Интенсивная терапия. Истории о врачах, пациентах и о том, как их изменила пандемия (fb2)

- Интенсивная терапия. Истории о врачах, пациентах и о том, как их изменила пандемия (пер. Ольга Андреевна Ляшенко) 2368K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гэвин Фрэнсис

Гэвин Фрэнсис
Интенсивная терапия. Истории о врачах, пациентах и о том, как их изменила пандемия

Посвящается всем, кто заботится о других

Gavin Francis

INTENSIVE CARE

Copyright © Gavin Francis, 2021

© Ляшенко О.А., перевод на русский язык, 2021

© ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Примечание о конфиденциальности

В этой книге рассказывается, как проходила пандемия коронавируса, но не в больницах, а в городских и сельских сообществах, где я работаю.

Врачи должны с уважением относиться не только к нашим телам, но и к историям, которыми мы с ними делимся. Как врач и писатель, я много размышлял о том, чем можно и нельзя делиться, не предав доверия своих пациентов.

Все последующие истории основаны на событиях, произошедших в моей клинической практике, но пациенты в них замаскированы до неузнаваемости. Любые сходства случайны. Сохранение конфиденциальности пациентов – неотъемлемая часть моей работы. Все мы рано или поздно становимся пациентами и хотим, чтобы нас услышали и отнеслись к нашим секретным данным с уважением.

Введение

За границей, сказал он, есть поговорка: лучшее лекарство против чумы – бежать от нее подальше.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

На автостоянке коронавирусной больницы шлагбаум поднят вверх: требование о платной парковке временно отменено, как и множество других правил в этом странном срединном мире коронавируса. Врачи сказали прийти без сопровождающих.

Вы открываете дверь, задыхаясь даже от этого небольшого усилия, и нажимаете на звонок – вскоре его протрут спиртом, чтобы обеззаразить после вашего прикосновения.

Мучаясь от кашля и высокой температуры, ждете. Дверь открывается. Внутри медсестра в синем медицинском костюме, маске и очках помогает вам надеть маску и ведет по красному, или грязному, коридору (правда, его стены окрашены в пастельные цвета, и он выглядит свежевымытым) в небольшой кабинет со слишком ярким светом. У вас одышка, боль в груди, жар и обильное потоотделение. Вас пугает все, что вы слышали и читали о вирусе и пандемии. Миллионы заболевших, нехватка аппаратов искусственной вентиляции легких, военные, призванные на помощь, глобальный экономический кризис…

Входит врач. На ней тоже обезличенный синий костюм, маска, очки, тонкий пластиковый фартук и перчатки. Она задает несколько вопросов: насколько вам тяжело дышать, какой была максимальная температура, когда появились симптомы и куда вы ездили. Она надевает вам на палец специальный прибор, чтобы измерить содержание кислорода в крови, а затем сует термометр в ухо. Воздуха не хватает, и вы замечаете, как врач пристально следит за вами, считая количество вдохов за минуту.

Уровень кислорода в крови слишком низкий, дыхание учащенно. Вас сажают в кресло-коляску, и санитар везет ее к лифту. На вас все еще надета маска, и в лифте вы спрашиваете санитара, куда вас везут. Маска на его лице мешает разобрать ответ. Дверь открывается, и вы видите еще больше фигур в масках, фартуках и перчатках. Одна из них приближается к вам с ватным тампоном, но разобрать, что говорят, невозможно. Ощущение, что вас поглотили больница, вирус и разразившаяся в мире пандемия.

31 декабря 2019 года власти Китая уведомили Всемирную организацию здравоохранения (ВОЗ) о новом опасном штамме вирусной пневмонии, обнаруженном в городе Ухань, Центральный Китай.

С наступлением Нового года, когда весь мир запускал фейерверки, вирус начал активно распространяться, но названия у него еще не было.

История 2020 года – это история коронавируса, его распространения, влияния на глобальную и местную экономику, перемещения по миру, организацию здравоохранения и планирование действий в случае еще более разрушительных пандемий, ожидающих нас в будущем.

Мне хотелось описать эволюцию этой пандемии с позиции врача общей практики и члена шотландских сообществ, где я работаю. История, которую я рассказываю в этой книге, оказалась еще более сложной, чем предполагалось в первые недели кризиса, а ее последствия – гораздо обширнее. Тогда я боялся всплеска инфекций и смертей, вызванных вирусом, и даже не предполагал, что напишу не только о ходе пандемии, но и о том, как она внезапно изменила весь ход жизни. Я даже представить себе не мог, что профессия, которую так люблю, будет искалечена и значительно изменена в схватке с вирусом. Эта книга – современная история, рассказ очевидца о самых напряженных месяцах моей 20-летней карьеры. Это книга о вирусе и трагических последствиях мер, принятых для борьбы с ним.

«Кризис» – это греческое слово; первоначально оно описывало момент в развитии болезни, когда смерть и выздоровление на мгновение оказывались в равновесии. Малейшее изменение в положении одной или другой чаши весов могло оказаться решающим. В больнице отделение реанимации и интенсивной терапии (ОРИТ) – это место, где находятся пациенты в наиболее тяжелом состоянии. Их органы выходят из строя, и без серьезных медицинских вмешательств они не выживут. В этих отделениях проводится колоссальная работа, но за месяцы пандемии у меня сложилось впечатление, что многие врачи, исследователи, сиделки и работники благотворительных организаций заняты не менее напряженной работой за пределами ОРИТ. Мне часто кажется, что само общество сейчас находится на аппарате искусственной вентиляции легких, и для поддержания его жизни требуются огромная самоотверженность, дальновидность и сострадание. Понятие «забота» объединяет то, что мы делаем для других людей: внимание, сострадание и доброту. Забота может быть не только привилегией, но и бременем, и ответственностью. Мне хотелось бы пролить свет на заботу, которую проявляют в сообществах, где я работаю. Обычно это делают тихо, на сельских улочках, в маленьких клиниках и общественных пространствах, это не показывают в выпусках новостей… Я надеюсь, что после прочтения этой книги у читателей сложится более четкое представление о том, что было обретено и потеряно во время пандемии COVID-19 и что мы еще рискуем потерять. Только усвоив уроки, которые преподала пандемия, можно лучше подготовиться к следующей.

Часть I
Эскалация

1 – Январь
Инкубационный период

И в то же время внешне они ничуть не отличались от других людей и даже сами не знали о своем состоянии; повторяю, многие допускали, что это именно так, но не знали, как обнаружить болезнь.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

13 января 2020 года Национальная служба здравоохранения Шотландии разослала по всем лечебным учреждениям страны бюллетень с описанием нового уханьского коронавируса. Я работаю в маленькой клинике в центре Эдинбурга вместе с четырьмя другими врачами, двумя медсестрами и шестью административными работниками. Мы обслуживаем почти четыре тысячи пациентов. Тогда я впервые услышал о вирусе. «В текущих отчетах нет свидетельств значительного распространения вируса от человека к человеку и данных о заражении медицинских работников», – говорилось в бюллетене.

Я вспомнил об атипичной пневмонии, также вызванной коронавирусом (теперь ее называют SARS-CoV-1), которая бушевала почти 20 лет назад, и задался вопросом, насколько быстро удастся остановить распространение нового вируса. Рынок морепродуктов закрыли и продезинфицировали^[1]. В бюллетене говорилось, что, хотя в Ухане проживает 19 миллионов человек, оттуда в Великобританию летают только три самолета в неделю, поэтому риск завезти вирус был очень низким. Ненадолго задумавшись обо всем этом, я продолжил работать.

Ученые успели заметить, что новый вирус отличался от SARS-CoV-1, хотя тоже относился к этому семейству.

Коронавирусы были открыты в 1964 году шотландским вирусологом Джун Алмейда, которая увидела их под электронным микроскопом в образце, взятом у мальчика с симптомами простуды.

Они называются так из-за выступов белка на поверхности сферического вируса, напоминающих геральдические лилии на королевской короне или солнечную корону. Под электронным микроскопом они выглядят как крошечные планеты, окруженные спутниками. Подсчитано, что в 5–10 % случаев простуда вызвана коронавирусами того или иного вида. Они доставляют неудобства людям и обычно вызывают нетяжелые заболевания. Однако SARS-CoV-1 был более агрессивным (отсюда и название «тяжелый острый респираторный синдром») и в 2002–2003 годах инфицировал около восьми тысяч человек в 29 странах, приведя почти к 800 летальным исходам.

Коронавирусы имеют такой же размер, как вирусы гриппа (0,1 микрона в диаметре), и широко распространены среди различных млекопитающих. SARS-CoV-1 был передан людям от мусангов^[2], а ближневосточный респираторный синдром (БВРС), появившийся в 2012 году и унесший жизни приблизительно 2500 человек (в основном в Саудовской Аравии), – от одногорбых верблюдов. Люди заразились новым вирусом от летучих мышей, но на момент чтения бюллетеня мне было непонятно, существовало ли млекопитающее, которое было промежуточным звеном между летучими мышами и человеком.

После обеда 13 января я пошел в библиотеку Королевского колледжа врачей на Квинс-стрит в Эдинбурге. Это старейшая в Шотландии медицинская библиотека, где хранится около 60 тысяч книг. Некоторые из них сохранились с начала 1400-х годов. Это тихое место, где можно читать и писать. Окна библиотеки выходят на деревья и сады Нового города и залив Ферт-оф-Форт. Позднее вечером я встретился с подругой, врачом-консультантом, которая недавно вернулась к работе с пациентами после исследовательской деятельности. Теперь она работала в больнице общего профиля в 30 км от Эдинбурга, и ей нравилось снова быть в гуще событий, хотя ее немного удивило, насколько загруженными были коллеги. Был ежегодный зимний сезон гриппа, и мест в больницах не хватало.

– Каждый год одно и то же, – сказала она. – Интересно, когда уже власти поймут, сколько свободных коек нам нужно зимой?

Через неделю зараженных в Китае было уже 550, а умерших – 17. Нам прислали новый бюллетень, где говорилось, что риск по-прежнему низок, но в паре к нему шла форма – ее следовало заполнить при подозрении на новый вирус у кого-то из пациентов, особенно у прилетевших из Уханя. В нашей клинике наблюдаются сотни студентов. Я был недоволен, но не напуган, когда один из эдинбургских университетов обратился к студентам с просьбой проконсультироваться со своими терапевтами. «По телефону! – хотел добавить я. – Скажите им связаться с врачом по телефону!»

Тем временем Чжун Наньшань, глава команды Национальной комиссии здравоохранения КНР, занимавшейся изучением вируса, подтвердил, что он передается не только от животных к человеку, но и от человека к человеку. Двое больных заразились коронавирусом от членов семьи, а 14 медицинских работников – от пациентов. В Китае был в разгаре сезон новогодних праздников, когда внутри страны совершается около двух миллиардов поездок и миллионы – из Китая за границу. В странах Восточной Азии, где еще были свежи воспоминания о SARS-CoV-1, стали измерять температуру у прибывающих из Китая и спрашивать, нет ли у них кашля.

К 24 января все поезда и самолеты из Уханя, а также соседних городов Сяньтао и Чиби были отменены. ВОЗ заявила, что данных о распространении вируса от человека к человеку за пределами Китая пока нет. Все больше городов провинции Хубэй закрывалось, и на карантине оказалось около 40 миллионов человек.

В Шотландии 25 января празднуется день рождения Роберта Бёрнса^[3]. У меня были пригласительные на торжественный обед в Эдинбурге, и мы с друзьями присоединились к толпе, которая ходила от одной инсталляции к другой. Инсталляции проецировались на самые известные здания города и сопровождались чтением стихов и музыкой. Ближе к центру города стихотворение Робина Робертсона^[4] высвечивалось на монументе, стоящем на холме Калтон-Хилл. Мы стояли высоко на холме. Под нами, словно угли, горели огни города, к северу от нас была темная река Форт, а за ней береговая линия Файфа сужалась по мере ее слияния с Северным морем. Мы слушали, как низкий, суровый и серьезный голос Робертсона произносит: «Море нас защищает, море нас объединяет».

В те выходные в Пекине были отменены все праздничные мероприятия по случаю китайского Нового года. Тогда же стало известно о первой смерти от нового вируса за пределами провинции Хубэй. Еще в пяти городах объявили карантин, который затронул 56 миллионов человек (невообразимое число!). Наш праздничный ужин в Эдинбурге состоял из хаггиса^[5] с картофельным пюре и репой, а также половины бутылки виски.

Мы с друзьями говорили о вирусе, но немного: нам все еще казалось, что эта беда где-то далеко и коснется она в основном Восточной Азии.

Мы предполагали, что придется потушить несколько горящих искр инфекции в других странах и на этом все закончится. Казалось, что планета будет поворачиваться к Солнцу каждое утро и нас будут беспокоить обычные вещи: брексит, политика, старение и изменение климата…

Слово «эпидемия» переводится с греческого как «распространенный в народе». Это своего рода способ выразить всепоглощающий страх перед инфекционными заболеваниями, который царил за много веков до того, как ученым стало известно о бактериях и вирусах, их вызывающих. В то время не было четкого разграничения между такими непохожими друг на друга областями, как медицина, метеорология, естествознание и наука о питании. В первых работах на тему инфекционных заболеваний отражена поразительная широта взглядов на причины безудержного распространения болезней. «Много дождей выпало на Тасосе во время осеннего равноденствия, – так начинает Гиппократ свой труд „Эпидемии“. – Дождь шел мягко и непрерывно, и ветер дул с юга… но весна была холодной, ветреной и сухой».

Читая между строк, можно почувствовать разочарование древних врачей – они не имели представления о сдерживании распространения инфекций и пытались понять, чем вызвана беда, с которой столкнулись их пациенты. Врачи, известные под собирательным именем «Гиппократ», точно знали о респираторных инфекциях вроде коронавируса и гриппа. Один из них приблизительно в 400 году до н. э. описал эпидемию в Греции в первой книге «Эпидемий»: «У многих пациентов был сухой непродуктивный кашель и хриплый голос… У некоторых был жар, но не у всех». Далее в той же книге описывается уже другая эпидемия: «Из всех зараженных чаще всего умирали молодые мужчины в расцвете сил… мужчины с тонкими и грубыми голосами». Возможно, греческие врачи о чем-то догадывались: с тех пор заговорили о связи между тяжестью респираторного заболевания и изменениями голоса. Несколько месяцев назад в ежедневном информационном бюллетене я прочитал об исследовании, посвященном распознаванию искусственным интеллектом изменений в голосе, связанных с коронавирусом, с помощью записей со смартфонов.

В некотором смысле сегодня эпидемии остаются не менее поразительными и пугающими, чем в любые другие периоды истории человечества. Тем не менее нам известно о них неизмеримо больше, и есть теоретические знания о том, как остановить распространение заболевания (однако в случае с COVID-19 просто удивительно, насколько плохо мы применили знания на практике).

В Книге Бытия говорится о волнах чумы, накрывших Египет. В 430 году до н. э. в Афинах произошла эпидемия, убившая четверть населения (симптомы этого заболевания были такими же, как у COVID-19, и включали головную боль, кашель и боли в груди).

Считается, что около пяти миллионов человек умерло во время эпидемии Антониновой чумы^[6] (вероятно, оспы) в Римской империи, а в середине 200-х годов чума в Риме убивала до пяти тысяч человек в день.

Нам легко – по крайней мере, было легко в январе – жалеть предков, оказавшихся под влиянием сил, которые они едва понимали, и тонувших в море ложной информации. Когда-то считалось, что эпидемии разгораются и утихают по воле богов или небес, однако они давно ассоциируются с привычной для нас сменой времен года. Гиппократ писал: «Во всех описанных до сих пор случаях весна была худшим временем, поскольку именно тогда наступало больше всего смертей. Лето было самым легким временем, и тогда мало кто умирал… С наступлением зимы утихают летние болезни, а с приходом лета – зимние».

Сравните это с утверждением ВОЗ о новом уханьском коронавирусе: «Сейчас в Северном полушарии (и Китае) середина зимы, когда грипп и другие респираторные инфекции особенно распространены… Страны должны учитывать тот факт, что путешественники с симптомами респираторного заболевания могут быть заражены не COVID-19». Другими словами, времена года всегда играли важную роль в эпидемиях.

* * *

Первый случай нового коронавируса был подтвержден в Великобритании 29 января. Заболела китайская пара, которая остановилась в отеле в Йорке. На следующий день, 30 января, ВОЗ объявила о глобальной чрезвычайной ситуации, поскольку в Китае число смертей достигло 170, а заболевших – 8000. В Индии и на Филиппинах тоже были подтвержденные случаи заболевания. Я получил первую инструкцию, предписывающую советовать пациентам изолироваться даже при отсутствии симптомов. Национальная служба здравоохранения заявила, что все, кто прилетает из Уханя, должны изолироваться на 14 дней даже при отсутствии симптомов: «Им необходимо сообщить на горячую линию Национальной службы здравоохранения о своих передвижениях и симптомах. При появлении симптомов выходить из дома до того, как на это даст разрешение врач, запрещается. Коронавирусы обычно не распространяются, если у человека отсутствуют симптомы, но мы не уверены в этом наверняка, поэтому необходимы меры предосторожности».

Позднее оказалось, что это не так.

Одна из причин разрушительной эффективности SARS-CoV-2 – его способность распространяться, не вызывая симптомов болезни.

В инструкции также говорилось, что нам скоро вышлют маски и другие средства индивидуальной защиты. Не особенно доверяя закупкам Национальной службы здравоохранения, особенно для врачей общей практики, вскоре мы с коллегами стали шутить, что нам пришлют бумажный пакет и несколько пар тоненьких перчаток, которые дают на автозаправочных станциях. Однако мы ошибались: позднее, на той же неделе, прислали хирургические маски и пластиковые фартуки.

По будням я работаю в маленькой клинике в Эдинбурге, а по вечерам в выходные подрабатываю в центре неотложной помощи уже с другой командой врачей и медсестер. Там мы оказываем помощь гораздо большему числу людей. Я получил электронное письмо от Шана Такера, клинического директора центра. В нем говорилось, что пациентам, прибывшим из материкового Китая, но не из Уханя, следует рекомендовать изолироваться только в том случае, если у них есть симптомы, не включающие боль в горле. До того момента я предполагал, что основными симптомами коронавирусной инфекции будут насморк и боль в горле, поскольку они сопровождают большинство респираторных инфекций. Мы с коллегами из центра создали группу в WhatsApp, чтобы держать друг друга в курсе. Она оказалась полезной для обмена шуточными видео и разоблачения последних правительственных советов.

В клинике в центре Эдинбурга, где я работал с понедельника по пятницу, мы с коллегами постепенно настраивались на изменения, которые могли стать необходимостью в связи с вирусом. Я проработал врачом общей практики 15 лет, переключившись на эту роль после шести лет работы хирургом и врачом неотложной помощи. Меня тянуло к общей практике, потому что она дает баланс между приемами в клинике и вызовами на дом, пожилыми и молодыми пациентами, легкими и тяжелыми заболеваниями. В этой работе есть что любить: разнообразие людей, которые каждый день входят в дверь клиники, широта их проблем, интимность консультаций с их этическим кодексом конфиденциальности и честности, странное смешение науки и человечности, интуитивные действия, обусловленные нехваткой времени и ресурсов. Эта работа приносит удовлетворение, поскольку ее суть заключается в том, чтобы слушать рассказы людей и давать им практические советы.

Строго говоря, в Великобритании клиники, где принимают врачи общей практики, не входят в состав Национальной службы здравоохранения. Это небольшой бизнес, управляемый врачами, – они скорее бизнес-партнеры, чем сотрудники. Необычность этого бизнеса в том, что у него, по сути, только один клиент – Национальная служба здравоохранения. Она «покупает» здравоохранение для населения и платит каждой клинике посредством сложного и запутанного набора механизмов, который за последние 70 лет претерпел лишь незначительные изменения. Формальная независимость связана не только со свободой действий и автономией, но и с административными обязанностями и финансовыми проблемами, от которых избавлены специалисты, работающие в стационарах: хирурги не обязаны владеть операционными и обслуживать их, подобно тому как это делают врачи общей практики.

За 70 лет не изменились не только механизмы финансирования клиник общей практики, но и модель, по которой мы работали: регистратура, зал ожидания, несколько кабинетов, где каждый врач проводил два-три часа утром и днем после перерыва. В день мы принимали от 12 до 16 предварительно записанных пациентов, обсуждая с ними их жалобы. В часы пик зал ожидания был переполнен, и осенью, когда мы делали прививки от гриппа, в коридорах яблоку было негде упасть. Мы, врачи и медсестры, вакцинировали приблизительно четверть всех пациентов нашей клиники за несколько недель, начиная с тех, кто из-за возраста или тяжелых заболеваний был уязвимее остальных.

Мы часто не уходили на обеденный перерыв или ели в спешке. Время между утренним и дневным приемами обычно было занято визитами на дом или чтением огромного количества писем от коллег из больницы с результатами рентгенографии, УЗИ и анализов крови, а также отчетами всевозможных специалистов: от аудиологов до урологов. Некоторые врачи считают чтение писем неприятной обязанностью, но я никогда так не думал: диагностика заболевания иногда напоминает сложную и таинственную мозаику, и чтение писем от узких специалистов часто помогает ее собрать. Я испытываю удовлетворение, получая ответы на свои вопросы, а когда ответа нет, успокаиваю себя мыслью, что иногда даже эксперт, который 30 лет занимается определенным органом или заболеванием, так же сбит с толку симптомами пациента, как и я.

Врачи гораздо чаще допускают ошибки в постановке диагнозов, чем готовы признать.

После чтения писем я звонил пациентам: одни просто нуждались в совете, а результаты обследования других свидетельствовали об аномалиях или необходимости изменить лечение. В некоторых случаях нужно было заменить антибиотик, снизить дозу диуретика или назначить другие лекарства для нормализации артериального давления. После телефонных консультаций я садился на велосипед (не в спортивных штанах, а в деловых брюках, заправленных в носки или резиновые сапоги, если погода в Эдинбурге была дождливой) и ехал к людям, которые были слишком слабы или напуганы, чтобы прийти в клинику самостоятельно. Врачи общей практики имеют полное представление о том, как на самом деле живут люди, посещая пациентов в трущобах и роскошных особняках, красивых квартирах и бунгало. Приходя к пациенту, я прекрасно осознаю, что нахожусь не на своей, а на чужой территории. Это заметно меняет динамику консультации: на первом месте оказывается пациент, а не врач.

Типичная пятница, 31 января. Мой первый пациент – четырехнедельный младенец, третий ребенок в семье, который долго плакал, но потом успокоился. Разумеется, все дети плачут, но мать насторожила хриплость голоса. Она сказала, что с ее дочерью точно что-то не так. Девочку рвало, и каждый раз, когда она начинала плакать, у нее на боку появлялась шишка. Я спросил, где именно. Мать ответила, что покажет, и, достав мобильный телефон, воспроизвела видеозапись. Я увидел, что с каждым криком у девочки появлялась выпуклость сбоку. Положив руку на живот ребенка и осторожно надавив на него, пытаясь прощупать пальцами крошечные почки, выпуклую селезенку и тонкий, как камыш, кишечник, я не заметил ничего необычного. В тот момент девочка абсолютно спокойно сосала грудь матери (некоторые люди тратят всю жизнь, пытаясь обрести такое спокойствие), но я знал, что уже через несколько секунд она будет надрывно кричать и у нее на боку снова появится эта таинственная шишка. Ей требовалось УЗИ живота, и я попросил педиатров сделать его.

Затем я принял мужчину лет восьмидесяти, школьного учителя на пенсии. Собираясь ко мне, он всегда надевал галстук. Он упал и получил перелом позвоночника. Ему было неловко беспокоить меня, но он хотел узнать, можно ли что-то сделать с побочными эффектами обезболивающих и сколько времени уйдет на восстановление. После обмена любезностями я достал пластмассовый скелет, висевший в кабинете, и рассказал пациенту об анатомии позвоночника. После этого ко мне пришла женщина в возрасте с жалобами на недержание мочи. Упражнения, рекомендованные мной, оказались «бесполезны», а препараты, назначенные коротким курсом, пересушили ей рот. УЗИ мочевого пузыря в наполненном и опорожненном состоянии не дало никакой новой информации, и я предложил пациентке рассмотреть возможность операции на мышцах малого таза. После нее ко мне пришла 20-летняя женщина, подцепившая чесотку от соседки по квартире. За ней последовала девушка, которую мать убедила в том, что у нее пищевая непереносимость. Она достала из сумки трехстраничный список продуктов с цветовыми кодами и попросила меня просмотреть его вместе с ней. После нее я принял именинника, которому в тот день исполнилось 90! В нижнем левом углу моего экрана появилась крошечная картинка торта со свечами. В ответ на мои поздравления он просиял, сказал, что ждет внуков на обед, и перешел к цели своего визита: ему нужны были рецепты на препараты, которые он принимает после инсульта. Затем ко мне пришел 50-летний археолог с бородой, как у Троцкого. Он увлекался бадминтоном, и его травмированное плечо не перестало болеть даже после трех месяцев физиотерапии. Длинной стерильной иглой я проник в пространство между лопаткой и плечевой костью и ввел стероиды. За ним я принял шестилетнюю девочку с тонзиллитом, которая открывала рот с энтузиазмом чистящего зубы бегемота. После нее пришла 92-летняя почтальон на пенсии вместе с сыном. Она страдала потерей памяти и, когда сын привел пример ее забывчивости, решительно опровергла его и стала возмущаться. Мы вместе убедили ее пройти обследование в специализированной клинике и сделать компьютерную томографию мозга. Следующей пациенткой была 74-летняя вдова, которая раньше продавала леденцы, а теперь еле стояла на ногах. За ней в кабинет вошла медсестра лет 50 с легочной инфекцией. Далее следовала маленькая девочка с высокой температурой, которая, тяжело дыша, лежала на руках у матери. Ее вырвало после завтрака. Она смотрела на меня со злобным недоверием, когда я постучал по ее животу, чтобы проверить его болезненность. Затем я принял 60-летнего мужчину с хронической депрессией, чье лицо было искажено возрастом и печалью. На этом утренний прием был окончен.

Мне нужно было позвонить трем пациентам: маркетологу, самостоятельно измерявшему артериальное давление; женщине, которая лечилась от боли в суставах и принимала таблетки, а также молодому человеку, резавшему себя (психиатры рекомендовали ему стабилизаторы настроения, и я был рад услышать, что они помогают).

Затем нужно было навестить трех пациентов у них дома. Первой была женщина, которая восстанавливалась после операции по удалению опухоли молочной железы. Она жила в одиночестве в высотном доме и до операции редко выходила из квартиры. Из ее окна мы посмотрели на город, его промышленность и дорожное движение. В лучах солнца каждое здание сияло, словно клетка из света. Затем я направился в дом престарелых, когда-то бывший баронским особняком. Я пристегнул велосипед к стволу дерева в саду и позвонил в дверь. Медсестра-филиппинка проводила меня к моей пациентке, мисс Николь. Она отказывалась от еды и набрасывалась на персонал. Я наблюдал за тем, как медсестра Ненита с большим мастерством успокаивала ее и убеждала принять лекарства. Мисс Николь было 94 года, и она уже много лет жила с деменцией. Ее ближайший родственник, племянник, жил в Австралии. Осторожно осматривая ее, стараясь не провоцировать, я вспомнил, как прошлым летом ко мне в клинику пришел ее племянник, приехавший в Шотландию в отпуск. Он сказал о своей тете: «Никакого героизма. Она всегда говорила, что не хочет ни от кого зависеть, а теперь взгляните на нее». Я сказал Нените, что мне нечего добавить и если мисс Николь не захочет есть, не следует ее заставлять. Кроме того, ее ни в коем случае не нужно было помещать в больницу. Многие ответственные и заботливые сотрудники домов престарелых боятся обвинения в халатности, поэтому задокументированное указание «ничего не предпринимать» от лица медицинского работника означало, что Ненита и ее коллеги могут продолжать делать то, что им так хорошо удается: заботиться об этой пожилой даме в хорошо знакомом ей месте.

Затем я пришел домой к женщине, умирающей от опухоли мозга. Она не могла ходить, ее ноги распухли, словно баобабы, и желудок кровоточил изнутри. Есть загадочная связь между мозгом и желудком: последний как будто отзывается на любую травму головы (у людей с тяжелой черепно-мозговой травмой нередко развивается язва желудка). Теперь опухоль появилась в голове женщины, грозила ее ослепить и медленно парализовала конечности, к тому же спровоцировала небольшое кишечное кровотечение. Я предположил, что в конечном счете она умрет не от опухоли, а от кровотечения.

Я нежно с ней разговаривал, наблюдая за выражением ее лица. Я рассказывал ей о других своих пациентах, достигших этой стадии рака, которые устали от больниц и не могли даже думать о том, чтобы иметь дело с бюрократией в последние дни жизни. Я сказал, что жить с кровью, сочащейся из кишечника, значит жить в неопределенности: никогда не знаешь, когда струйка превратится в фонтан. Сквозь стеклянные двери я увидел, что ее внуки приехали и ждут в саду. Им не терпелось войти и увидеть бабушку. Я хотел прерваться и впустить их, но пациентка попросила меня продолжить.

– Некоторые люди настолько не хотят ложиться в больницу, что готовы рискнуть, лишь бы остаться дома, – сказал я. – Для них важнее всего быть рядом с семьей.

При этих словах ее муж, сидевший рядом, сочувственно улыбнулся.

– Вместо того чтобы снова лежать в палате, – продолжил я, – они хотят рискнуть и прожить последние недели так, как им нравится.

– Какая идиотская идея, – ответила она наконец. – На хрена кто-то так поступает?

После этого я взял телефон и молча набрал номер приемного отделения.

Такой была моя работа в первые недели года, пока пандемия не успела разразиться. Она казалась вневременной, совсем не изменившейся за несколько веков. Я думал, что так будет еще не одно столетие, но ошибался: оставалось лишь несколько недель.

2 – Февраль
Продромальный период

Так и чума не поддавалась никаким лекарствам, и сами врачи угодили к ней в лапы, прямо вместе с предохранительными пилюлями во рту.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

Словосочетание «продромальный период» относится к тому периоду течения инфекционного заболевания, когда вирус или бактерия только начинают свою работу в организме. Инкубационный период прошел, и пациент чувствует легкое недомогание, но еще может нормально функционировать. Вирус еще не начал размножаться в тканях^[7] легких, кожи или кишечника – органов, наиболее подверженных вирусной атаке. Слово «продром» греческого происхождения: «про-» означает «вперед», а «дромос» – «бег», «вылазка», «наступление». Это термин из военной истории, попавший в медицину для описания момента течения болезни, когда инфекция готовится к нападению. Вирус и иммунная система мчатся навстречу друг другу по полю битвы – телу.

4 февраля я прилетел в Нью-Йорк, чтобы посетить городскую Академию наук и внести свой вклад в обсуждение любопытных и удивительных вещей, связанных с наукой и медициной. Авиакомпания в течение нескольких дней заваливала меня СМС и электронными письмами, сообщая, что, если я был в Китае, меня развернут обратно на границе с Соединенными Штатами. Несмотря на то что некоторые пассажиры были в масках, вирус все еще казался отдаленной проблемой, хотя я все чаще ощущал беспокойство по этому поводу.

Лора Спинни^[8] написала замечательную книгу «Бледный всадник», посвященную пандемии испанского гриппа 1918 года. Несколько лет назад я делал обзор этой книги в длинном эссе, и со мной связался продюсер новозеландского радио. Он спросил, не могу ли я дать интервью о своем эссе и взгляде на другие пандемии. Я подумал о запрете на поездки в Китай и о том, как боязнь чужих испокон веков влияла на описания болезней. Например, в Мадриде испанский грипп называли «неапольский солдат», сенегальцы звали его бразильским гриппом, а бразильцы – германским: у всех был виноват кто-то другой. Источник пандемии 1918 года неясен, но из трех теорий, выдвинутых Спинни, наиболее вероятной кажется гипотеза о его китайском происхождении. Вероятно, он изначально стал распространяться в сообществах, где люди и домашняя птица спали в одном месте.

Из-за разницы во времени, логистики и других проблем мне пришлось давать это интервью по Skype, как только я добрался до Нью-Йорка. Я осознал, насколько сегодня все люди взаимосвязаны, когда сидел в гостиничном номере, скрестив ноги и мучаясь от джетлага^[9], и разговаривал с радиоведущим, который жил на 17 часов впереди меня. Он попросил меня спрогнозировать, насколько сильно распространится новый коронавирус. Помню, я ответил, что у меня нет хрустального шара, но меры инфекционного контроля, принятые в Китае, впечатляют. Я выразил надежду, что новый коронавирус будет сдержан так же, как SARS-CoV-1, и изоляционные меры окажутся эффективными.

В тот день сообщили, что 425 китайских пациентов умерли, а число зафиксированных случаев заболевания превысило 20 тысяч.

Всемирная организация здравоохранения подтвердила 5 февраля, что известных эффективных методов лечения нового коронавируса нет. Несмотря на запрет, американские граждане по-прежнему прилетали домой из Уханя, и их свободно пропускали в американские аэропорты. Я встретился со своими редакторами в New York Review of Books, и мы обсудили Дональда Трампа, американскую систему здравоохранения, психическое здоровье, отсутствие в США оплачиваемого отпуска по уходу за ребенком или по болезни и, разумеется, коронавирус. Незадолго до этого я написал статью для журнала об эволюции диагностических категорий психических заболеваний. Мне всегда казалось, что в области психиатрии ведет Америка, а остальной мир следует за ней. Никто из людей, с которыми я встретился в Нью-Йорке, не думал, что то же самое можно будет сказать о борьбе с кризисом общественного здравоохранения, вызванном коронавирусом. Никто не говорил о подражании американскому подходу.

Следующим вечером в Нью-Йоркской академии наук должно было состояться публичное обсуждение нового коронавируса, и по прибытии я хотел пожать руку женщине-организатору, которая была на позднем сроке беременности.

– Я не могу, – сказала она, отдергивая руку. – Мне сейчас нельзя болеть.

Она указала на свой большой живот. Я кивнул и извинился, но в тот вечер пожал десятки рук.

Вылетая на следующий день из Ньюарка, я оказался в терминале, где на каждом столе стояли планшетные компьютеры на ножках. Они горели, словно игровые автоматы, предлагая развлечься или сделать покупки. Чтобы поговорить с человеком, нужно было выглядывать из-за планшета. Заказ еды и оплата осуществлялись только с использованием планшета. «Надеюсь, они регулярно их протирают», – подумал я, посмотрев на ребенка, который поковырял в носу, а потом стал водить пальцем по экрану. Ожидая своего рейса, я получил первое электронное письмо о коронавирусе из школы, где учились мои дети. В письме говорилось и о свинке: мы с эдинбургскими коллегами давно заметили, что заболеваемость ею растет, поскольку показатели вакцинации среди представителей образованного среднего класса упали. Автор письма утверждал, что повода для беспокойства нет и детям, прилетевшим из Китая, у которых появились симптомы, следует оставаться дома и связаться с врачом.

В тот же день стало известно, что один из врачей, предупредивших мировые СМИ о коронавирусном кризисе в Китае, офтальмолог Ли Вэньлян, скончался от нового вируса. Газета Guardian сообщила: «Ли был одним из восьми людей, преследуемых властями за „распространение ложной информации“. Жесткий подход, который к нему применили, позднее не был одобрен Верховным судом Китая. Он согласился впредь не обсуждать то, что его беспокоит, публично. Однако в начале января он лечил пациентку с глаукомой, не зная, что она больна коронавирусом. Вероятно, он заразился во время операции». Газета сравнила его с Карло Урбани, итальянским врачом, который работал во Вьетнаме от лица ВОЗ и в 2003 году умер от SARS-CoV-1. Он распознал угрозу, связанную с вирусом, и попытался сделать все возможное, чтобы остановить его распространение. На своем сайте ВОЗ написала об Урбани: «Благодаря тому, что ему удалось распознать этот вирус на раннем этапе, глобальный надзор был усилен, и многих новых заболевших получилось выявить и изолировать до того, как они заразили бы медицинский персонал». Ли, похоже, такой возможности даже не дали.

Когда я вернулся домой, угроза стала казаться реальной: мы находились в продромальном периоде первой волны, и всем было ясно, что инфекция, которая тихо, но стремительно распространялась по стране, теперь готова заявить о своем присутствии. В Великобритании подтвердились еще несколько случаев. Одним из заболевших был британский бизнесмен из Брайтона, заразившийся коронавирусом в Сингапуре. Его болезнь подтвердилась 6 февраля, а позднее выяснилось, что он успел заразить еще 11 человек. В те выходные был преодолен печальный рубеж: в Китае число смертей от нового коронавируса превысило таковое за всю эпидемию SARS-CoV-1 2002–2003 годов, достигнув 811. Эпидемия SARS-CoV-1 была опасна, поскольку летальность, то есть отношение числа умерших к общему числу заболевших, часто превышала 1 из 10. Тем не менее вирус SARS-CoV-1 распространялся гораздо медленнее нового коронавируса, и ему потребовалось несколько месяцев, а не дней, чтобы выйти за пределы Китая. Низкая скорость распространения и высокая смертность помогли сдержать SARS-CoV-1: вспышки распознавались быстро, поскольку большинству носителей вируса становилось очень плохо. Новый вирус, казалось, распространялся гораздо быстрее. Многие люди, не имеющие симптомов, были его носителями, из-за чего изолировать потенциально опасных людей и помешать им передавать вирус становилось сложнее.

Начались школьные каникулы, и мы с женой и тремя детьми отправились на Оркнейские острова – архипелаг, расположенный неподалеку от северной оконечности Шотландии. Я когда-то работал врачом в городе Стромнесс, расположенном на западе Мейнленда, и у нас там осталось много друзей. После нескольких дней отдыха моя семья отправилась домой, а я решил провести еще неделю на одном из внешних островов архипелага и заменить местного врача общей практики. На острове не было никакого оборудования, даже рентгеновского аппарата. Только кабинет с медицинской сестрой и неплохим ассортиментом препаратов.

Собираясь сесть на паром в Керкуолле, я получил сообщение от сотрудника островной больницы. Он спрашивал, есть ли у меня время, чтобы приехать в больницу «на примерку плотно прилегающей лицевой маски». Меня смутила такая спешка. Неужели им было что-то известно о надвигающейся вспышке заболеваемости? Здесь, на Оркнейских островах? Эти маски, которые эффективно удерживают капли слюны, содержащие вирусы, врачи общей практики обычно не носили. Больничный персонал тоже надевал их только в редких случаях. Я ответил, что могу приехать в больницу прямо сейчас, но до моего парома, который должен был отвезти меня на внешний остров, оставался всего час. «Необходимости торопиться нет», – ответили мне, и это действительно было так.

Поездка на пароме заняла два часа. Я прибыл на место в темноте, порывы ветра сбивали с ног. На пристани меня встретил общительный врач общей практики и отвел на ужин в один из пабов. Он передал мне пейджер и ключи от клиники, а затем заказал первую за долгое время кружку пива. На следующий день он должен был отправиться на швейцарский горнолыжный курорт.

Это была неделя ураганов «Кьяра» и «Деннис», когда большинство паромов стояло в порту, а рейсы были отменены. После утреннего приема у меня осталось два часа до конца светового дня, и я решил прогуляться по пустынным пляжам. Мечи ветра разрубали дюны и поднимали песчаные вихри, кружившие у моих лодыжек. Я мог свободно исследовать остров, но далеко уходить от машины не следовало, поскольку меня в любой момент могли вызвать.

В итоге за восемь дней моего пребывания на острове было всего три экстренных вызова. Жизнь островитян зависит от погоды, и местное население понимает, что ценой жизни в таком красивом уголке мира могут быть плохая доступность медицинских услуг и задержка транспорта. Когда я думаю о том, как море одновременно держит в заточении и защищает местных жителей, на ум приходят знаменитые слова Хорхе Луиса Борхеса^[10] о море. Он описывает его как «неистовое и древнее, грызущее основы земли». Мне пришлось направить двух пациентов на обследование в больницу: у первого нужно было исключить проблемы с сердцем, а у второго – аппендицит. Снабдив их препаратами из неплохой аптеки клиники, я надеялся, что им удастся добраться до больницы на паромах, которые отправлялись, когда шторм ненадолго утихал.

За ту неделю несколько человек спросили меня о коронавирусе. Им было интересно, видел ли я больных и преувеличивают ли опасность в новостях. Однако за этими вопросами скрывалась тревога: люди хотели знать, что будет, если вирус доберется до их острова. Это привело бы к чрезмерной нагрузке на медицинские учреждения, нехватке кислорода и неспособности безопасно доставлять пациентов в больницу. Каждое утро я вел прием пациентов в паре с медсестрами: первые несколько дней мы работали с Хелен, а последние – с Карен. Обе были замечательными опытными медсестрами, много лет знакомыми со всеми жителями острова и знавшими об их проблемах. Однако когда на острове есть только один врач и одна медсестра, оказание помощи затруднено – в оживленных больницах больших городов такая ситуация казалась невообразимой. В ежедневных разговорах с пациентами я замечал их обеспокоенность: они не говорили об этом открыто, но осознавали сложность ситуации.

Я подумал о китайских врачах, которые тяжело заболевали коронавирусом, и о том, что сам каждый год заражался от пациентов вирусными инфекциями, которые обычно переносил на ногах.

Вероятность, что я не перенесу новый вирус столь же легко, была высока.

Шотландское агентство по охране окружающей среды объявило об опасности наводнения на островах: волны были очень высокими и свирепыми. Скорость ветра превышала 90 км/ч. Когда одного из пациентов потребовалось срочно вывезти с острова, из-за нелетной погоды это было очень сложно организовать.

Когда я связался с врачом из больницы в Абердине, она согласилась, что пациенту требуется срочная госпитализация. Я объяснил, что из-за шторма вертолеты скорой помощи не летали и паромы не ходили. Если мы действительно собирались вывезти пациента с острова, нужно было обратиться за помощью к береговой охране: только у нее были лодки и вертолеты, способные перемещаться в таких погодных условиях. Я мог убедить береговую охрану отвезти пациента в Керкуолл на лодке, но диагностические возможности местной больницы были ограничены, и там не было узких специалистов. Врач из Абердина ненадолго замолчала, переваривая информацию, а затем сказала: «Делайте все возможное, чтобы доставить пациента в больницу».

Береговая охрана не горела желанием везти пациента на лодке в такой шторм, но в итоге согласилась прислать вертолет с Шетландских островов.

Я отгонял от себя мысли о том, как буду справляться с трудностями, если коронавирус проникнет на остров. В напряженное время шотландская вертолетная скорая помощь безостановочно летала между городами и отдаленными районами, доставляя пациентов в тяжелом состоянии в больницы. В новых протоколах говорилось, что вертолеты не должны перевозить пациентов с коронавирусом. Если бы на острове кто-то заболел, нам пришлось бы вызывать специальную скорую помощь острова Мейнленд, которая ехала бы более двух часов, а затем организовывать обратный трансфер на следующем пароме по расписанию^[11].

На каждом острове Оркнейского архипелага есть своя медицинская команда, и хотя они географически далеко друг от друга, у них схожая нагрузка и одинаковые проблемы. Врачи и медсестры еженедельно общаются по видеосвязи. Мы с медсестрой Карен сидели в кабинете островной клиники, когда врачи с других островов архипелага появлялись на экране. На видеоконференции мы поделились историями о трудностях, с которыми столкнулись за прошедшую неделю, и дали друг другу советы. Все переживали о том, как сдержать возможную вспышку. На многих островах врачи работали посменно, и, поскольку они то приезжали, то уезжали, существовала вероятность завезти вирус в сообщество, которому должны были помогать. Один из врачей прочитал онлайн-лекцию о рассеянном склерозе, особенно распространенном среди жителей больших высот, но настоящая цель видеоконференции была в том, чтобы медицинские работники, находящиеся далеко друг от друга, почувствовали себя менее одинокими.

В новостях говорили о жестком карантине в Ухане, за соблюдением которого пристально следили, и я подумал обо всех людях, сидевших в своих квартирах и привыкавших именно к такому типу видеоконференций. Нам требовались эти технологии, чтобы связывать врачей на разных островах архипелага, но в Ухане они нужны были для общения соседей, живущих на одной площадке.

