Бесконечные вещи (fb2)

- Бесконечные вещи [Endless Things] (пер. Александр Борисович Вироховский,Максим Ростиславский) (Эгипет - 4) 1834K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джон Краули

Джон Краули. Бесконечные вещи

— Стало быть, — сказал я немного рассеянно, — нам следовало бы снова вкусить от древа познания, чтобы вернуться в состояние невинности?

— Конечно, — отвечал он, — это последняя глава истории мира.

Генрих фон Клейст. О театре марионеток^[1]

I. REGNUM^[2]

Глава первая

День Y: так Гитлер и немецкое высшее командование назвали 2 сентября 1939 года^[3] — день, когда они решили послать свои войска через польскую границу. Я не знаю, действительно ли у стратегов был такой термин или его придумали специально для этого дня этого года. Y, «ипсилон»: точка схождения, перекресток, после которого обратной дороги нет.

Стояла прекрасная погода в то время того года, бесконечное теплое золотое равновесие возможности и доброты: все это помнят. В Нью-Йорке была открыта Всемирная Выставка, проходившая под девизом «Построим Мир Будущего», и в конце сентября Аксель Моффет отправился туда вместе с Винни Олифант, ее братом Сэмом и его новой женой Опал. На Центральном вокзале они сели на специальный поезд метро, экспресс, который остановился на недавно построенной станции прямо у ворот Выставки. Билеты на Выставку стоили семьдесят пять центов, но Аксель заметил, что можно за пять долларов купить абонементную книжечку с билетами на все главные зрелища и завтраком в придачу.

— Ну давайте же войдем, — сказал Сэм.

Сэм и Опал, жившие в Кентукки, прежде не встречались с Акселем Моффетом; он уже какое-то время ухаживал за Винни, и она посылала Сэму маленькие смешные письма, в которых пренебрежительно отзывалась о своем ухажере. Сэм говорил Опал, что, похоже, эта женщина слишком щедра на уверения^[4]. Аксель жил в Гринвич-Виллидж и повстречал Винни на Юнион-сквер: неподалеку отсюда он работал, а она училась в бизнес-школе^[5]. В хорошую погоду оба любили на завтрак перехватить хот-дог у разносчиков. Сэм и Опал отправились на север на старом бьюике Сэма, чтобы Опал, уже беременная, могла познакомиться с семьей Олифантов.

— Надеюсь, это девочка, — сказала она, когда Винни коснулась сизо-серого габардина, обтягивавшего ее живот.

Аксель купил путеводитель, на обложке которого красовались Трилон, Перисфера, белый город, и маленькие аэропланы в перекрестье прожекторов. Пока он разглядывал страницы путеводителя, остальные ушли вперед и ему пришлось догонять их, смешно перебирая странно маленькими ногами в хороших ботинках. Наконец они оказались в самой гуще, у Тематического Центра.

— Единственные полностью белые здания на Выставке, — прочитал Аксель, и они, прикрыв ладонями глаза, посмотрели вверх и вверх, на невозможно тонкий и невозможно высокий шпиль. Внутри огромной белой сферы находилась модель развития города, маленький Мир Будущего внутри большого^[6]. Многосотенная очередь людей, приехавших со всей страны — и всего мира, — текла по белым мостам, переходам и лестницам к маленькой двери, которая вела в сферу.

— Слишком долго, — сказал Сэм.

— Мы выбрали слишком хороший денек, — сказала Опал. — Надо было дождаться дождя. — Все засмеялись. Никто не хотел верить в дождь; казалось, что небо всегда будет таким же лазурным.

— Ну а вот Тематическая Выставка, — задумчиво сказал Аксель и прочитал из путеводителя: — «Здесь, в Демократик-сити, мы показываем орудия и технологии, необходимые для того, чтобы жить полной жизнью в мире будущего».

— Думаю, нам нужно просто рискнуть, — сказал Сэм. — Ну, куда теперь?

— Я бы хотела посмотреть выставку Кентукки, — патриотично сказала Опал.

— Не думаю, что есть такая, — ответил Аксель. — Не у каждого же штата есть павильон.

Везде, куда ни направлялись, они видели огромные предметы, будто перенесенные исследователями из некоего титанического мира, как Кинг-Конг. Кассовый аппарат размером с дом, подсчитывающий число посетителей на Выставке; автомобильный поршень, до неприличия упорно работающий; самая большая в мире пишущая машинка; гигантская дверца банковского сейфа; рабочий с красной звездой^[7], стоящий на вершине павильона России.

— СССР, — сказал Сэм. — Не России.

— И что же ты думаешь? — спросила Опал, беря Сэма за руку и оглядываясь на Винни и Акселя, идущих сзади.

— Ну, — ответил Сэм, — вряд ли он подходит для семейной жизни.

— Ой, Сэм.

— Вряд ли, — повторил Сэм с улыбкой.

— Она выше его, — сказала Опал. Аксель остановился, чтобы зажечь для Винни ее «Олд Голд»^[8], хотя себе сигарету не брал, потом осторожно погасил спичку. — Это всегда немного напрягает.

— Да ладно, — сказал Сэм, по-прежнему улыбаясь.

Им еще не доводилось бывать в таком чистом общественном месте. Тысячи хорошо одетых людей шли пешком или ехали в маленьких каплеобразных автомобилях, или фотографировали друг друга на фоне зданий, отсвечивающих белым, светло-розовым и лимонным светом. Лучше всех одевались негры: они шли парами или группами, в ярких костюмах, двухцветных оксфордах^[9] и широкополых шляпах, похожих на цветы. Опал взяла Сэма за руку и посмотрела на него снизу вверх (она была маленькая, а он высокий), и оба подумали (не вслух), что здесь в самом деле должен возникнуть новый мир, и, вероятно, будет невозможно оставаться и растить ребенка или детей в Камберлендских горах в Кентукки, где ничто не меняется или меняется в худшую сторону. Неважно, что ты чувствовал, — жалость или чувство долга.

— Куда теперь? — спросил Сэм.

Вокруг были сотни карт Мира Будущего, и все они чем-то отличались друг от друга. Одни показывали здания, стоящие в перспективе, шпиль и сферу, со странными обтекаемыми очертаниями. Другие представляли собой многоцветный план Выставки: у каждого сектора был свой собственный цвет, тем более темный, чем дальше вы отстояли от белого центра, поэтому посетители всегда знали, где находятся. Здесь были карты, вырезанные в камне, карты, напечатанные на бумажных подставках в ресторанах, с круглыми отпечатками от холодных бокалов.

— Вероятно, мы с Акселем посмотрим Конгресс красоты, — сказал Сэм, который взял у Акселя путеводитель и отогнул обложку, как будто это был «Ридерз дайджест». — «Дань красивому телу, — прочитал он. — В английском саду, в лесу есть местечко, где несколько тысяч людей могут посмотреть на освещенных солнцем приверженок здорового образа жизни».

— Сэм, — сказала Опал.

— Не бойся, — ответил он, подмигнув Акселю. — Я врач. Я буду там, если тебе станет плохо.

В здании AT&T они прошли проверку на слух и испытали «Голосовое зеркало», которое позволяло услышать собственный голос так, как его слышат другие. Голоса прозвучали тонко и пискляво, даже у Акселя, который нарочно говорил низким сочным басом. В «Зале демонстрационного звонка» Опал была выбрана по жребию и стала одной из тех, кому разрешили позвонить в любую точку Соединенных Штатов, даже самую недоступную.

— Так здорово, — сказала Винни. Опал подошла к женщине-оператору — в униформе и с наушниками — и дала ей номер телефона чиновника в округе Бреши, штат Кентукки, жившего в городке Бондье. Оператор повернулась к своему пульту управления и выполнила соединение. Все в зале могли услышать, как звонок прокладывает свой путь по национальной сети, от оператора к оператору, и увидеть, как огоньки зажигаются на огромной карте Америки.

— Центральная, — сказала оператор в Бондье, и люди в зале «Демонстрация возможностей телефона» почтительно зашушукались.

Оператор Всемирной выставки назвала номер чиновника.

— О, его нет дома, — сказала Центральная. (Ее звали Айви. Опал почувствовала тоску по дому.)

— Пожалуйста, попробуйте соединить, — во всеуслышанье сказала оператор.

— Его точно нет дома, — ответила Центральная. — Я только что видела его из окошка: он шел в аптеку.

А теперь люди в Демонстрационном зале начали смеяться.

— Я звоню с Нью-Йоркской всемирной выставки, — как можно более механически сказала оператор. — Пожалуйста, соедините.

— Ну хорошо, — ответила Айви. — Но вы не получите удовлетворения.

В далеком пустом доме раздался звонок, а весь зал — кроме оператора — покатился со смеху; но они смеялись по-доброму, все понимали, что Мир Будущего может находиться немного дальше, чем кажется отсюда, и это на самом деле не было удивительным и ни на кого не бросало тень — ни на заштатный маленький городок, ни на взволнованную женщину в униформе на вращающемся кресле. Просто время в разных частях мира идет по-разному: где-то быстрее, а где-то медленнее.

Говорили, что именно в это время польские офицеры-кавалеристы с саблями наголо вступили в битву с немецкими танками.

Перед польским павильоном, высоким и суровым, за которым тоже почти невозможно было увидеть полуденное солнце, стояла статуя какого-то польского короля на коне, поднявшего два меча и скрестившего их в виде буквы Х, как бы преграждая вход.

— Владислав Ягелло^[10], — сказал Аксель, не заглядывая в путеводитель, в котором этого имени не было. — Наверняка.

— Ну конечно, — сказал Сэм.

— Да. Он победил тевтонских рыцарей. Да. — И он тронул свою соломенную шляпу, то ли чтобы сдвинуть ее на затылок, то ли чтобы отдать честь.

Сбившись из-за развилок с главной дороги, они пришли ко Двору Наций. По дороге Аксель постоянно останавливался, подбирал с земли мелкие предметы, изучал их и бросал в мусорные баки: помогает поддерживать чистоту, сказал Сэм Опал. Их окружали цветы, скамейки, ковры и вытянувшиеся вверх шпили, такие же, какие были всегда и какие будут всегда.

— Я люблю гортензии, — сказала Опал и нежно погладила круглый синий бутон, крупный, с голову ребенка.

Казалось, что между этими гордыми или стройными зданиями, с их статуями силачей и ровными рядами флагов, идет спор, они выдвигают и опровергают претензии, которые американцы вроде них услышали бы, если бы могли.

— «Еврейско-палестинский павильон, — прочитал немного вспотевший Аксель, который не мог перестать читать, даже если его никто не слушал. — Серия диорам представляет Святую Землю вчера и завтра. Множество ракурсов демонстрируют работы по мелиорации, которые проводились еврейскими поселенцами: орошение заброшенных пустырей, обработку сельскохозяйственных угодий. Ответ на обвинение евреев в непродуктивности».

— Наверное, пора позавтракать, — сказал Сэм.

Идя куда глаза глядят, они подошли к чешскому павильону. Никакой Чехословакии уже не было, но павильон — плоское маленькое здание, похожее на новую клинику или начальную школу, — не закрыли. Они обошли вокруг, но не стали входить внутрь, как будто могли этим потревожить чужое горе. Все помнили, как слушали радио, Красную и Голубую сети: немецкая армия входит в Прагу, далекий шум, похожий на морской прибой, который создавали двигатели танков и грузовиков, или крики ликующей толпы, ведь были и те, кто ликовал.

— Куда они пойдут, что с ними будет? — спросила Винни, имея в виду брошенных чехов-рабочих в павильоне.

— Могут поехать домой. Мне кажется, они могут.

— А я бы не поехала, даже если бы могла.

«Выставка посвящена истории и культуре страны, — прочитал Аксель. — Многоцветная передвижная экспозиция иллюстрирует живописные достопримечательности в недавно изменившихся границах».

— Подонки, — сказал Сэм.

По фронтону здания бежали буквы, вырезанные в камне или казавшиеся вырезанными.

— Что там написано? — спросила Винни.

«Когда схлынет ярость народов, — хором прочитали Аксель и Сэм, указывая вверх, — власть над страной вернется к тебе, о чешский народ!»

— Бог мой!

— Это значит — после войны создать республику, — сказал Сэм. — Думаю, именно это подразумевалось. Сейчас это означает что-то другое.

— Кто это сказал? Чье имя там написано?

— Коменский, — сказал Сэм и пожал плечами, показывая, что имя для него ничего не значит; он отвернулся.

— Коменский, — громко сказал Аксель, выходя вперед и так свирепо глядя на Сэма, как будто его наконец вывели из себя, но чем? — Ян Коменский. Чешский просветитель и мыслитель. Семнадцатый век. Основатель системы образования, современного образования, методов обучения, — да, вот так. Поборник мира, изгнанник, бродивший по Европе в поисках помощи. От любого короля и правителя. От любого короля и правителя. — Он стащил шляпу с головы и прижал к груди. — Да. Да. Тридцатилетняя война. Ярость народов. Он бежал. Бежал от наступающей армии Габсбургов. Много лет бродил по миру и больше не вернулся на родину.

Все посмотрели на него; они никогда не слышали, чтобы кто-то сказал больше не вернулся настолько серьезно и в таком смысле.

Больше не вернулся. В тот месяц слишком для многих посетителей выставки — не только для этих четверых — наставало мгновение, когда они понимали, каким путем пойдет мир, каким путем он уже идет. Сэм и Опал, Винни и Аксель: хотя два следующих года их жизни ничем особенным не отличались от других, люди женились, рожали детей, умирали, их хоронили, и мир будущего наступил, но не стал ближе — все в итоге пошло по тому пути, которого никто не хотел и все ожидали.

Пирс Моффет, сын Акселя и Винни, должен был хорошо узнать эту историю: он заставлял мать подробно рассказывать ее, пока он по-настоящему не вник, ведь она содержала загадку его появления на свет. Как его будущие мать и отец ехали рядом в подземке на Выставку, не перекинувшись друг с другом и робким словом. Как его тетя Опал звонила в маленький город в Кентукки, а все смеялись. Как потом Аксель водил Винни по спагетти-ресторанам Гринвич-Виллиджа и музеям, находящимся в верхней части города. Как они получили в мэрии разрешение на вступление в брак, окруженные солдатами, моряками и их девушками, с которыми те должны скоро расстаться. И как посреди войны на свет появился он, Пирс. Как они были рады и как любили его.

На следующий день после Перл-Харбора Сэм Олифант отправился на призывной пункт, а через несколько недель, одетый в форму, уже командовал медицинским подразделением. Врачи требовались позарез. Он отбыл недельный отпуск, поцеловал детей, попрощался с женой и улетел на Гавайи, а потом его посылали все дальше и дальше в великое Западное море^[11]. Винни ходила в кино и смотрела кинохронику: серые боевые корабли рассекают сверкающие воды, флотилии самолетов рассекают пенные облака — их экипажи обслуживал Сэм. Опал посылала ей тонкие листики микрофотописем, которые писал Сэм, шутливых, нежных и пугающих. Часто он не мог назвать места, в которых находился, а иногда мог; тогда Аксель и Винни брали атлас и пытались найти их. Адажио островов, говорил Аксель.

Акселя не призвали: он не был допущен из-за какой-то болезни или по другой причине. Он работал на военном заводе вместе с другими людьми, чьи отклонения или инвалидность зачастую были намного более очевидными, чем его. Ему нужно было носить значок, и он каждый вечер аккуратно перекалывал его с синего костюма на серый. И, прежде чем Винни тоже нашла занятие для себя, она поняла, что забеременела.

Жаркими ночами того лета, когда она уже не могла сидеть рядом с вентилятором в их квартире, растопырив, как толстуха, ноги и раскрыв рот, Аксель брал ее на Стейтен-Айленд Ферри подышать морским воздухом. В те дни, когда он был на работе, она ходила смотреть фильмы в кондиционируемых залах. Или шла на Манхэттен, а оттуда в Метрополитен-музей, огромный и холодный, или в Музей естественной истории, где она не заходила вглубь, а находила галерею или зал, где ей было приятно находиться; она просто сидела там, безмятежная, словно комнатное растение в полутьме.

Естественная история: сами слова утешали и успокаивали ее; они не просто отличались от разъедающей человеческой истории, но и служили противоядием от нее. История — это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться^[12], как-то раз сказал Аксель. Однако и это была цитата; Аксель не имел в виду историю, он ее на самом деле любил; просто он, кажется, не понимал, что из-за нее люди лишаются братьев и мужей, которых усылают далеко от дома по самым разным поводам: ради мести, ради завоеваний или для того, чтобы прекратить преступления, какими бы ни были ее, истории, мотивы.

Винни входила в зал азиатской фауны, где сидели тихоокеанские животные и птицы, помещенные в застекленные вольеры, которые копировали земли, откуда они прибыли, — далекие острова, названия которых она читала с ужасом, потому что именно они сейчас встречались в газетах и в письмах Сэма: там происходили самые кровопролитные сражения; в кадрах кинохроники они выглядели разрушенными, серыми и затянутыми дымом, но здесь царили зелень и вообще спокойствие. Новая Гвинея. Самоа. Соломоновы острова. Потрясающие птицы, окрашенные в тысячи цветов, которые жили там и которых никто не видел столетиями, не видел никогда. Диорама Самоа была помещена на высоком утесе над морем, через листья и лозы глядела на пустой пляж; если присмотреться, можно было заметить на конце изогнутой ветки дерева маленькую блестящую птицу.

Пустота. До прихода людей. Винни, проведя месяцы в страхе — месяцы в раздумьях о солдатах, о том, как им страшно, когда они должны высадиться на эти пляжи под пулеметным огнем японцев и стрелять по их дырам, чтобы выжечь их оттуда — уже начала желать, чтобы люди или Человек никогда не приходил туда, не находил этих птиц и так бездумно не подвергал их риску. Потому что сейчас — она была готова поспорить — там не осталось ни птиц, ни цветов. И следом приходила другая мысль: было бы лучше, если бы люди вообще никогда не появились, без них на Земле царил бы мир и бесконечность; и она с легким страхом отступила от этой мысли.

Сэм вернулся невредимый. Выбрался живой и здоровый (и даже немного раздобревший) из огромного коричневого самолета чуть ли не в то же мгновение, когда пропеллеры перестали вращаться, один из множества мужчин в бейсболках и фуражках, коричневых кожаных куртках и в коричневых галстуках, заткнутых в рубашки. Майор; ему сказали, что, если он останется, через два года его сделают полковником. Винни, Аксель и их сын Пирс стояли на шоссе за ограждением, а также Опал с сыном и дочерью и все остальные жены и дети.

Позже Винни решила, что это наверняка было первым воспоминанием Пирса, и он сам тоже поверил, что так могло быть, что он видел и запомнил все это, сохраненное маленькими фотографиями цвета сепии, сделанными Опал, — Сэм высоко поднимает своего сына Джо, Сэм, скаля зубы, прижимается щекой к щеке сестры. Маленький флаг, который ему дали и которым он размахивал. И как он заплакал, когда Сэм наклонился к нему, чтобы поднять на руки, а он плакал и плакал, пока Сэм не снял страшную фаллообразную фуражку.

В любом случае, именно тогда он впервые увидел человека, под чьей крышей и властью он прожил десять лет.

Причину вы помните: как Винни узнала, что за человек Аксель и что он не подходит для семейной жизни (Аксель сам со слезами сказал ей об этом, поздним вечером или ранним утром, в один из дней на десятом году жизни Пирса, в то время как тот спал в дальней комнате); чем он занимался перед свадьбой — а может быть даже и после — и об аресте за тяжкое преступление, который произошел давным-давно и который не позволил призвать его в армию — тут она закрыла уши руками. Я так устроен, сказал он.

Она упаковала чемоданы и забрала сына, чтобы жить в Кентукки с недавно овдовевшим братом (потому что Опал, прекрасная мудрая Опал, прожила недолго, навсегда оставив Сэма горевать); как будто именно на этом кошмарном перекрестке ее жизнь переломилась, повернула назад, вместо того чтобы следовать той дорогой, что она планировала для себя, будучи еще ребенком; как будто грех или болезнь Акселя была необходимым условием, благодаря которому она заняла законное место рядом с братом, в его кухне, на женской стороне его очага, в своем кресле, которое просто было меньше, чем его. Ей даже показалось — не в момент первого приступа ужаса и потрясения, но вскоре после него — настолько очевидным, что это дело рук Судьбы, благожелательной или по крайней мере благонамеренной, что она не возненавидела Акселя и даже разрешила Пирсу иногда проводить с ним время в Бруклине, когда семья переехала на север.

Однако больше никогда она не смогла заставить себя снова коснуться его.

Когда они бывали вместе, Пирс, чтобы доставить удовольствие отцу (а он обычно хотел этого), слушал его болтовню, как это делала Винни и как впоследствии делал сам Пирс, уже взрослый. Аксель был одним из тех людей, которые, казалось, родились без фильтра между мыслью в мозгу и мыслью на языке: находиться рядом с ним означало плыть или тонуть в бурлящем потоке его сознания, в котором текли странные знания, знаменитые имена, кинематографические варианты его собственной жизни и приключений, отрывки песен и стихов, судебные предписания, страхи, жалость к себе, старомодное благочестие и броские выражения из всей истории человечества. «О как безмолвно ты на небосвод восходишь, месяц^[13], — говорил он в одну секунду, — ром, содомия и плеть^[14]; inter fæces et urinam nascimur^[15], — уже заунывно, словно служка у алтаря: — Граф Алукард? Не думаю, что это трансильванское имя^[16]...» На людях он часто казался таким же, как и остальные, но наедине с вами выплескивался из берегов, и нужно было либо бежать, либо следовать: вас подхватывало течением, как Винни, неуверенно нащупывавшую путь, или вы работали веслами так быстро, насколько возможно, и неслись вниз по тысячам разветвляющихся потоков через болота и заводи, как, чувствовал Пирс, должен делать он. Он мог уставать от Акселя, но никогда не презирал его, потому что его никогда не учили, что тем, чем обладал Аксель, не стоило обладать, а также потому, что он боялся обидеть отца, ибо обида легко могла стать смертельной, и он потеряет последнее из того, что он почти уже потерял, без чего он перестанет существовать.

И, так или иначе, он любил узнавать новое. С детства он собирал знания, как зерна, и никогда не забывал их. Он узнал все, что знал Аксель, и позже понял, как Аксель узнал их; кроме того, он узнал много такого, чего Аксель не мог узнать. Когда Аксель был на телевидении — невероятный переворот в обычном ходе вещей, что он туда попал, похожий на себя, но меньше и уравновешеннее: его собственная кукла, уверенно отвечавшая на вопросы знаменитой телевикторины с большими деньгами, — Пирс знал ответ на вопрос, остановивший Акселя. Достаточно было не ответить всего на один вопрос, и ты вылетал, тряся на прощание руку ведущему и еще одному парню, выглядевшему как Арнольд Стэнг^[17], но говорившему совсем по-другому. Вот этот вопрос: «Что такое Самосская буква и в честь кого она названа?»

Тогда Пирс Моффет учился в школе Святого Гвинефорта и смотрел телевизор в запруженном учениками холле — может быть, вы и не помните этого, но вероятно помните ритмичную, похожую на ход часового механизма музыку, которая звучала, пока Аксель глядел в пустоту, как проклятая душа; все, кто каждую неделю слышал ее, помнят. И Пирс знал: ему известно, что такое Самосская буква и в честь кого она названа, а его отцу — нет.

Глава вторая

Υ.

Во главе высокой страницы в две колонки, над и перед теми словами, которые единственные начинались с Υ: Yaasriel^[18], Yalkut^[19], Yggdrasil^[20], Yoga^[21] и Yoruba^[22]; внимание Пирса привлекли и сам знак, и его начертание. Только А, О и Икс имели такой статус в этой книге, которая называлась «Словарь Демиургов, Дьяволов и Дэмонов Человечества», автор Алексис Пэн де Сент-Фалль.

Двадцать пятая буква английского алфавита, — поведала ему книга, — а также десятая еврейского — Йуд. Ее численный эквивалент — десять, совершенное число. В еврейской каббале она membrum virile^[23] и изображается в виде руки с согнутым указательным пальцем. Υ или ипсилон — буква Пифагора, и долго считалось, что ее придумал сам философ с Самоса (поэтому ее часто называют «самосской буквой»), а ее мистическое значение — Выбор: две ветви символизируют два пути; узкий правый ведет к Добродетели, широкий левый — к Пороку.

Тогда Пирс не знал, почему десять — совершенное число, но догадывался, что это за membrum virile (согнул указательный палец, который стал похож на его собственный). После некоторых поисков он нашел и самосского философа: не ел бобов, верил в реинкарнацию, человек-бог.

Знак человеческой жизни, его форма похожа на перекрестки, развилки дерева и опоры арки. Лидгейт^[24] сказал бы, что ствол символизирует годы юности перед трудным выбором зрелости. В христианстве его ветви стали Спасением и Проклятием, рогами древа жизни, Креста. Однако этим не исчерпываются все его значения: предполагается, что он выражает некий более тайный догмат; перед тем как орден розенкрейцеров замолчал навсегда, некоторые из них делали вид, что вот-вот о нем расскажут.

Впервые Пирс прочитал это в десять или одиннадцать лет и тогда понятия не имел, сколько веков и расстояний разделяет этих людей — самосцев, евреев и розенкрейцеров; каким-то образом они существовали вместе в одном корне времени перед тем, как путь был выбран. Собранные в этой книге, они, похоже, оказались в своем отдельном мире, который был способен открываться и закрываться, хотя и содержал многое из того, что было в мире Пирса. Позже он спросит себя, не переплелись ли некоторые страницы с его растущим интеллектом — он никогда не знал, что он взял оттуда, а до чего дошел сам. Несколько дней подряд его мог преследовать не вполне понятный образ — вроде почерневшего обелиска с пальмами и слоном; или он обнаруживал, что все время повторяет себе — как заклинание или бред безумца — одно слово, которое он, казалось, выдумал сам, хотя, безусловно, это было не так (Иггдрасиль, Адоцентин), и иногда он догадывался, что источником была книга. Порой так и было.

Пирс так никому и не сказал, что знал ответ на вопрос, на котором срезался Аксель.

Так что у него были свои тайны и невыразимые словами вещи, делавшие его жизнь двойной; из таких вещей состояла жизнь его отца и матери. Иногда они лежали глубоко внутри него, словно бомбы или мины (он думал, что в наше время нужно объяснять это молодым людям, которые, вероятно, не живут такой жизнью), и нужно было обращаться с ними очень осторожно, не натыкаться на них неожиданно или в неподходящее время, на перекрестке, заставляя их взрываться.

Homo, viator in bivio, заявляла католическая церковь, предлагая помощь. Человек, пилигрим на распутье. Однако путь назад не предусмотрен — так ведь? — обратно через пройденные Y-переключатели нашей жизни, сбившие нашу маленькую дрезину с прямой дороги и направившие ее на другой путь, как в бессловесных комедиях, которые так любил Аксель: невозможно вернуться и починить поломанное или нарушить молчание, которое взорвется позже. Бесконечное число развилок лежит между нами и переломом, главным мгновением жизни, и если даже ты пойдешь назад, то только породишь новую развилку, удвоенную бесконечность и бесконечно малые изменения; ты не можешь вернуться, а если и можешь, то уже не вернешься туда, откуда вышел: да и зачем тебе вообще возвращаться туда — разве чтобы узнать, как выйти оттуда и двигаться по пути, по которому ты должен был идти?

И, тем не менее, мы всегда хотим вернуться обратно, всегда. А если бы, думаем мы, если бы мы смогли. Мы хотим вернуться тем же путем, пройти через все развилки обратно и оказаться на том единственно важном перекрестке, на котором видим самих себя, растерянных и колеблющихся или, напротив, вполне уверенных в себе и готовых твердо шагнуть в неправильном направлении. Мы хотим появиться перед самими собой — отвратительно старые, в странной одежде (хотя и не настолько странной, если бы тогда мы представили себе, что будем носить через много лет) — и облечься в авторитет сверхъестественного. В единственное краткое мгновение, предоставленное нам, мы хотим отвести себя в сторонку и дать себе один совет, одно предостережение, один намек, который выведет нас на правильную дорогу, которой нам следует идти и которую мы имеем право выбрать, ибо она действительно наша.

И потом опять вперед, через новые развилки, в те места, которые мы оставили, и они уже не будут прежними, но именно туда мы должны были попасть, следуя курсом наших настоящих жизней.

Мы прикидываем и строим планы, как могли бы помочь себе выбраться из любой мелкой ловушки и западни — только не клетчатый костюм, ты, болван, забудь про него — но все это ерунда, которая не стоит ни желания, ни переписывания. О, если бы мы могли выбрать одно мгновение, переломное, а мы можем; если бы мы могли сократить требуемое для выбора время до минимума: никаких долгих речей, лишь несколько грозных слов, которые могут изменить все, слов, которые тогда не могли прийти нам на ум или на язык. Женись на ней. Не женись на ней. Конечно, при условии, что времени было немного, просьба всего одна, а нужда столь очевидна.

А когда мы перестаем терзать себя из-за этого — если вообще перестаем — то наверняка приходит понимание, что мы смертны.

В жизни Пирса Моффета были моменты (больше, чем один, и каждый следующий перечеркивал все предыдущие), когда необходимость пойти и постучаться в собственную дверь была так велика, а гнетущая тоска по неслучившемуся настолько сильна, что он — на секунду или две — был способен поверить, что из всеобщего закона необратимости может быть сделано исключение, специально для него, потому что совершенно ясно, что он должен был делать: не впадать в панику или в смешное непонимание, не колебаться, не поддаваться затмевающим разум страстям, но быть выдержанным, честным и мудрым. Как всегда, для этого пришлось бы перестать быть самим собой, прежним, но стать таким, каким он стал позже из-за всех злоключений, через которые прошел, на тех самых дорогах, которые выбрал и которые ему навязали, выстрадав то, что он выстрадал, и научившись тому, чему научился.

Сейчас он был старше, чем отец был тогда, когда потерпел неудачу с вопросом о самосской букве на телешоу. И очень давно хотел исполнить последнее отчаянное желание всего сердца. Сейчас он хорошо знал, что умрет, и знал, что ему осталось сделать, чем он может заслужить смерть. Он не пошел бы обратно, даже если бы мог. И все-таки он провел — или потерял — много времени на размышления, вновь рассматривая прошлые альтернативы и возможности, хотя и без болезненного стремления исправить их. Он думал об исторических событиях, о жизни родителей и о своей жизни тоже: вытягивая бесчисленные удочки, он пытался понять, что мог бы поймать взамен. И место, в котором он находился сейчас — в которое он попал, — было подходящим местом для раздумий о том, что он сделал — а не нужно было делать, о том, что он должен был сделать — но не сделал. Здесь можно было провести годы в размышлениях.

Пирс поднял глаза от своей бесконечной рукописи и перевел дух. Стояла весна, серебристые почки появились на концах веток декоративных кустов, буйно обвивших стены огороженного садика за его дверью, садика размером с маленькую комнату, в которой он сидел.

Идти назад, идти назад. Вот так ты будешь карабкаться на гору Чистилище^[25], вперед и назад одновременно. И, как говорится, чем дальше — тем легче.

Колокол негромко прозвенел терцию^[26], созывая братию с полей, из келий и мастерских на молитву.

Глава третья

Несколько лет назад Пирс вышел из своего маленького домика в Дальних горах, сел на автобус и поехал в Нью-Йорк, где он когда-то жил, чтобы оттуда полететь в Старый свет. Он был связан заклятием, которое по ошибке наложил на себя, и некоторым количеством мелких дьяволов, привязавшихся к нему; они взлетали, как черные дрозды с кукурузного поля, когда он устраивал себе достаточно сильную духовную встряску, но опять садились, как только его внимание переключалось. Он был не первым путешественником, который надеялся, что, если он будет двигаться быстрее, это поможет избавиться от них.

Эту поездку поручил ему Фонд Расмуссена — на самом деле сам покойный Бони Расмуссен; однако что именно Пирс должен был там сделать, так никто и не узнал. Фонд Расмуссена выбрал Пирса, потому что тот обнаружил в доме покойного писателя Феллоуза Крафта его же незаконченный исторический роман или фантазию, и Бони Расмуссен был уверен, что этот роман — карта, или план, или путеводитель, или театр масок, или какая-нибудь аллегория, которую может объяснить только Пирс. Пирса снабдили парой свеженьких кредитных карточек, счета с которых шли прямо к бухгалтеру Фонда («Не потеряй их», — сказала ему Роузи Расмуссен, новый директор Фонда, дернув Пирса за лацканы его пальто), и бумажником, полным наличности в виде лазурных чеков компании «Пилигрим», на каждом из которых был вытиснен знакомый маленький картуш^[27], в котором помещался Святой Иаков с посохом и раковиной^[28].

Кроме того, он получил новую красную записную книжку, сделанную в Китае; старый путеводитель, тоже красный, некогда принадлежавший Феллоузу Крафту, с примечаниями, написанными призрачным карандашом, и автобиографию Крафта «Усни, печаль», изданную ограниченным тиражом, которая, вероятно, не предназначалась быть vade mecum^[29] и выглядела так, как будто не доживет до конца путешествия.

Руководствуясь этими двумя книгами, письмами, которые Крафт написал Бони, и другими реликвиями, Пирс и Роузи разработали маршрут, взяв за образец последнюю поездку Крафта в Европу в 1968 г., более десяти лет назад. Они просто соединили линиями названия на карте, одни хорошо известные, другие нет: мегаполисы и города, пустые равнины, крепости, комнаты в высоких замках, виды с мысов. Для удобства маршрут проложили с запада на восток; может быть, стоило сделать его более окольным, в сюжетном плане, но, хотя он имел форму, как будто не соответствующую логике поиска, он был буквально пронизан логикой. Если бы путешественник прошел по нему до конца, то оказался бы за Железным занавесом — перспектива, которая почему-то тревожила Пирса: высокие горы, в которых пузырились и воняли древние целебные источники — свиноподобные партийные лидеры (а когда-то венценосные особы) валялись в их теплой грязи летом. Годы назад Крафт послал Бони телеграмму именно из такого курорта: Нашел то, что мы искали; без проблем засунул в старый саквояж.

И, наконец, к удивительным пещерам, высоким и глубоким, которые были отмечены двумя звездочками в красном путеводителе (Пирс как раз перечитывал его, когда автобус прибыл на Нью-йоркскую междугороднюю автобусную станцию): одна звездочка напечатана, а вторая начерчена карандашом Крафта, быстрая звездочка, которую мы рисуем одной сплошной линией. Мы пересекли узкий мост-эстакаду над водопадом, который обрушивается в долину Эльбы, прошли десять километров вдоль польско-чешской границы и только потом опять выбрались на дорогу из Иоахимсбада. Короткий, но достаточно трудный подъем привел нас ко входу в пещеру; отсюда несколько раз в день спускаются экскурсии к подземным чудесам.

Несмотря на этот пролепсис^[30], Пирс не был уверен, что его паломничество принесет какой-нибудь результат, да и ни в чем не был уверен. И, безусловно, Роузи Расмуссен посылала его не за какими-нибудь открытиями; скорее ради него самого, как она посылала дочку что-то делать — собрать цветы или полить их, — когда горести жизни подступали слишком близко и угрожали поглотить ее. Предполагалось, что Пирс поработает в библиотеках Англии и Европы и закончит собственную книгу; однако он не сказал Роузи, что книги нет вообще, что он оставил попытки написать ее: он был уверен, что она немедленно отзовет предложение Фонда, если узнает об этом.

Эти следующие друг за другом неприятности — предмет, который Феллоуз Крафт на самом деле не привез с собой или который Бони не взял у него; книга, которую он не окончил, и еще одна, которую не смог написать Пирс; неверие Роузи и несправедливости эпохи, которые, по ее мнению, подпитывали нежелание Бони видеть жизнь и смерть такими, какие они есть, — должны были добавиться к еще большей пустоте, но, спустившись из автобуса в Порт-Аторити^[31], Пирс не почувствовал себя глупым, обманутым или даже никудышным, каким давно себя чувствовал. Атмосфера — его собственная, не городская — казалась невероятно чистой, а мир — хмурым и облагороженным, очищенным непонятно от чего, но реального: как на следующий день после отвратительной ссоры с любимым человеком, когда ты говоришь или выкрикиваешь слова, которые долго оставались невысказанными и которые невозможно вернуть. Что теперь? — думаешь ты в такой день. Что теперь?

Он спустился из автобуса на центральном вокзале и пошел по улицам. Стоял февраль, землю покрывал толстый слой шевелящегося пудинга из снега и грязи; непостижимый год в жизни старого города: все старые надежды, казалось, разлетелись в прах, а новое изобилие, хотя и подступающее, еще не появилось или даже не в состоянии быть понятым, во всяком случае, Пирсом.

Сначала он пошел на юг. Там, через двадцать кварталов, находился офис его агента, одновременно ее квартира; место, которое он никогда не видел. Когда-то, в другой эпохе, Джулия Розенгартен жила в его квартире в другой части города. Ему придется рассказать ей историю, намного более тяжелую, чем чемоданы, которые он тащил с собой: он не может написать книгу, которую она, опираясь на несколько страниц мистификации, продала крупному и нетерпеливому издателю. Пирс был смущен из-за своей неудачи, но еще больше был смущен из-за самой вещи, которую задумал, и так же радовался освобождению от нее, как человек, потерявший из-за гангрены конечность: все остальное ведь было здоровым. Это была глупая идея, невероятно и скандально глупая, дешевый трюк, независимо от того, сработал бы он или нет. Если даже когда-то он и хотел чего-то добиться в истории или преподавании, он должен был утопить этих котят и никогда о них не говорить.

Откуда эти угрызения совести? — думал он, идя через мегаполис. Почему он теряет уверенность, разве он не знает, с какой стороны его хлеб намазан маслом? И что, черт возьми, случится, если он этого не сделает? И разве был таким уж большим преступлением тот метафизический фокус, который должна была сыграть его предполагаемая книга при сравнении с другими вещами, что толкались в списке бестселлеров (Пирс все еще следил за этими списками), — например, продолжение «Колесницы Фаэтона»^[32], рассказывавшее о пришельцах, что высадились на Земле в древности, — автора называли примером того, как далеко можно зайти и все-таки не подвергнуться насмешкам; или другая, в которой Иисус имитировал собственную казнь и, сам себе Грааль, бежал в Англию, а оттуда в Испанию, где стал родоначальником династии королей, потомков которых можно найти и сейчас^[33]. Или «Как извлечь пользу из грядущего Конца Света», двадцать недель в списке. Или — все ее читали, Пирс повсюду видел ее блестящую черную обложку — длинный трактат о фейри, и об их мире внутри этого, и о бесконечной зиме, которую они в конце концов превратили в весну.

И, тем не менее:

— Я не могу написать ее, — сказал он Джулии. — И не буду.

— О, ради бога, Пирс.

— Нет, правда.

— У писателей бывают кризисы. Я знаю. Поверь мне.

Джулия, слегка располневшая и разбогатевшая в более чем одном смысле, в то же время осталась такой же: ее лицо являлось прямым потомком того, что он знал, и ее квартира была ее квартирой, узнаваемой в первый же миг.

— Расскажи, — сказала она.

— Я просто, — сказал он, — я просто не могу имитировать уверенность, что все это возможно.

— Что возможно?

— Это все. Мировая история существует не в одном-единственном варианте. Магия. Космические перекрестки, эпохи мира, альтернативная физика. Вероятности.

— Вероятности всегда вероятны, — сказала Джулия.

— Скажи мне, что будет, если я сообщу им, что не смогу написать эту книгу? Я вроде как потратил все деньги.

— Пирс, послушай.

— Взамен я могу предложить им что-нибудь другое. Не знаю что. — На высоких полках вокруг него, на столе и кровати, всюду он видел другие вероятности: детективы, хоррор, любовные романы, истории реальных преступлений, секс-советы, триллеры. Все, что он терпеть не мог.

— Покажи мне, что у тебя есть.

— Я не принес с собой. Я ее бросил.

Она посмотрела на него с каким-то отвращением.

— Ну, в общем, случится то, — произнесла она, — что мы им ничего не скажем. Когда придет дедлайн, мы им тоже ничего не скажем. А когда они спросят, мы ответим, что ты встретился с некоторыми сложностями и усердно работаешь, пытаясь преодолеть их. Они назначат нам новый дедлайн, а мы не будем настаивать на следующей выплате аванса. И время идет.

— Угу.

— Тем временем может произойти все что угодно. Ты можешь передумать — и передумаешь; а если нет, можешь поменять книгу. Издатель передумает, решит, что ему не нужна книга, и вернет тебе права. Сам издатель может разориться.

— А лошадь может научиться говорить.

— По крайнем мере, тебе не следует возвращать деньги. Пока не следует.

— Мой отец владеет домом в Бруклине, — сказал Пирс. — Я не очень знаю, как там дела, но, вероятно, смогу занять деньги под залог дома.

Ее лицо смягчилось, гримаса отвращения сменилась улыбкой с затаенной старой болью, и на мгновение она стала похожа на его мать.

— Пирс, — сказала Джулия.

— Ладно, ладно.

— Так кто платит за твое путешествие? — спросила она. — И разве это не часть той же миссии? Того же проекта, я хотела сказать.

— Да, в некоторой степени.

— Ты собираешься вернуть им деньги?

— Это их грант, — сказал он. — Что-то вроде исследования. Необязательно, что вообще получится. Что будет результат. — Он улыбнулся и пожал плечами: все, что я знаю. Какое-то время они разглядывали друг друга, не думая ни о своей давней совместной жизни, ни о чем-либо другом.

— Ты в порядке? — наконец спросила она.

— Не знаю.

— Значит, не в порядке.

— Ты знаешь, когда все началось? — спросил он.

— Началось что?

— То, что я делаю. То есть, на самом деле, не делаю. Ночь на Десятой стрит, когда студенты захватили колледж Варнавы. Помнишь?

— Я помню тот день, — сказала она. — Послушай. Может, ты пришлешь мне то, что у тебя есть? Может быть, я покумекаю над этим.

— Эгипет, — сказал он. — В тот самый день, или ночь. Я помню. Ты лежала в кровати. Было жарко. Я стоял у окна.

Пошли спать, сказала она ему, сонная и еще под кайфом, но ему не хотелось спать, хотя короткая ночь почти кончилась. В тот день маленький колледж, в котором он преподавал, был взят штурмом молодыми (и не очень) людьми, которые требовали рай сегодня и всего такого; преподаватели, включая Пирса, заперлись в своих кабинетах и сидели там, пока полиция не выгнала студентов. Вернувшись в квартирку в трущобе, с планировкой на манер вагона, освобожденный Пирс все еще чувствовал запах газа в полночном воздухе. В любом случае, мир вокруг него жил и шептался и, как караван, тянулся из прошлого в будущее, проходя мимо стоящего у окна Пирса. Он знал, конечно, что она пойдет со всеми, должна, но он сам обязан вернуться, если сможет, и он знал, что сможет. Пока другие уходят, он вернется в город на самом дальнем востоке той древней страны, в город Адоцентин.

Поднимается предутренний ветер, как только бледнеет на рассвете ночь^[34]. Там все и началось; а если не там, значит где-то в другом месте, далеко или близко, где? Ведь если нет начала, не может быть и конца.

— Я сделаю, что смогу, — сказал он.

Он вышел в Бруклине, у Проспект-парка, и остаток пути прошел пешком; полюбовался на арку Гранд-Арми-Плаза^[35] и пошел на запад к Парк-Слоуп мимо клуба Монтаук^[36], завидев который его отец обычно указывал на венецианские арки и кладку, говорил о Рескине и показывал ему терракотовый фриз с историей индейцев монтаук^[37]. Терракотта. Pietre-dure^[38]. Гуттаперча. Касс Гилберт, спроектировавший небоскреб Вулворт, когда-то жил в этом милом особняке, который построил сам. Однажды, много лет назад, он — тогда уже очень старый человек — остановился и приветствовал Акселя; Пирс, мальчишка в габардиновом костюмчике и коротких штанишках, получил пятицентовик, на одной стороне которого был изображен бизон, а на другой — индеец, но не монтаук.

Но было ли это? Потом его беспокоили внезапно появлявшиеся ложные воспоминания, более живые и неожиданные, чем реальность, если они и не были реальностью, вытеснившей старые воспоминания, теперь ставшие ложными.

Его собственный старый дом. Все детство он проносил ключ от его двери, отмычку (единственный ключ, который он когда-либо называл так). Потом он где-то потерял его и не стал восстанавливать. Он уже собирался нажать на старую треснувшую кнопку звонка — под ним находилась та же самая машинописная карточка с его фамилией, пожелтевшая и выцветшая — и только потом заметил, что дверь приоткрыта.

Он толкнул дверь и вошел. На полу у входа мозаика — два дельфина гоняются друг за другом, пытаясь ухватить за хвост. В сотнях зданий в Бруклине была похожая мозаика; она всегда заставляла Акселя говорить об этрусках, Помпеях и термах Каракаллы; великолепному Грейвли приходилось постоянно мыть мозаику и часто натирать ее воском. Сейчас дельфинов было почти не видно. Грейвли умер: Аксель рассказал об этом Пирсу, когда они говорили в последний раз. Пирсу в детстве всегда говорили, что нужно обращаться к старику «мистер Грейвли», как будто мир не собирался предоставлять ему такую честь и Пирс должен был помнить это.

Дверь квартиры Акселя на втором этаже тоже оказалась открытой.

Из квартиры донесся смех; Пирс заглянул внутрь, и смех прекратился. На него поглядели трое парней, развалившихся на древней мебели отца; они, несомненно, чувствовали себя как дома — ноги в сапогах на кофейном столике, бутылки с пивом на полу, под рукой.

— Привет, — сказал Пирс.

— Ищешь кого-то?

— Акселя. Акселя Моффета.

Из ванной в зал вышел, как будто призванный словами Пирса, еще один человек, босой, подтягивавший тренировочные штаны. Увидев, куда смотрят трое на диване, он тоже взглянул на Пирса.

— Да?

В вырезе его рубашки был виден золотой крест, у него был сломанный нос, как у бандита из комикса; на седеющей голове — вязаная шапочка.

— Где Аксель? — спросил Пирс.

— А кто спрашивает?

— Я — его сын.

— Не может быть.

— Может.

— Да ради бога. — Он почесал голову, указательным пальцем подвинул грубую шапочку вперед и назад и поглядел на чемоданы Пирса. — Останешься здесь?

— На самом деле нет.

— Место-то найдется.

— Нет. Я здесь только на одну ночь. Завтра улетаю в Европу.

— Черт побери. — Похоже, человек не впечатлился — или не поверил — и продолжал не мигая разглядывать Пирса, его враждебный и изучающий взгляд был похож на змеиный. — Аксель знает об этом?

— Я пришел ему рассказать.

Двое из троих на диване засмеялись, как будто нашли это смешным и несуразным, а так и было. Тот, что постарше, посмотрел на них, и они замолчали.

— В любом случае, ты пришел, — сказал он Пирсу. — Уже кое-что. — Подойдя поближе, он, все так же без улыбки, протянул большую узловатую ладонь. — Ты Пирс.

— Да. — У него была железная хватка.

— Хорошо.

— Ты можешь мне сказать, где он сейчас? — спросил Пирс. — Ты знаешь?

— У меня есть кое-какие мысли. Несколько парней сегодня начали праздновать с утра. — Понимающий смех юнцов с дивана. — Он с ними. Где обычно.

— Праздновать.

— Не волнуйся. Все закончится здесь. Но мы можем и побегать за ними. Ничего тогда не пропустишь.

Какое-то время они глядели друг на друга, пока Пирс наконец не понял.

— Его день рождения, — сказал он.

— Шестьдесят три, — сказал человек в шапочке. Ну конечно, благородный доброжелательный Водолей. Он же знал об этом. И теперь сообразил, кто перед ним. Его называли Шеф, и Аксель рассказывал о нем: морской офицер (в отставке), собравший команду из молодых рабочих; по уик-эндам они занимались мелким ремонтом в бруклинских кварталах и неплохо зарабатывали. Аксель был их бухгалтером и доверенным лицом. Пирс не знал, что теперь они переехали сюда, вероятно, чтобы остаться.

— Европа, — сказал Шеф, чей немигающий взгляд внушал Пирсу определенные опасения, которые, несомненно, оправдаются. Пирсу стало интересно, что они сделали с Акселем. Или что отобрали у него. Аксель был способен навлечь на себя множество несчастий, благодаря своим заблуждениям и широте души. — А чего тебе там надо?

— Что-то вроде исследовательской поездки, — ответил Пирс. — Исторические изыскания. — Как будто ответ все объяснил, он повернулся и более внимательно осмотрел рагромленную комнату: вдоль стен громоздились строительные материалы, в углу лежал скатанный ковер. Разбитая клетка валялась на полу, сама птица улетела или умерла; исчезла.

— Да, — кивнул Шеф, — сейчас мы работаем здесь. Во всем здании. Выселили арендаторов и делаем ремонт. Вот что мы делаем для Акселя. Я тебе покажу дом.

С лестничной площадки донеслись шаги, кто-то прошел мимо двери и поднялся на третий этаж, оставляя за собой зловонный шлейф веселых непристойностей. Трое на диване разом вскочили и отправились следом, окликая прошедших. Эй, эй.

— Вы знаете, он не должен столько пить, — сказал Пирс.

— Значит, ты останешься на ночь, — сказал Шеф. — Он будет рад. Ты знаешь, он всегда тебя ждет. Смотри, тебе приготовлена кровать.

Так оно и было. Старое синелевое покрывало, которое лежало здесь всегда, но со свежим пятном посередине.

— Шестьдесят три, — сказал Шеф, вслед за Пирсом посмотревший на кровать, как будто на ней кто-то лежал. — Так ты родился примерно в сорок втором, где-то так?

— Гм, да.

— А я был на Тихом.

— Ага.

— Аксель пропустил эту большую заваруху. Неважно. — Он опять почесал голову: привычка. — Хочешь кофе? Пива?

— Ни то, ни другое, — сказал Пирс. — На самом деле я могу и не оставаться. Поеду в аэропорт и сниму комнату в мотеле, чтобы утром быть поближе. Мой самолет очень рано. — Все это было враньем.

— Нет, — сказал Шеф.

— И я должен вечером вернуться на Манхэттен, — сказал Пирс. — Ненадолго.

Шеф все еще тряс головой.

— Ты оставишь здесь чемоданы, — сказал он голосом, загрубевшим от постоянных команд. — И вернешься вечером. Аксель будет здесь, ты выпьешь с нами, а утром мы отвезем тебя в Айдлуайлд^[39] на грузовике.

— Джей Эф Кей^[40], — сказал Пирс.

— Послушай, — сказал Шеф, подходя к нему. — Я тебе кое-что скажу. Все, что тебе нужно, можно найти прямо здесь. В Бруклине. В пяти районах, самое большее^[41].

Где-то в здании что-то тяжелое упало или покатилось по ступенькам; раздался громкий хохот.

— Полагаю, что это так, — сказал Пирс.

— Не пудри мне мозги, — сказал Шеф. Пирс только сейчас заметил, что большой и указательный палец на его правой руке ритмично дергаются. Трясучка, как при параличе или алкоголизме. — Ты знаешь, что ему нужен кто-то. Если не ты, то кто-то другой.

Пирс ничего не ответил.

— Этот человек — гений, — сказал Шеф. — И он это знает. — Он коснулся виска указательным пальцем. — Может быть, ты пошел в него.

Молчание.

— Тоже хороший человек. Он знает кое-что о преданности. Много, на самом деле.

Пирс не знал, сколько времени он выдержит эти незаслуженные упреки. Наконец он заставил себя слегка кивнуть, очень торжественно. Этажом выше скандал (так назвал бы его Аксель) нарастал. Драка, возможно шуточная, удары, топот ног. Гребаный у. Гребаный ублю.

— Ну, — сказал Пирс. — Ладно.

Шеф взял визитную карточку из пепельницы, стоявшей на каминной полке.

— Ты небось знаешь этот номер, — сказал он, и Пирс действительно знал, несмотря на замену буквы, которая когда-то обозначала этот район и его мистические границы^[42]. Только при помощи табличек с номерами телефонов можно было узнать, какие места находятся в его границах и какие вне их; магазин сладостей был внутри, как и библиотека в нескольких кварталах, а кинотеатр на авеню — нет. — Тут есть и другой номер. Мы сняли склад на Гринпойнте^[43].

Пирс посмотрел на визитку с номерами и игрушечной короной, выбранной из каталога печатника.

Восстановление и Реконструкция Зданий

Складирование Обслуживание

«Может быть, все в порядке, — подумал он, — и они будут хорошо и бережно относиться к нему; уберегут его от неприятностей; не дадут ему совершать глупости и ошибки; будут думать о нем и его наивности, обдумывая свои планы. Но что такое обслуживание, и как они его проводят?»

— Ладно, — повторил он и пожал руку Шефа. За обнаженным окном (что случилось с их древними коричневыми портьерами?) подходил к концу короткий день, черный горизонт и небо казались очень знакомыми. — Мне нужно идти.

Она жила в Верхнем Ист-Сайде, почти в тени моста Куинсборо, в пятиэтажном здании, на которое некогда отбрасывала тень и эстакадная железная дорога^[44]. Сейчас дом ждал восстановителей и ремонтников, собиравшихся превратить его квартирки с планировкой на манер вагона в дорогие студии, но работы еще не начались.

Парадная дверь была открыта — может быть, была открыта всегда; Пирс никогда не бывал тут, только слышал от нее о квартире в тех редких случаях, когда она ему звонила. Он поднялся по лестнице. Его соседи в Дальних горах никогда не держались за такие перила, покрытые сотней слоев дешевой эмали, и не поднимались по ступенькам, покрытым истертой резиной. Он много лет спускался и поднимался по таким же лестницам на таких же улицах. А потом наконец ушел, она побудила его выбрать другой путь.

Он обычно называл ее Сфинкс, шепча ей это в ушко, когда они лежали в постели, а потом позже говорил самому себе, когда думал о ней. Не потому, что она молчала — наоборот, бо́льшую часть времени она была Болтушкой Кэти^[45], — но из-за тонкокостного кошачьего тела, блеска ее густого меха и инопланетных глаз на человечьем лице. И, может быть, из-за загадки, которую она собой представляла: потому что она — или ее мать — была цыганкой: гитана, египетская раса, которой больше нет^[46]. Когда она ездила с разношерстной театральной труппой извращенцев и эгоцентристов, и сейчас остающихся ее друзьями, ее называли Даймонд Солитэр; они выступали на разных площадках, давали преставления и импровизировали. Но задолго до этого, когда она еще росла в матке ее незамужней матери, та решила, что ей нужно имя, причем такое, какое растущая девочка хотела бы иметь: крепкое и блестящее, но не плоское и серое; и она дала ей имя, которым ее впоследствии называли монахини, отчим и служащие биржи труда — но только они, и никто больше. Мать верила, что ребенок сам выбрал себе имя — и в определенном смысле была права, — хотя так звали не только ее дочь.

Вот и ее дверь с большой, в форме красного овала, эмблемой охранного агентства Холмса: вооруженная Афина на фоне то ли заката, то ли рассвета. Охраняемое Помещение. Пирс не очень поверил в это; скорее городская шуточка. Он послушал, не доносится ли каких-либо звуков из-за двери (ничего), потом постучал и обнаружил, что дверь не только не заперта, но и вообще не закрыта.

— Харита^[47], — сказал он. — Эй.

От его толчка дверь распахнулась, и он увидел, как она вскочила с дивана или матраса, затянутого узорчатой шерстяной тканью, на ее лице промелькнула тень испуга, которая ранила его, как могла ранить во снах. Испуг тут же сменила обычная радость.

— Бог мой! Пирс!

Он раскрыл руки для объятий: вот он я, такой, какой я есть. Она тоже развела руки, и они неуверенно обнялись.

— Пирс, — сказала она. — Бог мой. Вернулся в большой город.

— Только на день.

— А потом домой, в деревню?

— Нет. Я собираюсь в Европу.

— Ого, здорово, — сказала она. — Европа. Вот оттянешься. Тебе понравится.

Неопределенно долгое мгновение они стояли в дверях, не зная, что делать. Потом она потянула его в комнату.

Все было так, как он и представлял себе. Здесь была ad hoc^[48] обстановка, собранная из уличных находок, стены, раскрашенные под кожу крокодила и завешенные тканью, как в шатре кочевника. Здесь были вещи, которые она покупала и продавала, зарабатывая на жизнь, каждый день она охотилась в комиссионках, на распродажах и в магазине Армии спасения^[49]. Как-то раз она сказала ему, что в молодости думала, будто Армия спасения создана именно для этого, для спасения старых вещей, которые иначе пришлось бы выкинуть: шляпок, пальто, детских летних костюмчиков, остановившихся часов и трехногих стульев.

Она уселась на свое место — матрас с горой подушек, — сложившись одним привычным движением, как кошка.

— Ну, — сказала она, поглядела на него и засмеялась, как будто он натолкнул ее на смешное воспоминание об их совместной жизни, хотя он ничего не делал.

Он сел на низкий бархатный пуфик.

— Ты едешь один? — спросила она. — Ты и твое одиночество?

— Ага. — Он кивнул, это неисправимо.

— Я бы съездила, — сказала она.

— Эй, — ответил он, и опять раскрыл объятия, готовый, если она готова, в любое время, но почувствовал, как протяженное невозможное будущее возникло и тут же сгорело.

— Значит, ты не женился там, в своей деревне? — сказала она.

— Нет, не женился.

— Нет никого подходящего.

— Точно.

— Ты хороший парень, — сказала она. — И заслуживаешь кого-то хорошего.

— Брось ты, — ответил он.

Она взяла с заваленного всякими вещами низкого столика рядом с собой — деревянная бобина для кабеля, перетянутая шарфиками, догадался он — нефритовый мундштук.

— Как твоя мама? — спросил он.

— О. Все так же.

Он вспомнил большую и старомодную квартиру ее матери в другой части города, где однажды на рождество старуха-цыганка предсказала ему судьбу. Очень старая цыганка; и ее мать; и она.

— А ты? — спросил он. — Есть постоянный парень?

— Двое, — сказала она и засмеялась. — Да. Они вроде как меняют друг друга, понимаешь?

— А они знают друг про друга?

— На самом деле нет. Один из них работает в центре, днем, и мы встречаемся ночью. А второй живет где-то здесь и работает по ночам. Вот так.

— Кокс и Бокс^[50], — сказал Пирс.

— Тебя-то не надуешь, — сказала она. — В любом случае, это забавно. — Она повертела мундштук в маленьких гладких ладонях. — Расскажи мне, как ты жил. Ты выглядишь не так уж клево. И я не уверена насчет бороды.

Он лишь недавно начал отращивать. Пирс со скрипом почесал бороду.

— Совсем не клево.

— Да?

Он потер рукой лоб; она подошла к нему и, улыбаясь, положила руку на его колено.

— Я скажу тебе кое-что, — сказал он. — Когда я уехал из города. После того как ты... ну. В тот день, когда я уехал. Я дал себе обещание. Что поставлю на любви крест.

Все так же улыбаясь, она тряхнула головой: даже не пытайся.

— Я решил, что с меня хватит, — сказал он. — После тебя. Хватит в обоих смыслах: мне достаточно; и сколько еще я могу выносить.

— Ну и ну, — сказала она. — Глупейшая мысль.

Он кивнул. Но это была правда: тогда он думал, что все случившееся между ними заполнило его душу до краев, а если время и опустошит ее, новое вино не сможет, не должно наполнить эти меха.

— И что? — спросила она. — Ты хотел уйти в монастырь?

— Нет-нет, — ответил он. — Я не хотел так далеко. По натуре я не монах. Просто собирался. Быть свободным.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Рассказывай, — сказала она, сильно развеселившись. — Ничего не выйдет.

Он поник головой.

— Господи, Пирс, — сказала она. — Ты никогда не ходишь в кино? Не читаешь книг? Разве ты не знаешь, что происходит с людьми, дающими такие обещания?

Он знал, очень хорошо знал, но, как ни крути, это были всего лишь байки, именно поэтому конец или капитуляция перед Любовью была в них, в сущности, на первом месте; изначальная клятва уже подразумевала это, и все ошибки и унижения, лежавшие между началом и концом, ничего не значили, совсем ничего, просто ночные страдания; все это знали, и даже страдающий дурак знал с самого начала, потому что, в конце концов, он в этой истории жил: и все смеялись, над ним и вместе с ним.

— Ну и кто она такая, — вздохнув, спросила Харита: начнем.

— Ее зовут Роз.

— Ага. — Похоже, она не очень поверила ему. — И какая она?

Какая она. На мгновение Пирс замолчал, не в силах ответить. В последнее время он испытывал что-то вроде перемежающейся кататонии, разделения сознания: когда ему задавали вопросы, в нем рождались многословные объяснения и размышления, при том что рот открывался, челюсть поднималась и опускалась, произнося слова — не те, которые он думал — или не произнося ничего. Какая она? Она — как он: однажды он сказал ей об этом в постели, но сам не поверил в это. Он сказал ей, что знает, как это — быть ею, в ее плоти; но он так и не понял, поверила ли она ему. Из того, что он знал о ней или она сама рассказывала о себе, ничто не объясняло ее; точно так же можно было сказать ему: Вот ночная орхидея, что пробуждается раз в год и пахнет плотью — все, что можно сказать об этом, а если бы это не было сказано, она бы не цвела. То же самое и Роз.

— И что произошло?

Он опять умолк, еще мгновение подбородок подергивался, как у куклы, когда чревовещатель замолчал. Он хотел сказать, что потерялся в населенном призраками лесу, потому что решил, что видит, как она идет там, или просто потому, что сбился с верного пути. Колючие деревья кровоточили, когда он рубил их мечом. Он встретился сам с собой — правая рука поднята, странная одежда, идет к нему, чтобы о чем-то предупредить, задать вопрос, не имеющий ответа. Но он отвернулся и продолжил путь. Он был обманут, когда связывал и бил бичом свою возлюбленную, а когда понял свою ошибку (что она не его возлюбленная или что его удары не поцелуи), уже было поздно.

— О-о-о! Ей нравилось такое?

— Да.

— А тебе?

— И мне. Потому что ей нравилось.

Харита подождала.

— Это было, — сказал Пирс. — Это было гм. Ну, очень клево. Должен признаться. — Он увидел, как на ее лице отразилась его щетинистая ухмылка, и оборвал себя.

— Никто никогда не ударит меня, — сказала она.

— Да, — ответил он, убежденный в этом.

— Ну разве что легкий шлепок, — сказала она. — Сзади. Иногда это действительно классно. Прямо по дырке.

Ее спокойный нахальный взгляд. Никогда не жалуйся, никогда не объясняй^[51]: мой девиз, всегда говорила она. Во сне он иногда видел и ее, Хариту, на тропе впереди, она поворачивалась, чтобы посмотреть на него именно этими глазами. Или это была не она, а Роз, или кто-то еще.

— Но послушай, — сказала она, скрестив ноги на своем диване, маленький идол. — Ты не боялся, что можешь зайти с ней слишком далеко? Это то, что мне всегда было интересно. Например, как бы ты узнал, если бы она. Ну ты понимаешь. Не захотела.

— О, она бы сказала, — ответил Пирс и сцепил руки. — Даже если бы я не услышал, что она сказала нет. Наверное, не услышал бы.

— Тогда как бы она тебе сообщила?

— Она бы сказала: я повторила трижды^[52].

— «Я повторила трижды». Так?

Он опустил голову, разоблаченный и пристыженный.

— Ладно, — сказала Харита, осторожно, но не осуждающе, тоном адвоката или врача. — Продолжай.

Продолжай. Iter in antiquam silvam, stabula alta ferarum^[53]. И они пошли дальше в первобытный лес, где в глубокой тьме таится логово зверя. Как много они прошли? Только полдороги: потом, конечно, они начали выбираться, хотя как минимум он этого не понял. Он рассказал о том, как обрезал ее волосы, как глубоко это волновало ее, еще одна перепутанная прядь; как был способен подчинить ее просто показав ей ножницы (territio realis^[54]) и взяв ее волосы в руку, мягко, но твердо, и она не отказывалась. И всякое такое.

— Правильно ли я поняла, — сказала Харита, нахмурив черные брови. — У тебя была женщина, которая любила такое. Нуждалась в этом. Ей было это нужно, но она не могла сказать, что хочет этого. И ты делал с ней что-то такое, чтобы она не могла убежать, связывал ее по-настоящему, и потом делал с ней, связанной, то, что она хотела, чтобы с ней сделали. То, в чем она нуждалась. И когда она говорила: Нет-нет, пожалуйста, не надо, — ты не слушал.

Пирс кивнул.

— Ты догадался, чего она хочет, и дал это ей. Не спросив ее. Даже без ее согласия. Которое она бы не дала.

Он опять кивнул.

— Да. Боже. Чего еще человек может желать, Пирс. Разве это не любовь? Делать такое для кого-то? Разве не это имеется в виду?

Неужели ее глаза поглядели на него так нежно? Он отвернулся, чувствуя, как что-то большое поднялось в груди, как будто из нее хотело вырваться раненое сердце; он зажал рукой рот, чтобы не дать ему выскочить. Прошло не больше месяца с тех пор, как он окончательно порвал с Роз. Недавно, совсем недавно. Настоящая любовь: если это была она, откуда знать о ней Харите или таким, как она? Может знать только Роз.

— И где она сейчас? — тихо спросила Харита. — Вы все еще?..

— Нет. Нет-нет. Она уехала.

— Уехала? Типа исчезла?

— В Перу. — Он порылся в карманах пальто, но ничего не нашел. — Последнее, что я слышал.

— Перу.

— Она стала христианкой, — сказал Пирс. — Ну как бы христианка. На самом деле попала в секту.

— Перуанская секта?

— У них там что-то вроде клиентуры, — сказал он. — Миссия.

— Типа обращают людей?

— Несут им послание. Слово. Это маленькая группа, которая хочет охватить весь мир. Пауэрхаус Интернешнл.

— Чего хаус?

— Пауэрхаус. Так они называют Библию. — Даже говорить о них, использовать эти отягощенные слова, которыми пользовались они, было для него все равно что касаться мертвой плоти или быть оплеванным чужаками, за что? Когда это кончится?

Харита изумленно тряхнула головой.

— Значит, если она обратилась в их веру, ей прошлось покончить со всем этим, так? Ты и она. То, чем вы занимались.

— Да, — сказал он. — Но не сразу.

— Не сразу? — сказала она. — Нет? — Она расхохоталась, как будто только что подтвердилась некая простая правда о человечестве, женщинах или о жизни на земле. — Ага! И как все кончилось? Между вами?

— Ну, ее вера, — сказал он. — Так называемая. Очень скоро это стало нестерпимо.

— В самом деле?

— В самом деле. — Нестерпимо, именно так, он больше не мог терпеть это, потому что для нашего терпения есть причина, а если причины нет, мы перестаем терпеть и позволяем упасть, отходим, каждый так делает, кроме этих людей; он именно так и сделал, и ему осталось только принять то, что он сделал. Нестерпимо. — Бог, — сказал он. — Старый Ничейпапаша^[55]. Парень в небе. В смысле, ну хватит.

— Эй, — сказала она. — Ты же знаешь, я верю в бога.

— Веришь?

— Конечно. Не смотри так удивленно. Без него я бы никогда не прошла через то, через что прошла. Никогда. Не прошла бы. — Она немного посмеялась, над собой, над выражением его лица. — Ну то есть, я не хожу типа в церковь; ты же знаешь, я не очень-то хорошая. Но все-таки. Да. Никогда бы не смогла. Без него. А кто может?

Одно мгновение, долгое мгновение он знал, на что это похоже: основа бытия становится твоим другом и помощником, сила из ниоткуда вливается в твое сердце, не оценивая, ничего не спрашивая, давая все, что тебе нужно, последнее утешение. Одно мгновение так и было: ничего не менялось, оставалось таким же и в то же время другим. Потом это прошло.

Он встал. Свет в окне был лимонного оттенка, и Пирс подумал, что знает, почему она не зажигает свет — у нее нет электричества, нет счетов к оплате. Он не стал снимать пальто.

— Ладно, — сказал он.

— Пирс, — тихо сказала она. — Не уходи.

Она поднялась и взяла его за руку. Она налила ликер в крошечный многоцветный стаканчик. Долгое время они сидели вместе, он слушал историю ее жизни и ощущал скуку — обычное чувство в присутствии того, кого любишь, давно потерял и не можешь вернуть. Она провела его по своей квартире: спальня кухня передняя подряд, как в той квартирке, в которой он жил, когда они впервые встретились, в той самой, где он прежде жил с Джулией Розенгартен: ветхозаветное жилье. Неиспользуемый холодильник был покрыт ажурной, отделанной бархатом шалью со зверями и птицами Эдема. Снаружи, на подоконнике — бутылка сока, буханка хлеба и несколько пластиковых контейнеров для охлаждения.

— Ты когда-нибудь подключишь электричество?

— Тогда мне придется подписаться. Я пересдаю эту квартиру, Пирс. Оплачиваю счета наличными. Я — невидимка.

Спальня, предложенная ему тем же жестом, с каким была предложена его собственная кровать в доме Акселя. Более заполненная бо́льшим количеством вещей — такая странная форма искусства или причуды, которой она отдавала свое время, свои мысли, — составление миниатюрных сцен, живых кукольных картинок и диорам, которые никогда не видел никто, кроме нее, ее друзей и любовников. Он подумал о том, как она будет стареть, и отвернулся.

— У них есть какая-то ценность? — спросил он, указывая на группу из миниатюрных женских фигурок, будто устроивших шабаш на крыше холодильника: русалка, Барби, Бетти Буп^[56] и Бетти Крокер^[57]. Он заметил и статуэтку китаянки, сделанную из слоновой кости, нагую и отмеченную тонкими пунктирными линиями синего цвета: насколько он знал, когда-то с помощью таких фигурок женщины консультировались у врачей, не желая обнажаться и показывая свои болячки на голых статуэтках.

— Не зна, — сказала она и подняла китаянку. — А ты как думаешь?

— Думаю, да.

— Тебе она нужна, — сказала она.

— Точно?

— Да, — сказала она, взяла его руку и вложила в нее маленькую леди. — Нужна.

Если бы он сомкнул пальцы, фигурку было бы почти не видно. Харита назвала сумму; конечно, меньше, чем китаянка стоила на самом деле, но все равно приличную. Он-то думал, разумеется, что речь шла о подарке, и постарался не выдать этой своей мысли. И глубокомысленно кивнул, рассматривая фигурку; потом дал подержать Харите, чтобы достать деньги. Деньги Фонда, сказал он, на поездку.

— Конечно, — сказала она. — И это твой первый сувенир.

— Ладно.

Она предложила завернуть ее во что-нибудь, но Пирс просто взял ее и положил нагую в карман пальто.

— Ничего ей не сделается, — сказал он.

— Ладно. — Она вложила свою руку в его ладонь, и они прошли несколько шагов до ее двери. — Знаешь, Пирс, люди в конце концов узнают кое-что о себе. Иногда даже то, чего не хотят знать.

— Да.

— Вот я узнала, что у меня не такое уж горячее сердце. Ну в смысле, что оно не греет себя само. — Она легонько коснулась груди, указывая на скрытое сердце. — Мне нужно, чтобы меня любили. Чтобы кто-нибудь втрескался в меня как безумный. И если втрескаются, то... — Она двумя руками и голосом изобразила, как разгорается огонь. — Ты понял?

— Да.

— У тебя теплое сердце, — сказала она. — Настоящий маленький мотор. Я всегда так думала.

— О, — сказал он. — Даже не знаю. Я просто чувствую, что потерпел поражение. Она ушла к ним, потому что запуталась, по-настоящему. Почти фатально, на самом деле. Да, я уверен. Однажды ночью на холме, в ее машине, когда она. Ну. Неважно. Но я не увидел, не понял, что она в беде, и ничего не сделал для нее. Хоть что-нибудь. Не сделал.

Харита слушала и молчала.

— Как я могу называть это любовью? Если я ничего не сделал?

— Эй, — тихо сказала Харита. — Не похоже, что она рассчитывала на тебя. — Она внимательно смотрела на Пирса. — Верно?

— Да.

— То есть не было никакого соглашения, верно? — Она обняла себя руками; в дверном проеме было холодно. — Надо было заключить соглашение. Вы ведь, ребята, никогда ни о чем таком не говорили, верно?

— Да.

— Вот видишь.

Должно быть, на его лице отразилось сомнение, потому что она взяла его за лацкан и посмотрела снизу вверх своими золотыми глазами.

— Ты хороший парень, — сказала она. — И тебе нужен кто-то хороший. Но, Пирс. — Она подождала, пока он не посмотрел на нее. — Вы должны были заключить соглашение и его придерживаться. Ты и она. Вы должны были знать, какую сделку заключили, что-то должно быть для тебя, что-то для нее. Должны были заключить. Даже я это знаю.

Она притянула его голову вниз, к себе, и поцеловала в щеку. Он вспомнил, что, когда они расставались в последний раз, деньги тоже перешли из рук в руки. И поцелуй, и объятия: как будто тебе вернули потерянное сокровище, и тут же снова забрали; потом закрылась дверь и щелкнул замок.

Соглашение. Уж с Харитой он точно не заключал никакого соглашения, хотя он допускал, что, возможно, она ставила какие-то условия, и он, по-видимому, эти условия принял: но все-таки это было не соглашение.

Он не сказал Харите, что в одну ночь, в одну бесконечную ночь, он попросил Роз стать его женой. Тогда он не сумел придумать ничего другого, и хотел спасти себя, а не ее: если бы она сказала «да», ее душа не досталась бы им, она бы сбежала от них, но его душа умерла бы. Вот какое соглашение он ей предложил. Она отказалась.

Оказывается — он вообще-то читал книги, — что такие романы, как у них, редко достигают расцвета и длятся недолго: проблема в том, что два folles^[58] в этом folie à deux^[59] хотят друг от друга невозможного — и ни один из них не в силах дать другому то, что этот другой хочет. Пусть, например, А — мужчина, Б — женщина. А хочет, чтобы Б отдала себя полностью и добровольно в его власть и отвечала «да» всем своим существом. Но на самом деле Б хочет, чтобы А лишил ее воли, отнял у нее силу соглашаться или не соглашаться, чтобы то, что делается, делалось совершенно без ее участия.

В результате А и Б начинают друг ради друга притворяться: А делает вид, что он невообразимо жесток, а Б делает вид, что сопротивляется и капитулирует. И, коварные игроки, они могут притворятся довольно долго, но чем дольше длится игра, тем ближе подходит мгновение, когда наличие конфликта становится очевидным для обоих, но, к сожалению, для каждого из них в разный момент. Вот почему очень часто все кончается в то мгновение, когда А становится на колени и говорит Пожалуйста пожалуйста, а Б, равнодушно отвернувшись, спрашивает себя, что она здесь делает.

Бедный А, бедная Б.

На улице пахло, как перед снегопадом. Он повернул к подземке, правой рукой придерживая пальто, а левую засунув в карман. В пальцы скользнула маленькая фигурка — он уже забыл о ней, — и неожиданное прикосновение слоновой кости оказалось нежным и успокаивающим. Следующие несколько месяцев она лежала здесь, и он чувствовал ее спокойные изгибы среди пенсов, марок и лир, карт и билетов на метро; когда путешествие закончилось и он повесил старое пальто на крючок, она так и осталась там. Следующей зимой он купил себе новое пальто — пуховик, как у всех, — и прежде чем старое пальто с другими вещами попало в Армию спасения, другая рука забралась сюда и нашла ее здесь, забытую, среди стародавнего мусора.

Он вернулся в Бруклин, в Парк-Слоуп, в дом отца. Акселя еще не было, и не было Шефа; молодые люди, которые приходили, уходили и валялись здесь, угощали его пивом и уступали место на диване перед большим телевизором, обитавшим в углу. Лицо аятоллы с щелочками глаз застыло на экране^[60] совсем как портрет Эммануэля Голдстейна на двухминутке ненависти^[61].

Он как можно скорее ушел в свою старую комнату и лег на кровать, которая выглядела так, как будто на ней до этого спало много-много людей, и он надеялся, что хотя бы поодиночке. Он спал, вздрагивая и просыпаясь, когда Восстановители и Ремонтники хлопали дверями; во сне он видел сон, в котором был отец, потерявшийся, больной и несчастный, может быть, умерший и пребывающий в Чистилище, прося о помощи, но Пирс не мог ни ответить, ни даже спросить, в чем дело; проснувшись, он обнаружил себя на холодном склоне горы, дом и весь Парк-Слоуп исчезли. Затем он проснулся.

В доме царила тишина, такая глубокая, что он казался пустым. Пирс написал записку для Акселя (должно быть, он был одним из мирно спавших) и осторожно прошел по темным комнатам. Он собрал свои огромные чемоданы и вынес их, задевая стены, на улицу. Шел густой снег. Только через час он сумел привлечь внимание бродячего такси^[62], и все равно приехал в аэропорт слишком рано — невыспавшийся, голодный и полный страха.

Глава четвертая

Колокола аббатства звонили сексту, шестой час дня, полдень^[63]. Пирс приподнял голову, чтобы послушать. Что означает шестой час, о чем мы в это время должны размышлять? В этот час Адам был создан, и в этот же час он согрешил; в шестой час Ной вошел в ковчег и в шестой час вышел из него. В шестой час Христос был распят во искупление Адамова греха. Каждый час дня монаха содержит часть ежедневной истории мира.

Двигаясь во вселенной, в мире людей и во времени, истории повторяются, идут обратным ходом, возвращаются. Каждая месса — это история творения, потери, осуждения, искупления и повторного сотворения мира, в центре которого — Жертва. Адам был рожден — или придуман — на горе, которую позже назвали Голгофой, в центре мира, под Y-образным Деревом познания Добра и Зла, из ствола которого впоследствии сделали Крест; и буквы его имени АДАМ — именовали четыре направления у греков: север, юг, запад и восток^[64]. Он был рожден на равноденствие, в тот самый день, когда Марию известили о рождении Иисуса: Аве^[65], сказал ей ангел в то весеннее утро, переворачивая проклятие, которое принесла Ева.

Благословенная и вечная кругообразность. Даже Конец Света мог повторяться раз за разом при каждом повороте неба вокруг земли — или, скорее, земли вокруг солнца, сдвиг перспективы, который никак не влияет на саму землю, хотя когда-то казался ужасным нарушением этой кругообразности. Конечно, вначале христианская история была не олицетворением, а врагом кругообразности, улицей с односторонним движением от Творения через Крест к Исходу, и для миллионов (он предполагал, что их должны быть миллионы) она такой и осталась. Но для Пирса и других (тоже миллионов, он был уверен, хотя, может быть, нужно говорить о вертикальных миллионах, начиная с предыстории, в отличие от горизонтальных миллионов, что ходят в церковь и мечеть в наше время) простая прямая история была в высшей степени отвратительна, и даже более отвратительна, чем любая другая; для него и других, подобных ему, вся история церкви (его церкви, этой церкви) была ничем иным, как процессом, с помощью которого ее первоначальное одностороннее развитие было смягчено и изогнулось, словно Змей, чтобы укусить собственный хвост^[66] или историю, которая иначе стала бы невыносимой, такой, которую невозможно защищать или в которую невозможно верить. На Страстную пятницу^[67] в церкви аббатства над алтарем гасился свет непрестанный^[68], горевший день и ночь: Бог умрет, мир остынет. Все закончится. В Пасхальное воскресение свет зажигался опять, чтобы больше не погаснуть: Бог снова жив. В следующие святые дни все повторялось. Мы живем в истории с Началом, Серединой и Концом, но внутри этой истории есть еще одна, такая же, а внутри ее — еще одна, и каждая из них больше и длиннее предыдущей, и этому нет ни начала, ни конца.

Все равно, что Адам и его пупок.

Эта мысль, именно в таком виде — все равно, что Адам и его пупок, — вне его желания (на самом деле Пирс даже удивился, это привлекло его внимание, как будто он почувствовал рывок нити Ариадны) напомнила сразу о многом.

Он вспомнил большую книгу, в которой Y и тысяча других загадок были объяснены или подвигли к размышлениям, и статью АДАМ.

Он вспомнил день, когда впервые приехал в Дальние Горы и как в Праздник Полнолуния на реке Блэкбери внезапно осознал, что оставит свое призвание — быть учителем истории и попытается жить по-другому; может быть (подумал он тогда, наслаждаясь свободой), он откроет лавочку и по доллару за штуку будет пасти стадо трудных вопросов, на которые может ответить история. Вроде такого: как мы узнаем, попав в Рай, кто здесь отец Адам. Мгновением позже мимо него прошла высокая босая женщина в ярком летнем платье, и он услышал, как кто-то обратился к ней: «Привет, Роз».

И еще он вспомнил, как незадолго до горького финала того, чему дало начало на той вечеринке движение в его сердце или голове, он лежал в своем маленьком домике рядом с той самой рекой, и с ним была Роз Райдер. Должно быть, час заутрени^[69], подумал он: час Суда, час гибели мира. Они не спали, разговаривая о непогрешимости Библии. Несколько недель Пирс тратил свою весьма солидную эрудицию — широкую, хотя и неглубокую, — устраняя ради Роз несколько расхождений между Словом и миром; одновременно он дразнил ее, высмеивал всю эту глупость и пытался вернуть ее на свою орбиту, — и она смеялась над этим, достаточно часто. И вот в ту ночь она сказала кое-что (это была деликатная археология, воссоздающая тот древний предрассветный час, отсюда, где он сейчас сидел на солнце) об эволюции и ее очевидности, и он сказал: ну пожалуйста, тут нечего обсуждать. А она — что? — она возражала или говорила, что вообще дело не в этом. А он говорил Не волнуйся, проблему легко решить и ничего не потеряется, ни Божье всемогущество, ни библейская история, ни кости и ни окаменелости, которым миллионы лет; он знает как.

Как?

Ну, сказал он, это как пупок Адама.

Старый каверзный вопрос, очень старый, может быть средневековый. Как мы сможем узнать, попав в Рай, кто здесь Адам? Мы это сможем, потому что он единственный, у кого нет пупка. Потому что у него никогда не было пуповины. У него не было матери, он не выходил из чрева, у него не было истории. Вот так и было. Но нет, конечно же, у него была история: его выросшее тело было историей, и ею же были растения и животные вокруг него, и медленно образующиеся звезды, которые он видел в небе. Вот ответ (Пирс поднял указательный палец, развивая мысль): для Бога нет времени, нет прошлого-настоящего-будущего, он может дать жизнь вселенной в любое мгновение ее истории, и вселенная возникнет именно тогда, когда Он пожелает, со всеми ее нетронутыми предыдущими тысячелетиями. Понимаешь? — сказал он Роз. Вселенная не существовала до этого мгновения, а после него существовала всегда. И на шестой день он сделал человека из праха и вдохнул в него жизнь: на голове у человека уже выросли волосы, во рту зубы, на лице борода, и на животе у него был пупок, оставшийся от его не существовавшего бытия в виде плода, его онтогенез, которого никогда не было, повторял филогенез^[70].

Видишь, как четко, как удобно? Теперь вся проблема эволюции оказалась под вопросом, понимаешь? Все в порядке; это не Чистая Случайность. Если Бог так решит, он может сотворить все за шесть дней, как написано в Библии и во что Роз, лежавшая на кровати рядом с ним, истово верила. Но, конечно, если хочешь, можешь считать, что он сотворил все эти звездные глубины вместе с их космической эволюцией в одно мгновение: ну, например, в тот миг, когда Адам открыл глаза и посмотрел на мир.

На Роз это произвело впечатление. Он так думал. Он помнил, что так и было. Он, конечно, не стал упоминать вопрос о том, кто кого создавал в то мгновение, когда в голове Адама зажглась лампа. Но он не сдержался и добавил, что если вы не принимаете библейскую хронологию и ничто не ставите на ее место, тогда вы не в состоянии сказать, в какое мгновение Бог решил дать жизнь вселенной. В какое угодно мгновение: миллиард лет назад, а может быть прямо сейчас. Вот сейчас, в эту секунду, сказал он, сел, вытянул руки и закрыл глаза: именно сейчас, когда я открываю глаза. Время и история — и моя собственная история тоже, вплоть до воспоминаний, которые есть у меня сейчас, когда я закрываю глаза — никогда не существовали и будут сотворены прямо сейчас.

Сейчас. И он открыл на нее свои глаза.

Она сидела, приподнявшись на локтях, и глядела на него — голая, потерянная для него; вокруг них была его холодная спальня; в горле стоял комок великой печали или жалости (к кому?); он безнадежно заплакал, всхлипывая, и она удивленно посмотрела на него.

Пирс чувствовал телом, как колокол пробил полдень, каждый следующий удар наступал на тянущийся шлейф предыдущего, пока не осталось ничего; двенадцатый прозвонил в одиночестве и умер.

Он подумал, что в одном — или даже не в одном — Роз и Харита похожи. Они обе не любили ни одного мужчину, ни тогда, когда он их знал, ни прежде. Харита, безусловно, понимала это; но, как и люди, с рожденья не различающие цвета, она не слишком сожалела об этом и втайне продолжала (и, скорее всего, продолжает) считать, что другие люди дурачили сами себя, когда думали о ценной и полезной грани мира — цвет, любовь (или Любовь) — как о чем-то, возможно, существующем, хотя на самом деле это не так. Новое платье короля. Он не видел Хариту лет десять или больше, ничего не слышал о ней и иногда размышлял о том, какое соглашение она заключила, если вообще заключила, ради того, в чем нуждалась, чем бы оно ни было.

Иногда, однако, он чувствовал Роз, но не такой, какой она была в то время, когда он знал ее, а такой, какой она могла быть сейчас. Иногда он вдруг видел ее неожиданно резко, как в магическом кристалле или вещем сне: как она живет среди них в своей библейской секте Пауэрхаус; как приспосабливается к их иерархическим связям и силам (как она всегда приспосабливалась к миру) — неопределенно, уклончиво соглашаясь, абстрагируя свое сознание от вещей, которые она не могла получить через свое тело, а также добровольно пытаясь жить по чужим стандартам по крайней мере до тех пор, пока не увидит дорогу, подходящую ей и ее природе. В этом случае — как и во всех сектах, не связанных с жестокостями или психозами, — жизнь постепенно должна была обрести равновесие, стать такой же, как везде: нужно зарабатывать на жизнь, мыть посуду, лечить мозоли и раны или тайком кормить грудью. Поддерживать уважение к себе хитростью или другими уловками. Лгать. Конечно же.

Вероятно, она никогда особенно не подчинялась им, даже тогда. Бог или божественность, которую она хотела себе заполучить, была лишь новым благом, которое ей предложили в качестве цели, и оно мало чем отличалось от здоровья или богатства. Только он один думал, что она нашла дорогу прочь из этого мира; только он один всегда знал или боялся, что такая дорога существует. Следуя по этой тропе, которую он создал или нашел посредством ее тела, он сумел достичь их ненастоящего рая и ада, оказаться под властью их бога и его пророков: волшебство, которое, как он знал, не могло произойти с человеком его времени в его стране, хотя было достаточно распространено (он знал понаслышке) в других временах и странах. Именно там, в этом фальшивом мире, пребывал его дух, пока тело бродило по Старому свету в поисках потерянной вещи, в изношенных ботинках и плаще, у которого начала отслаиваться подкладка. Под мышкой безумный путеводитель Крафта и новая записная книжка, сделанная в Китае, — она по-прежнему с ним, ее страницы покрыты бурыми пятнами от лондонских дождей и римского вина, — и зонтик, для защиты от бесконечной измороси, один из тех зонтиков, которые он покупал и, выходя, забывал едва ли не в каждом pensione^[71], едва ли не в каждом поезде.

Бони Расмуссен уже умер, когда в ту зиму Пирс уехал в Европу, чтобы найти Эликсир, который должен был помочь ему. Так что ни для кого ему не нужно было искать его, лишь для самого себя. На самом деле, как он уже тогда очень хорошо знал, нет ни единой живой души, для которой его можно было искать, хотя он может быть найден — если будет найден — для всех.

Он не знал тогда — и никогда не узнал впоследствии, — что к тому времени пропавшая вещь уже была найдена. Он и другие люди нашли ее там, где она была спрятана и где ей угрожала опасность, и возвратили туда, где она должна находиться; и это событие остановило скольжение всего мира в сторону исчезновения, к замороженной апатии и бесконечному повторению, которые Пирс испытывал в холодных залах и теплых комнатах Роз. Мир — то есть «мир», все это, день и ночь, он и все остальные, вещи и другие вещи, внутри и снаружи — подъезжал на нейтралке, чтобы остановиться, и как раз в этот момент опять нажал на газ. И тогда мир смог продолжиться и продолжился, пока все следы этого момента освобождения не стерлись у всех из памяти и из сердца. (Но вы же помните их, верно? Ночь, и лес, и погашены все огни, и зажегся один огонек?) Вновь пробужденный Адам снова откроет глаза, прекрасный круг замкнется и будет вечно двигаться в будущее и прошлое одновременно.

Глава пятая

Итак.

Снег продолжал падать и становился все гуще, пока не укутал аэропорт, белую птицу с гигантскими крыльями. За широкими окнами призрачные самолеты с зажженными огнями двигались к назначенным трассам. Потом остановились. Пирс, с билетом в руке, услышал, что вылет задержан. Потом опять задержан. Потом отменен. Ведется подготовка к ночному полету, если он вообще будет.

Вечером Пирс и его товарищи по несчастью расположились на твердых скамьях, предназначенных для краткой остановки в пути, а не для удобства застигнутых ночью пассажиров отложенных рейсов; Пирс никак не мог извернуться своим длинным телом так, чтобы отдохнуть хотя бы несколько мгновений. Он с завистью смотрел на своих соседей, мужчин, женщин и детей, которые завернулись в свои пальто до подбородка или спрятали голову под крылья и тихо посапывали, словно заколдованные. Короткий день перешел в сумерки.

Может быть, он вообще не улетит. Он подумал об этом и успокоился. Может быть, он будет сидеть здесь, пока снег падает и укрывает мир, сидеть дни, месяцы; он будет спать и видеть сны, заполнять новую красную записную книжку мыслями о том, что он мог сделать, но так и не сделал, и глубже уходить в себя, нежели когда-либо отважится выйти наружу.

И именно тогда, в процессии заснеженных душ, бредущих по огромному пространству, похожему на преддверие ада^[72], появилась фигура, привлекшая его внимание, и в тот же миг человек тоже, казалось, заметил его: не крупный, но какой-то округлый, в изысканной фетровой шляпе с пером, в пальто с меховым воротником, с кожаной папкой подмышкой и маленьким чемоданчиком на колесиках, который он толкал перед собой.

Это был Фрэнк Уокер Барр, некогда преподаватель и научный руководитель Пирса в Ноутском университете. Брови Барра поднялись, и он пошел — или покатился — к Пирсу с таким видом, как будто осознавал, что является иллюстрацией древней мудрости о совпадениях: если вы натыкаетесь на кого-нибудь, кого не видели много лет, вскоре вы определенно увидите его еще раз, а потом и в третий, магический, раз. Ведь два месяца назад Пирс гулял и беседовал вместе с Барром на безвестном курорте во Флориде, ему говорили истины, и он пытался слушать. А до этого он не видел своего старого наставника лет десять.

— Привет еще раз, — сказал ему Фрэнк Уокер Барр; пухлое пальто поверх костюма из твида делало его похожим на Шалтая-Болтая, такая же панибратская и грозная улыбка расколола его крупное лицо почти пополам, рука протянута для рукопожатия. — Путешествуешь?

— Да.

— За границу?

— Ну да. Англия, потом Европа. Италия. Германия.

— Исследование.

— Гм, в какой-то мере. А вы?

— Я не планировал, но да. В какой-то мере, — сказал Барр, с интересом разглядывая Пирса, — из-за нашего разговора во Флориде.

— О?

— Твоя книга.

— О.

— Вскоре после того, как мы вернулись домой. Я решил не сидеть дома, а повидать некоторых коллег.

— Коллег, где?

— Тэффи беспокоилась, потому что не смогла поехать. Семейные дела. Она вообще слишком много беспокоится. Думает, что должна все время быть рядом со мной. Может быть, чтобы записать мои последние миры. Ну то есть мысли.

— Ага.

— Египет, — сказал Барр. — Небольшая конференция палеографов.

— И ваш рейс тоже отложили?

— Уже на несколько часов. Пошли, пропустим по стаканчику.

— Я думаю, бар закрыт.

— Олимпийский клуб. Для тех, кто часто летает. Вот здесь, внизу, — сказал Барр.

В душе Пирса поднялась волна испуганного несогласия. Он уже подозревал, что оказался в одном из тех цепных историй^[73], в котором простака передают от одного болтливого посредника к другому, он следует по указателю к следующему, а тот направляет его к следующему. Пока он не отказывается играть. И таким образом побеждает. Вы ведь всего-навсего колода карт^[74].

Однако, мгновение поколебавшись, он собрал свое жалкое имущество и последовал за своим бывшим учителем, который уже целеустремленно катился сквозь толпу.

Во Флориду Пирс приезжал навестить мать, на первом этапе (как он понимал это) своего пути наружу: маленький мотель, в котором теперь жили и зарабатывали себе на жизнь она и ее подруга Дорис; она переехала туда после смерти Сэма Олифанта. Пирс приехал, чтобы заставить ее рассказать, наконец-то ответить ему, объяснить, почему все, что произошло с ним или когда-нибудь могло произойти, было, казалось, установлено на двенадцатом году его жизни, в результате чего он не мог продвинуться вперед, но мог только возвращаться: судьба, напоминавшая одну из диаграмм в учебнике для бойскаутов, который он когда-то обожал, или булинь на бухте — конец направляется по часовой стрелке, внутрь, вокруг и наружу, но всегда возвращается назад; узел крепкий и неразвязываемый.

Именно здесь, в этом маленьком курортном городке на Флориде, он на эспланаде встретил Барра. Ему было двенадцать лет, когда он впервые прочитал книгу Барра. Потом Барр был его научным руководителем в Ноутском университете и использовал свои связи, что раздобыть для Пирса его первую преподавательскую работу — в колледже Варнавы. Похоже, ни один поворот его судьбы не обходился без прямого или косвенного участия веселого и дальновидного Барра.

— Давай рассказывай, — сказал Барр в тот нагретый солнцем флоридский вечер. — Свою идею.

Он привел Пирса в свою маленькую квартирку в кондоминиуме на пляже, и там они выпили вместе с ним и женой Барра, Тэффи. Второй женой. В последнее десятилетие Тэффи занимала все более и более видное место во вступительной части книг Барра, переместившись из Благодарностей (где она впервые появилась под собственной фамилией) в Посвящение, строчкой ниже самого Барра на титульном листе (хотя и более мелким шрифтом), и, наконец, в полноправные соавторы, уже не мелким шрифтом. Фрэнк Уокер Барр и Тэффи Б. Барр. Сами книги, однако, не изменились.

— Ну, — сказал Пирс, солнце пронзало обещанный стаканчик в его руке. — Вы об этом говорили. Когда мы однажды встретились в Нью-Йорке.

— Ах да.

— Вы говорили о том, как можно практиковать историю без университетов и контрактов. Что вы могли бы работать, отвечая людям на вопросы, вопросы о прошлом человечества.

— Ах да, — повторил Барр, хотя Пирс не был уверен, что тот действительно помнит те несколько фраз, которыми они много лет назад обменялись в полутемном баре гостиницы.

— Например, — сказал Пирс, — вы спросили, почему люди верят, что цыганки могут предсказывать судьбу. Пророчествовать. Творить магию. Как они получают эти их предполагаемые способности.

Тэффи, которая была на много лет моложе мужа и на пару дюймов выше, смотрела и слушала, готовя холодный ужин на крошечном камбузе. Розовые креветки, авокадо и яркие помидоры. Оттенок ее волос, как считал Пирс, назвали бы чалым, если бы речь шла о лошади; у нее был здоровый, слегка суховатый вид привлекательной в молодости женщины, намеренной сохранить красоту в зрелом возрасте, но и только.

— Вот где она началась, — сказал Пирс.

— Она, — сказал Барр.

— Да, я нашел ответ, — продолжал Пирс.

— Довольно просто, — заметил Барр.

— Вы сказали, — начал Пирс и сглотнул, слова давались ему с трудом, потому что она — это его книга, к которой его подвиг вопрос Барра и которая, как он подозревал, никогда не будет закончена. — Вы сказали, что мировая история существует не в одном-единственном варианте. Их гораздо больше. У каждого из нас — своя.

— Да.

— И я подумал, что будет, если принять это за истину. В буквальном смысле истину, не в переносном смысле.

— Если мировая история не в одном-единственном варианте, — сказал Барр. — То и мир тоже?

— Мне показалось, что это дело можно как-то раскрутить. — Он знал, что говорит лишнее, но не мог остановиться, как будто перед этими существами, которые смотрят на него по-доброму, но с притворной мудростью в понимающей улыбке, — такими счастливыми, в отличие от него, потому что им повезло друг с другом — он должен был сбросить с себя это бремя, это бремя. — И тогда я предположил, как эти иные миры создаются или были созданы. Как один мир превращается в другой, становится на его место. Как они, ну вы понимаете, меняют друг друга.

— Космопоэйя^[75], — сказал Барр. — Сотворение мира.

— Гм, да.

— Эта поэйя — есть корень нашего слова «поэзия». Поэты — это творцы. Создатели поэм и миров в них. — Барр пригубил мартини. — Так что, пожалуй, ты приплел сюда и немного поэзии. И то, что ты воспринимаешь эту метафору буквально, само по себе вид метафоры.

Пирс не ответил и попробовал загадочно усмехнуться, зная, что сам бы не додумался до этой формулы, и размышляя, действительно ли это так.

Тэффи теперь очищала от кожуры маленькие кроваво-красные апельсины и складывала дольки в хрустальную чашу.

— Хотелось бы пример, — сказала она. — Иллюстрацию.

— Именно это я и имел в виду, — сказал Пирс. — То есть вот куда меня привел этот вопрос. В Египет, из которого пришли цыгане, в котором придумали магию и впервые стали поклоняться богам.

— Да?

— Только, конечно, это не так, — продолжал Пирс. — Считалось, что они пришли оттуда. Но они пришли не из того Египта, который мы знаем. Это другой Египет.

— Ах да, — сказал Фрэнк Уокер Барр.

— Другой Египет, — сказала его жена. — Ну и?

Пирс начал рассказывать, как древние рукописи были приписаны Гермесу Трисмегисту, жрецу и царю Египта, как мыслители Ренессанса ошиблись, предположив, что эти метафизические фантазии позднеантичной Греции были подлинными египетскими верованиями; Барр заметил, что в то время, конечно, не умели читать иероглифы и считали их мистическими знаками, а мистика тогда была на пике моды; а Тэффи продолжала свои дела, поглядывая то на одного, то на другого; и у Пирса создалось впечатление, что ей все это уже известно, и Барр знает, что ей это известно, и они оба извлекают из него, Пирса, это знание, словно полицейские на допросе или родители, которые выслушивают уже известную им историю ребенка.

— Эгипет, — сказал он. — Страна, которая никогда не существовала. Где Гермес был царем, где действовала магия; и память о ней дошла до нас, и мы можем это вспомнить, хотя эта страна перестала существовать и для нас никогда не существовала. Мы придумали новую, чтобы заменить ее. Египет.

— «Когда я был владыкою Египта, — продекламировала Тэффи, — а ты была рабыней-христианкой»^[76].

— Библа^[77], — сказал ее муж.

— А Библия причем, — сказала она. — Это же стихи.

В ее чаше, кажется, было уже достаточно апельсинов, и она высыпала туда пакетик крохотных маршмеллоу. Она заметила, что Пирс наблюдает за ее готовкой.

— Амброзия, — сказала она и добавила мед из банки. Пчелка Сью^[78]. — Так оно называется. Не знаю почему. Фрэнк просто обожает.

Фрэнк улыбнулся, точнее засветился от счастья, и его сияние упало на Пирса.

— Хочешь попробовать? — спросил Барр.

— О, нет, — ответил Пирс. — Нет-нет. Спасибо, но мне не надо. Мне не надо.

И это еще не все, что случилось с Пирсом в «Солнечном штате»^[79] в ту неделю. Именно тогда он обнаружил вещь, которую некогда обещал найти, но на самом деле никогда не верил в ее существование, вещь, которая, как он говорил Джулии Розенгартен, будет раскрыта на последних страницах его книги, вещь — может быть, единственная, — которая пришла из прошлой эпохи, где все было иначе, не так, как сейчас, нечто, и сейчас работавшее так, как когда-то. Он обнаружил ее в том самом месте, где должен был догадаться ее искать, но прежде был не в состоянии увидеть ее; в другом коридоре, в полной темноте, но совсем не далеко. Все уже было сказано; историю можно найти по крайней мере в нескольких библиотеках и в тех благословенных хранилищах, в которых находятся невостребованные книги до тех пор, пока их время не придет, если придет, или по крайней мере до тех пор, пока они не притянут чей-то глаз или не взволнуют чье-то сердце, если, конечно, к тому времени их страницы не пожелтеют и не рассыпятся, сделавшись нечитабельными: вот и весь рассказ, как Пирс нашел то, что искал, прямо в собственном дворе. Сейчас это уже не имело значения, по крайней мере существенного, потому что Пирс не собирался писать эту книгу или какую другую наподобие; и в этом он признался Барру, сидя в Олимпийском клубе в аэропорту.

— Плохо, — сказал Барр. — Очень плохо. Поскольку в последнее время появилось несколько новых замечательных исследований на эту тему. Египет и греческая мудрость. Ты должен последовать за ними. Серьезная полемика.

Пирс осторожно кивнул. Он не последует.

— Как мне представляется, — сказал Барр, — ты опираешься главным образом на книгу Франсес Йейтс. Дамы^[80] Франсес Йейтс.

Пирс в легком потрясении услышал произнесенное вслух имя, маленькое облачко реальности, выпущенное в застывший лживый воздух. Что-то вроде категориальной ошибки^[81]. Никто не должен произносить это имя; только он, наедине с собой.

— Чудесная женщина. «Джордано Бруно и герметическая традиция». Оттуда мы почерпнули это, верно? Ты едешь в Лондон? Обязательно зайди к ней. Она преподает в Варбургском институте.

— Да.

— Чудесная женщина. Огромное влияние. Передай ей привет от меня. Хотя она могла ошибаться.

— Ошибаться в чем?

— Видишь ли, она утверждает — и не только она, — что деятели Возрождения совершили колоссальную ошибку в датировке псевдоегипетских манускриптов, приписав их одному автору, этому полубожественному Гермесу Трисмегисту; что они располагали рукописями на самом деле эллинистического времени, которым, что было обычным в то время, автор или авторы приписали ошибочное происхождение. Так что удивительный и таинственный мир Египта, который они описывали, фактически относился ко времени после Платона и даже после Христа. Иллюзия.

— Да.

— Такова общая точка зрения. Признанная всеми учеными. Но что, если они ошибаются? Это было последним словом науки, когда ты учился в школе, но с тех пор утекло немало воды. — Барр подмигнул. — Думаю, можно предположить — уже предположили, — что эти рукописи, так называемый Герметический корпус, могли быть созданы еще до христианства.

— Правда?

— За пять веков до него. Конечно, не все эти рукописи, возможно, даже не все тексты в них, но бо́льшая часть. Вероятно, некоторые из них датируются временем, когда еще стояли храмы Египта и еще существовало жречество.

— Но ведь все так говорят. Не только Йейтс. Все согласны.

— Да, конечно, существуют серьезные филологические свидетельства, что рукописи — те, которыми мы располагаем, — написаны на позднегреческом языке^[82]. Но это вовсе не означает, что они не содержат более древние материалы. Гораздо более древние. — Он выпил еще. — В любом случае не все согласны. Флиндерс Петри^[83] не согласен.

Невозможное имя, подходящее археологу из комикса, разбивателю камней, исследователю обломков, — Флиндерс Петри. Пирс взял книги Петри в центральной библиотеке Кентукки, когда только начал погружаться в этот мир. В детстве: давным-давно. Песочного цвета снимки, песочного цвета человек в тропическом шлеме и мятых брюках.

— Петри считал, что эти рукописи, основные рукописи, относятся к пятому веку до нашей эры. А поскольку египетская религия была такой замкнутой — вспомни, что греки относились к египтянам с большим уважением, но египтяне не отвечали грекам взаимностью, — в это время в Верхнем Египте еще существовали отдаленные храмы, в которых писцы использовали иероглифы, переписывая магические и теологические папирусы, «письмена Тота», как некоторые из них именовались по-гречески. Ком-Омбо^[84]. Храм Исиды в Филах. Так что те герметические манускрипты, которые нам известны, даже если они были написаны по-гречески и собраны в первые столетия нашей эры, могли опираться на еще живую традицию. Вполне могли.

— Но разве они не включают в себя бо́льшую часть философии Платона? Или тексты, похожие на платоновы, или даже Евангелие от Иоанна?

— Конечно. И ученые предположили, что у египтян не было этой метафизики, только ритуал и миф, и, значит, метафизика Герметики заимствована у Платона, а не наоборот.

— Хотя сам Платон говорил, что все было наоборот, он сам многим обязан Египту.

— Да, это новая точка зрения. Платон — и Фукидид, и Геродот, и Плиний — знали, о чем говорят, когда утверждали, что их знания о богах и о мире пришли из Египта. И даже их законы. Ну и, конечно, их письменность. Закон истории гласит: если какой-то народ сохранил много преданий о своей истории или происхождении, которые не кажутся внушающими доверия, к ним нужно относиться серьезно, потому что, скорее всего, они основаны на фактах.

— Тогда, может быть, они не ошибались.

— Они? Кто они?

— Герметики. Египтофилы Возрождения. Бруно, Фладд^[85] и Кирхер^[86]. Розенкрейцеры и масоны, которые считали, что вышли из Египта, и все благодаря герметическим рукописям.

— Да, вполне возможно, — согласился Барр. — Да.

Пока эти двое беседовали между собой, нежные голоса, словно духи-осведомители, рассказывали о мире и о погоде, о самолетах, прилетевших из Азии, Африки и Европы, а сейчас сообщили, что самолет Барра, летящий в Афины, Каир и Дельфы, готов принять пассажиров. Барр посмотрел на часы и встал.

— Может быть, я должен узнать больше, — сказал он. — Все это очень спорно. Многим людям не нравится это умаление греков и греческой самобытности ради африканцев. Когда среди свитков Мертвого моря было найдено несколько новых герметических манускриптов, отец Фестюжьер^[87], большой специалист по герметизму, сказал, что нельзя много почерпнуть из une jarre d’Egypt^[88].

— Но вы действительно так думаете, — сказал Пирс. — Что это может быть так. Как думали в эпоху Возрождения. Хотя бы немного.

— Да, сейчас новая эра, — сказал Барр. Он дернул ручку своего изящного чемоданчика на колесиках, повернулся и поднял руку на прощание. — И все это возвращается.

Голоса из воздуха больше не говорили с Пирсом, и он (хотя и не был уверен, что ему разрешено здесь находиться) сидел в Олимпийском клубе до тех пор, пока лед в его напитке не превратился в воду; он все еще слышал слова Барра и чувствовал себя очень странно, повторяя их, как будто что-то зажило, или срослось, или закрылось в нем, но не только в нем: то, что когда-то было едино, а потом разделилось, сейчас снова стало одним.

Он подумал, что если вернуться на много столетий назад, то на некоторой точке пути в Египет — археологический Египет, долго существовавшую культуру мертвых, к маленьким смуглым людям с твердыми черепами^[89], с их отталкивающим ритуалом мумификации и богами, которых становится все больше и больше, как в детской игре, — этот путь отделился от другого пути, ведущего в страну, которую он называл Эгипет: имя, которое он обнаружил в словаре древнего или иного мира, алфавитный мир внутри мира. Эгипет: сказочная страна философов и целителей, говорящих статуй, учителей Платона и Пифагора. Но что, если, как и Нил, эта Y на самом деле была расположена правильно, рогами вверх^[90], и он единственный, кто увидел ее перевернутой; что, если это всегда была одна страна, и разделилась она на две только подойдя близко к современности, и можно добраться до нее опять, пройдя обратный путь отсюда по одному из рогов?

Она, эта настоящая страна. Не Эгипет, но Египет.

Может быть, действительно что-то от Египта — земли, в которой многие столетия жили и умирали, думали и молились реальные мужчины и женщины — сохранилось в conversazione^[91] флорентийских платоников, ритуалах и одеяниях масонов. Сохранилось не все из того, что они считали сохранившимся, но больше, чем позволяют считать ученые, которых он читал. Настоящие тайны настоящих жрецов Тота и Асклепия вполне могли пережить столетия: тонкая, непрочная, но никогда не прерывавшаяся нить протянулась от Гермеса к Бруно, Моцарту, Джорджу Вашингтону и Великой французской революции, к ночным ритуалам, проходящим по четвергам^[92] в холлах городов Среднего Запада, к банкирам и бизнесменам, с их мастерками и вышитыми фартуками^[93], очками и зубными протезами.

И еще одну вещь как-то сказал ему Барр. Странно, сказал он, очень странно, но со временем прошлое продолжает увеличиваться в размерах, а не съеживаться.

Может быть, потому, что мы движемся навстречу ему, а не от него. Будущего нет: мы всегда движемся к тому, чем мы уже были, чтобы снова узнать это. Во всяком случае, он двигался.

