минимум!

– Я не жадный.

– Ну всё, всё, – Андрюха поднял рюмку. – Пьем за дружбу!

– Пьем, – поддержал бородатый.

Выпили, постепенно успокоились. Решили все-таки спеть. Но чтоб детей не будить, вышли с бутылками, рюмками, кое-какой закуской на веранду. Там тоже был большой стол, стояли табуретки, стулья. После тепла в доме и выпитого показалось, что и на улице тепло.

– Всю ночь здесь будем, – объявила Наталья. – Хоть надышимся.

– Да-а, по сравненью с Москвой, воздух… М-ма!

Но тут же стали бегать в дом и одеваться.

– Друзья, только одно условие, – сказал Андрюха, когда расселись. – Поем негромко и мелодично. Соседи вокруг.

– Да никого тут нет. Пустые дома…

– Володь, это тебя касается в первую очередь. Ты у нас любитель громкости.

– Я душой пою!

– Ну вот – держи ее в рамках.

Володька укоризненно покачал головой:

– Эх, Андрюшка, занудой ты каким-то становишься… Душа в рамках… Ладно, – хлопнул в ладоши, – давайте сначала про церковь. Чтоб кровь разогнать.

– Для начала бы выпить не помешало, – заметил бородатый.

– Эт правильно!

Выпили. Володька, не закусив, сразу завел:

– У це-еркви стоя-ала-а каре-е-ета-а…

Остальные с готовностью подхватили. Эту песню пели каждый раз, когда собирались. Любили. И Сергеев хоть и не находил особой радости в пении, но, когда-то в юности услышав по радио «У церкви стояла карета» в исполнении Жанны Бичевской, с первого раза запомнил почти все слова. И с удовольствием подпевал, и чувствовал, что в груди что-то расширяется – что-то светлое и дорогое растет…

– Ох, хорошо, – подождав, пока последние звуки погаснут, простонала Наталья. – Хорошо-то как…

– Да-а, – вздохнул и бородатый, – много чего есть в русской культуре великого, но песни – это жемчужины. Лекарство.

– Эт правильно. – Володька, подсвечивая себе зажигалкой, стал наполнять рюмки. – Теперь предлагаю «Лучину», для полного очищения.

– А знаете, кто слова написал для «Лучины»? – спросил бородатый.

Наталья сморщилась:

– Не надо, не надо! Пусть для нас будет народной.

– Так! Пьем – и поем.

И опять начал Володька. Осторожно, душевно:

– То-о мое!.. То мое сердечко сто-о-онет, – грянули Наталья, бородатый и жена Сергеева. Андрюха и Сергеев помалкивали. – Ка-ак осе… Как осенний лист дрожи-ы-ыт…

– Э! Э, стоп! – вдруг замахал руками Володька. – Погодите!

– Ну что опять?

– Как вы спели? А? «Осенний»? Да не «осенний лист», а – «осины»! «Осины», понимаете?

Наталья ударила кулаком по столу:

– Ну вот вечно всё испортит! Что за день такой…

– Да с чего вы взяли? – возмутился бородатый. – Все всегда поют «осенний». И я точно помню – я текст читал. В моем спектакле эта песня звучала.

– В попсовой книжке, значит, текст читали, – проворчал Володька. – Осенний лист дрожит – х-ха!.. Да ну, всё… Ладно. – И он стал набивать трубку.

Молчали. Всем, кажется, было неуютно, неловко, то ли за себя, то ли за Володьку. Сергееву хотелось снова быстро опьянеть и уйти спать.

– Что-то сплошные споры у нас сегодня, – заметила жена.

– Редко собираемся, – отозвалась Наталья.

Еще помолчали. Потом Андрей сказал, сказал так, что у Сергеева пробежали мурашки:

– Некрасиво ты себя ведешь, Володя. Нельзя так.

– А что мне, замечание сделать нельзя? Поют неправильно, Митяева с Визбором путают… Осенний лист у них!..

– Да, теперь только вешаться, – не выдержал Сергеев; Володька его тоже сегодня раздражал как никогда. – Режиссерство устроил тут. И так настроения нет…

Володька, досадливо вздыхая, раскуривал трубку. Раскурил, смачно выдохнул дым.

– Понятно. Но… но позволю себе встать на защиту песни. На защиту правды. В песне каждое слово играет огромную роль. Недаром даже пословица есть…

– Уважаемый Владимир, – перебил бородатый. – Поскольку вы считаете себя специалистом в этой области, то, наверное, знаете, что существуют по крайней мере семь равно известных вариантов песни «Степь да степь». Так? Слова там, мягко говоря, разнятся, но ведь в голову никому не приходит какой-то из вариантов делать главным. Так или нет?

– Сейчас. – Володька налил себе водки.

– Хватит пить, – попыталась помешать Наталья, – хоть бы всем предложил…

– Оставь меня в покое. – Он выпил, пыхнул трубкой, кашлянул. – Видите ли… Одно дело варианты, а другое – «осенний». В церковной службе есть множество молитв, но слова ведь в них не меняют. Существует канон.

– Это совсем разные вещи.

– Да ничего разного!..

– Или про черного ворона! – встряла слишком активно жена; наверно, решилась перевести разговор. – Я с ней в Щукинское последний раз поступала. – И запела тоненько, с фальшивой грустью – ей явно было не грустно, а хорошо от общения с друзьями, от споров, даже от близости ссоры:

Сергеев поморщился, отвернулся… В холодильнике еще были куриные крылышки, что-то мясное и Наталья с Володькой привезли. Разжечь костер по новой, посидеть в одиночестве, слушая ночь, ворошить обгорающие полешки… Пить опять не хотелось – после того, как поспал, водка не брала, казалось, она не рассасывается по организму, а просто стекает в желудок, напитывает лежащую там пищу горечью… Да, или костром увлечься, или лечь в кровать. Уснуть глубоко, умереть до завтра.

11

– Приве-ет! – Но скорее не приветствие, а вопль недоумения, и на веранду поднялся Максим всё с такими же длинными волосами, с неизменными гуслями в полотняном чехле; следом за ним появилась невысокая, но стройная, темноволосая девушка. Голубые в обтяжку джинсы, белые сапожки и белая куртка-ветровка. Лицо, на первые взгляд, некрасивое, неправильное, и этим, наверное, притягивающее взгляд, интересное.

За столом насторожились, притихли, словно почувствовали опасность. Смотрели на Макса, на девушку.

– Привет, друзья, – первым ответил Андрюха, – присаживайтесь, мы вот тут…

– Спасибо… Сейчас. – Макс и девушка ушли в дом.

– Сейчас детей перебудят, – вскочила со стула жена.

Наталья выжидающе посматривала то на Володьку, то на Сергеева, как будто призывая действовать. Сергееву еще сильнее захотелось куда-нибудь деться отсюда. «Пять минут назад взял бы и ушел, – досадовал. – А теперь – сиди». А Володька был слишком обижен за Митяева, за лист, за сухой тон хозяина – он скрючился на табуретке, пыхал трубкой и глотал пиво… Чтоб разбить напряженность, Андрюха с увлечение стал рассказывать:

– У меня этим летом здесь такое чудо случилось! Не поверите. Вон там у забора лиственница растет, и сколько лет как кустик, даже выдернуть хотел, смородину посадить или крыжовник.

Наталья при слове «крыжовник» нехорошо хохотнула, но Андрюха не обратил внимания.

– А нынче прямо расцвела. За лето на полметра вытянулась и – самое удивительное! – маслята вокруг высыпали. Жарили, суп варили. Вкуснотища! Никогда бы не подумал, что у меня на участке маслята будут. Каждое утро собирал. Недавно только кончились. Жалко.

– Ну, чего жалеть, – пробасил бородатый, – сезон-то прошел. Зима скоро…

Жена вернулась вместе с сыном.

– Вот, – расстроенно объявила, – проснулся. Дома всегда спит в это время… Давай, – велела, – садись к папе. Есть хочешь? – Сын отрицательно мотнул головой. – Ну, так посиди, подыши… Слушай, Андрюш, а они что, у тебя тут живут?

Андрюха пожал плечами:

– М-м, так… Пока Максим дела устраивает… Знаешь ведь его ситуацию. Жена бывшая, ребенок в его квартире…

– Интересно.

– Дру… друзья! – очнулся, вскричал Володька заплетающимся уже языком. – Друзья, давайте накатим! Чего вы?.. А? Никит, расплескай. Всё нормально… нормально. И – споем. Как надо! – И, не дожидаясь водки, согласия, он во всю глотку, хрипло, некрасиво заорал-зарычал:

– Володь! Замолчи! – Андрюха вскочил. – Заткнись, говорю! – Хлопнул ему по губам ладонью, встряхнул. – Я же просил! Я просил!.. Мне и так постоянно!.. Петь – пой, но чего орать?!

– Не нравится? А-а! – Кажется, за секунды пения Володька опьянел еще больше, еле сидел, еле шевелил языком. – Да я… я из души пою! Я вообще могу уйти! Зачем вообще… Не хотел ведь. Знал… Да ну! – Он поднялся, постоял, качаясь над столом. – А… Зануды вы все. Всё… всё понятно… заткнулся.

Он медленно, с усилием развернулся и пошел к крыльцу.

– Ну вот, – расстроенно поморщился Андрюха. – Встретились… Наташ, поговори с ним. Нельзя ведь так. Не встреча друзей, а мученье какое-то.

– Спать его надо уложить, – сказала жена Сергеева.

– У него такой график тяжелый, – стала оправдывать Наталья, – днем репетиции, вечером спектакли. Еще и детские по выходным. Психологически очень трудно.

Все оглянулись на Володьку.

– Володь, погоди! – позвал Андрюха.

Володька запнулся о неровно положенную плаху и рухнул. Голова ударилась о приступок крыльца. Раздался тупой, но громкий хлопок.

«Оп-па! – повеселел Сергеев. – Началось!»

К Володьке подбежали, потянули вверх. Тяжелый, обмякший, не пытается сам подняться. Висит на руках. Неразборчиво, бесцветно мычит… Усадили. Правая сторона лица быстро потемнела и стала опухать.

– Что же ты делаешь! – плачуще говорил Андрюха. – Ты меня слышишь? Володь?

– А-ай… больно…

Наталья увидела лицо и взвыла.

– Повели в дом, – с удовольствием командовал бородатый. – Уложить надо. Андрюш, свинцовая вода есть?

– Да откуда…

– У него спектакль в воскресенье! Го-осподи! – сухо, без слез рыдала Наталья. – Сделайте что-нибудь!

В прихожей столкнулись с Максом. Сергеев заметил его презрительный и брезгливый взгляд, плоскую бутылочку коньяка в руке… Завели Володьку в спальню, под руководством Максовой девушки – «не сюда, не сюда!» – положили на раздвинутое кресло-кровать. Обернули голову мокрым полотенцем… Сергеев проверил Дашку. Она спала на дальней тахте, в уголочке. Из капюшона торчал остренький носик и круглые, как шарики, щеки. Сергеев наклонился к ней, прислушался: дышит? Дышала…

Подождал, пока Володька перестанет стонать и ругаться и уснет, и вышел.

– Вы с ночевкой, что ли, приехали? – спрашивал Макс, свинчивая крышку с бутылочки. – С ребенком?

– Мы с Андреем заранее договорились обо всем, между прочим, – ответила жена Сергеева.

– А что? – пошла в атаку Наталья. – Проблемы какие-то?

– Да нет… Но надо определиться со спальными местами. – Макс посмотрел на Андрюху; Андрюха сидел, подперев рукой подбородок. – На улице уже холодно спать… Так, сколько нас получается?

Считать никто не стал. Макс налил себе и своей девушке коньяку, жестом предложил остальным и тут же поставил бутылочку на стол. Сергеев плеснул водки бородатому, Андрюхе, Наталье, себе. У жены вино еще было. Саня вяло мусолил кусок шашлыка…

– Что, давайте за знакомство, что ли? – Макс кивнул на свою девушку. – Настя, моя невеста.

– Уху, – саркастически произнесла Наталья.

– Ждем, кстати, ребенка.

– Да? Правда? – удивленно и искренне заинтересовалась жена Сергеева. – И на каком месяце?

– Почти шесть, – смущенно сказала Настя.

– Хорошо-о. А у нас дочке четыре недавно исполнилось.

Теперь Макс удивился:

– Ты опять родила?

– Представь себе! А ты не заметил? Там спит, на тахте, сверточек…

– Когда это вы успели?

– Со стороны это всегда незаметно, а если рассказывать, как и что…

– Расскажите, пожалуйста! – с боязливым любопытством попросила Настя.

– Беременным лучше не знать. Всё сами увидите.

– Ой, не пугай, не пугай! – Макс поднял рюмку. – Мы и так трясемся. Ну, тогда за детей!

Только выпили, жена заволновалась:

– Никит, сходи глянь, как она там. Вдруг Володька…

– Я посмотрю, – вскочила Наталья. – Может, все-таки примочку какую-то сделать? Что помогает от синяков?

Ей не ответили.

Снова сидели молча. Бородатый глядел насмешливо, он словно бы чего-то ждал и был доволен напряженностью. Жена Сергеева явно готовилась к ссоре с Максом, но ее сдерживало известие о беременности его подруги и присутствие за столом сына. И уже раза два она говорила:

– Саша, ты спать не хочешь? Иди ляг с Дашенькой.

– Не хочу, – бубнил он, а потом вдруг спросил Макса: – Дядя, а вы поиграете?

– Что, малыш?

– Вы на такой играли. На досочке…

– На гуслях?

– Угу, на гуслях.

– Ух ты! – неожиданно для себя поразился Сергеев. – Ты действительно помнишь? Сань?

– Помню.

– Молоде-ец!

И Макс, обрадованный, что пятилетний мальчик помнит о его давней игре, оживился и осмелел, почувствовав в Саше поддержку:

– Конечно, сыграю. Я каждый день играю. И начал, когда тоже маленьким был совсем. Тогда совсем редко кто умел. На гитарах играли, а я на гуслях.

– А поиграйте.

– Обязательно. Сейчас только коричневой водички выпью, чтоб лучше игралось. – Он наполнил свою рюмку коньяком.

– Нам, пожалуй, тоже пора, – вздохнул бородатый, взял бутылку, но налил только себе и Андрюхе. – Андрейка, – как-то бережно, по-отечески потряс его за плечо, – прими. И не думай. Помни только, что я тебе предложил.

– Да, я помню. Спасибо, Василий. Спасибо…

Выпили без тостов, не чокаясь. Сергеев не выпил – уже не лезло. Даже мутило. Через силу курил, выдувая дым в сторону от сына. Вспомнилось отчетливо и ярко то, о чем сегодня уже не раз вспоминали другие, – как они приезжали к Андрюхе лет пять назад.

Андрюха жил здесь почти безвылазно, писал иконы, ходил по воскресеньям в церковь. И встречал их по-настоящему радостно, как дорогих и долгожданных гостей; наверное, так заблудившийся в тайге человек радуется встретившимся геологам… Они почти и не пили тогда. Нет, хм, пили – зеленый чай, чай со смородиновыми листьями, с лимоном. Ели пряники и конфеты, обсуждали прочитанные книги. Много было книг, которые почему-то казалось необходимым прочитать и потом о них спорить. Спорили об истории, о религии, о театре. Но по-хорошему, без злости. А теперь? Какой, действительно, праздник – приехал в одиннадцать вечера с работы, а тут… И он, Никита Сергеев, тоже бы психовал. Бывало такое несколько раз, когда заходил домой, вымотанный до предела, а у жены подруга. И конечно, срывался… М-да, и обратно сейчас не поедешь – электрички, может, и ходят, но дети… Был бы один, незаметно как-нибудь собрался бы, исчез потихоньку. А придется вот не самую приятную ночь пережить. И никуда не денешься.

12

Макс принес гусли. Уселся, положил их на колени. Пощипал струны и стал объяснять Сане тихо, как по секрету:

– Эти гусли называются столообразные. Самые сложные гусли, зато звук прекрасный – пятьдесят пять струн у них. Вот, слушай. – И стал наигрывать мелодию.

Звучание действительно было красивое, но одновременно какое-то искусственное, раздражающе-приторное, как и недавнее красивое пение жены. Сергееву даже спину защипало, и он поежился.

– Ну? – спросил Макс. – Райский звук, правда?

– Правда, – зачарованно отозвался Саня.

– С раем негоже земное сравнивать, – строго сказал бородатый. – Нет такого сравнения. И музыка небесная должна нас влечь, а не языческий этот трень-брень.

Макс не обратил внимания, он уже поднял голову, глаза закатил. Мелодия стала громче, отчетливей.

– Я об Илье Муромце поиграю. Знаешь такого богатыря?

– Нет.

– Да ты что? А мама с папой книжки тебе не читают, что ли?

– Не-ет.

– Что ты наговариваешь? – возмутилась жена. – Постоянно читаем. – Она толкнула Сергеева. – Никита, скажи!

Макс победительно улыбнулся:

– Да ничего… – Наклонил голову к Сане. – Послушай вот былину о богатыре великом, об Илье Муромце. Он давно-давно жил, много подвигов совершил. – И перешел на распевную, гнусоватую, убогую какую-то интонацию:

Сергеев выбрался из-за стола. Зашел в дом. Выпил холодной воды из-под крана. В соседней комнате о чем-то возбужденно шептались Наталья с Володькой. «Только бы Дашку не разбудили», – мелькнула мысль; Сергеев поморщился и уже иначе, твердо, подумал, как приговорил себя: «Обабился ты, чувак, обабился. Да».

Открыл холодильник, увидел бутылку водки «На березовых бруньках». Зачем-то взял. Потом отломил полбатона докторской колбасы. Сунул бутылку и колбасу в карманы куртки. Вышел.

Максим продолжал гнусить, не совсем, кажется, впопад перебирая струны:

Настя сидела слева, Саня справа. Оба восторженно смотрели на гусляра, слушали эту белиберду. Андрюха обхватил голову руками, будто спрятался в них. Жена курила Наташкину тонкую сигарету и хмуро щурилась. Бородатый распушил бороду и, кажется, дремал, откинувшись на спинку стула… Сергеев спустился с крыльца, повернул к сарайчику.

Ночь была совсем темная. На небе ни луны, ни звезд. «Снег повалит, наверно». Да, пахло снегом… Смутно желтели дрова в поленнице, едко пахло холодной золой. Сергеев посмотрел на дом и прикинул, что если бы в спальне горел свет, то окно как раз бы осветило место для колки. Он бы с удовольствием поколол. «А по ноге?» – хмыкнуло внутри, и даже боль появилась в кости ниже колена. Нет, не надо…

Сел на широкую чурку, посидел, достал бутылку. С хрустом отвернул крышечку и сделал глоток. Водка влилась неожиданно легко, почти как газировка в жару, и он стал глотать еще, еще. Через силу оторвался. Замер, прислушиваясь к ощущениям, наконец выдохнул, и только после этого в животе и груди зажгло, но зажгло приятно, чисто – как в юности… Тогда пили редко, организм принимал алкоголь с готовностью, и действовал он иначе – не усыплял, а будоражил. Тянуло на подвиги. И сейчас тоже захотелось такого… Рука потянулась было за колбасой, но разум спросил: зачем? Закуски сейчас было не нужно.

А через несколько секунд так же приятно, чисто ударило в голову. Коротко мелькнуло ослепительно-яркое, словно бы крутанулся стеклянный шар в дискотечном зале, обещая радость, праздник, что-то новое и долгожданное. То, чего он, боясь признаться самому себе, давно хотел, о чем неясно, в полуснах мечтал. Какую-то другую жизнь… Да нет, как бы и продолжение этой, но измененную – удивительно и непонятно как, чем измененную… И чувствуя, что запутывается, стараясь понять, что с ним происходит, Сергеев выпил еще.

Гнусоватый напев Макса, а потом неприятные, крикливые голоса на веранде отступали всё дальше, дальше, собственное раздражение, гнетущее весь день, а точнее – много-много последних дней, исчезало. Его словно бы выдавливало другое… Холодный воздух казался небывало вкусным и целительным, и Сергеев радовался каждому вдоху, благодарил природу за этот дар. Действительно, чудо ведь – дышать. И видеть, слышать, думать, представлять. Детей любить. И вот так взять и оказаться на пеньке, ночью, почти в тишине – это ведь, наверное, и есть счастье. Сейчас, именно сейчас можно спокойно подумать о самом важном, сейчас-то как раз и надо продумать, как дальше строить жизнь, как сделать счастливой жену, детей воспитать хорошо… А что, Саня ведь прав, не читают они ему книжек. Иногда пробуют и бросают. У него свой телевизор в комнате, видик, кассеты. Мультики смотрит, «Комиссара Рэкса» по СТС любит… Нет, надо взяться, надо так построить жизнь, чтобы… Вот ему сначала мама читала сказки и Носова каждый вечер перед сном, а потом папа уже более серьезные книги. «Судьба барабанщика», «На графских развалинах», «Кортик», «Тома Сойера»… Сам бы он вряд ли их когда-нибудь прочитал, а так – помнит в подробностях. И с Саней так же бы надо… Да, надо продумать.

Сергеев сделал движение, словно хотел вскочить, побежать и с удивлением обнаружил бутылку в замерзшей руке. Поставил на землю, сжал туфлями с боков. На веранде продолжали о чем-то спорить. Или ругались. Различил визгливый голос жены. Ну вот…

Достал сигареты, закурил. Тут же, с рвотным звуком, выгнал из себя дым. Отшвырнул сигарету, продышался. Вот так бы и бросить курить. Р-раз – и навсегда… На работе из-за курения небольшие, но постоянные напряжения. Старший менеджер косится… Там нужны некурящие, чтобы как можно реже отлучались из торгового зала. А он хоть и терпит до последнего, но раз-два в час приходится перекуривать. Могут за это попросить в итоге. Да и здоровье… Прав Володька – пора уже о здоровье задуматься. Тридцать два, а иногда чувствуешь себя развалиной. По утрам особенно, и после секса… Вообще о многом пора задуматься.

Двинул затекшей ногой. Бутылка упала, булькнула водка. Сергеев резко согнулся:

– Твою-то мать!

Схватил, тщательно закрутил крышку. Заметил негаснущий уголек сигареты в траве. Поднялся, подошел, затоптал. Боевой настрой поуменьшился… Кряхтя, сел обратно на чурку, проворчал:

– Понеслись мелочи. – И мысли завертелись привычные: как там дочка спит, уснул ли в конце концов Саня, как они в самом деле разместятся все на ночлег, поставила ли жена докорм в холодильник, чтобы не скис…

13

Кто-то спустился с крыльца и стал бродить по двору. Потом позвал:

– Никита! – голос Натальи. – Никита, ты где?

– Здесь, – машинально отозвался он. – Что случилось?

Наталья подошла. Пригляделась.

– Ты сидишь, да? Как тут сесть?

– Ну вот чурки лежат. На них…

Наталья шлепнулась на горку, чуть не свалилась. Заворчала:

– Лесоповал какой-то…

Сергеев наблюдал за ней и ругал себя, что откликнулся. Ощущение просветления исчезло совсем, сменилось брезгливостью, тошнотой и усталостью…

– Никита, мне надо с тобой поговорить.

– Да?.. О чем?

– Очень серьезно… Очень. – Но от слова к слову голос Натальи терял твердость, расплывался, рыхлел. – Это очень… очень серьезно.

– Ну я понял уже. О чем?

