Приключения Иоганна Мекленбургского (fb2)

- Приключения Иоганна Мекленбургского [Сборник litres, книги 1-3] (Приключения принца Иоганна Мекленбургского) 6292K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Валерьевич Оченков

Иван Оченков
Приключения Иоганна Мекленбургского: Приключения принца Иоганна Мекленбургского. Великий герцог Мекленбурга. Конец Смуты

Приключения принца Иоганна Мекленбургского

Маленький уютный городок Кляйнштадт, старинные здания, церкви, приветливые люди. Да, такой Германии я еще не видел, впрочем, я ее почти никакой не видел. Формально я здесь не в первый раз, но много ли увидишь из окон вагона и автомобиля? Было дело, когда-то я, Иван Никитин, будущий начальник отдела снабжения, гонял вместе с двумя друзьями автомобили из Германии, правда, недолго. Несколько раз съездили удачно, машины с каждым разом покупали все лучше, соответственно выгоднее продавали. Потом я заболел. Вообще-то я редко болею, так сказать, хронически здоровый человек, а тогда как-то простудился. В общем, поехали ребята без меня и не вернулись. Я потом звонил знакомым, у которых мы останавливались. Да, были. Да, машины взяли. Да, уехали. Нет, не знаем. Концов так и не нашли. Времена тогда такие были, позже их назвали «лихими девяностыми».

Заработанных денег как раз хватило на учебу – я, собственно, для того и взялся, чтобы поменять свое средне-техническое образование на высшее. Оно у нас, конечно, бесплатное, но, как говорится, ничто не стоит так дорого, как бесплатное. Потом работал, естественно не по специальности, такая вот у нас традиция в последнее время в стране. Впрочем, жаловаться грех – ребята вон вообще не вернулись. Ну да ладно.

В Германию меня позвала Алена… Алена и есть та самая причина, по которой я в свои тридцать с хвостиком до сих пор не женат. Мы с нею дальние родственники, наши родители когда-то попытались разобраться в хитросплетениях генеалогии и выяснили, что она мне четвероюродная тетя. Она была младше меня на пять лет, и в школе я просто опекал ее как младшую сестренку. Когда после окончания техникума уходил в армию, она была уже почти взрослой, по крайней мере ей именно так казалось, девушкой. А когда вернулся со службы и увидел ее, я понял, что пропал. Увы, мои чувства хоть и были замечены предметом моего обожания, но остались безответными. Мы учились в одном институте, правда, пока я заработал деньги на учебу, она была уже на третьем курсе, нередко тусовались вместе. Почему мы так и не сошлись? Сложный вопрос. Наверное, мы все-таки слишком разные. Она всегда была в центре внимания, любила шумные развлечения, тусовки, клубы. Нередко напропалую влюблялась в очередного принца. Потом, разочаровавшись, бросала его и плакала. Иногда в подушку, иногда в жилетку. Что характерно, в мою. Я утешал ее, говорил, какая она умница и красавица, и выводил, как мог, из депрессии. Я клубы не то чтобы не люблю, но предпочитаю активный отдых. На те деньги, что стоит поход в хороший клуб, можно купить не один килограмм вырезки, замариновать его и устроить отличный отдых на природе. Накупаться в речке, натанцеваться не хуже, чем в любом другом месте. По банкам пострелять. Она оживала, расцветала, и все начиналась по новой. В перерывах между влюбленностями она пыталась устроить и мою личную жизнь, к сожалению, не тем способом, который устроил бы меня. Короче, Алена постоянно сводила меня со своими подругами. Я как-то подсчитал, что из всех девушек, с которыми у меня случались отношения в институте, с семью меня познакомила она. Сколько их было всего? Джентльменам таких вопросов не задают. Семь и было, чего уж там.

На последнем курсе она выскочила замуж, и мы редко виделись. И вот несколько дней назад она меня нашла и предложила съездить в Германию. Не вдвоем, нет. Предполагалась достаточно немаленькая компания. Алена, ее муж Алексей, младшая сестра Алены Александра, она же Сашка, она же Шурка (та еще оторва!), подруга Алены Светлана (ну как же без этого) и ваш покорный слуга. Зачем она меня позвала, я так до конца и не выяснил. Вообще-то я в нашей тусовке всегда считался знатоком Германии и немецкого языка. Кто-то из акул пера назвал наше поколение «учившим немецкий язык по порнофильмам». Увы, в этой нелицеприятной характеристике много горькой правды. На фоне многих своих сверстников, знавших по-немецки только «das ist fantastisch», я действительно немного «шпрехал». И в «бундесе» действительно побывал. Кроме того, еще в институте, когда у Алены периодически возникали проблемы с чересчур наглыми ухажерами, я неоднократно выручал ее. Так что считался человеком априори надежным. Нет, не подумайте, я вовсе не боксер и не каратист, и не бывший спецназовец. Я служил на флоте, и ВУС^[1] у меня – такелажник артиллерийских боеприпасов. При необходимости я, конечно, могу двинуть ближнего своего кулаком в рыло, что, принимая во внимание мой рост в сто восемьдесят пять сантиметров и вес под девяносто килограммов и давнее пристрастие к штанге, гирям и всяческим гантелям, может пагубно сказаться на здоровье пострадавшего. Но на практике «двинуть» так никому и не пришлось. Обычно, увидев подписку в моем лице, ухажеры теряли большую часть свой наглости, и конфликт решался миром. Поизмельчал, однако, народ.

Я бы и не поехал, но сошлись несколько факторов. Наступило холодное время года, и наш кирпичный завод, на котором я и занимался снабжением, встал. Вообще-то это для кирпичных заводов норма. Разве что нормальное руководство зимнее время использует для планового ремонта. Увы, ни наш собственник, ни поставленное им руководство к таковым не относились. Персонал просто был распущен в неоплачиваемый отпуск до весны. В том, что запуск завода весной состоится, у меня были определенные сомнения, поскольку железо, в отличие от людей, издевательств не выдерживает и ломается. Но это так, к слову. Кроме того, еще летом я расстался с очередной своей пассией. В чем-то я ее понимаю: лето, солнце, жара и никакого моря. Что поделаешь, лето у кирпичников самое занятое время года, и вырваться нет никакой возможности. Да и живем не первый год, а в загс сожитель мало того что не зовет, а еще и вздыхает по лучшей подруге. Ну да, с Галиной нас тоже Алена познакомила. Судьба, блин, видно, такая. В общем, делать мне было сильно нечего, а тут возможность прокатиться за границу на халяву, да еще Алена рядом. Ну и вообще.

В отличие от прошлых своих поездок, добирались мы не поездом, а самолетом. Ну, как говорится, на дармовщинку и уксус сладок, а тут далеко не уксус. Все мои расходы по нынешней поездке свелись к посещению дьюти-фри. Шурка, заметившая мой маневр, плотоядно ухмыльнулась. Виски она уважала, и мы с ней нередко дегустировали что-нибудь подобное. Вообще Шурка была девушкой достаточно интересной. Глядя на них с Аленой, было трудно заподозрить, что они сестры. Алена – очень изящная брюнетка с большими выразительными глазами на совершенно кукольном личике, всегда со вкусом одетая и накрашенная. Шурка – ее полная противоположность, русоволосая пацанка с короткой стрижкой, полным отсутствием макияжа и резкими порывистыми движениями. Назвать ее стиль одежды унисексом было вряд ли возможным – скорее уж просто мужским. При всем при этом у нее довольно приятное, пожалуй, даже красивое лицо, и если ее приодеть и намакияжить согласно половой принадлежности, получилась бы довольно привлекательная девица. Увы, последний раз я видел ее в платье еще в школе, до того как школьную форму отменили. Так что выглядела Сашка скорее как довольно смазливый паренек, и когда мы иной раз где-нибудь зависали, не знавшие нас люди косились. Ну, нетолерантный у нас народ к секс-меньшинствам. Я, впрочем, к этой братии тоже отношусь без особых симпатий, скорее наоборот.

Алексея, мужа Алены, я знал мало – на свадьбе виделись, пару раз пересекались на праздниках, пожалуй, и все. То есть ничего плохого про него сказать не могу, скорее много хорошего. Из мягко говоря небедной семьи, но не мажор. Парень умный, начитанный, где-то интеллигентный даже. Родительские деньги не прогуливает, а приумножает. Цену им знает, но не жлоб, иначе зачем бы он на эту поездку тратился. В жене души не чает и во всем ей потакает. Похоже, единственный из всей родни, кто не догадывается, что я к его Алене неровно дышу. В общем, со всех сторон положительный человек, если забыть, что Алена за него вышла. Кроме того, он из той категории часто теперь встречающихся молодых людей, считающих, что во время Великой Отечественной войны наши предки совершенно напрасно так сильно сопротивлялись: «Пили бы теперь баварское». Ага. Когда я впервые услышал это, бить по жбану не стал, но общение сократил до минимума. Ну да, не люблю я таких. Я не великий патриот, но должно же быть хоть что-то святое.

Пятый член нашей импровизированной команды – Света, подруга Алены. Единственная, с кем я знаком не был. Довольно симпатичная шатенка лет двадцати семи, отличная спортивная фигура, одета со вкусом, но без вычурности, к которой иной раз склонна Алена. Блин, да что же я всех с ней-то сравниваю! Надо сказать, впечатления на Светлану я не произвел. Ну да, одеваюсь я не в крутых магазинах, а вовсе даже с рынка. Шевелюра, некогда густая и длинная, стремится к сокращению, посему стригусь коротко. Кожаная куртка и крепкие ботинки. Это еще что, видели бы вы мой спортивный костюм «адидас», в котором я когда-то машины гонял. В общем, на наших улицах люди моего типажа встречаются часто, и не со всеми хочется общаться. Единственное, что выбивается из образа, – это очки. Ну да, ношу, минус три. Как на флот с ними попал? Ну, так время-то какое было. Брали всех – хромых, косых, горбатых. Я на фоне многих еще и ценным кадром выглядел.

Ну и ладно, не больно-то хотелось, в смысле еще не вечер. Алена, кстати, часто мне указывала на недостатки моего гардероба. Дескать, по одежке встречают, и вообще… Но без особого успеха.

Самолет – это вам не поезд. Быстро, комфортно, запахи не докучают, попутчики не успевают напиться в хлам. Красота! Пока летели, Александра успела меня посвятить в неизвестные мне подробности. Оказывается, лететь должны были с Аленой, Алексеем и Сашкой родители последнего, точнее – наоборот. Предполагалось подписание каких-то важных документов и культурная программа. Однако отец Алексея, Михаил Иванович, заболел и поехать не смог, а мама Людмила Александровна, естественно, не могла его оставить одного. Таким образом, деловая часть поездки перешла от отца к сыну, а культурная программа оплачена – не пропадать же добру. Светлана, оказывается, помимо всего прочего, довольно большой менеджер в компании и привлечена в качестве эксперта, дабы любимое чадо чего по неопытности не напортачило. Ваш покорный слуга был в конце списка возможных кандидатов, но, во-первых, все были заняты, а во-вторых, всплыло мое гипотетическое владение языком Шиллера и Гёте. Увы, остальные члены команды из иностранных языков знакомы были только с тем, на котором изъяснялись и творили Марк Твен и Чейз, то есть американским вариантом английского. Кроме того, Михаил Иванович однажды имел возможность вкусить шашлыка в моем исполнении и понаблюдать за стрельбой по пивным банкам. Очевидно, благодаря увиденному (и съеденному) проникся и полагал меня человеком бывалым и надежным. Я, естественно, разубеждать никого не стал.

На немецкой земле нас встречали ну не с помпой, но как довольно важных персон. Респектабельный господин, назвавшийся герром Клаусом. Комфортабельный минивэн, доставивший нашу гоп-компанию к снятому загородному дому. Да-да, никаких гостиниц! Единственное происшествие, омрачившее наше триумфальное прибытие, приключилось, когда мы, свернув с автобана, двигались по направлению к снятому нам дому по местному проселку. Ах, видели бы вы тот проселок! Хотел бы я, чтобы некоторые наши федеральные трассы хоть чуть-чуть походили на эту проселочную дорогу! Тьфу, фашисты! Так вот, когда мы уже почти приехали, а герр Клаус рассказывал о местных достопримечательностях (за дорогой бы следил, олух), причем ваш покорный слуга хоть и не без труда, но довольно сносно переводил, на дорогу выскочил заяц. Заметивший его в самый последний момент Клаус попытался отвернуть и затормозить, причем одновременно. Кто ж его так водить учил! Никакая АБС с таким издевательством не справится, и нас совершенно естественно занесло. Глухой звук из-под днища автомобиля явственно свидетельствовал, что заяц повстречался с некой выступающей деталью. Присутствующие дамы разразились громким визгом, разве только Шурка произнесла нечто определенно нецензурное.

– Тихо! – подал я команду и покинул транспортное средство.

Ну, в принципе, ничего непоправимого не случилось. Минивэн съехал на обочину (мягко говоря), но должен выехать самостоятельно. Заяц, несомненно, покинул земную юдоль, ну да и царствие ему небесное. Про местные законы о защите животных я в курсе, но нас никто не видел и косой нарушитель ПДД отправляется в пакет и в машину. Откуда пакет? Ну, так лежит у меня обычно в кармане на всякий случай. Вот как раз на такой.

Герр Клаус явно в прострации от содеянного по неосторожности. Поэтому я мягко оттесняю его от руля, усаживаюсь сам и, потихонечку-полегонечку газуя, выезжаю на асфальт. Ну что, показывайте дорогу? И заодно расскажите, «майн герр», чем вас так взволновал данный ушастый представитель фауны, которого вы (да, именно вы) так ловко лишили жизни. А то вот дедушка мой рассказывал, что немцы – люди совершенно невозмутимые. Где он видел немцев? Под Сталинградом встречались. Герр Клаус вздрогнул и поведал совершенно фантастическую историю. Оказывается, оный заяц – местная достопримечательность. Его так и называют «wütender Hase» – «бешеный заяц». Знаменит он тем, что совершенно безбоязненно скачет по дорогам, прыгает на прохожих и проезжающих и вообще всячески их третирует. Причем нанести ему какой-либо вред считается плохим предзнаменованием, и местные всячески избегают причинять ему неудобства. Впрочем, заяц довольно хитер и ловок, так что нанести ему вред не так-то просто. И герр Клаус – первый, кому это удалось. Я как мог попытался успокоить немца и пообещал предать его (косого) земле со всеми полагающимися почестями, заодно внедрил в его голову мысль о том, что явка с повинной в полицию – не самая лучшая идея.

Загородный дом, в котором нас разместили, был выше всяких похвал. Достаточно старинный, он, тем не менее, обладал всеми возможными благами цивилизации в виде трех ванных комнат и стольких же уборных. Довольно помпезных, на мой плебейский вкус, спален было тоже три. Еще куча всяких комнат неясного назначения и совершенно очаровательная гостиная с камином и звериными мордами на стенах. Лепота-то какая, красота! Прислуга имелась приходящая, в данный момент отсутствовавшая, кухня полный отпад и просто гигантский холодильник, набитый всяческими продуктами. Пока гламурная часть нашего общества отправилась отмокать в ванны, мы с Шуркой оккупировали кухню. Ушастый нарушитель ПДД, довольно жирный, несмотря на позднюю осень (или раннюю зиму), был жестоко ободран, выпотрошен, порублен на части и совершенно цинично положен в кастрюлю и залит пивом из холодильника. Кастрюля, в свою очередь, водружена на плиту, плита подожжена. Шулюм обещал быть совершенно великолепным. Конечно, одного зайца на пять рыл совсем недостаточно, поэтому на прочих конфорках также что-нибудь жарилось, варилось и умопомрачительно пахло. Алексей первым закончил водные процедуры, и в ванную отправилась Шурка. Ее банный квест также долго не продлился, и поскольку процесс готовки подходил к концу, я, передав ей бразды правления, отправился принять душ.

Когда дамы наконец почтили нас своим присутствием, ужин был готов. Алена с Алексеем, не говоря об Александре, были знакомы с моими кулинарными талантами, а вот Светлану я определенно удивил. Ну что же, удивить – в нашем деле это первый шаг к тому, чтобы победить, в смысле уложить. Ну, вы поняли. Обычно я человек немногословный, исключений бывает два. Первый – это когда мне надо получить с поставщиков максимальную скидку, второй – когда выпью в хорошей компании. Поскольку пивом мы с Сашкой заливали не только зайца, язык у меня развязался. Я травил байки о службе во флоте, безбожно, естественно, привирая при этом, рассказывал анекдоты, смешные случаи из жизни. Слушатели, также отдавшие должное пивоваренной продукции фатерлянда, дружно смеялись. Потом была музыка, немного танцев. Наконец Алексей и Алена объявили, что идут спать. Между нами, ветеранами флота, говоря, давно пора. Света раскраснелась, раскрепостилась и ничуть не напоминала ту немного высокомерную девушку из высшего общества, что садилась в самолет. Была, правда, одна проблема, а именно – Шурка. Пивом ее не проймешь, и выражение лица выразительно намекает, что пора повысить градус. Я в принципе не против, Светлана, как оказалось, тоже.

В гостиной полумрак, в камине потрескивают, догорая, дрова. Мы сидим перед камином на полу, обложившись диванными подушками. Отблески медленно затухающего огня на наших лицах придают им совершенно фантастические выражения. Разговоры становятся все откровеннее, а шутки раскованнее. Глаза поблескивают все ярче. Девушки явно затеяли какую-то игру, но я слишком много выпил, чтобы остановиться. Заводила, очевидно, Света, Шурка никогда себя так не вела. С ней хорошо выпить, поговорить о жизни, пострелять наконец. К женскому мозгокрутству она совершенно не склонна, а вот поди ж ты. Ну, девчонки, не я эту игру начал. Вокруг почти темнота, когда губы находят друг друга, руки касаются бархатной поверхности тела. Поцелуи становятся все жарче, руки проникают все глубже, одежды остается все меньше. Какое-то наваждение, морок накатывает на нас, и три тела сплетаются в какой-то совершенно немыслимый клубок страсти.

Когда-то давно служба на флоте нанесла моей психике совершенно невосполнимый урон. Сколько бы я ни выпил, как бы поздно ни лег, что бы ни случилось, я просыпаюсь в шесть утра. Так произошло и на этот раз. Открываю глаза и оглядываю окружающее пространство. Ну что же… не приснилось! Приподняв одеяло, убеждаюсь, что лежу в чем мать родила меж двух девиц, столь же тепло одетых. Положительный момент только один (если не считать приобретенного опыта): мы все-таки перебазировались в спальню. На громадной кровати вполне можно было разместить еще столько же… хм… а ни фига себе у вас фантазии, молодой человек! Хватит с вас и этого свального греха. Осторожно выбираюсь из постели и отправляюсь разыскивать одежду. Одежда, причем не только своя, благополучно найдена и отправлена по назначению. То есть моя надета, а девичья разложена на стульях в спальне. Исполнив долг честного человека (самому смешно) и уничтожив наиболее бросающиеся в глаза следы «преступления», я отправляюсь дальше. В холодильнике, точно помню, была минералка – так, уже легче. Уборная, умывание. Приятно чувствовать себя человеком.

Начинаю готовить завтрак: блюд будет три. Первое, мое коронное после мяса – «омлет с тем, что найду в холодильнике». Второе – крепко заваренный чай. Третье – для тех, кто не любит второго. То есть кофе. Сам я без чая не могу. Кофе пью только в самых крайних случаях. О том, что немцы, напротив, предпочитают кофе, я наслышан (плавали, знаем), так что пачка чая у меня есть с собой. За всеми этими движениями дело идет к семи, по дому распространяются соблазнительные запахи. Сначала появляется Алексей – от омлета он отказывается, а вот кофе пьет с удовольствием. Ну, как говорится, хозяин – барин, нам больше достанется. Алена, я знаю, сова, ее если не разбудить, она до обеда может проваляться. Так что следующими гостями будут Света или Саша. Сам с собой поспорил, что первой встанет Шурка, и проспорил. Пришли обе. Молчат, друг на друга и на меня стараются не смотреть. И как это у них получается? Надо как-то разрядить обстановку. И Остапа понесло. Придав лицу возможно более скорбное выражение, вопрошаю:

– Ну что, довольны? Я себя для невесты берег, а вы… воспользовались моей неопытностью…

Шурка, знакомая с моим специфическим чувством юмора, начинает первой ржать, как необъезженная кобылица. Через секунду к ней присоединяется Света. Фух, пронесло.

– Нет, вы на них посмотрите! Они еще и смеются! – восклицаю я голосом «тети Сони». – Ладно, садитесь есть!

Завтрак проходит в теплой, дружественной – ну почти – обстановке. В смысле никакого конфликта не произошло. Вскорости приехал герр Клаус, и мы отправились отбывать первую часть нашего вояжа. То есть Алексей и Светлана должны были заняться делами. Поскольку принимающая сторона английским владела, в моих скромных услугах не было нужды. Так что я в компании Алены и Александры занимался осмотром достопримечательностей, в данном случае – офиса. Надо сказать, офис того стоил. Очевидно, в прошлой жизни это здание было замком или чем-то в этом роде. Несомненно, несколько раз перестроенное, оно, тем не менее, сохранило своеобразный дух древних времен. Стены, задрапированные гобеленами, были увешаны старинным оружием, и что-то мне подсказывало, что это не новоделы. Роль гида играл герр Клаус, он довольно интересно рассказывал об истории городка, куда занесла нас судьба. Оказывается, в старые времена жизнь тут просто кипела. И как раз сегодня очередная годовщина одного знаменательного события. Именно в этот день почти четыреста лет назад, а именно 14 декабря 1610 года, в нем сожгли последнего еретика.

– И кто же был этот несчастный? – поинтересовались мы. Ответ, надо сказать, меня удивил: «Иоганн Альбрехт фон Стрелиц принц Мекленбургский».

– А что, принцев тоже сжигали?

– В этом случае, несомненно, случилось именно так. Дело в том, что принц был изрядным повесой. Сначала он соблазнил дочерей местного бургомистра. А когда скандал стал достоянием общественности, ничтоже сумняшеся заявил, что не может жениться на девицах столь низкого происхождения. Тем более на обеих сразу. Впрочем, когда сын бургомистра потребовал удовлетворения, низкое происхождение не помешало принцу проткнуть его шпагой.

– Вы сказали – дочерей? – переспросил я.

– Именно так, двух одновременно! – подтвердил Клаус.

Я по инерции перевел эту фразу и опомнился только от хмыканья Шурки.

– И откуда только такие подонки берутся? – саркастически воскликнула она.

– Сам в шоке, – только и смог я ответить.

Тем временем мы прошли в очередной зал, главным украшением которого была огромная, почти во всю стену картина. Оная картина, как выяснилось, была посвящена суду над несчастным любвеобильным принцем. Принц, молодой, гордый и красивый, был в центре композиции, вокруг – стража и обвиняющий его бургомистр. На заднем плане – инквизиторы. Короче, картина внушала!

– А ведь принц на тебя похож! – воскликнула Алена.

– Да ну на фиг, – немедленно отреагировала Шурка. Действительно, стоящего в центре композиции субтильного молодого человека нельзя было перепутать со мной даже с великого перепоя.

– Да серьезно! Ты вспомни, каким мы его в армию провожали.

– Ну, не знаю, – протянула Александра, – вообще что-то есть.

Я обрадовался, что разговор пошел в другом русле, спросил Клауса:

– Послушайте, Мекленбурги – весьма знатный и могущественный род, кстати, славянского происхождения. Почему они не заступились за своего родственника?

– О, натюрлих! – согласился наш гид и поведал совершенно душещипательную историю.

Папаша несчастного принца Сигизмунд Август Мекленбургский был младшим сыном герцога Иоганна Альбрехта I и с детства отличался крайне дурным нравом. Когда поведение молодого человека стало совершенно невыносимым, папаша лишил его наследства, однако назначил нехилую пенсию и пожаловал три города. Право на титул он, впрочем, сохранил. В 1593 году он женился на дочери имперского князя Богуслава Померанского, которая вскоре родила будущую жертву инквизиции и собственного распутства. В 1600 году Сигизмунд Август умер, оставив юного Иоганна Альбрехта сиротой. Мамаша после довольно долгого траура вновь вышла замуж. И как-то само собой получилось, что малолетний принц был предоставлен сам себе. Достойное образование ему дать позаботились, а вот про воспитание забыли, и молодой человек пустился во все тяжкие. К тому времени, когда он вляпался в историю с дочками бургомистра, поведение принца настолько достало венценосную родню, что они палец о палец не ударили, чтобы помочь беспутному родственнику, а ведь ему было всего шестнадцать!

Кроме того, три города тоже на дороге не валяются, так что судьба Иоганна Альбрехта была решена. Сыграла свою роль и приверженность Мекленбургов лютеранству. Местное католическое большинство отнеслось к поджариванию еретика с полным пониманием. Забегая вперед, надо заметить, что впоследствии Мекленбурги попытались отомстить за родню. Во время тридцатилетней войны Мекленбургский герцог со шведскими войсками разграбил местные окрестности. Однако сам город устоял, да и главный виновник аутодафе бургомистр к тому времени уже умер. Бургомистр, надо сказать, тоже был личностью замечательной. Звали его Курт Рашке. Пятый сын небогатого коммерсанта, он не имел никаких надежд на наследство, поэтому еще в детстве был отдан в ученики местному стряпчему. Однако малый был упорным и в ремесле крючкотворства весьма преуспел. Кроме того, по воле Всевышнего старшие братья его один за другим покинули этот мир от различных болезней, и Курт получил все отцовское состояние, которое сумел не только сохранить, но и преумножить. Со временем Курт Рашке стал бургомистром и мог бы с полным основанием сказать, что «жизнь удалась», но тут на горизонте возник принц и все опошлил. Мало того что он лишил девичьей чести дочек почтенного бюргера – так он еще и укокошил единственного сына. Было отчего взбелениться, и горящий мщением бюргер проявил поистине дьявольскую изобретательность. Он обвинил принца в ереси и колдовстве, да так искусно, что оправдаться у несчастного юноши не получилось. Злые языки говорили, что свидетели были подкуплены, но, видимо, все звезды сошлись против принца. Кстати, одна из дочек родила от принца папаше Курту внука, который и унаследовал от дедушки и фамилию, и семейное дело, а впоследствии и должность бургомистра. Кстати, герр Клаус тоже один из потомков Курта Рашке и, соответственно, принца Иоганна. Вот такая Санта-Барбара на немецком ландшафте.

После окончания деловой части мы дружно отправились на обед. Воздав должное немецкой кулинарии, вся наша гоп-компания отправилась полюбоваться на местный карнавал. Немцы, надобно заметить, интересные люди – мало того что они не один раз заливали всю Европу кровью, они еще и ухитрились устроить праздник из такого, мягко говоря, нерадостного события, как сожжение человека. Карнавал, впрочем, получился замечательным. Мы гуляли по празднично украшенному старинному городу, любовались его достопримечательностями, слушали музыку в исполнении уличных оркестров. Увы, мне было не до окрестных красот. Несмотря на мой вполне зрелый возраст и небедный жизненный опыт, в такой глупой ситуации оказываться мне еще не доводилось. Две прекрасные девушки, доставившие мне, не побоюсь этого слова, неземное блаженство этой ночью, поразмыслив, очевидно решили, что одного меня на них двоих не хватит, и развернули настоящее сражение за мою тушку. Каждая из них держала меня за руку и улыбалась самой обворожительной улыбкой. Причем я – нет бы выбрать одну – с небывалым усердием старался ухаживать за обеими. Не знаю уж, что на меня нашло, но в душе моей царил полный раздрай. Гляжу на Светлану – и понимаю, что именно ее я и искал всю жизнь, на Шурку – и вижу, что всю жизнь был редкостным дураком и не понимал, что счастье бродит рядом. Посмотрю на обеих – и душу начинает щемить так, что жить не хочется. А если в поле зрения попадает Алена…

Кстати, а что это? Какой-то чернявый парнишка невнятной внешности хватает сумку Алены и бросается со всех ног прочь. Окружающая нас мирная и праздничная действительность, очевидно, расслабила нас, и никто сразу не понимает, что случилось. Никто, кроме меня. Уличному воришке, на его горе, бежать надо к ближайшей подворотне мимо меня. Еще не до конца понимая, что случилось, я, аккуратно освободившись от девичьих ладоней, делаю два шага вперед и резко поднимаю руку. Злоумышленник на всем ходу бьется головой о мою конечность и растягивается на мостовой. Подойдя, поднимаю сумку и, развернувшись, следую к потрясенным моим героизмом дамам. Гордитесь, девушки, какая куча доблести и мужественности вам отломилась! Девушки и правда смотрят на меня как на памятник в Трептов-парке. Только Шурка вдруг вскрикивает и пытается мне что-то сказать, как в левом боку возникает острая боль. Разворачиваюсь и вижу злобную физиономию давешнего злоумышленника. Очевидно, он, будучи в расстроенных чувствах, не выдержал тяжелых нравственных страданий и, вместо того чтобы валить со всех ног с места происшествия, подбежал ко мне и воткнул в бок какой-то острый предмет. Ну, не паскуда ли? Зря ты это затеял, парень, и прежде чем додумать эту мысль, я бью ему в физию своим тяжелым пролетарским кулаком. С удовлетворением слышу, как хрустят его лицевые кости, и падаю. Странное дело: лицо уличного воришки почему-то неуловимо напоминает заячью морду. Какие, однако, глупые мысли лезут в голову… Ловлю себя на том, что вижу со стороны распростертого на земле здорового мужика и трех плачущих над ним девушек. Какая героическая смерть, подумалось… Смерть?

Недаром в народе говорят, что утро добрым не бывает. Просыпаюсь, как всегда, в шесть утра, когда все мало-мальски адекватные люди спят. Почему-то дьявольски болит голова. Странно, вроде бы вчера пострадал бок, а болит, просто раскалывается, именно голова. Я, наверное, в больнице, хотя окружающая обстановка больницу совсем не напоминает. Какая-то странная одежда, кстати, почему я в одежде? Впрочем, это, вероятно, пижама. Да, точно пижама, просторная рубаха и короткие штаны. А я сильно похудел – наверное, все-таки все эти невероятные происшествия были не вчера. Громко, ужасно громко бьет по ушам чей-то неприятный, просто отвратительный голос.

– Вы уже очнулись, прекрасно! Сейчас я кого-нибудь пришлю.

Голос принадлежит, какому-то странно одетому мужику, смотрящему на меня сквозь решетку (!) на двери. Есть еще какое-то несоответствие, которое не дает мне покоя. Я пытаюсь понять, в чем дело, но не могу сосредоточиться. Внезапно мои многострадальные мозги выдают совершенно дикую мысль. Дело в том, что немецкий язык, на котором я говорю, называется хохдойч. Это далеко не единственный немецкий диалект, но его понимают все. Я же других не понимаю, от слова «совсем», поскольку различий в них куда больше, чем у русского и, скажем, украинского. Украинский я, кстати, понимаю. Так вот, говорили со мной определенно на немецком, но это был ни разу ни хохдойч! И что самое удивительное, я его понимаю прекрасно. Ох-ох-ох… что же со мной приключилось?

Обхватываю голову руками – и новый сюрприз. Я уже упоминал о том, что стригусь максимально коротко? А теперь на моей голове довольно длинные, густые и… грязные волосы! Ноги перестают меня держать, и я плюхаюсь на то, что служило мне ложем. Облизываю пересохшие губы, и в голову приходит еще одно несоответствие. Над моими зубами немало потрудились стоматологи, и язык постоянно натыкается на пломбы и пропуски. Давно надо бы протезировать, но нет ни времени, ни силы духа. Так вот, ничего похожего. Все зубы целы, и нет никаких пропусков. Кстати, а где мои очки? И почему я все хорошо вижу? Все! Я сошел с ума! Так не бывает. Спасительное забытье охватывает меня, и я отключаюсь от окружающего меня дурдома.

– Ваша светлость, какое счастье, что вы очнулись, – слышу я сквозь забытье.

Какой-то старик хлопочет вокруг больного меня.

– Где я и что со мной? – говорю я с трудом.

– О, ваша светлость, вы в городской тюрьме. Точнее, в доме ее начальника. Эти негодяи не посмели поместить принца вместе со всяким сбродом. У нас все-таки добропорядочная Германия, а не эта ужасная Франция, чтобы принцы сидели в Бастилии.

– А кто у нас принц? – ошарашенно интересуюсь у старика.

– Вы, ваша светлость! Вы ничего не помните?

– Увы, друг мой, совершенно ничего. А что за принц? И кто вы?

– Час от часу нелегче! Вы – Иоганн Альбрехт фон Стрелиц принц Мекленбургский! А я – ваш верный слуга, служащий вам с момента вашего рождения, Фридрих. Ваша светлость, когда находится в хорошем расположении духа, называет меня «старый Фриц». Вы что, совсем ничего не помните?

– Нет, а как я оказался в тюрьме, и почему у меня так болит голова?

– Ох, ваша светлость, вас арестовали после того, как вы проткнули живот несчастного Рашке-младшего. Жаль, конечно, молодого человека, но он сам виноват.

И тут я понимаю, что не просто сошел с ума: у меня натуральная шизофрения. Только что я узнал о существовании этого принца – и вот я уже в его теле. А вокруг, вне всякого сомнения, палата номер шесть. В безудержном желании избавиться от свалившегося на меня наваждения я крепко щипнул себя за руку. Блин, больно! По крайней мере, я не сплю. Интересно, а при шизофрении боль чувствуют? Или это все-таки реальность? Странная извращенная реальность? Впрочем, все эти мысли, хаотически мелькающие в моей голове, не мешают мне поддерживать разговор.

– А что случилось, Фридрих? Расскажи мне, пожалуйста, а то я ничего не помню.

И Фридрих рассказал мне новую версию истории принца. В Кляйнштадте принц гостил по приглашению местных бургграфов. Благородного общества в этой глуши не хватало, и поэтому в его число были приняты дети наиболее зажиточных бюргеров, в том числе и отпрыски бургомистра Рашке. Как-то хозяева устроили что-то вроде барбекю на природе. Все было чинно и благородно, но внезапно разразилась гроза, и мероприятие немедленно превратилось в филиал горящего бардака во время наводнения. Юный принц, на свою голову, проявил галантность и помог дочкам бургомистра укрыться от непогоды в одиноко стоящей хижине в лесной чаще. Что между ними случилось, лучше всего выражает русская поговорка «дело молодое». Все бы осталось лишь пикантным приключением, но одна из девушек забеременела. Сын бургомистра, не великого, к слову сказать, ума парень, схватив первую попавшуюся острую железяку, прибежал требовать объяснений. Принц проявил максимум возможной в его обстоятельствах кротости и толерантности, но когда оружие молодого Рашке третий раз просвистело мимо его уха, потерял терпение, и… у бургомистра не стало сына. После этого Иоганна Альбрехта попытались арестовать, а он, естественно, был против. Однако стражники владели оружием лучше молодого Рашке и потому отделались лишь несколькими ранениями. Эти ранения их так разозлили, что высокородному принцу тоже досталось. Очевидно, один из ударов стал роковым, и принц потерял память.

Хм, а голова-то болит. Какой-то больно реалистичный глюк. Интересно. А когда эту тушку потащат на костер, все ощущения передадутся так четко? Бр-р… Проверять что-то совсем не хочется. Кстати, аутодафе состоится четырнадцатого декабря.

– Мой добрый старый Фриц, – максимально елейным голосом интересуюсь у верного слуги. – А какой сегодня день?

– Двенадцатое августа, ваша светлость.

Ого, то-то мне показалась, что потеплело, – а у меня в запасе три месяца, недурно: должна же эта шизофрения закончиться. Хотя… а когда ввели григорианский календарь? Не помню, блин, вообще почти ничего о данном периоде не помню. Помню, что тридцатилетняя война начнется лет через семь или восемь, да и то из рассказа Клауса. Стоп, пусть исторических событий в большом масштабе я не помню, но конкретно историю принца мне рассказали достаточно подробно и, в принципе, не сильно переврали. Акценты, конечно, по-другому расставили, но расклад более или менее понятен. Что же делать? Думаю, перво-наперво надо встретиться с бургомистром.

Встретиться удалось на третий день. Я этого времени зря не терял. Во-первых, с помощью верного слуги пытался узнать как можно больше информации об окружающем меня времени. Во-вторых, занялся физическим состоянием своего нового тела. Не знаю, шизофрения это или нет, но запускать себя не стоит. Тело, кстати, не такое уж плохое. Да, худосочное, но для своих шестнадцати лет неплохо развитое. Мускулатура имеется, гибкость, пожалуй, на порядок лучше, чем у моего прежнего (или будущего?). Похоже, парень серьезно занимался фехтованием. Ну что же, полезный навык для окружающих меня времен, надеюсь, смогу им воспользоваться в полной мере. Когда бургомистр появился, я как раз занимался приседанием с табуреткой на вытянутых руках. Табуретка была тяжелой, и держать ее в одной руке пока не получалось. Очевидно, такое поведение было нетипичным для принцев, и старший (а теперь и единственный) Рашке смотрел на меня со смесью недоумения и злорадства. Эге, а дяденька-то меня всерьез ненавидит, хотя и побаивается. И явно что-то затеял. Ну на самом деле, что он затеял – я знаю, так что поборемся.

– Проходите, герр Рашке, садитесь, – говорю я и подвигаю ему свой импровизированный спортивный снаряд. – Вы, очевидно, знаете, что я ничего не помню из прошедших печальных событий, но мне кажется, вам есть что сказать.

Вот тут я угадал: у герра Рашке накопилось ко мне много чего. Кстати, мы, русские, совершенно напрасно думаем, что как-то непревзойденно ругаемся. За остальных не скажу, а вот слышал я как-то немецких моряков… герр Рашке, хотя и не был моряком, не подкачал. Высокое происхождение принца, конечно, накладывало определенные ограничения, но почтенный бургомистр справился. Уважаю!

Вы никогда не пробовали уговорить незнакомого поставщика поставить вам некие материальные ценности без предоплаты? А я не только пробовал, но и уговаривал. Есть тут одна тонкость – на самом деле их много, но эта главная: надо во всем соглашаться с оппонентом. Примерно так: «Да, герр Рашке». – «Мне очень жаль, герр Рашке». – «Это очень печально, герр Рашке». – «Вы совершенно правы, герр Рашке». Когда фонтан красноречия почтенного бургомистра иссяк и он, сбитый с толку моим примирительным отношением, замолчал, я самым вкрадчивым голосом спросил его:

– Герр Рашке, а вы уже нашли лжесвидетелей?

– Каких лжесвидетелей? – поперхнулся бюргер.

– Которые обвинят меня в ереси, идолопоклонстве и колдовстве?

– Что вы такое говорите, ваша светлость!

– Моя светлость так сильно пострадала от ваших стражников, что я забыл все свое прошлое, однако Господь в своей неизбывной милости взамен открыл мне грядущее. А оно очень безрадостно, особенно для вас, дорогой мой герр Рашке! Да-да, для вас. Хотите, поделюсь? Ну, так вот. Когда один молодой и взбалмошный принц предстанет перед святым трибуналом, он не станет ничего отрицать. Да-да, вот возьмет и раскается, а когда его спросят, кто же вовлек его юную христианскую душу в столь страшный грех, он укажет на семью некоего бюргера. Вышеупомянутый бюргер просто знаменит своим непревзойденным колдовством, с помощью которого он в свое время отправил на тот свет всех своих родственников и стал единственным наследником.

– Меня в то время не было в городе, – напряженным голосом ответил бургомистр.

– О, это было бы оправданием, если бы речь шла об отравлении, но для колдовства расстояние ведь не помеха, не так ли? Но, если позволите, я продолжу. Этот бюргер в свое время начинал стряпчим и человеком был довольно ловким. Есть небольшая вероятность, что он сможет оправдаться. Но у принца есть могущественные родственники. Да, герр Рашке, могущественные! Так уж случилось, что они не слишком любят принца в качестве живого родственника, но очень может статься – захотят отомстить за него мертвого. Скажем, наложив контрибуцию на ваш прекрасный город. И потребовать в придачу голову бургомистра. Как вам такая перспектива, любезнейший господин бургомистр? Да не смотрите вы на меня так, мы же с вами почти родственники!

– Чего вы хотите? – голосом Рашке можно было морозить свиные туши на рынке.

– Чего я хочу? Господь вседержитель! Вопрос не в том, чего я хочу, – вопрос в том, какой выход для нас с вами будет наилучшим в данной ситуации. Давайте смотреть правде в глаза. Вашего сына не вернуть. Я в силу своего происхождения не могу жениться на вашей дочери, это было бы катастрофой для меня и мало помогло бы вам. Ваша дочь беременна? Что же, не самый плохой вариант, поверьте мне. Наши законы позволяют, чтобы вы усыновили младенца и завещали свое дело ему. Я со своей стороны мог бы похлопотать о гербе для своего юного бастарда. Правда, мне для этого необходимо быть живым и здоровым.

Поэтому отвечайте честно: вы уже сообщили куда следует о поимке еретика?

– Да, – тяжело вздохнул Рашке.

– Тогда вы должны устроить мне побег. Я уеду на некоторое время подальше, а потом, когда все забудется, вернусь. В воздухе пахнет порохом, постоянно где-нибудь идет война. Я могу погибнуть на ней, а могу и преуспеть. Вот тогда и вернемся к нашему разговору о будущем.

– А что я скажу святому трибуналу?

– Не разочаровывайте меня, неужели столь опытный человек не найдет, что сказать в данной ситуации? Ну был предполагаемый еретик и колдун, ну сбежал, ну, наверное, дьявольским наущением. Найдете что сказать, не маленький.

– Мне нужно подумать.

– Некогда думать, уважаемый, надо как можно быстрее попытаться исправить ситуацию. Ну да, настолько, насколько это возможно.

Фух, еще не победа, но, кажется, первый раунд за мной.

Через три дня ранним утром, или, точнее сказать, совсем уж поздней ночью, мы покинули оказавшийся столь негостеприимным город. Мы – это ваш покорный слуга, называйте меня хоть Иоганном Альбрехтом, хоть Иваном Никитиным, и мой старый добрый слуга Фридрих. Старик нянчился с принцем с младенчества и очень привязан ко мне. Ко мне? Ну да. Я все больше начинаю воспринимать это тело как свое. Мы едем верхом. Сначала перспектива подобного путешествия вызвала у меня легкую оторопь, но принц, как видно, был недурным наездником и навык достался мне по наследству. Еще пара лошадей похуже у нас в поводу. На них погружены кое-какие припасы и пожитки. Пожитков, кстати, не так мало. Я детально не разбирался, но помимо нескольких комплектов одежды там здоровенная кираса и шлем, а также несколько шпаг, кинжалов и прочих приспособлений для умерщвления себе подобных. Это помимо того, что висит на нас с Фрицем. У меня на поясе шпага, та самая, что лишила в свое время жизни несчастного Рашке-младшего. Мы с Фрицем пару раз фехтовали… Ну что можно сказать? Шпагу я держу как шампур с шашлыком. Фехтую примерно так же, по крайней мере, пока думаю о процессе. Но когда отвлекаюсь, моторная память прежнего владельца тела возвращается, и я довольно ловко орудую своим клинком. Еще на поясе висит кинжал, Фриц называет его «дага», его тоже можно использовать в бою. В седельных кобурах-ольстрах^[2] у меня два кремневых пистолета. Впрочем, я бы эти орудия пистолетами не назвал. В фильмах о гражданской войне бандиты часто вооружены обрезами – так они (обрезы) покороче моих пистолетов будут. Мой арсенал завершало нечто вроде легкого карабина. Фриц назвал его кавалерийской аркебузой. Довольно легкое и удобное ружьецо с вычурным ложем и прикладом, украшенными сверх всякой меры. Главной особенностью его являлся колесцовый замок, здоровенная хрень, покрытая гравировкой. Для его завода необходим специальный ключ, но осечек, по словам Фрица, у этого монстра не бывает. Ну что же, посмотрим. Фриц экипирован под стать мне. На поясе у него палаш, тоже два пистолета, а вместо аркебузы, мама моя родная, здоровенный арбалет. Одежда тоже заслуживает описания. Никогда в прошлой жизни я не был одет столь вычурно. Дорожный костюм принца составляли бархатная темно-коричневая куртка и такие же короткие штаны. Из-под куртки выглядывала рубашка с огромным, на мой взгляд, кружевным воротником. Такие же, только поменьше, кружева на запястьях. По идее, такие должны быть и на чулках, обтягивающих мои икры, но от них я решительно отказался, тем более что на ногах ботфорты и чулок не видно. На голове моей сидела некая смесь широкополой шляпы с беретом, украшенная пером. Ну чем вам не д’Артаньян! Фриц одет в том же духе, но поскромнее.

Примерно около полудня мы остановились на привал. Фриц споро расстелил попону и разложил нехитрый припас. Довольно приличный кусок ветчины, сыр и хлеб. В качестве питья прилагался бурдюк с чем-то определенно алкогольным. Старый слуга стоял перед импровизированным дастарханом и всем своим видом пытался показать, что готов мне прислуживать. Этого еще не хватало! Достал свою дагу и отрезал по два справных ломтя от каждого продукта. Получилось два нехилых бутерброда – один передал Фрицу, а во второй вгрызся сам. Какая прелесть! Путешествие продлилось довольно долго, так что аппетит я нагулял. Махнул рукой пытающемуся возражать слуге – дескать, заткнись и ешь! Не до церемоний. Надо чем-то запить, и я потянулся к бурдюку. Фриц подскочил и налил мне вина в украшенную затейливой резьбой серебряную чашку. А недурно! Впрочем, надо помнить о несовершеннолетнем возрасте моей нынешней тушки и на спиртное не налегать. С другой стороны, пить некипяченую воду в этом царстве антисанитарии – дело опасное. Пока мы насыщались, на сцене появился еще один персонаж. Заметив нас, он решительно повернул в сторону нашей стоянки. Я внимательно рассматривал его. Молодой человек, скорее мальчик, на невысоком коне, чуть больше пони. Одет не бедно, но явно как горожанин, а не дворянин. И не спрашивайте меня, как я это понял.

– Принц! – воскликнул он звонким голосом. – Вам угрожает опасность!

– Вот как, отчего же?

– За вами погоня! – И добавил более тихо: – Принц, вы меня не узнаете?

– Погоня? Кто и сколько их? – вопрос я проигнорировал. Как-то привык за последнее время, что меня знают все, а я никого.

– Стражники Кляйнштадта, девять человек. Они хотят убить вас!

– Вот как? Хотят убить?

– Да, именно так. – И, немного помявшись, добавил: – Им заплатил бургомистр, чтобы они не взяли вас живьем.

Вот, значит, как, мой добрый друг и «почти родственник» Курт Рашке все-таки не сдержал своих кровожадных наклонностей и решил довести месть до конца. Очень мило.

– Далеко ли преследователи?

– Мне удалось обогнать их разве на час, скоро они будут здесь. М-да, наши лошади немного отдохнули, но удастся ли выиграть скачку? Вот я не уверен.

– Нужно устроить засаду, – подал голос Фриц. – Здесь есть неплохое местечко, я их смогу задержать, мой принц, а вы бегите.

– Ну, уж черта с два! Никуда я не побегу! А знаешь, старый ворчун, у меня есть план. Эй, юноша! Вы определились, на чьей вы стороне? Тогда для вас есть работа.

Преследователи, заметив принца и его жалкую свиту, восторженно заорали. Добыча близка, а стало быть, близко и вознаграждение. Они увидели, как принц, заметный благодаря своему наряду и шляпе, рванул коня вскачь, слуга немного отстал. Ничего, слуга будет на закуску, а там и его высочество пожалует. И кавалькада из стражников, вопя и улюлюкая, изрядно растянувшись, рванула в погоню по петлявшей по лесу дороге. Когда первые всадники показались из-за поворота, я одним ударом перерубил петлю, удерживающую согнутым ствол молодой ивы. Деревце выпрямилось и натянуло веревку между стволами. Несшиеся вскачь стражники заметили неожиданно возникшее препятствие, только когда лошади стали падать, ломая ноги себе и шеи своим седокам. Пятеро преследователей временно вышли из строя, но четверым отставшим удалось поднять своих коней на дыбы и остановиться. Ну что же, могло быть и получше. Тщательно прицелился из аркебузы и плавно нажал на курок. Колесико хитроумного механизма зажужжало, высекая искры из кусочка пирита. Порох на полке вспыхнул, и карамультук произвел «бабах». Ого, а у изделия старых мастеров недурной бой для гладкоствола, это я вам говорю. Минус один, осталось еще трое. Я выскочил из своей засады, шпага на поясе, в руках по пистолету. Побежал к стражникам, пока они не успокоили своих коней. Какой бой у этих страхолюдных обрезов, я не знал, а рисковать не хотелось. Поэтому подскочил как можно ближе и разрядил пистолет в упор. Еще минус один, итого два. Но противник тоже не пальцем деланный, и оба ландскнехта, наконец справившись с лошадьми, направились ко мне. Это не есть гут, но есть еще один пистолет. Отбросил разряженный и прицелился в ближайшего ко мне стражника. Он, пытаясь закрыться конем, поднял его на дыбы. Прозвучал щелчок, и… тишина. Осечка, ах ты, допотопный огнестрел! Впрочем, мой противник тоже не ожидал такого везения и замешкался, поэтому я успел подбежать к нему и ткнуть шпагой в ногу. Не очень изящно, но какой-никакой, а урон. Тут в наш милый междусобойчик вклинился последний стражник. Был бы я в своей прежней (или будущей) физической форме – я бы схватил дрын потяжелее и без лишних церемоний повышибал своих оппонентов из седел. Против лома, как говорится, нет приема! Однако в теле шестнадцатилетнего пацана такие экзерсисы не проканают. Так что есть то, что есть, и, отчаянно вертясь, я отбивался от палаша противника своей шпагой. Причем старался именно увернуться. Мой оппонент мужик здоровый, и вряд ли я с ним сладил бы лицом к лицу. На мое счастье, бой на коне не самая сильная сторона городского стражника, и пока мне удалось избегать ударов этого гориллы в кирасе. Неожиданно в голову пришла мысль о пистолете, который я продолжал сжимать в левой руке. Он ведь не разряжен, так что я с огромным трудом взвел курок и попытался выстрелить еще раз. Ура, подлая железяка поимела совесть и, почти вывернув мне запястье, плюнула свинцом в моего противника. Уф, слава тебе господи, а то долго бы я этой свистопляски не выдержал. Опустился в изнеможении на землю и понял, что рано расслабился. Тот стражник, которого я ранил в ногу, не выбыл из строя и не бежал, а навис надо мной, замахнувшись своим страхолюдного вида тесаком. Это конец. Сил сопротивляться больше не было, зажмурившись я ждал удара, и тут мой противник, вместо того чтобы рассечь мою тушку пополам, упал на меня со всего маху. Я не мог понять, в чем дело, поскольку арбалетный болт в его спине мне не был виден.

Мой верный Фридрих подоспел как раз вовремя, чтобы выручить меня из неприятностей. Убедившись, что со мной все в порядке, он возвратился к стражникам и проделал одно очень неприятное и жестокое, но совершенно необходимое в нашей ситуации дело. Он добил раненых и оглушенных противников и пострадавших лошадей. Я, выбравшись из-под тела стражника, старался ему помочь. Нет, не добивать раненых. Я еще не настолько адаптировался к окружающим реалиям. Но собрать уцелевших лошадей и пожитки безвременно почившей городской стражи Кляйнштадта я вполне мог. Им уже не понадобится, а нам все в кассу. Я навалил довольно большую кучу всякого добра и принялся его сортировать, когда к нам присоединился молодой человек, предупредивший нас об опасности и так успешно сыгравший для погони роль меня. Оказывается, юноша не сразу справился с лошадью и потому опоздал.

– О, это вы, наконец-то! Отныне и навеки я ваш должник. Не обижайтесь, что я не узнал вас, – я никого не узнаю после того, как мне славно врезали древком алебарды по загривку. Но ничто не мешает нам познакомиться вновь. Кто я, вы знаете, но можете звать меня Гансом на правах друга. А как мне называть вас?

– Мар… Мартином, ваша светлость!

Ого, а у мальчика глаза на мокром месте. Что это еще за… Хотя побоище вокруг впечатляет – вряд ли парень часто видел такое в родительском доме.

– Мартин, что же, прекрасно, очевидно, у нас с вами были какие-то дела, раз вы пришли мне на помощь. Кстати, как вы узнали об опасности, грозящей моему высочеству?

Паренек, очевидно справившись с волнением, начал бойко тараторить. Дескать, он ученик магистратского писаря и случайно подслушал коварного бургомистра, когда он давал указания старшему стражнику. Кстати, вот его труп. Узнав о кознях моих врагов, он тут же кинулся предупредить принца, то есть меня. И, хвала всем святым, поспел вовремя.

– Весьма похвально, юноша! Но все-таки чего ради вы бросили место и кусок хлеба ради заезжего принца?

– Ваша светлость обещали мне службу, – закусив губу, напряженно ответил мне мальчик.

– Вот как. Ну, раз обещал, значит, вы приняты. Не знаю, правда, в какой должности и с каким жалованьем, но думаю, мы сговоримся.

– Ах, ваше высочество, только не прогоняйте меня, я буду служить верой и правдой! Позвольте мне только быть подле вас, все равно кем!

Н-да, что-то больно много красноречия. Откуда столько обожания во взгляде этого мальчика? А он, часом, не из этих? Ну ладно, как говорила одна американская плантаторша, об этом можно подумать завтра. Сейчас есть дела более насущные.

Ревизия нажитого непосильным трудом выявила, что мы стали обладателями четырех лошадей с городскими клеймами. Девяти комплектов доспехов, состоящих из кирасы и шлемов. Восьми палашей и фитильных ружей, которые я про себя назвал мушкетами. Увы, я пока не очень разбираюсь в окружающем меня огнестреле. Девятый стражник был, очевидно, старшим и вооружен шпагой и пистолетом. Причем, в отличие от моих карамультуков, этот пистолет имел более-менее вменяемые размеры, и его вполне можно было носить за поясом. Шпага тоже недурна, а вот это что… Бумаги? Что за чертов готический шрифт, ничего не могу разобрать. Так у нас же писарь тут где-то ошивается.

– Мартин, пожалуй, вы сейчас будете держать экзамен на должность секретаря! Ну-ка поведайте мне, что в этих бумагах.

Первая бумага оказалась чем-то вроде ордера на арест и поимку принца Иоганна Альбрехта Мекленбургского именем святой инквизиции. Вторая в сущности тем же самым, но от имени магистрата города Кляйнштадта. Хуже всего было то, что во второй было указано, что означенный принц может выдавать себя за дворянина фон Кирхера или еще кого. Поэтому прилагалось достаточно точное описание меня и Фридриха. А вот это плохо – я, предполагая, что меня будут искать, выгавкал у папаши Рашке подорожную как раз на имя фон Кирхера, рассчитывая сбить погоню со следа. Да, а положение-то имеет тенденцию к ухудшению.

Огромную кучу трофеев, очевидно, придется бросить в связи с отсутствием времени и возможности реализовать, не привлекая к себе внимания. Правда, у каждого из стражников при себе нашлось по три серебряных монеты – видимо, задаток от герра Рашке. И то хлеб. Итак, нас ищут, причем ищут хорошо. Имеют описание и приказ действовать максимально решительно. Один раз нам повезло, а дальше?

– Фридрих, как ты думаешь, где нас будут искать меньше всего? Мой верный слуга изобразил глубокую задумчивость.

– Сложный вопрос, ваша милость, вы можете отправиться на север в Мекленбург к родне отца – или в Померанию, к родне матери, можете также на восток, в Польшу – там у вас тоже найдется родня. Да и тамошняя шляхта не любит, когда дворян пытаются осудить. Пожалуй, вам совершенно нечего делать на католическом юге, и вас там не будут слишком искать.

– Разумно! А что еще можно сделать?

– Не знаю, ваша милость.

– А вот я, кажется, знаю. Мартин, иди сюда, у тебя ведь есть писчие принадлежности? Садись и пиши.

Через несколько минут на свет появилась подорожная на имя почтенного бюргера, путешествующего с двумя дочками в Мюнхен. Нагрев на огне лезвие ножа я аккуратно снял с ненужной уже подорожной фон Кирхера печать и прилепил ее на новый документ. Потом, внимательно осмотрев трупы стражников, выбрал самого тщедушного и стал раздевать. Разоблачив покойника, я разделся сам и стал облачать его в свою одежду, включая белье. На мое счастье, он еще не очень застыл, так что хоть и с трудом, но моя задумка удалась. Ого, как Мартин покраснел, наблюдая мои телеса! Точно с ним не все в порядке. Старый Фриц, напротив, все понял правильно, только заметил, что лицом переодетый стражник не слишком на меня похож, да и волосы не такие.

– Ну, это дело поправимое, – ответил я и, нахлобучив на голову покойника свой шлем, выстрелил в нее из трофейного пистолета.

Бр-р, какое отвратительное зрелище, оно мне точно будет сниться! Последний штрих: подтащил тело к догорающему костерку и уложил так, будто он свалился в него лицом после ранения. Так что опознать по волосам не получится.

Профессора Герасимова, надеюсь, у них нет, и о дактилоскопии они тоже вряд ли слышали. Так что может сработать.

Мартин, после всех моих манипуляций, смотрел на меня со смесью страха и восхищения. Улучив момент, он подвинулся ко мне и почему-то шепотом спросил:

– Ваша светлость, а вот в подорожной…

– Что в подорожной, mein lieber^[3]?

– Там написано, что путешествует бюргер…

– О, бюргером будет Фриц. Он прекрасно справится.

– О да, но кто будет его дочками? – дрожащим голосом поинтересовался мой новоиспеченный секретарь и удостоился самого обворожительного взгляда, на какой способно было мое новое лицо.

– Дитя мое, а что вы знаете о таком жанре, как «гендерная интрига»?

Едва на следующее утро златокудрый Феб позолотил небеса, из одной ничем не примечательной деревни выехал довольно неказистый фургон. На облучке, отчаянно зевая, восседали почтенный бюргер и две его очаровательные дочки. Впрочем, действительно очаровательной можно было назвать только одну. Вторая была, так скажем, на любителя. Довольно рослая для девушки и с крупными чертами лица, хотя формы… Как вы понимаете, очаровательной дочкой был Мартин, превратившийся в Марту, а той, что на любителя, – ваш покорный слуга, откликающийся на имя Гретхен. Платья и повозку мы приобрели в деревне. Лошадей обменяли на попроще – все-таки это вам не наше время, могут опознать и по лошадям. Остался только маленький конек Мартина: уж больно жалко было его бросать. Дальнейшую дорогу он проделал привязанным к фургону сзади. Оружие и мужская одежда отправились на дно сундука, заваленные всяким тряпьем. Под руками остались только кинжалы и трофейный пистолет.

Переодевшись и критически осмотрев себя, я занялся недостатками фигуры. Природную узость в бедрах компенсировали нижние юбки. Недостаточную длину волос замаскировали чепцы, а вот отсутствием груди я занялся особо. Люди, отслужившие в армии, как правило, умеют в минимальной степени владеть иголкой и ниткой. Мой армейский навык усугублялся еще и годами холостой или полухолостой жизни, так что шить я мал-мало умел. Не хуже иных особ женского пола, и это не преувеличение. Галка, к примеру, шить не умела вовсе. Эх, не доведет цивилизацию до добра эмансипация и феминизм. Так что, вооружившись иголкой, ниткой и ножницами, я скроил два мешочка и две лямки. Мешки наполнил крупой, и получились вполне сносные протезы грудных желез. Читал в каком-то журнале, что в досиликоновую эпоху их именно так и делали. Протезы получились на славу – не прошло и дня, как спина стала протестовать против непредусмотренных природой источников тяжести. На третий день появился еще один повод проклинать собственную чрезмерную дотошность и внимание к деталям. Дело в том, что мы присоединились к труппе странствующих комедиантов. Путешествовать сразу стало веселее, особенно Гретхен. Один из бродячих комедиантов определенно запал на выдающиеся формы старшей дочери старого Фрица и стал оказывать ей всяческие знаки внимания, к немалой досаде последней. Причем ее младшую сестру Марту данное обстоятельство приводило просто в неописуемый восторг. Марта, кстати, от коррекции фигуры отказалось наотрез, впрочем, ее это ничуть не портило. Просто юная девочка, фигура которой только стала оформляться. Гретхен, глядя, как Марта легко порхает и непринужденно общается с окружающими, неоднократно пожалела о своем преждевременном созревании. Выручал только старый Фридрих, бдительно следивший за нравственностью своих малолетних дочурок. Иначе бы совсем кранты.

Имени воздыхателя я так и не запомнил, как, впрочем, и прочих артистов. Поскольку носили служители Мельпомены то, что прежде было сценическими костюмами, различал я их по амплуа. Мой поклонник был Скарамушем.

Дорога тем временем шла своим чередом. Поднимались мы рано, наскоро завтракали, запрягали лошадей и трогались в путь. День проводили в движении, лишь к вечеру останавливались на привал. Мы с Мартой, тьфу, прости господи, с Мартином собирали хворост, варили в котле немудреную похлебку, кормили лошадей – хозяйничали, одним словом, стараясь не выпадать из образа. Вроде получалось, во всяком случае, комедианты ничего не заподозрили. Особенно один из них, чтобы ему антрепренер с рогами приснился! Нас пару раз проверяли конные патрули, особенно дотошно докапывались до комедиантов и, как ни странно, весьма усердно трясли моего ухажера. Очевидно, этот сексуально озабоченный Скарамуш чем-то напоминал им принца. К вящему огорчению Гретхен, арестовывать бродячего актера стража не стала. На папашу Фрица и его спутниц стражники особого внимания не обратили, разве что сами знаете на кого. Мамочка родная, роди меня обратно.

В один из вечеров женская половина нашего обоза устроила импровизированные посиделки. Отвертеться не было никакой возможности, и дочки папаши Фридриха приняли посильное участие. Девушки весело болтали, перешучивались и звонко смеялись. Среди комедиантов были неплохие музыканты игравшие нечто задорное. Похоже, дело шло к танцам. Во всяком случае, одна Коломбина уже выплясывала вместе с Арлекином, или как там его. Так, а это что еще? Мартин явно освоился в роли Марты и лихо отплясывал вместе с Пьеро – нет бы чинно сидеть рядом с сестрой, помогая отбивать атаки несносных ухажеров. Кстати, нарисовался и ухажер. Помяни, так сказать, черта – он и заявится. Нет уж, дружок, потанцевать тебе сегодня не обломится, дама не в настроении. И – это, ручонки при себе держи, ладно! Ну вот, молодец, хороший мальчик, может, и доживешь до утра. Господи всеблагой, кто бы мог подумать, что жизнь девушек столь полна трудностей и опасностей!

Наконец вечеринка закончилась, и пора было отправляться по фургонам. Скарамуш и Пьеро провожали нас, пытаясь незаметно развести в разные стороны. Причем Марта, дурочка, кажется, совсем ничего не понимала. По идее, нас должен встречать папаша Фриц, но этот старый хрен куда-то запропастился. Неужели спит? Порву, мля! Ну, что и требовалось доказать, Марты с Пьеро уже не видно, а Гретхен прижали к фургону и собираются лишить девственности. Как бы я тебя самого чего не лишил, придурок. Резкий удар коленом в пах и практически одновременно обеими ладонями по ушам резко охладили пыл героя-любовника, и он, скрючившись, упал на грешную землю, оглашая окрестности сдавленными стонами. Так, с этим все ясно, а где моя беспутная сестра? Ну вот, пожалуйста: Пьеро, повалив Марту на кучу какого-то тряпья, одной рукой зажимал ей рот, а другой задирал многочисленные юбки. Жертва отчаянно сопротивлялась, но сила была не на ее стороне. Впрочем, я не собирался спокойно стоять и наблюдать за грехопадением своей «сестренки». Нога, обутая в деревянный башмак, со всей силы врезалась в ребра насильника. Рука тем временем извлекла из складок юбки спрятанный там кинжал. Комедиант такой подлости, естественно, не ожидал, однако парень был крепким, и одного удара ему оказалось мало. Но шансов давать я ему не собирался, и как только он попытался вскочить, в его горло уперлось лезвие моей даги.

– Мой дорогой друг, – вкрадчиво прошептал я на ухо жертве спермотоксикоза. – Вы со своим приятелем совершили непоправимую ошибку, ибо мы девушки порядочные и с первыми попавшимися кобелями не ляжем. И уж тем более до свадьбы! Ведь правда, Марта?

Марта испуганно кивнула. Похоже, моего секретаря трясет. Ну что же, может, поумнеет.

– А теперь, арлекин недоделанный, слушай сюда! Вон там заберешь кучу дерьма, которая недавно была Скарамушем. Да не делай такие глаза, жив он, отдыхает просто после любовных утех! Так вот заберешь его по-тихому – и вали в свой фургон. И не дай бог вы с ним расскажете кому-то, что действительно тут произошло, – я вам точно все ненужные органы поотрезаю! Это понятно? Все, geh schnell nach hause^[4] отсюда!

Как только Арлекин, подхватив своего дружка, кряхтя и охая, ретировался, я рывком развернул к себе свою непутевую сестрицу.

– Марта, скажи мне ради всего святого, в кого ты такая дура? Старшая сестра у тебя девушка благоразумная, папенька тоже человек неглупый, спит вот только, когда не надо…

– Я не сплю, – раздался в темноте голос старого Фрица.

– Вот как, а какого черта ты, старый осел, прятался, пока твоих кровиночек едва не оприходовали какие-то обалдуи?

Тут я наконец разглядел Фридриха – он был полностью одет, а в руках его пристроился старый добрый арбалет – похоже, Фриц действительно не спал и контролировал всю ситуацию. Но почему не вмешивался?

– Видите ли, ваша светлость, во-первых, я был уверен, что вы справитесь сами и Марту не дадите в обиду.

– А во-вторых?

– Во-вторых, мне подумалось, что вам будет полезно узнать, что думает порядочная девушка, когда к ней под юбку лезет какой-нибудь негодник. И в следующий раз, когда один молодой принц останется с девушкой наедине, он хоть немного будет думать о возможных последствиях.

Да он издевается! Да, мой дорогой Иоганн Альбрехт, очевидно, когда вы сменили пол, ваш слуга совершенно разбаловался. Будем пресекать со всей возможной жестокостью! В смысле, я тебе это припомню, старый хрен.

– Ладно, пора спать! – сделал я зверское лицо и многообещающе добавил: – Завтра договорим!

Путешествие тем временем продолжалось. Как только на пути возникал мало-мальски крупный населенный пункт, наши попутчики останавливались и давали представление. Случалось, что местные жители звали их на свадьбы в качестве музыкантов, благо на чем-нибудь играть умели все. Как-то само собой получилось, что мы стали участвовать в представлениях. В конце концов, есть-пить надо, а денежные средства у нас были достаточно ограничены. У Мартина, как выяснилось, имелся недурной голос, песни его пользовались немалым успехом среди местных пейзан. Ваш покорный слуга жонглировал – не слишком большим количеством предметов, но все же. Фридрих артистическими умениями не обладал, так что занял вакансию рабочего сцены. Жонглировать тремя шарами я научился еще в школе, потом нет-нет да и баловался, больших успехов не достиг, но упражнение довольно полезное в смысле развития ловкости. Наши попутчики помогли мне усовершенствовать навык. До Коломбины с Арлекином мне было далеко, но я старался. Обычно мы жонглировали втроем перед основным представлением, так сказать, для разогрева собирающейся публики. Мартин тем временем что-нибудь пел под аккомпанемент неразлучных Пьеро и Скарамуша, игравших на какой-то жуткой смеси гитар и мандолин. Когда публика наконец была готова, начиналось основное действо. В сущности, действо сие было комедией дель арте, но в немецкой интерпретации. Я никогда не был поклонником этого жанра, так что, посмотрев пару представлений, особенно не интересовался. Старый Фриц, в общем, тоже. Но на юного Мартина это грубое подобие театра произвело неизгладимое впечатление. Любое представление было для него праздником, он неизменно внимательно следил за каждым выступлением наших попутчиков, жадно впитывал в себя каждый жест, каждую шутку, звучавшую с подмостков. Грубые ужимки комедиантов казались ему верхом изящества, а нехитрые импровизации приводили в неистовый восторг. Преданность искусству юного поклонника Мельпомены не осталась незамеченной, и бродячие культработники принялись окучивать неофитку. То пение похвалят, то попросят помочь разучить танец, то еще что-нибудь придумают. А когда малышке Марте предложили маленькую роль, этот олух царя небесного был готов прыгать до неба от восторга. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Ночное приключение с Пьеро и Скарамушем несколько отрезвило горячую головку моего секретаря, а может, он наконец вспомнил о своей половой принадлежности.

Наутро мы, хмурые и невыспавшиеся, занимались привычными делами. Пора было уже трогаться, когда появилась делегация наших попутчиков. Впереди важно выступали Панталоне, бывший по совместительству антрепренером, его жена фрау Анна и Коломбина. Коломбина, к слову, была дочкой и наследницей Панталоне. Следом показались будущий зять Панталоне Арлекин и два незадачливых героя-любовника. Последние отчего-то были не в своих обычных костюмах, а парадно одетыми. Мать моя женщина, а папа прокурор! А они, часом, не свататься заявились? Предчувствия, как выяснилось, Гретхен не обманули. Почтенный Панталоне, как водится, завел разговор издалека. Сначала он похвастался, что год как никогда удачный. Потом плавно перевел на то, что бродячие актеры люди вольные, никого над ними нет. Кусок хлеба свой всегда заработают, и если юной Марте вздумается стать актрисой, к чему у нее есть все предпосылки, то голодать ей точно никогда не придется.

Так, папаша Фридрих, или ты сейчас отвадишь этих сватов, или точно кого-нибудь, порешу. Впрочем, старый Фриц не подкачал и, хмуро осмотрев незваных гостей, разразился пространной речью.

– Я не для того растил своих крошек в одиночку после смерти моей обожаемой жены, чтобы отдавать их в комедиантки, или попросту в шлюхи! Они у меня порядочные девушки и выйдут замуж за порядочных бюргеров! Нарожают детей и скрасят мою старость! Одно дело немного спеть или станцевать в дороге, для того чтобы заработать на пропитание, а другое – стать бродячими актерками, которым всякие шалопаи так и норовят залезть под юбку.

Каково излагает, старый мошенник, я аж расчувствовался!

– О, герр Фридрих, вы нас неправильно поняли! – вступила в бой фрау Анна. – У нашего Пьеро самые порядочные намерения, и он готов хоть сейчас жениться на вашей Марте.

– Какая честь, у вашего Пьеро ни кола ни двора, но он окажет мне великую милость и женится на моей красавице Марте! Можно подумать, что моя девочка не заслуживает ничего лучшего!

– Простите, герр Фридрих, но что-то я не видела у вас фольварка^[5]. А мой племянник Пьеро добрый и талантливый мальчик и имеет долю в нашем предприятии! И лучшей партии для вашей Марты вам не сыскать, хоть всю Баварию обыщите!

– Так уж и не сыскать! Да чтобы вы знали, я не просто так сорвался с дочками в Мюнхен из своего дома. Нас там ожидает наследство, и я смогу дать своим девочкам достойное приданое и выдать их замуж за порядочных и богатых господ!

– Ах, герр Фридрих, не разбивайте мне сердце! – попытался разжалобить разбушевавшегося Фрица новоиспеченный жених. – Я люблю Марту, и она, я уверен, тоже меня любит!

– Вот как? А может, вы еще и согрешить успели?

– Ну что вы, герр Фридрих, как можно! Марта, ну что же ты молчишь? Скажи своему отцу…

Бедняга Мартин, красный как неизвестный до сих пор в Европе помидор, в ужасе смотрел на жениха, который, кстати сказать, не далее как вчера пытался его изнасиловать. Что же, пора заканчивать этот балаган. Интересный разговор не помешал мне отцепить от борта фургона запасную оглоблю, и, держа наперевес свое орудие, я вышел вперед.

– Ах, вот, значит, как! – крикнул я комитету по сватовству. – Значит, к этой вертихвостке и малолетней дурочке Марте вы сватаетесь, а про меня забыли? Вы только посмотрите на них, люди добрые! Да где такое видано, старшая дочь еще не замужем, а они младшую сватают! Да как у вас ваши бельма бесстыжие не повылазили! Да как вас только земля носит!

– Гретхен, милая, – попытался исправить положение Скарамуш. – Я тоже готов…

– Готов? Раз готов – держи! – вскричал я и попытался отоварить жениха своей импровизированной дубиной. – Мне от тебя, сукин ты сын, одолжений не нужно! Я тебе покажу, как порядочных девушек за всякие места хватать!

Женихи и прочие комедианты, увидев перед собой разъяренную фурию, спешно ретировались. Впрочем, я еще не закончил – мне все-таки очень хотелось кого-нибудь зашибить. Так что ретирада перешла в паническое бегство. Понаблюдав за несущимися во весь опор незадачливыми сватами, мы переглянулись и начали во все горло дружно смеяться.

– А не пора ли нам расстаться с нашими попутчиками? – спросил я, отсмеявшись, своих спутников. – А то Марта, чего доброго, и впрямь замуж выскочит.

– Да еще прежде старшей сестры, – поддакнул Фриц с самым серьезным видом.

– Как бы Гретхен сама замуж не выскочила, – не остался в долгу Мартин. – Вон как на нее все мужики смотрят!

На этом история сватовства не закончилась. Вечером, когда мы уже остановились на ночлег, ко мне как ни в чем не бывало подошла Коломбина. Фридрих возился с лошадьми, Мартин готовил, а я как раз собирал хворост, чтобы хватило до утра, и отошел довольно далеко от стоянки.

– Что, Гретхен, не хочешь замуж за Скарамуша? – улыбаясь, спросила она.

– Очень надо! – буркнул я, стараясь не глядеть на ее аппетитные формы.

– И кого же тебе надо – рыцаря на белом коне или богатого купца? А может, принца?

Не знаю, что на меня нашло, но я, отступив на шаг назад, оглядел Коломбину с ног до головы.

– Знаешь, подруга, я не простая девушка, и парни мне не очень нужны. Вот если бы ты на меня глаз положила, так я бы не сомневалась ни минуты.

«Боже, что я несу, вокруг, можно сказать, средневековье, они, поди, и знать не знают о таких изысках», – подумал было я, но девушка в ответ только звонко рассмеялась.

– Я так и знала, что ты парень переодетый!

– Да что ты такое говоришь! – попробовал я отпереться, но было поздно.

– Я это хоть и не сразу, но поняла. Вот уж кому быть комедиантом, а не Марте. Ты не простужена, а шею кутаешь платком – кадык прячешь? Ходишь не так, как девушки, хоть и стараешься. Ну, и с глазами парню ничего не сделать, к тебе Скарамуш ластится, а ты на меня пялишься украдкой. Такие уж вы, мужчины, ничего тут не поделаешь. Вот только грудью ты меня с толку сбивал: уж больно натурально выглядит. Если бы просто тряпок насовал, сразу было бы заметно. Покажешь, что там у тебя? – лукаво усмехнулась комедиантка.

– Покажу, отчего же не показать, сейчас я тебе все обстоятельно покажу, – проговорил я неожиданно охрипшим голосом и обнял ее. – Иди-ка сюда, милая.

Коломбина напряглась в моих руках, не пытаясь однако вырваться, потом чуть ослабла и неожиданно впилась мне в губы долгим поцелуем.

Когда я вернулся с вязанкой хвороста, Фриц уже устроился спать, а Мартин, дождавшись меня, сунул мне в руки миску с похлебкой и, не глядя на меня, ушел. Что-то он странный сегодня, подумал я, – неужели подглядывал? Уже засыпал, и мелькнула мысль: «А Мартина-то Коломбина не раскусила».

На следующий день мы расстались с нашими попутчиками, благо в небольшом городке их позвали на очередную свадьбу. Мы к тому времени уже были достаточно близко к цели нашего путешествия Мюнхену. Здесь, в богатых и многолюдных владениях Вительсбахов, мы надеялись окончательно затеряться и обдумать дальнейшие действия. То, что патрули уже давно нас не беспокоили, тоже внушало определенный оптимизм. Как только мы сочли, что достаточно отдалились от комедиантов и неожиданная встреча нам не грозит, мы с Мартином вернулись к своему исходному состоянию. То есть переоделись. Мартин в свой, а я – в костюм того молодого стражника, того самого, которого оставил изображать свой труп. Теперь мы выглядели как средней руки горожане и ничем не напоминали тех милых девушек, разбивших сердца молодых актеров. Изготовили мы и новые документы – дело это оказалось совсем несложным. Фридрих предложил назваться горожанами города Стрелица. Когда Мартин робко спросил, как быть с печатью, мой старый слуга усмехнулся и вытащил на свет шкатулку с драгоценностями. Так уж случилось, что я совершенно равнодушен к разного рода побрякушкам, будь то кольца, перстни, броши или серьги. То есть с моей точки зрения это все женские дела. Так что, зная о шкатулке в принципе, я совершенно не интересовался содержимым. Ну, есть немного ювелирки на черный день, и слава богу. Как оказалось, зря. В моем «приданом» было: большая парадная золотая цепь, которую следовало надевать на всякие важные мероприятия. Две цепи поменьше – одна золотая, другая серебряная, – предназначенные соответственно для мероприятий попроще. Три браслета. Серьги с довольно крупными брильянтами. Серьги эти почему-то считались мужскими, но, слава создателю, принц проколоть уши не удосужился. Ну и наконец пять ужасно крупных перстней, три из них с камнями, вроде бы рубинами. Два же оказались печатками. Одна из таковых – с фамильным гербом Мекленбургов, другая – с гербом Стрелица. Блин, Стрелиц же мой город, можно сказать, вотчина!

Остановились мы в непритязательном трактире на окраине, заняв одну комнату на троих. Лошади получили место в конюшне, а фургон во дворе. Фридрих пообещал разведать обстановку и целыми днями где-то пропадал. Мы же с Мартином остались предоставлены сами себе и целыми днями слонялись по городу. Мюнхен еще не стал тем Мюнхеном, каким мы знаем его в нашем времени. В девятнадцатом веке Вительсбахи едва не довели своих подданных до революции, отстраивая и украшая столицу, вкладывая в это астрономические средства, к вящему недовольству своих налогоплательщиков. Позже эти вложения сторицей вернулись потомкам недовольных, став приманкой для туристов. Увы, я не побывал в будущем Мюнхене, поэтому просто бродил по городу, глазея на его дворцы и храмы. На Мартина город и вовсе произвел ошеломительное впечатление. Никто не обращал внимания на двух бедно одетых подростков, гуляющих по улицам большого города. Однажды мы загулялись и, изрядно проголодавшись, решили зайти перекусить в харчевню. Цены там кусались, но голод был совершенно невыносим. Пристроившись в углу и жадно поглощая что-то вроде мясного рагу, я неожиданно услышал речь, показавшуюся мне знакомой. Прислушавшись, я понял, что за соседним столом говорят на латыни. Сам я в древних языках, что называется, ни в зуб ногой, а вот принц Иоганн Альбрехт, похоже, латынь учил всерьез. Так что, прислушавшись, я стал понимать смысл и едва не подпрыгнул от неожиданности. Неопределенного возраста монах и явный военный говорили обо мне. Очевидно, военный был осведомителем священнослужителя или, подвыпив, выбалтывал ему военную тайну.

– …Уж очень хитрой бестией оказался этот еретик, падре, даром что принц! Представьте, он переодел убитого им стражника в свою одежду, вплоть до белья, и, изуродовав до неузнаваемости, оставил на дороге. И клянусь всеми святыми, его дьявольская хитрость удалась бы, если бы тело случайно не опознала по родинке его мать, которую поставили обмывать тело перед погребением. Ибо этот несносный вероотступник все же принц. Да и вина его не была изобличена в священном трибунале.

– Так вы полагаете, сын мой, что принцу удалось ускользнуть?

– Вне всякого сомнения, падре! Причем это отродье сатаны, пока мы со всем тщанием искали его на севере и западе, отправился на юг.

– Откуда вам это известно?

– Мы нашли лошадей стражников, которых принц и его слуга продали местным крестьянам. На вырученные деньги они купили фургон и кучу всякого вздора, чтобы запутать следы. Увы, мы с упорством ослов искали этот фургон где угодно, но не на южной дороге. Когда я сказал о своих подозрениях капитану, тот поднял меня на смех, а когда и его пустой башке стало ясно, что я был прав, время было упущено! Будь проклят этот капитан, из-за него мы потеряли надежду на вознаграждение.

– А из-за чего вся эта суета, сын мой? Уж в чем нет недостатка в Священной Римской империи – так это в принцах, причем обвинения в ереси можно предъявить любому из них. В такие уж ужасные времена мы живем, что истинная вера ослабела и в нобилях, и в простолюдинах.

– Не знаю, падре. Похоже, у принца, несмотря на юный возраст, есть враги, которые отрастили на него большой-пребольшой зуб!

– Интересно, а где же сейчас принц?

– Да где угодно! – захохотал военный. – Может, за соседним столом, и уж поверьте мне, эту хитрую бестию так просто не поймать!

Дослушав собеседников, я решительно встал и, не обращая внимания на жалобные стоны Мартина, потащил его в наше пристанище. Нужно было срочно что-то решать.

Когда мы добрались до нашего трактира, Фридрих был уже на месте. Я, не теряя ни минуты, рассказал ему и Мартину о случайно подслушанном мною разговоре. Тот внимательно выслушал и, подумав, сказал:

– Что ж, хотя нам не удалось обмануть преследователей, мы все же выиграли время. Я тут кое-что разузнал в городе. Ваш дядя Георг Второй Померанский князь Дарлова собирается жениться. Свадьба состоится зимой, там будут очень многие владетельные особы, но главное – там обязательно будет ваша мать герцогиня Брауншвейг-Вольфенбютельская. Кто бы ни были ваши враги, как бы они ни были влиятельны, она ваша мать. Вы всегда сможете найти у нее защиту и покровительство.

– Моя мать… но я ее совершенно не помню.

– Главное – что она вас не забыла, поверьте, ваша милость, то, что вас разлучили, большая трагедия для нее, и она сделает для вас все возможное.

– Что ж, это все прекрасно, но до Дарлова еще нужно добраться.

– Есть одна возможность, ваша светлость. Помните, я вам рассказывал, что до того как поступить на службу к вашему отцу, я был ландскнехтом? Ваш отец совершил немало экстравагантных поступков, так что приставить к воспитанию единственного сына бывшего наемника – еще не самый странный. Но я тогда был в сложном положении, и ваш отец меня просто спас. Поэтому я верно служил ему и буду до гроба предан вам, ваша светлость! Так вот, здесь я встретил одного своего старого товарища, с которым мы когда-то начинали. Он преуспел на службе и сейчас командует эскадроном рейтар, с которым нанялся в Польшу к одному магнату. Он мне должен, и у него некомплект, так что он примет нас в свой отряд, и мы доберемся до Польши.

– А как мы покинем свой эскадрон? Насколько я знаю, дезертиры не в чести у наемников…

– Ваша светлость, рейтарский контракт заключит горожанин города Стрелица, а принцу Мекленбургскому до его обязательств нет никакого дела.

– Что же, допустим, мы с тобой побудем рейтарами, а что делать с Мартином? Уж вряд ли из него получится рейтар. Не переодевать же его снова девчонкой, чтобы выдать за маркитантку?

– Ну что вы, ваша милость! – засмеялся Фридрих. – Конечно, из Мартина получилась бы прелестная маркитантка, но боюсь, рейтары будут покрепче бродячих комедиантов, и от них мы не отобьемся.

– Ваша милость! – вспыхнул как мак Мартин. – Не смейтесь надо мной!

– Ну, полно тебе, дружок. Не обижайся.

– Не беспокойтесь, ваша милость, я обо всем позабочусь, мой друг возьмет Мартина горнистом.

Следующие несколько дней были плотно заняты закупкой необходимого снаряжения. Где ты, моя родная российская армия эпохи победившей демократии! И обмундируют тебя, и автомат дадут. Увы, до этих благословленных времен еще столетия, а нынче солдаты покупают снаряжение за свои кровные. Для того чтобы попасть служить в рейтары, новобранец должен явиться, что называется, «людно, конно, оружно». То есть на коне, в доспехах и вооруженным. Причем доспехи должны быть непременно воронеными, а прочая одежда черной. Ибо мы «черные рейтары». Напрасно я думал, что имеющегося у нас арсенала будет достаточно на все случаи жизни. Рейтару полагалось иметь не менее трех кавалерийских пистолетов, двуручный меч, прозываемый «бастардом»^[6], шпага на поясе или палаш, само собой. Доспехи должны были состоять из кирасы и шлема, можно было, конечно, и более полный комплект с наручами, наплечниками и латной юбкой, но перечисленное обязательно, остальное – по средствам. Достаточный запас пороха и свинца для пуль подразумевался сам собой.

– Смотрите, ваша светлость, – с этими словами старый Фриц вытащил откуда-то кирасу и шлем-морион. Опаньки, припоминаю, такие были на неудачливых стражниках славного города Кляйнштадта.

– Где ты их спрятал, старый мошенник?

– Да под фургоном, ваша светлость, вы-то свои доспехи оставили на том бедняге, ну я и подумал, что пригодятся.

– А что ты там еще припрятал? Признавайся, плут, все равно не поверю. Кстати, а на себя доспехи есть?

– Что еще? – переспросил слуга. – Да так, по мелочи, два мушкета, весь порох со свинцом, так чтобы нам не тратиться. А вот на себя… Простите уж, ваша милость, но староват я для рейтарства. Так что служить буду в рейтарском обозе. Так и договорился, уж не взыщите. Да и за вещами вашими присмотрю: не бросать же добро. Так что прикупить нам, помимо коня, надобно бастард и пару колесцовых пистолетов. Не жалуют в этой братии кремневые: уж больно дорого может осечка обойтись. Да и вашу аркебузу лучше припрятать – уж больно вид у нее парадный, а ненужные вопросы нам ни к чему.

На следующий день для моей светлости были приобретены строевой конь весьма внушительных статей, двуручный меч и два страхолюдных Doppelfauster, двуствольных пистолета с колесцовыми замками. Жутко дорогие, но очень надежные девайсы. Таким образом, вместе с пистолетом покойного начальника стражи у меня стало пять стволов.

Экипировка Мартина обошлась дешевле. Доспехов горнисту не полагалось, да и найти такие, чтобы подошли на его тщедушную фигурку, дело непростое. В конце концов я подарил ему легкую кольчугу из своего арсенала. Все же береженого бог бережет. Лошадка его для рейтар хотя и не годилась, но для горниста сойдет. На луку седла приладили кобуры-ольстры с моими прежними пистолетами. На пояс – самую легкую шпагу, какая нашлась. Потратились только на горн. Надеюсь, у Мартина получится играть на нем. Я вот в своей пионерской юности так и не научился.

Итак, одним прекрасным днем в жизни вашего покорного слуги наступил новый этап: я стал наемным рейтаром. Эскадрону надо было уходить, и я подумал было, что солдатской муштры временно избежал. Наивный чукотский мальчик. У моего капрала Шмульке было на этот счет свое мнение. Он собрал в один импровизированный взвод всех новичков и усиленно муштровал нас. В первый же день он выяснил степень моей боеготовности. Проверку стрельбой я прошел на ура: все-таки настрелялся я в своем времени из гладкоствола. Фехтовал, как оказалось, тоже весьма недурно. Моторные навыки моего тела вернулись в полном объеме, а дворян тут учат с детства и на совесть. Тест на больших мечах я бездарно провалил, он для меня пока тяжеловат, так что теперь капралу есть куда приложить педагогические способности. Разумеется, то, что я самый молодой солдат в части, если не считать Мартина, добавляло своего драйва. Впрочем, Мартин вечно отирался возле командира, и я его почти не видел. И надо сказать, крепко скучал по этому нескладному пареньку. Прямо не ожидал от себя.

Главное, впрочем, не владение холодняком. Главная сила рейтар заключается в строгой дисциплине и залповой стрельбе по супостату. Происходит это так: конный строй рейтар в полном порядке дефилирует к противнику. Приблизившись, рейтары в первой шеренге немного поворачивают и разряжают в плотный строй пехоты свои пистолеты, потом поворачивает в другую сторону и разряжают вторые. Потом весь ряд синхронно поворачивает и уступает место следующей шеренге, которая проделывает то же самое, затем третья. Обычно когда стреляет третья шеренга, враг уже деморализован и бежит. Тогда мы весело преследуем и рубим бегущего врага. Правда, может статься, что враг не дрогнет, тогда применяется построение в двенадцать шеренг. Все это требует безукоризненной слаженности, и дрессируют нас всерьез. Кроме того, поскольку я «молодой», все внеочередные караулы, патрули и прочие радости адресованы в первую очередь мне. Впрочем, «дедовщины» в нашем понимании и близко нет. Большинство рейтар – это здоровые, усатые дядьки от тридцати до пятидесяти. Блин, что значит молодое тело, сам же недавно в таком возрасте был! Коней и оружие каждый чистит сам, поскольку от этого жизнь зависит. Если рейтару придет в голову блажь постираться, то для этого существуют маркитантки. Есть, правда, трое молодых парней, такие же новобранцы, как и я, но постарше, лет примерно двадцати – двадцати двух. Эти ребята решили: раз они старше, значит, могут мной помыкать. Не на того напали, видал я карликов и покрупнее. Пара стычек расставила все по своим местам. Они здоровые, но неповоротливые. Я худой, но шустрый и всегда наготове. Кроме того, учиться военному делу надо, как говорил классик, настоящим образом. А поскольку в деле совершенствования боевых навыков я дам этим деревенским увальням сто очков форы, Шмульке любил их гораздо чаще и обстоятельнее, чем вашего покорного слугу. Это не добавляло мне популярности, но мне с ними детей не крестить.

Еще одной напастью стали наши маркитантки. Дамы эти большей частью битые и опытные, как на грех, все как одна положили глаз на самых молодых и красивых, то есть на меня с Мартином. Уж не знаю, как мой секретарь выкручивался, а мне было тяжко.

Маркитантки вообще статья особая, они для рейтар совершеннейшая необходимость. Надо привести одежду в порядок? Иди к маркитанткам. Надо приобрести какой-нибудь товар? Иди к маркитанткам. Появилась добыча, которую не увезти в переметных сумках? Тоже к ним. Сбросить сексуальное напряжение? А вот тут сложнее. То есть, конечно, да, к ним! Но эти боевые подруги, как правило, не сами по себе, а чьи-нибудь ППЖ^[7]. И их суровые покровители, рубль за сто, не поймут, когда какой-нибудь сопляк раззявит пасть на чужое. Причем своих подруг бить не станут, поскольку те могут и к другому уйти. Плати им потом за стирку-штопку. А вот молодому по рылу настучать – это пожалуйста, а оно мне нужно? Да-да, именно мне. А чего вы хотели, мне вновь шестнадцать, гормоны играют, знаете ли. Капрал, конечно, старается полностью заполнить мой день, так чтобы на глупости не было ни сил, ни времени, но тут у папаши Шмульке в носу не кругло. Российский матрос в огне не горит, в воде не тонет – и в рейтарах найдет возможность откосить от работы и пустить свою энергию во вредное русло. Так вот, стоит нам появиться у старого Фрица в обозе – эти вертихвостки начинают крутиться рядом. То постирать предложат, то вкусненьким угостить, то еще чего загнут. Мы, конечно, себя блюдем, ибо до резинотехнических изделий еще как до неба, а дамы, скажем так, сильно подержанные. И вообще принц я или не принц? Мне бы графиню какую, ну или дочку бургомистра на худой конец. Или маркитантку Анну. Анна самая молодая и красивая из наших обозных дам. Но она, увы и ах, единственная, кто на нас с Мартином и не смотрит. Кроме того, она подруга командира, и тут мне и вовсе ничего не светит. Ну что за жизнь!

Вот уже какую неделю наш бравый эскадрон попирает копытами коней польские земли. Мы идем на службу к нашему нанимателю – познанскому воеводе Яну Остророгу. Этот богатый и знатный польский магнат частенько воюет со своими соседями, так что иметь большой регимент^[8] для него не роскошь, а необходимость. Кстати, то, что он в Познани, почти случайность – в недавние времена он серьезно расширил свои владения за счет земель в Галиции и почти все время отирался там. Но, слава тебе господи, у него возникли какие-то терки с соседями в Познани, и мы идем туда. Мне, конечно, чихать на его проблемы, но из Познани до Померании ближе, чем из Львова. А мне надо в Померанию.

Под копытами коней пробегают миля за милей. Мы наблюдаем польские пейзажи. Не могу сказать, что зрелище захватывающее, но живут в общем и целом тут люди неплохо. Есть, конечно, и совершенно нищие деревеньки, но в основном все пристойно. Удивило огромное количество шляхты. У нас в Германии (во даю, немец нашелся!) дворян вроде как серьезно поменьше. Тут же в кого ни плюнь – попадешь в шляхтича. Причем гордого, хоть и нищего. Нет, есть, конечно, и весьма богатые вроде нашего нанимателя, но в основном все достояние вельможных панов – это то, что на нем, и сабля с конем. По крайней мере, у тех, что встречались на нашем пути. Впрочем, оно и понятно, справные хозяева сидят дома и занимаются делами, а не шляются по дорогам где попало в поисках приключений. Нас, кстати, шляхтичи активно не любят, но задираться опасаются. Во-первых, рейтары люди, как правило, неблагородные. А во-вторых, знают, что получат в ответку. Правда, каждый пан сам по себе боец первоклассный и один на один противник весьма опасный. Но с дисциплиной у них напряг, так что сотня рейтар в плотном строю разгонит тысячу шляхтичей запросто. Впрочем, есть и среди шляхты люди более-менее вменяемые. Они обыкновенно служат либо в королевских крылатых гусарах, либо в панцирных хоругвях крупных магнатов. Это самый опасный наш противник – если они прорвутся через наш огонь, придется туго. Кстати, наши двуручные мечи как раз на такой случай: чтобы рубить отступающую пехоту, довольно и палашей. А вот для гусар и всяких кирасир и нужен бастард. Шмульке нещадно гонял нас, заставляя отрабатывать отражение таранного удара пики и тут же удар острием в сочленение тяжелого доспеха. Тут он виртуоз, мне до него как до неба. Но это крайний случай, а так наша защита – плотный строй, маневр и огонь. Самое лучшее, если наш эскадрон разделится на две части и, дав кирасирам пройти между нами, расстреляет их перекрестным огнем.

На одной из дневок произошел не очень приятный сюрприз. Этим сюрпризом стал сержант Карл Гротте. В нем я, присмотревшись, узнал того самого военного, который рассказывал обо мне в харчевне монаху. Он, к счастью, служил не в моей роте, так что до этих пор мы не виделись. Позже старый Фриц разузнал об этом сержанте от своего друга командира. Оказывается, он служил в архиепископском регименте и метил в офицеры. Но неудача с поимкой одного еретика и по совместительству принца подкосила карьеру доблестного военного. Кроме того, Карл имел неосторожность болтать на всех углах, что в неудаче поимки виноваты все, кто угодно, только не он, так что его турнули. На мое несчастье, некомплект в эскадроне был не только в рядовых, и его взяли. Вояка он, по всему видать, знатный, только языка за зубами держать не умеет.

Одним прекрасным вечером самые заслуженные ветераны, в том числе Гротте и Шмульке, собрались промочить горло стаканчиком вина. Ага, знаю я их стаканчики! Увы, в тот вечер молодой рейтар Ганс не смог улизнуть под благовидным предлогом и был припряжен старшими и опытными камрадами на предмет «поди, подай, принеси и слушай, что тебе говорят старшие, молокосос!». Подвыпив, они стали рассказывать о былых делах, боях-пожарищах, друзьях-товарищах и тому подобный пьяный треп. Разговором постепенно завладел Гротте, и как вы думаете, что он стал рассказывать?

Разумеется, о некоем принце-еретике и колдуне, угробившем столь многообещающую карьеру бравого военного. По мере опустошения бутылок оный принц превращался в сущее исчадие ада. Он сжигал церкви и святые книги, глумился над священниками, развращал невинных дев, а бургомистра Рашке и вовсе убил, а может быть, даже и съел. Как ни старался я сохранять бесстрастное выражение лица, но всему есть пределы. На одном особенно пикантном пассаже я не выдержал и ухмыльнулся. На мою беду, это тут же заметил Гротте.

– Чего это ты смеешься, молокосос! – зарычал он. – Уж не хочешь ли ты сказать, что я лгу?

– Ну что вы, сержант, как можно! – воскликнул я с видом как можно более невинным. – Просто я вспомнил, как давеча один подвыпивший шляхтич, выходя из корчмы, упал в грязь. Я и подумать не мог, что вы можете принять это на свой счет.

– Чего ты пристал к парню, Карл! – пришел мне на помощь Шмульке. – Эти шляхтичи и впрямь изрядные свиньи, и нет никакой беды, если молодой рейтар над ними немного посмеется. Кстати, Ганс, у тебя ведь мекленбургский говор, да и родом ты вроде из Стрелица. Ну-ка расскажи нам про вашего принца, а то Гротте тут такого наворотил…

Блин, но вот как же вы, капрал, не вовремя вспомнили-то о моем происхождении. Так меня, чего доброго, кондрашка хватит от вашей любознательности.

– Да что же я вам могу рассказать о принце, капрал? Меня, знаете ли, не так уж часто звали в герцогский дворец. Да и принц, по правде сказать, еще очень молод и не успел ничем особо прославиться. Вот его папаша – тот, доложу вам, действительно был знаменит своими кутежами да охотами. Причем охотился он все больше не на лесных зверей, а на городских девок. Правда, он умер лет десять назад, оставив принца сиротой.

– Так, может, он еще и еретик был или колдун.

– Вот уж чего не знаю, того не знаю, да только он, когда у нас в городе церковь сгорела, пожертвовал на ее восстановление немало гульденов. Вряд ли колдун, прости меня господи, был бы столь щедрым к храму божьему.

– Но ты же видел его, каков он?

– Видел, как не видеть, молодой, красивый, весь в шелках да в бархате. Волосы завиты, а на груди цепь золотая.

– Ну, а лицом он каков, глаза у него какие, на кого похож? – стал допрашивать меня трезвеющий на глазах Гротте.

– Скажете тоже, сержант, да кто же мне позволит в глаза принцу смотреть? А что до сходства, так если, не в обиду будь сказано, вас нарядить в бархат да повесить на грудь цепь – так и вы будете вылитый имперский князь. Особенно если не станете сквернословить, как давеча перед строем.

Услышав это, господа ветераны дружно захохотали.

– Да уж, чем наш Карл не князь!

Фух, кажется, на этот раз отбоярился, но надо с этим сержантом ухо держать востро.

На следующий же день наш капрал, как только ему представилась такая возможность, устроил для молодых рейтар учения. Сначала я фехтовал с остальными новобранцами по очереди, потом со всеми разом. Для меня это не проблема, но что-то раньше Шмульке не особенно налегал на эту дисциплину. Для рейтар важен конный бой, а не пеший. А вот и разгадка: за всеми этими экзерцициями с интересом наблюдал Гротте. Да, походу, я влип, эти деревенские лоси вооружены палашами и размахивают ими как пьяный бутылкой. А тут я, такой весь из себя со шпагой, демонстрирую навыки, которых у горожанина, по идее, быть не должно. Ну-ну.

Вечером я рассказал о своих опасениях Фридриху и Мартину. Старый Фриц, поразмыслив как следует, ответил мне:

– Что бы там сержант себе ни думал, доказательств у него никаких нет. В эскадроне у нас только один командир, и ему, будьте уверены, ваша светлость, совершенно не понравится, если Гротте начнет мешать сюда святой трибунал. Карлу и так очень повезло, что его взяли сержантом. Я не знаю, где они познакомились с нашим командиром, а только не знай он его раньше – быть бы Гротте простым рейтаром, так что против него он и не пикнет. Остерегаться Карла, конечно, стоит да следить за языком, а серьезной опасности покуда нет.

Я уже собрался уходить, но тут возле нашего фургона, как черт из табакерки, выскочил сам сержант.

– Вот ты где, и старый Фриц здесь, вся компания в сборе! Вот что, парень, я человек прямой и не буду ходить вокруг да около. Я тут про тебя узнал кое-что: ты фехтуешь так, будто с тобой с детства занимались хорошие учителя. И стреляешь на ходу, словно с малых лет участвовал в конных охотах. Чистоплотен и аккуратен, не то что другие новобранцы, из которых еще не выбили деревенскую дурь. Кто ты, парень, уж не беглый ли принц?

Только я собрался вдохнуть воздух перед ответом, как совсем рядом раздался заливистый смех. Это смеялась маркитантка Анна, непонятно как оказавшаяся неподалеку и слышавшая монолог Гротте.

– Ой, не могу! Я сейчас лопну от смеха, наш красавчик Ганс – принц! А Мартин, верно, принцесса! Сержант, ей-богу, спросили бы вы прежде у нас, женщин, что ли! Так мы бы вам рассказали, что Ганс сам всегда стирает себе белье, как заправская прачка, и штопает его не хуже иной швеи. Уж вряд ли в каком дворце принцев учат этим премудростям! Нет, я не могу, Ганс – принц! Надо остальным рассказать, а то они на него свои бесстыжие зенки пялят и не знают, что прежде должны сделать книксен, а уж потом звать в фургон.

– Да уж, сержант! – обрадовался я поддержке. – Придумали вы штуку. Не знаю уж про другое что, а про шпагу я вам так скажу: отец мой был фехтмейстером и, покуда не умер, успел меня кое-чему научить.

Гротте, в сердцах сплюнув, ушел, преследуемый смехом Анны. Я посмотрел на свою невольную спасительницу и сказал:

– Послушай, красавица. Будь я принцем, непременно позвал бы тебя к себе на службу экономкой или камеристкой.

Анна пристально глянула на меня и, слегка наклонившись, шепнула:

– Стань принцем, мальчик, и я буду для тебя кем угодно! – И добавила: – Ваша светлость.

А ведь она, чертовка, не только что подошла!

Осень, бывшая поначалу весьма теплой, становилась все более дождливой и промозглой, когда наш эскадрон подошел к Познани. Ясновельможный пан не поленился выехать за город и полюбоваться на прибытие своих наемников. Разодетый в пух и прах посреди столь же сияющей свиты, он внимательно рассматривал наш строй. В черных одеждах и вороненых доспехах рейтары представляли разительный контраст с одетыми в яркие жупаны шляхтичами. Под командованием воеводы собрался довольно внушительный регимент. Помимо нас в него входили две панцирные хоругви и две хоругви попроще из так называемой загоновой шляхты. Пехота была представлена двумя полками гайдуков и полком немецких наемников. Впрочем, полки эти правильнее было называть, ввиду их малочисленности, батальонами. Полевой артиллерии не было, по крайней мере, я ее не видел.

На третий день после нашего прибытия погода улучшилась, и воевода устроил нам смотр. На большом лугу подле города был выстроен большой помост, украшенный флагами. Там разместился воевода со своими приближенными и членами семьи. Мы продефилировали мимо них на рысях, потом, разделившись на два отряда, демонстративно атаковали друг друга. Потом показали пану воеводе караколь. Наш наниматель выглядел довольным. Шляхтичи из его окружения тоже не остались в стороне. Они скакали и бились на саблях. Показывали искусство владения копьем, на скаку попадая в кольцо, привязанное к столбу. Дамы, в большом количестве присутствовавшие при всем этом действе, с большим вниманием следили за гарцующими шляхтичами и усиленно стреляли глазками в особенно бравых кавалеров.

– А как ваши рейтары владеют мечами? – спросил у нашего командира воевода.

Тот в ответ махнул рукой, и вперед из строя выехал мой «любимый» капрал Шмульке. Что же, хороший выбор, капрал управляется с бастардом просто великолепно. Когда тот на скаку продемонстрировал рубку чучел, шляхтичи, знающие толк в этой забаве, восторженно завопили.

– Любезный пан воевода, для рейтар главное – не холодное оружие, а искусная стрельба. И в этом моим людям нет равных.

– Вот как? И вы нам, конечно, продемонстрируете это искусство, пан капитан? Только я понял, что ваши ветераны вполне исправные воины, а что молодые, так же хороши?

– Даже самый молодой мой рейтар не уступит в этом лучшим вашим людям, пан воевода, – сказал капитан и дал команду.

Теперь мой выход.

Шляхтичи, услышавшие слова командира, возмущенно зароптали, а уж когда они поняли, что из строя выехал безусый юнец, ропот перешел в шум. Ничего, шановные паны, сейчас я вас удивлю! Немного наклонив голову в шлеме, обозначив поклон трибунам, я направил своего коня рысью к чучелам, приготовленным для такого случая. По правилам я должен остановить коня перед чучелами, изображающими противника, за тридцать шагов и по очереди разрядить свои пистолеты в них. Но зря я, что ли, столько тренировался, изведя прорву пороха и свинца? Сейчас почтеннейшая публика увидит цирк в моем исполнении. Номер в моем времени назывался «стрельба по-македонски». Бросив поводья, я обеими руками вытащил своих «допельфастеров»^[9] и сделал один за другим четыре выстрела. Старые шлемы, изображающие головы, слетели с чучел на землю. Ну а то, что пистолеты заряжены дробью, – оно вам нужно?

Публика была в восторге от номера, и меня удостоили похвалы самого воеводы в присутствии дам.

– Вот видишь, Марысенька, – сказал он довольно красивой барышне, со скучающим лицом стоящей рядом. – Видишь, какой бравый рейтар – даром что молод!

– Ах, дядя, в вашей свите и регименте достаточно бравых и высокородных панов, – ответила она с ударением на «высокородных».

Беседовали они на польском, но мне, как ни странно, этот язык был понятен. Видимо, принц изрядный полиглот. Занятно, я вот в прошлой жизни поляков не больно хорошо понимал.

– Какие бы замечательные воины ни были в войсках вашего дяди, прекрасная панна, в них до сих пор не было меня! – произнес я на языке еще не родившегося Мицкевича, слегка подбоченившись.

– Вот как? – с явным удивлением воскликнул воевода. – А ты, рейтар, как я погляжу, непрост!

– А зачем такому знатному господину на службе простачки?

Воевода, услышав мой ответ, разразился громким смехом, его примеру немедленно последовала окружающая его свита. Лишь пани Марыся недовольно хмурилась. Внезапно оборвав смех, воевода негромко спросил меня:

– Парень, ты, я вижу, не только с пистолетами боек, но и на язык остер! Да вот по чину ли оно тебе, ты шляхтич?

Кажется, я досвистелся, но тут уж пан или пропал. В голове внезапно всплыла одна из ролей Миронова, и я, коротко поклонившись, произнес:

– Будь на то воля божья, ваша милость, я мог бы быть и принцем!

Мое заявление вызвало новый взрыв заливистого хохота, воевода тоже смеялся, вытирая слезы. Лишь прекрасная Марыся смотрела на меня с легким недоумением и досадой.

– Ей-богу, не был бы так ловок с пистолетами, я бы тебя в шуты взял! – продолжал смеяться пан Остророг и махнул рукой – ступай, мол.

Капитан, пристально на меня глядя, недвусмысленно подтвердил приказание рейтару «валить с глаз». Но, в принципе, он доволен. Смотр явно удался, клиент рад, жизнь прекрасна.

Жизнь в Познани вошла в свою колею. Рейтар разместили на постой по домам обывателей, строго-настрого приказав не обижать хозяев. Службой нас не сильно утруждали, только конные патрули по городу и окрестностям. Пешие патрули и караулы в основном тоже несли немцы из пикинеров, только вооруженные для такой надобности алебардами. Как оказалось, шляхтичам такое не по чину, а на гайдуков, по мнению воеводы, надежда слабая. Напьются, чего доброго, или еще что похуже устроят. Впервые за все время моей службы мне на руку то, что я самый молодой. Мне нужно разведать обстановку вокруг города, чтобы в нужный момент без помех сбежать. Поэтому когда меня назначали в патруль, я не только не пытался отвертеться, но и напрашивался.

Мы со старым Фрицем и Мартином и еще два рейтара жили в одном доме. Хозяин наш поначалу смотрел на нас без особого удовольствия, но потом привык. В сущности его можно понять: у него три незамужние дочери, и наше соседство его определенно нервировало. Но я являлся туда только на ночлег, остальные во всем слушались Фридриха и вели себя пристойно, Мартина же никто всерьез пока не воспринимал, и слава богу.

Тем днем мы были в очередном патруле. Мы – это капрал Шмульке, я и трое молодых рейтар, с которыми у меня были особенно «теплые» отношения. Была уже, можно сказать, ранняя зима, под копытами коней хрустел тонкий ледок. От дыхания вырывался пар, а руки сквозь перчатки колол мороз. Мы почти объехали город вокруг и слегка продрогли, когда повстречали любопытную компанию, состоявшую из молодого богато одетого шляхтича и племянницы нашего воеводы. Чуть поодаль скакали пятеро гайдуков, и вся эта картина не слишком хорошо выглядела. Панна Марыся, увидев нас, попыталась поскакать нам навстречу, но шляхтич перехватил ее ладного конька за повод, а гайдуки загородили нам путь.

– Эй, Ганс! – обратился ко мне Шмульке. – От этой картины за милю несет дерьмом. Ты ведь понимаешь их тарабарскую речь? Ну-ка спроси – какого черта они здесь делают, и что вообще происходит?

Я выехал вперед, внимательно глядя на гайдуков. Здоровые, откормленные рожи самого бандитского вида, поверх одинаковых жупанов добротные кольчуги. На поясах у каждого сабля и пистолет. Богато одетый шляхтич с красивым лицом, на котором застыла спесь пополам с настороженностью, тоже вооружен до зубов.

– Доброго здоровья, прекрасная панна Марыся! – обратился я к девушке, игнорируя ее спесивого спутника и его прихвостней. – Какой прекрасный день для прогулок, не находите?

– Молчите, если не хотите все погубить! – негромко сказал шляхтич своей пленнице на латыни.

– Скажите, донна Мария, – перешел я на язык Вергилия. – А достопочтенный господин Остророг знает, где и с кем гуляет его племянница?

– Вам нет никакого дела ни до панны Марыси, ни до меня, господин рейтар! – вернулся шляхтич на польский. – Послушайте доброго совета – возьмите этот кошелек и ступайте, как будто ничего не видели, подобру-поздорову.

– В другое время, ясновельможный пан, я бы непременно последовал вашему совету. Но, к большому сожалению, мы служим пану Остророгу, и наш контракт еще не кончился. И вы совершенно напрасно надеетесь на своих гайдуков. Нас меньше, но у нас больше стволов. Вы ведь были на смотре и видели, как я стреляю? Мои друзья стреляют не хуже, до сабель дело просто не дойдет. Так что давайте теперь вы послушаете моего совета, и мы все вместе, то есть вы впереди, а мы следом, двинемся в город к пану воеводе. Где он, вне всякого сомнения, поблагодарит вас за заботу о своей племяннице.

– Мне недосуг нынче! – ответил мне шляхтич с нескрываемой злобой. – Я должен ехать, а пани Марысю есть кому проводить к дяде, как я вижу.

– Не смею задерживать ясновельможного пана. Мы с удовольствием окажем ему такую услугу и проводим прекрасную панну в воеводский дворец.

– Не будь я Печарковский, – пылко вскричал, отъезжая, шляхтич, – если когда-нибудь не отплачу тебе, рейтар, за твою любезность!

– Займите прежде очередь, пан, – усмехнулся я ему вслед. – Уж больно много охотников до этой шкурки.

Когда мы скакали к Познани, панна Марыся не сказала нам и пары слов и вообще старалась не смотреть в нашу сторону. Только когда мы передали ее охающей на все лады прислуге, она обернулась, как будто хотела что-то сказать, но, бросив на меня какой-то совершенно отчаянный взгляд, убежала.

Через несколько минут к нам вышел наш капитан и объявил, что пан воевода жалует нам за верную службу по три рейсхталера. Мои товарищи радостно зашумели, а Шмульке, толкнув меня кулаком в бок, шепнул:

– А ты не прогадал, когда не взял тот кошель, парень!

– Ганс, идем со мной, тебя хочет видеть господин воевода, – сказал мне капитан.

Я пошел за ним и, пройдя несколько коридоров и больших комнат, оказался в богато украшенном зале, посреди которого стояло что-то вроде письменного стола, только совершенно гомерических размеров. За этим столом сидел воевода Ян Остророг и читал какие-то бумаги. Он, казалось, был полностью поглощен своим занятием и вовсе не заметил моего прихода. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, когда воевода поднял голову и негромко спросил:

– Кто ты, парень? Ты здорово меня удивил на смотре, а теперь оказал мне услугу, смысла которой даже не понимаешь. Дело даже не в том, что ты вернул мою племянницу и не дал ее опозорить Печарковскому. Как ты догадался отпустить его?

– Я подумал, что вашей милости не нужен скандал, а приведи мы его к вам – шума не избежать.

– Верно, у этого мерзавца много влиятельной родни и друзей здесь, и мне не надо ссоры с ними. А он не станет поднимать шум, ибо, будучи не один и вооружен, уступил моим рейтарам. Но ты не ответил мне – кто ты?

– И о Боге сказано «это человек», а я – просто ваш рейтар.

– Просто рейтар, говоришь. Когда-то, когда я был еще молод, мне случилось побывать при дворе князя Богуслава. Ты знаешь, что очень похож на него?

– Нет, ваша милость, не знаю, но меня так часто принимают за кого-то другого, что я перестал это опровергать.

– Грифич! Ты ведь Грифич, правда?

– Это вы так сказали, ваша милость.

– Гордец! Все вы, Грифичи, гордецы. Ладно, в человеческой жизни всякое случается, и я не буду спрашивать тебя, почему ты скрываешь свое имя. Чем мне тебя наградить за твою услугу?

– Я честно служу вашей милости, и вы платите мне за то положенное жалованье. Рейтару этого довольно. А тому человеку, за коего вы меня принимаете, было бы совестно просить награду за спасение женщины из рук негодяя, ибо это долг всякого благородного человека. Впрочем, есть одна вещь, о которой я мог бы вас попросить.

– Говори, и если это в человеческих силах, я сделаю это.

– Если бы у вашей милости возникла нужда послать какое-нибудь послание в Щецин или Дарлов, так поручите это мне.

– Вот как. Тебе, верно, нужно попасть на свадьбу князя Георга? Скажи мне, юный Грифич, а ты вернешься?

– На все воля божья, ваша милость!

– Аминь! Пусть будет так, но скажи мне еще одно: ты лютеранин?

– Я верую в сына божия, умершего за нас и воскресшего. Верю в его отца и святой дух. Что вам еще? Никто не спрашивал у меня в детстве, хочу ли я быть сторонником папы или Лютера. А сейчас, когда я вырос и начал что-то понимать, у меня нет времени разбираться в теологических спорах. Знаю только – если Господь сохранил мне до сих пор жизнь, то я ему для чего-то нужен.

Через неделю мой капитан вновь велел мне явиться во дворец. На этот раз мы встретились с воеводой в канцелярии. Сам Остророг молчал, его секретарь, монах-бенедиктинец, дал мне в руки небольшую сумку, прошитую и запечатанную, и подробно проинструктировал, кому я должен ее отдать в Дарлове. Еще я получил в руки кошелек на дорогу и благословение. Воевода коротко кивнул мне на прощанье и сказал лишь:

– Ты знаешь, что делать!

Когда я уже выходил, мое внимание привлекла молоденькая служанка, призывно махавшая мне рукой. Я подошел к ней, и она, сделав книксен, тихонько сказала, что меня хочет видеть молодая госпожа. Я пошел за ней и скоро оказался в небольшой комнате, перегороженной ширмой. За нею смутно виднелся женский силуэт. Я очень удивился этой таинственности, но молчал. Молчала и панна Марыся, пока наконец не решилась произнести:

– Вы, верно, удивлены тем, что я вас пригласила. Это хорошо, что вы ничего не говорите, иначе я не смогу вам ничего сказать.

– Вы ничего не должны мне говорить, прекрасная панна.

– Но я хочу вам объяснить…

– Кто я такой, чтобы слушать ваши объяснения? Я простой рейтар и недостоин вашего внимания.

– Ах, не говорите так. Вы, по всему видно, человек благородный, и мне ужасно неловко, что я оказалась в такой двусмысленной ситуации на ваших глазах.

– Вам неловко оттого, что вы могли быть скомпрометированы, или оттого что это увидел я?

– Боже мой, выслушайте меня, прежде чем судить.

– Ну, что же, мне непривычна роль исповедника, но коли такова ваша воля, я готов. Обещаю вам, что все, что вы скажете мне сейчас, умрет вместе со мной.

– Мои родители рано умерли, и я воспитывалась в доме своего дяди и тети. Мои родные души во мне не чаяли, и я не знала ни в чем отказа. Потому, наверное, я и выросла такой избалованной и своенравной. Я привыкла, что все, чего я ни захочу, попадает ко мне по первому требованию. Что все выполняют мои капризы, как не исполняют в Речи Посполитой волю короля. Недавно мой дядя объявил мне, что нашел мне мужа. Он мой воспитатель и имеет право распоряжаться моей рукой, к тому же он любит меня и наверняка нашел мне прекрасную партию, но я глубоко оскорбилась. Я молода и красива, так ведь? Но я до сих пор не знала любви, многие достойные шляхтичи добивались моей благосклонности, но сердце мое было холодно. И вот меня собрались выдать замуж, не спросив моего мнения. Скажите, я кажусь вам смешной и глупой?

– Нет, сударыня, что вы, продолжайте.

– И тут появился Печарковский, он был галантен и обходителен, осыпал меня комплиментами и всячески демонстрировал свое обожание. Я была так обижена на дядю, что не отвергала этих знаков внимания, но напротив, давала ему повод для надежды. Наконец, когда он предложил мне бежать, я согласилась. Не знаю, что на меня нашло, но я думала, что, поступив так, я буду хозяйкой своей судьбы. Неподалеку от того места, где вы нас нашли, нас должны были ждать сани, и еще немного – и все было бы кончено. Увы, едва я пробыла с этим господином полчаса, пелена спала с моих глаз. Как мне могло вскружить голову, хоть на минуту, такое ничтожество? Как я могла принимать ухаживания столь пустого человека? Едва поняв это, я стала молить пресвятую деву о спасении, и она послала мне на помощь вас. Стоило вам сказать пару слов этому спесивому индюку – и он сдулся, точно проколотый пузырь. Как мне благодарить вас за спасение?

– Вы сказали, что просили о заступничестве святую деву? Вот ее и благодарите, а мне довольно лишь видеть, что вы счастливы, ибо я не сделал ничего сверх того, что сделал бы каждый порядочный человек, – ответил я как можно более учтиво. Сказать по правде, я был в изрядном шоке от ее велеречивой исповеди, и если поначалу у меня были какие-то романтичные мысли, то их как ветром сдуло.

– Простите меня, мой храбрый рыцарь, за доставленные хлопоты и примите на память обо мне это, – с этими словами она протянула мне из-за ширмы руку, в которой был шелковый платок, украшенный затейливой вышивкой.

Я был слегка разочарован, ибо, грешным делом, ожидал если не брильянтовых подвесок, то чего-то вроде перстня в подарок. Однако положение обязывает, и я, рьяно облобызав прелестную ручку, схватил презент и, прижав его к груди, проговорил нечто куртуазное и соответствующее моменту.

Покинув дворец воеводы, я отправился к капитану просить отпустить со мной Фридриха и Мартина. Я крепко надеялся, что возвращаться мне не придется, и не хотел бросать своих единственных в этом мире друзей. Да, друзей – возможно, для прежнего принца Иоганна Альбрехта Фридрих был бы только слугой, а Мартин секретарем, но для нынешнего они – друзья и самые близкие люди. Идя к дому, который занимал капитан, я встретил его подругу маркитантку Анну. Она шла с огромной корзиной продуктов, очевидно возвращаясь с рынка. Я недолго думая подбежал к ней и перехватил корзину.

– Здравствуй, Анна, давай помогу, а то не годится такой милой женщине надрываться под весом тяжелых корзин!

– О, красавчик Ганс! Ну, помоги, помоги, если не боишься капитана.

– Господь с тобой, Анна, разве я предложил тебе что-то предосудительное? Вот ей-богу, у меня сердце кровью обливается, когда я вижу, как ты, сгибая свое хрупкое тело, несешь эдакую тяжесть.

Услышав это, Анна ухмыльнулась: ее ладное и, пожалуй, даже стройное тело было довольно трудно назвать хрупким.

– Ты, похоже, Ганс, перепутал меня со своим приятелем Мартином. Я больше никого не знаю в эскадроне, кого можно было бы назвать хрупким.

– Ну что ты, Анна, да Мартин по сравнению с тобой просто боров. Хотя, конечно, если ты будешь таскать такие корзины, ты можешь потерять свою легкость. Ей-богу, замолвила бы словечко капитану, и я, вместо того чтобы таскаться по никому не нужным патрулям, носил бы для тебя провизию с рынка и вообще все что захочешь. Да хоть тебя, а то ты бьешь о такую мерзлую землю такие ладные ножки…

– Хватит тебе балагурить, Ганс, выкладывай, чего тебе нужно. Ты ведь ничего просто так не делаешь, хоть и прикидываешься простачком. Да и по патрулям ты ходишь не без дохода – сказывают, воевода отсыпал вам немало талеров за последнее ваше дельце. Я этого старого пройдоху Шмульке давно не видела таким довольным.

– Ах, милая Анна, если бы мне и впрямь отсыпали талеров, я непременно купил бы какое-нибудь колечко, чтобы украсить твои красивые пальчики, но – увы, я беден как церковная мышь и могу лишь издали любоваться твоей красотой!.. Ладно, ладно, – перешел я, к делу, увидев, что Анна нахмурилась. – Меня посылают в Померанию с одним делом от воеводы. А у нас там с Мартином родня, я ведь говорил тебе, что мы братья, не так ли?

– Ой ли! В прошлый раз вы были кузенами.

– Анхен, голубка моя! Да какая разница, родные мы братья с Мартином или двоюродные. Главное, что у нас есть родня, которую мы хотели бы проведать. И если бы ты замолвила за нас словечко, чтобы капитан отпустил нас, – я бы отблагодарил тебя.

– Боюсь даже спросить, как ты собираешься меня благодарить, мошенник! А старый Фриц вам тоже, наверное, родственник, или ты собираешься его оставить тут?

– А разве я тебе не сказал? Конечно же, и Фридриху не худо бы поехать навестить родню. А уж я бы, когда вернулся, привез бы тебе хороший подарок.

– Скажи мне, Ганс, неужели я похожа на дуру? Я с большим трудом могу поверить, что ты родственник Мартину. Еще меньше у меня веры, что у старого Фрица есть родня в Померании. Но уж в то, что ты вернешься, я не поверю никогда. Ты славный парень, и будь я помоложе и поглупее, я бы не устояла перед тобой. Из тебя со временем выйдет славный военный, но ты не рейтар. И не скоро им станешь, эта судьба не для таких, как ты. По крайней мере, не сейчас. И когда ты не вернешься, я не хочу остаться крайней.

– Анна, мне и вправду это очень нужно, ты мне поможешь?

– Послушай, Ганс, я не собираюсь всю жизнь быть маркитанткой. Я хочу иметь маленький домик, выйти замуж и родить своему мужу детей…

– И на все это нужны деньги, так?