Ну а в финале своей существующей книги он должен был открыть, что здравомыслящие историки нового времени сделали старый Эгипет снова реальным и доказали, что сумасшедший Бруно был прав. И они сделали это, ибо создание новых эпох — в прошлом, также как и в будущем — это именно то, что мы делаем с темной пропастью времен^[94]. Космопоэйя. Если бы он был историком, подумал Пирс, настоящим историком, вот то, что он сделал бы или помог бы сделать.

Тем временем Фрэнк Уокер Барр, двигаясь в широком потоке путешественников, тоже думал: про подвал библиотеки в Ноуте, где он сидел пару месяцев назад за длинным, исполосованным шрамами столом и перед ним стоял открытый ящик, один из тех, в которых библиотека хранит хрупкие и недолговечные вещи, стоили они того или нет, но, конечно, стоили, если вам вдруг понадобилась одна из них, как Барру в тот день.

Он читал эти новые полемические заметки о египетской и греческой истории, которые доказывали, что старые классические труды по истории отдают предпочтение Северу и светлокожим народам перед Югом и темнокожими. Вполне объяснимо, но уже давно не подвергается сомнению. Хотя он, Барр, всегда радовался, когда видел переосмысление прошлого и как со временем более старые точки зрения опять выходят на передний план, сам он не решился бы вступить в спор; но его поразила одна заметка, в которой была ссылка на удивительный источник. Петри У. М. Ф. Исторические ссылки в герметических рукописях // Труды Третьего международного конгресса по истории религии. 1908. С. 196–225.

В библиотеке этого тома не было, но он был здесь, в подвале, тот же документ в форме памфлета тех времен, когда интеллектуальные и политические споры велись посредством публикаций, вроде этих дерзостей и насмешек, напечатанных на серой дешевой бумаге, не предназначенной для длительного существования. Старый запах могильной пыли или саванов. Рассуждение Петри о более ранней датировке так называемой Герметики основывалось на том, что греки — завоеватели или наследники Египта фараонов — демонстративно восхищались прошлым Египта, восстановили множество храмов и ритуальных мест и собирали рукописи. Петри предположил, что Герметика была просто малой частью древних египетских священных манускриптов, переписанных греками. Большинство этих манускриптов были потом утрачены, как и греческие копии, как и почти все. Но не эти, найденные и сохраненные.

Тогда Барр отложил памфлет, захваченный внезапно развернувшимся в сознании образом: пустыня, обнаруженный в песке храм. Знакомый образ, который однажды привел его в радостное волнение, как и сейчас. Где он подцепил его и почему так долго хранил нетронутым? Из кино, конечно, но из какого? Ветер уносит киношный песок, и становятся видны верхушки колонн, потом головы идолов, и вот поверхность, на которой мы стоим, — вовсе не твердь земная, а под нами целые этажи. Смотри-ка, становится еще чище, потому что ветер — какой ветер! — сдувает песок: там дверь, похожая на вход в подвал, черная глыба, а в середине кольцо, которое нужно схватить и потянуть вверх. Барр знал, что, когда дверь поднимется, за ней обнаружатся ступеньки, ведущие вниз, и по ним придется пройти.

В тот же день, но немного позже, в доме Барра на высотах Морнингсайд-Хиллс^[95], где бок о бок жило много знаменитых ученых и преподавателей, Тэффи Б. Барр, уперев руку в бок, стояла перед открытым холодильником. На разделочной доске перед ней лежала горка помидоров, похожий на мозг кочан цветной капусты, мускусная дыня и несколько свекол с торчащими пучками красножильных зеленых листьев. Она забыла, зачем открыла холодильник, и замерла, надеясь, что причина вернется к ней. В это мгновение зазвонил телефон. Она закрыла огромную камеру (свет внутри погас, разнообразная еда погрузилась во тьму) и взяла трубку. Это был Фрэнк, звонящий из своего кабинета, который поведал свой план.

— Фрэнк, давай поговорим, — сказала она, когда он на мгновение замолчал.

— Мы и так разговариваем.

— За ужином.

— Мне нужно найти паспорт, — сказал он. — Я перекладываю его с места на место, чтобы не забыть, куда я его положил, и в результате он у меня ни с чем логически не ассоциируется. Sui generis^[96].

— Фрэнк, это плохая идея.

— Хорошая. Лучшая за последнее время.

— Хорошо. Поговорим вечером.

— Я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю.

Тэффи повесила трубку, посмотрела на часы на стене (с маятником), потом на разделочную доску с овощами, и вспомнила: айоли^[97].

Она попыталась, как и подобает хорошей жене, за ужином в тот вечер, потом за завтраком и ланчем на следующий день отговорить его лететь — и потерпела неудачу. Итак (сказал самому себе Фрэнк Барр в аэропорту Кеннеди), Юнец поднялся^[98] и купил билет. Совсем уже не юнец, но все еще крепкий; он привычно похлопал рукой по карману с таблетками.

Он сойдет в Афинах, и его там встретит его старая — нет, лучше сказать бывшая — аспирантка, темноволосая и черноглазая, похожая на гречанку, но на самом деле еврейка из Скенектади. Зои. Zoe mou sas agapo^[99]. Потом в Египет, откуда в Грецию впервые пришли боги, куда греческие мудрецы обычно ездили, чтобы посоветоваться со жрецами Исиды и Осириса, переночевать в храмах Асклепия и там увидеть хорошие сны. Его коллеги написали, что согласны на день-два сбежать с конференции, взять в прокате Ленд Ровер, нанять гида и подняться по Нилу к храмовому острову Филы^[100]. А Фрэнк хочет ехать? Хочет. И пусть ему (это молитва Фрэнка Уокера Барра, но не какому-то конкретному богу или богине) приснится там хороший сон.

Глава шестая

Роузи, сегодня я еду поездом к Франсес Йейтс, даме Франсес Йейтс; я тебе рассказывал о ней. Если кто-нибудь и может сказать мне, что делать дальше, то только она. Она живет со своей сестрой, собаками и кошками в часе езды от Лондона, и мы с ней почаевничаем. Не могу объяснить здесь, как это произошло. Извини, что пишу на открытке. Пирс

— А теперь расскажите мне, где вы были, — сказала она, сложив руки перед собой, будто читая молитву. — И куда собираетесь отправиться.

Все, кто видел ее, говорили, что она очень похожа на Маргарет Разерфорд^[101], но на ее поношенном пальто одна пуговица была застегнута неправильно (она только что вышла из садового сарая), а волосы выбились из-под громадных заколок, так что, скорее, она была Белой Королевой.

— Ну, — сказал Пирс, — я был в Гластонбери, и...

— Вы были в Глостонбри? — ее подвижные брови приподнялись. — Вероятно, вы ищете Грааль.

Он побывал в Гластонбери, в первом из своих (или Крафта) памятных мест, отмеченных в путеводителе звездочкой, здесь произошла не одна сцена из последнего романа Крафта. Остров Авалон. В течение следующих месяцев он побывает во многих церквях, очень многих, и из них всех только эта, разрушенная, не вызывала в нем ужасного смятения: чувство вины, опасности, сожаления. Заледенелые стекла нефа и трансепта, свинцовая крыша, свинцово-серое английское небо. Мило. Он представлял себе, особо не обдумывая это, что места, в которые он должен попасть, скорее всего затеряны в глуши, разрушены и заброшены, вроде зиккуратов Юкатана^[102]. Однако здесь все было прибрано и приведено в порядок, трава скошена, всюду карты, указатели и ларьки с сувенирами; он никак не мог понять, какая здесь когда-то могла быть тайна, и был только благодарен за это. В старом путеводителе Крафта он прочитал про Иосифа Аримафейского, про Альдхельма^[103] и про Дунстана^[104], про Артура и Гвиневру. Он обошел развалины, исчезнувший клуатр, монастырь, библиотеку. Он навестил Потирный холм^[105] и Святой Колодец. Каменная кладка Колодца была предметом множества дискуссий. Возможно, она связана с друидами, обнаруживая ассоциацию с древними ритуалами поклонения солнцу и воде. Несомненно, она ориентирована по сторонам света, что подтверждается измерениями, сделанными в день летнего солнцестояния. Камни расположены клином, как в Пирамидах. Сэр Флиндерс Петри считал, что Колодец мог быть вырублен в скале переселенцами из Египта примерно за два века до нашей эры^[106].

Ну ладно. Он позволил ледяной кроваво-красной воде перелиться через его ладонь (железистая, радиоактивная, неизменная), потом по спирали начал восхождение на голый склон Тора (легче всего подниматься с Чиквелл-стрит) к башне на вершине. Вскоре воздух, острый как нож, стал резать горло.

— Вы не достигли ее, — сказала дама. Ее руки безвольно опустились, его дух или искалеченное тело рухнуло с непокоренной вершины. — Жаль. Оттуда открывается великолепный вид. Вознаграждение.

— Панорамный вид, — сказала ее сестра. Во всех своих книгах дама Франсес благодарила сестру, незаменимую помощницу и подругу. Это она, худая и остролицая, как Червонная Королева^[107], принесла чай, села и взяла в руки вязание. — Ваш друг доктор Джон Ди очень хорошо знал это место.

— Наш друг доктор Ди, — сказала Франсес, и они обе улыбнулись Пирсу.

С вершины Тора Джон Ди мог видеть все протяжение дороги на Уэльс, откуда пришел его народ. В своей последней незаконченной книге Крафт также мог видеть оттуда большое кольцо гигантских деталей ландшафта: знаки зодиака отмечали на мили вокруг погосты Сомерсета, его холмы, излучины рек и каменистые осыпи. Позже Пирс обнаружил, что этот предполагаемый зодиак и его гигантские фигуры описаны в книге, откуда Крафт, несомненно, их и позаимствовал: на страницах «Словаря Демиургов, Дьяволов и Дэмонов Человечества» Алексиса Пэна де Сент-Фалля.

Когда под конец жизни Ди вернулся к колодцу и Тору, зодиак уже исчез с лица земли, его уже нельзя было увидеть с вершины холма. Так было в романе Крафта. Просто ландшафт.

— Но, — спросила Червонная Королева Белую, — как он мог, — она указала на Пирса, сидевшего на стуле напротив, — вообще узнать о Джоне Ди? Это кажется совершенно невероятным.

— Конечно, у Джона Ди есть американская часть биографии, — ответила Белая Королева. — Он уехал в Америку. — Она наклонила голову к Пирсу. — С группой людей, которых вы там называете Пилигримами^[108].

Пирс, вероятно, выпучив глаза, смотрел на нее, пытаясь припомнить год смерти Ди — 1609-й? Точно не позже.

— Не он сам, конечно, — продолжала она, намазывая масло на хлебный ломтик. — Но его мысль, его символ. О да. Джон Уинтроп был верным приверженцем как самого Ди, так и его учения — вы не знали? Он привез в Новый свет целую библиотеку алхимических книг, он использовал монаду Ди как личный знак. — Она вонзила в хлебный ломтик большие крепкие зубы, глядя на Пирса и весело играя бровями. Она тревожила Пирса и, как он начал подозревать, хорошо об этом знала. — Подумайте, к каким последствиям могли привести эти приключения.

— Да. — И среди них его собственная глава о Невидимой Коллегии^[109] в горах восточного Кентукки двадцать пять лет назад; Пирс, его двоюродные братья и сестры, его герои.

— И куда вы отправитесь дальше? — поинтересовалась она. — В ваших поисках.

— Дальше я собираюсь в Германию, — ответил Пирс. — В Гейдельберг.

Услышав это название, дама и ее сестра медленно посмотрели друг на друга с непонятным выражением, непонятным для Пирса, с британским выражением тревоги, или удивления, или веселья, или всего этого сразу и еще чего-то сверх. Потом обе одновременно посмотрели на него и хором сказали:

— А, Зимний король.

— Простите?

— Вы идете по следам Зимнего короля, — сказала дама.

— Король зимы?

— Вы знаете про него.

— Нет. То есть да. Это роман Крафта. Того писателя, который.

— А, этот.

— Зимний король. Я читал его. Должен был. Не помню.

— Не помните? Вам желательно прочитать его. Весь роман.

— О? — Он вспомнил, что в британском английском слово желательно означает или означало необходимо.

— Весьма трагическая повесть, — сказала ее сестра. — Вам лучше услышать ее перед тем, как вы поедете.

Он ничего не сказал, неспособный отказаться. Дама Франсес хлопнула в ладоши, как эстрадный певец перед выступлением.

— Король Яков I, боявшийся всего на свете и желавший, чтобы все хорошо о нем думали, намеревался женить своего сына, Генриха, на испанской принцессе, дабы защититься от Католической лиги. И тут Генрих, всеобщий любимец, совершенный благородный рыцарь^[110], внезапно умирает.

— Лихорадка, — сказала ее сестра. — Из-за испарины после игры в теннис. Так говорят^[111].

— И тогда Яков выдал свою старшую дочь, Елизавету, замуж за немецкого курфюрста Фридриха, который был — или, скорее, должен был стать, когда немного укрепит свое положение, — предводителем протестантских сил Европы. Весьма подходящая партия. Молодая пара, как говорят, весьма привлекательная, безусловно, очень энергичная и активная — мне они представляются истинно шекспировской парой — с большой помпой они поженились зимой 1613 года и отправились в столицу Фридриха Гейдельберг, как раз в это время обновленный и украшенный садами, гротами и статуями. Они казались в высшей мере счастливой парой.

— Потом, — она опустила подбородок и посмотрела на него поверх очков, скорбно поджав губы, — умирает император Священной Римской империи, престарелое ничтожество по имени Матвей^[112]. Он был не просто императором, но и католическим королем большей части протестантской Богемии. Короля Богемии избирали, по крайней мере теоретически, и когда эрцгерцог Австрии — ярый приверженец католицизма, который, безусловно, должен был быть избран следующим императором^[113], — добился для себя богемской короны, клика аристократов-протестантов в Праге восстала. Наместники эрцгерцога были выброшены из высокого окна Пражского Града^[114]...

— Пражская дефенестрация^[115], — сказал Пирс. Давным-давно на телевидении у Акселя спросили: «Каким словом мы называем событие, которое произошло в Праге в 1618 году и с которого началась Тридцатилетняя война, и что оно означает?» Дефенестрация, выбрасывание из окна. — Господи.

— Тогда богемцы обратились к Фридриху и выбрали его королем. И он согласился. И ровно одну зиму, пока собирались императорские войска, а немецкие князья-протестанты проявляли нерешительность и спорили, и даже Яков в Лондоне не предлагал помощи, они оба, Фридрих и Елизавета, царствовали в Пражском Граде. Потом императорские войска разгромили армию Фридриха в одном жестоком и коротком сражении. Наголову. Он едва смог спастись, его царствование закончилось, он и его королева отправились в изгнание, и все стало так, как будто ничего и не было. А вскоре была разорена и его родная страна. Так началась Тридцатилетняя война, первая общеевропейская война. И вот вопрос: почему он поступил так? Почему он думал, что сможет? И почему все остальные думали так же? Ответ на вопрос приведет вас прямиком к символу и бедному Джону Ди.

Она сказала это так, как будто очень хорошо знала ответ, и ее сестра — тоже; та опустила вязание и сказала — словно персонаж в пьесе, который удерживает публику, рассказывая другому персонажу то, что оба они очень хорошо знают:

— Да, но разве не бедный Алексис впервые поставил перед тобой этот вопрос? И побудил тебя ответить на него?

— Алексис, — сказала дама, задумчиво коснувшись пальцем подбородка. — Для своего Словаря. Ты так думаешь?

— Да. — Ее вязание заметно удлинилось.

— Как давно это было, — сказала дама, рассматривая Пирса. — Я так мало знала.

— А вы не имеете ли в виду, — наконец сказал Пирс, — автора по фамилии Сент-Фалль? Алексис Пэн де Сент-Фалль.

Дама Франсес моргнула.

— О, вы с ним знакомы?

— Нет. То есть я не был с ним знаком.

Дама Франсес вопросительно наклонилась к сестре, которая громко сказала:

— Он не был с ним знаком.

— Бедный старый друг, — сказала Франсес. — Я знала его, не очень хорошо, но довольно долго. Да. Вы ведь о нем говорите. — Она подошла к книжным полкам и вытащила большой том в переплете из искусственной кожи, с символом монады на корешке.

— Он часто приходил в институт, — мечтательно сказала она, открывая книгу. — Тогда я только начала работать там, и он еще был здоров. И всегда тщательно подбирал ссылки и делал заметки. Для своих книг. Хотя это была, возможно, его единственная книга.

За всю свою жизнь Пирс видел три экземпляра. Вот этот, принадлежавший ей; а прежде — тот, из бесплатной библиотеки Блэкбери-откоса, который достаточно часто брал Феллоуз Крафт; а еще раньше — тот, который ему без спроса прислала на дом библиотекарша из государственной библиотеки в Лексингтоне, Кентукки, женщина, безусловно, типа Йейтс, с цепочкой на очках.

— Но знаете, он на самом деле вообще не был ученым, — сказала дама. — Он был кем-то вроде антиквара, вроде галки, что подбирает блестящие предметы тут и там, все, что привлечет внимание. Он и был довольно похож на галку. В любом случае, так представлялось мне тогда. Я была очень молода.

Пирс, не в силах усидеть, вскочил на ноги и подошел ближе к даме, которая держала в руках Словарь, переворачивая его страницы. Вскоре она дойдет до Невидимой коллегии^[116].

— Я думаю, он тебе немножко нравился, — сказала ее сестра, опять берясь за вязание. — Как и многие из тех, кто был постарше.

Франсес закрыла глаза, чтобы не слышать этого, и продолжила:

— Мы оставались с ним на связи. Но позже он перестал появляться, и я узнала, что он занимает пору комнат в Ноттинг-хилле. Время от времени я заходила его навестить, если это было удобно. Приносила мясной бульон. Брала для него книгу. Для его исследований. — Она улыбнулась: очень мягкая и понимающая улыбка.

— Записки, — сказала ее сестра. Ее шарф стал настолько длинным, что мог задушить ее саму.

— Он писал мне записки. Своеобразные короткие записки о пустяках. И вот когда недавно я нашла их в ящике скрепленными вместе — я, знаете ли, сама из клана галок, — мне показалось, что они составляют вместе историю, рассказ, словно ключи из охоты за предметами^[117].

Она закрыла книгу, возможно, не заметив, что рот Пирса приоткрыт, а указательный палец направлен на статью, на картинку; потом вернула книгу на полку, но не туда, откуда взяла.

— Меня приводил в замешательство, — доверительно сказала она ему, понизив голос, как будто ее могли подслушать или она собирается сказать нечто такое, что могло показаться недобрым, — тот тип людей, с которым сталкиваешься, когда делаешь работу вроде моей. Такие, которые верят, что существуют многовековые заговоры, возникшие чуть ли не во времена Пирамид; что розенкрейцеры где-то рядом и действуют от нашего имени; что рассказ не прерывается. Я полагаю, он был одним из них. Но, мне кажется, он был немного другим. Он был розенкрейцером; он считал себя одним из них. Но он также знал тайну, что значит быть розенкрейцером: ты можешь лишь стремиться, надеяться и желать стать им. Вот что такое розенкрейцер; и это все, что он есть.

В комнату вошли две сиамские кошки и стали виться вокруг толстых ног дамы, глядя на Пирса так, как будто тоже понимали скрытый смысл шутки.

— Великая генеалогия знания, — со вздохом сказала дама Франсес. — Передача оккультного знания от магистра к магистру. Все они стремились стать его частью. Быть найденными, вовлеченными, обучившись тайному языку. Невидимая коллегия. Но не было ни магистров, ни братьев. Не было ничего, кроме вереницы книг; так всегда и было. Книги и их читатели. Еще Платон говорил: Мы думаем, что, читая книгу, слышим голос человека; но если мы попытаемся задать книге вопрос, она не ответит^[118].

Она засунула руки в карманы древнего вязаного кардигана и какое-то время с явным сочувствием глядела на Пирса.

— Конечно, мы прощаем их, мы должны. Как простили бы своих близких. Потому что, знаете ли, они такие, какие есть.

Нет: на самом деле он не сидел между ней и ее сестрой, словно Алиса, и не просил показать ему дорогу; после возвращения из Гластонбери он больше не покидал Лондон. Он видел ее — действительно видел ее — округлая маленькая фигурка в вестибюле Варбургского института, — натягивающую макинтош, с пухлым кожаным портфелем в руке; она с чудовищным акцентом говорила по-французски с высоким мужчиной, склонившимся к ней, чтобы лучше слышать. Это наверняка была она. Возможно, будь она одна, он смог бы заговорить с ней — а ему нужно было передать ей привет от Барра — и кто знает, что тогда могло бы произойти; но, безусловно, она бы сразу спросила его об альбатросе вокруг шеи^[119], так что он оробел, или опечалился, или устыдился, и промолчал, и лишь кивнул ей, а она вопросительно кивнула ему в ответ.

В похожем на склеп магазине книжной мистики он нашел ее самую последнюю книгу, «Розенкрейцерское просвещение»^[120], купил ее, и со страниц книги она говорила с ним, хотя и не отвечала на вопросы. Она поведала, что движение розенкрейцеров возникло из того, что она назвала «миссией Джона Ди в Богемии»^[121], — хотя Ди вернулся в Англию и умер за несколько лет до того, как начали ходить слухи о розенкрейцерах, — и наверняка там что-то было. Что-то такое он сделал или оставил после себя, что-то такое он увидел, или узнал, или проповедовал, и люди это запомнили. В романе Крафта, сюжету которого следовал Пирс — все равно что пытаться обойти вокруг Верхнего Озера при помощи экземпляра «Песни о Гайавате»^[122], — то, что осталось в Праге, не было ни уроком, ни достижением, но наставлением или обещанием: что он может создать Камень^[123] для императора Рудольфа. Это, и тело Эдварда Келли, из которого вышло золото Ди, и его ангелы, и все остальное.

Чем бы оно ни было, возможно, юный Фридрих должен был найти его, если ему было суждено сохранить королевство, и имел все основания думать, что он сможет. Однако он не нашел. В нашей истории мира.

Фронтиспис ее книги, — с которой началось мысленное путешествие Пирса в окрестности Лондона, и на виллу дамы Франсес, и к книге, которую он представил на ее книжной полке, — украшала та же самая иллюстрация, что и в начале статьи о Невидимой Коллегии в «Словаре Демиургов, Дьяволов и Дэмонов Человечества». В книге было написано, что картинка, сюрреалистическая гравюра на дереве, взята из книги или трактата под названием «Speculum sophicum rhodo-stauroticum»^[124].

— Speculum sophicum rhodo-stauroticum, — вслух сказал Пирс, прочитав строчку в метро, а потом на улице; он обнаружил, что повторяет под нос эти дактили, вслух или одними губами, всю зиму, пока бродил по континенту, как человек, ищущий потерянную вещь, все время повторяет ее название. Speculum Sophicum Rhodo-staur Oticum. Вы помните, что на картинке была нарисована Невидимая Коллегия братьев Розы и Креста: нелепая высокая повозка, то есть дом или дворец, переполненный Братьями, погруженными в работу; дом, стоящий на непропорциональных колесах, но на самом деле движимый при помощи широких парусообразных крыльев: если бы Пирса попросили нарисовать эту штуку по памяти, он наверняка наделил бы ее парусами, а не крыльями.

Как и сделал Феллоуз Крафт в своей незаконченной последней книге. В которой эта крылатая повозка оказалась каретой Джона Ди, летящей над Германией с самим Ди, его женой и детьми на борту. А также с вервольфом, ангелом в кристальной сфере и богатством в виде сказочного золота.

Роузи, я думаю, что незаконченные части книги Крафта должны были быть посвящены розенкрейцерам и свадьбе. Принцу и принцессе. Эти места отмечены в путеводителе, и я теперь знаю, как к ним подобраться; по крайней мере я могу отправиться по тому пути, которым двигались они. В этом пабе есть музыкальный автомат — я даже не знал, что это разрешено; он громко играет «Розу в испанском Гарлеме»^[125] в стиле кантри, и я никак не могу сосредоточиться. Меня поведет путеводитель. Кстати, забудь о последней открытке; это что-то вроде шутки.

Самая холодная зима со времен Малого ледникового периода^[126] в правление короля Якова, сказал телевизор, прикрепленный над баром довольно убогого салуна, в который забрел Пирс. Сама королева застряла в снегу по дороге в Шотландию и была вынуждена покинуть карету. Королеву приютили подданные, которые напоили ее горячительным. Четверть пинты скотча, именовавшегося виски, плескались на дне стакана Пирса; он проглотил его, вынул путеводитель, перчатки и карту метро: туда он теперь должен спуститься.

Мы выходим на станции Чаринг-Кросс и видим прямо перед Уайтхоллом статую Карла I, сейчас выветрившуюся и обветшалую. Напротив ворот на площади Конной гвардии стоит замечательный Банкетный зал в стиле Палладио^[127] с потолком Рубенса (1630), спроектированный Иниго Джонсом^[128] и прославляющий дом Стюартов и особенно короля Якова I^[129]. Сегодня здесь находится музей Института оборонных исследований; среди всего прочего посетители могут увидеть скелет одного из боевых коней Наполеона^[130].

По обе стороны от широкого пространства Уайтхолла тянутся великолепные правительственные здания. Когда-то в пределы Уайтхоллского дворца попадали через замечательные башенные ворота, ошибочно именовавшиеся «Воротами Гольбейна». Пройдя в ворота, вы видели слева от себя высокую кирпичную стену старого Уайтхоллского дворца, но если вы вместо этого шли назад, через «Ворота Гольбейна», то стена от вас была справа; следуя вдоль стены, вы попадали в Тайный сад, аккуратно разделенный на квадраты, в котором часто шептались лорды и дамы высшего света; а напротив — крытые корты, где играли в теннис и бадминтон, в дождливые дни даже в кегли. Именно здесь юный принц Генрих фехтовал и играл в теннис все дни напролет, именно здесь в один из холодных дней в горячем поту он подхватил последнюю лихорадку. На запад от домика для игры в кегли находится арена для петушиных боев, одновременно театр, рядом притулился Кокпит-Лоджинс^[131], в котором принцесса Елизавета, любившая пьесы и актеров, ждала своего будущего мужа. Слева от вас будет потрепанный и несуразный Банкетный зал, еще не замененный творением Иниго Джонса; он используется со времен кардинала Уолси. Отсюда вы увидите огромные Дворцовые ворота, ведущие в сам дворец, где, по обыкновению, постоянно толпятся Щеголи, наслаждающиеся восхитительным видом Ножек высокородных Дам, поднимающихся в Кареты; Или племя ливрейных лакеев, мимо которых вам не удалось бы пройти без колкости или дерзкого ответа на ваш вопрос^[132].

Покиньте Большой двор, если у вас есть entrée^[133], и поднимитесь на один пролет по каменной лестнице в Комнату стражи, где сидят великие Бифитеры Его величества, которые весь день рассказывают друг другу Байки, пьют пиво, поддерживают огонь в камине и подносят Блюда к королевскому Столу, в которых иногда уже побывали их ловкие пальцы^[134].

Оттуда мы попадаем на Террасы, крытую галерею, огибающую открытое место, известное как Молитвенная площадь; она связывает королевские помещения с Банкетным залом, настолько прогнившим и плохо отремонтированным, что через год он обвалится и едва не убьет посла Испании. И, когда в декабрьскую ночь^[135] двору будет представлена Маска^[136], то, помимо всего прочего, одна женщина утратит целомудренность, для чего ее, застигнутую врасплох на верхушке Тарасы, унесут в сторожку привратников.

На рождество через Террасу — или Тарасу — проходят все придворные, только что снявшие траур по принцу Генриху; они в мехах и коронах из остролиста, в пламени их факелов шипит снег. Сегодня будут увеселения и музыка, потому что это день помолвки Фридриха и Елизаветы, двух красивых и харизматичных молодых людей, у которых настоящая любовь, которые полюбили друг друга с первого взгляда; выдающийся династический союз для протестантской Европы, хотя идет шепоток, что жених зело молод и нестоек и не полностью понимает свой долг^[137].

Сегодня вечером труппа «Слуги короля» будет играть, помимо всего прочего, «Бурю» Шекспира, пьесу не новую, но в новой постановке; специально в честь королевской пары автор написал Маску, которую вставил в пьесу.

Случилось так, что в холодную ночь Помолвки автор был в Лондоне, покупая собственность около театра «Блэкфрайерс». Он несколько лет не проходил по этим улицам, по крайней мере с 1610 года, когда подал жалобу на Торпа, напечатавшего его сонеты; оный Торп получил их от вора и негодяя W. H.^[138], лучше ему не думать об этом. Тогда, больше двух лет назад, он также поднялся по реке вверх, чтобы навестить в его доме в Мортлейке доктора Ди, старого друга, учителя актеров и театральных плотников; он хотел посоветоваться по поводу болей и слабости в ногах; оказалось, что доктор умер почти год назад. Он стоял в большом зале, в котором из книг, линз, камней, нотных станов, глобусов, карт не осталось ничего — все было распродано, потеряно или растащено. Умер: после долгих лет молчания. В доме была только его дочь, которая в последние годы заботилась о нем, как могла. «Я познакомился с ним очень давно, — сказал он ей. — Я приходил сюда еще мальчиком, я любил и уважал его». Потом он спустился к реке, дул резкий ветер, выдувая суетность; он размышлял о том, как можно было заставить этого мудрого человека, — великого лекаря, повивателя чудес природы, владевшего неограниченными силами, повелевавшего духами, — замолчать, отречься, уединиться. Нет, его не могли заставить: его сила не исчезла, но спрятана; духи, которыми он командовал, наконец освободились. Я книги свои сожгу^[139]. Нет, нет, только не это; бедный Кит^[140], не сжигай.

Кораблекрушение. Все эти годы он только и думал о кораблекрушении, ничего удивительного. Рассказ о трех царствах, первое — политика: лорды, заговоры, мировые дела; второе — магия, о которой говорил доктор Ди и в которую он слишком глубоко проник, добрая и грозная: разрытые могилы, затуманенное полуденное солнце; последняя — царство природы: незамысловатое, вожделенное, которое невозможно вернуть.

Год спустя «Бурю» поставили в «Блэкфрайерсе», Бербедж зажигал огонь, изображая грохочущие громы^[141], в подвале били по котлам, остров наполнился звуками^[142]. А в этот год, на рождество, при дворе, чудеса и диковины станут еще более чудесными и диковинными, потому что главным плотником будет мистер Ин-и-го Джонс, человек с лошадиным именем. Исчезающие яства^[143], порхающие духи, превращения под музыку. И Бербедж попросил у автора новую маленькую Маску, полу-Маску, в честь помолвки Елизаветы и ее немца.

Он легко написал ее. Ожидая адвоката в его конторе, он попросил перо и бумагу. Свадебные благословения хорошо подходили к пьесе, Фердинанд прошел все испытания, посланные ему Просперо, включая торжественную клятву не развязывать пояс целомудрия Миранды до совершенья брачного обряда.

Из уголка оконной рамы тянуло холодом; самая холодная зима за последние годы. Сломаю жезл мой^[145]. Жезл Джона Ди давно сломан. Его собственным была обыкновенная палка, на которую он опирался, идя по улицам Лондона среди смеющихся вездесущих мальчишек. Он писал быстро. Осталось сочинить не так много коротких реплик вроде этих, и, скорее всего, он не закончит всего того, что начал; но это не причина того, чтобы не продолжать.

Позже, в том же месяце, в залитом светом факелов зале, за облачными небесами Иниго Джонса (синий холст и обшивка), три придворных дамы в платьях, сшитых по их собственным рисункам, глубоко вздохнули, прижали руки к груди и улыбнулись друг другу. Три богини: Ирида, Церера, Юнона. Под восхищенные аплодисменты они спустились с неба и шагнули вперед.

Входят несколько жнецов в соответствующих костюмах; они присоединяются к нимфам в грациозном танце; ближе к его концу Просперо неожиданно подымается и говорит:

Они рассеиваются. Тяжело, то есть печально или горестно. Исчезают в самый разгар.

Пирс, стоявший на улице перед Банкетным залом — новым (1630), а не старым, который давно уже поглощен подвалами Министерства обороны, — внезапно сказал, громко, с печалью и удивлением:

— Он знал.

Банкетный зал был Закрыт на Реконструкцию. Он был укрыт синим пластиковым брезентом, который мягко надувался в холодном дымном воздухе, как будто здание плыло под парусом. Облако дорожного смога вокруг него поднималось и опускалось.

— Он знал, — повторил Пирс. — Как будто он знал.

Как будто он знал. Как будто Просперо знал, а, значит, и Шекспир знал. Как будто он знал то, что никак не мог узнать.

Пирс записал эти слова в красную записную книжку; он сидел в чайной лавке Лайонса, окна запотели на морозе, стук кружек, запах бекона и тостов. Перед ним лежала только что купленная в смитовском^[148] ларьке «Буря», издание Паффина^[149], в мягкой обложке, открытая на IV акте.

Как только Просперо вспоминает о заговоре и готовящемся преступлении, он немедленно прерывает представление и приказывает всем убираться, даже если говорит это детям: Молчи, ни слова, не то исчезнут чары^[150]. А это означает, что чары уже исчезли. И, когда его новоиспеченный зять Фридрих, то есть Фердинанд, смотрит так взволнованно, как будто чем-то испуган, Просперо говорит ему, что спектакль окончился, что актеры были духи, а не богини любви и плодородия, и что они все растворились в воздухе. И не только это, но и все надежды и амбиции его зятя, все башни, дворцы и храмы, весь мир — огромный шар земной, со всем, что есть на нем — тоже не материальны, и мы сами созданы из того же, что и сны. Как он мог такое сказать, что он имел в виду, разве Шекспир не понимал, кто его слушал? Говорил ли он с собой или с ними, и как он мог знать, чем закончится эта свадьба и связанные с ней надежды и ожидания? Что, как и эти бестелесные комедианты, они растают, не оставив следа.

Вероятно, только этим и был занят Шекспир: в самые обычные драмы он привносит столько чувства, намного больше чувства, чем требуется. Может быть, после этой новой маски он, говоря театральным языком, собирался вернуть историю в правильное русло; может быть, в этот день и это мгновение Просперо был показан обычным рассеянным волшебником, попавшим в ловушку собственных интриг. Но это не то ощущение. Нет. Возникает ощущение, что это конец всех благословений.

Через Северное море на пароме, который направляется в Хук-ван-Холланд^[151] и на Континент, холодный океан чуть ниже его кровати, трое его соседей по каюте негромко посапывают, Пирс сидит при свете крохотной лампы, читает, потом пишет.

Почему Просперо отказывается от своей магии?

Поможет ли ему великая магия, которой он располагает, в Милане, куда он направляется? Построить лучший мир, новый мир? Или все, что он знает, можно использовать только в этой истории на этом острове, и больше нигде? Больше нигде, говорится в его пьесе. Что Шекспир знал и кого он этим предупреждал?

Удары гонга, звон колокола, низкий гул дизелей.

Почему от магии отказываются, когда в игру вступает настоящий мир? Именно это я и должен узнать? Что история магии будет длиться, пока от магии не отказались?

Из Хука он поехал в Гаагу на местном поезде или трамвае; поезд магически шел из города в глубинку, мимо крошечных опрятных мокрых ферм, коричневых и серых, останавливаясь на перекрестках, чтобы впустить и выпустить людей, одетых в коричневое и серое. В соответствии с указаниями, он вышел в сером пригороде, там, где в конце улицы находилось консульство Народной республики Чехословакии^[152]. Ничем не примечательное здание, которое могло быть небольшой клиникой или даже частным домом. Внутри два молодых человека в открытых рубашках и кожаных куртках, стандартные молодые люди, один из них был с бородой, без церемоний поприветствовали его и помогли заполнить бумаги, необходимые для получения визы. На стене — чешский флаг, с серпом и молотом^[153]. Они переписали цифры из его паспорта, сфотографировали его, задали целый ряд личных вопросов, не имевших отношения ни друг к другу, ни к чему-нибудь иному, — как будто случайно подобранных для проверки его памяти или, может быть, правдивости, подумал он со смешным уколом паранойи. И они дали ему визу, как кажется, с удовольствием. Внутри была его фотография: темный свитер с воротником, взъерошенные волосы, черная пиратская борода, сердитый взгляд — поможет или навредит? Нарушитель спокойствия или обычный путешественник? А это имеет значение? На вид он казался симпатичным, но только не себе, вероятно. Другие пассажиры маленького поезда, который шел в город, наблюдали, как он изучает фотографию.

Утром, потрясенный и раздраженный после ночи в студенческом общежитии, люди входили и выходили всю ночь напролет (никогда больше, поклялся он), Пирс сел в длинный блестящий международный поезд до Кельна, он же Колон, и вдоль Рейна поехал в Гейдельберг.

Глупо, но я продолжаю удивляться тому, как европейцы прославляют свои исторические достопримечательности, не только большие, но маленькие и крошечные, места, о которых я знаю только потому, что прочитал их названия и географические координаты в эзотерических трактатах. Приезжайте, и вы узнаете, что эти места и их легенды хорошо известны; их рекламируют; чтобы войти туда, нужно заплатить; и при входе вы получаете брошюры, которые все про них объясняют. В Гейдельберге вам расскажут про все меблированные квартиры, в которых жил Гете, и как падает лунный свет, когда поднимаешься к развалинам замка, и где он стоял, когда, как известно, заметил, и т. д.; почтовая бумага, сувенирные тарелки, пивные кружки — всюду выгравированы одни и те же картинки. Почему я думал, что все лежит в запустении, ожидая меня? Может быть, потому, что я вообще не верил, что все это существовало?

Он не верил; даже когда он проходил по этим местам, ему казалось, что именно его появление вызвало к жизни Старый свет со всей его твердостью и полнотой, полнотой одновременно выразительной и безмолвной, как камень, которая сама во многом была камнем: церквями, мостовыми, стенами замков и многоквартирными домами, кто бы ни жил в них, более молчаливыми и непреклонными, чем он мог вообразить заранее. Он вытягивал руку, касался безмолвного камня и тем самым заставлял его существовать. Тревожное чувство. Он не мог от него избавиться. Он должен был привыкнуть к нему.

Знаменитый Гейдельбергский Schloss^[154] частично лежит в развалинах, частично на реконструкции. Реконструированные части не представляют интереса, напоминая комбинацию ресторана швейцарской кухни Stübli и комнаты для курения на голландском океанском лайнере. Если вы хотите пройти через лабиринт переходов, комнат, бельведеров, башен и коридоров, вам обязательно понадобится Führer (официальный гид); иначе вы можете никогда не выйти оттуда.

Пирс с удовольствием посмотрел бы, как выглядит курилка голландского океанского лайнера или комната, напоминающая ее; но замок был geschlossen^[155] на зиму, и не был виден ни один Führer. Пирс побродил по Schlosshof’у, замковому двору. Серебряный туман висел над рекой Неккар и игрушечным городом далеко внизу. Увидев явную тропинку, Пирс спустился по склону к знаменитым висячим садам, прошел под большой аркой — Воротами Елизаветы, которые построил (как гласит легенда) опьяненный любовью Фридрих V за одну ночь, сюрприз ко дню рождения его английской королевы — и вышел на широкую, лишенную растительности террасу. Где же были эти знаменитые сады?

«Здесь, — сказала дама Франсес Йейтс. — Их спроектировал Саломон де Кос, французский протестант, блестящий садовый архитектор и инженер-гидравлик^[156]. Был в близких отношениях с Иниго Джонсом...»

Начался мелкий дождик. Она вынула из сумки складной зонтик, выставила его, как шпагу, и нажала кнопку; зонтик открылся и вытянулся. Пирс держал зонтик над ними обоими, потому что она едва доставала ему до плеча. Дама рассказала ему, как де Кос при помощи пороха взорвал гору, чтобы выровнять ее для своих садов, как построил гроты, в которых играли музыкальные фонтаны, и, основываясь на рисунке Витрувия, водяной орган, а еще статую Мемнона, певшую на заре, «как в классической истории»^[157], которую Пирс не вспомнил.

Ничто из того, что она описывала — геометрические клумбы, обелиски, воздушный дворец, лабиринт и еще один лабиринт — не сохранилось; только заросший мхом и почти неузнаваемый речной бог у входа в грот. Пещера. Пустая. Пухлый и невысокий турист, напомнивший Пирсу о даме Франсес — зонтик над головой, походные ботинки на ногах — поглядел вместе с ним в темное гулкое пространство и удалился.

Это были развалины, даже больше, чем развалины, квазиприродный объект, поросший лозой, бесформенный, теряющий статус творения рук и умов, превращающийся в разрозненную кучу камней, каждый день чуть менее упорядоченный в энтропии надежды и желания, которая движется только в одну сторону. Что разрушило их? Молния, ответил путеводитель, ударившая дважды, и династический спор с королем Франции в следующем столетии. Но дама Франсес сказала, что это были они, Фридрих и его Елизавета, двое, которые должны были быть счастливы, благословленные противоречивым шекспировским волшебником. Это они в 1619 году взошли на престол и правили ровно одну зиму как король и королева Богемии, а их правление было кратким и иллюзорным, как маска: это они навлекли на свое рейнское магическое королевство tercios^[158], пикинеров, мушкетеров, саперов, и конец всему.

Глава седьмая

Она звала его Селадон, по имени рыцаря-пастуха из «L’Astrée»^[159] д’Юрфе, популярного романа о Золотом веке и возращении Астрэи, богини справедливости и мира, в волосы которой вплетены колосья. Iam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna^[160]. Он писал ей любовные письма по-французски; она так и не выучила немецкий. Свадьба была делом рук благородного Кристиана Ангальтского^[161], свирепого маленького человека с буйными рыжими волосами, неутомимого носителя тяжелой судьбы (как он сам думал) и ближайшего советника Фридриха, который называл его Mon père^[162].

Ангальт принял у себя курфюрстину, когда она впервые приехала в Оппенхайм Пфальцский, и привез ее в Гейдельберг, новое гнездо, где ее встретили веселыми представлениями и процессиями, устроенными мудрыми тружениками; они должны были обеспечить ей и супругу здоровье, счастье и успех и навлечь на них наилучшее астральное и божественное воздействие при помощи правильного упорядочивания знаков, людей, геометрических фигур и слов. Она прошла через увитые розами арки с портретами отцов церкви, а также изображениями предков и богов. Красивый мальчик вручил ей корзину с фруктами, посвященными Флоре и Помоне — Весна и затем Осень, цветок и затем фрукт — для Плодовитости; она жадно съела их, а все смеялись и радовались, глядя на нее. Муж встретил ее в карете, сделанной в форме корабля Ясона, плывущего с аргонавтами за Золотым руном. Музыка: Венеры (гиполидийский лад), щедрого Юпитера (лидийский), улыбающегося Солнца (дорийский), но не меланхолический гиподорийский, время для музыки Сатурна придет, но позже^[163].

Она привезла с собой труппу английских актеров, потому что страстно любила театр, зрелища и вообще претенциозные вещи. Они ставили старые пьесы и новые, «Бесплодные усилия любви»^[164] и «Вознагражденные усилия любви»^[165], «Веселого дьявола из Эдмонтона»^[166] и «Шахматную партию»^[167], которая высмеивала испанцев. Ее Селадон был в восторге, видя ее смех, был в восторге, видя ее восторг, и если пьесы восторгают ее, то пусть будут пьесы. И не имело значения, что он происходил из семьи не просто кальвинистов, но неистовых кальвинистов: однажды его отец схватил освященный хлеб прямо перед паствой и разорвал его на куски со словами: «Ну ты, прекрасный бог! Давай посмотрим, кто сильнее!» Начиная с того момента на редких причастиях в его побеленной церкви использовались только грубый хлеб и деревянные кружки.

Елизавета и ее Фридрих были существами иного уровня. Конечно, они стояли за Истинную религию, конечно, они были Евангелистами, но также были Надеждой и Красотой, Примирением и Возможностью, Плодоношением и Спокойствием; неким образом это казалось очевидным всем, по крайней мере тем, на кого падали лучи счастья, которые они испускали. В толпе, на глазах которой Он и Она впервые встретились под Гейдельбергской аркой, были два молодых человека: странствующий лютеранский пастор Иоганн Валентин Андреэ^[168] и студент университета, уроженец Моравии, входивший в умеренную пиетистскую секту Моравских братьев^[169], — его имя было Ян Коменский, которое он стал произносить на латинский манер — Комениус. И они оба почувствовали, что добрые звезды сошлись, что мир, долго блуждавший, вышел на правильную дорогу, что холодная ненависть Сатурна и горячая ярость Марса смягчились. Солнце и запах роз.

И даже более того.

Ян и Валентин подумали — позже они говорили об этом в залах университета, в переполненных гостиницах и в тишине Bibliotheca palatina^[170], хранителем которой был великий Ян Грутер^[171], — что прямо сейчас, возможно, началась всеобщая реформация всей видимой вселенной^[172]. Кому какое дело, что альманахи и пророчества так сильно ошиблись — зловещий 1600 год не принес каких-то заметных изменений — однако это не означает, что мир не рождает в муках преобразование; просто оно остается невидимым. В любом случае, оно наполнило их души. Что они могут сделать, чтобы подстегнуть его? Из подземелий инквизиции вырывались манускрипты Томмазо Кампанеллы^[173], который учил, что земля приближается к солнцу, холод севера смягчается и возрастает Любовь. Кампанелла составил проект великого города, совершенного города, Города Солнца, которым правил философ, спрятанный в круглой башне внутри квадрата внутри кубических стен города. Эти стены покрыты картинами и иероглифами, универсальным языком знаков, который обучает всех граждан добродетели и мудрости настоятельной силой своих магических образов.

Магия. Теургическая, каббалистическая, алхимическая, иероглифическая, историко-алхимическая, каббалистико-теургическая, тавматургическо-иатрохимическо-астрологическая^[174]. Алхимик воссоздает весь мир в своем горне, в котором, как следствие, растет золото, так же, как оно растет в матке земли, но быстрее; каббалист манипулирует буквами слов, посредством которых Бог приказал миру явиться на свет и плодоносить, таким образом делясь божественной творящей силой; разве нельзя таким же способом ускорить события медленно двигающейся истории, если правильно прочитать их? В 1614 г. — когда святая чета провела в Гейдельберге уже два года — друзья расстались: Комениус вернулся в Чехию, а Андреэ в Тюбинген, где стал лютеранским пастором; и тут все начало разворачиваться, открылся внезапный путь, протрубил призывный зов.

Универсальная и Всеобщая Реформация Всей Видимой Вселенной; вкупе с Fama Fraternitatis^[175] высокочтимого Ордена Креста Розы, написанная для уведомления всех Ученых мужей и Государей Европы. Брошюрка на серой бумаге была напечатана в Касселе, рукопись была прочитана в Праге, в Германию было послано теплое ответное письмо, а автор был отправлен иезуитами на каторгу (как говорилось в самой брошюрке). Настали счастливые дни, когда перед нами открылась не только доселе неизвестная половина мира, но также и чудесные, прежде невиданные дела и творения; и людей вновь наполнила великая мудрость, которая обновит все искусства, благодаря чему Человек осознает, наконец, свое благородство и достоинство; постигнет, почему его называют Микрокосмом и сколь далеко в Натуру простирается его познание.

Невозможно было остаться равнодушным к этим несомненным фактам. Андреэ в Тюбингене, Комениус в Моравии, ученые и инквизиторы в Баварии и Саксонии читали и перечитывали. Кто были эти братья? Много лет, как это выяснилось, они жили среди нас, ожидая своего часа. Самый мудрый из них, Х. Р., объездил весь мир и в каждой стране вел беседы с мудрецами. В Турции, Феце, Дамаске, Эгипте и Счастливой Аравии. И от Х. Р. мудрость перешла к Р. К., его брату, и к Б., живописцу, а также к Г. и к П. Д., их секретарю. Затем к А. и к Д., а также к Дж. О., англичанину, знатоку каббалы, о чем свидетельствует его книга Х. Призвав, по-видимому, на помощь весь алфавит, брошюра далее рассказывает, как Братья ходили из страны в страну — не только для того, чтобы тайно поведать ученым об их Axiomata^[176], но и чтобы бесплатно лечить: они поклялись держать их братство в тайне в течение ста лет. Почему же именно сейчас они прервали молчание? Потому что наконец была найдена потерянная могила брата Р. К. (или Х. Р. К., которым он, очевидно, стал), и дверь открылась. И теперь должна открыться дверь в Европу, которая начала уже появляться, которую многие ждут и на которую надеются.

Иоганн Валентин Андреэ, читая книгу, не ложился спать всю ночь и бродил по тихим улицам, не в силах оставаться на одном месте. Что ему велели сделать? О чем просили? Как всеобщая реформация мира может одновременно быть такой близкой и невозможной? В более позднюю эпоху, тогда еще непредставимую, сказали бы так: через него проходит ток этой работы, и сопротивление души нагревает его до белого каления.

Потом молчание. Silentium post clamores^[177] — обещала книжица, пауза, дающая время поработать душе, больше говорить ничего не надо.

А потом, через год, новый призыв, еще одна libellum^[178], на это раз на латыни:

Краткое рассмотрение таинственнейшей философии, составленное знатоком философии Филиппом Габелльским, публикуемое ныне впервые вкупе с Исповеданием Братства Р. К. Издано в 1615 году в Касселе Вильгельмом Весселем, печатником наисиятельнейшего князя.

Таинственнейшая философия была знаком, который, казалось, он всегда знал и, в то же самое время, видел впервые.

Consideratio^[179] знака было арифметическим или mathesis^[180], форма знака — stella hieroglyphica^[181] — говорила сама за себя. Оно начиналось с пифагорейского Y, а затем должен был следовать рассказ, история вселенной, описанной как путешествие души, или, наоборот, путешествие души, описанное как вселенная. Иоганн Валентин Андреэ поглядел на знак, показавшийся ему маленькой человеческой фигуркой, а потом внимательно прочитал далее следующие абзацы, рассказывающие о злоключениях, разделении и пересборках, через которые прошел этот знак. И чем больше он глядел, тем больше понимал и меньше знал. Он тряхнул головой и засмеялся, чувствуя себя обманутым и заинтересованным; отбросил книжку в сторону, потом опять взял в руки. Да, шутка, но хорошая. Или не шутка: старый холодный мир заканчивается, и на него вот-вот прольется поток правды, света и красоты, который, по велению Господа, должен сопровождать бедного Адама за пределами рая и смягчить его горе.

Весь прошлый год Иоганн Валентин втайне изучал Великое искусство превращения, которое Братство, как говорили, практиковало во многих местах, которое ему, вероятно, приказали изучить, если он хочет стать одним из них, если, конечно, они вообще существовали: он хотел понять, сколь далеко в Натуру простирается его познание. Его мать сама была фармацевтом и создавала materia medica^[182]; он, еще ребенком, стоял рядом с ней, когда она работала с перегонными кубами и печами, но сейчас, когда он был один, ему не хватало мужества зажечь физический огонь и смешать физические alchymia^[183] в физических перегонных кубах, начать мучить materia^[184] и поставить атенор^[185] в физическую печь. Однако он был уверен, что это не единственный способ работать с Искусством. Сердце — та же печь, а мозг — атенор. Так что этот знак, эта stella hieroglyphica, на которую он смотрел, могла сама быть précis^[186] или сокращенным изложением всего Искусства. Это математические кости гомункула, нарисованный человечек, которого нужно одеть в плоть, и этой одеждой является Делание^[187], а объектом и целью — Личность, получающаяся в результате.

Однако в помеченных цифрами и буквами абзацах Consideratio не было никакого рассказа. Превращение, происходящее в огне или в сердце (подумал Андреэ), выше любого рассказа. Так что, если ему нужна история, он должен написать ее сам.

Он должен написать ее сам. В его сердце произошло болезненное и приятное превращение при этой мысли — он должен написать историю, отсутствующую на этих страницах. Историю, в каждой главе которой будет рассказ из другого произведения о том, как разделенный человек был собран заново, пока не настанет неизбежный счастливый конец.

Но он не будет метать свой жемчуг перед невежественными свиньями: ибо его рассказ о механизме Искусства откроет этот механизм лишь тем, кто уже знаком с ним. Для всех остальных это будет веселый шуточный рассказ. Ведь говорят, что озорная история Апулея, «Золотой Осел», на самом деле является рассказом о превращении в виде комической повести, которой никто не обязан верить.

Иоганн Валентин Андреэ, лютеранский пастор из Тюбингена, положил рядом с собой Consideratio, чтобы оно направляло его, сел за стол и начал писать комедию или ludibrium^[188] («подражание английским актерам», скажет он позднее). Он написал заглавие: «“Химическая свадьба” Христиана Розенкрейца»^[189]. Брат Х. Р. К. — это герой и автор; его имя ныне открылось миру; он Христиан Розенкрейц, уже немолодой, но еще не рыцарь; в начале пьесы или ludus^[190] он готовит свое сердце к пасхальной молитве, и тут начинается ветер, сильный ветер, ужасный ветер^[191]:

Ветер был таким сильным, что холм, на котором стоял мой маленький дом, казалось, вот-вот развалится на части; однако я неоднократно видел, как Дьявол выкидывает такие номера (ибо Дьявол часто пытался искусить меня); и только укрепил я свое сердце и вновь отдался размышлениям, как почувствовал, что кто-то коснулся моей спины.

Я так перепугался, что даже не решился повернуться. Тем не менее я тщился сохранить смелость и спокойствие, как подобает человеку в моем положении. И тут я ощутил, как меня дергают сзади за платье, опять и опять, и наконец я осмелился обернуться. И тогда я увидел восхитительно прекрасную деву в небесно-голубом одеянии, усеянном золотыми звездами. В правой руке она держала трубу из чеканного золота, на которой было выгравировано имя — я легко прочитал его, но мне все еще запрещено произносить его вслух. В левой руке дева держала большую пачку писем, на всех языках, которые она, это было очевидно, должна была разнести по всем странам; были у нее и большие красивые крылья, имевшие множество глаз, как у павлина на хвосте; эти крылья легко могли поднимать ее вверх и нести вперед так же быстро, как орлиные. Я должен был бы усмотреть и другие ее чудеса, но она провела со мной совсем короткое время, и я был так поражен и испуган, что больше ничего не увидел. Как только я повернулся к ней, она начала перебирать письма, достала одно, маленькое, и величественно положила его на стол; затем, не проронив ни единого слова, взлетела. Поднимаясь все выше и выше, она издала на своей трубе такой могучий звук, что весь холм отозвался на него эхом и добрую четверть часа после этого я не мог слышать собственные мысли.

Все было настолько неожиданно, что я и придумать не мог, что думать об этом или что предпринять дальше. Наконец я упал на колени и попросил Создателя не дать случиться со мной ничему, что могло бы подвергнуть опасности мое вечное счастье; потом, трепеща, я поднял маленькое письмо, такое тяжелое, как будто оно целиком состояло из золота или какого-нибудь более тяжелого материала. Я тщательно осмотрел его и обнаружил маленькую печать, на которой оттиснут был необычный крест с надписью: In hoc signo vinces^[192], и это принесло мне некоторое утешение, ибо я знал, что эта печать не могла быть использована Дьяволом. Я робко открыл письмо; лазурное внутри, оно содержало стихи, написанные золотыми буквами на лазурном фоне:

Под ними были изображены Жених и Невеста, Sponsus^[193] и Sponsa^[194].

(Здесь Иоганн Валентин остановился, обмакнул перо в чернила, высунул язык и, держа перо вертикально, нарисовал знак, скопировав так хорошо, как только мог, иероглиф Филиппа Габелльского.)

Я едва не упал в обморок, читая эти строки; волосы мои встали дыбом, я был весь в холодном поту — это, должно быть, та самая свадьба, которую я подсмотрел в видении семь лет тому назад! Я постоянно думал о ней, изучал звезды и планеты, дабы определить точный день, и вот он настал — но я не мог предсказать, что он придет в такое неудачное время. Я всегда считал, что буду подходящим и даже желанным гостем и что от меня требуется лишь быть готовым присутствовать, но ныне мне показалось, что здесь действует Божье провидение, в котором я прежде не был уверен, и чем дольше размышлял я о себе самом, тем больше находил в своей голове смятение и слепоту к тайнам. Не понимал я даже то, что лежит у меня под ногами, то, с чем сталкиваюсь и имею дело каждый день; я не чувствовал, что «родился, чтобы увидеть»^[195] тайны природы. Мне подумалось, что природа может найти где угодно адепта получше, чем я, дабы вверить ему свои драгоценные (хотя временные и изменчивые) сокровища. Определенно я не был мудрым, осторожным или «ополоснувшимся»: моя внутренняя физическая жизнь, мои общественные обязанности и даже мое сострадание к соседям — все нуждалось в улучшении. Жизнь всегда заставляла меня брать больше; я всегда стремился выглядеть хорошо в глазах мира и преуспевать, а не работать ради исправления людей. Я всегда строил планы, как можно получить быстрый доход тем или иным способом, построить большой дом, прославиться и так далее.

Больше всего обеспокоили меня слова о трех храмах; я не мог себе представить, что они означают. И тут я подумал, что мне и не полагалось знать, поскольку я не должен беспокоиться об этом — раз эти тайны не открыты мне, может быть, еще рано. И еще мне пришло на ум: Бог позволил мне узнать, что я должен присутствовать на свадьбе; и, как маленькое дитя, я вознес Ему свои благодарности и попросил, дабы он всегда держал меня в страхе перед Ним, и каждый день наполнял сердце мое мудростью и пониманием, и привел меня (хоть я и не заслужил этого) к счастливому концу.

Итак, я был готов к путешествию. Я облачился в белый льняной камзол, перевязал себя крестообразно кроваво-красной лентой. Я воткнул в шляпу четыре красных розы, дабы быть замеченным в толпе. Для пропитания я взял с собой хлеб и соль, как когда-то один мудрый человек посоветовал мне делать в подобных случаях — я обнаружил этот совет полезным. Но, прежде чем выйти из своего жилища, я опустился на колени, не снимая свадебных одежд, и попросил Бога: если произойдет то, что, кажется, готовится произойти, то пусть последует из этого только хорошее; и я дал себе клятву, что, если что-нибудь откроется мне, я не использую это ради собственной выгоды или власти в этом мире, но только ради распространения имени Его и на пользу ближним моим.

Вот так, с клятвой и великими надеждами, я вышел из своей маленькой комнаты и с радостью отправился в путешествие.

Глава восьмая

Если бы весь мир был создан из букв и имен, тогда текст, появившийся из ниоткуда, мог бы взорвать его, войти в его ткань, как зародыш или зерно, толкать его одновременно назад и вперед, к прологу и эпилогу, и изменить его смысл. Так и случилось в Европе в 1615 году, когда появились тексты розенкрейцеров, с их фантастическими источниками и алфавитными пророками, или должно было случиться, если бы мир действительно состоял из букв и имен, а не из твердой материи. Сейчас никто не может объяснить, почему именно эти тексты, в отличие от всех остальных буйных пророчеств, зашифрованных романов, политико-химических аллегорий и религиозной полемики того времени так захватили воображение современников. Никто не знает, откуда появились первые два, кто написал их и зачем, какой эффект они должны были произвести. Единственное имя, которое может быть идентифицировано наверняка, принадлежит Иоганну Валентину Андреэ, лютеранскому пастору, который утверждал, что это он написал «Химическую Свадьбу». Позже он сожалел об этом и говорил, что лучше бы он этой книги не писал.

Позже.

В маленьком городе у развалин Гейдельбергского замка Пирс читал даму Франсес, которая знала все о Христиане Розенкрейце, Иоганне Валентине Андреэ и «Химической Свадьбе», рассказывавшей об основании Братства Златого Камня и о свадьбе, происходившей среди магических садов магического замка, охраняемого львом. Там есть фонтаны, по описанию похожие на гейдельбергские. Там есть посвящение в рыцари, немного похожее на то, которое прошел настоящий Фридрих, когда его посвящали в настоящий орден Подвязки в реальной яковианской Англии. Там есть пьеса, по описанию похожая на те, которые английские актеры привезли в собой в Германию, и внутри этой пьесы еще одна. И смотрите — в книге дамы Франсес была перепечатана страница из «Химической Свадьбы» — женщина, покрытая чем-то вроде неба и звезд, передает приглашение на свадьбу; рядом со словами Sponsus и Sponsa находится грубый знак (на немецком), похожий на монаду и в британских изданиях, конечно же, ставший монадой, изобретением или открытием Джона Ди.

Так что она права, и роман Иоганна Валентина безусловно обращен к Англии, к старому английскому волшебнику, к блестящей паре, которую благословил Шекспир, к их объединившимся львам^[196] и к надеждам, которые англичане возлагали на мудрое объединение династий, свадьбу Темзы и Рейна. Но что, если воображение способно на большее? Что, если была надежда на то, что история, рассказанная о чудесной и многообещающей свадьбе, может изменить ее природу, сделать свадьбу намного более чудесной; что, если правильно подобранный язык, описывающий эту более чем удивительную вещь, в силах изменить все описанное, даже если оно уже произошло? Гематрия: изменение уже существующих вещей при помощи изменения букв, составляющих их истинные имена, которые впервые вызвали их к жизни.

А потом продолжить с этого места и пойти новой дорогой.

Пирс вдруг подумал, что магия — и истории, заставляющие магию работать — устроены совершенно противоположно тому, как устроены истории в литературе. Судя по его читательскому опыту, мировая литература устроена одинаково: одна определенная пара с определенной судьбой олицетворяет собой все пары, их любовь, потери, борьбу; Мальчик встречает Девочку, Мальчик теряет Девочку, Мальчик получает Девочку или нет. Но в магии эта всеобщая, универсальная пара — в алхимии Sponsus и Sponsa, которая незадолго до конца бесконечного Делания беременеет Ребенком, который есть Камень — является одновременно каждой из этих конкретных пар: Адамом и Евой, Солнцем и Луной, Золотом и Серебром, Активом и Пассивом, медной Венерой и железным Марсом, Богом и Марией, тобой и мной, всеми нами на протяжении поколений. И то, что они делают, они делают через всех нас, и плод их союза предназначен для всех нас: все будут обладать им, как только он появится. Если когда-либо появится.

Так что не будет категориальной ошибкой отождествить одну пару — одну королевскую пару, которую мог видеть весь мир — с этой всеобщей парой, которая должна породить Камень. Поскольку ее можно отождествить с любой парой. Вот что сделала «Химическая Свадьба», и Елизавета и Фридрих стали ею, или Ею.

Однажды Бо Брахман сказал ему (что бы там с ним ни было, где он сейчас?), что истории нет. Мир, сказал он, что-то вроде голограммы: сломай фотопластинку, на которой записана голограмма, и окажется, что каждая ее часть содержит весь образ, и ты увидишь его в свете лазера. И каждая часть каждой части, вплоть до самого маленького, еле различимого кусочка. Таким же образом (сказал Бо) наша исходная ситуация представлена в каждом делимом мгновении всех последующих ситуаций, но (сказал он и улыбнулся) нужен особый свет, чтобы увидеть ее.

Если Роза-Крест — это Monas hieroglyphica, а Monas hieroglyphica — Златой Камень, и Златой Камень рождается от союза алхимических супругов, тогда (как в самых лучших алхимических парадоксах) Камень может быть сотворен лишь действием Камня, который до этого сотворения не существовал.

Ничего удивительного, что Андреэ назвал свой труд комедией.

Кульминацией всего романа является сцена посвящения гостей в рыцари ордена Златого Камня, отнесенная к концу Дня седьмого, после чего гости отплывают на своих кораблях. Так утверждает Йейтс^[197]. Отплывают: на Счастливые острова Запада, чтобы жить без печалей и забот, или, более вероятно, во все земли людей, чтобы совершить Всеобщую Реформацию Всей Видимой Вселенной.

Но она не сказала, что самого Кристиана не взяли.

Ибо в один из предыдущих дней Кристиан бродил по чудесному замку, в который ему позволило войти письмо, и зашел дальше, чем был должен. Озорной юный паж сказал ему, что в подземелье спит или похоронена сама Венера — хочет ли Кристиан увидеть ее? И он показал ему медную дверь, за которой был спуск вниз. И Кристиан доверчиво и испуганно последовал за ним вниз.

При свете факела я увидел богатую кровать, окруженную странными занавесями. Паж отдернул одну из них, и я увидел Венеру, совершенно обнаженную — ведь он отбросил и покрывало — такую ошеломительно красивую, что я почти обезумел. Я не взялся бы утверждать, что это не искусно вырезанный кусок мрамора или мертвое человеческое тело, ибо она была полностью неподвижна и я не осмелился коснуться ее. Паж снова укрыл ее и задернул занавеси, и все-таки, так сказать, она осталась у меня в глазах.

Мой паж потушил факел, и мы опять поднялись в палату. И тут прилетел маленький Купидон, сперва немного робевший, учитывая то, что сделали мы с ним вчера; но, увидев, что мы оба больше похожи на мертвых, чем на живых, он не сдержал смеха и пожелал узнать, какой дух привел меня сюда. Я затрепетал и ответил, что заблудился в замке, оказался здесь случайно, и что паж наконец нашел меня здесь. Надеюсь, сказал я, он поймет меня правильно.

«Да, все в порядке, мой старый беспокойный дедушка, — воскликнул Купидон, — но ты мог бы сыграть со мной гнусную шутку, если бы знал об этой двери. Сейчас я все исправлю». И он повесил на медную дверь, через которую мы спускались вниз, крепкий замок. Я горячо возблагодарил Господа, что Купидон не прилетел чуть-чуть раньше! И мой паж тоже возрадовался, что я вывел его из затруднения.

Может быть, Купидон верит ему, может быть, нет, но крылатый проказник объявляет, что у него нет выбора и он должен наказать Кристиана за то, что он так близко подошел к месту, где спит его мать. Он раскаляет в пламени свечи стрелу, протыкает ею правую руку Кристиана и начинает смеяться, увидев на ней каплю крови. Эта метка никогда не исчезнет.

Шаловливый паж. Холодная богиня. Смеющийся мальчик.

С этого момента начинается история свадьбы. Гостей взвешивают, и самых легких изгоняют. Оставшиеся двигаются в другой, более темный замок, где происходит трудная работа огня и воды, играются пьесы, открываются ящики, содержащие драгоценные яйца, и, наконец, мертвые король и королева возвращаются к жизни, и обнаруживается их сын, камень. Потом Король (золотой, только что созданный) привозит гостей, теперь названных братьев Златого Камня, обратно в Свадебный Замок. У ворот стоит престарелый привратник — тот самый, который некогда впустил Кристиана в эти пределы, был добр к нему и проследил за тем, чтобы он благополучно попал внутрь. Король рассказывает братьям, что давным-давно этот привратник тоже попал в замок как гость, но вскоре после этого забрел туда, куда не должен был забрести, и раньше положенного времени увидел Мать-Венеру. За свой грех он приговорен стоять у ворот, чтобы впускать других или не позволять им войти, пока не настанет день, когда кто-нибудь другой повторит его деяние и пожелает освободить его.

И — хотя я ненавидел себя и свой болтливый язык за то, что не смог промолчать — Кристиан вынужден сказать Королю, что он и есть тот самый другой. И добавляет, что готов сделать все, что от него требуется. И я сказал, что если бы я мог пожелать чего-нибудь прямо сейчас и это бы осуществилось, я бы пожелал вернуться домой. Но мне откровенно сказали, чтобы мое желание не простиралось так далеко.

Его желание (последнее желание, желание все вернуть) не может быть удовлетворено; он должен остаться и занять место престарелого стража. На следующее утро, как ему говорят, Рыцари соберутся в гавани, поднимутся на корабли с красными парусами и уплывут; но Кристиан должен будет остаться один в замке и выполнять свои обязанности до тех пор, пока — возможно — не появится другой, который сделает то, что сделал он, и пожелает сменить его.

В моей голове кружилось множество мрачных мыслей: что я собираюсь делать, как буду проводить время, сидя у ворот весь остаток своей жизни; наконец мне пришло в голову, что поскольку я уже стар, то недолго, по природе вещей, мне осталось жить, и страдания и печальная жизнь быстро закончат мои дни, и вот тогда закончится мое сидение у ворот. С одной стороны, меня ужасно волновало, что я узрел такие красивые вещи и теперь принужден был лишиться их. С другой стороны, я радовался, что меня приняли и нашли достойным, и не заставили покинуть замок с позором.

Вскоре после того, как король и его лорды пожелали всем доброй ночи, братьев проводили в их спальни. Но никто не показал мне, несчастному, куда идти, и я продолжал изводить себя. И, как только я полностью осознал свои обязанности, меня заставили надеть железное кольцо, которое носил старый привратник. Наконец, король настоятельно попросил меня, поскольку мы видимся, вероятно, в последний раз, помнить, что я всегда должен вести себя в соответствии со своими обязанностями и не идти против правил. И тут он обнял меня, крепко поцеловал, и теперь я понял наверняка, что уже утром должен буду сидеть у ворот.

Вот и конец.

Только его нет. У книги нет конца, обнаружил Пирс. Она не заканчивается; обрывается на середине фразы. А дальше нет ничего, кроме краткого утверждения не от имени Кристиана, но голосом самой книги: Здесь не хватает примерно двух листов in quarto^[198], говорилось там, и он — Кристиан, автор рассказа — хотя и должен был утром стать привратником, вернулся домой.

Что? Пирс с изумлением уставился на страницу.

Почему Кристиану позволили вернуться домой? Он должен был сидеть у этой двери день за днем. Быть может, совершенная им ошибка — вовсе не ошибка? Или честное признание в содеянном принесло ему прощение? Если так, то кто простил его, кто облегчил наказание? Если Златой король не мог, то кто мог? Или появился другой грешник, признался и занял его место? Может быть, его пожалел автор? Или Кристиан просто поднялся, простил сам себя и ушел?

Как в самом сердце «Бури», этой так называемой комедии, — вызвавшей в свое время такие неприятности, — лежит темное пятно, противоречие, лишь подчеркнутое счастливым концом; да и сам этот счастливый конец — самоотречение. Сломаю жезл мой.

Или, возможно, отчаявшийся автор придумал это маленькое скрюченное предложение для того, чтобы разделаться с тайной, закрыть ящик, который оставил открытым; может быть, он не мог придумать, как закончить рассказ и просто бросил его на полуслове.

Внезапно Пирсу показалось очень важным то, что он знает. Ему было известно, что вся история неправдива. Но он хотел узнать, что она означает. Как будто он пересек море и приехал сюда, только чтобы узнать.

De te fabula^[199]. Вдруг он, как и Кристиан, увидел Венеру обнаженной, слишком поздно или слишком рано, и теперь никогда не сможет стать рыцарем, стать братом, никогда не найдет, или не задумает, или не совершит ничего хорошего? Он посмотрел на свою ладонь. Вдруг самое большее, на что он может надеяться, — это возможность вернуться домой?

Глава девятая

Роузи — я пишу тебе в поезде, идущем из Гейдельберга. Я еду не в ту сторону, не на юг, а на север. Через двадцать минут мы будем во Франкфурте. Где Дж. Бруно написал и опубликовал свои последние книги, об атомах. В путеводителе рядом с Франкфуртом стоит звездочка, одна из пометок Крафта. Это был книжный центр Европы

На открытке с видом Гейдельбергского замка в лунном свете закончилось место; Пирс достал другую, чтобы продолжить: Франкфурт, река Майн. Еще довоенная, найденная в киоске на станции. У него их был полный карман.

и остается им сейчас. Я выйду и пройдусь постою на улицах. Еще не знаю, куда поеду дальше. Я не понимаю, при чем здесь Джордано Бруно. Он умер за восемнадцать лет до Зимнего короля и событий в Богемии, и о нем все забыли. И неважно, что там думал Крафт. Холодно.

На улицы Старого города падал снег. Черные Y, отпечатанные на расходящихся следах ног и дорожках от шин, бежали по убеленным аллеям и улицам. Огромный красный собор Святого Варфоломея, в который когда-то съезжались выборщики, чтобы избрать императора, и в котором избранные императоры короновались. Рудольф II просидел на своей коронации несколько часов, слушая, как читают капитуляцию — древний манускрипт, в котором перечислялись привилегии каждого вольного города, статус каждой епархии, древние свободы каждого графства, все ограничения власти короны, обычаи и исключения^[200] (у Крафта, все это было в книге у Крафта; сам Пирс не имел об этом никакого представления — казалось, чем дальше он был от дома, тем меньше знал). Все эти исключения, свободы и ограничения сделали империю такой же неуправляемой, как сама жизнь, и печальный молодой человек знал, насколько ценна и наполнена его империя: ровно настолько, насколько ценен и наполнен он сам, сидевший в ее центре. Недвижный и пустой, он и был ее центром. Вот если бы он мог сохранить спокойствие и трон, не пытаясь делать то, что делать было нельзя, все было бы хорошо.

Феллоузу Крафту нравились империи настолько старые и имеющие такую сложную структуру, что можно было их называть, к ним принадлежать, путешествовать по ним, но нельзя было ими управлять: у них были внешние границы, но не внутренние. Пирс решил, что они ему тоже нравятся.

В это раннее утро Dom^[201] был еще geschlossen. Спустя какое-то время под усиливающимся снегом Пирс вернулся на Hauptbahnhof^[202], сел на скамью и стал ждать следующего поезда на юг. Стоял ужасающий холод, холод Америки, Миннесоты, Аляски. В его сумке, кроме красного путеводителя и новой записной книжки, было только одно, что он мог бы почитать: мемуары Крафта «Усни, печаль».

Он всегда знал Крафта. Так ему казалось сейчас. О Бруно он узнал из книги, которую о нем написал Крафт, книги, которую Пирс сначала принял за роман, но она им не была. «Путешествие Бруно» было первой книгой Крафта, хотя тогда Пирс не обращал внимания на такие вещи; книги — это книги, они одного возраста в Книжной стране. Удивился бы он, если бы в том 1952 году какой-нибудь агент Y-подобного времени сказал ему, что он будет связан с Крафтом в жизни и смерти (Крафта), что он повторит путешествия и мысли Крафта? Не так давно его поразило пересечение дорог — его и старика, и — во всяком случае, тогда — он нашел в этом подтверждение того, что мир полон чудес: вряд ли таким чудом является его собственная судьба, но, возможно, у него на самом деле была судьба, а это уже величайшее чудо. Сейчас он все чаще чувствовал, что едет в вечном автобусе, автобусе жизни Крафта, и никак не может сойти.

В 1930-м я закрыл свое детство, словно книгу, и поплыл в большой мир, так начинались мемуары Крафта; детство так и осталось закрытой книгой, хотя иногда проскакивали намеки и отдельные фразы, слегка приоткрывавшие ее — Пирс думал, что они не были случайными. Он рос без отца, с одной только до странности безответственной матерью. Разумеется, не был женат и не упоминал каких-то других родственников; в своей писательской жизни никогда ни с кем не переписывался, у него никогда не было литературных связей или ему было неинтересно рассказывать о них; его лучшим другом был пес Скотти. Невозможно было сказать, как он пришел к мысли писать книги, почему эти, а не другие, или почему они получились такими, какими получились. Он рассказал о том, как росла его эрудиция, и, вероятно, можно было считать это и рассказом о его душе. Пирс — из жалости, страха или нетерпения — не мог прочесть больше двух страниц за раз; возможно, из-за нетерпения, потому что причина для жалости и страха ему не была открыта и не будет открыта: не здесь.

Мне хотелось тепла, и я поплыл в Неаполь: серебряный залив, Grotta Azzura^[203], золотые камни, нагретые солнцем. И обнаружил, что зимой в Средиземноморье пронзительно холодно и сыро, на самом деле даже холоднее, чем в моей далекой северной стране, а местное население, кажется, даже не допускает мысли о будущем, впав от летнего тепла в вялое оцепенение, и никак не готовится к холодным дождям и падению температуры в зданиях из монолитного камня. Жаровни и ставни, шали и шерстяные носки, все ad lib^[204]. Может быть, это ненадолго, думают они, и завтра лето вернется. Но это надолго. Ежедневно на протяжении месяца пляж устилают вонючие густые водоросли; их собирают — не имею понятия, зачем, — и на следующий день их появляется еще больше: я и сейчас чувствую их сладковато-гнилой запах. Не имеет значения: Я в Другом Месте! И napoletani^[205] были так же добры, назойливы, загорелы, большеглазы, смешливы, даже когда дрожали, даже когда палило солнце. Впрочем, оно по прошествии времени замечательно возвращалось. Но в ту первую зиму, в приятном одиночестве, доверив себя случаю, я нашел тему для книги и понял, что могу написать ее. Я открыл для себя, — в доминиканском аббатстве, куда были заточены его беда и его судьба, — философа и еретика Джордано Бруно (но тогда он был молодым человеком, уже не мальчиком, из окрестностей Нолы). Местный отшельник, сам плывущий по воле волн, ученый и антиквар, рассказал мне историю Бруно и предложил себя в качестве гида по неапольским местам, связанным с ним; именно он показал мне келью, в которой Бруно жил и размышлял, и церковь, в которой он отстоял свою первую мессу, и гору, под которой он родился. Я еще многое узнал от него, но позже. Мы были неразлучны: англо-французский ученый, юный ноланский монах и я; и оставались неразлучны с тех пор и доныне, на непостоянных, меняющихся маршрутах.

Пирс посмотрел в конец страницы, потом заглянул в конец книги, но так и не нашел примечания, в котором было бы названо имя — может быть, выдуманное — англо-французского ученого, хотя Пирс наполовину верил, что найдет его, абсолютно невозможную последнюю соломинку. Однако уже в следующем абзаце Крафт утверждает нечто совершенно противоположное, и его друг навсегда исчезает со страниц книги: Бруно, призванный в Рим, больше никогда не вернулся в Неаполь, я тоже уехал, и наше трио распалось.

В книге Крафта именно Искусство Памяти, которым в совершенстве владел Бруно и которым славились доминиканцы, и привело его в Рим в первый раз. Оттуда его призвали доминиканские кардиналы из окружения папы, чтобы он продемонстрировал свои способности. Во всяком случае, так он сказал инквизиторам в Венеции. Приезжал ли он на самом деле до побега в Рим, трудно сказать, но Бруно безусловно был там в самом конце, когда, по своим совершенно безумным мотивам, вернулся из протестантского Франкфурта в Италию, вероятно, собираясь положить к ногам папы старый новый способ изменить и улучшить всю человеческую деятельность и, между прочим, новую картину вселенной. Его арестовали вскоре после того, как он прибыл в Венецию; после многочисленных допросов венецианцы, довольно неохотно, передали его римской инквизиции.

Франкфурт — Цюрих — Милан — Генуя — Ливорно — Рим. Целую неделю Пирс двигался по маршруту, которым Бруно пытался спастись из Рима и от своего ордена и где был схвачен, — только в обратную сторону. В истории Крафта — не в книге «Путешествие Бруно», а в большом последнем незаконченном романе — к Бруно приходит молодой человек и предупреждает, что против него начато разбирательство в Святой Палате. Человек, который знает не только его, но и сообщество братьев, которые принимали юного беглеца, оберегали его от инквизиции, кормили, прятали и передавали по цепочке; насколько знал Пирс, такая сеть, чем-то похожая на еретическую подземку, действительно существовала, хотя именно эта, Крафтовская, появилась на свет только потому, что Бруно прошел по ней, находя на каждой остановке знак, который создал или открыл Джон Ди. Он находил его в книгах, на печатках благодетелей, в собственном доме Ди в Англии и в центре императорского дворца в Праге, где Ди начертил его посохом на каменном полу. Центр центра империи в центре мира. На какое-то мгновение они совпали.

В истории Крафта.

Но если Крафт смог вытащить юного монаха, дать ему убежище, переделать мир, в который он вошел, почему затем послал его назад, неправильными роковыми дорогами? Почему не дал ему возможность для побега? Зачем писать огромную трагикомическую эпопею, наполненную могуществом и возможностями, если нельзя спасти Бруно или вообще кого-нибудь?

Во второй половине дня, когда Пирс вышел из похожего на тюрьму pensione, он оказался в безымянной части города. Его плечи все еще чувствовали тяжесть чемоданов, которые несли, но ему не хотелось ни есть, ни спать. Он думал об отце, Акселе, и о том, как еще мальчишкой пообещал, когда вырастет, однажды привезти его сюда, в колыбель Западной цивилизации. Пирс отправился на поиски церкви Санта-Мария-сопра-Минерва^[206], первой остановки в его списке, помеченной двойной звездочкой в путеводителе Крафта. Она должна быть неподалеку.

Вскоре он понял, что заблудился. Таблички с европейскими именами улиц (до него только сейчас дошло это: предполагалось, вероятно, что нужно рождаться с этим знанием) помещались не на столбах, а были прикреплены на стены угловых домов. Большинство из них — плохо освещенные и древние. Под светом фонаря он открыл путеводитель и попытался разобраться в маленьких картах, мелко отпечатанных на папиросной бумаге, изображавших перепутанное спагетти старинных улиц, проштампованных похожими на гробы или кресты церквями. Он повернул назад. Огромный увенчанный куполом корпус здания, а перед ним возвышается обелиск: конечно, это ориентир, даже в городе, который из них состоит. Он должен найти Пантеон, который где-то здесь, недалеко; оттуда он сможет, следуя инструкциям, попасть туда, куда ему нужно.

Оставив позади Пьяцца де Ротонда, мы идем по Виа деи Честари^[207] вдоль западной стороны Пьяцца делла Минерва. Там мы остановимся, чтобы рассмотреть великолепный памятник работы Бернини, по легенде, он был вдохновлен парой огромных толстокожих животных, побывавших в Риме с цирком, где они привлекли внимание величайшего из скульпторов барокко — Джованни Лоренцо Бернини. Вокруг расположено множество обелисков: обелиск Псамметиха, мимо которого мы прошли на Пьяцца де Монтечиторио; обелиск Рамзеса II, возвышающийся перед Пантеоном; однако этот, стоящий на спине слона на Пьяцца делла Минерва, — самый любимый.

Уже начинало темнеть; безумное множество летящих по улицам автомобилей, которые не обращали внимания на пешеходов и сигналы, зажгли огни; Пирс вспомнил, что он по-прежнему в Северном полушарии и даже примерно на той же широте, что и Дальние Горы, откуда он приехал, — там сейчас тоже сгущалась зимняя ночь. Он шел дальше. Не было ни пьяцца, ни слона, ни Виа деи Честари. Он зашел в кафе. Похоже, время для кофе еще не пришло — в ярко освещенном баре не было никого. Обернутые целлофаном коробки с шоколадом и бискотти^[208], алхимический ряд разноцветных бутылок, сверкающий металлический прилавок, большая увенчанная ангелом кассовая машина, похожая на часовню — как и в сотнях других, мимо которых он проходил или в которых пил; они были едва ли не на каждом углу, чтобы в случае необходимости любой римлянин мог забежать туда, опрокинуть миниатюрный стаканчик кофе и выйти. Он попросил виски. В сумке лежала «Усни, печаль», и он выудил ее оттуда.

Мысль о том, что Бернини вдохновлялся реально существовавшим знаменитым слоном, каким-нибудь римским Джамбо, неверна. Абсурдная, но неотразимая идея поставить обелиск на спину слона на самом деле восходит к роману Франческо Колонна «Hypnerotomachia Poliphili»^[209], вышедшему в 1499 г. Герой книги Полифил, давший ей свое имя, блуждает по hortus conclusus^[210], быстро засыпает и в поисках любви подходит к большому мраморному слону, держащему на спине обелиск. Внутри полого слона (Полифил находит дверь и входит внутрь) лежат тела или статуи обнаженных мужчины и женщины, Sponsus и Sponsa, Материи и Формы. Позже эти таинственные аллегории использовали розенкрейцеры.

Пирс нашел фолио «Hypnerotomachia Poliphili» на книжной полке Крафта, хотя сам прочитал роман еще в университете. Причем то же издание.

Бернини идея понравилась, хотя сперва он проектировал слона с обелиском для садов папы Александра VII, где тот был бы расположен лучше, чем на Пьяцца Минерва. Но нет, именно здесь, в центре города, поместили самое неуклюжее и непривлекательное из творений Бернини; и, конечно, внутри него нет ничего, если не считать вымышленных героев; однако обелиск — настоящий, один из римских трофеев; позвали знаменитого египтолога, отца Афанасия Кирхера, чтобы тот расшифровал иероглифы. Сам папа сочинил латинскую надпись для постамента, в которой говорилось о том, как много силы нужно, чтобы нести на себе мудрость Египта. Встаньте позади обелиска, и перед вами будет доминиканская церковь Санта-Мария-сопра-Минерва, построенная на месте античного храма; в прилегающем аббатстве Джордано Бруно был обвинен, осужден, расстрижен, раздет и послан на смерть. Вот так тяжела мудрость!

Но, в конце концов, морщинистое мраморное животное появилось на пьяцца лишь через семь десятилетий после смерти Бруно. Тогда все это было неважно: Египет, простое украшение, выдумка, никакого вреда от нее; все прошло, исчезло, унесено, упразднено, лишилось силы; прах Бруно рассеян, утрачен безвозвратно; страница мировой истории перевернута.

Пирс снова вышел в ночь. Если бы он только знал, где находится, где север, где восток. Может быть, он повернул не в ту сторону, и это Виа Арко делла Чамбелла?

Если мы ошиблись и повернули не налево, а направо, на Виа Арко делла Чамбелла, мы скоро войдем на маленькую Пьяцца делла Пинья, где знаменитая бронзовая сосновая шишка, еще римских времен, украшает погибший, разрушенный, но не забытый храм Исиды, чью священную pigna^[211] злорадно торжествующие папы украли для собственного Собора Петра на реке

Нет, нет, он больше не разбирал слов. Он повернул и оказался не на маленькой площади, с сосновой шишкой или без нее, а на большом бульваре, Корсо^[212]; под высокими темными дворцами двигался поток машин, но тротуары были пусты, настала ночь, ноги налились свинцом, но еще могли чувствовать боль; он окончательно заблудился, шел наугад, ничего другого ему не оставалось. Отвернувшись от слепящего света фар, он шел все дальше и дальше по неправильному Риму, пока, наконец — едва не плача, для чего было больше причин, чем он мог назвать — не сдался; завидев строй такси, он взял одно до своего pensione. Завтра, завтра. Cras, Cras^[213], говорили древние римляне. Но Пирс так больше и не проделал этот путь — он уехал из Рима, так и не увидав слона.

Даже если я случайно выбрал Бруно, в конце концов я глубоко полюбил его; он — один из тех исторических персонажей, которые легко доступны и всегда таинственны, прямо как наши живые друзья и возлюбленные, понимаете. Начав читать его труды на итальянском, я столкнулся с писателем, который был скорее драматургом или даже новеллистом, чем философом. Свою космологию он излагает в форме диалогов, говорить начинают все, Бруно — или его двойник — лишь один среди них. Конечно, некоторые из ораторов глупы, но остальные просто не соглашаются с ним и высказывают вполне здравые мысли. Персонаж, представляющий точку зрения Бруно, часто сообщает мнение «ноланца» или его слова в передаче других; он может быть совершенно прав, а может и не быть; нет никого, кто бы говорил с полной уверенностью. Мы читаем историю Гамлета, рассказанную Горацио и записанную с его слов Гамлетом.

Новое утро; Пирс читает в автобусе. Он направлялся в Ватикан, к собору Святого Петра, и поехал неправильно, по Виа де Лунгара, но вскоре огляделся и понял, что едет не туда; он вышел и пошел пешком.

Я обнаружил, что невозможно не встать на сторону этого человека. Он может быть последователем Прометея — в конце концов, он собирался опрокинуть всю религиозную концепцию вселенной, и не только ее форму, как Коперник, но всю ее структуру, цель и смысл существования — и в то же время грубым комедиантом, который не может замолчать и спокойно сидеть, но должен постоянно прерывать оратора; который написал титаническую эпопею о Реформации Небес грэко-римского пантеона, закончив его сатирой на преобразование, на человека, на богов и на сами небеса^[214]. Никто ее так и не понял, возможно, из-за слишком патетических насмешек или потому, что Бруно слишком быстро принимает сторону каждого собеседника по очереди — трудно за ним следовать. И когда его перевели, наконец, в последнюю тюрьму, замок Святого Ангела (вы и сейчас можете увидеть камеру, или могли бы увидеть, когда там был я), он продолжал настаивать на свидании с папой, чтобы все объяснить: невозможно понять, было ли это последней невозможной шуткой или чем-нибудь другим.

Пирс опустил книгу. Почему он бы не принял сторону Бруно? Ведь однажды он принял, верно? Сейчас он чувствовал невольное желание посоветовать этому человеку сесть и заткнуться; он почти уже хотел встать на сторону властей против него лишь для того, чтобы защитить его. Найди маленькую вселенную, отправляйся туда и спрячься. Извинись перед ними, скажи, что на самом деле имел в виду совсем другое, что ты съешь свою пилюлю. Не дразни их, не играй словами, не умирай.

Он стоял в конце моста, перед ним была возвышающаяся над рекой большая круглая башня, которую путеводитель опознал с неохотой:

Мы подкрепились легким завтраком и теперь готовы посетить замок Святого Ангела, что займет почти весь наш день. В 135 году нашей эры император Адриан начал строить на этом месте мавзолей. Квадратное основание, круглая башня, окруженная насыпным холмом, как было в обычае у римлян; на вершине стояла колоссальная шишка из бронзы, сейчас находящаяся в Ватикане. Всего несколько десятилетий мавзолей служил могилой, после чего прославился как крепость, оставаясь в течение тысячи лет папской твердыней.

Интереснее всего, утверждал путеводитель, попасть в замок Святого Ангела из Ватиканского дворца: нужно спуститься вниз и пройти по узкой галерее, которая проходит прямо через стену — папский запасной выход. Узкой. От этой мысли горло Пирса перехватило. В снах он неоднократно бывал в таких местах, или ему нужно было войти в них, и они становились все уже и теснее, чем дальше он углублялся, пока в панике не просыпался. Нет уж. Вместо этого он подошел к castello^[215] по мосту Святого Ангела, пройдя мимо строя реющих на ветру ангелов Бернини.

Большой могильный холм. Сердитый и бесформенный. Его классические колонны и украшения исчезли на века. Сейчас туда входила группа туристов, ведомая гидом, говорившим на непонятном Пирсу языке; он пошел за ними, открыв книгу. Мы находимся на открытом дворе; отсюда лестница ведет вниз, в погребальную комнату Адриана. На стене комнаты, ныне пустой, висела каменная доска — Пирс едва не прошел мимо — с вырезанным на ней маленьким стихотворением самого Адриана, его прощальным посланием собственной душе:

Пирс содрогнулся от жалости. Как бы вы перевели эти строчки, такие слегка пугающие, не римские, нежные? Вероятно, это невозможно. Animula vagula blandula: прелестная странствующая душа, маленькая душа-странница, его душа как у ребенка, как у его собственного сыночка. В переводе с латыни Hospes — незнакомец, а также убежище для незнакомца: слово созвучно с guest^[216], ghost^[217] и еще host^[218]. Где-то в глубине индоевропейской истории — или в сердце — они имели один корень.

У него возникло ощущение, что в его руку скользнула другая рука, и он почувствовал, что мир вокруг стал бесцветным и безмолвным — здесь, в гробнице, он и был бесцветным и безмолвным, но теперь и другой мир стал таким же; Пирс здесь не отбрасывал тени. Неужели ты наконец позвал меня? Никто его не спрашивал, и он не слышал этого, нет. Но он стоял такой подавленный, как будто услышал.

Почему он такой, какой есть, а не лучше? Осталось ли еще время? Он пришел в никуда. Почему? Почему он не сделал того, что должен был или мог сделать?

Ответа не было, только чужая рука опять выскользнула. Правая рука, которая держала Пирса за левую руку. Горячая волна устремилась от нее к тому месту, где билось сердце. Я не могу наполнить себя только самим собой, подумал Пирс.

Вернулось глухое каменное эхо шагов, и далекие голоса, и Пирсу показалось, что он сжался, или расширился, или одновременно и то, и другое: стал маленьким в огромном мире или настолько огромным, чтобы вместить в себя маленький мир. Казалось, прошло лишь мгновение. Его группа уже ушла, он последовал за ней. Гид указал на решетку, вделанную в пол, и на темную глубокую дыру под ней; проходя, люди смотрели вниз и издавали тихие возгласы восхищения и ужаса. Prigione di San Marocco^[220]. Подземная темница, единственная, которую Пирс видел или мог когда-либо увидеть, если не считать те, что внутри него. И туда ненадолго бросили Казанову, или Каллиостро, или Бенвенутто Челлини, если он правильно понял гида^[221].

Вперед и вверх. Казалось, они карабкались по спирали из чрева погребального холма или горы. Маленькие двери вели в комнаты, названные по именам различных пап, прятавшихся или отдыхавших в них; гротескно разрисованная ванная с мраморной купальней^[222]. Потом они оказались на верхушке башни, на которую некогда насыпали символическую землю из первоначальной римской могилы, достаточно глубокий слой, чтобы вырастить деревья; сейчас здесь сплошной камень и фонтан эпохи Возрождения. Наверное, папы с удовольствием бродили здесь, восстанавливая свои силы. Вокруг внутреннего двора, ниже уровня земли — камеры для знаменитых узников: гид показал каменные воздуховоды, поднимающиеся оттуда. Может быть, затем, чтобы папа, прогуливаясь по двору, беседовал с ними? История. Prigione storiche^[223], прошептали в толпе. Беатриче Ченчи^[224], убившая отца. Кардинал Карафа^[225], задушенный в камере. Джордано Бруно. Вот она.

Туда можно было спуститься.

Тесно. Массивная дверь открыта, теперь навсегда. В стене нечто вроде алькова, а в нем каменная полка, на которой лежал его жесткий матрас. У него должен был быть стол и стул. Ведро. Распятие. Ему разрешили только книги, напрямую связанные с его защитой, но и таких могли быть тысячи, целая библиотека. Хотя и не такая большая, как изменчивая живая библиотека в его голове или сердце. Впроголодь, скорее всего: обычно заключенного кормила семья, а у Бруно никого не было.

Пирс уселся на каменную кровать. Коснулся грубой гладкой стены и поднял глаза на квадрат солнца, видневшегося в конце воздуховода. Страдал ли Бруно от жары летом, от холода зимой? Разрешали ли ему зажигать свечи холодными зимними ночами?

А можно ли быть уверенным в том, подумал он, что Бруно держали именно в этой камере? Неужели знание прошло сквозь годы, от смотрителя к смотрителю, от архивариуса к архивариусу, от гида к гиду? Могла ли камера остаться неизменной? Похоже, почти не изменилась: каменные стены, теплый римский камень, почти притягательный, без сомнения, в футы толщиной. Он поискал инициалы, нацарапанные на стенах, по примеру Байрона в Шильонском замке^[226], и не нашел ничего, совсем ничего. Никакой отметины из тысячи, которые Бруно мог сделать.

Запись о суде инквизиции над Бруно исчезла: Пирс это знал. Осталось только sommario^[227] процесса, сделанное знаменитым иезуитским кардиналом и богословом Роберто Беллармино, канонизированным в 1936 году^[228], внушительной фигурой в детстве Пирса. Вероятно, в последний год заключения Бруно Беллармино много разговаривал с ним. Добрым и некрасивым кардиналом владела страсть — возвращать еретиков в лоно церкви; он пускался в долгие богословские диспуты с королем Яковом I, отцом Елизаветы, Зимней королевы. Вот была бы удача, если бы он сумел убедить Бруно покаяться в своих заблуждениях. С его могуществом Бруно стал бы одним из тогдашних звезд, вроде Гаспара Шоппа^[229], юного протестантского ученого и мыслителя, перешедшего в католичество: Гаспар находился на Кампо деи Фьори вплоть до самого конца и глядел на сожжение Бруно.

Его преосвященство пришел сюда, чтобы задавать вопросы Бруно, или Бруно приводили к нему? Его очки в роговой оправе, красный шелк сутаны подметает пол, слуга поставил для него маленький стул. Может быть, он утомлен. Бруно никогда не уставал от бесед.

Не начнем ли мы, брат Джордано, с того места, на котором остановились, — о предметах и о том, что вызывает их к жизни?

Ваше преосвященство, уже говоря о предметах, мы вызываем их к жизни: или искушаем их появиться, или распознаем в них способность появиться. Почему бы нет? Мы видим себя в зеркале мира, что поставлено перед нами бесконечным процессом творения божественного разума; и эта вселенная такая же живая, как и мы; поэтому возможно узреть ее в зеркале нашего разума и помыслить о переустройстве ее.

Нет. Ее нельзя так переустроить, как вы говорите.

Нельзя?

Нельзя. Вселенная была создана Богом в самом начале и останется такой, какой устроена. Это основание земли.

Да? Как долго мир оставался плоским, как тарелка или коровья лепешка, а солнце спускалось вниз к западному краю и двигалось через астральные воды и поднималось на востоке?

Такого не было никогда. Было только отсутствие в нас понимания, когда мы описывали мир таким образом. А он всегда, как и сейчас, был шаром. Шаром в центре вселенной, вокруг которого двигаются звезды и планеты.

У него нет края? Нет астральных вод?

Нет. Конечно нет.

Хорошо. Но, может быть, если бы мы достаточно долго изображали землю двигающейся вместе с другими планетами вокруг солнца в бесконечной вселенной солнц, тогда так бы и стало.

На самом деле ты не мог этого знать. Галилей еще не осужден, сам Беллармино еще был сторонником Нового учения. Легко вообразить себе, как он изо всех сил пытается победить Бруно, прощупывая точки, где его старая вера могла бы поймать ноланца на крючок; объясняя минимум из того, на что Бруно мог бы согласиться в обмен на жизнь. Так поступали люди по всей Европе, в странах той или иной конфессии. Он, Пирс, поступал так бо́льшую часть жизни. Зимой этого самого года, просыпаясь в эти ужасные ночи, он думал, что мог бы поступить так же: мог бы вернуться — под угрозой изгнания из родной страны и смерти или в отчаянной надежде обрести покой — в лоно Матушки-церкви. Если бы Матушка-церковь остановилась на месте, чтобы он мог вернуться.

Но не Бруно.

Как я могу стать таким храбрым, как ты? — спросил Пирс. Если я не могу идти ни вперед, ни назад, что я могу сделать здесь?

В камере начала сгущаться темнота. Пирс больше не слышал восклицаний, шагов по камню, скрипа дверных петель. Наверное, дневные часы, когда можно было посещать камеры и саму гробницу, закончились, и он должен идти дальше с группой бельгийцев или кто они там; сейчас, наверное, двери, через которые он пришел в эту комнату, закрывались, одна за другой, вверху и внизу по всему маршруту, и он не сможет выйти отсюда до рассвета.

Глава десятая

Почему есть что-то, а не ничто?^[230] Поведай мне. Почему возникает вселенная?

«Она возникает, потому что может. Нет другой причины».

Почему все на свете такое, какое оно есть, а не другое?

«Оно такое, потому что оно выбирает быть таким. Оно всегда выбирает и таким образом меняется, в пределах своего естества».

Но почему предметы имеют такие пределы, а не другие?

«Потому что мы живем в такую эпоху, а не в другую».

А ты — ты выбираешь быть здесь или вынужден быть здесь?

«Кто ты такой, чтобы спрашивать меня об этом?»

Твой соотечественник.

«Позволь мне усомниться в этом».

Почему? Какую страну ты называешь своей?

«Кто ты?»

Ты забыл меня?

«“Забыть” — мне не дана такая возможность».

Тогда ты помнишь. Впервые мы встретились долгие годы назад в этом городе, в Ватиканской библиотеке. С той поры ты всегда оставался моим союзником, моим посланником — посланником посланника. И даже больше.

Он помнил. Помнил, как его привезли в Рим, как ему позволили просиживать в той библиотеке и читать труды Гермеса Эгиптиакуса. И он помнил того, кто пришел к нему туда и предупредил его, как ангел предупредил Святое семейство, но бежать из Эгипта, а не наоборот. Помнил ужасные и веселые глаза, безжалостную улыбку и добрую руку, вытолкнувшую его в мир, в незащищенную защищенность. Сейчас, в простой рясе из черного сукна, он казался более печальным и старым, чем тогда, когда он в первый раз появился перед Бруно, у дверей Ватиканской библиотеки. Он скрестил худые ноги и обхватил руками колено.

Мы продолжим с того места, на котором остановились, — сказал он. — Какова природа вещей этого мира, этой вселенной, благодаря которой они способны к постоянному изменению, не впадая в хаос?

«Вселенная бесконечна во всех направлениях, у нее нет ни центра, ни предела. В ней самой нет свойств, нельзя сказать, что она имеет протяженность, ибо она бесконечна, то есть не имеет предела. Она — вакуум, или эфир, или ничто, и это ничто наполнено бесконечным числом minima или атомов, хотя они представляют собой не крошечные твердые зерна или шарики, как у Лукреция, но невидимые бесконечно малые центры, окружности которых соприкасаются друг с другом. Бесконечная вселенная сжата внутри каждого бесконечного атома из бесконечного числа атомов, из которых она состоит».

Бесконечность внутри другой бесконечности?

«Бесконечное число бесконечностей. На самом деле нет ничего конечного, кроме того, что познается ограниченными категориями разума. В действительности мы обнаруживаем и вещи, которые подрывают эти категории, вроде определенных камней, которые имеют как будто бы невозможные свойства притягиваться, или животных, которые совмещают в себе свойства земли и моря, или людей, не мертвых, но и не живых. Состоящая из атомов бесконечность — это душа, то есть божественный разум; все души устроены одинаково и отличаются только расположением и природой атомов, из которых они составлены».

Это печальный удел — быть составленным из скопления атомов, а не из движения Справедливости, Достоинства и Провидения; быть массой, а не самоорганизующимся объектом.

«Все существа, включая нас, людей, образуются не в процессе случайного скопления, но по внутреннему принципу единства, присущему атомам, их энергии, их творческой душе. Таким образом, вместо хаоса они производят ряды и системы вещей во всем их бесконечном и характерном разнообразии, как соединенные вместе буквы алфавита образуют слова языка. Слова мира начинаются с неделимых атомов, имеющих свои правила объединения и тяготения, свои симпатии и антипатии, которые, тяготея и сопротивляясь одним комбинациям, допускают или отвергают другие. Тем не менее, они производят бесконечное число предложений, и так будет всегда».

Сколько существует категорий и видов атомов? Тоже бесконечность?

«Сколько категорий? Не знаю. Но я размышляю над тем, сколько необходимо для объяснения бесконечного числа комбинаций. Я думаю о словах языка или о языке, у которого нет предела, ибо, возможно, такой человеческий язык существовал до падения Вавилонской башни. Если бы в нем не было предела длине слова или частоте появления одного и того же слова в целом, тогда ограниченное число букв могло бы произвести бесконечное число слов. Я думаю, что и двадцати четырех букв, как в нашем алфавите^[231], вполне достаточно. Их хватит, чтобы истолковать вселенную, и, если бы могли понять их, назвать их, распознать их, мы бы знали как».

Только божественный, мировой разум может истолковать бесконечный мир при помощи букв, о которых ты говоришь. Как простой человеческий разум, вроде твоего, может охватить их?

«Превратности природы бесконечны, но ограниченны. Есть причины, почему одни атомы притягиваются к другим, объединяются с ними, создавая определенные комбинации, которые, в свою очередь, создают тела, которые с течением времени сохраняют форму. Эти Причины вроде ламп, горящих внутри предметов, из которых составлен мир, ламп, которые отбрасывают тени вещей в воспринимающем разуме. При помощи некоторых живых образов разум может понять Причины и их действие. Например, причины можно назвать богами, а превратности природы, несомненно, могут находить отражение в историях о богах. Вот так разум, размышляя о бесконечном числе предметов, упорядочивает их по категориям и видам, частному и общему, со всеми их различными качествами, которые можно называть Юпитером, Герой, Венерой, Палладой, Минервой, Силеном, Паном».

Значит, боги — это всего лишь истории?

«Так же и истории, которые мы, люди, читаем и записываем, — всего лишь буквы. Что не есть менее истинно».

Очень хорошо, — сказал он, возможно, задетый, и какое-то мгновение колебался — уйти или остаться. — Продолжай. Что это за образы, которые приводят к Причинам?

«Мы открываем их. Они заполняют нас, они глубоко внутри нас — гораздо глубже, чем мы можем проникнуть. Они — такая же часть природы, как и атомы, числа Пифагора^[232], фигуры Эвклида^[233], буквы алфавита, стремления души, ипостаси богов».

Почему тогда не все люди согласны с тем, как нужно постигать мир и предметы? Числа и геометрические фигуры неизменны и описывают многое немногими терминами, но образы могут иметь столько же форм, сколько есть предметов, и какая польза от этого?

«Образы меняются, поскольку меняется весь мир. Этот процесс происходит сам по себе и идет постоянно. Уже мое положение изменяет имена вокруг меня. Каждая эпоха должна найти свои собственные образы предметов, чтобы соответствовать изменившейся реальности. Как в alchymia, где одну и ту же сущность можно увидеть в разных образах, так же и Меркурия называют драконом, змеей, русалкой, распутницей, слезами, дождем, росой, пчелой, Купидоном или львом, без ошибки или двусмысленности, ибо Меркурий постоянно изменяется по ходу работы».

Его собеседник улыбнулся и слегка наклонил голову, хотя, конечно, заметил комплимент его имени и природе.

Тогда они — я имею в виду составные тела, созданные из сцепленных атомов, — не остаются неизменными.

«Они не остаются. Все комбинации — в том числе мы сами и наши тела — со временем распадаются. Связи — это лишь связи, они недолговечны, как бы сильно ни было притяжение. Однако ни телесные субстанции, ни атомы, ни их души не могут совершенно исчезнуть. Атомы и причины, которые они носят внутри себя, блуждают среди изменяющейся материи в поисках других совокупностей minima, которые они посчитают совместимыми и в которые помещают себя, как в новую кожу».

Неужели minima настолько разумны?

«Атом или minimum содержит больше энергии, чем любая телесная масса, частью которой он является, и неважно, насколько она велика — солнце ли, звезда. Энергия, которая содержится в minimum и выражается им, — есть душа, и именно эта бесконечность делает нас и все существа бессмертными, просто переходя из существа в существо. Если бы можно было управлять процессами распадения и объединения, наша сущность, наша личность могла бы переходить целостной в другие существа. Жрецы Эгипта заманивали души звезд в говорящие статуи богов и животных. Мы могли бы — как те мудрые труженики, которые придумали коды и шифры — вновь произнести слова, создавшие атомы, и таким образом сделать из них другие слова, то есть другие вещи».

То есть слова — это вещи?

«Лучше сказать наоборот: вещи — это слова. Это тайна, сокрытая в еврейской Каббале: все вещи сделаны из слов Бога, и, изменяя эти буквы, можно создавать новые вещи».

Это принцип пресуществления^[234]. Самый замечательный трюк Иисуса — как minima его существа, содержавшие его бесконечную душу, перешли, не изменившись, в круг хлеба^[235]. Верно?

«Ты сказал»^[236].

И боги поступали так же — без конца превращались в вещи: Юпитер в лебедя, золотой дождь, быка; другие — в другое, Венера в кошку, это все знают.

«Да, все знают».

Но, конечно, такая способность пресуществления, или metensomatosis^[237], невозможна ни для кого, кроме богов или детей Господа. Вероятно, мудрый человек может иметь способность сделать себя подобием другого предмета и обмануть невнимательных.

«Да, возможно. Одно живое существо может стать другим и перестать быть тем, кем оно было».

Возможно!

«Пока мы не научимся действовать согласно нашим мыслям, нет смысла думать. Каждый философ пытался описать мир, но суть в том, чтобы заключить его в себе».

То есть мудрый человек может проделать то же, что проделывали бессмертные.

«Если у него будет достаточно времени, мудрец сможет это сделать».

Годы, дражайший друг, сын и брат, это то, что у тебя есть.

Посланник наклонил голову, доверительно улыбаясь заточенному в тюрьму философу. Вокруг них — каменные стены камеры и еще более толстые стены castello; вокруг castello — Папский город со всеми своими обитателями, а вокруг него — зубчатые стены Священной Римской империи.

«У меня есть план», — сказал он.

II. BENEFACTA^[238]

Глава первая

Придя к мысли, что из-за болезни не сможет закончить последнюю книгу, потому что сам закончится прежде, романист Феллоуз Крафт испытал противоречивые чувства.

С одной стороны, было бы неплохо отложить ее в сторону и больше о ней не думать, а за то малое время, что ему осталось, привести дела (немногочисленные, печальные) в порядок. С другой стороны, он не хотел ничего, только работать над ней, чтобы в конце (лицом на страницах, как Пруст^[239]) обнаружилось, что он спасся или ушел в нее. По утрам он делал для себя пространные записки о будущих главах, сценах и даже будущих томах, увеличивая и так уже громадный проект до неосуществимого великолепия (поскольку он полагал, что будет освобожден от необходимости завершения), а затем, когда в конце дня возвращалась ужасная усталость, отталкивал от себя кипу бумаги, которую трогали чужие руки, чувствуя себя больным и опечаленным. Потом он обнаружил, что думает о матери — то ли совсем без причины, то ли по многим причинам.

Подводя итоги жизни — или, точнее, вместо этого — он начал доставать из своих папок письма, которые мать писала ему все эти годы; бо́льшую их часть он сохранил, но, впервые открыв, никогда уже не заглядывал в них (по их выцветшим адресам можно было составить карту его прежней неугомонности: они следовали за ним из дома в гостиницу, а оттуда в pensione, и марки все росли в цене). Их было меньше, чем он помнил.