– Погоди, я настроюсь… Очень серьезно.

Сергеев подождал. Надоело. Сидеть рядом с немолодой пьяной женщиной стало невыносимо.

– Наташ, я спать хочу. Я пойду…

– Нет, ты не смеешь!

– Почему это?

– Потому. Потому! Это вопрос жизни! Ты понимаешь? – жизни! Ты можешь хоть это понять?!

– Ну ладно, ладно. Я слушаю.

– Я о Володе хочу… Только по-честному так, как с другом. Да?.. Да?!

– Да, да. Давай.

– Понимаешь, он замечательный человек. Замечательный! И безумно несчастный. Еще и сегодня… Что ему теперь делать с лицом… Спектакль послезавтра утренний, для детишек…

Сергеев почувствовал: если не выпьет сейчас, не сможет дослушать Наталью – или уйдет, или скажет что-нибудь. Открутил крышку, выдохнул и сделал большой глоток. Водка не пошла, метнулась обратно, и пришлось изо всей силы толкнуть ее внутрь себя, судорожно сжать верх горла… Медленно, нехотя, обжигая пищевод, водка стекла в желудок.

– Он страшно одинокий, – говорила Наталья всё более спокойно, почти на одной ноте, словно не к Сергееву обращалась, а саму себя тысячный раз старалась убедить. – Он один совсем. Мама ведь умерла, никого теперь. Совсем… Я когда приезжаю, он бродит в этой квартире своей, как тень. Ночью свет не тушит. Знаешь…

– Выпьешь? – не выдержал, перебил Сергеев.

– Что? А, да. – Она взяла бутылку, подержала. – Так прямо? Рюмки нет?

– Нет.

Наталья пригляделась к бутылке.

– Наша, на бруньках… А закусить?

– Нет, – соврал Сергеев; просто лень было лезть в карман, доставать колбасу.

– Ну и ладно. – Наталья вставила горлышко в рот, запрокинула голову, послышались бульки; Сергееву показалось, что пьет она очень долго. Но потом громко отфыркивалась и плевалась. Кусала какую-то щепку…

– Я, – продолжила, отдышавшись, – я сейчас с ним говорила… Мы говорили. И я… ну, призналась, в общем. Мы ведь давно дружим. Честно, именно дружим. Без всякого… Я убираться к нему приезжаю, суп варю. Он же совсем… И сейчас, – тяжкий вздох, – сейчас решилась сказать. Ну, про то, что он лучший, что… А он… Знаешь, что он?! Он! – вдруг вскрикнула Наталья со всхлипом. – Он знаешь что?.. Никит, скажи по-честному, это правда? А? Вы ведь между собой, как мужчины… Вы ведь… Скажи, это правда?

– Что правда-то?

– Ну… Он сказал, что он… ну, педераст. Прямо так. Я ему… а он – про это. А? Скажи, правда? Никита?

– Да ну как, – бормотнул Сергеев растерянно; уж такого вопроса он не ожидал. – Ну вообще-то… – Пожал плечами.

Наталья ждала.

– Понимаешь, в чем дело, – вдруг заговорил будто не он, не Никита Сергеев, а кто-то другой из него, честный и беспощадный. – Понимаешь, если бы ты ко мне интерес проявляла такой… – Но все же осекся и предупредил: – Только без обид, хорошо?

– Да-да, хорошо…

– Если бы ты со мной так же, как с ним, я бы тоже сказал, что я такой же.

– Как это? Не поняла…

– Ну вот так.

– Подожди, – в ее голосе появилась интонации строгой начальницы. – Ты хочешь сказать…

– Ну да. Извини, конечно. Короче говоря – я его понимаю.

Наталья вскочила. Сергеев ожидал, что начнет кричать, обзываться, и тогда бы он тоже закричал, принял ссору или, может быть, просил бы прощения, говорил, что дурак, что перепил. Но она просто побежала к дому, всхлипывая.

Сергеев проводил взглядом ее силуэт, услышал, как тяжело взбежала она на веранду, хлопнула дверью. А потом снова стало почти тихо. Лишь непугающие, без разборчивых слов, голоса в доме да мягкий гул двигающихся по Рязанке машин… Часа два ночи, а едут и едут. И по Каширке так же едут, и по Можайке, по Ленинградке… А сколько миллионов спит сейчас в Москве, а сколько миллионов не спит. Сколько в клубах отрывается, сколько ссорится в тесных своих квартирках, озверев друг от друга. Сколько в эту минуту сидит в туалете, сколько ест что-нибудь, телик смотрит, режется на компьютере в игры… А он сейчас здесь, на окраине поселка Клязьма, торчит на чурке; вот он подносит к губам бутылку водки «На березовых бруньках» и делает глоток. И есть ли еще хоть один человек на сто километров вокруг, кто делает то же самое, так же сидя на чурке? Тем более чтоб за спиной поленница, а в кармане докторская колбаса?

И Сергееву стало весело и просторно, новое, незнакомое еще удовлетворение накатило теплой, дающей силы волной. Да – сто процентов! – он один такой, он отдельный, особенный из всех миллионов, и наверняка поэтому он взял и сказал Наталье, как думал. Не соврал, наоборот – сказал честно. Как и просила. И Володька его бы наверняка поблагодарил. За помощь.

Бывают моменты, когда нужно быть беспощадным. Разрубить узел. И зажить по новой… Сергеев улыбнулся, уверенный, что сделал первый шаг в правильной, осмысленной жизни. Еще много чего впереди. Работа… С работой необходимо разобраться – то, чем сейчас занимается, – это медленная гибель, постепенное увязание в трясине. Вот скажут в понедельник: ты уволен, – и он погиб. Вместе с семьей. Ведь он ничего не умеет. Тридцать два года непонятности позади. И место приказчика. Его пока держат там – внешность, дикция, если текст отрепетирован, обходительность. А через год, через два… Надо менять самому, готовить надежную базу для детей, для собственной старости. Жалко, с высшим образованием не получилось, а теперь – только заочное платное…

В животе резко засосало, и Сергеев каким-то внутренним зрением увидел, как из ног, рук, из головы потекли к сердцу соки, резервные запасы энергии для поддержания жизни. Сердце потребовало пищи, чтоб перекачивать кровь… Нет, слабеть сейчас нельзя. И он вытащил из кармана колбасу, стал откусывать большие куски, торопливо глотал… Колбаса была необыкновенно вкусной, настоящей, как когда-то. Когда-то Сергеев больше всего любил, вернувшись из школы, сделать себе бутерброд – толстый пласт вареной колбасы на батон и – сладкий чай с молоком. Сесть в кресло, жевать, смотреть телевизор… Какие тогда были передачи в будние дни после обеда? Субботние и воскресные он хорошо помнил – «Будильник», «Очевидное – невероятное», «Служу Советскому Союзу», «В мире животных», «Здоровье», «Клуб кинопутешествий», «Музыкальный киоск», «Утренняя почта». Конечно, «В гостях у сказки», куда он несколько раз посылал рисунки тете Вале Леонтьевой, а до этого посылал в «АБВГДейку»… Да, эти передачи он помнил. А в будни? И вообще, как там было – двадцать лет назад?

Двадцать лет назад ему было двенадцать. Да, двенадцать. Он считал себя еще недостаточно взрослым для настоящей жизни, считал, что всё настоящее впереди, а пока надо подождать, повзрослеть. А оказалось… В детстве он очень хотел стать хоккеистом. Тогда многие хотели стать хоккеистами… И несколько раз Никита просил родителей отвести его туда, где учат играть в хоккей. Он болел за ЦСКА. Собирал открытки, вымпелы, значки, гонял с пацанами шайбу во дворе… Но родители то забывали, то начинали искать адрес и не находили, то он сам на какое-то время забывал. Как раз лет в двенадцать понял, что уже самостоятельно может взять и прийти в хоккейную школу. Нашел, где она находится, приехал. И ему отказали. Просто спросили, как он катается на коньках. Он не умел. «Поздно, парень, в твоем возрасте с нуля начинать», – сказал тренер. И всё. И тогда Сергеев впервые понял, что многое ему уже поздно. И с каждым годом этих «поздно» становилось всё больше, больше. Скоро и совсем что-нибудь элементарное совершить станет поздно. На работу, говорят, после тридцати пяти устроиться теперь почти невозможно. Три года осталось…

14

Конечно, прибежала жена, начала:

– Ты что ей наговорил?! Зачем? Она там в истерике! Ехать хочет! Она же выпила… До первого столба!..

– Садись, пожалуйста. Сядь. – Сергеев чувствовал в себе недобрую, но необходимую твердость. – Ну, присядь.

Жена присела.

– Что?

– Давай поговорим.

– Давай Наталью успокоим. Скажи, что пошутил, извинись.

– Нет… Давай поговорим.

– О чем? – В ее голосе послышалась тревога.

– О жизни. О нас. Нам ведь есть о чем поговорить. Ведь так?

– Да, наверное. И что?

Сергеев усмехнулся. Протянул ей бутылку.

– Каплю выпьешь?

Жена приняла, но увидела, что это водка, возмутилась:

– Ты сдурел? Я же ребенка кормлю!

– Ну не зли-ись. От глотка ничего не будет. Так, чтоб поговорить.

– Иди лучше спать. Завтра поговорим.

– Нет, – вздохнул Сергеев, – только сегодня. Видишь, ночь какая, и вообще все одно к одному… – Глотнул сам, уткнулся носом в колбасу, занюхал. – Это трудно выразить, но как-то… Не так как-то жизнь идет… То есть… То есть, с одной стороны, всё нормально, благополучно. Слава богу. А с другой… Я сижу и думаю, вспоминаю… Хорошо вот так подумать на воздухе, ночью… Столько всего приходит… И страшное тоже…

Жена не перебивала. Смотрела и ждала. Уж лучше бы перебила.

– Я вот маленьким был когда, кашу эту ел манную и думал: ну ладно, поем, а когда вырасту, ни за что не буду. Буду мясо есть, картошку, яблоки. Твердое буду есть, как взрослый… Стал – ем мясо, картошку, а жизнь… Понимаешь, сама жизнь как каша стала. Такая разваренная вся, как в детстве. Ни крупинок, ничего – зубам не за что зацепиться. Однородность течет. И что? И куда это всё?.. Ну вот… Понимаешь?

Жена не отозвалась. Сергеев поставил бутылку. Потер виски. Уже совсем с трудом, жалея, что вообще начал, заговорил дальше:

– И вот думаю, как бы так сделать… Чтоб крупинки какие-то. Сюда ехали, думал – вот, крупинка, почувствую, а оказалось… Ты в походы ходила, рисковала там… байдарки, сплавы. А у меня-то не было. Я даже плавать не умею. И на коньках не умею. Хм! И машину водить не умею, и… Ты вот ругаешься, что свет в прихожей не горит, а я не разбираюсь в электричестве. Не умею… Вообще, если разобраться, ничего я не умею…

Замолчал. Захотелось услышать от жены раздраженное: «Ну так электрика нужно вызвать, в конце концов!» Но она не сказала. Она сидела рядом и ждала.

– Страшно становится, – снова вздохнул Сергеев. – Да. Сама посуди, сколько я еще там проработаю? Года три в лучшем самом случае. Где ты видела пожилых консультантов в магазине одежды? Я лично не видел. Уволят, а дальше? И куда?.. Да и эти тысяча двести долларов… Копейки, на самом деле. За квартиру отдаем половину… И ничего хорошего ведь на горизонте. – Он говорил, а мысленно просил жену: «Перебей, поспорь… Перебей!» – Снимаем эту двушку, но… Что через пару лет будет? Сане нужна своя комната, Дашке тоже потом… И вот… Задумался, в общем, и страшно стало. Полнейший тупик какой-то. Ищу, думаю, а ведь без толку.

Сергеев поднес бутылку ко рту.

– Перестань ты пить, – раздельно и брезгливо сказала жена. – Хватит! Что, окончательно решил всё испортить?

– Да ничего я не решил…

– А ты знаешь, как я каждое утро встаю? С каким ужасом? Ты вот сейчас, а я каждый день об этом думаю. – Жена повышала голос с каждой фразой, и вот уже кричала: – Ты хоть из дому выходишь, хоть что-то делаешь, видишь кого-то, а я постоянно – там, там, там! У меня тоже были планы на жизнь, я тоже что-то сделать хотела. И – получила! Тупик, оказывается! Спасибо! Спасибо, Никита Юрьевич! И обязательно сейчас надо, когда и так всё рушится.

– Что рушится?

– Что? – всё! Не видишь, какие все?.. Оказывается, и муж тоже…

– Перестань, я же…

– Нет, это ты перестань! Что ты предлагаешь тогда? Что? Перед тем как Дашку делать, надо было эти вопросы задавать. И – себе, себе! Понятно? Сказал бы: нет, я ничего не умею, будущего нет. Всё. А теперь ты что предлагаешь? Что?.. Говори!

Он никогда не видел жену такой. Видел иногда слабой, плачущей, жалкой даже, но чтоб так… Этот металлический голос. Казалось, и по роже дать может… Сергеев, досадливо и устало кряхтя, вытряхнул сигарету из пачки.

– Спасибо тебе, Никита, ободрил, муженек.

– Не называй меня «Никита».

– Х-ха! Что?.. А как тебя называть?

– Не знаю… Не могу больше слышать… И в магазине целыми днями: «Никита, посоветуйте. Никита, скажите». Как по зубам напильником… Не могу больше.

– Приехали. Да-а… Может, ты вообще жалеешь, что женился, что дети? А? Помнишь, я перед загсом тебя спрашивала, как мы будем? Помнишь? И что ты мне ответил тогда?

– Что?

– Ой, молодец! Молоде-ец! – Жена вскочила. – Учти, я рыдать не буду. Нет. И истерик устраивать, умолять. Я придумаю. И с детьми все будет прекрасно. Ты понял? Не хочешь мужем быть, тяжело для тебя – пожалуйста! И давай решать тогда.

– Да я же не в этом смысле!

– Я других смыслов не понимаю. Я от своего отца никогда соплей не слышала. Было трудно – он на двух работах работал. И машину купили, и за кооператив платили. А тут… Тупик у него.

– Ай, ладно. – Сергеев сделал большой глоток водки. Шумно выдохнул, помотал головой.

– Пей, пей. И так пивко каждый день. Понятно, тяжело ему… Давай, спивайся.

– Всё, замолчала!

– Нет, не всё! Не всё! Ты хвалишься, что Дашка слова умеет… Ничего хорошего – это из-за слабой нервной системы. Я говорить не хотела… И это из-за тебя…

– Да-а уж…

– Да. Да! Ты такую атмосферу создал…

– Уху.

– Не ухукай.

Кто-то протопал по двору. Пискнула сигнализация Натальиной машины. Поскрипело, хлопнуло. Завелся мотор, включились фары.

– Наталья уезжает, – внешне уже спокойно сказала жена. – Иди извинись перед ней. Из-за тебя ведь.

– Опять из-за меня. Нет, я всё правильно сделал.

– Она же пьяная. Останови ее!

– Нет.

– Ну, смотри – если что, на тебе ведь будет! Учти.

Сергеев продолжал сидеть, и жена не выдержала, ушла. Наверное, Наталью останавливать – успокаивать, уговаривать, объяснять, что Сергеев пьяный идиот… «Ну и пусть. И хрен с ними со всеми», – говорил он себе, и от этих слов становилось так, как бывало, когда на целый день оставался один в квартире, целый день принадлежал только себе.

Скрючился на чурке, положил на колени голову, накрылся руками. Принял удобную позу. Закрыл глаза.

15

Проснулся или очнулся. Почувствовал, что закоченел. Даже разогнуться сначала не смог, тело стало как деревяшка. «Вот так и замерзают во сне!» Поднялся и стал притоптывать, поднимать и опускать руки. Голова была тяжелая и валилась с плеч; казалось, вся кровь в нее стекла и сейчас она лопнет… Осторожно, неуклюже, как дрессированный медведь в цирке, побрел к дому.

Оттопыренные карманы куртки мешали, и Сергеев выбросил в траву колбасу и бутылку. Даже не проверил, осталось в ней что-нибудь или нет. Бутылка попала на что-то железное и разбилась. «Завтра осколки надо собрать, – велел себе, – Саня лазит везде… А машина стоит, – отметил. – Да и куда ей деваться?»

На веранде было пусто. На столе тарелки, под столом – бутылки. «М-да, посидели…» Кот Кубик что-то терзал возле тумбочки…

Сергеев дернул дверь, вошел в дом. Воздух спертый, невкусный… Андрюха и бородатый сидели на кухне, Володька лежал возле печки на двух стульях и гладил лицо. Бородатый тихо басил:

– Бросай ты тут всё. Бросай, говорю. У меня дом целый тебя ждет. Далеко до Москвы, конечно, зато – хоромы. Ведь не будет здесь жизни от них. Андрюш… Соглашайся. Работать начнешь, театр поднимем. А это – никогда не закончится. Сгоришь ведь, сгоришь.

Андрей вяло кивал. Увидел Сергеева, улыбнулся устало и жалобно:

– Никита пришел… Я думал, спишь, а ты… Садись, Никита, выпьем давай… Можно?

Представилось, как водка, теплая, маслянистая, втекает в горло. В животе сжалось и рванулось вверх. Сергеев зажмурился, несколько раз взглотнул громко, сопротивляясь тошноте. Потом, не открывая глаз, выдавил:

– Нет, не могу.

– У меня ведь горе, Никит, – говорил Андрюха. – Скоро храм видеть не буду. Строить начали. И как я тогда?

– Не знаю… Ничем не могу…

– Слушай, – шершавый голос Володьки, – никто признаваться не хочет. Кто меня так? Скажи, Ник. Если ты, ну и ладно. Главное, честно скажи.

Не отвечая, Сергеев повернулся и вошел в спальню. Повсюду храпели и сопели, с усилием втягивая отравленный, почти без кислорода, воздух; раздался короткий и сдавленный женский стон и тут же смолк… Сергеев постоял, боясь впотьмах сделать шаг, чтоб не наступить на кого-нибудь, пытался по звукам определить, где лежит жена с детьми. Не получилось… Вспомнил про зажигалку, вытащил, щелкнул. Стал наклоняться к кроватям.

На тахте, где спали жена и дети, место оставалось только в ногах. Сергеев снял туфли, куртку. Осторожно лег, свернулся. Полежал… Хоть душно было, но прохладно. Накрылся курткой. «Зима почти», – сказал себе, успокаивая. Попытался вспомнить что-нибудь по-настоящему летнее из прошедшего лета. Зазеленели под веками листья, появились люди в рубашках и платьях, девушки в коротких юбках, но все это было не живым, не личным, а словно из какого-то фильма… Ощущения жары, солнца, радости, когда все растет и крепнет, и себя в этой радости не появилось. Даже того, как гуляли с сыном, во что он играл, не осталось. «Но жена ведь в больнице лежала, – стал оправдываться Сергеев, – не до этого было. Замотался». Но и осеннего не осталось. Не запомнилось, как листья падали, как пах воздух, даже той тоски, что раньше обязательно прокалывала его каждую осень, не было. Или не запомнилось. Только этот день, может, и запомнится… Нет, что-то происходило… Что-то такое происходило… М-м… Или нет…

Жена во сне выпрямила ноги и ударила Сергеева в спину. «Утром помириться надо, – подумал он. – Что ж…» Поплотней закутался в куртку, ближе к животу прижал колени. Устроился удобнее, носом попал в струйку сквозняка из оконной рамы… И неожиданно, без всяких усилий, само собой стало представляться: он на каком-то старинном корабле. Хлопают паруса. Корабль давно в океане, запасы провизии и воды кончились, команда обессилила. И вот – берег. Это остров, небольшой, с высокой горой в центре. Берег песчаный, а дальше пальмы, хижины на сваях… Сергеев пожирает землю глазами, не терпится оказаться там; сильнее жажды и голода хочется изучить этот остров. Но корабль подходит слишком медленно, ветер дует не в сторону острова. Матросы ропщут… Что их ждет на острове? Сокровища в пещере, неизвестные звери, растения, которых можно назвать как хочешь; миролюбивое племя красивых людей… И вот обитатели острова выбегают на берег, радостно машут руками, пляшут, поют. Они обнаженные, лишь гирлянды из огромных белых цветов… Сергеев увидел гусли – лежат на бочонке у борта. Большие гусли со множеством тонких струн. Он взял их и начал играть, отвечая аборигенам на их приветствие. Увлекся игрой, глядел, как дрожат струны, а когда посмотрел на берег, люди исчезли. Всё исчезло. И остров, и корабль, и пальмы. И гусли.

Сергеев открыл глаза, снова услышал храп и сап, в носу засвербило от запаха перегара, от кислости, пыли… «А что, – задумался, – если попросить Макса, чтоб научил? Ведь действительно – мало кто играет. Приезжать куда-нибудь в Загорск или в Коломенское и играть. Петь про Илью Муромца. Он вон ничего, кажется, – коньяк пьет… Волосы отрастить, надеть рубашку славянскую и поехать. С такой профессией и до старости не пропадешь». И, понимая нелепость и несбыточность этого плана, Сергеев продолжал его развивать: он сидит на лужайке перед церковью, щиплет струны; идет по проходу электрички, закатывая глаза, поет про Соловья-разбойника, а впереди Саня, и тоже поет, поет жалобно, в руках тоже гусельки… И появилась жена в домотканом одеянии, с ремешком на волосах, держит Дашку… Песня жалобная, красивая, рвет душу. Пассажиры благодарно кладут в сумку деньги…

«А как легко она заявила, что если не чувствую в себе сил быть мужем и отцом, то “давай решать”. Разводиться, разбегаться… А если взять и сказать: да, не могу осилить этот труд, мне тяжело. И тоже – “хорошо, давай решать”. И что будет? Пойдут в суд, подадут заявление. Что там нужно еще?..» Стало раскручиваться дальнейшее. Он бы переехал к родителям, у него там до сих пор сохраняется комната, пластинки, подшивки «Ровесника», «Футбол – хоккея», «Вокруг света», много всяких знакомых с детства вещей. И тетради с дневником в столе. До двадцати пяти лет вел дневник, лет с четырнадцати. Огромный срок, огромный кусок жизни. А потом… С двадцати пяти до сегодняшних тридцати двух – какое-то блеклое мельтешение. Если бы Сани не было, если бы не видел, как он растет, наверное, вообще бы не чувствовал движения времени. Или наоборот…

Что – если бы наоборот? Если бы жил так же, как раньше, до женитьбы, до однообразной работы? И Сергеев поежился от мысли, что у него нет жены и детей, что он свободен. Что не надо, наскоро позавтракав, но тщательно побрившись, уложив волосы, мчаться в «Бенеттон», чтоб стоять там в отделе мужской одежды восемь часов, не считая получасового перерыва на ланч… И что бы он сделал, окажись свободным? Уехать куда-нибудь. Взять билет далеко-далеко, набрать сумку консервов. И… Какой самый дальний маршрут? До Владивостока. Владивосток. Да, ехать больше недели. Дней десять в поезде, в тесном, но уютном купе. Соседи. Разговоры. Разные совсем люди, рассказы их про Сибирь, про Урал, про Амур, про какую-нибудь Дудинку… Станции, города. Байкал. Чай в подстаканниках… Интересно ведь. И – несбыточно, несбыточно. Сказки. Бог с ним, с Владивостоком. Но ведь рядом где-то совсем под Москвой есть настоящий водопад, церковь необыкновенная, с куполом как императорская корона, но построенная еще до Петра Первого. Царицыно есть, где он никогда не бывал – просто в другом районе живет… Где-то под Тверью озеро, где чудовище водится, вроде Несси, несколько передач видел про это. Да и без чудовища озеро уникальное, доледниковое. Увидеть бы… Или хотя бы в Питер сгонять. На самолете час лету, а никогда не бывал. И никаких особых надежд, что побывает. Вообще – на самолете никогда не летал. Смешно… Купить билет и слетать в выходные. В вестибюле станции метро «Улица 1905 года» есть авиакасса. Купить и слетать. Делов-то.