Позднее я приехал в Керкуолл на примерку маски. Меня встретили во внутреннем дворике больницы и провели через дверь с тремя кодовыми замками. Женщина в бордовом медицинском костюме и очках со стальной оправой, предусмотрительно разложившая на столе разные маски пяти или шести видов, рассказала мне о каждом из них.

– Эти больше подходят женщинам, – сказала она, – а эти – людям с большой челюстью. Думаю, вам лучше начать с одной из этих.

Она протянула мне маску и попросила ее надеть. Это была белая маска в форме тарелки для хлопьев с кроваво-красными резинками. Надевая ее, я выглядел идиотом: сначала надел ее низом кверху и продел только одну резинку через голову. Женщина уже видела подобное много раз и сдержала улыбку.

– А, получается, обе резинки нужно продеть через голову, – сказал я, разворачивая маску. Она кивнула, но теперь уже с улыбкой.

Вероятно, в момент нашей встречи она зрительно измерила мои челюсть и нос, как настоящий знаток своего дела: маска села идеально и плотно прижалась к щекам. Удовлетворившись результатом, женщина кивнула.

– Я сейчас надену это вам на голову, – сказала она, встряхивая полиэтиленовый капюшон, серебристый со всех сторон, кроме одной. Спереди он был прозрачным, и там же было отверстие.

Я мысленно перенесся в начальную школу, когда, готовясь к Хэллоуину, раскрасил пакет под рыцарский шлем. Находясь в маске и капюшоне, я ощутил, как подкрадывается клаустрофобия. Женщина взяла маленькую бутылочку с распылителем и просунула ее в окошко на передней стороне капюшона.

– Это «Битрекс», – сказала она. – На вкус он ужасен. Просто дышите ртом и скажите мне, ощутите ли что-нибудь.

Она начала распылять средство, и, когда моя голова оказалась в тумане из мелких капель, я сделал несколько экспериментальных вдохов.

– Его наносят детям на ногти, чтобы они их не грызли, – сказала она. – Думаю, его раньше добавляли в отбеливатель, чтобы дети сразу его выплевывали.

Я вспомнил, что в детстве мне тоже наносили его на ногти, но вкус этого средства не перенес меня в те годы.

– Хорошо, дышите глубже. Вы должны по-настоящему наполнить легкие, – сказала она. Я послушно вдохнул. – А теперь громко считайте: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, – добавила женщина.

Мы сделали еще несколько упражнений внутри капюшона, но, несмотря на все усилия, я вообще не почувствовал никакого вкуса, и в итоге мне разрешили снять капюшон. Капли «Битрекса» висели в воздухе, и отдаленное напоминание о тех годах, когда я грыз ногти, витало в атмосфере этой современной больницы на Оркнейских островах. Я подумал о вирусе, который имитировал «Битрекс»: он не имел ни вкуса, ни запаха, как монооксид углерода, но был столь же смертельно опасен.

Вернувшись в Эдинбург 20 февраля, я снова погрузился в работу в клинике и иногда подрабатывал в эдинбургском медицинском центре для бездомных. За долгие годы моей работы он располагался в разных зданиях, но теперь временно находился в подвале старой церкви к западу от площади Грассмаркет. Эта церковь была построена в честь святого Кутберта, чудотворца из Нортумбрии, который, как сказал Беда Достопочтенный^[12], «спасал нуждающихся от рук сильнейших, а нищих и беспомощных от тех, кто их угнетал». Она стоит на Спиттал-стрит, которая идет вдоль старой западной границы города. Оборонительных стен, которые когда-то были там возведены, давно нет, но в прошлом путешественнику, вошедшему в город со стороны Глазго, пришлось бы пройти мимо церкви и войти в арочные ворота, увенчанные головами предателей и злоумышленников.

Слово «бездомный» пробуждает у нас множество ассоциаций, и есть столько же способов быть бездомным, сколько людей, оставшихся без крова. Кто-то пытается переночевать у знакомых, кто-то ночует на улице, кто-то арендует жилье и не платит за него, а кто-то приходит в ночлежки. Есть люди, которых продали в рабство или изгнали из дома. Есть вышедшие на свободу заключенные, которым некуда идти, и мечтатели, столкнувшиеся с жестокой реальностью. Все эти люди поняли, что в гостиницах нет номеров, которые были бы им по карману.

У бездомных худшие показатели здоровья в обществе: ожидаемая продолжительность жизни мужчин составляет 46 лет, а женщин – только 41 год. Так обстоят дела в Великобритании.

Самая низкая средняя продолжительность жизни по стране наблюдается в Центральноафриканской Республике, где мужчины в среднем живут 52 года, а женщины – 56 лет.

На улице было холодно. Ко мне обратилась женщина, которую торговцы людьми привезли из Восточной Азии. Она вообще не говорила по-английски и была беременна. Целый час я искал по телефону переводчика, который говорил бы на диалекте, близком к ее родному. В итоге удалось установить, что полиция уже вмешалась, и я смог передать информацию о том, куда женщине следует обратиться за помощью. Затем я принял двух мужчин, только что вышедших из тюрьмы. Они жили в хостеле и нуждались в препаратах для облегчения тревожности. В карте одного из них было написано: «НЕ ПРИНИМАТЬ ЭТОГО ПАЦИЕНТА В ОДИНОЧЕСТВЕ». Ближе к концу дня Джон, один из медбратьев, попросил меня взглянуть на стопы пациента, лежавшего на кушетке. Его грязные брюки были закатаны, и, взглянув на его стопы без носков, я увидел обмороженные фиолетовые пальцы. Много лет назад я работал врачом в полярных экспедициях, но никогда не видел настолько тяжелого случая обморожения. Мне было стыдно, что этот человек обморозил пальцы не в Сибири или на севере Канады, а в моем родном городе.

В Эдинбурге ситуация менялась быстро. Медицинский центр, где я подрабатывал по выходным, тоже пригласил меня на примерку прилегающей к лицу маски. Теперь я хотя бы знал, какой размер мне подойдет. Однако позднее это приглашение было отменено: согласно новым указаниям, врачам общей практики было достаточно менее надежной маски в сочетании с другими средствами защиты от вируса: фартуком, перчатками и очками. Маски, плотно прилегающие к лицу, в первую очередь необходимы медицинским работникам, которые проводят процедуры, подразумевающие контакт со слюной, например, интубацию и эндоскопию. Поток входящих писем на тему средств индивидуальной защиты казался нескончаемым. Пациенты всегда кашляли мне в лицо, и каждую зиму я подхватывал какой-нибудь вирус. Я всегда делал прививку от гриппа, и мне из года в год удавалось обойтись без отпуска по болезни.

Защита, которую нам предлагали, была внушительной, и я понял, что этот вирус – нечто совершенно новое. Он был опаснее любых других вирусов, с которыми я сталкивался за время работы врачом.

Некоторые врачи общей практики считали советы правительства ужасно непоследовательными, но мне было ясно, что в условиях ограниченных ресурсов власти пытаются принимать жесткие решения. Поскольку вирус мчался к нам со всех уголков планеты, время было на исходе. Нам, врачам общей практики, пришлось избегать контактов с пациентами с подозрением на коронавирус, чтобы мы сами не стали его распространителями. Помимо людей, которым было достаточно плохо, чтобы их можно было направить на тест, и тех, у кого коронавирус был подтвержден, было очень много бессимптомных больных, не соответствовавших никаким критериям тестирования^[13]. Если тест на коронавирус должен был создать что-то вроде оцепления вокруг больного человека, так получалось далеко не всегда.

К началу третьей недели февраля в Италии, Испании и Франции были зафиксированы случаи коронавируса, и 21 февраля Ломбардия сообщила о первых случаях заболевания, связанных с распространением вируса внутри Италии, а не с его завозом из-за границы. Семья моей жены живет в Ломбардии, недалеко от Павии, и ее родители были вынуждены уйти на самоизоляцию. На следующий день Италия сообщила о первых смертях, но некоторые мои пациенты были настолько спокойны, что полетели в Милан и оттуда отправились в Альпы кататься на лыжах.

За четыре дня число подтвержденных случаев в Италии возросло с 6 до 229, а в Китае приблизилось к 80 тысячам. В Великобритании было зафиксировано 13 случаев, но из разговоров с коллегами я понял, что число больных было значительно больше, чем значилось в официальных данных. Если в Китае темпы заболеваемости замедлялись, то в Италии они только набирали обороты: в новом бюллетене Национальной службы здравоохранения говорилось, что я должен предупреждать о необходимости карантина всех пациентов, прибывших из Ломбардии или Венето в течение 14 дней и имеющих симптомы. «В первую очередь это необходимо для спокойствия, – говорилось в бюллетене. – Опасная зона – это только север Италии: к северу от Пизы, Флоренции и Римини». Меня это не успокоило.

В тот день я говорил по телефону с человеком, который, как позднее выяснилось, оказался моим первым пациентом с коронавирусом. Это был мужчина, только что вернувшийся из Рима и не имевший симптомов, за исключением небольшого озноба, легкой боли в горле и раздражающей сухости в груди (такие симптомы весьма распространены среди тех, кто только сошел с самолета). Согласно правилам, ему не требовались ни карантин, ни тест на коронавирус, поскольку он не был в северной Италии или Китае. «У вас есть термометр?» – спросил я и подумал, что зайду к нему позже, чтобы узнать, есть ли у него температура, но потом у меня появилось много дел, и я к нему не зашел. Первый незавозной случай COVID-19 в Великобритании был зафиксирован через три дня, 28 февраля. В тот же день от коронавируса умер первый ее гражданин. Он заболел не в нашей стране и не в Китае, а на борту круизного лайнера Diamond Princess, пришвартованного у берегов Японии.

3 – Март
Развитие заболевания

Признаюсь, время было ужасное, подчас моя решимость почти покидала меня, и не было у меня и в помине той храбрости, как поначалу.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

Строго говоря, вирусы не живые: это безмозглые брикеты генетического материала, завернутые в липидную оболочку и имеющие белковые шипы, или пепломеры, на поверхности. Эти белковые шипы представляют собой ключи, благодаря которым вирусы попадают в клетки живых организмов. Оказавшись внутри, они захватывают клеточный аппарат, чтобы производить свои копии. Этот процесс может продолжаться, пока клетка не разрушится, что приводит к дальнейшему распространению вирусов и раздражению инфицированной ткани. Если этой тканью служит кожа, на ней могут появиться волдыри (как, например, при ветряной оспе или герпесе), а если поражены ткани носа, легких и трахеи, человек начинает кашлять и чихать.

Вирусы, распространяющиеся посредством жидкости из волдырей или инфицированных капель слюны, вылетающих при кашле, хотят (если вирусы вообще могут чего-то хотеть) поселиться в организме как можно большего числа людей и продолжать распространяться, даже несмотря на смерть хозяина. Эффективные вирусы, например, гриппа, очень широко распространяются среди населения: есть данные, что 10–20 % жителей Великобритании в любое время года – носители вируса. Это эндемические вирусы, и мы никогда не сможем по-настоящему от них избавиться, но в то же время волны новых штаммов вируса гриппа накрывают мир каждый год и в итоге сходят на нет, поскольку значительная часть населения приобретает к ним полный или частичный иммунитет.

Однако вирусы, вызывающие заболевания у людей, могут прятаться в организме естественных резервуаров, не вызывая симптомов у животных-хозяев, и из-за этого распространение вируса непрерывно растет. Такие вирусные заболевания называются «зоонозы». Это слово образовано от греческих слов zōon – «животное» и nosos – «болезнь».

У людей и собак есть 65 общих инфекционных заболеваний, и приблизительно столько же инфекций мы делим с козами, свиньями, лошадьми, домашней птицей, овцами и коровами.

Корь перешла к нам от собак или коров, грипп – от свиней и уток, туберкулез – от коров, а риновирусная инфекция – от лошадей. Скорее всего, эпидемии зоонозных заболеваний были с нами столько же, сколько мы держим животных, а не охотимся на них.

В первую неделю марта в центре оказания неотложной помощи Уэст-Лотиана стало ясно, как много людей каждую неделю прибывает из Италии в Великобританию. Любители покататься на лыжах возвращались домой, у многих были кашель и температура. Заболеваемость стремительно росла. Мы достигли фазы развития инфекционной болезни, когда вирусные частицы стремительно размножаются внутри организма, вызывая заметные симптомы. Среди пациентов, с которыми я связался по телефону, был мужчина, прилетевший днем ранее с юга Франции. Его беспокоили головная боль, ощущение сильной слабости и жар. Согласно рекомендациям, я не должен был рассматривать его как потенциального коронавирусного пациента, поэтому сказал ему, что официальной необходимости в карантине нет. Однако от этого совета мне стало не по себе, поэтому я попросил пациента оставаться дома и не ходить на работу минимум неделю.

Среди моих пациентов была семья, которая только что вернулась из отпуска в Альпах. Из симптомов у них были сильная слабость и жар. Судя по расположению места их отдыха, они находились в зоне риска, поэтому я выписал им направление на тест. Я направил официальную форму в органы общественного здравоохранения, но врачам общей практики не сообщали, у кого тест был положительным, а у кого отрицательным^[14].

В компьютерную систему, где врачи видят всю информацию о пациенте, делают записи о каждой консультации и выписывают направления к узким специалистам, в начале марта добавили новые коронавирусные коды. Идея была в том, чтобы помечать всех больных коронавирусом специальным кодом, что позволило бы отслеживать скорость распространения заболевания, а также определить рабочую коронавирусную нагрузку врачей общей практики. На тот момент код «даны рекомендации по 2019-nCoV» был единственным, который я мог часто использовать.

По официальным данным, мы все еще находились в фазе сдерживания распространения инфекции. Об этом говорилось в СМИ и бюллетенях для врачей общей практики, рассылаемых органами общественного здравоохранения. Это означало, что мы не могли самостоятельно брать у пациентов мазок на COVID-19, и власти сами «проверяли и отслеживали» всех подозрительных людей, прибывших из мест с неблагоприятной эпидемиологической обстановкой, и изолировали их от общества. Однако число новых случаев росло настолько стремительно, что для дальнейшего сдерживания заболеваемости понадобились бы сотни специалистов, которые могли решать по телефону, кого оставить в покое, кого изолировать, а кого отправить на тест. Кроме того, нам требовалось еще несколько сотен сотрудников, которые могли бы отслеживать всех, кто контактировал с заболевшими. Тестирование людей, прибывших из мест с неблагоприятной эпидемиологической обстановкой, было организовано в Эдинбурге Региональным отделением инфекционных заболеваний.

Однако теперь страх не без оснований распространялся среди населения, и ситуация становилась крайне серьезной. Один из моих пациентов, водитель такси по имени Эдди, работал по нулевому контракту – он платил большую сумму за аренду автомобиля и весь день возил пассажиров.

– Я не могу позволить себе не работать две недели, – сказал он. – Если я не буду работать две недели, стану банкротом. А еще бездомным, потому что мне будет нечем платить за жилье.

Как врач, я привык успокаивать и подбадривать своих пациентов, но в ситуации развивающейся пандемии не мог утешить никого.

Одна пожилая дама попросила меня написать письмо в ее страховую компанию, чтобы ее вернули домой из поездки, но я ответил, что, пока правительство не изменит рекомендации, оно не будет иметь никакого значения. Она огорчилась. Другой мой пациент, ученый, работавший в лаборатории с коллегами со всего мира, пришел в клинику с жалобами на сильную головную боль (он сказал, что его словно ударили молотком по лбу), температуру выше 39 градусов и кашель. Он не был в Италии, но его жена на днях вернулась из Болоньи, а некоторые коллеги недавно прилетели из Китая. Я был вынужден сказать ему, что, согласно действующим правилам, у меня нет оснований направлять его на тест, поскольку он сам не был в странах с неблагоприятной эпидемиологической обстановкой.

Прослушав его грудную клетку стетоскопом, я понял, что у него, похоже, развивается тяжелая пневмония, поэтому направил на флюорографию. В местной больнице стали просить пациентов с кашлем и температурой, сидящих в очереди на флюорографию, надевать маску. «Но радиограф не был в маске», – позднее сказал мне мой пациент. Он изолировался на две недели в одном доме с женой, однако у нее не появилось никаких симптомов. Оглядываясь назад, я почти уверен, что у него был COVID-19, но это была моя первая встреча с этим опасным и капризным вирусом, который поражал людей по-разному и держал всех в неопределенности.

Ко мне обращалось все больше пациентов с подозрением на COVID-19. Хотя у них были классические симптомы, ни один не соответствовал строгим национальным критериям тестирования. Мне было ясно, что вирус свободно циркулирует среди населения: сантехник с кашлем и температурой, женщина со рвотой и жаром, вернувшаяся с паломничества в Саудовской Аравии, и т. д. Нам продолжали говорить, что на тесты нужно направлять только тех, кто прилетел из Италии и Восточной Азии. В новостях утверждали, что распространение вируса удается сдерживать, но, зная о плохом доступе к диагностическим тестам и жалобах многих людей на кашель и высокую температуру, я понимал, что ситуация гораздо хуже, чем нам внушали.

Смотря новости, я удивлялся непривычным, но необходимым мерам, которые принимала Италия: организация полевых коронавирусных больниц, драконовские ограничения и нормирование доступа к отделению интенсивной терапии. Когда-то я учился вместе с военными врачами, чтобы получить диплом по медицине катастроф. Нам рассказывали, как строить импровизированные больницы, выделять в больницах чистые и грязные зоны, планировать экстренную массовую вакцинацию, а также организовывать поставки медицинского оборудования. Мне казалось невероятным, что все эти меры теперь принимаются так близко от моего дома, в стране, где медицинская система не хуже (если не лучше) нашей.

Первая смерть от коронавируса в Великобритании была зафиксирована 5 марта. Умерла пожилая женщина, заразившаяся COVID-19 внутри страны. Люди начинали осознавать серьезность кризиса, но даже я, врач, который читал все бюллетени органов общественного здравоохранения, не понимал реальных масштабов бедствия в стране. В субботу, 7 марта, когда число заболевших в Великобритании превысило 200, я встретился с друзьями. Многие из них были врачами, и мы шутили о том, что нам надоело соприкасаться локтями, вместо того чтобы пожимать руки. Я стоял в углу переполненного паба: множество людей пришло посмотреть регбийный матч Англия – Уэльс. После этого мы пошли на концерт в «Ашер-Холл» – концертный зал вместимостью 2200 человек.

Толпы людей пели и обнимались, стараясь хотя бы на один вечер забыть о COVID-19.

Мы с коллегами знали, что вирус рядом, потому что видели множество пациентов с подозрением на него, но чувствовали себя нормально. Мы надеялись, что пресса преувеличивает его опасность и у нас может быть иммунитет, поскольку на работе регулярно сталкиваемся с различными коронавирусами. Я знал, что вирус реален и распространяется, но все мои пациенты с подозрением на него лечились дома. Тоненький голосок в моей голове с надеждой говорил, что СМИ, возможно, преувеличивают.

На следующий день, 8 марта, на всем севере Италии ввели режим самоизоляции, но британцы продолжали возвращаться оттуда домой, и их не помещали на карантин. Нам рассказывали страшные истории о том, что в больницах Ломбардии недостаточно аппаратов искусственной вентиляции легких (ИВЛ) и что операционные экстренно переоборудуют в отделения интенсивной терапии. Меня это особенно пугало, потому что в Ломбардии много больниц, а число аппаратов ИВЛ на душу населения выше, чем в Великобритании.

Брат моей жены хотел вернуться домой в Ломбардию с юга Испании и загрузил все вещи в свой фургон, намереваясь ехать на машине два-три дня. Однако он понял, что из-за ухудшения ситуации с вирусом его могут не пропустить через границу на автомобиле, поэтому ему пришлось добираться на общественном транспорте. Он провел 8 марта, размещая вещи на чердаке своего арендодателя (он собирался забрать их, когда все утихнет), а затем сел на поезд из Кордовы в Барселону. По его словам, на улицах до сих пор было много людей. Они целовались и держались за руки, когда он шел среди них в маске и перчатках. Он ожидал поезда из Барселоны в Марсель в самом углу вокзала, стараясь держаться от других людей на максимальном расстоянии. В Ницце он увидел других итальянцев в масках и перчатках. Они стремились как можно быстрее вернуться домой, и многим нужно было заботиться о других членах семьи. Местные дети смеялись над их масками и перчатками, обзывая китайцами.

Граница с Италией была закрыта (это шокировало после стольких лет открытых границ внутри Шенгенской зоны), но моему шурину достаточно было предъявить итальянский паспорт и указать в декларации, что у него в Италии семья, чтобы его пропустили.

Ему пришлось проехать на двух поездах, чтобы добраться от границы до Генуи, где полицейские оказались неожиданно дружелюбными и внимательными. По его словам, везде царила атмосфера товарищества и упорства перед натиском кризиса. Из Генуи он добрался на пустом поезде до своей деревни. Он провел две недели в подвале родительского дома, полностью избегая контакта с родственниками, пока не убедился, что здоров.

К 9 марта некоторые участки севера Италии были отнесены к категории 1 – это означало, что любой, кто недавно там побывал, обязан находиться на карантине 14 дней даже при отсутствии симптомов. Американская журналистка, работавшая в Ломбардии, прилетела в Международный аэропорт имени Джона Кеннеди в Нью-Йорке и написала в социальных сетях, что, к ее удивлению, ее спокойно пропустили и никто даже не спросил, откуда она прилетела и есть ли у нее жар. Британские газеты писали чушь о предполагаемом жестком карантине в Италии, хотя люди могли спокойно покидать страну.

Эпидемиолог Макс Розер начал публиковать в интернете графики, показывающие пользу мер по сдерживанию распространения вируса, хотя было понятно, что в итоге он неизбежно доберется до всех. Он показал две кривые: первая, похожая на Гималаи, показывала, как вирус будет распространяться без ограничений, а вторая, напоминающая возвышенность Саут-Даунс^[15], иллюстрировала, как будет вести себя вирус при соблюдении экстремальных мер социального дистанцирования. На обоих графиках число заболевших было одинаковым, но на втором подъем к вершине и спуск были гораздо более плавными, и это означало, что система здравоохранения не будет перегружена на пике пандемии.

На следующий день всю территорию Италии отнесли к категории 1. В тюрьмах начались бунты из-за запрета на посещения. Заключенные боялись, что поредевший тюремный персонал оставит их умирать. Среди людей стали распространяться истории об итальянских домах престарелых, брошенных сотрудниками из-за вируса. Говорили, что военные приходили туда и находили их обитателей мертвыми в постелях.

Мы, эдинбургские врачи общей практики, получили электронное письмо от Регионального отделения инфекционных заболеваний, в котором его сотрудники просили нас не обращаться к ним за советом. Число звонков от врачей общей практики, которые беспокоились о своих пациентах, приехавших в места с неблагоприятной эпидемиологической обстановкой или возвратившихся из них, было огромным.

Нам пришло еще одно письмо с распоряжениями о том, как следует поступать с больными COVID-19, находящимися в горах и на островах, и объяснениями, как перевозить пациентов с островов в больницы Абердина или Инвернесса, обеспечив их изоляцию. Все это казалось мне чем-то нереальным и невыполнимым. Было интересно, сколько людей, составлявших этот протокол, действительно сталкивались с транспортировкой людей с островов. Вынужденная близость к больным во время многочасового ожидания парома или вертолета, логистические трудности, связанные с погодой, перегруженность островных медицинских учреждений… Шесть или семь человек должны были работать вместе, чтобы подготовить площадку для посадки вертолета или самолета. Тем временем в Италии пациенты с коронавирусом лежали в больничных коридорах.

Проснувшись 10 марта, я увидел в WhatsApp сообщение от коллеги. Хотя мы уже встречались со множеством подозрительных случаев в нашей практике, первые несколько случаев COVID-19 в Эдинбурге были официально подтверждены. Все эти пациенты вернулись из Италии. У них были лихорадка, головная боль в области лба и сухой кашель. Мы все ожидали этой новости, но она все равно стала для нас пощечиной. Все в нашей работе должно было измениться. Самолеты до сих пор летали из Италии и Франции. На сайтах обеспокоенным людям советовали звонить своему врачу, а мы, врачи общей практики, каждое утро просматривали электронные письма, чтобы узнать, что изменилось. Защитные костюмы нужно было оставить персоналу больниц и врачам скорой помощи, работающим с больными коронавирусом. Я стал чаще просыпаться по ночам и прокручивать в голове рекомендации, которые давал пациентам в течение дня.

Правильно ли я поступил, сказав кому-то остаться дома? Как наша клиника справится с таким потоком пациентов, если персонал уже начал уставать?

В клинике мы решили сократить число очных консультаций вдвое и занять освободившееся время телефонными. Мы ввели новый код для ведения медицинских записей: «Телефонная консультация в связи с ограничениями по COVID-19». Тем не менее мы с коллегой совершали по пять визитов в день к немощным пожилым людям, которые не могли выходить из дома. Это одни из самых одиноких людей в нашем сообществе. Им всем больше 85 лет, и все они с тревогой спрашивали о вирусе, пытаясь своими вопросами измерить наш уровень беспокойства.

В тот день многие мои пациенты шутили о приближающемся «коронагеддоне», но только один человек обратился к нам с жалобами на сухой кашель, усиленное потоотделение и температуру выше 39 °C. Он жил один и не выезжал за границу несколько месяцев. Я сказал ему оставаться дома как минимум неделю и попросить друзей закупить ему продукты и оставить их на пороге. Я пообещал перезвонить ему через неделю и попросил незамедлительно связаться со мной, если ему станет тяжело дышать. Тогда пабы еще были открыты, и вечером мы с коллегами собрались в одном из них. Нам казалось, что мы на пьяном военном совете. Мы делились историями о коронавирусных пациентах в больницах и идеями о том, как защитить нашу традиционную практику. Я вспомнил собрания по поводу свиного гриппа в 2009 году, но они были совсем другими, и угроза казалась далеко не такой реальной.

Всего через две с половиной недели после того, как в Италии выявили первые случаи заражения, Всемирная организация здравоохранения объявила о пандемии COVID-19. Скорость, с которой распространялся этот вирус, была беспрецедентной. Британское правительство пообещало Национальной службе здравоохранения, что обеспечит ее всем необходимым. У меня были сомнения. Число смертей в Китае продолжало снижаться, и было выявлено всего 19 новых случаев заболевания. К тому времени сообщалось практически о 81 тысяче случаев заболевания и 3 тысячах смертей во всем мире.

У ворот школы одна из матерей, врач-консультант, сказала мне, что для работы с больными коронавирусом мы получим только тонкие маски и фартуки, а не рекомендованные ВОЗ фартуки и халаты.

– Они достаточно безопасны, если потом вымыть предплечья, – сказала она.

Сообщение, подписанное главами всех государственных департаментов здравоохранения, Королевских колледжей и Генерального медицинского совета, пришло 11 марта. В нем говорилось, что в ближайшие недели мне придется выйти за рамки привычной работы, но я могу быть уверен, что Генеральный медицинский совет и другие органы здравоохранения поддержат меня и мои решения в кризис. «Медицинским работникам придется значительно отклониться от установленных процедур ухода за пациентами в этих сложных обстоятельствах», – говорилось в письме. Было приятно, что Генеральный медицинский совет хотя бы раз пообещал быть со мной заодно.

Ирландия закрыла школы и университеты 12 марта, и США резко запретили пускать на территорию страны людей из Шенгенской зоны. Самолеты продолжали летать, но в страну пускали только американских граждан. В то время отношение моих пациентов к вирусу представляло собой странное сочетание испуга и беззаботности. Бабушка, взявшая на воспитание троих внуков, беспокоилась о том, как она будет заботиться о детях, если они с мужем заболеют. Мужчина с запущенным раком, распространившимся на печень, думал, что все слишком остро реагируют. Мать семилетней девочки, находившейся дома с жаром и кашлем, спросила, означает ли это, что она тоже должна быть на карантине.

Тем, у кого были легкие симптомы, такие как головная боль и сухой кашель, отвечали всегда одинаково: если вы не были в горячей точке за границей, вам нельзя сдать тест на коронавирус и не обязательно находиться на карантине. Все думали, что время еще не пришло. Правительство и Генеральный медицинский совет продолжали присылать мне последние новости, и, по их мнению, мы все еще находились на первой из четырех стадий пандемии: «Сдерживание». Однако было очевидно, что это не так: вирус очень легко передавался и оставался на поверхностях несколько часов, и любой из моих пациентов мог заразиться. Я испытал облегчение, когда было объявлено о переходе на новую стадию пандемии. Признавалось, что любой человек с соответствующими симптомами может быть заражен, независимо от того, был ли он за границей. Чтобы снизить вероятность заражения, оставалось лишь избегать скоплений людей, чаще мыть руки, не трогать лицо и по возможности работать удаленно.

Разумеется, для врачей общей практики это было невозможно. В тот день наша клиника практически перестала принимать пациентов, и мы перешли на формат телефонных консультаций. Менее срочные случаи переносились на неизвестное время в будущем, когда все снова войдет в норму. За утренним кофе мы с коллегой пошутили, что нам скоро выдадут герметичные защитные костюмы для химвойск, в которых мы будем посещать больных в наиболее тяжелом состоянии. Конечно, это была шутка, но мы понимали, что такое возможно.

Вечер я провел в медицинском центре для бездомных. Некоторые из них спали в ночлежках, организованных благотворительной организацией «Бетани Траст» на холодный период до Пасхи. Утром в клинике, расположенной в более благополучной части города, каждый пациент спросил меня о коронавирусе. У моих бездомных пациентов, кажется, были более насущные заботы. Около половины из них хотели пожать мне руку и решили, что я трус, когда я предложил заменить рукопожатие ударом локтями. Большинство людей, не имевших жилья и дохода, воспринимали вирус как чужой повод для беспокойства. Им казалось, что о нем должны думать люди, которые летают на самолетах и отправляются в круизы. Бездомные, ночевавшие в приютах, на диванах у знакомых или любых других случайных местах, подвергались гораздо большему риску, чем население в целом. Очевидно, эти люди ежедневно сталкивались с таким количеством трудностей, что вирус не казался им серьезным поводом для беспокойства. Или, возможно, им было просто нечего терять.

К тому моменту, как я вышел из медицинского центра, премьер-министр Великобритании Борис Джонсон сказал, что все люди с кашлем и симптомами простуды должны неделю оставаться дома.

«Наконец-то!» – подумал я. Врачам общей практики сообщили, что им скоро привезут новую партию средств индивидуальной защиты, однако маски, защищающие от капель слюны, так и не поступили. Всем мужчинам, носящим бороду и работающим в обстановке повышенного риска заражения COVID-19, предписывалось ее сбрить, поскольку маска не будет эффективна при наличии волосков между ней и кожей. Всем, кто не был на это согласен по религиозным или культурным причинам, следовало поговорить со своим начальством.

Непрерывный цикл мрачных новостей о том, что происходило в Европе и остальном мире, был поразительно увлекательным и затягивающим: он удовлетворял нашу человеческую потребность в страхе и потворствовал желанию искать примеры того, с чем нам, возможно, придется однажды столкнуться.

Подруга сказала мне, что она постоянно смотрела новости, пытаясь понять, что нас ждет в будущем. Еще она заметила, что пандемия объединяла нас, несмотря на границы и разницу культур. В Иране, где мешки с телами бросали в братские могилы, Руанде, где люди должны были публично вымыть руки перед посадкой в автобус, или Болгарии, где лишь недавно были зафиксированы первые случаи смерти от COVID-19, вирус передавался одинаково: через контакт с зараженным человеком. Несмотря на весь ужас кадров из Ирана, кадры из Италии больше отражали то, что ждало Великобританию в скором будущем: больничные коридоры, уставленные койками, проблемы с доступностью кислорода и недостаточное количество аппаратов ИВЛ для пожилых пациентов.

* * *

В пятницу, 13 марта, на нашем утреннем собрании царила атмосфера ужаса: в Италии не хватало аппаратов ИВЛ и медицинских сестер. Людей погребали без похорон. Нашу группу в WhatsApp переименовали в «Команду мечты по борьбе с короной», чтобы попытаться разрядить обстановку. Казалось, люди покорно смирились с тем, что их ожидало, но не забывали и о черном юморе. В клинике вышел из строя один из термометров, и я отправился в аптеку. Оказалось, что термометры, которые раньше стоили 30 фунтов стерлингов, теперь стоили 125. Тем не менее вирусологи постоянно узнавали что-то новое о COVID-19, и благодаря опыту китайцев и итальянцев мы были лучше подготовлены к тому, что могло нас ждать.

Одним из моих пациентов в тот день был мистер Мирандола, итальянец, которому было далеко за 80. По его мнению, вирус был местью матери-природы.

– На планете слишком много людей! – сказал он и усмехнулся. – От нас, стариков, пора избавиться!

Я не разделял его веселья. Лаборатория перестала принимать мазки на вирус от врачей общей практики, чтобы увеличить масштабы тестирования пациентов, лежащих в стационарах. Если человека не помещали в больницу, тест на коронавирус не был ему показан.

Первая смерть от коронавируса в Шотландии была зафиксирована 13 марта. Это случилось в Эдинбурге. Одна из моих пациенток была в тесном контакте с умершим, но мазок у нее брать не стали, а просто сказали оставаться дома с мужем и детьми в течение 14 дней. Еще одна семья – мать, отец и двое детей – связалась со мной и сообщила о кашле. Я сказал им не выходить из дома две недели и заказать доставку продуктов. Они были в шоке.

– Мы живем не в Средневековье, – сказал мне отец. – Ученые должны найти лекарства!

На следующий день, 14 марта, в Испании вслед за Италией объявили локдаун, и самолеты стали разворачивать на полпути. Британская политика по сохранению очного обучения в школах подверглась жесткой критике. Было очевидно, что нам нужны новые способы замедления распространения вируса, особенно среди людей старше 65 лет. Один из моих коллег на всякий случай заказал на eBay^[16] защитные костюмы. Всего за несколько дней то, что казалось просто шуткой, стало реальностью.

В те выходные я разговаривал по телефону с пожилой женщиной, которая жила с мужем, страдающим деменцией. Несмотря на ежедневную помощь сиделок и мои еженедельные визиты, она с трудом справлялась. Поскольку теперь любой врач общей практики мог оказаться бессимптомным носителем вируса, личные встречи стали непозволительной роскошью. Нам нужно было сократить посещения на дому до минимума и ходить к пациентам только в ситуациях жизни и смерти. Таким образом, у нас с пожилой дамой состоялся тяжелый разговор об ограничении личных посещений и необходимости расставить приоритеты. У них с мужем было очень слабое здоровье, и они постоянно были на грани госпитализации. Теперь больница была опасным местом, и женщине требовалось решить, на какой риск она готова была пойти, чтобы остаться дома. Было очевидно, что пандемия COVID-19 не ограничится лечением потоков больных людей – она значительно изменит практику медицины.

Мне позвонил молодой человек и сказал, что несколько дней назад у него на работе потерял сознание турист из Бельгии. В ожидании приезда скорой помощи он провел с ним и его дочерьми два часа. Позднее дочери туриста снова пришли на работу к моему пациенту и предупредили присутствующих, что у их отца подтвержденный коронавирус. Медицинский персонал не связался с офисом моего пациента, чтобы предупредить сотрудников об опасности, и дочери бельгийского туриста свободно ходили по Эдинбургу, не находясь на карантине, несмотря на высокую вероятность того, что они тоже инфицированы.

Подобные истории доходили до правительства, но не до широкой публики, и это послужило поводом для перехода от фазы сдерживания вируса к фазе задержки его распространения. Органы общественного здравоохранения прекрасно знали, сколько людей кашляет и распространяет вирус, и понимали, что фаза сдерживания давно осталась позади.

Я связался с органами общественного здравоохранения, и они подтвердили, что у бельгийского туриста был выявлен коронавирус. Нет, они не отследили другие его контакты, кроме сотрудников офиса моего пациента, но были готовы наблюдать за этими людьми в зоне риска. У меня сложилось впечатление, что они уже провалили попытку замедлить распространение COVID-19, и очень скоро персонал нашей клиники тоже начнет заболевать.

Из тринадцати электронных писем о коронавирусе, которые я прочел утром 13 марта, это оказалось самым важным.

Тема: Полное изменение политики Великобритании по COVID-19. Пожалуйста, ознакомьтесь срочно.

Значимость: Высокая

Уважаемые коллеги!

Прошлой ночью политика Великобритании по коронавирусу была полностью изменена.

Тестирование не показано пациентам с легкими симптомами. Таким людям рекомендуется оставаться дома в течение семи дней, не добиваться теста и не обращаться за медицинской помощью даже по телефону.

Пациенты с легкими симптомами, направленные на тест, но еще не сдавшие его, приняты не будут. Пожалуйста, отговорите пациентов от теста и порекомендуйте им оставаться дома в течение семи дней с момента появления симптомов.

Мы больше не полагаемся на опыт других стран, на которые ранее ориентировались.

В скором времени мы дадим рекомендации по работе с пожилыми людьми, пациентами с иммунодефицитом, беременными женщинами и детьми. В настоящий момент мы перегружены.

Дальнейшие рекомендации коснутся медицинских работников.

Информационная система Национальной службы здравоохранения еще не была обновлена. Это будет сделано в ближайшее время.

В случае пациентов с тяжелыми симптомами, которым требуется госпитализация, пожалуйста, организуйте ее обычным образом и предупреждайте больничный персонал о наличии симптомов.

Спасибо!

Со смесью ужаса и облегчения я осознал, что, если тестирование людей с подозрением на коронавирус было отменено, правительство берет курс на достижение коллективного иммунитета. Облегчение было связано с тем, что нам больше не требовалось проводить сложную работу по выявлению всех, кто контактировал с заболевшим.

Мой ужас объяснялся тем, что свободное, пусть и замедленное распространение вируса могло привести к шокирующему числу смертей.

Городские университеты закрывались, и в тот день на склад поступила партия средств индивидуальной защиты. После выходных в каждую клинику города должны были доставить по мешку, но средства были в дефиците, и среди коллег поползли слухи, что их уже все разобрали. Говорили, что клиники, которые не направили на склад своего представителя, останутся ни с чем.

Мои родители, которым было уже за семьдесят, позвонили мне и спросили, действительно ли все так серьезно.

– Да, – ответил я. – Оставайтесь дома, я привезу вам продукты.

Я начал читать итальянскую классику – «Декамерон» Боккаччо. Действие происходит в XIV веке на флорентийской вилле, где десять аристократов находятся на карантине во время эпидемии чумы. В течение десяти дней каждый из них рассказывает по истории в день, чтобы скоротать время, и в итоге историй получается сто. Боккаччо взял большинство историй из других источников: многие из них были известны еще до того, как он позаимствовал их для своей книги, и я пролистал их. Новеллы о непристойных монахинях, обманутых простаках и двуличных священниках вряд ли скрасили бы мне следующие несколько недель. Тогда я все еще думал, что для обуздания вируса понадобится несколько недель, а не месяцев или лет. Мне больше понравился «Дневник чумного года» Даниэля Дефо. Это роман о жизни в Лондоне во время эпидемии чумы 1665 года, в основе которого, как полагают, лег дневник дяди Дефо по имени Генри Фо (Дефо в 1665 году было только пять лет). В каждом абзаце было то, что относилось к пандемии современной чумы, и я подчеркнул множество строк, которые говорили не столько о том, как переживать эпидемии, сколько о безвременности человеческого опыта перед лицом инфекции.

Четыре дня спустя, во вторник, 17 марта, в клинике было непривычно тихо. Люди были ошеломлены последствиями рекомендаций, данных премьер-министром накануне вечером. Людей призывали не выходить из дома, не посещать рестораны и театры и находиться на карантине в течение 14 дней, если у кого-то из членов семьи были симптомы. Полезный, необходимый, но запоздалый совет. Из 20 пациентов, с которыми я разговаривал по телефону, только у двух был вирус. Они жаловались на головную боль, высокую температуру, недомогание и повышенную утомляемость. Я пометил их кодом «подозрение на коронавирусную инфекцию» и посоветовал оставаться дома вместе с остальными членами семьи. Я сказал им связаться со мной в случае появления трудностей с дыханием, а затем сделал себе пометку перезвонить им позднее, чтобы узнать, как у них дела. Поскольку медицинским работникам сказали следовать тем же инструкциям – оставаться дома 14 дней, если у кого-то из членов семьи появился кашель или поднялась температура, – соседние клиники уже испытывали нехватку персонала. Плановая медицинская помощь по возможности была отменена, элективные операции отложены. У меня складывалось впечатление, что мы готовимся к катастрофе, аналогов которой за последний век не было. Недолгие заигрывания правительства с коллективным иммунитетом, похоже, подошли к концу, и общество оказалось зажатым в тиски. Я чувствовал, что очень скоро будет объявлен полный локдаун. Каждый день я разговаривал с людьми, недовольными тем, что они вынуждены всей семьей находиться дома из-за симптомов у одного из ее членов. Мне было интересно, станет ли им легче, если все будут оставаться дома.

В среду, 18 марта, мы услышали, что школы закрывают, и нам с женой, как и миллионам других родителей, придется справляться с тремя детьми, вирусом и работой. Мы отвели детей в местную библиотеку за день до ее закрытия и запаслись книгами и дисками. Я понимал, что она может открыться только через несколько месяцев.

Моя жена связалась со своим врачом общей практики из Ломбардии. Он сказал, что ситуация очень тяжелая, и пожелал нам удачи. Несколько его коллег из соседних деревень умерли после контакта с зараженными пациентами. Вирус унес жизни многих священников, что неудивительно, учитывая, сколько рук они пожимают у входа в церковь и как часто кладут «тело Христа» в открытые рты прихожан. Я написал китайскому переводчику своих книг, хирургу Сяньтао Ма, который сказал, что ситуация в Пекине улучшается и новых случаев выявляется мало.

– Вы же понимаете, что самоизоляция – это единственный эффективный метод остановить вирус, – добавил он и спросил, уделяю ли я столько же внимания психическому здоровью своих пациентов, сколько физическому. Закончил он на оптимистичной ноте:

– Людям придется ненадолго изменить свои привычки. Наступила весна.

На масках, которые мы получили с центрального склада Национальной службы здравоохранения, первоначально стоял срок годности «июль 2016». Вероятно, они лежали на складах с эпидемии свиного гриппа 2009 года, но кто-то изменил срок годности на «август 2021». Меня это не беспокоило (разве маски могут испортиться?), но некоторые люди в ужасе написали правительству. Мы получили электронное письмо от Грегора Смита, который на тот момент занимал пост заместителя главного врача Шотландии. В письме говорилось: «Я хотел бы пояснить, что эта партия масок подверглась тщательной оценке. Изготовитель продлил ее срок годности, поэтому маски безопасны для использования. Я надеюсь, что это устранит любые опасения, которые могли у вас возникнуть». Было очевидно, что во время подготовки к пандемии что-то пошло не так.

Мой прием практически полностью прошел по телефону, и я закончил работу в 17:00. У меня оставался свободный час до начала вечерней смены в центре телефонных консультаций: нужно было обзвонить всех, у кого были симптомы, и определить, кого из пациентов направить в больницу. Я неторопливо шел по городу мимо закрытых баров и кафе, опасаясь, что приду на работу голодным. Первый ресторан, мимо которого я прошел, назывался «Знакомство с Китаем», и он был закрыт. Итальянский ресторан «Художник» еще был открыт, и там можно было заказать тарелку спагетти, однако его владелец предупредил меня, что на следующий день он закроется.

Коллега прислал мне копию отчета об исследовании Имперского колледжа Лондона, в котором политика правительства была заменена на локдаун, или подавление вируса, а не смягчение его последствий (в таком случае население должно приобрести коллективный иммунитет к вирусу).

При локдауне пожилые или особенно уязвимые люди должны были «укрываться» от вируса, пока он циркулировал в обществе, что могло занять месяцы или даже годы.

Тогда я впервые услышал этот термин.

В отчете говорилось, насколько опасным будет вирус, если активно не подавлять его и не соблюдать социальную дистанцию. Смягчение его последствий, подразумевающее лишь незначительные изменения в жизни общества, по оценкам авторов отчета, привело бы к сотням тысяч смертей. Они надеялись, что благодаря локдауну число смертей удастся сократить до десятков тысяч.