«Сынок», начинала она всегда; написанные карандашом строки сейчас стерлись, но они никогда не исчезнут. Сынок. Что в них было такое, с чем он пытался покончить или что пытался объяснить раз и навсегда? Он открывал изодранные пасти конвертов, и оттуда вырывалась знакомая затхлость их дома на Микэник-Стрит. Как запах мог сохраниться так долго в его собственном доме, запах низкого входа в подвал, крошащегося линолеума прихожей и мокрых деревянных ступенек, ведущих вверх, к двери в переулок? Запах уверял его — и даже больше, чем воспоминания, — что его жизнь началась и продолжилась там, а не где-нибудь еще.

«Сынок, я не помню, писала ли я тебе, что миссис Остер с фасадной стороны умерла. И сейчас в доме больше никого нет». Это произошло пять лет назад, незадолго до того, как письма перестали приходить, перед ее последней болезнью. «Бакстер беспокоится, что следующие жильцы будут негры, потому что их очень много на Микэник и вокруг. Он ужасно беспокоится, и я не знаю почему».

Бакстер. Он должен позаботиться о Бакстере, убедиться, что тот получил дом (хотя и, наверняка, сейчас битком набитый неграми) — благословление, проклятие или просто судьба; удивительно, как мало возможностей выбора у нас есть, насколько прям путь. В одну декабрьскую ночь в годы Депрессии Бакстера нашли спящим в передней; его взяли внутрь, он и сейчас там.

«Странно, — писала ма, начиная новый абзац. — Бакстер говорит, что негров не интересует ничего, кроме секса: когда они устраивают свои масонские сборища, молятся, танцуют, проводят арендную вечеринку^[240] или играют в джаз-банде, то только делают вид; на самом деле они ищут возможность заняться сексом. Я ответила ему, что не думаю, будто они чем-то отличаются от других людей. Людей всегда порицают за то, что они что-то делают, лишь бы заполучить секс. Когда я была моложе, я постоянно слышала, что мужчины думают лишь об одном, что бы они там ни говорили, и это всегда содержало немалую толику осуждения, как будто мужчины — эгоистичные лицемеры. Никто даже и не думал, что нужно пожалеть бедолаг, которые, несмотря ни на что, пытаются думать о чем-то другом, пытаются быть политиками, проповедниками, генералами или играть на банджо, — поскольку разве на самом деле это Секс делает человека эгоистом, разве это Секс закручивает все стремления и желания вокруг себя? Бедняга хочет быть поэтом или бандитом, но все, что ему позволено, — делать детей».

Странно. Как часто он слышал, как мать произносит это слово, с легкой удовлетворенной улыбкой, обнаруживая еще один изъян на ткани вселенной (как ей казалось), еще одно несовпадение души и планеты.

Странно: много лет все его друзья рыдали в свои бокалы, что разбили матерям сердца, не женившись и не заведя детей, а его мать была очень довольна, узнав об ориентации ее сына, и даже гордилась им — как будто это был его хитрый выбор, способ победить если не порабощающую внутреннюю страсть, то ее обычный итог, — смущенно полюбопытствовав о том, как он сумел провернуть это дело против всего мира, и получив в награду какое-то уважение к себе, когда встала на его сторону в этом деле.

Раньше, когда он был маленьким, на Микэник-стрит совсем не было негров — не считая продавца льда; да и в городе их почти не было, во всяком случае, за пределами района Сансет, который он в возрасте трех или четырех лет называл Коричневым городом, через который он с матерью проезжал на трамвае. Вместе с другими мальчишками из его квартала он бегал за толкавшим свою тележку старым длинноруким продавцом льда, огромным и сильным, ожидая, когда он будет кидать в них куски твердого, в белых прожилках, льда. Он помнил ужасные щипцы, которыми продавец хватал куски и швырял их в его обтянутую резиной спину. Мокрая тележка рекламировала «Уголь и Лед»^[241], и он всегда размышлял, как это в одном месте продаются огонь и холод, грязь и чистота.

Он вернул письмо в конверт и внезапно опечалился, мельком увидев нетерпеливого восприимчивого ребенка и скучая по нему: тот исчез, в этом теле он остался один. Удивительно и ужасно, как дети любят этот мир и поглощают его весь день напролет, несмотря ни на что, ни на что.

В городе трудно было найти менее подходящую улицу для дома матери, чем Микэник, хотя сама она этого не замечала; довольная своим несоответствием всему вокруг, она шествовала на рынок мимо сражающихся польских домохозяек и детей с остриженными из-за вшей головами, игравших в чижика и дымивших в переулках: она шла в остатках одного из своих древних эстетических костюмов, с распущенными волосами. В угловом магазине она покупала ужасную желтую газету и коробку турецких сигарет, а потом звонила, разговаривая так, что слышал весь магазин; возможно, она звонила директору школы, объясняя отсутствие сына в классе: тем временем мальчик стоял рядом (в отличие от нее, у него не получалось считать себя невидимым, думать и делать вид, что думает, будто люди не замечают тебя или не обращают на тебя внимания) и сосредоточенно разглядывал свои ботинки.

Возвращаясь в свой подвал, где она лежала на пахнущем плесенью диване, курила ароматную сигарету и читала ему газету (отвратительные преступления и странные случайности), он обнаруживал, что легче быть на ее стороне против всего мира. Они были не единственными на этой улице (она позволила ему это узнать), кто живет без мужа или отца; они просто были единственные, которым гордость мешала лгать, как другие, называвшие себя миссис и утверждавшие, что их мужья путешествуют или погибли на войне. Его гордость не мешала ему лгать, и он лгал в школе и на улице; но он гордился ее гордостью и принимал ее за свою.

Долгое время он считал, что мать не спит по ночам, поскольку она всегда приходила в его комнату во мраке ночи, одетая так же, как и днем, будила его и давала дольку апельсина или растительную таблетку или втирала камфорное масло ему в ноздри. Часто, когда он утром вставал, она уже лежала на диване в той же самой одежде. Он мог сказать, что она работала допоздна, поскольку на ее длинном столе лежали кучи серебряных цветов, которые она мастерила. Одни предназначались для шляп, другие — для столов в ресторане, но большинство — для бессмертных погребальных венков. Она — в других отношениях настолько неумелая, что даже редко пыталась что-то сделать руками — была магически великолепна в своем искусстве; миниатюрные цветы, более настоящие, чем настоящие, выходили из ее почти не двигающихся пальцев, как будто она, словно фокусник, доставала их из своей ладони. Много лет спустя, когда он увидел замедленную киносъемку — цветок показывается из земли, вырастает, выпускает лепестки и пестики, наклоняет тяжелую головку, и все за несколько секунд — он с изумлением подумал не о Матушке-природе, но о своей матери за ночной работой, о ее многочисленных маках, розах, ромашках, лилиях и голубых люпинах.

В одно осеннее утро — ему было восемь или, возможно, девять — она разбудила его до рассвета. Она не дала ему лекарство, но мягко убедила его встать и надеть холодные бриджи. Они должны идти. Куда? Повидать ее старого друга, который хочет поговорить с ним. Нет, ты его никогда не видел. Нет, не доктора. Она напоила его чаем в кухне, чьи окна только начали светлеть, затем натянула ему на голову кепку, и они вышли на тихий переулок.

Почему она выбрала именно это утро, чтобы начать его обучение? Разумеется, это был обычный день, месяц или год. Он еще не достиг разумного возраста, как хулиганистые польские мальчишки, которые всем скопом являлись на причащение, переходя в религиозную зрелость, по-дурацки выряженные в белое с кружевами. Позже он решил, что, может быть, она выбрала этот день именно из-за его непримечательности. И, тем не менее, загадочная работа сознания его матери в каком-то смысле была чутьем к драматизму: без предупреждения выдернуть его из кровати ради того, что, как он интуитивно предположил, было путем посвящения, днем, непохожим на другие, дверью, открытой в стене обыденности.

(Так уже было однажды: он пришел из школы, она встретила его у двери и тихо спросила: Угадай, кто здесь? Потом она открыла дверь в кухню, и он увидел сидящего за столом розовощекого мужчину с доброй улыбкой и обиженными глазами. Его отец, владелец дома, в своем обтягивающем пиджаке с крахмальным воротничком похожий на Герберта Гувера^[242]; на коленях он держал большую коробку с конструктором. Может быть, она решила, что сыну ничего не нужно объяснять или что он не поймет? Или ей было нечего предложить, ни себе, ни тем более ему? Или она считала, что есть нечто полезное в потрясении от внезапного знания? На всю жизнь у него сохранилось предвкушение неожиданности, убеждение, что все важное приходит внезапно, прыгая, как хищник, на незащищенную спину, и все меняется: ожидание — подумал он, сейчас, в эту ночь, в беспомощной печали — заставляло его пренебрегать очень важными вещами, которые все время находились рядом, на виду, и не обращать на них внимания, например, на его неприметные и ныне плохо работающие органы; неважно, слишком поздно, слишком поздно.)

Он был удивлен, увидев свет на кухнях в переулке и женщин, готовивших завтрак; он и не знал, что жизнь начинается так рано. Они шли по Микэник-стрит к центру города.

За пределами района карабкавшиеся вверх улицы были наполнены домами, отделанными красным камнем или кирпичом, с арками, лестницами и остроконечными крышами — такими же, как в его коробке с конструктором. Он проходил по этому ветвящемуся лабиринту домов вслед за матерью в ее поношенном плаще, смущенный чувством неизвестности, но радуясь, что можно будет пропустить школу. Свет в окнах не горел, но в проходах между домами мелькали служанки и разносчики. Один или два из них (и это будет вероятной судьбой всех, поскольку району Хайтс метафорически суждено скользить вниз) внутри делились на перенаселенные комнаты и квартиры, которые снаружи выглядели совершенно одинаковыми; в одну из них и привела его мать, положив руку на плечо и направляя вверх по ступенькам и вниз по коридорам с высокими потолками к выбранной ею двери.

Она небрежно постучала, открыла дверь и заглянула внутрь: свет лампы упал на ее лицо, и на мгновение она напомнила ему иллюстрацию из романа — женщина заглядывает в комнату, в которой по воле автора должна решиться ее судьба; потом она ввела его внутрь.

Комнату (с абсурдно высоким потолком, потому что большое помещение нормальных пропорций разделили глухой стеной) можно было читать, как страницу книги: у окна находилось единственное кресло, его зеленое бархатное сидение стерлось от бесчисленных посетителей; на столе — лампа, под лампой — книга, перед книгой — стул; на умывальнике — полотенце, под умывальником — коврик. В камине тлел уголь; и еще горка в ящике рядом. На ковре в середине комнаты стоял мужчина в подбитом ватой халате и феске, словно вписанный в обстановку; он был едва ли выше мальчика, на которого смотрел.

— Это доктор Понс, — сказала мать, вот и все. Казалось, что под халатом доктора Понса спрятана доска, однако посетитель быстро понимал, что это выступает спина, просто сильно выкрученная. Это делало его походку какой-то спирально закрученной, наблюдать за ней было завораживающе мучительно, позже Крафт наделил такой походкой нескольких своих персонажей, не вполне (как он считал) сумев передать производимый ею эффект.

В тот первый день мать осталась с ним и доктором (в какой области? Крафт никогда не спрашивал) и слушала; как и ее сын, она пила бледный чай, согретый доктором на газовой горелке. В другие дни она только доводила его до двери или даже до начала улицы; наконец, он стал самостоятельно добираться до комнаты доктора.

Как началось его обучение и когда? Подъем на Хайтс был обязанностью, которую он выполнял, потому что она так сказала ему, и он не утруждал себя запоминанием, в какие дни и часы. Ему рассказывали истории или сначала задавали вопросы? Был ли какой-нибудь текст, были ли какие-то страницы, которые нужно было переворачивать и касаться кончиком карандаша; или они только разговаривали про его дни и его жизнь, про его жизнь на этой земле; подчеркнутое наставление, моральный вывод?

Чем бы это ни было, оно не могло быть действительно чем-то новым, он не был ни удивлен, ни испуган тем, что доктор Понс должен был ему открыть. Он знал о религии. На обоих концах его квартала стояли церкви: Драгоценная Кровь^[243] на юге и кальвинистская Е. О. Б.^[244] на севере, и мать объяснила ему, для чего они нужны; на Рождество, когда на ступеньках католической церкви ставили маленькую картину с облупившимися гипсовыми фигурками овец и пастуха, верблюда, короля и ребенка, она рассказывала ему сказку: как сын далекого невидимого короля затерялся в мире зимы, широком и темном; как он узнал, кто он такой и как он сюда попал, что ему предназначено сделать и кто его настоящий отец. Рождественская сказка.

Потом, время от времени, без каких-то четких интервалов, маленькая группа людей собиралась в доме его матери и рассказывала эту историю в других формах, или другие истории в такой же форме, потому что считалось, что нужно повторять ее много раз до тех пор, пока один или другой рассказ не разбудит ту же самую историю, которая лежит, свернувшись и не вызывая подозрений, в душе самого слушателя.

Как он потом узнал, это была именно та история, которую должен был рассказать доктор Понс, и именно от доктора Понса они впервые услышали ее, если, конечно, не от его учителей. Когда они рассказывали эту историю на Микэник-стрит, в ней действовали абстрактные существительные, которые вели себя как люди: Мудрость. Свет. Истина. Тьма. Молчание. Мудрость упала за Пределом, который есть Ум, и с ее падением возникла Тьма; так она стала Светом, пойманным Тьмою. И заплакала она, и слезы ее стали миром, в котором мы живем. Если он слушал (обычно нет), высокие слова на мгновение вспыхивали в его сознании и тут же исчезали, словно термины на уроке физики — Скорость, Сила, Масса, Инерция, безликие шары и блоки, сталкивающиеся во временном и пространственном вакууме, — которые, как предполагалось, тем не менее содержали ответ на труднейший вопрос или по крайней мере на следующий после него по трудности: почему все на свете такое, какое оно есть, а не другое?

Крафт помнил, как забавно смотрелась эта компания: большинство из них были эксцентричными или странно сложенными, безволосыми или поросшими шерстью, с круглыми дряблыми животами, раскосыми глазами или неровными бровями; они заикались, суетились и ерзали: как будто их сознания были долго заключены внутри раздутых или высохших тел, на которых были видны следы неоконченной борьбы за господство. Кого-то из них он впоследствии узнал достаточно хорошо, потому что они снимали у матери две верхние комнаты, хотя и недолго; они жили и иногда умирали там, и другие — не все — приходили проводить их в последний путь. Казалось, что они умирали молодыми от невероятных болезней или доживали до очень преклонных лет, обремененные телесными потребностями, к которым они, да и его мать, относились пренебрежительно, но терпеливо. «Сынок, миссис Ангустес должна выйти». Не проронив слова, мучительно движется в очистительный нужник, опираясь на его руку. Как может быть (спрашивал он себя), что, в отличие от нас, обреченных на обыденность, адепты культа могут выбирать именно такую жизнь, которая подтверждает их особое видение мира; каким образом они превратили себя в таких именно людей, какими, как полагает их секта, люди должны быть?

Ибо он вырос именно в секте, как он понял позже, как он понял через простейшие понятия избранности и исключительности еще ребенком: маленькая секта, даже микроскопическая, однако древняя, он был потрясен, когда понял, насколько древняя, тонкая, но непрерывная темная нить протянулась через эпохи. Сложные уравнения страданий и коварных абстракций, о которых говорили друзья матери и которым его обучал тихий шепот доктора Понса, были очень старым ответом на воистину труднейший вопрос: почему вообще есть нечто, а не просто ничто?^[245]

Когда-то, до начала всего, великие существа — ангелы с неограниченной, непостижимой мощью — собрались вместе, влекомые беспокойным неудовлетворением, в котором не отдавали себе отчета. Для развлечения они начали играть в игру, которую сами придумали. Они разделились на множество игроков и создали себе конечности и придатки, при помощи которых могли играть.

Хотя они так и не сумели полностью избавиться от глубокой скуки, их захватила игра, которую они придумали. Правила постоянно совершенствовались, делая игру все более интересной, и ангелы попали в ловушку безграничных возможностей. Они играли и играли, забывая, зачем они играют, забывая себя и свои первопричины, и, наконец, забывая, что играют в игру. Они приняли за реальность свою собственную бесполезную конструкцию, которую мы называем Пространством и Временем, они забыли, что сами придумали правила, и пришли к мысли, что всегда подчинялись им.

И игра продолжилась, сказал доктор Понс, со времени-до-времени вплоть до этой секунды; однако иногда некоторая разделившаяся сущность, некоторый осколок зеркала или кусок маски первоначального игрока, пешка в игре, вдруг застывает на месте, потому что ее охватывает беспокойное неудовлетворение, в котором она не отдает себе отчета: страстное желание, скука и неоспоримый факт принадлежности к чему-то другому. Ибо те великие существа, которые придумали игру пространства и времени, Архонты, были заняты тем, что множили себя и собственное недоумение, опять и опять, выделяя из своих бесконечных субстанций все ныне существующие вещи — так появились животные растения минералы и все образы этих вещей; и только для того, чтобы заполнить свою пустоту.

Вот так началась история in medias res^[246], хотя на самом деле в начале не было ничего, кроме in medias res. Так что все, что рассказывают, — не столько история, сколько ситуация, частность, бесконечно дополняющая себя, но не развивающаяся дальше: словно бесконечный ковер, в котором вокруг центральной фигуры — такие же фигуры, но большего размера, а вокруг них, в свою очередь, — еще большего размера, и так далее, и так далее.

И все эти фигуры, учил его доктор Понс, земные, и небесные, и наднебесные, обернуты вокруг одной бесконечно малой искры в центре бытия, словно слои жемчуга, которыми устрица покрывает крупинку песка, так раздражающую ее. Эта крупинка света, неделимая, вечная, бесконечная даже в своей бесконечной микроскопичности — всего-навсего центральная точка твоего сердца.

Тут доктор Понс тронул вельвет над сердцем мальчика.

И, не раньше чем последняя из разъяренных Архонтов вспомнит это, не раньше, чем она сдастся, смешает свои карты — и с ними безнадежный обман, в котором она жила (что она правитель и что есть чем править), — эта огромная игральная доска будет сложена и убрана в сторону, и Игроки, зная, что они неполны, обратятся к Плероме^[247], Полноте, Богу: чье отсутствие — это все, что они есть на самом деле.

Бог. Он как мать, чей ребенок, решив сбежать из дома, кладет завтрак в бумажный мешочек и вещи в рюкзачок и затем уходит, чтобы никогда не вернуться, и забирается так далеко, как никогда прежде, на самые границы земель, таких огромных и далеких, что он не может постигнуть их; и после этого он забывает, почему был таким печальным, злым, возмущенным или раздраженным, и помнит, что мать осталась дома; и он поворачивает, идет назад и находит мать в кухне; и она лишь улыбается ему, снимает шляпу с его головы и говорит ему умыться, даже не подозревая, что он вообще уходил, уходил так надолго.

«Мы, — говорил доктор Понс (мальчик, которому он говорил, думал, что тот имеет в виду ты и я, позже понял, что доктор имел в виду мы, люди, и, наконец, он догадался: мы, немногие, такие, как мы). — Мы те, кто помнит. Мы — самые последние и самые малые копии божественной забывчивости; и, тем не менее, всеобщее спасение спрятано в нашей памяти. Но, поскольку мы самые нижние и последние, самые далекие от света, мы также и ближе всего к центру, и искра света находится рядом с нами; искра, из которой мы, когда-то пробужденные, можем раздуть пламя».

Так вот. Крафт и сегодня мог изложить этот катехизис, хотя лишь в кратчайшие мгновения (вызываемые в памяти запахом дымящегося угля или ощущением золы на льду под ногами) мог почувствовать драму, о которой рассказал ему доктор Понс, и безграничную тьму, в которой, как представлял себе мальчик, все это происходило.

Мать называла это Знанием, но, став старше, он решил, что это не столько Знание, сколько Знание Лучше, типа универсального Я-же-вам-говорил, которое ничему не удивляется. К человеческой сентиментальности она относилась насмешливо и цинично, кроме тех случаев, когда высмеивала не человеческие притязания, но смирение: человек верит в доброту жизни и дарителя жизни, человек пресмыкается перед презренной и фальшивой природой. Ма всегда действовала так, как будто существовала какая-то метафизическая гарантия, что предмет имеет такие свойства или действует так, как определяет его название: если клей не соединил в достаточной мере два предмета, она воспринимала это не как знак того, что клей и предметы не подходят друг другу или что погода сегодня сырая; нет, она (со смесью отвращения и торжества) видела в этом знак, что вселенная в очередной раз не выполнила своих обещаний, в очередной раз доказывая, что она не то, что подразумевалось. Мать была туристкой в дрянной туристской каюте — хотела только примириться с неудобством на время краткого отпуска, а погода стала сырой.

«Сынок, — написала она ему в год окончания Второй мировой. — Все это время я читаю о новой бомбе Эйнштейна, сделанной из атомов. Они пишут, что на наши плечи легла ужасная ответственность: ведь мы можем неправильно использовать эту силу и взорвать мир. И мы из-за этого должны научиться контролировать себя. Как будто эта бомба — недосмотр людей, хотя это не так. Конечно дефект в самих атомах, разве нет. Это как взрывающаяся перед лицом сигара с сюрпризом^[248] или как моя дешевая японская шкатулка для драгоценностей, которая каждый раз защемляла мне палец, когда я открывала ее».

Она не более доверяла науке с ее открытиями о мире, чем человеку, упавшему в колодец и, тем самым, открывшему его. Она считала, что наука должна обеспечить нас путеводителем по безопасному посещению природы, путеводителем, который никогда не будет полным: всегда можно ждать неприятных сюрпризов. Безусловно, ма ничего не понимала в физике и считала, что правила могут внезапно неуловимо измениться и вода в любое время может подняться вверх по склону холма. Он помнил, как незадолго до смерти она где-то увидела доску в псевдодеревенском стиле, на которой смешными буквами был вырезан закон Мерфи: «Если Что-то МОЖЕТ Пойти Неправильно, ТАК И БУДЕТ!» Как смеялась она, которая вообще не смеялась в тот долгий год болезни и боли. Если что-то может пойти неправильно, так и будет: единственный закон, который она признавала в этой беззаконной вселенной.

Каким-то образом вопреки ей он вырос оптимистом, который ожидает и даже предполагает, что жизнь припасла для него самое лучшее или по крайней мере честную сделку. Он помнил, как однажды лежал на вершине холма, глядя сверху на город, расколотый оживленной рекой, чье далекое русло вырывалось из города и, покрытое осенней дымкой, вилось к бледным воображаемым холмам: в тот день он впервые понял, что любит мир, любит свои ощущения от него, его погоду, виды и ароматы. От своего открытия он почувствовал глубокое удовольствие и тогда еще не знал, что осознание удовольствия от вещей является началом его отделения от них. Удовольствие можно уменьшить, но отделение, однажды произошедшее, не излечить никогда.

Сейчас он не очень-то оптимист, ну или может быть умеренный. И за окнами его дома опять осень, дома, из которого он не часто осмеливается выйти. Пора туманов и плодоношенья^[249]. Мать не выносила Китса.

Он нечасто замечал это в то время, но потом стал считать усилия матери вырастить его в одиночку великим подвигом; чудная и едва ли не сумасшедшая, она, вероятно, просыпалась каждый день и заставляла себя делать его жизнь не слишком отличающейся от жизни других, по крайней мере не настолько отличающейся, чтобы он так и не смог найти себе место среди них и остался с ней. Чистилась и гладилась одежда, на столе появлялись питательные блюда. Прививались хорошие манеры, давались предостережения и утешения, его достижения, страхи и надежды всегда воспринимались серьезно, хотя и с некоторым замешательством. Он, в свою очередь, старался, с большим трудом, не разбивать ей сердце и совершенно опустошать ее жизнь, в своей борьбе поднимаясь или спускаясь по улицам, заходя в помещения и общественные места, в которых прошла бо́льшая часть его жизни; даже сейчас, спустя много лет после ее смерти, он мог громко застонать и почувствовать пот на лбу, когда (посреди бессонной ночи, вспоминая свою жизнь, как делал сейчас) он думал о том, как близко к ней подошел.

Она провела его через всю школу — сохранилась фотография, где он стоит в классе, в шапочке и мантии^[250]; потом она надела шляпку и пальто, на день исчезла и вернулась очень уставшая и гордая, и смогла рассказать ему, что он может поступить в колледж, который принял его запачканное заявление, и она получила скидку от Угадай Кого, и если он будет работать и жить по средствам. И он поехал, и вступил в Западную Цивилизацию, как будто это была семейная фирма, где все это время его ждало местечко, хотя это, конечно, было совсем не так.

В колледже он повернулся к прошлому, с надеждой и страстью, как будто оно было будущим, и вскоре после окончания решил зарабатывать им на жизнь. Все, что у него осталось (как он думал) от странного детства, которому он был подчинен, — это уверенность, редко приходившая к нему, но неодолимая, если уж приходила, что, в конце концов, не лишено оснований считать, что чья-то подчиненность связана с природой вещей; что у нас на самом деле нет никаких независимых доказательств того, как устроен мир; что если наше сознание содействовало созданию мира, то может и изменить его. Вдруг в итальянском саду в один зимний день он понял, что эта мысль абсолютно логична, и на мгновение он почувствовал себя невообразимо огромным.

«Угадай, кто умер», — написала ему ма 1 сентября 1930-го; в письме было написано число, хотя обычно она обходилась без него. Вот тогда он узнал немного больше о своем отце и ее отношениях с ним. Он был мужем сестры ее матери, и семнадцатилетняя сирота, появившаяся в его доме, стала чем-то средним между приемной дочерью и служанкой, вселившей (частично благодаря своей возвышенной безалаберности, решил ее сын, частично благодаря своей свободе) безрассудную страсть в сердце дяди. Которую он, ужасно рискуя, навязывал ей, по-видимому, неоднократно, зажав ей рот в кладовке (как представлял себе Крафт), а потом всегда упрекал ее. Однако он был достаточно богат, чтобы платить за возможное последствие, то есть сына, собственно Крафта. И способен, казалось, всю жизнь нести на себе тайное бремя вины, которое, словно колдовство, она поселила в его сердце с почти нечеловеческим равнодушием.

Бедолага. Впрочем, она никогда не жалела его.

Деньги, которые он оставил сыну, перешли к Крафту через осторожных и осуждающих адвокатов; сумма оказалась достаточно велика, чтобы отправить Крафта в Европу и позволить ему жить там со скудной роскошью, невозможной дома, и тратить деньги на угощения для друзей, еще более бедных, чем он сам, чтобы заслужить их благодарность — впоследствии он узнал более подходящие способы завоевать их, но так никогда и не смог полностью доверять своему обаянию. И, прежде чем деньги кончились, он написал свою первую книгу, жизнеописание Бруно.

Бруно, который на самом деле знал, что мир создан из одного материала, назовете ли вы его Атомами, Душой, Значением или Хилосом^[251]; Бруно, который доказывал, что нет ни Низа, ни Верха, ни Внутри, ни Снаружи; у которого боги были путаниками Лукиана^[252], а история вселенной — хроникой их преступлений, глупости и злоключений; и все-таки мы любим их, наша любовь обеспечивает радушный прием всякого проявления их бесконечного бесцельного творчества. Ибо боги находят наслаждение в многообразном изображении всего и в многоразличных плодах всех умов: они столько же сорадуются всему существующему, сколько и заботятся и дают повеления, чтобы все было и устроилось^[253].

Он написал последние страницы книги, направляясь в июльский день пьяным к Кампо деи Фьори, где стояла бронзовая статуя этого человека, нелепо закутанного в доминиканское облачение, которое он давно сбросил; капюшон закрывал его изможденное лицо мученика. Он купил розы у цветочниц и поставил их перед памятником, а юноши и девушки у фонтана, флиртующие и отпускающие шутки, с любопытством глядели на него.

Сейчас эта книга — «Путешествие Бруно» — стояла на его полках, и не одно издание, и на каждом из них, на обороте, есть его фотография. Прелестный эфеб^[254], если он мог так сказать о себе: копна бледно-золотых волос, скулы, загоревшие под неаполитанским солнцем, одновременно лукавый и самоуверенный взгляд. Это была книга, написанная молодым человеком, афористичная и умная, не то чтобы ошибочная, но настолько неполная, насколько могла бы быть.

Первый человек в истории Западной цивилизации, догадавшийся, что вселенная бесконечна, — написал он матери, посылая ей из города экземпляр книги; и вот письмо, которое она прислала в ответ (он так и не узнал, прочитала ли она книгу). Бо́льшую часть ее письма занимала цитата из тонкого и ужасно напечатанного трактата, одного из тех, что считались священными в ее секте, хотя на самом деле в них мало кто заглядывал: «Иалдабаоф^[255] желал совершить Творение как вечную и бесконечную Плерому, находясь в заблуждении, что такое возможно сотворить, что он сможет воспроизвести Вечность из огромных, постоянно удлиняющихся промежутков времени и Бесконечность из огромных, постоянно умножающихся пространств. Таким образом, он последовал за Ложью и Тьмой, гордый в своем неблагоразумии».

В любом случае, насколько мог сказать Крафт, разве человек с бомбой, Эйнштейн, не согласился, разве он не сказал, что вселенная неограниченна, но вовсе не бесконечна, и что человек, вылетевший с земли по прямой линии, никогда не достигнет ее границ, но, непрерывно двигаясь по прямой, вернется в то самое место, из которого отправился?

Как и сделал Феллоуз Крафт. Даже не претендуя на то, что находки высокой науки могут быть связаны с крошечным циклом человека. Но в конце своей писательской жизни он вернулся назад, туда, где находился в самом начале: в Рим, к Джордано Бруно. Опять он на своих страницах судил его и осудил, надел на его голову высокий шутовской колпак, привязал к спине осла, и подгоняемый плетью осел вынес философа из тюрьмы, провез по улицам мимо насмехающейся, кровожадной или равнодушной толпы до Кампо деи Фьори, где был воздвигнут столб. Крафт был готов, но не мог или не желал опять сжечь его.

Он положил руки на страницы, описывающие этот день, не все из них имели смысл. Бесконечные вещи, обычно говорила его мать и писала это в своих письмах: маленькое восклицание или словесный выдох, бесконечные вещи этого мира, поймавшие ее в ловушку; они докучали ей или требовали ее внимания, как голодная овца. Бесконечные вещи, сказал и он, сказал себе в те дни, когда на третьем десятке отправился в совершенно новый Старый свет; бесконечные вещи, его маленькая молитва и мантра, которую он произносил, стоя в гондоле или на запруженной и вонючей иностранной улице. Для матери это означало бесконечное мистическое умножение вещей. Но для него это были вещи, которые никогда не кончаются: путешествие, опьянение мыслью, взглядом, словами и возможностями; секс, море, детство и открывающийся отсюда вид, и дорога впереди.

Но сейчас ему показалось, что это могло означать и вещи без конца, без приостановки. Вечное возвращение. Лимб потерянных душ. Смерть. Путешествие Бруно в ад, которое все еще продолжается, из той книги в эту.

Может быть, есть способ в этот раз освободить его. Спасти его.

Высокие напольные часы в дальней комнате зажужжали и пробили один раз, как и его сердце.

Да: способ освободить его, который ничего не изменит, который позволит всему этому свершиться так, как оно свершилось, как и должно было, но совершенно иначе. Крафт взял исписанные листы в руки и посмотрел на слова, на которые указывали его пальцы.

Может быть, может быть, способ есть.

Глава вторая

Да: этот ослик, маленький ослик, который вез его.

Посреди «Магнификата»^[256] Пирс Моффет хлопнул себя ладонью по лбу и издал возглас понимания и самоуничижения, что заставило братьев вокруг него повернуться. Его потрясла не столько внезапная догадка, сколько собственная глупость: ведь он мог так долго перемешивать и перекладывать эти страницы, размышлять над ними и не замечать.

Боже мой: маленький ослик.

Но потом он подумал: нет, он, наверно, ошибается; он помнил эту сцену не такой, какой она была у Крафта в рукописи, но такой, какой он, Пирс, написал бы ее или мог бы написать сейчас, потому что именно так было правильно: он едва подавил импульс вскочить прямо сейчас, посреди молитвы, словно зритель, которому надоел спектакль, перебраться через ноги и сутаны братьев, заполнявших церковную скамью, и броситься в свою маленькую комнату, чтобы найти эти страницы.

Magnificat anima mea^[257], пел хор или должен был петь. Сейчас все было на английском, лишь изредка попадался латинский григорианский хорал^[258] — настоящий бальзам для души Пирса, несмотря ни на что; да, все на английском, и сегодня аккомпанировал брат с гитарой. Пирс подумал, что более старшие братья должны страдать от такого изменения, но, конечно, спросить их было невозможно.

Когда закончилась заутреня и все стали расходиться из холодной часовни — братья в размышлениях укрыли головы белыми cuculli^[259], — Пирс через выложенные каменными плитами коридоры вернулся в свою келью. Ласковый свет весеннего солнца еще был здесь. Мебель, простая и крепкая, походила на школьную: дубовый стол и стул, простая скамеечка для молитвы. Узкая кровать, в изголовье — распятие, в ногах — Дева Мария. Когда Джордано Бруно был молодым братом-доминиканцем в Неаполе, он шокировал настоятелей тем, что выбросил из кельи все гипсовые фигурки святых, благословенные ветки, четки и memento mori^[260], оставив только распятие. Он, вероятно, мог наполнить пустоту собственными рисунками.

На столе Пирса была свалена фотокопия последней, незаконченной книги Крафта, от которой он несколько лет считал себя свободным. В таком виде более яркая и чистая, чем она была на дешевой бумаге золотисто-березового цвета, но и более бледная, менее отчетливая и говорившая тише. Увидеть ее в первый раз — все равно что встретить старого знакомого после такого же отрезка времени, который стал седым и чужим тебе, но через несколько мгновений понять, что он не изменился. Почти не изменился.

За эти годы репутация Крафта как писателя претерпела неожиданную трансформацию. Его книги никогда не пользовались таким же успехом, как подобные исторические романы, эти пухлые, но несколько легковесные вкусняшки, которые после выхода читали все, но потом никто не перечитывал. Но — хотя у Крафта не было причин надеяться на это — его круг читателей никогда полностью не иссякал; и, хотя книги одна за другой выходили из печати, старые издания продавались хорошо, и за них уже давали вполне приличную цену; это стало знаком широких культурных интересов — по крайней мере слышать о Крафте, как вы слышали об Эрихе Корнгольде^[261], Джоне Каупере Поуисе^[262] или Филипе Дике: малонаселенный архипелаг, путешествие на который однажды вы можете себе представить — прыжки с произведения на произведение, куча удовольствия.

Со временем Фонд Расмуссена, владевший правами на все книги Крафта, вступил с переговоры с его старым издателем, и, хотя тот не увидел больших перспектив, другое издательство увидело, и наиболее известные романы начали выходить на более качественной бумаге в ярких мягких обложках; новые читатели натыкались на них и покупали, поэтому были изданы другие книги, и вскоре издательство выпустило собрание сочинений в нумерованных томах, так что всегда можно было узнать, какие романы вы уже прочитали, а какие еще нет (по общему признанию они были довольно похожи). Можно было заметить, что они — во всяком случае, основная часть — рассказывают одну и ту же растянувшуюся во времени историю, в которой действуют те же многочисленные герои, переходящие из книги в книгу сквозь череду годов. Бывая в книжных магазинах, Пирс Моффет с чувством, которому он не мог подобрать названия, смотрел на книги, отмерявшие его детство: «Опасный рейс», «Под знаком Сатурна», «Надкушенные яблоки», «Пражский вервольф».

Осталась неопубликованной только та, которой Фонд Расмуссена (сама Розалинда Расмуссен, исполнительный директор) попросил снова заняться Пирса: отредактировать, привести в порядок, пригладить, завершить — чтобы можно было выпустить и ее; закончить историю, сказала она.

Не думаю, что смогу, Роузи, ответил он ей (хотя вот она, книга, стопкой лежащая рядом с компьютером, в недра которого он вводил ее или набирал на клавиатуре, страница за бесконечной страницей); для него, сказал он, все очень сильно изменилось; для этой работы она должна нанять настоящего писателя, их полно. И Роузи ответила: да, хорошо, она понимает; а потом спустя несколько дней и бессонных ночей он написал ей, чтобы сказать: ладно, он в деле. Он обязан ей, сказал он, за все, что она сделала для него, за все, что он не закончил и не вернул. Однако, когда он снял обертку и открыл коробку, в которой была книга, он знал, что его нежелание никуда не делось, все его неудачи, в которых она сыграла такую огромную роль, так давно, пребывали в ней, и он обнаружил, что одно время ему было трудно прикоснуться к ней, даже в этом новом чистом виде: это был не гниющий труп, но выбеленный скелет.

Он отметил место, на котором закончил свою расшифровку (ну и правки, незначительные), закопался в последние, самые последние части и начал читать.

В два часа ночи восемнадцатого февраля^[263] монахи из Братства усекновения главы Иоанна Крестителя собрались, по обыкновению, в церкви Святой Урсулы и направились в крепость, где содержался Бруно, чтобы разбудить узника и «вознести зимние молитвы», дать наставление и утешение, может быть, даже выхватить в последний миг из бездны. Но нет, он провел остаток ночи в диспутах с ними, «ибо мозг и рассудок его вскружены были тысячью заблуждений и тщеславием» (Но в чем состояли его заблуждения? О чем говорил он под конец?), пока за ним не пришли Слуги Правосудия.

На улице, где Слуги сдерживали толпу, был привязан маленький серый ослик, освещенный лучами утреннего солнца.

Да: маленький серый ослик. По своим обычным обязанностям он был, вероятно, кем-то вроде чиновника, сотрудника Святой палаты или светской власти, то есть Слуг правосудия. Скольких осужденных он вез на своей спине к месту казни? Хотя, конечно, несмотря на Черную Легенду^[264], их было не так уж много. А может быть, их не было вообще.

Бруно под издевательские вопли усадили задом наперед на скакуна, а на его голову надели высокий колпак из белой бумаги: и дурак, и дьявол.

На улицах собрались огромные толпы; шел юбилейный год^[265], и весь город обновлялся, так же как и сама Святая католическая церковь. В Рим прибыло пятьдесят кардиналов со всего христианского мира, каждый день шли крестные ходы, служились торжественные мессы, освящались новые церкви. Маленькая церемония на площади торговцев цветами^[266] была даже не самой людной.

Осужденного привязали к столбу и сорвали с него одежду. Сообщали, что в последний момент Бруно поднесли крест, но он отвернулся.

Пирс перевернул страницу. Да: этот человек собирался уйти, несомненно.

Ослик, который привез его, стоял у эшафота; когда этого человека стащили с его спины, про ослика забыли, даже не привязали. Толкаемый теми, кто продвигался вперед, чтобы лучше видеть, и теми, кто продвигался назад, уже насмотревшись, ослик ударил копытами и зарысил прочь. Никто не остановил его, никто не заметил. Он пробежал по Кампо деи Фьори (не остановился даже у брошенных без присмотра прилавков, где торговали зимними овощами, столь соблазнительной зеленью) и поскакал дальше по узким улочкам Шляпников, Замочников, Арбалетных мастеров и Сундучников; прошел под высокими стенами дворцов и церквей, обогнул толпу, заполнившую пьяцца Навона, и нашел другую дорогу на север, строго на север. То и дело за ним бросались мальчишки или торговцы, домохозяйки пытались ухватить его за повод, но он брыкался и ревел, и они, смеясь, отставали; никто не смог его ухватить. Кто-то заметил в волосах на его косматой спине темную отметину в виде Святого Креста: такую и поныне носят все ослы в честь Господа нашего, которого один из них вез когда-то; но этот крест был другой, нет совсем другой.

Пирс знал, что это был за крест, скорее даже сложная фигура, та, что содержит крест Христа и другие элементы, и кое-что еще: на самом деле все, все в одном, Монаду, или даже ее знак, знак ее невообразимой неисчислимой полноты. Ни один осел, кроме него, не носил такого знака, да и сам он не носил доныне. Однако Джордано Бруно следовал за этим знаком с тех пор, как сбежал из Рима в первый раз, двадцать лет назад, и теперь это стал его знак; он сам был этим знаком, именно он его нес.

По прошествии многих лет ватиканские власти станут утверждать, что они вовсе не сжигали Джордано Бруно на столбе, что на площади в тот день сожгли simulacrum, изображение. Поскольку все документы, касающиеся суда и казни, сгинули в глубоких и недоступных архивах, каждый мог верить во что хотел. Но что-то все-таки горело на Кампо деи Фьори, и горело долго.

Но не он. Он ушел из города раньше, чем остыл пепел, по дорогам вроде тех, что изображены на итальянских пейзажах: деревенские перекрестки, дремлющие под солнцем, таверна, стражник с пикой, разрушенная арка, на которой растут молодые деревца и развешено белье. Высоко вознесенные бледно-коричневые дома с красными крышами; горшок с базиликом в одном окне^[267], мечтающая женщина в другом. Эй, чей это осел?

И оттуда — куда? Крафт не сказал, не написал этого; ему не хватило времени или compos mentis^[268].

Пирс положил страницу.

Из эшафота на Кампо деи Фьори выросла буква Y. Один ее рог привел к тому, который привел к тому, который в конце концов достиг того места, где сидел Пирс, того мира, в котором он жил; но узкий правый рог проник так далеко, даже дальше своего более широкого собрата, навсегда протянувшись в альтернативную реальность, порождая по мере своего продвижения собственную отдаленность.

То, что мог видеть Пирс, и что, без сомнения, собирался написать Крафт, должно было находиться на беспризорных и иногда не пронумерованных страницах, составлявших окончание рукописи.

То, что почти мог написать сам Пирс, если бы захотел или осмелился, или если бы его кто-то об этом попросил, как однажды Бони Расмуссен попросил его в год своей смерти. Но нет, он только редактор, составитель примечаний и корректор чужого произведения.

Долгое время Пирс сидел у стола, лежал на кровати или стоял в огороженном стенами саду, а другая, дополнительная история развертывалась перед ним, или внутри него, так отчетливо, как будто он читал ее в рукописи, которой обладал. Он сидел, лежал, стоял и смеялся, пока вечные колокола опять не призвали братьев на молитву.

Глава третья

Исключительно странно, подумал Осел, думать о том, о чем он думает, или думать вообще, потому что, насколько он мог вспомнить, он никогда не делал такого в своей жизни; да и что-то вспомнить он тоже никогда не пытался.

Он, никогда не считавший себя тем, у кого есть личность, обнаружил в себе мысли, что он обладает сразу двумя, старой и новой, и что они не сошлись в том, как идти вперед. Они не сошлись или не могут сойтись в том, как вообще двигаться. Он не думал ни о чем таком, когда бежал на волю, но когда был уже далеко от городских толп, наконец, остановился отдохнуть, усталый, но возбужденный, пена на губах, бока дрожат; и потом, когда он приказал себе идти дальше, он не мог понять, как это делается. Переступал ли он двумя ногами, которые слева, а потом двумя, которые справа? Или всеми четырьмя по очереди, как четверо людей, несущие тяжелый ствол дерева? Или правой передней и левой задней одновременно, а потом другой парой?^[269]

Он стоял на дороге без движения, не в состоянии выбрать один из этих вариантов, и не знал о крестьянине и его сыне, которые возникли у него за спиной, хотя выпученные глаза должны были предупредить его о них. Крестьянин схватил его за свисающий повод, и в то же мгновение его сын накинул недоуздок на озадаченную голову осла. Тут он мгновенно сообразил, что нужно делать, хотя и было уже поздно: он уперся всеми четырьмя копытами в дорогу и заартачился; крестьянин толкнул его сзади, и он брыкнулся, вывернул свои большие губы наружу и так громко заревел, что женщины бросились к дверям, чтобы посмотреть на это состязание. Наконец старик сходил за пучком моркови, а молодой — за палкой, и ослик вспомнил, что сегодня пробежал много миль и ничего не ел. Он попытался схватить морковь зубами — крестьянин, конечно, отдернул ее и теперь держал на расстоянии, искушая его сделать еще попытку. Вот так, между морковкой впереди и ударами палки сзади, Осел был приведен в маленький полуразвалившийся сарай с кормушкой, где его заперли среди других безразличных животных. Сбитый с толку, чувствуя себя совершенно неудобно внутри грубой шкуры, все еще ощущая большими ноздрями запах собственного горения, он не мог знать, избежал ли он смерти лишь для того, чтобы навсегда попасть в ловушку еще более худшей судьбы; он опустил большую голову и заплакал.

Хозяева бывают мягкими или жестокими, но только не хорошими; лучше всего вообще не иметь хозяина. Осел очень быстро узнал, что в этом мире нет никого, кто не был бы его хозяином, никого, кто не имел бы права бить, подгонять, оскорблять и обижать его, лишать грубой еды и принуждать к работе до изнеможения. Все его мысли были направлены на то, чтобы избежать самого худшего, что постоянно маячило перед глазами: в глиняном дворике стояла маленькая мельница, mola asinaria^[270] (Осел обнаружил, что помнит латинское название), колесо которой вращал старый слепой (или ослепленный) конь; длинный стержень был привязан к его спине и груди, копыта шли по кругу, а под ними хрустели тяжелые камни. Казалось, что еще немного, и конь — с раздутым животом, но в остальном худой, как связка прутьев — не выдержит. Осел каждый день наблюдал за конем, не начал ли тот спотыкаться; и каждую ночь просыпался от ужасных снов, лишь для того, чтобы обнаружить, что он еще — слава богам! — не привязан к колесу, но, увы, по-прежнему остается ослом.

И он носился, лягался и мотал большой головой, как игривый щенок, надеясь, что его сочтут непригодным для колеса; нагруженный тяжелыми корзинами или вязанками хвороста, больно коловшими шкуру, он пытался быть терпеливым и кротким, ибо не было большего бремени, чем слепое путешествие в никуда; в голове всплыло имя — Сизиф, но он долгое время не мог вспомнить, кто это был.

Не мог вспомнить. Его гигантская память, бесконечные коридоры и башни, в которых упорядоченными рядами хранились факты о том, где кто что когда кому как почему сделал, просто не могла развернуться в маленьком ослином мозгу, где он сейчас находился; сильное сердце осла не могло разжечь ее или осветить все ее закоулки. Неоднократно в первые дни после побега Осел, не способный вспомнить ни вещь, ни имя, ни место, ни картину, для чего раньше нужно было лишь поднять указательный палец, которого теперь у него не было, подумывал о самоубийстве: упасть в какой-нибудь овраг, прыгнуть в реку или съесть яд — все что угодно, только не огонь. Но на маршруте его ежедневной работы не было никакого оврага, река текла очень далеко, и даже в том, что он ел, не было для него никакого вреда. То, что не смогла сделать с ним Святая Палата, он сам не мог сделать с собой.

Шли дни и месяцы, сменяли друг друга времена года, он пытался сохранить внутренний календарь, отмечая каждую полную луну воображаемым белым камнем, но, когда он пришел посмотреть на них, оказалось, что все камни разбросаны. Каждую ночь он пытался отложить частичку своего корма, но или затаптывал ее ненароком, или съедал по рассеянности.

Так прошел год, за ним другой и третий. Когда-то он восхвалял asinitá^[271], ослиное терпение, трудолюбие, неуступчивость, а также грубость; восхвалял ослов как обладателей божественной мудрости, которая должна возвести их на небесный престол. Но это была игра, пьеса, ludus^[272] или ludibrium^[273], написанная без нынешнего опыта, который, казалось, будет длиться всегда, пока его бедная душа, получив свободу, не будет пастись на неувядающих травах Элизиума. Он начал молиться, чтобы идиотизм ежедневной работы позволил ему забыть о том, что он был человеком, что в нем жил человеческий разум, чтобы вместо этого он ничего не знал, вообще ничего. И тут, когда им полностью овладело отчаяние, его судьба изменилась.

Крестьянин, который первый нашел его, поссорился со своим сыном, и однажды, когда животные смотрели в непонимании (все, кроме одного), как двое людей, гораздо больших скотов, чем те, кто глядел на них, выхватили ножи, и сын убил отца, после чего его увезли, чтобы повесить. Владелец поместья снес дом и отдал землю церкви, ужасным духам, как угодно; прибыли судебные исполнители и выставили на продажу все движимое имущество, более или менее ценное. Осла вместе с остальными животными угнали на ярмарку и продали торговцу.

Галантерея, сырцовый шелк, ленточки или zagarelle^[274], которые юноши дарят девушкам, золотые и серебряные нитки, испанские шляпы из испанского Неаполя^[275] — все это торговец перевозил с ярмарки на ярмарку: когда одна закрывалась и ее прилавки разбирали, он всегда знал, что открывается другая, которая находится в дне пути. Он приобретал большую партию товара, сыра, миндаля или кож, который можно было с выгодой продать на следующей ярмарке, а иногда одного-двух мулов для его переноски, а потом он их тоже продавал. Вечно занятой толстячок, то раздражительный, то веселый, умевший на пальцах складывать, умножать и вычитать сотни soldi^[276] и в уме переводить меры и веса одного региона — свинца, шелковой одежды и перца — в меры следующего, в который он направлялся.

Но своего нового маленького ослика он оставил и, весело и немузыкально насвистывая, нагружал его до самой холки и так высоко, что поклажа была вровень с его головой. Как бы Осел ни ненавидел каждое утро, новые ожидания и новую дорогу, он, тем не менее, не ходил по кругу, и уже за это не мог презирать нового хозяина. Когда он днем дремал стоя рядом с хозяином или ночью в одиночестве во дворе гостиницы, он заставлял свой мозг вспоминать, вспоминать; он разрабатывал свой толстый грубый язык и сильную челюсть, которую Самсон использовал как оружие^[277], — такие неподходящие для того, что нужно было с их помощью сделать. Двигаясь по большим и малым дорогам с ярмарок в Реканати и Сенигаллии в Папской области через горы на разрешенные Венецианской республикой ярмарки в Бергамо и Брешии, он бормотал, вздыхал и ревел во все свое горло, пока хозяин сильно не ударил его в раздражении, и это было так неожиданно и непреднамеренно, на скалистой горной дороге, по которой они спешили попасть в город до заката, что у него наконец получилось:

«Мой груз неуравновешен, — сказал он. — Если ты его не подвинешь, я охромею».

Мы удивляемся значительно меньше, чем, возможно, предполагаем, когда слышим, что животные говорят. В конце концов, они говорят в наших снах, и даже когда мы проснулись, нам кажется, что мы хорошо понимаем их мысли. В Библии написано, что, когда маленькая ослица Валаама внезапно обратилась к нему, сказав: Что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз?^[278], Валаам не удивился и ответил: За то, что ты поругалась надо мною^[279].

Так и торговец, оглянувшись вокруг и поняв, что только осел, с мольбой глядевший на него, мог это сказать, начал перекладывать груз на его спине.

«Так лучше?» — спросил он насмешливо, как будто подзадоривал осла, чтобы тот заговорил опять. Но Осел хранил молчание, изумленный и внезапно благоразумный. И оба пошли дальше.

Однако в ту ночь, когда торговля закончилась и торговец приготовил себе ложе на земле, где проводилась ярмарка, — иногда он так делал, если ночь была тихой и теплой, а товары тяжелыми, — Осел рассказал ему или попытался рассказать, как речь стала для него возможной, в то же время не открыв ему, что он не всегда был тем, чем кажется теперь, — это могло быть опасным.

Но кто же он такой на самом деле? Именоваться Ослом — значит просто быть признанным в качестве экземпляра универсальной неповторимости, ничем иным, как примером страдающего и действующего существа. Замечательными примерами которой являются все остальные существа. «Я называю идеального осла творческим началом, сверхъестественно образующим и совершенствующим вид ослов. Хотя вид ослов во вместительном лоне природы кажется отличным и действительно отличается от других видов, тем не менее (а это самое важное) в первичном уме вид осла есть тот же самый, что виды умов, дэмонов, богов, миров, вселенной; то есть такой же вид, как и те, от которых зависят не только ослы, но и люди, и звезды, и миры, и мировые животные; тот вид, говорю я, в котором нет различия формы и содержания, вещи от вещи, но который есть единый и самый простой вид»^[280]. Он написал это однажды. Так что удивительно не то (сказал он торговцу), что он может говорить, а то, сколь мало других ослов (собак, звезд, камней или роз) это когда-либо делали; по крайней мере тогда, когда их могли слышать люди.

В логике это было Эквивокацией^[281], как его научили много лет назад, но торговец только лежал, сложив руки на груди, и внимательно слушал.

«Ну да, ты настоящий философ, — сказал он. — А я — простой человек, живущий трудом своих рук. И хотя мне трудно приказывать такому хорошо говорящему животному, как ты, чтобы оно несло поклажу, работа должна быть сделана».

«Справедливо, — сказал Осел. — Если вы предоставите моей жалкой личности полное уважение в связи со способностью говорить, а следовательно мыслить, тогда я буду делать ту работу, для которой пригоден. Это самое лучшее, на что я могу надеяться».

«Ну и отлично», — сонно сказал торговец.

Они не знали, что их разговор подслушивали.

Поздно ночью, прежде чем полностью проснулся и смог сообразить, что происходит, Осел почувствовал, как ему на голову скользнул мешок.

«К твоей голове приставлен пистоль, — сказал голос. — Лучше бы ты не дергался».

И действительно, он почувствовал, как что-то уперлось ему в голову за левым ухом.

«Пошли, — сказал голос, — тебе же будет лучше. И не пытайся кричать».

Осел мгновенно понял, что тот или те, кто был вокруг него, знают, что он умеет не только говорить, но и мыслить, раз они обращались с ним так. Он спросил себя, а знают ли они также, что природа осла запрещает ему сделать хотя бы шаг, ничего не видя. Наверняка знают, потому что через мгновение мешок приспустили, так что он мог видеть; и — его сердце точно знало, что жизнь и приключения его еще не закончены, к лучшему это или к худшему, — он пошел с ними. Их было трое, и они повели его сквозь вечерний сумрак и массу спящих или бодрствующих купцов, крестьян, цыган, шлюх; они вышли на дорогу и, проделав долгий путь (все это время Осел предусмотрительно помалкивал), попали на конный двор маленького трактира, где собрались остальные члены шайки, которые радостным свистом приветствовали товарищей, приведших такой ценный приз, то есть его.

Кто они такие? Воры? Пистоль у его головы, он только сейчас сообразил, был всего лишь деревянной палкой. Что они намерены делать? И самое главное: почему они говорят с ним и друг с другом по-английски?

«Хозяева, — сказал он на их языке, что вызвало гул восхищения или благоговейного страха, — хозяева, что вы хотите? Зачем вы похитили меня?»

«Затем, — ответил самый крупный из них, краснощекий и черноусый, в ухмылке демонстрируя веселый ряд блестящих белых зубов, — что ты принесешь нам богатство. И себе. У нас к тебе предложение».

Они были не воры или, точнее, обычно не воры; актерская труппа, которая, как Осел и его (бывший) хозяин, путешествовала с ярмарки на ярмарку, из города в город — так делали многие английские труппы. Они не были одной из тех больших трупп, которые сумели обзавестись знатными покровителями и принимали курфюрста и курфюрстину в Гейдельберге, а затем колесили по дворам и городам Европы; все их имущество — несколько мешков с костюмами, масками, коронами и рапирами, проеденный молью занавес, барабан и труба. Шестеро или восьмеро из них играли по многу ролей в каждой пьесе, меняя за занавесом меч и накидку лорда на бутыль и куртку пастуха и бегом возвращаясь на сцену. Они уже собирались уложить все вещи и возвращаться домой, ничуть не богаче, чем приехали сюда. И вот подвернулся он.

«Присоединяйся к нашей труппе, — сказали они. — Ты больше не будешь переносить тяжести, а если и будешь, то не больше любого из нас. Ты станешь комедиантом, сделаешь нас богачами, да и себя, потому что мы все делим поровну, даже если среди нас ослы, ха-ха».

Он легко принял решение. Короткая летняя ночь уже прошла, наступил рассвет, лучи все дающего солнца падали на маленький конный двор. Осел не мог сказать, что значит богач для такого, как он, но, если он получит свободу, простор и интеллектуальное наслаждение, это будет больше, чем Осел вроде него мог бы надеяться, и вполне достаточно для человека.

«Ну, какую пьесу будем пьесать?» — спросил он.

Они засмеялись, потом аплодировали, и их вожак или, во всяком случае, самый крупный из них вынул из своего мешка грязную книгу, без обложки и с измятыми страницами и, когда все засмеялись еще больше, показал ее, и Осел заметил на безымянном пальце человека кольцо с вырезанным на нем странным символом; он был уверен, что помнил его, или когда-то понимал, или сможет понять в будущем. Актер неуклюже раскрыл книгу и положил перед Ослом, который посмотрел на нее, понял, что может прочитать, и в изумлении затрепетал, потому что эту историю сочинил он сам:

Однажды я пасся на обрывистом и каменистом берегу. Влекомый желанием попробовать чертополох, который рос по обрыву слишком низко для того, чтобы можно было без опасения вытянуть шею, я захотел, вопреки рассудку и здравому природному инстинкту, спуститься к нему, но сорвался с высокой скалы. Тут мой хозяин увидел, что купил меня для воронья.

Освобожденный от телесной темницы, я стал блуждающим духом без телесных органов. Я заметил при этом, что, принадлежа к духовной субстанции, я не отличаюсь ни по роду, ни по виду от всех других духов, которые при разложении разных животных и сложных тел переходят с места на место. Я увидел, что Парка не только в области телесной субстанции создает с одинаковым равнодушием тело человека и тело осла, тела животных и тела, считающиеся неодушевленными, но и в области субстанции духовной она относится равнодушно к тому, какова душа — ослиная или человеческая, душа, образующая так называемых животных, или душа, находящаяся во всех вещах^[282].

Эту историю, «Cabala del Caballo Pegaseo»^[283], он сочинил много лет назад; ее перевел с итальянского на английский его друг и последователь Александр Диксон, который так сильно скучал по нему после его отъезда из Англии и который не заработал ни пенни на этой маленькой книжке, на титульном листе которой его имя стояло под именем автора, с указанием оксфордской степени и даты (1599). С удивлением и жалостью Осел изучал книжку, придерживая страницы неудобными передними ногами, и у него был соблазн скорее съесть их, чем прочитать. Как она попала в руки этой труппы? Как Осел смог прочитать ее своими слабыми ослиными глазами и понять прочитанное? Каким образом Том — ухмыляющийся главный исполнитель — заполучил кольцо на пальце, именно это кольцо именно с этим символом? И почему Осел, как обратили внимание актеры, носит тот же символ на своей спине, где у всех других ослов находится символ Христа? Как это вышло? А ведь без этих чудес — а также и всех других, бывших и будущих — не было бы истории, которую можно рассказать, а без истории нет слушателей, каждый актер это знает.

В течение года труппа (после того, как Осел поведал им свой рассказ, по крайней мере, то, что смог вспомнить, они называли себя I Giordanisti^[284]) странствовала по Верхней Германии, играя пьесу «Превращения Осла Онорио, Скакуна-Каббалиста», частично на немецком, частично на итальянском, частично на английском, но главным образом на универсальном языке. В университетских городах Онорио превращался в Аристотеля и Пифагора, в Грамматика и Схоласта, и студенты, легко покоряемая публика, восторженно выли. Также они играли пьесу «Луций, или Жизнь и Приключения Золотого Осла» по книге Апулея; она могла включать или не включать, в зависимости от обстоятельств, сцену, в которой бедного Луция соблазняла матрона, но всегда включала финальное превращение Луция-осла в Луция-человека под воздействием нежной силы всевидящей Исиды, облаченной в небо и звезды.

Успех был ошеломляющим, что и неудивительно; в конце концов, Осел — или живший в нем разум — начинал свою писательскую жизнь с чего? С пьесы. На самом деле, с комедии, Il Candelaio^[285]. И с тех пор заставлял людей разговаривать в своих книгах, диалогах и поэмах — глупцов, философов, педантов, богов и богинь.

А потом ветер переменился. Возможно, им следовало быть более осторожными; возможно, им следовало избегать Апулея, этого пользовавшегося дурной славой мага; возможно, им не следовало так быстро становиться настолько знаменитыми.

Нет, нет, говорили они властям, которые задавали им вопросы. Нет, никакой магии, ничего подобного. Обыкновенные театральные трюки, ловкость рук, Jahrmarktsgaukelei^[286]. Осел в кротком молчании стоял перед судом, когда один из труппы показывал, как делается трюк, чревовещание, ничего запрещенного. И им повезло, их только выгнали из города и из округа.

Молчать было трудно. Чем больше он писал, говорил и думал, тем больше казался себе человеком, которым был раньше, и тем меньше ослом, которым был сейчас. В первый раз он застыдился своей наготы. Из терпеливого он стал раздражительным, из мягкого — грубым и, наконец, впал в меланхолию, не желал ни думать, ни писать, а в конце концов ни говорить, ни есть.

Что делать? Его товарищи поклялись помочь ему, сделать все, что в их силах, но, казалось, осталась только одна возможность: он должен надеяться на дальнейшую трансформацию и каким-нибудь образом стать полностью человеком. Как это сделал Луций Апулей, Золотой Осел.

Одна уверенность утешала меня в ту мрачнейшую пору, — говорит Луций, — что новый год наконец наступил и луга скоро окрасятся цветами, а в садах появятся розовые бутоны, долго пробывшие заключенными в колючих стеблях, и разольют свой дивный аромат; тогда я буду есть, есть и стану наконец вновь самим собою^[287].

«Но я стал самим собою, — сказал Осел. — Я осел не в метафорическом смысле, или платоническом, или каббалистическом, я не ряженый и не играю роль, я осел в фактическом смысле. Нет такой розы, пожевав которую я изменю свое состояние; нет никакого обратного пути».

«Ах», — сказали актеры, которым было его жаль, хотя, если бы он каким-то образом сделался человеком, их доходы уменьшились бы.

«Я не могу повернуть назад на том пифагоровом пути, который выбрал, — сказал он, — и пойти другой дорогой».

«Да, не можешь», — печально сказали его товарищи, потому что и они не могли.

«Хорошо, — сказал Осел, и актеры подняли головы, ибо услышали новую нотку в его голосе, а они умели это делать. — Мы не можем пойти назад. Никто не может. Мы не те, кем были, и не можем знать, кем станем».

«Да», — сказали его спутники.

«Есть только одно место, куда я могу пойти, — после долгого раздумья сказал Осел. — Город мудрых тружеников, в котором метаморфоза не только возможна, но и вероятна».

«Что за город?»

«Я бывал там. Меня вызывал к себе император, чтобы посоветоваться. Меня, меня».

«Да», — сказали его спутники. И, казалось, по мере того как маленький ослик говорил, он вырастал в их глазах, приобретая благородное величие и гордую решимость.

«Мы пойдем, — сказал Осел. — Пойдем вперед, возвращаясь назад. В Прагу».

«Прага!» — Они встали, как один, и с веселой решимостью посмотрели друг на друга. Актеры умеют делать и это: за звенящей линией занавеса они не однажды попадали в страшные неприятности, внезапно и убедительно переживая на сцене высокие чувства, громкую финальную реплику. Орлинобровый Осел! Крылатый Осел! — запели они. В Прагу! — пели они, и собирались, и паковали вещи, и навьючивали тюки на спину Осла, и загружали их в новый яркий фургон, который тянул его молчаливый родственник мул, и двинулись в путь. Вскоре дорога развернулась перед ними, убегая вперед. За холм, в далекую страну^[288], — пели актеры.

Они все подхватили припев, и даже Осел громко закричал, как знаменитый осел-музыкант из Бремена.

Глава четвертая

За gallimordium^[289], старым королевским борделем, вверх уходит извилистый переулок, который ведет к воротам большого еврейского квартала. Каждый вечер те из них, кто находился снаружи, торопились попасть внутрь, прежде чем ворота закроются; ремесленники, чернорабочие и разносчики в длинных восточных халатах, отмеченных желтыми кружками, и высоких желтых шляпах, остроконечных и со смешными шариками; те, кто побогаче, носили шелковые кафтаны, их шляпы были оторочены мехом. Осел и два его товарища — Том и еще один, лучше всех говоривший по-немецки, — прошли с толпой в ворота, не глядя ни налево, ни направо, и двинулись по запруженным улицам; некоторые из них были такие узкие, что хозяйки, высунувшись из окна, могли дотянуться до противоположного окна над головами тех, кто шел или пытался пройти внизу. На других улицах сверху совершенно не было просвета, здания смыкались над головой, что превращало их в пещеры и туннели, бежавшие вверх и вниз сквозь тьму, пока снова не выводили на свет.

Вверх, мимо ратуши, часы на которой были украшены еврейскими буквами и чьи стрелки бежали в другую сторону, как глаза у тех, кто читает Тору^[290], мимо синагоги, называвшейся Новой синагогой, которая была старше едва ли не всех церквей в городе (ибо евреи утверждали, что жили в Праге со времени ее основания): однако она была черной и маленькой, совсем не величественной, а ее внутренние стены были черными от дыма свечей, горевших тысячу лет; когда актеры проходили мимо, кантор негромко пел с алмемара^[291].

Дальше и дальше, под еще одной галереей, мимо закрытого сейчас рынка, клеток с гусями, утками и голубями; еще один темный туннель, бочки, сочащиеся водой; непохожие, но неотличимые друг от друга переулки разбегаются во все стороны; и вот, наконец, дом, который они искали, самый знаменитый дом квартала, перед которым, как всегда, была небольшая толпа.

Удивленная их появлением с маленьким осликом без поводка или недоуздка, толпа раздалась и позволила актерам войти во двор. Том и его товарищ через внутреннюю дверь вошли в дом, поднялись по лестнице и направились по неосвещенному коридору, Том при этом шарил руками перед собой, чтобы найти дверь; он первый двинулся через помещение, набитое женщинами и девочками, их бледные лица были освещены огнем вечерних свечей; они шушукались между собой и смеялись, актеры прошли мимо них и оказались в дальней комнате, bet ha-midrash^[292], где Великий рабби учил, а мужчины и мальчики слушали и читали.

Это был Йегуда Лев бен Бецалель, самый знаменитый из всех знаменитых мудрецов Праги. Евреи из России и Дамаска, Феца и Венеции приезжали сюда, чтобы спросить у него совета. Доктор Джон Ди, когда жил здесь, услышал о его мудрости, о его rabínská moudrost^[293], и пришел, чтобы учиться у него. Сам император Рудольф благоговел перед ним и однажды призвал Рабби в Градчаны, чтобы задать ему вопросы. Зять Рабби, Исаак Коган, позже записал, что Рабби привели в маленькую комнату; отдернули занавесь, вошел император, задал ему несколько вопросов и ушел. Какие вопросы? Какие ответы? Как заведено в имперской практике, то, о чем они говорили, не разглашается, записал Исаак Коган.

Что там актеры сказали рабби, какую хитрость применили, этого оказалось достаточно, чтобы заставить этого большого спокойного человека выйти из переполненной комнаты и спуститься во двор; там терпеливо стоял ослик, поводя большой головой из стороны в сторону; и рабби отослал других просителей, ждавших там, наклонился, уперев руки в колени, к Ослу и ждал, когда животное расскажет свою историю, — актеры пообещали, что оно сделает это само.

И оно рассказало, от начала до конца, а люди, пришедшие с ним, дополнили. Рабби, который посчитал оскорбительным для бесконечной изобретательности всевышнего удивляться тому, что рассказывает Осел, дослушал его в молчании. И только потом спросил, чего же хочет от него это животное.

«Я желаю, — сказал Осел, — сбросить с себя форму, в которой сейчас нахожусь, и приобрести тело, более подходящее духу, живущему во мне. Ибо я не могу ходить в собрания людей в таком виде. Меня с презрением отринут или сожгут как демона. Опять сожгут».

«А почему, — спросил тогда рабби (на еврейском языке, который старик-секретарь перевел на немецкий для Осла и его товарищей), — ты пришел ко мне? Почему ты думаешь, что у меня есть лекарство для тебя?»

Его гости посмотрели друг на друга, никто из них не хотел говорить первым, хотя все знали, почему сюда, почему он. Он был Махараль^[294], не только мудрый, но и добрый, и способный, благодаря своим знаниям и святости, совершать чудеса. Все знали, что однажды он создал голема, фигуру из земли, лежащую на земле же, — словно мертвец или та фигура из грязи, которую впервые слепили Божьи пальцы, — которую рабби затем при помощи молитв и других ритуалов, о которых мало кто знал и еще меньше, кто осмелился бы повторить, заставил голема двинуться, пробудиться, приподняться. Какое-то время тот нетвердо сидел, опершись на локти, роняя земляные комья и с изумлением глядя вокруг себя (или тогда он еще был неразумной глыбой, в которой сознания было не больше, чем в Uhrwerk^[295] фигурках императора, которые выполняли его приказания, словно придворные и рыцари, но были всего лишь металлическими штифтами и пружинами — тоже землей?), и, наконец, поднялся на нетвердые земляные ноги — не очень хорошо получившиеся, хотя все равно поразительные, — готовый подчиняться приказам Махараля, и так стоял, пока из его грязного рта (или уха, согласно другим сообщениям) мудрец не вынул shem ha-meforash^[296], капсулу, содержавшую Имя, которое оживило голема, после чего огромная фигура рассыпалась, опять став земляными комьями. Или — говорили другие — пока рабби не стер диакритический знак священного слова Правда, emet, написанного на лбу голема, превратив его в столь же священное слово met или Смерть^[297].

«Это недостоверные истории, — сказал Махараль. — Такие вещи могут быть сотворены при помощи хитрости, но обладающие истинным знанием держатся от них подальше. Вдавить свет в темноту, смешать чистое и нечистое? Те, кто занимается этим, вероятно, храбрые люди и, вероятно, много знают, но пусть Всевышний, да будет он благословен, убережет меня от подражания им».

«Я не прошу вас делать то, что запрещено, — сказал Осел. — Только помогите мне понять, что мне нужно, дабы я сделал это сам. Я прошу то, что любой невежа может попросить у вас: наставления».

Рабби внимательно смотрел на животное. Если не запрещено, то, очевидно, потребно; это будет мицва^[298] — помочь любому существу в таком положении, в каком оно оказалось. Животное умоляюще глядело на него большими влажными глазами с длинными ресницами, и рабби неодолимо хотелось почесать ему голову.

И это тоже стало одной из тех историй, которые рассказывают о Махарале, по крайней мере в некоторых мирах; как он любил гулять по городу с ослом, который шел рядом с ним без повода или недоуздка и, словно пес какого-нибудь аристократа, терпеливо стоял, с собачьим вниманием глядя на Махараля, который что-то по секрету говорил ему, хотя, конечно (предположили наблюдатели), он говорил сам себе или в уши Господа, ибо кто еще мог слышать его?

«У Торы шесть сотен тысяч лиц^[299], — сказал Махараль Ослу. — По одному для каждого еврея, жившего во времена Moshe rebiana^[300]. Какие-то лица Торы обращены к нам, какие-то — от нас; именно те лица, что отвернулись от нас, мы ищем посредством Hokhmath ha-Tseruf^[301] или, как принято говорить, гематрии^[302]».

«Это и есть искусство менять форму и субстанцию предметов», — сказал Осел.

Рабби ничего не ответил, и Осел добавил: «Так я прочитал у древних авторов».

«Все существа во вселенной возникают благодаря действию двадцати двух букв, — сказал рабби. — Сочетая разные виды их, мы получаем 231 врата^[303]. И через эти врата вошли, войска и легионы их, все вещи, имеющие имя, во все три царства: Мир, Год и Душу».

«Не предшествуют ли они словам Fiat lux^[304]?»

«Возможно, — ответил рабби. — Мидраш^[305] рассказывает, что Всевышний, да будет он благословен, попросил помощников для создания мира, и Тора ответила: возьми эти двадцать два, из которых я состою».

Он говорил простыми словами, и не только потому, что говорил на чужом языке; он говорил знаменитому своей простотой животному, чьи копыта цокали по булыжникам рядом с ним и чьи длинные уши подергивались и привставали, как будто искали мудрых слов.

«Но даже с их помощью, — продолжал рабби, — потребовалось несколько попыток, чтобы создать мироздание, способное к самовыдержке: ему предшествовали более ранние мироздания, которые появлялись и исчезали, словно искры, извергаемые молотом кузнеца, которым он бьет по лежащему на наковальне железу».

Осел даже заревел: мысль о Юпитере или Иегове, который трудится на бесконечной кузнице, уничтожает свою работу и начинает заново, очень хорошо подходила ему — как будто он сам об этом подумал.

Рабби (даже не заметив заминки) продолжал объяснять, что первые вселенные проистекали целиком из его Силы и его строгой Справедливости; каждую из них было слишком трудно сохранить, и они уничтожали сами себя; только уравновешенный другими Его качествами: Мудростью, Материнством и Супружеством, мир сумел выжить и продолжить существование там, куда был призван.

«Но даже сейчас творение не завершено, — сказал рабби. — Сказано, что этот мир растет на протяжении последовательности Лет или shemitah^[306], каждая из которых отличается от другой. Нынешняя shemitah является эманацией сфиры Гвура, что правит суд, то есть левой руки Всевышнего. Это любой может увидеть. А раз так, предыдущая эпоха — эманация сфиры Хесед, нежной Любви-доброты^[307]».

«А эпоха, которая грядет?» — спросил Осел.

«Рахамим^[308]: Красота, Сочувствие, Милосердие».

На мгновение он остановился и опустил голову; так же поступил и Осел рядом с ним: как будто они ждали этого века, до рассвета которого еще так далеко.

«Каждый Год, — сказал рабби, — длится семь тысяч обычных лет, и в конце каждого из них все начинается заново, но по-другому».

«Все?»

«Некоторые говорят, что в прошлой shemitah даже Тора не вмещала тех возможностей, которые вмещает сейчас, и shemitah, которая грядет, тоже не будет их содержать, но будет содержать другие, которыми сейчас не располагает. Есть и такие, которые считают, что в Торе этой эпохи нет одной буквы — ее обнаружат только в следующую. Это открытие должно изменить все, но понемногу».

«А, — сказал Осел, — значит, должно».

«Другие говорят, что некие несчастные души, сформировавшиеся еще в прошлом Году, продолжают существовать в нынешнем, в котором они бродят неудовлетворенные, нигде не чувствуя себя дома и не зная почему».

Осел задумался над его словами и своим собственным положением.

«Возможно, — сказал он, — они величайшие ученые, равно как и величайшие глупцы. Ищут смысл, который они помнят или которого ожидают, но он изменился навсегда».

Рабби какое-то время шел молча, как будто проверял себя, правильно ли он понял замечание Осла и действительно ли это так.

«В любом случае, — наконец сказал он, — эти истории неправдивы. Есть только одна эпоха, один мир, одна Тора и одна душа для каждого человека».

Осел не стал спорить с Великим Рабби, достаточно мудрый, чтобы знать правду, достаточно терпеливый, чтобы ждать. О том, что сам был доказательством того, что человек может иметь больше одной души, созданной для него на лоне Амфитриты^[309], он не стал говорить. Он лишь остановился, растопырил задние ноги и послал струю мочи в сточную канаву; рабби тактично ушел вперед и не обратил на это внимания.

Работа была долгой, как и предупреждал рабби. Джорданисты сняли комнаты в доме в замковом районе, который назывался «Три короля», die Heilige drei Königen^[310] (где однажды, уже в другом мире, будет жить и мечтать о метаморфозе Франц Кафка^[311]). Они опять начали ставить пьесы, чтобы заработать себе на пропитание: в этом городе они были в большей безопасности, чем в любом другом месте империи. Помимо Онорио и Луция, они играли новую пьесу об Иоганне Фаусте, очень похожую на те, которые так любили пражане — только у них дьявол, с которым Фауст договаривался о продаже своей души, был не schwarze Pudel^[312], а хорошо говорящий Осел.

Между тем, каждый день, когда была возможность, Осел отправлялся в еврейский квартал, к дому рабби, к знаниям и надежде.

Он выучил девять основных методов вычисления или гематрий, как их описал Моше Кордоверо^[313]. Каждая из букв, посредством которых был впервые создан этот мир, а гематрия — это не что иное, как замена одного имени другим с тем же нумерологическим значением, которое можно вычислить бесконечным числом способов, поскольку буквы названий букв — алеф для алеф, бет для бет — имеют свои собственные нумерологические значения, которые тоже могут сблизиться^[314], и при таком положении вещей два идентичных в нумерологическом смысле слова никогда не будут полностью идентичными, ибо их идентичность проистекает из разных расчетов.

Он открыл для себя — хотя знал об этом раньше, и вообще ему казалось, что он уже знал все то, чему научился, будучи ослом, кроме того, как спать стоя и переносить грузы весом с него самого, — что все имена божества, могущественные semhamaphoræ^[315], которые есть тени идей, спрятаны в буквах, составляющих небылицы, истины и законы писания. Вся еврейская библия^[316] — не что иное, как одно Великое Имя, выраженное в квази-бесконечных превратностях алфавитного вычисления.

Но, чтобы это было так, каждая история, содержащаяся в писании, возникла в первую очередь лишь для того, чтобы быть записанной определенными словами, имеющими определенное числовое значение. Если бы Самсон подобрал не челюсть осла, а бедренную кость тигра, из истории исчезло бы одно из имен Бога.

«Неужели это всего лишь сказки?» — спросил он рабби.

Они сидели (по крайней мере, рабби и его секретарь) во внутреннем дворике bet ha-midrash. Осел — после множества уроков оставшийся ослом — смотрел, как тупое перо рабби погружается в роговую чернильницу, которую держал его секретарь, и чертит на бумаге червеобразные буквы, одну за другой.

«Нет, — ответил рабби. — Эти события произошли на самом деле, и они также имеют скрытое значение. Всемогущий благоволил Аврааму не потому, что тот был хорошим человеком, но потому, что он был Авраамом; и все же Авраам не стал бы Авраамом, если бы не стремился быть хорошим человеком. Это касается всех нас».

«То же касается всех нас, — сказал секретарь по-латыни. Idem ac omnibus^[317]».

Однако так ли это, касается ли это нас в той же мере, что и Авраама? Занятия продолжались, а Осел размышлял о своей собственной истории, которую он не мог представить себе прежде, чем она произойдет; эта история выдернула его из огня, как головешку из костра, отметила как носителя знания, которое он больше не понимает, привела в эту страну, в этот город и в этот переполненный людьми зловонный квартал. Как далеко придется зайти, в каком виде, к какому концу.

Мы пытаемся выбрать добро, думал он, темные и невежественные, чтобы стать мудрыми: и, поступая так, мы выбираем то, из чего будут составлены истории — истории, которые будут воплощать, содержать или скрывать имена Бога, состоящие из тысяч и десятков тысяч букв. Эти имена — скелет сложившегося Мира, Год, в котором мы живем, и Душа, которую мы ощущаем в себе, — возникли в историях, которые мы творим. Но эти истории нельзя познать, пока наша работа не создаст их; поэтому нельзя познать и имена; поэтому нельзя познать и конец мира, который мы творим.

«Не нам предстоит завершить работу, — сказал рабби маленькому ослику, — но и не вольны мы освободиться от нее»^[318].

Прошел год, прежде чем Осел нашел выход из своего затруднительного положения, и нашел он его сам.

Великий Моисей рассказывал истории о создании мира, пришествии людей и животных, об ангелах и демонах, праотцах и героях, грешниках, путешествиях и карах; эти истории содержали все имена Бога, составленные из слов с изменившимися числовыми значениями букв. Так сказал рабби. Но тогда, сделал вывод Осел, эти священные истории можно заменить другими историями о других путешествиях, карах, героях et cætera^[319]; и — если они рассказаны словами, имеющими те же числовые значения, — эти истории будут передавать те же имена и числа, то есть Великое Имя и Великое Число. Но, когда он рассказал о своем открытии рабби, тот, возмущенный, прогнал его.

Но он не ошибался и знал это. А значит, его собственное маленькое имя и соответствующее ему число, число всей его истории, могут быть переставлены, переведены, перевернуты, уменьшены, умножены и поделены, а затем заставят выкликнуть новое имя, имя нового существа, отличного от прежнего, но полностью ему равноценного, с новой историей — историей, которая одновременно свершается и еще не случилась.

И на это имя и историю или в него он сможет вдавить, влить, вбить, привязать, вселить или всунуть себя и свою душу, как он когда-то вселил себя и свою душу в тело и сердце осла, возможно, похожими способами, но только не нумерологическими. (Но какими? Как он сделал это? Он не мог вспомнить.)

Тогда он взял заработанное актерством золото и заказал (тому же самому мастеру, который служил потом Иоганну Кеплеру в замке на холме) большой набор соединенных между собой медных колес, на которых были нанесены риски и числа, как на астролябии или пропорциональном циркуле Фабрицио Морденте^[320], а также буквы еврейского, латинского, греческого и, для ровного счета, Божественного алфавита Раймунда Луллия^[321]. Ибо signacula^[322] Моисея были чудесны, и иероглифы Эгипта тоже, но все письмена и образы, составленные из них, столь же чудесны и вечны, равно как и мир.

Пока джорданисты поворачивали и поворачивали эти колеса, следуя его указаниям, он строил сочетания, транслитерировал и отражал получавшуюся бессмыслицу в глубинном зеркале своего сердца. Душа изучала ее в этом зеркале, где, конечно, она появлялась вывернутой наизнанку, как отражение в серебряной ложке; изучала и вчитывалась в нее, пока все не выворачивалось обратно, то есть возвращалось в правильное положение, пока не обретало смысл, сладкий смысл, который мчался по его волокнам и сухожилиям, по переплетениям вен и нервов, преображая его по ходу дела.

Он был полосатым котенком; потом веткой вяза; серебряной форелью с радужным брюхом, извивающейся в воздухе; раскаленным, рассыпающим искры углем; серым голубем с рубиновой каплей крови на клюве. Бесконечно малое мгновение он был бесконечным числом вещей, а потом на бесконечный миг был одной неизменной вещью.

Потом он был человеком. Маленьким обнаженным человеком, хотя и не меньше и не обнаженнее, чем он был на Кампо деи Фьори. Его звали Филипп Габелльский. Вместо копыт у него было десять пальцев — нет, девять, один minimus^[323] потерялся по пути или не был создан во время метаморфозы. Крупная голова с выпученными глазами и большими желтыми зубами. А также огромный membrum virile^[324]: это и его громкий, пробирающий до мурашек смех были отметинами, которые он впоследствии скрывал, ибо помнил, как много лет назад они спугнули гигантов, восставших против богов — то есть против начал и сил^[325]. Он помнил эту историю, имена богов и начал, а также имена гигантов. Это хорошо известная история^[326]; ее упоминания у многих авторов, древних и современных, раскрылись в нем. Вздыбленный, похваляющийся Осел с эрегированным фаллосом — вот могучий образ, который жил в нем; вот он каков.

А потом он засмеялся своим ужасным смехом, тут же, не в состоянии остановиться, смеялся и смеялся, а братья закрывали уши. Ибо он вспомнил.

Он вспомнил. Огромные ворота связанных меж собой дворцов памяти, которые он строил всю жизнь вплоть до смерти, с грохотом распахнулись, потому что его новый человеческий мозг был достаточно большим, чтобы они, наконец, смогли развернуться в нем, и они развернулись, раскрылись, словно влажные крылья бабочек, только что покинувших свои коконы, словно тысяча складных игровых досок с тысячью встроенных ящичков, словно влагалища, словно пещеры, словно сны, которые вдруг вспоминаешь в обратном направлении при пробуждении, о да! — все глубже и глубже, пока перед взором не промелькнет их бесконечность, дали, куда мы однажды уйдем или сможем уйти.

Он вспомнил все, что написал, и все, что осталось ненаписанным. Он вспомнил страны, которые пересек, языки, которыми овладел, сапоги, которые стоптал, блюда, которые ел или отвергал, и женщин, с которыми спал: жительниц Венеции, Савои, Женевы, Пикардии, Уэльса, Англии. Он вспомнил лица во всех толпах на всех площадях всех тех городов, которые он добавил в Город Памяти в те времена, когда странствовал по миру.

Он вспомнил тюрьму в Риме, в которую был помещен так много лет, и все места, в которых побывал, пока находился в ней, на земле, под землей и на небесах: он вспомнил даже маленькое окно надо головой, через которое обычно выбирался наружу. Он вспомнил всех, кого призывал посидеть с ним в тюрьме, все разговоры с ними и все ответы, которые получил от них. А также все задававшиеся ему вопросы, на которые он отвечал. И наконец он вспомнил, как узнал от одного из них, а также из наставлений собственной души, способ, при помощи которого он опять смог сбежать.

Он был освобожден Гермесом, его предком, который рассказал ему план, который он, Джордано, знал прежде, чем услышал. Пошаговый план. И потом Гермес сказал ему: Теперь иди и освободи всех людей.

И он покинул Рим, и пересек горы и равнины, и пришел в этот золотой город на четырех ногах. Сейчас он опять на двух, и ему нужно завершить новое или старое Делание, как результат всего того, что он получил; Делание, ради которого его спасли. И даже если он не сумеет довести его до конца, не было причин не начать.

«Давайте начнем», — сказал он собравшимся вокруг него актерам. Он прикрыл свою наготу ученой мантией Фауста из их пьесы, ее подол был в пепле от петард и фейерверков, которыми демоны забросали бедного Фауста в конце пьесы. Том рассеянно бил в барабан, пока они говорили. В Heilige drei Königen стояла полночь.

«Что мы должны начать?»

«Освобождение людей от их ограничений, — сказал Осел. — Раз мы начали с нас — то есть с меня, — давайте продолжим».

Бум, бум.

«И как мы можем такое провернуть?»

«У меня есть план», — сказал Осел, бывший Осел.

Люди могут освободиться от своих уз, он сказал им, но не от всех, ибо это сделает их зверьми: именно то, что их связывает, делает их людьми. Решать, какие из этих уз ведут к счастью — это цель sapiens^[327], который знает, как налагаются узы. Он даст — или сделает вид, что даст, в данном случае абсолютно нет разницы, знак равен вещи — то, что он или она больше всего желает. Unicuique suum, каждому свое: и всем как каждому, ибо, хотя каждый мужчина и каждая женщина более или менее отличаются друг от друга, в массе своей мужчины и женщины более или менее похожи. И что же им нужно? История со счастливым концом, свадьба после несчастий, триумф справедливости. Чудеса и исполнение предзнаменований. И вот тогда Адам вернется, обновленный и полный сил; все будет прощено. Милосердие, Сострадание, Мир. Опять начнется Золотой век и будет длиться вечно, до самого конца.

«И как же, — спросил сомневающийся Том^[328], — мы дадим всем людям то, что они больше всего желают? Как мы сможем разговаривать со всеми мужчинами и женщинами сразу и, тем не менее, дать unicuique suum?»

«Как? — переспросил Филипп Габелльский, Осел, ставший Человеком. — Мы делаем это каждый день и дважды по праздникам. Мы будем (тут он протянул к ним свои новые руки, его большие серые глаза светились; было забавно и грустно наблюдать, как они признавали в нем своего старого товарища), мы будем ставить пьесу».

«Пьесу?»

«Да, — он захлопал в ладоши, — поставим пьесу. Ludibrium, представление, шутка среди серьезности, и серьезность среди шуток. И не только в этом городе, но и во всем мире, по крайней мере, по всей Европе. Такую пьесу, какой еще не было в истории этого мира, пьесу, которая заставит их всех забыть о неверии^[329], и не только смотреть, смеяться и плакать, но и участвовать в ней — они сами станут нашими актерами».

«Кто?»

«Любой, кто может внимать. Короли, епископы, рыцари, маги, крестьяне, жены, монахини, мудрецы, дураки, молодые, старые, еще не родившиеся, уже умершие. Все. Все королевство станет нашей сценой, солнце — освещением, ночь — занавесом».

«Сцена — королевство! — крикнул один из актеров, подбоченился и поднял руку, чтобы зажечь глаза и души воображаемой аудитории. — Сцена — королевство, актеры — принцы, зрители — монархи!^[330]»

«И какие узы привлекут нашу аудиторию? — спросил ухмыляющийся Томас. — Какие нам сопутствующие силы изменят мир пред их глазами и ушами?»

«Любовь, Магия, Mathesis^[331], — сказал Осел. — И величайшая из них — Любовь».

«Религия, — с благоговением добавил актер. — Воля Всевышнего колеблется под воздействием искренней молитвы».

«Хорошо сказано, — провозгласил Осел. — Иисус был величайшим из волшебников, а религиозные узы сильны: давайте решим, какая из всех религий лучше всего послужит человечеству, а какая принесет наибольший вред. Поддержим одну, отречемся от другой. Лично я (добавил он, к удивлению актеров) предпочитаю католическую веру. Но сейчас более полезно и удобно лютеранство».

«Так давайте выберем более полезную и удобную», — сказали актеры.

«Мы будем добрыми христианами и немцами», — сказал Осел.

«Ach du Lieber»^[332], — сказал Том.

«Мы будем осуждать папу и султана и любить каббалу, prisca theologia^[333], Эгипет и евреев. А более других людей мы будем любить императора. Мы не будем богохульствовать. Мы будем говорить с почтением к Всевышнему и грядущей жизни».

«Аминь», — сказали они.

«Станем братьями? — крикнул Осел, Филипп Габелльский, и протянул им свои руки с девятью пальцами. — Поклянемся быть верными друг другу, не причинять вреда людям, помогать, лечить, поступать справедливо?»

«Клянемся, — сказали остальные. — Мы — джорданисты. Мы к твоим услугам».

«Нет больше ни тех, ни тех, — сказал Филиппо, ибо больше нет Джордано. — Теперь мы все братья. И мы братья всем тем, кто искал нас, мечтал о нас, надеялся, что такие, как мы, должны теперь жить на земле или однажды будут жить; всех тех, кто является novatores^[334] и желает творить все новое, всех тех, кто желал возвращения prisca theologia Орфея, Эгипта и Пифагора. Мы пригласим их всех. Для них всех братья станут приманкой и зверем, наживкой и рыбаком».

«Символ, — сказали актеры. — Нашему братству нужен символ».

Бывший Осел присел, подобрав полы мантии жестом, который он не использовал много лет. Он поставил новый локоть на новое колено, положил новый подбородок на маленькую ладонь и забарабанил пальцами по новой гладкой щеке.

«Роза, — наконец сказал он. — И крест».

Актеры посмотрели друг на друга и, соглашаясь, закивали. Роза и крест: хорошо.

«Fraternitas Rosæ-Crucis»^[335], — сказал он. И актеры увидели слезы в его больших серых глазах. Роза, ибо розами многоименной Исиды он питался, вырастив их в теплице своего сердца. И крест, но не христианский, а эгипетский, который он носил на своей волосатой спине; крест, который узнали актеры, монада, которую заново открыл доктор Ди и которую он объяснял бедному покойному Джордано в самой сокровенной комнате замка, возвышавшегося над тем самым городом, в котором они сейчас находились: crux ansata^[336], маленький человек, уперший руки в боки, символ самого себя.

«А теперь пойдем, — сказал он, поднимаясь, — и сами понесем этот cemittá^[337] до конца и возвестим о другом, гораздо лучшем — Милосердие Красота Мир, — который мы создали для всех».

Глава пятая

В это время на небесах шла война.

Впервые, много лет назад, ее увидел in chrystallo Эдвард Келли, тогда живший в Кракове: воинства ангелов вышли из сторожевых башен, стоящих в четырех концах вселенной: «красной, как только что пролитая кровь, — сказал он Джону Ди, — белой, как снег, зеленой и многохвостой, как шкура дракона, и черной, как вороново крыло или сок черники»^[338]; четыре вида, из которых создан мир, собрались воевать: и не прошло много времени, как они повстречались. Вслед за тем на нижних небесах души героев, великие дэмоны, духи-хранители и ангелы народов напали друг на друга. Они не могли знать, что борьба в небесах велась за образ нового, еще не возникшего мира, которого никто из них не мог себе представить. Тем не менее, поскольку самые нижние властелины воздуха граничат или соприкасаются с самыми верхними властелинами земли, государства и народы, князья и церкви тоже взволновались и решили, что против них строят заговоры и самое лучшее — опередить врагов и нанести удар первыми.

В 1614 году начали появляться таинственные сообщения о Невидимых Братьях среди нас, о Всеобщей Реформации Всей Видимой Вселенной, звездных посланниках и Таинственнейшей Философии человекообразного креста (stella hieroglyphica), изложенной неким Филиппом Габелльским, которого никто не мог найти, чтобы поблагодарить или сжечь. И сотня других братьев, от Англии до Вены, независимо друг от друга заявили о себе: да, я посвящен в их планы и тайны; да, я солдат невидимой армии мудрости и мира.

А потом несчастье: в июне 1617-го Богемские Сословия встретились в городе Праге и избрали эрцгерцога Фердинанда Австрийского следующим королем.

Как могли сословия так поступить? Кристиан Ангальтский убеждал, льстил и умолял их выбрать взамен него Фридриха, курфюрста Пфальцского, протестанта, который защитит права чешского протестантского большинства и всех его церквей, братств и конгрегаций; рыцаря sans peur et sans reproche^[339], который воистину был тем самым любимцем всех небесных сил, чьим тестем был король Англии Яков и чья жена названа в честь королевы Елизаветы, доблестной защитницы Англии, уничтожившей испанский флот и пустившей его на дно. Но никто пока что не верил в приятного молодого человека или его замечательную судьбу. И, как во сне, в котором вы ничего не можете изменить и делаете то, чего не должны, сбитые с толку сословия в конце концов проголосовали за эрцгерцога Фердинанда, сурового и ревностного католика, Габсбурга, деспота, очень способного и неуступчивого человека, который, безусловно, скоро также будет избран императором.

Только после года оскорблений и карательных законов со стороны этого избранного короля-католика и его представителей дворяне-протестанты Богемии наконец проснулись и восстали. 23 мая 1618 года делегация вельмож, за которой следовала куда большая толпа граждан, пришла в Градчаны, взобралась по огромной лестнице, заняла все кабинеты и комнаты, гоня перед собой, как овец, императорских чиновников, пока в последнем зале не были обнаружены два отступивших туда имперских наместника. Po staročesku!^[340] Выбросить их!

Пражское выбрасывание из окна. Старший наместник, Мартинец, полетел первым; второй, Славата, умоляя дать ему исповедника, вцепился в косяк, пока его не ударили рукоятью кинжала по руке и он не полетел следом. Их секретаря, пытавшегося незаметно ускользнуть, выкинули вслед за ними^[341]. Никто из них не погиб; они упали в навозную кучу, которая находилась под окном и смягчила их падение, а может (как утверждали католики), им помогла Дева Мария, которая развернула свой небесный плащ, чтобы поймать их. Навоз и Дева, и не так уж много вреда: вот что произошло в Праге.

Для того времени очень мягкая революция, совершенная во имя сохранения всего того, что было при Рудольфе, который никогда ничего не менял. Толпа вторглась в еврейский квартал, что происходило всегда при всякого рода беспорядках, хотя на этот раз ущерб был меньше, чем обычно; разрушили католические церкви, но только те, которые построили совсем недавно на земле, конфискованной у протестантских конгрегаций; изгнали иезуитов. А потом предложили корону Богемии курфюрсту Фридриху.

И это изменило все. Фридрих был среди тех немногих, кто не удивился.

Должен ли он согласиться? Действительно ли Бог хочет, чтобы он принял чашу сию^[342]? Или пусть ее пронесут мимо? Он спросил жену. Будут тяжелые испытания, сказал он. Лучше я буду есть капусту как королева, чем ростбиф как курфюрстина, сказала Елизавета.

Но тогда его назовут мятежником, восставшим против императора, объявят вне закона, сказал он ей, и ему придется воевать против монарха, которому он присягнул, помазанника божия, которого он должен уважать превыше всего. У императора Фердинанда лишь один глаз, да и тот не слишком видит, сказала Елизавета.

Однако же он не мог решиться.

И в этот момент к воротам Гейдельберга подъехала английская труппа, Englische komödianten^[343], прибывшая с новыми пьесами, барабаном и тамбурином, зверями и акробатами; они разбрасывали лепестки роз и соль. Елизавета захлопала в ладоши. О, это лучшие, сказал Ангальт, который знал все, лучшие в трагедии, комедии, истории, исторической комедии, трагической истории, пасторальной трагической исторической смешной.

Что они ставили? «Игру в Шахматы, представляющую Свадьбу Белой Королевы и Червонного Короля, вместе с бесконечными шутками Купидона, и пробуждение его матери, Венеры»; «Взвешивание мысли, могучей и мудрой, и кто не выдержал испытания»; «Торжественные Клятвы братьев Золотого Камня защищать Короля и Королеву, их Сына, их Дочь и всех людей доброй воли»; «Трансформации и Чудеса земли, воздуха, огня и воды, объединение Розы и Креста и возвращение, с течением времени, всех хороших вещей».

Пьеса, прошептал Том товарищам, это то, чем мы поймаем сознание короля.

И Фридрих принял корону Богемии. В сентябре 1619 года он написал Богемским Сословиям: Это божественное призвание, я не могу отказаться. В следующем месяце чета двинулась из Гейдельберга, рука в руке прошла под Воротами Елизаветы, одетая в соответствующие астрологические цвета — она в цветах Венеры, белом и голубом, он в цветах Марса, золотом и красном. Как бы переворачивая музыку божьей милости^[344], которую играли, когда Елизавета приехала из Англии, барабаны и трубы играли в страстном фригийском ладу^[345]. Позади шли солдаты, слуги, вельможи, дамы, оруженосцы, пажи — и их актерская труппа. За холм, в далекую страну.

Им потребовалось несколько недель, чтобы достичь Праги. Преобразование мира, по которому вы проезжаете, требует значительно больше времени, чем если просто преодолевать расстояние. Во всех городах и городках Рейнской области народ лил слезы, когда Фридрих и Елизавета проезжали мимо, как будто они везли с собой свою родину. По другую сторону от границы города и городки Богемии радостно встречали их с радостью, забрасывая розами; потом, когда они поднялись на горы, из леса вышла толпа косарей, крестьян-гуситов (или переодетых актеров), которые гремели своими цепами; их предводитель, гуситский проповедник, произнес длинную речь, полную благословений и приветствий. Под их правлением земле Гуса бояться нечего.

И пусть они оставались всего лишь счастливой парой, молодыми родителями (один сын уже пронзительно кричал в кроватке, вторым она была беременна), что могли обидеть своих новых подданных и задеть их чувства, но разве это было важно? В Праге наряды Елизаветы шокировали кальвинистов, ее грудь была символом, конечно, но одновременно и просто женской грудью, слишком открытой. Король голый плавал во Влтаве, а она со своими дамами смотрела на него с берега, к ужасу старейшин. Пускай бормочут что хотят, лучше посмотрите, как он выходит из волн, словно Леандр, словно юный речной бог. Еще больше людей были шокированы, когда она решила сбросить древнее тело с распятия, стоявшего посреди Карлова моста. Это тело совершало чудеса для тысяч, его приколоченные гвоздями ноги стали гладкими от поцелуев верующих. Этот голый пловец, сказала мстительная Елизавета^[346].

Бывшие джорданисты — неузнанные своей старой публикой, перед которой они когда-то ставили Faustspiel^[347] и комические выдумки осла Онорио, — теперь играли под эгидой короля и его королевы, перед разодетыми в золотую парчу людьми, в пражских дворцах и особняках, под музыку из античных пьес; они играли драмы, которые были великими Обещаниями, в них действовали ипостаси Добродетели и уморительного Порока, а зрители смеялись, плакали и решали изменить свою жизнь. Они ставили «Изгнание торжествующего зверя»^[348], они ставили «Свадьбу Агента и Пациента», они ставили «Апофеоз Рудольфа II на Счастливых Островах». Хотя Филипп Габелльский и его труппа не стали участвовать в праздничной процессии Всех Систем Мира, прошедшей, быть может, преждевременно, по улицам в честь королевской четы — как можно изобразить его бесконечную, вечно длящуюся вселенную с солнцами и планетами? — но они могли смотреть и смеяться. Ученые из Каролинума^[349] представили мир по Птолемею, со сферами, эпициклами и зеленой Землей, оберегаемой Божьими руками, зрачком его глаза; мастера из императорской обсерватории изготовили видение Тихо Браге: словно журавли, взлетали акробаты, изображая планеты, скачущие по кругу вокруг солнца из золотой фольги, причем солнце и планеты кружились вместе (толпа ахала, следя за их полетом) вокруг все той же зеленой Земли^[350]; и наконец, тридцать волов тянули огромную повозку Коперника, которая везла солнце — огромную лампу, что горела сквозь стеклянную звезду, — а вокруг него разбросаны все планеты, включая маленькую Землю. В сиянии стеклянного солнца можно было разглядеть лик, который считали Всевышним, но некоторые утверждали, что он скорее похож на Галилея. Следующей появилась развеселая повозка Кеплера, орбиты планет вокруг солнца в центре изображались пятью геометрическими телами, в каждом из них готовился соответствующий напиток: старое пиво для Сатурна, белое вино для Венеры, золотое токайское для Юпитера — возможно, из-за них, которые раздавались слишком свободно, но постепенно шествие пришло в беспорядок, повозки столкнулись, волы и серые лошади стали толкать друг друга, кучера не сумели их остановить, и, наконец, все Системы Мира стали раскачиваться, флаги, объяснительные надписи, сферы и mappa mundi^[351] попадали друг на друга — в конце концов это лишь штукатурка, дранка и бумага — и безнадежно перемешались; священники, ученые, ремесленники и солдаты начали драться, солнце Коперника погасло, актеры, одетые планетами, срывали наряды друг с друга, открывая обнаженное существо. Так что все повеселились до упаду, хотя некоторые из присутствующих восприняли это как тревожное предзнаменование: нарисованные миры столкнулись, а если так, то почему не миры, которые они изображали?

Тем не менее, царствование короля Фридриха и королевы Елизаветы продолжалось. Взявшись за руки, они ходили по замку Рудольфа, обедали на драгоценных камнях Рудольфа, вытаскивали альбомы Рудольфа и переворачивали великолепные страницы; Фридрих попытался смахнуть с одного листа позолоченную муху, и оказалось, что она нарисована! Они только и делали, что смеялись. А это что за комната? Старый антиквар (он служил Рудольфу и сохранился, словно эгипетская mummia^[352], потому что постоянно имел дело с сокровищами) открыл высокие и узкие украшенные двери и ввел их в комнату-тетраду, находившуюся в центре замка, который сам пребывал в центре мира (как и любой настоящий замок). На стенах висели портреты Арчимбольдо^[353]: Лето Осень Зима Весна; Огонь Вода Земля Воздух; Север Юг Восток Запад. Они взялись за руки.

В центре комнаты, в геометрическом центре пола, стоял горбатый черный комод, обитый железом; он ждал, когда его откроют.

Очень скоро наемная католическая армия отправилась в Богемию, чтобы подавить мятеж Богемских Сословий и сбросить так называемого короля, которого, по их словам, они помазали на престол. Объединенные силы — силезцы, австрийцы, баварцы, итальянцы, савояры, испанцы, фламандцы, французы — двинулись к Праге. По воле армий, проходя по стране, солдаты оставляли за собой Брейгелев ад^[354]: беззащитные беженцы, трупы животных с выпущенными кишками, мертвые дети, горящие фермы. Все это время протестантские войска Европы собирались в Праге, и полководцы привели их к присяге королеве.

На битву шли и другие войска, которых не видели, но, быть может, чувствовали католические воины; они шли за армией или вели ее. Херувим, серафим, nerozumim^[355]. Войска, которые были более от мира сего, ночью прошли через Бемервальд^[356], без накладок миновали высокий лес: длинные и низкие четырехногие очертания, рыжие и бурые, серые и черные, с горящими глазами и высунутыми языками. Сами они были, когда пробуждались, католиками, утраквистами^[357], протестантами, кальвинистами, православными, но ночью они знали, на какой они стороне: там, где к ним не было ненависти и где, если они помогут победить, примут их службу, простят их преступления и будут чтить как борцов за будущий мир.

В день битвы маленький рыжий Кристиан Ангальтский, командовавший королевскими войсками, поднял на вершине белого холма близ Праги гигантский королевский стяг из желтого и зеленого бархата с девизом Diverti nescio, Не знаю другого пути. Однако никто не мог прочитать эти слова, ибо здесь и везде господствовало глубокое мертвое спокойствие, столь же неподвижное и прозрачное, как стекло; при свете зари вражеская армия внезапно оказалась поразительно близко от них, как будто они, повернув по коридору, увидели себя в зеркале. Ужасающая ясность: те, кто находился в авангарде протестантов, могли видеть (те, кто выжил, запомнили это на всю жизнь) зубы и языки капитанов католической армии, когда они выкрикивали команды.

Битва за конец мира оказалась долгой. Дамы и дети, собравшиеся вместе с королевой на башнях замка, наблюдали за ее ходом: в фокусах огромных параболических зеркал императора Рудольфа обе армии, отчетливо видимые на таком расстоянии, казались игрушечными, висящими в воздухе вверх ногами. Королева и женщины оплакивали раненых и убитых, выкрикивали имена своих любимцев, когда могли различить их в плотной дерущейся толпе. Другие воины сражались, казалось, в хаотичном небе, которое их окружало. А кто — или что — неуклюже шагает из арьергарда богемцев? Невозможно высокий. Дамы собрались у зеркала, чтобы лучше видеть. Посмотрите, какой урон он наносит врагу! Человек? Зверь? Наш? Чей?

Это человек из земли, которого вызвал к жизни и освободил Великий Рабби. После долгих раздумий Махараль преодолел свои постоянные сомнения; и, хотя он был уверен, что никогда не будет прощен и теперь, обремененный виной, отправится в Шеол^[358], он спросил себя: хорошо ли это для евреев? Если он поможет королю Фридриху и город сможет устоять, то тайные обещания императора Рудольфа будут исполнены. Если нет, значит нет; для евреев не будет ни пощады, ни справедливости.

Смотрите, он лишился гигантской руки, в нее попало ядро, превратив ее в пыль, но он кажется непоколебимым. Безглазый и безносый, он видит и чувствует запахи и наносит урон; он небрежно шагает по убитым и раненым; католические силы отступают перед ним. Наконец опустилась тьма, и тогда на поле боя появилась та, другая армия, те длиннохвостые существа, что упрямо следовали за католиками через Богемию, и перед лицом такого ужаса — волчьего войска — армия католиков сломалась. Битва закончилась. Повсюду лежали мертвые, но, хотя вороны ночи уже почувствовали сладкий запах смерти, волки не будут пировать: словно львы, благородные щетинистые спины никогда не тронут мертвого. С рассветом они исчезли, и тогда на поле прибыли повозки, наши и чужие, чтобы забрать мертвых и почти мертвых.

В тот день, пока весь город веселился, в Исполиновых горах^[359], далеко от поля боя, прошла скромная церемония. Люди в черном сопровождали черный фургон, увешанный увядшими розами и усыпанный похожими на бумагу засохшими лепестками. Внутри фургона находился гроб, очень большой, ибо в нем находилось очень большое тело: Филипп Габелльский, несмотря на обличие человека, прожил не больше среднего возраста осла, и, когда приблизилась смерть, к нему стал возвращаться, черта за чертой, облик простого зверя, каким он был. В конце концов он потерял и речь, так что братья, собравшиеся в хлеву оплакать его, не смогли получить последнего благословения, которого просили.

Они внесли гроб в глубокую холодную пещеру, ничуть не большую, чем его келья в неаполитанском монастыре или камера в Риме, зато сверкавшую десятью тысячами карбункулов, выросших в безмолвной матке земли и покрывавших морщинистые стены: много лет назад Андреас Боэций де Боодт^[360], охотник за драгоценностями при великом Рудольфе, нашел это место, но не сказал никому, вероятно зная, что однажды появится гость, достойный лежать здесь.

Никто больше не плакал. Братья знают, что смерти нет: ни их друг Филипп, ни маленький осел, в плоть которого он облекся, ни великий Бруно, чей дух нашел убежище в этом теле, не умерли; то бесконечно малое, что составляло их сущность, перемещаясь по бесконечной вселенной, создаст другие существа, такие же странные, простые и удивительные. Он мог только надеяться — нет, он ожидал, — что через много столетий атомы, составлявшие его душу, снова потянутся друг к другу, будут искать друг друга в бесконечных пространствах и, наконец, где-то в ином месте составят душу, его собственную душу: соединившись, они узнают, чем они были раньше. Где-то, в другом месте, в этом мире или в ином, или же в этом мире, когда он станет другим. Ибо никто не может родиться в одном и том же мире дважды.

В ту ночь в соборе Святого Вацлава пели Te Deum и Non Nobis^[361]; король и королева, одетые не в красное и белое, а в золотое и серебряное, словно солнце и луна, Аполлон и Кинфия^[362], переставили часы творения на первый час. Во время службы храм наполнился летающими putti^[363], все видели их и слышали их голоса: всем было ясно, что это поздравление и одновременно знак Божьего благословения. (На самом деле эти ангелы были беззаботными детьми, летающими где угодно.)