– У-у… у-у-у, – заскулила дочка; Сергеев знал, так она просыпается от голода, и сейчас, если не дать еды, завозится, закричит уже в голос. Но он лежал и ждал, надеясь – вдруг снова уснет. Поскулит, поймет, что родители спят, и тоже… Нет, закричала. Приподнялась жена, снова толкнув ногами Сергеева.

– Тих-тих-тих, – зашептала, шурша одеждой, – тих-тих, Дашуничка. Тих-тих-тих… Сейчас мы покушаем, сейчас покушаем…

Сергеев вытянул ноги и сел.

– Это ты, Никит? – спросила жена сонно и как-то приятно-тревожно, и тут же голос стал издевательски-злым: – Ой, извините, забыла, что вас нельзя по имени!..

Он промолчал. Раздалось жадное, аппетитное чмоканье – дочка нашла грудь.

– Принеси бутылочку, она в холодильнике, – сердито, но без издевки велела жена. – Только погрей. И соску обдай кипятком.

Сергеев встал, пошел. Запнулся о шкаф, ударил ногу. Сразу захотелось курить… Вернулся, достал сигареты из куртки.

– Не кусайся, – шептала жена, – нельзя кусаться, Дашут…

На кухне горел большой свет. Андрюха спал, положив голову на руки, а бородатый – отвалившись к стене и задрав лицо. Среди бороды и усов чернел открытый рот. С громким свистом входил и выходил воздух. Сергеев поморщился. Но и он, наверное, не раз так же точно дышал во сне… Володька лежал на стульях, свесив правую руку и правую ногу. Лица не было видно.

Сергеев нашел бутылочку в дверце холодильника, поставил ее в большую кружку, а кружку в раковину. Включил горячую воду. За фанерной перегородкой, в ванной, загудела колонка. Потом включил электрический чайник.

Во рту горько и сухо. Пришлось выключить горячую воду, набрать в чашку холодной. Выпил большими глотками. Вода была удивительно вкусная, сладкая. Только с похмелья такая бывает… Он постоял над раковиной, размышляя, выпить ли еще или не надо. Пока не надо. Потом. Снова включил горячую, пустил тонкой струйкой в бок бутылочки. Понаблюдал, как разлетаются в стороны брызги. Но не сильно, за пределы раковины не попадают… А отец у жены действительно мужик неслабый. Шестидесятилетний бодрячок, бывший строитель. Несколько лет назад, перед пенсией, научился сантехнику ремонтировать, теперь в какой-то фирме работает, получает прилично. Им помогает – Дашке коляску купили, кроватку такую, с наворотами… Раздражает, конечно, своей бодростью, но, с другой стороны… Он дочь в беде не оставит, если что… Сергеев оторвал взгляд от струйки, проморгался и, вспомнив, быстро пошел на улицу. Надо было перекурить.

2006

Тоже история

Николай Дмитриевич поставил портфель на стул. Выдохнул. Снял плащ, повесил его на витой крючок в стене. Сверху – кепку. Снова выдохнул. Уселся за небольшой круглый стол с пепельницей и салфетницей посередине. Чтобы не закурить, спрятал пепельницу за салфетки – курить старался по возможности реже.

В ожидании официантки смотрел в окно. Стекло было тонированное, и казалось, что на улице уже сумерки. Да и в самом деле, несмотря на одиннадцать утра, пасмурно, холодно – середина апреля, а снег пробрасывает… Ладно, зима была почти как в Краснодаре, до Нового года газоны зеленели, можно теперь и потерпеть. Скоро установится…

Как обычно после посещения книжного магазина, голова была приятно-тяжелой, состояние – словно куда-то слетал, что-то даже не увидел, а уловил и вернулся в родной мир немного другим.

Николай Дмитриевич любил это состояние, наверное, из-за него так часто и ходил в магазин «Москва», подолгу стоял перед полками, брал то одну книгу, то другую, листал, вчитывался; спускался в букинистический отдел, где, как друзей, с удивлением и радостью находил те же издания, что были в его домашней библиотеке. Новые книги Николай Дмитриевич покупал редко: не то чтобы дорого, но страшно было обмануться. Попасть в его портфель удостаивалось только необходимое в работе или то, что наверняка принесет удовольствие. И сегодня день можно было считать вдвойне удачным – книга, одновременно и необходимая, и приятная, в портфель попала. О ней Николай Дмитриевич слышал еще в советское время, встречал из нее цитаты, и вот наконец она вышла на русском языке.

– Меню, пожалуйста, – девушка-официантка положила на стол коричневую кожаную папку и повернулась уходить.

– Нет, секундочку, – остановил Николай Дмитриевич. – Двойной эспрессо, будьте любезны. И всё.

Девушка кивнула.

Проводил ее взглядом. Стройная, в черной кофточке с короткими рукавами, в голубых джинсах. Никакой спецодежды, этих казенных «белый верх, черный низ», а выглядит тем не менее опрятно, стерильно даже. Такими же были официантки во многих кабачках Германии. Чистые, подвижные, молодые. Домашние… В конце восьмидесятых – начале девяностых Николай Дмитриевич участвовал в нескольких конференциях в Берлине и Кёльне – тема его исследований была в моде, – там и полюбил вот так посидеть с часок в одиночестве в кофейнях. Очень успокаивало, настраивало на рабочий лад. Он удивлялся, почему в Москве их нет, даже мечтал открыть самому. М-да, было время, пытался стать предпринимателем… Но не так давно кофейни появились. На Тверской, на Мясницкой, да по всему центру десятки. И слава богу. Тихие уголки в огромном шумном городе, где можно отдышаться, подумать, приостановить суету.

Именно в кофейнях он чувствовал, что всё нормально, прочно, что силы еще есть, что впереди много непустых дней, а позади – большая, тоже непустая, нерядовая жизнь. И далеко, далеко не вся она в прошлом. Шестьдесят два года, по нынешним временам умственная и физическая зрелость. Там уж, к восьмидесяти, действительно, наверно, закат… Со здоровьем у него, тьфу-тьфу-тьфу, порядок – лет пятнадцать еще есть. А это немалый срок.

Что там было, пятнадцать лет назад? Девяносто второй год. Апрель… Вспомнилось – мелькнуло несколько живых картинок: растрепанный, со сбившимся галстуком, Гайдар на трибуне, блокадного вида старухи в Столешниковом, у ног их – никого не интересующий антиквариат. Бесконечные митинги, демонстрации, разноцветные талоны на продукты, на мыло, сморщенная, с белым налетом копченая колбаса в кооперативных ларьках, длинные дни ожидания или катастрофы, или новой, наконец-то счастливой жизни…

Совсем другой стала Москва с тех пор, да и страна, и народ. Совсем другим стал и он сам, Николай Дмитриевич. Сорок семь ему было в тот год, а вел себя и, главное, ощущал как в юности. Глупости совершал, спорил часами с первыми попавшимися людьми, чуть не до драк доходило. О чем спорили, чего добились… Нет, все-таки многого, хотя и обманулись во многом.

Девушка поставила на стол маленький поднос с чашкой черного кофе и сахар в стеклянном дозаторе.

– Спасибо, – сказал Николай Дмитриевич.

– Пожалуйста.

Он приподнял чашку, губами втянул чуть-чуть кофе. Горячий, горький, но горький не противно – не как растворимый или молотый по пятьдесят рублей за двести граммов… А ведь что делалось в очередях за любым кофе! Да и за всем… Кошмар. Действительно, больше похоже на кошмарный сон, чем на реальность. Но именно тот период, примерно с восемьдесят шестого по девяносто шестой, и запомнился лучше всего.

Тогда Николай Дмитриевич безотрывно следил за происходящим в стране, даже участвовал – на скольких митингах побывал, не перечесть уже, – дни проводил у телевизора, слушал речи депутатов на нескончаемых съездах, конференциях, заседаниях Верховного совета, хлопал выступлениям межрегиональников, демсоюзовцев; пачками газеты покупал, делал вырезки, складывал в толстую картонную папку. Дневник даже вел…

Охлаждение произошло после выборов президента летом девяносто шестого. Точнее, во время выборов – между первым и втором туром, когда по телевизору с утра до ночи транслировали агитмарафон в поддержку Ельцина. Пели, плясали, шутили, пускали фейерверки, проклинали советское прошлое. А соперник Ельцина, коммунист Зюганов, появлялся на несколько минут, что-то пытался доказать, объяснить, к чему-то призвать, но не успевал. И, видя явную, но почему-то большинством принимаемую несправедливость, Николай Дмитриевич почувствовал жалость и симпатию к неприятному, враждебному Зюганову, испугался этого и, наверное, чтоб сохранить свои принципы, – как историк, он лучше многих знал о преступлениях коммунистов, – выключил телевизор, утром не купил газеты, отказался пойти на очередной митинг. И очень быстро перестал следить за тем, что происходит в стране.

Сначала пугался своего равнодушия, стыдился перед собой, а потом почувствовал плодотворный, необходимый для созидания покой. И увидел, что за это десятилетие совершенно не занимался тем, что считал с юности делом жизни. Десятки статей в газетах, три – пять лекций в день в различных вузах, по большей части в тех, что появились в годы перестройки, – конечно, не в счет. Это хоть и отрадная, полезная, но все же поденщина. А главное дело застопорилось, многое из того, что было накоплено, осознано, выстроено, начало разрушаться за десять суматошных лет… А ведь муза любит досуг, как гласит немецкая пословица. И потребовались большие усилия, чтобы снова погрузиться в ту эпоху, которую он изучал. Точнее – пытался восстановить во всех подробностях, деталях, найти и показать нюансы; пытался вжиться в нее.

И постепенно нынешнее отступило, поблекло, перестало не то чтобы совершенно интересовать, но волновать, то и дело выбивая из колеи. Лишь самое-самое вдруг кололо, как вынырнувший из густого тумана сучок. Взрывы домов, добровольная отставка Ельцина, гибель «Курска», заложники на Дубровке, в Беслане, отмена губернаторских выборов, взрыв в метро, недавний взрыв на шахте, когда разом погибло больше ста человек… И всё же спокойствия – спокойствия ученого – все это не нарушало. Книга двигалась небыстро, но планомерно.

Так, ну что… Николай Дмитриевич вынул из кармана пиджака мобильный телефон. Четверть двенадцатого. Нужно допивать кофе и ехать домой. Пообедает и сядет работать. Может быть, сегодня удастся закончить главу о плебисците десятого апреля, когда девяносто девять процентов австрийцев проголосовали за аншлюс к Германии. Это событие Николай Дмитриевич изучал с юности и до сих пор не мог разобраться в нем. Сначала, в глухое советское время, ему были доступны источники, где говорилось о полной фальсификации результатов плебисцита, а теперь он готов был сделать вывод, что эта почти круглая цифра вполне достоверна – весной тысяча девятьсот тридцать восьмого года австрийцы хотели жить в государстве Гитлера.

И кстати, книга, которую сегодня купил, вполне может помочь – подтвердить его вывод. Она ведь о том же, что изучает Николай Дмитриевич, – о положении в Центральной Европе в период между Первой и Второй мировыми войнами… Гвидо Препарата экономист и историк серьезный, не гоняется за сенсациями, как большинство нынешних модных… И Николаю Дмитриевичу стало неловко, что раньше не разыскал эту книгу, хотя бы английском языке; обнаружил сегодня в магазине случайно. А там могут быть новые детали, убедительные статистические выкладки, которые изменят его позицию, откроют новое… Да, сегодняшний день нужно посвятить чтению.

Осторожно, краем глаза наблюдая, как к губам тянется густота осадка, доцедил кофе. Поставил чашку на блюдце. Выдохнул. Пора идти.

– Барышня, – позвал официантку, – рассчитайте меня.

Тверская выглядела традиционно для первой половины субботы – редкие автомобили, жиденькие ручейки прохожих, рекламные огоньки многих магазинов погашены… Николай Дмитриевич вспомнил Москву своей юности, когда улицы казались шире, толкотни было меньше, зато больше простора, воздуха… Он достал сигарету и с удовольствием, второй раз за сегодняшний день, закурил. Медленно направился в сторону метро «Пушкинская».

Жене не нравилась его манера ходить, уставясь в землю. «Как от кого-то прячешься!» – иногда не выдерживала она и дергала за локоть. Он поднимал голову, распрямлял плечи, виновато улыбался, но через несколько минут снова начинал невидяще смотреть под ноги, мыслями погружаясь в то, о чем писал, или в тему предстоящей лекции.

Так он шел и сегодня – задумавшись – и поднял глаза только у Козицкого переулка. Взглянул налево, направо, нет ли машин; потом вперед – и резко остановился. Дальше, за Елисеевским гастрономом, на тротуаре толпились люди. Обычные мужчины и женщины, невысокие худощавые парни, а вдоль проезжей части – цепь крупнотелых, в голубовато-серых камуфляжах и круглых шлемах, омоновцев.

С минуту Николай Дмитриевич стоял на месте, приходя в себя от этой резкой, неожиданной перемены ландшафта. Потом вспомнил – и стало как-то полегче, – вчера вечером по телевизору предупреждали, что на Пушкинской площади состоится мероприятие молодежи из «Молодой гвардии», а радикалы собираются его сорвать…

В последние годы Николай Дмитриевич старался обходить всякие митинги, пикеты стороной – чувствовал к их участникам раздражающую брезгливость, как к калекам, которые сидят в переходах, выставив на обозрение свои увечья. Слишком много было в прошлом лозунгов и возмущений, слишком часто видел по телевизору, да и в жизни, нищих и изуродованных, горячо им сострадал. В конце концов, хватит.

Первой мыслью было свернуть в Козицкий, обогнуть Пушкинскую и войти в метро на «Чеховской». Лишний десяток минут. Правда, из-за этого вместо одной пересадки нужно будет сделать две… Эскалаторы вверх-вниз, ожидание поезда, захлопывающиеся двери вагонов… И желание скорее оказаться дома, пообедать и засесть за чтение книги перевесили – Николай Дмитриевич пошел прямо.

На углу Тверской и Пушкинской было спокойно. Люди тихо переговаривались, смотрели в сторону Новопушкинского сквера, где бухала музыка из колонок и развевались государственные флаги. Николай Дмитриевич кого-то, кажется, узнавал из стоящих на углу – в основном пожилые, неважно одетые, с сухими строгими лицами и выразительными глазами, у двоих-троих мужчин, почти уже стариков, жидковатые шкиперские бородки. Эти, или такие же, составляли тысячи на митингах в начале девяностых… Возле стены галереи «Актер» рядок из нескольких крепких старух, тоже словно знакомых по прежним митингам и пикетам. В руках – свернутые бумажки, наверняка самодельные лозунги, что-нибудь вроде непременного «Правительство – в отставку!».

Была и молодежь – симпатичные девушки с фотоаппаратами-мыльницами, десятка два небойцовского вида парней. А в основном толклись на углу журналисты; операторы, как оружие, держали на плечах камеры. У светофорного столба переминался невысокий полненький человек лет сорока, в очках, с окладистой, короткой бородой. Где-то его Николай Дмитриевич тоже видел – кажется, какой-то политик нового поколения… А, ладно, некогда вспоминать.

– Разрешите. – Стал пробираться ко входу в метро. – Разрешите, пожалуйста.

До ступенек под землю оставалось метра два, когда по ним взбежал высокий, в тонкой серой куртке депутат Госдумы Рыжков. На запястье болтался складной зонтик… И тут же за его спиной возникли крупнотелые омоновцы, встали цепью.

«Ну вот», – кольнуло Николая Дмитриевича; он попытался протиснуться между ними:

– Разрешите!

Омоновцы стояли как каменные, невидяще смотрели вперед; тротуар справа тоже был уже перекрыт, даже металлические ограждения появились. Люди с обеих сторон завозмущались.

– Да дайте пройти, в самом деле! – Николай Дмитриевич слегка надавил на плечо одного из крупнотелых и получил не то что бы толчок, а резкий, короткий, как удар тока, дёрг. Отшатнулся.

– Что это такое?! Мне нужно в метро!

Но взглянул в лицо одного омоновца, другого и понял – его не пропустят. Его просто не слышат. Обернулся. Толпа на углу стала плотнее, Рыжкова облепили журналисты, а он своим мягким, негромким голосом жаловался:

– Вот вы сами видите, что происходит. Подходы к Пушкинской площади перекрыты, передвижение граждан ограничено. На площади проходит акция «Молодой гвардии Единой России», хотя еще полмесяца назад представители «Другой России» подали в мэрию уведомление о проведении на этом месте «Марша несогласных». Уведомление было принято, а через несколько дней из мэрии поступил устный ответ, что именно в этот день и час на Пушкинской состоится митинг «Молодой гвардии». Здесь очевидный подлог…

– Каковы требования «Марша несогласных»? – спросила желтоволосая журналистка; на микрофоне значок Первого канала, а голос у нее почему-то с акцентом.

– Главное требование одно: вернуть честные, всенародные выборы. Это право гражданам гарантировано конституцией…

Рыжков отвечал, как всегда, как в коридорах Госдумы, внешне спокойно и взвешенно, но глаза были тревожные, губы подрагивали; он явно сдерживался, чтобы не начать говорить резкое, из души…

Когда-то Николай Дмитриевич очень симпатизировал этому до сих пор молодому и живому, несмотря на большой срок в политике, человеку, слушал его выступления с интересом, вниманием, со многим соглашался. Но годы шли, менялась обстановка в стране, менялись условия, а Рыжков оставался всё таким же, говорил то же самое и явно гордился своим постоянством. Может, и прав он, что отстаивает программу, с которой стал депутатом в начале девяностых, но из-за этого постепенно превратился в одного из тех, кому еще при Николае Втором дали точное и обидное название – думец. Они, эти думцы, благополучно преодолевают все выборы, не выходят за рамки парламентской этики, не лишаются неприкосновенности; они исправно сидят на своих местах в зале заседаний, что-то комментируют после принятия очередного закона, иногда возмущаются, но смысл их выступлений и комментариев, энергия их возмущений уже не достигают сознания людей, да и не хочется уже вникать – надоело… В истории парламентов разных стран Николай Дмитриевич знал много таких думцев – старожилов, совершенно закостеневших в своих законодательных баталиях, и когда за стенами парламента происходило что-то историческое, взрыв, бунт, эти старожилы уже не понимали, что это, почему, зачем. Первыми бежали прочь.

И сейчас он был удивлен, видя Рыжкова здесь, на этом углу, в окружении старух-пикетчиц, полустариков с внешностью профессоров без подработки, худосочных парней в болоньевых куртках, бессильно жалующегося в походные микрофоны и диктофоны репортеров. И снова кольнула тревожная, но и будящая, возвращающая в пятнадцатилетнюю мятежную давность мысль: «Если даже Рыжков на улице, что-то серьезное…» Да, стоило задержаться, понаблюдать. Попытаться понять.

Вопросы к думцу закончились. Люди молча глядели в сторону Новопушкинского сквера, где звучала рваная современная музыка. Долетали слова: «А в чистом поле системы “Град”! За нами Путин и Сталинград!» Старухи у стены осторожно, воровато раскрыли свои бумажки. На них фломастером и акварелью кривые строки: «Путин, мы тебе не верим!», «Бывали хуже времена, но не было подлей».

– Ну что, Володь, – подошел к Рыжкову тот невысокий, полненький человек с бородой-щетиной, – мне пора. Счастливо.

Думец кивнул:

– Да, Никита.

– Простите, – окружили, словно только сейчас заметили невысокого, журналисты. – Вы Никита Белых? Как вы оцениваете?..

Тот выставил руки:

– Я здесь как частное лицо, поэтому ничего комментировать не могу. – И ободряюще, но легонько, бережно хлопнув Рыжкова по плечу, пошел в сторону Кремля.

– Через час партия СПС проводит свой митинг на Славянской площади, – стал объяснять Рыжков. – Нам же, вместо Пушкинской площади, мэрия предложила территорию ВВЦ или Тушинское поле. На выбор. Вы представляете, где это?! Мы это иначе как издевательство расценить не можем…

– Унзинн, – покачала головой желтоволосая, и Николай Дмитриевич понял, откуда ее акцент, что это за бело-голубая единица на микрофоне – немецкое телевидение, информационный канал.

«А где наши-то?» – стал искать глазами, но не нашел. Взглянул на часы. Без пяти минут двенадцать… Ничего существенного. Кажется, совершенно бессмысленное стояние, ожидание непонятно чего. Действительно, чего ждать полусотне людей в окружении трех десятков здоровенных ребят, нет – мужиков – в шлемах, с дубинками? И, словно услышав вопрос Николая Дмитриевича, один из невзрачных парней предложил Рыжкову:

– Владимир, пойдемте куда-нибудь. Давайте до Театральной…

– Пока стоим здесь, – необычно для себя твердо, даже жестко, ответил он. – Наш митинг до часу дня.

Ровно в двенадцать на крыше одного из окружающих площадь зданий, того, где внизу располагался «Макдоналдс», появился человечек с флагом. Развернул, стал размахивать. Николай Дмитриевич присмотрелся, поморщился – флаг был очень похож на нацистский: красное полотнище с белым кругом по центру, только вместо свастики внутри круга – черные серп и молот… Такой флаг, он знал, изобрели радикалы-хулиганы из лимоновской партии; к этим ребятам, в основном еще совсем юнцам, Николай Дмитриевич относился с жалостью – лезут на рожон, кидаются яйцами, врываются в здание администрации президента, получают за это приличные сроки, – хотя, если бы дали волю, оттаскал бы за уши, выпорол за один только этот символ… Но сейчас, увидев вражеский для себя, омерзительный флаг, Николай Дмитриевич почувствовал прилив сил, чуть ли не радость – словно в комнату с закупоренными окнами и дверьми, где уже нечем дышать, вдруг ворвался поток свежего воздуха.

И вокруг оживились, зааплодировали, закричали «ура!». Николай Дмитриевич оглянулся на Рыжкова – даже он, сугубый демократ, сдержанно, но улыбался. Тоже, наверное, почувствовал воздух.

А на окружающих площадь перекрестках происходило перемещение бойцов всевозможных правоохранительных подразделений. Омоновцы в голубовато-серых бушлатах, поджарые парни в черной униформе, кивая на которых, люди тихо и тревожно говорили: «ЧОП»; были и вэвэшники в зеленых камуфляжах и пепельных бронежилетах; вокруг Новопушкинского сквера вытянулась шеренга из пацанов-срочников. Милиционеров в обычной форме – синие бушлаты, шапки-ушанки – почти не видно… Проезжали мощные «Уралы» с будками и зарешеченными окнами, трещали рации. Атмосфера армейских учений. И в то же время обыденно двигались по Тверской и по Страстному автомобили, работали светофоры, на огромном экране возле здания «Известий» транслировали рекламные ролики… На тротуарах же переминались группки людей, которых сторожили другие люди, в шлемах, с дубинками.