Эдинбургский центр телефонных консультаций располагался в южной части города, в здании старой больницы, построенном после Первой мировой войны. В тот вечер на смене было 10–12 медицинских работников, среди которых были врачи общей практики, медсестры и операторы. Мы передавали друг другу упаковку влажных антисептических салфеток, чтобы перед началом смены каждый мог обработать рабочее место. Салфетки были в дефиците, зато шкаф был забит шоколадными батончиками и чипсами.

– Это лучшее место для работы, – сказал один из коллег, протягивая мне банку для пожертвований, куда я опустил 25 пенсов. – Здесь есть буфет, где цены не менялись с 1980-х годов.

Я провел вечер с недавно заклеенной и обмотанной скотчем гарнитурой. Затыкая пальцем свободное ухо, я обзванивал пациентов с одинаковыми симптомами: сухой раздражающий кашель, головная боль, чувство скованности в груди и небольшая боль в области ребер. Я давал им советы и направлял в больницу тех, кто находился в наиболее тяжелом состоянии и нуждался в кислороде.

Одной из медсестер на смене была Кристин, шотландская горянка. Днем она работала в той же части города, что и я. Ее уравновешенность и певучий гэльский акцент успокаивали всех, кто разговаривал с ней по телефону. Мы шутили о буфете и обменивались историями о пациентах, но когда ее вызвали на дом к пациенту, атмосфера изменилась. Они вместе с коллегой надели перчатки, очки и комбинезон, после чего Кристин грустно улыбнулась и помахала нам.

– Пожелайте нам удачи! – сказала она. Никто из нас еще не успел привыкнуть к пластиковым барьерам между нами и пациентами.

Врачей общей практики учат обращать внимание на мельчайшие детали коммуникации между людьми и выносить из несказанного пациентом не меньше, чем из сказанного. Во время обучения мы обязаны предоставлять видеозаписи нашей работы с пациентами, чтобы показать, насколько внимательно относимся к языку тела, молчанию, зрительному контакту или его отсутствию. На том этапе пандемии мы в основном консультировали по телефону, и для меня это были непривычно. Я вообще не получал от них удовлетворения. В спокойные времена я ощущал дух товарищества между собой и пациентом, теперь же едва понимал встревоженного больного человека на другом конце провода. Надевая маску во время визита к пациенту, я чувствовал себя хирургом, склонившимся над человеком под общей анестезией.

Разумеется, правило о соблюдении социальной дистанции нужно было ввести гораздо раньше, чтобы выиграть время. Теперь мы все это понимали. Мы были похожи на годовалых детей на пляже, которые с восхищением смотрят на волны, приближающиеся к берегу, и плачут от испуга, когда вода попадает им на ноги. Никого из нас невозможно было убедить отпрыгнуть назад, пока болезнь не накрыла.

В те выходные супермаркеты и Amazon прекратили продажу книг, поскольку они не были предметами первой необходимости. Их место заняли продукты и рулоны туалетной бумаги. По пути на работу я зашел в местную кондитерскую за тортом для сотрудников клиники, понимая, что уже завтра она будет закрыта. Мы связывались со множеством пациентов с жалобами на кашель и высокую температуру, но теперь столкнулись еще и с кризисом психического здоровья. Я говорил с несколькими людьми, бывшими на грани банкротства, а также со множеством пациентов, которые страдали паническими атаками и не могли спать.

В нашей клинике был только один вход, поэтому у нас не было возможности организовать зеленую и красную зоны, чтобы отделить пациентов с подозрением на коронавирус от остальных. Ничего не оставалось, кроме как организовать в ныне пустующем зале ожидания зону для больных коронавирусом. Мы выставили швабру и большую бутылку дезинфицирующего средства и сделали ширму, чтобы обеспечить минимальную приватность.

Нам сказали, что вирус может висеть в каплях жидкости в воздухе, поэтому в большом пространстве дышать безопаснее, к тому же мы собирались регулярно открывать окна.

Пациенты должны были носить маски, а всех, у кого болело горло, я планировал осматривать снаружи. Я надеялся, что неутихающий эдинбургский бриз унесет все вирусные частицы от открытых ртов пациентов до того, как они успеют приземлиться на меня. На внедрение новых технологий в системе здравоохранения обычно требуются месяцы, однако система видеозвонков для связи с пациентами была введена всего за несколько дней. Со своего компьютера я отправлял ссылку на смартфон пациента, а затем видел последнего на своем экране. Я использовал эту технологию, чтобы поставить диагноз ребенку с сыпью или женщине с болями в груди, чья проблема была обусловлена не вирусом, а сильной паникой.

Одна из моих пациенток спросила:

– Не слишком ли все это, доктор Фрэнсис? Это же не бубонная чума!

Отчасти я был с ней согласен, но поинтересовался, смотрела ли она зарубежные новости. Каждая эпидемия чумы уносила жизни четверти населения, а COVID-19 убивал «только» 2 % заболевших, но в то же время вспышки чумы легко заметить и взять под контроль. Я спросил, разве было бы лучше, если бы мы ничего не предпринимали? В конце концов новый коронавирус был способен передаваться бессимптомно, убить 10–15 % самых уязвимых людей в обществе, поразить значительную часть населения и привести к долгосрочным проблемам со здоровьем, о которых пока ничего не было известно.

В попытке сдержать распространение инфекции через клиники общей практики власти планировали открыть специализированные коронавирусные центры уже на следующей неделе: логично было сосредоточить всех пациентов с подозрением на COVID-19 в одном месте, вместо того чтобы позволять им кашлять на все поверхности в кабинетах врачей. Сначала предполагалось, что врачи в коронавирусных центрах будут лучше обеспечены средствами индивидуальной защиты, но нет: они должны были носить те же одноразовые фартуки и маски, что и все остальные.

На улицах еще было полно людей, и одна из лондонских больниц объявила о критическом положении. В новостях говорили, что Италия обратилась за финансовой помощью к Европейскому центральному банку, а Испания должна была «сгладить кривую заболеваемости» за две недели. К 21 марта 13 итальянских врачей скончались от коронавируса. Три месяца назад мы с женой устроили вечеринку с друзьями и соседями по случаю зимнего солнцестояния. Мы планировали провести еще одну в день весеннего равноденствия, но теперь люди, которые сидят близко друг к другу, обнимаются и чокаются, казались принадлежащими к другой эпохе.

Остров Барра, входящий в состав Внешних Гебридских островов, буквально самоизолировался для обеспечения безопасности населения. Кейт Форбс, министр финансов Шотландии и член парламента, попросила людей не ездить в горы и на острова на своих фургонах для кемпинга.

Во время пребывания на Оркнейских островах я понял, что изоляция удаленных сообществ людей одновременно была защитой и угрозой: отдаленность от городов означала меньшую доступность медицины и различных ресурсов. Несколько случаев COVID-19 могли привести к вымиранию всего небольшого сообщества.

Во время пандемии испанского гриппа смертность в отдаленных сообществах была очень высокой: в королевстве Тонга смертность составила 10 %, а в Самоа – 20 %. В некоторых сообществах инуитов^[17], проживавших на Аляске, умерло 50 % людей.

Пока я ехал по автостраде в медицинский центр, где подрабатывал по выходным, увидел, что щиты на тему несчастных случаев, нарушения правил дорожного движения и важности ремней безопасности заменили темой общественного здравоохранения: «COVID-19: передвижения только в случае крайней необходимости». Они предшествовали объявлению премьер-министра от 23 марта о том, что теперь все должны оставаться дома. Выходить разрешалось только в четырех случаях: работа, которую невозможно выполнять удаленно, покупка еды, занятия спортом раз в сутки и уход за родственником. Локдаун коснулся всех: и больных, и здоровых. Мне казалось невероятным, что за короткое время мы перешли к столь жестким мерам, но я был рад, что больше не придется решать, запрещать пациентам выходить из дома или нет. Всего через три дня СМИ сообщили о смерти от коронавируса еще трех итальянских врачей.

На следующий день после объявления локдауна я поехал на велосипеде в клинику, обмениваясь виноватыми взглядами со всеми, кто тоже был на улице. Работа была нашим алиби. Дорожные работы продолжались, и я проехал мимо двух домов, к которым строители делали пристройки, подумав о том, как кризис спровоцировал переоценку престижности разных профессий. Все поняли, насколько важны и полезны укладчики товара, мусорщики и санитары. Разумеется, все говорили и о важности врачей и медсестер, но эти профессии и раньше считались довольно престижными (исследования показывают, что люди больше доверяют не врачам, а медсестрам). Когда я возвращался домой, дорожных рабочих и строителей уже не было.

Отделение реанимации и интенсивной терапии Королевской больницы Эдинбурга было занято на 20 %. Мой друг, работавший там, сказал, что ожидается наплыв пациентов. Врачам общей практики разослали инструкцию о том, как оценить степень респираторного дистресс-синдрома на расстоянии от пациента: следовало наблюдать за движением грудной клетки во время дыхания и измерить уровень кислорода в крови. Метод измерения содержания кислорода в крови по телефону, когда пациент считает вслух на выдохе, сначала широко применялся врачами общей практики, но позднее от него отказались, поскольку он не был показательным в случаях коронавирусной пневмонии.

Среди больных коронавирусом пациентов, с которыми я созванивался в тот день, была женщина с агорафобией^[18], которая заразилась COVID-19 на похоронах тети. Она жаловалась на головную боль, столь типичную для этой инфекции, сухой кашель, который не давал произнести больше нескольких слов, и сильную одышку по утрам (в течение дня ощущение нехватки воздуха отступало, и ночью она чувствовала себя нормально). Мы поговорили о том, что после стольких лет агорафобии и тревожности ей, как ни странно, стало лучше, когда всем запретили выходить из дома. Впервые за много лет она перестала принимать препараты. Другие мои пациенты, склонные к тревожности, тоже сообщили об испытанном облегчении: худшее уже произошло, и осознание этого подарило им неожиданное успокоение.

На той же неделе заболеваемость в Италии впервые пошла на спад, но в США число новых случаев только росло. Глава ВОЗ сказал, что первые 100 тысяч случаев были выявлены за месяц, вторые – за 11 дней, а третьи – всего за четыре дня. Очень скоро речь должна была пойти о миллионах случаев заболевания.

Министр здравоохранения написал, что благодаря открытию специализированных коронавирусных центров врачи общей практики скоро смогут вернуться к обычной работе. За этим письмом последовало сообщение от Национальной службы здравоохранения Лотиана, в котором говорилось об отчаянной потребности в волонтерах. Нас спрашивали, могли бы мы отказаться от части обычных обязанностей. Коронавирусный центр только открылся, и я записался на работу в нем по четвергам и воскресеньям, но теперь, когда закрылись школы, свободного времени было мало: когда я не был в клинике, проводил время дома с детьми. Многие коллеги не хотели становиться волонтерами, потому что это была работа ad hoc^[19], и им не полагался оплачиваемый отпуск по болезни на случай, если они заразятся коронавирусом. Если бы они умерли от него, их семьям тоже не полагалось никаких льгот. В то же время мы старались оказать максимальную поддержку пациентам: если бы система общей практики рухнула, больницам стало бы гораздо сложнее справляться с ситуацией.

Первая неделя локдауна в Великобритании была утомительной. Мы оказались под гнетущей тяжестью страданий, причиненных пандемией. Последние несколько лет нам постоянно повторяли, что психическому здоровью необходимо уделять не меньше внимания, чем физическому, но внезапно оно отошло на второй план, поскольку все усилия были брошены на защиту физического здоровья наиболее уязвимых членов общества.

Через несколько дней, 25 марта, практически вся моя работа была связана с психическим здоровьем: люди сидели дома взаперти, наблюдая за тем, как накапливаются долги, а перспективы ускользают. Огромные слои экономики, связанные с досугом, путешествиями и туризмом, потерпели катастрофу.

Люди, находившиеся в изоляции, сожалели о том, что не смогли предвидеть, как будет развиваться ситуация, и не подготовились финансово.

Одной из проблем, с которыми столкнулись врачи общей практики, был наплыв пациентов с хроническими психическими заболеваниями, например, шизофренией. Это объяснялось тем, что их массово выписали из больниц, где они подолгу находились. Предполагалось, что вне больницы они будут подвержены меньшему риску, и в плане коронавируса это действительно было так. Однако психическое состояние этих людей было настолько нестабильным, что для безопасности их следовало держать в специализированных учреждениях. Меня спросили, приму ли я пациентку с шизофренией, которой требовались регулярные инъекции антипсихотических препаратов, сказав, что она точно будет ходить на уколы, поскольку в противном случае нарушит постановление суда.

Особенно страдали люди, для которых дом не был безопасным местом. Теперь они были вынуждены постоянно находиться под одной крышей с агрессивными или жестокими партнерами. Страдали приемные родители трудных детей, пары на грани развода, одинокие родители, которые едва справлялись со своими обязанностями. Каждую неделю я разговаривал с представителями этих категорий и параллельно принимал огромное количество звонков на тему того, кто из ключевых работников достаточно устойчив к вирусу, чтобы продолжать ходить на работу, а кто должен остаться дома. Одновременно с этим экономика извивалась, визжала и билась о стену коронавируса.

Выставочный центр ExCeL в Лондоне переоборудовали в больницу на четыре тысячи коек, а губернатор Нью-Йорка умолял прислать штату 30 тысяч аппаратов ИВЛ. Индия попыталась ввести режим самоизоляции для 1,3 миллиарда человек.

Моя подруга Полли работала учителем в Китае, но, когда в Ухане разразилась вспышка коронавируса, ее отправили обратно в Великобританию. Теперь она снова улетела в Шанхай, поскольку Китаю удалось взять эпидемию под контроль. Самолет был практически заполнен, но все пассажиры были в защитных костюмах и масках. На следующий день выдачу виз прекратили, а полеты отменили. Все работники шанхайского аэропорта были в полном защитном обмундировании. Подруга сказала, что им предоставляли гораздо более качественные средства индивидуальной защиты, чем британским медработникам. Из аэропорта она направилась в центр тестирования, организованный в спортивном зале, где все, кто был в самолете, сдали мазок на коронавирус. Все пассажиры ждали результатов шесть часов (в Шотландии мы получали результаты только через три-четыре дня), и поскольку тест моей подруги был отрицательным, ей позволили поехать домой (все, у кого он был положительным, отправились на карантин в специализированное государственное учреждение вместе с пациентами, которые сидели рядом). На дверь квартиры подруги прикрепили специальное устройство, следящее за соблюдением двухнедельного карантина, и дважды в день к ней приходил врач, чтобы измерить температуру.

– Все меня очень поддержали, – сказала она. – Люди в защитных костюмах доставляли еду и каждый день выбрасывали мусор.

У меня сложилось впечатление, что Китай решит проблему коронавируса гораздо быстрее, чем Европа, но ценой вторжения государства в личную жизнь граждан. Для большинства европейцев это было бы неприемлемо.

Оказание плановой медицинской помощи было приостановлено. Это касалось скрининга онкологических заболеваний, ЭКО и скрининга ИППП^[20] (из-за социального дистанцирования заболеваемость ими снизилась). ЭКГ и рентгенографию делали только пациентам в критическом состоянии и тем, у кого подозрение на рак.

У принца Чарльза был диагностирован коронавирус, но болезнь протекала в легкой форме, и принц восстанавливался в Балморале, хотя населению страны было сказано не нагружать уязвимую медицинскую систему высокогорных сообществ и не ездить в горы. Поговаривали о реорганизации Шотландского выставочного центра в Глазго в огромную коронавирусную больницу, но я считал, что замок Балморал подходит для этого больше: красивые виды, свежий горный воздух, множество спален и относительная изоляция.

К последней неделе марта вирус не замедлил распространение в Италии, где фиксировалось более 900 смертей в день, и Испании. В Нью-Йорке заболеваемость тоже продолжала расти. Министр финансов Германии совершил самоубийство. Я смотрел онлайн-карты, где число заболевших отображалось в виде больших красных точек, от которых отходили широкие круги.

Всего за неделю число смертей от коронавируса в мире удвоилось: с 13 тысяч оно возросло до 27.

Для сравнения, пандемия свиного гриппа 2009 года унесла жизни приблизительно 20 тысяч человек. Результаты эпидемиологических исследований свидетельствовали о том, что вирус может привести к 30 миллионам смертей по всему миру, что было сопоставимо с испанским гриппом.

У нас до сих пор не было средств индивидуальной защиты, рекомендованных ВОЗ, поэтому я провел воскресное утро на eBay в поисках одноразовых защитных костюмов. В основном они были распроданы, но еще можно было заказать из Китая. В новостях говорили, что жизнь в Ухане приходит в норму: в выходные открылся железнодорожный вокзал, и в городе было зафиксировано только 47 новых случаев коронавируса, несмотря на то что люди возвращались из-за границы.

В те выходные, добираясь на работу по пустым дорогам, я увидел щиты с простой надписью: «Оставайтесь дома. Помогите Национальной службе здравоохранения. Спасайте жизни».

К концу месяца мысль о том, что будет, если вирус проникнет в дома престарелых, стала вселять в меня ужас. Теперь существовал новый порядок посещения пациентов с подозрением на коронавирус. Сначала врачам общей практики сказали, что можно адаптировать новый протокол под всех пожилых пациентов или применять его только к тем, у кого был кашель, жар или симптомы простуды.

Сначала я должен был позвонить персоналу дома престарелых с автостоянки, удостовериться, что проблему нельзя решить снаружи, и предупредить, что на мне надеты средства индивидуальной защиты, а затем попросить персонал подвести пациента как можно ближе к входу, чтобы не идти через все здание. До момента осмотра нужно было держаться от пациента на расстоянии двух метров. По возможности следовало попросить пациента самостоятельно измерить температуру и содержание кислорода в крови. После минимального осмотра мне предписывалось выйти на улицу и продумать план лечения, к тому же обработать все инструменты и снять маску и фартук. Салфетки и средства индивидуальной защиты надлежало сложить в два пакета и сжечь, а все лекарства для пациента оставить у двери.

Одним из первых я посетил 80-летнего мужчину с болезнью Паркинсона. Он упал с постели, и его рука перестала функционировать. Я стоял в рубашке с короткими рукавами, маске и фартуке на пороге дома престарелых, поглядывая на пейджер и дрожа от холода, пока не понял, что дверь открыта.

Посещения были запрещены, и атмосфера внутри была удручающей. Обитатели дома престарелых грустили: у многих была деменция, и они не понимали, почему близкие их больше не навещают. Как объяснить человеку, который даже не понимает, кто он и где находится, что теперь необходимо соблюдать социальную дистанцию? Персонал был великолепен: надев маски и фартуки, сотрудники дома престарелых старались придерживаться рутины. Однако в словосочетании «дом престарелых» десятилетиями подчеркивалось слово «дом»: в отличие от больниц, здесь были ковры, мягкая мебель, игры в бинго, групповые экскурсии, танцевальные вечера и карточные игры. Предположение, что в такой обстановке вирус удастся сдерживать не менее эффективно, чем в больнице, казалось абсурдным. Помогать обитателям чувствовать себя как дома и ухаживать за ними в условиях нехватки ресурсов – трудная задача, и я всегда восхищался сотрудниками этих учреждений.

Уже не в первый раз я задумался о том, что фраза «интенсивная терапия» отражает не только попытки поддерживать жизнь пациентов, а отношение, которое позволяет пациентам быть счастливыми, защищенными и исполненными достоинства.

Я прикоснулся к стольким дверным ручкам! Мне пришлось много раз вступить в контакт с пациентом: рука на его плече, когда я помогал ему устойчиво встать; чемодан на прикроватном столике, термометр в его ухе, пульсоксиметр на пальце, снова рука на его плече, пока я прощупывал дельтовидную мышцу, или на локте, когда осторожно вращал сустав. Он ничего не сломал, и у меня не возникло подозрений, что его падение было обусловлено инфекцией или инсультом.

– Есть ли случаи коронавируса? – спросил я менеджера, собирая вещи.

Она покачала головой:

– Пока нет, но я слышала, что в других местах все не так благополучно.

До меня тоже дошли слухи о пациентах, которые вернулись из больницы в дом престарелых и привезли с собой вирус.

– Это печально, – сказала она, пока мы шли мимо комнаты отдыха к выходу. Все обитатели сидели в креслах на расстоянии двух метров друг от друга, и между ними ходили сотрудники в нескольких слоях пластика.

В тот день стало известно о смерти британского врача от коронавируса. Скончался Амгед Эль-Хаврани, отоларинголог.

4 – Апрель
Пик

И сейчас, когда я упомянул о своем хождении по улицам и полям, не могу не сказать, каким опустелым и заброшенным стал тогда город. Широкая улица, на которой я жил… более походила на зеленую лужайку, нежели на мощеную улицу.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

Мы проводим жизнь в океане воздуха, даже не задумываясь, с какой легкостью вдыхаем части неба. Нам даже в голову не приходит, что можно жаждать воздуха. Воздух, самая нематериальная субстанция, – наша самая крепкая привязка к жизни.

Наступил апрель, и по мере накопления знаний о COVID-19 всем стало ясно, что у большинства людей вирус поражает легкие. Пациенты жаловались на сухой кашель, связанный с раздражением верхних дыхательных путей, отсутствие обоняния и жар, вызванный борьбой иммунной системы с инфекцией. У некоторых пациентов была тошнота, рвота или даже диарея, потому что вирус приводил к расстройству пищеварительной системы. Головная боль тоже была частым симптомом, и из-за сильнейшей усталости многие пациенты оказывались прикованными к постели на несколько дней.

По некоторым оценкам, бессимптомные больные, которые все равно могли распространять инфекцию, составляли 30–40 % от общего числа заболевших. Приблизительно через неделю с начала заболевания четырем из пяти пациентов с выраженными симптомами становилось лучше, однако в организме остальных происходило нечто зловещее: ткани легких утолщались, в то время как иммунная система, пытаясь уничтожить вирус, начинала повреждать легкие, усугубляя воспаление в них. Этот процесс плохо понят, но его результат хорошо известен: орган, который должен быть самым легким и воздушным в теле, внезапно наполняется жидкостью.

Нам часто кажется, что легкие располагаются глубоко внутри тела, но на самом деле они, как и кишечник, находятся близко к внешнему миру.

Площадь поверхности их самых дальних отделов, альвеол, соприкасающаяся с воздухом, гораздо больше площади поверхности кожи. В ходе эволюции наши легкие, подобно листьям на дереве, научились смешивать газы, в которых мы постоянно находимся, и осуществлять газообмен. В отличие от листьев, они всегда влажные и теплые, что создает идеальную среду для размножения попавших вместе с воздухом микроорганизмов. Иммунная реакция может сделать их еще более влажными – настолько, что они уже не смогут надлежащим образом осуществлять газообмен. COVID-19 протекает в две фазы. Первая называется вирусологической, и во время нее вирус поражает организм. Во время второй фазы, иммунологической, неверно направленные сигналы иммунной системы начинают вредить легким, а не помогать им.

Тяжелые легкие, заполненные жидкостью, работают менее эффективно, и человеку становится трудно дышать. В таких случаях требуется подключение к аппарату ИВЛ, который будет помогать легким работать до тех пор, пока они не восстановятся.

Однако наши легкие не привыкли к тому, чтобы в них вдували воздух. Они привыкли втягивать его самостоятельно за счет расширения грудной клетки и опускания диафрагмы. Реаниматологи знают, что аппарат ИВЛ – плохая замена естественному дыханию. Вдувание воздуха в легкие повреждает их: одни их части расширяются, как передутые воздушные шары, а другие не могут нормально наполняться воздухом из-за избытка жидкости. Те части легких, в которые воздух не попадает, можно назвать мертвым грузом: они не помогают с газообменом и, подобно стоячему водоему, служат благоприятной средой для размножения всех видов микроорганизмов. Высок риск, что в них начнет расти численность бактерий, вызывающих пневмонию. Вдувание воздуха в легкие ограничивает работу сердца. По словам моих коллег из отделения интенсивной терапии, повреждения легких были одной из основных причин смерти шести из десяти пациентов, подключенных к аппаратам ИВЛ, а также трети всех попавших в больницу с коронавирусом. Однако на тот момент у нас не было лучших вариантов, и без искусственной вентиляции легких у пациентов в самом тяжелом состоянии вообще не осталось бы шансов.

В первый день апреля мой друг Колин Спейт из медицинской школы прислал мне ссылку на проект, в котором он участвовал. Сейчас Колин работает врачом общей практики, но в прошлом он специализировался на тропической медицине, работал с ВИЧ-инфицированными в Малави и занимался серфингом. Другими словами, он один из тех, кто берет от жизни все. Вместе с командой инженеров и врачей он разрабатывал новый аппарат ИВЛ, который работал по такому же принципу, как старые «железные легкие», спасшие множество людей во время серьезных эпидемий полиомиелита 1950-х и 1960-х годов. Полиомиелит называли безмолвным убийцей: вирус, вызывающий его, поражал не легкие, а нервы, заставляющие мышцы двигаться. Жертвы задыхались не из-за того, что легкие уплотнялись и заполнялись жидкостью в результате иммунной реакции, а из-за паралича диафрагмы и мышц груди, хоть и временного.

«Железные легкие», по сути, представляют собой стальную камеру, внутри которой лежит пациент с герметичным резиновым клапаном в области шеи. Цилиндр имеет выход для мочевого катетера и люки по бокам для гигиенических процедур. Аппарат всасывает воздух из камеры по таймеру, создавая вокруг тела вакуум, в результате которого грудная клетка расширяется и втягивает воздух, и легкие повреждаются не так сильно. Некоторые пациенты жили внутри этих аппаратов десятилетиями.

«Железные легкие», которые сейчас разрабатываются специалистами Exovent, короче и покрывают только туловище (вокруг шеи и живота есть неопреновые клапаны). Находящиеся в них пациенты остаются в сознании, могут есть и пить. Это невозможно при традиционной вентиляции легких с использованием интубационной трубки, которая вводится в трахею. Для работы с пациентами, подключенными к новым «железным легким», требуется меньше медицинского персонала, и, когда они включены, распространяют меньше капель, зараженных вирусами, чем другие аппараты ИВЛ. Дыхание, осуществляемое путем втягивания, а не вдувания воздуха, способствует, а не мешает нормальной работе сердца. Этот проект – инициатива благотворительной организации, и никто из его участников не получает финансового вознаграждения. Команда надеется создать версию этого аппарата стоимостью около 200 фунтов стерлингов, которую смогут закупить даже бедные страны.

Древние врачи считали, что тело – это сочетание воды и земли. Воздух они воспринимали как жизненную энергию, необходимую для разжигания пламени жизни. В апреле, когда вирус широко распространился среди населения, больницы стали заполняться задыхающимися пациентами, чьи легкие были переполнены жидкостью, угрожающей погасить пламя жизни. Мне трудно было поверить, что, несмотря на всю нашу технико-медицинскую изощренность, мы были вынуждены совершенствовать старые способы выполнения самой примитивной и базовой физической функции: доставки кислорода к больным легким.

Премьер-министр Великобритании Борис Джонсон, заболевший коронавирусом и находившийся дома на карантине, 3 апреля опубликовал видео. Как врачу мне было страшно его смотреть: у Джонсона явно была одышка, и ему приходилось прерываться на середине предложения, чтобы сделать вдох. Через два дня его положили в больницу, а 6 апреля перевели в отделение интенсивной терапии. Вся страна была ошеломлена: еще ни один государственный лидер не болел коронавирусом так тяжело. Министр иностранных дел взял на себя общение с прессой. ВВС опубликовал блок-схемы, иллюстрирующие, какие изменения произойдут во власти в случае смерти премьер-министра. Сначала это казалось преждевременным, но потом возникла необходимость убедить людей, что в такой ситуации в стране не наступит анархия. Настали выходные. Стало известно, что главный врач Шотландии Кэтрин Колдервуд ездила в свой загородный дом, хотя ранее в СМИ она призывала всех оставаться дома. В воскресенье вечером она ушла в отставку, и ее место занял Грегор Смит, ее заместитель.

Из Италии поступили страшные новости. Моя жена услышала о социальном клубе в Ломбардии, завсегдатаем которого был отец ее школьной подруги. Незадолго до введения режима самоизоляции в клубе состоялось мероприятие, которое посетили 70 человек со всех уголков региона. Один из них, вероятно, был заражен коронавирусом, потому что из 70 человек, собравшихся в тот день, 40 уже были мертвы.

К концу первой недели апреля, когда шла третья неделя режима самоизоляции в Великобритании, наступил первый пик числа пациентов, которым требовалось лечение в отделении интенсивной терапии. Я каждый день смотрел статистику заболеваемости на своем рабочем компьютере, и у меня дрожали руки, когда я кликал мышкой по идущей вверх синей линии. Лондон был центром эпидемии в Великобритании: больницы закрывались, поскольку кислорода на всех не хватало. В эдинбургскую больницу ежедневно попадало 30–40 человек с коронавирусной пневмонией, и она не смогла бы долго выдерживать такую нагрузку. Я боялся, что эту больницу тоже закроют, и пациентов придется везти в Глазго, в наспех организованный ковидный госпиталь в здании Шотландского выставочного центра. Теперь он носил имя Луизы Джордан, шотландско-ирландской медсестры, известной своей работой во время Первой мировой войны. Водитель, который вез меня в медицинский центр, где я подрабатывал, спросил, что я думаю о циркулирующих в интернете слухах о том, что коронавирус создан человеком. Я сказал ему, что эти слухи, как и любые другие теории заговора, абсурдны: зачем правительству какой-либо страны создавать вирус, который не поддается контролю, нарушает границы и может быстро вывести из строя экономику? Мои слова, похоже, его не убедили. Наверное, подозрения уже у нас в крови. В 1600-х годах английский врач Томас Браун написал о рукотворной эпидемии чумы, охватившей Милан. Ее причиной «предположительно стали порошок и болезнетворная мазь».

Новости о состоянии премьер-министра были успокаивающими и бесцветными, словно представителям больницы было что скрывать. В то же время в моей повседневной практике пандемия ощущалась как эпидемия гриппа: я разговаривал с тремя или четырьмя больными коронавирусом каждый день, но большинство из них могло лечиться дома, причем даже пациенты с хроническими заболеваниями вроде астмы и сахарного диабета. Еще ни одного человека я не направил в больницу.

Пациентов в наиболее тяжелом состоянии направляли коронавирусный центр оценки, где их лично осматривали врачи. Волонтеров было много, и, несмотря на мое предложение работать по четвергам и воскресеньям, меня вызывали всего несколько раз.

Во время обучения будущим врачам общей практики рассказывают о важности сочувствия и взаимопонимания, однако на сменах в коронавирусном центре я оставался на максимальном расстоянии от пациентов до момента непосредственного осмотра.

Даже собирать анамнез мне приходилось на другом конце кабинета. Я помню очень полного мужчину среднего возраста, прилетевшего из Италии незадолго до локдауна. Мужчину, заразившегося коронавирусом на похоронах матери, прямо как одна из моих прошлых пациенток (казалось, что ограничение числа присутствующих на похоронах и кремациях – это жестокая необходимость). Строителя, заразившегося от напарника на последней стройке, где он работал до введения режима самоизоляции. Молодую мать, которая предполагала, что подхватила вирус в поезде по пути из Лондона. Однажды в четверг мы все приостановили работу в 20:00, чтобы послушать аплодисменты в честь медицинских работников, но клиника была окружена больничными корпусами, и мы ничего не услышали.

– У меня от этого сердце уходит в пятки, – сказал один из коллег. – Я буду рад, когда все это закончится.

– А мне нравится, – сказал я. – Это единственный день недели, когда можно увидеть всех своих соседей.

Для меня аплодисменты по четвергам были символом того, что люди поддерживают скорее друг друга, чем Национальную службу здравоохранения.

На моем участке обычно было две машины, которые возили врачей общей практики на экстренные вызовы по вечерам и выходным. Через несколько дней после госпитализации Бориса Джонсона я ехал на втором автомобиле на вызов, которому была присвоена первая категория, означающая, что мы должны доехать до места в течение часа. По телефону пациент сказал, что после недели гриппоподобных симптомов у него поднялась высокая температура и началась одышка, даже когда он лежал на диване. Картина была типичная, и я знал, что каждый день врачи по всей стране выезжают на тысячи подобных вызовов. Был ранний вечер, и западное солнце заливало золотом пригородные улицы. Дрозды пели на живой изгороди. Я позвонил пациенту, чтобы дать ему указания. Он тяжело дышал и говорил прерывисто.

– Вы один? – спросил я.

– Да.

– Вы можете сесть рядом с дверью?

– Да.

– Я хочу вас предупредить, что буду в фартуке, маске, очках и перчатках. Вам я тоже дам маску и перчатки.

– Хорошо.

– Если вы сядете рядом с дверью, мне будет проще – так не придется идти через весь дом, чтобы вас найти.

– Понятно.

Я не обращал внимания на приподнятые занавески соседей и детей, катающихся на велосипедах. Когда я покидал предыдущего пациента, он попросил: «Вы можете крикнуть соседям, что у меня не коронавирус?» Я обошел автомобиль, открыл багажник и стал следовать новому протоколу, к которому мы еще не привыкли. Термометр, пульсоксиметр и стетоскоп нужно было положить в чистый прозрачный полиэтиленовый пакет. Я надел фартук, маску, перчатки и вторую пару перчаток поверх первой. Фартук развевался на ветру. Некоторые коллеги приклеивали фартук к ногам скотчем или фиксировали его с помощью зажимов для бумаги. В последнюю очередь я надел очки. У них была зеленая пластиковая оправа, напечатанная на 3D-принтере, клипса для фиксации завязок сзади и прозрачный ацетатный щит спереди. На лбу с обратной стороны было написано «машина 2».

На пороге приоткрытой двери пациента я ощутил запах застарелого сигаретного дыма. Мужчина сидел на табурете у самого входа, поставив локти на колени и положив руки на грудь, чтобы помогать себе дышать. На нем была серая пижама, на которой не хватало пары пуговиц.

– Здравствуйте! – сказал я. Он пробормотал что-то в ответ. – Вы сможете надеть это? – Я подал ему маску, но он не смог ее завязать. Жалея, что у меня оголенные предплечья, я подошел к нему, задержал дыхание и зафиксировал маску на его затылке и шее.

Я сосчитал частоту дыхательных движений: 28 вдохов в минуту, гораздо больше нормы. Цифровой термометр тоже замигал красным, поскольку у пациента была высокая температура. Я надел ему на палец пульсоксиметр. Направив световой сигнал через ткани, прибор определил опасно низкое содержание кислорода в крови. Хотя пациент спокойно сидел на стуле, его пульс зашкаливал: сердце делало более двух ударов в секунду.

– Вы сможете встать? – спросил я.

Мы неуклюже переместились в небольшой коридор, словно исполняли какой-то невеселый танец. Он повернулся ко мне спиной, а я приподнял верхнюю часть его пижамы и приложил стетоскоп к спине. Воздух, проходящий через легкие, сопровождался тихим звуком, похожим на шипение масла на сковороде. Это был звук пневмонии. В случае моего пациента она, вероятно, была вызвана COVID-19.

– Я выйду на улицу, а потом позвоню вам и скажу, что делать, – сказал я.

Взяв пакет со стетоскопом, пульсоксиметром и термометром, я направился к двери, помня о том, что вирус находится на стенах дома, ручке двери, моих перчатках и всех инструментах.

На пороге я жадно вдохнул свежий воздух и снова приступил к утомительной процедуре. Сняв верхнюю пару перчаток, я бросил ее в мусорный пакет. Руками, на которых осталась вторая пара перчаток, взял антисептическую салфетку и стал протирать ею все инструменты: стетоскоп, пульсоксиметр и термометр. Затем я положил их в чистый пакет, чтобы использовать при работе со следующим пациентом. Салфетка и фартук отправились в мусорный пакет. После этого настал черед очков – протерев, я положил их на асфальт сушиться. Затем я снял перчатки и маску, крепко завязал мусорный пакет и вернулся в автомобиль.

Теперь из-за надевания и снятия средств индивидуальной защиты, а также очистки инструментов вызовы на дом стали занимать гораздо больше времени. Мне очень хотелось бы носить халат в дополнение к перчаткам, маске и очкам, поскольку он защитил бы мои руки, ноги и туловище от вирусных частиц. К сожалению, достать халаты было невозможно. Несколькими днями ранее я рассматривал партии перчаток и масок, которые доставили нам с центрального склада Национальной службы здравоохранения. Маски, на которых было написано название канадской фирмы, производились в Китае и распространялись германской компанией. Все перчатки производились в Малайзии или Вьетнаме. Если британских медработников собирались снабжать средствами индивидуальной защиты, производство нужно было организовать здесь, в Великобритании. И сделать это следовало еще в январе.

Сев в автомобиль, я набрал номер пациента. Столько лет я совершенствовал навыки ведения личных консультаций, а теперь был вынужден сообщать плохие новости пациенту из машины, припаркованной у его дома. Ожидая, когда он снимет трубку, я посмотрел в зеркало и увидел, что на моем вспотевшем лбу зеркально отпечаталась надпись «машина 2».

– Скорее всего, у вас коронавирус, – сказал я. – Он поразил легкие и вызвал пневмонию, поэтому у вас сильная одышка. Я договорюсь, чтобы вас отвезли в больницу на машине скорой помощи.

Тишина. Я подождал. Я слышал, как он дышит.

– Вы хотите о чем-нибудь спросить?

– Это надолго? – спросил он.

– Я не знаю.

Когда я направлялся на следующий вызов, мимо проехал автомобиль скорой помощи, который должен был забрать моего пациента. Оба парамедика помахали мне, а я им в ответ. Тот, на котором не было маски, улыбнулся.

Одним из немногих утешений во время пандемии было это мрачное товарищество, дружба в атмосфере страха.

Позднее я пришел из своей клиники в отделение неотложной помощи, чтобы узнать, как дела у моего пациента. Одна из медсестер закрепила рентгеновский снимок его грудной клетки на негатоскопе. Легкие должны быть губчатыми. На фоне черных областей, заполненных воздухом, должны выделяться белые ребра, диафрагма и сердце. Однако легкие моего пациента были заполнены инфильтратом. Там, где в норме должна быть чернота, были многочисленные белые вкрапления.

– Сколько ему лет? – спросила медсестра.

– Лет 55, – ответил я. – Примерно как премьер-министру.

– Лишний вес?

Я кивнул в ответ.

– В отделении интенсивной терапии полно таких пациентов, – сказала она. – Какое странное время…

Мы вместе немного помолчали перед негатоскопом, но потом и ей, и мне нужно было возвращаться к пациентам^[21].

Меня поражало, сколько людей гуляло на улицах. Поскольку многие люди теперь работали из дома, были уволены или сокращены, они могли свободно гулять, когда вздумается. Вечером очередь в супермаркет растянулась вдоль парковки. Люди стояли на расстоянии двух метров друг от друга. На входе каждый орошался антисептическим средством и получал свежепротертую тележку для покупок. Двигаться по супермаркету можно было только в одном направлении, чтобы люди не подходили близко друг к другу. Теперь мы все были потенциальными убийцами.

В нашу клинику доставили одноразовые защитные очки в пакете без опознавательных знаков, но их было неудобно надевать, и они легко спадали. Вместо них мы заказали многоразовые очки из онлайн-магазина. СМИ сообщали, что в некоторых клиниках персонал вынужден носить детские лыжные маски и мешки для мусора. Говорили, что во многих домах престарелых вообще не было средств индивидуальной защиты. Нам пришло официальное письмо, в котором запрещалось использовать любые самодельные средства индивидуальной защиты, если они не соответствовали требованиям безопасности. Казалось, власти не хотели, чтобы люди брали заботу о безопасности в свои руки, но что им оставалось, если средства индивидуальной защиты были в дефиците?

Врачи Лотиана получили письмо, в котором говорилось, что мы не должны избегать трудных разговоров. Для врачей общей практики разговоры о нормировании медицинских услуг были не новы, но у меня сложилось впечатление, что общество только начинает задумываться о тех сложных вопросах, которые врачи привыкли задавать. Трудные разговоры о том, помещать уязвимых пожилых людей в больницу или нет, не были особенностью пандемии коронавируса. Для нас, врачей общей практики, это повседневная реальность.

В одном из полученных документов было сказано, что в условиях пика заболеваемости необходимо оценивать состояние пациентов отделения интенсивной терапии каждые 24 часа и принимать четкие решения относительно того, помогает лечение человеку или нет. Среди людей старше 70 лет успешная искусственная вентиляция легких очень маловероятна, поэтому работу отделения интенсивной терапии нужно было оптимизировать. Иначе говоря, я должен был подготовиться к разговорам с пациентами и их близкими о том, что в пребывании тяжелобольных пожилых людей в отделении интенсивной терапии мало смысла, даже если они сами хотят туда попасть. Циники заявили, что это в первую очередь вопрос ресурсов: в больницах не хватает аппаратов ИВЛ и персонала. Это так, но в то же время слишком упрощено: отделение интенсивной терапии живыми покидали очень немногие, поэтому давать ложную надежду пациентам и их семьям было бы жестоко. Присланный нам документ завершался очень полезным приложением с указанием доз морфина и седативных препаратов, которые следовало вводить умирающим от коронавирусной пневмонии дома.

Пока больницы искали лучшие способы помочь больным легким дышать, врачи общей практики вроде меня связывались со всеми уязвимыми пациентами и просили их укрыться от вируса минимум до июля.

Это была сложная, но очень важная задача. Я обзванивал пациентов с тяжелым сердцем, но старался это скрыть. Мне казалось неправильным вести столь серьезные разговоры по телефону, ведь приходилось приговаривать каждого пациента к добровольному заточению. К уязвимым относились пациенты, перенесшие пересадку органов, проходящие лечение некоторых видов рака, страдающие тяжелыми заболеваниями легких, имеющие иммунодефицит, а также беременные женщины, страдающие сердечно-сосудистыми заболеваниями. Каждый врач общей практики имел право добавить в эту группу всех, кого считал наименее защищенным. Мы с коллегами две недели изучали списки пациентов и в итоге удвоили список тех, кому следовало укрываться от вируса. После этого мы передали данные правительству, и каждый получил код, дававший право на внеочередную доставку продуктов, льготы и общественную поддержку.

Я каждый день проводил на телефоне несколько часов. Многие пациенты были очень напуганы, и вопросы, которые я им задавал, только усугубляли их тревожность. Понятны ли им официальные рекомендации? Нужна ли помощь? Дают ли они разрешение на доступ больничного персонала и парамедиков к своей истории болезни? Можем ли мы записать данные ближайших родственников? До нас дошли печальные истории о врачах общей практики, которые, обзванивая пациентов, спрашивали, проводить ли реанимационные мероприятия, если из-за коронавируса они окажутся на грани жизни и смерти. Я никогда не поднимал эту тему, если пациент сам этого не делал. Одно исследование показало, что только один из трех человек готов к подобным разговорам, большинство же считало их неприятными, неприемлемыми или неважными.

В случае коронавирусной пневмонии слово «неважный» подходит больше всего. Дело в том, что сердечно-легочная реанимация может эффективно перезапустить сердце после внезапного нарушения его ритма, но в случаях, когда оно останавливается из-за коронавирусной пневмонии, в реанимационных мероприятиях практически нет смысла. Сравнения тела с механизмом редко бывают точными, но в этом случае к ним можно прибегнуть: проводить сердечно-легочную реанимацию при коронавирусной пневмонии – все равно что чинить пусковую систему, когда двигатель уже вышел из строя.

Число заболевших стремительно росло: в Великобритании, несмотря на локдаун, каждый день выявляли около тысячи новых случаев. Деятельность многих лечебных учреждений была поставлена на паузу, но работа, связанная с жизнью и смертью, разумеется, продолжала выполняться. Нам поступало не меньше звонков от беременных, чем обычно. Женщины обращались за советом или просили направить их к акушеру-гинекологу. Благодаря локдауну вирус распространялся менее стремительно, и среди наших пациентов число умерших не возросло. Мы оказывали паллиативную помощь привычному числу пациентов – они проводили свои последние дни дома, если была такая возможность.

