Под опасным солнцем (fb2)

- Под опасным солнцем [litres][Au soleil redouté-ru] (пер. Александра Николаевна Василькова) 1507K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мишель Бюсси

Мишель Бюсси
Под опасным солнцем

MICHEL BUSSI, AU SOLEIL REDOUTÉ

Copyright © Presses de la Cité, un département de Place des éditeurs, 2020

Название романа — «Au soleil redouté» — взято из песни Жака Бреля «Маркизские острова» («Les Marquises»), слова и музыка Жака Бреля © 1977 Éditions Jacques Brel

Об авторе

Мишель Бюсси — географ и преподаватель Руанского университета. С 2011 года все его романы выходили в издательстве Presses de la Cité. Роман «Черные кувшинки» в 2011 году собрал больше всего наград как лучший детектив, в издательстве Éditions Dupuis вышел комикс по его мотивам. Во Франции было продано более миллиона экземпляров романа «Самолет без нее», за который Бюсси получил в 2012 году Prix Maison de la Presse. Его произведения имеют огромный успех во всем мире, переводы издают в 35 странах, телевидение покупает права на экранизации: канал France 2 в 2018 году показывал «Пока ты не спишь», М6 в 2019-м — «Самолет без нее», TF1 в том же году — «Время — убийца». Бюсси — автор романов «Не отпускай мою руку» (2013), «Не забывать никогда» (2014), «Пока ты не спишь» (2015), «Время — убийца» (2016), «И все-таки она красавица» (2017) и «Я слишком долго мечтала» (2019). «Следы на песке» (2014) — это переиздание романа Omaha Crimes, первого написанного им романа и второго опубликованного после Code Lupin (2006). Все его романы поначалу выходили в издательстве Pocket. В 2018 году он издал там же сборник новелл «Помнишь ли ты, Анаис?» и переиздал один из первых своих романов, «Безумство Мазарини» (вышел в 2009-м). В 2019-м он издал под своим именем в издательстве Pocket роман «Все, что есть на земле, должно погибнуть: Последний единорог». Этот эзотерический триллер вышел под псевдонимом в издательстве Presses de la Cité в 2017-м. Кроме того, Бюсси — автор сборника сказок для детей «Сказки Будильника» (2018) и двух альбомов сказок по мотивам романа «Пока ты не спишь»: «Большое путешествие Гути» и «Маленький Звездный пират» (2019). За несколько лет Мишель Бюсси стал вторым в списке авторов, чьи книги лучше всего продаются (источник — Figaro-GFK).

Памяти Клода Симона,

отца моего друга Паскаля

Они говорят о смерти, как ты говоришь о фруктах

Они смотрят в море, как ты — в колодец

Женщины чувственны под опасным солнцем

И может, там нет зимы, но это и не лето тоже.

Жак Брель, «Маркизские острова»

Рыбы спят.

Нет, они не «уснули», то есть не умерли, и их не разморило в нагревшейся морской воде, на самом деле спят.

Она подходит вплотную к изрезанным черным скалам у края бухты Предателей, чтобы получше разглядеть, как рыбы покачиваются на воде в природных садках. В поле над пляжем пара темно-гнедых лошадей щиплет листья плюмерии. Она готова позавидовать их ленивой вольности, но тут же замечает два колышка с веревками.

И возвращается к садкам.

С полсотни рыб, оказавшихся в западне между черных скал, неподвижно лежат, выпучив глаза, покачиваясь на волнах Тихого океана. Груперы, рыбы-попугаи, рыбы-хирурги. Разноцветные. Теснота, как в бассейне жарким летним днем… и всего один спасатель присматривает за всеми!

Стоит в воде выше колен, сложен как регбист, с ног до головы в маркизских татуировках, седой и курчавый. Он голыми руками собирает спящих рыб и складывает в плетенку из банановых листьев, свисающую у него с плеча.

Она узнаёт его. Это Пито́, садовник, который иногда приходит подстричь деревья в саду пансиона «Под опасным солнцем». Медлительный колосс лет под семьдесят. Он тоже ее узнаёт и подносит палец к губам.

Тсс!

Странно. Почему она должна молчать? Чтобы не разбудить рыб?

Да нет, дело не в этом!

Пито долго хохочет.

— Ты ведь ничего не видела, красотка? А если тебя спросят, поклянешься, что я бил их гарпуном?

Она ошарашенно таращится на островитянина, еще больше его этим развеселив.

— Я… даю вам слово.

Рыбак некоторое время разглядывает женщину, ее повязанное вокруг талии парео в цветах гибискуса, верх от купальника, затем подмигивает:

— Это древняя маркизская магия!

Наконец, тщательно выбрав еще одну крупную рыбу-попугая с сине-зеленой чешуей, старик возвращается к скалам, и она чувствует, что наконец-то имеет право спросить.

— А они… рыбы спят с открытыми глазами?

И снова по камням разносится хохот.

— Само собой, у них же нет век!

— И… они спят среди бела дня?

С ума сойти — она разговаривает о спящих рыбах с дедулей, с головы до ног покрытым татуировками, стоя на пляже в Атуоне, крохотной столице Хива-Оа, самого большого острова самого уединенного в мире архипелага, до Парижа отсюда больше пятнадцати тысяч километров и шесть тысяч до ближайшего континента.

— Да, — отвечает Пито, подсчитывая добычу. — Если им немного помочь.

Не такая она дура, чтобы не понять, что он браконьерствует. И что она слишком много видела…

Теперь Пито ее задушит? Или сделает своей сообщницей?

Старик, выпятив пузо — небось и забыл, когда в последний раз качал пресс, — вскидывает руку в ритуальном жесте победного танца и, слегка прихрамывая, направляется к ней.

— Только самые древние старики на Маркизах еще умеют так рыбачить. — Окинув взглядом деревья на окрестных горах, он продолжает: — С порошком из ореха хоту. Если умеешь его распознать, найдешь повсюду в прибрежных лесах. Пока орех не расколот, он не опасен. Но его ядро — смертельный яд. Расколи такой орех, дай склевать курам — сама увидишь!

Лошади подходят ближе. У них настолько длинная привязь, что они могут спуститься на пляж, ощипать всю траву у мола, а то и искупаться. Старик рассеянно поглаживает обеих поочередно.

— Не бойся, моя прелесть, для человеческих жертвоприношений орехи перестали использовать, когда заметили, что отравленных чужестранцев труднее переваривать^[1]. — Его могучий живот снова трясется от хохота. — Но, зная дозировку, можно истолочь ядра и использовать их, чтобы охмурить рыб… — Он снова окидывает женщину взглядом, от босых загорелых ног до цветка тиаре^[2] за ухом. — И красоток-туристок…

Издательство «Серван Астин»

улица Сен-Сюльпис, 41

75006 Париж

Мадам,

Вы были в числе 31 859 участников конкурса «Далекие перья», организованного издательством «Серван Астин», и состязались за право получить личное приглашение в течение недели заниматься в литературной мастерской на Маркизских островах (Хива-Оа) под руководством писателя Пьера-Ива Франсуа.

Поздравляю Вас! С огромной радостью сообщаю, что Вы — одна из пяти победительниц, чьи имена перечислены ниже.

Клеманс Новель

Мартина Ван Галь

Фарейн Мёрсен

Мари-Амбр Лантана

Элоиза Лонго

Просим Вас в течение ближайшей недели подтвердить свое участие и сообщить, будет ли Вас кто-то сопровождать. Вы будете жить в пансионе «Под опасным солнцем» (www.au-soleil-redoute.com). Вскоре мы свяжемся с Вами, чтобы уточнить все подробности поездки, но этой прекрасной новостью нам хотелось с Вами поделиться как можно скорее.

Позвольте еще раз поздравить Вас, мадам, и заверить в наших самых искренних дружеских чувствах.

Серван Астин

Дневник Маймы
До того, как умру…

Пока домчалась до пансиона, совсем запыхалась. Дожидаясь, пока сердце перестанет колотиться как бешеное, вспомнила, как три дня назад вместе с мамой и четырьмя другими победительницами конкурса приземлилась в аэропорту имени Жака Бреля и впервые увидела пансион.

Свет внезапно померк. Я подняла голову, посмотрела вверх. Солнце запуталось в облаках, накрывших гору Теметиу, словно луна-рыба, уловленная сетью. Зелень кокосовых пальм, манговых и банановых деревьев окрасилась в цвет потускневшего перед штормом моря.

Воспользовавшись этим, я как можно тише двинулась по сумрачной аллее. Дыхание в тени бугенвиллей постепенно выровнялось. Я только что без остановки пробежала два километра, с перепадом высоты в двести метров.

Ни звука, ничто не шелохнется — ни на террасе, ни в зале Маэва^[3], ни в одном из шести бунгало. Я окинула взглядом бухту Предателей, скалу Ханаке, черный пляж безлюдной Атуоны. Всмотрелась в пустое небо — последняя надежда — и без дальнейших раздумий вскарабкалась по бамбуковой стене фаре^[4] Танаэ. Опираясь о резные столбы, без труда забралась на крышу из высушенных листьев пальмы панданус. Встала босыми ногами на стропила и скользнула к чердачному окошку высотой в тридцать сантиметров.

Мне шестнадцать лет, я верткая, как угорь, и единственная, кто может проникнуть таким способом в любой из домиков, когда двери и окна закрыты. Я и не отказывала себе в этом в последние дни, помогая Янну. Вот только теперь, когда пролито столько крови, когда столько людей погибло, действовать надо было намного быстрее.

На мгновение повисла на балке и спрыгнула в фаре. Перед глазами снова замелькала дорога, по которой я неслась от кладбища, от надписи на могильном камне, от мертвого тела в яме. Я знала, зачем пришла, — за рукописью, о которой рассказала мне Танаэ. Истории Клем и четырех других участниц литературной мастерской. Полное описание всего, что происходило в эти два дня. То, что каждая из них увидела, подумала, поняла.

Долго искать не пришлось, рукопись лежала на письменном столе розового дерева. Сотня страниц. На первой всего две строчки.

Моя бутылка в океане

Клеманс Новель

Белое солнце выпуталось из облаков над вершинами гор. Его лучи ворвались в окно, залив комнату безжалостным слепящим светом.

Прихватив папку, я устроилась в единственном затененном уголке — на кровати под москитной сеткой. Не из-за москитов — они предпочитают приезжих — но мне всегда казалось, что этот полог над кроватью придает ей сходство с ложем принцессы.

Наверное, под кружевным балдахином сны и мечты особенно прекрасны.

Я открыла папку.

Если я выпущу эти мечты на свободу под москитной сеткой, она помешает им улететь?

До того, как умру, мне хотелось бы…

За два дня до того

Моя бутылка в океане
Часть I

Рассказ Клеманс Новель

До того, как умру, мне хотелось бы…

Написать роман, который будет продаваться на пяти континентах в переводе на 43 языка.

Встретить прекрасного принца.

Совершить кругосветное путешествие на белой яхте.

Дожить до пятидесяти лет без единого белого волоса.

Проскакать через всю Австралию на белом коне.

Мм… Что еще?

Мм…

Белое! Белое!

Мне стыдно перечитывать то, что я написала.

Банально — дальше некуда. Так и хочется смять бумагу в плотный комок и затолкать на самое дно мусорного контейнера на парковке, под диким манговым деревом. Петух насмешливо смотрит на меня с ветки.

Кретин!

Маркизские острова — сказочное место, есть только одно «но»: тысячи разгуливающих на воле петухов ночами не дают вам спать, а днем нагло пялятся на темные круги у вас под глазами.

Беру чистую страницу.

Моя бутылка в океане
Глава 1

Ну вот, с этого и начну: меня зовут Клеманс.

Клеманс Новель.

Как описать себя покороче? Тридцать лет (без нескольких месяцев), парижанка (несколько остановок на электричке не в счет), одинокая (если не считать нескольких любовников-вампиров, которых, как правило, обращает в бегство утреннее солнце), работаю в колл-центре в Нантерре. Не слишком женственная, с короткой стрижкой, предпочитаю походные ботинки, штаны-хаки и свободные футболки.

Это мой камуфляж.

Хоть я и похожа на парня, но люблю то, что парням не так уж нравится, — слова! Я подала заявку на конкурс только ради этого: укладывать слова, укутывать их, дать им подремать до тех пор, пока не сложатся в роман, в мой роман, в мою брошенную в океан бутылку.

Я боюсь перечитывать начало…

Рассказ Клеманс Новель

До того, как умру, мне хотелось бы…

Часы на атуонской церкви только что пробили двенадцать. Мне ни за что не успеть. Скоро Танаэ позовет нас обедать, а ПИФ собирает задания, перед тем как сесть за стол. И все же я медлю, смотрю по сторонам. Несколько девчонок на самодельных досках пытаются кататься на волнах, мальчишки гоняют мяч на футбольном поле, занимающем весь пляж, — лучший стадион мира! У меня за спиной культурный центр Бреля, до него метров сто, двери открыты, и я слышу, как поет великий Жак:

Мечтать о несбыточном, разрываться от печали разлуки,

Забыться в дорожной горячке, исчезнуть там, куда заказан всем путь^[5].

Мечтать о несбыточном, отправиться туда, куда другим путь заказан… Вот спасибо, Жак! Необязательно было гробить мне настроение. Мои белая яхта и белый конь рядом с твоими гениальными строками. Всё-всё, я поняла!

Перебираю в памяти сегодняшние наставления куратора.

Упражнение № 2. До того, как умру, мне хотелось бы…

Сочините продолжение. Не подражайте никому, удивляйте, смешите, умиляйте, но главное — будьте искренни. У вас есть три часа.

Это было три часа назад.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Не познать самого большого позора за всю мою жизнь, сдав… белую страницу?

Смотрю в свою тетрадь, повторяю первые, вчерашние наставления:

Упражнение № 1. Вы бросаете в океан бутылку.

Пишите, пишите всё, без стыда, без страха, без оглядки, пишите так, будто никто никогда не прочтет ваш роман, будто вы готовы бросить все это в воду.

Ну поехали, пишу. Моя бутылка в океане, роман Клеманс Новель. Глава первая. Упражнение № 2.

Ну и ладно, пишу как пишется, не выстраивая слова.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Остаться здесь навсегда, вот что! На всю жизнь! Не улетать, не возвращаться в Париж.

Я снова отвлекаюсь, вспоминаю перелет Париж — Таити, двадцать два часа, пересадка в Папеэте, и еще четыре часа лететь до Маркизских островов, не отлипая от иллюминатора, чтобы ничего не упустить, наглядеться на атоллы и на лазурь ярче тех чернил, какими я подростком записывала свои стишки.

Вижу, как мы приближаемся к Хива-Оа, изумрудной горе, которая вынырнула из ниоткуда и, по мере того как приближался к ней маленький «боинг» компании Air Tahiti Nui, казалась все более дикой и неисследованной. Весь остров зарос лесами, кроме нескольких окруженных пальмами пляжей — будто оазисы наоборот.

Слышу звук, с которым шасси касаются бетонной полосы крохотного аэродрома имени Жака Бреля, вдыхаю аромат ожерелий-талисманов из цветов или красных зерен, что дарят пухленькие островитянки, едва ты сойдешь по трапу.

А потом вспоминаю первое свое огорчение — связи нет. Первое из длинного ряда разочарований: нет витрин — нечего разглядывать, нет баров — негде выпить, нет светофоров — не злит красный свет. Прежде чем смириться, я раз двадцать вытаскивала айфон в разных концах острова: нет, нигде не ловит! Не обменяться эсэмэсками, не отправить селфи, никаких новостей, ни семьи, ни подруг, никто не будет доставать.

Вот, точно! Хочу остаться здесь до самой смерти! В двадцать девять с половиной лет у меня нет ни постоянного друга, ни постоянной работы — так что меня держит в Париже?

Вот, точно! Застрять на Хива-Оа до конца своих дней. Гоген продержался тут пятнадцать месяцев, Брель — двадцать семь, я могу побить рекорд. Легко!

И пусть меня похоронят здесь, на кладбище в Атуоне, где-нибудь между Полем и Жаком. У маленького кладбища есть свой художник и свой музыкант, осталось только собственным писателем обзавестись! Если уж на то пошло, женщина даже лучше, хоть какое-то равноправие.

Откладываю ручку. Перечитываю. В конце концов, может, не так уж и плохо получилось.

Сверху, от пансиона, к пляжу несется долгий трубный звук, напоминающий затонувшую пожарную сирену, — Танаэ дует в свою раковину. Первый сигнал.

Пора обедать.

В «Опасном солнце» с этим не шутят. Когда раковина позовет во второй раз, все должны собраться на террасе. В меню тартар из тунца, цыпленок с листьями фафа — полинезийского шпината, банановый десерт поэ, еще с десяток блюд… и наши сочинения!

Петух испугался и улетел. Какая-то островитянка припарковала у мола свой пикап — приехала за малолетними серфингистками. Дежурные в Культурном центре Бреля выключили музыку и ушли обедать.

Не могу заставить себя выбраться из постели. Как школьница, не успевшая доделать уроки, я стараюсь урвать еще несколько секунд, чтобы хоть орфографические ошибки исправить.

Хотела бы я знать, Титина, Элоиза, Фарейн и Мари-Амбр тоже так дергаются? Они так же серьезно относятся к этой литературной мастерской на краю света под руководством одного из самых читаемых писателей-франкофонов? И они всерьез хотели бы до того, как умрут, стать…

— Клем! Обедать!

Я и не слышала, как Танаэ протрубила во второй раз. Это Майма пришла за мной.

Майма — дочка Мари-Амбр, одной из пяти учениц. А еще Майма — это маленькая босоногая принцесса с золотистой кожей и длинными прядями, похожими на крученые лакричные конфеты. Мой личный гид. Мой корректор и моя сообщница. В жизни не встречала такой бойкой хитрющей девчонки.

Когда-нибудь я ее удочерю, здесь все так делают.

Дневник Маймы
Мелкие мании и великие маны

Мы с Клем поднимались по крутой тропинке. Я восхищалась ее воинственным видом, а ей, кажется, понравился мой дикарский стиль. Я старалась ступать босыми ногами в следы, которые оставляли в пересохшей земле ее грубые ботинки. Смотрела на бухту Предателей, потом на Атуону, зажатую между горами и океаном, — сверху ее душат растения, снизу обгладывают волны Тихого океана. Вниз, от «Опасного солнца» до пляжа, можно добежать за пять минут, зато на то, чтобы подняться, уйдет не меньше пятнадцати. Но я не жалуюсь, из десятка пансионов, какие есть на острове Хива-Оа, наш к деревне ближе всего.

Если верить путеводителям, он считается и самым лучшим. Все расхваливают — цитирую дословно — приветливую и энергичную хозяйку, Танаэ; отменную местную еду, которую подают утром, в полдень и вечером, и простоту, в лучших традициях местных ремесленников, стиля шести бунгало, каждое из которых носит имя одного из Маркизских островов, — бамбуковые стены, крыша из листьев пандануса, мебель розового дерева.

Пансион «Опасное солнце» — любимчик турагентств, здесь круглый год все забито, впрочем, как и почти во всех пансионах на Хива-Оа. Только не воображайте, будто французы, австралийцы, индийцы и американцы толпами валят на Маркизские острова, на острове не больше сотни спальных мест. Их быстро занимает горстка туристов, которые затем разбредаются кто куда: плавают между островами архипелага, катаются на внедорожниках, поднимаются в горы.

В полдень, должна вас предупредить, экваториальное солнце Маркизских островов особенно опасно… но его приручили. У Танаэ все обедают вместе в беседке над бухтой Предателей. По крыше свободно разгуливают петухи, куры и кошки, вокруг — только руку протянуть — растут гуаявы, пассифлоры и лимоны, сверху открывается широкий вид, на первом плане — поле, где пасутся лошадки, на втором виднеется маленький порт Тахауку и остров Тахуата.

В зале Маэва, просторной комнате, которая служит одновременно холлом и баром, а в дождливые дни — гостиной, висят два больших зеркала. И разумеется, несколько картин Гогена и фотография Бреля. Совершенно с вами согласна, это не слишком оригинально, но не будет же Танаэ встречать французских туристов, которые тридцать часов сюда летели, Сезанном и Брассенсом.

С некоторой долей фантазии украшена беседка: на большой черной доске белыми буквами написано: До того, как умру, мне хотелось бы… в точности как на тысячах других досок по всему миру с тех пор, как художница Кэнди Чанг (я прочитала про нее в Википедии) додумалась это предложить. Постояльцев «Опасного солнца» просят перед тем, как они покинут Маркизские острова, записать свои желания мелом на черной доске. Танаэ каждую неделю их фотографирует, прежде чем стереть записи.

Заморская книга отзывов, эфемерная, как тропическая бабочка. Прочитать вам те записи, по которым хозяйка еще не прошлась губкой?

До того, как умру, мне хотелось бы…

Вернуться на Хива-Оа, к Танаэ!

Привезти на Маркизские острова папу с мамой и подарить им ожерелья из цветов тиаре.

Совершить кругосветное путешествие.

Сдать экзамен на управление ракетой.

Найти рецепт бессмертия.

К тому времени, как мы с Клем, слегка запыхавшиеся, добрались до пансиона, все остальные уже сидели за столом под навесом. Проходя мимо черной доски, я подумала, что наш куратор Пьер-Ив Франсуа недалеко ходил за темой для второго задания. Кстати, ПИФ как раз встал и начал собирать работы. Отличница Клем, даже не успев отдышаться, протянула ему свою. Смешно на все это смотреть.

Пьер-Ив Франсуа.

ПИФ, как его называют в СМИ. Император бестселлера.

Должна вам признаться, что я ни одной книги Пьер-Ива в жизни не открыла, думаю, как и ни один из двух тысяч островитян на Хива-Оа. Пьер-Ив Франсуа на жителей Атуоны произвел не больше впечатления, чем Жак Брель, когда он здесь появился: никто понятия о нем не имел!

И вот что я вам скажу: ПИФ напоминает мне мсье Жако, моего учителя математики, — ножки коротенькие, волосы слишком редкие и слишком белесые для того, чтобы хоть немного прикрыть красную лысину, а слишком круглое пузо выдает склонность злоупотреблять аперитивами в полдень и дремать за письменным столом после обеда. Ну ладно, на этом сходство и заканчивается. На уроках мсье Жако всегда феерический бардак, ученики над ним измываются и слышать не хотят ни про какие уравнения. А Пьер-Ив Франсуа, напротив, своих учениц завораживает и даже, можно сказать, гипнотизирует, они лихорадочно записывают каждую его фразу, как будто он разговаривает александрийским стихом или хайку, а каждое произнесенное им слово — частичка поэзии и позволить ей развеяться в воздухе было бы святотатством. Неисчерпаемый запас творческой энергии, солнечного вдохновения — понимаете, о чем я? Но по-моему, больше всего Пьер-Ив похож на местный ветер, способный привести в действие сотню ветряков по всему архипелагу.

Не знаю, сколько читательниц во всем мире ПИФ способен вот так уловить в сети своих страниц, но надо признать, что на пять женщин, сидящих за столом в «Опасном солнце», он сумел произвести впечатление.

— Все готово! — прокричала Танаэ.

Я поспешно пристроилась рядом с Клем. По и Моана, дочери Танаэ, сновали взад и вперед через зал, от кухни до беседки и обратно, расставляли еду. За столом восторгались тартаром из тунца с кокосом, пюре из умары — это местная сладкая картошка, — салатом из листьев здешнего шпината фафа… А я любовалась По и Моаной. Они похожи на двойняшек с картины Гогена «И золото их тел»: те же черные волосы, спадающие на правое плечо, те же широко расставленные темные брови, те же толстые губы, та же отливающая медью кожа. Единственное отличие от моделей маркизского художника — руки у них от плеча до запястья покрыты татуировками. Океанские волны, раковины, цветы и абстрактные завитушки, все это гармонично соединяющие. По семнадцать лет, Моане восемнадцать, она всего на два года старше меня! Если бы вы знали, как я завидую их татуировкам! Мне хотелось бы такие же или другие, но мама никогда, ни за что не разрешит! У мамы нет никаких татуировок. А ведь она больше пяти лет прожила в Полинезии.

Мама сидела как раз напротив меня. Я не спеша огляделась — надо же представить вам нашу маленькую компанию. Вокруг стола десять стульев: пять для учениц ПИФа, два для сопровождающих (Янна и меня) и три свободных места, их займут Танаэ, Моана и По, как только перестанут мухами носиться туда-сюда, подавая блюда. Мой взгляд, обойдя весь стол, возвратился к маме.

Но кто догадается, что Мари-Амбр — моя мать? Она полная моя противоположность. День и ночь — это про нас. Я — брюнетка, она — блондинка, благоухающая запредельно дорогими духами, накрашенная, с венком из рафии на голове, с золотистой, в тон браслетам, кожей. Мама из тех женщин, которые умеют золотиться, как золотят драгоценности, это один из ее врожденных талантов — как умение ходить на высоченных каблуках, танцевать или пить коктейли на вечеринках. Кстати, мама предпочитает, чтобы ее называли просто Амбр. Или даже Эмбер, как Эмбер Хёрд, совершенно психованную бывшую жену Джонни Деппа, на которую ей так хотелось бы стать похожей.

В вырезе у нее болталась черная жемчужина. Мама разговаривала с Титиной, сидевшей рядом с ней бельгийской бабулькой. У той на шее тоже висела черная жемчужина. Я всего два дня как познакомилась с Титиной, но сразу ее полюбила. Я без ума от ее старушечьего кокетства, от того, что она попросила называть ее Титиной, а не Мартиной, от ее причудливых нарядов — кружевные платья или шорты на лямках, — ее седых хвостиков, украшенных цветами тиаре. Титина, наверное, была в молодости настоящей красавицей, но теперь ее немножко заклинило на ее вечном возлюбленном… Жаке Бреле!

Мама с Титиной тихонько переговаривались, шум застольных разговоров заглушал их голоса, но мне не надо было слышать все до последнего слова, чтобы понять. Мама рассказывала Титине про свою жемчужину, объясняла, что это драгоценность высшего класса, исключительно редкая искусственно выращенная жемчужина, между мамиными маленькими грудками уместилось целое состояние, а между титьками Титины красовался в лучшем случае третий сорт. Дешевка ценой не больше тысячи тихоокеанских франков^[6].

Ну, раз мама так сказала… Мама — просто воплощение такта.

— Передайте мне, пожалуйста, кокосовый хлеб, — попросил Янн.

Никто не обратил на него внимания.

Все разом умолкли, воцарилась тишина. Сейчас будет говорить гуру! Пьер-Ив Франсуа смолотил не меньше половины миски красного тунца и решил перед тем, как перейти к цыпленку с листьями фафа, поделиться одним из своих драгоценных советов.

— Не существует никакого таланта, — изрек он. — Или, вернее, талант есть у всех. Различие создает не какой-то дар, с которым вы родились. А труд, пот, упорство…

Я едва удержалась от смеха. Подумать только — мама и остальная четверка прилетели на этот остров за пятнадцать тысяч километров, чтобы им такую лапшу на уши вешали.

— Возьмите любой вид искусства, — продолжал писатель, — музыку, живопись, скульптуру, литературу, и вы найдете лишь крохотную группу людей, напрочь лишенных таланта, и еще меньше гениально одаренных. Для всех остальных и даже для меня, барышни, успех произведения — это всего лишь труд! Труд и еще раз труд!

Ну он выдал, этот ПИФ. Я наблюдала за тем, как жадно он ловил робкие возражения. «Да нет же, Пьер-Ив, ну что вы, вы-то принадлежите к касте избранных, вы чудо, и это нисколько не входит в противоречие с вашей фантастической работоспособностью».

— Так прислушайтесь к моему совету, — напирал гуру, — запомните его, запечатлейте в памяти: что бы ни случилось в ближайшие дни и часы, что бы ни произошло до той минуты, как вы через пять дней снова сядете в самолет, продолжайте писать. Отмечайте все! Записывайте все! Ваши впечатления, ваши эмоции, по горячим следам, с предельной искренностью. Оглядитесь, оглядитесь кругом, — он театральным жестом обвел океан, горы и далекие острова, — здесь все служит источником вдохновения. Я могу вам сказать, что уговорить мою издательницу финансировать литературную мастерскую так далеко от Парижа, в самом уединенном уголке мира, было нелегко, так что используйте каждую секунду. Пишите! Так задушевно, как только сможете. Почти любой, если будет работать с охотой и искренностью, станет талантливым. Здесь способности растут так же легко, как плюмерии. Пишите! Я пообещал Серван Астин, что вместе, все вместе мы напишем для нее самый неожиданный роман на свете.

Все погрузились в раздумья, а Пьер-Ив тем временем принялся за чипсы. Домашние. Чипсы из плодов хлебного дерева. Объедение. Если бы их замораживали и отправляли в Европу, пакеты с ними продавались бы миллионами.

Танаэ, По и Моана наконец-то сели с нами за стол.

Продолжаю знакомить вас со всеми по очереди. Разрешите представить: рядом с мамой и напротив своего мужа Янна — Фарейн. Мы с Янном — единственные сопровождающие. Остальные три участницы, Клем, Титина и Элоиза, приехали в одиночку. Так что я немало времени провожу с Янном, пока наша пятерка начинающих романисток бродит с блокнотами в руках в поисках вдохновения. Они редко дают себе передышку… Насколько я поняла, Янн бретонец, а Фарейн датчанка, — во всяком случае, по происхождению. Фарейн занимает какую-то высокую должность в парижской полиции. Янн тоже служит в полиции, но он жандарм где-то в сельской местности рядом с Парижем. Они с женой ровесники, думаю, и ему и ей под сорок, но карьера у них явно сложилась по-разному! Может быть, у полицейских все так же, как у творческих людей, — для того чтобы стать начальником, одних способностей мало, надо работать до седьмого пота. И Янн вкалывал меньше, чем Фарейн.

Танаэ, едва успевшая сесть, вскочила с места.

— Пьер-Ив, милый, — начала она, — мне очень жаль, но я не могу согласиться с тем, что ты сейчас сказал.

Она почти не притронулась к своей рыбе. Танаэ — это сгусток энергии, она все время работает и говорит. Одновременно. Собирая тарелки, она прибавила:

— К сожалению, не у всех от рождения одинаковая мана.

Прочие разговоры за столом стихли. Обычно Танаэ рассказывала по кругу одни и те же истории, она годами шлифовала их для туристов, которые сменяются в ее пансионе, никогда не задерживаясь дольше чем на три дня. Но на этот раз она, похоже, импровизировала.

Пьер-Ив успел цапнуть горсть чипсов из уру^[7], пока Танаэ не забрала тарелку.

— А, мана, — без выражения повторил писатель и этим ограничился.

Похоже, только Янн не знал, о чем идет речь. Танаэ не заставила себя упрашивать и объяснила ему.

— Мана, мальчик мой, это наша внутренняя сила. На Маркизах она везде. В земле, в деревьях, в цветах. Везде. Это сила, накопившаяся с незапамятных времен, с тех пор как эта гора поднялась над морем. Но не обманывайся, это не веяние, не воздух, которым ты дышишь, просто так она не передается. Мана идет от предков, ты или получаешь ее, или нет. Ты ее ощущаешь или не ощущаешь. — Танаэ, продолжая собирать тарелки, повернулась к писателю: — К сожалению, Пьер, дорогой мой, мана достается не всем поровну, и ее не добудешь, работая в поте лица. Тот, у кого мана особенно мощная, становится вождем, тому, у кого были воинственные предки, они могут помогать во время охоты, а лучшим танцовщицам движения подсказывает дух многих поколений островитянок, живших до них. Но могу тебя заверить, что у молоденьких бездельниц, которые целыми днями дуют пиво перед «Гогеном», слушая, как орет таитянское радио, никакой маны нет.

Смешная она, эта Танаэ, со своими легендами, родившимися три тысячи лет назад. Пьер-Ив быстренько сгреб себе на тарелку остатки попои^[8]. По и Моана, повинуясь безмолвным распоряжениям матери, дружно вскочили и стали убирать со стола. Писатель, промокнув губы салфеткой с маркизским рисунком, заключил тоном человека, умеющего напустить туману так, чтобы правы оказались все:

— Танаэ, я так и сказал. Именно об этом я и говорю. У каждого своя мана, она нас окружает, она передается нам от тех, кто жил до нас, надо только уметь прислушиваться. Можешь называть это как угодно — дар, способность, талант, вкус, но каждый этим обладает, и каждый должен это в себе найти и развивать, чтобы общество могло все собрать воедино.

ПИФ обезглавил последнюю креветку с карри и последние слова почти что выплюнул:

— А твоя мана, дорогая, это пища богов!

Комплимент писателя на полсекунды парализовал Танаэ, и Янн попытался, воспользовавшись этим, положить себе добавку тартара из тунца, но Фарейн оказалась проворнее мужа и передала блюдо По. Ничего не поделаешь.

Вообще-то этот жандарм в отпуске весьма неплохо выглядит, в свои сорок он мужественный, раскованный и спортивный, а вот Фарейн — самая некрасивая из пятерки. Худая, резкая, суровая, прямые светлые волосы ровно подстрижены, и на лице написано, что она не станет терять время на медитации над чистым листом среди кокосовых пальм в ожидании, пока Герман Мелвилл, Джек Лондон или Роберт Льюис Стивенсон передадут ей ману искателей приключений в Южных морях. Откровенно говоря, мне непонятно, какого черта Фарейн заявилась на этот остров.

Зато с оставшимися двумя, Клеманс и Элоизой, все ясно. Типичные начинающие писательницы! Правда, Элоизу — она в конце стола — нелегко разгадать. Она самая сексапильная из пятерки, остальным до нее далеко, хотя Клем тоже очень привлекательна, в своем приключенческом стиле. Элоиза, куколка в коротеньких цветастых платьицах, почти никогда не смотрит вам в лицо, позволяя любоваться профилем, перед которым не устояли бы и египетские пирамиды, — изысканная гармония лебединой шеи, маленького уха с сережкой, непокорных длинных черных прядей, выбивающихся из-под ленты или платка. Элоиза одарена той явной красотой, которая магнитом притягивает мужчин, а может, и женщин, и она защищается грустной улыбкой и короткими вежливыми здравствуйте, до свидания, спасибо, извините.

Кроме этих слов, Элоиза не говорит ничего. И больше рисует, чем пишет. Темные каляки-маляки, чаще всего изображающие детей. А может, она делает и то и другое? Мне кажется, скорее всего, так и есть. Рисование и сочинительство. Может, прекрасной Элоизе досталась двойная порция маны! Может, она просто медлит с выбором. Вот и за столом она, единственная из гостей, опасливо пробует стряпню Танаэ, отщипывает крохотные кусочки, если только это не тунец с кокосом и лаймом — ее любимое блюдо.

А вот Клем не знает сомнений. Это касается как стряпни Танаэ, так и ее собственного призвания. Клем — это литература или ничего. Из всей пятерки Клем мне нравится больше всех. С ней так же весело, как с Титиной, и она единственная, кто бросает книжки, чтобы нырнуть в волны, и кто не смотрит на Пьер-Ива как на Будду, к ногам которого надо складывать подношения, по возможности — съедобные. Мне бы хотелось такую маму, как Клем… Но я насчет нее не обманываюсь: из всей пятерки Клеманс, хоть она и выглядит мышкой, нарядившейся рейнджером, больше всех хочет добиться своего. Да, она играет, но играет по-крупному, она много поставила на эту неделю занятий. Другими словами, Клем явно верит в себя.

Вообще-то мне кажется, что Клем с Элоизой немножко похожи. Одного возраста, обе стройные, и от обеих исходит обаяние женщин с характером. Они в некотором роде близнецы. Непохожие сестры. Элоиза — в образе задумчивой девочки, Клем — подвижная и косит под мальчишку. Они никогда между собой не разговаривают. Потому что они — соперницы? Потому что обе они — самые талантливые в группе? Им надо делить одну ману на двоих?

Танаэ вернулась с чашками, следом за ней появились По с сахарницей и Моана с кофейником. Ее дочери никогда одна от другой не отходят дальше чем на три метра, они напоминают странного четверорукого зверя, который мигом накрывает на стол и убирает со стола.

Пьер-Ив постучал ложечкой о чашку, призывая к тишине. С обедом покончено, теперь он даст задание на вторую половину дня.

Девочки, за работу!

— Барышни, как по-вашему, — спросил писатель, — с чего лучше всего начать роман?

— С мертвеца! — немедленно отозвалась майор полиции Фарейн.

— Почти угадали! — обрадовался наставник, болтая ложечкой в чашке кофе. — Но есть начало и получше.

На этот раз ни одна из его учениц не решилась ответить.

Лучше, чем мертвец?

Я молча искала ответ. Два мертвеца? Или один, но разбросанный по всем двенадцати Маркизским островам, голова на Нуку-Хива, одна нога на Тахуате, другая — на Тату-Хива? Похоже, ни у кого, даже у Титины и Клем, не было настроения шутить.

Время вышло. ПИФ сделал огорченное лицо и, допивая кофе, ответил сам:

— Лучше мертвого тела — только его отсутствие. Просто исчезновение! Подумайте сами. Если вы начинаете с убийства, читатель задумается над тем, кто его совершил, как и почему. Согласен, это превосходное начало. Но если вы начнете с исчезновения, читатель будет задавать себе все те же вопросы — кто, как, почему, плюс еще один: убит пропавший или нет?

Теперь все промолчали, даже куры и петухи, высматривавшие крошки под столом.

— И приправьте все это, — продолжал писатель, — несколькими загадочными подробностями. Например, находят одежду пропавшего человека, она лежит на виду, аккуратно сложенная, и записку, таинственную зашифрованную записку… И готово дело!

И все? Это и был его гениальный замысел?

Танаэ с дочерьми заканчивали убирать со стола. ПИФ повысил голос, чтобы заглушить звон тарелок, скрежет ножек стульев по полу и шум куриных крыльев, он спешил договорить — точь-в-точь мсье Жако, когда он диктует нам задание, а у нас у всех уже рюкзаки за спиной.

— Ваш ход, дамы, у вас есть вся вторая половина дня, встретимся, когда стемнеет. И да пребудет с вами мана!

А Танаэ, пока все не разбрелись, прибавила:

— Хорошенько выбирайте себе тики!

Все знают, что такое тики, с тех пор, как приземлились на Маркизских островах. Надо сказать, здесь трудно их не заметить! На островах Полинезии эти скульптуры видишь повсюду: полулюди, полубоги, с огромными глазами, пузатые, стоящие или сидящие на корточках, деревянные или каменные, гигантские или миниатюрные.

— Вокруг тики, — объяснила Танаэ, — мана сильнее всего, но у каждого тики своя.

Видите ли, Хива-Оа — это остров тики. Некоторым из них по тысяче лет, как улыбающемуся тики или тики в короне, и туристам их обязательно показывают, но теперь по всему острову можно найти десятки других, вдоль дорог, на перекрестках, у дверей лавок.

Я помогла По и Моане отнести в кухню последние стаканы и прибежала обратно. Все, кроме Фарейн и мамы, суетились вокруг стола. Кошки и куры спешили все подчистить. У входа в зал Танаэ, вооружившись метлой, пыталась отогнать петуха Гастона, командира куриного отряда. Здесь всем петухам дают имена политических деятелей, выбирая их в соответствии с предполагаемым характером.

Клем уже направилась вниз, в сторону деревни, на плече у нее висела сумка с запасом бумаги. Я ее догнала, взяла за руку:

— Идем, Клем. Идем, я помогу тебе выбрать ману!

Моя бутылка в океане
Глава 2

Мне трудно угнаться за Маймой. Босоногая тропиканка мелькает среди хлопковых деревьев, огибает узловатые стволы, отстраняет ветки грейпфрутов, увешанные плодами, как лапы рождественской елки — игрушками, и время от времени с широкой улыбкой оборачивается ко мне.

— За мной, Клем, за мной.

Я в своих трекинговых ботинках чувствую себя слонихой. Мы пробираемся через лес уже минут десять, хотя Майма обещала, что мы сделаем всего лишь маленький крюк.

Наконец мы выходим на полянку, усыпанную банановыми листьями. Я уже собираюсь объяснить идущей впереди Майме, что мне пора повернуть назад, что да, согласна, это все великолепно, Маркизские острова — невероятный экзотический сад, здесь есть на что посмотреть, но мне надо писать роман… и тут она внезапно останавливается.

— Мы пришли!

Я всматриваюсь, но ничего не вижу. Майма показывает пальцем на стоящую между деревьями скульптуру высотой около метра.

Тики!

Совсем новенький тики из светло-серого базальта, не тронутый ни одним пятнышком мха, и ноги не опутаны корнями.

Подхожу поближе.

У тики непомерно огромная голова на чахлом теле. Единственный глаз, вырезанный посреди лица. На правом плече сидит каменная сова.

— Что он, по-твоему, изображает?

Мне кажется, что он, с его цилиндрическим телом и единственным глазом, немного смахивает на бестактного миньона Стюарта, но я держу свое мнение при себе.

— В чем его сила? — уточняет Майма. — Что у него за мана?

Я несколько секунд обдумываю ответ, хотя мне и так все ясно.

Единственный глаз, голова большая, сова.

— Это тики ума, мана мудрости.

Майма вроде бы со мной согласна. Она сдвигает брови и морщит нос, как будто и сама сейчас сведет оба глаза в один.

— Как по-твоему, это девочка или мальчик?

Не в бровь, а в единственный глаз, Майма. Нет никаких видимых признаков, позволяющих определить пол статуи. И я весело отвечаю:

— Мы ведь сошлись на том, что это тики ума? Конечно, девочка, а как же еще?

Майма хохочет так, что, должно быть, сейчас всех птиц в этом лесу распугает, и нетерпеливо тянет меня за рукав.

— Между Тааоа и Атуоной пять тики такого размера. Танаэ говорит, никому не известно, кто их сделал. Островитяне нашли их стоящими между двумя деревнями два месяца назад. Похоже, тот, кто их ваял, свое дело знает, тики точно такие же, каких находят по всему острову. Считается, что их здесь сотни, а туристам и десятой части не показывают. Охотники время от времени натыкаются на них в недоступных местах, они стоят там веками, покрытые мхом и заросшие папоротниками, и пассаты уносят их ману. Никто ни разу так всех и не пересчитал…

Я едва не падаю, поскользнувшись на гнилом банане, мое ожерелье из красных зерен цепляется за ветку фисташкового дерева, хватаюсь за ствол, чтобы удержаться на ногах.

По всей поляне снова катится звонкий смех Маймы.

— Идем, Клементина, покажу тебе других тики…

Майма! Меня зовут Клем! Клеманс — еще куда ни шло… Только не Клементина! Меня с детского сада бесит эта кличка! Ворча и морщась, все же иду за Маймой. Мы снова углубляемся в лес, благоухающий сандалом сильнее, чем если бы его опрыскали герленовскими духами.

Да, знаю, мне надо писать роман! Но… тихий внутренний голосок уверяет, что я не теряю время понапрасну. Что важно увидеть этих тики…

Мы выходим из леса, и Майма уверенно сворачивает на тропинку между двумя рядами огненных деревьев. Мы шагаем рядом под ярко-красным сводом. Не ожидала, что моя проводница так хорошо знает все тропинки острова. Мы с ней познакомились два дня назад в аэропорту Папеэте, она была с мамой, Мари-Амбр, слишком белокурой для вахине.

— Майма, ты местная или приезжая?

Девочка поворачивается ко мне:

— Клем, я тебе объясню в двух словах. Я росла здесь, на Хива-Оа, до восьми лет, пока папа с мамой не перебрались на Таити. Через полгода папа променял Таити на Бора-Бора, а маму — на Мари-Амбр. А потом мы с мамой и папой катались по всей Полинезии, жили на Хуахине, на атолле Факарава.

До меня не доходит.

— С мамой? Ты имеешь в виду Мари-Амбр или свою прежнюю маму?

Майма притворно вздыхает и смотрит на меня как на ученицу, не понимающую простенькой задачки.

— Мари-Амбр. Но она тоже моя мама. Знаешь, на Маркизах их может быть несколько. Это называется фааму. Потом расскажу… Иди сюда, и сразу налево.

И она скрывается за манговыми деревьями.

Я пробираюсь следом, сложившись вдвое под низко растущими ветками.

Совсем недолго, второй тики смирно ждет в десяти метрах от тропинки.

Он высечен из того же светло-серого базальта, что и первый, примерно такого же роста, около метра, но мана у него явно другая. Я разглядываю каменную корону на его голове, ожерелье вокруг шеи, кольца на пальцах, серьги в ушах. Повернувшись к Майме, спрашиваю:

— Мана денег? Успеха? Красоты?

Она не отвечает. Я догадываюсь, что тики напоминает девочке ее маму. Похоже, Майме не терпится отсюда уйти.

— Идем, покажу тебе третьего.

Я не двигаюсь с места.

— В другой раз, Майма. Мне надо работать.

Эта хитрюшка умеет разжечь мое любопытство. Она указывает на какую-то точку в более ровной части леса, метрах в пятидесяти от нас.

— Клем, это в двух шагах. Идем.

Я сдаюсь и снова иду за ней. Земля под ногами сменяется плитами из вулканического камня. Майма делает шаг вперед.

— Это меаэ, священное место древних, здесь приносили в жертву людей…

Посреди обширной террасы стоит третий тики. Все это похоже на опутанный лианами древний индуистский храм, от которого со временем останется только фундамент. Блестящий серый камень тики контрастирует с тускло-серым оттенком плит, на которые его поставили. Я замечаю, что каменное создание держит в руках перо и пальцев у него не десять, а двадцать. А вместо глаз две дырочки, смотрящие в небо.

Майма явно горда тем, что показала мне его.

— Это страж искусств, — говорю я. — Мана творчества.

Моя! Единственная мана, которая что-то для меня значит. Не надо мне ни денег, ни ума, ни красоты. Я подхожу ближе, прикасаюсь к базальту. И ничего не чувствую. Похоже, никакой сверходаренный предок, во тьме веков посещавший это меаэ, не намерен передать мне свой талант. Опомнившись, отдергиваю руки, как будто тики может меня обжечь. Не хватало только поверить в эти легенды…

— Четвертый здесь же. — Майма меня опережает, я не успеваю повторить, что спешу, что мне надо выполнить задание Пьер-Ива, начать роман, что…

И я его вижу.

Серый тики, близнец трех первых, из того же камня, того же возраста, стоит рядом с тики искусств. На месте глаз крохотные щелки. Ни рта, ни носа, только две ямки на лице без единой морщинки, гладком, как дочиста обглоданный череп. Обеими руками, всеми двадцатью пальцами, он стискивает птичку, и по резному камню вьется бороздка, след ползущей змеи.

Я вздрагиваю.

Тики смерти?

Мана мести? Жестокости?

Почему так близко к мане творчества?

Мне кажется, скульптор ничего не делал случайно, он как будто дал нам ключ. Майма говорила, что тики пять. Появились два месяца назад, когда наша поездка была уже запланирована.

Я размышляю.

Пять тики. Воплощение различных талантов.

Пять участниц.

Стараюсь отогнать дурацкое предположение. А если все было подстроено до нашего приезда? Если у каждой из нас — у Титины, Мари-Амбр, Фарейн, Элоизы и у меня, есть свой тики, если каждой надо найти свою ману?

Может, это ПИФ заказал пять статуй? Может, это входит в программу? Они должны нас заинтриговать? Вдохновить?

Мой взгляд растерянно мечется между тики искусств и тики смерти. Шепчу на ухо Майме:

— Все пять тики — женщины?

— По-моему, да… Знаешь, раньше архипелаг назывался Хенуа Энана, это означает «земля мужчин», но теперь власть захватили женщины.

Заставляю себя улыбнуться. Майме, похоже, тоже неспокойно рядом с тики смерти, и ей хочется покинуть меаэ. Мы взбираемся по крутому склону и через бывшую банановую плантацию выходим на дорогу, которая ведет прямиком к атуонскому кладбищу. Ненадолго останавливаюсь, чтобы отдышаться и полюбоваться изумительным видом на бухту Предателей и на пляж. Десятки белых крыш, разбросанных среди пальм, похожи на рассыпанные хлебные крошки, вот-вот с горы Теметиу слетит гигантская птица и склюет их.

— Если хочешь увидеть последнего тики, надо поворачивать обратно, — говорит Майма. — Он стоит как раз над пансионом, на пути к порту Тахауку.

Я прикидываю, что этот крюк отнимет больше четверти часа. Сумка с кое-как в нее впихнутыми книгами, блокнотом и стопкой бумаги оттягивает плечо. Майма, к сожалению, на этот раз мне и правда пора заняться делом.

Подняться чуть повыше, устроиться рядом с кладбищем — по-моему, лучше не придумаешь.

— В другой раз, детка…

Майма вроде бы не обижается.

— Ну ладно… Как бы там ни было, ты мимо не проскочишь. Если, выйдя из пансиона, пойдешь направо, непременно на него наткнешься.

Мне не дает покоя один вопрос.

— А… что за мана у этого последнего тики?

Майма переминается с ноги на ногу, готовая сорваться с места.

— Меня Янн ждет, — объясняет она. — На пляже. Займемся серфингом, поучу его. У нас есть вся вторая половина дня, пока вы будете делать уроки.

Она уже спускается по склону, но я повторяю вопрос:

— Что у него за мана?

Майма неопределенно машет руками.

— Не знаю. Это единственный, к которому я еще не ходила. Но Танаэ говорит, что это мана доброжелательности. Чуткость, доброта, что-то в этом роде. Это единственный улыбающийся тики. И единственный тики с цветами. У него тоже двадцать пальцев — по крайней мере, так мне сказала Танаэ…

* * *

Сижу на траве как раз под атуонским кладбищем. На коленях блокнот, ручка наготове. Отсюда открывается вид на деревню, на пляж и на Тихий океан.

Волшебный вид.

Им могут полюбоваться и Брель с Гогеном, оба тоже неплохо устроились несколькими метрами выше, чем я, — правда, лежа.

Они не прогадали, это самый красивый вид на Хива-Оа. Впрочем, Титина с Элоизой тоже здесь. Элоиза забралась повыше, она сидит рядом с могилой Гогена, с большим красным камнем, словно выброшенным вулканом. Как всегда, Элоиза предоставляет мне любоваться лишь ее профилем, небрежно сколотыми волосами и заткнутым за ухо белым цветком, явно украденным у голой плюмерии, осеняющей могилу художника. Лишенное листьев дерево над стелой тени не дает и напоминает непокорный скелет, который не позволил себя закопать.

С моего места не разглядеть, рисует Элоиза или пишет. Я подозреваю, что карандашом она владеет лучше, чем ручкой.

Титина сидит ближе ко мне, метрах в пятидесяти, на парео, расстеленном рядом с памятником на могиле Жака Бреля и с черными камешками, которые паломники, осиротевшие поклонники бельгийского певца, подбирают на атуонском пляже. Они пишут на камешках послания белым фломастером и складывают их у подножия стелы.

Когда у тебя есть только любовь

Я принес вам камень

В шести футах под землей ты еще поешь…

Несколько вырезанных на мраморе слов приветствуют путников.

Прохожий

Человек под парусами

Человек под звездами

Поэт благодарен тебе за то, что ты прошел здесь

Титина кивает мне. Похоже, я ее застукала, когда она дремала, вместо того чтобы писать.

Мне очень нравится Мартина, больше всех остальных из нашей пятерки. Я даже начинаю любить Бреля, ее любимого певца, от которого здесь, на острове, некуда деваться. Кажется, до того, как сюда приехать, я знала не больше пяти его песен…

Покусываю ручку. Не могу сосредоточиться. Вспоминаю свою короткую прогулку по лесу с Маймой.

Пять участниц.

Пять тики.

Кто есть кто?

Мари-Амбр, мама моей подружки Маймы, благополучная блондинка, жена полинезийца, который сколотил состояние на выращивании черного жемчуга, очень похожа на накрашенную, с откачанным жиром и закачанным силиконом вариацию тики с украшениями — божество денег и внешности.

Датчанка Фарейн, майор полиции, могла бы претендовать на тики ума.

А остальные?

Титина лет двадцать ведет блог «Эти слова». Каждое лето она возит детей из Схарбека, брюссельского предместья, на пляж в Остенде, у нее десяток кошек… По-моему, ее как раз и окутывает мана доброжелательности.

Остаются тики таланта… и тики смерти.

Элоиза и я!

Я поднимаю глаза, неспособная сосредоточиться на задании, которое дал нам Пьер-Ив.

Начать с исчезновения. Придумать, что случилось дальше…

Я наблюдаю за деревней, она похожа на макет, населенный крохотными человечками. Замечаю Майму, бегущую по тропинке к пляжу. Янн ждет ее у черных скал, обеими руками прижимая к себе белые бодиборды. Чуть подальше Мари-Амбр и Фарейн работают за столами для пикника, сидя лицом к океану. Только они и устроились поближе к воде. Деревенские дети сейчас в школе, а немногочисленные туристы где-то бродят.

Дневник Маймы
Серфинг на Хива-Оа

— Ты правда полицейский?

Чтобы показать Янну, как сильно в этом усомнилась, я скользнула взглядом по его майке в пальмах, по ярко-розовым шортам и снова уставилась на майку.

— Жандарм, — ответил он. — Капитан жандармерии. Бригада в Нонанкуре, это рядом с Дрё, но уже Нормандия. Там все разгуливают в бермудах и носят рубашки в цветочек, немножко как в сериале «Полиция Гавайев».

Ага, как же!

Я забрала у капитана одну из досок.

— Все равно не похож ты на полицейского. Не то что твоя жена. Зато она не похожа на писательницу.

Мы дружно повернулись к Фарейн, которая сидела в двух сотнях метров от нас, склонившись над своими листочками и пристроив рядом с собой бутылку воды и несколько книг.

— Она пока что не писательница, — признал Янн. — Но думает, что да.

Взглянув на маму, которая сидела чуть подальше, тоже лицом к воде, я перелезла через каменную дамбу, защищающую деревню от внезапных припадков ярости океана, и спрыгнула на черный песок двумя метрами ниже.

— А ты, капитан, что здесь делаешь?

Янн, в свою очередь, оседлал дамбу. Далеко не так ловко, как я. Поерзал и только после этого ответил:

— Моя жена — майор полиции, служит в Центральном комиссариате пятнадцатого округа Парижа. Она зачитывается книгами Пьер-Ива Франсуа. Вместе с тысячами других читательниц она участвовала в этом конкурсе, устроенном его издателем. Литературная мастерская, неделя вместе с автором на краю света! Она не то выиграла конкурс, не то ей это выпало по жребию, толком не знаю. Неделя на Маркизских островах! Само собой, я поехал с ней.

Угу… Странно, но почему-то я совершенно не поверила в эту историю про полицейскую суперзвезду, мечтающую стать еще и детективной звездой. Потом разберусь… Бросив доску на пляже, я направилась к воде. Ноги по щиколотку утонули в песке, как будто их облепили тысячи муравьев. Стягивая шорты и майку, я крикнула Янну:

— А ты, капитан, читать не любишь?

— Да нет, не очень.

Оставшись в одном бикини, я пошла навстречу волнам. Обернулась к жандарму — тот осторожно пристраивал свои сандалии на полоске сухого песка.

— Да ты и спорт не очень-то любишь. Настоящие спортсмены, прилетев сюда на неделю, топают к водопаду или ныряют метров на тридцать, чтобы посмотреть на морских дьяволов, а не шлепают во вьетнамках. Ты хоть на доске-то кататься умеешь?

— На водных лыжах катался… — рассеянно ответил Янн. — За баржами на Эре.

Он высматривал что-то среди черных камней в конце пляжа, там, где паслись на привязи две лошади. Странно. Я тоже посмотрела в сторону изрезанного рифами берега.

И мой взгляд остановился там же.

Я вспомнила разговор за обедом, слова Пьер-Ива, упражнение, которое он придумал.

Каким бы невероятным это ни показалось, вымысел только что обернулся реальностью.

Моя бутылка в океане
Глава 3

Заставляю себя отвести взгляд от черного пляжа, сосредоточиться на белой странице.

Ручка вьется над ней, вместо того чтобы писать.

Пять участниц, пять тики…

Я решительно неспособна сосредоточиться на задании ПИФа. Ни о чем не могу думать, кроме маны.

А вдруг я ошиблась?

Вдруг не каждая из нас должна найти свое божество, а надо приручить их все? Как набор качеств, которые надо в себе воспитать.

Поскольку начало романа мне не дается, пишу на листке пять слов.

Чуткость

Воображение

Ум

Уверенность

Решительность

Если вдуматься, я, пожалуй, ничем не выделяюсь, у меня нет никаких особых талантов. И я прекрасно знаю, что некоторые девушки одарены всем, и щедро, всеми пятью манами. По каждому предмету десять баллов из десяти.

Искать свою ману? Ну допустим… А что, если все это жульничество? Все равно что спросить у двоечника, какой предмет у него любимый, чтобы ему не так тошно было рядом с отличниками, которые вкалывают даже на тех уроках, которые ненавидят.

Я выдираю страницу. Комкаю ее, заталкиваю поглубже в карман.

И все же я хочу в это верить!

В свою ману.

В свой роман.

Не могут быть иллюзорными эта сила, которая заставляет меня складывать вместе слова, эта одержимость фразами, этот свет, притягивающий меня с тех пор, как я научилась читать.

Главное в жизни для меня — это писать.

Писать роман. МОЙ роман.

Я готова жизнь отдать взамен, я готова ею пожертвовать, истязать себя ради того, чтобы извлечь из этого ощущения, раны и ожоги придадут силу страницам, которые прочтут другие.

Пьер-Ив может это понять. Он выбрал мое письмо, выбрал Клеманс Новель почти что из тридцати двух тысяч читательниц.

Пьер-Ив это поймет. Этот пыл.

Но для начала я должна сдать ему безупречную работу.

Ну, Клем, птичка моя, встряхнись!

С ужасом смотрю на чистую страницу, машинально перебирая красные зерна моего ожерелья, которое должно приносить удачу.

Начать с исчезновения. Придумать, что случилось дальше…

Опускаю ручку, готовлюсь написать первое слово, как пробуют пальцем ноги ледяную воду… и тут снизу доносятся крики.

Я вскидываю голову. Какого черта! Только собралась начать.

Кричит Майма.

Вижу, как она размахивает руками. Рядом с ней, на черных камнях, Янн. У их ног аккуратно сложенная одежда, на самом видном месте и на самом высоком камне, куда не добраться волнам.

Я мгновенно все понимаю.

Дневник Маймы
Исчез

— Это одежда Пьер-Ива! — закричал Янн.

Я и сама узнала итальянские мокасины писателя, его светлые полотняные штаны, льняную рубашку. Одежда была старательно сложена на камне, так сложил бы ее пловец, чтобы после купания найти вещи сухими.

Я ничего не понимала и потому пыталась иронизировать.

— Круто, капитан. Наблюдательность, дедуктивный метод — да ты, похоже, настоящий сыщик!

Янн никак не отреагировал. Я догадалась, что он боялся сбиться с мысли. Аккуратно сложенная одежда ПИФа настойчиво давала понять, что ее владелец отправился плавать… Вот только невозможно плавать здесь, где океанские волны разбиваются о скалы. Они в конце концов неминуемо выбросили бы на камни неосторожного пловца.

Для очистки совести я всмотрелась в океан — сначала у скалы Ханаке, потом перевела взгляд на пролив Борделе между островом Тахуата и мысом Теаехоа. На горизонте не было никого и ничего, даже ни одной пироги. Капитан тоже посмотрел вдаль. Пока он размышлял, я, присев на корточки, потянулась к мокасинам.

— Постой! — выкрикнул Янн. — Не трогай их!

Он орал во все горло, чтобы перекрыть грохот волн. Интуиция подсказывала мне, что картинка не складывается. Его окрик, подхваченный ветром, пролетел над всем пляжем.

Мама и Фарейн, сидевшие за своими партами, оторвались от работы. Я замерла.

В нескольких сантиметрах от моих ног волны неутомимо заливали камни, а солнце, выбиваясь из сил, их сушило. Только тогда я заметила, что поверх стопки одежды что-то трепетало и поблескивало.

Не сразу поняла, что это листок бумаги.

Листок, придавленный крупной галькой, которая не давала ему улететь.

И галька эта была вся изрисована.

Моя бутылка в океане
Глава 4

Напоследок я еще раз оглядываю пляж, фигурки, которые кажутся отсюда куколками из «плеймобиля»: Майма и Янн балансируют на камнях, к ним бегут Фарейн и Мари-Амбр… Смотрю на стопку одежды, сложенной, будто приношение, на самом высоком камне.

Итак, выходит Пьер-Ив Франсуа сделал первый удар по мячу.

Я вспоминаю, что он говорил в конце обеда.

Если вы начнете с исчезновения, читатель будет задавать себе все те же вопросы — кто, как, почему, плюс еще один: убит пропавший или нет?

Яснее не выскажешься…

Приправьте все это несколькими загадочными подробностями. Например, находят одежду пропавшего человека, она лежит на виду, аккуратно сложенная, и записку, таинственную зашифрованную записку… И готово дело!

И готово дело!

Пьер-Ив хочет, чтобы мы писали продолжение, минута за минутой, час за часом, в реальном времени! Он состряпал для нас небольшую инсценировку в духе murder party…^[9] Теперь наша очередь — толковать, шевелить мозгами, придумывать продолжение.

Не я одна услышала крики на пляже. Элоиза покинула могилу любимого художника, собрала свои тетрадки и карандаши и спешит к остальным. Поравнявшись со мной и даже не обернувшись, так что я вижу лишь ее трагически-печальный профиль, бросает на ходу:

— Ты идешь, Клем?

— Сейчас, сейчас…

Она меня не ждет. Шагает так стремительно, что цветок плюмерии, торчащий у нее за ухом, падает на обочину шоссе. Элоиза такая дура, что попалась в грубо сработанную ловушку? Ее спешка кажется мне до странности преувеличенной. Они что, все в самом деле заглотнут наживку, поверят, что ПИФ исчез?

Сейчас, сейчас, повторяю я про себя, глядя вслед Элоизе.

Только напишу несколько слов.

Вдохновение — это волна, которой надо отдаться, и я чувствую, как она меня подхватила.

Мимо проходит и Титина, куда медленнее, чем Элоиза, которая уже скрылась за сувенирной лавкой. Семидесятилетняя старушка спускается по крутому склону очень осторожно. Смотрит, как я пишу, и тактично не отвлекает, только улыбкой дает понять, что внизу что-то случилось, что ей поневоле приходится уйти от могилы ее милого Жаки и возможно даже, что она вверяет ее моим заботам.

Жду, пока Титина потихоньку-полегоньку отойдет на несколько метров. Наконец-то я одна, и моя ручка резво бежит по бумаге.

Ну что, поехали?

Кучка одежек на пляже — это все, что от него осталось?

История начинается здесь и сейчас!

Что ж, вперед, дорогие читатели!

Моя бутылка в океане
Дневник Клеманс Новель

Круто, да?

Я расскажу вам все, как и велел нам Пьер-Ив. Брошу в океан свою бутылку. Начну вести дневник. Минута за минутой, час за часом, день за днем, что бы ни случилось. Мои впечатления, мои чувства, как можно скорее и с предельной честностью.

Можете на меня положиться, я не стану жульничать. Я знаю, что играю по-крупному.

Пьер-Ив дает мне шанс, возможно — единственный в жизни, и нельзя его упустить!

Не представляю, какие повороты запрограммировал его плодовитый ум, но предполагаю, что он затащит нас на непредсказуемые вершины практических работ. Пьер-Ив дает нам сценарий — а наше дело найти слова!

Вот потому я и не кидаюсь вперед очертя голову, как сделали Элоиза, Мари-Амбр, Фарейн и Титина. Прежде чем начать свой рассказ, я должна дать вам, дорогие читатели, кое-какие пояснения. Собственно, они сводятся к одному.

Можете на меня положиться!

Вообще-то я не люблю детективы, где герой выступает в роли рассказчика. Откровения ведущего расследование от первого лица. И вы тоже? Привыкли быть начеку с тех пор, как прочитали «Убийство Роджера Экройда» Агаты Кристи? И задаваться вопросом: а что, если рассказчик мне врет? Не говорит мне всей правды! Или попросту грезит, фантазирует, бредит, галлюцинирует. Не на что опереться, все рассыпается, иррациональное объясняется каким-нибудь вывертом, все, что вы прочли, — неправда.

Так вот, дорогие читатели, я торжественно обещаю не жульничать. Говорить вам всю правду. Быть откровенной. Не обманывать вас.

Разумеется, вы не обязаны мне верить. Больше того, в этом и заключается вся ирония ситуации, мое обещание заронит в вас подозрения. Как ни парадоксально, после этого обещания вы начнете сомневаться во всем, что я пишу…

Спорим?

Долго ли вы продержитесь, прежде чем начнете думать, что я вам вру?

И, если надо в конце концов назвать виновного, в какой момент вы сломаетесь, решите ткнуть в меня пальцем? Даже если я поклянусь вам, что это не я!

На что спорим? Я уверена, что вы уже в нерешительности.

Поверьте, мне искренне жаль, но я ничего больше не могу сделать, кроме как поклясться в вашем присутствии: в этом романе я вам ни разу не солгу.

Встретимся на последней странице?

Вы тоже будете искренни? Если вы засомневаетесь, будете меня подозревать, обвините, вы в этом признаетесь? Обещаете мне?

Телефон звонит в ту самую секунду, когда я собираюсь перечитать написанное. Как и все остальные, я купила местную симку с предоплатой. Для приезжих это единственная возможность связи на острове.

Звонит Майма.

— Чем ты там занимаешься, Клем? Тебя все ждут. Нашли одежду ПИФа. Только одежду и…

— Сейчас, Майма, уже иду.

Но, прежде чем закрыть блокнот, я еще немного медлю, обдумываю.

Я догадываюсь, что четвертая глава моей океанской бутылки, должно быть, напоминает какое-то странное, плохо составленное предисловие, что издатель велел бы его переписать, а читатели бы уже разбежались. А может, и нет… Как знать? Читателям нравятся странные интриги. А главное…

Я выпендриваюсь со своим закрученным предисловием, но в горле у меня стоит едкий комок.

Игра, которую придумал для нас Пьер-Ив?

Ни малейшего представления не имею о том, чего он от нас ждет.

Что он о нас думает.

Что он с нами сделает.

Дневник Маймы
Тактичность

Янн следом за мной забрался на камень. В нескольких сантиметрах от моих ног стояли мокасины, лежали штаны и рубашка. Придавленный галькой листок бумаги бился на ветру. Невозможно было ни разобрать, что на нем написано, ни разглядеть белых рисунков на камешке.

Капитан наклонился над брошенной одеждой, но его остановил резкий голос жены:

— Янн, не смей ничего трогать!

Очень тактично! Фарейн-майорша и мама осторожно пробирались к нам, выискивая между камнями самый ровный и сухой путь.

Капитан слабо вздохнул, так, что одна только я и услышала. Должно быть, сдерживался, чтобы не ответить жене, что он не настолько тупой, что он тоже профессионал, что он знает про отпечатки пальцев, капли пота и волоски, что жандарм — не значит деревенщина и что…

Мамин голос сбил меня с мысли.

— Поберегись, дорогая моя! Смотри, как бы тебя волной не смыло.

Очень тактично! Теперь вздохнула я, но не стараясь это скрыть. Безрадостно наблюдала за мамой, которая в своей тесной юбке из лайкры шла по черным камням, словно по канату, и вскрикивала всякий раз, как волна лизнет ей ногу. Так и хотелось ответить, что лучше бы ей снять сандалии с блестками, если она не хочет бултыхаться в воде наподобие краба с золочеными клешнями.

Но я ничего не сказала. Как и Янн, проглотила молча. Мы с капитаном улыбнулись друг другу, будто сообщники, это лучше всяких слов.

С минуту мы ждали, чтобы они обе к нам присоединились. Затем Фарейн-майорша принялась не спеша изучать обстановку, а маму, казалось, больше беспокоили следы, которые соленая вода оставила на ее сандалиях, — в конце концов она их сняла.

— Думаю, Пьер-Ив припас для нас первый тест, — заключила Фарейн. — Не найти такого идиота, который бросился бы в воду среди этих камней.

— И все совпадает с тем, что он говорил нам во время обеда, — подхватила мама. — Стопка одежды и зашифрованное сообщение.

Она посмотрела на камешек, переложила сандалии из левой руки в правую и, не дав никому опомниться, схватила его.

Янн только и успел крикнуть:

— Нет!

Листок, лежавший под камнем, на какое-то мгновение замешкался, как будто удивляясь тому, что свободен, но тут же упорхнул прочь с первым же дуновением ветерка.

Фарейн-майорша испепелила маму взглядом, та мигом осознала свой промах, но я уже поскакала по камням, исправляя его.

— Осторожно, моя дорог…

В три прыжка я нагнала листок, придавила его ногой, подобрала и вернулась.

— И что там? — спросил Янн.

— Ну читай же, что там написано! — приказала Фарейн. — Все равно на отпечатки можно уже не рассчитывать.

Можно подумать, я в этом виновата! Смерив командиршу взглядом, я опустила глаза на письмо.

— Это… утреннее задание. Это… это работа Титины.

— Читай, — раздраженно повторила Фарейн. — Если ПИФ оставил нам этот листок, он что-то имел в виду.

Я подошла к ним еще ближе, перевернула листок. Первое, что бросилось в глаза, — рисунок: цепочка с подвешенной к ней черной жемчужиной. А под ним строк двадцать мелким почерком. И я начала читать, довольно громко, чтобы шум океана не заглушал моего голоса.

Моя бутылка в океане
Часть II

Рассказ Мартины Ван Галь

До того, как умру, мне хотелось бы…

Успеть оставить последнее сообщение в «Этих словах», попросить вас, чтобы вы смеялись, танцевали, развлекались вовсю.

Проститься с каждой из моих десяти кошек.

Чтобы все дети Брюсселя, Льежа, Намюра, Монса и Лувена хоть раз увидели море.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Чтобы Бельгия выиграла чемпионат мира по футболу!

Чтобы бельгийский автор комиксов получил Нобелевскую премию по литературе! В конце концов, дали же они ее Бобу Дилану.

Чтобы Бельгия стала прекрасным французским краем, с фламандцами или без.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Увидеть Венецию (но не Северную, с ее шоколадом и кружевами)^[10], а настоящую!

До того, как умру, мне хотелось бы…

Поклониться могиле Жака Бреля.

Спасибо, ПИФ, спасибо, Танаэ, это уже сделано!

После смерти я хотела бы

Чтобы меня похоронили рядом с ним, если там есть место для меня.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Еще раз увидеть, один-единственный раз, единственного человека, которого я любила за всю свою жизнь.

Моя бутылка в океане
Глава 5

Разумеется, я пришла последней.

Майма не отлипает от телефона, все время, пока я спускалась, она дергала меня сообщениями. Куда ты подевалась? Все здесь, кроме тебя!

Иду, девочка моя, иду.

Янн смотрит на меня странно, и еще более странно смотрит остальная четверка, как будто мы, все пятеро, играем в «Клудо» гигантского размера или проходим квест, где команда всегда должна оставаться сплоченной и та, что мешкает и копается, становится обузой.

Ну ладно, подружки, мы вышли из возраста, когда играют в такие игры!

Посмотрите, как я запыхалась! Я не притворяюсь. Закрыв блокнот, я тут же прибежала вниз от кладбища так быстро, как только смогла.

Чувствую, что я их не убедила.

Пьер-Иву явно удалось задуманное — своей инсценировкой поставить всех на уши. Очень может быть, что он подсматривает за нами через подзорную трубу откуда-нибудь с вершины горы Теметиу и развлекается, глядя, как мы друг на дружку косимся.

А через несколько часов будет развлекаться, читая разные версии своего исчезновения, сочиненные нами.

Ловко придумано, ПИФ.

Мы, вся пятерка, молча стоим на черных камнях перед штанами, рубашкой и парой мокасин. Похоже на незадавшиеся похороны! Погребение типа, который в последний момент предпочел быть кремированным. Нагишом. Только одежда от него и осталась, а труп превращен в пепел и развеян.

В нескольких сотнях метров от нас снова открываются двери Культурного центра Бреля. Голос Жака пробирает меня как никогда раньше.

Я узнаю песню из фильма «Король без развлечений». Саундтрек — тоже часть инсценировки?

Фарейн хочет что-то сказать, но Янн ее опережает. Думаю, все ему благодарны за то, что на этот раз он решил выступить в качестве представителя власти.