– Умненький мальчик.

– Знаешь, Анна, меня и вправду воевода наградил парой монет. Да только я парень молодой и неопытный и боюсь потратить их на какую-нибудь ерунду по глупости. Вот если бы ты у меня взяла их на сохранение, а? Ты женщина разумная и не спустишь их, а случись у меня нужда в каком припасе – так я у тебя и куплю, – сказал я и протянул Анне кошель.

– А ты парень не промах. Слушай, а ты ведь и так поедешь, правда? Ну, а я устрою Мартину и Фрицу увольнительную, а то, что вы встретились и поехали все вместе, так мне о том откуда знать?

– Ах, Анна, какая ты умница! Ей-богу, окажись я принцем, ты стала бы не экономкой, а моей принцессой!

– Ну, полно тебе! Ступай, а я обо всем позабочусь, – сказала мне Анна, когда мы подошли к дому, где они жили с капитаном, и добавила, когда я уходил: – Уж не знаю, что вы за братья, а только если бы ты не клеился ко мне постоянно, я бы подумала, что ты с ним по-содомски грешишь. Ну, да это не мое дело.

На следующий день я пустился в путь. Отдалившись от Познани на достаточно большое расстояние, я остановился в стороне от дороги на мельнице. Мы уговорились с Фридрихом, что я дождусь их с Мартином там, а дальше отправимся вместе. Конь мой хрупал овес в сарае, в камине потрескивал огонь и кипел котелок. Я, сложив оружие и доспехи в укромном месте, отправился нарубить хворост. Скоро я встречу своих друзей, нас ждет дорога, и нам надо передохнуть. Лучше всего в тепле. Как мало человеку надо для счастья.

Увы, моим мечтам о покое не суждено было осуществиться. Возвращаясь, я заметил, что к мельнице подъехали какие-то вооруженные верховые. Приглядевшись, я узнал в них своего давешнего приятеля Печарковского и троих его людей. Они, талер против ста, получив информацию о поручении, данном одному наглому не по летам рейтару, решили его подкараулить. После чего, не дождавшись, поехали навстречу.

И что делать? Мои допельфастеры и шпага в доме, при себе лишь кинжал и пистолет. С другой стороны, я, чтобы не испачкать рейтарский костюм, надел найденное на мельнице рванье, так что выглядел мельником, а не тем, кого искал Печарковский с гайдуками.

– Эй, оборванец! – закричал один из гайдуков, заметив меня. – Ну-ка иди сюда, пся крев, пан желает задать тебе вопрос.

Я стремглав бросился к пану, на ходу снимая шапку и низко кланяясь. Надо сказать, что глубина поклона диктовалась не только почтительностью.

– Что угодно ясновельможному пану? – спросил я, постаравшись изменить голос.

– Скажи мне, не видал ли ты здесь рейтара?

– Видал, ваша милость, как не видать. Он заезжал сюда не далее как пару часов назад.

– И куда же он подевался?

– Если ясновельможному пану будет угодно, я покажу, куда он отправился, тут недалеко. Вот позвольте только положить хворост у очага, чтобы он просох к моему возвращению.

– К черту твой хворост! А впрочем, клади, только поторапливайся. Если покажешь нам этого рейтара, получишь талер, а если обманул, шкуру спущу!

– Покажу, как не показать, – бормотал я, пробираясь к двери.

Занеся вязанку внутрь, я швырнул ее у двери – какая ни есть, а преграда, – и бросился к оружию. Теперь поборемся, шептал про себя, торопливо подсыпая на полки порох. Пять выстрелов – это пять выстрелов, хотя противников шестеро, теперь у меня есть шансы отбиться.

Шляхтич, видимо, потерял терпение, и гайдуки, громко бранясь, полезли внутрь. А вот это вы, ребята, зря. Два выстрела, сливаясь в один, наполнили комнату дымом, а я опрометью выскочил с другой стороны мельницы и кубарем покатился за сарай. По моим подсчетам, противников еще четверо, и теперь их врасплох не застать. На мое счастье гайдуки, вместо того чтобы окружить меня с разных сторон, продолжали буром ломиться в мельницу. Пока внутри нее раздавались крики и гремели выстрелы, я торопливо перезарядил допельфастер и завел ключом механизмы замков. Пан Печарковский, восседая на своем скакуне, руководил штурмом. Похоже, прекрасная панна Марыся не ошиблась в оценке его умственных способностей. Расстояние великовато, но можно попробовать. Я тщательно прицелился и дважды спустил курок. Жеребец шляхтича взвился на дыбы, и его седок полетел наземь. Не знаю, убил я его или только ранил, но мне некогда было выяснять это. Порох дымный и будет таковым еще долго, так что надо срочно сменить позицию, если не хочу, чтобы меня засекли гайдуки.

Гайдуки тем временем успели обыскать мельницу и поняли, что меня там нет. А выбежав наружу, обнаружили своего господина лежащим на снегу. Я наблюдал из своего укрытия, как они поднимают его и пытаются привести в чувство. Похоже, ясновельможный пан только ранен. С одной стороны, это плохо, у меня была надежда, что, потеряв предводителя, они разбегутся. Вряд ли они так уж сильно любят его. Но с другой стороны, может, они свалят отсюда, пытаясь его спасти. Но нет, пан, кажется, оклемался и требует продолжения банкета. Ну что же, врач сказал в морг – значит, в морг, никакого самолечения. Гайдуки бросились к сараю, в котором стоял мой конь. Я понадеялся, что эти лишенцы ничего ему не сделают, потому как я к нему привык и менять не собирался. Нет, ну что за уроды, толпой бросаются в сарай, не оставив никого снаружи прикрывать. Потом так же вываливаются наружу и наконец, на свою голову, находят меня, стоящего напротив них с пистолетами в руках. В отчаянной попытке достать меня саблями они бросаются в свою последнюю атаку, но так с рейтарами не воюют. Три противника против четырех стволов на таком расстоянии – это несерьезно. Расстрелял их, как в тире, и вновь ушел в сторону. Пан Печарковский еще жив, и мне сюрпризы без надобности. Опять зарядил пистолеты и взвел замки. Ну что же, ясновельможный пан, не пора ли нам познакомиться поближе?

– Пан Печарковский, вы меня слышите? – прокричал я ему. – Как вы себя чувствуете?

В ответ получил порцию отборных ругательств и приглашение подойти поближе и убедиться самому.

– Ну что же вы так ругаетесь, разлюбезный вы мой! Это вредно для кармы! Я вот по какому поводу вас беспокою – вы, помнится, обещали мне талер, если я устрою вам встречу с собой. Так вот я сильно интересуюсь – где же мой талер? Поймите меня правильно, вы ранены и не дай бог помрете, а как же мой талер? Может, отдадите обещанное бедному человеку, раз уж пообещали?

Неся подобный бред, я потихоньку подбирался к раненому, но не сдающемуся шляхтичу, держа на прицеле его укрытие. Он, не будь дураком, заполз за крыльцо и не показывался. У него, по крайней мере, один пистолет, и я не хотел проверять его меткость. В конце концов, он ранен, и я могу подождать, пока он ослабеет. Но что это, к мельнице подъезжают сани, запряженные парой лошадей. В них старый Фриц и Мартин – они, очевидно, услышали выстрелы и ощетинились пистолетами. В горле комок: друзья пришли мне на помощь. Наконец-то я не один на этой проклятой мельнице, теперь-то… что это такое, самка собаки! Проклятый шляхтич подскочил как ужаленный и выстрелил в Мартина, Фридрих попытался того оттолкнуть, и они оба повалились с саней в снег. Печарковский же немедленно развернулся в мою сторону, и мы разрядили свои пистолеты одновременно. Черт, кажется, этот мерзавец попал в меня. Впрочем, я тоже не промазал, и он упал как подкошенный, нашпигованный свинцом.

Я как в замедленной съемке вижу лицо склонившегося надо мной Мартина – слава богу, этот мальчишка жив, а где же Фриц? Мартин что-то говорил, плача, но я его не слышал. Мне было почему-то хорошо и спокойно, но немного напрягало отсутствие Фридриха. Где этот старый мошенник, неужели проклятый шляхтич его подстрелил? Внезапно слух прорезался, и я услышал, как Мартин говорит мне:

– Ваша светлость, очнитесь! Фридрих тяжело ранен и хочет с вами поговорить!

– Фридрих, где он? – силы вернулись ко мне, и я встал.

Где это мы? Огляделся и понял, что на мельнице. От очага тянуло теплом и вкусно пахло едой. Как я сюда попал? Мартин притащил? А Фридриха? Тяжко ему пришлось, бедолаге!

– Мартин, пойди посмотри лошадей, – прошептал старый Фриц. – А я пока поговорю с нашим принцем. Ступай, мальчик! Ваша светлость, слава богу, вы живы! Вам нельзя здесь оставаться, поэтому вы с Мартином должны немедленно уехать отсюда. Оставьте меня здесь и бегите.

– Что ты такое говоришь, старый ворчун! Я не брошу тебя, мы поедем все вместе или все останемся здесь.

– Вы очень изменились, принц! И я нисколько не жалею, что пролил кровь за вас. Только знайте, раньше я сделал бы это из преданности вашему отцу, а теперь, после нашего путешествия, я сделал бы это для вас. Но если моя жизнь принадлежит вашей светлости, то вы не принадлежите мне. Вам по наследству от отца досталось слишком много врагов, а вы, не теряя времени, обзаводились собственными, и теперь вы не можете рисковать. Оставьте меня здесь и бегите, это необходимо!

– Хорошо, я уеду, но прежде я позабочусь о тебе!

– Позаботьтесь лучше о Марте, ваше высочество! Если мне суждено погибнуть здесь, то считайте это моей предсмертной просьбой.

– О чем ты говоришь старина, конечно, я позабочусь о Мартине!

– Ваша светлость, когда вы потеряли память, я был уверен, что вы всех искусно водите за нос. Уж больно вы толково провернули все дело с бургомистром. То, что вы не врете, я понял лишь тогда, когда вы не узнали Марту. Да, наш Мартин – это Марта Рашке, младшая дочь бургомистра Кляйнштадта. Бедная девочка полюбила вас с первого взгляда и, не раздумывая, последовала за вами, бросив семью. Берегите ее, ваша светлость, однажды вы поймете, что лучше нее вам никого не найти. Сколько бы вы ни блудили с бродячими комедиантками, маркитантками и знатными дамами, никто не будет вас любить так, как эта бедная девочка. Надеюсь только, что вы не разобьете ее доброго сердца, прежде чем поймете это.

– Боже, так это ее я обесчестил там, в этой хижине…

– Принц, я не держал вам свечу, но бьюсь об заклад – что бы вы там ни сделали, никакая грязь не коснулась ее чистой души. Но хватит об этом, молю вас, уезжайте немедленно!

– Ваша светлость, я собрал все оружие и лошадей, мы можем ехать, – сказала зашедшая к нам Марта.

– Хорошо, но прежде мы завезем Фридриха в ближайшую деревню. Здесь он не выживет один. К тому же у пана Печарковского, чтобы его черти в аду хорошо приняли, могут быть сообщники. Негоже, если они найдут здесь раненого старину Фрица.

Завезя Фридриха, как я и собирался, в деревню и заплатив за уход местным крестьянам, мы уехали прочь. Я не сказал Марте ни слова о своем последнем разговоре с Фридрихом и по-прежнему обращался с ней как с мальчиком. Мне нужно было много обдумать, прежде чем я приму решение. Мне только казалось, что я один, – оказывается, вокруг меня люди, нуждающиеся в моей заботе и участии.

Мы ехали на санях по волшебной зимней стране, называемой Померанией, еще не до конца онемеченной, богатой и хорошо управляемой своими правителями. Ночевали в придорожных корчмах, разговаривали с людьми, любовались зимними пейзажами. Когда долгими зимними ночами мы одетые лежали, прижавшись друг к другу, укрывшись одной дерюгой, хотелось только одного – чтобы это прекрасное путешествие никогда не кончалось. Я рассказывал Марте волшебные сказки о далеких странах и прекрасных принцессах, похищенных драконами. О храбрых рыцарях, спешащих им на помощь. Такими историями ее было не удивить, но я круто менял сюжет, и рыцари в них превращались в опасных злодеев, думающих только о приданом принцесс. А драконы, напротив, были добры и благородны, потому что они на самом деле были заколдованными принцами, спасти которых могла лишь истинная любовь. Марте нравились мои сказки, и она, не зная, что ее инкогнито раскрыто, доверчиво прижималась ко мне и засыпала. А я долго не мог сомкнуть глаз, вспоминая людей, которых встречал накануне. Они были сыты, зажиточны, если не богаты и счастливы. Увы, я знал, что топор занесен над древом. Всего через несколько лет начнется ужасная Тридцатилетняя война, которая пройдет ураганом по этой несчастной земле. Прекрасные добротные дома будут разрушены и сожжены, церкви осквернены, а население подвергнется всяческим насилиям. Земля эта, окончательно онемеченная и забывшая о своих славянских корнях, будет переходить из рук в руки, пока не станет частью разбойничьей Пруссии, и Фридрих Великий будет набирать среди местных потомков славян своих померанских гренадер. Потом будут другие войны, еще более ужасные и кровопролитные, чем прежде, и у Германии отнимут эту территорию, чтобы отдать Польше. И потомки этих людей будут покидать эту землю, считая себя чистокровными немцами и не желая жить в славянском государстве. Но все это будет потом, а сейчас мы с каждой милей приближались к цели нашего путешествия – городу Дарлову, где княжил мой дядя Георг Второй.

Дядя мой, надо сказать, был человеком довольно необычным. Он чуждался общества вообще и женского в частности, а жизнь свою проводил в бесконечных охотах и упражнениях в стрельбе. Однажды это увлечение привело к тому, что пистолет взорвался в его руках, и князь Георг окривел. Происшествие никак не сказалось на его привычках, и дядя продолжал вести антиобщественный образ жизни. Трудно сказать, что заставило его жениться, ибо он определенно не питал склонности к семейной жизни. Очевидно, брак его, как это часто бывает во владетельных семьях, был оговорен еще в детстве, и когда в семействе, желающем породниться с родом Грифичей, появилась, а затем выросла и вошла в возраст подходящая девица, все было решено. Как бы то ни было, такого события, как женитьба младшего брата, не могла пропустить его любящая сестра герцогиня Брауншвейг-Вольфенбютельская. А мне просто необходимо с ней увидеться, ибо она и есть мать принца Иоганна Альбрехта Мекленбургского, то есть меня.

Прибыв в Дарлов, мы решили, что прежде чем являться к князю, необходимо привести себя в порядок. Увы, все гостиницы и постоялые дворы были заняты приехавшими на свадьбу дядюшки Георга гостями. Все же владетельные князья не каждый день женятся, и пропустить такой повод повеселиться местный бомонд никак не мог. Мы с большим трудом и за совершенно неприличные деньги сняли с Мартой крохотную конурку на окраине Дарлова. Первым делом я потребовал нагреть воды и устроил помывку. Обычно «Мартин» всегда мылся после меня, пользуясь, как видно, тем, что после водных процедур у меня благодушное настроение и я не подшучиваю над его стыдливостью. Бедная девочка, тяжело же ей было в мужской компании в этом чертовски долгом путешествии. На этот раз я категорически настоял, чтобы «он» шел первым, а я тем временем буду чистить оружие и непременно застрелю всякого, кто посмеет побеспокоить моего секретаря. Когда я помылся, Марта, не дождавшись меня, спала, свернувшись калачиком на единственной постели. Она была невообразимо трогательна, спящая в своем мужском наряде, и я не посмел ее тревожить. Накрыв ее одеялом, я устроился на полу, завернувшись в старый тулуп, и немедленно заснул. Ночью мне впервые в этом времени приснился сон. Я был в нем маленьким мальчиком в бархатном костюмчике и бежал к красивой пышно одетой даме. Какие-то женщины, очевидно служанки, удерживали меня, а я вырывался и плакал. Наконец красивая дама села в карету и уехала, а я остался. Проснувшись, я долго не мог вновь заснуть и лежа думал, что за сон мне приснился. Воспоминания ли это моего нового тела? Или причудливая игра разума, оказавшегося в незнакомой и чуждой ему обстановке? Бог весть!

Утром, подкрепившись, мы оделись в самые лучшие одежды из тех, что у нас были. На шею я повесил цепь, на руки надел перстни с печатями. Место на поясе заняла парадная шпага и самый лучший кинжал. «Мартин» тоже принарядился, хотя и отказался от украшений. Вообще-то странно для девушки. Добравшись до дворца князя, я объявил, что являюсь посланником Познанского воеводы и хочу видеть его светлость, дабы передать ему лично в руки послание. Против ожидания, меня довольно быстро проводили в заснеженный сад, где Георг Грифич предавался своему излюбленному занятию, а именно – стрельбе. Благосклонно кивнув на мой поклон, он бросил послание человеку, игравшему, как видно, роль секретаря, и спросил – хорошо ли я стреляю. Я ответил, что недурно, на что тот, показав на мишени, спросил, с которого расстояния я попаду в них.

– Из знакомых пистолетов, ваша светлость, я не промахнусь с тридцати шагов.

– Вот как? Однако не согласитесь ли вы продемонстрировать свое умение?

Я, не чинясь, отправился за своим арсеналом в конюшню. Мои допельфастеры привели князя в буйный восторг, а то, что я действительно не дал промаха, расположило его ко мне. К тому же секретарь, как видно, за время моего отсутствия ознакомил князя с посланием воеводы, так что князь удостоил меня разговором.

– Скажите, мой юный друг, известно ли вам содержание послания?

– Нет, ваша светлость.

– Познанскому воеводе ни с того ни с сего вздумалось поздравить меня с бракосочетанием, будто есть с чем. Кроме того, он рекомендует мне вас как человека исключительных качеств и просит оказать вам содействие. Что бы это значило?

– Я имел честь оказать пану воеводе некоторые услуги, в награду он решил помочь мне в одном щекотливом деле.

– Все интереснее и интереснее, и что же это за дело, позвольте спросить?

– Мне необходимо увидеться с герцогиней Кларой Марией Брауншвейг-Вольфенбютельской.

– Вот как, вы заинтриговали меня, молодой человек. Пожалуй, я помогу вам, тем более что это легко устроить. Пойдемте за мной.

Пройдя по анфиладе комнат, мы скоро были в покоях, отведенных герцогине. Камергер доложил о нашем приходе, и мы оказались в небольшом зале перед роскошно одетой дамой и ее приближенными.

– Дорогая сестра! – обратился к ней Георг. – Позволь рекомендовать тебе этого молодого человека, он столь хорошо стреляет, что просто не может быть дурным человеком. Кстати, как вас зовут, друг мой?

Я же, не в силах произнести ни слова, во все глаза смотрел на прекрасную даму из моего сна. Да, она стала старше, и печали оставили свой след на ее прекрасном лице, но все же это была она. Мать принца. Наконец, сбросив с себя оцепенение, я сделал шаг вперед и низко поклонился.

– Ваша светлость! – сказал я ей. – Я бедный сирота, на голову которого, несмотря на молодость, свалилось множество несчастий. Одно из них лишило меня памяти обо всей моей прошлой жизни. Все, что я помню, – это прекрасное женское лицо, которое вижу сейчас перед собой. Все, чего я хочу, – это обрести семью, которая у меня когда-то была и которой меня лишили. Ответьте мне, суждено ли моему несбыточному желанию сбыться? Обрету я покой и счастье – или стану бесприютным скитальцем на всю оставшуюся жизнь?

В воздухе после моих слов повисла звенящая тишина. Я медленно поднял голову и взглянул в лицо герцогини. От одного ее слова сейчас зависела моя судьба. Да, она мать принца, но что-то же заставило ее расстаться со своим ребенком… Наконец я услышал ответ:

– Вы не сирота, сын мой! У вас есть мать, которую злая судьба вынудила расстаться со своим мальчиком. Но она никогда не забывала о нем и каждый день молилась за него пречистой деве. Иоганн, мой мальчик, обними меня…

Раннее утро, часов нет, но подозреваю, что шесть утра. Вчера моему герцогскому высочеству отвели личные покои в замке. Все более-менее приличные комнаты, очевидно, заняты. Оно и понятно – прочие гости явились раньше, и кто первый встал, того и тапки. Блудного принца никто не ожидал и апартаментов ему не готовил. Кстати, невеста еще не прибыла, а с ней, как водится, должна прибыть куча прихлебателей, и их тоже где-то надо разместить. Так что эта комната в угловой башне, больше напоминающей мансарду, и то дар божий. Ну а что, места много, кровать просторная, мягкая, камин есть, значит, не замерзну. Кстати, о «не замерзну». Где Марта? Точно помню, вчера была, представил ее маме, дяде и всем, всем, всем как своего секретаря и «лучшего кореша» Мартина. Ну да, дядя Георг в честь нежданно-негаданно обретенного племянника закатил ма-а-аленькую такую пирушку. Здоров пить Грифич – если кто мне начнет втирать о русском пьянстве, плюну в рожу! Впрочем, померане вообще и Грифичи в частности – славяне. А мне, несчастному, шестнадцать! В моем прежнем времени спаивать малолетних – подсудное дело. Ладно, это все лирика. Вспоминаю, точно, Мартина увела маменька со словами, что позаботится о моем человеке. Ну что же, мама сыну плохого не пожелает, вставайте, принц, вас ждут великие дела!

В замке все спят, в смысле все господа. На кухне слышна суета, на дворе стук – видно, колют дрова. То есть прислуга суетится, обеспечивая комфорт. Черт, а головка-то бобо. Минералки нет и не предвидится, предложившему мне опохмелиться лично прострелю голову. Так что физкультура и здоровый образ жизни – это наше всё. Кстати, а где здесь удобства?

Пока раннее утро и принц никому не нужен, надо обследовать замок более детально. Вчера как-то мельком все, галопом. Итак, сие архитектурное сооружение было когда-то действительно укреплением. Но с тех пор в стенах прорубили большие стрельчатые окна. Дворик накрыли крышей, получив таким образом помещение для пышных церемоний, танцев и прочего. Но это с фасада, с тыла все более традиционно. Моя башня наиболее удалена от других жилых помещений и имеет отдельный вход. С одной стороны, это плюс – можно незаметно уйти, с другой – наоборот, кто-то может незаметно наведаться ко мне, и моя паранойя мне об этом просто кричит. От башни ведут две галереи – одна к тому месту, где, очевидно, раньше был донжон. Это наиболее старая часть замка. Там апартаменты моей матери и ее свиты: все-таки герцогиня! Сам дядя Георг тоже живет в башне, но слегка, раза так в три, побольше моей. Кроме того, эта башня с фасада. К ней можно пройти второй галереей, а можно просто спуститься и через задний двор пройти в людскую, а оттуда куда нужно. Ну что же, пути возможного отхода разведаны, а не пора ли подкрепиться? В поварне умопомрачительно пахнет свежей выпечкой, но едва я собираюсь пройти продегустировать, передо мной возникает ливрейный лакей.

– Ее светлость желает, чтобы вы присутствовали на утреннем кофе! – важно провозглашает он в мою сторону.

Базара нет, дружище, веди! Кофе, которого я не пил с момента попадания в прошлое, будет весьма кстати. Крепко заваренный чай, правда, был бы еще лучше, но увы и ах.

– Но… ваша светлость разве не переоденется?

Тьфу ты, пропасть! Я же аристократ, и мне полагается десять раз на дню менять одежду. Кстати, а вещи-то на квартире остались, да и вряд ли форма черного рейтара хороша для торжественного завтрака, а другие шмотки как-то не выжили в странствиях. Черт, да где же Марта-Мартин?

– Увы, любезный, моему высочеству не на что сменить сии бархатные лохмотья! Так что веди так, и поживее!

Моя liebe mutter^[10] если и не одобрила мой туалет, то виду не показала. Нам подали восхитительно пахнущий кофе и совершенно прелестную выпечку, в которую я тут же вцепился зубами. Прелесть, а кофе… Нет, я в полном восторге!

– Вам нравится этот напиток, сын мой?

– Кофе? Он восхитителен, давненько я не пил ничего подобного.

– Интересно, где вы вообще могли его пить? У моего мужа повар итальянец, именно он познакомил меня с этим чудесным напитком.

– Простите, матушка, я не имею ни малейшего представления о том, где я мог узнать о кофе, но его вкус мне определенно знаком, и… Можно мне еще чашечку?

Какая мать не радуется прекрасному аппетиту своей кровиночки! Клара Мария не была исключением. Только дождавшись, когда я утолю свой первый голод, она перешла к делу.

– Я вижу, вам очень понравилась компания дяди, сын мой?

– Матушка, я бедный изгой, и у меня нет ни друзей, ни сторонников. Ваш светлейший брат любит стрелять, и я стреляю. Если бы он любил псовую охоту, я обсуждал бы с ним стати борзых кобелей. Будь он астрологом – я бы разглядывал с ним звезды.

– Я очень рада слышать, что вы повзрослели, мой мальчик. Это очень хорошо, вам известно, что вы очень вовремя появились, сын мой?

– Вот как? Что-нибудь случилось за то время, пока я скрывался?

– Увы, да. Ваши мекленбургские родственники решили, что вы сгинули, и вознамерились наложить лапу на ваше имущество.

– Вы имеете в виду Стрелиц и еще два города?

– Именно так. Плюс вам полагается рента в шесть тысяч золотых гульденов.

– Которой я тоже давно не видел, – немедленно подхватил я, поскольку знал о жлобстве родни от Фрица.

– Узнав о вашем прибытии, я немедленно известила всех в Мекленбурге, что вы живы и находитесь здесь, у своей родни.

О как! Пока мы с дядей Георгом занимались черт знает чем, моя маменька обо всем побеспокоилась и уже начала действовать! Уважаю!

– Кроме того, вам, сын мой, необходимо послать письма в магистраты своих городов с требованием отчета и положенных выплат.

– Замечательная идея, матушка, а как велики эти выплаты?

– Они, увы, не столь велики, как хотелось бы, однако в вашем положении любая сумма будет уместна.

– Преклоняюсь перед вашей мудростью, матушка!

– Кроме того, ваш отец был герцогом. Вы – его единственный и законный наследник, а до сих пор считаетесь принцем. Это неприемлемо, вы должны истребовать для себя герцогскую корону и титул. Вы молоды и здоровы и вполне можете стать родоначальником новой ветви в Мекленбургской династии. Мекленбург-Стрелицкий звучит ничуть не хуже, чем Мекленбург-Гюстровский.

– Я так понимаю, что для ношения короны необходима коронация?

– Разумеется, сын мой, и лучше всего это сделать у себя в Стрелице, однако там вы не будете в безопасности. Но в Дарлове можно короноваться ничуть не хуже. Потом вашу коронацию подтвердит император – и дело сделано. Кроме того, вам необходимо привести в порядок свой гардероб и завести свиту.

– Свиту?

– Разумеется, «короля играет свита». У здешних дворян найдутся младшие сыновья, для которых поступить к вам на службу будет верхом мечтаний.

– Кстати, о службе, матушка, не подскажете, где мой секретарь? Что-то я его не вижу.

Герцогиня посмотрела на меня долгим испытующим взглядом и усмехнулась.

– Юная Марта будет находиться в моей свите, молодой человек, она умная, почтительная и хорошо образованная девушка. Пожалуй, она будет моим «секретарем», а не вашим. Вам же надо подумать о женитьбе, и я в ближайшее время займусь поиском подходящей партии.

– Марта? Девушка? – попытался я удивиться как можно натуральнее.

– Сын мой, к счастью, в отличие от своего отца, вы совершенно не умеете лгать. Поэтому не трудитесь, особенно при матери. Я пока еще не выжила из ума и не ослепла. Едва я задала ей пару вопросов наедине, она мне во всем призналась. Меня растрогала ее история, и я займусь ее судьбой. И уж во всяком случае, не позволю вам ее испортить.

– Но, матушка! Клянусь вам, я сам недавно узнал!

– Никаких «но». У вас много дел, молодой человек, ступайте.

– Но могу я хотя бы увидеть ее?

– У вас будет такая возможность.

Нет, вы видели? На ходу девку из стойла увели… во я дурак!

Едва выйдя из покоев герцогини, я наткнулся на посланника дяди. Его светлости возжелалось пострелять. Да со всем нашим удовольствием!

Будучи в несколько взвинченном состоянии, я, едва поздоровавшись с князем Георгом, прошел к столу, на котором рядком лежали различные заряженные карамультуки. Кстати, и мои допельфастеры – их что, приватизировали? Подхватив их, подошел к импровизированному огневому рубежу и с двух рук расстрелял мишени. Фух, кажется, немного отпустило. Дядя и его свита восторженно рукоплескали моему стрелковому мастерству. Я улыбнулся и несколько карикатурно раскланялся.

– Мой дорогой племянник, у вас было дурное настроение? Забавно, меня стрельба тоже успокаивает. Что-нибудь случилось?

– Ничего серьезного, любезнейший дядюшка! Маменька увела моего секретаря, и теперь я совсем один.

– У вас есть какие-нибудь нужды? Нет ничего проще! Эй, Франц, возьми еще пару человек, и поступаешь в распоряжение его светлости.

– О, благодарю вас, князь, вы меня просто спасаете, чем я могу вас отблагодарить?

– Какие пустяки, впрочем, есть одно дело, в котором вы могли бы меня выручить.

– Приказывайте, князь!

– Через три дня прибывает моя невеста, а у меня разыгралась подагра. Вы не могли бы отправиться ей навстречу?

– Для вас, дядя, хоть на край света!

– Полно, не надо так далеко, достаточно будет за десять лиг. Встретите, проводите. В конце концов, вы почти герцог и мой племянник.

– Есть одно обстоятельство: у меня нет парадного костюма. А встречать невесту в таком виде…

– Пустое, мои портные в вашем распоряжении, вам будет в чем встретить невесту, а также в чем сидеть на пиру и в чем танцевать на балу.

Опаньки, танцевать… а я умею? То есть я, Иван Никитин, находясь в легком подпитии, вполне могу изобразить «камаринского», но есть определенные сомнения, что этот танец подойдет. А вот я, Иоганн Альбрехт, умею танцевать? И что вообще сейчас танцуют?

Следующие два дня проходили в дикой суете. Бесконечные примерки сменялись уроками танцев и этикета. Да, кому и сколько раз кланяться, а перед кем задирать нос – принц тоже забыл, а я и вовсе не знал. Торжественные приемы пищи с матушкой, дядей и кучей приближенных тоже отнимали кучу времени. Стрельба, конные выезды, составление писем в Стрелиц, Миров, Ивенак и Мекленбург.

Танцам и этикету меня учила придворная дама матушки, женщина довольно бойкая, но в возрасте. Я попытался выторговать участие Марты, но не выгорело. Та же история с письмами – матушка осталась непреклонной и прислала какого-то старичка-нотариуса. Эх, не видать мне Марты, как своих ушей. Хотя это мы еще посмотрим!

Все свое более-менее свободное время я тратил на знакомство с прислугой. Их не так мало, и всех сразу запомнить нереально, но я старался. По крайней мере, я знал, что молодой конюх Якоб сохнет по служанке Кларе, а у кухарки Ирмы болеют дети. Привратник Янек не дурак выпить, а его племянник Иржик знает крыши замка как свои пять пальцев. Этого мне, собственно, и надо, доброе слово и кошке приятно, так что расположение комнат в покоях матушки и кто их занимает – мне известно.

Вечером я пробрался на крышу и, захлестнув принесенную веревку за зубец, спустился к окну, где поселили Марту. Сквозь мутноватое стекло увидел маленькую комнатку. Из обстановки две кровати и стол, за столом кто-то сидел, вроде женщина, но не разобрать. Была не была, тихонько постучал по окну костяшками пальцев, пытаясь привлечь внимание. Господи, сделай так, чтобы это была не соседка, а то доведу до родимчика! Женщина подошла со свечой к окну, и я сквозь муть увидел испуганное лицо Марты. Спасибо тебе, всевышний! Прижался к стеклу, насколько позволяла решетка, чтобы она меня разглядела, и смотрел на ее бесконечно милое лицо. Чертово окно не открывалось, Марта что-то говорила, но я не слышал. Я что-то говорил ей, но она не слышала меня. О свиданьице! Но главное, что я ее нашел. Вдруг Марта резко обернулась и кинулась назад к столу – похоже, мы все-таки привлекли нежелательное внимание. Ну что же, мне пора. Эх, маменька, а Марту я вам не отдам, так и знайте.

Прекрасным солнечным днем поезд невесты, княжны Агнессы Магдалены Ангальт-Десауской, повстречался в чистом поле с добрым молодцем мной в сопровождении немаленькой свиты. Горнисты протрубили нечто бравурное, я и мои приближенные спешились. Приближенные раскланялись, принц, то есть я, важно наклонил голову. Ибо не фиг! Ну что же, здравствуйте, гости дорогие, ваш товар приехал к нашему купцу. Наш купец назначил меня уполномоченным по встрече, доверенность показать? Из здоровенного возка с дымящей трубой в крыше показались дамы. Дамы – другое дело, и им поклон куда более почтительный и куртуазный. В центре композиции под названием «Мы устали в дороге и замерзли» молодая девушка, являющаяся, очевидно, невестой. К ней я и подошел.

– Позвольте представиться, ваша светлость, я – племянник вашего жениха принц Мекленбург-Стрелицкий. Для меня честь знакомство с вами, позвольте быть вашим покорным слугой.

Дамы с благосклонностью поглядывали на меня. Ну а что? Дядины портные потрудились на славу, сам я тоже не за печкой родился. Молод, правда, по здешним понятиям, ну да это ненадолго. Красавчик, одним словом! В герцогской короне на шляпе. Меня попросили присоединиться к принцессе в возке и рассказать, откуда я такой красивый взялся, каков будущий муж княжны, каков двор князя в Дарлове и тому подобную информацию. Ну, понятно, дамы в дороге заскучали, все сплетни обмусолили, информационный голод – это вам не тетка. Да со всем нашим удовольствием, поездить дамам по ушам – это мы можем. Кстати, язык мой в этом времени иногда обретает удивительную легкость, бывает, задвигаю с самым невинным видом такую чушь, что самому неудобно. А вот поди же ты, слушают! Возок и вправду довольно вместительный, там помимо невесты служанка, камеристка, какая-то тетка, очевидно воспитательница, и еще одна молодая дама, как видно, родственница.

Впрочем, для меня место есть, и я, расположившись в этом цветнике, с удовольствием проехался по ушам моих слушательниц.

– Мой дядя, прекрасные дамы, человек редких качеств. Он добр, богат, знатен, его обожают его подданные, и он, несомненно, составит счастье своей жены.

– А он красив? – робко спросила невеста.

Голубушка, а вам портрет не показывали перед помолвкой? Впрочем, придворные живописцы могут и приврать.

– Ваша светлость, ваш будущий муж красив той мужественной красотой, которая отличает мужчин из рода Грифичей. Вообще хочу вам сказать, что красота – необходимое качество для женщин, и я счастлив наблюдать, что избранница моего дяди обладает им в полной мере. Как, кстати, и ее приближенные. Мужчине же обладать этим качеством совершенно излишне, достаточно быть чуть привлекательней обезьяны, чтобы прослыть красавчиком.

Дамы дружно засмеялись, а воспитательница кокетливо стукнула меня веером.

– Ах, ваша светлость, вы такой шутник! Но вы-то обладаете этим качеством в полной мере, иной бы и девушке позавидовать!

– Ну что вы такое говорите, милые дамы. Вы, верно, хотите меня смутить! На вашем фоне я как невзрачный полевой цветок на фоне прекрасных роз из оранжереи.

– А что это за легкий шрам у вас на лице, ваше высочество? – подала голос молодая женщина, представленная мне как Катарина фон Нойбек, действительно оказавшаяся дальней родней княжне, показав на отметину, оставшуюся мне на память о Печарковском.

– О, это один горячий шляхтич хотел меня застрелить!

– Какой ужас, а что же случилось?

– Я застрелил его!

– Но отчего же произошла ваша ссора?

– Ну, разумеется, из-за дамы! Из-за чего же еще могут повздорить два благородных человека!

– Ах, как романтично! Расскажите, принц, эту историю!

– Да не было никакой истории, жила-была одна прекрасная панна, ну не такая прекрасная, как окружающие меня дамы, но все же довольно милая. Так вот, некий шляхтич воспылал к ней страстью и вознамерился украсть ее из родного дома подобно дикому татарину. Но на счастье этой пани рядом случился я и помешал свершиться этому ужасному злодеянию.

– Вы с ним дрались на дуэли? – прощебетала нежным голосом невеста, и я отметил, как загорелись у нее глаза.

– Увы, для куртуазного вызова не было времени, я гнался за похитителем на коне, а он убегал, перекинув безжизненное тело юной девы через седло. Его злобные сообщники пытались остановить меня, но я заколол их одного за другим. Потом мы сошлись в бою с самим похитителем, и я одолел его и привез девушку домой, к безутешно рыдающим родителям.

– О, как вы храбры и благородны! А что же девушка, она, верно, влюбилась в вас за свое спасение?

– Увы, я не знаю, обстоятельства вынудили меня покинуть пределы Польши, и я больше никогда ее не видел.

– Бедная девушка, что же с ней сталось?

– Полагаю, родители выдали ее замуж.

– А как ее имя?

– Увы, данное мной слово не позволяет открыть мне ее имя.

– Ах, принц, вы такой галантный кавалер!

Так, коротая время за беседой, мы приблизились к Дарловскому замку, где нас встречал местный бомонд.

Кстати, на церемонию бракосочетания заявился еще один мой дядя – нынешний глава клана Грифичей Филип II герцог Штетинский. Он жутко обрадовался, что невесту есть кому встречать, и с ходу командировал мне все свои полномочия и половину своей свиты. Горнисты с серебряными трубами – его, кстати, шляпа с герцогской короной – тоже его подарок.

Так вот, мои дражайшие родственники, не иначе утомленные долгим ожиданием невесты, хорошенько заправились мальвазией из погребов счастливого жениха. Нельзя сказать, что лыка не вязали, но впечатление производили то еще. Положение спасла моя маменька, коршуном кинувшаяся на невесту и прочих гостей и уведшая их отдохнуть с дороги. Доблестные владетели померанской земли сделали попытку вовлечь в пьянство юного герцога Мекленбургского, но он, не будь дурак, воспользовался суматохой и скрылся. Торжественный прием гостей оказался, таким образом, несколько скомкан, но главное действо должно было произойти завтра, когда состоится церемония венчания, после чего торжественный обед и бал. Пока матушка руководила размещением дорогих гостей, я заявился прямиком в ее апартаменты и, сделав самое наивное лицо, поинтересовался, где герцогиня. Матушка, как было мне отвечено, вместе со своими приближенными находится у княжны Агнессы Магдалены.

– Ох, как досадно, я должен был ознакомиться с одним документом. Скажите, а Марта сейчас с матушкой? Она должна знать об этих бумагах.

– Марта находится у себя, прикажете позвать, ваша светлость?

– Пожалуй, да. Позовите.

– Сию секунду будет исполнено.

Господи, что со мной? Да, я в теле шестнадцатилетнего пацана, но сознание-то у меня взрослого тридцатилетнего мужика! Почему я так волнуюсь? Наконец я слышу быстрые летящие шаги, дверь распахивается, и появляется Марта. Я ловлю себя на мысли, что впервые вижу ее в женском наряде. Нет. Конечно, я видел ее в крестьянском платье, когда мы вместе скрывались от святого трибунала. Но я был уверен, что она мальчик, да и крестьянская одежда – это совсем другое. Теперь передо мной обворожительная девушка, одетая в прекрасно сшитое платье из зеленого бархата. Над прической явно как следует поработал куафер герцогини. На шее тоненькая серебряная цепочка с медальоном. Подол наряда, как принято для девиц, несколько не достает до пола, и из-под него выглядывают премилые башмачки с пряжками. Добавьте к этому портрету огромные лучистые глаза и счастливую улыбку – и вы получите полное представление о том, что я увидел.

– Марта, боже, какой же я был болван! Как я вообще мог принять тебя за мальчика! – проговорил я срывающимся голосом и, бросившись к ней, схватив за руки.

– Мой принц! – шептала она, плача счастливыми слезами. – Мой принц, как давно я вас не видела!

– Полно, Марта, не плачь! Я рядом, я с тобой. Мы никогда теперь не расстанемся.

– Правда? – спросила она срывающимся голосом.

– Что здесь происходит?! – раздался за спиной властный голос герцогини Брауншвейг-Вольфенбютельской. – Кто-нибудь мне объяснит это?

Маменька, блин, как вы все же не вовремя! Чего бы вам княжной Агнессой Магдаленой не заниматься? Впрочем, а кому легко?

– Матушка, а вот и вы! А мы тут с Мартой как раз о вас говорили!

– Вот как? И говоря обо мне, вы собирались не расставаться с этой бедной девушкой?

– Разумеется, ведь вы взяли ее на службу, а я ваш сын, не так ли? Я наконец обрел свою матушку после долгой разлуки и не собираюсь расставаться теперь с ней, – проговорил я с видом как можно более невинным.

Ее герцогская светлость подарила мне взгляд, в котором скепсис перемежался с удивлением.

– Марта, дитя мое, мне надо поговорить со своим сыном, оставь нас, пожалуйста.

Марта, сделав книксен, убежала. Как только стих стук ее каблучков, герцогиня спросила меня:

– Сын мой, как вам удалось проникнуть ко мне и встретиться с Мартой? Я ведь отдавала на этот счет самые четкие указания.

– Матушка, вам не следовало забирать с собой всех, кому вы давали такие указания. Я просто зашел и отдал приказание, как человек, имеющий на это право. Никто не посмел мне отказать.

– Да уж. Отдаю должное вашему изворотливому уму.

– И мой ум, ваша светлость, совершенно не понимает смысла ваших усилий. Если бы вы взяли на себя труд разъяснить мне, в чем этот смысл состоит, возможно, я пустил бы свою изобретательность в более продуктивное русло.

– Сын мой, вы очень молоды, и я боюсь, что можете наделать глупостей.

– Матушка, признаю, я сделал немало глупостей за свою не слишком продолжительную жизнь, но мне любопытно, от каких именно вы хотите меня оградить? Ведь может же случиться так, что ваши усилия окажутся напрасны.

– Сын мой, вы должны начать новую ветвь рода Никлотичей, и вам следует жениться на девушке вашего круга. Ваш брак должен принести вам прежде всего политические выгоды.

– Совершенно согласен с вами, матушка, но хочу заметить, что я довольно молод для брака. И ради всего святого, а при чем здесь Марта?

– Но я полагала…

– Что я бежал с ней из Кляйнштадта, чтобы тайком обвенчаться?

– Но…

– Господь вседержитель! Бургомистр этого городка додумался обвинить меня в колдовстве, идолопоклонстве и ереси. Но даже ему не пришло в голову обвинить меня в слабоумии.

– Но мне показалось, что вы к ней неравнодушны…

– Святая пятница! Да знаете ли вы, через что мы прошли вместе с Мартой! Мы вместе скрывались, сражались, мерзли в снегах. Конечно, я к ней неравнодушен! Да я любому горло за нее перегрызу! Но с чего вы взяли, что я женюсь на ней?

– На какое-то время мне показалось, Иоганн, что вы не похожи на своего отца. Но, увы, вы точно так же готовы волочиться за любой юбкой.

– Каков бы ни был мой отец, он женился на вас, матушка. Так что я совершенно не понимаю сути ваших претензий.

– Вот именно этим вы и напоминаете своего отца, он точно так же не думал о людях, его окружающих. Как я вижу, вы хорошо осознаете свое положение и думаете о том, как его улучшить. Это весьма похвально, но подумали ли вы хоть раз о будущем этой бедной девочки? Что вы можете ей предложить, разве что место официальной любовницы? А если у вас родятся дети? Вы не французский король, чтобы жаловать своим бастардам титулы!

– Матушка, но…

– Нет уж, никаких «но», Иоганн! Дослушайте меня, пожалуйста. Я прекрасно знаю, чем эта девочка пожертвовала ради вас и какие услуги она вам оказала. И уж поверьте мне, ценю это.

– И что вы намерены делать?

– Я намерена устроить ее жизнь! Я намерена дать ей приданое. Я намерена найти ей хорошего мужа. То есть дать все то, что необходимо порядочной женщине и что вряд ли сможете дать ей вы.

– Что же, матушка, считайте, что вы меня пристыдили. Если Марта захочет того будущего, которое вы ей уготовили, видит бог, я не стану ее удерживать. Но я готов поставить золотой гульден против медного гроша, что у вас ничего не получится. Нет такой решетки, которая удержала бы в клетке эту храбрую девочку. Она все сделает, чтобы быть рядом со мной, и даже если весь мир ополчится против меня, она будет стоять рядом и заряжать мои пистолеты. Не знаю, чем я заслужил такую любовь, но у меня не хватит сил оттолкнуть ее.

Выйдя из покоев матери, я бесцельно шел по бесчисленным коридорам замка, пока не наткнулся, к своему удивлению, на дядю Георга. Тот изрядно назюзюкался и, возможно, поэтому очень обрадовался, увидев меня.

– Где ты пропадаешь, милый племянник! Я тебя обыскался.

– Ну что вы, любезный дядюшка, я был у герцогини. У нас был с ней разговор.

– Полагаю, разговор был не слишком приятным? У тебя не очень уж довольный вид.

Внезапно мне в голову пришла поговорка: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». А не проверить ли мне ее истинность?

– Вовсе нет, дядюшка. Просто у меня такое чувство, что мне что-то недоговаривают.

– Вот как?

– Ну, посудите сами. Я не помню своего прошлого, но вряд ли за шестнадцать лет успел оттоптать сильным мира сего так много мозолей. Как произошло, что меня обвинили черт знает в чем, а моя влиятельная родня, вместо того чтобы вступиться, кинулась делить мое имущество. В Священной Римской империи уж почти сто лет никто не слышал об инквизиции, но ради заштатного принца мгновенно собрали священный трибунал. Я, черт меня побери, лютеранин, но католики едва не зажарили меня, а моим братьям по вере нет до этого никакого дела! Что происходит, дядюшка?

– Клара ничего тебе не рассказала? Что ж, придется это сделать мне.

– Я вас внимательно слушаю.

– Да уж послушай, я сейчас пьян, но я не выжил из ума. Иоганн, ты хороший парень, и тебе надо знать, чего опасаться. Видишь ли, племянник, так уж случилось, что твой отец натворил немало нехороших дел за свою довольно беспутную жизнь. И тебе по наследству достались все его враги, а их немало, поверь мне, а ведь я не обо всех знаю. Но есть еще одно обстоятельство, о котором тебе следует знать. Дело в том, что ты немного поторопился появиться на свет. Твой отец никогда не видел моей сестры до свадьбы, но ты родился ровно через семь месяцев после венчания. Такое случается, и твой отец сделал все, чтобы никто не сомневался в твоем законном происхождении, но его враги это запомнили. Родственники твоего отца могли одним словом прекратить твои злоключения, однако, как видно, не захотели. И я так думаю, что причина именно в этом. Они не считают тебя своим.

– Так я бастард? – несколько ошарашенно спросил я.

– Вовсе нет, твое рождение абсолютно законно, о чем есть все соответствующие документы. Но послушай меня, мальчик, держись подальше от Мекленбурга и своих тамошних родственников, по крайней мере, пока. Шесть тысяч гульденов и три города – достаточно веская причина, чтобы забыть о родстве. Тем более что один раз они тебя уже почти похоронили. А где один, там и второй.

– Что же мне делать?

– Не знаю, парень. Если пожелаешь, можешь жить у меня сколько захочешь. Здесь тебя никто не тронет. Но если хочешь вернуть себе Стрелиц и герцогскую корону, тебе нужны сильные покровители. Я бы на твоем месте отправился в Швецию или Данию. Там, при известной ловкости, ты смог бы найти поддержку при дворе. А ты парень, чего уж там говорить, довольно ловкий. Слушай, что-то у меня в горле пересохло, не хочешь ли выпить?

– Не вижу причин, милый дядюшка, почему бы два имперских князя не могли выпить!

– Чертовски хорошо сказано, мой мальчик! – захохотал в ответ князь Дарлова.

Поскольку князья не каждый день женятся, к этому мероприятию все долго готовятся. Надо ведь и людей посмотреть, и себя показать, и с сильными мира сего отношения завести. Что ни говори, а князь Дарлова – фигура для местных дворян. Его братья и сестры, тоже князья и герцоги, имеют свои блистательные дворы и не слишком часто бывают в таком захолустье. Так что надо не зевать, шить новые костюмы, надевать все драгоценности, какие есть, да привозить своих многочисленных чад на такой пышный праздник. Глядишь, дочка кому приглянется или сына возьмут в герцогскую гвардию, жизнь-то и наладится. Так что померанские дворяне не зевали. Определенную интригу создавал еще и невесть откуда взявшийся племянник князя. Юный принц Мекленбург-Стрелицкий, конечно, темная лошадка, но если дело выгорит, далеко может вывезти. Судите сами, он молод, красив, хорошо образован и потенциально богат. Шутка ли – шесть тысяч гульденов годовой ренты, да в наших местах таких деньжищ отродясь не видали. Да еще наследственный лен из трех городов – это вам не фунт изюма. Правда, у принца какие-то нелады с родней и прибыл он гол, как сокол, но материна родня его не бросила. Так что молодой человек роскошно одет, занимает первые места согласно своей знатности и смотрит милостиво. А еще, мамочка, как он прекрасно танцует! Ну, посмотрите, мама, вот он ведет невесту в менуэте – ах, какая великолепная пара!

Такие шепотки преследовали меня с самого начала церемонии. Если в церкви еще как-то держали себя в рамках, то на балу просто распоясались. Впрочем, очевидно, какая-то часть бурной биографии принца стала всеобщим достоянием, так что дочек почтенные родители слегка придерживали: «Не по вашим зубам орех, дурочки», – а вот сыновей, особенно младших, вперед пихали: «Смотри браво, дуралей, вон у принца свиты нет, глядишь, и ты на что сгодишься».

Я всем милостиво кивал и улыбался, танцевал с дамами, раскланивался с местными шишками на ровном месте. Одобрительно смотрел на недорослей и иногда, улучив момент, подмигивал их сестрам. Танцевал, кстати, в основном с невестой. Бедняжке было скучно, и дядя в который раз командировал мне все полномочия. Вот интересно, а ночью он меня на помощь не позовет? Так, тихо, держи себя в руках и не забывай, чей хлеб ешь! Если уж совсем невтерпеж, вон Катарина фон Нойбек смотрит голодными глазами давно не доенной коровы. А пуркуа бы, собственно, и па? Тем более что матушка Марту на бал не пустила. Ну, просто как злая мачеха Золушку.

Следующий танец танцую с фрау Катариной. Говорю ей витиеватые комплименты, сжимаю руку чуть сильнее, чем позволяют приличия, смотрю с обожанием во взоре.

– Как вас разместили, прекрасная фройляйн Катарина?

– О, спасибо, все прекрасно!

– Ваши комнаты ведь в восточном крыле?

– Да, ваша светлость, они очень светлые и просторные.

– И рядом с апартаментами моей матушки, не так ли?

– Совершенно верно, а вы, принц, живете в ее половине?

– О, нет. Я живу в западном крыле, в одинокой башне. Там довольно мрачно и уединенно, но знаете, там прекрасные фрески на стенах.

– Что вы говорите, ваша светлость, а что они изображают?

– Сцены грехопадения Марии Магдалины, хотите, я вам их покажу?

Тем временем танец подошел к концу, и я повел свою партнершу к ее месту. Отвечая реверансом на мой поклон, она подняла голову и, воспользовавшись отсутствием внимания, негромко шепнула мне с обворожительной улыбкой:

– Ваша светлость, я надеюсь, что мне удастся насладиться сценами грехопадения, когда я выйду замуж, в компании своего супруга.

Так, я не понял, меня что – только что отшили? Терпение, Иоганн, терпение, господь увидит, как ты мучаешься, и пошлет тебе что-нибудь лучшее.

Когда бал наконец подошел к концу, я устало побрел в свою башню. Ну что за жизнь в деревне без пулемета? Открыл дверь и задумался, не зажечь ли свечу, а может, ну ее. В этот момент чьи-то руки закрыли мне глаза, я от неожиданности на секунду замер, но тут же рывком развернулся и замер вновь. На меня с лукавой улыбкой смотрела Марта.

– Ваша светлость так долго предавался развлечениям, что я уж думала, не дождусь.

– Марта! Ты здесь! Ты провела мою матушку и сбежала ко мне? Марта, ты просто чудо! Марта…

– Ваша светлость, смиренно умоляю вас, заткнитесь! – прошептала девушка и заткнула мой рот поцелуем.

Я вне себя от восторга подхватил ее на руки и понес к кровати, думая про себя: «Какое все-таки счастье, что Катарина отшила меня, – хорош бы я был, приведя ее сюда!»

Когда мы утолили первую страсть и слегка отдышались, я, любуясь на ее счастливое лицо, спросил:

– Послушай, я ведь ничего не помню о прошлом. Мы ведь, кажется, были с тобой и твоей сестрой в той хижине во время грозы, так почему?..

– Ах, мой принц, вы ведь и впрямь ничего не знаете. Я полюбила вас с первого взгляда, а вы были так увлечены моей сестрой Авророй, что не обращали на меня никакого внимания. Тем днем вы были так заняты ею, что и не заметили меня, а я плакала за стеной, что вы выбрали не меня.

– Постой, так ты…

– Да, принц, эта ночь первая у нас с вами. Но довольно слов, я мечтала об этом все время и боялась признаться. Но теперь я ничего не боюсь, и даже если эта ночь последняя в моей жизни, я не променяла бы ее на сто лет жизни без вас.

– Марта, ты с ума сошла!

– Да, мой принц, я лишилась ума от любви к вам!

– Знаешь, если тебя когда-нибудь упрячут в сумасшедший дом, я попрошусь в твою палату. Не знаю, есть ли у нас с тобой будущее, но пусть все будет как будет.

– Довольно слов, мой принц, просто любите меня сейчас. Я не прошу у вас ничего больше…

Мы не отрывались друг от друга всю ночь и лишь под утро забылись в объятиях друг друга. Увы, когда мой организм, наплевав на мою усталость, привычно поднял меня ни свет ни заря, я был один. Бесцельно глядя на стены, на которых отродясь не было никаких фресок, я лежал и думал – а не приснилось ли мне все? Марта, Фридрих, матушка герцогиня и вся эта необыкновенная история.

Еще перед торжественным обедом мне представили с полдюжины молодых людей в возрасте от четырнадцати до двадцати со словами, что они «были бы счастливы служить» мне. Посмотрим, посмотрим. Людей у меня нет, а одному и пропасть недолго. Особым интеллектом взоры не блещут, но и совсем уж дебилами эти парни не выглядят. Ну что же, не всегда нужны умные, иной раз предпочтительнее верные. Всем с улыбкой отвечаю, что сейчас время веселиться, а завтра милости прошу, посмотрим, кто на что способен.

Утром в назначенное время появляется ровно половина претендентов, то есть трое. Остальные, как видно, спят. Прекрасно понимаю: вчера нахрюкались на дармовщинку, а сегодня головка бо-бо. У всех бывает, не у всех проходит. Ну да ладно, пойдем посмотрим, что за сокровище прибило к нашему берегу. Двое явно братья – один восемнадцати лет, другой мой ровесник. Довольно рослые, хоть и худые, темно-русые волосы. Одеты скромно, чтобы не сказать бедно. На потертых поясных портупеях старенькие шпаги. Зовут Каролем и Болеславом фон Гершов. Чувствую, будут у меня ребята Леликом и Болеком. Третий – тот самый младший мальчишка четырнадцати лет, довольно пухлый и рыжий. Зовут Манфред фон Торн. В школе такие всегда были объектами для насмешек сверстников. Одет чуть лучше, по крайней мере, следов штопки не видно. Шпага новенькая, но невольно возникает вопрос: а ее вообще вынимали?

Отвечаю на их дружный поклон кивком и показываю на стол. На нем фехтовальные жилеты и рапиры. Мы переодеваемся и приступаем. Толстяк, сразу видно, в фехтовании не силен, хотя азы знает. С братьями дело значительно лучше, я с удовольствием фехтую с ними по очереди, разгоняя утреннюю хандру. Следующее упражнение – верхом. Кстати, все три претендента пешие, на коней родня, судя по всему, не разорится. Ничего не поделаешь, седлаем дядиных и отправляемся на конную прогулку. Толстяк опять аутсайдер, хотя и не безнадежен. Братья же довольно ловкие наездники. Во время прогулки показываю претендентам свой коронный номер с допельфастерами, неофиты впечатлены по самое не могу. В ответ продемонстрировать ничего не могут за отсутствием пистолетов, а я не побеспокоился. Как я понимаю, практика тоже отсутствует… Ну что же, вся надежда на дядю. Надеюсь, этот фанат стрельбы не позволит пропасть молодым дарованиям. Возвращаемся в замок и… вы что, всерьез думали, что это все? Э, нет, ребята. Садимся за стол и пишем сначала диктант, а потом сочинение на тему, почему вы хотите служить у такого замечательного меня. Опаньки. Претенденты меняются местами, и теперь рыжий фаворит гонки, а братья аутсайдеры. Диктант они с горем пополам осиливают, а вот сочинение – увы. Нечего хмуриться, кто сказал, что это провал? Просто ваш будущий работодатель пытается выяснить, кто на что годен. Да, возможно, завтра у меня будет целая армия, но вы пришли сегодня, и у вас преимущество. Забираю сочинение рыжего: прочту на досуге. Интересуюсь, как у претендентов со знанием языков. Братья – ожидаемо немецкий и местный диалект, напоминающий польский. Латынь учили, но без успехов. Толстяк бойко говорит и читает на латыни, польском и французском. Ну что я могу сказать, молодец.

– Итак, господа, вы приняты. О размерах жалованья, я думаю, мы договоримся, стол мой, одежда на вас тоже. Настоятельно требую, чтобы вы держали себя в чистоте – как нравственной, так и телесной. Ну, а что, нагрешить я за вас за всех успею. А теперь идем завтракать.

Женитьба дяди совершенно не изменила ни его привычек, ни общего течения жизни в Дарлове. Все те же занятия стрельбой и охотой, перемежаемые веселыми пирушками. Молодая княгиня Агнесса Магдалена, казалось, совершенно не интересует этого славного, в сущности, человека. Отношения с местными дамами у нее не то чтобы не сложились, но единственной ее подругой оставалась Катарина фон Нойбек. Думаю, князь прозрачно намекнул своим подданным, чтобы их жены и дочери не путались у него под ногами в коридорах замка. Я со своей маленькой свитой продолжал жить в своей башне. После отъезда большинства гостей в замке высвободилось немало места, но я привык к своей берлоге и распорядился лишь, чтобы ко мне перетащили немного мебели. Братья фон Гершов и рыжий Торн жили в нижнем пределе, там для них перегородками разделили комнату, судя по всему, когда-то бывшую оружейной. Они приоделись и теперь не напоминали оборванцев. Мы с ними постоянно чем-нибудь занимались. Скакали по окрестным полям, стреляли и охотились в компании дяди. Много времени уделяли фехтованию – как обычными шпагами, так и всем, что попадется под руку: алебардами, глефами. Я, с благодарностью вспоминая науку капрала Шмульке, лихо орудовал рейтарским бастардом. Они славные ребята, и мне легко с ними. Герцогиня Брауншвейг-Вольфенбютельская уехала вскоре после свадьбы и увезла с собой Марту. Матушку ждет муж и многочисленные дела в своем герцогстве. Я не мог поехать с ней: мне нужно было дождаться вестей из Мекленбурга. Мои дорогие родственники должны мне ренту минимум за два года. Это не много и не мало, а двенадцать тысяч гульденов. Это, чтобы не соврать, почти тридцать килограммов золотых монет, если я ничего не путаю. Впрочем, о килограммах сейчас еще никто не знает. Эту меру весов придумают почти через двести лет, сейчас в ходу фунты, марки и прочее. Причем частенько в разных местах свои фунты и свои марки. Вместо золота я могу получить серебро. Рейхсталер примерно равен рейнскому гульдену и весит, на мой взгляд, граммов тридцать. Стало быть, вес моей ренты будет составлять около трех с половиной центнеров. А еще я могу получить кусок острого железа в бок или яд в желудок, и моя родня, таким образом, изрядно сэкономит.

Еще одним нашим занятием является развлечение моей «тетушки» Агнессы Магдалены. Бедняжке действительно скучно, и наше общество, по сути, единственное ее развлечение. Лелик и Болек, кажется, воспылали страстью к прекрасной фройляйн Катарине. Флаг вам в руки, ребятки, и вагенбург навстречу. Девушка знает себе цену и даже успела назвать ее, а у вас ни кола, ни двора. А чего вы хотите, четвертый и пятый сыновья в семье, а еще и сестры есть. Впрочем, дама она светская и бойкая на язык. Надеюсь, в общении с ней мои архаровцы чуть-чуть пообтешутся. А то ведь в приличном обществе стыдно показать. Я ее подчеркнуто игнорирую и с рыжим Манфредом уделяю все внимание meiner lieben Tante^[11]. Мэнни скоро превратится в ее пажа. Он читает ей вслух рыцарские романы, держит пряжу, или как там называются эти нитки. Иногда она дает ему мелкие поручения, и он с радостью бежит их выполнять. Кстати, Мэнни его зову только я, ласкательно-уменьшительное в его случае – Мани или Фреди.

Жизнь текла до того идеально, что неприятности не могли не нагрянуть. Но началась та роковая неделя вполне благопристойно. В понедельник я пришел к выводу, что Лелик и Болек засиделись, и дал им поручение: «Отправиться туда, не знаю куда, и привезти то, не знаю что». Если без шуток, то по-тихому съездить в окрестности Познани в одну маленькую деревеньку и разузнать, что там с моим старым Фрицем. Если старик умер от ранения, то помолиться о его грешной душе, а если живой, то привезти ко мне. Все-таки Фридрих стал мне почти родным человеком за время скитаний. Если их и удивила такая забота о слуге, то виду ребята не подали, а, по-быстрому собрав оружие и припасы, усвистали выполнять поручение. Надо сказать, что, посылая их, я руководствовался не только благородством. Старый Фриц, помимо всего прочего, был, по выражению еще не родившегося классика, «и денег, и белья, и дел моих рачитель». То есть исполнял роль казначея и знал о кое-каких ухоронках с добром моего покойного папаши. Да будет земля ему пухом, а черти в аду ленивы и безалаберны.

Во вторник случилось событие достаточно радостное. В Дарлов прибыли долгожданные представители моих подданных. То есть депутация из Стрелица, Мирова и Ракова. По одному человеку от каждого, не считая слуг и охраны. Я принял их со всеми возможными почестями – все-таки признают меня своим сюзереном, а это дорогого стоит. Особенно для бедного изгнанника. Милостиво выслушал уверения во всевозможном почтении. И вам того же, дорогие бюргеры! Господа, а где деньги? С деньгами же получилось очень интересно. Когда-то эти три города принадлежали местному епископу. Потом на волне реформации их у духовного лица отжали, а горожанам, чтобы не слишком волновались, добавили льгот. Папаше моему их отдали, очевидно, по принципу «на, убоже, что нам негоже». Короче говоря, города мне были много чего должны, но в основном в натуральном виде. К примеру, посылать фураж в мои конюшни. Кормить моих приближенных, число которых, кстати, было строго оговорено. Предоставлять обслугу, когда я нахожусь в городе. Каждый мастеровой цех должен был раз в год изготовить по моему заказу то, что я пожелаю. И прочее, и прочее… Ну и как мне воспользоваться этими ништяками? То есть верноподданные как бы не отказываются, «вы только вернитесь, ваша светлость, и мы тут же…», но на вопрос, нельзя ли эту всю благодать деньгами и сразу, а лучше года за три вперед, тут же глохнут и тупеют. Так, господа, вы верно склонны переоценивать молодость и доброту вашего юного принца. А он, тиран этакий, уже прикидывает, как красиво вы будете смотреться, вися на деревьях в ближайшем лесу. Итак, лишенцы, ну-ка выкладывайте, что вы мне должны деньгами! Господа, уловив перемену настроения, несколько умерили наглость и перешли к налогам денежным. Города должны мне, как своему сюзерену, фиксированные суммы. Стрелиц триста талеров, Миров и Раков по сто пятьдесят. Кроме того, я имею право сеньориального суда. Правда, чтобы оно приносило доход, надо этот суд осуществлять, то есть находиться на месте. Опять двадцать пять! А, вот оно в чем дело – папаша, не желая пачкать руки, передоверил все уголовные дела в своей вотчине за весьма скромную сумму. Кажется, я начинаю понимать, почему моего папеньку так любили подданные, несмотря на все его непотребства. Он ведь мог же их как липку обдирать, а всего лишь девок портил. Ну да ладно, вернусь, если, конечно, вернусь, – поговорим. Скромная сумма в триста талеров за суд в трех городах переходит в зрительный зал. Еще города должны содержать мои войска. Но тут небольшой облом: формально – да, городская стража моя. Но только формально, поскольку занимается своими прямыми обязанностями, то есть стережет вверенные им города. Впрочем, помимо пехоты и весьма немногочисленной артиллерии, должна быть конница. Города обязаны обеспечить меня определенным числом кавалеристов. Стрелиц должен выставить двадцать, а прочие по десять всадников в доспехах, с оружием и на конях. Не бог весть что, но уже интересно. Поскольку этих всадников в городах нет, мне привезли деньги для их найма. Аллилуйя! Где деньги? Так, я не понял! Вы вообще как считали? Одному всаднику десять талеров в месяц? Трем капралам по двадцать и капитану этой компании пятьдесят? Итого в месяц пятьсот десять, умножаем на двенадцать и получаем шесть тысяч сто двадцать талеров. Побойтесь бога, вы где такие цены видели? Да я сам… хм… видел, как рядовому рейтару по двадцатке платили! Ах, рейтары дороги? А ваш принц, значит, и чем попроще обойдется! Как на грех, посоветоваться-то и не с кем. Хуже всего – я-то банально не знаю, что собой представляют мои города. Может, богатые, а может, голь перекатная.

– Мэнни, – обратился я к единственному своему на данный момент приближенному. – Что ты обо всем этом думаешь?

– Вас хотят обмануть, ваша светлость, – ответил мне рыжик со всей серьезностью.

– И что мне делать?

– Я полагаю, соглашаться.

– Вот как?

– Ваша светлость, а у вас есть выбор? Денег у вас сейчас нет, а так хоть что-то. Города, увидев вашу покладистость, станут еще большими вашими сторонниками. Ну, а если вы, заняв причитающееся вам по праву место, решите разобраться со своими доходами более детально, то кто вам помешает?

Блин, какой умненький мальчик! Действительно, оживить окружающий пейзаж парой висящих наглецов никогда не поздно. Ну, что же, господа, идемте в закрома!

Едва я разобрался со своими финансовыми вопросами, случилось несчастье, в очередной раз перевернувшее мою жизнь. Все шло как обычно, позавтракав с ее светлостью, я отправился пострелять в компании его светлости. Тот только что приобрел довольно занятное ружьецо и собирался опробовать его в деле.

– Дорогой племянник, не хочешь ли ты выстрелить из этого шедевра?

– О нет, дядюшка, сегодня я довольно настрелялся.

– Ну как знаешь, а я намерен сделать это немедленно, – сказал мне дядя Георг и нажал на курок. Порох на полке вспыхнул, и богато украшенный карамультук с грохотом разорвался у него в руках.

Скинув оцепенение, я бросился к нему. Увы, помочь ему не мог уже никто: князь Дарлова Георг Померанский умер мгновенно. Лицо его было изуродовано, и я накрыл его платком. Положив на плащ, слуги потащили безжизненное тело в замок. Я же пошел к «тетушке» Агнессе сообщить дурную весть. Услышав о случившемся несчастье, она едва не упала в обморок. Не ожидал, однако, такой чувствительности. Хотя, здраво рассуждая, пусть дядя был ей не лучшим мужем, но без него ей будет еще хуже.

В тот вечер я долго сидел у гроба дяди в часовне и думал о том, что мне делать дальше. Завтра тело его предадут земле, и один бог знает, кто станет его преемником. Как-то он отнесется к бедному родственнику. Все решено, дождусь Лелика и Болека – и в путь. Здесь меня ничто не держит, так что надо ехать. Вот только куда? К матери (или, скорее, к Марте), конечно, можно, но будет ли ее муж рад беспутному и нищему пасынку? Нет, надо отправляться в Швецию: именно шведы в грядущей большой войне займут и Мекленбург, и Померанию. Если хорошо проявить себя в какой-нибудь войне, а воюют они постоянно, то вполне можно устроить свою жизнь. Придя наконец к решению, я встал и отправился к себе. Зайдя в комнату, к своему удивлению, увидел сидящую на софе подругу княгини Катарину фон Нойбек.

– Добрый вечер, фройляйн, скажу честно, ваш визит большой сюрприз для меня. Смерть моего дяди так опечалила вас, что вы решили ознакомиться с фресками? Увы, они мне надоели, и я приказал их закрасить.

– А вы, оказывается, умеете не только рассказывать галантные истории, ваша светлость. Вы еще можете быть жестоким.

– Что делать, у меня много талантов. Правда, вы не со всеми захотели познакомиться, но видит бог, я не сержусь на вас. Каждый строит свою жизнь, как может, и ваша целеустремленность вызывает определенное уважение. Чего вы хотите, фройляйн?

– Скажите, как вы относитесь к Агнессе?

– Вот это неожиданный вопрос! Впрочем, я прекрасно отношусь к моей тетушке и глубоко сочувствую ее горю.

– Как вы думаете, какова ее дальнейшая судьба?

– Все зависит от померанской родни, Дарлов ей вряд ли оставят, но какую-то вдовью долю выделят. Люди они не злые, но, скорее всего, вам придется вернуться в Анхальт.

– Вот если бы…

– Что если бы?

– Если бы у нее был ребенок…

– Это все изменило бы. По крайней мере, до его совершеннолетия, если это сын, или замужества, если дочь, она была бы здесь полновластной хозяйкой. Но ведь ребенка нет, не так ли?

– Скажу больше: ему просто неоткуда взяться.

– Вот как? Не удивлен, если честно. Однако зачем вы это мне рассказываете?

– Послушайте, принц, никому другому я бы не сказала этого, но вы – другое дело. Я немного разбираюсь в людях – бедность и необходимость приспосабливаться в жизни развивает ум. Вы не похожи ни на одного человека, которого я видела в своей жизни. Вы ловки, удачливы и не слишком щепетильны. Ваша матушка кое-что о вас рассказывала, и даже если правда только половина – вы человек необыкновенный.

– Я безмерно польщен вашим мнением, но не потрудитесь ли выражаться яснее.

– Скажите, вы ведь не соврали тогда, в той истории со шляхтичем?

– Бог мой, нашли что вспомнить! Нет, я не соврал! По крайней мере, не все, вообще-то это он за мной охотился, но я действительно был один против него и его слуг и вышел победителем. И там действительно была замешана честь девушки. Да какое это, черт бы вас подрал, имеет значение!

– Я не ошиблась в вас. Вы быстро принимаете решения и можете заступиться за женщину.

– Фройляйн!

– Послушайте, если окажется, что Агнесса Магдалена беременна, ее положение упрочится, не так ли?

– А я-то тут при чем? Стоп… святая пятница! Да вы мне предлагаете?.. Ох ты…

– Да, именно это я вам и предлагаю! У Агнессы мало причин скорбеть о вашем дяде, и если она окажется в тягости, ее будущее обеспечено.

– И ваше, не так ли?

– Да, и мое! Я страшно не хочу возвращаться в Анхальт! Если Агнесса будет полновластной хозяйкой Дарлова, то ее приближенная будет выгодной партией, а дома я никто. Но Агнесса, будучи княгиней, может ведь и оказать помощь одному беглому принцу. И даже может статься, что она выйдет за него замуж, не так ли? Решайтесь, принц, у нас не так много времени. В конце концов, вы ничего не теряете, а выиграть можете многое.

– Вообще-то нужно еще две вещи.

– Какие?

– Э… как бы это, согласие самой Агнессы и то, чтобы эти усилия увенчались успехом. Некоторые пары живут в браке всю жизнь, оставаясь бездетными, а у нас время крайне ограничено.

– Принц, я вас умоляю, вы молоды, красивы и умеете нравиться женщинам. Я вообще удивляюсь, как вы до сих пор не забрались в постель своей «тетушки». Да! Я поговорила с ней, прежде чем идти к вам.

– Вот как, и что вам ответила Агнесса?

– По крайней мере, она не отказалась. Бог мой, вы вдвоем меня доконаете, я вам предлагаю обеспеченное будущее, а вы думаете неизвестно о чем! Вы вообще мужчина?

– Полегче, а то я вам докажу это прямо сейчас, и для будущего наследника Дарлова ничего не останется! Идемте, черт вас дери, к Агнессе. Кстати, а вы умеете держать свечу?

– Негодяй!

Ночью Дарловский замок кажется мрачным и угрюмым. Мы лежим с Агнессой на огромной кровати в княжеских покоях. В воздухе повисло напряженное молчание, наконец она не выдерживает и, стараясь не смотреть на меня, тихонько произносит:

– Вы, верно, теперь презираете меня.

– Вовсе нет, с чего вы взяли?

– Тело моего мужа еще не остыло в замковой часовне, а я…

– Не казните себя, в случившемся нет вашей вины. Вы молоды и красивы, вы достойны любви, которой, к сожалению, мой дядя не смог дать вам.

– Вы не понимаете. Катарина убедила меня в том, что это необходимо. В том, что это небольшой грех. В том, что так я спасу и себя, и ее…

– Так и есть. Грех совершили ваши родные, выдавшие вас за старика и даже не приехавшие на ваше бракосочетание. Грех совершил и мой дядя, женившийся на вас и не попытавшийся дать вам хоть немного счастья.

– Вы не понимаете! Как же вы не можете понять!

– Что мне нужно понять, Агнесса?

– С первой же нашей встречи, едва увидев, я стала мечтать о вас! Сначала я надеялась, что человек, предназначенный мне в мужья, будет хоть немного походить на вас. Я ведь никогда не видела его раньше. Потом я просто хотела, чтобы на его месте были вы, особенно когда он приходил ко мне в опочивальню. Боже, как я хотела, чтобы это были вы!

– Агнесса…

– Молчите! Вы ничего не понимаете! Мне просто было очень хорошо с вами сейчас. Я даже не знала, что может быть так хорошо! Я думала, что это всегда так мерзко и… А теперь он умер, а я – падшая женщина!

– Успокойтесь, Агнесса! В случившемся нет вашей вины. Скажу вам откровенно, я тоже с первого дня думал о вас не как о тете. Вы так красивы, а дядя столь откровенно пренебрегал вами, что я не мог не думать о вас.

– Почему же вы…

– Господи помилуй меня! Агнесса, я ведь изгнанник и живу здесь из милости. Я терзался всей душой, но мог ударить по руке, кормившей меня. И если то, что сейчас случилось, грех, то пусть он падет на меня. Пусть мне будет уготована геенна огненная, но я ни минуты не жалею о том, что произошло.

– Правда?

– Ну конечно правда!

– Но что будет с нами?

– Милая моя, все в воле божией. Если он, несмотря ни на что, благословит нас ребенком, то ваша судьба будет устроена. Вы останетесь с ним в этом замке полновластной хозяйкой. Никто не посмеет отнять его у законного наследника дома Грифичей.

– Законного… – горько вздохнула Агнесса.

– Да, законного! Никто не посмеет оспорить его происхождения.

– А если он будет похож на вас?

– Что за беда! Я тоже внук князя Богуслава, и говорят, крепко похож на него в молодости. Никого не удивит, что внук похож на своего деда. Правда, могут найтись злые языки, если я буду с вами, так что мне придется уехать.

– Уехать? Как? Куда?

– Еще не знаю, мне нужно дождаться известий из Мекленбурга, а потом я решу, куда направить свой путь. Но мне нельзя здесь оставаться, если я не хочу навлечь на вас несчастья. По крайней мере, пока.

– Боже, вы покинете меня!

– Агнесса, будьте мужественны! Вы умная женщина и должны понимать, что на ребенка не должно упасть и тени подозрения. Только тогда ваше будущее будет обеспечено. И, надеюсь, мое тоже.

– Но вы вернетесь? Как долго вы собираетесь отсутствовать?

– Ах, милая моя, вы не представляете, какое это счастье, когда есть куда вернуться! Увы, до сих пор мне было некуда возвращаться. Мне по наследству досталось слишком много врагов, и все жаждут моей крови. Мне нужно уехать хотя бы на год. За это время все уляжется, никого не удивит, что я решил навестить могилу дяди и его вдову. Если ваши чувства не остынут ко мне, то сможем открыто объявить о нашей помолвке.

– Что вы такое говорите! Как могут остыть мои чувства? Скорее уж солнце остынет, и Балтийское море навсегда скует лед!

– Милая Агнесса, вы очень молоды и не знаете жизни. Чувства человеческие недолговечны, а разлука – тяжкое испытание для них.

– Я молода, конечно, но вы, Иоганн, на два года меня младше!

– Это верно, но я кое-что повидал, особенно в последние полгода. Я был узником в городской тюрьме, я скрывался, притворялся бродячим комедиантом, завербовался в рейтары. Я сражался с людьми, хотевшими моей смерти, и убивал их в ответ. Я потерял память и всех хоть сколько-то близких мне людей.

– Боже мой!

– Да, Агнесса, я молод, но я знаю жизнь гораздо лучше вас. Давайте не будем говорить о будущем, давайте жить сейчас настоящим. У нас так мало времени.

– Мало времени?

– Милая Агнесса, утро не должно застать нас в одной постели. Никто из слуг не должен заподозрить нашего счастья. А через три дня, самое большее четыре, приедут родственники, и у них тоже не должно быть и тени подозрения на ваш счет. Если понадобится, вы должны будете выгнать меня из замка, обвинив в том, что пристрастие к стрельбе погубило вашего мужа. И я был участником этих опасных забав!

– Боже мой, я не смогу!

– Сможете, если это будет необходимо! А через год, когда ваше положение упрочится, я смогу вернуться. У вас будет пусть маленькое, но свое княжество, если богу будет угодно, я смогу вернуть свое. Два княжества лучше, чем ни одного, но даже если будет только одно, судьба консорта слаще судьбы скитальца.

– Но обещайте мне, что вы вернетесь!

– Княгиня! Чтобы я мог вернуться через год, необходимо, чтобы через девять месяцев у вас родился ребенок. И у нас не так уж много времени, чтобы устроить это, так что давайте не будем его терять.

– Ах, Иоганн, чего же вы ждете!

Это безумие продолжалось три дня. Днями у меня не было ни одной свободной минуты, организация похорон и хозяйственные заботы отнимали все время. В светлое время я мог увидеть Агнессу разве случайно, столкнувшись в часовне, где она всегда была в окружении свиты. Но ночи принадлежали только нам и проходили в дурмане бешеной страсти. Каждая наша минута, проведенная вместе, могла стать последней, и это неимоверно распаляло наши желания. Единственной свидетельницей нашей связи была Катарина фон Нойбек, она была нашей поверенной и нашей сводней, нашим ангелом-хранителем и демоном-искусителем. Она зорко оберегала нас от любопытства слуг и служила нам письмоношей.

Прибывшие на скорбную церемонию родственники во главе с дядей Филиппом прекратили нашу связь. Когда тело дяди Георга упокоилось в склепе, а женщины выплакали все положенные слезы, глава клана Грифичей без обиняков спросил меня о моих планах. Я, коротко вздохнув, ответил ему:

– Меня здесь держит только необходимость дождаться ответа из Мекленбурга. Как-то же мои родственники должны прореагировать на мое спасение?

– У них не слишком большой выбор, племянник. Тебя в присутствии огромного числа людей признали я и твоя мать. Этого вполне достаточно, чтобы обеспечить твое будущее. Никто не посмеет лишить тебя того, что полагается тебе по праву.

– Пока я жив – да. Но это обстоятельство вполне можно подкорректировать.

– Ты опасаешься за свою жизнь?

– У меня достаточно к тому оснований. Покойный дядя рекомендовал мне держаться подальше от мекленбургской родни, и я намерен последовать этому совету. Какой бы ответ ни получил, я отправлюсь ко двору шведского короля – там найдется занятие для моей шпаги. Если господь будет милостив ко мне, я смогу найти при шведском дворе влиятельных друзей, которые помогут мне вернуться в Мекленбург.

– Я смотрю, ты все обдумал? Но тогда тебе нечего ждать.

– Как сказать, дядя, как сказать. Приехать на службу шведскому королю герцогом и во главе своего отряда – всяко лучше, чем беглым принцем и одному. Мекленбуржцы должны мне двенадцать тысяч гульденов, на эти деньги можно целый полк нанять.

– Верно, но вряд ли ты получишь с них, оставаясь здесь, что-то, кроме короны. Скорее всего, они обусловят выплату ренты твоим возвращением. Но мысль поехать в Швецию недурна! Наследник престола Густав Адольф твой ровесник – если ты подружишься с ним, твое будущее будет обеспечено. И может статься, ты получишь со временем не один Стрелиц, а немного больше. Твои двоюродные братья Иоганн Альбрехт и Адольф Фридрих не намного старше тебя и не слишком уверенно сидят на троне. Ко всему твой тезка католик, не говоря уж о том, что их отец и твой дядя герцог Иоганн был сумасшедшим и сам себя зарезал. Так что все может случиться. Правда, их мать вдовствующая герцогиня София, ставшая после смерти Карла Первого регентом, женщина властная и умная, думаю, если кто и может устроить тебе неприятности, то это именно она.

Дядя, проговорив это, лукаво усмехнулся и без перехода тут же спросил:

– А как у тебя отношения с Агнессой Магдаленой?

– Дядя, помилуйте, какие у меня могут быть отношения с тетей, особенно после случившегося?

– После случившегося?

– Ну да! Она, очевидно, винит меня в несчастном случае, происшедшим с дядей Георгом. Если до этого несчастья она относилась ко мне снисходительно, то сейчас просто видеть не желает. Может, хоть вы ей скажете, что страсть к стрельбе у дяди была задолго до моего появления?

– Это да. Бедняга Ежи всегда любил эти громыхающие штуки. Так значит, отношения с тетей у тебя не сложились?

– Увы, скорее испортились. Будь жив дядя – я мог бы оставаться здесь и дальше, а теперь…

– А я хотел было просить тебя сопровождать ее к родителям.

– Вы считаете необходимым изгнать ее?

– Ты слишком прямолинеен, друг мой. Но – да! Она могла бы стать членом нашей семьи, но судьба распорядилась иначе, и у Дарлова будет иной хозяин, нашего рода. А Агнесса Магдалена еще молода и вполне может устроить свою судьбу в другом браке.

– Ну, если вы уверены в том, что их брак был бесплоден, то вы совершенно правы.

– У тебя есть основания считать иначе?

– Нет, но чем черт не шутит, когда господь отворачивается? Дядя Георг был, конечно, немолод, но вполне здоров и бодр. Так что я не слишком удивился бы, если бы у этого союза появились плоды. Впрочем, выгнать вдову сразу после похорон будет не слишком красиво, а, скажем, через пару месяцев приличия были бы соблюдены. К тому времени, были плоды или нет, станет вполне заметно.

– А ты дипломат, милый племянник. Пожалуй, я последую твоему совету.

– Всегда пожалуйста. Однако я не смогу увидеть развития событий, поскольку собираюсь как можно скорее отправиться в Швецию.

Дядюшка распрощался со мной явно озадаченным – видимо, не ожидал подобной рассудительности от «молокососа». Ну а что, привыкайте, я, как-никак, почти герцог, мне мозги по должности положены.

Скоро вернулись Лелик и Болек. К огромному моему сожалению, им не удалось найти Фридриха, точнее застать. Судя по рассказу деревенских жителей, его увезли рейтары пана Остророга. Ну что же, жаль, конечно. Надеюсь, у старика все хорошо и мы когда-нибудь свидимся. По моему приказу они подыскали среди местных несколько молодых парней, желающих повидать мир. Я принял на службу восьмерых. На швальне покойного дяди на них сшили нечто вроде ливрей, украшенных гербом Мекленбурга. Перешерстив с разрешения Агнессы дарловский арсенал, я смог их недурно вооружить. Каждому удалось подобрать шлем, кирасу, мушкет и палаш. Мушкеты, правда, фитильные, но дареному коню в зубы не смотрят. Братья фон Гершов получили полный доспех и по паре пистолетов. На Манфреда ввиду его малолетства доспехов не подбирали, но пистолетами вооружили. Его задача – в случае чего заряжать нам оружие. О себе любимом можно было не беспокоиться, мне доспех и прекрасную кавалерийскую шпагу успел подарить еще при жизни дядя Георг, а стволов и без того на взвод рейтар хватит. Пора отправляться, а то родня уже косо смотрит.

В местном порту нередки суда, идущие в Швецию, одно из них и приняло на борт мой маленький отряд. Пока мои архаровцы грузили скарб, я прощался. Увы, Агнесса Магдалена, окруженная бдительной родней, не могла меня проводить, и поэтому ее заменила Катарина.

– Прощайте, любезная фройляйн Катарина. Не знаю, свидимся ли мы еще, так что не поминайте лихом. Поминайте иногда в своих молитвах бедного изгнанника, которому едва не разбили сердце!

– Бог мой, ваша светлость! Какой у вас все же несносный язык! Неужели то, что вам не удалось совратить девицу, так изранило ваше сердце? И почему вы прощаетесь? Разве вы не планируете вернуться через год к вашей тете? – лукаво усмехнулась она.

– Ну, для того чтобы вернуться, надо…

– У вашей тети задержка. Так что наш замысел вполне удался, и если все и дальше пойдет по плану, вы вполне сможете вернуться через некоторое время.

– Что же, я рад, что у «тети» все хорошо. Надеюсь, она не забудет меня за время разлуки. И я смогу еще увидеть ее и… вас.

– Ах, ваша светлость, уж поверьте мне, Агнесса никогда вас не забудет. Она так стонала, когда вы были вместе, что едва не свела меня с ума. Я даже иногда сожалела, что не приняла вашего предложения посмотреть на фрески.

– Да уж, вы нашли подходящее время, чтобы сообщить мне, что передумали.

– Я не передумала, но вам определенно удалось удивить княгиню. Так что возвращайтесь без опаски. И вот еще, она просила передать вам, – с этими словами Катарина протянула мне маленькую коробку. – До свиданья, принц!

Наблюдая, как отъезжает карета, я раскрыл коробку и нашел в нем серебряный медальон на цепочке с портретом Агнессы. Милый сувенирчик, чтобы не забывал. Ну-ну.

Зафрахтованное нами судно особого впечатления на меня не произвело. Видали мы карликов и покрупнее. Ну, собственно, в Америку нам на нем не плыть, а для Балтики, надеюсь, сгодится. Мне как высокородной особе капитан готов был уступить свою каюту, но я отказался и разместился со своими людьми. В смысле я, Мэнни, Лелик и Болек в одном кубрике, а свеженанятые в смежном. Никак не могу определиться, как же их именовать. Прислугой как-то неудобно, что ли. При найме сразу предупредил, что хозяин я беспокойный и приключения гарантирую. До наемных солдат им, впрочем, тоже далековато. Ребята совсем необученные, хотя с какой стороны к мушкету подходить, знают. За лошадьми тоже ухаживать умеют, чего еще надо? Много чего, надо уметь ухаживать за одеждой принца, стирать, готовить и прочее, и прочее. Ну да разберемся. Надо было, конечно, пораньше озаботиться, ну да что уж теперь.

Плавание – прекрасное время, чтобы обдумать сложившееся положение. Под скрип снастей перебираю в голове происшедшие события. Отношения с Агнессой – это плюс, особенно если девочке удастся закрепиться в княжестве. Хм, ее девичья фамилия Анхальт-Десау, интересно – Анхальт-Цербстские им не родня? А то, помнится, одна такая лет через двести пятьдесят кое-где закрепится. Так, что не сковырнешь. Ну да то дела грядущего, а сейчас, точнее, через год – это тыл. И хороший такой тыл, надежный. Матушка у меня в Брауншвейге плетет заговоры и подыскивает невесту своему непутевому отпрыску. Ну-ну, удачи вам, либе муттер. А еще с ней Марта. Странное дело, пока кувыркался с Агнессой, помогая увеличить поголовье Грифичей, ни разу даже не вспомнил о ней. А теперь почти тоскую, и даже немного стыдно. С чего бы это? С одной стороны, понятно, приятно осознавать, что от тебя у девчонки крышу напрочь снесло. С другой – это ведь не к тебе, Ваня, такая страсть, а к принцу. И большой вопрос: не будь Иоганн Альбрехт принцем – вешались бы на него все эти милые дамы? Рейтара Ганса как-то вот меньше любили, разве что капрал Шмульке… В переносном, конечно, смысле. Впереди Швеция, и кто его знает, как там сложится. Король Карл IX из династии Ваза довольно стар и щепетилен, трон занял совсем недавно, хотя мог бы лет на десять раньше, но не захотел распрей внутри страны. Однако когда к шведскому трону протянул руки представитель католической ветви династии, резко занял трон и пресек все попытки. Так что он убежденный лютеранин и гонимому католиками принцу должен помочь. Еще у него распри с датчанами, поскольку добрая часть Швеции принадлежит датской короне. Датский король Кристиан IV, кстати, мне родня. Его мамаша из Мекленбург-Гюстрова. У Карла два сына – мой ровесник Густав Адольф и девятилетний Карл Филипп. Я знаю, что королем станет Густав и во время Тридцатилетней войны крепко всыплет всем, до кого дотянется. Но – увы, не имею ни малейшего представления, когда именно он станет королем. Эх, плохо я учил историю! Так неторопливо размышляя, я частенько стоял на корме и наблюдал за морем. Однажды, когда мы уже шли вдоль берега Швеции, я услышал, как вахтенный кричал с бочки:

– Право по борту корабль!

Отвлекшись от своих мыслей, я подошел к фальшборту и действительно увидел идущую к нам небольшую барку. Обернувшись к штурвалу, я увидел, что лица стоящих там потемнели.

– Что-нибудь не так, герр капитан?

– О, все так, ваша светлость, если не считать, что это, скорее всего, пираты.

– Пираты, здесь?

– А чем это место лучше любого другого на Балтике?

– Однако! Неужто пираты так обнаглели, что хозяйничают вблизи от шведских берегов? Да еще на столь малом корабле… Они что, совсем страх потеряли?

– Ну, если учесть, что половина местных жителей тайные пираты, а вторая половина явные, – то да. Они ничего не боятся, но дело не только в этом.

– А в чем же?

– Будь эта барка одна – это было бы не так опасно. Но посмотрите внимательнее, ваше высочество, вон еще одна, а с другого борта, бьюсь об заклад, еще и не одна. Но не беспокойтесь, они не будут нападать, я заплачу им небольшую мзду, и они отстанут. У них нет больших кораблей с пушками, и им не так уж сильно хочется словить свинец в лоб или сталь в бок. Если им не заплатить, они могут атаковать ночью, а днем вряд ли рискнут сунуться. Эти корабли снарядил местный ярл или кто-то в этом роде. Что-то вроде налога за проезд.

– Так вы намерены заплатить?

– Да, так спокойнее. Один раз заплатишь – и больше никто не тронет.

– Сколько у вас людей?

– Сорок шесть вместе со мной, а у этих негодяев на каждой барке не менее двадцати!

– Нас двенадцать человек, и мы недурно вооружены, так что можете на нас рассчитывать.

– Не стоит, принц, мне еще не раз тут ходить, а эти ребята злопамятны.

Я внимательно смотрел на маневры плавучих рэкетиров, и чем больше я на них смотрел, тем меньше они мне нравились. Примолкнувшая было паранойя проснулась и вопила во все горло. Жестом подозвав к себе Мэнни, я приказал:

– Всем нашим alarm^[12]! Кирасы надеть, мушкеты зарядить. И потихоньку, не привлекая внимания, на кормовую надстройку. И сразу ко мне – поможешь доспехи нацепить.

Когда мы, в темпе одевшись и вооружившись, потихоньку заняли надстройку, диспозиция прояснилась. Одна из пиратских барок подошла к носу нашего флейта – очевидно, на ней был главарь рэкетиров, желавший обсудить размеры взноса в пользу голодающих бандитов Балтики. Две другие заняли позиции с бортов. Наш капитан, однако, не совсем потерял бдительность. Все его подчиненные были вооружены, у пары имевшихся небольших пушечек на вертлюгах стояли люди с фитилями. Но большинство вместе с ним столпилось на носу и грело уши, слушая перебранку капитана и главаря бандитов, оставшиеся следили за барками пиратов. Мы же, стараясь не отсвечивать, прятались за фальшбортом и наблюдали за происходящим. Тут мое внимание привлек негромкий стук – резко оглянувшись, я увидел крюк, зацепившийся за борт. Так, это еще что за явление? Опаньки, пока все были отвлечены происходящим на баке, к корме подошла оставшаяся доселе незамеченной маленькая лодка с шестью вооруженными пиратами, которые, не теряя времени даром, решили забраться на наш борт. Видимо, благородные морские разбойники решили, что обычной мзды будет недостаточно и надо забрать весь груз, причем вместе с кораблем. В принципе, у них все получилось бы, но вот закавыка: у одного беглого принца разыгралась паранойя, и на надстройке их ожидает комитет по встрече. Показываю своим архаровцам кулак и подношу палец к губам. Тихо вы, аспиды! Всю рыбу распугаете! Машу рукой Лелику – иди, мол, сюда, и показываю знаками, что делать. Тот понятливо кивает, и как только голова пирата показывается над бортом, мы подхватываем болезного за руки, и в ухо ему прилетает кулак Кароля в латной перчатке. Латная перчатка, скажу я вам, это не хухры-мухры! Куда там кастету. Через пару минут на палубе лежат пятеро связанных пиратов с заткнутыми ртами. Последнее для предосторожности: скоро очнуться им не грозит, рука у Лелика тяжелая. Так, а где шестой? Ух ты, последний бандит сидит в лодке и никуда не собирается. Непорядок! Свесившись с борта, показываю ему допельфастер и маню пальцем komm her du Schwein^[13]. Тебя тут, можно сказать, коронованная особа ждет, а ты кобенишься. Так, хороший мальчик, этого не бить! Пока.

Между тем торг подходит к концу, а к пиратам подгребают еще две барки. Да что же это такое, вы там заснули, что ли? Наконец пушкари выходят из летаргии и что-то кричат капитану. Эх, ребятки, в таких случаях надо сначала стрелять, а потом разговоры разговаривать! С пиратской барки раздается дружный залп – и тут же летят абордажные крючья. Остальные разбойники наваливаются на весла и тоже скоро пожалуют в гости. Наши моряки пытаются оказать сопротивление, но не слишком успешно. Пушечки начинают стрелять в сторону противника. Очнулись, мля! Одна ожидаемо промахивается, а вот вторая почти попала. Задающему темп гребцам пирату сносит голову. Энтузиазм остальных резко утихает, и барка замедляет ход.

– Так, господа! Наш выход, поскольку с людьми, выросшими на палубе, нам в абордаже не тягаться, никто в схватку не лезет! Сидим здесь и огнем, повторяю, огнем, препятствуем высадке остальных пиратов. С этими пусть команда занимается.

Мои мушкетеры, о, придумал, отныне и навеки вы, ребятки, мои мушкетеры, дают дружный залп по самой близкой пиратской посудине. А недурно! Добрая половина супостатов выведена из строя, остальные, кажется, в легкой прострации. Эй вы, олухи царя небесного! А заряжать за вас принц будет? Ему некогда, он боем руководит! Schneller^[14], сукины дети!!! Кажется, дело пошло на лад, Кароль взялся за руководство мушкетерами, и они исправно дают залпы в пытающихся подплыть пиратов. Мы с Болеславом, ощетинившись пистолетами, блокируем трапы на нашу надстройку. Манфред за моей спиной держит наготове запасные пистолеты. Тем временем бандиты с головной барки успели сломить сопротивление нашей команды. Часть матросов перерезана, но большинство просто струсило и ищет спасения в трюме. Впрочем, несколько моряков, отмахиваясь от разбойников своими тесаками, отступают к нам. Капитана нигде не видно, ну, да и черт с ним! Кажется, главарь разбойников понимает, в чем заминка столь хорошо задуманного плана, и командует атаку на нас. Это ты зря, я с вами фехтованием заниматься не собираюсь! Мы с Болеком дружно стреляем из всех стволов, и бандиты откатываются. Ветер быстро разгоняет дым, и я вижу, что утренний пейзаж украсили тела пятерых разбойников. Великолепно! Мэнни тут же подает нам заряженные пистолеты и принимается за перезарядку наших. Ну что же, ситуация патовая, мы не даем бандитам подняться на борт, а уже поднявшиеся пираты держат нас осажденными в надстройке. Так, что это? Главарь пиратов предлагает мне поединок? Ага, сейчас! Чулки поглажу!

– Могу я узнать, с кем имею дело? – кричит руководитель морских рэкетиров в нашу сторону.

– А зачем вам? Когда вас будут вешать, вам объявят, по чьему приговору!

– Вот как, вы имеете право выносить приговоры?

– Ну, говоря по совести, раньше мне не доводилось этого делать. Однако вы и ваши люди кажетесь мне вполне достойными кандидатурами, чтобы начать с вас.

– О! Какая честь!

– Так, Кароль, если, пока мы разглагольствуем, хоть одна тварь подберется к борту, я тебя сам утоплю! – шепчу я импровизированному командиру своих мушкетеров. И, обращаясь к главному пирату, кричу: – Очень рад, что вам понравилось!

– Послушайте, может, не будем напрасно проливать кровь и решим дело в честном поединке?

– Проливать кровь? Никто из моих людей даже не ранен, а до ваших мне нет дела! Мы немного попрактикуемся в стрельбе, а палачу будет меньше работы.

– Но когда мои люди пристанут к этой посудине, мы вас перережем, как кур!

– Не когда, а если пристанете! И не похоже, чтобы у вас это до сих пор получалось. Впрочем, мне некогда, и если вы, заплатив мне за беспокойство, отправитесь на свою барку и уберетесь к чертовой матери отсюда, то я, пожалуй, не буду стрелять вам в спину!

– А вы изрядный наглец, молодой человек!

– Что поделать, моим родителям было некогда заниматься моим воспитанием, так что выросло то, что выросло. Но мы будем продолжать препираться или приступим к обсуждению вашего выкупа?

– А вы мне нравитесь! – захохотал мой собеседник.

– Ваша светлость, – зашептал мне на ухо Мэнни. – Одна из пиратских барок обходит нас по дуге. Они, верно, хотят подойти к нашему кораблю с носа. Так мы не сможем их обстрелять.

– Проклятие! – выругался я вполголоса.

Но в голове внезапно мелькнула мысль. И я обратился к матросам нашего флейта, которые, не бросив до сих пор оружия, укрывались под трапами, идущими на полуют.

– Эй, как вас там, вы еще живы?

– Да, ваша милость!

– Сколько вас?

– Шестеро.

Я произвел в голове несложный подсчет. Нас двенадцать плюс шесть – это восемнадцать. Бандитов было человек двадцать, как минимум пятерых мы убили. Кого-то наверняка порезали в схватке. Мы в доспехах, если внезапно атаковать пиратов сейчас – есть шанс очистить корабль до того, как к ним придет подмога. Скомандовал:

– Лелик, Болек! Мы с вами в полных доспехах идем впереди с пистолетами. Мушкетеры за нами! Vorwärts^[15]!

Такого подвоха пираты явно не ожидали. Одно дело – резать в суматохе обычных моряков, другое – когда на тебя строем прут двенадцать лбов в шлемах, кирасах и ощетинившихся стволами. Напрасно их командир пытался организовать отпор, нескольких смельчаков мы пристрелили в упор. Остальные, не утруждая себя сопротивлением, бросились в свою барку и схватились за весла. Очистив палубу, мои молодцы под командованием Кароля дали дружный залп в сторону последней пиратской посудины, пытавшейся к нам подойти. Я же тем временем стоял перед пиратским главарем, наставив на него еще неразряженный допельфастер.

– Сдавайтесь! Шпага вам не поможет, а пистолет, кажется, дал осечку? Мой, как видите, двуствольный и колесцовый, так что осечки не будет! Сдавайтесь, у меня к вам есть пара вопросов, так что сразу я вас не убью.

Пират, скрипнув зубами, бросил на палубу пистолет и неожиданно с куртуазным поклоном протянул мне шпагу. В благородство решили поиграть? Ну-ну! Я внимательно посмотрел на него. Молодой человек лет примерно двадцати трех – двадцати пяти, с довольно красивым лицом. Локоны длинной прически тщательно завиты. Весьма изящно и дорого для людей его профессии одет. Поверх камзола изрядная испанской работы кираса с золотой насечкой. Нет, ну ты посмотри, какие гламурные пираты пошли! Даже повесить жалко.

– Так, этого связать, рот заткнуть! Соберите команду и найдите капитана!

– Капитан убит, ваша милость!

– Прискорбно! Кто-нибудь умеет управлять этим хозяйством? – показал я на такелаж.

– Ваша милость, мы сумеем, конечно, поставить паруса, но дойти в порт без капитана будет непросто.

– Что, никто не знает, как дойти до ближайшего шведского порта?

– С вашего позволения, я знаю! – подал голос пленник, которому не успели еще заткнуть рот.

– Вот как?

– Да, я владею благородным искусством управления кораблем и могу привести вас куда угодно. При одном условии.

– Звучит как музыка! Продолжайте, друг мой, каком условии?

– Вы меня отпустите!

– Что же, заманчиво. Однако есть пара препятствий, так что, боюсь, сделка не состоится.

– Каких препятствий? О чем вы?

– Видите ли, друг мой… – я снял шлем и, наклонившись к уху пленника, вкрадчиво прошептал: – Что помешает вам привести корабль не туда, куда нужно мне, а туда, куда нужно вам? Скажем, на вашу стоянку. У вас ведь есть стоянка? Что, я угадал? Печалька!

– Я дам вам слово!

– Слово пирата? Умоляю, не смешите мои ботфорты!

– Но я буду в ваших руках! Что помешает вам расправиться со мной, если я вас обману?

– Что же, в этом есть свой резон, но тогда остается второе препятствие.

– Господи Иисусе, а на этот раз что?

– Помните, я обещал вас повесить? Уж такой я педант – что ни пообещаю, все исполню! Эй, кто там! Поднимайте паруса и готовьте веревку, этот господин желает просушиться.

– Эй, подождите, вы же говорили, что не убьете меня!

– Я обещал, что не убью вас сразу, я и не убил до сего момента, но вы так наскучили мне этим разговором, что я, пожалуй, прикажу вас повесить.

– Да, но вы неминуемо погибнете сами!

– Для вас это будет большим утешением? Наслаждайтесь! Посмотрите на меня, друг мой, мне семнадцатый год! Вспомните себя в этом возрасте, вы разве думали, что можете погибнуть? Я точно такой же! Эй, отставить паруса, быстрее веревку, говорят, повешенный на борту – хорошая примета!

– Подождите, вы же еще собирались обсудить размеры моего выкупа, да-да, вы говорили, что отпустите меня?

– Разве я так говорил? Не припоминаю, быстрее, канальи!

– Пять тысяч талеров!

– Что, простите? Да что же это такое! Беременные тараканы быстрее двигаются, чем эти олухи по вантам!

– Десять тысяч талеров!

– О, как я погляжу, к вам возвращается разум? Прелестно! Отставить веревку, сукины дети! Ставим паруса!

Интересно, что же за дичь мне попалась? И не подавлюсь ли я ею?

– Что ж, молодой человек, вы приведете корабль в ближайший королевский порт и отправите своим близким письмо с описанием той щекотливой ситуации, в которую угодили. Я со своей стороны не стану сообщать властям о вашей роли в разыгравшейся здесь трагедии и получу за это пятнадцать тысяч талеров!

– Десять тысяч! Я сказал вам – десять!

– Друг мой, десять – это за вас! А ведь у меня есть еще ваши люди, кроме того, моряки этого ладного судна изрядно натерпелись от вас, и если каждый уцелевший получит, скажем, полсотни талеров, он не станет доносить властям о нашей маленькой тайне. Не так ли?

Слышавшие этот разговор матросы с энтузиазмом подтвердили мою догадку. Один из них сказал даже, что за пятьдесят талеров присягнет на библии, что мой пленный сражался с нами плечом к плечу.

– Вот видите, дружище, сумма вполне обоснованна. Кстати, как вас зовут?

– Вы не представились мне, так что вам нет дела до моего имени!

– Я знаю, как его зовут! – вступил в разговор моряк, собиравшийся присягать на библии. – С вашего позволения, ваша милость, это молодой ярл Карл Юхан Юленшерна. Мне приходилось видеть его и его отца.

– Это же просто прелестно, и где, позвольте спросить, сейчас ваш почтенный родитель – очевидно, ожидает вас на берегу с уловом? Интересный у вашей семьи промысел.

– Вам нет до этого никакого дела! И это не промысел, а старинная привилегия, незаконно у нас отторгнутая, собирать дань со здешних купцов. Впрочем, мой отец сейчас при дворе. Так что чем скорее мы прибудем в Стокгольм, тем быстрее уладим наши дела.

– Не сомневаюсь, мой друг, только проясните мне один вопрос. Ваш почтенный родитель при дворе, а вы, занимаясь вашим семейным делом, решили не ограничиваться обычной прибылью, а зарубить курицу, исправно несущую вашей семье яйца, так? Что с вами приключилось, вы проигрались в карты или завели себе любовницу не по карману?

– Я больше вам ни слова не скажу! – с ненавистью во взоре отвечал мне молодой ярл.

– Да не больно-то и хотелось. Эй, ребятки, приковать его к штурвалу – и пусть правит. Если мы налетим на мель, то не спасать!

Дальнейшее наше путешествие проходило без приключений. На следующий день мы пришли на рейд Стокгольма и бросили якорь. Пока мы ожидали портовых чиновников, я приказал убрать от греха нашего неудачливого пирата к его подчиненным. Тут ко мне опять подошел давешний моряк и, почтительно сняв шапку, спросил:

– Нижайше прошу прощения у вашей милости! А что вы будете делать с «Красоткой Лизхен»?

– С какой еще красоткой, дружище?

– Да так называется наш флейт, уж не обессудьте.

– Господи, и кому только пришло в голову назвать так это корыто? И почему я должен с ним что-то делать?

– Ну как же, ваша милость. Капитана-то люди господина ярла укокошили, и «Красотку»-то нашу почти и захватили. А вы возьми и отбей, так что теперь она вроде как ваша! Тем более что родных у капитана все одно нет и имущество вроде как выморочное. И не извольте гневаться, ваша милость, а только зря вы нашу «Красотку» корытом обозвали. Суденышко оно знатное и ходкое, ну а что вид запущенный – так это дело поправимое.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи поподробнее, что-то я не видел до сих пор, чтобы корабли бесхозными были.

– Ваша правда, господин, но чего уж тут подробнее. Корабль вы взяли в бою, мы это подтвердим, и не сомневайтесь даже. Груз принадлежал покойному, так наследников у него нет, опять же что в бою взято – то свято. Ну, дадите, конечно, на лапу кому положено в порту, так уж заведено. И оформите корабль на себя.

– Что же, прибыток – он всегда лучше, чем убыток, а тебе, любезный, какая в этом корысть?

– Да как вам сказать, ваша милость, уж больно вы хозяин щедрый да удачливый, я про таких и не слышал. Не один год хожу, всякое бывало, а таких деньжищ и не видывал. К тому же вам же нужен будет человек приглядывать за судном, а я бы у вас послужил, раз такое дело. Вы не сомневайтесь, я и грамоту знаю, и службу корабельную, да и вообще не подведу. Шкипер, конечно, нужен будет, ну да мне и места боцмана станет, а вам свой человек не помешает.

– Тебя как зовут, такого ушлого?

– Да все Карлом Рюмме кличут, уж больно имя мне мудреное дали родители при рождении.

– Это как?

– Klim Rymin, ваша милость.

– Клим, ты что, русский? – перешел я на язык еще не родившегося Пушкина.

– Свят-свят! Вы что это, ваша милость, тише, услышит кто! Вы что, по-нашему говорите?

– А чего тут такого, я еще полдюжины языков знаю.

– Колыванец я. Для шведов все равно что эст, им без разницы. А с Москвой у них сейчас нелады – еще подумают, что подсылы.

– Подожди, как война, король Карл Девятый вроде как заодно с Василием Шуйским против Сигизмунда.

– Ага, как же, заодно, с такими друзьями и врагов не надо. Так и смотрят, где чего плохо лежит, как пить дать откусят от Москвы Новгород, басурмане!

– Небось подавятся, а ты что же, за Шуйского или как?

– Мое дело сторона, а только, ваша милость, какой с Шуйского царь? Эх, как Ивана Васильевича не стало, нет порядка на Москве.

– А что ты все – Москва да Москва, не вся же Русь Москва?

– Это верно, а только сами рассудите, ваша милость, у Жигимонта в Литве немало землицы-то русской, и в войске его православных немало. А род природного государя пресекся, видать, за грехи наши.

– Ты, кстати, сам-то какой веры держишься, болезный?

– Эх, ваша милость, обасурманился, чего там! Лютеранин я теперь.

– Ладно, мне до того дела нет. Порешим так: сладится дело – будешь на моем корабле боцманом. За жалованье не бойся, не обижу. О, глянь, портовые стервятники показались! Ну, пойдем, боцман, встретим.

Дело и впрямь оказалось несложным, чиновники вполне удовлетворились нашим рассказом и полученными комиссионными. На следующий день в портовой конторе капитан над портом Олле Юхансон торжественно вручил мне документ, согласно которому принц Иоганн Альбрехт Мекленбургский стал судовладельцем.

– Поздравляю вашу светлость с прекрасным приобретением, вы оставите вашему судну прежнее название?

– «Красотка Лизхен»? Нет, пожалуй, моя светлость предпочтет название «Благочестивая Марта». (Не знаю, написана ли уже эта пьеса, но такое имя мне больше нравится.)

– Желание вашей светлости – закон! Мы немедленно внесем необходимые изменения. Кстати, вы поднимете Мекленбургский штандарт?

– Я полагаю, да. Какой же еще.

– В таком случае вам необходимо переставить судно ближе к цитадели – все-таки вы не подданный нашего доброго короля.

– Поближе к пушкам? Что же, это разумно, никаких проблем. Я отдам необходимые распоряжения.

– Вот и чудесно, как все-таки приятно иметь дело с вашей светлостью! Не то что эти грубые мужланы местные негоцианты. Можно ли спросить вас о ваших дальнейших намерениях?

– Ну, для начала мне необходимо быть представленным ко двору его величества Карла Девятого. Я хотел бы предложить ему свою шпагу. К сожалению, я никого не знаю в Стокгольме…

– О, понимаю, понимаю. Дело в том, что его христианнейшее величество сейчас в отъезде и будет не раньше, чем через неделю.

– Весьма досадно! Ну что же, придется подождать. Будет время заняться делами, распродать груз.

– Вот как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Королевское жалованье, к сожалению, не такое большое, и я занимаюсь кое-какими делами… ничего серьезного, но я мог бы быть вам полезен при продаже груза. Вы еще очень молодой человек, и вас могут, как бы это помягче сказать…

– Обмануть?

– Да, ваша светлость, к сожалению, не все подданные нашего доброго короля кристально честные люди и могут попытаться нажиться на чужой неопытности. Кроме того, вам совершенно нет необходимости ожидать его величества. Кронпринц Густав Адольф сейчас здесь, и вам было бы полезно познакомиться с ним.

– Оба ваших предложения весьма заманчивы, но вряд ли к принцу так просто попасть.

– Все это действительно непросто, но и не так уж сложно. Юный принц весьма дружен с членом риксрода Акселем Оксеншерной, а я веду с ним кое-какие дела, так что я мог бы…

– Посодействовать? Замечательно! На том и порешим, вы, скажем, с завтрашнего дня займетесь моим грузом. Я целиком доверяю вашей порядочности и надеюсь на вас. А я отправлюсь к достойному господину Оксеншерне с вашим рекомендательным письмом. Немедленно.

– О, ваша светлость! Вы так стремительны! Но дело в том…

– Что в этом порту вы не единственный посредник?

– Я немедленно пишу письмо господину Оксеншерне!

– Кстати, не подскажете ли, старый ярл Юленшерна с королем?

– Именно так, а вы знакомы?

– Лично нет, но кое-что слышал о нем.

– Очевидно, ничего хорошего? Послушайте дружеского совета, ваша светлость, не упоминайте об Юленшерне в доме Акселя. Они друг друга терпеть не могут.

Вернувшись на теперь уже «Благочестивую Марту», я поначалу не узнал своей благоприобретенной собственности. Новоявленный боцман мгновенно взял команду, выражаясь по-кавалерийски, в жесткие шоры, и к приходу хозяина все сверкало. Палуба отдраена, медяшка блестела, такелаж уложен. Короче, глаз радовался. Я благосклонно кивнул своему помощнику и позвал к себе в каюту на серьезный разговор его и своих приближенных.

– Вот что, друг мой Карл, корабль теперь мой, и ты, как и договаривались, будешь на нем моей правой рукой. Формально боцманом, а по сути – мое око и ухо. Если что приключится неподобное – не взыщи, спрошу с тебя. Сейчас дам тебе денег, закупишь провизии, потом прикинешь, что станет рассчитаться с командой, включая долю за Карла Юхана. Если кто пожелает мне служить – смотри так. Тех, кто, как и ты, бился до конца с пиратами, бери без разговоров. Тех, кто по трюму прятался, – на твое усмотрение. С кого будет толк – возьми, кто не глянется – гони. Мне трусов не надобно, на место уволенных набери новых. Чтобы дело корабельное знали, да в бою под банками не прятались. Внял ли?

– Понятно, ваша милость, как не понять, все исполню, как велели. Сам было хотел просить, чтобы команду сменить, значит. Ненадежные оне…

– Еще, прекрати меня называть «ваша милость», я принц и буду герцогом, поэтому «ваша светлость».

– Прошу прощения, ваша ми… ой, светлость ваша! Извиняйте, мы это от темноты!

– Так по кораблю, пожалуй, все, ах да, называется он теперь «Благочестивая Марта». Теперь ты, Кароль! Ты назначаешься лейтенантом моих мушкетеров. В бою ты с ними ловко управляешься, я доволен. Наберешь еще человек двадцать – тут, я смотрю, народу много без дела трется. Кого попало не бери, приглядывайся. Мушкетерам, бывшим в бою, то есть всем, как получим выкуп за нашего благородного разбойника, выплатим премию. Так и скажи им. Учреди крепкий караул, а то мало ли, Юленшерны захотят сэкономить. Ты, Болеслав, будешь пока прапорщиком, или, как говорят шведы, фендриком. Твоя задача – разберись со всем оружием, что есть на борту, и с тем, что от прежнего хозяина осталось, и с пиратским. Потом обежишь всех здешних оружейников, узнаешь цены и все прочее. Приценись, сколько станет наши мушкеты переделать из фитильных в кремневые. Как вспомню возню с фитилями в бою – дурно делается. Кому что не ясно? Vorwärts!

– А вас, мой дорогой Манфред, я попрошу остаться! Мэнни, ты мой секретарь или где? Пойдем в закрома, считать денежки. Так, я не понял, вы еще здесь?

Еще в Дарлове мои верноподданные обогатили меня ровно на семь тысяч двадцать талеров. Жил я там на всем готовом, людей из моей свиты также кормили, поили и одевали, обували за дядин счет. Когда пришлось уезжать, снарядил я их тоже, в общем-то, на халяву. Однако по пятьдесят талеров я всем троим, как только представилась возможность, выдал. Причем Мэнни, насколько я знаю, отдал деньги родным, а вот Лелик и Болек, я так подозреваю, протрынькали. Оно и понятно, ребята большенькие, им ясно объяснили, что ломти они отрезанные и дальше сами. Вот они и приоделись, по бабам сходили на прощанье. Ну, а как? Катарина-то им точно никому не дала, зараза такая, а парни молодые, здоровые что лоси. Эх, а может, у нее только на принцев аллергия? Не-э, тогда бы им хрен хватило. С Мэнни тоже понятно, он еще малец совсем, родню жалко, а тут сестру замуж выдавать скоро. Но как бы то ни было, сто пятьдесят талеров в главу «расход». Идем дальше, восьмерых человек я нанимал из расчета пять талеров в месяц. Деньги эти по их меркам немалые, но и требования у меня были тоже не детские, так что подошло только восемь человек. Почему только пять? Все просто: на службу вояки сейчас нанимаются со своей амуницией, а у моих молодцов амуниции как у латыша – в смысле, хрен да душа! Ну, а поскольку и одежда, и доспехи, и оружие мое, так пять талеров еще и много. Всем заплачено за полгода вперед – еще двести сорок в минусе. Слава тебе господи, что Агнесса с меня денег не взяла за оружие и форму, разорился бы. Еще почти сотня ушла на порох, свинец и припасы. Тут замковый кастелян стал насмерть – у, скавалыга! Когда (если) вернусь к Агнессе, я тебя… награжу, так и надо хозяйское добро беречь! За доставку меня любимого «со товарищи» и багажом в Швецию покойный капитан слупил по десятке с рыла, то есть сто двадцать талеров как одну копеечку. Итого траты на сегодняшний день составили шестьсот десять талеров. Хотя нет, только что двадцатку дал Климу-Карлу на провизию, так что шестьсот тридцать. Ой, да где же шестьсот тридцать, а портовый сбор? А капитану над портом? А, ети ее за ногу, пошлина! Так, припоминаю, мелким крысам роздал по одной монете, прочим хищникам на всех сыпанул из кошеля… дай бог памяти, десяток. Капитану над портом меньше пятидесяти никак нельзя было, а ведь он, паразит, еще на моем грузе наварится. А чего там считать, брал с собой на представительство два мешочка по полсотни серебром, и, что характерно, ничего не осталось. А ведь пошлину еще не заплатил, надо груз оценивать. Ох, грехи наши тяжкие! Стало быть, в нашем остатке должно быть шесть тысяч триста десять талеров. Денежки у меня, кроме тех, что на текущие расходы, лежат в опечатанных ящиках, а те в свою очередь в самых невзрачных сундуках. Так что до монетки пересчитывать не надо. Ну, вроде все. Хотя нет, не все, а где, позвольте спросить, касса покойного капитана? Где-то же он деньги хранил? Хотя бы те, что я заплатил. Внимательно осмотрел его вещи, запасное белье, парадный камзол. Да, капитан жил скромно, тем более должны быть сбережения! Узнаю, кто скрысятничал, – утоплю лично! Что у нас еще, табакерка серебряная, поставец с посудой, шкатулка. Что тут у нас? Угу, это не шкатулка, это несессер с туалетными принадлежностями. Ножницы, щипчики, стаканчик, бритва и еще какие-то приблуды. Все богато украшено серебром с чернением. Хм, а он у вас откуда, любезнейший? Я вот почти герцог, а у меня такого нет. Герба нигде не наблюдается, хотя имущество явно какого-то аристократа. Ладно, в хозяйстве все сгодится. О, нужная вещь, подзорная труба и какой-то прибор, секстант или еще что. Обстукиваю сундук, двойного дна нет, так что тайник в другом месте. Ладно, переходим к следующей кучке. Это имущество молодого ярла Юленшерны, то есть бывшее имущество. Раздевать я его, конечно, не стал, а вот кираса и довольно авантажный шлем с пером – моя добыча. Еще шитая золотом портупея со шпагой и дагой, Портос обзавидовался бы. И пистолет, который он небрежно кинул мне под ноги. Зря кинул, кстати, пистолет хороший, просто за кремнями следить надо. Опять же богато украшенный, ну нам на бедность все в кассу. Денег у разбойников не было, ну, оно и понятно: они ими разжиться шли.

Ладно, Мэнни, с этим закончили, теперь давай умываться, причесываться и переодеваться. У нас свидание с достойнейшим господином Оксеншерной, между прочим, будущий канцлер и глава антикатолической лиги!

Депутат риксрода принял мое высочество без проволочек. Видимо, принцы тут табунами не шляются. Молодой, лет двадцати пяти мужчина, довольно плотный, одет без лишней пышности, но видно, что дорого. Смотрит на меня внимательно и немного строго. Ну, понятно, моей тушке едва семнадцать, еще и бритва не понадобилась ни разу. Так что, по местным меркам, я хоть и принц, но сопляк. Ладно, пообщаемся – посмотрим.

– Мне доложили о вашем прибытии, ваша светлость, а также о драматических событиях, связанных с ним. Надо сказать, что ваша… э… удачливость впечатляет. Я даже думал, что вы старше.

– Увы, жаль вас разочаровывать, но я постараюсь исправить этот недостаток. Дайте мне десять лет – и я стану на десять лет старше!

– Ах-хах, а вы веселый человек, ваша светлость! Но что привело вас в Швецию?

– Увы, друг мой. Меня привели в вашу прекрасную страну превратности судьбы. Мои дражайшие родственники, очевидно, тоже полагая меня слишком молодым, отказали мне в положенных мне по моему статусу выплатах. Кроме того, они попытались наложить руку на мои земли и организовать мою преждевременную кончину. Как видно, для этого я с их точки зрения не слишком молод.

– Однако! Неужели все настолько серьезно?

– Более чем, они даже сговорились с католической инквизицией и попытались организовать аутодафе со мной в главной роли.

– Какая низость! Однако в это трудно поверить, к тому же я очень давно не слышал об инквизиции, если речь не идет об Испании.

– Я бы тоже не поверил, если бы это все не случилось со мной. Меня безо всякой Испании планировали немного поджарить, и я с трудом унес ноги.

– Так вы ищете защиты у нашего короля?

– Нет, я не ищу ни защиты, ни справедливости! И того и другого я добьюсь сам, дайте только срок. Я хочу предложить королю Карлу свою шпагу и надеюсь, находясь у него на службе, получить необходимый мне опыт. После чего я вернусь в свои земли и, если моих прав не признают добром, подтвержу их силой.

– Недурно сказано, ваша светлость! Я помогу вам быть представленным его величеству, а дальше все в ваших руках. Однако хочу заметить, что если вас примут на службу, то вам по вашему статусу прилично командовать отрядом не менее полка. Однако никто не доверит полка такому молодому человеку без воинского опыта.

– У меня есть небольшие средства, и я могу для начала сам собрать небольшой отряд. Так и моя честь не пострадает, и королевская казна буду в неприкосновенности.

– Аксель, Аксель, ну где же ты? – с этими словами в кабинет ворвался молодой человек примерно моего возраста. – Ой, ты занят!

– Позвольте представить вашему королевскому высочеству принца Иоганна Альбрехта Мекленбургского! Он только что прибыл в Швецию и желает поступить на службу к нашему государю и вашему отцу христианнейшему королю Карлу Девятому!

– Душевно рад нашему знакомству, ваше королевское высочество! – сказал я и с самым светским видом изобразил поклон. Хотя сейчас он, как и я, принц, но он сын короля и будущий король, а ваш покорный слуга только герцог.

– Весьма рад! – несколько отстраненно ответил мне юный Густав Адольф.

Что-то он сдержан, хотя мне кто-то говорил, что он недолюбливает аристократов. Ну, вот и познакомились. Хозяин дома вежливо заулыбался: аудиенция закончена.