Бессобытийное стояние утомило Николая Дмитриевича, начал донимать голод. Да, утром лишь выпил кофе, листая свежий номер «Вопросов истории» (выписывал журнал уже тридцать шесть лет), а потом поехал в магазин. Купил книгу, зашел в кофейню. Еще чашка кофе… Впереди предстоял большой, плодотворный день, который грозит превратиться в пустой и нервный, и главное, эта нервность может перекинуться на будущие дни. И тогда – прощай, рабочий настрой, необходимая размеренность, отстраненность от окружающего… Домой, домой, в кабинет.

Вход в метро был по-прежнему заперт омоновцами, тротуар в сторону Страстного бульвара – тоже. Единственная возможность попробовать выбраться – двигаться вверх по Тверской, к Елисеевскому гастроному.

– Внимание! – восклицание Рыжкова. – Представители прессы, подойдите ко мне! Пропустите журналистов… – Люди с микрофонами, диктофонами, камерами, один даже со стремянкой, окружили депутата. – Я хочу сделать официальное заявление. Все здесь?.. Мне только что звонил Гарри Каспаров. Он и еще несколько человек задержаны на той стороне Тверской улицы. Их везут в УВД, какой, пока неизвестно…

– Везут, – подтвердил оператор на стремянке, – вон Гарри Кимовича везут!

По Тверской медленно проехал автобус ПАЗ. Николай Дмитриевич заметил какие-то лица в окнах. Люди из толпы махали им, показывали викторию.

– Владимир Александрович, – снова стали уговаривать Рыжкова, – пойдемте куда-нибудь! Чего здесь ждать?!

И он каким-то плачущим голосом отвечал:

– Вы видите, что происходит? Я вас на дубинки не поведу. Будем стоять до часу, а потом разойдемся. Мы и так уже многое сделали…

Николай Дмитриевич усмехнулся: да уж, многое. Немая горстка без флагов, без транспарантов, если не считать нескольких листов формата А3… Так же, он слышал, выражают теперь протест в Белоруссии – собираются где-нибудь на тротуаре и стоят или молча, без лозунгов ходят по городу. И в Германии году в тридцать пятом антифашисты таким образом показывали, что они еще существуют; и у нас троцкисты в конце двадцатых. И кто знал, как будет дальше…

Но на противоположном углу что-то начало происходить – темная масса загудела, заколыхалась, ее тут же стали сжимать, сдавливать голубовато-серые в шлемах. А люди на этой стороне закричали:

– Позор! Позор!

Часть омоновцев, огибая автомобили, побежала на крик, уплотняла цепь вдоль бордюра… Почему-то снова появился пазик с задержанными, нарушая правила дорожного движения, сделал круг по площади… Николай Дмитриевич, озираясь, чувствуя вполне вероятную и близкую опасность, взглянул на крышу «Макдоналдса». Флага уже не было, там ходили какие-то люди. Зато на соседней крыше – издательства «Известия» – колыхались бело-сине-красные флаги и висел транспарант-растяжка. Николай Дмитриевич прищурился, разобрал надпись: «Привет маршу валютных проституток!» И оттуда, с крыши, полетели листовки, запылали факелы. Благодаря им и остальные на углу заметили растяжку, прочитали и засвистели, крики «позор!» переросли в хлесткое, дружное скандирование: «По-зор! По-зор!»

Да, обстановка накалялась, хотя Николай Дмитриевич не представлял, что способны сделать зажатые каменными стенами ОМОНа несколько десятков человек; депутат Рыжков то и дело поглядывал на часы, видимо торопя стрелки добраться до часу дня, когда можно будет объявить мероприятие закрытым.

Но ситуация изменилась неожиданно и стремительно. Со стороны Елисеевского на Николая Дмитриевича обрушилась волна темных, низеньких людей, а за ними катилась новая – голубовато-серая, высокая. И зазвучали сочные хлопки – пух! пух!

Еще не увидев, откуда происходят хлопки, вместе с остальными метнувшись в сторону поворота на Страстной, Николай Дмитриевич вспомнил этот звук – так хлопают резиновые дубинки, опускаясь на согнутые спины. Было время, он часто слышал такие хлопки на московских улицах… И уже после этого короткого воспоминания-вспышки, семеня в крошечной, но плотной массе по тротуару, он, обернувшись, увидел скрючившихся парней, старушек, женщин, мужчин, прикрывающих головы, жмущихся к стене галереи «Актер», к столбам… Люди визжали и охали, кто-то по-командирски басил: «Палками, палками не работаем!» Но хлопки продолжались, и вдалеке зазвучал гимн России.

Николай Дмитриевич лез вместе со всеми в узкий проход между домом и перекрытым спуском в метро, спина вспотела и горела в ожидании удара, в голове пульсировало: «Ну вот! Ну вот!» За мгновение из солидного, уважаемого человека, из профессора и доктора исторических наук он превратился в одно из животных, которых куда-то погнали… Спасаясь от дубинок, люди перескакивали через поваленные металлические ограждения. Старушка, маленькая и сухая, запнулась, упала, бессильно ойкнула. Николай Дмитриевич приостановился, чтобы помочь ей подняться, и тут же получил по левой лопатке. Боли не почувствовал, но туловище противно, как не его, дернулось, кепка слетела с головы. И во рту стало горько.

– Да что ж это?! – стал оборачиваться, получил еще. А потом его крепко взяли под мышки, потащили.

– Вытесняем, вытесняем! – командовали сзади.

– Заполняем! Сюда давай, – руководили спереди.

Николая Дмитриевича вели к стоящим вдоль тротуара «Уралам». Двери серых будок открыты, возле них мужчины в камуфляжах с каменными лицами и прозрачными, неживыми глазами. Как из фильмов про биороботов… Разговаривать, объяснять, ругаться бесполезно.

Он глянул вдоль Страстного бульвара. Повсюду крупнотелые хватали низеньких и темных, а те уворачивались, отбегали, отбивались криком «позор!». На асфальте валялись бумажки-транспарантики, книжечки конституции и почему-то много роз. Депутат Рыжков, ссутулившись, медленно двигался прочь…

– Пошел, – без злобы велел один из конвоиров; Николая Дмитриевича приподняли и забросили внутрь будки.

Было странно и стыдно даже, но негодование, возмущение исчезли. Наоборот, стало легко и спокойно… Николай Дмитриевич знал за собой такое – в сложных ситуациях в нем часто словно бы что-то переключалось и появлялась уверенность: все это происходит не с ним, а сам он смотрит на кого-то похожего на себя со стороны и чуть сверху. Смотрит без всяких эмоций… Наверное, хранящее его от инфарктов и инсультов качество…

Присел на лавку. Выдохнул. Подвигал торсом – спина царапалась. То ли от ударов, то ли от испарившегося пота.

С улицы слышались крики и визги, рыдающий женский голос повторял: «Вы люди или нет?! Вы люди?..» Квакали милицейские сирены, бухала, как пушечная канонада, музыка из мощных динамиков.

В будке, кроме Николая Дмитриевича, еще кто-то сидел, но ему было неинтересно; кого-то еще забрасывали; кто-то ругался, стонал, кто-то пытался вырваться, кто-то разговаривал по мобильному телефону…

«Кепку потерял, – без досады подумалось, и Николай Дмитриевич пригладил ладонью волосы. – Надо домой позвонить».

Достал свой мобильный, набрал номер. «А что сказать? Сказать, что в милиции? – Обвел глазами прямоугольник будки. – Ладно, когда привезут». Положил телефон обратно в карман… М-да, абсурд, действительно. И когда он начался? С чего? Ведь еще лет пять назад… «Нет, – остановил себя, – не надо сейчас вспоминать, анализировать. Потом».

Посидел, глядя в пол. Не думать не получалось. С месяц назад разогнали демонстрацию в Петербурге, года два назад в каком-то городке в Башкирии хватали на улицах всех подряд, избивали и тащили в отделения, и в Калмыкии то же самое… Еще, наверное, были случаи, но он не следил… И ведь наверняка можно найти момент, когда стало нормой вот так гонять людей, хлопать дубинками, кидать в воронки. А может, и не прекращалось…

Вспомнил про покупку. «Вот, – усмехнулся, – почитал в тишине». Расстегнул портфель, вынул книгу. Полистал, выхватывая взглядом строки, замечая таблицы, схемы. Так всегда делал в магазинах или за столом, готовясь к чтению. Разогревал себя, втягивался. И сейчас привычка не подвела, и через несколько секунд Николай Дмитриевич забыл, где он, что с ним случилось. Читал известное с детства, но все равно интересное, захватывающее, как хороший детектив:

«В ночь на 27 февраля 1933 года купол Рейхстага осветился адскими языками пламени, здание пылало, как огромный кусок раскаленного угля, собрав вокруг толпу припозднившихся гуляк. Фюрера тотчас вызвали на место происшествия. Прибыв к дымящимся остаткам того, что только вчера было парламентом, Гитлер воскликнул: “Это знамение свыше… Теперь никто не помешает нам сокрушить коммунистов железным кулаком”. Согласно официальной версии, поджог Рейхстага был “актом терроризма”, преступлением коммунистов. Но в стране не было ни малейших признаков начинающегося восстания. Все было тихо. По давно составленным спискам были арестованы тысячи коммунистических и социал-демократических активистов – на сцене впервые появилось гестапо, и концентрационные лагеря приняли своих первых заключенных».

Николай Дмитриевич потер веки – в будке было темновато, – перевернул страницу.

«Начав войну с террором, правительство обнародовало два декрета – 28 февраля и 7 марта соответственно, “для защиты народа и государства”, – которые ограничивали свободу прессы, личные свободы и право на собрания. 12 марта флаг со свастикой был объявлен официальным национальным символом».

– Так, этих на Якиманку вези, – раздался приказ снаружи. – Дорогу-то знаешь? Давай тогда.

Дверь захлопнулась, скрежетнул замок. Мотор «Урала» завелся.

Один из задержанных громко, протяжно вздохнул, другой достал шуршащий пакетик с сухариками, стал кидать их в рот, с хрустом раскусывать. Николай Дмитриевич прикрыл глаза – очень хотелось есть, даже подташнивало. «А ведь у нас после Беслана подобное началось, – невольно пришло сравнение. – Не так резко, конечно. Но – выборы губернаторов отменили, даже президентов теперь назначают, оппозицию прижали окончательно, Дума ерундой занялась, лучше бы и не было… Да, похоже. И… и что тогда впереди?» От этого жутковатого вопроса Николай Дмитриевич встряхнулся, словно пытаясь проснуться, спина снова стала холодной и влажной. «Неужели?..»

Машина тронулась. Проехала несколько метров и стала медленно сворачивать налево. «В Малый Путинковский, – определил Николай Дмитриевич. – Нет, в Нарышкинский переулок».

– Глядите! – радостно вскричал сидящий у зарешеченного окна парень с багровой шишкой на лбу. – Пошли! Они пошли!

Николай Дмитриевич приподнялся, глянул наружу. По тротуару Страстного бульвара двигалась короткая, но густая, плотная колонна. Из переулков, подворотен и будто прямо из стен в нее вливались новые, новые люди. Появились флаги – разноцветные и в основном неизвестные Николаю Дмитриевичу. Черный со сжатым кулаком, синий с надписью «Смена», лимоновский, светлые с аббревиатурами «ОГФ», «РПР», «НДС»…

– Молодцы! Вперед! – радовались люди в будке; и у Николая Дмитриевича защипало в груди, захотелось что-нибудь закричать.

Колонна стремительно, ежесекундно росла, и вот, не уместившись на тротуаре, вылилась на проезжую часть… «Урал» еще раз свернул, колонна исчезла из виду. Ее сменили бегущие куда-то омоновцы с желтыми нашивками на рукавах «САРМАТ»… Николай Дмитриевич сел обратно, наугад раскрыл книгу.

«В мае гитлеровцы принялись решительно искоренять всю партийную систему Веймарской республики: в полном составе было арестовано все руководство СДПГ; одним ударом организация, в которой состояло 4 миллиона рабочих и которая обладала капиталом в 184 миллиарда рейхсмарок, была стерта в порошок. Ниоткуда не последовало ни малейшей реакции, не говоря уже о сопротивлении. После этого наступила очередь полувоенных националистических организаций типа “Стального шлема”. Потом пришла очередь католиков…»

– Простите, – тронули Николая Дмитриевича за плечо; он обернулся. Рядом сидел немолодой, с морщинистым лицом мужчина. – Можно поинтересоваться, что читаете?

Без удовольствия – общаться ни с кем не хотелось – Николай Дмитриевич показал обложку.

– «Гитлер, Inc. Как Британия и США создавали Третий рейх», – прочитал мужчина. – А «Inc» – это что такое?

– Видимо, увеличение на единицу, с английского. Всё?

– Гм, опасное название. Очень.

– Почему?

– Да как – сейчас привезут, обыскивать будут. Могут за нее вам экстремизм повесить.

Николай Дмитриевич пожал плечами:

– Я эту книгу купил в государственном магазине. У меня чек сохранен. Не надо глупостей…

– Х-хе, – перебил усмешкой морщинистый, – это теперь ничего не значит. Им повод главное. Раструбят, что задержали с экстремистской литературой, и – всё. Затаскают. Моего знакомого за книгу о Холокосте таскали… Советую как-нибудь… – Морщинистый поозирался. – Выбросьте от греха… Вы, я вижу, человек в этих делах неопытный, не знаете, какие истории начались. Теперь не шутят. И что с нами дальше делать будут – вопрос.

2007

Сорокет

Проснулся как от толчка. Может, действительно жена толкнула, переворачиваясь на другой бок, но, наверное, сработали внутренние часы.

Открыл глаза, нашел взглядом светящиеся в темноте зеленые цифры будильника. 7:10. Да, в это время обычно начинает кукарекать электронный петух. Сейчас он молчал – сегодня был выходной, день, когда можно вдоволь поспать. Выспаться. И Юрьев укрылся одеялом с головой, удобно свернулся, закрыл глаза.

Полежал так, слушая хрипловатое посапывание жены, привычный, но все равно раздражающий, непонятно чем в эти утренние субботние часы рождаемый гул за окном; очищенная пустотой сна голова быстро забилась мыслями, проблемами, делами, которые предстоит разрешать сегодня и на будущей неделе. И вспомнилось о самом важном – неприятном, но и торжественном, один раз в жизни случающемся: ему исполнилось сорок лет. Внутренние часы, мерящие время не минутами и днями, а годами, в очередной раз щелкнули, но щелчок этот был особенный. Да, уже не тридцать пять, не тридцать девять, а – сорок. Четверка и нуль. И дальше – пятый десяток, северный склон жизни…

Тело сделалось сырым и холодным, будто попал под осенний ливень; Юрьев откинул одеяло, вскочил. Жена застонала, зашевелилась.

– Спи, спи… успокойся. – Юрьев снял со спинки стула штаны и рубаху, подобрал носки, сунул ноги в тапки. Пошел на кухню. «Больше некуда», – усмехнулся.

Щелкнул выключателем и заморгал, ослепленный светом. Потом включил стоящую на холодильнике магнитолу – привык начинать день с новостей по радио.

– «Останкино», – сладковато произнес мужской голос, – новый лидер мясной индустрии.

Юрьев крутанул валик настройки. Наткнулся на песню, которую когда-то постоянно ставили на дискотеках. Имени исполнительницы он не знал, но из тех времен, когда в моде был «Модерн Токинг». Очень красивая музыка, ласковый и грустноватый голос… В актовом зале их школы танцуют парни и девушки. Тесно, душно, голова кружится. Светомузыка, зеркальный шар под потолком осыпает людей яркими блестками… Юрьев стоял у холодильника с одеждой в руках, слушал, смотрел в мутно-темное окно.

Он редко ходил на дискотеки, не любил танцевать, предпочитал другую музыку. А потом, много позже, стал жалеть – ведь этого не вернуть. И с каждым годом чувство, что необходимое, самое сладкое упустил, все усиливалось, становилось острее…

В горле запершило, глаза пощипывало; Юрьев дернулся, заглушил звук.

Что это он сегодня так разлиричился? День рождения был на самом деле три дня назад. В среду перещелкнули эти часы, но тогда было некогда задумываться, осознавать, анализировать – рабочий день. За ним еще один, еще… Вчерашний вечер – вечер пятницы – тоже не располагал к мыслям: сил хватило лишь на то, чтобы посидеть перед телевизором, а потом перебраться на кровать.

Давно уже Юрьев отметил в себе как бы отключение чего-то главного, делающего его человеком, но мешающего будничной жизни, мешающего хорошо работать. Оно включалось в выходные и иногда дарило радость, окатывало сознанием счастья, а иногда мучило, изводило, разъедало тоской.

И в среду, с выключенным главным, Юрьев спокойно воспринял то, что ему уже сорок, с приветливо-заученной улыбкой выслушал поздравления жены, дочек, коллег, принял подарки, отвечал на звонки родных и приятелей. А вот сегодня оно включилось и – накрыло.

Юрьев сидел на табуретке, слушал дальний заоконный гул; он готов был в любую секунду вскочить, засуетиться, нырнуть в дела, хлопоты, начать решать проблемы. Но их не было. Пока не было. И давили гулкая тишина, зудящее бездействие, а внутри всё сильнее жгло, глубже кололо.

Эту квартиру с двумя большими комнатами они получили лет шесть назад. До того жили в районе метро «Автозаводская», но их хрущевку решено было сносить, переселили сюда – в Братеево. Хоть и не какое-нибудь Южное Бутово или Митино, но все равно неудобно. Метро далеко, все дворы вокруг забиты машинами так, что даже ходить тесно, в супермаркете вечно очереди. В автобусы в часы пик не попасть. А главное неудобство, больше психологическое, чем физическое, – пейзаж. Особенно жутко вечерами, когда стемнеет. Сотни домов разной ширины и высоты вокруг, тысячи окон высвечивают, следят…

И везде люди, люди, люди. Все почти одного возраста – лет тридцати-сорока, все нездешние, чужие друг другу, без родины, без прошлого и, кажется, без будущего. И он, Юрьев, такой же; и невозможно представить себя здесь стариком. Здесь, в этих домах, в этих уставленных машинами дворах, на этих тротуарах, где по утрам и вечерам катятся лавины крепких людей, старики не предусмотрены. Их почти и нет. Точнее – почти не видно. Но будут. Вот эти выбьются из сил, состарятся, и появятся тысячи немощных.

Юрьеву представилось, что он уже старый, больше не надо идти на работу, что нет сил даже погулять рядом с подъездом; что в одной комнате – тоже старая и больная жена, а в другой – взрослые незамужние дочери. Он поежился, тряхнул головой. Кожа снова стала холодной и липкой.

Вскочил, быстро оделся, помахал руками, подбросил вверх поочередно правую и левую ноги. С силой выдохнул. Включил чайник. Огляделся: что бы сделать, чем бы себя занять?

Захотелось послушать старую музыку, ту, на которой вырос. Эта музыка, казалось, была способна вернуть обычную бодрость.

Юрьев с детства собирал фонотеку. Сначала это были пластинки. Каждое воскресенье он ехал в магазин «Мелодия» на Калининском и исследовал заставленные яркими конвертами стеллажи. Особенно любил комиссионный отдел. Денег у него бывало немного – родители всегда, сколько себя помнил, считали каждую копейку, – но иногда удавалось что-нибудь купить. Нет, не «что-нибудь», а то, о чем долго мечтал, часами не выпускал из рук в огромной зале магазина. «Битлз», «Роллинг Стоунз», Боб Дилан, «Машина времени»…

В пятнадцать лет Юрьеву купили катушечный магнитофон «Орбита», и он стал собирать записи на катушках. Найдя у кого-то из приятелей нужную пленку, Юрьев тащил огромную «Орбиту» к ним домой; магнитофоны соединялись проводами, пленка переписывалась. Это был восемьдесят третий или восемьдесят четвертый год, начало советского рока, первые альбомы «Аквариума», «Воскресенья», «Зоопарка», «Кино»… Иногда удавалось достать фотографию исполнителей, и Юрьев с удовольствием оформлял коробку из-под катушки – приклеивал фотографию, писал фломастером название ансамбля, названия песен…

Потом, году в восемьдесят седьмом, уже скопив со своих стипендий, купил кассетный магнитофон «Легенда», а чуть позже – импортный двухкассетник «Сони». Предел мечтаний, нечто космическое. На нем очень легко было делать копии, составлять сборники, находить нужную песню.

В первое время Юрьев не мог оторваться от своего «Сони», потратил еще кучу денег на кассеты.

Но «Сони» удивлял недолго – появились сиди, за ними компьютер, дивиди, mp3…

Пластинки, катушки, кассеты в ломких футлярах давно уже перекочевали в посылочные ящики – их сменили маленькие удобные диски. Переезжая на эту квартиру, Юрьев подумывал вынести ящики к мусорным контейнерам – может, кому-то понадобится, или пусть забросят в мусоровоз, уничтожат, – но не решился. Перевез, засунул на антресоль… О старом напоминала лишь магнитола «Филипс», которую использовали как радио.

И вот сегодня необходимо достать ящики, разложить на ковре содержимое. Дочкам рассказать, как собиралась его коллекция. Послушать что-нибудь. Звук-то совсем другой, чем у нынешних дисков. Это уютное шипение винила, шелест и поскрипывание катушки, мягкий фон кассеты…

Юрьев взял табуретку, включил свет в прихожей. Посмотрел на дверцу антресоли, стараясь вспомнить, где там нужные ящики. Знал – сначала коробка с инструментами (отвертки, плоскогубцы, дрель, газовый ключ), за ней елочные игрушки, бутылки с лаком и растворителем, большой плюшевый мишка, из которого сыплется поролоновая крошка… И вот начнет он сейчас это все ворошить, вытягивать, греметь-скрежетать, заставит хламом всю прихожую… А в одиннадцать у него очередь в шиномонтаж.

И следом вспомнилось, что еще много чего не сделал: зубы не почистил, не сходил в туалет, не принял душ, кофе не выпил. И сразу ощутил на зубах шершавый налет, внизу живота стало тянуть, голову заволокла дурящая тяжесть. Да, умыться, побриться и – кофе, кофе.

Только вышел из ванной и заварил «Черную карту», появилась жена. В просторной пижаме, темные крашеные волосы торчат в разные стороны, лицо помятое, без косметики бледное, пустое… Немолодая женщина не из красавиц.

– Доброе утро, дорогой.

– Доброе. Кофе будешь?

– Конечно… Покрепче.

– Слушай, Ир. – Юрьев кашлянул. – Давай, может быть, гостей соберем. Надо все-таки как-то отметить.

Жена посмотрела на него удивленно – за несколько дней до дня рождения она предлагала устроить застолье дома или заказать место в ресторане, но тогда Юрьев раздраженно отмахнулся: «Какой праздник – сорок лет?! Нечего…» А теперь вдруг стало важно, необходимо накрыть стол, так, чтобы ломился, созвать дорогих, родных людей и проводить прожитые десятилетия, встретить новые. Войти в по-настоящему взрослую жизнь… Сейчас казалось, что именно с сорока начинается эта настоящая взрослость, хотя раньше то же самое казалось, когда исполнялось двадцать пять, тридцать, тридцать пять. Но ничего заметного не происходило – жизнь двигалась прежним манером, состояла из прежних дел и проблем, в голове вертелись прежние мысли – какие-то мелкие, полудетские; в шестнадцать он был взрослей, чем теперь… Мир, в общем, не переворачивался с наступлением очередной круглой даты, и Юрьев не становился другим. Даже после смерти родителей.