— У меня такое впечатление, что ваш писатель хочет, чтобы вы приняли участие в игре, провели расследование. Так что извини, дорогая моя, — Янн говорит это, не глядя на жену, — но, как бы там ни было, это входит в программу занятий, это явное продолжение задания ПИФа, и ты должна играть наравне с другими. — Янн обводит нас взглядом, всех, кроме нее. — Не играем только мы с Маймой. Если она согласна, мы вдвоем будем арбитрами. Жандармами, если тебе так больше нравится.

Фарейн напряженно слушает. Она не решается прилюдно спорить с мужем, но я догадываюсь, что сегодня вечером на супружеском ложе между маленьким капитаном и большой майоршей состоится бурное объяснение.

Янн держит в руке листок. Почерк я узнаю, но я пришла слишком поздно и чтение пропустила.

Жандарм размахивает листком, будто уликой.

— Почему Пьер-Ив оставил нам этот листок? Тайна… Нам вроде бы ничего не дает перечисление всего, что Мартина хочет сделать до того, как умрет. Ваш преподаватель обошелся без комментариев, так что неизвестно, оценил ли он бельгийский юмор.

Зато жандармский юмор заставляет некоторых из нас улыбнуться, меня в том числе.

— Остается галька, — продолжает Янн. — Несомненно, это ключ. Рисунок напоминает маркизскую татуировку. Кто-нибудь из вас может сказать, что она означает?

Он поднимает руку повыше, чтобы мы могли рассмотреть рисунок белым фломастером на черном камне.

Сначала смотрит на Майму, та отрицательно качает головой, потом на Мари-Амбр, которая тоже не в курсе, потом на Фарейн. За те два дня, что знакома с женой Янна, как и со всей остальной нашей маленькой компанией, я еще ни разу не видела майоршу в таком волнении. Она впивается глазами в рисунок так, будто перед ней сатанинский символ. Я совершенно уверена, что она видит его не впервые.

И у меня появляется куча вопросов. Зачем этот рисунок на камешке? Откуда эта парижская полицейская его знает? ПИФ, ты своего добился, моя бутылка, которую я брошу в океан, уже превращается в детективный сериал.

Янн, похоже ничего не заметив, продолжает показывать всем камешек.

— Это Эната, — произносит робкий голос позади нас.

Мы все оборачиваемся, даже Фарейн.

Я не могу опомниться.

Заговорила Элоиза. Безмолвная наша.

— Это одна из самых распространенных маркизских татуировок, — поясняет Элоиза, накручивая пряди волос на пальцы. — Она изображает мужчину. Или божество. Или соединение того и другого. Рисунок комбинируют с другими символами, чтобы отмечать моменты жизни. Рождение, свадьбу, смерть.

Она никогда раньше не бывала на Маркизских островах, два дня назад прилетела впервые… Откуда тогда ей это известно? Потому что она увлекается рисованием? Или она тоже что-то скрывает? Чтобы опередить нас в этой игре?

В игре, которая решительно начинает действовать мне на нервы! Чего ПИФ добивается со своими дурацкими уликами? Чтобы мы начали строить бредовые предположения и у нас получились бы совершенно разные истории?

Майма по камням подходит ко мне. Двери Центра позади нас распахнуты настежь, Жак проклинает свою Фанетту:

Этот намек тоже был запрограммирован ПИФом? Янн пытается, как может, разрядить обстановку.

— Все, девочки, разошлись. Вам надо много чего записать в ваши тетрадки. — Глянув в сторону «Опасного солнца», он поворачивается к океану и смотрит на катера, которые возвращаются с уловом в порт Тахауку. — И не беспокойтесь о своем писателе, Пьер-Ив вернется к ужину. Может, даже к полднику… Странно было бы, если бы он отказался от каштаново-бананового поэ Танаэ.

Должна вам кое в чем признаться: я в восторге от юмора этого жандарма.

Дневник Маймы
Эната

Предсказание не сбылось, мой капитан. Пьер-Ив Франсуа к полднику не вернулся.

Каштаново-банановое поэ склевали куры Танаэ. Литераторши к нему не притронулись, они были слишком озабочены… Хотя не то чтобы всерьез встревожены. Пьер-Ив за обедом ясно сказал, давая задание:

Ваш ход, дамы, у вас есть вся вторая половина дня, встретимся, когда стемнеет.

То есть около шести, и теперь до встречи оставалось меньше часа. Понятно, как провела это время каждая из его читательниц. Все усердно писали.

Титина спустилась к Культурному центру Бреля, мама и Фарейн снова устроились за своими столиками на пляже, Элоиза вернулась на кладбище, а Клем осталась в своей комнате.

Мы с Янном вдвоем шли по деревне, направляясь от почты к лавке. Солнце уже скрывалось за вершиной горы Теметиу. Каждый вечер темнота за считаные минуты окутывала бухту Предателей, заливала черным краски неба так же стремительно, как пять учениц ПИФа исписывали черными строчками белые страницы. Гармония синевы и пламени над Тихим океаном, едва сложившись, тотчас тонула во тьме. Глядя, как черный ластик стирал контуры скалы Ханаке, я дернула Янна за рукав:

— Знаешь, капитан, мне кажется, мы с тобой еще побудем вдвоем. У нас есть полчаса до отбоя, как насчет счастливого часа где-нибудь на террасе?

Янн насмешливо подхватил:

— Давай! Куда пойдем? В какой бар? «Голубая лагуна»? «Палладиевый закат»? «Вайкики»?^[11]

Хи-хи!

Янн признался, что когда он бесцельно шатался по Атуоне в день приезда, для него полной неожиданностью было отсутствие хоть какого ресторана, даже бара в деревне не было, только фургончик, забегаловка с тремя столиками и десятком пластиковых стульев, которая открывалась в обед и иногда ночью.

— Выбираем лавку Гогена! — радостно откликнулась я.

И решительно перешла улицу, протискиваясь между пикапами, которые на несколько минут останавливаются перед деревенской лавкой, загружают багажник и отбывают в долины, к банановым и кокосовым плантациям. Атмосфера вестерна. Янн ждал меня у входа, глаз не спуская с островитян с фигурами регбистов, татуированными торсами и подвязанными хвостиками на макушках.

Я вышла с литровой бутылкой колы, упаковкой печенья «Орео», четырьмя чупа-чупсами и широкой улыбкой.

— Проведем счастливый час на пляже?

У Янна вид был куда более кислый, чем у моих покупок. Ну и пусть, у меня всегда наготове веские аргументы.

— Эй, капитан, ты чего, только не надо говорить мне про нездоровую пищу и избыточный вес! Все население планеты такое ест, почему же люди с Маркизских островов должны себе в этом отказывать? — Откручиваю крышечку колы. — И потом, это хорошо с точки зрения экологии.

Поднесла горлышко к губам. Жандарм закатил глаза, но все же пошел следом за мной в сторону пляжа. Выхлебав треть бутылки, я объяснила:

— Так вот, посмотри вокруг. Пикапы, готовая еда, тряпки, телефоны… Сегодня можно что угодно заказать через интернет, и меньше чем через неделю это доставят на Хива-Оа! Незачем скакать верхом, чтобы поохотиться в лесу на кабана. Здесь оставят одну-две дороги между деревнями, а весь остальной остров вернут природе, пути — предкам, и тики смогут спокойно спать на своих меаэ.

Янн улыбнулся. Не уверена, что мне удалось навешать ему лапши на уши. Мы миновали заброшенное строение. На случай, если он не заметил надпись на фронтоне, я пояснила:

— До прошлого года здесь были жандармы. Твои коллеги. Сокращение бюджета. На Хива-Оа меньше двух тысяч постоянных жителей и почти не осталось дикарей, которым надо нести цивилизацию.

Мы срезали напрямик между уже закрытыми парикмахерской и аптекой, пересекли пустое футбольное поле. Когда мы дошли до его центра, я предложила:

— Может, поиграем во время счастливого часа?

— Во что ты хочешь играть, Майма?

— В расследование, вместе с тобой!

* * *

Мы сидели на пляже. Соленые брызги пахли йодом, от манговых деревьев тянуло кисленьким. Фрегаты, покружив над нами, улетали к середине бухты, к скале Ханаке. Янн в конце концов согласился глотнуть колы. Когда он поставил темную бутылку на такой же темный песок, я повторила:

— Так что, ты согласен вести расследование вместе со мной?

— Какое еще расследование?

— Не притворяйся, ты сам прекрасно знаешь какое. У меня с самого начала такое впечатление, что мы попали в детективный роман, это немножко похоже на «Десять негритят». Мужчин и женщин, незнакомых между собой, под липовым предлогом заманивают на остров. Каждый в этой компании может оказаться преступником. Надо найти убийцу до того, как их всех поубивают, одного за другим.

— Майма, у тебя богатое воображение. Но пока что никто не умер. По-моему, нет никаких оснований беспокоиться из-за этого шутника ПИФа. Видишь ли, даже если по острову бродит убийца, не думаю, что это одна из пятерки. Первым делом я заподозрил бы островитянина, пьяницу и драчуна.

Привет штампам!

— С ожерельем из кабаньих зубов на шее и кастетом в руке? Не слишком ли просто, капитан? Мне больше нравится моя история. «Пять милых читательниц», пять — как и новеньких тики. Каждая из них скрывает тайну. Одна из них совершила убийство. Одна из них выживет… или нет!

Море продолжало отступать. На темно-синем небе угасали последние огненные всполохи. Янн в конце концов выдул половину моей колы. С подозрением огляделся — кругом темно, не различить даже силуэтов мамы и Фарейн за столиками рядом с молом.

— Ладно, — согласился он, — поиграем в твою дурацкую игру. ПИФ исчез. Будем считать, что одна из пятерки — сообщница, что она не случайно была выбрана для участия, и попытаемся угадать, кто она. С кого начнем?

Я долго не раздумывала.

— Конечно, с твоей жены. С майора Фарейн Мёрсен. Ты не обидишься, если я буду с тобой откровенна? Между нами нет никаких табу? Если мы хотим довести расследование до конца, мы должны говорить друг другу все.

— Валяй. — Янн улыбнулся.

— Ты уверен, что не обидишься?

— Валяй, сказано тебе…

— Хорошо, капитан. Фарейн очень умная, это видно с первого взгляда. У нее мозги работают с бешеной скоростью, как компьютер. Дай ей пазл с изображением голубой лагуны из тысячи кусочков, и она соберет его за десять минут. Ей незачем быть приветливой, обаятельной. Она всегда права, она командует, и ей подчиняются, верно?

Возможно, я зашла слишком далеко, но капитан не возмутился. Настолько привык сдерживаться? Или я попала в яблочко? Продолжая говорить, я попыталась разглядеть в темноте выражение лица Янна.

— Переходим к ее тайне. Первая странность: как майора полиции из столичного Центрального комиссариата занесло сюда, в литературную мастерскую на краю света? Да, знаю, мы уже об этом говорили, но меня не убедила ее сказка про фанатку автора, которая выиграла главный приз. И вторая, еще более странная: как твоя жена связана с этим маркизским камнем, лежавшим поверх вещей ПИФа? Видно же было, что ей известно его значение, но она ничего объяснять не стала.

Тени манговых деревьев над молом казались выброшенными приливом скелетами.

— Отличный ход, Майма, — ответил Янн. — Отлично подмечено. Отлично сформулировано, ты способная. И не так уж далека от истины, но пока слишком рано тебе об этом рассказывать…

Меня предельно бесила таинственность, которую он напускал, хотя я была уверена, что капитан, в отличие от его жены, понятия не имел, что означал этот рисунок — Эната.

— Ну что, теперь моя очередь? — прибавил он.

— Валяй… Я уверена, что ты начнешь с мамы. Просто в отместку.

— Значит, твоя мама, — согласился черный силуэт, не подтверждая и не отрицая. — Мари-Амбр Лантана. На первый взгляд у нее нет никаких тайн. Она еще довольно молода, довольно красива, очень богата…

— «Шлюха»! Давай, так и скажи! Хотя я столько раз видела, как ты пялишься на ее декольте.

— Я тебя не перебивал, — спокойно заметил жандарм.

— Ладно, извини.

— Так вот, почему Мари-Амбр, твоя мама, в этом участвует, понять легко: профессии у нее нет, дочь взрослеет, ей скучно, она мечтает найти свой путь, быть кем-то еще, кроме как женой богатого торговца черным жемчугом. Вот только…

— Только — что?

— Ты обещала больше не перебивать.

— Ты сам виноват, нарочно тянешь, чтобы я не выдержала. Говори уже.

— Вот только твоя мама не случайно оказалась здесь, на Хива-Оа. Ее муж родом с Маркизских островов. Ее приемная дочь — островитянка. Ты не находишь это странным? Здесь точно есть связь.

Я несколько секунд помолчала, прежде чем ответить.

— Неплохо. Ты тоже не без способностей. Тебе бы в полиции работать! Теперь моя очередь? Тогда поговорим про Титину. Про нее-то мы знаем, чего ради она сюда прилетела. Ради Бреля. И еще она здесь оказалась благодаря своей влиятельности. Она ведет литературный блог, который читают больше сорока тысяч человек, и две трети из них — в Бельгии, где книги Пьер-Ива Франсуа продаются тоннами. Сладенький блог, где она помещает только милые и забавные отзывы. Впрочем, Мартина всю свою жизнь показывает в сети в розовом свете: детишки, которых она возит к самому унылому морю на свете, ее квартира, ее библиотека, ее десять кошек, в ее аккаунте в инстаграме больше роликов с ними, чем серий в «Жизнь прекрасна»^[12]. Титина видна насквозь и невинна.

— Слишком! — усмехнулся Янн. — В романах преступницей всегда оказывается та, у кого нет никаких явных мотивов.

— Угу. В романах для начинающих. Теперь ты.

От капитана осталось лишь темное пятно, перекрывшее светлую полоску прибрежных волн.

— Следующая подозреваемая — Клеманс, — объявил Янн. — Про нее нам тоже известно, зачем она сюда явилась. Чтобы стать новой Агатой Кристи. Она из тех, кто считает: если ты к сорока годам не издал роман, жизнь не удалась.

Я не могла смолчать.

— Ну и что? А твоя жена разве не хочет написать роман? Титина и Клем мне больше всех нравятся, Клем — такая книжная девочка, но в штанах, и…

— Ты, кажется, обещала, что дашь мне договорить? Вот именно что мне не очень нравится твоя отличница. Ты не обидишься, если я выскажусь откровенно? Думаю, с тобой она дружит главным образом потому, что с твоей мамой у нее холодная война.

Что за чушь!

— Это тебе интуиция сыщика подсказывает? Так вот, лично я терпеть не могу эту двоечницу. Загадочную Элоизу. Безутешную страдалицу, которую надо утешать. Сразу видно, что она здесь замаливает свои грехи. Вдали от всех, одна… Что за подлянку она сделала? Ты видел рисунки этой психопатки? Дети, всегда парами, без рук, без ног, без глаз. И потом, эта твоя королева каляк-маляк слишком уж хорошо разбирается в татуировках.

Капитан взвился так, будто краб в темноте цапнул его за ногу.

— Почему это она моя королева?

— Да потому что ты всерьез на нее запал… Это тоже сразу видно. Ее красивые продуманные позы, ее прекрасные затуманенные глаза. Грубая ловушка для хороших мальчиков. Ты — как раз из таких! — И я расхохоталась, а потом прибавила: — Да-да, знаю, ты женат на самой милой и сексапильной полицейской девчонке Франции. Может, перейдем к серьезным вещам? Делаем ставки?

Похоже, краб цапнул его за вторую ногу. Янн чуть ли не заорал:

— Какие еще ставки?

— Которая из них виновна?

Я в темноте нашарила пять камешков. Подсветила себе, воткнув мобильник в песок. Вытащила из кармана белый фломастер и написала на камешках первые буквы имен.

Ф

М-А М

К Э

Мой капитан с явным подозрением за мной наблюдал. Я прищурилась — чего ему от меня надо? — потом сообразила, почему он так на меня косился.

— А, тебя белый фломастер смущает? Я стащила его у мамы. Думаешь, это тот самый, которым рисовали татуировку на гальке? Знаешь, каждый второй турист на Маркизах покупает такой, чтобы написать на камне послание и оставить его у могилы Бреля.

Я выложила пять камешков рядком в пятне света от моего фонарика.

— Ну давай, считаем до трех, и каждый выбирает камень. Тот, что указывает на сообщницу Пьер-Ива, лгунью и убийцу, на ту, которая всех нас изведет по одному. — Я снова засмеялась. — Думаешь, мы выберем один и тот же?

Янн вздохнул, но поиграть согласился.

Поехали

Раз

Два

Три

Мы одновременно схватились за два камешка из пяти.

Одновременно разжали руки.

В моей лежала галька с буквой Э.

Э — как Элоиза.

На его ладони — с буквой К.

К — как Клем.

И тут в темноте протрубила Танаэ, призывая на ужин.

Мы молча направились к пансиону, и я всю дорогу размышляла. Клем не могла быть сообщницей ПИФа. Я прекрасно видела, когда мы все стояли над одеждой ПИФа, а она прибежала от кладбища, вся запыхавшаяся, — прекрасно видела, что случившееся для нее на самом деле оказалось полной неожиданностью. Над нами раскинулся Млечный Путь, казалось, он совсем рядом. Он был похож на паутину, сотканную гигантским пауком, который затаился в черной дыре, дожидаясь, пока в ловушку угодит падающая звезда. Может, мы все здесь такие? Падающие звездочки, застрявшие в паутине? Мне не терпелось увидеть за ужином Клем. Вдвоем нас будет не так легко поймать.

Моя бутылка в океане
Глава 6

Майма сидит напротив. Ее широкая улыбка меня успокаивает. Немного успокаивает. Теперь уже я, как и все остальные, начинаю волноваться.

Пьер-Ив Франсуа к ужину не вернулся.

Похоже, больше всех его отсутствием встревожена Танаэ. Разве мог он отказаться от жареной свинины с медом, которую они с Моаной и По приготовили на ужин? Нет, такое и представить невозможно! С ним, несомненно, случилось что-то страшное. Надо позвонить на Таити, твердит хозяйка пансиона, в полицию, надо настоять на своем, обычно их очень трудно сдвинуть с места…

Янн ее останавливает.

Зачем звонить жандармам, которым четыре часа лететь сюда от Папеэте, когда один уже на месте? Он сам.

Ситуация у Янна под контролем, рано еще волноваться. Он напоминает Танаэ, что сказал Пьер-Ив Франсуа в конце обеда — про исчезновение, стопку одежды и зашифрованное послание; что это наверняка всего лишь инсценировка с целью внести оживление в занятия. Но раз писателю захотелось поиграть, Янн обещает начать расследование.

— У меня уже есть помощница, — прибавляет он.

Майма, оторвавшись от тарелки с кааку^[13], смотрит гордо, будто курица, которая только что снесла золотое яичко, а Фарейн хмурится. Похоже, ей не слишком нравится, что муж вывел ее из игры. А по-моему, то, что жандарм в шортах объединился с моей маленькой островитянкой, скорее забавно. Я мысленно благодарю Янна за старания разрядить обстановку. Надо признаться, что хотя мы и не подаем виду, хотя убеждаем себя, что Пьер-Ив где-то здесь, подглядывает за нами, за тем, как мы реагируем, и ему не терпится прочитать наши бредни, но время идет, и чем дальше, тем больше мы сомневаемся… А вдруг это не игра? Вдруг Пьер-Ив утонул? Вдруг его похитили? Убили?

Все, кроме Мари-Амбр, уже суетятся, убирают со стола. Она же смотрит, как гаснут последние отсветы над бухтой Предателей.

— Очень может быть, — заявляет Майма, сбрасывая в ведро объедки со своей тарелки, — что ваш писатель совсем рядом. Может, мы сегодня вечером не кабана ели, а жареного ПИФа!

По и Моана прыскают, Танаэ и Мари-Амбр испепеляют Майму взглядами, а она смотрит на меня, довольная своей шуткой и тем, что я ее слышала.

Мне решительно нравится эта девочка. Думаю, она отвечает мне взаимностью. И не только потому, что открыто конфликтует с матерью.

— Мама, — окликает она, — можно мне сегодня вечером немного побыть с Клем?

Я слушаю, как Мари-Амбр ей отказывает, используя всевозможные доводы: уже поздно, уже темно, если Майме хочется, чтобы день подольше не заканчивался, ей просто надо пораньше встать, в шесть, вместе с солнцем… Но я знаю, отчего она на самом деле так внезапно проявляет строгость.

Мари-Амбр хочет, чтобы вечером ей никто не мешал.

Эмбер хочет, чтобы ночь подольше не заканчивалась.

Как можно дольше.

И чтобы ее дочь не видела, как она напивается.

* * *

Да!

Я угадала!

Мари-Амбр оставила Майму в бунгало с планшетом и фильмами, а сама организовала ночной поход в деревню с запасом пива «Хинано» и темного рома «Ноа-Ноа» в рюкзаке.

— У нас девичник, — уточнила она. — Поскольку ПИФ нас покинул.

Как бы там ни было, не думаю, чтобы Янн собирался идти с нами. Вот уж кто встает рано. Я видела его сегодня утром, часов в пять он прошел мимо моего бунгало. Ему тоже не спится, как и мне, с той разницей, что он явно находит в себе силы встать с постели, как только проснется.

Я сомневалась, идти ли с остальной четверкой на эту ночную прогулку, мне больше хотелось заняться своей океанской бутылкой, я попыталась отговориться тем, что побуду с Маймой, но Мари-Амбр не оставила мне выбора.

— Брось, подружка, пойдем с нами! Моя дочь обойдется без няньки!

Я сдалась. Надела джинсовую куртку и штаны с дырками на коленках и пошла с ними.

И вот мы уже сидим посреди деревни, на ступеньках у входа в Культурный центр Гогена. Тут до меня доходит, что мы впервые собрались всей пятеркой. Одни, без писателя, без ребенка, без мужа и без нашей хозяйки.

Здесь нет освещения, но предусмотрительная Мари-Амбр прихватила из пансиона три фонарика. В их лучах пляшет мошкара. А лиц в темноте не разглядеть.

Она позаботилась и о выпивке и теперь достает стаканчики, пивные банки и бутылки. И раздает по кругу.

Я довольствуюсь пивом.

Мари-Амбр тут же предлагает повторить. Направляет фонарь на главный фасад дома Гогена.

— За здоровье ПИФа! И за здоровье Поля!

Луч фонаря освещает невероятные барельефы, украшающие дом. Пять панно из секвойи с изображениями голых островитянок среди цветочных джунглей, населенных собаками и змеями.

— Влюбляйтесь, и будете счастливы, — декламирует Мари-Амбр, читая вырезанные на дереве слова. — Будьте загадочными! Поль все понимал, правда, милая моя?

Мари-Амбр поворачивает фонарь и направляет его на Элоизу, которая испуганно моргает, будто кролик, попавший в свет фар. Она робко согласилась пойти с нами в деревню, а потом выпить капельку рома, разбавленного полным стаканом сока «ананас-маракуйя».

— Поль — он ведь твой любимчик, да? — не унимается Амбр. — Ну и тип! Ты так не считаешь? Будьте счастливы и влюбитесь… Надо же было назвать свой дом «Домом наслаждений»! И разгуливать по деревне с тростью в виде пениса.

— Мне нравится… мне больше нравится его живопись, — лепечет Элоиза, а мне становится неловко.

Мари-Амбр пьет темный ром из горла и говорит слишком громко.

— Зеленые лошади, красные собаки… Он-то уж точно не сок маракуйи пил, твой художник. И был помешан на полуголых девчонках. Он ради этого здесь и поселился. Чтобы красоток писать, и не только писать. Девчонки, ровесницы Маймы!

Я прихлопываю у себя на руке особенно наглого москита. Глаза у Элоизы полны слез. Мне показалось, что она сейчас ответит на провокацию, но она молчит.

Я чувствую раздражение и жалость, думаю, не вмешаться ли. Мои пальцы нервно теребят красные зерна ожерелья. Я читала про Гогена. Он поселился на острове в 1900 году, в те времена, когда духовенство и Республика объединились ради того, чтобы уничтожить культурное наследие Маркизских островов и обратить в рабство их население. Теперь это все известно. Гогена выставляли пьяницей и извращенцем, потому что он в одиночку восстал против государства и церкви, защищая островитян и то, что оставалось от их культуры.

Мари-Амбр, шатаясь, отходит на несколько метров. В конце концов она свалится в колодец Гогена, он где-то здесь, в саду. Фарейн забеспокоилась. Она тоже выпила всего лишь банку пива и теперь снова чувствует себя командиршей.

— По-моему, нам пора идти спать.

Поглядев на меня, на двух других, тоном генеральши, назначающей в наряд, распоряжается:

— Клем, Титина, поможете Мари-Амбр добраться до дома?

* * *

Почти полночь.

Я как попало кидаю на стул одежду, но москитную сетку вокруг кровати расправляю с маниакальной тщательностью.

Ненавижу спать одетой и ненавижу этих тварей, зато они меня обожают. Я оставляю в бунгало только маленький ночничок — на случай, если где-то затаилась и весь день прождала меня парочка насекомых.

Теплый свет абажура из рафии наполняет комнату тенями цвета сепии, мое тело, когда я прохожу перед зеркалом, будто облили медом.

Но этого недостаточно, чтобы сделать его красивым.

Я его не люблю, я его разлюбила.

Знаю, что это глупо, знаю, что всегда найдутся мужчины, готовые мне возразить, сказать, что Мари-Амбр или Элоиза не лучше меня, что я не менее привлекательна, знаю, что всегда найдутся мужчины, способные с нежностью избавить от комплексов любую женщину, если она встанет перед ними голышом.

А еще я знаю, что когда любишь по-настоящему, то никогда не считаешь себя достаточно красивой для того, кого любишь.

Простите меня за то, что сегодня вечером моему роману слегка недостает саспенса. Пиво тому виной? Или страх? Не знаю, оставить ли эти последние несколько строк в бутылке, которую я брошу в океан? Осмелюсь ли я прочитать их Пьер-Иву? Что об этом подум…

Кто-то стучит в дверь.

Я слышу шепот:

— Это я, Эмбер! Открой!

Мари-Амбр, вот зараза!

Надеваю рубашку и открываю дверь.

Вваливается Мари-Амбр, а вместе с ней, наверное, десяток этих мерзких тварей.

Она прижимает к груди четыре бутылки пива.

— Остальные уже легли спать, — сообщает миллионерша. — Слишком утомились! Только мы с тобой и держимся, подружка.

Я притворно зеваю, Мари-Амбр не обращает на это ни малейшего внимания.

— Мне надо кое-что тебе сказать, — продолжает она, открыв две бутылки и устроившись на моей кровати.

Я лениво отхлебываю из горлышка.

— Как по-твоему, — внезапно спрашивает Мари-Амбр, — кто с кем спит?

— Что?

— Я хочу сказать — кто спит с ПИФом? Вот это и есть ключ к тайне! Одна из нас точно с ним спит… По крайней мере одна.

Она подмигивает. Похоже, слегка протрезвела с тех пор, как вернулась в пансион, во все горло распевая брелевских «Буржуа». Стукает своей бутылкой о мою.

— Я думаю, это не ты. — Мари-Амбр снова мне подмигивает.

И тут до меня доходит.

Она и спит с ПИФом. Это очевидно! А поскольку Маймина мама ревнива и не знает, где прячется ее любовник, она старается у меня что-нибудь выпытать.

Ну пусть попробует… Я ничего не знаю. И молчу.

Мари-Амбр начинает монолог, она перебирает участниц мастерской, вспоминает даже Танаэ и обеих ее дочерей, ее речь становится все более бессвязной, в конце концов она добирается до Элоизы.

— Это так только, предположение. Мне кажется, милашка Элоиза очень скрытная. Это вполне может быть она… Все за ней бегают.

— Так уж и все?

— Ты что, не видела, как легавый на нее смотрит?

— Легавый?

Не спорю, после полуночи я довольно вяло подаю реплики.

— Янн! Жандарм! Уж конечно, ему не слишком весело живется с его датским цербером. И потом, самые красивые девушки — это цветочки, которые почти всегда заняты, они доступны случайным мотылькам лишь между двумя романами, некоторые мужчины способны улавливать этот аромат. Думаю, если бы капитан спал с Элоизой, его майорша этого даже не заметила бы.

— Даже не заметила бы?

Глотаю пиво, как волшебный эликсир. Обещаю, ради следующей реплики я сделаю усилие.

— Фарейн Мёрсен до лампочки эта литературная мастерская!

Мари-Амбр наклоняется ко мне. Ее рот шевелится меньше чем в тридцати сантиметрах от моих ноздрей. Литр рома и три бутылки пива. Если в бунгало остались комары, она убьет своим дыханием всех до одного.

— Она приехала не для того, чтобы писать, она приехала расследовать!

Я молчу, но мигом просыпаюсь.

— Две тыщи первый год. Дело убийцы из пятнадцатого округа. Тебе это о чем-то говорит?

Я мотаю головой. Ничего об этом не слышала.

— Я тебе расскажу в двух словах. В Сети все есть, можешь проверить. Тогда, с июня по сентябрь, в Париже нашли двух изнасилованных и убитых девушек. Восемнадцать и двадцать один год. Единственное, что между ними было общего, — обе они незадолго до того набили себе татуировки. Полицейские в конце концов схватили татуировщика во время очередного нападения, им оказался некий Метани Куаки, родом с Маркизских островов, но им так и не удалось найти доказательств его причастности к тем двум убийствам. Куаки отбыл небольшой срок, потом бесследно пропал, и дело так и осталось нераскрытым.

У меня в голове теснятся вопросы, здесь есть чем пополнить мою бутылку для океана, придать запискам более явственный привкус детектива. Но протиснуться удается лишь одному из них.

— Какое отношение это имеет к Фарейн?

Вопрос не самый сложный, и я уже догадываюсь, каким будет ответ. Мари-Амбр приканчивает пиво и подтверждает:

— Расследованием по делу татуировщика из пятнадцатого округа руководила Фарейн Мёрсен. Последние двадцать лет она отдала поискам доказательств вины Метани Куаки. И, насколько мне известно, так и не нашла их.

Янн

Янн внезапно проснулся и не понял отчего. Его не мучил никакой кошмар, у него ничего не болело; было совершенно тихо и темно — только лампочка под навесом слабо светила на их бунгало, «Нуку-Хива».

Он взглянул направо, на будильник у изголовья.

Час ночи.

Потом налево.

Фарейн лежала рядом, на спине, и широко открытыми глазами следила за плясавшими на потолке тенями бугенвиллей. Может, это она его разбудила осторожным прикосновением или просто передачей мысли?

— Ты не спишь?

— Нет, не могу уснуть.

Рука Янна легла на живот Фарейн.

Она не отреагировала, увлеченно наблюдая за театром теней на экране потолка.

Янн проклял ночную сорочку, которую его жена носила даже в тропиках, повел рукой вниз, перебираясь через складки, остановился, дожидаясь в полутьме, не забьется ли чаще сердце Фарейн, не приподнимется ли грудь, не сомкнутся ли веки.

Ночью на Маркизских островах температура не опускается ниже плюс двадцати.

Но Фарейн была холодна как лед.

Наконец рука Янна добралась до края ткани, откуда поднимался склон слегка согнутых ног, повернула назад, задрала сорочку и поползла к паху.

Фарейн еще несколько секунд полежала неподвижно, потом приподнялась.

Занавес!

И вот она уже на ногах, подол опущен. А вот уже направилась к слабо светящемуся окну.

Янну хотелось бы что-то сделать, почувствовать себя униженным настолько, чтобы наконец взорваться, проорать Фарейн, что она шесть недель к нему не прикасалась, но почему-то виноватым чувствовал себя он.

В глубине души он знал, что если осмелился на это, если выдал свое желание, то вовсе не потому, что его возбуждала Фарейн. А потому что ночь была жаркая, потому что остров пробуждал чувственность, потому что читательницы ПИФа — все остальные читательницы — были красивы, потому что он немалую часть дня провел, глядя, как Элоиза покусывает свой карандаш, пристроив блокнот на голых ногах.

Фарейн слишком умна, чтобы этого не понять.

Она стояла перед маленьким письменным столом розового дерева, только туда и падал свет. Запускала, будто волчок, татуированную гальку, лежавшую рядом с одеждой Пьер-Ива, которую забрал Янн. Жандарм вспомнил, как перепугалась его жена, когда он показал нарисованный белым фломастером символ. И впервые решился задать ей вопрос.

— Фарейн, тебе был знаком этот маркизский символ, Эната? Ты знала, что он означает?

Она прихлопнула гальку пальцем, чтобы остановить нескончаемое кружение.

— Если бы ты хоть немного интересовался мной, моей работой, моими расследованиями, ты бы тоже это знал.

Янн снова заглушил в себе злость. Ему вспомнились все вечера, которые он провел, слушая рассказы о бесконечных рабочих днях своей жены, о крупных делах пятнадцатого округа, ограблениях роскошных ювелирных магазинов, миллионных растратах, предотвращенных захватах заложников, тайных преступлениях знаменитостей, о которых она ничего не могла сказать, даже имен не называла… Когда он-то давно уже перестал упоминать о заурядных ограблениях ларьков, машинах, вскрытых на парковке супермаркета, о задержанных у кафе пьянчугах без прав, — скучная сага о бедных людях, которых даже не жалко.

Янн откинул простыню.

— Так что, эта татуировка, Эната, была у тех двух убитых девушек? — спросил он. — Это послание, которое оставил тебе Пьер-Ив?

Фарейн повернулась к нему. Свет с террасы сквозь занавески падал на ее горестное лицо, от глубоких теней оно казалось каким-то вытянутым.

— Не знаю, — тихо проговорила она. — Расследование ведешь ты, вместе с Маймой. Я вне игры… Разве не этого тебе хочется?

Янн приподнялся. Всю его злость смыло волной нежности. Он никогда не мог устоять перед Фарейн, как только она сбрасывала свои майорские доспехи и оставалась только несчастная, в крайнем случае — недовольная девочка. Девочка, которой сегодня днем запретили играть.

Янн встал.

Да, конечно же, Фарейн все еще его возбуждала. Дело не в том, что тропики распаляли чувства, просто здесь ему труднее было воздерживаться.

От той, кого он любил.

Думал, что любит.

Хотел любить.

Янн, совершенно голый, проскользнул у Фарейн за спиной. И когда его член коснулся ее зада, она сделала шаг в сторону.

Она вообще заметила, что у него стоит?

— Ты не вне игры, — ответил жандарм спине майора. — Но тебе надо писать роман… Ты для этого приехала.

Спина никак не отреагировала. Руки Фарейн шарили по средней полке, где стоял ее чемодан. И наконец, издав вымученный смешок, она заговорила, обращаясь скорее к стенному шкафу, чем к мужу.

— Не трудись, я все поняла. Ты прав, так, наверное, лучше. А я-то боялась, как бы ты не заскучал… Не беспокойся, я не стану вмешиваться в твое расследование, развлекайся сам. Но я дам тебе совет, всего один. Веди себя сдержанно. Никому не доверяй. Этой Мари-Амбр, которая слегка переигрывает в роли пьяной дуры, этой Элоизе с ее манерами безутешной вдовы, разбитной писательнице Клем и даже бельгийке, милой Мартине, бабульке, которая целыми днями рыщет везде в своих нелепых нарядах и собирает сплетни для социальных сетей. Бабуля Титина — это папарацци без фотоаппарата.

Фарейн закрыла чемодан.

В руках у нее была картонная папка с нарисованной на ней маркизской татуировкой.

Эната.

— Что же касается моего романа, милый… Он уже написан.

Янн заглянул ей через плечо.

Красная папка. Над рисунком — имя и название.

Пьер-Ив Франсуа

Земля мужчин, убийца женщин

Дело татуировщика из пятнадцатого округа

Рукопись. Судя по толщине папки, в ней страниц триста.

— Ты… — испугался Янн, — ты украла книгу ПИФа?

Фарейн положила папку на письменный стол и наконец-то одарила мужа долгим взглядом.

— Все считают тебя таким приятным человеком, милый. Немного неловким — именно это меня и очаровало. То, как ты все делаешь невпопад. Но на самом деле это всего-навсего нежелание постараться. Лень. Бестактность. «Ты у него украла». Вот что ты у меня спросил? И ты живешь со мной двадцать лет?

Фарейн села, передвинула папку к пятну слабого света, начала вытягивать из нее листок и остановилась.

— Мне надо поработать. Здесь плохо видно. Я выйду на террасу.

Она взяла со стола свой мобильник. На красном чехле большой белый крест — датский флаг. Янн все понял и решил вернуться в постель. Жена, уже держась за ручку двери, оглянулась.

— Один-единственный вопрос, милый, — слишком нежно произнесла Фарейн. — Если, конечно, я не нарушаю этим профессиональную тайну твоего драгоценного расследования. Когда ты нашел камешек на сложенных вещах Пьер-Ива, какой стороной он был повернут?

Янн не ответил.

Не потому что хотел оставить при себе тайну расследования. Просто потому, что не обратил внимания, потому, что не имел об этом ни малейшего представления.

И потому, что ему не давал покоя другой вопрос: как далеко могла зайти Фарейн ради того, чтобы заполучить эти триста страниц?

Моя бутылка в океане
Глава 7

Я внезапно просыпаюсь.

И мгновенно понимаю отчего. Чертов петух! Устроился прямо над моим окном.

Я открываю один глаз.

Первое, что я вижу, — следы пива, которым Мари-Амбр заляпала стол в моем бунгало, перед тем как уйти наконец к себе. Второе — разбросанные на тумбочке листки из моей океанской бутылки. Третье — будильник. Четыре часа утра! И последнее — силуэт за оконной занавеской.

Силуэт медленно, стараясь не шуметь, пробирался вдоль террасы. Но Гастона он все равно разбудил… и меня заодно.

Четыре часа.

Что за лунатик там бродит в это время?

Гастон затих, а я знаю, что заснуть не смогу. Не раздумывая, влезаю в штаны, натягиваю пропитанную репеллентом майку — ни трусов, ни лифчика, — хватаю мобильник и как можно тише приоткрываю дверь бунгало.

Кто может разгуливать по дорожкам «Опасного солнца» среди ночи?

Янн? Янн очень рано встает.

Смотрю на террасу, освещенную лампочкой под навесом. Бунгало Фарейн и Янна ближе всего к этой лампочке, которая горит всю ночь. Подстерегаю хоть какое-то движение, хоть какой-нибудь звук, но ничего не различаю. Похоже, в бунгало «Нуку-Хива» все спят, как, впрочем, и во всех остальных.

Вот только мне это не приснилось, и не призрак разбудил Гастона. Я всматриваюсь в сад, иду по аллее мимо фаре Танаэ. И там тоже все спят. В ночи светят лишь мириады звезд, четвертушка луны и очень редкие фонари вдоль дороги, огибающей пансион. Этого достаточно, чтобы увидеть, как тень выскальзывает за ворота. Но я ничего не успеваю разглядеть, кроме черного спешащего силуэта. Вместо того чтобы спуститься к деревне, тень сворачивает в противоположную сторону, к порту Тахауку.

Решено — следую за ней.

Потому что я, в конце концов, пишу детективный роман, и мне необходимы подробности, чтобы заполнить мою бутылку для океана, даже если ПИФ заманивает нас в ловушку.

Тень время от времени исчезает то за поворотом, то за деревьями, и каждый раз я не сомневаюсь, что она пропала окончательно, что ее поглотил лес или неосвещенный проход. Но тень неизменно появляется снова — скользит по асфальту.

Куда дальше? Я перебираю в голове возможные направления.

Порт Тахауку? Там никто не ночует, в марине ни одной яхты на якоре, а в пирогах нет коек. Атуона — не Бора-Бора…

Дискотека? Просторное бетонное сооружение, где раз в месяц устраивают деревенские праздники. Тоже нет. Тень скользит мимо сарая, не останавливаясь. И не торопясь.

Я тоже стараюсь идти медленно, чтобы себя не выдать, а главное — потому что понятия не имею, куда ставлю ноги. И речи не может быть о том, чтобы включить фонарик в мобильнике и посветить себе. С таким же успехом можно крикнуть: «Эй, вы кто?» Больше ни одного фонаря при дороге нет, но невероятные звезды позволяют видеть. Я, словно заблудившийся моряк, смотрю на Южный Крест над головой.

Тень снова исчезает за поворотом. Я смутно припоминаю, что здесь, в стороне от последнего поворота на дороге к порту, стоит хижина, построенная из всякого хлама. Танаэ рассказала мне, что на острове это считается загородным домом, четыре саманные стенки и лист железа вместо крыши — жителям долин больше ничего и не надо, чтобы провести выходные у океана. Новые постройки теоретически запрещены, но хижины разборные, а главное — ими делятся. Мэр дает разрешение на строительство только в том случае, если хозяин обязуется оставлять ключи любому, кто об этом попросит, на те дни, когда лачуга свободна.

Чем дольше я об этом думаю, тем больше убеждаю себя, что там назначено ночное свидание.

Я угадала, куда направляется тень? Воодушевившись, прибавляю шагу…

Ой, простите!

Я только что столкнулась с кем-то в темноте!

Потирая колено, обзываю себя ненормальной.

Тот, кого я чуть не сбила с ног, извиняться и не думает.

Шарю перед собой руками.

Лицо, пара больших глаз, тонкий нос, шеи нет, толстенькое тело, огромные груди.

Тики!

Мне тут же вспоминается то, о чем говорили Майма и Танаэ. Несколько месяцев назад кто-то сделал пять тики и расставил их вокруг «Опасного солнца». Так, значит, это последний из них, тот, у которого мана чувствительности и доброжелательности. Я несколько раз проезжала мимо него в машине Танаэ, не различая ничего, кроме серой тумбы под откосом.

Я нащупываю каменные цветы в каменных волосах у тики и в его руках с двадцатью пальцами.

Прошло уже несколько минут с тех пор, как исчезла тень. Фонарь освещает ленту дороги за поворотом, по ней никто не проходил. Или тень затерялась в лесу, что представляется мне маловероятным без всякого освещения, или она зашла в единственно возможное жилище — в лачугу над портом.

Как бы там ни было, она меня не заметит.

И я, поддавшись любопытству, включаю фонарик в мобильнике.

Направляю свет прямо в лицо серой статуе. Как будто застукала ее на месте преступления.

Вот только врасплох захватили меня. Я не просто удивлена, я едва не бросаюсь бежать — бежать или ущипнуть себя, лишь бы убедиться, что я не сплю.

Этот тики напротив, тики чувствительности… я узнаю его!

И знаю, что это невозможно, как такое лицо может вынырнуть из прошлого?

Я недоверчиво, как будто у меня под руками оживает призрак, прикасаюсь к холодному камню, трогаю нос, глазные впадины, тяжелую грудь.

Кто-то хочет свести меня с ума! Мне расставляют ловушку!

И они своего добьются, если я и дальше буду смотреть на эту статую, как на зеркало, которое меня завораживает. Ее мана меня парализует.

Я выключаю фонарик.

Призрак превращается в серую тумбу. Я перевожу дыхание.

Может, я увлеклась? У меня разыгралось воображение? Как можно изваять лицо по образу модели, которой давным-давно не существует? Мои пальцы, будто боясь окаменеть в свой черед, отрываются от холодного камня и шарят по груди, кожа почти раскаленная. Большой и указательный находят наконец одно из красных зерен ожерелья на шее. Его магия мгновенно меня успокаивает.

Мне надо собраться с мыслями. Вспомнить, зачем я вышла из дома среди ночи. Следовать за тенью.

Я ускоряю шаг, спешу отойти подальше от тики, потом, у поворота, снова замедляю. Хижина опасно пристроилась на скале над портом, среди карибских сосен. Даже не видя еще, горит ли в ней свет, я догадываюсь, что тень внутри.

Второй раз меньше чем за минуту у меня едва не останавливается сердце.

На этот раз я узнаю не лицо, а голос.

Голос Пьер-Ива Франсуа.

Я одновременно смеюсь и ругаюсь. Значит, это и в самом деле игра! Писатель все подстроил, он не утонул, его не похитили и не убили. Он спрятался. Меньше чем в километре от пансиона. Для того чтобы подстегнуть наше воображение.

За слабо светящимся окном лачуги я различаю тени Пьер-Ива, который расхаживает туда-сюда, и неизвестной из «Опасного солнца», явившейся к нему с ночным визитом.

Только два силуэта, лиц не видно.

Театр теней за белым экраном, спектакль, который они играют для меня.

Я проклинаю Пьер-Ива с его вывертами и проклинаю тики, из-за которого опоздала и упустила начало разговора. Не понимаю, о чем говорит Пьер-Ив, до меня долетают только обрывки фраз, когда он чуть ли не орет.

Улавливаю, что Пьер-Ив извиняется перед той, что пришла к нему (это, без сомнения, женщина, в «Опасном солнце», кроме Янна, нет ни одного мужчины), ему очень жаль, но он обязан сказать правду, всю правду, он не виноват, он вообще ни при чем.

Мне бы хотелось, чтобы тень ответила, я уверена, что узнала бы голос, но нет, она молчит или говорит слишком тихо, пришибленная словами ПИФа. Мне кажется, я слышу плач, и только.

Пьер-Ив все твердит, что лучше знать правду, даже если она ужасна и жестока, что «если тебе не хотелось знать, не надо было спрашивать», и без остановки мечется по хижине, то и дело мелькая перед окном, а тень не шевелится, замерла, будто тики.

Голос Пьер-Ива звучит тише, шаги замедляются. Мне все труднее что-нибудь расслышать, я подбираюсь ближе, оскальзываясь на сосновых корнях, и понимаю, что он пытается привести в чувство тень, оглушенную его откровениями. «Ты же знаешь, я могу тебе помочь».

Смотрю, как грузная фигура останавливается перед хрупким призраком. Вижу, как ПИФ касается рукой его лица, — наверное, хочет стереть слезу. Вижу, как он разводит в стороны руки, будто разрывает цепь, и снова смыкает. «Я к тебе так привязан». Вижу, как его голова наклоняется, сливается в единое целое с головой неподвижного призрака, вижу, как выпячивается толстое пузо, и на мгновение игра теней создает иллюзию, будто в комнате только один человек, будто Пьер-Ив проглотил гостью, что неосторожно пришла на свидание с ним…

И тут он ее выплевывает!

Она и не думала скармливать себя людоеду.

Плюет ему в лицо.

А потом все происходит очень быстро.

Я только и вижу какую-то дерганую пляску, урывками, когда они оказываются перед окном, и пытаюсь восстановить пропущенное.

Пьер-Ив не намерен упускать свою добычу, но добыча проворнее, она отбивается, что-то падает, мебель трясется, «успокойся, успокойся» — это снова голос Пьер-Ива, звон разбитого стекла, град ударов.

Я подхожу еще ближе, не могу просто стоять и смотреть. Когда до хижины остается меньше двух метров, вижу, как две руки поднимаются, сжимая что-то узкое и длинное, — маркизская дубинка? весло от пироги? просто метла? Я не успеваю разглядеть, что именно, а оно, просвистев в воздухе, уже бьет по лицу Пьер-Ива.

Тишину ночи разрывает его крик.

А следом — мой.

Я не могу удержаться.

Представление обрывается. Как фильм, когда бобина соскочит. И больше ни звука, кроме двух воплей, Пьер-Ива и моего собственного, они продолжают эхом отзываться в моем воображении.

Тень приближается к окну. Эта штука все еще торчит справа от ее головы, будто ружье за плечом, вот сейчас вскинет, выстрелит, убьет.

Я больше не раздумываю. Надо бежать! И я бегу. Споткнувшись о сосновый корень, упираюсь руками в землю, в колкие иглы. Я уверена, что дубинка вот-вот обрушится мне на голову. Кругом тихо. Вскакиваю, мчусь дальше в темноте. Я и не думала, что мои ноги могут так быстро меня нести. Что мое сердце может так сильно биться.

Выбегаю на дорогу.

Кажется, вдали, над хижиной, что-то светится, для автомобильных фар слишком слабо, для фонаря слишком высоко.

За мной гонятся?

Меня узнали?

Пьер-Ив убит?

Я — свидетель, которого надо убрать?

Не могу больше бежать, склон слишком крутой, просто иду как можно быстрее.

Повернуть обратно? Позвать кого-нибудь на помощь?

Снова на пути проклятый тики. Всего лишь серое пятно, я и не думаю его освещать.

Стараюсь убедить себя, что все это только кошмар, что завтра все будут на месте.

Добираюсь до «Опасного солнца». Все спят, даже Гастон.

Я знаю, что надо бы всех перебудить, вытащить на террасу, увидеть, кого недостает. Или хотя бы Янна разбудить. Янна и его жену, они оба полицейские, они знают, что делать. Или Майму, я ей одной могу доверять, но нет, это невозможно, ее мать спит в том же бунгало.

Я знаю, что надо делать, но вместо этого бегу в свое бунгало и запираюсь.

У меня в ушах звучат слова Пьер-Ива, сказанные им вчера за обедом, мне кажется, с тех пор прошла целая вечность.

Что бы ни случилось в ближайшие дни и часы, что бы ни произошло до той минуты, как вы, через пять дней, снова сядете в самолет, продолжайте писать. Отмечайте все! Записывайте все! Ваши впечатления, ваши эмоции, по горячим следам.

А если я снова видела представление? Если все это — часть заранее написанного сценария? Если Пьер-Ив снова, как в своих книгах, все подстроил?

Я слишком сильно сомневаюсь, для того чтобы всех разбудить, и слишком сильно боюсь, для того чтобы выйти одной.

И продолжаю сидеть на кровати.

Я знаю, что мне больше не уснуть.

Пьер-Ив, я сделаю, как ты велел.

Я напишу свой роман.

БРОШУ В ОКЕАН СВОЮ БУТЫЛКУ.

Серван Астин

— Алло, алло! Есть там кто-нибудь? Вы меня видите? Вы утонули? Вас всех смыло цунами? — Серван Астин поворачивается спиной к камере и обращается к кому-то за кадром:

— Ты уверен, что он работает, этот твой дебильный скайп? Там одни куры!

Ей отвечает мужской голос.

— Там сейчас шесть утра, — говорит невидимый технарь. — Может, только куры пока и проснулись?

— Ага, посмейся мне тут еще!

Серван Астин снова поворачивается к экрану:

— Эй, под бананами, алло, вы меня слышите? Давайте-ка шевелите своими красивыми загорелыми попами, вы там как-никак за мой счет загораете! У нас тут, в Париже, шесть вечера, через час у меня коктейль, так что чешитесь, ловите блох или кто там вас кусает в ваших пампасах. Ага…

Перед издательницей появляются три лица. Элоиза с распухшими глазами, растрепанная Фарейн и чересчур накрашенная Мари-Амбр.

— Ага… — повторяет Серван. — Вы прямиком из бара или что? Где остальные?

Мари-Амбр выглядит самой бодрой из троих.

— Клеманс Новель и Мартина Ван Галь еще спят, — говорит она.

— Они что, издеваются?

Телефон, который их снимает, стоит на столе, на террасе у Танаэ, кое-как пристроенный к банке грейпфрутового джема, Фарейн пытается его поправить, в кадре мелькают горы, небо, океан, потом картинка наконец замирает.

— Вы хотите, чтобы меня укачало или что? — взрывается издательница. — Может, мне тоже изобразить дрон и показать вам небо Парижа? Мерзкие серые тучи, машины и людей, которые суетятся, будто муравьишки? Хочу вам напомнить, что вы там, у голубой лагуны, оказались благодаря моей банковской карточке того же цвета… и что я жду от вас бестселлер!

На Мари-Амбр столбняк напал, она не в силах ответить, Элоиза поворачивается то одним профилем, то другим, то цветком тиаре, то гибискусом, она похожа на школьницу, которая слушает выговор, глаз поднять не смея, Фарейн вздыхает, ее рука пропадает с экрана и волшебным образом появляется снова с чашкой кофе.

Серван Астин вскакивает, долю секунды камера показывает только декольте ее вечернего платья крупным планом, раскачивается кулон, золотое перо, и снова появляется ее лицо, огромное, во весь экран.

— Эй, вы все там с бодуна, что ли? ПИФ заверил меня, что в Атуоне нет ни одного бара. Лететь пятнадцать тысяч километров, зато на месте полное уединение! Монашеский остров! Лучше, чем Афон или Метеоры. Ни капли алкоголя. Только пот и чернила… Кстати, сам-то он где, ПИФ?

— …

Серван Астин придвигается еще ближе, утыкается носом в экран, будто обнюхивает их.

— Вам пассаты уши песком засыпали? Повторяю, где ПИФ?

Фарейн, поставив чашку, усталым голосом отвечает:

— Мы не знаем. Он исчез. Мы думаем, что это входит в программу занятий мастерской… Что это такая игра.

Издательница отваливается от экрана, падает на стул как подкошенная.

— Игра? Вы знаете, сколько стоит ваша прогулка под кокосами? Во что мне это все обошлось — самолет, пансион Татайе? Так что давайте, девочки, заставьте мечтать несчастных читательниц, оставшихся в метрополии, тридцать две тысячи неудачниц, которых не выбрали, и десятки тысяч других, сидящих в инстаграме. Я жду селфи ПИФа, хочу видеть, как он, голый по пояс, в поте лица трудится над рукописью, а ты, Элоиза, девочка моя, нацепи на свое прекрасное лицо сладкую улыбку и пришли мне несколько своих фото в бикини. Надо и читающих папиков тоже прибрать к рукам. Шевелитесь, сестры Бронте, шлите фото, видео, танец птицы, хаку^[14] свиньи, мне без разницы, лишь бы читательницы, которые остались здесь, обзавидовались… Так что будите-ка Клементину… и бельгийку тоже! Где она, эта королева социальных сетей? Она обещала мне засыпать своими постами франкофонов от Сен-Пьера и Микелона до Кергелена… и со вчера — ни одного!

— Она спит.

— Так чего вы ждете, идите будите ее!

Дневник Маймы
Тишина

Я все слышала.

Серван Астин отключилась, ее ждало такси. Она перезвонит завтра с утра пораньше, то есть когда здесь будет уже ночь, и лучше бы Пьер-Иву Франсуа на этот раз ответить на звонок.

Крутая тетка эта издательница. Пока вся троица растерянно переглядывалась, я сорвалась с места и, переполошив кур, помчалась будить Клем и Титину.

Танаэ выбрала подходящий диск Бреля, чтобы расшевелить мою засоню-подружку и обленившуюся бельгийку. «Au suivant, — командовал великий Жак, — следующий!» — и хозяйка сновала под его пение между террасой и кухней. Ванильное печенье, банановые оладьи, кокосовый хлеб, чай, кофе.

Дочери ей не помогали, По и Моана, как всегда по утрам, спустились на поле к трем лошадкам, Мири, Фетиа и Авае Нуи^[15]. Все три, насколько позволила веревка на шее, приблизились к террасе, чтобы выпрашивать остатки завтрака. Я бы предпочла в следующем перевоплощении оказаться петухом или кошкой, чем такой вот лошадкой! Только представьте себе… Век назад их завезли на остров, чтобы они здесь скакали на воле, а не кружили, будто волчок, у колышка!

Я бежала между хижинами. Навстречу шел Янн, с мокрых волос вода текла на майку девятого номера «Шпор»^[16], в руке он держал кумкват, который мимоходом сорвал под навесом. Явно только что вышел из душа в бунгало «Нуку-Хива», и туда устремилась Фарейн.

Я одарила красавчика-капитана мимолетной улыбкой.

Придется ему этим удовольствоваться, потому что остальные, похоже, равнодушны к чарам жандарма. Элоиза созерцала свое отражение в черном кофе, мама с ужасом разглядывала себя в одном из двух зеркал, висящих над бежевыми диванами в зале, мурлыча:

С каких это пор мама стала петь песенки Бреля? Я постучала в двери Клеманс, потом Мартины.

— Клем, подъем!

— Титина, подъем!

Снова влетела в зал, чуть не сбив с ног маму, не сбавляя скорости, сменила курс и цапнула со стола четвертушку папайи.

— Странно… Клем-то, конечно, всю ночь работала. Но Титина обычно ложится рано… и всегда встает первая.

Янн уже сидел рядом с Элоизой за накрытым к завтраку столом. Красавица, обменявшись с ним вежливой полуулыбкой, убрала за ухо прядь волос, достала телефон и попробовала подключиться. Жандарм потянулся к термосу с кофе, стараясь ее не задеть, и тут она повернулась к нему:

— Мартина не пожелала спокойной ночи своим кошкам.

Мой капитан от неожиданности забыл про кофе. Мне стало интересно, я подошла ближе.

— Если ты у Мартины в друзьях… это я инстаграм имею в виду, — пояснила Элоиза, — можно наблюдать за ее жизнью в прямом эфире. Каждое утро, с тех пор как прилетела на Хива-Оа, Титина желает спокойной ночи своим десяти кошкам. Ее брюссельская соседка снимает их, когда заходит покормить, а Титина пишет им что-нибудь ласковое. А сегодня утром ни слова! Ни слова с тех пор, как вчера вечером она им сообщила, что сейчас почистит зубы и ляжет спать.

— Сейчас еще нет семи утра, — успокоил себя Янн, наконец-то наполнив чашку.

Но я не дала ему времени пригубить кофе.

— Что-то не так! Идем скорее!

Не прошло и трех секунд, а мы уже стояли у двери бунгало «Уа-Поу».

— Мартина! Мартина!

Она не отозвалась.

— Мартина! — еще громче позвал Янн.

Тишина.

Я догадывалась, о чем подумал Янн. У него появилось нехорошее предчувствие. Наверное, ему часто случалось вот так стоять, примчавшись на машине с мигалкой, перед закрытой дверью и надрывать глотку, потому что соседи слышали крики или выстрелы или, наоборот, который день из-за двери ни звука. И каждый раз он, наверное, боялся того, что увидит там. И ему, и его людям, наверное, часто приходилось вышибать дверь.

Мой капитан взялся за дверную ручку, и она повернулась.

Уже легче, хотя бы имущество пансиона портить не пришлось.

Янн вошел. Я осталась позади, у входа, и попыталась, стоя между Элоизой и Танаэ, заглянуть в комнату. Был бы он не такой здоровенный, мой капитан… Я смотрела ему в спину и вдруг увидела, как он пошатнулся.

Я заорала, и, как ни странно, первое слово, которое у меня вырвалось, было не «мама».

— КЛЕМ!

Мартина лежала на кровати.

Мертвая. Холодная. Задушенная.

— Танаэ, уведи Майму, — тут же велел Янн.

Я упиралась, но Танаэ не оставила мне выбора, потащила в зал к По и Моане.

Все мое тело сопротивлялось, начиная с ног, которые отказывались идти. Но у них тоже не было выбора.

Янн

С шеи Мартины на белую простыню сбегали красные бусины — кровавое ожерелье, выглядело все так, словно ее задушили тонким красным шнурком.

Янн подошел ближе. У него за спиной Элоиза укрылась в объятиях успевшей вернуться Танаэ.

Мартину не задушили, ее закололи! Многократно закололи. Раз десять ткнули; орудие убийства, стальное жало, осталось торчать в последней ранке, на уровне сонной артерии.

Голос Танаэ у него за спиной дрожал.

— Это… Это игла дермографа. Инструмента татуировщика.

Янну хотелось опереться на изголовье кровати, рухнуть на стул, взять стакан и побрызгать себе водой в лицо, он с трудом удерживался.

В ушах у него звучал голос Фарейн. Не смей ничего трогать!

— Ничего не трогайте! — нетвердым голосом распорядился он. — Только ни к чему не притрагивайтесь. Элоиза, твоим телефоном можно фотографировать?

Элоиза протянула ему свой мобильник, и Янн принялся снимать место преступления с разных точек.

— Ничего не трогайте, — бормотал он, хотя Танаэ и Элоиза и так стояли не шелохнувшись.

То, что Янн увидел в бунгало «Уа-Поу», испугало его даже больше, чем игла, воткнутая в шею бельгийской старушки.

Судя по тому, что кровь свернулась, Мартина умерла несколько часов назад. Но ведь ночью не было никаких криков, иначе все проснулись бы. И в комнате никаких следов борьбы. Лицо у старушки безмятежное, будто она не мучилась, и, каким бы невероятным это ни казалось, будто она не сопротивлялась, спокойно позволила втыкать ей в сонную артерию смертоносную иглу.

На столике розового дерева стояли два стакана.

Выходит, Мартина знала того, кто на нее напал. Ее не убили во сне, ее не застал врасплох грабитель, она сама впустила убийцу, предложила ему выпить, поговорила с ним, а потом он ее заколол.

Янн подозревал, что Танаэ с Элоизой пришли к тем же выводам.

Почему?

Кто?

Кого Мартина могла знать на Маркизских островах, кроме постояльцев «Опасного солнца»?

Никого! Никого, кроме Танаэ и ее девочек, его самого, Маймы и остальных четырех сочинительниц.

Ответ напрашивался сам собой, и этой уверенности нечего было противопоставить. Преступница, несомненно, одна из них!

Янн с усилием отвел взгляд от иглы татуировщика, воткнутой в горло Мартины, которая сейчас выглядела очень старой.

Первым делом надо бы закрыть ей глаза, потом что-нибудь набросить на окровавленную шею, шарф, да что угодно, лишь бы не видеть алую нить, что свешивалась с горла на постель. Взгляд жандарма привлекла одна деталь. В складках простыни рядом с белой рукой Мартины виднелся серый шнурок.

Янн наклонился.

— Надо вызвать полицию, — прошептала Танаэ у него за спиной. — Им с Папеэте добираться около четырех часов. Надо позвонить прямо сейчас.

— Я позвоню, — пообещал Янн, на мгновение обернувшись к женщинам.

Элоиза, уткнувшись носом в бумажный платок, вытирала слезы собственными длинными волосами. Янн взял у нее чистый платок, склонился над кроватью. Приподнял простыню. Увидел подвеску, которую носила Мартина, — черная жемчужина, совершенно круглая, на серебряной цепочке.

Янну вспомнилась картинка — эта цепочка с жемчужиной, нарисованная над завещанием Мартины.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Проститься с каждой из моих десяти кошек.

Еще раз увидеть, один-единственный раз, единственного человека, которого я любила за всю свою жизнь.

Горло заполнила едкая желчь. Он уже знал, какой вопрос задаст себе каждый. Кому могла помешать эта милейшая бельгийская бабулька, любившая кошек, книги и свою равнинную страну?

Что она увидела? Что она сделала?

А эта игла татуировщика?

— Там… там еще что-то есть, — робко произнесла Элоиза, показывая на другой край простыни.

Янн вздрогнул.

Теперь и он заметил уголок листка, торчавший из-под ткани. При помощи платка жандарм приподнял простыню.

Сердце у него колотилось.

Галька.

Поверх листка — такая же черная галька с тем же рисунком. Эната. Перевернутый — на этот раз он знал точно.

Янн осторожно приподнял камешек. Он сразу узнал почерк.

Он не смог удержаться и не схватить листок.

Не смог удержаться и не прочитать, хотя и догадывался, что Танаэ и Элоиза заглядывают ему через плечо.

Потому что это написала его жена.

Моя бутылка в океане
Часть III

Рассказ Фарейн Мёрсен

До того, как умру, мне хотелось бы…

Снова увидеть северное сияние. Кажется, один раз я его видела, мне тогда было три года, мама мне часто об этом рассказывала.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Перейти из пятнадцатого в семнадцатый, подняться на самый верх Бастиона.

Стать первой ищейкой Франции, начальницей, руководительницей регионального подразделения судебной полиции^[17], командовать сотнями мужчин, спасать жизни, предотвращать преступления, ловить негодяев, заниматься этим многие годы, потом перемотать все обратно.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Никогда не работать в полиции.

Родить ребенка.

Много детей.

Проводить время с мужем.

Смеяться, писать, путешествовать, любить.

Прожить еще одну жизнь, на самом деле вот чего мне хотелось бы.

Потому что в этой я никогда не откажусь от того, чтобы расследовать, ловить убийц, не давать им убивать.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Не оставить после себя ни одного нераскрытого дела.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Чтобы Летиция и Одри были отомщены.

Моя бутылка в океане
Глава 8

— КЛЕМ!

Я слышу крик, стоя под душем.

Кричат от ужаса в бунгало «Уа-Поу», в бунгало Мартины. Только кричит не Мартина, это голос Маймы. Почему? Почему такой долгий, отчаянный стон?

Я выключаю воду и вылезаю из душевой, не вытираясь, оставляя на бамбуковом полу влажные следы.

Ничего общего с веселыми криками, с какими Майма несколько минут назад барабанила в двери.

— Подъем, Клем! Подъем, Титина!

Хватит, Майма, мысленно одергиваю я, успокойся, я уже встала, и у меня болит голова.

Я не выспалась.

Совсем не спала.

Я всю ночь писа́ла.

Прокручиваю в голове события прошедшей ночи, прокручиваю сотни предположений и наконец принимаю решение.

Я должна провести расследование! Одна, самостоятельно, никому не доверяя. Ничего не говоря Янну. Жандармерия проведет свое официальное расследование, а он себе выбрал в помощницы Майму. Ну и отлично, капитан, мне никто не будет мешать наполнять мою бутылку, чтобы бросить ее в океан.

Шлепаю по бунгало голышом, прислушиваясь к звукам снаружи, но не слышу больше никаких криков, никто не завывает «КЛЕМ!». Так что спешить некуда. Если понадобится, Майма, Янн или еще кто ко мне постучится.

Ерошу перед зеркалом свои прямые жесткие волосы. Выгляжу все так же паршиво! Составляю в голове список вопросов, на которые мне надо найти ответы. Их получается три. И столько же версий, чтобы заполнить страницы моего романа?

Прежде всего — найти Пьер-Ива! Был ли весь этот цирк, начавшийся после его вчерашнего исчезновения, всего лишь инсценировкой или на него действительно напали? Убили?

Затем надо узнать побольше про татуировки. В Атуоне, во всяком случае официально, татуировщик всего один, его заведение по дороге на старое кладбище Тейвитете. Я к нему схожу, и совсем не для того, чтобы он наколол мне на заднице маркизский крест.

И наконец, узнать все про тики. Я уверена, Танаэ знает больше, чем соглашается рассказать нам про эти самые пять статуй, таинственным образом выросшие вокруг ее пансиона. На Хива-Оа все всех знают, в жизни не поверю, что какой-то островитянин мог их вырезать где-то здесь и установить так, чтобы никто и понятия не имел, кто это сделал. И почему четыре расставлены в лесу, причем два из них — на священном меаэ, и только один у дороги, на виду, такой милый тики с цветами в волосах и в руках?

Я не считала, но вопросов, кажется, больше трех. Моя океанская бутылка — магнум. Надеваю раздельный купальник, шорты цвета хаки и рубашку в стиле сафари навыпуск, чтобы скрыть свое тело под подобием военной формы. Я должна следить за собой, чтобы не впасть в паранойю. А это случится, если я начну прокручивать в голове раз за разом последовательность событий начиная со вчерашнего дня. Эната на камешке, оставленном Пьер-Ивом, инсценировка его исчезновения, шаги на террасе сегодня ночью, моя долгая вахта под звездами, возвращение домой и попытки уснуть.

Открываю дверь своего бунгало. «Уа-Поу» Мартины рядом с моим — так же, как острова архипелага.

Соседняя дверь открыта.

Я узнаю широкую спину Танаэ, круглый зад этой недотроги Элоизы. Мари-Амбр выходит из своего бунгало, присоединяется ко мне. Накрашенная, в мини-юбке, лак на ногах золотой, в точности как ремешки ее сандалий, черная жемчужина болтается под рубашкой от Версаче, расстегнутой и завязанной выше пупа, чтобы было заметно отсутствие лифчика. Что, обязательно все должны любоваться декольте этой Барби-вахине?

Это последняя моя недобрая мысль.

Янн наклоняется и недвусмысленным жестом проводит рукой по векам Мартины, закрывая ей глаза.

Мартина умерла?!

Янн дрожащим голосом рассказывает, что они здесь нашли.

Место преступления.

— Я позвоню в полицию, — прибавляет Янн, убирая в карман сложенный листок бумаги, — в Папеэте есть отделение судебной полиции, они приедут в течение дня.

Он говорит и глаз с меня не сводит, как будто в чем-то подозревает.

В чем?

В том, что я убила Мартину?

Я понимаю. Собственно, чтобы это понять, не надо быть полицейским; сегодня с утра мы все — подозреваемые. Я всю ночь не спала, но ни звука не слышала, получается, Мартина знала своего убийцу, она его впустила, он застал ее врасплох и убил.

Мой взгляд так и притягивает игла, которую Янн положил на бумажный платок.

Орудие убийства?

И вдруг я интуитивно понимаю, что такое гнусное убийство женщина совершить не могла. Янн тоже не может быть убийцей. И кто тогда остается? Пьер-Ив?

Я вспоминаю прошлую ночь, и на мгновение мне кажется, что убийца ошибся, что это я была неудобным свидетелем, которого надо убрать, вот только это ни с чем не вяжется. Как можно спутать меня с Мартиной?

Игла татуировщика меня гипнотизирует.

Она укрепляет меня в моем решении. Я должна вести расследование в одиночку. Все крутится около этой татуировки, но какое отношение она имеет к Мартине? Насколько мне известно, у старушки никаких татуировок не было, даже кошачьих следов…

— С этой минуты, — говорит Янн, — больше никому нельзя оставаться в одиночестве. Речь не о том, чтобы за всеми следить, никого не подозревают, напротив, надо, чтобы все всех оберегали. Если никто не будет уединяться, то даже если убийца рыщет среди… э-э, поблизости, ничего не случится.

Янн снова задерживает на мне взгляд чуть дольше, чем на остальных. Я бы и рада поверить, что он хочет в первую очередь оберегать меня… но догадываюсь, что эту привилегию он отдаст прекрасной Элоизе и что я — первая в списке подозреваемых. Мучительно хочется потрогать красные зерна моего ожерелья, с трудом от этого удерживаюсь.

Хочется заговорить, вмешаться, потом решаю промолчать.

Но думать об этом не перестаю…

Давай, капитан, пока полицейские с Таити не забрали себе это дело, у тебя есть несколько часов на то, чтобы произвести на них впечатление, снять отпечатки пальцев, все тут опечатать.

А я, как сегодня ночью, буду вести свое расследование. И все записывать… Ничего не упуская.

Посмотрим, кто первым найдет убийцу.

Мне в голову приходит безумная мысль. В конце концов, может, этого Пьер-Ив и хотел. Чтобы моя бутылка в океане была такой: история, в которой я для всех буду выглядеть подозреваемой, в том числе для читателей. Чтобы мне пришлось доказывать свою невиновность. Убеждать вас, что я не вру.

Может быть, он хочет, чтобы каждая из нас такое написала.

Пошел бы он на убийство ради этого чудовищного результата?

Дневник Маймы
Следующая по списку

Янн сидел на террасе «Опасного солнца» перед своим ноутбуком, положив рядом телефон Элоизы, и пытался их связать, чтобы перекинуть фотографии места преступления к себе на жесткий диск. Я встала у него за спиной и замерла, глядя на телефон и на сменяющие одна другую фотографии.

Янн наконец заметил мое присутствие. Захлопнул ноутбук, пряча экран, вскочил и прижал меня к себе. Меня трясло.

Вот этого я и ждала, мой капитан.

Я уткнулась ему в плечо, дрожа и задыхаясь. Зарыдала в три ручья, слезы хлынули тропическим ливнем и так же быстро иссякли.

Высвободившись, схватила тряпку, вытерла лицо.

— Ты ведь найдешь того гада, который ее убил? Я тебе помогу! Мы его найдем!

Мой голос звучал сипло, послушать — и не скажешь, что девочка.

— Майма, на этот раз все серьезно.

Я не ответила. Прошла по террасе, посмотрела на закрытую дверь бунгало Мартины.

— Ты оставишь Титину в ее комнате?

— Нет. Ее отнесут в погреб. У Танаэ под фаре есть погреб, она туда складывает все, что надо держать на холоде. Она уже позвала кого-то из деревни, чтобы помогли перенести. И кюре зайдет. Лучше бы оставить в комнате все как есть до прихода полиции, но при такой жаре… Танаэ обещала мне, что они с По и Моаной произнесут традиционные молитвы. То место, где упокоится Мартина, будет неприкосновенным. Никто его не осквернит, понимаешь, это будет священное место.

Янн умолк, будто каждое произнесенное слово драло ему горло и теперь у него в глотке пересохло. Танаэ оставила на столе графин с лимонадом, и он налил себе стакан. Мне пить не хотелось.

— А остальные?