– Где вы остановились, принц?

– На рейде стоит мой корабль, вы всегда можете найти меня там.

– У вас есть свой корабль? – вспыхнул интерес у Густава Адольфа. Мальчишка!

– Да, ваше королевское высочество! Я отбил его у пиратов, и теперь он мой. Хотите прокачу?

– У пиратов? Отбили? Сами? – вопросы следовали один за другим.

– Да, принц, они имели неосторожность напасть на меня. Сам, конечно, но не один. У меня небольшой отряд, так сказать, моя личная гвардия.

Оксеншерна с любезным оскалом теснил меня к двери, говоря при этом, что «это все очень интересно, но у нас совершенно нет времени». Я не возражал, мне не надо. И я, и Аксель знали, что наследник престола проглотил наживку по самое не могу и теперь не сорвется. Только его это напрягало, а я безмятежно улыбался. Когда я вышел, наткнулся глазами на своих спутников. Без свиты я в последнее время не хожу, так сказать, во избежание. Манфред и Болеслав вскочили и пожирали глазами начальство.

– Ваше королевское высочество, позвольте рекомендовать вам этих храбрейших дворян, сражавшихся плечом к плечу вместе со мной. Манфред фон Торн и Болеслав фон Гершов!

Глаза Густава расширились до самых возможных пределов. Еще бы, Болек – наш ровесник, а Мэнни и вовсе четырнадцать. А они уже СРАЖАЛИСЬ С ПИРАТАМИ! Туше!

– Надеюсь, что ваше королевское высочество окажет нам честь своим посещением?

Королевское высочество еще как окажет! Оно выест мозг всем своим приближенным, но окажет!

На обратном пути я зашел к капитану порта, чтобы окончательно оговорить завтрашние мероприятия. Олле Юхансон встретил меня радушно. Еще бы, представляю, как этот хитрован наварится на мне, бедном. Судьба! Предложил продать корабль. Ага, сейчас! У меня наследник шведского престола клюет, а я наживку продам? Дурных нема! Впрочем, есть положительный момент: он познакомил меня с соискателем на должность шкипера.

Ян Петерсон – коренастый крепыш, лицо обветренное, возраста сразу и не определишь. Держится почтительно, но без подобострастия. Цену себе знает. По словам Олле, опытный моряк, имеет диплом штурмана. Интересно, почему он без места, такой весь из себя положительный? Ага, хозяин продал судно, где Ян служил помощником. Новый владелец рассчитал весь прежний экипаж. Хозяин – барин, бывает. Ну, пока очереди ко мне в шкиперы не наблюдается, посмотрим.

– Когда можете приступить, гере Петерсон?

– Если будет угодно вашей светлости, хоть завтра.

– А отчего не сегодня?

– Прошу прощения, но мне нужно закончить кое-какие дела. Ну, нужно так нужно.

– Завтра мы с господином Юхансоном будем заниматься разгрузкой «Благочестивой Марты» и реализацией груза. Расчет, я полагаю, будет в вашей конторе?

– Именно так, ваша светлость! – подтвердил капитан порта.

– Прекрасно, там и встретимся.

– Тогда разрешите мне откланяться!

– Не смею задерживать.

Дождавшись, когда Петерсон выйдет, я, состроив самую наивную улыбку, спросил у капитана, сколько стоят услуги шкипера.

– Ну, на большом корабле хороший шкипер может получать больше тысячи талеров в год, на всем готовом. Плюс иметь долю в доходах. Однако ваш корабль не назовешь большим, к тому же господин Петерсон не имеет опыта самостоятельного командования… Полагаю, сумма в шестьсот талеров в год будет уместна в данном случае.

– Пятьдесят талеров в месяц? Столько примерно получает младший офицер в рейтарах.

– Это Швеция, мой принц! У нас не так много рейтаров, но чертова пропасть шкиперов! – захохотал Юхансон.

Вернувшись на «Благочестивую Марту», я вызвал к себе пленника.

– Мой дорогой ярл, надеюсь, вам не слишком неудобно гостить на моем корабле?

– О, не стоит беспокойства, ваша светлость! Если учесть, что вы поначалу собирались меня повесить, а теперь всего лишь ограбите, со мной все в порядке!

– Насколько я припоминаю, вы, любезнейший Карл Юхан, пытались взять этот корабль на абордаж, убив много людей при этом, – нахмурился я. – И собирались убить всех, включая мою светлость. Так что я не понимаю сути ваших претензий. Впрочем, если вы так желаете, можно отыграть все назад. Я могу хоть сейчас выдать вас властям на предмет повешенья. Ваша семья не потеряет довольно, значительной, признаю это, суммы, однако напрочь потеряет свою репутацию. Выбор за вами.

– Вы умеете торговаться, ваша светлость.

– А вы нет, потому закончим этот разговор. Скоро король Карл и его двор вернутся в столицу. Я так полагаю, с ними будет ваш отец, так что мы закончим с этим делом. Надеюсь, к обоюдному согласию, не так ли?

– Да, пожалуй, я не прочь завершить его как можно скорее.

– Весьма рад, что наше желание обоюдно! Могу я что-нибудь еще сделать для вас?

– Не стоит, впрочем, если бы вы приказали расковать меня, хотя бы на ночь…

– А вы не устроите какой-нибудь глупости?

– О, вы так трусл… осторожны, ваша светлость!

– Вы напрасно пытаетесь меня оскорбить, господин титулованный морской разбойник. Да, я осторожен и предусмотрителен. Именно поэтому вы мой пленник, а не наоборот. Вы же неосторожны и непредусмотрительны, поэтому останетесь в кандалах. Dixi!^[16] Эй, кто там, проводите господина ярла в его апартаменты!

На следующий день я наконец продал груз, доставшийся мне вместе с «Благочестивой Мартой». Замеры, проведенные Юхансоном и его подручными, показали, что вес зерна на нашем корабле составляет восемьдесят ластов. Это вполне коррелировалось с записями покойного капитана в судовом журнале, поэтому возражений у меня не вызвало. Затем мы приступили к обсуждению цены. Надо сказать, я честно попытался выяснить цену на свой груз из сторонних источников. Увы, усилия мои не увенчались успехом. Купцы, услышав вопрос, приходили в возбужденное состояние и начинали сетовать на дешевизну. Дескать, в убыток торгуем, но ради уважения купим. Хотите десять талеров? Ага, сейчас! Готовый хлеб стоил около 30 фунтов за талер. Это очень ценная информация, однако чтобы получить хлеб, зерно надо смолоть в муку, потом испечь… Треть? В общем, на переговоры я пошел, так и не уяснив. Ну да ничего, бывало похуже. Мой добрый друг Юхансон ожидаемо пустился в разговоры о маленьком жалованье, о плохой торговле и других печальных вещах. Я выслушал его с самым сочувственным видом и даже сделал вид, что вытираю слезу кружевным платком. Олле сначала удивился, но быстро сообразил, что перегнул палку, и, вздохнув, предложил двадцать пять талеров за ласт. То есть две тысячи талеров за весь груз. Я, мило улыбнувшись, сообщил ему, что полагаю справедливой цену в пятьдесят талеров. Однако, снисходя к бедственному положению всех шведских чиновников вообще и капитана над портом в частности, готов удовольствоваться сорока пятью, поскольку сумма в три тысячи шестьсот гораздо более соответствует моему представлению о всеобщей гармонии. Господин Юхансон поперхнулся и сообщил, что моя светлость режет его без ножа. Впрочем, из уважения к Мекленбургскому дому вообще и ко мне в частности он готов повысить цену до тридцати пяти талеров. На что я в свою очередь сообщил, что в гробу видел своих мекленбургских родственников, однако, понимая бедственное положение государственного аппарата королевства Швеция, готов уступить до сорока. На этом переговоры зашли в тупик, я хотел три тысячи двести талеров, а мой визави готов был расстаться только с двумя тысячами восемьюстами. Наконец, вдоволь попрепиравшись, мы сошлись на трех тысячах за все и ударили по рукам. Разумеется, только из глубочайшего уважения друг к другу.

Закончив с делами, я обнаружил, что меня терпеливо дожидается мой потенциальный шкипер Ян Петерсон.

– Здравствуйте, Ян! – поприветствовал я его. – Как ваши дела, улажены?

– Да, ваша светлость! Я завершил все свои дела здесь и готов отправиться с вами хоть в преисподнюю.

– Ну, так далеко не стоит! – засмеялся я. – Кстати, бедняга Олле так расстроился из-за нашей торговли, что не пригласил меня на ужин. Можно, конечно, поесть на «Марте», но тамошний кок так дурно готовит… Пойдемте в трактир?

– Разве принцы ходят по трактирам?

– О, это смотря какие! Дети королей и императоров ходят в трактиры только в том случае, если при них есть хороший бордель. А дети владетелей помельче вроде герцогов и курфюрстов иной раз посещают трактиры, чтобы просто поесть! Что скажете?

– Ну, если просто поесть, то пойдемте к папаше Густаву, у него публика почище и кухня получше.

– Принимается, за мной, банда!

В бытность свою рейтаром я побывал во многих трактирах. Этот был, пожалуй, из лучших. Два довольно чистых зала – один побольше, другой поменьше – и несколько отдельных кабинетов. Посетители в основном из небогатых негоциантов, шкиперов, штурманов и младших офицеров с торговых кораблей. Стены украшены в морском стиле, флаги, штурвалы и рында на входе. Владелец трактира папаша Густав, оглядев нашу компанию и поняв, что ни в одном кабинете мы не поместимся, сразу проводил нас в малый зал. За один стол сели я, Лелик и Болек, Мэнни и Ян. За двумя другими расселись наши мушкетеры. Я отмалчивался, заказывал все Кароль. Выслушав заказ, хозяин спросил, не желают ли почтенные господа свежего эля. Почтенные господа желали, особенно я.

Утолив голод и потягивая замечательный эль, я предавался мечтам. Пятнадцать тысяч талеров, которые я получу с семейки Юленшерны, плюс шесть тысяч моих, плюс три, полученных за груз… это же красота. А сколько будет стоить отряд из двухсот первоклассных рейтар? Итак, в отряде один капитан, это две сотни. Два лейтенанта еще по сотне, четыре прапорщика, наши получали вроде как по шестьдесят. И десяток капралов по сороковнику. Остальные рядовые – им по двадцать. Итого четыре тысячи семьсот талеров в месяц. Ух ты! С другой стороны, лучше кавалерии сейчас просто нет. А с таким отрядом можно наворотить дел! Отпив изрядный глоток, я оглядел свою компанию, и внезапное беспокойство кольнуло меня. А кто же остался на «Марте»? А ладно, Клим мужик надежный, справится!

– Позволит ли ваша светлость задать вопрос: выгодно ли вы распродали ваш груз? – спросил меня Ян.

– Позволит, отчего не позволить. У меня было восемьдесят ластов зерна, а стало три тысячи талеров. К сожалению, я не имею представления, выгодно ли это. Кстати, а вы меня не просветите?

– Простите меня, принц, господин капитан над портом представил меня вам с тем непременным условием, чтобы я вступил в должность не раньше, чем вы распродадите груз.

– Вот как? А этот Олле изрядный пройдоха. Впрочем, условие соблюдено, и ничего уже не поправить. Выкладывайте!

– Последнее время зерно сильно подорожало. Еще десять лет назад на амстердамских биржах давали за ласт не больше тридцати талеров, а в мой последний рейс зерно ушло по шестьдесят. И это не предел – полагаю, в ближайшем времени цена поднимется до семидесяти и выше.

– Но это в Амстердаме, а что в Стокгольме?

– Да, вы правы, у нас цена поменьше. К тому же на этот рынок не так просто пробиться, там все свои. Будь вы один из них – вы бы продали по пятьдесят талеров за ласт, но для человека со стороны вы получили весьма недурную цену. Я был уверен, что Юхансон не даст вам больше тридцати. Примите мои поздравления, принц!

Отхлебнув еще пива, я обратил внимание на вошедшего в наш зал человека. Моя недолгая служба научила меня узнавать людей этого сорта с первого взгляда. Это был офицер наемников. Скорее всего, пехотинец – у рейтар и одежда побогаче, и выглядят они попредставительней. Оглядев моих мушкетеров, он громко спросил:

– Эй, ребята! На вас мекленбургские ливреи, вы из людей принца?

– А вам-то что до этого? – тут же откликнулся Кароль.

Наемник, сообразив, что за нашим столом сидят офицеры, подошел поближе и, довольно бесцеремонно оглядев нас, проговорил:

– Я слышал, что ваш принц нуждается в солдатах, и хотел бы с ним потолковать.

– О чем же? – продолжил разговор после моего кивка Лелик. – Я лейтенант его светлости, и все, что вы хотели сказать ему, можете сказать мне.

– Я капитан отряда мушкетеров и хотел бы предложить вашему принцу свои услуги.

– Сколько у вас людей?

– Восемьдесят три человека. Я, мой лейтенант и четверо капралов, остальные мушкетеры.

– Пикинеров у вас нет?

– Так уж случилось.

– А как это вы оказались посреди Швеции и без службы? – вступил я в разговор.

– Сынок, а ты не слишком ли молод, чтобы встревать в разговор взрослых? – недоуменно ответил наемник.

– А вы не слишком глупы, чтобы быть капитаном? – ответил я, усмехнувшись.

– Что! Да я тебя! – прорычал он в ответ и, схватившись за шпагу, ринулся ко мне, но тут же остановился, напоровшись на стволы пистолетов, выхваченных моими приближенными. Даже Манфред вытащил свой пистолет, хотя и несколько замешкавшись.

– Вы и впрямь дурак, капитан. Ну да ладно, садитесь. Эй, Мэнни, убери свой пистолет, пока он, не приведи господь, не выстрелил, и налей капитану кружку этого славного эля. Возможно, выпив, он станет разумнее.

Наемник, жадно вылакав эль, вытер усы и, оглядевшись, сказал:

– Так это вы принц?

– Это вы почему так решили?

– Ну, как же! Все схватились за пистолеты, а вы сидите как король на приеме.

– Беру свои слова насчет «поразумнее» назад. Едва вы вошли в зал, эта штука смотрела на ваши яйца, – с этими словами я вынул из-под стола свой пистолет.

– Рейтарский допельфастер? Однако! И вы, ваша светлость, умеете пользоваться этой штукой?

– Хотите проверить?

– Пожалуй, что нет.

– Замечательно, а теперь выкладывайте, что отряд немецких наемников делает посреди Швеции без службы? И старайтесь не врать, у меня был трудный день.

– Чего уж тут врать, ваша светлость, мы служили у одного здешнего ярла, а когда он умер, наследники не захотели продлить контракт.

– И кроме случайно заглянувшего в Швецию принца, вы не нашли к кому обратится?

– Сказать по правде, нас звали на службу, только…

– Только вашим потенциальным нанимателям были нужны солдаты, но не слишком-то нужен такой капитан, как вы?

Капитан в ответ угрюмо молчал.

– С этим разобрались. Теперь расскажите, как в вашем отряде оказались одни мушкетеры?

– Был бой, пикинеры погибли.

– Все до одного? Ну-ну! У вас кремневые мушкеты?

– Ну что вы, фитильные, конечно.

– И вы обходитесь без прикрытия? Дайте подумать, вы в последнем вашем деле потеряли всех, но рассудив, что мушкетеры получают больше, вооружили уцелевших пикинеров освободившимися мушкетами. Так?

– Так.

– Господи, пошли мне терпения! Если все ваши солдаты не могут делать два выстрела в минуту, то нам не о чем разговаривать!

Услышав последние мои слова, приунывший было капитан встрепенулся и бодро ответил:

– Два выстрела делают все, а лучшие делают три!

– Это неплохо, а на какое жалованье вы рассчитываете?

– Я был бы вполне доволен, ваша светлость, если бы мне платили сотню. Моему лейтенанту шестьдесят, четырем капралам по двадцать, а мушкетерам по десять.

– Итого в месяц одну тысячу десять талеров? Говоря по совести, не уверен, что вы стоите этих денег. Однако люди мне действительно нужны, но если не возражаете, я дам вам ответ завтра. И прежде я посмотрю на каждого. Все, допивайте, и я вас больше не задерживаю. Кстати, как вас зовут, капитан?

– Хайнц Гротте, к вашим услугам, ваша светлость!

– Гротте, говорите? Ну-ну.

Дождавшись ухода незадачливого наемника, я, оглядев свою команду, скомандовал:

– Все сыты? Тогда возвращаемся на корабль, что-то на сердце неспокойно.

На пристани нас должна была ожидать шлюпка с «Благочестивой Марты». Но ее, как ни странно, не было. Блин, шкуру спущу с Клима, я ему что приказывал!

– Принц, посмотрите, у вас на судне явно что-то происходит! – воскликнул Ян.

– Кажется, вы правы, какая-то суета на палубе. Эй, Лелик, Болек, ну-ка найдите нам шлюпки, и поживее! Да вон хоть с теми страшномордыми договоритесь, в самом деле!

Скоро мы на нанятой рыбачьей лодке подходили к борту моего корабля. Мое сердце сжималось от плохого предчувствия, а руки тискали допельфастер. Впрочем, наш подход не остался незамеченным, и нам сбросили штормтрап. Совсем охренели! Я сунулся было вперед, однако Ян и Кароль вежливо, но твердо оттеснили меня. Первыми полезли два моих мушкетера, потом, когда они подали знак, что все в порядке, на палубу поднялись все остальные. В том числе и рычащий от злости принц.

– Где боцман? Где этот чертов Рюмме, я вас спрашиваю!

– Ваша светлость, Рюмме убит!

– Что!!! Кто, как, почему?! Всех повешу!

– Ваша светлость, помилуйте…

Внезапная догадка сверкнула молнией в моей голове.

– Где пленник? Где этот чертов ярл?

– Сбежал! Он убил охранявшего его матроса и несчастного Рюмме, когда тот попытался ему помешать.

– А вы куда смотрели, олухи!

После сбивчивого рассказа, прерываемого нетерпеливыми расспросами, картина несколько прояснилась. После утомительной разгрузки часть команды отправилась на берег, остальные, очевидно, расслабились. Карл Юхан, чтобы ему пусто было, каким-то образом ухитрился освободиться и заманил часового внутрь, где и задушил. Завладев оружием, он пробрался на палубу и спустил ялик. Рюмме случайно наткнулся на него и пытался помешать, но был ранен ярлом. Некоторое время спустя он все же смог поднять тревогу, однако время было упущено, и пирату удалось скрыться. Сказать, что рассказ привел меня в ярость, было бы чистым преуменьшением. Я был просто вне себя от злости, причем не в последнюю очередь на себя. Расслабился! Уже денежки подсчитывал! Раззява! Хотелось расшибить о палубу чью-нибудь бестолковую голову, лучше всего свою!

– Ваша светлость, Рюмме жив!

– Что? – я попытался сфокусировать внимание на что-то говорящем мне Манфреде.

– Рюмме очнулся!

– Пойдем!

Мой боцман был очень слаб, но еще жив. Впрочем, принимая во внимание нынешний уровень медицины, шансов выкарабкаться у него было не так уж и много.

– Ваша светлость…

– Помолчи, тебе не следует терять силы. Что, эти олухи тебя даже не перевязали? Эй, кто-нибудь, тащите чистые тряпки и горячую воду, и выпивку покрепче!

Пока я его перевязывал, Клим мне кое-что рассказал. Оказывается, у Карла Юхана нашелся сообщник – именно он оглушил моего боцмана и, очевидно, он же помог снять оковы. Хорошо еще, что они не пошли освобождать остальных пиратов, а то бы, чего доброго, захватили весь корабль.

– Остальных пиратов? А я про них чуть было не забыл… Так, ну-ка тащите сюда этих оглоедов! Говорить между собой не давать! Будем допрашивать по одному.

Шестеро бедолаг, захваченных нами в самом начале памятного боя, содержались в куда менее комфортных условиях, нежели молодой ярл. Видимо, поэтому разговорить их труда не составило, и они поведали мне немало интересного. Я очередной раз назвал себя ослом: чего мне стоило сделать это раньше? Пираты обычно занимались морским рэкетом и не захватывали торговых судов. Однако недавно прибывший к ним молодой ярл внес в их рутинную работу немало креатива. Как видно, он крепко нуждался в деньгах, поэтому перешел от вымогательства к грабежу. Поскольку отец молодого ярла вряд ли одобрил такие новшества, привести захваченный корабль в свой фьорд было не слишком удобно. Так что на одном пустынном острове была устроена маневренная база. Туда пираты приводили захваченные корабли и складировали награбленное. Им удалось захватить три корабля, прежде чем они нарвались на нас, так что кое-какие материальные ценности там были. Пираты были люди не слишком грамотные и показать на карте остров вряд ли смогли бы, но они достаточно подробно его описали. Услышав эти описания, Ян Петерсон сказал мне:

– Ваша светлость, я знаю это место. Туда иногда заходят рыбаки переждать бурю, но там нет воды. Поэтому это случается очень редко. Я могу отвести корабль туда, если вы отдадите такой приказ.

– А вы полагаете, я отдам такой приказ?

– Насколько я успел вас понять – да!

– Когда только успели? Впрочем, я и впрямь совсем не против навестить этот остров. Людей вот только у меня маловато. Разве что… где, говорите, остановился этот недотепа Хайнц со своими мушкетерами?

Что ж, Карл Юхан ускользнул и забрал с собой надежду на прибыль. Почему бы мне в качестве ответной любезности не лишить его средств производства? Тем более что до возвращения короля Карла и торжественного приема еще пять дней. Чего бы не метнуться?

На следующий день «Благочестивая Марта» уже резала форштевнем море в сторону пиратского острова. В моей каюте, превратившейся в импровизированный штаб, собралась пестрая компания. Шкипер Ян, капитан Гротте, мои верные Лелик и Болек и один очень злобный принц, обдумывавший планы мести. Мэнни мы оставили в Стокгольме вместе с моим раненым боцманом и парой мушкетеров. Сняв дом, они должны были имитировать мою резиденцию. Капитану над портом я сообщил, что подвернулся фрахт и «Марта» ушла в море. Я же лежу в доме больной и никого не принимаю. Совсем.

С наемниками вопрос решился просто. С утра заявившись в лагерь Гротте, я показал ему мешочек с серебром и сказал:

– Хайнц, у меня есть для вас работа! Здесь тысяча талеров, то есть те деньги, которые вы хотите получать в месяц. Но я хочу быть уверенным, что вы их стоите! Что скажешь?

– О, ваша светлость! Я немедленно построю свой отряд, и мы вам продемонстрируем, как маршируем, стреляем…

– К черту строй, капитан! Любого деревенского олуха можно выдрессировать красиво маршировать, нужен только капрал построже и палка поувесистей. Я хочу видеть вас в деле.

– Какой-то недоумок перешел дорогу вашей светлости?

– Можно сказать и так.

– Он подданный шведского короля?

– Ты задаешь правильные вопросы, капитан! Да, сам он подданный Карла Девятого, но он пират, и люди его – сброд. И дело будет на пустынном острове, который принадлежит только богу.

– Подпишем контракт – и мы ваши, принц!

Ян по памяти набросал нам примерную схему острова. Ничего особенного, большая скала в океане, точнее, две. Одна маленькая, другая побольше. Между ними узкий пролив и бухточка, достаточно хорошо защищенная от ветра. У большого острова есть небольшой пляж, где можно высадиться. В глубине острова есть большой грот и хижина, построенная рыбаками. Там, очевидно, и складируются ценности, нажитые непосильным трудом. Всего у пиратов было порядка ста пятидесяти человек, но с собою молодой ярл брал не больше сотни. Остальные остались в фамильном фьорде караулить отцовское поместье. Во время первой нашей встречи с пиратами мы практически полностью перебили экипаж одной барки, на остальных также были потери. Будем считать, что их осталось семь-восемь десятков. Что они предпримут, потеряв своего вожака? Выберут нового? Сильно вряд ли, лишиться крыши в лице старого ярла – не есть гут. Скорее отправят гонцов к папаше – так, мол, и так, опростохвостились, просим vergebung^[17], не извольте гневаться. Остальные стерегут добро. Старый ярл при дворе, так что ответ они вряд ли получили, следовательно, гарнизон меньше еще человек на пятнадцать-двадцать. Так что играем, сдавайте!

Согласно разработанному плану мы подошли к острову на рассвете, когда сон особенно сладок. Без помех высадившись на пустынный пляж, мы направились в глубь территории. Командовал наемниками капитан Хайнц, я со своими людьми держался чуть в стороне. Петерсон с командой и двумя десятками солдат на «Марте» был готов прикрыть нас огнем из кулеврин. Уж и не знаю, чем бы нам это помогло в случае чего, но все же. В бухте, как и ожидалось, три корабля, один чуть больше нашего, а два поменьше. Ну, в принципе понятно, больших судов ярлу не захватить, все-таки разные весовые категории. Вот и шакалит помаленьку, паразит шведский. А где часовые?

Ну как так можно? Я, значит, разрабатываю план, требую точности и тишины, стращаю своих людей небесными карами, а эти негодяи спят! Как выяснилось впоследствии, все мои расчеты оправдались, разбойников осталось всего семьдесят три человека, причем из них полтора десятка раненых. К старому ярлу отправились восемнадцать, причем все сколько-нибудь дисциплинированные и авторитетные. Как и следовало ожидать, у оставшихся дисциплина упала ниже комингса, и через некоторое время пиратский коллектив сразила безудержная пьянка. Я худею, дорогая редакция! Как вас мамы-то в море отпустили?

Впрочем, есть и положительные стороны. Во-первых, в бою неизбежны потери, а у нас теперь их нет. Во-вторых, люди капитана Хайнца Гротте вполне дисциплинированны и боеспособны. Окружение провели по всем правилам военного искусства, мародерству при виде легкой добычи не предались. Сделавшим попытку сопротивляться без излишней жестокости выбили эту дурь из головы. Вместе с мозгами. И теперь моя светлость со скукой на лице наблюдала за построенными передо мной мающимися с похмелья джентльменами удачи. Преотвратное зрелище!

Итак, времени у нас мало. В темпе проводим инвентаризацию и грузим все ценное на корабль. Эти господа с перекошенными от пьянства лицами будут грузить. Если не будут, то вы знаете что делать! Vorwürts! Увы, пещера почти пуста, там остались личные вещи покойных шкиперов и владельцев, навигационные приборы, но денег нет! Увы мне! Впрочем, этого стоило ожидать: делегация к ярлу забрала денежки с собой. Как видно, чтобы старик не сильно гневался. Нам досталась в качестве трофеев большая куча оружия и немного припасов. Что делать с кораблями? Пиратские барки однозначно сжечь. Их трофеи, по всей видимости, тоже. Можно, конечно, попытаться увести их собой, но людей мало. К тому же не представляю, как я объясню своему другу Олле, откуда они появились. Чего доброго, самого пиратом объявят. Но с пустыми руками я все одно не уйду. Припасы, порох, пушки – все это в хозяйстве пригодится. Да, якоря поснимаю и все блоки, но пустой не уйду!

– Ваша светлость! – отвлек меня от грустных размышлений голос Яна Петерсона. – Ваша светлость, я тут осматривал пиратские трофеи…

– И что же вы обнаружили, мой друг?

– Много чего, мой принц, они шли из Швеции с грузом меди и железа…

– Замолчи, Ян, или меня сейчас жаба задушит!

– Простите, принц, вы сказали «жаба»?

– Жалко мне, говорю, грузов, но все нам не вывезти!

– Вы, ваша светлость, полагаете, властям будет трудно объяснить происхождение кораблей с грузом?

– Моя светлость именно так и полагает!

– Я нашел человека, который нам поможет.

– Кого ты нашел?

– На большом флейте в канатном ящике сидел человек. Зовут Август ван Дейк, если я правильно понял – он хозяин этого судна, – охотно пояснил мне Ян. – Эй, подойдите к его светлости!

Ко мне подошел на подгибающихся ногах довольно изможденный человек. Он попытался поклониться мне, но споткнулся и едва не упал; его подхватил мой шкипер. Похоже, бедолага провел в заточении не один день, и ему изрядно досталось.

– Ва… ваша светлость, благодарю вас за спасение! – пролепетал он непослушным языком.

– Ян, дайте ему умыться и покормите, только без излишеств. Вряд ли он сейчас сможет что-то внятно сказать. А вот ты, похоже, что-то придумал?

Дождавшись, когда ван Дейка уведут, Петерсон спросил меня:

– Ваша светлость, что вы собираетесь делать с пленными пиратами?

– Не представляю, друг мой. Ей-богу, лучше бы они сопротивлялись! Я бы перебил их со спокойной совестью, а теперь и не знаю. А ты что посоветуешь?

– Ну, мой принц, есть масса вариантов! Вы можете приказать перебить их здесь и сейчас. Ваши наемники сделают это, может, и без удовольствия, но быстро. Вы можете, заковав их в цепи, доставить в Стокгольм, и тогда их точно повесят, но уже по приговору королевского суда. Наконец, вы можете их просто оставить здесь без еды и питья. Тех из них, кто не сдохнет от голода, всенепременно прикажет убить ярл, как только появится здесь. Но вы ведь хотите поступить как христианин, не так ли?

– Пожалуй, и что ты предлагаешь?

– Дайте им надежду на спасение!

– В смысле?

– Ваша светлость, смотрите, та дальняя шхуна повреждена, да и шла в балласте. С нее мы снимем все, что можно снять, особенно тот фальконет, что торчит, задрав дуло, на юте. Остается два корабля, у одного из которых есть законный владелец.

– Ты предлагаешь ограбить спасенного?

– Вовсе нет, хотя если он предложит вам что-нибудь за спасение – не отказывайтесь. Вряд ли его просто так оставили в живых – наверняка ярл намеревался получить выкуп.

– Хорошо, продолжай.

– Его корабль шел с грузом меди и железа в Амстердам, а второй пригодный к плаванию гружен пшеницей. У вас есть уже опыт по ее продаже, не так ли?

– Куда ты клонишь? У нас нет людей на два лишних судна!

– Разве? – картинно удивился Ян. – А эти?

– Пираты? Ты с ума сошел!

– Вовсе нет, более-менее здоровых всего сорок человек, разделим их на два корабля и приставим за ними приглядывать по пятку наших матросов. А два десятка ваших мушкетеров будут гарантией их благоразумия.

– Но у нас только один шкипер!

– Держаться в кильватере не такая большая наука, а большего и не требуется. Ван Дейк же в благодарность охотно подтвердит, что приз абсолютно законен. Ну, потеряет неделю, прежде чем наймет новый экипаж. А мы получим приз и благодарность голландцев. Это тоже кое-чего стоит!

– А пираты?

– А что пираты? Вытолкаем их взашей, пусть радуются, что не повесили! И к Юленшерне они не пойдут, побоятся. Если, конечно, так прикажет ваша светлость!

– Решено. Петерсон, подбирайте матросов, Гротте, выделите людей во главе с капралами! Господи, пошли нам хорошую погоду!

Господь не подвел, и к следующему вечеру мы без потерь стояли на стокгольмском рейде.

Олле Юхансон смотрел на меня и ван Дейка с непонятным выражением на лице. Наконец он, прочистив горло, спросил:

– Э, ваша светлость решили очистить от пиратов всю Балтику?

– А у вас, господин капитан над портом, есть возражения?

– О, вовсе нет, вы неправильно меня поняли!

– Мой дорогой Юхансон, это вы меня неправильно поняли. Я вовсе не собирался связываться с пиратами или кем-нибудь еще. Это они на меня напали, и я был вынужден защищаться. Они также напали на господина ван Дейка, и я опять-таки был вынужден оказать ему помощь! Как христианин и просто честный человек. Ну а то, что очередной корабль остался без хозяина, – это просто превратности судьбы. Божья воля, так сказать!

– Да, понимаю, понимаю, на вас напали, а вы тут вроде как и ни при чем.

– Абсолютно! Более того, тот небольшой корабль, который по случайности попал мне в руки, – он мне, прямо скажу, в тягость! И я охотно продам его и груз.

– А какой груз? – оживился Олле, почуяв поживу.

– Семьдесят ластов отборного зерна! Тридцать талеров за ласт!

– Двадцать пять!

– Олле, вы меня без ножа режете! Вы знаете, как неохотно мои подданные выплачивают мне мою законную ренту? Да я беднее любого шведского чиновника! Двадцать восемь.

– Охотно сочувствую вашему горю, но – увы и ах! Двадцать пять.

– Ох, господин Юхансон, что мне с вами делать? Вы так мне симпатичны, что я склонен согласиться.

Похоже, я все-таки сильно уязвил во время прошлой сделки господина капитана над портом! И он теперь во что бы то ни стало хочет взять реванш. С другой стороны, я ведь не свое кровно нажитое продаю. Два дня назад и вовсе собирался сжечь.

– В продаже корабля я также могу вам поспособствовать, ваша светлость!

– Сделайте такое одолжение, мой друг. Три тысячи талеров, и я охотно расстанусь с ним.

– Увы, мой принц, я знаю этот корабль, он не стоит и двух с половиной. А принимая во внимание обстоятельства…

– Сколько?

– Тысяча двести!

– Полторы! Или я прикажу прорубить ему дно!

– Да ради бога! Впрочем, ради нашей дружбы тысяча триста!

– Идет!

– Что это было? – спросил меня ван Дейк, когда мы вышли из портовой конторы.

– А вы думали, пираты случаются только в море? Теми разбойниками, что обидели вас, господин Юхансон завтракает. Кстати о разбойниках: вы ведь не знаете имени вашего обидчика?

– Нет, ваша светлость.

– Но можете его узнать, не так ли?

– О, мой принц, я запомнил эту дьявольскую личину слишком хорошо, она теперь является мне в кошмарах!

– Прекрасно, хотите посчитаться?

– А это возможно?

– В этом мире нет ничего невозможного, друг мой. Во-первых, я знаю и имя человека, столь жестоко с вами обошедшегося, и имя его врага. Пойдемте со мной, и я все устрою.

Через час мы были перед депутатом риксрода Акселем Оксеншерной. Тот, внимательно выслушав рассказ о злоключениях несчастного ван Дейка, сочувственно вздохнул.

– Все это очень печально, его величество принимает все возможные меры по искоренению этого зла, но, увы, оно неискоренимо! Кроме того, вы сказали, что не знаете, как зовут главу пиратов, не так ли?

– Я – нет, но вот его светлость…

– Конечно, конечно, стоит где-то случиться истории с пиратами – и его светлость принц Мекленбургский тут как тут. Ну и кто же этот негодяй?

– Завтра в королевском дворце состоится большой прием, не так ли?

– Да! Но что вы этим хотите сказать?

– О, ничего такого, но может так случиться, что господин ван Дейк узнает кого-нибудь из присутствующих…

– Даже так?

– Ну, я чисто гипотетически… скажем, если он окажется рядом с молодым Юленшерной… то всякое может случиться, не так ли?

Будущий канцлер задумчиво поиграл желваками.

– Вы понимаете, принц, что это слишком серьезное обвинение?

– Обвинение… в чем? Помилуйте, господин Оксеншерна. Я никого ни в чем не обвиняю, просто говорю, что господин ван Дейк может кого-нибудь узнать на королевском приеме. Может, он узнает пирата, а может, человека, с которым ходил к непотребным девкам! Я-то почем знаю!

– Хорошо, я вас понял. Встретимся завтра, господа.

Из портовой конторы мы прямиком отправились в дом, снятый Манфредом по моему поручению. На стук в массивную, окованную железом дверь долго никто не открывал. Я было уже потерял терпение, когда из-за нее донесся слабый голос Мэнни.

– Чего надо?

– Нельзя ли увидеться с его светлостью принцем? – дурашливо изменив голос, спросил я.

– Его светлость болен и никого не принимают! – незамедлительно последовал ответ.

– Откройте доброму человеку, а не то добрый человек вам дверь выломает! – уже обычным голосом потребовал я.

– Иди-ка отсюда подобру-поздорову, пока цел, а то ходят тут всякие!

– Мэнни, черт тебя подери! Ты что, меня не узнал? Открывай сейчас же!

– Берегитесь, принц! – закричали вдруг мои спутники, увидев, как в окне из-за приоткрывшейся ставни высовывается ствол мушкета.

Выстрела, впрочем, не последовало – очевидно, стрелок в последний момент меня узнал. Дверь наконец-то отворилась, и мне буквально упал на руки смертельно бледный Манфред.

– Ваша светлость, наконец-то это вы! Я уже не знал, что и думать!

– Ну, ну, Мэнни, что с тобой, малыш! И вам привет, ребята. Что, все так плохо? – обратился я к высунувшимся мушкетерам.

Как оказалось, едва «Благочестивая Марта» покинула рейд, вокруг дома стали происходить непонятные движения. Вокруг него постоянно толклись какие-то темные личности. Некоторые из них пытались незаметно проникнуть внутрь, другие стучали и требовали свидания с принцем. В конце концов нанятый мной для ухода за Климом врач перестал приходить, очевидно напуганный всей этой суетой. Мои верные драбанты почти не спали и совершенно измучились, провиант также подходил к концу. Единственной положительной новостью был хотя и медленно, но верно идущий на поправку боцман. Хотя это как посмотреть: пока мои противники занимались осадой ни в чем не повинного дома, я в совершенно другом месте занимался своими делами без помех и не без прибыли.

– У вас, как я посмотрю, очень интересная жизнь, ваша светлость! – сказал мне на прощание ван Дейк. – Я пойду в торговый квартал, мне необходима помощь соотечественников.

– И не говорите, мой друг, жизнь у меня как в сказке – чем дальше, тем страшнее. Вас проводить?

– О, не стоит!

– Еще как стоит, вы мне нужны живым! С вами отправится Болеслав и два моих человека. Мне так будет спокойнее. И не забудьте, у нас завтра прием у короля!

Усилив охрану дома, я отправился на «Благочестивую Марту». Там как раз заканчивали перегрузку пушек с проданного мной пиратского трофея. Пушки я собирался снимать так и так, но мой шкипер вдобавок обратил мое светлейшее внимание на совершенно недостаточное вооружение «Марты». По его словам, корабль такого водоизмещения мог нести не меньше восьми пушек без особого ущерба к грузоподъемности. Имелось же в наличии всего лишь две кулеврины смешного калибра на вертлюгах. Мне такие мысли тоже приходили в голову, но, будучи профаном в военно-морском деле данной эпохи, я помалкивал. Ян же, обратив внимание на мою «везучесть» на приключения, предложил максимально довооружить корабль. В результате кулеврины отправились на ют, как и снятый с поврежденного флейта фальконет. А на палубе были размещены четыре пушки, которые мы экспроприировали на корабле ван Дейка, – благо изможденный в плену до последней крайности хозяин этого добра был долгое время в совершеннейшем забытьи. Ничего страшного, у него еще остались, я же не беспредельщик!

На проданном трофее было еще два фальконета, которые мои люди благополучно заканчивали перегружать, равно как порох, оставшуюся провизию и прочее. А что – договор был о продаже корабля и груза. А пушки я честно отбил у пиратов, имею право! Следующим моим шагом был расчет с прежней командой, который не успел произвести так не вовремя раненный Клим. О пятидесяти талерах за упущенного ярла речь, конечно, уже не шла, но людей не обидели. Пожелавшим остаться такую возможность предоставили, предупредив, однако, о возможных последствиях. Ян получил указание набрать новый экипаж, включая канонира. Пожелавшие уволиться матросы, пропивая полученные деньги в портовых кабаках, сделали неплохую рекламу, и недостатка в претендентах не было. Кроме того, установка пушек оказалась делом не таким простым, но нанятые нами плотники должны были решить вопрос с портами и креплениями для пушек. Эх! Опять траты, впрочем, дело того стоит. Теперь если ко мне в море подойдет барка с какими-нибудь глупыми предложениями – я могу, не тратя времени на остановку, решить вопрос радикально.

Закрыв первоочередные вопросы, я занялся более детальным обследованием трофеев. Конечно, самое ценное ушло к семейке Юленшерны, кое-что по доброте душевной вернули ван Дейку, но оставшееся требовало вдумчивой инвентаризации. Я принц небогатый, но хочу это дело исправить, а бережливость есть первый и необходимый шаг к тому! Первым делом решилась судьба холодного оружия. Более-менее качественные абордажные сабли, тесаки и шпаги заняли место в корабельном арсенале, остальные, возможно, продам, там видно будет. Почти две сотни фитильных мушкетов – тоже неплохо! Пистолетов различных фасонов три десятка. Равных моим допельфастерам нет, но и откровенного хлама тоже. Однозначно, в арсенал! Следующий экспонат трофейной кунсткамеры меня заинтриговал. Кремневое ружье вполне вменяемых размеров, несколько больше моей кавалерийской аркебузы и без излишних украшений. Не слишком большой вес и хороший баланс, можно стрелять без сошки. Хорошая вещь! Оставляю себе любимому, небось, Мэнни не надорвется. Покончив с оружием, перехожу к сундукам: с одним все ясно, он полон штурманских принадлежностей. Секстантов, астролябий и бог еще знает чего. Увидевший содержимое шкипер только присвистнул. Оказывается, это полный штурманский сундук, вещь редкая и… в общем, очень дорогая! Правда, она тоже ван Дейка, но он ведь не в курсе? Тем более что у меня свой корабль – мне, короче, надо, и все тут. Есть еще инструменты россыпью, очевидно с других кораблей, захваченных пиратами, но качество однозначно хуже. В остальных сундуках мало интересного. Одежда, белье, опаньки, пропустили лишенцы, в платок завернуты украшения. Цепочка с крестиком, сережки, перстень, запонки. Отдельно завернуты обручальные кольца… Мне неожиданно становится очень мерзко на душе. Не знаю, что на меня нашло, но начинаю чувствовать себя мародером. Что я сделал хорошего с момента попадания в этот мир? Кому помог? Кого защитил? Только убиваю и граблю трупы. Так, надо заканчивать с этим приступом самоедства. Кого защитил? Панну Марысю Остророг. Кому помог? Княгине Агнессе, пусть своеобразно, но помог. Убил, конечно, немало, но в основном защищаясь, да и кого? Пиратов, охамевшего пана, пытавшегося опорочить девушку? Нашел о ком горевать. По привычке все доводить до конца заканчиваю осмотр. Несколько книг (в основном молитвенников), писчие принадлежности: бумага, чернильницы, песочницы, перья и перочинные ножи. Некоторые вполне изящные, надо Мэнни презентовать. Последним номером был какой-то струнный музыкальный инструмент. Вроде бы лютня, а может, сейчас гитары так выглядят, не знаю. Еще находясь под влиянием грустных мыслей, беру ее в руки и машинально перебираю струны. Стоп, а это еще что? Я в свое время знал только три аккорда, и то не слишком. А тут пальцы сами собой выдают довольно затейливую мелодию. Это что, опять умения принца прорезались? Интересно, а что я еще умею? Надо попробовать картины писать. Маслом!

На следующий день я и моя свита в полном параде заявились на королевский прием. Надо сказать, дворец меня не очень поразил. Бывал, знаете ли, в Эрмитаже в свое время. Но в общем и целом все прилично. Его величество Карл IX – довольно крепкий еще мужчина, смотрит благосклонно, ну а что ему. Я же службу приехал предложить, а не денег выпрашивать. К тому же Мекленбурги старинный и знатный род, не то что какие-то там Вазы. Что ни говори, а приятно, что такие люди ищут дружбы. Его высочество наследник тоже улыбается, но как-то искреннее, что ли. Да, я же ему на морскую прогулку намекал, надо напомнить. Недалеко от наследника стоит Аксель Оксеншерна, а рядом с ним несколько испуганно озирается ван Дейк. А где мой добрый друг Карл Юхан Юленшерна? Что-то я соскучился.

После торжественной части объявили легкий перекус. Ну что сказать, шведский стол – он и в средневековье шведский стол. Потом заиграла музыка, и объявили танцы. Моя светлость интереса к танцам не проявила ни малейшего. Дамы при дворе какие-то все больше в возрасте и одеты с приличной скромностью, чтобы не сказать скупостью. Стою в сторонке, скучаю. Этакий Чайльд-Гарольд на пикнике. Мои приближенные, напротив, оживлены и возбуждены. Ну, им простительно – они ребята практически деревенские, им и это в диковинку. Вдруг слышу, кто-то невдалеке нагло обсуждает мою светлейшую персону. Вот жалко, еще лорнетов не изобрели, обязательно посмотрел бы на этих невеж с видом крайнего недоумения. Впрочем, обсуждают меня две довольно симпатичные на фоне местных дам девицы, не стесняясь при этом хихикающие. Довольно вызывающее поведение на фоне местного пуританства. Лелик и Болек, глядя на них, зависают; впрочем, им много не надо. Ладно, смотрите на меня, лоси деревенские, показываю один раз! Подхожу к дамам и отвешиваю им самый куртуазный поклон, на который только способен. Дамы в ответ склоняются в реверансе.

– Милые дамы! Поскольку никто не удосужился меня представить таким очаровательным особам, позвольте мне рекомендоваться самостоятельно! Я – принц Иоганн Альбрехт Мекленбургский! А вы, должно быть, ангелы, спустившиеся с небес, чтобы украсить землю своей несравненной красотой!

И в таком духе плету словесные кружева минут, наверное, десять без перерыва. Дамы не то чтобы поражены, но слушают меня более чем благосклонно. Ну так, чай, тут не каждый вечер холостые принцы отираются.

– Обратите внимание, прелестные дамы, на моих храбрых спутников, взирающих на вас со столь ясно выраженным благоговением. Увы, храбры они только с врагами на поле брани, а в присутствии дам, да еще таких красивых, как вы, теряются как дети. Я бы непременно представил вам их, но увы, вы так и не сообщили мне своих имен.

– Аврора!

– Ульрика!

– Ах, какие прелестные имена! А хотите танцевать?

Хотят, ой как хотят!

Танцы, впрочем, не затянулись. Оставив дам на попечение Лелика и Болека, я подошел к Акселю.

– Я смотрю, семейка Юленшерна не удостоила этот прием своим посещением?

– Увы, старый ярл в последний момент испросил разрешения удалиться в связи с делами.

– Его предупредили?

– Может, и нет. Господина ван Дейка многие видели, сложить два и два не такая уж большая задача. Юленшерны, возможно, и пираты, но отнюдь не дураки.

– Досадно, а впрочем, что господь ни делает – все к лучшему! Не бог весть какая радость видеть рожи этой семейки.

– Аминь! – отозвался Аксель. – Кстати, вы знаете, с кем только что танцевали, ваша светлость?

– Э… с Ульрикой?

– Ульрикой Августой Спаре, урожденной Юленшерна! Это сестра Карла Юхана. Как видите, не все представители этой семьи вызывают у вас отвращение!

Блин, а я-то думал, кого она мне напоминает! Ну надо же…

– Видите ли, любезнейший господин Оксеншерна, женщины вообще вызывают у меня симпатию, а такие красивые, как Ульрика и Аврора, тем более. Кстати, вы сказали Спаре? Это ее фамилия по мужу, не так ли?

– Именно так, ваша светлость.

– Любопытно, и кто у нас муж?

– У нас? Никак не могу привыкнуть, принц, к вашей манере выражаться. Впрочем, вы, пожалуй, правы, с этим браком не все благополучно. Кристиан Спаре ровесник ее отца и его большой друг. Кстати, Аврора – ее падчерица.

– Святая пятница! Бедняжку выдали замуж за старика, и теперь она в отместку эпатирует местную публику!

– Вы заметили?

– Да тут и слепой бы заметил! И что, увесистые рога украшают почтенные седины господина Спаре?

– Вот за сплетнями – это не ко мне, ваша светлость!

– Ну, господин Оксеншерна! Какие же это сплетни, это ценные сведения о противнике перед сражением.

– Вот как? Все-таки у вас очень оригинальный образ мыслей, принц. Кстати, а вы не хотите рассказать, что у вас случилось с молодым Юленшерной? Почему вы его так ненавидите?

– Друг мой, «ненавидеть» – это слишком громко сказано! У меня действительно есть некоторые претензии к Карлу Юхану, но никакой ненависти. Кстати, а у его рода действительно была привилегия брать дань с торговцев?

– Вот оно в чем дело! Ну да. Была такая много лет назад, так вы говорите…

– Я вам, господин Оксеншерна, ничего не сказал; кстати, а у вас какие претензии к семейству Юленшерна? Постойте-ка, а уж не хотели ли вы быть на месте господина Спаре? Святая пятница!

– О, нет! – засмеялся Аксель. – Тут ваша проницательность, принц, дала осечку! Наша вражда имеет куда более давние корни. Но давайте прервемся: король, кажется, собирается покинуть общество, нам надо быть в первых рядах, пойдемте!

Действительно, его величество Карл IX, видимо утомившись, встал и направился к выходу. Придворные прихлебатели дружно склонились перед ним; уже выходя, он наткнулся на нас с Акселем глазами. Милостиво кивнув, он произнес:

– Через неделю состоится большая королевская охота, мы будем рады видеть вас на ней, принц Мекленбургский! Мы слышали, что вы отменный стрелок, надеемся, что эти слухи не преувеличение!

– Всенепременно, ваше величество! Почту за честь! – ответил я, поклонившись. Заметив, что наследник идет вслед за королем, я негромко, но вполне отчетливо добавил: – На моем корабле заменили артиллерию, послезавтра я выйду ее испытывать.

Густав Адольф, услышав это, резко обернулся. Наши взгляды пересеклись, как рапиры в учебном поединке. Улыбнувшись мне на прощанье, принц вышел вслед за отцом.

– Ох и ловкий вы человек, ваша светлость! – пробормотал Аксель, не то порицая, не то одобряя.

Вы когда-нибудь стояли на носу несущегося вперед на всех парусах корабля? Незабываемое зрелище. Острый форштевень разрезает волну, поднимая брызги до самого бушприта, держась за который, стоим мы с принцем Густавом. Умом я понимаю, что скорость в семь-восемь узлов, что мы идем сейчас, для двадцать первого века, в котором я некогда жил, – ничто. Но ничего не могу с собой поделать. Я вновь семнадцатилетний мальчишка, и меня завораживает несущийся по волнам флейт. Меня пьянит бескрайнее море, расстилающееся вокруг. Я кажусь сам себе сказочным великаном, покоряющим стихию. Рядом со мной такой же мальчишка с горящими глазами и мокрыми от морских брызг волосами. Мы оба смотрим на море и оба счастливы.

Наконец мы находим скалу, одиноко торчащую из моря, и поворачиваем к ней. Надеюсь, мой шкипер знает, что делает, и мы не налетим на мель. Проходя правым бортом мимо скалы, мы по очереди разряжаем наши пушки. Выстрелы грохочут один за другим, пушки, выплюнув ядра, отлетают от порта и непременно пробили бы противоположный борт, но хитрая система канатов и блоков гасит отдачу. Наш канонир не слишком старался попасть – ведь главное проверить работоспособность системы, – однако одно из ядер попадает в скалу, и каменные осколки разлетаются во все стороны. Глядя на это, сначала мы, а потом и вся команда разражаются радостными криками. Канонир молодец, и я, пожалуй, награжу его. Пройдя мимо острова другим бортом, даем залп одновременно из всех орудий. На этот раз канонир прицелился тщательнее, и уже три ядра из четырех поднимают каменный ураган. Не выдержав, я скидываю камзол и, засучив рукава, бросаюсь к одному из фальконетов. Хватаю банник и начинаю чистить ствол. Густав смотрит на меня широко открытыми глазами – такого фокуса он от меня точно не ожидал. Прочистив жерло пушки, я закладываю туда картузы с порохом и забиваю пыж. Затем закатываю ядро. Орудие готово к стрельбе, я изрядно потренировался накануне и делаю все довольно сноровисто. Тщательно целюсь, точнее, делаю вид – как можно целиться с такими примитивными средствами, я, по совести говоря, не постигаю. Загоняю протравник в затравочное отверстие и, насыпав туда немного пороха, берусь за фитиль. Густав смотрит на меня как на апостола новой религии, и я, широко открыв рот, стреляю. Мы зачарованно смотрим, как ядро, кувыркаясь в воздухе, летит к цели. Как это ни странно, удача на моей стороне, и ядро задевает скалу. Я немного оглушен и плохо слышу, но вокруг меня беснуются от радости мои приближенные. Густав Адольф от них не отстает и прыгает, кажется, выше всех. Мне тоже надо радоваться: сегодня у меня удачный день, и я много сделал, чтобы подружиться с будущим великим королем. Но я рад не этому. Я радуюсь солнечному дню и свежему ветру. Волнующемуся морю и смоляному запаху от корабля. Я пьян от грохота пушек и своей молодости и силы. Я все могу и всего добьюсь, и горе стоящим на моем пути! Потом мы полезли по вантам на самую верхушку мачты. Забравшись в наблюдательную бочку, мы любовались морем, и хотелось, чтобы эта минута никогда не кончалась.

– Иоганн, друг мой, где вы научились стрельбе из пушек? – нарушает наше молчание шведский принц. – Неужто в Мекленбурге принцев учат этой премудрости?

– А почему нет, ваше высочество! Просто мне захотелось, и я научился. Я рано задумался о своей судьбе, Густав. Сидеть на троне и носить корону, в сущности, может любая обезьяна. Все будут ей кланяться и оказывать почести, но перестанет ли она быть от этого обезьяной? Я хочу что-то представлять собой сам. Я хочу воинской славы, но как я пошлю солдат в атаку, если не знаю их ремесла? Поэтому я постоянно совершенствуюсь в искусстве стрельбы, фехтовании и вольтижировке. Поэтому я научился стрелять из пушек. Я хочу быть достойным правителем и учусь этому. Я начал с трех человек свиты, а теперь у меня свой корабль и рота мушкетеров. Правитель должен знать, откуда берутся окружающие его блага, и я не чураюсь заниматься торговлей.

– Вы самый необычный человек, какого я только видел в своей жизни! Хотел бы я иметь такого друга!

– Ах, ваше высочество, нет ничего проще! Вы нравитесь мне, и я буду горд нашей дружбой, но есть одна тонкость.

– Какая же?

– Друзей надо не иметь, с ними надо дружить. Просто дружить, понимаете?

– Боюсь, что нет.

– Как бы вам объяснить… вы слышали о короле Ричарде Львиное сердце?

– Разумеется, это лучший образец рыцарства, какой только давала нам в пример история. Он был королем Англии и воевал за Гроб Господень.

– Бог мой, какого только вздора вам не наболтали ваши учителя! Ричард был прескверным человеком. Он был плохим сыном, часто поднимавшим мятежи против своего отца и все же скинувшим его с престола. Он был никуда не годным правителем, мало заботившимся о процветании своего государства. Он неплохо сражался на святой земле, но войну эту проиграл. Так что военным он тоже был не очень! По сути, он умел только дружить, хотя и друг-то у него был только один. Вы знаете, о ком я?

– Нет, вы, Иоганн, рассказали мне столько удивительного, что я просто теряюсь. Нет, я не знаю, кто был его единственным другом.

– Султан Салах ад-Дин!

– Саладин? Но как это возможно?

– Вот такой выверт истории, мой друг! Они долго воевали друг против друга и, столкнись на поле боя, сделали бы все, чтобы убить один другого, но они дружили. Когда Ричард заболел, Саладин послал ему снег с горных вершин и фрукты. Когда под ним убили коня, он послал ему своего. Ричард даже был готов отдать мусульманину в жены свою сестру, настолько он уважал его.

– Мне кое-что рассказывали мои учителя, но…

– Но никогда под таким углом зрения, не так ли?

– Да, вы правы!

– Всегда полезно, мой друг, смотреть на ситуацию с разных углов.

– Но к чему вы это?

– Густав, со временем вы станете королем, а я герцогом. Может статься, что судьба нас разведет и на поле боя мы будем на разных сторонах. Готовы ли вы хранить дружбу и в таких условиях?

– Я… я никогда не думал об этом! Но я готов!

– Ну что же, вот вам моя рука, принц!

Мы пылко пожали друг другу руки, как жмут их только в юности, когда кажется, что жизнь прекрасна, любовь вечна, а дружба нерушима!

Вернувшись на рейд и проводив принца Густава, я отправился к ван Дейку. Он говорил мне, что уладил все дела и собирается вернуться в Голландию. Ван Дейк принял меня со всем возможным радушием.

– О, какая честь принимать вашу светлость на моем скромном корабле!

– Ну, ну, друг мой, я тоже рад быть вашим гостем. Я слышал, вы закончили подготовку к отплытию?

– Да, ваша светлость, мои земляки помогли мне, и я вполне готов.

– Прекрасно, надеюсь, на этот раз ваше плавание будет более благополучным. Тем более что у меня к вам просьба.

– О, мой принц, я тоже на это надеюсь. Что же до просьбы, то приказывайте! Я сделаю для своего спасителя все, что угодно!

– Полно вам, я не сделал ничего больше того, что был должен. И вам совершенно не за что меня благодарить. Я полагаю, все случилось по воле божьей, и кто мы такие, чтобы обсуждать его промысел?

– Аминь!

– Но вы действительно могли бы оказать мне одну услугу.

– Я весь внимание!

– Посмотрите, будьте любезны, на это ружье, – с этими словами я развернул сверток с пиратским трофеем. – Что вы можете сказать о нем, кстати, оно случайно не ваше?

– Нет, ваша светлость, это ружье не мое. Однако это очень интересный экземпляр. Я так понимаю, оно – ваш трофей?

– Ну да. Причем оно мне так понравилось, что я захотел узнать, откуда оно. К несчастью, на нем нет никаких клейм, так что узнать имя мастера довольно трудно.

– Мастера по клейму? Скорее невозможно!

– Отчего так?

– Видите ли, принц, мастера довольно редко клеймят свое оружие. Им это невыгодно, точнее, это невыгодно их клиентам.

– Боюсь, что плохо вас понимаю, друг мой.

– Ну, смотрите. Не знаю, как в иных местах, но у нас довольно строгие правила для цеховых мастеров. Одни делают стволы, другие замки, третьи делают ложа. Чаще всего их окончательно собирают уже торговцы.

– Никогда бы не подумал!

– Так вот, ваша светлость, торговцам совершенно не нужно, чтобы кто-то узнал, откуда они берут свой товар. Поэтому мастера ставят свои клейма только в исключительных случаях, обычно же клеймо – это марка торгового дома. Что вполне естественно, у клиентов могут быть разные вкусы. Одному по душе ореховые ложа, другой довольствуется буковыми. Одни предпочитают колесцовые замки, другие кремневые, а третьим станет и фитильных. Одни желают инкрустацию драгоценностями, другие хотят серебряные оправы, а третьим достаточно простого ложа. Вы меня понимаете?

– Пожалуй, да.

– Вам, очевидно, понравилось ружье, и вы хотите заказать нечто подобное, но более подходящее вашему статусу?

– Не совсем, мне оно действительно понравилось, и я хотел бы вооружить такими своих людей. Статусного оружия в моем арсенале хватает, а вот свою гвардию мне хотелось бы видеть однообразно и эффективно вооруженными.

– Понимаю, ну давайте посмотрим еще раз. Ложе из ясеня, но вам, я так полагаю, ложе не главное?

– Абсолютно, хотя чисто эстетически я предпочитаю орех!

– Ствол сделан весьма тщательно, вы стреляли из него? Ах да, понимаю, глупый вопрос. Очевидно, бой недурен, раз уж вам так понравилось. И наконец замок. Н-да! Замок очень интересен, такие только начали делать во Франции. Вы правы, несмотря на аскетичность отделки, это весьма недурное ружье.

– Так что, их надо заказывать во Франции?

– Разве я так сказал? У нас в Голландии есть немало мастеров, которые могут изготовить ничуть не хуже. Сколько вам надо?

– Минимум две сотни сейчас, но смотрите, у этого ружья калибр в семь линий. Я хотел бы, чтобы все были такого калибра. Если меня все устроит, то будут еще заказы.

– Это будет недешево, я, конечно, мог бы в благодарность…

– Господин ван Дейк, я уже говорил вам. Да, я не столь богат, как мне того хотелось бы, но не буду снимать с вас последнюю рубашку. Я заплачу за эти ружья, хотя, конечно, хотел бы, чтобы торговая наценка была минимальной.

– Я понимаю вас, ваша светлость. Что же, это можно устроить, но цена вряд ли будет ниже пятнадцати талеров за один ствол со всеми необходимыми принадлежностями. Как-то: шомпол, сумка, пороховница и прочее.

– Что же, это разумная цена. Как скоро я смогу их получить?

– У меня есть кое-какие связи, так что думаю, к осени они могут быть готовы.

– Может статься, что датчане перекроют шведские воды.

– Вы полагаете?

– Я ничего не предполагаю, однако многое вижу. Шведам до смерти надоели последствия Кальмарской унии. А король Кристиан вряд ли захочет им уступить. Этот нарыв в любой момент может прорваться.

– Я понял вас, ваша светлость, сначала вы спасли мне жизнь, а теперь оказываете еще одну услугу. Я сделаю все, чтобы вы получили свой заказ.

– Вот и прекрасно! Что ж, мне пора! До свидания, господин ван Дейк, семь футов вам под килем!

Выезд моей светлости на королевскую охоту пышностью не отличался. Увы, не было у меня ни породистых натасканных собак, ни обученных соколов, ни загадочного заморского зверя пардуса^[18] для поимки дичи. Да что там, лошадей своих и то не было! Спасибо принцу Густаву, что замолвил словечко шталмейстеру, и нам прислали лошадей. Отправились на охоту мы вдвоем с Болеславом. Кароль накануне отправился в Померанию на «Благочестивой Марте». Я на последние деньги загрузил ее шведским железом: если все будет благополучно, корабль меня прокормит. Во избежание всяких нехороших случайностей с ним отправилась половина моих наемников – если что, отобьются. Кроме того, с ним отправились парни, нанятые мной в Дарлове. У них отдельная задача: пьянствовать во всех кабаках и рассказывать, как славно служится у Мекленбургского принца. Аксель намекнул мне, что дело с полком имени меня практически решенное. Торговать должны в Шецине, ну и в Дарлове, конечно. Письма опять же передать фройляйн Катарине, сами знаете для кого. Манфред остался на хозяйстве: охотник из него так себе.

Денек выдался на редкость погожим. Весеннее солнышко радовало своими лучами. Всадники скачут, трубачи трубят, собаки лают. Лепота! Болек умчался как ураган, едва увидел что-то похожее на дичь. Молодец, мля! А если какие-нибудь негодяи начнут злоумышлять? Это я вас спрашиваю! Ладно, сами с усами. В доспехах на охоту, конечно, не заявишься, а кольчуга под охотничьим камзолом – самое оно. Допельфастеры наготове. Господин Юленшерна, вы где прячетесь?

Увы, Карла Юхана нигде не видать, а его сестра с падчерицей нарисовались. Вот уж не знал, что амазонки уже в ходу! Но надо признать, девушки выглядят весьма импозантно! Они единственные дамы на охоте, и вокруг вьются все более-менее молодые придворные. Но только затрубили рожки – ухажеров как ветром сдуло. Ну и славно, пожалуй, вот тут я и поохочусь!

– Милые дамы, как я рад видеть вас! Вы просто не представляете себе, как я скучал по вашему обществу!

– О, ваша светлость! А вы не охотитесь?

– Увы, дамы. В разыгрывающейся драме мои симпатии однозначно на стороне оленей.

– Отчего так?

– Ну, посудите сами, красавицы! Олени – простые грациозные животные. У них нет ни когтей, ни зубов, ни мушкетов с кинжалами. А у охотников всего этого в избытке.

– Да вы просто святой!

– Нет, дамы, я отшельник, подвижник, страстотерпец, наконец, но не святой.

– Какая скромность!

– Это мое второе имя! Меня на самом деле так и зовут, Иоганн Скромность Альбрехт.

Так развлекаясь и смеясь, мы потихоньку двигались по лесу. Увы, если кому суждено быть повешенным, он не утонет. Как ни старался я избежать в этот день приключений, они меня все равно нашли. Уже потом выяснилось, что шведский бардак нисколько не уступает великорусскому. Увидев дичь, вся великосветская кодла, напрочь забыв о своих придворных обязанностях, бросилась в погоню. Его королевское величество и не менее королевское высочество, естественно, не отставали. К несчастью, лошадь Густава захромала, и он все же отстал. В лесу же водились не только олени. Все знают, что медведи на зиму впадают в спячку, но мало кто в курсе, какое у них дурное настроение, когда они проснутся. Именно такой злющий косолапый и оказался на территории, где резвились охотники. Понятно, что весь этот шум нисколько не улучшил и без того преотвратного настроения медведя. Когда мы выехали на небольшую поляну, я и мои прекрасные спутницы имели возможность наблюдать, как наследный принц шведского королевства драпает от разъяренного животного. Надо сказать, медведей совершенно напрасно считают ленивыми и медлительными увальнями. В чистом поле на хорошем скакуне от медведя уйти в принципе можно. А вот в лесу и на захромавшем… Принц мчался прямо на нас, медведь, постепенно нагоняя, прямо за ним. Времени на раздумья не было, и я дал своему коню шенкелей. Дамы, сообразив наконец, что случилось, вполне предсказуемо начали визжать. Кричать принцу, чтобы он пригнулся или свернул, было бесполезно, и за секунду до того как наши лошади столкнулись, я выпрыгнул из седла с пистолетами в руках. Разрезая телом непривычно вязкий воздух, я пытался прицелиться и, с ужасом понимая уже, что не успеваю, нажал на курки.

Падение трудно было назвать мягким, воздух напрочь выбило из легких, и я кубарем покатился по земле. Немного отдышавшись, вскочил и поковылял к распростертому на земле зверю. Из-под него торчала нога в ботфорте – это принц. Я тщетно пытался повернуть тушу убитого мною зверя. Откуда-то взялись вокруг люди, и мы вместе вытащили Густава из-под медведя. Ко мне внезапно вернулся слух, и я услышал панический возглас:

– Его высочество не дышит!

Да что же это такое! Крикнувший это придворный полетел в сторону от удара в ухо. Наклонившись над телом Густава, я порвал на нем камзол и рубашку.

– Тихо вы, gospoda boga dushu mat!

Приложил ухо к груди – стучит! Тихо, слабо, но стучит! Слава создателю! Носилки, mat washy! И живее, curvachi! Vorwürts! Так, ругаясь на дикой смеси русского, польского и немецкого, я организовал изготовление носилок и эвакуацию наследника престола. Фух, а весело поохотились, блин! Выпить-то ничего нет? Ну кто же на охоту ездит без выпивки! Варвары! Ужасный век, ужасные сердца.

Как только весть о происшествии с принцем распространилась, охотников из леса как ветром сдуло. По крайней мере, когда я немного отошел от шока, вокруг никого не было. Если не считать, конечно, мертвого медведя и не менее мертвой лошади принца Густава. Не, я не понял, а где все? Я тут, понимаешь, вам наследника престола спас – и никаких фанфар! Ну да ладно, будем выбираться сами. Первым делом надо зарядить пистолеты, но тут одна закавыка. Моя лошадь, едва я покинул седло, куда-то смылась. Хрен бы, как говорится, с ней, но в том-то и дело, что с ней не хрен, а пороховница и сумка с пулями. Идти с разряженными пистолетами я не согласен. Слишком много у меня врагов для такой легкомысленности. Но, кажется, выход есть: пошел к лошади наследника – и, о счастье, его сумка с огнеприпасами на месте! Пуль, правда, подходящего калибра нет – увы, у каждого ствола сейчас свой размер. Ладно, это не беда, это полбеды, заряжаю допельфастеры самой крупной дробью, какая только нашлась в сумке. Что же, будем выбираться пешим порядком. В колонну по одному становись, шагом марш! Песню запевай! Не смешно, блин! Пошел, ориентируясь по следам, стараясь держать туда, откуда меня черт принес в этот проклятый лес. Прогулка, вне всякого сомнения, взбодрила бы меня, не приземлись я несколько раньше со всего маху боком на землю. Так что никакой бодрости – ковылял потихоньку, не забывая оглядываться. Мало ли чего тут егеря пропустили, волки – они меньше медведя, вполне могли и проскочить с такой организацией. Волков, впрочем, встретить не удалось. Мне встретился более опасный зверь, а именно – Ульрика Августа Спаре-Юленшерна! Впрочем, оный зверь пребывал в весьма беспомощном и, можно сказать, пикантном состоянии. Бедняжка, очевидно, зацепилась за ветку и, сверзившись с лошади, лежала в кустах с задранной амазонкой. Видно, такая у меня сегодня карма – спасать людей. Следовало бы, конечно, грациозно подхватить пострадавшую на руки и отнести в безопасное место. Но – увы, все, на что у меня хватило сил, – это выволочь ее из кустов за ногу и уложить на остатки шлейфа. Ну что тут будешь делать! Приходится набирать снег и приводить даму в чувство, натирая ее милую физиономию. Слава богу, никаких серьезных повреждений у нее не было, только обморок.

– Где я? – слабо простонала спасенная, едва чувства к ней вернулись.

– В лесу, дитя мое!

– Принц?!

– Ну, хоть бы для виду обрадовались!

– Но как… и что с моей одеждой?

– Ваша одежда, Ульрика, не пережила встречи с кустарником. Как вы туда попали – не знаю, скорее всего, упали с лошади.

– Упала с лошади… да… я убегала от… медведя? А принц? Что с Густавом Адольфом?

– Полагаю, с ним все в порядке. Медведя я застрелил, и принца, хоть помятого, но живого, унесли на носилках. А вот нас с вами почему-то бросили, такая беда. Надо выбираться, вы сможете идти?

Едва я это произнес, неподалеку заиграл охотничий рожок. Я, недолго думая, вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил. Хватит на сегодня! Через несколько минут нас нашли королевские егеря, а вместе с ними мой верный Болеслав и Аврора Спаре. Я так обрадовался их появлению, что даже отложил выволочку Болеку до более подходящего момента. Тем более что Болек догадался привести заводную лошадь. Увы, только одну. Впрочем, во всем можно найти положительную сторону. Поскольку свободная лошадь была одна, я недолго думая подсадил Ульрику, а сам вскочил в седло. Последний раз я так возил девушку много лет тому вперед на велосипеде.

Мы тихо ехали по лесу, и наши тела прижимались друг к другу, моя левая рука держала повод, а правая – талию молодой женщины. Пользуясь тем, что Болек и Аврора были заняты болтовней друг с другом, я шептал на милое маленькое ушко всякий вздор, а рука моя не только поддерживала Ульрику. Моя попутчица сначала немного смущалась, но потом явно освоилась и даже стала отвечать на особенно двусмысленные комплименты колкостями. Ей-богу, если бы не Болек с Авророй, мы бы еще раз упали в какие-нибудь кусты, но, как видно, не судьба. Впрочем, и без того, выехав из леса, мы представляли собой весьма любопытную картину. По крайней мере, люди на нас таращились.

К счастью, травмы, полученные принцем Густавом, были не слишком тяжелы, и уже через пару дней он начал выходить из своих покоев. Мы виделись каждый день, поскольку моей светлости выделили покои во дворце Трех корон. Дворец этот довольно новый и красивый, в стиле барокко. Построен он дядей принца Густава королем Юханом III на месте замка Биргера. Того самого, кому Александр Невский попортил в свое время физиономию мечом. Дядька этот был довольно интересным типом. Женился на простолюдинке, держал братьев в темнице, ограничивал власть дворянства. В общем, ничего удивительного в том, что его, в конце концов, попросили с трона, нет. При всем при этом человеком он был не лишенным вкуса и ценителем изящного, так что дворец впечатляет. Комнаты у меня три. Одна играет роль спальни, смежная с ней кабинет-гостиная – и отдельная для моей свиты. Это, кстати, по местным меркам довольно круто. Обычно придворные моего возраста живут по три-четыре человека в одной комнате. Отдельные комнаты у людей рангом повыше, а чтобы сразу несколько – это только у самого короля, королевы Кристины и у наследника. Так что мои акции растут. Кроме того, дом в городе, который я снимал, король выкупил у хозяина и подарил мне. Есть у меня подозрение, что казна не шибко потратилась и домовладение у хозяина тупо отжали, но я тут не при делах. А халява – она и в Швеции халява. В королевской конюшне еще один подарок, но уже от принца, – пара прекрасных скакунов. Впрочем, прекрасные они только по местным меркам, в Швеции ситуация с лошадьми не очень. Но опять же дареному коню в зубу не смотрят, да и я не бог весть какой ценитель. Еще один подарок – прямо на мне. Это королева Кристина постаралась, в смысле напрягла придворных портных и придворных же ювелиров. Впрочем, костюм из лионского бархата с золотым шитьем и брабантскими кружевами – по нынешним меркам полный отпад. Как и массивная золотая цепь со вделанным в медальон крупным рубином. Вообще-то Кристина Голштейн-Готторпская славится своей скупостью, так что подарок действительно королевский. Не говоря уже о том, что вдовствующая герцогиня Мекленбургская София – ее родная сестра, а мои «доброжелатели» – ее дети – соответственно племянники, и «любить» меня у нее причин никаких нет. Если, конечно, не считать того, что я спас ее любимого сына. Ох, и тесная же эта деревня – средневековая Европа!

По случаю выздоровления наследника должен состояться грандиозный бал. Аксель тонко намекнул мне, что основная раздача слонов состоится там. Посмотрим, посмотрим…

Торжественный прием состоится вечером, а сейчас, пока есть время, мы с принцем Густавом позируем художнику. Дело это крайне утомительное, но куда деваться! Тем более что я в какой-то мере сам виноват. Наследный принц ужасно восхотел украсить свой кабинет моим парадным портретом. В такой просьбе, естественно, не откажешь, и я какое-то время мужественно стоял перед заезжим мастером кисти в своих самых парадных доспехах. Такая уж сейчас традиция – на картине стоять закованным в такие латы, в каких в натуре на поле боя и не увидишь. Портрет был уже готов, когда я ляпнул (иного слова и не подберешь), что надо бы нам на портрете быть с Густавом вместе. Тот, естественно, загорелся, прежний портрет пока отложили в сторону и стали писать новый. Поняв, что терять нечего, я предложил свое видение композиции. В центре ее ваш покорный слуга поддерживает раненого, но бодрого шведского принца. Оба мы стоим, попирая ногами поверженного зверя, в смысле медведя. Вокруг король с придворными смотрят на нас с видом крайнего восхищения, а на небе с не меньшим восхищением на все это безобразие смотрят покровители Швеции святой Эрик и святой Зигфрид. Художник воспринял всю эту ересь как руководство к действию – и понеслась. Не обошлось и без художественных преувеличений, не считая того, что вся картина сплошное преувеличение. Медведь на картине величиной со средних размеров слона. Я почему-то в доспехах и с огромным двуручным мечом в руках, острие которого погружено в холку зверюги. Принц стоит так, что непонятно, кто кого спас. Но в целом картина весьма впечатляет. При том что нынешнее полотно размером примерно метр на два – это только набросок. Окончательный вариант будет совершенно гомерических размеров и займет одну из стен во дворце Трех корон.

Отбыв художественную повинность, мы отправились немного перекусить перед приемом чем бог послал. Господь послал наследнику дивный паштет из балтийских угрей, свежевыпеченный хлеб и полный кувшин светлого пива. Кстати, пиво здесь не считается алкогольным напитком в нашем понимании, его тут разве что грудничкам не наливают. Утолив первый голод, Густав внимательно посмотрел на меня и, улыбнувшись, сказал:

– Друг мой, на нынешнем приеме тебя ожидает большой сюрприз!

– Да ладно! И какой?

– Не скажу, а то какой же это будет сюрприз. Скажу только, что тебе понравится.

– Густав, ты интриган!

– Что поделать! Рositio requirit. Положение обязывает.

Блин! До приема еще пара часов, да я с ума сойду от любопытства. Ладно-ладно, Густав, я тебе это припомню!

Прием в целом проходил как обычно, разве что королю представлялись послы. Я не слишком прислушивался к происходящему, так как был занят болтовней с самой молодой придворной королевы Кристины графиней Эббой Браге. Об этой очень красивой и не по годам умной пятнадцатилетней девочке стоит упомянуть особо. Придворной дамой она стала совсем недавно, после смерти матери, получив ее должность по наследству. Юный Густав не на шутку увлекся ею, но ее королевское величество королева Кристина не одобряла этого увлечения. Узнав о любовных переживаниях своего друга, я немедленно пришел ему на помощь. Весь двор на полном серьезе полагает, что я волочусь за юной графиней. На самом деле я таскаю им записки друг от друга и устраиваю короткие свидания. Далеко их отношения еще не зашли, да если Густав будет и дальше корчить из себя галантного рыцаря, то и не зайдут. Сводить его к непотребным девкам, что ли? Так сказать, для расширения кругозора. Впрочем, Эбба, как я уже говорил, большая умница и если уж поддастся женской слабости, то так, что Густаву будет дешевле объявить ее королевой. Кстати, совсем неплохая королева выйдет, ну а то, что происхождение у нее не королевское, так Ваза ведутся родом тоже не от Карла Великого. Но это его дело, а пока я стараюсь не выпадать из образа. Что, впрочем, совсем нетрудно, поскольку с Эббой общаться интересно, а до двора дошли слухи о моих похождениях, и репутация у меня соответствующая. Именно поэтому я не сразу расслышал представление следующих послов, и умничке Эббе пришлось привлечь мое внимание к происходящему.

– Послы их герцогских светлостей Адольфа Фридриха Мекленбург-Шверинского и Иоганна Альбрехта Мекленбург-Гюстовского…

Опаньки, в Стокгольме послы моих двоюродных братцев, а я не в курсе!

– С великим сожалением узнали мы о пропаже нашего брата, принца Иоганна Альбрехта Мекленбург-Стрелицкого, и с радостью – о его чудесном спасении и прибытии ко двору любимого дяди нашего короля Карла…

Нет, я сейчас расплачусь! Родственнички, оказывается, испереживались обо мне, бесприютном!

– И дабы окончательно удостовериться в его спасении, посылаем нашего камергера…

Так, я не понял: они что, опознание решили устроить?

– Узнав же от нашей любезнейшей тети герцогини Брауншвейг-Вольфенбютельской о неопровержимости и подлинности…

Ага, матушка подсуетилась, и так просто меня самозванцем не объявить.

– Мы с великой радостью сообщаем нашему брату принцу Иоганну Альбрехту Мекленбург-Стрелицкому о признании его незыблемых прав и посылаем ему…

О как? Права вспомнили! Кстати, чего посылаем?

– Наше герцогское благословение и напутствие, а также…

Деньги, деньги, деньги!

– Герцогскую корону, принадлежащую ему по праву, и объявляем его нашим братом и соправителем, равным нам во всех правах в его наследных владениях…

Корона тоже хорошо, но где мои денежки за два… хотя уже за три года? Нет, я вас спрашиваю!

Речь посла окончена, и король Карл, милостиво их выслушав, кивнул стоящему рядом камергеру; тот выступил вперед и провозгласил:

– Иоганн Альбрехт принц Мекленбургский!

Я вышел вперед и, коротко поклонившись в сторону короля, стал рядом с послами.

– Мы, Карл Девятый, божьей милостью король шведов, готов и вендов, сердечно рады согласию среди наших родственников герцогов Мекленбургских! Скажи нам, Иоганн Альбрехт, обязуешься ли ты соблюдать права и привилегии своих подданных?

– Обязуюсь! – несколько обалдело ответил я.

– Депутаты Мекленбурга, признаете ли вы Иоганна Альбрехта своим герцогом и обязуетесь ли вы повиноваться ему?

– Обязуемся и признаем! – эхом ответили послы.

– Преклони колено, герцог Мекленбург-Стрелицкий!

Я послушно склоняюсь, и на мою голову ложится корона, привезенная посланцами.

Елки-палки! Сбылась мечта идиота! В голове неожиданно мелькает мысль: а не стал ли я сейчас вассалом шведского короля? Впрочем, додумать ее не получается, потому что принц Густав оглушительно кричит:

– Да здравствует герцог Мекленбургский! И придворные дружно за ним подхватывают:

– Да здравствует герцог!

Подождав, пока возгласы стихнут, отвечаю:

– Да здравствует король! – и изображаю почтительный поклон в сторону Карла.

Его величество определенно доволен. Милостиво кивнув, он вновь делает знак камергеру, и тот продолжает:

– В ознаменование данного счастливого события и за многие услуги, оказанные им шведской короне, награждаем любезного нашему сердцу герцога Мекленбургского чином полковника нашей гвардии и жалуем ему десять тысяч риксдалеров на обзаведение, а также мызу Алатскиви с замком в Эстляндии.

Меня со всех сторон поздравляют, я благодарю и, улыбаясь, бочком-бочком ретируюсь в сторону. Густав Адольф довольно улыбается мне.

– Ну, как сюрприз?

– О, Густав, я даже мечтать о таком не смел!

– Вот видишь, ты уже герцог, а я все еще принц.

– Не завидуй, дружище, у тебя корона не хуже.

– Дай посмотреть.

Я снимаю корону и подаю ее принцу. Он внимательно рассматривает ее и возвращает. Я тоже раньше никогда ее не видел, поэтому мне интересно. Корона явно не золотая, очевидно позолоченное серебро. Восемь больших листовидных зубцов, между ними зубцы поменьше, украшенные жемчужинами. Ни перекладин, ни крестов, как на короне короля Карла, нет. Ну что же, корона как корона, будем носить.

В этот день произошло еще два интересных события. Во-первых, вернулась «Благочестивая Марта». Кароль и Ян блестяще выполнили все мои поручения: распродали железо, закупили на вырученные деньги зерно, завербовали четыре десятка молодых парней мне на службу. Посетили Щецин и Дарлов, привезли письма. Во-вторых, королева Кристина пригласила меня вечером в свои покои на беседу. Кроме нее я застал там Мекленбургского посланника камергера фон Радлова. Разговор предстоял явно о делах в герцогстве, и начала его королева.

– Милый Иоганн Альбрехт, как ты себя чувствуешь в новом качестве?

– Сказать по правде, ваше величество, еще никак. Тяжесть короны, конечно, приятно чувствуется на голове, но карманы мои по-прежнему пусты. Мекленбургские родственники явно забыли приложить к ней положенное мне содержание.

– Так уж и пусты, ваша светлость? Король Карл был весьма щедр к вам, – вступил в разговор фон Радлов.

– Его величество умеет ценить верную службу. Однако его щедрость не отменяет обязательств моих дорогих кузенов.

– Вижу, люди, описывающие вашу хватку, нисколько не преувеличили, – усмехнулся камергер. – Это и есть причина, по которой мы с вами встретились. Отправляясь в Швецию, я получил достаточно подробные инструкции.

– Вот как! И какие же инструкции, позвольте спросить?

– О, перечислять их все займет слишком много времени. Скажу лишь, что ваши двоюродные братья имели сомнения в том, что человек, объявившийся в Стокгольме, – именно вы. Поэтому прежде чем передать вам знаки герцогской власти, я должен был убедиться, что вы есть вы.

– И что же вас убедило в том, что я есть я?

– Вы меня не помните, ваша светлость?

– Нет, а должен?

– Я достаточно часто бывал в Стрелице при дворе вашего батюшки. Ваша матушка герцогиня Клара Мария упомянула о вашем недуге, но выразила надежду, что он скоро пройдет.

– Недуге? Я бы не назвал это состояние так. Напротив, я считаю это благословением божьим. Забыв свое прошлое, я забыл обо всех несправедливостях, допущенных по отношению ко мне. Обо всех фальшивых улыбках и неискренних словах. Так что я совсем не удивился тому, что угодил в тюрьму по надуманному обвинению, и тому, что моя родня не стала за меня заступаться. Не потеряй я память, это стало бы для меня ударом.

– Вы полагаете, что в ваших злоключениях виноваты их светлости?

– Is fecit cui prodest! Ищи, кому выгодно!

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что моим родственникам была бы выгодна моя безвременная кончина. Их финансы, насколько я знаю, в весьма неприглядном состоянии. Страна разорена, а коррупция превышает все мыслимые пределы, и они с ней, замечу, нисколько не борются. Мои любезные кузены тратят свою жизнь и финансы государства на пустые развлечения, так что моя скромная рента может представлять для них определенный интерес. Как и мои наследственные владения. Ну а поскольку в такой вещи, как совесть, их упрекнуть трудно, мои подозрения вряд ли можно назвать беспочвенными.

– А что вы собираетесь делать теперь, когда получили корону?

– То же, что и раньше. Теперь, когда мои права надежно защищены, я могу не бояться, что Стрелиц, Миров и Ивенак будут у меня отобраны.

Я намерен послужить его королевскому величеству Карлу Девятому, дабы получить необходимый опыт и положение. Затем я вернусь в свои земли, женюсь, начну новую ветвь династии, наконец.

– Увы, ваша светлость, в вашей оценке состояния Мекленбурга много горькой истины. И дурное управление, и совершенно запредельная коррупция действительно имеют место. Но знаете, есть два островка спокойствия в этом хаосе. Один из них – это вдовьи владения герцогини Софии, а другой…

– Стрелиц, Миров и Ивенак, не так ли? Причем владения герцогини процветают благодаря умелому управлению тетушки, а мои – напротив, потому что я не вмешиваюсь, и все идет своим чередом?

– Я вижу, вы недурно осведомлены!

– Еще бы, я интересовался этим вопросом, впрочем, к чему этот разговор?

– В Мекленбурге есть определенные круги, недовольные правлением ваших кузенов. И часть из них полагает, что вы могли бы стать им альтернативой. Если бы вы смогли предоставить определенные гарантии дворянству и городам, полагаю, вы смогли бы объединить страну под своим руководством… Кстати, вдовствующая герцогиня также недовольна своими сыновьями и при определенных условиях могла бы…

Вот тут я задумался. Я и впрямь интересовался происходящим на своей нынешней родине, и чем больше узнавал, тем больше удивлялся. Двоюродные братцы Адольф Фридрих и мой полный тезка Иоганн Альбрехт были людьми на редкость пустыми. Иной раз я задумывался – а чего ради я так тщательно скрывался? Может, надо было просто заявиться в Мекленбург и пинками выгнать их из дворца? Вряд ли кто стал бы сильно сожалеть об этих коронованных тунеядцах. Впрочем, моя репутация, и особенно репутация папеньки – тоже, мягко говоря, не очень. Да и до Мекленбурга еще надо добраться, а патрули, ищущие меня вплоть до самой Баварии, вполне реальны. Как и Карл Гротте, разговор которого я так счастливо подслушал в свое время. Кстати, все забываю спросить Хайнца, не родственники ли они. Но если вся эта история не затея моих кузенов, а им такое явно не под силу, то кто мой враг? И чем я ему успел так насолить? А теперь мне открытым текстом предлагают выгнать родню из герцогства и занять их место. С чего бы такой аттракцион невиданной щедрости?

– Господин камергер, давайте условимся так. Как только позволят дела, я посещу, ну, скажем, Росток, где я мог бы встретиться с людьми, о которых вы говорите. И обсудить все интересующие нас вопросы. Как вам такое предложение?

– Как будет угодно вашей герцогской светлости! – поклонился фон Радлов.

– Кстати, друг мой, – обратился я к нему. – А под каким именем я стал герцогом Мекленбургским? Ведь один из моих кузенов мой полный тезка.

– Как-то так получилось, ваша светлость, что в народе вы известны под именем «странствующий принц».

– Wandernde Prinz? Иоганн Альбрехт Странник?.. А почему бы и нет!

Ну что же, с посланником поговорили, и вроде как продуктивно. Моя паранойя, правда, шепчет мне, что все это «ж-ж-ж» неспроста, но посмотрим. Надо бы прочитать письма, но мне предстоит еще один визит. К Ульрике Спаре…

Еще когда я вез ее из леса, после достопамятной охоты, она тонко намекнула мне, что скучает вечерами. А ее падчерица скоро уедет и оставит бедняжку мачеху совсем одну. И я совершенно естественно пообещал скрасить ее одиночество. Правда, несколько позже, когда возможность соображать вернулась в ослабленные спермотоксикозом мозги, моя любимая паранойя стала во весь голос кричать, что это ловушка. Поэтому на свидание я заявился в кольчуге и до зубов вооруженным, а пути возможного отхода из охотничьего домика, служившего местом нашего свидания, прикрывали мои бравые наемники во главе с капитаном Хайнцем. Когда до Ульрики дошло, чего ради я так вырядился и почему постоянно подаю знаки в окна, она жутко развеселилась и одновременно слегка обиделась. Как-то у женщин это бывает одновременно. «Только такой болван, как ваша светлость, мог не знать, что я терпеть не могу своего отца и брата!» – заявила она мне. Короче, чтобы извиниться, пришлось попотеть; причем Ульрика, зараза такая, специально раскрыла окна и развлекала моих бравых мушкетеров своими криками. Хотел было даже сказать ей, что «так, как она кричит, не бывает», но воздержался. Теперь мои наемники поглядывают на меня с чувством глубокого уважения. А Хайнц Гротте, похоже, просто боготворит.

Как выяснилось, с мужем у нее чисто деловые отношения, и все, чего он требует, – это соблюдения приличий. Вот уж не думал, что у термина «шведский брак» такая давняя история. Как бы то ни было, нас наши отношения вполне устраивают. Поскольку она тоже придворная дама, днем мы иногда встречаемся во дворце и обмениваемся колкостями на радость греющим уши сплетникам. Все убеждены, что мы друг друга на дух не переносим, и мой мнимый роман с Эббой Браге прекрасное тому прикрытие. Ульрика, кстати, активная участница этой интриги, что, впрочем, вполне объяснимо. Внутри каждой женщины сидит активная сводница, всегда готовая содействовать любви, особенно запретной. Ну, кроме тех случаев, когда на предмет страсти есть свои виды. Ночи же принадлежат нам, хотя организовать встречу во дворце бывает достаточно сложно. Все же до галантного века еще лет сто и дворцовый разврат в моду не вошел.

Когда поутру я заявился в штаб-квартиру, у меня наконец дошли руки до писем. Хотел было напрячь с чтением Манфреда, но потом прикинул, что именно мне могут написать из Дарлова, и стал читать сам. Первым прочел письмо от герцога Филиппа. Дядя ожидаемо писал, что очень рад, что я прижился в Швеции и заимел свой корабль. Обещал все возможное содействие и выражал надежду на… короче, дядя был рад, что я не буду висеть у него на шее. Я как бы и не собирался. Ладно, озадачу Манфреда написанием вежливого ответа. Дядя ведь не в курсе, что я уже герцог. Порадую родню.

Второе письмо было из Дарлова. Формально его писала фройляйн Катарина, но речь шла об Агнессе. Если коротко, молодая вдова чувствовала себя прекрасно, беременность протекала без осложнений. Родственники притихли и ожидали результатов. Так что все шло по намеченному плану. Тут буду писать ответ сам. Надо намекнуть, что очень страдаю в разлуке. Ночами не сплю и совсем-совсем не могу кушать от тоски. Причем не называя имени: мало ли кто прочитает. Мэнни тут точно не справится.

Третье письмо – от матушки герцогини Брауншвейг-Вольфенбютельской. Майн либер муттер сообщала мне о мекленбургских раскладах, косвенно подтверждая информацию фон Радлова. Это есть гут. Поиски невесты пока успехом не увенчались, но она старается. Это тоже гут. Хм, а не сообщить ли маме, что кандидатура уже есть? Сильно вряд ли она найдет мне кандидатуру с бесхозным княжеством. То, что Агнесса вдова с ребенком, мне как бы по барабану. Ребенок там чужой только по паспорту, а Дарлов ничего так городишко. Цинично? Согласен. Негодую вместе с вами. Впрочем, не буду забегать вперед. Письмо пока напишет Мэнни, на тему, как я стал герцогом и сколько получил плюшек от короля Карла. Опаньки, а это что за приписка? «Известная вам особа, состоящая на нашей службе, ждет ребенка… – Марта беременна? О, блин! – Если она благополучно разрешится от бремени, я намерена позаботиться о малыше, ведь он ни в чем не виноват». Благородно. Впрочем, сын у нее один, то есть я. Дети, рожденные от Августа-младшего, не выжили, а тут намечается внук. Все понятно, а мне что делать? В прошлой жизни у меня детей не было, так уж случилось. А вот тут уже сразу два, причем ни одного я своим не назову, так уж легли карты. Но если с Агнессой все, скорее всего, будет хорошо, то Марте надо бы как-то помочь. Впрочем, ничего больше того, что делает матушка, я сделать не смогу… хотя кое-что сделать все же можно. Достал шкатулку с конфискованным у пиратов добром и начал перебирать ювелирку. Ну что тут скажешь – украшения простенькие, Ульрике таких не подаришь, не говоря уж об Агнессе. Вот и пригодились. Перстень, правда, явно мужской, запонки тоже ни к чему, не говоря уж об обручальных кольцах, а вот цепочка с крестиком и серьги как раз в тему.

Ну что же, с эпистолярным жанром покончили, пошли знакомиться с новобранцами. Молодые здоровые парни, завербованные Каролем в Щецине и особенно в Дарлове. Что, ребятки, наслушались баек моих мушкетеров о привольной жизни у принца? А теперь в строй! Капитан Хайнц, кстати, времени зря не теряет, и его капралы вовсю муштруют непуганый молодняк. Оружия у меня, слава богу, в достатке. Значит, так и порешим: с утра учение с мушкетами, после обеда – с холодным оружием, главным образом с пиками. Вот получу ружья от ван Дейка – подумаю насчет багинетов, а пока прогресса не форсируем. Чин полковника, пожалованный мне Карлом IX, предусматривает командование полком, а щедрая денежная награда недвусмысленно намекает, что этот полк надо еще и сформировать. С этим, увы, не все так просто. Шведы в войска нанимаются не слишком охотно, по большому счету чисто шведский состав только в драбантах. Прочие войска – это наемники, причем в основном французские гугеноты и шотландцы. И те и другие при деле, переманить их дохлый номер. Начинаю понимать, что безработный капитан Хайнц Гротте, так вовремя нанявшийся ко мне со своей бандой, – это большая, просто невероятная удача. Ладно, время пока есть, продолжим вербовку в Померании. «Благочестивая Марта» разгружается, сходим еще раз в Померанию, глядишь, и навербуем необходимое количество. Надо бы и в родной Мекленбург наведаться – должны же там быть потенциальные солдаты удачи?

А это кто? Господи, Клим? Жив, курилка!

– Как здоровье, Карл? (На людях мы говорим с ним только на немецком.)

– А чего мне сделается, ваша светлость?

– И то верно. Готов служить дальше?

– Да, мой принц, засиделся я!

– Бери выше: уже герцог.

– Поздравляю вашу светлость. Вы зря времени не теряете.

– Время – деньги. Причем у нас толком ни времени, ни денег.

– Это уж как водится. У меня до вашей герцогской светлости просьбишка будет.

– Говори.

– Уж больно меня ярл этот, чтоб ему ни дна ни покрышки, хорошо приложил. Тяжковато мне в море будет, да и команду Ян, шкипер ваш, целиком набрал, и боцман у него есть. Может, у вас на берегу пока для меня дело сыщется, а?

– Что же, верные люди всегда нужны. А что ты, кроме морского дела, знаешь?

– Ну, про грамоту я вам говорил. В торговлишке маленько соображаю. Пушкарем приходилось быть.

– Пушкарем? Ну-ка поподробнее.

– Да чего там, еще в Колывани, до того как в море ушел.

– Значит, так, найдешь среди моих людей парней потолковее, научишь с пушками обращаться. Пока «Марта» здесь, потренируются на ней, а там будет видно. Будет день – будут и пушки.

– А многих ли учить, ваша светлость?

– А всех и учи, а там разберемся, кто на что годится.

Сколько раз замечал, что стоит только жизни хоть немного наладиться и войти в накатанную колею – тут же случится какая-нибудь хрень и все пойдет наперекосяк. Вот только в прежней моей жизни это дико бесило, а сейчас даже радует. Нравится мне этот драйв. Странное дело: вокруг вроде бы дремучие времена, жизнь простых людей крайне неспешна и размеренна, но ваш покорный слуга всегда находит приключения на свою обтянутую бархатными штанами часть тела.

Все началось одним прекрасным вечером, когда герцог Мекленбургский, то бишь я, улизнув из дворца под благовидным предлогом, направлялся в гости к Ульрике Спаре в надежде выплеснуть накопившуюся энергию в сумасшедшем сексе, до которого она большая охотница. Отправился я, естественно, не один, мои верные Лелик и Болек сопровождали мою светлость. Такой уж век вокруг, что даже на рандеву с дамой герцогу нельзя отправиться одному. Впрочем, мои паладины отнюдь не в убытке. Камеристка и служанка Ульрики, сопровождающие свою госпожу в ее секс-вояжах, выглядят очень довольными, когда встречают нашу бравую троицу.

Все шло как обычно: утолив первую страсть, мы лежали на перинах, болтая о разных глупостях. Мы молоды и здоровы – чего еще нужно для счастья? Внезапно Ульрика прижимает палец ко рту, мы замолкаем и слышим, как с нижнего этажа охотничьего домика доносятся стоны приближенных госпожи Спаре. Услышанное нас так забавит, что от смеха мы едва не падаем с кровати.

– Интересно, они там не меняются? (Упс! Я что, сказал это вслух?!) Ульрика смотрит на меня с непонятным выражением на лице, и один рогатый знает, что за мысли бродят в ее хорошенькой головке.

– А вот это уже не Лелик с Болеком!

Со двора явно слышен стук копыт от нескольких лошадей и приглушенная ругань на шведском. Ульрика, совершенно не стесняясь своей наготы, вскакивает с постели и аккуратно выглядывает в окно.

– Вот проклятье! Принесла же его нелегкая!

– Кого именно принесла, моя прелесть? О, ты, наверное, сейчас представишь меня достопочтенному господину Спаре?

– Если бы! Господин Спаре достаточно благоразумен, чтобы заблаговременно оповещать меня о своем приезде. Все гораздо хуже: это мой брат со своими головорезами.

– Карл Юхан? Вот уж некстати!

– И не говорите, ваша светлость! А знаете что, прячьтесь. Я поговорю с ним – вряд ли он задумал здесь ночевать.

Что же, пожалуй, Ульрика права. На ходу натягивая штаны и сгребая остальную одежду и оружие, я прячусь в небольшой комнатке, смежной со спальней. Ульрика тем временем набрасывает на себя нечто вроде халата и собирается выйти со свечой в руках, когда дверь распахивается и в комнату вваливается молодой ярл Юленшерна собственной персоной. «А он изрядная свинья!» – приходит мне в голову мысль.

– Доброй ночи всем присутствующим! Надеюсь, я тебя не потревожил, сестренка! – громко и развязно приветствует он Ульрику. – Тебя и того господина, ради которого ты торчишь в этой развалюхе, вместо того чтобы блистать при дворе!

– Пфуй! Какая ты грязная скотина, Карл! И чего тебе только понадобилось здесь в такое время?

– Ты не рада видеть своего единственного брата? Или я помешал тебе наставлять рога этому старому дураку Спаре? Не тревожься, я ненадолго. Только узнаю последние новости, и можешь развратничать далее.

– Какие еще новости?

– Ты знаешь какие! Я хочу знать, не подавали ли жалобу королю эти чертовы голландские торгаши! Если подавали, то ты не можешь этого не знать!

– Если бы они ее подали, то не сомневаюсь, что тебя уже схватили бы и повесили, как ты того заслуживаешь! И уж я бы не пролила ни одной слезинки по такому отпетому мерзавцу, как ты!

– Ах, вот ты как заговорила, маленькая дрянь! А когда-то тебе нравились мои объятья и поцелуи.

– Замолчи, скотина! Это неправда, неправда, неправда!

– О, это еще какая правда! А что ты так нервничаешь – боишься, что о нашей маленькой тайне узнает твой любовник? Кстати, где он прячется? – с этими словами ярл стремительно подошел к двери в мое убежище и распахнул ее. – Где, здесь или под кроватью…

Этими словами Карл Юхан подавился, поскольку прямо в лоб ему смотрели стволы моего допельфастера. Одеться я не успел, а вот заряженные пистолеты у меня всегда под рукой.

– Какая неожиданная встреча, не правда ли? Знаете, Карл Юхан, меня достаточно сложно удивить, но у вас получается. То, что вы пират и вор, я знал и раньше, но вот о том, что вы такая низкая дрянь, даже не подозревал. Назовите мне хоть одну причину, чтобы я не прострелил вам голову.

– Э… во дворе мои люди, их пятнадцать человек!

– Вы знаете, дорогой ярл, мне приходилось слышать, что в английских колониях в Новом Свете есть такая поговорка: «Если ваш мушкет на дюйм дальше, чем вы можете дотянуться, то у вас нет мушкета!» Забавные ребята эти английские колонисты, не находите?

– Чего вы хотите?

– О, пошел серьезный разговор. Вообще-то я хочу вас повесить. Помните, я предлагал вам выбор между выкупом и веревкой, и вы выбрали выкуп, а потом меня обманули? Не так ли? Но веревки тут нет, и я вполне могу удовлетвориться свинцом!

– Иоганн, умоляю вас! Ради всего святого, не убивайте его! – Ульрика неожиданно бросилась передо мной на колени. – Если вы хоть немного любите меня, оставьте ему жизнь!

– Вы просите за этого негодяя, Ульрика? Впрочем, ваше желание для меня закон. Не постигаю, правда, причин вашего милосердия с учетом того, что я услышал, ну да ладно. Вот что, любезный, высуньтесь в окно и скомандуйте вашей банде убираться ко всем чертям. Ну, скажем, до утра! Утром нас здесь не будет, а вы будете гарантом нашей безопасности, и помните, ради кого я пощадил вашу трижды никчемную жизнь! Да поживее, черт вас возьми!

Карл Юхан сверкнул с ненавистью глазами, но подчинился. Выглянув в окно, он прокричал своим людям приказание. Чтобы ярл не выкинул при этом какого-нибудь фортеля, в его спину упирались стволы моих пистолетов. Когда его люди ускакали, Лелик и Болек, слегка обалдевшие от разворачивавшихся вокруг событий, кинулись седлать лошадей. И вскоре мы вшестером покинули ставший таким негостеприимным дом. Братец Ульрики остался связанным и с заткнутым ртом на первом этаже дожидаться возвращения своих подчиненных. Проверив, хорошо ли затянуты веревки, я сказал ему на прощание:

– Что-то наши встречи заканчиваются довольно однообразно. Знаете что, держитесь от меня подальше: боюсь, что в следующий раз я вас все-таки убью.

К стольному граду Стокгольму мы подъехали под утро. Заспанная стража смотрела на нас без малейшего дружелюбия, но я все-таки полковник, так что пустили. Пора было прощаться, Лелик и Болек со своими подружками деликатно отстали, и мы с Ульрикой остались наедине.

– Мне, наверное, надо что-то сказать вам, – помявшись, протянула она.

– Зачем? Я и так узнал больше, чем вы хотели бы мне рассказать, не так ли?

– Да, пожалуй.

– Ну и не надо ничего говорить, вы будете чувствовать себя неловко. Слушать это мне будет не слишком приятно. К чему тогда эти разговоры? Давайте просто расстанемся сегодня, как будто все прошло как обычно. А когда встретимся в следующий раз…

– Следующего раза не будет.

– Это еще warum^[19]?

– Так будет правильно, нам не нужно встречаться. Я не должна…

– Сударыня, вы меня бросаете – я правильно вас понял?

Ответом мне было глубокое и красноречивое молчание.

– Ну что же, это, прямо скажу, новый для меня опыт, но, полагаю, необходимый. Не смею задерживать вас, сударыня.

– Ганс, я…

– Прощайте, сударыня. Всего вам доброго.

Едва я зашел во дворец Трех корон, меня чуть не сбил с ног принц Густав.

– Иоганн, дружище, война!

– Да ладно! А с кем? Хотя дай угадаю. Одна с поляками, другая с русскими – ты про какую?

– С датчанами!

– Час от часу не легче! И кто на кого напал?

– Король Кристиан вторгся в наши пределы во главе шеститысячного войска!

– И только-то? Я уж подозревал, что дело и впрямь серьезное. Думаю, в такой стране, как Швеция, найдется чем отразить нашествие шеститысячной орды.

– Все не так просто, Иоганн. Наши лучшие войска находятся в Новгороде и Ревеле, и нам просто нечем сейчас встретить датчан. Если они возьмут Кальмар, то наше положение окажется весьма скверным.

– Дай-ка подумать, друг мой. А перебросить войска мы не можем, потому что этому мешает датский флот, правильно?

– Именно!

– А можно узнать, какого черта наши войска вообще делают в Новгороде?

– Ну, они посланы туда помочь царю Василию выгнать поляков.

– О, это важное дело! В ходе этой помощи Жолкевский втоптал наши войска в землю при Клушине, а потом Волконский выгнал Делавиля из Старой Ладоги. Я ничего не упустил?

– Понимаешь, Иоганн, в Московском царстве сейчас трудные времена.

– О, это понятно! И вы решили откусить от ослабевшего соседа небольшой кусочек земли, так? Тем более что пригласивший вас царь Василий в польском плену.

– Не совсем, я не знаю всех подробностей, но в Новгороде есть умные люди, которые хотели бы отделиться от Москвы. И они готовы позвать на свой престол моего брата.

– Карла Филиппа? Помилуй, он еще ребенок. К тому же кто эти «умные люди»? На самом деле всех таких умных в Новгороде вывел еще Iwan der Schreckliche^[20] Как его правильно? Иоганн Ва-силь-евич! И насколько я знаю, в сам Новгород русские вас так и не пустили.

– А вы, герцог, довольно хорошо осведомлены! – вступил в разговор незаметно подошедший Аксель Оксеншерна.

– Увы, далеко не так хорошо, как мне этого хотелось бы, иначе бы я знал, что делать в данной ситуации. Однако я пока не вижу выхода, кроме одного.

– И какого же?

– Сражаться, Аксель! Сражаться! Другого выхода у нас все равно нет!

Стокгольмский рейд выглядит непривычно пусто. Все знающие голландцы и ганзейцы ушли еще до начала датской блокады. Немногочисленные шведские суда, кажется, жмутся друг к другу в опасении нападения. Зато чуть мористее выход в море запирает многочисленный и грозный флот датчан. Еще совсем недавно, каких-нибудь сто лет назад, голову датского короля украшали три короны: Дании, Норвегии и Швеции. Кстати, одним из первых таких королей был мой предок со стороны матери Эрик Померанский. Норвежская корона до сих пор на голове моего кузена короля Кристиана, а вот шведы от такой радости все же избавились. Но, как видно, фантомные боли не дают спокойно спать датскому владетелю, и он очередной раз осаждает Кальмар. Делать это, имея всего шесть тысяч солдат, довольно опрометчиво, но только на первый взгляд. Датский флот господствует на море и прочно блокирует доставку подкреплений. Он и есть главная проблема в этой войне. Нарастить шведские силы быстро невозможно, строительство кораблей дело нескорое. Надо уменьшать силы датчан, но как?

В ожидании шлюпки с «Благочестивой Марты» я хожу по пристани и обращаю внимание на небольшие барки, выглядящие совершенно брошенными. Интересно, а что с ними? Впрочем, не до того. На «Марте» меня встречает невозмутимый шкипер Петерсон и образцовый порядок. Я грешным делом ожидал, что мой флейт мобилизуют, но, как видно, такое небольшое судно никому особо не нужно. Да и я, находясь на шведской службе, не последняя шишка на ровном месте. Если датчане попрут на штурм, Мекленбургский штандарт нас не спасет, так что команда и отряд моих мушкетеров находятся в боевой готовности.

– Эх, как все не вовремя. Еще неделька – и «Марта» могла бы уйти с грузом в Померанию! – обращаюсь я к Яну.

– Кто знает, ваша светлость, может, успей мы выйти в море – нас уже взяли бы на абордаж датчане, – невозмутимо отвечает мне Петерсон.

Н-да, утешил, называется. Но он прав – все могло быть гораздо хуже.

– Слушай, шкипер, а что там за брошенные корыта в порту вроде рыбацких?

– Брошенные и есть, ваша милость, рыбаки и каботажники опасаются, что их заберут на королевскую службу, и прячутся от греха подальше. Тем более что на рыбалку их датчане не пустят.

– Я думал, принудительно вербуют моряков только англичане.

– Да какое там! Все так делают, коли нужда припрет.

– А корабли без присмотра?

– Ну почему же без присмотра. Стоит датчанам уйти – и у всех найдется хозяин и команда, а до той поры сидит на барке какой-нибудь никому не нужный старик или мальчишка-юнга и присматривает. А может, и без того: снасти убраны, люки задраены, что им сделается? А если и сделается, то все лучше, чем сложить голову «за бога и короля».

– Понятно, послушай, а есть в городе запасы легкогорючих веществ?

– Конечно, на складах всегда есть запасы смолы, дегтя и прочего. А что вы задумали?

– Да так, есть одна мыслишка. Пожалуй, мне пора возвращаться в город, если что случится – ты знаешь, что делать.

Через два часа я стоял перед Акселем Оксеншерной и объяснял ему суть своей идеи. Как я и ожидал, сама идея была не нова, и Аксель горячо ее поддержал. С конфискацией мелких судов, чьи собственники попрятались, проблем никаких не было. По-настоящему реализации моей идеи могли помешать только две вещи: запасы дегтя, смолы и других горючих материалов принадлежали местным купцам и порту, и для конфискации их нужен был королевский указ. Увы, здоровье Карла IX от печальных известий пошатнулось, и он никого не принимал. Вторая проблема была в отсутствии экипажей. Капитан над портом, вызванный Оксеншерной, прямо заявил, что охотники на столь опасную затею среди местных моряков вряд ли найдутся. Я, честно сказать, не понял этого пассажа. Хотя ладно, наберу добровольцев среди своих людей.

Увы, дело это оказалось совсем не простым. Когда я озвучил, для чего мне нужны добровольцы, мои немецкие мушкетеры подумали, помялись, и наконец капитан Хайнц Гротте, вздыхая и пряча глаза, заявил мне, что он и его люди готовы идти за мной хоть в преисподнюю, при своевременной оплате, разумеется, но лучше где-то на берегу или по крайней мере в строю на палубе. Померанские парни были согласны как один, но они слишком мало знают и умеют. Ян Петерсон внимательно выслушал меня и, покачав головой, сказал, что найдет вместе с собой человек пять, может десять, но не более. Манфред, Лелик и Болек также согласились, хотя видно было, что им не по себе. Вызвался в добровольцы и Клим. В конце концов, сошлись на следующем. Брандеров изготовим четыре, поведут их команды из померанцев, усиленные моряками с «Благочестивой Марты». Командовать ими будут Кароль, Болеслав и ваш покорный слуга с Климом. Мои приближенные попытались меня отговорить, но я был непреклонен. Уж больно меня задела нерешительность моих людей. Надо показывать пример. Переоборудование каботажников в брандеры много времени не заняло. Потребные материалы закуплены также на мои деньги. Если вернусь живым, траты мне компенсирует казна. Если не вернусь… впервые в обеих жизнях сел писать завещание, но бросил, не начав. К черту!

Ближайшей ночью, благо она была безлунной, наша импровизированная эскадра двинулась в путь. Зачерненные паруса и отсутствие огней в какой-то мере обеспечивали скрытность. Главная надежда на ночь и на то, что привыкшие к пассивности шведов датчане немного расслабились. Целью выбраны два больших корабля, стоящие чуть обособленно от остальной эскадры, атаковать будем парами. Мне нужна гарантия успеха. В моей команде шестеро парней из Дарлова и трое матросов с «Марты», я десятый. На всякий случай у каждого по пистолету из моих запасов и по хорошему тесаку. Остальные брандеры укомплектованы так же, разве что моряков поменьше. Цели разобраны заранее, наша – крайняя справа. Господи, помоги нам, грешным!

Громада вражеского корабля все ближе, и матрос, стоящий на румпеле, убедившись, что столкновение неизбежно, закрепляет его с помощью каната. Командую своим орлам, чтобы начинали перебираться в буксируемую нами шлюпку. Внезапно поднимается шум на другом корабле: очевидно, часовые на нем более бдительны и заметили один из брандеров. На «нашем» корабле часовые тоже забеспокоились, но сдуру все внимание уделяют происходящему у соседей. Все мои подчиненные уже в шлюпке, в последний раз бросаю взгляд на противника и поджигаю фитили. Пора сваливать, и я по натянутому канату на руках карабкаюсь в шлюпку. Ноги в ботфортах уже касаются воды, когда меня подхватывают матросы и втаскивают на борт. Ну, вот и все – даже ног не промочил. Канат тут же обрубают, и гребцы налегают на весла.

Но и я на корме, и все гребущие напряженно всматриваются в происходящее. Вот брандер, на котором уже разгораются огни, с грохотом наваливается на борт вражеского корабля. Багры, которыми утыкан его нос, впиваются в обшивку, а крючья на реях за такелаж датчанина. Слышен треск и гудение, внутри брандера все больше разгорается огонь, и наконец он с грохотом вырывается наружу. Все, дело сделано! У нас получилось! В избытке чувств я подпрыгиваю, едва не перевернув шлюпку, и восторженно ору. Когда эйфория немного улеглась, смотрю в сторону второго датчанина. Почему он горит слабее, чем наш? Наверное, на одном из кораблей опасность заметили раньше, и их борьба за живучесть протекает более успешно. Хотя нет, вон взрывается порох в одном из зарядов, и огонь разгорается с новой силой, хотя и существенно меньше, чем на нашем «клиенте». Все, уходим!

Наши шлюпки идут к берегу, но, похоже, нашему приключению далеко не конец. На одном из датских кораблей сообразили, что произошло, и его капитан решил хотя бы отомстить. В отблесках пожаров видно, как нам наперерез идет кажущийся огромным датский пинас. Проклятье! Сейчас этот мерзавец будет догонять нас и топить корпусом, или займет место между нами и берегом и потопит нас из пушек. Впрочем, что-то такое я предполагал, и у меня есть сюрприз. Датчанин идет с огнями, он уверен в своей безнаказанности и почти прав. Почти, потому что я не зря не взял с собой Яна Петерсона. Он сейчас на «Марте» и прикрывает нас. Хорошо, что за нами погнался именно пинас. Они обычно используются как транспорты и поэтому не слишком хорошо вооружены. Я же не пожалел денег на перевооружение, и сейчас Ян громит из пушек датчанина. Потопить он его, конечно, не потопит, но внимание отвлечет. Все, гребем отсюда, орлы – пока большие дяди заняты друг другом, у нас есть небольшой шанс. Ого, как бахнуло, наш «клиент» взорвался! Это хорошо, а что со вторым? Держится, сволочь!

Внезапно слева по борту раздается крик:

– Ваша светлость! Глядите, чего эти окаянные делают!

Это Клим, он в любой темноте видит, как кошка, и теперь рассмотрел, что «Благочестивая Марта» и этот проклятый датчанин сцепились в абордаже.

– Табань!^[21]

Вот проклятье, только этого не хватало. Впрочем, возможно, все не так плохо. Капитан Хайнц со своими мушкетерами сейчас там. Он хотел твердой палубы? Да за-ради господа бога! Довольно ясно слышится залп мушкетов. Очевидно, датские абордажники ринулись на «Марту» – и встретили теплый прием. Это мне нравится, готовая к бою сотня мушкетеров – это сила! Да еще матросов Петерсон не в монастырях подбирал, так что датчане наверняка неприятно удивлены. Кричу в сторону шлюпки Клима:

– Карл! Как ты думаешь, сколько датчан сейчас на этом борту?

– Да нисколько, ваша светлость, все сейчас на «Марте» дерутся. Разве пушкари на борту остались, так и те… это вы чего такое удумали? Свят-свят! Чтоб меня царица небесная…

– Не богохульствуй! А лучше правь на этот проклятый пинас, у нас там сегодня вечеринка!

«Счастье покровительствует смелым» – так говорили древние. И они не ошиблись: мы добрались до борта датского пинаса незамеченными. Очевидно, удачным выстрелом на нем разбило рею, и ее обломок свисал, запутавшийся в снастях. По этим снастям мы и забрались на борт. Клим не ошибся, на датчанине почти не осталось народу, а те, что остались, напряженно наблюдали за схваткой. Поэтому наше появление было для них совершеннейшей неожиданностью. Особенно для столпившихся на надстройке нескольких офицеров и матросов. Пора познакомиться поближе.

– Господа, не подскажете, как пройти в библиотеку?

Неуместность этой фразы, да еще на латыни, так резанула слух господ офицеров, что они, недоуменно развернувшись, вытаращились на меня. Надо сказать, зрелище того стоило. Жизнь, полная приключений и физических нагрузок, весьма укрепила мое тело, но выглядел я все равно мальчишкой. Однако допельфастеры в руках определенно говорили о дееспособности. Блин, а я их еще брать не хотел – дескать, громоздкие! Один из датчан резко потянул руку к заткнутому за пояс пистолету. Ну, в морг так в морг, спустил я курок, и в голове храбреца возникло непредусмотренное природой отверстие. Матросы, очевидно, в древних языках сильны не были и тоже попытались дернуться. Но только попытались: Клим и мои померанцы с моряками быстро пресекли попытки сопротивления.

– Послушайте, что же вы молчите, это в конце концов невежливо! Кто командует этой посудиной, полной грубиянов?

– Я! – пробормотал один из них, к которому вернулся дар речи.

– О, очень рад! Позвольте представиться: герцог Мекленбургский, и кстати, вы ни хрена ничем не командуете, поскольку я взял вашу посудину на абордаж. Так что или вы сейчас сдадитесь со всеми своими людьми, или… море глубокое!

Бедолага датчанин пытался уяснить смысл слова «rabano»^[22] и совсем запутался. В который раз ловлю себя на том, что обширные знания Иоганна Альбрехта в языках играют со мной злую шутку. Я, несмотря ни на что, привык выражаться и мыслить, как житель России начала XXI века, и речевой аппарат Мекленбургского принца послушно выдает эти словесные перлы, шокируя окружающих. Мои приближенные уже привыкли к моей манере выражаться и не обращают внимания, а остальные нередко зависают. Что же, повторяю все то же самое на немецком. Красота! Недаром Ломоносов говорил, тьфу, скажет, что на немецком хорошо говорить с неприятелем. Все сразу становится понятно. Переоценил я образованность датских моряков.

Но дело сделано, и датский горнист играет отбой. Половина датчан слышит команду и дисциплинированно возвращается на свой корабль. Остальные в горячке боя его игнорируют, но капитан Гротте свое дело знает и, поняв, что враг отступает, усиливает натиск. Так что отступление превращается в бегство, а вернувшись на свой пинас, они обнаруживают, что он уже захвачен. Сейчас самый ответственный момент. Если кому-то из датчан придет в голову блажь сопротивляться, они нас сомнут. Но перелом уже произошел, и люди, только что отчаянно дравшиеся в абордажной схватке, повинуясь команде своих обезоруженных офицеров, послушно складывают оружие. На «Марте» торопливо рубят канаты, пытаясь отцепиться от датчанина. Выскакиваю на фальшборт и ору во все герцогское горло:

– Ян! Хайнц! Куда вы, черт вас дери, собрались? Я что, один должен призы брать?

Еле успеваю пригнуться, ибо мои верные мушкетеры, не разобравшиеся, что происходит, пытаются подстрелить своего работодателя. Я в ответ отчаянно матерюсь и в утренних сумерках вижу, как вытягиваются лица Петерсона и Гротте.

– Ваша светлость, это вы?

– Нет, мать вашу! А кто же еще!

– Но как?

– Да никак! Вы что же это, и впрямь думали, что я буду спокойно смотреть, как какие-то обалдуи пытаются взять на абордаж мою собственность? Да вы там с ума сошли! Ну-ка, абордажную партию сюда, пока датчане не очухались. И поживее, вы, тараканы беременные!

Кое-как поставив паруса, начали движение к берегу. Значительную часть датчан во главе с офицерами я сразу, от греха, отправил на «Марту». Так что командовал пленными Клим. Капитан Гротте с тремя десятками мушкетеров помогал ему контролировать ситуацию. Хайнц сразу заявил, что меня одного теперь ни за что не бросит, и перешел на захваченный пинас. Похоже, ему стало стыдно, что он не вызвался участвовать в ночной авантюре. Ну-ну.

Когда остальные датчане поняли, что произошло, было уже поздно. Гнаться за нами никто не стал, и можно было немного расслабиться. Я стоял на кормовой надстройке и слушал рассказ капитана Хайнца. Оказывается, датчане поздно заметили «Марту» и схлопотали безответный залп из пушек в упор. В принципе, заметно. Но датчанин ловко сманеврировал, и корабли сцепились. В этот момент датчане кинулись на абордаж, но наши мушкетеры очень удачно разрядили свои мушкеты в гущу атакующих. Первая атака была отбита, но враг не сдавался и продолжал атаковать. Завязалась, что называется, «кровавая сеча», однако засевшие на надстройках мушкетеры продолжали вести действенный огонь, да и какой конец у шпаги острый – тоже знали. Команда же во главе с Яном вообще дралась, по выражению Гротте, как черти, так что когда с пинаса пришла команда отступать, исход боя уже сомнений не вызывал. Ну а мое эффектное появление превратило просто удачный бой в триумф. На вопрос, какие потери, Хайнц поднял к небу глаза. Ну, понятно, когда бы он их считал!

Тут у меня возник вопрос: а кому теперь принадлежит захваченный корабль? С одной стороны, его захватил я и мои люди, так что он вроде как мой. С другой стороны, я на службе, так что вроде как «наш»! На мой вопрос Хайнц подумал и, прочистив горло, ответил, что морской специфики он не знает, однако на суше дело обстоит следующим образом. Подбирать трофеи до конца боя – смертный грех, причем «смертный» в прямом смысле, за это вешают. Однако после боя солдаты (и их работодатель, то есть я) в своем праве. И все, что взято в бою, свято. Правда, верховное командование (король в данном случае) – также участвующая сторона, и пушки, знамена и прочее безоговорочно принадлежат ему. Более легкое вооружение, если оно солдатам не нужно (а мушкетеру второй мушкет на фиг не нужен), теоретически выкупается казной, а по факту все обходится без выкупа. Ибо не фиг! Пленные, которые могут заплатить за себя выкуп, – тоже добыча захватившего (естественно, не рядового солдата). Если вышестоящее лицо желает отжать пленного, оно может это сделать, выплатив соответствующую компенсацию. Так что надо подумать. С одной стороны, мне второй корабль сейчас вроде как не сильно и нужен. Наоборот, из-за блокады и моя любимая «Марта» резко перестала приносить прибыль и стала ее поглощать. С другой, кораблик-то хорош! С высокими ладными надстройками, раза в полтора больше «Марты», с двенадцатью пушками большого калибра и четырьмя малого. Плюс ко всему этому великолепию вместительный трюм, к сожалению, пустой. А не прогуляться ли мне в каюту капитана? А капитан-то живет с вызывающей, я бы даже сказал непозволительной, роскошью! Салон, спальня, каморка для прислуги – и все это шикарно обставлено. Буфет ломится от серебра, гардероб полон весьма недурной одежды, на стенах ковры. Блин, чего тебе дома-то не сиделось, болезный? Впрочем, было ваше – стало наше! А чего в сундуках? Так-так, очень интересно, а тут что… держите меня семеро! Если тут меньше восьми тысяч серебром, то плюньте в мою герцогскую физиономию! Беру свои слова насчет «Марты» назад!

Ласточка моя, солнышко, кормилица ненаглядная! Вернусь на борт – весь штурвал облобызаю!