Потом в золотой город призвали членов братства Монады, тех, которые покинули его: мужчин, женщин и других, евреев, итальянцев, голландцев, священников, рыцарей, садовников, нищих, воров. Тех, кто знал, как обращаться с ангелами, был знаком с их коварным и строптивым нравом; кто знал Artes magnæ lucis et umbræ^[364], великие искусства света и тени, даже более великие, чем искусство создания золота, хотя позвали и золотых дел мастеров, а также оборотней и сомнамбул, дневных лекарей и докторов всех наук: всех тех, кто искал Братьев Розы и Креста, или выдавал себя за одного из них, или думал, что он один из них, или знал, что они должны существовать. Их призвали при помощи мировой стеганографии^[365], которая долго таилась в ожидании призыва, невидимая и неслышимая Посланница; она явилась в надлежащий астральный час, — на огромных крыльях, украшенных «павлиньими глазами», облаченная в небо и звезды, — неся с собой связку приглашений; она пролетела над сушей и морем, как пролетел и этот Час: и он, или это была она, одновременно трубач и трубный зов, прокричал шепотом в каждое ухо именно то слово, которое заставляло сердце направиться в правильном направлении: пойти и уложить нужные вещи в потрепанный мешок или в кованый сундук или снарядить караван вьючных мулов и двинуться в путь.

И там, в комнате-тетраде, в центре замка, находящегося в центре Золотого Города по имени Адоцентин, разве они не собрались наконец вместе в определенный час определенного дня? Разве они не сбросили наконец старые одежды, которые носили лишь для того, чтобы нигде не выделяться среди остальных людей: подбитую мехом судейскую мантию, доспехи и латные рукавицы, шутовской наряд, заношенное платье ученого, пышный наряд шлюхи, цыганские браслеты, ризу и митру? Брат, сказали они друг другу; брат, и обнялись, потому что наконец могли это сделать. Ты, сказали они и засмеялись или обрадовались; я никогда не думал, что увижу здесь тебя. И другие тоже, которых они не могли видеть, но могли чувствовать и наслаждаться этим чувством, существа, которые спокойно, возбужденно или мрачно бродили среди них, посланцы и представители иных сфер, нижних, верхних или далеких, — они прибывали с благословением, предупреждениями, дарами, вызовами.

И тогда, наконец, произошло Великое Восстановление, не все сразу, не без издержек и сожалений, но теперь повсюду: ретроградная революция, обратное сальто чуда, предпринятое, чтобы развернуть, словно галеон, развитие мира и направить его опять в Золотой Век, который лежит в прошлом, в начале, но который теперь можно было найти в грядущем времени, как много лет назад предсказал в Эгипте Триждывеличайший Гермес: постепенное возвращение всех добрых вещей по воле Господа. Или при помощи богов, как сказали бы джорданисты, понимая под богами не что иное, как основания мира, основные принципы божественного плодородия, бесконечного и упорядоченного. Основания, которые заставили все вещи быть именно такими и одновременно сделали их способными к изменениям, основания, которые действуют сейчас и будут действовать всегда, и только потому, что они могут: мы называем их богами, ибо они внутри нас, ибо они создали для нас наши тела и души, ибо мы давно узнаем их лица, ибо мы любим и боимся их, и нуждаемся в них, каждый из нас.

Вот так мир и стал таким, каким мы бы сами стали. Этот мир, наш огромный чудесный и прекрасный мир, и наше благотворное солнце, Солнце-Аполлон, которое с тех пор стало больше и добрее; вокруг него с любовью кружатся огромные добрые существа, такие же, как наша Терра — со временем наши аэронавты обязательно посетят этих животных на своих крылатых кораблях, которые поднимутся в воздух и выше лунной сферы при помощи Воли и ее кузена Эроса. Наши моря изобилуют метаморфозами, в наших пещерах, под присмотром одиноких дэмонов, растут огромные жемчужины; наши имеющие стены и башни города защищены их собственными genii^[366]; в наших знаменитых университетах и аббатствах не запрещена никакая мудрость и ошибки наказываются разве что смехом. Наши многочисленные, любимые народом монархи, короли и императоры вместе удерживают свои безобидные вымышленные империи, просто пребывая в их центрах, словно пчелиные матки; их питают маточным молочком мудрые маги, которые могут вытаскивать из разжиревших сердец правителей алфавит всех добрых понятий: Мира, Изобилия, Справедливости, Наслаждения, Мудрости и Удобства. Просто знаки, да: но знаки — это пища и корм для нас; на самом деле они и есть вся пища и корм, которые нам нужны: всем нам, находящимся здесь.

Глава шестая

А потом произошло вот что: двадцать лет назад Джордано Бруно отказался бежать из папской тюрьмы в Риме и в беспамятстве бродить по миру на четырех ногах.

«Нет, — сказал он своему седому посетителю, который, казалось, стал старше за годы их бесед, старше, но не мудрее. — Нет».

Тогда ты должен подписать бумаги, отречения, исповеди, признания — все, что они потребуют подписать. Иначе они сожгут тебя.

«Нет, никогда. Если я так поступлю, то их маленький мир просуществует еще много столетий, ибо не найдется философа, который отважится громко и отчетливо сказать им нечто противоположное и поступить согласно своим словам. Если я докажу, что они имеют власть только над этой совокупностью атомов, которую они могут, если им захочется или потребуется, использовать или рассеять, тогда другой человек сможет набраться мужества. В конце концов они остановятся. И со временем люди предадут смеху их запреты законы буллы анафемы».

Мне не кажется удачным твой выбор — пойти и сгореть за это.

Бруно не нужно было смотреть на посетителя; он и так знал, что тот бросил вызов, подразнил или даже благоговейно похвалил. Богов изумляют люди, которые делают, говорят или ищут то, что уничтожит их; но даже боги, убивающие их, не всегда могут сказать, что ошиблись в этом, хотя чаще всего ошибаются.

Когда-то Джордано Бруно написал длинную эпическую поэму «Изгнание торжествующего зверя»^[367], озадачившую инквизиторов, — рассказ о собрании всех богов, на котором, видя себя постаревшими и непривлекательными, они поклялись перестроить небеса и создать все заново, но так и не смогли договориться, как это сделать. И — к счастью для нас — они отступились.

Те люди, которые хотят осуществить такое же всеобщее преобразование — переделать весь огромный мир, чтобы в итоге все люди стали навсегда счастливы, — тоже должны отступиться. И не потому, что это невозможно сделать: вероятно, никакой человек, или люди, или люди и другие существа, никогда не станут настолько могущественными, чтобы это совершить, но Бруно был убежден, что нет предела силе, доступной душе, которая желает и способна отказаться от всего ради своей цели — от собственной личности, свободы, мира, бесплатной любви и естественного воспроизводства. Но в попытке нет мудрости, ибо гибель намного вероятнее славы: ударяя по большому мячу, невозможно заранее знать, куда он отскочит и как далеко укатится.

Вот что он узнал из тысячи мысленных путешествий, которые совершил, от всех существ, которых видел и которыми становился, в те годы, что провел в камере на каменной кровати. Не побег или спасение; или, вернее, не второе, а первое. Надзиратель (а после того, как он умер, его сын) постоянно заглядывал в маленькое зарешеченное окно и всегда видел Бруно, глаза которого иногда были немного скошены, а челюсть иногда двигалась, как будто он говорил, потом слушал, потом говорил опять; он делал бессмысленные жесты руками — надзиратель не понял, что это страницы книг, которые переворачивал узник — и иногда ерзал по камню на холодных ляжках; а тем временем Бруно тщательно исследовал дни своего прошлого, и ходил по дорогам этого и другого будущего, чтобы понять, куда они ведут; он всматривался в дом того англичанина, пустой дом, и в человека, старого и, похоже, тоже пустого, продававшего ничтожному торговцу серое стекло с явно содержащимся в нем духом, хотя сам человек утверждал, что там ничего нет. О, она была там, была: она видела Бруно, который глядел внутрь и видел нее, и он знал, что она знает его и будет жить вечно. Но старик — более великий и добрый человек, чем когда-либо был Бруно, чья мудрость превосходила его знания, — отказался от собственной магии, сдался и своим отречением приказал магии исчезнуть из этого мира. Ибо осталось в прошлом время, когда даже самый могучий дух мог быть уверен, что, помогая человеку, притянет из будущего только добро.

И он тоже поступит так. Он сожжет свои книги — или они сожгут их, книги, из которых он состоял, Книгу Всего и Других Вещей, которую он содержал в себе, которой он был. Откажется от магии, как сделал — или однажды сделает — старый англичанин. И в конце будет только тишина и молитва.

В конце концов, вероятно, он ошибается: вероятно, нет духа настолько могучего, что способен переделать землю или даже попытаться. Может быть — казалось, так и стало, как только он подумал об этом — может быть, землей, временем и бесконечными вещами нельзя управлять, ибо подобное не может управлять подобным. Нет ли другого, противоположного смысла у истории об Актэоне? Актэон: Почему именно сейчас ему кажется, что у этой истории есть другой смысл?

Если ты не хочешь связать вещи этого мира ради людей, — как ты научился делать, и даже, при случае, связывать нас, богов, — почему ты не останешься и не научишь их развязывать себя?

«Научить развязывать означает связать еще больше. Узы любого человека принадлежат ему: истинно свободен только тот, кого научили развязываться собственная душа и любовь близких и равных».

Почтенные кардиналы желают научить мир тому, что свободного человека так же легко уничтожить, как труса или глупца.

«Это не тот урок, который получит мир».

Ты должен знать, что, отрекаясь от меня, ты отрекаешься от всего, чем ты был и что ты построил из души, которую тебе дали боги. И, наконец, я не могу тебе помочь.

«Эта душа мне не принадлежала. Она пойдет своей дорогой. Animula vagula blandula. Пускай поймают ее, если сумеют».

Сынок.

Человек Бруно скрестил перед собой руки в потертых рукавах.

«Скажи мне только одну вещь», — сказал он.

Последнюю.

«Это тебя я увижу у врат Аверна^[368]? Проводник душ, это ты поведешь меня вниз?»

Однако ответа не последовало, ибо того, кто мог ответить, уже не было. Не было и Аверна, чтобы в него спуститься, вообще некуда спускаться, некуда подниматься. Не проронив ни слова, этот гений — или друг, или учитель — хлопнул себя по коленям, встал и удалился: в этом веке он больше никогда не заговорит ни с кем, хотя многие будут думать, что слышали его, и в те годы его изображения (палец, прижатый к губам, и ноги с крылышками) распространятся повсюду. Он вышел и, пройдя темным коридором, очутился на солнце. Потом поднялся по ступенькам к дверям в папскую резиденцию, к Sala Paolina^[369] и его высоким фрескам: архангел Михаил, вкладывающий меч в ножны, поскольку война на Небесах закончилась; победы Александра Великого; жизнь святого Павла. И если отдам я тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы^[370]. Без помех добравшись до зала, он открыл маленькую боковую дверь и поставил ногу на ступеньку. Потом замер и стоял неподвижно, как будто думал о чем-то, и, если бы смог вспомнить, что это было, повернулся бы и пошел обратно, — но этого не случилось. А случилось то, что после отказа Бруно (произошло ли это из-за него или просто совпало, невозможно было узнать, и только сам Бруно мог должным образом задуматься над этим вопросом) боги, ангелы, монстры, силы и начала того века начали уходить во второсортные сферы, где и остаются по сей день, безвредные и неподвижные: по крайней мере, большинство из них, для большинства из нас, бо́льшую часть времени. Сверкающий бог остановился на пути вверх именно потому, что путь вверх перестал существовать, и дверь, которая вела туда, перестала существовать, а потом и он сам перестал быть собой, и только его голова осталась наполовину повернутой в удивлении от того, что с ним стряслось. Что это за ветер? Там он и стоит сегодня, застывший на полушаге, весь в черном, плоский и неподвижный, как рисунок, неузнаваемый даже для тех, кому больше всего необходимо узнать его. Пирс Моффет, например, прошел тем же путем почти четырьмя столетиями позже; темным вечером вышел из тюрьмы по той же лестнице и в одиночестве, охваченный беспричинной тоской, проследовал тем же высоким пустым залом: он только повернул голову туда, где — согласно его, то есть Крафта, путеводителю — декоратор изобразил trompe-l’oeil^[371] дверь и ступеньки лестницы, вероятно, чтобы уравновесить настоящую дверь в конце зала. На воображаемой лестнице он изобразил воображаемого молодого человека в черном, идущего наверх и на мгновение обернувшегося. Легенда утверждает, что это портрет адвоката Беатриче Ченчи, сказал хитрый бессердечный путеводитель, но если так, тогда он совершил путешествие во времени лет на пятьдесят назад к моменту, когда расписывали стены; на самом деле, никто не знает, кто это такой, если это вообще кто-то. На полях книги рядом с этой фразой стояла одна из серых звездочек Крафта, ныне почти исчезнувшая.

Так что именно Бруно, а не фантом, призрак, имитацию, фикцию, мираж или родственный дух, созданный из мысли, был сожжен под шумные приветствия и ненавидящие крики на Кампо деи Фьори в юбилейном 1600 году. Это был он, его тело, его жизнь и книги, из которых был создан его разум. Толпа могла видеть, как его кожа покрылась пузырями и почернела, волосы и борода вспыхнули, и в конце концов тело превратилось в бесформенную массу, похожую на ту, которая остается от рухнувших сгоревших домов. Позже некоторые утверждали, что видели, как его дух поднялся над погребальным костром и был унесен прочь то ли ангелами, то ли демонами, но люди часто говорят такое и, однажды сказав, начинают верить, что это действительно случилось, и никогда не забывают своих слов.

После чего вращающийся шарик последовал этим путем, а не другим, и со временем оказался в 1619 году, когда молодой человек по имени Рене Декарт, сын судьи без определенной профессии, путешествовал по Германии; именно тогда чехи сражались против всей Европы. Он посетил Гейдельберг, тогда еще стоявший во всей красе, и позже с удовольствием вспоминал знаменитые статуи, которые видел там, движимые только силой воды, проходящей по трубам внутри них. Акид и Галатея^[372]. Эхо и Нарцисс^[373]. Аполлон и Музы. Мидас и Поющий Тростник^[374]. А если, задумался Рене, наши тела — статуи из плоти — тоже движутся похожим образом? Зимой он переехал в дом в Нойбурге, на границе Баварии, и несколько недель не выходил из комнаты, обогреваемой большой керамической печкой — очень горячей! — и думал. Он думал о том, как открыть основы всего знания, имеющие неоспоримость самоочевидных истин математики, философскую систему, свободную от неопределенности и многозначности слов^[375]. Он слышал о розенкрейцерах и их обещании новых плодотворных систем и думал о том, как бы разыскать их; он даже нарисовал (хотя, может быть, в шутку) тщательно продуманный титульный лист книги, посвященной братьям Розы и Креста, столь известным в Германии.

Мы знаем, что в этой теплой комнате в канун дня Святого Мартина у молодого Рене было несколько сновидений — на самом деле три, — показавшихся ему крайне важными. Ему приснился мощный, все уродующий ветер, школа и часовня, к которой его толкает ветер; потом подарок — сладкая заморская дыня; и, наконец, энциклопэдия всех наук, превратившаяся в книгу поэм. Он попытался прочитать поэмы, но они (как часто бывает во сне) все время менялись, а та, которую он искал, исчезла. Одна из поэм Авсония^[376] начиналась с пифагорейского выбора: каким жизненным путем я пойду^[377]?

Это правда, это записано^[378]. Проснувшись, он почувствовал, что мир перекошен, наполнился странными искрами или огнями, которые он мог видеть в своей комнате. Он опять заснул и, проснувшись утром, понял, что Бог открыл ему истины, которые придется развивать всю жизнь, но которые, в конце концов, превратятся в непреложный факт. Он решил, что посланные ему сны должны заставить его осознать свои грехи, о которых, кроме него, не знал никто. Тогда он подумал о Деве и поклялся, что, если сумеет, совершит паломничество в ее усыпальницу в Лорето^[379]. Вполне возможно, что он уже был на дороге в Италию, когда вместо этого решил присоединиться к католической армии, идущей на Прагу на сражение против Зимнего короля и Снежной королевы.

Битва за конец мира продолжалась недолго. На рассвете Рене и императорская армия запели «Salve Regina»^[380] и пошли в атаку. Девизом дня была «Sancta Maria». (На долгое время — начинавшаяся тогда война продлится тридцать лет — это будет война между Богом и Марией.) Как только туман рассеялся, в мутной дымке открыв сторонам друг друга — колышущиеся поля созданий, похожие на табун стогов или бредущий косматый скот, — подул легкий ветер.

Легкий ветер, способный размешать желтый туман, но не разогнать его. Ветер юный и неопытный, изучающий свои способности и свою работу, но пока без цели; ветер, который носился вместе с великими медленно движущимися потоками воздуха с запада на восток, от Альбиона к Средиземному морю, над горами Баварии, блуждая и удивляясь. Когда он задул более ровно, день над Белой горой стал яснее. Но не свет дня: стало понятнее то, чем был этот день, хотя не всем сразу, а некоторым совсем даже нет.

Маленький ветер. Первый принесет время, сказала ангел Джону Ди, второй унесет обратно^[381].

Солдаты-протестанты, занимавшие высоты, почувствовали его первыми, подняли к нему головы и носы, чтобы понять, с какой стороны света он дует. Различные неземные войска, стоявшие позади них, тоже почувствовали его и оглянулись, чтобы увидеть, кто — или что — приближается к ним сзади. Они знали, что не зефир^[382]. Они были поражены, когда ветер подхватил их и унес прочь, одного за другим, словно метла, из «того, что есть» обратно в «то, что было», навсегда. В мгновение ока эти силы исчезли, обратились в ничто — ибо все они, в сущности, были ничем, меньше, чем ничем, просто знаками, просто фантомами, — и больше не могли помочь человеческим солдатам, оставшимся только с человеческими командирами, которые стояли на незначительном маленьком холме за пределами спорного города в центре Европы в начале другого сражения в другой войне. Теплое дыхание людей сгущалось в холодном влажном воздухе. Они думали о том, как коротка жизнь и как мало стоит обещание Небес. На другой стороне происходило то же самое, как в зеркале. А потом первая цепь католических копейщиков, крича так, как будто плакали перед своими матерями, обрушилась на левый фланг протестантов.

Богемцы и их союзники, хотя и занимали более сильную позицию, быстро дрогнули и испарились, как будто все это было спектаклем и теперь он окончился. Ангальт, хрипло крича, охваченный яростью и страхом, пытался мечом остановить бегущую толпу, но безуспешно. Находившиеся в городе солдаты и горожане заперли перед ними ворота, оставив их лицом к лицу с наступающим врагом, и весь день и весь вечер король и министры в замке спорили, что делать дальше. Звучали упреки, лились слезы. Предводители богемцев просили, умоляли, кричали, что город нужно сдать, иначе враг нападет на него, проломит стены и предаст его мечу; король ругал их за трусость — и был поражен, когда его обругали в ответ. Он преклонил колени, чтобы вымолить подсказку, но никто не опустился на колени вместе с ним; он вышел из комнаты, упал в объятия жены, и она (в ужасе от его страха, самого глубокого чувства, которое она когда-либо видела на его лице, глубже, чем любовь, глубже, чем вера) поняла, что не осталось ничего, ничего, кроме бегства. Ангальт в слезах сказал то же самое.

Взяв с собой только то, что удалось затолкать в две кареты — кто-то догадался взять королевские драгоценности, на которые они много лет будут жить в изгнании, — Зимний король и его королева покинули дворец в Градчанах, едва не забыв своего сына и наследника: в последнее мгновение прибежала нянька и сунула маленький сверток в руки королевы. Их свита, слуги и соратники, знавшие, какая судьба теперь ждет их, бросились за уезжающими каретами, пытаясь забраться на них или повиснуть на подножках, и все попадали, когда кавалькада накренилась на спуске.

Маленький ветерок, слегка выросший, умчался с призрачного поля боя, хотя кое-кто еще мог его чувствовать. Ничто не мешало ему, возможно, из-за его размера — он был не больше, чем бриз, чем дыхание, чем струйка воздуха, которая залетает в толстые маленькие окошки домов в пустыне, касается щеки и говорит, что самум^[383] может прийти, а может и нет; он вряд ли в состоянии покрыть песком могилы и храмы, которые перед этим открыла его мать. И, тем не менее, он дул «повсюду»; не было такого места, куда бы он не вошел, хлопая окнами настоящего и разбрасывая отыгранные карты прошлого, закрывая двери открытых книг и приводя в беспорядок их указатели и prolegomena^[384]. В конце концов, его детское дыхание, приводимое в действие толстыми щеками, заменило почти все «э» на «е»^[385]: энциклопедии надземных демонов Египта. Никто и не заметил. И потом, негромко засмеявшись, он сдул сам себя, сначала свои несуществующие ягодицы, а за ними и все остальное.

На следующий день императорская армия, не встретив сопротивления, вошла в Прагу. Солдаты были отпущены в город, как говорится, с обычными последствиями. Одним из вошедших был Рене Декарт, который забрел в Старый город и дошел до Каролинума: он хотел посмотреть на знаменитую коллекцию астрономических инструментов Тихо Браге, брошенную Иоганном Кеплером, когда тот стремительно покидал город. У этого молодого человека была тогда — и осталась на всю жизнь — сверхъестественная способность целеустремленно проходить мимо сцен, не имевших отношения к его делу, и ничего не замечать. Инструменты, к сожалению, были вывезены и уничтожены, и Рене уже двинулся обратно, когда пошел снег — с красным пятнами на площадях и в переулках. Он снова размышлял — возможно, о способе свести все виды физических задач к математическим уравнениям третьей и четвертой степени^[386] — и в ту ночь написал в своем дневнике: 11 ноября 1620 года я начал понимать основание замечательного открытия.

В последующие недели те из богемских предводителей, что не сбежали за границу, были методично отданы под суд и казнены императорской комиссией. Один обхитрил их, совершив самоубийство (еще одно окно в башне, еще один прыжок), но его голова и правая рука были выставлены на обозрение, прибитые к виселице. В конечном счете были казнены двадцать семь рыцарей, графы, министры и старейшины, судьи, ученые и горожане; менее значительные люди были преданы порке, заклеймены или лишены имущества. А тот гуситский проповедник, который некогда возглавил процессию мужиков, одетых здоровенными крестьянами-гуситами, чтобы встретить Елизавету на пути в Прагу (ах, что за грохот они производили своими цепами, эти фальшивые косари, молотили, молотили — ужасный шум!), и распустил язык, долго и громко приветствуя ее, — и этот язык был прибит к виселице. Никого не забыли и не простили.

Сквозь усиливающийся снегопад Фридрих и Елизавета прорвались к дому. Все говорили, что они проявили необыкновенную храбрость, были проницательны, но спокойны; счастье ушло, все потеряно, украдено, и они во всем винили себя, особенно Елизавета. Ее ум, сказал английский посол, никогда не склонится перед судьбой.

Отечество выскальзывало из рук. Испанский полководец Спинола^[387], Паук, ушел со своей армией из Фландрии и направился на Рейн, к Пфальцу. Вскоре он взял Майнц (в историях войн города берут генералы, но это не так; метонимия^[388] и синекдоха^[389] не сражаются и не умирают, это делают солдаты и горожане, поочередно, и не в одном предложении, а в течение часов и дней). Селадон, находившийся вместе с протестантской армией, пытавшейся перегруппироваться, писал Елизавете: Voilà^[390], взяли мой бедный Гейдельберг. Они действовали со всей возможной жестокостью, разграбили город и сожгли его главную прелесть — пригороды. Оккупанты захватили и огромную Bibliotheca palatina, которую отправили в Рим; хранитель, великий Грутер, видел, как коллекцию книг и рукописей — дело всей его жизни — выбрасывают на улицу и во двор, где она безнадежно втаптывается в грязь лошадьми. Обычное дело, хорошо рассчитанное оскорбление, повторяемое бесконечно: солдаты-протестанты превращали в конюшни часовни, а католики — дворы школ и библиотек. Что им бумаги бедного Грутера? Исчезновение целого мира^[391], сказала дама Йейтс. Какая история потеряна на той улице? Никакая? Эта?

Сохранились сатирические листовки, посвященные бегству Зимнего Короля, политические карикатуры, столь же плотно усеянные символами, как и алхимические тексты: пусть тот, кто не понимает, молчит или учится. Во многих из них король изображен с одним спущенным чулком — он потерял свою подвязку, или Подвязку, то есть поддержку своего английского тестя. А в одной он неловко и с опаской стоит на Y, Y на Z, а Z на деревянном шаре. Сатурн, с песочными часами, косой и крыльями, глядит на него, старый Кронос или Хронос, и говорит:

Но Y не ведет никуда, кроме как к Z, последней букве, концу, смерти^[392].

Движение Чешских братьев в Моравии и Богемии было жестоко подавлено; их часовни и дома разграбили, священников и епископов изловили или изгнали, а тех, кто сопротивлялся, — повесили. Их последним епископом был Ян Амос Коменский, вынужденный оставить дом и конгрегацию с тем, что мог унести с собой, — главным образом, рукописями, конечно. Тогда-то он и написал, в отчаянии или надежде: Когда схлынет ярость народов, власть над страной вернется к тебе, о чешский народ. Он не доживет до этого времени и никогда больше не увидит Моравию. Его жена и двое детей умерли, не перенеся лишений^[393], на пути в Брандис, где сочувствующий ему граф обещал убежище; там он написал «Лабиринт мира и рай сердца».

В этом романе — он станет классикой чешской литературы, пока его опять не перестанут читать — путник странствует по темному лабиринту города, разделенного на множество кварталов и улиц, сложному комплексу арок площадей дворцов и церквей и видит все искусства и науки, разложенные как в Городе Памяти. Его глупые или бестолковые спутники настаивают, что все это очень ценно и чудесно, хотя сам путник может только спрашивать. В небе звучит трубный зов, и все искатели собираются на центральной площади, где закутанный в мантию брат предлагает купить ларцы, содержащие тайны розенкрейцеров; на ларцах написано что-то вроде «Portae sapientae», «Gymnasium universitatis», «Bonum Micro-macro-cosmicon», «Pyramis triumphalis»^[394]. Их нельзя открывать, говорит торговец, ибо таинственная сия премудрость действует, проникая изнутри; однако некоторые покупатели все же открывают их, надеясь увидеть внутри чудеса, и, конечно, ларцы оказываются пустыми, все до единого. Наконец, в отчаянии странник слышит голос, взывающий к нему: «Воротись туда, откуда ты пришел, в дом сердца своего, и затвори за собой двери».

В Тюбингене Иоганн Валентин Андреэ (в прошлой эпохе друг Коменского) открыл собственную, очень старую аллегорию «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца»; как бы он хотел, чтобы больше никто ее не прочитал. Но невозможно вернуть всех этих маленьких крылатых тварей и послать их в огонь. Андреэ (один из тех авторов, которые не могут устоять и перечитывают свои собственные произведения, старые произведения, натыкаясь на них) прочитал титульный лист, последнюю страницу и сцену, которую он любил больше всего, где Кристиан, ведомый шаловливым или безрассудным пажом, преждевременно будит Венеру. Начиная с этой страницы он прочитал все до конца, вплоть до момента, когда братья садятся на корабли, поднимают алые паруса со знаком Рака и отправляются в мир, чтобы обновить его.

Думал ли он, что его книга помогла разрушить все вокруг него? Сожалел ли он? Он был одним из тех авторов, которые верят, что их труд является причиной событий, и он действительно сожалел, да. И, тем не менее, подумал он, те, кто это читал, обязаны были знать; они должны были увидеть улыбку Андреэ, увидеть сквозь него и сквозь книгу. Вот, посмотрите: прямо под заглавием и приписанной им фальшивой датой (1459!) стоит девиз: Arcana publicata vilescunt, et gratiam prophanata amissunt. Ergo: ne Margaritas objice porcis, seu Asino substernere rosas. Раскрытые тайны теряют в цене, а оскверненное лишается привлекательности. Поэтому не мечи бисер перед свиньями и не устилай путь розами ослам.

Это правда: было сказано так, и говорится так до сих пор.

После своих очень интересных путешествий Рене Декарт вернулся в Париж. Именно в это время во всем городе появились плакаты, объявляющие о появлении здесь Братьев Розы и Креста. Мы зримо и незримо присутствуем в этом городе по милости Всевышнего. Мы показуем и научаем, безо всяких книг или знаков, как говорить на всех языках, и как отвращать человеков от ошибок и смерти^[395]. Возможно, никаких плакатов не было вообще, возможно, люди только слышали слухи о том, что плакаты есть или плакаты были, и о том, что в них говорилось или о чем предупреждалось. Из невидимых мы станем видимыми, из видимых — невидимыми^[396]. Быть может, они были колдунами, обещали способности, дарованные лишь последователям дьявола, — невидимость, умение летать, не бывающие пустыми кошельки и красноречие, способное привлечь к ним всех людей, дабы они бросили церкви и пророков? Друг Рене, Марен Мерсенн^[397], осуждал все подобные призывы как пустые или опасные или и то, и другое вместе. Но, как было хорошо известно, Декарт отправился в Германию именно для того, чтобы найти братьев, и вернулся как раз тогда, когда, по слухам, эти братья, никем не виденные, крутились среди народа, — отец Мерсенн боялся за него. И Рене, вместо того чтобы спрятаться или вернуться к затворничеству, выходил в город, показывался везде, навещал друзей и жал руки, демонстрируя, что он виден и поэтому ни в коем случае не розенкрейцер. QED^[398]. В любом случае, оказалось, что ни один розенкрейцер не менял хода вещей и не творил чудес; паника улеглась. Декарт вернулся к своим размышлениям о методе, который позволил бы нам решить, что мы можем понимать с абсолютной точностью; как избавить мысль от слов; как чистый разум может понять бессмысленный предмет.

Много лет спустя — к тому времени Фридрих уже умер от чумы в одном немецком городке, следуя за другой армией — Рене Декарт познакомился с Елизаветой Богемской (как ее продолжали называть) в ее маленьком дворе в изгнании в Гааге; он привязался к ее дочери, еще одной Елизавете, и посвятил ей свои «Первоначала философии». Когда она уехала на воды в Спа, он написал ей, что она сможет получить от них наибольшую пользу, если выкинет из головы все печальные мысли и даже серьезные рассуждения, ибо те, кто долго смотрит на зелень леса, красочные переливы цветка и полет птицы, могут развлечь себя, ни о чем не думая или думая ни о чем. «Что не есть пустая трата времени, но использование его с выгодой».

Однажды Декарт повстречал Коменского, все еще таскавшего по Европе груду манускриптов и планы установления Государства Всеобщей Мудрости. Оба мыслителя мало что могли сказать друг другу. Для Коменского Декарт сам был laceratio scientiarum, пострадавший от Знания. Для Декарта Коменский был прошлым. Его Всеобщий Язык (Panglottia), Всеобщий Свет (Panaugia), Всеобщее Образование (Pampaedia), Всеобщая Реформа (Panorthosia) стоили не больше, чем бумага, на которой они были написаны. Он похвалил старшего товарища лишь за написанный им небольшой учебник «Orbis pictus sensualium» или «Мир чувственных вещей в картинках». Но «Orbis pictus» любили все; он действительно стал всеобщим, и больше столетия, сидя в классах от России^[399] до Массачусетса, мальчики и девочки будут изучать по нему язык, следуя за маленьким мальчиком и его Учителем (которого иногда изображали на фронтисписе Путником в шляпе и с посохом), бродившими по развилкам дорог и взбиравшимися на горы настоящего мира.

Подойди, мальчик! Научись уму-разуму.

Что это значит — уму-разуму?

Все, что необходимо правильно понимать, правильно делать, правильно высказывать.

Прежде всего ты должен изучить простые звуки, из которых состоит человеческая речь, которые

животные умеют издавать и которым твой язык умеет подражать, и твоя рука умеет изображать.

Затем мы пойдем по свету

и посмотрим все^[400].

Подойди, давай поучим слова. Затем мы пойдем по свету и посмотрим все. Пирс Моффет в одиночестве бродил по лабиринту улиц барочного Рима, входил и выходил из зданий, построенных в столетия его торжества. Фонтан Четырех Рек представляет Ганг, Дунай, Ла-Плату и Нил, прячущий свою вечно спрятанную голову. Обелиск был добавлен позже. Правая нога статуи Магдалены отполирована до блеска поцелуями верующих. Откинув тяжелый кожаный занавес, мы входим в базилику. В темноте можно с трудом различить мозаику Джотто, изображающую Navicella^[401], рыбачью лодку Петра. Santa Scala^[402] связана со ступеньками дворца Пилата, по которым поднимался Иисус. На самом верху находится папская часовня, в которую может входить только папа. Сквозь стекло мы можем различить только (накрытое) изображение Девы, неизвестно кем сделанное или возникшее само собой (archeipoieton^[403]). Non est in toto sanctior orbe locus, во всем мире нет более священного места. Пирс записал в красном дневнике:

Один за другим старухи, дети, монахини на коленях и старики с тросточками и покрытыми щетиной щеками, стараются подняться по узким и крутым ступенькам, и наконец меня переполнили вопросы, почему мы должны делать с собой это, почему мы тратим наше сокровище, время и слезы на подобные вещи, почему это должно быть так? Место, куда нельзя войти, только вглядеться, и по лестнице, которая туда ведет, вы ползете на коленях. Нет, нет. Когда Лабиринт Мира выдает себя за Рай Сердца, вот тогда это становится ужасным.

Последнее утро в городе. Пирс проснулся поздно, то ли персонал pensione забыл позвонить и разбудить его, то ли он неясно выразился; потом была долгая дорога по запруженным людьми городским лабиринтам к вокзалу Термини; и такси — одна из тех, что всегда кажутся такими быстрыми, такими безумно скоростными на бегущих по кругу улочках, — увязла, будто в какой-то плотной субстанции или в клею, неспособная зажечь огни и переехать перекресток сквозь безразличную слипшуюся толпу. Когда Пирс наконец вышел, сунув в волосатую протянутую руку последние купюры в десять тысяч лир, он обнаружил, что находится не прямо перед зданием вокзала, и двинулся пешком, огибая огромное здание, которое, как и полгорода, было в строительных лесах, закрытых большими пластиковыми парусами, синими и развевающимися на ветру; окольный путь вел по узким грязным дорожкам и дощатым настилам и затем выводил на открытое пространство, без указателей или какой-либо помощи.

Каким-то образом он сумел попасть внутрь. Огромный темный купол, как в Пантеоне. Толпа бурлила вокруг огромных центральных часов, позолоченных и увенчанных орлом. Нежный голос из динамиков делал замечания и советы, их отраженные звуки наплывали друг на друга. Повсюду висели знаки и уведомления, написанные непонятным шрифтом, одновременно европейским и авторским; он не мог их прочитать, хотя догадывался о значении. Он решил, что может посидеть и подождать. Он повернулся, пытаясь сориентироваться. Человек, идущий к нему, наклонился, поднял что-то с пола, повертел перед глазами и опять бросил, он шевелил губами, что-то бубня себе под нос. Это был его отец.

— Аксель.

— Пирс. О, чудесно. Чудесно. Я надеялся на это. Надеялся и молился.

— Аксель.

— Чудесно, чудесно и еще раз чудесно, — сказал Аксель. Пирс решил, что отец пьян. — Здесь. В Вечном городе. Говорят, что Рим пал. Никогда! Этот бандит Муссолини кричал на всех углах, что возродил его. Но его дух. Его дух.

— Аксель, — только и смог сказать Пирс. Аксель продолжал говорить, не подозревая о скандальной невозможности этого, а Пирс только об этом и думал. — Как ты очутился здесь?

— Ну, это все Шеф, — сказал Аксель. — Он где-то здесь. Кажется пошел отлить. О, Пирс. Рим.

— Что ты хочешь сказать? Шеф? Он здесь?

— Он привез меня. Подарок на день рождения. Понимаешь, у нас все пучком. Ты знаешь, я всегда мечтал о Риме. О, сынок.

— Все пучком? Что ты имеешь в виду?

— Пирс, потрясающая штука. Парни что-то нашли. Ну, знаешь, ищут в своих зданиях и приносят находки мне, симпатичные вещички, некоторые довольно ценные. Но это. Это.

— Аксель, с тобой все в порядке?

— Конечно. Отныне и навсегда.

— Аксель.

— Ты вообще не должен был уезжать, — сказал Аксель. Он был какой-то бледный и явно больной, на небритых щеках — седая щетина. — О, ты сделал правильно, когда уехал, и ты так много узнал. Да. Но ты не должен идти дальше. Поскольку она найдена. Все время она была там, в Бруклине.

— Аксель, нет.

— Прямо там, все время. На самом дне. — Он сунул руку в один карман куртки, потом в другой, шаря там с таким лицом, что сердце Пирса наполнилось ужасом.

— Аксель!

— Смотри, — сказал Аксель. — Видишь? — Из кармана Акселя начала появляться вещь, большая или маленькая, светлая или темная, но она не должна была быть там или где-то еще, где угодно, только не в руке у отца. В воздухе появилась армия призраков, от прикосновения их рук по телу побежали мурашки. Пирс отчаянно закричал, когда вещь наконец-то показалась ему, и проснулся в своей кровати в своем pensione, слыша собственный страшный стон.

Нет, он не стал брать такси; после первой ночи в Риме, когда лишь один сжалился над ним, он больше не попадался в эту ловушку. Только приехав в Вечный город через несколько лет, он узнал, что таксистам действительно не разрешают останавливаться на крик, только по звонку, вот для чего в таксомоторах установлены телефоны. Под проливным дождем он докатил свои чемоданы до автобуса номер 64, который спешил от собора Святого Петра к дальним воротам города, как и сам Пирс.

Вокзал Термини, который совершенно отличался от того, что он увидел во сне, непохожий на него во всех отношениях, но более всего непохожий своей реалистичностью, своими погашенными окурками, объявлениями, запахом кофеен и машин. Во сне запахов не было.

Он передернул плечами, вспоминая, по спине пробежали призрачные мыши. Аксель. Ты не должен идти дальше.

У него был абонемент Eurailpass^[404], слегка засаленный и потрепанный, не потому что Пирс часто его использовал, а потому что часто его искал, желая убедиться, что он не потерялся. Утренний direttissimo^[405]: Болонья, потом Венеция, Вена, поворот на северо-запад — и Прага. По этой дороге должен был пройти Бруно, если он действительно сбежал: направился в город Рудольфа из Венеции, где у него некогда были друзья, например, продавец книг Чотто, который изо всех сил пытался защитить его даже перед венецианской инквизицией^[406]. Однако он должен был обогнуть императорскую Вену, может быть через Будвайз и Пльзень, и искать джорданистов среди будвайзеров и пилзнеров; только потом в милую Прагу.

Пирс изучал путеводитель, измеряя пальцами толщину страниц, через которые он должен проехать. В Венеции он сможет пойти в Ка-Мочениго, палаццо на берегу Большого Канала, куда Бруно, вернувшись в Италию после приключений на севере, отправился в первую очередь; его позвал туда молодой человек из знатного рода Мочениго, пытавшийся овладеть искусством памяти и другими искусствами, — очень странный молодой человек, впоследствии выдавший Бруно инквизиции. Но, конечно, палаццо наверняка будет chiuso. Сейчас он знал слово закрыто на четырех языках.

Пирс перевернул несколько страниц. Неужели в Праге самая популярная марка бензина, с заправками во многих местах, называется «Голем Бензин»? Неужели такие предприятия не погибли при социализме? И может ли такое быть, что на холме над высоким замком (как может быть холм над высоким замком?) находится лабиринт, — как утверждал путеводитель, — а в нем анфилада кривых зеркал и огромная красочная панорама^[407], на которой армии сражаются за мост у замка во времена Тридцатилетней войны^[408]? Но именно так он утверждал.

Лабиринт, армии, зеркала, мост.

Когда-то в Праге находились обширные императорские коллекции, сейчас они по большей части разбросаны, и тому, кто захочет полюбоваться полотнами Хефнагеля^[409], Шпрангера^[410], Де Вриза^[411], знаменитыми коллекциями медалей, драгоценных камней и карт, уж не говоря об автоматонах, причудливых корнях мандрагоры, напоминающих человека, портретах, сделанных из фруктов, мяса, книг или кухонной утвари; носовых протезах, резных вишневых косточках и т. д. и т. п., — придется искать их в других местах. Говорят, что после битвы на Белой горе победителю, Максимилиану Баварскому, потребовалось пятнадцать сотен повозок, чтобы вывезти добычу из города Рудольфа, да и саксонские армии грабили страну без перерыва. Все, что осталось после них ценного, забрали шведы, включая и некоторые из этих сюрреалистических портретов; в 1648 году, сразу после того, как эта долгая война наконец подошла к концу, королева Кристина получила детальный список украденных ценностей. Трамвай номер 22 отвезет вас на место битвы, вовсе не на гору, а на низкий меловой холм, окруженный живописными пригородами (пять крон).

Однако в романе Крафта то, что оказалось в Праге во времена царствования Рудольфа, то, что прятал Освальд Кролл в тяжелом сундуке, то, за чем охотились император и князь Рожмберк, то, что в 1618 году привело туда обреченную пару, — потерялось или было украдено офицерами и маркитантами в ужасных грабежах за тридцать лет войны. Будь ты протестантом или католиком, ты равно беспристрастно грабил церковь и замок, забирая все ценное, что мог унести: дарохранительницы^[412] и потиры^[413], раки, украшенные драгоценными камнями шкатулки и ризы, вышитые золотой нитью; и только когда ноша становилась слишком тяжелой, когда ты слабел от чумы или от лихорадки, ты бросал добычу на дорогу или тебя убивали из-за нее. И из-за этой вещи тоже, возможно, вероятно; бесчисленные беженцы передавали ее друг другу, принимая за что-то иное, она переходила из одних невежественных рук в другие, ее покупали и продавали, из-за нее страдали, умирали и ложились в землю. Она исчезла. Самое лучшее, что мы можем сделать, — узнать ее имя.

Но он послал Бони телеграмму из Праги, в которой говорил, что каким-то образом нашел ее и везет домой.

Однако он солгал. Пирс с рожденной сном уверенностью только что понял это. Ее не забирали оттуда, и Крафт не нашел ее там.

Она никогда не пропадала. В те дни ее не упустили из виду: ее не заметили глупцы, пропустили мудрецы, о ее существовании не догадывались победители, она осталась тайной для побежденных. Все это время спрятанная на самом виду. Но она оставалась там. Пирс был уверен, что не в каком-либо другом месте, а именно там.

И все еще находится там, в Золотом городе, возведенном ею вокруг себя, этот Золотой город в той же мере принадлежал Пирсу, как и любому из нас; лучший на свете город, к которому мы так стремимся и в который никогда не сможем попасть, ибо он существует только в прошлом и в будущем, где лабиринт мира в точности совпадает с раем сердца, и как туда вообще можно попасть? В этот момент, в эту неделю, с этого вокзала?

Он всегда знал тайну тех историй, в которых герои ищут спрятанные драгоценные вещи; все ее знают. Путешествие само по себе создает драгоценность, камень, сокровище или награду; поиск — это необходимое условие, при котором найденная вещь появляется на свет. Так что поиск ничем не отличается от найденной вещи. Вот почему ты идешь, должен идти. Он знал. И все знают.

За исключением того, что это не так. Или, скорее, так в других случаях — может быть, во всех других случаях, — но не в этом. Здесь все наоборот. Камень был там все это время, бесконечно драгоценный и непреклонный, и Пирс с самого начала хотел его и нуждался в нем больше, чем в чем-нибудь другом — о да, сейчас это стало ясно и должно было быть ясно с самого начала. Он находился там всегда и именно там, и единственный путь не дать ему исчезнуть — не искать его.

Пирс смеялся и не мог остановиться, и те, кто проходили мимо, — итальянцы, греки, венгры, австрийцы, — поворачивались к нему, пытаясь понять, над чем он смеется. Через какое-то время объявили о прибытии нового экспресса, далекие ангельские голоса призвали его пассажиров забежать под небо из стекла и стали. Пирс все еще сидел на скамейке, пытаясь заставить себя встать и пойти к воротам, но не смог — или, возможно, сумел остаться на месте. Он засмеялся, до нитки промокший под иностранным дождем. Все новые и новые поезда приходили и уходили, в Милан, Неаполь, Флоренцию, Прагу, Будапешт, Стамбул; он продолжал сидеть, зажав между ног пухлую сумку, и ничто не могло заставить его встать и пойти.

Глава седьмая

Работая над своим первым романом — он назывался «Шелк и кровь при дворе», о страшной Екатерине Медичи и Варфоломеевской ночи, — Феллоуз Крафт впервые начал понимать вещи, которым много лет назад пытался обучить его доктор Понс в доме на холме. Ибо произведение, которое он написал — и даже не оно само или все, что было сказано или сделано в нем, но сам факт, само его появление на свет, — походило на отталкивающую вселенную, описанную человеком.

Не считая кратких мгновений онтологических сомнений, которые случаются у всякого, Крафт всегда знал, что физический мир — земля и ее звездная вселенная, ее тяжесть, масса и элементы, ее живущая и умирающая материя — это основной уровень реальности. То, что мы думаем о нем, — лишь мимолетность и брызги пены; то, на что надеемся, — умирает каждый день; мы накладываем на мир свои несуществующие понятия и системы координат, но земля и плоть остаются неизменными.

Однако, согласно доктору Понсу, дело обстоит как раз наоборот. Физическая материя не существует вообще; она ничем не отличается от человеческого, или божественного, незнания. Это все иллюзия, обман. Душа, заключенная в человеке, ощущает самую незначительную, мельчайшую эмоцию более реальной, чем любое проявление материальности. И, в свою очередь, умственные концепции — Красота, Истина, Порядок, Мудрость — придают материальности форму и смысл более реальный, чем все эти эмоции, все слезы и смех, любовь и ненависть. Но более всего реален мир, лежащий по ту сторону природы и даже Ума: вселенная Без, совершенно недосягаемая, царство Полноты и Бога.

Впервые радостно отдавшись воображению, Крафт понял, сколь бы перевернутая вселенная доктора Понса ни отличалась от того, что есть в реальности, она неизбежно должна походить на мир, возникающий в романе.

И все мириады материальных вещей, которых мы в нашей вселенной касаемся и которые используем, любим и ненавидим и от которых зависим — наша еда, наша плоть, наше дыхание; большие и маленькие города, дороги и дома, собаки, звезды, камни и розы — в книге вовсе не являются настоящими. Они всего лишь существительные. Но эмоции являются настоящими; слезы вещей, их льют по-настоящему, и смех вещей настоящий. Разумеется. И самое реальное в книге — умственный строй, управляющий реальностью и подчиняющий ее, Логос, рассказ, исходящий от его отсутствующего, невидимого Автора.

Они, эти выдуманные люди в искусственном мире, обязаны своим воплощением, фактом их попадания в ненастоящие души и тела эмоциональному подъему, произошедшему до начала пространства и времени (их пространства и времени): недовольству, тревоге Плеромы о первоначальном строении отдельной души — души, внезапно побужденной к пониманию детским вопросом: если вещи были не такими, как сейчас, то какими же они были?

И даже больше: самой драгоценной и единственной по-настоящему реальной вещью каждого из сознающих существ, которые по прихоти Крафта заселили его маленький мир (ну, не материальная толпа, лишь имена, второстепенные персонажи и статисты), является их часть первоначального неразделенного сознания, из которой они появились, — то есть их собственное сознание. В котором, закончив свою работу, они опять собираются: когда их фальшивый мир закрывается, как книга, которую читают.

Он громко рассмеялся, когда подумал об этом, нарушив полуночную тишину комнаты (парижская мансарда, расшатанный стол, керосинка); его наполняла какая-то веселая жалость к ним, сидящим в своем маринаде. И даже более прямая и сострадательная, поскольку многие из них когда-то жили здесь, в мире, в котором жили Крафт и его современники. Екатерина Медичи. Бруно. Нострадамус. Петр Рамус^[414].

В последующие годы и в последующих книгах он иногда спрашивал себя, может ли он каким-нибудь образом послать им сообщение, одному или нескольким; заставить их осознать собственное положение, эту специфическую инверсию того, что мы, во всяком случае, большинство из нас, называем реальностью бо́льшую часть времени. Сказать в ухо некой души хотя бы заповедь, совет, вселить надежду на пробуждение.

Как будто доктор Понс наклонился к нему, кисточка на его феске качнулась, и он приложил руку ко рту, чтобы крикнуть: проснись.

Конечно, бо́льшую часть времени авторы настойчиво не замечают такие вещи и пытаются не дать заметить их читателю, в точности так же, как Иалдабаоф, его боги и демоны должны настойчиво добиваться того, чтобы мы не замечали их обманов и подтасовок. Но что, если герои его, Крафта, книг однажды смогут их заметить? Смогут проснуться от этого сна, сна Червонного короля, проснуться даже от сна о пробуждении: встать и выйти в безграничный обычный день, в весну, дождь и биение их сердец. Возможно ли это?

Да, да конечно. Но только в литературе.

В Дальних горах настал полдень. Крафт решил, что скоро он позволит себе виски, но не полный бокал со льдом; он плеснет чуть-чуть, чтобы только прикрыть донышко хрустального бокала, чтобы там отражался свет. «Четыре розы»^[415]. Надо заглянуть в холодильник и что-нибудь съесть, но при этой мысли желудок вывернуло наизнанку, в буквальном смысле, одна из тех старых метафор, которые, если ты живешь достаточно долго или слишком долго, перестают быть метафорами.

И все-таки он выпил виски: более прекрасное и ободряющее в стакане, чем во рту или в сердце. Ну ладно.

Зазвонил телефон.

— Старый друг, — сказал Бони Расмуссен, голос его казался таким далеким, будто доносился не из трубки, а оттуда, где он находился, из дома в паре с чем-то миль от Крафта^[416]. — Хочу узнать, сможешь ли ты сегодня вечером поиграть в шахматы?

— А, да.

— Я был бы рад приехать к тебе. — Крафт почти перестал ездить. Его исчезающее умение водить или то, что он считал, будто оно исчезает, иногда вселяло в его сердце такой страх, что он внезапно нажимал на тормоза на полном ходу, едва не вызывая тех ужасных последствий, которые ему представлялись.

— Mon empereur^[417], — сказал Крафт. — У меня вопрос.

— Все что угодно.

— Вопрос. Не просьба.

— Да, — ответил Бони. — Стреляй.

— Допустим, я внезапно сойду со сцены. То есть паду мертвым. Боюсь, я не слишком хорошо готов к такому развитию событий.

— Нечего торопить события, — сказал Бони после странной паузы. — Но, конечно, мы должны выстроить всех твоих уток в ряд.

— Да, да. И самую большую утку поставить первой, и именно она у нас будет строго на своем месте.

— Ты имеешь в виду книги и права на них, а?

— Да. И они перейдут к тебе. То есть к Фонду. И этот дом.

— Может быть, мне стоит приехать? — спросил Бони. — Сегодня чудесный вечер.

— У меня куча дел. Я вел дневники. Я исписал кучу бумаги и еще больше напечатал на машинке. Я не хочу, чтобы любое тело могло прочитать их^[418]. Хотя, не сомневаюсь, скука помешает ему или им преуспеть.

Бони долго молчал. О вечности можно размышлять долго, очень долго.

— Ты можешь, — наконец сказал он, — уничтожить их сам. Что бы ты о них ни думал, они слишком... слишком...

— Почему-то я не могу это сделать, — ответил Крафт. — Как будто таким образом я прикончу мое беспорядочное и переполненное собственное сознание. Я испытываю глубокий ужас при мысли о самоубийстве.

Молчание.

— Конечно, они ничего не стоят. Но они мои. Я как тот бездельник на скамейке в парке, который набивает одежду газетами, чтобы ему было теплее^[419].

— А среди них есть новые? — спросил Бони.

— Да, немного. — Крафт поднял глаза к потолку, как будто Бони мог это увидеть. — Немного. И там тоже есть вещицы.

— Вещицы, да.

— Отвратительная распродажа хлама. Что делать. Утешительно ли думать, что мы унесем наши тайны в могилу, только потому, что другие не смогут найти их среди мусора?

— Старый друг, — сказал Бони. — У тебя не такой большой дом, как у меня. Или такой же набитый всем на свете. У меня есть твои материалы за несколько лет.

— Позволь мне спросить вот что. Допустим, я передам этот дом вместе со всем содержимым тебе, то есть Фонду, конечно. Тогда не будет ли лучше всего, если я просто оставлю все как есть? Я доверяю тебе найти все, что стоит найти, и выбросить остальное.

— Не думаю, что ты должен принять это решение сейчас, — сказал Бони. — Хотя, разумеется.

— Да.

— Если тебе нужно было почувствовать, что с этим все.

— Да.

— На всякий случай.

— Да. — Он дал всему несказанному перетечь туда и обратно по проводу, призрачный разговор, который он (и Бони, разумеется) почти слышал. Потом сказал: — Я обещаю сыграть в другой раз, дорогой друг. А сейчас у меня свидание с грелкой. Но я уже чувствую себя лучше.

— Я очень рад.

— Ты позвонишь завтра?

— Конечно. И не беспокойся ни о чем.

Спустя какое-то время Крафт встал — теперь он каждый раз слегка удивлялся, что у него есть на это силы. Он собрал вместе письма, которые прочитал, и вложил их обратно в конверты, из которых они появились. Потом груда напечатанных на машинке желтых листов; самый верхний лист уже выцвел от солнца, бившего сквозь окно кабинета. Никто не знал о ее существовании — только он.

Однажды доктор Понс среди других своих историй рассказал ему о Шехине^[420].

Раввины говорят, что Шехина — это земное местопребывание Славы Господней. Это фрагмент или осколок божественности, оставшийся после того первобытного бедствия, когда Бог каким-то образом сократил или устранил свое присутствие из пространства в собственном сердце, оставив пустоту, которая со временем стала вселенной. Чрезвычайно холодная и темная (до того, как отделившиеся и сознающие себя Эоны и Сфирот Бога принялись за работу внутри нее), она, тем не менее, содержала — как и должна была содержать, будучи когда-то самим Богом — нечто божественное. Это нечто и есть Шехина, которую алхимики называли Камнем, который преобразовывает материю в дух. И он все еще здесь. Доктор Понс считал, что он должен быть очень маленьким; маленький и большой не значат ничего, когда мы говорим о божественном. Его, вероятно, можно взять в руку. И он может находиться где угодно, скорее всего не возведенный на престол, не почитаемый; ибо это lapis exulis^[421], гемма потерянного дома, сточные канавы и груды пепла — похоже, вполне подходящие места для него. Мальчиком Крафт бродил по улицам в поисках его, поднимаясь в город и возвращаясь обратно; он искал его предательское сияние на пустырях и пинал жестянки, которые могли его скрывать. Однажды он пнул жестянку, в которой было осиное гнездо, и был жестоко искусан.

С его стороны было большой ошибкой дразнить Бони Расмуссена и посылать ему загадочные телеграммы из-за Рубежа. Он так и не нашел того, что могло бы продлить и так затянувшуюся жизнь Бони или согреть его сердце. Но однажды ночью в Чехословакии весной 1968 года он действительно нашел камень трансформации, сохранивший силу, не отживший свой век и даже не спящий, совершенно настоящий, не история и не сказка, он лежал у всех на виду на пустыре настоящего.

Март 1968 года. Где-то еще лежит дневник того года, набитый открытками, которые он любил собирать во время путешествий, не этими новыми, кричаще расцвеченными, а старомодными, в тонах сепии, которые всегда заставляли его чувствовать себя отжившим свой век: как будто он не только мог видеть перед собой расцвеченное настоящее, полное занятых молодых людей, сверкающих машин и рекламы, но и вспомнить то старое коричневое прошлое, машин мало, да и те черные, деревья не выросли или не обрезаны. Как вот эта, которую он купил в Вене, в ларьке за вокзалом Франца Иосифа — фотоснимок той самой станции, на которой он находился, сделанный на закате империи, пролетки и фиакры, и чистые широкие улицы, вымощенные булыжниками. Отсюда каждый день в восемь утра уходит Виндобонский экспресс, достигая через два часа чешской границы в Гмунде.

Сейчас это скоростной новый поезд с пропахшими низкими вагонами, которые были пропахшими и высокими тридцать один год назад, когда он в последний раз глядел на эти пейзажи. Тогда страна распадалась, и все это знали: на деньги Германии и под влиянием ее побед расцвели нацистские банды, которые бесчинствовали на улицах, избивая евреев, убивая священников; они окрасили в угрожающие тона его книгу о Праге, императоре Рудольфе, вервольфах и големах. Всем было интересно, сможет ли выжить нация. Впереди их ждали такие ужасные несчастья, гораздо хуже, чем он мог подумать, чем кто-либо мог подумать.

В 1968-м большинство поездов, на которых они ездили, по-прежнему работали на пару и, двигаясь по параллельному пути, пыхали своими трубами. Прежний мир никуда не делся. В плодородной южной Богемии повсюду была черная грязь и одетые в зелень деревья, солнечные зайчики танцевали на широкой глади прудов, много лет назад устроенных монахами для разведения карпов; они ели их по пятницам, и рыба, прожившая достаточно долго, еще помнит это, наверное. Монахи собрались в Таборе^[422], городе-крепости времен Гуситских войн, первых религиозных войн в Европе с того момента, когда христиане разбили язычников, вскоре за ними последовало огромное множество новых. Гуситы лишь хотели читать библию на родном языке, причащаться хлебом и вином^[423], и чтобы церковь признала: священное писание не ошибается никогда, а иерархи могут. Их храбрость возбудила безумные надежды, в Богемию потянулись люди со всей Европы: уиклифиты^[424], вальденсы^[425] и прото-квакеры^[426]. А также адамиты, жившие нагими в лесах, танцевавшие вокруг костров и совокуплявшиеся со всеми без разбору: они неистово верили, что всецелый Бог находится внутри каждого из них. Освободи своего пленника, яростно кричали женщины мужчинам, срывая с себя последние клочки одежды, отдай мне свою душу и возьми взамен мою! Их должны были убивать как зверей, каковыми они и были, и даже гуситские священники одобряли это; но их не забыли.

Вполне возможно, что он видел те самые леса; они очень походили на американские, с такими же маленькими белыми церквями, что возвышаются над раскинувшимися на холмах деревнями, и такими же бревенчатыми домиками, в которые летом приезжают люди из городов. Адамиты тоже попадаются в зеленых долинах Дальних гор; он слышал об этом. Хотя сейчас, наверное, это не опасно.

В полдень они соскользнули в длинный туннель, идущий под городом к центральному вокзалу, огромные арки и стекло: в Европе железнодорожные станции являются легкомысленными и воздушными творениями Железного века; почему у нас таких никогда не было? — нет, только открытые всем ветрам эстакады или лязгающие нибелунги метро^[427]. Станция была заполнена иностранцами и журналистами, а также, без сомнения, тайными агентами, как и тогда, когда он вышел из того же самого поезда в 1937-м: Томаш Масарик только что умер^[428], и его тело все еще было выставлено в магическом замке над городом. Люди стояли в бесконечно длинной очереди, чтобы пройти мимо его последнего ложа и попрощаться. Полмиллиона человек, сказали Крафту. Лишь его одного Крафт считал, тогда и сейчас, в полной мере мудрым и добрым лидером; его одного не коснулись две неразлучные болезни тогдашней Европы: фанатичный национализм и антисемитизм, к тому же он не был коммунистом и вообще утопистом, просто праведный человек. Есть добрые люди на свете, скажет чех, если что-то неожиданно справедливое делается для него. Так они говорят сейчас о Дубчеке^[429].

С ощутимым потрясением Крафт сообразил, что прекрасные огромные деревья, окружавшие Вацлавскую площадь, срублены, безжалостно и бесцельно; социализм всегда уничтожает легче, чем строит. Что за напасть, господи. Пораженный до глубины души, Крафт стоял и глазел, пока не почувствовал, как его дернул за рукав какой-то молодой человек, явно не карманник и даже не спекулянт, ищущий джинсы или доллары, не похожий и на чиновника, кто это мог быть? — он просто смотрел на него с оскорбленным, но приветливым видом.

Гид, ждавший его на платформе, а он прошел мимо, не заметив.

Той ранней весной Прага была взбудоражена, чуть ли не дрожала, как мартовское дерево перед тем, как распускаются почки. Общественные места были заполнены людьми, молодежь болтала, курила, обнималась. Гид, юный студент, предоставленный Крафту Союзом писателей — то ли из вежливости, то ли по какой-то другой причине, менее великодушной, — был как в лихорадке; его глаза сверкали, и он трясся в кожаной куртке, но не от холода.

Сначала Крафта посадили в такси, старую русскую «волгу» — неужели к приборному щитку действительно прикреплен портрет Томаша Масарика? Он не осмелился спросить, — и повезли в его гостиницу. Чудесное здание в стиле барокко, и вроде бы он его помнил, но тридцать лет назад оно явно было не гостиницей. Да, женским монастырем. Где теперь монахини? Гид жестом показал, как распугивают птенцов. Всех прогнали в 1950-м. Реакционные элементы. Но сейчас: сейчас ходит слух, что они возвращаются, что они есть.

Реабилитированы?

Новое время, улыбнулся юноша. Все старое опять возвращается. А сейчас что он хотел бы увидеть? Карлов мост? Еврейский квартал?

Нет, он хорошо знает эти места.

Поесть? Ресторан Союза писателей — лучший в городе. Можно познакомиться со многими писателями. Со всеми новыми.

Нет, он не хочет есть, и да, конечно, он хочет познакомиться с писателями, но не там и не сейчас, это не будет считаться оскорблением? Почему-то он знал, что может быть искренним с этим непривлекательным худым юношей, возбужденным и каким-то перекрученным, словно моток проволоки, который постоянно курил и отбивал чечетку черными остроконечными туфлями. Однако ему хотелось выпить — необременительная и очевидно приветствуемая просьба, хотя, чтобы выполнить ее, потребовалась долгая дорога в те части города, которые начали разворачиваться перед ним, как будто всплывали прямо из пробудившейся памяти Крафта. Бары и погреба — spelunka^[430], — те самые, которые он помнил, о да, и очень хорошо; в своем путеводителе (который и сейчас с ним в Дальних горах!) он отметил крошечными невинными звездочками места, где ему свезло, как говорят современные молодые люди, да и девушки тоже, насколько он знает. Они приехали в «Славию», угловое кафе напротив Национального театра, длинное L-образное помещение, полное дыма и голосов. Гид переводил все, что слышал. Слухи о советской армии, сосредотачивающейся у границы со стороны ГДР.

— Над какой новой книгой вы работаете? — спросил гид. Ближе к делу или сменим тему.

— Ни над какой, — ответил Крафт. — Я бы сказал, что мне нечего писать. Нет ничего, что, по-моему, стоило бы написать.

Юноша рассматривал его с изучающей улыбкой, как будто пытался угадать, чего от него ждет гость.

— Я имею в виду, что все они неправдивы, — сказал Крафт. — Ни слова правды ни в одной из них. Чистая выдумка. Даже те части, которые правдивы, все равно выдумка. В конце концов ты устаешь и больше не хочешь играть.

Парень засмеялся, все так же буравя его взглядом, совершенно уверенный, что это богохульство Крафта — чистая шутка. И что может означать его усталое самоотречение здесь, где описания действительности долгое время выдумывались и надежда была только на воображение? Крафт почувствовал укол стыда, но на самом деле он сказал правду, ничего не поделаешь, он прожил слишком долго, прошел через множество выдумок и больше не хотел умножать их число.

Парня трудно было потрясти. На следующий день они поехали в Градчаны и долго-долго карабкались к замку, словно Пилигрим на пути в Небесный Град^[431]. Лестница, ведущая в замок, тоже была заполнена людьми, но никаких проституток, молодых людей с поднятыми воротничками и хибар, в которых горели красные керосиновые лампы и цыганята дергали вас за рукава, не было — их всех смыл социализм; их место заняли разговорчивые люди, молодые и старые, недоверчиво изучавшие газеты или собиравшиеся вокруг транзисторных приемников. Гид не стал предсказывать, что может случиться, в конце концов он сам был государственным служащим, но между пожиманиями плеч и немногословными ответами его глаза глядели на американца с надеждой и мольбой.

Он провел Крафта по замку, под потрясающим, неповторимо сложным сводом с ребристыми балками, похожими на стебли сельдерея; по этим ступенькам вооруженные рыцари поднимались на своих конях, которые громко цокали и поскальзывались. Трудно было заставить юношу идти медленнее; Крафт хотел посмотреть так много, хотя выставлялось меньше, чем тогда, когда он был здесь много лет назад. Когда другая огромная армия, подумал он, собралась в Германии, наблюдая и ожидая.

По винтовой лестнице они поднялись в тот самый зал дворца, где в 1618 году представители императора Священной римской империи встретились с богемской протестантской знатью, решившей порвать с империей. Когда люди императора начали угрожать и требовать, богемцы выбросили их в окно одного за другим — вот в это самое окно, показал гид. Сейчас высокий холодный зал был заполнен чехами, молодыми и старыми; они жадно смотрели вокруг, прикасались к столу, за которым шли переговоры, и к глубокой амбразуре окна.

Ведя Крафта вниз — через замковый район к его гостинице в бывшем монастыре инфантинок — юноша внезапно решился, схватил Крафта за рукав и быстрым шагом повел его другим путем, улыбаясь, но не желая выдать тайну, и привел Крафта на площадь, где пряничный домик Лоретанского монастыря стоял рядом с монастырем капуцинов (никаких монахинь и священников тут тоже не было, их разогнали), и к мрачному дворцу, который он не помнил. Сейчас это какое-то министерство. У широких ворот во двор стояли охранники в голубых фуражках, с винтовками в руках; они казались встревоженными, потому что перед ними собралась небольшая толпа, заглядывавшая во двор.

Гид указал на окно на верхнем этаже, выходившее во двор. Другие тоже показывали на него. Окно квартиры Яна Масарика, сына Томаша, то самое, из которого он выпал и разбился — вытолкнули, да конечно, вытолкнули, юноша сопровождал свой рассказ резкими жестами — в ночь после коммунистического переворота весной 1948-го^[432].

Крафт посмотрел на окно, перевел взгляд на замощенный двор, потом опять на окно. Лицо гида светилось чем-то вроде ожидания. Тот же месяц, а может быть и тот же день, только двадцать лет назад.

Но Крафт знал, что Ян Масарик был всего лишь самым последним, а бедные чиновники в 1618-м были не первыми в многовековой серии таких выкидываний в Богемии. Похоже, переменам были нужны человек или люди, которых выталкивали из высоких окон, которые в ужасе глядели вниз, орали и цеплялись пальцами за косяки.

Дефенестрация. Крафт вместе с остальными поглядел вверх. Как будто определенные события были вызваны не первоначальными их причинами, а отражениями или тенями событий, находившихся далеко в прошлом или будущем; как будто кто-то случайно нажал на тайный рычажок часового механизма и заставил часы пойти после того, как они долго стояли, или как будто ветер из одной эпохи мог срывать листья с деревьев и ломать шпили в другой.

Он подумал — уже глядя из окна своей кельи в преобразованном монастыре, призрачный замок горел огнями и, казалось, плавал высоко в небе — ты должен быть на их стороне, должен. Идти с ними в подлинное будущее, в окружении безжалостных мечтателей. Если бы я знал тайные законы, подумал он, которые заставляют историю двигаться, я мог бы открыть их, прошептать в уши этим людям, находящимся в опасности, и они бы знали, что делать, а чего не надо делать. Но тайные законы нельзя узнать, а если и можно, то нельзя передать. Можно только притвориться, что знаешь.

Да! Простая ясная мысль, которая ускользнула от него — или не захотела посетить его — в 1937-м, когда он нуждался в ней, пришла сейчас, как будто яйцо, которое он считал крепким, как мрамор, треснуло и из него появился оперившийся птенец.

Он понял: ты получаешь власть над историей, открывая и изучая ее законы, формулируя их, передавая их другим, которые таким образом получают часть власти, которую имеешь ты. Ты формируешь армию своих последователей, которая сможет наложить эти неоспоримые законы на тело Времени; и когда ты, обладая знанием Законов Истории, получил власть, ты должен уничтожить или скрыть все, что опровергает их или не подчиняется им. Именно так в любую эпоху правят Архонты; правление Архонтов в Небесах соприкасается с правлением их эпигонов на земле.

Так что победить такую силу можно, только предложив новые законы, придуманные в тайниках сердца и принятые по распоряжению воли: законы желания и надежды, не застывшие, но бесконечно изменяющиеся, которые невозможно навязать кому-нибудь другому. Это законы другой истории мира, его собственной.

Разве он, Феллоуз Крафт, хорошо знает, как построить такую историю? Да, знает. Он зарабатывал этим на жизнь. У него есть материалы и инструменты, и он знает, как их использовать: надо смешать нужды сердца с придуманными разговорами, предполагаемыми фактами из книг, правдоподобным поведением и светом других дней.

Архонты, которые создали мир и чьи тени продолжают править им, хотели бы заставить нас поверить, что его законы вечны, незыблемы, необходимы и создали сами себя. Возможно, они и сами так считают. Очень хорошо: тогда мы поставим их в тупик контрзнанием: мы знаем, что на самом деле мы сами придумали эти законы, которые делают этот мир таким, и можем изменить их, если захотим.

Когда святой Патрик, служитель и миссионер большой архонтской церкви в Риме, которая сформулировала все неизменные Божьи законы, спросил ирландских друидов, кто создал мир, они ответили, что это сделали друиды^[433].

Наперекор властям постройте новый мир и заставьте его двигаться; покажите им, как это просто. Его собственный мир, конечно, может быть лишь выдумкой; их — тоже; однако его мир робко являлся из-под обложки, безоружный, признанный ненастоящим — вот в чем разница.

О, Господи, подумал он, немедленно почувствовав знакомое головокружение, что предваряет истощение. Он проделал весь этот путь, нанятый, чтобы найти сказочное сокровище или, по крайней мере, слухи о нем, а вместо этого придумал очередной роман.

Как безрассудно влюбившийся холодный старик. Он достаточно хорошо знал признаки, но думал, что никогда больше не почувствует их.

На следующее утро автобус, заполненный счастливыми болтающими чехами (неужели у всей страны отпуск, или они бросили свою никому не нужную работу и отправились на природу?), вез его к горам, в Карслбад, сейчас называвшийся Карловы Вары; чехи выигрывали войну переименований, в то время как проигрывали все остальные — пока, пока. Дальше дорога шла вверх, в Яхимов^[434], когда-то Йоахимсталь, куда в 1937-м он поднимался в тряском грузовике вместе с двумя молодыми людьми — как же их звали? Он не мог вспомнить. Евреи. Это он помнил.

Внезапно ему показалось глупым, что он дал Бони обещание приехать сюда, а также и опасным. Он был уверен, что в нем что-то сломается, он заблудится или потеряет гида, не сможет вернуться.

В горах весна еще не настала; однако курорт был открыт, вероятно, круглый год, потому что работникам назначали отпуска посменно, в каждый сезон, и чтобы держать персонал в штате, раз уж их приняли на работу. Крафт получил огромный холодный номер в красивой гостинице, кровать была бугристо застелена таинственным материалом, отталкивающим на ощупь.

Он побродил среди каменных красот Карлсбада. Откуда-то изнутри невольно всплывали отдельные слова, каждое из которых могло создать новую книгу. Спасение. Загадка. В огне. Свадьба. Срочно. Роза. Обнаженный. Угли. Всю ночь он пролежал в большой кровати, не в состоянии уснуть, захваченный идеями, сердце стало маневровым парком, в котором собрались вагоны из всех частей души и стали создавать такие комбинации, которых он раньше не мог себе представить, а теперь не сможет забыть.

На следующий день до отъезда — не умывшийся и не выспавшийся, но чувствовавший себя так, как будто несколько часов ел вкусную и питательную пищу (ему было знакомо ощущение, это ненадолго, впереди его ждали ужасные голодовки) — он послал телеграмму Бони Расмуссену в Дальние горы:

MON EMPEREUR ТЧК РАЗДОБЫЛ ЧТО ОБЕЩАЛ ТЧК С ГОРЕМ ПОПОЛАМ УПРЯТАЛ В СТАРЫЙ РАНЕЦ ТЧК УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ ТЧК СЭНДИ^[435]

Гид ждал его в вестибюле, утонув в одном из вздутых кресел, — которые были вершиной советского стиля люкс, — и ковыряя носком туфли невообразимый ковер. На нем были те же самые блестящие туфли и кожаная куртка. Было первое марта, спокойное, светлое, прохладное, полное ожидания утро; горы поднимались не так высоко, как ему прежде казалось. Его ждали глубокие знаменитые пещеры, где, в конце концов, он не найдет ничего, кроме того, что сам поместит туда.

Крафт, сидевший за столом в Дальних горах, положил рукопись обратно в коробку, откуда чистая бумага, на которой возникал текст, впервые появлялась, коробку с золотисто-березовой бумагой для черновиков, фирма Сфинкс^[436]. Даже если он закончит книгу, она будет такой длинной, что ее никто не дочитает до конца, и такой сложной для понимания, что ее придется прочитать дважды. Здесь она будет лежать, спрятанная как похищенное письмо на виду^[437]; Бони приедет, обыщет маленький дом и в конце концов найдет ее, ибо, что довольно смешно, Бони собирается жить вечно благодаря своему неубиваемому природному сложению; он найдет ее, ту вещь, которую нашел Крафт, Камень в конце своего путешествия. Незаконченную, неотделанную, как все они есть и как должны быть.

Он ненадолго всплакнул.

Всю жизнь он искал слова силы, которые выйдут за пределы простого описания, объяснения, перечисления; слова, которые вызовут преобразование. Он был скромен; он стремился к этому языку, этой гематрии, но на самом деле никогда не верил, что сумеет овладеть им. Увы, все было наоборот. Он стремился к тому, чем уже обладал, но так и не сумел заполучить то, что презирал как банальность.

Мысль на самом деле не может охватить весь мир, pace^[438] неутомимого дэмона Бруно. Она не может точно описать мир или адекватно его изобразить. Язык, мысль, идея не могут преодолеть пропасть между душой и миром; они могут даже утверждать, что пропасть непреодолима. Язык может только одно — преобразовать.

Дайте мне основной материал мира — печаль, уныние, ужас и то, что мучат в кузнице истории, — и я превращу его в золото, чудесное софийное золото, которое нельзя потратить. Это было очень легко, все старые алхимики так говорили. Это просто было не такое уж великое искусство, не то что другие, действительно недостижимые: не всеохватность, не правдивое изображение. Преобразование — это то, что может совершить язык. Это то, что язык великолепно может сделать. Это единственное, что он может.

Он нагнулся и оперся щекой о холодный голый бок «Ремингтона»^[439].

Сила преобразования — вот та цель, к которой он, как и любой другой, стремился. А она все время была под рукой — магия, маленькая и белая, но столь же необходимая сердцу (его сердцу, но не только его), как и биение.

Эй, встань, требовательно сказал он себе, и иди в город. Двигайся, снова приказал он себе, арктический путешественник перед лицом долгой темной ночи. Которой он противостоит, una eterna nox dormienda, как у Катулла, в безжизненном сне и беспробудном^[440]. Бони был захвачен этой короткой леденящей фразой.

Он встал, вздохнул и поглядел на часы. Был тут один старшеклассник, которому Крафт приплачивал, чтобы тот возил его везде, заезжал в магазины, стриг газон или убирал листья с него, в зависимости от времени года. И перевез мой прах, пошутил в сторону или поперхнулся он, старый дряхлый сатир. Так или иначе, мальчик скорее всего забыл про сегодня, юность забывчива, неважно.

Он надел соломенную шляпу и взял одну из тростей в подставке, стоявшей у двери; прежде этот выбор занял бы минуту или две приятной суеты — осталось так мало игр, в которые он любил играть.

Дальше сада он не пошел. Постоял в середине его, изумленный — неужели год настолько стал старше и осень пришла раньше времени? Нет, стоял сентябрь; и не было ничего необычного в листьях, напа́давших между дикими астрами и шпорником; уже опадали последние маргаритки, их листья были постаревшими и проеденными. Как жаль, что за садом никто не ухаживал. Какая-то лоза с похожими на звездочки листьями забралась на рододендроны; раньше он ее не замечал, но сейчас она стала ярко-красной, и он ее увидел.

Именно в это время года умерла его мать, не так много лет назад, и в такие же теплые, колючие и полные красок дни, как сегодняшний, он не мог по-прежнему переживать бессмысленное горе. Конечно, она не рассказывала ему, насколько была больна, она вообще с трудом отличала болезнь от жизни. Но потом она решила провериться, легла в больницу и после короткой консультации у врача выбрала долгую и рискованную операцию: избавиться от этого раз и навсегда или умереть под ножом — он был уверен, что так она представляла это себе, даже не зная, что именно предпочитает. Операция прошла плохо, начались осложнения, она не умерла, но и не выздоровела, лишь задержалась в страшном неудобстве и тоске, пока с ней не произошли более страшные вещи.

Тогда он вернулся в город за холмами и долинами, захваченный очарованием золотого равновесия, сентябрем, временем ускоренного преобразования, которое всегда кажется таким совершенным и неизменным. Она лежала страдая, он долгие часы сидел с ней и наконец понял, как можно верить — и быть благодарным за то, что еще способен верить, — что на самом деле под покровами страдающей плоти есть кто-то, кого нельзя коснуться, нельзя причинить боль, кто лишь терпеливо ждет освобождения из плена.

И сейчас это время пришло опять, еще раз. Развертываясь без устали и охотно, как всегда было и всегда будет. Чем старше он становился, тем быстрее уходили и приходили времена года и тем более постоянными и неизбежными они казались, хотя на самом деле он летел сквозь них к освобождению, своему освобождению.

Он не боялся умирать, никогда не боялся. Он по-детски боялся быть мертвым, лежать в могиле, сойти в подземный мир. Может быть, из-за того, что так долго жил в квартире на подвальном этаже. Его не прельщал никакой вариант загробной жизни, за исключением царства Плутона, подземного содружества, хотя ни один из них не казался таким уж страшным. Все будет так, это точно; во всяком случае, он боялся, что будет так, а это одно и то же; после смерти он не собирался бояться этого или любого другого варианта.

Он думал, что когда Гермес придет за ним, чтобы проводить его вниз, в темную страну (о, Крафт представлял себе его приятное безразличное лицо), он обязательно попробует обмануть его. Этот бог питал слабость к писателям, кузнецам слова, как их называли газеты: Крафт подумал, что, прежде чем они пройдут в ворота, он попросит Гермеса выслушать историю, которую написал в его честь. И если бог не помнит свою собственную историю, что, вероятно, ни один бог не забывает, он сыграет с Гермесом шутку, которую сам Гермес некогда сыграл со стооким Аргусом, чтобы усыпить его бдительность: он расскажет богу такую захватывающую, такую утомительно долгую историю, что его глаза закроются и он уснет задолго до того, как они достигнут конца.

Которого Крафт не собирался достигать в любом случае.

Он не печалился о себе, уже почти призраке; он печалился о других мужчинах и женщинах из плоти и крови, настоящих людях, попавших в колеса истории, которых он пытался освободить, а сейчас должен покинуть.

Рабби Давид бен-Лев^[441], Великий Пражский Рабби, который создал (или не создал) голема, часто повторял слова рабби Тарфона^[442], что не нам предстоит завершить работу, но и не вольны мы освободиться от нее. Он имел в виду работу по сохранению осколков божественности, жизненных искр, затерянных в темном мире страдающей материи, которую мог бы исцелить только Всевышний. Мы выкупаем их нашими молитвами и религиозными обетами, говорил рабби. Доктор Понс говорил: через знание. Доктор Понс говорил, что знание — спасение. Но, хотя знание может быть спасением, оно не дает освобождения, оно труднее, чем незнание, оно есть лишь более глубокое, более очевидное страдание.

Он вытер бегущие по лицу слезы своим платком, своим собственным платком. Лучше работать, чем спать. Мы проводим наши дни, создавая Камень или спасая из охватившей его темной матки; мы называем эту работу охотой, прогулкой по лесу, игрой, ludus, ludibrium, шуткой, поскольку создать Камень можно только действием самого Камня. Другими словами, при помощи меньшего из искусств, трансформации: его собственного искусства, которому он посвятил всего себя. И в конце жизни мы усталые возвращаемся домой; работа далека от завершения, но наша собственная задача выполнена. И, конечно, возвращаясь домой, нужно не спускаться в, но подниматься на: из темного «я» на чистый воздух, на поверхность земли, где мы можем умыться и отдохнуть. Он бы поверил, что так и будет, если бы смог.

Безобидное облако закрыло солнце, и Феллоуз Крафт увидел, как далеко внизу большой незнакомый автомобиль поворачивает к его дому. Не старый «рэмблер»^[443] школьника, и не «бьюик» Бони. «Олдсмобил 88»^[444].

Разве я не закончил? — спросил он у кого-то, у всех. Я не могу закончить. Неужели больше нечего рассказать?

Глава восьмая

— Значит, он умер в ту осень? — спросил Пирс.

— Нет, — сказала Роузи Расмуссен. — Но он сильно болел, по-моему. Он то ложился в больницу, то выходил из нее. Но не умер.

— Не умер.

— Да. На самом деле, я, кажется, припоминаю, что той зимой он немного поработал.

— Тебе так кажется?

— Я имею в виду, что, кажется, так говорил Бони, сама я помню не слишком хорошо; тогда проследить за этим не казалось таким важным. А почему ты говоришь так тихо?

Пирс переложил телефон на левую сторону и наклонился к углу маленькой ниши.

— Телефон здесь не предназначен для использования, ну разве что в экстренных случаях, — сказал он. — Не для таких долгих разговоров.

— О. — Возникшая пауза намекала на замешательство, после которого, возможно, последует вопрос: «здесь» — это где, но потом она лишь сказала: — А почему ты хочешь это знать?

Он еще не мог сказать, почему или что он искал в последних днях Крафта. Он приблизился к концу рукописи Крафта и чувствовал, будто пойман им в ловушку, достиг точки, которой достиг сам Крафт, убегая от несомненных фактов, и сейчас они оба стояли рядом на грани разветвляющихся вероятностей, перед необходимостью решений, которые сейчас мог принять только Пирс.

— Ты знаешь, в том году с ним познакомился Бо.

— Бо Брахман?

— Да. Примерно тогда Бо переехал в Дальние горы. И он часто заходил к Крафту.

— Почему? Я хочу сказать, что ему было там нужно?

— Не знаю. Это было до того, как я вернулась. Тогда я жила в Блумингтоне.

Бо Брахман считал, что мир создан из историй. Он сказал об этом Пирсу и, конечно, не ему одному. Все истории, говорил он, это одна история. Или, может быть, он сказал: одна история — это все истории.

В то зимнее утро они сидели в доме Пирса. Именно тогда Бо в последний раз видели в Дальних горах. Одна история. Не тебе предстоит завершить работу, сказал Бо. Но и ты не должен сдаваться. И Пирс двинулся в путь.

— Ты еще здесь? — спросила Роузи.

— Она не такая, как остальные его книги, — сказал Пирс. — Она другая.

— Может быть, это объясняется временем, когда он писал ее, — сказала она. — Ну знаешь. В те годы. Все становилось другим. После того как долго пребывало неизменным.

— Да, — сказал Пирс. — Какое-то время казалось именно так.

— Каждый день ты встаешь, и что-то не так, как вчера, когда ты ложился спать. Я помню.

— Да.

— Волосы. Идешь спать, встаешь, и у каждого встреченного мужчины бакенбарды на щеках.

— Я помню.

— Идешь в кровать замужней, — сказала она. — Встаешь свободной.

— Так что ты не знаешь, — сказал Пирс, — насколько близко он подошел к завершению.

— Нет.

— Нет?

— Ну, наверное, это зависит от того, — сказала она, — насколько пространной он собирался ее сделать.

— Для более пространной книги он должен был бы начать пораньше. — Молчание. — Я пойду дальше, — сказал Пирс. — Я уже недалеко.

— Позвони мне, когда дойдешь до конца. Где бы ты ни был.

Он повесил трубку, но какое-то время не выходил из узкой щели, не больше исповедальни, в которой висел телефон. На полке лежал огрызок карандаша, изрядно пожеванный; на белой стене не было никаких граффити или номеров телефонов, написанных влюбленными. Он подумал о том, что тут уместно было бы написать. Credo quia absurdum^[445]. Inter faeces et urinam nascimur^[446]. Позвони Vat 69 — это номер Папы^[447].

В своей келье он уселся за стол, на котором рядом с серой панелью компьютера лежала фотокопия книги Крафта. Компьютер назывался Зенит^[448]: буква «Z» в логотипе на крышке была таким же зигзагом молнии, как на больших радиоприемниках и проигрывателях, которые они слушали в Кентукки: Сэм включал на них свои записи Карузо^[449] и рапсодию Гершвина^[450]. Двумя ползунками на обеих сторонах корпуса он разблокировался и открывался, как ящик: нижняя половина была клавиатурой, рабочей частью, другая — стеклянной пластинкой или экраном, на котором был виден результат работы. Он назывался лэптоп^[451], хотя держать его на коленях, даже таких широких, как у Пирса, было неудобно. Прямо перед ним, на рабочей части, находились две маленькие прорези, в каждую из которых вставлялся квадратный плоский «диск» с магически закодированной информацией: слева — набор команд, посредством которых машина обучалась и работала; справа — диски, содержавшие книгу Крафта, которую Пирс перепечатывал с фотокопии Роузи, по ходу дела что-то переписывая.

Пирс включил его. У Бруно и доктора Ди не было таких могущественных дэмонов, как этот компьютер; когда он и миллион его собратьев появились на свет, мир начался заново. Так утверждали те, кто любил их и обслуживал их — и обслуживались ими. Проснувшись, компьютер вывел на экран вопрос для него — вопрос, который Пирс научил его задавать: чем я могу тебе помочь?

Пирс дал команду, несколько раз загадочно нажав на клавиши, вызвать из правого кармана последний из двадцати пяти файлов, которые он создал из книги Крафта, названных по порядку букв в алфавите. Спасибо великому спокойствию, царившему здесь: он почти закончил копировать их. И вот на экране перед ним появился файл, который назывался y.doc. В ярком свете дня экран казался тусклым, и Пирс с трудом различал буквы и слова, но сейчас, вечером, он стал чистым водоемом, книгой, лампой и мыслью одновременно.

Сама книга, оригинал Крафта, оказалась еще более далекой от завершения, чем помнил Пирс. Когда страниц стало слишком много, Крафт, судя по всему, начал совершать самые худшие писательские ошибки или перестал исправлять их: именно они отталкивают читателей и раздражают критиков, например, введение новых главных героев на последних стадиях истории, которые распаковывались и отправлялись в новые приключения, в то время как старые главные герои скучно сидели где-то за кулисами или топтались на месте^[452]. Новые сюжетные линии отходили от главной ветви истории так надолго, что сами становились таковой, без нашего, то есть читателей, согласия или одобрения. Все вместе производило впечатление безоглядной спешки или, еще хуже, монотонной непоследовательности, которая рано или поздно заставляет нас — нас, единственную причину всего этого, единственных, кто воспринимает эти чувства и знает эти секреты, — вздыхать, ворчать от нетерпения или даже оборвать (с хлопком) историю, которую писатель, кажется, только планирует начать.

В нижней части стопки книга начала превращаться в альтернативные версии, неполные главы, материал, который, кажется, вообще из какой-то другой книги, в то время как сюжет замедлялся или бежал со всех ног. Страницы начинались многообещающей стандартной связкой (Тем временем в другом городе) лишь для того, чтобы быть брошенными через несколько фраз, или содержали один-единственный абзац с размышлениями или объяснением, одиноко плававший в пустом море. Потом, наконец, книга оборвалась. Она действительно оборвалась на середине фразы — как «Аркадия» Филиппа Сидни^[453], Фукидид^[454], «Химическая свадьба» и «De eloquentia vulgaris»^[455] Данте, в этом отношении хорошая компания для брошенных книг, если, конечно, она была брошена. В процессе работы Пирсу даже показалось, что книга не то чтобы не получилась или в ней кончилось топливо, но ее пожирала прогрессирующая болезнь и продолжила бы пожирать, несмотря на все его усилия, разлагая ее от окончания, которое уже погибло.

ушло, чтобы скрыться, а где — никто не знает, пока однажды где-нибудь

Вот и все, о чем рассказала последняя страница. Может быть, что-то вроде предзнаменования или невыполненного обещания, у историй бывает такой конец, но в этой истории финал не был концом того, чему она посвящена, потому что некоторые из событий случились позже этого момента, хотя они повествуют о том, что произошло раньше; будь это правдой, это означало бы, что ранние части истории — неправда, дорога не выбрана и не может быть выбрана.

Хорошо. Начать легко. Все знают. И продолжать. А заканчивать тяжело. Конец трудно придумать, но, может быть, еще сложнее на него согласиться: чем ближе подходишь к развязыванию последних узлов, тем большее отвращение чувствуешь в себе, и Крафт наверняка тоже его чувствовал после всех своих трудов — в некотором смысле длиной в десятилетия — ибо это был не просто конец тома, но кульминация и завершение всей работы. И конец отмеренной ему жизни.

Так что, может быть, он не мог себя заставить закончить ее, даже если он знал как и знал, что должен. Тогда все в порядке: мигающий курсор компьютера стоял на последней строчке, на последнем персонаже, и палец Пирса витал над главной клавишей, не желая нажать ее ни условные три раза, ни, определенно, для однократной полной остановки. Конечно, если он сделает «ввод», ему останется нажать только другую клавишу и заставить текст исчезнуть с экрана; но пока еще нет, странная и тревожащая вещь в этой машине, в некотором смысле ничего еще не случилось: все пока остается пластичным, и он мог направить волну изменений в обратную сторону, нажав пару клавиш. Или, если захочет, то сможет в несколько касаний сократить текст до простого списка слов в алфавитном порядке.

Но таковы все романы. Этот просто оказался таким вследствие нового нематериального и текучего состояния, в которое попал. Для читателя время в романе течет лишь одним способом: прошлое, рассказанное на перелистнутых страницах, неизменно, а будущее не существует, пока не прочитано. Но на самом деле писатель, словно Бог, стоит вне времени и может начать свое творение в любой его момент. Все прошлое и все будущее пребывают в его замысле одновременно, ничто не застыло, пока все не застыло. И он хранит эту тайну от читателя, как Создатель хранит свою тайну от нас: этот мир как будто написан, его можно стереть и написать заново. Не один, а много раз: опять и опять.

Но это не так: конечно, это не так. Но только здесь.

О, сказал или подумал он. И почувствовал, как маленький смеющийся putti пролетел по его келье и исчез. О, я понимаю.

Долгое время он просто сидел, и наблюдавший за ним — никого наблюдавшего снаружи за этой кельей не было, если вообще он существовал или мог существовать, — не мог и предположить, что Пирс видит нечто большее, чем те самые слова, на которые он смотрел и раньше. Потом он медленно вытянул руку, повернул ее и взглянул на часы, а потом на сверкающий за окном сад. Колокола пробили вечерню, конец дня. Он встал; потом, спустя какое-то время, опять сел, взял в руки страницы книги Крафта, лежавшие текстом вниз, перевернул их и снова начал читать.

Аббатство, в котором Пирс читал и думал, было современным учреждением; церковь — огромное крепкое здание в романском стиле — была простой и прочной, как холм, на котором она стояла, но не старой. Пирсу она напоминала приветливые и удобные здания из камня и дерева, которые правительство построило в глуши несколько десятков лет назад, когда труд был дешевым, а надежды — высокими: сторожки и природные центры в государственных парках, прибрежные дамбы и волноломы, местечки, в которые любил в детстве попадать Пирс, когда летом отправлялся в путешествие с двоюродными братьями и сестрами в другие, более американские места, чем то, где они жили. Церковь аббатства, с ее дубовыми скамьями, бледными каменными полами, железными петлями и подсвечниками, походила на эти грубые, но заботливо сделанные дома. В высоких скромных нишах стояли статуи, но только необходимый минимум: семейные изображения Марии и Иосифа по обе стороны от сцены, где ежедневно разыгрывались страсти и трансформация их Сына. На последние недели Великого поста их, а также все остальные изображения и священные предметы накрыли пурпурными покровами, в этот вечер они были неразличимы и неузнаваемы.

Девять часов вечера, вечернее богослужение. На колокольне раскачивались колокола, их рамы колебались, иногда заставляя колокола описывать полный круг; дети часто думают, что могут заставить колокол сделать такой круг, если раскачать его достаточно сильно. В этот час Христос молился в саду на Масличной горе. Апостолы вокруг него спали, и что же им снилось? Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя^[456]. Проблематичная сцена для верующих в троицу, — подумал Пирс. Похоже, чем ближе подходил Иисус к концу, тем менее уверенно себя чувствовал. Испуганный человек, только и всего. Что я наделал.

В тот вечерний час Пирс не пошел в полутемную церковь с ее слепыми окнами, чтобы молиться вместе с братьями. Он опять сидел в похожем на исповедальню телефонном закутке. Как только колокола перестали звонить, он поднял трубку и, мгновение поколебавшись, набрал номер, но на этот раз не Розалинды Расмуссен. Оператору он сказал, что разговор будет за счет собеседника. На той стороне подняли трубку, и он услышал, как оператор спросила: Вы готовы оплатить разговор?

— Да. Я готова.

— Привет, — сказал Пирс.

— Привет. Это ты.

— Это я.

— Я думала, ты не позвонишь. Что ты не сможешь. Только в крайнем случае.

— Ну.

— Произошел крайний случай?

— Нет. Не произошел.

Молчание. У нее всегда была странная манера замолкать посреди телефонного разговора, то ли нечего было сказать, то ли она задумалась или отвлеклась. Она не боялась, что собеседник может подумать, будто она ушла или молчит от раздражения или нетерпения.

— У меня маленький прорыв, — наконец сказал он. Она не ответила, и он, немного подождав, добавил: — Я был неправ. Насчет книги. А сегодня, ну, понял. Мне кажется.

— Хорошо. Как тебе там?

— Все в порядке.

— Точно в порядке?

— Не знаю, сумею ли я выдержать. Целых две недели.

— Выдержать что?

— Молитвы. Колокола каждые три часа. И даже во время еды мы слушаем записи о внутренней молитве. Это бормотание.

— Звучит не так плохо.

— Я вроде как начал бояться. Съеживаюсь, едва услышу. Похоже, у меня аллергия на католицизм. В конце концов.

Она засмеялась. Из того далекого далека, где она находилась, доносились веселые крики.

— Как пчелиный рой, — сказал он. — Не ожидал. Как девочки?

— Господи, Пирс, прекрасно. Просто великолепно. Вчера я ходила к врачу...

— Да, и...

— Он вспомнил время, когда они еще ползали, и я пришла к нему на осмотр, и он спросил меня, делаю ли я упражнения. Помнишь? И я ответила оп нет не делаю, а потом сказала, ну на самом деле делаю. Поднимаю тяжести. Да. Их зовут Вита и Мэри.

И тут же, как по команде, Пирс услышал, как двое детей промчались мимо нее, эффект Доплера от их криков приблизился и удалился.

— Они еще не в кровати? — сказал Пирс. — Уже где-то девять вечера.

— Кортни уложила их, но они так и не заснули. Когда я приехала с работы, они клевали носом, и машина разбудила их. Так говорит Кортни.

Новая порция счастливых криков из ее мира. Она не собиралась продолжать рассказ о своем посещении врача.

— Как Аксель? — спросил он.

— В порядке. Скучает по тебе. Когда ты уехал, он ходил так, как будто пытался не шуметь, представляешь? И у него такое лицо. Дворецкий-призрак. Пытается одновременно и помочь, и не быть рядом.

— Ну и ну!

— Пугает девочек. Очень старается.

— Я скоро вернусь.

— Нет, — твердо сказала она. — Оставайся там. Не торопись домой. Делай свою работу. Мы ведь договорились. Мир и покой, бесплатно. И... как они это называют? Пристанище? Прибежище?

— Убежище. — Комната в Убежище, простая пища, консультации (при желании) и тишина. Дай то, что, как ты чувствуешь, можешь дать. Вершина горы среди лесистых холмов. Замечательно, думал он, для работы, которую он должен сделать, для последнего трудного натиска на книгу Крафта, чтобы дописать ее; в его доме немного шумно и много народу, в его кабинете в колледже тоже. — Я не знаю. Просто не знаю.

— Хорошо.

— Могу я поговорить с девочками? — Осужденный просит немного сострадания к себе.

— Конечно, — ответила она. — Если они захотят.

Он услышал, как она крикнула: Дети, это папа. Его сердце переполнилось. Раздался беспорядочный грохот, топот ног, и одна закричала ему прямо в ухо, Вита, шутливо распекая его, он не все разобрал, в то время как ее сестра взяла у нее трубку и осторожно спросила:

— Папа?

Он отчетливо видел, как она держит рукой эту массивную штуку, прижав ее к уху, и улыбается, показывая недостающие зубы.

— Привет, девочки. Да, это я.

— Пап, а что делают эти монахи? Варят варенье?

— Может быть, милая, но ведь уже поздно. Хочешь, я привезу тебе немного варенья?

— А они страшные?

— Нет. — На этикетке, которая клеилась на их фирменные банки с вареньем, был изображен монах, в капюшоне и без лица, помешивающий свое колдовское варево: Пирс показал ее девочкам перед отъездом. Название их ордена тоже могло немного встревожить, как ему только что пришло в голову^[457].

— Ты сказал, что не можешь говорить.

— Я-то могу. Они не могут.

— Надеюсь, ты там хорошо проводишь время, папочка.

— Спасибо, Мэри.

Вита издалека тоже прокричала что-то одобрительное.

— И тебе спасибо, Вита. Я люблю вас обеих.

Жена Пирса, которую звали Ру, опять взяла трубку.

— Это было чудесно, — сказал он.

— Да. А теперь возвращайся к работе, — сказала она, — рохля.

III. CARCER^[458]

Глава первая

Когда Пирс вернулся из Европы в Дальние горы, был март, почти закончился оборот вокруг солнца, с тех как он уехал из Нью-Йорка. Сейчас у него не было здесь дома, как тогда: ни работы, ни машины и ни одной причины быть здесь, а не где-то в другом месте. В Блэкбери-откос он, конечно, приехал на автобусе, — туда, где две реки — Блэкбери и Шэдоу — встречались, образуя Y; тучная долина с одной стороны, каменистая вздыбленная земля, поросшая лесом, с другой.

Пирс оставил чемоданы там, где их сгрузил, у магазинчика, где остановился автобус, и пошел по Ривер-стрит к мосту над Шэдоу. Он прошел мимо Бесплатной библиотеки и «Дырки от пончика» и многое вспомнил. Тогда он думал, что, куда бы ни уехал и на сколь долгое время, эти места — город, его окрестности и его реки — всегда будут для него Дворцом Памяти или, может быть, Стояниями на Крестном пути (здесь Иисус упал в третий раз)^[459]. Однако на самом деле так не было, так всего лишь казалось.

Перейдя через мост, он, как проинструктировала его Роузи Расмуссен, свернул на дорогу, идущую вдоль реки к автосервису «Блуто», где хозяин, Джин, дешево сдавал в аренду несколько старых машин: «Автопрокат Джина». Потом, в большом, старом и вонючем, но необязательно опасном седане («жар-птица»^[460]) он поехал в Литлвилл. Вдоль дороги форсития усеивала ветви безымянного косматого кустарника, тонкие и покрытые снегом, когда он видел их в последний раз. Никто не ехал навстречу и не появлялся сзади. Он обнаружил, что едет даже медленнее, чем обычно, будто в чьей-то похоронной процессии. Он огляделся вокруг, чтобы посмотреть, что изменилось, а что осталось прежним; но (все мы это знаем) изменился наблюдатель и одновременно остался неизменным.

Добравшись до каменных ворот Винтергальтеров^[461], он заехал внутрь. Вверх, к большому дому кремового цвета, с его каминными трубами и фронтонами, а оттуда вниз, к его маленькому подобию, домику для прислуги или гостей, в котором он жил. Вот его бедная старая машина, потонувшая, как вытащенная на берег лодка, в свежей траве. Удивительно: перед домом и на газоне выросли зеленые трубки, которые могли быть сотнями, тысячами нарциссов, о существовании которых он и не подозревал. Никогда не подозревал. Он почувствовал, что вот-вот заплачет. Еще более удивительно — дверь была приоткрыта.

С первыми зимними морозами дешевая и ненадежная система, обеспечивавшая бунгало водой из колодца на холме, замерзла, и Пирс уехал из дома, слив воду из труб и вычистив туалет, насколько это было возможным; он увез с собой то, что считал ценным, а прочее оставил; был выслан и сбежал одновременно. Он написал письмо Винтергальтерам во Флориду, в котором объяснил, что не сможет присмотреть за их домом, как обещал, подвел их, как они подвели его (черт возьми, Пирс, это не твоя вина, сказала Роузи Расмуссен).

Он толкнул дверь кончиками пальцев, и она открылась внутрь легко, услужливо. Однажды он видел во сне, как делает это, но не помнил, что было дальше. В действительности эта дверь чаще всего плохо защелкивалась, когда он закрывал ее за собой, и, вероятно, даже тогда, когда он закрыл ее в последний раз. И дом стоял открытым, возможно, много месяцев. Он осторожно вошел, готовый встретиться с новым жильцом, сквоттером или каким-нибудь животным.

Никого. Пахло холодом, пылью, плесенью, его печалью. Как вообще ему пришло в голову, что он может жить здесь — тогда или сейчас?

Вы помните, как все располагалось: парадная дверь открывалась в маленькую жилую комнату; с одной стороны кухня и с другой стороны, через арку, столовая, которую он превратил в кабинет. Да, а сзади крытая, выстланная плитами веранда. И еще ванная, а за ней спальня, которую Роз Райдер называла Невидимой. Вы входили в Невидимую Спальню через ту закрытую дверь, которую он мог видеть из кабинета, где находился.

Все книги стояли на своих местах, хотя выглядели усталыми и потрепанными. Папки с его бумагами. Какое-то время он не мог думать об их содержимом, лишь о своем страхе перед ними. На столе спала пишущая машинка, в ней все еще находился лист бумаги; он подошел и коснулся клавиши, продергивавшей лист вверх, просто чтобы посмотреть. И машинка, все еще подсоединенная к сети, проснулась и отозвалась: лист сдвинулся на две строчки. На нем были напечатаны всего два слова.

Я собираюсь

Что он хотел сказать? Я собираюсь сойти с ума. Я собираюсь поспать. Я собираюсь проснуться. Я собираюсь домой. Назад. Идти дальше. Узнать больше. Быть храбрым. Проиграть. Умереть.

Сейчас невозможно узнать, что человек такого склада в такой тревоге собирался сказать или подумать. Пока фраза не закончена.

Он открыл выдвижной ящик и тут же с содроганием закрыл: в растерзанной массе его заметок и выписок устроилось мышиное семейство, там слепо извивались розовые малыши — четыре пять шесть.

Он сел на кушетку, постельное белье так и лежало в беспорядке, как в ту последнюю ночь, которую он провел в этом доме, когда ему было запрещено подходить к широкой кровати в дальней комнате. Он закрыл лицо руками и наконец по-настоящему расплакался.

Любовь, сказала ему Харита. Это просто любовь, Пирс. Настоящая любовь.

Его каморка сердца, лавочка старья^[462]. Что, если ему некуда отсюда идти, нечем больше заняться, лишь принять то, что он причинил здесь ей и себе. Йейтс, или его прилетевший ангел, сообщил, что после смерти проходит много времени — для кого-то много, — что именуется Перестановками, когда душа разбирает свою последнюю жизнь на земле: сидит, распуская одежду, уничтожая то, что она сотворила надеясь, ошибаясь и желая^[463].

Хорошо. Он сказал: Хорошо, хорошо. И понял, что снаружи подъехала машина, и поднялся.

Нет, она в Индиане или в Перу, где, как она сказала, обращает хузьеров^[464] или перуанцев в свою заумную маленькую религию. Или плюнула на все и пошла своей дорогой — которая навсегда разошлась с его дорогой.

Осмелившись выглянуть в окно, он увидел, как перед дверью останавливается длинный золотистый «кадиллак». Знакомая машина. Через секунду оттуда не без труда выбрался человек, которого он тоже знал: мистер Винтергальтер, владелец дома.

И, прежде чем Пирс смог собраться и принять соответствующую позу, мистер Винтергальтер вошел в дом, чисто символически постучав в открытую дверь и крикнув: Эй, есть кто. И вот он уже стоял под аркой у кабинета.

— О, — сказал он. — Возвращение на родину^[465].

Совершенно невозможное зрелище: в последний раз, когда Пирс видел мистера Винтергальтера, тот был сморщенной развалиной, едва способной дышать, и, очевидно, уезжал на юг в последний раз. Сейчас же, в пальто с меховым воротником и сверкающим зубным протезом, он выглядел бодрым и протягивал Пирсу руку примирительно и в то же время враждебно.

Пирс пожал руку, не мог не пожать, и попытался сдавить ее в ответ так же сильно.

— Мы вернулись на этой неделе, — сказал мистер Винтергальтер.

— Я приехал взглянуть и, — одновременно с ним сказал Пирс.

— Да, да, — сказал мистер Винтергальтер. — Вы не справились.

— Никто бы не справился, — ответил Пирс и сцепил руки за спиной.

— Ладно, ладно, — сказал мистер Винтергальтер. — В любом случае в ваше отсутствие наш дом не сгорел. Все хорошо. — Он сцепил руки за спиной, но еще вздернул и выставил седеющий подбородок. — Мы решили не брать с вас плату за те два месяца.

— Я уезжаю, — сказал Пирс. — Я приехал осмотреться и собрать вещи.

— Вы арендовали этот дом. До следующего года.

— Здесь невозможно жить, — сказал Пирс. На мгновение он испугался, что опять расплачется. — Невозможно.

— Ладно, ладно, — опять сказал мистер Винтергальтер и хлопнул Пирса по плечу, приободряющий жест, на который он был не способен осенью; казалось, он подрос на несколько дюймов. Он опять стал тем человеком, у которого Пирс летом снял этот дом: коренастым здоровяком с бочкообразной грудью, в руке похожая на пистолет съемная насадка для садового шланга.

Тогда с ним была Роз Райдер. Они приехали снять дом, в который вломились однажды ночью год назад, хотя в тот момент не знали, что это тот самый дом; еще не знали.

— Невозможно, — сказал он. — Правда.

Мистер Винтергальтер повернулся и внимательно оглядел комнату.

— Вы, похоже, много читаете, — заметил он. — Здесь очень спокойно, как раз для размышлений.

— Послушайте, — ответил Пирс.

— Мой брат — что-то вроде плотника. Вероятно, мы можем сколотить для вас какие-нибудь книжные полки.

— Нет, послушайте. — Пирс застегнул плащ, взял свою сумку для книг и засунул в нее какие-то ненужные бумаги, как будто ему были нужны именно они, как будто он приехал специально за ними и сейчас уезжал навсегда.

— Я опять пройду с вами всю водную систему. Вы сделали так мало. Или не делали. — Что за операцию он прошел, какие пилюли принимал? Его отполированное лицо светилось, словно мультяшное солнце. — В любом случае, еще полно времени. Сейчас здесь очень мило. Дни становятся длиннее, заметили? Теплее. Очень скоро вы захотите открыть эти окна. — Он расстегнул свой плащ. — Я вернулся. Зима закончилась.

— Я должен идти, — сказал Пирс.

— Пообещайте, что подумаете об этом, — сказал мистер Винтергальтер. — Мы не хотим торопиться. Аренда, как вы знаете, юридический документ. — Он вошел в ванную, и Пирс решил, что он собирается распахнуть дверь спальни, но вместо этого он повернул фарфоровые ручки кранов горячей и холодной воды над раковиной. Из них хлынула вода, перестала; краны кашляли и давились, их трахеи шумно тряслись; потом вода пошла опять, сначала коричневатая, затем чистая. Мистер Винтергальтер протянул одну руку к ним, а другую к Пирсу, ухмыляясь, как будто хотел сказать: Пей и умывайся, все в порядке.

Не думая о том, куда ехать, и желая только оставить Литлвилл позади и не поворачивать в Каменебойн и Аркадию, — где, как он себе представлял, Роузи удобно устроилась среди книг и бумаг Бони, ожидая его самого и его рассказа, — Пирс развернулся и отправился вверх, к Обнадежной горе на другой стороне Дальних. Потом он обнаружил, что оказался на перекрестках Шэдоуленда; делать нечего, нужно было или поворачивать обратно, в Откос, или ехать вверх, к Шэдоу-ривер-роуд и горе Юла. Как будто он играл в змеи и лестницы^[466] или в какую-нибудь другую игру, в которой нет выхода, только путь назад.

На полпути к повороту на «Лесную чащу» он наткнулся на подъездную аллею к маленькому домику, в котором прошлым летом жила Роз. Окна (он мельком заметил их, проезжая; ни за что он бы там не остановился, а если бы остановился, мог бы все это проделать снова) были, как прежде, заделаны листами серой фанеры, которые он установил сам.

Но немного дальше дорога спускалась к Дальней Заимке. Туда, подумал он, можно заехать. И как только он увидел Заимку и припаркованный «баран»^[467] Брента Споффорда, его машина сдохла.

— Как они там поживают, эти двое? — спросила Вэл, бармен и хозяйка бара, когда он рассказал ей о перебранке с владельцем дома. Они грелись под солнцем на крыльце Заимки. Брент Споффорд внимательно разглядывал старые и, вероятно, полусгнившие балки, что поддерживали просевшую крышу, чтобы потом прикинуть, во сколько Вэл обойдется ремонт. — Я слышала, один из них болен.