Капитан покачал головой так же медленно, как качались ветки бугенвиллей вокруг террасы. Цветы будто горевали вместе с нами, осушая маленькие желтые глазки розовыми платочками лепестков.

— Пусть все сидят в своих комнатах. Двери обязательно оставлять открытыми. И никто без сопровождения не покидает пансион.

— Даже я?

— Особенно ты!

— Так ты позвонил в полицию?

Янн долю секунды помедлил со стаканом в руке, льдинки в лимонаде стукались, звеня.

— Да.

Я дождалась, чтобы плавучие льды в стакане остановились, и после короткой паузы прибавила:

— Надеюсь, полицейские быстро приедут, потому что твоя жена — следующая по списку!

На этот раз жандарм едва не выплеснул половину своего лимонада на телефон и ноутбук.

— Фарейн? Следующая? Что за список?

Я должна была высказать все, пусть даже Янн решил бы, что я спятила.

— Подумай сам! Вчера днем на пляже в Атуоне нашли под камешком рассказ Мартины, до того, как умру, мне хотелось бы, что-то вроде завещания, а через несколько часов ее убили! Танаэ сказала мне, что под камешком в комнате Титины нашли завещание твоей жены.

Янн поставил лимонад на стол, не мог держать стакан, боялся опрокинуть. Помедлив, вытащил из кармана листок бумаги, протянул мне.

Рассказ Фарейн Мёрсен

До того, как умру, мне хотелось бы…

Я молча прочитала.

Фарейн-майорша ни разу в этом завещании не упомянула имени Янна, она говорила только о том, чтобы перемотать пленку, прожить вторую жизнь, с мужем. С другим мужем? С которым ей хотелось бы создать семью. Родить ребенка. Много детей. С которым у нее пропало бы желание торчать шестьдесят часов в неделю в комиссариате полиции пятнадцатого округа. Чтобы ей хотелось возвращаться домой, смеяться, путешествовать, любить. Мужа, который не был бы всего-навсего капитаном жандармерии?

Я понимала, что у моего капитана в голове все смешалось, и этот рассказ-завещание его жены, и Эната на гальке, и воткнутая в горло Мартины игла татуировщика…

В уголках глаз у него блестели слезы. С ума сойти, до чего он трогательный, мой капитан! Я протянула ему мокрую тряпку, которой вытирала лицо. От нее пахло манго, кокосом и куриным пометом. Янн машинально промокнул глаза. Я постаралась как могла разрядить обстановку.

— Для жандарма ты очень сентиментален.

Янн ничего не ответил, только улыбнулся.

— Это не мешает тебе быть талантищем. По-прежнему никаких следов ПИФа?

— Ни малейших.

— По логике, раз это он собрал завещания своих читательниц, значит, он и убил!

— Логично. (Мне снова удалось заставить его улыбнуться.) Ты довольно полезная помощница.

— Лучше не найти во всем Тихом океане!

— Ты сегодня не с Клем?

Я вспоминаю Клем, взъерошенную, только что из душа, и как она довольно холодно меня отстранила, и как поучала — еще хуже, чем мама: полиция сама разберется, детка, главное, не рискуй.

— Да нет, я к ней заходила. Она хочет меня уберечь. А главное — хочет, чтобы ей не мешали писать ее чертов роман, ее версию событий. По-моему, она хочет провести собственное расследование, сама, не доверяет жандармерии. Знаешь, ты тоже мог бы считаться подозреваемым.

— Знаю. Мы все подозреваемые.

— Даже Элоиза?

Я посмотрела на черный экран и яркий корпус лежавшего на столе телефона.

— Даже Элоиза, — подтвердил Янн. — И даже твоя мама!

Я так и подскочила.

— Мама? Зачем ей убивать Титину?

Янн чуть помолчал.

— Может, из-за этой истории с черной жемчужиной? Вчера за обедом твоя мама уверяла Мартину, что ее жемчужина ничего не стоит… А по словам Танаэ, черная жемчужина, которую нашли в постели Мартины, очень ценная, она стоит целое состояние.

Я не подала вида, что меня это потрясло.

— И убийца к ней не притронулся?

— Нет, надо полагать, ему не нужны деньги, или он не знает, насколько это ценная жемчужина, или он просто ее не увидел. Куда более странно, что ошиблась твоя мама, которая замужем за владельцем одной из крупнейших ферм по выращиванию жемчуга.

Еще один выпад. Надо было ответить. Но на этот раз я подготовилась.

— Знаешь, мама всегда малость ошибается.

Янна это, похоже, не убедило. Он наконец осушил стакан, выключил компьютер и встал:

— Извини, мне надо поработать в комнате Мартины. Как ты догадываешься, у меня нет ничего, чтобы провести тесты ДНК, но кое-как извернуться и снять отпечатки пальцев я смогу. — Он направился к выходу, но вдруг остановился. — И последний вопрос, Майма.

— В Коломбо играешь или что?

— Я серьезно. Мне нужна твоя помощь. Та галька, которую мы с тобой вместе нашли поверх сложенной одежды ПИФа, на камнях пляжа в Атуоне.

— Эната?

— Да, Эната. Знак был перевернут или нет?

Я не понимала, в чем дело.

— А что?

— Ответь мне.

— Не помню, кажется, перевернут…

Капитан, похоже, не лучше меня понимал значение этой странной подробности.

— А что? — повторила я.

— Не знаю… Это Фарейн у меня спросила.

Так все же Фарейн-майорше было известно, что означал этот камешек. Я в этом не сомневалась с самого начала. Я долго молчала, размышляя, а Янн все мешкал.

— О чем ты думаешь?

Я не ответила. Мой взгляд затерялся в океане, где-то далеко за островом Тахуата.

— А кто позаботится о кошках Титины? — спросила я.

И почувствовала, что сейчас опять зареву. Извини, мой капитан, но твоя помощница еще сентиментальнее тебя! Я не хочу идти к маме, не хочу ее видеть. И Клем тоже. Я хочу пойти с тобой снимать отпечатки пальцев.

У нас за спиной Танаэ молча вышла из кухни. И заговорила с Янном так, будто меня там и не было.

— Мне только что позвонил Камай, рыбак с Тахауку. Он кое-что нашел сегодня утром над портом. И хотел бы, чтобы вы пришли туда и посмотрели.

Я сразу догадалась, что капитан подумал про труп, про тело, принесенное волнами в порт. Тело, которое совсем нетрудно опознать, даже если оно со вчерашнего дня мокло в воде.

Все были на месте, отсутствовал только Пьер-Ив.

— Майма, ты хотела мне помочь? Тогда позови Фарейн, Элоизу, твою маму и Клем, — распорядился Янн. — Мы все пойдем к этому рыбаку, все вместе. А ты оставайся здесь с По и Моаной и слушайся Танаэ.

Моя бутылка в океане
Глава 9

Камай для островитянина довольно тощий. Или, может, он сильно похудел и его татуировки завяли, как цветы в гербарии, но не выцвели, они черные, а густая борода и короткие волосы совсем седые. Он гордо распрямляется. Вот это улов! Двадцать лет ходит на траулере, ловит тунца и ската, но такого в его сети еще не попадалось — полицейский в шортах и четыре красотки, все разные, от дамочки до начальницы, и каждая очень даже ничего в своем роде. Весь этот цветник собрался в хижине над портом, и все барышни, да и полицейский тоже, так и впитывают его слова. Так что Камай, не заставляя себя упрашивать, рассказывает, что он видел, — вернее, слышал.

Он с утра встал рано, как обычно, часа в четыре, чтобы вытащить сети. Он всегда ходит одной дорогой, от горы до порта Тахауку, пара часов через лес, с налобным фонариком. На полпути, рядом с хижиной мэра, надо переходить через шоссе, а дальше вниз по крутой тропинке к порту. Хижина всегда стоит пустая, тем более в это время. Когда-то мэр водил туда свою подружку, но перестал после того, как попался, и из-за этого чуть гражданская война не началась, потому что все здесь между собой переженились и на острове осталось не больше двух семей. Все проще было бы, если бы можно было жене с родней изменять, усмехается рыбак.

Словом, с тех пор хижина стоит заброшенная, если не сказать проклятая, и прошлой ночью Камай сильно удивился, услышав там голоса. Громкий мужской голос и еле слышный женский шепот, а потом крик, кричал мужчина. И больше ничего.

Камай уверен, что узнал голос. Это был голос писателя. Того, что остановился у Танаэ. Позавчера этот тип целый день болтался в порту Тахауку, вроде бы хотел лодку нанять. Договаривался с другими рыбаками, не с ним. Может, его посудина маловата.

Писатель или кто, а Камай прошел мимо, не задерживаясь. Не его дело лезть в ссоры приезжей парочки. Но и уши он затыкать не собирается… Писатель говорил что-то насчет «хотела знать правду — теперь знаешь», похоже, ссора разгоралась, он еще подумал, что такие ссоры заканчиваются в постели. Вот только сегодня утром в порту все только о том и говорили, что в «Опасном солнце» убили бельгийку, а писателя не могут найти, и Камай тут же позвонил Танаэ.

Я, как и все остальные, слушаю рыбака. Мы все набились в хижину, здесь не тесно, но жарко и душно. От солнца железная крыша раскалилась, и мы поджариваемся, как рыбешки. Едкий пот ползет по спине, стекает между грудей, красные зернышки ожерелья намокли, рубашка и шорты липнут к купальнику, но я не жалуюсь, стараюсь не шевелиться.

И мысленно благодарю Камая за то, что другие частично узнали тайну, а мне не пришлось ничего говорить, ни о чем рассказывать.

Кроме того, я убедилась в своей правоте. Пьер-Ив развлекается, играя на наших нервах! Он шлялся в порту, присматривая лодку, он сбежал из этой тропической гарсоньерки, где вполне еще живой скрывался прошлой ночью.

Этот гад где-то затаился и шпионит за нами, заставляя играть в игру, правила которой он нам объявил.

Пишите, что бы ни случилось — пишите!

И тем самым выдал индульгенцию на убийство?

Янн тоже пишет, что-то коротко черкает в блокноте, закрывает его и просит нас прижаться к стенам, чтобы он смог как следует тут все сфотографировать. Я стою вплотную к Мари-Амбр. От нее тоже несет потом, но несвежим, остывшим, вчерашним. Похоже, сегодня утром Эмбер только накраситься успела, но не мылась.

Элоиза липнет к Янну под предлогом присмотра за своим телефоном, который она снова ему дала, чтобы он мог запечатлеть мерзкий интерьер лачуги. Грязный матрас, облупленная раковина, ржавые краны, окна занавешены большими бело-красными маркизскими простынями, такие же простыни, смятые, на матрасе, растерзанные коробки набиты тарелками, чашками, стаканами, бутылками, столовыми приборами. Рядом с импровизированным ложем два чемодана, куда ПИФ запихнул свои вещи — одежду, книги, часть заданий, которые мы ему сдали вчера.

В Янне я уверена, он вернется сюда, чтобы поискать возможные следы — волоски, отпечатки пальцев, пятна крови… спермы.

Несмотря на скудную обстановку, у меня ни малейших сомнений насчет того, как использовалась эта гарсоньерка.

Пьер-Ив Франсуа здесь спал. С женщиной. Каждая из нас это поняла… и следит за остальными.

Мы, четыре самки, тремся одна о другую, принюхиваемся, только что не ощупываем друг дружку.

Которая? Которая из нас спала с этим самцом, даже не сказать что доминирующим, скорее глуповатый бета-самец, чем альфа.

Да нет, если подумать — не так уж он глуповат.

Янн подходит к стенным шкафам, чтобы сфотографировать их внутри, просит Элоизу подвинуться и, воспользовавшись случаем, ее лапает. Меня начинает раздражать эта депрессивная бумагомарака, которая перед единственным мужчиной в пансионе строит из себя невинность. Мари-Амбр лицемерно отводит глаза, будто не видит, во что они играют. Можно подумать, она жалеет бедняжку Фарейн!

Мне нельзя отвлекаться. Я должна все замечать, чтобы все потом записывать — каждую улику, каждое ощущение — для своей океанской бутылки. Не знаю, прочтут ли ее миллионы читателей или всего один, следователь… то и другое, капитан?

Янн выдвигает ящики немногочисленных шкафов. Которая из трех приходила сюда встречаться с Пьер-Ивом? Мари-Амбр? Эло… Я резко обрываю нить своих мыслей. У меня внезапно появляется гипотеза, которая все переворачивает.

А если это не была ни одна из этих трех?

А если это была… Мартина?

А если речь шла не о любовном свидании? Мартина ушла ночью из «Опасного солнца», встретилась в хижине с ПИФом, они из-за чего-то поссорились, она хотела его оглушить, промахнулась, он закричал, но не промахнулся. И убил ее! Тихо притащил обратно в пансион, устроил всю эту инсценировку — стаканы на низком столике, игла татуировщика, десяток заметных ран. Тогда понятно, почему Мартина выглядела так, будто совсем не страдала. Обман продержится какое-то время… пока не появится судмедэксперт.

Первый осмотр места преступления, на этот раз без трупа, кажется, подходит к концу. Камай торопится, ему пора выходить в море. Мари-Амбр уходит, Элоиза тоже. Я задерживаюсь, продолжаю следить.

Янн, думая, что остался один, быстро лезет в последний ящик, достает оттуда листок бумаги, прячет его в карман. У него это решительно входит в привычку! Тут он замечает, что я все еще здесь, пристально на меня смотрит, потом опускает глаза, будто пойманный с поличным вор.

Почему? Спросить у него? Нет, потом. Остальные ждут нас снаружи. И я тоже выхожу.

Вот и грязная занавеска, за которой сегодня ночью Пьер-Ив и его красотка сначала ругались, затем пытались помириться, а потом стали друг дружку убивать.

Сначала это просто ощущение, будто что-то от меня в этой сцене ускользает, что-то невидимое, и все же оно здесь, вокруг меня, совсем рядом. Я лихорадочно соображаю, уже стоя на пороге.

Может, у меня больше не будет случая сюда вернуться. Что я упустила? Янн идет следом, тыльной стороной ладони отводит маркизскую тряпку.

И вдруг до меня доходит. Я ничего такого не вижу и не слышу — я это просто чувствую.

Духи! Запах, впитавшийся в занавеску, едва уловимый, но я уверена, что не ошиблась.

«24 Faubourg» от «Эрмес». Это очень дорогие духи, и могу вас заверить, что на Хива-Оа их не купишь. Мари-Амбр ими душилась и вчера, и все дни, с тех пор как приехала. Но только не сегодня утром!

Янн тоже почувствовал запах? Он что-то заподозрил? И потому на этот раз настаивал, чтобы Майма держалась подальше отсюда? Потому что она могла узнать духи своей матери? Я вспоминаю, как разозлилась Майма, когда он велел ей оставаться в пансионе, и мама на этот раз не уступила.

Оставайся здесь с По и Моаной.

А я отвела глаза и потрогала свои красные бусы.

Прости, Майма, но это уже не игра, а тебе всего шестнадцать, и мы должны тебя оберегать. Кто-то из нас совершил убийство. И вполне может быть, что он на этом не остановится.

Дневник Маймы
Тапю

Я в ярости металась взад и вперед по кухне.

Все меня бросили, и даже Клем не заступилась. Только поерзала, отвела глаза и потеребила свои красные бусы.

Ничего, Клем, я уловила сообщение при помощи телепатии.

По острову бродит убийца, а ты еще ребенок, и мы с Янном и твоей мамой за тебя отвечаем, и все такое прочее.

По с Моаной, строго следуя указаниям Танаэ, готовили фири-фири, оладьи на кокосовом молоке. Сидели рядышком и в четыре руки смешивали муку с сахаром, резали стручки ванили, терли кокосы — так, будто ими управлял единый мозг. Я и не думала им помогать, с меня хватало и того, что я торчала там как на привязи. И с завистью смотрела на квохчущих за окном кур — даже они свободнее меня. А я-то вообразила, будто и впрямь стала помощницей моего капитана. Ага, как же… Появилась малейшая опасность — и меня тут же задвинули.

Отошла в сторону, остановилась перед черной доской.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Рассеянно просмотрела записи, оставленные недавними постояльцами, уже покинувшими Хива-Оа, уехавшими далеко отсюда.

Выиграть 120 миллионов (лет) в лотерею.

Найти, где продают билеты в рай… и купить билет туда и обратно.

Чтобы у меня было 18 детей и 73 внука.

Почерк, разумеется, мужской.

Чуть подальше, в рамке, — Брель с последней своей возлюбленной, Мэддли, улыбался, выставив зубы вперед, у него лошадиная улыбка, неудивительно, что он здесь так прижился. Послушать его, так осторожный человек — убогий. А если это женщина? Старый женоненавистник! Неудивительно и то, что тебе так хорошо было на земле мужчин! Легко рассказывать о детстве словами поэта или кистью художника, предоставив жене растить детишек в равнинной стране за пятнадцать тысяч километров отсюда! Брель с Гогеном друг друга стоили! Это остров не маркиз, а маркизов, герцогов, захудалых властителей кокосового княжества.

Я злилась. Не могла больше торчать там в кокосово-ванильном облаке. Из головы не шли Янн и эти тетки, которые грызли ручки, так и не написав ни слова, из головы не шла зарезанная Титина на кровати, из головы не шло расследование, которое я могла бы подтолкнуть.

Танаэ, которой надоело смотреть, как я кружу по комнате, будто привязанная к колышку лошадь, предложила компромисс:

— Майма, поможешь мне? Собери копру с сушилки в саду. Только далеко не уходи!

Копра — это сушеный кокос, главное богатство острова, в каждом доме в каждой долине есть такие сушилки, кокосовый орех используют вместо всего — вместо мыла, вместо крема, вместо духов. Я не ответила. Я не котенок, которого выпускают на балкон, чтобы не точил когти о ковер. Плюхнулась на диван напротив одного из двух больших зеркал и потянулась за буклетом фестиваля искусств Маркизских островов.

— Спасибо за помощь, — вздохнула Танаэ. — Схожу сама.

Как только она вышла со своей корзиной, я вскочила.

— Ты куда? — спросила По.

— Пройтись.

— Тебе не разрешили выходить!

По всего на год старше меня, а строит из себя мамочку.

— Я только спущусь в погреб попрощаться с Титиной. Я имею право туда пойти.

— Нет, не имеешь, — влезла Моана. — Это место — тапю.

Моана старше меня на два года, но вполне годится в бабушки.

Тапю — так здесь называют табу. Островитяне придумали это слово для обозначения всего запретного и священного, так говорят про людей, места и даже предметы. В общем, табу — это правила, которые мешают взрослым жить, устаревшие правила, которые дети просто обязаны разрушить!

— Табу-табу, молчок, роток на замок, — сказала я, приложив палец к губам.

И захлопнула за собой дверь.

Глянула направо, потом налево, на Танаэ, которая хлопотала под бугенвиллеями, — и сорвалась с места. До фаре Танаэ отсюда по аллее пятьдесят метров.

Мне было велено не уходить из пансиона. Я ничего не нарушала!

В погреб вела темная крутая лестница. Я уже хотела сбежать по ступенькам — в темноте я вижу не хуже кошки, — и тут послышались… шаги.

Кто-то поднимался из погреба! Кто-то шел… из запретного места?

Я заставила себя стоять неподвижно. Кто мог оттуда выйти? Титина же не воскресла? А может, там был священник? Или Танаэ?

Шаги тяжелые, мужские…

И вдруг слабый свет, который шел снизу, исчез. Кто-то громоздкий, продолжая подниматься по лестнице, его перекрыл.

Мужчина.

Весь в татуировках, с головы до пят. Белые диктаторские усы щеткой, седые курчавые волосы, маркизская рубашка с короткими рукавами, из которых торчали ручищи душителя, в одной зажата туристская палка. Похоже, он смутился, оттого что его застукали; поравнявшись со мной, он опустил глаза и быстро двинулся прочь.

Это еще кто такой?

Я провожала его глазами, пока могла, — он шел слегка прихрамывая, ноги у него были кривые, походка как у Чаплина, — а потом сбежала вниз по ступенькам.

Титина словно спала, вытянувшись на матрасе, уложенном прямо на пол и застеленном большим куском белой ткани с синими маркизскими крестами. Она была в том же, в чем ее нашли мертвой, в длинной рубахе с огромными ромашками, затмевающими букеты стрелиций, которые Танаэ расставила вокруг ее ложа. Цветы стерегли ее вечный сон, будто застывшие оранжевые бабочки.

И у меня вдруг появился вопрос. Здесь Титину не похоронят. Ее тело отправят самолетом в Брюссель через Папеэте и Париж? Тогда она проделала бы в обратном направлении путь ее кумира Жака, который умер в Париже, а похоронен здесь.

Сначала один вопрос, а потом целая куча. Кто позаботится об этом последнем путешествии? Что станет с ее кошками? Не увидеть Титине настоящей Венеции, не видать ей родную Бельгию ни чемпионкой мира по футболу, ни частью Франции, ни страной нобелевского лауреата по литературе, гениального автора комиксов.

Титина больше никогда не увидит того единственного, кого любила за всю свою жизнь.

Я вспомнила про черную жемчужину, которую она носила на шее, редкую и, похоже, невероятно дорогую. Была ли это память о возлюбленном? Танаэ прикрыла шею Титины тонким платком, не сняв с нее цепочки с жемчужиной. Титину так с ней и похоронят?

У меня в глазах потемнело… Я смотрела на платок, повязанный вокруг шеи, но никакой драгоценности не видела.

Я почувствовала, как пульс у меня резко участился. Тише, сердечко мое, тише. Танаэ сказала, что повесила жемчужину на шею Титине. После этого никто не входил в это запретное место, кроме священника, Танаэ, По, Моаны, меня… и этого типа с татуировками!

Того человека, который поднимался со своей тростью, опустив голову и не глядя мне в глаза. Словно вор!

Я взлетела по лестнице. Вне себя.

Надо быть последним подонком, чтобы вот так вломиться в запретное место и ограбить мертвую, даже если речь идет о жемчужине, которая стоит больше двухсот тысяч тихоокеанских франков.

Не прошло и пяти секунд, а я уже стояла на аллее перед фаре и мысленно повторяла указания Янна и Танаэ: ни в коем случае не оставаться одной, ни в коем случае не уходить далеко… Вот только этот похититель жемчуга далеко уйти не успел, и я позволила себе устроить спринт до конца сада. Дорога идет мимо пансиона, и уйти он мог только в двух направлениях: направо — к порту, налево — к деревне. Если хромой не прибавил шагу…

Я запыхалась, но добежала.

Я была права! Вор не торопился. Он пошел направо, теперь он был сотней метров выше, шагал, опираясь на палку, своей странной утиной походкой, или нет, скорее походкой свиньи, охромевшей, оттого что слишком долго была привязана за ногу. И на совести у него, похоже, не было никакого груза.

Идти за ним?

Я быстро с собой договорилась — не могла же я позволить ему скрыться!

Вышла за ворота пансиона и прибавила шагу, чтобы подойти к нему поближе.

Не слишком близко. Но не терять из виду.

Метр за метром я сокращала расстояние между нами, словно бродячий пес, идущий следом за незнакомцем, которого принимает за хозяина. В точности как в фильме Чаплина! Я отставала от него всего на пятьдесят метров, и меня почти не прикрывал ряд банановых пальм.

Стоило Чаплину обернуться — и я пропала…

Я знала, что Янн и остальные пошли в хижину мэра, она в той же стороне, но до нее было еще далеко, больше километра и десяток поворотов.

И тут у меня сердце остановилось.

Я подошла достаточно близко, чтобы разглядеть татуировки Чаплина, чешую на шее, змей, которые струйками черного пота стекали по его рукам до кистей, до пальцев… И заканчивались круглой черной каплей.

Жемчужина! Этот тип, зажав в кулаке цепочку, разгуливал с жемчужиной Титины, как будто так и надо!

Я внезапно осознала опасность. Но это не заставило меня сдаться. Не теперь. Просто надо быть более внимательной, передвигаться короткими перебежками, прячась за стволами банановых пальм, кофейных деревьев, папайи… Как в игре «раз, два, три, замри!» — пробежать десять метров, потом остановиться, спрятаться, двинуться дальше.

Раз, два, три, замри…

Иногда меня изумляет собственная тупость.

Раз, два, три…

Чарли Чаплин обернулся!

Я стояла на шоссе в тридцати метрах от него.

Мы уставились друг на друга, как два кота, не поделивших территорию.

Хотя я прекрасно знала, что в этой игре рассчитывать мне не на что. Глаза у меня, наверное, блестели, как у парализованной страхом малявки, а в глазах стоящего передо мной мужчины безжалостный холод мешался с лихорадочным жаром, как у актеров в старых черно-белых фильмах. Почти так, будто он не различал красок, ни синевы океаны, ни зелени кокосовых пальм. Почти так, будто он меня не видел, — вернее, со мной можно было не считаться, я для него была лишь помехой, шумом мотора, эхом его шагов, жужжанием, которое должно было смолкнуть. Взгляд безумца, а главное — в нем читалась эта проклятая полинезийская меланхолия, тихоокеанская тоска, такой же депрессивный взгляд часто бывал у мамы.

Я не знала, закричать или нет. Если бы Чарли Чаплин сделал хоть один шаг, я заорала бы! Позвала бы на помощь и убежала. Я быстро бегаю, я легче и проворнее этого хромого, если бы я рванула напрямик через банановую рощу, он бы ни за что меня не догнал.

Черная жемчужина замерла в руке Чаплина. Кажется, в уголках глаз у него стеклянно блеснули еще две бусинки. Потом, ни сказав ни слова, старый островитянин медленно поковылял дальше, оставив меня стоять столбом.

Нет уж, я не могла его так отпустить! Как будто он напугал меня своим взглядом зомби… Я просто решила быть осторожнее. Дать ему отойти подальше, метров на сто, и скрыться за поворотом.

На несколько мгновений я потеряла его из виду, шла и твердила в такт шагам: не ускоряйся, Майма, может быть, это ловушка, не ускоряйся.

Я все сделала правильно! Чарли Чаплин снова показался чуть подальше, на выходе из поворота над океаном. Шагал в том же темпе. Ничто его не заботило и не тревожило. Наглости ему было не занимать! Мне достаточно было позвать на помощь, крикнуть «держи вора», и появился бы кто-нибудь из местных. Чарли, с его палкой и кривыми ногами, вряд ли смог бы убежать. Как он смел разгуливать среди бела дня с этой краденой жемчужиной в руке?

И в ту же секунду, как задала себе этот вопрос, я получила ответ.

У Чарли уже не было жемчужины!

Я больше ничего не видела у него в руке. Хитрый старик воспользовался тем, что я на минуту потеряла его из виду, и избавился от жемчужины! Что, если и хромым он только притворялся? Я выругала себя за наивность. На что я рассчитывала? Что Чарли даст поймать себя с поличным? Повелась на эти движения актера немого кино при ускоренной съемке. Все логично! Он испугался, что я его заложу, и скинул где-нибудь украшение — повесил на ветку фисташкового дерева или спрятал под банановым листом. Чтобы потом в любой момент вернуться и забрать. Даже если бы мы вдесятером стали искать — как его найти? С тем же успехом можно искать косточку личи в пальмовой роще.

Чарли Чаплин ковылял дальше, будто и не думал останавливаться. После этого долгого подъема он мог или спуститься к порту (и тогда непременно прошел бы мимо тики с цветами и мимо хижины мэра), или прямиком дунуть к аэропорту. Но Чарли не выбрал ни первое направление… ни второй путь! Он потопал прямо по склону и скрылся в лесу.

Несколько веток качнулись у него за спиной и снова замерли.

Вот уж чего не ждала! Там же ничего нет! Наверное, Чарли — старый отшельник, поставил себе палатку на меаэ в долине, охотился на кабанов, собирал ягоды и воровал деньги на выпивку в уединенно стоящих домах.

Ага… В следующую секунду я поняла, что это не так. Не складывалось одно с другим — хотя у Чарли походка была нетвердая, пьяным он не выглядел.

Я и не заметила, как тоже двинулась дальше. Поравнялась с цветочным тики. По другую сторону от дороги кобыла равнодушно ощипывала листья хлопкового дерева. Я машинально наклонилась и стала разглядывать дикие цветы в канаве. Шарила взглядом между белыми звездами хойи и розовыми хвостиками акалифы, высматривала, не блеснет ли где черная жемчужина… А потом снова обругала себя за тупость. Чарли мог попросту сунуть цепочку с подвеской в карман. А вдруг он спрятался за стволом и приготовился на меня наброситься, когда я пойду мимо? Зачем мне идти дальше?

Я резко остановилась.

Как-то неожиданно передо мной оказался цветочный тики, наполовину высунувшийся из канавы. Пятый, если считать их в том же порядке, в каком я показывала их Клем, — тики, от которого должна была исходить мана доброжелательности и чувствительности. Единственный, с которым я никогда не встречалась.

Господи…

Я глазам своим не поверила.

Черная жемчужина висела на шее статуи. Мирно покоилась в выемке роскошной каменной груди. Ни малейшего сомнения — драгоценная жемчужина Титины, я ее узнала. Загипнотизированная черным шариком, я протянула к нему руку.

То есть это я сначала подумала, что шариком.

Я неспособна была сопротивляться, меня будто заставляла это делать мана, которая была сильнее моей воли, — мой взгляд от жемчужины поднимался к лицу тики.

Я его знала! Я видела его раньше. Не смогла бы сказать где, но точно знала, что это лицо с непомерно огромными глазами и широким лбом, эти украшенные цветами волосы я уже видела.

Кто?

Где?

Я должна была вспомнить.

Я должна была отнести подвеску Танаэ.

Я должна…

Лес расступился передо мной в тот самый миг, когда я прикоснулась к жемчужине.

Моя бутылка в океане
Глава 10

Из хижины мэра я выхожу последней, но до пансиона добираюсь первой. У меня нет ни малейшего желания похоронным шагом тащиться вместе с другими, пусть даже Янн и посоветовал нам идти гуськом. В крайнем случае — попарно, как школьники на прогулке. Эй, капитан, нас пять человек, это нечетное число! Жандармов что, считать не учат?

На несколько сотен метров опередив группу, поднимаюсь на террасу, где в тени бугенвиллей устроилась Танаэ. Она усадила По и Моану делать ожерелья из ракушек и зерен — пригодятся, когда надо будет встречать новых гостей в аэропорту Жака Бреля. Большая часть туристов проводит здесь всего несколько ночей, так что в месяц, получается, надо дарить до сотни ожерелий.

Мне тут же бросается в глаза, что не все на месте.

Моей подружки нет!

Перепугавшись, хватаю Танаэ за плечи:

— Где Майма?

Мое ожерелье из красных зерен, шурша, мотается по хлопковой рубашке. Танаэ от меня такого не ждала. Платье слегка соскальзывает, и она поспешно натягивает его на плечи, как будто ее лопатки боятся солнца. Я не обращаю на это внимания, я думаю только о Майме, я знаю, до какой степени она может быть непокорной, еще хуже меня.

Испуганный взгляд Танаэ только усиливает мое беспокойство. Ей тоже неизвестно, где девочка. Она дрожащим голосом извиняется. Как можно было ее удержать? Нельзя же накинуть ей на шею веревку, как Мири, Фетиа и Авае Нуи, трем лошадкам. Ей велишь сидеть дома, а она сбежит через окно.

— Ты… ты ее отпус…

Я не успеваю договорить, Танаэ не успевает разрыдаться, По и Моана замирают с иглой и провисшим ожерельем из зерен в руках. Кто-то, задыхаясь, кричит в саду:

— Клем!

Это голос Маймы! Я вздыхаю с облегчением. Похоже, моей маленькой беглянке есть что рассказать своей любимой наперснице. Я оборачиваюсь в тот момент, когда Майма влетает на террасу. Она останавливается и тревожно смотрит на Танаэ и на меня. Пытаюсь ее успокоить:

— Янн и твоя мама сейчас придут, дорогая моя, я здесь, что происходит?

Не знаю, где была Майма, но не мне ее воспитывать. Это сделает Янн, если захочет. Или Мари-Амбр, если вспомнит, что у нее есть дочь. Немного отдышавшись, девочка залпом рассказывает все. Про то, как она навестила Мартину в погребе под фаре, про человека, которого она прозвала Чарли Чаплин и который сбежал с черной жемчужиной, а потом повесил ее на шею тики, про жеребенка, который появился из леса и поскакал к своей матери в ту самую секунду, когда она забирала украшение…

— Это точно она, — с гордостью заявляет Майма, закончив рассказ, — это жемчужина Титины. — И кладет ее на ладонь Танаэ:

— Вот, вернешь ей.

Танаэ вешает жемчужину на тот же гвоздь, на котором держится портрет Жака и Мэддли.

— Ты его знаешь, этого Чарли? — прибавляет Майма, обращаясь к хозяйке пансиона. — Он вел себя как дома. Что он здесь делал?

Майма быстро описывает островитянина — с его тростью, усами, как у старого кота, бараньими кудрями и походкой пингвина. По и Моана, улыбнувшись, снова принимаются нанизывать ракушки. Танаэ пытается связать концы ожерелья.

— Его звать Пито, — рассеянно отвечает она. — Не Чарли. Он садовник, ухаживает за деревьями и цветами в пансионе. Это он помог мне отнести Мартину в подвал.

Майма взрывается. Вижу, что у нее руки так и чешутся сбросить со стола коробочки, чтобы разноцветные ракушки посыпались дождем.

— А пока он нес тело Титины, сообразил, что висюлька стоит целое состояние, и потом вернулся в запретное место, чтобы ее украсть. Понимаешь, Танаэ?

Я внимательно слежу за вспышкой Маймы и за реакцией Танаэ. Меня с самого начала занимает эта история с черной жемчужиной — почти так же, как вытатуированный Эната или исчезновение Пьер-Ива.

Танаэ слишком резко дергает леску, соединяя ожерелье, оборванные концы остаются у нее в руках, ракушки слетают с прозрачной нити роем внезапно оживших пришпиленных насекомых.

— Майма, занимайся своими делами!

Ответ не допускает дальнейших обсуждений. Танаэ хватает метлу, ту самую, которой она обычно гоняет Гастона, Оскара и других петухов. Я мысленно ставлю на то, что Майма на этом не успокоится… но конец разговору кладет мужской голос.

Входит Янн, за ним все остальные. Мари-Амбр, едва взглянув на дочь, устремляется к кухонному холодильнику за пивом. Танаэ, продолжая подметать, искоса посматривает на Майму.

Я понимаю.

Молчаливая сделка.

Ты мне — я тебе.

Танаэ ничего не скажет о том, что Майма прогулялась к тики, девочку не накажут, а она позабудет об этой истории с украшением. Впрочем, никто и не замечает жемчужину, так и висящую над портретом, только Жак и Мэддли косятся на нее из рамки.

Янн смотрит на меня с упреком. Понимаю, он велел держаться вместе, я должна была их подождать. Придется тебе с этим смириться, капитан, я такая же упрямая, как твоя шестнадцатилетняя помощница, если не больше.

Янн продолжает уверенно раздавать указания: следственная бригада с Таити скоро прибудет, до тех пор никто не покидает пансион, а он вернется в бунгало Мартины и тщательно осмотрит место преступления.

И пока все разбредаются, не теряя друг дружку из виду, я мчусь к своему бунгало. Заскочу на секунду, только рюкзак прихватить.

Я в жизни не подчинялась распоряжениям жандармов!

Запираю дверь на ключ.

Я не могу сидеть сложа руки и описывать пятьдесят оттенков неба для своей океанской бутылки, мне необходимо узнать, понять, выяснить правду, закрыть это расследование, чтобы написать свой детективный роман. Хороший писатель должен как можно раньше понять, чем все закончится.

Смотрю вперед, на бухту Предателей и на Атуону. Следующая глава будет написана там.

Дневник Маймы
Таитянские спецы

Я сидела в конце стола и дулась на всех.

Нечего со мной обращаться как с ребенком! Мало мне было мамы — теперь и Янн отстранил меня от расследования, и даже Клем решила строить из себя Эркюля Пуаро и действовать в одиночку, вот только что одна рванула к своему бунгало.

Я нанизывала семена чёточника, лакричной лианы, красные шарики, из которых делают ожерелья, браслеты и прочие цацки, неотличимые одна от другой. Ненавижу это занятие! Вот По и Моану, сидевших рядом, хоть обе и постарше меня, оно, похоже, увлекало.

А я чувствовала себя как в тюрьме. Наверное, узников заставляют заниматься такими дурацкими делами — нанизывать бусины, сортировать гайки, раскрашивать пуговицы. Вот потому этот прекрасный остров — тюрьма, при всей моей к нему любви. В конце концов ты превращаешься в заключенного, выполняешь арестантскую работу, повторяешь все те же движения, и еда всегда одна и та же, и прогулки. Маркизы нравятся тем, кто заглядывает сюда ненадолго, а чтобы их полюбить, надо, чтобы тебе пришлось остаться здесь навсегда…

Из глубины кухни доносился голос Бреля, он пел в честь Мартины, это Танаэ так захотела. Голос кумира старичков шел из CD-плеера.

Прощай, Титина, я тебя любил

Прощай, Титина, я любил тебя, ты знаешь

Я замерла с иголкой в руке, нанизав всего две бусины, а По с Моаной тем временем нанизали двадцать. Они могли бы открыть фабрику бус и, синхронно трудясь в четыре руки, выдавать продукции больше, чем десяток рабочих.

— Ну пойдем!

Низкий голос застал меня врасплох.

Янн!

— Ну пойдем, — повторил мой капитан, — ты мне нужна.

Я не покладистая легавая девчонка, я сделала вид, будто раздумываю.

— Что, прямо сейчас? Я не успею доделать бусы? — Последняя дипломатическая пауза — и я дала волю своему любопытству: — И чем мы займемся?

— Я научу тебя одной штуке, моя ассистентка. Снимать отпечатки пальцев.

Я уже была на ногах, так проворно и радостно вскочила, что толкнула стол, едва не опрокинув все коробочки с терпеливо разложенными семенами и ракушками.

* * *

Янн разместил в бунгало Мартины весь свой импровизированный арсенал детектива. Высыпал в чашку порошок из картриджа от принтера Танаэ, разложил позаимствованные у Элоизы кисточки, листы белой бумаги, рулон скотча и пластиковые хозяйственные перчатки.

— Пока сюда не добрались криминалисты, обойдемся подручными средствами, — объяснил мой капитан.

Я не прочь была поиграть в Шерлока Холмса, но одна подробность меня удивляла: Янн больше трех часов назад связался с полицией Папеэте, так что теперь они вот-вот должны были приземлиться… Таитянские спецы, скорее всего, взбесились бы, заметив, что жандармский капитан заляпал все место преступления порошком для принтера и скотчем.

Все, я решила больше не отвлекаться. В конце концов, это его дело, и я не хотела портить себе удовольствие.

Янн дал мне точные указания: взять кисточку, набрать немножко порошка и осторожно нанести его на все поверхности, к которым могли прикасаться, на дверные ручки и ручки шкафов, на полочку у зеркала, а также на все предметы — стаканы, чашки, книги, бутылки с водой, флаконы духов.

Это отнимало кучу времени. А Янн к тому же действовал куда тщательнее меня. Через четверть часа мне стало казаться, что эта работа тоже напоминает арестантский труд.

В конечном счете жандармы и воры — один черт, разницы никакой, так же скучно.

Моя рука с кисточкой зависла над раковиной в ванной.

— Слушай, МакГарретт^[18], может, пока мы тут играем в Гогена, заодно подведем итоги?

— Ну давай, если хочешь, — ответил капитан, продолжая тонким слоем рассыпать порошок на тумбочке у изголовья. — Но я по-прежнему доверяю своей интуиции, и для меня Клеманс остается подозреваемой номер один.

Я подняла глаза. Мартина расклеила по стенам своего бунгало яркие розовые, желтые, оранжевые, светло-зеленые липкие бумажки, украшенные крохотными кошачьими следами; на этих листочках она мелким округлым почерком записала несколько цитат своего великого Жака. Я нанесла щепотку черного порошка на розовую бумажку, которая оказалась прямо передо мной.

Ничего обо всем этом не знаю,

но знаю, что все еще люблю тебя.

— Валяй, капитан, объясняй. С чего бы Клем убивать романтичную бабулю Титину?

— Не знаю… Пока не знаю. Может, это связано с ее книгой, на которой она зациклилась, с этой океанской бутылкой. Она все время что-то записывает.

Тоже мне аргумент!

— Может, ты не заметил, но каждая участница этой литературной мастерской мечтает написать роман. Даже твоя жена, хочу тебе напомнить! И хотя ты меня об этом не спрашиваешь, скажу тебе, что я остаюсь при своем убеждении: убийца — Элоиза! Ты вчера за столом видел ее рисунки? Кромешный ужас — вороны, растерзанные деревья, разорванные тучи, на песке два истощенных ребенка, кожа да кости, и черные волны моря, которое вот-вот их поглотит. Я уверена, что она их убила! И что Титина об этом догадалась!

Янн посыпал порошком ручки тумбочки.

— Тебя бы это очень устроило. Ты обвиняешь Элоизу и таким образом защищаешь одновременно Клем и свою мать. Мы об этом не говорили, но все же странная история с этим укравшим черную жемчужину садовником, которого ты окрестила Чарли Чаплин. Если смерть Мартины связана с ее жемчужиной, значит…

Вот уж чего никак не ждала и не предвидела. От неожиданности я просыпала часть порошка из чашки в раковину. Так Янн уже знал? Танаэ ему все рассказала? Я задержалась у двери, читая приклеенную к ней голубую бумажку.

У нас будет дом,

в нем будет много окон и почти не будет стен,

это не точно, но все же может быть.

Вышла к Янну, в большую комнату, стараясь выглядеть спокойной.

— Не вижу связи между этой жемчужиной и моей матерью. Больше того, ей-то зачем красть жемчужину, у нее таких сколько угодно! И потом, хочу тебе сказать, что убийца Мартины оставил жемчужину на кровати, хотя времени у него было достаточно, вполне мог забрать… — Высматривая место, которое мой капитан еще не засыпал порошком, я одновременно с наслаждением обдумывала ответный выпад. — Зато я, кажется, поняла, почему ты обвиняешь Клем…

— Да? И почему же?

— Ты действуешь методом исключения! На самом деле подозреваемых всего четверо. Начинаем вычитать… Ты всерьез запал на прекрасную Элоизу, ты побаиваешься цепляться к моей маме, и ты как-никак должен оберегать свою жену… Остается только Клем!

Вот тебе! Я ждала, что Янн ответит, а он вместо этого всей своей тяжестью осел на кровать, как будто у него вдруг подкосились ноги. Я подошла к нему, пристроилась рядом.

— А, собственно, где сейчас Фарейн-майорша?

— Не знаю.

Он ответил еле слышно, а потом и вообще замолчал и даже перестал шевелиться.

— А теперь мы что будем делать?

Я думала, пристальное изучение места преступления окажется повеселее. Надо было пойти с Клем и вести расследование вместе с ней. Я была уверена, что она не сидела сложа руки, не читала и не писала под москитной сеткой в своем бунгало, что она тоже занималась расследованием. Как Лара Крофт, без всяких кисточек.

— Капитан, — снова спросила я, — а теперь, когда мы все засыпали порошком, что будем делать?

— Подождем, пока высохнет.

Моя бутылка в океане
Глава 11

Спускаюсь одна в деревню в своей военной форме, с армейским рюкзаком за спиной. Не знаю, заметил ли кто-нибудь мое отсутствие. Может, Майма. Она, конечно, хотела бы пойти со мной, но Янн найдет чем ее занять. Тем лучше, в пансионе ей оставаться безопаснее. Хотя мне сейчас, когда я иду в деревню одна, кажется, что опасаться нечего: десять утра, тропинка тянется параллельно дороге, каждые полминуты проезжают пикапы, все лавки и прочие заведения Атуоны (то есть парикмахерская, аптека, бакалея и почта) открыты, и вокруг снуют во все стороны островитяне — как в любой день недели и в любую неделю года. Что со мной может случиться?

А главное, и я вполне могу вам в этом признаться, я всегда мечтала вот так вести расследование, в одиночку, как героиня романа, которая без конца бросается в пасть волку, но в конце концов его ловит или, еще того лучше, приручает.

Моя детская мечта: стать детективом.

Двойная детская мечта: стать детективом и написать об этом книгу! Моя бутылка, брошенная в океан, может быть, превратится в большой роман, в котором ни одна линия не оборвется.

Задумавшись, я спотыкаюсь о корень иланг-иланга и чуть не падаю. Кое-как удерживаюсь на ногах, схватившись за ветку. От деревни доносятся запахи сандала, дикого ананаса и пакалоло — местной конопли, от этого мои мысли снова начинают мельтешить.

Откровенно говоря, даже если бы и не эта детская мечта и не книга, мне все равно пришлось бы вести расследование. У меня нет выбора — я должна защищаться! Я прекрасно понимаю, почему Янн так на меня посмотрел, когда пришел в пансион, я знаю эту манеру полицейских. Он смотрел на меня не просто как на подозреваемую, он смотрел на меня как на виновную. Почему?

Медленно спускаясь к Атуоне, я успеваю навести порядок в своих мыслях. Во всяком случае, пытаюсь это сделать. Такое впечатление, что следы ведут во всех направлениях, примерно как от единственной круговой развязки на Хива-Оа, перед аэропортом, где сходятся все пути и дороги острова. И ни одного указателя.

Куда, например, приведет новое направление в расследовании, несколько минут назад заданное Маймой, — этот садовник, укравший жемчужину? Может ли след привести к Мари-Амбр? Богатство у нее от мужа, отца Маймы, одного из самых богатых в Полинезии фермеров, выращивающих черный жемчуг. В хижине мэра пахло ее духами, значит, прошлой ночью с Пьер-Ивом была она, а не Мартина. Потому что она — его любовница? Зачем такой богатой и привлекательной женщине, как Амбр, и вроде бы не так уж страстно любящей литературу, спать с этим толстым писателем? Ладно, допустим… Мари-Амбр и Пьер-Ив — любовники. У них назначено ночное свидание. ПИФ неожиданно открывает Мари-Амбр жестокую истину, они ссорятся — и все завертелось. Здесь появляется развилка, есть два возможных направления.

Первое — Мари-Амбр в припадке неконтролируемой ярости убила Пьер-Ива, а следом Мартину, потому что той была известна часть правды. Второе — Пьер-Ив и Мари-Амбр поссорились, но после того, как рыбак Камай ушел, помирились и сообща решили заставить Мартину замолчать…

Вот и первые дома деревни. Несколько кошек, настолько же тощих, насколько упитанны островитяне, спят под окнами пустующей жандармерии.

Пьер-Ив и Мари-Амбр — любовники и сообщники? Это самый широкий след, прямо-таки шоссе, вот только я не могу по нему двигаться. Колесики в этом механизме не крутятся, смазка отсутствует — нет ни малейшего намека на мотив. Должно быть что-то другое…

Тики?

Татуировки?

Напротив почты, под манговым деревом, самозабвенно целуется влюбленная парочка. Он приехал на мотороллере, она — на велосипеде. На Маркизских островах потрудиться всегда приходится женщинам! Как у всех здешних девушек, у нее длинные черные волосы, для контраста за ухом торчит белый цветок тиаре, у нее хорошенький круглый животик, который ее гонщик не решается погладить у всех на глазах.

Влюбленная пара…

Мне вспоминается завещание Мартины.

Еще раз увидеть, один-единственный раз, единственного человека, которого я любила за всю свою жизнь.

Значит, она умерла, не простившись с ним, не увидевшись с ним, если только не вообразить, что этот человек, на которого она так надеялась, вернулся… чтобы ее убить!

Нелепо! Я осознаю, что сочиняю невообразимые сценарии преступлений, внушенных страстью. Это чтобы не смотреть правде в лицо? Не видеть, до чего убога моя личная жизнь? Да ладно, мне надо провести расследование и написать детективный роман, а до моих чувств вам дела нет, успею рассказать потом.

Иду через деревню. Прохожу мимо запертой жандармерии с закрытыми ставнями, потом перед открытой дверью туристического агентства — его сотруднице велено не давать никаких карт, никаких проспектов и никаких советов за исключением одного: наймите проводника! Еще через несколько метров, рядом с единственным на всю деревню фургончиком-забегаловкой, прокатная машина неосторожно припаркована под кокосовой пальмой.

Я отмечаю все и размышляю. Версию проклятых любовников, взбалмошной блондинки и гениального писателя, решаю пока что отложить. Про пять таинственных тики тоже сейчас думать не буду, чтобы сосредоточиться на версии, которая способна, по-моему, все объяснить, — татуировки!

Миную памятник погибшим, который охраняют два розовых тики, на нем выгравированы всего два имени, по одному на каждую великую войну, не забывайте о том, что они были мировыми. Перекладываю в уме другие части головоломки: камешки с нарисованным Энатой, первый — оставленный на вещах Пьер-Ива, второй — на кровати Мартины. Какая связь может существовать между этими рисунками и теми, что были вытатуированы на телах двух жертв убийцы из пятнадцатого округа?

Девятнадцать лет прошло…

У перекрестка несколько молодых людей ждут, сидя на пластиковых стульях, один держит в руках укулеле. Мне остается пройти метров пятьдесят, заведение, куда я направляюсь, стоит посреди белого сада с нежными оттенками жасмина, гардении и плюмерии. В нем работает официальный татуировщик Хива-Оа, и это единственное заведение, доступное туристам, которые ради того, чтобы увезти с собой прекрасное воспоминание о Маркизских островах, запечатленное на коже, готовы неделю обходиться без купания.

Вхожу. Сегодня толпы желающих не видно. Я одна в маленькой квадратной комнате, напоминающей одновременно кабинет зубного врача и приемную психолога. По крайней мере, так это мне представляется. С одной стороны — медицина: высокая кушетка, стальные дермографы, шприцы, компрессы, банки с разноцветными чернилами и другие, пахнущие спиртом для дезинфекции. С другой — подсознательное: повсюду на белых стенах нарисованы черным маркизские мотивы, солнца, черепахи, ящерицы, пауки, буйволиные рога, наконечники копий и всевозможные эзотерические символы. Тщетно высматриваю пресловутого Энату, и тут дверь открывается.

— Кахоа^[19].

Я стою разинув рот.

— Что вам угодно?

Я ждала, что увижу маркизского татуировщика с повадками массажиста, точную копию колоссов весом в сто двадцать кило, которые разъезжают по острову на внедорожниках «тойота», а руки у них как стволы баньяна. Но передо мной стоит приветливый мужчина ростом метр восемьдесят, стройный, как чистокровный конь, с мускулами тонкими, как лианы. В белом халате. Улыбается, точно доктор Хаус. Глаза кошачьи. Скромная и элегантная татуировка на шее под бритым блестящим черепом.

До чего хорош!

Меланезийский тип с добавкой всего лучшего, что есть на каждом из тихоокеанских островов: гавайское спокойствие, австралийская элегантность, аура острова Пасхи и маркизская мужественность.

— Мм… — Ну и дура, он застал меня врасплох! — Я… я… авторка… — Тупо упираю на феминитив, полная идиотка! — Я… я пишу путевые заметки… Мне надо написать главу об искусстве татуировки, и я подумала, что…

Мистер Архипелаг продолжает разглядывать меня с головы до ног. Я жалею о том, что на мне так мало одежды. Мои шорты внезапно кажутся мне коротковатыми, рубашка — слишком просвечивающей. Я убеждаю себя, что он, истинный профессионал, всего лишь оценивает мою голую кожу как заурядный пергамент, который надо разрисовать. Он проходит передо мной, обдавая запахом имбиря, закрывает дверь.

На задвижку.

И мне сразу становится страшно.

Никто не видел, как я сюда вошла, никто не знает, что я здесь. Обрывки разговора, заголовки крупными буквами прокручиваются у меня в голове, стирая все прочие картинки.

2001 год. Париж. Пятнадцатый округ. Две девушки, татуированные, изнасилованные и убитые. Обвиняемый — татуировщик, звали его Метани Куаки, родом с Маркизских островов, в конце концов бесследно исчез.

Я лихорадочно прикидываю, сколько лет может быть стоящему передо мной татуировщику.

Около сорока?

Он молча закрывает ставни единственного окна.

Комната погружается в темноту, лишь из-под двери другой комнаты, той, откуда вышел татуировщик в белом халате, пробивается свет.

Около пятидесяти?

Мои пальцы сами собой стискивают красные зерна ожерелья, которые должны меня защитить. Я знаю, что должна действовать решительно, как положено детективу, с профессиональной уверенностью, не сомневаясь, что я отсюда выберусь, но мной овладевает паника, и я не способна ей сопротивляться.

Мягко, но настойчиво подталкивая в спину, татуировщик направляет меня в соседнюю комнату. Темнота меняет черты его лица, он поворачивается к дермографам, скальпелям, пинцетам, традиционным перламутровым гребням, акульим зубам, черепаховым панцирям, молоткам черного дерева… Его маска любезного коммерсанта превращается в оскал недовольного психопата.

Мое сердце — лежачий камень. Моя плоть — кусок замороженного мяса. Моя кожа — обломок сухого дерева, источенный насекомыми.

А если это он — убийца?

Дневник Маймы
Метани Куаки

Ждать, пока это высохнет…

Уж лучше бы я продолжала нанизывать ракушки.

С тех пор как я произнесла имя Фарейн, мой капитан будто язык проглотил. А я ведь ничего обидного ему не сказала, я только отметила, слово в слово: ты как-никак должен оберегать свою жену.

В это все упиралось? Оберегать Фарейн?

Вообще-то да, если задуматься, — то, как полицейская майорша устранилась от расследования, выглядело странно. Как могла она, настолько властная и профессиональная, предоставить мужу всем руководить? Просто потому, что ее имя в списке подозреваемых? Она почти не возражала! А ведь именно ее завещание нашли в постели Титины.

Я повернулась к капитану:

— Тебе не кажется, что пришло время посвятить во все твою верную помощницу? Рассказать мне про твою жену?

Я уже приготовилась к тому, что придется долго торговаться. Но не пришлось. Моему капитану явно хотелось скинуть с себя тяжелый груз.

— Согласен. Не будешь меня перебивать? Обещаешь? Дашь договорить?

— Обещаю!

Янн устроился в изголовье, подсунув под спину подушку, и начал рассказывать.

— Это произошло в 2001 году. Ты слишком молода и живешь слишком далеко оттуда, ты не можешь помнить это дело. Все началось с того, что на улице Лаканаль в пятнадцатом округе Парижа нашли труп восемнадцатилетней студентки, Одри Лемонье. Девушка была изнасилована, потом задушена. Несколько недель спустя было найдено еще одно тело, на этот раз на улице Фавориток, меньше чем в пятистах метрах от первой жертвы. Двадцатилетняя Летиция Скьярра тоже была изнасилована и задушена. Разумеется, следователи связали эти два убийства, но уверенности не было. В Париже полиции каждый год приходится заниматься сотней убийств, в среднем они совершаются раз в три дня, а заявлений об изнасиловании поступает более шестисот. Не было ровным счетом ничего — ни отпечатков пальцев, ни ДНК, ни свидетелей, никаких доказательств, что речь могла идти об одном и том же убийце. Жертвы не были знакомы между собой, Одри училась на подготовительных курсах, хотела стать медсестрой, Летиция работала официанткой в ресторане на бульваре Гренель. Если сопоставить показания близких, на первый взгляд получается, что девушки никогда нигде не пересекались.

Несмотря на свое обещание, я не вытерпела:

— Побыстрее, капитан, так где нашли связь?

— Сейчас, я к этому как раз подошел. На самом деле следствие могло опираться только на одну подробность, общую для двух убитых девушек, — обе недавно сделали татуировки. Меньше полугода назад. У Одри Лемонье был маркизский крест на лопатке, у Летиции Скьярра — маленькая черепашка на руке. Но и это ничего не доказывает, у каждого пятого француза есть татуировки, к тому же Одри и Летиция никому не называли имени своего татуировщика, с которым, скорее всего, расплатились наличными, поскольку на их банковских карточках никаких следов списаний не обнаружено. Ничто не позволяло утверждать, что они обращались к одному и тому же татуировщику, за исключением одной детали…

— Эната?

Янн посмотрел на меня с восхищением.

— Вот именно! Эната. Скромный маркизский символ, три-четыре черточки, почти подпись. Под маркизским крестом Одри и черепашкой Летиции.

— Перевернутый?

— Да, перевернутый. Но об этом я узнал только вчера. Расследование убийств Одри Лемонье и Летиции Скьярра — полицейские неизменно называли это делом татуировщика из пятнадцатого округа — топталось на месте, и СМИ давно потеряли к нему интерес. Считалось, что убийства так и останутся нераскрытыми. До тех пор, пока 29 ноября 2004 года не была совершена попытка изнасилования еще одной молодой женщины, Дженнифер Карадек, двадцати одного года, которая около полуночи шла к себе домой по улице Круа-Нивер. Она отбивалась, кричала, в окнах зажегся свет, нападавший убежал… но напоролся на полицейский патруль, который и задержал его на улице Мадемуазель, у сквера Сен-Ламбер. Пойман с поличным! Имя задержанного — Метани Куаки. Татуировщик с Монпарнаса. Его имя было в списке профессионалов, которых полиция опрашивала после убийств Летиции и Одри, среди десятков других.

Мой капитан сделал паузу, как будто у него в горле пересохло, оттого что он так долго говорил. Он же не мог бросить меня, чтобы пойти попить! Я дернула его за рукав, чтобы он не молчал.

— Эта Дженнифер его знала? Она делала у него татуировку? Энату?

Ну все, он двинулся дальше.

— Нет… У Дженнифер не было Энаты. И вообще никаких татуировок. Никакой связи между Метани Куаки и двойным убийством установить не смогли. Его приговорили к четырем годам строгой изоляции за нападение с целью изнасилования. Он отбыл наказание в тюрьме Френ, потом вернулся на родной остров, на Хива-Оа, на Маркизы.

На Маркизы? На Хива-Оа? Мой родной остров! Не сводя глаз с вершины горы Теметиу за окном бунгало, заставляю себя спросить ровным голосом опытного следователя:

— Это все?

Янн закивал, как марионетка.

— Это все. Объясняя свой поступок, Метани Куаки признался следствию, что после того, как его бросила подружка, страдал жестокой депрессией, и это подтверждено психиатрами.

— А твоя жена какое к этому отношение имеет?

— Ты ведь уже догадываешься? Это она вела расследование с первого дня, расследовала убийство Одри Лемонье, затем Летиции Скьярра и, наконец, нападение на Дженнифер Карадек. Фарейн уверена, что Одри Лемонье и Летицию Скьярра убил Метани Куаки. Не буду грузить тебя подробностями, это почти двадцать лет расследований, десятки коробок с документами, которых я не читал, я знаю об этом деле только то, что могла рассказать мне Фарейн, но она о нем говорила, можешь мне поверить, она на нем помешалась. Это он, твердила она мне каждый вечер за ужином, приглушая звук телевизора, чтобы я мог сосредоточиться, это он, я знаю. У нее не было никаких формальных доказательств, а только совокупность улик: анализ психологов, где он был представлен маниакально-депрессивным психопатом, чье психическое равновесие было нарушено с тех пор, как его бросила подружка; отсутствие у него алиби на те вечера, когда было совершено нападение на Одри и на Летицию; близость мест преступления на левом берегу в Париже и, само собой, маркизские татуировки.

— Куаки подписывал все свои татуировки перевернутым Энатой?

— Конечно, нет, иначе связь с жертвами была бы очевидна. Невозможно было с уверенностью заявить, что татуировки Одри Лемонье и Летиции Скьярра — его рук дело. Избавлю тебя от противоречивых результатов экспертиз использованных чернил и оставленных иглами следов. Фарейн все время утыкалась в одну и ту же стену: все указывало на Метани Куаки, сумма совпадений вела к очевидности, но не было ни одного достаточно веского доказательства. Дело об убийствах Одри и Летиции в конце концов было отправлено в архив, но, сама понимаешь, Фарейн от него не отступилась. Она продолжила расследование, убежденная в том, что как только Куаки будет освобожден, на свободе окажется насильник-психопат. Ее поддерживали родственники обеих девушек. Одри снимала квартиру вместе со студенткой-ровесницей, подругой детства, забыл, как ее зовут, но она создала комитет поддержки. И еще отец и мать Летиции и люди с севера, кажется, из Мало-ле-Бен.

Я продолжаю смотреть на гору за окном. Гора Теметиу похожа на египетскую пирамиду или на парижскую пирамиду, телепортированную в джунгли.

— Но Метани Куаки вернулся на Маркизские острова…

— Да, и Фарейн немного успокоилась, хотя один вопрос не давал ей покоя: кто она, эта подружка Куаки? Она прожила у него несколько месяцев, он так и не назвал ее имени, и она так и не объявилась. У него просто нашли кое-какие забытые вещи, одежду, губную помаду, а еще несколько темных волосков, но анализ ДНК ничего не дал. Разумеется, те, кто вел расследование, подозревали Куаки в том, что он ее убил. Но доказательств и на этот раз никаких. Я думал, что Фарейн со временем избавится от этой навязчивой идеи, но все снова закрутилось шесть лет назад, когда Метани Куаки исчез.

Мне словно иглу воткнули в кожу.

— Как это — исчез?

— Центральный комиссариат полиции пятнадцатого округа был на связи с полицейскими Таити и продолжал следить за Куаки. Примерно как за преступниками с литерой S^[20]. В случае Куаки S — это «сексуальный». Все понимали, какую опасность он собой представляет. Он снова стал работать татуировщиком на Хива-Оа, после этого сообщений об изнасилованиях или исчезновениях людей не поступало. А потом в одно прекрасное утро он сам испарился! Бесследно. Это доказательство его вины, неделями талдычила Фарейн, его достал надзор, и он свалил. Эта сволочь снова возьмется за свое в другом месте, на другом острове, под другим именем. Только теперь никому не было до этого дела, кроме подруги Одри Лемонье и родителей Летиции Скьярра, во всяком случае — матери. Отец, кажется, к этому времени уже умер. И тогда в голове Фарейн зародилась идея книги.

Мой капитан воткнул в меня вторую иглу.

— Книги?

— Да… Фарейн всегда очень много читала. И это, кажется, довольно часто случается, что полицейским хочется рассказать о своей жизни, собственно, они это и делают. Она забрала себе в голову написать об этом деле. «Земля мужчин, убийца женщин. Дело татуировщика из пятнадцатого округа». Несколько месяцев она каждый вечер садилась за компьютер и в конце концов закончила рукопись в триста страниц, дала ее почитать нескольким близким людям, мне в том числе, и мы сошлись во мнениях. История, как ты догадываешься, получилась увлекательная, а вот со стилем не задалось. Совсем не задалось.

Вот оно что! До меня дошло.

— И она связалась с Пьер-Ивом Франсуа?

— Угадала. Ей посоветовал друг-книготорговец. Он уверял, что у большинства писателей напрочь отсутствует воображение, а есть только бойкое перо, и что они вечно охотятся за готовыми историями, которые остается только рассказать, — годной для романа биографией какой-нибудь непризнанной личности или, еще лучше, каким-нибудь грязным и нераскрытым преступлением. Дело татуировщика из пятнадцатого округа подходило идеально, и Фарейн отправила свою рукопись Пьер-Иву Франсуа. Он ей так и не ответил. Тем дело и закончилось…

— Вот только Фарейн-майорша не любит закрывать дела?

— И снова угадала! Она просто-напросто подписалась на новости Гугла, ей стали присылать все про Пьер-Ива Франсуа, и некоторые подробности ее заинтересовали. ПИФ в интервью упоминал о своем будущем романе и давал понять, что расскажет о нераскрытом преступлении. Раза два или три в интервью проскользнуло слово «татуировка». И наконец, на его страничке в фейсбуке она прочитала про этот конкурс — недельный литературный мастер-класс для пяти читательниц на Маркизских островах, на Хива-Оа. Для того чтобы выиграть конкурс, достаточно было прислать самое необычное мотивационное письмо. Это уже было шито белыми нитками!

— И Фарейн решила принять участие в конкурсе? И ее совершенно случайно выбрали из тридцати двух тысяч читательниц?

Янн улыбнулся так, будто его насмешила моя наивность.

— Нет, Фарейн из тех, кто ничего не оставляет на волю случая. Она написала Пьер-Иву Франсуа и высказала все напрямик. ПИФ долго извинялся, уверял, что произошло недоразумение, давайте обойдемся без адвокатов, — и очень любезно пригласил Фарейн стать одной из пяти читательниц, выбранных для поездки на Хива-Оа. До завершения работы над рукописью еще далеко, он отправляется на Маркизские острова именно за этим, найти след Метани Куаки и его бывшей подружки. Если Фарейн согласится сотрудничать, она будет ему очень полезна. Всегда можно договориться… Как с литературной, так и с финансовой точки зрения.

— И твоя жена согласилась?

— Еще бы! Могу тебя заверить, что она затаила злобу на ПИФа, и если бы оказалось, что он все списал из ее рукописи, лишь немного подправив, он бы не отделался болтовней и чеком… Но возможность вернуться к делу татуировщика из пятнадцатого округа была слишком заманчивой.

— А ты, значит, поехал с ней, чтобы за ней присматривать?

Мой капитан наконец-то улыбнулся по-настоящему.

— Да, главным образом — чтобы за ней присматривать. И еще немножко, чтобы увидеть Полинезию.

Вот уж точно, на зарплату жандарма такую райскую поездку себе не позволишь.

— И что? Что узнала твоя жена с тех пор, как вы приехали?

— Ничего. Получается, что ничего. По ее словам, никто здесь ничего не может рассказать о Метани Куаки, местном уроженце. Никто не знал, что он сидел в тюрьме во Франции. Никто не слышал про его подружку. Никому не известно, что с ним стало. Здесь, говорят они, интересуются теми, кто остается, и теми, кто возвращается, а не теми, кто уезжает.

— А с ПИФом?

— Что — с ПИФом?

— Твоя жена с ним поговорила?

— Я… я не знаю, успела ли она. Ты же понимаешь, Пьер-Ив… очень занят.

Янн внезапно вскочил. Аккуратно натянул резиновые перчатки.

— Должно было уже высохнуть, — резко сменил он тему, — пора переходить ко второму этапу. Скотч и бумага!

Я продолжала сидеть и размышлять.

— Короче говоря, твоя жена не выиграла конкурс. Пьер-Ив ее выбрал, не посвящая ни во что свою издательницу.

Теперь и я не спеша встала и прочитала приклеенную над кроватью желтую бумажку, которая оказалась прямо передо мной.

У иных сердце такое обширное, что входишь в него без стука.

У иных сердце такое обширное, что видишь только половину.

И продолжила рассуждать вслух:

— Титину тоже не случайно выбрали. Она чуть ли не самая влиятельная блогерша Бельгии. Ее пригласили только для того, чтобы подстегнуть продажи в равнинной стране. Почему здесь моя мать — я знаю. — И прибавила, прежде чем Янн успел попросить меня рассказать поподробнее: — Остаются Клем и Элоиза… Надо полагать, обе они и в самом деле талантливы. Если только и они тоже не оказались здесь из-за какого-нибудь мрачного происшествия, которое вдохновило ПИФа. Я вполне готова допустить, что Элоиза виновна в смерти двух детей, которых она все время рисует. Возможно, это был несчастный случай. Хороший сюжет для романа, правда?

Янн старательно отмотал кусочек скотча длиной в четыре сантиметра. Он был настолько сосредоточен на этом, что, похоже, не слушал.

— Видишь, Майма? Накладываешь клейкую ленту поверх порошка, очень ровно, сильно прижимаешь, а потом приклеиваешь ее на лист бумаги и точно указываешь, где был снят отпечаток.

Он решил, что занять мне руки достаточно для того, чтобы заткнуть рот?

— Я тут подумала, капитан. Значит, камешек с перевернутым Энатой, который Пьер-Ив положил поверх своей одежды так, чтобы его заметили, это послание, адресованное лично твоей жене. Может быть, именно ей он этой ночью и назначил свидание в хижине мэра, над портом. Прости за бестактный вопрос, но ты уверен, что проспал с ней всю ночь?

Мой капитан прилепил клейкую ленту к одному из стоявших на низком столике стаканов и изо всех сил сжал его в кулаке.

— Ты права, это очень бестактный вопрос.

Он думал, что меня устроит такой ответ?

— Это вопрос в интересах расследования! Хочу тебе напомнить, что второй камешек с таким же Энатой нашли на кровати Мартины. Как Титина может быть связана с этим делом?

— Понятия не имею. Давай помогай мне. Знаешь, у полицейских есть такое правило: всегда надо начинать с улик, а затем уже переходить к предположениям. Ни в коем случае не наоборот!

Я вздохнула. Больше ничего из моего жандарма было не вытянуть. Взяла прозрачную перчатку, которая была мне велика, и не упустила случая вслух удивиться:

— Снимать отпечатки пальцев — это, скорее, работа спецов с Таити. Разве они не должны быть уже здесь? Они что, в пироге плывут из Папеэте или как?

Янн собрал по всей комнате с десяток отпечатков, а я нашла только пару — на зеркале, на книге. Должна признать, что это хороший способ, со скотчем отпечатки почти такие же отчетливые, как если бы их обладатель приложил палец к подушечке с чернилами.

Я демонстративно стянула перчатки:

— По-моему, отпечатков у нас уже достаточно. Может, перейдем к моменту истины?

Янн смотрел на меня, явно ничего не понимая. У меня были свои соображения, и я их выложила.

— Когда ты вошел сюда и увидел место преступления, ты сказал, чтобы никто ничего не трогал. Значит, здесь должны быть только отпечатки пальцев Титины и ее убийцы. Согласен?

Мой капитан нехотя согласился, ему нечего было возразить.

Я неожиданно для него макнула палец в чашку с черным порошком, потом с силой прижала к листу белой бумаги. Осторожно сдула лишний порошок и приклеила на отпечаток кусочек скотча.

— Мой отпечаток! Валяй, сравнивай!

Янну, похоже, стало любопытно. Он подошел к кровати и разложил на ней полтора десятка листков с приклеенными к ним отпечатками пальцев, которые мы собрали в бунгало.

— Смотри, Майма, — пояснил он, — здесь два вида отпечатков, всего два. Первые я снимал с вещей, принадлежавших Мартине, ее щетки, тюбика с зубной пастой, книг, обуви. Они явно принадлежат ей. А другие — их пять, и они все одинаковые — я нашел на втором стакане, но еще и на ее бумажнике, который был спрятан в чемодане, на ее ноутбуке, стоявшем на полке, на ее телефоне и на ручке ящика. Они, в этом у меня нет ни малейшего сомнения, принадлежат тому, кто побывал здесь сегодня ночью.

Янн методично сравнил листки с тем, который протянула ему я.

— Одно точно — это была не ты!

Я выдохнула с показным облегчением, будто только что избежала страшнейшей угрозы, и ответила:

— А теперь ты, капитан!

Янн слегка поморщился, но послушно снял правую перчатку. Пальцы в порошок, пальцы на лист бумаги, скотч на порошок. Я проверила:

— Уф, это и не ты! Продолжаем?

Сюрприз!

Жандарм в изумлении смотрел на завернутую в бумажный носовой платок зажигалку, которую я достала из кармана.

— Это мамина. Стащила со стола.

Не спрашивая мнения жандарма, я кисточкой нанесла порошок на зажигалку, прижала к ней скотч, потом прилепила его на первый попавшийся белый листок.

— Посмотрим вместе?

Я старалась держаться спокойно и надеялась, что Янн не заметил, как дрожал листок у меня в руке. Я даже нашла в себе силы посчитать:

— Ну, раз-два-три.

Мы одновременно наклонились и стали разглядывать рисунок черных завитков. Очень похожий на маркизские татуировки. Мы долго его изучали, сверяя с каждым листком, хотя результат был совершенно ясен с первого взгляда.

— Это не она, — признал Янн. — Твоя мать не из тех, кто откажется выпить, но сегодня ночью с Мартиной выпивала не она.

Он что, рассчитывал, что я оценю его солдафонский юмор? Я довольно резко ответила:

— Твоя очередь. У тебя ведь есть какая-то личная вещь твоей жены?

Янн, похоже, был удивлен моим натиском.

— Мм… Нет… Ничего нет.

— Так принеси что-нибудь, твое бунгало рядом!

Мой капитан прислонился к стене и ни с места. Похоже, груз, обрушившийся на него, когда я впервые заговорила про его жену, снова его придавил. Он посмотрел на часы, как будто ждал от них помощи.

— Я это сделаю, как только…

Я подошла к нему. Мне стало немного неловко от того, что он так разволновался.