Встречали нас как героев. Кричали барышни «ура» и в воздух чепчики бросали! Принц Густав примчался на пристань и встречал меня вместе со всеми. Война с Данией началась крайне неудачно. Кальмар взят, держался только замок. Король Карл IX готовился выступить с армией на помощь, и наш успех весьма воодушевил шведов. Надо сказать, король в последнее время сильно сдал. Когда Густав Адольф рассказывал ему о нашем успехе, он выглядел очень рассеянным, говорил невпопад, а под конец поразил мою светлость в самое сердце. Он спросил меня, готов ли мой полк к выступлению. Я несколько растерялся, но стоящий рядом с королем Густав Адольф кивнул мне, и я с поклоном сказал, что по первому зову буду в первых рядах, или что-то в этом роде. Уже после приема Аксель объяснил мне, что его величество в последнее время не всегда хорошо себя чувствует, к тому же у него недавно был господин Спаре и чего-то наплел по моему поводу.

– Все понятно, граф, однако слово дано, и мне срочно нужен полк. Кстати, каков минимальный состав полка в вашей армии?

– Вы очень вовремя поинтересовались, ваша светлость. Ну-ну, я все понимаю, у вас не было времени. Вообще пехотный полк должен иметь примерно тысячу – тысячу двести человек. Однако война началась так неожиданно, что во многих полках нет и половины.

– И если я приведу отряд в шестьсот человек…

– Никто не посмеет сказать вам, что вы не выполнили свой долг! У вас есть шестьсот человек?

– Если честно, то нет и половины. У меня рота мушкетеров в полторы сотни стволов. Я могу навербовать местных жителей?

– Только добровольцев. Вообще шведы не слишком охотно идут в армию, особенно в нешведские части. Однако вы стали популярны, так что дело, может, и выгорит. А оружие у вас есть?

– На шесть сотен хватит. Я думаю. Наверное.

Вечером был мозговой штурм, на котором присутствовали все мои приближенные и офицеры. Когда я сказал, что у меня есть полторы сотни мушкетеров – я безбожно преувеличил. Абордаж не прошел для моих людей зря, так что всего в строю было и немцев, и померанцев девяносто шесть человек. Еще шесть десятков команды на «Марте», но от них на суше мало толку. Едва выйдя из дворца, я объявил собравшимся окрест зевакам, что набираю отряд «истребителей датчан». Присутствующие разразились приветственными криками, но записываться не спешили. Если бы можно было смотаться в Германию, то, вероятно, я навербовал бы необходимое количество искателей приключений. Увы, на это не было ни времени, ни возможности. Хайнц, как самый опытный в вопросах вербовки, предложил завербовать пленных датчан. Мысль была интересной, но пока ее отложили. Тем более что все пленные были моряками, а не пехотинцами. Ян предложил поступить по-английски, то есть напоить в местных кабаках как можно больше народу, а утром объявить, как им повезло. В принципе тоже ничего, но так вербуют матросов – когда они утром просыпаются с похмелья, корабль уже в море и деваться им некуда. Больше конструктивных предложений не было. В задумчивости я вышел из трактира папаши Густава с целью подышать. Уж больно голова устала от шума, производимого моим «штабом». Мое внимание привлекла вереница людей в цепях, которых гнали в сторону порта вооруженные стражники.

– А это кто? – спросил я у вышедшего вместе со мной Клима.

– Известно кто, – ответил он мне. – Каторжников на галеры гонят.

– Какие к нечистому галеры? Нас же до сих пор блокируют датчане!

– Так-то оно так. Только куда их девать, каторжников-то, не солить же!

– И что, много тут каторжников?

– А кто их, окаянных, считал? Галер много, и на всех, почитай, каторжники. Вольного-то туда никаким пряником не заманишь.

– А за что тут на каторгу отправляют?

– Да кто же их знает. Кого за разбой, кого за иную какую татьбу. Должников, бывает, за весло сажают. Особенно тех, кто налоги задолжал, тут с этим строго. Ну и пленные случаются, кто за себя выкуп заплатить не может.

На следующий день я с утра был у Акселя Оксеншерны. В двух словах я объяснил ему суть своей идеи. Тот если и удивился, то виду не подал. Еще через два часа я стоял перед толпой заросших и оборванных людей в цепях. Я предоставил право говорить Хайнцу, а сам всматривался в лица каторжников, пытаясь понять, что они за люди.

Хайнц не подкачал, он говорил простыми рублеными словами понятные любому недоумку вещи. Хотите и дальше горбатиться на веслах – сидите на попе ровно. Хотите вырваться отсюда и жить как лучшие люди на земле, солдаты герцога Мекленбургского, – тогда вставайте и идите к нам. У нас таких, как вы, только и не хватает… Увы, ему не получалось достучаться до сердец будущих военных. Лишь безразличное молчание было ему ответом. Н-да, опять непруха… Опаньки, а что это? Один из сидельцев поднимает кудлатую голову и неожиданно противным голосом кричит: «А чего это немак гавкает?» И все это на русском, причем явно оживившиеся каторжане одобрительно ржут. Офигеть!

Выхожу вперед и, подпустив хрипотцы в голос, отвечаю:

– С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает капитан Ж… Гротте. Слыхал про такого? Нет? Сочувствую! И предлагает он вам, лишенцам, бросить к черту эти весла и заняться более почетным делом. А именно – стать моим солдатом.

– А ты-то что за гусь?

– Я-то? Принц заморский, Бова-королевич, слыхал? А тебе не один хрен, кто тебя, такого красивого, из-за весла вытащит? Нет, если тебе на галерах нравится – так я не против, оставайся. А вот если кому надоело, то вставайте и идем со мной, только думайте быстрее – недосуг мне.

– А с кем хоть воюешь, королевич?

– А тебе не все едино? Ну, с датчанами.

– А кем верстаешь?

– Пикинерами, ну или копейщиками, по-вашему.

Тут из толпы вылез здоровый звероватого вида мужик и прогудел:

– Не по чину мне в пешцы, я сын боярский!

Ага, похоже, это и есть неформальный лидер этой тусовки.

– Да хоть княжеский, мне без разницы! Вот будешь на Москве – там и будешь хоть боярином, хоть архиереем. А здесь либо у меня копейщиком, либо на галере гребцом. Покажешь себя – пожалую и конем, и саблей.

– А верно ли ты королевич, чтобы жаловать?

– Я герцог, и отец у меня был герцог, и мать из княжеского рода. В своей земле я все равно что царь, никого надо мной нет, и даже за столом римского цесаря могу сидеть, не снимая шляпы.

– На православных нас войной не поведешь?

– Сейчас у меня война с датчанами. Как она закончится – неволить никого не стану: хотите – служите дальше, хотите – отпущу на все четыре стороны. Мое слово крепкое!

– А запивная деньга с собой? – опять вылез кудлатый с противным голосом.

– Какая-какая деньга?

– А задаток, герцог-батюшка! Мы мыслим так, что воинские люди без оплаты не служат.

– Верно говоришь, но только то воинские. Они на службу приходят одетые-обутые, со своим оружием. Строй воинский знают, а ты как, датчанина в драной рубахе и с голым задом воевать будешь? Вот то-то! Кто ко мне пойдет, того накормлю, напою, в баню свожу. Одену, обую и вооружу. Да только смотрю, не получатся из вас воины, вы только языком горазды!

– Подожди, князь, слова обидные говорить! Воинское дело мы знаем. Тут, почитай, все ратные люди, есть стрельцы, есть казаки, Анисим, с которым ты лаешься, – тот и вовсе пушкарь. Коли ты нас и впрямь от сей неволи ослобонишь и против православных не поведешь, я тебе крест на верность поцелую и в бой пойду. А там как бог даст!

– Ну, вот и договорились! Эй, Гротте, скажи стражникам, чтобы колодки сбивали.

На большой поляне неподалеку от памятного охотничьего домика мы встали лагерем. В четырех больших котлах рядом с небольшой речушкой кипятили воду для импровизированной бани. В нескольких котлах поменьше варилась каша для моих новоявленных солдат. Пока бывшие каторжники добирались до места под руководством капитана Хайнца, я сделал небольшой крюк к лагерю королевских войск. Въехав в расположение, сразу же направил коня к маркитантам. У них явно было затишье, что, впрочем, понятно. Войска готовятся к выступлению, все, что нужно, уже купили, добычи еще нет и не ясно, будет ли. Все застыло в напряженном ожидании – и тут я, такой весь из себя. Одна отменно безобразная старуха, увидев меня, оживилась и закричала на весь лагерь противным голосом:

– Вы только посмотрите, какой красавчик пожаловал к нам! Что вам угодно, молодой господин? Вы только скажите, мы для вас все сделаем.

– Благослови вас господь, добрая женщина! У меня большое горе, не знаю даже, как вам и сказать.

– Уж вы, молодой господин, скажите как есть, а мы-то придумаем, чем вам помочь, – загалдели вокруг отовсюду вылезающие из своих кибиток маркитанты.

– Меня бросила моя любовница-графиня, и я плакал три ночи напролет, а теперь думаю: может, вы, добрая женщина, поможете моему горю? – проговорил я самым постным голосом, подняв глаза к небу.

Громкий хохот, зазвучавший со всех сторон, был мне ответом. Старуха, сначала опешившая, смеялась громче всех, а потом, скрючившись в подобии реверанса, заявила, что «готова хоть сейчас». Дождавшись, пока смех стихнет, я, посерьезнев, объявил:

– Слушайте меня все! Я герцог Мекленбургский! Никто из шведов не хочет идти в бой под моим знаменем, поэтому я нанял каторжников. Но поскольку мне не хочется вести в бой оборванцев, их надо переодеть. Кто у вас старший?

– Я, ваша светлость! – отозвался тучный мужчина, одетый в разодранный на спине колет не по размеру. – Вы обратились по адресу, но есть ли у ваших людей чем заплатить?

– Идите за мной! Там почти двести человек, и всех нужно одеть. Мой секретарь запишет каждую вещицу, а мушкетеры проследят за тем, чтобы вещи были стоящими. Потом я оплачу все сразу!

С этими словами я снял с пояса кошель и потряс им, гремя серебром.

– Да здравствует герцог Мекленбургский! – раздались крики. – Да здравствует Странник! Слава победителю датчан!

Поев, бывшие каторжники отправлялись в палатки, превращенные в бани. Тут же цирюльники стригли и брили желающих, а маркитанты бросали им по очереди детали гардероба и, стараясь перекричать друг друга, диктовали писарю, что за вещь и ее стоимость. Пытавшимся безбожно задрать цену люди Гротте тут же без разговоров били в ухо, или куда попадет.

Через какой-то час гребцы стали немного похожи на людей. Казаки отнеслись к одеванию в иноземные шмотки индифферентно. Одежа – она и есть одежа. Остальные, видно было, втихомолку плевались, но выбора у них все одно не было.

Потом следовала церемония крестоцелования. Православного священника, к сожалению, не было, а вот библия, как это ни странно, нашлась. Клим откуда-то приволок. Похоже, его лютеранство сильно преувеличено. Присягнув мне, каждый получал шлем, кирасу, копье и тесак или шпагу, тут уж как повезет. Хватило почти на всех, остальным выдам завтра, в городском арсенале по приказу Оксеншерны обещали помочь.

Наблюдая за всеми этими движениями, капитан Хайнц спросил меня:

– Ваша светлость, зачем вы связались с каторжниками?

– А разве был другой выход? Ты думаешь, они совсем безнадежны, Хайнц?

– Ну, судя по всему, с какой стороны браться за саблю – они знают. Но для боя этого мало: надо уметь держать строй, надо маршировать…

– Хайнц, дружище, ты знаешь, что такое бой стенка на стенку?

– Нет, а что?

– Это такая русская забава. Зимой они собираются на своих промерзших до дна реках, строятся друг напротив друга и дерутся. В строй может стать любой, богатый боярин или горожанин, купец или смерд, приближенный русского царя или последний холоп. В этом строю все равны. В драке можно все, кроме одного. Нельзя дать разорвать свой строй! Стой и держи удар и бей в ответ. Проигрывают те, кто не сдержал ударов и дал разорвать свой строй. Так что поверь мне, с этим проблем не будет.

– Странный обычай. А как быть с маршированием?

– А ты думаешь, просто из капитанов выйти в майоры?

– Ва… ваша светлость!

– Ну а ты что думал? Полковником буду я. Лелик и Болек пока только лейтенанты. Твой лейтенант Клюге пусть принимает мушкетеров. Ну а ты будешь майором!

– Ваша светлость, я не пожалею ни себя, ни палок, чтобы выучить их маршировать!

– А куда же ты денешься, дружочек!

Тем же вечером Ян Петерсон привел ко мне одного человека, которого представил как знакомого. Я внимательно посмотрел на него. Немолодой, но еще крепкий мужчина, одетый как зажиточный крестьянин. Диссонансом выглядел пистолет, заткнутый за пояс, и довольно дорогой кинжал на перевязи.

– Говорят, что вы, ваша светлость, хотите воевать с датчанами? – спросил он меня.

– Верно, а тебе что до этого?

– Я не хочу, чтобы датчане вернулись. Я не хочу, чтобы король Кристиан назначал тут везде своих фогтов. Я хочу воевать с ними.

– Ты один этого хочешь?

– Нет, со мной люди из моего дискрита, и из соседнего тоже есть. Нас почти две с половиной сотни, и мы уже воевали с датчанами. Но мы не хотим, чтобы, когда мы выгоним датчан, нас послали воевать куда-нибудь еще. Мы просто крестьяне, у нас много своих дел.

– Я понял, а от меня ты чего хочешь?

– У вас есть оружие, но нет людей. У меня есть люди, но мало оружия. Крестьянам нельзя иметь оружие. Вы даете нам оружие, и мы воюем с датчанами. Война кончается – и кончается наш контракт.

– А вы умеете им пользоваться?

– Немного.

И так это говорит, что я понимаю: умеет, стервец. Не знаю, где научился, но умеет. И вот что тут будешь делать? Хороших солдат из них быстро не получишь, тут время нужно. А времени-то как раз и нет. А если подумать, то все не так плохо: мотивация у этих людей есть. Наемнику в принципе по барабану, кому служить, нередко проигравшие тут же нанимаются к победителю. А у этих людей есть дом, семьи. Им есть за что воевать.

– Как тебя зовут?

– Юрген Кноппе, ваша светлость.

– Я хочу видеть твоих людей. Если они такие же, как ты, я вас найму.

– До зимы?

– Хорошо, до зимы. Кстати, а почему вы не занимаетесь хозяйством, разве вам летом нечего делать на своих участках?

– Большие семьи послали отца или одного из сыновей. Одиноким помогают соседи. Одно лето и одну осень мы справимся.

Я подсуетился, и мой полк выдвинулся последним. Король обо мне, слава богу, забыл, а остальные военачальники понимали, что от моего полка толку мало. Шли потихоньку, впереди Юрген со своими партизанами. Для представительства у них номинальный командир Болек. Затем отряд бывших каторжников, командовал ими майор Гротте лично. И замыкали нашу колонну мушкетеры во главе с бывшим лейтенантом Клюге. Тот очень рад, что стал капитаном, и очень старался. Замыкал движение небольшой обоз. Я взял с собой кое-какие припасы – так, знаете ли, на всякий случай. Ну и несколько маркитантских повозок, куда же без них!

Люди Юргена и впрямь партизаны. Многие из них уже сталкивались с датчанами в прошлых войнах. Я выдал им сотню мушкетов, таким образом, рота почти настоящая. Были и мушкетеры, и пикинеры. Копья, правда, у них коротковаты. Такое впечатление, что люди туда постоянно подходили. Видимо, датчане местным и впрямь не нравились.

Имелась у меня и небольшая кавалерия. Два десятка моих померанских драбантов экипированы по-рейтарски и составляли мою свиту. Лошадей дал Густав Адольф. До настоящих рейтар им, конечно, как до Китая пешком, но вид бравый. Эх, где же ты, мой «любимый» капрал Шмульке! Ты бы из них людей сделал. Но Шмульке у меня не было, и командовал «конницей» Кароль.

Я ехал вровень с «каторжанской» ротой и расспрашивал обо всем, стараясь узнать их получше. Здоровяка боярского сына звали Аникита, и с бывшим пушкарем Анисимом они были почти друзья. Почти – потому что вредный Анисим постоянно кого-нибудь донимал. Если некого, то Аникиту. Другая причина в социальном происхождении. Аникита, ни много ни мало, действительно «сын боярский». Не в том смысле, что его папа боярин, а в том, что принадлежал к категории служилых людей по отечеству. А Анисим происходил из посадских и на службу попал по прибору. То есть, исходя из европейских реалий, Аникита рыцарь, а Анисим из третьего сословия. Но общая беда их все равно как-то сплотила, и держались они вместе. Кстати, бывшим стрельцам и пушкарям я также выдал мушкеты. Так что здоровенный боярский сын шел с пикой, а намного более жидкий пушкарь тащил на плече довольно тяжелый карамультук. Всего вооруженных огненным боем получилось четыре десятка. С устройством мушкетов они разобрались достаточно быстро, хотя, по их словам, у русских пищалей более простое устройство. Правда, куда проще-то? Немного поворчали об отсутствии бердышей, но я предложил заменить их веслами. Намек поняли и больше не возникали. Кстати, бердышами можно и озаботиться, вещь хорошая.

Главное, что меня интересовало, – откуда на шведской каторге взялось столько русских. Ответ оказался прост: большинство из них были сторонниками Лжедмитрия. Когда Василий Шуйский затеял переворот и человек, которого они искренне считали сыном Ивана Грозного, погиб, им ничего не оставалось, как присягнуть новому царю или бежать. По каким-то причинам Шуйский их в качестве царя не устроил. Почему именно – я не спрашивал, но судя по тому, что я знал, человек царь Василий был препоганый. Когда шведы вступили в войну на стороне Шуйского, они в плен и попали. Выкупать их было некому, и шведы не нашли ничего лучшего, как усадить их за весла. В принципе, могли и перебить.

– Так, значит, Василий Шуйский плохой, а Гришка Отрепьев в самый раз? – спросил я, дослушав историю злоключений русских в Швеции до конца.

– Не говори неподобного, князь! – сверкнул глазами в ответ Аникита. – То был истинный царевич, о том каждому ведомо! – и обиженно замолчал.

– Ну посуди сам, герцог-батюшка! – вступил в разговор Анисим. – Беглого чернеца Гришку на Москве каждая собака знала. Он у бояр Романовых, еще до того как сан принял, долгонько отирался. Как его с Дмитрием Ивановичем перепутать? Чай, в Москве люди-то не дураки!

– Стало быть, то был истинный царевич?

– Истинный!

– И Шуйские его убили?

– Как есть убили, герцог-батюшка!

Надо сказать, большинство русских переиначило мой титул на свой манер и звало меня князем. Если хотели подмазаться, то «пресветлым». Но Анисим, не иначе как в пику остальным, именовал меня «герцог-батюшка».

– А если его убили, то кто сейчас в Тушине сидит?

– А кто же его знает, герцог-батюшка! Господь не без милости – может, и спасся царь от иродов.

Вот чует мое сердце, что Анисиму вопрос о престолонаследовании по барабану. Если и были какие мысли о «природном государе», то тяжелая работа гребца и плетка профоса выбили эту дурь из головы начисто. Другое дело Аникита – для него это вопрос первостепенный. Но крыть ему нечем. Хоть самозванец Дмитрий, хоть нет, а его убили! Так что тушинский вор самозванец точно, но что ему делать в этой ситуации и кому служить – непонятно. Хотя тут я ему помогу разобраться. Служить надо мне, здесь и сейчас! А там видно будет.

Как ни медленно мы шли, но Кальмар был все ближе. По словам Юргена, еще несколько миль – и мы, выйдя из леса, увидим замок. Грохот канонады уже слышался. Пора остановиться и оглядеться, а то, чего доброго, выйдем под удар латной конницы или еще чего похуже. Так, а это кто?

К нам бежали разведчики из числа партизан Кноппе. Опаньки, пока я не торопился в бой, бой поторопился ко мне. Нам навстречу двигалась кавалерия, причем, скорее всего, датская. И что тут прикажете делать?

– Вот что, Юрген, раздели своих и отведи по обе стороны дороги. Да так, чтобы вас видно не было! Если это датчане – они атакуют нас, и когда завязнут, бейте их с обеих сторон. Хайнц! Стройте наших «каторжан» посреди дороги! Клюге, где вы, черт вас дери? У вас вторая линия! Vorwürts!

Сам со своими импровизированными рейтарами занимаю позицию в центре. Если это враг, а в этом я почти не сомневаюсь, то будем драться. Если все же свои, то буду выглядеть импозантнее, потому как понты в нашем герцогском деле дороже денег!

Непонятные кавалеристы мчались во весь опор, но увидев нас, перегородивших дорогу, остановились. Один из них настороженно приблизился и вдруг приветственно замахал руками.

– Ваша светлость! Слава богу, это вы!

Елки зеленые! Это же один из камергеров Карла IX, а я уж было хотел приказать стрелять.

– Что случилось? Вы мчались так, как будто за вами гнался сам дьявол!

– Хуже! За нами гонится король Кристиан! Сражение проиграно, его величество ранен, и мы пытаемся спасти его! Прикройте наше отступление, ваш долг спасти короля!

Вот не надо мне рассказывать, в чем мой долг!

– Где король?

– Он на носилках, скорее дайте нам проехать!

– Эй! Православные! Ну-ка расступись! – командую я.

Кавалькада проезжает мимо нас на рысях. Между двух лошадей импровизированные носилки с телом короля. Он в забытьи – похоже, его крепко зацепило.

– Отправляйтесь с богом! Спасайте короля и не беспокойтесь. Здесь сегодня датчане не пройдут!

– Храни вас бог, герцог!

– Что будем делать, Хайнц?

– То, что и планировали, ваша светлость! Эй, Клюге! Перегородите дорогу телегами. И маркитантскими тоже! У вас будет вторая линия. Фон Гершов! Отведите вашу горе-кавалерию назад.

– Может, их тоже на баррикаду?

– Нет, ваша светлость, толку тут от них будут немного. Пусть будут нашим резервом… ну или прикроют ваш отход. Кто его знает, как оно сложится. И раз уж вы понимаете варварский язык ваших новых солдат, переводите им мои команды.

По команде Гротте бывшие каторжане перегородили дорогу плотным строем в виде полумесяца. Получился огромный ощетинившийся пиками еж. В центре в глубине строя стояли немногочисленные стрельцы в две шеренги. Вскоре показался авангард датчан, численностью примерно в две сотни кавалеристов. Мы с Гротте как раз заканчивали инструктировать своих бойцов, и я, присмотревшись, решил, что они рейтары. Увидев нас, враги разделились. Одна половина осталась в резерве, а вторая бросилась в атаку. Узкая дорога не слишком удобна для караколя, но датчане, похоже, готовы были проделать его безукоризненно. В нескольких шагах от пик моих «каторжан» они слаженно остановили коней и приготовились открыть огонь из пистолетов, но именно в этот момент по команде капитана Хайнца, продублированной мною, первые шеренги пикинеров, уперев свое оружие в землю, опустились на одно колено, и по вражеским рейтарам хлестнул залп наших стрельцов. Нельзя сказать, что маневр был безупречен, но в общем и целом удался. Все же мушкет и пистолет обладают несопоставимой огневой мощью, да и стоят стрельцы плотнее, чем в принципе возможно сомкнуть ряды кавалерии. Кстати, знают они свое дело туго, и едва первая шеренга разрядила свои ружья, их место заняла вторая. Пороховой дым мешает видимости, но деваться датчанам сильно некуда. Так что следует второй залп, и судя по крикам раненых, не менее эффективный, чем первый. А вот сейчас опасный момент: фитильный мушкет заряжается долго, а у следующих шеренг рейтар оружие наготове. Оборачиваюсь и вижу, что стрельцы, не дожидаясь команды, зажав фитили в левой руке, споро заряжают свое оружие. Двух залпов в минуту они, пожалуй, не дадут, тут тренировка нужна, но видно, что навыка на веслах не растеряли.

Дорога завалена трупами и ранеными людьми и лошадьми, однако датчане упорно рвутся вперед. Из клубов уже рассеивающегося дыма на нас вновь скачут рейтары. Остановка, залп – и разворачивают коней. Следующая шеренга, остановка, залп, разворот. Неожиданно в голову приходит мысль, что если бы датчане не разворачивали коней, а сходу атаковали палашами – они бы, пожалуй, нас смяли. Но вот мушкеты заряжены, фитили горят, и стрельцы готовы. Залп! Следом другой! Хорошо дали! Но датчане упорно караколируют. От ружейного и пистолетного грохота ничего не слышно, и Хайнц знаками показывает мне, что пора. Горниста у нас нет, но строй невелик, и мы с ним только что не пинками гоним стрельцов назад. В баррикаде между телегами оставлены небольшие проходы. Лошадь с ходу не пройдет, а пехотинцу в самый раз. За телегами стоят мои мушкетеры и ждут своего часа. Датский командир не видит нас в дыму и пыли, но, очевидно, считает, что достаточно проредил своим огнем обороняющихся, и командует атаку. Рейтары с лязгом врубаются в шеренги пикинеров, те в ответ с почетом принимают их на пики. Блин, ну кто же так делает, это же не рогатина! Аникита пытается поднять рейтара пикой, черт его дери! У него получается! Тут Хайнц с силой толкает меня в бок и что-то кричит, страшно разевая рот. Да понял я, понял!

– Раздайся в стороны! – ору я, срывая голос. И пикинеры, как и было задумано, раздаются по сторонам от дороги, освобождая путь вражеским рейтарам.

Они с радостными криками продолжают атаку и с ходу упираются в баррикаду. Что, не нравится? Караколируйте теперь сколько вам угодно, пока мои мушкетеры, находясь в укрытии, будут вас расстреливать. Мои немцы действуют как единый механизм. Прицел, выстрел по команде – и отходят назад заряжать. Следующие, прицел, залп. Следующие. Страшная машина убийства себе подобных действует без сбоев. Датские кавалеристы понимают, что попали в засаду, и пытаются отойти, но не тут-то было. Хайнц опять командует, и мы с дикими криками атакуем, выставив вперед пики. Передовой отряд датчан обречен, осатаневшие русские бросаются на них, стаскивают с седел и убивают.

Датский командир пытается ввести в бой вторую половину рейтар, но неожиданно их начинают обстреливать из леса «партизаны» Юргена и Болеслава. Потеряв полтора десятка человек, те на рысях уходят из ставшего столь негостеприимным леса.

– Остановить резню! – командую я. – По крайней мере, доставьте мне хоть пару живых, чтобы допросить!

Вдруг с огромным удивлением наблюдаю рядом с собой Аникиту. Он, очевидно, стащил какого-то датчанина с коня и теперь, подбоченившись, гарцует на нем. Красавчик, блин! Но ничего не скажешь – герой!

– Аникита!

– Да, княже!

– Отбери пару десятков человек и в темпе соберите все датское оружие, доспехи, всех уцелевших коней и вообще все, что найдете ценного, пока шведы Юргена не налетели. Пусть грабят тех, кого сами ссадили. Быстрее, говорю! – «В темпе» он не понимает!

Пока мои подчиненные занимаются благородным обшариванием трупов, пытаюсь разобраться с потерями. Немцы, похоже, их вообще не имеют. Ну не удивительно! Шведов хрен разберешь, но, видимо, их потери также невелики. На рожон они не лезли. Основной удар пришелся на русских, и основные потери у них. Вот же черт! И всегда ведь у нас так, в чужом пиру похмелье! Стоп, а что это я разозлился? Вроде уже привык себя немецким аристократом ощущать, а вот поди ж ты! Просто животная злоба накатила. Так, надо срочно искать позитив. Если подумать, то все хорошо. Необученные толком солдаты показали в бою стойкость и, в общем, неплохие боевые качества. Дрались жестко и умело против прекрасно обученного, передового по нынешним меркам противника и победили! Не в одиночку, конечно, но все же! Вон Аникита уже прибарахлился, паразит! Шлем на голове и пистолеты за поясом, кирасу, правда, не надел, так таскает. На моих глазах заколол минимум двоих. Да еще коня отобрал у датчанина!

– Эй, сын боярский! Отбирай из своей каторжной банды людей, которых на трофейных лошадей посадим. Буду вас настоящему конному бою учить!

Тот в ответ недоуменно пожал плечами.

– Да нас учить – только портить, князь-надежа! Мы и сами хоть куда!

– Вот как, а скажи мне тогда, мил человек, чего же вас бьют-то все кому не лень? Ведь не дураки, и руки откуда надо растут, и дело воинское знаете, а только вас какие-то поляки по всей Руси-матушке гоняют! – вновь завожусь я. – Что, мать вашу, вылупились? Ну, хреновый вам царь Шуйский! И Годунов негож! И Дмитрий самозванец, да и хрен бы с ними со всеми! Но почему у вас какие-то казаки воровские, какие только и могут, что от татар бегать, хозяйничают как в Диком поле? Тьфу, глаза бы мои на вас не смотрели!

И я быстрым шагом прохожу сквозь толпу бывших каторжников, расталкивая их. Да что же это такое! Опять завелся с полуоборота. Нет, нервное это дело – война.

Едва закончили подбирать трофеи, как я услышал звук трубы. Похоже, парламентеры от датчан. Ну что же, пойдем, пообщаемся. Эй, Кароль, Хайнц, поехали!

Парламентеров четверо: два офицера и горнист со знаменосцем. Знамя, кстати, не абы какое, а королевское. Один из офицеров держится чуть в стороне и настороженно зыркает на меня. Другой, поклонившись в мою сторону (понимает, стервец, у кого тут статус высокий), представляется полковником датской гвардии Гунаром Фенсбю и доводит до нас волю своего монарха:

– Его величество Кристиан Четвертый восхищен вашей храбростью и милостиво разрешает вам покинуть поле боя с оружием и знаменами!

О как! А его величеству нимб не давит? Хотя шведская армия разгромлена и он, очевидно, чувствует себя главным петухом в скандинавском курятнике. Если же он поторопится и захватит сейчас короля Карла, то победа у него в руках. Понятно! Зачетная попытка, но не сегодня.

– Передайте моему кузену королю Кристиану, что я также восхищаюсь его храбростью и воинскими талантами. Но сегодня он по этой дороге не проедет!

Мое заявление вызывает ступор у господина Фенсбю. Он растерянно оглядывается на своего спутника и явно не находит, что сказать. Надо заметить, что мы с королем Кристианом действительно довольно близкие родственники. Его мать королева София Мекленбург-Гюстровская и мой папаша Сигизмунд Август – двоюродные брат и сестра. Так что мы с ним троюродные. К слову, его старшая сестра замужем за королем Англии и Шотландии Яковом Стюартом. Так что Карл, которому Кромвель в свое время оттяпает голову, мне как бы племянник.

– Так это вы – принц Иоганн Альбрехт Мекленбургский? – нарушает молчание второй офицер.

– С вашего позволения, герцог Мекленбург-Стрелицкий. – с легким поклоном подтверждаю я. (А чего это Фенсбю таращится с таким пиететом на своего спутника?)

– Так это вы сожгли мои корабли под Стокгольмом? (Ах, вот оно что!)

– Увы, ваше величество!

– Дорогой кузен! А как вы вообще оказались в Швеции?

– Превратности судьбы, ваше величество!

– Да, я слышал кое-что о ваших злоключениях. Но почему вы отправились в Швецию, а не, к примеру, в Данию?

– Так уж получилось!

– Когда у вас в следующий раз что-то случится, вспомните о своих датских родственниках. Мы умеем ценить талантливых людей.

– Всенепременно.

На лице самодержца всея Дании и Норвегии между тем, несмотря на любезную речь, написано горячее желание удавить невесть откуда взявшегося родственника. (Фи, ваше величество, какой у вас дурной вкус!) Понимаю, понимаю: победа уже была в кармане, оставалось только захватить вражеского короля – и на тебе. Ничего-ничего, привыкайте.

Раскланявшись со всей возможной учтивостью, высокие договаривающиеся стороны разъехались к своим отрядам.

– Что будем делать, кameraden^[23]? – спросил я своих офицеров.

На лице Гротте и Клюге было написано «что прикажете». Кароль же, выпучив глаза, спросил:

– А разве вы, ваша светлость, не пообещали королю держаться тут до последней крайности?

– Ну, во-первых, не королю! Его величество, дай ему бог здоровья, был без памяти! Во-вторых, я не обещал, что буду торчать здесь себе на погибель. Я сказал, что сегодня тут датчане не пройдут, и они не прошли. Так что свою задачу мы выполнили, надо и о себе любимых побеспокоиться!

Кароль, сделав глаза еще больше, оглянулся на остальных, но наемники всем своим видом выражали полное согласие с моей светлостью.

– Кароль, что тебя беспокоит?

– Но ведь датчане могут еще раз…

– Господи! Дай мне сил! Послушай, Кароль, что там происходило под стенами Кальмара последние трое суток?

– Сражение!

– Правильно, молодец! И как ты думаешь, дружок, датчане сильно устали? И чем они сейчас, по-твоему, занимаются? Чтобы сбить нас с этой дороги, королю Кристиану нужна пехота. А она сейчас отдыхает и азартно делит то, что награбила на трупах и отняла у пленных. И раньше, чем завтра, он их не поднимет. Кроме того, не вся же шведская армия разгромлена? И как они будут отходить, если не по этой дороге? Кристиан, кстати, изрядно рисковал, бросившись преследовать Карла. Он мог, конечно, выиграть войну, захватив своего противника, а мог и все проиграть, попавшись сам.

Мой монолог прервал человек, присланный Юргеном.

– Ваша светлость, датчане уходят!

– Ну вот видите, моему кузену или его приближенным пришла в голову та же мысль. Ну, поскольку «светлых» мыслей ни у кого больше нет, делать будем так. Хайнц, собирайтесь и будьте готовы к отступлению. Если на нас будут выходить остатки шведского войска – ставить в строй без разговоров! Манфред, садись и пиши победную реляцию! Я потом прочитаю, а Кароль отвезет ко двору. Что значит «не умеешь»? Да это проще простого. Нас сколько датчан атаковало, две сотни? Пишешь две тысячи. Сколько залпов мы сделали, прежде чем они отступили? Вот-вот, пишешь, что бились до вечера. Сколько вражеских трупов? Правильно, перебили всех на хрен! Так, что еще? Значит, так, если рядом ручей – пиши, что река, если холм, то гора. И, тьфу, нечистый, чуть не забыл самое главное: обязательно напиши, что король Кристиан был так восхищен нашей стойкостью, что лично салютовал нам шпагой!

Ну что же, всех вроде озадачил – пойду посмотрю, что там мои «каторжники» делают. Главные потери пришлись как раз на них, но вроде как не унывают. Аникита морду воротит. Обиделся! Ничего-ничего, привыкай, тебе полезно будет, боярский сын.

– Ну рассказывай, всех на коней посадил?

– Тех, кто на ногах стоит, – всех, княже. Стрельцы только пешие остались, но им и ни к чему.

– А сколь получилось?

– Семь десятков и еще трое.

– Погоди, это что же – почти восемьдесят побитых?

– Ну, княже, не всех до смерти. Господь не без милости – может, и оклемается кто.

– Сколько?

– Два десятка и еще семь насмерть поубиты, еще с десяток тяжело поранены, вряд ли выживут. А прочие должны встать.

– Вот оно как. Ну, упокой господи душу новопреставленных рабов своих. – Мы с Аникитой перекрестились, каждый на свой лад. – Ладно, показывай своих конных. Да-да, своих, будешь у них хорунжим пока, а там поглядим. Что за люди, какого звания, роду-племени?

– Да разные. Есть дворяне, есть дети боярские, есть холопы боевые, казаки опять же.

– Казаки запорожские или донские?

– Все больше городовые, княже. Хотя и такие, как ты сказал, есть.

– Саблю-то хоть держать умеют?

– Княже! Христом-богом тебя молю, не срами нас так более! Все мы люди служивые и дело ратное знаем. Немецкому строю, может, и не обученные, но и с ляхами, и с татарами не раз переведывались, и не только они нас били, а бывало, и мы их.

– Ладно-ладно, прости, Аникита, ежели чего в сердцах сказал. А все же строю я вас немецкому выучу, если живы останетесь, конечно!

Тем же вечером основная часть моего «полка» пошла назад под командой майора Хайнца. Раненых постарались разместить на телегах. Мушкетеры и стрельцы в боевом охранении. Я остался с людьми Юргена и со своей новоиспеченной «кавалерией». Кароль слезно умолил меня не посылать его ко двору, а оставить воевать. Болеслав, быстро смекнув, в чем дело, тоже наотрез отказался быть посыльным. Так что с победной реляцией пришлось ехать Мэнни. Поначалу я и сам собирался отступить, но вид большой свежевыкопанной братской могилы навел меня на кровожадные мысли.

Оставив лошадей с коноводами в укромном месте, мы глубокой ночью вышли к лагерю датчан. Загодя высланные на разведку шведские крестьяне доложили, что более-менее тщательно лагерь охраняется со стороны Кальмарского замка. Артиллерию тоже стерегли крепко, так что первоначальный план взорвать пороховой склад и заклепать пушки был пересмотрен. Вместо громкого и эффектного нападения мы решили по-тихому подойти к бивуаку наемной пехоты и перерезать, сколько сможем, спящих. Дело осложнялось полным отсутствием темноты. Белые ночи, чтоб их! Но к утру задремали самые стойкие часовые, и мы двинулись вперед. Часовых, грубо нарушивших устав гарнизонной и караульной службы, сняли казаки. Юрген, очевидно в силу своей крестьянской натуры, встретил предложение перебить врагов спящими со всем пониманием. Казачки тоже. Аникита поморщился, потом рассудил, что татары так делали им, и они татарам тоже. А датчане те же басурмане и ничуть татар не лучше, так что урону чести не будет. А вот Лелика и Болека с драбантами я оставил в резерве. Парни молодые, сердца еще не зачерствели спящих как баранов резать. Сам сначала тоже не хотел идти, но потом мое дурацкое шило в известном месте сыграло, и я, обманув своих приближенных, сказал, что пойду посмотреть караулы.

Сначала все шло как по маслу. В легких сумерках ополченцы и казаки как привидения скользили по лагерю датчан, подбираясь к спящим. Увы, мало кому из них суждено было проснуться этим утром. Вот вижу, как казак нагибается над своей жертвой. Одна рука зажимает рот, а вторая отточенной сталью вспарывает трепещущее горло. Короткий всхрип – и все кончено! А убийца уже ищет новую жертву. Вот крестьяне осторожно вспарывают полотно палатки и как тени проскальзывают внутрь. Буквально через минуту они выбираются оттуда. Все кончено! Боже мой, за каким рогатым я поперся с ними! Меня сейчас вывернет от этой убийственной деловитости. Ведь ясно же было, что я так не смогу! Ну в бою, ну застрелить, ну зарубить, но не так же… Что это? Какой-то не вовремя проснувшийся датчанин смотрит на меня ошалевшими глазами и собирается закричать. Еще не поняв, что случилось, я на одних рефлексах выхватываю дагу и втыкаю несчастному в горло, одновременно подхватывая начинающее оседать тело, чтобы оно, падая, не разбудило остальных. Из разрезанного горла с бульканьем льется кровь, обильно меня орошая. Ну что, чистоплюй, допрыгался? Терпи теперь. Ничего, не обрыгаешься!

Ну все, хорошего понемногу – надо уходить сейчас, пока есть возможность. Яростно машу руками своим башибузукам, других слов нет после увиденного, чтобы возвращались. Скоро подъем, пусть датчане сами додумывают, что здесь произошло, а нам пора. Я смотрю, многие вошли во вкус и уходить не торопятся, но нет, потянулись, заразы. Некоторые не просто возвращаются, но и тянут на себе что подвернулось под руку. Хозяйственные, мля! Правда, в основном крестьяне, но и казачки не отстают.

Едва мы углубились в лес, в датском лагере поднялся шум. Крики ужаса сменились выстрелами, потом еще большими криками. Но мы уже уходили. Когда достигли лошадей, шум был почти неразличим.

– Юрген, мы возвращаемся, ты с нами?

– Ваша светлость, мы хотели воевать с датчанами. А датчане остаются здесь, и мы бы хотели…

– Я так и думал. Что же, ты знаешь теперь, что делать. Только запомни одно и передай своим людям.

– Да, ваша светлость, – Юрген, повинуясь моему знаку, наклонился ко мне.

– Не дай бог ты или кто другой под пыткой или на исповеди кому-то расскажете, что это я вас надоумил резать спящих… – яростно шепчу ему на ухо.

– Я понял, ваша светлость! – с поклоном говорит мне партизанский вождь и удаляется.

– Эй, бравая кавалерия! Ну-ка, все на конь и уходим отсюда! – командую я своему воинству.

– Ваша светлость! – шепчут мне, опасливо поглядывая, братья фон Гершов. – Вы весь в крови!

– Разве? А, вот это! Это я упал неудачно!

Когда мое бравое воинство подходило к стольному граду Стокгольму, вид у нас был самый что ни на есть впечатляющий. Гротте с мушкетерами я оставил позади. Пока я вовсю веселился, то есть сначала занимался ночным разбоем, а потом уходил от порядком озверевших датских рейтар, он довольно успешно навербовал из бежавших от разгрома шведских наемников больше сотни солдат, и теперь под его командой, включая стрельцов, две сотни мушкетеров и восемьдесят пикинеров. Чем вам не батальон? Мои драбанты следовали в арьергарде, а впереди гордо дефилировала краса и гордость шведской королевской армии – хоругвь (кажется, так сейчас такое подразделение кавалерии называется) бывших каторжников, одетых в трофейные латы и пугающих обывателей своими бородами. И все это с песней!

Сначала я просто спросил, какого черта едем как на похоронах. Одолевавшие меня минорные мысли просто просили какого-то выхода. Люди не заставили себя просить и затянули какую-то заунывную хрень. В ответ я приказал им заткнуться, а то у окрестных коров молоко попропадает. Что же, музыка за прошедшие столетия сильно изменилась, и моей светлости такими песнопениями было не угодить. На вопрос «а какого рожна тогда герцогу-батюшке надо?» моя светлость запела самостоятельно. Будь у меня иное настроение – я бы осчастливил окружающих песнями из незабвенного «Ивана Васильевича», но поскольку на душе было грустно, я завел «Когда мы были на войне» из творчества Пелагеи.

Песня моим орлам понравилась, особенно казакам, которые сопровождали каждый куплет совершенно разбойничьим свистом. Аникита хотя и кривился от упоминания табака, но все равно подпевал.

Леденящие кровь слухи о «Кальмарской резне» обогнали мой отряд и, судя по всему, достигли ушей двора. Во всяком случае, когда я вошел в тронную залу в сопровождении верных Лелика и Болека, все разговоры стихли, а глаза как по команде повернулись в нашу сторону. Никто, впрочем, не поспешил подойти, чтобы по обыкновению перекинуться парой фраз. Понятно, выжидают. О, Манфред! Нарисовался мой верный секретарь, которого я не видел с тех пор, как послал с реляцией! Ты где был, паразит, кто мне должен придворные расклады докладывать?

– Ваша светлость герцог Мекленбургский! Вас ожидает его королевское величество! – провозгласил камергер.

Ну что ж, пойдем поздороваемся. Пока шли, Мэнни вкратце обрисовал картину. Карл IX откровенно плох, хотя разум его тверд. Власть потихоньку переходит к наследнику и Оксеншерне, но «старая гвардия» сопротивляется как может. Вот и сейчас старому королю господин Спаре усердно капает на мозги на тему, что поторопись герцог (то бишь я) к армии – никакого разгрома и не случилось бы! Принц, кстати, верный дружескому долгу, меня защищает. А моя реляция сыграла в этом смысле злую шутку. Дескать, если я так славно бился в лесу, то под стенами Кальмара и вовсе всех одолел бы! Ну-ну.

Его величество лежал на кровати с балдахином. Рядом суетились несколько человек в темных одеяниях, походу врачи. Чуть поодаль стояли придворные во главе с господином Спаре. Ну, вот и познакомимся. В стороне, явно дистанцируясь, принц Густав Адольф и граф Оксеншерна. А где же… ах, вот в кресле с другой стороны кровати королева Кристина.

Я обвел диспозицию взглядом и отвесил его и ее величеству почтительный поклон. Чуть менее торжественно поклонился принцу, тот ответил с улыбкой. Господа придворные получили просто кивок, а я начал докладывать. Дескать, прибыл и готов к новым свершениям.

Его величество внимал мне… ну, скажем так, почти благосклонно. Впрочем, стоящему поодаль господину Спаре этого не было видно, и он начал атаку.

– Как случилось, что ваша светлость со своим полком опоздал к началу сражения?

– Ну, вас там и вовсе не было! – спокойно парировал я.

– Однако…

– Однако я со своими людьми атаковал превосходящие силы датчан днем и ночью. Не давал им ни минуты передышки и заставил отступить! У меня не было времени сформировать настоящий полк, и я повел в бой каторжников, вооруженных дрекольем. А теперь они вооружены датским оружием и одеты в датские же доспехи. Каждый из моих людей убил минимум пятерых датчан (ой, что это я так скромно-то!), и никто не смеет упрекнуть меня в том, что я плохо выполнил свой долг!

– Мы довольны вами, герцог, – слабым голосом подвел итог нашей перепалке король. – Я устал сейчас, но у меня еще есть к вам дело. Однако его мы обсудим позже, а теперь ступайте.

Выйдя от короля, мы прямиком отправились к принцу.

– Дружище, ты все больше и больше меня поражаешь! – восторженно воскликнул наследник. – Ты задержал железную лавину датской кавалерии (молодец Мэнни). Ты отверг щедрые посулы короля Кристиана (какие, какие посулы?). Право, ты просто герой из античных времен.

– Полно, Густав, ты заставляешь меня краснеть. Я просто оказался в нужное время в нужном месте.

– О нет, друг мой, там была чертова прорва народу, но ни один не сделал и половины…

– Умоляю, хватит восторгов. Давайте лучше поговорим о делах. Кто сейчас командует армией?

– Экгхм… сейчас, – прокашлялся Аксель, – сейчас никто.

– Это плохо. Нам нужно взять на себя командование и выигрывать эту войну.

– Выигрывать? Ваша светлость знает как?

– Я знаю, как ее не проиграть. Сиречь выиграть. Итак, господа, слушайте! И не говорите, потом что вы не слышали. Ваше высочество, для войны необходимы три вещи. Вы знаете какие?

– Э… я полагаю, армия, пушки, припасы…

– Н-да, ваши учителя, как я и говорил раньше, учили вас всякому вздору. Не хмурьтесь, Аксель. Итак, первая вещь, необходимая для ведения войны, – это деньги! Вторая вещь – это тоже деньги. И третья, как бы вам это ни показалось странным, – тоже деньги. Потому что если у вас есть деньги, вы можете нанять войска, купить пушки и все необходимые припасы. А если денег нет, то ваши солдаты разбегутся, припасы, не будучи пополняемыми, кончатся, а пушки достанутся противнику.

– Интересный взгляд на войну, хотя, пожалуй, верный, – улыбнулся Оксеншерна. – Беда в том, что у нас нет ни первого, ни второго, ни третьего.

– Тогда нужно лишить средств ведения войны короля Кристиана.

– Но, черт возьми, как?!

– Давайте рассуждать логически. У датчан есть армия и есть необходимые припасы. Армия понесла значительные потери, но они смогут их восполнить, потратив еще какое-то количество денег. А вот если их лишить еще и припасов, то денег им, пожалуй, уже не хватит. Значит, нужно ударить по их магазинам.

– Что же, план неплох, осталось только узнать, где они.

– Тоже мне бином Ньютона!

– Что, простите?

– Я говорю, элементарно! – Блин, да когда же я за языком следить научусь! – Помните, я при атаке брандерами датского флота захватил пинас?

– Это тот, который стоит у причала под вашим флагом и на который не пускают королевских чиновников? – с невинным видом уточнил Аксель.

– Ну да, так о чем это я, ах, вот оный пинас занимался доставкой всяческих припасов в один интересный городок под названием Кристианаполь. Где, собственно, и находятся магазины армии короля Кристиана.

– Это вам капитан захваченного пинаса рассказал? Ну, тот, которого вы, в отличие от рядовых матросов, не сдали в крепость.

Голос графа Оксеншерны можно было мазать на хлеб вместо меда. Если он хотел своими намеками возбудить любопытство наследника престола, то ему это вполне удалось.

– О чем вы, граф?

Так, надо срочно пресечь этого любителя подначек. Так сказать, во избежание.

– Любезного графа Акселя мучает совесть, ваше высочество! Он внезапно вспомнил о том, что я на свои деньги организовал атаку брандерами датского флота, и шведская казна мне до сих пор не возместила этих трат. Господин Оксеншерна крайне сожалеет о том, что я несу на плечах значительную часть затрат королевства Швеция на войну с Данией. И скорее всего, пытается плавно подвести вас к мысли, что нехудо было бы эти траты возместить. Не так ли, любезный граф?

Любезный граф поперхнулся – очевидно, у него все-таки была несколько иная цель. Но Густаву Адольфу высказанное мной показалось не лишенным оснований, и он вопросительно взглянул на своего друга.

– Вне всякого сомнения, ваша светлость, вам в самом скором времени возместят ваши потери, – торжественно провозгласил Оксеншерна. – Вам надо будет только представить смету ваших затрат…

– Нет ничего проще! – воскликнул я, перебив его. – Кстати, этот документ давно составлен и совершенно случайно сейчас со мной. Благоволите, любезный граф!

Любезный граф с кислой улыбкой принял документ, который я совершенно случайно таскал с собой третью неделю, и поклонился.

– Кстати, герцог, мы организовали атаки брандерами еще трижды, но ни одна не достигла цели! Как вы полагаете, почему? – спросил меня Густав Адольф.

– Потому что всякий сюрприз бывает сюрпризом только один раз, ваше высочество, – с улыбкой ответил я. – Если бы ваши люди, руководящие флотом, сразу поддержали мое начинание, мы бы спалили весь датский флот. Увы, теперь они настороже, а средства, потраченные на последующие атаки, вылетели в трубу!

– Ну, кое-какие последствия все же были. Датская эскадра прекратила блокаду Стокгольма и ушла к берегам Норвегии.

– Вот как? (Петерсон, не будь я герцог, получит по самое не могу за то, что не доложил!) Тогда давайте вернемся к нашим баранам, сиречь к датским припасам в Кристианаполе. Если мы нанесем успешный удар по их магазинам, то кампания будет за нами.

– Все, что вы говорите, герцог, очень заманчиво! Но вряд ли рейд к Кристианаполю будет успешен. Датчане понимают его важность не хуже вас и смогут легко парировать наши небольшие силы. К тому же город недурно укреплен и находится на острове. Даже если мы прорвемся к нему, взять с налета вряд ли удастся, а на осаду у нас нет ни времени, ни сил, – задумчиво произнес Аксель.

– Разумеется, граф, если мы попытаемся прорваться к датским магазинам по суше, удачи нам не видать. Однако я полагаю, что рейд на суше должен носить отвлекающую роль, а главный удар надо нанести с моря. Раз уж флот моего дорогого кузена перестал нас блокировать, этим грех не воспользоваться!

– Но это будет очень трудное и опасное предприятие. Не знаю даже, кому это можно поручить…

– Вот совсем-совсем не знаете?

– Вы хотите сказать…

– Вот именно, но у меня есть пара условий.

– Я вас слушаю, герцог.

– Первое: никто не должен знать о нашем маленьком предприятии, включая его величество. Второе: после окончания дела мне нужно время наведаться в Мекленбург.

– Это все?

– Ну, если не считать некоторого количества серебра на подготовку экспедиции, то все.

Через неделю форштевни моих кораблей резали морскую волну по направлению к Кристианаполю. Моих – это «Благочестивой Марты» и «Святой Агнессы», именно так я назвал захваченный и под разными причинами, одна кривее другой, зажатый мною пинас. Уж больно понравился мне этот кораблик. Вышли мы под мекленбургскими флагами, а в стольном граде Стокгольме были заблаговременно распущены слухи о том, что герцог Мекленбург-Стрелицкий, убоявшись господа после Кальмарской резни, отправился… куда-то отправился, как бы не в святую землю, босой и с пеплом в волосах.

На молитву со мной отправились, помимо экипажей, заботливо нанятых Яном Петерсоном, еще почти шесть сотен паломников. Забиты мои «ласточки» по самое не могу, благо идти недалеко. Следом за нами на приличном расстоянии шли еще четыре больших шведских корабля с десантом. Едва выйдя в море, я приказал спустить гордый штандарт Мекленбурга и поднять датский флаг. Шведские офицеры приданных мне войск отнеслись к этому без одобрения, но, проинструктированные Оксеншерной, помалкивали. Впрочем, в море мы никого не встретили, похоже, датчане действительно ушли. На рейд Кристианаполя мы пришли под вечер. Подав условный сигнал, любезно сообщенный мне датским капитаном, мы встали на якорь. К нам немедленно направилась шлюпка, очевидно, с представителями датского командования, любопытствующего о цели прибытия. Встречали датского офицера пленный датчанин и Ян, у которого был скорее норвежский, а не шведский выговор. Увы, разговора не получилось. До датчан дошли слухи о случившемся на рейде Стокгольма, и бывший капитан «Святой Агнессы» был немедленно опознан. Первоначально я полагал запудрить мозги местной таможне. Все равно до утра осматривать они не будут, а ночью я атакую. Увы, датчанин проявил несовместимую с жизнью прыть и, схватившись за шпагу, попытался поднять тревогу. Выполнить свое намерение ему не удалось, поскольку кричать с горлом, перехваченным навахой Петерсона, оказалось несколько затруднительно.

– Час от часу не легче! – сказал я, наблюдая за всем этим безобразием. – Ну-ка гребцов наверх, пока не расползлись как тараканы!

Дождавшись, когда испуганных гребцов под дулами пистолетов перегонят из шлюпки на палубу, я обратился к ним с незамысловатой речью. В которой предположил, что им известен условный сигнал о том, что на осматриваемом корабле все в порядке, и если они мне его любезно сообщат, то я не стану их вешать, четвертовать и расстреливать. Причем все это одновременно. Гребцам мои доводы показались убедительными, и вскоре один из них просигналил фонарем на берег необходимую информацию. Благо сигнал был незамысловат. Тем временем я и несколько бывших каторжан заняли место в шлюпке. Импровизировать так импровизировать!

– Вот что, Ян! Как только я подойду к причалу, а это случится весьма скоро, сажай во все шлюпки эту банду висельников, по ошибке называемой мушкетерами шведского короля, и пусть гребут что есть мочи. Сами к пушкам и поддержите нас огнем, если возникнет такая необходимость. Ну, с богом!

Почему я взял с собой бывших каторжников? Сам не знаю, просто после той памятной ночи в окрестностях Кальмара мне казалось, что для диверсий, связанных с массовой резней, лучше людей не найти.

Моя уловка почти сработала. Отряд солдат, выстроенных на причале, отправили назад в казармы, как и пушкарей, затушивших свои фитили. На нас тоже никто не обратил внимания, лишь когда с моих кораблей к берегу направились шлюпки и один из датчан, забеспокоившись, подошел ко мне что-то спросить, он обнаружил, что кроме плаща и шляпы ничто в моем облике не напоминает о датском таможеннике.

– Пора! – скомандовал я своим архаровцам и, выхватив шпагу, воткнул ее в датчанина. – Не пускайте их к пушкам! Умрите, а не пускайте!

Повторять не пришлось – всякий понимал, что успех всего дела и наши жизни целиком зависят от этого. Мнимые гребцы, ловко орудуя ножами и абордажными саблями, спрятанными до поры под банками, в мгновение ока перебили всех датчан в районе причала. Это дало нам еще пару минут, пока кто-то из бдительных часовых, привлеченный непонятными движениями, не пальнул в воздух, подняв тревогу. Очевидно, стражники и пушкари недалеко ушли или располагались рядом, поскольку довольно быстро вернулись. Но что происходит, они не знали, фитили их мушкетов не горели, и дружный залп из пистолетов, которым мы их встретили, оказался полной неожиданностью. Оправившись от первого замешательства, они кинулись в бой. Но к нам уже подошло подкрепление с кораблей, и бой закипел. С кораблей, поддерживая нас, гремели фальконеты, и, обернувшись, я увидел, что на флагштоках датский белый крест на красном поле сменился шведским золотым на синем.

– Вперед, curvachi, вы что, собрались жить вечно? – крикнул я и кинулся в гущу схватки.

Когда я только попал в тушку принца и мне пришлось драться в лесу со стражниками Кляйнштадта, мне показалось, что ничего страшнее этого боя в моей жизни не будет. Потом я так же подумал о той страшной ночи под Кальмаром, когда я вместе со своими «каторжанами» резал глотки спящим датским солдатам, а потом уходил лесными тропами от их разъяренных товарищей. Но все эти воспоминания померкли в Кристианаполе…

Перебив стражников на пирсе, мы ворвались в крепостной двор. Ошалевшие датчане лезли со всех сторон, но на наше счастье не нашлось никого, чтобы их организовать. Сначала я стрелял, однако вскоре на зарядку просто не стало времени, и я схватился за свою кавалерийскую шпагу. Для изящного фехтования не было места, и я просто лупил лезвием и гардой направо и налево, нанося ужасные раны, кровь из которых хлестала во все стороны. Рядом со мной бок о бок бились отобранными у датчан алебардами Аникита и Анисим. Вскоре весь двор был завален трупами, но мы с нашими противниками осатанело продолжали кромсать, скользя и спотыкаясь в лужах крови. К счастью, шведские офицеры не поддались всеобщему безумию, и пока мы сражались, они с солдатами заняли ключевые башни, ворота и батареи. В какой-то момент я понял, что моя шпага сломалась, да и сил ею размахивать больше нет. Но это и не нужно, поскольку враги кончились. Нет, мы не перебили их всех, на это нас вряд ли хватило бы, но вражеские солдаты, поняв, что проиграли, стали сдаваться.

Я сижу посреди крепостного дворика и блаженно щурюсь на выглянувшее солнце. Рядом со мной хлопочут Лелик и Болек и что-то рассказывают. Я их не слышу и только устало киваю. Потом, проведя языком по пересохшему нёбу, понимаю, что ужасно хочу пить. Показываю знаками своим верным драбантам, и Кароль понятливо протягивает мне какую-то баклагу. Жадно выхлебав половину содержимого, оглядываюсь и сую ее в руки Аниките, тот, ни на секунду не забывая о вежестве, изображает поклон, степенно пьет и делится остатками с Анисимом. Что мне вместо поклона изобразил он, я уже не вижу, ибо немного отключаюсь от реальности. Пред глазами встает последняя ночь перед нашим отправлением, когда меня вновь позвали к королю Карлу.

Его величество лежал на своей кровати, и в полумраке его лицо казалось особенно бледным. Никого рядом, кроме королевы Кристины, не было, что довольно странно.

– Подойди ближе, герцог Иоганн, мне трудно говорить.

– Да, ваше величество, – ответил я, приблизившись вплотную.

– Я умираю… Что же ты не разубеждаешь меня, как мои придворные?

– Я вижу, что вы говорите правду. Кто я такой, чтобы спорить с человеком, который скоро предстанет перед господом.

– Ты странный парень, Ганс… честный… храбрый… и очень непростой. Я рад, что не ошибся в тебе.

– Не ошиблись в чем, ваше величество?

– Подожди задавать вопросы, у меня мало времени. Король не всегда может быть хорошим христианином, такое уж это ремесло. Еще реже он может быть хорошим родителем для всех своих детей. Да-да… только один унаследует корону, а чем меньше получат остальные, тем лучше для блага государства. Ибо благо государства превыше всего! У меня есть дочь… старшая дочь… ты видел ее…

– Вы говорите о принцессе Катарине?

– Да, о ней. Я хочу, чтобы она вышла за тебя замуж.

– Простите, ваше величество, но это так неожиданно. Я заштатный герцог, а ваша дочь – принцесса крови.

– Ты потомок древнего рода и дельный человек. Кроме того, у моей девочки не ладятся дела с помолвкой. Я ведь отнял трон у Сигизмунда, а у него куда больше прав на престол, не говоря уж о том, что мы, Ваза, не так давно стали королями. Так что Катарину мало кто полагает достойной партией в королевских семьях, хотя она богатая невеста. Да-да, согласно «закону о приданом», она богатейшая наследница в Швеции. Ты беден, я знаю, но ты доказал, что знаешь счет деньгам и не просадишь приданое моей дочери. Будучи моим зятем, ты вполне можешь стать единственным герцогом в Мекленбурге, и никто не скажет, что ты недостоин быть зятем короля.

– Ваше величество, чтобы стать единственным герцогом в Мекленбурге, мне надо изгнать племянников ее величества, – ответил я умирающему королю и посмотрел на королеву. – Вряд ли подобный произвол понравится моей потенциальной теще. Не говоря уж о том, как это воспримут в империи. Вы, ваше величество, отнеслись ко мне по-отечески, когда я был жалким изгнанником. Именно благодаря вам я стал герцогом, и я готов принять любую вашу волю, как если бы это была воля моего отца. Но…

– Что «но», Ганс? Обычно ты не столь нерешителен. Что тебя беспокоит?

Ну и что прикажете делать? Рассказать умирающему, что я огулял вдову еще не остывшего дяди и имею виды на ее княжество?

– Захочет ли ваша дочь выйти за меня? Я ведь мальчишка по сравнению с ней!

– Очень красивый и обаятельный мальчишка! – вступила в разговор королева Кристина. – Все мои придворные дамы без ума от вас, а последние ваши подвиги просто приводят их в безумный восторг. Или вы хотите сказать, что Катарина стара для вас?

– Вовсе нет, ваше величество она, конечно, несколько старше меня, но разница в возрасте совсем невелика (ага блин, подумаешь, десять лет), да и в браках коронованных особ такие пустяки редко играют роль.

– Но вот и прекрасно, если у вас нет других возражений…

– Только одно, ваше величество: моя матушка, дай ей господь долгих лет жизни, как раз занимается поисками подходящей невесты для меня. Я вполне отдаю себе отчет в том, что лучшей партии ей не найти, однако было бы сущей непочтительностью с моей стороны не спросить ее мнения на сей счет.

– Пожалуй, в ваших словах есть резон, дорогой Иоганн Альбрехт. Мы найдем способ известить вашу почтенную матушку о наших матримониальных планах, и при ее положительном ответе…

– В котором я нисколько не сомневаюсь!

– …При ее положительном ответе мы немедленно объявим о вашей с Катариной помолвке.

– Я рад, что нам удалось обо всем договориться, – тихим голосом проговорил Карл. – А теперь я устал и хочу спать, ступайте, Иоганн.

Я, коротко поклонившись, собирался выйти, но королева сделала мне знак рукой, чтобы я ее подождал. Буквально через минуту она вышла из королевской спальни и попросила меня проводить ее. Мне ничего не оставалось, как предложить ее величеству руку, причем обернуть ее плащом мне даже в голову не пришло. Некоторое время мы неторопливо прогуливались, потом ее величество нарушила молчание.

– Иоганн, вы хороший друг моему сыну.

– Я счастлив, ваше величество, заслужить такую высокую оценку от вас!

– Да, настолько хороший, что я иногда этого не одобряю.

– Простите, но я вас не понимаю.

– Вы довольно долго морочили мне голову вашим мнимым романом с Эббой Браге, но недавно я узнала, кто именно увлечен этой несносной девчонкой и чей грех вы так искусно прикрывали. Да-да, вам вполне удалось меня провести, но недавно я все узнала.

– Мне очень жаль, ваше величество.

– Вам жаль, что вы нагло водили меня за нос, или что вы попались на вашем вранье?

– Помилуйте, ваше величество, ну какое уж тут вранье? Со времен Адама мы, мужчины, устроены так, что имеем охоту к прекрасному полу. И на пути к достижению этой цели можем дойти до бог знает каких непотребств. Ну, право же, чего дурного в том, что ваш сын немного увлекся этой красивой девочкой? Разумеется, он наследный принц и ему необходимо думать о своей репутации. Но он еще и мальчишка! Ему надо влюбляться в красивых женщин, осыпать их путь цветами и залезать к ним ночью в окно. Это более чем нормально, и наоборот, если мужчина не будет всего этого делать в юности, то бог знает, что из него вырастет в будущем.

– И вы не нашли ничего лучше…

– Вы полагаете, что было бы лучше посетить с ним веселый квартал? Увы, ваше величество, при всей своей репутации я плохо ориентируюсь в таких местах.

– Пожалуй, вы правы, это не самый лучший выход в такой ситуации. Но я хотела поговорить не об этом.

– Я весь внимание! – с готовностью откликнулся я на возможность уйти от щекотливого разговора и уставился на королеву с самым наивным видом, какой только могла изобразить моя физиономия.

– Несносный мальчишка! Не думайте, что меня теперь хоть на минуту обманет ваш постный вид! Так вот, я не родная мать принцессе Катарине, но я питаю к ней самые нежные чувства и не хотела бы, чтобы вы разбили ей сердце.

– Как можно, ваше величество!

– Боже мой, какой искренний вид! Вам бы комедиантом быть, а не герцогом! Не заставляйте меня в очередной раз пожалеть, что я дала себя уговорить на этот брак. Я прекрасно осведомлена о ваших похождениях и не намерена их терпеть. Вы немедленно должны порвать отношения с вашей любовницей и обещайте мне, что никогда их не возобновите!

– Увы, ваше величество склонно преувеличивать мой успех у дам. У меня нет никакой любовницы… мы расстались еще до начала войны!

– Вот как? Ладно, пожалуй, я поверю вам на этот раз. Но предупреждаю вас, Иоганн, что буду пристально следить за каждым вашим шагом. – Сказав это, королева решительно высвободила руку и направилась к своим покоям, благо мы почти дошли до них. Уже в дверях она обернулась и спросила меня: – А вы знаете, что моя придворная дама госпожа Спаре ждет ребенка?

В ответ я только развел руки, выражая полное недоумение. Дверь за королевой закрылась, и я, стоя посреди коридора, только и смог сказать себе: «Вот бык-производитель».

– Вот бык-производитель!

– Что вы сказали, ваша светлость?

Вопрос Кароля вернул меня к реальности. Я сидел посреди заваленного трупами крепостного двора, и вокруг меня с беспокойным видом толпились мои приближенные. Блин, я что, отключился?

– Что вы сказали, ваша светлость? – повторил мой верный Лелик.

– Моя светлость интересуется: как обстановка?

– Все просто прекрасно. Крепость взята, датчане прекратили сопротивление. Победа, ваша светлость!

– Потери?

– Пока не могу точно сказать…

– Среди наших, почитай, четыре десятка побитых, да столько же раненых, – встрял в разговор Аникита. Он уже привык, что я всегда первым делом интересуюсь потерями.

– Это только у московитов или вообще?

– У всех, княже, чего уж, вместе на рать шли – вместе и перед господом предстанем.

– И то верно. Что удалось захватить?

Из-за огромной спины боярского сына бочком протиснулся Мэнни и бодро стал докладывать о пушках, складах с припасами и прочем добре, доставшемся нам в качестве трофеев.

Молодец, зря времени не терял. Однако богатство добычи мало радовало, вывозить его будут (или не будут?) люди Оксеншерны, идущие за нами. Но это шведские дела, я свою часть уговора выполнил. Теперь надо побеспокоиться о себе любимом.

На самом деле даже странно, что на рейде не оказалось ни одного вражеского корабля. Будь здесь даже самая захудалая галера, наше положение серьезно осложнилось бы. Я даже колдовал над миной, которую можно было бы подвести под вражеский корабль на предмет подрыва, но, слава богу, обошлось.

Что ж, пора уходить, меня ждут дела на родине. Пусть шведы дербанят захваченное как хотят. Без меня. Сво-оло-очи! Впрочем, совсем пустым я не уйду, кое-чем разжиться все же можно – вон пушки стоят, вполне годные к перевозке. Запасы на кораблях опять же пополнить. Кстати, а где крепостная казна? Вот ни разу не поверю, что в такой важной крепости нет некоторого количества звонких монет на текущие расходы.

Шведских кораблей все не было, и пришлось на некоторое время задержаться. Все проверить, организовать уборку трупов и караульную службу. Некоторое количество датчан сбежало, и наверняка они подняли тревогу. Так что надо быть готовыми к визиту. Пока я нагружал шведов работой, мои люди не теряли зря времени. «Марта» и «Агнесса» крепко просели бортами от нагруженного на них добра. Брали в основном оружие, которого немало припас король Кристиан, готовясь к войне. Теперь у меня есть возможность вооружить небольшую армию, и еще останется. Запас, как говорится, не тянет. Прихватили также довольно много пороха в бочках: армию мало вооружить, надо еще и обучить, так что пригодится. Тут шведы стали немного возражать – дескать, самим надо, – но мы договорились. Казну так и не нашли, точнее, ее не нашли шведы, потому что искать начали слишком поздно. Ну, а что поделаешь, кто первый встал, того и тапки!

Наконец появились четыре корабля с основными силами. Оказывается, они в проливах встретились с датчанами и не придумали ничего лучше, как сойтись с ними бортами и хорошенько измолотить ядрами, а потом свалиться в старом добром абордаже. В принципе им это удалось – одного датчанина утопили, двое спустили флаг, и лишь одному удалось удрать, – но датчане тоже мух не ловили, и, несмотря на скоротечность боя, у шведов дикие потери среди десантников. Слишком уж переполнены были корабли, и каждое ядро, подняв рой щепок, собирало обильную кровавую жатву.

По моему мнению, шведам следовало как можно скорее вывезти что возможно, а остальное сжечь и взорвать, пока не поздно. О чем я немедленно сообщил командовавшему экспедицией адмиралу Хольмквисту. Но тот посоветовал мне не лезть не в свое дело – дескать, мы, шведы, сами знаем, что делать, а всяким иным и прочим, будь они хоть трижды герцогами, лучше под ногами не мельтешить. Честно сказать, я сразу не понял причины наезда, но повод обидеться и уплыть был замечательным, чем я немедленно и воспользовался. Пока Хольмквисту не пришла в голову блажь поинтересоваться – что все-таки было в пороховых бочках на самом деле.

Едва мы вышли в море, штандарт со шведским крестом был заменен померанским грифом, благо от дяди Филиппа было на то соизволение и соответствующие документы (правда, только на «Марту»). Путешествие протекало без особых приключений, разве что немного штормило на подходе к Ростоку, но не так чтобы сильно. Через несколько дней моя импровизированная эскадра бросила якорь на рейде старинного ганзейского города. На флагштоке вновь был гордый синежелто-красный мекленбургский штандарт с бычьей головой в герцогской короне. На палубу «Святой Агнессы», ставшей моим флагманом, выкатили мнимую пороховую бочку, и моя светлость лично выбил ей дно топором. Высыпавшееся серебро было встречено восторженным ревом моих подчиненных. Потом Манфред вытащил списки, и я от герцогских щедрот отсыпал каждому двойное жалованье за полгода вперед в качестве награды за верную службу и доблесть. Слава тебе господи, в Скандинавии и у нас в северной Германии нет обычая целования руки сеньору. Иначе бы они мне всю руку сгрызли. Вместо этого я из второй бочки, стоящей рядом, наливал каждому чарку датского аквавита, также захваченного нами из Кристианаполя. Следом я направился на «Марту» и повторил церемонию награждения там. Отдельно награждены были не получавшие жалованья русские. Манфред торжественно зачитал, а Клим не менее торжественно перевел им мой герцогский указ о зачислении на службу и о причитающемся жалованье, каковое и было немедленно выплачено вместе с непременной чаркой. Аттракцион невиданной щедрости (ну да, скуповата моя светлость) был затеян неспроста. Этим же вечером мои матросы и солдаты должны отправиться во все портовые кабаки и рассказать, что вернувшийся домой герцог щедр, удачлив и вообще славный малый.

Герцогский штандарт наконец привлек к себе внимание на берегу, и к борту «Марты» подошла шлюпка с портовым комиссаром – узнать, какого черта тут происходит. Моя банда была уже изрядно навеселе, и когда я образцово-показательно объяснил чиновнику, кто я вообще такой и откуда берутся дети, встретила это действо громким хохотом. Ибо не фиг! Впрочем, чиновнику тоже кое-что перепало, но позже. Отправившись в сопровождении комиссара в город, я посетил ратушу, университет и, разумеется, церкви. Самыми почитаемыми в городе были церковь Святой Марии и Святого Петра, где некогда проповедовал местный сторонник Лютера некий Слютер, впоследствии то ли отравленный, то ли еще как злодейски умерщвленный папистами. Везде, естественно, пришлось пожертвовать. Ну а куда деваться? В Швеции я не больно ходил по храмам, разве что вместе со всем двором, так что уже иной раз косились. Ну, а тут моя вотчина, надо соответствовать. Росток, кстати, хотя и входил в Ганзу, статуса вольного города так и не приобрел. Так что он действительно моя собственность, как одного из герцогов Мекленбургских. У города, конечно, случаются разногласия со своими правителями, и иной раз довольно острые, но в целом все пристойно.

Обошел я и городские укрепления – ну что сказать, давненько тут войны не было. Привыкли люди к безопасности и думают, что так будет всегда. Надо избавлять их от этой вредной иллюзии, и чем скорее, тем лучше. Для них же самих. Надо будет заняться несколько позже, а сейчас – главное дело.

– Господин бургомистр, боюсь, торжественный обед в мою честь надо немножечко отложить! У меня срочные дела в Гюстрове. Скажите, у вас есть лошади?

– Ваша светлость, вы можете воспользоваться моей каретой, она, конечно, не столь роскошна, как полагается для столь высокородной особы, как вы, но вполне удобна.

– Я предпочитаю верхом, тем более что Гюстров ведь совсем недалеко, не так ли?

– Да, ваша светлость, всего около пяти миль.

– Всего? Ах, да, немецких миль. Прекрасно, мне надо две сотни лошадей под седлом. Для меня и моей… кхм… свиты. Засиделись мои приближенные, все на море да на море.

– Боюсь, такого количества, ваша светлость, в магистратских конюшнях нет.

– А сколько есть? Да не жмитесь, грех это – сюзерену жалеть лошадей. К тому же я верну, обещаю.

Какое-то количество успели купить Лелик и Болек, пока я шлялся по местным достопримечательностям, какое-то пожертвовали местные шишки во главе с бургомистром, но тем же вечером отряд в сто двадцать всадников помчался в сторону герцогской резиденции в Гюстровском замке. Я чертовски соскучился по своей родне и хотел им задать несколько щекотливых вопросов. Отряд примерно поровну состоял из моих драбантов и новоявленных русских рейтар. Лошади были, правда, не очень, но к утру мы должны были поспеть. Я мало что знал из прежней жизни о Мекленбурге, кроме известной шутки Бисмарка, что если случится конец света, он переедет в Мекленбург, ибо там все события запаздывают на сто лет.

Герцогский замок мне понравился – чувствовалось, что у его владельцев есть вкус и деньги. То, что часть этих денег была моей, добавляло решительности. Когда мы подъехали, замковая стража бдительно спала. Ворота были, конечно, закрыты, но у прислуги утро начинается рано, и никем не охраняемая вспомогательная калитка была открыта нараспашку. Там как раз что-то привезли. Мои драбанты вежливо, но твердо проследовали к главным воротам и открыли их. Фанфар, когда я прошествовал внутрь замка, не было, но это я успею исправить.

– Кароль, расставить караулы! Местную стражу… не будить. Если проснутся, просто не пускайте к оружию, а то мало ли что им со страху придет в голову. Займите кордегардию и вежливо улыбайтесь. Аникита, на тебе внешняя охрана. Твои люди все равно немецкого не знают, так что инструкция простая: всех впускать, никого не выпускать. Клим, ты с Аникитой будешь переводить, если что. И кто-нибудь, да хоть ты, Мэнни, узнай, чем тут герцогов кормят, а то я готов съесть быка с герба, до того проголодался.

Когда мой кузен и полный тезка Иоганн Альбрехт II проснулся, его удивил непривычный шум в покоях. Без толку позвенев колокольчиком и так и не дождавшись слуг, он в отвратительном настроении вышел, запахнувшись в халат. Пройдя в тронный зал, он, оторопев, уставился на удивительную картину. Посреди зала было сдвинуто несколько столов, и на принесенных отовсюду стульях и скамейках сидели непонятные вооруженные люди и торопливо поглощали принесенную им еду и напитки. Прислуживали им его слуги, поглядывавшие на пришельцев с явной опаской.

– Что здесь происходит! – начал он было громогласно выяснять, но к концу фразы сбился на дискант.

Я внимательно осмотрел своего двоюродного братца. Больше этот жирный боров никем другим быть не мог. Кроме того, в зале висел его парадный портрет, хотя и безбожно льстивший, но передававший внешность достаточно выразительно.

– Доброе утро, кузен! А мы тут завтракаем, не возражаете? У вас чудесная телятина, передадите при случае повару мою благодарность. Присоединяйтесь!

Моему тезке был всего двадцать один год, но изрядное брюшко выдавало в нем завзятого чревоугодника, а взор интеллектом не блистал.

– Кто вы такой? – спросил он испуганным голосом.

– Господи боже! Вы меня не узнаете? Я – герцог Мекленбурга Иоганн Альбрехт.

– А я тогда кто?

– Вы – мой кузен, насколько я понимаю, Мекленбург-Гюстровский, а я – Стрелицкий! Друг мой, вы никак не проснетесь. Эй, вы, обалдуи, ну-ка подайте кресло герцогу. Мы с ним славно позавтракаем. Да садитесь же!

– Вы – Иоганн Альбрехт Странник! – осенило наконец моего родственника. – Но вы же в Швеции, воюете с датчанами.

– Увы, я уже победил всех датчан, и мне стало скучно. Охота к перемене мест, знаете ли, ну и ностальгия заодно. Вот решил навестить vaterland^[24]. Вы что, не рады?

– О… очень рад.

– Ну, вот и прекрасно! Угощайтесь, – с этими словами я вынул дагу и, не обращая внимания на побледневшего кузена, отхватив изрядный ломоть мяса, подал ему. – Ах, какая все-таки занятная штука жизнь! Еще вчера я резал этим прекрасным кинжалом датчан, а сегодня режу им эту превосходную телятину! Кушайте, кушайте!

Кузен слегка позеленел от моего радушия, но отказаться не посмел и осторожно двумя пальчиками принял кусок. Я тем временем взялся за кубок и, набулькав в него пива, поднял и провозгласил:

– За мое возвращение домой!

Присутствующие с энтузиазмом подхватили мой тост и дружно выпили. Герцог тоже не смог воздержаться и, поморщившись, отхлебнул.

– Так дело не пойдет, вы как будто не рады мне, дорогой кузен. Впрочем, я вас понимаю, в походах я привык к грубому питью вроде этого пива. Но вы, ваша светлость, другое дело. Вы, верно, привыкли к более благородным напиткам, и я вполне одобряю это пристрастие. Эй, парень! Да-да, ты, в ливрее! Ну-ка принеси своему господину самого лучшего вина из ваших погребов, ну и нам заодно. Да живее ты!

Когда вино принесли, я провозгласил тост за своих кузенов, потом за процветание Мекленбурга, потом еще за что-то. Сам я едва прикасался губами к напиткам и хорошенько закусывал, а вот моего кузена от выпитого и страха скоро развезло.

Тут в зал стражники втолкнули богато одетого господина. Он, испуганно озираясь, подошел и робко поинтересовался, что здесь происходит.

– Здесь, почтеннейший, происходит воссоединение семьи. Мы с моим кузеном празднуем мое возвращение, – любезно пояснил я ему. – А вы, сударь, собственно, кто?

– Это мой канцлер, – пьяно хихикнув, сказал кузен.

– Немедленно кубок канцлеру! – торжественно провозгласил я. – Я желаю выпить с этим досточтимым господином!

– Вы – Иоганн Альбрехт Стрелицкий? – робко поинтересовался канцлер.

– Он самый, а скажите мне, любезный, скоро ли состоится заседание сеньориального суда?

– Как… какого суда?

– Сеньориального, друг мой. Это, как бы вам объяснить, такое действо, когда сеньор судит своих нерадивых вассалов за проступки.

– В ближайшее время такого суда не запланировано, ваша светлость.

– Почему?

– Очевидно, вассалы не совершили никаких проступков…

– Вздор! Вы еще скажите, что мне повесить некого и не за что!

– Господи боже, вы кого-то хотите повесить?

– Непременно, друг мой, непременно.

– Но за что?

– Видите ли, друг мой, мне уже несколько лет не выплачивают моего законного содержания. Я усматриваю в этом, ни много ни мало, государственную измену.

– И… измену?

– Ну, посудите сами, господин канцлер, вы ведь человек, несомненно, сведущий в законах, не так ли?

– Я магистр права Геттингенского университета.

– Превосходно, совершенно превосходно! Так вот, посмотрите на моего кузена, разве можно предположить, что этот добрейшей души человек мог бы лишить своего любимого родственника законного содержания? Совершенно очевидно, что нет! Следовательно, имеет место злой умысел на измену и злостное неповиновение законной власти. Осталось только выяснить виновного и предать его справедливому возмездию.

– Но, ваша светлость!

– Никаких «но», мой друг, справедливость превыше всего! Dura lex sed lex!^[25] Наливай!

Вскоре герцог и его канцлер выпали из реальности и, судя по всему, не собирались в нее возвращаться. Впрочем, в данный момент это не нужно было ни им, ни реальности.

Следующим посетителем был некий всклокоченный субъект в кирасе и ночном колпаке. Как выяснилось, сей доблестный муж командовал охраной замка. Я не стал даже узнавать его имени, с ходу объявив о его отставке.

– Что за порядки, черт вас подери! Хорошо, что о недостатках охраны моего дорогого кузена узнал я. А если бы это были какие-нибудь злоумышленники? Или, не приведи господь, паписты! Просто страшно подумать! Эй, кто-нибудь, гоните его в шею!

– Сын мой, именем господа! Что вы творите! – патетически вскричал ворвавшийся в зал настоящий католический падре в сутане.

– Это еще что за явление? Опаньки, папист! Сам пришел!

Блин, совсем забыл – ведь мой кузен еще католик. Надо сказать, после некоторых обстоятельств я отношусь к католикам несколько предвзято. Не нравится мне их пиромания. Нет, я понимаю, что протестанты тоже грешат этим невинным увлечением, но они, по счастью, не пытаются отправить меня на костер.

– Любезный, а вы кто? Хотя дайте угадаю – вы, очевидно, духовник моего кузена, не так ли?

– Так, сын мой.

– Печально, весьма печально, святой отец, что вы столь небрежно выполняете свои обязанности! Посмотрите на своего духовного сына – он нажрался как последняя свинья, а ведь еще раннее утро. А как же воздержание, а где же, позвольте спросить, умерщвление плоти? Кстати, вы не знаете, где в замке камера для пыток? Ну, ничего страшного, мы люди не гордые, можем и на свежем воздухе. Увести, но отнюдь не отпускать – сдается мне, падре знает много интересного.

Окинув взглядом своих приближенных, я пришел к выводу, что они достаточно подкрепились и дальнейшее продолжение чревато попойкой.

– Ладно, подкрепились – пора заняться делами. Где тут кабинет моего светлейшего родственника?

Вольготно расположившись в кресле, я диктовал Мэнни несколько посланий. Первое – в Шверин, второму своему кузену-герцогу Адольфу Фридриху, в котором в самых изысканных выражениях сообщал о своем приезде и просил о встрече с целью обсудить некие важные вопросы. Второе – своей тетке, матери Иоганна Альбрехта и Адольфа Фридриха герцогине Софии с практически идентичным содержанием. Кузены, дорвавшись до власти, сослали свою матушку, чтобы не мешала куролесить добрым молодцам, и я имел основания рассчитывать на ее поддержку. Третье письмо отправилось в соседнее герцогство Брауншвейг, в славный город Вольфенбютель, уже к моей матушке и ее нынешнему мужу высокородному Августу-младшему. Брауншвейгское герцогство входит с Мекленбургом в один и тот же имперский округ, так что люди они здесь не чужие и могут пригодиться в делах моих скорбных. Да и по Марте я соскучился, чего уж там. Следом несколько писем во все крупные города – дескать, герцог вернулся, желает справедливости, и если у кого какие жалобы, то милости просим.

День незаметно пролетел в заботах, и когда наконец появилась свободная минутка, я с удивлением обнаружил, что день окончен и пора бы поужинать. Беспорядок, вызванный нашим появлением, постепенно утих, и привычная жизнь взяла свое. Семейство моего кузена и их приближенные заняли свои места за столом согласно этикету, и я обнаружил, что для меня достойного места там нет. Не говоря уж о моих офицерах. Так, я не понял, кому-то спьяну безопасность приснилась? Впрочем, нет, помятая физия моего кузена выражала полное непонимание происходящего, так что это не его фронда. Ага, моя кузина герцогиня Маргарита Елизавета сердито зыркала глазами. Надо сказать, она мне кузина не только потому, что жена двоюродного брата. Она младшая дочь герцога Кристофа, брата нашего общего деда. Надо сказать, этот Кристоф был той еще сволочью. Светский епископ, бурно поддержавший Реформацию и жадно хапавший все секуляризированное имущество, до которого мог дотянуться. Когда часть этого имущества досталась не ему, а моему отцу, пришел в ярость и всячески пытался оттягать ее. Так что распря у нас старая. Доченька, видать, пошла в папашу и будет строить козни. Ну ладно, пусть строит. Я подошел танцующим шагом к столу и уселся с противоположной стороны от герцога. Мои офицеры заняли места по бокам, и я, выразительно посмотрев на подающих еду слуг, придал им необходимое ускорение. Стол мгновенно сервировался, и мы приступили к трапезе. Какое-то время с аппетитом поглощали пищу в тишине, но невестке, видимо, не сиделось на попе ровно, и она громко, ни к кому не обращаясь, произнесла:

– Ах, какой невкусный сегодня суп! Наверное, его готовил не наш повар, а эти ужасные варвары, занявшие наш замок!

– Ну, это вряд ли! – немедленно ответил я так же громко. – Мои люди не приближались к вашей кухне. К тому же вы напрасно придираетесь, суп весьма неплох!

– Для вас, кузен, привыкшего в своих странствиях к пище простолюдинов, он, может, и неплох, но я не желаю принимать столь дурно приготовленной пищи!

– В своих странствиях я много где побывал, но даже при шведском дворе я не ел ничего вкуснее. Так что ваши намеки беспочвенны, дорогая кузина. Кстати, дорогой кузен, вы плохо едите, вам нездоровится?

Дорогой кузен смог в ответ только помотать головой и что-то невнятно промычать.

– Вам, любезный герцог, надо следить за здоровьем, нельзя запускать болезни.

Мы сидели достаточно далеко друг от друга, поэтому диалог велся на повышенных тонах и был хорошо слышен всем, включая слуг. Видимо, герцогиня сообразила это и заткнулась. Я же со своими офицерами хорошенько подкрепился и, лучезарно улыбаясь, отправился в занятые мной и моей свитой покои.

Следующий день был не менее насыщен. Во-первых, подошел Гротте с остальным отрядом и несколькими пушками, захваченными в Кристианаполе. Во-вторых, были получены известия из Шверина, Адольф Фридрих в панике собирал своих сторонников. Как и следовало ожидать, сторонники его, с удовольствием принимавшие участие в пирушках и празднествах, резко заболели и вспомнили о разных неотложных делах. Иначе говоря, «сказались в нетях», по меткому выражению Аникиты. В-третьих, посыпался огромный ворох жалоб на герцогских чиновников от мекленбургских жителей. Причем не только от крестьян и горожан, но, что совсем уж удивительно, и от некоторых дворян. Поистине мои кузены обладали даром наживать себе врагов. Хотя, если припомнить мои злоключения, может, это у нас семейное?

Кроме того, я начал вербовку людей в свои войска. В Мекленбурге, как и во всяком другом немецком княжестве, было немалое количество третьих, четвертых и так далее сыновей во всех слоях общества, которым не грозило наследство. Майорат – это вам не тетка. И вот представьте себе, что эти молодые люди видят мужественных, красиво одетых военных, щедро тратящих деньги и рассказывающих о своих подвигах. Естественно, остаться равнодушными к этим рассказам молодым людям не грозило, и они стали записываться ко мне на службу.

Кстати, о красивой форме. Если солдаты Гротте были одеты вполне на уровне, то на моих русских стрельцов и рейтар было без слез и не взглянуть. Особенно когда они снимали доспехи. Поэтому я первым делом озаботился их формой. Среди приносивших мне жалобы были и представители портняжных цехов. Сочувственно выслушав их представителей и сокрушенно покачав головой, я перевел разговор на бедственное состояние одежды своих верных воинов и напряг подданных изготовлением обмундирования. По моему заказу для них были пошито что-то вроде стрелецких кафтанов, а также более привычные для русских рубахи и штаны. Полного аналога, конечно, не получилось, уж больно разные традиции, но в общем и целом затея удалась. Основой формы был длиннополый, по немецким меркам, кафтан красного цвета. Основным отличием от русских кафтанов той поры было наличие отложных воротников и накладных карманов на полах. Кстати, карманы для портных оказались новинкой. Цвет воротников и клапанов на карманах был зеленым. По бортам кафтанов витые шнуры с кистями, и кушаки желтого цвета. В общем, цветовая гамма выдержана в мекленбургских традициях. Сапоги, правда, были обычными, как и у прочих наемников. Сложнее всего оказалось, как ни странно, с шапками. То есть сшить сам колпак сложностей не представляло, а вот где взять опушку… В России даже самый бедный крестьянин мог носить меховую шапку. Обычно овчинную или заячью, зажиточный – лисью. Рядовых стрельцов можно было одеть и в овчинные, но начальные люди в Москве носили собольи, на худой конец бобровые. Обо всем этом мне без обиняков заявили Аникита с Анисимом. Ну, где я вам бобров наловлю? Чтобы вы знали, в бобровых шапках в Европах ходят нотариусы, а не наемники. Блин, будете мне мозги пудрить – прикажу всех окрестных собак переловить вам на шапки!

Заказали также и оружие. Огнестрела у меня хватало и трофейного, а вот бердыши я стрельцам заказал. Уж больно выигрышно смотрелись большие топоры на фоне протазанов герцогской стражи. У рядовых стрельцов на боку висели палаши – Анисим, как начальный человек, получил шпагу. Конники под началом Аникиты были обмундированы так же, но вооружены как рейтары.

Через две недели состоялся большой герцогский суд. В качестве судей выступали мы трое. То есть я и мои кузены, Иоганн Альбрехт и Фридрих Адольф. Последний довольно долго скрывался от меня, но когда приехали приглашенные мной его мать и брауншвейгцы, появился как ни в чем не бывало. В принципе молодец, умеет держать марку. Мы все такие из себя важные и красивые, в мантиях и коронах, сидели на трех равновеликих креслах. Это важно, что кресла одинаковой высоты: так подчеркивается наше равенство. Сценарий подготовлен заранее, канцлеру и казначею крупно не повезло. Многочисленные жалобщики по очереди подходили и свидетельствовали против них. Взяточничество, казнокрадство и прочее лихоимство. Подсудимые вяло оправдывались. Будь дело только в свидетельствах простолюдинов, да и мелких дворян, – никакого судилища просто не случилось бы. Но главный их проступок в другом, и все это знают. Моей светлости уже три года не выплачивалось содержание, и тут им не отвертеться. То есть они, конечно, с удовольствием возместили бы ущерб сторицей, но не тут-то было. Я представил дело так, что оные прохиндеи обокрали меня бедного по своей инициативе. И таким образом обокрали весь род Никлотичей. Мои кузены, естественно, открестились от своих приближенных и сдали их со всеми потрохами. Так что отвечать придется по полной. Но мне этого мало, надо еще, чтобы весь народ Мекленбурга свято уверовал, что чинуши огребли за издевательство над ним и странствующий принц наказал злодеев, радея о справедливости. Мои же кузены, сдав своих приближенных, покажут свою слабость перед сторонниками и отобьют желание сражаться за их интересы, если возникнет такая необходимость. Такой вот тридцать седьмой год в миниатюре.

Мой тезка, похоже, ни о чем не догадывался, а Фридрих Адольф помалкивал. Наконец приговор утвержден, казнь и полная компенсация имущества в пользу пострадавшего, то есть меня. Но это не конец, я настаивал, что мне положена компенсация за не вовремя полученную ренту в размере сорока восьми тысяч золотых гульденов. Гюстровский герцог только хрюкал от неожиданности, но возражать не смел. На него плохо действовали блестящие бердыши моих стрельцов. Шверинский владыка замечал только, что недостача составила самое большее восемнадцать тысяч.

– Любезный кузен, вам о чем-нибудь говорят такие термины, как пеня, неустойка, упущенная выгода? Очень жаль, если нет. Но перенесенные мною тяготы совершенно определенно говорят мне, что эта сумма будет справедливой.

Возражений у кузенов больше не нашлось. Фридрих, правда, пытался смотреть на мать, но герцогиня София отводила взгляд. Кузены не знали, что я накануне встречался с ней и сумел убедить ее, что ни одного мекленбургского медяка не потрачу на разные глупости. Я показал ей шведские векселя, на которые нанимал и снаряжал своих солдат. Произнес взволнованную речь, посвященную бережливости и разумному ведению дел. До конца, конечно, не убедил, но пока она на моей стороне.

Еще я встречался с камергером фон Радловом и другими дворянами, недовольными правлением моих двоюродных братьев. Надо сказать, я немного перестарался со своим эффектным появлением в Гюстрове и слегка напугал потенциальных сторонников. Пришлось по мере сил успокаивать их.

Единственная, с кем не удалось поговорить заранее, – это моя мать, герцогиня Клара Мария. Она с моим отчимом герцогом Вольфенбютельским Августом приехала лишь накануне. Но я надеялся, что она по-любому будет на моей стороне.

Как и ожидалось, мне удалось полностью настоять на своем.

Тем же вечером за торжественным ужином, где собрался весь местный бомонд, когда мы сидели и натянуто улыбались друг другу, Август Брауншвейгский произнес долгую речь на тему «непоколебимости прав сословий». Я сначала не понял, к чему он клонит, но когда все вопросительно уставились на меня, моя память включилась.

Каждый человек, отучившийся в советской (российской) школе, твердо знает, что сословий в средневековой Европе было три. Духовенство, дворянство и прочие простолюдины. Но в империи, а мы, как ни крути, сейчас в ней, есть еще такая вещь, как имперские сословия, и их шесть! Курфюрсты, имперские князья светские и духовные, целая свора аббатов и приоров, имеющих право голоса в рейхстаге, ничуть не меньшая свора имперских баронов и графов и имперские города. Есть еще имперские рыцари, ну да бог с ними, худосочными. Я, как и мои кузены, ни много ни мало имперский князь. У меня по этому поводу хренова туча прав, но не меньшая туча ограничений. В данном случае интересно то, что один феодал не может сожрать другого. То есть воевать, отжать город (не имеющий статуса имперского), обложить контрибуцией – это пожалуйста, а выпереть из вотчины и наложить на нее лапу – нет! И вот в этот благородный террариум влез я, такой весь из себя красивый, и всем интересно – буду ли я играть по правилам. Причем все более-менее в курсе моих приключений и прекрасно понимают, что у кузенов в этом смысле рыло в пуху, но вот поди ж ты! Если я их выпру или, того хуже, немножко убью, это будет с моей стороны неправильно, а то, что им это почти удалось, так еще доказать надо. И вообще сор из избы выносить нехорошо. Семья – это святое. Мир! Дружба! Жвачка! И сейчас хотят от меня гарантий, что я не стану все здесь ломать через колено, ибо всех все устраивает. И что прикажете делать?

С другой стороны, я чего хотел, добился. Права мои признаны, денежное содержание практически вернул, да еще с процентами. Надо бы его, конечно, пересмотреть в сторону увеличения, но это вопрос технический. Выгнать племянников королевы Кристины – не самое умное деяние, вне зависимости от того, женюсь я на принцессе Катарине или нет.

– Глубокоуважаемый герцог Август! – встал я во весь рост, чтобы меня видели и слышали все присутствующие. – Мои дорогие кузены и не менее уважаемое благородное собрание Мекленбурга! Долгое время находился я вдали от своей родины, не имея из нее вестей и поддержки (да-да, кузены, это вам, не ерзайте). Но именно находясь в разлуке, я понял, как мне дорога эта земля и моя семья, – и так кратенько, минут на двадцать, без подготовки.

Вообще умение красиво говорить в приличном обществе в нынешнее время дорогого стоит. Глядишь, еще пошлют в имперский рейхстаг представителем имперского округа. В ходе речи красочно обрисовав свою любовь к отеческим гробам, я перешел к своей службе у короля Швеции и, как водится, не жалел красок.

– …После чего король Карл пожаловал мне чин генерала и шаутбенахта королевского флота (насчет шаутбенахта чистая правда, перед самым рейдом на Кристианаполь) и наградил землями в Эстляндии. Служба моя королю не окончена, и мой долг повелевает мне, сформировав войско, отправиться на войну. Сия служба никоим образом не затрагивает нашего герцогства, ибо осуществляю я ее как частное лицо.

В зале явственно послышался радостный выдох. Странствующий герцог отправится дальше странствовать.

– Однако эта служба не будет слишком уж долгой, и, исполнив свой долг, я вернусь!

Так что не слишком радуйтесь, оглоеды! Карлсон улетит, но еще вернется.

После ужина я наконец-то смог встретиться с матерью. Август сказался уставшим и отправился почивать, так что мы смогли без помех все обсудить.

– Сын мой, вам действительно необходимо вернуться на службу королю Карлу?

– Увы, матушка, его величество посчитал меня крупным знатоком в одном непростом вопросе.

– А вы не слишком молоды, чтобы быть знатоком?

– Ну, матушка, уверяю вас, этот недостаток быстро пройдет. Что касается моих талантов, то вы видели моих русских гвардейцев? Так вот, глядя на то, как ловко я с ними управляюсь, в Стокгольме решили, что я не менее ловко управлюсь со всеми остальными русскими. Или, по крайней мере, с теми, которые живут в Новгороде, и Карл Филипп все-таки станет герцогом Новгородским.

– Вы полагаете это возможным?

– Напротив, я сразу сказал, что из этой затеи ничего не выйдет, но королю трудно возражать. Особенно когда у него на тебя виды.

– Виды – что вы имеете в виду?

– Матушка, вы уже нашли мне подходящую невесту?

– Пока, к сожалению, нет. Ваше положение было слишком неопределенным, чтобы можно было рассчитывать на партию, достойную вашего происхождения.

– Ну и хорошо, теперь в ваших поисках нет необходимости. Напротив, есть две кандидатуры, и я надеюсь на ваш совет в этом деликатном вопросе.

– Продолжайте, Иоганн.

– Король Карл пожелал меня видеть своим зятем.

– Неожиданно, очень неожиданно. Принцесса Катарина старше вас, но это пустяки. Она кронпринцесса и очень богата. Этот брак весьма поднимет ваше положение в мире, вам, вне всякого сомнения, следует согласиться. Тогда ваша распря в Мекленбурге потеряет всякий смысл, поскольку вашим кузенам никогда не достичь и половины того значения, какое будете иметь вы. А что вы имели в виду, говоря о второй кандидатуре?

– Вы помните мою тетю Агнессу Магдалену?

– Вдову Георга? Но как вам в голову могла прийти такая дикая мысль!

– Ну, матушка, она молода, красива… я тоже не за печкой родился…

– Боже правый! Иоганн Альбрехт, это невозможно! Господи, я должна была догадаться, когда узнала, как вы назвали свои корабли! Боже мой, вы неисправимы, как и ваш отец! Постойте, но ведь Агнесса… это невозможно… беременность… это тоже ваших рук дело?

– Ну, не совсем рук…

– Не смейте говорить мне гадости, я все-таки герцогиня!

– Матушка, умерьте свой гнев и попробуйте рассудить, как герцогиня. Согласитесь, вопрос непростой, и ошибки допустить никак нельзя.

– Что же, давайте попробуем рассудить. Увы, мои братья не имеют потомства мужского рода, и если у Агнессы родится сын, он будет единственным прямым потомком Богуслава Тринадцатого по мужской линии с хорошими правами на все герцогство.

– Неужели вы будете внука любить меньше, чем племянника?

– Помолчите, Иоганн, вы мешаете мне думать! Итак, я полагаю, что вам не удастся жениться на княгине Агнессе Магдалене.

– Отчего так?

– Мой брат Филипп, возможно, и не семи пядей во лбу, но сообразить, что нельзя отдавать Агнессу замуж за такого человека, как вы, он сможет. Ведь в таком случае вы станете опекуном единственного наследника всей Померании, и, принимая во внимание вашу активность и удачливость, это верный способ ввергнуть страну в междоусобицу. Он никогда не даст согласия на этот брак.

– А если я не стану…

– Подождите, Иоганн! Если вы не станете спрашивать его мнения, ваш брак будет недействительным. Кроме того, семью шведского короля ваш выбор также может оскорбить. Так что забудьте об этой связи. По крайней мере, пока. Чем больше я смотрю на вас, тем более непредсказуемой мне кажется жизнь. Все может перемениться, но сейчас вам нельзя сделать опрометчивый выбор. Ступайте, сын мой, вы вывалили на меня слишком много новостей. Мне нужно подумать.

– Один вопрос, матушка!

– Что вам еще?

– Где Марта?

– Боже мой, вы неисправимы! Неисправимы и непостижимы!

– Матушка!

– Да успокойтесь вы, герцог… Все в порядке с вашей Мартой. Я не хотела брать ее с собой, поскольку путешествие – не самое лучшее занятие в ее положении, но она такая же упрямая и взбалмошная, как и вы. Единственное, в чем удалось ее убедить, – это не появляться в Гюстрове. Она в небольшом фольварке в трех милях от города.

– Матушка…

– Что вам?

– Спасибо! Спасибо вам за все!

Я выскочил из покоев, отведенных брауншвейгским герцогам, как ошпаренный. Пролетел на одном дыхании до конюшни и только там выдохнул в лицо перепуганному конюху:

– «Коня мне! Полцарства за коня!»

Потом была бешеная скачка в начинающихся сумерках, ветер в лицо, топот копыт коней Аникиты с рейтарами за спиной.

Пока не изобрели электричества, люди ложились спать рано, будь то крестьяне или нобили. Обитатели этого фольварка тоже собирались спать, когда мы, разгоряченные скачкой, ворвались во двор, изрядно перепугав обитателей. Женщины встревоженно прятали детей, а мужчины брали в руки что поувесистей. В воздухе явно запахло дымом от фитиля мушкета, когда между нами и местными жителями встала хрупкая фигурка Марты.

– Принц! Мой принц! Остановитесь все!

Я соскочил с коня и бросился к ней.

– Марта! Моя Марта! – Потом обернулся к жителям фольварка и весело крикнул: – Это Марта, слышите вы! Моя Марта, а я ваш герцог, черт бы вас всех взял!

– Странник! Герцог Иоганн Странник! – прошелестел шепот в толпе, и мужчины, отложив в сторону свое оружие, опустились на одно колено.

Женщины, вынашивая ребенка, часто дурнеют, отдавая свою красоту еще не родившемуся малышу, но, бог свидетель, я никогда не видел никого прекраснее Марты, готовящейся стать матерью. Я смотрел на нее и не мог налюбоваться. Ничего не осталось от той прежней девочки, переодетой в мужской наряд. Сейчас даже такой круглый остолоп, как моя светлость, не смог бы принять ее за мальчика, столько было во всем ее облике женственности и неизъяснимой прелести.

Мы не виделись целую вечность, а у нас была только одна ночь, чтобы повидаться. Мы не успели сказать друг другу и половины слов, каких хотели, когда забрезжил рассвет. Пора было расставаться. Меня ждал Гюстров, мои войска, мое герцогство. Мог ли я взять с собой Марту? Наверное, мог, но вот в чем парадокс: я мог одним взглядом довести до обморока своих кузенов и их приближенных, но никакими силами никогда не смог бы защитить Марту от косых взглядов и унижений от светлейшей родни. Люди, никогда не осмелившиеся бросить вызов мне, с удовольствием отыгрались бы на ней.

С утра я был в лагере своих войск. Хайнц Гротте, ставший подполковником, или, как говорят немцы, оберст-лейтенантом, очень ответственно подошел к своим новым обязанностям. Порядок в лагере был образцовым, новобранцы под чутким руководством ветеранов, ставших капралами, маршировали и разучивали оружейные приемы. Дело у них явно спорилось.

Поскольку вербовка шла успешно и недостатка в кандидатах не наблюдалось, было сформировано восемь рот численностью примерно двести человек каждая. Сто двадцать из них были мушкетерами, шестьдесят пикинеров, два десятка гренадер. Изготовить «гренады» оказалось делом непростым, но решаемым. Останавливала лишь высокая стоимость одноразового снаряда. Пока в запасе было только по паре гранат на гренадера, и увеличивался запас крайне медленно. Помимо метания гранат, в обязанности гренадеров входила установка «испанских козлов» в случае атаки вражеской кавалерии. Была также сформирована артиллерийская рота. Среди других пушек, вывезенных из Кристианаполя, было несколько относительно легких, четырехфунтового калибра. Для них сделали легкие лафеты с постромками. В походном положении они перевозились лошадьми, а на поле боя в постромки впрягались люди из расчетов. Пехоту приучали прикрывать свои пушки, а пушки должны были прикрывать пехоту. Командовал моей артиллерией Клим, ну и Анисим частенько терся рядом, присматривался. Форма, придуманная мною для стрельцов, неожиданно стала популярной среди моих военных. С определенными изменениями, конечно. Кафтан покороче, никакой шнуровки по бортам, но отложной воротник, обшлаг и карманы с клапанами строго определенных цветов явно были заимствованы. В конце концов я махнул рукой, и «мекленбургский мундир» стал официальной формой моего полка. У мушкетеров, гренадер и пикинеров она была синего цвета, воротник, обшлаг и клапана были красными. У артиллеристов – наоборот, кафтаны красные, а все остальное синее. Кушаки у всех желтые, это святое. (Просто их слишком много заказали сразу, и я велел не умничать.) Когда мои орлы маршируют, зрелище просто завораживающее. Во всяком случае, зрители собираются со всего герцогства.

Отдельная песня – кавалерия. У местных дворян довольно много отпрысков, и спихнуть младших сыновей на службу герцогу-страннику показалось им делом перспективным. Более-менее грамотные стали юнкерами и фендриками в пехоте – глядишь, пообтешутся, будут толковыми офицерами. Увы, были и такие, что только на коне скакать и шпагой махать. Правда, последнее, без балды, реально умеют. Вот такие и стали кирасирской ротой. Критически осмыслив свою службу в рейтарах и куцый военный опыт, а также рассказы людей бывалых, я рассудил за благо с рейтарами не заморачиваться. Пока научишь местных недорослей длинному караколю, с ума сойдешь. Поэтому никаких одиннадцати шеренг, только четыре, причем стреляют, подготавливая атаку, только первые две, а потом шпаги и палаши. Вторую конную роту я предполагал сделать драгунской, основой ее стали мои драбанты, прошедшие Кальмарскую кампанию. Я их все равно уже реально загонял. Серьезно, все умеют и из мушкетов три залпа в минуту как с куста, и колюще-режущим оружием как заправские ландскнехты. И конный караколь изобразить в лучшем виде, и из пушек в случае необходимости палят ничуть не хуже заправских пушкарей. Спецназ, блин! Ружьями, заказанными в Голландии, я планировал вооружить как раз их, то есть драгун. Будет у меня этакая эрзац-мотопехота.

Отдельный регимент составляли стрельцы и рейтары Аникиты. На полноценные роты их все равно не хватало, разбавлять их местными смысла также не было, поэтому они стали моей личной охраной. Ну а что, вид непривычный, языка не знают, по крайней мере, пока.

Вернувшись вечером в замок, я привычно отдал поводья конюху, дал, как обычно, распоряжения и уже собрался идти к себе, как вдруг вспомнил, где я уже видел эту рожу. В смысле конюха. Именно ему я кричал ночью «полцарства за коня». А еще я вспомнил, что зовут его Михель, он сирота и хочет жениться, но кандидатуры подходящей нет, ибо беден добрый молодец как церковная мышь. Это не считая того, что рылом не вышел и не особенно умен. Вы спросите, откуда я все это знаю? Привычка у меня такая еще со времен Дарлова – все обо всех знать. Там поговоришь, там похвалишь, там посочувствуешь. Доброе слово и кошке приятно, не только прислуге, так что у меня много информаторов.

– Михель! Я тебе вчера что сказал?

– Когда, ваша светлость?

– Когда коня требовал?

– Полцарства за коня, ваша светлость.

– Ну и где ты был до сих пор, дурья башка? Полцарства не такой товар, чтобы дожидаться, пока ты за ним придешь. Пришел бы утром – было бы у тебя свое полцарства. Глядишь, и жениться можно, а теперь что? Кончились у меня все полцарства, что ты будешь делать.

– Грешно вам, ваша светлость, смеяться, – забубнил Михель, а на глазах слезы.

Пожалуй, я перестарался, – ободряюще потрепал его по щеке и тихо сказал на ухо:

– Не огорчайся, парень. Полцарства у тебя не будет, не годишься ты для этого ремесла, а вот жену я тебе найду, уж будь уверен.

Я уходил, а бедолага Михель стоял и хлопал глазами, глядя на золотой гульден в ладони, который я ему сунул. Впрочем, далеко уйти мне не удалось: в ближайшем коридоре на мою светлость просто налетел посыльный от герцогской четы Иоганна Альбрехта и Маргариты Елизаветы – дескать, их светлости желают видеть. О как!

Дело, по которому меня хотели видеть родственники, было весьма интересным. Ее герцогская светлость обвиняла одного из моих людей в циничном совращении ее горничной. Заплаканная горничная прилагалась в качестве вещественного доказательства. Надо сказать, моя кузина, очевидно, опасаясь за нравственность супруга, держала в ближней прислуге лишь отменно некрасивых представительниц прекрасного пола. Представленная горничная исключением не была, формы еще более-менее, но вот личико совершенно лошадиное. Нет, ну правда, у моей кобылы посимпатичнее будет. Я задумчиво оглядел жертву распущенности моей свиты и спросил, кто же польстился на этот образец «чистейшей красоты»? Ответ меня не то чтобы удивил…

– У этого вашего офицера совершенно варварское имя Anisim! – прошипела моя кузина, как заправская кобра. – Как, впрочем, у всех ваших варваров-московитов!

Надо сказать, я поверил сразу же. С тех самых пор как в состав моего отряда вошли бывшие каторжники, я моментально уступил звание первого сердцееда бывшему пушкарю. Трудно сказать, что привлекало всех встречных и поперечных женщин в этом невысоком и начинающем лысеть плохо одетом и не знающем языка мужичке, но факт, как говорится, налицо. Где бы мы ни останавливались, в лесном хуторе или большом городе, этот секс-террорист находил жертву своей неистовой сексуальности. И горничная моей кузины Гертруда была как раз во вкусе этого доморощенного Казановы, в смысле было бы за что подержаться, а «с лица воду не пить». Ну и что прикажете делать?

– Йорген, голубчик, – обратился я к лакею. – Пригласи-ка сюда господ Аникиту, Анисима, ну и Клима заодно, чтобы два раза не бегать.

Мои офицеры вскорости явились и отвесили церемонный поклон мне и моим кузенам. В смысле Клим по-европейски помахал, склонившись, шляпой, а русские изобразили поясной поклон.

– Кайся, грешник, – обратился я к Анисиму без обиняков.

– Не ведаю за собой никаких грехов, герцог-батюшка! – пошел в отказ стрелецкий полусотник.

– А это что? – показал я на Гертруду. – Лишил девку чести – и в кусты!

– Поклеп, герцог-батюшка! Любились – было дело, не отпираюсь, а чести там никакой и не было!

– То есть как это не было? Ты что же это, курицын сын, хочешь сказать, что у моей, можно сказать, сестры прислуга порченая? Сказано тебе – девка, значит, девка! Была в смысле, ну пока ты…

Аникита с Климом только что не ржали, наблюдая за тем, как их товарищ выкручивается из неожиданной западни. Ничего-ничего, из этих цепких лапок еще никто не вырывался!

– Значится, так, урону герцогской чести допустить никак нельзя, а потому ты, разгильдяй этакий, на сей девице женишься и грех свой прикроешь!

– Да как же это, герцог-батюшка! Она веры-то лютеранской!

– Ой, беда-то какая! А ты к ней, когда под подол лез, неужто разницы не приметил?

– Да какая уж там разница!

– А раз никакой – женись, вот и весь сказ. А я потом Константинопольскому патриарху грамотку отпишу, пусть он тебе, ироду, епитимью назначит.

– Да женатый он! – пришел на помощь Анисиму Аникита. – Вот тебе крест, пресветлый князь, был я у них на венчании. Оно хоть и не по чину мне, а случилось так. Все честь по чести было, и поп, и венчание, и аналой в церкви!

Вот это препятствие так препятствие, тут и патриарх с папой не помогут. То есть мне-то было в принципе параллельно – где она, Москва с законной женой? Но коренным обитателям семнадцатого столетия это было совершенно непреодолимое препятствие. А тут еще Гертруда высунулась.

– Ваша светлость! – горячо заговорила она. – Вы уж простите меня, а только если вы хотите отдать меня замуж за этого человека, то помилуйте.

– А что так? Не понравился?

– Ах, ваша светлость, он чужак здесь, и вера у него другая, да и ведь он с вами в поход уйдет, а мне что, одной оставаться? (Блин, а ноги раздвинуть тебе эти обстоятельства не помешали!)

– Чего она говорит? – встревоженно поинтересовался у Клима Анисим.

– Жалуется на тебя, обалдуя! – немедленно ответил я. – Старался, говорит, ты плохо, так что просит ослобонить, не хочет всю жизнь маяться.

Тут уж Аникита с Климом не выдержали и заржали, как стоялые жеребцы. И то правда – когда еще будет случай высмеять въедливого и острого на язык полусотника.

Герцогиня, решившая, что смеются над ней, разразилась громкими криками, а я опять поманил Йоргена и велел позвать конюха Михеля. Когда крики поутихли, я обратился к Гертруде:

– Скажи мне, добрая… кхм, девушка, ты знаешь конюха Михеля?

– Знаю, как не знать, ваша светлость.

– Ну и как он тебе?

– Ваша светлость, но он гол как сокол.

– А если я скажу тебе, что у него в Стрелице жил, ну, скажем, двоюродный дед, который недавно умер и оставил ему крепкий дом и десять моргов^[26] земли?

– Уж коли так, да если еще и служба за ним останется, я скажу, что лучше жениха и не надо. Парень он смирный, набожный, работящий и непьющий. Чего еще-то?

– И вправду, чего еще? Да вот и он, кстати. Михель, дружок, скажи мне, нравится ли тебе Гертруда?

Склонившийся в поклоне Михель несколько подзавис от вопроса, но природная обстоятельность взяла верх, и он ответил:

– Она хорошая девушка, ваша светлость! Она никогда не смеялась надо мной, как другие девушки, служащие у госпожи герцогини.

– Как ты думаешь, из нее получится хорошая жена?

– Думаю, да, господин герцог, но вряд ли она выйдет за меня, ведь я беден.

– Ну, не так уж ты и беден. Еще утром у тебя почти было полцарства, – хмыкнул я и сказал, уже обращаясь к герцогине: – Милая кузина, я полагаю, мы можем уладить это недоразумение. Мой человек нанес урон репутации вашей девушки, значит, мой человек на ней женится! Ну, а то, что это будут два разных человека, это такие пустяки!

– А Михель ваш человек?

– Да, он мой конюх, у него есть дом под Стрелицем и десять моргов земли. А на свадьбу я подарю ему коня, да вот хоть этого, – ответил я и показал рукой в окно. – Надеюсь, вы также не оставите свою любимую горничную без приданого?

Когда я собирался было уходить, кузен Иоганн Альбрехт, немного стесняясь, сказал мне в спину:

– Милый кузен, мне, право, неловко вас беспокоить, но лошадь, которую вы подарили конюху на свадьбу, моя.

– Да, я знаю, кстати, а как вы думаете, кто действительно подарил Михелю дом и землю?

Это была веселая свадьба, на ней гуляла вся замковая прислуга. Герцогская чета и я оказали честь своим присутствием, а стрельцы поразили всех своей плясовой в честь молодых. Приятно причинять людям добро, да вот как-то редко получается. Век, может, такой жестокий?

Но ни одно доброе дело не может остаться безнаказанным! Именно тогда я окончательно убедился в правоте этого древнего утверждения. Когда я после свадьбы немного хмельной поднялся к себе в покои, меня встретила Гертруда, вся увитая цветами. Ну кто же знал, что в Мекленбурге все еще есть право первой ночи, а эта сволочь гюстровский кузен уступит ее мне!

Против обыкновения, следующим утром мы с семьей кузена завтракали вместе. Вообще Маргарита Елизавета старалась ограничить наше общение по максимуму, делая исключение, лишь когда хотела закатить скандал. Но этим утром скандала никакого не ожидалось – напротив, кузены смотрели на меня вроде бы доброжелательно.

– Как вам почивалось, дорогой кузен? – почти вежливо спросила меня Маргарита Елизавета.

– Прекрасно, лучше и быть не может, – буркнул я в ответ.

– Рад за вас, – добавил масла в огонь моего плохого настроения кузен.

– Все-таки эти старинные обычаи – суть пережитки и варварство, – задумчиво проговорила герцогиня. – Мы живем в просвещенном семнадцатом веке, а соблюдаем какие-то ужасные, просто гадкие обычаи.

– Ну, дорогая, все не так плохо. Прогресс берет свое, и нравы повсеместно улучшаются. Еще каких-то полсотни лет назад сеньору действительно было необходимо проделывать эти непристойности. Сейчас же перед брачной ночью достаточно просто возложить руку на невесту в знак власти и положить платок в качестве подарка.

Так, я не понял! Я что, не должен был… Кузен, suka, a ranshe raskazat?..

– Иоганн, дорогой мой, вы что-то плохо едите, вам нездоровится?

– Доктор мне… завтракать… запретил… Говорит, что ножом и вилкой мы копаем себе могилу. Шарлатан проклятый!

– Сочувствую, кузен, прямо не знаю, чем вам и помочь.

Помог уже, нечего сказать. Впрочем, нужно отдать должное тезке, я доставил ему немало острых ощущений своим приездом, и он хотя бы попытался отыграться. Причем получилось у него изящно. А вот Фридрих Адольф что-то затих, паразит. Не иначе козни строит.

Наступил конец лета, мне было пора выдвигаться. Полк набран, более-менее обучен, и теперь практика покажет, чего он стоит в деле. Родственники построены по ранжиру, подданные уведомлены, кто в доме хозяин. Напоследок надо бы устроить родным и близким праздник – пусть порадуются, что я уезжаю. Праздник, так или иначе, крутился вокруг моих войск. Пехота прошла стройными рядами, мушкетеры дали залп из мушкетов в честь прекрасных дам. По крайней мере, я так и объявил. Кавалергарды показали атаку, а мои драбанты караколь. Потом конники Аникиты продемонстрировали джигитовку. Странно, я раньше думал, что это кавказское развлечение, но и природные великороссы, как оказалось, прекрасно скачут, мечут в мишени дротики и рубят чучела саблями на радость визжащей от восторга публике. Постепенно перешли к индивидуальным умениям. Пушкари Клима разбили ядрами нарочно для того построенный домик. Лучшие стрелки состязались в пальбе по мишеням. Аникита, подхватив длинную пику, показывал чудеса эквилибристики на коне – вот кому в цирке выступать! Лучшим стрелкам, фехтовальщикам и наездникам вручались призы. Награждая очередного стрелка, мой разлюбезный кузен Фридрих Адольф (явился – не запылился) сказал мне:

– Дорогой брат! (О как!) Между нами в последнее время частенько были недоразумения (мягко говоря), но я надеюсь, все в прошлом (я тоже). В знак нашего примирения я хотел бы преподнести вам этот скромный подарок, – и сделал знак слуге.

Тот на вытянутых руках вынес какой-то ларец, обшитый кожей и обитый серебряными гвоздиками. Раскрыл его и – мама дорогая! В ларце лежали два допельфастера, родные близнецы моих, только изящно инкрустированные серебром и полудрагоценными камнями. Кроме того, в ларце серебряная пороховница, пулелейка, как бы не из слоновой кости, и прочие приблуды. Все по высшему разряду.

– Ваши пистолеты не слишком подходят для столь высокородной особы. Я полагаю, эти подойдут куда больше.

Я подошел к кузену и вместо церемонного поклона крепко пожал ему руку. А потом порывисто обнял. Угодил! Угодил, нечего сказать. Мне, кстати, еще при шведском дворе намекали на несовместимость скромных рейтарских допельфастеров с мои рангом, а тут такая красота!

– Не желаете ли опробовать? (Желаю, мля, ой как желаю!) Говорят, вы большой искусник в этом, можете палить одновременно из всех стволов?

О, мой дорогой кузен желает узреть стрельбу по-македонски? Да без проблем! А это еще что? Мэнни, ты куда лезешь? Мэнни-Мэнни, похоже, парнишка все-таки положил глаз на кого-то из местных красавиц и хочет произвести впечатление.

– У его светлости на службе этой премудрости учат даже секретаря! – сказал мой рыжий адъютант.

Я в ответ засмеялся и довольно прокричал ему:

– Держи, парень, если не оплошаешь, я подарю тебе свои прежние! У тебя право первой… гхм… первого выстрела.

– Ваша светлость, если рыжая бестия оплошает, мы бы тоже хотели принять участие! – возникли рядом Лелик и Болек. Братья давно точили зубы на моих красавцев, но таких же не попадется, а другие им кажутся менее крутыми.

– Быть посему! Первым стреляет Мэнни, если промахивается – право разыграть приз перейдет к вам, – провозгласил я и обернулся к кузену. – Позвольте еще раз поблагодарить вас. Я получил новые пистолеты, вы получите мою глубочайшую признательность, а все вместе мы получим недурное развлечение!

Но что это? У шверинского герцога сначала округлились глаза, а на лбу выступил пот. Что-то не так, просто определенно не так! «Мэнни, нет!»

– Мэнни, нет! – вскричал я во все горло, подскакивая.

Поздно! В наступившей тишине было слышно, как жужжат колесики, высекая искру, и оба богато украшенных допельфастера разрываются в руках улыбающегося рыжего мальчишки.

При виде этой сцены у присутствующих одновременно вырвался крик, а у меня в голове застучала мысль, что я сейчас один среди приближенных моего двоюродного брата, и если этот звук за моей спиной издает не лезвие, покидающее ножны, то я ничего не понимаю в оружии. Резким кувырком ушел в сторону и услышал, как обивку на спинке моего кресла пропарывает чей-то клинок. Но я уже на ногах и, выхватывая допельфастеры, твердя про себя торжественный обет, что даже если ко мне явится ангел господень или его рогатый антипод и предложит «кольт-патерсон», «беретту» и пистолет Макарова заодно, я все равно ни на что не променяю свои старые добрые рейтарские пистолеты.