Одним из пациентов, которые мне больше всего запомнились в то время, был мистер Макдоналдсон. Ему было уже за 90, и он хронически не доверял врачам – точнее говоря, препаратам. На протяжении многих лет мы шутили про его нежелание адекватно лечиться, проблемы с сердцем и гипертонию. Приходя к нему во время дневного выпуска новостей, я садился на диван, и мы обменивались мнениями о политике. О Национальной службе здравоохранения он сказал: «Я решил, что это хорошая идея. Помню, я за нее голосовал!» Брексит он прокомментировал так: «Этот Борис Джонсон – диссидент, клоун!» Теперь он умирал от какого-то тихого рака, который мы специально решили не диагностировать. Мистеру Макдоналдсону не хотелось в больницу, и он считал, что точное название заболевания не принесет ему облегчения. Тому, что его убивало, было позволено беспрепятственно это делать. Он решил избавить себя от обследования и пребывания в больничных палатах, надеясь умереть быстро и, как мы надеялись, спокойно. «Это все равно не жизнь», – говорил он.

Я подумал о том, как мало долгожителей наслаждаются по-настоящему высоким качеством жизни, и сожалел, что в последние месяцы или недели им сказали изолироваться от близких и общества в целом. Это была одна из самых жестоких мер, и мне каждый день приходилось разговаривать с одинокими пожилыми людьми, которые неделю за неделей не видели никого, кроме оплачиваемых сиделок.

То, что вирус распространялся через личные разговоры и прикосновения, стало одной из самых жестоких его характеристик. Он поставил под угрозу наиболее базовые элементы человечности: способы показать близость, сочувствие и любовь.

Часто я приходил к мистеру Макдоналдсону, когда у него была медсестра Микаэла – она прикладывала все усилия, чтобы ему жилось максимально комфортно. Как и многие другие медицинские работники, она поддерживала пациента и относилась к нему с состраданием. Во время наших совместных визитов мы с Микаэлой осторожно переворачивали мистера Макдоналдсона, чтобы проверить, не образовались ли у него на спине трофические язвы («Там они легко образуются, мистер Д.!» – говорил он). Затем старались комфортно уложить его на больничной кровати, которую доставили к нему домой, чтобы облегчить уход за ним в последние дни его жизни. Мне было неловко склоняться над ним в фартуке и перчатках и смотреть на него через защитные очки, но ему, похоже, было все равно. «Я окружен добротой», – бормотал он и снова и снова просил нас не класть его в больницу. Он мог говорить только шепотом, но его последние слова, сказанные мне, были: «Этот проклятый вирус!»

До пандемии каждый день в медицине состоял из триумфов и трагедий, и неважно, где именно: в отделении интенсивной терапии или в амбулатории. Во время первого апрельского пика заболеваемости все мои дни были похожи друг на друга, и я был вынужден работать за странным удручающим и обезличивающим барьером из средств индивидуальной защиты. Я разговаривал с пациентами по телефону и лишь с немногими встречался лицом к лицу. Среди коллег шутки, каламбуры и анекдоты продолжались: обычно в тяжелое время дух товарищества крепчает. Смотря друг на друга из-под масок и очков, мы вспоминали, за что любим свою работу, и убеждали друг друга, что пандемия когда-нибудь закончится и общество вернется к нормальной жизни.

Влияние кризиса на психическое здоровье людей усугублялось. Каждый, кто мне звонил, жаловался на одиночество, желание причинить себе вред, тревожность и панические атаки. Франция предоставляла гостиничные номера жертвам домашнего насилия, вынужденным находиться дома с жестокими партнерами. В некоторых областях Италии распространение вируса замедлилось после четырех недель локдауна, но смертность не шла на спад: каждый день фиксировалось 800–900 смертей от коронавируса. Заболеваемость в России стремительно росла, в Испании фиксировали около тысячи случаев в день. Генеральный секретарь ООН назвал пандемию коронавируса худшим кризисом со времен Второй мировой войны. Многие страны начали обвинять Китай в том, что ему не удалось сдержать распространение вируса. В США, где президент постоянно препятствовал попыткам отдельных штатов ввести локдаун, заболевших было значительно больше, чем в Китае.

Появились подробности о том, как вирус захватывает организм. Исследования показали, что SARS-CoV-2 в четыре раза заразнее, чем SARS-CoV-1. Шипы из сахарных белков, выступающие на поверхности нового вируса («ключи», с помощью которых вирус попадает в человеческую клетку), были значительно более цепкими. Если SARS-CoV-1 сразу инфицировал легкие, то SARS-CoV-2, похоже, начинал с верхних дыхательных путей: носа, горла и трахеи. «Любовь» к этим органам делает его более опасным, потому что он с легкостью распространяется через чихание и выделения из носа.

Стало известно, почему вирус по-разному влияет на молодых и пожилых: иммунологические исследования показали, что чем старше человек, тем выше вероятность, что сильнейший иммунный ответ на коронавирус будет именно в разгаре второй фазы болезни, поражающей легкие. На этом этапе клетки, призванные защищать организм от вторжения вирусов, начинают сами атаковать его. Иммунная система пожилых людей и так не очень эффективно борется с вирусами, поэтому люди старшего возраста оказались в крайне невыгодном положении: они легче заражаются и имеют повышенный риск развития разрушительного и запоздалого иммунного ответа. Однако данные были крайне неоднородными: у некоторых пожилых людей вообще не развивалось иммунного ответа, как будто в их генах крылась какая-то защита. Каждая копия вируса попадала в человеческий организм одним и тем же образом: путем применения «ключа» ко многим потенциальным «замкам», покрывающим клеточные мембраны тканей. SARS-CoV-2 пугающе легко связывается с ферментом АПФ-2^[22], помогающим регулировать ток крови в тканях.

Коронавирус сильнее поражал мужчин, чем женщин, – возможно, это объяснялось большим количеством АПФ-2 на их клетках. У детей АПФ-2 значительно меньше, и это может объяснить, почему они обычно переносят заболевание легко.

К середине апреля было подтверждено, что вирус пришел напрямую от подковоносых мышей без участия промежуточного звена вроде панголинов, как раньше предполагалось. Картирование^[23] показало, что коронавирус, преобладающий в Нью-Йорке, пришел из Европы, а не Азии и уже активно циркулировал, когда я был там в феврале. В то время были запрещены путешествия по Китаю, но не по Европе. Я не мог не думать о множестве рук, которые пожал в Нью-Йоркской академии наук, и беспокоился, что мог подвергнуть риску своих американских друзей. Идея о том, чтобы пересечь Атлантический океан, теперь казалась странной и нереалистичной.

До нас доходили слухи о смертях. Когда я звонил из клиники своим пациентам группы риска, чтобы попросить их укрыться от вируса, они рассказывали свои истории. Мне сообщили, что в одной из семей женщина среднего возраста, больная коронавирусом, лежала в отделении интенсивной терапии, а ее пожилые родители уже умерли от этого заболевания: один скончался в больнице, другой – дома. Дочь была без сознания неделю и еще не знала, что ее родители умерли от вируса, которым она их заразила. Другой пациент рассказал о своем дедушке, который пробыл в отделении интенсивной терапии десять дней, прежде чем стало ясно, что без аппарата ИВЛ он дышать уже не сможет. В итоге его отключили от аппарата, и он умер в палате.

Перейдем от слухов к реальности. Мисс Макиннес, школьной учительнице на пенсии, было немного за 80, но она все равно великолепно выглядела в твидовых юбках и изящных шляпках. Она десять лет ходила ко мне на приемы. Мисс Макиннес любила критиковать городской совет и восхищаться тем сборником стихов, который она читала в настоящий момент. Мне никогда не доводилось бывать у нее, поэтому я удивился, когда регистратор сказал, что меня вызывают к ней на дом. Племянница, как обычно, заехала к ней, чтобы привезти продукты, и заметила, что тетя не в себе: она не могла найти ванную комнату и была не в состоянии приготовить еду.

– У нее есть жар или кашель? – спросил я, но таких симптомов не было. Племянница призналась, что неделю назад она сама испытывала тошноту и головную боль, но они быстро прошли. Осталась усталость, но в целом она чувствовала себя хорошо.

На протяжении нескольких дней мы с коллегами ходили к мисс Макиннес. Мы назначили ей антибиотики от предполагаемой инфекции мочевыводящих путей и связались с социальными службами, которые могли бы помочь с приготовлением пищи. Однако было ясно, что ее состояние ухудшается и ей придется лечь в больницу с круглосуточным присмотром.

Когда ее привезли в больницу через три дня после моего первого визита, тест на коронавирус оказался положительным. Через неделю она скончалась.

Последние часы жизни пациента обычно спокойные, но за нескольких дней до смерти он часто находится в возбуждении. Мне часто казалось, что, чувствуя приближение конца, организм наполняется энергией и хватается за остатки жизни. При болезни происходит то же самое. Некоторые возбужденные пациенты в тяжелом состоянии пытаются снять кислородные маски, благодаря которым они еще живы.

Племянница мисс Макиннес сказала, что ее престарелые родители находились на самоизоляции, а братья и двоюродные сестры тоже заболели коронавирусом. Поскольку все они были сосредоточены на собственных высокой температуре, одышке и повышенной утомляемости, им было трудно скорбеть. Она сказала, что на похороны пустили только пять человек и никто даже не мог обняться.

Недалеко от нашей клиники располагалось несколько жилых комплексов для престарелых. Их обитатели, большинству из которых было за 80 или даже за 90, жили под присмотром персонала и наслаждались обществом друг друга. Раньше они вместе пили кофе по утрам, посещали кружок вязания и занимались гимнастикой, но теперь все это было под запретом.

Каждый из них сидел в маленькой комнате и боялся. Приходя туда, я замечал, что мои пациенты в отчаянии.

– Когда нам хочется посидеть в саду, мы должны ходить туда по одному, – сказала мне одна из пациенток.

Во второй половине апреля мистер Денхолм, который перенес инфаркт и приходил в клинику раз в несколько недель, чтобы сдать анализы, не пришел в назначенное время. Перл, одна из наших великолепных регистраторов, спросила меня, стоит ли беспокоиться.

– Он не берет трубку, – сказала она. – Это не в его стиле.

– У нас есть контакты родственников? – спросил я. Их не было.

Мы дозванивались мистеру Денхолму целый день, но так и не смогли связаться с ним, поэтому вызвали полицейских, и они выбили дверь его дома. Как оказалось, он уже несколько дней был мертв. С 3 по 10 апреля в Англии и Уэльсе было зафиксировано на 8500 смертей больше, чем в прошлом году. Около 6000 из них были предположительно связаны с COVID-19. Эти «дополнительные» смерти были обусловлены ухудшением доступа к медицинским услугам и тем, что люди боялись поехать в больницу, когда следовало это сделать. Я не мог не думать о том, что мистер Денхолм мог испытывать боли в груди за несколько часов до смерти, но не стал вызывать скорую помощь из страха заразиться коронавирусом.

СМИ уделяли большое внимание врачам, медсестрам и сиделкам, умиравшим от коронавируса. В новостях говорили, что медицинских работников снабжают некачественными средствами индивидуальной защиты, помещают в незнакомую рабочую обстановку и заставляют подвергать себя опасности заражения ради помощи пациентам. Однако они практически не уделяли внимания другим работникам, находящимся на передовой, например, полицейским, которые сейчас были заняты как никогда. Большой объем работы во время локдауна объяснялся тем, что они должны были следить за его соблюдением, и тем, что преступникам не было дела до введенных ограничений. Когда я регулярно работал в отделении неотложной помощи, мне часто казалось, что медицинский персонал и сотрудники полиции на одной стороне – единственные трезвые люди в городе пьяных идиотов. Теперь, работая врачом общей практики, я реже контактирую с полицейскими. Я звоню им, если пациент представляет опасность для себя или окружающих или в таких случаях, как у мистера Денхолма, когда не могу попасть в дом к человеку, о котором беспокоюсь. Однако я никогда не забуду солидарность, царившую между нами во время ночных смен в отделении неотложной помощи.

В середине апреля я разговаривал с сотрудником полиции об одном из своих пациентов, и он рассказал мне, насколько тяжело переживала пандемию служба полиции: некоторые участки были названы красными – туда нужно было привозить задержанных с высокой температурой и другими симптомами коронавируса. Остальные участки были зелеными, или чистыми. Но никто не объяснял, как узнать, куда определить задержанного: часто во время ареста сотрудникам полиции приходилось бороться с подозреваемым и сдерживать его, рискуя быть обкашлянными в лицо. Все говорили о том, что медицинские работники, которые интубировали пациентов, осматривали ротовую полость и проводили эндоскопии, подвергались наибольшему риску заражения. Никто, однако, не обсуждал риск, которому подвергались полицейские во время борьбы с подозреваемыми в попытках надеть на них наручники. Кроме того, в полицейских участках сотрудники часто пользовались общими столами, что тоже повышало риск передачи вируса. Нам всем требовались надежные маски. Миллионы масок…

К 15 апреля число подтвержденных случаев коронавируса в мире превысило два миллиона, и все понимали, что к концу месяца оно достигнет уже трех. Исследования показали, что глобальная экономика уже сократилась на 3 %. Выбросы углерода уменьшились на 8 %, впервые достигнув уровня, к которому, по оценкам экспертов, нужно было стремиться ежегодно, чтобы достигать международных целей. Сообщалось, что из Дели были видны Гималаи, а в каналах Венеции вода стала прозрачной. Однако наслаждаться свежим воздухом и чистой водой было некому. Мои друзья, жившие в туристических городах, сказали, как здорово было видеть свой город без посторонних, но эта ситуация имела и существенные минусы: местная экономика разваливалась, а альтернативных методов решения проблем не было.

Королевский колледж врачей Эдинбурга организовал серию семинаров, и я зарегистрировался, чтобы послушать Питера Хорнби, профессора Оксфордского университета и эксперта по новым инфекционным болезням и глобальному здравоохранению. Он рассказал об одном из первых исследований препаратов от COVID-19 – RECOVERY. В нем сравнивались гидроксихлорохин, антибиотик азитромицин, два противовирусных препарата и стероиды – все это препараты, снижающие интенсивность иммунной реакции. Ученые частично опирались на китайские исследования, проведенные в начале вспышки в Ухане. Их результаты свидетельствовали о потенциальной эффективности противовирусных препаратов. Внимание общественности было приковано к гидроксихлорохину, однако результаты его использования были неутешительными.

В Ломбардии, где заболеваемость постепенно пошла на спад, родителей моей жены снабдили хирургическими масками, чтобы снизить риск попадания вируса в дыхательные пути. Все жители Италии должны были носить хотя бы какую-нибудь маску, чтобы минимизировать распространение вируса теми, кто инфицирован. К концу апреля такое же распоряжение было дано в Шотландии, и люди стали шить маски дома.

Клер Гордон, врач коронавирусной больницы, написала отчет, который распространился среди врачей общей практики во второй половине апреля. Она отметила, насколько многообразным и непредсказуемым может быть вирус. Из-за своей многогранности и опасности новый коронавирус был значительно агрессивнее любых других вирусных инфекций, которые я привык лечить. «Повышение температуры, наблюдаемое при коронавирусе, поражает своей продолжительностью, – написала Гордон, выразив то, что так нас удивляло. – Парацетамол практически не помогает». Проблемы с дыханием часто незаметны, пока пациенты не были активны. Когда они пытались двигаться, сразу замечали, что им не хватает воздуха. Перед выпиской Гордон проверяла содержание кислорода в крови пациентов во время хождения по палате. Те, у кого оно снижалось при минимальных физических нагрузках, должны были остаться в больнице.

У многих пожилых людей, как и у мисс Макиннес, единственным признаком инфекции была затуманенность сознания, в то время как молодые люди часто жаловались на мышечную боль или поразительную усталость. Доктор Гордон предположила, что пожилые пациенты просто «меньше удивляются, когда чувствуют себя так, словно их переехал автобус».

У пациентов с коронавирусом были настолько сильные головные боли, что Гордон приходилось направлять их на томографию, чтобы исключить кровоизлияние.

У многих людей из симптомов были только тошнота и потеря аппетита, а у 30 % пациентов пропадали обоняние и вкус. Потеря чувствительности кожи и мышечная слабость совпадали с симптомами заболевания спинного мозга, и у некоторых пациентов страдали сердечная мышца и коронарные артерии. «Вы, вероятно, уже заметили, что результаты теста не всегда надежны, – писала доктор Гордон. – Мы вынуждены руководствоваться интуицией и клинической вероятностью, полагаясь на все вышесказанное». У врачей были основания полагать, что вирус влиял на свертываемость крови в организме, поскольку у пациентов неожиданно образовывались огромные тромбы. У некоторых моих больных коронавирусом, не нуждавшихся в госпитализации из-за кашля или одышки, появлялась странная сыпь, которая свидетельствовала об изменении притока крови к коже. Я понимал, что многие наши предположения об этом заболевании и методах его лечения через некоторые время покажутся смехотворными. Ослепленные собственным невежеством, мы пытались бороться с вирусом.

В то же время было очевидно, что строгий локдаун эффективен в замедлении распространения вируса. Число пациентов в отделении интенсивной терапии значительно сократилось по сравнению с пиковыми показателями середины апреля. Больница разослала врачам общей практики благодарственные письма, в которых говорилось, что у нас хорошо получается уберегать людей. Однако нам становилось все сложнее противостоять негодованию пациентов, связанному с отменой плановых обследований, которые обычно проводились в больницах. Теперь никто не проводил колоноскопии, экстракорпоральные оплодотворения или ультразвуковые исследования. Даже в онкологических отделениях осуществлялись только жизненно необходимые процедуры, и многие привычные лабораторные тесты были отменены, чтобы нарастить темпы тестирования на коронавирус.

Хотя режим самоизоляции замедлил распространение коронавируса, он стал причиной тихой эпидемии отчаяния.

Паника и тревожность – мрачные спутники вируса. В жизнь людей прокралась вторая пандемия.

С каждой неделей росло число пациентов, чье психическое здоровье, страдавшее и до пандемии, теперь было в свободном падении. Женщина с резкими перепадами настроения, которой я много лет при личных встречах рекомендовал долгие прогулки, групповые занятия и техники отвлечения внимания, теперь звонила мне практически каждый день, и я назначил ей новые седативные препараты, чтобы успокоить ее бурлящий разум. Другой пациент, который имел самые тонкие связи с реальностью и пребывал в собственном мире, теперь страдал сильной паранойей и страшными галлюцинациями. У него больше не было якоря в виде семьи, сотрудников службы поддержки и эрготерапевтов^[24]. При этом психиатрические лечебницы, рассчитанные на долгое пребывание, продолжали массово выпускать своих пациентов в общество «ради их собственной безопасности».

Травмы, полученные людьми в возрасте старше 50 лет в состоянии алкогольного опьянения, как и в результате нападения, становились все более распространенными. В нашем районе города несколько человек уже покончили с собой из-за банкротства, закрытия бизнеса и распада брака. С 23 марта по 12 апреля в Великобритании было задокументировано 16 смертей, вызванных домашним насилием. Это в три раза больше, чем было зафиксировано за тот же период в прошлые годы. Знакомый полицейский сказал мне, что на горячие линии стало поступать на 30–40 % больше звонков на тему домашнего насилия. Консультационные службы для детей и молодежи тоже стали получать больше звонков. Была создана горячая линия для сотрудников Национальной службы здравоохранения – она была призвана оказывать помощь медицинским работникам, которые сами стали жертвами домашнего насилия или заподозрили, что ему подверглись их пациенты. Просматривая результаты анализов крови своих пациентов, я заметил, что у многих была воспалена печень из-за злоупотребления алкоголем.

Для тех, кому работа помогала чувствовать себя важным и нужным, режим самоизоляции стал трагедией. Ситуацию усугубляла вынужденная отдаленность от семьи и друзей. Однако некоторые люди стали воспринимать локдаун как время восстановления и переоценки ценностей. Больше никаких будильников и требований общества. Люди с относительной финансовой стабильностью испытали странную смесь повышения и снижения уровня стресса.

Многие дети, в том числе и мои, скучали по упорядоченности школьной жизни и общению.

Каждый день я слышал о новых правительственных планах, которые подбрасывали дров в костер глобального кризиса. Домашнее обучение казалось практически невозможным. Два раза в неделю утром, когда я оставался дома, мы с детьми просматривали кучу заданий, присланных учителями: изучали биологию белых медведей и социальную географию Северной Ирландии, а еще пели песни, помогающие запомнить умножение на восемь. К полудню все трое детей начинали ерзать и отвлекаться, и я разрешал им побегать в саду на необычайно ярком солнце. В Великобритании тот апрель выдался самым солнечным за долгие годы: число солнечных дней было больше, чем в июне или июле. Я был рад, что у нас хотя бы есть сад.

За утренний прием только один пациент пришел ко мне лично, с остальными я связался по телефону. Мужчина жаловался на необъяснимое похудение, и я воспринимал возможность встретиться с пациентом лицом к лицу как роскошь. Одна женщина сказала по телефону, что ее сыновья, один из которых жил в Лондоне, а второй – в Милане, одновременно потеряли обоняние и вкус. Они прилетели к ней в Эдинбург, когда симптомы прошли, и теперь, четыре недели спустя, у нее появились симптомы коронавируса. Она задыхалась, даже когда просто ходила по кухне.

Моя 90-летняя пациентка, пережившая войну, сказала, что локдаун гораздо хуже войны.

– Я знаю, что тогда была молода и война была далеко, но мы могли выходить на улицу, встречаться с друзьями, ходить в театры и кино, – сказала она. – Но все это… Нам так трудно помочь друг другу почувствовать себя лучше.

Эта женщина рассказала, что каждый день сто раз спускалась и поднималась по лестнице своего дома, пытаясь оставаться в форме.

– Война длилась шесть лет, испанский грипп – два года. Сколько лет, по-вашему, это продлится? – спросила она.

Я пожал плечами и предположил, что года два.

– Я думаю, что пора вводить продуктовые талоны, – ответила она. – Так будет справедливо.

Во время вечерней Zoom-конференции с 330 врачами общей практики Лотиана я размышлял о рождении новой формы искусства: одновременная презентация множества кабинетов, кухонь, гостиных, полок, карт и лиц, реагирующих на говорящего. Мы предположили, что из-за плохого доступа к медицинской помощи может умереть больше людей, чем от коронавирусной пневмонии. «Это новая норма», – сказал организатор конференции. Мы слышали эту фразу так часто, что она уже утратила смысл. «Мы должны искать новые способы работать удаленно от пациентов», – добавил он. Нам сообщили важную новость: после ожесточенной борьбы медицинских профсоюзов с правительством было принято решение о выплате пособия по смерти близким врачей общей практики при исполнении ими служебных обязанностей. Это было сделано для того, чтобы убедить нас работать в коронавирусных центрах.

Дома престарелых, которые я посещал, приняли экстраординарные меры по защите пожилых людей от вируса. Персонал изменил привычный стиль работы и старался удерживать резидентов в своих комнатах, обращаясь с ними максимально человечно. В трех домах престарелых, куда я приходил регулярно, было зафиксировано несколько случаев коронавируса и смертей среди самых слабых пациентов. Локдаун длился уже месяц, и многие врачи стали свободнее дышать, подводить итоги и активнее общаться друг с другом. Тем не менее я знал людей, которым не так повезло. По вечерам я брал мазки у жителей домов престарелых, имевших симптомы коронавируса. Многие коллеги чувствовали себя неловко, когда их просили проводить эти инвазивные тесты, поскольку понимали, что произойдет в доме престарелых, не обеспеченном средствами индивидуальной защиты надлежащего качества, если будет выявлен случай коронавируса. По выходным я приходил в дома престарелых, где измученные медсестры жаловались, насколько непредсказуемой стала их работа. Они рассказывали об учреждениях, где тест одного из работников был положительным, но всех резидентов – отрицательными. Бывало, что сразу несколько обитателей дома престарелых заболевали коронавирусом, и все выздоравливали. Я с ужасом слушал коллегу, которая рассказала мне, что в одном из домов престарелых коронавирусом заразились все резиденты. Всего за несколько недель треть из них скончались от болезни.

На той же неделе американский президент предложил употреблять внутрь отбеливатель и дезинфицирующие средства, чтобы бороться с коронавирусом, а также попытаться облучить внутренние органы солнечным светом. Сообщалось, что 25 апреля 30 человек, последовавших его совету, были госпитализированы в Нью-Йорке.

– Слова Трампа представляют угрозу здоровью людей, – сказал Роберт Райх, профессор общественной политики Калифорнийского университета в Беркли. – Слушайте только экспертов и, пожалуйста, не пейте дезинфицирующие средства.

К 26 апреля Ухань сообщил, что в местных больницах не осталось пациентов с коронавирусом. Во всем Китае 11 дней подряд не фиксировалось ни одной смерти от COVID-19. Число смертей в Испании упало до 288 в день – минимальный показатель с 20 марта. Во всем мире число жертв вируса достигло 200 тысяч. Число смертельных случаев в Великобритании превысило 20 тысяч, но все понимали, что на самом деле их гораздо больше (в государственных домах престарелых многие из них не учитывались). В последние дни апреля первый министр Шотландии Никола Стерджен объявила о том, что необходимо принять решения, касающиеся выхода из локдауна. В это же время Борис Джонсон достаточно восстановился, чтобы вернуться на Даунинг-стрит и присутствовать при рождении сына (многим отцам в других частях страны это не было позволено).

В конце апреля индекс репродукции вируса (параметр, показывающий, сколько людей заразил инфицированный человек) варьировался от 0,6 до 1,0. При таких показателях число новых случаев продолжало снижаться. Тем не менее индекс репродукции оставался низким только из-за ограничений. Было очевидно, что после их ослабления заболеваемость снова начнет расти.

Начался Рамадан. В обеденный перерыв я прогулялся от клиники до почтового ящика. Я достал из него официальные письма для клиники, а также опустил туда письма своих детей для их бабушек и дедушек (они не трогали их три дня после получения, чтобы на их поверхности не осталось активных вирусов). Я почувствовал изменения в атмосфере: улицы становились оживленнее, а люди нетерпеливее.

Часть II
Размышления

5 – Май
Фаза снижения заболеваемости

И он добавил, что надеется, более того, даже уверен: болезнь миновала критическую точку и теперь пошла на спад.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

От моего дома до клиники около 20 километров. Я выходил из дома в 07:30 и ехал на велосипеде по дороге, на месте которой в военное время были железнодорожные пути. Она была заасфальтирована, и вдоль нее росли падуб и боярышник, ольха и бузина. На отрезке пути, проходящем вдоль канала, в апреле гнездились лебеди. Теперь, в мае, у них было шесть лебедят, и каждое утро при моем приближении они карабкались на спины родителей.

В начале локдауна эта дорога была оживленнее, чем обычно, поскольку люди, не привыкшие сидеть дома в будни, хотели прогуляться в свободное время. Однако к началу мая все привыкли к локдауну, и я снова оказался на дороге один.

Я остановился на светофоре неподалеку от клиники. Машин не было, и ждать было странно. На небольшом расстоянии от меня женщина в розовом плаще и клетчатой юбке споткнулась и упала на землю. Я поехал в ее сторону, но мужчина и женщина в одежде для бега оказались рядом с ней быстрее меня и подали ей руку. Она покраснела и все время повторяла: «Все в порядке, все в порядке». Ей было неловко, и ее, похоже, шокировало предложение физического контакта. Сначала она колебалась, поскольку прикосновения стали крайне редким явлением, но затем неохотно протянула руку.

Через несколько сот метров на очередном светофоре я увидел мужчину в велосипедном костюме – он задел дорожный знак ручкой руля и упал, и теперь лежал на спине, придавленный велосипедом. Он тоже извинялся и утверждал, что помощь не нужна, явно не желая, чтобы я прикасался к нему. «Все хорошо, все хорошо», – повторял он, хотя было видно, что это не так.

Я задумался о том, что теперь люди, упав, даже не могут попросить о помощи.

В первых числах мая у мистера Мирандолы, пожилого итальянского джентльмена, утверждавшего, что вирус – это способ матери-природы избавиться от стариков, случился инфаркт. Он справился с проблемой самостоятельно: когда у него случился инфаркт, он упал и не мог воспользоваться телефоном, но, к счастью, на нем была тревожная кнопка – он нажал ее и вызвал социального работника. Тот связался с нами, и мы направили к пациенту скорую помощь.

В день выписки из больницы он позвонил мне.

– Когда вы придете ко мне? – спросил он.

Мистер Мирандола говорил не совсем внятно, и я предположил, что у него случился еще и небольшой инсульт.

– Мистер Мирандола, сейчас посещения сведены к минимуму, – ответил я. – Это нужно, чтобы защитить вас на случай, если я носитель вируса.

– Я понимаю, но когда вы ко мне придете? – спросил он.

– Скоро, – ответил я.

Мне нужно было проверить, как работают его сердце, печень и почки на фоне приема новых препаратов, призванных снизить риск еще одного инфаркта. Он всегда с недоверием относился к лекарствам: годами я пытался убедить его в пользе некоторых из них, но вынужден был уважать его выбор.

Обычно врачам общей практики хорошо удается выстраивать отношения с пациентом, понимая, что лечение может основываться на личном выборе человека и существующих протоколах.

Во время Второй мировой войны мистер Мирандола был ребенком. Его еврейской семье приходилось жить в холмах под открытым небом, прячась от фашистов.

– Я месяцами не ел хлеба, – вспоминал он. – У меня не было обуви.

Победа Антигитлеровской коалиции в войне пробудила в нем любовь к Великобритании. Он жил и работал в Шотландии 60 лет, находясь все это время в пределах километра.

– Шотландия была добра ко мне, – сказал он.

На пороге его дома я надел фартук, маску, перчатки и очки. На многих его коврах были полиэтиленовые чехлы, и они скрипели у меня под ногами. Квартира была идеально чистой – именно в таком месте хотел жить требовательный управляющий отеля, которым когда-то был мистер Мирандола. Там были засушенные цветы в вазах, гравюры в рамках и профессиональные фотографии его внуков. На кофейном столике лежала распечатка от физиотерапевта с описанием упражнения для развития подвижности бедер и плеч. Над камином висела репродукция одной из картин Каналетто^[25] с изображением Венеции.

Он откинулся в кресле, выключил телевизор и указал пультом на окно, за которым была оживленная центральная улица. Его дети и внуки были шотландцами и не имели другого дома, кроме Эдинбурга. Он с восхищением говорил о соседях, которые помогали ему, социальных работниках и тревожной кнопке, спасшей жизнь после инфаркта. «Как же мы обязаны друг другу», – подумал я, слушая его. Подобно тому как удаленность горных районов и островов одновременно защищала их обитателей и подвергала риску, высокая плотность населения в городах помогала людям выжить, хоть и ускоряла распространение вируса.

В конце XVIII века Эдинбург стал пионером в области общественного здравоохранения, столь важного для контроля над вирусом. Это прекрасный город: семь вулканических холмов возвышаются над заливом. В его центре расположена скала, на которой стоит средневековый замок. Скандинавские ветра дуют с востока, а атлантические дожди хлещут с запада. Сейчас в городе проживает от 400 до 500 тысяч человек^[26].

В первые годы своего существования город был весьма просторным: в 1100-х годах на территории Королевской мили – череды улиц, которые идут от Эдинбургского замка до Холирудского дворца, – проживало только две тысячи человек. По обе стороны от главной дороги лежали фруктовые сады и поля. Жители города носили воду из источников на склонах холмов, а сточные воды сливались в озеро на севере. Но где люди, там и крысы, и в те времена там, где они обитали, была чума. Yersinia pestis – это бактерия, которая переносится ртами крысиных блох. Когда крысы умирают, блохи перекидываются на людей, что может привести к катастрофе.

Эпидемии чумы в Эдинбурге были частыми. Черная смерть достигла города в 1349 году, после того как монгольская армия вошла в порты Черного моря. Больных размещали в сараях на болоте у Холирудского дворца, а затем отправляли на карантин на остров Инчкит, расположенный на середине пути от Лотиана и Файфа. Больниц в современном понимании не было, только монастырские дома, где монахи утешали больных, молясь за их души.

Последняя масштабная эпидемия чумы в Эдинбурге разразилась в 1645 году, когда «в городе осталось не больше 60 человек, способных помогать в защите от нее». Каждый, кто мог покинуть город, сделал это, увезя заразу с собой. В то время о механизме заражения было практически ничего не известно, и никаких мер по предотвращению распространения болезни, кроме примитивного карантина, не предпринималось.

В то время в плане контроля над инфекциями Эдинбург отставал от других европейских городов. В 1600-х годах в Европе постоянно бушевали войны, и талантливым студентам приходилось ехать в Нидерланды, чтобы изучать там медицину в университете. Путешествие туда было опасным и дорогостоящим. Городской совет Эдинбурга, который тогда был ответственен за благополучие жителей города, решил, что медицину необходимо преподавать ближе к дому.

Однако медицинский факультет в университете был открыт только в 1726 году, а через три года городской совет открыл Королевский лазарет – первое лечебное учреждение. Там было лишь несколько палат, рядом с которыми располагалась мраморная турецкая баня. Лазарет находился к югу от Королевской мили, на вершине холма, где когда-то стоял монастырь Блэкфрайарс. В честь этого лазарета была названа одна из городских улиц – Инфермари-стрит. Писатель и юрист Генри Кокберн так описывал членов городского совета того времени: «Всемогущие, коррумпированные, непроницаемые… Тихие, могущественные, покорные, загадочные и безответственные, они могли бы заседать в Венеции». Однако к 1760-м годам они преобразили городское здравоохранение: в Эдинбурге был построен второй лазарет на более чем 200 коек. Также было начато строительство Нового города с широкими георгианскими улицами, водопроводом и системой канализации. Город начал постепенно избавляться от того, что поэт и хирург Тобайас Смоллетт назвал фекальными запахами.

Однако в большинстве районов города сохранялись открытые сточные канавы. К 1830 году эпидемии холеры достигли Эдинбурга. Человеческие, конские, ослиные, собачьи, кошачьи, свиные и коровьи экскременты сбрасывались в канавы, которые часто выходили из берегов. К концу XIX века корреляция между бедностью и ранней смертью, сохраняющаяся и сегодня, укрепилась.

К 6 мая в Великобритании было зафиксировано 29 тысяч смертей от коронавируса – максимум в Европе. На следующий день первый министр Шотландии Никола Стерджен продлила локдаун, а еще через несколько дней призвала носить маски в общественном транспорте, магазинах и других местах, где соблюдение социальной дистанции было невозможным.

Премьер-министр Великобритании Борис Джонсон 10 мая смягчил локдаун в Англии. Он позволил людям вернуться на работу, но попросил по возможности не пользоваться общественным транспортом. Джонсон пообещал, что поездки на работу и к местам занятия спортом на личных автомобилях будут разрешены. Теперь людей призывали не оставаться дома, а сохранять бдительность. Как сохранять бдительность по отношению к вирусу 0,000012 см в диаметре, было непонятно. Я спросил своего друга, работавшего в отделении интенсивной терапии в Мидлендсе, что он думал об этом.

– Никакого упоминания о масках в общественных местах? Все должны передвигаться на машинах? Я думаю, что это эксперимент на англичанах, – ответил он.

Никола Стерджен ясно дала понять, что подход Бориса Джонсона ее не впечатлил: «Я попросила правительство Великобритании воздержаться от ведения своей кампании в Шотландии». В Шотландии посыл был не «оставайтесь дома по возможности», а «оставайтесь дома в любом случае».

Однако желание общения, хотя бы минимального, подавить было невозможно. Как врачу общей практики мне было очевидно, что принятые меры имели катастрофические социальные и экономические последствия, и я надеялся, что жертвы, на которые пошли мои пациенты, стоили того и этот локдаун будет последним. Увольнения, суициды, бессонница, банкротство… Я даже не буду говорить о последствиях локдауна для детей, которые лишились школьной структуры, физических нагрузок и возможности играть со сверстниками. Хотя людей временно перестали выселять из жилья, при отсутствии надежного жилищного законодательства число бездомных на фоне безработицы неизбежно увеличилось бы.

«Лучшая защита от коронавируса – входная дверь вашего дома» – это лозунг, который часто повторяли политики во время первого локдауна. Каждый раз, когда я его слышал, мне хотелось возразить: «А если у человека нет дома?»

Фраза «оставайтесь дома» была повсюду: на телевидении, радио, щитах вдоль дорог и в социальных сетях.

Предоставить бездомным «дом», чтобы укрыться от коронавируса или восстановиться после него, было не гуманитарным идеалом, а необходимостью общественного здравоохранения.

Шотландское правительство, органы общественного здравоохранения, благотворительные организации и местные советы объединились 23 марта, чтобы сократить последствия пандемии для бездомных. Эта инициатива была поддержана благотворительными организациями «Стритворк», «Сиренианс» и «Бетани-Траст». Гостиница на 80 мест, где обычно проживали обеспеченные туристы, была выкуплена правительством, и уже к вечеру 24 марта ее заполнили бездомные. Также была арендована гостиница меньшего размера для бездомных женщин. Зимний приют, который обычно работал до Пасхи, уже закрылся, чтобы сократить распространение COVID-19. Вскоре после этого третья гостиница была реорганизована в место, где можно было переночевать. В каждой из этих гостиниц заработали мобильные медицинские пункты, и врачи предлагали быструю детоксикацию и метадон всем, кто в этом нуждался.

* * *

Мне нужно было приехать в одну из гостиниц для бездомных 7 мая, но накануне у меня появились головная боль, слабость, тошнота и озноб. Вместо того чтобы ехать в клинику, я отправился делать тест на коронавирус по направлению Департамента общественного здравоохранения.

– Напишите имя и дату рождения на листке бумаги и припишите: «Я ЕДУ ДЕЛАТЬ ТЕСТ НА КОРОНАВИРУС», – сказала мне оператор по телефону.

– Что мне делать с этой бумагой? – спросил я.

– Если полиция вас остановит, не открывайте окно, просто приложите к нему записку, – ответила она.

Центр тестирования располагался на пустой автостоянке колледжа. Когда я ехал по безлюдным улицам, все казалось каким-то нереалистичным. Мои конечности были будто из свинца, накатывали волны тошноты, и головная боль была такой, словно крошечный маньяк натирал внутреннюю поверхность моего лба битым стеклом. Ко мне вышла женщина-сторож в светоотражающем жилете, и я, словно королевский проситель, показал ей листок бумаги. Она помогла мне проехать по лабиринту из дорожных конусов к вагончику. Я видел фотографии из Южной Кореи, на которых медицинские работники, сидящие в акриловых боксах, брали мазки у пациентов, просовывая руки в длинных резиновых перчатках из отверстий в боксе. Однако женщина, которая брала мазок у меня, была в очках и обычной хирургической маске. Она стояла у моего автомобиля в таком же хлипком одноразовом фартуке, как у меня, надетом поверх спортивной куртки. Мне хотелось ее спросить, насколько защищенной она себя чувствовала, но из-за мер предосторожности сделать это не представлялось возможным. Во время нашего короткого разговора стекло моей машины было закрыто, а женщина оставалась в очках и маске. Она записала мое имя и дату рождения и попросила опустить стекло. Тампоном, похожим на вязальную спицу, она скребла мое горло до тех пор, пока я не смог больше сдерживать кашель. После этого она засунула тот же тампон мне в нос. На этом все закончилось. Я поднял стекло, снова проехал по лабиринту из дорожных конусов, миновал сторожа в светоотражающем жилете и направился домой.

Я не мог приступить к работе. Врачи любых специальностей знают, насколько велико может быть желание вернуться на работу, как бы плохо вы себя ни чувствовали.

Смертоносная пандемия изменила все, и никто не хотел стать причиной вспышки заболеваемости.

Я лежал в постели, чувствуя себя так, будто мой костный мозг превратился в камень. На меня накатывали волны тошноты, и мне приходилось сдерживаться. Коллеги, взявшие на себя моих пациентов, осторожно интересовались, когда, по моему мнению, я смогу вернуться на работу. После двух суток, проведенных в постели, я получил сообщение о том, что результат теста отрицательный. В отличие от моей подруги Полли из Шанхая, получившей результат через шесть часов, мне пришлось прождать гораздо дольше, но он хотя бы пришел.

Врачи и медсестры, которые получали отрицательный результат теста и чувствовали себя достаточно хорошо, могли сразу возвращаться на работу. Тем не менее надежность теста вызывала подозрения: высококачественные исследования показывают, что он точен только в 70 % случаев. Не имея иного выбора, кроме как смириться с результатом, мы надеялись, что, если в наших ртах и носах недостаточно вирусов, чтобы их обнаружить, их будет недостаточно и для заражения других людей.

Через несколько дней я вернулся в клинику. Хотя я мог направлять пациентов с подозрением на COVID-19 в коронавирусный центр, это было возможно только в том случае, если они могли самостоятельно туда добраться. Я должен был лично осмотреть всех, кто имел симптомы коронавируса, но не мог выйти из дома.

Мистер Магован лечился от рака, который, насколько я помнил, был диагностирован у него незадолго до Рождества. Я просмотрел его карту: активная химиотерапия была приостановлена прямо перед локдауном, потому что его показатели крови опустились настолько, что он оказался беззащитен перед инфекцией, и у него развилась анемия. Его организм, похоже, оказался на пределе. Регистратор клиники, с которой связалась его жена, попросила меня прийти к нему домой. Одышка. Жар. Тошнота. Из-за рака и плохих анализов крови мистер Магован последние пять недель укрывался от коронавируса, и его жена находилась дома вместе с ним.

Подъехав к дому, я позвонил мистеру и миссис Магован, чтобы предупредить их: на мне будут маска, фартук и очки, и мистеру Маговану тоже придется надеть маску. Однако из-за программного обеспечения, которое они установили, чтобы защититься от холодных звонков и маркетинговых компаний, я не мог связаться с ними.

– Этот номер защищен программой Call Guardian, – сказал голос с лондонским акцентом. – Пожалуйста, назовите свое имя после сигнала и нажмите на решетку.

– Доктор Фрэнсис, – сказал я с самым изысканным акцентом, который только мог изобразить, и с силой нажал на клавишу «решетка». Ничего не произошло.

Подойдя ко входной двери, я поставил на землю докторский саквояж, пачку стерильных салфеток для последующей обработки инструментов и мусорный пакет, куда позднее следовало положить фартук, перчатки и маску. С дверным звонком мне повезло больше, чем с телефоном. Пока миссис Магован открывала дверь, я отошел на дорожку, чтобы оставить между нами пространство. Мой коллега был лучше знаком с этой парой, но я видел миссис Магован несколько раз за последние годы. Это была изящная женщина с костистыми руками и встревоженными глазами, похожая на эльфийку. На ней была синяя клетчатая накидка – раньше их часто носили, чтобы защитить одежду от пыли и чистящих средств. Под накидкой был старый фиолетовый кардиган. Ей, как и мужу, было чуть за 60.

– Я пытался позвонить вам, чтобы предупредить о средствах индивидуальной защиты, – сказал я, указывая на фартук и вытягивая голые руки, на которых были белые полоски от обручального кольца и часов (их пришлось снять, чтобы вирусу было негде спрятаться).

Я хотел с ними созвониться, чтобы попросить их подойти как можно ближе к двери. Это избавило бы меня от необходимости проходить по всему дому. Теперь, однако, было слишком поздно.

– Нас страшно донимают звонками, – сказала она, заламывая руки.

– Как он себя чувствует?

– О, доктор, последние два дня ужасно. Он ничего не может есть из-за рвоты, и у него сильная одышка.

Прежде чем приехать к ним, я поговорил с их дочерью Лорной. В течение пяти недель, которые ее родители провели дома, она привозила им пакеты с едой и оставляла их на пороге. Лорна звонила в дверь рукой в перчатке и отходила.

– Это ведь не я их заразила, правда? – спросила она. – Я вкладывала рисунки своих детей в пакеты с едой. Они ведь не могли быть заражены?

– Нет, я уверен, что вы были очень осторожны, – ответил я.

Мать и дочь громко переговаривались через весь двор: мать стояла у входной двери, а дочь – у калитки. Ни о какой приватности речи не шло, и все их разговоры слышали соседи.

– Ты в порядке?

– Да.

– Спасибо, дорогая!

– Не за что!