– Ну как, – спросил, – организуем?

Губы жены покривило неудовольствие. Ясно – у нее уже другие планы на этот день, да и кого обрадует неожиданность…

– Давай не будем тогда. – Юрьев почувствовал обиду, пока легкую, почти искусственную. – Ладно.

Жена резко вдохновилась:

– Да нет, почему же – нужно отметить. Обязательно!.. Только у нас холодильник пустой.

– Это решаемо.

Субботний день постепенно раскачивался, набирал обороты. Найдя на сегодня занятие, Юрьев оживился, повеселел; тоска и горечь, которые накинулись, когда проснулся, отступили, спрятались, и он показной бодростью, излишней суетой старался больше не подпускать их к душе.

Понимал, что выглядит со стороны суетящимся, заполошным, замечал взгляды жены – сочувствующе-понимающие, старшей дочери Насти – слегка презрительные, младшей Ани – настороженные, но делал вид, что все нормально и он такой, каким должен быть муж и отец… В последние годы он часто вел себя так в выходные дни.

Когда-то спасала Аня. Юрьев мог целыми днями возиться с ней, играть, катать на загривке, учить правильно говорить слова: «кока» – «нет, кошка», «аафука» – «нет, собачка». Но она подросла, теперь ей шесть, что-то важное ушло, так, как с двухлетней, с ней себя уже не поведешь…

Пока все проснулись, пока умылись, пока позав-тракали, подоспело время ехать в шиномонтаж. Юрьев достал из шкафа деньги, спустил с лоджии зимние колеса в машину. Сказал жене, что на обратном пути заедет в торговый центр, купит продуктов.

– Хорошо, дорогой. А мы пока квартиру промоем.

– Давайте. И Настасья пусть участвует. Что-то слишком рано от семьи начала отрываться.

Нет, нельзя было сказать, что старшая была гулёной, что только пацаны и подруги на уме. Наоборот, в основном сидела дома, правда… Она облюбовала в той комнате, что делила с сестрой, уголок между стеной и двухэтажной кроватью и почти все время там проводила. Читала. И Юрьев видел, что читала очень взрослые книги – повести Чехова, «Тошноту» Сартра, двенадцатый том собрания сочинений Толстого, в котором «Крейцерова соната», «Дьявол», «Отец Сергий»… Как-то отдельно она жить стала, и это Юрьева выводило из себя.

– Туалет пусть в порядок приведет, – добавил, обращаясь к жене, но громко, чтобы и дочь слышала. – Ходим все туда, а в чистоте содержать…

– Ладно, ладно, – перебила жена, – мы разберемся.

В стену лифта было вмонтировано зеркало. Мутное, поцарапанное, со следами засохших харчков. Кто-то постоянно так пакостил… Ожидая, пока спустится с двенадцатого этажа, Юрьев любил оглядеть себя, проверить, всё ли в порядке.

Молодой, никак сорока не дашь, человек, волосы густые, зубы ровные, белые. Одет неплохо – не в китайскую дешевку, по крайней мере. Нормальный, уверенный, обеспеченный, здоровый мужчина. Во взгляде только… Что-то нехорошее появилось во взгляде, и давненько уже появилось. Какая-то постоянная ошалелость. Как у забегавшейся по своим хозяйственным делам тетки.

Отвернулся, уставился на створки двери, полез в карман куртки, нащупал ключи от машины и зачем-то произнес удовлетворенно: «Здесь», – хотя и до того был уверен, что они там…

На улице было холодновато. Пробрасывал мелкий и редкий снежок, задувал ветер, несильный и какой-то беспорядочный, ежесекундно меняющий направление – словно заблудился в лабиринте домов.

Машина, не новая, но еще приличная «вольво», стояла почти напротив подъезда – передок на проезжей части, зад на газоне… Еще недавно был у нее домик-«ракушка», но в августе гаражи убрали – территория понадобилась под какое-то строительство; обещают выделить новое место для гаражей, но далековато оно, за речкой Городнёй, – минут десять ходьбы.

Пока мотор прогревался, протер тряпкой номера. Уселся за руль. Так, сейчас, значит, переобуть машинку, потом в торговый за продуктами. Вина побольше, сока не забыть детям… Да, а кого звать, с женой так и не договорился! Еще начнет сейчас обзванивать всех подряд.

Юрьев достал мобильный телефон.

– Ир, я вернусь, тогда пригласим, – сказал. – Смогут – смогут, нет – и ладно. Наберем человек десять… Я быстро.

Но быстро не получилось. Возле шиномонтажа стояли десятка три машин – всем нужно было менять резину, и Юрьеву пришлось понервничать, поорать, объясняя, что он по записи. Впустили лишь тогда, когда механики подтвердили.

Около получаса ушло на переобувание. Рассчитался, поехал в торговый комплекс «Братеевский».

Прохожих было мало, улицы свободны от транспорта. Но на остановках, возле магазинов, банкоматов наблюдалось оживление – те, кто уже выспался, куда-то собрались ехать, что-то покупали или снимали деньги, чтобы делать покупки.

«Братеевский» тоже был многолюден, даже очереди возникали.

Юрьеву нравилось ходить по магазинам. Наверное, сказывалось, что в юности он видел прилавки пустыми, скучными, продавщиц – обозленно-неприступными; даже поездки в центр, в «Елисеевский», не за продуктами, а словно в музей, не помогали – в магазинах было тоскливо. Зато теперь он наверстывал, смаковал.

Юрьев предпочитал делать покупки в одиночку. Чтоб не советоваться по каждому пустяку, ни под кого не подстраиваться, а полагаться лишь на свое желание. Купить иногда и какую-нибудь дорогую ерунду вроде консервированных улиток или кенгурятины, но знать, что совершил ее сам, осмысленно.

Торговый центр был на самом деле обычным крытым рынком; Юрьев ходил вдоль рядов, складывал в пакеты одно, другое, третье. Помидоры, огурцы, зелень, куриные грудки (жена пусть запечет в сыре), сыр, несколько видов колбасы (сначала хотел активно рекламируемое «Останкино», но остановился на проверенном «Вегусе») – копченой, сырокопченой, салями, сервелата, бастурмы немного, буженинки, карбоната – для мясного ассорти; несколько видов рыбы – для рыбного. Маслины, оливки…

– Ладно, – в конце концов остановил себя, – не надо перебарщивать. Так посидим.

И ярко, отчетливо вспомнилось то, что старался в последние годы не вспоминать (вообще вспоминать становилось все тяжелее, больнее), – их просторная, с высокими потолками квартира на Ленинском проспекте, мама и папа, умершие двенадцать лет назад, один за другим с разницей в несколько месяцев, три его сестры и брат. Все еще вместе… Старший брат, Максим, и средняя сестра, Ольга, давно живут за границей, с остальными сестрами встречается эпизодически – как-то все не до встреч; квартиру еще при родителях разменяли – все нуждались в отдельном жилье…

Родители были обычными рабочими, попавшими в Москву в пятидесятых, и после рождения третьего ребенка получили четырехкомнатную квартиру, по нынешним меркам – недалеко от центра: в квартале от площади Гагарина. А попробуй сейчас родить третьего. Этих бы как-то устроить… Копят они с женой, конечно, откладывают, но о новой квартире и не заговаривают. Это надо тысяч по пять долларов получать в месяц, чтоб об ипотеке задумываться.

Уже возле своего дома наткнулся на неожиданное препятствие – длинный свадебный лимузин застрял в узком коридорчике между припаркованных машин. Водитель, видимо, хотел проехать левым передним колесом по тротуару, но лимузин перекосило, и он забуксовал. Может, и ходовую часть повредил. Позади лимузина выстроилась вереница «ауди», «фордов» и «жигулей». Люди, в основном молодые, пьяноватые и возбужденные, спорили, как быть.

Юрьев тоже вылез из машины посмотреть, надолго ли.

– Ну и что?! – кричала, высунувшись из лимузина, голоплечая девушка в фате. – Что теперь?!

– Юль, успокойся, – уговаривал ее парень в черном блестящем костюме. – Сейчас…

– Я в туалет хочу, понимаешь?!

Водитель, пожилой, в фуражке американского полицейского середины прошлого века, осматривал передние колеса, досадливо морщился.

– Звоните куда-нибудь! – визгнула девушка. – Толкайте! Хотите, чтоб я обоссалась тут?!

Юрий вернулся за руль, дал задний ход. Заедет с другой стороны…

М-да, досталось кому-то сокровище. Если в первый день замужества так орет, то что дальше… С Ириной он познакомился в университете. Учился на третьем курсе, а она только поступила. Несколько лет встречались, целовались в сквериках и подъездах, неделями ожидали, когда у нее или у него дома никого не будет… Жутко-мучительный был период, с ума сходил от желания и невозможности быть с ней все время. И ее холодность и спокойствие бесили. Словно ей не очень-то нужно. Но постепенно, уже в семейной жизни, он понял, как ему повезло с женой, – она не устраивала истерик, почти не спорила. Не напрягала. А пылкость… Пылкие очень быстро превращаются в пилящих, от которых бегут с зубной щеткой в кармане куда глаза глядят.

Дома выпил стакан вина и стал звонить. Младшая сестра, Маринка, обрадовалась, сказала, что уже собирает дочек и выезжает. Жила она рядом, в Марьине, – только мост перемахнуть; минут семь на маршрутке… Старшая, Дарья, огорошила новостью – из Франции прилетел племянник, Володя, сын еще одной сестры.

– А чего не сообщили? – Юрьев слегка обиделся. – Тем более давайте ко мне.

Дарья стала мягко отказываться – дети не совсем здоровы, у Игоря, мужа, важная статья, ехать неудобно…

– Всё, короче, – перебил Юрьев, – я выезжаю за вами. Готовьтесь. – И положил трубку: если уж категорически не хотят, то пусть перезванивают на мобильный.

Пригласил и сослуживца Олега с семьей. Олег работал у них около года, успели сдружиться, и жены нашли общий язык; дочь Олега была почти ровесницей младшей дочери Юрьева – хорошо играли. В общем, со всех сторон удобные гости.

– Хватит, – сказал себе, закрыл записную книжку.

Посидел в кресле… На кухне жена громко стучала ножом по доске, младшая рисовала, старшая читала в своем уголке.

– Насть, а почему ты маме не помогаешь? – спросил Юрьев.

Дочь оторвалась от книги:

– Она не просила.

– А что, тебя обо всем просить надо? Скоро замуж уже, и всё как ребенок. – Юрьев улыбнулся, давая понять, что шутит, но эта собственная шутка кольнула: действительно, лет через пять вполне может выскочить. – Иди, – снова посуровел, – предложи маме помочь. А я стол раздвину. И за тетей Дашей надо ехать. Кстати, твой брат Володя прилетел. Слышишь?

Дочь отреагировала – якобы удивленно приподняла брови; прошла на кухню. Юрьев проводил ее взглядом, с тоской подумал: «Красивая девка растет. И достанется какому-нибудь…»

Обеденный стол раздвигали редко – раз десять в год, на большие праздники. Обычно же ели на кухне, да и собирались вместе лишь по вечерам и в выходные…

Юрьев поставил стол в центре комнаты, покачал. Да, болты, соединяющие столешницу и ножки, ослабли. Достал с антресоли плоскогубцы, подтянул. Налил себе еще немного вина. Постоял, огляделся. Все вроде нормально, порядок.

– Ладно, я за Дарьей, – заглянул на кухню. – Пока туда да обратно – часа два займет. Маринку позвал, Олега.

– Хорошо. – Жена распускала ножом вареную колбасу на пласты. – Осторожнее только.

– В смысле?

– Ну, ты ведь выпил… И масло растительное купи по дороге, у меня на дне.

Юрьев поморщился:

– Утром не могла сказать? Теперь снова по магазинам…

– Извини.

– Да ла-адно. – И возникло чувство, какое бывало в детстве, когда родители в его день рождения заставляли что-то делать; Юрьев вздохнул и стал натягивать куртку.

Уже с порога велел жене:

– Много не надо наготавливать. Так посидим… без обжираловки.

Перевод часов на зимнее время всегда выбивал из колеи. Вот самое начало четвертого, а уже начинает темнеть. И настроение соответствующее, какая-то тревога, точнее – беспокойство, словно важное сделать забыл, в чем-то ошибся, что-то пропустил, но есть шанс наверстать и поправить. И Юрьев торопился, энергично жевал «Орбит», то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, будто ожидал погони.

Погони не было, улицы пустынны, по асфальту, как рассыпанная мука, метется снежок… Скорей бы выпал настоящий – в прошлом году почти всю зиму снега не было, дни стояли черные, жуткие, такая была депрессия…

Ехалось свободно; город наводнится машинами позже, когда те десятки тысяч, кого называют «зеленый чай», поедут в центр отдыхать в клубах и ресторанах, смотреть кинопремьеры, спектакли модных режиссеров…

И завтра плотное движение возникнет ближе к вечеру, а потом – очередная рабочая неделя.

В последнее время Юрьев доезжал в будни на машине лишь до метро «Марьино», там бросал ее и спускался под землю. Даже опасность, что «вольво» могут угнать, не останавливала. Иначе – никак. И Люблинская, и Волгоградка, и Третье транспортное стояли и в восемь, и в девять, и в десять. Несколько раз Юрьев попадал в такие пробки, что начинал сходить с ума, как-то чуть не задохнулся в туннеле… Нет, лучше на метро: пусть давка, зато движение.

Сестра Дарья жила в районе «Академической». Вроде бы недалеко (не Медведково или Строгино, по крайней мере), но тоже – расстояние. И даже сейчас, почти без помех, не считая светофоры, добирался больше сорока минут. Много, долго, и дело не столько в потраченном времени. Главное – утомление. Вот так, постепенно, дело за делом, час за часом, утренние раздражение, злость, досада, с помощью которых, казалось, что-то можно изменить, даже перевернуть, сменились утомлением. Еще немного, и его сменят бессилие, ежевечернее отупение, когда даже телевизор тяжело смотреть: смотришь – и не понимаешь, что там происходит, над чем смеются, кто у кого в футбол выигрывает.

Дверь открыл Игорь, муж Дарьи. В майке, по выходному небритый.

– Здоро-ово, – протянул удивленно.

Юрьев шагнул в прихожую:

– Ну как, мчимся? Давайте.

Игорь оглянулся на жену. Дарья, тоже в домашнем, виновато-просительно улыбнулась:

– Может, лучше у нас? Ну куда мы всем табором… Мы и в машину не влезем все.

И, словно в подтверждение ее слов, из комнат появились – сначала младшая дочка, двухлетняя Ксюша, за ней девятилетняя Соня, потом сын Андрей со своей девушкой Милой (Людой на самом деле), последним – высокий, с челкой на глазах племянник Володя.

«Действительно, куда я их? – только сейчас, с улыбкой здороваясь, целуясь с родней, задумался Юрьев. – Придется в два рейса, что ли…»

– Собираемся, собираемся! – заговорил. – Иринка уже на стол накрывает, Марина едет с детьми. Поговорим, посидим.

Они встречались нечасто и в основном коротко, по делам; иногда съезжались на общую дачу под Электроуглями, но в маленьком домике было тесно, поэтому, случалось, ссорились, на какое-то время разрывали отношения… Сейчас же Юрьеву казалось, что только собрав всю их разросшуюся, но и почти распавшуюся семью, можно переставить жизнь на новый, настоящий путь. Или хотя бы почувствовать, что она идет не совсем бессмысленно.

– Ну чего вы такие все?! – не выдержал, вспылил. – Мне очень нужно сегодня собраться…

Сам повез молодежь и Игоря, а Дарью с девочками попросил захватить Олега – почти по пути.

Пассажиры были молчаливы и, кажется, недовольны, что их вытащили из квартиры. Зевали, смотрели в окна; Андрей с Милой как-то ободряюще, как при несчастье, пожимали друг другу руки.

– Как там Париж, – нашел Юрьев глазами в зеркале заднего вида Володю, – стоит?

– Наверно. Я давно там не был.

– А чего так? Я если б во Франции жил, из Парижа не выезжал бы. – Юрьев сладко-грустно вздохнул. – Эх, пять дней с Иринкой там провели в девяносто четвертом, а память на всю жизнь… А ты что приехал-то? Насчет гражданства?

– Типа того.

– Везе-от… – И заметил в зеркале, как Володя снисходительно покривил губы, а Андрей с Милой усмехнулись; Юрьеву стало неловко, будто сказал глупость, но тут же мысленно пожелал: «Усмехайтесь. Посмотрим, как сами через двадцать лет… Что у вас-то было и что впереди?»

Игорь сидел тихо, незаметно на переднем сиденье. Он вообще имел свойство становиться незаметным… Работал журналистом, но на журналиста не был похож – неразговорчивый, спокойный до скучности – и статьи писал какие-то малопонятные, с претензией на сложность и глубину: о мировой экономике, о финансах. Иногда, встречая его статьи в газетах, Юрьев представлял, что автор не вылезает из международных конференций, дружит с министрами, всегда в костюме, живет в огромном доме где-нибудь на Николиной горе, где у него библиотека и кабинет, в котором он обдумывает судьбы мира, предугадывает перспективы развития. Но потом Юрьев вспоминал, что это Игорь, муж его сестры, что живут вшестером в двухкомнатной квартире, вечно нуждаются в деньгах, и вздыхал саркастически: «Да, в чужих финансах разбираться легко, свой бюджет пополнить – вот проблема».

Свернули с Каширского шоссе. Справа открылась панорама орехово-борисовских микрорайонов – десятки домов разной высоты и ширины уходили на юг. Может, и не самый большой жилой массив, но для Юрьева – самый внушительный. Наверное, из-за свободного пространства перед его началом – прудов, лужаек и сквериков. А за ними – железобетонное скопище…

– Небоскребы, небоскребы, – напел Юрьев, – а я маленький такой.

Игорь с готовностью отозвался:

– М-да, разбухает Москва.

– Тесно. Я в будни и на машине не езжу почти…

– Тут все сложнее, – перебил Игорь. – Управленческая централизация перерастает в демографическую. Остается один настоящий город в стране, остальное – малозначительные придатки. Такое бывало уже в истории и заканчивалось страшными катастрофами.

– А везде говорят, что регионы развиваются…

– Деза. Возникают корпоративные оазисы, а вокруг – средневековое одичание.

– Ладно, Игорек, не пугай. Сейчас винцевича хлопнем, поедим вкусного. Расслабимся. Если все время о глобальном думать – мозги спекутся. Так, молодежь? – Юрьев глянул в зеркало; племянники послушно покивали, Мила снова усмехнулась.

«Нашел Андрей девку, – подумалось. – Вот женятся, и она покажет. И ему, и Дарье с Игорем. Откуда она вообще? Откуда-то с периферии… Такие умеют подминать».

Юрьев мотнул головой, отгоняя эту мысль. Неприятную мысль… У него вообще частенько стала возникать антипатия к девушкам. В каждой виделась хищница, во взгляде читалось стремление захватить мужчину получше, побогаче, сесть ему на шею, тянуть деньги, постоянно теребить, чтоб проявлял внимание, говорил о ее красоте, а взамен выплескивать свою отрицательную энергию.

В молодости Юрьев мощно ловеласничал; большими успехами похвастаться не мог, но женщин очень любил, от понравившейся, но недоступной отступал неохотно. И в первые годы семейной жизни это приводило к частым ссорам с женой, завязывались такие узлы, что другая, более эмоциональная, наверняка бы с ним развелась. И виной всему были девушки восемнадцати— двадцати лет. Заманивали, обволакивали свежестью, страстностью, а потом старались сожрать. Если не очнуться вовремя, не отскочить – вся жизнь к чертям…

Сегодня из-за этой Милы чуть поездка не сорвалась – когда оделись, столпившись в прихожей, она уловила, что от Юрьева попахивает вином. Всех всполошила, почти что истерику устроила, что вот ее, принцессу такую, повезет пьяный. Еле-еле удалось Юрьеву отшутиться, соврать пришлось, что это со вчерашнего. Вроде поверили.

Надо как-нибудь момент выбрать, поговорить с Андреем, чтоб головы не терял, а подумал, взвесил. Ведь жизнь запороть – проще простого.

Заметил вывеску «Продукты» и вспомнил про масло. Затормозил, остановился.

– Сейчас, пять минут.

Магазинчик был маленький, круглосуточный. В таких днем почти нет покупателей, зато по ночам то и дело забегают – кто за пивком, кто за сигаретами, кто за хлебом…

– Бутылку растительного масла, – бросил Юрьев на прилавок сто рублей.

Продавщица выбила чек, насчитала сдачу и подала масло. Уже выходя, Юрьев увидел, что этикетка какая-то странная – вместо подсолнухов были нарисованы желтые зернышки.

– А что это? – вернулся к прилавку.

– Что? – Продавщица была молодая, симпатичная, истомившаяся от скуки.

– Что за масло? – И Юрьев прочитал: – «Рапсовое». Что это?

– Рапсовое масло.

– Никогда не слышал…

– Вы попросили растительное, я дала.

– Мне надо сли… То есть, это, подсолнечное. – Юрьев стал злиться: «На каждом шагу проблемы». – Обычное подсолнечное масло!

– Так бы и сказали. – Продавщица стояла и даже не думала поменять бутылку, смотрела на Юрьева устало и с вызовом.

– Дайте мне подсолнечное масло.

– Его нет.

– Как это нет?

– Так.

– А какое есть?

– Рапсовое и оливковое.

– Да что ж это такое?! – Юрьеву хотелось швырнуть бутылкой в симпатичное лицо, и одновременно вспыхнуло желание перескочить через прилавок, сдернуть с продавщицы халатик… – Вы издеваетесь?

– Слушайте, пойдите в другой магазин и купите свое подсолнечное. У меня только такое.

– А на нем жарить можно? – не то чтобы смягчился Юрьев, но понял, что этот спор может продолжаться долго – продавщице как развлечение.

Она пожала плечами:

– Наверно. Люди берут. – И тоже заговорила по-человечески: – С подсолнечным перебои. Неурожай, говорят. Цена подскочила.

– Да?.. Ладно… Дурдом какой-то.

– Ну всё, всё, садимся! Сил уже нет никаких… Настя, Полина! – Заглянул в соседнюю комнату, где дочь и племянница, почти одногодки, вместе сидели в уголке, листая тетрадку. – Пойдемте за стол!

Расселись.

– Так, наливайте кому что, – руководил Юрьев, – красное, белое, сок. Водку, – обратился к Игорю, любителю крепких напитков, – Иринка мне запрещает. Считает, что я контроль теряю.

– Да не запрещаю я ничего! – удивленно улыбнулась жена, а Игорь успокоил:

– И вином можно так набраться, что не только контроль потеряется…

– Что, пьем или как? – Юрьев поднял бокал. – Замучился я чего-то.

– Может, – предложила сестра Марина, – Дашу и остальных дождемся?

– Им еще с час добираться, а мы тут, так сказать, в первой партии… Все равно стульев на всех не хватит. Н-ну, начинаем. Жду тост.

У гостей был непраздничный вид. Будто их насильно собрали здесь и они ждут не дождутся, когда это кончится и можно будет разойтись. Особенно молодежь раздражала этой своей варёностью. И Юрьев уже собрался открыто обидеться, заявить, что если так уж в тягость, то пусть идут куда хотят, что он, в общем-то, никого палкой не гнал; но тут поднялся Игорь.