— Да ладно, капитан, торопиться некуда. Ты же знаешь, это просто для верности. Я не думаю, что майор полиции способен заколоть иглами для татуировки бельгийскую старушку-блогершу.

Ухватив жандарма за запястье, я посмотрела, который час.

— Полдень, скоро рог протрубит! Слушай, у меня есть отличный план. За обедом, когда станут убирать со стола, я утащу у каждой из постоялиц ложку, вилку или нож. И готово — мы нашли убийцу! Могу еще, если хочешь, пробраться в разные бунгало. В крыше между листьями пандануса и балками есть дырка, в которую можно пролезть, мне По с Моаной показали.

Янн взял меня за руку и более серьезным тоном произнес:

— Майма, это не игра. Кто-то убил Мартину. Кто-то, кто ест вместе с нами, спит рядом с нами, кто-то, с кем мы разговариваем.

Я вывернулась. В прошлой жизни я была угрем.

Прочитала надпись на розовой бумажке, приклеенной к стене справа от кровати.

А потом он исчезает, растворившись на лестнице

А она все стоит, с распятым сердцем и раскрытым ртом

Ни крика, ни слова

Она узнала свою смерть

Она только что с ней повстречалась

И невольно вздрогнула. Меня трогало это помешательство Титины на песнях Жака Бреля, желание жить среди слов о любви, о ее возлюбленном. Чтобы не заплакать, я обернулась к Янну. Я решила играть в открытую.

— Капитан, могу я тебе сделать одно признание?

— …

— Теперь моя очередь с тобой поделиться. Только что я вытянула это из По и Моаны.

— Ну и?..

— И они оказались умнее, чем можно подумать. Они все мне рассказали. (Не могла не потомить его лишние полсекунды.) Я знаю, что означает Эната, вытатуированный вниз головой.

Моя бутылка в океане
Глава 12

Я неподвижно стою на базальтовой плите. Это жертвенный камень, на нем опускаются на колени, а голову наклоняют над соседним камнем — плахой. Камень, напоенный кровью сотен обезглавленных здесь островитян, все еще сохраняет розовый цвет. Может, красные зернышки, которые я ношу на шее, выросли на земле, пропитанной этой кровью?

Татуировщик неподвижно стоит рядом со мной. Он почти на голову выше меня. Кажется, будто ветви гигантского столетнего баньяна стараются обвиться вокруг его рук и шеи, чтобы помешать ему совершить безрассудный поступок.

Природа отвоевала это меаэ, снова сделала его священным и тайным местом. Вокруг безлюдно, как будто лианы баньяна просто расступились, чтобы нас пропустить, и снова сомкнулись. Я дрожу, приросла к земле, не смею сделать лишний шаг в этом запретном пространстве, принадлежащем тупапау, маркизским призракам. Я знаю, что женщинам нельзя было сюда приходить, а тех, что осмеливались осквернить меаэ, карали смертью.

Это было много лет назад, с тех пор целый век прошел. Успокаивая себя, мысленно подсчитываю. Прадед татуировщика, может, и принес в жертву богам кровь нескольких женщин и нескольких младенцев, но правнука эта наследственность уже не касается. А если говорить о женственности, то я не ношу ни платья в цветочек, как Элоиза, ни обтягивающие топы и юбки, как Мари-Амбр. Меня, в моей одежде следовательницы-исследовательницы, в шортах и рубашке, можно было бы даже принять за парня!

Ноги у меня подергиваются, как листья кокосовой пальмы, когда их треплют пассаты, но, если честно, боюсь я уже чуть меньше, чем несколько минут назад, когда татуировщик — его зовут Мануари — закрыл свою лавочку, двери и окна, и втолкнул меня в соседнюю комнату.

— Иди за мной, — в конце концов произнес он, — у меня есть время с тобой прогуляться и ответить на твои вопросы. Мне сегодня пришлось отменить всю работу, какой-то недоумок вчера украл у меня половину иголок. Это мог быть кто угодно. Обычно я ничего здесь не закрываю.

Кража? Вчера? Так, значит, убийца Мартины взял иглы в этой лавочке?

Мануари вывел меня через дверь, которая выходила прямо на дорогу к старому кладбищу Тейвитете, и пошел впереди, не тратя лишних слов. А я его убалтывала — мол, я писательница, пишу путевые заметки, Новая Зеландия, Исландия, Сомали, все места, в которых я никогда не бывала…

— Все эти места, — уверенно вещала я, — похожи на Маркизские острова. Они одновременно прекрасны и ужасны, соединение рая и ада. Понимаете, Мануари, смерть, о которой говорят, как о фруктах, море, куда смотрят, как в колодец, нет зимы, но и не лето, понимаете, о чем я?

Опасное солнце, короче говоря.

— Понимаю, — пробормотал наконец Мануари.

Еще бы! Да он сам, его белые зубы, фигура пляжного волейболиста и мана духом крепче целого литра лосьона после бритья — абсолютное воплощение этого прекрасного и ужасного пейзажа.

Мы не прошли и тридцати метров по дороге к старому кладбищу, как он предложил мне с нее свернуть. Прямо в лес. Сначала мы прошли мимо большеголового тики-циклопа. Статуя, предположительное воплощение мудрости, посмотрела на меня своим единственным глазом, но я не успела ощутить, как мана ума подстегивает мои мозги. Мануари знаком велел мне идти дальше.

То в полный рост, то согнувшись мы добрались до меаэ. Ступив на выложенную плитами террасу, татуировщик вдруг сделался разговорчивым, как будто на него снизошла мана красноречия.

— На Маркизских островах ты не найдешь ни одного камня, которого какой-нибудь предок не покрыл бы резьбой, который не обозначал бы прежнюю границу места тапю, который не был бы принесен с гор, чтобы оградить паэпаэ — священные плиты, на них возводили всякое жилище. Их принимают за простые камни, ступают по ним или огибают их, но у каждого есть история.

Не слишком ему поверив, я сажусь на круглый, обросший мхом камень. Усердно записываю, как делала бы писательница, специалистка по путевым заметкам, за которую я себя выдаю. Вот потому он так серьезно, с цифрами, мне все это выкладывает. Впрочем, не так уж я ему и соврала, я ведь действительно пишу книгу, и все эти подробности найдут себе место в моей бутылке для океана.

— Представляешь, — говорит Мануари, — мореплаватели считали, что около 1800 года, когда они открыли архипелаг, на Маркизских островах было сто тысяч жителей. Каждая из долин была населена сотнями жрецов, воинов, крестьян, ваятелей, танцовщиков, у каждого племени было свое меаэ, у каждой семьи — паэпаэ. Столетие спустя на архипелаге насчитывалось всего две тысячи человек…

Татуировщик продолжает свои объяснения с такой страстью, как будто я подставляю ему микрофон телеканала, который смотрят во всем мире.

— Понимаешь? После сотни лет колонизации уцелели всего два процента населения, теснящиеся в немногих деревнях на берегу. Что это, если не геноцид! Маркизская цивилизация просто-напросто едва не погибла… Это началось с появления первых чужестранцев, с массового разграбления двух величайших сокровищ Маркизских островов, китов и сандалового дерева, и с чудовищного истребления местных племен. Затем распространились до тех пор неизвестные болезни — туберкулез, проказа, оспа, сифилис… Но главное — с появлением французских чиновников и священников островитяне утратили всякий смысл жизни. Им запретили петь, танцевать, говорить на родном языке, носить ожерелья из плодов, купаться нагишом в реках, натирать тело кокосом, шафраном или другими ароматными веществами и покрывать его татуировками, почитать умерших… Ни в одной другой французской колонии правительство и духовенство не зашли так далеко, стремясь уничтожить цивилизацию. И не какую-нибудь, а самую древнюю из всех полинезийских цивилизаций, одну из самых богатых в мире, ту, от которой пошло население Новой Зеландии, Гавайских островов и острова Пасхи, Самоа, ту, которая придумала татуировки, хаку, пирогу…

Мне становится жаль Мануари. Мой безмолвный татуировщик превратился в восторженного гида и вот-вот выдохнется, поэтому я перестаю записывать и, пока он переводит дыхание, вклиниваюсь в паузу:

— Вау! Да вы тут изобрели все! И даже доску для серфинга? И бикини?

Тут он начинает хохотать, и я понимаю, что совершенно перестала бояться. А вдруг это ловушка? Мануари кладет руку на камень и надолго задерживает, чтобы мана в него вошла.

— Только в восьмидесятых годах началось наше возрождение, население стало расти, мы снова стали петь, танцевать, говорить по-маркизски, делать татуировки, устраивать фестивали, принимать туристов. Сейчас на Маркизских островах десять тысяч жителей, две тысячи из них — на Хива-Оа, и это все еще в десять раз меньше, чем было до прибытия европейцев. От того острова, который они открыли, не осталось ничего. Все вернулось в первозданное состояние… Места тапю, священные камни, на каждой горе, в каждой долине. Будто зарытая ценная руда. Забытый источник, такой же мощный, как Эйва на планете Пандора, это чтобы дать тебе представление о силе маны. Энергия в чистом виде! Туристам и сотой доли не показывают, ты сможешь рассказать об этом в своей книге. Посмотри, на чем ты сидишь.

Я вскакиваю как ужаленная.

Мануари показывает мне впадинки на замшелом камне. Присмотревшись, различаю вырезанную на нем птицу.

— Петроглиф! На острове их тысячи, надо только уметь искать…

Петроглифы. Татуированные камни! Отличный переход. Я осторожно закидываю удочку:

— А это правда, что татуировки придумали на Маркизских островах?

Мой пылкий гид улыбается во все свои безупречные зубы.

— Думаю, доисторические люди делали себе татуировки задолго до нас, в эпоху неолита. Но мы, островитяне, придумали слово. Тату. И нигде больше не найти было таких утонченных рисунков. До тех пор, пока всякие татуировки не запретили, в 1860-м — и по 1970-й! Все традиционные мотивы могли быть утрачены навсегда с уходом последних татуированных предков. В течение столетия думали, что так и случилось, пока не нашли странную книгу «Жители Маркизских островов и их искусство», написанную немцем по имени Карл фон ден Штайнен, который описал, зарисовал и сфотографировал во время своего пребывания на островах в 1897 году сотни символов со всех островов и из всех долин. Продолжение истории тебе известно, мода на маркизские татуировки стремительно распространилась в девяностые. Сегодня маркизские мотивы — самые известные в мире татуировки и служат логотипами повсюду на планете.

— Danke schön, Herr Steinen!^[21]

Не самая удачная попытка пошутить…

Мануари смотрит на меня так, будто я спятила.

— Не думаю. Может быть, лучше бы все ушло с последними предками. Татуировки не опознавательный знак для городских рэперов, не рисунок для майки троеборца или доски для серфинга, не логотип для кроссовок. Татуировка — это сакральный, сексуальный акт, всесторонний социальный ритуал. Татуировка — это мана! Вот что я предлагаю в своем кабинете — опыт, а не напоминание об отпуске.

Мануари наконец умолкает и снова принимается рассматривать мои голые ляжки, голые руки, мою шею, мои щеки… Я не различаю в его взгляде ни малейшего влечения к моей гипотетической женственности, он разглядывает меня как обычный кусок нетронутой плоти, на которой можно рисовать.

— Тебе этого хочется?

Послушай, доктор Хаус, мне казалось, твоя лавочка сегодня закрыта? И еще я припоминаю, что правительство запретило татуировки, потому что это было связано с человеческими жертвоприношениями… Я незаметно смотрю на часы — почти полдень, мне надо вернуться в пансион к обеду, иначе Янн до конца недели будет держать меня там взаперти. Впрочем, может быть, полицейские с Папеэте уже добрались. А жаль, я охотно углубилась бы в беседу с татуировщиком, разделив с ним попои, но мне надо бежать. И я с глупой улыбкой отвечаю:

— Почему бы и нет, мне очень нравится этот символ, Эната.

Мануари заводится с пол-оборота.

— Сам по себе он ничего не означает. Татуировка — это рассказ, алфавит, все равно что китайские иероглифы. Эната — всего-навсего одна буква, одна нота, он имеет смысл лишь в соединении с тем, что его сопровождает, и в зависимости от того, где и как он размещен.

— Мне бы хотелось перевернутого, — уточняю я.

Горящий взгляд словоохотливого гида тут же скрывается за маской сдержанной ярости. Маска охотника. Недостает только копья и болтающегося на груди ожерелья из кабаньих зубов.

Он прекрасен и вместе с тем ужасен.

Что я такого сказала?

— Не знаю, стоит ли. У перевернутого Энаты есть определенное значение. Он… Он обозначает… врага.

Врага.

Какого врага?

Мне это ничего не дает. Каким образом жертвы этого Метани Куаки, насильника из пятнадцатого округа, могли оказаться врагами человека, который напал на них и задушил? Я уверена, что есть что-то еще, другое значение. Значение, о котором догадался Пьер-Ив, разбрасывающий свои камешки, будто зловещий Мальчик-с-пальчик.

Без пяти двенадцать.

Ничего не поделаешь, я хочу, чтобы он признался, а времени на тонкие намеки у меня не остается.

— Кстати, насчет татуировок, моя подруга набила себе татуировку с Энатой, здесь, на острове, много лет назад, мастера звали… — Делаю вид, будто припоминаю. — Э-э… Метани… Метани Куаки. Может быть, вы его знали?

Я слишком затягиваю паузу, произнося это имя, Метани Куаки. И сразу это понимаю.

Понимаю и то, что Мануари его знает, но больше ничего не скажет.

Здесь, кроме тату, придумали и другое слово — тапю.

Что за дура, что за сыщица-неудачница! Свое первое расследование в одиночку я провалила! К сожалению, эта глава в моей океанской бутылке закончится большим вопросительным знаком.

Мануари уже разворачивается, вежливо, но непреклонно. Задница у него очень красивая, и я никогда не узнаю, есть ли на ней татуировка.

Ну хоть к обеду не опоздаю.

Дневник Маймы
Радиомолчание

— Чем они занимаются?

— Полицейские уже должны быть здесь!

— Сколько можно, тело Титины нашли больше пяти часов назад.

Разговоры за столом у Танаэ пересказать нетрудно, они все крутились вокруг единственного вопроса: почему полицейские из Папеэте все еще не появились? Последний самолет приземлился в час дня, и в нем не было ни одного пассажира в форме.

Честно говоря, меня это тоже удивило. Каждый, вернее, каждая исполнила свою арию. Начала мама:

— Янн, есть какие-нибудь новости? Ты им перезвонил? Они сказали, в котором часу приземлятся?

Мой капитан после короткой паузы ответил:

— Да, я все время звоню, не даю им покоя. По самой последней информации, борт ACJ318 с полицейскими направили на острова Гамбье — на острове Мангарева буйно помешанный взял в заложники половину своей семьи. Им это дело показалось более срочным по сравнению с семидесятилетней старушкой, которую не воскресить.

Мама возвела глаза к небу, запрокинула голову и выпятила бюст, как будто боги могли дрогнуть при виде ее декольте. Элоиза рисовала паутину на бумажной салфетке. Клем придвинула себе стул и села. Она опоздала и прибежала запыхавшаяся. Фарейн тоже пришла с опозданием, одновременно с ней. Янн ничего не сказал. Все собрались вокруг стола, в том числе Танаэ и обе ее дочери, и он, должно быть, подумал, что они были вместе, что его указания — не оставаться в одиночестве — выполнены. Я-то знаю, что это не так.

Клем уходила поработать, может, спускалась в деревню для расследования, хотя эта упрямая ослица точно скажет, будто всего лишь собирала материал для своего романа. Что она приняла все необходимые меры предосторожности. Ну то есть это я так предполагала, я не успела с ней поговорить, мы только многозначительно друг дружке улыбнулись, показывая этим, что все в порядке. Фарейн-майорша тоже сослалась на то, что ей хотелось побыть в тишине. Может, читала и перечитывала «позаимствованную» у ПИФа рукопись «Земля мужчин, убийца женщин» в поисках новых улик?

Тайна, радиомолчание и полная чушь.

После того как Янн объяснил отсутствие полицейских, за столом больше никто или почти никто не разговаривал. Блюдо с карри из махи-махи, чудовищной зеленой рыбы с синим гребнем, передавали без единого слова. К нему едва притрагивались, а Танаэ не осмеливалась уговаривать.

Настроение было такое, будто это последний обед и нас всех должна была прикончить отрава.

Я слишком резко отодвинула стул, встала, стараясь выглядеть естественно, забрала салатник с белым рисом и унесла его в кухню, напоследок взглянув на Клем, потом на Янна.

Капитан, когда мама спросила тебя насчет полицейских из Папеэте, ты слишком долго молчал.

Что ты задумал?

Янн

Янн провожал Майму глазами до тех пор, пока та не скрылась в кухне. Он знал, что у нее за план: забрать после обеда у кого вилку, у кого — нож, у кого — ложку, чтобы получить хорошие, четкие отпечатки пальцев каждой.

И кто-то из сидевших за столом непременно окажется убийцей.

Майма ни о чем не догадывалась!

Стремительная, бесстрашная, дерзкая девчонка. Янн вспомнил последний, самый бестактный вопрос Маймы. Прости, но ты уверен, что проспал с ней всю ночь? Он ничего не ответил. Он и так сказал Майме слишком много.

Да, он-то всю ночь провел с Фарейн. Но она около двух выходила на террасу, чтобы почитать эту самую рукопись. Он немного полежал без сна, потом уснул. А когда проснулся, Фарейн была в постели. Она вполне могла успеть встретиться с Пьер-Ивом Франсуа в хижине мэра… Янн долго прокручивал различные гипотезы и приходил все к одному и тому же выводу: камешек с перевернутым Энатой мог быть адресован только Фарейн. Было ли это игрой? Вызовом? Угрозой, смысл которой могли понять только они, Пьер-Ив и Фарейн, спорившие из-за рукописи?

По сути, все просто. Фарейн украла рукопись у Пьер-Ива, дальше — напряженность, запугивание, тайное свидание вчера ночью, рыбак Камай оказался свидетелем их ссоры, ты хотела знать правду — теперь знаешь. Говорил ли писатель о расследовании или о романе, который он присвоил? Что произошло потом?

Майма вернулась из кухни с фруктовой корзинкой. Двигаясь через зал, она прибавила шаг, потом замедлила перед драгоценной черной жемчужиной Мартины, по-прежнему висевшей на том же гвозде, что и фотография Бреля. Украшение за двести тысяч тихоокеанских франков болталось, будто обычная побрякушка из ракушек, и никто, похоже, в этой тягостной обстановке не обращал внимания на то, что здесь, только руку протяни, целое состояние. Странно… Какое место занимала в головоломке эта деталь?

Фрукты имели успеха не больше, чем махи-махи или поэ из папайи. Янн наблюдал за маневрами Маймы. Его юная помощница настойчиво предлагала сидящим за столом хотя бы попробовать каждое блюдо, ну хоть кусочек на вилку наколоть.

Но никому ничего не хотелось.

Элоиза рисовала на салфетке маленькие фигурки у подножия вулкана, который внезапно прорвался под нажимом ручки. Янну видна была только половина ее лица, половина, украшенная цветком тиаре за ухом. Волосы были небрежно сколоты, несколько выбившихся темных прядей щекотали открытое ухо, спадали на светлый глаз, и Элоиза щурилась.

У Клем, напротив, глаза были широко распахнуты, взгляд затерялся в океане. Она видела там свой будущий роман? Янн и ее считал красивой, ему нравились ее короткие волосы — как шерстка у юркой и пугливой землеройки, нравилась ее одежда в стиле сафари, скрывавшая спортивную фигуру, но он с необъяснимым упорством подозревал, что за этим ее помешательством на романе крылся невроз. Куда менее заметный, чем у Элоизы, но тем более опасный.

— Мама, возьми десерт, — настаивала Майма.

Мари-Амбр не ответила, она глаз не сводила с экрана своего телефона. Фарейн лениво выудила из корзинки ананас.

Янн пристально смотрел на нее, неспособный думать ни о чем, кроме предсказания Маймы.

Твоя жена — следующая по списку.

Из-за того, что убийца оставил завещание Фарейн на кровати Мартины? То самое, которое Янн сложил и спрятал в карман?

Жандарм машинально полез туда рукой для проверки.

Не для того, чтобы убедиться, что завещание Фарейн на месте, а чтобы проверить, по-прежнему ли там другая бумажка, та, которую он нашел в одном из ящиков в хижине мэра и которую только он один и прочитал, когда все вышли, даже Фарейн ничего не заметила.

Он читал и перечитывал ее в одиночестве. Нетрудно было узнать почерк жены, и совсем легко было догадаться, кому адресована записка.

Мерзкий писака,

я думала, что мы вдвоем будем вести расследование на месте.

Я приехала не для того, чтобы учиться, как писать роман, я свой уже написала!

Даю тебе двадцать четыре часа на то, чтобы объясниться, твоя, то есть на самом деле МОЯ рукопись у меня.

Как бы там ни было, последнее слово напишу я!

Письмо с угрозами, адресованное Пьер-Иву Франсуа, уличенному плагиатору! Как он мог на это отреагировать? Янн знал свою жену, майор Фарейн Мёрсен не из тех, кто упускает добычу. Пророчество Маймы не шло у него из головы.

Твоя жена — следующая по списку.

Янн смотрел, как Фарейн спокойно и методично разрезает ананас. Она даже фрукты на дольки резала с почти что хирургической тщательностью. Разве можно представить ее себе в роли будущей жертвы? Его жена никогда ничего не оставляла на волю случая и никогда не отступалась, у нее не бывало ни проколов, ни ошибок. Ни разу. Для нее невозможно было закрыть дело о двойном убийстве Летиции Скьярра и Одри Лемонье до тех пор, пока убийца не будет найден, и уж тем более она не могла смириться с тем, что потенциальный убийца разгуливает на свободе. Ее так неотступно преследовала мысль об этом, что она написала роман, который у нее украли. Так неотступно, что она отправилась за пятнадцать тысяч километров от Парижа, чтобы закончить свое расследование и забрать свою рукопись!

Твоя жена — следующая по списку.

Только не в том случае, если этот список составила Фарейн.

Как бы там ни было, последнее слово напишу я!

Янн всматривался в суровое лицо жены, в ранние морщинки. Взгляд у нее был пронизывающий — лазерный луч, способный с одинаковой легкостью исцелить или казнить. От нее исходила сила.

Сила, которой сам он не обладал, которой он восхищался и которую в конце концов возненавидел…

Янн знал, что думали все сидевшие за столом. Что майор Фарейн тоже может оказаться убийцей.

А он? Может ли мужчина, хотя бы и жандарм, подумать такое о своей жене?

Может ли он так думать если все еще любит ее?

А он все еще ее любит?

Твоя жена — следующая по списку.

Фарейн, с ее голубыми глазами и едва заметными холмиками грудей.

Да, он все еще любил свою жену, — во всяком случае, все еще достаточно любил, для того чтобы ее защитить.

Даже если она подозреваемая, и в особенности если она подозреваемая.

Любил настолько сильно, что готов был провести собственное расследование, лишь бы защитить ее.

До такой степени, что ради того, чтобы ее защитить, он не позвонил в полицию Папеэте.

Дневник Маймы
Скатертью дорога

Бум!

Мама положила, вернее, бросила на стол телефон, чтобы нарушить тишину и заставить присутствующих встряхнуться, выдернуть всех из задумчивости.

Мне нравится, когда мама проделывает такие штучки!

— Так вот, — начала она, — насколько я понимаю, полицейские с Таити сообщат нам, когда они вылетят из Папеэте, и после этого нам придется еще сложа руки дожидаться их четыре часа. Чем вы думаете заняться? Будем играть в белот? В бинго? Или разойдемся, будто монашки, по своим кельям, займемся писаниной и будем молиться святому Пьер-Иву? У меня есть другое предложение!

Все взгляды обратились к маме, только Янн глаз не сводил со своей Фарейн. Обожаю, когда Эмбер устраивает шоу!

— Я только что арендовала внедорожник, — продолжала моя мать-миллионерша. — Пикап «тойота-такома». Поедем в Пуамау. И развеемся, и обидно не побывать на самом красивом пляже и не увидеть самый прекрасный археологический памятник острова. Лично я еду и приглашаю всех желающих.

Мама одним глотком допила пиво и, не дав никому времени ответить, прибавила:

— Это примерно в часе езды отсюда, нам надо вернуться к шести, чтобы встретиться с Серван Астин, так что не тяните время, девочки!

Все встали. Похоже, все собрались ехать. Обстановка мгновенно разрядилась, словно террасу «Опасного солнца» внезапно продуло пассатом.

Отлично справилась, мама!

— Оставьте все, мы уберем, — сказала Танаэ.

По с Моаной начали составлять тарелки, но я оказалась проворнее, взяла плетеную корзину, бумажную салфетку и уже собиралась положить в свою корзину четыре вилки, по одной от каждой, даже мамину вилку и…

Мама схватила меня за руку:

— Ты остаешься!

С чего это она вдруг?

Я попыталась сопротивляться, как будто хотела во что бы то ни стало помочь убирать со стола, но мама оттащила меня на метр в сторону.

— Постой минутку спокойно! Ты считать умеешь? Нас четверо плюс этот муж, так что ты в машине не поместишься. (Я слышала, как По и Моана с грохотом высыпали в мойку столовые приборы.) Тебе в любом случае лучше побыть с девочками твоего возраста. Обещаешь, что никуда не уйдешь?

Я сдалась без боя. Уж лучше бы она пощечину мне влепила.

Мама, я все поняла, если хочешь, я пообещаю, со слезами стыда и ярости пообещаю вести себя примерно, сидеть с Танаэ, никуда не уходить, читать, нанизывать бусины и ракушки, чистить плоды хлебного дерева, ощипывать цыплят, все что угодно, мне без разницы, лишь бы только ты, мама, побыстрее отсюда убралась, загрузила в багажник пикапа упаковки пива и отправилась надираться на другой конец острова.

Я обещаю все что угодно.

— А теперь отпусти меня!

На столе ничего не осталось.

Странно — хотите верьте, хотите нет, но никогда еще так быстро не убирали со стола.

* * *

Мама отпустила мои руки. Я не сдвинулась с места, так и стояла, стиснув кулаки. Она меня унизила.

Все понятно. Мама решила напомнить мне, что я всего-навсего малявка. И, проявив власть, потеряла ко мне всякий интерес. Расхаживала по террасе, покачивая бедрами, как шлюха.

— Машина будет здесь через полчаса, — щебетала она. — Как раз успеем вытащить пиво из холодильника. И купальники не забудьте!

Я смотрела на мать, сцепив челюсти. Как выдрессированная собака без намордника.

Я смотрела ей вслед, она мелкими шажками спускалась по каменной лестнице, направляясь к нашему бунгало «Фату-Хива», ноги голые, задница обтянута узкой юбкой от Сони Рикель.

Я ее почти жалела. Кому она так старалась понравиться?

Мне надо было разрядиться. Я слышала, как По с Моаной в кухне моют посуду. Мне надо было поговорить с Янном, сказать ему, что мой план провалился, что мне не удалось собрать столовые приборы, но у меня есть запасной план: поскольку они все отправляются на другой конец острова, все, кроме меня, я воспользуюсь этим и проведу расследование, я не буду рисковать, не волнуйся, мой капитан, я только немножко везде пошарю, не покидая «Опасного солнца». Мне надо было поделиться этим с капитаном, подвести черту: я — твоя помощница, ты можешь на меня рассчитывать. Я вошла в зал Маэва.

Янн уже был там, но меня не ждал.

Он был увлечен разговором с Элоизой. Прекрасная брюнетка застряла перед висящей над стойкой репродукцией картины Гогена «Ареареа». Похоже, мой капитан впервые заметил эту картину, мимо которой вот уже третий день проходил каждые десять минут, и воспылал страстью к красным собакам и синим деревьям.

Его я тоже жалела — нелегко быть преданным мужем при жене и безрассудным рыцарем при этой королеве каляк-маляк.

Разочарованная, я вернулась на террасу. Огляделась, позвала Клем, надеялась хотя бы с ней поговорить, спросить, как у нее продвигается расследование, что она узнала в деревне… Вот только и моей наперсницы я не дозвалась. Она разговаривала с Фарейн на лужайке рядом с пансионом, где между веревками для сушки белья паслись Мири, Фетиа и Авае Нуи. Обе уже почти все свои вещи с веревок собрали.

Что делать — пойду к ним. Придется мне потерпеть до тех пор, пока Клем не останется одна. Признаюсь, проявлять терпение мне не очень удается! Особенно сейчас, когда голова битком набита новостями: Одри и Летиция, две жертвы убийцы из пятнадцатого округа, рукопись, списанная ПИФом, перевернутый Эната, внезапное пристрастие Янна к полотнам Гогена; очень много сведений, которые мне хотелось бы обсудить и с майором Фарейн Мёрсен.

Моя бутылка в океане
Глава 13

Не забудьте купальники!

У Мари-Амбр их, наверное, целая коллекция, я видела, что она прибыла на остров с тремя чемоданами. Я-то с собой взяла больше шариковых ручек, чем купальников. Незачем тащить туда целый гардероб, думала я, это тропики, там не надо одеваться. Вот только здесь ничего по-настоящему не высушить, на Хива-Оа все постоянно влажное — одежда, кожа, воздух.

Заканчиваю снимать с веревок свои трусы, майки и шорты, Авае Нуи смотрит на это с полным безразличием, Майма, напротив, — с бешеным нетерпением.

Я слышала, как она, поругавшись с матерью, кричала: «Клем! Клем!»

Лапонька, пару секунд обожди.

Я провожу руками по простыням Танаэ на соседней веревке. Высохли наконец. Свои три бикини я уже сняла, но можно же, воспользовавшись случаем, помочь нашей хозяйке. А поскольку маленькая островитянка здесь…

Я ее окликаю:

— Майма, помоги-ка!

Девочка не заставляет себя упрашивать и рысцой бежит ко мне. Я протягиваю ей край белой простыни, по углу в каждой руке, мы на три шага расходимся, не выпуская из рук простыню, встряхиваем ее, напугав пасущихся в двадцати метрах от нас Мири и Фетиа, сходимся, соединяя руки, четыре угла превращаются в два, поверхность простыни уменьшается вдвое, и все сначала.

Майма, похоже, все еще дуется. Я догадываюсь, что в голове у нее складываются фразы, но там и застревают. Они могут хлынуть потоком и все затопить, когда плотина не выдержит, если только я не помогу ее разрушить.

— Давно мы с тобой не разговаривали, да, Майма? Теперь, когда ты стала помощницей жандарма, тебе больше нравится вести расследование вместе с ним?

Из Маймы вырывается не поток слов, лишь сдержанный ручеек:

— Не помощницей, а ученицей! В крайнем случае — стажеркой, не имеющей права что-нибудь делать… С утра я не могла пойти в хижину мэра. И сейчас вы едете без меня!

— Сейчас капитан ни при чем, дорогая моя. Это мама тебе запретила.

— Мама? Никакая она мне не мать, имей в виду!

Я укладываю в корзину сложенную в восемь раз простыню и берусь за другую. Майма скрывается за ней, на мгновение превратившись в призрак.

— Она твоя мама, когда тебя это устраивает. У вас здесь очень удобный обычай. Когда мама тебе разонравится, ты меняешь ее на другую.

Майма слишком сильно дергает за простыню, один угол вырывается у меня из руки, и я едва успеваю его подхватить, пока он не приземлился в навоз одной из трех лошадок.

— Если хочешь знать, это действует в обе стороны. Здесь чаще родители меняют детей…

— Расскажи мне об этом, — спокойно говорю я.

— Ну, когда они отправляют их в интернат на другом острове, потому что детишки что-то натворили, или их слишком много, или денег не хватает, или…

— О себе, Майма, расскажи мне о себе.

— Про меня?

— Да, про тебя… и про твоего папу… и про твою маму… то есть про твоих мам.

Я снова складываю простыню, наши руки соприкасаются, лица сближаются почти вплотную, как в старинных танцах — три шага вперед, два назад.

Гордиться мне нечем.

Но я хочу, чтобы Майма поговорила со мной о своей матери.

Я вспоминаю запах духов Мари-Амбр в хижине мэра, я уверена, что они с Пьер-Ивом любовники. Мне надо узнать побольше про черный жемчуг и про татуировки.

— Я тебе уже говорила, — упирается Майма. — Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала?

Я берусь за третью простыню. Это последняя.

— Про острова, другие острова.

Мы снова исполняем танец с простынями, на этот раз медленнее. Авае Нуи, попривыкнув, подходит к нам ближе, насколько позволяет привязь. Прислушивается, насторожив уши.

— Я мало что помню про Таити, мне было восемь лет, и я там провела всего несколько месяцев. Мы жили в квартире где-то на окраине, кажется, в Мамао. Это больше было похоже на пригород, чем на Тихий океан. Потом мы перебрались на Бора-Бора. Лететь тридцать минут, но это… другой мир. Ты себе даже представить не можешь, как это — приземлиться на островке посреди лагуны, а вокруг сплошная бирюза!

Взгляд Маймы блуждает по серым тихоокеанским волнам, потом утыкается в черный пляж.

— Вот там твой папа и встретил Мари-Амбр? — Я продвигаюсь с осторожностью. — Как они познакомились?

— В роскошном отеле. «Сен-Режис». Девяносто соломенных люксов на сваях. Сто тысяч тихоокеанских франков за то, чтобы переночевать.

— Твой папа уже тогда был такой богатый?

Майма хохочет.

— Ага, как же! Он песок собирал!

— Что-что?

— Песок! Работа у него такая была. Ночами выходил в море на плоскодонке, выгребал песок со дна лагуны, потом высыпал его на гостиничные пляжи и разравнивал граблями, чтобы постояльцы утром проснулись в раю. Не верь открыткам, знаешь, ни у одного отеля на Бора-Бора нет природного пляжа, там везде одни камни. Каждая песчинка принесена людьми, каждую ночь море уносит песок, а люди вроде моего папы приносят снова…

Я некоторое время раздумываю над словами Маймы. Нет ни одного природного райского уголка, все они сохраняют свою красоту лишь благодаря геологической хирургии. Мой взгляд скользит по черному пляжу Атуоны. Может, когда-нибудь придумают способ перекрасить его песок в белый цвет.

— Прелестная постоялица отеля влюбилась в садовника, который разравнивал песок на пляже, — продолжает Майма. — Так они мне рассказывали. Вот тогда папа начал интересоваться черным жемчугом, это было доходнее песка, Эмбер быстро остыла бы к человеку с пустыми карманами. Так что отец взял курс на атоллы Туамоту, где выращивают девяносто процентов тихоокеанского черного жемчуга. Мы прожили на Факараве почти два года. Ты себе представляешь, что такое Фака? Сорок километров в длину, меньше ста метров в ширину. Дорога, всего-навсего единственная дорога, по которой я носилась на велике туда-сюда, ветер в лицо, ветер в спину, деревня и церковь, нулевой километровый столб. Бакалейная лавка — на отметке 6. Наш дом — 7,3. Пляж — 9. Меньше тысячи жителей, детей почти нет. Атолл, одним словом… Плоский рай… Море поднимется на два метра — и прощай, Фака! Не надо объяснять, до какой степени Эмбер там скучала. Нечего делать, кроме как любоваться американскими ныряльщиками, которые приехали посмотреть на акул. И мы все перебрались на Хуахине. Это меньше двухсот километров от Таити. Похоже, естественный остров. Моему отцу всегда хотелось завести там жемчужную ферму и разбогатеть, и на этот раз ему все удалось, он на такое и не надеялся.

Я различаю в голосе Маймы странное волнение. Ее взгляд останавливается на ожерелье из красных зерен у меня на шее. Дешевка, которую дарят туристам в пансионах, ничего общего с дорогими жемчужинами, которые выращивает ее отец.

— А где сейчас твой папа?

Майма не отвечает.

Кажется, я понимаю, что она чувствует. Брошенная. Все полинезийские дети начинают чувствовать себя брошенными, когда десятилетними покидают свой остров, чтобы поступить в школу получше, поселиться в новой семье и полюбить новых родителей, а дома тем временем их место занимают новые малыши.

— Наверное, он очень сильно тебя любит. И много работает, чтобы обеспечить тебе и твоей маме такую жизнь. Твоей новой маме. Наверное, он и сейчас много работает…

Майма долго приглаживает гриву Авае Нуи. Мири и Фетиа тоже подходят, чтобы потребовать свою долю нежности.

— Знаешь, дети здесь не слишком любят Жака Бреля.

Я не улавливаю связи с тем, чем она только что со мной поделилась, и жду продолжения.

— Это, конечно, из-за того, что нас в школе заставляют учить наизусть его песни. Но однажды он сказал одну вещь, которая мне понравилась. Когда его спросили, чем занимался его отец, он ответил: «Мой отец был золотоискателем».

Я понимаю.

— Как и твой, Майма, как и твой.

— Да, но потом Брель еще прибавил кое-что, и это правда, он сказал: «И он его нашел, вот что плохо».

Мири, Фетиа и Авае Нуи, вдруг встрепенувшись, скачут прочь, чудом не потоптав сложенные простыни, — испугались гудка пикапа с аллеи.

— Мы уезжаем! — кричит Мари-Амбр.

Я спохватываюсь, что не собрала сумку, не взяла ни полотенце, ни крем, у меня только три бикини, снятые с бельевой веревки.

— Майма, мне надо идти.

— Ты мне так ничего и не успела рассказать.

— Вечером у нас будет время, мы всё успеем.

На террасе появляются Танаэ, По и Моана. Майма, которую никто об этом не просит, берется за стопку простыней. Входит в роль безропотной хозяюшки.

— Будешь умницей? Останешься с Танаэ? Обещаешь?

— Обещаю, — отвечает девочка, даже не обернувшись.

Я иду к машине, Янн и все остальные уже там.

Обещаю.

Я прекрасно знаю, что Майма мне соврала.

И не только тогда, когда пообещала быть умницей.

Я наскоро прокручиваю в голове рассказ Маймы о ее жизни.

И нисколько не сомневаюсь, что она не сказала мне правды.

Дневник Маймы
Полинезийская тоска

Пикап скрылся за поворотом гравийной аллеи, увез маму, Клем и всех прочих, а мне оставил лишь облачко пыли, которое тут же рассеялось, и мне показалось, что я одна на свете.

Вот что я почувствовала. Здесь это называют фиу. Меланхолия, которая завладевает каждым полинезийцем, когда он сдается, теряет надежду уехать или хотя бы путешествовать, понимает, что до конца жизни останется здесь, в тысячах километров от всех континентов.

Танаэ с этим смирилась. Моана и По с этим смирятся.

А я — нет!

Танаэ наблюдала за мной, а я места себе не находила, хотя и пяти минут не прошло с тех пор, как машина уехала.

— Знаешь, Майма, раньше было намного хуже…

По с Моаной закончили убирать кухню и устроились на диване перед телевизором, по которому показывали американский детективный сериал.

— Одиночество, — пояснила Танаэ. — Изоляция. Такое чувство, будто мы в мире одни. Телевидение на Маркизских островах появилось только в 1988 году! Можешь себе представить? Раньше у нас не было никаких вестей из внешнего мира, кроме разве что «деревенского телевидения» лет десять до этого, так называли видеокассеты с телевизионными выпусками новостей, которые прибывали морем с опозданием на три месяца.

Нет, Танаэ, не представляю себе такого. По и Моана, наверное, тоже. А когда все же заставляю себя это сделать, то думаю, что раньше было лучше, без интернета и телевизионных спутников, никто не показывал островитянам все то, чего у них никогда не будет.

На экране началась перестрелка между двумя мотоциклистами в торговом центре. Витрины разлетались вдребезги, завывали сирены, прохожие бросались на пол. По и Моану это завораживало.

Я робко, еле слышно спросила:

— Танаэ, можно мне пойти к себе в бунгало?

Она посмотрела на меня с подозрением.

— Обещаешь, что никуда не уйдешь из «Опасного солнца»? А то на этот раз ты…

Я не дала ей договорить — я своего добилась.

— Обещаю. Я еще с ума не сошла.

* * *

Обещаю, Танаэ, мысленно повторила я, обещаю, что не уйду из «Опасного солнца».

Полезла в карман, осторожно проверила, на месте ли виниловые перчатки, которые я позаимствовала на кухне, повернулась к первому бунгало.

«Нуку-Хива».

Бунгало капитана Янна и майора Фарейн.

Домик Титины обшаривать было незачем, как и мой, он же, само собой, и мамин, ее отпечатки на зажигалке я уже проверила. Оставались еще три — как я уже сказала, «Нуку-Хива», потом «Уа-Хука» Элоизы и «Тахуата» Клем.

Я знала, что в них и без ключа попасть несложно. Между балками и крышей из листьев пандануса есть просвет. Для меня проще простого взобраться по фасаду, проскользнуть под стропила, повиснуть на них и спрыгнуть вниз. Ну разве что обратно вылезти потруднее. Чтобы добраться до балки, мне придется залезть на стул, так что я не смогу не оставить следов своего пребывания, но Фарейн, Клем и Элоиза, скорее всего, подумают, что Танаэ, По или Моана приходили делать уборку.

Я некоторое время прислушивалась к выстрелам с экрана включенного в зале телевизора, к ругани Танаэ, которая гоняла кур, подбиравшихся к оставленным на подоконниках салатникам, потом быстро и ловко, будто женщина-кошка, влезла по фасаду и протиснулась в узкий лаз, слегка ободрав живот острыми краями листьев пандануса, — ничего, не страшно, — проползла по балке из железного дерева, повисла на руках, как шимпанзе, и приземлилась на ноги между кроватью и письменным столом. Вот я и в бунгало Янна и Фарейн.

Янну это не понравится. Янну это точно не понравится, когда он узнает. Но у меня не было выбора. Нам надо сравнить все отпечатки с теми, которые мы нашли в бунгало Титины, все без исключения. Мне хватило смелости проверить мамины. Янну придется набраться смелости и проверить отпечатки своей жены.

Я старалась перемещаться как можно тише. Натянув перчатки, открыла рюкзак. Я решила, чтобы уж точно не ошибиться, взять у каждой самые личные вещи — тюбик зубной пасты, зубную щетку, флакон духов, губную помаду.

Зашла в ванную и убедилась, что можно не волноваться, здесь я уж точно не ошибусь: слева место Янна, там у него бритва, баллон с пеной, лосьон после бритья, справа — Фарейн. У каждого свое место.

Сложила добычу в пакет и вернулась в комнату. Не удержавшись, открыла шкаф, точно такой же, как в моем бунгало.

И здесь у каждого было свое место. У каждого своя сторона. Вещи Янна слева, Фарейн — справа. На полу то же самое. Кроссовки и сандалии Янна слева, босоножки, вьетнамки и кроссовки Фарейн — справа.

Обернулась. У каждого — свой уголок в постели, свое развлечение у изголовья. У Янна на тумбочке журнал про автомобильный спорт, у Фарейн сборник кроссвордов.

То, что я узнала о личной жизни моего капитана, меня окончательно добило. Что, все пары к этому приходят? Ничем больше не делятся? Ничего не смешивают? Все влюбленные в конце концов довольствуются сожительством, лишь бы оно было мирным и никто не лез на территорию другого?

Я никогда так жить не буду! А пока что не отказалась перешагнуть невидимую границу между моим капитаном и майоршей.

Сначала — правая сторона. Приподняла тонкую стопочку майоршиной одежды, дальше и лезть было незачем, вот она, рукопись! Чуть ли не на виду лежала. Красная картонная папка, прихваченная резинками, высовывалась из-под тряпок.

Название было написано на обложке.

«Земля мужчин, убийца женщин».

Я круче всех! Вне себя от возбуждения, схватилась за папку. Она тут же выскользнула. Слишком быстро. И показалась мне странно плоской.

Ох ты ж…

Я сдернула резинки. Красная папка была пуста. Внутри ничего, ни одного листочка.

Ну вот!

Разочарованная, я засунула папку под стопку одежды, пытаясь понять, кто мог до меня сюда явиться и украсть рукопись. И зачем — чтобы отнести ее ПИФу? Или, может, Пьер-Ив Франсуа сам ее забрал? Или — что больше похоже на правду — Фарейн взяла ее с собой, положила в сумку, никому и ничему не доверяя? Майорша, она предусмотрительная…

Еще некоторое время послонялась по комнате, руки так и чесались все перемешать, тряпки и зубные щетки, духи и обувь, носки и очки, но я удержалась, влезла на стул, ухватилась за балку и выскользнула через щель. В пансионе снова было тихо и спокойно, до террасы больше никаких звуков не доносилось. Никто не жужжал, не ржал, не кудахтал, и даже полицейские в телевизоре, похоже, все друг друга поубивали.

Я взяла курс на «Уа-Хука».

Способ я уже освоила и меньше чем через минуту стояла в бунгало Элоизы.

Внутри все домики одинаковые, здесь такая же кровать, такой же шкаф, такой же душ и такой же унитаз. Тем не менее мне показалось, что все здесь совсем другое. Начиная с того, что в комнате пахло ладаном.

До того как начать обыск, я отогнала чувство вины, которое постепенно на меня наваливалось. Мысленно проговорила все веские причины, заставлявшие меня действовать украдкой, никто не нашел бы что на это возразить: я стараюсь ради правого дела, я хочу разоблачить убийцу, полиция действовала бы в точности так же, я только ей помогаю. Быстро сложила в другой пластиковый пакет зубную щетку и пасту, щетку для волос и пинцет.

На этом можно было остановиться.

Или почти…

Я не смогла удержаться, открыла шкаф, высматривая все, что могло побольше рассказать мне о личности самой загадочной из пяти.

Гардероб Элоизы ни о чем мне не говорил.

Или почти…

На полке были сложены легкие платья, яркие парео, юбки в этническом стиле, топы с лайкрой, все эти одежки выглядят сексапильно только на красотке, которой удается сделать вид, будто она нацепила первое, что под руку подвернулось. И с бельишком так же? С кружевными трусиками и ночнушками, которые я нашла в боковом кармане ее чемодана? Мужчины, наверное, от таких с ума сходят.

Может, Элоиза притворялась? Днем — в унынии, ночью — без комплексов?

Я все это отмечала. Быстро просмотрела штуки для рисования на другой полке — тюбики гуаши, пастель, мелки, кисти (одну я сунула в пакет вместе с тюбиком сиены) — и шагнула к кровати. На тумбочке лежала только одна книга.

«Вдали от покоренных городов» Пьер-Ива Франсуа, издательство Серван Астин.

Я смутно припомнила, что это самая известная книга ПИФа, та, за которую он отхватил кучу премий, или, может, всего одну, но солидную. Страницы книги покоробились, не так, как если бы книгу уронили в бассейн, но достаточно, чтобы понять, что их сотни раз переворачивали, читали и перечитывали, пока их вот так не повело.

Я села на кровать, открыла роман, мне уже стало интересно. Уголки некоторых страниц были загнуты, отдельные фразы подчеркнуты, целые абзацы обведены. На мгновение мне невольно вспомнился толстый Пьер-Ив, с его кабаньей прожорливостью и нудными поучениями… И тем не менее такая красивая девушка, как Элоиза, и, наверное, тысячи других во Франции и по всему миру часы и ночи напролет грезили над словами, которые сумел сложить этот тип.

Я улыбнулась, представив себе, как Элоиза впервые оказалась лицом к лицу с Пьер-Ивом, а мои пальцы тем временем листали книгу и вдруг остановились.

В книге лежала закладка. Заложена страница 123.

Это была не закладка, а фотография. Двое детей, я бы сказала, лет шести и восьми, мальчик и девочка, аккуратно причесанные, аккуратно одетые, хорошие дети, как с картинки, вот уж точно — они больше были похожи на картинки, чем на настоящих детей. Всмотревшись получше, я поняла, что это школьная фотография, дети позировали за партой, перед доской, потому, наверное, и улыбки у них вышли слишком серьезными.

Я перевернула фотографию.

Мне вас так недостает.

Я люблю вас.

Я так вас люблю.

У меня от этих слов мурашки по спине побежали.

Я быстро снова перевернула фотографию. Мне казалось, если я буду слишком долго смотреть на этого мальчика и эту девочку, они сотрутся с фото, как в фильмах ужасов. У них были такие белые лица, такие бледные руки… казалось, это не настоящие дети. Казалось, будто это привидения!

Мне вас так недостает.

Неужели они умерли? Я засунула фотографию в книгу, вернула ее на тумбочку, расправила простыню и выбралась из бунгало «Уа-Хука», оставив за собой единственный след — стул посреди комнаты.

* * *

Такой же фасад, такая же крыша, такой же просвет, такая же балка.

«Тахуата».

Бунгало Клем.

Мне все труднее было справляться с этим проклятым чувством вины. Ну ладно, пусть капитан разместил Клем на самом верху списка подозреваемых, но я-то ее поместила в самом низу. Она — моя подруга. Если бы я попросила, Клем дала бы мне свои отпечатки пальцев на любой бумажке, незачем было у нее здесь шарить. Я машинально сунула в третий пакет третий тюбик зубной пасты, почти пустую пластиковую бутылку, стаканчик, упаковку аспирина.

Невозможно было не заглянуть в шкаф, распахнутый настежь. У Клем полный бардак! Если она когда-нибудь найдет себе пару, нелегко будет приучиться к мирному сосуществованию…

Как и мне, надеюсь. Клем, ты меня научишь?

Куча книг. Чемодан Клем, наверное, тонну весил, и никаких кружевных трусиков или легкой юбочки, чтобы это уравновесить, только удобные вещи, которые выглядели так, будто куплены с рук у легионеров, вернувшихся из похода в Сахару.

Я наскоро просмотрела обложки: классика, пара книжек ПИФа, словари синонимов и рифм; здесь же блокноты, на корешках которых Клем написала названия.

Детские сказки и другие чудесные истории 1996–2006

Подростковые новеллы и стихи 2007–2012

Киносценарии, сериалы и комиксы, том 1

Киносценарии, сериалы и комиксы, том 2

Законченные и незаконченные романы, тома I, II и III, 2013—…

Ничего себе, если все это читать, ушло бы много часов, не одна ночь… Я буду последней дурой, если начну.

Я уже потащила стул на середину комнаты, мне не терпелось выбраться оттуда и как ни в чем не бывало присоединиться к По и Моане перед телевизором, и вдруг заметила, что ящик одной из двух тумбочек приоткрыт.

Я себя ругала, клянусь вам, я себя ругала, но любопытство и на этот раз оказалось сильнее. Отпустив стул, я потянула за ручку. И снова фотография. Только на этот раз я узнала, кто на ней.

Титина!

Титина — намного моложе, наверное, лет тридцати, снятая где-то в Бельгии. Похоже, было очень холодно. Она в белой шапочке, щеки посинели. Молодая Титина оказалась не такой хорошенькой, как я себе представляла, толстушка с круглым лицом и круглыми грудями, но улыбка затмевала все. Мультяшная улыбка до ушей и искрящиеся глаза, глядящие на фотографа. Может, это был тот самый ее возлюбленный? С которым она больше никогда не встречалась?

Еще одно уравнение с тридцатью шестью неизвестными!

Откуда у Клем эта фотография Титины?

Какая тайная связь могла существовать между ними? Мартине было лет семьдесят, а Клем, наверное, чуть за тридцать.

Мать и дочь?

Почему бы и нет, хотя вряд ли — ни малейшего сходства между ними не заметно.

Я снова принялась разглядывать снимок, всматриваясь в мельчайшие детали. И чем дальше, тем больше убеждалась в том, во что невозможно было поверить, — мне казалось, что это слишком глупо.

Фотография была сделана около сорока лет назад на площади какого-то бельгийского города.

Я тогда еще не родилась, и я никогда не была в Бельгии… И все же я не сомневалась, что уже видела это лицо.

Лицо тридцатилетней Титины.

Моя бутылка в океане
Глава 14

— Вперед! — вопит Мари-Амбр.

Янн только что свернул с единственного асфальтированного шоссе острова на дорогу, ведущую к Пуамау.

Двадцать километров. Сорок пять минут по ухабам.

Я сижу позади Янна, он невозмутимо ведет машину. Ловлю себя на том, что мне нравится исходящее от него ощущение спокойной силы. Мари-Амбр дохлебывает уже третью бутылку пива, пустые катаются сзади, того и гляди разобьются на очередной выбоине. Элоиза вытребовала себе место рядом с водителем, чтобы щелкать все подряд — банановые рощи, вулканические пики, нависшие над Тихим океаном, диких лошадей-канатоходцев, буйство тропических джунглей в окружении наступающих линий карибских сосен. Как можно, оказавшись в таком великолепном месте, где кругом нет и следа человеческого жилья, лишь тысячелетнее противостояние гор и океана, довольствоваться тем, чтобы любоваться им через объектив размером меньше квадратного сантиметра?

Время от времени Элоиза, оторвавшись от видоискателя, смотрит в зеркало заднего вида. Чтобы меня подразнить?

Я сижу на королевском троне, на месте Фарейн, видала, Клем?

Она явно подстерегает мою реакцию. Знала бы она, как мне это все безразлично! У меня других забот полно, мне не до ревности. Да и с чего бы мне ревновать?

Я, в свою очередь, изучаю лица сидящих в «тойоте». Пассажирки, поглощенные своими мыслями, смотрят на океан и на Мохо-Тани — остров, спящим китом поднимающийся на синем горизонте. Думаю, всех нас больше занимает убийство Титины, чем место под солнцем рядом с единственным мужчиной, втиснутым вместе с нами в эту брошенную в океан бутылку. Каким бы привлекательным он ни был.

Не могу сосредоточиться ни на пейзаже, ни на лицах. Из головы не идет то, о чем мы с Маймой говорили несколько минут назад, складывая простыни. Она была откровенна со мной как никогда раньше, но мы не успели перейти к недавним событиям. Как далеко она продвинулась в своих поисках? Я уверена, что она воспользуется нашим отсутствием, чтобы беспрепятственно заняться расследованием, разузнать насчет каждой из нас. И нельзя ее этим попрекнуть. Мы с ней похожи. Обе потихоньку доискиваемся до истины. Разумеется, лучше бы нам сотрудничать, а не вести расследование по отдельности, оберегая наши маленькие секреты… Но между нами стоит Янн. Детективные истории все равно что любовные, втроем всё всегда сложнее.

Петли, крутые спуски и подъемы, у обочины стоят несколько бульдозеров, можно надеяться, что дорогу, метр за метром, когда-нибудь заасфальтируют. Мы едем мимо кокосовых рощ, изредка попадаются одинокие дома, рядом с каждым сушилка для копры, белого золота Хива-Оа. Элоиза фотографирует большие деревянные террасы, на которых сушится белая мякоть кокосовых орехов, потом она отправится на парфюмерные фабрики Таити, чтобы, соединившись с цветами тиаре, превратиться в священное масло — монои.

— Нам сюда, и никаких мятежей на «Баунти», — тонко замечает Мари-Амбр.

Кокосовые, банановые и грейпфрутовые рощи длинными, исполинскими зелеными языками дотягиваются до самых пляжей. Деревья стоят навытяжку, будто войска, готовые к схватке с вражеским десантом. Если первые ряды упадут, им на смену встанут остальные.

Я вижу первый пляж. Мотуа. Первая деревня. На этот раз красота открывшейся картины гонит все прочие мысли. Три пироги, два гамака, подвешенные между кокосовыми пальмами, качели и четверо бегающих вокруг детей. У меня странное чувство, будто я вошла в чей-то дом. Подстриженная зеленая лужайка, каменные стенки высотой по колено, и повсюду обилие цветов. Гибискус дождем льется со свода плюмерий. Здесь каждая деревня — это сад. Островитяне за ними ухаживают и гордятся ими. То, что внутри лачуг, не имеет значения, там только спят. Главное — то, что снаружи.

Мы уже выезжаем из деревни. Снова чередуются головокружительные спуски, резкие подъемы и виды на недоступные бухты. Краски в пополуденном сиянии великолепны. За поворотом узкого уступа нам преграждает путь стадо диких коз. Янн сбрасывает скорость, показывает пальцем вниз — под карнизом лежащее на кромке пляжа ожерелье из домов в пальмовом ларце.

— Пуамау!

Еще несколько километров — и он останавливается у маленькой белой церкви. Мари-Амбр первой выскакивает из машины.

— Пуамау, — повторяет миллионерша. — Считается, что это самое красивое место на острове.

И на мгновение умолкает, чтобы полюбоваться проглядывающим между стволами длинным пустым пляжем. Вдалеке остров-черепаха Фату-Хуку высовывает голову из панциря. Слышен детский смех. Мари-Амбр поворачивается к Элоизе:

— Знаешь, после смерти Гогена его вдова вернулась сюда жить. Ей было четырнадцать лет, и она носила его ребенка. Все ее потомки живут здесь. В деревне, наверное, полным-полно детишек, в чьих жилах течет кровь гения.

Взгляд Мари-Амбр останавливается на детской площадке с ржавой горкой и шиной, подвешенной к ветке баньяна.

— Маленькие гении, — продолжает она, — живущие в часе езды от ближайшей бакалейной лавки. Прибавь к этому четыре часа самолетом до Таити и еще двадцать четыре до Парижа — и ты поймешь, что они точно никогда не увидят ни кисточки, ни очереди в музей и тем более ни одной картины своего предка.

Элоиза не отвечает. Мы все уже вылезли из машины. Мари-Амбр с бутылкой пива в руке алчно смотрит на пляж, а я поворачиваюсь в другую сторону, к долине. Про бухту Пуамау во всех путеводителях для туристов пишут, что там находится Ипона, один из самых крупных археологических объектов Тихого океана. Ипона перед нами, в двух шагах.

Я иду туда. Щиты со сложными пояснениями натыканы плотно, место волшебное, тики пугающие, хотя не до такой степени, как пять статуй вокруг «Опасного солнца». Мы, все впятером, долго бродим по полностью восстановленному меаэ. Я пропитываюсь историей этого места, веками обрядов с пением и танцами по случаю казней и рождений, обряды совершали тахуа, жрецы или жрицы, имевшие право распоряжаться жизнью и смертью. Может, у того, кто убил Мартину, была эта мана? Мана тахуа?

Камни внушительно безмолвствуют. Я останавливаюсь рядом со странным тики, изображающим лежащую женщину с вытаращенными глазами, она рожает, потом у подножия красного тики, исполина высотой два метра шестьдесят, самого большого в Полинезии. От него исходит древняя, животная сила. Может, я тоже начинаю ощущать ману? Моя мана…

— Э-эй!

Магия разом испаряется.

— Эй! — снова кричит Амбр, забравшись на стенку из резных камней. — Мы же не будем здесь весь день торчать! Я уже набралась впечатлений среди каннибалов, сеанс окончен. Ну-ка, живее, все в воду! Я хочу пить и есть, но прежде всего — сбросить одежду!

Она бежит к расставленным вдоль берега столам для пикника. Заходящее солнце превращает кокосовые пальмы в черные тени. Белые волны кусают пустынный пляж, будто зубы, требующие своей доли ног, рук и животов. Если до самого пляжа пена дотягивается лишь робкими расплывчатыми языками, то в нескольких метрах от них, в открытом море, она сбивается в острые клыки.

Мари-Амбр оборачивается, оценивает нашу решимость и читает в наших глазах, что место, при всей его красоте, кажется нам немного опасным.

— Ну давайте, — уговаривает Амбр, — стоило ехать час, чтобы теперь струсить.

Она ставит на деревянный стол литровую бутылку рома «Ноа-Ноа» и для храбрости наливает себе четверть стакана. Янн босиком идет по песку, широко расставляя ноги, и смотрит в океан.

— Не бойтесь, — прибавляет Амбр, глядя на черную тень жандарма. — Мы взяли с собой спасателя. Идем, девочки!

Допив ром, она стаскивает через голову и бросает на песок майку Levi’s. Следом летит юбка, и Амбр остается в бикини. На Маркизских островах она кажется худышкой, а для Европы полновата — слишком полные груди, бедра, зад. Сочная блондинка с деньгами свое дело знает и умеет себя подать. Отпив еще глоток рома, на этот раз прямо из горлышка, она скидывает лифчик.

— Пошли! — снова зовет она и входит в воду.

Из нашей троицы ей удается уговорить одну лишь Элоизу.

Та раздевается куда более робко, складывает одежду на песке и остается в маленьком купальнике с верхом в виде перекрученной ленты.

— Вау, — без всякой видимой зависти говорит Мари-Амбр, — у тебя отличная фигура, Гогеночка!

Элоиза краснеет. Должна признать, и на этот раз с завистью, что она очень хороша. Тонкая талия, круглая попка, прелестные грудки. Элоиза проходит мимо Янна, который, не покидая своего наблюдательного поста, провожает ее глазами до тех пор, пока она не скрывается в волнах.

Перед тем как на ночь задернуть картину черной завесой, солнце насыщает краски бухты. Изумрудные пальмы, сапфировый океан…

— Ну что же вы! — выныривает Амбр, белогрудая и меднокожая. — Клем! Фарейн! Хватит умничать, идите сюда!

Я осознаю, что мы обе так и остались стоять перед щитом с пояснениями. Обмениваемся понимающими взглядами — несколько коротких мгновений солидарности интеллектуалок, — но что правда, то правда, мы уже прочитали все, что там написано, лично я — дважды, по-французски и по-английски. Не вижу другого выбора, кроме как уступить.

Я раздеваюсь. Мои рубашка, шорты и ожерелье из красных зерен ложатся кучкой рядом с одеждой Элоизы и Мари-Амбр.

Они меня поторапливают, разглядывают, оценивают… Приговор обжалованию не подлежит, я не вижу в их глазах ни малейшей зависти. Стервы! Ну и пусть! Бегу к воде, я тысячу лет не купалась в море. И первые же волны смывают последние мои опасения.

Не помню, чтобы я когда-нибудь плавала в такой теплой воде. Вспоминаются навыки бассейна, должно быть, еще школьных времен. Ныряю с головой, выныриваю на поверхность, закрываю глаза, снова открываю, обжигаю их о заходящее солнце, окунаю в океан, мне хорошо, я будто заново родилась, воздух прохладнее, чем вода, и совершенно невозможно вылезти из нее.

Сколько времени я там провела?

И тут раздается голос Мари-Амбр, ставшей на удивление благоразумной.

— Девочки, как ни жаль, но надо ехать! Серван Астин позвонит в пансион, как только проснется, то есть как только здесь зайдет солнце. Нам надо пошевеливаться, особенно если хотим успеть выпить на дорожку.

Она бежит одеваться. Я замечаю, что и Элоиза уже вышла на берег, только я осталась в воде, и Янн продолжает смотреть на горизонт, на волны, на меня. Я едва различаю крышу машины, меня снесло немного в сторону. Янн шел следом за мной по песку.

Чего он здесь торчит? Я-то думала, что деликатный капитан подержит полотенце Элоизе.

Янн улыбается мне. Слышу, как вдалеке, у Ипоны, смеются наши девушки. Надеюсь, Амбр не развесила свою одежду на тики.

Янн молча раздевается. Медленно снимает шорты и футболку, не отводя от меня взгляда, как будто боится проглядеть волну, которая может меня унести. На мгновение останавливается передо мной в одних плавках, мышцы у него накачаны ровно настолько, насколько надо, он из тех мужчин, которые никогда не злоупотребляют спортом, но и не пренебрегают им. Хорош. Мои глаза невольно опускаются как раз до того места, куда не следовало бы смотреть.

Под неопреном недвусмысленно выпирает бугор.

Я из-за этого хлебнула воды. Мерзкой соленой тихоокеанской воды. Основательно хлебнула. Янн тем временем идет вперед, вода доходит ему уже до щиколоток, до колен, я вижу только выпуклость на его плавках, которую уже лижет волна.

Интересно, девушки у него за спиной подошли поближе, чтобы полюбоваться его задницей? Да нет, никаких истерических криков не слышно.

Янн приближается, вода теперь дошла ему до лобка, он продолжает идти, несмотря на то что волны стараются его оттолкнуть. И унести меня.

Я перестаю понимать. Я не понимаю.

До этого купания он при каждой встрече испепелял меня взглядом. Я была уверена, что он меня подозревает, я первая в его списке, он видит во мне лишь опасную убийцу.

Волны недостаточно сильны, чтобы меня защитить, Янн рассекает их, как разрезают ленточку.

Он в метре от меня. И все еще молчит.

Что он сейчас сделает? Обвинит меня? Задушит? Изнасилует?

Янн стоит неподвижно.

Волны хлещут меня по спине, любая может меня подхватить и бросить в его объятия.

Они не успевают это сделать.

Янн делает шаг вперед, я чувствую, как его торс прижимается к моей груди, его член — к моему животу. Я настолько ошеломлена, что замираю и никак не реагирую.

Янн медленно наклоняет голову, его губы ложатся на мои губы. И остаются там.

Я даю ему пощечину.

Янн на шаг отступает. Смотрит на меня долгим взглядом, потом уходит.

Никто ничего не видит. Кажется.

Дневник Маймы
Уже видела его

Я дергала Танаэ за руку:

— Пойдем!

— Уже поздно, — упиралась Танаэ, — и ты обещала маме, что никуда не уйдешь из «Опасного солнца».

— С тобой можно! Идем.

Танаэ вздохнула. Перестала орудовать тряпкой, оставила в покое маленьких тики из орехового дерева, на которых наводила глянец. Янн прислал ей эсэмэску, написал, что они вернутся не раньше чем через четверть часа. Серван Астин могла позвонить с минуты на минуту, Танаэ поручено было тянуть время.

— Майма, я должна оставаться здесь, мне надо…

Я начала злиться — да что ж она меня не слушает! Извернувшись, вытащила из кармана фотографию и сунула ей под нос:

— Узнаешь?

Танаэ замерла с тряпкой в руке. С открытым ртом. Онемевшая.

Я прояснила — на случай, если до нее не дошло:

— Это Титина! Титина, когда ей было тридцать. Ты ведь тоже уже видела это лицо, не станешь говорить, что нет?

Танаэ прикрыла рот пропитанной воском тряпкой — идиотский рефлекс.

— Нет… я… может быть… но…

Я знала, что теперь она не могла отказаться пойти со мной.

— Идем! Я тебе его покажу, это совсем рядом! Серван Астин

— Алло, алло! Это рай? Вы уже все легли?

— Нет, — отвечает робкий голос.

— Кто это?

— Это По.

— По?

— Дочка Танаэ, хозяйки «Опасного солнца».

— И ты еще не в постели? Я думала, на твоем острове спать ложатся с курами, а встают с петухами. Моего-то петуха зовут Самсунг Гэлэкси, и он пропел здесь в пять утра, так что позови мне dream team^[22].

— Мадам, здесь никого нет.

— Это как?

— Только моя сестра Моана. Она рядом со мной.

— Пусть они мне перезвонят! Пусть перезвонят побыстрее, как только вернутся. Пока я не взорвала Хива-Оа, как Муруроа или Фукусиму.

Дневник Маймы
Туф-модель

— Ну так что скажешь? — Я еще раз помахала фотографией перед глазами у Танаэ и повторила: — Ну что — не она?

Мы всего-навсего вышли из пансиона, прихватив по карманному фонарику, и прошли несколько сотен метров в сторону порта.

— Это… да, удивительное сходство, — признала хозяйка «Опасного солнца».

Сколько можно притворяться!

Обозлившись, я заорала:

— Это не сходство! Это она! Посмотри на ее глаза, рот, овал лица — никаких сомнений. Это Титина в молодости!

Танаэ снова всмотрелась. Над портом Тахауку дул легкий ветерок, снизу доносился плеск воды о борта пришвартованных катеров. Редкие машины, от которых только фары и видны были, на мгновение освещали откос и дальше катили к деревне.

Наши два фонаря ослепляли каменную статую.

— Ты права, — признала наконец Танаэ. — Это она. Моделью послужила Мартина.

Фонарики слегка подрагивали в руках, но серый тики глядел на нас холодно и бестрепетно. Можно было подумать, что это памятник для склепа, заказанный женщиной за сорок лет до смерти, когда она была красивой.

Каменные цветы — погребальный венок.

И не было никакого ответа на вопрос.

Почему у этого тики, изваянного всего два месяца назад, лицо Мартины, каким оно было за сорок лет до того? У Клем в тумбочке лежала фотография молодой Мартины. Клем не раз проходила мимо этого тики, она, конечно, тоже узнала…

Моя бутылка в океане
Глава 15

Едва мы припарковались у «Опасного солнца», Мари-Амбр кидается на террасу, чтобы включить ноутбук и подсоединиться к скайпу. Хоть я и знаю, что Серван Астин назначила нам встречу сегодня вечером, мне не очень понятно, куда так торопиться. Еще одна загадка… Я думала, Амбр всю дорогу проспит, убаюканная бутылкой рома, которую она ополовинила, но она, напротив, страшно завелась, все время требовала, чтобы Янн ехал быстрее, несмотря на ловушки, плохо видимые в свете фар, и пикап подскакивал на каждом камне и каждой выбоине.

Она велела Элоизе уступить ей место впереди. Никто не стал спорить, особенно я. Мне было бы очень не по себе, если бы я сидела рядом с Янном. Меня знобило уже оттого, что я ловила его взгляд в зеркале заднего вида. Как не думать обо всем этом, встретившись с ним глазами?

Его голое тело. Его губы на моих. Моя пощечина.

Почему? Все ведь считают Янна безупречным мужем.

Как он смеет ко мне приставать? Чтобы оживить пламя страсти, у него есть Элоиза. Она намного красивее меня. И ей только того и надо.

— Алло? — произносит голос Серван Астин, как только Мари-Амбр подключается.

Лицо издательницы появляется секундой позже. Иберийский нос в нескольких миллиметрах от экрана, пара ненакрашенных глаз и рот без помады, в стороне чашка кофе, на заднем плане — богатая квартира с навощенным паркетом и лепниной на потолке.

— Ну как? — нетерпеливо продолжает Серван Астин. — Не слишком утомились? Не слишком долго тянулся день? Дочка хозяйки сказала мне, что вы уехали на пляж, купаться. Отлично, девочки, а я, видите ли, еще и душ не успела принять. А в остальном все хорошо, прекрасные маркизы? Мне бы приятно было получить какие-нибудь весточки, потому что я, дурочка наивная, ждала, что меня завалят письмами, открытками, стихами, чем угодно, лишь бы там были выстроены слова, способные привести в ярость недотеп вроде меня, которым уши прожужжали глобальным потеплением и которые в сентябре уже достают шапку и шарф. И — ничего. Ничего в фейсбуке, ничего в инстаграме, ничего в твиттере, совсем ничего… Надеюсь, у бельгийки есть что сказать в свое оправдание!

Янн вызывается ответить.

— Она умерла.

— Вот как…

Нос уменьшается. Серван отхлебывает кофе, нос снова вырастает, почти упирается в экран.

— Надо сказать, в ее возрасте… Такое далекое путешествие.

— Ее убили, — уточняет Янн. — Вчера ночью.

— Вот как…

Я снова восхищаюсь спокойствием Янна. Он так же спокойно вел машину и целовал меня. Никогда бы не подумала, что у этого жандарма могут быть такие стальные нервы.

— Мы ждем полицейских с Таити. Я пока исполняю их обязанности и…

— Отлично, Крюшо^[23], отлично. Но я хочу почитать что-нибудь поинтереснее протокола вскрытия… Дайте мне Пьер-Ива.

На этот раз решается заговорить Мари-Амбр.

— Мы не знаем, где он. Мы знаем только, где он был… ночью… и больше ничего.

Мне кажется, Серван сейчас взорвется. Ее нос крупным планом становится похожим на собачий, она будто принюхивается к людям по ту сторону экрана. Но она спокойно ставит чашку, спрашивает:

— Знаете, о чем писал Мелвилл? — И, немного выждав, чтобы посмотреть, какое впечатление на нас произвел ее вопрос, продолжает: — Герман Мелвилл написал свой первый бестселлер на Маркизских островах. Впрочем, и единственный прижизненный. «Тайпи». Он говорил, что настоящий каннибал — это остров, а не его жители, потому что он поглощает вашу душу. Так что подумайте над этим, девочки. И выдайте мне такой бестселлер, чтобы Джек Лондон, Стивенсон и Пьер Лоти выглядели рядом с этим авторами Lonely Planet^[24]. Писатель, который играет в прятки, убийца старушек, свободно разгуливающий по острову, — только не говорите, что вам этого мало.

Мы переглядываемся, совершенно пришибленные.

— Эй, не делайте такие лица. Если бы я все это устроила на острове Ре^[25], уже всех вернула бы обратно, так что пользуйтесь, пока можно! И пишите! А что касается материальной стороны, то присмотри, дорогая Амбр, чтобы хозяйка вашего пансиона не поставила мне в счет полную неделю за Мартину Ван Галь. Подкупить половину гонкуровской академии мне обошлось бы не дороже, чем ваша вылазка!