Из коридора я видел детские рисунки на стене кухни. Цветными карандашами были нарисованы пейзажи с лимонно-желтым солнцем. На рисунках было написано: «Целую» и «Я люблю тебя, дедушка».

– Очаровательные рисунки, – сказал я, и лицо миссис Магован на мгновение расслабилось.

Я поднялся на второй этаж. На маленькой лестничной площадке было три двери, и миссис Магован, стоявшая внизу, прокричала мне зайти в ту из них, что располагалась прямо напротив лестницы. Я дважды стукнул в дверь рукой в перчатке и открыл ее. Мистер Магован сидел в постели, опираясь на три-четыре подушки, прижатые к велюровому изголовью. У него была редкая седая борода, и он был одет в изношенный банный халат, в прошлом белый. У него над головой висели другие рисунки и открытки от внуков.

– Здравствуйте, мистер Магован! Простите за все это, – сказал я, снова указывая на средства индивидуальной защиты. – Могу ли я надеть маску и на вас?

Он с трудом дышал, и, когда я надел на него маску и загнул металлическую проволоку на переносице, маска стала надуваться и сдуваться с каждым вдохом и выдохом.

– Не могли бы вы надеть еще и это? – спросил я, подавая ему пару голубых латексных перчаток.

В его движениях была меланхолическая усталость, пока он пытался натянуть их. Я представил, как он изможден: в феврале ему удалили опухоль, после чего он перенес шесть недель химиотерапии, просидел несколько недель на самоизоляции, не имея возможности видеться с внуками, и все равно подхватил вирус. Он выглядел серым, утомленным и смирившимся со своей участью.

У него была температура 39 градусов (слишком высокая), и пульсоксиметр показал, что содержание кислорода в крови на шесть или семь единиц ниже нормы. Однако больше всего меня пугала его одышка. Он дышал так, словно карабкался на гору, хотя просто лежал в постели. Попросив мистера Магована нагнуться вперед, я ослабил его халат в области шеи и приложил к его спине стетоскоп. При каждом его вдохе в легких раздавался хорошо знакомый шипящий звук: казалось, будто морская волна отступает по песчаному берегу.

Новые исследования показали, что в непроветриваемой комнате, где человек выкашливает вирус, инфицированные капли могут висеть в воздухе часами, создавая невидимый смертоносный туман.

Вероятность подхватить вирус зависит от того, сколько активных частиц вы вдохнете: для большинства из них счет обычно идет на тысячи, но для коронавируса – на сотни. Именно поэтому было так важно свести время контакта к минимуму.

Поскольку я не мог поговорить с мистером и миссис Магован по телефону, у меня не оставалось выбора, кроме как обсуждать желания пациента, находясь с ним в комнате. Я старался дышать поверхностно и максимально прижал маску к лицу.

Я начал издалека, пытаясь выяснить его отношение к больницам, кислородным маскам, флюорографии и анализам крови – иначе говоря, этой качающейся громаде медицины XXI века, которая нависла бы над ним, реши он лечь в больницу. Он прошел химиотерапию и знал, что все это будет значить: бессонные ночи, изможденные медсестры, слишком занятые, чтобы отреагировать на пейджер, запрет на посещения… Больница и ее ритм захватили бы его с началом тяжелой работы по лечению. Однако он понимал, сколь приятен будет приток живительного кислорода к его изголодавшимся легким. Он знал, насколько легче ему будет, если в уборную его будет водить кто-то кроме измученной жены. Альтернативный вариант заключался в том, чтобы остаться дома и пойти на риск, принимая назначенные мной антибиотики и морфин. Я вернулся бы к нему завтра. Ему было лишь немного за 60, но, учитывая тяжесть его одышки, я не думал, что он проживет дольше нескольких дней. Я сделал шаг назад, чтобы увеличить расстояние между нами, и увидел, что его жена стоит на середине лестницы, продолжая ломать руки.

– Я не смогу поехать с ним, да? – спросила миссис Магован. Я покачал головой.

– Я лягу в больницу, – сказал мистер Магован, тоже качая головой. Он поднял на меня глаза, и в выражении его лица была решительность, которой я не ожидал увидеть. – Я воспользуюсь любым шансом на выздоровление.

– Вам не придется долго ждать скорую помощь, – сказал я. – Простите, мне нужно идти.

– Конечно, идите.

Жалея, что не могу поговорить с ним дольше, я вышел из комнаты. Шел дождь. На середине сада я остановился, чтобы поговорить с миссис Магован. У меня пока не было возможности снять средства индивидуальной защиты, обработать инструменты и убрать все в саквояж.

– Я ведь увижу его снова, да, доктор Фрэнсис? – спросила она.

– Уверен, что увидите, миссис Магован, – ответил я, после чего снял верхнюю пару перчаток, положил ее в мусорный пакет, взял антисептическую салфетку и стал протирать стетоскоп. – Удостоверьтесь, что медсестры смогут до вас дозвониться. Они свяжутся с вами при первой же возможности.

Однажды после утреннего приема на юге Эдинбурга я направился в одну из гостиниц на севере города, чтобы встретиться с Рэнкином Барром – менеджером благотворительной организации «Стритворк».

В зоне рецепции, где посетители раньше могли выпить кофе, теперь лежали файлы, коробки с пожертвованной едой, папки, списки гостей и дел пяти сотрудников, каждый из которых поднял руку в знак приветствия. Коротко остриженный Барр был одет в футболку с шотландской рок-группой, джинсы и спортивные штаны Adidas. Он тепло мне улыбнулся, и мы заменили рукопожатие ударом локтями. Я пошутил насчет масок: некоторые резиденты, находившиеся в фойе, носили их, но на сотрудниках их не было.

– Я вам все покажу, – сказал Барр. – Здесь у нас смотровая.

Прямо у фойе был гостиничный номер со стенами цвета бургунди. На письменном столе нелепо лежал фен, а на месте кровати стояла кушетка.

– Врачи общей практики ведут прием здесь, – сказал Барр. – Напротив расположен еще один кабинет, где мы осматриваем гостей с подозрением на коронавирус.

Он провел меня в кабинет напротив, раньше он служил подсобкой. Теперь поставленные друг на друга коробки вдоль одной из стен были накрыты моющимися простынями.

– Вы здесь же делаете мазки на коронавирус? – поинтересовался я.

– Нет, на улице, – ответил Барр. – На ветру! Так безопаснее.

Пока мы шли по гостиничным коридорам, Барр выразил удивление по поводу того, сколь многого удалось достичь всего за семь недель. Он сказал, что один из гостей ночевал на улице почти десять лет.

– У него была сильная клаустрофобия, и я сомневался, что он вообще сможет остаться в гостинице, – сказал Барр. – В итоге нам удалось его убедить.

Из-за сильной тревожности этому мужчине выделили самый большой номер.

– Нам пришлось показывать ему, как пользоваться душем и телевизором. Он так долго жил на улице, что не знал, как включить телек, – сказал Барр, качая головой. – У него глаза наполнились слезами.

Он рассказал мне о мужчине, который обычно спал в мусорном баке на колесах – одновременно он служил ему транспортным средством для перевозки вещей.

– Впервые за много лет у него появилась крыша над головой, – сказал Барр.

Затем он рассказал еще об одном мужчине, который не заходил внутрь: кошка сказала ему, что там небезопасно.

– Сотрудники каждую ночь проверяют этого парня, – сказал он. – Я надеюсь, что он все же придет.

– Сколько людей продолжает жить на улице? – спросил я.

– По моим предположениям, от пяти до десяти во всем городе. Это либо те, с кем мы не можем совладать в такой обстановке, либо те, кто отказывается поехать в гостиницу из-за привычки жить на улице.

Барр рассказал мне и о неудачном опыте: трое мужчин были изгнаны из гостиницы за торговлю наркотиками, а еще нескольким пришлось покинуть это место из-за агрессивного поведения. Одному человеку потребовалась госпитализация, поскольку он кричал всю ночь.

– Перед освобождением заключенные указывают адрес гостиницы под видом своего домашнего адреса, – сказал мне Барр. – Тюремный персонал ничего не проверяет, для него это просто формальность. Бывает, к нам приезжают полицейские или офицеры пробации, думая, что это многоквартирный дом, но потом узнают, что это отель.

Первые три недели Барр не покидал гостиницу.

– Сначала мы ничего не знали о наших постояльцах, только имя и дату рождения. У некоторых была героиновая ломка, а у кого-то случались передозировки, – сказал Барр дрожащим голосом.

Поскольку на улицах практически не стало пешеходов, просить милостыню было не у кого. Многие бездомные приходили к Барру в состоянии сильнейшей ломки, связанной с тем, что они не могли позволить себе обычные дозы.

– У некоторых сотрудников смена завершалась в полночь, когда общественный транспорт уже не ходил, поэтому им тоже приходилось оставаться в гостинице, – продолжил он.

Численность ночного персонала теперь сократилась до четырех человек: охранника, двух работников «Стритворк» и одного работника гостиницы. Однако в беспокойное время в марте и апреле достаточная численность персонала была необходима для сохранения порядка.

В первые дни жители соседних от гостиницы домов жаловались: им не нравились изменения, произошедшие на их улице. Барр всем раздал свой номер телефона и сказал звонить в любое время дня и ночи, если возникнут какие-либо проблемы. Мы разговаривали, стоя на тротуаре, и, пока Барр доставал связку ключей, один из гостей прошел мимо нас и выбросил пакет с мусором.

– Он делает это несколько раз в день, – пояснил Барр. – Это его способ отблагодарить нас. Улица стала чище, чем когда-либо.

Я поинтересовался, как «Стритворк» распределяет доступное жилье.

– В центре рядом с хостелом Армии спасения мы проводим полную оценку потребностей каждого человека и выясняем, есть ли у него проблемы с поведением. У некоторых людей есть особые нужды, а кто-то может быть опасен.

– Опасен?

– Ну обострились проблемы с психическим здоровьем, причем очень сильно. Я думаю, что это связано с локдауном. Некоторые люди не могут регулярно принимать препараты, и у нас есть для них отдельные маленькие комнаты. – Барр на мгновение замолчал и обвел рукой здание гостиницы. – Теперь мы лучше их знаем, потому что заходили к ним в комнаты трижды в день в течение семи недель. Могут ли они поддерживать порядок в комнате? А следить за собой? Попадали ли они в неприятности? Случались ли у них передозировки или припадки из-за алкогольного абстинентного синдрома? Мы собираем о них подробную информацию, благодаря которой можем подобрать им наиболее подходящее жилье.

Слушая рассказы Барра о том, как он несколько недель провел в гостинице, я понял, что врачи, медсестры и сиделки не единственные люди, которые заботятся о других. Работа, проведенная Барром и его коллегами, привела к положительным изменениям. Тем не менее я задумался, насколько жизнеспособной была такая модель в долгосрочной перспективе, если всего за несколько дней гостиницы заполнились до предела. Барр сказал, что из 80 людей, заселившихся в гостиницы в первые два дня, 45 уже переехали в постоянное жилье, а освободившиеся места заняли новые бездомные.

– Многие люди, которые приходят к нам сейчас, – не бездомные в традиционном понимании, – сказал Барр. – Они оказались на улице из-за разрыва отношений, а из-за локдауна не могут пойти ни к родственникам, ни в хостелы.

Приблизительно половина бездомных в Великобритании были гражданами других стран ЕС. Они могли лишиться права на пребывание в Великобритании из-за брексита.

– Половина наших гостей не имеет права на пособия и социальное жилье, поскольку у них нет британского гражданства, – объяснил Барр.

Команда «Стритворк» сотрудничала с экспертом по иммиграции, чтобы выяснить статус каждого бездомного и помочь людям без документов вернуться на родину. Из 80 жителей гостиницы 14 ожидали решения Министерства внутренних дел. Мы поговорили о неутешительных прогнозах экономистов на осень, падении экономики и неизбежной волне безработицы. У Барра был доступ к дискреционному правительственному фонду «инновационных и творческих» методов борьбы с бездомностью, и часть средств можно было потратить на репатриацию людей, которым нужно было вернуться домой.

– У меня есть девять человек из Румынии, которые ждут, когда авиакомпании возобновят работу, – сказал он^[27].

Тем временем в гостинице стартовала программа вакцинации. Я сказал Барру, что слышал, насколько тяжело обеспечить эффективную иммунизацию столь нестабильного слоя населения. Барр кивнул.

– Органы общественного здравоохранения годами пытались этого добиться, – сказал он.

Просто поразительно, насколько быстро удалось преодолеть все трудности, связанные с помощью бездомным, когда есть политическая поддержка и финансирование. Это не только впечатляет, но и огорчает, ведь решить проблему оказалось так просто.

Коронавирус преображал и переориентировал общество как в отрицательном, так и в положительном направлении. У меня сложилось впечатление, будто старая система иерархии отошла на второй план, уступив место новым возможностям.

Я спросил Барра, как долго, по его мнению, он сможет продолжать работать.

– У нас есть средства минимум на шесть недель, и я надеюсь, что нам дадут хотя бы месяц, чтобы найти другое решение проблемы, если финансирование прекратится, – ответил он, тем не менее оптимистично глядя в будущее: – Я вхожу в комитет всех организаций помощи бездомным Шотландии, и Кевин Стюарт, министр местного самоуправления, жилищного строительства и планирования, тоже входит в него. Впервые за все годы, что я работаю в этой сфере, министр присутствует на заседаниях вместе с нами.

Мы снова оказались у главного входа. Мне нужно было возвращаться в клинику, и у Барра тоже были свои дела.

– Именно мелочи сделали эти несколько недель настолько экстраординарными, – сказал он. – Позавчера мы праздновали день рождения женщины, которая жила на улице с девяти лет. С девяти! Она спала под открытым небом или жила в трущобах с тех пор, как была маленькой девочкой. Вы бы видели ее лицо! Это был ее первый настоящий день рождения.

* * *

В книге «Счастливый человек» (1967), посвященной жизни и работе сельского врача общей практики, Джон Бёрджер^[28] подчеркивает, как много разговоров врачей с пациентами начинается со слов: «Вы помните, когда?..» Бёрджер сказал о враче общей практики, что «он становится представителем своих пациентов и их объективным (в противовес субъективному) воспоминанием».

Большинство моих пациентов укрывались от вируса за закрытыми дверями, и мне было гораздо проще понимать их тревоги и облегчать беспокойство благодаря тому, что я работал с одной группой пациентов более десяти лет. Мне было привычно слышать фразу: «То же самое было пять или шесть лет назад, доктор Фрэнсис». Под «тем же самым» понимается ноющая боль в животе, сыпь на ногах или постепенное нарастание тревожности.

– Да, я помню, – говорю я и просматриваю свои записи. – Я вижу, это было в 2012 году.

– Правда? Я и подумать не мог(-ла), что это было так давно.

После этого я зачитываю свои записи вслух. Иногда эти слова не пробуждали во мне никаких воспоминаний, а иногда переносили меня в тот старый разговор. Я вспоминал, каким был свет, какая стояла погода, как пациент сидел на стуле, смотрел ли мне в глаза или избегал зрительного контакта. Я знал, что некоторым пациентам становилось спокойнее, когда их воспоминания о разговоре подкреплялись тем, что Бёрджер назвал «объективным (в противовес субъективному) воспоминанием».

Нам обоим было приятно обмениваться репликами из того времени, когда можно было увидеться лично и поговорить лицом к лицу, а не маска к маске и не смартфон к смартфону.

Бёрджер применил свои навыки критика искусства, описывая пациентов, за которыми он наблюдал шесть недель во время приема в клинике и визитов на дом. Больше всего его поразили их храбрость и упорство: «Большинство из них продолжало бесстрашно жить, – писал он. – Понятие устойчивости гораздо важнее счастья».

Иногда кажется, что общая практика открывает окна в жизнь разных людей, и через них я могу наблюдать за множеством способов жизни, выживания и сохранения устойчивости, не зависящих от событий в мире. Робби сказал, что ему было 12 лет, когда отец выгнал его из дома.

– Он со мной не справлялся, – признался он. – Отец сказал, что с него достаточно и я могу отправляться жить к матери. У них были плохие отношения, и воссоединение прошло не лучшим образом. – Я прожил с ней три или четыре года, но в конце концов она тоже меня выгнала, – сказал Робби. Он переехал в Данди к сводной сестре, которая была на несколько лет старше и имела собственную квартиру. Робби вспоминает те годы как относительно счастливые: – У меня никогда раньше не было надежного места для жизни, – сказал он. – Эта квартира стала первым таким местом.

Он стал продавать наркотики. Когда Робби было 16 лет, они с сестрой пили водку с примесью уличного диазепама. Робби потерял сознание на улице, прохожий вызвал скорую, и в больнице молодой человек пришел в себя. Его сестра, однако, отправилась домой, и это ее погубило: когда Робби вернулся в квартиру на следующий день, он нашел ее мертвой в постели.

Я просмотрел его медицинскую карту. Он родился в 2002 году, когда я работал в отделении неотложной помощи местной детской больницы. Он дважды попадал туда в младенчестве: сначала с высокой температурой, а потом с ушибом. Вполне возможно, что я сам его осматривал. Я на мгновение задумался о том, по каким разным траекториям шла наша жизнь в течение этих 18 лет. Однако мы снова сидели вместе в ярко освещенном кабинете в нескольких сотнях метров от детской больницы. Теперь он был уже взрослым пациентом, которому было сложно сформулировать то, что его беспокоило. Как врач, я пытался найти подходящий способ помочь.

Не так давно его выписали из психиатрической больницы, и он оказался на улице. В ближайшие месяцы ему нужно было несколько раз явиться в суд, но из-за пандемии заседания были отложены. Сейчас Робби жил в приюте для бездомных, он заверил меня, что дверь в его комнату запиралась. Он хотя бы не спал под открытым небом, но слуховые галлюцинации, появившиеся у него в подростковом возрасте, стали громче и навязчивее. Они были похожи на приглушенное бормотание.

– Это дьявольские звуки, – сказал Робби. Иногда он различал в них оскорбления и обвинения. – Но они ненастоящие, – добавил он дрожащим голосом.

Я восхищался тем, что он был так в этом уверен и не побоялся обратиться за помощью. Профессионалы и различные институты явно не помогали ему в прошлом.

– Что вы принимаете? – спросил я.

Крэк^[29], МДМА^[30], диазепам – все это он употребил за последнюю неделю. Чтобы заставить себя прийти на эту консультацию, он принял дозу амфетамина.

– Я каждый день думаю о самоубийстве, – сказал он, и шрамы на его яремной вене подтверждали это. Он экспериментировал с передозировками, но к настоящему моменту ему уже было известно, сколько наркотиков нужно принять, чтобы умереть. В глубине души он все же хотел жить, несмотря на чувство вины из-за смерти сестры, самоповреждения и тот факт, что он в раннем возрасте узнал, насколько ненадежными могут быть люди и как хаос и неопределенность способны разрушить все, что строилось с большим трудом.

Я сказал ему, что голоса в голове – весьма распространенное явление, которое вовсе не говорит о том, что он сходит с ума. Я заверил Робби, что ему поможет небольшая доза седативных препаратов, взятых у меня, а не купленных на улице, и сказал ему вернуться на следующий день, чтобы познакомить с замечательной психиатрической медсестрой. Еще я попросил Робби записать для меня имя и телефонный номер его социального работника, чтобы связаться с ним. Он меня послушал.

* * *

К 5 мая в Великобритании снова было зафиксировано максимальное число смертей от COVID-19 в Европе: более 30 тысяч. Через неделю ВОЗ предсказала самое резкое падение мировой экономики со времен Великой депрессии 1930-х годов: 3,2 %.

Ходили слухи, что из-за пандемии более 30 миллионов человек окажутся за чертой экстремальной бедности.

Слова Барака Обамы о том, что текущая американская власть «даже не делает вид, что берет на себя ответственность», попали во все заголовки. Число безработных в Великобритании возросло почти в три раза: с 800 тысяч до 2,1 миллиона человек. Когда число подтвержденных случаев коронавируса в мире превысило 5 миллионов, китайское правительство сообщило, что в стране впервые с января были выявлены новые случаи заболевания.

В XIX веке население Эдинбурга резко увеличилось за счет притока сельских жителей, которые либо надеялись найти работу на фабрике, либо оказались без жилья, поскольку их вынудили освободить место для выпаса овец. Из-за перенаселенности стремительно распространялись болезни. В начале 1860-х годов городской совет ввел должность первого санитарного врача, которую занял Генри Литтлджон^[31]. В медицинской школе его портреты висели во многих кабинетах. Он разработал ряд мер общественного здравоохранения, принимаемых теперь как должное.

Литтлджона особенно беспокоила младенческая смертность, связанная с оспой. На пике эпидемии она убивала 10 % новорожденных. Зная об эффективности инокуляции, он с момента своего назначения выступал за введение нового закона, по которому все младенцы шестимесячного возраста должны были пройти вакцинацию. Власти приняли закон, но не хотели платить за вакцинацию: в 1863–1867 годах родители были обязаны привить детей за собственные средства. Четырех лет оказалось достаточно, чтобы доказать эффективность программы, и после этого город взял расходы на себя. Благодаря вакцинации смертность от оспы резко сократилась. Было подсчитано, что это вмешательство спасло более 100 тысяч жизней.

Литтлджону предоставили двух полицейских, которые патрулировали город, следя за распространением инфекционных заболеваний. Они уделяли особое внимание больницам, где находились пациенты с высокой температурой, и ночлежкам. Точно так же в 2020 году центрами отслеживания контактов с зараженными и контроля распространения вируса стали коронавирусные центры и приюты для бездомных. Волонтеры благотворительной организации «Стритворк» рассказали, что недовольные налогоплательщики стали интересоваться, сколько еще средств будет потрачено на помощь бездомным. Общественное здравоохранение всегда требует прагматичного сострадания: деньги тратятся на то, что принесет пользу как самым уязвимым членам общества, так и всем остальным. Это лишь один из наших долгов друг перед другом. Во время одной из вспышек оспы, произошедших в Эдинбурге в XIX веке, Литтлджон заплатил каждому жителю приюта для бездомных по два шиллинга, убедив всех пройти вакцинацию.

Подобно тому как каждая консультация по поводу COVID-19 помечалась специальным кодом в компьютерной базе данных, свидетельства о смерти больных коронавирусом тоже должны были содержать особую пометку. Это тоже наследие инноваций Литтлджона: с конца 1870-х годов все эдинбургские врачи обязаны были уведомлять властей о каждом пациенте со скарлатиной, оспой, тифом, холерой, дифтерией или корью. За каждый случай, о котором врач докладывал властям, он получал два шиллинга. Если врач не уведомлял властей об известном случае заболевания, его штрафовали на 40 шиллингов.

Я слышал, что число обращений в службу, занимающуюся свидетельствами о смерти, удвоилось с начала пандемии. Это было связано с тем, что врачи не знали, указывать ли COVID-19 как причину смерти, если теста с положительным результатом не было.

Эта проблема стояла особенно остро до того, как тесты стали широкодоступными. Пометка «коронавирусная инфекция» на свидетельстве о смерти человека, умершего в доме престарелых, автоматически положила бы начало расследованию. По этой причине врачи общей практики и персонал домов престарелых оказались под сильнейшим давлением: им нужно было предоставить точную информацию для свидетельства о смерти, но при этом отразить неуверенность, ставшую неотъемлемой частью качественной медицинской помощи.

История Королевского лазарета Эдинбурга хорошо иллюстрирует, насколько эпидемии и вспышки заболеваний изменили городской пейзаж и как, несмотря на современные технические достижения, мы не всегда успешно применяем методы борьбы с эпидемиями, которые не понаслышке были знакомы людям, жившим несколько веков назад. У каждого поколения есть свои методы лечения и технологии, но мы по-прежнему имеем дело с уязвимым человеческим телом, подвергаемся опасности новых инфекций и забываем уроки, вынесенные из прошлого.

Во время масштабной эпидемии холеры 1866 года Королевский лазарет Эдинбурга оказался переполнен и отказался принимать новых пациентов, поэтому городской совет организовал временную инфекционную больницу в бедном квартале города. Она располагалась в старом здании в районе Каугейт. (Аналогичная ситуация сложилась в некоторых лондонских больницах в марте и апреле 2020 года, когда перестало хватать кислорода, а не коек! Чтобы справиться с потоком пациентов, властям пришлось организовать временные коронавирусные госпитали.) Через несколько лет городской совет решил сохранить эту больницу. Она стала первой инфекционной больницей города, и это было очень кстати, поскольку в 1871 году разразилась эпидемия оспы. Через десять лет во время вспышки скарлатины лазарет снова оказался переполнен, и инфекционная больница вновь открыла двери для пациентов.

В 1880-х годах Королевский лазарет переехал в третий раз. Он занял новое здание, расположенное в нескольких сотнях метров от старого, а инфекционная больница (она стала называться Городской лихорадочной больницей) переехала в здания XVIII века на Инфермари-стрит. Там были 260 коек, изолятор для наиболее заразных пациентов, карантинный блок для родственников больных, а также дезинфекционный блок для обработки постельных принадлежностей и мебели из домов больных. Новой больнице даже выделили конную скорую помощь: одна повозка предназначалась исключительно для больных скарлатиной, вторая – для заболевших дифтерией, а третья – для тифозных. Когда в 1894 году в Эдинбурге одновременно разразились эпидемии оспы и скарлатины, даже Городская лихорадочная больница уже не справлялась. В Холирудском парке были построены деревянные хижины, как во время средневековых эпидемий чумы. Население города превысило 300 тысяч человек, и убожество викторианской промышленности было на пике. Городу требовалась еще одна инфекционная больница, и она была построена на юго-западе Эдинбурга у подножия холма Крейглокхарт. На момент открытия в 1903 году она вмещала 600 человек, но уже через несколько лет число мест было увеличено до 800.

Когда я учился медицине в 1990-х годах, у нас проходили там пары по вирусологии и эпидемиологии. В то время город пытался оправиться от кризиса СПИДа, и мои преподаватели были озадачены новыми вирусными заболеваниями. Я узнал, что, пока Литтлджон занимал должность первого санитарного врача, население города удвоилось, а младенческая смертность снизилась на 20 %^[32]. Генри Литтлджон начал свою карьеру в годы, когда считалось, что болезни вызваны миазмами, а закончил ее в эпоху массовой вакцинации и общественной гигиены. Он застал последнюю эдинбургскую эпидемию холеры 1866 года и все еще был жив в 1907 году, когда был зафиксирован последний случай тифа.

До SARS-CoV-1 органы общественного здравоохранения, эпидемиологи и Всемирная организация здравоохранения предполагали, что следующая пандемия, подобно испанке или свиному гриппу 2009 года, будет пандемией гриппа. Тот факт, что это оказалась пандемия коронавируса, вызывающего 5–10 % случаев простуд, удивил всех. Оглядываясь назад, мы понимаем, что эти вызовы, брошенные системе общественного здравоохранения, свидетельствуют о надменности медицины: гораздо больше жизней было спасено благодаря улучшению жилищных условий, гигиене и вакцинации, чем с помощью скальпеля хирурга или лекарств.

Зайдя в больничную компьютерную систему, я посмотрел, как дела у мистера Магована, прочтя записи с обходов его лечащего врача, результаты томографии легких и лабораторных тестов. У него была пневмония, и, хотя первый тест на коронавирус оказался отрицательным, врачи все же подозревали у него COVID-19 и лечили соответственно. Симптомы и стремительное ухудшение самочувствия были слишком характерными для коронавируса, и после следующего мазка подозрения врачей подтвердились. Жена не могла его навестить. Я сочувствовал ей: в ожидании новостей она бродила по пустому дому, увешанному детскими рисунками. Не выпуская из рук мобильный телефон, она делала уборку и все время ждала звонка.

Однажды после дневной смены в клинике я направился в гостиницу для бездомных в центре города (организованную не «Стритворк»). У входа висели таблички на польском, английском и румынском, на которых было написано, что любой, кто станет пить алкоголь, должен будет уйти. Я подошел к стойке рецепции, заставленной картонными коробками с коричневыми бумажными пакетами с едой, и спросил, где могу найти доктора Бадда.

– Он будет в номере 217, – ответил администратор и указал на одну из гостиничных лестниц.

На протяжении многих лет мы с Джоном периодически работали вместе и часто пересекались в одной из эдинбургских клиник, где он работает на полную ставку. Его отличают непоколебимое спокойствие и нежный, размеренный подход к пациентам, а отношение к людям остается неизменным независимо от социального или медицинского кризиса, который он помогает преодолеть (в нескольких случаях я тоже обращался к нему за советом и помощью). Я поднялся по лестнице, покрытой клетчатым ковром, миновал обрамленные гравюры со сценами из жизни шотландцев и увидел доктора Бадда, разговаривающего с Дженнифер и Шантель – двумя молодыми врачами, служившими волонтерами в гостиницах для бездомных. Как и остальные их сокурсники, они были вынуждены выпуститься из медицинской школы раньше положенного срока, поскольку из-за пандемии выпускные экзамены были отменены. По словам Бадда, они помогали справляться с пандемией в качестве волонтеров, прежде чем устроиться на свою первую работу младшими врачами в августе. Джон собирался пойти проверить пациента, о котором они с коллегами особенно беспокоились.

– Хочешь пойти со мной? – спросил он.

Мы поднялись по лестнице в комнату Мартина. Джон постучал, дверь открыл крепкий лысый человек с застывшим выражением гнева на лице. У него на лбу был блестящий шрам, отражавший свет знаков пожарного выхода. Я взглянул на записи, которые держал в руках: он был одного возраста со мной, но выглядел на 20 лет старше. На лестнице Джон сказал мне, что Мартин только что вышел из тюрьмы, где он провел восемь лет. «Восемь лет!» – подумал я, вспоминая события, произошедшие со мной за эти годы.

В любое нормальное лето это был бы номер люкс с видом на замок, Старый город и Сады Принцесс-стрит^[33]. Стоял чудесный летний день, и, несмотря на электрический гул и затаенное недовольство, город казался местом порядка и гармонии. В комнате было много консервных банок, но их содержимое было негде разогреть. Я увидел пакетики с быстрорастворимым супом, лапшу быстрого приготовления и электрический чайник в углу. Телевизор был включен, звук на максимуме. Джон заговорил с Мартином о его возбуждении и бессоннице.

– Это выше моих сил, – сказал Мартин. На его шраме блестел пот. – Я даже телевизор не могу смотреть, это уже слишком.

Джон нагнулся, взял пульт, лежавший на кровати, и спокойно выключил звук.

– Находитесь в тишине, если это помогает, – сказал он, – и больше гуляйте.

Джон также упомянул о рецептурных препаратах, доступных способах поддержки и помощи психолога, который мог поговорить с Мартином по видеосвязи, – можно было воспользоваться компьютером в задней части рецепции.

В коридоре Джон сказал мне, что содержание человека в тюрьме обходится в 40 тысяч фунтов стерлингов в год.

– Таким образом государство, потратив на Мартина 320 тысяч, просто выкинуло его на улицу, – сказал Джон. – Он рискует повторно совершить преступление и не может жить за пределами учреждений.

Было очевидно, что Мартин не мог спокойно разговаривать с другими людьми и контролировать свою реакцию. Мне казалось несправедливым, что он сменил тюремную камеру на гостиничный номер, пусть и роскошный. Пандемия приговорила его к злоупотреблению энергетическими напитками и непрерывному просмотру телепрограмм. Из-за безработицы у него было мало шансов на трудоустройство, а необходимые ему курсы по управлению гневом были отменены.

– Ничего удивительного, что он сходит с ума и не может спать, – сказал Джон. – Мне остается лишь надеяться, что он не займется «самолечением».

Наркоторговцы всегда слонялись у входа в гостиницу. Их прогоняли, но они, конечно, возвращались.

Мы посетили еще двух пациентов во время самого странного больничного обхода в моей жизни. Когда мы шли из комнаты в комнату по коридору роскошного отеля, я спросил Джона Бадда, со сколькими случаями коронавируса ему довелось иметь дело.

– Нам пока везет, – сказал он. – Только с одним! Теперь мы еще лучше подготовлены. Этот вирус похож на Волан-де-Морта: мы знаем, что он есть и еще вернется.

К концу мая в Великобритании было зафиксировано более 40 тысяч смертей от коронавируса. Мой друг-американец сказал, что в США многие врачи остались без работы, потому что их пациенты, напуганные вирусом, не выходили из дома. Государственной поддержки не было.

– Только в Америке врачи могут остаться без работы в разгар пандемии, – сказал он.

Были опубликованы генетические исследования вируса. Ходили слухи, что вирус, который циркулировал в Англии, пришел из Китая, а тот, что в Шотландии, – из Ирана и Ближнего Востока. Однако это казалось нелогичным, учитывая перемещения людей между Шотландией и Англией, а также число зараженных, приехавших из Италии в феврале. Появилась информация, что вирус оказался в Европе еще за несколько недель до Рождества. Статья газеты Guardian завершалась словами: «Во многих странах, включая Великобританию, число выявленных мутаций столь же велико, как число мутаций, зафиксированных во всем мире. Это свидетельствует о том, что вирус много раз попадал в Великобританию независимо, а не через нулевого пациента^[34], с которого началась национальная эпидемия».

В один из последних дней месяца я возвращался домой на велосипеде под дождем, и меня чуть не сбил оранжевый Ford Fiesta. По прогнозам синоптиков, температура должна была опуститься ниже нуля. Череда дивных солнечных дней подошла к концу. Улицы города уже так долго пустовали, что некоторые водители стали воспринимать их как гоночные трассы, по которым можно беспрепятственно мчаться так, чтобы резина отскакивала от булыжников. В тот вечер я был рассеянным и медлительным, и эта заторможенность спасла меня на перекрестке. Когда автомобиль помчался на красный сигнал светофора, я свернул как раз вовремя. Волна влажного воздуха, окатившая меня, была похожа на вздох облегчения. Тогда я был благодарен за неуклюжую инертность, которую чувствовал в тот день в голове и теле. Ремешок на велосипедном шлеме цеплял волоски на моих щеках – я понял, что не брился уже неделю или две.

Я был измотан очередным днем телефонного «просеивания» тревог других людей. Мне опять пришлось решать, с кем разговор должен быть долгим, а с кем коротким, с кем следует встретиться лицом к лицу (точнее говоря, маска к маске) и кого нужно направить к психиатру.

В середине рабочего дня я вошел в больничную компьютерную систему и увидел, что мистер Магован скончался. «Позвоню его жене завтра, – подумал я. – Сегодня она слишком расстроена, чтобы говорить об этом». Я с облегчением прочитал в карте, что не солгал ей, сказав, что она еще увидит его: в последний или предпоследний день жизни мужа ей позволили навестить его.

По пути домой я зашел в супермаркет. Высокий кассир с западноафриканским акцентом улыбнулся мне и спросил, где я так промок. Вероятно, большинство покупателей приходили из соседних домов или хотя бы пользовались зонтом. На них не было насквозь промокших курток. Я объяснил, что нахожусь на полпути домой: мне ехать 20 километров, и у меня всегда есть с собой куртка на случай такого ливня. Он снова улыбнулся.

– Ясно, – сказал он. – В конце концов, мы ведь живем в Шотландии!

Вероятно, его это радовало.

6 – Июнь
Выздоровление

Люди стали вновь разгуливать по улицам, а те, кто бежал из столицы, постепенно возвращаются, на улицах города вновь, как обычно.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

В последние дни мая убийство Джорджа Флойда сотрудником полиции в Миннеаполисе породило волну протестов против полицейской жестокости и институционального расизма во всем мире, в том числе и в Эдинбурге. К концу первой недели июня протестующие разрушили известную статую работорговца в Бристоле и перегородили автомагистраль в Уорикшире. Эдинбургских протестующих попросили носить маски и соблюдать социальную дистанцию два метра, но секретарь Кабинета министров по вопросам юстиции Хамза Юсуф заявил следующее: «Подобные скопления людей на улице могут представлять опасность для здоровья публики… Есть много доказательств непропорционально большого влияния COVID-19 на национальные меньшинства. Таким образом, люди, о ценности жизни которых мы говорим, подвергаются наибольшему риску».

Национальная служба здравоохранения прислала мне письмо, в котором говорилось о равноправии, национальном разнообразии и безопасности на рабочем месте: «Двигаясь вперед, мы обязаны бороться с несправедливостью в обществе и нашей организации, ведущей к неодинаковым исходам болезни. Мы должны стать частью движения по борьбе с расизмом».

В ответ на конкретные вопросы, заданные небелыми медицинскими работниками, Национальная служба здравоохранения Лотиана пообещала:

1. Помочь менеджерам провести беседы с небелым медицинским персоналом для его поддержки.

2. Сотрудничать с различными комитетами и шотландским правительством, чтобы удостовериться, что принятая система оценки риска открыто признает этническое меньшинство и его подверженность риску.

3. По мере поступления новых данных лучше подготовиться ко второй волне коронавирусной инфекции и защитить всех медицинских работников, подверженных повышенному риску.

4. Разработать план действий по установлению расового равенства в сотрудничестве с небелыми медицинскими работниками.

5. Удостовериться в присутствии руководства на следующем собрании небелых медицинских работников.

Медработники должны были следовать определенному алгоритму, чтобы определить, повышен у них риск заражения коронавирусом или понижен.

На тот момент было недостаточно информации о том, почему у британцев (темнокожих и южноазиатского происхождения) исход COVID-19 хуже. Ученые высказали предположение о низком уровне витамина D. В апреле в журнале Lancet была опубликована статья, в которой говорилось, что небелые люди подвержены повышенному риску неблагоприятного исхода коронавируса из-за увеличенной распространенности среди них диабета, гипертонии и сердечно-сосудистых заболеваний. Высказывалось и предположение о том, что этническая принадлежность «влияет на распространение коронавируса в связи с культурными, поведенческими и социальными различиями, включая низкий социально-экономический статус, частоту обращений за медицинской помощью и совместное проживание нескольких поколений». В статье, опубликованной в том же журнале через два месяца, не было приведено новых аргументов: «Отсутствие ассоциации между этнической принадлежностью и смертностью от COVID-19, несмотря на поправку на сопутствующие заболевания, не обнадеживает. Это свидетельствует о том, что в исследовании этнических различий в смертности от коронавируса необходимо учитывать как биологические, так и социальные факторы». Многие мои коллеги южноазиатского происхождения были озадачены и встревожены, но продолжали бороться с вирусом на передовой.

В сообщении говорилось: «Обсудить настроение». Девочку записала на консультацию ее бабушка. Я просмотрел медицинскую карту и не увидел в ней ничего нового. Шесть лет назад она обращалась ко мне по поводу ушной инфекции, еще два года назад – из-за травмы, полученной на занятиях гимнастикой. Ее приводили ко мне, чтобы сделать прививки и решить некоторые детские проблемы. Я не помнил ее лица, но поскольку прошло уже несколько лет и она находилась в переходном возрасте, пациентка точно изменилась до неузнаваемости. Мне дали ее личный номер телефона, что необычно для 16-летнего подростка. Я позвонил, но никто не снял трубку, и автоответчик не сработал. Я позвонил на домашний номер телефона, но никто не ответил. Локдаун продолжался, и мне показалось странным, что никто не подходит к телефону. Я оставил на домашний автоответчик максимально нейтральное сообщение и положил трубку.

Стелла перезвонила позднее утром. Я представился и поблагодарил ее за звонок.

– О чем вы хотели бы поговорить? – спросил я.

Ее тонкий голосок казался неуверенным, но в то же время храбрым.

– Не знаю, может, о моих чувствах?

– И что вы чувствуете?

– Мне плохо, очень плохо. Я паникую, тревожусь.

– М-м-м, что-нибудь еще?

– А еще я не понимаю… – ее голос прервался. – Я не понимаю, чем все это закончится.

– Что именно?

– Я не знаю, когда смогу снова увидеться с друзьями.

– Чем вы занимаетесь во время локдауна?

– Ничем особенным.

Она замолчала, и я боролся с желанием заполнить паузу. Через несколько секунд она снова заговорила:

– Я читаю книги. Научно-популярные.

– Вы выходите из дома? Вы можете заниматься спортом на улице.

– Я иногда гуляю с собакой.

Я издал звук, который должен был выразить согласие, понимание и поддержку, не содержа осуждения, в отличие от ответа: «Вам следует больше гулять!» Я был уверен, что она уже много раз слышала это от родителей или бабушки.

– Вы сказали, что паникуете и тревожитесь, – продолжил я. – Для вас это что-то новое?

Она снова замолчала, и пространство между нами показалось мне странным. Электрические провода соединяли наши голоса, но не могли сократить пропасть между подростком и человеком среднего возраста. Нам обоим были предписаны определенные роли, которых мы пытались избежать. Ее страдания и мои попытки их понять, ее молодость и мой опыт… Я тоже пережил непростой переходный возраст и работал со множеством встревоженных подростков за 20 лет клинической практики. Мог ли я быть ей полезен или же был очередным стареющим дураком, делавшим вид, что он все понимает?

– Нет, – сказала она наконец. – Это не что-то новое.

– И что вы делали до пандемии коронавируса, когда так себя чувствовали?

Я слышал, как она пожимает плечами.

– Я закусывала губу или внутреннюю поверхность щеки, пока все не проходило.

– А теперь?

– Сначала я царапала себя маникюрными ножницами, – сказала она.

– А теперь? – повторил я.

– Я давно этого не делала, – ответила она.

– Это хорошо, – сказал я и подождал несколько секунд, давая ей возможность отреагировать, но она промолчала. – Многие люди, когда сильно расстроены, причиняют себе боль. Им кажется, что это помогает прояснить разум или почувствовать себя реальными. Это неправильно, и есть гораздо более эффективные способы справиться с неприятными чувствами. У вас есть шрамы?

– Несколько.

– Где?

– На лодыжке. Я поняла, что там они практически незаметны.

– Вы слышали о других способах бороться с неприятными чувствами, пробовали что-нибудь еще?

– Нет.

– Я могу прислать вам несколько идей о том, как можно отвлечься.

– Хорошо, – сказала она и снова замолчала.

– Кто еще находится с вами дома? – спросил я.

– Мама, папа и старший брат.

– Вы можете поговорить с кем-нибудь из них? Рассказать, как себя чувствуете?

– Нет.

– А что насчет друзей?

– У меня есть… – Я услышал, что она начинает плакать. – У меня есть парень, которого я не видела… – ее голос задрожал, – с начала… всего этого.

Благополучие подростков во многом зависит от школы, и мне казалось невероятным, что за один день обучение запросто отменили. Детям не оставили возможности обращаться за поддержкой к учителям.

Я спросил соседа, который работает школьным учителем, как он относится к тому, что теперь общается с детьми только по видеосвязи. Я удивился, когда он покачал головой и сказал:

– Камеры включать нельзя. Дети находятся в своих комнатах, а мы не имеем права смотреть на них. Это необходимо, чтобы защитить и меня, и учеников.

Однако эта политика, направленная на защиту уязвимых детей и подростков, усугубила катастрофическую изоляцию, в которой оказались многие из них. Мне было интересно, насколько сложно будет местным властям получить разрешение у родителей на то, чтобы учителя могли поддерживать зрительный контакт с учениками.

– Не думаю, что все это продлится очень долго, – сказал я Стелле. – Скоро меры будут смягчены. Я уверен, что через некоторые время вы снова увидитесь.

– Я сомневаюсь, что все снова придет в норму, – сказала она.

Я внезапно поставил себя на место Стеллы и понял: она не представляет, как однажды снова отправится на прогулку рука об руку со своим парнем, пойдет учиться в колледж, будет веселиться и танцевать. Все это казалось ей чем-то нереальным. У нее складывалось впечатление, что в защитных подушках, которыми ее обложили, она разучилась чувствовать.

– Все наладится, я в этом уверен, – сказал я. – Вам станет легче.

Я ненадолго замолчал, желая проверить, как работает выбранная мной стратегия: идет на пользу или все портит.

– Быть шестнадцатилетним подростком тяжело даже в лучшие времена, – продолжил я, – а во время пандемии, наверное, просто ужасно, – я подождал минуту, но она, похоже, хотела, чтобы я продолжал. – С одной стороны, хорошо, что вы переживаете все это сейчас. Если нам повезет, к своему восемнадцатилетию вы сможете выйти из дома.

Она хихикнула, и это была маленькая победа с моей стороны.