– Что ж, дорогой свояк, я дату эту не так давно пережил, – ему было сорок два, – понимаю твои чувства. Хотя… Ничего страшного на самом-то деле нет. Жизнь идет и пускай идет. И идет-то не так уж плохо. Так? И давай, чтоб дальше – не хуже!

– Точно! – бодро отозвался Юрьев, а внутри кольнуло: «Больше, что ли, нечего пожелать? “Чтоб не хуже”».

Звонко чокнулись. Юрьев не спеша выпил до дна, съел ломтик буженины.

– Закусывайте. Вот эта говядина сырокопченая – объедение просто. – И стал по новой разливать вино; заметил, что Настя сидит со скучным лицом, не выдержал: – Доча, если ты хочешь нам испортить настроение, то у тебя это не получится.

Она встрепенулась, через силу улыбнулась, наткнула на вилку колбасу. Стала жевать.

– Так, – Юрьев поднял бокал, – кто следующий?

Следующей стала произносить тост сестра Марина. Сказала, что у нее лучшие братья на свете, а особенно сегодняшний именинник. «Именины у меня в январе», – мысленно произнес Юрьев, но поправлять не стал. Улыбнулся.

Потом за компанию – сам давно не курил – вышел с Игорем на лоджию.

– Тут нашел утром в почтовом ящике. – Свояк достал из заднего кармана джинсов малоформатную брошюрку. – Партия «Гражданская сила» придумала объект для предвыборной критики. Гляди. – Раскрыл. – «В московском метро: опасно, тесно, душно, стоимость проезда неоправданно высока».

– Да ну их всех, – поморщился Юрьев, – надоели.

– Погоди-погоди! Сейчас смешное прочитаю… Не знаю, кто это писал, но профессионализм – на нуле полнейшем. Слушай: «Одиннадцатого июня две тысячи четвертого года на станции “Нахимовский проспект” сотрудник милиции забил насмерть пьяного пассажира». Хм! Каждый хоть немного знакомый с ручкой и бумагой понимает, что предложение нужно строить иначе…

Юрьев, машинально кивая, смотрел на улицу. Солнце уже зашло, воздух был серо-синий, тяжелый. Горизонт заслоняла широкая семнадцатиэтажка; многие окна были освещены, и в некоторых различались шевелящиеся фигурки людей.

– А ты за кого голосовать думаешь? – Игорь подпихнул Юрьева локтем.

– Я?.. – Занятый другими мыслями, Юрьев поначалу растерялся. – Я за «Самсунг» голосую. – Он работал в московском представительстве этой фирмы, в отделе маркетинга. – Пока «Самсунг» интересуется Россией, я и моя семья не пропадем.

– Ха-ха! – Игорь с удовольствием затянулся. – А серьезно?

– Да перестань, Игорек. Какое голосование?! Надоела эта гомозня тыщу лет. Ладно, пошли выпьем.

С приездом Дарьи, Олега с женой и детей стало повеселее. Точнее – оживленнее, и это оживление ослабило некоторое напряжение за столом. Настя и Полина, освободив стулья, ушли в соседнюю комнату, вареные лица Андрея, Володи и Милы не так бросались в глаза.

Юрьев приглашал гостей кушать, наполнял бокалы, пил, и, как всегда от хорошего вина, внутри что-то раскрылось, задышалось глубоко, легко, и окружающее словно бы стало ярче, красочней, Юрьев радовался этой яркости и раскрытости и не хотел помнить, что всегда, стоит ему выпить лишнего, перейти некую грань, – и яркость превратится в режущую глаза отчетливость, а в душевную раскрытость хлынет горечь, мозги наполнятся черными мыслями, старыми и свежими обидами, тело охватит зудящая, как аллергия на что-то, усталость…

– Так, теперь Олег пусть скажет, – вспомнив, что должны звучать тосты, предложил, точнее, велел Юрьев.

Олег поднялся, наморщил лоб, собираясь с мыслями. Посмотрел куда-то в стену… Он был моложе Юрьева года на два, но выглядел старше: волосы редкие, глубокие залысины надо лбом, кожа на лице истонченная, помятая. И жену его не сравнить с Ириной – полная, хлопотливая; этакая тетка, а не женщина.

– Что ж, я очень рад, что оказался сегодня здесь, за этим праздничным столом… – начал Олег, держа в правой руке стакан с соком (алкоголь он не пил). – Вообще, я рад, что в моей жизни появились ты и твоя семья. Год назад, когда я пришел в компанию, то, конечно, мне было сложно в новом коллективе. И первым человеком, кто проявил ко мне внимание, помог, оказался ты. Очень быстро деловые отношения переросли в дружбу, уверен, настоящую и долгую. Москва, – Олег, приехавший сюда из Таганрога, вздохнул, – Москва – город огромный, миллионы людей, а найти друга здесь очень сложно. Я счастлив, что друг у меня появился. За твое здоровье, за то, чтобы все у тебя, и твоей семьи, и твоих многочисленных родственников было по первому классу!

– Ура, ура, ура! – по-гусарски провозгласила Дарья и подняла бокал так резко, что вино плеснулось на салат. – Ой, простите…

Снова чокались и улыбались… Юрьева тронули слова Олега; вспомнилось, как тот пришел к ним с дипломчиком каких-то наверняка липовых маркетинговых курсов, робкий, неумелый, туго соображающий (еще бы, в тридцать пять лет начал в этой сфере работать), и Юрьев ему действительно очень сильно помог тогда. Человеческим отношением в первую очередь. Потом, правда, в определенный момент пожалел, затревожился – Олег к нему буквально прилип, звонил в выходные, предлагал то на какую-то автомобильную выставку сходить, то в волейбол поиграть, то рвануть на Оку на рыбалку или просто интересовался, не нужна ли какая помощь. Хотел поставить его на место, но вовремя понял, почему Олег так себя ведет, и не то чтобы смирился, а стал относиться спокойней.

– Может быть, теперь мой дорогой зарубежный племянник что-нибудь скажет? – подождав, пока гости заедят предыдущий тост, сказал Юрьев; просто так сидеть становилось все тяжелее, а общего интересного разговора не возникало. – Как, помнишь русский язык-то?

– Я готов. – Володя закинул длинную челку к правому уху. – Я за многое вам благодарен, и мама всегда хорошо вас вспоминает, но один раз вы мне в прямом смысле слова жизнь спасли. Помните, в Серебряном бору купались? Мне лет двенадцать было…

– А-а, точно, точно! – перебил Юрьев. – Это когда ты чуть не утонул?

Володя закивал, видимо желая рассказать, как дядя спас его, но Юрьев опередил – не мог удержаться, да и событие десятилетней давности, казалось, прочно забытое, вернулось неожиданно ярким, жутко-свежим, так, что даже пальцы защипало.

– Это вообще случай! У-ух-х! – Юрьев поежился. – Плывем, я впереди, Володька метра на два сзади плюхает, и тут слышу, что-то не так, шлепки не такими стали. А мне хорошо, ничего не хочется. Кайф, короче… И что меня дернуло обернуться? Оборачиваюсь, а племяш – тонет. Как будто кто-то его под водой вниз утягивает. То скроется с макушкой, то выскочит по грудь. И главное – все это молча…

– Я и не понял, что со мной, – вступил так же горячо, тоже словно только что пережив страшное, Володя. – Ноги – раз! – и перестал чувствовать. Как чужие сделались, не могу двинуть. И тянут вниз.

– Это судорога, – сказал с видом знатока Игорь. – Я, с вашего позволения, выйду покурить.

Юрьев остановил:

– Сперва выпьем. Ты что?.. Да, Володь, вспомнил ты, до сих пор мороз бьет. И как я тебя вытащил?! До берега далеко ведь было.

– Спасибо вам, – потянул к Юрьеву бокал племянник. – Я часто вспоминаю. Думаю, сколько бы всего не увидел, если бы тогда все кончилось…

– Ну не надо! – перебила Марина. – А то я заплачу.

– Пьем, короче.

С Игорем Юрьев вышел на лоджию. Попросил сигарету.

– Ты ведь бросил.

– Бросил – начал, какая разница… Володька разбередил… Не представляешь, сколько я пережил тогда. За минуты эти. Вижу ведь, тонет. – Юрьев несколько раз затянулся, и в голову ударило тяжелым, ядовитым; он приоткрыл раму, швырнул сигарету. – Крепкие какие. Фуф.

– «Союз-Аполлон», – как-то с гордостью, что ли, сказал Игорь. – Последние, считаю, настоящие сигареты. Не бумажки проникотиненные. У нас, кстати, с табачной промышленностью вообще катастрофа…

Не слушая, Юрьев зашел в квартиру. Оглядел гостей. Улыбнулся.

– Потанцуем, может? У меня записи есть… нашего времени. «Джой», Си Си Кетч…

– Да мы такой ватагой, – хохотнула жена Олега, – пол проломим! Во двор надо выходить.

– Ладно, – Юрьев сел, – давайте пить тогда. Вино есть, еды – полный холодильник. До понедельника будем гулять! – Наполнил бокал. – Молодежь, за дамами поухаживайте. Бодрее… Что, теперь очередь второго моего племянника. – Юрьев посмотрел на Андрея. – Сделай милость.

– Я?

Юрьев ждал, другие тоже притихли, смотрели на Андрея.

– Ну, так и будем, как на поминках? – не выдержал Юрьев.

Племянник уставился на подругу, словно ожидая, что она подскажет.

– Пожелай мне что-нибудь. – Юрьев стал раздражаться. – Или как? Нечего?

– Да есть… Ну, долгой жизни желаю, здоровья, – выдавил Андрей и сделал движение чокнуться.

– Так не пойдё-от… Что, нет нескольких слов живых для меня? – Юрьев чувствовал, что говорит лишнее, но остановиться не мог. – Такой дядя у тебя плохой, что нечего ему сказать в день сорокалетия. В такой день!..

– Слушай, ну не мучай ты его, – встряла Дарья. – Не умеет он тосты говорить, а банальщину не хочет…

– Тут не в умении дело. Не в умении, а в отношении. – «Зря расхожусь, надо успокоиться, улыбнуться», – подумалось, но вслух в это время продолжал: – Привыкли, что я помогу, сделаю, улажу, денег займу, а спасибо сказать – можно и не надо. – Юрьев услышал неправильность в построении фразы, потер досадливо лоб, и тут в душевную открытость ворвалась волна горечи, мягкой дубинкой ударила-оглушила обида. – Что, думаете, мне все так легко? Заведенный я, что ли, туда-сюда бегать, возить всех, улыбаться, мирить, заботиться?.. Сколько я с тобой, Андрюша, нянчился, попку намывал, пока твоя мама по свиданькам бегала…

– Что-о?! – возмущенный голос Дарьи.

– А не так?.. – Вскоре после рождения Андрея сестра развелась со своим первым мужем. – И ничего тут такого нет, дело житейское, но надо же как-то по-человечески. Я понимаю, тебе надо было жизнь устраивать, Игоря вот нашла, пока я с Андрюшей сидел…

– Э, друг, – угрожающе заговорил Игорь, – тебя не туда куда-то повело. Давай-ка прекратим.

– Конечно, лучше всего прекратить. Замять – и дальше улыбаться. До нового… А хочется ведь отдачи хоть какой-нибудь, чтобы знать, что оценили. И ведь слова искреннего не дождешься. Сколько Маринке сделал тоже, а теперь сидит… Как так и надо. Сколько я тебя спасал, когда эти хахали твои к тебе ломились. – У Марины мужа никогда не было, зато ухажеров – полным-полно, от кого-то из них завелись дочки. – Звонила ночь-полночь: «Братик, помоги! Дверь ломают». И я летел. А теперь… И ведь не кончится это все никогда.

Юрьев говорил, глядя в пустую тарелку, видеть гостей было теперь неприятно – казалось, они собрались лишь затем, чтобы выпить, поесть на халяву, приятно провести пустой, ничем не занятый день. И за это им нужно было отомстить… И даже когда услышал всхлипы, понял, что сестра Марина вскочила, побежала куда-то, не остановился.

– А что, что, не так? Всё так. Обидно просто. На других жизнь распыляешь, а для себя ничего… Свое, вон – в ящиках на антресоли. Я музыку люблю, у меня такая коллекция, а я сижу и жду, что вот сейчас позвонят и нужно кому-то что-то… А мне ведь сорок, сорок уже. Да, хм, сорокет. Смешно. Через двадцать лет стариканом стану. И когда мне? И чего ждать?.. Вот, Володь, говоришь, я жизнь тебе спас. Наверно. А ты что?.. Десять лет живете во Франции – и хоть бы раз предложили: приезжайте, приглашение сделаем… Дашу с детьми надо на дачу везти, а за бензин – можно и не платить. Что мне?.. Конечно… Мне вон за счастье должно быть с Олегом на рыбалку поехать. Я понимаю – трудно Олегу здесь, место новое, квартира тесная, жена скучная, бесполезная. Но я ведь не нянька, на самом деле, у меня тоже свои дела есть. А я ведь, хе-хе, думал, что ты голубой… Не-ет, тут дело, оказалось, в другом…

Из-за стола вскакивали, сзывали детей, спешно выходили в прихожую, а Юрьев смотрел в тарелку и говорил, говорил:

– Дочери родной мешаю уже. Замечание делаю – фыркает… Сейчас фыркает, а потом поймет. Поймет, когда поздно будет… На каждом шагу капканы, ямы. Попадет – и что? И что?.. Весь интернет порнухой забит, и тоже чьи-то дочери, и как-то они туда попадают… Самой умной себя считает, нос воротит, а как прижмет – «папа, папа, что делать?!» И помогай, и выручай, спасай. Вот так… А пока что можно и фыркать, папа – лишний, напрягаю… Да я всех напрягаю. Главное – зарабатывать. Зарабатывать и не лезть. Подольше чтоб на работе, потише в кресле и утром на работу пораньше. Топ-топ до ночи… Хорошо, хорошая жизнь… Было мне двадцать лет – помню. Тридцать – с трудом. Теперь – сорок. Во! И чего? Че-го? Сорокет. Потом – полтос. Перспектива, блядь, прошу позавидовать.

Он сидел один, слова иссякали, их сменяли вздохи, бормотание. Гостей не было. Дочки занимались чем-то в своей комнате, жена на кухне мыла посуду, звякая вилками и тарелками.

2008

«Жить, жить…»

Еще не так давно в районе станции метро «Новокузнецкая» была целая россыпь дешевых кафе и пельменных, в которых можно было выпить и закусить от души, не боясь, что этим нанесешь непоправимый урон своему и своей семьи материальному положению. Теперь же от того изобилия осталась лишь рюмочная «Второе дыхание», которую вообще-то стоило бы закрыть первой.

Тесный, душный подвальчик с несколькими липкими, «стоячими» столиками, такая же липкая стойка бара, железные пивные бочонки у стен, скудное меню: суховатые бутерброды, пельмени с искусственным мясом, креветки, почему-то всегда подкисшие… Впрочем, в рюмочных и не должна быть изысканная закуска. Рюмочные существуют, чтобы забежать в них, хлопнуть скорее сто граммов и бежать дальше по жизни, но на самом деле большинство посетителей спускаются сюда надолго, маются за высокими столиками часами, а то и днями, морщась, пьют гадкую водку и заедают ее такой же гадкой закуской…

Прошедшей весной почему-то именно «Второе дыхание» стало тем местом, где я проводил свои дни. Чаще всего с приятелем Володей. У обоих нас не клеилась семейная жизнь (вроде бы есть жены и дети, но на самом деле они нечто отдельное, почти враждебное), на работе еще осенью, из-за этого мирового кризиса, возникла неопределенность (вроде бы числишься и даже зарплату получаешь, хотя и пониженную раза в три, но зато туда можно вообще не ходить, и начальство даже радо, что не ходишь). Как-то все совсем мрачно было прошлой весной, и мы с Володей встречались на «Новокузнецкой» с утра, в начале рабочего дня, и спускались во «Второе дыхание».

Тем для разговоров особых не возникало; были мы с Володей знакомы лет двадцать, вместе учились в институте, работали в одной сфере, часто пересекались, то похваляясь успехами, то жалуясь на трудности. И вот теперь, не очень уже молодыми (под сорок), оказались на грани пропасти – попадем под сокращение, и что тогда? Куда? Таких, как мы, востребованных все девяностые и почти все нулевые, было навалом, все мы были при деле и вдруг стали лишними. Оставалось гадать, на время лишние или… Нет, профессия, конечно, стала такой на время, а вот мы конкретно, тридцативосьмилетние, уставшие, не очень уже креативные Роман и Владимир?..

– В сети вчера вечером прочитал, – грустно-иронично делился Володя. – Из Питера целая группа рекламщиков типа нас подалась в фермеры. Прикинь, им какой-то бизнесмен дал безвозмездно гектары, которые не использовал. Мол, стройтесь, засевайте, свиней разводите…

Я зевнул, но не сонно, а нервно:

– И что?

– Да ничто. Начали строиться. Планы у них.

– Я лучше в дворники соглашусь, чем крестьянином…

– Кто тебя возьмет в дворники? Это таджикская мафия или какая там… Сторожа – ментовская. Это раньше можно было в дворники и сторожа, а теперь – хрен-то там. – Владимир приподнял пластиковый стаканчик с водкой, покрутил и поставил обратно на стол. – Теперь и в грузчики не устроишься. Нету нам места…

– Тогда повешусь. Мне давно всё надоело.

Владимир пристально посмотрел на меня; отозвался не как обычно с иронией, а серьезно:

– Лучше не вешаться, а отравиться. Атропин знаешь? Говорят, шесть таблеток – и всё. Даже не успеешь помучиться. Паралич сердца.

– М-да, – покивал я, – травануться неплохо… Хотя сейчас модно под поезда бросаться. На днях в Германии какой-то бывший миллиардер под поезд бросился. В Штатах тоже масса случаев.

– Не знаю. – Володя поморщился. – Под поезд – это как-то… Наверно, лень просто было готовиться, а людям потом эти куски… Я бы лучше отравился все-таки… Что ж, давай пропустим по капле…

Так обычно мы беседовали в рюмочной «Второе дыхание». Как жить в Москве, чем заняться, если уволят, как прокормиться, не представляли. Иногда то я, то Володя приносили с собой журнал «Вакансии» и листали его, читали объявления, выбирали, а в итоге неизменно приходили к выводу, что все эти вакансии не для нас. Всем нужны специалисты (от управляющих предприятиями до сантехников), с опытом работы, желательно до тридцати пяти лет…

Постепенно почти шутливые, по пьяни брошенные слова о самоубийстве стали превращаться в довольно-таки реальный план, и мы с увлечением отстаивали преимущества каждый своего метода. Нам казалось, что это на самом деле единственный выход и даже необходимость: проглотить шесть таблеток атропина или забраться куда-нибудь в глубь Лосиноостровского парка, привязать на надежный сук петлю (я уже научился завязывать на галстуке этот специальный узел) и сунуть в нее голову. Несколько секунд потрепыхаться, а дальше – блаженная пустота.

«Суици-ыд, – вспоминалась песня, – пусть будет легко-о!»

И фигня это все – жены, дети. Женам нужна уже только наша зарплата, которой им всегда не хватает (то одно, то другое, и всё как бы исключительно на детей), а дети… Лет до пяти, хоть и плачущие, капризничающие, но они действительно родные и дорогие существа, их приятно тискать, целовать, можно часами любоваться ими, а теперь, когда им уже по семь, по двенадцать – чужие какие-то. И дальше, по всем приметам, чужесть эта будет только сильнее.

Родителей жалко, если я с собой что-то сделаю. Но, с другой стороны, – когда мне было лет четырнадцать и они в очередной раз и как-то особенно агрессивно на меня набросились с упреками, что я ничего не делаю по дому, плохо учусь, с ними общаюсь через губу, я ответил: «А я не просил, чтобы рождали. Зачем вы меня родили? Я не просил». Они тут же замолчали и с тех пор больше меня не упрекали, а если им что-то от меня нужно было, просили как об одолжении. И те полудетские слова я готов был повторить им и сейчас: «Я не просил…» Действительно, зачем родили? Чтобы мучился?

Вообще, – это особенно отчетливо, остро осознавалось в душной нечистой рюмочной, – всё получилось неправильно, плохо. Как-то катилась, катилась жизнь незаметно, вроде бы сама собой, как камень по пологому склону, и вот забуксовала. А чтобы подтолкнуть ее, сил нет. Да и зачем, в сущности, толкать, куда? К старости, немощи, маразму, пенсии, на которую ни фига не купишь…

Нет, все-таки, наверное, лучше уйти теперь. А что? Ничего исключительного. В мире ежедневно кончают с собой по нескольку десятков людей. В месяц – тысячи, в год – десятки, а может, и сотни тысяч. Значит, это действительно выход, и природа вложила в нас такую функцию. По существу, никому я ничего здесь уже не обязан…

– Да и я тоже, – поддерживал Владимир, полысевший, порыхлевший по сравнению со студенческими годами, – я тоже никому не обязан. Пусть расхлебывают, если хотят, а я – не хочу. Я не животное, за существованье бороться. И мне ничто не интересно… Когда-то думал, что секс – главное. Так, наверно, и есть, то есть – должно быть. Но что-то совсем он вялый какой-то стал, и после него чувство такое, что лучше б и не было.

– Ты секс с женой имеешь в виду?

– Ну да.

– У меня со своей также… Любовниц для этого заводят.

Володя вздохнул:

– Для любовниц деньги нужны. А главное – энергия. А тут – утром на работу, вечером с работы. Теперь вот времени полно, зато денег… Да и какой смысл вообще?.. Нет, куплю атропина и – на хрен.

– А я в Лосиноостроский парк с веревкой.

– М-да, Ромка… Ну, давай накатим по глотку.

Посетителей «Второго дыхания» мы особо не разглядывали, правда, любой в тесном зальчике волей-неволей попадал в поле зрения. Да и кто там мог быть интересный… В основном тихие, измученные алкоголем полубомжи, медленно, через силу, казалось, набиравшиеся дешевой водкой; они даже в компании почти не разговаривали, пили, словно противное, но необходимое лекарство, пережидали минут пятнадцать, а потом, насчитав на следующие пятьдесят граммов, подбредали к стойке… Заходили и быстро проглатывали водку вполне благообразные мужички – бытовые алкоголики… Иногда в рюмочную спускались пацаны-музыканты с гитарами в чехлах, шумно, со спорами брали водку или пиво, закуску, устраивались в углу и начинали галдеть, ржать, толкать друг друга; очень они раздражали нас своей жизнерадостностью… Бывало, на лесенке появлялись симпатичные, совсем молодые девушки, но тут же, поняв, куда попали, вскрикивали: «Ф-фу!» – и выбегали.

Пару раз мы видели там похожих на нас – неплохо одетых, еще нестарых. Тихо, но горячо они что-то говорили друг другу, в чем-то убеждали. Судя по всему, у них были те же проблемы, что и у нас, и они пытаются найти пути их преодоления. Хотелось подойти и всё им объяснить. Убедить, что нет выхода – только веревка и атропин…

Однажды наше внимание привлек высокий, метра два, мужчина. Грузноватый, одетый в черное, в кожаной, несмотря на жару, куртке, волосы ниже плеч, хотя такая прическа совсем не шла ему. Какой-то нелепый он был, как нынешний Оззи Осборн. И особенно странно он передвигался – на прямых ногах, шаркая, но не старчески, а точно робот из фильма «Гостья из будущего». И шеей не двигал, а поворачивал голову вместе со всем туловищем.