Я медлю, не решаясь открыть рот и возразить, и Мари-Амбр меня опережает. Мигом протрезвев.

— Может, пора уже поговорить начистоту? Серван, вам эта поездка ничего не стоила! Не забывайте о том, что плачу за все я. Перелет, гостиница, еда…

— Знаю, прелесть моя, — перебивает ее издательница. — Пьер-Ив так настаивал, литературная мастерская на краю света, и тебе даже за мой билет на самолет платить не придется, дорогая Серван, как я могла ему отказать? Он так гордился тем, что нашел красивую и очень богатую полинезийскую меценатку… А то с чего бы его понесло на Хива-Оа?

Вот это да!

Как и все остальные, я поворачиваюсь к Мари-Амбр. Еще одна маска сброшена. Так, значит, это она за все платит! Я лихорадочно соображаю. Пьер-Ив Франсуа хотел полететь на Маркизские острова, чтобы закончить рукопись романа, вдохновляясь делом маркизского татуировщика из пятнадцатого округа, но Серван Астин, похоже, об этом ничего не знает. Чтобы уговорить свою издательницу, он сделал так, чтобы Мари-Амбр все это проспонсировала… потому что она его любовница? Какое еще может быть объяснение? Разве что Мари-Амбр как-то связана с этим татуировщиком и расставила ловушку писателю и всем тем, кто более или менее в этом деле замешан?

Мари-Амбр пытается что-то сказать, но Серван не дает ей ответить.

— Впрочем, что касается билетов, хочу тебе напомнить, что за все платила я, так что не забудь прислать мне деньги, и, если можно, не двухмоторным самолетом. — Серван Астин внезапно расплывается в улыбке. — Девочки, мы, должно быть, надоели вам со своими мелкими финансовыми проблемами… Не знаю, которая из вас сегодня ночью будет спать с Пьер-Ивом, но пусть расцелует его от его любимой издательницы, и пусть он позаботится о своей будущей рукописи!

Я вижу, что Янн хочет заговорить, о чем-то спросить, наверняка про Мартину, или про ПИФа, или про дело татуировщика, о котором издательница, похоже, ничего не знает, но в эту самую минуту перед экраном появляется серый шерстяной комок, невозможно разобрать, кто это — кошка, пудель или кролик. И мы все слышим, как Серван — подумать только, у нее может быть такой нежный голос, она умеет не орать, а просить — говорит: не надо, Биби, не надо, не трогай лапками клавиатуру.

И тут связь прерывается.

Дневник Маймы
Ти… кто?

Мы с Танаэ возвращались в пансион, и я донимала ее вопросами.

Кто сделал этого тики с цветами?

Собственно, и четырех других тоже?

Ты же должна это знать! Ты со всеми на острове знакома. Они здесь все с тобой в родстве.

Танаэ все отрицала. Ничего она не знает, ни о чем понятия не имеет, никогда не слышала про этих тики, пока они вдруг не выросли, как грибы, в один прекрасный день, никогда не видела Мартину до того, как она три дня назад вместе с остальными вышла из самолета в аэропорту Жака Бреля.

Ага, конечно!

Я не верю тебе, Танаэ. Я тебе не верю!

На аллее стояла «тойота-такома». Значит, они уже вернулись и, скорее всего, уже связались с ненормальной издательницей. Я замедлила шаг, хотела еще подумать. Этот цветочный тики доказывал, что Титина была как-то связана с Маркизскими островами. Как и Фарейн, которая расследовала дело убийцы из пятнадцатого округа. Как и мама, которая вышла замуж за островитянина. Оставались Элоиза и Клем… Но Клем была как-то связана с Мартиной, раз держала у себя ее фотографию.

Какая могла быть между ними связь?

Мать и дочь? Я прокрутила в голове все, что рассказал Янн — убийца-татуировщик, вернувшийся на Маркизские острова, его парижская подружка, про которую никто ничего не знает, убитые Одри и Летиция. Янн коротко упомянул родителей Летиции Скьярра, ее маму, которая осталась одна, и еще лучшую подругу Одри Лемонье. Матери Летиции должно быть около семидесяти… Подруге Одри — около тридцати…

Клем? Мартина? Может, это они и есть?

А Элоиза ко всему этому какое отношение имеет? Связано ли это как-то с двумя детьми, по которым она, похоже, даже на Хива-Оа носит траур. А папа у них имеется?

Где-то в голове у меня загорелась сигнальная лампочка.

Одно-единственное слово — папа.

Я затолкала его как можно дальше, чтобы не расплакаться.

Только одному человеку я могла бы все рассказать.

Клем.

Моя бутылка в океане
Глава 16

Мари-Амбр принесла к ужину бутылку ананасового вина. Как и все другие постояльцы «Опасного солнца», я слежу за каждым ее движением. Майма тоже, она стоит рядом со мной, устремив на мать отсутствующий взгляд.

— И что с того? — оправдывается полинезийская миллионерша. — Ну да, это я оплачиваю ваше путешествие, пребывание, еду, тартар из тунца, варенье из папайи и фисташки. Это сделка с ПИФом и его издательницей, вам не на что жаловаться. Я вам даже выпивку поставляю!

И уходит за штопором.

Мне хочется ответить ей: «Никто и не жалуется, Мари-Амбр. Никто. Просто нам хотелось бы об этом знать…»

Чпок!

Амбр нашла штопор и теперь наполняет наши бокалы желтым вином.

— Ну, выпьем за Маркизские острова!

Наливает на донышко Майме, но та пить отказывается, как и Элоиза.

Я редко пью спиртное, но на этот раз не могу устоять. Может, из-за нагромождения драматических событий? Вот так и становятся алкоголиками? Когда интенсивность жизни сильно возрастает?

Мы молча пьем. Что же, только алкоголь, любовь и смерть сближают меланхоликов?

Танаэ, По и Моана уже несут тарелки. Мы рассаживаемся за столом, Майма — рядом со мной, Янн — с Элоизой. Я догадываюсь, о чем все думают.

Бедняжка Фарейн! Она сидит в конце стола со своим бокалом вина, крутит в руках телефон с датским флагом, зациклилась на истории убийцы-насильника, которой вот уже двадцать лет, — и скоро у нее на голове рогов вырастет столько же, сколько у всех коз в Пуамау вместе взятых. Против прекрасной Элоизы бедняжке Фарейн не выстоять.

Я вспоминаю поцелуй Янна, его железные мускулы, его твердый член, прижимающийся к моему животу, свою пощечину — я ему крепко влепила, сильнее волны.

Они все ошибаются!

Я вспоминаю, каким нечистым взглядом он смотрит на меня со вчерашнего дня, с подозрением и вожделением одновременно. Я понимаю, Янн ломает комедию с Элоизой, чтобы вернее их обмануть, чтобы заставить меня ревновать. Потому что даже если я всего-навсего романистка-авантюристка, которая с десятилетнего возраста не носит юбок и зациклилась на своей океанской бутылке, которую точно никто никогда не издаст, — но стоит мне захотеть, и Янн будет спать со мной. Против меня Элоизе с ее платьями в цветочек и ее манерами дивы не выстоять!

Посреди ужина хлынул ливень. Внезапный и оглушительный. Дождь лупит по пластиковому навесу, капли подскакивают на банановых листьях, будто на металлических пластинах, завтра утром, когда все успокоится, покажется странным, что столько плодов и цветов удержалось на ветках.

Довольно долго мы друг друга почти не слышим, до тех пор, пока тропический ливень не стихает и не превращается в морось.

Когда дождь почти смолкает, Танаэ решает помешать нам обсуждать убийство, пропавшего и полицейских с Папеэте, которые точно не появятся до завтрашнего утра. Так сказал Янн. Даже если серийный убийца перебьет половину населения острова, полицейские никуда не полетят, пока солнце не взойдет, ведь по ночам аэропорт Жака Бреля не освещается.

— Ну, как вы прогулялись в Пуамау? Как вам пляж? Ипона? Большой тики? — Танаэ признается, что сама там не была года два, не меньше. — Ну, как?

Мы все откликаемся восторженно и чистосердечно. Во всяком случае, я, но, думаю, и другие тоже. Как можно остаться равнодушной к такому раю? И все же Танаэ продолжает сомневаться.

— Знаете, здесь, когда одни только кокосовые пальмы и видишь, в конце концов перестаешь понимать, что туристы находят такого необыкновенного в здешних пейзажах. Хотя половину туристов, которые приезжают в Полинезию и заглядывают к нам, Маркизские острова разочаровывают. У нас ведь нет лагуны, нет клубных отелей, нет ресторанов, почти нет интернета — только и есть, что толпа татуированных дикарей.

Взгляд Танаэ блуждает по черной доске. До того, как умру, мне хотелось бы…

— А вторая половина, — продолжает она, — хотела бы вообще отсюда не уезжать. Маркизские острова ненавидят — или остаются насовсем. Они отталкивают или привораживают. Некоторые считают, что это один из немногих оставшихся на земле райских уголков, другие видят здесь лишь проклятый сад Тиапоро, полинезийского дьявола.

Я соглашаюсь.

На черной доске каждый второй пишет:

До того, как умру, мне хотелось бы…

Когда-нибудь сюда вернуться.

Остаться здесь навсегда.

Хочу, чтобы меня здесь похоронили.

— Как Жака Бреля, — робко добавляет Элоиза. — Как Гогена.

Амбр поднимает бокал, который успела допить и снова наполнить, — выпьем за двух знаменитостей! Мы присоединяемся к ней, чокаемся, только мы все еще первый пьем. Танаэ, хотя и неохотно, поддерживает:

— Вы правы — за Поля и Жака! Хотя многие вам скажут, что Маркизские острова — это не только два похороненных здесь чужака. Что есть и несколько островитян, умерших или живущих сейчас, которые заслуживают того, чтобы ими заинтересовались. Ну ладно, как есть, так есть, мы не жалуемся и паломников в море не выбросим.

По, Моана и Майма снуют между террасой и кухней, уносят остывшую еду, приносят фрукты. Похоже, они наизусть знают речь Танаэ, которую она повторяет каждые три дня для каждого нового постояльца.

— Здесь столько можно было бы сделать! — продолжает хозяйка «Опасного солнца». — Воссоздать маркизскую деревню на паэпаэ. Тропы, музеи… Для этого надо, чтобы мы не были забытым архипелагом… забытым даже ЮНЕСКО. Надо всего лишь немного денег. Та малость, которая из Франции доходит до Папеэте, там и остается! Скорее бы Фенуа^[26] потребовать независимости, а наш бы остров тогда остался французским. Париж бы лучше снабжал нас, если бы это не шло через Таити. — Танаэ делает глоток ананасного вина и прибавляет: — Вообще-то я не злопамятная.

На этот раз я осмеливаюсь спросить:

— А что произошло? В чем вы упрекаете Францию?

И тут же об этом жалею, я чувствую, что сейчас она, как красавчик татуировщик Мануари, начнет бесконечный рассказ о вековом истреблении маркизской культуры совместными и упорными стараниями республиканских и христианских организаций. Но Танаэ в ответ произносит лишь одно слово:

— Муруроа.

Все напрягаются.

Я неуклюже пробую разрядить обстановку:

— Деньги за ядерные испытания? Выплаченные Францией миллионы были конфискованы Таити, да?

Танаэ отпивает еще глоток сладкого вина. Ее слова тихо падают на нас, будто капли дождя. Моросящий рок.

— Дело не в деньгах. Из каждой долины Маркизских островов мужчины, а иногда и целые семьи уезжали работать на Муруроа. Около двухсот ядерных испытаний за тридцать лет. Мой муж тоже там был, его звали Туматаи, на полинезийском это означает «ветер», он умер в сорок семь лет, Моане тогда только-только четыре исполнилось, рак легкого, это у него-то, он никогда в жизни не курил, как и десятки других островитян, но об этом Республика никогда не говорит.

Я понимаю, насколько бестактно выступила. Но Танаэ на меня не обижается и снова со мной чокается.

— Теперь мы знаем, что у работников и у населения уровень радиации зашкаливал. Тысячи людей заболевали раком, цифры были аномальными, но поскольку армия тогда все это засекретила, да и до сих пор это считается военной тайной, никто ничего не говорит и не помнит. Так вышло… По сути, то, что несколько островитян прожили на несколько лет меньше, несущественно по сравнению с числом умерших за сто пятьдесят лет, с десятками забытых танцев, с сотнями навсегда исчезнувших мотивов татуировок, тысячами заброшенных петроглифов и тики… Блестящие французские умы были слишком далеко от принесенной в жертву цивилизации, чтобы о ней беспокоиться. Мы едва не вымерли, но понемногу возрождаемся на свой лад, изо всех сил боремся с большими отелями, с большими круизами. В том, что теряешь все, есть преимущество — больше нечего отнять. А то, что остается, мы прячем. Для того чтобы это найти, надо вежливо у нас об этом спросить.

Дождь мелкой водяной пылью все еще сеется на лиственный свод. Я понимаю, что она хочет сказать. Я тоже не ожидала этого, когда явилась на Хива-Оа в своих одежках в стиле милитари. На всем острове ни одного указателя, ни одной туристической карты, ни одной размеченной тропинки, никакие места раскопок не обозначены. Если не найдешь, спроси, отвечают островитяне, а лучше найми проводника. Это способ сохранить свои секреты? Или не дать туристам их украсть, не заплатив? Или то и другое?

Чпок!

Мари-Амбр откупоривает вторую бутылку ананасового вина.

Мы все, кроме Элоизы, подставляем бокалы, даже Танаэ.

Вино, любовь, смерть.

Кроме Элоизы и Маймы, само собой. Моя маленькая подружка застряла в зале с блюдом попои в руках. Сначала я подумала, что она в сотый раз перечитывает записи — До того, как умру, мне хотелось бы… но нет — она внимательно смотрит на картину рядом с доской, на портрет Бреля и Мэддли на фоне парусника. И на жемчужину Мартины, висящую на гвозде.

Майма дрожит, как мышонок, я вижу, как ее руки медленно опускаются, блюдо накреняется, но она этого не замечает. Сначала ее босые ноги оказываются в луже кокосового молока, потом разом, как навоз пони-альбиноса, шлепается белая каша. Майма внезапно вскрикивает:

— Это не жемчужина Мартины!

Я вздрагиваю. Танаэ встает, смотрит на лужу и молча идет в кухню за тряпкой. Когда она проходит мимо Маймы, та ее останавливает:

— Это не жемчужина Мартины!

— Ничего подобного, это она! — резко отвечает Танаэ. — Здесь нет вора.

Странный ответ, невольно думаю я. Здесь нет вора… но есть убийца! Я снова вижу перед собой лежащее на кровати тело Мартины, жестоко убитой ночью.

Майма стоит на своем, она глаз не сводит с черной жемчужины, — глаз таких же блестящих, как эта жемчужина, девушка еле сдерживает слезы. С размаху ставит пустую миску на стол.

— У Мартины была жемчужина высшего класса! А эта — класса В. Или С. Посмотри на включения в перламутр, на впадины. — Она показывает пальцем. — Вот, вот и вот. Я держала ее в руках, сегодня утром их не было.

Майма поворачивается к нашему столу, ищет поддержки во взгляде матери, молча сидящей с бокалом в руке. Я пытаюсь улыбнуться Майме, глупо тереблю свое ожерелье из красных зерен — ни высшего класса, ни класса В или С. После того как мы вернулись из Пуамау, у меня не было ни одной спокойной минуты, чтобы с ней поговорить, я догадываюсь, что ей хотелось бы рассказать мне все, что она узнала насчет Титины, но Танаэ уже возвращается со шваброй и тряпкой, раздраженно толкает Майму. Та лишь на несколько сантиметров отступает босыми ногами, как будто белая каша внезапно превратилась в застывающий цемент. И когда Танаэ убирает вокруг Маймы, девочка хватает ее за плечи:

— Я не сошла с ума! Ее подменили! Я думала, драгоценность умершей — тапю.

Майма вцепляется в плечи хозяйки гостиницы, Танаэ пытается ее оттолкнуть:

— Пусти меня, подвинься.

Майма не отпускает, только отступает на шаг и, поскользнувшись на липком полу, хватается за Танаэ.

Платье Танаэ соскальзывает с плеча.

И я это вижу, мы все это видим. Впервые.

Крохотная татуировка на лопатке.

Все ее узнают.

Эната. Перевернутый.

Дневник Маймы
Раз, два, три

Никто не осмелился высказаться насчет татуировки Танаэ. Хотя, в общем, ничего особенного в ней нет, Эната — один из самых распространенных маркизских мотивов.

И все равно меня очень смутило совпадение… Обязательно надо поговорить с Клем — и про эту татуировку, и про Титину. Похоже, все решили, что я свихнулась, но я-то знаю, что настоящую жемчужину Титины, ту, которая стоила целое состояние, подменили! И еще надо спросить у Клем, почему она держит у себя в тумбочке старую фотографию Титины. Клем не могла, проходя мимо цветочного тики, не заметить сходства с молодой Мартиной.

Но еще более срочное дело, если мы хотим до рассвета узнать имя убийцы, — поделиться с капитаном добытыми днем сокровищами, зубными щетками и пастами, стаканчиком и бутылкой.

А пока все не встали из-за стола, не начали собирать посуду, не ушли читать, писать или спать, Янн сказал, да так твердо, словно хотел показать, что все еще стоит у руля нашего дрейфующего острова:

— Сегодня никто не должен ночевать в одиночестве.

Если подумать, его указание касалось только Элоизы и Клем. Я сплю в том же бунгало, что и мама, Янн — вместе с Фарейн. Клем с Элоизой обменялись долгими взглядами, потом в один голос заявили, что логика в распоряжении жандарма отсутствует: убийцей может оказаться любая из них, и спать с кем-то в одной комнате опаснее, чем запереться и никому не открывать. Янн неохотно согласился.

— А для большей безопасности, — сказала мама, выходя из зала, — я предлагаю как можно дольше оставаться на террасе. Мы должны продержаться с местными плодами. Ананасами и кокосами.

Она поставила на стол бутылку «пина колады», которую только что вытащила из холодильника. Никому, кроме самой Амбр, похоже, не хотелось продолжать выпивать, но и возвращаться в свое бунгало в темноте тоже не хотелось. Даже Клем!

Спасибо, мама, очень удачно вышло!

Я незаметно дернула Янна за рукав:

— Пойдем! Я тебе кое-что покажу.

Вот и хорошо — он не задавал вопросов, как будто уже обо всем догадался. Мы осторожно спустились по скользкой от дождя лестнице и направились к «Нуку-Хива», бунгало Янна и Фарейн. Я лишь мельком взглянула на небо. Капитан отпер дверь и хотел было войти и закрыть, но я, остановившись под навесом из листьев пандануса, сказала:

— Погоди!

Прислушалась, стараясь уловить за стуком капель продолжение разговора на террасе. Узнала голос майорши Фарейн. Пока она занята разговором, нас с капитаном никто в его бунгало не потревожит и мы успеем во всем разобраться, подумала я. Из влажной темноты долетел прямой и резкий вопрос майорши:

— Танаэ, где похоронен Туматаи, ваш муж?

А потом я какое-то время слышала только капающую ночь. Мне вспомнились слова Танаэ про иностранных туристов, которые приезжают на Маркизские острова только для того, чтобы посетить кладбище, да и на этом кладбище — всего лишь две могилы. Только этим и объяснялся странный вопрос майорши?

— На старом кладбище Тейвитете, — безмятежно ответила Танаэ, будто ничего странного в этом вопросе не было.

На старом кладбище? Я знала это место, до него отсюда два километра, если идти от деревни напрямик через лес. Я помнила зачарованную поляну, которую почти невозможно найти, и туристы там бывают редко, хотя в нескольких путеводителях она указана.

Фарейн продолжала свой монолог — похоже, когда ее жандарма нет рядом, она чувствует себя свободнее. Сначала она удивлялась, почему полицейские с Таити все еще не прибыли, потом сообщила, что не стала их ждать и, никому ничего не сказав и действуя незаметно, в одиночку провела собственное расследование.

Я еще больше напрягла слух. Майорша вдруг понизила голос. Я не знала, к кому она обращалась, кто еще оставался на террасе. Часть слов мне расслышать не удалось, я отчетливо разобрала только последние:

— Я знаю, где скрывается убийца, мне недостает лишь последнего доказательства.

Потрясенная, я мысленно повторила за ней.

Я знаю, где скрывается убийца.

О каком убийце говорит майорша? Об убийце Мартины? Не может быть, она не говорила бы так легко о преступнике, который, судя по всему, живет в «Опасном солнце». А значит, это мог быть только тот самый татуировщик-насильник, Метани Куаки, которого она здесь ловит. Но как она могла его найти, если почти весь день не выходила из пансиона?

Я надеялась услышать продолжение, но улавливала только невнятные, все более отдаляющиеся обрывки разговора.

Еще немного выждав и смирившись, я вошла в бунгало «Нуку-Хива».

Янн закрыл за мной дверь.

* * *

Я гордо выложила на супружеское ложе Фарейн и Янна три пластиковых пакета.

— Вот, капитан. Твоя помощница сегодня днем не сидела сложа руки, пока ты на другом конце острова распускал хвост перед четырьмя своими цыпочками.

Янн, разглядывая три прозрачных пакета, узнал лежащие в первом зубную пасту, щетку, губную помаду и духи Фарейн и для порядка запротестовал:

— Незачем было устраивать у меня обыск. Достаточно было меня попросить.

Но я успела выстроить прочную линию обороны.

— Мы не должны отступать от протокола, мой капитан. Правила одни для всех. И можешь не волноваться, бардак я не устраивала, у вас все отлично прибрано. У каждого своя сторона. У каждого свои…

— Ладно, хватит. — Капитан начал раздражаться. — Так, значит, в эти три пакета ты сложила личные вещи Фарейн, Клем и Элоизы?

— Вот именно! Остается только сравнить отпечатки пальцев. Но до того, если ты не против, мне надо много всего тебе рассказать. А главное — нам надо определиться.

Я вытащила из кармана блокнот. Слова, которые майорша произнесла на террасе, я знаю, где скрывается убийца, мне недостает лишь последнего доказательства, меня подстегнули.

— Останови меня, если я ошибаюсь, капитан, но нам надо ответить на два основных вопроса.

И я быстро записала на чистом листке:

1. Где ПИФ?

2. Кто убил Мартину?

Перевернула страницу и продолжила рассуждать, обращаясь к жандарму:

— По-моему, у нас есть три ряда улик: татуировки, черные жемчужины и тики. Начать с тики?

Я наскоро рассказала Янну о своем открытии: лицо Мартины послужило моделью для одной из пяти статуй, той, что с цветами, у обочины дороги, ведущей к порту. Лицо не теперешней Мартины, а то, какое было у нее сорок лет назад, какое я увидела на фотографии, спрятанной среди вещей Клем.

Янн присвистнул и больше никак это не прокомментировал. Я догадывалась, о чем он думал: Клем что-то скрывала, он с самого начала это почуял.

— Короче, мой капитан, у нас возникает новая группа вопросов.

Новая страница.

3. Кто изваял эту пятерку тики?

4. Почему их разместили вокруг пансиона?

5. Почему для одного из тики моделью выбрали Мартину?

6. Какая связь между Клем и Мартиной?

7. Что означают эти пять тики?

Тут я выпрямилась, как будто сдавала устный вступительный экзамен в Высшую школу частных детективов.

— Насчет этого последнего вопроса, — не переводя дыхания, проговорила я, — у меня есть соображения.

На капитана услышанное явно произвело впечатление. Он сел на кровать.

— Выкладывай. Похоже, ты хорошо подготовилась.

— Пять читательниц, пять тики, пять ман. Можно подумать, что каждый тики представляет собой предполагаемую ману одной из читательниц. Мартина ассоциируется с тики доброжелательности и чувствительности, это похоже на правду.

— Продолжай…

— Маме подошел бы тики денег и успеха, с короной и драгоценностями, твоей жене — тики ума, с большой головой и одним глазом.

— Спасибо тебе от нее!

Не за что, мой капитан.

Ты еще не такое услышишь… Я продолжала:

— Остаются два последних тики, мана таланта и мана смерти… и остаются Клем и Элоиза. Кто из них кто?

— Тебе мое мнение известно.

— Ага… Но можно выстроить и другую теорию: почему бы пяти тики не представлять собой одну и ту же ману, ту, которой должна обладать женщина, чтобы стать совершенной, это примерно как у суперзлодеев, которые хотят собрать несколько талисманов, чтобы обрести абсолютную власть.

Янн смотрел на меня с восхищением. Меня впервые смутил его безмолвный комплимент, и потому я поспешила продолжить.

Новый листок.

— Переходим к черным жемчужинам?

8. Почему Мартина носила на шее жемчужину, которая стоит столько же, сколько бриллиант?

9. Почему этот подозрительный садовник, Пито (зачеркнула и написала Чарли), нарушил тапю, чтобы ее украсть?

10. Кто во второй раз украл эту жемчужину — вернее, заменил ее другой, дешевой, когда она висела в зале?

Поднесла карандаш к губам, пососала его. Так ведь делают сексапильные женщины?

— Если позволишь, — ввернул Янн, явно равнодушный к штучкам в стиле Лолиты, — я бы добавил одиннадцатый вопрос.

Он взял ручку и стремительно, почти неразборчиво записал:

11. Какая связь существует между этой подменой черных жемчужин и Мари-Амбр?

Я улыбнулась и вписала своим карандашом еще два слова между Мари-Амбр и вопросительным знаком.

и Маймой

Правда же, капитан, это логично? И я добавила для полноты картины:

— Я не меньше мамы понимаю в черном жемчуге. Так что никаких поблажек, ты должен подумать и о том, нет ли связи со мной! Больше ничего? Переходим к татуировкам?

Капитан кивнул. Я перевернула еще одну страницу и написала чуть помельче:

12. Куда подевался Метани Куаки, убийца-насильник-татуировщик из пятнадцатого округа? Он все еще на Хива-Оа?

13. Кто была его подружка?

Янн втянулся в игру и продиктовал мне продолжение.

14. Что означает этот символ, перевернутый Эната, найденный на телах обеих жертв? На каких врагов он указывает?

Я продолжала писать, согласившись на эту партию в пинг-понг:

15. ПИФ прилетел на Хива-Оа, чтобы узнать правду об этом двойном убийстве и закончить свой роман. Что он узнал?

Очередь Янна:

16. Связано ли это с камешками, найденными на стопке его одежды и в комнате Титины?

Моя очередь:

17. Сказал ли он об этом женщине, которая была с ним в хижине мэра? Кто эта женщина?

Янн, после короткой паузы:

18. У Танаэ такая же татуировка — это случайность?

Вот именно! Я, радостно:

19. Мартина и Клем — родственницы убитых?

Янн:

20. Разгадка — в рукописи ПИФа? Куда подевалась рукопись?

Я вспомнила пустую красную папку, которая лежала в этом самом шкафу, под рубашками. Это последний вопрос. Я встала, подошла к окну.

— Об этом ты мог бы спросить у своей жены! — Протерла стекло рукой, как будто могла убрать дождь, потом почти весело прибавила: — Ой, нет, не успеешь!

Янн тоже услышал шум. Повторяющиеся сильные удары, все более и более частые, слишком громкие, чтобы можно было принять их за стук капель по крыше хижины.

Мой капитан и не пытался разглядеть тени за окном, он настежь распахнул дверь бунгало «Нуку-Хива».

Это был не стук молотка. Это был топот копыт скачущей галопом лошади.

Я только и успела вскрикнуть от неожиданности и выругаться, сквозь струи дождя разглядев при свете фонарей у входа в пансион Фарейн верхом на Авае Нуи, — как они скрылись из виду.

* * *

Янн долго всматривался в темноту, потом достал телефон — может, Фарейн оставила ему сообщение?

Меня хватило на иронию:

— Хоть ты и жандарм, твоя жена тебя совершенно не слушается!

Мой капитан, похоже, глубоко задумался, но я не отставала — мне не столько хотелось подразнить его, сколько утешить.

— Ты и сам это слышал. Она сказала, что знает, где скрывается убийца. И отправилась за последним доказательством. Вы всегда так играете вдвоем в жандарма и полицейского — кто первым поймает преступника?

Янн даже не улыбнулся. Он был не на шутку встревожен и неотрывно смотрел на дождь, продолжавший лить в темноте.

— Вы что, так и не помирились? — сбавив тон, тихо спросила я.

Янн наконец отозвался:

— Можешь мне поверить, я старался, но…

Он не закончил фразу. Перед нами в темноте возникли две тени, они спустились с лестницы. Только когда до них осталось всего несколько метров, я узнала Клем и Элоизу, которая меня даже не заметила, она укрывалась под фирменным зонтом полинезийской авиакомпании, Танаэ предоставила его в распоряжение постояльцев. Клем, напротив, дождь был нипочем, вода стекала с ее черных, как вороново крыло, волос, но она замедлила шаг и улыбнулась мне. Пройдя еще несколько метров, они расстались, и каждая направилась к своему бунгало.

И они тоже не послушались капитана…

Пока Клем не скрылась из виду, я крикнула ей:

— Я потом к тебе загляну, обещаю!

Не уверена, что она меня услышала. Янн снова вытащил телефон, явно надеясь, что жена прислала эсэмэску с объяснениями, потом раздраженно сунул его обратно в карман.

— Давай уже покончим с этим! Снимем эти чертовы отпечатки!

Он захлопнул за мной дверь бунгало «Нуку-Хива» и взглядом указал на три прозрачных пакета, выложенных на кровать. На каждом наклейка — Фарейн, Клем, Элоиза.

— Ты точно ничего не перепутала?

Он меня за дуру держит?

Я уверенно кивнула:

— Точно! И у меня есть кое-что еще!

Я с гордостью вытащила из кармана три ложки, каждая была завернута в бумажную салфетку.

— На этот раз я не дала себя опередить. Забрала их сразу после ужина. Я с них со всех трех глаз не спускала, отпечатки там стопроцентно гарантированы.

Мой капитан от изумления на какое-то время замер. Сегодня вечером мои ловкие маневры от него совершенно ускользнули. Я решила воспользоваться своим преимуществом:

— Начнем с твоей жены!

Янн не возражал. Он достал все необходимое: черный порошок, белую бумагу, кисти, рулоны скотча. Пока я натягивала перчатки, он аккуратно разложил листы с отпечатками, собранными утром в комнате Мартины, — отпечатками убитой семидесятилетней бельгийки и отпечатками неизвестного, который там с ней был.

— Все будет хорошо, — сказала я, передав ему ложку, зубную щетку и пасту. — Я прекрасно вижу, что ты боишься: а вдруг твоя дражайшая половина слетела с катушек, из мести или в ярости похитила толстяка ПИФа, а потом заставила навсегда замолчать Титину, потому что та слишком много об этом знала? Я бы даже не сильно удивилась, если бы оказалось, что ты и не думал звонить в полицию на Таити, хотел защитить женушку до тех пор, пока все не выяснится. Я не ошиблась? (Янн по-прежнему молчал, но я снова увидела восхищение в его взгляде.) Но могу тебя успокоить, я ни на секунду не поверила, что она виновна. Подумай сам — майор полиции! Только в фильмах в конце оказывается, что преступление совершили продажные полицейские.

Капитан ничего не ответил. Ни «заткнись, Майма», ни «большое спасибо». Он был занят подготовкой к работе.

Черный порошок, кисточка, скотч, белый листок.

Мы несколько раз повторили операцию, с каждым предметом. Я заметила, что пока он проделывал эти манипуляции, руки у него чуть дрожали. Честно говоря, мне тоже было не по себе, несмотря на все мои теории.

Преодолев страх, мы сличили отпечатки.

Результат сомнений не оставлял.

Ни единого совпадения! Фарейн-майорша не была у Мартины в ночь убийства.

Yeeeeesssss!!!

Я услышала, как Янн долго, с облегчением выдохнул. И догадалась, каким идиотом он должен был себя почувствовать. Как он мог хотя бы на секунду поверить, что его жена была у Титины и воткнула иглу ей в горло?

На этот раз ты, мой капитан, не забудешь позвонить полицейским на Таити? Завтра, с утра пораньше. Даже если мы до тех пор найдем преступника, на что я очень надеюсь.

Я нарушила молчание, заговорила почти весело:

— Итак, у нас остались две финалистки. Отпечатки пальцев доказали, что мы с тобой невиновны, так же как моя мама и твоя жена. Остаются Элоиза и Клем. Я по-прежнему ставлю на Элоизу, особенно после того, как увидела в книге, лежавшей у нее на тумбочке, фотографию двух ее маленьких призраков. А ты? Продолжаешь настаивать на своем? Клем — убийца? Инстинкт полицейского, ты не отступаешься?

Янн задумался, словно оценивая шансы каждой, но не стал спорить со мной.

— Инстинкт, как ты говоришь. С кого начнем?

— С обеих, мой капитан!

Договорившись, мы замолчали и начали снимать отпечатки с вещей Элоизы и Клем.

Молча, аккуратно мы наклеивали кусочки прозрачного скотча, татуированного черным порошком, на два белых листа.

На одном я написала «Элоиза», на другом — «Клеманс».

— Смотрим вместе? — тихо предложила я.

Мы наклонились одновременно.

Раз…

Два…

Три…

Моя бутылка в океане
Глава 17

Я смотрю на струи дождя, они разбиваются о листья пальм, ручьями стекают по стволам и водопадами обрушиваются на землю. Настоящий потоп! Так и кажется, что под этим бесконечным теплым дождем джунгли за ночь вырастут на метр. А я стою под тропическим ливнем, и мне нечего опасаться, вряд ли мои волосы-прутики будут расти с такой же скоростью.

Я запрокидываю голову, вода течет по лицу. Волосы слиплись, приглаживаю их рукой. Мне нравится это ощущение теплого дождя на коже, одежды, облепившей руки, бедра, грудь. Танаэ и мне предлагала такой же зонтик, как Элоизе, когда я выходила наружу.

Спасибо, Танаэ, но это не для меня!

Я видела Янна с Маймой на пороге бунгало «Нуку-Хива». Слышала, как Майма меня окликнула, но не остановилась, а слова смыло дождем.

Потом, попозже, у меня будет время. А пока пусть ведут расследование, я знаю, что они вдвоем замышляют… Поняла это, когда перед ужином заглянула к себе в бунгало: посреди комнаты, под деревянной балкой, стоял стул. Посетитель даже не потрудился вернуть его на место. Дверь была заперта на ключ, второй ключ есть только у Танаэ и ее дочерей, но если бы ко мне зашли По или Моана, зачем бы им двигать стул? По всей вероятности, гость забрался через крышу и что-то унес…

Я не настолько глупа, чтобы не догадаться, кто все это проделал.

Кто у нас настолько тонкий и гибкий? И кому могли понадобиться не имеющие никакой ценности личные вещи? Конечно, одной девочке! Это сделала Майма. Для того чтобы сравнить мои отпечатки пальцев с теми, что были найдены у Мартины, и, может быть, если Янн успел их снять, с теми, что были в хижине мэра. Его маленькой сообразительной помощнице было поручено добыть их для капитана, и она, несомненно, провела вторую половину дня, забираясь в чужие бунгало.

Я двигаюсь дальше под дождем. Небесная вода омывает мой лоб и мои мысли.

Отличная работа, моя маленькая хулиганистая островитянка! Но если бы ты меня попросила, Майма, я бы сделала для тебя отличный отпечаток моего пальца, всех пяти пальцев, если надо, на чернильной подушке.

Без проблем — потому что я вчера вечером не заходила к Мартине, я вообще ни разу не заходила в ее бунгало до того, как нашли ее тело, а сегодня утром я ни к чему не прикасалась, я выполнила распоряжение Янна. Слушаюсь, мой капитан!

Дождь усиливается, мы так не договаривались. Хотя я его и обожаю, но на этот раз все же придется от него укрыться. Мне надо писать роман, заполнить мою океанскую бутылку.

Думаю, вот прямо сейчас Янн и Майма уже под крышей, в бунгало «Нуку-Хива», и уже получили результат. Хотя мне немного обидно, что они могли меня подозревать.

Успокойте меня — хоть вы-то меня не подозреваете?

Вы мне верите? Вы доверяете мне, правда ведь? Вы не станете придумывать объяснения, недостойные детективного романа, — мол, рассказчица шизофреничка, у нее биполярное расстройство или просто крыша съехала.

Вспомните первое и главное правило, установленное Пьер-Ивом Франсуа: повествователь никогда не должен врать! Он всего лишь имеет право не все говорить или на какое-то время отложить пересказ событий.

Например, в ту самую минуту, когда я пишу «дождь усиливается, на этот раз все же придется от него укрыться», я, как вы догадываетесь, не могу делать то и другое одновременно, мокнуть под дождем и писать об этом. Сначала я это проживаю, а потом, как только найду время, бумагу и карандаш, рассказываю вам о том, что делала и что чувствовала.

Но никогда вас не обманываю. Не выдаю за действительность грезу, галлюцинацию или бред.

Золотое правило!

Иначе я бы вас предала.

Поверьте, я не предаю вас. Я не убивала Мартину, не похищала ПИФа, просто смиритесь с тем, что в этом дневнике я придерживаю кое-какие сведения насчет моей личной жизни… Клянусь вам, мне не в чем себя упрекнуть, я не та, кого вы ищете.

Я чувствую, как вода с мокрых волос стекает по спине, скользит до поясницы. Мне нравится это естественное, дикарское ощущение. Эта земля, она такая — естественная и дикая. Я понимаю Бреля и Гогена, здесь хорошее место для того, чтобы умереть.

Может, убийца именно так и подумал? Что не так страшно совершить убийство на Маркизских островах, почти в раю?

Кто мог бы поверить в такую чушь?

Кто?

Янн и Майма сейчас должны уже это знать, если собрали отпечатки пальцев всех, кто живет в «Опасном солнце». Они должны были уже установить личность того или той, кто находился в комнате Мартины, а следовательно — кто ее убил.

Значит ли это, что оба они в опасности?

Я продолжаю смотреть, как льет дождь, такой плотный, что все москиты попрятались. На этот раз я одновременно делаю это и пишу. Я вспоминаю поцелуй Янна на пляже Пуамау, его мокрые плавки, прижавшиеся к моему животу. Как он меня хотел.

Я улыбаюсь. Перебираю красные зерна своего ожерелья.

Моя личная жизнь…

Еще более сложная и запутанная, чем эта история с убийцей.

Дневник Маймы
Не может быть!

Раз…

Два…

Три…

Я, как и капитан, перевела взгляд с одного листка на два других, листок с неизвестно чьими отпечатками пальцев из спальни Мартины, листок с отпечатками пальцев Элоизы, листок с отпечатками пальцев Клем.

Никаких сомнений не осталось. Два листка совершенно одинаковые!

Мы знали. Теперь мы знали, кто побывал в ту ночь в комнате Мартины, знали, кому она открыла дверь, знали, кому предложила выпить, знали, кто была та последняя, та единственная гостья, с кем Мартина разговаривала перед тем, как ее убили.

Эта гостья оставила свои отпечатки пальцев по всему бунгало.

И это были отпечатки Клем!

Я не могла в это поверить. Сидела на кровати, листки путались, сливались, расплывались перед глазами. Я старалась понять, где я могла обмануться, как кто-то мог меня обмануть. Я ведь наугад взяла зубную пасту, стаканчик, бутылку с водой, трубочку аспирина в ванной бунгало «Тахуата», они не могут принадлежать никому, кроме Клем. К тому же эти отпечатки пальцев соответствуют тем, что мы сняли с ее ложки, которую я забрала всего через несколько секунд после того, как она доела попои.

Никто больше к ее приборам не прикасался, в этом я уверена.

Я нигде не допустила ошибки. Это отпечатки Клем!

И точно такие же остались на дверях, ящиках, шкафах, личных вещах Титины.

Янн встал, сложил в пластиковые конверты белые листки, запачканные лишь кусочками клейкой ленты. Он торжествовал скромно, ничем не выдавая, что гордится своим успехом.

И я должна была признать себя побежденной.

— Я скажу тебе правду, со вчерашнего дня я думала, что ты ненавидел Клем, потому что на самом деле она тебе нравилась и ты знал, что такая девушка, как она, никогда и не посмотрит на жандарма вроде тебя. Сам понимаешь, ревнивый мачо и свободная женщина. Но нет, ты был прав, похоже, Клем с самого начала мной манипулировала… Как… как девчонкой! Поверить не могу… Что… что нам теперь делать?

Янн плотно закрыл пластиковые конверты с уликами. Запечатал их, используя подручные средства — спичку и растопленную восковую свечку.

— Свяжемся с полицией Таити, — сдержанно ответил жандарм. — Прямо сейчас. Если надо, будем освещать аэродром факелами. А до тех пор, пока они не приземлятся, ни на шаг не отойдем от Клем.

Я чуть не упала.

— Свяжемся с полицией, капитан? То есть ты до сих пор этого не сде…

И тут зазвонил телефон Янна.

Он кинулся отвечать. Узнал звонок.

«А-Ха», Take on Me.

Фарейн.

— Фарейн?

Она так громко кричала в трубку, что я слышала все до последнего слова.

— Янн, Янн, не перебивай меня. Дослушай. Я… Мне очень жаль. Прости меня за все. Ты меня знаешь, я не могла сидеть сложа руки. Я провела свое расследование, и… и вчера я все поняла! Это было совершенно очевидно, как я могла не догадываться все эти годы? Я напала на след Метани Куаки. Не просто напала на след — я нашла его! Здесь, совсем рядом. Янн, скорее ко мне. Я жду тебя на старом кладбище Тейвитете, тебе надо проехать через долину, это примерно в километре от Атуоны. Жду тебя.

Голос майорши умолк. В трубке шумел дождь. Янн хотел бы задать Фарейн несколько вопросов, десятки вопросов, но она отключилась.

— Надо ехать туда, — сказал он.

Я только хотела встать, как он уже схватил сумку, в которую спрятал бумаги.

— Майма, не сиди здесь одна. Иди к Танаэ и девочкам, а главное — никуда больше не ходи!

Не успела я возразить, как Янн уже вышел. Я увидела, как в руке капитана блеснули ключи от внедорожника, который взяла напрокат Мари-Амбр. По лицу Янна, осунувшемуся от тревоги, хлестал дождь.

Я проводила глазами этого мужчину, который спешил на помощь своей жене. Женщине, которой он неспособен был дарить слова любви, цветы или даже сердце, но готов был за нее жизнь отдать.

Янн

Дождь под ветром не лил, а катился волной. Футболка промокла насквозь раньше, чем Янн успел добраться до припаркованной на аллее машины. Огибая террасу «Опасного солнца», слабо освещенную фонарем сквозь струи воды, он невольно посмотрел вниз, на поле, откуда его жена ускакала верхом на Авае Нуи. Ему показалось, что в мокрой тьме двигались тени, две хрупкие фигурки, — наверное, По и Моана, а еще лошадь, одна.

Он не мог задерживаться, ему некогда было задуматься, что делали эти девчонки среди ночи под проливным дождем, он открыл машину и забрался внутрь.

В свете фар мелькали струи дождя. Дворники разгоняли воду. Он сорвался с места, даже не пристегнувшись. Стекло почти сразу запотело, ничего было не разглядеть, он с досадой протер его рукой, отчего видимость только ухудшилась. Его будто заперли в клетке из тонированного стекла.

Он нажал на кнопку, опуская стекло, вдавил педаль газа.

В кабину врывалась вода, ветер вздувал майку, хлестал по лицу. Янн не пытался укрыться, наоборот, наклонился к окну, под удары дождя, стараясь высмотреть хоть какой-то ориентир.

Он влетел в Атуону.

В долине, оказавшись в ловушке среди домов, ветер уже не так бесновался. Дворники начали справляться с потоками воды. Миновав бывшую жандармерию, Янн резко свернул у заведения татуировщика.

Асфальтированная дорога через долину превратилась в реку, шины пробуксовывали в воде, порой теряя сцепление с твердой поверхностью. Янн попытался повернуть. Колесам стало полегче — теперь дорога забирала в гору. Янн угадывал очертания банановых пальм, все теснее смыкавшихся над ним, по мере того как шоссе сужалось, вскоре сменившись полоской размокшей земли, в которой в любой момент можно было безнадежно увязнуть. Казалось, ветки деревьев по обе стороны дороги цеплялись друг за друга, чтобы не сорваться. Зато дождь здесь так не свирепствовал, как на открытом месте. Видимость немного улучшилась, но толку от этого было чуть: склон впереди так круто шел вверх, что дальше было не проехать.

Янн машинально посмотрел на счетчик: проехал всего ничего, всего-то полтора километра от «Опасного солнца». Оставалось примерно пятьсот метров, хотя он не представлял, какой тут перепад высот. Янн не стал тратить времени даже на то, чтобы поднять стекла в дверцах. Фары освещали примерно сотню метров впереди. Он оставил мотор включенным — хоть часть дороги будет видна. А дальше он посветит себе фонариком телефона.

Уже через несколько шагов по грязи сандалии весили тонну. Янн старался все же смотреть, куда ступает, и отчетливо различал на мокрой земле следы подков. Во всяком случае, он не сбился с пути.

Ему показалось, что до поляны он добрался за каких-то пять минут, и склон был не таким крутым, как около «Опасного солнца». Фонарик высветил старую деревянную табличку.

Старое кладбище Тейвитете.

— Фарейн! — заорал Янн. — Фарейн?!

В луче фонарика поляна выглядела пугающе. Надгробные камни из туфа цвета крови под охраной маленьких красных лоснящихся тики. Янну показалось, что на камнях вырезаны странные мотивы, как будто перед ним окаменевшие татуированные островитяне. Изглоданные временем кресты под дождем будто оживали.

— Фарейн? Фарейн?

Он кружил по кладбищу, огибал могилы, которые с трудом отличал от камней, скатившихся сюда с горы. Перед ним вырос огромный ствол дерева, покрытый резьбой.

— Фарейн! Это Янн!

Внизу светились огни Атуоны, Янн представил островитян, сидящих перед телевизорами, надежно укрывшихся от яростных нападок природы.

А природа отыгрывалась на Янне. Теперь насквозь промокли и штаны, да он сам промок насквозь, целиком.

— Фар…

Янн услышал ржание — слева, чуть поодаль, в лесу. Направил туда фонарь. Авае Нуи стоически ждала, несмотря на разгул стихий, и, укрывшись, насколько могла, под листьями исполинского баньяна, щипала мокрую траву. Жандарм двинулся к ней, стараясь отогнать дурное предчувствие.

Ему вспомнилось все. Он услышал голос Маймы. Увидел завещание на кровати Мартины в бунгало «Уа-Поу».

Твоя жена — следующая.

Письмо с угрозами, которое Фарейн послала Пьер-Иву Франсуа.

Как бы там ни было, последнее слово напишу я!

Ее последние слова.

Я напала на след Метани Куаки. Не просто напала на след — я нашла его! Его!

Луч света шарил в темноте, поочередно выхватывая манговые и грейпфрутовые деревья, и наконец остановился, пройдя сквозь завесу лиан баньяна, на груде листьев пандануса вперемешку с бамбуком. Слишком плотно, слишком аккуратно они были уложены, без помощи человека ветки и корни не могли так расположиться.

Хижина!

Это первое, что пришло в голову Янну. Превосходно замаскированная хижина. Фарейн спряталась в ней? Почему она не отозвалась?

Он перешагнул через могилу, оперся на красного тики, единственная мана, какую он ощущал, — это мана страха. Страх, от которого тропический ливень становился холоднее норвежского дождя.

Это и в самом деле была хижина. Авае Нуи отошла от баньяна на пару метров, и стала видна сплетенная из листьев пандануса дверь маленького зеленого грота. Сердце у Янна отчаянно колотилось.

— Фарейн! — во все горло заорал он.

Никто не отозвался.

Он остановился, ноги увязли в жиже, образовавшейся у подножия деревьев, — темная земля смешалась с водой, скопившейся меж торчащих камней, зловещих останков давних погребений. Мокрый телефон едва не выскользнул из руки. Янн уцепился за лиану баньяна, чтобы не упасть.

Задаваться вопросами уже было некогда. Выдернув правую ногу из липкой грязи, он с размаху врезал по двери.

Она поддалась, открылся темный провал. Ветер ворвался внутрь, опередив Янна.

В первое мгновение жандарму показалось, будто в сплетенном из веток гроте укрывалась стая птиц, и теперь, когда он вошел, они разом взлетели. Десятки белых трепещущих крыльев…

Потом он сообразил.

Листы бумаги, может, сотни листов взметнулись от ветра и кружили в воздухе, оседали на надгробные камни и головы тики, тонули в грязи, цеплялись за кресты или уносились дальше, к Атуоне и Тихому океану. Один листок прилип к мокрой футболке Янна, жандарм отлепил его и пробежал глазами, хотя и так уже догадался.

Никто ничего не слышал в ту ночь, 29 июня 2001 года, на улице Лаканаль. И только утром, в 6 часов 27 минут, бездыханное тело Одри Лемонье будет…

Рукопись.

«Земля мужчин, убийца женщин».

«Нельзя умереть из-за слов!» — мысленно завопил Янн. Ему не было дела до этого романа. Только люди имели значение. Живые.

Он осветил хижину.

Если бы его ноги не топтали подстилку из белых листов, если бы они просто скользили по красной глине, жандарм, наверное, потерял бы равновесие.

А так он всего лишь пошатнулся.

Тело. В хижине лежало тело.

Янн сразу понял, что оно мертвое.

Поза как у сломанной куклы, запах, подхваченный сквозняком.

Труп.

Янн не знал, плакать или смеяться. Благодарить небо или проклинать.

Луч выхватил из темноты тело Пьер-Ива Франсуа.

Оно лежало в хижине словно слишком тяжелый мешок, который не стали аккуратно укладывать, а просто уронили.

Пьер-Ив Франсуа явно умер уже давно. Кожа в луче фонарика была неестественно белой. Только шея чуть розовела, усеянная алыми точками свернувшейся крови.

— Фарейн? — попытался еще раз крикнуть Янн. Но из горла вырывался только хрип.

Его жены здесь не было.

Жандарм наклонился, ни до чего не дотрагиваясь, он только смотрел. Правый висок писателя был изуродован багровым кровоподтеком. Под рукой застрял одинокий листок. И он явно не остался от разлетевшейся рукописи. Кто-то положил его туда, чтобы этот листок нашли рядом с трупом, чтобы его прочли.

Янн с бесконечными предосторожностями переложил телефон в левую руку, затем правой потянул бумагу за уголок.

Опустил глаза, и в этот момент телефон коротко тренькнул.

Сообщение! Сообщение от Фарейн — так он думал, пока не начал читать.

До сих пор ты отлично справлялся в одиночку.

Продолжай, не обращайся в полицию.

Если хочешь увидеть свою жену живой.

Кто угодно мог отправить это сообщение с телефона его жены.

Янн несколько секунд покачивался, будто кегля, которая вот-вот упадет, потом прислонился к стволу баньяна. Узлы на стволе, острые ветки впивались в спину, но он не чувствовал боли, весь во власти страха и ярости. Экран мобильника погас, сообщение исчезло, остался лишь луч фонаря, все еще направленный на белый лист, который Янн сжимал в руке.

Глаза сами бежали по строкам.

Всего несколько строк. Еще одно завещание.

Моя бутылка в океане
Часть IV

Рассказ Мари-Амбр
Лантана

До того, как умру, мне хотелось бы…

Оставаться красивой, до самого своего конца, быть в числе тех женщин, которые с годами не увядают, не вызывают жалости, на чьи старые фотографии смотрят без насмешки.

Быть в числе тех женщин, от которых не уходят.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Чтобы мужчина сказал мне «Я люблю тебя». Не «Я тебя хочу», не «Ты самая красивая», а только «Я люблю тебя».

До того, как умру, мне хотелось бы…

Покинуть Таити.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Стареть, оставаясь здоровой, быть обаятельной бабулей или покончить с собой, как только что-нибудь начнет шалить, или одно, или другое, без всяких компромиссов.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Покаяться во всех своих грехах.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Чтобы мной обладал талантливый человек (но, поскольку это сочинение предназначено только тебе, милый, ты знаешь, что это желание уже исполнилось… и не раз). Быть твоей музой, вдохновить тебя на роман, хранить в тайне твои вольные признания, пережить тебя и обнародовать их, заставить ревнивиц отдаваться фантазиям, стать бессмертной благодаря твоим словам, мой поэт.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Быть матерью, взаправду.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Быть самой собой, взаправду.

Моя бутылка в океане
Глава 18

Мы все собрались среди ночи, как только Янн позвонил в «Опасное солнце».

Нет, Танаэ, это не может подождать. Да, надо всех разбудить.

Янн ждет нас, под дождем, на старом кладбище Тейвитете.

Я проснулась, когда Танаэ принялась что есть сил барабанить в двери.

— Клем, подъем!

Не понимая, что происходит.

— Элоиза, подъем!

Не смея поверить ни единому слову из объяснений Танаэ. Обрывкам незаконченных фраз.

Тело ПИФа найдено на старом кладбище. Он умер.

Янн уже на месте, уехал посреди ночи. Фарейн тоже уехала, а потом пропала.

Мы все набиваемся в старую «тойоту» Танаэ. Три читательницы, три девочки и она сама. Мы без разговоров следуем за хозяйкой пансиона, словно оказались в каком-то кошмаре, как недопроснувшиеся дети, которых родители будят посреди ночи после вечеринки у друзей и несут к машине.

Будто в полусне, я стараюсь вспомнить вечер: льет дождь, я, насквозь промокшая, иду среди пальм к бунгало; жду, что Майма заглянет ко мне, перед тем как лечь спать, мне надо было с ней поговорить про Титину и про все остальное, сказать то, в чем я раньше не решалась признаться, но она не пришла, осталась сидеть перед телевизором с Танаэ и ее дочками, как будто ей вдруг расхотелось со всеми разговаривать, даже со своей подружкой Клем, и с мамой тоже. Почему? Что ей рассказали? Что она нашла?

Танаэ останавливает машину, не доехав пятисот метров до старого кладбища, рядом с прокатной «такомой», с незакрытыми окнами стоящей поперек дороги.

Ливень наконец стихает, превращается в мелкий дождик, кажется, что капли, подхваченные вихрем пассатов, никогда не долетят до земли. Мы поднимаемся, окончательно разбуженные прохладной моросью, с трудом ковыляем по тропинке, превратившейся в грязную горку для катания. Когда мы добираемся до кладбища, дальше нам указывает путь слабый свет фонарика Янна. В темноте, будто фрегаты, летящие следом за траулером, кружит огромная бумажная стая. Машинописные страницы. Разлетевшиеся страницы рукописи, думаю я.

Пьер-Ив… Он и вправду умер?

Рукопись… Неизданная?

И это из-за нее его убили?

Одна за другой мы входим в хижину, это похоже на очередь у мавзолея со стенами из листьев. Я вызываюсь вместе с Танаэ присмотреть за Маймой, По и Моаной, которые не будут участвовать в похоронной процессии. Потом мы собираемся под баньяном. Далеко на юге, над островом Тахуата, небо уже начинает проясняться. Свет почти неотделим от темноты, но я за него цепляюсь.

Ночь закончится. Тьма рассеется. Эта декорация заколдованного места с жертвенными камнями, страшными тики и скрежещущими крестами скоро превратится в залитую солнцем поляну, и самые смелые туристы придут ее фотографировать.

Даже если мертвые останутся мертвыми.

Даже если Пьер-Ив не проснется.

Я машинально трогаю красные зерна своего ожерелья. Оно должно приносить счастье, но, может быть, надо его сильно упрашивать, перебирать зерна, будто четки, сопровождая это долгими молитвами. Потом прислоняюсь к железному кладбищенскому кресту, опираюсь на него поясницей, затылком и плечами, больше ничего не помещается, великовата я для распятия.

Я плачу.

Когда меня разбудили среди ночи, я схватила первое, что попалось, штаны и пуловер. Слишком теплая, слишком плотная одежда. Мне кажется, что на мне купальный халат, промокший насквозь.

От моих слез.

Пьер-Ив умер.

Я думала, что это игра, что он прячется, что он после той ночи, когда дрался с неизвестной в хижине мэра, нашел себе другое убежище. Я думала, что он с самого начала держал ситуацию под контролем, и даже в глубине души надеялась, что никакого убийства Мартины, может быть, на самом деле и не было, что она была неизлечимо больна и согласилась сыграть зловещую роль в murder party, что все это расследование, которое он нам навязал, всего-навсего придуманная им история со вставными эпизодами.

Я высматриваю первые лучи солнца, будто лазером пробивающие верхний ярус тропического леса. Лес, едва пробудившись, уже благоухает. Мокрая земля пахнет сандалом и мускатным орехом.

Я должна вам кое в чем признаться. Думаю, сейчас самое время, хотя это трудно, и вы наверняка на меня обидитесь.

Я сдержала свое обещание, я ни разу вас не обманула… Но я не все вам сказала.

Это было моим секретом. Никто, кроме него и меня, не знал.

Пьер-Ив был моим любовником.

Ну вот, теперь вы знаете.

Остальное мне неизвестно. Неизвестно даже, была ли я его единственной любовницей.

Мне неизвестно, кто убил Мартину и кто похитил Фарейн.

Я знаю только, что мое сердце разрывается от боли.

Пьер-Ива убили.

У меня было так мало времени его любить.

Конечно, если бы он не был писателем, знаменитым, талантливым, я никогда не стала бы с ним спать. Конечно, я себя любила, а не его, когда соглашалась с ним лечь, разделить ложе с его большим телом гения. Наверное, Пьер-Ив надеялся украсть у меня немножко моей мнимой красоты, а я у него — немного его таланта. Чтобы мой роман засверкал — моя жалкая бутылка в океане. Раз уж мы не любили друг друга, так хоть нахваливали.

Мы виделись нечасто, и каждый раз это было недолго, но я знаю, что наша история продолжалась бы и дальше. По крайней мере, я бы сделала все, чтобы она продолжалась.

Другого перестаешь любить в тот день, когда перестаешь им восхищаться. Я никогда не перестала бы им восхищаться.

Я смотрю на семь силуэтов, дрожащих под мелким дождем: две читательницы, один жандарм, девочка-подросток, хозяйка гостиницы и ее дочери. Кто-то из них — убийца Пьер-Ива, по-другому быть не может.

Кто? Сколько бы вы поставили? На кого?

Я была его любовницей, я в этом призналась, я, несомненно, очень высоко поднялась в вашем списке подозреваемых. Признайтесь, вы бы охотно поставили на меня, и много.

Поторопитесь, по мере того как список преступниц сокращается, выигрыш становится все меньше.

Что же, все невиновные умрут?

Признаюсь вам еще и в том, что мне страшно.

Голоса на старом кладбище Тейвитете звучат глухо, тихие слова рассеивает сырой туман. Танаэ шепчет, что надо позвать священника и что хижина теперь — тапю. Элоиза, у которой на этот раз волосы наскоро забраны в хвостик, слабым голоском говорит: надо позвонить в полицию, на Таити, даже посреди ночи, а если там не ответят — куда угодно, на Туамоту, на Гавайи или на остров Пасхи, даже если Янн с этим тянет непонятно почему.

Она подходит к укрывшейся под плюмерией Авае Нуи, чтобы ее погладить.

Я по-прежнему стою молча, опираясь на крест. Должно быть, на моем пуловере песочного цвета остался его ржавый отпечаток, появился знак новой сатанинской секты.

Не на этот ли крест на моей спине пристально смотрит Майма?

Со вчерашнего вечера она от меня отдалилась, она будто избегает меня, она будто… боится меня.

Она жмется к Танаэ, между По и Моаной.

Я не ревную.

Мне всего лишь неловко, раздражает бестактность.

На этот раз, при таких обстоятельствах, Майма должна была укрыться в объятиях матери.

Дневник Маймы
Взаправду

Рассвело.

Дождь прекратился.

Небо было такое, словно его вымыли. Отбеленные облака сушились, развешанные на нитке горизонта. Я сидела на молу рядом с Янном. Несколько катеров, покинув порт Тахауку, шли к Тахуате. Начался отлив, лошади скакали по пляжу. Меня слепило восходящее солнце, против света я видела только их черные силуэты. Как в кино. Мои глаза долго провожали их, будто камера, снимающая в движении этих скачущих диких лошадей.

Пляж был безлюден, футбольное поле пустовало, в Центре Жака Бреля стояла тишина. Одни только волны, неутомимые могильщицы, волокли черные камни.

Огненный шар, едва показавшись, скрылся за скалой Ханаке, придав ей сходство с пробудившимся вулканом. Я подняла глаза, ища среди облаков белую царапину, прорезавшую небо тропиков.

— Уже рассвело. Полицейские с Таити скоро будут здесь.

Я все еще смотрела в пустое небо, когда Янн протяжно ответил:

— Майма, они не прилетят. Я им не звонил.

Я еле удержалась, чтобы не заорать.

Полицейские не прилетят?

Я была уверена, что с рассветом этот кошмар закончится. Все девушки вернулись вместе с Танаэ в «Опасное солнце». Только Янн захотел остаться здесь, на атуонском пляже, со своей помощницей, чтобы подвести итоги, так он сказал. Мама сначала не соглашалась, говорила, что нельзя, пока убийца на свободе, потом сдалась. Деревня, возможно, сейчас самое безопасное место. Клем тоже была не в восторге — может, оттого, что я со вчерашнего дня ее избегала? Или она тоже хотела меня защитить? Я все никак не могла поверить в эти уличающие ее отпечатки пальцев и еще меньше — в ее виновность.

Полицейские не прилетят!

Я приготовилась высказать Янну напрямик все, что думала. Ты не Брюс Уиллис, мой капитан, ты не спасешь планету в одиночку, тебе не обойтись без полиции, подумай о своей жене, которая… — и тут он поднял к моим глазам свой телефон, заставив меня прочесть появившуся на синем фоне эсэмэску.

До сих пор ты отлично справлялся в одиночку.

Продолжай, не обращайся в полицию.

Если хочешь увидеть свою жену живой.

На этот раз я не удержалась и заорала.

Потом внимательно перечитала сообщение, изучила каждое слово, время отправки вчера вечером, 23 часа 29 минут, имя отправителя…

— Его отправили с телефона твоей жены?

Янн кивнул, я несколько секунд молча оценивала ситуацию и пришла к такому выводу: эта угроза должна была подтолкнуть Янна еще быстрее вызвать подкрепление, совершенно очевидно, что убийца пытался выиграть время.

— Майма, я хочу дать тебе прочитать и другое, — тихо проговорил Янн. — Я нашел это на старом кладбище, убийца оставил.

Капитан вытащил из заднего кармана джинсов, еще не просохших после ночного дождя, листок бумаги, осторожно развернул, надеясь, что чернила не сильно потекли.

Я наклонилась поближе.

Рассказ Мари-Амбр

До того, как умру, мне хотелось бы…

Буквы слегка расплылись на измятой бумаге, но прочитать вполне можно было. Я прочитала. Медленно. Молча.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Оставаться красивой, до самого своего конца, быть в числе тех женщин, которые с годами не увядают.

Быть в числе тех женщин, от которых не уходят.

Покаяться во всех своих грехах.

Чтобы мной обладал талантливый человек (но, поскольку это сочинение предназначено только тебе, милый, ты знаешь, что это желание уже исполнилось… и не раз).

Листок дрожал в моей руке. Я знала, что Янн на меня смотрит. Я всем телом извивалась от нервного смеха, слишком легкого, чтобы быть естественным.

Это мамино завещание? Она спала с ПИФом, этим толстым кабаном? Хотела стать его музой?

Ага, как же! Деньги, да-да, деньги — вот и весь интерес. Деньги и еще одна штучка! И я уверена, что мама была не единственной кандидаткой на эту роль. Он, наверное, одни и те же любовные стихи всем рассылал, этот Казанова с Хива-Оа.

Я повернулась к Янну, выплескивая свою ненависть.

— Сколько их еще? Все? Клем, Элоиза? И почему бы не Фарейн? Он привез всех своих любовниц на остров, чтобы они друг дружку поубивали!

Капитан накрыл мою руку своей. У него это очень хорошо получается.

У меня на глазах выступили слезы, слишком тяжелые, чтобы не быть естественными.

— Я… я не хотела, прости. Подло говорить такое про твою жену, когда она…

Мои мокрые глаза все еще скользили по сырой странице.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Быть матерью, взаправду.

Я стиснула листок в руке. Янн мягко его отнял, вытянул у меня из пальцев, пока я не смяла завещание и не зашвырнула в черные волны.

Островки вокруг скалы Ханаке затуманились.

— Быть матерью, взаправду, — повторила я вслух. — Потому что я ей не взаправдашняя дочь? Так, да? — Мне трудно было дышать, поэтому я заорала в сторону океана: — Знаешь что, мама? Мне все равно! Все равно, слышишь? Потому что ты — следующая в списке!

Схватила гальку, зажала в кулаке. Янн посмотрел на меня вопросительно, но ни слова не произнес.

Ярость и злость не давали мне остановиться.

— Ты не смотришь телесериалы? Это метод убийцы, его способ совершения преступления, тебя такому не учили? Сначала завещание… А потом — смерть! Как с Титиной! И как с твоей женой!

Я бросила камень в воду.

— Фарейн не умерла! — ответил Янн.

Камень утонул, ни разу не подскочив.

— Откуда ты знаешь? Убийца с самого начала тобой манипулирует, чтобы ты не вызвал полицию, чтобы он мог без проблем всех нас убить, как в «Десяти негритятах».

Я подобрала еще один камешек.

— Мы знаем, кто убийца, — спокойно сказал Янн. — Это Клеманс. Я слежу за ней, я буду искать подтверждения своим догадкам и найду. Я воспользуюсь нашим преимуществом, чтобы загнать ее в угол, она не догадывается, что мы ее опознали.

Очень уж ты уверен в себе, мой капитан.

— Ты можешь верить своему чутью, но будь осторожен, в «Десяти негритятах» убийца не так глуп, чтобы оставлять свои отпечатки. Он притворяется мертвым и…

Я замахнулась, чтобы бросить камешек, Янн свободной рукой меня удержал.

— Майма, Мартина на самом деле умерла! И Пьер-Ив Франсуа тоже, в этом нет никаких сомнений. Он не притворяется мертвым, его труп был уже окоченевшим. Совсем окоченевшим. И даже слишком окоченевшим, его не могли убить этой ночью. Он, несомненно, был убит вчера в хижине мэра.

Я задумалась, моя рука напряглась еще сильнее.

— Вчера? В хижине мэра? С ним была мама! Логично, правда, раз она с ним спала? Значит, мама его и убила! Вот и хорошо. Раз так, лучше она, чем Клем!

Капитан еще крепче сжал мое запястье. А я стиснула гальку в кулаке так, что едва не раздавила.

— Не выдумывай. Пусть Мари-Амбр тебе не биологическая мать, но она тебя любит. Она дорожит тобой. Она заботится о тебе. Она гордится тобой. Она…

— Она ни слова обо мне не сказала в своем завещании! Ни одного. Ни про меня, ни про папу.

Я выдернула у Янна руку и встала. Слишком резко. Поскользнувшись на мокрых камнях, выронила камень и грубое слово, потом распрямилась.

— Я есть хочу. Пойду завтракать.

— Пообещай мне не оставаться наедине с Клем.

— Я думала, ты хочешь следить за ней так, чтобы она ничего не заметила? Если я не буду с ней разговаривать, она что-то заподозрит! И вообще твоя версия никуда не годится. Как Клем могла оказаться в хижине мэра? И на старом кладбище?

— Хорошо, — сдался Янн. — Ничего не меняй, продолжай с ней разговаривать, но всегда только в «Опасном солнце», и чтобы всегда рядом был кто-то из взрослых. И в одном ты права. После звонка Фарейн я всего через несколько минут был на старом кладбище. Как убийца, если он ночевал в пасионе, мог добраться туда первым?

Мы поднимались к пансиону. После ночной грозы поросшие пальмами скалы сияли такой чистой зеленью, что пейзаж казался нереальным, будто слишком контрастная фотография. Я предложила разгадку, и в моем голосе не слышалось ни малейшей гордости.

— Легко!

— Что легко?

Я продолжала говорить, не оборачиваясь и не торопясь:

— В «Опасном солнце» три лошади, Фарейн взяла одну, Авае Нуи. Если бы ты присмотрелся, когда уезжал на внедорожнике, то наверняка заметил бы, что в поле осталась только одна, Фетиа. Повторяю тебе — легко! Убийца погнался за твоей женой на третьей лошади, на Мири.

Моя бутылка в океане
Глава 19

На аллее «Опасного солнца» появляется фигурка Маймы, и я вздыхаю с облегчением. Янн идет в двух шагах позади нее, будто гонщик, который вымотался на горном этапе и уже не может рвануть на финишной прямой.

Мы все уже сидим за столом на террасе, Танаэ, По и Моана снуют с тарелками взад и вперед через зал, подают завтрак, к которому никто не притронется. Я, может, кофе выпью. Кажется, никто за все время ничего не сказал. Иногда одна из нас всматривается в небо, не понимая, почему полиция еще не прибыла. Ни у кого не хватает духу снова приставать с вопросами к Янну, ночью он нам подробно отчитался: убийство Пьер-Ива, совершенное, вероятнее всего, в ту же ночь, что и убийство Мартины, исчезновение Фарейн. И заверил нас, что едва взойдет солнце, как самолет с полицейскими с Таити приземлится на Хива-Оа.

Солнце взошло.

И никаких полицейских, только убийца.

Я улыбаюсь Майме, я приберегла ей местечко рядом с собой, но она проходит мимо, не взглянув на меня, и садится на другом конце стола. Уплетает фири-фири, на меня по-прежнему не смотрит.

Все уставились в свои чашки, пустые или черные, странные зеркала. Жак Брель сегодня не явился, чтобы довести нас до слез, Танаэ недостало решимости сопроводить завтрак компакт-диском, как всегда по утрам. Только Оскар с Гастоном нарушают безмолвие своими нестерпимо жалобными «кукареку».

Я не сдаюсь, пытаюсь перехватить взгляд Маймы. Она старается выглядеть естественной, насколько это возможно для девочки-подростка в такой момент, после встречи со смертью, после того, как впервые пришлось столкнуться с чем-то тяжелым. Я знаю Майму. Ее глаза затуманены не только непривычной серьезностью, взрослым сочувствием к боли. Я различаю в ее взгляде еще и ярость, и страх.

Она боится меня.

Почему?

Завтрак быстро заканчивается. Никто не гонит Гастона с его пернатым гаремом, когда они влезают на небрежно протертый По и Моаной стол на террасе, чтобы прикончить кокосовые оладьи и склевать крошки бананового пудинга. Мы все встаем, каждый сам по себе, но никто не уходит далеко, за исключением Янна, который с телефоном в руке направляется по аллее к фаре Танаэ.

Все следят за всеми, будто в самом плохом фильме ужасов. Я чувствую себя в шкуре той, что умрет, как и все прочие невинные жертвы.

Однако больше всего я боюсь не за себя.

— Майма?

Она единственная продолжает сидеть за столом. Играет с ломтиками хлеба, кончиками пальцев скатывает шарики из мякиша. Сажусь рядом с ней, кладу руку ей на плечо.

Майма не сбрасывает мою руку, но дрожит, так дрожит, будто ее может парализовать от одного моего прикосновения.

— Майма… Если тебе что-то надо, поговорить, чем-то поделиться… я рядом.

Она не отвергает мою помощь, лишь замыкается в тяжелом молчании.

Мне это действует на нервы.

— Это Янн, этот жандарм что-то такое тебе наговорил? Велел никому не доверять? Даже мне? Особенно мне? Внушил тебе, что я преступница? Взял тебя в помощницы только для того, чтобы заставить в это поверить?

Я замечаю, что немного повысила голос. Танаэ оборачивается. Слышу, как другие разговаривают в зале Маэва, но мне их не видно. Майма не отвечает. Я ее знаю, я знаю, что она старается не расплакаться, — как будто я обманула ее доверие.

В чем дело? Все из-за этой истории с отпечатками пальцев, да? Но они же не могут быть моими.

Я окончательно перестаю понимать, что происходит на этом острове. Пьер-Ив и Мартина убиты, Фарейн исчезла. У меня уже не получается сложить вместе другие улики, все эти истории с татуировками, тики, рукописью, я всего лишь отмечаю, что Янн проводит много времени наедине с Маймой и что сегодня ночью он первым оказался на месте преступления, на старом кладбище Тейвитете, что он мог оставить там тело Пьер-Ива, перед тем избавившись от жены; Янн не образец супружеской верности, кому, как не мне, это знать, и что полицейские, которых он якобы вызвал, до сих пор не прибыли…

— Ты прямо прилипла к этому жандарму, — говорю я.