Стою на одном колене и держу на вытянутых руках допельфастеры. Герцог Шверина хотел увидеть стрельбу по-македонски? Сейчас увидит.… Но что это? Фридрих Адольф повис на руке человека, воткнувшего шпагу в мое кресло, а тот бьет его в живот дагой. Ни черта не поняв, спускаю курок. Минус один, кто еще? Что, желающих нет? А вы, кузен? Мой тезка смотрел в дуло пистолета выпученными глазами, явно этот толстяк ничего не знал, но pourquoi pas^[27], как говорят французы. Тезка, кажется, что-то понял и бочком-бочком загородил Маргариту Елизавету. Тьфу ты, пропасть! Он что, думает, я в беременную бабу стрелять буду? Но в следующую секунду все кончено, стрельцы во главе с Анисимом, привычно стоявшие в охранении, окружили всю честную компанию и обезоружили чужих. Желающих сопротивляться не нашлось – слишком уж угрожающе выглядят бердыши в руках суровых бородатых солдат. Я наклонился над беднягой Манфредом, рядом, явно загораживая меня, стояли как статуи Кароль и Болеслав. Одного взгляда хватило, чтобы понять: для рыжего маленького померанца все кончено. Голова разбита отлетевшим замком, левый глаз выбит, правая рука размозжена. Господи, за что? Из горла вырвался дикий даже не крик, а рык:

– Врача-а-а!

– Ваша светлость, – шепчет Мэнни.

– Что, что ты говоришь, мальчик? Молчи, тебе нельзя говорить…

– Можно, мне теперь все можно… я всегда хотел идти за вами в бой… а мне доставалась бумажная работа… я счастлив умереть за вас!

– Ты не умрешь, Мэнни, врача! Дайте же врача! Я перевешаю всех эскулапов в этом городе, но ты будешь жить.

– Нет, ваша светлость… – шепчут мертвеющие губы. – Я ухожу… простите…

Где эта сука Фридрих Адольф, я ему сейчас кишки выпущу… Поздно: застреленный мною злоумышленник уже преуспел в этом.

Некоторое время спустя

Фридрих Адольф с сереющим лицом лежит на кровати. Рядом сидит герцогиня София и держит его руку. Рядом толстяк Иоганн Альбрехт настороженно поглядывает в мою сторону. Мне сообщили, что умирающий хочет видеть меня, и я пришел. Я спокоен, как надгробие, которым накроют моего кузена. Надеюсь, он сдохнет сам, и мне не придется… Да спокоен я, спокоен!

– Кузен, вы ведь не поверите, что пистолет разорвался случайно? – слабым голосом спрашивает меня Фридрих.

– Нет, я видел ваше лицо. Вы все знали, не так ли? Кроме того, когда покушение сорвалось, один из ваших людей схватился за шпагу. Кстати, какого черта вы стали ему мешать?

– Это не был мой человек. Он прибыл недавно с этими проклятыми допельфастерами. Не спрашивайте, как он меня заставил, да он и не заставлял. На пороге смерти я могу сказать, что ваша безвременная кончина не слишком бы меня огорчила. Но он мне ничего не объяснял, а я сделал вид, что ничего не понял. Он просто предложил подарить вам эти пистолеты и просил представить его вам как искателя службы. От него за милю пахло смертью, но я сделал вид, что поверил. Зачем я схватил его за руку? Не знаю… мне вдруг показалось отвратительным то, что он пытался сделать… а он ударил меня кинжалом, и теперь я умираю. Я знаю, что вы ничем мне не обязаны, но хочу вас попросить…

– Просите, герцог, и дано будет вам… может быть.

– Странно слышать от вас не солдатскую брань, а цитату из Писания… не убивайте моего брата! Он ничего не знал – ни прежде, ни сейчас.

– Больно надо мне его убивать! Если уж я не пристрелил его под горячую руку сразу, уж точно не стану делать этого теперь.

– Он защищал жену и еще не родившегося ребенка, – тихо проговорила герцогиня София. – Бедняжке Маргарите Елизавете дурно, и она вот-вот родит.

– Нельзя защитить то, чего не хочет защитить господь. Простите, тетя, но любой лошадник знает, что если случать кобылу и жеребца, когда их родители близкие родственники, могут родиться такие ублюдки… и только у европейской аристократии упорно сочетаются браком родственники. Я не желаю зла ни Иоганну, ни Маргарите, но от их союза вряд ли будет толк.

Снаружи раздался шум, и в спальню вошла моя мать герцогиня Брауншвейгская.

– Иоганн, что ваши люди себе позволяют! Я пока еще герцогиня, чтобы испрашивать разрешения у ваших бородатых варваров.

– Чего вы хотите, матушка?

– Я хочу знать, что здесь вообще происходит, и что вы хотите предпринять?

– Ну, сначала я все-таки узнаю, кто же так хочет моей крови. Итак, господа, мы выяснили, что к одному из моих кузенов явился какой-то проходимец, и тот без всяких вопросов стал ему помогать в благородном деле избавления от меня. И теперь у меня только один вопрос: какого черта?

– Это долгая история, Иоганн, – проговорила герцогиня София.

– А я никуда не тороплюсь! – ответил я и, подвинув себе кресло, уселся в него и устроился поудобнее.

– Все началось, когда ваш отец и его старший брат и мой муж герцог Иоганн Седьмой, будучи молодыми людьми, вступили в одно странное братство или организацию. Я не знаю, да и не хочу знать, какими мерзостями они там занимались. Но, очевидно, ничем хорошим, раз уж за разглашение этих тайн по законам этого братства полагалась смерть. Прошло время, братья отошли от дел братства, но оно, как видно, про них не забыло и продолжало приглядывать за своими бывшими «братьями». И вот то ли ваш отец действительно разгласил какую-то тайну, то ли совершил еще какой-нибудь предосудительный проступок, но братство его приговорило. Однако он умер раньше, и братство решило, что за его грех ответите вы.

– В жизни не слышал большего вздора! Если уж им нужно было уничтожить меня, не было никакой нужды ждать, пока мне исполнится шестнадцать лет!

– Кто знает, что делается в головах этих негодяев. Может, они сомневались в вашем законном происхождении? А, что скажете, сестрица? – и герцогиня София зыркнула в сторону моей матери.

– Попросила бы вас, голубушка! – не осталась в долгу Клара Мария. – Похоже, самоубийство вашего мужа тоже не от внезапного помешательства.

– Вы можете не верить, Иоганн, – вновь подал голос Фридрих Адольф. – Но это чистая правда, во всяком случае, та часть ее, которая нам известна.

Мать моя женщина! Жидо-масонский заговор против бедного меня! Охренеть!

– Ну, хорошо, наши родители нагрешили, и нам отвечать за их грехи! Но каким образом этот негодяй проник к вам? Не думаю, что в Шверине к вам пускают всех подряд. Хотя если вспомнить, как охранялся Гюстров, то ничего, наверное, сложного.

– Иоганн, – неожиданно подал голос молчавший до сих пор толстый кузен. – Иоганн, наш батюшка показывал нам один перстень, точнее рисунок, который должен быть на перстне. Он говорил, что если придет человек с таким перстнем, то лучше оказать ему содействие, ничего не спрашивая.

– О как! Фридрих, вам, очевидно, показали такой перстень?

– Да, – откликнулся умирающий.

Так, а где перстень? В смысле где труп этого негодяя с перстнем? Надо бежать, пока не оприходовали.

– Куда вы собрались, Иоганн? Вы так и не сказали, что собираетесь делать.

– Матушка, ну что я могу сделать в этой ситуации. Не могу же я объявить на всю империю, что мекленбургские герцоги по наущению какой-то дурацкой секты перегрызлись, как собаки за кость. Так что все просто: какие-то паписты по наущению дьявола устроили покушение на светоч протестантизма в северной Германии – семью Мекленбургов. Покушение увенчалось успехом. Звезда моего кузена закатилась, не успев подняться! Вся семья в трауре.

– Вы знаете, я ведь католик, – потерянно проронил мой тезка.

– Вы, кузен, простите, болван! Абсолютное большинство ваших подданных лютеране, а вы корчите из себя элитария. Кончится все тем, что вы перестанете быть герцогом, и моей вины в этом не будет.

Когда мы вышли, матушка спросила меня:

– А как вы полагаете, надо разделить владения вашего несчастного кузена?

– Да он вроде еще жив. Впрочем, чего там делить, на две равные части, разумеется. Одну мне как наследнику, вторую – тоже мне, в качестве моральной компенсации. Пожалуй, так будет справедливо.

Увы, серьезные происшествия на этом не кончились. Вечером в Гюстров прибыли посланники польского короля Сигизмунда с требованием прекратить вербовку войск для шведского короля. Поначалу я, услышав это, оторопел. Заявление было, прямо скажем, наглое. Да, поляки воевали со Швецией, но империи это не касалось никоим образом. Мекленбурга, кстати, тоже, поскольку служил я шведскому королю как частное лицо. Еще большей наглостью отдавало то, что следом за послами следовала польская кавалерия. Очевидно, с целью вразумления, если кротким увещеваниям послов не внемлют.

Потом поразмыслив, я решил, что таких совпадений не бывает. Если бы покушение удалось, то вербовка явно была бы сорвана. Мои кузены без вариантов распустили бы завербованных мною солдат, и у поляков было бы куда меньше проблем. Хотя зачем распускать: меня нет – и заботливо собранный регимент можно перевербовать. Сигизмунд только что передумал сажать на московский престол своего сына Владислава, поскольку решил сам стать царем. Так что солдаты ему нужны, а вот некий герцог, подающий большие надежды, – нет.

Вот уж не думал, что моя скромная персона и маленькая армия вызовет столько негативных эмоций. И кому же я так не угодил-то? Причем этот кто-то настолько могущественен, что смог организовать поход двухтысячного войска через территорию бранденбургской марки и Померании. Все страньше и страньше…

Запах смерти витал над Гюстровским замком. Первым испустил дух бедолага Мэнни, потом пришел черед Фридриха Адольфа. Мой кузен до конца был в сознании и умер как настоящий христианин, всех простил и у всех попросил прощения. Увы, мне было мало дела до душевных страданий моего беспутного родственника. В другое время я, может быть, проникся бы и растрогался, но я сидел у еще не остывшего тела Манфреда. Сидел и молчал, ни одна мысль по отношению к моей родне, ни добрая, ни злая, не посетила меня в эту минуту скорби. Я вспоминал, как этого рыжего мальчика отдали мне на службу. Как неловко он фехтовал и ездил верхом. И, напротив, умело обращался с цифрами и красиво писал. Я вдруг подумал, что ничего не знаю об этом маленьком человечке, с радостью отдавшем за меня жизнь. У него ведь была большая семья, должна была сестра выйти замуж. Вышла ли? Не знаю. Я обернулся, рядом стояли вечно его изводившие насмешками Лелик и Болек и тоже едва не плакали. Что-то надо было сказать, но никакие слова не приходили на ум.

– Ребята, вы бы женились, что ли, – наконец произнес я. – А то вот так…

Вдобавок ко всему начались преждевременные роды у Маргариты Елизаветы. И без того не слишком здоровая, она плохо перенесла потрясения последних дней. Ребенок ее родился мертвым, а сама она сгорела в огне родильной горячки. В те времена таким исходом родов нельзя было никого удивить, но все вместе эти несчастья, казалось, создали темную ауру у всего замка.

Однако времени предаваться скорби не было. В гостевых покоях замка ждали ответа заносчивые польские послы. Также, прослышав об ультиматуме короля Сигизмунда, в замок стали заявляться депутации дворян и бюргеров. Они не имели ничего против, чтобы я и завербованные мною их родственники и соседи сложили голову где-нибудь на чужбине, но войны в пределах Мекленбурга им не хотелось. Совсем.

Вечером я спустился в подземную тюрьму, где меня дожидался духовник моего тезки падре Игнасио. По национальности падре был испанцем, хотя по его внешнему виду этого и не скажешь. Ни смуглости в нем, ни фанатичного блеска в глазах. Такой живенький толстячок, любитель хорошо покушать и, скорее всего, выпить. Когда первый раз увидел, я его немного попугал, но этим и ограничился. А вот после трагедии, разыгравшейся на смотре, решил пообщаться плотнее. Его поведение во время происшествия не то чтобы мне не понравилось, просто насторожило. Не слишком он был похож на того ленивого толстяка, каким его привыкли видеть. Поэтому по моему приказу казаки во всеобщей суматохе незаметно подхватили священника под локотки и, зажав рот, отволокли в темницу.

– Сопротивлялся? – спросил я у охранявших камеру казаков.

– Да нет, княже, не успел, однако – поглядите… – с этими словами казак протянул мне распятие, которое падре Игнасио постоянно таскал с собой, и резким движением разъединил. Половина распятия была рукоятью, а во второй пряталось не слишком длинное, но очень острое лезвие.

– Любопытно! Хвалю, ребята, кончится заваруха – награжу, за мной дело не станет. Ну-ка развяжите руки святому отцу. У меня вопросов к нему целый воз и маленькая тележка.

Падре Игнасио потер руки, восстанавливая кровообращение, и вопросительно взглянул на меня.

– Садитесь, падре! – радушно пригласил я его. – У нас впереди долгий разговор.

– Сын мой, если вы что-то хотели спросить, то вам не было нужды силой тащить меня сюда.

– Конечно, конечно. Падре, давно хотел спросить: каким ветром испанца занесло в наши края? У генерала не нашлось немца, или он решил вас таким образом спрятать?

– Про какого генерала вы толкуете, сын мой?

– Про генерала ордена иезуитов, падре, кстати, я не ваш духовный сын, а герцог здешних земель. Я не принадлежу к вашей церкви, и у меня скверный характер. Кроме того, меня совсем недавно пытались убить довольно замысловатым образом, и я полагаю, вы в этом замешаны.

– Именно замысловатый образ действий доказывает нашу невиновность! – перебил меня падре Игнасио. – Если бы орден поставил такую задачу, вы были бы уже мертвы и безо всяких ненадежных технических средств. Кинжал, знаете ли, надежнее.

Человек, сидящий передо мной, переменился на глазах. Исчез прежний нерешительный любитель выпить и закусить, вместо него сидел хищный зверь, прячущий до поры зубы, но готовый при необходимости немедленно пустить их в ход.

– Вы меня просто успокоили, святой отец, прямо от души отлегло! Я бы, ей-богу, прослезился, однако припоминаю, что ваша организация собиралась меня поджарить на костре.

– Ваша светлость, даже когда инквизиция действовала в Германии, в ней заправляли доминиканцы, так что и тут ваши упреки не по адресу. Вы спрашиваете, что я делаю в здешних краях? Как бы вам это объяснить, у нашего ордена много задач. Одной из них я и занимаюсь.

– Очень интересно, какого же рода эта задача? Не делайте такое лицо, вы мне сейчас все расскажете в любом случае.

– Есть одна тайная организация, глубоко пустившая корни среди аристократии разных стран. Она провозглашает своей целью распространение знаний и справедливости, но ведь известно, куда вымощена добрыми намерениями дорога. У нас есть подозрения насчет истинных целей этих людей, и мы внимательно следим за ними. Одними из этих людей были ваш отец и дядя, после их трагической кончины меня прислали сюда.

Я бы и дальше слушал падре Игнасио, но нас прервал настойчивый стук в двери.

– То, что вы рассказали, очень интересно, но мне пора. Мы продолжим позже.

– Что приключилось? – спросил я, выйдя.

– Княже, боярин Аникита челом бьет, просит подняться. Пришли до вас.

– Тимофей, – припомнил я его имя. – Я сейчас велю Аниките сменить вас. Поедешь с герцогскими егерями навстречу полякам, посмотришь, что там за войско на нас движется. Возьми с собой людей, сколько надобно, но чтобы я все знал.

– Это можно, – осклабился казак. – Проведаю про ляхов все, как есть, княже!

На сей раз депутация была от знатнейших дворян герцогства. Увы, желания у аристократов и бюргеров совпадали. Они не хотели войны и имели подозрение, что я могу ее развязать. Я хотел было спросить, не оскорбляет ли их поведение короля Сигизмунда, но, внимательно оглядев, не стал. Ничто их не оскорбляет. Потомки рыцарей, завоевавших когда-то эти земли, хотели только покоя и не собирались видеть дальше своего носа. Сегодня в Мекленбург заявились поляки, завтра своих людей пришлет император, и они выгонят этих сытых котов из их замков. Интересно, вспомнят ли они об этом случае?

Милостиво выслушав господ депутатов, я заверил их, что у меня нет иных желаний, кроме как решить дело миром, и отпустил. Потом мы с Аникитой, давая последние наставления, отправляли наших лазутчиков. Потом были еще какие-то дела, в общем, вернулся к падре Игнасио я только вечером. Камера была пуста. Сначала я не поверил своим глазам.

– Эй вы, лишенцы! Где поп? Где, чтобы вас поперек в господа бога душу мать, и якорь вам в задницу, этот проклятый поп!

Охрана озадаченно молчала, со страхом поглядывая на меня. Аникита нехорошо смотрел на своих подчиненных, поигрывая плеткой. И только Анисим бочком-бочком протиснулся в камеру и стал осматривать стены, заглянул под немудреные нары и озадаченно хмыкнул.

– Эх, что за темница, герцог-батюшка, где же это видано, чтобы постели татям устраивать. Роскошествовать им нечего – раз уж попались, могли бы и на соломе перемочься.

– Чего?

– Чего-чего… Вон лаз какой под топчаном – оно, конечно, латинец телесами вельми велик, но жить захочешь – протиснешься.

Да, замок довольно древний, и тайн в нем, судя по всему, не счесть. Вот одна из них мне и попалась. Анисим, пройдя тайным ходом до рва замка, нашел лишь брошенную сутану падре Игнасио. Интересно, много ли таких ходов в Гюстрове, и самое главное – много ли людей о них знают? Ну чего бы сначала иезуита не допросить, а потом с этими напыщенными индюками беседовать? Перетоптались бы в прихожей, паразиты. Ох, лихо мне!

Похороны герцога Адольфа Фридриха и герцогини Маргариты Елизаветы были проведены со всей возможной пышностью. Мне нужно было выгадать время, а послам волей-неволей пришлось участвовать во всех этих церемониях. Когда наконец вернулись лазутчики и принесли мне необходимые сведения, я вздохнул свободнее. Ну что можно сказать, я, конечно, не ожидал, что король Сигизмунд пошлет в Мекленбург своих крылатых гусар, но все же ждал большего уважения, что ли. К нам двигалось ровно четыре хоругви польской кавалерии. В каждой из них было примерно десятка четыре великопольских шляхтичей. Правда, у каждого доблестного воина было два-три пахолика-оруженосца. К тому же путешествовали ясновельможные паны с комфортом, у самого бедного было минимум два воза в обозе со всяким припасом, шатрами и утварью. Если помимо воинов посчитать всех обозных и прислугу, две тысячи народу как раз и набиралось. Активных, так сказать, штыков и сабель было сотни четыре, остальные тыловики.

Выслушав рассказ Тимофея, я призадумался. У меня под ружьем почти две тысячи солдат. Конечно, большинство из них новобранцы, но два месяца муштры не прошли даром. Стрелять-маршировать умеют, когда-нибудь начинать надо, так почему не сейчас? Я ясновельможных панов в гости не звал, сами пришли. Герцогство тут мое, и я решаю, кто просто прогуливается, а кто охренел без меры. Репутация опять же дело такое, требует постоянного подтверждения. Герцог Мекленбургский Иоганн Странник чем известен? Правильно, тем, что отморожен на всю голову и никаких правил на войне не признает. Подданным надо напомнить, кто в доме хозяин, а то моду взяли указывать моей светлости, воевать или нет. Соседям тонко намекнуть, что пропускать ко мне вражеские войска не есть гут. Особенно померанским – тоже мне родня называется. Правда, нельзя исключать возможности, что поляки вломят мне. Бывали, знаете ли, прецеденты. Будь у поляков крылатые гусары – я бы поостерегся, но шило в сиятельной заднице настойчиво требовало решительных действий.

После того как прошли похороны, я решительно заявил послам, что устал от траурных церемоний и хочу поохотиться. Предложение было встречено с восторгом, и рано утром мы отправились. Послы, и без того обычно выряженные как попугаи, разоделись в пух и прах. Моя свита, впрочем, вполне им соответствовала. Своих московитов я от греха отправил подальше. Они с поляками плохо друг на друга реагировали. Подальше – это к границам моего богом спасаемого герцогства. Едва мы скрылись в окрестных лесах, оберст-лейтенант Хайнц Гротте поднял войска и повел их вслед за русским региментом.

Поохотились мы на славу, послы и виднейшие дворяне мекленбургской земли вдоволь настрелялись, напились и нажрались на природе. Повара сбились с ног, обслуживая свору высокопоставленных бездельников. Винные погреба Гюстрова и Шверина серьезно подсократили свое содержимое и ассортимент, но дело того стоило. На третий день продравшие глаза высокопоставленные гости обнаружили, что находятся довольно далеко от Гюстрова. Вокруг воинский лагерь, а мы стоим на дороге, и впереди граница с Померанией.

Место выбрали по моему настоянию. С одной стороны болото, с другой довольно густой лес. И прямо перед нами польский отряд. Еще во время охоты я послал начальствующему над ним пану Одзиевскому послание, в котором предельно вежливо интересовался – какого лешего подданные короля Сигизмунда забыли в моих землях? Дескать, я имперский князь, в своей вотчине полноправный хозяин, и не хотят ли ясновельможные паны в связи с вышеизложенным убраться подобру-поздорову.

Если бы я заявился в польский лагерь и щелкнул каждого шляхтича по носу, это не стало бы большим вызовом в данной ситуации. Я грешным делом думал, что ясновельможные тут же попрыгают на коней и поскачут в атаку, но не тут-то было. Пан Одзиевский, как видно, свое дело и знал и, первым делом отгородившись возами, устроил лагерь. Потом уже из укрепленного лагеря к нам выехала делегация поинтересоваться у вельможного пана герцога, не слишком ли он охренел с такими наездами на правильных польских пацанов. Кроме того, выказывалась обеспокоенность здоровьем послов и выражалась надежда, что завербованные мной солдаты уже распущены. А то польские кони застоялись, руки чешутся, и вообще, пся крев, всех убьем, одни останемся, если вы наших требований не выполните.

На что я ответил в том духе, что послы живы и здоровы, вон они с похмелья маются, болезные. Солдат я нанимаю для шведского короля, имею право. А через мои земли всякая гонористая сволочь шляться не будет, ибо здесь не какая-то долбаная Пруссия или Клевское герцогство. Так что вот вам, шановные паны, бог, а вот вам порог. И вообще я тут завтракаю пока, вот доем – тогда и подберете.

Делегация, скрипнув зубами, откланялась, но испытания на этом для них не кончились. По моему приказу среди людей Аникиты были выделены самые языкатые во главе с Анисимом, и пока паны-делегаты садились в седла, высказали по поводу внешнего вида поляков много интересного.

Вытерпеть подобного обращения ясновельможное панство не смогло, и некоторое время спустя польские хоругви стали выезжать из лагеря и строиться для атаки. Довольно стройно, кстати, выезжать. Ну что же, и нам пора. Зарокотали барабаны, и моя пехота перегородила дорогу на Мекленбург.

Польский командир, посмотрев на тонкую линию моих солдат, очевидно, решил, что мекленбуржцы спятили, и немедленно отдал приказ к атаке. Две польские хоругви двинулись сначала шагом, потом все время убыстряя аллюр, и наконец, пустив коней в галоп, неудержимой лавиной покатились на моих солдат. Увы, время кавалерии уходило, хотя мало еще кто знал об этом. Вот оберст-лейтенант Гротте поднял руку в перчатке и резким взмахом скомандовал залп. Шеренга мушкетеров дала залп, развернулась и уступала место следующей, и так раз за разом. Получив несколько залпов, ясновельможные паны развернули коней и пустились в беспорядочное бегство. Чтоб меня! Военная машина еще не стала идеальной, но уже работает! Эх, сейчас бы атаковать их тяжелой кавалерией! Хотя черта с два, гульден против медного гроша, что отступление ложное. Изучив доступные мне описания польско-шведских сражений, я понял, что они мастера на такие кунштюки. Так что стоим твердо и невозмутимо, как стойкие и оловянные во всю голову солдатики. И точно, только что отступавшие в полном беспорядке польские кавалеристы уже развернулись и готовы в полном порядке атаковать зарвавшихся преследователей. А преследователей-то и нет! Поляки возвратились и атаковали с прежней силой, хотя я точно видел немалое количество павших на поле боя, а также скачущих без всадников лошадей. Ничего, атакуйте, атакуйте, свинца и пороха у нас довольно. Атака была отбита точно так же, и точно так же мои кавалеристы не тронулись с места. Кажется, Одзиевский начал понимать, что так он только сточит своих воинов о мекленбургский наждак, и, подкрепив поредевшие хоругви оставшимися у него войсками, вновь атаковал, но уже всеми силами. Мушкетеры вели методичный огонь, но кавалеристы, казалось, на этот раз на их стрельбу не обращали никакого внимания. Я стал понимать, в чем секрет польских побед. Экие смельчаки, сам черт им не брат! Останови таких попробуй. Наконец всадники прорвались к строю пехоты сквозь свинцовую метель. Еще секунда – и их сабли начнут кровавую жатву, но что это? Между ними и мушкетерами откуда-то возникли «испанские козлы», а строй расступился и на прямую наводку выкачены пушки. Залп картечью в упор смешивает атакующих с землей, и немногие оставшиеся в живых поляки разворачивают коней. Первая атака отбита, но это еще не конец. Оружие заряжено, и линия мушкетеров начинает движение. Гренадеры подхватывают «козлов» за нарочно приделанные лямки и несут, готовые при необходимости вновь огородиться ими. Пикинеры, блестя доспехом, идут следом, подняв пики. Пушкари, впрягшись в постромки, тянут свои пушки. Да какие это пушки? Так, пушечки! В любом другом деле, скажем, в осаде вражеской крепости или в стрельбе по кораблям, от них было бы совсем мало толку. Но при стрельбе картечью в упор они производят страшные опустошения в рядах противника.

Тем временем Одзиевский привел в порядок свои хоругви и вновь попытался атаковать. Да что же это такое, они что, стальные? Поляки перли вперед так, что хотелось подумать, будто не было страшных потерь от ружейного и артиллерийского огня. Вот грянули мушкетные залпы, вот опять брошены «козлы» под ноги дорогих скакунов, какими славится польская кавалерия. Вот пушки прорубили картечью длинные просеки в польских хоругвях. Но ничто не может остановить этих отчаянных смельчаков, и вот-вот скрестятся польские сабли и мекленбургские пики. И тут в дело идет последний козырь моей пехоты. Гренадеры уже запалили фитили своих гренад, и «чертовы яблоки» (как их называют мои солдаты) летят в немногих прорвавшихся шляхтичей. Прекрасно выезженные кони выдержали мушкетную стрельбу и пушечные залпы. Они донесли своих всадников до врага сквозь все препятствия, но рвущиеся рядом гренады – уже чересчур даже для этих благородных животных. Они шарахаются в сторону, взвиваются на дыбы и сбрасывают своих седоков. Это все, вражеская атака отбита, и на отхлынувшую польскую кавалерию устремляются мои кирасиры, драбанты и рейтары. Они настигают деморализованных противников и рубят их саблями, выбивают из седел выстрелами из пистолетов. Одна хоругвь все же сохраняет строй, и ее командиры пытаются развернуть ее для контратаки. Увы, сегодня не их день. В зарослях леса уже заняли позицию мои русские стрельцы во главе с Анисимом. Дружный залп в самую гущу уже колеблющегося врага – и его воля к сопротивлению сломлена. Немногие сохранившие хладнокровие пытаются взять стрельцов в сабли, но они, в отличие от разрядивших оружие мушкетеров, не беззащитны. Подхватив бердыши, Анисим и его люди смыкают ряды и ловко отбиваются. Это уже агония, и вскоре мы объединенными усилиями загоняем последних оказывающих сопротивление поляков в их укрепленный лагерь.

Это был первый бой, когда я не лез очертя голову впереди своих людей, а руководил им со стороны. Все получилось как нельзя лучше, но хорошо начатое дело необходимо так же хорошо закончить. Поляков еще много, оружия у них тоже в достатке, и если я пошлю своих людей на штурм, то потерь будет предостаточно. Ну нет, мы пойдем другим путем, и вновь на прямую наводку выкатились пушки, на этот раз заряженные ядрами. Парламентер поинтересовался у осажденных – не желают ли благородные господа сдаться? Господа не желают, и пушки вновь сказали свое веское слово. От возов во все стороны полетели обломки, калеча обороняющихся, но команды на штурм, как и прежде, не было. Передвинули орудия и продолжили методично разносить польский лагерь. После шестого залпа осажденные выбросили белый флаг. Давно бы так. Выходить по одному, оружие и амуницию складывать аккуратно! Они нам еще пригодятся, так что попросил бы.

Помню, в детстве читал книжку о великом полководце древности Ганнибале, со временем детали из памяти стерлись, и вряд ли я сейчас припомню подробности, но одно помню точно. Он всегда побеждал, но никогда не мог воспользоваться плодами победы. Тогда я еще удивился: как это не смог воспользоваться, чего тут мочь-то? Теперь понимаю. Я разгромил польский отряд наголову. Мои мушкетеры и пушкари не дали им даже приблизиться. Потери были столь ничтожны, что нечего о них и упоминать. То, что солдат у меня было несколько больше, чем у поляков, особой роли не играло, поскольку шведы раз за разом терпели поражения при подобном соотношении сил. И при всем при этом моя победа никого в родном герцогстве не обрадовала. Ни дворян, ни бюргеров, ни крестьян. Впрочем, последним было просто пофиг. Победил герцог, проиграл – разница небольшая, работы от этого в деревне меньше не станет. А вот остальные, похоже, просто испугались. Всего испугались – моей неуемной энергии, возможной мести короля Сигизмунда, просто какого-то движения в тихом и родном болоте. Короче, подданные ненавязчиво дали понять моей светлости, что очень гордятся мной. Но если бы я совершал свои подвиги где-нибудь в другом месте, их обожание было бы просто безграничным. Нечто подобное я наблюдал в Швеции. Когда я отбил атаку датских рейтар, на меня смотрели одобрительно – дескать, молодец парень, такой же дубовый, как мы! А после Кальмарской резни одобрения поубавилось, хотя, казалось бы… После налета на Кристианаполь от взглядов шведских офицеров стало просто скисать молоко. Как будто я каждому из них любимую мозоль оттоптал. Нет, я понимаю, выскочек нигде не любят, но я же, deine mutter^[28], ваш герцог!

И вот я со своими войсками гружусь в Ростоке на корабли. Мои солдаты бодры и веселы. Они только что победили и получили щедрую награду. Я тоже не в убытке – мне достался польский обоз и куча других трофеев. Львиная их доля осела в Шверине в моей новой резиденции. Да-да, теперь я герцог Мекленбург-Шверинский. Кузен и его матушка герцогиня София скушали, не поморщившись. Иоганн Альбрехт, во-первых, потому, что номинально он остался старшим. А во-вторых, другого выхода у него все равно не было. С разлюбезной тетушкой было сложнее, но договорились. Пока я отсутствую, она управляет моими амтами и выступает от моего имени в совете трех. Совет трех – это новый орган управления герцогством. Трое – это кузен, тетушка и я, сирый и убогий. Совсем, совсем младший. Так что тетка, пока меня нет, рулит всем. С одной стороны, это хорошо – женщина она бережливая и богобоязненная, лишнего не возьмет. С сыночком она в ссоре и, похоже, мириться не собирается. С другой – кто его знает, как оно повернется за время моего отсутствия. Родная кровь, как-никак! Но будем решать проблемы по мере их поступления. Одним из главных условий, поставленных мной, было то, что герцог Иоганн Альбрехт II Мекленбург-Гюстровский, сиречь мой дражайший кузен, не женится до моего возвращения. Чует мое сердце, что он совсем не женится и следующие поколения герцогов Мекленбурга будут моими потомками.

Отдельной проблемой стали пленные. Большинство знатных и богатых панов, за которых можно было получить выкуп, были в рядах атакующих хоругвей, почти помноженных на ноль артиллерийским и мушкетным огнем. Оставшиеся в живых были так или иначе зависимыми от них людьми, то есть, с моей точки зрения, крепостными. Правда, почти все они мне заявили, что являются шляхтичами и требуют к себе соответствующего отношения! Ага, сейчас! Если к каждому, кто правил конями в панском обозе, разводил огонь на стоянках и кашеварил, относиться как к шляхтичу, то меня в Европе засмеют (и жаба задушит). Так что моя светлость предельно вежливо поинтересовалась – кто из таких достойных панов может заплатить за себя выкуп в сколько-нибудь приемлемые сроки? Эффект был как на вопрос, кто хочет поработать на ликероводочном заводе, заданный незабвенным Басовым в «Приключениях Шурика». Шагнули все, причем так дружно, как будто тренировались. После чего я уже совершенно медовым голосом пообещал, что если через месяц каждый из них не заплатит за себя пять сотен полновесных талеров, то я лично найду каждому место в каменоломне и хорошее кайло. Ну, или, как вариант, галеру и весло. А что, Аникита вон соврать не даст, там люди постоянно нужны!

Два десятка случайно выживших панов (реальных панов, а не всякой шелупони) во главе с тяжелораненым, но пока еще дышащим паном Одзиевским были размещены по одному у кузена, тетушки и других дворян в Мекленбурге. Причем я им со всей ответственностью заявил, что если кто сбежит, то я найду с кого получить выкуп. Если же несчастный, оставленный на попечение, не дай бог умрет, это, возможно, будет признано страховым случаем, а возможно, и нет. Посему – лечите лучше, дорогие мои! Самый бедный (и самый здоровый) из более-менее высокопоставленных пленных мог заплатить за себя восемьсот талеров. Пан Одзиевский, если выживет (дай ему бог здоровья!), обогатит меня на десять тысяч. Короче, в зависимости от усилий местных эскулапов мой доход может составить тысяч пятьдесят-восемьдесят.

Трофейное оружие и доспехи побогаче, не считая розданных сразу в награду, тоже кое-чего стоят. Посуды из драгметаллов два больших мешка заперты в кладовых Шверина. Вот вернусь – разберусь предметно, что и как. Отдельная статья прибыли – кони. Конечно, самые лучшие были под седлом и разделили участь своих всадников, но некоторым все же удалось выжить. Плюс у многих были заводные лошади в обозе. Из тех, что получше, часть, в основном мерины, пожалованы тут же за верную службу, остальные – в герцогские конюшни. Те, что похуже, – на стройки народного хозяйства. В смысле крестьянам. Своим за деньги, чужим – пусть хозяева платят. И не дай бог шталмейстер что-то напортачит, я его самого на колбасу пущу! Вот вернусь и озабочусь созданием своего конезавода. Опять «вот вернусь»! Эх, когда я вернусь-то!

Наконец войска погружены, и мы идем по Балтийскому морю. Впереди «Агнесса» и «Марта», они теперь только для моей светлости и приближенных. Курс на Щецин: мне нужно задать разлюбезному моему дяде Филиппу Набожному один интересный вопрос: по какому такому случаю через территорию дружественной нам Померании (ведь дружественной, или как?!) продефилировали какие-то непонятные поляки? Это удачно получилось, что я дома и с войсками, а если бы наоборот? Нехорошо! Вот совсем-совсем nicht gut^[29]!

Вид у моего дяди при виде меня был слегка пришибленным. Похоже, он не ожидал, что я так сильно обижусь. Нет, я не предъявлял ему претензий, ни делал тонких намеков на разные толстые обстоятельства. Просто стоящая на рейде эскадра активизировала мозговую деятельность померанского герцога, и он сам вспомнил все свои косяки.

– Дорогой племянник, – заговорил он сам за ужином. – Ты, верно, сердишься на своего старого дядюшку за пропущенную мной кавалерию Сигизмунда?

– Ну что вы, дядя. Сигизмунд – тот вообще, как оказалось, ни при чем.

– Да что ты говоришь?

– Именно так, mein lieber, король Сигизмунд только отправил послов выразить обеспокоенность. О посылке войск речь не шла. Да он и не может этого сделать без посполитого рушения. Эти войска нанял сам Одзиевский, не знаю, правда, на какие деньги. Впрочем, догадываюсь: познанский епископ так страстно благословлял на поход против еретика, что явно поучаствовал в финансировании. Но все закончилось благополучно, я проверил своих солдат в деле и слегка поправил свои финансы за счет трофеев. Правда, мне не хотелось бы, чтобы такие походы вошли у наших соседей в привычку. Вы понимаете мою обеспокоенность, дядюшка?

– Да-да, милый Иоганн, разумеется.

Мы довольно плодотворно пообщались, и я отправился ночевать к себе на корабль. Что-то мне не хотелось останавливаться в Щецинском замке. Я довольно быстро шагал к пристани, когда нам наперерез бросилась фигура в длинном плаще. Мои альгвазилы среагировали моментально, но когда они схватили неизвестного, оказалось, что это женщина, которая громко звала на помощь.

– Ваша светлость! Помогите, ваша светлость! Ради всего святого помогите!

Когда я присмотрелся к женщине, у меня помимо воли вырвалось:

– Фройляйн Катарина фон Нойбек? Вы здесь, а что случилось? И почему вы в таком виде?

Действительно, приближенная княгини Дарловской выглядела совершенно неприглядным образом. Платье разорвано и испачкано, прическа растрепана, лицо изнуренное.

– Ах, мой принц, простите, герцог, не надо тратить время на разговоры обо мне. Помогите Агнессе, она в опасности!

– Агнесса, что вы говорите, где она?

И фройляйн Катарина рассказала мне душераздирающую историю.

Неизвестно почему, но мой добрейший дядюшка герцог Филипп Набожный что-то заподозрил о происхождении беременности у Агнессы Магдалены. Будучи в Дарлове, он между делом поинтересовался, каким видит свое будущее молодая вдова. Вместо того чтобы заявить деверю о том, что у нее нет иных мыслей, кроме как о будущем ребенке, Агнесса поведала о том, что еще молода и надеется найти свое счастье. Филипп перевел разговор на другую тему, но, как видно, не забыл. В другой раз разговор зашел о войне шведов с датчанами, торговля, дескать, захирела и прочее. Потом разговор перескочил на вашего покорного слугу. Уж больно много ходило слухов о моих подвигах под Кальмаром и в его окрестностях. Услышав мое имя, княгиня оживилась и с нескрываемым удовольствием обсудила мою персону с герцогом. Сложить два и два было нетрудно.

У моего деда по материнской линии Богуслава XIII было одиннадцать детей. Семеро из них дожили до зрелого возраста, но внук был до сих пор только один, и тот по женской линии, то есть я. Потомства, правда, еще можно было ожидать от Ульриха и Анны, но если у Георга родится сын, именно он будет старшим в следующем поколении по мужской линии. И вот нет бы порадоваться, что династия не прервется (возможно), в голову герцога Филиппа полезли разные глупые мысли. Таким образом, еще не рожденный ребенок Агнессы Магдалены из разряда долгожданных перешел в нежелательные. Однако княгиня Дарловская не та женщина, у которой можно вызвать преждевременные роды, случайно зажав ее в дверях. Подданные успели полюбить простую и милостивую Агнессу, чего доброго заступаться будут, поэтому в голове у него родился совершенно иезуитский план. Заманить ничего не подозревающую княгиню в Щецин, где опоить отваром, вызывающим преждевременные роды. План вполне мог удаться, Агнесса прибыла во владения своего деверя, где оказалась в западне. Все было уже готово к злодеянию, но тут на рейде появилась целая эскадра под командованием герцога Мекленбургского. Именно от этого и нервничал разлюбезный мой дядюшка, а вовсе не от этой глупой экспедиции пана Одзиевского.

– Где содержат княгиню Агнессу? – спросил я, дослушав Катарину.

– В одном частном доме здесь недалеко, я покажу!

– Ведите! Кароль, ты со мной! А ты, Болеслав, ну ладно, ты тоже. Хайнц, придется вам отправляться на корабль за подмогой. И предупредите всех: если я не появлюсь до утра живой и здоровый, то пусть сровняют этот город с землей!

Фройляйн Катарина показала нам дорогу, и вскоре мы из-за угла осматривали ничем не примечательный в ряду соседей каменный дом. Одно отличие, правда, было: перед домом стояло несколько человек, явно охрана. Критически оглядев себя и своих спутников, я запахнул плащ и, оставив Катарину с одним из своих солдат, решительно направился к дому. Лелик, Болек и два оставшихся драбанта как тени последовали за мной.

Охранники насторожились и попытались преградить путь. Тем временем в доме слышалась какая-то суматоха – очевидно, обнаружилось исчезновение фройляйн фон Нойбек. Я, подойдя к охране, громко представился:

– Я офицер городской стражи! Неподалеку обнаружено тело молодой женщины, она не из ваших подопечных?

Пока охранники кланялись и морщили лбы, припоминая офицеров городской стражи, мои люди их окружили. Так что понимание того обстоятельства, что мою персону они имеют честь лицезреть впервые, пришло одновременно с направленными на них пистолетами. Доброе слово и пистолет в умелых руках творят чудеса. Господа охранники любезно разрешили нам сначала зайти, а затем связать себе руки и заткнуть рты. Внутренняя охрана была представлена еще тройкой каких-то темных личностей, с которыми поступили аналогично охране внешней. Была еще какая-то мужеподобная тетка в отвратительном чепце, пытавшаяся качать права. Но ее быстро закрыли в чулане, пообещав отрезать язык в случае чего.

Зашедшая тем временем в дом Катарина проводила меня в покои княгини. Я, осторожно ступая, практически на цыпочках вошел в довольно неопрятную комнату, где мы застали заплаканную служанку.

– Где твоя госпожа? – спросил я строго.

Она вздрогнула и, посмотрев на меня безумными глазами, принялась что-то лепетать. Вдруг из-за портьеры мелькнула тень, и свет на мгновение померк в моих глазах. Очнувшись, я обнаружил себя лежащим на полу, а рядом на коленях стояла княгиня Агнесса Магдалена и, очевидно, оплакивала мою безвременную кончину.

– Сударыня! – произнес я слабым голосом. – Если бы я не питал к вам самые нежные чувства с момента нашей первой встречи, то непременно влюбился бы в вас сейчас! Ибо как можно не влюбиться в девушку, столь мастерски устроившую засаду и нанесшую такой замечательный удар!

Ответом мне был еще больший поток слез, обильно оросивший мою грудь и лицо и перемежаемый поцелуями. Боже, какая страсть! Сначала она меня чуть не убила, потом покрыла поцелуями. Это моя девочка!

Впрочем, долго миловаться нам не дали, пришел Болек и сообщил, что к нам гости. Мы притихли, а внизу уже слышалась ругань. Кто-то громко возмущался отсутствием охраны. Наконец лестница заскрипела, и к нам зашли двое. Один богато одетый господин с надменным лицом. Именно ему принадлежал громкий голос, возмущавшийся внизу. Второй выглядел как врач, и только бегающие глаза выдавали в нем изрядного пройдоху. Приглядевшись к богатому, я узнал одного из камергеров моего дяди Филиппа. Тот тоже меня узнал и, как видно, напряженно пытался сообразить, что происходит. Тем временем пройдоха вышел вперед и слащавым голосом спросил:

– А где наша больная? Я приготовил ей снадобье… Придворный пытался заставить его молчать, но, наткнувшись на мой взгляд, присмирел.

– Как вовремя, милый доктор! – любезно воскликнул я. – А не будете ли вы так добры подробнее объяснить характер снадобья? Чтобы мы, так сказать, лучше понимали последствия.

– Отчего же не объяснить. Оное снадобье обладает одним чудесным свойством – если его примет женщина на сносях, то она в самом скором времени разрешится от бремени…

– Замолчите, несчастный! – не выдержав, закричал камергер, но тут же свалился от удара под ребра.

– Замечательно! Вы непременно должны будете поделиться со мной рецептом этого чудодейственного средства. А также письменно и максимально подробно описать, кто вас нанял и для каких целей. Немедленно!

– Но как же, ваша милость, я не могу…

– А если вы, досточтимый мэтр, не сделаете этого, то позвольте обратить ваше внимание на этот камин и кочергу, стоящую рядом. Если оную кочергу хорошенько раскалить в означенном камине, после чего поместить в ваш anus… Что, латынь от волнения забыли? В задницу, мэтр, в задницу! Так вот пишите и не испытывайте судьбу. Кстати, господин придворный, надеюсь, у вас хороший почерк? Потому что вам предстоит та же операция, если вы откажетесь в красках описать ваши намерения в отношении светлейшей княгини Дарловской и ее неродившегося ребенка. Хотя… вы все это прекрасно напишете на борту моего корабля. Что-то мне местный воздух перестал казаться здоровым.

«Ветер по морю гуляет да кораблик подгоняет». Мы сидим в каюте «Святой Агнессы» обнявшись, и я рассказываю княгине Дарловской «Сказку о царе Салтане». В прозе, конечно, я, в конце концов, не Пушкин. Она доверчиво держит меня за руку и слушает, а я в который раз рассказываю женщине сказку. В сказке хорошо, там прекрасный принц победит дракона и женится на прекрасной принцессе. И жить они будут долго и счастливо. А тут что делать? Дракона я не победил, хотя принцессу из его лап пока что вырвал. Прекрасная принцесса ждет от принца ребенка и знать не знает, что он собирается жениться на другой. Не говоря о том, что такая принцесса у принца не одна. Такая вот хреновая сказка.

– Что с нами будет, Иоганн? – прерывает меня Агнесса Магдалена и заглядывает в глаза.

– Все будет хорошо, Агнешка (ласково зову я ее на польский манер). Все будет хорошо.

– Куда мы плывем?

– Идем, милая, мы на военном корабле, а моряки говорят «идем».

– И куда же мы идем?

– В Дарлов, Агнешка.

– Почему в Дарлов?

– Это твой город, милая, и твоего будущего малыша. Он должен родиться там.

– А ты останешься со мной?

– Нельзя. Ты же знаешь, мне нельзя быть рядом. Но я оставлю своих людей – если надо будет, они станут оборонять замок до моего приезда. Впрочем, дядя не решится на открытую войну, а если решится, то я ему не завидую.

– Дядя сказал, что никогда не даст своего согласия на наш брак.

– Я знаю, не только он.

– Твоя матушка тоже… она знает?

– Да, и она тоже из Грифичей. Но это все не столь важно, важен только наш ребенок. А он старший в своем поколении, и он наследник всей Померании.

– А Ульрих?

– Он младший сын деда Богуслава, даже если у него будут дети, потомство князя Георга имеет больше прав.

– Потомство князя Георга… – горько повторила Агнесса.

– Мы с самого начала знали, что так будет, милая.

– Твоя матушка, верно, нашла тебе невесту?

– Да, но не надо сейчас об этом! Сейчас надо думать о будущем нашего малыша. Помимо дяди Филиппа есть еще Бранденбург. Если династия прервется, то Померанию получат Гогенцоллерны. Сейчас они по уши увязли в дележе Клевского герцогства, но кто знает, что на уме у этой жадной семейки.

– Боже, как я устала.

– Ты должна быть сильной, Агнешка. И я буду помогать тебе и нашему малышу, даже если женюсь на другой.

– Ты не уверен в том, что женишься?

– Еще даже помолвки не было. А я иду на войну. Кто знает, что будет завтра.

В Дарлове я отпустил придворного своего дяди, сказав ему напоследок:

– Послушайте, то, что вы собирались сделать, отвратительно. Пусть вы действовали по приказу герцога, суть от этого не меняется. У меня есть ваши показания, заверенные должным образом. А также показания, с позволения сказать, врача. Ну и сам врач до кучи. Надеюсь, вы понимаете, что, обнародуй я эти документы, дяде Филиппу вовек не отмыться, а вам прямая дорога на костер как детоубийце и колдуну. Посему берите коня и как можно скорее отправляйтесь в Щецин, где доведите до Филиппа Набожного мое предложение. Он все оставляет как есть и больше не пытается угробить своего племянника. Да-да, племянника, черт вас возьми! А я сделаю вид, что всего этого не было. Но пусть помнит, что только родственные чувства и огромная благодарность, которую я испытываю к нему, удержали меня от захвата Щецина. И еще я оставлю в Дарлове гарнизон из верных мне солдат и офицеров, и если понадобится, они выдержат любую осаду до моего прихода, так что не надо делать глупостей. А теперь убирайтесь!

Дальше моя эскадра разделилась. Основная часть зафрахтованных для перевозки войск судов ушла в шведскую Нарву, а я и моя «гвардия» на «Агнессе» и «Марте» направились в Стокгольм. Я узнал, что Карл IX умер и мой друг Густав Адольф стал королем и ведет переговоры с датчанами о мире. Надо бы напомнить о себе, а то все плюшки без меня разберут.

Странно, во дворце Трех корон все вроде по-прежнему, а выглядит как-то по-другому. Может, это я вырос за эти несколько месяцев? Увы, мои покои меня не дождались, в них живет теперь наш общий друг Аксель Оксеншерна. Он теперь большой человек: Густав Адольф, как только стал королем, назначил его канцлером. Дом, правда, остался за мной, подарок есть подарок. В нем я и остановился и теперь каждое утро отправляюсь во дворец как на работу. Еще вчера Густав Адольф был мальчишкой, с которым мы катались по заливу на «Благочестивой Марте» и ради развлечения палили из пушек, а сегодня он король. Впрочем, и я уже не принц-бродяга, а полноправный герцог. На приеме он мне милостиво кивнул, но желания встретиться не выразил. Королева-мать тоже не горит желанием общаться и о браке с принцессой Катариной не вспоминает.

Ну-ну. Пока есть время, я занялся своими делами. Помимо всего прочего, озаботился заказом для своих гренадер новых гранат. Старые-то кончились, такая вот незадача. Заказал небольшими партиями там и сям, не объясняя зачем. Догадаются, конечно, но потом. А может, я обиделся?

Во дворце постоянно натыкался на господина Спаре и молодого Юленшерну. Зыркали злобно, но пока помалкивали. Ну и ладно, не больно-то хотелось, мне с ними детей не крестить. Разве что со Спаре. А может, зря я приперся в эту Швецию-то? Никто меня здесь не ждет, никто мне здесь не рад.

Наконец одним далеко не прекрасным вечером, когда я собирался уже покинуть дворец, ко мне подошел паж и с поклоном попросил следовать за ним. Я удивился, но куда деваться. Велев Лелику и Болеку дожидаться меня здесь, я пошел за маленьким придворным. Реально маленьким: десяти лет нет пацану.

Пока шли коридорами, я прикинул направление – если ничего не путаю, то идем мы в сторону покоев вдовствующей королевы. Не знаю даже, к благу это или к худу. Войдя, ищу глазами королеву, чтобы поклониться, но никого нет. Но что это? Стремительно открывается дверь, и в комнату врывается молодой король.

– Иоганн! – восклицает он, подойдя ко мне и протягивая руки. – Где ты так долго был? Я скучал по тебе!

– Ваше величество! – не принимаю я панибратского тона. – Прошу простить, у меня было много дел, но я вернулся и готов дальше служить вашему величеству!

– Полно, друг мой, мы не на приеме. Я знаю, ты обижен на меня, но так было нужно, прости.

– Обижен? Помилуйте, на что!

– Ну, полно, полно. Обними своего друга, герцог-странник!

– Да я правда не сержусь, – говорю ему, обнимаясь. – Помнишь, я ведь сам предупреждал тебя, что так будет. Ты теперь король, а я герцог. Нам будет трудно дружить.

– Черта с два! Мы будем родственниками, почти братьями. Чертов бродяга, почему ты не рассказал мне о предложении, которое сделал тебе мой покойный отец!

– Ты о…

– Да, да, да! О моей сестре Катарине! Матушка! Катарина! Да где же вы?

В комнату заходят королева Кристина с принцессой. Поклон одной, потом другой, подхожу к ручке. Королева, благосклонно подав руку для поцелуя, слегка подталкивает меня к своей падчерице. Та тоже подает мне руку и испытующе смотрит на меня. Я после ритуала целования руки так же пристально смотрю на нее. В прошлый мой приезд в Швецию мы были представлены, но не более. Вряд ли мы сказали друг другу больше десяти слов. И вот теперь играем в гляделки. Что я знаю о принцессе Катарине?

Девушка она серьезная, неплохо образованная для нынешних времен, с мачехой и сводными братьями ладит. Красавицей ее не назовешь, но и уродиной тоже. По-хорошему, ее давно пора выдать замуж, но особы королевской крови воротят нос, ибо Карл IX, что ни говори, не имел прав на престол. Смотрит на меня спокойно, без особого любопытства, но и без предубеждения. А что видит она? Юный друг ее младшего брата с репутацией повесы и бабника. Был на войне, но для дворян сейчас это не доблесть, а норма. Родовит, но не слишком богат (точнее, слишком небогат). В церкви бывает редко, образование также могло быть и получше, зато про амурные похождения и подвиги на вой не ходят такие слухи, что порядочной девушке лучше держаться от таких кавалеров подальше.

…Что ей сказать? В голову ничего не приходит, и я просто улыбаюсь ей самой открытой и дружелюбной улыбкой, на какую только способен.

Катарина поначалу смотрит на меня с легким удивлением, но тут же начинает улыбаться в ответ. Я пытаюсь взглянуть на нее не как юный герцог, а как взрослый тридцатилетний мужчина, каким был до попадания в это тело. Блин! Да она же взрослая женщина, которая устала от неопределенности в своей жизни. Двадцать семь лет не шутка, ей хочется любить, иметь семью, родить детей. Простого бабского счастья, а не этих хороводов с коронами, интригами и престолами.

– Сударыня, вы когда-нибудь были в Мекленбурге?

– Нет, я нигде не бывала, кроме Швеции.

– Вам непременно нужно побывать там и в других местах. Швеция тоже очень красива, но иной, суровой красотой, а божий мир так велик. В нем много разных мест, и каждое красиво по-своему.

– Я хотела бы где-нибудь побывать, но боюсь, это невозможно. Мир так устроен, что женщины должны сидеть дома. Это мужчины воюют, путешествуют, открывают новые миры, а женский удел – хранить семейный очаг.

– Семейный очаг, а что это?

– Как, вы разве не знаете, что такое семья?

– Милая госпожа, откуда же мне знать? Я сирота, отец мой умер, еще в детстве меня разлучили с матерью. Меня не просто так назвали принцем-бродягой, хоть я и много где побывал, но нет ни одного места, которое я мог бы назвать домом.

Держу пари, что Катарина в общих чертах знала мою биографию, но, видимо, я чем-то зацепил ее за краешек сердца, и она посмотрела на меня немного по-другому. Так или иначе, интерес ко мне у нее пробудился. Мы еще долго беседовали, я рассказывал разные истории из своей жизни, добрую половину которых выдумал тут же. Катарина и Густав дружно смеялись моим шуткам. Королева Кристина, оставаясь внешне спокойной, тоже иногда прикрывала улыбку веером. Это был хороший вечер, но он тоже закончился. Когда на прощание Густав жал мне руку, он с улыбкой спросил меня:

– Как у тебя это получается, Иоганн?

– Что именно, ваше величество?

– Ты умеешь располагать к себе людей. Когда Катарине объявили о желании отца выдать ее за тебя замуж, она отнеслась к этому без малейшего энтузиазма, хотя и выразила покорность. Но ты поговорил с ней несколько минут – и вот она смотрит на тебя с симпатией, как на близкого человека.

– Не знаю, талант, наверное.

– Час от часу не легче! Отчего же у тебя так много врагов?

– И это тоже талант, Густав, – засмеялся я в ответ. – А что, у меня много врагов в Швеции?

– Врагов, может, и не очень много, завистников куда больше. На твое счастье эти люди и мне далеко не друзья, и завтра их ожидает большой сюрприз. Но это все пустяки! Расскажи мне главное.

– Главное?

Юный король смотрел на меня пристально и требовательно. Если бы его взгляд материализовался, я бы, наверное, согнулся под его тяжестью. Наконец он короткими предложениями, как будто рубит топором, произнес:

– Как. Ты. Разбил. Польскую. Кавалерию? Отвечай!

На следующий день во время большого выхода король объявил о помолвке герцога Мекленбургского и принцессы Катарины Шведской. Для многих придворных, судя по всему, это был сюрприз. Причем неприятный.

Все время моего отсутствия мои «добрые друзья» Спаре и Юленшерна усердно капали на мозги всему двору вообще и молодому королю и вдовствующей королеве в частности на тему, какой мерзавец этот юный мекленбургский герцог. И к сражению-то он не успел, и после сражения резню устроил! (Того и гляди Кристиан Датский обидится.) И брандеры его датчан спалили, а наши нет (каков подлец!). И из Кристианаполя ушел вовремя, а Хольмквиста датчане взяли в крепкую осаду, – слава богу, этот упертый дурак успел уничтожить их припасы, прежде чем дело кончилось капитуляцией. Казалось, их усилия вот-вот увенчаются успехом и несносного меня погонят куда подальше от двора, а вместо этого – помолвка!

Помолвка, хоть и не венчание, круто изменила мою жизнь. Жених кронпринцессы – это, можно сказать, должность. Причем должность довольно утомительная, поскольку прав еще никаких нет, а обязанностей уже навалом. Вслед за нареченной в церкви я бываю чаще, чем иные священнослужители. Официальные церемонии тоже теперь без меня не обходятся. К тому же, странное дело, казалось бы, раз я жених принцессы Катарины, так и мое место рядом с ней. Черта с два! При торжественных выходах она всегда идет вслед за братьями, а моя светлость в лучшем случае во втором десятке. И не пойти нельзя – порядок, блин! Общаемся мы часто, но никогда наедине. Обычно рядом целая свора придворных сидят и лупают глазами, морды губастые. В лучшем случае компанию нам составляют королева-мать или сам Густав Адольф. Тогда хоть можно поговорить по-человечески. Если рядом королева Кристина, то разговор идет о разных возвышенных предметах – архитектуре, поэзии, музыке. Если король, то речь рано или поздно заходит о войне. Таков уж Густав Адольф, ничего тут не поделаешь, но если королева Кристина интереса к военной тематике не проявляет, то принцесса Катарина внимательно слушает и старается понять. Если не понимает, то спрашивает, причем по существу.

– Так ты говоришь, Иоганн, – в очередной раз заводит речь Густав, – что пехота может остановить таранный удар тяжелой конницы?

– Именно так, ваше величество, правильно организованная пехота не только может, но должна это делать всякий раз, когда кавалерия будет иметь неосторожность напасть на нее.

– А что вы полагаете «правильно организованной пехотой», Иоганн? – спрашивает меня моя нареченная.

Я оборачиваюсь к принцессе и невольно улыбаюсь. Я неоднократно отвечал королю на подобный вопрос, но у Катарины такой серьезный вид, что я не могу удержаться.

– Ваше высочество, говоря о правильно организованном войске, а пехота – это, прежде всего, важнейшая часть войска, я имею в виду несколько вещей. Первая, на чем бы я хотел остановить внимание, – это система комплектования войска. В давние времена в случае войны король собирал своих вассалов на службу вместе с их дружинами, формируя, таким образом, армию. Тот из противников, кто собирал большее количество рыцарей под свои знамена, и был сильнее, ибо рыцари, как правило, равны друг другу в военном искусстве. Прочие воины, будь то алебардисты или арбалетчики, были хоть и необходимыми, но подсобниками. Однако с появлением огнестрельного оружия ситуация изменилась. Рыцарь может быть сколь угодно хорошо экипирован и искусен в бою на копьях или фехтовании, но любой мужик, наученный обращению с мушкетом, совершенно спокойно его застрелит, оставаясь недосягаемым. Таким образом, на первое место вышла наемная армия, и тот из королей, кто имеет большую казну, может нанять большее количество наемной пехоты. Стало быть, кто богаче, тот и сильнее. Но я полагаю, что эта практика устарела, как в свое время устарела тяжелая рыцарская конница. Как мы с вами знаем, Швеция не самая богатая страна и вряд ли может нанять большую армию наемников. К тому же наемники по определению неверны и в случае поражения могут перейти на службу к неприятелю, как это случилось, скажем, после битвы при Клушине. Но этого бы не произошло, если бы в шведской армии служили шведы.

– О чем ты говоришь, Иоганн! Шведы не слишком охотно идут в армию.

– О том, что видел своими глазами, Густав! Половину моего отряда во время второго Кальмарского сражения (так мы при дамах именовали Кальмарскую резню) составляли шведские крестьяне, и они очень недурно справились с этой работой. Твоя страна разделена на дискриты – объяви, что каждый дискрит должен выделить определенное количество солдат. Найдут добровольцев – хорошо, не найдут – пусть идут по жребию. Те, кто не попадет в армию, должны обеспечить «счастливчика» всем необходимым. Оружием, мундиром, сапогами и всем, чем понадобится. Случись опять вернуться датчанам – эти солдаты будут драться за свой дом и не отступят и не предадут, если им задержат жалованье.

– Такое войско будет стоить дешевле наемного, – задумчиво произносит Катарина.

– А воевать лучше, – добавляю я с похвалой. – Ваше высочество схватывает на лету.

– Однако именно польское рыцарство раз за разом побеждает на поле боя нашу пехоту, – задумчиво говорит король.

– А вот тут надо перейти непосредственно к организации. Из кого состоит шведская пехота? В основном из пикинеров, мушкетеров дай бог треть, а чаще четверть от всего состава. Они кажутся страшными, когда стоят, ощетинившись своими пиками, но на самом деле они совсем не страшны. Конные стрелки расстраивают их ряды своим огнем, а затем гусары тараном разбивают их строй. Гусар у поляков немного, но они отменно обучены и вооружены. У них много прекрасных коней, на одних они проделывают многокилометровые марши, потом, пересев на свежих, яростно атакуют врага. Их пики длиннее пик твоих солдат, и те не могут выдержать их натиска. А потом пики ломаются, и они рубят палашами и колют кончарами с высоты седел, а чем им могут ответить пехотинцы? Вот они и побеждают.

– И что же делать?

– Я тебе уже говорил, Густав! В моем полку большинство мушкетеры, и я не жалею ни наград ловким, ни палок неумелым, чтобы научить их управляться с мушкетами. Мой оберст-лейтенант Гротте когда-то воевал за голландцев и хорошо знает, как научить солдат быстро заряжать, совершать контрмарши и ловко стрелять.

– Голландцы… – задумчиво тянет король.

– Да, голландцы! Они сейчас лучшие солдаты по всей Европе, и слава богу, что они заняты войной с Испанией и им некогда отвлечься. Тогда бы многим не поздоровилось, помяните мое слово.

Мы долго и много беседовали на самые разные темы, переходя от войны к торговле и развитию ремесел. Ибо своего солдата лучше вооружить своим же мушкетом и одеть в мундир из своего сукна. Принцесса Катарина, как оказалось, недурно разбирается во всех этих вопросах. А еще она не только умеет слушать, но и задавать вопросы. В тот вечер, когда я уже уходил, она на прощание спросила меня, так чтобы не слышал король:

– А что значит «многокилометровый»?

Я на мгновение застыл, как громом пораженный (это же надо так проколоться!), а потом, подмигнув как заговорщик, шепнул:

– Это я вам потом расскажу.

– Когда же?

– Напомните мне после брачной ночи, ваше высочество, – и, с улыбкой посмотрев, как вспыхнуло ее лицо, вышел вон.

В другой раз мы заговорили о России, или, как ее сейчас называли, Московии. Еще Карл IX начал нынешнюю войну в надежде оттягать у ослабевшего соседа Новгород и объявить своего младшего сына Карла Филиппа герцогом Новгородским. Аппетит, как известно, приходит во время еды, и теперь в Стокгольме полагали, что на юном принце будет хорошо смотреться не только герцогская корона, но и шапка Мономаха.

– Как хотите, ваше величество, но я полагаю это утопией. После смуты и всех этих интервенций, после хамского поведения короля Сигизмунда и кучи поляков рангом пониже русские не захотят видеть царем иноземца. Скорее наоборот, сейчас для них что иноземец, что нечистый – все одно.

– Но разве избрание царем шведского принца не принесло бы Московии значительных выгод?

– Да, от этого вообще были бы одни плюсы, и будь это в любой другой европейской державе, они бы перевесили, но только не в русском царстве. Они захотят иметь своего православного царя и сделают все для этого.

– А без православия никак нельзя? – напряженно спросила Катарина.

Все же она истовая лютеранка, и для нее это вопрос принципиальный. Как бы ответить так, чтобы не оскорбить ее чувств, а то чревато.

– Ваше высочество, как вы полагаете, если бы король Сигизмунд не настаивал на своем католичестве, кто был бы сейчас королем в Швеции? Но, к счастью, ваш кузен Сигизмунд большой осел, а шведы не хотят видеть своим королем католика. Так вот, милая госпожа, русские ничуть не хуже шведов. И им так же, как любому иному народу, ведома гордость. Что касается перемены веры, то это хотя и деяние не слишком достойное, но иногда совершенно необходимое. Хотел бы напомнить вам, что Генрих Бурбон перед коронацией сказал: «Париж стоит мессы», – так вот, по моему мнению, Москва не дешевле молебна!

– Я полагаю, Карл Филипп примет православие! – твердо сказал Густав Адольф.

– Боюсь, поздно, друг мой. Если бы ваш брат уже был православным, а Якоб Делагарди воевал с поляками, а не пытался захватить Новгород, – может, из этой затеи что-нибудь и выгорело бы.

– А Сигизмунд или его сын Владислав могут занять трон в Москве?

– Во-первых, я хотел бы заметить, что это было бы крайне плохо для Швеции. Русские не поляки, тот, кто станет у них царем, получит всю полноту власти. Конечно, ему надо будет учитывать мнение старой аристократии, но польского бардака там никогда не будет. Во-вторых, я полагаю, Владислав упустил свой шанс, а у Сигизмунда его никогда и не было. Когда русские свергли Шуйского, Владислав имел бы некоторые возможности примирить стороны после Смуты. Однако для этого он должен был бы выполнить ряд условий. Прибыть в Москву на присягу, безоговорочно принять православие, пообещать всем участникам смуты амнистию. Так или иначе, он бездарно упустил эти возможности.

– И что же ты предлагаешь?

– Я абсолютно уверен, что русские и сами выгонят поляков из своей земли. Было бы недурно им в этом помочь, тем более что Швеции поражение поляков на руку. Ну, а потом – кто знает? Будут выборы царя. Чего не бывает в жизни, может, и Карла Филиппа выберут. Если нет, тоже не беда. Против поляков нужен союзник, а русские еще долго будут отвоевывать у них свои земли.

Одним прекрасным днем случилось долгожданное для меня событие: из Голландии пришел корабль, в трюме которого, помимо всего прочего, были заказанные мною ван Дейку кремневые ружья. Я в сопровождении верных Лелика и Болека помчался принимать заказ. Ван Дейк полностью выполнил свою часть уговора, ружья были практически точной копией того, что я давал ему в качестве образца. Добротный ствол, качественный замок французского типа, ореховое ложе при минимуме украшений. Каждый ствол украшен двумя клеймами. Одно – Льежской испытательной станции, второе – личное клеймо ван Дейка. Разумеется, ружья тут же были выборочно подвергнуты испытанию. Все работало безукоризненно. К каждому ружью прилагался железный шомпол, пулелейка, пороховница, и все это в единообразных патронных сумках. Хитрый голландец и тут сумел потрафить клиенту: на каждой сумке был герб Мекленбурга: бычья голова в герцогской короне. Молодец, уважаю!

Сопровождал груз племянник почтенного негоцианта – сам он, как видно, в Швецию ходить зарекся. Племянник, надо сказать, был довольно молодым человеком приятной наружности, внешность которого немного портил шрам на левой щеке. Во время приемки ружей мы разговорились, и образ его мыслей также пришелся мне по душе. Я уже подумывал, не предложить ли молодому человеку службу, когда после завершения всех дел он подал мне письмо от дяди. Странный парень, подумал я, обычно прежде подают рекомендательные письма, а уж потом все остальное. В письме ван Дейк-старший, помимо всего прочего, просил за племянника. По его словам, молодой человек успешно служил в войсках штатгальтера, но один неприятный случай, закончившийся дуэлью, поставил крест на карьере молодого военного. И добрый дядюшка интересовался – не буду ли я столь любезен порекомендовать шведскому королю его племянника.

– Как вас зовут, молодой человек? – начал я задавать вопросы.

– Рутгер, ваша светлость.

– Рутгер, прекрасно, вам известно, о чем меня просит ваш дядя?

– В общих чертах.

– Замечательно. Вам нужна служба, а мне нужны толковые люди. Как вы на это смотрите?

– Это больше, чем я смел надеяться, ваша светлость, для меня будет честью служить вам.

– Вот как? Чего же такого рассказал вам ваш дядюшка обо мне?

– О, ваша светлость, дело не только в рассказах дяди, о вас идет молва по всей Европе.

– Что вы говорите! Могу себе представить что обо мне болтают досужие сплетники, впрочем, учтите – все, что в этих слухах плохого, почти наверняка чистая правда. Я еще тот фрукт!

Мы весело рассмеялись и, распорядившись об отправке ружей на «Марту», отправились в мою резиденцию. Так я называл подаренный мне покойным королем Карлом дом. По пути я посетовал на отсутствие цветов. Действительно, как ни трудно мне это было представить, но подарить букет невесте было целой проблемой. Полевые цветы в Швеции не слишком радовали глаз, а оранжереи еще в моду не вошли. Розы вообще, по слухам, росли только в Италии и на Балканах, и даже тюльпанов никто толком не разводил. Вот как без цветов устроить конфетно-букетный период в отношениях? Конфет, кстати, толком тоже нет. Шоколад только-только стал появляться в виде напитка, и до шоколадных конфет – как до Китая пешком. Ну, а то, что изготавливают местные кондитеры, лучше не есть – здоровее будешь. Бог его знает, что они туда кладут, но сильно подозреваю, что все эти глутаматы и аспартамы, вкупе с Е-95, идентичные натуральным, просто детская шалость по сравнению с продукцией местных алхимиков от кондитерской индустрии. Рутгер, поняв суть моих проблем, как только мы прибыли, полез в свой сундук и достал оттуда сверток с несколькими невзрачного вида луковицами, которые и предложил мне. Сначала я не понял.

– Рутгер, что это?

– Луковицы тюльпанов, ваша светлость!

– Замечательно! Ты предлагаешь мне вырастить цветы самому? Чудная мысль, но боюсь, на нее совершенно нет времени.

– Что вы, ваша светлость, подарите эти луковицы вашей невесте! Клянусь честью, на нее это произведет неизгладимое впечатление!

Немного поразмыслив, я решил последовать совету ван Дейка-младшего. В конце концов, что я теряю? Репутация оригинала у меня уже есть, тут я ничего не убавлю, не прибавлю. Денег на какую-нибудь достойную королевского происхождения Катарины ювелирную побрякушку у меня все равно нет. А тут вроде как внимание проявил, и не банально.

Действительность превзошла все самые смелые ожидания. Когда дочь и сестра короля поняла, что именно я ей принес, она только что не прыгала от радости. Как оказалось, это жуткая редкость, и до недавнего времени тюльпаны выращивали только французские аристократы. Сейчас, конечно, ситуация немного изменилась и тюльпаны стали выращивать в Голландии, но до Швеции эта мода еще не дошла.

– Ах, Иоганн, как это мило! – воскликнула Катарина, глядя на меня сияющими глазами. – Но ведь это очень дорого!

– Ну что вы, сударыня! – отвечал я. – Мне для вас ничего не жаль. К тому же это такие пустяки, что, право, не стоит благодарности.

– Боже, вы такой милый! – заявила она, счастливо улыбаясь, и попыталась поцеловать меня в щеку.

– Да я просто душка! – ответил я и подставил ей губы вместо щеки.

Наши губы встретились, и мы в первый раз поцеловались. Похоже, что кое-кто вообще целовался впервые в жизни.

Вечером я, преисполненный благодарности, спросил ван Дейка, сколько стоят эти чудесные луковицы… В следующий раз пойду к ювелиру!

Следующий день мы в компании канцлера Акселя Оксеншерны занимались очень важным делом – обсуждали будущий брачный контракт герцога Иоганна III Мекленбургского и принцессы Катарины Шведской. Мы – это вышеупомянутый канцлер, вдовствующая королева Кристина, Густав Адольф и ваш покорный слуга. По идее, брачный контракт должны обсуждать родители, но матушка моя в лучшем случае может приехать только на свадьбу. Так что интересы себя любимого я представляю лично. Присутствия молодого короля поначалу также не предполагалось, но на этом настоял я. Дело в том, что мой друг Аксель изначально был против этого брака. Дескать, можно найти карлика и покрупнее. В принципе верно. Дружба дружбой, а служба службой. Одобряю (а при случае и припомню)! Так что действия Акселя предугадать нетрудно: будет зажимать приданое. Хотя нет, зажать он ничего не сможет, тут покойный король Карл постарался, царство ему небесное, а вот сократить мои возможности запустить в богатство невесты свои шаловливые ручки – это он как пить дать постарается. Королева Кристина в силу природной скупости его в этом начинании поддержит, тут и к бабке не ходи! А вот молодой король, глядишь, и посовестится. Все же я, как-никак, герой войны, надобно наградить, а денег в казне нет, а тут вроде как и не свое, и деньги в семье останутся.

В принципе, мои расчеты оправдались. Конечно, мы с Густавом просто щенки против этих матерых волкодавов, чтобы переиграть их на их же поле. Однако, очевидно, опасаясь, что молодой король может взбелениться от беспардонности матушки и канцлера, палки они не перегибали. Итак, моя невеста богатейшая девушка в Швеции и после свадьбы таковой останется. Однако все доходы после свадьбы будут поделены на четыре части. Четвертью буду распоряжаться я, четвертью она, а половиной – по обоюдному согласию. После рождения детей оная половина будет основой их наследства или приданого. Номинальным владельцем всех активов в любом случае будет Катарина, и если один любвеобильный герцог будет финтить, то он пойдет лесом с голой задницей. Если Катарина умрет прежде меня, то ее состояние достанется детям, до совершеннолетия которых им буду распоряжаться я. Если детей бог не даст, то о чем вообще разговаривать, все вернется в семью Ваза. Этот пункт был самым спорным. Я сразу заявил, что если детей не случится, то подозревать, что в этом буду виноват я, нет никаких оснований. И вы, ваше величество (королева Кристина), знаете почему. Король при этих словах немного удивленно захлопал глазами, а Аксель усмехнулся. Однако будущая теща осталась непреклонной, и пункт не претерпел изменений. А канцлер, цинично усмехаясь, заявил, что мне на войну ехать, а там всякое бывает. А вот это вы, любезный граф, сказали не подумав, ибо я с ходу предложил не затягивать с бракосочетанием. Если высокие договаривающиеся стороны так боятся, что мне что-нибудь жизненно важное отстрелят, так давайте сначала поженимся, сделаем наследника, а потом и на войну можно. Крыть было нечем. Если Аксель и надеялся, что меня на войне могут убить, и таким образом разрешатся все проблемы, то он крупно просчитался. Королю мысль о скорой свадьбе пришлась по сердцу, и он горячо ее поддержал. У королевы Кристины возражений также не нашлось, и Аксель скрепя сердце дал согласие. Последним пунктом был вопрос престолонаследия. Точнее, с престолонаследием было все ясно. Король у нас Густав, и его потомство в приоритете, следующий по порядку Карл Филипп и его потомство, ну а потом уж принцесса Катарина. Вопрос был в том, кто будет регентом, если до нашего потомства дойдет очередь. Густаву заглядывать так далеко показалось глупым, но королева Кристина и Аксель хотели непременно прописать этот момент в брачном договоре. В принципе, понять их можно: когда-то один из моих предков уже сидел на шведском троне, и хотя наглые подданные и скинули его, от прав на шведскую корону Мекленбурги никогда не отказывались. А тут еще такой ушлый жених попался, что поневоле будешь на воду дуть.

Свадьба состоялась через три недели. За меньшее количество времени было просто не успеть все приготовить. Торжество было довольно скромным – все же траур по Карлу IX еще не прошел. Из моей родни на церемонии была только матушка, да и то потому, что и без того собиралась прибыть и случайно успела. Кузен Иоганн II Альбрехт отговорился трауром по жене и ребенку, ограничившись подарком, а из померанской родни и вовсе никто не откликнулся. Почему-то. Ну да ничего, буду в Щецине – глядишь, и попразднуем.

Торжественная служба в церкви – и вот я надеваю кольцо на руку своей нареченной. Катарина несколько обескуражена тем, что все так быстро закрутилось, но не возражала. Да и то сказать, засиделась принцесса в девках, куда уж тут возражать.

Помню, мне резануло глаз то, что на невесте платье красного цвета. Еще подумалось, что вот будет у меня дочка – непременно отдам ее замуж в белом платье. Но говоря по совести, красное Катарине очень идет. Она выглядит очень величественной, торжественной, ну и довольной, чего там. После церкви следует торжественный обед. Все очень чинно и благородно, сказано – Европа, и подраться-то на свадьбе некому. Дикари-с! Хотя нет, вон какой-то хмырь что-то толкует, развязно размахивая руками, Рутгеру ван Дейку. Все понятно, я для шведского истеблишмента своим так и не стал, однако со мной связываться остерегаются. Во-первых, друг короля, во-вторых, репутация та еще. После Кальмарской резни немного страшно. На Лелика и Болека тоже где сядешь, там и слезешь, рубаки известные. А ван Дейк человек новый, отчего бы ему не нахамить, вдруг прокатит. Не прокатило. Вон ван Дейк и хмырь, мило улыбаясь, бочком-бочком пробираются к выходу. Скоро танцы, и начинать будем мы с Катариной. Блин, это что же, я не увижу, как мой новый офицер дерется? Печалька! Показываю глазами братьям фон Гершов, что надо идти за новеньким, проследить, чтобы все по-честному, а то знаю я этих шведов. Когда танец заканчивается и мы с Катариной возвращаемся на место, Болеслав делает мне знак: все, мол, нормально. А быстро! Молодец.

Вот и утро, Катарина доверчиво посапывает на моем плече, а мне не спится. Я в первый раз женат в обеих жизнях, и у меня какое-то странное чувство. Вроде все точно так же, а по-другому. И что теперь будет? Как что! Сначала медовый месяц, потом отправлюсь в Нарву, оттуда в Новгород. В прежней жизни я там так и не побывал, только объехал по трассе Москва – Питер. Отвратительная объездная, доложу я вам, впрочем, сейчас там дорог и вовсе нет. Я неловко шевельнулся и потревожил Катарину. Она открыла глаза и несколько секунд недоуменно смотрела, потом, очевидно припомнив ночь, смущенно улыбнулась.

– Доброе утро, милая! – поприветствовал я ее. – Как тебе спалось?

Катарина еще больше смутилась и покраснела и оттого смотрелась еще более мило. Она, как и подобает выросшей в строгости принцессе, была неопытна и зажата, так что я полночи потратил на то, чтобы хоть немного раскрепостить эту снежную королеву. Был нежен и терпелив, и мне воздалось сторицей, а теперь я хотел продолжения, и она, пожалуй, тоже. Зря я, что ли, старался.

Медовый месяц не затянулся. В том смысле, что Густав Адольф через две недели не мытьем, так катаньем выдавил меня из постели Катарины, и я отправился в Нарву. По правде сказать, момент благоприятный. Король Кристиан Датский, похоже, понял, что зря затеял эту войну, и тонко намекал на перемирие. Кстати, на свадьбу кузен прислал мне орден Слона. Сейчас ордена часто и густо дают не за храбрость в бою, а за происхождение. А орден Слона – вообще только близким родственникам, так что этот знак внимания дорогого стоит. Густав Адольф, разумеется, не мог остаться в стороне, и на мою шею легла вторая орденская цепь – орден Меча. Им, кстати, давненько не награждали, и вот возобновили традицию. Раз уж тут затишье, надо освободившиеся силы бросить на решение других проблем.

Других проблем две, и главная из них – Польша. В принципе, шведам Польша на фиг не нужна, просто у короля Сигизмунда бзик по поводу шведской короны. Вот хочет он ее надеть, и все тут! А еще он до недавнего времени хотел напялить шапку Мономаха, став русским царем, но немного одумался и метит на московский престол сына Владислава. И ни одно счастье из вышеперечисленных шведам и даром не нужно, и за деньги не хочется. Вторая проблема – это русское царство: шведам желается самим посадить своего царя в Москве, ну или, на худой конец, откусить Новгород. И выполнение этих хотелок король решил возложить на генерала и шаутбенахта и великого герцога Мекленбургского, пожалованного титулом «его королевское высочество».

Послесловие

Ну вот, уважаемые читатели, и подошла к концу первая часть приключений нашего современника, угодившего в тело принца Иоганна Мекленбургского. Хочу сразу сказать, что в нашей истории этого человека никогда не было, ибо брак его родителей герцога Сигизмунда Августа и княжны Клары Марии Померанской был бесплоден. Выдержав траур, Клара Мария вышла замуж за брауншвейгского герцога Августа-младшего и стала, таким образом, герцогиней Брауншвейг-Вольфенбютельской. Ее брат князь Георг Дарловский также в нашей истории никогда не женился. Но вот его увлечение стрельбой вполне реально, как и то, что он от этой стрельбы, в конце концов, пострадал, лишившись глаза. Княгиня Агнесса Магдалена лицо тоже вполне историческое, хотя она и вышла замуж несколько позже и за другого человека. Но ее новоиспеченный супруг также был большим охотником до стрельбы и через несколько недель после свадьбы трагически погиб от разрыва ствола своей очередной стреляющей игрушки. После смерти супруга безутешные родственники первым делом попытались выжить Агнессу Магдалену из ее вдовьих владений, так что и тут автор не слишком отклонился от реальной судьбы княгини.

Великий герцог Мекленбурга

В старину Балтийское море называли Студеным. Оно и вправду часто бывает хмурым да неласковым, особенно осенью и зимой, когда бушуют частые шторма. В такую погоду лучше не испытывать судьбу и сидеть дома у теплой печи, однако не все могут это себе позволить. Кому-то нужно заниматься промыслом, кому-то торговлей, а кому и войной. Я как раз из последних, даром что природный аристократ и князь Священной Римской империи, которому шведский король Густав Адольф после женитьбы на его сестре пожаловал титул великого герцога. С тех пор как очутился в этом мире, я не занимаюсь ничем другим, кроме как войной. С датчанами, с поляками, судя по всему, теперь придется с русскими. А ведь я и сам русский, точнее, был им не то в прошлой, не то в будущей жизни. Тогда я звался Иваном Никитиным, но теперь меня зовут Иоганн Альбрехт III, великий герцог Мекленбургский, и я генерал шведской армии.

Так прихотливо крутились мысли в моей голове, пока я стоял, закутавшись в плащ, на высокоподнятом юте моего корабля и наблюдал за вздымающимися волнами. Сидеть в каюте не хотелось совершенно, хотелось какого-то действия. Лихой кавалерийской атаки, пушечной пальбы, на худой конец славного абордажа! Но вокруг было только неспокойное море, бедолаги лошади томились в трюме, а пираты сидели на берегу и старались не казать носа в штормовое море. Увы, роскошный дворец, вышколенные слуги, размеренная жизнь и даже любовь принцессы быстро приелись мне. Все-таки не зря меня мои подданные окрестили «Странником». Что же, надеюсь, приключения, к которым я так привык, скоро продолжатся.

Впрочем, сначала нужно попасть на южный берег Балтики, где меня ждет моя армия. Ну, как армия… полк. И не совсем мой, ибо вербовал я его для шведского короля и на его деньги. Впрочем, есть еще мой собственный регимент^[30], который я насобирал в своих странствиях в Мекленбурге, Померании и Швеции. Он состоит в основном из моих подданных, а также шведов, голландцев и… русских, которых злая судьба занесла на чужбину. По иронии судьбы именно из-за того, что я так легко завербовал бывших русских пленных, меня и сочли при шведском дворе знатоком «таинственной русской души» вообще и московитских дел в частности. И именно поэтому форштевни моих кораблей режут сейчас пенистые волны Балтийского моря, а я, закутавшись в плащ, стою на палубе своего корабля^[31].

Нарва встретила меня неприветливо, моросил мелкий дождик. Местные чиновники не проявили к прибытию члена правящего дома должного внимания, за что немедленно поплатились. Такое уж время – никак нельзя спустить. Положено королевскому зятю низко кланяться и подметать пол шляпой, начиная от пристани, – так будьте любезны! Разъяснив местной администрации, откуда берутся дети, и расположившись со всем возможным комфортом, я первым делом наведался в лагерь своего полка. По моему настоянию Хайнц Гротте расположил его отдельно от всех остальных шведских войск и упорно занимался оттачиванием боевых навыков подчиненных. Надеюсь, теперь заминок в контрмаршах не случится. Мой драбантский эскадрон наконец получил кремневые ружья со всеми приблудами. Я когда заказывал оружие и принадлежности, не случайно назвал сумки с мекленбургским гербом патронными. В настоящее время для заряжания мушкета порох в ствол насыпают из пороховницы. Идея приготовить заряд отдельно совершенно не нова – стрельцы, к примеру, именно так и делают, храня заряды в так называемых берендейках, но все как-то привыкли действовать по старинке. Я же приказал боезапас готовить до боя в бумажных патронах вместе с пулями. Теперь для зарядки необходимо раскусить патрон и высыпать заранее отмеренный заряд в ствол. Потом забить пулю с бумажной оболочкой в ствол, причем оболочка послужит пыжом. Все эти вроде несложные действия должны по моим подсчетам обеспечить скорострельность не менее четырех выстрелов в минуту. Ну а поскольку регимент конный, будет обеспечена должная мобильность. Теперь его с полным основанием можно назвать драгунским. На случай, если придется драться в конном строю, у каждого драгуна палаш и пистолет. Посмотрим, что получится.

Следующим шагом после прибытия была попытка ознакомиться с недвижимостью, подаренной мне покойным королем Карлом. Однако когда я спросил, где находится мыза Алатскиви и как туда попасть, выяснился один пикантный момент. Оказывается, располагается вышеупомянутая мыза неподалеку от города Дерпта, который еще во время прошлой польско-шведской войны был потерян. Короче, старый король от щедроты душевной пожаловал мне то, что ему не принадлежало. Честно сказать, не ожидал. Хотя сейчас ведь война, мало ли что территория Речи Посполитой, не терять же собственности из-за забывчивости покойного короля.

Серьезных боевых действий на территории Прибалтики не велось. Собственно говоря, некому было. Польские и литовские силы были отвлечены на Москву, шведские, в общем, тоже. Местные гарнизоны были немногочисленны и не имели большой охоты проявлять активность. И все было бы хорошо, если бы не один герцог, полный неуемной энергии. Дерпт (и моя мыза), к сожалению, находился далековато… хотя чего далековато? Если на речных судах по Нарове, а затем по Чудскому озеру, – там и до Дерпта рукой подать по Эмовже. Только вот нужно разведать, а то мало ли.

Чуден Днепр при тихой погоде… Чудское озеро, в общем, тоже ничего, а речка Эмовжа и вовсе сказка, хоть, конечно, ни разу не Днепр. Небольшое суденышко, которое я назвал бы речной баркой, неторопливо скользит по речной глади. На веслах сидят переодетые рыбаками драбанты, а Лелик, Болек и его королевское высочество великий герцог Мекленбургский вольготно расположились на корме и предаются любованию окружающими пейзажами. Впрочем, во мне довольно трудно признать высокородную особу. Одеты я и мои ближники как средней руки горожане. Оружие хоть и под руками, но не на виду. Мы, кстати, не просто так пялимся по сторонам, а ищем еще одну лодку – с разведчиками. Нам пора бы уж встретиться, но пока их не видно. Вдруг более глазастый (и внимательный) Болеслав замечает какое-то движение в зарослях ивняка под берегом. Осторожно подплываем – и точно, нам с берега машет казак. На передовой лодке экипаж русский. Со своими бородами они запросто сойдут за местных чухонцев, а то, что немецкий плохо понимают, так это не всем дано. Есть, правда, опасность, что их вычислят местные и стуканут куда следует, но на этот случай с ними Клим. К тому же эсты одинаково плохо относятся и к полякам, и к шведам, что, впрочем, совсем неудивительно: грабят их и те и другие совершенно одинаково. Русских они, конечно, тоже не жалуют, но те их если и грабили, то последний раз лет двадцать назад.

– Рассказывайте, – говорю я Климу с Анисимом. – Узнали чего?

– А как же, герцог-батюшка! – частит Анисим. – Все как есть прознали! Тут, значит, хутор неподалеку стоит. Справный такой хутор…

– А в нем бабы? – хмыкаю я.

Что поделаешь, всю развединформацию Анисим начинает с описания местных представительниц прекрасного пола. Я уже привык, хоть поначалу и бесило. Впрочем, описав баб, полусотник всегда переходит к более важной информации, а глаз у него острый.

– А как же без баб, кормилец, бабы в нем тоже есть, и все как одна…

– Тоже справные?

– Истину говоришь, герцог-батюшка! Бабы справные, кой день их ляхи валяют, а им хоть бы хны! Отряхнутся и дальше работают.

– А что за ляхи?

– А пес их знает, но одеты и оборужены справно, и кони хорошие.

– Много ли их?

– Да как сказать, важных панов трое, панов поменьше десятка полтора, а челяди, как водится, по трое на брата. Так что всего человек семьдесят.

– Аникита где?

– Следит за ними, иродами.

– Не спугнет?

– Не должен, да они и не сторожатся вовсе. Гуляют, как будто свадьба у них.

– А ты что скажешь, Карл? – обращаюсь я к помалкивающему Климу.

– Я тут к местному пастору подходил. Латиняне обидели его, а я посочувствовал. Так он рассказал, что это отряд пана Завадского. Они с евойным сыном и племянником воевать под знаменами Сигизмунда устали, ну и, как водится, отправились отдохнуть. Поначалу в Дерпте гуляли, да так, что дым коромыслом, а потом повздорили с воеводой. Тот их хотел выгнать, да куда там! Сами, поди, знаете, ваше высочество, шляхтич в поле на коне – с воеводой наравне! Так что теперь пока пан Завадский всю округу не разорит, не успокоится.

– А барон местный?

– А что барон, он и в замке отсидится, что ему сделается.

– А чего не выгонит Завадского?

– Выгонишь такого, как же! Не те сейчас бароны, сидят тихо, как мышь под веником.

– Понятно, кони-то, говорите, хорошие?

– Ой, хорошие, герцог-батюшка! – вновь вступил в разговор Анисим. – Аникита как увидал, сам не свой сделался. Говорит «жить не буду, а сведу хоть одного коня»!

– И много коней?

– Да каждый одвуконь, а у панов еще и заводные, так что, почитай, две сотни.

Ближайшей ночью мы окружили хутор, вернее, небольшую мызу, и стали дожидаться, пока люди пана Завадского угомонятся. Не знаю как ясновельможный пан и его люди воюют, но пить здоровы, это точно. С хутора доносились пьяные крики, играла какая-то музыка. Иногда раздавались визги, перемежаемые совершенно сатанинским хохотом. Наконец к утру воинство утихомирилось. Очень я надеялся, что все поляки перепились вусмерть, а то у меня всего два десятка людей под рукой. Следом должен прийти еще караван с моими спешенными драгунами и рейтарами, но караван большой, на него могут и обратить внимание раньше, чем нужно. А тут такой случай – никак нельзя упустить.

Часовые отсутствовали как класс. Многие доблестные воины лежали там, где их сразил Бахус. Другие смогли добраться до домов, откуда выгнали хозяев. Местные, те, что не успели сбежать, ютились по хлевам. Они первыми заметили наше появление, но Клим сказал им несколько слов, и те не возникали. Я, грешным делом, думал, что захотят поквитаться с обидчиками, но нет. Хранили нейтралитет – видать, привыкли.

Первыми попадали под раздачу те, кто на улице. Здраво рассудив, что важные паны спят по домам, а те, кто снаружи, проходят по списку как шелупонь, я дал отмашку. То, что пьянство вредит здоровью, известно давно. Сегодня оно приводит к летальному исходу. Пленные мне особо не нужны, то есть потрясти самого пана Завадского еще куда ни шло, но возиться с остальными – увольте! Имею опыт после памятной битвы с войском пана Одзиевского.

Трудно просыпаться с перепоя, но особенно нехорошо, если, проснувшись, обнаруживаешь, что руки связаны, а вокруг ходят суровые люди, которые вовсе не собираются тебя похмелять. Да что там похмелять – хоть бы водички бы дали! Пан Завадский и его сын стояли на коленях со связанными за спиной руками посреди двора и угрюмо озирались. Вокруг суета, местные складывали на телеги тела их менее удачливых сотоварищей, уже освобожденных от излишней одежды. Их я приказал закопать где-нибудь в лесу. Среди убитых и племянник пана: он и еще пару человек были несколько трезвее прочих и попробовали схватиться за сабли. Понаблюдав за Завадским, я понял, что выкуп меня в данной ситуации не интересует. В глазах пана сквозит ненависть, а лишний кровник мне ни к чему. К тому же вряд ли у него есть что-то помимо того, что я уже взял. Кроме того, посмотрев на замордованных до последней крайности местных жителей, особенно женщин, сочувствия к пану и его отродью я не испытывал ни малейшего. Надо было сразу кончать, легче на душе было бы, ну да чего теперь. Впрочем, изо всего надо стараться извлечь пользу. Почему бы не перессорить поляков и местных. По моему знаку Завадских потащили к одиноко стоящему дереву и стали пристраивать к сучьям веревки.

– Скажи мне хоть свое имя, негодяй! – выкрикнул связанный пан, сидя на коне с петлей на шее.

– В аду у чертей спросите, любезнейший, я им в последнее время регулярно всякую мразоту отправляю, так что они в курсе, – ответил я и махнул рукой.

Коноводы повели коней под уздцы, и приговоренные, лишившись опоры, начали дергаться в петлях. Теперь на грудь им повесили сочиненную тут же бумагу на немецком, в которой высокопарным слогом написано, что Завадские приговорены советом баронов (только что придумал) за учиненные ими насилия над местными жителями. Пусть воевода голову поломает.

На следующий день, дождавшись прибытия своих людей, мы оседлали коней и отправились в рейд. Теперь у меня сотня хорошо вооруженных всадников, и горе тем, кто осмелится встать на моем пути!

Первым делом наведался в Дерпт. От пленных знал, что у местного воеводы в настоящий момент едва две сотни ратников под началом, в основном немецких наемников. Стража несла свою службу болееменее исправно, однако принимала нас сначала за людей Завадского, а потом уже поздно. Прорвавшись в ворота и подпалив предместья, мы навели шороху. Пан воевода, на свою беду узнав, что прибыл Завадский, отправился к воротам, желая, очевидно, крепко облаять негодяя с башни, прежде чем отказаться пустить в город, и попался нам одним из первых. Делать ему было нечего, и он счел за благо капитулировать. Сильно поживиться не удалось, ибо городская казна была пустой, но какую-никакую контрибуцию я все же стряс. Можно было переманить к себе наемных солдат, тем более что жалованья они уже год не видели, но посмотрев на сих доблестных вояк, я рассудил за благо этого не делать. Подорвав на прощанье пороховой склад и подпалив городской арсенал, я со своим отрядом отбыл восвояси. Разорив еще несколько мыз и наведя как можно больше шороху, моя банда растворилась в местных лесах и материализовалась уже в районе Нарвы. Увы, мызу Алатскиви я так и не посетил. Разорять почти свою собственность мне разумным не показалось, а наводить на след польскую администрацию не хотелось. Да-да, я и мои люди всячески скрывали, кто мы на самом деле, – пусть лучше думают, что какая-то банда мародеров вконец распоясалась. Рано или поздно, конечно, это безобразие со мной свяжут, но уж лучше поздно.

Потешив душеньку разбоем, я, следуя давно полученным указаниям, направился со всем своим героическим полком в Новгород. Ну да, разбоем, а как еще прикажете назвать мой рейд по тылам противника? Чем я по большому счету лучше покойного Завадского? Разве тем, что насилий мои архаровцы меньше совершили, да рейд был все же по тылам противника, а не своим, как у покойного пана.

В Новгород я вступил довольно торжественно. Делагарди, в отличие от бургомистра Нарвы, по-видимому, проникся моим титулом и родством с правящей династией и встретил по высшему разряду. Даже колокола звонили, уж и не знаю, как он с митрополитом Исидором договорился. Отобедав с дороги, я в сопровождении своих ближников и приставленного ко мне Якобом Делагарди адъютанта отправился осматривать местные достопримечательности. Адъютанта звали Брюс Мак-Кормак, и по происхождению он был шотландцем. Добродушный и рослый здоровяк, он с удовольствием посвятил меня в здешние расклады. Руководил городом непосредственно сам Делагарди, однако русская администрация во главе с воеводой князем Одоевским не была распущена. Одоевского трудно было назвать лояльным к шведам, поскольку он все в свое время сделал, чтобы не пустить их в город. И если бы не предательство Бутурлина, ему бы это вполне удалось. Впрочем, на прямую конфронтацию князь не шел. Митрополит Исидор, как и полагается православному иерарху, также на шведов смотрел косо.

– И что же, никто из новгородцев не хочет видеть своим государем Карла Филиппа? – спросил я словоохотливого Мак-Кормака.

– Кто их разберет этих новгородцев! – засмеялся офицер. – Во всяком случае, они рады ему не больше, чем в Шотландии рады Якову Стюарту.

– А это еще что за Маклауд из клана Маклаудов? – вырвалось у меня, когда я заметил шотландца, лежащего почти посреди дороги и, очевидно, пьяного. Национальную принадлежность было нетрудно угадать по пледу и берету.

– О нет, что вы, этот парень не из Маклаудов, у их пледов совсем другие цвета, – тут же отозвался Мак-Кормак. – Я знаю его, это Джон Лермонт, он конный лучник.

– Конный лучник! И где же его лонгбоу^[32]?

– Увы, мой добрый герцог, для настоящего лонгбоу нужен тис, а он не растет в здешних местах. У нас, в стране вереска, он, впрочем, тоже не растет. Поэтому у нас мало хороших лучников, это чертовы англичане торгуют со всем светом и могут закупать тис. Поэтому у них много лучников, хотя лучшие стрелки все же валлийцы.

– А это что у него, волынка?

– О да, Джон славно играет на волынке, а еще он слывет бардом и сочиняет баллады!

– Ну надо же, у вас тут еще и поэты есть! И каков он как поэт?

– Честно говоря, так себе, – засмеялся адъютант. – Волынщик из него получше будет.

– Это кто тут сомневается в моем поэтическом даре! – заревел во весь голос некстати проснувшийся Лермонт. – Я вызываю этого негодяя!

Только что беспробудно спавший конный лучник резво выхватил здоровенный клеймор^[33] и, похоже, собирался атаковать. Я как в замедленной съемке вижу, как Кароль вынимает из седельной кобуры пистолет, и вдруг в голову молоточком стучит мысль: «Лермонт, Лермонт…» Блин, это же предок Михаила Юрьевича!

– Эй, Кароль, отставить! – вскричал я и обратился к обиженному до глубины души поэту: – Мой добрый друг, я вовсе не хотел обидеть вас, но уж коли вызов сделан, я принимаю его. Однако, поскольку вызвали меня, я имею право на выбор оружия, не так ли?

– Дорогой сэр, вы выглядите как благородный человек, и очевидно, то, что вы сказали, справедливо. Склоняюсь перед вашей мудростью! – пьяно помотав головой, заявил предок великого русского поэта.

– Отлично, коль скоро спор зашел о поэзии, то ее я и выбираю для поединка!

– Н-не понял…

– Друг мой, завтра утром в присутствии всех этих джентльменов мы с вами поочередно исполним по балладе. Кто сделает это лучше, тот и победит. А эти достопочтенные господа будут арбитрами. Вы готовы вынести на их суд свое сочинение?

Озадаченный поэт некоторое время хлопал глазами, но, как видно, мысль выступить перед большой аудиторией пришлась ему по вкусу, и он согласился.

Рано утром за городом собралась большая толпа шотландцев. Даже не думал, что их столько в шведской армии. Джон Лермонт, на удивление трезвый, вышел из толпы и приветствовал меня со всем возможным почтением. Видимо, ему объяснили, кого именно он пытался вызвать по пьяни на поединок. Бросили жребий, и первому выпало петь шотландцу. Выйдя вперед, он поклонился собравшейся публике и довольно хорошим голосом завел песню. Не могу судить об ее достоинствах, поскольку не силен в гэльском наречии, но публика восторженно приветствовала своего поэта.

Потом пришла моя очередь. Я, взяв в руки свою гитару, взял несколько аккордов, и вдруг на меня накатило видение из моего прошлого-будущего…

Я и раньше слышал эту песню. Ее иной раз исполняли наши доморощенные гитаристы, но особого впечатления она на меня не произвела. Но однажды Алена вместо модного клуба затащила меня на какую-то фолк-вечеринку. Там играла незнакомая мне группа, использовавшая помимо привычных гитар достаточно редкие инструменты вроде ирландской волынки и арфы. Но поразила меня не столько их игра, сколько пение солистки. Это было так здорово, так не похоже на все, что я слышал до сих пор, что я стоял как завороженный. Хотелось слушать и слушать эту необычную девушку. Или пойти на край света и убить какого-нибудь дракона в ее честь, и хрен с ним, что все драконы давно в Красной книге. Если бы я не был влюблен тогда в Алену, я бы, наверное, не устоял перед ее чарами. Да, в общем, и не устоял, и ее волшебное пение долго звучало у меня в голове. Не знаю почему, но тогда я не узнал, как ее зовут, лишь много позже мне стало известно ее имя, такое же прекрасное и таинственное, как и ее пение. Хелависа, или Наташа О’Шейн.

Оказавшись женихом шведской принцессы, я хотел было поразить ее своим музыкальным талантом. Песен я знал немного, и все, как вы понимаете, на русском. Пробовал перевести на немецкий – не легла, шведского я вообще не знаю, а вот на английский, как ни странно, что-то получилось. Принцессе я ее, впрочем, так и не спел, так что сегодня должна быть премьера.

Я глубоко вздохнул и, закрыв глаза, представил себе сказочную страну с зеленой, как изумруд, травой и журчащими, как серебряные колокольчики, ручьями. И над головами присутствующих поплыли слова песни группы «Мельница»…

Мое пение, да еще на ненавистном им английском языке, шотландцы встретили настороженно, однако примерно со второго куплета их насупленные лица стали разглаживаться, а уж услышав про пьющую Шотландию, благодарные слушатели разразились приветственными криками и принялись подпевать. Похоже, песня им понравилась. А я, понизив голос, закончил словами про то, как пьет российский народ.

А потом грянул с новой силой, заполняя звонким голосом пространство:

Из толпы горцев выступил Джон Лермонт и с поклоном заявил:

– Вы прекрасный поэт, ваше королевское высочество, пожалуй, после такого поражения я брошу занятия поэзией.

– Что вы, друг мой, ни в коем случае не делайте так, напротив – продолжайте свои занятия. Скажу вам больше: постарайтесь привить страсть к сочинительству вашим детям. И кто знает, может, ваши потомки прославят род Лермонтов не только как храбрые солдаты, но и как искусные поэты.

Наладив хорошие отношения с шотландцами, составляющими значительную часть шведских войск, я решил, что пора бы подружиться и с русскими властями. Как я уже говорил, власть эту в Новгороде представлял воевода князь Одоевский Иван Никитич, имевший прозвище Большой. Вот к нему я и отправился в гости, взяв с собой неразлучных Лелика с Болеком и Аникиту. Якоб Делагарди предупреждал меня, что князь-воевода держится русских обычаев и принимает гостей «совершенно варварски», но испугать ему меня не удалось.

Если князь и удивился моему визиту, то виду не подал. Встретил на крыльце с приличествующей обстоятельствам помпой. Княгиня, нестарая еще женщина с румяным лицом, с поклоном подала мне ковш «испить с дороги». Я, грешным делом, опасался, что поднесут мне тройной перцовой, но, по-видимому это была, точнее, будет, фишкой Петра Великого. В ковше был квас, причем довольно ядреный. Кстати, по словам Аникиты, с которым я предварительно немного проконсультировался, почетным гостям подносят мед или заморское вино, но князь, видимо, таким образом выражал фронду. Но не тут-то было – не знаю как прочие иноземцы, а я выпил квасу с удовольствием и поблагодарил княгиню. Как говорят московские бояре, я представлял себе довольно слабо, но как-то само собой у меня вырвалось в совершенно шолоховском стиле:

– Спаси тебя Христос, княгинюшка, знатный у тебя квас.

Наверное, если бы я станцевал вприсядку, исполняя при этом «Аve Maria», княгиня удивилась бы меньше. На заросшем густой бородой лице князя эмоции выражались слабее, но, похоже, он также проникся. Нас пригласили в горницу, усадили на почетное место и стали потчевать. Закуски слуги натащили на хорошую гулянку, но я и мои спутники молоды, да еще военные, так что возможностью пожрать на халяву нас, добрых молодцев, не испугаешь.

Начинать разговор, прежде чем гость утолит голод и жажду, верх неприличия, даже Бабе-Яге в сказках всегда говорят: ты меня накорми-напои, а потом спрашивай. Так что боярин терпеливо дожидался, пока четверо молодых проглотов с завидным аппетитом уничтожают разложенные на столе припасы. Наконец первый голод был утолен, и мы перешли к деловой части визита. Первым начал воевода и велеречиво и витиевато выразил удовольствие от приема в Новгороде такого дорогого и знатного гостя, которого принимали с колокольным звоном, как царскую особу.

– Ох, князь, льстишь ты мне, сирому и убогому, нешто царей где без хлеба-соли встречают?

Иван Никитич поперхнулся и посетовал, что встречал меня сам Делагарди, а его до торжественной встречи не допустили, и как положено в немецких землях встречать столь высокородных гостей, он не ведает.

– Да я, чай, не в Неметчину приехал, чтобы меня на иноземный манер встречали, – медовым голосом пропел я боярину.

Похоже, шаблон хозяину я порвал напрочь, и он недоуменно моргал глазами. Лелик и Болек помалкивали – будь разговор на польском, они бы поняли, а так лишь с пятого на десятое. Аникита тоже молчал, лишь иногда усмехаясь в бороду. Он уже привык, что у меня язык без костей и плести словесные кружева я могу довольно долго.

– Видишь ли, боярин, я в весьма трудном положении. Король Швеции Густав Карлович безмерно опечален нестроениями в Русской земле и, по христианскому обычаю желая помочь ближнему, послал меня разузнать, в чем причина этих нестроений и нельзя ли как-то помочь вашему горю. И вот приехал я к вам, а у меня дома жена молодая, ждет меня, печалится. Да в вотчинах своих я сколь времени не был, того и гляди лихие люди растащат добро мое без хозяйского-то пригляду!

– Так чем же я тебе помогу, князь? – оторопело спросил боярин. Очевидно, мои причитания о брошенных вотчинах нашли живое понимание в его сердце.

– Как чем, дорогой мой Иван Никитич! Правдой, только ею, родимой. Вот ты скажи мне, вы крест королевичу Карлу Филиппу целовали?

– Целовали, князь, и от клятвы своей не отступим.

– Это хорошо, это просто бальзам на сердце мое израненное. И его королевскому величеству благоприятно узнать это будет, но ведь вы еще и обещались поспособствовать, чтобы его брата на царский трон в Москве возвели. А меж тем в Москве какие-то польские прощелыги сидят и в ус не дуют. Того и гляди Сигизмунд королем станет и в латинство всю Русь введет.

– Не бывать тому! – неожиданно твердо и с вызовом в голосе говорит боярин. – Не бывать Жигимонту нашим царем – хоть все свои животы положим, а не допустим такого бесчестия!

– О как! А кто в Новгород приехал жителей к присяге его сыну королевичу Владиславу приводить?

– Королевича Владислава дума боярская приняла, и он обещался веру православную принять, а не исполнил того. Да и ваш шведский королевич тоже!

– Вот то-то и оно, что семибоярщина приняла королевича Владислава, а не земля русская. А надо бы земский собор созвать и там всей землей решить, кого звать на царство. И коли вся земля решит, что не стоять земле Русской без православного государя, так и Карл Филипп православие примет, и любой иной, кого бы ни выбрали. Внял ли, боярин? Вот то-то же.

Выезжая с воеводского двора, я заметил, что в сторону митрополичьих палат побежал дворовый человек князя. Не иначе, воевода решил поведать Исидору о чудном заморском герцоге, объявившемся в Русской земле. Ну-ну!

Главный храм Новгорода – это Святая София, как я слышал еще в прошлой своей жизни (смешно звучит, правда?), самый древний христианский храм, построенный славянами в нашей необъятной родине. В принципе, храм и храм, интересно посмотреть, конечно, раньше-то не довелось, но я теперь как бы лютеранин и мне не то что бы нельзя, но надо. Тьфу, блин, совсем запутался! В общем, есть у меня дело, храм сей красоты чудной и святости превеликой интересен еще и тем, что в нем есть ворота, именуемые Сигтунскими. Сигтуна, если кто не знает, это древняя столица Швеции, и ворота сии новгородцы оттуда, как бы это помягче… увезли, короче. После набега, естественно. Неизвестно откуда молодой шведский король Густав Адольф про это прознал, но только пришла ему в голову блажь оные ворота вернуть на историческую родину. Он озадачил этим Якоба Делагарди, ну и меня попросил посодействовать. Причем если Якоб отнесся к поручению со всей серьезностью, то я сразу решил, что сделаю все, чтобы это мероприятие саботировать. Оно конечно, я сейчас немецкий герцог, но в прошлой-то жизни был русским. Так что хрен вам, дорогие товарищи, а не реституция культурных ценностей. Прежде всего надо ворота осмотреть самому. Ну что же, впечатляют, работа изумительная и без сомнения западноевропейская. Новгородские обыватели и церковные служки смотрят на меня, пока я любуюсь ими, мягко говоря, неодобрительно, но помалкивают. Не, нельзя такую красоту шведам, они люди суровые, оценить так, как мы, не сумеют. На фиг, на фиг, ибо не фиг! Никакой реституции.

Выхожу наружу и вновь натыкаюсь на толпу нищих. Вновь потому, что когда заходил, уже видел. Вообще немного бесит – куча профессиональных горластых бездельников выставляет напоказ свое убожество, часто и густо липовое. Ко мне, правда, особо не лезли, я для них чужеземец, враг и вообще басурманин. А это еще кто? Из толпы вышел некто совершенно безумного вида в лохмотьях, веригах и прочем. Юродивый. Так как они пользуются непререкаемым авторитетом среди местных, и плетью его нельзя. К тому же если верить классику, обладают даром пророчества или еще каким.

– Ваня… Ваня… – зазавывал довольно неприятным голосом.

– Чего тебе, убогий? – спросил я максимально вежливо для данной ситуации. Вот откуда он мое имя прошлое знает? Хотя как откуда – у меня и сейчас такое же.

– Ваня, дай копеечку!

– А тебе зачем? Все равно или пропьешь, или потеряешь, – ответил. Блин, кто меня за язык тянул связываться? Дал бы медяшку – и дело с концом.

– Дай копеечку, не жадничай. Я тоже сарафан надену и в скоморохи пойду.

Чего? Или это он про мое бегство от стражи Кляйнштадта? А знает откуда?

– А потом на боярской дочке женюсь. Сам в бояре выйду. Дай копеечку, Ваня!

Твою мать!

– А потом воеводой стану.

У него что, и впрямь дар? Хотя…

– Ваня, дай копеечку, я у тебя на свадьбе погуляю.

Блин, да он дуру гонит, вон реально глаза безумные. Кидаю юродивому талер.

– Молись за меня, юродивый. – Если он сейчас про царя Ирода что-то скажет, не посмотрю, что место святое!

– Помолюсь, помолюсь, батюшка.

В безумных только что глазах уже подобострастие и радость от удачного развода.

Тьфу, пропасть, чуть не уверовал с перепугу. Нет, так можно и в дурку загреметь, хотя с учетом того, что я второй год в чужом теле, мне там самое место.

Меж тем окружающие смотрели на происходящее с таким пиететом, как будто если не сам Христос спустился в компании ангелов, то как минимум один из апостолов. Я собрался отправиться домой, если можно так назвать выделенный мне под проживание большой бревенчатый терем, но внимание окружающих привлекло появление митрополита. Люди вокруг при виде митрополичьей процессии опустились на колени, прося благословения, и только я стоял… как дурак. Что-то надо было делать, Исидор, как ни крути, князь церкви и очень большой духовный авторитет. Я не нашел ничего лучше, чем, сняв шляпу, отвесить поклон, какой был бы приличен лицу, равному мне по положению. Вид, наверное, при этом у меня преглупым, а среди народа послышался шепоток: «Ишь, как басурманина от ладана-то корежит!» Аут, приехали, зовите экзорциста, блин! Митрополит задержался на мне глазами и, неожиданно благословив меня, ушел, пока я хлопал глазами. Но, видимо, он со мной не закончил, и ко мне мелким шагом подошел служка неопределенного возраста и тихо, на хорошем немецком языке, сказал:

– Ваше королевское высочество, его преосвященство просит вас удостоить его визитом и беседой.

Я пошел за ним, слыша за спиной перешептывания прихожан. Наконец мне это надоело, и я, обернувшись, поднял вверх руку и замогильным голосом провозгласил:

– Вот что крест животворящий делает!

Позвавший меня на беседу митрополит Исидор человек непростой. Бывший прежде игуменом Соловецкого монастыря, он сначала приводил войска к присяге Федору Годунову, а через два года венчал на царство Василия Шуйского. Именно он был инициатором договора со шведами, но он же руководил обороной города от них, когда понял, что шведы хотят под шумок захватить Новгород. И хорошо, надо сказать, руководил: если бы не Васька Бутурлин, Делагарди до сих пор под стенами топтался бы.

Смотрел строго, как будто сверлил глазами. Ну, этим меня не проймешь, я стоял, как послушник перед патриархом, глазки потупил, вся фигура выражала смирение, хоть пиши с меня кающегося грешника. Наконец Исидор прервал молчание:

– Откуда ты ведаешь наш язык, иноземец?

– Я знаю много языков, ваше преосвященство. Ваш ничем не лучше и не хуже других.

– Ты говоришь на нем не так, как мы, но так, будто он для тебя родной. Но это ладно. Чего ты, иноземец, от нас хочешь?

– Меня послал его величество король Густав…

– Это ты Одоевскому рассказывать будешь, – перебил меня митрополит. – Зачем тебя послал свейский король, я ведаю, я спрашиваю – чего тебе надобно? Почто ты смущаешь души христианские? Зачем смуту сеешь?

– Я смуту сею? – возмутился я. – Да вы, батюшка, с этим и без меня хорошо справляетесь! Сегодня одному царю крест целуете, завтра другому, то поляков зовете, то шведов. Даром что третий Рим!

– Ко мне надобно обращаться не «батюшка», а «владыко», – наставительно произнес явно обескураженный моим напором Исидор. – Кто ты такой, чтобы судить нас? Разгневали мы, видно, господа нашего, что послал он смуту на Русь святую. Сколь годов длится смута, отчаяние владеет умами, и нетверд народ в вере.

– Ничего, недолго осталось, – ответил я ему. – Вот выгонят ополченцы поляков из Москвы – выберете себе нового царя, ну и заживете по-старому. Не сразу, конечно, но заживете.

– Откуда знаешь сие?

– Откуда, откуда, от… знаю, короче! И знаю, что на господа ты, владыко, напраслину возводишь, не он виноват в ваших бедах, а вы сами.

– И кого на престол выберут, уж не королевича ли Карла?

– Да куда там! Оно, может, и неплохо было бы, да вам же «природного государя» подавай! Вот и выберете себе на голову…

– Говори!

– Чего говорить? Кого царем выберете? Мишу Романова, кого же еще!

– Сына Федора Никитича? – задумчиво протянул митрополит. – Он царю Федору Иоанновичу племянник…

– Во-во, а батюшка его патриарх Тушинский патриархом всея Руси станет, то-то заживете!

– Патриархом? Однако! А как к тому свейский король отнесется?

– Как – не знаю, врать не буду, но одно скажу тебе, владыко: король Густав Адольф был бы рад видеть московским царем своего брата. Однако если московским царем не будет избран король Сигизмунд или его сын, он будет рад ничуть не меньше. Так что кого бы вы ни выбрали, король Густав Адольф его признает, ибо добрые отношения между Русью и Швецией выгодны обоим государствам.

– А вернет ли он Новгород, если…

– Все в руце божией, ваше преосвященство!

Вечером ко мне подошел Клим.

– Ваше королевское высочество, – торопливо зашептал он мне на ухо. – Неспокойно в рейтарской роте.

– Чего так?

– Да кто-то воду мутит, подзуживает их уйти к Ляпунову поляков бить.

– Ну а что, дело хорошее. А кто собирается, неужто все?

– Да хотят-то все, только некоторые опасаются. Оне ведь крест целовали вам на службу. Анисим со стрельцами и казаки на том бы не стали, но Аникита говорит, уйти так бесчестие будет. И рейтары, что из дворян и детей боярских, с ним согласны.

– Эва как! А ты откуда знаешь, неужто с собой звали?

– Да нет, ваше высочество, отрезанный я ломоть, подслушал ненароком.

– Понятно, ну да утро вечера мудренее, вели назавтра с утра лошадей седлать всем конным. И то сказать – застоялись люди без дела, вот и лезет в голову всякое неподобное. Да пусть припасов с собой возьмут, хоть на неделю.

– Будет исполнено, ваше высочество. Осмелюсь спросить: в набег пойдем или как?

– Там видно будет.

Наутро вся моя конная рать двинулась из Новгорода. Вся – это русские рейтары, мекленбургские кирасиры и мои драбанты-драгуны. Ну и стрельцы до кучи. Шли по-татарски, без обозов, одвуконь, плюс еще одна лошадь с вьюками. Так уж совпало, что Делагарди сам рассказал мне накануне о некой шайке разбойников, свирепствовавшей в шестидесяти верстах от города, и я, не мудрствуя лукаво, сообщил ему, что собираюсь заняться этой проблемой. Не то чтобы я сильно беспокоился о криминогенной обстановке, но встряску своим сделать надо, чтобы жиром не заплывали, да и поголовье разбойников подсократить – дело по-любому богоугодное.

К концу второго дня мы встали на дневку. Еще прежде отправив казаков в разведку, мы остановились в небольшом леске, ожидая результатов. Казаки воротились под утро и поведали следующее. В нескольких верстах от нашей дневки есть довольно богатая некогда усадьба, в которой явно творится что-то неладное. Судя по всему, занял ее какой-то кавалерийский отряд и усердно занимается грабежом окрестного населения. Кто такие эти грабители, казаки не поняли, но чтобы их не могли обвинить в ненадлежащем выполнении своих обязанностей, притащили «языка».

– Ну что же, давайте сюда болезного, посмотрим, что за фрукт, – объявил я, выслушав доклад.

Казаки не заставили себя ждать и живо приволокли связанного парня.

– Развяжите его, – приказал я и, дождавшись выполнения, спросил: – Ты кто, лишенец?

– К-казак, – заикаясь, провозгласил пойманный.

Услышав это заявление, мои подчиненные засмеялись: больно уж негеройский вид был у парня. В глазах страх, волосы, подстриженные под горшок, растрепаны. Одет в какой-то немыслимо испачканный жупан с чужого плеча и рваные шаровары.

– И откуда ты такой красивый взялся? – ласково поинтересовался Аникита.

– Пан, не извольте гневаться, пан, – жалостливо произнес обормот на языке, который впоследствии станет украинским.

В ходе допроса выяснилось, что это недоразумение никакой не казак, а вовсе даже посполитый крестьянин, присоединившийся к казакам в надежде пограбить. Таких в отряде сотника Шила, почитай, половина, остальные вроде все же казаки. На вопрос, чего их принесло сюда, он не ответил, ибо не знал, но догадаться нетрудно. Под знаменами короля Сигизмунда, хочешь – не хочешь, придется воевать, а львиная доля добычи, как ни крути, достанется знатным панам. А селян грабить и риска меньше, и добыча в один котел. Так что пан сотник рассудил за благо предпринять квест в Северную Русь. Как говорят в таких случаях донцы, «за зипунами». В принципе, дело житейское, все наемники при случае так делают. Ну, а этим просто не повезло, мне попались.

Однако усадьба, ставшая штаб-квартирой мародеров (а слова-то такого еще и нет, я интересовался^[34]) довольно удобна для обороны. Стоит на возвышенности, окружена тыном. Боярский терем и службы сложены из бревен, с наскока не взять, а людей терять не хочется. Кроме того, сотник свое дело знает, и караулы у него не спят. Как нас до сих пор не заметили, просто чудо. Казаки, как ни странно, на конях воины так себе, вроде татар – налететь пограбить, не более того. Но, в отличие от татар, крепки в обороне, если засядут в вагенбурге – их оттуда без артиллерии не выкурить. А тут и вагенбурга не надо, вон целый острог заняли, – поэтому действовать будем так…

Когда на следующий день разбойники очередной раз отправились на свой промысел, они неожиданно напоролись на небольшой отряд мушкетеров и стрельцов, идущий по дороге к их базе. Подивившись странному сочетанию шведской и русской пехоты, воровские казаки попытались отогнать врагов подальше, но не тут-то было. Пехота тут же перестроилась и лупанула залпом в противника. Попытка атаковать с другой стороны кончилась тем же. Несмотря на все попытки отвлечь их, пехотинцы стойко продолжали продвигаться вперед, и если так пойдет дальше, скоро, чего доброго, достигнут усадьбы. Поразмыслив над складывающейся ситуацией, сотник рассудил, что лучше журавль в небе, чем утка под кроватью, и, оставив большую часть своего отряда отвлекать настырных пехотинцев, с остальной частью вернулся в свой импровизированный острог, решив озаботиться спасением награбленного. В самом деле, конницы у врагов не видать, а пехота их не догонит. Но как только небольшая вереница возов и вьючных лошадей выкатилась из ворот усадьбы, предварительно подпалив ее, на гарцевавших вокруг моих спешенных драгун (а пехотой были именно они со стрельцами) с двух сторон навалились кирасиры и рейтары. Окажись они в чистом поле, да на свежих конях, бездоспешные казаки, может, и ушли бы, но мои латники, сдавив с двух сторон, заставили их принять бой. Тем временем оставшиеся драгуны во главе со мной окружили обоз и, не тратя времени на переговоры, начали отстрел противника. Разгром был полным, небольшая часть разбойников ушла, остальные, поняв, что оказались в безвыходном положении, бросили оружие. Приказав вязать пленных, я, бегло осмотрев захваченный обоз, покривил губы. Крохоборы: если не считать небольшого количества пушнины, ничего ценного. Хватали все подряд, по принципу «в хозяйстве все сгодится». Ну что же, сходили, развеялись, пора и честь знать, идем обратно.

В авангарде нашего воинства, возвращающегося с победой, шли кирасиры. Следом, гоня пленных и захваченный обоз (не пропадать же добру), шли драгуны. Замыкали стрельцы и рейтары. Качаясь в седле рядом с Анисимом и Аникитой, я неожиданно спросил:

– А помнишь, боярский сын, о чем мы уговаривались, когда я тебя на службу брал?

– О чем, княже?

– Что я тебя на православных в бой не поведу.

– Да какие же то православные, тати они и есть тати, – скривился сотник моих рейтар.

– Так-то оно так, да слово дадено – что пуля стреляна, нарушил я свое слово! – вздыхая, продолжил я.

Аникита не мог понять, куда я клоню, а вот Анисим, кажется, начал понимать.

– Это выходит, герцог-батюшка, мы тебе вроде как ничего и не должны?

– Выходит-выходит, – ответил. – Ты мне вот что скажи, пушкарь, Аникита – с ним все понятно, служилый человек, а тебе что на Москве медом намазано? Ты-то чего туда рвешься?