Еще когда он спускался по небольшой, но крутой лестнице в зал, и я, и Владимир на него посмотрели, а потом невольно, отвлекаясь от разговора, следили за ним.

Мужчина прошаркал к бару, заказал стаканчик водки и два бутерброда с колбасой. Голос у него был обычный – мягкий, типично московский тенорок, – и от этого я успокоился: в первый момент, когда увидел его, уже прилично подпивший, решил, что это некто оттуда, куда мы с Володей всё собираемся, но никак не отправляемся. Вот устал слушать и пришел помочь. Стало жутко.

Но голос стер эту жуть, я продолжил излагать Володе свою мысль:

– Знаешь, я в последнее время много читаю. Что еще делать… Оказывается, вся литература, философия, вообще культура доказывают одно: жизнь – это цепь страданий. Одно страдание сменяет другое, и так бесконечно, до полного добивания человека. И в итоге человек ждет не дождется, когда же придет смерть-избавление. Понимаешь? Ему уже невыносимо становится, ничего не мило совершенно. А?

– Ну да, – кивнул Владимир. – И что?

– Что?! А смысл страданий какой? Смысл, а?

– Да никакого, наверно.

– Вот и я про то же. Для самоукрепления, чтоб силы жить были, выдумывают тот свет, царство небесное, прочую лобуду, а на самом деле…

– Ты прав. – Владимир протянул для чоканья свой стаканчик. – Давай.

Мы выпили теплой, горькой водки. Я шумно выдохнул, помотал головой, обвел взглядом зальчик «Второго дыхания». «Вот она, наша могила». И сказал вслух:

– По большому счету, Вов, мы свою миссию исполнили – в армии послужили, произвели по два гражданина России, так или иначе их обеспечили… Ты кредит за квартиру успел выплатить? – Володя кивнул. – И я тоже… В целом – оправдали свое пребывание. А остальное… Я не хочу больше мучиться, не хочу бегать и искать… Меня завтра выкинут из агентства, и куда проситься?

– Да никуда. Только в крестьяне.

– Туда – нет! Лучше в петлю. В Лосиноостровский парк, на ближайший сук…

Наши разговоры шли по кругу. Мы встречались три-четыре раза в неделю (почти каждый рабочий день) и говорили об одном и том же. Но это, как ни странно, не надоедало.

– Я устал. Я не вынесу, если меня попрут на улицу, – бубнил Владимир слезливо.

– И я! Я тоже… Куда мне? – отвечал я. – Пять лет учился на специалиста по рекламе, пятнадцать лет отработал, и хорошо отработал. Устраивал. И что? Одна дорога – на сук. Суици-ыд, – тихо запел-зарычал, – пусть будет легко-о!

– Да давай отравимся, – в который раз заспорил Володя. – Шесть таблеток всего. И там. А вешаться… Обмочишься, язык вылезет синий. Еще и столько всего обдумать успеешь, пока удушение длиться будет. Я тут в интернете просматривал свидетельства выживших. Страшно. Зачем тебе?..

– А я хочу, чтоб страшно, – упрямился я. – Хочу подумать. Я ни разу в жизни ни о чем всерьез не подумал. Жил и жил. Школу закончил, в институт поступил. Случайно почти. Прочитал где-то, что за рекламой будущее, – и решил. И – дальше по инерции, по общему плану. Женился даже не думая. Хорошая девушка, небедная, не истеричка, и… Тогда была не истеричка… Работал. Хорошо, считаю, работал, но ведь не думал. Не думал всерьез.

– Думать – вредно, – парировал Володя.

– За пять сек до черноты – полезно… Нет, не знаю, как ты, а я вешаюсь. Вот тебе клык: только меня официально увольняют в агентстве, беру веревку и еду в Лосиноостровский…

– А я глотаю колеса. Сегодня же куплю упаковку!

И мы подняли пластиковые стаканчики, чтобы закрепить свои обещания водкой.

– В тайгу вас надо с зажигалкой и перочинным ножиком, – раздалось от соседнего столика.

Мы обернулись.

Это сказал тот шаркающий мужчина. Сказал не раздраженно и зло, а как-то презрительно. Мы с Владимиром даже и не сразу нашлись, что ему ответить, хотя обычно быстро реагировали на хамство.

А мужчина, не спрашивая разрешения, переставил на наш столик стаканчик и бумажную тарелку с бутербродом. И добавил, несколько объясняя свое вторжение в нашу беседу:

– Я раньше таким же был. Читал всяких жизнененавистников… Шопенгауэра, Леонида Андреева. Тоже мечтал с собой покончить. Правда, у меня причина была более весомая – полное отвращение к жизни. Не то что у вас: маленькая напряженность на работе, и вы готовы. Я прав?

– Слушайте, – отозвался Владимир, – вас никто не звал. Мы с другом беседуем, это наше личное дело…

Мужчина приподнял руку:

– Секундочку. Разрешите, я коротко расскажу, а вы послушаете? Десять минут роли не сыграют, а может быть, вам полезно окажется. Если желаете, я водки возьму.

– Да мы сами в состоянии. – И я шагнул к барной стойке, купил двести граммов и самую дорогую во «Втором дыхании» закуску – две порции куриных грудок в панировке по шестьдесят шесть рублей…

– Игорь, – сказал мужчина, когда чокались; мы с Володей тоже, правда, без охоты, представились.

Выпили по глотку, заели.

– Я без всяких прелюдий, – заговорил Игорь. – Услышал вот ваши слова и не смог промолчать. Может быть, действительно полезно вам будет… Мне пятьдесят два года, я по образованию архитектор, правда, никогда ничего не проектировал, да и желания не было. Так, поступил по совету родителей, отучился… Вообще всё делал без желания. С ранней юности жить не хотелось.

– Понятно, – усмехнулся Владимир.

– Нет, это сложно понять… У любого желания должна быть причина, а у меня… – Мужчина покривил губы. – Виной этому была наша домашняя библиотека. Много старых книг. Ницше, Фрейд, Шопенгауэр, Селин… Как раз в мою юность издали Сартра. И все эти книги однозначно утверждали, что жить нестоит… Да, еще Есенин, конечно, Андреев – я их перечитывал раз по двадцать… У нас была интеллигентная семья, и мои родители принимали мое состояние за наличие большого ума. Но что такое ум? От ума должен быть толк, реализация. А что толку в том, что я сутками мог увлеченно… нет, это не увлечение было, что-то другое… сутками читал Ницше? Знал наизусть почти всего Есенина, из Андреева целые рассказы?.. М-да-а…

Видимо, почувствовав, что нам надоедает слушать его, мужчина спохватился:

– Коротко говоря, однажды мои сослуживцы утащили меня на Урал. Все тогда были туристами, сплавлялись по рекам, на горы лазали… Уговорили. Сутки на поезде от Москвы, там два дня пешком с привалами у костра и рыбалкой… Видимо, хотели помочь – видят, что человек в двадцать шесть лет в таком состоянии и не выходит из него, и потащили в поход. Сплавляться я категорически отказался, пошел пешком вниз по реке. Они должны были меня ждать… И по пути я заблудился, да так, что… – Игорь жестом предложил выпить; мы выпили. – У меня с собой был рюкзак с одеждой, к нему был привязан чайник, в карманах бензиновая зажигалка, сигареты, перочинный нож… И семнадцать дней я бродил по тайге. Этих семнадцати дней мне хватило, чтобы полюбить жизнь.

Владимир снова усмехнулся; рассказчик понимающе покачал головой.

– Да, на словах это смешно, а на деле… Вот, посмотрите. – Он неуклюже повернулся к нам спиной, поднял руками волосы, и мы увидели на его шее большие, как от ожогов, шрамы. – Это я сам себя. Такое же на ногах, на пояснице…

– В смысле? – спросил я.

Игорь уронил волосы, развернулся.

– Я срезал с себя куски, чтобы есть. Варил в чайнике. Пил бульон.

Внутри меня булькнуло; я сморщился, сдерживая тошноту.

– Срезал куски, рану бинтовал… Слава богу, не задел артерии…

– Да вы гоните! – резко, словно проснувшись, вскрикнул Владимир. – А заражение… Да и как сам себе? Шок болевой… Что, совсем нечего было есть? Лес же, грибы, ягоды…

– Какие грибы в июне… Мы в июне поехали.

– Ну, там, петли ставить на зайцев, рыбу ловить. Да и вообще… – Владимир стал раздражаться, но за этим раздражением чувствовался испуг. – Человек может прожить без еды сорок дней. Доказано! А недавно вообще, я в интернете читал, один парень сто с чем-то…

– Хорошо, – спокойно перебил мужчина, – попробуйте не поесть семнадцать дней… Ладно, парни, я ничего не хочу вам доказывать. Петли, крючок из еловой шишки – это все в книгах. Я этого не умел и не умею. Я просто боролся за свою жизнь. Когда я жил в удобной квартире, мне она была не нужна, но когда попал в такую ситуацию… Я даже сам удивлялся, но я очень захотел жить. Шел и шептал: «Жить, жить…» Отрезал от себя куски, чтобы жить. – Игорь один, не приглашая нас, допил из стаканчика и доел остатки бутерброда. – И вот – живу.

Мы молчали. Как-то это нас с Владимиром потрясло. Неожиданностью, скорее… Я долго подбирал слова и, наконец-то подобрав, спросил:

– И как, нравится вам теперь жить? В таком… м-м… в таком состоянии?

– Нравится. – Мужчина ответил без промедления, уверенно и даже с веселостью. – Стал бабником, и женщины, кстати, с удовольствием, несмотря на это, – потрогал себя за шею. – Еще в советское время открыл свое дело – кроссовки шили очень хорошие, и некоторые спортсмены носили. Теперь стереосистемами торгую. Не жалуюсь.

– И ходите по таким норам? – хмыкнул Володя.

Он огляделся:

– Да, место не очень, но иногда спускаюсь. Я не брезгливый. Да и живу рядом, напротив Третьяковки.

Еще помолчали. Расспрашивать Игоря о подробностях его плутания в тайге было неловко – не пацаны же мы, жаждущие послушать про приключения. А он и не выказывал желания рассказывать больше. Постоял и стал прощаться:

– Что ж, до свидания. Извините, что побеспокоил. Просто не могу спокойно реагировать, когда говорят о готовности умереть. Поэтому и встрял.

Слегка нагнулся, бросил пустой стаканчик и бумажную тарелку в коробку для мусора под столом и пошаркал к выходу.

Минут через десять после его ухода Владимир вдруг возмутился:

– Но другие ведь кончают! И я смогу. На хрен мне всё это!

– По-моему, – сказал я, – нагнал он просто. Как это можно заблудиться, когда по реке идешь? Инвалид какой-нибудь с ЗИЛа, решил нам любовь к жизни вернуть.

– Да на хрен мне его любовь! Куплю, блин, атропиков и закинусь.

…Прошло уже полгода с той встречи, и мы всё еще живы. Впрочем, и поводов покончить с собой так и не появилось. После весеннего шока, связанного с мировым финансовым кризисом, фирмы успокоились, и в рекламные агентства снова потекли заказы. Немного, но все же. И я, и Владимир работаем. Зарплаты не очень, с докризисными не сравнить, но – терпимые. На первоочередные потребности семей хватает.

Наши встречи во «Втором дыхании» прекратились. Иногда созваниваемся, спрашиваем друг друга: «Как дела?» – и слышим: «Да так, более-менее. Живу».

2009

Пусть этот вечер не останется …

В половине седьмого – пошли.

Нет, покупатели были в течение всего дня, но в основном домохозяйки и пенсионеры, не спеша выбиравшие сорта колбасы и сосисок, спрашивавшие о качестве, о степени свежести, иногда просившие попробовать «ветчинку» или «карбонатик». А в половине седьмого от станции метро двинулись возвращающиеся с работы. Они без раздумий и сомнений становились в очередь, без лишних слов четко бросали в окошечко: «Полкило “Сливочных”»… «Килограмм “Докторской”»… «Триста грамм “Любительской”…» И Лена автоматически открывала нужную дверцу холодильной камеры, доставала требуемое, старалась отрезать именно столько, сколько заказывали – знала, что этим, вечерним, не нравится брать больше или меньше. Впрочем, спорили редко – спорить им было некогда.

Ей легче с вечерними, вообще лучше вертеться в тесном нутре тонара, чем вести изматывающе долгие диалоги с дневными. И в этом верчении скорее, незаметнее приближается конец смены… Вот еще час-полтора аврала, запарки, а потом поток схлынет, пойдут одинокие, запоздавшие, а в девять приедет Рагим, снимет кассу, закроет тонар, и Лена тоже отправится домой отдыхать, как все…

– Мне «Чайной» колбасы на сорок семь рублей, – голос пожилого мужчины.

Такой заказ не сулил ничего хорошего. Сейчас начнется высчитывание каждого грамма.

Сунулась в тот отдел холодильника, где должна лежать «Чайная». Ее там не было. А, да, днем хорошо покупали – у пенсионеров дешевая «Чайная» пользуется популярностью. Остался лишь тот полукружок на витрине.

Достала его, положила на весы. Щелкнула кнопками калькулятора. Сказала:

– На семьдесят два рубля выходит.

– На сколько?

– На семьдесят два.

– Мне надо на сорок семь.

Говорить было тяжело, но Лена решила объяснить:

– Это последний кусок. Больше нет… Куда я эти сто граммов?

– Ну, девушка, пожалуйста.

– Давайте я «К завтраку» отрежу? Цена та же почти, тоже вареная…

– Мне «Чайной» надо.

– «Чайной» не получается.

На улице зашумели и, видимо, оттеснили старика от окошечка. Снова пошли четкие заказы: «Полкило “Домашних”…» «Четыреста ветчины…» «Полкилограмма грудинки…» «Упаковку заливного…» Лена доставала, резала, взвешивала, но легкости автоматизма уже не возникало, мешала мысль, почти раскаяние: «Надо дать ему было, сколько просил. Остальное забрала бы себе на бутерброды утром». Хотя колбасу она не любила в последнее время – вид ее на столе иногда даже вызывал отвращение: надоедала за время работы. Впрочем, когда торговала молочными продуктами, почти не ела ни творог, ни йогурты…

Лена окончила торговый колледж и с тех пор десять с лишним лет работала в магазинах, тонарах, палатках. Родители настаивали, чтобы получила среднее образование, но она ушла из школы после девятого – с детства хотела стать продавщицей… Нет, нельзя сказать, что это было ее мечтой. Просто… Просто одним из главных воспоминаний из детства была вечная экономия, разговоры о том, что вот до зарплаты еще неделя, а холодильник пустой. И маленькая Лена представляла себя продавщицей в гастрономе, окруженной банками со сгущенкой, булочками, конфетами. Любимой ее игрой была игра в магазин: Лена делала в своей комнате прилавок из табуреток, раскладывала на них кубики и карандаши, нарывала кусочки бумаги и звала родителей покупать тортики, батоны, сосиски, печеньки… Играла в магазин и в садике, и настолько часто, что воспитательницы жаловались.

Тяжелое начало девяностых Лена, тогда девочка десяти – двенадцати лет, часто переживала в памяти. Тогда голод, казалось, бродил совсем рядом с их домом и готов был ворваться. Папу сократили, он искал новое место, мама часто плакала; варили пшеничную кашу, от которой потом пекла изжога, ходили на Коломенский мясокомбинат за дешевой «некондицией»; вечера были тяжелые и тревожные, а утра нервные, почти злые. Собирая Лену в школу, мама умоляюще говорила: «Поешь там хорошо, ясно? На ужин не знаю, что будет». И тогда, наверное, в те дни Лена и решила всерьез стать продавщицей.

Но ела совсем немного, и в детстве, и сейчас к пище не испытывала жадности. Ей нравилось само ощущение, что вокруг много продуктов. Они были самой надежной вещью, самой верной защитой…

После восьми вечера покупателей становилось меньше, и Лена начинала томиться в своем тонаре. Присаживалась на стульчик, но то и дело поднималась, протирала разделочную доску, заглядывала в холодильник, проверяя, сколько чего осталось, нет ли залежавшегося, на грани просрочки товара. Вынимала из кармана халата сотик и расстроенно-удивленно надувала щеки – время ползло очень медленно.

Из открытого окошечка тянул ледяной сквозняк. На улице метался ветер, кружа сухие крупинки снега… Хорошо, что ей до дома всего две трамвайные остановки – минут десять быстрым шагом.

Лена задумалась, вспоминая, что там на ужин, на завтрак, нужно ли в магазин заходить… Творожная масса есть, вчерашний рис в кастрюльке, яблоки. Креветок можно сварить… Да нет, выбор есть – что-нибудь приготовит. Сделает ужин, отнесет в комнату, устроится на диване, включит телевизор.

Еще раз взглянула на часы. Без семи девять. Пока перечислит Рагиму, что привезти завтра, пока снимут кассу, закроют тонар, пройдет полчаса… Успеть бы к комедии на ТНТ.

– Есть кто? – голос в окошечке; мужской, молодой голос.

– Да. – Лена поднялась со стульчика. – Заказывайте.

– А это что у вас, кровяная колбаса, что ли?

– Да. Новинка нашего предприятия.

– М-м! А вкусная?

Лена не пробовала кровяную колбасу – страшновато было: колбаса из крови, – но ответила: «Очень вкусная». В качестве того, чем торговала, она была уверена, тем более что ни разу никто серьезно не жаловался. Лишь домохозяйки иногда недовольно ворчали: «Что-то “Краковская” мне вчера не понравилась, возьму сегодня “Одесскую” лучше…»

– Ну, взвесьте палчонку. Поем, о родине вспомню.

Лена выбрала побольше, положила на весы. А невидимый человек на улице (чтобы увидеть его, Лене нужно было наклониться) продолжал говорить:

– Я сам-то родом из Тувы. Это в Сибири, южнее Красноярского края есть республика. Не бывали?

Зная, что с покупателями нужно быть вежливой, Лена с доброжелательной грустинкой в голосе ответила:

– Нет, к сожалению, не бывала.

– Зря. Представится возможность, побывайте. Самое красивое место на земле. Горы, Енисей, степи… И там такую кровяную колбасу делают – м-м! Называется хан. Вкуснее ничего нет. Я хоть русский, но очень люблю.

– Шестьдесят три рубля сорок копеек, пожалуйста.

Рука положила на стеклянную плошку для денег сторублевку. Лена отдала колбасу в целлофановом пакетике, стала набирать сдачу.

– Три сорок есть у вас?

– Да есть где-то, – голос с улицы, – холодно искать.

Ее кольнуло раздражение. «Хоть бы уж наврал просто, что нету». Насчитала монеты…

– Держите.

– Спасибо.

– Спасибо вам.

– Сейчас возьму водочки, порежу колбаски и побываю в Туве.

– Приятного вечера.

Тува какая-то… Лена нигде не бывала. Нет, в детстве родители один раз ездили с ней в Феодосию, но ей ничего не запомнилось – ей было неполных пять лет. От той поездки остались хранящиеся в серванте лакированный крабик с отломанными клешнями на подставке с надписью «Феодосия» и несколько бледно-розовых камушков в надколотой фарфоровой чашке.

В ранней юности Лена несколько раз заговаривала о том, что ей хочется куда-нибудь съездить, что вот в школе собирают группы то в Тарусу, то в Михайловское, то в Петербург, а родители грустно отвечали: «Но ведь это денег стоит, доченька… У нас до зарплаты – не знаем, дотянем опять или нет».

От прошлого светлыми лучами остались дни, проведенные на даче в Толстопальцеве. Бревенчатый дом, снаружи небольшой, но внутри казавшийся огромным из-за множества комнаток; просторный участок, где была и лужайка, и заросли малины, и настоящий еловый лес с орешником и покрытым ряской прудиком. Дача эта была старая, фамильная, но в начале девяностых тетка, мамина сестра, которой эту дачу завещали (маме отошла двухкомнатная квартира, где сейчас жила Лена), продала ее – очень нужны были деньги…

Реальный мир для Лены ограничивался Москвой, да и то в основном одним районом – Нагатино. Здесь был ее дом, здесь она ходила в садик, окончила школу, здесь, то в магазинах, то в тонарах, работала. В другие районы и центр почти не выбиралась – не было повода. Разве что иногда в гости к подруге Маринке в Свиблово…

Пять минут десятого подъехал на «жигулях» Рагим. Забрался к ней.

– Привет, – сказал, как всегда, тихо, устало. Отряхнул с головы, плеч крупинки снега. – Как дела?

– Нормально. Давай подсчитаем.

Лена доверяла Рагиму – кажется, честный парень. По крайней мере, за те почти полгода, что она здесь, ни разу не пытался ее обмануть, подставить. И смотрит всегда как-то тепло и тоскливо, словно жалеет ее, хочет сказать важное, но не решается. Да и понятно, в общем-то, что, и Лена знает, что ответит ему, если он вдруг решится, – ответит сразу и твердо, – но все же каждый день ждет его слов. Волнуется, слегка путается, нервничает, когда Рагим рядом.

Друг о друге им почти ничего не известно. Он для нее – экспедитор, она для него – одна из нескольких продавщиц его участка. По утра он привозит ей товар на своем жигуленке, вечером забирает деньги. Они закрывают тонар и прощаются.

Сегодня всё было как много вечеров перед этим. И попрощались обычно: Лена сказала «до свидания», Рагим кивнул, грустно взглянул на нее и залез в свою неказистую, помятую машину… Может, в свободное время он ездит на иномарке, но работает на такой вот, в которую девушку стыдно пригласить. Да и есть ли у него свободное время…

Через подземный переход Лена миновала проспект Андропова и по левой стороне Нагатинской улицы пошла к дому.

Дом был, наверное, сталинских времен. Пятиэтажный, из темно-серого кирпича, с полосками бордовых кирпичей между третьим и четвертым этажами и под кровлей. На первом этаже хозяйственный магазин (когда-то был магазин «Ткани»), окна там полукруглые, даже лепнина есть… Оказываясь в других местах Москвы, Лена замечала такие дома – они стояли по два-три и в центре, и на самых дальних окраинах. Словно их выстроили в одном каком-то месте, а потом разбросали по городу, туда, где они были особенно в тот момент нужны.

Когда Лена встречала эти пятиэтажки, у нее теплело в груди, она мысленно передавала им привет от дома, в котором жила; ей казалось, что они скучают друг по другу.

Возле подъезда остановилась, нашла в кармане плаща ключи, приложила один к кодовому замку. Замок запищал, дверь чуть приоткрылась. Лена вошла в подъезд, по бетонной лестнице поднялась на свой третий этаж.

В квартире пахло вкусно – Лена любила жечь ароматические палочки, клала на шкафы надушенные ватки. Впрочем, сложно было сказать, что именно она это любила – это делала ее мама, а потом, после мамы, стала делать и Лена…

Сняла плащ и сразу почувствовала, как запах духов перебил тяжелый дух копченостей. Целый день в тонаре его не замечала, а здесь ударил, неприятно защекотал ноздри.

Душ принять? Нет, завтра утром… Разделась в ванной, бросила белье на стиральную машинку, надела теплый халат, завязала пояс… Приготовить ужин, забраться на диван, посмотреть комедию… Десять минут осталось.