Пока мы разговаривали по телефону, я зашел на сайт местной благотворительной организации, которая оказывала психологическую помощь подросткам. К сожалению, из-за пандемии она прекратила свою деятельность. Я понятия не имел, почему она закрылась, ведь психологическую поддержку получали в основном по телефону. Это был очередной пример того, как все достижения, связанные с выходом психического здоровья на один уровень с физическим, из-за вируса отошли на второй план.

– Я хотел бы вам кое-что отправить, – сказал я. – Это материалы о тревожности, альтернативах причинению вреда себе, правильных способах успокоиться и о том, как пережить это сложное время. Я могу отправить их по обычной или электронной почте. Или, может, вы хотите самостоятельно их забрать?

– Я могу их забрать.

– Что вы предпочтете: телефонные консультации или приходить в клинику раз в неделю и разговаривать лицом к лицу?

– Приходить, – ответила она без колебаний.

Нам, врачам общей практики, все еще не рекомендовали проводить личные консультации. Они были допустимы только в экстренных случаях, когда требовалось исключить опасный диагноз вроде рака. Однако кризисное состояние подростка казалось мне достаточно весомой причиной. Хотя я не специализируюсь на консультировании людей, которые царапают себя, мне было приятно, что моя работа вернулась к одному из фундаментальных принципов: встречаться с людьми в дистрессе и если не излечивать их, то хотя бы выслушивать и пытаться понять.

Задача врача общей практики всегда состояла в том, чтобы сталкиваться с недифференцированным несчастьем лицом к лицу, а не по телефону.

Вся страна ждала конца этого кошмара. Разговор со Стеллой напомнил мне строчку из романа Тома Роббинса^[35] «Даже ковбойши иногда грустят» о вреде постоянного ожидания: «Работники, которые не могут быть счастливы, пока не выйдут на пенсию, подростки, которые не могут быть счастливы, пока не повзрослеют, больные, которые не могут быть счастливы, пока не выздоровеют… и в большинстве случаев наоборот, люди ждут и ждут начала жизни».

Всего за три месяца мне пришлось принудительно поместить в психиатрическую больницу двух пациентов ради их блага. Для врача общей практики это рекорд: обычно мы делаем это раз в два года. Отправлять человека на принудительное лечение всегда нелегко, но теперь это было в десять раз тяжелее из-за того, что я, психиатр и даже сотрудник полиции были в масках и перчатках. Это не лучший внешний вид для людей, которые собираются встретиться с пациентом, страдающим параноидальным психозом. Мой друг-психиатр рассказал, что по всей стране возросло число случаев психоза, причем психотические эпизоды возникали у людей, раньше их не имевших. Причиной этому был не коронавирус как таковой, а экстраординарные обстоятельства, в которых мы оказались. Из-за локдауна у людей активизировались врожденные и вызванные стрессом заболевания, никак себя не проявлявшие ранее. Я в очередной раз убедился, что последствия этого кризиса не ограничиваются стенами отделения интенсивной терапии и пораженными легкими. Пандемия коронавируса коснулась практически всех аспектов жизни моих пациентов.

Во время онлайн-встречи медицинских работников Лотиана психиатр Эндрю Уотсон рассказал о небывалом росте числа новых случаев психоза. Один его пациент считал, что Господь поручил ему избавить мир от коронавируса, а второй с момента смерти Джорджа Флойда ушел в себя, испытывал приступы паранойи и погрузился в отчаяние. «Многие пациенты – мужчины среднего возраста без психиатрических заболеваний в анамнезе», – сказал он. Уотсон рассказал о сочетании разных триггеров, таких как изменение режима употребления алкоголя и наркотиков, утрата привычных стратегий борьбы со стрессом, отсутствие социальной поддержки, удаленность от родственников, финансовая нестабильность и усталость от постоянного пребывания дома. Мне казалось, что дело могло быть и в изменении традиционно мужских ролей. Общество претерпевало стремительную реструктуризацию, и перемены в привычном распорядке дня стали триггером для многих людей. Стресс, который раньше находил выход за пределами дома, теперь был внутри него. Опросы показали, что люди, особенно женщины, становились менее счастливыми и более тревожными, не получали удовлетворения от жизни. Уотсон считал, что эта общенациональная тревожность способствует развитию психозов: «Мир „забеременел“ смыслом. Все изменилось, и то, что казалось нам важным, больше таким не кажется». Уотсон надеялся, что из-за перемен в обществе люди поймут, что испытывают те, кто страдает психозами. Он сделал обнадеживающий вывод: «Возможно, положительный исход будет состоять в том, что мы все объединимся, в том числе люди с тяжелыми психическими заболеваниями».

Была середина июня, и дети не ходили в школу уже три месяца. Некоторые магазины, торгующие товарами не первой необходимости, начали открываться с условием соблюдения ограничений. Учреждения, работающие на открытом воздухе, например зоопарки, тоже возобновили работу. В Англии разрешили вернуться в школу только учащимся начальных и выпускных классов. По всей Великобритании росло недовольство, связанное с последствиями пандемии для детей. Со мной связалась подруга и спросила, не хочу ли я присоединиться к ней и другим родителям в написании петиции на имя Джона Суинни, шотландского министра образования.

Беки Сазерленд – один из врачей-консультантов Эдинбургской инфекционной больницы. Мы вместе учились в медицинской школе, где она была настоящей звездой. Ее прилежности можно было позавидовать. После окончания медицинской школы в Эдинбурге она отправилась в Оксфорд, чтобы изучать микробиологию и инфекционные заболевания, а затем организовала ВИЧ-центр в сельской местности Южной Африки. Она умна и предана делу, сдержанна и весела. Ее нетривиальное чувство юмора дает о себе знать в самые неожиданные моменты.

В феврале Беки приняла первого коронавирусного пациента в Лотиане. Я знал, что с тех пор она работала без выходных. Она устроила мне онлайн-знакомство с группой врачей и медсестер, и мы все вместе написали петицию:

«Уважаемый мистер Суинни!

Мы обращаемся к Вам и Вашей команде с просьбой смягчить коронавирусные ограничения в шотландских школах.

Мы – группа инфекционистов, медсестер, педиатров и врачей общей практики, которые борются с COVID-19 с февраля.

Нам понятно беспокойство, связанное с распространением заболевания в школах, и желание защитить персонал и учеников от COVID-19. Нам известно, сколько усилий школы прилагают для того, чтобы сделать обстановку максимально безопасной. Тем не менее мы убеждены, что польза школы для физического и социального благополучия детей перевешивает индивидуальный риск. Разумеется, необходимо следовать стратегиям снижения риска, чтобы максимально сократить опасность, которой подвергаются взрослые сотрудники школ.

Нам известно об усилиях, которые Национальная служба здравоохранения Шотландии прикладывает для борьбы с пандемией, включая строительство новой больницы в Глазго за поразительно короткий срок. Мы просим, чтобы такие же коллективные усилия теперь были направлены на то, чтобы поколение детей не лишилось жизненно необходимого школьного образования. В противном случае усугубится общественное неравенство, и наиболее незащищенные дети окажутся в самом тяжелом положении.

Следует подчеркнуть, что за время пандемии из 50 тысяч школьников Эдинбурга только у 15 был положительный результат теста на SARS-CoV-2, и лишь нескольким детям потребовалась госпитализация. Среди детей младше 17 лет 2725 человек сдали тест на коронавирус, и положительных результатов не было с 4 апреля. Это обнадеживает.

Дети несут тяжелое бремя, несмотря на отсутствие доказательств, что они представляют опасность для других людей. Мы убеждены, что их физическое и психическое здоровье крайне важно, и при отсутствии доступа к полноценному школьному образованию оно может пострадать.

Мы считаем, что правительство приняло меры по уменьшению измеримого вреда, а именно смерти взрослых от COVID-19, за счет причинения менее измеримого вреда членам нашего общества, которые обладают наименьшей автономией и меньше всего подвержены влиянию вируса. Пришло время противостоять небольшому риску прагматически, а не подходом, основанном на страхе и слухах.

Подпись».

Это было лишь одно письмо из сотен, полученных правительством. Через два дня, 17 июня, более 1500 педиатров обратились к премьер-министру Великобритании с такой же просьбой.

Возможно, все эти письма способствовали изменению политики или, быть может, министры приняли это решение задолго до их получения, но вскоре было объявлено, что шотландские дети вернутся в школы и им не нужно будет соблюдать социальную дистанцию.

В один из июньских дней я поговорил с тремя пациентами 88 лет и с двумя в возрасте 91 года. Среди них была женщина, которую я вскоре навестил. Большую часть своей жизни она была владелицей магазина в Озерном крае, но после нескольких десятилетий привычных драм – болезней, зависимостей, потребностей мужа и его сокращающейся автономии – оказалась в родном Эдинбурге. Эта высокая горделивая женщина с крупным носом и неумело окрашенными густыми волосами обычно приходила ко мне в клинику в цветочных платьях и походных ботинках. Я всегда был рад ей.

Теперь, чтобы попасть в ее квартиру, нужно было ввести код на сейфе для ключей. Эта женщина стала пленницей в собственном доме ради безопасности, но неделю назад ее обнаружили в саду в одной ночной рубашке, и она не хотела возвращаться домой. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я видел ее на ногах, и уже несколько недель она не смотрела телевизор во время моего прихода.

Часто я брал ключи из сейфа и театрально звонил в дверь, но потом находил ее спящей в кресле. Она резко просыпалась от моего прикосновения к ее плечу. Поскольку у нее были проблемы со слухом, мне приходилось громко говорить. Мы были хорошо знакомы, и в формальностях не было никакой необходимости. Она сразу прокомментировала мой нелепый наряд: пластиковый фартук, перчатки и маску, из-за которой слабослышащие люди вроде нее вообще не могли разобрать, что я говорю. Я пошел на уступки и, сев в двух метрах от нее, спустил маску, чтобы она видела мои губы.

Перед началом пандемии она была на пороге того, чтобы оказаться в доме престарелых, но из-за распространения коронавируса с этим пришлось повременить. Однако в июне встал вопрос о том, сколько еще можно ждать.

Спустя четыре месяца с начала пандемии стало очевидно, что ограничения, скорее всего, не будут сняты и к началу 2021 года. Зима могла принести с собой как очередную волну, так и снижение заболеваемости.

Мне нужно было найти для своей пациентки безопасное место, где она не упадет и будет находиться в компании.

У нее усугублялась одышка, и я предполагал, что она вызвана раком легких. Когда я попросил ее глубоко подышать, чтобы прослушать легкие стетоскопом, она запыхалась. Практически вековая кожа на ее груди, утратившая эластичность, была морщинистой и складчатой. Я что-то пробормотал об анализах и томографии, упомянул о раке. Сначала я произнес это слово осторожно, наблюдая за выражением ее лица, а потом уже увереннее. Я понял, что, как и большинство долгожителей, она не испугалась упоминания о раке и не хотела обследоваться.

Меня беспокоила ее память, которая, кажется, ухудшалась. Она знала, какое сейчас число и месяц, но понятия не имела, где находится. После нескольких подсказок она сказала о фабрике, стоявшей на месте ее многоквартирного дома 70 лет назад, и вспомнила, как часто проходила мимо нее в молодости.

Она понимала, что я проверяю ее память, и стала рассказывать мне о своем брате, который издевался над ней. Он бил ее кулаком в живот и голову, швырял через всю комнату.

– С тех пор я сама не своя, – сказала она.

Я спросил, сколько ей тогда было лет.

– Шесть или семь, – ответила она, и я понял, что она десятилетиями хранила в себе это воспоминание. Почти 90 лет она гадала, почему он так поступил, и эта травма осталась с ней навсегда, несмотря на то что ее брат давно забыл о своем поступке. – Он уже умер, – сказала она и повторила историю о том, как брат держал ее и бил. Я быстро подсчитал, что это случилось примерно в 1936 году.

Рассказывая об этом, она отвела свой здоровый глаз и сосредоточила взгляд на углу комнаты. Я понял, что этот инцидент для нее гораздо более реален, чем я, эта комната и одинокая жизнь на самоизоляции.

Позднее я позвонил ее племяннику и сказал, что не буду направлять тетю в больницу, чтобы установить причину ее кашля. По моему мнению, следовало сделать шаг вперед и, несмотря на коронавирусные ограничения, поместить ее в дом престарелых. Она уже отстранилась от мира и сопротивлялась этой идее по инерции, поэтому следовало все взять в свои руки.

Ближе к концу июня я покинул устье Форта и направился на Оркнейские острова в густом тумане, известном как хаар (лингвистическое наследие викингов). Казалось, будто облака спустились на землю. От солнечного света, в котором мы купались в апреле и мае, не осталось и следа. «Лето кончилось!» – как говорят в Шотландии. Направляясь на север по пустым дорогам, я увидел множество плакатов с изображением радуги и словом «Спасибо». Это была благодарность медицинским работникам, но каждый из плакатов вызывал во мне чувство вины: число новых случаев коронавируса сокращалось, и мне не казалось, что я подвергаю себя большому риску. В Шотландии от COVID-19 скончалось 20 медицинских и социальных работников, а во всей Великобритании – больше 600. Сейсмическая волна коронавируса смыла все, к чему я привык на работе, но мне казалось, что лично я не заслужил эти благодарственные радуги, несмотря на то что опасность еще не миновала. Хотя бы аплодисменты по четвергам прекратились.

Когда я оказался на высоком гранитном сердце Шотландии^[36], небо прояснилось, и я ехал по дороге, освещенной солнцем. Проезжая по перевалам с гортанными земными названиями Бирнам, Драмохтер, Слочд, я опустил стекла, чтобы проветрить автомобиль. В супермаркете в Инвернессе, куда я заехал, людей в масках было больше, чем на юге. Я с радостью направился дальше на север по дороге, идущей вдоль береговой линии: Тейн, Дорнох, Голспи, Хелмсдейл. Дорожные знаки восточной Шотландии содержали наследие скандинавов и чередовались со знакомыми щитами с надписью: «ОСТАВАЙТЕСЬ ДОМА. ПОМОГИТЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ СЛУЖБЕ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ. СПАСАЙТЕ ЖИЗНИ».

В Голспи пожилой мужчина собирал мусор, напевая себе под нос. Парковка у пляжа, всегда полная в это время года, теперь пустовала – по ней сновали голодные вороны. Был отлив. Я лег на песок и полчаса подремал на солнце. На востоке над Северным морем был такой же серый туман, как в Лотиане.

Терсо называют атомным городом Шотландии за его близость к атомному реактору Дунрей. На въезде в город вас ждет ряд ветряных турбин. Эти белоснежные инопланетные конструкции возвышаются над безликой землей. Каждая их лопасть – это аэродинамическое совершенство. В порту Скрабстера, откуда отходит паром на Оркнейские острова, было солнечно. Лучи солнца освещали скалы, где сидели глупыши^[37]. Билетная касса была закрыта, на ней светился знак: «Поездки на Шетландские острова только в экстренных случаях». Через полчаса подъехал автомобиль, из которого вышли две женщины в темно-синей флисовой форме с логотипом паромной компании. Они открыли дверь здания, где находилась касса, и им потребовалось десять минут, чтобы включить свет, поднять жалюзи, включить компьютеры и открыть окно. Между ними и мной был абсурдно короткий акриловый экран, который точно не защитил бы их от моего кашля или чихания. Женщины обсудили мое письмо от Совета по здравоохранению Оркнейских островов, подтверждавшее, что я медицинский работник. Они попросили у меня права и приступили к заполнению официальной формы. Им нужно было знать цель, с которой я направлялся на острова.

– Получается, вы эдинбургский врач, который будет работать в местной больнице?

– Я буду работать в коронавирусном центре, – ответил я.

Печатая, она шепотом повторила мои слова.

– Билет в один конец?

– Нет, я вернусь через неделю.

Парома ожидали еще три других автомобиля. Я праздно гадал, работают ли их водители в сфере газовой, электрической или водной промышленности. Мне казалось абсурдным вообще платить за билет: на паром пускали только тех, кто выполнял необходимую для страны работу. Шотландская паромная компания получала от правительства 200 миллионов фунтов стерлингов в год. Странная пустота установилась в закусочных, зонах отдыха, магазинах и зале игровых автоматов – все было закрыто.

Мейнленд – это неглубокая чаша света, обрамленная скалами из красного песчаника. На нем расположены два озера: пресноводное и соленое. С высоты они напоминают крылья на шарнирах или камеры сердца. Покинув порт Стромнесса, сквозь небольшой туман я поехал на восток в Керкуолл. Я проделал долгий путь на север. Заселившись в свою квартирку рядом с больницей, сразу лег спать.

В марте коронавирусные центры стали открываться по всей стране, чтобы пациенты с COVID-19 не обращались в обычные клиники врачей общей практики.

В Эдинбурге, чтобы выделить место для коронавирусного центра, пришлось закрыть медицинский центр, работавший вечерами и по выходным, но на Оркнейских островах, к счастью, нашлась старая больница, ожидавшая сноса. Я работал здесь десять лет назад, и было жаль видеть ее в таком запустении. Ограждения из колючей проволоки были сняты, и одно крыло больницы возобновило работу. Я пристегнул велосипед, который привез с собой на острова, сел на траву и стал ждать. В 08:00 подъехал автомобиль, и мне помахали из окна.

Энн работала в коронавирусном центре на Оркнейских островах со дня его открытия. Она проводила меня в зону рецепции и познакомила с менеджером Анджелой. Медсестра по образованию, Анджела сказала, что ее дочь работает в отделении интенсивной терапии в лондонской больнице и что на Оркнейских островах ситуация пока была нетяжелой. Что касается остальных членов команды, большинство из них до пандемии к здравоохранению не имели никакого отношения. Из водителей, привозивших пациентов с кашлем и жаром на тест, один был ювелиром, второй – сантехником, а третий – студентом, отправленным домой из студенческого городка. Почти все уборщики раньше работали в баре и ресторане, пока те не закрылись в марте. Люди, которые брали мазки на коронавирус у обитателей домов престарелых, были уволены из стоматологической клиники.

Протоколы, отчеты, официальные формы, контрольные списки – мне было приятно осознавать, что, где бы вы ни занимались медициной, бюрократия оставалась неизменной. То же самое касалось и вируса: многие меры предосторожности, которые меня попросили соблюдать здесь, были такими же, как в Эдинбурге.

Мне позвонил коллега, только что вернувшийся из дома престарелых. Пожилая женщина кашляла и тяжело дышала, и коллега попросил меня взять у нее мазок на коронавирус.

Врачебный автомобиль ожидал починки, но мне дали ключи от другой машины. Через некоторое время я уже ехал под знойным летним небом и любовался золотыми полями лютиков. По радио передавали новости: о скандале в городском совете, кризисе островного туризма и сотом дне рождения местного долгожителя. Коронавирус превратил дома престарелых в тюрьмы. На них висели большие вывески «ПОСЕЩЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНЫ», и теперь жители и сотрудники всех домов престарелых страны регулярно сдавали мазки на коронавирус, чтобы предотвратить вспышки COVID-19, оказавшиеся столь разрушительными в апреле и мае. Дом престарелых, куда я направлялся, тоже был закрыт для посещений, но, подъехав, я увидел его двери открытыми нараспашку. Меня встретил плакат не с перечисленными рисками, а с разноцветной надписью: «Не вы живете там, где мы работаем, а мы работаем там, где вы живете».

Из-за паники, вызванной вспышками коронавируса в домах престарелых, журналисты слишком часто забывали, что, несмотря на огромный риск, превращать эти заведения в стерильную больницу совершенно неправильно.

У меня под мышкой была коробка со средствами индивидуальной защиты. Поставив ее на пороге, я начал привычную скучную процедуру. На Оркнейских островах вместо фартуков были тонкие голубые пластиковые халаты, и я сначала просунул руки в рукава, а затем натянул перчатки поверх манжет. Очки здесь были одноразовыми, и плотно прилегающие к лицу маски нужно было надевать только при необходимости провести сердечно-легочную реанимацию. Идя по коридору в голубом шуршащем халате, надетом поверх персикового медицинского костюма, я надеялся найти сотрудника, который отвел бы меня к пациенту, но при этом не встретить никого из обитателей. Я услышал несколько громких приветствий, после чего из-за двери показалась улыбающаяся голова. Я подумал: «Да, это хороший дом престарелых: улыбчивый персонал и счастливые жители».

Моя пациентка была прикована к постели и сидела, опершись на подушки. Молодой человек в самодельных защитных очках и фартуке, надетом поверх футболки с изображением рок-группы, помогал ей принять антибиотики. Он разговаривал с ней нежным и воодушевляющим голосом. Когда, еще находясь в коронавирусном центре, я упомянул имя пациентки, у которой предстояло взять мазок, все тут же стали кивать головой, поняв, о ком речь. Хотя на островах люди жили на большем расстоянии друг от друга, чем в городе, они были крепче связаны (возможно, это как раз было следствием большого расстояния). Мужчина-сиделка хорошо знал мою пациентку и держал ее за руку, пока я объяснял цель своего прихода.

Я понимал, что у нее тяжелая деменция и пневмония. Мой акцент казался ей странным, а пластиковое одеяние, маска и очки делали меня скорее персонажем бредового сна, чем участником серьезного разговора.

– У вас инфекция грудной клетки, – сказал я. Она кивнула. – Нам нужно узнать, чем она вызвана, – продолжив, я взял кусок ваты, намотанный на пластиковую палочку, и сказал: – Мне придется поместить это вам в рот и нос, чтобы узнать, в чем причина проблемы. – Она снова кивнула.

Подчиняясь, она открыла рот, но, как только тампон коснулся ее горла, стала давиться, кусаться и отталкивать мою руку. Понимая ее дискомфорт, я все равно водил тампоном по ротоглотке положенные десять секунд и достал его до того, как она успела бы его перекусить.

– Теперь нос, – сказал я, и, как ни странно, она снова кивнула. Я продвигал тампон все дальше и дальше. – Это немного странно, – сказал я вслух, водя тампоном по слизистой оболочке еще десять секунд.

Выйдя в коридор, я стянул голубой пластиковый халат – у меня вспотели предплечья. Я положил его в оранжевый мусорный мешок вместе с верхней парой перчаток и очками и стал очищать поверхность коробки с принадлежностями. Один из обитателей дома престарелых сидел на освещенной солнцем скамейке в фойе и играл на аккордеоне. Я на секунду замешкался, пытаясь угадать мелодию. Оказалось, это What a Wonderful World Луи Армстронга.

«В центр привезли младенца», – написали мне, когда я обедал в городе. Чтобы не выглядеть слишком странно, я сменил пастельный медицинский костюм на обычную одежду. Сидя на освещенной солнцем набережной, я думал о том, насколько редко на Оркнейских островах солнце бывает настолько теплым, чтобы доставлять дискомфорт. «Приеду через пять минут», – ответил я.

У любого дежурного врача сообщение о больном ребенке вызывает бурю эмоций – тревожность и страх очень сильны: состояние маленьких детей сложно оценивать, и им может резко стать хуже. Мне сказали, что у моей пациентки температура 39,5 и отсутствует аппетит. Хотя вероятность того, что у нее COVID-19, стремилась к нулю, всех детей с температурой принимали в коронавирусном центре.

Ее мама, полька или латышка, закрыла нос шарфом с цветочным рисунком.

– Я болела коронавирусом, – сказала она мне, увидев мои очки и маску. – В марте, когда была беременна.

– Здесь? – спросил я.

– В Лондоне.

Девочка спала в слинге, уткнувшись лицом в грудь матери. Я не мог представить ее плачущей, наблюдая за тем, как пульсирует мягкий родничок на макушке. После приема лекарства температура ребенка снизилась до 38 градусов. Ее дыхание было частым, чистым и полным жизни. Мать достала девочку из слинга, и та сразу открыла глаза, испуганные и непрозрачные. Она встретилась со мной взглядом, но тут же перевела его на что-то более интересное: возможно, это было мое ухо, на которое падал свет из окна. Глядя на нее, я думал о миллионах связей в ее развивающемся мозге, которые насвистывали свои коды друг другу. С каждым вдохом и новым взаимодействием с окружающим миром одни миллионы этих связей ослабевали, а другие укреплялись.

– У нее эти странные бугры, – спросила мать. – Что с ней?

– Какие бугры?

Она провела кончиками пальцев по задней стороне черепа дочери. Ее смутил выступ в форме перевернутой буквы V с хвостиком, напоминавший греческую букву λ. В глазах матери читался страх, и я поспешил его развеять.

– Не беспокойтесь, – сказал я. – Это кости черепа встают на место после родов.

Мне показалось, что мать девочки скорее расстроилась, чем обрадовалась.

– Мне так жаль, что я потревожила вас среди… – она пожала плечами, имея в виду пандемию в целом, – …всего этого.

– Для этого я здесь и работаю, – сказал я.

Мне так хотелось, чтобы таких консультаций и проблем с простым решением было как можно больше, а не только вирус, вирус и вирус.

Несмотря на мои февральские опасения, жители Оркнейских островов были защищены от вируса. За все это время там было выявлено лишь несколько случаев. За неделю, проведенную мной в коронавирусном центре, результат только одного теста оказался положительным, и пациента незамедлительно поместили на карантин. Жителей островов защищала их естественная изоляция, но они больше боялись вируса, чем горожане, живущие на юге. Я слышал, что на острове Уэстрей всех приехавших из Керкуолла просили воздержаться от посещения местного магазина в течение двух недель. Все злились на главу местного органа здравоохранения, который работал на Оркнейских островах, но жил в нескольких сотнях километров к югу. Его еженедельные перемещения подвергали риску всех жителей островов. В Керкуолле тротуары были почти пустыми, но при виде другого человека пешеходы все равно переходили на другую сторону улицы. Я считал, что это к лучшему: такие меры предосторожности шли островитянам на пользу.

Медицинские работники, с которыми я сотрудничал в феврале, пошли на большие жертвы: прежде чем приехать на остров, врачи находились на самоизоляции две недели или больше. Это было необходимо, чтобы не завезти коронавирус в небольшие сообщества, где еще не было зафиксировано ни одного случая заболевания. Врачи и медсестры, жившие на юге, оставались на островах месяцами и не виделись с близкими, чтобы защитить пациентов. Трое уэстрейских врачей вообще ни разу не покидали остров за это время. В коронавирусном центре Анджелу сменила Карен – медсестра, с которой мы работали в феврале. Она сообщила, как дела у пациентов, которых мы вместе принимали, и с типичной для островитян безмятежностью рассказала о трудностях и триумфах, связанных с организацией коронавирусного центра на архипелаге.

Стояла жаркая погода, из-за которой у горожан обычно возникает желание переехать на север. 21 июня, в мою последнюю ночь в Керкуолле, залив был необычайно тихим: он был похож на гладкий золотой бассейн, сиявший в лучах солнцестояния. Я не мог поверить, что это тот же залив, бурливший во время февральского шторма.

Пока я смотрел на воду, мои мысли прыгали от изменений, внесенных в нашу жизнь пандемией, к трудностям и страданиям, вызванным ею.

На следующий день я поплыл на юг, обратно в Эдинбургскую клинику. У правого борта парома показался малый полосатик. Я видел буревестников, глупышей и тупиков. Когда мы приблизились к берегу Кейтнесса, вдалеке мелькнули кончики черных крыльев олуши, как мигает курсор на пустом экране.

Был конец июня, и наступила череда дней, когда никто в Шотландии не умирал от коронавируса. Были опубликованы первые результаты исследования RECOVERY: из всех препаратов и процедур самым эффективным для лечения тяжелой формы COVID-19 оказался старый стероид дексаметазон. Буквально за один день в больницах всего мира изменились протоколы лечения коронавируса, и каждому пациенту, которому дексаметазон мог помочь, давали этот препарат. Было приятно узнать, что один из самых дешевых и доступных препаратов среди протестированных оказался наиболее эффективным.

В пятницу, 26 июня, мужчина из Судана, проживавший в центре Глазго в отеле, куда Министерство иностранных дел заселяло ищущих убежища иностранцев, ударил ножом шестерых человек, включая сотрудника полиции, и был застрелен спецназом. Сообщалось, что он страдал параноидальным психозом, и постояльцы отеля ранее выражали беспокойство по поводу психического здоровья застреленного мужчины.

Я слышал, что мусульмане, жившие в отеле, превратившемся в подобие изолятора, не могли соблюдать пост во время Рамадана, потому что еду в столовой подавали только в привычное время: утром, днем и вечером. Некоторые из них утратили связь с семьей и друзьями. Локдаун стал большим стрессом для жителей отеля, и, как сказал Эндрю Уотсон, у многих ранее здоровых людей COVID-19 вызывал проблемы с психическим здоровьем. Как было ясно из моего разговора со Стеллой, пребывание дома неделю за неделей и отсутствие надежды на отмену локдауна заставляли страдать даже психически стабильных людей, которым оказывали хорошую поддержку. Чтобы как-то справиться с ситуацией, Стелла стала осознанно наносить самоповреждения.

Тем не менее медицинские преимущества локдауна были бесспорными: в конце июня число смертельных случаев в Шотландии сократилось до однозначных цифр, а новые случаи заболевания не превышали 20 в день по всей стране. Хотя в моей стране пандемия шла на спад, в других местах она набирала обороты: 28 июня общее число умерших от COVID-19 превысило 500 тысяч человек, а подтвержденных случаев заболевания – 10 миллионов.

Количество новых случаев заболевания, как и смертей, снижалось по всей Европе, однако в Великобритании и Германии были вспышки на пищевых фабриках, бойнях и мясокомбинатах. Это показывало, с какой легкостью вирус может распространяться в закрытых кондиционированных помещениях, где отсутствует естественный свет. К последней неделе июня данные об избыточной смертности, опубликованные Национальным архивом, показали, что по уровню смертности Шотландия вернулась к норме. За ту неделю умерло приблизительно столько же людей, как за то же время в предыдущие годы. Весь июнь казался мне периодом выздоровления: утомительным, долгим, но радостным. Мы снова были готовы выйти на свет, который делал заметнее шрамы на обществе, нанесенные первой волной коронавируса. Это был короткий период, но все понимали, что уйдут годы или даже десятилетия, чтобы оправиться от его последствий.

7 – Июль
Передышка

Врачи, сколько могли, противились этим легкомысленным настроениям; они издали предписание… в котором советовали людям, несмотря на ослабление болезни, продолжать беречься по-прежнему, соблюдая все предосторожности повседневного поведения.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

Когда мне было немного за 20, я работал врачом на изолированной исследовательской станции на шельфовом леднике Бранта в Антарктиде, где исследователи занимались изучением озоновых дыр, метеорологии и солнечного ветра. Располагалась она в нескольких сотнях километров от Южного полюса. В тот год на базе было только 14 человек. На протяжении десяти месяцев море было замерзшим на сотни километров вокруг, и до нас не могли добраться ни на корабле, ни на самолете. Ради работы там я получил диплом по медицине катастроф, который в марте 2020 года пригодился мне как никогда.

Пандемия SARS-CoV-1 разразилась во время моей работы в Антарктиде. Мои коллеги-исследователи и рабочие были относительно молодыми, спортивными и здоровыми, и мы жили в изолированном мире тишины, льда и света. У нас был спутниковый модем, и раз в день мы получали новости по электронной почте, но в остальном были изолированы в стерильном первозданном мире, и новости о пандемии казались неважными.

После года изоляции от общества к нам прилетел самолет германской полярной экспедиции. Он приземлился на нашей базе, чтобы заправиться, и полетел на другую станцию, расположенную в нескольких сотнях километров к востоку. Нам привезли ящик свежих фруктов из Латинской Америки – потрясающий вкус, забытые ароматы! Через несколько дней все мы заболели простудой.

В июле я снова перенесся в тот период своей жизни. После дневного приема в клинике я проводил получасовые осмотры исследователей и рабочих, которые должны были отправиться в Антарктиду. Обычно их проводят в Кембридже, где располагается штаб Антарктического управления Великобритании, или Плимуте, где находится специализированный медицинский центр этой организации. Однако из-за коронавирусных ограничений бывшие врачи Антарктического управления Великобритании попросили провести осмотр ближе к месту жительства тех, кто готовился к поездке. В Антарктиде есть места, откуда эвакуация по медицинским причинам невозможна в течение большей части года, поэтому в течение пяти недель я осматривал сантехников, электриков, водителей и альпинистов, чтобы определить, насколько хороша форма, в которой они находятся, и какова их вероятность заболеть по прибытии в Антарктиду.

Скорость, с которой коронавирус распространялся среди пассажиров круизных лайнеров, показала, сколь опасным он может быть в закрытом пространстве, удаленном от суши. Большинство членов экспедиции будут добираться до места на корабле, как в свое время делал я, и это путешествие продлится два-три месяца. Я слышал печальные истории о людях, оказавшихся взаперти в гостиничных номерах на Фолклендских островах на двухнедельный срок. Все, кого я осмотрел, были обязаны самоизолироваться на две недели перед посадкой на корабль, который поплывет на юг. Принимая людей, приезжавших ко мне из разных уголков Шотландии, я шутил: «Я вам завидую. Переждать пандемию во льдах – весьма неплохая идея». Они должны были вернуться домой в 2022 году. Нам ведь удастся взять вирус под контроль к тому времени?

По мере того как ограничения постепенно снимались и заболеваемость снижалась, мы стали заглядывать в привлекательный допандемийный мир и задаваться вопросом, как долго продлится этот сдвиг к повторному открытию мира.

Мы стали считаться с тем, что довелось пережить, и, слушая о многочисленных вакцинах, которые проходили клинические исследования, гадали, удастся ли когда-нибудь вернуться к прежней норме. Некоторые мои пациенты все еще укрывались от вируса дома, и, хотя людей призывали вернуться на работу, общество в целом было вынуждено следовать коронавирусным ограничениям и правилам. Теперь нам было больше известно о том, как лечить заболевание в опасной иммунологической фазе, но вирус оставался опасным и заразным. Конца пандемии пока не предвиделось.

Совместная эволюция людей и вирусов была полезной и важной: внутри нас есть большое количество вирусной ДНК – она оказалась там много тысячелетий назад. Есть мнение, что способность вирусов вмешиваться в наш генетический код способствовала эволюции за счет облегчения мутаций. Каждый из нас ежедневно подвергается нападению огромного количества вирусов, но иммунная система ловко борется с ними. Во многом этот процесс связан с антителами – длинными сложными белками, свободно плавающими в крови и выраженными на поверхности носа, легких и кишечника. Они связываются с любыми вирусными или бактериальными белками, признанными чужеродными, и объединяются, чтобы нейтрализовать угрозу. Другие элементы иммунной системы распознают инфицированную клетку (на поверхности легких или, например, кишечника) и уничтожают ее до того, как вирус успеет размножиться.

Однако в системе может произойти ошибка или инфекционное заболевание оказаться незнакомым для организма, и тогда иммунная система станет недостаточно эффективной против многих бактерий и вирусов. Иногда она запускает воспалительную реакцию – еще более опасную, чем сам вирус. Например, так происходит во время иммунологической фазы коронавирусной пневмонии, когда клетки, которые должны атаковать вирус, сами становятся причиной поражения легких в результате чрезмерной активации.

Тысячелетиями эволюционируя в определенных сообществах людей, вирусы становятся менее опасными для них. Оспа, вызванная вирусом натуральной оспы, была эндемичным заболеванием в Европе и Азии вплоть до Раннего Нового времени^[38], пока вакцинация не стала обычным явлением. Младенцы получали небольшое количество материнских антител из грудного молока, и, хотя вспышки оспы были довольно распространены, жители Европы и Азии подвергались воздействию вируса довольно часто, поэтому для них эпидемии были не такими разрушительными, как для коренного населения Америки, впервые столкнувшегося с ним после прихода европейских колонистов. Коллективный иммунитет зачастую достигается тогда, когда доля переболевших оказывается достаточно велика, чтобы защитить тех, кто еще не болел. Вирус все равно распространяется, но гораздо медленнее, чем мог бы.

Точно так же может отличаться и сила иммунитета. Если в детстве вы тяжело переболели ветряной оспой, во взрослом возрасте будете от нее защищены. Но если вы перенесли заболевание в легкой форме, уже не будете полностью защищены от повторного заражения из-за относительно слабого иммунного ответа, хотя болезнь, вероятно, будет менее тяжелой из-за предыдущей встречи с вирусом – иммунная система станет более ловкой и лучше подготовленной. К июлю 2020 года появилась версия о том, что некоторые люди легче переносили SARS-CoV-2, потому что ранее у них были другие коронавирусные инфекции.

Коронавирусы – распространенные патогены, обычно вызывающие небольшой кашель и симптомы простуды, поэтому было бы странно, если бы между разными подтипами одного вируса вообще не было перекрестного иммунитета.

Первая эффективная попытка остановить распространение вируса была предпринята в Китае. В X веке китайцы стали перетирать в пудру сухие струпья людей, переносивших оспу в легкой форме, и вдувать этот порошок в носы детей старше пяти лет, чтобы заразить их «мягкой» версией болезни и выработать иммунитет, позволив им при этом быстро выздороветь. Вероятно, многие дети умерли из-за того, что все пошло не так, как планировалось, но число спасенных было настолько велико, что авантюра казалась оправданной. В XVII–XVIII веках в Османской империи и Африке к югу от Сахары получила распространение аналогичная процедура, которую позднее назвали «вариоляция». Оспины не измельчали в пудру, а помещали в надрез на коже. Пациент отправлялся на карантин (это слово переводится как «сорок дней»), во время которого у него должна была развиться слабая форма заболевания, помогающая обрести иммунитет. Эта практика стала распространяться в Англии с 1718 года благодаря леди Мэри Уортли-Монтегю – писательнице, путешественнице и жене британского посла в Турции, которая сама переболела оспой и сделала своему сыну прививку по османской моде.

Как и китайский метод вдувания в нос измельченных в порошок струпьев, вариоляция была связана с серьезными рисками. Ничего более безопасного не было придумано до тех пор, пока английский фермер Бенджамин Джести, сам привитый по османской моде, не заметил, что две его знакомые доярки, Энн Нотли и Мэри Рид, невосприимчивы к оспе. Джести установил точную связь: он понял, что их иммунитет объясняется регулярным контактом с коровами, больными коровьей оспой. Он поскреб вымя зараженной коровы чулочной спицей и поместил сухие оспины под кожу жене и двум сыновьям. (Слово «вакцинация» происходит от латинского vacca – «корова».) Джести не имел медицинского образования, но помнил процедуру вариоляции из детства.

Вакцинация достигла Шотландии через несколько лет, после того как английский врач Эдвард Дженнер популяризировал эксперимент Джести и сделал вариоляцию престижной во всем мире. В отличие от современного движения антипрививочников, вакцинация была более популярна среди образованных людей. В конце XVIII века сэр Джон Синклер заметил в «Статистическом отчете о Шотландии», что «многие простые люди считали инокуляцию преступным посягательством на прерогативу провидения».

Оспа остается единственным вирусом, который человечество смогло полностью искоренить (ее образцы по неясным причинам хранятся в американских и российских лабораториях). В период с XIX до конца ХХ века эпидемии оспы то вспыхивали, то затухали по всему миру. Последний случай тяжелой формы оспы (variola major) был выявлен в Бангладеш в 1975 году, а легкой формы (variola minor) – в Сомали у больничного повара Али Маоу Маалина в 1977 году (это был последний случай заражения в обществе). Позднее он принял участие в кампании по искоренению полиомиелита и умер в 2013 году, продвигая программу вакцинации. «Сомали стала последней страной, где была зафиксирована оспа, – сказал он. – Мне хотелось бы верить, что моя страна не будет последней, где будет зафиксирован полиомиелит».

Маалин, однако, не был последним человеком, заболевшим оспой. История этого случая – осторожное напоминание о важности искоренения опасных вирусов путем вакцинации, а также соблюдении всех мер безопасности при хранении вирусного материала. Дженет Паркер была медицинским фотографом, и ее офис располагался в Бирмингемской медицинской школе рядом с кабинетом вирусолога Генри Бедсона. До сих пор неизвестно, как она заразилась оспой из его лаборатории, но в 1978 году, спустя несколько месяцев после выздоровления Маалина, умерла от этого вируса. «Один зараженный человек может легко распространять вирус и положить начало эпидемии, – писала The New York Times о произошедшем. – Британское расследование, возглавленное профессором Р. А. Шутером, показало, что миссис Паркер заразилась оспой либо в тот момент, когда вирус попал в воздух, либо при случайном контакте с посетителем лаборатории».

Хильда, мать Паркер, стала последним человеком в мире, заразившимся оспой от другого человека, и полностью выздоровела. Генри Бедсон совершил суицид за несколько дней до смерти Паркер.

Эдинбургское региональное управление по инфекционным болезням расположено прямо за Западной больницей общего профиля. Это викторианская богадельня, преобразованная в лазарет. Раньше он стоял среди полей, но со временем в процессе своеобразного архитектурного митоза число зданий росло, и новые постройки распространялись по некогда обширной территории. В последний раз я был там довольно давно, после неприятного инцидента, произошедшего во время ночной смены. Был ведьмин час^[39] – время, когда температура тела достигает минимума, а моя неуклюжесть – максимума. Я взял кровь у пациента с гепатитом С («тихий убийца»^[40], который в то время был широко распространен среди эдинбургских наркоманов), и у меня тряслись руки, когда я извлекал иглу из его вены. Игла выскочила из моих пальцев, развернулась на 180 градусов и поцарапала тыльную сторону моей руки, не защищенной перчаткой. Я тихо выругался, резко взбодрился и сразу подставил руку под горячую воду, надеясь вымыть вирус вместе с кровью до того, как он поселится в моем организме. Я массировал кожу под горячей водой до тех пор, пока из раны не перестала выделяться кровь. Вина за произошедшее полностью лежала на мне: я не надел перчатки, был неаккуратен, еще и выругался, как идиот. Я вышел в ночную смену за другого человека, а теперь был вынужден несколько месяцев подряд сдавать анализы крови в Эдинбургском региональном управлении по инфекционным болезням, чтобы узнать, заразился я гепатитом С или нет. Мне повезло, и я избежал ужасного и лишь частично эффективного лечения гепатита С, доступного в то время.

На этот раз я пришел туда, чтобы встретиться с учеными, которые исследовали новую вакцину от SARS-CoV-2. В то время ее испытывали на медицинских работниках-добровольцах. Мне было интересно узнать, как настолько масштабное исследование с глобальными последствиями и высокими ставками удалось запустить за несколько недель, причем на фоне борьбы с пандемией, разразившейся весной. Ранний этап развития вакцины был проведен в Оксфорде, где коронавирусные белки поместили в вирус, вызывающий кашель и симптомы простуды у шимпанзе. Взяв пример с Бенджамина Джести, использовавшего коровий вирус для лечения человеческого, ученые поставили перед собой цель нейтрализовать вирус летучих мышей, поражающий людей, с помощью вируса, предпочитающего шимпанзе. Наша подверженность зоонозным инфекциям стала возможным решением проблемы. Читая информационный буклет для пациентов о разрабатываемой вакцине, я узнал, что принцип, придуманный китайцами (применение сухих струпьев пациентов, переносящих болезнь в легкой форме, для провоцирования слабой инфекции), был использован при создании вакцины от коронавируса. В буклете говорилось, что вирус в вакцине генетически изменен, поэтому не может размножаться внутри человеческого тела. «Мы надеемся научить организм распознавать шиповидные белки и развивать иммунный ответ при встрече с ними, – говорилось в буклете. – Это позволило бы предотвратить проникновение вируса SARS-CoV-2 в человеческие клетки и, соответственно, развитие инфекции».

Снаружи Эдинбургское региональное управление по инфекционным болезням выглядит как серо-желтый сборный дом с шармом и архитектурной уникальностью здания из шлакобетонных блоков. Внутри он несет печать эпохи, в которую был построен: двери со шпоном из красного дерева, фурнитура и мебель из коричневого пластика, потускневшие таблички. Как это часто бывает с Национальной службой здравоохранения, возраст и декор зданий не соответствует изысканности работы, ведущейся внутри, и любви персонала к этим самым зданиям.