Майма впервые смотрит мне в глаза.

— Он — полицейский, а нам нужен полицейский.

— Я бы предпочла, чтобы полицейский был не один. И с другого острова, если ты понимаешь, о чем я. Я ему не доверяю.

— А тебе, значит, можно доверять?

Я не отвечаю, но этот выпад больно меня задевает. Элоиза проходит позади нас, она вышла из зала с бумагой и масляной пастелью, закрученные волосы придерживает черный карандаш. Слышала ли она?

Сглатываю и продолжаю тише, почти шепотом:

— У нас у всех есть секреты, Майма, у всех взрослых есть секреты.

Вспоминаю краденые часы в объятиях Пьер-Ива, думаю о своем постыдном долге перед Титиной, сколько секретов, которые я считала надежно спрятанными в моей океанской бутылке.

Майма повышает голос:

— У тебя побольше, чем у других, да?

— Возможно. Но это не делает меня убийцей.

Майма мне верит. Я знаю, что она мне верит. Она должна мне верить. Настоящий убийца бродит неподалеку, если Майма сосредоточит свои подозрения на мне, она станет его добычей, она не увидит, откуда придет настоящая опасность.

— Майма, я никого не убивала. Клянусь тебе. И я хочу тебя защитить.

И я это сделаю, Майма, клянусь тебе! Но мне надо действовать быстро, я должна подумать, пересмотреть все детали, все вопросы с самого начала, выстроить их по-другому, я должна понять, кто врет, кто притворяется, должна сорвать маску с этого затаившегося чудовища, которое одну за другой ворует наши жизни.

Майма встает, идет в зал, где По и Моана включили телевизор, приглушив звук, настроили на музыкальный канал, слушают корейский поп. Замедляет шаг перед черной доской.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Чтобы у меня было самое меньшее семь детей, двадцать внуков, пятьдесят правнуков, сто прапраправнуков…

И познакомиться хотя бы с одним из этих ста.

Я догадываюсь, что сейчас она кинется в объятия жандарма. Мне кажется, он сделал ее своим орудием. С какой целью? Не им ли запрограммировано все, что происходит с тех пор, как мы прилетели на Хива-Оа? Или он, как и я, лишь жертва и старается выпутаться из этой паутины? Я ограничиваюсь тем, что повторяю, на этот раз громче:

— Майма, я хочу тебя защитить!

Она даже не останавливается, только оборачивается и бросает мне на ходу:

— Отстань. Ты мне не мама!

Янн

— Серван Астин?

— …

— Это Янн Моро, муж Фарейн Мёрсен, одной из участниц литературной мастерской на Хива-Оа.

— А, жандарм? Сейчас, минутку.

Янн слышит голоса у нее за спиной. В метрополии сейчас семь часов вечера, он, наверное, побеспокоил Серван посреди какого-нибудь парижского коктейля. Посторонние звуки мало-помалу стихают. Он останавливается перед фаре Танаэ, достаточно далеко от террасы, чтобы никто не услышал разговора.

— Крюшо? Вы здесь? Извините, я сейчас в такой жопе мира — даже хуже, чем вы. Она называется Уш. Я в поезде, между Буле и Пишотьером. И я вам не вру, здесь в самом деле такие станции! Еду предложить контракт одному маленькому гению, его рукопись получила высшие оценки у всего нашего совета, и надо успеть, пока его не захапали другие издательства. Вот только лучше бы ему преподавать в лицее Генриха IV и жить где-нибудь между Сорбонной и Люксембургским садом, этому новому литературному Мбаппе^[27], зачем же талантливому человеку работать почтальоном в Маньи-ле-Дезер.

Связь очень плохая. Резкие слова Серван Астин рвутся в клочья, то и дело их заглушает стук колес. Янн делает из этого вывод, что она вышла на площадку между вагонами, и старается не затягивать разговор.

— Мадам Астин, мне необходимо узнать, как были выбраны пять читательниц.

— А мне необходимо узнать, нашли ли вы ПИФа!

На этот раз удар под дых достигает цели беспрепятственно.

Янн не знает, как поступить. Если он расскажет издательнице, что Пьер-Ив Франсуа убит, что его оглушили, а потом проткнули сонную артерию иглой для татуировки, через минуту вся пресса страны только об этом и будет говорить. До убийства Мартины Ван Галь никому дела нет — кроме сорока тысяч подписчиков ее блога, да и то… Но известие о смерти ПИФа бомбой взорвется в издательском мире и, наверное, даже за его пределами. В сообщении, которое пришло на его телефон, было сказано: Не обращайся в полицию, если хочешь увидеть свою жену живой; ему надо немного потянуть время, хотя бы несколько часов.

— Нет. Бесследно исчез.

Серван Астин ничего на это не отвечает. Янн слышит, что поезд подходит к станции Сент-Гобюрж. Пауза длится еще секунду, потом издательница начинает говорить, и по мере того, как поезд замедляет ход, ее слова слышны все отчетливее.

— Так вот, Наварро^[28], на твой вопрос насчет семи счастливцев, которым я любезно предоставила возможность прокатиться на Маркизские острова, отвечаю, что мы позаботились о том, чтобы среди них было два полицейских, выбрали твою жену и тебя. Двое из семи — это немало, правда? Вполне достаточно, чтобы напасть на след моего писателя и убийцы бельгийской старушки. И я предполагаю, что тропическая бригада тоже подтянулась. У них есть версии?

Прислонившись к белой стене фаре Танаэ, Янн бормочет — и не помехи на линии виной тому, что его объяснения отрывисты и бессвязны.

— Они… Они поручили мне этим заняться. Вместе с женой… Мы уже… Можно сказать… Несколько предположений.

Поезд снова трогается. Издательница повышает голос:

— Слушай меня внимательно, Коломбо, и мадам своей передай, бросайте все и найдите мне моего писателя. Не спорю, ПИФ неглуп, но насчет воображения точно знаю, что до тайны желтой комнаты ему не додуматься!

Янн пытается тоже настоять на своем.

— Мадам Астин, давайте вернемся к моему вопросу. Кандидатки на участие в литературной мастерской должны были прислать заявку, оригинальную и написанную от руки. Вы говорили, что писем было больше тридцати тысяч. Как происходил отбор? Этим занималось жюри? Селекционная комиссия?

Янн слышит в трубке смех издательницы.

— Ты не поверишь, Марло^[29], — кричит она, — но здесь рядом с путями коровы! Настоящие коровы! На свободе! То есть, конечно, они пасутся за колючей проволокой, но даже не на привязи!

Янн не сдается.

— Пьер-Ив Франсуа был в составе жюри? Он один читал все письма, или…

— ПИФ ничего не читал, — перебивает его издательница. — По-твоему, у него было время расшифровывать каракули тридцати двух тысяч читательниц? Мы для него отбирали. Издательские стажерки выбрали из них десяток наиболее одаренных, восемь читательниц и двух читателей. ПИФу оставалось только выбрать пять из десяти маленьких гениев.

Янн кусает губы. Так, значит, читательницы из «Опасного солнца» действительно попали в список в результате анонимного отбора, за свои предполагаемые литературные способности… Все… кроме Фарейн!

Поезд, похоже, снова останавливается. Объявляют станцию Мерлеро.

— Так было заранее предусмотрено, — продолжает Серван, — но ПИФ, этот упрямый осел, взял только одну из десяти. Мать вашу, что, этот поезд в самом деле будет останавливаться у каждого столба?

У Янна сердце вот-вот разорвется. Только одну из десяти? Это меняет все! Это означает, что из пяти читательниц, приглашенных на Хива-Оа, только одна была выбрана за свой многообещающий стиль. Так, значит, всех остальных ПИФ выбирал лично, по другим соображениям. И которая же из пяти такая одаренная? Не Фарейн, Янн знает, что она там оказалась только из-за того, что пригрозила Пьер-Иву Франсуа процессом, уличив его в плагиате. Мари-Амбр, конечно, свое место заняла благодаря тому, что спала с ПИФом, да еще и оплатила поездку четырем другим. Титина была полезна для рекламы в социальных сетях… Остаются, как всегда, Клем и Элоиза…

— Ты еще здесь, Серпико?^[30] Я не двигаюсь с места, уже все яблони успела пересчитать. А они нам голову морочат пригородными линиями, которые закрываются одна за другой. Ага, как же, нет ни одной провинциальной дыры, где бы мы не остановились! Так вот, не спрашивай меня, чем руководствовался Пьер-Ив, выбирая остальных, в том числе и твою майоршу, это ему одному известно, как и то, с чего ему вдруг взбрело в голову взяться за детектив. Если хочешь знать мое мнение, не самая удачная мысль… Он куда лучше разбирается в психологии, особенно в женской.

Станция Нонан-ле-Пен.

— Вы знаете, кто она? — спрашивает Янн. — Та единственная читательница из десяти, которую выбрал ПИФ, та, кого он пригласил из-за ее таланта?

— Ну, знаешь, чтобы я тебе это сказала между Ле-Патюр и Сен-Сенфорьен-де-Брюер… Да я вообще не уверена, что ее можно найти. Тридцать две тысячи писем, сам понимаешь, наверное, все повыкидывали.

Янн злобно пинает гравий на аллее.

— И на том спасибо. Если вы вдруг ее найдете…

— Не за что, Пуаро. Все, мне пора, выхожу в Маньи-ле-Дезер. А если вы так и не найдете моего писателя, постарайтесь хотя бы рукопись его мне добыть, вместе со всем, что понаписали его читательницы. Труп блогерши, испарившийся автор бестселлеров, остров татуированных людоедов, полицейский-неудачник… Это все равно выстрелит, даже и без имени ПИФа на обложке!

Дневник Маймы
Татуированный дьявол

— Кому ты звонил?

— Серван Астин, издательнице ПИФа.

— И что?

— И ничего. Ровным счетом ничего.

Я подкралась неслышно и встала за спиной у Янна. Поговорив по телефону, капитан отправился прямиком в зал Маэва и, никого не спросив, реквизировал компьютер на стойке рядом с модемом — а значит, единственный в «Опасном солнце» более или менее подключенный к интернету.

А вот капитан мой, напротив, все больше и больше отключается. От меня, по крайней мере. Как будто теперь, когда он убежден, что ему известно, кто совершил эти убийства, незачем тратить время на малявку. И когда он убедился в том, что убедил меня.

Убийца — Клем.

У меня в голове снова прозвучали слова, к которым я несколько минут назад не захотела прислушаться.

Ты прямо прилипла к этому жандарму. Я ему не доверяю.

Но должна ли я доверять Клем?

В общем-то, пятьдесят на пятьдесят. Янн вполне мог смухлевать с отпечатками пальцев, подменить те, которые он снял, чтобы обвинить ее.

Кому верить? Один из них точно врет.

А может, единственный человек, которому я могу доверять, это просто-напросто… мама?

Янна, кажется, раздражало, что я вот так молча торчу у него за спиной, что-то там прикидывая. Не отрываясь от экрана, он процедил сквозь зубы:

— Ты еще о чем-то спросить хотела?

— Да… Есть что-то новое? Нашли уже?

— Кого? — Капитан, дернувшись, обернулся.

У него в глазах мелькнула слабая искорка надежды. Я уточнила свой вопрос, удивляясь, что он не понял сразу.

— Мири! Третью лошадь.

Огонек, едва вспыхнув, тут же и погас.

— А, сбежавшую лошадь? Да, она вернулась в конюшню. Резвится на лужайке вместе с Фетиа и Авае Нуи.

Как же меня бесило, что он отвечает невпопад.

— Я знаю! Я тебя спрашиваю про то, что было ночью!

Янн невесело улыбнулся, потирая виски, устало и терпеливо, как будто он слишком медленно соображал или мыслей было слишком много и в голове образовался затор.

— Я понял, Майма. Я думал об этом, и ты права, убийца, несомненно, поскакал на старое кладбище на Мири, а потом отправил ее обратно — после того, как я уехал на машине, и до того, как позвонил Танаэ, чтобы она всех разбудила. Это может оказаться кто угодно… Я поговорю с По и Моаной, как только они примут душ и оденутся. Похоже, они остаток ночи провели снаружи, под дождем.

Мой капитан развернулся вместе со стулом к экрану и снова начал тюкать по клавишам.

— Что ты ищешь?

На этот раз он не стал тянуть с ответом.

— Метани Куаки. Это последнее, что Фарейн сказала мне вчера по телефону. Она нашла его, совсем рядом. Она продолжала расследование, и ей все стало ясно.

На экране сменялись слова. Янн вбивал в строку поисковика все возможные сочетания.

Метани Куаки Хива-Оа Татуировщик Атуона Преступление Изнасилование Удушение Серийный убийца Одри Лемонье Летиция Скьярра Эната Маркизские острова Пятнадцатый округ

Я, замерев, читала у него через плечо. Мой капитан меня не прогонял, он как будто забыл, что я тут. А запросы его все равно ничего не давали. Его все время отсылали к одним и тем же статьям, которые бесконечно повторяли историю двойного убийства двадцатилетней давности, но нигде не было ни малейших сведений о том, что стало с Метани Куаки.

Янн злился, разговаривал сам с собой.

— Но Фарейн же что-то нашла! Здесь, совсем рядом. Куаки живет неподалеку, это точно.

Он по-прежнему смотрел на экран, но мне начинало казаться, что он обращался ко мне.

— Имя он, конечно, сменил, — ворчал Янн. — И как найти, под каким он теперь скрывается? Мы ничего о нем не знаем, кроме того, что ему сейчас около шестидесяти.

Янн сделал новую попытку, на этот раз загребая шире, используя только сочетание Маркизские острова и Татуировка. Появились сотни ссылок. Он открывал только те, которые вели на страницы фейсбука, для начала — профили женщин, живущих на Хива-Оа. Зайдя на страницу, он не спеша просматривал все фотографии и читал все комментарии к ним. И вот так, переходя от одной к другой, проникая в личную жизнь татуированных островитян, выискивал у них на коже малейшие подсказки.

Еще какое-то время я продолжала стоять и смотреть на фотографии, на покрытые черными загогулинами плечи, спины, ляжки, задницы, потом убрела в кухню.

* * *

— Танаэ?

— Что, моя хорошая?

Хозяйка «Опасного солнца» сидела за кухонным столом, разложив перед собой стопки бумаг — официальные письма со штемпелями Французской республики и Французской Полинезии, счета, сметы, запросы на бронирование.

Я молчала, не зная, как сформулировать первый вопрос.

Танаэ была одета в традиционное длинное маркизское платье, на носу непривычные маленькие очки. Она не глядя почувствовала, что я рядом, и, опередив меня, заговорила:

— Послушай моего совета, детка, не вздумай открывать гостиницу! Больше времени потратишь на заполнение бумаг, чем на разговоры с постояльцами.

Ну что, я решилась.

— Танаэ, ты когда-нибудь слышала про Метани Куаки?

Она подняла голову. Очки еле держались на кончике носа, глаза метались за ними, как москиты, запертые за окном.

— Нет. Нет, никогда.

Она замялась. Я была уверена, что Танаэ замялась! Всего на долю секунды, но помедлила с ответом. Достаточно для того, чтобы я набралась смелости и продолжила:

— Танаэ, что значит для тебя этот Эната, татуировка у тебя на плече?

Хозяйка замерла, вскинув голову, очки зависли на носу, ручка зависла в воздухе, Танаэ смутилась, будто я спросила у нее, какого цвета ее трусы. Я сразу поняла, что пробила брешь, в которую могла проскользнуть. В ту же брешь вчера вечером ринулась Фарейн, когда татуировка Танаэ случайно оказалась на виду. Когда майорша ее увидела, ей все стало ясно.

Я старалась соображать как можно быстрее, но получалось все-таки недостаточно быстро, и я слишком увлеклась, мои мысли всё заглушили, так что я не услышала шагов у себя за спиной…

Тень скрыла те немногие лучи солнца, которые пробрались в кухню.

Я слишком поздно обернулась.

Дьявол. Дьявол снова был здесь. Стоял передо мной.

Янн

Янн уже видеть не мог черепашек, вытатуированных на пухлых ягодицах, черных змей, обвившихся вокруг темных сосков, ящериц, свернувшихся на плоских животах. Даже если Метани Куаки и скрывался за одним из восторженных, насмешливых или игривых комментариев, за одним из анонимных поклонников, как его опознать? Как это удалось Фарейн? Он в конце концов стал сомневаться во всем. Если подумать хорошенько, так ли они уверены, что Метани Куаки и был серийным убийцей? Фарейн была в этом убеждена, но татуировщик так и не признался. Все обвинение опиралось на единственное свидетельство Дженнифер Карадек, с тех пор всеми забытой…

Он на время вынырнул из социальных сетей. В голову пришла новая мысль. Он вспомнил список вопросов, который составил вместе с Маймой, этот список выстраивался вокруг трех загадок: татуировки, тики и черные жемчужины.

И Янн тут же с предельной скоростью, на какую способны были его указательные пальцы, набрал новый запрос.

Черная жемчужина Мари-Амбр Лантана

Запустил процесс поиска. Через несколько секунд после того, как он отнял палец от клавиши, появился результат.

Слово Мари-Амбр не найдено.

Зато остальные слова встречались в десятке ссылок.

Черная жемчужина Лантана

Жандарм не в силах был поверить в то, что читал. Все было здесь, у них перед глазами, только пальцем шевельнуть, и никто, ни один человек, не проверил. Все стало очевидным, словно за разодранным занавесом появилась голая истина.

С самого начала этой литературной мастерской ими всеми манипулировали, в том числе и издательницей Серван Астин.

Дневник Маймы
Вампирский грузовик

У дьявола были тонкие седые усы, кудрявые волосы и палка.

Чарли!

Я вздрогнула.

Что ему здесь понадобилось?

Танаэ, воспользовавшись случаем, отвлеклась от работы, отложила ручку, сбросила очки, прицепленные к мелким бусам на ее широкой груди, поправила платье на плечах и улыбнулась вошедшему мужчине:

— Ну что, нашел, кто тебе поможет?

— Ага, — ответил Чарли. — Татуировщик Мануари обещал помочь, а столяр Ноа даст свой черный фургон. Он сойдет за катафалк.

Танаэ кивнула и повернулась ко мне. Я пантерой метнулась в сторону зала и фотографии Бреля.

— Я попросила Пито заняться телом Пьер-Ива, — пояснила хозяйка гостиницы. — До приезда полиции оно полежит в погребе рядом с телом Мартины. Позову священника.

— Думаешь, стоит так стараться? — задал Чарли странный вопрос.

Я впервые услышала его голос. Низкий и красивый, такой бывает у чернокожих певцов.

Тем более надо остерегаться! Не поддаваться очарованию.

— Если уж ты умер на кладбище, — продолжал татуированный островитянин, — можешь там и оставаться, пока не похоронят.

Я не могла решить, что это — предельный цинизм или всего лишь проявление здравого смысла садовника-могильщика.

Постаралась сосредоточиться на своих рассуждениях.

Татуировка Танаэ.

Перевернутый Эната.

Такой же, как у Одри и Летиции, жертв Куаки.

Символ врага.

Майорша Фарейн вчера все поняла, она сказала об этом Янну и на террасе вчера тоже говорила, я помнила ее слова, которые с трудом расслышала из-за дождя. «Я знаю, где скрывается убийца, мне недостает лишь последнего доказательства» — и вопрос, который майорша задала перед тем, я не успела его обдумать, но вообще-то он показался мне очень странным: «Танаэ, где похоронен Туматаи, ваш муж?»

«На старом кладбище Тейвитете», — ответила Танаэ, и Фарейн немедленно отправилась туда под дождем, погнала галопом Авае Нуи.

Танаэ, где похоронен Туматаи, ваш муж?

Перевернутый Эната и другой, не перевернутый.

«Вчера я все поняла! — кричала в трубку Фарейн. — Это было совершенно очевидно!»

Что ты поняла, майорша? Ты узнала то же, что и я. Я должна догадаться! Я не глупее тебя…

Чарли скрылся в аллее «Опасного солнца», а Танаэ снова принялась заполнять и подписывать бумаги, будто бы забыв про мой последний вопрос насчет значения ее татуировки.

Я была уверена, что она притворялась! Танаэ было знакомо имя Метани Куаки.

Метани Куаки. Враг. Татуировщик Энаты.

Не удержавшись, я заорала. Еще немного — и прямо там пустилась бы в пляс или выдала бы хаку.

Я поняла!

Майорша, ты была права! Решение лежало на поверхности. Все улики были передо мной. Проще простого, детская игра! Да, вот именно что детская игра!

Танаэ, наверное, заинтересовал мой крик. Я выбежала из кухни, не дожидаясь, пока она снова поднимет глаза и поправит очки.

* * *

Я бежала вниз, к Атуоне. Промчалась через деревню с бешеной скоростью и босиком, сандалии сбросила чуть выше, ноги в них скользили. Надо было, как майорша вчера, взять лошадь… Да ладно, до старого кладбища Тейвитете всего два километра, каких-то пятнадцать минут. Пробежала мимо припаркованных перед лавкой Гогена пикапов. Островитяне смотрели, как я несусь, будто спасаюсь от цунами, но, похоже, это их не встревожило.

Я миновала памятник-обоим-убитым, круто повернула, срезав по откосу под пальмой и стараясь не замедляться — на случай, если вдруг сорвется орех, с тех пор как родилась, только и слышу, что кокосы убивают больше людей, чем акулы, а дальше помчалась еще быстрее. Я была на финишной прямой!

Едва успела глянуть направо, проверить, открыто ли заведение татуировщика, в саду было пусто, ставни затворены, никого; я бежала, не сбавляя скорости, хотя дорога начинала подниматься. Сердце билось все сильнее, ноги отяжелели, я старалась не терять темпа, но колотье в боку заставило меня остановиться.

Всего на пару секунд, чтобы отдышаться.

И только тогда до меня дошло, что я одна на этой узкой асфальтированной дороге, которая чуть подальше упиралась в лесную тропу, и что я никого не предупредила, потому что никому нельзя доверять.

Я понимала, что разумнее было бы повернуть обратно, не ходить на старое кладбище одной, позвать с собой кого-нибудь, сбежать вниз, в деревню, я видела ее сверху, там я оказалась бы в безопасности, там кругом торговцы и просто люди, через деревню проезжают машины, паркуются у лавки Гогена, поднимаются к могиле Жака Бреля, сворачивают за памятником-обоим-убитым и…

Машина неслась прямо на меня!

Я видела, как она несколькими сотнями метров ниже свернула на ту дорогу, которая заканчивалась крутым подъемом в джуглях. Что ей делать в тупике, если не…

Мне некогда было задаваться вопросами! Я сорвалась с места.

Я топтала гардении на откосе, белые лепестки летали вокруг моих босых ног. Мне надо было добежать до конца дороги раньше, чем машина до меня доедет, потом меня уже никто бы не догнал. Я слышала, как за спиной ревел мотор, хищник, чье учащенное дыхание все приближалось. Я опережала его всего на несколько секунд. Слишком мало, чтобы убежать от стального чудовища.

Я мгновенно поняла, что надо прыгнуть в сторону. Лес — плотная стена древовидных папоротников между банановыми пальмами, но если остаться на асфальтированной дороге… Я отскочила в сторону за секунду до того, как машина пронеслась мимо, нырнула в щель между стволами.

Лес меня укроет!

Сейчас я скроюсь за деревьями, я спасена, я — дикий неуловимый зверь, я…

Дура!

Я не заметила, что ноги запутались в лиане, и грохнулась, во весь рост растянулась среди папоротников, как самая тупая горожанка, которая и в джунглях-то никогда не была. Попыталась встать, но проклятые ветки связали мне щиколотки.

Услышала, как открылись дверцы. Увидела четыре черные ноги. Подняла глаза, мне стало страшно, я плакала, умоляла.

Последнее, что я различила сквозь слезы, это стоявший посреди дороги фургон, черный, как те, куда вампиры затаскивают маленьких заблудившихся девочек, которых никогда не найдут.

Моя бутылка в океане
Глава 20

Я ушла от всех, сижу на скамейке посреди деревни, как раз напротив «Дома наслаждений» Гогена, вдали от «Опасного солнца». Я ушла от других постояльцев, но я не одна. Садовник с газонокосилкой ходит по лужайке у меня за спиной, немногочисленные туристы перемещаются между музеем и домом художника, уборщицы наводят глянец на резные деревянные панели.

Прокручиваю в голове наш разговор с Маймой в пансионе несколько минут назад, странную перемену в ее отношении ко мне, резкие слова. А тебе, значит, можно доверять? У нас у всех есть секреты, но у тебя побольше, чем у других!

Я поняла по глазам Маймы, что Янн указал на меня как на убийцу. Надо же ему было кого-то обвинить, и выбор пал на меня. Ничтожная месть узявленного самца? Он понял, что я предпочитала ему, такому красавцу, толстопузого писателя?

Он подделал улики или истолковал их так, как его устраивало. Продолжаю рассуждать: он, конечно, использовал найденные на месте преступления отпечатки пальцев, его вчерашний номер эксперта-криминалиста совпадает с переменой в поведении Маймы.

Отстань. Ты мне не мама!

Нет, Майма, не отстану!

Потому что мама твоя не очень-то о тебе заботится…

Что касается подозрений Янна — меня они не трогают, мне бояться нечего, я все расскажу полицейским, как сейчас рассказываю вам, раз складываю все в свою океанскую бутылку.

Я сбежала сюда как раз от этих безмолвных обвинений. Здесь, посреди деревни, я в безопасности. В пансионе я все время чувствовала, что за мной шпионят, ходят по пятам, словно Янн велел всем остальным ни на лепесток тиаре от меня не отставать, неотступно за мной следить, сменяя друг дружку, как это делают полицейские.

От Центра Бреля до меня долетают рифмы певца и звуки фортепиано. Вот уже двадцать лет они раздаются в Атуоне, словно местное радио, по которому передают только одного исполнителя, а громкость регулируют пассаты.

Сегодня она средняя.

Мы вдвоем, любовь моя, и любовь поет и смеется,

Но когда день умрет, ты в саване скуки

Остаешься один.

Я спустилась в деревню, чтобы писать роман, прицепившись к своей океанской бутылке, словно к буйку. Но потом передумала и решила почитать, отдавая таким образом последнюю дань Пьер-Иву. Перечитаю «Вдали от покоренных городов» — несомненно, лучший его роман.

Только и остается, что погрузиться в чтение. У меня больше нет сил вести расследование. Думать про татуировки, тики или черные жемчужины. Складывать пазл. Сил хватает только на то, чтобы ждать приезда полиции, настоящей, из Папеэте, прилетят же они когда-нибудь на Хива-Оа, в конце концов все узнают, что случилось. Нельзя вот так умереть, нельзя убивать безнаказанно даже на самом уединенном архипелаге мира.

Вдесятером мертвые защищают живых,

Но, прикованный их прахом к позорному столбу раскаяния,

Остаешься один.

Едва я раскрываю книгу, меня захватывают фразы Пьер-Ива. ПИФ был настоящим колдуном. Грозным колдуном. Я знаю, что большинство литературных критиков считают его незначительным писателем, ловко играющим на чувствах, шарлатаном. Они ошибаются. Я — доказательство тому, его чары на меня действовали. Хотя бы на меня. Он так хорошо писал, этот гад, настолько лучше, чем я.

Смотрите-ка, а вот и Элоиза.

Стало быть, ее очередь вести слежку?

Она дежурит с девяти утра до полудня? На случай, если я решу сбежать, доплыть в пироге до Тахуаты.

Прелестная брюнетка улыбается мне, машет рукой, затем раскрывает этюдник, прикрепляет к нему лист белой бумаги, раскладывает пастельные мелки, вглядывается в пышные формы островитянок, украшающих деревянные стены «Дома наслаждений». Их грубо вырезанные профили странно контрастируют с нежным профилем хрупкой Элоизы. Цветок тиаре за ухом, волосы заплетены в косу, небрежно брошенную на загорелое плечо, и словно бы не обращает на меня ни малейшего внимания.

Не старайся, моя прелесть!

Так и сидим обе, я — с книгой в руке, она — со своей масляной пастелью. Время от времени, углубившись в чтение, я чувствую, что она за мной следит. А когда она снова берется за мелки, сдвинув брови, убирает пряди за украшенное цветком ухо и покусывает губы, то я слежу за ней. На ее картине все те же двое исчерканных детей, не имеющих никакого отношения к чувственному барельефу, которому сам Гоген дал название «Любите и будьте счастливы».

Наша игра в кошки-мышки затягивается, и я ловлю себя на мысли, что мы обе ведем себя как приручающие друг друга влюбленные. Против всех ожиданий, первый шаг делает Элоиза. Она не смотрит на меня, ее взгляд задерживается на книге в моей руке.

— Я тоже это читала.

«Вдали от покоренных городов».

Отвечаю с легкой иронией.

— Я так и думала. Она ведь входит в обязательный список книг для поступления в академию Хива-Оа?

Я вознаграждена улыбкой! И продолжаю:

— Я прилежная ученица. В четвертый раз перечитываю. Это самый лучший его роман.

Она слегка наклоняет голову, соглашаясь. Ее светлые глаза смотрят куда-то поверх лежащей у меня на коленях книги, как будто она следит за полетом вспорхнувших со страниц невидимых слов.

— Ты права, этот у него лучший. Но в то же время и худший. Вернее, самый опасный. Тебе так не кажется?

Не знаю, что на это ответить. Впрочем, я даже и не знаю, ждет ли Элоиза ответа. Она почти без паузы продолжает:

— Я… я слышала, как ты сейчас разговаривала с Маймой. Я… я хотела тебе сказать, что мою комнату она тоже обшарила. Она поставила стул посреди комнаты, чтобы добраться до балки и вылезти через крышу. И еще я хотела тебе сказать, что не сержусь на нее. У нас ведь у всех есть свои секреты, да? Она думает, что поступает правильно. Она играет в полицейское расследование. Хотя теперь это уже, конечно, перестало быть игрой. Но я хотела тебе сказать, что она мне нравится. Она… она напоминает мне…

Взгляд Элоизы отрывается от книги и возвращается к ее рисунку.

Двое серых детей.

Бесформенных.

Беспорядочные темные штрихи складываются в две зловещие детских тени.

Пауза.

Жак меланхолично ее заполняет.

Нас сотня друзей, и мы танцуем,

Но с последним фонариком и с первым огорчением

Остаешься один.

Я снова погружаюсь в книгу, Элоиза снова всматривается в барельеф Гогена и внезапно произносит:

— Любите и будьте счастливы. Правда, художникам легко бросаться такими фразами? Они их выдают и бросают, для них это почти игра, способ оставить след после себя, когда их не станет. А мы на это ведемся!

Элоиза никогда столько не говорила. Ни с кем. Во всяком случае, насколько мне известно. Почему именно сегодня? Почему именно со мной? Потому что она хочет со мной подружиться?

Потому что… я читаю этот роман?

— И эта книга Пьер-Ива тоже такая, правда? — продолжает Элоиза, поглаживая свою косу, как будто прильнувшего к ее шее зверька с шелковистой шерсткой. — Пьер-Ив складывает это все у нашего изголовья, этот гимн любви, наша жизнь пропадет даром, если мы не будем стремиться к луне, улетать к звездам и кометам, которых нельзя упустить. Хорошо написанная книга — будто зеркало, зеркало нашей жизни, только в нем она отражается улучшенной, это зеркало нашей удавшейся жизни, какой она могла бы стать. А книги Пьер-Ива написаны хорошо. Он умеет говорить о женщинах, о месте женщин, говорить с женщинами. Чтобы вернее их обмануть!

Грубый черный шрам на белом листе подчеркивает последние четыре слова Элоизы.

— Почему ты так говоришь?

Взгляд Элоизы снова притягивает книга, потом она поднимает глаза на меня.

— Мы ведь с тобой похожи, правда? Пьер-Ив разбил нам сердце своими лживыми обещаниями. Мы все потеряли из-за него. И все же ни ты ни я на него не в обиде. Он не виноват. Зеркало никогда не виновато… Никто не заставляет нас в него смотреться.

Я стараюсь сдержаться, превратиться в бесчувственную древесину секвойи. Пьер-Ив разбил тебе сердце, дорогая моя? Ты тоже спала с ним, Элоиза? Так я должна тебя понимать? Еще одна любовница! Ты хочешь, чтобы я в это поверила? Любовница куда более привлекательная, чем я.

Я вспоминаю клятвы ПИФа после любви, всегда после любви, я была его самым драгоценным сокровищем, его тайной невестой, мечтающей о самой прекрасной океанской бутылке, его главной книгой в единственном экземпляре и единственным выходом из лабиринта изломанной жизни… Может, он всем своим любовницам давал одни и те же обещания?

Мне хочется пить, внезапно жажда напала. А я, словно предчувствуя признания Элоизы, захватила с собой две бутылки пива «Хинано».

— Хочешь?

Я знаю, что Элоиза пить не станет. Открываю одну бутылку. После вчерашнего мне сегодня с утра все время приходится бороться с желанием выпить. Вот так и начинается алкогольная зависимость? Чтобы компенсировать зависимость от мужчины?

— Нет, спасибо, — мягко отказывается Элоиза.

А у нее от чего зависимость? От этих двух маленьких темных призраков?

Нас миллион, и мы смеемся над миллионом напротив нас.

Но хоть два миллиона и смеются, а все равно в зеркале

Ты совершенно один.

Подношу бутылку к губам, делаю глоток.

— Нет, Элоиза, это не так. Нам приходится смотреться в зеркало. Мы так запрограммированы. Мы должны быть совершенными. Думаешь, Пьер-Ив собрал нас здесь для этого? Соединить пять читательниц, чтобы сложить из них совершенную женщину? Правда, это на него похоже? Каждая из нас считала себя идеалом женщины, невестой, избранницей, фавориткой? Ты, должно быть, тоже чувствовала, что он пишет для тебя, для тебя одной?

Элоиза кивает.

— Но на самом деле ни одна из нас не была достаточно совершенной для него. Ни одна не обладала всеми достоинствами. Идеальную женщину Пьер-Ив создал как драгоценный сплав, составил как эликсир, соединив несколько личностей.

— Как тики, — шепчет Элоиза.

Я понимаю, что она хочет сказать. Делаю еще глоток.

— Вот именно, как тики! Он сам наверняка и заказал их. Чтобы нас предупредить. Ни одна женщина не обладает всеми достоинствами. Ни у одной нет всех ман. Но он, эгоист, хочет, чтобы все они принадлежали ему… И каждая из нас, эгоцентричных, думает, что сможет их ему дать…

Мы стареем вдвоем под ударами времени,

Но когда со смехом приближается смерть,

Остаешься совершенно один.

Элоиза нервно теребит косу, тянет ее к губам, покусывает. Я догадываюсь, что ей хочется вытереть косой мокрые глаза. Она вот-вот заплачет.

— Думаешь, Пьер-Ив нас обманул? Думаешь, его книги врут? Думаешь, все книги врут? Думаешь, такой у него был фантазм, у Пьер-Ива, собрать всех нас здесь, чтобы всеми нами на свой лад обладать?

— Я думаю, это общий фантазм всех мужчин.

Кто-то едет!

Мы поворачиваемся и сначала слышим ревущий мотор, потом видим, как наверху по дороге, ведущей в деревню, проносится странный черый фургон.

На бешеной скорости.

Дневник Маймы
Хака птицы

Янн помог мне встать. Присел у обочины и ждал, пока я, не сводя глаз с остановившегося в конце дороги подозрительного черного фургона, с трудом распутывала лианы, обвившие мои щиколотки.

— Да уж, — сказал мой капитан, — гналось бы за тобой племя людоедов из соседней долины, еще немного — и принесли бы тебя в жертву на паэпаэ.

Я содрала последние лианы. Было обидно и досадно. Смотрела, как Чарли хромает от фургона вверх по узкой грязной тропинке к старому кладбищу Тейвитете. С ним шел человек помоложе, красавчик в черных джинсах в облипку и белой рубашке. Мануари? Татуировщик, которого Танаэ позвала, чтобы помог садовнику Пито перенести тело ПИФа в погреб под ее фаре? Они для этого сюда приехали, не из-за меня, во всяком случае, так они сказали… Но что было бы, если бы Янн не появился? Это Танаэ их прислала, а Танаэ врет! Она не хочет, чтобы узнали, кто скрывается на старом кладбище, узнали то, что вчера узнала Фарейн.

Утреннее солнце старалось вовсю, сушило мокрую дорогу, превращало воду в теплый пар. Ухватившись за протянутую руку Янна, я распрямилась, встала босыми ногами на дымящийся асфальт.

— Как ты меня нашел?

— Танаэ мне сразу сказала, что ты исчезла.

— И ты побежал за мной?

— А ты думала, я позволю тебе разгуливать одной по острову? Ты могла напороться на кого угодно, не только на таких безобидных людей, как Пито и Мануари.

Оба уже скрылись там, где дорога терялась в лесу. Может, Танаэ послала их туда, поручив все зачистить? Они не хотели меня задавить, всего лишь объезжали, когда я бежала по дороге, — и мой капитан скушал их версию!

До чего они все меня бесили с самого утра своими попытками меня защитить. Так и хотелось крикнуть Янну: «Отстань, ты мне не отец!» Но я сдержалась.

— Ладно, капитан, круто, что ты оказался здесь. Проводишь меня до старого кладбища?

— Мне кажется, есть более срочные дела.

Он что, ничего не понял? Я взяла его за руку.

— Янн, я знаю, что означает перевернутый Эната. Разгадка — там.

Потянула его за собой, чувствуя себя ребенком, который хочет показать взрослому человеку свое сокровище, а тот ему не верит.

— Потом, Майма, попозже.

Попозже? Так и укусила бы его руку, которая еще крепче стиснула мою, заставляя повернуть обратно. Ему что, завидно стало, что помощница его обошла? После того, как вчера опередила жена…

— Нам надо поговорить, — прибавил Янн. — Ты мне соврала, Майма, ты врала мне с самого начала.

И у меня вдруг совсем не осталось сил. Только слова пока не сдавались.

— Что ты несешь? Что ты…

— 20 мая 2017 года, жемчужная ферма «Хуахине», тебе это о чем-то говорит?

Я замолчала. Даже слова сдались. Всю дорогу продолжала молча обдумывать и взвешивать, что я на самом деле теряю. И пока мы дошли до деревни, я приняла решение: рассказать все, поскольку мой капитан обо всем догадался.

За тату-салоном мы свернули направо, пропустили пикап, груженный джутовыми мешками с копрой, и устроились на тохуа, главной деревенской площади, обновленной к фестивалю искусств Маркизских островов в 2003 году. Стриженая лужайка, трибуны из красного камня, большие розовые тики, стерегущие вход, — похоже на футбольное поле для инопланетян.

В последний раз я сюда приходила в прошлой жизни, еще в начальной школе. Я тогда училась в первом классе, мне только-только исполнилось семь лет. Я танцевала хаку птицы на школьном празднике, вся деревня там собралась, и мои папа с мамой, конечно, тоже, я хочу сказать — с моей прежней мамой.

Я и сейчас могла бы исполнить хаку, ни одна островитянка не забывает эти движения. Мы ничего не забываем, просто с возрастом нам больше не хочется это делать. И то, чего мне пока еще хочется, тоже со временем исчезнет — смеяться, бегать, ходить босиком, ни из-за чего не трепыхаться, особенно из-за денег. Я стану как мама, как моя теперешняя мама, у которой одна забота с утра — выбрать туфли и подходящий к ним цвет лака для ногтей.

Повернулась к своему капитану, глядя на него сквозь слезы.

— Только не перебивай меня, Янн, пожалуйста, не перебивай. Я начну с самого начала.

Мама. То есть Мари-Амбр, но ты и так понял. Все принимают ее за дурочку, за беззащитную добычу для гидов и инструкторов по подводному плаванию, лапочку, которую всякий обжулит, за одну из тех несметно богатых иностранок, которые нежатся на Бора-Бора, пялятся на молодых накачанных полинезийцев, слишком много пьют и курят, тратят не считая. Вот только все ошибаются. Мари-Амбр — из другой команды! Сама кого хочешь обжулит.

Но давай вернемся к началу и к самому важному. Ты же понял, мой капитан? У Мари-Амбр нет денег! Ничего нет! На ее счете нет даже тысячи тихоокеанских франков. Все — одна видимость! Ее фирменные тряпки, ее сумочка от Диора, солнечные очки от Картье, купальники «Эрес». Это все подделки, купленные на барахолке в Папеэте. Так что все ее обещания Серван Астин ничего не стоят! Мама не заплатит за билеты на самолет, за пансион, за неделю для семерых в «Опасном солнце», все включено! Она взяла с меня клятву, что я не проболтаюсь, сам понимаешь, я не собиралась ее выдавать.

Насколько я знаю, мама связалась с Пьер-Ивом Франсуа в социальных сетях, когда он, еще во Франции, заинтересовался Маркизскими островами. Он собирал материал для будущего романа. Она почуяла, что дело может выгореть, а ПИФ, конечно, посмотрел ее слайд-шоу в купальниках, она выкладывает такое в открытом доступе на своей страничке в фейсбуке. Она прикинулась поклонницей, помешанной на его книгах, и предложила полностью оплатить литературную мастерскую на краю света, на месте действия его будущего романа, на острове Хива-Оа. Отличный способ соединить полезное с приятным!

ПИФ без труда уговорил свою издательницу на проект, который ничего ей не будет стоить. Я предполагаю, что мамин план состоял в том, чтобы, оказавшись на месте, обольстить холостого писателя-миллионера. И могу тебе сказать, что трудилась она усердно, я в жизни не видела ее с книгой, а тут она неделями глотала их одну за другой, до несварения, и управилась к тому времени, как вся компания прибыла в аэропорт Жака Бреля.

— А твой папа? — тихо спросил Янн. — Твой папа тем временем что делал?

Мой папа? Я и это должна рассказать?

Я уставилась на охристую землю площади, на эстраду под охраной розовых тики. Когда-то я танцевала там перед всеми родителями школьников, не только перед папой и мамой, на мне была белая тапа, традиционный костюм из коры, которую папа срезал для меня с тутового дерева в лесу.

У меня перед глазами стоял туман. Я разглядывала пыльные сандалии моего капитана.

— Про папу ты, если читал газеты, уже знаешь… Он сейчас на Таити, вместе с другим жильцом снимает квартирку площадью в пять квадратных метров, в тюрьме, в Нуутании. Подписал договор аренды, еще девять лет осталось. В одном Мари-Амбр вам не соврала, он действительно сколотил состояние на выращивании черных жемчужин. Колоссальное состояние, его оценили в сто миллионов тихоокеанских франков. И папа владел им ровно семнадцать дней.

Он и правда гениально все придумал! Мы жили в маленькой деревушке, меньше пятидесяти жителей, я целыми днями кормила под мостом священных синеглазых угрей, для туристов это было развлечением, они хорошо платили, но папа метил выше. Ему надо было сколотить состояние, и побыстрее, если он хотел, чтобы прекрасная Амбр продолжала смотреть на своего пляжного труженика влюбленными глазами.

Меньше чем в километре от нашей деревни, посреди лагуны, расположена единственная на всем острове жемчужная ферма «Хуахине». Туристов туда привозят только на пирогах. Три минуты по морю. Райский вид. Приветливо встречают, рассказывают про подсадку зернышек устрицам и селекцию перламутра. Музейная лавка на сваях. Туристы скупают все…

И у папы зародилась мысль. Драгоценностей на этой ферме посреди лагуны было больше чем на сто миллионов. И ни охранника, ни тревожной кнопки, ни камеры наблюдения, кто угодно мог взять напрокат лодку, купить капюшон с дырками для глаз, игрушечное оружие и забрать что угодно. Вот это и сделал мой папа 20 мая 2017 года, как только стемнело. Все прошло как нельзя лучше, он набил мешки добычей на много миллионов, и без единого выстрела. Мой гениальный папа забыл только об одной мелкой подробности.

Хуахине — это остров! Маленький остров, десять на пять километров, с очень маленьким аэропортом и маленькими корабликами. Другим способом его покинуть невозможно, а полиция, поскольку грабителя не поймали, стала, как ты догадываешься, обыскивать багаж каждого пассажира еще тщательнее, чем таможенники аэропорта Кеннеди после 11 сентября. Папа был в ловушке, ему оставалось разве что вывозить жемчужины по одной, повесив на шею.

В конце концов он все же попытался это сделать. Он набил жемчужинами тюбик от зубной пасты, бутылки от шампуня, вскрытый баллончик от пены для бритья и попробовал проскочить. Но этот номер не прошел. Полицейские только того и ждали. Ему пришлось вернуть жемчужины, все до последней. Мари-Амбр даже одну не смогла себе оставить, чтобы носить на шее, пришлось ей довольствоваться жалкой подделкой, купленной на рынке, чтобы морочить всех на Хива-Оа. К счастью, полицейские признали ее невиновной, как и меня… Мы и правда были невиновны, папа свой дурацкий план придумал совершенно самостоятельно.

— Дорогую жемчужину Мартины, которая висела в зале, украла твоя мама? — спросил мой капитан.

— Само собой. Я поняла это сразу. Мама всегда мечтала носить редкую черную жемчужину. Может, папа только ради этого и задумал ограбление. Может, полицейские и ошиблись, не так уж она и невиновна.

— Ты на нее злишься?

Непростой вопрос…

Я встала, прошла несколько метров по площади, по стриженой траве, сделала танцевальное движение. Я смогла бы повторить от начала до конца самую прекрасную маркизскую хаку, самую прекрасную хаку мира, танцевать, кружиться, летать, лицо повернуто в профиль, гибкая шея, взгляд прикован к воображаемой птице у меня над плечом.

Вопрос непростой, но Янн ждал ответа.

Ответ заключен в нескольких буквах, мой капитан.

— Да… И да и нет! Когда папу посадили в тюрьму, Мари-Амбр могла меня бросить, отослать к маме, которая и слышать больше про меня не хотела, отправить к родственникам на Туамоту, Тубуаи или Гамбье. Но она этого не сделала. Потому что любила меня… То есть это я так думала. На самом деле она главным образом хотела меня использовать для своего плана, найти нового мужика, в которого можно вцепиться. Маленькая островитяночка — чтобы заманить толстяка Пьер-Ива Франсуа на Хива-Оа, лучше не придумаешь.

Янн тоже встал, прошелся по площади. Казалось, он смотрел на невидимую птицу над моим плечом.

— Майма, не говори так. Ты ведь прекрасно знаешь, что…

Это очень мило, мой капитан, только я вышла из того возраста, когда верят в сказочных принцесс, подбирающих маленьких брошенных девочек.

— Она ни разу не упомянула меня в своем завещании! Она хочет быть мамой, взаправду… как будто меня нет! Для иностранки фааму не существует. Глупо, да? У меня две мамы, и обеим я ни к чему.

Янн снова попытался меня переубедить, но я убежала от него, поскакала через площадь. Я легкая, беззаботная, мне семь лет. Я улыбалась, размахивала руками, чтобы спугнуть воображаемую птицу.

— Не бери в голову, так уж оно есть на островах. Ты же знаешь, мне шестнадцать, в этом возрасте можно родить ребенка. Круто, я его брошу и так отомщу за себя! Все, пошли.

Взгромоздившись на каменного тики, охраняющего вход на тохуа, я взобралась на трибуны из туфа и вылезла на главную улицу деревни.

— Хватит уже говорить про меня, тебе разве не хочется узнать секрет Энаты?

Янн на несколько метров от меня отставал. Я запрыгнула на невысокую стенку из черных камней, ограду маленькой парковки банка «Сокредо», и пошла по ней, будто по канату.

— Это несложно, мой капитан, если шестнадцатилетняя девчонка догадалась. Перевернутый Эната…

— Обозначает врага.

Ладно уж, помогу тебе.

— Даю подсказку: у Метани Куаки была подружка, которая с ним порвала. Психиатры считают, что с этого разрыва все и началось, что он перенес на своих жертв свое влечение к ней, маленькой неуловимой подружке, мы не знаем ее имени, но можем предположить…

У Янна глаза засветились.

— Что у нее такая же татуировка?

— Эната! Капитан, Э-НА-ТА.

Спрыгнула на траву и большим пальцем ноги начертила на земле пять букв.

Э-НА-ТА.

Капитан смотрел на меня. До него не доходило. Он точно в самом деле полицейский? Я снова подсказала.

— Наоборот! Это же так просто.

Босой ногой стерла Э и НА.

Осталось ТА.

Большим пальцем написала те же буквы в другом порядке.

НА и Э.

— Мать вашу… — прошептал Янн. — Это прямо перед глазами было.

Наконец-то!

Я медленно произнесла три слога голосом семилетней девочки:

— ТА-НА-Э.

* * *

Мы с Янном не спеша брели обратно, поднимались к «Опасному солнцу». Один узел мы только что распутали.

Танаэ — бывшая подружка Метани Куаки.

И пробовали потянуть за каждую высвободившуюся ниточку.

Нам было известно, что Танаэ училась гостиничному делу в Париже, потом вернулась на Маркизские острова — видимо, за несколько месяцев до того, как Метани совершил первое преступление, так что она не виновна ни в чем. Но и Куаки, отбыв тюремный срок, вернулся на Хива-Оа. В 2005 году. Танаэ уже была замужем, уже родились По и Моана. Прикрывала ли она его? Знала ли о его прошлом? Помогла ли ему скрыться? Сменить имя?

Может быть, разгадка покоилась на старом кладбище Тейвитете, там, где похоронен Туматаи, муж Танаэ? Метани Куаки сейчас должно быть около шестидесяти. Может, он — один из тех беспечных, ленивых, приветливых островитян, с которыми мы каждый день встречались? Это он убил Пьер-Ива Франсуа, потому что тот слишком близко подобрался к истине? К его новой личности? Точно так же, как после него это сделала Фарейн? А до них — Мартина? Если так и было, если Танаэ знала, как она могла его не выдать?

— Капитан! Капитан!

Два тонких голоска окликнули Янна — Капитан! Капитан! — в ту самую минуту, когда мы поравнялись с полем, где смирно щипали травку Мири, Фетиа и Авае Нуи.

И не успела я опомниться, как из-за трех лошадок показались обе дочки Танаэ — Моана со скребницей и По в сапогах и с вилами в руке.

Янн подошел к колючей проволоке, огораживавшей поле.

— Это насчет вчерашней ночи, — кричала Моана, размахивая скребницей. — Вы должны были с нами поговорить.

— Вот он я. Спешил как мог, — заверил ее Янн. — Все немного быстрее завертелось.

Немного… Мой капитан — мастер эвфемизмов.

Моана поглядывала на меня с недоверием, но отойти не просила. Уважение к власти! Я на два года младше, чем она, но я — официальная ассистентка.

— Мы вчера вечером вышли под дождь, — рассказывала По, — потому что услышали, что Авае Нуи поскакала галопом, на ней сидела майорша. Мы попытались успокоить лошадей. Было темно и ветрено.

— Когда мы сюда пришли, — продолжала Моана, — это был такой ужас, мы только и успели увидеть, как Мири тоже ускакала. Кто-то отвязал ее, сел верхом и погнал.

— Вы успели разглядеть, кто это был?

По подняла вилы и снова вступила в разговор:

— Да, хотя было темно, я совершенно уверена.

— Тем более, — прибавила Моана, — что часом позже она вернулась. Открыла загородку, впустила Мири в нижнюю часть поля. Она только фонариком своего мобильника посветила, и откуда ей было знать, что мы с По прячемся от дождя за сараем.

Я тоже подошла к колючей проволоке.

— Узнали, значит? — нетерпеливо повторил Янн.

— Да, — подтвердила Моана. — Это был мобильник майорши! Красный с белым крестом.

Я хоть и знала, что должна молчать, но вмешалась:

— Идиотка! Капитан спрашивает, узнала ли ты ту, что держала его в руках.

По с Моаной в четыре глаза злобно посмотрели на меня.

— Ту, что ускакала верхом на Мири, — терпеливо пояснил Янн, — следом за моей женой, а часом позже, как раз тогда, когда я нашел тело писателя на старом кладбище, привела лошадь обратно.

По и Моана, похоже, захлебнулись в этом потоке вопросов. Я не смогла вытерпеть, надо же было их как-то расшевелить.

— Это была одна и та же женщина? Та, что взяла лошадь, и привела ее, и украла мобильник Фарейн?

— Дай им ответить, — остановил меня Янн.

Впервые с тех пор, как я познакомилась с девочками, их четыре руки действовали несинхронно. По схватилась за вилы, Моана — за гриву Мири, подошедшей поближе, словно хотела узнать новости.

— Да, — наконец удалось По вставить слово, — та же самая.

— Мы обе узнали ее, — подтвердила Моана. — Мы никому ничего не сказали, даже маме, мы хотели сначала поговорить с вами, капитан.

По резко всадила вилы в землю. Так яростно, что Мири отпрянула. Я тоже попятилась, но замерла на месте, услышав последние слова По.

— Это была Клем! Это она ночью ускакала и прискакала на Мири. Это у нее в руках был телефон вашей жены, капитан.

Моя бутылка в океане
Глава 21

— Клем! Клем!

Все ускоряется.

Я это чувствую.

Как будто у меня под ногами проснулся вулкан или наоборот — он сейчас утонет в океане, и останется от него только синий провал, окруженный кораллами, как будто облака вступили в заговор, сейчас они опустятся на вершины гор и украдут их, как будто спокойствие, которым было окутано каждое маркизское утро, сменяется паникой.

— Клем! Клем!

Мы с Элоизой только что вернулись от Центра Гогена к «Опасному солнцу», мне показалось, что я узнаю голос Маймы и что она зовет на помощь.

— Клем! Мама! Танаэ!

Да нет, мне это примстилось. Страх и реальность перепутались у меня в голове. Мое желание защитить Майму натолкнулось на ее безразличие. Хуже того — на ее враждебность. Мне хотелось бы, чтобы девочка кинулась в мои объятия, но я лишь услышала ее уже удаляющиеся шаги и шаги ее жандарма. Только и успела заметить их тени под лиственным навесом, можно подумать, они убегали от какого-то бедствия.

Или от меня.

— По, Моана!

На этот раз голос Танаэ мне точно не грезится. Она зовет дочек, явно где-то замешкавшихся.

Как это ни глупо, я машинально поднимаю голову и смотрю на небо. Подумала, что полицейские наконец-то прилетели, из-за них и поднялась суматоха: приземлился самолет с десятком таитянских полицейских на борту, и через четверть часа они будут здесь.

На короткий миг чувствую облегчение. Кошмар закончился!

Но нет, никаких полицейских по-прежнему не видно.

И мне становится страшно.

Я должна вам в этом признаться — мне страшно.

Я пыталась подойти к Майме, она сидела в зале со своим капитаном, охранявшим ее как сторожевой пес. Она не захотела со мной разговаривать и снова посмотрела на меня как на последнюю лгунью. Точнее даже, как на убийцу!

Потому что ей так сказали? Потому что хотят заставить ее в это поверить?

Майма, это не я! Клянусь тебе! Я никогда никого не убивала. Все, что тебе рассказали, подстроено.

Ты должна мне поверить. Вы должны мне поверить.

Мне надо защитить Майму, спасти ее, сейчас это самое главное.

Впервые за несколько дней я одна, и такое ощущение, будто всех постояльцев, кроме меня, посвятили в тайну. А меня избегают, как зачумленную, как психопатку, которую изолировали и вот-вот наденут на нее смирительную рубашку.

Я сошла с ума?

Или меня хотят заставить в это поверить?

Я чувствую себя осужденной, за которой с минуты на минуту придут. Ей дают еще несколько мгновений свободы… свободы под надзором.

Должна ли я попытаться бежать?

Зачем мне это делать? Это было бы все равно что признаться… признаться в преступлениях, которых я не совершала.

Элоиза устроилась в зале Маэва на диване и рисует, Танаэ суетится в кухне, Янн с Маймой сидят за компьютером. Мне не хочется оставаться взаперти. Мне надо пройтись.

Выхожу, иду к банановой роще чуть выше пансиона. Упиваюсь ароматом плодов, они как раз созрели, самое время собирать.

Козел отпущения, одиночка.

Я одна.

Во всяком случае, мне так кажется…

И тут я слышу шаги у себя за спиной.

Испуганно оборачиваюсь. И встречаюсь с тревожной улыбкой, в точности похожей на мою, будто в зеркало смотрюсь.

Встреча двух последних кандидаток в преступницы!

Мари-Амбр и Клем.

Она и я.

Я по-прежнему настороже, у меня такое впечатление, будто я — персонаж театральной пьесы, игры теней и масок, в которой только я одна знаю, кто я.

Она подходит ко мне:

— Я хотела с тобой поговорить, но не здесь.

Я еще больше настораживаюсь. С самого начала она возглавляет мой список возможных убийц. Она тоже была любовницей Пьер-Ива. Но не я, а она была с ним в хижине мэра в ту ночь, когда его убили. Я с первой минуты была в этом уверена. Меня трясет. Я вспоминаю запах в хижине мэра рано утром, «24 Faubourg» от «Эрмес», его ни с чем не спутаешь. Мне нельзя уходить далеко, я должна оставаться рядом с «Опасным солнцем». При малейшей опасности я могу закричать.

— Чего ты хочешь?

— Защитить Майму. Вместе с тобой. Ты должна мне помочь. С этим жандармом она в опасности. Он мутный. Он все подстроил, от начала до конца.

Я согласна! Сто раз согласна! Если бы Янну нечего было скрывать, полицейские с Таити давно были бы здесь. И вообще у нас нет никаких доказательств, что он на самом деле жандарм, кроме его собственных слов и слов его жены. И никаких доказательств, что она майор полиции, у нас тоже нет. Благодаря своему статусу расследователей они контролируют все, у них превосходство над нами, они влияют на Майму… И остаются вне подозрений, при этом они — единственные, кто может манипулировать любыми доказательствами. Не говоря уж о том, что стоит его жене отвернуться, и он начинает странную игру в соблазнителя.

Я и не замечаю, как мы отходим от «Опасного солнца», углубившись в заросли за банановой рощей. Стараясь не трястись, спрашиваю:

— И что ты предлагаешь?

— Давай объединимся, но ни слова остальным.

Нет, приказывает мне голос у меня в голове. Это слишком рискованно. Может, это она мной манипулирует, а Янн — честный жандарм, которому хитрый убийца подкидывает ложные улики.

— Первым делом, — говорю я, — надо сообщить полицейским на Таити. Сделать это самим, не доверяя больше Янну роль посредника.

— Отличная мысль, но даже если мы им позвоним прямо сейчас, они доберутся не раньше чем через четыре часа. А действовать надо быстро.

Она права во всем, от начала до конца. Но я знаю, что должна остерегаться. Мы идем дальше, раздвигая папоротники, лианы баньянов. И неожиданно для самих себя оказываемся перед тики в короне. Тики красоты, с кольцами на пальцах, серьгами в ушах и ожерельем на шее. Перед тем, кого единодушно назвали тики Мари-Амбр.

Разумеется…

Она останавливается перед каменной статуей, испуганно озирается, проверяя, не следит ли кто за нами, потом торопливо повторяет:

— Надо действовать быстро. Только что По и Моана сказали Танаэ, что прошлой ночью были снаружи, они прятались за сараем и видели, как кто-то ускакал и потом вернулся на второй лошади. Я все слышала, я была в зале Маэва вместе с Элоизой. Они никому не хотели рассказывать об этом, кроме жандарма, и, может быть, уже это сделали.

И я чувствую громадное облегчение. Если в «Опасном солнце» и есть два человека, которым я могу доверять, это По и Моана. Две бесхитростные девочки. Им совершенно незачем врать. Если они видели преступника, он будет разоблачен… а я — окончательно оправдана! Прошлой ночью я была в своей постели. Я никаких лошадей не крала. И вообще я в жизни своей верхом не ездила.

— Это была не я.

— И не я, — отвечает она. — Я тебе верю. Мы должны доверять друг другу. У меня есть все основания тебе доверять. — Она прислоняется к увенчанному короной тики, улыбается мне такой же неживой улыбкой, как эта каменная Мари-Амбр, и прибавляет: — У меня… я хочу кое-что тебе показать.

Тики, немой свидетель отчаянного заговора, по-прежнему за нами наблюдает. Продолжая говорить, она выуживает что-то из кармана шорт.

— Мартину нашли убитой уже больше суток назад, а никакое официальное расследование все еще не начато. Пора открыть глаза, совершенно ясно, что мнимый жандарм и мнимая майорша тянут время. Ты помнишь «Десять негритят»? Виновный притворился мертвым. Так вот, они слегка изменили сценарий, Фарейн делает вид, будто пропала, чтобы нанести удар где захочет и когда захочет. Возможно, все это связано с историей убийцы-татуировщика, Пьер-Ив хотел написать роман об этом деле, и его рукопись мы нашли разбросанной на старом кладбище. Они нам говорят, что Фарейн тогда вела расследование, но вполне может оказаться, что она такая же майорша, как я, и им только того и надо, чтобы никто никогда не докопался до правды. Смотри…

У нее что-то зажато в руке. Она медленно раскрывает ладонь.

— Полчаса назад он был в сумке у Янна. Янн оставил ее в общей комнате, и я… я в ней пошарила.

Я узнаю телефон у нее на ладони. Красный корпус перечеркнут большим белым крестом. Это, вне всяких сомнений, телефон Фарейн.

Мысли теснятся у меня в голове. Предполагается, что майоршу вместе с ее мобильником похитил убийца Пьер-Ива Франсуа, когда она ждала Янна на старом кладбище.

Значит, тот, кто завладел телефоном, и есть преступник.

Это или Янн, или…

— Ты слышала? — Она внезапно застывает на месте и переходит на шепот.

— Что?

— Кто-то дышит совсем рядом, позади тики.

Затаив дыхание, вслушиваюсь в звуки леса. Ничего не слышно. Ничего, кроме призраков в моей голове — призраков, которые зовут на помощь голосом Маймы: «Клем! Мама!»

— Там! — вдруг вопит она.

Я только и успеваю уловить какое-то движение в полумраке и крикнуть:

— Нам надо держаться рядом!

Она в панике срывается с места, бежит в сторону, противоположную «Опасному солнцу», и исчезает за деревьями.

Вот уж чего делать было точно не надо!

Я тоже бегу, но в сторону пансиона. Я должна туда вернуться! Тем хуже, если они все подстроили так, чтобы меня обвинить, я невиновна и успею это доказать.

Ожерелье, которое должно приносить мне счастье, бьется о мою шею.

Мне надо остаться в живых.

Ради Маймы — это последнее, о чем я успеваю подумать, а потом только бегу, продираясь сквозь ветки и листья, которые хлещут меня по лицу и по ногам.

Ради Маймы.

Янн

Элоиза старалась не отставать от Янна, но тот шел слишком быстро. И даже не шел, а почти бежал, раздвигая папоротники и лианы, яростно срубая мачете те, что оказывались у него на дороге, перескакивал с камня на камень, не глядя, куда наступает, не топчет ли петроглиф или священное изображение. Жандарм прокладывал путь, и она следовала за ним, чтобы не потерять его из виду.

Они все слышали выстрел, с тех пор и пяти минут не прошло.

Стреляли в нескольких сотнях метров от пансиона, выше, в лесу.

Все немедленно собрались на террасе. Танаэ вышла из кухни, откуда-то примчались По с Моаной, в зале Элоиза отложила книгу, Майма сняла наушники. Ворвался Янн, все еще с телефоном в руке.

Отсутствовали только Клем и Мари-Амбр.

— Ни один островитянин не охотится так близко к пансиону, — заверила Танаэ.

По и Моана жались к матери.

Янн посмотрел в ту сторону, откуда прозвучал выстрел. По прямой на север.

— Я пойду туда.

Он велел Майме за ним не ходить, оставаться с Танаэ и двумя ее дочками, хотя девочка смотрела на него тревожно и умоляюще.

Танаэ. Перевернутый Эната. Враг.

— Здесь ты будешь в большей безопасности, — тем не менее заверил ее жандарм.

Он вооружился мачете для рубки копры, висевшим в кухне. Элоиза вскочила:

— Я тоже пойду. Никто из нас не должен оставаться один. Никогда.

Янн ничего не ответил, ни да ни нет.

Они ушли.

Янн продолжал ломиться сквозь заросли, он уже добрался до первого тики, того, что в короне и с украшениями, немого одноглазого свидетеля, на которого не стал тратить времени. Выстрел раздался на несколько десятков метров выше, там, где склон становился более пологим, поднимался тремя террасами, следами древнего меаэ, от которого остались только грубые и замшелые вулканические плиты. Там, где стояли оба двадцатипалых тики — тики искусств, поглаживающий перо, и тики смерти, душащий птицу.

Жандарм разрубил последнюю завесу лиан баньяна, отделявшую его от меаэ, и перед ним открылась священная терраса, отвоеванная природой. Темная, сырая, озаренная лишь несколькими лучами, пробившимися сквозь верхний ярус тропического леса, словно прожектора, следовавшие за актерами этого зеленого театра.

La commedia Хива-Оа.

Янн двумя прыжками взлетел по высоким ступеням двух первых террас. И замер на третьей.

Он их увидел. Под охраной двух серых тики.

Они лежали у подножия статуй.

Два тела. Безжизненных.

На этот раз убийца не стал втыкать иглы им в горло, он выбрал более радикальный метод. И такой же действенный.

Два ружейных выстрела.

Один попал Фарейн в грудь и разорвал сердце.

Другой скосил Мари-Амбр сзади, пробив ей легкие.

Алые струйки стекали по серым, веками не обагрявшимся кровью камням меаэ, словно те после многих лет лишений потребовали, чтобы их снова насытили жертвенной плотью.

Элоиза догнала Янна и теперь стояла рядом с ним, волосы у нее рассыпались, цветок тиаре где-то потерялся. Она в ужасе посмотрела на трупы Фарейн и Мари-Амбр, пошатнулась, ни слова не сказала, справилась с желанием убежать, к горлу ее подступила желчь, она и с этим справилась. Машинально взяла за руку Янна.

В другой руке он держал мачете.

Рядом с телом Мари-Амбр красная струйка отыскала в каменной плите бороздку, невидимый желобок, когда-то прорезанный изобретательными маркизскими жрецами для стока крови жертв.

— Они… их только что убили? — спросила Элоиза.

— Мари-Амбр… Одну Мари-Амбр. Фа… Фарейн умерла несколько часов назад. Еще… еще ночью, скорее всего.

Элоиза рассматривала бледное лицо датчанки, черную корочку запекшейся крови на уровне сердца. Ее глаза остановились на двух тики, что торжественно стерегли тела. Ее заворожил правый тики. Элоизе казалось, что эта сцена доставляет ему садистское удовольствие, она чувствовала, как ломаются кости птицы, задушенной двадцатью каменными пальцами, как извивается змея, сползая по священной статуе.

Она чувствовала его ману. Ману смерти.

Рука Янна судорожно стиснула рукоятку мачете.

Все из этой пятерки обречены?

Кровь перестанет литься только тогда, когда все они заплатят?

Он шагнул вперед. Элоиза не отпустила его руку, шагнула следом. Будто проклятые любовники, они приближались к жертвенному алтарю — такая картина представилась Элоизе.

Зеленый собор с витражами в виде манго и кокосов, и жизнь оказалась под запретом. Очистить могла только смерть. Омыть от всех грехов.

Элоиза думала про Натана и Лолу.

Смогут ли они когда-нибудь ее простить?

Янн высвободил руку.

Опустился на плиты, будто молился, взывал к маркизским богам, позволял мане смерти проникнуть и в него тоже. Лезвие мачете касалось камня — последняя возможность его наточить, прежде чем оно просвистит в воздухе и, в свой черед, рассечет плоть?

Янн осторожно положил холодное оружие на камень.

— Смотри.

Под окровавленной грудью Мари-Амбр виднелся листок бумаги.

Элоиза тоже наклонилась.

И едва не упала.

Она выдержала встречу со смертью, выдержала вид крови, но чернила ее добили.

Ее вырвало.

Янн отодвинулся и вытянул листок, держа его за единственный угол, не пропитанный кровью. Элоиза вытерла рот краем майки, у нее не было с собой носового платка, а у одежды нет рукавов, нечем стереть с губ мерзкий вкус. Вид у нее был еще тот, но Элоизе было все равно. Впрочем, Янн на нее и не смотрел, он сосредоточился на строчках, написанных ее собственным почерком.

Янн держал в руках ее завещание.

Моя бутылка в океане
Часть V

Рассказ Элоизы Лонго

До того, как умру, мне хотелось бы знать, существует ли один-единственный путь или их несколько. Написано ли уже кем-то все, вся наша судьба, или можно ее изменить, стоит ли биться, суетиться, не сдаваться, все бросать, лучше ли в другом месте, существует ли другая жизнь, стоит ли ее искать, можно ли ее найти, как спрятанное сокровище.

До того, как умру, мне хотелось бы знать, помогут ли храбрость и воля или все это только ловушка, мы тащим с собой узелок с несчастьями, и можно на край света уехать, на другую планету улететь, но и там мы построим тот же дом, ту же тюрьму, потому что это у нас в голове, а другое место — обманка, иллюзия.

До того, как умру, мне хотелось бы знать, есть ли что-нибудь по ту сторону холма, по ту сторону моря, есть ли человек, который меня ждет, тот, кого я ждала, так ли это с любовью, что один-единственный человек в мире предназначен для вас, как единственный выигрыш в лотерее, но чтобы его получить, надо играть, играть и играть, надеяться, цепляться, обдираться до крови, плакать, не обращать внимания и играть, играть, играть до тех пор, пока не выиграешь.

До того, как умру, мне хотелось бы знать, правду ли говорит неотступно меня преследующий тихий голосок, когда уговаривает, будто змей: давай, детка, пиши, пиши, ты талантливая, в этом твоя жизнь — рисовать, творить, придумывать, но ради этого ты должна бросить все, всем рискнуть, по-твоему, великие артисты делали что-нибудь наполовину? Посмотри на Гогена, посмотри на Бреля, они бросили все — жену, детей, друзей. Они умерли такими молодыми — это цена вечности.

До того, как умру, мне хотелось бы знать, не дьявол ли подталкивает меня к этому безрассудству. Сколько приходится на одного Гогена безвестных одержимых художников, проклятых наследниками, глупо поверивших, будто жизнь предлагает им что-то еще, кроме неизвестности и заурядности.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Полюбить мужчину, ради которого стоило бы бросить все.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Найти человека, который принимал бы меня такой, какая я есть, и не судил бы, который любил бы меня, как некоторые женщины способны любить эгоистичных мужчин.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Чтобы Натан и Лола смогли когда-нибудь меня простить.

Моя бутылка в океане
Глава 22

Я вместе с остальными заперта в зале Маэва.

Все семеро здесь.

Двери закрыты, ставни тоже, мы в темнице, хотя свет пробирается между плохо пригнанными бамбуковыми планками, и в комнате стоит полутьма, напоминающая об очень жарких днях, когда живешь, затворившись.

Так вот, все семеро здесь.

Один мужчина, Янн, и шесть женщин.

Трое из них — совсем еще девочки: дети, Майма, По и Моана.

Умудренная женщина, которая обо всех заботится, Танаэ.

И две молодые читательницы…

Одна напротив другой, каждая на своем диване.

Элоиза, Клеманс.

Она и я.

Из семи выживших, заточенных здесь, будто единственные люди, уцелевшие после ядерного апокалипсиса, у одного — по крайней мере, у одного — руки в крови и нет другой цели, кроме как истребить всех остальных.

У кого?

Я прибежала, запыхавшись, к «Опасному солнцу» и рухнула на террасе, все еще дрожа от страха. Неспособная пошевелиться. Мне так казалось.

Янн не оставил нам выбора. Встать! И в укрытие!

Он отдал четкие распоряжения. Больше ни одна из нас не выходит из дома. Мы все должны закрыться в общей комнате и ждать.

А что капитану еще оставалось делать?

Нас было пять читательниц, три умерли, убиты.

Чья теперь очередь?

Моя?

Сидя на диване с потертой, блеклой бархатной обивкой, я машинально тереблю зерна моего красного ожерелья. До сих пор оно меня защищало. Почему меня? Почему удар обрушился на Мартину, Фарейн и Мари-Амбр, а не на меня? Смотрю на Майму, застывшую на стуле в дальнем углу, глаза у нее пустые. С тех пор как Янн сказал ей, что ее мама убита, она ни слова не произнесла. И ни разу ни на кого не взглянула.