— Муж или жена? — спросил Пирс.

Вэл поглядела на него так, как будто он либо знал что-то потрясающее и немыслимое, что-то такое, чего не знала она сама, либо был полным идиотом.

— Нет никакой жены, — сказала она. — Их двое.

— Двое, — сказал Пирс.

— Морт и. Морт. Я забыла имя второго брата. — Она выстрелила «Кент», который выкурила до фильтра. — Он шеф-повар, одно из самых модных местечек в округе. Мне кажется, это тот брат, который не слишком здоров.

— Нет, это другой брат, — сказал Споффорд. — Тот, который здоровый, — не шеф-повар.

— Другой брат? — спросил Пирс.

— Они неразлучны, — ответила Вэл.

— О господи, — сказал Пирс, который их не различал. — Близнецы?

— Иисусе, не знаю. Они очень похожи. Но в некотором смысле противоположны, верно?

— Дополняют друг друга, — кивнул Пирс. — Боже мой.

Что это, чем объясняется тот восторг, который мы чувствуем, когда мир, усмехаясь и дергая за ниточки, переставляет фигуру и выдает концовку анекдота; восторг столь чистый, что способен даже раскрасить нашу печаль и сделать ее тоже веселой? Иногда, конечно, наши души мучает и терзает перипетия^[468], ужасающее знание, мгновенно сообщающее все, но — и в этом разница между веселым виражом на «американских горках» и малоприятным падением на склоне горы — не так часто. В счастливых мирах — чаще. Пирс поднял лицо к Небесам и громко засмеялся.

Что тут смешного, хотели они знать.

— Ничего. Ничего. Я знал все это. С самого начала. Конечно же.

Может быть, подумал он, я действительно не должен жить там; может быть, они не смогут заставить меня. Вы ведь всего-навсего колода карт^[469]. Он смеялся и смеялся, а Вэл только качала головой.

Она и Споффорд пошли с Пирсом проверить его остановившуюся машину, которую он не смог завести никакими усилиями, не осмелился слишком рьяно уговаривать или настаивать, поворачивая ключ и давя на газ; похоже, аккумулятор разрядился. «Жар-птица», мрачная и непримиримая, разлеглась на обочине. Вэл пнула шину, скорее наказывая, чем диагностируя, подумал Пирс.

— Боже, — сказала она.

— Паровая пробка, — сказал Споффорд, когда Пирс описал ему внезапное отключение двигателя. — Топливо не всасывается через трубку. — Точно такую же машину купил себе отец Споффорда и, насколько знал Споффорд, по-прежнему гоняет на ней по Тампе^[470]: машине настолько не хватает настоящих добродетелей, что можно думать об умышленном издевательстве производителя над овцеподобными американцами — теми, кто попался на удочку. Огромная и неповоротливая, однако внутри почти нет места; абсурдно обтекаемые и скоростные очертания; сказочно дорогая, но вскоре после схода с конвейера начинает разваливаться. Он видел, как отец — гордый, но не слишком довольный — сидел за рулем, и чувствовал жалость и гнев, а также стыд. — Сейчас поверни ключ, и все будет в порядке. Есть шанс.

— Мне нужно найти что-то свое, — сказал Пирс. — Думаю, погляжу в газетах. Или все сразу.

— Ну, — сказал Споффорд, — есть еще один вариант. Это вроде как риск, но у тебя может получиться. Я знаю людей, у которых получилось.

Пирс ждал.

— В Дальвиде есть один парень, автодилер; он отошел от дел, вероятно, уволился, но у него осталась лицензия, и он кое-чем занимается на стороне. Вот что он делает, он берет тебя на эти аукционы, куда приезжают дилеры, где за один день продают сотню-две машин. Но участвовать могут только дилеры с лицензией. Ты смотришь машины, говоришь, что выбрал и верхнюю цену, какую сможешь заплатить. Он торгуется. И отдаешь ему сто — сто пятьдесят наличными сверх.

— Ха.

— И ты не можешь сбить цену.

— Ну конечно.

Вэл зажгла сигарету.

— Ты говоришь о Барни Корвино? — спросила она. — Иисусе, не думаю, что он этим занимается. Гм, печальная история. Печальная. — Она отмахнулась от их вопросов. — Он этим не занимается. Последнее, что я слышала.

— Стоит позвонить, — сказал Споффорд.

Как и обещал Споффорд, после отдыха «жар-птица» завелась, но теперь Пирс принял на грудь и поболтал, слушая местные сплетни, и больше нельзя было откладывать то, что он должен был делать дальше.

Она копалась в земле недалеко от Аркадии, надев огромные светло-желтые, как у клоуна, перчатки и комбинезон поверх обтрепанного свитера. Она побежала, срывая перчатки и размахивая рукой, к незнакомой машине, когда увидела, кто в ней сидит. Он был непомерно рад увидеть ее, его сердце затрепетало, хотя к радости примешалось и чувство вины, впрочем, незначительное. Он с некоторым трудом вышел из машины — дверь как-то странно выгнулась и ужасно заскрежетала, когда он толкнул ее ногой — и она, ликуя, бросилась в его объятия. Почему она так рада?

— Ты говорил со Споффордом? — спросила она.

— Да. В Дальней Заимке.

— В Дальней Заимке! — крикнула она с веселым возмущением. — Что, черт побери, он делает там?

— Получает совет. Так он сказал.

— Совет! Ну, может быть, он в нем нуждается.

Он никогда не видел ее такой: ослепительной, сияющей. Кого всегда называют сияющим? Он высказал догадку, и она засмеялась, как будто бы расплескивая доброжелательность и восторг, и он тоже засмеялся.

— Я-то думал, вы собираетесь подождать, — сказал он. — Немного. Может быть, попутешествовать. Увидеть мир. Погулять по лесу.

— Я уже гуляла по лесу. Не могу объяснить. Для меня это большая неожиданность.

— Я знал, что он собирался. Разве он этого не сделал?

— Сделал. Ну. Но не это было неожиданностью. — И они оба захохотали.

— Когда? — спросил он.

— Мы решили в июне, — сказала она, и они опять громко засмеялись над этой восхитительной нелепостью^[471]. — Ты хочешь сказать, он ни словом не обмолвился?

— Ни единым.

— Тогда о чем вы говорили?

— О машинах.

— Господи.

— Гм, июнь, — сказал он.

— Ты придешь?

— Роузи, — сказал он, словно ответ был настолько очевиден, что он отказывался отвечать. Какое-то мгновение она просто стояла и светилась. Потом схватила его за руку.

— Ты вернулся, — сказала она. — Идем поговорим. Расскажи мне все.

Она повела его к дому, к двери, и он вспомнил многое: не список вещей (Бони, лето, тоска, зима, дочка Роузи, ночь, выпивка, кровать Роузи), но ощущение теплой и связывающей одежды; вещь одновременно и его, и не его, но цельная. Внутри шел ремонт: не в том же самом месте, приятно.

— Ну и как оно? Что из этого всего вышло?

— Ничего не вышло, — сказал он.

— О. — Она села за большой стол Бони — Пирс всегда думал, что это стол Бони, и она, конечно, тоже — и сложила руки, как для молитвы. — Мне кажется, все в порядке.

— Да?

— Кажется, я даже довольна.

— Довольна?

— Ну понимаешь. Что бы я делала. Если бы ты вернулся домой со Святым Граалем.

В это мгновение Пирс, заметив или ощутив сзади себя что-то непонятное, обернулся и увидел дочку Роузи, Сэм, стоявшую в дверях. Он хотел было с ней поздороваться, но, похоже, ее внимание было приковано не к нему.

— А что с тем предметом, который ты искал? — спросила Роузи. — Который был нужен тебе.

— Я нашел его, — ответил Пирс. — Но оставил там.

На Сэм было вязаное платье с полосами всех цветов радуги: красный переходил в оранжевый, потом в желтый, зеленый, синий и фиолетовый; а когда платье кончалось, цвета переходили на ее колготки.

— То есть книги нет?

— Да. Ее никогда и не было.

— О. — Она рассматривала его, как будто хотела понять, что она должна выразить — надежду, сожаление или утешение. Потом сказала: — Тебе хватило денег?

— И еще много осталось, — сказал Пирс. — Ты должна сказать мне, что с ними делать.

— Оставь себе, — сказала Роузи. — Это был грант. Безвозвратный.

— Но...

— Если ты его вернешь, это вызовет бесконечные проблемы с отчетностью. Поверь мне.

Сэм сцепила руки за спиной, выставила одну ногу вперед и оперлась о пятку, что сделало S-образный изгиб ее фигуры более заметным. Пирс считал такую позу общечеловеческой, хотя и более свойственной девочкам. Она так и не соизволила повернуться к нему. Он подумал, что она очень выросла.

— Она очень выросла, — сказал он Роузи.

— Кто?

— Сэм. А что она думает об этом?

Они оба посмотрели на дверь, но Сэм уже исчезла.

— Знаешь, что она мне выдала, когда я рассказала ей? — спросила Роузи. — Она сказала, что это хорошо, потому что Споффорд будет здесь, когда он понадобится ей. Я спросила, почему она думает, что Споффорд ей понадобится, и она ответила, что однажды он привел меня в «Чащу», в ту ночь, когда там был Бо.

— Да. — Зимняя тьма. Сэм забрали из «Пауэрхауса» и принесли сюда, где она и должна быть. Неужели все это действительно произошло, на самом деле, в тот его последний месяц на этой земле?

— И она сказала, — добавила Роузи и, казалось, засмеялась и всплакнула одновременно, — она сказала, что очень рада, потому что он привел меня туда в последмомент. Так и сказала. В последмомент.

Сэм стояла в своем радужном платье на верху лестницы, когда Пирс вышел из двери, он помахал ей и замер, ожидая, что она скажет, но девочка только стояла и улыбалась. И он ушел в день.

Итак, подумал он, и сказал:

— Итак.

Итак, он никогда не сделает то, что поручил ему Фрэнк Уокер Барр, не напишет книгу, в которой соберет вопросы, которые задают люди и на которые история может ответить. А его собственный вопрос был: Почему все на свете такое, какое оно есть, а не другое? На что он хотел ответить, показав, что все и есть другое. И потом, в этой лаборатории, на этих страницах, собрать свидетельства в пользу своего утверждения, или в этом опечатанном зале суда представить аргументы за, несмотря на аргументы против, настаивать, даже если это приняло форму аргументов против; строить разбирательство медленно, настолько медленно, чтобы казалось, будто оно строится само собою, собираясь, как штормовые облака или армия, всегда в направлении заключения. Это так. Или: это не так.

Почему он вообразил, что в состоянии это сделать? У него нет мысли, как создать язык, который сможет, словно проволоку, вытащить новую вещь из будущего: или, что то же самое, у него нет языка, способного воплотить мысль. Просто удивительно, как долго он верил в противное, даже не понимая, что делает.

Потому что на самом деле он вовсе не такой умный. Он почти ничего не знает о европейской истории или эллинистической религии, он не читает на современных и древних языках, что-то по-настоящему понимая, и не может судить, совпадает ли запланированное с происшедшим, или похоже на происшедшее, или это что-то совершенно иное. Как мог он провести столько времени над настолько незрелой вещью, отсекая ее бесконечно появляющиеся головы до тех пор, пока не обессилел и таким образом ушел ни с чем.

Конечно, можно сказать — по крайней мере, мог сказать Феллоуз Крафт, в шутку или всерьез, — что книга стала невозможной лишь потому, что мир перестал быть другим: возможность изменения утекла или улетела прочь, и его понимание возможности магического возрождения само по себе было знаком того, что оно не продлится долго. Ибо магия — великая магия, создающая мир, — исчезает из мира с такой же скоростью, как растет понимание того, что она здесь: поднимающаяся и опускающаяся линии графика, и там, где они встречаются, мир на мгновение дрожит от неопределенности, а потом продолжает путь без них.

Вот почему Просперо утопил свою книгу и сломал свой жезл: когда мир пошел дальше, ты должен жить в нем без магии. Или больше не будет, напоследок и в конце концов, мира для тебя.

Ты можешь это сказать. Но он не собирался этого говорить. На его губах печать. Он, отныне и навсегда, станет настоящим розенкрейцером и будет держать рот на замке. Silentium post clamores^[472].

Насвистывая — когда он насвистывал в последний раз? — он вернулся к якобы машине, которую ему подсунули. Усевшись за руль, он какое-то время в уме пересчитывал свои деньги; потом выехал из Аркадии и поехал к Откосу, а оттуда по шестому шоссе в Каскадию, мимо которой проезжали в обе стороны грузовики и путешественники; он искал место, где можно остановиться и остаться.

Из комнаты, которую он снял в мотеле «Объятия Морфея» — в точности такой, какой он ожидал, — Пирс набрал номер автодилера, который ему дал Споффорд.

— Корвино, — сказал телефон. Женский голос, один из тех телефонных голосов, которые с самого начала разговора звучат как-то печально и отдаленно, заставляя вас едва ли не бояться продолжения разговора.

— Привет. Можно Барни?

— Нет, его нет.

— А. Хорошо. У меня к нему вопрос.

— Перезвоните позже.

— Мне проблематично звонить, — сказал Пирс. — Я могу оставить сообщение?

— Конечно.

— Как я понимаю, он иногда может покупать машины, или машину, на персональной основе, на аукционах...

— Он больше этим не занимается.

— О. — Тупик. — Хорошо.

— Кто вам сказал об этом?

— Брент Споффорд. Вроде бы он друг Барни, а?

Пауза, нечитаемая.

— Нет, — сказала она. — Не уверена, что они даже знакомы. — Но что-то в ее тоне изменилось, может быть (подумал Пирс), к лучшему. — Вы знакомы со Споффордом?

— Много лет.

Опять пауза.

— А что вы ищете?

— Я еще не решил. Что-нибудь маленькое и дешевое.

Насмешливое фырканье.

— Споффорд рассказал вам условия?

— Ну, он сказал...

— Две сотни наличными, никаких чеков. И банковский чек, когда будете получать машину.

— Да. Конечно.

— Мы должны выехать рано. Следующий аукцион в субботу, рядом с озером Никель, вы знаете эту местность?

— М-м, нет. — Прежде чем она начала рассказывать, как ехать, он сказал: — И вам не нужно спросить Барни?

— Что?

— Вы же сказали, что он этим больше не занимается.

— Да, не занимается. Я занимаюсь.

— О.

— Я его дочь. Я работала на него.

— О.

— Что-то не так? У меня есть дилерская лицензия.

— Нет, все так.

Какое-то время она молчала, это было так долго, и он решил, что она могла положить трубку и заняться чем-нибудь другим, более срочным.

— Ладно, — наконец сказала она. — Скажите мне, где вы будете. Я приеду. Поедем туда на вашей машине.

Только потом, бросив взгляд назад, можно понять, что ты достиг развилки Y; тогда становится ясно: то, что казалось важными перекрестками, ими не являлось, это было просто продолжение прямого пути, но дороги, которыми ты пренебрег, даже не обратив внимания (без колебания ответив Да или Нет), и были тем маршрутом, которым ты мог пройти, но не прошел.

— Да, — сказал он. — Хорошо.

— Я Келли, — сказала она. — Келли Корвино.

— Пирс Моффет, — сказал он не слишком уверенным тоном (как всегда казалось его ушам). — Моя, гм, машина не слишком надежна. Паровая пробка.

— Я рискну, — сказала она. — Где мы встретимся?

— Прямо сейчас я в мотеле «Объятия Морфея», по дороге в Каскадию.

— Иисусе, — сказала она.

— Да, — сказал он. — Дом мне тоже нужен.

— Я приеду, — сказала она.

Они с ней ровесники, подумал он; как потом оказалось, она на несколько лет моложе его, но лицо уже избороздили морщины, да и горло пересекали тонкие линии. Она протянула ему сильную узловатую ладонь.

— Ру, — сказала она.

— Ру? — сказал он. — Вас зовут Ру? — Он, кажется, запомнил другое имя, не это.

— А в чем дело? Вы знаете другую девушку с таким именем?

— Да, — сказал он. — Больше, чем одну. Гораздо больше. На самом деле почти всех^[473].

Она, похоже, решила, что он произнес шутку, в которую не стоит вдумываться.

— Это прозвище, — сказала она. — У меня много имен. — Она заглянула в комнату, заметила неубранную кровать и неразобранные чемоданы. — Вы готовы?

— Да.

— Деньги при вас?

— Да.

Она отвернулась и посмотрела туда, где стояли машины, каждая перед дверью владельца. Вылинявшие рабочие брюки казались велики ей, но нельзя было сказать, что они предназначались для того, чтобы что-то открыть или, наоборот, спрятать. Он обнаружил, что смотрит ей в лицо, пытаясь определить, кто она такая. Казалось, она не принадлежала ни к одному из трех полов, среди которых он жил: мужчинам, женщинам, которые привлекали его, и женщинам, которые не привлекали.

— «Жар-птица» ваша?

— Да. То есть я на ней езжу. Она арендованная.

Она кивнула, с каким-то саркастическим пониманием разглядывая машину; впоследствии он узнал, что такое лицо у нее было, когда она смотрела на все старые машины и на некоторые другие вещи, но тогда он еще этого не знал и предположил, что сделал очевидно плохой выбор у Джина, а знать следовало бы.

— Ладно. Пора ехать. Хотите, срежем? Я могу показать. Сэкономим полчаса.

— Знаете, что я вам скажу, — сказал Пирс. — Почему вы сами не поведете.

Он протянул ей окольцованный ключ от «жар-птицы». Как же мы настроены на лица нашего вида. Что-то произошло с подвижными чертами лица Ру Корвино, что-то незначительное — слишком незначительное, чтобы понять, но достаточно заметное, чтобы уловить; что-то в ней смягчилось или открылось, он не смог бы подобрать слово, даже если бы полностью понимал или осознавал перемену; дальняя родственница улыбки, волнение или спокойствие глубокой воды.

— Ладно, — сказала она.

И они поехали.

Озеро Никель находится на севере округа, круглый глубокий водоем, словно зеркальце, вынутое из косметички, которое можно поместить между холмов из папье-маше для игрушечного локомотива или в зимний Вифлеем у рождественской елки для миниатюрных конькобежцев. Во всяком случае, именно это представил себе Пирс, впервые услышав его название. Но сейчас, глядя сквозь распустившийся сумах и росшие по краям дороги деревья, он увидел серую водную пустыню, а вокруг нее придорожные закусочные, небольшие мотели, кладбища автомобилей и веломагазины. На дальней стороне озера были летние загородные дома и пляж, на котором в прошлом июле он (вместе с Роз Райдер) наблюдал фейерверк. Он рассказал об этом Ру, но без подробностей.

— Когда-то у нас там было место, — сказала ему Ру. — Сгорело.

Она рассказала ему свою историю, которая была остроумна и серьезна. Ее отец, красавчик, гонщик, солдат, потом продавец автомобилей; ее мать, несколькими годами старше, разведенная; их ярко вспыхнувший скандальный роман. Прошли годы, двое детей, агентство по продаже автомобилей и большой новый дом в Лабрадоре — ну тот микрорайон к востоку от Откоса? Пирс слышал о нем. Отец был из тех парней, которые уверены, что они располагают всем самым лучшим и умеют все лучше всех — моя удочка, моя мотопила, мой расход бензина, моя жена, мой клубный сэндвич, — весь день наслаждаясь своим обществом с глубоким и, похоже, искренним удовольствием, и всегда готовы с улыбкой рассказать, как и вы тоже можете получить все самое лучшее.

Она сказала, что женщинам нравятся такие парни. Пирс решил, что он никогда не слышал о таком типе людей и, скорее всего, даже не узнает при знакомстве. Но да: женщинам нравится, когда мужчины точно знают, чего хотят. Особенно если они хотят вас.

— Счастливчик.

— Ну. У него всегда были какие-то интрижки. Длительные, мимолетные. Известного сорта. Мать узнавала о них, выгоняла его, потом принимала опять. Потому что знала, что в глубине души он всегда хотел ее больше других. Но однажды все кончилось.

— Ей надоело.

— Нет. Она влюбилась. В парня намного моложе себя. И однажды ушла. Единственная вещь, которую отец хотел больше всего и которой больше всего радовался. Она никогда не возвращалась; никогда не смотрела назад.

— Когда это произошло?

— Мне было десять. И мы остались — я, мой младший брат и отец. Я тоже любила этого человека, но не могла его терпеть. С ним всегда все шло наперекосяк. И с ней тоже. Можете себе представить.

Он задался вопросом, может ли. Не слишком много зная о мире, об этом мире, он однако знал, что должен держать ухо востро.

— А потом?

— Когда мне было восемнадцать, я ушла из дома. Не сказала, куда или почему. Однажды они проснулись, а меня нет.

— И куда вы отправились?

— На запад. Был 1967-й год. Было легко потеряться. Люди были такие милые. Даже я могла с ними ладить. И я никогда не возвращалась.

— Но сейчас вы живете с ним.

— Да. Он очень болен. После того, как его женщина ушла, он страшно запил. И пьет до сих пор. Не знаю, в этом ли причина, но так или иначе. К тому времени он подрался с моим братом, и тот ушел — никогда его не увижу, и это больно. Не знаю, может быть, он и на меня до сих пор злится. Итак, большой пустой дом. Мы заключили сделку: я получаю собственную комнату, собственный вход, никаких вопросов. — Кажется она почувствовала, что осталось много необъясненного. — Хочу — работаю, не хочу — не работаю. Я готовлю, он убирается. Иногда. Хорошая сделка.

Последнюю фразу она сказала так, как будто хотела сказать что-то совсем другое, и, возможно, поняв, как это выглядит, быстро потерла пальцем под носом: оторвись от погони. Пирсу показалось, что он уже знает о ней больше, чем о большинстве из своих знакомых, и удивился этому.

— Ну а вы? — сказала она. — Как у вас?

Он открыл было рот, чтобы сказать: ну, но тут она увидела башню, сооруженную из зигзагообразных балок и увенчанную «импалой» 1956 года выпуска^[474], — она отмечала область автоаукциона; Ру свернула, и началась работа.

Машины стояли рядами, большими и малыми группами, вероятно по категориям, хотя Пирс не понял принципа, возможно, по продавцам или по производителям. Посреди поля было что-то вроде ангара с широкими дверями на каждом конце, через которые проезжали машины, выставленные на аукцион. Ру заметила прогуливающихся знакомцев и ушла, дав Пирсу приказ оглядеться и найти то, что ему нравится.

Он, не двигаясь с места, окинул взором день и землю. У растений, цветущих на пустырях, словно дети трущоб, тоже началась весна и бурный рост. Маленький цветок, который пахнет — потрясающе! — как ананас, когда на него наступаешь. Американская земля. Пирсу показалось, что он на самом деле не уезжал: не то чтобы не странствовал, но затеял и вытерпел долгую поездку не очень далеко или вовсе где-то под боком. Как в старой мелодраме, в которой спасающаяся бегством героиня пересекает ужасные земли по движущейся дорожке, оставаясь в центре сцены, пока рядом с ней разворачиваются декорации.

Ну давайте поглядим. Он начал с машин, стоявших рядом, — так получилось, что не американских, — маленьких «лисиц»^[475] и «жуков»^[476]. Он открывал их двери, садился в них, вдыхал их запахи, выглядывал из их окон. Потом он набрел на светло-коричневого «кролика»^[477] и, со смутным воспоминанием о несчастье, подергал его, а потом взглянул на двигатель, который мирно спал в своем отсеке.

— Есть прекрасный «питон» 71-го года, — сказала Ру, внезапно появившись рядом с ним. — Отличная чистенькая машина.

— Мне бы хотелось что-нибудь поменьше. Мне нравится вот эта.

— «Кролик»? Дружите с ручной коробкой передач?

— Меня учили. — На «гадюке» с откидным верхом Роз Райдер. Не переживай, говорила она. Потом доходит до автоматизма. Где она теперь, эта красная «гадюка», может быть, сброшена, словно змеиная кожа, оставлена на обочине. Келли Корвино что-то говорила, и он не сразу ее услышал. — Что?

— Я сказала, что, по правде говоря, плохо знаю иностранные машины.

— Передний привод, — сказал Пирс. — Подходит для езды зимой. — Где он это услышал?

— Как «кадиллак», — сказала она. — Вы много ездите зимой?

Он уже собирался закрыть капот, когда она остановила его.

— Вы должны это знать, — сказала она. — Эта машина, скорее всего, побывала в аварии.

— Откуда вы знаете?

— Ее перекрасили.

— Вы уверены?

— Это же заметно. Видите? — Она указала место на каркасе, где теплый коричневый цвет (который первым делом и привлек его внимание) неравномерно переходил на корпус. — Спрей, — сказала она. — Фабричная краска никогда так не выглядит.

— О.

— Может быть, это и ерунда. Но возможно, она переворачивалась. Вряд ли вам нужна машина, которая переворачивалась.

— Гм.

— Никогда не знаешь, что она выкинет. Эй, Фрэнк.

Проходивший мимо мужчина — в бейсболке НАБКО^[478] и ветровке — повернулся к ней.

— Как ты думаешь, эта машина переворачивалась?

Фрэнк уклончиво пожал плечами, положил мясистые руки на крыло и заглянул внутрь, как делали Пирс и Ру; оглядев крышу, он заявил, что она не выглядит помятой; опять пожал плечами и ушел.

— Хотите ее? — сказала Ру.

В какой-то момент этого дня ему, видимо, придется сказать «да». Здесь не устраивают тест-драйвы, сказала она: большинство людей приходят сюда, зная, чего они хотят, и здесь все машины гарантированно исправны. Какое-то мгновение он гадал, где находится и как попал сюда; потом сказал:

— Как вы думаете, сколько она будет стоить?

— Ну, я бы не дала, скажем, больше тысячи. Если вы ее хотите.

— Ладно, — сказал он. — Остановитесь на тысяче. — Он подумал о своих деньгах, в общем-то чужих, и как мало их останется на что-то другое, и единственный раз за день его сердце сжалось от беспокойства. Вслед за Ру он вернулся к ангару и сидел на трибуне, пока она торговалась. Одна за другой машины проезжали через ангар и либо продавались, либо отвергались; какие-то встречали одобрительный гул или, наоборот, вспышки язвительного смеха, но Пирс не понимал, почему; во всяком случае, не из-за нелепой окраски или хвостового стабилизатора. Наконец объявили маленького «кролика», и в те мгновения, когда Ру приблизилась к его лимиту, он слышал свое сердцебиение. Восемьсот пятьдесят и молчание; легкий удар молотка.

— Удачная сделка, — сказала она, заполняя бумаги. — Повезло.

Она заполучила ключи, и он протянул к ним руку.

— Нет. Вы должны вести «жар-птицу», — сказала она. — «Кролик» еще не зарегистрирован. Вы не можете вести незарегистрированную машину, без номеров и без стикера, а я могу. — Она близко наклонилась к нему, ее брови поднялись, как у воспитательницы в детском саду, когда она слушает тихий голос ребенка. — Хорошо?

— Да, — сказал он. — Конечно, разумеется. Имеет смысл.

Он смотрел, как она первая выезжает с парковки, уверенный в том, что никогда не найдет дорогу, по которой они приехали, и стесняясь спросить. Вряд ли там было больше пары поворотов налево или, может быть, направо.

Вечер, и темнеющее шартрезовое небо; серая дорога с желтыми полосами. Он ехал следом за ней, туда, куда двигалась она в маленькой коричневой машине. Лишь много лет спустя она призналась, что тогда в первый раз купила для кого-то машину на аукционе, хотя действительно имела лицензию и приезжала сюда вместе с отцом пару раз в прежние годы.

Почему ты тогда, в тот день?

Ну. А почему ты поверил мне?

Почему поверил? Пирс назвал бы это частью того, что он считает своим природным оптимизмом, уверенностью в том, что дела пойдут как надо и, во всяком случае, преимущество на его стороне; жизнерадостный характер или же доверчивость. А она сказала — потому что знала к тому времени, — что это не так, что, когда он зашел в тупик, это была его собственная форма нигилизма, вызов всему миру и едва ли не желание, чтобы мир захватил его: она годами наблюдала похожие случаи, сказала она.

В любом случае, «кролик» жужжал еще много лет, резвясь среди всех этих «лис», «рысей» — рыжих и обыкновенных^[479] — и «баранов», сначала с ним внутри, а потом с ним и с ней в безопасности внутри, вплоть до того дня, когда он сел в машину и переднее сидение провалилось сквозь проржавевший пол, но даже и тогда мотор хотел работать, сильное кроличье сердце не успокаивалось.

Глава вторая

Агентство Барни Корвино находилось недалеко от «Объятий Морфея», вниз по шоссе 6A, и Пирс, сидя в плаще за древним столиком для пикников, стоящим позади его флигеля, мог видеть поток машин: старые въезжают, новые — выезжают. Слишком далеко, чтобы различить кого-нибудь, например, Ру, за проведением тест-драйва, когда она им занималась. Создающие тень платаны над его головой были молодыми деревцами, когда это заведение впервые открылось вскоре после рождения Пирса, для туристических домиков они были уже долгожителями и демонстрировали свой возраст; когда пришло лето, золотисто-зеленые тени, которые отбрасывали старые деревья, и шелест листьев побуждали его продолжать платить за аренду. И еще его продолжающаяся беспомощность, или застой, который сейчас казался ему не таким отвратительным, как раньше: вероятно, выздоровление, подумал он, или привычка; просто его прежнее «я», скорее характерная особенность, чем болезнь, черта, которую он мог унаследовать от родителей. Мое «встал и пошел» встало и ушло, обычно говорила о себе Винни.

Винни всегда в этом держала его сторону, и, конечно, он тоже всегда принимал ее сторону, ее роль целомудренного бездействия и изолированности. Ничего удивительного; сначала были она и Пирс, а потом уже все остальные вместе взятые. Она была чем-то вроде полуматери для детей ее брата Сэма, не желая принять полную власть над ними, и это объясняло ту иронию, с которой она делала вид, что воспитывает их, предлагая древние правила поведения или морали таким голосом, который заставлял одновременно отвергать их: Дети, дети, никогда, / Не давайте злости власть. / Ваши маленькие ногти / Не должны вонзиться в глаз^[480]. Никогда нельзя было понять, встала она на вашу сторону или делает выговор. Формально у нее не было никакой власти действовать тут или там, и она не могла научить сына, как принять на себя такую власть или признать ее над собой, тут или там; она лишь научила его ехидно насмехаться — как она, вероятно, насмехалась не только над собой и собственной неумелостью, но и над всеми теми, кто был по глупости вовлечен в активное действие. Она аплодировала его скромным успехам, даже не спрашивая, почему они такие скромные; время от времени он возвращался из мира борьбы и действия в ее комнату наверху рядом с комнатой ее брата, потерпев поражение в одной или другой попытке — ожидаемо, смешно, обаятельно, опять не вышло — и она говорила: Ну ладно, отметая все другие возможности, печально и в то же время весело. Ну ладно.

Вроде бы там высокая блондинка с силой захлопнула дверь гигантского седана на стоянке у агентства. Был бы у него бинокль, он сумел бы разглядеть фигуру. И у нее на поводке маленькая собачка? Что это может быть? Он наклонился вперед, как будто хотел стать поближе к этой сцене, и когда кто-то коснулся его спины, он от испуга аж подпрыгнул.

— Эй, — сказала Ру. — Как дела?

— Гм. Хорошо. Нормально. Чуть не обделался, как говорят там, откуда я родом.

Она села рядом с ним, засунув руки в карманы дубленки.

— Да? И откуда же?

— Из Кентукки.

— Ты говоришь не как южанин. Или как фермер.

— Хорошо. Ты сегодня не работаешь?

Она пожала плечами.

— А ты?

— Ну ты же знаешь. Я зарабатываю на жизнь бездельем, — сказал Пирс.

Она засмеялась. У нее были поразительно кривые зубы, с огромной щербиной посередине, а остальные выстроились в ряд, словно зеваки, наблюдающие за дракой. Какое-то время они сидели там, греясь в лучах уходящего весеннего солнца, и разговаривали на общие темы, в любое мгновение готовые дать задний ход и вежливо распрощаться, если зайдут в тупик. Но этого так и не произошло; настал вечер, а они все сидели и разговаривали. Она узнала, что Пирс когда-то преподавал в колледже и больше не преподает; что решил написать книгу, но бросил; что поспорил с владельцем дома насчет аренды и что все его вещи остались там; что он живет в «Объятиях Морфея» на грант от Фонда Расмуссена, который он не заслужил, и что у него нет никаких планов. Она не стала выносить приговор его карьере, даже когда дала понять, что считает ее пустой тратой недюжинных способностей.

— И что? Тебя тоже помотало, — возразил он. — Нигде не задержалась надолго. Верно?

— Я целый год проработала в Айдахо монтером на линии, — сказала она. — И никогда не забуду процедуры. Могу рассказать хоть сейчас.

— Это что-то связанное с телефоном? Лазанье по этим столбам?

— Ну вообще-то, в основном, автокран. Но да. Каска. Пояс для инструментов. Все такое.

— И это изменило твои отношения с обществом? Ну, то, что ты надела каску?

— Ну. Ты знаешь, есть мужчины — не думаю, что много, — у которых есть пунктик насчет женщин с поясом для инструментов. Не спрашивай, почему.

— Действительно.

— Я сказала: «Не спрашивай, почему», но это не значит, что у меня нет мыслей на этот счет.

— Ага. Конечно. — Ему было достаточно посмотреть на нее, и не нужно было объяснений: тонкие, широко расставленные бедра в мятых джинсах, загорелые руки, наручные часы, тяжелый пояс.

Когда сидеть за столом стало слишком темно и слишком холодно, они одновременно встали и, как будто у них было свидание, поехали (в маленькой зеленой «рыси», на которой она ездила в тот день) в «Песочницу», заведение, родственное «Объятиям Морфея», где она выбрала темный угол, далекий от бара и бильярда. Как оказалось, место встречи парней из агентства и, возможно, других, с кем она не хотела сталкиваться, но все-таки место, которое она предпочитала; входя в полутемное помещение с кисло-сладким запахом, Пирс вспомнил, что именно здесь он слышал или видел, как Роз Райдер говорила на неведомом языке, пока ковбойская кантри-группа играла и вопила. Или ему показалось, что она говорила. Сейчас он был уверен, что не говорила, но это имело меньшее значение, чем, как он чувствовал, должно было иметь.

— Я столкнулся с плохими волшебниками, — сказал он Ру, когда она пожелала узнать эту историю.

— Правда?

— Они утверждали, что имеют власть над смертью^[481]. Так что ты не умрешь, если поверишь в них. Ты можешь казаться мертвым и гниющим в могиле, но, тем не менее, когда придет время, встанешь живым и здоровым.

— На небесах.

— Нет, не где-то еще. Здесь. Прямо здесь. Например, в Дальних горах; Дальние горы — просто созданы для вас. И потом никогда не умрешь.

— Звучит хорошо.

— Это было ужасно.

Она пристально смотрела на него.

— Ты боишься смерти?

— Не знаю, боюсь ли я. То есть я не боюсь думать о ней. Или упоминать так или иначе.

— Но те люди напугали тебя, когда говорили о ней.

— Да. — Он опять почувствовал страх или опасность; это был зверь, который сопровождал его, время от времени просыпаясь от движения его души. Сейчас, когда он проснулся, Пирс совершенно точно понял то, чего не знал до этого, — что он никогда не поймет причин своего страха, даже если доживет до ста, и что в этом непонимании лежит способ, которым он в итоге покончит с ним: он забудет его, как забывают самый страшный из кошмаров, ужасная сила его логики в мире грез в конце концов уничтожается его нелогичностью в этой реальности. От него останется только рассказ.

— А ты? — спросил он. — Боишься?

— Вроде как боюсь. Скорее напрягает. Иногда. Кажется, что это будет вроде как тест — типа большого финала. Все на это указывает. Тебе хочется его правильно понять.

— И что тогда делать?

— Вероятно тогда ты не сможешь много сделать. В тот момент. Особенно если в тебя врезается грузовик. Это будет то, что ты делал всегда.

— Как последний экзамен.

— Но который ты сдашь самому себе. Ну то есть никто другой не принимает участие. Нет, я думаю.

— А потом? — спросил Пирс.

— Потом?

— После этого.

Она начала крутить бутылку на салфетке, на которой она стояла, в результате бумага завернулась вокруг бутылки, образовав розу: у него тоже была такая привычка.

— Вот что я думаю. Ну, думаю — это слишком сильно сказано. Я чувствую, что если в тебе — во мне — есть что-то, что будет жить и потом, то оно каким-то образом должно набрать в жизни достаточную скорость, чтобы взлететь именно тогда. В тот момент. Выбраться.

— Скорость убегания^[482], — сказал Пирс.

— И ты добиваешься этого посредством того, что делал в жизни. Ты это построил. — Она отхлебнула. — Вот и все.

Позже она привезла его в мотель, не выключила мотор и оставалась за рулем, пока он не вышел, достаточно ясный знак, но поскольку он поднял руку, прощаясь: Ну давай, она предложила нанять грузовик и перевезти его вещи из дома в Литлвилле. Завтра или когда он захочет. Пирс согласился. Он подумал, что более крупная мебель может какое-то время рискнуть с Винтергальтерами; он хотел только забрать жизнь, которую вел, на случай, если они из мести возьмут вещи в заложники, поставят новые замки на двери и запретят ему доступ. Когда Ру позвонила в назначенный день, чтобы узнать, как ехать, он попросил ее не заходить в дом, если она не против; он убедился, что приехал первым, и, когда появился маленький фургон, переваливаясь, как медведь, на изрезанной колеями дороге, он уже распихал в ящики и мешки все книги и бумаги, одежду и домашнюю утварь, бесполезные сожаления, тайны, узы, инструменты, плащи, галоши, магию, лекарства, стыд, крючки и петли. Все это сжалось или съежилось, став списком существительных, неодушевленных, абстрактных, но он по-прежнему стоял в них по колено. Так много, так много.

— Я же просил тебя немного подождать.

Она стояла, прислонившись к косяку, и глядела внутрь.

— Ну и запах, — сказала она.

— Я буду готов через секунду. Сейчас запихну в мешок последнее барахло. Тебе не нужно помогать или.

Она достала из ящика старую камеру полароид^[483], похихикала.

— Черт, — сказала она, но Пирс не ответил. Камера вернулась в свой ящик, в компанию менее оригинальных вещей, вроде резной черной рамки для фотографий, пустой, и открытой бутылки с зеленым ликером. Кто хранит такое?..

— А это еще что, черт возьми? — негромко спросила она, готовая насладиться упавшими декорациями его прошлого, жалкими и неинтересными, как и у любого другого, и смущенным видом Пирса среди них.

— Маска.

— Это лошадка. Нет, ослик.

— Да.

— Ты ее оставляешь?

— И не только ее.

— Выглядит так, будто ее сделал ребенок.

— Да.

— Это та самая книга? — Она имела в виду кучу бумаги, которую он запихивал в пухлый мешок, в котором Винни из Флориды прислала ему свитер на день рождения. — Так называемая?

— Часть ее.

Когда все оказалось снаружи, он закрыл дверь маленького дома, а потом вернулся, чтобы закрыть ее опять, потому что она открылась за его спиной, искушая снова войти. Двор почти полностью зарос бессмертными нарциссами, храбро встречавшими холода. На гребне бледных лужаек, на веранде большого дома, появились оба Винтергальтера, прямой и согнутый, один поднял руку, как будто хотел сказать: Привет или Стой.

Они перевезли картонные коробки, мешки, старый спортивный костюм, лампы и дребезжащие ящики с посудой на склад, находившийся в конце одного из грязных переулков Каменебойна, сложили за деревянной — как в конюшне — дверью и закрыли на висячий замок. Впоследствии Пирс потерял квитанцию и забыл название этого места, а еще позже, когда счета за хранение перестали находить его постоянно менявшиеся адреса, все его вещи выкинули на помойку, и они закончили существование под тоннами других похожих, но различных вещей для раскопок будущих археологов. Время от времени Пирс внезапно вспоминал о какой-то вещи — книге, амулете или безделушке, которой когда-то обладал; но к тому времени мир (его) начал собирать новые вещи, и не только материальные, с такой скоростью, что он с трудом помнил о них с утра до вечера — что уж говорить об артефактах прежней жизни, которые уже больше не претендовали на актуальность.

В тот год весна в округе выдалась холодная и запоздалая, в апреле шли пронизывающие унылые дожди, а в первую неделю мая снег покрыл толстым слоем уже развернувшиеся, но еще не полностью раскрывшиеся листья, тюльпаны и сирень, сломав множество стеблей своей сырой давящей тяжестью. Мы все чувствовали себя наказанными и задетыми, как будто это была наша вина, как будто эта тяжесть лежала на нас. Потом снег растаял, повреждения снова оделись зеленью, и все почувствовали себя не такими виноватыми: так сказала Ру.

В холодные дни она носила серую мужскую шляпу, а в более холодные ночи натягивала на голову синюю вязаную шапочку, и все равно ее потрескавшиеся губы иногда беспомощно дрожали. Длинный узкий нос указывал направление мирового ветра, а зеленые глаза часто суживались, как будто она стояла за штурвалом или первой в линии искателей, ищущих путь вперед. Отправляясь на работу в агентство, она любила надеть шерстяные расклешенные штаны, которые, возможно, были — или не были — одеждой настоящих моряков в какой-нибудь из флотилий мира, высокие сапоги из сафьяновой кожи и лоскутный шутовской жакет из разноцветного шелка, единственную вещь, которую можно было назвать щегольской; Пирс сохранил снимок (в памяти, виртуальный): она накидывает этот наряд, быстрым и практичным способом, как любой надевает одежду и, думая о чем-то другом, просовывает руки в рукава и подтягивает ослабевший воротник; он сохранил это воспоминание, потому что в первый раз увидел в ней универсального человека, воплощением которого она впоследствии стала; это был знак — такой, который он мог прочитать.

Она запретила ему звонить в дом Корвино и вместо этого встречалась с ним в «Песочнице» или без всякого расписания заходила в мотель, когда разъезжала по различным делам агентства. Она могла ворваться к нему и нажать на него, заставив встряхнуться, но потом, когда он присоединялся к ней и они вместе отправлялись куда-нибудь, и он вел себя так, что вызывал ее неодобрение, или (чаще) занимал какую-то позицию, или высказывал точку зрения, которую она считала оскорбительной, неадекватной или глупой, она могла внезапно и твердо удалиться, со скрещенными руками и пылающим взглядом, или стать сумрачной и резкой, не желающей развлекаться, как будто это он навязывался ей и она была вынуждена находиться вместе с ним. Он обнаружил, что их несовместимость успокоительна.

Спустя месяц общения с ней Пирс знал о ее жизни и мнениях, плохих и хороших сделках больше, чем когда-либо знал о Роз Райдер. И он все больше рассказывал ей о себе: и только правду. Они говорили о своих родителях, высчитав, что те расстались в один и тот же год их жизни, но если она осталась дома с отцом, то он был увезен матерью в дальний край и в чужую семью. Он рассказал ей, почему так произошло, хотя тогда он этого не знал, и как, повзрослев, он вновь познакомился с отцом как с совсем другим человеком — каким, вероятно, Аксель был все это время и которого ребенок не мог понять, а тем более не мог догадаться, почему его прогнали.

— Ты любил его. — Казалось, она точно это знала. — Ты бываешь у него?

— Ну. Понимаешь. Он та еще задача. Но он совсем один. И ему нужен кто-то, кто будет слушать его болтовню.

— Да, — сказала она. — Да. — Барни, рубаха-парень, трепач, обаятельный насмешник с неизбывной тоской в сердце, о которой он, возможно, сам не знал; он мог тебя больно задеть, если ты не соблюдал осторожность — сначала она отвечала шуткой на шутку, но уже давно перестала слушать его, потому что слишком хорошо выучила урок. — Мужчина, — сказала она. — Ты не обязан слушать.

— Я мужчина.

Она усмехнулась своей кривозубой улыбкой.

— Ты не очень-то мужчина.

Они осторожно поговорили о предыдущих супругах и любовниках — каждый из них охранял, по разным причинам, границу страны, в которую другой еще не получил визы, — но они поговорили и о своих призрачных детях, без стыда: его от Джулии Розенгартен, которая много лет назад сделала аборт даже раньше, чем было разрешено законом, и ее двое. Один ребенок от ее бывшего мужа, шести месяцев: после того, как она порвала с ним, его напыщенностью и его делами, однажды вечером он вломился в ее квартиру, застал ее одну и силой затащил в постель.

— Он был католик, — сказала она. — Я не сказала ему, что в тот вечер забеременела. И что случилось потом. Но хотела. Просто чтобы он знал.

Он отметил обе эти вещи: что хотела и что не сказала. Было за полночь в «Объятиях Морфея».

— Значит, если вы развелись, — заметил Пирс, — он не был хорошим католиком.

— Он никем хорошим не был, — ответила Ру. — В нем вообще не было ничего хорошего.

— Ты никогда не была католичкой, — сказал он. — Верно?

— Я никогда никем не была, — сказала Ру. — Никаких волшебных помощников. В детстве их никогда не было, а сейчас слишком поздно.

Она приподнялась на локтях и потянулась через Пирса к его сигаретам. Она курила только в таких обстоятельствах и вскоре бросила. Ее бледное тело: как изношенный инструмент, подумал он, каждая часть его ясно показывает, для чего оно долго использовалось: уплотненные подушечки на локтях, сильные сухожилия под коленями, которые удлиняют и укорачивают ноги, и шейные сухожилия, что поворачивают и направляют голову. Она выглядела так, как будто живет вечно.

— На самом деле мне нравились те католики, которых я знала, — сказала она, держа незажженную сигарету. — Рядом с нами жила большая семья, шестеро, что ли, детей. Они были щедрыми. В том смысле, который, как мне кажется, был новым или необычным для меня. Во всех аспектах. Понимаешь?

— Да.

— Они брали меня в церковь и все такое. Семейные обеды. Я часто спала у них. Потом убегала тоже. Много смеха.

— Угу.

— Может быть, потому, что у них была большая семья, а я была одиночкой. Вечером дети обычно выстраивались в очередь к ванной по возрасту или по росту. Очень мило. Но это еще не все. Мне кажется, что в их католицизме было нечто такое, что мне нравилось или чего не хватало.

— Да?

— У католиков есть милосердие, — ответила она. — А это — хорошая вещь. У них это было.

— Ну, — сказал удивленный и пристыженный Пирс, краснея за свою старую церковь, закоренелую в бесконечных грехах и немилосердии. — Ну да. Так они говорят. — В ее глазах появились слезы, когда она сказала милосердие. Тогда он еще не знал, как легко с ней это случалось, при сдержанных движениях ее души.

— Справедливость, — сказала она. — Ты можешь требовать справедливости, но оно закончится, когда все получат заслуженную долю. Но нет конца милосердию.

Она оглядела комнату: картина с грустным клоуном, криво висящая на стене, газовый нагреватель, синельное покрывало, норовящее соскользнуть на пол. И он.

— Я должна идти, — сказала она.

— Нет, — сказал он. — Останься.

С того первого раза, когда они разделили эту постель — после пары стаканчиков в «Песочнице» и значительно позже того, как впервые начали часто встречаться, — она казалась тревожно-скрытной. Она продолжала внезапно уходить или ускользать из постели, чтобы переключить радио или поиграть с обогревателем; и она много говорила — но не о том, что происходило между ними, а совсем о другом: общие замечания, вопросы о жизни, его жизни и его мыслях. Скажи мне^[484]. Ему стало любопытно, не был ли это какой-то тест, чтобы проверить его концентрацию или внимание по отношению к ней. Он уже собирался спросить, может быть, она хочет остановиться и поговорить, но именно тогда подавленный огонь в ее глазах мягко вспыхнул и она изо всех сил прижалась к нему и перестала говорить; до него доносились только звуки, которые, казалось, чем-то походили на те признания, которые трудно сделать вначале, но потом делаются более охотно.

— Уже поздно, — сказала она и улеглась на подушки.

Было поздно, глубокая майская ночь. Это было такое время в любовном романе (никто из них не говорил это вслух и не думал так в пустоте своих сердец), когда трудно спать вместе: всегда кажется, что осталось что-то несделанное, нужно что-то продолжить или что-то предпринять, когда ты просыпаешься после недолгого сна и обнаруживаешь, что другой тоже проснулся в углублении посреди неизбежного центра кровати или когда ты вообще не можешь закрыть глаза, пока, наконец, не придет рассвет, принося умиротворение. Может быть, иногда имеет смысл сражаться с тем, что приближается, или, по крайней мере, приготовиться сражаться. Бей или беги.

— Так о чем там? — спросила она.

— О чем там — где?

— В твоей книге.

— Исторический роман, — ответил Пирс, немного подумав.

— Да? И про какой период?

— Про десять лет назад.

Она негромко рассмеялась; ее живот заплясал под его рукой.

— Ты помнишь, — сказал он. — Ты была там. Ты тогда была здесь.

— Я помню не так много, — ответила Ру. — И меня здесь не было.

— Но ты вернулась.

— Семья — это все, что у тебя есть, — сказала она, и он задумался, почему — похоже, эта мудрость неприменима к ней или к нему. Так много людей произносят эту фразу: когда она становится правдой для них? И станет ли правдой для него? — В любом случае нет пути назад.

— Вот об этом моя книга. Если ты меняешь путь вперед, путь назад тоже меняется.

— Мне кажется, это очевидно, — заметила она.

И ему так показалось после ее слов: это очевидно или, по крайней мере, банально. Мировая история существует не в одном-единственном варианте; у каждого из нас — своя. И приходит светлое мгновение, когда ты выбираешь новый путь в будущее, который одновременно освещает новое прошлое, в то же время обратный путь. Все это знают. Это всегда было правдой.

— Потому что, как ты знаешь, — сказала она, — нельзя дважды вступить в одну реку^[485]. Ты когда-нибудь это слышал?

— Нет, — сказал он, многозначительно переворачивая ее на спину, хватит разговаривать. — Для меня это новость.

Глава третья

Она всегда хотела двигаться вперед; и если это так, то как называется вещь, которая противоположна ей, сила, качество или способность, которая привела ее назад? Это было что-то похожее на волю, что-то придуманное и сделанное вручную; в любом случае, не более легкое. Только те, кто никогда не убегал, могут сказать, что это легко; люди обычно говорили ей, что возвращаться очень трудно, но они не могли сказать, что на самом деле представляют собой трудные части или как их преодолеть. Когда ты убегаешь, тебе больно от того, что сделал ты; когда ты возвращаешься — от того, что сделали тебе. Это как разница между тяжелым падением и последующим подъемом: что хуже? Она обнаружила, что, возвращаясь, ты должен поверить (и это было тяжело), что мир со всем своим содержимым, который ты оставил давным-давно, действительно существовал; более того, ты сам создал и этот мир, и всю его смутную боль — веря, что он действительно был, как сказал Пирс, — и таким образом ты тоже как-то ответственен за него, и это ранит тебя снова и снова. Но только заставив прошлое существовать, можно на самом деле повернуть все назад и с этого места продолжить. Так и было. На самом деле все это знают: как только ты сам осознаешь эту простую истину, ты понимаешь и то, что всем остальным известно только что сделанное тобою открытие.

Самым далеким местом, до которого она добралась, местом, с которого она должна была начать свое возвращение, был Облачный город^[486]. Чтобы вспомнить, как она уехала из Облачного города, нужно было в первую очередь создать события, которые, случившись, привели ее в Облачный город, — то есть пойти вперед в обратном направлении, спуститься с горы, потерять по дороге все вещи, которые ты знал, чтобы вернуть себе то, что ты забыл на пути вверх. Ты должен был вернуть себя на дорогу, в послезакатный час, тот самый час, когда впервые увидел на утесе Облачный город, спокойно лежащий в свете солнца, хотя тебя там уже нет: Сторожевая башня, как будто посеребренная ртутью, кажется настолько же реальной и иллюзорной, как и она (ртуть), белые крылья и гиперболические паруса Города выкрашены закатом, как и белые облака на западе, редкие тени, у которых не было известных ей имен. Как она оказалась там, на тропинке, ведущей к утесу — вот, вероятно, первое, что открыл бы тот поворот назад вместе с именами или лицами того или тех, кто привел ее туда.

Бывают такие места, в которые ты находишь дорогу, хотя раньше даже не мог представить их себе, места, о которых знают другие люди и могут провести тебя туда, если ты сказал да, места, возникающие в реальности, как только ты приближаешься к ним и опять исчезающие, как только ты уходишь. Вот на что это похоже. Даже если некоторым из них миллионы лет — гора с горячими источниками, где зимой целыми днями купаются обнаженные люди, их длинные волосы дымятся на морозе, на них блестят капли, похожие на драгоценные камни, их бледные тела, искаженные и похожие на рыбьи, скользят в воде, извиваясь в ликовании — она даже думала, что такие места больше не существуют или их больше нельзя найти и что Облачный город был создан почти из ничего.

Как же его звали, этого высокого, похожего на аиста парня с домашней стрижкой и запасом старых рубашек, того самого, который придумал Облачный город, видел, как его строили, и перестал думать о нем, когда его еще не закончили? У него еще вместо имени была фамилия, похожая на Уотсон, Хувинг или Эверетт, но ни одна из них. Он крепко схватил ее за руку и тряхнул ее, улыбаясь и крутя ее руку так, как будто при помощи рукопожатия хотел чего-то добиться от нее. Потом она видела его парящим то в одном месте Города, то в другом, как будто ему нужно было стоять на одной ноге, или же он медитировал в группе, но его всегда колышущаяся голова возвышалась над другими. Бо (его имя она никогда не забудет, как бы далеко ни вернулась назад) сказал ей, что именно он, Уилсон или Эванс, вообразил себе город, сооруженный из натянутых палаток, что проволока, соединения и ткани были созданы для этого; солнце подогревало их внутреннее пространство, а сотни клапанов и перегородок остужали и вентилировали его; этот город можно было свернуть, перенести и построить в любом другом месте, даже на развалинах городов из камня и стали, когда они ослабели и умерли. И они экспериментировали со своими палатками, придавая им тысячи очертаний: рядом со старыми появлялись более новые и вместительные. И все было белым, без всякой причины, и дневной свет внутри был яркий и холодный, падающий неизвестно откуда, здание как идея эфемерности, и лишь цветные ковры, солнечные батареи, глиняные горшки для воды, развешанные связки красного перца и голые ребятишки с грязными счастливыми лицами были материальными и настоящими. Она увидела одну стройку; люди, смеясь, осторожно тянули на тросах сооружение, которое натягивалось, подчиняясь математическим законам: в Небеса поднималось что-то вроде сарая.

Все было уже другим, когда она ушла оттуда и спустилась вниз вместе с Бо: жители Города перестали думать о земле и воздухе, свойствах полиэстера и физике натяжения, ибо у многих из тех, кто жил здесь, изменилось сердце или душа, одна из волн внезапной странной уверенности, которые в те дни могли смести такие семьи, как у них, когда кто-то среди них — или вновь прибывший — заявлял об откровении, возрождении или давно похороненной и вновь пробудившейся истине. В Облачном городе люди в основном днем спали, а ночью бодрствовали, выйдя из палаток, глядя вверх и ожидая тех, кого они называли Старейшими, — добрых, мудрых существ со звезд или с каких-нибудь небес, которые, по общему мнению, решили приблизиться к тем, кто ощущал их существование и стремился познать их духовно. Этому и служила Сторожевая башня: она должна была собрать вместе души жителей города, сфокусировать их и выплеснуть наружу поток любви к ожидавшим его большеглазым существам (кое-кто из семьи Облачного города видел во время медитации их лица), и привести их корабли вниз, на широкую пыльную вершину горы, место, оставленное пустым для их приземления. Бо со своей вечной слабой улыбкой смотрел на этих людей, говорил с ними и слушал с таким вниманием, какого она никогда не видела у кого-либо другого — искреннее и равнодушное одновременно; он говорил, хотя и не ей, что в известном смысле они правы относительно Старейших, приходящих из ниоткуда, но они не знают, — и им потребуется долгое время, чтобы узнать, — что они сами и есть те Старейшие, которых ждут, и что они смотрят в неправильном направлении, наружу, а не внутрь.

И они ушли из Облачного города, сейчас она помнила путь вниз, Бо и еще несколько человек, в том числе она, — следуя за другой историей, которой завладел Бо. Они спустились вниз на сухие равнины и там встретили темных маленьких людей, которые пешком прошли сотни миль от своих домов на юг, как делали каждый год в это время, — это путешествие, охота, на которую они отправились, была носителем и продолжателем их жизней, не тем, чем они занимались, чтобы найти пропитание или имущество, но тем, что ведет к существованию всего пропитания и имущества. Десяток или дюжина людей из Облачного города, Бо, Ру и другие, узнавшие об их поисках и пришедшие, чтобы встретиться с охотниками и учиться у них, — всем им разрешили присоединиться к охоте, охоте на того, кого они бесконечно любили и которого нужно было найти и убить: у них были украшенные перьями и нитками луки и замечательно длинные стрелы. Добыча, которую они искали, оказалась непонятными растущими существами, что прятались среди камней и кактусов; охотники пронзали их длинными стрелами и поднимали над собой с криками и плачем, хотя их темные лица никогда не менялись.

В ту ночь, сидя у костра из серых веток «жирного дерева»^[487], они разделили мясо того, кого убили, самое худшее из того, что Ру когда-либо пробовала, совершенно не подходит для приема в пищу; она не могла оставаться вместе с остальными и никогда не могла сказать, было ли все то, что она узнала с тех пор, передано ей существом, которое они съели тогда, или она бы это узнала в любом случае. Бо сказал, что мы, мы здесь, и есть те Старейшие, которых ждали в Облачном городе, и она знала, что он имеет в виду, хотя не всегда была способна высказать то, что знала: что она действительно была старой, была результатом процесса, длившегося веками; что эта бесконечно сложная и ценная вещь, сделанная из редчайших и тончайших материалов и частей, была ее телом; что она должна носить его, ухаживать за ним и хранить от повреждений каждый день своей долгой, быть может, бесконечной жизни. Удивление и усталость. Она уложила его на пустынную поверхность рядом с костром и завернула, как мумию, в свой спальный мешок, не позволяя огромным звездам слишком глубоко проникнуть в него.

Сейчас все это — ее знание, звезды, поиск, дороги — казалось давно ушедшим, существовавшим в ее тканях в количествах слишком малых для восприятия, как их ни ищи, в виде трассирующих элементов. Может быть, из-за ассоциации с трассирующими пулями, Ру думала о трассирующих элементах как об узких полосках звездной пыли, проходящих через или внутри множества или массы, в которых они были выявлены, тут же исчезающих, как только они были пойманы, без последствий. Она всегда оставалась лишь наблюдателем этих людей и мест, племен, толп и семей, мимо которых проходила; она страстно желала найти их и была счастлива, если это удавалось, но она никогда не была способна — или ей не было позволено — присоединиться к ним, стать их частью. Почему? Они были не меньшими бродягами, чем она, и она, рабочий вол, понимала их пути, и, она знала, они могли бы использовать это, если бы слушали. Но она оставалась снаружи и всегда уходила; иногда, спустя долгое время после ухода, она чувствовала странную уверенность: она была причиной того, что тот мир чудес исчез; она не могла быть его частью, и теперь он потерян для всех.

Так или иначе, она пошла дальше, и это ее движение вперед все больше и больше напоминало отступление назад, потому что именно тогда она рассталась с Бо и теми, кто шел с ним. Потому что Бо, единственный, с кем она бы осталась, был недоступен — не каждую ночь, которую она провела рядом с ним, ее допускали к нему, но он всегда останавливался у ее границ или нежно останавливал ее у своих — и это было так мучительно и настолько сбивало с толку, что она задумалась, нет ли в ней, в Бо или во всех мужчинах чего-нибудь такого, что не сопрягается с тем, что есть в ней, как будто у нее или у них была неправильно нарезанная резьба. Она пришла в маленький город, потом в большой, нашла работу, потом другую, восстанавливая все эти вещи (работы, большие и маленькие города) и снова принимая их на себя, как тогда, когда ушла из дома. Поняв, как надо жить, вытаскивая жизненный путь из будущего, стараясь не тешить себя надеждой, стараясь не обманывать себя размышлениями, она могла заглянуть вперед или хорошо понимать, что будет дальше. Она научилась хорошо делать несколько вещей, которые позже должна была забыть. Она вышла замуж, развелась, забеременела — этого не было среди тех вещей, хотя, может быть, именно они привели ее туда, в наихудшую яму или нору без выхода, в которой она когда-либо оказывалась, и там она обнаружила себя, как будто нашла зомби-близнеца, бездеятельного и беспомощного. Гнев, которому она научилась, был направлен как на нее, на ее личность, так и на тех идиотов, болванов и инертных, не подверженных изменениям людей, среди которых она жила в те дни, — ибо сейчас у нее были те дни, которые она могла опять сосчитать, сосчитать в арендованных комнатах и купленных с третьих рук машинах, имена которых она могла назвать, их колеса крутились назад, чтобы связать какую-нибудь вещь с предыдущей (ах, «нова»^[488]; о, «барракуда»^[489]), пока в них она не переехала обратно на восток, создавая мир в том направлении, в котором она двигалась. И, пока она делала все это, она могла вспомнить (хотя и не полностью), как впервые отправилась на запад по тем же самым дорогам. Как она закрыла дверь в свою жизнь в Дальних горах или, по крайней мере, жизнь в своем доме — сейчас ей казалось, что это была чужая жизнь или она стала чужой задолго до ухода; она не могла сказать, когда это произошло — легче всего было предположить, что в тот год, когда мать влюбилась и ушла, но, когда Ру рассказала себе историю именно таким образом, оказалось, что это история не о ней; она знала только, что направленная вперед жизнь, которую она заполнила впоследствии отцом, вела ее вниз, в вечно сужающийся туннель или трещину, похожую на те тесные места, в которые она время от времени добровольно и глупо (о, все пучком) попадала во сне и в которых непоправимо застревала, задыхаясь, пока не просыпалась в поту, с колотящимся сердцем. В любом случае это было некое ощущение, похожее на то, которое погнало ее из дома на запад (в записке, которую она оставила Барни, говорилось про восток, но это была ложь, единственная ложь за всю ее жизнь). Тогда она не понимала, что привело ее к этому решению, но она, безусловно, проявила много здравого смысла, приняв его. У нее остались свои деньги. Около дома проходило множество дорог, всегда три-четыре машины на подъездной аллее, одни — роскошные и лоснящиеся, другие — более странные и маргинальные, которые Барни приобрел для встречной продажи — и она внезапно вспомнила (но не раньше, чем, возвращаясь, оказалась на той же шестом шоссе в нескольких милях от агентства) ту самую машину, на которой уехала, самую дрянную и наименее ценную из всех, что были доступны в тот июньский день, цвета детского поноса и с волнистой панелью порога, японку, что в те дни означало дешевые материалы и невозможность починить в случае поломки — большинство пересекающихся дорог, по которым она ехала впоследствии, выходили из гаражей, где ухмыляющиеся механики, даже не беря в руки гаечные ключи, пытались разобраться в загадочных внутренностях ее машины, а она сидела под палящим солнцем, курила «Лаки»^[490] и ждала предложения, которое обычно получала, оказавшись на этом перекрестке, предложения от кого-нибудь ехать куда-нибудь.

Так что теперь у нее были они все, и в своей истории она дошла до того времени, когда вернулась в Дальние горы и Каскадию, которые, казалось, просыпались, когда она проезжала по ним, смущенным и не готовым к ней, здание за зданием, дорога за дорогой, пока не остановила свою последнюю машину на дороге перед отцовским домом в Лабрадоре, подумав, что помнит дом ориентированным по-другому на своем участке, как будто он за это время помялся, словно фотокарточка; но ее ноги ничуть не смутились и знали, что все в порядке, и она уже привыкла к этому, когда подошла к незапертой двери, открыла ее и позвала отца.

Пирс рассказал ей, что люди некогда считали мир состоящим из букв Y, что ты постоянно выбираешь ту или иную ветвь, очевидную и легкую или менее очевидную и более трудную, но Ру считала, что на самом деле происходит нечто обратное или, скорее, перевернутое (во всяком случае, она жила именно так): пути не ответвляются один от другого, но ведут один к другому, как тысячи маленьких потоков, сбегающих с горы Ранда: каждый из них объединяется с другим, который объединяется с третьим, пока они все не достигают ручья, или ножки Y, достаточно широкой, чтобы вместить их всех, которая и будет единственным путем, которым твоя капля может двигаться или могла бы двигаться. Вернувшись в Дальние горы, Ру узнала (чуть ли не в первый же день), что Бо тоже здесь, он поселился в округе, в городке вверх по шоссе от того городка, в котором она родилась. Она очень обрадовалась, что он рядом, и поразилась миру или небесам, приведшим его так близко к ней (те же самые силы, которые привели ее обратно на путь, пройдя которым она нашла его здесь); и все-таки он оставался так же далеко от нее, как всегда, и даже дальше, потому что она не выносила тех людей, которые собирались вокруг него и зависели от него. Она говорила им жестокие вещи, говорила правду, которую они должны были знать, но не знали, и Бо отослал ее или не принял ее, что, в сущности, одно и то же. И в прошлую зиму, в конце засухи — как будто нанесенные на график кривые их жизней поднимались и опускались в противоположных направлениях, и, пересекшись, они, или миры, породившие их, неминуемо расходились — он опять исчез. Ру не присоединилась к тем, кто хотел, чтобы она оплакивала его вместе с ними, не стала делиться своим горем. Она сохранила свое горе для себя. Бо научил ее — она знала это еще до того, как он открыл рот, но это не означало, что она узнала не от него — что разделить любовь не то же самое, что разделить деньги или еду, которые уменьшаются с каждой порцией, которую ты отдаешь. Нет; при каждом разделении она не уменьшается, но на самом деле увеличивается, удваивается, и каждый получает больше. Она знала это и понимала, что Бо не только знал это, но и мог это делать, на что способны немногие, и она, безусловно, нет: она спросила себя, неужели первоначальная доля, которую она получила, была настолько мала, что ее нельзя разделить и, таким образом, увеличить. Маленькое твердое неразбиваемое ядро внутри нее: вот что она чувствовала в себе, когда приходила в дом Барни и уходила из него, когда училась продавать машины — все, что ей оставалось делать; и как-то весной она пришла домой и услышала телефонный звонок: кому-то потребовалась машина.

Глава четвертая

Богатство Фонда закончилось, и Пирсу нужно было как можно быстрее найти работу.

— Не очень-то много ты умеешь делать, — сказала Ру. — Ни в бармены, ни в официанты тебе лучше не идти. Ты влип.

Он не стал утвердительно кивать, но и не мог этого отрицать.

— Учитель, — сказал он. — Подменный учитель.

— Ты подпишешь контракт, — сказала она. — И будешь ждать, день здесь, день там. Ты — новичок, последний, кому они позвонят. А через пару недель школа закроется.

Купив газеты, он сидел с ней в «Дырке от пончика» и пробегал глазами объявления. Она сидела, откинувшись на спинку стула, и с интересом наблюдала за ним. На ней был ее многоцветный жакет.

— Я слышала, что в «Пластмассовых Новинках» набирают народ, — сказала она. — В Каскадии.

— Конечно же, — сказал он.

— И?

Он взглянул на нее, чтобы понять, действительно ли она спрашивает.

— Не могу, правда, — сказал он. — Это не совсем то, что я.

— Это то, чем люди занимаются, — сказала она. — Работа.

Он тряхнул страницами, что были покрыты чернилами. Как легко, даже не сознавая этого, он прошел великое множество повседневных адских пропастей. Больше года он даже не должен был вставать по утрам на работу. А перед этим преподавал в колледже, не слишком обременительное занятие, скорее продолжение студенческих дней другими способами: те же длинные каникулы, те же короткие часы. Но сейчас он стоял на краю, и не было пути вперед или в обход, вверх или вниз.

Вот их объявление, его взгляд как раз зацепился за него. «Пластмассовые Новинки». Нанимают людей во все отделы.

— Это тяжело? — спросил он.

Она посмотрела на него со странным сочувствием.

— Это работа, — сказала она. — Выполнять ее нетрудно. Если бы это было трудно, люди, которые этим занимаются, этим бы не занимались. Однако нужно много работать. Сам понимаешь. Весь день. Или ночь.

Он тряхнул газетой.

— И сколько они платят?

— Минимум, наверно. Или чуть выше. Открытое предприятие^[491], насколько я знаю.

Пирс не знал в точности, что означает «открытое предприятие». Звучало неплохо, но у него создалось впечатление, что на самом деле ничего хорошего.

— Только ненадолго, — сказал он. — Я должен подготовить резюме. И отправить.

— Конечно, — сказала она. — Пару месяцев.

Его сердце сжалось. Конечно, не так долго. Пару месяцев.

— Если они тебя возьмут, — сказала она.

— Что? — спросил он. — Они так долго рассматривают заявления?

— Нет. Но они не хотят нанимать людей твоего типа.

— Моего типа?

— Ну таких, волосатых умников. Образованных господ. Они подумают, что ты не останешься. Что пришел только от отчаяния и уйдешь, как только подвернется что-то другое. — Она скрестила руки. — Они это поймут.

Откуда она это знает? Он решил, что она импровизирует, но не смог сказать это вслух.

— Волосатые интеллектуалы, — сказал он. — Узкогрудые рукожопые...

— Руко-чего?

— Нежнорукие малодушные...

— Тебе определенно надо побриться, — сказала она. — И постричься.

— Слабоколенные, — продолжал он. — Мокроглазые. Яйцеголовые.

— Хочешь постричься? — спросила она. — У меня хорошо получается.

Он смотрел на нее, не произнося ни слова, так долго, что она в конце концов выпучила на него глаза. Эй? Ну что? Но он думал о стрижке, которую делал сам в доме на реке Шэдоу, о паре длинноклювых ножниц с позолоченными ручками и о звуке, который они издавали: вжик, вжик.

— Скажи мне, — сказал он. — Почему ты продолжаешь быть такой доброй ко мне?

— А ты того не стоишь?

— Не уверен, что стою. И вообще.

— Ты спрашиваешь, что я ожидаю взамен?

— Нет. — Он попытался сделать вид, что обижен. — Я не это имел в виду.

— Просто делаю свою работу, — тихо сказала она.

Она выбрала и костюм для него, такой, который его не выдаст: толстовка с капюшоном, самая старая вещь, которая у него была; дешевые теннисные туфли, которые он купил, думая заняться бегом для здоровья; и принесла бейсболку с надписью НАБКО — она фыркнула, когда он спросил, что это означает.

Таким образом, одетый и стриженный, как овца, он поехал в ее машине — на этот раз она выбрала длинную, серовато-синюю «пуму»^[492] — в «Американские Пластмассовые Новинки», одно из немногих предприятий, остававшихся в старом фабричном комплексе, похожем на маленький кирпичный город, что стоял над пенными желтыми водопадами реки Блэкбери. Он еще никогда не забирался так глубоко в такое место. Стоянка была переполнена машинами, столь же похожими и непохожими, как, вероятно, и рабочие внутри. Какое-то время они ездили взад и вперед по кирпичным коридорам, пытаясь найти отдел кадров.

— Здесь, — сказала она.

— И что я скажу им, если они спросят, чем я занимался раньше? Они начнут что-нибудь проверять?

— Им плевать, что ты делал раньше. Скажи им, что только приехал из, ну не знаю. И занимался, скажем, ну чем-то типа того.

Она припарковала машину так, чтобы ее можно было увидеть из офиса; согласно ее плану, Пирс должен был выглядеть так, будто ему нужно содержать большую машину и, быть может, расточительную жену. Что ты повязан, сказала она.

— Я подожду здесь, — сказала она.

— Ладно. — Вокруг здания шли ржавые рельсы, поросшие унылым сорняком, давно не использовались, подумал он. На стене надпись, сделанная много десятилетий назад: НЕ СТАВЬТЕ МАШИНУ РЯДОМ СО СТЕНОЙ. Он открыл дверь машины, но какое-то время не мог выбраться.

— Вот, — сказала она, снимая незамысловатое золотое кольцо с пальца правой руки и надевая его на безымянный палец левой руки Пирса. Если кто-то хотел узнать, подумал Пирс, этот палец называется Pronubis^[493].

— Ладно, — сказал он и вышел из машины.

Под окнами отдела кадров стояли цветочные горшки, в которых росли герани — конечно, не настоящие, и дверь говорила: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Но это было дно: мрачный двор, скрепленная цепью изгородь. Он попал на дно: как странно было понимать это. Все, все, что он когда-то начал, или видел в перспективе, или ожидал от судьбы, — в прошлом, все потеряно, выброшено, разорвано. И нет покоя. Он считал возможным, даже вероятным, что он поселится в «Объятиях Морфея» и впредь будет работать здесь, если его примут, конечно. Многие так делали.

Дно. Почему же его сердце так спокойно, а взгляд так ясен; и какой такой новый холодный чистый воздух он вдыхает? Он оглянулся на «пуму», беззаботно махнул рукой и увидел строгое лицо Ру и большой палец, поднятый вверх: предостережение и ободрение.

Пирс проработал в «Американских Пластмассовых Новинках» шесть месяцев, а не два, главным образом на упаковке и отправке, но иногда и на сборке, комплектуя игрушки, дешевые «подарки» и вещи, которые, вероятно, были частями других вещей, чью природу он не мог угадать, и их непонятность отзывалась тупой болью в голове все время, пока он занимался ими; никого больше не волновало, что это могло быть, и они как будто удивлялись его любопытству.

Ру оказалась права — начальство не интересовалось его прошлым. Люди на конвейере тоже были осторожны с личными вопросами, но скорее из деликатности, чем от безразличия; в любом случае, он не хотел много рассказывать, как и некоторые из них. Те мелочи, которые они у него выудили, дали им возможность классифицировать его и даже дать кличку (Ковбой, только из-за сигарет, которыми он дымил в перерывах; так, шутка). Те немногие мелочи о них самих, которых им вполне хватало, кажется, повторялись снова и снова.

А вот с его волосами она ошиблась, не сохранив их. Настал момент, когда волосы стали короче на тех, кто вначале отрастил их вызывающе длинными, и, наоборот, начали отрастать на тех, кому они некогда бросали вызов, — на фермерах, на «молотильщиках»^[494], на водителях грузовиков и на татуированных ветеранах войны; таким образом последние бросали вызов самим себе. Остаток столетия продолжался в том же духе.

Самым трудным оказалась не сама работа или одиночество, которое, как он думал, у него возникнет среди людей, столь отличающихся от него, или часы скуки — с этим не было проблем; самым трудным было то, что когда-то в прошлом многостворчатые окна заводского здания, высокого, как кафедральный собор или дворец, заделали изнутри, дневной свет заменили на флуоресцентные лампы, а наружный воздух — на кондиционированный. Пирс входил внутрь из залитого солнцем летнего утра, ставил штамп на карточку и ничего не знал про день — собирались ли облака или небо выцветало до зелени — вплоть до наступления вечера. Думали ли об этом те, кто его окружал? Спросить казалось невозможным, да он никогда и не слушал; конечно, это лучше, чем не работать. Еще одна вещь, которую другие терпели, казалось, без недовольства и которую он не мог терпеть. Он вспоминал о шахтерах в Кентукки, которые зимой, еще до рассвета, спускались вниз, в темноту и неизменный холод, и не поднимались наверх, пока темнота не приходила в верхний мир: как он переживал за них, как боялся за себя.

Он не пропустил ни дня работы, ну, может быть, день-два, когда не мог встать с постели и лежал, борясь с тем, что удерживало его, — или не борясь.

Однажды Ру пришла к нему, когда он лежал в «Объятиях Морфея», не борясь и не отдыхая от борьбы, потому что ей позвонили из «Новинок» и сказали, что он не вышел на работу. А человека, одиноко живущего в комнате мотеля, который не вышел на работу, нужно посетить.

— Ты заболел?

— Не думаю. — Он опять забрался в кровать, с которой встал, чтобы открыть дверь. Нужно было не коснуться тонкого одеяла, сделанного из отходов химического производства; он осторожно скользнул под простыню, пошевелив пальцами ног в теплой утробе кровати.

— Я могу позвонить врачу.

— Он не придет.

— Ты пойдешь к нему. Это что-то новое.

— Я в порядке.

Долгое время она глядела на него, а он пытался выдержать ее взгляд, быть спокойным и стойким.

— Я могу тебя поколотить, — сказала она. — Могу купить тебе бутылку.

— Я в порядке.

Возникла очень долгая пауза, пауза между двумя людьми, начавшаяся как отсутствие или пустота, а потом наполнившаяся плотной материей, удушающей или щекочущей, которая, если не кончится, приведет к взрыву смеха или тяжелому вздоху. Кто заговорит первым?

— Мне нужно знать, чего ты хочешь от меня, — наконец сказала она, ее голос проник к нему через ватин. — Я не имею в виду именно сейчас. Может быть, я не смогу дать это тебе, может быть, я не захочу дать это тебе, но я никогда не узнаю, если ты мне не скажешь.

— Ничего, совсем ничего. Я в порядке.

— Ничего. — Она скрестила руки. Она была в сапожках на каблуках и брюках-капри для работы в агентстве. — Ничего тебе не даст ничего.

— Я знаю. Из ничего и не выйдет ничего.

Еще одна пауза или та же самая, но не угасшая. Потом она повернулась, сделала несколько шагов к двери и ушла.

Он нашел свой табак на тумбочке у кровати, скрутил сигарету и закурил, хотя на химическом одеяле уже был ужасный коричневый волдырь от упавшего пепла.

Он услышал, как отъехала ее машина.

Он боялся, вот что это было. Он знал, что она не должна знать о его страхе, и изо всех сил пытался скрыть это от нее, но боялся; и более всего он боялся ее, боялся ее уверенности, что ему есть, из чего выбирать, есть, что просить от жизни, есть, о чем договариваться. Конечно, невозможно было сказать: нет, он совершенно уверен, что выбирать не из чего, по крайней мере ему, что это его особое состояние или работа — ждать, что с ним станет, и понимать, что это такое, когда оно произойдет. Звучало смешно, но так оно и было; он верил в выбор не больше, чем верил в судьбу. В самом лучшем случае он мог надеяться, что узнает собственную историю, по мере того как она будет развертываться, свою дорогу, по мере того как она будет возникать у него под ногами, и он сможет пойти по ней.

Но если нет такой дороги, что тогда? Как прорубить ее, какую огромную потребность для этого надо иметь, какую несомненную нужду или желание? Чего он хочет от нее? Почему она сказала, что ей нужно знать? Ясно, что она оттолкнет его, если он не ответит. Будет ли это плохо? Как, черт возьми, ему узнать? Кажется, в его истории совсем нет места для такого человека, как она, и как он может ей это сказать? Она в ответ скажет, что он должен создать новую историю, как будто это так просто. Проще пареной репы.

Он никогда не стремился к общему счастью для себя, достигать своих целей или удовлетворять собственные нужды, не ставил никому условия своей любви, и уж точно ни одной из женщин, с которыми встречался. Он пытался найти и дать им то, в чем нуждались они, и никогда не просил чего-нибудь для себя, кроме одного: не уходить от него, не уставать от него, не бросать его. Он никогда не понимал — и кто бы мог сказать ему, если он просто не знал? — что есть одна вещь, которая может удержать ее рядом и обеспечить доброе отношение к тебе: дать ей сделать что-нибудь для тебя, что-нибудь такое, что, возможно, займет всю жизнь. Тогда она останется, может быть. И то, что ты просишь, будет сделано и для тебя тоже, до некоторой степени, некоторым способом, который будет радостным и приятным для тебя, даже если не всегда или полностью удачным. Мне нужна твоя помощь. Он чувствовал себя как робот или мозг в колбе^[495], делающий выводы относительно незнакомых ему человеческих существ.

И что он может попросить? Чего он хочет, в чем нуждается? Как долго желаемое будет ждать, пока ты наконец признаешь его, если сможешь? На что будут похожи переговоры, как долго они будут идти и как часто их придется повторять? Он мог бы просто сказать: Скажи, чего мне желать, и я буду желать этого ради тебя, но, конечно, именно этого не следовало делать, и он должен был размышлять, лежа в своей кровати в «Объятиях Морфея» и натянув простыню до подбородка.

Спустя время — краткое или долгое — он услышал доносящийся с парковки шум двигателя большой машины, прямо перед его номером сердито взвизгнули тормоза, и он, с тревогой и надеждой, ждал без движения, когда его дверь опять распахнется.

В Иванов день Споффорд и Роузи поженились в Аркадии. Пирс и Ру приехали на «кролике». Она заявила, что не является их другом и вообще не знает ни их, ни обстоятельств их жизни, хотя Пирсу казалось, что она знает больше о происходящем вокруг, чем говорила, по крайней мере, в некоторых кругах, о которых он (например) не знал ничего; она твердо решила не идти с ним, потом сказала, что ей нечего надеть, и в конце концов пришла в белом кружевном платье и ковбойских сапогах, более заметная, чем предполагала.

— Никогда здесь не была, — сказала она, когда они подъехали. — Грандиозно.

Их машина была одной из многих, и был даже парнишка, который помогал парковаться. Свадьба одного из Расмуссенов не могла быть ни маленькой, ни незаметной; Роузи Расмуссен всеми способами пыталась сделать ее маленькой, но когда она пыталась ужать ее или подрезать, свадьба прорастала из всего; в конце концов она позвала на помощь мать, отдала ей бразды правления и делала, как ей говорили. Что по какой-то причине позволило ее матери в первый раз посмотреть на нее как на взрослую, радоваться ее обществу, смеяться вместе с ней, спорить и одобрять, как будто они были какие-то двое людей, какие-то подруги с историей. Мать, розовощекая и неутомимая, казалось, вылезла из лимба, из тех серых дверей, которыми Роузи давно отделилась от нее. Сейчас Роузи смотрела (из окон кабинета, где она и Споффорд ждали своего выхода, словно актеры в пьесе) на мать, пробиравшуюся среди людей, которых она знала многие годы, и те приветствовали ее с тем же самым радостным изумлением.

Снаружи на этих лужайках гости разбились на маленькие группы, сидя на траве или на каменных скамейках; их развлекали бродячие музыканты (на самом деле здесь были только бывшие участники «Орфиков»^[496], недавно распавшейся рок-группы; сейчас они называли себя «Простые Мастеровые»^[497] и играли на разнообразных инструментах). Невдалеке от них овцы щипали траву и блеяли, счастливые, как и все мы, что снова тепло, что снова все зеленое и голубое. Наконец музыканты собрали всех нас в большой круг на лужайке, где когда-то Бони Расмуссен играл в крокет, а Пирс впервые повстречал Роузи. В те дни он думал, что ее двое, или что та и другая — один человек. Простейший урок, который могут преподать незнакомцу, простейшая загадка, которую он может решить, и все-таки спустя какое-то время — долгое или краткое — она становится неизбежной и сама создает лес, в котором никто не является собой. В любом случае сейчас он знал. Он и Ру шли внутри круга — на самом деле здесь было два круга, внутренний и внешний, двигавшиеся в противоположных направлениях, как в танце, старом танце, называвшемся labirinto^[498] — и он видел многих, которых теперь знал, и многих, которых никогда не узнает. Роузи, кажется, пригласила весь округ и еще немного. В последний раз, когда Пирс видел столь многих из них, собравшихся подобным образом вместе, смеющихся, двигающихся по кругу, праздничных, они были в масках и притворялись теми, кем не являлись. Вэл сопровождала свою мать, крошечную старушку с блестящими глазами. Алан Баттерман, адвокат, разговаривал — Ру указала на него — с Барни Корвино.

— Ты хочешь представить меня?

— Нет. Может быть. Позже.

Наконец из дома вышла девочка, вся в белом, с белыми цветами в волосах, босая; она аккуратно несла чашу или блюдо. Она вошла в наш танец с серьезной и твердой уверенностью и начала разбрасывать на дорожку белые лепестки, или, скорее, она стала делать дорожку из лепестков для тех двоих, которые шли следом за ней.

— Это ее дочка, — сказал Пирс. В его глазах появились неожиданные слезы.

— Но не его.

— Да. Но я думаю, что она — главная причина всего этого.

— Конечно, — сказала Ру и подумала о том, что сейчас дети являются причиной брака, хотя всегда было наоборот. Сэм посмотрела на них, но улыбнулась всем, ибо к ней были прикованы наши взгляды, а также и к паре — он и она, не в белом, но в ярких одеждах и с венками на голове; они держались за руки, как будто прогуливались по давно прошедшей или только что прошедшей эпохе. Бывшие «Орфики» заиграли Мендельсона на цитре и окарине^[499].

Когда они оказались среди нас, Рея Расмуссен отделилась от круга, как будто вспомнила о своих обязанностях, подошла к Роузи и Споффорду и взяла их за руки; она сказала им слова, которые мы не могли слышать, предназначенные лишь для их ушей, так что мы заговорили между собой, тут и там был слышен одобрительный шепот и легкий смех. Потом Рея отошла назад, так что пара оказалась перед ней; мы замерли; Сэм с пустой чашей в руках подняла к ним лицо и с напряженным вниманием ждала, что они сделают дальше, рассеянно почесывая ногой комариный укус.

Роузи и Споффорд с подсказки Рэи обменялись обычными клятвами, которые запечатлены в каждом сердце; какое облегчение (прошептала Ру Пирсу), что они не должны придумывать свои собственные. Быть вместе и поддерживать, почитать и лелеять, в болезни и в здравии, пока Смерть (даже Пирс, старый друг, стоявший среди свадебных гостей, в первый раз по-настоящему обнаружил свое присутствие там) не разлучит их. Когда они поцеловались и все свершилось, кто-то зааплодировал, как во время спектакля, кто-то зашептался, в восторге или благоговении, как при большом успехе. Наши круги распались, и робко или смело один за другим знакомые и родственники стали подходить, чтобы обнять их. Ру, вцепившаяся в руку Пирса, отвернулась с застывшей улыбкой на лице.

— Я в таком смущении, — призналась она, когда они отошли в сторону. — Они говорили то, что говорили и раньше. Ну, то есть она говорила раньше, так или иначе. Не думаю, что можно произнести это во второй раз.

— Это всегда в первый раз, — сказал Пирс. — Каждый раз. По определению. — Ру посмотрела на него, с неудовольствием или презрением, и он сообразил, что, возможно, его ирония или двусмысленность более неуместны, и он должен избавиться от них, если сможет. Тем не менее он с притворным удивлением посмотрел на нее. — Что? — сказал он. — Ты не веришь в брак?

— Я не говорила: брак. Брак длится, по крайней мере, должен длиться. Свадьбы пролетают.

— Ты не очень-то романтична, — сказал он, как будто только что узнал это.

— Мне кажется, что романтика — хорошее начало. Но все говорят, что ее хватает ненадолго.

— Все говорят?

— Как тебе следует уже знать, — сказала она, бросая на него пристальный взгляд, — у меня ни с кем не получилось. На самом деле, можно даже сказать, что у меня никогда ни с кем не получалось. Во всех смыслах.

Он не отвел взгляда, хотя она вызывающе глядела на него.

— Ну, могу сказать тебе, — сказал он, — поскольку ты не знаешь, что именно романтика длится долго. Только она и остается, когда все остальное уходит. Включая ее. Или его, как я понимаю. Вот в чем проблема.

— Значит, я счастливая девчонка, — сказала она и пошла прочь.

Пирс после мгновения досады или разочарования (Почему она так себя ведет? Был ли очевидный ответ столь же неправдоподобным, как ему показалось? Что он должен был понять или узнать лучше?) повернулся к длинным столам с едой и напитками. Он столкнулся с Вэл, которая неустойчиво двигалась на высоких каблуках по траве в том же направлении; в этом царстве солнца и воздуха она казалась немного не на месте, словно стул с мягкой обивкой, завернутый, как и она, в узорчатую материю и увешанный цепочками, на которых (с удивлением заметил Пирс) висела пара крошечных перламутровых театральных биноклей.

— Привет, Вэл. — Он взял ее за руку и почувствовал себя так, как будто прислонился к чему-то реальному.

— Вот они взяли и сделали, — сказала Вэл.

— Угу.

— Завязали узел.

Пирс кивнул, торжественно соглашаясь, хотя ему казалось, что они не столько завязали, сколько развязали узел, великий кельтский узел^[500], один из тех запутанных узлов, которые, хотя их и невозможно распутать, кажутся сделанными на основе простой симметрии; рывок за один конец может вернуть их в первоначальное состояние, сделать обыкновенной веревкой, ниткой или плетеной лентой, имеющей начало и конец, хотя по замыслу они оба спрятаны.

Они оказались первыми у длинного стола с открытыми бутылками и стопками пластиковых бокалов, которые Пирс издали посчитал старинными бокалами, как на поминках Бони, тоже проходивших здесь.

— Кто будет следующим, — сказала она, как будто думала об ужасной силе, которая косит невинных или обреченных. Она никогда не была, он тоже; она никогда не будет, он (Вэл знала это по его двусмысленной натальной карте, лежавшей в ее папках) в конце концов да или тоже никогда. В любом случае бесплодный, в этом можно не сомневаться. — Вроде бы я видела, что ты пришел с дочкой Барни Корвино?

— Да, с ней.

— Печальная история, — сказала она.

Они посмотрели на лужайку, где Роузи и Споффорд медленно двигались среди тех, кто желал им счастья, пожимали руки старикам, смеялись и обнимали друзей, которых, возможно, раньше не замечали среди гостей, слишком занятые церемонией и друг другом.

— Ты знаешь, — сказал Пирс, поднимая бокал, — мы живем в замечательном месте.

— Да, так и есть. — Оба посмотрели на тень от высоких дубов и кленов и на бледные холмы за ними. — Страна, желанная сердцу^[501].

— Конечно, нет такого места, — сказал Пирс. — В самом деле нет. Но все-таки.

— На самом деле, — сказала Вэл, — оно было таким. Когда-то. Но, конечно, это было до того, как здесь появился ты. — Она легонько толкнула его плечом, показывая, что шутит. Вэл осталась дозаправляться и встречаться с соседями (некоторые из них были ее клиентами), а Пирс отправился туда, где гости сгрудились вокруг счастливой пары, ожидая своей очереди пожелать им счастья. Он остановился рядом с пожилым человеком в соломенной шляпе и костюме в полоску, которого он где-то видел и именно в этой связке — может быть, только потому, что тот сильно напоминал ему Бони Расмуссена. Незнакомец разговаривал с библиотекаршей из Блэкбери-откоса, сегодня не надевшей очки.

— Да, — говорил джентльмен. — Образы горячечного сна^[502].

— Да, — сказала дама. — И в конце — что говорит Робин? «Милый милую найдет, с ней на славу заживет»^[503].

— Так он и говорит, — ответил пожилой мужчина. — И вся ночная неразбериха заканчивается. Но — как я всегда указываю своим студентам — здесь есть интересное исключение.

Преподаватель, подумал Пирс, и внезапно в нем вспыхнула зависть. Как здорово это было: рассказывать людям то, что они не знали, вещи, которые сами по себе не были такими уж важными, но разжигали огонь в их глазах, сияние только что установленной внутренней связи. И иногда они могли вскрикнуть или зашептать, чего не делали ни в каком другом случае. Понимание.

— Какое исключение? — спросила библиотекарша.

— Ну вы помните, что Робин смазывает глаза Лизандру и Деметрию, которые оба влюблены в Гермию, и сок цветка Купидона заставляет их обоих полюбить Елену.

— Да.

— Так что когда Оберон все приводит в порядок, он смазывает глаза Лизандру соком другого растения и снимает действие любовного зелья^[504]. И, проснувшись, Лизандр опять любит свою Гермию.

— Да.

— Но Робин не смазывает глаза Деметрию! И тот, проснувшись, все так же любит Елену, а не Гермию, как раньше. Для него волшебство не исчезло. И, поскольку это образует две пары, эльфы оставляют все как есть. Так что Деметрий засыпает, находясь под чарами любви, чтобы никогда не проснуться.

— Да, здорово. Вот бы такое случилось со всеми нами.

Оба громко засмеялись, одновременно кивнув, как будто вместе откололи номер. Пришла их очередь, и Пирс с удивлением заметил на щеках Роузи слезы, когда она, взяв шишковатую ладонь старика, слушала слова, которые он говорил ей одной.

Пирс подошел следующим. И его обняли с внезапной благодарностью, и в ее больших глазах снова появились слезы; Роузи выглядела, как выживший в кораблекрушении, который добрался до берега и радуется всякому человеческому общению. Споффорд выглядел более мужественно; каждый из них похлопал друг друга по спине, как будто хотел выбить кость из горла. Пирсу показалось, что от бороды Споффорда или его воротника пахнет благовониями.

Он был последним в линии поздравляющих, и они взяли его за руки с двух сторон и потащили к длинному столу под дубами. Там они поговорили о многом. Пирс чувствовал, как солнце греет спину, и подумал, что ему не следовало надевать черное, хотя все его костюмы были черными. В краткий миг тишины он спросил, со сжавшимся в груди сердцем, слышала ли Роузи что-нибудь о Майке, и если слышала, то как он.

— Исчез, — сказала она. — Просто исчез. — Где-то посреди зимы он перестал звонить и не появился, когда пришла его очередь забрать Сэм; ни он, ни кто-нибудь, представляющий его, не явились на новое слушание дела об опеке, которого добился Алан Баттерман, и поэтому его претензии испарились, рассеялись, как и ее в тот день, когда она час просидела не в том месте в суде Каскадии и Сэм у нее забрали. Он исчез, и, кажется, не только из округа, но и вообще из этого края, исчез без следа.

— Потом он позвонил мне из Индианы или Айовы, не помню, — сказала она. — Хотел сказать мне, что он там, что он еще там, что он все еще, ну ты понимаешь. Но с тех пор — ничего. Не думаю, что что-то изменилось.

Пирс кивнул. Казалось, вопрос не взволновал ее; на самом деле она положила руку на его черный рукав, как будто знала, что ему было тяжелее спросить, чем ей ответить, и знала почему. Он вспомнил — с середины зимы он не вспоминал об этом, слишком много другого свалилось ему на голову, — как одним темным утром дал Роз Райдер две сотни долларов Феллоуза Крафта, его долю денег, найденных в доме Крафта, в книге, где же еще; две сотни долларов, деньги на побег, заменившие те, что она заплатила Пауэрхаусу за обучение их магии. Что, если они еще у нее, что, если пришло время, когда. Он помнил, что купюры были странно большими, происходили из какой-то более ранней денежной эры, и, может быть, их больше нельзя потратить. Пирс почувствовал неизбежность всего того, что совершили он, она и все мы повсюду и продолжаем это делать. Неизбежные и неразделимые вещи, меняющиеся при каждом повторении, прошлое и настоящее, словно мальчик и его мама, держатся за руки и описывают широкие круги: один стоит и заставляет другого бегать вокруг него, а потом, наоборот, другой носится вокруг первого, и в то же самое время оба движутся вперед, по лужайке, в будущее, неспособные идти друг без друга. Если именно это он знал или имел в виду, когда думал о том, как движется мир, тогда, возможно, Ру не права, сказав, что это очевидно, что все это знают. Или что это самая очевидная вещь на свете.

Как раз сейчас Ру повернулась к нему. И издали подняла руку. Все трое ответили ей тем же приветствием.

— Как себя ведет «кролик»? — спросил Споффорд. В своем вневременном наряде он казался чуть ли не вызывающе расслабленным, как будто женился бесконечное число раз и только этим и занимался.

— Хорошо. Очень хорошо.

— Прекрасная маленькая машина. — Он улыбнулся хорошо знакомой Пирсу улыбкой, как будто отколол шутку, не злую, но огорчающую, как будто знал о таких достижениях Пирса, о которых не знал сам Пирс.

— Да.

— И хорошая для зимы. Сильная. Передний привод.

— Так и будешь заниматься овцами? — Пирс, защищаясь, сменил тему. — Их стало больше?

— Намного.

— Ты так и будешь сидеть на склоне холма и рассказывать им историю?

Тихо подошла Ру, встала перед ними, слушая конец их разговора.

— У меня нет истории, которую можно рассказать. — Он встал, затенил огромной рукой глаза и взглянул вдаль, потом на Ру.

— О, да, — сказал Пирс. — Да. «Рассказывать им историю» — я имел в виду «считать овец». На более старом английском. «И каждый пастырь говорит со стадом, в долине, сидя под платаном»^[505].

— Откуда он все это берет? — спросил Споффорд у Ру.

— Поздравляю, — сказала она и пылко обняла опешившего Споффорда.

Пришло время для торта и тостов, из которых одни были длинными и слезливыми, а другие косноязычными и искренними. Костлявая мать Роузи (рядом с которой сидел ее новый старый муж, чувствовавший себя в высшей мере непринужденно здесь, где никогда не был прежде) рассказала нам о детстве Роузи, проведенном в этом месте и в этом округе, и на ее глазах сверкнули слезы.

— Это было очень давно, — сказала она.

Последний тост произнес тот пожилой джентльмен в полосатом костюме, который тоже оказался Расмуссеном, самым старшим в клане, и Пирс вспомнил его — ну конечно, он был здесь год назад на похоронах Бони; неужели с того времени прошел всего год? Он поднял свой бокал выше остальных, так высоко, как будто это был не бокал с вином, но факел или эгида^[506], и держал его так, чтобы мы все видели; потом заговорил звонким, слышимым повсюду голосом, хотя и не громким.

— Будь такой, как ты была, — сказал он. — Светлым взором будь светла. Купидонов крин багряный, покорись цветку Дианы^[507].

Многие кивнули, как будто эта мудрость должна была прозвучать; кто-то снисходительно засмеялся; а те, кто не все расслышал, все равно подняли бокалы. Пирс подумал о собственных глазах, не смазанных и не отмытых — пока, может быть, — и в нем поднялось тревожное недовольство собой и всем, что он знал и не знал. Роузи, однако, не поняла сказанного и решила подойти и спросить; однако по пути отвлеклась и, спустя какое-то время, опять села на белый стул со светлым шампанским в руке. На миг все отошли от нее или повернулись к ней спиной. Она отпила вино — золотистое, свежее и холодное, как будто пролилось из Рая или с небес — и подумала о том, что случилось с ней почти двадцать лет назад. Она не в первый раз вспоминала об этом и не все, ибо это была одна из тех вещей, которую мы не должны полностью открывать, чтобы вспомнить; нам нужно лишь похлопать ее по обложке и взглянуть на фронтиспис; и так всегда, хотя значение события может измениться.

Такое было однажды, когда она, еще совсем маленькая, недолго жила в этом округе с отцом и матерью, и они привезли ее на большую ферму поиграть с девочкой, которую она не знала раньше и которая ей не нравилась, как она поняла, проведя с ней весь день на огромном голом дворе и в амбаре. Наконец, она решила, что с нее хватит; она еще раньше определила, что если пойдет по грязной дороге или тропинке через лес за домом, то, в конце концов, выйдет на знакомое шоссе и сможет дойти до дома. Сопровождаемая холодными проклятиями другой девочки, она вошла в лес по достаточно ясной дороге, полагая, что очень скоро — меньше, чем через полчаса — выйдет из леса на равнину. Но спустя какое-то время, когда обратный путь скрылся за деревьями, дорога сузилась, превратилась в тропинку, стала менее ясной (как и предупреждала другая девочка, пытаясь заставить Роузи остаться с ней); ей показалось, что она видит впереди продолжение среди лишайчатых валунов и лесных растений, но, когда она попыталась добраться до него, оно куда-то исчезло — когда ты добираешься туда или тебе кажется, что ты добираешься, то вместо окаймленной сорняками и молодыми деревьями тропинки находишь только сорняки и молодые деревья. Эта средняя часть пути не может длиться очень долго, и, если продолжить идти прямо, обязательно опять выберешься на тропинку, ведущую наружу. Она шла так долго-долго. Однажды она попала в болотистое место и промочила сникер и носок — плохой знак! — а лес, казалось, глазел на нее или отворачивался с тревожным равнодушием, которое скапливается в глуши как знак того, что человеческое жилье осталось позади; Роузи еще не паниковала, хотя и понимала, что скоро может запаниковать, и вот тут лес вдали, неохотно сдаваясь, действительно стал реже, показалось небо и открытое пространство впереди. А потом вернулась тропинка, как она, конечно же, знала; значит, она бродила не слишком долго по лесу и подлеску или, еще хуже, не вернулась назад, чтобы столкнуться с этой тощей противной девчонкой. Тропинка расширилась, а затем превратилась в настоящую дорогу, разделенную травяным бугром на две колеи, и Роузи уже видела, где она выходит из леса через арку деревьев. Она вышла, но оказалась не на мощеной дороге, как ожидала, но на краю неровного поля, через которое, видимо, и шла дорога. Очень маленького поля. По одну сторону которого находился дом фермера, а по другую — серый амбар. На дороге, которая вела к ним, стоял грузовик. И детская коляска с куклой на дороге. Все эти вещи были ужасно знакомыми, ужасно чужими и совершенно невозможными здесь, в конце пути. Появилась тощая девочка в полосатом платье и, неопределенно щурясь, поглядела на Роузи.

Позже она прочитала в книге, что заблудившиеся люди обычно идут по кругу, и могла бы объяснить маме — или кому-нибудь другому, кому она могла бы рассказать об этом (она не рассказала никому), — что она доказала или проиллюстрировала эту мысль. Но в тот день она так не думала. Она думала (она знала), что шла только прямо, а, значит, эти двор, амбар, дом (перевернутые, как в зеркале, когда она вернулась к ним) — на самом деле совсем не те, которые остались сзади; просто она нашла те же самые вещи совсем в другом месте, здесь, где она пребывала сейчас. Она чуть не повернулась, чтобы уйти назад тем же прямым путем, который она, как ей казалось, проделала, но тут на дороге появилась мамина машина, приехавшая, чтобы собрать ее (как выразилась мать), и в тот же вечер за ужином Роузи сказали, что они трое — она, ее мать и ее отец — уезжают из этого места и из этого штата, перебираются на запад, — они наклонились к ней поближе, улыбаясь ей самыми приятными из своих улыбок, ласково коснулись ее и по очереди тихо сказали ей об этом, — и ей показалось, что дорога, по которой она прошла в зеркальный мир, продолжилась, как происходит или должно происходить в зазеркальных мирах, хотя мы и не можем их видеть.

Но погляди теперь. Наконец-то она нашла продолжение дороги: если идти достаточно долго, подойдешь к неперевернутому миру, и вот он.

Вдалеке она увидела Сэм, сидевшую на железной скамье; рядом с ней уселась дочь продавца машин.

Где же была та ферма, узнает ли она ее сейчас? И девочку, которая находилась на обоих концах дороги, с той же гримасой враждебности на обоих ее лицах? Такая же старая сейчас, как и она, и ушедшая так же далеко. Ее охватила веселая жалость к той девочке (Марджи!) и к себе. В конце концов, есть только один мир, и именно здесь, где он всегда был, нравится это или нет. Прошлым летом ей казалось, что она, округ и все в нем находились под действием чар, и каким-то образом она разрушила их, но, в конце концов, конечно, поняла, что никогда не была под их действием, и вообще никто не был, и именно так они рассеялись.

— Хорошенькое платье, — сказала Ру.

Сэм пригладила его рукой.

— У нас с тобой одинаковые.

— Вроде того. Мне кажется, это называется кружевное шитье. — Она тоже пригладила свое.

— У меня бывают приступы, — сказала Сэм.

— Мне очень жаль, — сказала Ру. — Часто?

— У меня был последний, — ответила Сэм. — Последний.

— Замечательно. — Какое-то время они молча глядели друг на друга. — Как здорово для твоей мамы выйти замуж, — наконец сказала Ру.

— Я придумала для них песню, — сказала Сэм. — Хочешь послушать?

— Да, — сказала Ру. — Конечно.

— Я придумала мелодию, — сказала Сэм. — А Бог придумал слова.

— Ладно.

Сэм запела, и мелодия была длинной и веселой, без формы и повторений, бесконечной — Ру показалось, что в ней не было ни одной похожей ноты. Слова, придуманные Богом, оказались не для человеческого уха или не для других людей, потому что голос Сэм выводил только один слог или призыв, создаваемый мелодией и движениями ее рта и тонкого горла — Ру видела, как они двигаются, пока Сэм пела. Пирс, Вэл, Роузи и Споффорд тоже услышали песню, и Роузи, смеясь, взяла Споффорда за руку, как будто она уже получила такой подарок, может быть, в другой форме, но тот же самый.

Ру сидела справа от Сэм, а слева сидел последний из огромной толпы младших братьев и сестер, которых Сэм когда-то хорошо знала, жителей ее старого дома; он был как мальчиком, так и девочкой, он был нехорошим, он смеялся, улыбался и, щекоча, шептал ей в ухо, пока она не останавливала его. Прекрати! И вот, впервые, в этот полдень, получилось: он прекратил и начал удаляться. Он не рассердился и, конечно, не огорчился, просто ушел. И, начиная с этого мгновения, Сэм почувствовала, как что-то ушло от нее в прошлое (видимо, навсегда, на всю жизнь), не наружу, вдаль или назад, но внутрь — она проглотила его, или оно ушло в направлении ее внутренней сущности (которая казалась ей бесконечной или бездонной, содержащей ее сознание и все, происшедшее до нее) — он остался лишь частью ее, хотя и уже не был с ней, и вскоре она полностью забудет о нем. Последний.

Тогда Сэм не могла знать всего этого; не знала она и того, что спетая ею песня без слов была последним дуновением, последним духовным выдохом предыдущей эпохи, или, что то же самое, первым выдохом новой. То, что повторил трижды, то и есть: Hieros gamos^[508], совершившийся в ее маленьком существе и, таким образом, совершившийся во всех; последнее примирение Желания и Обладания, Обладания и Дарования, доброй Мудрости и трудного Знания, хотя бы в один полдень в одном дальнем округе. Не имеет значения; она пела, а мы слушали, и это завершило renovatio^[509] и искупление, в котором мы все нуждались; и не имело значения, знали ли мы, что стремились к нему и искали его, или когда-нибудь узнаем. Великое Возвращение всего, что на протяжении времени было истинным положением вещей, последняя часть работы, предназначенной для всех нас, которую невозможно закончить, которая не была закончена и не будет когда-либо закончена.

Глава пятая

После этого дела пошли быстро, без противоречий и колебаний, хотя никто не мог заметить изменение. И очень скоро на одно из писем Пирса пришел ответ; последовала дальнейшая переписка, короткий визит и предложение занять место преподавателя в частной школе для мальчиков, называвшейся «Нижняя академия»^[510].

— Значит, я должен буду уехать, — сказал Пирс. — Отсюда. Из Дальних гор.

— Ну, это вполне возможно, — засмеялась она. — Дороги ведут наружу. Как и внутрь. Я, — сказала она, как будто открывала тайну, — уже была снаружи.

Отсюда значило больше, чем он сказал, и она, конечно, это знала, и он знал, что она знает. Он опять перечитал письмо, как будто оно было трудным для понимания и нуждалось в изучении; потом потер бумагу пальцами и даже почувствовал водяные знаки.

— Сколько будут платить?

— Не слишком много. Но они дают маленькую квартиру. Можно устроить спальню или что-нибудь в этом духе.

— О.

— Если ты холостяк. Но если женат, получаешь дом. Или Дом. Полный детей.

— Ты любишь детей? — спросила она.

— Ну. Я общался с ними.

— Неужели?

— Да. С одним. На самом деле несколько лет.

— Тогда уезжай, — сказала она внезапно твердо. — Уезжай.

В ту ночь она лежала без сна в его постели. Из всех женщин, с которыми он делил ложе, только она одна вызывала в нем кошмарную бессонницу, хотя лежала совершенно неподвижно, зарыв голову в подушку, как погребальная скульптура. Он попытался сравняться с ней в неподвижности и полностью запутался в мыслях, когда она заговорила.

— Так у тебя будет медицинская страховка?

— Не знаю.

— Ты не спросил?

— Нет.

Еще более глубокое зловещее спокойствие.

— Ставка? — сказала она в темноте. — Возможные прибавки?

— Не знаю.

— Ты не спросил.

— Гм, нет.

— Тебе все равно?

— Гм, ну.

— И о чем ты с ними говорил? Если не об этом.

— О латыни. Могу ли я преподавать латынь.

Ее презрение было столь глубоким, что наконец заставило его приподняться на локте и заглянуть в тайну ее лица.

— Послушай, — сказал он. — Если тебе так много известно про это, про про. Жизнь. Про все эти вопросы, которые надо задать. Тогда почему ты, почему. Ты сама, в смысле.

Очень долго она молчала и не шевелилась. У него не было возможности вернуть сказанное назад.

— Ты имеешь в виду, — сказала она, — почему я заговорила. Ведь я никто.

— Нет. Ладно тебе.

Но так оно и было. Он мог понять это даже по ее неподвижному телу и глазам, глядевшим в темную пустоту номера; он почти слышал ее мысли об этом. Как и он, она каким-то образом осталась ни с чем. Она ушла и не вернулась, по крайней мере к тем перекресткам, на которых свернула; но с ней не случилось ничего такого, что прицепилось бы и осталось. Она жила в комнате отцовского дома, но это не означало, что она вернулась к отцу или в дом, совсем не означало. У нее не было другой работы, кроме продажи машин на неполный рабочий день, но обычно она пыталась улизнуть, предпочитая подмести пол или навести порядок в бумагах; но она никогда не просматривала объявления о найме всерьез, хотя бы как он.