– Да как тебе сказать, герцог-батюшка, жена у меня там, родина опять же.

– Родина… ну если родина, то какого хрена вы мнетесь, ровно девка перед сеновалом? Надумали уйти – лучшего момента не будет. Я скажу – мол, вдогон за татями ушли. А не вернулись – так кто знает, что приключилось-то? Война – она не тетка!

– Выходит, княже, ты нас отпускаешь? – недоверчиво протянул Аникита.

– Все одно разбежитесь, паразиты, а так, может, хоть толк будет. Только если идете, то идите все вместе. Кое-чему я вас с божьей помощью все-таки научил, и все вместе вы чего-то стоите, а по одному вас даже такие олухи, что впереди связанные идут, повяжут. И к Ляпунову вам без надобности. Идите в Нижний Новгород, к земскому старосте Минину или к князю Пожарскому. Кланяйтесь им от меня.

– Земскому старосте кланяться?

– Ох, Аникитушка! Сегодня староста, а завтра, глядишь, в боярской думе сидеть будет. Ну, ступайте с богом, пока не передумал!

– Ты это, герцог-батюшка! – помялся стрелецкий полусотник. – Не поминай лихом!

– Да ступайте уже, обормоты!

Когда рейтары и стрельцы, поворотив коней, скрылись из виду, я спросил у Рюмина:

– Клим, а ты чего с ними не пошел?

– Мой герцог, почему я должен был пойти с ними? – спросил он меня удивленно.

– Ты знаешь, Аникита мне еще после Кальмарской резни рассказал, что у его отца был товарищ, Патрикей Рюмин. И сгинул этот его товарищ как раз в походе на Ревель. Еще при Иване Васильевиче. А еще он сказал, что у посадских фамилий не бывает, все больше прозвища. И уж такое прозвище – Рюмин – у простого человека вряд ли когда случится. Вот я и думаю: а не Патрикеевич ли ты?

Рюмин промолчал какое-то время, а потом, как-то странно посмотрев на меня, спросил:

– А ты чего не пошел?

– Карлушка, ты дурак совсем? Куда я пойду, у меня вон герцогство, жена принцесса, на кого я это все брошу!

– А у меня – ты, твое высочество, на кого я тебя брошу, такого хозяйственного.

– Ладно, поехали, а то отстали… Слушай, Клим, у тебя это, выпить есть? Не, этого не буду, как вернемся в Новгород, у шотландцев достань виски. Точно знаю, они делают, обормоты.

Чтобы пропажа русского регимента не сразу бросилась в глаза, я развил бурную деятельность. Вывел пехоту из Новгорода и в последние более-менее погожие деньки посвятил их боевому слаживанию с конницей и артиллерией. Все-таки будь тогда на месте хоругвей пана Одзиевского настоящие крылатые гусары – нам бы туго пришлось. А посему повторение – мать учения. Усердно тренируемся в марше, перестроениях и залповой стрельбе. Учимся поддерживать конницу огнем мушкетеров, а мушкетеров прикрывать кавалерией. Кроме того, по настоянию Ван Дейка всячески тренируемся в инженерных работах, ставим острожки и вагенбурги. Вообще-то для этих целей должны быть вспомогательные части вроде русской «посохи», но немцев тут нет, а русские ко мне не идут. Я пытался завербовать некоторое количество местных жителей, но – увы, басурманин я, и все тут.

Хотя не все так просто: история с юродивым, о коей я успел позабыть, получила неожиданное продолжение. Недавно Клим со смехом рассказал мне, что слышал на рынке, что заморский королевич (то бишь я) вызвал на теологический диспут местных святых старцев и совсем было их победил, но пришел юродивый (и все опошлил) и пристыдил заморского королевича, отчего тот со слезами на глазах обещался отречься от латинства и пойти босиком в паломничество. Да ладно бы в Иерусалим, а то ведь на Соловки – поклониться Зосиме и Савватию. Я вот думаю, если эти слухи дойдут до моей благоверной принцессы Катарины и ее братца – что они со мной сделают?

Делагарди иногда посещал учения, смотрел внимательно, но не вмешивался. Другим шведам, и тем более наемникам, это неинтересно. Ну, как бы не больно и хотелось.

Залетные разбойники атамана Шила были не единственными татями в этих краях. Голод и последующая смута сорвали с места множество народу, и немалое количество из них взялось за кистени. Купцы по дорогам могли путешествовать только с большой охраной, да и та не давала никакой гарантии. Торговля хирела, хирел и Новгород. Покончить с этими разбойниками было задачей куда более хитрой, нежели с залетной бандой. Тем более что многие были просто местными жителями. Убрал такой крестьянин кистень подальше – и все, он не тать, а простой пейзанин. Стоит, кланяется, как китайский болванчик, и купи его за рупь двадцать! Ну, да нет таких крепостей, которых не брали бы… Мекленбургские герцоги!

По реке плывет… но не утюг и не из села Кукуева, а ладья из Новгорода. Судно, судя по осадке, груженное, и возможно чем-то ценным. Людей на ладье немного, да и выглядят они отнюдь не богатырями, так что когда неопытный кормчий ненароком посадил ладью на мель, снять ее своими силами у них не получилось. Помаявшись, бедолаги отправились искать помощь, каковую и нашли в ближайшем селе. Пока незадачливые купцы и их приказчики совместно с местными крестьянами разгружали ладью, пока сняли облегченное судно с мели, день и закончился. Чин по чину расплатившись с помощниками и уговорившись на завтрашнюю погрузку, корабельщики завалились спать. Нет, часовых, знамо дело, поставили, как же без них, время-то какое беспокойное. Однако умаявшихся за день работяг на всю ночь не хватило, и под утро и они провалились в сладкий сон. Так и спали бы незадачливые путешественники, да разбудили их лихие люди, едва поднялось осеннее солнышко. Крестьяне, помогавшие давеча разгружать ладью, заявились на этот раз людно, конно и оружно. В смысле – на телегах и со всяческим дубьем в руках. Огнестрела ни у кого видно не было. Несколько человек было вооружено получше других. На головах шишаки, на поясах сабли, одеты в простеганные тегиляи^[35], прочие же простые селяне только с дубинами и рогатинами в руках.

– Эй, болезные! – заорал один из лучше вооруженных татей – видимо, главарь. – Ну-ка поднимайтесь да грузите ваше добро на телеги!

– Ну, вот видишь, Клим, – шепнул я Рюмину. – Я же тебе говорил, что тати здесь живут, а ты – «селяне, селяне»!

Клим, вздохнув, обратился к душегубам плаксивым голосом:

– Ох вы, окаянные, да как же вас земля носит!

Рядовые разбойники тем временем пинками поднимали остальных членов нашей экспедиции. Один из них, желая, очевидно, выслужиться, подскочил к Климу, чтобы ударить его. Но не тут-то было: ловкий колыванец, увернувшись от кулака, подставил татю подножку. Тот неловко грохнулся на песок и тут же, получив под ребра пинок, затих. А это что? Один из разбойников потянул из-за спины лук, – а вот этого нам не надо! Расстояние для допельфастера^[36] далековато, но сегодня удача на моей стороне, и тяжелая пуля попала в лук, расщепив его и вывернув руку незадачливому стрелку. Мои люди также прекратили изображать статистов и, выхватив ножи и пистолеты, уложили татей мордой в прибрежный песок. Некоторые попытались бежать, но со стороны деревни, рассыпавшись цепью, уже скакали мои драбанты.

– Эй, бестолковые! – крикнул я главарям разбойников. – Ну-ка бросайте свою хурду на землю! Да поживее, а то я злой, когда не высплюсь, – ведь всю ночь вас, душегубов, караулил.

Через несколько минут все было кончено. Незадачливые разбойники повязаны, почти не оказав сопротивления.

– Чего с татями делать будем, ваше высочество? – спросил Клим.

– Вообще-то местный обычай достаточно суров. Провинившихся в такого рода преступлениях без долгих разбирательств развешивают на окрестных деревьях. Так сказать, в назидание. Но я же не изверг какой!

– Этих, что вооружены получше, вязать и в ладью. И этого обормота заодно, что на тебя кинулся, – скомандовал я. – Прочим сделать кроткое внушение, дабы больше не грешили, да и отпустить по домам. Ну и посечь, как же без этого.

– Посечь? Так мы профоса-то с собой не брали, – озадаченно почесал репу Клим.

– Тьфу ты, нашел проблему: раздели селян пополам – и пусть одна половина выдерет другую, потом поменяются. А кто не согласен – в Новгород, в разбойный приказ, пусть с ними Одоевский разбирается. Да побыстрее, возвращаться надо, не ровен час дожди зарядят, будем по грязи телепаться.

Едва я со своим отрядом вернулся в Новгород, мне сообщили, что встречи со мной ждет Делагарди. Пришлось сразу же переодеваться. В рейдах, чтобы выглядеть купцом, я одевался в местное платье. Но вот зипун, косоворотка и порты уступили место камзолу и бархатным кюлотам на французский манер. Теперь великий герцог готов принять своего непосредственного руководителя. Именно так: Делагарди – мой номинальный начальник. Впрочем, он прекрасно понимает, что германский фюрст и королевский зять большая величина и потому ведет себя крайне корректно.

– Заходите, друг мой! – радушно пригласил я генерала. – Мой дом – ваш дом, я всегда рад вас видеть.

– Почтительно приветствую ваше королевское высочество! – склонился Делагарди.

– Ах, оставьте эти несносные церемонии! Какие новости?

– Я, собственно, поэтому и прибыл к вам с визитом. Пришло послание от короля, и вот еще.

С этими словами генерал подал мне довольно увесистый свиток. Посмотрел на печать – ого, любезная моя Катерина Карловна прислала письмо пропадающему на войне муженьку.

– Что пишет король?

– Читайте сами, – ответил генерал и подал еще один свиток. Эх, как же мне не хватает малыша Мэнни! Продираюсь глазами сквозь вязь готических букв. Ага. Король доволен и выражает нам свое благоволение. И вас тем же концом и по тому же месту, ваше величество! Ага, мирный договор с датчанами почти подписан, они, правда, хотят контрибуции, но Аксель не уступает. Правильно делает, работа у него такая! А вообще rabano picanto^[37] королю Кристиану, а не контрибуцию! Перетопчется кузен, не маленький. Что еще? Ага, не дают Густаву Адольфу покоя Сигтунские ворота. Вот сними их и положи ему на тарелочку!

– Что вы об этом думаете? – спросил Делагарди.

– Что тут скажешь, если вы хотите вызвать бунт, то лучше повода не придумаешь, – недолго думая, ответил я.

– Я тоже так думаю, но что ответить королю?

– Да так и ответьте: не время, мол. Вот еще немного, все успокоится, а там, глядишь, король вызовет вас ко двору – и это станет заботой вашего преемника, а не вашей.

– Вы полагаете, меня отзовут? – заинтересованно спросил генерал.

– Ну, когда это точно случится, я вам сказать не могу, но его величество собирается реформировать армию, а вы, по его словам, лучший шведский военачальник. Так что вам и карты в руки.

– Карты? – озадаченно переспросил Якоб.

Тьфу ты, черт! К картам европейцы еще не пристрастились, по крайней мере шведы. А вот у англичан, говорят, при дворе картами не брезгают даже дамы. Впрочем, генерал, кажется, понял мою мысль.

– Ваше королевское высочество, все хочу у вас спросить, – перевел Делагарди разговор в другую плоскость.

– Спрашивайте, друг мой, сделайте одолжение.

– Зачем вам это нужно?

– Что вы имеет в виду? – недоуменно ответил я вопросом на вопрос.

– Вашу охоту на местных разбойников.

– Ах, вот вы про что! Ну, на это есть сорок причин. Во-первых, мне скучно!

– Остальных причин можете не называть, – засмеялся Якоб, которому я уже как-то рассказывал байку о Ходже Насреддине. – А если серьезно?

– А я серьезно. Мне действительно нечем заняться. Я с гораздо большим удовольствием проводил бы время со своей молодой супругой. Мы женаты так недавно, что просто не успели надоесть друг другу. Я мог бы заняться своими землями в Германии, да мало ли чем еще. Кроме того, разбойники, и вам это известно не хуже меня, превратились в настоящий бич здешних мест. И то, что шведская власть в моем лице борется с ними, весьма положительно воспринимается местными жителями. Кроме того, разве вы не обратили внимание, что наш любезный князь Одоевский в последнее время сильно занят? Многоуважаемый Иван Никитич по уши завяз в разбойном приказе, занимаясь расследованием и судом татей, которых я ему так регулярно поставляю. Так что времени и сил на то, чтобы втыкать вам палки в колеса, у него просто не остается.

– Пожалуй, вы правы, – хмыкнул генерал. – А что он делает с этими, как вы сказали, да-да, с татями?

– Вопрос интересный, поскольку публичных казней давно не было (я ведь ничего не пропустил?), либо разбойники становятся холопами любезнейшего Ивана Никитича, либо… Либо они просто не пережили следствия. Кнут и дыба доставляют не самые приятные ощущения, знаете ли. Впрочем, я почему-то полагаю первый вариант более частым.

– Вы полагаете, у князя мало холопов?

– Я полагаю, что лишних просто не бывает. Я немного изучил местное законодательство и обычаи. Они очень архаичны и вместе с тем интересны. Холопами становятся либо пленные, причем, как вы понимаете, речь о людях низкого звания. Либо же люди по каким-то своим причинам добровольно расстаются со свободой. Пленные остаются в своем звании до смерти человека, пленившего их, а закупы – пока не отработают свой долг. Таким образом, холопов не бывает много, кроме того, правительство обычно крайне негативно относится к закабалению своих подданных. Что, впрочем, вполне понятно: ведь холопы не платят податей. Ну, а сейчас, когда твердой, да что там твердой, никакой власти нет, – довольно удобное время, чтобы увеличить число зависимых от тебя людей. А поскольку князь хотя и самый большой начальник, но все же не единственный, идет грызня между дьяками, боярскими детьми и прочими чинами его администрации.

– Вы рассказываете интересные вещи, ваше высочество. Ведь считается, что все московиты в той или степени рабы и их государство всячески старается поработить их.

– Кем считается, заезжими путешественниками, которые мало что видели и еще меньше поняли?

– Ну, мне приходилось слушать пастора Глюка, побывавшего в Москве и рассказывавшего о падении нравов среди ее жителей.

– Я тоже имел такое сомнительное удовольствие при дворе его величества. Пастор с таким воодушевлением рассказывал о множестве падших женщин и полчищах содомитов (и все это в присутствии дам!), что я просто не мог не спросить – была ли у него хоть минута во время путешествия, чтобы заниматься своими прямыми обязанностями, то есть богослужениями, а не визитами к гулящим девкам.

– И что же он вам ответил? – спросил, засмеявшись, Делагарди.

– Ничего, а вот его величество отреагировал точно так же, как вы. Однако с тех пор некоторые патеры на меня косо смотрят, а ее высочество принцесса Катарина попеняла мне за шутки над священнослужителями, и я обещал ей больше так не делать.

– У вас довольно острый язык, но согласитесь, что в словах преподобного Глюка есть доля правды.

– Я вас умоляю, Якоб! Вы полагаете, что в стокгольмских портовых тавернах меньше гулящих девок, нежели в Москве? Ваш преподобный хотел найти мерзость, и он ее нашел. Увы, я слишком хорошо знаю таких людей, они охотно ищут недостатки в окружающих, чтобы те не обращали внимания на их пороки. Сегодня пастор обвинит во всех смертных грехах московитов, а завтра нас с вами.

– Возможно, вы правы, ваше высочество. Могу я узнать, какие у вас планы?

– Ну, для начала я прочитаю письмо принцессы. Вполне может статься, что после прочтения его мои планы круто поменяются.

– О, конечно, не смею вам мешать!

Проводив Делагарди, я засел за чтение. Вначале, как водится, длинное и витиеватое приветствие с перечислением всех титулов – как прирожденных, так и благоприобретенных. Ну, что поделаешь, век такой. Затем максимально подробный отчет о делах, в смысле о наших совместных доходах. Столько-то прибыли, столько-то убыли, соответственно в сухом остатке вот столько. Вот не зря злые языки говорят, что первые Ваза были торговцами. А это что? Присланные мной вещи будут бережно храниться, пока мое высочество не вернется. Список прилагается. Какие на фиг вещи? Ах да, как ни мимолетно было посещение Дерпта, кое-что все-таки в руки мне попало. Детально разбираться времени не было, и я недолго думая приказал все скопом отправить барахло на «Марте» в Стокгольм. Моя же благоверная все тщательно осмотрела, взвесила и отложила до лучших времен. Ну, или на черный день, тут как повезет. Кстати, а что там? Странно, я вроде церквей не грабил. После дел финансовых дела семейные. Его величество очень доволен удачным налетом на Дерпт и шлет мне пламенный привет. Лучше бы его величество прислал по весне подкреплений, и я поляков к черту выбил бы из южной Эстляндии. Ах, вот оно что, его величество также интересуется перспективами становления братца Карла Филиппа московским царем, ну или на худой конец новгородским герцогом. Снова здорово! Вроде людским языком объяснял, что дабы пропихнуть Карла на трон, надо, во-первых, организовать реальную помощь в деле изгнания поляков из Москвы. А во-вторых, самому королевичу нехудо бы подсуетиться. Язык русский хоть немного изучить, православие хотя бы пообещать принять. Глядишь, что и выгорело бы. А так, чтобы русские и сами поляков выгнали, и шведского королевича тут же царем выбрали… Простите, а за какие заслуги? Ну да ладно. Что там дальше? Ее величество королева-мать пребывает в добром здравии, чего и вам… Угу, и теще того же, и той же меркой. Его королевское величество, если будет на то воля божья, станет дядей. Не понял! Это мне супруга так о своей беременности сообщила? Я худею, дорогая редакция!

Я откинулся в кресле, и на меня накатили воспоминания о последних днях, проведенных со шведской принцессой. Тем утром я, как всегда, проснулся ни свет ни заря и долго смотрел на спящую Катарину. Она тоже жаворонок и обычно рано встает, особенно для принцессы, но вчера был торжественный прием, потом танцы, и она устала. Кроме того, сразу заснуть я ей, понятное дело, не дал. Сами понимаете, дело молодое, а мне скоро в поход. Днем Катарина совсем другая, нежели ночью. Смотрит на людей внимательно и немного строго. Одевается «с приличной скромностью», то есть очень дорого, но при этом не кричаще. В любой ее позе чувствуется прирожденное величие. А сейчас я видел перед собой спящую красивую молодую женщину. Длинные волосы разметались по подушке. Вообще на ночь их положено убирать в чепец, но я терпеть ненавижу этот уродливый предмет гардероба. Так что утром у служанок будет одной заботой больше. Комплект ночных сорочек, подаренных в числе прочего на свадьбу тещей, также лежит ненадеванным. Мужчины, принадлежащие к благородному сословию, в это время тоже должны спать в ночных рубашках до пола. Это еще ничего, женские примерно на метр длиннее и тянутся за знатной дамой шлейфом. Ну, а чтобы дети все-таки имели шанс появиться на свет, в рубашках предусмотрены отверстия. Когда я впервые увидел это безобразие, меня разобрал смех, потом, правда, было не до смеха. В общем, спали мы с Катариной по моему настоянию исключительно в костюмах Адама и Евы. Впрочем, молодая супруга довольно быстро пришла к выводу, что это удобнее. Ну, а если надо позвать прислугу, имеются халаты.

Вид у Катарины донельзя соблазнительный, и я не мог удержаться от поцелуя, потом еще и еще, потом не проснувшаяся до конца принцесса сама страстно обвила меня руками и ногами, и мы отдались безумной страсти. После чего она, едва отдышавшись, исступленно шептала мне:

– Зачем вам уезжать, Иоганн? Останьтесь со мной, зачем вам ехать в этот непонятный Новгород?

– Ах, Katusha, мне тоже не хочется от тебя уезжать, одно твое слово – и я останусь. Надеюсь, твой брат…

Но минутная слабость уже прошла, и на меня, завернувшись в халат, смотрела не влюбленная женщина, а суровая шведская принцесса. Будущая мать королей.

– Вы правы Иоганн, вам нужно ехать, это необходимо.

Нет, вы слышали? Я прав! Вот так они и жили, она в Стокгольме, а он – ну не в Сибири, но все равно далеко. Главное, чтобы дети были. Я не зря назвал ее матерью королей. Просто вспомнилось все-таки, что у Густава Адольфа была только одна дочь, да и та отказалась от престола, перейдя в католичество. Карл Филипп жениться так и не успел, покинув этот бренный мир в довольно юном возрасте, и как вы думаете, чей сын стал следующим шведским королем?

И вот теперь эта снежная королева пишет мне письма. Нет бы написать, что любит и тоскует, – какое там, исключительно делами занята. Добро наше преумножает! И мало ли что у меня первенец (законный) ожидается, главное – чтобы у короля племянник родился! А я тут вроде как и ни при чем! Про иные мои обстоятельства с детьми принцесса, слава тебе господи, пока не в курсе.

Ладно, сел писать ответ.

«Разлюбезная моя Катерина Карловна принцесса Шведская и Великая герцогиня Мекленбургская. (Вот прямо так, с большой буквы.) Живу я без вас в страшной тоске, отчего и кидаюсь на окрестных разбойников как лютая тигра. Тигр, если вы не в курсе, это такой большой и полосатый кот размером с небольшую лошадь. Впрочем, тигры в здешних местах не водятся. Тут вокруг снега и бескрайние просторы, а по этим бескрайним просторам бродят медведи и всякие волки. Причем медведи сии куда как больше тигров, а волки тоже довольно крупные. Здешние купцы очень благодарны мне, что я борюсь с разбоем на торговых путях, и подарили мне сорок великолепных соболей (чистая правда) дивной расцветки. А также чудный ларец с речным жемчугом (вот тут вру: у разбойников отнял) преизрядного качества. Каковые соболя и жемчуг с оказией отправляю вам и настоятельно требую, чтобы вы, душа моя, немедля заказали из оных соболей шубу и ходили в ней на зависть всем окрестным принцессам.

Весьма рад, что господь наградил нас (нас, блин!) ребенком, и ради его будущего готов тут и дальше морозить… короче, безмерно страдать вдали от вас! Однако надо бы показать мекленбургским подданным их новую герцогиню, посему, может, вы тонко намекнете вашему царственному брату, что по мужу соскучились».

Ну вот примерно так. Буду в чуть более благоприятном расположении духа – перебелю начисто письмо, убрав самые сильные фразы. Впрочем, одним сороком соболей купцы не обошлись, так что Петерсону будет задание заглянуть в Дарлов, ну и матушке опять же гостинца послать надо. Я чаю, догадается, с кем поделиться.

Недавно выпал снег, и мы на санях катаемся по заснеженным улицам. Мы – это ваш покорный слуга, Лелик, Болек и Клим. Для всех заезжий герцог дурит, но у меня есть дело. Отлавливая бесчисленных разбойников новгородской земли, я, помимо всего прочего, старался разведать каналы сбыта награбленного. Одоевский, конечно, тоже не лыком шит и дело свое знает, но тати первоначально попадают ко мне. Так что нескольких скупщиков он взял, но про одного из главных даже не подозревает.

Зимой смеркается рано, и наступающая ночь застала нас у одного непритязательного кабака, или правильнее, наверное, все-таки корчмы. Это, кстати, не одно и то же. Корчмы, как правило, заведения частные и предназначены все же больше для приема различных путешественников. Там они могут переночевать, поесть, ну и выпить, конечно, куда деваться. Кабаки же заведения казенные и предназначены сугубо для пития, и их в Новгороде на удивление мало. Казалось бы, большой торговый город, а вот поди же! По большому счету местным алкоголикам и выпить негде, кабаков всего три или четыре, и ходят в них заезжие крестьяне и посадские низы, да еще солдаты его величества короля Густава Адольфа. Более-менее порядочные горожане и дворяне пьют дома напитки собственного изготовления. Впрочем, в моей прошлой-будущей жизни даже довольно помпезные ресторации в обиходе именовались кабаками, так что кабак – он и есть кабак.

Мы изрядно намерзлись и ввалились внутрь. Что можно сказать? Бывают и более непритязательные помещения. Но, тем не менее, внутри относительно тепло, хоть и не сказать чтобы светло. Кабатчик, здоровенный заросший мужик, кланяясь, проводил нас к столу.

– Эй, хозяин!

– Чего изволите, господа?

– Господа изволят гулять! Подай нам выпить и закусить, да лошадкам нашим вели овса дать, – скомандовал я пьяным голосом.

– Будет исполнено, – прогудел сочным басом кабатчик.

– Да девок кликни! – подал голос Клим.

Лелик и Болек в русском не сильны, но всем своим видом выражают одобрение.

– Ja, ja, wodka, Huren^[38]!!!

Посетителей в заведении немного, но те, что были, смотрели на нас не слишком дружелюбно. Мы уселись за грязный стол. Совсем было собрался поднять хай, но половой уже вытирал столешницу тряпицей и стелил скатерть. На столе мигом появился глиняный кувшин и миски с разной снедью. Я кинул хозяину пару талеров – мол, сдачи не надо, гуляем!

Через полчаса в кабаке дым коромыслом. Откуда-то взялись местные музыканты: гусляр и гудошник, а также мальчишка с дудочкой – жалейкой. Гудошник – это человек, играющий на гудке, своеобразном таком подобии скрипки, только упирает он ее не в челюсть, а в бок. Музыка получается совершенно варварской, но дамам нравится. Дамы заслуживают отдельного описания: четыре довольно дородных девки, возраст которых определить достаточно сложно из-за косметики. Дада, косметики. Лица покрыты толстым слоем румян, глаза подведены чем-то невообразимым. Зубы… зачернены, отчего смотреть на них откровенно страшно. Короче, помните Глашеньку из фильма «Морозко», когда ее замуж пытались выдать? Вот что-то в этом роде. Девки поминутно визжат, пляшут и довольно профессионально хлещут спиртное. Не знаю, что нам подает хозяин, но принципиально пью только из своей фляжки. Хотя клофелина еще и не изобрели, я верю в народную медицину и потому не рискую. Впрочем, пойло исправно уничтожают девицы и другие посетители, которых по моему требованию также угощают. Хуже всего, что местные служительницы Афродиты наметанным глазом сразу же определили во мне главного и вступили в бескомпромиссную борьбу за главный приз. Юного герцога всячески обхаживают, вертят перед ним задом и прочими прелестями, не забывая при этом шипеть друг на друга что твои гадюки.

– Маланья, уймись, будешь на маво красавчика пялиться – все бельма выцарапаю!

– Чавой-то он твой, когда купила? Да не грози мне, у самой зацепы востры!

– Не желают ли знатные господа баньку? – высунулся кабатчик. В других обстоятельствах я бы от баньки не отказался, но не теперь.

Отрицательно помотав головой, показываю хозяину на пустой кувшин и кидаю еще талер. Тот понятливо кланяется и уходит, бормоча про себя что-то про проклятых басурман, не желающих мыться, как все православные.

Наконец блудницы определяются, кому достанется неземное счастье в моем лице, и самая дородная, чтобы не сказать толстая, тетка, усевшись рядом, трется об меня с умильным видом. Нет, ребята, мне столько не выпить! И я довольно бесцеремонно отпихиваю ее и показываю пальцем на ее товарку. Сия девица более-менее стройна и куда больше отвечает моему понятию прекрасного. Да и держалась все это время почти скромно, особенно для представительницы ее профессии.

– Человек! – крикнул я пьяным голосом. – Есть ли отдельное помещение для знатного господина?

Помещение есть, и мое высочество с почестями ведут в опочивальню. Находится оное помещение в клетушке наверху, куда мы и идем по шаткой лестнице. Войдя в комнату, я на минутку застываю в раздумье. Денег я показал хозяину довольно, чтобы он клюнул. Времена сейчас лихие, и даже если бы он не был связан с разбойниками, все равно искушение слишком велико. Но в том, что хозяин один из главных скупщиков краденого, да и сам не последний душегуб, я уверен. Теперь надо дождаться, когда он начнет действовать, чтобы бить наверняка. Но вот что делать с девицей? По-хорошему, надо ей безо всяких искусов зажать рот и прирезать, дабы не подняла тревогу раньше времени. Вот ни разу не поверю, чтобы местные жрицы любви не были в доле с хозяином в благородном ремесле ножа и топора. Однако сердце еще не настолько огрубело в семнадцатом веке, чтобы вот так просто убить пусть падшую, но женщину. Так что, очевидно, придется ее связать и заткнуть рот, возможно вырубив перед этим. Натянув на лицо пьяную улыбку, оборачиваюсь к сидящей на убогом ложе девушке и натыкаюсь на серьезные серые глаза.

– Беги, добрый молодец, убьют тебя!

Вот тебе раз!

– Беги, точно тебе говорю, душегуб хозяин наш, беги, Христомбогом тебя прошу!

– Что-то не пойму я тебя, красна девица, о чем ты толкуешь?

– Тать наш хозяин, разбойник! Убьет тебя, чтобы казну твою забрать, и дружков твоих убьет. Беги, а? Спасайся!

– А ты как же? Поди, хозяин не похвалит тебя за таковую работу?

– Мне все одно мочи нет блудом да душегубством жить!

– А что так резко невмоготу стало, али приглянулся?

– Смеешься, – печально произнесла девушка. – А что, если и так?

За дверью тем временем слышно, что кто-то поднимается по отчаянно скрипящей лестнице. Похоже, хозяин решил, что пора. Ну и правильно, чего ждать-то? Прижал палец к губам и задул лучину. Комната погрузилась во мрак, лишь из небольшого оконца, затянутого бычьим пузырем, попадало немного света от идущей на убыль луны. Наклонившись к нежданной спасительнице, шепнул ей:

– Красавица, ну-ка поскрипи ложем, да стони послаще. Умеешь ведь, поди?

Девушка, не переча, принимается за дело, и раздаются звуки, достаточно правдоподобно имитирующие занятие любовными утехами. Как в комнате ни темно, видно, что дверь тихонько отворилась, и в проеме показалась звероподобная фигура кабатчика. На секунду замерев, разбойник неожиданно беззвучно двинулся вперед и, коротко размахнувшись, ударил чем-то тяжелым туда, где, по его разумению, должен находиться незадачливый клиент. Тут же в его загривок прилетает удар яблока на рукояти допельфастера. Бил я аккуратно, но сильно, ибо убивать сразу нельзя: он мне еще должен все свои ухоронки с добром показать, но и борьба с этой помесью человека и гориллы в мои планы не входит. Впрочем, кажется, удар достиг цели, и незадачливый душегуб упал на пол. На ощупь нашел его руки и, споро связав их, разжег огонь. Кабатчик, слава тебе господи, жив, хотя и нельзя сказать, что здоров. А это что такое? Из ложа торчит настоящая боевая секира, чудом не отхватившая ногу девице. Похоже, сохранение жизни своей работнице не было в числе приоритетных задач, так что она вовремя решила выйти из преступного бизнеса. Однако дело еще не закончено, и я, приготовив пистолеты к стрельбе, попытался потихоньку спуститься. Внизу явно слышались звуки борьбы, потом зазвучали выстрелы, и я поспешил присоединиться к общему веселью. В большой комнате, или зале, было полно каких-то прохиндеев с разнообразным оружием в руках. Недолго думая, я прямо с лестницы разрядил в них свои допельфастеры и с криком «Слово и дело государево!» побежал обратно. Среди разбойников произошло замешательство, и они не сразу стали преследовать меня, а когда, опомнившись, начали ломиться в дверь, я лихорадочно перезаряжал пистолеты. Дверь ходила ходуном от ударов, и девица стала визжать.

– Тихо ты! Нашла время, ей-богу, – попытался ее успокоить.

Неожиданно в голову пришла очередная «светлая» мысль. Внимательно посмотрел на кабатчика. Он определенно пришел в себя и бешено сверкал глазами.

– Мил человек! – обратился к нему почти ласково. – Это там не твои ли дружки ломятся? Так ты уж подал бы им голос, что ли? Скажи – так, мол, и так, захватили тебя, болезного, и непременно живота лишат, коли они там ломиться не прекратят.

– Смеешься, басурманин! – злобно ответил связанный. – Ничего, недолго осталось, посмейся напоследок!

Похоже, конструктивного разговора не получалось. Ну и ладно, подошел к двери, прогибающейся под бешеными ударами топора. Кое-где от досок уже отлетала щепа, быстро приложил к одному из таких мест ствол пистолета и спустил курок. Комнату заволокло дымом, а снаружи послышался крик, перемежаемый бранью, и звук подающего тела.

– Свей! – прокричал мне кто-то из-за двери. – Не балуй, а то живого на ремни порежем!

– Понтуйся, лошара! – Я от прилива адреналина перешел на сленг будущего. – У меня тут ваш атаман-кабатчик, я его сейчас наизнанку выверну, а потом и вам всем глаза на задницу натяну!

Мои оппоненты если и не поняли дословно, то смысл уловили правильно, удостоив меня порцией отборной ругани.

– Слышь, свей! Мы тут твоих дружков повязали, сейчас с них будем кожу сдирать!

Вот это откровенно хреново, хотя…

– Сдается мне, брешешь ты, как сивый мерин! Пусть голос подадут, тогда поговорим.

Этого момента разбойники не предусмотрели и вновь разразились ругательствами.

– Эй, лишенцы! Вас разве тятька с мамкой не учили, что сквернословить нехорошо?

Увлекшись переговорами с бандюками, я немного отвлекся от связанного кабатчика и едва не поплатился за это. Здоровенный бугай хотя и не смог разорвать пут, но, каким-то немыслимым образом извернувшись, едва не сбил меня с ног. Его затея удалась бы, но забившаяся в угол девушка неожиданно подскочила к нему и, схватив поставец с лучиной, ударила супостата по голове. Комната погрузилась в темноту, но в этот момент раздался шум внизу. Похоже, мои драгуны, которые должны были заранее окружить кабак и ворваться при первых выстрелах, все же вышли из анабиоза. Раздались крики, шум сбегающих по лестнице ног, выстрелы. Наконец кто-то крикнул внизу:

– Ваше высочество, где вы?

Ух! Кажется, и на этот раз пронесло.

Уйти не удалось никому, и тати стояли, понурив головы, с самым кротким видом, на который способны. Я, осмотрев своих людей, остался доволен. У Клима небольшой порез на руке, у Болеслава здоровенный синяк под глазом, пара драгун легко ранены, но в целом обошлось без потерь. Пока не заявились из разбойного приказа, надо, как говорится, ковать железо, не отходя от кассы.

Трое драгун с натугой перли с верха тело кабатчика. Опаньки, похоже, моя спасительница перестаралась, и допросить его не получится. Печально… впрочем, этот тать не единственный.

– Слушайте сюда, лишенцы! – стараясь быть максимально убедительным, обратился я к уцелевшим разбойникам. – За то, что вы на меня напали, я могу вас перевешать без суда и следствия, и мне за это ничего не будет. Но я, движимый христианским состраданием, не желаю лишних смертей, посему готов дать вам шанс на жизнь, а может, и на свободу. Я знаю, что вы тати и душегубы, и прячете где-то здесь награбленное. Тот из вас, кто выдаст мне это место, получит свободу, а если место будет не одно, еще и награжу. Думайте быстрее, а то я велю своим солдатам разнести здесь все по бревнышку и все одно найду.

Бандиты угрюмо молчали – возможно, и впрямь не знают. Это не есть хорошо, – конечно, можно сделать так, как я сказал, но тогда в тайне все сохранить не получится.

– Господине, – попытался кто-то привлечь мое внимание. О, да это моя спасительница. – Господине мой добрый, я видела тайный погреб, куда хозяин прятал награбленное!

Ну, золото, а не девка! Нет, не зря я ее выбрал. Однако ее слышал не только я, и одна из «ночных бабочек» с криком «Молчи, паскуда» кинулась к ней с ножом. Впрочем, намерение ее осталось неосуществленным: один из драгун сделал взмах палашом, и тело, разрубленное почти пополам, упало к нашим ногам. Ну что тут поделаешь, кто к нам с мечом, тому мы этот меч и засунем… глубоко-глубоко!

Поутру со двора питейного заведения выехала пара возков, доверху набитых конфискованным добром. Кладовые татей оказались довольно обширны. Были там и связки меха, и рулоны дорогой ткани, и изрядный сундучок с монетами и ювелиркой, называемой здесь «узорочьем». Дорогое оружие, драгоценные оклады с икон и многое другое, чего я не успел разглядеть в спешке.

– Что с татями делать? – спросил меня Клим.

– А ты не знаешь? – ответил я ему. – Сам понимаешь, нельзя их отпускать.

Кабак, как и положено подобному заведению на Руси, стоял на отшибе, потому когда он занялся огнем, окрестные жители не сразу это заметили. Пытавшихся тушить мои драгуны отгоняли плетьми. Подъехавшему на коне в сопровождении ярыжек целовальнику Клим по моему приказу поведал – мы-де по обыкновению охотились на татей, а они заперлись в корчме и так яростно отбивались, что ненароком сгорели. Тот помялся, но возражать не посмел, и мы отправились домой.

Явившись в занимаемый мною терем, я первым делом решил отправиться в баню. Чем мне нравилась жизнь в Новгороде – так это баней. Не то чтобы в Европе были трудности с помывкой. Напротив, в каждом приличном постоялом дворе была большая лохань, где путешественник мог смыть с себя дорожную грязь, а в Швеции и вовсе бань, точнее саун, ничуть не меньше, чем в покинутой мной реальности, но все не то. Нигде вас не попарят так веником, не напоят душистым квасом, как у нас. У нас? Ну да, у нас.

Плеснув ковш кваса на каменку, я растянулся на полке. Неожиданно накатила усталость – видимо, схлынул адреналин. Банщик запаздывал, и я чуть не уснул, когда моей спины коснулся веник. Эх, хорошо! Казалось, с каждым ударом из тела уходила немочь и кусками отваливалась грязь и кровь. Перевернулся набок и от неожиданности едва не упал с полки. Оказывается, парит меня не старик-банщик, а давешняя спасительница, которую я увез из кабака вместе с прочим добром. Ошалелыми глазами глянул на совершенно обнаженную девицу и не нашел ничего лучшего, как спросить:

– Ты чего это?

– Так, парю… веником!

– Да чую, что не оглоблей, ты хоть бы рубаху не снимала.

– Так и ты, господине, вроде без штанов. К тому же рубаха у меня одна осталась, не дали твои вои собраться.

– Ты это, я женат вообще-то!

– Так и я не сватаюсь вроде, а парю… веником!

Что-то я туплю, блин! Господи, на все твоя воля… но я ведь не железный!

Так в моей жизни появилась Настя. Когда она отмылась от той ужасной косметики, покрывавшей ее лицо при нашей первой встрече, оказалось, что она очень привлекательная молодая женщина с правильными, четкими чертами лица, прекрасной, хотя и несколько полноватой, фигурой и просто умопомрачительными волосами. Среди вывезенного добра была шкатулка с бумагами, где среди прочего была и кабальная грамота на нее. Я сразу предложил ей вольную, тем более что хозяин ее «волей божьей помер», но она отказалась.

– Куда мне идти? – просто объяснила она. – Замуж меня такую все одно никто не возьмет, родни в живых не осталось, идти некуда, лучше уж так.

Официально она моя холопка, ключница. Ведет хозяйство, стирает, готовит еду. Не такая простая задача, кстати, со мной ведь куча народу живет. Лелик, Болек, Клим, денщики, вестовые. Гротте с офицерами частенько заходит. Я никогда не спрашивал ее, как она попала в такую жизненную ситуацию, а она не рассказывала. Да и зачем – смута не то что по людям, по всей стране катком прошла. У каждого свое горе, свое несчастье. Ну, расскажет она мне, как семью, а затем и свободу потеряла, а чем я ей помогу? Разве как поручик Ржевский в том анекдоте – трахаю и плачу.

Приближалось Рождество, когда пришли очередные вести из Пскова. Там окопался очередной самозванец, выдававший себя за чудом спасшегося царевича Дмитрия. Я в своей прошлой-будущей жизни слышал только о двух, но, как оказалось, разных самозванцев по Руси-матушке ходило не меньше дюжины. Этот окопался во Пскове, пытался организовать поход на Москву, рассылал прелестные письма по всей стране и грабил окрестности. Еще когда был жив король Карл, он посылал людей, видевших первого Лжедмитрия, чтобы удостовериться в личности человека, называвшего себя русским царем. Убедившись, что этот человек обманщик, он повелел прекратить всякую связь с ним. Этой осенью еще до моего прибытия полковник Эверт Горн пытался выбить его из Пскова, но безуспешно. Горожане не пожелали открыть ворота шведам и отбили штурм. Впрочем, с тех пор псковичи успели пожалеть о том, что вообще связались с этим прохиндеем. Он обложил все подконтрольные ему территории непомерными поборами и не гнушался никакими злоупотреблениями. Об этом мне поведал при очередной встрече митрополит Исидор. Вообще глава православной митрополии, после того как я возвратил захваченные у бандитов некоторые церковные ценности, стал относиться ко мне если не с симпатией, то, по крайней мере, без вражды. Мне трудно объяснить, чего ради я их вернул, но что сделано, то сделано и принесло свои плоды. Так вот Исидор поведал мне, что Горн вступил с самозванцем в переговоры и обещал ему герцогство взамен на присягу шведскому королю. Надо сказать, если у меня с кем-то из шведских офицеров и не сложились отношения, то это был Эверт Горн. Человеком он был крайне неприятным, высокомерным с подчиненными и заискивающим с вышестоящими. Хотя во владении воинским искусством ему нельзя было отказать, это нас не сблизило.

Над всей этой ситуацией следовало поразмыслить. Я искренне сочувствовал своим предкам в их нелегкой борьбе за независимость своей родины, но сам вмешиваться не хотел. Я считал, что довольно и того, что отпустил чуть ли не лучшее свое воинское подразделение. Что они и так справятся со своими проблемами, я знал, а вот в том, найдется ли мне место в освобожденной России, был не уверен. В конце концов, можно ведь родине и по-другому помочь. Скажем, развернуть боевые действия в Прибалтике и отвлечь таким образом короля Сигизмунда от московских дел. Опять же насколько я знаю, шведы эти земли и так завоюют, чего бы не поторопить. Да и деньги, что ни говори, в семью. И вот тут была проблема: чтобы ударить по южной Эстляндии, занятой поляками, из Новгорода, надо было пройти мимо Пскова. Во Пскове же сидел самозванец с довольно сильным отрядом, который вполне мог испортить мне всю малину. Выбить его из города? Светлая мысль, да только он довольно хорошо укреплен, и даже через полсотни лет куда более многочисленным войскам Алексея Михайловича взять его не удалось, когда Псков восстал. Откуда знаю? Книжку в детстве читал об этих событиях. Да и зачем брать – чтобы шведов оттуда потом колом было не выгнать?

Так уж сложилось, что в Европе военное время – это лето. Зимой же вояки расползаются на зимние квартиры, зализывают раны, пропивают награбленное – короче, отдыхают от ратных трудов. Иное дело Россия, народ в ней неприхотливый, может спать в снегу, греться у костра, питаться тем, что подстрелит в лесу. Зимнее время самое подходящее для набега, пока враг заперся в городе, можно перешерстить окрестности на предмет материальных ценностей у населения. Пожечь посады, угнать пленных, да мало ли чего. Тактика эта, прямо скажем, татарская, но и поляки, и особенно литвины, тоже так умеют. А вот города брать зимой трудно, для этого нужна артиллерия, а попробуй дотащи ее по сугробам. Осадные работы опять же как вести, коли земля промерзла? Вот опять горючими слезами оплакал неразумный герцог Мекленбургский, что отпустил русскую хоругвь. Но что же делать, слезами делу не помочь, и полк (не весь) бодро шлепает в сторону небольшого городка Порхова, что в восьми десятках верст от Пскова. Солдаты, впрочем, недурно одеты, на санях везут припасы. Овчинные полушубки и костры не дадут замерзнуть, в котлах варится сытная похлебка, а от обязательной чарки кровь быстрее бежит по жилам.

Порхов – городок невелик, но главное не город, а хорошо укрепленная, хоть и небольшая, крепость. Каменный замок в форме неправильного пятиугольника с одним скругленным углом на берегу реки Шелони. Гарнизон хоть и мал, а опытен, так что с наскоку не взять. Впрочем, я пока не собираюсь его брать. Мои солдаты, став под городом, развернули лагерь, обыватели, похватав самое ценное, спрятались в замке, со стен которого на нас настороженно смотрели бородатые ратники. Едва мы показались, в сторону Пскова ускакал гонец предупредить. Мне, собственно, того и надо.

Едва услышав, что шведы осадили Порхов, самозванец велел седлать коней, чтобы бежать в сторону Гдова. Надежды на псковитян, которых он нещадно притеснял и грабил, у него не было никакой, поэтому при малейшей опасности он постоянно менял место. Запахнет жареным во Пскове – отойдет к Ивангороду, осадят Ивангород – побежит во Псков, прихватив награбленное. Вот и сейчас, не дожидаясь развития событий, Лжедмитрий III рванул из города в сопровождении своих казаков. Основой отряда самозванца были «воровские» донские казаки. Впрочем, где они сейчас не воровские? Все они – и донцы, и запорожцы, и волжцы, и терцы – ринулись в изнемогающую от распри страну в чаянии зипунов. Жгли, грабили, убивали, насиловали, уводили в полон. Не гнушались разорять православные монастыри и грабить церкви. Как там сказал, точнее скажет, поэт? «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Ну-ну!

Впереди и сзади своего «войска» «Псковский Вор» пустил по сотне казаков налегке. В середине же в сопровождении самых верных людей шел он сам и вел тяжело навьюченных коней с награбленным во Пскове. Вот и сам самозванец в богатой шубе, не иначе снятой с какого-то важного боярина. Голова покрыта собольей шапкой, украшенной каким-то немыслимым пучком перьев и жемчужных нитей. Красавец, что тут скажешь! Впрочем, красоваться тебе недолго осталось, не знаю как кара господня, а я до тебя почти дотянулся.

Взмах руки – и по казакам хлещет залп с двух сторон дороги. Падают люди, взвиваются на дыбы лошади. Ржание коней перемежается криками умирающих и руганью живых. Барабанная дробь – и мои драгуны начинают сжимать кольцо. Казаки, положив коней, пытаются отстреливаться из ружей и луков. Паники в их рядах не наблюдается, они ждут подмоги. Ну, ждите, ждите! Стрельба моих драгун становится все чаще, недостатка в порохе у нас нет. Но вот, наконец, возвращается воровской авангард. Казачки со свистом и улюлюканьем атакуют заслон из моих драгун, а те, не выдержав их атаки, отходят в лес. Вот встрепенулся и самозванец, размахивая саблей, пытается организовать контр атаку. Вот воодушевившиеся воры, вскочив на коней или оставаясь пешими, начинают теснить нас. Наступает кульминация боя, и в этот момент на казаков обрушивается эскадрон моих кирасир. Я нарочно пропустил вражеский авангард, чтобы он, пройдя вперед и вернувшись на помощь своим, утоптал дорогу в снегу. И теперь моих мекленбуржцев не остановить. Закованные в броню, на хороших конях они разрезают отряд самозванца как нож масло. Первые шеренги, едва доскакав до воров, делают залп из пистолетов и тут же с палашами наголо атакуют в конном строю, топча конями пеших. Конные казаки, очевидно знакомые с тактикой польских гусар или турецкой тяжелой кавалерии, пытаются раздаться в стороны, но их тут же берут в клещи мои драгуны. Сотня казаков, шедшая в арьергарде, увидев, кто их атакует, с ходу разворачивает коней и уносит ноги. Я иду вперед со своими драгунами – тех, кто сдается, вяжем, тех, кто пытается кидаться на нас с саблями, стреляем. Бой окончен, ибо то, что сейчас происходит, уже не бой, а резня. У самозванца, по моим подсчетам, было около шести сотен людей, примерно трети удалось уйти, больше сотни погибло, остальные сдались. У меня было три сотни драгун и столько же кирасир. Что же, недурно! Пока мои орлы сгоняли в кучу пленных и сортировали трофеи, ко мне притащили связанного Лжедмитрия.

– Кто таков?

– Я государь Московский Дмитрий Иоаннович – произнес вор с легкой истерикой в голосе. – Спасся я в Москве от Шуйского, и потом…

Не, эту фигню я слушать не намерен, делаю знак драгунам, и самозванец затыкается от удара под дых.

– Послушай меня, урод! Я понятия не имею, кто был тот человек, которого короновали в Москве как царя Дмитрия, но это точно не ты. Кроме того, его все равно убили, и в этом нет никаких сомнений. Потому как если московские бояре что и делают хорошо, так это убивают. Того мерзавца, которого все называли Тушинским Вором, тоже убили. И знаешь, что я тебе скажу? Тебя тоже убьют, поскольку имя, которое вы все принимаете, определенно приносит несчастье. Не хочешь называть себя – дело твое, но если ты еще раз назовешь себя царем Дмитрием, я прикажу тебя выпороть! А теперь расскажи мне, любезный, о чем это вы с полковником Горном договаривались.

Когда мы подошли ко Пскову, я приказал поднять белый флаг, вызывая горожан на переговоры. После некоторой заминки открылись ворота, и из них вышли несколько человек. Я принял их с максимально возможной в моем положении любезностью.

– Кто ты и чего от нас хочешь? – спросили меня делегаты от города.

– Я великий герцог Мекленбургский Иоганн Альбрехт Третий, – отвечал я им. – Нахожусь на службе шведского короля Густава Адольфа, а к вам прибыл для поимки человека, называющего себя московским царем. Этот человек, очевидно, самозванец и вор. Такие, как он, сеют смуту и мешают дружбе между Русью и Швецией.

– Хороша дружба, – горько усмехнулся один из псковичей, седой как лунь старик, видимо посадский староста. – Осадил Порхов, ко Пскову с воинской силой пришел. Ну, да ладно, нету у нас царя Дмитрия! Бежал он, и весь сказ!

– Я знаю, но скажите мне, псковичи, кто из вас видел самозванца и мог бы его узнать?

– Да все мы его видали, – загудели парламентеры.

Я хлопнул в ладоши, и мои люди подтащили связанного Лжедмитрия.

– Смотрите внимательно, горожане! – возвысил я голос. – Узнаете ли вы ложного царя, который обложил вас непомерными податями, грабил вас, позорил ваших жен и дочерей? Вижу, что узнаете. Ты, старик, сказал, что я осадил Порхов, так ведь? Ты поедешь со мной, я велю пропустить тебя к воротам крепости, и пусть тамошние жители расскажут тебе, чинили ли мои солдаты какое-нибудь разорение Порхову или его окрестностям. Я не враг Руси и русским людям. Я хочу, чтобы ваша смута прекратилась как можно скорее. Да, я хочу, чтобы вы выбрали своим царем королевича Карла Филиппа, и считаю, что это пойдет на пользу вашему царству. Возвращайтесь в город и скажите жителям, что я схватил самозванца и собираюсь выдать его князю Дмитрию Пожарскому. И пусть они пришлют ко мне в Новгород своих лучших людей для переговоров. Я честью своей клянусь, что не буду чинить им никаких препятствий, если они не захотят присягнуть королевичу Карлу, как это сделали новгородцы.

Парламентеры выслушали мою речь со всем возможным вниманием, затем из их рядов выступил довольно молодой по сравнению с прочими человек и спросил – верно ли я собираюсь выдать вора Пожарскому?

– У тебя не псковский выговор, уж больно ты окаешь, – сказал я ему, выслушав его речь. – И зипун на тебе явно с чужого плеча, и видом ты на посадского не похож. Я не знаю, кто ты, но если тот, кто я думаю, то поезжай к князю и скажи ему и Минину, чтобы прислали ко мне честию послов, и я выдам им вора. Я сказал!

На этом разговор с горожанами не кончился. Едва я отпустил посланцев, передо мной возник попик с седой бородой и в рваной рясе.

– Пресветлый князь! – заявил он мне. – Сии воры есть вероотступники и не пожалели ни храмов святых, ни слуг божиих в своей безбожной корысти. Они не жалели ни вдов, ни сирот, ни храмов господних.

– Я понял! – ответил я попу. – Но чего ты от меня хочешь?

Дело оказалось, впрочем, совсем простым. Воровские казаки разграбили церковь, в которой настоятелем был жалобщик. И он, недолго думая, прибыл с претензией ко мне.

Говоря по совести, первым моим побуждением было послать служителя церкви. Дескать, господь терпел и нам велел, но поразмыслив, я ответил ему, что он может искать пропажу в моем лагере, и где бы он ни нашел, я обязуюсь ее выдать. Увы, из всех вариантов выпал самый неприятный. Искомая икона была опознана в добыче благородного кирасира фон Торна, родственника покойного Мэнни. Я по одной этой причине оказывал этому парню покровительство, чувствуя себя виноватым перед его семьей. И вот поди же ты, именно в его добыче отыскалась злополучная икона, отождествляющая всех псковских святых.

– Господин фон Торн! – объявил я городу и миру. – Сию икону необходимо вернуть истинному владельцу, посему извольте назвать вашу цену.

Доблестный кирасир поразмыслил и со свойственной всему семейству Торнов обстоятельностью заявил, что за икону хочет ни много ни мало чин фенрика и тысячу талеров. Сумма не то чтобы являлась для меня неподъемной, но при себе таких денег не было, и я, соскочив с коня, сорвал с иконы оклад и отдал серебряную пластину фон Торну, а деревянную часть попу. Когда фон Торн попробовал возмутиться, я отдал ему повод своего коня и объявил, что он будет моим залогом.

– Дайте мне вернуться в Новгород, и у иконы будет новый оклад, а вашему коню будет завидовать сам Делагарди! – заявил я присутствующим.

Забегая вперед, могу сказать, что оклад у иконы появился гораздо позже, а мой конь так и остался у фон Торна.

Зима выдалась на славу. Никто не знал, что по льду Чудского озера можно проехать на санях, особенно польские гарнизоны в Эстляндии. Вот, ей-богу, дикие люди! Я ведь здесь осенью уже побывал, казалось бы, следовало бы поберечься, но нет.

Среди жителей Пскова, как это ни странно, нашлись желающие пойти ко мне на службу. Во-первых, молодые люди, которым мало что светило в жизни, останься они в родном городе. Средневековье – оно везде средневековье, хоть в Мекленбурге, хоть во Пскове. Если твой батюшка кузнец, то и тебе быть кузнецом, а если бондарь, то бондарем. А если у тебя наклонности к отцовскому делу нет, так это никому не интересно. И вот тут появляется заморский герцог со товарищи. Люди его одеты, обуты, сыты, пьяны и нос в табаке. В общем, нашелся местный атаман, сколотивший ватагу из таких вот неприкаянных. К самозванцу они каким-то чудом не прилепились, в городе никому не нужны были, разбойничать пока совесть не позволяла, ну вот и нашли друг друга два одиночества. В смысле – я их, а они меня. Атамана сего звали весьма символично Кондратием, впрочем, символично только для меня. Нет пока такого выражения «хватил кондрашка»^[39]! Но я так думаю, что еще будет.

Как я уже говорил, форсировали Чудское озеро на санях, нанятых в окрестных деревнях. Дело это, кстати, не совсем простое. Лед везде разный – где твердый, как камень, а где можно и провалиться ненароком, как псы-рыцари в свое время. Собственно, мне местные для того и нужны были. Оказавшись на вражеском берегу, мы пошли форсированным маршем в сторону Дерпта, пустив псковских ватажников в авангарде, а за нашими спинами неожиданно запылали рыбачьи деревушки и хутора. Оказывается, у перевозивших нас крестьян накопилось много вопросов к своим соседям, и они решили воспользоваться удачным моментом, чтобы их задать. Честно говоря, не ожидал, но, как говорится, война все спишет. Однако тревога, поднятая раньше времени, в нашей ситуации не есть гут. Так что я и следующие за мной драгуны и кирасиры пришпорили коней.

Когда ночью трое всадников постучали в ворота Дерптского замка, это вызвало разве что досаду караульных.

– Кого черт принес? – раздался простуженный голос из бойницы.

– Срочное сообщение пану воеводе! – последовал ответ. – Открывайте скорее, дело не терпит отлагательства!

– К черту срочное сообщение, которое не может потерпеть до утра!

– Эй, служивый, ты, верно, плетей захотел? Мы бы и подождали до утра, да вот шведы, разоряющие округу, ждать не будут!

– Кому это вы грозите плетьми? Да будет вам известно, что я шляхтич древнего, хоть и обедневшего, рода, и позволю…

– Матка бозка! Да кто же это доумился поставить на часах шляхтича, да еще такого бестолкового! Ты хоть на поединок меня вызови, да только дай воеводу предупредить об опасности, а то шведы всю Эстляндию ограбят, пока мы с тобой тут препираемся.

В надвратной башне послышался какой-то шум, пока наконец караульщики не решили, что от трех всадников беды не случится. Впрочем, открывать ворота они не стали, а пустили путников в малую калитку, куда с трудом можно было протиснуться одному человеку.

– Это кто посмел Каминьского назвать бестолковым, да еще угрожать поединком! – воинственно воскликнул один из караульных, когда мы с Болеком проникли внутрь башни.

При этом шляхтич принял воинственную позу, что в сочетании с простуженным голосом и довольно непритязательной внешностью делало его чрезвычайно комичным. Его товарищ, очевидно старший, впрочем, одернул своего подчиненного и спросил меня:

– С кем имею честь, ясновельможный пан?

– Великий герцог Мекленбургский к вашим услугам, господа! – с поклоном ответил я, выхватывая стилет.

Старший караула, имени которого мы так и не узнали, умер мгновенно, а воинственному Каминьскому Болеслав недолго думая двинул латной перчаткой в ухо. Рука у моего офицера тяжелая, а уж одетая в это ужасающее подобие кастета…

Потом мы, впустив через калитку Кароля и нескольких драгун, занялись воротами. Тяжелые створки, окованные железными полосами, были закрыты с помощью большого бревна, играющего роль засова, и опутаны цепями, в свою очередь замкнутыми на замок. Открыть его было делом отнюдь не простым. Впрочем, мы не стали тратить время на замок, а, воспользовавшись нарочно принесенным инструментом, стали рубить цепь. Когда звонкие удары молотом по зубилу, разносившиеся по замку, привлекли внимание прочих стражников, мы уже закончили с цепью и дружными усилиями тянули бревно из петель. Поднялась тревога, и к воротам отовсюду бежали вооруженные люди, встреченные нашими выстрелами. Наконец нам удалось открыть сначала одну створку, а затем и вторую. В освободившийся проход двинулись драгуны, а затем и кирасиры. В считаные минуты замковый двор был наполнен дерущимися людьми. Яростные крики атакующих перемежались со стонами умирающих, а сухой грохот выстрелов перекрывал яростный лязг сабель. Казалось, в маленьком городке разверзся сущий ад. Застигнутые врасплох поляки яростно сражались и один за другим падали на мерзлую землю, обагренную кровью. И над всей этой вакханалией лился беспокойный звон колокола какой-то кирхи.

К утру все было кончено, над древним городом, основанным еще Ярославом Мудрым, был поднят шведский флаг. Выслушав доклад о потерях и трофеях, я принялся диктовать победную реляцию. Давно заметил, что самые удачные слова приходят в голову, когда сражение едва закончилось. Еще бурлит адреналин в крови, а вражеская кровь на клинке не до конца просохла, и слова сами собой ложатся в красивые чеканные фразы. Если писать на другой день, предварительно успокоившись, так не получится.

Пока я диктовал, ко мне подвели полураздетого связанного человека. Как выяснилось, это был дерптский воевода собственной персоной. В прошлый мой визит в Дерпт я так и не удосужился узнать его имя, но теперь, видимо, пришла пора познакомиться. Его голова и рубашка были в крови, на лице кровоподтеки, обещающие стать огромными синяками, но взгляд не сломлен. Он слышал последнюю сказанную мной фразу «Польские солдаты сколь крепко спали, столь же отважно и дрались, будучи разбуженными…» и взорвался замысловатой руганью.

Выслушав достойного пана со всем вниманием, я приказал заткнуть ему рот и продолжил диктовать. Закончив с письмом, я вернулся к пану воеводе.

– Ясновельможный пан, зачем вы так ругаетесь? С виду вы вроде моцный и зацный пан, а кричите, будто жид, потерявший злотый. Уж я и не знаю, а точно ли вы воевода?

В этот момент раздался истошный женский крик.

– Отец! – кричала девушка, бросившаяся к пленному воеводе.

Мои драгуны попытались ее остановить, но, повинуясь моему знаку, пропустили. Я внимательно смотрел на молодую девушку, скорее девочку, со слезами обнимавшую своего отца, растерявшего свой злой и воинственный вид и сразу ставшего растерянным и жалким.

– Ай-ай-ай, пан воевода! У вас, оказывается, дочь красавица, а вы ругаетесь последними словами на единственного человека, который может ее защитить в данной ситуации, – с сокрушенным видом проговорил я. – Прекрасная панна, надеюсь, с вами ничего не случилось непоправимого? Война тяжкое, жестокое и иной раз грязное дело, но я не воюю с женщинами. Отныне вы под моей защитой, и всякий человек, отнесшийся к вам без должного уважения, будет иметь дело со мной. Однако на войне имеют место всякие случайности, так что я надеюсь, что вы и ваш отец сохраните известное благоразумие.

Не думаю, что моя учтивая речь дошла до испуганной девочки, но ее отец, кажется, проникся. Видя, что он созрел для разговора, я сказал:

– Пан воевода, у меня только один вопрос к вам. Где ваши немецкие наемники? Я ожидал их встретить в карауле, а не польских жолнежей. Да вытащите же ему кляп!

– Так уж случилось, пан герцог, что я был вынужден отправить их в Пернов.

– Вы очень вовремя это сделали, а можно узнать – зачем?

– Видите ли, перемирие закончилось, и пан гетман решил, что надо усилить оборону Пернова, поскольку до него дошли слухи, что шведы готовятся напасть с моря на наше побережье.

– О! Приятно слышать, стало быть, я не зря старался, распуская эти слухи.

– Езус Мария! Так это был ваш коварный замысел?

– Ну, в общем, да! Да не тушуйтесь вы так, пан воевода, придет время – и на вашей улице возок с пряниками опрокинется.

Что нужно сделать после удачного захвата города? Позаботиться о пострадавших, подсчитать трофеи, расставить часовых, чтобы какие-нибудь прохиндеи не отобрали трофеи и не увеличили количества пострадавших. Все это верно, но в этом случае было необходимо еще и позавтракать. Ну, а чего вы хотели – ночной марш, захват замка, стрельба, рукопашная. Есть от чего разгуляться аппетиту. С солдатами проще: во дворе уже стояли котлы, возле которых хлопотали замковые служители, которым посчастливилось пережить сегодняшнюю ночь. Из обширных кладовых замка тащили окорока и прочую снедь, прикатили бочку пива.

– Кароль, ты часовых расставил? – спросил я верного оруженосца. – Смотри, чтобы не перебрали, а то знаю я их. Кстати, а где Болеслав?

– Не извольте беспокоиться, ваше королевское высочество, о караулах я побеспокоился, а Болеслав отправился побеспокоиться о нас. Ну, о завтраке.

– А, очень вовремя, тогда пойдем посмотрим, о чем там твой брат побеспокоился.

Пройдя в покои воеводы, мы застали премилую картину. Мой верный Болек стоял подле кресла, на котором как на троне восседала дочь воеводы. Походу, мой адъютант забил на свои обязанности и усердно ездил по ушам юной паненке. Кароль хотел было возмутиться, но я остановил готовый прорваться поток красноречия.

– Пошли отсюда, а то точно голодными останемся, – шепнул я ему.

Пройдя на кухню, мы обнаружили разожженную плиту и полное отсутствие персонала. Обшарив кладовые, я обнаружил, что до них и до ледника мои доблестные воины не успели дотянуться. Ну что, тряхнем стариной.

Через полчаса по воеводским покоям стали разноситься умопомрачительные запахи. Воеводская дочка, очевидно, не насытившись комплиментами моего адъютанта, обратила свое благосклонное внимание на источник столь дивного благоухания.

– Заходите, ясновельможная панна, и украсьте своим присутствием наш скромный стол, – шумно поприветствовал я девушку. – Ну и кавалера своего ведите, чего уж. Да и батюшку не забудьте, если он не в темнице, конечно.

С этими словами я стал накладывать из противня на тарелки приготовленное мной блюдо.

– Не знаю уж, куда делись ваши повара, и почему в таком разе оказалась разожженной плита, но все сложилось достаточно удачно, и по крайней мере сегодня мы с голоду не умрем.

– С вашего позволения, ваша милость, это я ее разжег! – С этими словами из-под стола вылез взъерошенный паренек. – Я ученик повара Яцек.

– Как мило! Ну, поскольку ты единственный из слуг, оставшийся в замке, бери и прислуживай нам, а то это уж совсем непорядок. Мало того что готовил целый герцог, так еще и подавать ему же приходится.

– А что это за блюдо, ваше высочество? – спросила юная пани.

– О, это la omelette au jambon et fromage^[40] – любимое блюдо Генриха Наваррского, который теперь стал королем Франции. Очень рекомендую, кстати, милая панна, так уж случилось, что нас с вами не представили. Надо бы исправить это досадное недоразумение. Позвольте отрекомендоваться: ваш покорный слуга великий герцог Мекленбургский Иоганн Третий Альбрехт.

Девушка вскочила и, сделав книксен, протараторила:

– Меня зовут Агнешка, Агнешка Карнковска.

– Какое прелестное имя! А ваш батюшка, очевидно, пан Карнковский?

– Теодор Даждбог Карнковский, – поклонился воевода.

– А…

– Агнешка сирота, – ответил пан Теодор на невысказанный вопрос.

– Хм, это очень печально, а у вас есть еще родственники? Желательно недалеко.

– Да, ваше королевское высочество, моя покойная матушка из здешних мест, и недалеко живет моя тетя баронесса фон Фитингоф.

– Это очень хорошо, видите ли, дитя мое, такой молодой паненке, как вы, неприлично находиться в обществе мужчин, а наше общество именно таково.

– Я не брошу отца! – пылко заявила Агнешка.

– Увы, ваш батюшка военнопленный и не волен в своей судьбе. Впрочем, если ваша тетя согласится переехать сюда, это будет наилучшим решением проблем. Не скрою, если вы будете рядом, ваш отец, несомненно, будет более лоялен, что в свою очередь устроит меня. На этом и порешим, и один мой офицер, едва не оставивший нас голодными, немедленно отправится к почтеннейшей баронессе.

– Я очень благодарен вам, пан герцог, – проговорил, глядя на меня, воевода. – Право, я не ожидал найти в вас ни такого участия, ни такой щепетильности в вопросах чести. Прошу меня простить, но ваша… – Воевода явно мучился, подбирая подходящее слово.

– Вы, верно, хотели сказать «репутация»? – любезно пришел я ему на помощь. – Вы правы, пан, у меня действительно не самая лучшая репутация, и я, увы, вполне ее заслужил. Но это все дело прошлое, я благополучно женат, и теперь все мои помыслы не о том, как лишать девиц чести, а о том лишь, как их защитить.

– Не знаю даже, чем я могу отблагодарить вас, ваше королевское высочество…

– О, друг мой, даже не сомневайтесь, у вас получится отблагодарить меня, вот будьте уверены!

Занять одним полком такую большую территорию, как Дерптское воеводство, было, разумеется, чистейшей авантюрой. То есть, конечно, самые сильные польские части сейчас собирал король Сигизмунд для похода на Москву, но и тех, что оставались в Эстляндии, было довольно, чтобы доставить мне неприятностей. Тем более что немецкий регимент из Дерпта весьма усилил перновскую группировку, которая и без того была достаточной, чтобы доставить мне хлопот. Поразмыслив, я пришел к выводу, что у меня из сложившейся ситуации есть два выхода. Первый заключался в том, чтобы как можно скорее запросить подкреплений от Делагарди. А до той поры, пока я их получу, сидеть в Дерпте и не рыпаться. Второй был более рискованным. Воспользоваться мобильностью моих драгун и кирасир и перенести войну на территорию противника, с тем чтобы мыслей о наступлении у него и не возникало.

Какой же из двух вариантов выбрать? Так одно другому ведь нисколько не мешает?

Итак, первым делом, помимо письма королю Густаву Адольфу, пишем еще и краткую реляцию для генерала Якоба Понтусовича, как зовут его на русский манер. В оной реляции обрисовываем открывшиеся перспективы, сетуем на недостаток сил и тонко намекаем на возможность поделиться трофеями и славой. Должно сработать.

Вторым – дав отдохнуть своей кавалерии, пойдем пошерстить западную Эстляндию. Черт, все-таки шесть сотен сабель маловато для такой экспедиции. Ну, елки-палки! Сам ведь Аникиту отпустил, ну вот где таких кадров найти, чтобы и в разведку, и в атаку? Хотя как это где? Во Пскове, конечно!

Жители древней республики и ее окрестностей уже слегка грабанули сопредельную территорию и должны войти во вкус. Ну, а если не вошли, что маловероятно, есть еще пленные казачки. Надеюсь, их еще горожане не удавили за прежние художества. Нет, ну правда, почему бы не использовать этих идейных борцов с чужой собственностью? Вояки из них, конечно, так себе, а вот для пограбить-разведать в самый раз! Короче, попытка не пытка, как говаривал Малюта Скуратов. Закладывайте лошадей! Со мной Клим, Лелик и Болек, Гротте командует гарнизоном. Ван Дейк занимается укреплениями. Ну, естественно, сотню драгун в охранение. Что, Болек как уехал за баронессой, так и не вернулся? Бог с ним, дело не терпит.

Вы ездили зимой на санях по льду Чудского озера? Многое потеряли. Лошади мерно идут крупной рысью. Полозья скрипят по искрящемуся на солнце снегу. Красота! Мы с Климом, запахнувшись совершенно безразмерной медвежьей дохой, сидим в возке и любуемся окружающими красотами. Следом Кароль верхом ведет наш эскорт – мог бы и с нами в возке, но сам не захотел. Старается всегда быть рядом со своими драгунами, хороший командир вырос из померанского паренька, которого я когда-то принял на службу. Боже, как давно это было! Дарловский замок, трагически погибший дядя, Агнесса. Марта. Черт возьми, ведь прошел год, а у меня нет никаких известий ни из Брауншвейга, ни из Дарлова. Как они там? Времена сейчас с точки зрения медицины совершенно дикие. Половина рожениц не переживает своих первых родов. Бр… нет, к черту такие мысли.

Ну, вот и Псков, по уговору с горожанами я не могу вводить туда войска, поэтому драгуны во главе с Каролем остаются за стеной в ближайшей деревне. Им туда доставят все необходимое. Мы же с Климом въезжаем в ворота и направляемся к местным шишкам. Правит городом земщина, горожане сами выбирают старост для каждого конца, их совет и является чем-то вроде правительства. Писаных законов вроде магдебургского права нет, но есть неписаные, но оттого не менее строго соблюдаемые обычаи. В общем и целом система вполне работоспособная и разумная.

Коротко обрисовываю местным ситуацию – дескать, нужны люди, а будет за это то-то и то-то. Мнутся. В принципе понятно, молодняк на тот берег по зипуны сходил, за старые обиды отомстил – и будя! Оно, конечно, можно и еще, но время неспокойное, того и гляди придется отбиваться от какого-нибудь супостата, так что вы бы, герцог-батюшка, сами, своими людишками управились. Вон они у вас какие бравые. А вот мысль отпустить со мной пленных казачков пришлась однозначно по вкусу. Правильно, чего их кормить, паразитов!

И вот передо мной давешние противники. Безоружные, худо одетые, отощать еще сильно не отощали, но глаза уже голодные.

– Слушайте меня, казаки! Не буду спрашивать, каким побытом вы у самозванца оказались, бо я не поп-батюшка. Если кому нравится в остроге сидеть и от голода зубами щелкать, ничего не имею против.

Одначе ежели кто хочет еще поскакать на добром коне в чистом поле, да поиграть вострой сабелькой, то милости прошу ко мне. Будете служить мне верой и правдой – я вас за службу пожалую, а кончится война – отпущу с добычей на тихий Дон, или родной Днепр, или куда вам там надобно, в том крест целую.

Казаки угрюмо молчат, лишь один из них, с разорванным ухом (не иначе, серьгу вырвали мои орлы), подает голос.

– Уж больно ты мягко стелешь, князь! Да боюсь, жестко спать будет.

– Коли боишься – оставайся, мне трусов не надобно! – отвечаю казаку. – А кто не боится, айда со мною. Человек я хоть и знатный, но в обращении прост. Кто ослушается, получит плетей, кто в бою оплошает – головы лишится, ну а кто храбр и дело ратное знает, будет сыт, одет и добычей не обижен.

– Мы, княже, не в обиду будь сказано, люди вольные и плетей от катов по боярскому приказу не привыкли получать. И жить привыкли своим умом.

– Глупости ты говоришь, казак, в каком месте вы сейчас вольные? Али вокруг не острог? Али в этот острог вы не своим умом попали? А катов, или, как их у нас называют, профосов, у меня сроду не было. Я своих людей палаческим кнутом не позорю. Если кто провинился, то наказывают их свои же товарищи, с которыми завтра в бой идти. Малая вина – ратники твоего десятка тебя по паре раз лозою протянут, большая – всем полком выгладят. Так что думайте, да побыстрее, а то мне недосуг.

– Мы согласны, князь. Однако атаманов себе сами выбирать будем, и судить казаков будем своим судом и в том не уступим!

– Будь по-вашему, станичники, вы берете себе атамана, да есаула, да хорунжего. С ними я ряд заключу, и вы мне на том крест поцелуете. Только помните, что за ваши вины они в ответе будут.

На том и порешили. В тот же день уладив все формальности, казаки получили по упряжному коню, да по сабле с пикой. Не такие, конечно, добрые, как прежде, но, как говорится, чем богаты. Среди трофеев, захваченных в бою с самозванцем, было довольно много и луков со стрелами. Их казаки тоже получили назад. Обращаться с таким оружием немалая наука, ее с детства постигать нужно. Так я получил почти три сотни легкой конницы. Атаманом они выбрали того самого казака с разодранным ухом. Звали его Сулимом, а прозвище было Чеботарь. Отчего такое прозвище, я допытываться не стал – может, сапожничает человек в свободное от разбоя время. Забегая вперед, скажу, что если завербованные мною таким же образом люди Аникиты были чистым золотом, то эти далеко не так хороши. Вроде и те и другие из сторонников самозванца, попавших в плен, а вот поди же ты! Может, галерные весла на тех благотворно повлияли, а может, московские служилые люди, бывшие ядром моего прежнего отряда, изначально были более дисциплинированны и годились для рейтарского строя, кто знает. Впрочем, эти казаки мне были нужны для набега на Перновское воеводство и больше ни для чего, а с этим они хорошо справлялись.

Мы прошлись по западной Эстляндии огнем и мечом, разорив всю округу начисто. Бароны заперлись в своих замках и не казали из них носа, а чухонские деревни достались казакам и полной мерой изведали старинный принцип «горе побежденным». Моих людей, говоря по совести, тоже трудно было назвать ангелами. Победив в бою, они пользовались всеми привилегиями победителей – и грабили, и убивали тех, кто сопротивлялся, и бабы мимо них не прошли, всякое бывало. Но это была какая-то холодная, деловитая жестокость, а вот у этих казаков – нет. Любили, сукины дети, жилы потянуть, да поизмываться, если не могут чего-то забрать, то обязательно поломают или сожгут. Если попадется им девка… уж лучше бы не попадалась. Я до сего момента думал, что слова из старой казачьей песни «Привязали Галю до сосны косами» есть художественное преувеличение. Черта с два! Впрочем, что касается войны, то слова не скажу, дело свое знали. Когда войска в Пернове, устав от набегов, выступили против нас, донесли немедленно и, тут же прекратив на время все грабежи, собрались вместе и, кружа вокруг противника, докладывали о каждом его шаге.

Отряд перновского воеводы, вышедший против нас, состоял примерно из шести сотен наемных немецких пехотинцев, одной гусарской, одной панцирной и одной рейтарской хоругви. Плюс некоторое количество «пятигорцев» и казаков. Кроме того, в нем было примерно около трех сотен человек, собранных местными баронами, порядком утомленными нашими бесчинствами. Артиллерию они по снегу не потащили, обоз, правда, был по польскому обычаю достаточно громоздок. Я мог противопоставить им в открытом сражении тысячу пехотинцев и около восьмисот кавалеристов, включая драгун, кирасир и казаков. Была еще пришедшая нам на помощь ватага псковичей во главе со все тем же Кондратием.

Формально преимущество в людях было у нас, но польская кавалерия сейчас лучшая в Европе…

По уму, надо было закрыться в Дерпте и, тревожа осаждающих набегами, дожидаться сикурса от Делагарди. Согласно его письму на помощь выступил полковник Горн с почти пятитысячным отрядом. Однако я решил рискнуть и выступил навстречу вражескому войску. Хотя расстояние от Пернова до Дерпта относительно невелико, полякам оно малым не показалось. И днем и ночью казаки Чеботаря держали их в напряжении. Большого урона они не наносили, но в какой-то момент польский военачальник не выдержал и послал свои хоругви отогнать назойливого противника. Не было и мысли, что казаки выдержат в конном строю сосредоточенный удар польской кавалерии, посему, когда враг стал уходить, стараясь рассыпаться, поляки нисколько не насторожились и продолжали преследование, пока не нарвались на сосредоточенные залпы спешенных драгун. Несколько смешавшись и отхлынув, они споро перестроились и попытались атаковать мою ездящую пехоту, но неожиданно наткнулись на заграждения в виде рогаток и испанских козлов, установленных ватажниками Кондрата. Атака вновь захлебнулась, и польские хоругви, теряя людей, откатились. Через пару часов к кавалеристам на помощь подошла пехота, и пикинеры пошли вперед, разбирая завалы. Когда путь был очищен, поляки опять атаковали, но драгуны, не принимая боя, вскочили в седло и отступили. Люди Кондратия ушли еще раньше, растворившись в окрестных лесах. Разозленные донельзя ляхи упорно преследовали нас, пока не вышли под таранный удар эскадрона кирасир. Непонятно откуда взявшиеся казаки тут же атаковали польскую хоругвь с флангов, а вновь спешенные драгуны поддержали их атаку огнем. От окончательного разгрома передовой польский отряд спас приход остальной польской кавалерии, однако первый день боев дорого обошелся нашим врагам. По моим подсчетам, их потери составили не меньше двух сотен кавалеристов. Хотя тут как считать. Сами поляки и литвины (а воюем мы сейчас как раз с литвинами) считают в войске только благородных шляхтичей. То, что за каждым идет от трех до пяти вооруженных почтовых (а бывает и больше), вроде как и не в счет. А еще вооруженная челядь да прочие. Вот так у них и получается, что сотня шляхтичей побеждает в открытом бою пехотный полк, а то, что по факту у поляков людей ничуть не меньше, чем в том полку, это никому не интересно. Что, впрочем, совершенно не отменяет доблести польской кавалерии.

На следующий день поляки продолжили движение, стараясь не обращать внимания на наскоки казаков. Те, в свою очередь, тоже на рожон не лезли, однако и в покое не оставляли. Так с боями польское войско продвигалось вперед, пока не достигло Дерпта. Похоже, польский воевода посчитал мою нынешнюю кампанию очередным набегом и всерьез надеялся, что как только он появится у стен замка, мы отступим к Пскову. Увы, тем горше было его разочарование: при появлении войска я встретил его, выстроив большую часть своего отряда перед стенами Дерпта. Всего в строю было порядка восьмисот мушкетеров, остальные оставались в замке в качестве резерва. Строй пехоты был защищен рогатками, и между ротами были расположены пушки, установленные для удобства на санях. Кавалерию я отвел в тыл, но так, чтобы она могла при нужде поддержать пехоту, а казаки Сулима и вовсе отошли в лес, имея приказ тревожить противника по ночам и атаковать при всяком удобном случае.

Перновский воевода, оглядев мой строй и убедившись, что противостоящий ему отряд серьезно уступает в численности его воинству, послал в бой свою хотя и поредевшую, но еще довольно многочисленную кавалерию. Та яростно атаковала наш строй, но, не выдержав ружейно-артиллерийского огня, откатилась, ожидая, очевидно, что я пошлю своих людей в контратаку. Нет, ребята, я вполне изучил польскую тактику и на притворное отступление не поведусь.

Убедившись, что наш строй остался недвижим, польский военачальник также ввел в бой пехоту, однако грозно ощетинившимся пиками терциям не суждено было сегодня добиться успеха. И после того как мы серьезно проредили их ряды пулями и картечью, они отступили.

Ляхи больше не стали испытывать судьбу и отступили в свой лагерь.

Ну что же, и нам пора.

Дождавшись когда мои доблестные мекленбуржцы стройными колоннами войдут в ворота, я последовал за ними. На сегодня все, можно и отдохнуть. Дома меня ждала горячая ванна и прекрасный стол с хорошей компанией. Да-да, вы не ошиблись, когда я, приведя себя в порядок, появился в обеденном зале, меня, помимо обычной компании моих офицеров, встретили глубокими реверансами местные дамы. Вдовствующая баронесса фон Фитингоф любезно приняла мое приглашение и приперлась в славный город Дерпт в сопровождении дочери, еще одной племянницы, компаньонки и целого штата слуг. Так что помимо Агнешки, из-за которой и разгорелся весь сыр-бор, мы имеем удовольствие наблюдать еще четырех дам. Мои офицеры в полном восторге. Болек, правда, остался под действием чар юной пани Агнешки и всякую свободную минуту говорил только о ней, чем, по совести говоря, успел утомить. Кароль и Рутгер ван Дейк никак не могли решить, кто им больше нравится – вторая племянница фройляйн Ирма фон Тизенгаузен или компаньонка фройляйн Анна. Надеюсь, до дуэли у них не дойдет. А ведь есть еще и дочка баронессы, юная Аврора, правда, она еще младше Агнешки, но глазками уже стреляет, чертовка. Не постигаю, зачем баронесса притащила в наш лисятник столько курочек, хотя кто знает, может, ей их кормить дома нечем?

Как бы то ни было, мы сидели за богато накрытым столом и вели светские разговоры, словно и не было вокруг никакой войны и не гремели мушкеты, не лязгали сабли. Впрочем, баронессе, казалось, нет никакого дела до неудач поляков, а юные красотки, купающиеся в мужском внимании, слишком легкомысленны, чтобы обращать внимание на подобные пустяки. Только пан Теодор несколько мрачен. Он наблюдал со стены за тем, как проходил бой, и теперь пребывал в меланхолии.

После ужина мы перешли в каминный зал, мы с паном Теодором и баронессой заняли один угол и вели светскую беседу, поглядывая на некое подобие дивана, где расселись наши красавицы. Вокруг них ужами вились мои офицеры, пытаясь обратить на себя внимание девиц. Те, жеманничая и хихикая, стреляли глазками. Наконец девушки заявили, что им ужасно скучно и они непременно желают музыки. Увы, с музыкой совсем плохо – если в хозяйстве пана Теодора и были музыканты, то штурма они не пережили. Мои ребята недурно стреляют, прекрасно фехтуют и знают много чего необходимого на войне, но вот музыка – это не их конек. Ну что же с вами делать! Не барабанщиков же звать?

Приказал принести мне мою гитару и, сделав перебор по струнам, начал напевать. Мои современники из прошлой жизни, возможно, опознали бы в этом произведении песню из фильма про гардемаринов, исполняемую Михаилом Боярским. Впрочем, на немецком в ней мало что осталось от оригинала, разве что «лантен ланфра» и «лантатита». Ну и мелодия похожа. Но дамам нравилось, и они шумно выражали свой восторг.

После окончания музыкального вечера дамы отправились по своим апартаментам. Все девицы помещались в одной большой комнате, чисто условно разделенной ширмами на несколько закутков. Очевидно, это сделано, чтобы легче было охранять их нравственность. Баронесса занимала комнату рядом, а в коридоре, запираемом на ночь, ночевали служанки. Впрочем, в комнату баронессы был еще один вход, о котором мало кто знал. Я нашел его совершенно случайно, когда после взятия Дерпта мы искали возможные места хранения ценностей. Спрятанных ценностей так и не нашли. К сожалению, любезнейший пан Теодор оказался человеком честным и ничего не скопил на черный день, управляя покоренной провинцией, а городскую казну мы проредили еще в прошлый набег. В том, что фрау фон Фитингоф разместили именно в этой комнате, моей вины тоже не было, так уж получилось. Я, кстати, когда она приехала, вообще во Пскове был. Честно говоря, я представлял себе тетушку прелестной пани Агнешки этакой старой грымзой, красота и молодость которой давно миновали и которая будет всем выедать мозг своими нравоучениями. В реальности же баронесса оказалась весьма приятной и ухоженной дамой на вид лет тридцати с небольшим, не больше. К тому же с авантюрной жилкой и неплохим чувством юмора. Ну как тут было устоять?

Когда я появился перед приготовившейся ко сну и отпустившей служанку баронессой, пройдя этим ходом, она сначала слегка опешила, но тут же взяла себя в руки. Самообладания ей было не занимать. Насмешливо глядя на меня, она громко произнесла:

– Какая честь, ваше королевское высочество! Вы пришли пожелать нам спокойной ночи?

– Да, мадам, есть у меня такая привычка – рассказывать сказки на ночь прекрасным дамам.

– Как мило, вы не только певец, но и рассказчик? Да вы просто кладезь талантов! И кого же из моих подопечных вы собрались порадовать сказкой?

– Помилуйте, баронесса, но те сказки и поучительные истории, которые я обычно рассказываю женщинам, далеко не всегда предназначены для ушей столь юных фройляйн.

– Какая щепетильность! И кому же вы собрались рассказать вашу историю?

– Мадам, а вы в этом качестве чем плохи?

– Да вы, сударь, наглец!

– Не без этого. Однако вы знали о моей репутации, когда согласились прибыть в Дерпт. Мало того – вы взяли с собой свою дочь, компаньонку и еще одну племянницу. И вот всей этой компанией вы заявились в логово мекленбургского дракона. Кого вы собирались скормить дракону первой?

– Не понимаю, о чем вы!

– Да ладно! Вот совсем не понимаете?

– Послушайте, вы, великий герцог! Ваши войска дважды разорили эту округу, мои имения в совершенном упадке. Если бы речь шла только обо мне, то пусть. Я могу быть весьма непритязательна, но на мне дочь, племянницы, Анна наконец! Да, у вас репутация повесы, но вы рыцарь, вы женаты, и не на ком-нибудь, а на дочери и сестре короля. Да, я рисковала, но был ли у меня другой выход?

– Ваши доводы мне кажутся основательными, сударыня, и я отдаю должное вам и вашему характеру. Однако я здесь не за этим. Мы уже выяснили, что я не собираюсь покушаться на честь девушек, находящихся на вашем попечении, не так ли?

– И на чью же честь вы собрались покуситься? Служанок?

– Фи! Вы бы еще конюха предложили.

Так, фехтуя словами, словно клинками, мы и оказались в одной постели. Это была не страсть, не любовь, не секс. Это было продолжение схватки, только иным способом. И я совсем не уверен, что победил в ней, – впрочем, нельзя сказать, и что проиграл.

Осада польскими войсками Дерпта не была плотной, ватажники Кондратия регулярно передавали мне сведения об осаждающих. А вот от казаков Сулима никаких вестей не было, и это меня несколько тревожило. Как я и предполагал, без осадной артиллерии и достаточного количества пехоты поляки штурмовать город не стали. А такая неплотная осада среди зимы скорее опасна самим осаждающим. По прошествии нескольких дней, когда значительная часть польского воинства рассыпалась по окрестностям, рыская в поисках провианта, мы предприняли вылазку.

Едва ночь покрыла землю, мои драгуны вышли из ворот. Чтобы не выдать себя стуком по промерзшей земле, копыта коней были обернуты тряпками. При слабом свете звезд и луны мы подкрадывались к вражескому лагерю по скрипящему под ногами снегу. Вот показались крепко сцепленные между собой возы, составлявшие внешнюю ограду польского стана. За ними виднелись караульные, греющиеся у костров. Чтобы двигаться дальше, надо бы снять их по-тихому, но кремневые ружья тихим боем похвастаться не могли. Глушители изобрести, что ли? Но вот беда – я довольно плохо представляю их устройство. Однако я предвидел такую надобность и приказал, чтобы Кондратий привел своих ватажников, многие из которых были вооружены самострелами и луками. А вот и он, только почему один?

– Княже, беда! – прошептал мне подошедший атаман. – Сулим сговорился с поляками и измену готовит.

– Да ты в уме ли? – воскликнул я. – Он столько разору принес ляхам, нешто они могли сговориться?

– Ой, княже, земли сии не ляшские, и им до них мало дела, да и сами что ляхи, что литвины – разбойники не из последних. Ворон ворону глаз не выклюет, а супротив казаков казаками воевать – это все одно что землю волком орать. Не будет с того толку!

Решение надо было принимать быстро, и я дал команду к отходу. Мои драгуны дисциплинированно развернулись и с максимально возможной поспешностью стали возвращаться к коноводам.

Быстро разобрав лошадей и вскочив в седла, мы двинулись прочь от вражеского стана по своим следам. Но едва мы отошли на милю, наткнулись на идущих по нашим следам казаков Сулима. Негодяй все рассчитал: чего выслеживать нас в незнакомом зимнем лесу, если можно, пройдя по вытоптанному нами снегу, безошибочно выйти на нас и атаковать, когда на весь ночной лес станут раздаваться звуки боя. Но тут предателям не повезло: наткнувшихся на нас следопытов взяли в сабли, а в следовавших за ними остальных разбойников хлестнул залп. Теперь надо поторапливаться, пока на поднятый нами шум не сбежались переполошенные поляки.

Дробно стучат копыта по насту, мелькают деревья, и всадники, пригнувшись от хлещущих их веток, погоняют своих лошадей. Похоже, мы рано списали со счетов казаков Сулима. Оправившись от первой неудачи, они бросились за нами в погоню, снедаемые жаждой мести. Какое-то время мы шли почти на равных, наши лошади были лучше, а казачьи легче. Но скоро расстояние стало понемногу сокращаться, и стало понятно, что боя не избежать. Ко мне подскакал Кароль и закричал, стараясь быть громче окружающего нас бедлама:

– Мой герцог, вам надо уходить!

– Нет! – отвечал я ему. – Надо развернуться и ударить по этим висельникам, пока они не догнали и не повыбивали нас из седел по одному.

– Мой герцог, мы не успеем. Нам негде развернуться в этом проклятом месте, да и они не дадут нам на это времени. Ради всего святого, уходите!

С этими словами он хлестнул мою лошадь нагайкой и, разворачивая коня, еще раз прокричал «Уходите!».

Лошадь понесла, а за мной, не снижая аллюра, двигались остальные. Лишь Кароль и несколько солдат из его взвода остались прикрывать наш отход, и я слышал, как за нашими спинами гремят выстрелы. Когда я справился с лошадью, основная часть казаков, отвлеченная прикрывающими наш отход солдатами фон Гершова, уже отстала. Оглянувшись и посмотрев на оставшихся драгун, я скомандовал разворот и повел их на выручку Каролю. Что же, Сулим хотел подловить нас неготовыми к его атаке – теперь посмотрим, как ему понравится наш атакующий строй.

Первыми под удар попали казаки, продолжавшие преследование, они явно не ожидали, что мы сможем перестроиться на ходу и атаковать их. Часть из них заплатила за эту ошибку своими жизнями, другим достало сообразительности или везения уйти в сторону, а мы продолжили нашу атаку. Теперь роли поменялись: преследуемые из жертв на ходу обратились в хищников и были готовы яростно рвать своих врагов. Казаки Сулима, плотно окружившие моих спешенных драгун, не ожидали такого удара, однако встретили нас с не меньшей отвагой. Дико ржали лошади, звонко звенели казачьи сабли о драгунские палаши, яростно кричали атакующие и жалобно стонали умирающие. И лишь безмолвная луна – волчье солнышко, – радостно предчувствующая кровь, освещала весь этот ужас.

А вот и Сулим, окруженный своими сообщниками, пытается командовать в окружающей кутерьме. Не твой сегодня день, парень! Пришпорив лошадь, я бросаюсь на него. Заметившие мое нападение казаки пытаются перехватить меня, но не сегодня! Сегодня меня не остановить – пригнувшись, я пролетаю мимо них, разряжая свои допельфастеры на ходу. И вот мы один на один, как в старых добрых рыцарских романах. Мои пистолеты уже в седельных кобурах-ольстрах, и я тяну из ножен шпагу.

– Komm, Schweine!^[41] – почти шепчу я ему. – Иди сюда, зараза.

Тот в ответ скалит зубы и тянет из-за кушака пистолет. Все, что я успеваю, – это поднять лошадь на дыбы. Звучит выстрел, и мы падаем. Я пытаюсь выскочить из седла, но тщетно, моя левая нога остается придавленной лошадиной тушей. Сулим, глядя на меня, улыбается так, что кровь стынет в жилах, и, легко спрыгивая с коня, подходит ко мне, на ходу доставляя саблю.

– Ну, вот и свиделись, князь! – говорит он, весело улыбаясь во весь щербатый рот.

– Дурак ты, Сулим, – отвечаю я ему. – Ушел бы сразу – может, и пожил бы еще.

– А что так?

– Да уж я-то почем знаю, видать, тятька с мамкой тебя таким уродили!

У всех рейтар у луки седла как минимум две кобуры-ольстры для пистолетов. У драгун одна для ружья. Ну, а ваш покорный слуга имеет и то, и это. Поскольку моя многострадальная кобыла упала на левый бок, то притороченная справа кавалерийская аркебуза мне вполне доступна. Чем хорош колесцовый замок – так это тем, что его не надо взводить. Щелчок – и освободившееся колесико начинает высекать искру, воспламеняя запал. Казак пытается отпрыгнуть, но… не сегодня.

Кое-как высвободившись из-под спасшего мне жизнь своей гибелью животного, ковыляю, опираясь на аркебузу, к казаку. Нет, с такими дырками в боку люди не живут. А вот мне надо выбираться. Только пистолеты перезаряжу.

В этом мое отличие от нынешних современников: тот же Сулим, ну или хоть Лелик, не заморачиваясь поймали бы ближайшего коня, потерявшего всадника, – и айда. Я же хоть конным, хоть пешим чувствую себя совершенно некомфортно, если при мне нет моих старых добрых заряженных допельфастеров. Шпага – она, конечно, тоже важна, но пусть пока побудет в ножнах. А я, зарядив пистолеты и держа аркебузу наперевес, ищу Кароля. Вот и он, отмахивается шпагой от наседающих на него казаков. Причем один из нападающих вооружен луком и прилаживает к нему стрелу. Однако его товарищи, скачущие вокруг старшего фон Гершова, как собаки вокруг медведя, пока не дают ему прицелиться. Но это не будет продолжаться вечно, и я, приложившись к своему ружью, стреляю. Выстрел сгибает лучника пополам, а остальные казаки бросаются врассыпную. Лелик, зажимая рукой рану в боку, смотрит на меня во все глаза и срывающимся голосом произносит:

– Вам не следовало возвращаться, ваше высочество!

– И позволить этим висельникам убить тебя? Не сегодня, друг мой, не сегодня!

Наша атака развеяла казаков, и бой на какое-то время стих. Ловим лошадей, собираем раненых и оружие.

– Ваше высочество, вам надо уходить, держу пари, что поляки уже ищут нас, – вновь подает голос Лелик.

– Хочешь разорить меня, мошенник? – смеюсь я. – Конечно, ищут, и я не собираюсь им помогать.

– А где мой брат, ваше высочество?

– Болеслав? А ты как думаешь? Нет, нет, он не погиб! Я послал его за подмогой, так что еще ничего не кончено. Ну, все, драгуны, на конь!

Ночь – не самое подходящее время, чтобы искать нас в зимнем лесу, так что наши враги, скорее всего, ждали нас у ворот замка. Ничего не имею против, пусть ждут. Вот если не дождутся, тогда будут искать и без проблем найдут. Следы на снегу для таких опытных вояк – что раскрытая книга для нотариуса.

Мы подошли к Дерпту, когда уже рассвело. Перед воротами гарцевала гусарская хоругвь, держась, впрочем, на изрядном расстоянии. В зрительную трубу я разглядел несколько конских и человеческих трупов на снегу. Очевидно, поляки имели неосторожность приблизиться на пушечный выстрел – и Клим не оплошал. Вот вроде мелочь, а приятно! Гремели барабаны, и из ворот выходили мушкетеры, тут же строясь в каре.

– Ваше высочество, если вы сейчас атакуете, то пробьетесь в крепость, – опять подал голос Кароль. – А мы вас прикроем.

– Бросить раненых? Черта с два, дружище, мы сегодня либо все спасемся, либо все пропадем. Однако думаю, первое вероятнее.

Через несколько минут мы начали движение. Сначала небольшое охранение, потом основная часть с ранеными. Между ними и польскими гусарами был я с полусотней драбантов, прикрывая отход. Выдержать атаку польских гусар мы не могли, но у меня был сюрприз для них. Чтобы нанести осаждающим как можно больше урона, я приказал взять с собой в ночную вылазку все оставшиеся к тому времени гренады^[42]. Всего около трех десятков. Из-за предательства казаков Сулима нападение не состоялось, но гренады никуда не делись. Так что теперь это наш единственный шанс.

Завидев нас, польские кавалеристы радостно загомонили и тут же стали строиться для атаки. Наши в Дерпте тоже не зевали, и на помощь двинулись выехавшие после мушкетеров кирасиры. Беда лишь в том, что поляки были гораздо ближе, и пока мы получим помощь, они втопчут нас в это заснеженное поле копытами своих коней.

Вот построившиеся гусары приближаются к нам сначала шагом, потом постепенно разгоняются, переводя коней в рысь. Под скупыми лучами утреннего зимнего солнца сияют их начищенные доспехи. Я внутренне морщусь от этого зрелища. Ибо, побывав рейтаром, привык к вороненым латам и считаю блестящие доспехи гусар сущим пижонством.

– Зажечь факелы! – командую я драгунам. – Сегодня кое-кто все-таки отведает наших пирожков!

Мои драгуны усмехаются, но как-то без энтузиазма. Надо бы их подбодрить, и я, всматриваясь в лица подчиненных, стараюсь вспомнить каждого из них.

– Капрал Михал, мы ведь с тобой с самого Дарлова, не так ли?

– Точно, ваше высочество, еще с пиратами дрались на «Марте», – отвечает здоровяк, довольный, что я его вспомнил.

– Ну, вот видишь, нас тогда и полтора десятка не было против полусотни, а где они, те пираты? – подхватываю я. – А ты, Фриц? Это ведь ты, едва я тебя нанял в Гюстрове, залез на герцогскую кухню и украл курицу, которую жарили для стола покойной теперь герцогини Маргариты Елизаветы? Да-да, я всегда знал, что это ты, но не выдавать же на расправу такого бравого парня! К тому же моя кузина была редкостной стервой, упокой господи ее душу!

Мои драбанты повеселели, послышались смешки и шутки. Это хорошо, угрюмые люди плохо воюют, это я знаю точно. Тем временем гусары приближаются к нам, разогнав коней в галоп. Колышутся на ветру крылья, и летят комья снега из-под копыт. Кажется, на нас летит огромный тысячеглавый дракон, вот он выпустил когти страшных гусарских пик, чтобы рвать наши бренные тела, вот глаза слепит чешуя лат, а из сотен глоток вырывается жуткий вой. Но уже зажжены фитили гренад, и перед самым носом поляков мы раздаемся в стороны, закидав их строй «железными яблоками из чертова сада», как называют их иногда мои солдаты. У нас был один-единственный шанс из тысячи, но он сработал. Гори фитили гренад чуть дольше или меньше, и начни они разрываться раньше или позже, такого эффекта не случилось бы. Но все произошло как нельзя лучше, взрывы стали греметь в самой гуще атакующей польской кавалерии. Испуганные лошади взвивались на дыбы, сбрасывая всадников. Те падали под копыта, погибая или калечась, некоторым, впрочем, удавалось удержаться в седлах, но наступательный порыв хоругви был потерян. Мы же уходим, пустив своих коней вскачь, сбивая выстрелами немногих выскочивших из этой ужасной мясорубки.

Первая атака отбита, а на вторую у польского воеводы нет времени, ибо наши кирасиры уже рядом и выдержать их атаку расстроенным рядам польских кавалеристов вряд ли удастся.

Кажется, и на этот раз меня пронесло. В крепости нас встречает улыбающийся во все зубы Гротте.

– Ваше высочество! Если бы я не относился к вам с таким почтением, я бы сказал, что вы, мой герцог, самый везучий сукин сын из всех, кого я видел!

– Спасибо, Хайнц, я тоже рад тебя видеть. Когда все это закончится, напомни мне, пожалуйста, чтобы я никогда так больше не делал.

– Конечно, мой герцог! Можете на меня рассчитывать! Откуда ни возьмись, как черт из табакерки, выскакивает Ван Дейк.

– Ну почему все едут учиться военному делу к нам в Голландию? – патетически восклицает он. – Нигде в нашей благословленной родине нет такого невероятного человека, как вы! Вот у кого надо учиться военным хитростям и тактике.

– Оставь свою лесть, Рутгер, придворный из тебя никакой, не знаешь ты этого ремесла. Но за добрые слова спасибо, а где этот старый мошенник Рюмме? Почему я его не вижу?

– О, мой герцог, он все утро весьма дельно стрелял из пушек по полякам, имевшим глупость подойти слишком близко, а как только увидел, что вы вне опасности, бросился в кирху возносить хвалу господу. При этом почему-то не в лютеранскую, а в православную, в Юрьевском пригороде.

– Вот как? Наш друг, видимо, сильно переживал, раз так перепутал.

Все, хватит с меня на сегодня, никаких сабельных сшибок и перестрелок, возвращаюсь под защиту стен. Буду в полной безопасности крутить врагу дули со стен. А это еще что такое?

Из-за стены слышен горн, вызывающий нас на переговоры.

Быстро поднявшись в башню и выглянув в бойницу, я увидел разодетого шляхтича в сопровождении богато одетых слуг, один из которых держал белый флаг, а другой трубил в горн.

– Что вы так шумите! – закричал я полякам во все горло. – Да еще в такую рань: тут, может, люди спят еще, а вы трубите в вашу глупую дудку.

Шляхтич, похоже, слегка растерялся от несуразности моих слов, но затем взял себя в руки и стал отвечать:

– Я – хорунжий панцирной хоругви перновского каштеляна пана Петра Стабровского! Меня зовут Мацей Волович, шляхтич герба «Богория».

– Весьма рад знакомству, пан Мацей! – отвечал я ему. – Но я все же не понимаю – зачем вы так шумите?

– Пан каштелян послал меня с посланием к пану герцогу… А вы кто такой, черт вас дери?!

– Что же, поручение пана каштеляна – это веская причина, а что же он сам не приехал?

– Езус Мария! – стал терять терпение пан хорунжий. – Да кто вы такой, чтобы говорить такие вещи! Сообщите же о моем прибытии пану герцогу.

– Что вы так нервничаете, пан Мацей? Нет никакой нужды никому ни о чем сообщать. Я вас и так выслушаю, так что выкладывайте, какого нечистого надобно пану каштеляну от моей скромной персоны.

– Матка боска! Так вы и есть пан герцог, а я-то подумал, что говорю с кем-то из его рейтаров. Пан герцог, у меня к вам послание от пана каштеляна, уж будьте любезны, примите его.

– Да запросто! Эй, вы там, внизу, ну-ка примите письмо у посланника! А может, вы, пан хорунжий, хотите попользоваться моим гостеприимством? Так заходите вместе с письмом, подождете, пока я ответ напишу.

– О, благодарю, ваше королевское высочество, за приглашение, но у меня нет приказа дожидаться ответа, так что я вынужден отклонить ваше любезное приглашение.

– Как хотите, пан Мацей.

Стражники подали мне письмо, и я смог отправиться домой. «Наконец-то отдых после тяжкого труда», – подумал было я, но, увы, проблемы только начинались.

Едва я переступил порог воеводской резиденции в замке, на моей шее повисла юная пани Агнешка Карнковская и стала осыпать мое лицо поцелуями, захлебываясь слезами и причитая при этом:

– Вы живы! Слава всевышнему, с вами все в порядке! Я бы умерла, если бы с вами что-то случилось.

Встречавшие меня прочие дамы во главе с баронессой фон Фитингоф, а также пан Теодор застыли от увиденной картины, как громом пораженные. Я тоже находился в состоянии полной прострации и не сразу догадался снять с себя плачущую девушку. Наконец тишина стала просто гнетущей, и я не нашелся ничего лучше, как сказать:

– Дитя мое, а вы часом меня с паном Болеславом не перепутали? Если что, он тоже жив, хотя и с трудом избежал гибели сегодняшней ночью.

Агнешка немного отпрянула от меня и застыла, как изваяние. В ее широко распахнутых глазах подобно брильянтам сверкали слезы, а губы дрожали, но при всем при этом она была прекрасна, как никогда.

– Я перепутала вас? Да я скорее умру, чем променяю вас даже на сто каких-то панов Болеславов. Я не знаю никакого Болеслава. В моем сердце только вы, и больше нет никого. Вы воздух, которым я дышу, вода, которую я пью, вами одним я живу. Вы утром посмотрите на меня – и я могу жить весь день в надежде, что удостоюсь вашего взгляда вечером. А если бы вы не вернулись сегодня утром, то видит пресвятая дева, я бы не стала жить!

Медленно я развел ее руки и, оборотившись к баронессе, произнес ледяным тоном:

– Мадам, отведите вашу подопечную в ее комнату. Она определенно нездорова.

Потом перевел взгляд на воеводу и так же сухо сказал ему.

– Пан Теодор, я теперь занят, но нам необходимо обсудить некоторые вопросы, давайте сделаем это после обеда.

После чего я решительно отправился в сторону своих покоев и, лишь выходя, обернулся. Дамы хлопотали подле Агнешки, пан Теодор суетился рядом, хлопая выпученными глазами, и лишь бедняга Болеслав стоял бледный, как смерть. На мгновение наши глаза встретились, я хотел его окликнуть, но Болек вздрогнул, будто увидел прокаженного, и бросился вон.

Вот что ты будешь делать. Все зло от баб – и без них никуда!

Кликнув слуг, я умылся и переоделся. После бессонной ночи надо бы поспать, но последние события выбили сон из головы напрочь. Усевшись в кресло подле растопленного камина, я некоторое время бездумно смотрел на огонь, голова была совершенно пуста. Машинально перебирал руками лежащие на столе вперемежку писчие принадлежности, книги и документы. Наткнувшись на какой-то свиток, я некоторое время недоуменно смотрел на него, пока не понял, что это письмо, переданное мне Воловичем от перновского каштеляна. Интересно, когда он успел его написать? Что же пишет мне радный и зацный пан? Хм, похоже, писалась сия эпистола на ходу, строчки не слишком ровны, что для помешанных на каллиграфии нынешних писцов недопустимо. Мой титул, впрочем, написан четко и без сокращений. Это важно, время такое, что ошибка в титуле считается не меньшим оскорблением, чем пощечина. Пощечина что, схватились за шпаги, позвенели, кто-то кого-то заколол – и дело с концом. А титул дело такое – его предки зарабатывали, поливая реками крови, своей и чужой, тут спускать никак нельзя. Дальше шло собственно дело. Пан каштелян предлагал мне свободный выход из крепости со всем войском и имуществом (читай, награбленным). Подробности беспрепятственного выхода пан Петр Стабровский предлагал обсудить при личной встрече, оставаясь за сим преданным слугой моего королевского высочества и прочая, и прочая. Первым побуждением было послать пана каштеляна куда-нибудь далеко и надолго. Не в том он положении был, чтобы делать мне такие предложения, но, поразмыслив, я решил не пороть горячку и предварительно собрать офицеров на совет.

Надо сказать, советовался я с соратниками не так чтобы часто. Обычно все важные решения я принимал самостоятельно, а советы если и случались, то по поводу раздела добычи, награждения отличившихся и тому подобного. Собрались мы перед обедом. Мы – это Гротте, Кароль и Клим с Ван Дейком. Я прочитал им послание поляков и спросил, что они думают по этому поводу. Первому следовало высказываться самому младшему, но Болеслава не было, и начал Гротте.

– Ваше королевское высочество! Мы находимся под защитой укреплений, у нас есть теплые дома и довольно припасов. Последняя вылазка, несмотря на неудачу, не произвела на наших солдат неблагоприятного впечатления. Напротив, все славят ваш военный гений и удачливость и готовы идти в бой. Ко всему прочему ожидается прибытие подкреплений. Когда полковник Горн приведет свои войска, можно будет перейти в наступление. Так что если у вас нет иных планов, то я полагаю, надо остаться в крепости и наблюдать, как поляки в чистом поле морозят свои задницы! – Проговорив все это, мой оберст-лейтенант оглушительно захохотал.

Ван Дейк высказался в том же духе, хотя и несколько осторожнее. По его словам, польская осада не будет иметь успеха, если литовский гетман не пришлет им подкреплений и пушек.

– Ходкевич сейчас занят походом на Москву вместе с королем Сигизмундом, – задумчиво проговорил я в ответ. – Вряд ли у него есть сейчас свободные силы на это.

Кароль фон Гершов был, как всегда, лаконичен: «Как прикажет ваше высочество». Последним высказался Клим.

– Сил у поляков мало, на приступ они не пойдут, а коли пойдут, то кровью умоются. Только на что мы этот поход затеяли? Если Эстляндию брать под руку его христианнейшего величества короля Густава Адольфа – это одно, а если просто погулять-пограбить, то совсем иное. Потому я так полагаю, коли воевать Эстляндию дальше, так надо ждать Горна. Только вот человек он как есть каверзный и неверный. А ну как не дождемся? В таком разе чего бы и не уйти с честью, взяв добычу? Славы нашей от того не убудет, потерь же куда меньше.

– Я понял вас, господа! – отвечал я своему импровизированному штабу. – Сделаем так: свяжемся сегодня же с Кондратом – пусть узнает, где Горн с подкреплениями, а до той поры будем вести с паном каштеляном переговоры. Ну, если все всем ясно, то не вижу повода не выпить! Пойдемте, господа, отобедаем, чем бог послал.

Выходя из кабинета, я наклонился к Каролю и тихонько спросил его:

– Как там Болек?

Тот в ответ неопределенно пожал плечами – дескать, страдает. Ну, что тут-то поделаешь? Любовь, как говорится, зла.

Обычно наши обеды проходили довольно весело. После прибытия дам, украсивших наши будни, даже старый грубиян Гротте стал принаряжаться к обеду и пытался вести светские беседы. Но в этот раз, увы, мы сидели так, будто кто-то умер. Дамы с постными лицами, пан Теодор и вовсе будто аршин проглотил. Мои офицеры тоже помалкивали и с небывалой скромностью ковырялись вилками в поданных блюдах. Ко мне, впрочем, это не относилось. Ночная прогулка с перестрелкой возбудили мой аппетит. Выходка панны Агнешки несколько выбила меня из привычной колеи, но к обеду все вернулось на круги своя. Я с удовольствием отведал все блюда, воздал должное немногим уцелевшим винам из погребов пана воеводы и, утолив голод, находился в самом прекрасном расположении духа.

– Господа, отчего вы не пьете? Вино, право же, недурно! И дамам налейте, а то у них вид кислый да бледный, можно подумать, что их не вином, а уксусом поят.

Гротте и Ван Дейк не замедлили согласиться со мной. Лелик также наполнил свой кубок, а вот пан Теодор сделал такой вид, будто у него несварение. Баронесса тоже отказалась, а вслед за нею и ее подопечные.

– Если позволит ваше королевское высочество, мы удалимся. День сегодня был крайне утомительным, – заявила госпожа фон Фитингоф.

– Как вам будет угодно, милые дамы, – не переча, отозвался я.

Дамы немедля поднялись и, как по команде сделав книксен, удалились. На лицах девушек застыло выражение: «Как вы можете быть так жестоки!» Могу, красавицы, я еще и не такое могу.

– Ну что же, господа! – обратился я к оставшимся. – Дамы нас покинули, но мы все же давайте выпьем за них. Ибо нам, в сущности, все равно, а им должно быть приятно! Если у кого есть неотложные дела – не задерживаю. Пан Теодор, нам надобно поговорить, пойдемте в кабинет. Ты чего-то хотел, Кароль?

Старший фон Гершов смотрел на меня с таким видом, что не заметить его было невозможно.

– Ваше высочество, надеюсь, вы не прогневались на моего брата? – прошептал он мне, подойдя как можно ближе.

– Что за вздор ты мне говоришь, Лелик? – так же тихо отвечал я ему. – В этом мире для меня очень мало людей ближе, чем вы с братом. И нужна очень веская причина, чтобы я на вас прогневался. И эта глупая паненка уж точно на нее не тянет. Вы с покойным Мэнни для меня как братья, поэтому успокой ради всех святых Болека. Ну-ну, ступай.

Оставшись с воеводой наедине, я некоторое время молчал, глядя на скорбное лицо пана Теодора. Наконец, когда молчание стало совершенно тягостным, воевода заговорил.

– Вы хотели поговорить, пан герцог?

– Да, я полагаю это необходимым. Любезнейший пан Карнковский, я очень рад обществу вас и вашей очаровательной дочери, и мне будет крайне печально расстаться с вами, однако обстоятельства таковы, что я имею крайнюю нужду в деньгах. Вы как-то просили меня назначить выкуп за вас и вашу дочь, обязуясь выплатить его со всей возможной поспешностью, не так ли? – Дождавшись утвердительного кивка собеседника, я продолжил: – Я решил исполнить вашу просьбу и полагаю достойной сумму в сто золотых венецианских цехинов. Что скажете, пан?

– Сто цехинов? – пробормотал пан Теодор. – Это на злотые будет…

– Вы меня не поняли, пан воевода! Я не желаю ни злотых, ни талеров, ни московских рублей. Я хочу непременно сто венецианских цехинов.

– Боже, но где же я их возьму? Во всей Литве у всех жидов может не сыскаться сотни таких редких монет!

– Что за беда? Поезжайте в Краков, в Варшаву, да хоть в саму Венецию.

– Но моя дочь!

– А что ваша дочь? Возьмите панну Агнешку с собой, девочке будет полезно повидать мир.

Дерптский воевода смотрел на меня во все глаза, стараясь уразуметь, чего мне от него нужно. Наконец в его глазах появился проблеск понимания.

– А моя свояченица с дочерью?

– Бог с вами, пан Теодор! Любезная госпожа баронесса не пленница моя, а гостья, и вольна выбирать – оставаться здесь или вернуться в свой замок, или же отправиться с вами. В подвалах крепости еще довольно ваших бывших подчиненных, выберите себе по вкусу несколько человек в качестве регимента и свиты да отправляйтесь с богом.

– Почта, – машинально поправил меня воевода.

– Что? Ах, да, на польском свита будет почтом. Как угодно, соберете себе почт – и проваливайте.

– Так вы хотите…

– Вам нет никакого дела до того, чего я хочу! Все, что вам надо, – это побыстрее убраться отсюда, раз уж вы не научили вашу дочь выбирать себе ровню.

– Пан герцог! – вскричал воевода. – В Польше всякий шляхтич равен королю!

– Да ладно! Эти сказки вы будете рассказывать другим шляхтичам на сейме, любезный пан, но не мне и не сейчас. Скажите, как велики для вас шансы выдать панну Агнешку за кого-нибудь из семейства Радзивиллов?

– Радзивиллы – богатый и знатный род, – сник пан Теодор.

– Вот-вот, а по сравнению со мной Радзивиллы никто и звать никак, несмотря на то что император Фердинанд полсотни лет назад признал их князьями империи. И это не упоминая о том, что я женат, и не на ком-то, а на принцессе и двоюродной сестре вашего короля, если вы забыли. Так что, любезный пан, давайте прекратим этот пустой разговор, а то ведь я и передумать могу.

Через три дня я встретился с перновским каштеляном Петром Стабровским. Польский военачальник полагал, что мы будем обсуждать оставление Дерпта, но, к его удивлению, я завел речь о пане Карнковском и его семье.

– Пан герцог, я не понимаю, вы отпускаете дерптского воеводу?

– Именно так, пан каштелян, пан воевода под честное слово отправится в свои маетки для сбора выкупа. Ну и его родные с ним, не оставлять же их в осажденной крепости. Я надеюсь, у вас нет возражений на то, чтобы выпустить из крепости подданных вашего доброго короля?

– Так, пан герцог, только я полагал, что мы будем обсуждать освобождение вами Дерпта, а не его воеводы.

– Прошу прощения, пан каштелян, но такой уж я человек, что привык делать все по порядку. Сначала разберемся с паном Карнковским, а уж потом и до Дерпта дойдет очередь.

– Что же, пан герцог, у меня нет возражений. Если вы хотите отпустить пана Теодора и его семью, так я не буду препятствовать. Но как же быть с Дерптом?

– Всему свое время, дойдет очередь и до Дерпта, пан Стабровский. На следующий день мы прощались с паном воеводой, госпожой баронессой и их очаровательными дочерьми и воспитанницами. Дамы расположились в довольно просторном возке вроде того, какой в свое время доставил княжну Агнессу Магдалену в Дарлов. Боже, как давно это было! Пан воевода и несколько человек, нарочно мной освобожденных, оседлали коней. Все они торжественно присягнули, что в ближайший год не обнажат сабли против шведского короля. Ничуть не сомневаюсь, что о клятве они забудут, едва окажутся за воротами, тем более что ксендза в Дерпте не нашлось, а на пастора ляхам было плевать. Ужасные времена – ужасные нравы!

Прощание с баронессой было по-своему трогательным. Похоже, ей действительно было жаль расставаться, а мысль, что прошедшая ночь оказалась последней, наводила нас на минорный лад. Я поцеловал ей руку и шепнул, прежде чем помог сесть в экипаж:

– Прощайте, госпожа баронесса, не обессудьте, если что-то было не так, и поминайте хотя бы иногда меня в ваших молитвах.

– Прощайте, ваше королевское высочество, если ваше попадание в рай будет зависеть от того, молятся ли о вашей душе, то можете быть спокойны. Я всегда буду благословлять судьбу за то, что она свела нас, хоть и на такое непродолжительное время, и всегда буду молить господа и пречистую деву о вашей душе. Хотя, может, это и будет грехом, – так же тихо ответила мне она.

– Прощайте и вы, прекрасные фройляйн, – обратился я к Ирме, Анне и Авроре, стоявших рядком. – Жаль, что наше знакомство было недолгим, но кто знает, может, мы еще и увидимся.

– А мне вы ничего не скажете на прощанье? – тихонько спросила меня Агнешка, выглядывая из-за плеча отца.

– Отчего же не скажу? Прощайте, панна, и будьте счастливы!

Наконец проводы завершились, и возок, увлекаемый четверкой лошадей, тронулся. Пан Теодор поклонился мне в последний раз и, легко вскочив на коня, пошел рысью следом. За ним потянулись освобожденные нами для такого случая польские жолнежи. Эти уже смотрели на меня безо всякой приязни, и я не менее приветливо улыбнулся и им. Поляки только что зубами не заскрипели от злости и на рысях покинули замок.

– Клим, ты все сделал, как надо? – окликнул я трущегося неподалеку Рюмина.

– Все в порядке, ваше высочество, – заверил он меня.

Надо сказать, мы кое-что затеяли. Одна из стен замка была, что называется, слабым звеном. Там, очевидно, был пролом, крайне небрежно заделанный. На него мое внимание обратил Ван Дейк сразу после занятия Дерпта. Кое-какие меры мы, конечно, приняли, однако артиллерии у наших противников не было и особенно не было смысла заморачиваться. Когда случился неприятный инцидент с юной Агнешкой, я был какое-то время в не слишком добром расположении духа, и мне пришел в голову один план. Обычно мы не привлекали к работам в замке наших пленников, разве что к уборке трупов сразу после штурма. Но в эту неделю их каждый день стали выводить то в одно, то в другое место. Основные работы развернулись как раз в районе указанной стены, где по моему приказу Рутгер и Клим поместили батарею легких пушек прямо на стене. Пороховой погреб, не мудрствуя лукаво, устроили рядом, как раз возле пролома. Таскать туда бочонки с порохом пленникам как раз и пришлось.

Первая ночь прошла на удивление спокойно, вторая тоже не принесла сюрпризов. Наконец наступила третья – на следующий день мы должны были встретиться с перновским каштеляном, чтобы оговорить условия нашего выхода из Дерпта. Я исходил из того, что пана Стабровского уже достала моя уклончивость в переговорах, а если пленные не сообщили ему о непрочной стене, то я ничего не понимаю в людях. Мы стояли на башне недалеко от потенциального пролома, напряженно всматриваясь в ночную мглу. Дело шло к утру, когда наконец в темноте почувствовалось какое-то движение. Я потер уставшие от напряжения глаза и вопросительно посмотрел на только что подошедшего Рутгера.

– Они копают, – шепнул он мне. – Ваш план вполне удался, они закладывают мину как раз там, где находится мнимый погреб.

– Прекрасно, но не пора ли часовым их обнаружить? А то подумают еще, что у меня на службе состоят одни лентяи и лежебоки.

Ван Дейк кивнул и подал знак. На стене появился часовой с факелом и стал всматриваться вниз. Потом он кинул туда факел и, увидев при его неровном свете какие-то фигуры, стал кричать «Аlarm!^[43]» и выстрелил. Но фитиль у мины уже горел, и через минуту послышался взрыв. Стену заволокло дымом, и во все стороны от места подрыва брызнуло землей и каменной крошкой. Несколько позже прогремело еще два подрыва от сброшенных нами со стены зарядов, которые должны были убедить осаждающих, что их план удался. Послышался шум от наступающей польской пехоты и поддерживающих их спешившихся шляхтичей. Ночь и клубы дыма загородили от них нисколько не пострадавшую стену, и они бодро наступали, пока со стен не начала греметь артиллерия. Пушки были наведены и заряжены еще днем, и когда враг оказался вблизи, картечь собрала обильную жатву. Пока гремела канонада, мы седлали коней. Пришла пора расплатиться за прежнюю неудачную вылазку, и Кароль повел кирасир и драгун в атаку. Я двинулся следом с мушкетерами. Они провели ночь рядом с предполагаемым проломом, на тот случай если стена все же не выдержит. Стена выдержала, и они под бой барабана выходили из ворот стройной колонной.

Польская пехота, совершенно деморализованная, оказалась не готова к отражению атаки нашей кавалерии и почти полностью легла под копытами кирасир. Но если пан каштелян не полный идиот, то он наверняка держит свою кавалерию где-то рядом, и она вот-вот должна появиться. Так и есть – вот слышится гул копыт тяжелой гусарской хоругви. В лучах робкого еще рассвета видны идеально ровные ряды несущихся в плотном, стремя к стремени, строю польских латников. Я в очередной раз поймал себя на мысли, что любуюсь этой идеальной военной машиной. «Драгуны с конскими хвостами, уланы с пестрыми значками…» – ни к селу, ни к городу промелькнули в моей голове строки не родившегося еще классика. Ну что же, близится момент истины, фитили тлеют, мушкеты заряжены, и вот-вот решится, чья возьмет в этом извечном противостоянии пехоты и конницы. Кароль уводит наших кавалеристов под защиту мушкетерского каре. Едва они прошлись мимо нас, мы смыкаем ряды и целимся в приближающихся гусар. Я взмахиваю шпагой – и гремит первый залп, первая шеренга, тут же подхватив мушкеты, совершает контрмарш и уступает место второй. Еще залп, и все повторяется. Дым от выстрелов затягивает наш строй, и мы не видим надвигающейся на нас махины кавалерии, но чувствуем ее приближение кожей. Наконец все шеренги выстрелили и заняты зарядкой мушкетов. Тем временем вперед выкачены пушки, и канониры без команды подносят фитили к затравочным отверстиям. Пушки одна за другой плюются картечью, тем временем мушкетеры закончили перезарядку и опять дают залп за залпом.