Что она сейчас чувствует? Я испытываю болезненное желание записывать, записать все, наполнить до самого горлышка мою бутылку для океана. Если мы все должны умереть, если я — следующая, если я буду убита или меня сначала обвинят, а потом прикончат, останется эта тетрадь. В ней все записано. И это правда.

Вы это подтвердите? Засвидетельствуете? Вы — моя надежда. Последняя.

Янн говорит, сцепив руки за спиной и расхаживая по залу, как тюремный сторож. В его голосе не слышно и намека на чувство, это холодный, неживой голос полицейского, ставшего роботом. Он сообщает, что тело Мари-Амбр было еще теплым, что ее кровь не свернулась, то есть она была убита только что, и это означает невиновность всех тех, кто в момент выстрела находился в «Опасном солнце».

— Короче говоря, — уточняет он на случай, если его не поняли, — убийцей Мари-Амбр не может быть ни одна из девочек, ни Танаэ, ни Элоиза.

Мне кажется, что все взгляды устремляются на меня, на долю секунды, а потом снова начинают метаться по комнате, как испуганные насекомые перед грозой, еще до того, как первая молния располосует небо. Никто словно бы ни на кого не смотрит, но все друг за другом следят. Как в этих играх, где встают в круг и подстерегают движение, которым виновный себя выдаст… когда будет уверен, что на него не смотрят.

Мне все понятно, никто на меня не смотрит.

Как видишь, Янн, ты можешь не беспокоиться, твое послание дошло.

Пять читательниц, три из них умерли, у четвертой железное алиби… Даже если ты на нее не указываешь, нетрудно догадаться, которую из нас надо заклеймить…

И все же Янн меня удивляет. Он продолжает кружить по комнате, голос у него все такой же холодный, металлический, но он явно не ищет легких путей.

— Даже если факты позволяют нам признать многих из нас невиновными в том или другом из четырех преступлений, у нас пока нет никаких формальных доказательств, чтобы назвать единственную виновную… Только совокупность улик или свидетельств, указывающих в определенном направлении.

Взгляд Янна скользит по мне — по крайней мере, так я это ощущаю. Только одному жандарму известно, какого рода эти улики и эти свидетельства. Или только ему и Майме? Эти отпечатки пальцев, которые они похитили в каждом бунгало? Свидетельства По и Моаны?

Мне так и хочется крикнуть, что это невозможно! Ноги моей не было в бунгало Мартины, и я никогда в жизни не ездила верхом.

— И еще я должен кое в чем вам признаться, — внезапно заявляет жандарм.

Наконец-то в его голосе пробивается волнение. В чем бы он ни собирался признаться, похоже, дается ему это очень нелегко.

— Я долго подозревал свою жену, — продолжает Янн. — Майора Фарейн Мёрсен. Потому что… Потому что она всерьез поспорила с Пьер-Ивом Франсуа. Вот потому я после смерти Мартины не вызвал полицию.

В зале Маэва повисает оглушительная тишина. Жандарм перестает кружить по комнате, замедляется, будто волчок. Теперь он говорит тоном ниже, и голос выдает, что он все сильнее волнуется:

— После обнаружения трупа Пьер-Ива мне стали угрожать, меня шантажировали, обещали убить мою жену, если бы я обратился в полицию. На самом деле она уже была мертва, так что я… я совершил серьезную ошибку.

Янн говорит очень медленно, тяжело роняя слова.

— На этот раз я им позвонил. Они будут здесь меньше чем через четыре часа, они только что вылетели из аэропорта Папеэте.

Похоже, он говорит искренне, чуть не плачет, он же только что потерял жену. Но… можем ли мы еще ему доверять? Какими доказательствами мы располагаем, можем ли утверждать, что он говорит нам правду, после того как столько врал? На что мы можем опираться, чтобы быть уверенными, что полицейские прибудут?

— А до тех пор, — заключает капитан, — мы все будем сидеть взаперти.

Дневник Маймы
Чарли

— По, Моана, идите сюда, помогите мне!

Меня не позвали.

По и Моана, которые тихо играли в бинго, чтобы убить время, оставили карточки с желтыми фишками и ушли.

Никто не осмеливался ни о чем меня спрашивать. Даже Янн. Во мне все застыло с той минуты, как он вернулся и рассказал мне.

Мама. Убитая. На меаэ.

Я не хотела, чтобы меня трогали, не хотела, чтобы со мной разговаривали, не хотела, чтобы мне утирали сопли, чтобы меня утешали, чтобы меня жалели, чтобы мне объясняли, чтобы меня расспрашивали, чтобы меня убеждали.

Я приношу несчастье. Все, кто меня любит, уходят.

Моя первая мама ушла; вторая убита выстрелом из ружья; та, которая могла бы стать третьей, Клем, меня предала.

Соврала мне. Как все. Все врут на этом острове. Даже камни, даже статуи, даже молчание.

Утро тянулось бесконечно, будто последнее действие какой-нибудь пьесы, трагедии, и в полном безмолвии, если не считать шепота Моаны и По, называвших номера в бинго. Никогда не понимала страсти маркизцев к этому дурацкому лото.

Все дело в том, что там не надо думать, чтобы выиграть?

В этом решение — перестать думать?

Мне хотелось закрыть глаза, но веки не слушались. Глаза мои наблюдали. За всем.

Клем и Элоиза сидели на другом конце комнаты, друг против друга, каждая на своем диване, Элоиза что-то рисовала в альбоме, а Клем пыталась читать путеводитель Lonely Planet. Я догадывалась, что ей до смерти хотелось заняться своим проклятым романом, в котором она прятала свои секреты и для которого воровала наши мысли. Но здесь она писать не могла, а уединиться было невозможно.

Мой взгляд переместился в кухню, через открытую дверь я видела, как Танаэ хлопочет с обедом. Ее плечи были прикрыты платьем в сиреневых ирисах, татуировка спрятана. В точности как ее прошлое.

Перестать думать? Нереально! И теперь у меня есть миссия: отомстить за маму.

Янн после своей прекрасной речи — полиция скоро прибудет, мы все должны оставаться взаперти — вышел из зала Маэва. Не знаю, куда он отправился, и не понимаю, почему он бросил нас одних с Танаэ, хотя мы теперь знаем, что она была подружкой убийцы. Что она, возможно, с самого начала была сообщницей Метани Куаки.

Чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась, что нить истины у меня в руках. Тогда все можно было бы объяснить. Куаки сменил имя, теперь его зовут Пито, он нанимается садовником и пользуется этим, чтобы убивать постояльцев. Танаэ его прикрывает, дает ему вторые ключи, заставляет своих дочерей врать, использует ежедневную уборку, чтобы переносить из одного бунгало в другое обычные предметы — зубную пасту, щетку — и таким способом подменять отпечатки пальцев.

Этот пансион — ловушка, красная таверна, настолько уединенная, что никто ничего не заподозрит. Да одно его название — уже доказательство… «Под опасным солнцем».

Перед тем как уйти, Янн долго разговаривал с Танаэ. Я видела, как они ушли в кухню, закрыли за собой дверь.

Что они друг другу наговорили?

Задурила ли она голову моему капитану?

Что правда, то правда, когда смотришь, как Танаэ суетится ради своих постояльцев, целыми днями их привозит и отвозит, мотается между аэропортом и пансионом, между пансионом и деревней, а остальное время готовит еду, утром, днем и вечером, как можно себе представить, что она замешана во всех этих преступлениях? Танаэ — образцовая хозяйка гостиницы, Танаэ — энергичная мама По и Моаны, Танаэ — кладезь маркизских мифов, Танаэ — воплощение гостеприимства и хорошего настроения.

Купился ли Янн на все это? Или же… он ее сообщник?

Чем дольше я тянула за ниточку истины, тем больше все, как мне казалось, прояснялось. В убийственном свете.

Если Танаэ — бывшая подружка Куаки, значит, она в то время жила во Франции. Вполне возможно, что Янн мог ее знать, пересекаться с ней, особенно если и он тоже интересовался делом этого татуировщика-насильника. К тому же, если не считать того, что он рассказал, ничто не доказывало, что Янн — на самом деле полицейский. Я его видела только в шортах и футболке, а в форме — ни разу.

— Майма.

Голос доносился из кухни.

— Майма, иди сюда, помоги мне.

Я встала с трудом, точно столетняя старуха, сгорбленная под тяжестью навалившихся на нее скорбей.

Ни Элоиза с черным карандашом, зависшим над рисунком, ни Клем с путеводителем в руках даже не шелохнулись.

Я еле волочила ноги. Танаэ придвинула ящик с овощами, По и Моана уже вооружились ножами и повязали передники. Готовили для нас очередное пиршество. Танаэ, никто не станет есть! — хотелось крикнуть мне. Никто не сможет ничего проглотить. Чем закармливать своих постояльцев, ты бы лучше не давала им умирать.

— Майма, закрой дверь.

Я медлила.

Янн посоветовал нам всем оставаться вместе в зале Маэва, между гостиной, стойкой администратора и дверью на кухню, до тех пор, пока не приземлятся полицейские с Таити. Если Янн не соврал, этот план представлялся наиболее разумным из всех возможных. Если все будут постоянно за всеми следить, убийца больше не сможет действовать.

— Закрой дверь, сказано тебе.

Закрыть дверь — значит перекрыть звук, отключить картинку. Я снова поглядела на погруженных в себя Элоизу и Клем. Конечно, все указывает на Клем, она была у Титины, она прошлой ночью ускакала на Мири, она прогуливалась по лесу с Мари-Амбр, когда ту застрелили, и не ее завещание нашли на месте преступления, а Элоизы. Так что следующая в списке — прекрасная Элоиза с цветком тиаре в волосах. И совершенно ясно, чьих это рук дело.

Впечатляющая совокупность улик, напомнил мне Янн, перед тем как нас покинуть. И все же тихий голосок у меня в голове все еще отказывался признавать вину Клем. Я цеплялась за другое возможное объяснение: тщательно подстроенный заговор, ловушка, расставленная Танаэ, сообщницей Метани Куаки, и По с Моаной тоже замешаны.

Я смотрела, как маркизские девочки с виртуозностью пианисток в четыре руки чистят сладкий картофель. И чувствовала себя дурой — смешно было их подозревать! Я спятила, сочинила идиотское кино, только бы не принимать правду. Очень простую. До глупости. Убийца — эта иностранка, Клем, с которой я всего три дня назад и знакома не была. Все доказательства собраны! А остальное — всего-навсего бредни девчонки, насмотревшейся «Абсолютных шпионок» и «Скуби-Ду»^[31]. Придется мне сдаться и слушаться взрослых! Если хочу дожить до старости. Если не хочу умереть.

— Хорошо, Танаэ.

Я закрыла дверь, перекрыла звук, отключила картинку.

Чего мне бояться? Танаэ мне — как еще одна мама. По и Моана — все равно что сестры.

А потом все произошло очень быстро.

Я видела только огромную тень, она появилась из кладовки, пряталась там и ждала.

Чарли!

Я думала, что успею закричать, но омерзительная волосатая лапа зажала мне рот, я чуть не задохнулась.

Я думала, что успею отбиться, стану царапаться и лягаться, устрою в кухне разгром, Элоиза, Клем или даже Янн прибегут на шум… но Чарли схватил меня, как мешок какой-нибудь, и поднял, зажав мне руки и ноги.

Я думала, что Чарли долго не выдержит, я так яростно отбивалась, я думала — чтобы меня утихомирить, ему придется меня убить…

Меня убить — последнее, что я успела подумать.

И не успела увидеть, как Танаэ у меня за спиной подобрала палку Чарли и без колебаний меня оглоушила.

Моя бутылка в океане
Глава 23

— Майма?

Я слышу, как дверь кухни захлопывается, хотя Янн велел нам всем оставаться вместе. Слышу грохот за дверью кухни.

— Майма?

Ответа нет.

Мне бы так хотелось, чтобы она не замыкалась в молчании, чтобы она плакала, кричала, ругалась, что угодно, только не это молчание. Чтобы она позвала на помощь. Пока мама была рядом, девочка прекрасно без нее обходилась. Никогда не бежала к ней под крыло. И не имеет значения, чье плечо она сегодня выберет, чтобы к нему прислониться, я всего лишь хотела бы услышать, как она шепчет: Ты мне нужен, капитан, ты нужна мне, Клем! Ты мне…

Не решаюсь встать.

Я могу снова угодить в ловушку.

Зал Маэва по-прежнему погружен в таинственный полумрак, ставни и двери закрыты, пансион сейчас как никогда оправдывает свое название, «Под опасным солнцем», как будто надо укрыться от солнечных лучей, все наглухо запереть, все заколотить, солнце — убийца, и оно готово нанести удар.

Что за безумие! Мы же знаем, что убийца внутри дома.

Из-за двери кухни не слышно больше ни звука.

Я оглядываю комнату, глазами здороваюсь с Жаком и Мэддли, стоящими рядом с парусником, взгляд скользит по черной доске у входа, до того, как умру, мне хотелось бы, потом возвращается к этой закрытой двери.

Тишина за ней неестественная. Что-то здесь не так. Почему Танаэ закрылась в кухне с дочками и с Маймой? Почему она оставила нас одних, вдвоем?

Чтобы мы друг дружку поубивали? Чтобы осталась только одна?

И тогда они узнают наверняка, кто она, та, что устранила всех остальных?

Может ли быть, что они ошибаются и обе мы невиновны?

С трудом отвожу глаза от кухонной двери. Не могу себе представить, чтобы Танаэ могла что-то плохое сделать с Маймой, тем более в присутствии девочек. Это невозможно!

Мне нельзя отвлекаться. Я должна сосредоточиться… на нас.

Двух финалистках страшной лотереи Хива-Оа.

Клем и Элоизе.

Мы обе сидим здесь, каждая на своем диване, одна напротив другой, нас разделяет только низкий столик, а за спиной у нас два больших зеркала, по одному на стене.

Я поднимаю глаза.

Странная иллюзия: кажется, будто мы сидим рядом, одна — на диване, другая — в зеркале, две пары двойняшек, одна напротив другой, они почти соприкасаются, словно каждая из нас создала своего двойника, аватар, посланный для того, чтобы приручить предполагаемого врага.

Стоит мне отвести взгляд от страницы, невольно начинаю нас сравнивать. Может быть, и она, со своей стороны, делает то же самое?

Длинноволосая брюнетка и коротко стриженная брюнетка.

Одна в платье, другая в шортах.

Женственная и похожая на мальчишку.

Депрессивная и экспансивная.

Обе, можно сказать, красивые…

Обе выжившие.

Может быть, всех остальных устранили только ради этого, ради того, чтобы столкнуть нас между собой?

У каждой — свой тики, у каждой — своя мана, и последняя пара еще не распределена.

Мана таланта… и мана смерти.

Я откладываю книгу, и рука сама тянется потеребить четки из красных зерен у меня на шее.

Которая мана — моя, которая — ее?

Если, как я думаю, Пьер-Ив Франсуа поставил тики для каждой из нас, значит, он считал, что одна из нас талантлива, только одна… А другой достанутся только разочарование, зависть и безвестность.

Завистница и убийца? И талантливая будет устранена?

И тогда у этого уравнения может быть только одно решение?

Нет, и я — доказательство тому, я ни то ни другое.

Я не завистлива и не талантлива.

Снова смотрю на два наших тела рядом, сближенные, соединенные чудом перспективы зеркала.

Существует ли другое решение у этого уравнения?

Может ли быть, что обе мы невиновны?

Кто же тогда убивает?

Из-за закрытой двери кухни снова доносится шум, но ни единого крика. Я урезониваю себя, я не добавлю Танаэ к списку подозреваемых.

Кто же тогда убивает?

Мне в голову приходит одно-единственное имя — имя того, кто с самого начала держит в руках это расследование, дергает за ниточки, того, кто попытался меня обольстить, всех нас обольстить, того, кто с самого начала и не думает соблюдать правила, которые нам тем не менее навязал.

Янн.

Янн

Янн не сообразил взять у Танаэ ключи. Несколько минут постоял перед дверью бунгало «Уа-Хука», изучая просвет между коньком и крышей из листьев пандануса, узкую щель, в которую удавалось проскользнуть Майме.

Он улыбнулся. Его метр восемьдесят и восемьдесят килограммов туда не втиснуть.

Ничего не поделаешь. Он поглядел на бухту Предателей, на скалу Ханаке, на гору Теметиу и решительно пнул дверь. Она сдалась с первого раза. Бамбуковые планки, из которых была собрана хрупкая преграда, не выдержали удара и повисли длинными волокнами. Ему представилась странная картинка — волк врывается в соломенный домик трех поросят, воспользовавшись его непрочностью. И их простодушием.

Он вошел в комнату. У него не было больше времени хитрить, продвигаться вперед, маскируясь, искать сообщников, опасаясь, как бы не вмешался кто-то другой, не взялся бы расследовать это дело. Он должен был действовать как можно быстрее.

Покончить со всем этим.

Постояв в нерешительности между бунгало Клеманс и Элоизы, он решил начать со второго. Он пытался отогнать все лишние мысли, но каждый предмет в этой комнате, каждый запах, каждая сандаловая вазочка с букетом, собранным вокруг «Опасного солнца», навязчиво возвращали ему облик Элоизы: цветы в ее волосах-лианах и на ее платьях, подчеркивавших тонкую талию и тесно облегавших грудь, нежная веточка, печальная и бесплодная, слишком слабая, никакого плода ей не выдержать.

Ничего другого ему не оставалось. Капитан подошел к кровати, сдернул постель, скатал ее комом на полу, перевернул матрас. Ничего! Подошел к шкафу; платья, купальники, юбки, блузки, белье разлетелись по комнате. Последними медленно опустились парео, окутав картину разорения цветным покровом. Ничего! Ванная. Кремы, духи, тушь для ресниц посыпались в раковину. Жандарм вытряхнул все из косметички, но и на этот раз не нашел того, что искал.

Быстрым шагом вернулся в комнату, схватил с прикроватного столика единственную книгу, «Вдали от покоренных городов», пролистал страницы так стремительно, что казалось, будто книга вот-вот взлетит, но вместо этого она приземлилась на перевернутый матрас. Из нее выскользнула фотография — двое аккуратно одетых и причесанных детей, примерно шести и восьми лет, на обороте одиннадцать слов.

Мне вас так недостает.

Я люблю вас.

Я так вас люблю.

Он должен был найти что-то еще. Элоиза не могла не оставить в бунгало другой улики.

Когда любят, когда так любят, одной фотографией не ограничиваются.

Моя бутылка в океане
Глава 24

Дверь кухни открывается. Я жду, что появится Майма, начинаю надеяться, что она радостно закричит: «Ты куда подевался, мой капитан? Клем, мне надо с тобой поговорить!»

Глаз не свожу с открытой двери.

Появляется только Танаэ. Лицо замкнутое. С тех пор как поселилась в «Опасном солнце», я неизменно вижу Танаэ хлопочущей, деятельной, эта женщина из тех, что гребут быстрее потока жизни, чтобы их не унесло течением, всегда с тряпкой в руке, с щеткой, на губах улыбка, наготове слово для каждого, такая женщина написала бы: До того, как умру, мне хотелось бы только отдохнуть.

Мне незнакома Танаэ, вставшая сейчас перед нами. За спиной у нее стоят По и Моана. Безмолвные, будто застывшие.

— Мы уходим, — только и произносит хозяйка гостиницы.

Я не ослышалась?

— Мы уходим, — повторяет Танаэ. — Мы приготовили на кухне все, что надо. Вы знаете, где взять стаканы, приборы и тарелки. Вы справитесь.

Где Майма?

Танаэ едва заметно кивает По и Моане, и те следом за ней идут к выходу. Лицо хозяйки «Опасного солнца» окончательно каменеет. Мана гнева, унаследованная от тридцати поколений воительниц.

— Я уведу своих девочек в безопасное место, здесь уже хватает смертей. Только вы две и остались. Можете поубивать друг дружку, если вам угодно. У вас есть три часа, на этот раз капитан не соврал, он в самом деле вызвал полицию с Таити.

Где Майма?

Танаэ открывает дверь, пропускает вперед По и Моану, выходит сама, дверь за собой не закрывает. Свет врывается в комнату стремительно, будто солнце проспало и теперь исправляет свою оплошность. Слепящее. Яростное.

Последние слова Танаэ звучат у меня в голове.

Прищурившись, смотрю в зеркало. Только мы две и остались. Одна напротив другой. Рядом.

Я так стискиваю свое ожерелье из красных зерен, что начинаю задыхаться.

Можете поубивать друг дружку, если вам угодно.

Янн

Янн продолжал разорять бунгало Элоизы, «Уа-Хука», ни в чем себе не отказывая. Он открывал дверцы, вытаскивал ящики и вываливал все, что в них лежало.

Он только об одном и думал неотступно.

Он должен защитить Элоизу. Чем дольше он обшаривал карманы всей одежды, просматривал все страницы альбома для рисования, тем больше убеждался, что только ее ему и осталось спасти.

Потому что других он защитить не сумел. Даже свою жену.

У него перед глазами было распростертое на меаэ тело Фарейн, застреленной прямо в сердце. В ушах снова и снова звучали ее последние слова. Янн, скорее ко мне. Я жду тебя на старом кладбише Тейвитете.

Он спешил как мог. Но недостаточно, недостаточно.

Потому что он уже недостаточно любил ее для того, чтобы спасти?

Он все сделал наоборот. Сначала надо было позаботиться о Фарейн, а потом, только после этого сказать ей, что все кончено. Как покинуть того, кто уже ушел? Как признаться, что ничего не осталось от чувства к тому, кого больше нет в живых?

Капитан еще долго обыскивал комнату, листал книги и альбомы, выворачивал наизнанку одежду. Он собрал достаточно улик, чтобы доказать виновность Клеманс, полицейские, как только приедут, сделают тот же вывод, что и он. А он должен был доказать, что та обошлась без сообщников, что Элоизу упрекнуть не в чем. Он должен был проникнуть в ее тайну.

Письмо нашлось во внутреннем кармане чемодана, за распоротым швом. Ему пришлось несколько раз там пошарить, прежде чем он нащупал бумагу и, осторожно зажав между указательным и средним пальцами, вытянул наружу длинное письмо, вложенное в белый конверт.

Натану и Лоле Лонго

29, аллея Пти-Буа

78260 Ашер

Неотправленное письмо.

Черный пляж Атуоны, Маркизские острова

Любимые мои,

Сможете ли вы когда-нибудь меня простить? Сможете ли когда-нибудь простить вашу маму? Какие воспоминания вы о ней сохраните, ангелочки мои? Разумеется, вы не сохраните никаких воспоминаний о той женщине, что носила вас в своем животе, как и о той, что прикладывала вас к груди, все эти годы купала, кормила, одевала вас, убирала за вами игрушки, содержала в порядке дом, чтобы к возвращению вашего папы он весь был веселым и чистым.

Может быть, вы вспомните ту маму, которая по вечерам, когда вы уже лежали в постели, читала вам сказки, которая старалась как могла отдалить от вас вредные экраны, маму, которая подсовывала вам книги, маму, которая переносила на вас мечты о ярком и чудесном будущем: вы полюбите все эти истории, как любила их я, вы будете их читать, будете их сочинять.

Любимые мои, как вы, наверное, теперь проклинаете книги.

Я знаю, что вы должны о них думать, — наверное, ваш папа вам это твердит.

Вы думаете, что они украли у вас маму. И вы правы.

Я всегда много читала — несомненно, тысячи книг прочитала начиная с вашего возраста, и даже задолго до того, но ни одна не подействовала на меня так, как «Вдали от покоренных городов». Не то чтобы эта книга была лучше других, не то чтобы Пьер-Ив Франсуа был талантливее других писателей, все критики мира могут писать что хотят, заклеймить его презрением, но эта книга в какой-то момент моей жизни со мной заговорила. Она пробила брешь. Книги опасны, но тогда я этого еще не знала.

Эта книга говорила о том же, о чем говорят все книги, о несбывшихся мечтах, о жизни, не удавшейся из-за слабой воли, о времени, потерянном из-за недостатка смелости, о смирении перед судьбой, о подавленных желаниях, о даре, который надо развивать, о покорных женах следующих своему призванию мужей, о загубленной жизни, о детях, которые связывают по рукам и ногам, об искусстве, о живописи, о литературе как о беспредельной легкости. И я как дурочка в это поверила.

Я вспомнила себя малышкой, рисующей солнышки и бабочек, вспомнила девочкой, сплетающей строчки своих стихов, и потом увидела себя взрослой женщиной, стирающей ваши трусики. Я поверила в другую жизнь.

Я ушла. Ради книги. Да, ради книги можно бросить все.

Это было полгода назад. Я готовилась вытерпеть чудовищные страдания, но мне надо было излить эту боль на бумагу, разродиться этой печалью, прооперировать себя на открытом сердце и рассказать все. Потом я вернулась бы.

Я писала день и ночь, исписывала страницу за страницей. В эти минуты я была счастлива как никогда и несчастна как никогда, боль утоляла боль, она представлялась мне творческой, романтичной, трагической… Дни шли, чернила высыхали, меня настигло одиночество, испугала свобода; однажды утром, перечитав все, что написала, я поняла.

Иллюзия. Кому, кроме меня, могло захотеться читать настолько заурядную прозу? Еще более убогую, чем заурядная реальность, от которой я бежала. Внезапно слова показались мне насекомыми, поедающими остаток моей жизни. Вы были где-то там, смеялись, играли, смотрели какую-то чушь по телевизору, глупее не придумаешь, и я знала, что это и есть жизнь.

Я готова была вернуться, но ваш папа не захотел, и он был прав, я причинила вам слишком много страданий.

И тогда я отправилась еще дальше, на Маркизские острова.

Сможете ли вы когда-нибудь меня простить, любимые мои?

Прощают того, кто становится гением, дети Гогена и Бреля их простили, отцов, бросивших все, иногда прощают. Матерей — никогда.

Теперь я потеряла все. Узница своих химер, вдали от покоренных городов я снова и снова перечитываю эту книгу, до помешательства. Книги опаснее огнестрельного оружия, с ними надо обращаться осторожнее, чем с ядом, писатели — страшные серийные убийцы.

А я — нет. Ваша мама никогда никого не убивала, недостаточно талантлива для этого… Я никого не убивала, и даже вы из-за меня от горя не умирали. Завтра вы меня позабудете.

Поверите ли вы мне, если я поклянусь вам, что ни в чем нет моей вины? Что виновны книги, виновны писатели. Ученики колдунов, неспособные управлять придуманными ими заклинаниями.

Я виновата лишь в том, что захотела на них походить.

Слова разлучили нас, ангелочки мои, я, наверное, худшая из матерей, раз все еще их использую, чтобы попытаться вас отыскать.

Я люблю тебя, Натан, я люблю тебя, Лола.

Ваша бумажная мама

Янн сел на кровать в бунгало «Уа-Хука», чтобы подумать. Прямо на каркас, матрас был сброшен. Вспомнил, что говорила Серван Астин. Из тридцати двух тысяч читательниц, приславших заявку на участие в литературной мастерской на Маркизских островах, только одна была выбрана за ее талант.

Элоиза или Клем?

Все в «Опасном солнце» знали, что Клем мечтала стать писательницей, что она из дома не выходила без ручки и тетради, все собирала в свою океанскую бутылку. Элоиза скорее скрывала это желание за своими пастелями и акварелями, но из этого письма было видно, что и она стремилась к той же цели.

Которая из них — избранница? Которую из них выбрал Пьер-Ив?

А вторая убивала с досады? Поверившая в то, что избрана, и разочарованная?

Янн перечитал письмо Натану и Лоле. Он не был любителем чтения, но эти слова его растрогали. Одно это письмо служило доказательством, что за талант выбрали именно Элоизу, он хотел себя в этом убедить. Янн вспомнил найденное на меаэ завещание Элоизы.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Полюбить мужчину, ради которого стоило бы бросить все.

Найти человека, который принимал бы меня такой, какая я есть, и не судил бы.

А еще он знал, что способен так любить — любить, как некоторые женщины способны любить эгоистичных мужчин, он знал, что когда-то любил так Фарейн…

Что любил бы так Элоизу.

Элоиза не могла быть убийцей, нельзя влюбиться в женщину, которая убила твою жену. И снова все указывало на Клем! Другая гипотеза рассыпалась: заговор, устроенный Танаэ, ее дочками, другими маркизцами, этим садовником, прочими островитянами, соединенными одной и той же тайной. Он долго разговаривал с Танаэ про Энату, про Метани Куаки, она все ему объяснила, он ей поверил, он решил ей доверять, скорее ей, чем Клеманс.

Но не совершил ли он тогда самую большую глупость в своей жизни?

Дневник Маймы
Единственный, кого я любила за всю свою жизнь

Я поняла, что скоро умру.

Как все чужие до меня. Хотя я такой и стала, чужой. Так про меня думала Танаэ. Если бы не это, она не сдала бы меня Чарли.

Я ничего не помнила, кроме того, что меня ударили по голове. Когда я пришла в себя, я лежала сзади в пикапе. Меня даже не связали, просто положили на заднее сиденье.

Машину вел Чарли. Он катил в противоположную сторону от деревни, к порту, или аэродрому, или, скорее всего, к круговой развязке, где он вчера скрылся в лесу, там, наверное, и находилось его логово. Запретное место, чтобы приносить там в жертву слишком любопытных девочек, тех, что суются в давние дела, тех, что роются в прошлом насильников-татуировщиков, на старости лет удалившихся на остров. Как Танаэ могла все еще прикрывать его? Потому что и она тоже его боялась?

Пикап скоро должен был проехать мимо тики с цветами, того самого, которому Чарли утром, когда я за ним следила, повесил на шею украденную у мертвой Титины жемчужину.

Я должна была сохранять предельно ясную голову. Представила себе дорогу впереди. Если я правильно рассчитала, оставалось несколько секунд до виража, за которым порт.

Это был мой единственный шанс! Если Чарли сбросит скорость, открою дверь и выскочу, решила я. Листья банана смягчили бы падение.

Выждала еще немного, чтобы пикап оказался ближе к виражу.

Я угадала, Чарли переключился на другую передачу.

Вот сейчас!

Чарли посмотрел на меня в зеркало заднего вида так, будто прочитал мои мысли.

Пора!

Я была уверена, что Чарли сейчас прибавит скорость… Ничего не поделаешь, другого случая у меня не будет! Я наклонилась вперед и схватилась за ручку на двери, готовая распахнуть ее и выскочить.

Еще мгновение — и все лопнуло. Чарли сделал совсем не то, к чему я приготовилась, он выпрямился на сиденье и нажал на тормоз. Я с размаху врезалась лбом в спинку пассажирского кресла, а пикап, проехавшись юзом, замер среди корней фисташковых деревьев на обочине.

— Ничего страшного, — заметил Чарли, — ты твердолобая!

Так он еще к тому же юморист?

Мне дважды врезали по башке за какие-то десять минут! Я не стала тратить время на то, чтобы ощупать голову. Ты правильно понял, Чарли, голова у меня крепкая и ноги — тоже! Открыла дверь и кинулась на дорогу.

Но я не успела и шагу ступить — меня схватили за руку.

Старый маркизец с ошеломительным проворством выскочил из машины и поймал меня. Он думал, меня схватить так же легко, как сорвать цветок тиаре? Я отбивалась, царапалась и кусалась!

— Майма, успокойся.

Ага, как же!

Я вырывалась, вопя:

— Валяй, тресни меня в третий раз, если хочешь, чтобы я успокоилась. Или сразу убей, как Одри и Летицию!

Тиски мгновенно разжались, Чарли замер, как будто я наложила на него оглушающее заклятие, и, уставившись на меня, спросил своим низким, волнующим голосом:

— Так вот в чем дело?

— Что еще за дело?

— Ты думаешь, что я — Метани Куаки?

— А кто же ты тогда?

— Пито, Пито Ваатете. Садовник из «Опасного солнца».

— Ты меня за дуру держишь?

Чарли оценил мою решимость.

— Ты права, я не только садовник, я еще и каменотес. Это я сделал всех тики.

Теперь на меня обрушилось заклятие «Остолбеней». Меня хватило только на то, чтобы задать самый идиотский вопрос, какой только можно.

— Зачем?

— Писатель заказал, этот самый Пьер-Ив Франсуа. Все дело в приезжих. Он мне сказал, что ему надо вдохновить пятерку участниц его занятий. Для каждой — своя мана. Тики должен был помочь ее развить. Он задал мне темы — доброжелательность, власть, талант, в общем, самые обычные — и предоставил свободу в выборе изображений. Короны, змеи, драгоценности. Мне надо было сделать пять тики, чтобы расставить вокруг «Опасного солнца». И этого тоже. Особенно этого. — Чарли оглянулся на статую.

Я разглядывала цветочного тики. Его двадцать каменных пальцев. Пять пальцев Чарли все еще обхватывали мое запястье, но его рука стала слабее стебелька лисохвоста, теперь я без проблем могла бы вырваться.

Но я не шевелилась.

Седой островитянин, прихрамывая, направился к тики. Казалось, он обращался не столько ко мне, сколько к статуе.

— Я не знал, что Мартина вернется. Как я мог догадаться? Нас разделяли пятнадцать тысяч километров и больше сорока лет…

Пито… Мартина… Черная жемчужина…

И тут я внезапно сообразила. Может, по моим нейронам надо было стукнуть, чтобы они заработали?

Я вспомнила завещание Мартины.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Еще раз увидеть единственного человека, которого я любила за всю свою жизнь.

Чарли?

— Думаю, все началось с названия острова, Хива-Оа, — продолжал садовник. — Думаю, когда Мартина прочитала его на сайте издательства Серван Астин, она уже не обращала внимания на все остальное — конкурс, Пьер-Ива Франсуа, литературную мастерскую, она просто решила, что жизнь ей подмигнула. Одна из тех случайностей, которые ведут к встречам. Не знаю, как ей удалось уговорить писателя включить ее в эту пятерку, в конце концов, она могла ему все рассказать. Может быть, писатель заказал мне этих тики, потому что он знал про нас, его это растрогало, и он устроил нам это свидание. Ни он, ни Мартина не успели сказать мне об этом…

Я тоже подошла поближе и принялась разглядывать тики. Молодая Мартина, щеки как яблоки, роскошный бюст, такая прелесть.

— Расскажи мне, Чарли, с самого начала.

Маркизец улыбнулся. Двух клыков у него недоставало.

— Знаешь, это забавно, что ты прозвала меня Чарли. Хочешь, чтобы я рассказал все с самого начала? Видишь ли, это самая прекрасная и самая печальная история, та, что каждый день тысячи раз повторяется по всему свету. В двадцать пять лет я, как многие другие маркизцы, завербовался в торговый флот, чтобы мир посмотреть. Однажды вечером, мне было тогда под тридцать, я сошел на берег в Зеебрюгге — очередной порт, жизнь моряка, бар и выпивка на каждой стоянке в странах, на языке которых ты не говоришь. Вот только в Бельгии пиво было получше, чем в других местах, а некоторые девушки казались покрасивее, потому что знали французский. Мартина была одной из них. Она носила клоунские подтяжки, которые врезались в ее пышную грудь, у нее были румяные щеки девушки с берегов холодного моря и такая улыбка, что забудешь про все другие стоянки. Мы простояли в Зеебрюгге семь дней. И семь дней мы с Мартиной любили друг друга. Я тогда уже хромал — в Сингапуре на ногу поставили контейнер весом полторы тонны, и Мартина говорила, что из-за этого у меня походка, как у Чарли Чаплина, и вообще я со своими усами и кудрями на него смахиваю. А главное — я в ее глазах был каким-то странным ангелом, явился с острова, где жил ее кумир, великий Жак, вот потому-то, думаю, она тогда со мной и сблизилась. Мы неделю по кругу слушали его альбомы, я неожиданно для себя полюбил его музыку и слова, я плакал, когда два года спустя узнал о его смерти, я тогда был в Балтиморе. Само собой, я называл ее Титиной, из-за песни Бреля, написанной на музыку из фильма Чаплина, «Новые времена», когда ты молод и влюблен, времена для тебя всегда новые, для нас они настали сорок лет назад.

Я, растрогавшись, подошла ближе и заметила, что между сморщенных век Чарли блеснули слезы.

— И вы… вы больше никогда не встречались?

— Титина была помолвлена, ее жених учился в Льеже на юридическом, хотел, кажется, стать адвокатом. А я был моряком. Перед тем как уйти в море, я подарил ей черную жемчужину, высшего класса, единственную память о моем острове.

Рука Чарли до того обмякла, что теперь я сама ее удерживала.

— Почему? — прошептала я. — Почему вы расстались, если любили друг друга?

— А это, красавица моя, понимаешь потом. Уже в открытом море. А до того говоришь себе, что будут другие случаи, другие возможности, другие встречи… но оказывается — нет. Только в конце жизни понимаешь, кто была та, кого ты мог бы любить. Мне остались только ее фотографии, сделанные январским утром на центральной площади Брюгге.

Фотография, найденная у Клем…

— Вы… вы снова встретились на Хива-Оа? До того, как…

Мне показалось, что Чарли с трудом удерживал равновесие. Свободной рукой он ухватился за каменное плечо статуи.

— Писатель мне только и сказал, что это должен быть тики доброжелательности и что читательница, которой принадлежала эта мана, бельгийка. Как я мог догадаться, что это Титина? Хотя конечно — Бельгия, Брель, я вспомнил о ней и выбрал ее моделью для тики. Вчера Танаэ позвала меня в «Опасное солнце», и на этот раз не для того, чтобы подрезать бугенвиллеи. А чтобы перенести тело только что убитой иностранки.

Я не могла дышать. Горло перехватило. Голос Чарли упал до шепота.

— Когда я снова увидел Титину, она лежала на кровати. Вся в крови. Такая же красивая, как раньше. На груди у нее была моя черная жемчужина. Я нес ее, как принц принцессу. Отнес в одиночку, на руках. Потом вышел с жемчужиной, чтобы повесить ей на шею, как сорок лет назад.

Он всматривался в гладкое, без морщин лицо Мартины. Голос у меня дрожал, как листья кокосовой пальмы под натиском пассатов.

— Это… это я сняла подвеску. Я думала, что ты ее украл… Я… теперь я не знаю, где она… Ее взяла моя мама. Мама тоже умерла. Мне очень жаль.

Чарли провел рукой по округлостям груди Титины, как будто мог ее оживить.

— Не расстраивайся, Майма. Мы с Титиной, можно сказать, встретились. Нас похоронят рядом, меньше чем в сорока метрах от стелы Жака и Мэддли. Я проверял, там хватит места на двоих. — Он все еще с благоговением смотрел на лицо статуи. — Видишь, благодаря этому тики Титина так и не состарилась. Вот и наша любовь стала только прекраснее за эти сорок лет. Спать вечным сном рядом с Титиной — это куда больше, чем я мог бы надеяться.

Чарли, задумавшись, умолк. Я чувствовала себя набитой дурой из-за того, что ничего не поняла, подумала, будто садовник Пито мог быть насильником Метани Куаки, а вообще дурой я была, дурой и осталась… Потому что если один тихий голосок уверял меня, что этот сломленный старик говорит правду, что такую прекрасную историю выдумать нельзя, то другой советовал мне все время остерегаться. Должна ли я была верить ему на слово? Если Пито и правда моряк, ставший садовником, кто тогда убийца-насильник? Фарейн напала на его след, здесь, совсем рядом, и сразу после этого ее убили.

Я все еще стояла в задумчивости, когда на плечо мне легла рука.

И это была не рука Чарли! Я дернулась как ненормальная и завопила.

Старый садовник, будто и не слышал, по-прежнему глаз не сводил с тики.

— Ты сможешь с ним встретиться, — услышала я шепот за спиной.

Я обернулась. Передо мной стояла Танаэ, а рядом с ней — По и Моана.

Все слишком быстро неслось, события сменялись так стремительно, что разбираться было уже некогда.

— С кем? — не поняла я.

— С Метани Куаки. Моим бывшим дружком. Насильником, которого много лет ищет полиция. Идем, я тебя с ним познакомлю.

Моя бутылка в океане
Глава 25

— Есть хочешь?

Я не отвечаю. В кухне что-то гремит, потом все затихает.

В зале Маэва долго стоит тишина, потом ее нарушает гудок.

Сообщение, от Маймы.

Хватаю лежащий рядом со мной телефон.

Клем, все в порядке?

Не волнуйся, у меня все хорошо.

Майма

Я не перестаю волноваться с тех пор, как исчезла Майма, а потом ушла Танаэ. Это сообщение должно было бы меня успокоить… Но оно ничего не доказывает! Как я могу быть уверена, что это Майма его отправила? Если Танаэ ее похитила, она может использовать ее мобильник, чтобы нас обмануть.

Не знаю, как ответить.

«Клем, все в порядке?» — спрашивает Майма или та, что пишет вместо нее.

Знаю ли это я сама? В безопасности ли я, пока остаюсь в зале Маэва, или уже попалась в паутину убийцы, которая готовит мне еду?

Я слышу, как она составляет тарелки на поднос.

На этот раз мы в самом деле одни. Мне кажется, будто меня забросили в какой-то фильм — из тех, что заканчиваются поединком. Столкновением в финале между героиней и наконец-то разоблаченной злодейкой.

Как правило, героине удается выпутаться.

Должно ли и это тоже меня успокоить?

Рассуждение глупейшее, потому что это я и только я приписываю себе роль героини. Мартина, Фарейн, Мари-Амбр тоже были героинями собственных рассказов. Пока их не убили.

И меня ждет та же участь? Меня убьют, когда я допишу последнюю строчку? Я продолжаю разматывать нить своей странной мысли: так вот, теперь остались только мы, две героини, и один вопрос: Кто из нас напишет слово КОНЕЦ?

Та, что сейчас пишет, сидя на диване, или та, что гремит посудой в кухне?

Слишком громко.

Не ловушка ли это? Не вернется ли она с ружьем? А я как последняя дура сижу здесь, идеальная и беззащитная жертва, со своей тетрадкой на коленях, только ручкой и вооруженная. Или осколками своей бутылки, разбившейся в океане.

За стенкой продолжают звенеть стаканы и столовые приборы.

Я обвожу взглядом зал, стойку с компьютером, Жака и Мэддли, черную доску.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Разделить последнюю трапезу?

Почему бы и нет…

Мы вместе расставляем тарелки на низком столике между двумя диванами, тартар из тунца, традиционное попои, кокосовые булочки, чипсы из таро^[32], салат из свежей рыбы, личи и пассифлоры, никогда еще Танаэ не кормила нас так роскошно. Сев за стол, я вижу, что она и вазочку с цветком тиаре нам оставила.

И снова, подняв глаза, я наталкиваюсь на собственное отражение в зеркале, как будто мы вчетвером сидим вокруг стола. Может быть, потому Танаэ и наготовила столько еды…

Я мысленно улыбаюсь, глядя на десяток блюд на столе. Ни к чему, кроме тунца, не притрагиваюсь. И я, и Элоиза — мы обе молчим. Мы похожи на старую семейную пару в ссоре. Ну хорошо, две пары, если добавить наших двойников.

Кульминация фильма затягивается.

Я медленно жую сырую рыбу.

Сообщение Маймы все еще мигает на столе.

Клем, все в порядке?

Надеюсь.

Янн

Янн ничего не нашел в бунгало Клем. Даже той фотографии Титины, о которой ему говорила Майма. Дверь «Тахуаты» под его ударом сложилась вдвое, он вышиб ее таким же яростным пинком, как дверь бунгало Элоизы, с таким же остервенением все перерыл — одежду, чемодан, книги… особенно книги, килограммы книг, и бумаг, и записок Клем. Он не поленился их проглядеть, застревая на рифмах стихотворений, вчитываясь в первые строки набросков романов, и понял, что Клем годами исписывала страницы.

И что с того? Он ничего не нашел. Никаких улик. Клем все подчистила. Это можно было считать почти что доказательством ее виновности!

Янн ходил взад и вперед по комнате, мысленно сравнивая выстраданное письмо Элоизы брошенным детям и нацарапанные Клем обрывки историй, которые валялись кругом.

Которая из них свихнулась сильнее?

Энергия Клем все время внушала ему безотчетное недоверие, а меланхолия Элоизы, напротив, притягивала. Не ошибался ли он с самого начала? Нет! Доказательства накапливались, подкрепляя его убежденность, — найденные в бунгало Мартины отпечатки пальцев Клем, свидетельства По и Моаны, утверждавших, что Клем вчера вечером ускакала из «Опасного солнца» верхом на Мири и на ней же вернулась, с телефоном Фарейн в руке.

Янн продолжал расхаживать по бунгало. За окном медленно покачивались бугенвиллеи. Ему приходили в голову безумные мысли. Элоиза могла проникнуть в бунгало Клем, подменить зубную щетку, пасту, помаду и даже ложку после обеда — так, чтобы Майма не заметила, отвлекая внимание, будто иллюзионистка. А свидетельство По и Моаны? Другие, еще более бредовые предположения распускались в уме жандарма. Отвлечь внимание? У Элоизы длинные волосы. Слишком длинные? Сложные прически. Слишком вычурные? Для того, чтобы только их и замечали? Просто-напросто парик, а под ним короткие, как у Клем, волосы. Элоизе достаточно было позаимствовать у Клем одежду, чтобы издали, в темноте, ее приняли за Клем.

Бред, отбивался Янн. Полный бред!

Письмо Элоизы детям — это всего лишь отчаянное письмо потерявшей голову женщины.

Виновны писатели. Ученики колдунов, неспособные управлять выдуманными ими заклинаниями. Я виновата лишь в том, что захотела на них походить.

Янн повторил про себя эту последнюю фразу.

Я виновата лишь в том, что захотела на них походить.

Элоиза страшно злилась на Пьер-Ива. Не из-за него ли все случилось? Может, истинное орудие преступления — эта книга, «Вдали от покоренных городов»?

Он задумался. В конечном счете оставалось только одно бунгало, куда он ни разу не заходил.

«Хатутаа».

Бунгало Пьер-Ива Франсуа.

Дневник Маймы
Земля мужчин

Мы проехали через Атуону. С виду все было спокойно. У лавки Гогена припарковалось с десяток совершенно одинаковых пикапов, в это время самый наплыв покупателей — перед тем как все закроется на обед. Несколько женщин торговали с раскладных столиков бусами из четочника. Потерявшиеся туристы ждали, чтобы их забрал хозяин пансиона, — прямо как школьники на автобусной остановке. Таитянские школьники, потому что здесь, на Хива-Оа, знаете ли, в школу ходят пешком.

Лошади, уставшие от безделья, лениво щипали траву и смотрели, как маленькая деревня ненадолго оживляется перед сонным обеденным часом.

Моя деревня на краю света — большая кошка, дремлющая на солнцепеке. Внезапно она просыпается на несколько минут, и маркизская мышка в ловушке.

Я ехала на заднем сиденье внедорожника, с По и Моаной. Танаэ с пассажирского места обернулась ко мне, и я зажала телефон между ног. Я успела отправить сообщение Клем и Янну, успокоить их.

Танаэ, привыкшая стремительно раздавать приказания и нанизывать свои истории одну за другой, будто кусочки свинины на вертел, говорила до странности медленно.

— Я год провела во Франции, — рассказывала она, — училась гостиничному делу в школе Ватель и «Холидэй Инн» на Монпарнасе. Мне было двадцать восемь лет. С Метани Куаки я познакомилась на вечеринке, устроенной ассоциацией парижских маркизцев. Нас было не больше десяти…

Чарли молча вел машину. За памятником-обоим-погибшим он свернул к тату-салону.

— Метани зарабатывал татуировками, — продолжала Танаэ. — Нелегально. Этого хватало, чтобы снимать на Монпарнасе маленькую комнатку для прислуги. Туда я к нему и приходила. Я готовила для него маркизские блюда. У него был отличный аппетит. И в… во всех отношениях. Нам хорошо было вместе. Так мы меньше тосковали по островам.

Я заметила, что Танаэ покраснела и старалась не встречаться взглядом с девочками. Мы приближались к тату-салону. Я почувствовала, как бешено заколотилось сердце. Неужели Куаки здесь?

— Я не любила его, — прибавила Танаэ. — Думаю, и он меня тоже. Мы просто держались вместе.

Внедорожник проехал мимо вывески татуировщика и набрал скорость на прямом участке дороги.

— У него был талант к этому делу. Это была его мана. Он рассказывал, что унаследовал ее от своих предков. Я просто так, от нечего делать, попросила его наколоть мне перевернутого Энату. Мое имя по-маркизски! Я тогда не знала, что означает этот символ. Врага. Сам-то Метани точно все понимал.

Пикап замедлил ход, уже виднелся конец дороги, оставалось несколько сотен метров до того места, где она превращалась в узкую каменистую земляную тропинку, круто поднимавшуюся через лес.

— Я начала догадываться, — говорила Танаэ, — что у Метани неладно с головой. На самом деле его мана была — безумие. Наверное, его предок был не только татуировщиком, но и палачом, что-то в этом роде. Короче говоря, я почувствовала, что в опасности, и сбежала. Мне оставалось доучиться в Париже всего несколько недель, и я пряталась у подружки из школы, пока не улетела обратно на Хива-Оа. Шесть лет я о нем ничего не знала и, по правде сказать, даже напрочь его забыла. На Хива-Оа я встретила Туматаи. Полная противоположность Метани! Добрый, спокойный. Мы поженились, на его деньги за работу на Муруроа купили «Опасное солнце». Думали, у нас вся жизнь впереди.

Чарли остановил машину. Все вышли. Само собой, я уже понимала, куда мы направлялись — на старое кладбище Тейвитете. Фарейн сообразила раньше. Мы впятером поднимались по тропинке среди огненных деревьев. По с Моаной от нас оторвались — они, конечно, все это много раз слышали, — Чарли, опираясь на палку, плелся последним. Танаэ оказалась между двумя спринтершами и отстающим, я подстроилась под ее шаг, мы шли рядом, и она продолжала рассказывать:

— Туматаи умер от рака легкого меньше чем через месяц после того, как прибил у ворот табличку «Под опасным солнцем». По было три года, Моане — четыре. И вот тогда снова появился Метани. Он перемещался между полинезийскими островами, а меня нашел через пансион, мы перед открытием давали небольшую рекламу. Предложил мне помогать — как же я справлюсь, одинокая женщина с двумя детишками?

Танаэ остановилась и посмотрела мне прямо в глаза. Никогда я не видела в ее взгляде такой решимости.

— Одинокая женщина! — повторила она. — Надо же до такого додуматься. Я рассмеялась ему в лицо. У меня было пятеро родных братьев и три сестры и пятнадцать двоюродных, все на Хива-Оа, и среди них — Пито, который мог заняться садом, Ани, Ноа и Помаре, которые могли мне помочь с водопроводом, электричеством, строительными работами. Метани убрался, и мне казалось, что он понял.

Мы снова поднимались в гору. Солнце припекало, стоило только выйти из тени огненных деревьев. Чарли тащился в десяти метрах позади нас, По с Моаной шли в десяти метрах впереди и успевали даже срывать на откосах гардении и алламанды.

— Метани пришел снова. Много раз приходил. Рано утром. Поздно вечером. Когда я была одна. Мы могли бы хотя бы помогать друг другу, предлагал он мне, ты мне присылаешь клиента, я ему делаю скидку, все иностранцы приезжают сюда ради татуировок, одна бумажка тебе, другая — мне. Чтобы от него отвязаться, я отправила к нему клиентку, австралийку, очень хорошенькую, у нее было свадебное путешествие, муж два метра ростом, играл в регби. Я и не знаю толком, что там произошло, но спортсмен разнес лачугу, в которой Метани устроил свой салон, и мои австралийцы назавтра же улетели, хотя бронировали бунгало на пять дней.

Лес расступился. Мы вышли на поляну, к старому кладбищу. Маленькие розовые тики, стоявшие среди надгробий из красного туфа, при виде нас скривились, как будто им надоело, что их слишком часто беспокоят.

— Когда Метани в очередной раз явился объясняться, в шесть утра, я ему не открыла. И сделала то, что надо было сделать давным-давно, вбила его имя в строку поиска. Там были десятки ссылок. Я глазам своим не верила. Здесь, на Маркизах, мы за французскими новостями не следим. Десятки статей, и во всех рассказывались одни и те же ужасы про татуировщика-насильника из пятнадцатого округа. Я видела фотографии двух изнасилованных и задушенных девчонок. Никаких доказательств, виновного нет, но почти во всех статьях упоминалось о том, что Метани Куаки отсидел четыре года за нападение с целью изнасилования на другую жертву.

Танаэ внезапно остановилась, схватила меня за руку:

— Я сразу поняла, что это правда! Я знала, что это он убил тех двух девочек. И знала, что он не перестанет убивать. Я читала отчеты психиатров и не могла поверить, в них говорилось о любовном разочаровании, о мести, все дело в том, что его бросила подружка, которую он отказывался назвать… Я! Речь шла обо мне. А Метани каждое утро и каждый вечер стучался в мою дверь. Иди сюда.

Чарли наконец нас догнал. По с Моаной отошли в сторону, чтобы дополнить свой бело-золотой букет нефритовыми лианами и сиреневыми орхидеями. Мы пробирались среди крестов и развороченных могил, перешагивали через круглые камни, густо обросшие мхом, если только это не были черепа предков, выкатившиеся из забытого мавзолея. Справа от нас лежала дверь той хижины, где прошлой ночью нашли тело Пьер-Ива.

— Я провела собственное расследование, — продолжала Танаэ. — Люди мне рассказывали. Я узнала, что три девушки пропали с тех пор, как Метани Куаки вернулся в Полинезию. Им было от восемнадцати до двадцати лет. Никаких следов, никаких известий. Здесь это может показаться обычным делом, непокорные девушки бегут из дома, вот только всякий раз их последней выходкой было — наперекор родителям сделать татуировку. И каждый раз татуировщик был заезжий, он знакомился с девочками на улице и ни имени не называл, ни адреса не оставлял.

Едва дыша, я спросила:

— Перевернутый Эната?

— Да, дорогая моя. А Метани по-прежнему каждый день стучался в мою дверь. И однажды утром я ему открыла.

Я думала, что мы остановимся на кладбище, но Танаэ, продолжая говорить, шла дальше через поляну.

— В то утро у меня в пансионе не было ни одного нового гостя. Я еще накануне вечером отвезла По и Моану к моей сестре Тепиу, она живет на Ханапаоа, а на обратном пути взяла у зятя охотничье ружье. Покрыла диваны в зале Маэва большими кусками маркизских тканей. Он сел, ничего не заподозрив. Я держала его на прицеле минут пятнадцать, и он успел признаться мне в пяти изнасилованиях и пяти убийствах. Одри Лемонье, Летиция Скьярра и те три девочки, на Моореа, Маупити и Ранжироа. А когда он попытался встать, я всадила пулю ему в сердце.

Танаэ остановилась. Я тоже. Чарли прошел вперед и своей тростью стал раздвигать лианы баньянов, чтобы под зелеными сводами образовался проход.

Я прислонилась к стволу. Не знала, что и думать теперь, у меня сбились все ориентиры. Что я должна была говорить? Как реагировать? Восхищаться? Возмущаться?

Танаэ подошла ближе и обняла меня.

— Знаешь, Майма, этот архипелаг называют землей мужчин, Фенуа Эната, но это неправильно. Здесь женщины сами улаживают свои дела. Никогда об этом не забывай! Не позволяй никому из мужчин украсть у тебя твою жизнь. Мы — принцессы, Майма. Мы — королевы. Мы — Маркизы! Иди сюда…

Чарли, размахивая тростью, прокладывал нам путь среди древовидных папоротников, мы снова погрузились в сумрак леса.

— Я понимаю, о чем ты думаешь. Что я должна была выдать Метани полиции. А дальше что? Он никогда ни в чем бы не признался. В крайнем случае отсидел бы еще несколько лет. А к моменту его освобождения По и Моане было бы примерно столько, сколько его жертвам. И он начал бы снова, Майма, начал бы. Надо было с этим покончить.

Она остановилась. Чарли тоже. У простого плоского камня, покрытого рыжеватым мхом, как будто камень был железным и заржавел.

— Я позвала Пито и Помаре. Они закатали тело Куаки в маркизскую ткань и зарыли его здесь. С тех пор больше никто ничего о нем не слышал.

Я глаз не сводила с темного камня передо мной. Значит, насильник, которого Фарейн искала много лет, лежал здесь — осужденный, приговоренный, казненный. Успела ли Фарейн найти его могилу до того, как ее убили? Кто ее убил?

Не Чарли и не Метани Куаки. Еще двоих подозреваемых можно было вычеркнуть из списка.

Кто остался?

Несмотря на улики, я все еще не могла поверить в виновность Клем, а тем более — Янна.

Кто тогда?

Элоиза?

Я снова вытащила телефон, надо же было их предупредить.

Чарли концом трости соскреб мох с плоского серого надгробия, стал виден петроглиф.

Почти неразличимый знак, вырезанный на камне.

Перевернутый Эната.

Под этим камнем лежал враг.

Моя бутылка в океане
Глава 26

Из кухни слышен шум.

Еда из тарелок падает в мусорное ведро, столовые приборы летят в раковину.

Звуки идут из-за стенки, и все же они пронзают мне голову, будто вилки и ножи втыкаются в нее. Но боль, терзающая голову, пустячная в сравнении с той, что раздирает живот, огнем жжет горло, словно каждое красное зернышко моего ожерелья раскалено. Это так мучительно, что трудно соображать, держать глаза открытыми.

Но надо. У меня нет выбора. Надо.

Перечитываю сообщение Маймы.

Клем, будь осторожна!

Чарли невиновен. И убийца — не Куаки.

Остерегайся Элоизы. Остерегайся.

Слова на экране телефона расплываются. У меня и держать его сил нет. Он лежит на столе вместе с ошметками тунца и хлебными крошками.

Я поняла. Поняла слишком поздно.

Голова сейчас расколется. Живот превратился в пластиковый пакет, растворенный неизвестной кислотой. Располосованный мозг только и может, что бесконечно повторять:

Остерегайся Элоизы. Остерегайся.

Было бы почти смешно, если бы не было так трагично.

Ты права, Майма, мне надо было остерегаться. Убийца снова нанесла удар. Я была последней в ее списке.

— Тебе нездоровится, дорогуша? — с садистской улыбкой спросила она у меня.

А потом, ни слова больше не прибавив, забрала все, что осталось от обеда, и унесла в кухню.

Я поняла. Слишком поздно.

На этот раз ее оружием не стали ни татуировальная игла, ни нож, ни охотничье ружье.

Просто яд, подмешанный в тартар из тунца — единственное, что я ела.

Я знаю, я чувствую, как яд растворяется в крови. Мое сердце — насос, который его качает, выполняя последнюю свою задачу, убивая меня. Я уже не ощущаю кончиков пальцев.

Мне известно, что будет дальше. Я проглотила бета-блокатор, кураре или какой-то похожий яд. Мое сердце будет биться все медленнее, кровь перестанет поступать в самые дальние клетки, начнется паралич некоторых мышц. Мертвые ветки. Яд разрушит все на своем пути, как пожар, и понемногу паралич дойдет до жизненно важных органов. Я знаю, что горло перестанет дышать, знаю, что мои легкие в последний раз опустошатся, а потом, самое большее через несколько минут, остановится сердце. Янн

Янн оставил открытой дверь бунгало Пьер-Ива Франсуа. Перед тем как начать обыскивать комнату, он перечитал появившееся на экране сообщение Маймы.

Янн, будь осторожен!

Чарли невиновен. И убийца — не Куаки.

Остерегайся Элоизы. Остерегайся.

За меня не волнуйся, девочка моя, думал жандарм. Он успокоился: пока Майма с Танаэ, она в безопасности.

Янн оглядел безупречно прибранное бунгало писателя. Ни одной книги на прикроватной тумбочке, никаких туалетных принадлежностей в ванной, ни единой складочки на постели, в шкафу всего несколько аккуратно сложенных вещей.

Это По и Моана успели навести здесь порядок за те два дня, что дом пустовал, или писатель тщательно готовился к побегу? Янн склонялся ко второй версии. Пьер-Ив Франсуа инсценировал собственное исчезновение, оставив на видном месте на атуонском пляже стопку одежды и камешек с перевернутым Энатой, — подсказанная murder party уловка, он хотел подстегнуть воображение пятерки своих читательниц. ПИФ собирался день-другой скрываться в хижине мэра и назначить там тайное свидание — той, что в первую же ночь убьет его, а потом Мартину.

Янн продолжал обшаривать комнату, открывал шкафы, даже под матрас заглянул. Его удивляло не отсутствие личных вещей Пьер-Ива Франсуа, они были в чемоданах, найденных в хижине мэра, и даже не отсутствие книг. Его удивляло отсутствие бумаг, заметок. Как если бы у школьного учителя не нашли ни одной тетрадки.

Янн задумался. До того как исчезнуть, писатель предлагал пяти читательницам разные игры — в «портрет», в «чепуху», первое задание было — записывать все, собирать в роман под названием «Моя бутылка в океане», последнее — то самое завещание, «До того, как умру, мне хотелось бы». Каждый раз он собирал работы и обещал проверить. Однако Янн не нашел никаких следов этих текстов ни в бунгало писателя, ни в хижине мэра. Только и остались завещания Мартины, Фарейн, Мари-Амбр и Элоизы под каждым трупом, как метки Мальчика-с-пальчика.

Янн смотрел через открытую дверь, как над бухтой Предателей собираются облака. Продолжив свои рассуждения, он осознал, что и в других бунгало, ни у Элоизы и Клем, ни у Мартины и Мари-Амбр, он тоже не нашел никаких следов выполненных заданий. Но ведь он помнил указания Пьер-Ива: Пишите все! Записывайте все! Ваши впечатления, ваши чувства. Он так часто видел эту пятерку, и свою жену в том числе, за выполнением задания, они послушно выкладывали свою жизнь на белые листы. Клем была самой усердной, но не она одна исписывала страницу за страницей.

Куда подевались все эти рассказы?

Янн, уверенный, что напал на след, снова обыскал бунгало «Хатутаа». Комната, убранная с маниакальной тщательностью, превратилась в свалку — мебель перевернута, постель и полотенца разбросаны. Капитан не сдавался. Он влез на стул и, метр за метром его передвигая, шарил в глубине каждой полки. В очередной раз повторив эти действия, он невольно вскрикнул.

Наконец-то его рука наткнулась на перетянутую резинкой пачку бумаги!

Янн вытащил ее, покрытую тончайшим слоем пыли. И сразу понял, что он нашел.

Рукопись!

Судя по толщине, примерно сотня страниц.

Текст не был подписан именем ПИФа. Может, это рукопись одной из читательниц, которая хотела услышать мнение мэтра? Наверное, каждый известный писатель получает каждый день подобного рода просьбы, и чаще всего для него читать это — тяжкая повинность.

Янн положил рукопись на письменный стол розового дерева. Сел у окна, прочитал название.

Идущая за звездами

Идущая…

Должно быть, Пьер-Ив Франсуа получил ее от женщины. Он хотя бы открыл рукопись? Успел прочитать? Да нет, наверное, засунул в дальний угол, ему бы с ежедневными заданиями разобраться.

Янн сдернул резинку, перевернул страницу с заглавием.

Он ошибся! Пьер-Ив Франсуа не только открывал эту рукопись, он ее читал. И правил. Буквально испещрил листы пометками. Чуть ли не каждая строчка на каждой странице была подчеркнута, обведена, снабжена примечаниями на полях.

ПИФ, похоже, часами трудился над этой рукописью.

Янн склонялся над страницами, строки взрывались фейерверком, отдельными ракетами или залпами, мерцали, сверкали, перекликались, превращались в созвездия. Янн затерялся в галактике слов.

Идущая за звездами

Человек под парусом, человек под звездами

Долететь до недостижимой звезды

Дневник Маймы
Убить всех чужих

— По, Моана, идем со мной, помолимся на могиле вашего папы.

Девочки держались с матерью за руки. Они собрали два больших разноцветных букета. Все втроем направились вглубь старого кладбища Тейвитете.

Я не сдвинулась с места. Осталась у плоского камня с Энатой, под которым лежал насильник. Танаэ, даже не обернувшись, сказала:

— Я настояла на том, чтобы моего мужа похоронили здесь, потому что здесь спокойнее, чем на кладбище в Атуоне. Там даже когда над тобой двухметровый слой земли, ты все еще целыми днями слышишь, как паломники у тебя спрашивают: Извините, а в какой стороне могила Гогена, а могила Бреля?

Чарли-Пито стоял позади них, опираясь на свою палку, и улыбался.

Я наконец оторвалась от камня с Энатой и, совершенно сбитая с толку, побрела за Танаэ и ее дочками.

— Откуда мне было знать, что майорша не закрыла дело Метани Куаки, — объясняла Танаэ, — что она продолжала искать его подружку, что она ради этого сюда приехала вместе с мужем. Фарейн в конце концов поняла, что та, кого она ищет, это я, она, как и ты, Майма, догадалась об этом, увидев мою татуировку. Но кто этот убийца, который свободно разгуливает по острову, я понятия не имею. Могу только тебя заверить, что он не с Хива-Оа, мы здесь все друг друга знаем. Могу поклясться, что он привез с собой смерть в своих чемоданах, как колонисты прежних времен, которые привозили с собой сифилис, оспу и уран, чтобы тысячами нас истреблять. Этот, по крайней мере, убивает только чужих.

Я чуть не заорала. Танаэ, что ты хочешь этим сказать? Не так страшно убить кого-то, кто родился не на Хива-Оа?

Моана и По опустились на колени у могилы отца, положили цветы к подножию. Совсем простой серый камень с железным крестом.

Танаэ серьезно на меня взглянула:

— Не вмешивайся в их дела, дорогая моя. У нас здесь достаточно секретов, которые надо оберегать. Мы храним их при себе, в крайнем случае — кюре расскажем, но бумаге не доверим никогда.

Она посмотрела в просвет между пальмами — на деревню, на пляж, на пансион, который угадывался в двух километрах, в верхней части Атуоны.

— К этому времени они уже, наверное, все друг друга поубивали. Теперь до приезда полицейских с Таити осталось меньше трех часов. Они заберут единственного выжившего.

Меня вдруг оставили силы. Я пошатнулась, чуть не упала, но Пито протянул мне свою палку, и я смогла удержать равновесие. Танаэ прикусила губу. До нее дошло, насколько меня задели ее высказывания.

— Ой, прости меня, милая, какая же я дура. Говоря про чужих, я не имела в виду Мари-Амбр. Поверь мне, убийца твоей мамы будет наказан! За все свои преступления. Но ты должна оставаться в стороне до тех пор, пока все не закончится. Вот потому мы тебя и похитили — чтобы увезти подальше от «Опасного солнца». Не волнуйся, все выяснится, можешь мне поверить. С этой их манией все записывать достаточно будет все перечитать.

Я оттолкнула палку Пито и подошла к Танаэ. По и Моана продолжали молиться, безразличные ко всему, что происходило вокруг. Свистните мне, девочки, если кто-нибудь сверху вам ответит. А я в ожидании ответа Бога Отца поговорю с вашей мамой.

— Что ты имеешь в виду? Что достаточно будет перечитать?

Танаэ подняла глаза к небу, потом пробежала взглядом по темным замшелым надгробиям и наконец повернулась ко мне:

— Ты же прекрасно знаешь, что они ради этого сюда приехали. Как спортсмены, которые приезжают на Маркизы тренироваться, с той только разницей, что наматывали они слова, а не километры, и марафон, к которому они готовились, это роман. Мне нравился ПИФ. Он мог бы быть маркизцем. В нем была та меланхоличность, которая заставляет ценить подарки жизни — хороший обед, красивую девушку, удачную шутку. У него была, можно сказать, веселая меланхолия. Он попросил меня сохранить сочинения читательниц — все позабытые в зале Маэва или на террасе, и все задания, которые сдали ему пять читательниц, и все черновики, которые валялись у них в бунгало. По и Моана забирали их, когда приходили наводить порядок. Все сложено в моем фаре. Толстенная папка. Я отдам ее полицейским, когда они приедут.

По и Моана дергали мать за подол — еще немного, и с него начали бы осыпаться лепестки ирисов.

— Иду, Туматаи, иду.

Танаэ в последний раз повернулась ко мне:

— Мне надо навестить мужа. Знаешь, Майма, не надо заставлять мертвых слишком долго ждать.

Я с вызовом посмотрела на Пито и пустилась бежать, продираясь сквозь папоротники и перемахивая через позеленевшие надгробия.

— Нет, надо позаботиться о живых!

Моя бутылка в океане
Глава 27

Мое сердце потихоньку перестает биться. Я уже не чувствую ни рук ни ног. Я всего лишь машина, детали которой одна за другой выходят из строя. Сообщение Маймы заезженной пластинкой крутится в отключающемся сознании.

Будь осторожна, Клем!

Глаза уже ничего не различают, кроме неясных цветных пятен, рот пересох и не в силах открыться, чтобы попросить воды, горло, кажется, раздалось вдвое и в то же время сжалось так, что и капли слюны не удастся проглотить.

Остерегайся Элоизы. Остерегайся.

Я была так простодушна, так неосмотрительна. Я уже ничего не вижу, не чувствую прикосновений и запахов, сознание погружается в туман… Но я слышу, слух — единственное оставшееся у меня чувство. Слышу голос, он кажется мне далеким, но я знаю, что он звучит рядом. У моего изголовья. Женский голос.

— Не беспокойся, еще каких-то несколько минут — и все закончится.

Нестерпимая пытка. Тысячи насекомых грызут печень, кишки, желудок.

— Ты думаешь, это кураре? Яд, замедляющий сердечную деятельность? Почти угадала. Кроме кокосового молока и лайма, я добавила в твой тартар из тунца порошок ореха хоту. Пито поделился со мной рецептом на пляже в Атуоне. Стоило улыбнуться — и он мне все объяснил, не догадываясь, что травить я собираюсь не крысу и не рыбу-попугая. Видишь, я не хуже тебя умею очаровывать людей. Цветок в волосах — и готово дело. Ты, наверное, проживешь дольше, чем курица или кальмар, но я не пожалела порошка. Твое бедное сердечко продержится, скорее всего, не больше четверти часа, а поскольку полицейские в лучшем случае доберутся сюда часа через три, у меня более чем достаточно времени, чтобы взять ружье Танаэ и навестить капитана.

Легкие сдают. Их стискивает жестокая боль, и я мечтаю только об одном: чтобы они взорвались, чтобы все закончилось. Никто не придет, никто меня не спасет. Никто не знает, что я умираю.

Где ты, Янн? Где ты, Майма?

Остерегайся Элоизы. Остерегайся.

Будь осторожна, Клем!

Слишком поздно, малышка. Тебя тоже обманули. Я умру раньше, чем ты это поймешь.

Голос отдаляется:

— Я пойду. Мне надо заняться красавчиком Янном. Прощай. Нана, как здесь говорят. Вряд ли мы с тобой снова увидимся. Хочешь, чтобы Брель тебя немножко проводил, или ты предпочитаешь умирать в тишине?

Сделав огромное усилие, различаю перед собой зыбкий силуэт с длинным ружьем. Все мое тело — сплошное страдание. Я хотела бы снова обрести голос, ненадолго, в последний раз, чтобы вытолкнуть эту боль. Умереть с долгим звериным криком.

— В тишине? — веселится голос. — Ты права. Ты знаешь девиз Маркизских островов.

Последнее, что я слышу, — безумный хохот, потом слова:

— Жаловаться неприлично.

А потом мое сознание окончательно отключается.

Дневник Маймы
До того, как умру…

Пока добежала до пансиона, совсем запыхалась.

От старого кладбища до пансиона «Под опасным солнцем» я домчалась меньше чем за пятнадцать минут. Несколько раз чуть было не растянулась в грязи на тропинке, которая шла вниз через лес, потом, когда поднималась от Атуоны, я думала, сердце разорвется. Но оно выдержало.

Минутку постояла, опираясь на деревянную табличку у ворот, «Под опасным солнцем», ту, что напоследок приколотил Туматаи, муж Танаэ. Смотрела на шесть бунгало в конце аллеи, на беседку, на зал Маэва и мысленно повторяла последние слова Танаэ.

Не вмешивайся в их дела, дорогая моя. Этот, по крайней мере, убивает только чужих.

Я думала про Янна, думала про Клем.

Пока они вместе, с ними ничего не случится.

Я не должна была рисковать понапрасну, я знала, зачем сюда пришла.