— Только потому, — сказала она, — что ты знаешь, как попасть в будущее. И знаешь, что оно реально. Это не означает, что ты думаешь, будто попадешь туда.

У него возникло ощущение — может быть, из-за мягкого шороха шин больших грузовиков через равные интервалы, напоминавшего прибой, — что его номер находится рядом с морем.

— Но как ты можешь знать, что оно есть, или оно может быть, или что бы то ни было, — начал он, имея в виду варианты будущего, их метафизическую или онтологическую нереальность — все, что он знал о них; но она тоже приподнялась на локте и воинственно склонила к нему лицо.

— Ты дурачок, — сказала она. — Почему ты такой дурачок?

Она сказала это в такой манере, что ее слова не выглядели риторическим вопросом, оскорблением или укором, и Пирс, глядя на нее и пытаясь найти возражение, впервые в своей жизни спросил себя: действительно ли есть причина, почему он такой дурачок, хоть одна причина, и если есть, то какая, и если ее можно узнать, то как, и если наконец ее узнать, то можно ли сразиться с драконом, червем или слизнем, лежащим в основе его существа, и потерпеть поражение или изгнать? Достаточно ли только знания? Вряд ли. Быть может, оно необходимо, но его недостаточно, и, в любом случае, оно недоступно для Пирса, сейчас и впредь, если не навсегда.

Она долго глядела на него и ждала ответа, а потом опять опустилась на подушку рядом с ним. И скрестила руки, как будто стояла вертикально и чему-то противостояла, позабыв о нем.

— Пусть любое будущее, которое подходит ко мне слишком близко, будет начеку, — сказала она. — Если оно знает, что для него хорошо.

Он засмеялся над этим, и, мельком взглянув на него, она поддержала.

— Вот дерьмо, — сказала она. — Я и правда в плохой позиции.

— Да, — задумчиво сказал он. — Я люблю женщин в такой позиции. — И они оба рассмеялись.

Позже, намного позже, он перекатился к ней по грустной кровати, и — как будто она вообще не спала — она мгновенно повернулась к нему, обхватила его длинными руками и схватила с целеустремленным молчанием человека, который, не умея плавать, хватается за того, кто пришел спасти его, хватается с такой силой, что они могли бы оба утонуть, если бы не достигли берега вместе.

После того, как письмо из Нижней академии пролежало неделю под пепельницей на его комоде из прессованного картона, он внезапно (ну ладно) написал, что принимает предложение. Какое-то время он не говорил об этом Ру, по причинам, которые не мог назвать, даже другой стороне своей личности, той стороне, которую не показывал; то есть думал, что не показывал. Когда он решился, она лишь долго смотрела на него, ничего не говоря.

— И когда ты уходишь из «Новинок»? — спросила она.

— О господи, — сказал он.

— Если ты увольняешься, они должны оплатить тебе отпуск. Зарплата за неделю. Или десять дней. Может быть, тебе следует уйти в отпуск. Прежде чем начнешь новую работу.

— Конечно, — сказал он. — Отправиться в поездку по туристическим местам. Снять мотель.

На мгновение он увидел ее голову, как будто охваченную пламенем обиды, как у Оза в фильме^[511], и ожидал ужасных проклятий. Было бы здорово уехать, убежать и спрятаться где-то прямо сейчас, подумал он, если есть такое место.

— Ладно, — сказала она и ушла, коротко простившись.

Вернувшись через пару дней, она сказала:

— Я получила приглашение. — Она протянула отпечатанное на машинке письмо, на бланке авиапочты^[512]. — Я еду в Утопию. Может быть, ты тоже захочешь поехать.

— В Утопию. Это Нигде^[513], знаешь ли.

— Она настоящая, — сказала она. — На самом деле Утопия. Самое лучшее место. Я много лет мечтала туда попасть.

— Я тоже, — сказал Пирс. — Много лет. Все мечтают об этом.

— Ну, оно не может быть для всех, — возразила она.

— Не может? — спросил Пирс.

— Это ее погубит.

— А, — сказал Пирс.

— Массы, — сказала она. — И ты получишь нечто вроде Старшего Брата^[514].

— Плюс антихороший, — сказал Пирс^[515].

— Ты сам увидишь, — сказала она. — Если захочешь поехать.

— Ты знаешь, как туда добраться? Мне казалось, в этом вопросе много неопределенности.

— Знаю, — сказала она и достала из сумочки толстую книгу. — У меня есть путеводитель. Видишь?

Книга, еще одна. Карта, инструкции, указания. Но это была совсем новая книга в блестящей красочной обложке, она говорила Поехали! счастливыми буквами и предлагала это с простодушным восторгом, и вот тогда мир развернулся и показал землю, которую описывала книга, — яркую, красочную и самую что ни на есть настоящую.

В Утопию надо было лететь; он никогда не путешествовал в том направлении — на кривую шею континента, недалеко от пиков Дариена^[516].

— Я не могу ехать в тропики, — сказал он, когда они уже ехали в аэропорт. — Я ненавижу пляжи. У меня пляжефобия.

— Что?

— Однажды я сгорел, — сказал он. — Я лежал на голой гальке и смотрел на солнце. С сотней других, тоже голых, каждый на своем полотенце. Как будто попал в ад на земле. И бессмысленное море, повторяющее себя.

— О, ради бога. — Она уже носила солнцезащитные очки, от зимнего света. — Просто не разлеживайся там. И не пытайся читать. Держу пари, ты попытаешься читать.

Он не согласился.

— Тяжелые книги. Мелкий шрифт. — Она перешла на полосу, ведущую к аэропорту. — Нет. Нет и нет. Тебе надо будет утром вставать и гулять.

Столица Утопии называлась, и сейчас, конечно, называется, Город Вечной Весны. Не сам город назывался, а его заглавие^[517]. Чтобы добраться до него, они полетели во Флориду, пересекли штат на арендованной машине, а потом снова полетели с побережья залива. Она обнаружила, что так дешевле всего.

По дороге они остановились в том небольшом и малопосещаемом курортном городке, где мать Пирса и Дорис, ее многолетний партнер, держали маленький мотель.

— Куда ты собираешься? — растерянно спросила его мать. — Чем ты занимаешься? — Поздно поднявшись, она сейчас стояла в кухне своего маленького дома и кабинета в пеньюаре из искусственного шелка (может быть, в одном из тех, которые она носила, когда он был мальчиком? Или она по-прежнему находит и покупает их где-то?) и глядела на их раздутые рюкзаки — Пирс взял напрокат — для него и для Ру. — Ты же ненавидишь пляж.

— Там не только пляж, — сказала Ру. — Еще горы.

— Джунгли, — добавил Пирс.

— Тропический лес, — сказала Ру, обняв Пирса за плечо, как будто она была выше всех. — Он справится.

В ту ночь, однако, она оставалась далеко от него на двойной кровати их номера, как будто между ними лежал меч^[518]. Это был тот самый номер — Пирс настоял, что заплатит за него, — в котором однажды он так страдал. На следующий день она попрощалась с Винни весело, почти эйфорически, и Винни тоже сердечно попрощалась с ней, и, опять оказавшись на дороге и молчаливо сидя рядом с Ру, Пирс с изумлением понял, что впервые за многие десятилетия он — или он и Ру — вызвали в его матери новую эмоцию: ревность.

Маленький Город Вечной Весны (настолько высоко в горах и настолько близко к экватору, что бесполезные термометры каждый день показывали комнатную температуру) был обыкновенным, почти образцовым: решетка улиц, одни из которых увековечивали имена героев и даты побед, а другие были просто пронумерованы; коричневое и белое население, ни бедное, ни богатое; церкви ни убогие, ни величественные; один-единственный собор, скромно сооруженный из дерева. Пирс и Ру ездили на автобусах тут и там, сидя в окружении безмятежных людей и их малышей. Как они тихо сидят. На Пирса начал опускаться покой, и Ру держала его за руку. Позже он не смог вспомнить, видел ли он за недели, проведенные в этой стране тогда и позже, хоть одного плачущего ребенка.

Порядка тридцати лет назад скоротечная и почти бескровная революция опрокинула коррумпированную олигархию. К власти пришел деревенский Цинцинат^[519]; он распустил армию, реформировал выборную систему и привел в порядок национальное благосостояние и здравоохранение. Народ пожелал, чтобы он стал пожизненным президентом, но он сказал им: Нет-нет, у вас должны быть политические партии и кандидаты, и вы должны голосовать. После окончания срока правления он вернулся в свое ранчо, а они сделали все, как он сказал, и теперь дни выборов — веселые праздники, и все голосуют.

— Это правда, — сказал Пирс. — Все правда.

— Я знаю, — сказала Ру. — Все правда. Здесь даже у полицейских нет оружия. Я говорила тебе.

Они поехали на автобусе из Города Вечной Весны в глубь страны. В деревнях жили столяры, знаменитые своими изделиями, которые они делали из сотен различных сортов дерева. Их дома, достаточно скромные, рядом с которыми в грязи копались цыплята, имели красивые резные двери, сделанные на века. После долгого спуска они достигли душной площади, где пересели на разрисованный автобус поменьше и опять поехали вверх, к вершине другой горы (на большой государственной печати были нарисованы три горы, два высоких пика, похожих на широкую зеленую М, и третий между ними, как Ранда, Мерроу и Юла там, откуда они приехали). Автобус накренялся и пыхтел, как толстяк, карабкаясь по крутым грязным дорогам, исключительно узким, иконки, украшенные бисером занавески и четки качались из стороны в сторону. Одни люди выходили, другие садились.

— Впереди, — сказала Ру.

Здесь, на этой горе, куда они взобрались, в конце извилистого пути, находилось место, куда ее пригласили. Давным-давно группа американских пацифистов, христианские фермеры, решила избежать военного призыва, угрожавшего их сыновьям, и основала здесь, среди прохладных вечнозеленых лугов на склонах горы, первую и ныне крупнейшую молочную ферму нового государства. Пирс представил себе, как они приехали сюда, в добровольную ссылку, в только что разоружившуюся маленькую страну, чтобы делать молоко.

— Отсюда мы пойдем пешком, — сказала Ру, изучая потрепанный отпечатанный листок с ее указаниями, который она привезла из Штатов; его прислал ей энтомолог, насколько выяснил Пирс, старый то ли друг, то ли любовник, который с дюжиной других исследователей со всего мира работал в Утопии, будто в Эдеме, классифицируя насекомых, в частности жуков, разновидностей которых здесь было полно. Он пригласил Ру; Пирс не знал, ждут ли и его тоже. Здесь водятся и скорпионы, сказала Ру; изобилие скорпионов.

— Так мы сэкономим кучу времени, — сказала она. — Автобус едет вокруг вершины, а мы можем подняться по прямой. По этой тропе — видишь?

Не только они сошли на этой остановке: матери с узлами и детьми, мужчина с мачете, висевшим на поясе в кожаных ножнах, словно рыцарский меч. Пирс поднял рюкзак, надел его так, как она научила его, и затянул потуже пояс. Тут есть один секрет, сказала она. Ты сможешь нести большой вес, если разместишь его правильно.

Большой вес. Чуть ли не в тот же момент со лба потек пот. Тропа вилась вверх, и один за другим те, кто шел вместе с ними, подходили к своим домам, маленьким фермам и домикам и махали им рукой на прощание. Ру спрашивала дорогу, произносила название исследовательской станции и молочной фермы, они кивали и указывали вперед. Тропа вошла в лес и сузилась, как будто сама решала, что ей нужно делать, и затем решила идти прямо наверх, как будто исчезая из виду. Иди маленькими шагами, сказала она Пирсу. Не надо больших шагов, не надо прыжков. Медленно продвигайся, медленно и настойчиво.

Наконец они перевалили через гребень и оказались на зеленых лугах, прямо посреди облаков: на самом деле облака нависли над следующим, более высоким гребнем, который заслоняла их широкая белая шляпа. Черные и белые коровы поднимали головы, чтобы поглазеть на путников, потом одна за другой возвращались к изумрудно-зеленой траве. Пролетело несколько длиннохвостых попугаев, красных и желтых. К ним направлялся высокий, исчезающе худой человек в раздувающейся белой рубашке, обезьяноподобная рука поднята в приветствии, какое совпадение.

Дальше они шли втроем, Ру и ее друг ударились в воспоминания. Пирсу показалось, что это похоже не на посещение тропиков, а на возвращение в страну, из которой вышли его мифические предки. По лугу медленно бродили рогатые, увешанные колокольчиками и мычащие коровы^[520], которых вечером зазывали домой. Узенькие тропинки бежали по росистой траве, вдоль переплетенных живых изгородей от дома к дому; из открытых голландских дверей^[521] его и Ру приветствовали бы на веселом английском, но радуги, одиночные, двойные, тройные, постоянно возникали и исчезали над заросшими по грудь полями, пока большие облака и их маленькие дети проходили у них прямо над головами, и теплый дождь на мгновение омочил их лица. На земле росли миллионы маленьких пестрых цветов, похожих на цветы, усеивающие край лесного покрова в мультфильмах — они называются нетерпение^[522], сказала Ру.

Почему нетерпение? Она не знала. К нему они относились достаточно терпимо; все поселение, казалось, было наполнено священным терпением, пятнистые коровы по вечерам, неизменная погода — здесь не было даже силосных ям, потому что зелень росла круглый год. Но ночью худой энтомолог, друг Ру — к этому времени Пирс стал неревнивым, словно святой или домашнее животное, — повесил на стену своего домика белую простыню, направил на нее ультрафиолетовый свет, и из окружающей ночи без особой охоты появились те, кого он изучал, во всем своем разнообразии: похожие на веточки жуки в полфута длиной; огромные жуки, похожие на боевых коней, украшенных геральдикой; крошечные искры и атомы; мотыльки со свисающим зеленым и золотым одеянием. Он рассказал им о том, как миллиардная армия термитов, биологический цикл которых еще до конца не ясен, внезапно появляется на горизонте и, словно армия Валленштейна^[523], марширует по полям и даже по домам, пожирая все на своем непоколебимом пути — мясо, одежду, зеленых ящериц, неудачливых младенцев; и уходит до следующего раза. И еще он поведал им, что по утрам нужно вытряхивать свою обувь.

— Из-за скорпионов, — сказала Ру.

Они поднялись выше, к увенчанным облаками вершинам, и на поляне — он никогда не бывал на поляне, даже и не думал, но вот она здесь — сели на упавший ствол и стали слушать бурление насекомых. Королевские голубые бабочки невозможных оттенков с комической непристойностью инспектировали соцветия, тычинки и пестики, словно попавшие сюда из страны Оз.

— Это настоящее, — сказала Ру. — Все настоящее.

— Да.

Когда они взялись за руки и посмотрели вокруг, как Первый Мальчик и Первая Девочка, из леса появилась пара медленных млекопитающих, размером с кошку, с огромными глазами и высокими вздернутыми хвостами — может быть, мальчик и девочка; как же они называются? Коати^[524], вспомнил или догадался Пирс.

— Ты когда-нибудь, — спросила Ру спустя какое-то время, — думаешь о детях?

— В каком смысле?

— Ну, например. Завести детей. Быть родителем.

— А ты думаешь о них?

— Да.

— Это то, чего ты хочешь.

Она не ответила; это был не вопрос; ее ответ, непроизнесенный, повис в воздухе.

— Ну, — сказал он. — У меня есть сын.

Какое-то время она молчала и не двигалась, хотя и отодвинула свою руку от его руки.

— У тебя есть сын?

— Был. Ненастоящий. Воображаемый сын.

Тишина.

— Его имя, — сказал Пирс, глядя вниз или наружу, но не на нее, — было Робби.

— Робби.

— Да.

Он знал, что готов рассказать ей о Робби, который не так давно был для него более реальным, чем практически любой его материальный знакомый; ему было двенадцать или, может быть, тринадцать, в некоторых отношениях большой для своего возраста и всего того, что произошло между ними, тогда и потом. Как будто Пирс мог видеть себя издалека, сидящего подле Ру на упавшем дереве, как будто он был одновременно бедным глупым смертным, — кем он, в сущности, являлся, — и улыбающимся богом, который смотрит на него, смотрит, как он все глубже закапывает себя. Он рассказал ей. Это заняло время.

— Бог мой, это так странно, — тихо сказала она и подняла руку ко рту, как будто увидела его рану, о которой не знала. — Это так омерзительно.

Он вложил одну руку в другую, глядя на свои ноги.

— И ты просто придумал его? Что-то вроде этого?

Он не мог сказать, что придумал его, потому что точно знал, что Робби пришел сам, незваным; он был желанным, да, но не в такой форме, не соответствовал желаниям или даже фантазиям. Должен ли он сказать Да, я придумал его — чтобы тот мог исчезнуть и не появляться? Он попытался найти способ сказать, что на самом деле это была не его идея, так или иначе; да, он приветствовал Робби и подробно разработал его образ — добавил детали, плоть и взгляд — и был рад, очень рад, что он появился; но все-таки он не выдумал его, только вдруг обнаружил там, цельным, как будто у своего порога. Что, и он это знал, не давало успокоения.

— Было похоже, — сказал он, — что проблема решена. Вот что я тогда чувствовал. Это решило наконец-то проблему. Я был рад.

— Но то, что ты создал. — Она сглотнула. — В смысле это ты, это что-то твое.

— Нет, — сказал он. — Я не создавал. Никогда прежде. Даже когда был мальчишкой. Никогда. Я никогда даже не думал об этом. — Долгое время он молчал, и она молчала, только глядела на травяной покров, на животных и жуков.

— Я не знаю, — наконец сказал Пирс, — откуда он пришел. Правда. И не знаю, почему.

— Не было ли это, — осторожно спросила Ру, как будто боялась не угадать, — похоже на сон? Похоже на сновидение? Или на притворство?

— Я, — сказал Пирс. Это было похоже на сновидение, потому что дано без права выбора; не похоже на сон из-за своей преднамеренности. — Что-то вроде сна.

— Ну. — Она коснулась его руки, а потом мгновенно отдернула руку, как будто боялась обжечься. — Ты же знаешь, как они говорят во сне, все люди. Ты повернулся к самому себе или вышел за свои пределы, чтобы посмотреть со стороны.

— Да.

— И, — сказала она, размышляя. — И здесь есть сын и отец. Разве ты не хотел отцовской любви? То есть разве тебя не лишили ее? Ты мне вроде рассказывал.

— Я, — сказал Пирс. — Я. — Что-то гигантское собиралось в лесу вокруг него и сейчас, расширяясь, рванулось к нему или быстро выросло внутри него, в пределах леса.

— Этот Робби, — сказала Ру, — пришел за отцовской любовью. Верно? Ты сам сказал. И ты смог ему дать ее. А то, что ты дал, ты можешь и взять. Вроде как, в известном смысле. Если вы оба.

— Мы оба.

— Да, конечно. Ты был и им, и собой.

— А. А, а. А.

— Пирс, что с тобой?

Внезапно Пирс стал издавать пугающие, неземные звуки. А, а а. А а. Он вдавил лицо в руки, как будто хотел удержать их; они, казалось, были призваны из неведомого мира; она и не знала, что человек может издавать такие звуки, и опять коснулась его.

Эдем оросили слезы. Это продолжалось долго, он пытался остановить их, прекратить, но снова взрывался, как будто заливал горе. Это и было горе, ошеломительное и справедливое, до сих пор не оплаканное, скрываемое без причины, по неведению. Ты был и им, и собой. И больше всего его поражало то, что он никогда, никогда даже и помыслить не мог о том, что ей казалось столь очевидным: она взяла эту старую, малопонятную страницу его жизни и повернула правильной стороной, и он тотчас же смог прочитать ее. Позже его больше всего поражало то, что пришлось вскарабкаться на такую гору, чтобы услышать эти слова.

— Но, — наконец сказал он. — Но тогда почему это, почему это?

— Да, и вот что печально, — сказала она. — Что ты мог только думать об этом. Об этом и только так.

Пирс выпростал подол рубашки из брюк и вытер глаза.

— Он не был настоящим, — сказал он. — Он на самом деле не был настоящим. И теперь ушел.

— Ушел?

— Ушел. — Он все еще не осмеливался поглядеть на нее и по-прежнему сидел, вцепившись одной рукой в другую, которая вцепилась в колено. — Так или иначе, теперь ты знаешь, — сказал он. — Обо мне.

— Да, — отозвалась она. — Похоже, теперь знаю.

— Я должен был сказать.

— Да.

— Да.

Немолчание на поляне.

— Есть еще кое-что, — сказал он.

Они спускались вниз с зеленой вершины горы, проходя одну климатическую зону за другой, воздух становился теплее, растительность менялась, и вот они добрались до моря, до неспокойного Тихого океана. Он плавал вместе с ней и лежал рядом под пологом кровати; в конце концов, после нескольких ночей в тишине и уединении, они уже не могли сдерживаться и стали незамысловато и осторожно заниматься любовью, пока собиравшиеся на сетке жуки смотрели на них. Он ходил так, как она научила его, ходил рядом с ней и за ней и прошагал много миль по тигро-полосатым кокосовым аллеям или перешагивал через груды звероподобных камней, лежавших в прибое на бесконечной пустой песчаной полосе; он изучал ее и думал о ней, он обнаружил, что ждет чего-то, что она сделает или скажет, не зная, что это будет, думая, что она уже сказала это и он не заметил; он рассказывал себе собственную историю в поисках предчувствий или предзнаменований, которые указали бы ему, что он должен сказать или сделать. Почему это так тяжело? Кольридж писал (да, он привез с собой большой толстый том «Biographia literaria»^[525], мелкий шрифт, трудные мысли), что «общая цель любого повествования, и более того всей поэзии, — преобразить последовательность в целое: заставить эти события, которые в реальной или вымышленной Истории движутся по прямой Линии, придать нашим Интерпретациям Круговое движение — на манер змеи с Хвостом во Рту»^[526]. Поэт — творец, poeia — созданный мир, и в его собственном мире или истории, реальной или вымышленной, он не воспринимал такой фигуры, как бы долго и упорно ни пытался, как бы сильно этого ни хотел.

И если не та история, то какая? Если бы Пирс проник глубже в почти стертые солнцем страницы Biographia, которые держал в руках, он, вероятно, заметил бы, что Кольридж отмечает различие, которое делает алхимия между automatica (вещами, которые меняются под воздействием пребывающей в них силы) и allomatica (вещами, которые меняются под воздействием чего-то еще — что в алхимии почти всегда означает «кого-то» еще)^[527]. Automatica могут меняться и возвращаться в исходное состояние, но только allomatica меняются посредством изменения того, что, в свою очередь, меняет их: скорее спираль, чем круг, движется вперед и не возвращается. Но он не зашел так далеко.

— Скажи мне, — сказал он. — Если тебя когда-нибудь попросят выйти замуж, ты думаешь, что, пережив не лучшие времена...

— Нет.

— Нет?

— Нет. Как говорится: то было тогда, это есть сейчас^[528].

В одной руке она держала бутылку газировки с изображением Бетти Буп, похожей на одну из его прежних пассий, или на любую его прежнюю пассию, какой она останется навсегда, и в этой стране ее звали Лулу^[529].

— И если, — сказал он.

— Смотри, — прервала она его. — Во всех книгах написано, что не стоит делать предложение, если ты в отпуске.

— Во всех книгах?

— Ты наслаждаешься, свободен от всего, настроен романтически. Ты можешь обманывать себя. Ты можешь сильно ошибиться.

— Спасибо за предостережение. Я больше не сделаю ни шага, не посоветовавшись с тобой. Но я еще не делал предложения.

— А что ты делал?

— Интересовался.

— Как обычно.

— Как обычно.

В любом случае, оно было там, конечно, оно было там «все время», это предвосхищение, предчувствие, образ, судьба, в которой, как он чувствовал, нуждался: их трое (конечно, трое) на празднике Полнолуния, обнаженные фигуры, поднимающиеся прямо перед ним из вод Блэкбери, бесконечной реки: темная, светлая, розовая. И одна из них — она. Там они были прежними, не претерпевшими изменения, разве что по смыслу или, скорее, с еще не раскрывшимся смыслом, complicans^[530], из которого его жизнь теперь должна стать explicans^[531]. Пирс уже не помнил, что видел их там в самом начале, или не понимал, что это означает, если в этом вообще был смысл в пределах или за пределами факта его существования. И его самое последнее серьезное желание осталось навсегда не исполненным, даже не высказанным, хотя от этого не менее настоятельным: желание, чтобы ему было позволено, пожалуйста, сделать то, что он должен, а также знать об этом. Но нет, он должен был выбрать это сам и для себя, в незнании и неопределенности, и затем сделать. И в один прекрасный момент, но как раз вовремя, он сделал.

Глава шестая

Три года спустя Пирс сидел в кабинете декана окружного колледжа^[532] в одном городе на северо-востоке и проходил собеседование на должность преподавателя.

Декана — как и любого, кто собирался взять его на работу, — резюме Пирса поразило: как он бросил или был уволен из колледжа Варнавы, где имел постоянный контракт; как затем исчез (в резюме это объяснялось работой над книгой, но никакой книги не было); как некоторое время спустя объявился в частной школе второго уровня, преподавая историю и английский; как руководил шахматным и дискуссионным клубами. Пирс, сложив руки на коленях, знал, на что это похоже, и знал лучше, чем мог объяснить. Никогда не жалуйся, никогда не объясняй.

— Нижняя академия, — сказал декан, валуноподобный темнокожий мужчина в тесном костюме-тройке с жестким воротничком, тоже тесным, седая щетина на толстых щеках. — Не знаком с этим учреждением. Крупное?

— Маленькое, — ответил Пирс.

— Нижняя?

— Нижняя. — Превосходное, даже вызывающее название, но сейчас попечители пересмотрели свое мнение. — Основана пятьдесят лет назад.

Неулыбающийся декан продолжал разглядывать название, как будто оно стало прозрачным и позволяло увидеть за ним само учреждение.

— У вас там был дом^[533].

— Да, я заведовал пансионом, — сказал Пирс, почувствовав волну бессмысленного раздражения.

— Вы женаты?

— Да. Три года.

— Ваша жена тоже преподает?

— Нет. Нет, о нет. Она. Она собирается учиться на медсестру. Ее уже приняли здесь в школу подготовки. Поэтому я тоже ищу работу в этом городе. Ну. — Пирс не стал продолжать, вряд ли здесь принимаются во внимание его условия. Он скрестил ноги.

— Хорошо, что вы возвращаетесь к вашему призванию, — сказал декан. — Думаю, вы сами увидите, что студенты здесь отличаются от тех, которые у вас были в прошлом, в других учебных заведениях. Кто-то из них не достигли даже уровня старших классов вашей частной школы. С другой стороны, они принесут в ваш класс богатство другого опыта, жизненного. И вы увидите, что они полны стремлением взять от вас все, что смогут использовать в жизни. В отличие от некоторых молодых людей в других колледжах, большинство наших студентов — не все они молоды — точно знают, почему они здесь, чего они хотят от этого заведения, и готовы работать, чтобы получить это. Это замечательные люди, многие из них.

Пирс кивнул. Он наклонился вперед, весь внимание. Он понимал, что декан имеет в виду и на что будут похожи студенты; в некотором смысле он сам был таким. Он обнаружил, что растроган ими, хотя он никогда не встречался ни с одним из них, а также этим округлым человеком перед ним, его деликатной серьезностью, его осторожной напыщенностью, и тем, как он мог получить их расположение, после каких испытаний, похожих на их испытания. Движимый тем же, чем был обременен Пирс: старым призванием.

— Фрэнк Уокер Барр, — сказал декан, вернувшись к изучению тощего резюме Пирса. — Это имя.

— Да.

— Он руководил вашей диссертацией.

— Да. — Нет, не совсем точно, но Барр, конечно, не будет этого отрицать. Больше не будет.

— Его так и не нашли, — сказал декан.

— Да. Не нашли.

Несколько лет назад, во время экспедиции, в которую входило еще двое ученых, Барр исчез в пустыне к югу от Каира. Его так и не нашли: ни слухов, ни тела, ни истории. Он (вероятно, возможно) ушел ночью из домика, в котором остановилась экспедиция. Долина Царей^[534], написали американские газеты, но на самом деле это было безымянное место к югу от нее, недалеко от древнего святилища на острове Филы.

— Удивительно.

— Да.

— Великий ученый.

— Да.

Исида, все еще почитаемая в Филах, сказал писатель конца пятого века нашей эры^[535]. Именно Исида «розами и молитвами» вернула Луцию Апулею человеческий облик, когда его наконец посетило ее видение. Тело ее облекал многоцветный виссон, то белизной сверкающий, то оранжевым, как цвет шафрана, то пылающий, как алая роза. Но что больше всего поразило мне зрение, так это чернейший еще плащ, на котором вытканы были блистающие звезды. (В переводе Адлингтона^[536].) И удостоила она меня следующих слов: — Вот предстаю я тебе, Луций, твоими тронутая мольбами^[537].

Небо в пустыне не похоже на наше, — обычно говорил Барр студентам на своих семинарах по истории истории, среди них был и Пирс, — и как только ты оказываешься под ним, ты понимаешь, без всяких сомнений, что звезды — это боги, и они близко.

Я родительница вещей природных, госпожа всех элементов, превечное довременное порождение, верховная среди божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь, мановению которой подвластны свод лазурный неба, моря целительное дуновенье, оплаканное безмолвие преисподней. Прекрати плач и жалобы, отбрось тоску, по моему произволению начинается для тебя день спасения. Слушай же со всем вниманием мои наказы^[538].

Поднимается предутренний ветер, как только бледнеет на рассвете ночь^[539].

В черновике последней, незаконченной книги Барр написал о том, как человек, всю жизнь изучающий миф, его кросс-культурную передачу, его постоянные трансформации, временами может чувствовать себя родителем, наблюдающим за детьми, которые разыгрывают историю ради развлечения: как сюжет подвержен смягчению, ужесточению, сокращению или перевертыванию, скучные или невразумительные части по мановению пальца отвергаются, а забавные повторяются и расширяются, роли распределяются среди актеров, так что один актер может сражаться сам с собой под другой личиной, все внезапно становится другой историей, хотя и похожей, и никогда не кончается. «Любой такой исследователь, как любой родитель, может рассказать вам о скуке, которую вызывает эта постоянная эволюция, хотя они вновь и вновь будут настаивать на бесконечной готовности человеческого воображения к игре, вечном превосходстве руки над глиной и рассказчика над рассказом».

— Позвольте, мы рассмотрим все это, — ближе к вечеру сказал декан, — и свяжемся с вами. Весьма скоро, думаю.

Ру терпела Нижнюю академию настолько долго, насколько могла, хотя и не так долго, как Пирс, чья обычная неподвижность была ее постоянным горем и бременем. Она слонялась по некогда красивому старому дому, отданному на их попечение, с таким чувством, как будто навсегда застряла между пробуждением и уходом на работу: нужно было стирать, убираться, готовить, находить то и это, здание всегда пахло утром, неумытыми мальчиками, их пожитками, едой, напитками, тапочками и незастеленными кроватями — мальчики, слишком маленькие, чтобы находиться так далеко от дома, а некоторые очень далеко, были здесь как в изгнании; они ходили за ней по пятам, задавали бессмысленные вопросы или рассказывали о спорте, о домашней работе и доме, и только чтобы быть рядом с кем-нибудь, похожим на маму, хотя бы очертаниями, решила она: как-то раз один, сидя рядом с ней на просевшем диване, наклонил свою остриженную голову и без единого слова вывалил ей на колени. Ею завладела их нужда, когда, казалось бы, в этой нужде не было никакой нужды. Почему их услали так далеко от дома?

Тем временем Барни вдалеке становилось без нее все хуже и хуже. Какая-то слабость опустошила его веселость, и, когда ему поставили диагноз (рак простаты), он первым делом собрал всю свою силу воли, чтобы поддержать и сохранить то, что ему еще осталось от его замечательной жизни, но потом шансы стали не в его пользу и пошли метастазы; в конце недели Ру собирала сумку, оставляла дом на Пирса и проходила через это с отцом, чьи нужды были противоположны нуждам растущих мальчиков, но требовали такого же напряжения сил. Барни каким-то образом весело проводил день за днем, во всяком случае, пока она приезжала часто, чтобы заметить новые изменения, которые нужно было увидеть, и вывести его к врачам. Очень скоро Ру, как и мертвые египтяне, о которых ей рассказывал Пирс, поняла: единственный способ правильно пройти этот перевал — иметь проводника и наставника, который сражается за тебя и ведет переговоры на каждой остановке. Им и была Ру. Она научилась, как и что делать, — это было ее единственной поддержкой, — и каждый день училась новому у знающих мужчин и женщин — врачей, медсестер и социальных работников, всех, кого теперь называют ухаживающими лицами.

— Тебе стоило увидеть, — сказала она Пирсу, вернувшись поздно. — И услышать, что они говорили старикам. — Она имела в виду сиделок, смену за сменой. Барни был уже в госпитале для ветеранов, где лежали главным образом мужчины, по большей части пожилые, но не все. На столе в кухне Пирс поставил для нее чашку кофе, который она потребляла двадцать четыре часа в сутки, без видимого эффекта. — У них есть это — я даже не знаю, как его назвать. Смирение. У добрых людей, но не у всех.

— Смирение.

— Ну то есть они продолжают глядеть на этих парней как на людей, и не имеет значения, насколько далеко те ушли; даже когда кто-то перестает отвечать, говорить, смотреть, есть и думать. То есть они реалисты, они понимают, что происходит, они пытаются быть честными и исполнительными, но не сбрасывают их со счетов, никогда.

— Угу.

— Они разговаривают с ними. Привет, как у тебя сегодня дела. А кто-то из них уже полутруп. Одна нянечка сказала мне: Я знаю, что его больше здесь нет, но он где-то поблизости. Он может слышать. И замечает, если я не сказала «привет».

— Угу.

— Как они так. Это смирение. Вот что тебе нужно. Никогда не думала, как это — сбрасывать чью-то жизнь со счетов. Это, должно быть, очень трудно. Можно притворяться, но это тебе не подержанные машины продавать. Делать такую работу каждый день и притворяться — вот это и есть ад. Просто невозможно. Твое сердце разорвется.

Пирс слушал, взвешивая пределы собственного смирения, собственной человечности. Барни ему никогда не нравился, и он предпочитал находиться как можно дальше от его желтых клыков и высокомерной дружбы. Но его собственный отец. Он сам. Не беспокойтесь, что не сумеете умереть, сказал Монтень. Сама природа, когда придет срок, достаточно основательно научит вас этому. Она сама все за вас сделает, не занимайте этим своих мыслей^[540]. Может быть и нет, в наше время.

Когда Барни испустил последний вздох (и его стриженная голова также опустилась на ее колени), Ру сказала Пирсу, что хочет выучиться на медсестру.

— Это будущее, которое я могу видеть, — сказала она Пирсу. — И первое, до которого, мне кажется, я могу добраться.

— Ладно. Я помогу.

— И это действительно хорошая работа. Хорошая профессия. Честная.

— Да.

— Однако придется раскошелиться. Ты должен поверить мне.

— Я верю тебе, — сказал он.

Еще одно интервью, и Пирса взяли в окружной колледж.

— Тяжелое решение, — сказал декан. — Надеюсь, вы простите меня за откровенность. Лично я проголосовал за. Мне кажется, мы можем закрыть глаза на некоторые пробелы в вашем резюме. — Он пролистал папку, которую держал в руках. — Мы так и не получили письма от декана колледжа Варнавы. Доктор Сантобоско?

— Верно.

— Не имеет значения. Вы впечатлили меня, Пирс, и не только своим образованием. Вы не всегда сможете действовать в одиночку. Нужно идти с чем-то, что вы понимаете.

— Надеюсь, — сказал Пирс, — оправдать ваши ожидания. И я, безусловно, попытаюсь это сделать. Обещаю. — И он говорил это искренне, от всего сердца, как мало что говорил в жизни; он едва произнес эти слова из-за горячего кома, поднявшегося в горле. Он встал и пожал теплую толстую руку декана.

— Первым дело мы спустимся в ваш кабинет, — сказал декан, доставая из кармана большую связку ключей. — Вы будете его делить с миссис Лю, с которой уже знакомы. Она ведет Элементы коммуникации.

— Да.

Они спустились вниз, прошли через невыразительные коридоры стандартного утилитарного здания; по дороге декан здоровался со студентами, поднимая руку, как будто благословлял.

— Здесь.

Потертый серый стол, рядом с другим, почти таким же, но отличающимся; стальные полки и лампа с гнущейся шеей; и широкое окно.

Он не был ни алкоголиком, ни сумасшедшим, он ни сжег свою жизнь, дымя в кровати, ни выбросил ее по ошибке, словно выигрышный лотерейный билет, но он был так благодарен декану, как будто сделал что-то в таком роде, и был спасен, без всякой причины. Вот, Луций, после стольких несчастий, воздвигаемых судьбою, претерпев столько гроз, достиг наконец ты спокойной пристани, алтарей милостивых, — сказала многоцветная Исида Золотому Ослу, наконец-то больше не ослу. — Не впрок пошло тебе ни происхождение, ни положение, ни даже самая наука, потому что ты, сделавшись по страстности своего молодого возраста рабом сластолюбия, получил роковое возмездие за неуместное любопытство. Но слепая судьба, мучая тебя худшими опасностями, сама того не зная, привела к настоящему блаженству. Пусть же идет она и пышет яростью^[541].

— Добро пожаловать в нашу семью, — сказал декан.

Вот так Пирс и его жена стали жителями этого города, настоящего города, окруженного настоящей городской агломерацией, а не вызывающей галлюцинации смесью страхов и желаний, центром дымной преисподней — как Холиок^[542], Бриджпорт^[543] или Олбани^[544]. В середине девятнадцатого столетия город быстро разбогател и потом постепенно опять стал бедным. Когда он еще был богатым и богатые не возражали против того, чтобы жить рядом с фабриками, мельницами и каналами, обслуживавшими их, город выстроил замечательные пригороды с огромными домами, в которых сейчас никто не хотел жить, поскольку большинство тех, кто мог позволить себе жить в них, предпочли уехать. Даже Ру и Пирс — они шли по наполненным эхом большим залам с паркетными полами, резными эркерами, массивными радиаторами и ваннами, на которые показывал им отчаявшийся продавец, — не могли себе представить, как со всем этим справляться.

Но за этими гордыми печальными улицами с их большими деревьями, по направлению к (бывшим) фермерским землям, они нашли один из тех маленьких пригородов, которые строительные компании выстроили около 1910 года в конце троллейбусных линий и которые должны были стать лучшими в городе и округе. Когда-то его окружали увитые розами стены и в него входили через шероховатые кирпичные ворота, поросшие плющом (его уже не было, когда они въехали в ворота на «кролике»), а сейчас вокруг него был запущенный безымянный район города, а сверху на него смотрело высокое бетонное здание поликлиники (зимой сквозь ветки потерявших листья деревьев они видели из окна спальни угрожающий красный крест). Тем не менее, в нем были маленький каменистый парк и пруд с утками, и краснокирпичные дома в стиле Тюдоров и королевы Анны, одни — покрытые виниловым сайдингом, другие — с фиберглассовыми крытыми стоянками или цепными изгородями. Несколько из них продавались.

Тот, который они выбрали и в котором живут сейчас, находился в конце Пип-О-Морн-вэй^[545], рядом с Гленом (так назывался парк). Два этажа дома, абсурдно узкого и высокого, выходили окнами на улицу; а еще один — в маленький сад и задний двор, по направлению к Глену, потому что дом стоял на крутом спуске. Как мило. Высокие деревья смотрели на него и соседние дома; панельные двери робко прятались за сводчатыми решетками и изгородью, маленькие ворота в ней открывались в сторону дома; вьющаяся деревянная лестница вела вниз и вокруг дома, пока не кончалась во дворе далеко внизу. Там, насколько они могли видеть, когда стояли у ворот, находилась деревянная скамья, горшки, инструменты горшечника и пара старых садовых перчаток.

Вероятно, это были перчатки того, кто продавал дом.

Дом был слишком велик для них: три больших этажа, хотя на каждом этаже было всего две-три комнаты; при покупке у них не было планов, чем наполнить их. Твердых планов. Однако, оглядываясь назад, Пирс видел, что им двигала невысказанная необходимость к продолжению рода. Ру всегда говорила ему, что не представляет себе, как они будут стареть одни, и он давно понял: тому, что Ру не могла представить, она не позволяла случаться с ней; вместо этого она вызывала к жизни то, что могла представить.

Глава седьмая

На четвертую годовщину свадьбы Ру выиграла в офисной лотерее агентства в Каскадии — сотрудники добавили ее имя то ли в честь нее, то ли в честь Барни. К ужасу Пирса призом оказались два билета в Рим и четыре дня в гостиничной сети, с которой агентство Барни было как-то связано.

— Неа, — сказал он ей.

— Что?

— Я не хочу возвращаться в старый Старый Мир, — сказал Пирс. — Кроме того, я не уверен, что он вообще существует, чтобы в него возвращаться.

— Не будь дураком, — сказала Ру с чем-то вроде терпеливой снисходительности. — Я-то никуда не возвращаюсь. Я нигде не была и думаю, что было бы здорово увидеть то, что видел ты.

— Ты не захочешь увидеть то, что видел я.

— Будет здорово, если ты поедешь. Ты сможешь мне все это объяснить. Церкви, картины. Смысл всего этого. — Ру поражало, что, когда они по странным поводам (чьи-то свадьбы, крестины, случайность, любопытство) оказывались в католической церкви, Пирс всегда мог объяснить сюрреалистические образы на штукатурке и витражах: женщина с зубчатым колесом^[546], мужчина в коричневом с лилией^[547], мужчина — не Иисус, — привязанный к колонне и пронзенный стрелами^[548], лучезарная птица и корона^[549], случайные буквы INRI^[550], XP^[551], JMJ^[552]. — Разве не сможешь?

— Думаю, смогу. По большей части.

— Домой мы вернемся по-другому, — сказала она. — То есть другой дорогой. Барни обычно говорил — даже не знаю, где он это подцепил, — что во время какого-нибудь завоевания римские легионы всегда возвращались другой дорогой. И таким образом создавали карту мира. — Она сама поступала так же со штатами Нового Мира, набирая знания. Она любила дома, спроектированные таким образом, что можно было идти из комнаты в комнату по кругу и вернуться туда, откуда начал, а не возвращаться по своим следам. Ей никогда не нравилось возвращаться по своим следам. Пирсу казалось, что он всегда только так и делал.

Он оказался прав: в Город, хоть и Вечный, нельзя было вернуться. Город, в который они прибыли, прилетев с запада сквозь ночь и подняв над Средиземным морем солнце, оказался не тем, в котором Пирс был прежде, лишь напоминая его каким-то лукавым образом, те же названия и истории, но все совершенно другое. Стояла середина лета, улицы и площади были заполнены толпами людей, молодых и старых, но главным образом молодых: смеющие девушки с голыми загорелыми животами и кучки юношей вокруг них переходили с места на место, стояли плотными рядами, чтобы бросить монетку в фонтан Треви^[553], собирались группками под дельфинами Бернини^[554], и играли друг другу на гитарах и флейтах, и слушали радио под меняющимся солнцем.

Но изменились не только толпы и солнце, изменился сам город, каким-то образом сжался, уменьшился, стал маленьким, пестрым, игрушечным, все его странные древние памятники и достопримечательности были открыты, люди входили в них и выходили. Места, которые он так долго пытался найти (а некоторые так и не нашел) оказались буквально в считанных шагах друг от друга, теснились, как в тематическом парке, больше не заключали в себе прошлое и стали приятным фоном для наступления настоящего. Куда делись бесконечные темные улицы, по которым он растерянно бродил, где лабиринт сплетающихся переулков, из которого невозможно было вырваться? Где закрытые тюрьмы и дворцы, на которые он натыкался случайно, такие далекие друг от друга?

— Эгей, — сказала Ру. — Посмотри на слона!

Они стояли на маленькой площади, находившейся на расстоянии в один нью-йоркский квартал от Пантеона; скорее всего, он ходил вокруг да около, не замечая этого маленького прохода, или того, или вообще другого. Долгое время он стоял перед слоном, наблюдая, как Ру подходит и трогает его. Она засмеялась над маленьким животным, размером скорее Дамбо, чем Джамбо^[555], и абсурдно огромным весом покрытого иероглифами обелиска, который он держал на спине.

— Что там написано? — спросила Ру, указывая на табличку под слоном, надпись, которая объясняла все на мертвом языке. — Что это означает?

Пирс открыл рот и опять закрыл. Как будто на Параде Роз^[556], карнавале или массовой демонстрации он увидел последовательность объяснений, всплывших на поверхность его сознания из древних внутренних глубин: кавалькада карнавальных повозок и фигуры, большие и маленькие, группами и поодиночке, верхом или пешком, и всех их вел слон, стоявший впереди. Прячущие лица под капюшонами члены братства несли Crux ansata^[557], папирусные свитки, спасенные при падении Константинополя, и большое фолио «Hypnerotomachia Poliphili» Колонны с иллюстрациями Боттичелли^[558], открытое на странице с изображением слона. Потом появились зооморфные божества из Египта, переработанные в иносказания символистами эпохи барокко; Гермес, с пальцем на устах, нес изумрудную скрижаль, покрытую иероглифами, предположительно гласившими: Что наверху, то и внизу, но на самом деле нет. Афанасий Кирхер, иезуит, изучавший египетский иероглифический язык, включая символы, вырезанные именно на этом обелиске, утверждал, что это непроизносимые термины мистической философии. Сэр Флиндерс Петри и Невидимая коллегия в своей крылатой машине, папа Александр и Ио, королева Египта^[559], чаша Меркурия, арканы^[560] масонов, которые несли облаченные в фартуки мужчины в рубашках и фесках из быстросохнущей ткани. Прошла одинокая мрачная фигура гугенота Исаака Казобона^[561], показавшего, что Гермес Трисмегист вообще не был египтянином. Все они появлялись, проходили мимо и исчезали. Монада, в версии отца Кирхера, добавившего в простой костлявый символ Джона Ди кобру, скарабея, гнездо Птолемеевых планет и еще много чего. Тот же самый символ, вырезанный в кольце. Двоюродные братья Пирса на ступенчатом холме в Кентукки, отмеченном этим знаком. Харита скармливает ему снежно-белый кокаин из отравленного кольца, спрашивая, почему люди думают, будто цыганки могут предсказывать судьбу. Джулия Розенгартен в нью-йоркских трущобах поднимает к нему руку, а ногти украшены символами — Солнце, Глаз, Роза, Сердце, — и говорит: «В этом есть огромный смысл». Роз Райдер водит пальчиком по краю бокала с вином и издает негромкий суеверный возглас.

— Не знаю, — сказал он. — Не могу сказать.

Он рассказал ей, что церковь, перед которой стоит слон, называется Санта-Мария-сопра-Минерва — базилика Марии над храмом Минервы^[562], а до этого еще был храм Исиды^[563]. Он рассказал, что в доминиканском монастыре напротив проходил суд над Джордано Бруно, приговоривший его к смерти, когда наконец инквизиторы-доминиканцы прекратили попытки заставить его отречься от того, что, как он считал, он знал. Он попытался рассказать ей, во что верил Бруно: бесконечность, переселение душ, взаимозависимости. Он рассказал ей и о том, что судьи услышали от Бруно, когда объявили ему приговор: «Мне кажется, что вы произносите свой приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю»^[564].

— Что он имел в виду?

— Не знаю. — Они покинули площадь. Монастырь доминиканцев выглядел как офисное здание, хотя, возможно, это и были церковные офисы. Голубой свет флуоресцентных ламп. Только что опущенная штора. — Должно быть, он имел в виду, что если церковные чиновники должны убить философа, исследующего природу вещей, лишь для того, чтобы сохранить свою власть, то церковь недолго продержится как институт. Однажды она рухнет. Однажды она высохнет, и ее сдует ветер. И он думал, что они знают это.

— Она рухнула?

— Да. Рухнула. Спустя столетие у нее уже не было власти убивать людей. А сейчас у нее власти и того меньше.

— Значит, он был прав?

— Нет. Если бы реальную власть можно было уничтожить мудростью или стыдом, это произошло бы много лет назад. Но посмотри на сегодняшний Советский Союз. Все еще стоит.

Они двинулись дальше. Империи гибнут — здесь, где бродят туристы.

— Они правда убили его? — спросила Ру.

— Публично. Здесь, в Риме. На Кампо деи Фьори.

— О, и где это?

— Ну, мне кажется, где-то недалеко, — сказал он. В его горле или груди возник странный смешок. — Мне кажется. Где-то совсем рядом.

— Ты там был?

— Нет.

— Ладно, — сказала она. — Первым делом я должна кое-что купить. Тампоны. Не хочу идти дальше без них. Какая я дура, что не купила их раньше.

— Ладно.

— Там была, как там ее, farmacia^[565], пару улиц назад. — Она повернулась — ее вытянутая рука двигалась, словно стрелка часов — и ткнула пальцем. — Там. Я вернусь назад, куплю и найду тебя.

— Ладно.

— Как называется место, куда мы направляемся?

— Кампо деи Фьори.

Она достала из сумочки карту, и они вместе нашли маленькую площадь.

— Да, — сказала она. — Смотри, отсюда получается треугольник. Иди прямо, я вернусь и найду тебя там.

— Ладно.

— Ладно?

— Ладно.

Она начала было засовывать карту в сумочку — сегодня утром она однажды взглянула на нее, чтобы сориентироваться, затем сложила и убрала, и все это время они шли вместе, — но вместо этого вынула ее и отдала Пирсу. Потом она ушла.

Пирс огляделся, чтобы понять, где он находится относительно карты. Он нашел перекресток, на котором стоял, и провел пальцем дорогу до Кампо деи Фьори.

Ладно. Он двинулся.

И спустя несколько минут он оказался совсем не там, куда думал попасть. Он дошел до следующего угла, и там была совсем не та улица, которую он ожидал (или скорее надеялся и молился) найти. Он посмотрел на карту, потом на мир, потом опять на карту и никак не мог установить между ними связь. Он поворачивал карту так и эдак, пытаясь совместить ее с собственным положением и улицей, на которой находился, но никак не мог. Он прошел еще квартал. Солнце стояло в зените и не могло помочь. Он не мог выбрать дорогу.

Он заблудился.

Он не видел ни единой причины, почему он должен предпочесть один путь другому. Может быть, если он выберет дорогу, она незамедлительно приведет его в знакомое место, где он сможет сделать ясный выбор, но внутри себя он не видел ни единой причины. Именно Ру делала город понятным, потому что для нее все было ясно; он лишь принимал постигнутый ею порядок; без нее все мгновенно распадалось, он не в силах был удержать части мира вместе.

Мысль, что он может вообще не найти ее или найти через несколько часов, и тогда придется терпеть ее насмешки и недоумение, была ужасной. Но еще больше его встревожила (он так и не двинулся с места, тараторящие молодые люди и нагруженные туристы обтекали его, как бурлящий ручей обтекает камень, pasticceria^[566] на одной стороне улицы, магазин религиозных товаров на другой) мысль, что, возможно, он — крайне ограниченный человек. Не просто невнимательный, бесполезный или забывчивый, но какой-то несовершенный. Который не знает и, несмотря на все усилия, не может понять, в какой точке пространства он находится или каким образом вещи и места вокруг него связаны друг с другом. Опыт или привычка смогли научить его передвигаться по местам, в которых он жил, а это могло бы создать видимость, что у него в голове есть карта окружающего его пространства, как у всех. Но у него нет. Просто нет. Он был лишен части тела или органа, который есть у других, как человек может быть лишен глаза и не способен воспринимать расстояния.

Он повернулся в одну сторону, потом в другую и двинулся с места. Медленно и не глядя по сторонам, потому что оставил попытки понять, что делать и куда идти. Спустя какое-то время он остановился, столкнувшись с необходимостью выбора пути. Улица называлась Vietato l’affisione^[567] (табличка висела на углу здания, в том месте, где, как он хорошо знал, находились названия римских улиц, но пересекавшая ее улица называлась, по-видимому, точно так же: Vietato l’affisione, Улица Древнего Несчастья^[568]?). Он вспомнил, сколько раз стоял вот так, как сейчас, пристыженный своей растерянностью в кругу приятелей или настолько зачарованный, что даже не замечал их. Он находился в Конурбане, на пересечении двух улиц, рядом с фотоателье, напротив магазина детской одежды. Он остановился, пытаясь найти дорогу к дому Роз Райдер. Там он сейчас и стоял.

— Эй! — На его плечо легла рука. — Просыпайся.

— Иисусе, — сказал он. — О, привет. Привет.

— Все в порядке, — сказала Ру.

Он посмотрел, куда показывала Ру, — ее рука скользнула в его ладонь, — на указатель с названием Кампо деи Фьори, которого прежде не замечал. Они направились в ту сторону, опять прошли мимо pasticceria и магазинчика, в котором продавались крестики и благовония. Он попытался рассказать ей о том, что понял, бродя без нее по улицам, в одиночестве; о том, что он теперь знал.

— Я знаю, — сказала она. — Я знаю, что ты имеешь в виду. Со мной такое бывает во сне. Идешь куда-то и уже не можешь вернуться обратно, где был. И не можешь вспомнить, где что. Или этого там больше нет.

— Да. Но я не спал.

— Просто сосредоточься, — сказала она. Потом остановила его, взяла за плечи и посмотрела в глаза. — Как отсюда дойти до гостиницы? То есть в каком направлении идти? Ты знаешь.

Он посмотрел на нее, и на лице Ру отразилась его растерянность.

— Неважно, — сказала она, отпуская его. — Спроси, когда не знаешь. Попроси помощи. Если тебе нужна помощь, попроси. Вот и все.

— Ну.

— У мужчин это плохо получается. Все так говорят.

— Ты никогда не спрашиваешь. Я никогда не видел, чтобы ты спрашивала.

— Я всегда знаю.

— О. Хорошо. — Он не хотел говорить ей, как часто — внезапно он вспомнил длинный ряд таких случаев, похожих друг на друга, повторяющих какой-то уже далекий оригинал — как часто он спрашивал дорогу у прохожих, бездельников, занятых продавцов и сотен других, слушал их ответы, глядел туда, куда они указывали, стоял рядом с ними, пытаясь проследить за их пальцами, чтобы увидеть, если он мог увидеть, то, что видели они, и узнавал не так уж много; он проходил квартал, милю или поворот и опять спрашивал. Он не рассказывал никому, даже себе, как плохо у него это получалось.

Очень плохо. Он шел, держа горячую руку Ру, и ему казалось, что он меняется на каждом шагу, из растения становится животным или из непрозрачного прозрачным. И он все больше и больше понимал, насколько это плохо. Не какой-то ничтожный изъян или забавный бзик, заикание или пропавшая цифра; нет, это уходило далеко вглубь, в то, чем он был и что с ним произошло, во все, что он имел и чего ему не хватало; во все, что знал и не знал; во все, что считал возможным и отчаялся представить невозможным. Это было причиной того, что он находился здесь, и одновременно причиной того, что он был не где-то в другом месте. Он не мог сказать, было ли это знание проклятием или освобождением для него, и только это он знал, и знал наверняка. Он подумал, что если бы Ру — или кто-то вроде нее — была способна влезть в его шкуру, она бы тоже поняла проблему: конечно, с учетом этого, ничего удивительного.

Ничего удивительного и в том, что он никогда не знал, что произойдет с ним, не был способен предпочесть один путь другому или вообразить, что будущее пригодно для жизни. Потому что пространство является временем. Изъян в его представлениях о пространстве ничем не отличается от его недоумения перед временем. Как я попал сюда? — он мог бы спросить, про здание, улицу, дилемму, контекст. Где я был, если смог добраться оттуда сюда? Какой путь я должен теперь выбрать? Он не мог даже помыслить, чтобы спросить. Что ты хочешь от мира и как планируешь свой путь в нем? Так у него спрашивал дядя Сэм, и другие люди, добрые или раздражительные, тоже спрашивали. Где ты хочешь быть спустя десять лет? — спрашивал его Фрэнк Уокер Барр, когда Пирс еще учился в колледже. Не тот вопрос, которым он мог задаться, тогда или потом, как бы ни хотел, ему было стыдно, что он не мог, тем более без всякой причины на то. Но причина была. Была. Еще не объяснение. И еще, конечно, не способ лечения или исправления. Почему ты такой дурачок? Если бы он знал, мог бы он перестать им быть?

— Смотри. Здесь. Видишь?

Кампо деи Фьори оказалась маленьким узким прямоугольником, по-видимому, не изменившимся со времен Возрождения — никаких барочных фасадов или церквей, просто высокие дома, выкрашенные в бледно-коричневый или оранжевый цвета, и прилавки цветочниц, которые и должны были быть здесь.

— Переводится как поле цветов, — сказал Пирс. — Или, может быть, площадь цветов.

— Блумфилд^[569], — сказала Ру. Ее руки были в карманах ее джинсов.

— Когда я в первый раз прочитал об этом, — сказал Пирс, почти неохотно поднимаясь по ступенькам, — то подумал, что речь идет о цветочном поле, что-то вроде луга. Я мог представить это. Высокая трава и цветы, помост и столб.

— Его привязали к столбу и сожгли? Я всегда думала, что это вроде шутки.

— Никаких шуток.

По длинному прямоугольнику слонялись бездельники, окна кафешек сияли огнями, музыка из радиоприемников перемешивалась с бренчанием гитар. На площади был фонтан, сейчас не работающий, длинный и узкий желоб, в конце которого стояла статуя: человек в ниспадающей мантии и в капюшоне. Было удивительно трудно осознать, что это именно он: челюсть демонстрирует неповиновение, ястребиные глаза глядят в будущее, доминиканская ряса, которую он не надевал после того, как уехал из Италии в большой мир.

— Он действительно так выглядел? — спросила Ру, глядя на лицо под капюшоном.

— Никто не знает, как он выглядел. Есть только один портрет, и тот, быть может, не того времени. — Тем не менее, что-то в этом недостоверном угловатом герое с воображаемым внутренним миром в первый раз убедило Пирса, что этот человек действительно жил и умер.

Памятник был датирован 1889 годом^[570]. Там была надпись на итальянском, и вокруг основания шли барельефы со сценами из жизни Бруно (учит своим ересям^[571], бросает вызов инквизиции^[572] и горит на костре), а также изображения людей, которых Пирс узнал не сразу. Он ждал, что там будет Галилей, но не нашел его. Изучая барельефы, он узнал в одном из них Петра Рамуса. Рамус! Заклятый враг Бруно, иконоборец, неоаристотелик, изобретатель конспекта. Значит, это лица не последователей Коперника, а жертв религиозного фанатизма: да, вот Сервет, убитый Кальвином^[573], и Гус, богемский предтеча протестантизма^[574]. Томмазо Кампанелла, еще один доминиканец, маг, утопист, вышедший из тюрьмы инквизиции лишь для того, чтобы умереть^[575]. Рамус, как вспомнил Пирс, был убит в Варфоломеевскую ночь за то, что был гугенотом. Как, должно быть, он раздражал сейчас Бруно, деля с ним один пьедестал.

Обнимавшиеся у ног Бруно юноша и девушка (живые, не бронзовые) поглядели на Пирса, когда тот засмеялся или зарыдал. — Che?^[576]

— Бруно, — сказал Пирс, указывая вверх. — Джордано Бруно.

А, да. Они кивнули, вопросительно посмотрели друг на друга, но не получили ответа. Потом посмотрели на возвышающегося над ними Бруно так, как сам Пирс мог бы смотреть на статую Милларда Филлмора^[577] в общественном парке. Именно тогда рядом с ним появилась Ру с тремя красными розами в руке; она только что купила их в одном из киосков, полных маками и розами, луговыми ромашками, лилиями и голубыми люпинами. Она вложила цветы в руку Пирса. Проглотив смущение и печаль, под нелюбопытными взглядами красивой и приземленной молодежи, он положил розы на основание статуи и отошел назад. Он взял Ру за руку и с удивлением заметил, что ее глаза наполнились.

— Вот, — сказала она.

На следующий день они отправились бродить по замку Святого Ангела, что Пирс уже делал в одиночку: пустая могила Адриана, катакомбы и туннели, сейчас безобидные, как комната смеха, хохочущие дети в пластмассовых сандалиях, бегущие по вновь вычищенным и оштукатуренным переходам, освещенным светящимися лентами; смех в подземных темницах и ванна, сделанная для толстого папы, которого поднимали сюда при помощи системы блоков, чтобы он мог помыться — нет правда; потом вверх, на солнечный свет, и вокруг весь Рим. На самой верхотуре обнаружился бар под открытым небом, полностью укомплектованный скучающими официантами, пепельницами Кампари, деревянными столиками под виноградными лозами и всем прочим. Однако prigione storiche исчезла: Пирс дважды обошел башню, пытаясь найти вход, который запомнил, но время закрыло его и спрятало дверь. Не осталось даже и следа.

— Может быть, где-то в другом месте, — сказала Ру.

— Нет. Она была здесь. Я не понимаю. — Он рассказал ей, как попал в камеру, в которой то ли был, то ли не был Бруно: каменная кровать, высокое узкое окно, полоска неба. — Это не могло быть в другом месте.

Они опять обошли кругом и вернулись в то же самое место, к сводчатому проходу вниз и столикам, за которыми люди пили вино и кофе, указывая на отдаленные места города.

— Мне жаль, — сказала Ру и взяла его за руку, печалясь за него: но на сердце у него полегчало, как будто внутри открылось окно, через которое влетел свежий ветер и вылетело старье. Вот здорово, подумал он. Вот здорово.

— Мы спросим, — сказала Ру. — Вернемся и начнем сначала.

— Нет. Они, вероятно, отремонтировали замок до основания. Может быть, кто-то обнаружил, что там на самом деле были кладовые. Модернизация.

Вместо этого они сели и заказали вино. Небо было чисто-зеленым и золотым, прорезанным темными инверсионными следами. Конечно, он знал, что они где-то там, ряд темных дверей, одна из которых — его, но сейчас чувствовал наверняка, что теперь точно знает, почему не может и не сможет найти их, почему только во сне он может вернуться в то место, где однажды был, начать сначала и найти правильную дорогу вперед. Но так и должно быть. Этот мир — всего лишь безжалостный лабиринт, если ты думаешь, что должен уметь находить дорогу оттуда, где ты был, туда, где хочешь быть. Пирс ничего не знал о всяком таком; там, где он был раньше, находилось недостижимое Тогда, а здесь было прежде непредставимое Сейчас. Так что, возможно, он был, или всегда был, если бы только знал об этом, счастливчиком.

Глава восьмая

В апреле следующего десятилетия Роузи Расмуссен, возвращаясь домой через горб Дальних гор из своего кабинета в Конгресс-центре Расмуссена, повернула к дому Клиффа. Не опасаясь весенней грязи в своем новом внедорожнике (гибрид легковушки и грузовика), она спустилась вниз по старой, официально закрытой дороге, подпрыгивая на буграх и озорно расплескивая лужи на дне рытвин, и остановилась послушать то, что еще не слышала в этом году: свист сотен свистящих квакш^[578].

Опять вверх. По мере того как она поднималась, дороги становились лучше, потом еще не одевшийся лес расступился, и появились дома, из них много новых, некоторые очень большие, которые стояли на вновь расчищенных участках. Дюжину лет назад здесь жил только Клифф; скоро здесь вырастет поселок и сюда будет заходить школьный автобус. На новых проулках стояли внедорожники, такие же, как у нее.

Однако жилище Клиффа оставалось скорее частью леса, чем частью мира. Въезд, отмеченный лишь желтым почтовым ящиком на другой стороне дороги, было так же трудно заметить, как и нору лесного сурка; она повернула и поехала по изрезанной колеями дороге сквозь туннель из деревьев, ставших на дюжину лет выше, чем тогда, когда она увидела их в первый раз, и наконец добралась до сказочной поляны, на которой стоял дом. Клифф выстроил его собственными руками, иногда ему помогали Споффорд и другие, и, когда она впервые увидела его, дом казался необработанным и только что срубленным (тогда ее привез Споффорд, чтобы исцелить ей сердце или заглянуть в него): он был сделан из ошкуренных бревен и досок, фасад представлял собой ряд старых больших окон с двойным переплетом, во дворе — свернутые шеи небрежно убитых деревьев. Сейчас все изменилось: некрашеное деревянное строение выглядело старым и серым, археологической древностью, пропавшим галеоном на дне моря. И больше не отталкивало. Может быть, потому, что с того времени она приезжала довольно часто; может быть, потому, что ее сердце исцелилось.

Клифф копался в моторе своего грузовика, на крыле лежала промасленная тряпка с инструментами. Он поднял голову и увидел, как Роузи въезжает и останавливается. И он тоже, подумала она: пятнадцать лет назад его волосы были такие же белые, как и сегодня, и почти такие же длинные, но тогда это шокировало, казалось неправильным, как его бледно-розовая кожа и бесцветные глаза. Теперь же он был или, может быть, лишь казался стариком, которого выбелили годы.

— Привет, Роузи.

— Привет, Клифф.

— Позволь, я закончу.

— Не торопись.

Он улыбнулся. Именно это он часто говорил ей: не торопись. Он говорил это ей так часто, как будто знал, что у нее куча времени, хотя она так не считала: времени было в обрез.

Когда Споффорд впервые привез ее сюда, Клиффа не было дома. Это было Четвертое июля^[579], символический летний день; в ту же самую ночь умер Бони, оставив Роузи (хотя она какое-то время этого не знала) управлять своим домом, семейным фондом и всеми делами, которые он отказывался закончить. Так что в тот день ничего из обещанного Споффордом Клифф сделать для нее не мог.

Как-то раз, когда Споффорд был на грани отчаяния, Клифф наклонился над ним, приложил рот к груди Споффорда и внезапно издал громкий звук. Похожий на окрик или лай: Эй! Проснись! И Споффорд почувствовал, как все внутри него затряслось и из глаз хлынули внезапные слезы.

Так же и она, когда Клифф проделал с ней то же самое: словно один из тех приборов, которыми запускают остановившееся сердце. Он проделал такое лишь дважды.

Он приготовил для нее чай, в чем Роузи на самом деле не нуждалась, но этим, подумала она, у него есть свои причины себя занять. Дом пропах огнем, который всю зиму горел в высокой печке — Клифф называл ее женой, быть может, за матроноподобную фигуру, напоминающую песочные часы, и веселое тепло. Клифф спросил Роузи, как она, как Сэм.

— Сэм уехала, — сказала она. — Разве я не говорила тебе, куда она собирается?

— Нет.

— В Антарктиду, — мрачно сказала Роузи. — Можешь себе представить?

— Так далеко.

— Университетская исследовательская экспедиция, в которую ее отобрали. Два месяца. Она уже должна вернуться.

Клифф не отреагировал, но она знала, что он слушает.

— Клифф, — тихо сказала она. — Ты когда-нибудь думаешь про ту ночь?

— Ту ночь?

— Когда Бо, ты и я пошли в «Чащу». — Она взяла чашку, которую он ей дал, и обхватила ладонью ее теплое тулово. — Ту зимнюю ночь. Когда Сэм была там.

Он сел перед ней, скользнув на стул экономным движением, и наклонился, как будто она не попросила его вспомнить историю, а собралась это сделать сама.

Конечно, ей не нужно было. Клифф все знал. Как отец Сэм, Майк Мучо, присоединился к псевдохристианской секте «Пауэрхаус», и они помогли ему получить право опекунства над Сэм. Как в ту декабрьскую ночь Бо Брахман собрал их всех: ее, Споффорда, Вэл и Клиффа, словно команду спецназа или братьев по оружию, как они отправились в «Чащу», захваченную сектой, как Клифф и Бо вошли внутрь, а через какое-то время вышли, уже вместе с Сэм. Больше никогда ни секта, ни Майк не подавали претензию, не пытались получить ее назад и не обращались в суд. Почему? Никто не мог ей сказать. Майк уехал на Средний Запад, туда, где родился, просто поездка, сказал он; потом в Калифорнию, где женился на какой-то христианке; он посылал длинные письма Сэм, рассказывая ей истории о Боге и богослужении, которые вначале ей нравились, потом надоели и в конце концов начали злить: как надоедливая старая тетка, которая посылает тебе детскую одежду или дешевые побрякушки еще долго после того, как ты уже вырос, потому что на самом деле она тебя не понимает.

Он все-таки тебя любит, сказала тогда Роузи.

Он не любит меня, просто сказала Сэм, констатируя факт. Как можно любить того, кого не знаешь?

Роузи так и не смогла решить, были ли эти люди по-настоящему опасны для Сэм; возможно (думала она позже, но не тогда), они были исполнены благих намерений и по-своему добры, но ограниченны и грешили самообольщением; в результате их представления привели к жестокости, которую они даже не воспринимали и не считали таковой. Может быть. Но она помнила — и это было все, что она могла ощущать так же остро, как тогда, — что Сэм вернулась из темноты на свет, из опасности в безопасность, как пропавшая девочка в сказке, спасенная от людоеда, посадившего ее в клетку и собиравшегося съесть. В то мгновение, в ту зимнюю ночь, когда она взяла Сэм в руки, ей показалось, что мир перестал раскачиваться и обрел стабильность.

Даже погода. Разве засуха, которая длилась несколько месяцев, не закончилась на следующий день — хорошо, может быть, через неделю — серией обильных, радующих сердце снегопадов во всех уголках этого края? Ободряющий, оживляющий, в конце концов даже тревожащий снег — сугробы были ростом с Сэм и даже почти с саму Роузи, как в детстве; она видела, как Сэм воспринимает мир, ощутимую физику замерзшей воды, видит голубых соек на усеянных шишками и покрытых снегом соснах, незабываемых, даже если ты не сможешь точно вспомнить их.

И время, которое она провела в «Чаще» с ними. У нее там был припадок, перед тем как появились Бо, Клифф и Роузи. Иногда Роузи осторожно спрашивала ее: Сэм, что там произошло? Ты помнишь? Ты помнишь, как была там? И Сэм всегда отвечала, что забыла, или просто не рассказывала то, что помнит.

Два самых основательных слова: помнить и его брат забывать.

— Значит, с ней все хорошо, — сказал Клифф, как будто это был его ответ на ее вопрос.

— Она в порядке.

— Бо, — сказал он. — В ту ночь Бо попросил меня пойти с ним. Он сказал, это значит все что угодно.

— Мне тоже. Но не сказал почему.

В ту ночь Бо также сказал ей, что она больше никогда не увидит его, но не сказал почему или куда он собрался, и после этого о нем не слышали, или если слышали, то только то, что кто-то еще слышал о нем или видел его. Но он не вернулся.

— Где он? Ты не задумывался? Ты не хотел бы узнать?

— Если бы он хотел, чтобы я узнал, я бы узнал, — ответил Клифф. Но он не попытался сделать вид, будто от этой мысли стало легче. — Кое-кто думает, что он вернется, хотя очень нескоро; что все вернется, и он тоже. Когда-нибудь. Но другие думают, что мир устроен иначе; что он не движется по кругу или спирали, а разделяется.

— Разделяется. — Роузи с удовольствием слушала это все, не спрашивая и даже не сомневаясь, как она никогда не сомневалась, когда об этом рассуждал Бо. Она только думала, что все это никак не связано с ней или с миром, в котором она жила: это было похоже на рассказы путешественников, рассказы о странах, откуда пришли рассказчики, куда они собирались.

— Это как Y, — сказал Клифф. Он достал из треснутой кружки с карандашами и ручками черный деревянный Спидбол с пером в виде стамески^[580]: у Роузи тоже была такая ручка. И клочок бумаги из кучи обрывков. — Если мир похож на Y, тогда ты не сможешь вернуться обратно. И он не сможет. — Он окунул ручку в бутылочку с китайской тушью и нарисовал букву: там, где кончик пера двигался по бумаге, едва ее касаясь, появилась широкая вертикальная черта, потом еще одна, слева, перо протянуло ее и заставило соединиться с верхушкой первой черты. И последняя, справа: кончик пера скользнул вверх, от перекрестка, оставив за собой слабый след.

Y

Он повернул к ней рисунок.

— Если мир без Бо идет большой дорогой, а он выбрал более узкий путь, то уходит все дальше, чем дальше уходим мы.

Роузи изучила его рисунок: большая подпорка или раздвоенное дерево. Если бы это нарисовал левша, подумала она, левая дорога была бы узкой. Она вспомнила про «Чащу» и ту ночь. Предположим, что именно мы ушли с главной дороги, а он пошел дальше. Без нас.

— Ты так думаешь?

— Нет, — сказал Клифф. — Я не думаю, что есть только одна большая Y, находящаяся в том месте, где мир свернул. Где дороги разошлись. Нет. По-моему, в каждом мгновении нашей жизни существует своя Y.

— А Бо тоже так думал?

— Не знаю, — ответил Клифф. — Он и я. Мы начали в разных местах. Вот почему мы могли работать вместе, иногда. Иногда не могли.

— Как это, в разных местах?

— Бо знал — думал, верил, видел, — что начало всех вещей — душа. Он считал душу реальностью, а материальные вещи и события жизни — иллюзиями, воображением. Как сны. И он хотел, чтобы мы проснулись. Он знал, что не может просто встряхнуть и разбудить нас, ибо знал одну вещь: он сам тоже спит бо́льшую часть времени. Но он считал, что может, что это возможно, проникнуть в сны, наши общие сны, которые мы называем миром, и изменить их. Или что он может научить нас, чтобы мы сами меняли их. Он сказал, что мог бы стать закваской, которой, как говорит апостол Павел, можем быть и мы^[581].

— И тогда?

— И тогда, если мы сможем это сделать, мы поймем, что они лишь сны. Надежды и страхи, власть, боль, а также все боги. Призраки. Земля, народы, пространство и время. Не то чтобы их совсем не было; они существуют как сны, и люди связаны с ними. Они существуют так же, как и все остальное. Но ничто из них не окончательное, даже если все разделяют их.

— А ты так не думаешь?

— Я знаю, что он имеет в виду. Я слушал. Я услышал. — Клифф оглянулся и провел рукой по деревянной столешнице, гладкой и многокрасочной, хотя и не настолько ровной, как прерия или человеческая спина. — Я думаю, что я отсюда, — сказал он. — Я думаю, что это так, что это существует. Все, что мы делаем, можем сделать и будем делать, вырастает из этого. Я просто думаю, мы не вполне понимаем, что это такое. Мы учимся. Мы учимся, делая то, что, по нашему мнению, мы не можем сделать, и, если мы смогли, мы делимся и таким образом мы узнаем больше о том, что это такое или чем может быть.

— То есть и душа создана из этого, — сказала Роузи. — Создана здесь. Местное производство.

— Я так думаю.

— Но не Бо.

— Да.

— То есть ты считаешь, — сказала Роузи, — что он придумал место для себя, куда мог бы уйти и погибнуть? То есть погибнуть для нас?

— Может быть. Мне это неизвестно.

— Ты любишь повторять, — Споффорд часто цитировал ей эти слова, так что со временем это стало ее принципом и использовалось с тысячью значений, — ты любишь повторять, что жизнь — это сны, проверенные физикой.

Его замечательная широкая улыбка, застенчивая и в то же время демонстрирующая уверенность.

— Бо, мне кажется, такого бы не сказал.

— Да, — сказал Клифф. — Но Бо ушел, а я остался. — Он убрал от нее чашку, которую дал. — Хочешь немного поработать?

На почте в Каменебойне Роузи опустошила большой почтовый ящик Фонда Расмуссена, набитый всякой всячиной, поток которой не иссякал: глянцевые объявления, постеры и новости о других конференциях в других центрах по всей стране и за рубежом, огромный круговорот или интеллектуальный цирк, развлекающий сам себя. На этот раз среди них оказалось письмо для нее, написанное знакомой рукой: не почтовая открытка, а настоящее письмо.

Мам! У меня плохие новости, во всяком случае, плохие для меня, но не плохие-плохие. Я попыталась от кое-чего избавиться, но ничего не получилось, и теперь у меня неприятности. Вот что случилось. Я не сказала ни капитану лодки, то есть корабля, ни руководителю всей программы, что принимаю лекарства от приступов. Я знаю, что должна была сказать, и это было бы правильно, но, знаешь, иногда так надоедает говорить об этом людям, а иногда я не хочу говорить и хочу быть как все. Только не говори мне, что «всех» не бывает. Я знаю. Я просто хочу быть как все. Ты не представляешь себе, что я чувствую, но тебе и не надо знать. В любом случае, чертовы пилюли оказались недоступны и у меня не было возможности их искать, и что ты думаешь, пять лет все было в порядке, и вот именно в эту ночь меня шиндарахнуло. Мокрая кровать и все такое. Может быть, мне сошло бы все с рук, но моя соседка по каюте проснулась, увидела все это и пошла пятнами. Господи, они все сошли с ума. Набросились на меня за то, что я скрыла серьезную медицинскую проблему, конец доверию, и я теперь не могу ехать с ними.

Нет, о нет. Бедное дитя.

Так что я тут как Старый мореход^[582] и должна уехать. Нам пришлось повернуть, чтобы я могла сойти на берег. Я даже думала, что они собираются меня оставить на плавучей льдине или айсберге. Хорошо еще, что мы были лишь в дне пути от Рио-Гранде на Огненной земле, где, кстати, на этой неделе не работали телефоны. Оттуда я завтра улечу в Л. А., где меня, может быть, встретит папа. Мам, мне очень больно и стыдно. Я так хотела туда попасть. Я понимаю, почему они сказали то, что сказали, но я хотела туда попасть и просила, чтобы они дали мне шанс, но они не согласились. Так что я позвоню. Я еду домой.

Жизнь — это сны, проверенные физикой: а физика породила биологию или господствовала над ней, а также над нашими мозгами и их изъянами, и над лекарствами, которые иногда их лечат и которые приснились другим мозгам, но и их сны ограничены физикой, которую они поэтому должны были изучить. И они выучили урок и продолжали видеть сны, как и Сэм, и останавливались там же, где и она. Пока. Наверное, потому что у физики нет предела, никакого известного нам предела, в большей степени, чем у сновидения.

О, моя дорогая, о моя дорогая дорогая.

Но, в любом случае, она едет домой. Мысль наполнила Роузи голодом ожидания, удивительно сильным желанием снова увидеть ее и обнять. Очень страшно с такой силой хотеть чего-то — нет, кого-то, — но все-таки скорее чудесно, чем страшно: чудесно, если ты с такой силой хочешь того, что у тебя на самом деле есть. Мысль о Сэм криком ворвалась в ее сердце, так же как много лет назад вопль Клиффа, когда оно спало или замерзло: разбудил, выдавил из глаз быстрые слезы, как будто он и был их источником.

Роузи проехала через Каменебойн и повернула на перекрестке, на котором новый знак указывал — скромно, но точно — на трехполосную дорогу, ведущую к Гуманитарному конгресс-центру Расмуссена.

Это была самая умная вещь, которую Роузи затеяла в качестве исполнительного директора Фонда Расмуссена, и она до сих пор гордилась ей, хотя иногда сердце в панике сжималось, когда она думала о нем, о потраченных нервах, о возможности провала. Алан Баттерман в контактах с государственным университетом впервые заметил перспективы и привлек внимание Роузи, но всю работу она сделала сама: постоянно ездила в университет и обратно, встречалась с деканами, выпускниками и ректором, грозной женщиной, которую Роузи могла назвать не такой уж и плохой в самом конце, когда соглашение было подписано, а пресс-релиз разослан. Так что «Аркадия», чье имя дал Расмуссен из девятнадцатого столетия своему новому, в стиле шингл^[583], сказочному замку в Дальних горах, стала университетским Гуманитарным конгресс-центром Расмуссена, и теперь университет нес за него ответственность, за его водопровод и паровые котлы, за многоцветные шиферные крыши, за профессоров и ученых, которые прибывали и убывали согласно временам года, словно перелетные совы или соколы. Роузи превратилась в зазывалу, посредника и мажордома в одном лице и управляла делами Фонда из кабинета, который до замечательной реконструкции был чердаком. Маленькую виллу Феллоуза Крафта, тоже включенную в соглашение, отремонтировали, реконструировали и перекрасили, вставили новые окна в старые стены и положили новые полы. Призраки хозяев маленького и большого домов с благодарностью исчезли, как вылеченные старые язвы или наконец-то выполненные старые поручения; их единственной реальностью было их присутствие. Каждый рабочий день вечером Роузи закрывала свой компьютер пластиковым чехлом и ехала в собственный дом ручной работы, стоящий на краю старого фруктового сада у подножия горы Ранда. Она ехала к мужу, которого все еще называла по фамилии (Споффорд), а не по имени, что казалось таким же странным, как поменять свою фамилию на его в тот июньский день, когда они обменялись кольцами и клятвами, такими проникновенными и в то же время ни к чему не обязывающими, но нет, она осталась Розалиндой Расмуссен, которой была тогда, когда впервые узнала, что у нее есть фамилия.

Сразу после реконструкции состоялась первая конференция в Гуманитарном центре Расмуссена, которую курировала Роузи, — «Мудрость и Знание: Гендерные Ипостаси в Западном Религиозном Дискурсе». Как ученые могут проводить дни, обсуждая тему, даже название которой она не могла понять, было загадкой для Роузи, но, как новому игроку на поле, ей нужно было учиться.

На эту конференцию из трех разных городов приехали трое ученых, встретившихся в аэропорту Конурбаны. Один был большой и круглый, второй — высокий и худой, а третий — очень старый; двое были знакомы между собой, а третьего они знали лишь понаслышке. Каждого должен был встретить кто-то из Конгресс-центра, но никто из них не удосужился сообщить организаторам время своего прибытия; обнаружив, что их никто не встречает, они объединились, арендовали машину и решили доехать до центра самостоятельно (в конце концов до него не могло быть больше пятидесяти миль). Роузи Рассмуссен всегда огорчало то, что научные работники вот так ко всему относятся. Они выбрали «каприз»^[584], толстый сел сзади, двое других — впереди. Блум, Уинк, Киспель^[585].

— Начиная с Возрождения мы верили, что все эти истории создали люди, что мы сами — авторы рассказов, в которых живем. Это предельное высокомерие силы, высокомерие богов: ибо все боги верят, что они создали сами себя, — это говорил высокий и худой, сидевший за рулем. Старое шестое шоссе вилось по зимним полям, и опускалась ночь.

— Человек проецирует собственные иллюзии на терпеливый экран вечности. Это решение настолько просто, что не может быть правдой, — сказал очень старый. Он потер замерзшее окно рукой, одетой в перчатку.

— Любая мысль неизбежно сексуальна, — сказал толстый сзади. — За исключением тех немногих великих душ, которые могут освободить себя и держаться пределов свободы.

— И это делается посредством?.. — спросил тот, что за рулем.

— Это делается, — сказал человек сзади, — посредством памяти.

Была уже ночь, когда они достигли поворота на Блэкбери-откос, где неправильно истолковали краткие указания, которые у них были; краткие, потому что никто не думал, что они понадобятся. Они заехали в деревню и в «Дырке от пончика» — как раз тогда, когда кофейня закрывалась — спросили, где находится Конгресс-центр и получили указания; они поехали по дороге, идущей вдоль Шэдоу-ривер, не в ту сторону, мимо закрытых домиков и коттеджей, через Шэдоуленд, мимо бакалеи «Нате Вам»; сейчас уже все трое сидели в молчаливом недоумении: но, в конце концов, они доехали до высокого неосвещенного указателя. Центр Чаща, прочитали они в свете фар и повернули туда.

К тому времени психотерапевтический центр «Чаща» давно закрылся. Ни один покупатель не клюнул на громадное здание, полное дефектов, как очевидных, так и незаметных. Псевдохристианская секта «Пауэрхаус» некогда зашла так далеко, что внесла залог и подписала предварительное соглашение, но, в конце концов, они не смогли выполнить жесткие условия, которые владелец (Фонд Расмуссена) установил для покупки, Бог не позволил им пойти этим путем. Нельзя было не догадаться, что центр закрыт, и все же ученые припарковали свою маленькую машину и выбрались из нее — двое шли впереди, третий сзади, озираясь с беспокойным вниманием. Для равновесия раскинув руки, они пошли по дорожке, покрытой морщинистым льдом, и оказались у главного входа. Отсюда двери вели в оба крыла. Высокий ученый подошел к одной из дверей и толкнул ее; она была заперта; толстый подошел ко второй двери, и она — невероятно! — оказалась не заперта ни на замок, ни на запор и открылась. Странное желание или страх овладели им. Он крикнул в темноту, другие подошли к нему и заглянули внутрь. Никакого ответа.

Позже (когда они наконец-то добрались до Гуманитарного центра Расмуссена в Аркадии и, окруженные коллегами, с бокалами в руках уселись перед камином в старом кабинете Бони) никто из них не смог вспомнить, сколько времени они там прождали. Смеясь над собой, смущенные и возбужденные, они еще раз рассказали свою историю. Харизма, сказал самый старший из них. Но никто из троих не упомянул, что их привлек свет, горевший в окне большой гостиной первого этажа, свет, который долго горел, а потом, по-видимому, погас; но это не тот огонь, о котором ты можешь рассказать другим, даже если видел его своими глазами.

Ту первую конференцию Пирс Моффет пропустил, хотя ее тема порадовала бы его. В свежеокрашенной музыкальной гостиной был прочитан доклад под названием «Sophia prunikos^[586] и Любопытная Софи^[587]: Гностическое Постоянство в Популярной Культуре». Но тогда его и Ру не было в Дальних горах и вообще в стране: они вернулись в маленькую Утопию на зеленых вершинах гор, чтобы удочерить девочку.

Глава девятая

Несмотря на все гигантские усилия, Пирс и Ру так и не смогли зачать ребенка. Она думала, что причиной были старые аборты, эти отвергнутые дети, хотя врачи не смогли определить какие-либо связанные с этим проблемы; она решила, что ни одна детская душа не желает еще раз с ней рискнуть. И, поскольку не было обнаружено ни одной органической причины, ей казалось, что речь идет о глубоком нежелании их детей материализоваться: они, казалось, балансировали за краем физического мира, просто, возможно, не обращая внимания ни на что, или, может быть, всеми силами попытались свернуть на эту дорогу и отправиться в путь, но потерпели неудачу, как и их родители, несмотря на все древние и современные рецепты, которым те следовали. Ру была глубоко расстроена и опечалена, как и Пирс.

Так что было здорово — Пирс, проводя дни в аббатстве среди бесплодных девственников и думая о дочках, ждущих его дома, понял, насколько здорово, — что Ру была из тех, кто мог отправиться в путь, чтобы разыскать для себя ребенка другими способами, и начала собирать сведения из агентств, перепечатывать по ночам записи, которые делала днем, звонить по телефону и ходить по агентствам и государственным учреждениям с твердым пониманием, чего она хочет, что она готова сделать и что ей поэтому необходимо узнать. Этот процесс — трудный, живительный, жуткий и неудобный — оказался таким же долгим, как и беременность, а результат — таким же сомнительным.

Пока, наконец, они, держась за руки, не спустились с небес в Сказочную страну^[588].

В маленькой стране была система социальной поддержки, которой она очень гордилась, особенно усилиями в интересах материнства и детей: перед современным зданием, куда сначала зашли Пирс и Ру, где их поприветствовали, (еще раз) расспросили и дали бланки для заполнения, стояла большая статуя матери с ребенком. Правила для иностранцев, желающих усыновить сирот или брошенных детей, были суровы: от Пирса и Ру все время требовали дополнительных сведений, они приносили одну клятву за другой, в очередной раз демонстрировали доказательства серьезности своих намерений и своей идентичности; и каждый раз их заставляли думать о том, как много плохого может случиться; что и происходило, несомненно, в прошлом, не так давно.

Оттуда их повезли в городской детский приют, чтобы познакомить с Марией, их потенциальной дочерью. Ее мать умерла при родах, сообщила их проводник (черные волосы собраны в строгий пучок, но руки мягкие и полные). Заражение крови, сказала Ру. Никогда не знаешь, кто его подхватит. Ру согласилась с Пирсом, что будет легче, если ребенок — сирота, а не брошен: по крайней мере, она не будет чувствовать, что украла девочку у матери, которая может однажды. Хотя она и так чувствует себя виноватой, сказала Ру, из-за того, что думает таким образом. Они проехали по сплетению улиц и выехали в пригород; их проводник, которая прикладывала невероятные усилия, чтобы говорить по-английски без ошибок, рассказывала им историю за историей о том, как в этой стране бросают детей: обычная совокупность человеческих бед и ошибок, бедность и пьянство, отчаяние и незнание. Либо страна изменилась, либо они слишком хорошо о ней думали. Так сказал Пирс.

— Ну, у них все еще есть проблемы, — сказала Ру. — Они всегда есть. Все обычные проблемы. Нет такого места, где их нет. И здесь — так же.

— Но не чрезвычайные проблемы.

— Да.

— Война. Тирания. Беженцы.

— Да. И все.

Место, куда их привезли — одно из многих, с которыми было связано национальное агентство по усыновлению, — было католическим приютом, но таким белым, скромным, простым, как будто он управлялся квакерами; всюду сновали монахини в белых одеждах с искусным намеком на вуаль. Пирса и Ру передали монахине, которая ввела их внутрь. Футбольная тренировка во дворе; дети остановились и смотрели, как они проходят мимо. В детской на стенах были нарисованы персонажи диснеевских мультфильмов и сверхъестественно спокойные дети этой страны на фоне стульчиков и кроваток.

— Почему она плачет? — вполголоса спросила Ру.

— Кто?

— Монахиня.

Она плакала: слеза, а за ней вторая собралась в глазу и повисла на жирной щеке; монахиня выглядела опустошенной.

— Мария, — со всхлипом сказала она, взяла на руки и поднесла к ним девочку, которая станет или должна стать их дочкой.

Все дети, почти все, могут делать то, что сделала эта малышка, когда Пирс и Ру поглядели на нее сверху вниз, а она своими огромными глазами на них, снизу вверх: то, что они делают со своими новыми матерями, но могут делать и с незнакомцами, суровыми незамужними тетками, с закоренелым бандитом или со скрягой в историях, где они разворачивали загадочное одеяло и заглядывали внутрь. Если бы они не могли этого — во всяком случае, бо́льшую часть времени — нас бы здесь не было.

— Спроси ее, почему она плачет, — глядя в сторону, сказала Ру Пирсу, который был потрясен тем, что увидел в глазах Марии, и понял, что да; слезы все еще стояли в глазах монахини, она неловко молчала и рассматривала иностранцев.

— Estas lagrimas^[589], — сказал Пирс, напрягая память и указывая на свой глаз. — Que esta es?^[590]

Какое-то мгновение монахиня смотрела на них, как будто в безумной надежде или страхе, потом повернулась, вышла и через мгновение вернулась из соседней палаты, держа в руках другого ребенка, завернутого в такое же бело-голубое одеяло, с такими же огромными глазами, полными тем, что казалось чудом, любовью и счастливой надеждой, вот и весь трюк; и она поднесла его к ним, положила Пирсу на колени, справа от которого сидела Ру с Марией на коленях.

— Хесуса, — сказала монахиня.

Два любых ребенка могут быть очень похожи. И в голову Ру и Пирса вдруг пришла одна мысль. Очень похожи друг на друга. Монахиня тихо плакала, скрестив перед собой руки.

— Никогда не думала о двух, — сказала Ру Пирсу. — Даже во сне. Ни разу не думала о двух. А ты?

— Тоже. Никогда. — В практическом смысле он не был способен думать даже об одном; иногда он мечтал и представлял себе, видел в некоем возможном будущем, как держит за руку маленькую черноглазую девочку — как в фильме, он и она идут, ну, в школу или в магазин сладостей — но он знал, что это не значило думать в представлении Ру.

Они сидели с кофе в содовой, снова в центре города. Заведение открывалось на улицу, как сцена без четвертой стены. Мимо медленно проезжали старые машины разных моделей, «студебеккеры» и «десото», которых больше не делают в той стране, из которой они приехали^[591]; Утопия — страна медленных водителей. Столик, за которым Пирс и Ру очень долго сидели — потрясенные и в основном молчавшие — был покрыт красной, белой и синей эмалью; причудливо изогнутые голубые буквы образовывали слово «PEPSI», послание из его юности.

— Не знаю, что делать, — сказала расстроенная Ру. — Не могу думать. Не могу взять одну и оставить другую. Не могу.

— Да?

Она посмотрела на него так, как будто подозревала, что он может, и была потрясена этим.

— Да, да. Не думаю, что я. Я не могу.

Они сидели молча. Он вспомнил, как появилась Хесуса, завернутая в полотенце или одеяло. Это было наяву?

— Наверное, это была ужасно глупая мысль, — сказала Ру. — Приехать в эту страну и, ничего не зная, искать то, что нам нужно. Как это вообще могло сработать. — Она глядела в пустое будущее. — Придется просто вернуться домой.

Наступили те самые тишина и спокойствие, которые мы впоследствии помним более ярко, чем действия: как будто спустя долгое время, через много лет наши души еще могут вытечь из нас и влиться в них. Как было с душой Пирса.

— Нет, — сказал он. — Мы не поедем домой.

— Пирс.

— Мы возьмем обеих.

Она стукнула рукой по лбу, глядя на кофе, залившее эмалированный столик.

— Пирс. Не говори так. Ты не должен. Ты хороший парень, я знаю, что ты хочешь этого для меня, знаю. Не валяй дурака. Не надо.

— Нет, — сказал он. — Не для тебя. Для меня. Это то, чего я хочу. Я хочу, чтобы это произошло, я хочу взять их обеих домой. Другого пути нет, и это то, чего я хочу.

— Нет.

— Да.

— Пирс, — сказала Ру. Она уже успокоилась, перестала трепать пальцами волосы и хлопать по столу; она только глядела на него. — Подумай об этом. Что это будет такое. Годы и годы обязательств. Всю твою жизнь. Две — не одна, а две; может быть, ты пожалеешь и об одной и будешь думать потом, что ошибся, в том смысле, что ты бы не пожалел, если бы они были родные, понимаешь? Ты когда-нибудь думал об этом?

Он действительно не думал; она могла догадаться об этом по его молчанию; и еще по его молчанию она поняла, что он понял: она думала о том, о чем прямо никогда раньше не говорила.

— Ну то есть ты понимаешь, во что ввязываешься? Понимаешь? Я говорю только о деньгах.

— Нет, Ру, — мягко сказал Пирс. — Нет, не понимаю.

— Нет? — спросила она.

— Не понимаю, нет. Не могу представить себе. Ты права. И никогда не мог представить себе будущее или увидеть, что выйдет из того, что делаю я — или кто-нибудь другой. Не могу. Не знаю почему. Я пытаюсь разобраться, в практическом плане, но не могу.

— Да.

— Ты знаешь.

Она ничего не ответила, но, конечно, знала, что это так, всегда знала, а теперь (подумал он) знает, что и он знает.

— Так что я не могу сказать тебе, что будет, — продолжал он, — или что это на самом деле означает, нет. Но это то, чего я хочу. Это я знаю. И если ты пойдешь на это со мной, я сделаю все, что нужно сделать, чем бы оно ни было. Но шаг за шагом. Шаг за шагом.

Содовая была заполнена мужчинами и женщинами, мужчины в белых узорчатых рубашках, женщины с детьми.

— Правда?

— Да. Я хочу это сделать.

— Не понимаю, как ты можешь так говорить, ничего не зная.

— Ну, я уже говорил. И, в любом случае, ты тоже не все знаешь.

Она не улыбнулась; он хотел, чтобы она улыбнулась, и отказывался думать, что она не улыбнулась только потому, что знала то, что предстоит: ему, ей и им.

— Обеих, — наконец сказала она. — Бог мой.

Он ждал.

— По крайней мере, мы можем вернуться туда, — сказала она. — Устроить еще одно посещение. Мы можем попросить, чтобы, чтобы...

— Ладно, — сказал он. — Пошли. — На мгновение содовая вокруг него, постер с сигаретами Эму^[592], кофемашина, столы «Pepsi» и улица снаружи пошатнулись или померкли, словно готовясь исчезнуть, но лишь потому, что он поднялся на ноги, его ноги и руки приподняли его над собой, и это изменило его Точку Зрения и мир вместе с ней. Относительность. В следующее мгновение все опять успокоилось, и он нащупал в кармане деньги на такси.

Может быть, именно потому, что Ру была так хорошо готова для будущего, которое она заранее выбрала для себя, ее выбило из колеи другое будущее, которое ей предложили. Пирс подумал об этом позже, когда уже не представлял свою жизнь без девочек. В такси Ру заплакала и молча замотала головой, когда он спросил почему; но она точно так же замотала головой, когда он предложил вернуться.

В приюте она была сильной, светлой и боязливо нежной, когда брала в руки сначала одну, а потом другую и делала то, что нужно было сделать. Шевелись, сказала она ему, и он зашевелился. Под этим понималось начать все сначала, что знала она, но еще не знал он, потому что все эти бланки, штампы, печати, разрешения, визы, идентификации и клятвы нельзя было просто скопировать, хотя они должны были быть похожи; они и были похожими, но не одинаковыми, так же как Хесуса и Мария. Потом одному из них — Пирсу — пришлось съездить домой и вернуться, и наконец невыносимые дни и недели закончились.

И вот они в самолете, везут обеих домой и глядят на них сверху, а те глядят снизу, спят или просыпаются; с того момента, когда все четверо встретились в первый раз, дети немного подросли.

— Что мы будем делать, — сказала Ру, наклоняясь к нему поближе, — с их именами?

Она уже спрашивала его об этом.

— Не знаю, — ответил Пирс.

— Их имена — это их имена. Новые были бы... фальшивыми.

— Но.

— Ну то есть. Мария — ладно. Но вместе с Хесусой?

— Да. Почему мы шепчемся?

— Нельзя просто так изменить одно имя; это было бы ужасно.

Он подумал, что это бы так и было, и даже, наверное, он знает почему.

— Ну, мы изменим оба имени. Мария может стать Мэри. Мэри, Мэри, милое имя, как и любое другое.

— Ладно, и?

— Хесуса. Иисус. Хм. Он сказал: я есмь путь и истина и жизнь^[593]. Via Veritas Vita^[594]. Как насчет одного из них? Эпитет.

— Я думала, эпитет — это ругательство.

— Нет нет.

— Повтори.

— Via. Veritas. Vita.

— Вита, — сказала Ру. — Вроде бы у меня есть родственница с таким именем.

— Vita, — сказал Пирс. — Жизнь^[595].

Это то, чего я хочу, сказал он в содовой. Он опять почувствовал, что сказал это с огромной спокойной гордостью, как будто сделал это в первый раз за всю жизнь, как будто впервые слова пришли из самой глубины его «я». И почувствовал, как душа вслед за этим вернулась к нему, удвоенная.

— Это будет не так-то легко, — сказала Ру, и тоже не в первый раз.

Это и не было легко, хотя иногда давало наслаждение, то самое невыразимое наслаждение, которое есть в гимнах и песнях, долина любви и наслаждения^[596]. А иногда было чудовищно тяжело, как будто он карабкался по крутому склону к постоянно удаляющейся вершине; он даже и не представлял себе. Однажды, когда два младенца спали у него на руках, а уставшая жена прикорнула на уголке дивана, он смотрел телевизор, с жалостью и братским чувством к альпинисту, одолевшему К2^[597] или какую-нибудь другую вершину, который рассказывал, как ночь застигла его посреди отвесной стены, а у него был лишь маленький подвесной гамак, который он мог растянуть на крюках, чтобы спать в нем прямо там, в расселине, как жук на оконной шторе. И он провисел там всю ночь? Да. Холодно и одиноко, сказал он. Он часто плакал. Потом настал рассвет, и он двинулся дальше.

Под напряжением, говорили они себе и другим родителям, с которыми неизбежно знакомились; те восхищались их стойкостью, сразу двое. Под напряжением, как будто они были металлическими деталями какой-то машины на пределе прочности, разогретыми вращением и натяжением, готовыми разорваться. Только временами, посреди волнений и несчастий, он выходил за дверь и получал благословение холодной луны, короткая передышка, которая превращается в вечность.

Так много всего нужно было делать каждый день и не ошибаться — ситуация, в которой он еще не оказывался, за исключением его собственного изменяющегося мира грез, полного императивов и проклятий — и Пирс обнаружил, что он не может не только предсказать будущее, но и вспомнить настоящее; он стал — и, очень вероятно, всегда был — рассеянным почти до патологии. Бо́льшую часть жизни он прожил один, и его забывчивость обычно не попадала в поле зрения других, и поэтому он всегда считал, что, если действительно потребуется, то сможет сосредоточиться на каком-нибудь занятии; проблема, однако, была частью того огромного недостатка, который он обнаружил в себе на улицах Рима: он был за пределами досягаемости своей воли, и, хотя его можно было смягчить, Пирс за дневными заботами забывал о детях и мог оставить их обед в тележке в бакалее, когда отходил обналичить чек, который забыл принести. Он мог оставить детей в магазине или на улице, уйти и потом, в ужасе вспомнив о них, метаться в поисках пути назад — но только в снах, которые бывают у каждого отца.

Он гордился собой, когда, кажется, справлялся с элементарной арифметикой жизни, с расписаниями, ипотекой, близнецами и парой подержанных машин, но Ру тем временем играючи применяла высшую математику к тем же величинам; он чувствовал себя как в собачьей конуре, и часто по причинам, которые не мог себе объяснить. Я не святой, сердито думал он у мойки после серии раздраженных упреков, и в то же время — с бокалом и полотенцем в руке — думал о том, что хотя, конечно, он не святой, но уже стал, или, возможно, мог стать, или некогда был героем, и, если бы это было так, он бы знал, где и рядом с кем он стоит.

Он громко рассмеялся. Она повернулась с ребенком в руках и мрачно или предупреждающе посмотрела на него от двери, быть может, подумав, что он смеется над ней; но он только покачал головой: нет ничего, иди иди, доктор ждет.

Третья личность в троице, последняя в ряду или истории. Она, которая пришла после Матери, которая родила героя, и Возлюбленной, которую он искал с чистым сердцем и обнаженным мечом. (Он только что прочитал о ней в старой книге Барра «Тело времени», где Барр фактически развенчивает триединую фигуру как синтетическую.) Она была Каргой^[598], той, которая хоронит и уносит прочь. Она появляется и как Уродливая дама, которая унижает героя и бросает ему вызов, заставляет ломать голову над ее приказаниями и разгадывать трудные загадки, трудиться, терпя ее взыскания, до освобождения. Он не жаловался, он мог выдержать все, но речь шла не о выдержке, страдании или терпении: он создавал новую личность, без обид, тоски и сожалений о старых ранах.

Вот так с ней герой входит в новую стадию жизни, самую последнюю. Его цель — победить смерть: поступать так, чтобы заслужить право умереть.

Он продолжал держать в руках полотенце для посуды и безупречно чистый бокал. На протяжении этого часа дом вокруг принадлежал ему одному, и очень надолго Пирс просто застыл; из смесителя тихо журчала вода. Да, все так: во всяком случае, это имеет смысл, что одно и то же, именно так идут некоторые дела вроде этих. Он был молод, а сейчас нет; ему даны на попечение две дочки, его четырехглазая anima^[599], и Карга, которой он подчиняется и у которой учится. Учится, как поступать и как уступать; как быть и агентом и пациентом; как менять себя, стараясь изменить другого; как стареть и как умирать.

— Чушь собачья, — сказала ему Ру, но совсем не сердито, когда поздно вечером Пирс (в чисто абстрактных или мифопоэтических терминах, ничего личного) описал ей эту трехчастную схему. Она натянула через голову фланелевую ночную рубашку и легла спать, не снимая шерстяных носков. — Ты же в это не веришь.

Да, именно чушь. Ру рядом с ним не была чьим-либо воплощением, она была от мира сего; больше чем кто-нибудь он знал, что она не принадлежит никакому другому миру, ни в какой плоскости. Что было странно, потому что долгое время она чувствовала себя выброшенной из этого мира, с трудом сумела прорваться в него и найти способ остаться. Также как и его нужно было кнутом и пряником завлекать сюда, где находились все и вся. Один мир, в котором они оба могли быть: в который она должна была с таким трудом прорваться, из которого он так упорно и безуспешно пытался вырваться.

Все это время мир переставал быть тем, чем он прежде был, и вместо этого становился тем, чем он должен был быть. Когда Пирс в первый раз отправился в Европу, вернулась зима, и все старые страны оказались под снегом; к тому времени закончилась всемирная весна, расцветшая повсюду в его двадцать шестой год или Год Великого Подъема; она сменилась холодным ветром с востока, который с тех пор дул без перерыва. Прага захвачена зимой, написал «Нью-Йорк таймс мэгазин»^[600] в одной из воскресных статей в 1979 году, уже после возвращения Пирса, который, однако, так и не добрался туда, на высоких страницах были запечатлены занесенные снегом дворцы и статуи, которых он не видел, на вымощенных булыжником улицах люди горбились под ветром и снегом. Это означало также жуткий холод, пробирающий до костей, и отчаяние, потому что все становилось только хуже, и, чтобы выжить, нужно было притаиться и не тратить силы; решимость ждать и надеяться или забыть о надежде; искушение съесть собаку и, может быть, соседей. Unicuique suum^[601] в тюремных странах социализма.

Зима; весна. Барр написал — в одной из старых книг, которую Пирс перечитал в другую зиму in memoriam^[602], — что человеческая культура централизованно преобразует биологические и физические факты в систему противоположностей. Выше — ниже; чистое — нечистое; мужское — женское; живое — мертвое; тьма — свет; юность — старость; день — ночь; земля — небо. С точки зрения экономии смысла они являются противовесами. Мир остается стабильным, пока эти пары держатся на расстоянии друг от друга, и резко изменяется, когда они соединяются или исчезают. Некоторые ученые (например, Дж. Кей, 1945) постулируют в истории принцип, который можно назвать Законом Сохранения Смысла, по аналогии с физическим принципом сохранения материи. Согласно этому принципу, в социальной жизни существует некоторое фиксированное количество смысла; когда оно уменьшается или исчезает в одном месте, то обнаруживается в другом; то, что теряет религия, приобретает наука, искусство или национализм; когда век цинизма, аналитический критицизм или отчаяние в обществе обесценивают смысл самоотверженных актов гражданского героизма, он обнаруживается в самоотверженных актах нигилизма или в преклонении перед щеголями или отшельниками. И как ничто никогда не теряется, так и новый смысл никогда не возникает; то, что кажется совершенно новыми резервуарами смысла — в алхимии, психиатрии или социализме, в зависимости от века, — является лишь ловушками для смысла, который где-то в другом месте незаметно испарился.

И в 1989 году старая, окованная железом империя проржавела в течение нескольких месяцев; потеряла смысл даже для тех, кто больше всего зависел от ее неизменности, кто не смог заставить себя призвать армию для защиты ее и попал в тюрьму или ссылку или в руки своих бывших жертв с потрясенным выражением на лицах, вы каждый вечер видели по телевизору, как одна за другой разбирались декорации за их спиной, их мир свернулся, как свиток, чтобы открыть за собой реальность, жалкую, завшивленную, щурящую глаза, как узники, выпущенные из подземных тюрем в «Фиделио»^[603], но оставшиеся там, где были прежде. Какое наслаждение слушать людей, говорящих не о революции или мести, но об обычной человечности, культуре, разуме; слушать так, как будто вы стоите с ними лицом к лицу. Конечно, так было только потому, что мы здесь ничего не знали и все казалось таким внезапным: за одну ночь исчезали целые режимы, улицы заполнялись улыбающимися рассудительными людьми, мужчинами и женщинами, молодыми и старыми, говорящими в камеру очевидные вещи, окруженные десятками и сотнями тысяч других.

Вот так это случилось: новая эра действительно началась, как когда-то Пирс хотел пообещать в книге; и не имеет значения, что он не мог ни вообразить, ни предвидеть ее. И она началась там, где должна была, в Праге, золотом городе, лучшем городе для всех, городе прошлого и будущего, которые наконец стали настоящим: как будто они нашли и вынесли на свет камень трансформации, хотя все время знали, где он хранился, как и все мы. Вацлав Гавел^[604] и его товарищи встречались, говорили, спорили и дымили, как паровозы в своих любимых шпелуньках, а потом создавали форумы^[605] в Реалистическом театре^[606]. Некоторые театры более реалистичны, чем другие. Или они встречались, строили планы и представляли себе еще не существовавшее гражданское общество в подвале другого театра, «Волшебного фонаря». Впервые волшебный фонарь был описан в 1646 году Афанасием Кирхером, унаследовавшим у Кеплера титул главного математика при дворе Габсбургов; тем самым, который расшифровал, или думал, что расшифровал, египетские иероглифы. Волшебный фонарь изображен в его книге «Ars magna lucis et umbrae» (Великое Искусство Света и Тьмы), и на иллюстрации изобретения (с. 768) по какой-то причине слайд, который проецируется на стену, показывает душу, страдающую в Чистилище; она подняла руки, прося о молитвах, способных освободить ее.

Свет, тьма. Той осенью в витрине одного пражского магазина появился плакат с большими цифрами 89 и словом Осень; стрелки вокруг него показывали, как его можно перевернуть, чтобы превратить 89 в 68, а Осень в Весну.

И однажды, когда Мэри и Вите было семь лет и они спали в своих маленьких кроватках, а Пирс Моффет готовился к промежуточным экзаменам по Шекспиру и мировой истории, позвонила Роузи Расмуссен и предложила ему работу.