– Господи, дай мне сил! – шепчу я, и кажется, вот-вот сам брошусь к откаченным назад орудиям заряжать их.

– Они бегут! – слышу я чей-то голос.

– Они бегут, – ликующе кричит мне Клим, увидевший в просвете между клубами дыма откатывающихся от нас гусар.

Кароль тем временем развернул и построил кирасир и вновь готов атаковать. Мушкетерский строй раздвигается по команде – и наша конница идет в атаку.

– Не зарывайся, – кричу я Каролю, скачущему впереди. – Только не зарывайся!

Стабровский, пытаясь спасти положение, бросает в бой панцирную хоругвь и ополчение местных баронов. Ему необходимо дать передышку гусарам, чтобы дать им оправиться и развернуться. Но уже гремят барабаны, и мушкетеры бодро маршируют навстречу польскому подкреплению. У поляков превосходство в кавалерии, однако пехоты, можно сказать, уже нет. Кароль, вовремя заметив опасность, вновь разворачивает кирасир и отходит под защиту нашего каре. Панцирная хоругвь, как прежде гусары, натыкается на наш строй и разбивается о него, как могучая волна разбивается о несокрушимые скалы. Залпы и пушек, и ружей прореживают их строй, а когда поляки откатываются, их заново атакуют кирасиры. И так раз за разом, как в старинном фехтовании, мы, то прикрываясь строем пехоты, как щитом, то атакуя конницей, как мечом, тесним противника. Но, кажется, всему есть предел, нашелся он и у польской кавалерии, и она, беспорядочно отступая, откатывается к польскому лагерю. Ее отход пытаются прикрыть последние резервы: казаки и пятигорцы. Но это уже агония, мы отгоняем их одним залпом.

– Клим, сколько у вас зарядов? – спрашиваю я у Рюмина, командовавшего сегодня пушкарями.

– По три на ствол осталось, – отзывается он.

– А ядра есть?

– Ядра и есть, картечь, почитай, всю расстреляли.

– Пугани по лагерю.

По команде Клима пушкари выкатывают пушки в упор и разбивают ядрами сначала один воз, затем другой. Заряды вот-вот кончатся, но нервы врагов сдали раньше, и только что отчаянно бьющиеся воины, бросив все, начинают в панике разбегаться. Пример подают знатные шляхтичи, пересевшие на запасных коней и бросившиеся прочь из лагеря, не помышляя больше о битве. За ними тянутся их почтовые и шляхтичи победнее. И наконец весь польский лагерь поддается панике и бежит без оглядки. Кажется, сегодня я победил. Нет, мы победили.

– Запомните этот день! – кричу я своим солдатам. – Сегодня мы в открытом бою разгромили непобедимых польских гусар! Они очень сильны, и может, еще не раз будут побеждать на поле брани, но непобедимыми они не будут уже никогда! Ибо сегодня их победили вы!

Опьяненный победой и приветственными криками своих солдат, я скакал мимо ликующего строя, когда заметил, что Рюмин разговаривает с невесть откуда взявшимся бородатым мужиком и хмурится.

– Что случилось?

Тот, не сказав ни слова в ответ, протянул мне небольшой свиток – бересту. Именно берестяные грамоты с донесениями посылал мне Кондрат, и в боку невольно кольнуло беспокойство. Торопливо развернув, я попытался продраться сквозь строй коряво написанных уставом букв. Наконец поняв, что не могу разобраться, сунул его обратно Климу.

– Что там? Да не томи!

Тот в ответ по слогам прочитал:

– «Прости, княже, что не вернулся. Горн со свеями осадил Псков, бьет огненным боем и чинит всякое разорение…»

Некоторое время я молчал, пытаясь осмыслить услышанное, но наконец уяснив себе смысл послания, замысловато выругался.

Что делать? Вот правда, что делать? Я только что разгромил всех окрестных врагов, и вся польская часть Эстляндии у моих ног, но, как говорится, близок локоть, да не укусишь. Захватить Перновское воеводство у меня тупо не хватит сил. Первое побуждение было скакать ко Пскову и, повесив Горна на ближайшем суку, развернуть его отряд на Эстляндию. Однако по здравом размышлении разумными эти действия было не назвать. У Горна, как-никак, по меньшей мере вдвое больше войска, и тут еще кто кого повесит. Формально, конечно, я генерал и зять короля, и выше меня только звезды, а круче яйца. Но Горн, хоть всего лишь и полковник, представитель старинной шведской аристократии, для которой я просто заезжий германский князек. Встречаться со шведским снобизмом мне уже приходилось, и очередной раз попадать впросак не было ни малейшего желания. Но, как ни крути, а Горна надо наказать, причем так, чтобы другим было неповадно. Итак, что мы имеем? У меня есть письмо генерала Делагарди, в котором латынью по белому написано, что полковник Горн направляется в мое подчинение. То есть оный Горн, ни много ни мало, нарушил приказ. Впрочем, вполне возможно, приказ ему изменен, а я об этом ничего пока не знаю. Так рассуждая, я пока ехал по захваченному польскому лагерю, осматривая доставшееся мне имущество. Имущества, надо сказать, было много.

Польская шляхта любит воевать с комфортом, и это не всегда блажь. Отдохнуть после горячей схватки, вовремя заменить уставшего коня на свежего. Да просто поесть по-человечески – все это большое дело. О, а это, я так понимаю, шатер пана каштеляна?

Внутреннее убранство не слишком поражало – у многих шляхтичей было куда роскошнее, однако помимо драгоценной утвари и роскошных ковров бывают и иные ценности. И именно на них я сейчас и наткнулся. В центре шатра стоял большой стол, сплошь заваленный бумагами. А пан каштелян, как видно, вел большую переписку. Беру одну бумагу, затем другую, бегло просматриваю и слышу какой-то непонятный шорох под походной кроватью польского военачальника. Показываю на кровать двум ближайшим драгунам, и они выволакивают из-под нее до смерти перепуганного человека.

– Ты кто такой, чучело? – спросил я пойманного.

– Я-я-яцек Кли-клицевич… – заикаясь, выговорил бедолага.

– И что же ты делал под кроватью пана каштеляна, Яцек, может, мышей ловил?

– Нет, пан, я прятался, – честно ответил мне молодой человек.

– От кого же? – картинно удивился я. – Неужели тут есть кто-то столь страшный?

– Г-герцог Мекленбургский! – сдавленно пискнул Яцек, а мои драгуны, верно догадавшись о разговоре, вывернули ему руки и поставили на колени.

– Почтительнее говори с его королевским высочеством! – почти дружески посоветовали они ему, наградив еще одним тычком.

Ах да, мои парни мекленбуржцы и немного понимают славянскую речь. Что же, продолжим.

– Яцек, повторяю вопрос. Какого черта ты делал в шатре Стабровского? Ты ему ложе греешь или залез ограбить своего командира, пока идет бой?

– Как можно, пан герцог! – От возмущения Яцек перестал заикаться. – Я секретарь пана каштеляна! И по его приказу работал над письмами.

– Секретарь? Это я удачно зашел. А что, дружок, все письма пана каштеляна писаны твоей рукой? Матка бозка! Как ты меня обрадовал, мой дорогой.

Пока мои подчиненные занимались доставкой и сортировкой весьма немалой военной добычи, я при помощи секретаря Яцека пытался разобраться с бумагами перновского каштеляна. Как и ожидалось, ничего важного в них не было. Несколько писем от литовского гетмана Ходкевича. Одно от короля Сигизмунда, да еще частная переписка. Одно письмо, впрочем, меня заинтересовало – в нем Ходкевич сожалел, что не может оказать помощь эстляндской провинции, поскольку занят подготовкой похода на Москву. Поляки всерьез решили сажать на трон королевича Владислава и все возможные ресурсы сосредотачивали для этой цели. Посему гетман ничем не мог помочь местным воеводам, кроме совета обходиться своими силами и уповать на доблесть польских войск и заступничество божьей матери. Поразмыслив и так и эдак, я велел Яцеку брать перо и писать так, как писал бы Стабровский гетману. Тот, не чинясь, очинил перо и вывел на листе бумаги обращение к «ясновельможному пану коронному литовскому гетману и прочая, и прочая».

– Что писать дальше, пан герцог?

– Пиши, дружок, что мекленбургская холера причиняет здешним местам ужасные разорения, и войск противодействовать ему совершенно недостаточно. Помимо того, нет никакой возможности заплатить им положенный жолд, поскольку эти деньги потрачены для поминков^[44] шведскому другу. Благодаря чему герцог мекленбургский не получит подкреплений, отправленных на штурм Пскова. И хотя пан каштелян взял на себя грех самоуправства, эти меры он полагает необходимыми.

Яцек послушно вывел все, что я ему велел, заметив только, что жолда и впрямь давно не платили, ибо денег в королевской казне нет. Да что там жолнежи, сам Яцек забыл, как выглядят пенензы.

– Негодую вместе с вами, пан Клицевич! – искренне посочувствовал я Яцеку. – Но если все пойдет как надо, то я освежу вашу память.

Письмо получилось незаконченным, но я решил, что так даже лучше. К письмам короля и гетмана я добавил письмо Стабровского к пану Карнковскому, также писанное рукой Яцека. Сложив все эти документы в шкатулку и запечатав своей печатью, я уже своей рукой написал принцессе Катарине послание.

«Моя добрая Катарина, вот уже целую вечность я нахожусь вдали от вас. Бог знает, каких сил мне это стоит, и как я страдаю в разлуке…» И таким вот высоким штилем на три страницы, а в конце сей эпистолы я пишу, что ко мне попала часть архива перновского каштеляна, и документы эти могут быть крайне важны, ибо изобличают заговор. И об этом заговоре надобно знать королю.

Насколько я успел изучить свою благоверную, она обладает недюжинной энергией и поистине бульдожьей хваткой, так что этого дела на тормозах не спустят. Шведская принцесса ждет от меня ребенка, и его будущее положение напрямую зависит от моего. Мы с ней не просто семья, мы – союзники.

Королю Густаву Адольфу я тоже шлю красочное описание своих побед и сожаление, что нехватка сил помешала превратить их в триумф, но о заговоре ни слова. Почему я не написал королю напрямую? Просто я знал, что в его отсутствие корреспонденцию читает канцлер Оксеншерна, а мой старый приятель Аксель вполне может быть во всем этом замешан.

Оставалась еще одна проблема: как и кто доставит это послание в Швецию? Через Новгород не хотелось – вряд ли Горн или Делагарди посмеют прочитать мою почту, но исключать этого было нельзя. Поэтому послание и обоз с кое-какими ценностями отправится в Нарву. А вот кто будет посланником? По-хорошему, надо было послать Болека. Парень совсем почернел от несчастной любви, а тут, глядишь, развеялся бы. Но с другой стороны, еще ляпнет, где не надо, о своей несчастной доле и кого именно предпочла ему одна бессердечная панна. Нет, такой хоккей нам не нужен! Так что поехал Клим – мужик он тертый, и Катарина его знает.

Пока я строил козни Эверту Горну и его возможным покровителям, Кароль фон Гершов со своими драгунами, рыскал по окрестностям, вылавливая разрозненные остатки польского войска. Их, впрочем, было не так уж и много, поскольку основная часть шляхтичей, уцелевших в сражении, поспешила убраться подобру-поздорову. Но несколько особо упертых осталось – вот им Лелик и объяснял всю пагубность подобного поведения.

Примерно через две недели после победы я наконец отправился во главе довольно большого отряда в сторону Пскова. Лед был еще довольно крепок, и мы без происшествий перебрались через Чудское озеро. Шли, что называется, с бережением, осторожно. Когда останавливались на дневку, выставляли секреты. Когда шли, вперед высылали разведку. И получилось так, что наше прибытие под Псков оказалось сюрпризом для всех, и прежде всего для Горна.

Вообще надо сказать, что атака такого города, как Псков, была авантюрой с самого начала. У Горна не было ни достаточных сил, ни артиллерии для штурма или планомерной осады. Очевидно, он рассчитывал, что псковичи, заключившие союз со мною, пустят и его. Кто знает, может, так и случилось бы, не твори его солдаты по пути всяческих бесчинств. Так что когда Горн подошел, горожане были начеку, ворота закрылись, а со стен курились дымки, намекающие, что на них кипятят воду и разогревают смолу.

Будь полковник хоть чуть-чуть дипломатом – возможно, все бы обошлось. Но он умел быть дипломатичным только с вышестоящими особами. Короче, Горн велел горожанам открыть ворота. На что ему было со всем вежеством отвечено, что Псков – город русский, с герцогом Мекленбургским дружен, с королем шведским не воюет, а Горна знать не знает. И вообще шли бы вы, ребята, отсюда, а то ходят тут всякие, а потом белье с веревок пропадает. Взбеленившийся военачальник в ответ послал своих солдат в атаку и, вполне естественно, был отбит с уроном. Последовавшее за первым приступом разорение посадов не добавило шведам русских симпатий, и война началась всерьез. В смысле горожане устроили вылазку и подпалили, что смогли, в шведском лагере. А тут еще, кстати или некстати, это как посмотреть, вернулись ватажники Кондратия и подключились к драке. В общем, когда я появился, полковник Горн верхом в окружении своих офицеров любовался через подзорную трубу на стены Пскова с ближайшего к ним пригорка.

– Доброго вам дня, любезный полковник! – пожелал я ему самым обходительным тоном. – Чудесная сегодня погодка, не находите?

От неожиданности он дернулся и, едва не уронив трубу, обернулся на дерзнувшего его побеспокоить невежу. Надо сказать, я по своему обыкновению в походе одеваюсь как обычный рейтарский офицер. То есть черная одежда и трехчетвертной вороненый доспех, на боку кавалерийская шпага, и в ольстрах любимые допельфастеры.

– Кто вы такой, черт вас раздери? – грубо прорычал мне швед.

– О, вы меня не узнаете? – усмехнулся я в ответ и приподнял шляпу.

Мертвенная бледность покрыла лицо полковника, затем кровь стала приливать к скулам, и вместе с цветом лица к нему вернулся дар речи.

– Герцог Мекленбургсикй!

– Ваше королевское высочество, герцог Мекленбургский! – ледяным тоном поправил я его. – Любезный полковник, еще два месяца назад его величество христианнейший король Густав Адольф послал вас с войском в мое подчинение для завоевания Эстляндии. И у меня только один вопрос: как вы осмелились не выполнить волю короля?

– Ваше высочество не смеет предъявлять мне такие обвинения! Эти проклятые псковичи напали на моих солдат, и я не мог оставить в тылу такую неприятельскую крепость, как Псков.

– Это хорошо, что у вас есть хоть какие-то оправдания, и возможно, вас не повесят, когда вы вернетесь в Швецию.

– Повесят? Вернусь в Швецию?

– И очень возможно, в кандалах.

– Что вы себе позволяете, герцог? Я офицер короля, и у меня под командой пять тысяч солдат!

– Боже мой, вы еще и считать не умеете! Да, вы действительно по божьему недосмотру пока еще офицер короля, но у вас под рукой только пятеро ваших офицеров, а мои драгуны все здесь! Кроме того, в отличие от вас, я генерал, и вы волею короля присланы под мою команду, так что еще одна попытка неповиновения будет расценена как бунт. Я понятно объясняю?

Пока мы так препирались, подошли мои кавалеристы с Болеком, и Горн резко сбавил тон. Один из шведов хотел было скакать в лагерь, но, встретившись со мной глазами, резко передумал. Как вскоре выяснилось, за разыгравшейся сценой наблюдали не только шведы и мекленбуржцы.

– Ваше высочество, – обратился ко мне Кароль, – будьте осторожнее – вон на стенах дым от фитиля.

– Тут расстояние не меньше трех сотен шагов, – фыркнул в ответ Горн. – Никакой мушкет не добьет со стен до нас.

В этот момент раздался выстрел, Горн, презрительно усмехнувшись, повернулся к Пскову и, вдруг дернувшись, как от толчка, стал неловко сползать с седла. Я был ближе всех к нему и потому первым пришел на помощь. Соскочив с седла и перехватив поводья начавшей беспокоиться лошади, я закричал его адъютантам:

– Чего вы ждете? Ваш командир ранен!

Пока полковника снимали с лошади и укладывали на расстеленный плащ, я взял его подзорную трубу и посмотрел на городские стены. Несмотря на расстояние и несовершенную оптику, стрелявший человек показался мне знакомым.

– Кондратий! – воскликнул я и погрозил стрелку кулаком.

– Что вы сказали, ваше высочество, вы знаете этого человека? – спросил кто-то из шведских офицеров.

– Что? А, нет, это такая странная русская поговорка – когда кто-то внезапно умирает, они говорят, что его «хватил Кондратий».

– Варварство!

– И не говорите, ужасный век – ужасные нравы, и страна тоже ужасная. Ваш полковник был не прав, русские вполне могут стрелять на такое расстояние, и мне совсем не хочется узнавать, много ли у них таких мушкетов. Давайте уберемся отсюда и подумаем, как нам быть дальше.

Полковника принесли в его палатку и вызвали единственного человека в округе, могущего считаться медиком. Полуфранцуз-полушотландец Пьер О’Коннор – то ли недоучившийся студент-медикус, то ли просто цирюльник – осмотрел Горна и лишь покачал головой. Рана была смертельной.

– Тут нужен пастор, – сказал он, сокрушенно разведя руками.

– Послушайте, Пьер, – шепнул я ему, когда пришел священник, – когда душа полковника окажется на небесах или в каком-нибудь другом месте, я хочу получить пулю, его убившую. У меня очень нехорошие предчувствия на ее счет.

– Вы, мой герцог, полагаете, что она серебряная? – удивленно поднял брови полковой эскулап.

– В определенном смысле, мой друг, возможно, она даже золотая.

Тем же вечером медик принес мне просимое.

– Вы ошиблись, ваше высочество, эта пуля хотя и довольно странная, но все же свинцовая, – заявил мне О’Коннор, протягивая сверток с пулей.

– Не скажите, мэтр, не скажите, – отвечал я ему, разглядывая явственные нарезы. – Может статься, что этот кусочек свинца окажется ценнее равного по весу драгоценного камня.

– Что вы говорите? – разволновался медик. – Вы думаете, что этот свинец пригоден для алхимических опытов? Боже, как мне такое не приходило в голову – использовать для трансмутации пулю, убившую человека!

Я в некотором обалдении смотрел на впавшего в транс медикуса и только покачал головой. Впрочем, это для жителей двадцать первого века алхимия лженаука, а в окружающем меня веке семнадцатом это вполне официальная и перспективная область человеческих знаний. Хотя мне ли, наблюдавшему, как взрослые люди садятся по утрам перед телевизорами, чтобы получить зарядку от Чумака, судить их? Идут века, одна лженаука сменяет другую, и лишь глупость человеческая не знает ни времени, ни расстояний.

– Друг мой, а велики ли ваши познания в сей области? – спросил я О’Коннора.

– Скажу без ложной скромности, ваше высочество, я превзошел все труды, когда-либо написанные на эту тему. К сожалению, рецепты, изложенные в них, написаны иносказательно, и мне до сих пор не удавалось приблизиться к разгадке. Но как знать, возможно, теперь…

– Вы сведущи в ядах, мэтр? – перебил я поток красноречия.

– Мой герцог нуждается в яде? – воскликнул Пьер.

– Скорее мне нужен человек, разбирающийся в противоядиях. У меня, мэтр, довольно много врагов, и они на многое способны. До сих пор они пытались меня убить холодным или огнестрельным оружием, но кто знает, что им придет в голову завтра?

– Да, я знаком с этой областью человеческих знаний, в определенном смысле именно знакомство с ней привело меня в эти богом забытые места.

– Отлично, мэтр, когда вернемся в Новгород, мы поговорим на эту тему. Если ваша квалификация устроит меня, я приму вас на службу, – как вам такое предложение?

– О, ваше королевское высочество, это было бы честью для меня. Но вы сказали, вернемся в Новгород?

– Именно так, поход окончен. Пока отпевали полковника, я успел побывать во всех частях нашего войска. У нас нет ни больших пушек, ни пороха для имеющихся. Припасы тают, а новых взять негде, ибо округа разорена. Вы не хуже меня знаете, что в лагере свирепствует дизентерия. Я бы увел вас в Эстляндию, там почти не осталось поляков, и мы бы заняли ее без труда, но сейчас оттепель, и лед на озере нехорош. Я вовсе не желаю повторить участь тевтонских рыцарей и искупаться в этих гиблых водах.

Сказать, что Делагарди был удивлен нашим возвращением в Новгород, было все равно что ничего не сказать. Генерал был крайне раздосадован как отступлением, так и гибелью полковника Горна. По возвращении у нас состоялся крайне неприятный разговор с глазу на глаз.

– Ваше королевское высочество! – без обиняков начал он говорить. – Как старший воинский начальник в здешних землях, я хочу знать, что произошло между вами и покойным полковником Горном. Мне доложили, что перед его гибелью вы крупно повздорили.

– Мой дорогой Якоб, – отвечал я как можно миролюбивее, – вас неверно проинформировали. Я действительно имел немало претензий к покойному, кои ему и высказал. Но ссорой я бы это не назвал, ибо упреки мои были вполне справедливы, что бедняга Эверт признал перед кончиной.

– Вот как? – саркастически воскликнул генерал. – И в чем именно вы упрекнули Горна?

– В измене шведской короне! – спокойно и твердо ответил я.

Якоб от неожиданности поперхнулся и некоторое время не мог говорить. Наконец, немного справившись со своим горлом, он прохрипел:

– Это очень серьезное обвинение, ваше высочество! Надеюсь, у вас есть основания для подобных обвинений?

– Да сколько угодно! Посудите сами, Якоб, у Горна был приказ идти на соединение со мной в Эстляндию. Причем приказ не кого-то, а короля! Вместо этого он, не имея ни припасов, ни артиллерии, ввязывается в такое проблематичное дело, как осада Пскова, и с блеском проваливает его, а следом и сливает всю кампанию в южной Эстляндии. Да-да! Именно сливает! К черту, к дьяволу, ко всем датским и норвежским троллям! И если это не измена, то что такое измена? Подождите, это еще не все. Несмотря на все усилия славного полковника Горна, мне все же удается разгромить поляков в сражении. Помимо всего прочего, мне достается архив перновского каштеляна, в котором помимо всего прочего неотправленное письмо гетману. В нем латынью по белому написано, что оный каштелян не может заплатить своим бравым жолнежам, поскольку все деньги заплатил некоему шведскому другу, чтобы тот не привел войска в Дерпт. А кто у нас не привел войска в Дерпт? Так что, если хотите знать, этот чертов русский стрелок сэкономил шведской казне деньги на веревку!

– Где этот документ? – напряженно спросил Делагарди.

– Я полагаю, в Стокгольме.

– Что?!!

– Что слышали, друг мой, я отправил его принцессе Катарине, так что замолчать этот скандал не удастся.

– Проклятие!

– Совершенно с вами согласен!

– Послушайте, герцог!

– Я весь внимание.

– Я не знаю, что вы нашли в этих чертовых эстляндских лесах. Но точно знаю, что бедняга Эверт не был виноват! Он исполнял мой приказ!

– O-ля-ля! Неожиданно! А кроме вас об этом кто-нибудь знает? Если нет, то я рекомендую об этом помалкивать, ибо тогда шведским другом поляков станете вы, мой друг, а это было бы крайне печально.

– Черт бы вас побрал с вашей заботой, ваше высочество! Я тоже выполнял приказ!

– О как! Все страньше и страньше, как говорила одна английская девочка. Вы ее не знаете, Якоб, не заморачивайтесь. Я так понимаю, приказ отдан не королем?

– Не скажу!

– Правильно, если бы приказ был королевским, вы бы сказали… Оксеншерна? Ну, конечно же, старина Аксель! Кто еще мог вам приказать такое! Значит, дело еще хуже, ибо он этим шведским другом не будет совершенно точно. Остаетесь либо вы, либо бедняга Эверт!

– Его величество не поверит в мою виновность! – горячо заявил Делагарди.

– Не поверит, – согласился я, – но и не забудет! И случись с вами какая-нибудь оплошность вроде той, что приключилась под Клушином, припомнит.

– У Горна осталась влиятельная родня.

– Нашли о чем беспокоиться, – хмыкнул я в ответ. – Его величество с подозрением относится ко всей аристократии. Одним поводом для подозрений будет больше.

– Ваше королевское высочество, а вы не хотите вернуться в Стокгольм? – напряженно спросил меня генерал.

– Хочу, – ответил я ему. – Очень хочу, я чертовски устал. За эту зиму мне удалось сделать очень много для возможного воцарения Карла Филиппа, и мне больно видеть, как все эти усилия пойдут прахом из-за… вы знаете из-за кого. К дьяволу! Не хочу!

– Когда вы отправитесь?

– Ну, не сейчас. Мне нужно собраться, вывести свой полк, если Эстляндия никому в Швеции не нужна. Кроме того, сейчас будут шторма…

– Постойте, герцог, ваш полк находится на службе его величества, и это очень хорошо, что он так боеспособен. И Эстляндия Швеции тоже пригодится. Раз уж не получилось со Псковом, займемся Перновом. Мы со всем отлично справимся, а вы поезжайте в Швецию. Получите заслуженную награду. Конечно-конечно, вам нужно собраться, запастись подарками для родни. Я все понимаю и нисколько не ограничиваю вас.

– Только отстраняете от командования?

– Ну, зачем вы так, просто освобождаю вас от лишних хлопот.

Голос Делагарди сочился патокой, так что его можно было мазать на хлеб.

– А черт с вами! И правда займусь своими делами. Считайте, что вы меня уговорили.

– Вот и славно!

Остаток зимы пролетел в хлопотах. Как-то само собой получилось, что за время жизни в Новгороде я оброс кучей имущества. Терем со службами, амбары, полные припасов, холопы из пленных. Всем этим немалым хозяйством железной рукой правила Настя. И что было со всем этим делать, непонятно. Ну, недвижимое имущество, положим, можно было продать, хотя и жалко. Реальную цену все одно никто не даст, а с другой стороны, зачем продавать? Война все равно когда-то кончится, начнется торговля. Чем мой терем не место для фактории? И Настя при деле будет, не тащить же ее с собой в Стокгольм. Катарина Карловна могут не понять, точнее, абсолютно точно не поймет.

Перед отъездом я решил посетить Дерпт. Надо было попрощаться с войсками, которые я водил в бой, и отдать последние распоряжения. Своим заместителем я оставил оберст-лейтенанта Гротте.

– Хайнц, – сказал я ему, – этот полк для меня как ребенок, берегите его.

– Ваше королевское высочество! – отвечал мне старый вояка. – Для меня большая честь командовать вашим полком. И я уверен, что еще не раз пойду в бой под вашим знаменем. Я… нет, мы все будем ждать вашего возвращения!

В Новгороде я загрузил местных медников и ювелиров заказами, и на прощание каждый солдат получил от меня медный, а офицер серебряный памятный знак. Лебединое крыло, перекрещенное с мечом, обрамленные дубовыми листьями. Такой тонкий намек на разгром польских гусар. Денег ушло немало, но оно того стоило. Офицеры дали в мою честь прощальный обед, где было выпито немало кубков вина и произнесено множество пылких речей.

Что же, дела были закончены, и мне пора было уезжать. По-хорошему, следовало отправляться на север, в Нарву, благо весна вступила в свои права и навигация вот-вот должна была начаться, но я поехал через Новгород. Надо было напоследок заглянуть во Псков. Как ни трудно бы это сделать без моего верного Клима, все же удалось связаться с Кондратом. Уж больно интересно мне было узнать, из чего ушлый ватажник подстрелил Горна.

Встретились мы неподалеку от Пскова, в лесу. С медведем дружись, а за топор держись, поэтому со мной был Болек и еще пара драгун, а Кароль с основным отрядом находился неподалеку.

Ватажник тоже пришел на встречу не один: пара бородатых мужиков мялась в стороне, делая вид, что любуется природой.

– Здрав буди, княже! – степенно поприветствовал меня Кондратий.

– И тебе не хворать, – кивнул я ему в ответ. – Спасибо, что пришел, что скажешь о моей просьбе?

– Да как не прийти, коли такой большой человек честь оказывает, – усмехнулся ватажник. – И просьбу после всего, что ты, князь, для Пскова сделал, грех не уважить. Только той пищали у меня нет, уж не обессудь, но мастера я знаю, и, услышав про твой интерес, заказал ему такую же. Вот, прими, княже.

С этими словами Кондрат сделал знак, и один из его подручных подошел, держа в руках увесистый сверток. Развернув, он протянул мне его с поклоном. Я, соскочив с коня, принял сверток и стал внимательно осматривать лежащее в нем оружие. На первый взгляд это была обычная пищаль с фитильным замком, разве что чуть более украшенная, чем обычно. Но заглянув в ствол, я понял, что не ошибся: он был нарезным. Бог весть какого шага, но нарезным, причем местной работы.

– Спасибо, Кондрат, уважил! Что ты хочешь за сию пищаль?

– Помилуй, княже, это подарок, прими, не обижай!

– Обидишь тебя, паразита, – усмехнулся я в ответ. – Но коли так, то ладно. Благодарствую, вот только чем мне отдариться? На-ка вот, держи.

С этими словами я вытащил из-за пояса небольшой, но очень изящный пистолет, когда-то принадлежавший молодому Юленшерне. Кондрат явно обрадовался подарку, довольно ценному при его профессии. И не переставая кланяться, подал еще пулелейку, пороховницу и железный шомпол с молотком.

– Хорошая пищаль, добро бьет, перезаряжать только мешкотно, – приговаривал он при этом. – Ну, прощай, князь, авось когда-либо свидимся.

– Кто знает, кто знает, прощай и ты.

Завернув подарок и принадлежности обратно в сверток, я подал его Болеку, чтобы он приторочил его к седлу запасного коня. Болеслав аккуратно пристроил новый сверток между сумками с припасами и гитарой, которую я в последнее время часто таскал с собой. Частенько накатывавшее в последнее время минорное настроение требовало выхода. В таких случаях я брал в руки инструмент и перебирал струны, отгоняя меланхолию.

Закончив работу, Болек обернулся и, наткнувшись на меня, встал как вкопанный.

– Болеслав, нам никак не получается поговорить с тобой в последнее время, – проговорил я, глядя ему в глаза. – Что тебя гнетет, парень? Неужели панна Агнешка нанесла тебе такую серьезную рану? Увы, в любви, как и на войне, не всегда получается побеждать, давно пора все забыть и идти дальше.

– Но ваше высочество всегда побеждает, – криво усмехнулся младший фон Гершов.

– Не всегда, парень, далеко не всегда! – ответил я ему. – Увы, я знал любовь многих женщин, но сам любил всего раз, и нам не суждено было быть вместе, так уж случилось.

– Вы говорите о Марте? – поднял глаза Болек.

Я в ответ лишь вздохнул – не рассказывать же, в самом деле, ему об Алене, которая еще даже не родилась.

– Но Марта – она и так ваша телом и душой, а Агнешка – она такая… такая… почему она выбрала вас?

– Она выбрала не меня, а мой титул, мое положение в обществе. Пойми это, парень, это не любовь! Это блажь избалованной и ветреной девчонки, которая, скорее всего, уже прошла. В Варшаве, или куда там отправился ее отец, много блестящих шляхтичей, при одном взгляде на которых эта девочка забыла и про меня, и про тебя, и про всех. Забудь и ты. Вот вернемся в Мекленбург – и я лично займусь вашей с Каролем судьбой. Подарю вам по фольварку, найду по богатой невесте. Вы будете командовать моей гвардией, а ваши жены станут придворными дамами Катарины. Смотри веселей, парень, жизнь наладится. Она и сейчас совсем недурна, а будет просто прекрасной!

Пора было трогаться, я подошел к своей лошади и хотел было уже садиться в седло, но мое внимание отвлекло какое-то движение в кустах. В лесу мы явно были не одни, и мне это не понравилось.

– Болеслав! – окликнул я своего адъютанта. – Держи пистолеты наготове, у нас гости!

– Ваше высочество! – крикнул один из драгун. – Вон еще!

Послышался стук копыт. Обернувшись, я увидел несколько всадников, явно преграждавших нам возможные пути отхода. Выглядели эти ребята как казаки или небогатые шляхтичи, доспехов видно не было, многие вооружены луками. Некоторые торопливо разворачивали арканы. Уйти верхом было нереально: догонят и спеленают, как младенцев, перестрелять зарядов не хватит. Оставался только один вариант – углубиться в лес и отбиваться, пока Кароль не придет на помощь с драгунами. Не глухой же он, в самом деле. С ружьем по лесу бегать не слишком удобно, поэтому хватаю аркебузу и, разрядив ее в сторону одного из лучников, бросаю наземь, жив буду – подберу, и, подхватив допельфастеры, бегу в лес, слыша за собой топот сапог солдат. Прячущиеся там лиходеи не ожидали такого финта, но пытаются перехватить нас, нарываясь при этом на выстрелы в упор. Впрочем, мы тоже несем потери – один драгун, вроде бы Михель, падает со стрелой в спине, другой отстал еще раньше. Кажется, удача все же на нашей стороне, и мы, прорезав жидкую цепь охотников за нашими головами, вырываемся из окружения. Сумасшедший бег по лесу, треск сучьев, наконец впереди небольшая поляна, я, тяжело дыша, оборачиваюсь к порядком отставшему Болеку, и у меня обрывается сердце. В боку младшего фон Гершова торчит стрела, угодившая под кирасу. Лицо его бледно, а по проклятой стреле сочится кровь. Покачнувшись, Болеслав падает, и я еле-еле успеваю подхватить его.

– Болек, братец, что же ты так? – торопливо шепчу я ему. – Послушай, если бы меня хотели убить, верно, убили бы, но я, как видно, нужен им живой. Притворись мертвым – даже если меня схватят, через несколько минут здесь будет твой брат с драгунами, и мы этих негодяев перевешаем на деревьях. Только не рыпайся, а то кровью истечешь!

– Я недостоин заботы вашего высочества, – заплетающимся языком прошептал мне Болек. – Проклятые чувства выжгли мою душу, и я встал на путь Каина…

– Замолчи, дурачок, тебе нельзя говорить… Что ты сказал?

– Бросьте меня и спасайтесь, ибо это я предал вас и погубил свою душу… Кароль не придет, но не вините моего брата, это я ему передал ложный приказ отойти ко Пскову. Он ничего не заподозрил, а если бы узнал, что я сделал, верно, убил бы меня своими руками…

– Болек, Болек… что же ты натворил… Кто они?

– Лисовчики, – прошептал он и откинул голову, лишившись чувств.

Лисовчики! Не было сейчас в охваченной смутой стране, переполненной сверх меры всякого сорта мерзавцами, никого страшнее этих отщепенцев. Их ненавидели и боялись даже свои, что уж тут было говорить о других. Они шли по чужой земле, не зная ни пощады, ни сострадания, оставляя за собой выжженную землю. Король Сигизмунд иной раз рад был бы избавиться от этих вечных смутьянов, не пропускавших ни одного рокоша, но нуждался в их военной силе и специфических умениях.

Перекрестившись над телом Болека, я поднялся и повернулся к своим преследователям лицом. Мягко и почти неслышно ступая, ко мне приближались трое противников, держащих в руках обнаженные сабли. Пистолеты мои разряжены, и зарядить я их не успею в любом случае, ну и пусть. На сердце и в голове ужасная пустота как на остывшем пепелище. Вспомнилась старинная сентенция: «Делай, что должен – и будь, что будет», – и мне подумалось, что самое время проверить ее истинность в деле. Я медленно освободил из ножен клинок своей кавалерийской шпаги и, глядя противникам в глаза, сделал рукой в латной перчатке движение, как будто подзываю их.

– Chodźcie tutaj^[45], – прошептал я им почти ласково.

Увы, фехтование – не самая сильная моя сторона, несмотря на регулярные тренировки, однако лисовчики без доспехов, и, судя по всему, я нужен им живым. Так что шансы, хоть и невеликие, у меня есть. Карты сданы, господа, играем! Не дожидаясь, пока противники приблизятся, я бросаюсь к ним, сокращая дистанцию. Они, очевидно, полагали, что я буду отбиваться, прижавшись спиной к дереву, не давая себя окружить, и прозевали мою атаку. Звон клинков, выпад – и лезвие моей шпаги почувствовало вкус крови, а один из нападающих со стоном отскочил, зажимая руку, из которой фонтаном хлещет кровь. Вот ведь, а ребята тоже, оказывается, не фейхтмейстеры, а я-то боялся! Мои противники явно смутились и уже не атакуют, а лишь отбиваются. Что же, пассивность – это верный путь к поражению, это я вам говорю как цельный герцог, генерал и шаутбенахт в одном лице. Еще несколько выпадов – и сабля вылетает из руки лисовчика, выбитая сильным ударом, но я не добиваю его, а обернувшись к последнему нападавшему, обрушиваюсь на него со всей яростью. Если успею убить его, пока его товарищ подбирает саблю, то я, пожалуй, слажу. Тот отчаянно отбивается и на краткий миг встречается со мной глазами.

– Wszystkich zabiję, kurwa!^[46] – посулил я ему.

Поляк молча отступает, отмахиваясь от меня своей карабеллой, но, на свое несчастье, запинается о какую-то корягу. Сегодня мне не до игры в благородство, и я, уже предвкушая, как клинок с хрустом войдет в трепещущее тело, бросаюсь к упавшему, но почему-то не могу сделать и шага. Сто тысяч чертей и один леший, я то думал, что это я гоняю поляков по поляне, а на самом деле это они вывели меня на середину поляны и подставили под бросок аркана. Хотя игра пока не окончена – вот если бы меня заарканили с лошади, то, несомненно, тут же сбили с ног и, проволочив несколько по земле, напрочь выбили дух из тела. Но арканщик пеший, и ему непросто справиться со мной. Схватившись одной рукой за веревку, я ослабляю натяг, не позволяя душить меня, и резким движением кидаю в арканщика свою шпагу. Такой подлости он явно не ожидал и теперь несколько удивленно смотрит на клинок, торчащий из его груди. Но эта удача последняя для меня на сегодня, и пока я пытаюсь стянуть с себя удавку, зашедший ко мне за спину лисовчик бьет меня по непокрытой голове чем-то тяжелым. Свет меркнет в моих глазах, и последнее, что я слышу, – это слова склонившегося надо мной поляка:

– Silny, cholera!^[47]

Темнота. Вы когда-нибудь видели абсолютную непроглядную темноту? Которой даже не видишь, а ощущаешь всем своим сознанием. Которая и составляет все ваше бытие. Я видел такую второй раз. Первый раз перед тем, как попал в этот мир, после того как меня пырнул ножом тот грабитель в Кляйнштадте. Я забыл это чертовски неприятное ощущение, а вот сейчас вспомнил. Казалось, эта проклятая темнота растворит меня всего в себе, но в какой-то момент я услышал, как звучит у меня в голове голос. Этот голос проникал всюду и заполнял собой все вокруг, если, конечно, можно говорить о заполнении пустоты. Это был голос Марты.

– Принц… мой принц… вы не можете покинуть этот мир и оставить нас с дочерью совсем одних. Возвращайтесь и не беспокойтесь ни о чем, наше с вами время еще не пришло.

Тьфу ты, пропасть, привидится же такое! Я рывком вскочил и тут же рухнул обратно, поскольку мои конечности были связаны. Голова была просто чугунной, а затылок нестерпимо болел. «Крепко же меня отоварили!» – мелькнула мысль.

– Доброе утро, ваша светлость! – раздался чей-то отвратительный голос рядом.

Я, как мог, извернулся, чтобы увидеть говорившего. Передо мной стоял невысокого роста человек, одетый как небогатый шляхтич. Почему небогатый? Ну, обычно шляхтичи в Речи Посполитой стараются одеваться с максимально возможной пышностью, и если кто-то из них не выглядит как попугай во время брачных игр, то будьте уверены, что дела у него идут неважно.

– Мы уж думали, что дьявол унес вашу черную душу, – продолжал шляхтич, – но вы очнулись.

В глотке моей совершенно пересохло, а язык колол нёбо как будто наждак. Так что я не мог бы ответить ему, даже если бы хотел. Но в том-то и дело, что отвечать совершенно не хотелось, и я просто отвернулся. Похоже, мое пренебрежение несколько задело говорившего со мной, и он, выругавшись, отошел прочь. На смену ему подошли двое других. Они определенно не были представителями правящего класса, хотя и одеты примерно так же, как человек, говоривший со мной только что. Прожив в этом времени два года, я научился с первого взгляда безошибочно отличать слугу от господина.

Подошедшие слуги подняли меня, несколько даже отряхнув мою одежду, и, какое блаженство, один из них догадался дать мне воды, показавшейся мне райским нектаром. После чего они взгромоздили меня на лошадь, надежно привязав к ней, и мы тронулись.

Не знаю, куда везли меня похитители, но они очень торопились. Чувствовать себя вьючным грузом было довольно унизительно, но я не протестовал. Голову мою занимали совсем другие мысли. Я пытался понять, что именно видел в том темном забытьи, и что бы все это могло значить.

Всю свою прежнюю жизнь я был если не атеистом, то близко к этому. Так меня воспитывали и в семье, и в школе. Я был октябренком, затем пионером, потом вступил в комсомол. Не потому что был так уж уверен в истинности марксизма, просто так было заведено. Потом, когда стали открываться церкви, я увидел, как в них начали, сначала стесняясь, а потом все более уверенно ходить люди. По телевизору показывали психотерапевтов, заряжающих крема и воду, а бывший преподаватель диамата^[48] с восторгом рассказывал, как ему полегчало после похода к другому шарлатану, собиравшему людей на стадионы. Изо всех щелей повылазили какие-то секты, проповедники, адепты. Я всегда старался держаться подальше от подобных вещей, полагая внезапно уверовавших немного неадекватными. Но очутившись в семнадцатом веке, волей-неволей начал наталкиваться на мысли о том, что все в этом мире не просто так. Как ни крути, в моем положении трудно оставаться атеистом, поскольку, хотя ко мне и не являлись ангелы господни или их рогатые антиподы, легенда о переселении душ уж точно не врет! А иначе все вокруг происходящее – не что иное, как глюк, пришедший в гости к пациенту психоневрологического диспансера.

Так, размышляя о вечном, я трясся на спине лошади, пока лисовчики не решили, что пора сделать привал. Меня стащили с лошади и усадили на землю. Между прочим, времени прошло довольно много, а организм у меня молодой! С одной стороны, зверски хотелось есть, с другой – мочевой пузырь навязчиво намекал, что его давно пора опорожнить. И то и другое пленнику со связанными конечностями проделать довольно трудно, а моим похитителям облегчить мне жизнь и в голову не приходило. Надо было что-то решать, и я в первый раз подал голос.

– Развяжи меня, – сказал я одному из слуг.

– Еще чего! – ответил пахолик^[49].

– Если ты, быдло, хочешь стирать мне портки, то так и скажи. Я тебя обеспечу такой работой, но я человек благородный и пахнуть дерьмом не желаю, поэтому либо развяжи меня сам, либо спроси дозволения у своего хозяина.

Мои доводы показались ему основательными, и он по-быстрому сбегал к хозяину и, получив разрешение, освободил меня от пут. Некоторое время я растирал затекшие запястья, а потом отправился в кусты. Контролировало меня при этом не менее шести вооруженных человек.

Тем временем прочие слуги развели огонь и занялись приготовлением пищи. В воздухе запахло съестным, и у пленного герцога засосало под ложечкой. Морить голодом похитители его не стали, и он, как и все, получил лепешку и кусок запеченного мяса.

Поглощая немудреную пищу, я наблюдал за бытом лисовчиков. В отличие от того, что я имел возможность наблюдать у поляков раньше, его можно было назвать аскетическим. Никаких шатров, роскоши, многочисленных слуг. Вместо великолепных коней, которыми славилась польская кавалерия, – низкорослые выносливые лошадки. Практически ни у кого нет лат, максимум кольчуга, вместо пистолетов луки, пожитки во вьюках на заводных лошадях. Вместе с тем чувствуется, что рубаки знатные, палец в рот не клади. Общаются между собой как равные, по-товарищески, хотя это не редкость. И язык немного странный, вроде какой-то польский диалект, хотя понятно – лисовчики ведь в основном литвины, и говор должен отличаться.

– Вас покормили, ясновельможный герцог? – вновь обратился ко мне давешний шляхтич.

– Во-первых, обращайтесь ко мне «ваше королевское высочество», – ответил я ему тусклым голосом, – Во-вторых, кто?

– Кто я? – переспросил лисовчик. – О, прошу прощения, меня зовут Анжей Казимир Муха-Михальский шляхтич герба…

– Я спросил – кто вас послал? – перебил я его довольно невежливо.

– Меня никто не может послать! – запальчиво воскликнул шляхтич. – Я древнего рода и…

– Очень рад за вас, пан Муха. Но я вас не знаю, стало быть, вам не должно быть до меня никакого дела. Однако вы, бросив все, отправляетесь к черту на кулички, чтобы захватить меня. Поздравляю, вам это удалось, но вряд ли это все потому, что вы хотели познакомиться со мной. Я хочу знать, кто настолько могущественен или богат, чтобы отправить за мной лисовчиков.

– У вас, пан герцог, будет возможность узнать это, – скрипнул зубами Муха-Михальский.

Тут к шляхтичу подошел один из его товарищей и стал что-то шептать на ухо. Тот слушал его, становясь на глазах все серьезнее и иногда поглядывая на меня с довольно неприязненным видом. Похоже, что-то случилось, и мое сердце забилось сильнее от предчувствия чего-то хорошего. Я деланно отвернулся от пана Мухи и присел на ствол поваленного дерева, навострив уши. Увы, я мало что понял из услышанного, кроме сказанного в сердцах паном Анжеем «мекленбургские черти».

Тем временем лисовчики стали спешно сворачивать лагерь и седлать коней. Определенно что-то случилось, подумалось мне. Но что? Хотя если черти мекленбургские, то есть во множественном числе, то, скорее всего, Кароль что-то заподозрил и отправился на поиски. Он, может быть, и не Чингачгук, чтобы читать следы, но парень настырный, и если сядет на хвост, то его так просто не скинешь. Предводитель лисовчиков повернулся ко мне, желая что-то сказать, но я сам встретил его вопросом:

– Сколько вам обещали заплатить, пан Анжей? Насколько я знаю, вам не слишком хорошо платят, так, может, я заплачу вам?

– У вас не хватит денег, пан герцог, – отозвался пан Муха.

– Стало быть, вам платят не деньгами, потому как денег бы у меня хватило. Но возможно, ваши люди не столь богаты, чтобы пренебрегать шведскими монетами? Эй, ребята, меняю свою свободу на равное по весу количество серебра! Кто хочет разбогатеть? Это просто, а на пути всего одно препятствие.

Шляхтич в ответ только кивнул своим людям, и они набросились на меня. Впрочем, я и не пытался вырываться, крикнув только их вожаку:

– Эй ты, шляхтич застянковый, я имперский князь и женат на кузине твоего короля! Обращайся со мной подобающе, а если не можешь, то… – Дальше я ничего не успел сказать, потому что рот мне заткнули.

Пахолики вновь связали меня и посадили на лошадь. Один из них взял ее за повод, другой держал веревку, привязанную к моим рукам. Они вскочили на коней и поскакали, увлекая за собой и меня. Как я понял, лисовчики решили разделиться. Меньшая часть отправилась со мной, а основные силы во главе с паном Мухой стали запутывать следы.

Моими сопровождающими было шесть человек, четверо из них были слуги, одного, самого старшего по возрасту, я назвал бы казаком – насмотрелся в последнее время, могу отличить. Последний выглядел скорее как шляхтич, но что-то в его виде заставляло меня сомневаться в этом. Впрочем, засомневался я далеко не сразу.

Не знаю, как лисовчики обычно совершали переходы, но мои надсмотрщики были, казалось, сделаны из железа. Мы скакали дни напролет, останавливаясь лишь на короткое время, пересаживались на заводных коней и, наскоро перекусив, двигались дальше, стараясь держаться дальше от торных дорог и людских поселений. Несмотря на это, люди нам все же пару раз попадались. И каждый раз эта встреча становилась для них роковой. Свист стрелы или удар саблей – и человек, чья вина была лишь в том, что он попался разбойникам на глаза, отправлялся в мир иной. Один раз это был крестьянин, другой – довольно древняя старуха, в третий – подросток. Особенно меня поразил последний случай. Паренек, попавшийся лисовчикам, понял, что его ждет, и, упав на колени, взмолился о пощаде, но тот, кто выглядел шляхтичем, резво соскочил с коня и, выхватив нож, схватил попытавшегося отшатнуться в ужасе мальчишку и с каким-то ожесточенным выражением на лице перерезал ему глотку. Потом, с мрачной отрешенностью осмотрев дело рук своих, приказал подручным спрятать тело. Именно тогда я понял, что он никакой не шляхтич. Будь он таковым – приказал бы слугам или ударил клевцом, но нет. «Что-то с ним не так», – подумалось мне.

Через несколько дней наша бешеная скачка прекратилась, и мои надсмотрщики остановились у какой-то лесной избушки. Бог весть кто жил в ней раньше, но теперь она выглядела совершенно нежилой. Очевидно, здесь они намеревались дождаться основного отряда. Говоря по совести, мои силы были уже на исходе, и дальнейшей скачки я бы вряд ли выдержал. Здесь мое положение несколько улучшилось – по крайней мере, меня перестали связывать.

Первое время я только спал и ел, благо лисовчики стали кашеварить. Несколько придя в себя, я начал осматриваться. Со мной всегда находились не меньше двух человек стражи, и я попытался их разговорить. Обычно у меня быстро получалось найти подход к слугам, но в этот раз мое умение дало сбой. Пахолики пана Анжея крайне неохотно шли на контакт, сами никогда не заговаривали, отвечали односложно. Выглядевший шляхтичем вообще все время молчал, и только старый казак иногда заговаривал со мной.

– Слушай, козаче, – заговорил я с ним как-то вечером, – а кто такой этот Муха-Михальский?

– Пан, – неопределенно пожал он плечами.

– Так я вижу, что не кобель, но что он за человек?

– Лисовчик.

– Святая пятница! Ну, лисовчик, и что?

– Пан герцог разве не знает, что такое лисовчики?

– Да откуда же мне знать – пока вы не навалились на меня в том лесу под Псковом, я знать не знал о такой напасти!

– Пан герцог славно бился.

– Пан герцог не менее славно откупился бы. Пан герцог все одно собрался уезжать, его дома ждет молодая жена, которая носит первенца.

– Вы, ваша милость, напрасно стараетесь, – усмехнулся казак, – конечно, всякому человеку хотелось бы получить столько серебра, сколько весит пан герцог, только всех, кто мог польститься на ваши посулы, пан Муха увел с собой. А эти слуги слишком преданы ему, чтобы вам удалось их перекупить.

– И ты?

– Ваша милость, Евтух уже слишком стар для таких денег. К тому же я служил еще отцу пана Анжея и когда-то был дядькой у самого пана. Это я впервые посадил его в седло и дал ему в руки саблю, – неужто вы думаете, что сможете меня перекупить?

– Как знать, Евтух, как знать. Когда-то у меня тоже был такой слуга. Его звали Фридрих, и он учил меня владеть шпагой, стрелять, сидеть в седле…

– И где же ваш наставник?

– Увы, его нет уже. Но будь он жив, я бы не таскал его по дрянным дорогам, а оставил бы дома. Кто знает, может, у меня родится сын, надо же кому-то будет научить его сидеть в седле. А пока у него была бы теплая лежанка, необременительная служба и добрая чарка. Что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?

– А пан герцог умеет уговаривать, только у него ничего не получится, – засмеялся казак.

– Уговаривать? Да больно ты мне нужен, старый черт, а вот скажи – этот парень, что похож на шляхтича, он кто?

– Похож? А ведь у вашей милости острый взгляд, Казимир действительно не шляхтич, он просто молочный брат пана, и они вместе росли.

– И он во всех детских играх держал верх, а повзрослев, понял, что навсегда останется слугой?

– Это вы почему так решили?

– А что, я в чем-то не прав?

– У вас, ваша милость, не только острый глаз, но и острый ум. Все так и было, как вы сказали, да только вам это не поможет.

– Ну и ладно, а возвращаясь к вашему пану, – отчего он отказался от выкупа, он так богат?

– Нет, пан герцог, пан Муха, конечно, не за печкой уродился, но и не слишком богат. И в другое время, может, и столковался с вами, да только на нем интердикт^[50].

– Интердикт… А что он натворил?

– Ну, то вам знать ни к чему, а только думаю, что пану пообещали снять отлучение, если он искупит свой грех, а о вас, не в обиду будь сказано, слава как о колдуне идет и еретике. А наш пан, хоть может натворить в запале такого, что и сотне мудрецов за сто лет не придумать, но он добрый католик и в вере тверд.

– А ты униат, поди?

– Среди казаков униатов не водится, а среди униатов – казаков, – сердито ответил мне Евтух. – Пан мой моей веры не касается, и вам, ваша милость, того бы не делать.

– Что-то ты разболтался, Евтух! – строго сказал подошедший Казимир.

– Ну, что же тут поделать, вы, пан, со мной общаться не хотите, слуги ваши будто немые, да и не дело это герцогу лишний раз с холопами беседу вести. А казак все же повыше, чем крестьянин, – тут же ответил я. – Мне так скучно, пан Казимир, что я рад был бы поговорить даже со своим оберстом Хайнцем Гротте. Хоть он на редкость нелюдимый и нелюбезный человек. Что, впрочем, совсем не удивительно – он, изволите ли видеть, из бюргеров. Однако сумел оказать мне важную услугу, и я сам произвел его в шляхетское достоинство, да. А еще я купил ему фольварк, так что теперь он зовется фон Гротте, и никто не знает, что прежде он был… да какая разница, кем он был? Главное, что он теперь дворянин и мой офицер, а до прочего никому и дела нет. Такие вот дела, разлюбезный мой пан Казимир.

Тот, впрочем, не удостоил меня ответом и вышел, лишь злобно зыркнув. Ну, ничего, говорят, капля камень точит… Со временем, а вот времени-то у меня и нет.

Видимо, слова мои не пропали втуне, и тем же вечером мое высочество принимало пищу в компании «пана» Казимира. Сам он, правда, отмалчивался, и разговор со мной вел старый Евтух.

– А что, Евтух, есть ли у тебя где-нибудь дом? – спросил я казака, насытившись.

– Скажете тоже, пан герцог, откуда у казака дом?

– Ну, казаки, верно, разные бывают, у одних только и достояние, что драные шаровары и сабля, а у других есть свои хутора. И в этом хуторе, я полагаю, казак такой же пан, как и всякий другой шляхтич.

– Бывает и такое, а только казак пану все одно не ровня, хоть есть у него хутор, хоть нету.

– А если казак получит от короля привелей?

– Тогда другое дело, да только не так уж часто такое случается.

– Да уж, ваш король сильно зависит от шляхты и не ценит верных слуг.

– А вы, ваша милость, цените?

– А как же иначе? Про Гротте я вам уже рассказывал…

– Не похоже, чтобы ваши люди были вам так уж верны, ваше королевское высочество, – вступил в разговор молчавший до того Казимир. – Вы знаете, что ваш офицер вас предал?

– Вы говорите о Болеславе фон Гершове? Что же, такое случается, бедняга совсем сошел с ума от любви к этой польской девчонке и погубил свое будущее. Я ведь уже приготовил ему и его брату по хорошему фольварку, чтобы они не были голодранцами и могли жениться на знатных девушках с хорошим приданым. А теперь он гниет в тех кустах, а имение осталось без хозяина. Уж и не приложу ума, что с ним делать? Впрочем, вернусь в Мекленбург, найду что делать.

– Вы надеетесь вернуться?

Услышав это я, к великому удивлению старого казака и Казимира, засмеялся.

– А что со мной сделается? – спросил я у опешивших собеседников, отсмеявшись. – Я же вам говорил, что я имперский князь и женат на кузине вашего короля. Ну побуду в плену, ну заплатят за меня выкуп. Но все равно рано или поздно вернусь. Кстати, выкуп, скорее всего, заплатит шведская родня, так что я даже в денежном отношении не слишком пострадаю.

– Но святая церковь…

– Пан Казимир, не разочаровывайте меня, в вашей шляхте чертова прорва лютеран, кальвинистов и еще бог знает кого, даже мусульмане есть из татар. И все они, с точки зрения папы, злостные еретики, однако никто не тянет их на костер. Вот если бы в их руки попал кто-то, не имеющий герба, тогда – да, поджарили бы!

– Тогда почему вы…

– Почему я предложил выкуп? Святая пятница! Да дела у меня, к тому же я не люблю проигрывать. Есть такой грех. Но, даже если мне не удастся освободиться, то ничего не поправимого не произойдет. Просто один казак так и останется голодранцем, а другой бравый парень никогда не станет шляхтичем. Вот беда то! Только беда эта не моя. Ладно, вы себе думайте, а я спать буду. Чего-то я притомился.

Улегшись на убогое ложе, я накрыл лицо шляпой и сделал вид, что засыпаю. Я надеялся, что Казимир с Евтухом продолжат разговор и я услышу что-то интересное, но мои надежды не оправдались. Немного посидев, Казимир и Евтух ушли, оставив меня на попечении двух охранников. Надо сказать, охранявшие меня слуги несколько умерили свое рвение в последнее время. Полежав еще немного, я незаметно заснул.

Проснулся я за полночь от холода и потрясающего храпа. Охранники, обязанные караулить меня и приглядывать за очагом, наглым образом уснули, наплевав на ненаписанный еще устав гарнизонной и караульной службы. Один из них как раз и храпел, выводя носом немыслимые рулады. Слушать их было совершенно невыносимо, и я не нашел ничего лучше как толкнуть его каблуком в бок. К моему удивлению, слуга и не подумал проснуться, продолжая храпеть и лишь всхрюкнув от удара. «Да их опоили!» – мелькнула у меня мысль, и я, мгновенно лишившись остатков сна, поднялся. Оглядевшись, я приподнялся и, отцепив от пояса спящего кинжал, сунул его в голенище ботфорта. Крадучись выйдя после этого из избушки, я направился к навесу с лошадьми.

– Пану герцогу не спится? – услышал я голос позади себя.

– Евтух! Чтобы тебе черти в аду угля не пожалели, напугал, старый чёрт! Еще чуть-чуть – я бы для того дела, что вышел, позабыл штаны снять, – ответил я старому казаку, обернувшись.

– А где ваши провожатые, пан герцог? – спросил он, испытующе глядя на меня.

– Знаешь, казак, есть места, куда даже короли ходят своими ногами. К тому же эти два борова спят, немилосердно храпя при этом. Твое счастье, старый хрыч, что меня прихватило, а то бы я непременно сбежал.

– Спят? – недоверчиво протянул Евтух.

– Иди, посмотри, – огрызнулся я, – а мне недосуг.

Старый казак опрометью кинулся внутрь избушки, а я отошел в сторону и, присев в кустах, стал наблюдать за развитием событий. Не прошло и минуты, как казак выскочил и стал оглядываться, разыскивая глазами меня. Тут к нему откуда-то сзади подошел человек и что-то спросил. Евтух отскочил как ошпаренный и, резко развернувшись, схватился за саблю. В этот момент ветер немного разогнал облака на небе, и почти полная луна осветила полную драматизма сцену. Казимир (это был он) и Евтух, обнажив клинки, стояли друг против друга, причем Евтух свободной рукой зажимал бок. Должно быть, Казимир нанес ему исподтишка удар ножом.

Старый казак, как видно, чувствуя, что силы уходят, попытался атаковать, но безуспешно. Возжелавший шляхетства подпанок знал, что время работает на него, и только оборонялся. Евтух изо всех сил наседал, сабли звенели друг о друга, высекая искры. Но Казимир был моложе, сильнее и, пожалуй, искуснее. Казак скоро ослабел, и движения его стали более вялыми, тогда его противник резко взвинтил темп и скоро загнал старика в угол. Казалось, что все кончено, и лисовчик одержал победу, но оказалось, что у Евтуха есть еще силы, и он неожиданно для Казимира перешел в атаку. К несчастью для старого казака клинок его, очевидно, застрял в кольчуге и не достиг цели. Удар – и казачья сабля, жалобно звякнув, покатилась по земле. Еще удар – и казак упал на колени, зажимая рану, из которой ручьем хлестала кровь.

– Не дело ты затеял, Казик, – успел проговорить Евтух, прежде чем сабля литвина обрушилась ему на шею.

– Пан герцог, вы где? – хриплым голосом воскликнул убийца. – У нас мало времени, не играйте со мной, не то…

– Ну, где же я могу быть, друг мой? – воскликнул я, выходя из своего убежища и хлопая в ладоши при этом. – Я здесь, в первом ряду, наблюдаю за ходом весьма занимательной пьесы под названием жизнь.

– Жизнь? – непонимающе переспросил Казимир.

– Да, милейший, жизнь. Это очень занимательная пьеса, которая каждый день идет мимо нас, просто многие не понимают, что все вокруг является лишь игрой актеров, и потому не могут насладиться моментом. Вот взять, к примеру, хоть беднягу Евтуха. В сущности, за что он умер? Проявил верность человеку, который этого не оценит, и потому так и остался статистом. Печально все это, мой друг. Но вы-то другое дело, не так ли? Вы не хотите быть статистом, вы хотите быть фигурой, получить славу, богатство! И сделали на этом пути первый шаг, поздравляю.

– У нас мало времени! – повторил еще раз литвин, очевидно, мало что понявший из моей речи, кроме «богатства и славы».

– Это точно, – оборвал я собственное велеречие, – чем вы опоили стражей?

– Маковый отвар.

– Мило, однако надолго его не хватит, если вы, конечно, не желаете решить вопрос так же кардинально, как с казаком.

– Я не хотел этого, – буркнул Казимир, – и предложил ему уйти с нами.

– И он отказался?

– Вы сами все видели.

– Чего ты хочешь, парень?

– Как чего? – растерялся Казимир. – Вы же сами сказали, что можете простого человека сделать шляхтичем.

– Да ты бредишь! Я рассказывал, как наградил человека, верно служившего мне и оказавшего немало услуг, это верно. Но ты тут при чем?

– Пан герцог, я буду служить вам верой и правдой, как пес. Нигде и никогда вы не найдете человека вернее меня, – горячо заговорил литвин.

– Так же верно, как Мухе-Михальскому?

– Вы ничего не знаете, ваше высочество.

– Так расскажи.

– Сейчас не время, пан герцог, скажу вам лишь, что я не холоп пану Мухе. Я вольный, мы росли с ним вместе, и он был для меня ближе, чем брат, но он однажды шутки ради лишил меня всего, что мне было дорого в этой жизни, и даже не понял этого. Тогда я поклялся отомстить и, верно, убил бы его, но тут мы повстречались с вами. Это судьба, подумал я, если вы сделаете меня шляхтичем, а с пана Мухи не снимут интердикт, то возможно, она пожалеет о…

Тут Казимир понял, что сболтнул лишнего, и замолчал, но я по его оговорке сразу сообразил, что в деле замешана женщина. «Какая ирония судьбы, я попал в плен из-за одного несчастного влюбленного, а освобожусь благодаря другому», – подумалось мне.

– Хорошо, парень, я принимаю твою службу, и если ты будешь хорошо служить мне, то даю тебе свое слово: ты станешь шляхтичем, едва мы вернемся ко мне. А если и дальше не оплошаешь, то будет у тебя свой фольварк. Я сказал, а слово у меня одно.

Едва литвин услышал все это, он опустился на колено, и тут же, не сходя с места, присягнул мне.

– А что же делать с беднягой Евтухом?

– Это мой грех, – проговорил литвин, очевидно правильно истолковав выражение моего лица. – Он был нашим с паном Мухой наставником в ратном деле, а теперь…

– Мне тоже жаль старика, но это не суть важно теперь, ты приготовил лошадей?

– Конечно, ваше высочество, все готово.

Лошади и впрямь были оседланы и ждали нас. Еще по паре заводных были навьючены припасом. Приглядевшись, я понял, что лошадь, предназначенная мне, принадлежала прежде Болеку. Заводные также были из тех, что лисовчики захватили вместе со мной. К моему удивлению, я увидел, что к одной из них приторочен сверток с «винтовальной пищалью» подаренной мне Кондратием, и гитара.

– Где мое оружие?

– Вашу шпагу и пистолеты забрал пан Муха, ваше высочество, однако к седлу приторочена шпага и кинжал, принадлежавшие вашему офицеру.

– Ну, не беда, дело наживное, хотя я несколько неуютно чувствую себя в лесу без своих допельфастеров. Впрочем, как мне кажется, волки сейчас не самая большая опасность. Ладно, трогаемся, ой, а это что?

– Где, пан герцог?

– Да на боку – похоже, старый Евтух все же задел тебя.

– Где? Не может быть, я же в кольчуге!

– Так ведь не весь! – хмыкнул я в ответ. – Ай да казак!

– Это царапина не стоит вашего внимания, пан герцог.

– Давай я сам буду решать, что важно, что нет, – ну-ка снимай броню.

Когда Казимир снял броню, я понял, в чем дело. Обычно кольчуга представляет собой сплошную железную рубаху, набранную из стальных колец, однако в данном случае это был скорее жилет с завязками под мышками, надеваемый поверх кунтуша. Грудь была укреплена стальными пластинами и в целом защита вполне на уровне, но имелось у нее слабое место, куда казак и нанес свой последний удар. Будь у него больше сил, этот удар стал бы роковым, но и без того положение литвина было довольно серьезным.

– Пустяки, говоришь? Да ты истечешь кровью, если тебя не перевязать.

Кляня себя и литвина на чем свет стоит, я разорвал рубашку лисовчика на полосы и залив рану чем-то алкогольным из фляги и крепко перевязал.

– А вот теперь можно ехать, вот только что делать с остальными?

– Они проспят до утра, а мы уведем их лошадей и заберем оружие. Когда они проснутся, сами разбегутся, опасаясь пана Мухи.

Собрав всех лошадей, мы погнали небольшой табун к ближайшей речке. Конечно, для опытного следопыта не составит труда отличить, где прошел конь с седоком, а где пустой. Но мы не собирались облегчать преследователям жизнь и решили как следует запутать следы. Речка была невелика, скорее большой ручей, и мы некоторое время шли по руслу, потом, отпустив всех коней, кроме навьюченных припасом, повернули на юг. Почему на юг? Ну, а что подумают лисовчики, когда обнаружат, что я сбежал? Разумеется, что я направлюсь на север, к шведам. Вот пусть так и думают.

Проскакав остаток ночи и половину следующего дня, делая остановки, лишь чтобы пересесть на заводную лошадь, мы остановились на привал. Не знаю, когда пан Муха-Михальский обнаружит, что случилось в его тайном убежище, и что при этом подумает, а только сдается мне, что лучше во время этого быть где-нибудь в другом месте.

Я надеялся уйти от лисовчиков как можно дальше и вернуться домой через Польшу. В конце концов, на мне не написано, что я герцог Мекленбургский, а в лицо меня знает не так много поляков. Можно, конечно, было попробовать податься ближе к Москве, а оттуда уже вернуться в Новгород, но по здравом размышлении я отмел этот план. Шансов, что меня в моей рейтарской форме поднимут на вилы селяне, было куда больше, чем что я встречу Аникиту с Анисимом и они помогут мне в благодарность за прежнее.

Отдохнув немного и наскоро перекусив, я прежде всего обшарил седельные сумки. Как я уже говорил, в одном из свертков была винтовальная пищаль. К сожалению, это было единственное огнестрельное оружие, оказавшееся при мне. Ну, нет так нет, а что с холодным оружием? Увы, если не считать захваченного оружия лисовчиков, все, что у меня было, – это шпага Болеслава, которую я ему когда-то подарил. Приглядевшись, я понял, что это та самая шпага, которой я, точнее принц до моего попадания в его тело, убил несчастного Рашке-младшего. «Вот черт, – подумалось мне, – я опять в лесу с этой чертовой шпагой, только нет ни Фридриха, ни Марты, ни пистолетов с аркебузой». Но времени предаваться скорби не было, и, немного передохнув, я решил, что пора ехать дальше, но, посмотрев на литвина, понял, что с ним что-то не так. Лицо Казимира посерело, и его, кажется, лихорадило. И что теперь делать с раненым лисовчиком – везти его привязанным к седлу? Милосерднее было бы просто убить. Бросить здесь? Но теперь он мой человек. «Ни одно доброе дело не должно остаться безнаказанным», – подумалось мне, и я пошел рубить жерди, чтобы соорудить нечто вроде носилок. Работая, напряженно думал, куда же направить свой путь дальше. По моим прикидкам, мне следовало пройти севернее Смоленска, где сейчас стояла королевская армия. Особо встречаться с ними мне не хотелось. Пусть меня не опознают, но одинокий немец с лошадьми может вызвать недоуменные вопросы, а то и желание ограбить. Увы, карты у меня не было, впрочем, карт в моем понимании в это время вообще почти нет. Нарубив жердей, я стал сооружать носилки, которые привязал меж двух заводных лошадей. Получилось довольно неказисто, но вполне надежно. Взгромоздив в сооружение раненого, я собрался было следовать дальше, но тут меня окружили гайдуки во главе с каким-то богато одетым паном. Надо было что-то делать, и я не нашел ничего лучше, как выхватить шпагу и закричать во все горло на ломаном польском:

– Опять вы, проклятый московит! Не подходите, я вам живым сдаться!

Очевидно, мои крики озадачили гайдуков, а может быть, позабавили, и они не стали меня сразу убивать. Тем временем командовавший ими шляхтич подъехал ко мне и довольно учтиво и на хорошем немецком спросил:

– Кто вы, господин, и что здесь делаете?

– Боже мой, вы не московит? – отвечал я ему взволнованным голосом. – Неужели вы не из этих ужасных дикарей! Ну конечно нет, они же не знают человеческого языка. Господи, хвала тебе, я спасен!

– Кто вы такой и что здесь делаете? – повторил он.

– Да, конечно, меня зовут Иоганн фон Кирхер. Я служил в регименте пана Остророга, а потом так случилось, что мне пришлось покинуть этого славного и доброго господина, и я отправился с несколькими товарищами сюда в надежде поступить в королевское войско. Но, к несчастью, мы заблудились, а потом на нас напали эти ужасные московиты. Они были большие, просто огромные, с большими бородами, и они всех убили, я и мой спутник чудом спаслись.

– Что же, мы отправляемся сейчас в лагерь его величества и можем взять вас с собой, – доброжелательно отозвался шляхтич. – Меня зовут Якуб Храповицкий, шляхтич герба Гоздава, я поручик в панцирной хоругви его милости коронного гетмана. А кто этот раненый, за которым вы так ухаживаете?

– Этот несчастный был ранен во время нападения разбойников, пан Якуб. Мы с ним единственные спаслись, но он тяжело ранен.

– Как его зовут?

– Кажется, Казимир, я почти не знаю его, мы просто вместе ехали к месту службы.

– Он шляхтич?

– Я не знаю, он христианин, я тоже…

– Вы интересный человек, господин фон Кирхер, ваше поведение не слишком похоже на повадки рейтаров.

– Нет, пан Храповицкий, я артиллерист.

– Вот как, а ольстры на лошади?

– О, мой добрый пан, это не моя лошадь, а моего погибшего друга. Вот он был рейтаром, а я всего лишь пушкарь. Мы не такие, как рейтары, это они в своего противника стреляют, бросаются на него с палашами, топчут копытами. А мы люди кроткие и незлобивые. Раз уж нам не получилось разорвать человека ядрами, то вполне можем проявить и христианское сострадание.

Услышав мои рассуждения, шляхтич невольно рассмеялся.

– Понятно, а отчего вы решили, что мы московиты? – осведомился пан Якуб. – Неужели, по-вашему, мы похожи на варваров?

– О, добрый пан Якуб! – сокрушенно отвечал я ему. – Нападение этих ужасных бородачей настолько потрясло меня, что они мне чудятся под каждым кустом. К тому же уже несколько дней я не спал, и, право, нет ничего удивительного, что не могу отличить одних от других.

– Да уж, выглядите вы неважно, но успокойтесь: ваши злоключения подошли к концу. Скоро вы будете среди друзей, и я не сомневаюсь, ваши способности артиллериста будут востребованы. Во всяком случае, у вас будет возможность предложить свои услуги королю Сигизмунду.

– Его величество здесь? – удивленно спросил я.

– Да, и вы скоро его увидите.

– Пан Храповицкий, прошу прощения, но, как я уже говорил, мы с моими покойными спутниками немного заблудились. Не будете ли вы столь любезны сказать: «здесь» – это где?

Выслушав меня, шляхтич оглушительно расхохотался.

– Здесь – это в Смоленске, дружище! Надеюсь, артиллерист из вас лучше, чем географ!

«Да уж, запутал следы», – подумалось мне. Вот ведь действительно из огня да в полымя! Хотя какая разница? Я ведь все равно собирался выбираться на запад. Ну, представят меня польскому кузену, так на мне же не написано, кто я такой. Вряд ли меня опознают, а там мало ли? В цене не сошлись с работодателем. Чем не причина вернуться в Германию?

На следующий день мы вступили в древний Смоленск. Город, выдержавший полуторагодичную осаду польскими войсками и взятый, лишь когда силы гарнизона совершенно истощились, представлял весьма печальное зрелище. Большинство домов носило следы пожаров и разграбления. Местных жителей мало, и те старались не попадаться победителям на глаза. Победители, впрочем, тоже сильно пострадали во время осады. Если бы не героическая оборона, поляки, скорее всего, давно были бы в Москве. И кто знает, смогли бы наши предки организовать первое и второе ополчения в этом случае? Впрочем, король Сигизмунд не терял надежды на захват русской столицы и спешно пытался сформировать новую армию. Поэтому вокруг его ставки крутилось немало разного рода авантюристов, стремившихся подороже продать свою шпагу.

Пан Храповицкий, если забыть о том, что он поляк и мы в состоянии войны, был весьма славным малым. Он принял меня со всем возможным радушием и настоял, чтобы я и в Смоленске погостил у него, на что я с удовольствием согласился. Дом его действительно был полной чашей, особенно на фоне разоренных окрестностей, а повар просто великолепен. Кроме того, пан Храповицкий взял на себя труд представить меня королю. Случилось это вскоре после приезда. Пан Якуб доложился великому гетману литовскому Яну Ходкевичу о результатах своего патрулирования, и он, сочтя их интересными, отправился к королю, прихватив с собой Храповицкого, а тот, в свою очередь, меня.

Его величество, выслушав своих военачальников, обратил наконец свое монаршее внимание и на вашего покорного слугу.

– А кто этот молодой человек?

– Ваше величество, позвольте представить вам Иоганна фон Кирхера. Этот немецкий дворянин следовал с товарищами, желая поступить на службу вашему величеству. Увы, разбойники-московиты напали на них, и господин фон Кирхер единственный, кому удалось спастись.

– Проклятые схизматики, – проворчал король, – если дело пойдет так и дальше, я никогда не соберу армии. Кто вы, молодой человек, рейтар или пехотинец?

– Я – артиллерист, ваше величество.

– Вот как? Это очень хорошо, артиллеристы мне нужны, но вы еще довольно молоды…

– Если ваше величество сомневается в моих умениях, то всегда можно устроить мне экзамен.

– Что же, это может быть любопытным. Мы с удовольствием проэкзаменуем вас, молодой человек. Кстати, откуда вы родом?

– Я сирота, ваше величество, мои покойные родители родом из Померании, там я и вырос.

Экзамен не заставил себя ждать: уже на следующий день к дому, занимаемому добрейшим паном Якубом, явился нарочный с требованием ко мне явиться в королевскую ставку на предмет участия в испытании.

Неподалеку от города был устроен полигон. Несколько самых разнообразных пушек было выстроено в ряд. Перед импровизированной батареей расстилалось заросшее там и сям кустарником поле, в конце которого были сооружены мишени. Как выяснилось, я был не единственным экзаменуемым – кроме вашего покорного слуги, еще несколько артиллеристов показывали свое искусство его величеству. Просто это мероприятие было запланировано давно, а мне посчастливилось попасть в Смоленск прямо перед ним.

Сначала свое мастерство продемонстрировал довольно пожилой немец с парой учеников, которые звали его господином Вольфом. Хотя пристреливались они довольно долго, но цель поразили. Король Сигизмунд милостиво кивнул в знак того, что он доволен.

Следующим соискателем был итальянец маэстро Пелегрини и его ученики. Сам маэстро был мужчиной в самом расцвете лет. Высокий горбоносый красавец с копной завитых волос, оказавшейся впоследствии париком, довольно крикливо одетый. Последнее, впрочем, на фоне польской шляхты было не слишком заметно. По его знаку ученики зарядили и навели большую пушку на деревянный щит, изображавший мишень. После чего маэстро танцующим шагом подошел к орудию и, проверив, все ли в порядке, поднес фитиль к затравочному отверстию. Пушка выстрелила, и ядро, прошелестев в воздухе, ударило в край щита, подняв кучу щепок. Результат был настолько превосходным, что у меня невольно возникло сомнение – а не пристрелял ли итальянец пушку заранее? Его величество и окружавшие его прихлебатели похлопали в ладоши в знак восхищения.

Наступила моя очередь. По-хорошему мне, конечно, стоило провалить экзамен, с тем чтобы, когда король скажет «фи», со спокойной совестью отправиться в Германию. Впрочем, повертевшись в польском стане совсем немного времени, я выяснил, что с пушкарями у Сигизмунда туговато и возьмут любого криворукого, лишь бы умел обращаться с пушками, разве что урезав при этом содержание. Плюс ко всему презрительно глянувший в мою сторону итальянец несколько задел меня своим пренебрежением. Так что я решил постараться, хотя дело это было совсем непростым. Еще в то время, когда на «Благочестивую Марту» установили артиллерию, я регулярно стал упражняться в искусстве стрельбы. Потом при формировании полка и устройстве при нем артиллерийской роты мое высочество также не филонило. Говоря по совести, пушкарем я стал довольно средним, и больших успехов от меня ждать не стоило.

Отдельной проблемой было то, что все соискатели службы были с подручными, и только я один. Польские пушкари, когда я направился на батарею, сделали вид, что их там нет. Так что пришлось мне самому, засучив рукава, сначала заряжать выбранный мною фальконет, потом целиться и наконец стрелять. Народная поговорка гласит: «Дуракам везет», – и я в который раз убедился, что глас народа – глас божий.

Как ни примитивен был прицел, промахнуться мне не удалось. «Сокол» бухнул, и маленькое ядро угодило в самый центр щита. Честно говоря, я надеялся поразить мишень в лучшем случае третьим выстрелом, но, разумеется, сделал вид, что всегда стреляю так. Затушив фитиль, я неторопливо надел снятый мной перед стрельбой камзол и со скучающим видом продефилировал мимо красного от злости Пелегрини.

Его величество был крайне рад проявленной мною сноровке и решил лично удостоить меня похвалы. Пришлось идти к королевскому помосту и очередной раз низко кланяться польскому родственнику.

Подле короля я нашел еще одно новое лицо. Молодой человек довольно приятной наружности с несколько слащавым выражением на породистой физиономии сидел рядом с его величеством и с интересом наблюдал за происходящим. Нетрудно было догадаться, что это еще один мой родственник через жену – королевич Владислав. Впрочем, почему только королевич? Семибоярщина успела присягнуть ему как новому русскому царю и привести к присяге множество жителей царства. Хотя патриарх Гермоген и освободил москвичей от присяги на основании невыполнения молодым царем своих обещаний, он, как ни крути, был сейчас единственным законным русским повелителем. И весь этот поход был затеян с одной целью – пропихнуть королевича на русский престол.

– Смотри, Владислав, какой искусный артиллерист, – проговорил король, – не возьмешь ли его в свою свиту?

– Отчего же не взять? – улыбнулся будущий король Речи Посполитой. – Если этот молодой человек шляхтич, то с удовольствием.

– Меня зовут Иоганн фон Кирхер, – отозвался я, еще раз поклонившись.

– А у вас есть какие-то грамоты, удостоверяющие вашу принадлежность к благородному сословию? – спросил стоящий за королевским креслом монах в белой рясе.

– Увы, падре, все мои вещи и документы достались разбойникам, так что сомневающимся в моих словах я могу предъявить только свою шпагу, – ответил я доминиканцу.

Не знаю, что на меня нашло и зачем я нагрубил святому отцу, но взгляд польского королевича, его голос и манеры показались мне крайне неприятными, а поскольку лицам королевской крови не нахамишь, я сорвался на монахе. Впрочем, тот тоже в карман за словом не лез.

– Что же вы, сын мой, не предъявили свою шпагу ограбившим вас разбойникам? – участливо спросил он меня в ответ.

Если после моего ответа монаху все присутствующие напряженно замолчали, то после того, как он парировал, разразились громким смехом.

– Отчего же не предъявил – предъявил, – ответил я монаху, – но ваша правда, святой отец, со шпагой у меня получается хуже, чем с пушкой, а вот пушки-то под рукой и не было.

– Что же, вы, молодой человек, приняты, – улыбнулся королевич, – а я позабочусь, чтобы у вас была под рукою пушка, когда вы в следующий раз встретитесь с московитами.

Впрочем, была во всем этом и хорошая сторона. Сразу после испытания мне выписали патент на чин лейтенанта пушкарей и заплатили задаток. Кошель с сотней талеров приятно оттягивал мой пояс, когда я отправился к маркитантам. Торговцы встретили меня восторженно: жалованье солдатам постоянно задерживали, и покупатель, плативший серебром, был желанным гостем. Первым делом я приобрел себе пару пистолетов. Увы, мои допельфастеры приватизировал пан Муха-Михальский, и я чувствовал себя крайне неуютно без привычного огнестрела. Ничего равного моим прошлым пистолетам, к сожалению, не нашлось, пришлось приобрести два кремневых, довольно умеренного размера, а также пороховницу, пулелейку и все положенные принадлежности. Забегая вперед, скажу, что бой у моих приобретений был весьма недурен, а замки надежно высекали искру. У этого же торговца я реализовал доставшиеся мне по наследству от людей пана Мухи сабли и прочие колюще-режущие приспособления. Закончив с покупками, я поинтересовался, где можно починить оружие в случае поломки. Довольный сделкой торговец любезно указал мне путь и даже послал мальчишку-помощника проводить. Оружейник мне был нужен, чтобы доработать «винтовальную пищаль». Фитильный замок, конечно, безупречен с точки зрения надежности, но жизнь у меня бурная, так что фитиль не всегда подходит, точнее совсем не подходит.

Мастера звали папаша Курт, и был бывшим наемником, оставшимся без ноги после ранения. На деревяшке больно не помаршируешь, поэтому старому вояке пришлось искать себе другое ремесло. Осмотрев принесенный мной карамультук, он, покачав головой, спросил:

– На что вашей милости этакое страшилище? Не спорю, при хорошо сделанном стволе оно бьет далеко и весьма метко, но пока его зарядишь, того и гляди бой закончится. Это оружие хорошо для охоты, и то если только вам его егерь заряжать будет, а для войны оно совсем не годится.

– Не скажи, папаша Курт, – отвечал я ему, – на моих глазах из такого с крепостной стены ссадили одного бравого военного, который был уверен, что находится в полной безопасности. Для войны сгодится всякое оружие, если знать, как его применить.

– Со стены – другое дело, если это, конечно, не во время штурма. Но чтобы стрелять со стены, не надобен кремневый замок, вполне станет и фитильного.

– Папаша Курт, тебе не все равно, на что я трачу свои деньги? – немного раздраженно ответил я ему. Не рассказывать же, в самом деле, старому наемнику о пулях минье? – Ты сделай мне то, что я прошу, а там уж мое дело.

– Как скажете, ваша милость, но раз уж вам не жалко денег, так давайте я вам колесцовый замок поставлю!

– Мошенник, откуда у тебя такой замок?

– Да вот лежит у меня тут пистолет, которым его прошлому хозяину пришла в голову блажь драться как булавой. Всякому нормальному человеку известно, что яблоко на рукояти сделано для того, чтобы ловчее вытаскивать оружие из ольстры. Так нет, всегда найдется недоумок, который схватит его за ствол и давай лупить почем зря. И теперь лежит пистолет с гнутым дулом и треснувшей рукоятью, а замок, черт бы его взял, целехонек!

– Нет, – отвечал я, поразмыслив, – колесцовый замок не мог не пострадать и еще откажет, чего доброго, в неподходящий момент. Так что поставь мне кремневый, и точка. Хотя если ты не будешь драть цену, так я, пожалуй, куплю у тебя этот сломанный пистолет.

– А на что он вам?

– Слушай, любезный, тебе бы не оружейником быть, а исповедником.

– Ладно, не хотите – не говорите, но дешевле двадцати талеров я вам его не отдам, так и знайте.

– Папаша Курт, ты, получишь ровно половину от запрошенного – или оставишь его себе.

Покинув ушлого оружейника, я отправился в лазарет навестить раненого Казимира. Впрочем, назвать это заведение лазаретом было сущим преувеличением. Просто довольно большая изба, которую заняли пришедшие с поляками монахи-бенедиктинцы, и где они в силу своих скромных сил пытались лечить страждущих, недостатка в которых не было. Находившееся неподалеку кладбище намекало, что лекари из монахов так себе, но, к моему удивлению, Казимир шел на поправку.

– Нам не стоило попадать сюда, ваше высочество, – шепнул он мне с обеспокоенным видом. – Меня видели в отряде пана Мухи-Михальского, да и у вас наверняка есть знакомые, с которыми лучше не встречаться.

– Это ты верно говоришь, не стоило, но разве у нас был выбор? – отозвался я. – И не зови меня «высочеством», достаточно будет «господин фон Кирхер», а то услышит кто ненароком. Да, у меня есть немало «поклонников» в Речи Посполитой, но вряд ли они меня узнают в этом обличье. То же можно сказать и о тебе – будь ты шляхтичем, тебя бы запомнили, а так ты для этих надутых индюков пустое место, что нам только на руку. Поправляйся, а я тем временем все подготовлю, и мы отправимся дальше.

– Вы не бросите меня?

– Нет, не брошу. Одному мне будет непросто выбраться, так что ты мне нужен не меньше, чем я тебе. Ну все, мне пора, а ты выздоравливай.

Монахи с первого взгляда опознали во мне лютеранина и смотрели не слишком любезно, однако когда я пожертвовал им несколько серебряных монет, моментально переменились и пообещали ходить за Казимиром со всем возможным тщанием.

После лазарета я вернулся в дом пана Храповицкого, коего застал в совершенно меланхоличном состоянии.

– Что с вами, пан Якуб? – спросил я его. – Неужели какая-то местная красотка лишила вас жизнерадостности?

– О, это вы, Иоганн, наслышан о ваших успехах! Вы правы и не правы одновременно, мой друг.

– Как это?

– Очень просто, вы не правы, предполагая, что я могу увлечься местными, с позволения сказать, красавицами. Однако вы правильно поняли, что я грущу из-за женщины.

– И кто же та прекрасная панна, похитившая ваше сердце?

– Вы должны ее знать, если служили у пана Остророга.

– Вы меня интригуете, друг мой, я помню все пушки досточтимого познанского воеводы, но, увы мне, мало знаком с окружавшими его дамами. Хотя… святая пятница, а не прекрасная ли панна Марыся причина вашего несчастия?

– А вы знакомы?

– Ну, я не назвал бы это знакомством, панна Марыся вряд ли обратила на меня внимания больше, чем на какой-нибудь подсвечник, освещающий ей путь. Да и то, я думаю, у подсвечника больше шансов привлечь интерес прекрасной панны.

– О, как вы правы, Иоганн, это не женщина, это статуя, холодная и прекрасная.

– Постойте, я покинул пана воеводу и не помню хорошенько всех деталей, однако разве ее не выдали замуж?

– О, вы и это знаете, и это вторая причина моей грусти. Ее выдали замуж за моего двоюродного брата, и скоро они будут здесь.

– Здесь?

– Ну да, мой кузен получил должность смоленского каштеляна и скоро прибудет со всей семьей.

– Весьма вам сочувствую, дружище, хотя, может, оно и к лучшему? Пути господни неисповедимы, а уж образ мыслей женщин, да еще таких красивых, и вовсе непостижим. Возможно, все переменится и предмет вашего обожания посмотрит на вас более благосклонно.

– Ваши бы слова да богу в уши, дорогой Иоганн.

– Говорят, у московитов есть такая поговорка: «На бога надейся, а сам не плошай».

– Что вы имеете в виду?

– Боже мой, пан Якуб, мне ли учить вас галантности? Подарите даме какую-нибудь милую безделушку, осыпьте ее путь цветами, сочините сонет в ее честь! Держу пари, что ваши старания не останутся незамеченными.

– Вы полагаете?

– Я знаю, друг мой.

– Но откуда вы можете это знать, вы ведь так молоды?

– Разумеется, я молод, что мне было бы с этих познаний, будь я стар? Такого рода знания как раз в молодости и необходимы, а в старости все иначе. Безделушка должна быть не милой, а дорогой. Вместо цветов устилать путь придется отрезами шелка, а вместо сонета сочинять завещание.

– Боже мой, какой вы циник!

– Я циник? Да ничуть, просто я реалист. Кстати, а что за человек ваш кузен? Он молод, красив и богат?

– Ну, он действительно богат, хотя и не слишком молод. Не могу сказать, красив или нет, мне неведомы каноны мужской красоты, но в молодости многие дамы были от него без ума.

– И как его зовут?

– Мариан Одзиевский.

– Одзиевский? Я слышал эту фамилию, но не припомню где.

– Очевидно, вы слышали о его неудачном походе в Мекленбург.

– Да-да, что-то припоминаю, один померанский друг мне рассказывал. Он, кажется, попал в плен?

– Да, этот мекленбургский герцог Иоганн-Странник – сущий дьявол. Заманил Одзиевского в ловушку своим мнимым миролюбием, а потом окружил вдесятеро превосходящими войсками. Жолнежи Одзиевского стойко оборонялись, но негодяй, не иначе по наущению дьявола, догадался заранее приготовить пушки и расстрелял из них табор. Мой кузен был тяжело ранен и чудом выжил. К тому же за свободу ему пришлось выплатить немалый выкуп, не говоря уж о том, что репутация его пострадала, и ему пришлось отправиться каштеляном в разоренный войной Смоленск.

– А этот герцог малый не промах, не находите? – засмеялся я. – Однако вернемся к прекрасной панне Марысе. Раз ее муж не молод и, как выяснилось, ореола победителя у него нет, так почему бы вам не рискнуть? Вы-то как раз молоды, красивы и в плену не побывали. Женщины любят победителей – так победите! Кстати, а ужинать мы сегодня будем?

– Ах, как вы несносны, Иоганн, опять все свели к ужину. Удивляюсь, как при таком чревоугодии вы ухитряетесь быть таким худым? К тому же ваше восхищение этим герцогом по меньшей мере странно. Неужели вам и впрямь может быть симпатичен такой человек?

– А почему нет? Он же стрелял в вашего кузена из пушек, а я сам артиллерист и с симпатией отношусь к людям своего сорта. А если вы распорядитесь подать к столу вашей замечательной старки, то непременно выпью за его здоровье. И как скоро мы удостоимся счастья лицезреть прекрасную пани Марысю?

– Я полагаю, через неделю.

– Надо поторапливаться…

– Что вы сказали?

– Я говорю, что если мы не поторопимся, это чудесное жаркое остынет. Прозит!

На следующий день я явился к великому гетману, и как только он меня принял, обрушил на бедную голову Яна Ходкевича ужасную весть.

– Ваша милость, то, как хранится порох, совершенно неприемлемо. Бочки свалены без всякого порядка и без должной охраны. Пушкари небрежны и ленивы. Патрули ночью ходят рядом с порохом с зажженными факелами. Таким образом, то, что до сих пор не случилось какого-нибудь несчастья, просто чудо. Учитывая же, что местные жители относятся к полякам не слишком хорошо, а окрестные леса полны злоумышленников, нет никаких сомнений, что дальнейшее благодушие непременно плохо кончится.

– Что же вы предлагаете, господин фон Кирхер?

– Необходимо собрать запасы пороха в одном месте и обеспечить его надлежащей охраной. Также необходимо огородить это место валами и уничтожить всякую растительность вокруг места хранения.

Если коротко, то я рассказал пану гетману о правилах хранения боеприпасов, принятых в моей прошлой-будущей жизни. Ходкевич был отличным кавалеристом, но в отношении пороха несколько терялся. К тому же он был занят формированием обоза с продовольствием для осажденных в московском кремле поляков, который вот-вот должен был выступить и который должен был вести сам. Поэтому был созван консилиум для обсуждения данного вопроса. Маэстро Пелегрини, как ни странно, горячо поддержал меня, говоря, что в Италии порох именно так и хранят. Капитан Вольф также счел предложенное мною полезным. Поскольку возражений не нашлось, вашему покорному слуге и поручили организовать все должным образом. Ну, а что вы хотели? Инициатива наказуема!

Под мое командование была отдана рота мушкетеров и все пушкари, а также согнана куча народу из Смоленска и окрестных деревень. Мушкетеры, собственно, для того и были нужны, чтобы заставить эту ораву людей работать. Никакой платы трудникам не полагалось, кормить их также никто не собирался. Кто что с собой захватил, тот тем и питается. Разумеется, все эти обстоятельства не прибавляли трудового задора мобилизованным смолянам. Все, что я мог сделать в данном случае, – это организовать работу так, чтобы ее выполнили как можно скорее, во всяком случае раньше, чем люди начнут пухнуть с голоду.

Сразу хочу сказать, что это удалось. В три дня была очищена довольно большая площадка, окруженная с четырех сторон не слишком высокими валами. В центре ее было построено нечто вроде низкого помоста, где и сложили бочки с порохом. Зачем помост? Ну, а как объяснить местным, что взрывчатка, дабы не отсыреть, должна храниться на поддонах? В валах были устроены проходы, закрывавшиеся воротами, где стояла бдительная стража. Все устроено наилучшим образом, если не считать одной малости. В одну из бочек был помещен ствол с колесцовым замком от неисправного пистолета. К курку тянулась крепкая просмоленная бечева, крепко привязанная ко вбитому в землю колышку. Когда поляки соберутся в поход, их ожидает сюрприз, ну а меня в ту пору рядом уже не будет. По крайней мере, я так думаю.

Если что и отвлекало меня от коварных замыслов, пока шло обустройство места хранения пороха, так это назойливое внимание наследника польского престола. Обычно королевич Владислав подсылал ко мне своего фаворита шляхтича Красовского, но однажды и сам удостоил посещения. С милостивым вниманием осмотрев работы, он стал жаловаться на скуку и отсутствие развлечений. У стоявшего рядом Красовского на лице было написана откровенная скука пополам с ревностью. Вообще эта парочка не вызывала у меня ничего, кроме неприязни. Сам Владислав не был совсем уж пустым человеком, скорее наоборот, он многое понимал и во многом разбирался, но, лишенный деспотичным отцом возможности заниматься реальным делом, тратил свое время на всякие глупости. Взять хотя бы связь с Красовским – уж не знаю, грешили ли они по-содомски или нет, свечи не держал. Однако королевич бесстыдно выставлял эту связь напоказ, всячески эпатируя окружающих. Фаворит же и вовсе вел себя зачастую как капризная барышня, хотя ничего женственного в его облике не было, и с какой стороны браться за саблю, он знал. Король смотрел на все это безобразие сквозь пальцы, а вот многие заслуженные шляхтичи плевались.

Приглашение наследника престола – это не такая вещь, которой можно пренебречь, тем более что я формально был у него на службе. Пока шли работы, я отговаривался нехваткой времени, но хранилище наконец было устроено, и поводы для отказа кончились. Хочешь – не хочешь, пришлось привести себя в порядок и отправляться на вечеринку.

Поскольку запах гари был неприятен для обоняния его высочества, располагался он за городом. Подъехав к огромному шатру, я спешился и отдал поводья гайдукам. Скорее по привычке осмотревшись, обратил внимание на расположение караулов, конюшен и прочую диспозицию и вошел. У королевича шла обычная пирушка, компанию ему помимо Красовского составляли несколько разодетых молодых шляхтичей. Как видно, золотая молодежь уже крепко наклюкалась и встретила мой приход радостными криками. Я сначала не понял повода для радости, но потом Красовский объявил, что поскольку я опоздавший, мне предстоит выпить штрафную чарку. Ну, понятное дело, почему бы не напоить новичка и не посмеяться. Чарка примерно в четверть ведра прилагалась. Отличительной особенностью чарки была длинная ножка, оканчивающаяся острием, так что поставить ее, пока не допьешь, было нельзя. Нечто подобное почти через сто лет будет (или не будет) использовать на ассамблеях Петр Великий. К несчастью для высокопоставленных шалопаев, я не собирался становиться игрушкой в их руках. Еще в Новгороде, беседуя с Пьером О’Коннором, я узнал некоторые секреты и даже собрал небольшую аптечку на всякий случай. Увы, аптечку эту, как и многое другое, я потерял, когда попал в плен к лисовчикам, но вот одному несложному трюку О’Коннор меня научил. С благодарностью приняв чарку, я поклонился королевичу и, приложившись, стал пить. Сделав несколько глотков, неожиданно для окружающих уронил сосуд и, выпучив глаза, стал разевать рот, из которого обильно шла пена. От этого зрелища пьяные моментально протрезвели и c ужасом взирали на происходящее. Я тем временем нагнулся и, сунув два пальца в рот, сделал вид что меня вырвало. Потом, резко поднявшись, быстро подошел к застывшему в ужасе Красовскому и от всей души двинул ему в челюсть.

– Ваше высочество, – обратился я к бледному как смерть Владиславу, – это дурная шутка!

– Я… я ничего не знал, – пролепетал он в ответ.

– Чудно, а может, яд предназначался вовсе не мне? – бросил я королевичу и, повернувшись на каблуках, направился к выходу. Уже выходя из шатра, я обернулся и, обращаясь к Владиславу, добавил: – Я не стану никому говорить о случившемся и вам всем советую сделать то же самое.

Выскочив из шатра, я со всех ног кинулся к лошади и, вскочив в седло, пустился в сторону города. Проклятая нехватка времени не дала мне все приготовить заранее, но я надеялся, что успею. Увы, надеждам этим не суждено было оправдаться. Зайдя во двор, я был удивлен небывало большому количеству людей, снующих туда-сюда с разного рода тюками, сундуками и прочим добром от разномастных возов, запряженных крепкими лошадьми, к дому Храповицкого. Прежде чем я успел что-либо понять, ко мне бросился сам пан Якуб и с совершенно счастливой улыбкой на лице буквально потащил за собой к распоряжавшемуся этой кутерьмой богато одетому шляхтичу.

Что оставалось делать в такой глупой ситуации? Разумеется, я самым изящным образом поклонился и буквально подмел плюмажем своей шляпы пол перед своим старым знакомым паном Марианом Одзиевсиким. Со времени нашего последнего свидания пан Мариан стал выглядеть гораздо лучше, по крайней мере, умирающим он уже не казался. Мысль о том, что двадцать тысяч талеров, заплаченные им в качестве выкупа, ждут меня в Мекленбурге, привела меня в игривое настроение, и я улыбнулся своему бывшему пленнику во все тридцать два зуба. К сожалению, ответной любезности я не дождался: улыбка медленно сползла с посеревшего лица смоленского каштеляна, и он, глядя на меня выпученными глазами, смог лишь пробормотать:

– Мекленбургский дьявол…

– Что, простите?

– Кузен, а вы уверены, что вашего друга зовут именно так? А то он напоминает мне кое-кого другого, – проговорил справившийся с волнением Одзиевский.

– Напоминаю? – перебил я собиравшегося ответить пана Якуба. – Дайте угадаю, любезный пан. Я, верно, напомнил вам вашу покойную бабушку, которая вас бранила в детстве за непослушание и перед которой вы не успели извиниться до ее печальной кончины. Какой занятный случай, непременно расскажу о нем его высочеству королевичу Владиславу.

– Негодяй, – уже не сдерживаясь, закричал Одзиевский, – ты проклятый мекленбургский герцог! Я убью тебя!!!

– Что за вздор вы мелете, любезнейший! Меня зовут фон Кирхер, и я состою в свите вашего королевича, о чем у меня есть соответствующие бумаги. Право, пан Якуб, ваш родственник не в себе и несет какую-то дичь. Очевидно, плен плохо подействовал на его разум.

Пан Якуб переводил взгляд с меня на кузена, а потом наоборот, с видом полнейшей растерянности. Видя, что он колеблется, я еще подлил масла в огонь.

– Нет, вы правда думаете, что повстречали зятя шведского короля одного, без свиты, в окрестностях Смоленска? Право, я был лучшего мнения о вашей рассудительности!

– Но, господин Кирхер…

– Да какой Кирхер! Говорю же вам, что этот негодяй – не кто иной, как герцог Мекленбургский!

– О нет, я больше не вынесу этого бедлама! – заявил я. – Давайте сделаем так. Сегодня уже поздно, а завтра все вместе отправимся к его величеству королю и его высочеству наследнику, где господин Одзиевский повторит эту нелепую басню. После чего мы все славно посмеемся. Ей-богу, почтенный пан неверно выбрал себе службу, и король наверняка предложит ему другую.

– Какую такую другую? – настороженно спросил пан Мариан.

– Да ту самую, какую справлял покойный Станчик при Сигизмунде Старом, черт бы вас подрал!

– Негодяй! Не надейся ускользнуть от меня, ибо эту ночь ты проведешь в кандалах.

– А вот это уж дудки! – возразил я, подбоченившись. – Я близкий друг королевича Владислава, и будьте уверены, он не спустит оскорбления, нанесенного его приближенному!

– Пан Мариан, господин фон Кирхер мой гость, и я не намерен прибегать к таким мерам. Однако, если не возражаете, Иоганн, вам предстоит переночевать под замком.

– Воля ваша, пан Якуб, хотя скажу прямо – ваше решение обидно для меня. Но, как вы правильно заметили, вы тут хозяин. Надеюсь, завтра абсурдность обвинений пана Одзиевского станет очевидной, и я не стану долее обременять вас своим присутствием.

– Ну что вы, Иоганн, я вовсе не хотел вас обидеть…

– Полно, господин Храповицкий, где моя тюрьма?

Комната, которую мне отвели, находилась на втором этаже, или ярусе, уж не знаю, как правильно назвать эту часть терема, занятого паном Якубом. Довольно маленькое окошко гарантировало, что я не вылезу из него вон. Тяжелую, на совесть сколоченную дверь также было не выбить. К тому же пан Мариан настоял, что закроет ее на свой замок. «Вот, Ваня, ты и довыделывался», – подумалось мне. Впрочем, не все было потеряно, доказать, что я герцог, Одзиевскому будет непросто. К тому же Казимир должен быть где-то рядом – глядишь, и выручит. Так пытался я успокоить себя, но получалось плохо.

Тем временем шум в доме Храповицкого стал стихать – очевидно, гости, уставшие с дороги, отправились отдыхать. Вслед за ними угомонились и слуги. Я сидел у окошка и бесцельно смотрел во двор. Наконец мое внимание привлекла служанка, вышедшая по какой-то своей надобности. Я сразу не понял почему, но девушка показалась мне знакомой. Но когда я пригляделся внимательнее, в памяти возник познанский замок. И горничная, знаками зовущая меня на встречу с панной Марысей.

– Эйжбета! Эй, Эйжбета! – припомнил я ее имя. – Подойди сюда, милая.

– Ой, откуда пан меня знает? – удивилась горничная.

– Ты не помнишь меня, красавица? Я прежде служил у пана Остророга.

– Нет, а чего вы хотите? – немного кокетливо улыбнулась Эйжбета.

– Ничего плохого, красавица, просто так случилось, что твоя госпожа обронила платок. Я подумал, что не годится ему валяться в грязи, и поднял. А теперь думаю, что нехорошо будет, если кто его увидит у меня. Так уж ты бы отнесла этот платок пани Марысе, а, красавица?

– Ой, а я вас узнала, вы тот самый рейтар…

– Тихо ты, да, это я, только не говори никому, а то беда может выйти. Ты отнеси платок и отдай его госпоже, только непременно сразу. Хорошо?

Странная штука жизнь – с того момента как я покинул Познань, прошло много времени. Я сменил множество одежды, оружия и лошадей, но вот кусочек батиста с вышивкой, подаренный мне панной Марысей после стычки с Печарковским, все еще был со мной. Вытащив платок и завернув в него для веса пару монет, я кинул его в окошко служанке.

– Вот возьми, монеты можешь оставить себе, а платок отнеси хозяйке.

– Да, пан, – сделала книксен девушка и убежала.

Минуты ожидания тянулись мучительно долго, и я наконец перестал ждать. В самом деле, на что я надеялся? Эта высокомерная девушка уже и думать забыла о бедном рейтаре, оказавшем ей услугу, а если и помнит, узнает ли она этот платок? В это время, когда нет ни телевидения, ни интернета, ни других каких развлечений, девушки, чтобы занять себя, целыми днями что-то шьют или вышивают. Любая аристократка в семнадцатом столетии даст фору во владении иголкой и ниткой любой профессиональной швее из будущего. Так что пани Марыся за свою недолгую жизнь успела вышить не одну дюжину подобных платков.

Однако часа через два я услышал скрежетание замка. Потом дверь тихонько отворилась, и передо мной предстала пани Марыся в сопровождении верной Эйжбеты. Увидев ее, я вскочил и поклонился. Она стояла напротив меня, и я, всматриваясь, узнавал и одновременно не узнавал ту гордую панну, какую видел при дворе ее дяди, могущественного познанского воеводы. Черты лица ее стали мягче и женственнее. Взгляд благожелательнее и не отдавал уж так высокомерием, как в нашу первую встречу.

– Это вы, – нарушила она молчание.

– К услугам прекрасной пани, – ответил я.

– Я сразу узнала свой платок и тут же вспомнила человека, которому его подарила.

– Я не смел и надеяться, чтобы сохраниться в вашей памяти, прекрасная пани.

– Оставьте, я вовсе не такая высокомерная и бесчувственная, как обо мне думают, и прекрасно помню, чем вам обязана. Вы нуждаетесь в помощи?

– Увы, как ни стыдно мне прибегать к помощи женщины, вы моя единственная надежда.

– Стыдно – отчего?

– Таковы уж предрассудки нашего времени: рыцарь должен защищать даму, а не наоборот. Но я рад, что мне приходится прибегнуть к вашей помощи, иначе как бы я вас увидел после стольких лет.

– Вы необычный человек, вы умеете быть и храбрым, и изысканным, а также… неназойливым. Это очень редкое качество у мужчин.

– Неназойливым? Пожалуй! Трудно надоесть женщине, которою видишь раз в два года. Как вы прожили эти два года, милая пани? Вы замужем, вы счастливы?

– Вы опять смогли меня удивить: многие знают, что я замужем, почти все уверены, что пан Одзиевский прекрасная партия, но вы первый, кто спросил меня, счастлива ли я.

– Значит, нет. Мне очень жаль, вы достойны счастья.

– Я вам так не сказала.

– Простите, пани, если я невольно обидел вас, я не хотел.

– Нет, вы не обидели меня. Тем более что вы правы, но оставим это, вы сказали, что вам нужна моя помощь?

– Да, мне нужно покинуть этот ставший негостеприимным дом.

– Все уже спят. Мой муж, когда приходит в возбужденное состояние, много пьет, а вы его явно вывели из равновесия. Он не проснется до утра, так что вы можете уйти. Я провожу вас.

– Не стоит, это может повредить вам.

– Не беспокойтесь обо мне, я так многим вам обязана, что это самое малое, что я могу для вас сделать.

– Все же не стоит вам так рисковать. Меня вполне может проводить Эйжбета – на слуг мало обращают внимания, а если ее и запомнят случайно, вы сможете ее защитить.

– Вскоре после вашего отъезда в Померанию до нас дошли слухи, что пропавший сын Сигизмунда Августа принц Иоганн Мекленбургский объявился в Дарлове. И если вы думаете, что я уступлю честь проводить вас какой-то Эйжбете, то вы просто дурак, ваше королевское высочество.

Когда я наконец вышел за ворота, меня встретил вооруженный Казимир с заводными лошадьми. Я не раскрывал ему подробностей, сказал лишь, что мне может угрожать опасность и, возможно, придется бежать. Вскочив в седло, я бросил прощальный взгляд в сторону дома Храповицкого. Мне показалось, что я смутно вижу, как белеет лицо на фоне темных стен терема. Приложив руку поочередно к сердцу и к губам, я тряхнул головой и дал шпоры ни в чем не повинному животному.

Ранним утром из Смоленска выступил большой отряд польского войска во главе с великим гетманом Ходкевичем. Как я уже говорил, задачей его был прорыв в осажденную ополчением Москву для доставки продовольствия гарнизону. Состоял отряд из двух тысяч крылатых гусар, примерно такого же количества литовской панцирной кавалерии и шести тысяч казаков. Было еще немного венгерской пехоты, человек около шестисот. И все это воинство охраняло довольно большое количество возов с провиантом. Везли зерно, сухари, солонину, фураж и немного пороху. В порохе осажденные особого недостатка не имели, но на всякий случай взяли и его. Я испытал массу острых ощущений, пока грузили эти несколько бочонков, но, слава богу, до моего сюрприза не дошли.

Когда обоз вытянулся из города и гетман собрался уже двинуться в путь, к нему подскакал я с сопровождавшим меня Казимиром. Помахав шляпой перед Ходкевичем, я обратился с просьбой присоединиться к его отряду.

– Лейтенант, у меня нет пушек! К тому же вы принадлежите к свите его высочества.

– Увы, мой гетман, как оказалось, его высочеству мало дела до моих пушкарских талантов, но большая охота до других. А я ничем не могу ему помочь в этом щекотливом деле и потому лучше отправлюсь к черту в пасть, нежели останусь еще в Смоленске.

– Вот как? Что же, лейтенант, присоединяйтесь, в Москве много пушек, кто знает, может, еще и постреляете.

Мы с Казимиром пристроились к свите гетмана и потихоньку двинулись в путь.

– Зачем нам отправляться в Москву? – спросил меня бывший лисовчик.

– Сам не хочу, – хмуро ответил я ему. – Знаешь, Казимир, я вообще не хотел отправляться в Новгород, я бы прекрасно провел время с молодой женой в Швеции или у себя в Мекленбурге, но проклятая судьба, кажется, пихает меня в спину. Я уже хотел вернуться, когда черт принес вас с Мухой-Михальским, и пришлось отправляться в Смоленск. И вот теперь, вместо того чтобы ехать на запад, в сторону своего княжества, я еду на восток. И ни черта с этим нельзя сделать! Ты еще не оправился от болезни, и если не хочешь отправляться со мной, то я пойму. Я бы хоть сейчас выписал тебе обещанный привелей на шляхтество, но без печати он мало чего стоит, а мы с каждым шагом все дальше от нее.

– Мы, пан герцог, как видно, связаны теперь одной ниткой. Куда вы, туда и я. Так уж, видно, господь распорядился, – задумчиво проговорил литвин.

– Аминь! – коротко отозвался я. – Древние говорили: «Делай, что должно – и будь, что будет», – давай посмотрим, что из этого выйдет.

Уже несколько недель мы упорно двигались по разоренной стране. Немногочисленные уцелевшие жители разбегались и прятались, едва завидев нас. Надо сказать, что литвины и крылатые гусары, составлявшие основу войска Ходкевича, вели себя довольно дисциплинированно. Не то чтобы им не хотелось побезобразничать, но гетман умел держать своих солдат в узде. Другое дело казаки – мне, после того как я насмотрелся на «подвиги» Сулима и его отряда или лисовчиков, казалось, что меня трудно удивить, но запорожцам это определенно удавалось. Следуя впереди и по бокам основного войска, они частенько захватывали не успевших скрыться. Ни возраст, ни пол, ни духовное звание не было защитой от этого «православного» воинства. Увы, я не мог ничем помочь несчастным, и мне оставалось только, стиснув зубы, проезжать мимо. Казимир же наблюдал за происходящим довольно спокойно – впрочем, оно и понятно: лисовчики на войне вели себя ничуть не лучше. Хотя одобрения происходящему он также не проявлял – очевидно, жестокость была для него все-таки не целью, а средством. Но вот кто был действительно рад жестокостям – так это тот самый монах-бенедиктинец, которого я видел прежде у короля Сигизмунда. Звали его отец Войцех Калиновский, он принадлежал к знатному шляхетному роду и играл в войсках гетмана роль капеллана. Сам он не принимал участия в «развлечениях» казаков, но при виде их не скрывал своего удовлетворения. Однажды, во время очередного «представления», он подъехал на своем довольно дорогом коне к нам с Казимиром и поинтересовался, почему мы не принимаем участия в «забаве».

– Вероятно, оттого, святой отец, что я верю в бога, – угрюмо ответил я ему. Казимир же просто промолчал.

– Вы полагаете это неугодным господу? – подозрительно прищурившись, спросил меня Калиновский.

– Святое писание не оставляет на этот счет ни малейших сомнений.

– Ах да, вы же протестант.

– А что, для католиков у господа другие заповеди?

– А это не католики! – парировал бенедиктинец. – Эти казаки такие же еретики-схизматики, как и те, кого они мучают. Чем больше одни убьют других, тем лучше для торжества святой церкви.

– Чем гаже, тем лучше, так? – хмыкнул я. – А вы точно бенедиктинец, святой отец? Вроде такой лозунг совсем у другого ордена.

– О, нет, я не иезуит, но в этом случае они совершенно правы.

– Сейчас западные христиане убивают восточных и наоборот, а через несколько лет западные христиане передерутся между собой. И турки будут смотреть на это с такой же радостью, как вы сейчас. А потом султанское войско окажется у стен Вены, и такие же недоумки, как вы, святой отец, будут стенать, плача: «Где же христианское воинство?» А христианское воинство растаяло в междоусобных войнах на радость религиозным фанатикам и османскому султану.

Возмущенный моими словами священник зыркнул на меня и, дав своему коню шенкелей, скрылся.

– Вам не стоило так говорить с ним, – хмуро сказал Казимир, – он может быть опасен.

– Ты прав, – отвечал я ему, – но уж больно он меня разозлил, этот святоша.

– И это странно – если позволите, вам эти московиты никто, однако вы принимаете их страдания очень близко к сердцу. Разве ваши солдаты вели бы себя по-другому в таких случаях?

– Не знаю, парень, не хочу врать. Может, ты и прав.

– Скажите, ваше высочество, какой у вас план? Когда мы отстанем от войск гетмана? Мы слишком близко к московитам и можем попасться им, что будет одинаково плохо и вам, и мне.

– Не знаю, у Москвы сейчас стоят казаки Трубецкого, с ними нам действительно лучше не встречаться. Я предпочел бы попасть к князю Пожарскому. Там должны быть люди, знающие меня. Я оказал кое-какие услуги им в этой войне, так что могу надеяться если не на помощь, то хотя бы на отсутствие вражды. Это не очень хороший план, но другого у меня нет.

– Тогда чего мы ждем? Князь Пожарский сейчас в Ярославле, если мы сейчас отстанем, то сумеем попасть в Ярославль, избегнув и казаков, и поляков. Вот только со святым отцом вы зря поругались: он не простит и будет следить.

Впрочем, вскоре нам подвернулся удобный случай. Прежде чем подойти к Москве и ввязаться в драку с казаками из первого ополчения, гетман остановил войско, чтобы дать ему небольшой отдых. Поставив возы в круг и устроив таким образом укрепленный лагерь, поляки и литвины принялись приводить себя в порядок. Некоторые части, впрочем, ежедневно ходили в поиск, иногда на довольно большие расстояния. К одному из таких отрядов мы и присоединились.

Литовская панцирная хоругвь, которой командовал поручик Березовский, и пара сотен казаков с разрешения гетмана отправились на север от Москвы. Очевидно, у командира литвинов были какие-то сведения о нетронутой до сих пор войной боярской усадьбе, и он уверенно повел свой отряд в окружающих лесах. Мы с Казимиром, не привлекая к себе внимания, двигались вместе с ними, прикидывая, где лучше отстать от своих попутчиков. Ничего не подозревающий пан Березовский был настроен по отношению ко мне очень любезно, что, впрочем, совсем не удивительно – ведь мы неоднократно встречались с ним у пана Храповицкого.

– Вы меня интригуете, пан Березовский, – говорил я ему, продолжая давний разговор, – куда мы все-таки идем?

– Немного терпения, пан фон Кирхер, – смеялся в ответ поручик, – а то сюрприз не получится.

– Ну, хотя бы намекните – верно, речь о какой-то боярской вотчине, которую вы хотите ограбить?

– Фу, как грубо: «ограбить»… ну разве что немножко, – смеялся литвин.

Наконец мы вышли к какой-то деревушке. Казаки окружили ее, прежде чем местные жители успели разбежаться, однако в этот раз погрома не было, ибо пан Березовский не хотел шума, могущего спугнуть куда более богатую добычу.

Тем временем казаки подтащили к поручику какого-то всклокоченного старикашку. Тот беспрестанно кланялся литвину и, казалось, не понимал, чего тот от него хочет. Наконец Березовский не выдержал и перетянул старика плетью, тот неловко упал, но подручные тут же заставили его подняться. Теперь, кажется, дело пошло на лад, и старик, перестав изображать из себя полоумного, угрюмо согласился показывать дорогу.

– Ты что-нибудь понял? – спросил я Казимира.

– Да что тут понимать, – усмехнулся он, – тут кругом болота. Местные знают их как свои пять пальцев, а чужаки вроде нас могут и в трясину угодить. Вот Березовский и ищет проводника. Собственно, уже нашел: старик здесь все знает, и к тому же тут его семья, так что не обманет.

Литвины и казаки потянулись за стариком в лес один за другим. Мы, несколько замешкавшись, отстали. В деревеньке, впрочем, оставалось с полсотни казаков, но они не обращали на нас ни малейшего внимания.

– Это чья деревня? – спросил я старуху, подслеповатыми глазами глядевшую туда, куда повел ее муж жолнежей Березовского.

– Господ Шерстовых, господин, – отозвалась она, кланяясь.

Фамилия их помещиков мне ничего не сказала, и я промолчал, потом почему-то спросил еще:

– А мужика твоего как зовут?

– Ивашкой, милостивец.

– А прозвище есть?

– Есть, благодетель, как не быть, Сусаниными мы спокон веку зовемся.

Какое-то время я потрясенно молчал, потом, обернувшись к Казимиру, сказал:

– Что-то раздумал я ехать с Березовским.

– А что так?

– Ох, парень, он богатства хочет, а фамилия у него в России неподходящая для богатства. Не приносит таким богатство счастья.

Сам я тем временем напряженно пытался вспомнить что-нибудь о нашем национальном герое. Вроде как тот жил, где-то под Костромой, а мы сейчас где? Ох, говорила мне мама: «Учи географию!» А еще случился его подвиг вроде как зимой, и когда Михаила уже царем выбрали. С другой стороны, дело давнее, и бог его знает, как историки могли переврать. Или и вовсе у Сусанина этот бизнес, в смысле поляков в болота заводить, был на поток поставлен, а в тот раз просто не повезло, смыться не успел. Проверять же что-то не хочется!

– Милостивец, а вы нас грабить не будете? – спросила меня старуха.

– Мы-то не будем, старая, а вот за казаков не поручусь, так что вы бы тикали отсюда с чадами вашими, пока не поздно. А то ведь они и грабить, и жилы тянуть мастера, прости господи.

– Охти мне! А как же детушки малые, внучата! – запричитала было старуха.

– Да цыц ты, карга старая! – вызверился я на нее. – Много внучат-то?

– Шесть душ…

– Не вой, ведьма, где они, рядом? Мы сейчас к лесу шагом, а они пусть за конями нашими хоронятся, авось душегубы и не заметят.

Шестеро белоголовых пострелят мал мала меньше обоего пола, одетые в домотканые рубахи, прячась за нами, двинулись в сторону леса. Казимир, по всей видимости, обалдел от моего решения, однако помалкивал и зорко следил за отвлекшимися казаками. А возможно, он уже привык к моей ненормальности.

Отведя детей в заросли, мы остановились в нерешительности, что делать дальше. Бросить их уже было нельзя, совесть не позволяла. Увезти подальше тоже было вряд ли возможно – сами они по малолетству на лошади не удержатся, а к себе в седло сразу троих не возьмешь. Так и не решив, что делать, мы услышали какой-то шум в деревне. Наверное, казаки начали потеху, подумалось нам, надо было что-то решать, но в этот момент одна девочка постарше, глядя на меня совершенно бездонными синими глазами, спросила:

– Дяденьки, а вы нас не убьете?

– Тьфу ты, пропасть, и как язык-то у тебя такое повернулся сказать… – чуть не заматерился я от детской непосредственности.

– Там что-то не так, – настороженно проговорил Казимир, прислушиваясь к звукам, доносящимся из деревни.

Действительно, доносившийся лязг был явно сабельным. В деревне определенно шел бой, только вот кого с кем? Хотя одна сторона понятна: казаки, а вот другая… Осторожно выглянув, мы увидели, что запорожцев со всех сторон атакуют какие-то вооруженные люди. Причем одни были в довольно добротных доспехах и с саблями и копьями, другие же в простых рубахах и с дубьем, но все довольно ловко нападали на казаков, стаскивая или сбивая их с лошадей и убивая. Те, впрочем, легкой добычей не были, и на земле валялось довольно много трупов как с одной, так и с другой стороны. Однако неожиданное нападение принесло свои плоды, и воровские казаки кинулись в разные стороны. Несколько бросилось по направлению к нам. Мы с Казимиром переглянулись и, цыкнув на детей, чтобы попрятались, рванули им навстречу. Те не ожидали такого подвоха и, напоровшись на мою шпагу и саблю литвина, один за другим полегли.

Между тем бой в деревне закончился, и неведомые воины обратили внимание и на нас.

– Эй, выходите, – крикнул нам один из них, одетый в бойдану^[51] и шлем, называемый мисюркой^[52].

– А нам и тут не дует, – тут же откликнулся я.

– Стрелами посечем, – посулил он нам в ответ.

– Дурак, что ли? Детей побьете.

Тут откуда ни возьмись выскочила давешняя бабка и коршуном накинулась на ведущего переговоры воина.

– Ополоумел, Сеньша! Ишь, чего выдумал, стрелами! А как и вправду детей посечете, ироды?

Тут другой из воинов, с окладистой бородой, торчавшей из-под личины шлема, вступил в разговор.

– А ты, Никитишна, какого рожна детей не схоронила, как велено? Вот ужо получишь!

– Охти мне, Онфимушка, да не успела, уж больно эти разбойники борзо появились, вот ей-ей, если бы не эти немцы, побили бы супостаты детишек.