Беки Сазерленд, с которой мы составляли письмо министру образования в июне, работала врачом-консультантом в Эдинбургском региональном управлении по инфекционным заболеваниям и координировала группу исследователей, участвовавших в оксфордском испытании вакцины от коронавируса. Я знал, что Беки работала без выходных с февраля: была занята в больнице пациентами с положительным тестом на коронавирус и помогала выявить и изолировать всех, кто контактировал с больными. Затем наступило 13 марта – точка невозврата в национальных усилиях по сдерживанию вируса. В одночасье было объявлено, что пациентов с положительным результатом теста больше не будут госпитализировать, что никто не будет искать людей, с которыми они контактировали, и что мазок будут брать только у тех, чье тяжелое состояние требует госпитализации. В этот период продвигали идею о коллективном иммунитете. Нужно было замедлить распространение коронавируса, чтобы не перегружать систему здравоохранения, позволив ему циркулировать среди людей. Это резкое изменение в политике было ошибкой, и, когда я затронул эту тему в разговоре с Беки, она не смогла скрыть недовольства. Правительства по всей Великобритании потратили месяцы на то, чтобы наверстать упущенное. Если бы отслеживание контактов было организовано с самого начала и продолжало практиковаться, первого длительного общенационального локдауна удалось бы избежать. Без массовой вакцинации даже на позднем этапе первой волны изоляция каждого больного была единственным способом когда-либо приблизиться к нормальной жизни.

Бекки проводила меня по коридору к своему кабинету. Из-за просевших досок пола мы шли будто вприпрыжку. В ее кабинете я сел на стул на расстоянии двух метров от стола и с удовольствием снял маску. Над столом висели рисунки детей Беки, схемы, графики и открытка с изображением средневекового чумного доктора, клюв маски которого был заполнен лекарственными травами (это напомнило мне о людях, капавших на маски масло лаванды и чайного дерева). Я спросил Беки, как она оказалась среди испытателей вакцины.

– Я работала в Оксфорде с некоторыми организаторами исследования, и они мне позвонили, – сказала она. – Оно казалось настолько важным, что я, конечно, согласилась.

Для успешного проведения исследования нужны были два условия: во-первых, люди, которые изъявили бы желание привиться и согласились на еженедельные осмотры в течение года, а во-вторых, сообщество, подверженное повышенному риску коронавируса. Медицинские работники соответствовали обоим условиям. Для исследования требовались множественные анализы крови: участникам нужно было сдавать ее для проверки генетического профиля, иммунного ответа и уровня антител. Беки предстояло срочно найти 20 врачей и 30 медсестер, которые проверяли бы добровольцев на соответствие требованиям. Они должны были исключить волонтеров с противопоказаниями к вакцинации и ввести вакцину остальным. После этого они были обязаны следить за состоянием участников исследования, брать у них мазки и кровь на анализ, а также по очереди дежурить сутками. Это было очень важно: если бы у кого-то из добровольцев появились симптомы коронавируса или случилась реакция на вакцину, их срочно осмотрели бы специалисты.

– Поразительно, сколько сил мои коллеги вложили в этот проект, – сказала Беки. – Поскольку во время первой волны оказание плановой медицинской помощи было приостановлено, многие врачи и медсестры оказались свободны. Однако многие решили помогать нам в свои выходные дни, когда не были заняты в отделениях неотложной помощи и интенсивной терапии. Наши инфекционисты и ортопеды были великолепны. Я поняла, что в системе здравоохранения работают совершенно бескорыстные люди, которые хотят помочь любым возможным способом. Если для этого им нужно пожертвовать выходными, они это делают.

Беки познакомила меня с Шейлой Моррис, медсестрой, которая координировала клиническое исследование и посвятила почти 40 лет поиску способов взять под контроль инфекционные заболевания. Она начала карьеру в период эпидемии ВИЧ/СПИД 1980-х годов.

– Шейла уже работала в городской больнице, когда врачи вроде Роя Робертсона ездили по улицам, как ковбои, и спасали эдинбургских наркоманов.

Рой Робертсон работал врачом общей практики в одном из самых неблагополучных районов города и сыграл важную роль распознавании эпидемии ВИЧ и борьбе с ней в Эдинбурге. В середине 1990-х годов Робертсон был одним из моих вдохновляющих наставников во время учебы и во многом повлиял на мое решение стать врачом общей практики. У двери кабинета Шейлы висел коллаж из их с коллегами фотографий. На фото все они улыбались во время бедствия. На ее письменном столе была высокая стопка бумаг.

– За свою карьеру я столкнулась с двумя пандемиями: ВИЧ и коронавируса, – сказала она. – Третью мне не хотелось бы застать.

Шейла сказала, что интенсивность исследования в последние несколько месяцев не сравнима ни с чем, что она когда-либо видела, даже в разгаре кризиса ВИЧ 1980-х годов. Число исследований, проводимых на тот момент, было головокружительным: RECOVERY, направленное на пациентов с тяжелой формой коронавируса; PHOSP-COVID, посвященное долгосрочным последствиям COVID-19; PRINCIPLE, в котором изучались люди старше 65 лет с ранними симптомами заболевания, а также оксфордское исследование вакцины. Было очевидно, что в ближайшие месяцы их станет еще больше. Проведение оксфордского исследования было связана со множеством сложностей: протокол меняли семь раз, поскольку все предыдущие варианты отвергали, и организаторам нужно было проявлять гибкость. Я вспомнил слова Рэнкина Барра о том, как быстро был преодолен жилищный кризис в городе, когда сняли бюрократические преграды. Когда профессионалам вроде Барра, Шейлы и Беки разрешали быть прагматичными, открывалось множество возможностей. Никто не был уверен в том, что оксфордская вакцина сможет вызвать сильную или стойкую иммунную реакцию, способную защитить население. Социальная, медицинская и экономическая ситуация, сложившаяся из-за пандемии, была катастрофической. Покидая Эдинбургское региональное управление по инфекционным заболеваниям, я чувствовал воодушевление и вдохновение. Я думал о преданных делу медицинских работниках и исследователях со всего мира, которые объединяли усилия, чтобы найти то, что помогло бы нам вернуться к нормальной жизни.

Вакцины от коронавируса оказались особенно трудными для производства по ряду причин. Во-первых, вирус быстро мутирует, и это означало, что к тому моменту, как вакцина будет разработана, протестирована, одобрена для использования и распределена по медицинским организациям, он уже уйдет вперед, и вакцина, с таким трудом создаваемая, уже будет неэффективна. Также важно иметь в виду, что коронавирусы действуют снаружи: в пазухах носа, горле и легких, куда антителам тяжело попадать. Кроме того, иммунитет к вирусам простуды обычно временный и длится месяцы, а не годы.

Надежда на то, что вакцинация людей от коронавируса значительно облегчит протекание повторных инфекций, была, но в этом никто не мог быть уверен.

Четвертая, еще более серьезная проблема стала очевидна 20 лет назад, когда велась разработка вакцины от SARS-CoV-1. У хорьков, которым делали прививку от этого коронавируса, быстро развивался иммунитет, но, когда они заражались SARS-CoV-1, их иммунная система атаковала не только вирус, но и печень. У привитых мышей развивалась аллергическая реакция; она была не менее опасной, чем сама инфекция. В этом и заключался парадокс, который мог касаться и COVID-19: сам по себе вирус может вызывать воспаление и повреждать легкие и другие органы, но в то же время реакция организма на него может быть еще более опасной.

В оксфордском исследовании вакцины удивляло то, как много участников было в значительной степени защищено от вируса, хотя у них отсутствовали определяемые циркулирующие антитела. Только у 6 % людей из когорты Беки был гуморальный иммунный ответ на вирус (термин, используемый для обозначения антител в крови), хотя многие участники исследования работали с коронавирусными пациентами в разгаре пандемии. Вместо этого у них наблюдался чисто клеточный иммунный ответ через Т-клетки – лимфоциты, которые, в отличие от В-клеток, не производят антитела. Существует четыре типа Т-клеток: они могут быть хелперами, или помощниками, В-клеток; киллерами инфицированных клеток организма; движущей силой воспаления в тканях, а также модуляторами иммунного ответа, предотвращающими разрушительный иммунный шторм.

– Делать выводы пока рано, – сказала Беки. – У некоторых участников тест на коронавирус недавно оказался положительным, и нам интересно посмотреть, будут ли они более защищены, чем невакцинированные.

Поскольку заболеваемость коронавирусом в Шотландии продолжала снижаться, ученые столкнулись с приятной проблемой: зараженных COVID-19 было недостаточно, чтобы понять, действительно ли вакцинированные защищены лучше. В Оксфорде молодых и здоровых привитых волонтеров призвали подвергнуть себя воздействию вируса. Беки сказала мне, что дочерние исследования теперь проводятся в Бразилии, США и Кении.

Мы с коллегами и пациентами часто разговаривали о том, как скоро появится вакцина. Я осознал, как сильно вакцинация изменила практику медицины и нашу жизнь в целом. В то же время опросы показывали, что менее 70 % британцев готовы привиться от SARS-CoV-2. Это было меньше, чем требовалось для достижения коллективного иммунитета, поскольку в случае большинства вирусов иммунитет к заболеванию должен быть у 80–95 % населения. Работая врачом, я стал свидетелем страшных последствий падения уровня вакцинации, особенно от кори, паротита и краснухи (КПК). «Воскресли» заболевания, которые в начале своей карьеры я считал канувшими в Лету. Иногда я все еще встречаю пациентов, которые беспокоятся по поводу связи вакцины от КПК с аутизмом, хотя доказательств ее наличия нет. Когда в интернете стали циркулировать аналогичные беспочвенные теории заговора, связанные с вакциной от коронавируса, я понял, что всеобщая вакцинация конца ХХ века породила самоуспокоенность среди жителей Запада.

Я не видел Саймона год или два. Ему было около 25 лет, и он работал разработчиком программного обеспечения. Саймон носил старомодные очки, всегда ходил со щетиной и убирал волосы в короткий хвост. У него было множество кожных заболеваний, таких как экзема, псориаз и акне, и все наши разговоры всегда касались только их. Мы обсуждали, как сделать так, чтобы лечение облегчило одно заболевание и не обострило другие. Поэтому я удивился, когда он позвонил мне и задал вопрос о вакцинации.

– Почему вы спрашиваете? – поинтересовался я.

– Мои родители не доверяют иммунизации, – сказал он, – поэтому мне никогда не делали прививок. Теперь, когда пандемия в разгаре, я подозреваю, что это была плохая идея.

Когда была популярна ныне опровергнутая теория заговора о связи вакцины от КПК с аутизмом, Саймон был ребенком, но его родители определились с отношением к вакцинации еще до этого. Саймону повезло: поскольку большинство его одноклассников и других членов общества были вакцинированы, он не заболел. Я знал других непривитых детей, которым повезло меньше: у одного из двадцати детей, больных корью, развивается пневмония, а у одного из тысячи – энцефалит, крайне тяжелое осложнение (вирусная инфекция клеток мозга). Приблизительно двое детей из тысячи умирает от кори. Я пригласил Саймона прийти ко мне, чтобы обсудить все лично и составить график его запоздалой вакцинации.

Есть множество причин, по которым люди отказываются от вакцинации – собственной или своих детей. В книге «Прививки: почему родители противятся вакцинации» американский социолог Дженнифер Рейх, которая занималась изучением причин отказа от вакцинации, упомянула о парадоксе: американцы, которые родили детей позже, имели более высокий уровень образования, чем те, кто сделал это раньше, но были более склонны отказываться от вакцинации. По мнению Рейх, их отказ был обусловлен тем, что они считали себя экспертами во всем, что касалось их детей, и не желали советоваться с другими, медицинскими, экспертами.

По мнению Рейх, члены изучаемых ею сообществ имели сниженное чувство ответственности друг за друга. Кроме того, низкий уровень заболеваемости среди детей вселил в родителей чрезмерную уверенность в их способности бороться с инфекционными заболеваниями. Многие люди говорили о токсинах окружающей среды и недоверии к фармацевтическим компаниям. Рейх также отметила, что хелсизм^[41] стал весьма распространен среди элиты и определенных профессиональных групп. Для меня это было новое слово, обозначавшее веру в то, что для защиты от инфекционных заболеваний достаточно здорового питания и физических упражнений.

У Рейх не было времени ругать родителей, и, по ее мнению, обычно нет никакого смысла в том, чтобы представлять родителей-антипрививочников как «глупых, невежественных, оторванных от реальности и эгоистичных людей». Во введении к своей книге она пишет, что вакцинировала своих детей, объясняя этот выбор так: «Я верю, что вакцины практически безопасны, и считаю, что мы можем пойти на минимальные риски, чтобы защитить наиболее уязвимых членов общества».

Мы с Саймоном обсудили вакцины, которые он пропустил, и определились, с каких ему следовало начать. После этого я записал его к Джеральдине, одной из двух наших замечательных медсестер. Последняя версия британского календаря прививок охватывает 21 патоген. Прививки от дифтерии, столбняка и полиомиелита – страшных заболеваний, из-за которых младенчество раньше было самым опасным периодом жизни, – делают в восьминедельном возрасте. Последняя прививка – от опоясывающего лишая, рецидива ветряной оспы, – делается в 70 лет. Следование календарю прививок дает человеку хорошую защиту от страданий, о которой не могли мечтать представители предыдущих поколений. Это результат большого труда тысяч врачей, медсестер, ученых и волонтеров.

* * *

По мере установления новой нормы я начал замечать у своих пациентов последствия долгой изоляции. Мистер Малколм жил в нескольких домах от клиники. Я помню нашу встречу вскоре после объявления локдауна: он пришел в клинику не по записи – из-за деменции его сознание было спутано, и он не смог объяснить, зачем пришел и что его беспокоило. Я усадил его, налил стакан воды и позвонил ближайшему родственнику, чей номер был у нас записан. Им оказалась его внучка. Я слышал в трубке детские крики, причем не только радостные, но и гневные, но Кристи, внучка мистера Малколма, была совершенно спокойна. Она была искренне обеспокоена состоянием деда и не пыталась быстрее завершить разговор, чтобы пойти к детям.

Кристи сказала, что в последнее время мистер Малколм стал все чаще выходить из дома, и не знала, как он перенесет локдаун, когда ее, как и всех остальных жителей страны, просили не контактировать с пожилыми людьми и оставаться дома.

– Вам нужно кое-что знать о моем дедушке: он живет ради своих правнуков, – сказала Кристи. – Когда он их видит, его лицо сияет, и лица моих детей тоже.

В то время я надеялся, что локдаун не продлится долго, и мистер Малколм найдет способы видеться с правнуками, несмотря ни на что. Однако он жил в маленькой квартире, и у него даже не было сада, откуда правнуки могли бы ему помахать. Тогда национальные рекомендации требовалось соблюдать очень строго: индекс репродукции коронавируса был равен 2–3, и, если бы не все люди (в деменции или нет) подчинялись требованиям, последствия были бы катастрофическими.

У большинства из нас есть заготовка того, что мы собираемся сказать. В нашем разуме есть некая комната для лингвистических репетиций, где мы пробуем разные фразы и оцениваем их потенциальный эффект. В этом ментальном пространстве у меня начала формироваться фраза о приоритетах в конце жизни. В жизни мистера Малколма, которая явно подходила к завершению, осталось так мало полноты и смысла, что радость от встречи с внуками, вероятно, перевесила бы риск заразиться коронавирусом и умереть от него. Когда эта фраза сформировалась у меня в голове, я понял, что, даже просто предложив это Кристи, возложу на нее тяжелейшую ношу. Из-за тяжелой деменции мистер Малколм не мог принимать подобные решения самостоятельно, поэтому сделать это нужно было Кристи и ее семье. Если бы он умер от коронавируса после того, как подержал внуков на коленях, вся семья испытала бы невыносимое чувство вины.

Я практически ничего не слышал о мистере Малколме и Кристи до начала июля, когда ограничения были немного ослаблены и все шептались о том, что люди, находившиеся на изоляции, теперь снова могут встречаться с близкими. К тому моменту мистер Малколм провел дома в одиночестве почти четыре месяца.

Звонок Кристи меня насторожил. Она созвонилась с дедушкой, и он показался ей возбужденным и встревоженным, поэтому осторожно попросила меня проведать его.

– Я схожу к нему и позднее вам перезвоню, – пообещал я.

То, как мы проводим свои дни, говорит о том, как мы проживаем жизнь. Вещи, которыми мы окружаем себя в повседневной жизни, свидетельствуют о том, что мы ценим больше всего. Я бывал в убогих трущобах, где книги, понятные только людям с поразительной эрудицией и неординарным интеллектом, лежали стопками от пола до потолка, и между ними были узкие проходы, соединявшие кухню, спальню и ванную. Они напоминали тропинки, протоптанные животными среди высокой травы. Мне доводилось бывать и в одиноких домах, где стерильные комнаты походили на витрины. Казалось, что единственной любовью, оставшейся в этих домах, были хорошие отношения с соседями.

Больше всего мне нравятся неидеальные обжитые дома, где у двери валяются ботинки, а на стенах висят коллажи из списков, билетов, детских рисунков и картин, отобранных по воспоминаниям, а не по качеству.

Дом мистера Малколма хранил в себе любовь, какую доводится испытать лишь некоторым из нас. На каждой стене и поверхности были семейные фотографии. Судя по прическам и одежде запечатленных на них людей, все эти снимки были сделаны в течение 60–70 лет. В конце концов, есть разные виды богатства. Хотя стиль одежды изменился, а профессиональные фотографии стали выглядеть иначе, по широким улыбкам и морщинкам в уголках глаз я понял, что это четыре поколения одной семьи. На одной из фотографий 1970-х годов были обнимающиеся мужчина и женщина в цветастых рубашках и с хиппи-прическами, и мне было приятно увидеть, как те же люди менялись в 1980-х и 1990-х годах. Рубашки сменились костюмами и летними платьями, химические завивки появлялись и исчезали, количество детей увеличивалось. Некогда длинные волосы становились редкими и седыми. Дети превращались в молодых женщин и мужчин, запечатленных на собственных свадьбах, выпускных и днях рождения.

Когда я проходил за мистером Малколмом в гостиную через эту галерею семейных воспоминаний, он показался мне не патриархом, а дрейфующим духом уже ушедшего человека. Он возвращался к жизни только тогда, когда я указывал на конкретную фотографию, и она мгновенно пробуждала в нем воспоминания. На его лице появлялась улыбка. «Это мой внук Уильям, – говорил он. – Он работает с компьютерами». Или: «Это я! В это трудно поверить, но это я вскоре после свадьбы».

Я позвонил Кристи, сказал, в каком состоянии находится ее дедушка, и начал сложный разговор о компромиссе между его потребностью в поддержке семьи и страхом родственников заразить его.

– Вы прекрасно справились и защитили его, – сказал я. – Однако я думаю, что пришло время задаться вопросом о том, зачем вы это делали.

Услышав, что семья возобновила посещения мистера Малколма, я испытал облегчение.

Приятным следствием пандемии стало облегчение коммуникации между больничными врачами-консультантами и врачами общей практики, работающими в амбулаториях. Из-за того, что оказание плановой медицинской помощи было приостановлено, у многих специалистов освободилось время для того, чтобы давать советы по телефону или электронной почте. Эдинбургский онколог Лесли Доусон спросила, смогу ли я выступить на конференции Национальной службы здравоохранения Лотиана, которая раньше всегда проводилась в Западной больнице общего профиля в обеденное время, но в этом году должна была пройти онлайн. Это то же мероприятие, на котором Эндрю Уотсон описывал волну психозов среди взрослых людей во время локдауна. Этот новый формат означал, что больничные доктора, врачи общей практики и медсестры смогут посещать одни и те же мероприятия. Снижение заболеваемости и смертности позволило врачам перевести дух, и я был рад принять участие в конференции. Я собирался говорить не о политике общей практики в целом, а только о своем опыте, поэтому спросил Кэри Лунан, президента Королевского колледжа шотландских врачей общей практики и врача, работающего в одном из самых неблагополучных районов Эдинбурга, не присоединится ли она ко мне, чтобы высказать второе, более дипломатичное политическое мнение. К моей большой радости, она согласилась.

Наше выступление называлось «Общая практика и COVID-19: личная и политическая точки зрения». Находясь на Оркнейских островах, я несколько часов размышлял о том, что скажу, и спросил нескольких друзей, работавших врачами-консультантами, о чем им было бы интересно услышать. Многие из них ответили, что имели лишь смутное представление о том, как врачи общей практики отреагировали на пандемию и как изменилась наша работа.

– Мы не знаем, на какую именно помощь от вас можно рассчитывать, – сказала Лесли.

Мой друг-нефролог выразился более прямо:

– Просто расскажи, чем ты занимаешься весь день.

Мне не очень нравится онлайн-формат. Я не люблю задержки, проблемы со связью и отсутствие возможности прочувствовать аудиторию. В таком формате вы не слышите покашливание и ерзанье, свидетельствующие о том, что необходимо изменить тон, или одобрительный шепот, который дает понять, что вы на правильном пути. Во время выступления вы не чувствуете, сколько человек вас слушает: 500 или пять. Когда мы с Кэри выступали, нас слушало 300 человек, хотя атмосфера была такой, что слушателей вполне могло быть трое (я читал доклад из собственной гостиной). Я рассказал об изменениях, которые коснулись врачей общей практики во время пандемии: переходе к удаленному консультированию, телефонной оценке самочувствия, страхе, который мы испытали в марте в связи с ростом заболеваемости, и облегчением, испытанном в мае, когда заболеваемость начала снижаться (хотя в мире, наряду со смертностью, она все равно продолжала расти). Я объяснил, как складывался наш рабочий день в январе и как мы уделяли равное количество времени психическому здоровью, лечению хронических заболеваний, детям с сыпью или жаром и уходу за пациентами в конце жизни.

Наша ключевая обязанность заключалась в том, чтобы быстро реагировать на тревожные симптомы, которые могли указывать на рак и другие опасные заболевания.

Я описал типичный день с его звонками, перепиской и визитами на дом и рассказал об изменениях, произошедших в здравоохранении бездомных людей. Еще я упомянул о том, как хорошо сельским сообществам Оркнейских островов удалось отреагировать на пандемию и защититься от нее.

Мы, врачи общей практики, столкнулись с теми же проблемами, что и врачи стационаров, – например, со скоплением людей в зале ожидания. Хотя поставки средств индивидуальной защиты были гораздо больше, чем раньше, их все равно было недостаточно для того, чтобы вернуться к нормальной жизни. Мне было приятно поговорить о трудностях последних нескольких месяцев, и я призвал коллег признать, насколько все это было ужасно. Я упомянул о чек-листах благополучия, которые в то время висели во всех больничных коридорах и раздевалках. «Подумайте об одной сегодняшней неудаче и отпустите ее, – говорилось в одном из них. – Теперь подумайте о трех вещах, которые вам удались».

Финальный слайд был менее позитивным, хоть и не менее правдивым. Это была фотография, присланная мне коллегой во время пика заболеваемости в апреле. На снимке был запечатлен знак, который по стилю подходил евангелической церкви, но нес совсем другой, менее воодушевляющий посыл. На нем было написано: «Тот, кто сказал, что один человек не может изменить мир, никогда не ел полусырую летучую мышь».

В середине июля в США было зарегистрировано более 3,5 миллиона случаев коронавируса и 150 тысяч смертей от него. Он продолжал распространяться по всему миру. Графики показывали, насколько стремительно увеличивалось число новых случаев в США, Бразилии, Чили, Индии и Южной Африке, и, хотя смертность в США постепенно стабилизировалась, в Бразилии она только росла. Если в Великобритании во время пика фиксировалось 6000 случаев заболевания, суточное число заболевших теперь сократилось до 445. Я надеялся, что улучшение ситуации не приведет к тому, что люди перестанут действовать благоразумно.

Лебедята, мимо которых я с мая каждое утро проезжал на работу, подросли и стали более нескладными. Теперь они уже не могли забираться на спины к родителям. Мое приближение больше их не пугало, и они спокойно плавали вдоль дальнего края канала. Четыре месяца двери моего кабинета были закрыты для посетителей, но в середине июля вновь открылись. Казалось, что этот повод достоин торжественной церемонии, но на самом деле я просто снял табличку «Вход воспрещен» и открыл дверь. Менеджер Дженис подготовила новые таблички. Пациенты больше не были обязаны излагать свои проблемы регистратору, но все равно должны были передвигаться по желтым отметкам на расстоянии двух метров друг от друга. Мы прикрутили диспенсеры с дезинфицирующим гелем к стенам коридора, а к стойке рецепции – акриловый экран.

Открытие дверей клиники в прямом и переносном смысле стало глотком свежего воздуха. Этого было недостаточно, чтобы снова свободно дышать, но мы надеялись, что, несмотря на местные вспышки, карантин для отдыхающих, пугающие предсказания на зиму, а также нерешенный вопрос о том, как грядущий сезон гриппа будет взаимодействовать с коронавирусом, сама работа не изменится до неузнаваемости и мы сможем заниматься привычной медициной.

Люди, которых я теперь консультировал лично, а не по телефону или видеосвязи, делились на три основных категории. В первую входили те, чья проблема могла быть ранним признаком рака или другого опасного заболевания. К таким проблемам относились новообразования в груди, кишечные кровотечения, неослабевающий сухой кашель, а также давление смещенного позвоночного диска на спинной мозг, угрожающее параличом или недержанием. Ко второй категории относились пациенты, которым требовались инъекции в суставы. В апреле, мае и июне мои пациенты с изношенными коленными или воспаленными плечевыми суставами принимали большие дозы обезболивающих. Это неправильно, поскольку увеличение доз препаратов ведет к увеличению числа побочных эффектов, однако необходимость сделать так, чтобы люди оставались дома в безопасности, отодвигала эту проблему на второй план. Теперь я снова стал принимать пациентов с такими проблемами, и стероиды, введенные в больное плечо или колено, ослабляли их агонию. Хотя пандемия стала доказательством того, что в случае кризиса здравоохранения психические заболевания отходят на второй план, третьей группой пациентов, личный прием которых я возобновил, стали люди с тяжелыми психическими заболеваниями. Нескольких месяцев телефонных разговоров, больших доз антипсихотических препаратов, успокоительных и антидепрессантов им оказалось недостаточно. К середине июля всем стало очевидно, что люди нуждаются не в повышенных дозах препаратов, веб-сайтах и горячих линиях, а в человеческом контакте. Всем хотелось делить друг с другом пространство, а не только слова и идеи.

«Ковидология» показала, что в страшной второй фазе инфекции, когда большинство людей идут на поправку, пациентов убивают проблемы не только с легкими, но и с кровеносными сосудами. Вирус проникает в клетки организма, связываясь с белком АПФ-2, который играет важную роль в поддержании нормального артериального давления. АПФ-2 – это один из механизмов, регулирующих ток крови по удивительной сети капилляров, которые питают наше тело, удовлетворяя потребности каждого вида тканей в кислороде. Во время пугающего пика заболеваемости в марте и апреле внимание медиков было сосредоточено на влиянии вируса на легкие, и это было вполне разумно, ведь многих пациентов убивала именно неспособность легких адекватно насыщать кровь кислородом. Однако у нас появлялось все больше доказательств, связанных не только с воздействием вируса на ткани легких, но и на ток крови в этом органе. Нарушения циркуляции крови в легких ощущались во всем организме, а последствия того, что кровообращение переставало быть сбалансированным и гармоничным, могли оказаться фатальными.

Изменения в кровообращении, вызванные коронавирусом, разумеется, в первую очередь заметны по коже, и первые сообщения об этом появились еще в марте. О них заговорили дерматологи из городка Лекко в Ломбардии, которые работали на передовой, чтобы помочь преодолеть кризис, поглотивший Северную Италию. Один из них, Себастьяно Рекалкати, заметил, что у многих коронавирусных пациентов появляется странная сыпь на коже. В написанной им статье не было фотографий, что необычно для журнала по дерматологии. «Мы приходили к пациентам лично или работали с ними удаленно из-за высокого риска заражения и недостатка защитных масок, – объяснял Рекалкати. – Мы не делали снимки из-за высокого риска заражения других пациентов при использовании фотоаппарата в закрытом помещении». У одного из пяти пациентов находили сыпь, но степень поражения кожи не была связана с тяжестью болезни. Тон и язык медицинских журналов, как правило, сухой, обезличенный и лишенный эмоций, но в статье Рекалкати была передана пропитанная страхом атмосфера, удушавшая итальянские больницы.

Через месяц, 29 апреля, группа испанских дерматологов организовала общенациональное исследование и опубликовала его результаты в «Британском дерматологическом журнале». Врачи описали 375 пациентов с кожными изменениями, заболевших коронавирусом во время первого пика эпидемии в Испании. Разнообразие способов воздействия вируса на кожу поражало: чаще всего встречались припухлости, характерные для обморожения, крапивница и волдыри, но у некоторых пациентов была сыпь, ассоциируемая с менингитом: темные «соцветия» закупоренных кровеносных сосудов на поверхности кожи. В некоторых случаях (приблизительно у одного из 20 человек) участки кожи просто отмирали из-за недостатка кровоснабжения. У пациентов с некрозом был самый высокий уровень смертности среди всех пациентов, принявших участие в исследовании: из них выживал только каждый пятый.

Я тоже видел примеры этого странного влияния коронавируса на кожные кровеносные сосуды. Из-за нарушения кровотока чаще всего страдают пальцы ног – они находятся дальше всего от сердца и снабжаются кровью в результате силы притяжения.

У некоторых моих пациентов коронавирусный кашель и высокая температура сопровождались гангренами, как при обморожении, как будто они ходили мокрыми босыми ногами по снегу, а не наслаждались самым жарким и сухим апрелем за всю историю метеонаблюдений.

Как заметил Рекалкати, интенсивность сыпи не зависела от тяжести заболевания. Никто из моих пациентов с ковидными пальцами не нуждался в госпитализации, и у всех заболевание протекало в относительно легкой форме: несколько дней повышенной температуры, одна-две недели кашля и слабость. Все они выздоровели, но кожные изменения остались: в июле на их пальцах ног еще можно было различить тень ушедшего вируса.

Были и другие долгосрочные последствия коронавируса. Когда ограничения постепенно стали смягчаться и наша клиника снова открыла двери для пациентов, я столкнулся со множеством из них. Среди моих пациентов была молодая женщина, у которой единственный симптом коронавируса проявлялся отсутствием обоняния. Уже 12 недель она прекрасно себя чувствовала, но обоняние и вкус так и не восстановились. У 25-летнего футболиста даже спустя четыре месяца с момента выздоровления периодически возникали боли в груди. У 50-летнего бегуна, переболевшего восемь недель назад, сохранялась сильная одышка при подъеме на холм, где стояла наша клиника, и он не мог пробежать четыре километра по ровной поверхности. Шестидесятилетняя пациентка, у которой некоторое время назад были сильный кашель и высокая температура, позвонила мне и сказала, что купила в интернете пульсоксиметр и хотела бы знать, какое содержание кислорода в крови считается нормальным.

– В вашем случае – приблизительно 96 %, – ответил я.

– О, но у меня ни разу не было больше 93 %, – сказала она.

Какой бы процесс ни запустил вирус в ее легких, они еще не восстановились, хотя женщина давно перестала быть заразной и в целом вернулась к обычной жизни.

Симптомы «долгого» ковида были настолько распространены, что в нашем городе появилась специальная телефонная линия, где люди могли получить совет физиотерапевтов, специализирующихся на восстановлении легких. Врачи объясняли напуганным пациентам, какие последствия заболевания нормальны, как будет выглядеть траектория выздоровления и в каком случае нужно бить тревогу и обращаться за помощью. Я сам обратился по указанному номеру от лица одного из своих пациентов и описал проблему оператору, которая сказала, что физиотерапевт мне перезвонит.

– Нам часто звонят люди, которые испытывают тяжесть в груди и с трудом делают вдох, – сказала перезвонившая мне физиотерапевт Клавдия. – Это нетипично для физиотерапевтов, но обычно я рекомендую людям воздержаться от активных физических нагрузок и больше отдыхать до тех пор, пока симптомы не пройдут.

Она прислала мне буклет для пациентов, в котором простым и емким языком объяснялось, как повысить выносливость, бороться с одышкой и вывести мокроту. На первой странице был список некоторых симптомов «долгого» ковида, и многие из них были характерны для восстановительного периода после других вирусных заболеваний:

• мышечная слабость и скованность суставов;

• повышенная утомляемость и недостаток энергии;

• потеря аппетита и похудение;

• проблемы со сном;

• проблемы с когнитивными функциями (забывчивость, неспособность запоминать события, затуманенность сознания и т. д.);

• изменения настроения, тревожность или депрессия;

• ночные кошмары или флешбэки;

• одышка;

• кашель.

Многих больше всего беспокоила усталость. Складывалось впечатление, будто организм, подвергнувшись стрессу в виде борьбы с коронавирусом, хотел перейти в физиологически безопасный режим, когда человек испытывал сильную усталость, был неспособен работать и мог только отдыхать.

Разговаривая с пациентами, я часто задумывался о трудовой этике, подразумевавшей, что после болезни на работу нужно возвращаться как можно скорее, хотя это может быть опасным. Если вы чувствуете потребность в отдыхе, это обычно означает, что ваше тело в нем нуждается. Однако с каждым днем, проведенным в постели, мы теряем немного силы и уверенности. Изоляция от мира может отрицательно сказаться на душевном равновесии и позиции в обществе. Пациенты отделения интенсивной терапии, лежащие в постели без движения, каждый день теряют 2 % мышечной массы. Люди, которые восстанавливаются после коронавируса, тоже рискуют потерять форму из-за недостатка движения. Давать советы пациентам с усталостью после вирусного заболевания очень сложно, поскольку у каждого человека решение проблемы будет немного отличаться. Чтобы тело двигалось, обычно нужно расширять границы предельных нагрузок. Такой подход позволяет человеку оставаться сильным и уверенным в себе. Но стоит перестараться, и эти физические нагрузки приведут к еще более сильной усталости. Физиотерапевты, специализирующиеся на реабилитации, называют это циклом подъемов и спадов.

Локдаун в очередной раз подтвердил, что люди – существа социальные. Людям с «долгим» ковидом, которые восстанавливались после болезни месяцами, было тяжело наблюдать, как все вокруг постепенно возвращались к нормальной жизни, пусть даже это требовало ношения масок и соблюдения социальной дистанции. Они продолжали находиться на карантине, установленном не правительством, а собственной болезнью.

* * *

Ранее в июле правила карантина были ослаблены для людей, прибывающих в Великобританию из 75 разных стран. В отличие от Испании, Франции, Германии и других европейских стран, США в этот список не вошли. Открытие границ было рискованным, но социально необходимым: статистика показывала, что более 600 тысяч человек лишились работы с начала пандемии, многие из уволенных раньше работали в туристической индустрии и авиакомпаниях. В Испании заболеваемость снова росла, а в Южной Африке выявили огромное несоответствие между смертностью: официальной от COVID-19 и избыточной. Прошло полгода с того момента, как ВОЗ впервые забила тревогу в связи с угрозой пандемии, и стало ясно, что коронавирус с нами надолго. Я боялся, что расплатой за несколько недель свободы летом станут долгие месяцы локдауна зимой. Тем не менее альтернатива в виде запрета на выезд за границу и эффективного карантина, как в Китае, казалась политически невозможной.

Из четырех тысяч пациентов нашей клиники трое умерли от COVID-19, около десяти человек были госпитализированы, и многие переболели, но полностью восстановились. По всей Великобритании соотношение было примерно таким же. В последний день июля я слушал выпуск новостей, в котором говорили об избыточной смертности в Европе. Избыточная смертность – это число смертей, превышающее средние показатели для этого времени года. Считается, что этот показатель более надежен, чем зафиксированное число смертей от COVID-19, поскольку он включает смерти тех, кто не делал тест на коронавирус, и тех, кто не смог получить доступ к адекватной медицинской помощи из-за пандемии. В Европе наибольшая избыточная смертность была в Англии. На втором месте стояла Испания, а на третьем – Шотландия. Данные по Испании не были доступны. По радио звучали гневные возгласы. Политики просили отнестись к ситуации с пониманием и подчеркивали, что сравнивать данные по разным странам неразумно.

Однажды я посмотрел потрясающий спектакль по пьесе Бриджет Боланд «Кокпит» (1947). В основе сюжета лежит сохранение человечности перед лицом инфекционного заболевания. Эдинбургский театр, в котором проходил спектакль, преобразили в провинциальный германский театр, перепрофилированный под лагерь для беженцев и переселенных лиц, управляемый британскими солдатами. Солдаты пытались разделить беженцев по группам, которые могли бы отправиться на родину вместе. Однако некоторые группы отказывались объединяться с другими, и их конфликт пробудил древнюю вражду и кровную месть. Никто не соглашался с британским планом репатриации до тех пор, пока один из беженцев не умер от заболевания, похожего на бубонную чуму.

Солдаты заперли театр, и теперь никому, включая самих солдат (и зрителей), нельзя было входить или выходить. При общей угрозе чумы, с которой требовалось бороться сообща, обитатели театра стали более человечными, и от злости и ненависти не осталось и следа. Евреи и поляки, русские и англичане – все оказались одинаково восприимчивы к инфекции и были вынуждены бороться со вспышкой вместе. У них появилась общая цель перед лицом болезни, и то же самое я заметил во время нескольких месяцев локдауна: соблюдение установленных государством ограничений практически всеми членами общества, благодарственные радуги в честь Национальной службы здравоохранения, аплодисменты медицинским работникам, совместное творчество и повторяющиеся утверждения о том, что вместе у нас все получится. В «Кокпите» один из беженцев исполняет оперную арию, которая окончательно устраняет все разногласия. Единство людей, вызванное болезнью, укреплялось с помощью песен, поэзии, силы искусства и благоговения перед прекрасным. Я испытал волнение и вдохновение, увидев, как легко можно отбросить предрассудки.

Коронавирус тоже вывел на первый план нашу человечность, взаимозависимость, общие слабые места и силу, которая откроется нам, если мы будем не соперничать, а действовать сообща.

В конце выясняется, что диагноз «чума» был неверным, а угроза, объединившая всех, – иллюзорной. Межнациональная рознь и старые обиды незамедлительно вспыхнули с новой силой, подобно тому как наши политики начали кричать и бросаться друг на друга, как только пик заболеваемости прошел.

В тот же день, 31 июля, я узнал о новых, восьмых по счету, изменениях в протоколе исследования вакцины: все испытуемые должны были получить вторую дозу. Одна доза вакцины обеспечивала недостаточную защиту от коронавируса, чтобы предотвратить повторное заражение. Ходили слухи, что после успешного локдауна число новых случаев коронавируса в Европе снова стало расти, и 27 июля правительство вернуло двухнедельный карантин для прибывших из Испании. В течение нескольких недель список пополнили Франция, Бельгия и Нидерланды.

Часть III
Реприза

8 – Осень – зима
Повторное заражение

Если болезнь, так сказать, только замерла, подобно реке в стужу, она должна бы, оттаяв, вернуться к обычной силе течения.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

Реприза в музыке редко представляет собой точное повторение части музыкального произведения. Как правило, повтор становится более детальным, глубоким и гармоничным. Даже при одинаковом такте во второй раз слушатель реагирует на мелодию иначе. В первые месяцы года мы столкнулись с крещендо^[42], когда скорость распространения вируса привела к практически оглушительным преобразованиям в медицине, а в начале лета – с диминуэндо^[43], когда двери стали постепенно открываться и мы начали подводить итоги всего, что изменилось.

В августе, когда люди возвращались из отпусков, число случаев снова стало расти, мне показалось, будто общество в целом повторно заражается.

Мои рабочие дни напоминали знакомые музыкальные произведения, измененные опытом и способностью предвидеть, что ждет нас дальше.

В августе вирус отступил, за исключением местных вспышек, и, хотя мы понимали, что он еще рядом и что зима и осень могут повлечь за собой новые смерти и очередной локдаун, в нас теплилась надежда, что на этот раз все будет по-другому. Казалось, что теперь мелодия нам знакома.

Ожидание вируса чувствовалось и в обществе: в больницах, логистике супермаркетов, правительственном планировании и бизнесе. Одной из тем тех августовских дней была смелая надежда на способность общества справиться со второй волной инфекции. На страницах этой книги я постарался показать, насколько сильно инфекционные заболевания повлияли на формирование общества, однако с похожей по масштабам пандемии прошло уже более ста лет, поэтому представители моей профессии и правительственные организации, призванные готовиться к пандемиям, потеряли бдительность. Нас грубо вытряхнули из спокойной жизни, но, зная о тяжелой работе, которую мы проделали, чтобы наверстать упущенное время, я был настроен оптимистично. Теперь мы могли тестировать на коронавирус всех пациентов с симптомами, у нас были процедуры и технологии, позволяющие консультировать большинство пациентов на расстоянии, и, что самое важное, мы были обеспечены достаточным количеством средств индивидуальной защиты.

В первый день августа выходить из дома разрешили всем без исключения, однако некоторые мои пациенты предпочли на всякий случай и дальше оставаться дома. Когда я ехал на велосипеде в клинику, наблюдал за лебедятами в канале, которые теперь уже совсем выросли. Их оперение еще было коричневым, но, когда они взмахивали крыльями, уже были видны белые перья. Мне стало гораздо проще работать с потенциальными коронавирусными пациентами: я направлял их на экспресс-тест, объяснял правила самоизоляции и карантина и записывал на консультацию в специализированный коронавирусный центр.

В субботу вечером я был в северной части города, объезжая пациентов, которые нуждались в консультации врача, но не могли выйти из дома. Мужчина, кашлявший кровью, встретил меня в дверях своего дома. Он опирался на ходунки.

– Я Томми Блэк, – сказал он, пока я надевал маску на дорожке в его саду. – Точнее, то, что от него осталось.

Женщина лет 45 металась по кровати в своем роскошном георгианском доме, мучаясь от камней в желчном пузыре. Шестидесятилетний мужчина страдал острым параноидальным психозом. Он много лет жил отдельно от жены, но она позвонила мне и сказала, что в течение двух месяцев он присылал ей странные СМС и в тот день писал ей об инопланетном вмешательстве, передатчиках в электрических розетках и наблюдении ЦРУ за его домом. Когда я вошел, он сидел в углу спальни, натянув одеяло до подбородка. Мне потребовался час, чтобы уговорить его лечь в психиатрическую больницу.

В любой нормальный год в августе население Эдинбурга удваивалось из-за череды летних фестивалей: Фриндж^[44], книжный, мела, искусств. Однако субботними вечерами в августе 2020 года город, казалось, превращался в антиутопию: пугающая пустота на улицах, тротуары без пешеходов, закрытые бары и рестораны. На автобусных остановках и щитах висели фестивальные плакаты с прошлого года, словно напоминавшие всем, что на другом конце пандемии нас ждет другой, более счастливый и приятный мир, где все понимают, чего могут лишиться. У входов в те немногие клубы и бары, которые были открыты, стояли вышибалы в масках с узорами и надписями. Наверное, это была дань индивидуальности или акт сопротивления. Любые маски приветствовались: они свидетельствовали о соблюдении правил и признании опасности, которая до сих пор всем угрожала.

Месяцы первого общенационального локдауна, а также борьба с первой волной коронавируса тяжело дались всем, чья работа подразумевает уход за людьми. Сотни человек умерли, и я осознал огромную важность связей между членами общества, родственниками, коллегами, врачами и пациентами. Привыкнув видеть своих пациентов в масках (а они, в свою очередь, меня), я понял, насколько простой и прекрасной была медицина до пандемии.

Время невозможно повернуть вспять, но иногда мне казалось, что оно движется по спирали, и мы постепенно возвращаемся к той жизни и работе, которые были до 2020 года. Я надеялся, что эти месяцы преподали нам урок о том, в чем на самом деле заключается суть работы врачом: два человека встречаются из-за болезни одного из них, и процесс лечения преобразует обоих.

Работа врача общей практики была отлита и выдавлена из формы интенсивными первыми месяцами пандемии, но, несмотря на это, ее основы остались прежними: принимать больных людей, лечить заболевания и облегчать страдания.

Европейские страны одна за другой стали сообщать о росте числа случаев COVID-19, хотя уровень смертности, к счастью, оставался низким. В США, Бразилии и Индии вирус распространялся с ужасающей скоростью, но даже там смертность продолжала снижаться. С чем это было связано, неизвестно: с тем, что вирус мутировал, или с тем, что заболевали теперь в основном молодые люди, у которых риск смерти от коронавируса был ниже.