Глава десятая

Заканчивать — всегда тяжело. Все знают. Вероятно, это из-за того, что в наших безначальных бесконечных жизнях, по форме похожих на Y, вещи редко заканчиваются действительно и по-настоящему — они заканчиваются, но не тем Концом, — который мы любим и который должен быть в историях: мы бежим вперед к их счастливому завершению, как будто они бегут к нам, у нас слезы на глазах, в груди тепло от виноватого удовольствия, мы улыбаемся от восторга и смеемся над самими собой, и над ними тоже, над невозможными концами; мы читаем, смотрим и говорим себе: Этого не могло произойти, и добавляем: Но вот оно произошло.

Когда в своей монастырской келье Пирс впервые положил перед собой на стол манускрипт Крафта, он думал, что это будет похоже на роман из прошлой мировой эпохи, одну из тех огромных книг вроде «Королевы фей»^[607] или «Кентерберийских рассказов»^[608], незаконченных, но, поэтому, не обязательно незавершенных, их завершение ощутимо кружит вокруг них, как наполовину решенная головоломка «Соедини Точки»^[609] или призрачная конечность, которую человек чувствует не как ампутированную, но как никогда не существовавшую. И он подумал, что если бы Крафт мог сам закончить ее, то именно так, чтобы все то, что он оставил ненаписанным, было бы предельно ясным.

Но нет, книга не походила ни на одно из этих произведений. Сейчас, когда он в очередной раз добрался до конца, ему это было очевидно. Она не походила ни на одну из книг прошлой эпохи. Не была она и произведением первоначальной эпохи, похожим на один из тех бесконечных эпических циклов, которые, как обычно говорил Барр, просто не было причин заканчивать. Скорее она пыталась стать произведением эпохи, которая только начинается, эпохи, которая грядет, которую она выводит на свет вместе с другими похожими работами (не только в прозе или на бумаге) и благодаря которым будет наконец видно, из чего состоит новый век: эти произведения не движутся по кругу и не обещают завершения, как старые рассказы или истории; они не движутся, как наши произведения, в однонаправленных коитальных ритмах посвящения, пробуждения, кульминации и истощения; они порождают другие ритмы, двигаясь посредством повторения, обратного хода, отражения, резонанса и инверсии: перипетии трансформации могут начаться в любой точке и никогда не дойдут до конца, но только приблизятся, как день.

Под конец одного августовского дня, много лет назад, в кабинете Крафта в его доме в Каменебойне в Дальних горах, Пирс впервые прочитал эти страницы, которые Крафт копил за последние год или два своей жизни и сложил в картонную коробку. Он заплакал, обнаружив в них страну, в которой когда-то жил, страну, находившуюся слишком далеко, чтобы он мог опять попасть в нее, даже если вечно идти назад. Тогда он спросил, спросил пустоту, почему он должен жить всегда в двух мирах: в наружном, который был реальным, но никогда не принадлежал ему, и во внутреннем, личном, в котором он не мог остаться. Этот старый вопрос. В тот день Роузи Расмуссен была в саду у дома Крафта, он мог видеть ее в окне маленькой комнаты, в которой сидел: она и Саманта, ее дочь, собирали цветы в разросшемся саду.

Но есть только один мир. Был, есть и будет: мир без конца. Книга Крафта закончена: Крафт сам закончил ее. Да, она без конца, но закончена.

Он оставил келью, светящееся устройство и пачку бумаги, лежавшей текстом вниз, и, пройдя через молчаливые залы, добрался до маленького закутка будки и набрал номер Розалинды Расмуссен.

— Алло?

Еле слышный, заспанный, возможно встревоженный голос. Пирс подумал или почувствовал, что в прошлый раз, когда он разбудил ее звонком, было намного позже: тогда рядом с ней был Брент Споффорд, как, вероятно, и сейчас.

— Привет, Роузи. Извини, если поздно. Это Пирс.

— О. Нет. Все в порядке. Просто я заснула перед телевизором.

Молчание. Он почувствовал, как она стряхивает сон с глаз и головы.

— Итак?

— Итак.

— Как дела?

— Довольно интересно. Роузи, она закончена.

— Ого. Вау. Ты ее всю скопировал? Закончил разбирать?

— Я говорю, она закончена, — сказал Пирс. — Крафт не оставил ее незавершенной. Это законченное произведение.

— Но ты говорил, там неразбериха.

— Я знаю. Я не понимал.

— Ну. — Пауза, чтобы подумать или зевнуть. — Если ты не понимал, поймет ли кто-нибудь другой?

— Не знаю. Не знаю, насколько она удачна. Не знаю, хороша ли она. Но я знаю, что он ее закончил.

— Но много что осталось непроясненным. В этой истории.

— Да.

Мягкое молчание, как набегающая волна.

— Значит, мы теперь можем ее опубликовать? — спросила она.

— Ну, она закончена, — сказал он. — Но теперь я не готов.

— Что ты хочешь сказать?

— Теперь, когда я понял это, — сказал он, — я должен вернуться к ней и убрать почти все свои улучшения.

— Правда? Это может ухудшить текст.

— Да, возможно.

— Но почему он так писал? Если понадобилось столько времени, чтобы понять.

— Милосердие, — сказал Пирс. — Как мне кажется.

— Милосердие?

Милосердие. Крафт знал, что конец, любой конец, загоняет персонажей в ловушку завершения, и он хотел не связать их, а освободить. Не просто закончить их истории освобождением, как часто заканчиваются истории и как закончились несколько более ранних книг самого Крафта — распахиваются двери, встает солнце, перед героями лежит открытая дорога, Конец, — но вообще их не заканчивать.

Милосердие. Потому что справедливость и честность кончаются, когда все уплачено и все счета закрыты: но нет конца милосердию.

— Ты в порядке?

— Да. Да. Итак. Я привезу тебе все это.

— Ладно.

— Еще пара недель. Весна скоро кончается, я должен ехать домой, вернуться к работе. Но я закончу все.

— Ладно. Возвращайся, когда хочешь. Привози семью. Никак не могу запомнить имена.

— Вита и Мэри.

— У нас будет праздник. На горе Ранда расцветут нарциссы. Они вроде как знамениты. Мы можем сходить к памятнику Уэлкину.

— О, да.

— Ты там был?

— Никогда не видел его. Я поднимался на гору, но никогда не заходил так далеко.

— Херд Хоуп Уэлкин, — сказала она. — Образованный Сапожник. На памятник стоит посмотреть. Ты удивишься, когда будешь наверху. Не буду рассказывать.

— Роузи, — сказал Пирс. — Я хочу поблагодарить тебя.

— За что? Ты еще даже не получил чек.

— За то, что побудила меня сделать это. Найти способ закончить. Я никогда бы не закончил, и это последовало бы за мной на ту сторону незавершенным.

— На ту сторону? — сухо сказала Роузи.

— В любом случае, спасибо, — сказал Пирс. — Это было в последмомент.

Следуя по самым разным поводам по залам Убежища, в церковь, трапезную и обратно, Пирс проходил мимо кабинета аббата и, когда дверь была открыта, замечал неподвижную фигуру седовласого монаха. Дверь говорила Добро пожаловать. Пирс не реагировал; перед тем, как въехать, он выяснил, что монахи не просят от ищущих убежища ничего, кроме уважения и молчания, все остальное — дело твое. Он не заговаривал ни с кем, и никто не заговаривал с ним. Однако сейчас, возвращаясь от телефона, он остановился у двери, удивленный тем, что кабинет открыт для приема; в этот миг брат внутри увидел его, поднял брови и улыбнулся. Не став отвергать очевидное приглашение в его взгляде, а ретироваться было поздно, Пирс вошел.

— Хотите присесть? — спросил монах. В наши дни никакой тонзуры; обычная стрижка делового человека. И он был старше, чем вначале подумал Пирс; быть может, очень старым. — Вы можете закрыть дверь.

Пирс присел.

— Я — брат Льюис.

— Пирс Моффет.

— Вы приехали в составе группы ХСД^[610]?

— Нет. Я один.

— А. — У брата Льюиса был мягкий немигающий взгляд, а его голова слегка свисала вперед на тощей изогнутой шее, торчавшей из широких складок мантии, так что он немного походил на доброжелательного грифа. — Вы ищете личного убежища?

— В некотором смысле. То есть да, именно так бы я это описал.

— У вас есть какие-то особые заботы, о которых вы размышляете?

— Не думаю, что могу их обсуждать.

— Вы практикующий католик^[611]? Я спрашиваю просто чтобы знать.

— На самом деле нет. — Ему бы следовало почувствовать себя очень неудобно, но нет. Им овладело странное сладостное чувство. — Меня воспитали католиком, но я больше не практикую. Совсем.

Брат Льюис все так же пристально и с сочувствием смотрел на него. Трапписты^[612] были известны тем, что приветствовали все формы религиозного экстаза и приглашали на беседы дзен-монахов^[613] и суфиев^[614]; на их молчаливых трапезах читали вслух Руми^[615], Юлиану Норвичскую^[616] и Беме^[617].

— Но вы не перестали искать, — сказал монах.

— Не знаю, — сказал Пирс. — Я не очень понимаю, что вы имеете в виду. Я знаю, что не считаю себя верующим. Я не думаю, что верю в бога. Если я искатель, то я искал — или, во всяком случае, был бы очень рад найти — доказательство того, что бог, скорее всего, не существует.

Брат Льюис медленно моргнул.

— Надеюсь, вы не имеете в виду, что можете представить себе несуществование творца вселенной?

Ответа не последовало.

— Иначе откуда все это взялось? Чисто случайно?

— Не знаю, — сказал Пирс. — Я ничего не знаю о том, как возникла вселенная.

Брат Льюис сложил руки перед собой, медленно и осторожно, и на мгновение Пирсу показалось, что он молится. Но он по-прежнему глядел на Пирса, может быть, чуть более вопросительно.

— Когда мне покажется, что я нашел какую-то недвусмысленную причину — в биологии, истории, психологии или языке, — почему религиозная вера, или понятие о Боге, может проникать в людей или убеждать их, даже если это на самом деле ни на чем не основано или просто глупо, вот тогда я почувствую, что нашел правду. А пока я в дороге. По большей части.

Каким огромным облегчением было сказать это здесь, и Пирс, договорив, даже глубоко вздохнул, когда закончил. Брат Льюис кивнул, а потом подпер щеку кулаком, очень не монашеский, светский жест.

— Если бы это произошло, вас могло бы это привести к Богу? — спросил он.

Пирс ничего не ответил.

— То есть уничтожение лживых измышлений о Боге? Опровержение лживых утверждений, можно сказать слухов, скептически? Это на самом деле тоже путь к Богу или может им быть. Многие мистики это поняли. Сам святой Томас^[618] сказал, что пристойно и правильно говорить, чем Бог не является: не добрый, не большой, не мудрый, не любящий. Потому что данные понятия ограничивают Бога до определений этих слов. А Бог вне любых определений.

— Via negativa^[619], — сказал Пирс.

— Вы слышали об этом, — снисходительно сказал брат Льюис, как можно сказать кому-нибудь, кто выброшен в открытый космос, сидит в камере смертников или потерпел кораблекрушение. Поэтому Пирс не кивнул в ответ. — Мне интересно, однако, думали ли вы, насколько труден этот путь. Очень одинокий и долгий, потому что Бог утратил знание. Без любви и добра. Может быть, вы знаете.

Ответа не последовало.

— В нашей духовной практике, — сказал брат Льюис, — иногда нас переполняют чувства, любовь, доброта, покой. Справедливость. Кажется, все проблемы решены, все вопросы ясны. Слезы радости. Бог тебя любит. И духовный руководитель может тебе сказать, что да, тебе повезло, у тебя были эти мгновения, будь благодарен за них. Но цель лежит намного дальше и имеет с этим мало общего. И, когда ты достигнешь ее, тебе нечего будет сказать.

Ответа не последовало. Или (подумал Пирс) это действительно так, и я прошел часть пути, не зная этого, и никогда по-настоящему не отдохну, пока иду, или я делаю совсем не то, что эти парни, чем бы это ни было в точности, и никогда не сделаю.

Бог.

— Ну расскажите мне, — сказал брат Льюис и положил ногу на ногу, что вызвало стук его четок, — расскажите мне немного о себе. О ваших обстоятельствах.

— А, хорошо. Я преподаю. Историю и литературу. В окружном колледже. И.

— Вы женаты?

— Да. У меня две дочки. Приемные.

Брат Льюис не выказал ни одобрения, ни неодобрения.

— Для моей жены это второй брак, — сказал Пирс. — Она уже была замужем. Очень недолго и неудачно.

— О? — Пирсу удалось привлечь внимание брата Льюиса. Голова грифа наклонилась вперед, ближе к Пирсу. — Значит, вы женились не в церкви.

— Ну, да. Она разведена, и...

— Тогда вы вообще не женаты. И живете во грехе.

Трудно было сказать, что брат Льюис шокирован, но было очевидно, что это близко к истине.

— Гм, — сказал Пирс, и всплеснул руками: ты меня подловил.

— Вы не можете продолжать жить с ней, — сказал брат Льюис. — Вы должны потребовать, чтобы она вернулась к первому мужу, за которым она, конечно, замужем. Мне не нужно цитировать вам Священное писание. В любом случае, вы наносите ей огромный вред.

— Ну да, — сказал Пирс.

— Я вынужден это сказать.

— Ну. Да.

И прежде, чем Пирс смог обдумать проблему, брат Льюис, обхватив руками колено, задумчиво посмотрел на него и сказал:

— Вы, конечно, можете продолжать жить с ней, но как брат с сестрой. Это допустимо. Но это может быть нелегко.

— Да, — ответил Пирс. — Может быть, да.

— Вот куда идут молитвы, — сказал брат Льюис.

Пирс не ответил. Покой, который он ощущал в присутствии брата Льюиса, поток, унявший страх и отвращение, не прекратился, но Пирсу стало интересно, может быть, он исходит не от монаха, а от него самого, от мирянина. Он едва не рассмеялся, как будто исходящий от него поток вызвал щекотку. Брат Льюис накрыл руку Пирса своей длинной старой рукой.

— Вы всегда будете в моих молитвах, — сказал он. — Будьте уверены.

Через какое-то время, как и должно быть, когда нет команд от Пирса, его компьютер Зенит закрыл глаз и уснул. Пирс, вернувшийся из кабинета брата Льюиса, посмотрел на темный экран, но ему самому спать не хотелось. Он посмотрел на кровать, стул и открытый чемодан, так и не разобранный. Пинта шотландского виски под дополнительной пижамой. Часы говорили, что сейчас девять, или время Вечерней службы. Он глотнул из бутылки, передернул плечами. Потом одел пальто, проверил ключи и бумажник, вышел в зал и осторожно закрыл за собой дверь, не зная, куда пойдет, но не желая сидеть или лежать. Все было тихо; в трапезной слабые звуки журчащей воды — моют посуду. Дверь брата Льюиса теперь была закрыта.

Окованная железом наружная дверь была огромной. Стояла ясная и холодная ночь. Орион, хотя и слегка опрокинувшийся, все еще висел в небе. Здорово, большой парень, приветствовал его Пирс. Скоро ты зайдешь. Уйдешь спать в нижние воды, и каждую ночь в небо будет подниматься Скорпион, год начнет расти, от листка к цветку, от цветка к плоду. Все как всегда.

Он сел в свою машину, машину номер два; Ру и детям остался вместительный новый седан; эта была неизлечимо грязная: в каждой трещине, слишком глубокой для любого пылесоса, оставались крошки печенья и кое-чего похуже.

Длинная дорога вниз с горы была пологая и широкая, совершенно темная; вокруг на много миль не жил никто, кроме монахов. Только когда дорога выравнивалась и вливалась в автостраду, мир начинался снова.

И плоть. И дьявол. На автостраде Пирс повернул налево и почти немедленно оказался около освещенной неоном придорожной закусочной «Райский отдых». На вывеске пальма и ананас, пара барабанов конга^[620] и женская фигура, изображенная в африканском стиле: сплошные груди и зад, но с задорной улыбкой и прической под Барби. «Райский отдых» предлагал Экзотических Танцовщиц.

Безусловно, этого заведения не было у подножья горы, когда он приехал. И, безусловно, в свете дня оно выглядело по-другому. Он свернул, припарковал машину среди ряду потрепанных пикапов и старых седанов и какое-то время сидел, слушая слабый бой барабанов и спрашивая себя, действительно ли он хочет войти.

В нем всегда жил тошнотворный и глубоко спрятанный мальчишеский страх перед грязью и унижением, и ему никогда не нравилось объединять свои сексуальные чувства с чужими на публичных зрелищах; быть может, ему не нравилась мысль, что эти чувства у него и у них похожи и даже взаимозаменяемы. Так что он нечасто ходил в подобные заведения, даже когда жил в городе и они были на каждом шагу.

Пирс вошел.

Они — заведения вроде этого — казалось, изменились, или, может быть, местное издание или версия было другим. «Райский отдых» оказался длинным низким залом с баром в одном конце и приподнятым помостом, напоминающим дорожку на показах мод, вдоль которого сидели, словно на банкете, люди, омытые розоватым светом; они пили и смотрели вверх. Вежливый амбал попросил у него пять долларов, плату за вход, и, получив деньги, указал на зал. Все твое. Запахи дыма и сладкого ликера или еще чего-то. По дорожке двигалась обнаженная женщина, исполнявшая блудливые акробатические трюки под безликий рок. Совершенно голая, даже без туфель, которые, как он думал, всегда должны быть на ногах. Из рукотворных вещей на ней остался только серебряный пирсинг в пупке. Ее лобок был выбрит. Она казалась очень молодой и шокирующе прекрасной, совсем не такой, как он ожидал.

Он заказал пиво у другой женщины, одетой, которая подошла к нему, приветливо улыбаясь. Какое-то время он лишь наблюдал, стоя у узкой стойки, бежавшей по периметру зала и, может быть, предназначенной для застенчивых; время от времени он делал глоток из бутылки. Его переполняло сильное непонятное чувство. Он заметил, что между девушкой и посетителем действовали жесткие правила взаимоотношений. Она делала свой круг, проходя мимо каждого из них, но если ты клал на стойку перед ней купюру, она оставалась с тобой немного дольше и двигалась специально для тебя, пока остальные ждали; она приближала к тебе свою наготу, останавливая в считанных дюймах от лица свой перед и зад; она улыбалась, отвечала, если ты ее спрашивал, наклонялась над тобой и предлагала свои груди, как фрукты, и даже занавешивала тебя своими волосами. Все молчали, и никто, ни объект ее внимания, ни кто-нибудь другой, не делал грязных намеков, которые мог бы ожидать Пирс: на некоторых лицах застыла блаженная ухмылка, на других — сладкая отрешенность млекопитающих. Никто не касался ее. Никто — по крайней мере, в этот час этого дня — не поднимал руки от своей коричневой бутылки. Правила — правилами, а мотивы — дело другое. Но какие же здесь мотивы? Почему они платят за то, что им предложили и, одновременно, запретили? Нет, за этим скрывается что-то другое.

Маленький темный человек в шерстяной рубашке и бейсболке освободил место у дорожки, и его занял Пирс. Теперь он тоже рассматривает выставленное напоказ женское тело или, во всяком случае, будет рассматривать, когда она подойдет к нему. Он вынул из бумажника смятую купюру — сколько? Странно, но, похоже, надо было класть только один доллар; именно столько клали другие.

Эдем. Может быть, то, что он чувствует, — благоговение. Это было так бесстыдно, что превосходило любой стыд, превосходило даже Эроса, как игра в доктора, который предлагает обнажить лобки. Покажи мне свой. Он и все остальные поглощали зрелище ее тела, так идеально поданное. Мозг Пирса, каким-то образом ставший независимым от его души, пытался ухватиться за лишенное гласных санскритское слово, которое, как сказал Барр в одной из своих книг, означает полноту природы, выраженную в демонстрации женской наготы восхищенным самцам^[621].

Глаза — уста сердца. То, что им всем здесь показывали, не есть соблазн, за которым следует голод; нет. То, что они видят, насыщает их, он просто не знал как.

И вот она перед ним, его очередь.

— Как поживаешь? — спросил он.

— Хорошо, — мягко сказала она. — Я хочу знать, как ты?

— Мне сорок девять лет, — сказал он, удивив самого себя^[622].

— Да. Думаешь все бросить?

Она повернулась перед ним, грациозно присела и потянулась. Стало возможным изучить во всем реализме эти легкие растяжки и едва заметные подрагивания, которых нет у глянцевых полуобнаженных женщин, чьи изображения заполнили телевидение и журналы; у них точеная, будто обработанная на станке плоть — словно на нее надели что-то, но не плоть. Это тело было смазано бальзамом и депилировано, но невозможно было отрицать (почему его искушают отрицанием?), что это была плоть.

— Думаю, — ответил он. — Иногда думаю.

— Держу пари, не бросишь, — сказала она, поворачиваясь. — Еще много лет.

Ее волосы упали на него, густые и душистые. Она смотрела своими темными глазами, самыми бесстыжими из всех, ему в глаза. Он ощутил волну благодарности и огромного счастья, как будто ему очень повезло.

— Ты классная, — сказал он. Здесь за глупость не надо платить.

— Я не классная, — сказала она. — Я плохая.

— Нет, — возразил он. — Классная.

Она посмотрела на него из-под черных бровей и, улыбаясь, едва заметно тряхнула головой, ну что делать с этим парнем, и начала удаляться, его стрелка на нуле.

— Когда будешь в аду, — сказала она, — назови мое имя. Заключишь хорошую сделку.

— Я запомню это, — сказал он.

— Не, не запомнишь, — сказала она.

И очень скоро она ушла с дорожки, кончилась ее программа или время, и спустя несколько ничем не заполненных мгновений ее место заняла другая женщина, вставившая в кассетный магнитофон на сцене свою музыкальную подборку, для уха Пирса почти не отличимую от предыдущей. На ней были ковбойские сапоги, шляпа и даже какая-то символическая одежда, но и она была вскоре сброшена; искусство раздевания у нее было сведено к одному-двум движениям. Более изнеженная и не такая рельефная, как бледнокожая брюнетка, с формами поменьше и более сокровенными, она напомнила Пирсу первую женщину, с которой он впервые был обнаженным, и как он почувствовал себя слегка смущенным за нее, такую раздетую, что не помешало ему продолжать глядеть на нее; не больше, чем на эту, принимающую над ними разные позы в своих сапогах; ее мягкие бедра слегка подрагивали. За ней на краю сцены с сигаретой в руке ждала, сидя на стуле и скрестив голые ноги, третья женщина, что-то вроде вампирши или дьявольской куклы, но на самом деле ничем не отличавшаяся, просто еще одна молодая красотка. Пирс положил руки перед собой. Этому нет конца, только повторение, нет причины уйти в любой момент, и нет причины оставаться дольше. Он подумал, не подождать ли ему, пока не появится первая, его подружка, но потом сообразил, что тогда просадит кучу денег. В конце концов его как будто подняла чья-то рука и потащила к двери. Он прошел мимо первой женщины, сейчас минимально одетой, сидевшей у стойки бара и выпивавшей вместе с приятелями; она подняла темные брови и долго грозила ему пальцем. И когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в ад, то и там, в этом подземном полукружии, ты увидишь меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над Стигийскими пустынями и часто воздавать мне будешь поклонение^[623].

Он почувствовал странное ликование, слегка вздрогнул и возбудился, но не на нее, а вообще. Как будто его промыли чем-то восхитительно-правильным, но, тем не менее, незнакомым. Он спросил себя, не было ли это именно тем, что древние гностики чувствовали во время своих обнаженных целомудренных безгреховных оргий: что эта нагота может сломать, заставить исчезнуть железные правила Архонтов, создавших мир; и тогда мир и личность почувствуют, хотя бы только в это мгновение, что этих правил как бы не существует. Не только социальных или культурных, которые попирал любой разбойник, но куда более глубоких: специфических для человеческого рода правил ухаживания, спаривания и эмоциональной связи, мужских и женских, конкуренции и воспроизводства, миллионолетние законы млекопитающих, которые нельзя нарушить, которые лежат в основе бесконечно меняющейся человеческой культуры и всего общества, закрытого или свободного.

Именно этого хотела Роз Райдер, подумал он. Нарушая одни правила и делая абсурдными другие, самые строгие, перейти рамки, за которыми можно позабыть все, любое физическое принуждение и страх; быть голой и одетой, сытой и голодной, сейчас и бесконечно, вне воли и удовольствия, даже за пределами связанного с ними тела. У него не было ее дикой безумной отваги, но то, что он искал в ней для себя, и не только в ней, то, на что направлял душу и силу во всех множащихся кроватях, сердцах и влагалищах во всей своей прошлой жизни, то, что он так часто менял на что бы то ни было, не заключая сделки, было неизменным — он стремился не взять верх, или победить, или обладать, или добиться, или преуспеть, или знать, или даже любить, но бежать; он всегда хотел набрать вторую космическую скорость^[624] и ускользнуть через единственную трещину или щель (!), открытую в закрытой вселенной, в которой он находился.

Но нет, конечно, это было глупостью, не было никакого побега, потому что бежать неоткуда. Все человеческие путешествия, все полеты и бегства могут быть только внутрь, дальше в мир, не имеет значения, с какой целью или куда они ведут, в небеса или в ад: просто потому, что ничего другого нет. Точка.

Он остановился, с парковки дул холодный весенний ветер, ключи от машины были в руке, девушка с вывески «Райского Отдыха» излучала бледно-зеленый свет.

И, тем не менее, внешняя сфера существует.

Внешняя сфера существует.

Эта мысль или идея возникла не в его голове или сердце, но как будто была подарена ему или вложена в него, была чем-то таким, что вообще ему не принадлежало и исходило не от него. Он никогда не думал, что такое возможно, и, тем не менее, сейчас совершенно точно это знал. И даже не удивился.

Существует объемлющая сфера, за пределами всего, что существует, может существовать или может быть воображено. Так оно и есть.

Не Небеса, где живет Логос, где все создано из смысла или, лучше сказать, где находятся только смыслы. Эта сфера, как и любая другая, глубоко-глубоко внутри. Но за пределами сфер смысла; даже за пределами любого возможного создателя всего этого, если он есть, хотя его и нет; снаружи и за пределами даже бесконечностей Бруно, вне которых не может быть ничего; за пределами любой вероятности лежит сфера, которая все содержит.

Так оно и есть. Он знал это без тени удивления; знал по ее общей полезности.

Вот и ответ.

Внешняя сфера обеспечивает все, что необходимо для нашего мира, но ни с чем не соприкасается. Она ничего не создает, ничего не изменяет, ничего не хочет, ничего не просит и ничего не требует; факт ее существования за пределами существования никак не связан с тем, что происходит здесь, не пробивается в наш мир, как сквозь купол из многоцветного стекла. Нет. Эта сфера сияет собственным светом, и никакого другого света там нет.

Наш мир никак не влияет на нее, и она даже не знает, что наш мир существует. Все знание идет только наружу, к ней. Только одно следует из этого соседства — знание, что она существует. И, тем не менее, это все меняет.

Пирс знал, и теперь, когда он знает, ничто никогда не будет неизменным. Здесь, в этой точке, все существующее разделилось на две части, на «до» и «после», хотя ничто, ни один атом из-за этого не изменился и не изменится.

Здесь, на этой парковке, в этом электрическом свете, этой весенней ночью. Вернулась танцевальная музыка, и он сообразил, что какое-то время не слышал ни ее, ни что-либо другое. Он посмотрел на ключи от машины, которые все так же держал в руке: три твердых ключа, отливавшие золотом или серебром, концы зубчиков сияют, такие неопровержимо настоящие. С ними в руках он стоял неизвестно сколько времени.

Откуда он все это узнал? Приложил ли он усилия, чтобы узнать это, не понимая, что делает, и вот, наконец, узнал, или это был подарок, или случайное столкновение его души с тайной? Знание, столь же бесконечное, как изучаемая вещь, было бесконечно малым, оно обитало в его корнях, неотличимых от корней бытия, и существовало всегда.

Он открыл дверь машины и сложился внутрь. Дверь «Рая» открылась, и на мгновение музыка оглушительно загремела; люди вошли и вышли; пикапы вокруг него с вожделением взревывали двигателями. Пирс включил фары, выехал со стоянки и поехал обратно на гору.

Ну и как тебе это? — подумал он, не стыдясь собственной глупости. Как тебе это? Какое-то время в зеркале заднего вида он видел уменьшающееся пятно света, «Рай»; наконец оно исчезло в темноте за изгибом дороги. Он подумал, что вскоре забудет то, что узнал, или, скорее, перестанет по-настоящему знать, хотя не забудет то, в чем этой ночью он, на мгновение, был уверен. Он уже начал забывать. Он желал — даже молил, — чтобы, время от времени, знание снова приходило к нему, шептало или кричало в ухо, хотя он предполагал, что это желание невыполнимо: один раз — это больше, чем он считал возможным, вполне достаточно. Он знал, почему существуют все эти вещи, бесконечные вещи, а не ничто. И, как будто они всегда ждали этого, склонившись, нетерпеливо или беспокойно, и глядя на него, ждали, чтобы понять, возьмет ли он их в конце концов, эти вещи сейчас отступили и отпустили, и, отпустив, отправились спать. Все было в порядке. Пирс широко зевнул.

Перед ним возникли никогда не закрывавшиеся ворота аббатства, и он въехал внутрь, потушив фары, чтобы не потревожить или не разбудить настоятеля или привратника, и остановился. Потом подумал про кровать, про стол, про работу на столе, незаконченную законченную вещь. Все как всегда. Он чувствовал себя таким цельным, как никогда раньше, и одновременно совершенно не изменившимся. Пирс спросил себя, сможет ли он когда-нибудь рассказать об этом жене. У него мелькнула мысль постучаться в дверь брата Льюиса и сказать, что беспокоиться не о чем, все в порядке. Но поймет ли брат Льюис? Наверное, они могли бы какое-то время молча посидеть вместе, потому что теперь говорить не о чем.

Внизу, в «Раю», веселье стало чуть более безумным и не таким идиллическим, когда ночь встретилась с утром. Флегматичные мексиканцы-мигранты, тихо заполнившие заведение после ухода Пирса, уже спали в кроватях, как и Пирс в своей, но тут еще одна компания вошла внутрь, более громкая и богатая, которая хотела больше и получила больше. Вместе с ними пришли женщины, избегавшие общения или пронзительно кричавшие, от восторга или, может быть, пытаясь защититься. Парни взобрались на дорожку, а кто-то, широко раскрыв глаза и мыча, был готов показаться на подиуме с девочками, которые управлялись с ними мудро и умело, в то же время сполна отрабатывая свои деньги; вышибалы подтянулись ближе, на всякий случай, и акулоподобный полицейский лайнер медленно проплыл мимо, не останавливаясь. Орион зашел или казался зашедшим во вращении мира. Наступил рассвет, зеленый и тихий, когда колокола аббатства зазвонили к заутрене, а монахи поднялись для молитв: первый час дня, тот самый час, когда манна падала на евреев в пустыне, когда Христа привели к Пилату, а тот спросил его: «Что есть истина?»^[625] Именно в этот час Христос, вернувшись в свое тело после Воскресения, сидел с учениками и ел рыбу и мед^[626]. В тихой трапезной Убежища Пирс сидел и ел завтрак, который, безусловно, был более обильным, чем получали монахи: беглецы от мира не обязаны быть такими же аскетами, как parfaits^[627]. Но затем он решил, что вместо этого пойдет к мессе, чего не делал с тех пор, как приехал сюда. И причастится. Потом соберет бумаги и диски, уберет и закроет келью, и поедет домой.

Глава одиннадцатая

В бесплатной библиотеке Блэкбери-откоса вам выдадут, если вы попросите, маленькую брошюрку или памфлет, вышедший несколько лет назад и посвященный жизни и работе Херда Хоупа Уэлкина, «Образованного сапожника». На нижнем этаже, в разделе литературы 1900-х годов, стоят несколько написанных им когда-то популярных книг по естественной истории, таких как «Дочери Воздуха и Воды» (об облаках) и «Древнее как Небо» (геологические образования). В алькове основного читального зала висит хорошо известная его последняя фотография (Санта-Клаус с пушистой бородой и смеющимися морщинками); рядом в рамке наполненное похвалами письмо от Луи Агассиса^[628].

На самом деле он никогда не был сапожником, как это часто писали, но владел маленькой фабрикой специальной обуви, стоявшей на берегу реки Блэкбери; бизнес он унаследовал от отца, который действительно начинал как сапожник. Однако он был самоучкой, никогда не посещал среднюю школу и самостоятельно изучил ботанику, биологию и орнитологию, ветви знания, которые в то время еще можно было изучать одну за другой; позже он был номинирован на членство в нескольких научных обществах и (как расскажет вам брошюра) участвовал в кампании за освобождение научных журналов от международных почтовых сборов, добиваясь того, чтобы они свободно распространялись по миру. В брошюре перечислены четыре вида местных полевых цветов, которые он открыл и назвал, и приведены мутноватые репродукции его рисунков с их изображением. В ней есть фотография большого простого дома на Уэст-Плейн-роуд, сгоревшего в 1924; он жил здесь один весь остаток жизни после смерти родителей (двойное самоубийство, но брошюра об этом не упоминает) и умер на лужайке, сидя в кухонном кресле, в теплый весенний полдень 1911 года, aetat^[629] семидесяти пяти лет: не ожидал достигнуть такого возраста, однажды сказал он.

В архиве, хранящемся в подвале библиотеки, есть и другие документы, которые вы можете посмотреть, если убедите библиотекаря, что у вас есть хорошая на то причина, хотя в последнее время их никто не спрашивает. Например, брошюры, которые Уэлкин написал в поддержку самых разных инициатив, письма к нему и от него за многие десятилетия и экземпляры его журнала «Гилозоист»^[630], сложенные в красные короба. Ну и, конечно, замечательный манускрипт, в котором он подробно описал свое многолетнее сражение с демонами или дьяволами, которые докучали и преследовали его в юности: как он страдал, боролся и, наконец, освободился от их владычества.

После его смерти пошли разговоры, что его бумаги нужно переместить в какое-нибудь более достойное хранилище, чем местная библиотека, приятная и вместительная для такого города, но сырая, поскольку находится прямо у реки; многие из ее книг постарше уже приобрели этот запах, позор. Сам Уэлкин не оставил никаких распоряжений о своих материалах. В конце концов, они попали в библиотеку по умолчанию; никто не написал в какое-нибудь другое общество или организацию, может быть, потому, что тогда пришлось бы изучать и объяснять этот манускрипт.

Роузи Расмуссен прочитала рукопись или кусочек ее с отвращением и жалостью в тот день, когда она полностью обошла библиотеку, от подвала до купола, обследуя ее имущество. Это был один из тех случаев, когда Роузи проводила время (как она чувствовала) в переодетом виде среди своих соседей, чтобы узнать их нужды и надежды, задать вопросы (когда она могла думать о вопросах) и попытаться придумать, как помочь. За то время, пока она этим занималась — она была директором Фонда Расмуссена уже добрую дюжину лет, — у нее стало получаться лучше и лучше, она привыкла к маске Зорро, и фразы, которые обещали продвинуть дело без обещания уплатить счета за последний месяц, приходили к ней все более легко и с меньшим стыдом. И все-таки время от времени ей рассказывали необыкновенную историю, или ей открывался древний рубец нужды или раны, о которой она никогда не знала или много лет знала, но не понимала или не сводила вместе, — и она осознавала, насколько велик этот мир: все в нем свернуто и так таинственно.

Так она чувствовала себя перед книгой Уэлкина, которую библиотекарша достала из архивного короба и положила на стол перед ней. Книга была написана от руки разборчивым мелким почерком, разборчивым везде, кроме абзацев и страниц с непонятными ей символами. Очень много иллюстраций, нарисованных чем-то вроде цветных карандашей. Страницы были прошиты прочной красной нитью, возможно, обувной; на кожаном переплете при помощи какого-то инструмента было выжжено его имя и еще какие-то символы. Никто, кроме него, сказала библиотекарша, не знал смысл этих символов, он придумал их сам. Роузи перевернула страницы, испытывая трепет перед внимательностью и выдумкой, которыми молодой человек — всего двадцать четыре года — одарил эту книгу, думая о том, как он трудился над ней, подбирал инструменты и тщательно раскрашивал лица демонов. На каждой странице остались еле заметные вспомогательные линии, сделанные красными чернилами, для выравнивания иллюстраций и текста.

Самой печальной и ужасной вещью здесь, подумала Роузи, хотя и прочитала всего несколько страниц, было то, что он так гордился тем, что сделал: насколько сильным демоноборцем он был, как он загонял их в безвыходное положение, ранил и преследовал. Как в конце концов он победил или написал, что победил. Об этом даже думать было почти неприятно.

Но уже пришло время встречи с художником, который утверждал, что сможет восстановить длинный ряд закрытых досками портретов (Данте, Шекспир, Гомер, Лонгфелло), которые заполняли купол над головой. Так что Роузи закрыла книгу, и библиотекарша убрала ее обратно в короб; никогда больше Роузи в него не заглядывала.

Булавки, самые обычные стальные булавки с головками из цветного стекла; дым от сожженных лавровых листьев и других благовоний; отречения и вопли, вылетающие с переменной скоростью; и рукописные signaculae^[631]. Эти, однако, могли быстро лишиться своей силы, таким образом, заставляя его мгновенно обнаружить всех остальных, что, к счастью, он обычно и делал. Демоны в аду знали это, как знали и боялись его другого оружия; на великих конклавах они жаловались своим предводителям на бесчинства и раны, полученные от его руки. (Он нарисовал их всех, собравшихся в аду, такими, какими засвидетельствовал, и окружил рисунок изображениями булавок, листьев, словами и отметками, заставлявшими их страдать еще больше).

Они изобретательно маскировались, обращаясь животными и предметами (он знал, что одна из каминных ламп в гостиной, которая, включаясь, светилась и шипела, как и все остальные, на самом деле была демоном по имени Флю^[632], но он долгое время делал вид, что не знает этого). Не все они хотели навредить ему, и не все, кажется, вообще им интересовались, но он всегда чувствовал, что под угрозой, как ни один из живущих вокруг него: как будто все остальные жили спокойной жизнью в округе Дальние горы, а он один — в каком-то опасном городском пригороде, в Пяти Углах^[633] или Бандитском Насесте^[634], и бездельники, злодеи и грешники глядят на него и ухмыляются.

Иногда они приносили ему вред. Иногда им удавалось убить его птиц и прогнать помощников. В ходе самого страшного и печального разгрома, которое ему учинили, они убили его родителей. Но его самого им не удавалось затронуть, ни глубоко, ни смертельно.

И они не подозревали, что он узнал, как, не умирая, добраться до страны, лежащей за царством смерти. Он пересекал холмистые верхние земли, которые были Небесами, и там находил родителей, слабых и иногда исчезающих, растерянных, невнятно бормочущих, словно призраки в гомеровском Аиде, а иногда в хорошей форме, способных его обнять и ответить на вопросы. Почему из всех мириадов мертвых он видит именно их двоих, а остальных лишь мельком? Они ответили негромко, может быть даже не вслух, но ему показалось, что они сказали: эта земля огромна и на самом деле бесконечна, места хватает для всех. Почему здесь он чувствует себя таким угнетенным и настороженным, а там, в нижнем мире, таким проворным, сильным, даже счастливым? Они не знали, но были уверены, что сами такого не чувствуют.

Да, когда он бывал в аду, невидимый врагам, то казался самому себе огромным и безжалостным. Там он подслушал план демонов: они собирались пригласить его вступить в их братство, потому что он настолько силен, что они не в состоянии победить его; потом, когда послы пришли к нему в дом, он, зная об их миссии, сумел заключить их в специально приготовленные бутылки, в которых они и остались, неспособные выйти наружу. Все то время, пока они обольщали его, он не сводил глаз с картины его матери, на которой была изображена ангел со звездой во лбу: она вела маленького ребенка по неустойчивому мосту над пропастью. Таким образом в разгар своей деятельности ему удалось взять в плен тысячи демонов и загнать их в зеленые и коричневые бутылки. Для фронтисписа своей книги он нарисовал собственный портрет, где были изображены его оружие, его любимый скворец, Крест, его бутылки и прозвище: Бич Демонов.

Позже, читая Сведенборга^[635], он понял, в каком месте странствовал так долго в юности, ибо Сведенборг учил, что мир за пределами смерти имеет форму человеческого тела: голова, сердце, конечности и все остальные члены^[636]. Значит, он путешествовал прямо там, где находился сейчас, — внутри своего тела. К тому времени он мог смеяться и громко рассмеялся от жалости и удивления над всем тем, что испытал здесь, в похожем на тело мире, который был одновременно внутри и снаружи всего.

Последние, неподшитые страницы, ныне включенные в манускрипт, были, очевидно, написаны Уэлкином много позже, когда он вновь открыл то, что называл «Книгой Битвы». Эти последние страницы написаны совсем другим человеком: быстрый, крупный почерк, пренебрежение полями, листы разного размера.

В самой «Книге Битвы» есть рисунок, в котором Уэлкин изобразил Горация Остервальда, который появляется как враг, убийца, первый из демонов; портрет тщательно опутан могучими символами, включая рисунок бычьего сердца, пронзенного иглами для вышивки. Но среди неподшитых страниц лежит и его фотография, возможно, 1870-х годов: худой мужчина с раскидистыми белыми усами, сострадательный взгляд, спокойный интерес (или это просто лицо с фотографии девятнадцатого столетия, черты лица созданы для долгой выдержки?). Он сидит на плетеном кресле со спинкой в форме павлиньего хвоста и держит на коленях большую морскую ракушку.

В завещании родители Херда Хоупа Уэлкина назначили сыну пожизненного опекуна. Гораций Остервальд был дьяконом и бывшим школьным учителем; именно он привил Уэлкину интерес к чудесам сотворенного мира: животным и насекомым, камням и цветам. Остервальд показал ему, как собирать и классифицировать, придумывать названия и сортировать — возможно, чтобы успокоить его призраков работой, точной, забирающей время и скучной, или открыть ему, что эти создания содержат свои собственные внутренности, а не тайные места для демонических врагов, или то и другое одновременно.

На самом деле демоны — Уэлкин это знал — никуда не делись, но они стали менее убедительными или привлекательными; он начал чувствовать, что они отворачиваются от него и вместо этого обращаются к предметам, которые он изучал, помещал под линзы и воспроизводил цветными чернилами: как будто они болезненно желали того, что не могли иметь: герметичной и искусно выполненной твердости, которой обладал любой листок, кварцевый кристалл или волосяной корень. И он перестал бояться и ненавидеть их, а когда мы перестаем бояться, любить или в страхе ненавидеть демонов, они теряют к нам интерес и уходят.

«То ли заботы этого доброго человека, — писал он об Остервальде, — который так долго был моим единственным другом, освободили меня от заклинания, которое я сам наложил на себя, то ли (как это часто отмечается в случаях dementia praecox^[637]) мания исчезла благодаря естественным физиологическим изменениям, я не знаю. Но даже сейчас, в старости, когда я беру в руки наши альбомы с прессованными образцами или интересные камни, которые он так любил приносить мне, я ощущаю, как меня пробирает дрожь — старое безумие, которое пребывает во мне, словно долго заживавшая рана. Однажды он принес мне камень, извлеченный из желудка оленя; он назвал его камнем безумия и сказал, что он обладает естественной силой держать меланхолию в заточении. Сейчас я больше не верю, даже если когда-то и верил, что именно он оберегает меня, но все еще ношу его в кармане, ибо Гораций очень ясно дал понять, что он поможет мне, верю я в это или нет».

Поддавшись на уговоры Горация, Уэлкин от камней и растений перешел к более грозным вещам — погоде и животному миру, с их очевидной свободной волей, их злобностью или благожелательностью. Их было недостаточно просто классифицировать и рассортировать, потому что гром отчетливо говорил с ним словами, лисы пристально смотрели ему прямо в глаза, и потребовалось время и осторожность, чтобы перебороть это: не с тобой, сынок, сказал бы ему Гораций, взяв за руку; не тебе. Наконец он столкнулся с умными обезьянами или приматами — жителям его родного города, чьих враждебных или нуждающихся душ, одетых в иллюзию их тел и их одежды, он всегда прежде избегал.

И вот, когда Уэлкин смог это сделать, он или мир опустел: успокоился и стал одержим лишь самим собой. Он навсегда запомнил тот летний день, когда за ужином, оторвав взгляд от супа, сообразил, что за весь день, от рассвета до сине-зеленого вечера, он ни разу не испугался, ни разу не попытался найти прячущегося демона или накричать на него, и, что еще удивительнее, даже не заметил этого. Он отложил ложку и вместе с Горацием встал на колени и начал молиться: «Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня; я встретил тесноту и скорбь, — сказал он. — Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо Господь облагодетельствовал тебя. Ты избавил душу мою от смерти, очи мои от слез и ноги мои от преткновения. Буду ходить пред лицом Господним на земле живых»^[638].

Позже один из тех, кто знал о его переживаниях, спросил, не сожалеет ли он о юности, прошедшей в воображаемом мире, и он ответил, что нет, не сожалеет, но только благодарен за то, что все осталось позади. Однако, возможно, всегда есть сожаление, которое известно некогда одержимым наравне с благодарностью: чувствовать необузданных существ, с которыми они делили свое тело, ощущать живительные и освобождающие силы, растущие внутри, убежать и оставить их ни с чем, наедине с собой.

И его бедные родители: никто не смог разубедить его, что они умерли не из-за страха перед его ужасной неподатливостью или печали от неспособности помочь ему. Он никогда не делал перестановки в их спальне на втором этаже дома на Уэст-Плейн-роуд и никогда больше не входил в нее.

В тридцать лет он впервые прочитал книгу Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», которую Гораций Остервальд долго держал подальше от него, опасаясь, что ужас перед слепой, бессмысленной, механической эволюцией поколеблет его религиозные убеждения и, следовательно, душевное здоровье. И еще долго после того, как он прочитал ее, Уэлкин наблюдал за собой и ждал, как человек, глотнувший то, что может оказаться ядом, не появятся ли ужасные последствия. Последствия были, но он не смог сразу определить, какие именно; в любом случае, ничего страшного. Сами по себе аргументы Дарвина показались ему целиком и полностью убедительными; как будто он уже был знаком с ними, как будто, не возбуждая его безумия, они описывали с огромной красотой и многообещающей ясностью мир, в котором он недавно проснулся.

В один весенний день, когда он обнаружил на горе Ранда ранее неизвестный подвид Silene virginica^[639], он понял, внезапно и без удивления, — хотя уже много дней не вспоминал про Дарвина или его схему, — что Дарвин освободил Бога от ужасного бремени создания мира: придавать форму листочку и улиточному панцирю, выдавливать кошачий приплод и закукленную бабочку, порождать снежную метель; освободил его и от трудов, и от вины. Он выбрал для этой работы помощника, и этим помощником была Случайность. На самом деле у него не было выбора; больше нечего было делать.

Случайность.

Уэлкин писал, что в то мгновение ощутил весь мир вокруг — с горы Ранда он мог видеть все Дальние горы — «громкий, но спокойный гул», и все потемнело, а потом прояснилось, как случается, если встать слишком быстро. Но свет и звук были не тем, чем были; впоследствии он не мог сказать, чем именно, только то, что назвал их вместе Любовью, хотя он и сказал, что не видит в этом смысла, и его душа вошла в новую землю. Он понял, что прежде, не понимая этого, считал Бога величайшим из демонов: могущественным, быть может, добрым существом, которое трудится так, как это делают демоны, трудится в мире, трудится трудится над своими планами в отношении нас, понять которые — наш долг, насколько это возможно; реализует свои смыслы, лежащие в глубине каждой сотворенной вещи.

Но это не так. Нет никаких смыслов, никакого работника, никаких планов. У мира нет планов на нас. Холодным вечером по Эдему шествует Любовь Господа, наш Друг, в его бесконечном сердце пустота и холод, что в это мгновение можно сказать и про Херда Хоупа Уэлкина. Вместе они спускаются с горы.

Именно после этого Уэлкин начал говорить с другими людьми и писать им; он учил естественной истории в своих книгах, а Любви Господа — в воскресной школе, что ему разрешили делать спустя несколько лет, в течение которых он никому не причинил вреда и казался таким же нормальным, как и любой другой. Херд Хоуп Уэлкин выбрался из мира демонов в несотворенное творение, в мир, чьей единственной причиной для существования было само существование — то есть нет причины, нет благословенной причины, — и обнаружил в конце своего путешествия, что его вернули в общество людей. Для него не было иного пути, только этот долгий и окольный путь, равно как и Данте не мог взобраться напрямик на священную гору, впервые представшую перед ним, иначе как долгой и окольной дорогой, через всю вселенную. «Я видел своих товарищей в ратуше и на рынках, я видел их в Церкви во время Богослужения, — писал Уэлкин. — Они говорили мне: Подойди и сядь, и я сел. Я присоединился к ним в молитве и благодарении, но не душа к душе, а лик к лику, и это было для меня, после всех моих странствий, огромным Облегчением».

Глава двенадцатая

И вот настала последняя глава истории этого мира, в которой мы творим, благодаря механизму воображения, мир несотворенный, произведение без автора. Мир, который воображение, с его самым таинственным механизмом и законами, не может изменить, однако может представить новые пути; в котором наши старшие братья и сестры, вещи, страдают от наших ребяческих логомантических^[640] игр с ними и ждут, когда мы станем старше и будем лучше понимать; в котором мы действительно становимся старше и понимаем больше.

Я знаю, писал Херд Хоуп Уэлкин в своих «Маленьких Проповедях по Разным Поводам», я знаю, что на самом деле нет ни Верха, ни Низа; нет ни Правильного, ни Неправильного, ни Мужского, ни Женского, ни Еврея, ни Нееврея; нет ни Света, ни Тьмы, нет ни Высокого, ни Низкого; нет бытия, нет небытия; нет ни Жизни, ни Смерти. Но безусловно есть страдание и радость; боль и прекращение боли. И из этого возникает все остальное: ибо мужчины должны работать, а женщины должны плакать, и если мы хотим освободить одних и утешить других, мы должны иметь изобретательность и мудрость. Именно для этого Змей дал нам вкусить яблоко с Древа Познания; мы вкушаем и затем обращаемся к нашим трудам.

Пирс и Ру, Мэри и Вита, Сэм и Роузи Расмуссен, Брент Споффорд, Вэл, Аксель Моффет, все проснулись примерно в одно и то же время и обнаружили, что утро совсем не солнечное, как вчера; что серебряно-серый апрель бледнит и смягчает интенсивность зеленых и фиолетовых оттенков и бросает неопределенный глянец или блеск, словно тайную улыбку, на все, на что вы смотрите, или в сторону от него.

Пока Ру кормила девочек, Пирс отнес чашку кофе в комнату отца на третьем этаже; если бы он оставил дело на самотек, Аксель мог бы еще долго слоняться без дела и мечтать, а сегодня нужно было двигаться.

— Аксель?

— Входи, входи. Entrez^[641].

Однако, когда дверь открылась, он казался испуганным, завидев сына. Пирсу стало интересно, кого ожидал увидеть отец: это мог быть один из множества людей, которых мог видеть только он один. Аксель был в своей древней, серой, похожей на саван пижаме, заставлявшей Ру содрогаться: как будто один из ее пациентов переехал в ее дом на верхний этаж и начал бродить. Иногда по всему дому, иногда посреди ночи. Вот только этого мне не хватало, сказала или крикнула она Пирсу в одну скверную ночь. Еще один больной старик.

И, тем не менее, когда год назад Аксель в отчаянии позвонил, именно Ру сказала или крикнула в ярости, что, конечно, Пирс должен взять его, потому что, конечно, ему больше ничего, черт подери, не остается, разве он не понимает смысл того, что он собирается сделать — сказать нет? Пирс, держа в руке телефонную трубку, оказался между ее гневной уверенностью и далекими слезами Акселя. Здание в Бруклине пропало, перешло в собственность банка. Шеф умер, Восстановители рассеялись, и внезапно образовалась уйма непонятных счетов; суд, арест имущества, конфискация. Когда? С того времени прошел уже почти год, сказал Аксель. Он жил на улице. Ничего, твердил он. Ничего. Ничего.

— Я вчера говорил с доктором, — сказал Пирс. — Она получила результаты анализов и все такое. Хочешь поговорить с ней? Я могу записать тебя на прием.

— Это старость, — сказал Аксель. — Второе детство. Без глаз без зубов без вкуса без всего. Хныкать, блевать и дергать за одеяло.

— Нет, — сказал Пирс. — Или не совсем.

— Ты можешь сказать, сынок, — с огромным сожалением сказал Аксель. — Можешь сказать мне это. Не бойся.

— Ну, — сказал Пирс. — Если старость означает болезнь Альцгеймера, то скорее всего у тебя ее нет.

— А. — Его это, кажется, не успокоило.

— Есть и другие варианты. У тебя могут быть тельца Леви.

— Что?

— Тельца Леви. Это форма повреждения мозга или болезнь. — То, что доктор назвала «деменцией с тельцами Леви». — «Тельца» — это всякие разные отложения в мозгу.

— Помогите мне, доктор, я забрал тельца у Леви, — сказал Аксель. — А он забрал мои. — Он наигранно засмеялся бодрым смехом.

— В любом случае, это не Альцгеймер. Хотя, наверно, доктор Альцгеймер и доктор Леви знают друг друга. Закадычные друзья^[642].

— И, — спросил Аксель, — какой прогноз?

— Ну. Если у тебя действительно эти тельца, тех штучек, что у тебя уже были, станет больше. Галлюцинации. Лунатизм. Реалистичные сновидения. Паранойя.

Аксель заметно содрогнулся, вздох, полный жалости к самому себе. И Пирс на мгновение вспомнил Бруклин.

— Галлюцинаций у меня еще нет, — сказал Аксель. — Так, приходят всякие. Но они настоящие. Совершенно настоящие.

— Девочки, — негромко сказал Пирс, — хотят, чтобы ты опять рассказал им, как тебя сбил поезд.

Большая седая голова Акселя повернулась к нему, глаза полны обиды.

— Поезд?

— Они говорят, ты рассказал... А, не бери в голову.

День понемногу разгорался.

— И это, — спросил Аксель, — будет прогрессировать?

Пирс не ответил.

— Бог мой, Пирс. Ты должен запереть меня в комнате. Иначе я могу совершить какое-нибудь ужасное преступление. И не узнать об этом.

Пирс издал утешительный звук, но Аксель рассеянно встал, едва не перевернув свою чашку. Он схватился за стойку балдахина и вытаращил глаза.

— О, Пирс, — сказал он. — Я так устал. Дай умереть^[643].

— О, только не надо.

— А я — в могилу: мир, покой там ждет^[644]. Уйду, иногда мне хочется.

— Иногда! Иногда и мне хочется.

— Ты в вечный возвращен покой, — сказал Аксель, — расчеты с Господом окончил^[645].

— Расчеты, — сказал Пирс, — кончены земные. Так правильно.

— Красотка, парень и, — сказал Аксель. — О, бог мой. — Он плакал, на этот раз закинув голову назад. Он плакал понемногу каждый день, и Пирс начал плакать с ним, что поразило их обоих. Остаток дня он обычно бывал весел; становился собой, по его словам.

— Ты не мог бы одеться? Я хочу сказать, ты будешь одеваться? Мы собираемся в эту экспедицию.

— В эту — что?

— В путешествие. В поездку. В Дальние горы.

— О, оставь меня. Оставь, оставь.

— Нет, — негромко, но решительно сказал Пирс. — Нет-нет. Нет.

— Он говорит, что иногда не может понять, проходит ли время или, скорее, как много проходит времени, — Пирс сказал Ру за завтраком. — Он иногда думает, что прошли дни с того момента, как я поднимался к нему. Что после моего ухода до моего возвращения прошло несколько часов, когда на самом деле несколько минут. Не верит. Просто не отличает.

— Скажи ему, пусть молится, — сказала Ру. Она делала Вите прическу.

— О боже.

— Нет, именно это. Он помнит все молитвы. «Радуйся, Мария»^[646]. «Отче наш»^[647]. Все что угодно. Он их не забудет. И скажи ему, что он должен молиться и вести счет, и таким образом он узнает, сколько времени прошло. Пусть сконцентрируется на этом.

Он посмотрел на нее: заколка для волос в зубах, темные локоны Виты в руках.

— Ладно, — сказал он.

— Просто еще один день, — сказал Пирс, загружая продукты в свою машину, фургон «фестина»^[648]. — Еще один день живущих и борющихся на полях данного и возможного.

Борющийся от слова борьба, подумал он, как живущий от жизнь. Жениться от жена. Он позвал отца и детей. Отправляемся в путь. Путь по-латыни — Via, а Via — это Vita; мы так думаем, потому что мы животные, которые знают, что мы отправились в путь; что мы выходим откуда-то и идем куда-то, и где-то может быть хорошо, а где-то плохо, но мы этого не знаем.

— Жмите на гудок, — сказала Вита. — Пока-пока, дом.

— Пока-пока.

— Пока-пока.

По дорогам, которыми они ехали к Дальним горам, обычно бродили огромные животные, но сейчас их по большей части не было; последних из них, усталых и медленных, можно было легко разглядеть на обочине, с поднятым капотом или оранжевой наклейкой, закрывшей зеркало: «пумы», «мустанги», «скаты», «барракуды», «орлы», «рыси». У новых машин не было ни звериных имен, ни цифровых, ни названий пленительно быстрых вещей, вроде «корветов»^[649], «дротиков»^[650] и «корсаров»^[651]; их имена были бессмысленными слогами, которые, быть может, являлись их тайными подлинными именами в той стране, откуда они все прибыли, в Автоленде: так Пирс говорил своим дочкам. «Камри»^[652]. «Джетта»^[653]. «Джолли»^[654]. «Королла»^[655]. Его собственная «фестина», имя которой, он был уверен, не имеет ничего общего с латынью^[656].

Вороны взмывали над зеленеющими полями или приставали к мертвым вещам на обочине, подпрыгивая и деликатно поклевывая.

— Да благословит вас бог, вороны! — кричали девочки; иногда их мать тоже приветствовала это мрачное племя, потому что ворона была ее тотемом из-за фамилии Корвино^[657]. — Приятного дня! — кричали они вслед улетающим воронам. — И мы правда желаем вам этого!

Имена. Вита и Мэри, повторяя свою историю, не забывали рассказать про имя матери и почему ее так зовут.

— Поскольку ее мать звали Роза, — сказала Мэри, — а отца — Келли, — выкрикнула Вита, — вот ее и назвали Розанна Келли Корвино, — сказали они хором и засмеялись, как всегда делали в этом месте, веселым театральным смехом. Иногда они хотели, чтобы последующие главы истории — как дедушку Корвино стали называть Барни и как «Розанна» уменьшилась и превратилась в «Ру», — вновь рассказала им мама. Но сейчас они перестали слушать и начали играть в рифмы, быстро отбивая руками ритмический рисунок, настолько сложный и стремительный, что Пирс не успевал следить: левые руки к правым, правые к правым, руки на колени и руки вместе, без ошибки.

— Кто научил детей этим скабрезным стихам? — спросил Аксель.

— Что это значит? — сказала Ру. — «Скабрезным»?

— Он имеет в виду: непристойным, — сказал Пирс. — Эротическим. Полным двусмысленности.

— Ты шутишь? — сказала Ру. — Это из «Улицы Сезам»^[659].

— Шутка доктора, — сказал Пирс. — Всякий знает.

Девочки повторили стишок еще раз — в последней строчке нужно было слегка повертеть бедрами и тазом, «Улица Сезам» это или нет, — а потом начали другую песенку, более сложную: они улыбались, даже когда полностью концентрировались на шутках, но все равно иногда сбивались с ритма, смеялись и начинали все с начала.

— Ну? — сказал Пирс.

— Хватит, Пирс.

Пирсу показалось, что он может датировать некоторые части песенки очевидными свидетельствами: извозчики исчезли навсегда. Но бо́льшая часть песенки являла собой всеобщую, вечную, зашифрованную мудрость, которая была древнее, чем древние боги. Жизнь на земле. Во тьме во тьме.

— Конец представления, — сказала Ру.

Они свернули со старой автострады, въехали в Небесную Страну^[661], пересекли горы Дженни Джамп^[662] и обогнули — не останавливаясь, несмотря на мольбы детей — Волшебную Страну^[663]. Потом пересекли границу штатов и довольно скоро оказались на восточном берегу широкой реки, текущей на юго-запад.

— Река Блэкберри^[664]? — спросили девочки, но нет, совершенно неверно; Пирс рассказал им, что река получила имя от некоего лорда Блэкбери: король давным-давно даровал ему эту землю в краях, которые потом назвали Железным округом^[665]. Очень-очень давно.

— Правда? — спросили они.

— Правда, — ответил он.

Они пересекли Дальвидский мост, и, поскольку они ехали уже несколько часов, нужно было остановиться; впереди, там, где всегда останавливаются те, кто поворачивает в Дальние горы, находился придорожный магазинчик. Пирс рассказал, как он в первый раз остановился здесь, когда сломался автобус, и даже изобразил, как тот пытался взобраться на последнюю горку, совсем как Паровозик, который Смог^[666], только не смог и здесь остановился.

— Пап, это правда?

— Ты ехал на автобусе?

Они все вышли из «фестины», от маленьких до больших, и разбрелись.

Охладителя для газировки, похожего на длинный красный саркофаг, больше не было, ну конечно; тем августовским днем Пирс достал из его темного холодного озерца бутылку колы и открыл ее о заржавленный зуб отверстия, в которое опускали плату — четвертной. Вместо него стоял огромный сверкающий контейнер, раскрашенный под музыкальный автомат, предлагавший вдвое большие бутылки вчетверо дороже. Рядом с кассой, однако, стоял тот же самый стеллаж с сигаретами самых разных марок, и он выбрал свою любимую, которую всегда курил — если не скатывал самодельную сигарету — в те дни, когда еще курил. Продолговатая пачка в шелковистом целлофане, сигареты внутри поддавались нажиму пальцев. Но она была слишком маленькой: казалась абсурдно маленькой в его руке, как будто съежилась на расстоянии или не изменилась, но сам Пирс отошел, без разницы. Долгое время он держал пачку, а безразличный продавец рассматривал его: крутит и крутит, заинтригованный до невозможности.

— Сигареты? — наконец спросил продавец, палец на кассе.

— Нет-нет, — сказал Пирс. — Я не курю.

— Никогда не поздно начать.

— Ха-ха. — Верблюд, пирамиды, песчаная пустыня. И куда идти, если потерялся в ней? Идите в город на обратной стороне. Он вернул пачку на место.

Выйдя наружу, Пирс сел за стол для пикника, стоявший на своем месте, поседевший, как и он, и стал ждать, когда его женщины закончат свои дела в уборной. Над ним нависал высокий клен, его листья, испещренные жилками, мокрые и нежные, как крылья только что родившихся насекомых, пошли в рост, но еще полностью не раскрылись. А когда он впервые сел за этот стол, они были огромные, тяжелые и ворсистые. В тот день легкий бриз шевелил и листья, и его волосы. И с той стороны дороги, из-за дома, окна которого были закрыты ставнями, появился Споффорд и его овцы. Пирс цедил колу и думал о тех тщательно придуманных (или, по крайней мере, увлекательных, до известной степени) сочинениях, которые были популярными в те дни, когда он впервые уехал из города и попал сюда; эти истории, быть может, слишком длинные, происходили, как оказывалось в финале, в течение одного дня или одной ночи, или даже одного воображаемого мгновения, в конце которого исходный мир снова выздоровел: стакан виски, который собирались выпить, выпивали, сигарета, которую собирались зажечь, зажигали, а спичку выбрасывали. Слава богу, время не двигалось, за исключением царства мысли или желания: все дороги (кроме одной, для ныне исправившегося героя) все еще лежали открытые.

— Поехали, — сказала Ру, появившись рядом с ним.

Перед глазами Виты и Мэри проносились сцены пребывания здесь Пирса и Ру, еще до их рождения. Видишь этот мотель? В нем жил папочка. Папочка, ты жил в этом мотеле? Видишь, вон там продают машины? Там мамочка продавала машины; нет, она помогала продавать машины своему отцу, дедушке Барни. Мам, ты продавала машины? За это время шоссе расширили, вдоль него появились новые точки, а в агентстве продавались «юго»^[667] и «ниссаны». Барни однажды сказал, что хочет быть похороненным на парковке, чтобы над ним каждый день проносились машины на тест-драйве; но он лежит на кладбище, и маленькая медная табличка над его головой сообщает лишь, что он служил в армии Соединенных Штатов, а также его звание и подразделение: как и у Сэма Олифанта далеко отсюда.

Все уменьшилось. Пирс поймал себя на радостной мысли: он вернулся раньше, чем все здесь стало слишком маленьким, чтобы можно было войти; но как только они оказывались ближе, двери, дороги, ворота позволяли им пройти, как и прежде. Относительность. Видишь внизу на дороге? Видишь большой желтый дом? Папочка там жил; не там, дальше, нет, давайте свернем, нет, поехали дальше.

У Аркадии, где сейчас Гуманитарный центр Расмуссена, Ру припарковалась на новой стоянке, закрывшей полоску луга, на которой когда-то паслись овцы Споффорда. Сам Споффорд и его грузовик свернули сюда прямо перед ними, приехав другой дорогой.

— А где овцы? — спросил Пирс, крепко сжав его руку, а затем падая в его объятия. — Твой тотем.

— Слишком много гребаных неприятностей. Я только о них и думал, даже когда подавал их на стол. Одна неприятность за другой. — Он усмехнулся и повернулся к дочкам Пирса, чтобы его представили. В дверях Аркадии внезапно появилась Роузи, на вид неизменившаяся, во всяком случае, не седая, как они со Споффордом, на ее плечах яркая шаль, а рядом с ней молодая женщина, с которой Пирс не был знаком, женщина, которая, казалось, пребывала одновременно здесь и не здесь, милостиво присутствовала, тайно отсутствовала. Владеющая собой^[668], он мог бы сказать.

— Господи, Пирс!

— Привет, Роузи, привет. Роузи, ты, конечно, помнишь Келли Корвино, мою жену. Мой отец, Аксель Моффет. И наши дочки, Мэри и Вита, нет, Вита и Мэри.

Ру протянула холодную руку Роузи и подтолкнула вперед девочек, которые еще несколько лет назад боязливо спрятались бы за ней, но не сейчас. Ру не знала, что Роузи и Пирс однажды переспали, но тогда и Пирс не знал, что Споффорд и Ру — тоже. На самом деле, каждый из них едва помнил это, только голые имена вещей. Все ушло.

— И вы все знаете мою дочь, Саманту, — сказала Роузи, и юная женщина с темно-коричневыми кудрями и бездонными синими глазами протянула руку Пирсу.

Роузи повела Пирса с его пакетом — фотокопия машинописи, которую она просила выбросить, но он не смог, и стопка маленьких пластиковых квадратов, в которых скрывалась книга, измененная и неизменная — через холл в свой кабинет. Вот тут все действительно изменилось, стало чистым и блестящим; даже полы были выбелены и покрыты лаком и сияли как намазанный маслом хлебный ломтик.

— Этого ты прежде не видел, — сказала она.

— Да.

— Нравится?

— Хм, — сказал он, не зная, что ответить. В офисе были, впрочем, те же книжные шкафы из светлого дерева, заполненные руководствами по программному обеспечению и папками из белого пластика. Здесь висели плакаты, объявления о курсах лекций и конференциях и информационные письма.

— Вот эта должна тебе понравиться, — сказала она. — Тебе нужно приехать. Мы так гордимся.

«Цивилизованность и Цивилизация: Восточная Европа После» — такова была тема. Конечно, в том месяце того года не было необходимости спрашивать, после чего, хотя в будущем термин мог бы вызвать недоумение. Фотографии тех, кто будет выступать. Пирс с благоговением показал на одну из них.

— Ты мог с ним встречаться, — сказала Роузи. — То есть ты же был там до того.

— Я никогда там не был, — сказал Пирс.

— Я уверена, что был. Ты писал мне оттуда.

На мгновение Пирс заколебался. Лицо на постере было темным, угрожающим, штормовым, но сам человек, безусловно, таким не был. То же самое фото было на обложке книги, лежавшей на столе Роузи. Пирс открыл ее и прочитал:

Истинная совесть и истинная ответственность всегда, в конце концов, объяснимы только при помощи молчаливого предположения, что за нами наблюдают «сверху», что там все видят и ничто не забывают, и, следовательно, земное время не в силах стереть острые разочарования земными неудачами: наша душа знает, что не только бытие осведомлено об этих неудачах^[669].

Какой иной государственный деятель, иной политик, в какой угодно стране, мог бы сказать такое: сказал бы о неудаче, своей собственной неудаче, такой же неизбежной, как и у любого другого? Пирс почувствовал внезапное желание оказаться там, в том городе, в те дни, когда этот человек и он сам были молоды; узнать более важные и мудрые вещи, чем те, которые он узнал в те годы в собственной обычной стране. Он не мог знать, что Феллоуз Крафт, писатель и путешественник, действительно видел Гавела, касался его и даже щекотал его пухлый живот: старший Гавел, его отец, тоже Вацлав, в конце 1930-х годов привел сына в только что открытый бассейн в пригороде Баррандов, к югу от Праги, в котором летом обычно собирались красивые мальчики. Вацлав Гавел-старший, строительный магнат и торговец недвижимостью, сам строил этот новый район с его элегантными кафе, сверкающими террасами и будущей киностудией. Один из молодых людей, киноактер, представил Крафта улыбающемуся Вацлаву и его сыну, и гордый папа болтал без умолку, пока Крафт повторял Нерозумим, нерозумим, я не понимаю, я не понимаю: одно из немногих слов, которые он знал по-чешски, и одно из немногих, которые никогда не забудет.

На вершину можно было добраться несколькими тропинками. Одна начиналась, сейчас или когда-то, недалеко от маленького домика у реки Блэкбери, в котором когда-то жил Пирс, но более широкая и популярная, — длинный поперечный маршрут, бесхитростно помеченный знаками, — начиналась у скопления столов для пикника и была отмечена гранитным постаментом, увенчанным символической сапожной колодкой, которой сам Херд Хоуп Уэлкин никогда не пользовался. Доска на постаменте перечисляла все его добродетели. Они вышли из машин, на которых приехали сюда, и на минуту задержались; Роузи рассказала им то немногое, что знала о нем, о его странной судьбе и о том, как им завладели демоны, а потом то ли отпустили, то ли были побеждены.

Во время этой задержки подъехала Вэл в том же самом красном «жуке», что и всегда, сейчас в бурых пятнах грунтовки — для последней безнадежной попытки покраски — и поэтому выглядевшем более похожим на божью коровку, чем обычно; на верху антенны покачивался пластиковый цветок, пыльный и потасканный, прицепленный там для того, чтобы Вэл могла узнать на парковках свой маленький автомобиль среди больших. Вэл тоже не изменилась; для прогулки на свежем воздухе она одела пару свободных брюк со множеством карманов.

— Бог мой, это твои? — спросила она Пирса, глядя сверху вниз на Мэри и Виту, которые в ответ уставились на нее: когда она говорит, во рту перекатывается сигарета, унизанные кольцами пальцы указывают на них, как на экзотический товар. — Сколько вам, ребята? В какой день вы родились? Нет, дайте-ка угадаю. Ноябрь.

— Мы сами точно не знаем, — сказала Ру, возвращаясь к ним. — Они думают — февраль.

— Водолей! Точно. Как их дед. — Вэл перевела свой оценивающий взгляд на Акселя, который держался поблизости и, поймав ее взгляд, испуганно вздрогнул. Вэл подошла к нему. — Они и не подумали представить меня, сэр, так что я это сделаю сама. Я — Валери. Кузина этой рыжеволосой дамы. — И она, и рыжеволосая засмеялись, но Аксель не мог догадаться, почему.

Вэл внимательно оглядела их всех — Роузи, Сэм, Пирс, Споффорд, дети, Ру.

— Кто бы мог подумать, — сказала она, и по тому, как она это сказала, можно было подумать, что она бы подумала и действительно думала, если вообще не она на самом деле привела их сюда своим знанием. Потом, когда все пошли по тропе вверх, туда, где она за поворотом исчезала, Аксель затенил глаза и тревожно застыл.

— Долгий путь вверх? — спросил он Вэл.

— Держитесь меня, и мы дойдем.

— Флаг со странным девизом, — сказал Аксель. — Excelsior^[670].

Пирс поднимался рядом со Споффордом.

— Знаешь, — сказал Пирс, — ты как-то сказал, что нам нужно как-нибудь забраться на вершину.

— Да.

— Да. В самый первый день, когда я сюда приехал.

— Точно. Да. Никаких сомнений. — Он не помнил ничего. — И вот мы здесь.

— Да. И вот мы здесь.

Они двигались вверх по одиночке и парами, штурмовали склон горы по зигзагами вьющейся вверх тропинке: те, кто шел впереди слева, иногда могли видеть тех, кто шел ниже и справа. Пирс обнаружил, что идет рядом с Сэм. Он рассматривал ее, стараясь понять, осталось ли в ней что-нибудь от прежней, когда он, когда она. Скорее всего, она ничего не помнит, и глупо спрашивать, даже чтобы убедиться, что она попала сюда из прошлого, которое они так ненадолго разделили. Вместо этого он спросил ее про учебу.

— Твоя мать, похоже, не знает, что именно ты изучаешь.

— Трудно объяснить. На самом деле я только начала. То есть это на всю жизнь.

Они шли, оживленно переговариваясь. Гора казалась такой же незнакомой, возможно, такой же изменившейся, как Сэм.

— Когда я впервые сказала маме, что выбираю биологию, — сказала Сэм, — она сказала, что у нее есть биологический вопрос, на который я могу найти ответ — она всегда его хотела знать. И я сказала, что найду, если смогу. Вот этот вопрос: Для чего секс?

— Ха.

Она кивнула, да, правда.

— И ты нашла?

— В известной степени. Я обнаружила, в чем назначение секса — в чем он хорош, можно сказать, но только не рассказывай никому из моих преподавателей, что я так говорила. Но я так и не поняла, почему это делается с помощью секса, можно ли найти другой способ или нет. Не думаю, что кто-нибудь знает это наверняка.

— И в чем назначение секса? В чем он хорош? — Он неловко усмехнулся, он мог сказать, но Сэм не потеряла самообладания. Довольно скоро и его дочери.

— Это способ увеличить генетическое разнообразие, с которым должна работать эволюция, — сказала Сэм. — Если организм просто делится или воспроизводит себя без помощи секса, новый генетический материал не может участвовать в создании разнообразия; значит, все изменения получаются лишь вследствие ошибок воспроизведения, генетический материал дает случайные ошибки.

— То есть они создают разнообразие? Ошибки?

— Да. Это потрясающе, когда думаешь об этом, во всяком случае, я была потрясена. Если бы ДНК никогда не делала ошибок в воспроизведении клеток, человек бы не умирал, можно было бы жить вечно, но потомок ничем бы не отличался от него, человек бы не развивался. Поэтому тот же процесс воспроизведения, который в конце концов убивает нас как личностей, является причиной, почему мы все здесь.

— И секс удваивает ошибки, изменения, которые передаются дальше.

— Да, вроде того. Секс — это способ, которым мы это делаем. Мы должны иметь детей.

Человек, помни, что ты бессмертен, причина же смерти — любовь. Так говорил Гермес, Гермес Трисмегист. Его генетический материал, Герметический корпус, проходит сквозь века, генерирует ошибки, создает необычных детей, когда другие с ним спариваются, Бруно и их всех.

— Но я не знаю, это ли она имела в виду, — сказала Сэм, глядя вперед, туда, где ее мать поднималась вместе с высоченным Споффордом. — Мне кажется, она имела в виду, зачем нужны, ну типа, мальчики и девочки. Папы и мамы, которые делают разные штуки. Если генетическое разнообразие должно увеличиться, что такого хорошего именно у этого способа? На самом деле вопрос шире: для чего вообще мужчины. Ну то есть, — сказала она, лучезарно улыбнувшись ему, — самцы.

— Да, — сказал Пирс. — Я бы тоже хотел знать.

— Именно об этом я написала дипломную работу и защитила ее на отлично. — Она подняла голову, прислушиваясь к пению птиц, остановилась. — Ну не совсем. Тема моего диплома — территориальное разнообразие пения воробьев. Ты ведь знаешь, поют только самцы.

— Но ведь самки задают тон.

— Верно, — сказала она и засмеялась. — Да. Я изучала воробьиных овсянок. Как раз сейчас они сходят с ума, можно их услышать... Так что вопрос, на который я не ответила или даже не пыталась ответить, но о котором я думала — зачем вкладывать всю эту энергию в песню?

— А на какой вопрос у тебя получилось ответить? Если не на этот.

— Я изучала наследование и изменение. Статистически. Не всякая самка любит определенную песню. Можно доказать, что если самец своим пением привлекает самку, то оно привлечет и ее сестер. А песня, похожая на то, что ей нравится, но исходящая от другого самца, может ненадолго завлечь ее, понимаешь? И если у нее будут птенцы от этого самца, то самки разделят предрасположенность матери к этому типу песни, а самцы унаследуют определенную способность петь именно так.

— То есть вкусы определяют вероятность.

— И наоборот. И мы становимся такими, какие мы есть. — Она опять остановилась и прислушалась. Пирс не знал, как поют овсянки, и не мог вычленить их пение из хора. — Они так надрываются, — сказала она. — Начинаешь их жалеть, что они должны этим заниматься. Весной они могут петь всю ночь. По утрам они поют, даже не поев. Эти самцы. Они должны.

— Мы не против, — сказал Пирс.

Она улыбнулась. Он подумал о ее детском естестве. Все изменилось, но эта улыбка, знак внутреннего знания, которого она не могла иметь в пять лет, осталась неизменной, когда ребенок вырос, и, действительно, сейчас Сэм что-то знала лучше его или имела причину думать, что знает.

— Знаешь, — сказал он, — один знаменитый антрополог сказала, что самая большая проблема любого человеческого общества — найти то, чем должен заниматься мужчина^[671].

— Они должны изучать императорских пингвинов, — сказала она, и он не понял, имела она в виду антропологов, мужчин или общество. — Я собиралась в Антарктику, чтобы изучать их, но меня отправили домой. Длинная история. Но они потрясающие. Самцы сидят на яйцах, которые отложили самки. Самки возвращаются в море; самцы просто сидят. Они сидят на них всю долгую зиму, в Антарктике, сидя кружком, чтобы согреться. Темно, очень темно. Они не едят. Они не двигаются. И, когда рождаются птенцы, отцы извергают сохраненную жидкость и кормят ею птенцов. Когда самки возвращаются с полными рыбой желудками весной, отцы едва живы^[672].

— Вариации, — сказал Пирс. — Урок для всех нас.

— Да. И самки ведут их в море.

— Потрясающе.

— Да. Значит, даже если должны быть мужчины и женщины, они не обязаны всегда делать те же мужские и женские дела. — Она зашагала быстрее, чем он мог, быть может, устав от его темпа, но потом она повернулась и снова улыбнулась ему, а ее ясные глаза были серьезными и мудрыми. — Я знаю почти все.

Пирс остановился. Окрашенные в белый цвет валуны указывали путь наверх. Он не помнил ничего из того, что произошло в то утро много лет назад, в пору его безумия, когда он карабкался на вершину, но не добрался до нее: или, скорее, того, что он помнил, больше здесь не было^[673]. Но, безусловно, здесь что-то взяло его за руку, что-то или кто-то, какое-то существо, знавшее обо всех его неудачах, и заговорило с ним. Не твоя то забота^[674]. Тогда стоял первый день зимы. По дороге ему повстречалась собака. И в первый раз он понял, где находится и что может идти вперед, повернув назад: может найти выход из лабиринта сердца, своего сердца, путь в рай мира: непрочный, скорбный, неполноценный рай, бесконечный и единственный, который он или кто-нибудь другой в состоянии познать.

Спустя какое-то время ребенок взял его за руку. Ру и девочки подошли к нему и потащили за собой. Карабкаясь вверх, Ру пела детям песню, старую песню:

Потом они вышли из леса, и перед ними оказался высокий крутой луг. Несколько больших крапчатых валунов, эксцентрических пришельцев, оставленных прошедшими еще до начала мира ледниками, незаконно разлеглись среди мягкой травы; выступы преображенного камня торчали из кожи земли, как сломанные при сложном переломе кости. Тропинка исчезла, быть может, потому, что и так было ясно, куда идти, чтобы добраться до вершины. Поднялся ветер, вершинный ветер.

— Старая мать Западный Ветер^[676], — сказал Пирс.

— И Маленький Ветерок, — сказала Вита, кивая с торжественной уверенностью.

— А это что? — сказала Мэри, всегда готовая к опасностям, и остановила отца и сестру.

— Что?

— Это.

Появился звук, которого не было прежде, меняющийся и негромкий, словно ветер в пещере, подумал Пирс; или нет, он казался не совсем естественным, но и не механическим, не гулом далеких фабрик или пролетающей «Цессны». И он был приятным.

Саманта и Ру впереди и наверху уже добрались до кромки хребта и увидели то, что Пирс и девочки еще не могли видеть; они вскинули руки и, кажется, смеялись или ликовали. Конец или цель. Ру позвала девочек, которые оставили отца и помчались туда, где она стояла. Пирс посмотрел назад и вниз, где вместе шли Роузи со Споффордом и последним его отец, держась рукой за сердце и разглядывая землю вокруг себя, выискивая то, что можно было бы поднять: но здесь ничего не было, не на что было смотреть, все листья или цветы были похожи друг на друга, ни один не выбивался из общей картины. Пирс подождал его.

— Пирс. Я не знал, что с тобой произошло.

— Почти дошли, — сказал Пирс и взял его за руку.

Аксель выпрямился, только сейчас обратив внимание на странный звук, доносившийся спереди: и жестом, который Пирс видел только на сцене, поднял руку и грациозно приложил ее к уху, растопырив пальцы веером.

— Да, — сказал Пирс. — Я слышу.

Один за другим все перешли через гребень; когда Пирс и Аксель сделали то же самое, перед ними выросла какая-то непонятная структура: на цветущем лугу стояло нечто высокое из потрепанных непогодой бревен и железных кабелей. Странный приятный звук усилился, было ясно, что он шел от этой конструкции. С кромки гребня, до которой Пирс и его отец дошли последними, ее можно было увидеть целиком: в два человеческих роста, нет, выше; форма знакомая, но слишком большая, чтобы понять. Из остальных кто уже окружил ее, а кто подходил с почтением или восторгом, и, словно выражая приветствие или признательность им всем, раздался громкий гармоничный звук.

Инструмент. Не кабели, а струны; сотни струн, но не для человеческих рук.

— Арфа, — сказал Пирс, во рту появился сладкий вкус. — Эолова арфа^[677].

— О арфа, и алтарь, и огненная ярость^[678], — сказал Аксель. — Арфа отца Кирхера^[679]. — Они спустились к ней, и арфа нависла над ними. Под ней уже стояли внучки Акселя, протянув руки вверх, растопырив пальцы и открыв рты, как будто могли слышать звук каждой частью тела. Только их коричневые глаза глядели в никуда.

— Потрясающе, да? — спросила их Роузи Расмуссен. — Я же говорила.

Как удалось получить столь совершенную гармонию? Они поговорили об этом. Стальные струны, удерживаемые винтовыми стяжками, были настроены в соответствии с интервалами, открытыми Пифагором^[680], священными числами, из которых создана вселенная; их выбрали так, чтобы любые несколько струн звучали согласованно, в случайной гармонии бродячего ветра, ибо ветер дышит, где хочет^[681]. Вы знаете, какие гармонии возможны, потому что вы так настроили инструмент, но не знаете, какие они будут.

— А разве Давид не повесил свою арфу на край кровати, чтобы слышать, как ночью ветер колеблет ее струны^[682]?

— Не знаю, — ответил Пирс.

— Да, — сказал Аксель. — О, да. Арфа Давида.

— Представьте, что будет, если ночью здесь разыграется буря, — сказала Ру, и Пирс вспомнил одну такую штормовую ночь, когда он поднимался на эту гору; все возможные гармонии, да и дисгармонии тоже, звучали одновременно и до ужаса громко. Он взял Ру за руку. Вита и Мэри подносили пальцы ближе и ближе, ощущая, как гул чувствительных струн передается им через изменчивый воздух; они смотрели на отца с матерью, как будто хотели спросить: Это правда?

На основании арфы под именем Херда Хоупа Уэлкина и датами была вырезана надпись. Вэл подошла ближе, нагнулась и прочитала:

И ласточка находит себе жилище, и воробьиха вьет гнездо, где может вывести птенцов своих: даже у твоих алтарей, о Господь небесных воинств^[683].

Они поднялись настолько высоко, насколько было возможно. Они стояли, улыбаясь друг другу, и слушали ветер, играющий на огромном инструменте теми же самыми дуновениями, которыми он шевелил прекрасные волосы детей Пирса. Поодиночке или по двое одновременно они клали руки на арфу и чувствовали ее колебания, так же как и земли под ней, как и серебряного воздуха. Вокруг них лежали Дальние горы, они стояли на самом верху самой высокой вершины; Споффорд и Вэл указали на гору Юлу, возвышавшуюся на западе, за долиной Шэдоу-ривер, и на то, что могло быть синей верхушкой горы Мерроу, нависшей над беспечно развернутым широким рулоном Блэкбери дальше к востоку. Потом они уселись, некоторые из них, а Ру и Роузи достали из рюкзаков еду и напитки, которые они разделили. Кому-то из них даже показалось, что нет никакой причины идти дальше или вообще куда-то идти, как не было причины у маленьких паломников, пастухов или любовников на картинах Клода^[684], где у горы, храма или неба нет причины делать что-то еще, отличное от того, что они делают в это мгновение; в то же самое время они знали, что, достаточно долго отдохнув здесь, должны встать и отправиться вниз по тропинке, в весну и дождь, который скоро начнется.

Последнее замечание автора

«Бесконечные Вещи» завершают, как и должны были, мой труд, который я всегда мысленно называл «Эгипет» и который сейчас состоит из четырех частей: «Одиночества», впервые опубликованные под именем «Эгипет» в 1987 году; «Любовь и сон», 1994; «Дэмономания», 2000; и настоящий том. Можно заметить, что между публикацией первой части и последней прошло ровно двадцать лет. Это было не по плану. Увы, я разрабатывал замысел и писал на десять лет дольше, чем собирался.

Этот том был в основном написан за несколько лет; ссылки на императорских пингвинов и размышления о генеалогии Иисуса предшествовали нынешней вездесущности этих тем.

Я попытался отдать должное многим авторам и произведениям, из которых выросли исторические, географические или философские основы или слои «Эгипта». К упомянутым в предыдущих томах нужно добавить, из-за специального содержания этого тома, следующие издания: «Прага в Черном и Золотом» Питера Демеца; «Джордано Бруно и наука Ренессанса» Хилари Гатти, которая рассказала мне о диалогах между Бруно и его посетителем в тюрьме, хотя все искажения его теорий, случайные или умышленные, принадлежат мне; «Путеводитель по Риму» Джорджины Массон, хотя не отсюда я взял вымышленные выдержки в настоящем романе; «Махараль из Праги» Якова Давида Шульмана; «Комениус» Дэниэла Мерфи. Были и другие, которые я уже не помню. Всем этим авторам, а также тем, чьи имена я упомянул в предыдущих томах, их предшественникам и предкам, живущим и умершим, длинной цепочке из цифрового Сейчас обратно к Тоту, посвящаю я эту серию.

Примечания

1

Генрих фон Клейст (1777–1811) — немецкий драматург, поэт и прозаик, один из зачинателей жанра рассказа («Маркиза д’О», «Землетрясение в Чили», «Обручение на Сан-Доминго»). Цитата взята из эссе «О театре марионеток», в котором он изложил свои эстетические принципы. В частности, Клейст утверждает, что человек является марионеткой, механизмом, которой руководит бесконечно далекий бог. — Здесь и далее прим. переводчика, за исключением отдельно отмеченных случаев.

(обратно)

2

Власть, господство (лат.).

(обратно)

3

1 сентября 1939 г. А 2 сентября, но 1945 года, война официально закончилась. — Прим. редактора.

(обратно)

4

Шекспир. Гамлет. Д. III, сц. 2, слова королевы.

(обратно)

5

Высшее учебное заведение, часто в составе университета, дающее образование в области маркетинга, менеджмента, финансов и других практических специальностей, предлагающее программы MBA и краткосрочные программы повышения квалификации для менеджеров.

(обратно)

6

Одна из многочисленных отсылок к роману «Маленький, большой». — Прим. редактора.

(обратно)

7

Точнее, с факелом. — Прим. редактора.

(обратно)

8

Марка американских сигарет. — Прим. редактора.

(обратно)

9

Двухцветные оксфорды, или spectator shoes (спектейторы — «зрительские ботинки»), впервые появились на трибунах скачек, соревнований по гольфу и поло, а потом благодаря принцу Эдуарду III, известному своим исключительным чувством стиля, проникли в Америку.

(обратно)

10

Ягайло (1362–1434), князь витебский, великий князь литовский и король польский (1386–1434, под именем Владислава Ягелло). Родоначальник династии Ягеллонов. Среди важных событий его правления выделяются крещение Литвы и Грюнвальдская битва (1410), положившая конец экспансии немецких рыцарей.

(обратно)

11

Тихий Океан. — Прим. редактора.

(обратно)

12

Джойс Дж. Улисс. Пер. В. Хинкиса, С. Хоружего.

(обратно)

13

Сидни Ф. Сонет XXXI. Пер. О. Румера.

(обратно)

14

Из цитаты, часто приписываемой Уинстону Черчиллю: «Не говорите мне о военно-морской традиции. Это не что иное, как ром, содомия и плеть».

(обратно)

15

Мы рождаемся между дерьмом и мочой (лат.). Выражение ошибочно приписывается разным отцам церкви, в том числе Блаженному Августину, Одону Клюнийскому и т. д. Оно стало популярным после книги Зигмунда Фрейда «Случай истерии (Дора)», в которой Фрейд приписал его безымянным «отцам церкви». Однако впервые выражение появилось в 10-м издании (1867) учебника анатомии Йозефа Гиртля, австрийского врача и анатома, откуда, по-видимому, его и позаимствовал Фрейд.

(обратно)

16

Алукард — вымышленное имя, даваемое вампирам в различных фильмах и книгах, в обратном порядке читается как Дракула.

(обратно)

17

Арнольд Стэнг (1918–2009), американский комедийный актер, очень популярный в свое время. Играл вместе с такими звездами, как Мильтон Берли, Фрэнк Синатра и Арнольд Шварценеггер.

(обратно)

18

Йасриель, имя ангела из еврейской легенды. — Прим. редактора.

(обратно)

19

Ялкут — антология, сборник (ивр.), название нескольких антологий еврейских мидрашей. — Прим. редактора.

(обратно)

20

Иггдрасиль, Мировое дерево (Древо жизни) в германо-скандинавской мифологии.

(обратно)

21

Йога, понятие в индийской культуре, в широком смысле означающее совокупность различных духовных, психических и физических практик.

(обратно)

22

Йоруба, группа родственных негроидных народов, населяющих западную Африку (от устья реки Нигер до Гвинейского залива), в том числе государства Нигерия, Того, Бенин и Гана.

(обратно)

23

Мужской половой член (лат.).

(обратно)

24

Джон Лидгейт (ок. 1370 — ок. 1451), английский поэт, последователь Дж. Чосера. Автор аллегорической поэмы «Жалоба Черного рыцаря», стихотворной хроники «Книга о Трое» и др.

(обратно)

25

«Чистилище» — вторая часть «Божественной комедии» Данте Алигьери, повествующая о той части загробного мира, куда попадают души, успевшие рано или поздно покаяться в совершенных грехах. — Прим. редактора.

(обратно)

26

Третий час, около девяти часов утра. В католических монастырях время чтения псалмов. Название пришло из латыни и означает третий час после рассвета.

(обратно)

27

Орнамент в виде не совсем развернутого свитка с завитками по сторонам и полем посередине для надписей, эмблем, вензелей и т. п.

(обратно)

28

Святой Иаков считается покровителем путешественников. Его эмблемами являются посох и раковина. В Испании, где похоронены его мощи, есть даже специальный маршрут, Путь Святого Иакова; изображения ракушки украшают здания и дорогу вдоль всего маршрута.

(обратно)

29

Здесь: карманным справочником. Vade mecum — дословно «иди со мной» (лат.).

(обратно)

30

Предупреждение (греч.).

(обратно)

31

Автовокзал в Нью-Йорке. — Прим. редактора.

(обратно)

32

Возможно, имеется в виду книга «Колесницы богов: Неразгаданные тайны прошлого» швейцарского журналиста Эриха фон Дэникена, содержащая едва ли не самое известное изложение гипотезы палеоконтакта. После публикации в 1968 г. стала мировым бестселлером. В 1970 г. по мотивам книги был снят документальный фильм «Воспоминания о будущем».

(обратно)

33

Анахронизм. Наиболее раннее издание, содержащее похожую идею, — это «Священная кровь и Святой Грааль» Майкла Бэйджента, Ричарда Ли и Генри Линкольна (1982). — Прим. редактора.

(обратно)

34

Лейтмотив первой и второй книги квадрологии, незамеченный переводчиками, в оригинале: «Dawn winds rising as night turned pale». См.: «Эгипет», Vita, гл. 5: «поднимается предутренний ветер, как только бледнеет на рассвете ночь», гл. 8: «сквозь предутренние сумерки потянуло свежим ветром», Fratres, гл. 10: «бледнеет ночь, и встают от горизонта предутренние ветры»; «Любовь и сон», Nati, гл. 4: «Бьются крылья рассвета, и ночь бледнеет». — Прим. редактора.

(обратно)

35

Станция нью-йоркского метрополитена.

(обратно)

36

Здание клуба (конец XIX века) было спроектировано архитектором Френсисом Кимбаллом в венецианско-готическом, романтическом стиле. Источником вдохновения Кимбалла был замок Ca d’Oro, стоящий на берегу Большого канала в Венеции — именно оттуда были заимствованы остроконечные арки и четырехчастные окна. Среди элементов украшения — два фриза, на одном из которых изображены сцены из жизни индейцев. Кроме того, колонны здания венчают статуэтки индейцев, выполненные в технике терракота.

(обратно)

37

Монтаук, или монтаукетт — непризнанное Соединенными Штатами индейское племя, жившее на восточной оконечности Лонг-Айленда, штат Нью-Йорк, и говорившее на одном из алгонкинских языков. — Прим. редактора.

(обратно)

38

Флорентийская мозаика из полудрагоценных камней.

(обратно)

39

Старое название Нью-Йоркского аэропорта, в честь поля для гольфа, которое прежде находилось на его месте.

(обратно)

40

JFK — сокращенное наименование международного аэропорта имени Джона Кеннеди, по его инициалам. Переименован так в декабре 1963 г. — Прим. редактора.

(обратно)

41

То есть самое большее в Нью-Йорке. — Прим. редактора.

(обратно)

42

Возможно, имеется в виду замена буквенных номеров на цифровые, проведенная корпорацией AT&T в основном в 50-е годы. Номера вроде PEnnsylvania 6-5000 стали 1-212-736-5000.

(обратно)

43

Самый северный район Бруклина. Неофициальное прозвище «садовое пятно» (The Garden Spot).

(обратно)

44

Находилась на верхнем уровне моста Куинсборо и соединяла в 1880–1942 гг. ответвление Линии Второй авеню Ай-ар-ти на Манхэттене со станцией Куинсборо-Плаза в Квинсе. — Прим. редактора.

(обратно)

45

Первая по-настоящему успешная говорящая кукла, выпущенная фирмой Мателл в 1960 г. Кукла знала одиннадцать фраз (позже восемнадцать) и выдавала их в произвольном порядке.

(обратно)

46

Автор обыгрывает версию происхождения испанского слова gitano, цыган, от egiptano, египтянин. — Прим. редактора.

(обратно)

47

Хариты — в древнегреческой мифологии три богини веселья и радости жизни, олицетворение изящества и привлекательности.

(обратно)

48

Здесь: специально подобранная. Дословно: «по месту» (лат.). — Прим. редактора.

(обратно)

49

Армия Спасения (англ. The Salvation Army) — международная благотворительная организация, основанная в 1865 году в Великобритании для оказания помощи нуждающимся.

(обратно)

50

«Кокс и Бокс, или Давно потерявшиеся братья» — одноактная комическая опера на либретто Фрэнсиса Коули Бернанда, музыка сэра Артура Сеймура Салливена. Жадный хозяин сдает одну комнату двум молодым людям, один из которых работает днем, а другой — ночью. Он тщетно надеется, что они не узнают друг о друге. Премьера состоялась в 1866 г. Опера основана на сюжете одноактного комического фарса «Бокс и Кокс» Джона Мэддисона Мортона (1847). После оглушительного успеха фарса Мортона в английский язык вошло выражение «Cox and Box» в значении «по очереди».

(обратно)

51

Афоризм приписывается многим людям, например, Бенджамину Дизраэли и Генри Форду.

(обратно)

52

«То, что трижды сказал, то и есть». — Кэрролл Л. Охота на снарка. Пер. Г. Кружкова.

(обратно)

53

Торопятся в лес, приют зверей стародавний (лат.). — Вергилий. Энеида. VI. 179. Пер. С. Ошерова.

(обратно)

54

Реальное устрашение (лат.) — устрашение орудиями пытки без их применения.

(обратно)

55

Цитата из стихотворения Уильяма Блейка «Бросил Британии вызов Клопшток».

(обратно)

56

Персонаж рисованных мультфильмов, созданный Максом Флейшером. В 1932–1939 годах Paramount Pictures выпустила в общей сложности 99 короткометражных черно-белых мультфильмов о Бетти. Бетти Буп, по крайней мере в первые годы, отличалась неприкрытой сексуальностью, что привлекло зрителей, но в итоге привело к закрытию проекта.

(обратно)

57

Бетти Крокер появилась в 1921 году в качестве рекламного образа, запущенного компанией «Уошберн Кросби» (Washburn Crosby), мукомольного предприятия (несколько лет спустя фирма изменила название на «Дженерал Миллз»). При опросе, проведенном в 1940-х годах, Бетти Крокер была названа второй из самых знаменитых женщин Америки, уступив только Элеоноре Рузвельт.

(обратно)

58

Помешанные, психи (фр.).

(обратно)

59

Один психоз на двоих (фр.).

(обратно)

60

Имеются в виду события 1978–1979 гг. в Иране, следствием которых стали эмиграция шаха Мохаммеда Реза Пехлеви, упразднение монархии и установление новой администрации, которую возглавил аятолла Хомейни.

(обратно)

61

Эммануэль Голдстейн — персонаж романа Дж. Оруэлла «1984», главный враг государства Океания — когда-то один из вождей революции, но позднее, по официальной версии партии, предавший ее и бежавший за границу.

(обратно)

62

Такси без лицензии на извоз (амер.).

(обратно)

63

Служба или чин шестого часа, богослужение суточного круга, читается после обедни и часа третьего. Первоначально совершалось в 6-й час от восхода солнца, т. е. в 12–15 часов.

(обратно)

64

По первым буквам: anatole (восток), dysis (запад), arktos (север), mesembria (юг). — Прим. редактора.

(обратно)

65

Ave (лат.). — «Здравствуй» или «прощай».

(обратно)

66

Уроборос, один из древнейших символов человечества. — Прим. редактора.

(обратно)

67

Страстная пятница (также Великая пятница, лат. Dies Passionis Domini) — пятница Страстной недели, которая посвящена воспоминанию крестной смерти Иисуса Христа, снятию с креста Его тела и погребения.

(обратно)

68

Имеются в виду следующие строчки из «Реквиема», заупокойной католической мессы:

Вечный покой даруй им, Господи,

И свет непрестанный пусть им сияет.

(обратно)

69

Первое богослужение дневного круга; совершается накануне вечером или ночью.

(обратно)

70

Филогенез — историческое развитие биологического вида, а онтогенез — индивидуальное развитие организма. Согласно известному научному представлению, онтогенез определяется филогенезом. — Прим. редактора.

(обратно)

71

Пансион (итал.).

(обратно)

72

Явно дантовский мотив: Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад. Песнь четвертая. — Прим. редактора.

(обратно)

73

Тип художественного произведения, написанного совместно группой авторов. Текст передается от автора к автору, каждый добавляет новую главу, а каждая последующая глава развивает сюжетную линию предыдущих глав. — Прим. редактора.

(обратно)

74

Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране чудес. Глава XII. Пер. Н. Демуровой.

(обратно)

75

Cosmopoeia (греч.) — составлено из двух слов: kosmos + poiein (мир + создавать), в буквальном смысле «сотворение мира».

(обратно)

76

Отрывок из баллады Уильяма Эрнста Хенли (1849–1903) — английского поэта, критика и издателя, с ошибкой, которую исправляет Барр.

(обратно)

77

В оригинале — «Вавилона», от чего пришлось отказаться из-за трудности подобрать созвучие. Так или иначе, и оба варианта в оригинале: Египет, Вавилон, и предложенный Библ не имеют исторической основы. — Прим. редактора.

(обратно)

78

Известная фирма — производитель меда.

(обратно)

79

Официальное прозвище штата Флорида. — Прим. редактора.

(обратно)

80

В 1977 г. королева сделала Ф. Йейтс Дамой-Командором Ордена Британской империи, за «выдающиеся достижения в исследовании эпохи Возрождения».

(обратно)

81

Категориальная ошибка — семантическая или онтологическая ошибка, при которой объект, принадлежащий к какой-либо категории, представлен так, как если бы он принадлежал к другой категории, или же когда какому-либо объекту приписывают характеристики, которыми он не может обладать. — Прим. редактора.

(обратно)

82

Позднегреческим языком называют письменность на греческом языке позднеантичного и ранневизантийского периодов, примерно с конца II в. до примерно конца VII века н. э. Интеллектуальным центром поздней Греции была египетская Александрия, которая была взята арабами в 641 г. н. э., что иногда считается концом позднегреческого периода. С точки зрения лингвистики и стиля активные изменения происходят только в VIII в. н. э., поэтому начало этого века иногда называют конечной точкой позднегреческого языка. — Прим. редактора.

(обратно)

83

Флиндерс Петри Уильям Мэтью (1853–1942), видный английский археолог, исследователь памятников Древнего Востока.

(обратно)

84

Город на восточном берегу Нила в 50 км севернее Асуана.

(обратно)

85

Роберт Фладд (1574–1637), английский врач и мистик. В 1617–1621 гг. опубликовал трактат «Всеобщая история космоса», в котором критиковал Кеплера, отрицавшего пифагорейскую мистику чисел.

(обратно)

86

Афанасий Кирхер (1602–1680) — немецкий ученый-энциклопедист и изобретатель. Пытался расшифровать древнеегипетские иероглифы, но бо́льшая часть его предположений и переводов оказалась неверной. — Прим. редактора.

(обратно)

87

Андре-Жан Фестюжьер (1898–1982) — французский историк античной философии и религии. Совместно с английским филологом и историком Артуром Дерби Ноком подготовил к печати комментированное издание «Герметического корпуса».

(обратно)

88

Здесь: египетского кувшина (фр.).

(обратно)

89

См. у Геродота: «Напротив, египетские черепа были столь крепкими, что едва разбивались от ударов большими камнями. Причина этого, как мне объяснили, и я легко этому поверил, в том, что египтяне с самого раннего детства стригут себе волосы на голове, так что череп под действием солнца становится твердым» (История. Кн. III. Пер. Г. Стратановского).

(обратно)

90

На карте мира дельта Нила образует правильную букву Y. — Прим. редактора.

(обратно)

91

Здесь: речах (ит.).

(обратно)

92

Четверг — масонский день (в США).

(обратно)

93

Мастерки и фартуки — масонские символы. — Прим. редактора.

(обратно)

94

Шекспир. Буря. Акт 1, сц. 2. Пер. Т. Щепкиной-Куперник. Слова Просперо.

(обратно)

95

Путаница, вероятно намеренная, с Морнингсайд-Хайтс — кварталом в Верхнем Вест-Сайде на Манхэттене в Нью-Йорке. — Прим. редактора.

(обратно)

96

[Единственный] в своем роде (лат.).

(обратно)

97

Айоли — соус из чеснока и оливкового масла, очень популярный на северном побережье Средиземноморья от Испании до Италии.

(обратно)

98

В оригинале «the youth arose». Фраза имеет древнюю историю и активно используется в англоязычной литературе XIX в., например в переводах «Тысячи и одной ночи» и цикла «Мабиногион». Нам она известна, в основном, по поэме Перси Биши Шелли «Возмущение Ислама». Перевод Бальмонта: «Тот юный встал».

(обратно)

99

Жизнь моя, люблю тебя! (гр.). Здесь, скорее всего, цитата из стихотворения Байрона «Афинской девушке».

(обратно)

100

Филы, или Филе, или Филэ (лат. Philae, от егип. П-и-лак, что значит остров Лак или, возможно, остров Конца) — остров посреди Нила, на котором, по древнеегипетским поверьям, был погребен Осирис. В античности к нему применялся эпитет «недоступный»: на священной земле могли жить только жрецы, даже птицы и рыба якобы избегали его берегов.

(обратно)

101

Дама Маргарет Разерфорд (1892–1972) — английская актриса, обладательница премии «Оскар» (1964).

(обратно)

102

Мезоамериканские ступенчатые пирамиды, напоминающие своим видом зиккураты Месопотамии. — Прим. редактора.

(обратно)

103

Альдхельм (639–709) — английский церковный деятель и латинский писатель. Был аббатом Мальмсберийского монастыря в Англии, позже занял пост епископа Шерборнского. При нем построены храмы в Мальмсбери, Брутоне и Уорхеме, монастыри во Фруме и Брэдфорде. Альдхельм — автор многочисленных сочинений на латыни, его главным трудом считается письмо к Ацирцию (т. е. к королю Нортумбрии Альдфриту), содержащее сочиненные им латинские загадки (aenigmata).

(обратно)

104

Дунстан или правильнее Данстан (909–988) — английский святой, епископ Уорчестера (957–959) и Лондона (958–959), архиепископ Кентерберийский (959–988).

(обратно)

105

Упоминается в «Эгипте» (Fratres, гл. 1). — Прим. редактора.

(обратно)

106

Здесь и далее цитаты из подлинного путеводителя: A guide to Glastonbury and its Abbey. Bristol, 1900. — Прим. редактора.

(обратно)

107

Именно так правильнее перевести имя персонажа «Алисы в Зазеркалье» Л. Кэрролла (в оригинале Red Queen), отдавая дань классическому стаунтоновскому стандарту шахматных фигур, в котором белым фигурам противостояли фигуры, имевшие оттенок, близкий к красному. — Прим. редактора.

(обратно)

108

Также Отцы-пилигримы (англ. the Pilgrims; The Pilgrim Fathers) — английские поселенцы, которые прибыли в Северную Америку на корабле «Мэйфлауэр» и основали Плимутскую колонию на территории нынешнего Плимута, штат Массачусетс, названную так в честь порта отправления — города Плимут в Великобритании. — Прим. редактора.

(обратно)

109

См. прим. 116. — Прим. редактора.

(обратно)

110

Чосер, Кентерберийские рассказы, Общий пролог.

(обратно)

111

Брюшной тиф, другое название — тифоидная лихорадка. — Прим. редактора.

(обратно)

112

Матвей (1557–1619), император Священной Римской империи (1612–1619). — Прим. редактора.

(обратно)

113

Фердинанд II (1578–1637), император Священной Римской империи (1619–1637). — Прим. редактора.

(обратно)

114

Об их судьбе см. ниже: Benefacta, гл. 5. — Прим. редактора.

(обратно)

115

От лат. de + fenestra — дословно «из окна».

(обратно)

116

Невидимая (Незримая) коллегия — предшественница Королевского Общества Объединенного Королевства Великобритании. Она состояла из группы ученых, включая, например, Роберта Бойля и Уильяма Петти. В письмах 1646 и 1647 годов Бойль ссылается на «нашу Невидимую Коллегию» или «нашу философскую Коллегию».

(обратно)

117

Американская игра, участники которой (команды или одиночки) должны за определенное время найти и собрать предметы (ключи) из списка, не покупая их.

(обратно)

118

См. в его диалогах: Протагор; Федр.

(обратно)

119

Намек на поэму Кольдриджа «Сказание о старом мореходе».

(обратно)

120

Розенкрейцерское просвещение. М.: Алетейя, Энигма, 1999. Пер. А. Кавтаскина под ред. Т. Баскаковой. — Прим. редактора.

(обратно)

121

«В конечном счете — правда, не целиком — эти новые веяния тоже восходят к влиянию Ди, к его богемской миссии 1580-х гг.». Розенкрейцерское просвещение. С. 102.

(обратно)

122

Действие «Песни о Гайавате» Генри Лонгфелло происходит на берегах озера Верхнее — большого пресноводного озера, омывающего на севере канадскую провинцию Онтарио и американский штат Миннесота, а на юге штаты Висконсин и Мичиган.

(обратно)

123

То есть философский камень. — Прим. редактора.

(обратно)

124

Зерцало мудрости Розо-Крестовой (лат.).

(обратно)

125

Песня Бена И. Кинга, впервые записана в 1960 г.

(обратно)

126

Термин был введен метеорологом Франсуа И. Матесом в 1939 г. и охватывает период с 1300 по 1850 гг. Яковианская эпоха (1603–1625) располагается почти в середине этого периода.