Свет внезапно померк. Я подняла глаза. Солнце запуталось в облаках, накрывших гору Теметиу, словно луна-рыба, уловленная сетью. Зелень кокосовых пальм, манговых и банановых деревьев окрасилась в цвет морской волны. Потускневшего перед штормом моря.

Воспользовавшись этим, я как можно тише двинулась по сумрачной аллее. Дыхание в тени бугенвиллей постепенно выровнялось. Я только что без остановки пробежала два километра, с перепадом высоты в двести метров.

Ни звука, ничто не шелохнется — ни на террасе, ни в зале Маэва, ни в одном из шести бунгало. Я быстро окинула взглядом бухту Предателей, скалу Ханаке, черный пляж безлюдной Атуоны. Всмотрелась в пустое небо — последняя надежда — и без дальнейших раздумий вскарабкалась по бамбуковой стене фаре Танаэ. Опираясь о резные столбы, без труда забралась на крышу из высушенных листьев пандануса. Встала босыми ногами на стропила и скользнула к чердачному окошку высотой в тридцать сантиметров.

Мне шестнадцать лет, я верткая, как угорь, и единственная, кто может проникнуть таким способом в любой из домиков, когда двери и окна закрыты. Я и не отказывала себе в этом в последние дни, помогая Янну. Вот только теперь, когда пролито столько крови, когда столько людей погибло, действовать надо было намного быстрее.

На мгновение повисла на балке и спрыгнула в фаре. Перед глазами снова замелькала дорога, по которой я неслась от кладбища, от надписи на могильном камне, от мертвого тела в яме. Я знала, за чем пришла — за рукописью, о которой мне сказала Танаэ. Истории Клем и четырех других участниц литературной мастерской. Полное описание всего, что происходило в эти два дня. Того, что каждая из них увидела, подумала, поняла.

Долго искать не пришлось, рукопись лежала на письменном столе розового дерева. Сотня страниц. На первой всего две строчки.

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ

Клеманс Новель

Белое солнце выпуталось из облаков над вершинами гор. Его лучи ворвались в окно фаре, залив комнату жестоким слепящим светом.

Прихватив папку, я устроилась в единственном затененном уголке, на кровати под москитной сеткой. Не из-за москитов, они предпочитают приезжих, но мне всегда казалось, что эти занавески над кроватью делают ее похожей на постель принцессы.

Наверное, под кружевным балдахином сны и мечты особенно прекрасны.

Я открыла папку.

Если я выпущу эти мечты на свободу под москитной сеткой, она помешает им улететь?

До того, как умру, мне хотелось бы…

Янн

Янн читал и перечитывал, листая наугад, страницы рукописи, найденной на самой верхней полке в бунгало Пьер-Ива Франсуа.

Идущая за звездами

Он сидел на кровати, за распахнутой дверью — гравий аллеи, обрамленной бугенвиллеями, внизу виднеется деревня Атуона. На первой странице несколько почти полностью переписанных строк.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Знать, говорит ли правду неотступно меня преследующий тихий голосок, когда уговаривает меня, будто змей: давай, детка, пиши, пиши, ты талантливая.

Посмотри на Гогена, посмотри на Бреля, они бросили все — жену, детей, друзей… Они умерли такими молодыми — это цена вечности.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Знать, не дьявол ли толкает меня к этому безрассудству.

Не дьяволом ли был Пьер-Ив Франсуа?

Или просто очарованным читателем?

Пометки на полях рукописи не оставляли ни малейших сомнений в том, что ПИФ был завоеван. Ни одна фраза на 118 страницах не вычеркнута. Напротив, многие подчеркнуты или обведены, будто драгоценные камни вставлены в оправу, и почти всегда это сопровождалось восторженными комментариями.

Превосходно!

Изумительно!!

Великолепно!!!

Наслаждение!!!

Пьер-Ив восхищался с пылом преподавателя, которому попалось исключительное сочинение.

Янн собирался перевернуть очередную страницу, но помедлил… По аллее кто-то шел.

Через открытую дверь он следил за тенью, которую тропическое солнце отбрасывало на террасу. Тень медленно двигалась.

Значит, сейчас?

Янн отложил рукопись. Нащупал за спиной нож, засунутый за ремень. Единственное оружие, какое нашлось. Он был убежден, что не сможет, не сумеет его применить. Может быть, оно просто давало ему возможность выиграть немного времени?

Темное пятно бесшумно приближалось. Это была тень ведьмы с метлой. Янн различал длинную палку, которая торчала над головой фигуры. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что это ружье и что тень пришла его убить.

Значит, настал момент истины?

Убийца наконец покажется?

Жандарм лихорадочно перебирал те предположения, что появлялись у него с момента первого убийства: инсценировка Пьер-Ива Франсуа; секрет Мартины; месть Фарейн; преступление под влиянием страсти разоренной Мари-Амбр; новые серийные убийства Метани Куаки под личиной садовника, которого Майма прозвала Чарли; Танаэ, подстроившая ловушку, а теперь эта таинственная рукопись, лежавшая на кровати рядом с ним… Кто ее автор?

Янн завершил обзор версий тем, в чем был убежден с самого начала.

Очевидностью.

Безумием Клем.

Даже если он один в это поверил.

Ошибался ли он? Была ли права Майма?

Была ли Элоиза из всех постоялиц «Опасного солнца» наиболее одержима страстью к сочинительству? Навязчивая идея, невроз, доводящий до убийства?

Шаги приближались, стальная метла ведьмы плясала перед дверью, и наконец силуэт встал перед ним, заслонив собой бугенвиллеи.

Ружье было направлено прямо на него, лицо открыто.

Янн невольно отшатнулся, инстинктивно вскинул руки, теперь быстро не выдернешь из-за пояса нож; его охватил страх, возбуждающий, пьянящий, и вместе с тем странное спокойствие — вот он и узнал истину.

Никаких сомнений больше быть не могло.

Стоявшая перед ним девушка, которая целилась в него из ружья, была одета в длинные шорты в стиле сафари, и волосы у нее были короткие. Вполне живая. Пришла его убить, истребив всех остальных.

Ее лицо было искажено ненавистью.

Всегда такое спокойное, умное лицо.

Янн продолжал держать руки поднятыми. Сглотнув, попытался улыбнуться, произнес:

— Надо было заключить пари. Никто меня не слушал, никто не хотел верить. Ты все время опережала. Молодчина, Клеманс!

Дневник Маймы
Моя бутылка в океане

Я сидела по-турецки на кровати, под москитной сеткой, положив рядом с собой рукопись. У нее было название.

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ

Сначала я подумала, что это рукопись Клем, ее дурацкий роман, который она все время таскала с собой. Начала листать. Я ошиблась!

Надо сказать, догадаться было невозможно: все главы назывались одинаково, рассказывали одну и ту же историю, в них действовали одни и те же персонажи…

Но было совершенно очевидно, что на самом деле…

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ написана пятью рассказчицами!

Все было здесь, у меня перед глазами: рассказ в пяти частях, и каждая часть написана одной из постоялиц «Опасного солнца»!

У меня мелькнуло воспоминание о первых указаниях ПИФа.

Упражнение № 1. Вы бросаете в океан бутылку. Пишите, пишите всё, без стыда, без страха, без оглядки, пишите так, будто никто никогда не прочтет ваш роман, будто вы готовы бросить все это в воду!

Пять его учениц выполнили задание, все они аккуратно вели дневник. У каждой была своя бутылка для океана. Если бы все их собрали в одну книгу, читатель легко мог бы поверить, будто эти пять рассказов, написанных от первого лица, составляли один, написанный одним пером. Пером Клем…

И читатель этот ничего бы не понял.

Ключ к этой истории можно было подобрать, только догадавшись, что она состояла из пяти свидетельств, написанных пятью сочинительницами, здесь поочередно были изложены пять точек зрения.

Я разложила листки на кровати на пять стопок, поделила рукопись на пять частей. Каждая часть соответствовала рассказу одной из читательниц ПИФа, начиналась с ее завещания, безошибочно указывая таким образом на имя рассказчицы… до следующего завещания.

Часть I, все началось с рассказа Клеманс.

Часть II, рассказ Мартины, после того как ее завещание было найдено под камешком с атуонского пляжа.

Часть III, рассказ Фарейн начиная с того момента, когда ее завещание было найдено рядом с трупом Титины.

Часть IV, мамин рассказ — с того места, когда ее завещание было найдено под трупом ПИФа, в хижине на старом кладбище Тейвитете.

Часть V, последняя, рассказ Элоизы. Ее завещание было оставлено на окровавленном меаэ над «Опасным солнцем».

Я взялась за первую стопку листков.

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ

ЧАСТЬ I

Рассказ Клеманс Новель

До того, как умру, мне хотелось бы…

Написать роман, который будет продаваться на пяти континентах в переводе на 43 языка.

Прочитала по диагонали продолжение рассказа, начиная с сомнений Клем в тот момент, когда ей надо было составить свое завещание.

Я боюсь перечитывать начало… (…) До того, как умру, мне хотелось бы… Остаться здесь навсегда, вот что! На всю жизнь! Не улетать, не возвращаться в Париж.

Дальше шли пейзажные метафоры как свидетельства ее единственного желания, ее единственного смысла жизни.

Не могут быть иллюзорными эта сила, которая заставляет меня складывать вместе слова, эта одержимость фразами, этот свет, притягивающий меня с тех пор, как я научилась читать.

Главное в жизни для меня — это писать.

Писать роман. МОЙ роман. (…)

Перевернув еще одну страницу, я увидела странное предисловие Клем, ее обещание.

Я торжественно обещаю не жульничать. Говорить вам всю правду. Быть откровенной. Не обманывать вас.

Клем сказала правду, она ни разу не соврала, да она потом почти ничего и не написала, что бы там все ни думали. Мой взгляд дошел до последних слов.

Я выпендриваюсь со своим закрученным предисловием, но в горле у меня застрял едкий комок. Игра, которую придумал для нас Пьер-Ив? Ни малейшего представления не имею о том, чего он от нас ждет. Что он о нас думает. Что он с нами сделает.

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ

ЧАСТЬ II

Рассказ Мартины Ван Галь

Дневник Титины, как и другие, начинался с ее завещания.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Проститься с каждой из моих десяти кошек…

Я перечитала все желания Титины, чемпионат мира по футболу, Нобелевская премия за комикс, увидеть Венецию, настоящую; потом, до слез растроганная, перевернула страницу и стала читать продолжение дневника семидесятилетней бельгийки.

Разумеется, я пришла последней! (…)

Ну ладно, подружки, мы вышли из возраста, когда играют в такие игры! Посмотрите, как я запыхалась! (…) Голос Жака пробирает меня как никогда раньше.

Со слезами и с улыбкой я, слово за словом, упивалась юмором Титины. Ее усталость, когда она последней добралась до атуонского пляжа, ее любовь к бельгийскому певцу, ее одиночество, когда она увидела себя в зеркале старухой…

Когда я прохожу перед зеркалом, теплый свет обливает медом мое тело.

Но этого недостаточно, чтобы сделать его красивым.

Я его не люблю, я его разлюбила.

Я переворачивала страницы, читала дальше, вздрагивая вместе с Титиной, когда она ночью услышала шум, когда следовала на расстоянии за тенью на террасе, наткнулась на цветочного тики, того, которого ее возлюбленный сделал по ее фотографии сорокалетней давности.

Я знаю, что это невозможно, написала она, как такое лицо может вынырнуть из прошлого?

Другая страница. Титина услышала, как Пьер-Ив в хижине мэра подрался с неизвестной женщиной.

Я вижу, как две руки поднимаются, сжимая что-то узкое и длинное…

Я не успеваю разглядеть, что именно, а оно, просвистев в воздухе, уже бьет по лицу Пьер-Ива.

Тишину ночи разрывает его крик. А следом — мой. (…)

Меня узнали? Я — свидетель, которого надо убрать?

Да, Титина, к сожалению, да…

Еще несколько строчек — и ее рассказ закончился. Она вернулась к себе, чтобы записать ночные приключения. А потом убрала рукопись и открыла дверь той, что пришла, чтобы заставить ее замолчать навеки.

Я аккуратно подсунула рассказ Титины под рассказ Клем и пристроила на коленях следующую стопку листков.

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ

ЧАСТЬ III

Рассказ Фарейн Мёрсен

Она оказалась толще первых двух.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Снова увидеть северное сияние (…) родить ребенка (…) прожить еще одну жизнь.

Я прочитала короткое завещание от начала до конца, потом перешла к рассказу майорши. Стиль более сухой, это стиль полицейской, поглощенной своим расследованием.

Я слышу крик, стоя под душем. Я не выспалась. Совсем не спала.

Только что нашли труп Мартины. Я задержалась на точке зрения майорши. Она провела ночь за чтением рукописи, взятой у Пьер-Ива Франсуа, «Земля мужчин, убийца женщин», и убедилась в том, что это плагиат.

После убийства Мартины Фарейн подробно перечислила возможные версии: татуировщик, ваятель тики, владелец фермы черного жемчуга… По-моему, майорша оказалась довольно способной, если узнала запах маминых духов в хижине мэра, и вызывающе смелой, раз отправилась в одиночку искать Метани Куаки и допрашивать Мануари, местного татуировщика.

Я вполне могу вам в этом признаться — я всегда мечтала вот так вести расследование, в одиночку. (…) Моя детская мечта: стать детективом. (…) Я должна действовать с профессиональной уверенностью.

Я боялась за нее, когда она наконец поняла значение перевернутого Энаты и поскакала под дождем к старому кладбищу, откуда уже не вернулась.

Я чувствую, как вода с мокрых волос стекает по спине, скользит до поясницы. (…) Я понимаю Бреля и Гогена, это хорошее место для того, чтобы умереть.

Но больше всего меня в ее океанской бутылке волновали не строки ее отчета о расследовании. Самые трогательные слова — те, которыми майорша своим мелким убористым почерком решилась рассказать о мучительных отношениях с мужем, когда каждым взглядом Янн давал ей понять: он заподозрил, что она за себя отомстила, когда он спрятал в карман письмо с угрозами, которое она послала Пьер-Иву Франсуа, когда на пляже Пуамау он разделся и пошел к ней в воду, когда поцеловал ее, когда она дала ему пощечину. Любили ли они еще друг друга? Могли бы еще любить?

Все считают Янна безупречным мужем. (…) Я вспоминаю, каким нечистым взглядом он смотрит на меня со вчерашнего дня, с подозрением и вожделением одновременно. (…) Против меня Элоизе с ее платьями в цветочек и ее манерами дивы не выстоять!

Потрясенная, я остановилась на последних словах рассказа Фарейн.

Я вспоминаю поцелуй Янна, его мокрые плавки, прижавшиеся к моему животу. Как он меня хотел.

Прямо перед тем как майорша слишком близко подобралась к истине.

Но я знала, что худшее еще впереди.

Сунула рассказ Фарейн под страницы Клем и Титины и медленно подтянула к себе новую стопку листков.

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ

ЧАСТЬ IV

Рассказ Мари-Амбр Лантана

Заставила себя опустить глаза, не позволила им закрыться, заставила читать строчки, написанные таким знакомым почерком.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Быть в числе тех женщин, которые с годами не увядают, от которых не уходят.

Быть матерью, взаправду, быть самой собой, взаправду.

Первые слова маминого дневника расплывались, слезы мешали читать.

Мы все собрались среди ночи, как только Янн позвонил в «Опасное солнце». (…) Я проснулась, когда Танаэ стала барабанить в двери.

Я заметила, что мама не упомянула ни о том, что на ней надето, ни о своих драгоценностях и уж тем более о черной жемчужине, о своем постыдном долге перед Титиной, или своем ожерелье из красных зерен. Мама не ценила это ожерелье-амулет, которое дарили каждой прибывшей еще на аэродроме, и все они, не задумываясь или из суеверия, носили его, прикасались к нему… Она надела его только в тот вечер, когда нашли труп Пьер-Ива Франсуа и когда ей захотелось поверить в его силу.

Проклятое ожерелье.

Мама не доверяла никому, всего остерегалась. Мама думала, что все считали ее преступницей. Она так хорошо играла свою роль миллионерши и так много врала, что у нее развилась паранойя.

Я недалеко продвинулась, застряла на первой странице, там, где про старое кладбище. Читала медленно, строчку за строчкой. Мамины слова, когда она открыла свой секрет, наконец показались искренними.

Пьер-Ив был моим любовником. Ну вот, теперь вы знаете.

Искренними и безнадежными.

Наверное, надеялся украсть у меня немножко моей мнимой красоты, а я у него — немного его таланта. (…) Пьер-Ива убили. (…) У меня было так мало времени его любить.

Но мне не было дела до этих ее страданий! Они меня ничуть не трогали. Я остановилась на другом огорчении, на следующей странице, теперь в мамином рассказе о расследовании речь не шла, только о матери, которая уже не могла договориться с дочерью, матери, которая боялась за дочь — за дочь, которая послала ее подальше.

Майма от меня отдалилась, она будто избегает меня, она будто… боится меня. (…) Майма должна была укрыться в объятиях матери. (…) Ты прямо прилипла к этому жандарму. (…) Майма, я хочу тебя защитить! (…) — Отстань. Ты мне не мама!

Слова еще отдавались у меня в голове.

Отстань. Ты мне не мама!

Последнее, что я сказала маме.

Я пожалела об этом, клянусь вам, я так об этом пожалела, я знала, что всю жизнь эти слова будут звучать у меня в голове.

После этого мама разговаривала только с Элоизой, и пила пиво рядом с Центром Гогена, слишком много пила, и ревновала к другим женщинам, которых Пьер-Ив мог бы любить, и волновалась из-за своего секрета, который надо было хранить, своего мнимого и показного богатства.

После вчерашнего мне сегодня с утра все время приходится бороться с желанием выпить. Вот так и начинается алкогольная зависимость? Чтобы компенсировать зависимость от мужчины?

Мама остерегалась и все же ушла в банановую рощу над «Опасным солнцем». Слишком далеко ушла.

Сквозь слезы я дочитала последние слова ее рассказа.

Мне надо остаться в живых. Ради Маймы — это последнее, о чем я успеваю подумать, а потом только бегу, продираясь сквозь ветки и листья, которые хлещут меня по лицу и по ногам.

Ради Маймы.

И прошептала в тишине фаре, только себе, только нам обеим, под пологом, который навсегда сохранит наши секреты.

«Ты ею была. Ты была моей мамой. Взаправду».

Засунула мамину океанскую бутылку под три других, как прячут памятную вещь под стопкой одежды. Оставалось прочитать всего один рассказ.

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ

ЧАСТЬ V

Рассказ Элоизы Лонго

Самая тонкая стопка. Потому что рассказ не закончен?

До того, как умру, мне хотелось бы…

Знать, существует ли один-единственный путь или их несколько. Написано ли уже кем-то все.

И еще эта часть лучше всего была написана.

Я вместе с остальными заперта в зале Маэва. В комнате стоит полутьма, напоминающая об очень жарких днях, когда живешь, затворившись (…) взгляды начинают метаться по комнате, как испуганные насекомые перед грозой, еще до того, как первая молния располосует небо.

Слова более сложные, тщательно выбранные. Танаэ унесла листок и оставила Клем и Элоизу одних. Я подложила рассказ под те четыре.

Прислонилась затылком к изголовью. Посмотрела на стопку бумаги на простыне.

Один роман, одна бутылка в океане.

Пять рассказов, пять тики; пять ман и пять читательниц.

Все соединены вместе. Каждая по-своему неповторима.

На свой лад обаятельная, сильная, красивая…

Одной достался весь талант.

И одной — вся ненависть.

Янн

Янн сидел на кровати, вскинув руки под дулом ружья. Клеманс медленно вошла в бунгало «Хатутаа», ни на сантиметр не сдвинув прицела.

— Опередила? — повторила она. — Да нет, Янн, нет. Просто все так складывалось. А я лишь импровизировала. Постоянно.

Янн отодвинулся назад, медленно опустил руки, правую на простыню, левую на рукопись. И с вызовом посмотрел на Клеманс:

— Я все время подозревал тебя, с самого начала. Я знал, что это была ты.

В ответном взгляде Клеманс не было и намека на ярость. Он казался беспредельно печальным.

— Значит, ты узнал это раньше меня. Я не для этого сюда прилетела, Янн, не для того, чтобы очутиться в кошмаре. Я следовала за своей мечтой. Перечитай мой дневник с самого начала. До того, как исчез Пьер-Ив, я была всего лишь одной из его читательниц. Чистосердечной, не совершившей никаких преступлений и не имевшей никакого намерения убивать, я была всего лишь начинающей писательницей, не более честолюбивой, чем другие. Разве я виновата в том, что мне не дает покоя голос, с самого рождения нашептывающий мне, что в моей жизни не будет смысла, если я не смогу превратить ее в роман? Что лишь слова вечны? Разве я выбирала, быть мне талантливой или нет? Я ничего не решала. Стечение обстоятельств. Все, что я сделала, я была… вынуждена сделать.

Янн продолжал смотреть на нее, держа руку на стопке листков с пометками ПИФа.

— Вынуждена? — переспросил он самым твердым голосом, на какой был способен. — Убить их? Всех? — Здесь голос у него все-таки слегка дрогнул. — Даже Элоизу?

Клеманс, не переставая в него целиться, на мгновение опустила глаза на рукопись. В ее голосе зазвучала едкая насмешка.

— Твоя лапушка, может, единственная, для которой я могу допустить капельку умысла. Иначе зачем я собирала этот яд, орехи хоту, о которых мне три дня назад рассказал Пито? Судя по справочнику маркизской флоры, который лежит в зале Маэва, действию хоту требуется не больше часа. Полный паралич сердца. Даже если полицейские с Таити догадаются взять с собой судмедэксперта, пока они доберутся, сердце прекрасной Элоизы часа два как перестанет биться.

В горле у Янна поднялся едкий комок. Его сердце тоже остановилось, но, в отличие от Элоизиного, тотчас забилось снова с бешеной скоростью. Капитан старался успокоиться, не выдав, как ему страшно.

— А теперь, — продолжил Янн, — когда ты устранила четырех своих соперниц, ты, после того как заставишь замолчать и меня, займешься остальными свидетелями? Танаэ. Пито. И девочки тоже? Майма, Моана, По?

— Не беспокойся. У меня есть план… И даже не один.

— Я предполагаю, что мне в твоих планах места нет.

Клем выглядела искренне огорченной.

— Ты же сам прекрасно знаешь. Ты неглуп. Я ничего против тебя не имею, поверь мне, но не могу оставить тебя в живых.

Янн знал, что играет по-крупному. Он сдерживал себя, не смотрел на часы, не вцепился в рукопись, не бросился выхватывать нацеленное на него оружие, не помчался на помощь Элоизе, да просто не выскочил за дверь с криком «Беги, Майма, беги», рискуя получить пулю в спину.

Надо было ждать. Тянуть время.

— По крайней мере, я имею право знать…

— Что знать?

— Скорее, понять. Понять почему.

Клеманс, вздыхая, демонстративно разглядывала сиреневые цветы гибискуса, украшавшие простыни, но все же ответила:

— Нечего здесь понимать. Это просто несчастный случай. В первый день я всего лишь отдала Пьер-Иву свои сценарии, свои заявки, свои синопсисы, несколько новелл, несколько набросков романов. Всего-навсего клочки бумаги, покоробившиеся, мятые, исчерканные. Черновики… Черновик моей жизни. Ведь без черновика и надеяться нечего, что жизнь станет безупречной?

Янн промолчал и только машинально кивнул, показывая, что ждет продолжения.

— Так вот, все шло хорошо, я даже думаю, что никогда не жила так гармонично. Я была в раю, целыми днями писала или плавала с Маймой. На следующее утро я услышала, как Пьер-Ив разговаривает по телефону с Серван Астин, рассказывает о великолепной, оригинальной, редкой рукописи. Я не могла поверить, что он так говорит об одном из моих текстов. Как будто открылось окно в другую жизнь. Как будто в глубине души я всегда знала, что эта минута настанет, что мой талант признают. Я в самом деле начала в это верить, когда он назначил мне свидание, я просто получила сообщение в своем бунгало через несколько часов после того, как он исчез. Он предложил мне среди ночи, когда все уснут, встретиться с ним в хижине мэра над портом. Меня это не слишком удивило, это укладывалось в его инсценировку, но я, как и другие, строила предположения.

Первое, что я почувствовала, войдя в хижину, был запах духов Мари-Амбр. Его любовницы! Он, наверное, несколько дней перед тем приводил ее в свою гарсоньерку. Мне на это было наплевать. По крайней мере, ПИФ спал с ней не из-за ее таланта, а она спала с ним не из-за его денег. Во всяком случае, я так думала.

А потом все перевернулось. Необыкновенная рукопись, о которой он рассказывал своей издательнице, была не моя, а этой Элоизы Лонго. Пьер-Ив вернул мне мои бумажки, которые едва проглядел. Только измял еще сильнее, хорошо еще, не скомкал. Он отбрасывал мою жизнь… Яростно, чтобы не оставить мне ни малейшего шанса.

Не строй никаких иллюзий, Клем, — наотмашь бил он меня, — не теряй времени, читай, читай, читай сколько хочешь, но писать — это не для тебя, никто никогда тебя не напечатает, никто, у тебя нет никакого таланта, личности, своего мира. Он говорил как строгий преподаватель, безжалостно, потом ему все же хватило такта извиниться, ему очень жаль, но он обязан был сказать мне правду, всю правду.

Я заплакала и, думаю, растрогала его. Или же все было продумано заранее. У Пьер-Ива был сценарий. Но не у меня! Он все время твердил, что даже если правда жестока, лучше ее знать, и что если я не хотела знать, так не надо было у него спрашивать, а сам тем временем приближался ко мне.

Он стер мою готовую пролиться слезу, сказал, что очень ко мне привязался, и все тише и тише, наклонясь к моему уху, — что он мог бы помогать мне, давать советы; к моей шее — что я красивая, потому он меня и выбрал, что он наскоро пролистал для конкурса несколько сотен анкет читательниц, почти не заглядывая в их заявки, что я идеально совпадаю с его типом женщины, страстная и естественная… к моим губам…

В комнате не продохнуть было от запаха духов Мари-Амбр, я плюнула ему в лицо, но он не отшатнулся, напротив, обнял меня, приговаривая «успокойся, успокойся», стиснул, придавив груди, я чувствовала, как он притирается ко мне членом, он бы меня изнасиловал, понимаешь, он бы меня изнасиловал.

У стены стояло охотничье ружье мэра. Я схватила его за ствол и ударила. Прикладом по черепу. Он упал замертво, думаю, я его сразу убила.

Я заорала.

И из темноты эхом ответил еще чей-то крик.

При свете луны и далекого фонаря я увидела убегающую Мартину. Видела ли она меня? Слышала? Узнала?

И вот тогда, Янн, можешь мне верить или не верить, именно в тот момент я и начала импровизировать. Потому что у моих ног в луже крови лежал мертвец — человек, которому я проломила висок, человек, который только что сломал мне жизнь, а я оборвала его жизнь. В таких случаях не думают, а действуют. ПИФ разрушил мою мечту, и я погрузилась в кошмар.

И принялась за работу. Это как со списком дел, которые выполняешь одно за другим и вычеркиваешь.

Пикап Танаэ был, как всегда, припаркован у ворот «Опасного солнца», ключи на обычном месте в зале Маэва, который на ночь никогда не закрывают. Мне оставалось только вернуться с машиной к хижине мэра и загрузить в пикап тело ПИФа. Я придумала, где его спрятать — в хижине под баньяном, рядом со старым кладбищем Тейвитете, никому не пришло бы в голову искать его там. Можешь мне поверить, глупее не придумаешь, чем тащить здоровенную тушу ПИФа по крутой тропинке, где внедорожнику не пройти. Разве это не доказательство, что я все решала на ходу? Вернулась я совершенно измученная.

В «Опасном солнце» все спали — даже Фарейн, которую я в прошлый раз видела читающей на террасе, скрылась в супружеском бунгало. По крайней мере, Мартина не подняла тревогу. Я должна была этим воспользоваться. Я напросилась к ней. Чтобы поговорить. И это тоже вышло глупо. Думаю, в хижине мэра она меня не узнала, а вот когда я появилась среди ночи, она все поняла. Поняла, что это я ударила ПИФа, а не то, что я проделала с его телом потом. Мартина была из тех, кто воображает, будто такие вещи случаются только в книгах. У меня не было выбора, или она — или я.

Я задушила ее подушкой, и это была худшая минута в моей жизни. Ты же знаешь, я хорошо относилась к Титине. И пока я старалась как могла выпутаться из этой истории, я тихонько пела ей песни Бреля — «Жожо», «Фернан», «Жеф». На этот раз мне пришла в голову довольно удачная мысль: оставить в бунгало Мартины чье-нибудь завещание — ПИФ их все забрал с собой в хижину мэра — и камешек с нарисованной на нем маркизской татуировкой, этим самым перевернутым Энатой, в точности как ПИФ сделал утром. Тогда бы все это сопоставили и подумали бы, что он еще жив. Я спутывала карты, выигрывала время.

У меня на это была целая ночь, я спустилась на атуонский пляж за камешком, а когда шла мимо татуировщика, мне пришло в голову украсть иголки от дермографа. Я знала, что твоя жена охотилась за этим серийным насильником и что ПИФ им тоже интересовался. Если бы я заставила предположить, что Мартину убил татуировщик, появился бы еще один ложный след. И я забрала ее фотографию, на которой она молодая, чтобы потом, если понадобится, при случае использовать, сунуть фото в чью-нибудь книгу или чей-то карман. Но случая не представилось.

Правду сказать, на этот раз я хотя и странно себя чувствовала, оттого что за несколько часов дважды стала убийцей, но при этом я гордилась собой. Несмотря на спешку, я подумала обо всем! Но я была дурой! Вот видишь, Янн, я не одна из тех хладнокровных и коварных убийц, какие встречаются в детективных романах, я позабыла об одной детали, совсем незначительной детали: я оставила в комнате Мартины свои отпечатки пальцев! Повсюду!

Я это сообразила только следующим вечером, перед ужином, когда мы вернулись из Пуамау. Однако все шло хорошо, никто меня не подозревал — во всяком случае, я так думала. А потом я заметила, что кто-то побывал в моем бунгало, что оттуда унесли стаканчик, зубную пасту и бутылку воды. Ну что, мне не надо было подробно объяснять, я догадалась. Первым делом я, разумеется, подумала про тебя, про тебя и твою маленькую помощницу, но сразу после ужина я услышала, как майорша рассказывает Танаэ, что она все поняла и знает, где скрывается убийца, ей недостает только последнего доказательства. Кого она имела в виду — меня или этого своего татуировщика? И вот она уже скачет верхом, совсем одна, под дождем, ночью, к старому кладбищу Тейвитете! Я продолжала импровизировать, темень и дождь были мне на руку, я сделала вид, будто возвращаюсь в свое бунгало, но тут же снова вышла, взяла ружье мэра, которое спрятала под сушилкой для копры, вскочила верхом на Мири и поскакала следом за Фарейн. Она всего на четверть часа меня опережала.

И снова мне пришлось импровизировать. Твоя жена говорила по мобильному телефону, укрывшись под баньяном в двух метрах от хижины, в которой лежало тело ПИФа, дождь барабанил по листьям, и я слышала только обрывки разговора. Я провела свое расследование… Вчера вечером я все поняла… Я нашла его… Здесь, совсем рядом… Она просила тебя приехать скорее. У меня не было выбора, Янн. Я выстрелила ей в сердце, она не мучилась. Потом мне пришлось торопиться. Ты должен был вот-вот приехать. Как бы там ни было, без машины мне было не перетащить тело ПИФа, ты не мог его не найти. Ты сразу вызвал бы полицию, мне надо было выиграть время. Как и раньше, я снова оставила завещание, теперь — Мари-Амбр, я их все нашла среди вещей ПИФа, а главное — я сообразила послать тебе сообщение с телефона твоей жены. По-моему, это лучшее, что пришло мне в голову! Я была уверена, что ты хотел ее прикрыть и не вызвал полицию. А потом я взвалила тело Фарейн на Мири, знаешь, как в вестернах, когда хотят получить награду и привозят шерифу тело человека, объявленного вне закона. Только здесь было все наоборот, это я пыталась ускользнуть от шерифа. Янн, в путеводителях по Маркизам пишут правду, лучший способ узнать остров — кататься верхом, тропинки проложены для лошадей, а не для внедорожников, можно сто раз проехать, и никто тебя не заметит.

Что делать с телом? Надо было быстро решать. Как только ты поднимешь тревогу, начнут стучать во все двери, будить постояльцев. Я приметила над «Опасным солнцем» меаэ в глубине леса, на несколько часов это было выходом, я спрятала там тело и ружье, вернулась, отвела Мири на место и кинулась в свое бунгало. Не прошло и пяти минут, как Танаэ постучала в мою дверь.

Ты, наверное, злишься на меня, Янн. Я тебя понимаю, правда… Но я просто стараюсь объяснить, что действовала без всякой ненависти, так сложились обстоятельства, это несчастный случай, колесики так быстро завертелись. У меня было всего несколько часов на то, чтобы поговорить со всеми и найти способ покинуть этот остров, не вызвав подозрений… И тут Мари-Амбр мне сообщает, что По и Моана прошлой ночью выходили из дома, прятались от дождя за сараем и видели, как я уехала и как вернулась. И что завтра они расскажут это полицейским.

На этот раз я уже думала, что все пропало, что начался обратный отсчет. Мы с Мари-Амбр были вдвоем в банановой роще над «Опасным солнцем». Я понимала, что не должна оставить в живых ни одного свидетеля, что-то заставляло меня до конца следовать этой трагической логике. Я признаюсь тебе во всем, капитан, я думаю, что впервые в жизни узнала, к чему у меня талант, — убивать! Какая ирония. Поверь, я предпочла бы ману одаренности, или ума, или обаяния… но нет, ПИФ все понимал, когда заказывал моего тики, моя мана — это мана палача, тахуа, жрицы, указывающей, кого принести в жертву, я чувствовала, как она наполняет меня всем своим могуществом.

Может быть, это она во всем виновата? Может быть, это из-за нее я так легко за несколько часов превратилась в убийцу? И недели не прошло с тех пор, как я впервые прилетела на Маркизы, однако в это мгновение я ощущала в себе все то, что веками должны были ощущать охотники из долин Хива-Оа: страсть к преследованию, к умерщвлению. Я притворилась, будто услышала шум, выждала, пока Мари-Амбр побежит в лес. Все казалось таким простым. Добежать до меаэ, схватить ружье, настигнуть жертву.

Бедняжка даже не пыталась ускользнуть. Она пробежала всего несколько десятков метров и села на камень совсем рядом с меаэ. Она думала, что здесь, вблизи «Опасного солнца», ей уже ничто не угрожает. Что она понапрасну всполошилась из-за шума, который я якобы уловила позади тики и которого она сама не слышала. Она писала, в точности как Фарейн той ночью на старом кладбище, до того как вернуться к остальным, записывала все свои впечатления и чувства, ведь ПИФ просил: что бы ни случилось, пишите, пишите, заполняйте свою океанскую бутылку… И потом кто-то будет говорить, что это я ненормальная? Я подождала, пока она закончит и уберет листки в сумку, как до нее сделала Фарейн, и выстрелила.

Я уложила ее тело на меаэ рядом с телом Фарейн, между двумя тики, пристроила завещание Элоизы и убежала. Выстрел, конечно, был слышен и на террасе «Опасного солнца», он должен был тебя привлечь.

Остались только мы с Элоизой. Может быть, втайне моя мана с самого начала и подталкивала меня к этому единственному выходу. Устранить всех остальных, чтобы пережить это мгновение: Элоиза, сидя напротив меня, ест своего тунца с кокосом — единственное маркизское блюдо, которое она, бедняжечка, оценила, — начинает задыхаться, ничего не понимает, пальцы, потом руки перестают ее слушаться, ей все труднее дышать, она бессмысленно на меня таращится. Элоиза — такая красивая, Элоиза — такая одаренная… Элоиза — такая мертвая! А я — живая, живая!

Клеманс наконец умолкла. Опустила взгляд на кровать, на руку Янна, лежавшую поверх рукописи. Янн знал, что время на исходе. Может, стоило постараться выиграть еще немножко, перебивая Клем, возмущаясь или, наоборот, притворяясь восхищенным слушателем, но он не хотел рисковать, боялся оборвать вдохновенную исповедь. Метод психолога или священника… Вот только сеанс закончился. И все же он должен был наскрести еще несколько минут. Янн закинул крючок с новой приманкой:

— И что ты теперь собираешься делать? Не оставлять в живых ни одного свидетеля? То есть истребить все население Хива-Оа? Две тысячи жителей. Это и есть твой план? Все взорвать, как на Муруроа?

Клем на шаг отступила, продолжая целиться жандарму в сердце.

— Капитан, ты невнимательно меня слушал. Теперь я уже не импровизирую. И план у меня не один… их несколько.

Янн еле удержался, чтобы не выдохнуть с облегчением. Клем заглотнула наживку. Он все так же крепко прижимал ладонью рукопись.

— Несколько?

— Если говорить точно — три. План А, который я обдумывала два дня, это самый радикальный способ побега.

На мгновение она переместила дуло ружья, приставила его снизу к своему подбородку и снова направила на Янна, прежде чем тот успел отреагировать.

— Думаю, ты понял, — уточнила Клеманс, — я пускаю себе пулю в голову. Пять читательниц, пять трупов плюс трупы мужа-жандарма и писателя. Вот что увидели бы полицейские, появившись здесь. Загадочная бойня и ни одного свидетеля, который мог бы хоть что-то рассказать. Довольно лихо, да?

Метод психолога. Янн покрутил руками, покачал головой, не высказывая своего мнения.

— Похоже, тебя это не убеждает? А ведь ты должен был во время своих деревенских расследований на такое насмотреться. Тогда перехожу к плану Б, на нем я надолго зациклилась. Стреляю в себя, но чтобы рана была не смертельная, знаешь, в плечо или в легкое. Когда полицейские приземлятся, они увидят весь этот кошмар и единственную выжившую… Меня! Я чудом спаслась! А настоящий убийца скрылся. Поначалу этот сценарий казался мне самым лучшим, но чем дольше я его обдумываю, тем больше мне кажется, что это уж слишком. Что скажешь, капитан? Твои коллеги способны в такое поверить?

Метод священника. Янн соединил ладони, тихо покачал головой, ничего не сказав.

— Я думаю — нет. Остается план В. Я только что до него додумалась и потому выдам его тебе в некотором беспорядке… Единственный выход — сбежать с этого острова, и сделать это можно только одним способом — на самолете. Вот только если мне даже и удастся в него сесть, меня немедленно задержат в Папеэте. Разве что… Мне это пришло в голову, когда я смотрела на Элоизу, агонизирующую на диване в зале Маэва, на ее застывшее тело и лицо, скрытое разметанными, как веревочная швабра, волосами. А что, если выдать ее труп за свой? Подумай хорошенько, капитан, вроде бы не так это и трудно. Пустить пулю в хорошенькую головку Элоизы, одеть ее в мои вещи, найти ножницы, чтобы подстричь под мальчика, — и дело сделано. Полицейские уверены, что Клеманс Новель убита, как и другие, и отдают всем аэропортам распоряжение задержать Элоизу Лонго — и только ее. Моя инсценировка сработает ненадолго, но все же этого будет достаточно, чтобы я приземлилась в Папеэте, а оттуда вылетела куда угодно — в Австралию, Соединенные Штаты, на острова Фиджи или в Новую Гвинею. И — вишенка на торте или личи на кокосовом флане, если он тебе больше нравится, — я покидаю остров, прихватив с собой рукопись Элоизы, которую ты, капитан, так тщательно оберегаешь. Тот самый шедевр, который никто не прочел, кроме нее самой и ПИФа, даже ее дети!

Клеманс на мгновение наклонилась, чтобы прочитать название, опустив при этом на несколько сантиметров дуло ружья, и вздохнула.

— «Идущая за звездами»… Тебе не кажется, что это до ужаса банально? И боюсь, там не только название придется менять. Но что поделаешь, капитан, похоже, эта куколка с ее косынками и платьями в цветочек была отличницей, а я — двоечница. У меня будет достаточно времени восторгаться ее гениальностью в самолете. До ближайшего рейса всего час, только-только успею изменить ее внешность.

Янн впервые слегка пошевелился, и Клеманс тотчас подняла ружье.

— Размяться захотелось? Валяй, капитан, только слегка отодвинь бумажки, которые ты придерживашь левой рукой, мне не хотелось бы, чтобы подлинник рукописи будущего культового романа был заляпан твоей кровью.

Рука Янна лежала неподвижно. Указательный палец Клеманс на спусковом крючке напрягся.

— Как хочешь. Если ты думаешь благодаря этому воссоединиться в вечности с твоей красоткой…

На этот раз жандарм поднял голову и посмотрел убийце в глаза.

Метод полицейского.

И медленно произнес всего три слова:

— Бросай оружие, Клем.

Это подействовало, Клеманс чуть отодвинула палец от спускового крючка.

— Что?

— Бросай оружие! — еще спокойнее повторил Янн.

Клем презрительно усмехнулась. Эффект неожиданности пропал.

— Ты шутишь или как?

Палец снова согнулся, она целилась в сердце сидящего жандарма.

— Не жалей себя, капитан, я отправлюсь в ад, а ты умираешь в раю.

В это самое мгновение небо раскололось, будто решило вмешаться разгневанное божество. Мощный голос, прорвав тучи над бухтой Предателей, заставил содрогнуться все бунгало «Опасного солнца»; голос властно и серьезно повторил приказ Янна:

— Бросайте оружие!

Следом за божественным приказанием послышался слоновий топот, по террасе грохотали десятки тяжелых ботинок. Клем не выстрелила. Она не знала, что делать, обернуться или дальше держать Янна на прицеле.

Жандарм, уверенный в себе, улыбнулся.

— Ты права, Клем, полицейским требуется четыре часа, чтобы добраться сюда с Таити. Вот только позвонил я им не час назад, как сказал вам в зале Маэва. Я связался с ними на три часа раньше, сразу как поговорил с По и Моаной, как только у меня появилась уверенность, что убийца — ты.

Тяжелые шаги приближались.

— Бросайте оружие, — снова приказал усиленный рупором голос.

— После того как были найдены тела Фарейн и Мари-Амбр, — продолжал жандарм, — мне тоже пришлось импровизировать. У меня был час на то, чтобы заставить тебя сбросить маску и записать твои признания и вместе с тем помешать тебе снова убивать.

— Не вышло, — прошипела Клеманс, — Танаэ оставила меня наедине с Элоизой. Ты этого не предусмотрел?

Она приподняла дуло ружья и теперь целилась жандарму в лицо, прямо в лоб.

Янн закрыл глаза.

— Последнее предупреждение! — гремел заоблачный голос.

— Думаю, план В провалился, — прошептала Клеманс. — План Б тоже.

Янн открыл глаза.

Клем подняла ружье еще выше. Быстрым и точным движением повернула к себе и воткнула ствол под подбородок.

— Остается план А.

— Нееет!

Выстрел заглушил и крик Янна, и новые распоряжения майора полиции с Таити. Клеманс, как будто безупречно рассчитав заранее свою посмертную траекторию, рухнула на кровать. Глаза у нее были широко открыты, кровь из развороченной челюсти хлестала на страницы романа.

Четверо полицейских в бронежилетах и с автоматами ворвались в бунгало «Хатутаа».

— Она… она умерла? — глупо спросил один из них.

— Нет, она жива! — крикнул кто-то у них за спиной.

Чистый, как ручей, звонкий голос и пробежка газели по затоптанной слонами террасе.

— Она жива, — повторил голос.

Майма влетела в бунгало, дернула за рукав ближайшего полицейского — как возбужденный ребенок, которого взрослые не хотят слушать.

— Элоиза жива! Вы ведь привезли с собой врача и лекарства? Она еще дышит. Ее можно спасти. Ее можно спасти!

Серван Астин

— Алло? Алло? Кто-нибудь может мне ответить? Есть еще кто живой у папуасов?

— Мадам Серван? — Шепот в ответ. — Это Танаэ из «Опасного солнца». Я не могу говорить громко, потому что…

— Дайте мне эту девочку, Элоизу, — перебивает ее издательница. — И не надо шептать, Татайе, знаете, у меня на телефоне есть удивительная кнопочка, которая позволит мне увеличить громкость вашего голоса, если я захочу, или заткнуть вам рот… Так вы позовете мне уцелевшую?

— Не могу, — еще тише отвечает Танаэ. — Врачи запрещают Элоизе двигаться. Ее спасли, но она еще слабенькая. Ее, можно сказать, выпотрошили. Теперь ей надо пить, есть и…

— Я и не прошу ее двигаться, — отвечает Серван, — разве что губами пошевелить, это-то можно? Будьте так любезны, это очень важно, то, что я ей скажу, поставит ее на ноги куда быстрее, чем ваши тутти-фрутти!

После этого Серван Астин в течение минуты слышит только неразборчивый гул далеких переговоров. Она догадывается, что там яростно спорят. Наконец в трубке снова раздается голос Танаэ:

— Она согласна. Элоиза с вами поговорит.

* * *

— Так вот, милая моя, говорят, ты плохо себя чувствуешь, но я быстро все расскажу, потому что здесь пять утра, и если Париж просыпается, то я бы легла поспать. Вкратце обрисую тебе ситуацию. Два дня назад Пьер-Ив прислал мне мейлом «Идущую за звездами», не буду повторять тебе все комплименты из его письма, чтобы головка не закружилась, она и так у тебя сейчас не в лучшем виде, и все равно мы потом это используем для рекламы книги. Последнее сильное литературное впечатление убитого писателя — это сработает!

Короче, зная ПИФа, я не накинулась сразу на твою рукопись, а для начала нашла твою фотографию на страничке фейсбука… Ты очень хорошенькая, душа моя, и я подумала, что на него, учитывая, что вы там все в куче живете в ваших пигмейских хижинах, это могло повлиять. Но нет, я всю ночь тебя читала, и в первый раз, он же, сама понимаешь, и последний, чутье ПИФа не подвело… — Серван внезапно начинает хохотать и так же внезапно обрывает смех. — Ладно, детка, не падай в обморок, не хочу, чтобы ты подумала, будто я пренебрежительно к нему отношусь, все совсем наоборот, ПИФ обожал, когда прохаживались насчет его чутья. Ладно, я обещала покороче, так вот в двух словах: детка, ты до неприличия талантлива. Мы издадим твою книгу, больше того, я предлагаю тебе контракт и на следующие двадцать книг.

Робкий голос Элоизы пытается втиснуться между залпами слов:

— Моя рукопись…

— Запачкана? Кровью и ошметками мозгов? Да, знаю, полицейские мне сказали! Но они что, когда тебя чистили, забыли про уши? Я же тебе сказала, детка, ПИФ мне прислал вылизанный файл. Но рукопись ты для меня бережно сохрани. Представляешь — если ты отхватишь Гонкуровскую премию, сколько будет стоить подлинник твоей рукописи, заляпанный мозгами. Кстати, насчет мозгов, дай-ка мне Коломбо.

— Кого-кого? — лепечет голосок.

— Капитана, у меня для него тоже хорошая новость. У вас, у антиподов, там сейчас зима, да? Я бы даже сказала — Рождество!

* * *

— Алло, капитан Марло? Я тебе коротко расскажу, здесь пять утра, так что я не буду надолго устраивать танцы с бубнами. Ночью я собрала редсовет, то есть себя, и мы решили напечатать рукопись твоей жены «Земля мужчин, убийца женщин»…

Янн сидит на террасе «Опасного солнца», прижав к уху мобильник. На аллее вспыхивают мигалки. Жандармы ходят взад и вперед между пансионом и бывшей жандармерией у въезда в деревню.

— Но это рукопись не моей…

— Не твоей жены? Да нет, именно что ее! Пьер-Ив все у нее скатал… кроме стиля, как ты догадываешься, твоя Фарейн — не Жорж Санд, но с точки зрения информации — надо признать, что всю работу проделала она.

Янн прислоняется к стойке из железного дерева, поддерживающей навес.

— На обложке будут оба имени?

— Слушай, унтер, я с тобой на яванском говорю или что? Я тебе сказала, что мы издаем роман твоей жены. Май-о-ра Фа-рейн Мёр-сен. На обложке будет только ее имя, большими буквами. Ты недоволен?

— Доволен, но… разве с именем Пьер-Ива книга не лучше бы…

— Продавалась? Знаешь, не учи меня издательскому делу. Я тебе скажу одну вещь, только ты никому не рассказывай, хорошо, Сан-Антонио?^[33] У меня целый шкаф посмертных рукописей ПИФа. Хватит лет на десять самое меньшее. Он выдавал по пять книг в год и никак не хотел понимать, что нельзя печатать больше одной в полгода. Представляешь? Я на тебя рассчитываю, напиши нам хорошее предисловие, пусть тебе поможет эта вундеркиндочка, с которой я только что говорила по телефону. А я пока буду дальше раздавать подарки. Можешь мне словить эту островитяночку… как ее? Маммамиа?

— Майму?

— Тебе не кажется, что Маммамиа звучит лучше?

Янн крутит головой. Майма на террасе, ее допрашивает сидящая за столом напротив нее сотрудница полиции, еще один полицейский, с ноутбуком, пристроившись рядом, все записывает. Они соглашаются отпустить Майму на несколько минут, та не заставляет себя упрашивать, вскакивает со стула и хватает трубку.

— Маммамиа? Здесь пять утра, в пекарнях уже булки лепят, так что я не стану размазывать. Детка, у меня есть идея. Слушай внимательно.

Дневник Маймы
Звезда с пятью лепестками

Пито воткнул свою трость в рыхлую землю насыпи и положил к ногам цветочного тики букет пламенных лилий. На Хива-Оа сыпался мелкий дождик, капли были пронизаны светом, заливавшим пляж и деревню. Перед потопом? Глядя на тучи, висевшие на вершинах, легко было догадаться, что в горах хлестал ливень.

Я молча подошла к тики следом за садовником. Мне были видны только курчавые волосы и широкая спина бывшего моряка. Я догадывалась, что он пробудет здесь долго, что будет приходить часто с букетом, собранным по дороге для Титины, чтобы каменные цветы перевоплотились в живые.

— Вот, это для нее.

Я протянула ему подвеску. Черная жемчужина раскачивалась на цепочке, как маятник.

— Это та, которую ты подарил Мартине. Я нашла ее среди маминых вещей. Теперь уже не стоит сильно на нее сердиться. Я… вам ее возвращаю. Вам обоим.

Я приблизилась к статуе, чтобы повесить цепочку ей на шею. Пито взял мою ладонь и осторожно приложил ее к камню.

— Чувствуешь ее, Майма?

— Что?

— Мана. Мана доброжелательности. Позволь ей войти в тебя.

Мы долго стояли, не отнимая рук от камня.

— Майма, ты слышишь ее? — прибавил Пито как раз в ту минуту, когда мне это стало надоедать. — Ты понимаешь, что она тебе говорит?

Мне показалось — да.

— Что ей… Что Мартине ни к чему украшения?

— Совершенно верно.

— Что мама, то есть Мари-Амбр, куда больше ее ценила и Мартина ей ее дарит?

— Вот именно. Видишь, ты тоже научилась с ней разговаривать.

Я смутилась. Как ни странно, и следа не осталось от ярости, с которой я сюда пришла. Волшебство разрушили недолгий рев мотора и быстро рассеявшееся облачко жара: мимо нас одна за другой промчались три машины — наверное, группа туристов ехала из аэропорта. Пито погладил каменную руку Титины.

— Мы с ней вдвоем переедем. Вид здесь великолепный, но дорога слишком уж проезжая. Я договорился с мэром, он разрешил устроить Мартину на атуонском кладбище. Я нашел местечко под иланг-илангом, как раз над стелой Жака и Мэддли. Я вскоре к ней присоединюсь. Я тоже, побродив по свету, несколько лет провел на Муруроа.

Я крепко зажала в руке черную жемчужину.

Пито уселся перед тики, скрестив ноги, его лицо оказалось на одном уровне с каменным. Пальцы обеих рук переплелись с двадцатью пальцами Мартины. Я молча ушла.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Поклониться могиле Жака Бреля.

А после смерти я хотела бы, чтобы меня похоронили рядом с ним.

Если там есть место для меня.

* * *

Опустившись на колени, я руками разгребала черную рыхлую землю. Время от времени я поднимала глаза на серого тики, стоявшего передо мной на невысоком холмике. Разглядывала высеченную из камня корону, серьги и кольца из туфа.

— Понимаешь, мама, надо закопать поглубже. А то кто-нибудь ее украдет.

Я знала, что она меня слышит, и рыла дальше, а когда решила, что яма достаточно глубокая, осторожно, будто семечко волшебного растения, положила в нее черную жемчужину. Присыпав ее тонким слоем земли, протянула руку назад и взялась за ствол малышки-плюмерии. Я выдернула ее в лесу рядом с Тапоа. Засунула корни как можно глубже, голыми руками примяла землю вокруг деревца.

— Теперь, мама, никто и никогда ее не найдет. А твой тики всегда будет украшен цветами.

Вытерла руки банановыми листьями, распрямилась и теперь смотрела на тики сверху вниз.

— Я люблю тебя, мама. Знаешь, я уже выросла, и, наверное, у меня больше никаких мам не будет. Конечно, мне никогда не стать такой прекрасной, как ты, но я надеюсь, что мне встретятся мужчины, которые будут любить меня так, как любили тебя. Дашь мне немножко своей маны? Научишь меня быть красивой? Соблазнять их? Обманывать их? Я пойду, но я скоро вернусь. Мама, я люблю тебя. Взаправду.

У подножия холма ветер мягко колыхал единственный цветок крошки плюмерии, звездочку с пятью лепестками, блестевшую от мелких дождевых капель.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Оставаться красивой, до самого своего конца, быть в числе тех женщин, которые с годами не увядают.

* * *

Янн читал вслух длинное письмо. Я подошла молча, осторожно. Но недостаточно осторожно! Я наступила босой ногой на кусок коры мангового дерева, он хрустнул под моим весом. Танаэ, По и Моана, стоявшие с молитвенно сложенными руками, обернулись, нахмурились. Только тики не поморщился, хотя его единственный глаз уставился на меня, будто телеобъектив, и казалось, что сейчас он передаст сведения гипертрофированному каменному мозгу.

Янн поднял глаза. Он закончил читать. Я поняла, что мой капитан держал в руках распечатку письма, которое мать Летиции Скьярра и подруга Одри Лемонье, двух жертв Метани Куаки, только что прислали майору Фарейн Мёрсен. Судья сообщил им, что дело убийцы из пятнадцатого округа окончательно закрыто. Куаки больше никого не убьет. И никто, наверное, не потащится на Маркизы, чтобы навестить его могилу.

Мой капитан положил письмо к ногам тики. Танаэ едва заметно кивнула девочкам, и все три слаженным движением наклонились и придавили листок тремя маленькими камушками с изображением Энаты, чтобы письмо не улетело.

Танаэ, опустившись на одно колено, произнесла так, будто молилась:

— Майор, мне очень жаль. Если бы только мы с тобой поговорили раньше. Если бы я знала, что ты меня ищешь… У нас ведь был общий враг.

Она наклонилась и, словно бы совершая священный обряд, медленно повернула все три камешка.

Головой кверху.

Тики, в своей великой мудрости, не ответил. Каменная сова у него на плече смотрела невозмутимо. Янн протянул руку Танаэ, чтобы помочь ей встать. Она приняла помощь, выпрямилась, положила руку ему на плечо. Сжала, слегка запачкав землей.

— Мы оставим тебя наедине с ней.

Снова кивнула девочкам, и они втроем ушли.

Я еще минутку постояла в нерешительности, потом шагнула в сторону.

— Останься, Майма. Не уходи. Ты моя помощница. Фарейн была бы рада, что ты здесь.

Мой капитан говорил, не оборачиваясь, он заметил, что я здесь, как если бы у него были глаза на спине или, скорее, как если бы единственный глаз тики ему об этом сообщил. Я встала рядом с ним. Янн стоял так неподвижно, словно и он превратился в камень. Плачущий камень.

— Ты хорошо поработала, Фарейн, — сказал он. — Ты заслужила все почести, все награды, какой-нибудь префект даст тебе орден, твоя книга будет напечатана, ты станешь самой знаменитой полицейской Франции. Но… но я знаю, что тебе хотелось бы, выполнив свой долг до конца, все прокрутить заново. Прожить еще одну жизнь. Поверь мне, моя майорша, первая тебе отлично удалась! Ты заслуживаешь второй. А потом еще тысячи, моя любительница приключений. Ты простишь меня, если и я тоже попробую? Прожить… еще одну жизнь.

Я взяла капитана за руку и долго стояла неподвижно, глядя, как по лицу Янна текут слезы. Мы даже и не заметили, что дождь закончился.

У наших ног ветер трепал прижатый тремя камешками листок.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Не оставить после себя ни одного нераскрытого дела.

Чтобы Летиция и Одри были отомщены.

* * *

Мы с Янном в конце концов покинули тики. Его единственный влажный глаз смотрел, как мы, держась за руки, уходили в лес. Мы молча шли по следам, оставленным в грязи Танаэ, По и Моаной. Мы знали, в какую сторону нам идти. Янн шагал под пропитанными водой банановыми листьями, даже не раздвигая их. Они хлестали его по лицу, вода текла по волосам, впитывалась в рубашку; я шла следом, и мне, с моим маленьким ростом, доставались лишь брызги пены от этого водопада. До меаэ над «Опасным солнцем» оставалось несколько метров.

Я наконец отпустила руку моего капитана.

Его ждали.

Янн

Элоиза обернулась и смотрела, как Янн приближается к ней, а Майма, свернув с дороги, направляется на другой конец меаэ, чтобы им не мешать.

Элоиза была в нерешительности — улыбнуться или сохранять серьезный вид? Янн шел к ней, пошатываясь от слабости, и ее поражал контраст между его видом и тем ощущением силы, которое исходило от него все эти дни. Он насквозь промок, будто потерпел кораблекрушение, в котором потерял все, кроме жизни. Выживший моряк. Элоиза протянула ему руку.

— Посмотри, — сказала она.

Янн подошел еще ближе и остановился перед тики с пером. Статуя, не обращая на них внимания, продолжала всматриваться в небо и в гору Теметиу, вершина которой едва выглядывала из облаков.

— Там, — прибавила Элоиза. — Видишь?

Янн таращил глаза, не понимая, что он должен разглядеть. Элоиза взяла его за руку и направила палец так, чтобы он указывал на вершину горы, туда, где затерялся взгляд тики.

— Я получила ответ. По ту сторону горы что-то есть, и дорог много, выбираешь какую захочешь. Если выбираешь самую длинную и самую крутую, надо путешествовать налегке, бросив поклажу, это единственный способ.

— И что там, по ту сторону?

Элоиза улыбнулась, повернулась к тики и легонько погладила каменное перо.

— Ответ. Впервые в жизни кто-то сказал мне, что я талантливая, кто-то, кроме тихого голоска, упорно твердящего свое у меня в голове, с тех пор как я родилась. Что я, возможно, была не так глупа, поверив в это. Не была безумна, когда все бросила.

Она провела пальцем по изгибам пера.

— А теперь, когда ты получила ответ, — тихо проговорил Янн, — ты можешь вернуться домой.

Лицо Элоизы на мгновение затуманилось. Волосы и у нее были мокрые. Сегодня их никакой цветок не украшал. Элоиза была хороша как никогда.

— Не думаю. Они слишком из-за меня настрадались. Мой муж уже нашел себе женщину, которая не слышит голосов.

— А Натан? А Лола?

— «Идущая за звездами» посвящена им, но не думаю, что они захотят прочитать. Тем более когда вырастут. Эта книга украла у них маму.

Янн схватил Элоизу за плечи, заставил посмотреть ему в лицо.

— Тебе никогда не было так легко! Без поклажи! Так чего ты ждешь, почему не вернешься к ним? Пока не получишь Нобелевскую премию по литературе? И что дальше? Твои дети не станут больше любить тебя за это. И меньше не станут. Элоиза, дети любят, не рассуждая. Дети любят тебя такой, какая есть. Только дети умеют так любить…

Элоиза высвободилась, подставила небу мокрое лицо, теперь жандарму видна была только половина, профиль, четко обрисованный на фоне изумрудного леса. Казалось, последние капли дождя падали с банановых листьев только ради удовольствия проскользить по ее лбу, носу, губам.

— Нет, Янн, не только дети… — Она внимательно всмотрелась в вершину Теметиу. — Я забыла тебе сказать, по ту сторону я нашла не только это.

— И… что там было?

— Ты.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Найти человека, который принимал бы меня такой, какая я есть,

и не судил бы,

который любил бы меня, как некоторые женщины способны любить.

Дневник Маймы
Единственные и неповторимые!

Я смерила взглядом последнего тики. Змеиные глазки по-прежнему были прищурены, все такие же холодные и недобрые, а все двадцать пальцев продолжали вечной хваткой душить пойманного птенца.

Тики надеялся произвести на меня впечатление? Тонкие покрывала тумана наползали с вершин на лес, мне показалось, что мои слова затерялись в этой мгле. Я заговорила громче:

— Гордишься собой? И что ты мне ответишь? Что так сложилось, что это твоя мана — смерть, что она тоже должна передаваться, что в нас есть не только любовь, но и жестокость? Что это не твоя вина? Что ты отвечаешь за это не больше, чем твой каменный сосед с перьями — за талант Элоизы? Клем несла в себе эту жестокость, но ей надо было приехать сюда и встретиться с тобой, чтобы эти неосознанные влечения проявились?

Я выдержала его взгляд — пусть не надеется загипнотизировать меня своими глазами рептилии! Но из осторожности на шаг отступила.

— Только не думай, что это и на меня подействует! И вообще я пришла не к тебе. Я хочу поговорить с Клем.

Я готова была поклясться, что глаза тики блеснули. Просто осколок кварца в вулканической породе?

— Так вот, Клем, это Серван мне такое предложила. Думаю, ее мана — это мана стервятника, а не смерти, мана того, кто появляется сразу после, понимаешь, что я имею в виду? Похоже, стервятники — самое полезное звено всей пищевой цепочки, во всяком случае, так она мне объяснила, они единственные, кто никогда никого не убивает, чтобы прокормиться. Перехожу к предложению Серван Астин. Признаюсь, я еще раньше об этом подумала… Может, во мне тоже есть немного крови гиены.

Я вытащила из рюкзака тяжелую пачку бумаги.

— Если читать, как это сделала я, ваши пять океанских бутылок одну за другой, они складываются в любопытную историю. Особенно если между вашими главами каждый раз вставлять мой дневник — рассказ о моем расследовании, час за часом, иногда дополняя его тем, что происходит в голове капитана. Серван готова это издать, она заверила меня, что именно этого хотел бы Пьер-Ив, а может, так и было запланировано с самого начала: чтобы каждая рассказывала о своих чувствах, своих впечатлениях, минута за минутой, потому что ему требовались пять разных растений, пять ароматов, если хочешь, пять срезанных цветков, чтобы составить свой букет. Изваять пять тики было единственным способом собрать в одной книге несколько ман. Чтобы создать совершенное произведение. Видишь ли, ПИФ книги любил так же, как любил женщин. Одной красоты, одного таланта ему было недостаточно. Похоже, идеал — всегда химера.

Я дала Клем время подумать. Химера? Откровенно говоря, на что нам сдались идеалы и химеры? Понизив голос, прошептала в каменное ухо:

— Нам ведь до этого дела нет? Мы прекрасно знаем, что мы — единственные и неповторимые? Не совершенные, но неповторимые!

Я потопталась на месте, шажок вправо, шажок влево, отыскивая наилучшее положение, для того чтобы солнце между полосами тумана блеснуло у меня за плечом и во взгляде тики снова замерцали звезды.

— Если коротко, это можно было бы назвать «Под опасным солнцем» и начать, само собой, с твоего рассказа. Ты станешь самой знаменитой психопаткой в истории литературы. Отличная работа, Клем!

До того, как умру, мне хотелось бы…

Написать роман, который будет продаваться на пяти континентах

в переводе на 43 языка.

Полинезийский словарик

Кааку — запеченный на углях плод хлебного дерева, растертый с кокосовым молоком

Кахоа — здравствуйте

Мана — духовная энергия

Марэа — храм

Махи-махи — рыба, другое название — золотая макрель

Маэва — добро пожаловать

Меаэ — священное место, где приносили жертвоприношения

Монои — священное масло из кокоса с цветами тиаре

Нана — прощай

Панданус (пандан) — пальма с очень длинными узкими листьями

Паэпаэ — каменная площадка, основа/фундамент для деревянных построек

Попои — перебродившая мякоть плода хлебного дерева

Поэ — банановый десерт

Тапа — традиционный костюм из коры

Тапю — табу, запрет

Таро — травянистое растение (колоказия)

Тахуа — жрица или жрец

Тиаре — таитянская гардения, цветок тиаре — символ Французской Полинезии

Тики — каменные или деревянные скульптуры, имеют религиозный характер

Тохуа — главная деревенская площадь

Тупапау — призрак

Уру — плод хлебного дерева

Фааму — обычай делать детей общими для одной большой семьи, включающей множество родственников, в том числе дальних

Фаре — традиционное полинезийское жилище

Фафа — съедобное растение, полинезийский шпинат

Фири-фири — оладьи на кокосовом молоке

Хака — ритуальный танец

Примечания

1

Каннибализм существовал на Маркизских островах до XIX века, а шутить на эту тему продолжают и теперь. — Примеч. автора.

(обратно)

2

Таитянская гардения, цветок тиаре — символ Французской Полинезии. — Примеч. перев.

(обратно)

3

Добро пожаловать (полинез.).

(обратно)

4

Традиционное полинезийское жилище. — Примеч. автора.

(обратно)

5

Из песни «Приключение» (La quête), вариации Жака Бреля на песню из мюзикла «Человек из Ла-Манчи».

(обратно)

6

Около десяти евро. — Примеч. автора.

(обратно)

7

Плод хлебного дерева. — Примеч. автора.

(обратно)

8

Перебродившая мякоть плода хлебного дерева. — Примеч. автора.

(обратно)

9

Вечеринка с убийством (англ.).

(обратно)

10

Имеется в виду бельгийский город Брюгге, прорезанный множеством каналов. — Примеч. перев.

(обратно)

11

Знаменитые бары на острове Родос, в Калифорнии и на Гавайях. — Примеч. перев.

(обратно)

12

Французская мыльная опера, которая идет на ТВ с 2004 года, на данный момент насчитывает более четырех тысяч серий. — Примеч. перев.

(обратно)

13

Запеченный на углях плод хлебного дерева, растертый с кокосовым молоком. — Примеч. автора.

(обратно)

14

Хака — ритуальный танец.

(обратно)

15

Ласка, Звезда и Большая Нога. — Примеч. автора.

(обратно)

16

Лондонский футбольный клуб «Тоттенхэм Хотспур», прозвище клуба — «Шпоры» (англ. Spurs). — Примеч. перев.

(обратно)

17

Региональное подразделение судебной полиции размещается в доме 36 по улице Бастиона. — Примеч. автора.

(обратно)

18

Один из героев сериала «Полиция Гавайев». — Примеч. перев.

(обратно)

19

Здравствуйте. — Примеч. автора.

(обратно)

20

«S» во Франции означает государственную безопасность (sûreté de l’État), кроме того, так помечают документы людей, находящихся под надзором. — Примеч. перев.

(обратно)

21

Большое спасибо, герр Штайнен! (нем.)

(обратно)

22

Команда мечты (англ.).

(обратно)

23

Людовик Крюшо — знаменитый жандарм-провинцил, сыгранный Луи де Фюнесом в шести фильмах, первый из них — «Жандарм из Сен-Тропе». — Примеч. перев.

(обратно)

24

Популярные путеводители, авторы которых, помимо сведений о достопримечательностях и интересных местах, делятся собственными впечатлениями об отелях, кухне, особенностях мест, где они побывали сами. — Примеч. перев.

(обратно)

25

Остров вблизи западного побережья Франции, в 1988 году построили мост, соединивший остров Ре с материком. — Примеч. перев.

(обратно)

26

Обиходное название Французской Полинезии. — Примеч. автора.

(обратно)

27

Килиан Мбаппе — молодой французский футболист, играет за клуб «Пари Сен-Жермен» и сборную Франции. — Примеч. перев.

(обратно)

28

Комиссар Наварро — герой популярного франко-швейцарского детективного сериала (1989–2006). — Примеч. перев.

(обратно)

29

Филип Марлоу — частный сыщик, герой произведений Рэймонда Чандлера. — Примеч. перев.

(обратно)

30

Фрэнк Серпико (р. 1936) — нью-йоркский полицейский, выступивший с показаниями по делу о коррупции в полиции в 1971 году. Стал знаменит после выхода фильма Сидни Люмета «Серпико» (1973), где его сыграл Аль Пачино. — Примеч. перев.

(обратно)

31

«Абсолютные шпионки» — детективно-комедийный мультипликационный сериал французской студии Marathon Media. «Скуби-Ду» — цикл мультипликационных сериалов и полнометражных мультфильмов, в которых четыре подростка и пес Скуби проводят расследования таинственных, с виду паранормальных происшествий. — Примеч. перев.

(обратно)

32

Травянистое растение (колоказия).

(обратно)

33

Французский писатель, автор многичисленных детективов, настоящее имя — Фредерик Дар. — Примеч. перев.

(обратно)

Оглавление

Об авторе

  Дневник Маймы До того, как умру…

Моя бутылка в океане Часть I

  Рассказ Клеманс Новель

  Моя бутылка в океане Глава 1

  Дневник Маймы Мелкие мании и великие маны

  Моя бутылка в океане Глава 2

  Дневник Маймы Серфинг на Хива-Оа

  Моя бутылка в океане Глава 3

  Дневник Маймы Исчез

  Моя бутылка в океане Глава 4

  Моя бутылка в океане Дневник Клеманс Новель

  Дневник Маймы Тактичность

Моя бутылка в океане Часть II

  Рассказ Мартины Ван Галь

  Моя бутылка в океане Глава 5

  Дневник Маймы Эната

  Моя бутылка в океане Глава 6

  Янн

  Моя бутылка в океане Глава 7

  Серван Астин

  Дневник Маймы Тишина

  Янн

Моя бутылка в океане Часть III

  Рассказ Фарейн Мёрсен

  Моя бутылка в океане Глава 8

  Дневник Маймы Следующая по списку

  Моя бутылка в океане Глава 9

  Дневник Маймы Тапю

  Моя бутылка в океане Глава 10

  Дневник Маймы Таитянские спецы

  Моя бутылка в океане Глава 11

  Дневник Маймы Метани Куаки

  Моя бутылка в океане Глава 12

  Дневник Маймы Радиомолчание

  Янн

  Дневник Маймы Скатертью дорога

  Моя бутылка в океане Глава 13

  Дневник Маймы Полинезийская тоска

  Моя бутылка в океане Глава 14

  Дневник Маймы Уже видела его

  Дневник Маймы Туф-модель

  Моя бутылка в океане Глава 15

  Дневник Маймы Ти… кто?

  Моя бутылка в океане Глава 16

  Дневник Маймы Раз, два, три

  Моя бутылка в океане Глава 17

  Дневник Маймы Не может быть!

  Янн

Моя бутылка в океане Часть IV

  Рассказ Мари-Амбр Лантана

  Моя бутылка в океане Глава 18

  Дневник Маймы Взаправду

  Моя бутылка в океане Глава 19

  Янн

  Дневник Маймы Татуированный дьявол

  Янн

  Дневник Маймы Вампирский грузовик

  Моя бутылка в океане Глава 20

  Дневник Маймы Хака птицы

  Моя бутылка в океане Глава 21

  Янн

Моя бутылка в океане Часть V

  Рассказ Элоизы Лонго

  Моя бутылка в океане Глава 22

  Дневник Маймы Чарли

  Моя бутылка в океане Глава 23

  Янн

  Моя бутылка в океане Глава 24

  Янн

  Дневник Маймы Единственный, кого я любила за всю свою жизнь

  Моя бутылка в океане Глава 25

  Янн

  Дневник Маймы Земля мужчин

  Моя бутылка в океане Глава 26

  Дневник Маймы Убить всех чужих

  Моя бутылка в океане Глава 27

  Дневник Маймы До того, как умру…

  Янн

  Дневник Маймы Моя бутылка в океане

  Янн

  Серван Астин

  Дневник Маймы Звезда с пятью лепестками

  Янн

  Дневник Маймы Единственные и неповторимые!

Полинезийский словарик