И через десять минут Лена уже была на большом мягком диване, купленном ею недавно взамен старого советского, со скрипучими пружинами.

Она любила этот момент – когда рядом на подносе горячий чай, фруктовый салат, стаканчик с йогуртом, печенье на тарелке, телевизор еще не включен, но дистанционка уже в руке, и впереди три-четыре часа до сна…

И себе Лена нравилась в этот момент – вот она сидит, подобрав под себя ноги, маленькая, уютная, спокойная молодая женщина. Молодая, обеспеченная и свободная.

Но, наслаждаясь этим моментом, она, не желая того, помнила, что до встречи с Виталием еще целых два дня и что он сегодня ни разу не позвонил; что наверняка позвонит Маринка и ее нужно будет терпеливо слушать, потому что она подруга с детства, самый близкий теперь ей человек…

Включила телевизор, присмотрелась и поморщилась – узнала пошловатую комедию «Полицейская академия». Сколько можно ее крутить… Подавила на кнопку дистанционки, переключая программы, остановилась на передаче «Тайные знаки». Про Блаватскую… Ну, пусть это.

Но история жизни Блаватской не увлекала, а внутри постепенно росла, выдавливала остальные чувства тревога; Лена поглядывала на молчащий телефон и тут же, будто опасаясь, что ее взгляд кто-то может заметить и едко усмехнуться, перевела его на сервант, с серванта – на шкаф с книгами, затем сразу – на столик с накрытой фанерным футляром швейной машинкой…

Комната была просторная (оставшись одна, Лена выбросила копившийся десятилетиями и раньше, видимо, кажущийся нужным хлам), но мебель, кроме дивана, старая. Сервант темный, напоминающий ящик, громоздкий книжный шкаф со стеклянными дверцами… Возле дивана торчал кривоватый торшер с лопнувшим абажуром, на стене висел толстый, будто грозивший вот-вот сорваться и завалить пространство ковер…

Эту квартиру в пятидесятых получили ее бабушка и дедушка (мама и папа мамы), в этой квартире выросли Ленина мама и ее сестра, тетя Света. Сюда мама, уже немолодой, привела немолодого жениха, Лениного отца (тетя Света в то время уже вышла замуж, и та комната, девятиметровый пенальчик, где сейчас у Лены спальня, принадлежала маме).

Бабушка и дедушка умерли, когда Лене было чуть больше десяти лет, умерли друг за другом, не дожив до шестидесяти пяти. Так же почти одновременно и в том же возрасте умерли потом и мама с папой; умерли тихо, почти незаметно, как и жили. И Лена осталась одна…

Передача про Блаватскую кончилась, начался «Мыс страха». Его Лена уже видела несколько раз, но фильм ей нравился, – решила еще раз посмотреть. Актриса хорошая в главной роли – Джульетт Льюис; она напоминала Лене ее саму. Или хотелось так, чтобы напоминала.

Несколько минут смотрела на экран и действительно увлеклась мастерски сделанными титрами и почти идиллическим началом ужастика, но тут пошла реклама. И сразу вспомнилось, что Виталий так и не позвонил. И Маринка тоже, – то по пять раз на дню, а то уже третий день молчит… Может, Виталий эсэмэску прислал, а сотик в плаще. Вполне могла не услышать сигнал.

Лена поднялась, отнесла поднос (посуду сполоснет утром), достала телефон. Проверила. Нет, пусто. Зачем-то пооткрывала-позакрывала «Звонки», «Галерею», «Контакты», «Органайзер»… Вернулась в комнату, снова забралась на диван.

Реклама еще не кончилась. Пенелопа Крус красила ресницы чудо-тушью…

Лена снова встала, взяла городской телефон с подзеркальника и переставила на диван. И тут же не выдержала – сняла трубку. Очень хотелось позвонить Виталию, и, чтоб не сделать этого, набрала Маринкин номер.

Длинные гудки, и – недовольный голос подруги:

– Аллё?

– Привет, Мариш, – уже жалея, что позвонила, сказала Лена. – Это я, извини, что отвлекаю.

– А, привет, солнце! – голос Маринки потеплел. – Ты как там?

– Да сижу, смотрю фильм ужасов.

– А-а, какие это ужасы. Вот у меня вчера день ужасов был – вот это действительно… Погоди, на кухню перетащусь…

Маринка с детства была говоруньей, и тихоне Лене это нравилось – она любила слушать.

– Поднимаю, в общем, Алинку в садик, – с привычным увлечением стала рассказывать Маринка, – и она сразу: «Мама, купи мне матушку». «Ладно, – говорю, – куплю». Главное в садик собрать и увести. А она всё: «Матушку купишь, да?»

У Маринки была дочка Алина, четыре года…

– Вышли на улицу, и она меня тянет к «Непоседе». Ну, это магазин игрушек у нас тут… «Купим матушку!» – «Да какую матушку? – говорю. – Я твоя матушка». – «Нет, ты мама, а мне надо матушку». Блин, еле-еле ее в садик затащила, Алинка рыдает – надо ей срочно матушку какую-то. Прямо до истерики. «Алин, – говорю, – у меня такая сложная работа с деньгами, – Маринка работала кассиршей в Сбербанке, – а ты такое мне устраиваешь. Как тебе не стыдно!» В обед позвонила, воспитательница говорит, всех там уже довела этой матушкой. И целый день как на иголках… Ну, вечером забрала, притащила домой под это ее: «Мне матушку надо!» Раздела. «Объясняй, – говорю, – что за матушка. Что это ты себе вбила в головенку». А она уже невменяемая, задыхается от рыданий своих. Пришлось валерьянку давать, лицо холодной водой… Но все равно: «Матушку надо!» – «Да какую, блин, матушку?!» Лешка пришел, тоже с ней весь вечер… Он и придумал: «Нарисуй нам матушку, и мы сразу купим». Она села, полчаса там что-то пыхтела, приносит. «Да это матрешка, а не матушка никакая», – говорим. «Матрешка, матрешка, – Алинка нам, – купите?» «Купим, конечно. И надо было весь день с ума всех сводить?!» Короче, уложили спать, утром сегодня купили эту матрешку, а сейчас она про нее и забыла уже… Вот такой фильм ужасов в реальности. Представляешь, ребенок ходит, рыдает, и одно и то же: «Купите матушку! Купите матушку!»

– Да-а, – с не очень искренним сочувствием вздохнула Лена, – действительно…

И попыталась представить себя на месте Маринки; ей показалось, что она бы сразу догадалась, что нужно ее доченьке. Хотя… Вот вскакивают они всей семьей утром, скорее глотают кофе, собираются на работу, одевают ребенка, а он рыдает и требует неизвестно чего. А минуты бегут, и до того ли, чтобы сесть, спокойно расспросить, понять…

– И еще, Лен, слушай, – голос Маринки стал тише, послышались жалобные нотки. – Лешка что-то странный совсем стал какой-то. Даже не странный…

– А что?

– Молчит всё, в общем, ко мне внимания никакого. И на своем биатлоне помешался.

– На чем?

– Ну, – Маринка занервничала, – знаешь этих, на лыжах с ружьями катаются? Спорт такой.

– М-м, вроде да.

– Мужики когда, сидит просто, а когда девки – глаза прямо горят, и вдруг начинает: «Света, давай! Аня, давай!» Эта еще… «Зайка, давай!» И кряхтит так весь… Знаешь, как во время секса… Понимаешь… А, Лен?

Лена сдержала усмешку – «Ну, Маринку понесло!», – снова сочувствующе вздохнула.

– Я сначала-то, – голос подруги стал еще тише и совсем уж горестный, – как шутку воспринимала, а тут в комп залезла – куча скачанных фоток их, переписка с какими-то, как он тоже… «Что, – говорю, – влюбился?» Он глазами хлопает. «Ну и живи с ними». Теперь на кровати по разным углам спим. Она же огромная у нас… сексодром, блин… И знаешь, ни разу не пристал за это время. А уже недели две прошло… Что делать, Лен, а?

– Ну… – сразу не нашлась она.

– У тебя всё «ну».

– У меня, – обиделась Лена, – тоже проблем полно, на самом деле.

– Каких проблем? – В Маринкином голосе послышалось любопытство и недоумение.

– Я вообще одна. Сижу вот…

– А Виталик где? Вы же с ним, кажется, прочно…

– Прочно… На выходных только прочно.

– До сих пор, что ли, так?

Они не разговаривали об этом больше месяца, а с Виталием Лена как бы живет почти два года. Вот таким образом живет… От этих мыслей Лене стало обидно до слез.

– Да, до сих пор. И не знаю…

– Так ты скажи ему: «Слушай, милый, давай-ка решать. Мне уже двадцать восемь, мне пора ребенка делать, семью создавать». Правильно?

– Ну, правильно…

– Так действуй тогда! Правда, – Маринка сладковато вздохнула, – я так тебе иногда завидую.

– Хм! Это в чем же?

– Свободе твоей. Я бы сейчас на твоем месте поехала б в клуб…

– Да уж, после работы клуб – самое то!

– Выпила баночку энергетика, и всё нормально. Помнишь, как я танцевать любила? А теперь… Лешке иногда говорю: «Поехали потанцуем». А он кривится только, или: «Ну езжай». Представь, одну готов отпустить хоть куда. Обидно так… Нет, была бы одна… Тебе когда на работу завтра?

– К девяти.

– Да? – Маринка задумалась. – Ты по полным дням, что ли, по-прежнему?

– Ну да.

– Что ты себя изводишь-то?! По двенадцать часов…

– А что еще делать? Дома тут киснуть? – Лена представила, что бы делала днем без работы одна в этой квартире, и на глазах снова выступили слезы; чтобы не расплакаться, стала себя успокаивать: – Да и полдня, даже больше, спокойные. С половины седьмого до восьми самый пик.

– Нет, зря ты так, Ленка. Здоровье сорвешь… Ты Виталику своему всё выскажи. Нехрен! Поженитесь и – или ты к нему, или он к тебе. Одну квартиру будете сдавать, на жизнь деньги какие-то тоже…

– Он с мамой живет.

– Да? Понятно… Да, это хуже. – Голос Маринки погрустнел. – Но всё равно, Лен, ты над собой не издевайся. Зачем, в самом деле?

– А что? Здесь тухнуть?

– Блин, заладила!.. Развлекайся! Потом локти будешь грызть, когда ребенок появится… И что Виталик этот… с мамой он живет… На каждом углу по миллион мужиков – знакомься, выбирай… Погоди. – Маринка, видимо, зажала трубку ладонью, и Лена расслышала лишь интонации женского и мужского голосов – раздраженную интонацию. Видимо, Маринка разговаривала с мужем.

Они прожили вместе шесть лет. В первый год Маринка минуты не могла прожить без своего «Лёшика», только о нем и говорила – какой он замечательный, какие подарки делает; потом, когда родилась Алинка, стала часами говорить о дочке, жаловалась, что муж мало помогает. А в последнее время всё чаще жаловалась на обоих, завидовала Ленкиной свободе. И никакие слова Лены, что от такой свободы тошно и тоскливо до слез, ответные жалобы ее не переубеждали. Лене же казались наигранными жалобы подруги…

– Заходил тут, – послышался в трубке Маринкин полушепот, – по кастрюлям шарился. Поели же. И мяса нажарила, и спагетти целую пачку… Я тут опять на диету хотела сесть, но как с ним сядешь… «Давай, – говорю, – делать разгрузочные дни. Хоть два в неделю». Психует: «Я к мясу привык и буду его есть! И всё!» А мне как его готовить? Нюхать и не есть?.. Была бы одна, мне бы двух яблок на день хватало, а так… Ты много ешь?

– Да нет, – пожала Лена плечами, глядя в экран телевизора, где герой Де Ниро, прикидывающийся театральным преподавателем маньяк, разговаривал с наивной жертвой в исполнении Джульетт Льюис.

– Ну вот что ты ела на ужин? А?

– Так… Ничего почти… Ладно, Мариш, буду спать, наверно… Завтра вставать…

– Дав-ва-ай. А мне Альку в садик тащить. Скорей бы суббота. Хотя… Как пауки в банке в выходные тут…

Положив трубку, Лена некоторое время пыталась следить за отлично известным ей сюжетом «Мыса страха», а на самом деле удерживала себя от звонка Виталию.

Встала, прошла по комнате, подняла с паласа несколько соринок, сунула в карман халата. Потрогала твердый, словно неживой лист росшего на подоконнике алоэ. Оно осталось от мамы, а палочку, которая поддерживает ствол, принес папа. Их нет, уже три года никого из них нет, а алоэ продолжает расти… Лена надавила на лист пальцем, и ноготь порвал пленочку, врезался в сочную мякоть.

Испугавшись сделанного, отдернула руку, попятилась от окна. Будто от кого-то скрываясь, завернула в соседнюю комнату. Остановилась, огляделась.

Кровать с деревянными спинками, на которой Лена спала лет с двенадцати. Письменный стол с отпадающей дверцей ящика-тумбы, за которым делала уроки. Шкаф, большой, в четверть комнаты, в котором висели ее кофточки, платья, юбки, включая и те, что Лена носила ребенком. На стене полка с давным-давно не открываемыми книгами… В этой комнате, считающейся спальной, Лена бывала редко – ночи проводила в основном в большой комнате на диване. Очень тяжело было среди вещей, напоминающих о прежней ее жизни, о детстве, и Лена старалась их не замечать, но помогало плохо.

– Надо делать ремонт, – в который раз за последнее время, четко и убеждающе сказала она. – Мебель на свалку, обои светлые, стеллажик зеркальный, комод хороший видела…

Но говоря себе это вот так, почти приказывая, в глубине души она не верила в ремонт. Если кто-то или что-то не подтолкнет к переменам, всё так и останется, так и будет. И она сама, Лена, будет такой же, как сейчас, и как год назад. То есть в таком положении, но не в таком же возрасте. Это в детстве время торопишь, а когда тебе недалеко до тридцати…

Хорошо, что встретился ей Виталий. Мог бы и не встретиться, и было бы тогда совсем, наверно, невыносимо. Спасибо Маринке – она в тот вечер вытащила ее в «Алмаз» – в развлекательный центр – на бильярде поучиться играть, чаю зеленого выпить, потанцевать. Там с ними и познакомился молодой человек, высокий, симпатичный, в белой рубашке. Маринка и Лена сначала приняли его за официанта и велели принести чаю и пирожных. Он принес и подсел к ним. Маринка возмутилась, а когда он объяснил, долго смеялась. Молодого человека звали Виталий, он работал бухгалтером в крупной торговой фирме. И после этих его слов вместе с Маринкой стала смеяться и Лена – в их представлении, бухгалтерами должны были работать пожилые полные тетки или маленькие плюгавые дяденьки, как в клипе песни группы «Комбинация», но совсем не «такие симпатяги», как Виталий.

Поначалу Виталий выражал интерес к Маринке (да это и понятно – она всегда была заводилой), а узнав, что Маринка замужем, переключился на Лену.

Когда прощались, предложил ее проводить. Лена отказалась, но номер своего сотика дала… Виталий позвонил в следующую пятницу и позвал провести вечер вместе. Она согласилась.

С тех пор почти два года всё шло без перемен: с понедельника до вечера пятницы лишь перезванивались, находясь в разных концах Москвы, а выходные проводили вместе. На работе Лену в эти два дня заменяла пенсионерка с медицинской книжкой Людмила, нервная, вечно усталая, долго пересчитывающая выручку. Рагим жаловался, что очень с ней трудно, но Лена не реагировала. Что, ей вообще все дни, что ли, в тонаре проводить? Многие приезжие так и работают, впрочем. Хотя Лена не думает, что ей предложат выбирать – или на семидневку, или увольняться. Но, не признаваясь себе, она ожидала чего-то, какой-нибудь перемены, встряски, ситуации, когда нужно будет очнуться, задуматься, пусть вынужденно проявить активность. Иначе…

В том же подъезде, этажом выше, жила Ирина. Лена отлично помнила ее еще девушкой – Ирина была лет на пятнадцать старше ее. Невысокая, но стройная, аккуратная, свежая. Скромная. Для Лены она была примером тогда… Жила Ирина одна – у ее родителей была другая квартира, – работала где-то переводчицей, давала уроки английского на дому. Иногда и Лена к ней поднималась, чтоб подтянуть знания в конце четверти, и всегда любовалась Ириной. Такой, в ее представлении, и должна быть женщина – аккуратной, скромной, спокойной.

И вот Ирине уже прилично за сорок, и она всё так же одинока. И постепенно превращается в старушку.

Несколько раз Лена, вместе с Виталием, встречала ее во дворе или на лестнице и замечала в глазах Ирины завистливую злобу. Наверняка бессознательную и от этого тем более открытую, от которой у Лены пробегали меж лопатками ледяные мурашки.

А ведь у Ирины тоже бывали мужчины – Лена помнила ее счастливой, под руку с молодыми красавцами. Но они быстро исчезали, и теперь новые вряд ли уже появятся. Нет, может быть, еще кто-то будет, а вот дети…

Лена прошла по комнате раз, другой, третий. Ходила медленно и словно бы расслабленно, а на самом деле ее трясло. Казалось, так тошно, так тоскливо ей еще не было… Проходя мимо дивана, подхватила сотик и нашла номер Виталия. Нажала кнопку с зеленой трубкой.

Вместо гудков зазвучала приятная, успокаивающая музыка, – Виталий установил себе такую функцию, – но сегодня она не успокаивала Лену, а злила, будто над ней издевались…

– Алло, – сонный голос Виталия. – Привет, Ленусь.

Она отозвалась не сразу – перед тем, как произнести хоть слово, пришлось несколько раз глубоко вдохнуть.

– Привет… Как дела?

– Да ничего хорошего. Устал как гоблин.

– М-м…

– Извини, что не позвонил. Совсем замотался. Домой дошел – и рухнул…

«Совсем замотался, – повторила про себя Лена. – Сколько мужчин и женщин это друг другу говорит каждый вечер…»

И от этого стало не по себе – Лена будто оказалась не в более-менее защищенной, укрытой от остального мира квартире, а в прозрачном кубе. И в соседних прозрачных кубах сидели, лежали, стояли, бродили из угла в угол тысячи других женщин с прижатыми к ушам телефонами. И отовсюду – шелест: «Тяжелый день… Совсем измотался… Очень устал…»

– Квартальный отчет готовим, – продолжал снуло бубнить Виталий, – бумаг горы. Аудиторы – дебилы. Надо другую контору искать… А у тебя как, малыш?

Лена собралась ответить так же, как и обычно: «Да нормально», – но вместо этого сказала сухо, колюче:

– Плохо. Ничего хорошего.

Виталий вздохнул. Помолчал и, кажется, с натужной ласковостью попросил:

– Потерпи чуть-чуть. Скоро уже выходные… Тяжелый год вообще, что ж… Вот сдадим отчет, возьму отпуск – и сгоняем на неделю в Прагу. Ты была в Праге?

– Нет.

– Чудесный город. Я тебя повожу…

– А ты ездил уже?

– Конечно! Самый любимый мой город.

Лена хотела спросить: «И с кем?» Сдержалась. «Глупо… Надо успокоиться». Но в груди дрожало, в горле бились рыдания… Виталий что-то продолжал говорить устало-бесцветно; Лена не слушала – не могла вслушиваться в слова. Наконец проглотила рыдания и перебила:

– Послушай, мне очень плохо… я не могу больше так… не могу больше одна…

– А? – удивленно-испуганный звук в трубке.

– Ведь это… согласись, это ненормально, что так… что я здесь, а ты – там где-то. Если мы любим друг друга, то должны быть вместе. Да ведь? Да?

– Ну конечно, Лен. Конечно. Только… Понимаешь, Лен, с такой работой и так с ума сойдешь, а если еще каждый день по два часа в метро давиться… Я тут две станции проезжаю, и то… Давай после Нового года решим. Хорошо? Рождественские каникулы будут, будет время подумать. Хорошо, малыш?.. Алло, Лен? Ты где? Алло?

– Я здесь, – с трудом сказала Лена. – Не знаю, что мне ответить. Что ж… – продолжила, глотая и глотая бьющиеся в горле спазмы, – что ж, буду ждать Нового года. Что еще остается…

– Ле-ен, зачем ты так? Я тоже очень хочу быть с тобой… Надо, Лен, надо что-то придумать… Может, квартиру здесь где-нибудь снимем…

– Нет! – вскрикнула Лена, будто ее действительно поволокли куда-то. – Я хочу жить в своей квартире!.. Я, – она заставила себя говорить медленно и четко, – я хочу здесь, в этой квартире жить со своим мужем, и чтобы у нас были дети, и чтобы… – Рыдания прорвались на волю; Лена говорила сквозь слезы и спазмы. – И… и чтобы всё… чтобы всё у нас было хорошо! Я не хочу больше так. Не хочу! Это ненормально! И… и если ты хочешь, чтобы мы были вместе…

– Лен, Лен, что с тобой?! – недоуменно спрашивал Виталий. – Лен, ну ты что?!

– Дру… другие как-то… Другие из Подмосковья каждый день… а здесь не можешь на метро…

И чтобы не наговорить оскорблений, она нажала кнопку с красной трубочкой, бросила сотик и долго плакала, ткнувшись в подушку. Плакала, захлебывалась и давилась слезами, и удивлялась себе – с ней никогда такого не было. Всегда старалась держать себя в руках, быть спокойной, даже на похоронах родителей. И вот – прорвало…

Кое-как поднялась, всхлипывая, дошла до ванной, умылась, вытерлась полотенцем. На кухне выпила воды. Постояла возле холодильника, внимательно глядя на наклейки на его дверце. Казалось, совсем-совсем недавно, будто несколько недель назад, она наклеивала этих динозавров, машины от жвачек, ромбики с мандаринок… Лет восемь ей тогда было, теперь – двадцать девять почти…

Торопливо, чтобы снова не разрыдаться, вернулась в комнату… Надо лечь и уснуть. Завтра к девяти на работу.

Телефон голубовато светился, на дисплее покачивался конверт. Эсэмэс. Лена открыла, слегка щурясь, прочитала: «Малыш, я очень люблю тебя!» Подписи не было, но номер был Виталика… Придумывая ответ, наблюдала, как по телевизору Джульетт Льюис со своими родителями отбиваются на яхте от маньяка Де Ниро… Придумала, набрала: «Прости. Пусть этот вечер не останется в нашей памяти. До пятницы».

Отправила. Подождала. Потом отключила сотик, погасила телевизор и стала стелить постель.

2010

Примечания

1

Проханов А. Господин Гексоген. М.: Ad Marginem, 2002. С. 474.

(обратно)

2

Сенчин Р. День без числа: Сборник рассказов. М.: Литературная Россия, 2006. С. 80–82.

(обратно)

3

Шаргунов С. Отрицание траура // Новый мир. 2001. № 12.

(обратно)

4

Чупринин С. На круги своя, или Утраченные иллюзии. Девять с половиной тезисов // Знамя. 2017. № 2.

(обратно)

5

Лабаури Д. Время, когда последние становятся первыми. Размышления на тему потерянного десятилетия // Урал. 2019. № 3.

(обратно)

6

Песня ВИА «Ариэль». Стихи М. Пляцковского, музыка Б. Савельева. Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

Летопись прекрасной эпохи

За встречу

Ничего страшного

Чужой

Жилка

Проект

Конец сезона

Тоже история

Сорокет

«Жить, жить…»

Пусть этот вечер не останется …