(обратно)

127

Андреа Палладио (настоящее имя — Андреа ди Пьетро, 1508–1580) — великий итальянский архитектор позднего Возрождения. Основоположник палладианства и классицизма. Вероятно, самый влиятельный архитектор в истории.

(обратно)

128

Иниго Джонс (1573–1652) — английский архитектор, дизайнер, художник и сценограф. Джонс стоял у истоков английской архитектурной традиции.

(обратно)

129

Потолок Банкетного зала украшают девять картин П. Рубенса. Они прославляют королевскую власть, доказывая ее божественное происхождение и преимущество перед другими формами правления, а также рассказывают о добродетелях короля Якова I и плодах его правления.

(обратно)

130

Один из самых знаменитых коней Наполеона — светло-серый арабский скакун Маренго. Он принимал участие в сражениях при Аустерлице (1805), Йене (1806) и Ваграме (1809). В сражении при Ватерлоо (1815) он был захвачен английским офицером Ангерстейном из свиты герцога Веллингтона и в качестве ценного трофея увезен в Англию, где жил при замке Глиссенбург. Пал он в 1832 году в возрасте почти тридцати восьми лет. — Прим. переводчика.

Его скелет экспонируется в другом заведении — в Национальном музее армии (National Army Museum). — Прим. редактора.

(обратно)

131

Имеется в виду театральное здание Кокпит-при-Дворе, построенное Иниго Джонсом в 1632 г. — Прим. редактора.

(обратно)

132

Цитата из памфлета «A deep sigh breath’d through the lodgings at White-Hall» («Глубоко вздохни, проходя через Уайтхолл») (1641).

(обратно)

133

Право на вход (фр.).

(обратно)

134

См. прим. 132.

(обратно)

135

27 декабря 1612 г.

(обратно)

136

Маска (Masque) — форма увеселения, излюбленное украшение придворных празднеств, на ранних стадиях существования (в XIV в.) схожее с «праздничной пантомимой»: молодые люди в масках, с факелами, в сопровождении музыкантов неожиданно врывались в дом, танцуя, иногда вручая подарки и приглашая зрителей принять участие в танце. Постепенно зрелищная сторона действия обрела определенную форму и наполнилась содержанием. Маска стала своеобразным придворным увеселением, с довольно сложным этикетом, особого рода текстами и аллегорическими представлениями. Шекспир не писал масок как таковых, но элементы подобных увеселений присутствуют в некоторых его пьесах. В данном случае речь идет о маске Просперо в «Буре». Акт IV, сц. 1.

(обратно)

137

Цитата из письма Джона Чемберлена (1554?–1628). См.: The Letters of John Chamberlain. Ed. by Norman Egbert McClure. Memoirs of the American Philosophical Society. Vol. 12. Part 1. The American philosophical society. 1962. P. 416. — Прим. редактора.

(обратно)

138

Неизвестное лицо, которому посвящено «пиратское» издание сонетов Шекспира. Основные версии, кто это мог быть: Уильям Герберт, граф Пембрук (1580–1630), Генри Ризли, граф Саутгемптон (1573–1624), сам Шекспир и другие. — Прим. редактора.

(обратно)

139

Марло К. Трагическая история доктора Фауста. Сц. XIV. Эти слова колдун произнес перед тем, как его утащили черти.

(обратно)

140

Кристофер Марло. См. прим. 139.

(обратно)

141

Шекспир. Буря. Акт 5, сц. 1. Здесь и далее пер. М. Кузмина.

(обратно)

142

Буря. Акт 3, сц. 2.

(обратно)

143

«Гром и молния. Появляется Ариэль в образе гарпии. Он взмахивает крылами над столом, и яства исчезают». Буря. Акт 3, сц. 3.

(обратно)

144

Буря. Акт 4, сц. 1.

(обратно)

145

Буря. Акт 5, сц. 1. В данном случае — пер. Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

146

Буря. Акт 4, сц. 1.

(обратно)

147

Буря. Акт 4, сц. 1, с изменениями.

(обратно)

148

Сеть ларьков компании «WH Smith», часто называемая просто «Smith’s», одна из крупнейших в мире. В ларьках продаются газеты, журналы, книги, еда, напитки и т. д.

(обратно)

149

Отделение знаменитого издательства «Пингвин», специализирующееся на детской литературе. В 60-е годы XX в. являлось крупнейшим издательством детской литературы на английском языке в мире.

(обратно)

150

Буря. Акт 4, сц. 1. Дальше постоянно цитируется последующий текст.

(обратно)

151

Hoek van Holland, буквально: Уголок Голландии, назван так из-за своего географического положения. Находится на юго-западе Нидерландов.

(обратно)

152

До 1990 года официальное название — «Чехословацкая Социалистическая Республика». — Прим. редактора.

(обратно)

153

Флаг Чехословакии представлял собой триколор: белая полоса вверху, красная полоса внизу, с добавлением синего треугольника у древкового края. — Прим. редактора.

(обратно)

154

Замок (нем.).

(обратно)

155

Закрыт (нем.).

(обратно)

156

Саломон де Кос (Salomon de Caus, 1576–1630) — французский ученый, инженер. Сады получили название Hortus Palatinus, Палатинские сады, были разбиты в 1610 г. — Прим. редактора.

(обратно)

157

Речь идет о двух гигантских (21 м) статуях перед некрополем египтских Фив. Они изображают фараона Аменхотепа III сидящим на троне и смотрящим на восток, в сторону восходящего Солнца. После землетрясения, которое случилось в 27 г. до н. э., эти колоссы потрескались, и одна из них на рассвете стала издавать звук, похожий на звон лопнувшей струны. Ее и называли «Статуей Мемнона».

(обратно)

158

Так в XVI–XVII веках назывались одни из самых боеспособных воинских подразделений в Европе. Обычно в отряд входило 3000 человек: мечники, копейщики, аркебузиры или мушкетеры. Считается, что это были первые отряды, устроенные на современный лад, с профессиональными добровольцами вместо наемников.

(обратно)

159

Астрея (фр.).

(обратно)

160

(обратно)

161

Кристиан I Ангальт-Бернбургский (1568–1630) — князь Ангальт-Бернбурга из династии Асканиев. В 1621 году был подвергнут имперской опале, лишился своих земель и бежал сначала в Швецию, а затем стал гостем короля Дании Кристиана IV. Лишь в 1624 году обратился к императору Фердинанду с просьбой о помиловании, и ему было разрешено вернуться в свое княжество. — Прим. редактора.

(обратно)

162

Мой отец (фр.).

(обратно)

163

Музыкальные ассоциации, вероятно, заимствованы автором из английского перевода трактата Корнелия Агриппы «О сокровенной философии» (1531 г.). Ср.: Henry Cornelius Agrippa. Three Books of Occult Philosophy. Transl. by John French. London, 1651. P. 260.

(обратно)

164

Пьеса У. Шекспира (1595). — Прим. редактора.

(обратно)

165

Утраченная пьеса (возможно, продолжение «Бесплодных усилий любви»), которая была написана до 1598 года и опубликована к 1603 году и которую современники приписывали Уильяму Шекспиру. Также есть предположение, что это другое название известной пьесы Шекспира.

(обратно)

166

Пьеса неизвестного автора времен Елизаветы, ее относят к апокрифам Шекспира. — Прим. переводчика.

Название позаимствовано у Шекспира: Венецианский купец (1596). Акт II. 3: «Наш дом ведь ад, а ты, веселый дьявол...». — Прим. редактора.

(обратно)

167

Автор — Томас Мидлтон (1580–1627), достаточно известный английский драматург яковианской эпохи. «Шахматная партия» была последним его произведением — аллегория, где Англия и Испания изображены соперниками в шахматном поединке. Правда, она была написана в 1624 г.

(обратно)

168

Иоганн Валентин Андреэ (1586–1654), немецкий богослов и писатель. Вот что пишет о нем Ф. Йейтс: «Андреэ являет собой печальный пример человека, родившегося «не в ту эпоху», — человека высокоодаренного и самобытного, оказавшегося в некотором смысле предшественником Гете (я имею в виду драматургически-философский склад его ума), но которому тем не менее пришлось отречься от собственного призвания и жить в постоянной изматывающей душу тревоге, вместо того чтобы спокойно пожинать плоды успеха, казалось бы заранее предопределенного благородством его натуры, замечательным интеллектом и творческим воображением». Розенкрейцерское просвещение. С. 262–263.

(обратно)

169

Также Чешские братья. Христианская евангелическая деноминация, основана в Чехии в XV в. после гуситского революционного движения. Братья жили по примеру ранних христиан в бедности и смирении, строго придерживались правил морали, проповедовали непротивление злу насилием. С середины XVI в. постоянно преследуются, после поражения протестантов в Богемской войне полностью разгромлены. Ср.: Benefacta, гл. 6. — Прим. редактора.

(обратно)

170

Палатинская библиотека (лат.), или Пфальцская библиотека, в Гейдельберге была одной из важнейших библиотек эпохи Возрождения в Германии, в ней насчитывалось около 5000 печатных книг и 3524 манускрипта.

(обратно)

171

Ян Грутер (1560–1627) — немецкий филолог и историк. Учился в университетах Кембриджа и Лейдена, был профессором истории в Ростоке, Виттенберге и Гейдельберге. — Прим. редактора.

(обратно)

172

Отсылка к названию розенкрейцерского манифеста (1614), о котором пойдет речь ниже. — Прим. редактора.

(обратно)

173

Томмазо Кампанелла (1568–1639) — итальянский философ и писатель, один из первых представителей утопического социализма. Основное произведение — утопический роман «Город Солнца».

(обратно)

174

Несколько пояснений к терминам. Теургия (от др.-гр. theos, бог, и ergon, дело) — искусство достижения состояния обожения, т. е. воссоединения с Богом, посредством молитв и церемоний. Иероглифическая магия использует в качестве заклинаний слова, написанные египетскими иероглифами, до расшифровки Шампольоном текста Розеттского камня (1822 г.), очевидно, была чистым шарлатанством. Тавматургия (от др.-гр. thauma, чудо, и ergon, дело) — буквально сотворение чудес, тавматурги в древней Греции — это фокусники. Иатрохимия (от др.-гр. iatros, лекарь) — направление алхимии, занятое созданием лекарств, предтеча современной фармацевтики. — Прим. редактора.

(обратно)

175

Здесь: Славой Братства (лат.).

(обратно)

176

Здесь: аксиомах (греч.).

(обратно)

177

Молчание после криков (лат.). Так назывался трактат Михаэля Майера (1566–1622), алхимика и врача, написанный на немецком в 1617 г., совсем близко к описываемым событиям.

(обратно)

178

Книжечка (лат.).

(обратно)

179

Рассмотрение (лат.).

(обратно)

180

Здесь: мистическим; магическим (греч.). См. комментарий М. Назаренко к роману «Маленький, большой» (2017): «Матезис — слово с чрезвычайно размытым значением: греч. «обучение», лат. «математика», «астрология». В эпоху Возрождения — мистический подход к математике, рассматривающий числа как особый язык, посредством которого была создана Вселенная; у Джордано Бруно — синоним магии; у Лейбница и Декарта «Mathesis universalis» — гипотетическая всеобщая наука, основанная на математике». — Прим. редактора.

(обратно)

181

Иероглифическая звезда (лат.).

(обратно)

182

Целебные вещества (лат.).

(обратно)

183

Здесь: флюиды, вещества (лат.). Слово «alchymia» — позднелатинская форма слова «alchimia», которое попало в европейские языки из араб. al-kimiya, а оно, в свою очередь, было позаимствовано из среднегреческого chemeia «флюид».

(обратно)

184

Здесь: материю (лат.).

(обратно)

185

Алхимическая печь, аналогичная современной песчаной бане; имела вид башенки с куполообразной крышей.

(обратно)

186

Здесь: кратким изложением (фр.).

(обратно)

187

То есть Великое делание (Magnum opus), в алхимии процесс получения философского камня. — Прим. редактора.

(обратно)

188

Шутка, насмешка (лат.).

(обратно)

189

В 2016 г. в издательстве Small Beer Press вышло новое издание этого произведения под редакцией Джона Краули, в котором он предложил исправить название, заменив предлог of на предлог by, и оно приобрело следующий вид: «The Chemical Wedding, by Christian Rosencreutz», как в этой книге. Таким образом Краули в этом абзаце раскрывает замысел собственной книги, еще не написанной. — Прим. редактора.

(обратно)

190

Игра, забава, шутка (лат.).

(обратно)

191

Последующий текст ни в коем случае не является переводом Химической Свадьбы. Скорее это размышление на ее темы.

(обратно)

192

В этом знаке — победа (лат.).

(обратно)

193

Жених (лат.).

(обратно)

194

Невеста (лат.).

(обратно)

195

Вероятно, цитата из «Короля Иоанна» Шекспира. Акт V, сц. 2. Н. Рыкова переводит это место так:

(обратно)

196

Лев — геральдический символ и Англии, и курфюрстов Пфальца. Так что, женившись, Фридрих и Елизавета объединили их.

(обратно)

197

Розенкрейцерское просвещение. С. 133.

(обратно)

198

В четвертую часть листа (лат.). Полиграфический термин, обозначающий размер страницы в одну четверть типографского листа. На одном типографском листе при этом помещается 4 листа или 8 страниц книги. — Прим. переводчика.

Один из распространенных типов печати в новое время. Сейчас используется крайне редко. — Прим. редактора.

(обратно)

199

De te fabula [narratur] — «О тебе речь [ведется]» (лат.). Крылатое выражение из «Сатир» Горация (I. 1. 68–69).

(обратно)

200

Так называемая избирательная капитуляция (нем. Wahlkapitulation), по сути своей конституционный акт, подписываемый избранным императором при своей коронации. Капитуляция обычно ограничивала прерогативы императора в пользу имперских сословий, приобрела особую роль в XVI веке. — Прим. редактора.

(обратно)

201

Собор (нем.).

(обратно)

202

Главный вокзал (нем.).

(обратно)

203

Дословно: голубой грот. Находится на острове Капри.

(обратно)

204

Здесь: экспромтом (лат.).

(обратно)

205

Неаполитанцы (ит.).

(обратно)

206

«Святая Мария над Минервой» — титулярная малая базилика в районе Пинья, один из главных храмов римско-католического доминиканского ордена. Принято считать единственным сохранившимся готическим храмом Рима.

(обратно)

207

Если смотреть на карту, то правильнее сказать: Виа делла Минерва, хотя Виа де Честари и является продолжением этой улицы. — Прим. редактора.

(обратно)

208

Популярное итальянское кондитерское изделие, представляющее собой сухое печенье с характерной длинной и изогнутой формой. С итальянского переводится как «дважды запеченное».

(обратно)

209

«Гипнэротомахия Полифила» — мистический роман эпохи Возрождения, впервые изданный Альдом Мануцием в 1499 году. Авторство точно не установлено. По одной из версий, роман написал доминиканский монах Франческо Колонна.

(обратно)

210

Закрытый сад (лат.). Это латинское выражение восходит к цитате из Песни Песней: «Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник» (4:12). Является символическим обозначением Девы Марии в средневековой и ренессансной литературе и живописи, распространившимся с 1400 года.

(обратно)

211

Сосновая шишка (ит.).

(обратно)

212

Корсо Витторио Эмануэле II, или просто Корсо Витторио. Улица (не бульвар) названа так в честь Виктора Эммануила II, первого короля единой Италии нового времени (1820–1878, годы правления 1861–1878). — Прим. редактора.

(обратно)

213

Завтра, завтра (лат.).

(обратно)

214

Бруно Дж. Изгнание торжествующего зверя. М.: Алгоритм, 2014. Пер. А. Золотарева. — Прим. редактора.

(обратно)

215

Замок (ит.).

(обратно)

216

Гость (англ.).

(обратно)

217

Призрак, душа (англ.).

(обратно)

218

Хозяин (англ.).

(обратно)

219

Стихотворение императора Адриана (76–138, годы правления 117–138). Пер. Ф. Петровского.

(обратно)

220

Тюрьма Сан-Марокко (ит.).

(обратно)

221

Экскурсовод мог назвать в качестве «знаменитых пленников» Калиостро и Челлини, а Казанову — в связи с Челлини, так как они оба — «знаменитые сбежавшие пленники», только Казанова бежал не отсюда, а из тюрьмы Пьомби в Венеции. — Прим. редактора.

(обратно)

222

«На верхнем этаже, где располагаются апартаменты столь же роскошные, как и все апартаменты в Ватикане, я увидел удивительную картину: ванная комната Климента VII, осажденного в замке во времена разграбления Рима в 1527 году. Кто бы мог подумать, читая отчеты о разрухе и голоде, что у папы была эта роскошная маленькая ванная комнатка, отапливаемая горячей водой, циркулирующей в полых стенах, с мраморной ванной. Каждый дюйм этой совершенной римской комнаты: пол, стены и потолок — веселая роспись по штукатурке — все напоминает знаменитую ванную кардинала Биббиены в Ватикане. Рафаэль расписал ее сценами, которые сочли столь непристойными, что комната была заколочена на долгие века». Мортон Г. В. Рим. Прогулки по Вечному городу. М.; СПб.: Эксмо; Мидгард, 2009. С. 476–477. Пер. В. Капустиной.

(обратно)

223

Историческая тюрьма (ит.).

(обратно)

224

Беатриче Ченчи (1577–1599) — дочь римского аристократа Франческо Ченчи (1527–1598), прославившаяся красотой и мужественным поведением во время расследования и казни. В 1598 г. вместе с мачехой Лукрецией Петрони-Ченчи и братом Джакомо вступила в сговор, чтобы убить отца, «грубого и развратного» старика. Была осуждена за это преступление и казнена вместе с сообщниками.

(обратно)

225

Карло Карафа (1517–1561), ставший кардиналом в 1555 г., когда его дядя Джанпьетро Карафа был избран папой Римским (под именем Павла IV). После смерти дяди был обвинен в ряде преступлений (вполне реальных, кстати), приговорен к смерти и задушен палачом в замке Святого Ангела. Похоронен в церкви Санта-Мария-сопра-Минерва. — Прим. редактора.

(обратно)

226

Известен автограф Байрона в казематах этого замка, но его подлинность подвергается сомнению. — Прим. редактора.

(обратно)

227

Краткое резюме (ит.).

(обратно)

228

Неточность. Беллармино был канонизирован в 1930 г. — Прим. редактора.

(обратно)

229

Гаспар Шопп (1576–1649) — немецкий ученый-филолог, духовный писатель и полемист. Был крупным деятелем Контрреформации и защитником католицизма, известным в свое время остроумием и склонностью к написанию пасквилей.

(обратно)

230

Один из философских вопросов, приписываемых М. Хайдеггеру, но звучащий несколько иначе: «Почему вообще есть сущее, а не, наоборот, Ничто?» (М. Хайдеггер «Что такое метафизика?»). — Прим. редактора.

(обратно)

231

В классическом латинском алфавите 23 буквы. Около XVI века происходит дифференциация слоговых и неслоговых вариантов букв I и V (I/J и U/V), в результате получился современный латинский алфавит из 25 букв. Вероятно, имеется в виду какое-то промежуточное состояние. — Прим. редактора.

(обратно)

232

Пифагор, как известно, во главу всего ставил число. Ему приписывают высказывание: «Мир построен на силе чисел».

(обратно)

233

Возможно, имеется в виду «Начала» Эвклида, в которых он дал стройное, систематическое и изящное изложение геометрии прямых линий и круга.

(обратно)

234

Богословское понятие, разработанное в католицизме, означающее превращение в таинстве евхаристии существа хлеба и вина в тело и кровь Христа. — Прим. редактора.

(обратно)

235

«Он же, взяв пять хлебов и две рыбы и воззрев на небо, благословил их, преломил и дал ученикам, чтобы раздать народу». Лк. 9:16–17.

(обратно)

236

Мф. 26:25.

(обратно)

237

Перевоплощение (гр.).

(обратно)

238

Благодеяния (лат.).

(обратно)

239

Иносказание: Марсель Пруст действительно работал до самого конца, но умер в постели (ср., напр.: Моруа А. В поисках Марселя Пруста. СПб.: Лимбус Пресс, 2000. С. 328). — Прим. редактора.

(обратно)

240

Вечеринка, которая проводится для того, чтобы собрать средства для уплаты за арендованную квартиру. — Прим. редактора.

(обратно)

241

Существовали десятки американских и канадских компаний с таким названием. — Прим. редактора.

(обратно)

242

31-й президент США, находился у власти с 1929 по 1933 гг., республиканец.

(обратно)

243

Одна из множества церквей с таким названием, в основном католического толка. — Прим. редактора.

(обратно)

244

Евангелическая (церковь) объединенного братства, протестантского толка, просуществовала с 1946 г. по 1968 г., когда американская часть объединилась с Методистской церковью, а канадская вошла в Объединенную канадскую церковь. — Прим. редактора.

(обратно)

245

Вопрос, который ставили многие философы, включая Г. В. Лейбница и Л. Витгенштейна, а М. Хайдеггер назвал «фундаментальным вопросом метафизики» (см. его работу «Введение в метафизику»). — Прим. редактора.

(обратно)

246

В середине дела (лат.) — термин традиционной поэтики, обозначающий начало действия или повествования с центрального эпизода фабулы (его завязки или даже одной из перипетий) без предварения его экспозицией. Фраза является цитатой из «Ars poetica» Горация (148), где он хвалит Гомера за то, что тот не начинает издалека свое повествование, а прямо приступает к делу.

(обратно)

247

Плерома (греч. pleroma, «наполнение, полнота, множество») — термин в древнегреческой философии, одно из центральных понятий в гностицизме, обозначающее божественную полноту. В Новом Завете «вся полнота Божества телесно» обитает в Христе. В ряде гностических писаний Иисус лично провозглашает себя пребывающим в Плероме.

(обратно)

248

Сигара с сюрпризом, или взрывающая сигара, — популярный розыгрыш в первой половине XX века в США. — Прим. редактора.

(обратно)

249

Китс Дж. Ода к Осени. Пер. В. Чистякова.

(обратно)

250

Форма выпускника.

(обратно)

251

Материя, вещество (греч.). Ср.: «Итак, существует лишь единое Естество, единый Элемент, назовете ли Вы его Богом или Духом, или Огнем, или ТО, или Парабраманом, или Эйн-Софом, или Пространством, или Абсолютом и т. д. и т. д.» Рерих Е. И. Письма в Европу (1931–1935).

(обратно)

252

Лукиан из Самосаты (ок. 120 — после 180 н. э.), древнегреческий писатель. В своих сатирических сочинениях высмеивает общественные, религиозные и философские предрассудки, а также другие пороки современного ему общества. — Прим. переводчика.

Путаники — см. например: Лукиан. Тимон. 10. — Прим. редактора.

(обратно)

253

Бруно Дж. Изгнание торжествующего зверя. Диалог второй, часть вторая.

(обратно)

254

Юноша (греч.). В Древней Греции — юноши в возрасте 16–18 (или 18–20) лет.

(обратно)

255

Старший из семи Архонтов. — Прим. переводчика.

Архонты у гностиков — творцы материального космоса. Иалдабаоф, также Ялдаваоф, — «родивший Саваофа», ассоциировался с Самаэлем и Абраксасом. — Прим. редактора.

(обратно)

256

Магнификат — славословие Девы Марии из Евангелия от Луки (Лк. 1:46-55) в латинском переводе.

(обратно)

257

Величит душа моя [Господа] (лат.) — первая строчка Магнификата.

(обратно)

258

Литургическая монодия римско-католической церкви. — Прим. редактора.

(обратно)

259

Капюшон (лат.). — Прим. редактора.

(обратно)

260

Помни, что [придется] умирать (лат.). Вероятно, изображение черепа, популярный в Средневековье сюжет. — Прим. редактора.

(обратно)

261

Эрих Вольфганг Корнгольд (1897–1957), австрийский композитор. В 1934 году уехал в США, где и прожил всю оставшуюся жизнь; известен главным образом музыкой к кинофильмам, за которые получил два Оскара.

(обратно)

262

Джон Каупер Пойс (1872–1963) — английский писатель, старший из трех братьев-литераторов. Детство провел в сельской местности на юго-западе Англии; там же происходит действие многих его романов, в том числе и написанных в США, где он долгое время жил и работал. После нескольких книг стихов и очерков на философские и религиозные темы перешел к сочинению романов, в которых нередки элементы фэнтези и мистики.

(обратно)

263

Точнее, семнадцатого. — Прим. редактора.

(обратно)

264

Протестантская пропаганда времен Контрреформации, которая стремилась выставить в черном свете испанских Габсбургов как наиболее могущественных и решительных врагов Реформации. В результате этого католическую Испанию XVI–XVII вв. долгое время было принято представлять как царство изнеженности, косности и мракобесия.

(обратно)

265

Юбилейным годом периодически провозглашался Святой год, в течение которого допускалась возможность особого отпущения грехов. Эта традиция имеет свое начало в книге Левит (25:10): «...и освятите пятидесятый год и объявите свободу на земле всем жителям ее: да будет это у вас юбилей; и возвратитесь каждый во владение свое, и каждый возвратитесь в свое племя». Впервые отмечался в 1300 году по постановлению папы Бонифация VIII.

(обратно)

266

Неточность. Дословный перевод Campo dei Fiore — «площадь цветов». Ср. перевод самого Пирса ниже: Carcer, гл. 7. — Прим. редактора.

(обратно)

267

Возможно, намек на картину Уильяма Ханта «Изабелла и горшок с базиликом».

(обратно)

268

Здесь: вменяемости (лат.). — Прим. редактора.

(обратно)

269

Психологический эффект, называемый синдромом многоножки, известный также как гиперотражение или закон Хамфри. В 1923 г. психолог Джордж Хамфри (1889–1966) процитировал в своей книге «История человеческого разума» стихотворение «Дилемма многоножки», приписываемое Кэтрин Крастер (1841–1874), заметив: «Это в высшей степени психологическое стихотворение. Оно содержит глубокую истину, которая ежедневно проявляется в нашей жизни». — Прим. редактора.

(обратно)

270

Ослиная мельница (лат.).

(обратно)

271

Тупость, невежество (ит.). Дословно: ослиность.

(обратно)

272

Забава (лат.).

(обратно)

273

Выдумка, пустячок, шутка, розыгрыш (лат.).

(обратно)

274

Ленточки (ит.). — Прим. редактора.

(обратно)

275

Неаполитанское королевство с 1516 по 1735 гг. входило в состав империи испанских Габсбургов. — Прим. редактора.

(обратно)

276

Сольдо (ит.), мелкая монета, 1/20 часть лиры.

(обратно)

277

Суд. 15:15. — Прим. редактора.

(обратно)

278

Числ. 22:28.

(обратно)

279

Числ. 22:29.

(обратно)

280

Бруно Дж. Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла. Пер. Я. Г. Емельянова // Джордано Бруно. Диалоги. М., 1949. С сокращениями и изменениями. — Прим. редактора.

(обратно)

281

Эквивокация — ошибка, заключающаяся в использовании одного и того же слова в разных значениях в одном рассуждении. — Прим. редактора.

(обратно)

282

Бруно Дж. Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла.

(обратно)

283

См. прим. 280. — Прим. редактора.

(обратно)

284

Ф. Йейтс активно развивает мысль о некоей герметической секте «джорданистов», которую основал в Германии Бруно. См.: Йейтс Ф. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000. Пер. Г. Дашевского. С. 277, 283, 304, 362, 365.

(обратно)

285

Пятиактная комедия Джордано Бруно (1582). Название традиционно передается на русский неверно: «Неаполитанская улица», «Подсвечник», но на самом деле это «Свечных дел мастер» (ит.) — таков род занятий Бонифацио, героя комедии. — Прим. редактора.

(обратно)

286

Ярмарочные фокусы (нем.).

(обратно)

287

Последний абзац «Дэмономании» (Pietas, гл. 15). См. комментарий М. Назаренко: «Вольный пересказ «Золотого осла» Апулея (X, 29). В переводе М. Кузмина: «В пучине бедствий еще светила мне маленькая надежда, что весна, которая теперь как раз начинается, все разукрашивая цветочными бутонами, одевает уже пурпурным блеском луга, и скоро, прорвав свою покрытую шипами кору, источая благовонное дыхание, покажутся розы, которые обратят меня в прежнего Луция». Эпиграф к аллегорическому роману «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца» гласит: «Раскрытые мистерии скоро увянут, сила их духа замрет оскверненно. Поэтому не мечите бисер перед свиньями и не рассыпайте розы перед ослами». На спине осла-Бруно, устремившегося к розам, — крест. Начинается новая эпоха». — Прим. редактора.

(обратно)

288

Английская народная песня 17-го века. Пер. М. Полыковского. — Прим. переводчика.

Известен также рок-хит Гари Мура с таким названием и рефреном. — Прим. редактора.

(обратно)

289

Бордель (лат.).

(обратно)

290

Имеется в виду, что в иврите текст пишется справа налево, а не слева направо, как в европейских языках.

(обратно)

291

Алмемар или алмемор — возвышенное место в синагоге, на котором помещается кафедра для чтения Пятикнижия и Пророков. В синагогах с сефардским ритуалом с этой кафедры читаются и молитвы. В России алмемар носит талмудическое название «бима», от греческого bema, «ораторская кафедра».

(обратно)

292

Дом учения (ивр.). Особое место для изучения Талмуда, мидрашей и галахических постановлений. Согласно еврейской традиции, мужчины и женщины учатся (и молятся) раздельно, поэтому в «Доме учения» обычно были мужские и женские классы.

(обратно)

293

Здесь: мудрости раввина (чеш.).

(обратно)

294

Сокращение: Морейну Ха Рав Лейб — наш учитель рабби Лейб (ивр.).

(обратно)

295

Здесь: механических, заводных. Дословно: часовой механизм (нем.).

(обратно)

296

Шем ха-мефораш, семидесятидвукратное имя Бога (ивр.). Считается настоящим именем Бога из 216 букв, полученным на основе трех стихов книги Исход (14:19–21).

(обратно)

297

Неточность. Чтобы превратить одно в другое, нужно стереть первую букву, а не точку под ней, которую обычно не пишут в обычных текстах, но пишут в религиозных.

(обратно)

298

Доброе дело (ивр.).

(обратно)

299

Слова каббалиста Ицхака Луриа (1534–1572), более точно: «каждое слово Торы имеет шесть сотен тысяч лиц, шесть сотен тысяч входов: по одному для каждого из детей Израиля, стоявших у подножия горы Синай».

(обратно)

300

Моше Рабейну, т. е. Моисея (ивр.).

(обратно)

301

Искусство комбинации букв (ивр.). — Прим. редактора.

(обратно)

302

Гематрия — один из трех методов «раскрытия тайного смысла» слова, при возможности атрибутации букв числам. Широко применяется в каббалистических текстах на иврите и арамейском языке. Суть метода заключается в том, что если буквы имеют числовое значение, то складывая числовые значения букв, которыми записывается слово, можно получить сумму-ключ к нему. Это правило применимо и к целым фразам. Если слова имеют одинаковое числовое значение, то считается, что между ними существует скрытая связь, даже если в значениях этих слов имеются существенные различия.

(обратно)

303

Имеются в виду всевозможные сочетания 22 букв. Двухбуквенных комбинаций 462, причем половина из них — например, противоположные алеф-бет и бет-алеф — отождествляются. Остается всего 231.

(обратно)

304

Да будет свет (лат.). Быт. 1:3.

(обратно)

305

Мидраш (ивр. изучение, толкование) — раздел Устной Торы, которая входит в еврейскую традицию наряду с Письменной Торой и включает в себя толкование и разработку коренных положений еврейского учения, содержащегося в Письменной Торе.

(обратно)

306

Освобождение (ивр.). Седьмой год, в котором прощаются все долги и не засеваются поля. Произносится «шмита», женский род.

(обратно)

307

Согласно Каббале, мир представляет собой Древо Жизни, «яблоками» на котором являются сфирот. По одной из версий само слово сфира происходит от слова сефер (ивр. книга). По другой — от слова сапир, «светящийся». В буквальном значении сфирот — элементы счета (сфор — на иврите «считать»; это корень слова миспар, номер). Древо Жизни (Мировое Древо) — это композиция десяти сфирот, которые в свою очередь являются десятью эманациями, десятью именами или десятью каналами проявления Бога.

(обратно)

308

Рахамим (милосердие) не столько отдельная сфира, сколько правый столб «Древа Жизни», включающий три сфирот. См. прим. 307.

(обратно)

309

Амфитрита — в древнегреческой мифологии царица океана, жена Посейдона, дочь Нерея и Дориды (или Океана и Тефии), мать Тритона. — Прим. переводчика.

Ср.: «Дэмономания», Pietas, гл. 8: «Все духи происходят от единого духа, Амфитриты, и вернутся к ней опять». — Прим. редактора.

(обратно)

310

«Три святых короля» (нем.). Речь идет об известном евангельском сюжете о волхвах, явившихся поклониться новорожденному Иисусу. В католицизме праздник, связанный с этим событием, называется Днем трех святых королей. Широко празднуется в Кельне, где хранятся мощи этих святых. — Прим. редактора.

(обратно)

311

Дом «У трех королей», трехэтажное здание по адресу Целетная, 3 в Праге. Здесь семья Франца Кафки жила с 1896 г. по 1907 г. — Прим. редактора.

(обратно)

312

Черный пудель (нем.). — Внешне выглядит как намек на известную трагедию Гете, в которой черный пудель — один из образов, которые принимает Мефистофель. Однако за два века до того итальянский ученый-гуманист Паоло Джовио (иначе Павел Иовий) (1483–1552) в работе «Elogia virorum bellica virtute illustrium» (1554) утверждал, что известного читателю мага Корнелия Агриппу сопровождал черный пес, или точнее дьявол в образе черного пса. — Прим. редактора.

(обратно)

313

Точнее, Моше бен Яаков Кордоверо (1522—1570) — известный каббалист, представитель цфатской школы каббалы. — Прим. переводчика.

Учитель Ицхака (Исаака) Луриа. Девять методов гематрии Кордоверо описал в своей первой книге «Пардес Римоним» (1549). — Прим. редактора.

(обратно)

314

Имеется в виду следующая процедура: заменяем буквы числами (например, алеф на 1), пишем словом получившееся число, эхад (один), заменяем каждую его букву числом и т. д. Так из алефа может вырасти слово произвольной длины.

(обратно)

315

Семамафоры — искаженное «Шем ха-мефораш». См. прим. 296.

(обратно)

316

Танах — принятое в иврите название еврейской Библии, акроним названий трех ее разделов: Тора, Невиим, Ктувим. — Прим. редактора.

(обратно)

317

То же касается всех (лат.). — Прим. редактора.

(обратно)

318

Талмуд. Авот (Отцы). II. 16. Цитата приписывается рабби Тарфону (правильно Тарпон) — мудрецу Мишны третьего поколения, жившему в конце первого и первой половине второго века. Рабби Тарфон был священником и участвовал в исполнении обязанностей коаним в Храме (Йерусалимский Талмуд. Йома. III. 7); после падения Иерусалима продолжал, как потомок Аарона, выполнять функции, отчасти связанные со службой в Храме. Цитата в переводе Н-З. Рапопорт с искажениями, в оригинале: «Не тебе предстоит завершить работу, но и не волен ты освободиться от нее».

(обратно)

319

И так далее (лат.). — Прим. переводчика.

Обыгрывается «эгипетское» написание слова через æ. — Прим. редактора.

(обратно)

320

Фабрицио Морденте (1532–1608) изобрел новый циркуль, дававший, если к его плечам приделать некое устройство, «чудесные результаты, необходимые для Искусства, которое подражает Природе», — как заявляет сам Морденте в кратком описании, с приложением рисунка и чертежа, которое он издал в Париже в 1585 году. Было сделано предположение, что циркуль Морденте был предтечей пропорционального циркуля Галилео Галилея.

(обратно)

321

Раймунд Луллий (ок. 1235–1315) — каталанский поэт, философ и миссионер, один из наиболее ярких и оригинальных мыслителей европейского Средневековья. Луллий также считается одним из родоначальников европейской арабистики. Здесь имеется в виду одна из идей его книги «Ars magna», или «Великое искусство» (1308). «Ars magna» делится на тринадцать частей: алфавит, фигуры, дефиниции, правила, таблицы и прочее. Алфавит (который, по-видимому, и имеет в виду автор) составляют девять букв: B, C, D, E, F и т. д., каждая из которых обладает шестью смыслами, например, абсолютное начало, относительное начало, вопрос, субъект, добродетель и порок. Так, значения В и С будут следующими: В = доброта, отличие, utrum (или), Бог, справедливость, жадность. С = величие, согласие, quid (что), ангел, бдительность, чревоугодие. — Прим. переводчика.

Речь идет о восемнадцати Божественных Качествах, выраженных девятью буквами алфавита (влияние Каббалы). — Прим. редактора.

(обратно)

322

Знаки, символы (лат.).

(обратно)

323

Мизинец (лат.).

(обратно)

324

Половой член (лат.).

(обратно)

325

Два из девяти ангельских чинов в христианских иерархиях. — Прим. редактора.

(обратно)

326

Имеется в виду титаномахия. — Прим. редактора.

(обратно)

327

Здесь: мудреца (лат.).

(обратно)

328

Намек на библейского неверующего Фому.

(обратно)

329

«Suspension of disbelief» — термин, который придумал английский поэт-романтик Сэмюэл Тейлор Кольридж. В эссе «l’Illusion Comique» Борхес писал: «Еще Кольридж говорил о willing suspension of disbelief — добровольной приостановке сомнений — как о самой сути поэтической достоверности; еще Сэмюэл Джонсон, защищая Шекспира, отмечал, что ни один из зрителей трагедии, ясное дело, не верит, будто в первом действии находится в Риме, а во втором — в Александрии: он идет навстречу предлагаемой условности». Borges J. L. Selected Nonfictions. Texas University: Viking, 1999. P. 410. — Прим. редактора.

(обратно)

330

Шекспир У. Генрих V. Акт I, пролог. Пер. Е. Бируковой.

(обратно)

331

См. прим. 180. — Прим. редактора.

(обратно)

332

Ах, мой милый (нем.). Зачин немецкой народной песни «Ах, мой милый Августин».

(обратно)

333

Древнее богословие (лат.). Многозначный термин, по-разному переводимый на русский язык: изначальная теология, древняя теология, древнее богословие и т. д.

(обратно)

334

Новаторы (лат.).

(обратно)

335

Братство Розенкрейцеров (лат.).

(обратно)

336

Крест с рукояткой (лат.), обычно называемый анх. Священный крест египтян — знак жизни, живого, клятвы, завета, который держали в руках их Боги, фараоны.

(обратно)

337

Символ (ит.).

(обратно)

338

См.: «Любовь и сон», Nati, гл. 11.

(обратно)

339

Без страха и упрека (фр.).

(обратно)

340

По старому чешскому обычаю! (чеш.).

(обратно)

341

Секретарь, Фабрициус, впоследствии получил титул барона фон Хоэнфалля (дословно «павший с высоты»). — Прим. редактора.

(обратно)

342

Имеется в виду известный библейский сюжет: моление Иисуса Христа о чаше. См. прим. 456.

(обратно)

343

Английские комедианты (нем.). — Прим. редактора.

(обратно)

344

Автор использует английский перевод значения Хесед, одной из сфирот. — Прим. редактора.

(обратно)

345

Другое название — фригийский минор.

(обратно)

346

Елизавета часто проявляла недовольство, говоря, что крест мешает ей смотреть на город из окон королевского дворца Пражского града. Однажды, проезжая на санях по мосту, она сказала, что не может видеть «нагого бородача» на кресте. Она давила и давила на мужа, пока, в конце концов, он не выполнил ее просьбу.

(обратно)

347

Пьесу о Фаусте (нем.).

(обратно)

348

Написана примерно в 1582 году. В этой аллегорической поэме Бруно описывает обсуждение античными богами существующих созвездий и их решение сменить старые небесные образы, часто связанные с порочными страстями и греховными действиями, на добродетели ренессансного века. Выше приводились цитаты из этой работы. Ср. прим. 214 и 253.

(обратно)

349

Старейший пражский университет, основан Карлом IV в апреле 1348 г.

(обратно)

350

Речь идет о гео-гелиоцентрической системе мира с неподвижной Землей в середине, которую почти никто не принял, кроме инквизиции. — Прим. редактора.

(обратно)

351

Mappa mundi — карта мира (лат.). — Прим. редактора.

(обратно)

352

Мумия (ит.).

(обратно)

353

Джузеппе Арчимбольдо (1527–1593) — итальянский живописец, декоратор, обычно причисляемый к представителям маньеризма. В его творчестве некоторые критики и художники ХХ века усматривали предвосхищение сюрреализма. В 1562 году был приглашен ко двору императора Священной Римской империи Максимилиана II в Вену, а далее служил его преемнику Рудольфу II в Праге. Сохранилось около двух десятков работ Арчимбольдо того периода — официальных портретов и специфических картин, выполненных в виде необычного сочетания предметов, растений и животных.

(обратно)

354

Вероятно, имеется в виду Питер Брейгель Младший (Адский) (1564–1638). В начале своей творческой карьеры он увлекался сюжетами Страшного суда и изображением ужасов ада, демонов и ведьм. За эти свои произведения и получил прозвище «Адский».

(обратно)

355

Не понимаю (чеш.). Игра слов.

(обратно)

356

Богемский лес, горный хребет на границе между нынешними Чехией и Германией.

(обратно)

357

Утраквисты, или чашники — умеренные гуситы, требовавшие святого причащения под двумя видами: т. е. хлебом и вином. От sub utraque (лат.), буквально «под обоими видами».

(обратно)

358

Обитель мертвых в иудаизме, не только грешников, но и праведников. — Прим. редактора.

(обратно)

359

Крконоше, или Карконоше, или Исполиновы горы — горный массив на территории Польши и Чехии, наиболее высокая часть Судет. — Прим. редактора.

(обратно)

360

Вероятно, путаница с Ансельмом Боэцием де Боодтом (1550–1632), который был алхимиком и придворным лекарем Рудольфа II. Он действительно любил драгоценные камни, которым посвятил свою книгу «Gemmarum et Lapidum Historia» (1609; История драгоценных камней, лат.).

(обратно)

361

Те Deum laudamus — «Тебя, Бога, хвалим», раннехристианский гимн, авторство которого приписывается святому Амвросию Медиоланскому (ок. 340–397). Non nobis — «Не нам хвала», также короткий раннехристианский гимн, основанный на Псалмах, 113:9.

(обратно)

362

Аполлон и Артемида, или Кинфий и Кинфия (от горы Кинф на о. Делос, где, по легенде, они были рождены: Овидий. Метаморфозы. VI. 205) — у Китса два идеала красоты: мужской и женской (поэма «Эндиминион» и другие произведения). Таким образом, их соединение в виде пары носит символический характер. — Прим. редактора.

(обратно)

363

Путти (итал. putti, множественное число от putto, буквально — младенец), маленькие крылатые мальчики, излюбленный декоративный мотив в искусстве Возрождения.

(обратно)

364

Известен трактат с похожим названием (в тексте множественное число, здесь в единственном): «Ars magna lucis et umbrae», написанный немецким ученым-иезуитом Афанасием Кирхером в 1646 г., т. е. позже описываемых событий. В нем между прочим было описано устройство для статической проекции, «Волшебный фонарь», что через несколько столетий приведет к изобретению кинематографа (см. ниже: Carcer, гл. 9). — Прим. редактора.

(обратно)

365

От греч. steganos — скрытый + grapho — пишу; буквально «тайнопись».

(обратно)

366

Здесь: духами, гениями (лат.).

(обратно)

367

Выше приводились цитаты из этой работы. Ср. прим. 214 и 253. — Прим. редактора.

(обратно)

368

Имеется в виду эпизод из поэмы Вергилия «Энеида», в котором рассказывается, как у озера Аверна в Италии сивилла (прорицательница) соседнего города Кумы показала герою Энею в пещере у озера ход в преисподнюю.

(обратно)

369

Зал Павла (ит.). Назван в честь папы Павла III (Алессандро Фарнезе, 1468–1549). Находится на 4 этаже Замка Святого Ангела. — Прим. редактора.

(обратно)

370

Более точно: «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13:3).

(обратно)

371

Здесь: иллюзорную (фр.).

(обратно)

372

Имеется в виду рассказ Овидия в XIII книге «Метаморфоз» о прекрасной нереиде Галатее и юном Акиде. — Прим. переводчика.

Кровь убитого Акида была превращена Галатеей в реку, которая и получила его имя (Овидий. Метаморфозы. XIII. 750–897). — Прим. редактора.

(обратно)

373

Овидий. Метаморфозы. III.

(обратно)

374

Овидий. Метаморфозы. XI.

(обратно)

375

В 1637 году вышел в свет главный философско-математический труд Декарта с полным названием «Рассуждение о методе, позволяющем направлять свой разум и отыскивать истину в науках». — Прим. редактора.

(обратно)

376

Авсоний Децим Магн (ок. 310 — после 393 гг. н. э.) — римский поэт. Сын врача, родился в Бурдигале (Бордо), где получил основательное риторическое образование (некоторое время учился в Тулузе), а затем в течение 30 лет был преподавателем сначала грамматики, затем риторики.

(обратно)

377

Декарту приснилось, что он нашел две книги, словарь и компендиум классической поэзии. Он открыл последнюю в поисках поэмы Авсония «Каким жизненным путем я должен идти?» (в переводе Гаспарова: «О выборе жизненного пути, рассуждение пифагорейское, с греческого»). Появился неизвестный человек и дал ему другую поэму, называвшуюся «Да и нет». Декарт понял, что это поэма Авсония и вызвался найти ее для этого человека в компендиуме. Он не сумел ее найти и стал искать «О выборе жизненного пути...» Он не нашел и ее, но увидел некоторые гравюры, которые навели его на мысль, что человек дал ему не то издание, к которому он привык; он никак не мог найти поэму, и вскоре человек и книга исчезли.

(обратно)

378

Декарт записал сны в дневник.

(обратно)

379

Итальянский город Лорето знаменит во всем мире своим собором, под сводами которого, начиная с XIII века, стоит Святой Дом Богородицы, т. е. это комната подлинного дома, в котором жила Пречистая Дева в Назарете и где она получила благую весть от архангела Гавриила о рождении от нее Спасителя Мира.

(обратно)

380

Славься, Царица (лат.). Начало латинской хвалебной песни Пресвятой Богородице, которая поется в католической церкви от праздника святой Троицы до первого адвента.

(обратно)

381

«Любовь и сон», Nati, гл. 3. — Прим. редактора.

(обратно)

382

То есть западный ветер. — Прим. редактора.

(обратно)

383

Сухой, горячий и сильный ветер пустыни, налетающий шквалами и сопровождающийся песчаными вихрями и бурей; песчаный ураган.

(обратно)

384

Предисловия, введения (греч.).

(обратно)

385

Редкий случай правки. В оригинале: «В конце концов его детское дыхание, приводимое в действие толстыми щеками, отделило «a» от «e» в каждом слове, где они были соединены, или скрыло одну букву и оставило только вторую, как это делают со сросшимися близнецами, которые не могут выжить вместе...» Имеется в виду диграф «æ», который автор использует при написании всех «эгипетских» слов. Метафора в данном виде непереводима на русский язык.

(обратно)

386

Известно решение Декарта-Эйлера для уравнений четвертой степени. — Прим. редактора.

(обратно)

387

Дон Амброджо Спинола-Дория, 1-й маркиз де Лос-Бальбасес, 1-й герцог Сеста (1569–1630) — испанский полководец из генуэзского рода Спинола, командовавший армиями Габсбургов на заключительном этапе Восьмидесятилетней войны и в начале Тридцатилетней. Карикатуристы того времени часто изображали его гигантским пауком, вившим паутину, которой он хотел опутать протестантскую Европу.

(обратно)

388

Греч. «переименование», языковедческий термин: троп, или механизм речи, состоящий в переносе названия с одного класса объектов или единичного объекта на другой класс или отдельный предмет, ассоциируемый с данным по смежности.

(обратно)

389

Троп, разновидность метонимии, основанная на перенесении значения с одного явления на другое по признаку количественного отношения между ними.

(обратно)

390

Ну вот (фр.).

(обратно)

391

Розенкрейцерское просвещение. С. 64.

(обратно)

392

См. Беллер Э. А. Карикатуры на «Зимнего короля Богемии».

(обратно)

393

От чумы.

(обратно)

394

«Врата премудрости», «Школа всего сущего», «Благо макро- и микрокосмоса», «Триумфальная пирамида» (лат.). Распространенные в XVII в. названия сочинений розенкрейцеров, трудов по теософии и алхимии.

(обратно)

395

Слегка сокращенный текст из настоящего плаката. Полный текст звучит так: «Мы, посланцы главной Коллегии Братьев Креста-Розы, зримо и незримо присутствуем в этом городе по милости Всевышнего, к коему обращены сердца праведных. Мы показуем и научаем, безо всяких книг или знаков, как говорить на всех языках, на которых говорят в тех странах, где бы мы желали побывать, и как отвращать человеков от ошибок и смерти». Цит. по: Розенкрейцерское просвещение. С. 193.

(обратно)

396

Измененный текст из другого плаката. Правильный текст звучит следующим образом: «Мы, посланцы Коллегии Креста-Розы, даем знать всем тем, кто пожелает вступить в наше Общество и Конгрегацию, что будем учить их совершеннейшему знанию Всевышнего, во Имя Которого мы ныне собрались на съезд, и будем превращать их из видимых в невидимых и из невидимых в видимых». Цит. по: Розенкрейцерское просвещение. С. 194. — Прим. редактора.

(обратно)

397

Марен Мерсенн (1588–1648) — французский математик, физик, философ и богослов, теоретик музыки. На протяжении первой половины XVII века был по существу координатором научной жизни Европы, ведя активную переписку практически со всеми видными учеными того времени.

(обратно)

398

Аббревиатура от лат. quod erat demonstrandum — «что и требовалось доказать», выражение, обозначающее завершение доказательства.

(обратно)

399

Первый перевод на русский язык вышел лишь в 1768 г., но без иллюстраций. Первое иллюстрированное издание на русском состоялось лишь в 1788 г. — Прим. редактора.

(обратно)

400

Коменский Я. А. Избранные педагогические сочинения. Т. III. Мир чувственных вещей в картинках, или Изображение и наименование всех главнейших предметов в мире и действий в жизни. М., 1941. Пер. Ю. Дрейзина. С. 30–31. — Прим. редактора.

(обратно)

401

Маленький корабль, челнок (ит.).

(обратно)

402

Святая лестница (лат.), мраморная лестница старого Латеранского дворца, ныне не существующего. Впервые упоминается в середине IX века в «Liber Pontificalis» папы Сергия II. Тогда же возникла легенда, что эта лестница была привезена в 326 году из Иерусалима святой Еленой, была вывезена из дворца Понтия Пилата и что по ней поднимался на суд Иисус Христос. Все 28 ступеней лестницы закрыты деревянными досками: из-за особой святости реликвии верующие поднимаются по ней только на коленях, читая особые молитвы на каждой ступеньке.

(обратно)

403

Древнее творчество (греч.).

(обратно)

404

Абонемент для проезда по европейским железным дорогам лиц, не имеющих гражданства одной из стран, входящих в Евросоюз.

(обратно)

405

Здесь: экспресс (ит.).

(обратно)

406

Джованни Баттиста Чотто, или Чотти (1560–1625), итальянский издатель, дважды допрошенный на процессе, в 1592 и 1594 гг. Именно он передал Бруно приглашение Джованни Мочениго приехать в Венецию в 1590 г. — Прим. редактора.

(обратно)

407

Имеется в виду Зеркальный лабиринт на холме Петршин — сооружение, выполненное в неоготическом стиле, которое очень напоминает средневековый замок. Деревянное здание было построено в 1891 году по проекту архитектора Вигла, осуществил строительство пражский мастер Матей Билек. В 1893 году была проведена реконструкция, и две комнаты были заняты под зеркальный лабиринт, аналогичный лабиринту в Венском парке Пратер.

(обратно)

408

Битва под Прагой, сражение Тридцатилетней войны, состоявшееся с 25 июля по 1 ноября 1648 года между шведскими войсками во главе с генералом Гансом Кенигсмарком и австрийской армией во главе с Рудольфом Коллоредо. Попытка шведского летучего отряда взять Прагу окончилась неудачей. — Прим. редактора.

(обратно)

409

Йорис Георг Хефнагель (1542–1600) — нидерландский художник-миниатюрист. Много путешествовал, создал работы с изображением архитектуры, костюма, обычаев, ремесел. Но более известен как создатель труда «Четыре элемента» — всеобъемлющего атласа земной флоры и фауны. Считается одним из основоположников научной иллюстрации.

(обратно)

410

Бартоломей Шпрангер (1546–1611), фламандский живописец, рисовальщик и гравер. С 1581 года работал в качестве придворного живописца императора Рудольфа II в Праге.

(обратно)

411

Возможно, Абрахам де Вриз (1590–1655), голландский художник, известен портретами и ландшафтами.

(обратно)

412

Церковные сосуды для хранения Святых даров в алтаре.

(обратно)

413

Сосуды для причащения.

(обратно)

414

Пьер де ла Раме, Петр Рамус (1515–1572) — французский философ, логик, математик, риторик, педагог. Снискал известность, выступив в 1536 году с тезисом: «все, сказанное Аристотелем — ложно». Погиб от рук фанатиков в Варфоломеевскую ночь.

(обратно)

415

Виски «Четыре розы» (Four roses) обязано своим названием основателю компании, Руфусу Мэтьюсону Роузу. Четыре розы, изображенные на гербе фирмы, символизировали самого Руфуса, его сына и его родного брата с племянником, которые вместе участвовали в становлении семейного бизнеса.

(обратно)

416

В романе «Любовь и сон» (Nati, гл. 6) сказано более точно: в шести милях.

(обратно)

417

Мой император (фр.). — Прим. переводчика.

Обращение Крафта к Бони Расмуссену в последней телеграмме из Чехословакии: «Любовь и сон», Nati, гл. 6. Ср. прим. 435. — Прим. редактора.

(обратно)

418

Вероятно, отсылка к Аристотелю: «Эти философы стараются только указать, какова душа, о теле же, которое должно ее принять, они больше не дают никаких объяснений, словно любая душа может проникать в любое тело, как говорится в пифагорейских мифах». О душе. I. 3. 207b. 20–24. — Прим. редактора.

(обратно)

419

Как Фред Сэвидж в «Маленьком, большом» (кн. 5, гл. II, «Донышко бутылки»). — Прим. редактора.

(обратно)

420

Шехина или Шхина («присутствие, пребывание, проживание», ивр.) — в иудаизме и каббале термин, обозначающий присутствие Бога, воспринимаемое и в физическом аспекте. Ср. цитату из «Словаря Демиургов...»: «Дэмономания», Pietas, гл. 6. — Прим. редактора.

(обратно)

421

Комментарий М. Назаренко («Дэмономания», Pietas, гл. 6): В романе Вольфрама фон Эшенбаха (ок. 1170 — ок. 1220) «Парцифаль» (1210) камень-Грааль с нарочитой загадочностью именуется «lapsit exillis». Это название истолковывали как «камень Господина» (lapis herilis), «камень с неба» (lapis ex coelis), «камень мудрости» (lapis elixir), камень изгнания (lapis exilii), «камень, обретенный вдали от дома» (lapis exulis). — Прим. редактора.

(обратно)

422

Табор — город в южной Чехии. Возник на месте старинного поселения Градиште в 1420 г., во время гуситского движения; назван в честь горы Фавор (лат. Tabor) в Северной Галилее (Израиль). Название быстро превратилось в народе в «табор» (по-чешски — «укрепленный лагерь»). Поселение стало ядром таборитского движения; в 1430-х Табор являлся уже крупным экономическим центром; в 1436 г. им были получены права королевского города.

(обратно)

423

В римско-католической церкви обычай причащаться хлебом и вином с XIII века стал привилегией клира: миряне по решению Констанцского собора и догмату Тридентского собора стали причащаться лишь хлебом.

(обратно)

424

Уиклифиты — последователи религиозного реформатора Дж. Уиклифа, который выступал за конфискацию церковных земель и подчинение церкви государству. Они отвергали папство и епископат, а также некоторые церковные догмы, требовали замены латинского языка английским при богослужении.

(обратно)

425

Вальденсы — религиозное движение в западном христианстве. Апеллируя к идеалам раннего христианства, вальденсы ратовали за ликвидацию частной собственности, апостолическую бедность и взаимопомощь, а также мирскую проповедь и свободу чтения Библии.

(обратно)

426

Квакеры (официальное название: Религиозное общество друзей) — изначально христианское движение, возникшее в середине XVII века в Англии и Уэльсе. Датой возникновения квакерства обычно считают 1652 год (иногда 1648 г., когда Джордж Фокс впервые выступил с проповедью). Так что говорить о прото-квакерах в XV веке можно, но только в том смысле, что это были люди, высказывавшие идеи, впоследствии ставшие основой вероучения квакеров: отказ от видимых таинств, платного священства, посещения церкви и т. д.

(обратно)

427

Здесь слово «нибелунг» использовано в смысле «подземный житель». Именно в таком смысле оно впервые встречается в Саге, и только потом переносится на вормсцев.

(обратно)

428

Томаш Масарик (1850–1937), чехословацкий государственный деятель, первый президент Чехословакии, умер в своем поместье в Ланах.

(обратно)

429

Александр Дубчек (1921–1992) — чехословацкий государственный и общественный деятель, был первым секретарем ЦК Коммунистической партии Чехословакии; в январе 1968 — апреле 1969 — главный инициатор курса реформ, известных как Пражская весна.

(обратно)

430

Точнее, špeluňka, от лат. spelunca, в свою очередь от древнегр. spelunx, пещера, грот. Пивная или ночлежка, устраиваемая в помещении, похожем на пещеру. — Прим. редактора.

(обратно)

431

Намек на книгу Джона Буньяна (1628–1688) «Путешествие Пилигрима».

(обратно)

432

Масарик, который занимал пост министра иностранных дел, был озабочен политикой коммунистов, установивших тесные связи с СССР и отказавшихся от участия Чехословакии в осуществлении плана Маршалла. В феврале 1948 года большинство некоммунистических членов кабинета министров подали в отставку, рассчитывая на роспуск правительства и новые выборы, но вместо этого коммунистами было сформировано новое, прокоммунистическое правительство (Февральские события в Чехословакии). Масарик, в свою очередь, не принял участия в выступлениях и остался министром иностранных дел. Он был единственным беспартийным министром в кабинете Готвальда. 10 марта 1948 года Ян Масарик был обнаружен мертвым во дворе здания министерства иностранных дел. Он лежал под окном ванной комнаты в пижаме. Первоначальное следствие заключило, что он покончил жизнь самоубийством. Потом было еще два. В 1968 г. решили, что убийство, в 1990-х — самоубийство. Доподлинно известно только то, что в последние дни жизни Масарик находился в тяжелой депрессии и, возможно, решил покончить с собой.

(обратно)

433

Святой Патрик — христианский святой, покровитель Ирландии, по преданию сталкивался с друидами (и победил их). См. в «Эгипте» (Fratres, гл. 1), где эта мысль принадлежит доктору Ди.

(обратно)

434

Яхимов, который раньше назывался Йоахимсталь или Санкт-Йоахимсталь, — чешский город, расположенный в Карловарском крае. Назван в честь святого Иоакима, изображенного на гербе этого города вместе со святой Анной. Известен благодаря серебряным и урановым залежам в городе и его окрестностях. Добыча урана окончательно прекратилась только в 1964 году.

(обратно)

435

Комментарий М. Назаренко («Любовь и сон», Nati, гл. 6): Крафт перефразирует маршевую песню Феликса Пауэлла на слова Джорджа Асафа «Упрячь свои беды в старый ранец и улыбайся, улыбайся, улыбайся» (1915). Песня эта звучала и в «Маленьком, большом» (кн. 2, гл. I, «Странный способ жить»). — Прим. редактора.

(обратно)

436

Sphinx, американский производитель бумаги в 50-е годы. — Прим. редактора.

(обратно)

437

Намек на знаменитый рассказ Эдгара По «Похищенное письмо».

(обратно)

438

Мир (ит.).

(обратно)

439

Самая популярная пишущая машинка в мире. До войны даже использовался термин «ремингтонистка» вместо «машинистка».

(обратно)

440

Неточная цитата из V стихотворения Катулла. Правильно: nox est perpetua una dormienda. — Прим. переводчика.

Катулл. Лирика. М.: Время, 2005. Пер. М. Амелина. — Прим. редактора.

(обратно)

441

Правильно: Йегуда Лев бен Бецалель. Ср.: гл. 4. — Прим. редактора.

(обратно)

442

См. прим. 318.

(обратно)

443

Легковой автомобиль среднего класса (несколько моделей), выпускавшийся американской корпорацией AMC в 1956–1969 гг.

(обратно)

444

Серия американских полноразмерных легковых автомобилей, выпускавшихся в 1949–1999 годы подразделением Олдсмобил компании General Motors. В модельном ряду подразделения она занимала положение массовой модели начального уровня, стоящей на ступеньку ниже люксовой серии Олдсмобил 98.

(обратно)

445

Верую, ибо абсурдно (лат.). Неточная цитата из Тертуллиана, искажение его слов «credibile est quia ineptum»: «вероятно, ибо нелепо».

(обратно)

446

См. прим. 15.

(обратно)

447

Vat 69, сорт виски, дословно «69-й чан» (англ.). Речь идет об Уильяме Сандерсоне, который в 1887 г. в возрасте 24 лет стал одним из первых в Шотландии блендеров. Он не только изготавливал смешанные марки, но и поставлял их в торговлю. Однажды в поисках лучшей формулы он изготовил сотню купажей и представил их на суд друзей и коллег. Vat 69 был признан победителем. Долго не раздумывая, Сандерсон принял решение поставлять этот купаж зернового и односолодового виски в торговлю под названием Vat 69. В пабах Англии ходила шутка, что Vat 69 — это личный телефон папы (Vat — сокращение от Ватикан).

(обратно)

448

Вероятно, Z-181, единственная модель компании Zenith Data Systems, у которой дисководы расположены на той же половине, на которой и клавиатура, начало выпуска — 1987 г. — Прим. редактора.

(обратно)

449

Энрико Карузо (1873–1921) — великий итальянский оперный певец (тенор). Карузо много записывался — одним из первых среди оперных певцов зафиксировал основную часть своего репертуара на граммофонных пластинках.

(обратно)

450

«Рапсодия в стиле блюз» — одно из самых известных произведений Джорджа Гершвина. Рапсодия была впервые исполнена автором 12 февраля 1924 г. в Нью-Йорке в сопровождении оркестра Пола Уайтмана.

(обратно)

451

Английское слово laptop составлено из двух слов: lap — колени сидящего человека, top — верх, таким образом дословный перевод термина: (по)верх коленей.

(обратно)

452

Как в этом томе: см. Carcer, гл. 11. — Прим. редактора.

(обратно)

453

Филип Сидни (1554–1586) — выдающийся английский поэт и общественный деятель елизаветинской эпохи. Свой незавершенный роман «Аркадия» Сидни писал дважды. Первый вариант, «Старую Аркадию», Сидни начал около 1577 года и закончил, видимо, в 1580 году. Потом начал переделывать ее, где-то между 1582 и 1584 гг., и ко времени своей смерти успел переписать две с половиной книги из пяти. Эта «Новая Аркадия» действительно обрывается на половине фразы.

(обратно)

454

Имеется в виду «История» Фукидида, в которой тот описал Пелопоннесскую войну (431–404 гг. до н. э.). В VIII книге рассказ внезапно обрывается на событиях 411 г., до капитуляции Афин еще 7 лет.

(обратно)

455

О народном красноречии (лат.). Более точное название: «De vulgari eloquentia». Трактат написан примерно в 1304–1307 гг., обрывается на 14-й главе 2-й книги.

(обратно)

456

Моление о Чаше в Гефсиманском саду (Мф. 26). Широко известный эпизод, о котором упоминают все евангелисты, кроме Иоанна.

(обратно)

457

Обыгрывается многозначность английского названия Retreat. Среди множества значений есть, например, и «психиатрическая клиника». — Прим. редактора.

(обратно)

458

Темница, узник (лат.).

(обратно)

459

Имеется в виду путь Христа на Голгофу с крестом на плечах. В нынешнем Иерусалиме называется Виа де ла Роза. По дороге традиционно отмечается четырнадцать остановок (стояний). Третий раз он упал на Девятой остановке.

(обратно)

460

Понтиак седан, автомобиль класса Muscle car, производился в 1967–2002 гг.

(обратно)

461

Хранитель зимы (нем.). — Прим. редактора.

(обратно)

462

Цитата из стихотворения Уильяма Батлера Йейтса «Звери покидают арену»: «Пора вернуться на круги своя, / В каморку сердца, лавочку старья». Перевод Г. Кружкова. — Прим. редактора.

(обратно)

463

Комментарий Анны Блейз (annablaze): Вольный пересказ тезиса из трактата «Видение» вперемешку с образами из последнего стихотворения о Кухулине («Cuchulain Comforted»). В оригинале опечатка, правильно — не Siftings, а Shiftings. Сам термин Shiftings довольно сложен для перевода. Им обозначается не посмертие вообще, а только одна из стадий посмертия, которая определяется как «перестановка местами добра и зла, испытанных в жизни» с целью «переоценки эмоционального и морального опыта». Поэтому уместнее переводить Shiftings не как «смещения» или «сдвиги», а именно как «перестановки», благо такое словарное значение тоже имеется.

(обратно)

464

Прозвище жителей штата Индиана.

(обратно)

465

Название классического романа Томаса Харди. — Прим. редактора.

(обратно)

466

«Лила», также «Змеи и лестницы» — древняя индийская настольная игра. Игровое поле состоит из 72 клеток. Игроки начинают игру с клетки номер 68 (Космическое Сознание) и должны в итоге попасть на нее же. — Прим. редактора.

(обратно)

467

Додж Баран (Dodge Ram) — полноразмерный пикап, выпускаемый автоконцерном Крайслер. Один из немногочисленных представителей полноразмерных пикапов, по сей день производится на заводах США и Мексики. Дебютировал в 1981 году.

(обратно)

468

Здесь: внезапный поворот сюжета (от греч. peripeteia).

(обратно)

469

См. прим. 74.

(обратно)

470

Третий по размеру город штата Флорида, административный центр округа Хиллсборо, находящийся на западе полуострова, на побережье залива Тампа.

(обратно)

471

Намек на события «Маленького, большого». См. комментарий М. Назаренко: «На день летнего солнцестояния назначена в книге первой свадьба Смоки и Дейли Элис; в ночь на Иванов день действие романа заканчивается». — Прим. редактора.

(обратно)

472

См. прим. 177.

(обратно)

473

Герои в оригинале используют омофоны, Ру назвалась «Roo» (сокр. от kangaroo, «кенгуру», отсюда же — Крошка Ру), а Пирс услышал «Rue» — горе, печаль (англ.). — Прим. редактора.

(обратно)

474

«Шевроле Импала». Впервые имя Impala было употреблено в названии концепт-кара 1956 года с кузовом ярко-зеленого цвета и белым салоном. Импала — название небольшой африканской антилопы с элегантным экстерьером.

(обратно)

475

Имеется в виду Ауди 80 Фокс (Лисица), производившаяся в 1966–1996 гг.

(обратно)

476

То есть Фольксваген Жук (Beetle), производившийся в 1938–2003 гг.

(обратно)

477

Фольксваген Гольф, который выпускается с 1974 г. В США и Канаде он выпускался под торговой маркой «Volkswagen Rabbit», т. е. Фольксваген Кролик.

(обратно)

478

Существует с десяток различных компаний, имеющих такую аббревиатуру. — Прим. редактора.

(обратно)

479

Рыжая рысь (Bobcat) — компактная версия Форд Эскорт (1981–1987), а обыкновенная рысь (Lynx) — Форд Пинто (1971–1980). — Прим. редактора.

(обратно)

480

Строчка (слегка измененная) из стихотворения Исаака Уоттса (1674–1748), английского священника, теолога, логика, педагога и поэта, сочинившего сотни гимнов, многие из которых используются и сегодня. В историю Уоттс вошел как «отец английского гимна». Два стихотворения Уоттса пародируются Л. Кэрроллом в «Алисе в Стране Чудес»: это «Как дорожит своим хвостом малютка-крокодил» и «Это голос Омара». М. Гарднер замечает, что стихи и песни, которыми Кэрролл воспользовался, в основном забыты в наши дни. «В лучшем случае мы помним лишь названия, и то только потому, что Кэрролл выбрал их для пародии». Однако автор помнит еще одно стихотворение Уоттса. Вторую половину его и произносит Винни (правда, неточно). Вот оно:

(обратно)

481

Ев. 2:14.

(обратно)

482

Скорость убегания, или Вторая космическая скорость — наименьшая скорость, которую необходимо сообщить телу, чтобы оно могло преодолеть земное притяжение и уйти в космическое пространство. — Прим. редактора.

(обратно)

483

Фирма «Полароид», известная главным образом мгновенными снимками, была основана в 1937 г., а первые камеры появились в 1948-м. Пережив два банкротства, она существует и сейчас.

(обратно)

484

Ин. 20:15.

(обратно)

485

Она озвучивает мысли самого Пирса: «Любовь и сон», Valetudo, гл. 6.

(обратно)

486

Название «Облачный город» впервые появляется в фильме «Звездные Войны. Эпизод V: Империя наносит ответный удар» (1980).

(обратно)

487

Жирное (сальное) дерево (Sarcobatus vermiculatus) — лиственные кустарники до 3 м высотой с колючими ветками и зелеными листьями. Произрастает в самых засушливых регионах США: на западе и рядом с северной Мексикой (регион Коауила).

(обратно)

488

Шевроле Нова — компактный автомобиль, выпускавшийся в США подразделением корпорации Chevrolet в 1962–1979 гг.

(обратно)

489

Плимут Барракуда — двухдверный автомобиль производства компании Plymouth, подразделения Chrysler Corporation, выпускался в 1964–1974 гг.

(обратно)

490

«Лаки Страйк» (Lucky Strike), марка американских сигарет. Одна из самых старых сигаретных марок, ведет историю с 1871 года.

(обратно)

491

Предприятие, на котором не обязательно членство в профсоюзе.

(обратно)

492

Одна из моделей бразильского автопроизводителя Puma Automóveis, например Puma GTE, которые импортировались в США в 70–80-е годы. — Прим. редактора.

(обратно)

493

Брачный, свадебный (лат.). — Прим. редактора.

(обратно)

494

Житель или уроженец штата Джорджия или Флорида; в более широком смысле: консервативный южанин.

(обратно)

495

Мозг в колбе в философии — это разновидность мысленных экспериментов, иллюстрирующих зависимость человека в понимании действительности от его субъективных ощущений. — Прим. редактора.

(обратно)

496

Рок-группа названа в честь орфизма — мистического учения в Древней Греции и Фракии, связанного с именем мифического поэта и певца Орфея. Возникло ориентировочно в VI веке до н. э. — к этому времени относятся первые орфические гимны.

(обратно)

497

Намек на пьесу Шекспира «Сон в летнюю ночь»: так называется группа самодеятельных актеров, играющих пьесу «Пирам и Фисба». Здесь и далее цитаты из пьесы в переводе Лозинского.

(обратно)

498

Лабиринт (ит.).

(обратно)

499

Цитра — струнный щипковый музыкальный инструмент, получивший наибольшее распространение в Австрии и Германии в XVIII веке. Окарина — духовой музыкальный инструмент, род свистковой сосудообразной флейты. — Прим. редактора.

(обратно)

500

Кельтские узлы или, как их иначе называют, кельтское плетение — это узоры орнамента, первоначально используемого для украшения рукописей Библии, памятников (в особенности кельтских крестов и крестовидных плит), а также ювелирных изделий. Вероятно, эти узоры также использовались и в других прикладных искусствах, таких как вышивка, ткачество и резьба по дереву, которые до нас не дошли из-за недолговечности материала. Традиция украшения рукописей при помощи рисования кельтских узлов пришла в Ирландию примерно в середине VII века н. э. с коптскими монахами из Египта или Сирии. Из Ирландии этот стиль распространился на Шотландию, Уэльс и Нортумбрию, а затем, с миссионерами кельтской церкви, и на остальную Европу.

(обратно)

501

Пьеса в стихах У. Б. Йейтса (1894).

(обратно)

502

Сон в летнюю ночь. Д. IV, явл. 1.

(обратно)

503

Сон в летнюю ночь. Д. III, явл. 2.

(обратно)

504

Точнее, это делает снова делает Пак (Робин) по приказу Оберона. Сон в летнюю ночь. Д. III, явл. 2. — Прим. редактора.

(обратно)

505

Из стихотворения Дж. Мильтона «L’Allegro» (1632).

(обратно)

506

От aix — коза (греч.). Согласно Мусею, эгидой была шкура выкормившей Зевса козы Амалфеи, и он сделал из нее щит во время битвы с титанами. — Прим. редактора.

(обратно)

507

Сон в летнюю ночь. Д. IV, явл. 1. Произнеся это заклинание, Оберон снимает с Титании любовь к ослу.

(обратно)

508

Священный брак, иерогамия, от hieros gamos (греч.). Сексуальный ритуал, разыгрываемый во время свадьбы между богом и богиней, обычно актерами, представляющими богов.

(обратно)

509

Обновление, возобновление (лат.).

(обратно)

510

Название, вероятно, заимствовано из биографии американского писателя британского происхождения Уилфрида Шида (Wilfrid Sheed, 1930–2011), где упоминается с этой ошибкой: правильно «Нижняя школа» (Downside School, Страттон-на-Фоссе, Сомерсет, Англия). — Прим. редактора.

(обратно)

511

Визуальный образ из к/ф 1939 г. «Волшебник страны Оз», по мотивам книги Фрэнка Баума. Правда, в фильме пламя не обиды, а гнева. — Прим. редактора.

(обратно)

512

Представляет собой лист тонкой бумаги, который после складывания по намеченным линиям превращается в конверт.

(обратно)

513

Или «место, которого нет» (греч.). Варианты перевода слова «Utopia», придуманного Томасом Мором в одноименной книге. — Прим. редактора.

(обратно)

514

Отсылка к роману «1984» Дж. Оруэлла в переводе В. Голышева. Существует также вариант «Большой брат» (пер. Д. Иванова и В. Недошивина). — Прим. редактора.

(обратно)

515

Пирс имитирует новояз из романа «1984» (пер. Д. Иванова и В. Недошивина). — Прим. редактора.

(обратно)

516

Имеется в виду стихотворение Дж. Китса «Впервые прочитав Гомера в переводе Чапмена»:

Национальный парк Дариен находится в юго-восточной Панаме и включает в себя как кусок побережья Тихого океана, так и горные кряжи Дариен, Сапо, Юнгурудо и Пирр. В 1502 году область была исследована Христофором Колумбом.

(обратно)

517

Кэрролл Л. Алиса в Зазеркалье. Гл. VIII. Пер. Н. Демуровой. — Прим. редактора.

(обратно)

518

Имеется в виду эпизод из легенды о Тристане и Изольде: «Он проник в шалаш один, с обнаженным мечом, и уже занес его... Какое будет горе, если он нанесет этот удар! Но он увидел, что губы их не соприкасались и обнаженный меч разделял их тела». Бедье Ж. Тристан и Изольда. Пер. А. Веселовского. — Прим. редактора.

(обратно)

519

Луций Квинкций Цинциннат (ок. 519 до н. э. — ок. 439 до н. э.) — древнеримский патриций, консул 460 года до н. э., римский диктатор 458 и 439 годов до н. э. В первый раз Цинциннат был назначен диктатором, когда племя эквов с востока и вольсков с юго-востока начали угрожать Риму, окружив римскую армию в Альгидских горах. Римский сенат упросил Цинцинната занять пост диктатора для спасения города. Согласно римским анналистам (Ливий и др.), Цинциннат в то время занимался земледелием и знал, что его отъезд может привести к голоду в семье, если в его отсутствие земля останется незасеянной. Тем не менее, он согласился и через 6 дней разбил эквов и вольсков (Битва в Альгидских горах). По прошествии четырнадцати дней правления он вновь вернулся к занятиям сельским трудом.

(обратно)

520

Цитируется (с некоторыми изменениями) 2-я строчка стихотворения Томаса Грея (1716–1771) «Элегия, написанная на сельском кладбище».

(обратно)

521

Голландская дверь — дверь, состоящая из двух частей, верхней и нижней, открывающихся независимо друг от друга. — Прим. редактора.

(обратно)

522

Из-за труднопереводимой игры слов дается прямой перевод с английского. А имеется в виду недотрога, цветковое растение из семейства Бальзаминовые. — Прим. редактора.

(обратно)

523

Валленштейн, Альбрехт Венцель Эусебиус фон (1583–1634) — выдающийся полководец времен Тридцатилетней войны. — Прим. редактора.

(обратно)

524

Носухи, или коати — небольшие млекопитающие семейства енотовых, распространенные в Латинской Америке. — Прим. редактора.

(обратно)

525

Литературная биография (лат.). Объемный труд С. Т. Кольриджа, посвященный литературной эстетике (в 2 т., 1817). Полное название: «Biographia literaria, или очерки моей литературной судьбы и размышления о литературе».

(обратно)

526

Письмо Джозефу Коттлю, 7 марта 1815 г.

(обратно)

527

Авторство неологизма «allomatic» (по аналогии с «automatic») приписывают австрийскому писателю Хуго фон Гофманшталю (1874–1929). См. замечания самого Гофманшталя к роману «Andreas oder Die Vereinigten» (1912, впервые издан в 1932 г.): Hoffmansthal, Hugo von. Selected Prose. Transl. M. Hottinger and T. & J. Stern. N. Y., 1952. P. 381. — Прим. редактора.

(обратно)

528

Так называется роман С. Э. Хинтон (1971) о судьбе двух друзей, Марка и Брайона. Позже по нему был снят одноименный фильм (1985).

(обратно)

529

Возможно, намек на цикл «Лулу» Франка Ведекинда (1964–1918), в котором образ героини олицетворяет «образ женщины-самки, властвующей над миром» (цитата из «Литературной энциклопедии»). — Прим. редактора.

(обратно)

530

Здесь: свернутым (лат.). — Прим. редактора.

(обратно)

531

Здесь: развернутой (лат.). Очевидно, отсылка к максиме Николая Кузанского: Deus ergo est omnia complicans in hoc, quod omnia in eo; est omnia explicans in hoc, quia ipse in omnibus (De docta ign. II. 3): «В едином боге свернуто все, поскольку все в нем; и он развертывает все, поскольку он во всем» (Николай Кузанский. Об ученом незнании // Он же. Сочинения в 2-х томах. Т. 1. С. 109. Перевод В. Бибихина). — Прим. редактора.

(обратно)

532

Двухгодичный колледж, готовящий специалистов средней квалификации для работы на территории местного сообщества, что-то вроде техникума.

(обратно)

533

В школе-пансионе наподобие британских. — Прим. редактора.

(обратно)

534

Самый известный и крупный некрополь египетских фараонов, находится на западном берегу Нила.

(обратно)

535

Прокл Диадох (412–485), античный философ-неоплатоник, руководитель платоновской Академии, при котором неоплатонизм достиг своего последнего расцвета. На самом деле, эти слова приписал ему его биограф, Марин, хотя, конечно, в пятом веке храм в Филах был излюбленной целью паломников-афинян. Однако и сам Прокл упоминает о статуе Изиды, на которой была выбита надпись: «Я та, которая была, есть и будет. Никто не сможет поднять вуаль, скрывающую меня. Моим плодом было Солнце». С тех пор фраза «поднять вуаль Изиды» употребляется в значении «проникнуть в страшную тайну». См., напр., книгу Е. Блаватской «Изида без покрова» (также «Разоблаченная Изида», 1877).

(обратно)

536

Английский перевод Уильяма Адлингтона опубликован в 1566 г.

(обратно)

537

Здесь и далее выдержки из романа Апулея «Метаморфозы, или Золотой Осел» (XI, 3–5) в переводе М. Кузмина, с небольшими изменениями для сохранения связности. — Прим. редактора.

(обратно)

538

Апулей. Золотой Осел. XI, 5.

(обратно)

539

См. прим. 34.

(обратно)

540

Mонтень М. де. Опыты. Пер. Н. Рыковой.

(обратно)

541

Слова не Исиды, а жреца. См.: Апулей. Золотой Осел. XI, 15. — Прим. редактора.

(обратно)

542

Холиок — город в округе Хэмпден, штат Массачусетс. Его часто называют «мировой столицей поджогов» из-за огромного числа пустых, брошенных или сожженных зданий.

(обратно)

543

Бриджпорт — город в США, штат Коннектикут, на берегу пролива Лонг-Айленд. Крупнейший город в штате Коннектикут, часть агломерации Большой Бриджпорт.

(обратно)

544

Олбани — город на северо-востоке США, столица штата Нью-Йорк и округа Олбани.

(обратно)

545

Один из вариантов перевода: «Звук на утренней дороге». — Прим. редактора.

(обратно)

546

Вероятно, имеется в виду Екатерина Александрийская. Екатерина родилась в Александрии в 287 году. Согласно житию, она была обращена в христианство сирийским монахом, крестившим ее под именем Екатерина, и приняла мученическую смерть в период правления императора Максимина в начале IV века.

(обратно)

547

Имеется в виду святой Иосиф, который часто изображается с лилией (знак чистоты) за то, что вел чистую целомудренную жизнь и охранял Иисуса.

(обратно)

548

Святой Себастьян, согласно легенде, римский легионер, капитан лучников. Приняв христианство, он стал обращать в свою веру других солдат. За это император Диоклетиан приказал казнить его. 20 января 354 года Себастьяна привязали к дереву, и его собственные лучники стреляли в него до тех пор, пока не сочли его мертвым. Однако Себастьян выжил (согласно другой версии, его выходила святая Ирина). Тогда его забили до смерти бичами, а труп бросили в сточную канаву.

(обратно)

549

Имеется в виду Святой Катберт (634–687) — епископ Хексема (684–685) и Линдисфарна (685–687), день памяти — 20 марта. Англо-саксонский монах и епископ в королевстве Нортумбрия, которое включало в то время северо-восточную Англию и юго-восточную Шотландию. Один из главных средневековых святых Англии, его особо чествуют в тех местностях Шотландии, где он побывал. Защищал морских птиц, гнездившихся на островах. Часто изображается со второй коронованной головой, которую держит в руках — намек на то, что он был двоюродным братом короля Нортумбрии Элдфрита и то ли короновал его, то ли предложил его в короли.

(обратно)

550

INRI — аббревиатура латинской фразы IESUS NAZARENUS REX IUDAEORUM, т. е. «Иисус Назарянин, Царь Иудейский». Фраза восходит к Новому Завету (Мф. 27:37, Мк. 15:26, Лк. 23:38, и Ин. 19:19).

(обратно)

551

XP — сокращение от Христос.

(обратно)

552

JMJ — аббревиатура трех слов Jesus, Mary, Joseph (Иисус, Мария, Иосиф).

(обратно)

553

Самый большой и самый известный фонтан в Риме был построен по проекту архитектора Николы Сальви в 1762 году, знаменит не только своим восхитительным водным представлением.

(обратно)

554

Фонтан Тритона на пьяцца Барберини.

(обратно)

555

Имеется в виду диснеевский мультфильм «Дамбо» (1941) по повести Хелен Эберсон «Дамбо, летающий слон». Цирковой слонихе миссис Джамбо аист приносит слоненка, которого назвали Джамбо-младший. Из-за необыкновенно больших ушей слоненка невзлюбили остальные обитатели цирка, дав ему прозвище «Дамбо» (от англ. dumb — глупый).

(обратно)

556

Парад Роз проводится в некоторых городах США в честь Нового года. По улицам возят различные инсталляции, увешанные розами. Самый известный проходит 1 января нового года в Пасадене, Калифорния, на нем обычно присутствуют сотни тысяч зрителей.

(обратно)

557

См. прим. 336.

(обратно)

558

Имя оформителя неизвестно, его условно именуют «Мастером Полифила». — Прим. переводчика.

Среди популярных версий есть и такая, которая называет оформителем книги Сандро Боттичелли (1445–1510). — Прим. редактора.

(обратно)

559

Ио — в греческой мифологии дочь аргосского царя Инаха. Возлюбленная Зевса. Опасаясь гнева ревнивой Геры, Зевс превратил Ио в белоснежную телку, но Гера потребовала ее себе в дар и приставила к ней стражем Аргоса, убитого по воле Зевса Гермесом. После этого Ио, мучимая оводом, насланным Герой, странствовала по Греции, Азии, Египту, где приняла свой прежний вид и родила от Зевса сына Эпафа — родоначальника героев. Согласно Аполлодору (II. 1. 3), почиталась в Египте под именем Исиды.

(обратно)

560

Здесь: таинства.

(обратно)

561

Исаак Казобон (1559–1614) — известный филолог, доказавший позднее происхождение герметических текстов.

(обратно)

562

Расположена на Марсовом поле на Пьяцца делла Минерва. Согласно традиционной версии, была выстроена на месте античного храма, посвященного Минерве, отсюда и название. — Прим. редактора.

(обратно)

563

Храм Минервы был построен на этом месте Гнеем Помпеем около 50 г. до н. э., а храм Исиды — вероятно, не позднее 53 г. до н. э.: Кассий Дион сообщает, что в этом году сенат постановил уничтожить частные храмы, посвященные египетским богам (Римская история. XL. 47). — Прим. редактора.

(обратно)

564

Знаменитый ответ Бруно процитирован Гаспаром Шоппом в письме к Конраду Риттерхаузену.

(обратно)

565

Аптека (итал.).

(обратно)

566

Кондитерская (итал.).

(обратно)

567

Пирс ошибается. Это не имя улицы, а объявление «Запрещена расклейка рекламных объявлений» (итал.), да еще с ошибкой: правильно Vietato l’affissione.

(обратно)

568

Вероятно, Пирс сначала перевел название с итальянского на латынь, а потом на английский, причем спутав корни: affligo/afflictum вместо affigo/affixum и vetus вместо vetitum. — Прим. редактора.

(обратно)

569

Игра слов. С одной стороны, «поле цветов», с другой — название ряда городов США: в штатах Айова, Кентукки, Коннектикут, Нью-Джерси и др.

(обратно)

570

Памятник был заказан масонами в ответ на энциклику «Humanum Genus» (1884) папы Льва XIII, содержащую резкую критику масонства. Скульптор Этторе Феррари, сам масон, выполнил работу бесплатно. Памятник несколько лет пролежал в мастерской, пока муниципальный совет Рима с консервативным католическим большинством не был переизбран в 1889 г. — Прим. редактора.

(обратно)

571

Точнее, диспут в Оксфорде.

(обратно)

572

Точнее, вынесение смертного приговора.

(обратно)

573

Мигель Сервет (1511–1553) — испанский мыслитель, теолог-антитринитарий, естествоиспытатель и врач. Его взгляды вызывали протесты не только католиков, но и протестантов. Сервет вынужден был скрываться и сменить имя. Был узнан и схвачен в Женеве и 27 октября 1553 года сожжен на костре как еретик. — Прим. редактора.

(обратно)

574

Ян Гус (1369–1415) — чешский проповедник, мыслитель, идеолог чешской Реформации. Криковал церковь, был обвинен в еретизме и 6 июля 1415 года сожжен на костре в Констанце. Его казнь вызвала Гуситские войны (1419–1434). — Прим. редактора.

(обратно)

575

Кампанелла преследовался инквизицией, неоднократно был заключен в тюрьму и подвергался пыткам. Полностью восстановлен в правах лишь в 1629 году, за десять лет до смерти. — Прим. редактора.

(обратно)

576

Что? (итал.)

(обратно)

577

13-й президент США.

(обратно)

578

Свистящая квакша — небольшая древесная лягушка, обитающая в восточной части Северной Америки от Канады до Флориды. Примечательна тем, что издает звук, похожий на свист. — Прим. редактора.

(обратно)

579

День независимости в США, официальный выходной. В этот день в 1776 году была подписана Декларация независимости, которая провозгласила независимость США от Королевства Великобритания.

(обратно)

580

Speedball — несколько серий наборов для каллиграфии одноименной американской компании, существующей с 1899 года. Самым популярным набором является серия «C», выпускающаяся с 1918 г. — Прим. редактора.

(обратно)

581

1 Кор. 5:6–8.

(обратно)

582

Старый мореход (или «Старый моряк» в другом варианте перевода) — главный герой и повествователь в поэме С. Т. Кольриджа «Сказание о старом мореходе» (1797–1799). По сюжету поэмы, в трудном и полном испытаний плавании главный герой подстрелил альбатроса, птицу-спасительницу. Когда вскоре после этого корабль надолго попал в мертвый штиль, виновником был объявлен главный герой. Чтобы снять с себя вину, моряки привязали ему на шею труп убитого альбатроса. — Прим. редактора.

(обратно)

583

Шингл (также приморский стиль) — архитектурный стиль, появившийся в США в 80-е годы XIX столетия как реакция на вычурность викторианского стиля. — Прим. редактора.

(обратно)

584

«Шевроле Каприз» — американский полноразмерный автомобиль, выпускавшийся подразделением Chevrolet корпорации GM в 1966–1996 гг. — Прим. редактора.

(обратно)

585

Жиль Киспель (1916–2006) и Уолтер Уинк (1935–2012) — теологи, исследователи гностицизма, Гарольд Блум (1930–2019) — литературный критик, поклонник прозы Джона Краули. — Прим. редактора.

(обратно)

586

София-блудница (греч.), или павшая Богиня, один из терминов гностицизма.

(обратно)

587

Персонаж комикса «Малютка Енос». См.: «Дэмономания», Pietas, гл. 4.

(обратно)

588

В оригинале Cloud-Cuckoo-Land, буквальный перевод с древнегреческого названия города, находящегося между небом и землей, Nephelokokkygia, из комедии Аристофана «Птицы».

(обратно)

589

Эти слезы (исп.).

(обратно)

590

Что это? (исп.).

(обратно)

591

Американская компания Studebaker занималась производством автомобилей в 1902–1966 гг. Американская автомобильная марка DeSoto выпускалась корпорацией Крайслер в 1928–1960 гг. — Прим. редактора.

(обратно)

592

На пачке сигарет этой марки была изображена эму, производились они в Коста-Рике.

(обратно)

593

Ин. 14:6.

(обратно)

594

Путь Истина Жизнь (лат.).

(обратно)

595

И отсылка к названию ч. I «Эгипта». — Прим. редактора.

(обратно)

596

Строчка из самого известного гимна христианской общины шекеров «Простые дары», композитор Джозеф Брекетт, слова народные. Гимн был написан в 1848 г.

(обратно)

597

К2 (она же Чогори, Дапсанг, Годуин-Остен), 8611 м — вторая по высоте вершина планеты, самый северный восьмитысячник мира, технически более сложный для прохождения, чем Джомолунгма (Эверест).

(обратно)

598

См. сцену маскарада в «Дэмономании», Pietas, гл. 9. — Прим. редактора.

(обратно)

599

Термин, введенный в психологию Юнгом для обозначения архетипа, связанного с женским полом. — Прим. редактора.

(обратно)

600

Журнал «Нью-Йорк таймс мэгазин» — воскресное приложение к газете «Нью-Йорк таймс». Издается в Нью-Йорке с 1896 г.

(обратно)

601

Каждому свое (лат.) — всякому свое, каждому по его заслугам — классический принцип справедливости. В новейшей истории фраза получила известность как надпись, сделанная немецкими нацистами над входом в концентрационный лагерь смерти Бухенвальд: Jedem das Seine. В современном использовании, особенно в Германии и оккупированных ею во время Второй мировой войны странах, фраза воспринимается с негативным оттенком.

(обратно)

602

В память (лат.).

(обратно)

603

Фиделио — единственная опера немецкого композитора Людвига ван Бетховена, в двух действиях. Авторы либретто Йозеф Зоннлейтнер и Г. Ф. Трейчке, по драме «Леонора, или Супружеская любовь» Жана-Николя Буйи. Произведение написано в традициях оперы спасения: в финале главные герои выходят из тюрьмы на площадь к ликующему народу.

(обратно)

604

Вацлав Гавел (1936–2011) — чешский писатель, драматург, диссидент, правозащитник и государственный деятель, последний президент Чехословакии (1989–1992) и первый президент Чехии (1993–2003). Один из основателей Гражданского форума.

(обратно)

605

Гражданский форум — общественно-политическая организация, возникшая в Чехии в 1989 году, задумывалась как оппозиционная по отношению к руководству Чехословакии и правящей КПЧ.

(обратно)

606

Точнее, в Драматическом клубе (Činoherní klub, Прага). — Прим. редактора.

(обратно)

607

«Королева фей» — аллегорическая рыцарская поэма Эдмунда Спенсера, оставшаяся незаконченной. Всего издано шесть книг, из которых одна считается недописанной.

(обратно)

608

«Кентерберийские рассказы» — произведение Джеффри Чосера, написанное в конце XIV века на среднеанглийском языке; не завершено. Представляет собой сборник из 22 стихотворных и двух прозаических новелл, объединенных общей рамкой: истории рассказывают паломники, описанные в авторском прологе к произведению, которые направляются на поклонение мощам святого Томаса Беккета в Кентербери. По замыслу Чосера, каждый из них должен был рассказать четыре истории (две по пути в Кентербери и две по дороге обратно). Чосер успел написать только по две истории на каждого. Кроме того, последние рассказы производят впечатление незавершенных.

(обратно)

609

Головоломка представляет собой множество точек, разбросанных по плоскости. Цель — соединить точки на картинке для получения значимого образа.

(обратно)

610

Акроним Христианского Семейного Движения — национального движения небольших групп католических прихожан и их семей для укрепления христианских ценностей. Их встречи происходят главным образом в домах или церквях.

(обратно)

611

Религиовед Н. Шабуров: «В Католической церкви издавна существует разделение на практикующих католиков и непрактикующих. Непрактикующий католик был когда-то крещен, возможно, венчался в церкви, а в храм заглядывает раз в год, на Рождество и то необязательно. Но когда его спрашивают про вероисповедание, он отвечает, что католик». — Прим. редактора.

(обратно)

612

Трапписты, официально Орден цистерцианцев строгого соблюдения (лат. Ordo Cisterciensis Strictioris Observantiae), — католический монашеский орден, ответвление цистерцианского ордена, основанный в 1664 году А.-Ж. ле Бутилье де Рансе, первоначально коммендатором, с 1662 г. аббатом цистерцианского монастыря в Ла-Траппe во Франции (откуда и название).

(обратно)

613

Дзен — одна из важнейших школ китайского и всего восточно-азиатского буддизма, окончательно сформировавшаяся в Китае в V–VI веках под большим влиянием даосизма; является доминирующей монашеской формой буддизма Махаяны в Китае, Вьетнаме и Корее. В широком смысле дзен — это школа мистического созерцания или учение о просветлении, появившееся на основе буддийского мистицизма.

(обратно)

614

Суфизм или тасаввуф — мистико-аскетическое течение в исламе, одно из основных направлений классической мусульманской философии.

(обратно)

615

Мавлана Джалал ад-Дин Мухаммад Руми, обычно называемый просто Руми (1207–1273) — выдающийся персидский поэт-суфий.

(обратно)

616

Юлиана Норвичская или Нориджская (1342–1416) — английская духовная писательница, автор первой книги, написанной женщиной на английском языке. О ее жизни сохранилось очень мало сведений, даже имя, под которым она осталась в веках, условно дано по собору в Норвиче, близ которого она была затворницей в скиту. Принадлежала к римской католической церкви. В тридцатилетнем возрасте перенесла тяжелую болезнь, во время которой пережила несколько сильнейших духовных озарений. От болезни Юлиана оправилась и через двадцать лет записала свои видения в книге «Шестнадцать откровений Божественной любви» (ок. 1393).

(обратно)

617

Якоб Беме (1575–1624) — немецкий христианский мистик, провидец, теософ, родоначальник западной софиологии — учения о «Премудрости Божией». Будучи по своему социальному положению владельцем сапожной мастерской, Я. Беме обладал настолько глубоким оригинальным умом, что, не имея «специального» образования, явился тем провозвестником и основателем философии Нового времени, которого, по замечанию Гегеля, «нам не следует стыдиться». Ибо пример Беме ясно показывает, что «стыдиться следует не сапожника, который был Философом, но скорее философов, которые оказались сапожниками» (И. Фокин).

(обратно)

618

Вероятно, имеется в виду святой Томас Кентерберийский, Томас Беккет (1120–1170), одна из ключевых фигур в английской истории XII века, первоначально канцлер Генриха II, затем архиепископ Кентерберийский (1162–1170). Вступил в конфликт с Генрихом II и был убит, возможно, по наущению короля, на ступенях алтаря Кентерберийского собора.

(обратно)

619

Метод отрицания (лат.) — богословский метод, заключающийся в выражении сущности Божественного путем последовательного отрицания всех возможных его определений как несоизмеримых ему. То же, что апофатическое богословие. Противоположность катафатического богословия, via affirmativa. — Прим. редактора.

(обратно)

620

Конга — высокий и узкий барабан латиноамериканского происхождения.

(обратно)

621

Комментарий Джон Краули: «Слово, которое я имел в виду, транскрибируется как prkrti («природа», санскрит), с точками под некоторыми из его составляющих частей, влияние которых на произношение я не знаю, но, может быть, в этом отношении санскрит похож на иврит, в котором точки означают непишущиеся гласные. Я видел, что это слово транскрибируют как prakrti или prakriti. Не претендую на то, что знаю все тонкости (или даже очевидные вещи) Ведической метафизики, но, как мне кажется, имеется в виду базовое понятие вселенной в его женской форме».

(обратно)

622

Пирс родился в декабре 1942 г. (см.: «Любовь и сон». Комм. к Прологу), значит, дело происходит в 1991 или 1992.

(обратно)

623

Апулей. Золотой Осел. XI, 6. Ахеронт (также Ахерон) — река в царстве мертвых; в переносном смысле (как здесь) — подземное царство.

(обратно)

624

См. прим. 482.

(обратно)

625

«Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем». — Ин. 18:33, 36–38.

(обратно)

626

«Они предложили ему кусок жареной рыбы и мед в сотах, и Он, взяв, на виду у них съел это». — Лк. 24:42-43.

(обратно)

627

Совершенные (фр.), от perfecti (лат.) — катарский клир, отделявший себя от мирян. — Прим. редактора.

(обратно)

628

Жан Луи Родольф Агассис (1807–1873) — известный в свое время американский естествоиспытатель. Один из основоположников гляциологии.

(обратно)

629

В возрасте (лат.), сокращение от aetatis.

(обратно)

630

То есть последователь гилозоизма, мировоззрения, оживотворяющего материальную природу.

(обратно)

631

Слово, впервые появившееся в такой форме (добавление -e на конце), вероятно, у Ф. Йейтс: Розенкрейцерское просвещение. С. 438. Дама Франсес дает и перевод: Знаки, знамения (лат.). Ср. прим. 322.

(обратно)

632

Волна, поток, ручей (фр.). — Прим. редактора.

(обратно)

633

Один из районов Манхэттена, чье имя стало синонимом зловонных криминогенных трущоб.

(обратно)

634

Труднодоступное ущелье на Диком Западе, в котором укрывались различные криминальные группировки, вроде «Дикой банды» Бутча Кэссиди (настоящее имя Роберт Лерой Паркер, 1866–1908).

(обратно)

635

Эммануил Сведенборг (1688–1772) — шведский ученый-естествоиспытатель, христианский мистик, теософ, изобретатель, закончил философский факультет Уппсальского университета. Изучал физику, астрономию и главные из естественных наук. Позднее занимался космологией, механикой, математикой, анатомией, физиологией, политикой, экономикой, металлургией, геологией, горным делом и химией. Является автором трудов по обработке металлов. Считается родоначальником таких дисциплин, как минералогия и физиология мозга.

(обратно)

636

«Небес трое, и весьма между собой различных, а именно: самые внутренние, или третьи, средние, или вторые, и последние, или первые. Они следуют одни за другими и относятся между собой, как в человеке верхняя, средняя и нижняя часть тела, т. е. голова, туловище и ноги; или как верхний, средний и нижний ярусы дома» (Сведенборг Э. О небесах, о мире духов и об аде. Перевод А. Аксакова. Киев: Україна, 1993. С. 25). — Прим. редактора.

(обратно)

637

«Преждевременное слабоумие» (лат.). Современное название — шизофрения.

(обратно)

638

Пс. 116:3, 7–9.

(обратно)

639

Смолевка виргинская (лат.).

(обратно)

640

«Гадание, прорицание на словах» (греч.). Слово, вероятно, придумано В. Набоковым: «Он знал толк в дедалогии и логомантии» (Лолита, 1955). — Прим. редактора.

(обратно)

641

Входи (фр.).

(обратно)

642

Немецкий врач Алоиз Альцгеймер (1864–1915) и итальянка Рита Леви-Монтальчини (1908–2012), лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине 1986 года, вряд ли когда-либо пересекались.

(обратно)

643

Начиная с этого момента Аксель цитирует Шекспира. Здесь: «Ромео и Джульетта». Д. IV, сц. 1. Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

644

«Ричард III». Д. IV, сц. 1. Пер. А. Радловой.

(обратно)

645

«Цимбелин». Д. IV, сц. 2. Пер. В. Шершеневича. Аксель цитирует неточно, и Пирс поправляет его.

(обратно)

646

Или «Аве Мария» (лат. Ave Maria, «Радуйся, Мария») — католическая молитва к Богородице, названная по ее начальным словам.

(обратно)

647

Главная молитва в христианстве. Согласно Евангелию, Иисус Христос дал ее своим ученикам в ответ на просьбу научить их молитве. Приводится в Евангелиях от Матфея и от Луки.

(обратно)

648

Вероятно, игра слов. Есть модель «Форд Фестива» (1986–1997), а «Фестина» — марка швейцарских часов. Ср. прим. 656. — Прим. редактора.

(обратно)

649

Например, «Шевроле Корвет» — двухместный заднеприводной спортивный автомобиль, выпускаемый под маркой Шевроле в США с 1953 года.

(обратно)

650

«Дротик» (Javelin) — двухдверный автомобиль с задним приводом, выпускавшийся американской корпорацией AMC в двух поколениях: 1968–1970 и 1971–1974 гг. выпуска. — Прим. редактора.

(обратно)

651

«Форд Корсар» — автомобиль средней ценовой категории, производившийся британским филиалом компании Ford в 1963–1970 гг. — Прим. редактора.

(обратно)

652

«Тойота Камри».

(обратно)

653

«Фольксваген Джетта».

(обратно)

654

Фиат 600 «Джолли».

(обратно)

655

«Тойота Королла».

(обратно)

656

Безусловно, имеет. Festina — повелительное наклонение латинского глагола festinare. Наиболее известно как часть крылатого выражения festina lente (спеши не торопясь). См.: Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Божественный Август. XXV, 4. — Прим. редактора.

(обратно)

657

От лат. corvinus (лат.) — вороний, от corvus (ворон). Ср. также имя главного героя в первом пятикнижии «Хроники Амбера» Роджера Желязны. — Прим. редактора.

(обратно)

658

Это отрывок из игры-считалки, которая называется «Вниз, вниз, детка», очень популярной в англоязычных странах. При исполнении каждой строчки нужно или хлопать в ладоши, или качать руками, или покачивать бедрами и т. д.

(обратно)

659

«Улица Сезам» (Sesame Street) — международная детская телевизионная образовательная программа, которая впервые вышла в эфир крупнейшей американской некоммерческой сети PBS 11 ноября 1969 года и идет до сих пор. Игра «Вниз, вниз, детка» была показана в шоу в 1980 году.

(обратно)

660

Стишок известен под разными названиями в бесчисленном количестве вариантов. Схема рифмовки АБВБ, последнее слово каждой строфы имеет общий слог или слоги с первым словом следующей, на чем и строится весь незатейливый юмор. — Прим. редактора.

(обратно)

661

В оригинале Skylands, вероятно, неправильно услышанное детьми Highlands, нагорье. См. прим. 662. — Прим. редактора.

(обратно)

662

Дженни Джамп Маунтин — гора (одна!) в округе Уоррен, штат Нью-Джерси, часть нагорья Нью-Йорк — Нью-Джерси, высота доходит до 344 м. — Прим. редактора.

(обратно)

663

Land of Make Believe — семейный парк развлечений в округе Уоррен, штат Нью-Джерси. Существует с 1954 года. — Прим. редактора.

(обратно)

664

Они повторяют ошибку самого Пирса («Эгипет», Vita, гл. 1). — Прим. редактора.

(обратно)

665

Речь о том же округе, в котором находятся Дальние горы (ср. гл. 11), но Пирс переиначивает название, превращая Faraway в Ferroway. — Прим. редактора.

(обратно)

666

Американская детская сказка на тему оптимизма и трудолюбия. Путь Поезду дальнего следования преграждает высокая гора, которую тот не в силах преодолеть. Тогда Поезд просит различные мощные локомотивы помочь преодолеть ее. Однако те под разными предлогами отказывают. Тогда Поезд в отчаянии просит помощи у маленького маневрового Паровозика, и тот соглашается. Паровозик начинает тянуть тяжелый поезд через гору, при этом говоря самому себе: «Я смогу! Я смогу!»

(обратно)

667

«Застава Юго», с 1988 года известный как «Корал», — югославский субкомпактный автомобиль, выпускавшийся компанией Zastava в 1980–2008 гг. Созданный по образцам итальянских автомобилей Fiat 127 и Fiat 128, он является одним из наиболее мощных автомобилей марки «Zastava». В Европе выпускался под именами «Yugo» и «Innocenti Koral».

(обратно)

668

Игра слов: self-possessed, «владеющая собой», в противоположность possessed, «одержимая». — Прим. редактора.

(обратно)

669

Гавел В. Летние размышления (1992).

(обратно)

670

Все выше (лат.). Девиз штата Нью-Йорк.

(обратно)

671

Вероятно, имеется в виду книга Маргарет Мид «Мужское и женское. Исследование полового вопроса в меняющемся мире», 1949 (2-е изд., испр., 1964): «Периодически повторяющаяся задача цивилизации — достаточно удовлетворительно определить роль мужчин. Должны ли они создавать сады или ухаживать за овцами, играть в футбол или убивать врагов, строить мосты или продавать акции для того, чтобы в конце жизни ощутить уверенность, что жизнь прожита не зря?»

(обратно)

672

Императорские пингвины — единственный вид пингвинов, у которого наблюдается такое поведение, у всех других видов яйцо высиживают оба родителя. — Прим. редактора.

(обратно)

673

Описание «первого» подъема см. «Любовь и сон», ч. Genitor, гл. 13.

(обратно)

674

Слова одного из ангелов, обращенные к Джону Ди: «Дэмономания», Pietas, гл. 5.

(обратно)

675

Песня известного британского исполнителя Донована впервые прозвучала в 1967 г.

(обратно)

676

Первая книга (1910) очень плодовитого американского писателя Торнтона Берджесса (1874–1965), автора серии детских историй о животных, публиковавшихся с 1910 г. ежедневно в газетах на всей территории США. Львиная доля этих рассказов вышла также в виде книг. Среди героев этих рассказов: Питер Кролик, Бобби Енот и Мерри Маленький Ветерок.

(обратно)

677

Эолова арфа — инструмент типа цитры, звучащий благодаря колеблющему струны ветру. Названа в честь Эола, мифического повелителя ветров. Музыкальным инструментом в строгом смысле слова эолова арфа не является, так как не требует участия музыканта-исполнителя. Состоит из резонатора — узкого деревянного ящика с отверстием, внутри которого натянуты струны. Количество струн произвольно. Струны одинаковой длины, но различной толщины и степени натяжения, обычно настраиваются в унисон (например, «соль» малой октавы); при колебании они издают не только основной тон, но и обертоны, так что общий диапазон эоловой арфы оказывается довольно значительным. Чем сильнее ветер, тем более высокие обертоны слышны. При слабом дуновении ветра звучание эоловой арфы легкое и нежное, при порывах — резкое и громкое.

(обратно)

678

Из стихотворения Харта Крейна «Бруклинскому мосту», автор перевода неизвестен.

(обратно)

679

Эолова арфа впервые была описана Кирхером в его книге «Phonurgia nova» (1673).

(обратно)

680

Пифагоров строй — музыкальный строй, теорию которого связывают с пифагорейской школой гармоники. Со времен поздней античности видные теоретики музыки (Никомах, Ямвлих, Боэций и др.) приписывали его непосредственно Пифагору. — Прим. редактора.

(обратно)

681

Ин. 3:8. См.: «Любовь и сон», Nati, гл. 3, 11; «Дэмономания», Uxor, гл. 2, а также прим. к ним. — Прим. редактора.

(обратно)

682

Танах упоминает о том, что Давид хорошо играл на кинноре, т. е. лире: «И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл, — и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него». Гусли — результат русификации.

(обратно)

683

Пс. 83:4.

(обратно)

684

Возможно, речь о картине Клода Лоррена (1600–1682) «Пейзаж с Парисом и Эноной» (Landscape with Paris and Oenone, 1648), которая хранится в Лувре, Париж. — Прим. редактора.

(обратно)

Оглавление

I. REGNUM[2]

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

II. BENEFACTA[238]

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

III. CARCER[458]

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

Последнее замечание автора