В Манчестере и Йорке было введено подобие локдауна: родственники не могли собираться дома или даже в саду, но пабы оставались открыты. Впервые за пять месяцев открылись кинотеатры и салоны красоты, но вскоре закрылись снова.

В газетах писали о второй волне: число новых подтвержденных случаев заболевания в Великобритании медленно, но верно росло. В июле фиксировалось сначала 400, потом 500, а затем и 800 случаев в день, а к середине августа ежедневно стало заболевать около 1000 человек. Доля Шотландии, где проживает одна десятая населения Великобритании, оставалась мизерной.

В период затишья в июне были прогнозы, что в Шотландии не останется коронавирусных больных к августу, однако такой оптимизм был необоснованным и даже бредовым: вспышка в Абердине стала причиной первого местного локдауна в Шотландии. Затем рыбацкое судно завезло коронавирус на Оркнейские острова, и COVID-19 стал активно распространяться в нескольких сообществах, населяющих архипелаг. Ситуацию удалось взять под контроль благодаря операции по выявлению всех, кто контактировал с заболевшими. Я позвонил своим друзьям и коллегам с островов. Они тщательно следовали рекомендациям все последние месяцы, но я знал, как быстро все их труды могут пойти насмарку.

Угроза повторного локдауна пугала многих людей, с которыми я ежедневно разговаривал в клинике. Некоторые мои пациенты, планировавшие отдых за границей, отказались от поездки, как только стало ясно, насколько коварной и всеобъемлющей остается угроза.

– Теперь мы хотя бы лучше подготовлены, – сказала женщина, которая не выходила из дома много месяцев. – Это же не может продолжаться вечно, верно?

В интервью с писательницей Али Смит я прочитал о «неожиданном единстве», вызванном пандемией, и о том, как важно признать «несчастья и перемены, которые коснулись каждой страны и всего мира». Скорбь не знала границ, и время от времени я разговаривал с теми, кто из-за коронавируса потерял близких. Школьников подвела экзаменационная система, занизившая результаты экзаменов. Пострадали и молодые специалисты, терявшие работу из-за экономического спада. Перемены, о которых сказала Али Смит, коснулись и моей профессии: я стал подозревать, что видеоконференции и телефонные консультации, призванные обеспечить коммуникацию между людьми, станут постоянной частью нашей работы.

Получив по электронной почте предложение отдать предпочтение цифровой модели медицины, я содрогнулся. Такие письма излучали уверенность в том, что перевод медицинской помощи в онлайн-формат сделает ее дешевле, но не менее безопасной. Подобные утверждения были такими же безосновательными, как и то, что к августу Шотландия будет свободна от коронавируса.

Многие врачи общей практики жаловались на огромный объем работы по телефону и онлайн, который нельзя было выполнить по-настоящему качественно. Платные приложения для смартфонов, где врачи дают рекомендации, существуют лишь потому, что есть клиники, в которых доктора могут лично принять пациентов с неотложными проблемами. Сторонники телемедицины забывали о том, что оказание медицинской помощи на расстоянии в течение последних нескольких месяцев было возможно только благодаря тому, что мы годами работали с пациентами лично. Связь между врачом и пациентом выдержала трудности, связанные с пандемией, потому что подкреплялась отношениями, сформированными во времена очных консультаций. Разговор по видеосвязи помогает пациенту, охваченному панической атакой, потому что он знает мое лицо и ему знаком кабинет на заднем плане. Пока мы разговариваем и выполняем дыхательные упражнения во время пика тревожности, его это успокаивает. Если со временем телемедицина выйдет на первый план, отношения, сформированные при личных встречах, ослабнут, и работа врачей общей практики станет более поверхностной: врачи будет сосредоточены на том, чтобы избежать судебных исков, а не на том, чтобы действовать в интересах пациента. Разговоры врача с пациентом превратятся из консультаций в оценку состояния, устранение неотложных проблем и уменьшение ущерба.

Если даже при личной встрече за 10–12 минут трудно понять уникальную сложность страданий другого человека, по телефону это практически невозможно. Многие коллеги признались, что чувствуют себя изможденными после двух часов разговоров по телефону с пациентами. Возникало ощущение, будто усталость врача и постоянное переключение между пациентами приводят в лучшем случае к решению проблем самым простым путем, а в худшем – к пропуску серьезных диагнозов. Через несколько дней после возвращения в школу мои дети закашляли, и, пока мы ждали результатов теста на коронавирус (отрицательные), я тоже работал из дома: консультировал пациента за пациентом, зная, что мои рецепты на лекарства и письма распечатываются в клинике, расположенной в 20 километрах от моего дома, и подписываются коллегами. Больные, которых, по моему мнению, требовалось принять лично, пополняли длинные списки пациентов коллег. Это было решение проблемы, но временное, неудобное и неприятное.

Я возмущенно рассказал коллеге о переходе на цифровой формат оказания медицинской помощи.

– Некоторым врачам это нравится, – ответил он. – Сидишь в кабинете и ни с кем не встречаешься.

– Тогда зачем они пришли в медицину? – спросил я.

Он только пожал плечами.

* * *

Руководство Эдинбургского медицинского центра для бездомных попросило меня выходить на две смены в месяц, и там тоже двери стали постепенно открываться. Если раньше я принимал 12 пациентов за смену, теперь консультировал как минимум трех человек лично и еще 12 по телефону. Большинству локдаун, проведенный в гостиничных номерах, арендованных квартирах и ночлежках, дался непросто. Плюс сложившейся ситуации был в том, что на улицах практически не осталось бездомных.

Ученые снова вели набор волонтеров для участия в новом исследовании вакцины от коронавируса, организованном Имперским колледжем Лондона. Я связался с Беки Сазерленд и спросил, могу ли быть чем-нибудь полезен. Мне пришло электронное письмо с просьбой поработать на Оркнейских островах зимой, и я начал улаживать свои дела в эдинбургской клинике, чтобы иметь возможность уехать.

Пришел новый номер «Журнала Королевского колледжа врачей общей практики»: на каждой странице были похвалы, жалобы, мольбы и споры, связанные с изменениями, произошедшими в нашей профессии.

В одной из статей с тревогой говорилось о расовых различиях, связанных с коронавирусом. По статистике, темнокожие люди и азиатского происхождения имели в 2–4 раза более высокий риск тяжелых осложнений COVID-19, чем белые британцы. В статье также говорилось о структурном расизме в Национальной системе здравоохранения. Один из врачей поделился пугающей историей о том, что один из пациентов отказался от его услуг из-за цвета кожи. В разделе с письмами чувствовалась обеспокоенность кризисом психического здоровья, разразившегося во время локдауна.

Число консультаций по поводу стресса, депрессии и тревожности удвоилось, что было связано не только с вирусом, но и с бедностью, одиночеством, безработицей и плохой работой служб психологической помощи. Многие врачи общей практики были недовольны тем, что их рутинная работа нарушена чрезвычайными мерами, принятыми для защиты медицинских работников от коронавируса.

«Одно заболевание не должно определять всю систему здравоохранения, – писал исследователь из Флориды. – Доступность медицинской помощи для людей, страдающих другими заболеваниями, должна быть сохранена».

Лондонский врач общей практики Джеймс Хибберд заметил, как сильно изменилось наше понимание COVID-19 с начала года. За это время изменилась и характеристика этого заболевания. Из краткосрочной инфекции дыхательных путей COVID-19 превратился в болезнь, грозящую отделением интенсивной терапии, рубцеванием легких, тромбозами и кожной сыпью.

После появления статей о детях, у которых развилась опасная аутоиммунная реакция, у COVID-19 появилась еще одна фаза: хроническая поствирусная болезнь.

Всего за семь месяцев мы далеко продвинулись в понимании того, как этот вирус поражает людей, но все равно находились на раннем этапе. Болезнь связана не только с патологией, но и с культурой: Хибберд был обеспокоен тем, что, принимая разные взгляды на COVID-19, врачи общей практики вынуждены отдавать приоритет одним особенностям вируса в ущерб другим. Очень важно, что разные типы медицинских работников вносят вклад в историю эволюции болезни, не представляя себя журналистами в погоне за сенсациями или суперспециалистами по болезни, которая поразит лишь крошечный процент населения. Разница в восприятии COVID-19 стала очевидна во время разговора с подругой, чья бабушка умерла от вирусной пневмонии за пару лет до пандемии.

– В то время смерть от пневмонии воспринималась совсем не так, как от COVID-19 сегодня, – сказала она. – Пневмонию часто называли другом стариков, потому что это был быстрый, относительно безболезненный и простой способ уйти из жизни, ставшей изнурительной и не слишком приятной. Наверное, бабушка думала так же.

Осенью, когда заболеваемость коронавирусом стремительно росла, в системе тестирования произошел сбой. В Англии люди, нуждавшиеся в тесте, ехали за сотни километров от дома, чтобы сделать его. Кто-то даже отправлялся на остров Уайт через пролив Солент. Я до сих пор не мог вернуться к той рутине, что была до пандемии и к которой меня готовили в медицинской школе: люди собираются в зале ожидания, а я вызываю их по одному в кабинет, чтобы в уединенной обстановке расспросить о сыпи и кашле, тревожности и идиосинкразии^[45], боли и инфекциях, опухолях и других проблемах. Главная задача – принимать последнего за день пациента с таким же энтузиазмом, как и первого. Осмотры новорожденных, советы о контрацепции, стресс на работе, семейные проблемы, высокая температура, хромота, растянутые мышцы, галлюцинации, паранойя, ухудшение зрения, слабое либидо – дуга жизни от зачатия до смерти.

Вместо этого моя работа стала состоять из телефонных разговоров, догадок и установления очередности медицинской помощи. Ко мне в кабинет могли прийти люди только с самыми тревожными симптомами или тяжелыми психологическими проблемами. В клинике, где я работал вечерами, повторялась апрельская картина: число пациентов с COVID-19 стремительно росло. Это были люди с высокой температурой и одышкой, которым требовалась госпитализация. Совместно с другими врачами, медсестрами и администраторами мы занялись невероятным делом: вакцинацией от зимнего гриппа в мире, где было нежелательно собирать вместе людей, больше всего нуждавшихся в вакцине. Заболеваемость коронавирусом продолжала расти во всех странах, и Великобритания стала усиливать ограничения. Мы преодолели печальную веху: миллион официальных смертей от коронавируса (на самом деле это число было значительно больше). Президент США заболел COVID-19. Британские студенты вернулись в университеты, и, как ожидалось, вирус стал стремительно распространяться в общежитиях. Наша клиника расположена в нескольких сотнях метров от одного из крупнейших общежитий Эдинбургского университета, и уже через несколько дней после начала нового семестра я проводил видеоконсультации со студентами на карантине. Они волновались и злились из-за того, что, не успев начаться, их университетская жизнь оказалась на паузе.

Накануне Хеллоуина объявили, что в Англии минимум на четыре недели вводится локдаун. Меня словно обухом по голове ударили: почти год я наблюдал за катастрофическими последствиями ограничений, а теперь нам предстоял еще один локдаун.

– Все наши аккумуляторы разряжены до 20 %, – сказал мой друг. – Если бы только у людей был режим сохранения энергии…

Однако среди всех этих трудностей появились проблески надежды: 9 ноября были получены первые положительные результаты испытания вакцины, и нашу клинику спросили, окажем ли мы помощь в программе вакцинации. Это была бы сложнейшая логистическая операция, которая могла начаться еще до конца года. В медицинском центре, где я работал по выходным, в коридоре висел стенд «После ковида я собираюсь…». Сотрудников попросили приклеить на него стикеры со своими планами. У меня впервые возникло ощущение, что они сбудутся.

В Рождество я работал, и это была одна из самых спокойных смен в моей практике, но в Новый год отдыхал и праздновал завершение кошмарного года. Вечеринок, однако, не проводилось. Британское правительство планировало отменить ограничения на праздники и позволить людям три дня свободно перемещаться по стране. Однако, как только стало ясно, насколько стремительно растет число заболевших, эти смелые планы пришлось быстро отменить. Среди моих пациентов были люди, которые провели Рождество в одиночестве, и хотя некоторые семьи приложили огромные усилия, чтобы ненадолго увидеться с близкими в тех частях страны, где это было возможно, последствия смягчения локдауна могли стать катастрофическими. Число случаев коронавируса взлетело. Я слышал о дедушке, который находился на самоизоляции большую часть 2020 года, но заразился коронавирусом во время рождественского ужина от родственника, болевшего бессимптомно. Он умер как раз в то время, когда ему могли ввести первый компонент вакцины.

9 – Весна – лето
Восстановление

А посему я заканчиваю свою повесть об этой печальной године неуклюжим, но искренним четверостишием собственного сочинения.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

Ближе к концу «Счастливого человека», книги Джона Бёрджера о работе врача общей практики по имени Джон Сассалл, автор говорит о неспособности прийти к конкретным выводам. Он пишет, что любой вывод был бы неточным, поскольку «Сассалл еще живет и работает, и какие-либо умозаключения пересеклись бы с ходом его жизни». Бёрджер «хотел бы увидеть как можно больше», но он «наполовину слеп, словно сова среди бела дня. Слишком слеп, чтобы сделать точные выводы, только предположения». Писателю казалось неприемлемым подводить итоги жизни человека, который продолжал развиваться, меняться и реагировать на события.

То же самое можно сказать и об истории, рассказанной мной. Это книга не об одном человеке и его профессии, а об эволюции пандемии глазами медицинского работника. Пока я пишу, пандемия продолжается, и в Шотландии растет заболеваемость. Хотя есть вероятность, что COVID-19 будет искоренен, как оспа, скорее всего, он станет реальностью жизни, подобно гриппу, аденовирусу и кори. Как и эти вирусы, COVID-19 станет одним из множества возможных диагнозов, которые будущие врачи и медсестры будут рассматривать при встрече с пациентом, нуждающимся в помощи.

К счастью, врачи во всем мире одновременно приспосабливаются к лечению коронавируса и начинают лучше распознавать его признаки и симптомы, такие как странная сыпь, высокая температура, отсутствие обоняния и вкуса, а также сильная слабость, усложняющая восстановление после болезни.

Даже если не получится искоренить коронавирус, теперь у нас есть все возможности, чтобы начать массовую вакцинацию, которая снизит заболеваемость.

Бёрджер, который в «Счастливом человеке» не смог прийти к конкретным выводам, касающимся многочисленных жизненных факторов и элементов работы врача общей практики, предвидел разочарование читателей. «Будущее должно быть проблемным, – говорит вымышленный читатель. – Завершите книгу выводами, которые можно сделать на сегодняшний день, пусть даже они будут заведомо неполными».

В начале 2021 года смертность продолжила расти, и локдаун не отменяли. Школы были закрыты, и параллельно набирали силу как минимум две сопутствующие пандемии. Во-первых, пандемия других серьезных заболеваний, не диагностированных своевременно, поскольку Национальная служба здравоохранения была вынуждена сосредоточиться на коронавирусе. Во-вторых, пандемия таких проблем с психическим здоровьем, как тревожность, зависимости, бессонница, депрессия, самоповреждения и психозы. Эти проблемы были вызваны не столько коронавирусом, сколько мерами, принятыми для борьбы с ним. Каждый день я слышал новые истории об отрицательных последствиях локдауна для детей, семей и людей, которые и так живут в изоляции. Я стал свидетелем набирающей обороты эпидемии одиночества. За утро у меня могло быть три пациента, чья основная проблема заключалась именно в нем. Ко мне обращались студенты, наносящие самоповреждения, разведенные отцы и одинокие пенсионеры с передозировкой. Я стал привыкать к тому, что в основном это были обращения по поводу психических расстройств. Людей лишили абсолютно естественных аспектов человечности, которые больше всего помогают в тяжелые времена: прикосновений, разговоров и нахождения рядом. Я надеялся, что вакцинация станет эффективным антидотом к ощущению безнадежности, которое в последние несколько месяцев возникало и углублялось у многих моих пациентов.

Началась вакцинация сотрудников Национальной службы здравоохранения Лотиана, и после девяти месяцев абсолютной незащищенности при работе с коронавирусными пациентами мы испытали огромное облегчение. Группу нашей клиники в WhatsApp заполонили радостные мемы и эмодзи. Поскольку вакцина Pfizer стала первой получившей одобрение, медицинские работники должны были получить именно ее. Первая партия вакцин пришла в Лотиан в течение двух дней.

На следующей неделе в девять утра я должен был вакцинироваться. Приехав сквозь ледяной туман в больницу Святого Иоанна в Уэст-Лотиане, я прошел по обледенелой автостоянке и, следуя желтым ламинированным указателям, направился на верхний этаж больницы. Это было трехэтажное здание из коричневого кирпича, построенное в 1980-х годах. За окнами третьего этажа, расположенного над туманом, было ясно и светло – вставало солнце. Его оранжевый свет был слишком слабым, чтобы воздух стал по-настоящему прозрачным. На западе я различил очертания фармацевтического завода в Ливингстоне, где французская компания Valneva разрабатывала еще одну вакцину против COVID-19.

В больничных коридорах было тихо, но палаты заполнены пациентами с коронавирусом. Число заболевших приближалось к худшим показателям прошлого года. К середине января в Великобритании от COVID-19 ежедневно умирало более 1200 человек – даже больше, чем во время апрельского пика. С начала пандемии я направил множество пациентов с одышкой и высокой температурой именно в эти палаты. Многие были охвачены паникой.

Особенно запомнился один пациент. Это был в остальном здоровый 60-летний мужчина, назовем его мистер Денисон. Он жил один и, хотя его неделю беспокоили кашель и жар, даже не подумал сдать тест на коронавирус (на тот момент пандемия длилась уже девять месяцев). Мистер Денисон продолжал выходить из дома, видеться с семьей и встречаться с друзьями. Тяжелое поражение легких, как правило, развивается на седьмой-десятый день после повышения температуры. Мистер Денисон вызвал врача на дом на девятый день: одышка стала настолько сильной, что было трудно дойти даже до туалета.

Помню, позвонив из машины, я попросил его сесть у входной двери. Подойдя к его дому, я остановился, чтобы надеть фартук, две пары перчаток и очки. Открыв дверь, я увидел, что он сидит на лестнице в грязном халате. Он выглядел напуганным. Я надел ему на палец пульсоксиметр и положил руку в перчатке на плечо. Он делал почти 30 вдохов в минуту, что очень много, и я вызвал скорую помощь, чтобы отвезти его в больницу. В последующие дни я следил за его состоянием через больничную систему. Его лечили дексаметазоном и новым противовирусным препаратом, и мистер Денисон пошел на поправку. В последней записи выражалась надежда на то, что на следующей неделе его выпишут из больницы. В новостях говорили об отделениях интенсивной терапии, заполненных до предела, но наибольшую нагрузку на систему здравоохранения оказывали пациенты с коронавирусом, прикованные к постели и медленно выздоравливающие.

Находясь в прививочном кабинете на верхнем этаже больницы, я смотрел на рассвет и радовался, что мистер Денисон, набирающийся сил в палате за стенкой, наслаждается тем же видом. Если бы он не находился в огороженной красной зоне, я заглянул бы к нему и поздоровался. Дежурная медсестра Кирсти записала мои имя и дату рождения, уточнила, нет ли у меня аллергии, и спросила, ознакомился ли я с информацией, разосланной медицинским работникам по электронной почте. Когда Кирсти набирала в шприц вакцину из ампулы, я увидел на ее предплечье надпись курсивом.

– Что там написано? – спросил я.

Она подняла руку, чтобы я мог лучше рассмотреть ее татуировку.

– «Всегда смотри на светлую сторону жизни».

– Хорошая философия, – сказал я.

– Это единственно верная философия, – рассмеялась она.

Она показала мне ампулу: простой стеклянный пузырек с черно-белой наклейкой и надписью Pfizer BioNTech. Она набрала 0,3 мл в шприц и спросила:

– В правую руку или левую?

– Давайте в правую, – ответил я. – Вдруг будет болеть.

Я ощутил знакомый укол и проникновение холодной жидкости в мышцу. Мы закончили.

– Посидите у двери минут десять, – сказала она. – Не хочу, чтобы у вас случилась анафилаксия посреди коридора.

На подносе со шприцами я заметил две ампулы адреналина, подготовленные на всякий случай.

К концу января практически все обитатели домов престарелых в Лотиане, как и медицинские работники, получили первую дозу вакцины, и мы начали планировать вакцинацию людей старше 80 лет. Среди пациентов нашей клиники было 140 человек такого возраста. Медицинские регистраторы и менеджеры составили график вакцинации, приложив огромные усилия, чтобы в зале ожидания никогда не собиралось более четырех человек. Нам требовался лишь хороший запас вакцин. В приоритете были клиники, где было много пожилых пациентов, и наша оказалась почти в конце очереди.

Все мои коллеги-врачи записались на работу в эдинбургских центрах вакцинации, и меня впечатлило, как много медсестер, окулистов, стоматологов и других врачей были готовы пожертвовать выходными ради здоровья нации. Менеджеры Национальной службы здравоохранения тоже были великолепны: скорость, с которой они действовали на национальном и региональном уровнях, впечатляла. Благодаря чутью людей, которые заранее оплатили и заказали миллионы доз вакцины, Великобритания одной из первых развернула программу вакцинации. Школы были закрыты с Рождества, и это означало, что я мог работать только определенное количество смен, поскольку в свободное время должен был заниматься домашним обучением своих детей.

В конце января я снова покинул Эдинбург и отправился на Оркнейские острова. Я должен был на неделю заменить одного из врачей на острове с населением всего 300 человек (к счастью, коронавирусных больных там не было). Я шесть часов ехал на машине до парома по пустым дорогам. Знаки «Оставайтесь дома. Помогите Национальной службе здравоохранения. Спасайте жизни» оставались на своих местах. Я злился при мысли о том, что правительство настолько плохо контролировало соблюдение карантина и организовывало тестирование на коронавирус, что третьего локдауна избежать не удалось. Поездки на острова все еще были запрещены, и туда могли попасть только незаменимые работники. Я показал кассиру письмо с подтверждением, что еду на острова по работе, и мне позволили занять очередь на паром, где передо мной был только один автомобиль. Надвигался ураган «Кристоф», и в течение полуторачасовой переправы на пароме меня, лежавшего на пустой скамье, качало так, словно я плыл в гребной лодке, а не на девятитонном судне.

Это была неделя метелей, и хотя на случай экстренного вызова я всегда носил с собой пейджер, в клинике принимал только трех-четырех пациентов в день. Мне было очень приятно уделять много времени каждому из них. У меня отсутствовали симптомы, и я был вакцинирован, но все равно носил маску и перчатки на случай, если был носителем вируса. Днем я ходил по вызовам, и пациенты рассказывали мне множество историй о том, как хорошо были защищены Оркнейские острова и особенно самые маленькие острова архипелага. На самом деле каждый остров мог защитить себя от пандемии, помещая на карантин всех новоприбывших. К счастью, на Оркнейских островах людей старше 80 лет закончили прививать первым компонентом вакцины непосредственно перед моим приездом. Это случилось за две недели до того, как были привиты мои пациенты в Эдинбурге.

В Шотландии есть шутка, что каждый приходящий на вакцинацию должен снять минимум три слоя одежды, прежде чем врач или медсестра доберется до его руки (я благодарю всех, кто приходит в одном жилете под толстой курткой). Честно говоря, я не против задержек, возникающих, пока человек раздевается, потому что в это время можно поговорить. Одним из первых, кого я вакцинировал в своей эдинбургской клинике, был гордый молчаливый мужчина 85 лет. Мы не виделись с апреля 2020 года, когда его жена скончалась от COVID-19. Пока он медленно снимал шляпу, шарф, куртку и свитер, а потом неторопливо закатывал рукав рубашки, мы говорили о его одиночестве, невозможности видеться с правнуками и мрачных похоронах жены, на которых практически никого не было. Разговоры о смерти супруги не пробуждали в нем гнев, только грусть. Когда я вакцинировал его от болезни, унесшей его жену, он сердечно меня поблагодарил.

Разговор перед вакцинацией состоит из нескольких вопросов, в том числе об аллергии. После этого медицинский работник набирает в шприц прозрачную жидкость из стеклянной ампулы и через несколько секунд вводит иглу в мышцу на глубину около сантиметра. Если после извлечения иглы есть небольшое кровотечение, на место укола наклеивается лейкопластырь, и на этом вакцинация завершается. Это простейшее вмешательство, способное изменить жизнь.

Один за другим люди старше 80 лет приходили к нам в клинику на вакцинацию. Они испытывали облегчение и благодарность, но сомневались, действительно ли вакцина сможет освободить их из заточения. Некоторых пациентов я не видел с марта. Старшему вакцинированному было 95 лет, а младшему – 79. Помню, одна женщина спросила меня, разумно ли мы распоряжаемся вакцинами.

– Что вы имеете в виду? – уточнил я.

– Почему первыми прививают нас, стариков? Разве не следует начать с учителей?

Я улыбнулся ее щедрости духа.

– Это не мне решать, – сказал я. – Закатывайте рукав!

Только одна из моих пожилых пациенток, несмотря на уговоры, отказалась от вакцинации. Если бы она заразилась коронавирусом, я знал, что мы с коллегами сделаем все возможное, чтобы помочь ей. Она не хотела прививаться из-за безосновательных теорий заговора, о которых прочитала в социальных сетях, и я вспомнил, что великий канадский врач Уильям Ослер^[46] писал об антипрививочниках век назад:

«Я войду в следующую серьезную эпидемию с десятью вакцинированными и десятью невакцинированными людьми. Во вторую группу я включил бы трех членов парламента, трех врачей-антипрививочников (если такие найдутся) и четырех пропагандистов-антипрививочников. Я обещаю, что не буду насмехаться над ними, когда они заразятся, а ухаживать за ними, как за братьями. Когда четверо или пятеро из них скончаются, я постараюсь сделать так, чтобы их похороны были не менее помпезными, чем призывы к отказу от вакцинации».

COVID-19 было так трудно лечить, потому что для оценки эффективности любого вмешательства должно пройти три-четыре недели. Однако весной 2021 года благодаря нарастающим темпам вакцинации число госпитализаций стало стремительно снижаться, несмотря на ослабление коронавирусных ограничений. В тех случаях, когда вакцинация не предотвращала заражение, она значительно облегчала течение заболевания, и привитым пациентам редко требовалась госпитализация. В качестве примера можно привести 95-летнюю подругу моей семьи (она нянчилась со мной, когда я был маленьким), которая заразилась коронавирусом через три недели после первой дозы вакцины. Она была в группе риска из-за возраста и плохого общего состояния здоровья, однако у нее появились только кашель и небольшая температура.

Это обнадеживало: даже если искоренить SARS-CoV-2 не удастся и вакцинация не предотвратит заражение новыми вариантами вируса, инфекция станет менее опасной, смертельные исходы будут предотвращены, а общество постепенно открываться. Инфекция начнет распространяться быстрее, но больницы не будут перегружены. Огромные психологические, социальные и экономические преимущества открытия общества по-прежнему требовали балансировки со значительными рисками: хотя люди моложе 50 лет редко умирали от коронавируса, это было страшное заболевание, из-за которого они задыхались и испытывали изнеможение в течение многих недель (а иногда и месяцев) после нормализации температуры тела. В марте 2021 года в журнале Nature Medicine вышла статья об исследовании, показавшем, что у 13 % пациентов симптомы сохраняются дольше четырех недель, а у 2 % не проходят и через три месяца. Наиболее распространенными симптомами указывались усталость, головная боль, одышка и отсутствие обоняния^[47].

Средняя продолжительность жизни бездомных в Эдинбурге составляет около 45 лет, что ниже, чем у жителей Сектора Газа (52) или Чада (54). Мы многое узнали о том, как защитить настолько уязвимый слой населения, и новая гостиница в западной части города была преобразована в приют для бездомных. В клинику для бездомных завезли вакцины от коронавируса, поэтому во время дежурства там я мог вакцинировать лиц без определенного места жительства. Во время первой смены в центре массовой вакцинации я увидел аккуратные кабинки с логотипом Национальной службы здравоохранения, улыбающихся радостных коллег и, что самое важное, холодильники, заполненные вакцинами. После года социального дистанцирования было приятно и даже непривычно снова находиться в местах, предназначенных для массового скопления людей. Нам предстояло привить огромное количество человек, но в помещении царила атмосфера предвкушения и праздника.

Открывая первую коробку ампул и ожидая очередей людей, желающих сделать первый шаг к возвращению к нормальной жизни, я подумал о своем друге, враче общей практики с Оркнейских островов, который уже вакцинировал всех своих пациентов старше 80 лет и перешел к тем, кому за 70. Мы ненадолго встретились на улице в Керкуолле, когда я направлялся обратно в Эдинбург.

– Что ты чувствовал, когда только приступил к вакцинации? – спросил я.

– Я чуть не заплакал, когда открыл коробку с ампулами, – сказал он с улыбкой. – Каждый пузырек был надеждой – жидкой прозрачной надеждой.

Проезжая на велосипеде мимо канала, я увидел новый выводок лебедят – в этом году их было пятеро. Именно это, а не газетные заголовки помогло мне осознать, как долго мы боролись с пандемией и сколько еще предстояло сделать. Времена года сменяли друг друга, и ограничения, касавшиеся посещения магазинов, пабов, ресторанов и общественных мероприятий, стали ослабевать, но для большинства моих пациентов открытие мира было волнующим. Радость омрачали новости из Индии, где бушевала беспрецедентно разрушительная третья волна COVID-19, а также появление новых вариантов коронавируса, передающихся с особой легкостью. Было очевидно, что карантинная система работает не так, как следовало. К июню практически все британцы старше 30 лет получили как минимум одну дозу вакцины, и число госпитализированных пациентов сократилось с январских 4500 в день до 100. Бывали дни, когда в Шотландии никто не попадал в больницу с COVID-19 и не умирал от него. В апреле 2020 года был первый пик заболеваемости и смертности, а в январе 2021-го – второй. С появлением нового штамма «дельта», который распространялся особенно стремительно, в июне заболеваемость стала расти, и я с замиранием сердца следил за числом госпитализаций, надеясь, что оно не будет сильно расти. В Великобритании число госпитализированных пациентов действительно оставалось низким. Несмотря на растущий уровень заболеваемости, благодаря теплой погоде и возможности поехать в отпуск психическое состояние моих пациентов улучшилось. На возвращение к нормальной жизни, однако, рассчитывать не стоило: недели сменялись месяцами, и было очевидно, что мы выйдем из пандемии не в привычный, а в новый мир. Все мы станем мудрее и осторожнее.

Я чувствовал, что общество и любимая мной профессия постепенно выздоравливают, но процесс обещал быть долгим. В июне вирус продолжил стремительно распространяться по Великобритании, и хотя смертность и число госпитализаций сначала оставались низкими, к июлю они начали расти (тем не менее это происходило гораздо медленнее, чем во время первых двух волн). Практически все мои пациенты с тяжелым COVID-19 ранее отказались от вакцинации. К середине июля, когда в мире было зафиксировано четыре миллиона смертей от коронавируса и три с половиной миллиона человек было привито, премьер-министр Великобритании объявил об отмене практически всех ограничений, связанных со скоплениями людей.

Всем хотелось верить, что пандемия подходит к концу, но было очевидно, что это не так – ни на местном, ни на мировом уровне.

Генеральный директор ВОЗ призвал развитые страны помочь с поставками вакцин развивающимся. Он сказал: «Пришло время выйти за рамки цикла паники и инвестировать в справедливые системы здравоохранения и глобальную архитектуру здравоохранения. Наши усилия должны быть направлены на достижение всеобщего здоровья благодаря качественной первичной медицинской помощи». По его словам, врачи и медсестры, работавшие в своих сообществах, были «краеугольным камнем социальной, экономической и политической стабильности».

Институт Фьючерс при Эдинбургском университете, занимающийся распределением междисциплинарных стипендий, попросил меня выступить вместе с главным врачом Англии Крисом Уитти на тему возможностей оказания медицинской помощи, открытых пандемией. Я начал выступление с того, что бедность удваивала риск смерти от коронавируса, но благодаря пандемии мы начали постепенно решать одну из самых труднопреодолимых проблем общества: бездомность. Я говорил об огромных трудностях, созданных локдауном для нас, социальных и общительных существ, а также жертвах, на которые молодые люди пошли ради пожилых. Я упомянул о том, что горжусь Национальной службой здравоохранения и всеми медицинскими работниками: врачами, медсестрами и санитарами. Всех нас вдохновило то, что профессионалам позволили решать такие серьезнейшие вопросы, как разработка вакцины, ускорение развития цифрового здравоохранения, реструктуризация работы больниц, а также массовая вакцинация населения.

Сейсмическая волна вируса оставила трещины в обществе, и мы были обязаны сделать нечто большее, чем просто прикрыть их бумагой.

Пандемия дала понять, насколько мы, люди, взаимосвязаны и взаимозависимы и как важно, чтобы о нас заботились. Никто ни от чего не застрахован, пока мы все не будем в безопасности.

Я надеялся, что общество и система здравоохранения со временем наберутся сил для прохождения этого испытания.

Хотя сегодня многие врачи до сих пор дают клятву Гиппократа, современная медицина практически не похожа на древнегреческую. Цель Эдинбургского института Фьючерс заключалась в развитии диалога между искусством и наукой, поэтому я завершил свое выступление стихотворением Джеймса Робертсона, написанном в страшном 2020 году по заказу Королевского колледжа эдинбургских врачей. Стихотворение «Гиппократ на Квин-стрит» было посвящено уходящему президенту колледжа Дереку Беллу. Оно оформлено как речь древнегреческого врача, обращенная к тем, кто занимается медициной в холодных северных Афинах. Именно в старой библиотеке на Квин-стрит я начал работу над этой книгой.

Робертсон использовал три древних мифических символа медицины: змея, обвившая посох Эскулапа, кентавр Хирон, научивший человечество медицине, и петух. Как и другие хорошие произведения, стихотворение Робертсона основано на серии искусно сжатых истин. Оно напоминает нам, что медицина безгранична, и дарит надежду, что ее ядро – встреча врача и пациента, основанная на науке, доброте и заботе, – будет сохранено, и человечество оправится от этой пандемии так же, как и от всех предыдущих.

Пациент – это зеркало, поэтому смотритесь в него с сочувствием.

Работайте с дефектами и недостатками, читайте истории в шрамах.

Заменяйте то, что износилось и требует замены,

И, если лекарств уже не осталось, оставайтесь добрым до конца.

Миру нужна вся доброта, которую он может получить.

Время скоротечно. Змея сбрасывает кожу,

Петух кукарекает с лучами солнца,

Кентавр скачет в лесу.

Мы работаем, живем, любим и желаем «спокойной ночи».

Но время еще не пришло. Пусть я сейчас исчезну,

Жизнь – это причина, по которой вы еще здесь.

Эдинбург, июль 2021 года

Благодарности

Спасибо моим коллегам, многие из которых гораздо больше напрямую работали с пациентами во время пандемии, чем я. Все они заслуживают благодарности, но особенно я хочу отметить Эндрю Уотсона, Анжелу Колберн-Вейтч, Энн Николсон, Бина Дауна, Беки Сазерленд, Кэри Лунан, Кэти Грант, Чарли Сидерфину, Клер Гордон, Клавдию Галанте, Колина Спейта, Дигби Томаса, Эйлин Сандерсон, Фиону Райт, Гарета Эванса, Джеральдин Фрейзер, Хелен Бриттон, Изабель Уайт, Яниса Блэра, Дженну Пембертон, Джона Бадда, Джастина Перри, Карен Стивенсон, Кейт Мегоу, Лауру Муир, Лесли Доусон, Линси Макдоналд, Микаэлу Джонсон, Мими Кольяно, Николу Грей, Питера Дорварда, Рэнкина Барра, Шерон Лоусон, Шейлу Росс, Шона Такера, Тину Браун и Войцеха Вуйцика.

Мне часто кажется, что у меня две стороны разума и жизни: медицина и писательство. Они работают сообща, как две ноги, обеспечивающие уверенную походку, или два глаза, благодаря которым зрение обретает глубину. Я благодарю своих коллег из Profile Books. Мы еще никогда так тесно не работали над книгой, и я безмерно ценю доверие Сесиль Гейфорд и Эндрю Франклина. Спасибо Грэму Холлу, Пенни Дэниел, Валентине Занка, Флоре Уиллис, Питеру Дайеру, Джеку Смиту, Салли Холлоуэй, Фрэн Фабрицки и Лотти Файф из Profile, а также Клер Лонгригг и Дэвиду Вольфу, которые первыми предложили мне написать книгу о том, как протекала пандемия в обществе. Я безгранично благодарен Джеймсу Робертсону, который великодушно позволил мне процитировать свое стихотворение «Гиппократ на Квин-стрит». Спасибо моему агенту Дженни Браун за кофе, пироги и поддержку на протяжении многих лет. Наконец, я выражаю огромную благодарность и любовь Эзе.

* * *

Примечания

1

Большинство случаев коронавируса имели связь с рынком морепродуктов в Ухане. Эпидемиологической связи между первым пациентом и последующими случаями обнаружено не было. По данным исследователей, 13 случаев из 41 не имели связи с рынком. 1 января 2020 года рынок в Ухане был закрыт, а людей с клиническими проявлениями инфекции изолировали.

(обратно)

2

Вид млекопитающих из семейства Виверровых, обитающий в Южной и Юго-Восточной Азии.

(обратно)

3

Шотландский поэт, фольклорист, автор многочисленных стихотворений и поэм, написанных на равнинном (германском) шотландском и английском языках.

(обратно)

4

Шотландский поэт.

(обратно)

5

Национальное шотландское блюдо из бараньих потрохов, порубленных с луком, толокном, салом, приправами и солью и сваренных в бараньем желудке.

(обратно)

6

Пандемия инфекционной болезни в 165–180 годах нашей эры, известная как чума Галена, была принесена в Римскую империю войсками, возвращавшимися из походов на Ближний Восток.

(обратно)

7

Наоборот, вирус в этом периоде начинает размножаться внутри захваченных клеток и колонизировать новые и новые клетки, но, пока нет симптомов, он не выделяется во внешнюю среду. – Прим. науч. ред.

(обратно)

8

Британский научный журналист, писательница.

(обратно)

9

Синдром смены часового пояса, несовпадение ритма человека с дневным.

(обратно)

10

Аргентинский прозаик, поэт и публицист.

(обратно)

11

Эти протоколы изменились с февраля 2020 года. – Прим. авт.

(обратно)

12

Бенедиктинский монах монастыря святых Петра и Павла в англосаксонском королевстве Нортумбрия. Прозвище Беды, «Достопочтенный», известно из эпитафии IX века, по преданию, продиктованной ангелом.

(обратно)

13

Позднее было подтверждено, что вирус циркулировал в Париже с декабря 2019 года. – Прим. авт.

(обратно)

14

Так было до августа, пока новая система, связанная с национальными клиническими данными, не начала информировать врачей общей практики о результатах тестов на коронавирус их пациентов. – Прим. авт.

(обратно)

15

Одна из четырех областей отложений мела в Южной Англии. Простирается с востока Гэмпшира, через Суссекс и достигает наибольшей высоты в скалах Бичи-Хед. Это новейший национальный парк Англии, образован 31 марта 2010 года.

(обратно)

16

Американская компания, предоставляющая услуги в областях интернет-аукционов и интернет-магазинов.

(обратно)

17

Этническая группа автохтонных народов Северной Америки, обитающая приблизительно на трети северных территорий Канады: от полуострова Лабрадор до устья реки Маккензи.

(обратно)

18

Боязнь открытого пространства, открытых дверей; расстройство психики, когда появляется страх скопления людей, которые могут потребовать неожиданных действий; бессознательный страх, испытываемый при прохождении без провожатых по большой площади или безлюдной улице. Проявляется в бессознательном виде как защитный механизм.

(обратно)

19

Латинская фраза, означающая «специально для этого», «по особому случаю».

(обратно)

20

Инфекции, передаваемые половым путем.

(обратно)

21

Он выжил, и его выписали из больницы через пять недель. В отделении интенсивной терапии он провел меньше недели. – Прим. авт.

(обратно)

22

Ангиотензинпревращающий фермент 2. – Прим. авт.

(обратно)

23

Установление порядка расположения генов и относительного расстояния между ними в группе сцепления.

(обратно)

24

Специалист, работа которого направлена на максимальную адаптацию человека в окружающей обстановке с утраченными и сохраненными функциями.

(обратно)

25

Джованни Антонио Каналь, известный также под именем Каналетто – итальянский художник, мастер городских пейзажей.

(обратно)

26

Об истории общественного здравоохранения Эдинбурга можно прочесть в книге Тары Вомерсли и Дороти Г. Кроуфорд «От похитителей трупов к спасателям: три века медицины в Эдинбурге» (Эдинбург: Luath Press, 2010). – Прим. авт.

(обратно)

27

К концу августа Барр организовал репатриацию 36 жителей гостиницы для бездомных. – Прим. авт.

(обратно)

28

Английский писатель, поэт, критик, художник.

(обратно)

29

Смесь солей кокаина с пищевой содой (бикарбонатом натрия) или другим химическим основанием. В отличие от обычного кокаина, крэк-кокаин принимается внутрь посредством курения.

(обратно)

30

Наркотик; полусинтетическое психоактивное соединение амфетаминового ряда, широко известное под сленговым названием «экстази».

(обратно)

31

Шотландский хирург, судебно-медицинский эксперт и пионер общественного здравоохранения.

(обратно)

32

Со 145 смертей на 1000 детей до 114 смертей на 1000 детей. – Прим. авт.

(обратно)

33

Городской парк в центре Эдинбурга, занимает низину между Старым и Новым городом.

(обратно)

34

Первый заразившийся пациент в популяции эпидемиологического исследования. Может указывать на источник заболевания и возможные пути распространения.

(обратно)

35

Американский писатель, живой классик, икона нонконформизма.

(обратно)

36

Тут имеется в виду город Абердин. Этот важнейший морской и рыболовецкий порт Шотландии именуют Гранитный город из-за особенностей гранита – основного строительного материала.

(обратно)

37

Птицы из семейства Буревестниковых. Название получили за свою доверчивость – они почти не боятся человека.

(обратно)

38

Период всемирной истории, начинающийся с окончанием Средневековья. Его окончанием обычно считают начало эпохи революций – Французскую революцию 1789 года или приход к власти Наполеона.

(обратно)

39

Время 03:33 на Западе называют дьявольским – половиной числа 666. Считается, что именно в середине ночи в мир живых проникают души мертвецов, активизируется нечисть и призывающие ее на помощь колдуны.

(обратно)

40

В народе называют «ласковый убийца» из-за способности маскировать истинную причину под видом множества других заболеваний.

(обратно)

41

В русскоязычном сегменте интернета этот термин мало кому знаком. Слово «хелсизм» (англ. healthism) образовано от health – здоровье и обозначает разные идеологические течения, построенные на теме здоровья и медицины.

(обратно)

42

Музыкальный термин, обозначающий постепенное увеличение силы звука.

(обратно)

43

Музыкальный термин, обозначающий постепенное уменьшение силы звука.

(обратно)

44

Крупнейший фестиваль искусств в мире. Включает в себя театральные, комедийные, музыкальные, танцевальные выступления и представления для детей.

(обратно)

45

Болезненная реакция, возникающая у некоторых людей в ответ на определенные неспецифические раздражители.

(обратно)

46

Уильям Ослер. «Спасение человека человеком» (Нью-Йорк, Hoeber: 1915), с. 46–47. – Прим. авт.

(обратно)

47

Судр К. Г., Мюррей Б., Варсавски Т. и др. «Характеристики и предвестники „долгого“ ковида». Nature Medicine 27, 626–631 (2021). – Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

Примечание о конфиденциальности

Введение

Часть I Эскалация

  1 – Январь Инкубационный период

  2 – Февраль Продромальный период

  3 – Март Развитие заболевания

  4 – Апрель Пик

Часть II Размышления

  5 – Май Фаза снижения заболеваемости

  6 – Июнь Выздоровление

  7 – Июль Передышка

Часть III Реприза

  8 – Осень – зима Повторное заражение

  9 – Весна – лето Восстановление

Благодарности