– Эй, вы, не бойтесь, выходите, не тронем.

– А чего нам бояться, вы там еще полайтесь, пожалуй, а мы и поедем своей дорогой.

– Э, нет, боярин, тут болота кругом, места гиблые, так просто не выберешься. Да выходите, не бойтесь, за то, что детишек помогли уберечь, земной поклон вам.

Переглянувшись, мы с Казимиром вышли, дети побежали впереди нас, и только девочка, спросившая, не убьем ли мы их, шла подле, держа меня за руку.

– Эва, диво какое, – удивленно протянул тот, кого называли Онфимом. – Сколько лет живу, а такого не видывал. Немец и литвин детей спасли от душегубства.

– Чего же тут дивного, – возразил я ему, – в том, что люди, пусть и чужие для вас, себя как люди ведут, а не как звери дикие?

– Э, мил человек, сейчас такие времена лихие, что и свои себя хуже зверей ведут!

– «Бывали хуже времена, да не было подлей», – процитировал я слова будущего классика.

– Как ты сказал, немец? Твоя правда, не было подлее времен.

– А это что дымит? – обратил внимание на столб дыма за болотом ничего не упускающий Казимир.

– Вот беда-то! – скрипнул зубами Онфим. – Добрались-таки супостаты до усадьбы. Эй, воинство, на конь! Вы с нами?

– Теперь, видать, да.

В окружающих болотах местные для своего удобства построили гати. Неприметные чужому глазу и хорошо известные местным, они делали доступными самые отдаленные участки. По одной из таких гатей и доскакали мы до спрятанной в болотах боярской усадьбы. Как выяснилось позднее, Иван Сусанин, то ли тот же самый, то ли полный тезка будущего спасителя Романовых, завел, как и предполагалось, людей Березовского в трясину, а сам ускользнул одному ему ведомыми тропами. Литвины, полагая, что семья проводника будет достаточной гарантией лояльности, крупно просчитались. Но, будучи людьми бывалыми, сгинули далеко не все. Части удалось выбраться и, как на грех, попасть на спрятанную в болоте усадьбу. Небольшое количество защитников там было, и какое-то время они держались, но пока подоспела подмога, литвины почти всех уничтожили. Когда воины Онфима с гиканьем ворвались в усадьбу, бой уже почти кончился. Немногих остававшихся врагов изрубили, остальные вновь бежали в болота.

Кругом слышался плач, стоны раненых, многие обитатели усадьбы, оказывается, успели попрятаться, а теперь вылезали из своих убежищ. Некоторые поглядывали на нас с Казимиром недоброжелательно, но большинство просто устало скользили глазами и шли дальше к своему горю. В основном пострадали защищавшиеся с оружием в руках, но были и другие жертвы. Неожиданно из терема выскочила какая-то растрепанная девица и бросилась к небольшому открытому водоему рядом с усадьбой, можно сказать, пруду. К моему удивлению, никто не попытался остановить бедную девушку, лишь проводив ее глазами. Она же, пробежав по дощатым мосткам, с размаху бросилась в воду.

– Боярышню ссильничали, ироды, топиться побежала, – прошелестело между людьми, но вновь никто не сделал ни шагу.

– Э-э-э, вы что творите, мать вашу? – закричал я и тронул каблуками бока своей лошади. Простучав копытами по настилу, где только что бежала боярышня, я прямо с седла бросился в воду. Мутная вода с жадным хлюпаньем приняла меня и сразу захлопнула свою жадную пасть. Неведомо как я нащупал в воде девушку и отчаянно рванулся вверх. Достигнув поверхности, попытался вдохнуть, но жадное болото, маскирующееся под обычный пруд, не хотело отпускать свою добычу. Мне казалось, что уже конец, как вдруг я почувствовал чью-то помощь. Это Казимир, обвязавшийся найденными здесь же вожжами, кинулся мне на помощь. Я тащил утопленницу, Казимир меня, а его, в свою очередь, воины Онфима. Выбравшись на берег, я бросился к девушке. Увы, она уже не дышала. Часть окружавших нас смотрела на происходящее с какой-то тупой апатией и даже немного брезгливо, другие, наоборот, кинулись помочь, но убедившись, что девушка не дышит, отстали. Однако я не собирался сдаваться. Припомнив занятия по охране труда, которые когда-то посещал, я, перекинув девушку через колено, выгнал воду из ее легких. Потом, положив на спину, стал делать искусственное дыхание. Эти мои действия уже привлекли людей, и они вновь стали собираться вокруг. Я же, не обращая на них внимания, продолжал попытки реанимировать боярышню. Казалось, все уже кончено, когда девушка, на которую все махнули рукой, будто бы поперхнулась и, выплюнув изо рта остатки воды, задышала. Я обессиленно опустился рядом с ней и, прижимая ее к себе, гладил по голове, приговаривая:

– Ну, все, все…

Потом, подняв глаза, я с удивлением посмотрел на окружавших меня людей. В их глазах плескался ужас.

– Оживил утопленницу! Колдун! – слышалось отовсюду.

Казимир, похоже, тоже был под впечатлением от реанимации, однако встал между нами и остальными людьми, положив руку на рукоять сабли.

– Стойте! – закричал местным Онфим. – Ну-ка назад!

Выйдя вперед, предводитель местных настороженно посмотрел на меня и проговорил:

– Я много чего в жизни видел, но вот чтобы так утопленниц оживляли – не припомню. Ты кто, немец?

Объяснять что-либо в такой ситуации было делом совершенно безнадежным, поэтому я, вздохнув, вышел вперед и объявил.

– Всякий природный государь есть помазанник божий и тем от простых людей отличается, что его господь пометил. Французский король одним прикосновением лечит золотуху. Германский император взглядом кровь останавливает, ну а я вот всего лишь герцог и такого не могу, однако утопленниц иной раз возвращаю к жизни, если то господу бывает угодно. Нет в этом никакого колдовства или иной ворожбы, могу на том крест целовать.

– Ты что же это, природный государь? – недоверчиво переспросил Онфим.

– Я – великий герцог Мекленбургский Иоганн Третий, по-вашему великий князь. Род мой ведется от ободритского князя Никлота, и в своей земле я все равно что царь. Многие короли во многих странах со мной в родстве состоят.

– Хорошо, коли так, – усмехнулся Онфим. – А то я, про «природного государя» услышав, решил, что ты нам скажешь, будто ты царь Димитрий, чудесно спасшийся. А ты вот просто князь в неметчине. Как же ты к нам, такой красивый, попал?

– Судьба, как видно, такая. Видать, господь решил тебе жизнь сохранить, воин. Боярин, поди, не похвалил бы тебя за то, что дочь его не уберег?

– Не трави душу, немец. И так не уберег, ты хоть и оживил девку, а только с порушенной честью ей одна дорога – в монастырь.

– С чего бы это, неужто она вам живая меньше мила, чем утоплая?

– Живая-то живая, да кто ее замуж-то теперь возьмет? Вот и выходит поруха чести боярской, а боярышне одна дорога – в монастырь!

– Да что ты заладил – в монастырь да в монастырь! Может, там и нет никакого урона? После болота ляхи, прямо скажем, квелые были, а девку чести лишить еще постараться нужно.

– Чего? Как это нет урона, – а чего же она топиться побежала?

– Чего побежала, а мало ли? Перепугалась, поди, на то она и девка. Вы вот что, найдите женщину бывалую, да вон хоть Никитичну. Она боярышню обмоет после болота, успокоит да и поглядит, чего и как. Вполне может быть, что и без монастыря дело обойдется, и ты без опалы останешься.

Онфим, бывший, как оказалось, приказчиком у местного боярина, ухватился за возможность реабилитироваться. Послали за Никитичной, истопили баню. Боярышня ждала приговора судьбы, тихонько плача. Когда появилась Сусанина, мы с Онфимом объяснили ей ее задачу. Старуха поохала, попричитала и резво взялась за дело. Но прежде чем она скрылась с боярышней в бане, я, улучив момент, тихонько спросил, есть ли в здешних лесах муравейники.

– Есть, милостивец, как ни быть.

– Ну, а раз есть, то сразу тебе говорю, старая, что ежели ты какой урон у боярышни сыщешь, то я тебя сам на этот муравейник голым задом пристрою.

– Ты что же такое говоришь, батюшка, как же можно-то?

– А девку молодую заживо в монастыре сгноить, значит, можно? А в чем она виновата – разве в том, что ее защитить не смогли те, кому это положено.

– Твоя правда, милостивец, а только обман-то вскроется, тогда как?

– А вот ты и научишь ее, что делать, чтобы не вскрылся. Вот ни в жизнь не поверю, что ты своему деду девушкой досталась.

От моих слов старуха сначала выпучила глаза, а потом, усмехнувшись, ушла заниматься экспертизой. По моему ощущению, прошло минут сорок, когда Никитична вывела закутанную в рядно боярышню и передала ее на руки прислужницам. На немой вопрос, застывший в глазах Онфима, она, коротко перекрестившись, ответила:

– Спас господь, не дал злому делу свершиться!

Онфим, истово перекрестившись, обрадованно прогудел:

– Спаси тебя Христос, князь.

– А что, баня-то хорошо топлена? – поинтересовался я в ответ. – А то вот я тоже в болоте изгваздался, и никому до того и дела нет.

– Да протопили на славу, и то правда, чего жару-то пропадать. Попарься, князь, с дороги да дела ратного.

– Ладно, пойду, помоюсь, а то так есть хочется, что и переночевать негде.

Онфим понял намек правильно, и когда мы с Казимиром, напарившись, вышли – нас с почетом проводили в горницу и с почетом усадили за накрытый стол.

– Эх, после бани портки продай, а чарку выпей! – вспомнил я суворовскую поговорку.

– Твоя правда, княже, – прогудел Онфим, подавая нам с Казимиром кубки. – Не побрезгуйте, гости дорогие.

Гости не побрезговали и, выпив, не чинясь, взялись за ложки. Стол обилием не поражал, но, как говорила моя покойная бабушка, много чего пережившая в своей жизни, «жрите, что дают». Потчевали нас кашей и ради постного дня печеной рыбой. Рыбка явно была местной, поскольку припахивала болотцем. Запивали все это дело квасом. Пока гости не насытились, говорить о делах – верх неприличия. Поэтому боярский приказчик лишь подкладывал да подливал нам. Лишь когда мы наконец наелись, наступило время для серьезного разговора. Не дожидаясь расспросов, я сам рассказал Онфиму версию своих злоключений. По моим словам, к полякам мы попали случайно, а увидев жестокости, какие они творят с невинными людьми, решили оставить их и перейти к воюющим за правое дело при первом же удобном случае. Вот в окрестных болотах такой случай и подвернулся. Непонятно было, поверил ли нам наш собеседник, но виду не показал и, сочувственно покивав, произнес:

– Ну, что же, люди добрые, дело к ночи, а утро вечера мудренее. Ступайте спать, а там видно будет.

Вот уж неделю я во главе небольшого отряда ушедших со мной жителей болот кружил вокруг польского лагеря. Попытка подбить на поход дворянскую дружину с треском провалилась. Онфим сразу заявил мне, что они люди дворян Шерстовых, сам хозяин с сыновьями и боевыми холопами ушел в ополчение, а ему строго-настрого велел блюсти поместье и единственную дочь. И если господь один раз попустил, то он вдругорядь божье милосердие испытывать не намерен. Однако когда со мной ушли несколько молодых парней, возражать не стал. И вот мы, как тати лесные, кружим вокруг войска Ходкевича. Гетман скоро двинется в путь, а я никак не могу придумать план диверсии. Даже просто пощипать ляхов не получается – и они, и казаки меньше чем полусотней не ходят, а у меня и десятка нет. Причем толковые бойцы только я и Казимир, у остальных ни доспехов, ни сабель, ни коней. Безоружными их, впрочем, тоже не назовешь, у каждого самострел и кистень. Стреляют ребята без промаха, идут по лесу бесшумно и маскироваться умеют не хуже леших. Так что разведчики из них образцовые, а вот остальное… и самострелы охотничьи, броню из них пробить – только если в упор! Короче, куда ни кинь – всюду клин. Нет, зря я это затеял, надо уходить!

Пропустив очередной разъезд вражеской кавалерии, мы потихонечку-полегонечку выбираемся подальше, в сторону спасительных болот. Прятаться довольно легко, поскольку вокруг много валежника, оставшегося от бушевавшего некогда урагана. Мы уже почти ушли, когда мой взгляд очередной раз наткнулся на валежник. В голове крутилась какая-то мысль, и я сделал знак рукой, чтобы все замерли и не спугнули этой мысли ненароком. Подошел к валежнику и пощупал рукой, потом построгал кинжалом. Сухой.

– А что, ребятушки, деготь в ваших местах гонят? – спросил я у своих подчиненных почти певучим голосом.

Те переглянулись и хором ответили:

– Как же не гнать, княже, конечно, гонят.

– Вот и славно, вот и хорошо, еще бы ветер в нужную сторону – так и вовсе благодать.

Охотники удивленно переглянулись, но ничего не переспросили – дескать, чудит князь, и пусть его, наше дело телячье.

Щедро политая дегтем куча валежника отвратительно воняет. Как ни пытались беречься, все одно изгваздались в темноте по самое не могу. Проклятый запах въелся, кажется, в каждую пору кожи и в каждую нитку одежды и будет преследовать меня вечно, но замысел, кажется, вполне удался. Казимир высек кресалом искру и, подув на фитилек, раздул огонь. Сначала подпалили приготовленную загодя бересту, и уже этой берестой зажгли валежник. Огонь сначала нехотя, а потом все живее и живее наконец разгорелся, начал жадно пожирать сушняк. Остальные проделывали то же самое дальше, и поэтому весь лес скоро наполнился сначала дымом, а потом и жарким огнем. Почуявшие опасность звери и птицы пытались выбраться из огненной ловушки. Одним это удавалось, другие, попав в западню пламени, гибли или задыхались в дыму.

У людей нет инстинктов животных, и они замечают опасность гораздо позже, когда начинает светать. Но у них есть разум, дисциплина и железная воля гетмана. Хотя какая-то часть войска, поддавшись панике, прыгала на коней и пыталась вырваться из огненного окружения. Но остальные стойко и мужественно рубили деревья, пытаясь задержать огонь, запрягали возы и старались спасти драгоценный груз. Увы, огонь приближался, кажется, со всех сторон и уходить было некуда. Все большее количество жолнежей и казаков, поддавшись панике, бросали все и пытались спастись, положившись на быстрые ноги своих коней. Но благородные животные, сами в панике и громко ржа, поднимались на дыбы и сбрасывали седоков. Наконец посланным на разведку удалось найти более-менее безопасный путь, и воинство, теряя возы и людей, устремилось в спасительный проход в огне.

Мы всего этого не видели, ибо как только огонь начал разгораться, я приказал уходить. Перепачканная дегтем одежда – не лучший наряд во время пожара, так что ноги в руки – и деру! Покинув опасный район, остановились. Теперь оставалось только ждать.

– Ваше высочество, – тихонько окликнул меня Казимир, – вы полагаете, пожар заставит гетмана отступить?

– Как получится, – устало откликнулся я, – ветер хоть и не силен, но в их сторону, к тому же мы окружили лагерь Ходкевича огнем, оставив только один выход: в болота. Если все пойдет, как задумывалось, они растеряют большую часть припасов, и идти к Москве не будет никакого смысла. Если гетман решит возвращаться, то дорога на Новгород станет свободной, и мы сможем вернуться.

Вдалеке послышался взрыв, Казимир и охотники вскочили, озираясь, и только я, равнодушно посмотрев в ту сторону, остался лежать на попоне.

– Что это было? – встревоженно проговорил литвин. – Не из пушек же палят?

– Пороховой обоз взорвался, – отозвался я, – правда, не весь, скорее какой-то воз потеряли, иначе ударило бы сильнее.

– Княже, – позвал меня Никишка, один из ушедших со мной парней, – мнится мне, скачет кто-то.

– Где, откуда?

– Так вестимо откуда, с пожарища.

Подхватив оружие, мы, где бегом, где ползком направились в сторону пожара и вскоре увидели нескольких изможденных человек с обмотанными мокрыми тряпками лицами, на таких же измученных лошадях. Одежда на них несла следы огня и дыма, коней они провели и вовсе чудом, но, так или иначе, им почти удалось спастись. Почти, потому что на этот счет у нас было другое мнение. Знаками показав своим архаровцам «заходите справа», я двинулся вперед. По моему сигналу охотники пустили болты из своих самострелов и, подхватив кистени и дубины, кинулись в атаку. Опыта парням не хватало, и потому, вместо того чтобы распределить цели, они утыкали ближайших к себе врагов как ежиков и кинулись на остальных. Те, впрочем, оказались неспособны к сопротивлению и сдались практически без боя. Лишь двое попытались удрать, вскочив на своих измученных коней, но одного ссадил Казимир из подаренного мною пистолета, а по второму я выстрелил из своего нарезного карамультука, после чего пытавшийся бежать кулем упал из седла.

– Ну, вот вам, ребятушки, и сабли, и брони, и кони, – проговорил я, мельком оглядев трофеи. Коней, правда, лечить надо, а сабле учиться, ну да это дело наживное, не боги горшки обжигают.

Говорят, счастье покровительствует смелым. Наверное, так оно и есть, ибо уже к вечеру ветер, гнавший огонь в сторону наших врагов, притащил тучи, и зарядил дождь. Начнись он несколько раньше – из моей затеи ничего не вышло бы, но он начался вечером и только усугубил положение польско-литовского войска, поскольку немногие спасенные возы прочно завязли в болотистой почве. Крепко измучившись и потеряв в болотах еще больше припасов, нежели в огне, войско гетмана отступило. Конечно, Ходкевич не тот человек, чтобы сдаться так просто, но я серьезно испортил ему планы.

Мы еще три дня мародерничали на пожарище, отыскивая трупы задохнувшихся в дыму и снимая с них оружие, доспехи и все, чего найдем ценного. У каждого из ушедших со мной охотников были теперь и сабли, и доспехи, и много чего еще. Мы с Казимиром разжились целой батареей разнообразного огнестрела, большей частью нуждавшегося в ремонте, хотя попадались и вполне исправные образцы. Прячущиеся на болотах люди тоже прознали о бесхозных ценностях, оказавшихся без присмотра, и потянулись на промысел. Их, впрочем, больше интересовали припасы в брошенных возах, что вполне понятно. Все-таки смута круто подкосила хозяйство, и кругом если не голод, то очень крепкий пост.

Наконец, подсобрав самое ценное, мы двинулись восвояси. Две раздобытые моими архаровцами телеги были под завязку набиты всяческим хабаром. Лошади также были навьючены сверх всякой меры, так что шли мы пешком, ведя коней под уздцы. Я, честно говоря, предполагал что, увидев трофеи, местные нам обрадуются, и крупно просчитался. Все встречные как один отворачивались и старались не смотреть в нашу сторону, и только Никитична высунулась из-за угла, когда мы проходили мимо, и торопливо зашептала:

– Бежать тебе надо, светлый князь, Онфим, чтобы ему пусто было, послал людей оповестить о твоем появлении. Так что прибыли по твою душу господин наш Шерстов с сыновьями и боярин какой-то важный с воинами.

– Бегите, ваше высочество, – горячо отозвался Казимир, услышав старуху, – я их задержу.

– Бежать в этих болотах без проводников? – откликнулся я. – Весьма светлая мысль, но давай немного подождем, может, еще и сговоримся.

Тем временем наш импровизированный обоз окружили невесть откуда взявшиеся воины в добротных доспехах и выставили в нашу сторону копья. Увидев командовавшего воинами человека, мои партизаны как по команде сняли шапки и низко поклонились. Так вот он какой, дворянин Шерстов, подумалось мне. Высокий крепкий мужчина с сединой в ухоженной бороде сердито посмотрел в мою сторону и громко вопросил:

– Это ли самозванец и колдун?

– От самозванца слышу! – немедленно ответил я ему в стиле незабвенного Ивана Васильевича Бунши.

– Стало быть, от колдовства не отпираешься? – почти обрадованно подхватил дворянин.

Тут из-за спин боевых холопов дворянина появились новые действующие лица. Старший из них, еще более крупный, чем Шерстов, боярин, одетый в полный доспех, оглядел нас и провозгласил:

– Согласно повелению Земского собора земли Русской и князя Пожарского, всякого человека, вздумавшего назваться царем, царевичем или природным государем, с тем дабы сеять смуту, надлежит немедленно взять в железа и отправлять в Ярославль для суда. Ежели же отправить возможности нет, то повесить на месте!

Пока боярин нараспев читал по памяти указ Пожарского, я вышел вперед и, подойдя как можно ближе к нему, почти уперся грудью в копья ратников. Боярин тем временем дочитал и обратился ко мне:

– Что скажешь, чужеземец?

– Али не признал, Аникита Иванович?

Важный боярин уставился на меня с видом полнейшего изумления – видимо, тяжело было признать в перепачканном дегтем немце прежнего великого герцога Мекленбургского. Но тут из-за его спины вышел мой бывший полусотник Анисим и бесцеремонно ткнул боярского сына кулаком в бок.

– Аникита, пропади я пропадом, если это не наш князь!

– Ну, хоть один признал, – усмехнулся я, – иди, полусотник, обнимемся, чай, почти год не видались.

При полном обалдении всех присутствующих мы с Анисимом обнялись и троекратно расцеловались, да так, что незабвенный Леонид Ильич обзавидовался бы.

– Бери выше, герцог-батюшка, – сказал мне с усмешкой бывший пушкарь, – теперича я сотник, князь Пожарский меня пожаловал. Да что я, вон Аникита, почитай, полковник.

– Иди ты, неужто цельный полковник?

– Вот тебе крест!

– Аникитушка, выйдешь в генералы – не забудь про нас с Анисимом, сирых и убогих, не погнушайся!

– Скажешь тоже, пресветлый князь! – прогудел вышедший из ступора Аникита. – Век за тебя буду бога молить, что не дал пропасть на чужбине, и родным всем завещаю.

Мы проделали с боярским сыном тот же ритуал, после чего он провозгласил всем присутствующим:

– Вот что, люди! Сие есть действительно великий князь Мекленбургский его королевское высочество Иван Жигимонтович. В своих землях он природный государь, и потому никакой крамолы в его словах нет.

– Чего вылупился, господин Шерстов? – обратился я к местному помещику. – Ладно, я добрый сегодня, не стану припоминать, как ты меня самозванцем лаял, но другой раз не спущу! Внял ли?

– Это у себя в землях ты, может, и природный государь, а здесь просто иноземец без роду и племени! Опозорил дочь, басурманин, а еще местничаешь!

– Снова здорово! Окстись, болезный, я твою дочку от гибели спас, а ты на меня таковые слова говоришь!

– А как мне еще говорить, когда ты девку ровно кобылу на торгу при всех щупал? Тебе что, а ей одна дорога – в монастырь, кому теперь она надобна?

– Не троньте ее, она ни в чем не виновата! – вступил в разговор Казимир, мрачно глядя на дворянина и его сыновей и положив при этом руку на сабельный эфес.

– А это еще что за защитник выискался, да еще с литовским говором? – вызверился в ответ Шерстов. – Ты, что ли, к ней посватаешься, собака?

– Эй, полегче, любезнейший! – осадил я расходившегося дворянина. – Сей муж старинного и честного рода и состоит у меня на службе. А кто на моих людей хвост поднимет, тому я этот хвост и выдеру!

– А раз старинного, то пусть посватается.

– Я готов! – отвечал Казимир. – Только веры я не вашей.

– Стоп, стоп, стоп! – прервал я намечающееся сватовство. – Казимир у меня на службе, и венчаться ему недосуг, и вера опять же. Однако сговор не венчание, и коли невеста не против, то отчего бы и нет. Вот война кончится, а там, глядишь, и решим, кто какой веры держится.

– Ты чего творишь, – продолжил я, обернувшись к нему, – ополоумел?

– Жалко ее, – вздохнул бывший лисовчик.

– Нет, ты посмотри, жалко ему! – возмутился я. – Пол-России со своим паном Мухой ограбил – было не жалко, а тут на тебе, пожалел волк кобылу! Ладно, то-то я смотрю, ты последнее время как мешком ударенный ходишь. Будь по-твоему, но помни: если заставят в православие перейти – не взыщи и на меня не смотри, я тебя сам к попу отволоку. Тьфу ты, пропасть, все зло от баб!

Как видно, дворянин Шерстов и впрямь полагал приключившуюся с дочкой беду большим позором и оттого был рад сбагрить ее первому подвернувшемуся. Не прошло и получаса, как мы сидели в красной горнице дворянского терема на самом настоящем сватовстве. Самое почетное место по знатности досталось мне, рядом сидел Аникита, дальше сели прочие дворяне и дети боярские из моего бывшего рейтарского регимента. Я с ними всеми тепло поздоровался, называя по именам, – кого сам припомнил, кого Аникита подсказал, и они отвечали мне с искренней приязнью. Видать, и вправду поминали меня добром.

Чин сватовства тем временем шел своим чередом, а я, улучив минуту, спросил у своего бывшего рейтара:

– А вот скажи мне, сокол ясный, ты у нас вроде как сын боярский, а ведешь себя перед Шерстовым точно маркграф перед бароном. Чего я про тебя не знаю, друг ситный?

– Ничего от тебя не утаишь, княже, – усмехнулся Аникита. – Обманул я тебя, был грех. Роду я старинного и знатного, хотя и обедневшего. Только родню мою всю побили в смуту, а как в полон попал, так и назвался простым сыном боярским. Выкупа за меня все одно платить родне нечем, да и родни той осталось в гулькин нос, тетка да сестра. Так бы и пропал на галерах, кабы ты нас на службу не позвал.

– Ишь ты, и как ты прозываешься, Аникита Иванович?

– Вельяминовы мы.

Как и многие мои сверстники, в детстве я зачитывался книгами Балашова, так что нет ничего удивительного, что фамилия эта показалась мне знакомой.

– Ишь ты, от тысяцкого Ивана Калиты, получается, род ведешь?

– Нет, княже, – ответил крутнувший головой от моей осведомленности Аникита, – то другие Вельяминовы, а мы Вельяминовы-Хлебовы, от князя Чика ведемся.

– А чего же сам не князь? Или пращур твой зимой в Москву приехал и вместо титула шубу получил?

– Все-то ты, пресветлый князь, знаешь, а простой вещи не понимаешь, – усмехнулся Аникита. – Князей на Москве как собак нерезаных, хоть Рюриковичей, хоть Гедиминовичей, хоть Чингизидов, а вот шубой великокняжеской далеко не каждого жаловали.

– Так ты, значит, у нас боярин?

– Боярин не боярин, а твоей милостью почти две сотни ратных в ополчение привел, да каких ратных! В доспехах, да на хороших конях, да с огненным боем! Мало у кого и из старых бояр таковая дружина, так что и тут я тебя, князь, благословлять должен денно и нощно. Ты сам-то как здесь оказался?

– Не поверишь, в плен попал к лисовчикам.

– Эва как, а кто же с тобой сладил? Ты, княже, не в обиду будь сказано, хоть и худосочный, а биться здоров, хоть на шпагах, хоть еще как. С тобой так просто и не совладаешь.

– Кто сладил? А вон он, жених стоит, глазами лупает, паразит.

– Бывает же! А дальше что?

– Что-что, не видишь – утек.

– А…

– А лисовчик теперь мне служит.

– Княже, а чего ты в лесу, перед тем как мы пришли, делал? И откуда таковая добыча взялась?

– Да так, ничего особенного, лес перед войском Ходкевича подпалил, отчего тот назад повернул и обоза своего немалую часть растерял. Так что если вы ушами хлопать не будете, то немалую конфузию ляхам учините. Эй, честной дворянин! – обратился я к отцу невесты, пока Аникита обдумывал мои слова. – Я своему офицеру за верную службу пожалую немалый фольварк, по-вашему деревню, да не в поместье, а в вотчину. А ты нешто свою кровиночку без приданого оставишь?

– Как это без приданого! – возмутился дворянин. – Чай, не девку-чернавку сватаете?

– Княже, а ты чего дальше думаешь делать? – зашептал мне на ухо Аникита, как только я закончил защищать интересы Казимира.

– Да, надо бы мне возвращаться в Новгород, а оттуда в Стокгольм. Сам ведаешь, жена у меня молодая на сносях, ждет, поди. О плене-то моем весточка, я думаю, дошла, а вот о том, что я сбежал, – вряд ли.

– Князь, а поехали с нами к князю Пожарскому, а? Дороги на Новгород сам, поди, знаешь, неспокойны. А как ополчение ляхов из Москвы выгонит, так я сам тебя до Новгорода провожу, чин-чином. Князь же и иные начальные люди в ополчении вельми тебе благодарны за то, что ты псковского вора побил и ополчению без всякого выкупа или условий каких выдал. Так что встретят тебя как дорогого гостя.

– То, что ты говоришь, Аникита свет Иванович, весьма разумно, только помнишь ли ты, что я шведскому королю зять и стою за то, чтобы на престол московский выбрали королевича Карла Филиппа?

– Помню, чего же не помнить, только я еще помню, что ты говорил, что для свейского короля главное, чтобы Жигимонт польский или сын его Владислав в цари не попали. А еще я помню, ты предрекал, что выберем мы природного государя из своих. И даже сказал, что это будет сын боярина Федора Никитича Романова, который сейчас в плену у поляков.

– Кто в плену – митрополит тушинский Филарет или сын его?

– Да оба, только один у Жигимонта, а другой у гетмана Гонсевского в Москве.

– Ну ладно, уговорил, черт языкатый! Только мне, как ни крути, надо хоть весточку отослать.

– Надо так надо, это сделаем.

– Эй, господин Шерстов, – опять встрял я в сватовство, – ну покажи честным людям невесту, чтобы не думали, что ты худой товар сбагриваешь.

На лице дворянина было явственно написано «чего ты там, ирод заморский, не видел», но тем не менее он сдержанно поклонился и велел слугам привести дочь. При этом он просил «дорогих гостей» не судить ее строго, ибо «мала и неразумна». Обычай такой, что ли? Тем временем в горницу ввели невесту в сопровождении мамок. Как-то так вышло, что разглядеть ее раньше у меня не получилось. Из воды я тащил мокрую, с перепачканной физиономией девчонку, лица которой толком и не разглядел. Не до того было. Теперь перед моим взором предстала довольно статная девица, с правильными чертами лица. Голова покрыта богато изукрашенным кокошником, так что волос и не видно, однако коса – девичья краса на виду. Вообще косы у русских девушек в этом времени – это что-то с чем-то. Если в моем прошлом времени у прекрасной половины человечества длинными волосы считались, если опускались чуть ниже плеч, то в семнадцатом веке нормой была коса до пояса. У дворянской дочери коса соответствовала самым высоким стандартам – толстая, чуть не в руку толщиной, и длиною ну не до пола, но существенно ниже того места, на котором невесте сидеть не полагалось в присутствии столь высоких гостей. Глаза, как и положено воспитанной девушке, опущены долу, во всю щеку румянец, и что-то подсказывало мне, что это не косметика. Поклонившись гостям, она на мгновение подняла взор, и я чуть не ахнул. Из воды я, как в сказке, тащил лягушку, а сейчас в горницу вплыла белая лебедь.

– И когда же этот змей литовский успел такую красоту разглядеть? – тихонько спросил я Аникиту. – Ведь не прогадал, аспид заморский!

На следующий день мы двинулись из владений Шерстовых в сторону Ярославля, навстречу второму земскому ополчению, которое вели к Москве князь Пожарский и Кузьма Минин. Путь был впереди неблизкий, и я, чтобы скоротать время, сочинял в голове письма. Писем надо было написать много. Во-первых, королю Густаву Адольфу – что ни говори, а я у него на службе. Затем, конечно, принцессе Катарине – обрадовать, что муж нашелся. Ну, и наконец в Новгород, Климу, чтобы не мешкая собрал мой личный регимент и, прихватив все положенное для комфортного существования особы моего ранга, отправлялся навстречу мне. А то мое высочество поистрепалось до последней крайности, стыдно людям показаться.

Проще всего с Климом, тут и выдумывать нечего – приказал, и вся недолга. С королем по большому счету тоже, он человек свой, понимающий. На войне всякое бывает – попал в плен, сбежал, попал к московитам, времени зря не теряю, рассказываю всем, какой у тебя брат замечательный, а царем будет и вовсе превосходным. Вот ей-богу! Что же касается дражайшей жёнушки…

«Милая госпожа моего сердца Катарина, Вы, верно, знаете, мой ангел, что переменчивая военная судьба жестоко обошлась со мной. Только я собирался вернуться домой к Вашему Королевскому Высочеству, чтобы иметь счастье обнять Вас, случилось самое большое несчастье, какое я только могу себе вообразить: меня, недостойного, снова ожидала разлука с вами. Злой рок лишил меня надежды увидеть Ваше прекрасное лицо, услышать Ваш чудесный голос. Меня, воспользовавшись гнусным предательством одного из моих приближенных, захватили в плен. Но не плен, не измена человека, которому я безгранично доверял, удручают меня, а лишь наша разлука. Но милосердный господь не позволил мне пропасть в застенках наших врагов и дал Вашему недостойному слуге возможность бежать. Увы, испытания на этом не прекратились, и злая судьба занесла меня еще дальше от Вас, чем это можно было себе вообразить. Итак, я оказался в самом сердце огромного Московского царства. Здесь идет жестокая война, нашим врагам почти удалось захватить эту обширную и богатую страну, но их бесчеловечная алчность возбудила ужас у лучшей части здешнего народа, и они твердо решили сопротивляться узурпации чужеземцев. И поскольку всемогущий господь сделал так, что я оказался в самом горниле этой ужасной битвы, я решил, что не имею права сопротивляться его воле. Таким образом, я, укрепив свой дух, стал под знамена русского ополчения. Памятуя о поручении, данном мне Вашим царственным братом, я рассудил, что нет лучшего способа исполнить его, как принять участие во всех делах Московского царства. Если будет на то воля всевышнего, Ваш брат принц Карл Филипп станет русским царем. Во всяком случае, я сделаю для этого все, что в человеческих силах. Но если мне придется сложить голову в этой войне, то знайте, что последняя моя мысль будет о Вас, моя принцесса. Вспоминайте иногда обо мне, милая Катарина, и да хранит Вас господь! Р.S. Я помню, Вы писали мне, что непраздны, а когда это письмо дойдет до Вас, Вы, верно, уже разрешитесь от бремени, и плод нашей любви увидит свет. Я очень надеюсь, что у Вас все сложится благополучно, и уже люблю этого малыша».

Фух! Нелегкая это работа – писать любовные письма женщинам, аж упрел!

– Чего ты, Аникита Иванович, говоришь?

– Я говорю, князь, давай заедем, тут недалеко.

– Что же, заедем так заедем, а куда?

– Да тетка тут у меня живет в деревеньке малой, все, что осталось от вотчин наших. И сестра с ней, нет у меня иной родни на всем белом свете, а они мне век не простят, если я их с тобой не познакомлю.

– Валяй, отчего же не познакомиться.

Вотчина Аникиты и впрямь не поражала – видать, скудость ее и послужила ей защитой в лихолетье. Разного рода воры кидались грабить что побогаче, и деревенька уцелела. Когда мы подъехали к ветхому терему, скорее большой избе, нас никто не встречал. Аникита встревоженно побежал было внутрь, бухая сапогами по ветхим доскам, но навстречу нам вышла девушка, скорее девочка, в синем сарафане и с длинной и тугой косой. Аникита на мгновение остановился, потом бросился обнимать свою сестру.

– Здравствуй, Аленушка, здравствуй, милая, как поживаете, а отчего ты вышла одна, где тетушка?

– Здравствуй, братец, как хорошо, что ты приехал, тетушке неможется, не чаяли уже – выживет ли. А я не одна, вон со мной мамушка.

Действительно по пятам за боярышней шла маленькая сухонькая старушка, которой мы сразу и не приметили, впрочем, встревоженный словами сестры, Вельяминов не обратил на нее никакого внимания.

– Ой, горе-то какое, – вскричал он и опрометью бросился в дом. Мы остались на крыльце вдвоем, и я не нашел ничего лучше, как снять с головы свою порядком потасканную шляпу и поклониться сестре своего боевого товарища самым изящным образом. Когда я поднял голову, меня будто ударило током: я смотрел на сестру Аникиты, а видел свою Алену, из-за которой и поехал в Германию в своей прошлой жизни.

– Алена? – против воли вырвалось у меня.

Я жадно смотрел на стоящую передо мной девушку, мучительно вспоминая черты той, что когда-то разбила мне сердце. Она или не она? Те же черты лица, та же хрупкая, но очень женственная фигурка, но в то же время взгляд совершенно не такой, смотрит хоть и доброжелательно, но твердо. Нет, это вовсе не та гламурная девушка из моего прошлого-будущего любительница клубов и модных тусовок. Эта девушка, несмотря на свою хрупкость, действительно и коня остановит, и горящей избы не испугается. Нет, не она, но, господи, как похожа!

– Откуда ты меня знаешь, добрый молодец? – строго спросила меня боярышня.

– Простите, милая девушка, мою дерзость, я чужеземец в ваших краях и не знаю ваших обычаев. Я слышал, как вас называл ваш брат, но не хотел никоим образом обидеть вас, – с трудом нашелся я, что ответить.

– Ты не обидел меня, иноземец, однако ты смотришь на меня так, будто видел раньше. Кто ты такой и почему путешествуешь с моим братом?

– Я познакомился с вашим братом, когда он был в плену. Мы случайно встретились, и он захотел представить меня вам, а смотрю я на вас так, потому что даже на картинах великих мастеров божьи ангелы не выглядят так прекрасно, как вы.

Услышав этот велеречивый бред в моем исполнении, девушка нахмурилась, но, очевидно, обычаи гостеприимства не позволяли ей послать меня подальше с моими сколь витиеватыми, столь и неуклюжими комплиментами.

– Как тебя зовут, иноземец, и отчего ты так хорошо знаешь нашу речь? – еще более строго спросила меня боярышня, неожиданно перейдя на довольно сносный немецкий.

– Милая госпожа, я много где побывал и знаю много языков, а зовут меня Иоганн Альбрехт.

– Тебя зовут Иоганн Альбрехт, – задумчиво проговорила девушка, – ты говоришь на нашем языке как на родном, и у тебя язык без костей…

Я был готов провалиться на месте от услышанной характеристики, но Алена еще не закончила.

– А еще ты липнешь ко всем встречным женщинам, – продолжала она, – ты герцог Мекленбургский?

– Не знаю, моя госпожа, кто наговорил вам этих глупостей обо мне, но я действительно Иоганн Альбрехт Третий великий герцог Мекленбурга. Впрочем, я знаю, кто это вам рассказал.

– Нет, мой брат мне ничего такого не говорил о тебе. Но я подслушала разговор его товарищей.

– Благовоспитанной барышне не подобает слушать глупые разговоры солдат, моя госпожа, особенно если это Анисим. Это ведь этот негодяй оскорбил ваш слух своими измышлениями?

Закончить нам не дал Аникита, вернувшийся так же стремительно, как и убежал. Ему явно было не по себе, что так непочтительно обошелся с гостем, и он тут же попытался исправить положение.

– Познакомься, Аленушка, это…

– О, мы уже познакомились! – самым любезным тоном прервал я его. – Оказывается, мой друг, твоей сестре рассказали обо мне много лестного, и я прямо смущаюсь от всего сказанного в мою честь!

– Что? – не понял Аникита.

– Я лишь рассказала его высочеству, что, по твоим словам, он самый добрый и справедливый правитель во всей Европе, что он самый умелый и храбрый воин, какие только рождались на свет, и что я безгранично ему признательна за проявленную заботу о тебе, братец.

Все это Алена произнесла самым невинным тоном, потупив глазки. На пол с громким стуком упала моя челюсть, напрочь отдавив ноги в ботфортах.

– Что с тобой, княже? – обеспокоенно спросил Аникита, заметив мое состояние.

– В горле запершило, – только и смог я произнести.

Услышав мое бульканье, младшая Вельяминова метнулась в дом и вынесла мне полный ковш кваса. Я с благодарностью принял его, и в моей голове тут же мелькнул план мести. Жадно выпив содержимое ковша, я тут же спросил:

– А верно ли, что по вашим обычаям я теперь должен поцеловать подавшую мне питье? – И, не дожидаясь ответа, тут же наклонился к девушке и крепко ее расцеловал.

Алена чрезвычайно покраснела от моей дерзости, а Аникита явно нахмурился, мамушка же боярышни единственная не растерялась и кинулась на меня, как курица, защищающая своего цыпленка от коршуна.

– Ишь чего творит, басурманин, да где это видано девушек чужим людям целовать! Таковое только замужние женки делают!

В ответ я всем своим видом показывал, что об этой тонкости знать не знал, ничего плохого в виду не имел, и вообще я не я, и лошадь не моя!

– Ну, что там с твоей тетушкой, друг мой? – спросил я Аникиты как ни в чем не бывало. – Пойдем, представишь меня, если это удобно.

Мы недолго погостили у Вельяминовых – все-таки болезнь хозяйки не самое лучшее время для гостей – и уже на следующее утро опять двинулись в путь. Когда мы отъехали на изрядное расстояние, мой друг нарушил молчание.

– Княже, Христом-богом тебя прошу, одна у меня сестренка осталась, больше и нет никого на всем белом свете.

– О чем ты? – не понял я его.

– Да чего тут непонятного, ты, князь, на нее как кот на сметану смотрел, знаю я этот твой взгляд. Как на графиню, али княгиню какую так посмотришь – глядь, а у нее пузо выросло.

– Ты что несешь, Аникита, она же дите еще совсем!

– Скажешь тоже, князь, дите! – грустно усмехнулся он в ответ. – Четырнадцатый год уже. Девка справная, не война – так уже бы сватали поди. Того и гляди улетит из дома, совсем я один останусь.

– Четырнадцатый год, варварство какое! Кстати, я не понял, ты меня отговариваешь или уговариваешь?

– Да ну тебя!

– Слушай, а откуда она немецкий так хорошо знает?

– Немецкий?

– Ну да, и весьма недурно, хотя вряд ли у нее большая практика.

– Вот оно как обернулось. Давненько это было, она еще маленькой совсем была, когда батюшка мой пленного немчина привез. Был он весь поранен, и роду простого, так что корысти в нем никакой не было. Однако батюшка мой все равно его в дом принял и велел, дабы он меня с покойным братцем языку своему обучил. Ну, да мы, парни, известное дело, все больше на коне скакать да охотиться, да вон к девкам через заборы лазить… неприлежны, одним словом. А Аленушка завсегда рядом крутилась, как урок шел, ну и запомнила, да. Умница она и книжница у меня.

– Книжница?

– Ну да, княже. Были у нас в прежние времена книги в доме. Батюшка хоть и не больно грамоте разумел, но книжников уважал и, бывало, из походов привозил помимо всякой другой добычи и книги. Эх, грехи наши тяжкие, нет уж ни дома того, ни книг тех! Все прахом пошло в смуту.

– Аникитушка, – обратился я к нему после недолгого молчания, – а ведь мы с тобой с Кальмара вместе были, и никакой такой графини у меня в ту пору не было. Это какой же враг тебе на меня наклепал, а?

Вельяминов промолчал, а я принялся напряженно думать. В курсе моего романа с графиней Спаре было не так много людей. Хайнц Гротте не знал русского, а Аникита немецкого, так что он отпадал. Братья фон Гершовы или бедняга Мэнни в принципе могли проболтаться, хотя они там сами кобелировали со служанками (кроме малыша Манфреда, конечно). Ну понятно, кто же еще! Клим Патрикеевич Рюмин натрепал, больше некому. Ох, доберусь я до него!

Впрочем, до Клима было далеко и так просто не доберешься, чего нельзя сказать о другом «хранителе военной тайны». Я круто повернул коня и стал искать глазами стрелецкого сотника, в надежде сорвать на нем свое раздражение. А вот и он едет рядом с людьми присоединившегося к нам недавно дворянина и что-то чешет им, пользуясь тем, что нашел свободные уши. Интересно, что этот изверг рода человеческого сейчас вещает очередному простаку? Я, сделав круг, аккуратно пристраиваюсь неподалеку от сотника и изо всех сил прислушиваюсь. Мама родная, роди меня обратно, это он что, про меня?

– …а ляхи-то дочь дворянскую, как усадьбу захватили, тут же и ссильничали, ироды!

– Вот гады-то!

– И не говори! А девка-то от позору возьми и кинься в воду!

– Знамо дело, куда теперь девке-то? Только в воду или в монастырь, да в монастырь-то еще и не возьмут, поди, с таким-то грехом!

– То-то и оно, что не возьмут! Но девка-то чин-чином утопла, а только князь как узнал, так осерчал. Ругался на холопей, что не удержали девицу, а после чего как сиганет в озеро за ней!

– И чего?

– Как чего, вытащил!

– Живую?

– Так в том-то и дело, что утоплую! Однако он и тут не отступился – и ну «Отче наш» читать! А как дочитал, так берет и целует ее в уста при всем честном народе!

– Страсти-то какие, и чего?

– Чего-чего, ожила девка!

– Иди ты!

– Да не в том диво, что ожила, а в том, что после поцелуя к ней девство вернулось!

– Брешешь, не может такого быть!

– Как же не может, когда из монастыря стариц блаженных звали освидетельствовать, и те никакого урона девству не нашли!

– Да он колдун!

– Это где ты видал, чтобы колдуны «Отче наш» читали?

– Тогда святой?

– Не знаю, может, и не святой, я, чтобы он мироточил, не видел, врать не стану, не такой я человек, однако чудеса рядом с ним случаются, и молитвы его господу угодны, это уж как водится.

Услышанное настолько поразило меня своей дикостью, что я не нашелся, что сделать или сказать. Потихоньку отстав от говоривших, я опять объехал их по дуге и отправился нагонять Аникиту.

Две недели спустя наш небольшой отряд вступил в старинный русский город Ярославль, где заканчивала свое формирование освободительная армия. Вельяминов, очевидно, оповестил вождей ополчения о моем прибытии, так что удивления мое появление не вызвало. Князь Дмитрий Михайлович принял меня весьма радушно, как дорогого гостя. Чтобы не позориться своим поношенным камзолом, плохо пережившим последние перипетии моей нелегкой жизни, я к тому времени переоделся в более-менее русское платье.

Моя новая одежда заслуживает отдельного описания. Во-первых, это добротный темно-красный кафтан с нашитыми галунами. Кафтан этот, на мой европейский вкус, довольно длинный, а вот по местным меркам скорее короткий – чуть выше колен. Такого же, как и кафтан, цвета шапка с меховой опушкой. Опушка, как особенно подчеркнул Анисим, была соболиною, потому как на Руси начальные люди собачьих не носят. Припомнил, стервец! Только сапоги остались свои, поскольку рейтарские ботфорты вещь крепкая и сшиты по мне, а других быстро не построишь. Вообще такой покрой не совсем русский, а скорее польский или даже венгерский. Но, по крайней мере, сейчас я не сильно отличаюсь от окружающих. Отсутствие хорошей бритвы привело к тому, что я зарос небольшой бородкой, которую, впрочем, тщательно старался подравнять на испанский манер. Как получалось – бог весть, поскольку хорошего зеркала тоже не было. Столовый прибор, когда-то подаренный мне матерью, остался у пана Мухи-Михальского, так что ел я не чинясь, как и все окружающие, отрезая мясо ножом.

За столом помимо князя сидело немало русских дворян разной степени знатности и родовитости. Многие из них вопросительно поглядывали в мою сторону, иные равнодушно, а некоторые даже враждебно. Я старался вести себя как можно естественнее. То, что подавали, ел, что наливали, пил, все при этом нахваливая, стараясь, впрочем, не переедать. Что, принимая во внимание размеры порций и радушие хозяев, делом было совсем непростым. Когда все насытились, пора было переходить к делам, но начали опять издалека. Вот хоть убей – не могу понять, какое отношение к сложившейся обстановке имеет моя знатность и величина моих земель, но когда спросили, я, проявив похвальную скромность, перекинул вопрос на Аникиту – дескать, боярин Вельяминов сам все видал. А мне похваляться своим добром вроде как и нескромно.

К моему удивлению, моя показная скромность всем понравилась, хотя некоторые, услышав, что я величаю Аникиту боярином, поморщились. Вельяминов же, не чинясь, стал рассказывать, да так складно, что я сам сидел заслушавшись. Вот не замечал я за ним прежде такого красноречия. Итак, Мекленбургские земли, по его словам, хоть и невелики, но весьма обильны. Народ там живет смирный и богобоязненный и только и делает, что благословляет своего правителя, то бишь меня, и исправно платит подати. Городов под моей рукою никак не менее двадцати, и в самом худом больше каменных домов, чем было в Москве до смуты. А роду я знатного и веду его от ни много ни мало самого князя Никлота, а в родне у меня король свейский, да еще датский и аглицкий тоже родня немалая, при всем при том, что и сам я роду королевского.

– А кто таков этот князь Никлот? – спросил какой-то степенный боярин с густой и длинной бородой.

– Сказывают, князь Рюрик, отправившись в Новгород по зову Гостомысла, оставил на княжении старшего своего сына, которого звали Никлотом, – немедленно ответил, очевидно, готовый к такому вопросу Аникита.

Я едва не поперхнулся от такого генеалогического исследования, но на обращенные на меня взгляды только развел руками – дескать, дело давнее, и бог его ведает, как оно там на самом деле было.

– А отчего род твой королевский? – спросил боярин с другой стороны стола.

Тут я, не дожидаясь Аникиты, который мог наплести еще бог знает чего, отвечал сам.

– Пращур мой герцог Альбрехт был королем Швеции. По матери же я из Грифичей, герцогов померанских, и в том роду также был король шведский Эрик. (Который, к слову сказать, отнял престол как раз у Альбрехта.) Да и сам я нынешнему шведскому королю зять, ибо жена моя Катарина его родная сестра. Но я не о том хотел говорить с вами, бояре. Ведомо ли вам о том, что гетман Ходкевич, ведущий обоз в Москву, попал в лесной пожар и с великим уроном отступил, и теперь, пока провиант снова не соберет, к Москве не пойдет? А если ведомо, то отчего вы в Ярославле сиднем сидите, а не ударите по врагу, пока он слаб? Ведь ляхи держат только кремль, и внутри этой цитадели ужасный глад.

– А ты про то откуда ведаешь, герцог заморский?

– Про пожар? Так я его сам и учинил! А про глад в кремле вы и сами не хуже меня знаете.

– А скажи еще, тебе какая корысть в том, что мы Москву у ляхов отобьем?

– Мне никакой, кроме того что, когда война окончится, я смогу к себе вернуться – к жене да к хозяйству.

– А сказывают, ты за королевича Карла Филиппа стоишь, чтобы мы его на московский престол избрали.

– Не отпираюсь, королевич мне родня, и я за его дела радею. Только я не московит и в соборе у меня голоса не будет. Кого выберете, тот и будет вашим царем! Выберете королевича – то мне и брату моему названому королю Густаву Адольфу любезно будет. Не выберете – я с голоду не помру.

– А кем ты себя видишь в земской рати, герцог?

– Я здесь случайно, в полон попал да и сбежал из него. Мне до вашей войны интереса не было, но я вижу, что вы бьетесь за правое дело, а потому мне в стороне отсидеться стыдно. Не хочу ни места, не вотчин, ни чести. У меня всего этого в избытке, поболее, чем у вас. Даже во главе отряда Вельяминова не хочу встать, хотя они мне крест целовали и в ополчение я их своей волей отпустил. Я готов простым ратником или пушкарем в строй стать, ибо сказано, что последние станут первыми, а первые последними, если будет на то воля господня. А вам говорю так: бросайте местничать да о прибытках думать и идите на врага. Если сегодня не помедлите, то завтра вам господь победу даст. Я сказал!

– А что ты, герцог, думаешь, побьем мы ляхов? – вновь обратился ко мне боярин, прежде спрашивавший о князе Никлоте.

– У меня не слишком большое войско было, но я их бил не раз. И Дерпт, Юрьев по-вашему, брал изгоном, и в поле моя пехота крылатых гусар била.

– Ой ли, княже, виданное ли дело, чтобы пешцы кованую конную рать в чистом поле сокрушили?

– Не веришь мне – спроси у Аникиты, да и про то, как я для шведского короля Эстляндию воевал, поди, наслышаны.

Препирались мы еще долго, но все-таки удалось настоять на скорейшем выступлении. Когда высокое собрание разошлось, я отправился ночевать в отведенную мне горницу. Было довольно душно, и мне не спалось, поворочавшись какое-то время, я решил выйти во двор. Накинув на плечи свой «шикарный» кафтан и по привычке прихватив шпагу с пистолетами, я вышел из терема и, отойдя от него, стал, облокотившись о довольно высокую стену, огораживающую наш двор от остальной улицы. Бездумно глядя на небо, я предался воспоминаниям. Перед моим мысленным взором пролетали как картинки эпизоды из прожитой мною здесь жизни. Вот я пробудился в теле юного принца, вот мы с Мартой и Фрицем едем в Баварию. Вот я уже в Померании встречаю свою будущую «тетю» Агнессу Магдалену. Вот передо мной Швеция, где я сначала подружился, а потом и породнился с юным шведским королем Густавом Адольфом. Вспомнилась принцесса Катарина, и я попытался представить, как она выглядит сейчас, с нашим ребенком на руках. Глаза сами собой затуманились, и я замотал головой, чтобы прогнать наваждение. А это еще что за чертовщина? По крыше терема скользит какая-то темная фигурка и направляется к приделу, где живет Пожарский. А вот еще один, явно страхует первого. Что это еще за ниндзя в Поволжье? И если эти ребята не убийцы, то я няня Пушкина! Арина Родионовна, блин!

Но что он собирается делать? Окошки в теремах довольно узкие, и внутрь ему не пробраться, Ага, понятно, вон у него какой самопал. Сейчас пристроит его к оконцу и жахнет жребием внутрь горницы – вряд ли кто переживет такое. Ну да посмотрим, кто кого. Аккуратно взведя курки у обоих пистолетов, чтобы не выдать себя неосторожным звуком, затаив дыхание целюсь. Расстояние великовато, но другого выхода все равно нет. Выстрел разрывает ночную тишину в клочья. Попал я злоумышленнику, кажется, в ногу, но он от неожиданности потерял равновесие и кулем свалился вниз, крепко приложившись о дощатый настил. Его сообщник недоуменно вертел головой, и это его ошибка: второй выстрел поставил точку в неудавшемся покушении. Двор наполнялся встревоженными вооруженными людьми, ищущими причину тревоги. Я, усмехнувшись, показал им на лежащего во дворе злодея. Тот расшибся, упав, о настил и не подавал признаков жизни, но на крыше был его сообщник, и княжеские слуги, приставив лестницу, полезли на терем. Раненый злоумышленник пытался уйти, но погоня его настигла. Я тем временем осматривал ружье, которое выронил разбившийся тать. Я в этом времени насмотрелся на всякий огнестрел, но этот экземпляр довольно интересен. Ствол короткий, с раструбом, если зарядить такой картечью, снесет все на своем пути. «Лупара» – припомнилось мне название подобного карамультука. Страшное оружие! Опаньки, а это еще что, сколько он туда зарядил, и он ли?

Вышедший во двор князь Дмитрий Михайлович осмотрел убитого татя, потом его оружие, поданное мною, и недовольно нахмурился. Тем временем к нему подволокли схваченного. Я, подойдя ближе, тоже внимательно смотрел на злодея. Невысокого роста, но явно крепкий и жилистый человек лет тридцати. Бороды нет, только усы, в ухе серьга. Смотрел с ненавистью, но молчал.

– Кто тебя послал? – спросил Пожарский. – Отвечай, пес!

– Я не пес, я только кутя, а вот придет пес – он тебе горло-то перегрызет, – прохрипел тот в ответ.

Князь приказал тащить его на допрос и, обернувшись, вновь наткнулся взглядом на меня.

– Ты стрелял, – не то спрашивал он, не то утверждал, глядя на меня в свете факелов.

Я в ответ лишь пожал плечами.

– Благодарствую. Пойдешь в подвал вора допрашивать?

– А чего его допрашивать? У него на морде написано, что он казак, а коли казак, то послал его либо Заруцкий, либо Гонсевский. Разве что узнать, какая сволочь ему на твое окно указала? Уж вряд ли в городе многие это ведают, а они точно знали, куда им стрелять надобно. И вот еще посмотри, князь, какое у покойничка занятное ружьецо.

– А чего в нем такого?

– Да ничего, кроме заряда избыточного: кабы вор выстрелил – заряд бы в цель ушел, но и само ружье разорвало бы. Одним выстрелом двух зайцев: и тебя нет, и концы в воду!

Наутро, когда я, выспавшийся и в прекрасном настроении, вышел во двор, меня сразу позвали к князю. Тот хмурый, явно больше не ложившийся, испытующе посмотрел на меня.

– Откуда ты все знаешь, герцог?

– Все только господу нашему ведомо, – отвечал я ему, – а я знаю далеко не все, хоть о многом и догадываюсь. Заруцкий?

– Он, собака! Но как ты про то понял?

– Ну, посуди сам, Дмитрий Михайлович. Покушался на тебя казак, но не запорожец, а донец. Они, конечно, одного поля ягоды, но их больно не перепутаешь, а Заруцкий у них атаманил. К тому же Гонсевскому понятно, что хоть с тобой, хоть без тебя ополчение все одно к Москве пойдет, а вот Заруцкому именно ты поперек горла. Он ведь тебя прельщал очередному самозванцу поклониться? Прельщал! Ему ведь что главное – чтобы признали «царя Дмитрия» и царицу Марину с ее выродком, которого он как бы не сам ей и заделал. А пока ты во главе ополчения, этому не бывать. Так-то вот!

Через два дня ополчение вышло из Ярославля и направилось в сторону Москвы. Впереди с развернутыми знаменами двигалась дворянская конница. Пройдет двести лет, подумалось мне, и дворянство превратится в сословие-паразита, сидящее на шее страны и сосущее из него соки. Практически ничего не давая государству, это надменное сословие будет цепляться за свои привилегии и в конце концов доведет Россию до кровавого хаоса революции. Но пока, слава богу, до этого далеко, и идут дворяне, боярские дети, а то и просто однодворцы, в одном строю. Одни идут в окружении боевых холопов, одетые в крепкие брони и на ладных конях. Особенно хорошо снаряжены дворяне из Смоленской и Вяземской земли. Их латы не уступят доспехам польской гусарии, на поясах добрые карабеллы, а в ольстрах пистолеты. Чуть хуже обстоят дела у дворян с южных границ царства. Они в кольчугах, на поясах у них частенько трофейные татарские сабли или турецкие ятаганы. Вместо пистолетов к седлам приторочены саадаки с луками и стрелами. Близость степи диктует им и снаряжение, и тактику его применения. Совсем плохо дела у дворян из центра России. Бесконечная смута разорила их земли, и не с чего им иметь хорошее оружие или дорогих коней. Идут кто в чем горазд. Иной в дедовской кольчуге и шишаке, какие перестали носить еще во времена стояния на Угре. Другой с пищалью, купленной на деньги, собранные жертвовавшими на ополчение, но босиком. У третьего такая древняя кляча, что и неведомо, довезет ли она своего седока до Москвы.

Отдельно идут татарские и башкирские мурзы. Хотя еще живы старики, помнящие погром Казани войсками Ивана Грозного, – их внуки не пожелали вспоминать прошлые обиды, а встали под знамена ополчения. Потом по разбитой дороге пылит пехота – сначала немногочисленные стрельцы идут довольно стройными рядами. На спинах у них, помимо мешков с припасами, на перевязях висят бердыши, а страхолюдного вида пищали лежат на плечах. В прежние времена стрельцы тоже отправлялись в походы верхом, разве что на одной лошади, а не одвуконь, как должны дворяне. А вот сражаются стрельцы только в пешем строю, обычно за стенами гуляй-города. Но теперь, как говорится, не до жиру, и стрельцы движутся пешком. Единственное исключение – это полусотня Анисима, но они идут вместе с рейтарами Аникиты. Дальше следует так называемая «посоха» – поверстанные в войско крестьяне. Из оружия у них разве что рогатины и топоры с дубинами. Впрочем, главное их оружие – это лопаты и кирки. Задача «посохи» – производить инженерные работы. Строить острожки, подводить к вражеским стенам подкопы, изготавливать осадные орудия, или, как их еще называют, пороки. Последними везут пушки. Пушек немного, но, на мой взгляд, орудия весьма недурны. Верховодят у пушкарей бежавшие из разоренной Москвы мастеровые с пушечного двора во главе с крепким еще стариком Андреем Чоховым. Когда-то именно он отлил знаменитую царь-пушку, ставшую потом одним из символов Москвы, да и всей России. Жаль только, что орудия их великоваты и по полю боя их не покатаешь, как это делали мои мекленбуржцы. Вспомнив о своем полку, я немного погрустнел.

– Что зажурился, светлый князь? – обратился ко мне сидящий неподалеку на невысоком мохноногом коньке Кузьма Минин. – Али не по нраву тебе войско наше?

Посадский староста, выдвинувшийся в руководители ополчения, смотрел на меня, хитро улыбаясь. Мы с ним почти друзья, почти – потому что я все-таки аристократ, и он свое место помнит. Но Аникита, явившийся в Нижний Новгород, скрупулезно выполнил мой наказ «поклониться князю Пожарскому и посадскому старосте Минину», добавив еще и пророчество про боярскую думу. Как говорится, доброе слово и кошке приятно, и Минин оказанной ему чести не забыл. Именно Кузьма руководит всем огромным хозяйством ополчения. Именно благодаря ему все воины сыты, а у их коней есть овес. Заодно с воинами сыты и мы с Казимиром, а также и наши кони.

– Нет, что ты, Кузьма Минич, войско справное. Как узнают поляки, какие бравые вояки на них идут, того и гляди разбегутся кто куда, – усмехнулся я в ответ.

– Эх, князь, и не совестно тебе смеяться над нами. На последние гроши земля Русская собрала воев, а ты зубы скалишь.

– Господь с тобой, Кузьма, не смеюсь я. И в войске вашем не сомневаюсь, а твердо знаю, что побьете вы ляхов. Крови, правда, прольем много – и своей, и чужой.

– А иначе нельзя! – посерьезнел Минин.

– Нельзя, – согласился я.

– Но ведь с нами ты, светлый князь, – вновь улыбнулся мой собеседник, – а ты, говорят, удачлив.

– Вы бы и без меня справились, однако я что-нибудь придумаю. Уж будь уверен, Кузьма, я постараюсь.

Лето было в разгаре, когда мы подошли к разоренной Москве. Ничто не напоминало будущего мегаполиса в этих дымящихся развалинах. Местные жители давно бежали из разоренного города. Жилища их большей частью сгорели в пожарах, а то, что пощадил огонь, пошло на строительство многочисленных острожков. Поляки держали оборону в Кремле и Китай-городе, а с запада им на выручку шел Ходкевич. Уж не знаю, где литовский гетман добыл припасы взамен погибших в огне, но он справился.

Основные силы ополчения остановились у Троице-Сергиевой лавры, где их торжественным колокольным звоном встречал архимандрит Дионисий. Потом был торжественный молебен, где все войско истово молилось о даровании победы. Наши передовые отряды в это время уже вступали в столицу. Одним из таких отрядов стал мой бывший рейтарский регимент во главе с Вельяминовым. Так уж случилось, но я вызвался идти вместе с ними. Трудно сказать, какая нелегкая понесла меня вперед, но долгий поход мне наскучил, и шило в известном месте в который раз не давало покоя своему обладателю. Соблюдая известную осторожность, мы продвигались меж развалин некогда цветущего города. Среди нас было немало бывших жителей стольного града, а также людей, бывавших в Москве прежде. Не раз они, узнавая среди развалин дорогие им прежде места, угрюмо стискивали зубы и сжимали рукояти сабель.

– Княже, – привлек мое внимание Аникита, – дозволь с тобой переговорить.

Я обернулся к нему и увидел, что он стоит рядом со своим закадычным дружком Анисимом, и оба испытующе смотрят на меня. Пожав плечами, я двинулся к ним, а за мною тронул коня мой верный Казимир.

– Наедине, герцог-батюшка, – подал голос Анисим.

Я, оглянувшись на Казика, извиняюще улыбнулся и попросил:

– Казимир, дружище, осмотрись тут кругом, а то на этих рейтар нет никакой надежды.

Тот в ответ понимающе кивнул и, дав коню шенкелей, ускакал.

– Ну, говорите, чего удумали? – спросил я у них.

Аникита с Анисимом помялись, посмотрели друг на друга по несколько раз, но, видно, никак не могли решиться.

– Да что вы мнетесь, ровно девка перед сеновалом? – не выдержал я.

– Тут такое дело, герцог-батюшка, – взял дело в свои руки стрелецкий полусотник. – Ты не прогневайся на нас, а только хотим мы знать – что дальше будет?

– Я тебе что, гадалка или пророк?

– Прости, княже, – прогудел Аникита, – а только ты иной раз такие вещи знаешь, что никакому пророку неведомо. И потому мы тебя спрашиваем – ну погоним мы ляхов, а дальше что?

– Как что? Сперва их погнать надобно, ну а потом, известное дело, соберете Земский собор да и выберете себе нового царя. Ну, а там постепенно все успокоится, вернете земли потерянные. Не все и не сразу, но вернете. Москва вот отстроится, станет еще краше прежнего. Чего вам еще?

Аникита решительно махнул рукой, как будто человек, на что-то решившийся, и горячо заговорил:

– Прости, князь, если что не так скажу, а только когда на соборе выбирать царя начнут, мы с Анисимом тебя кричать будем.

– Чего? – обалдело протянул я. – Ты ополоумел, поди!

– Подожди, герцог-батюшка, не лайся, – заговорил Анисим. – Ну сам посуди, на что нам этот барчук квелый Миша Романов? Да и жив ли он еще. Сказывают, ляхи в кремле уже с голодухи друг дружку есть начали, и если так, то и Мишу, и инокиню Марфу, поди, схарчили давно, прости меня господи! – закончил полусотник, перекрестившись.

– Эко вы хорошо придумали, а меня спросить забыли! А мне это все зачем?

– Как это зачем? – удивленно переспросил Анисим. – Нешто царем быть хужее, чем герцогом?

– Господи, да что же это такое! На шапку Мономаха кто только ни зарился, меня вот только не хватало. А то, что я веры лютеранской, забыли, поди?

– Большая беда! Перекрестишься за-ради такого дела.

На мое счастье, вернулся Казимир и прервал этот начавший меня раздражать разговор.

– Мой герцог, поляки! – доложил он результаты своей разведки.

– Где, сколько, пешие, конные?

– Здесь недалеко, в основном пешие. Лошадей немного, всего с десяток, и видать, что давно не кормленные. Пеших десятков примерно семь.

Выбравшиеся в поисках съестного из кремля поляки хотя и сторожились, все равно атака рейтар стала для них полной неожиданностью. Лишь единицы попытались дать нам отпор, остальные бросились бежать и тут же попались зашедшим с тыла стрельцам Анисима. У поляков не было никаких шансов – стрельцы стали наковальней, о которую рейтарский молот разбил их разрозненное сопротивление. Улизнуть никому не удалось, за исключением одного, лошадь которого была немного лучше прочих. Пока мои бывшие подчиненные, разозленные видом разоренной Москвы, рубили угодивших им в руки врагов, я погнал своего коня за убегавшим шляхтичем. Будь его лошадь в лучшей форме – он легко ушел бы от моего довольно тяжелого мерина, но бескормица сделала свое дело, и я понемногу его догнал.

Поняв, что уйти не удастся, шляхтич развернулся мне навстречу и, выхватив саблю, попытался атаковать. Ну уж дудки, рубиться со шляхтичами дураков нет, и я в ответ выхватил пистолет и разрядил его в своего противника. Расстояние плевое, я с такого не промахнусь даже пьяным, кремень исправно высекает искру, и поляк, не поняв еще, что умер, уронив на землю саблю, упал следом. Спешившись, я подошел к поверженному противнику. Точно убит, живые так неестественно не лежат. Сам виноват, нечего было хвататься за свою карабеллу, может, и пожил бы еще. Сабля, кстати, весьма недурна, как и прочее снаряжение. Ну, где черти Казимира носят? Я что, сам должен трупы раздевать, что ли, все же имперскому князю такое невместно. Хотя кому легко…

– Ну, чего ты возишься, раздевай давай ляха, – услышал я голос за спиной.

Медленно обернулся – и увидел, как за мною наблюдают два казака. Один лет тридцати, крепкий усач, держал меня на прицеле своего самопала и при этом паскудно улыбался. Другой почти мальчишка лет четырнадцати, вооружен только легким ятаганом в руке.

– Раздевай, раздевай, чего спишь, да складывай аккуратно, и свое можешь рядом положить, оно тебе уже не понадобится.

Вот же пропасть! Ну, какой черт понес меня за этим проклятым шляхтичем! Однако делать нечего, казак не шутит и еще застрелит, чего доброго, надо подчиняться и тянуть время – авось, мои сообразят, что герцога потеряли, туды их в качель.

Медленно обдираю покойника и складываю дорогое убранство рядом. Алчность заставила казака подвинуться ближе и внимательно рассматривать трофеи. Бдительности он, впрочем, не терял и держался настороженно.

– Дозволь, казак, нож вынуть, – попросил я его, – уж больно у ляха перстень на руке хорош, жаль бросать, а так не сниму.

– Перстень, говоришь, нет, давай я сам, а ты, Мишка, держи его на прицеле, – отозвался он и передал самопал мальчишке.

А вот это ошибка, потому что едва казак развернулся, в лицо ему полетела горсть земли, и следом кулак в зубы. Казачонок пытался что-то сделать, но между нами его старший товарищ, а я, добавив тому ногой в пах, сбил их обоих с ног и обезоружил выхваченной шпагой.

– А ты мастак драться, парень, – вновь услышал я за спиной.

Да что же это такое, donnerwetter!^[53] Тут что, казаки за каждым пригорком?

К нам незаметно подошли еще несколько казаков. Что обнадеживало, сабли их были в ножнах, а пистолеты за поясом, и смотрели они, в общем, не враждебно.

– Ты что же это, Семка, затеял? – строго спросил самый старший из них у корчащегося на земле усатого казака. – Князь Трубецкой и атаманы наши поехали с нижегородской ратью на переговоры, договариваться, как с ляшским отродьем способнее воевать вместях, а ты что творишь? Напал на их воинского человека, хотел у него добычу честно добытую отнять, да еще и джуру^[54] на это неподобство подбил.

– Что-то он ругается на немецкий манер для нижегородского ратника, – пробурчал в ответ тот, кого назвали Семкой. – Ты бы, Лукьян, узнал сперва, а потом судил.

– И то верно, мил человек, – протянул Лукьян. – Ну-ка расскажи нам, откудова ты такой красивый взялся. Ляха ты с пистолета снял – вроде и не целился вовсе, я уж думал, что ты на сабле слаб и рубиться не захотел. А Семку с Мишкой чуть не голыми руками с ног посбивал.

– Я, казаче, и верно в немецкой земле урожден, а здесь случаем оказался и к ополчению пристал.

– А язык наш откуда ведаешь, да еще так, будто родной он тебе?

– То, станичники, долгая история.

– А мы не торопимся! – жестко проговорил Лукьян. – Садись, посидишь с хорошими людьми, потолкуешь, а там и поглядим, что ты за человек такой.

Я, внимательно посмотрев на старого казака, понял, что перечить себе дороже. Передо мной сидел матерый зверюга, которому что человека убить, что перекреститься, и то перекреститься, может, и тяжелее. Тем более что казаков, как оказалось, было куда больше, чем я увидел сначала.

– Садитесь, односумы, – пригласил старый казак своих товарищей, – посидим, послушаем, чего нам немец расскажет. Выпьем немного.

– Выпьешь, немец? – спросил меня со смешком один из них и протянул баклагу.

– Благодарствую, – не чинясь, ответил я и отхлебнул из протянутой мне тыквенной бутылки. Пойло было премерзким на вкус и довольно крепким, но я усилием воли заставил себя не поморщиться. – Спаси Христос, станичник, – поблагодарил я еще раз угостившего меня, – в глотке пересохло так, что и неможно. Ну, раз хотите меня послушать, станичники, то отчего бы и не рассказать. Не в некотором царстве, не в некотором государстве, а на тихом Дону жил да был казак.

– Ты, немец, ровно сказку рассказываешь! – усмехнулся Лукьян.

– Не любо – не слушай, а врать не мешай!

– Ладно, ладно, ври дальше.

– Так вот, казак тот был ничем особо не примечательным. Стрелы метал, на саблях рубился, да ведь на Дону таких умельцев и не перечесть. В походы ходил, зипуна добывал, но и этим в тех краях никого не удивить. Но случилось раз такое дело, что казак этот смог всех удивить. Были они в походе на стругах, пошарпали всю туретчину и, набрав богатую добычу, возвращались назад. Тут на них турецкие галеры и налетели. Оно, конечно, казаки не за печкой уродились, однако силы совсем неравными были – все же струг галере в чистом море не соперник. Вот и побили казаков турки, а кого выловили из моря, стали склонять принять их веру поганую. Но казаки не такой народ, чтобы на посулы их польститься, и все как один крепко стояли за веру Христову. Все, кроме одного, да, того самого, о ком я речь веду. Принял он их закон, да так рьяно, что все их молитвы еретические за неделю выучил, хоть муллой его назначай.

Казаки, слушая меня, помрачнели, но пока не перебивали, а я, отхлебнув еще раз, продолжал:

– После этого басурмане его в надсмотрщики определили и, надо сказать, угадали, поскольку к товарищам своим бывшим он такую лютость проявил, что не каждый турок на такое решился бы.

– Известное дело, – скрипнул зубами один из казаков, – переметнувшиеся завсегда так, желают похвалы от новых хозяев заслужить и жесточь свою показывают.

– Истинно так, станичники, и так сей изменник туркам лютостью своей по сердцу пришелся, что стали они ему доверять безмерно. И ключи у него от кандалов были и от припасов разных. Да только в одну ночь тихую, когда басурмане спали крепким сном, изменник сей казакам, какие на веслах сидели, кандалы и открыл. Ну, а дальше дело понятное, освободились казаки и вернулись домой с богатой добычей, правда, без него.

Пока я рассказывал казакам историю, прочитанную мной когда-то у Гоголя, они несколько раз настороженно переглянулись. Я сразу не обратил на это внимания, поскольку прикидывал, как бы не слишком завраться.

– И отчего же казаки без него вернулись? – спросил меня старый казак каким-то напряженным голосом.

– Да оттого, что считал себя он навек опозоренным и не захотел вернуться на Тихий Дон, а ушел в иные земли и все с турками воевал. Сначала у мальтийцев, потом у венецианцев, а когда от ран немощным стал, его мой отец взял на службу и определил ко мне в воспитатели, по-вашему, в дядьки. Имени его не знал никто, а звали все Фальком, по-вашему Соколом. Он меня и стрелять, и саблей рубить, и по-всякому другому драться обучил. И на коня он меня еще мальцом в первый раз посадил, да приладил саблю на боку и катал по замку батюшкину. Матушка, помню, тогда еще ругалась на него шибко, хотела даже со двора согнать, да батюшка не дал. Потому как он ему в старые времена в бою жизнь спас. Так вот, казаки, и язык я ваш от него знаю, и про обычаи некоторые тоже он мне рассказал.

– А как казака сего звали? – почти вкрадчиво спросил уже отошедший Семен. – А то, может, мы с ним товарищами были?

Что-то подсказало мне, что я со своим рассказом влип, и надо завязывать с подробностями.

– Это вряд ли, мой дядька покойный в православные земли походами не ходил и церкви Христовы не грабил.

– Ах ты…

Тут раздался свист, и казаки встревоженно вскочили. Как оказалось, Аникита и Казимир наконец поняли, что меня с ними нет, и кинулись искать. Поставленные сторожить казаки заметили их движения и подали сигнал своим, однако немного поздно. И не успели казаки вскочить и схватиться за оружие, как их с двух сторон зажали кавалеристы Вельяминова.

Мои бывшие рейтары и стрельцы стояли напротив казаков Лукьяна и, держась руками за рукояти сабель, смотрели на казаков без малейшей приязни. В воздухе повисло напряженное молчание, готовое в любую секунду перейти в яростную схватку.

Когда бывшие тушинцы вскочили, я один остался сидеть, как ни в чем не бывало, с интересом наблюдая за происходящим. Говоря по совести, мне тяжело далось это напускное спокойствие, и на самом деле я уже прикидывал, долго ли продержусь со своей шпагой против казачьих сабель в случае чего, когда старый казак наконец сказал:

– Я тоже на той галере за веслами сидел. Ладно, счастлив твой бог, парень, иди к своим, может, и свидимся. Спасибо тебе за то, что рассказал про судьбу односума моего. Хороший был казак, не чета нынешним.

– И тебе не хворать, казак, гора с горой не сходятся, а человек с человеком завсегда свидятся, – отвечал я ему и тут же, обращаясь к джуре, внимательно слушавшему весь наш разговор: – Эй, Мишутка, ты бы собрал барахлишко, от ляха оставшееся, да на коня навесил, что ли. А то конь хороший, потеряется ненароком.

Паренек, услышав меня, застыл, но старый казак подтвердил мои слова:

– Чего застыл, татарчонок? Делай чего велено, это немца добыча, нечего на чужое рот разевать.

– А почему татарчонок? На лицо вроде русский.

– А мы его еще мальцом у татар отбили, в ясырях был. Вот и прилепилось прозвище – то татарином кличем, то татарчонком.

– Михаил Татаринов, стало быть, будет?

– Ага, если доживет.

Когда я уже вскочил на коня и мы начали разворачиваться, старый казак спохватился и крикнул мне вдогон:

– А зовут-то тебя как?

На что ему один из проезжавших рейтар наставительно сообщил:

– Эх ты, дурья башка, великий князь Мекленбурга перед тобой был Иван Жигимонтович!

– Иди ты!

На следующий день в Москву вступила земская рать. Польский гарнизон, запершись в Кремле и Китай-городе, не казал за стены носа. Князь Дмитрий Михайлович первым делом послал к ним парламентеров с предложением не проливать христианскую кровь, а выйти из Кремля с честью и оружием, оставив только награбленное. Гонсевского в Кремле уже не было, и вел переговоры его заместитель полковник Струсь. Впрочем, переговорами это было назвать сложно, поскольку Струсь и его приближенные награбили столько, что алчность затмила им разум, и полковник надменно отвечал посланникам, чтобы они расходились по домам и занимались хлебопашеством, а за оружие и браться не смели.

Пожарский, здраво рассудив, что Струсю и его людям деваться все равно некуда, оставил против них небольшие заслоны и принялся укрепляться на позициях. К Москве спешил Ходкевич с немалыми силами и большим обозом. Если ему удастся прорваться, то война затянется еще бог знает на какое время. Если нет – мы победили.

Главной линией укреплений стали стены Белого города. День и ночь ратники без различия чина и происхождения укреплялись на валах, спешно строили острожки, выкатывали на позиции пушки. Одним из острожков, прикрывающих Чертольские ворота, вызвался командовать я. Пожарский несколько удивился моему решению, но перечить не стал и выделил мне под команду людей. Основу моего отряда составили полсотни бывших мекленбургских стрельцов во главе с Анисимом и примерно столько же черносошных крестьян, плюс две пушки. Во время прошлых боев этот острожек был буквально разнесен по бревнышку, так что его пришлось возводить заново. С тоской вспомнив Рутгера ван Дейка, я взялся за руководство работами. Осмотрев предполагаемое место стройки, я первым делом попытался воспроизвести этот рельеф в миниатюре, начертив на земле нечто вроде чертежа. Когда примерный план был готов, я взялся за разбивку на местности. Подчиненные смотрели на мои манипуляции с некоторым недоумением, но помалкивали, наконец, когда подготовительные работы были закончены, я приказал браться за работу. В плане мой острожек представлял собою немного неправильный пятиугольник, направленный к предполагаемому противнику одним из углов. По периметру был выкопан небольшой ров и насыпан вал, по верху которого установлен частокол, в котором проделаны бойницы. Дно рва было утыкано острыми кольями. В центре получившегося бастиона было возвышение – то ли природное, то ли остатки прежнего укрепления, – на котором я велел установить пушки. Для защиты расчетов были изготовлены бревенчатые щиты в человеческий рост и выкопаны небольшие укрытия для порохового припаса, также накрытые щитами. В тыльной стороне укрепления были проделаны два прохода, закрытые воротами. Через них сможет, в случае чего, подойти подкрепление, или если острожек будет взят, сможем отойти мы. Рутгер назвал бы это ретраншементом. Работа шла день и ночь, и когда лазутчики принесли весть, что войска гетмана подошли к Новодевичьему монастырю, все было готово. Пожарский и другие воеводы приезжали смотреть на нашу постройку, качали головами – иные одобрительно, другие смотрели с недоверием, но ничего прямо не говорили. В ночь перед сражением войска обходили священники, исповедуя и причащая всех желающих. Пришел и к нам невысокого роста худой монах с благообразным, но строгим лицом. Увидев его, мои люди присмирели и, выслушав недлинную проповедь, стали подходить для причастия и благословения. Я при богослужении снял для приличия шляпу и, придав лицу самое постное выражение, стоял тихо и не отсвечивал. Монах, закончив со своей паствой, подошел к нам с Казимиром и спросил негромким, но сильным голосом:

– А вы не желаете исповедаться перед боем?

– Простите, святой отец, – отвечал я за нас обоих, – но мы не принадлежим к вашей церкви. Я лютеранин, а мой товарищ и вовсе католик. Помолитесь за нас сами, если это возможно, ибо божье заступничество нам не помешает.

– Разве ты, сын мой, – обратился он к Казимиру, – не посватался к русской девушке и не обещал ей принять святое крещение?

Я подивился осведомленности монаха, но промолчал, лишь подтолкнув бывшего лисовчика к монаху, – дескать, я тебя предупреждал, теперь не жалуйся.

– Святой отец, торжественно даю обет, что если господь пощадит мою жизнь в завтрашнем сражении, я вернусь к вере отцов, – твердым и немного торжественным голосом проговорил Казимир.

Монах удовлетворенно кивнул и, благословив литвина, протянул ему руку для поцелуя, к которой тот с благоговением приложился.

– А ты, сын мой, не желаешь ли исповедаться и покаяться в грехах? – вновь обратился ко мне служитель церкви.

Я немного подосадовал на настырность монаха и кивком предложил отойти в сторону.

– Ладно, святой отец, все же я христианин, а вы священник, и почему бы вам не стать посредником между мною и господом при исповеди. Только боюсь, вам будет не слишком приятно слушать меня, ибо я, несмотря на свой юный возраст, действительно немало грешил и мало молился. Так что увы мне, я грешен. Я убивал, прелюбодействовал, случалось брал не свое и без малейшего стеснения врал людям в глаза, когда полагал это необходимым.

– Скажи мне, сын мой, – сказал мне монах, выслушав о моих прегрешениях. – Верно ли, что ты возвращал в православные храмы похищенные из них иконы и священную утварь?

Я с еще большим удивлением посмотрел на монаха: по всей видимости, этот священнослужитель был совсем непрост и очень хорошо осведомлен.

– Грешен, батюшка.

– Ты полагаешь это грехом?

– Я полагаю грехом то, что вернул далеко не все, что было в моих силах.

– Отпускаю тебе этот грех! Верно ли, что король свейский пожелал увезти из Священной Софии в Новгороде священные врата, и ты тому воспротивился?

– Верно, – отвечал я и, видя невысказанный вопрос в глазах монаха, пояснил: – Я полагал это кощунством, ибо сии врата давно стояли в Софийском храме, и если бы это было неугодно господу, он, несомненно, дал бы об этом знак.

– Верно ли, что, поговорив на площади Святой Софии с юродивым, ты раскаялся при всем честном народе и просил его молиться за тебя?

– Меня позвал на беседу митрополит Исидор, и я действительно дал юродивому монету, остальное людская молва.

– Верно ли, что ты оживил умершую и вернул ей девство?

– Не умершую, а захлебнувшуюся, и не оживил, а откачал. Многие люди, живущие на берегу моря или реки, умеют такое, и в этом нет никакого чуда. Что же касается девства, то человеку под силу лишь лишить его, но никак не вернуть. Я пожалел бедную девушку и приказал женщине, осматривающей ее, в любом случае сказать, что урона не было. В том, что случилось на болоте, не было ее греха, и было бы несправедливо, чтобы она за него расплачивалась.

– Что справедливо, а что нет, знает лишь господь. А скажи мне, сын мой, почему ты здесь?

– Боюсь, что ответ на этот вопрос тоже ведом лишь ему, – ответил я, подняв глаза к небу. – Ей-богу, святой отец, если бы была моя воля, я давно находился бы у себя в княжестве в окружении своей семьи. Увы, но судьба моя ведет меня одной лишь ей ведомыми тропами, и я не могу ей противиться, как бы ни старался.

– Никто не может противиться своей судьбе, – ответил мне монах, – но ответь мне еще на вопрос. Почему ты желаешь, чтобы царем нашим стал королевич Карл Филипп?

– Потому что это было бы разумно. Значительная часть вашей земли занята шведами, и чтобы ее вернуть, понадобится воевать. А так у Густава Адольфа не будет причин отторгнуть ее от вашего царства. К тому же королевич юн, и если он вырастет в вашей стране, то скоро станет не менее русским, чем вы.

– А отчего ты говорил, что мы выберем не Карла, но Михаила Романова?

– Потому что вы, русские, когда надо думать головой, все решаете сердцем. Сейчас вам любой иноземец хуже антихриста, и вы все едино выберете кого-то из своих. А Миша молод, глуп и слабохарактерен, а потому устроит бояр. Его отец митрополит, и ему благоволят греки, так что на самом деле у вас нет никакого выбора.

– А почему ты тогда здесь?

– Вы уже спрашивали. Наверное, все дело в том, что я похож на вас: умом понимаю, что делать мне здесь нечего, а сердце ставит в строй.

– А сам ты не метишь на престол?

– Господи, дай мне сил! Послушайте, вы можете избрать на престол кого угодно. Хоть Карла Филиппа, хоть Владислава, хоть Максимилиана Австрийского. В принципе, можете и меня, но это будет самый худший выбор из всех возможных, ибо я, обладая всеми недостатками вышеперечисленных кандидатов, не имею их достоинств. За мной нет ни такой мощной родни, ни армий их королевств, ни финансов, вообще ничего нет! Ей-богу, выбирайте Мишу и оставьте меня в покое.

Монах постоял еще немного, очевидно сбитый с толку моей горячностью, потом вдруг накрыл меня епатрихалью и произнес нараспев громким голосом:

– Отпускаю тебе грехи твои вольные и невольные!

Когда монах ушел, я, глядя ему вслед, спросил у Анисима:

– Ты не знаешь, кто был этот монах?

– Господь с тобой, герцог-батюшка, это же келарь Троице-Сергиевой лавры отец Авраамий.

– Палицын?

– Ну да. Это хорошо, что он тебя благословил, теперь ты, герцог-батюшка, точно нашим царем станешь!

– Анисим, а ты знаешь, отчего я тебя до сих пор не прибил?

– Отчего, герцог-батюшка?

– Оттого что пушки у нас две, а кроме нас с тобой с ними никто толком управляться не сумеет, если пушкарей побьют! Внял ли?

Ранним утром, едва проснувшись, я стал готовиться к бою. Умывшись и надев чистую рубаху, обрядился в свой старый рейтарский камзол. Для боя он как-то привычнее того щегольского кафтана, в каком я ходил в последнее время. Приготовил кирасу, но надевать пока не стал. Потом пришла очередь огнестрела – разложил и, почистив, зарядил один за другим пять своих пистолетов, привычно при этом погоревав о прежних допельфастерах. Как-то так случилось, что при всяком удобном случае я увеличиваю свой арсенал. Потом пришла пора винтовки – так я все чаще называю про себя свою винтовальную пищаль. Рядом Казимир наводил блеск на мою шпагу. Это единственное, что я мог доверить другому, да и, говоря по правде, литвин точил холодняк куда лучше меня. Огнестрел другое дело, для местных он часто лишь подспорье в бою, а для меня главное, поэтому я придирчиво проверял качество кремней, надежно ли они закреплены в курках, и наконец удовлетворенно откладывал оружие в сторону.

Поляков пока не было видно, и я в сто первый раз оглядывал пушки. Как я уже говорил, их у нас имелось две. Калибр у них разный – та, что побольше, на мой взгляд, двенадцатифунтовая, а поменьше – восьми. Вообще разнобой в пушках в нашем войске полный. Иногда кажется, что двух одинаковых калибров нет вообще! Ядра к ним каменные и лежат отдельно, надеюсь, прислуга не перепутает. Впрочем, ядер немного, главный наш боеприпас – это картечь, тоже каменная. Ее еще называют «дроб». Дальнобойности с такими снарядами нет никакой, но в упор должна производить страшные опустошения во вражеских рядах. К слову сказать, пушкарей нам Пожарский выделить «забыл». Не считать же таковыми нескольких мужиков, бывших прежде у настоящих пушкарей на подхвате и умеющих только зарядить орудие. Да и то за ними, по выражению Анисима, «глаз да глаз нужен». Так что главными пушкарями будем мы с ним, а скорее я сам, потому как тому еще со стрельцами управляться надо.

Потом я обошел стрельцов. Они заняли места у бойниц, мушкеты их готовы, бердыши под рукой. Вообще снаряжены мои бывшие подчиненные лучше всех в ополчении. Их мушкеты и дальнобойнее, и скорострельнее русских пищалей, а у многих плюс к тому пистолеты. На головах шлемы с полями – морионы. Их, как и нагрудники, я им справил еще в Шверине. Если дойдет до рукопашной, а до нее дойдет, стрельцов поддержат крестьяне. Для них приготовлены длинные пики, чтобы отбиваться от супостатов из-за частокола, а в случае ближнего боя в ход пойдут топоры, дубины и кистени. Что же, все, что можно было сделать в данных условиях, было сделано, оставалось только ждать неприятеля, а потом сражаться. Я, обходя своих подчиненных, перешучивался с ними, стараясь ободрить. Стрельцы, слушая меня, улыбались в бороды – все же мы немало прошли вместе, и они верили мне. Некоторые крестьяне поглядывали испуганно, и, похоже, кое-кто не прочь удрать, но в основном люди были настроены решительно.

Наконец показалось войско Ходкевича. Все-таки именно у Речи Посполитой сейчас лучшая кавалерия в Европе. Гусарские и панцирные хоругви в полном порядке дефилировали перед нами. Крылья и звериные шкуры на гусарах, яркие плащи на шляхтичах развевались на ветру, превращая вражеское войско в совершенно фантасмагорическое зрелище. Мои стрельцы, хотя и встречались уже с польской кавалерией и даже били ее, все равно были под впечатлением, что уж тут говорить о крестьянах. Надо это благоговение разрушить, пока не поздно, и я подал голос:

– Анисим, а ты помнишь, что сказал парламентеру пана Одзиевского в Мекленбурге перед сражением?

– Это которому, герцог-батюшка? – подхватил сотник, понявший, куда я клоню. – Их там много было.

– Да тому, у которого вся шапка в перьях была, будто птица Сирин.

– А, тому я сказал, что если бы он те перья себе под хвост засунул, то был бы вылитой жар-птицей!

Стрельцы, припомнившие этот случай, стали смеяться. За ними смех стал разбирать посоху, и вскоре все находившиеся в остроге громко ржали над противником, показывая друг другу на особенно вычурно разряженных врагов. Не знаю, услышали они нас или просто так совпало, но вражеская конница подалась назад, пропустив вперед венгерскую пехоту. Наемники ровными рядами маршировали вперед, ощетинившись пиками. Мушкетеры шли следом, и я приказал раздувать фитили. Пора было вводить в дело пушки – я сначала встал к восьмифунтовке и проверил прицел, если можно было употребить этот термин. Анисим колдовал у более крупного орудия, я полагаю, с тем же успехом. Сейчас начнется пальба, и станет понятно – правильный прицел или нет. Пробив пробойниками картузы внутри пушек, мы по очереди вжали в затравки свои факелы. Сначала ухнула двенадцатифунтовка, каменный гостинец полетел, кувыркаясь, в сторону вражеской пехоты и, ударившись оземь, брызнул фонтаном осколков в ближайших пикинеров. Несколько фигурок явно упали, и это отличный результат для первого выстрела. Пальнувшая следом пушка, наведенная мною, угодила немного ближе, но ядро каким-то чудом не разбилось, а поскакало дальше, оторвав какому-то незадачливому венгру голову и улетев дальше, совершеннейшим чудом никого больше не задев. Прицел был верным, и прислуга кинулась банить пушки. Я тем временем, взявшись за свою винтовку, стал оглядывать поле боя в надежде заметить офицера. Как только на глаза мне попался человек, командовавший остальными, я тут же приложился и выстрелил. Офицер свалился, схватившись за ногу. Пожалуй, надо брать выше, а то ведь целил я в грудь, – впрочем, и это урон. Пушки успели дать еще один залп, куда более удачный, чем предыдущие, а когда враги приблизились на мушкетный выстрел, и стрельцы открыли огонь. Венгерские мушкетеры вышли вперед и начали караколь, сразу стало жарче, но стрельцы из своего укрытия отвечали не менее ожесточенно, однако более результативно. Наконец вражеский командир счел, что наступление достаточно подготовлено, и скомандовал атаку. Пикинеры с ревом пошли вперед и тут же нарвались на картечь, чувствительно проредившую их ряды, а плотный огонь из мушкетов завершил начатое, и венгры подались назад. Первая атака была отбита.

Поглядев на отступающих врагов, я обвел глазами поле боя. Похоже, на нас пришелся главный удар, а прочие укрепления атаковали только для виду. Там врага тоже отбили, и спешенные казаки как раз подались назад. Некоторые их небольшие группы были в пределах досягаемости пушек, но, поразмыслив, я решил не тратить на них зарядов. Тем временем гетман перегруппировал своих солдат, и те вновь стали подступать к нашему острожку. Первыми на сей раз пустили казаков, и те нестройными, но плотными рядами надвигались на нас. Для того чтобы подбодрить своих воинов, казаки беспрерывно били в большие барабаны, и этот грохот разливался по полю боя, давя на уши и действуя на нервы. Казачья пехота двигалась на нас плотной толпой, ощетинившись копьями. Впереди, бравируя своей храбростью и увлекая остальных за собой, шел их предводитель. Голова его была не покрыта, и на ветру развевались оселедец и два огромных уса. Огромная сабля, почти хорасанский меч, лежала у него на плече, поддерживаемая правой рукой. Левая упиралась в бок, и вид у него был донельзя бравым и насмешливым. Иногда он оборачивался к своим подчиненным и что-то кричал с презрительной усмешкой.

– Ишь, красуется, анафема, – пробурчал Анисим, – ровно селезень перед утицами.

– Казак! – односложно ответил я ему.

– А прочие что же, не казаки?

– Нет, настоящие казаки товар штучный, а те, что на нас погнали, – это сермяга посполитая, вроде нашей посохи. Настоящие казаки вон конные, поодаль держатся, и в бой они вступят, только когда посполитые им своими телами дорогу выложат.

– А этот?

– Да кто его знает, может, по жребию, может, в зернь проиграл, а может, настроение у него сегодня такое – подраться!

– Подстрелить бы его, да далековато.

– Далековато, – согласился я, подсыпая на полку порох.

Пока сотник удивленно смотрел на меня, я тщательно прицелился и, в последний момент отведя глаза, затаив дыхание выстрелил. Выстрел получился отменным – бравый казачина, что-то очередной раз кричавший своему воинству, только обернулся к нам, как пуля ударила его в могучую грудь, после чего он запнулся и рухнул под ноги идущих следом. Вражеские ряды остановились, стали тесниться, наконец несколько более храбрых или сообразительных подскочили к павшему и поволокли его прочь. Заметив заминку, из конной массы на полном скаку выскочил другой казак и, гарцуя перед плотными рядами пехотинцев, что-то кричал ободрительное. Потом соскочил с коня, передал поводья коноводам, тут же уведшим аргамака назад, и возглавил атаку. Этот был пониже ростом и не таким плотным, как первый. Голова покрыта мохнатой папахой, а грудь защищена кольчугой с наклепанными на нее там и сям железными бляхами. Вооружен он был коротким турецким ятаганом, которым яростно размахивал, подбадривая своих оробевших бойцов.

Я тем временем торопливо заряжал винтовку, орудуя шомполом. Наконец все манипуляции закончились, и, прицелившись, я пальнул в очередного казачьего предводителя. Увы, прицел в этот раз был взят неверно, а может, меня подвела торопливость, но пуля миновала казака с ятаганом и сбила с ног его товарища, несущего бунчук. Вражеский предводитель, мгновенно сунув свое оружие в ножны, подхватил упавший было эрзац-флаг и, яростно заорав, погнал своих подчиненных в атаку. Очевидно, я сбил его с толку своей стрельбой, и он решил, что раз наши пули уже достают до них, надо как можно скорее преодолеть разделявшее нас расстояние и перевести бой в рукопашную. Стрельцы, меняясь у бойниц, успели дать несколько залпов по наступавшим, вырывая каждый раз из их рядов бегущих впереди бойцов. Наконец до нас докатилась сильно ослабленная казачья волна, и тут в самую их гущу влепила дробом наша большая пушка. Атакующие тут же отхлынули, спасаясь от губительного огня, оставляя при этом раненых и убитых. Я тем временем едва удержал второго пушкаря от выстрела и рявкнул на расчет большой пушки, чтобы быстрее заряжали.

Тем временем казаки возобновили захлебнувшуюся было атаку. Теперь ее возглавили более опытные и хорошо вооруженные бойцы. Быстро преодолев усеянное трупами расстояние до острожка, они мгновенно повернули вспять бежавших было деморализованных посполитых и с яростью обрушились на наших стрельцов. Я вжал фитиль в затравку, и восьмифунтовка выплюнула в гущу врагов свой смертоносный заряд. Однако этих бойцов так просто было не смутить, и они продолжали рваться вперед. Мгновенно преодолев наш неглубокий ров и не обращая внимания на наткнувшихся на колья, они карабкались на вал, выставив вперед копья и размахивая саблями. Некоторые из них были с самопалами и палили по защитникам острога, другие, вооруженные большими топорами, достигнув частокола, кинулись рубить наше немудреное укрепление. Стрельцы, сменив мушкеты на бердыши, а иные подхватив рогатины, с почетом встретили незваных гостей. Яростные крики с обеих сторон перемежались жалобными стонами раненых, а пальба звоном сабель. Но остервенело прущим вперед казакам удалось кое-где преодолеть частокол и немного потеснить стрельцов, но к ним на выручку тут же пришла посоха. Пусть они были хуже вооружены и тела их не покрывали доспехи, но пики и рогатины без промаха разили своими острыми жалами вражеские тела, а дубины и кистени ломали все, что попадалось на их пути. Бой шел с переменным успехом, когда двенадцатифунтовую пушку наконец зарядили. Стрелять, однако, было уже нельзя без риска угодить по своим, яростно дерущимися с казаками на валу. Я оглянулся и увидел, что вокруг меня никого не было, Казимир давно самозабвенно рубился саблей на валу, Анисим командовал стрельцами и посохой, отбивая атаку. Пушкари торопливо заряжали восьмифунтовку. Выстрелив напоследок из винтовки в одного из атакующих, я приказал своим подчиненным, остававшимся у пушек:

– Если неприятель, не приведи бог, прорвется внутрь острожка, палите без размышлений и жалости! – и, поправив на голове шлем, кинулся в гущу схватки.

– Куда ты, надежа, – кричали мне вслед эрзац-пушкари, но я не обратил на их крик ни малейшего внимания.

На валу в это время казакам вновь удалось немного потеснить защитников. Казак, командовавший наступлением, ухитрился ужом поднырнуть под рогатины крестьян и вспороть ятаганом животы сразу нескольким защитникам. В образовавшую брешь ринулись другие казаки и с жаром взялись рубиться с попытавшимися заткнуть ее стрельцами. Помимо шустрика с ятаганом, среди атакующих выделялся огромного роста казак, легко, как пушинкой, размахивающий настоящим мечом, в котором я с удивлением узнал reitschwert – полуторный меч, точно такой же, как был у меня, когда я служил рейтаром и первое время по неопытности называл бастардом. Этим мечом громила смахивал одного за другим защитника, и казалось, нашу оборону вот-вот прорвут. Петляя между сражающимися, как заяц, я подбежал к «меченосцу» и выстрелил ему в прямо в лоб из пистолета. На какой-то момент мне показалось, что выстрел не произвел на великана ни малейшего впечатления и мне сейчас придет конец. Но, к счастью, ноги громилы стали подгибаться, и он, сперва опустившись на колени, рухнул мне под ноги, продолжая сжимать свое оружие. Я тут же схватился за меч и с огромными усилиями вырвал его из ослабевших рук врага. Казаки, увидев гибель своего товарища, кинулись ко мне со всех сторон, но я уже поднял райтсверт, и наши роли переменились. В свое время «незабвенный» капрал Шмульке не пожалел ни ругани, ни подзатыльников, ни других «педагогических» усилий чтобы научить молодых рейтар благородному умению биться полуторными мечами. Тогда мне эта наука не слишком давалась, но сегодня мой учитель мог бы мной гордиться. С какой бы стороны на меня ни кидались противники, их везде встречал мой клинок. Молниеносный взмах огромного меча – и очередной нападавший лишается руки с зажатой в ней саблей. Ловкий перехват – и следующий получает острие в брюхо. Поворот – и меч вновь поднят и очерчивает вокруг меня защитную окружность, за которую не может зайти никто, как будто меня охраняет сильный оберег. Несколько особо ловких противников успевают перед смертью прорваться на расстояние удара саблей, но добротная кираса хранит меня, а второго удара, как правило, не случается. В отчаянной попытке переломить ход боя ко мне кидается давешний казак с ятаганом и начинает кружить вокруг. Я уже немного устал размахивать «бастардом», а мой противник чрезвычайно ловок и быстр. Выбрав момент, он как привидение проскальзывает мимо моего клинка и, кажется, вот-вот добьется цели, но его оружие натыкается на саблю Казимира и с жалобным звоном отлетает, не утолив своей жажды крови. С другой стороны подле меня вырастает фигура Анисима с бердышом, и мы, переглянувшись, начинаем теснить врага с новыми силами. Такого напора казаки не выдерживают и начинают отступать. Наконец мы с пришедшими нам на помощь стрельцами и посохой сгоняем с вала всех противников, в панике спрыгивающих в ров и натыкающихся на колья, вкопанные в глубине его.

Оглядевшись и оценив обстановку, я приказываю всем спуститься с гребня вала, а когда подчиненные не сразу понимают меня, сгоняю их руганью и тумаками. Наконец мы все в укрытии, и внимательно следящие за перипетиями боя пушкари залпом разряжают свои орудия в отступающих казаков. Это для них уже чересчур, и отступление врага переходит в бегство.

Я без сил опускаюсь прямо на землю и сижу, тяжело дыша. Рядом сидят Казимир и Анисим, но если литвин, слава тебе господи, молчит, то рот стрелецкого сотника не закрывается.

– Силен ты, герцог-батюшка на мечах драться. Я с тобой бок о бок еще в Кристианаполе бился, а такого тогда не видал. Али научил кто?

– Такому не научишься, – с тяжелым вздохом отвечаю я ему, – тут надобно сугубое воздержание, пост и молитва, а тебе, курицыну сыну, такого ввек не превозмочь, ибо ты к блуду склонен.

– Грех тебе такое говорить, надежа, – делая обиженное лицо, отвечает мне сотник, – да и за тобой, не в обиду будь сказано, я что-то особого воздержания не упомню.

– Так то когда было, – возражаю я ему, – вот как вы с Аникитой меня покинули, так я с тех пор ровно инок в обители живу. Не грешу, молюсь помногу и дев невинности отнюдь не лишаю, а вовсе даже наоборот, о чем разные беспутные люди треплются направо и налево, испытывая терпение мое ангельское.

– Герцог-батюшка, опять ты на меня напраслину возводишь, я ежели где о тебе чего и сказывал, так только с похвалою великой, дабы о тебе в народе если молва и шла, то только добрая.

– Да ладно! А какая вражина девице Вельяминовой наклепала на меня, что я в немецких землях ни одной юбки не пропустил, скажешь, не ты?

– Вот тебе истинный крест, герцог-батюшка, не вел я с молодой боярышней таковых разговоров!

– С ней, может, и не вел, а кому-то врал про сие, а она и подслушала ненароком.

– Поклеп, батюшка, как есть поклеп!

– Ну, поклеп так поклеп, а язык все же попридержи, добром прошу! Слушай, Анисим, а у тебя вроде как жена была, нашел ли? – перевел я разговор на другую тему.

– Была, как не быть, – тяжело вздохнул стрелец, – и жена была, и дочка. Сгинули все, пока я на чужбине был. От терема и то одно пепелище осталось.

– Беда, – протянул я, – однако господь не без милости, может, еще и сыщутся. А если и впрямь сгинули, то ты еще не стар, будет у тебя и семья, и дети.

– Дай-то бог, – вздохнул опять Анисим, но тут же оживился: – А как ты, батюшка, на такое великое расстояние так метко стреляешь?

– Говорю же тебе, оглашенный: воздержание, пост и молитва!

– Тьфу ты, прости меня господи!

– И главное – никакого богохульства!

Наши противники не дали нам долгого перерыва. Не успели мы перевести дух, как против нас вновь стала строиться венгерская пехота.

Мы тем временем убирали трупы павших товарищей и перевязывали раны да пытались наскоро заделать многочисленные повреждения. Выглянув за стены острожка, я обнаружил, что ров почти завален трупами атакующих и перестал быть серьезным препятствием. Во всяком случае, колья почти не торчали. Однако сделать было ничего нельзя: а к нам опять приближались стройные ряды вражеских пехотинцев. Если бы у Ходкевича была артиллерия, нам пришлось бы совсем худо, но, по счастью, пушек у него не было, и два наших орудия, несмотря на все их несовершенство, давали нам изрядное преимущество. Пока вражеские мушкетеры вели обстрел, мы дали несколько залпов, сильно расстроив их ряды. Потом в атаку вновь двинулись пикинеры. Как ни губителен был для них огонь стрельцов, они упорно продвигались вперед и скоро были под нашими стенами. Стрельцам и посохе пришлось опять взяться за бердыши и пики, но на этот раз неприятелю не удалось взойти на вал. Пока венгры шли в атаку, я еще несколько раз стрелял из своей винтовки. Конечно, одним-единственным нарезным стволом битвы не выиграть, однако солдаты сами по себе не воюют, их должны вести в бой офицеры, а их количество я и стремился максимально сократить. Может, поэтому, может, еще по какой причине, но атака венгров опять захлебнулась, и они, потеряв от картечи, выпущенной в упор, немало людей, откатились назад. На этот раз врагу не удалось даже на короткое время ворваться на стены, и мое участие в отражении их атаки свелось к стрельбе.

Едва вражеская пехота отошла, у стен заиграл рожок. Звук этот показался настолько неуместным, что все находящиеся рядом стали выглядывать, пытаясь рассмотреть происходящее. Как оказалось, к острожку подъехал какой-то расфуфыренный пан в сопровождении горниста и знаменосца с белой тряпкой, привязанной к довольно длинному обломку кавалерийской пики.

– Я хочу видеть иноземного офицера! – закричал парламентер на языке еще не родившегося Гете.

– Мой друг, с чего вы взяли, что тут есть иноземный офицер? – отвечал я ему из-за частокола.

– О, это нетрудно понять, глядя, как грамотно устроено это укрепление и как стойко оно обороняется. Эти дикари московиты никогда бы не смогли соорудить ничего подобного.

– Что вам угодно? – сухо отвечал я, поскольку слова его меня разозлили.

– Пан гетман предлагает вам почетную капитуляцию! Если вы сдадите нам это укрепление, то он обещает вам на выбор прием на службу или свободный проход куда пожелаете. Кроме того, вам в любом случае гарантирована награда в пять тысяч злотых.

– Передайте ясновельможному пану гетману мою благодарность за щедрое предложение, однако сумма, которую он мне предлагает, попросту смехотворна! И если он не проявит настоящей щедрости, то, боюсь, мы не договоримся.

– Пять тысяч – это совсем не маленькие деньги, – возразил мне парламентер.

– Только не для меня! – отвечал я ему. – Я на шлюх трачу больше!

– Как ваше имя, господин офицер? – спросил меня озадаченный поляк.

– Барон Мюнхгаузен! Карл Фридрих Иероним, к вашим услугам! А вас как зовут любезнейший?

– Матей Шепетовский, шляхтич герба Увага.

– Очень приятно, пан Шепетовский, передайте пану гетману мое глубочайшее почтение.

Парламентер ускакал, и мы вернулись к своим занятиям. Защитники острожка, пока шли переговоры, напряженно к ним прислушивались, не поняв, разумеется, ни слова. Первым не выдержал Анисим.

– Герцог-батюшка, а что лях у тебя спрашивал?

– Да заблудился, болезный, спрашивал, где тут дорога на Кострому.

– А ты ему что же?

– Да я отвечаю, дескать, я сам не местный и не то что дороги не знаю, а и о самой Костроме слыхом не слыхивал.

– Эва как, – озадаченно протянул сотник.

Парламентер проотсутствовав около получаса, вернулся – и под нашими стенами вновь раздался противный звук рожка.

– Господин барон, – закричал он, – господин гетман согласен увеличить ваше вознаграждение до десяти тысяч злотых!

– О, это замечательно! – отвечал я ему. – Передайте пану гетману, что я весьма впечатлен его щедростью! Однако есть еще кое-какие детали, которые мне хотелось бы обсудить.

– Какие, господин барон?

– Видите ли, мой друг, хотя в ополчении платят не так много денег, тут очень хорошо снабжают овсом и сеном. Представляете, мне дают и того и другого по десяти пудов в неделю на каждую лошадь, а у меня их три. Не будете ли вы столь любезны узнать у пана гетмана, сколько мне будут давать овса и сена на каждую лошадь?

– Вы хотите узнать, сколько будут вам давать корма для ваших лошадей? – потрясенно переспросил меня Шепетовский.

– Конечно, мой друг, должен же я обсудить все условия, чтобы потом не возникало никаких разногласий.

– Воля ваша, господин барон, но если я поеду к пану гетману с таким вопросом, то меня засмеют в его свите!

– Но я решительно настаиваю на уточнении этого вопроса! К тому же обязательно поинтересуйтесь, мой добрый пан Шепетовский, какого качества будет поставляемое мне сено. Мне было бы крайне желательно, чтобы это был клевер. Потому что в противном случае у моих лошадей случается несварение, и они совершенно ужасно портят воздух вокруг.

До шляхтича стало доходить, что над ним просто издеваются, и он, покраснев от гнева, разразился отборными ругательствами.

– Ну что вы так ругаетесь, мой добрый пан Шепетовский? Это вредно для кармы! Если вам не хочется спрашивать о сене у ясновельможного пана гетмана, может быть, вы спросите его об овсе? Он, знаете ли, тоже бывает разного качества, и мне не хотелось бы…

Древнее индийское учение не проникло еще в погрязшую в варварстве Европу, и шляхтич не понял точного значения слова «карма», но вполне догадался, что это очередное издевательство.

– Черт бы вас побрал с вашим сеном и вашим овсом! – кричал мне взбешенный шляхтич. – Какого черта вы мне все это время морочили голову?

– Ну как вам сказать, мой добрый пан, пока вы битый час, как последний дурак, мотаетесь туда-сюда, выясняя разные глупости, мои люди отдыхают, вместо того чтобы сражаться. А ваши соратники стоят в полном снаряжении, гадая – пошлют их еще в бой или нет, и, вместо того чтобы отдыхать, тратят свои силы. Как видите, все просто.

– Матка бозка! – схватился за голову Шепетовский и погнал коня прочь.

– Заезжайте еще, пан, – кричал я ему вслед, – нам тут без дураков скучно!

Когда парламентер гетмана скрылся из виду, а я, довольно улыбаясь, повернулся к своему войску, меня встретили настороженные взгляды ратников. «Блин, они же ничего не поняли и бог знает что теперь думают», – запоздало понял я.

– О чем ты с ляхом толковал, княже? – насупившись, вопросил меня звероватого вида мужик из посохи. – Не в обиду будь сказано, а только столь много от князей и бояр наших было всякой измены, что опасаемся мы!

Остановив взмахом руки Анисима, уже тянувшегося к плети, я отвечал, глядя ему в глаза:

– Этот посланник передал мне предложение гетмана пропустить их мимо острожка за десять тысяч золотых монет.

– А ты чего же, князь, ему ответил? – еще более сурово спросил меня мужик под всеобщие ахи.

– А я ему отвечал, что у меня своих денег без счета, а честь только одна. И пока я тут стою – не пройти ляхам в Москву!

Видя, как хмурые лица окружавших меня ратников и крестьян начали светлеть, я добавил с самым серьезным видом:

– А еще я ему сказал, что если ясновельможный гетман хочет здесь пройти, то пусть не злато нам предлагает, не жемчуг скатный и узорочье какое, а путь поцелует в зад пушкаря Сидорку при всем честном народе, тогда мы, глядишь, и подумаем. Так что вы теперь Сидорку берегите, а то вдруг гетман надумает.

Ошарашенные слушатели сначала обратились к Сидорке – донельзя плюгавому парню в замызганном армяке, с совершенно идиотским выражением на некрасивом безбородом лице, непонятно как приставшему к ополчению и вечно трущемуся возле пушек. Потом сообразив, наконец, что именно я сказал, начали неудержимо смеяться.

– Ох, герцог-батюшка, умеешь ты людей насмешить, – то ли хваля, то ли осуждая, проговорил Анисим. – А я уж думал плетей ему, чтобы неподобного себе не позволяли!

– Если бы я каждый раз за плеть хватался, когда мои люди себе неподобное позволят, на тебе живого места бы не было, – усмехнулся я, – скажи лучше – гостинец мой готов ли?

– Готов, – отозвался сразу помрачневший Анисим, – думаешь, надежа, прорвутся ляхи в острожек?

– Коли не прорвутся, выкопаем, дело недолгое. Однако сам видишь, рвы, почитай, под завязку трупами завалены. Частокол во многих местах сильно поврежден. Есть, правда, малая надежда, что гетману надоест тут людей терять, и он с другой стороны попробует, но я думаю, что еще как минимум один штурм на нас будет.

– Может, тебе лучше того, отойти? – осторожно спросил меня стрелецкий сотник. – Мало ли, за подмогой пошел. Мы-то что, нас на Руси много, а ты бы поберег себя, может, еще и поцарствуешь?

– Анисим! Христом богом тебя молю, прекрати эти разговоры, а то меня ваши бояре безо всякого Ходкевича удавят! Тут биться надобно, а у тебя одно да одно. И, это, не могу я уйти сам, а вас бросить. Если уж придется уйти, то всем вместе.

На нас вновь надвигалась венгерская пехота, но следом за лесом пик весело там и сям сверкали бликами на ласковом солнышке латы литовских шляхтичей. Поняв, что гетман решил усилить атакующих своим главным, если не считать крылатых гусар, резервом, я принялся отдавать распоряжения.

– Анисим, расставляй стрельцов, и посоха пусть рядом будет, я из пушек сколько ядер хватит буду палить, а как в упор подадут – ударю дробом. Если перелезут через частокол, то отступай в порядке, дабы под гостинец подвести. Ну, все, прости, если что не так было.

– И ты, герцог-батюшка, не поминай лихом!

Тем временем под стенами острожка занялась жаркая перестрелка. Вражеские мушкетеры несли значительные потери, но вели максимально возможный огонь по его защитникам, а те не менее ожесточенно отвечали. Я в это время старательно бил из пушек, максимально увеличив забитым под лафет клином угол возвышения, стремясь накрыть гарцующую за спинами венгров латную конницу. Полуразрушенный острожек все одно придется оставить, рассудил я, а каждый убитый или покалеченный шляхтич – это плюс нам в завтрашнем сражении. Увы, моя любимая подзорная труба была как никогда далека от меня, но даже невооруженным глазом было видно, как вздымаются на дыбы кони и падают с них разряженные в пух и прах всадники. Наконец им это надоело, и, быстро преодолев разделяющее нас расстояние, латники спешились и полезли на вал, вместе с пикинерами.

– Надежа, ядра кончились, – доложили мне пушкари.

– Заряжайте дробом, – отвечал я им и принялся выбивать клин из-под ствола.

Мы поспели как раз вовремя, и одновременный залп обеих наших пушек смел атакующих, готовых уже ворваться в острожек. Однако передышка была недолгой, и враги, немного оправившись, заново полезли с прежним ожесточением. Развороченный еще при прежних атаках частокол был не слишком надежной преградой для атакующих. Поэтому то одному, то другому противнику удавалось проникнуть внутрь укрепления. Одних сразу поднимали на рогатины крестьяне или рубили бердышами стрельцы. Других удалось подстрелить мне из пистолетов. Винтовку я давно отставил, ибо расстояние сократилось до минимума, а заряжать пистолеты быстрее. Увы, врагов было слишком много, и они, преодолев наконец частокол, стали шаг за шагом теснить ополченцев. Как раз на этот случай и был мной придуман «гостинец». Еще когда в острожек чуть не ворвались казаки, я решил сделать нечто вроде оружия последнего шанса. В возвышении, на котором стояли наши пушки, была выкопана конусообразная яма, на дно которой помещен бочонок пороха. Поверх него был установлен щит из крепких жердей, или точнее небольших бревен, а уже на него насыпаны камни, обломки оружия и прочий хлам, которому предстояло стать поражающими элементами импровизированного фугаса. Конус расширялся в сторону наших фасов и, по моим прикидкам, должен был снести нападавших ко всем чертям, буде им удастся прорваться. Мысль о необходимости подобного приспособления пришла мне в голову, когда казаки едва не ворвались в острожек, а устроено оно было, пока старательный, но не слишком сообразительный пан Шепетовский развлекал меня и гетмана переговорами. Минусом было то, что взрыв, безо всякого сомнения, разворотил бы насыпь под нашими пушками и сделал бы невозможной дальнейшую стрельбу. Но тут уж выбора не было – или так, или никак.

Враги, плотной толпой теснившие моих людей, уже торжествовали победу, когда я, выстрелив в последний раз из пушки, отправил поверх их голов заряд каменной картечи по их товарищам, подходящим к ним на помощь. Сразу после этого, подпалив фитиль «гостинца», я спрыгнул вниз. Огонек весело побежал по заботливо приготовленной для него пороховой дорожке, и земля вздрогнула у нас под ногами. Поднятое взрывом каменное облако с головой накрыло ворвавшихся пехотинцев и шляхтичей, и грохот, еще звучавший в ушах после взрыва, сменился протяжным воем умиравших и покалеченных врагов. Немногие не попавшие под смертоносный шквал противники и даже защитники острожка остановились в крайнем ужасе от случившегося и прекратили сражаться. Но бой еще не закончился, и я, подняв трофейный райтсверт, заорал что было силы:

– Бей! – и кинулся на оторопевшего противника.

Стрельцы тут же вышли из оцепенения и с новыми силами принялись рубить деморализованного врага. В какие-то секунды все было кончено, так и не пришедшие в себя пехотинцы и шляхтичи не смогли оказать серьезного сопротивления и были изрублены один за другим. Вскочив на оставленный было нами вал и готовые вновь рубиться до последнего вздоха с врагом, мы с изумлением увидели, что венгры и литвины в панике отступают. Ничего не понимая, я крутил головой, пока Анисим не схватил меня за руку и закричал на ухо:

– Наши! – показывая при этом рукой на скачущих на врага кавалеристов. Оказывается, Пожарский ввел в дело дворянскую конницу, и та, ударив в самый напряженный момент, погнала противника прочь, решив исход сегодняшней битвы.

Полуразрушенный острожек был непригоден для дальнейшей обороны. По крайней мере, без основательного ремонта, на который не было времени. Надо было уходить, и я как раз командовал своими горе-пушкарями, пытавшимися выкатить большую пушку из получившейся в результате взрыва ямы, когда в острожек на всем скаку ворвался Аникита со своими рейтарами. Посмотрев на наши сборы, Вельяминов передал мне, что князь Пожарский сердечно благодарит меня за стойкую оборону, но просит отступить, чтобы сберечь людей.

– А я, по-твоему, чем занимаюсь? – огрызнулся я. – Чаю, не дурнее Дмитрия Михайловича, дай ему бог здоровья, и понимаю, что держаться тут дальше – только людей погубить, однако пушек не брошу. Ты бы, чем умничать, лучше помог бы людьми, али лошадей дал.

– И то верно, пушки бросать не след, – согласился со мной Вельяминов и дал необходимые распоряжения.

Работа сразу пошла веселее, а я, переведя дух, стал допытываться, как обстоят дела на других участках.

– Тяжко, – отвечал мне Аникита, – из острожков только ваш устоял, а прочие ляхи взяли. Кабы князь не послал нас в бой, того гляди и прорвались бы латиняне.

– Так за стены Белого города они не прошли?

– Господь миловал!

Совместными усилиями работа пошла веселее, и вскоре мы были готовы выступать. Впереди нашего бравого воинства лошадиные упряжки с трудом тащили так хорошо послужившие нам пушки. Мы почти расстреляли в дневном бою порох и ядра, но я предполагал, что в завтрашнем деле пушки лишними не будут, а припас найдется. Следом на телегах везли раненых и убитых. Аникита и Анисим согласились со мной, что бросать побитых последнее дело, и нам предстояли еще похороны павших. Следом за «санитарным» обозом шла наша посоха, тяжело груженная собранными на поле боя трофеями. Впрочем, крестьян, лишенных какого-либо защитного снаряжения, невредимыми осталось немного. Хорошо экипированных стрельцов уцелело гораздо больше, и они замыкали наше шествие. Конные рейтары Аникиты прикрывали наш отход, гарцуя по обеим сторонам.

Придя в Москву, я первым делом передал боярину, ведавшему артиллерией, наши пушки вместе с обслугой и чудом уцелевшим Сидоркой. Наши эрзац-пушкари в схватке почти не участвовали и потому не пострадали. Единственному пострадавшему Сидорке при взрыве камнем угодило в лоб, и он некоторое время валялся без памяти, но потом как ни в чем не бывало встал. Бегло осмотрев его, я авторитетно заявил, что «были бы мозги – было бы сотрясение», и счел первую помощь оказанной.

Вернувшись, я застал отпевание павших новомучеников за православную веру. Большая братская могила была уже выкопана, где скоро и нашли упокоение погибшие в бою крестьяне и стрельцы без различия чина. Имя же их – ты, господи, веси.

Следующим делом был дележ добычи, или, как его называли казаки, дуван. Я, пользуясь правами командира, заявил, что в бою были все, стало быть, и доля в добыче всем должна быть одинаковая. От захваченного на поле боя сразу отделили оружие и прочее военное имущество. Их мы с Анисимом объявили собственностью отряда и потому неделимыми. Прочее же решено было поделить. На поляне большой кучей лежала одежда и обувь, содранная с трупов противника. Делили по жребию, для чего выбрали по два человека от стрельцов и от посохи. Одни выборные подошли к куче и, наобум вытаскивая из нее вещи, спрашивали вторых – кому она будет принадлежать. Те, повернувшись спиной, чтобы не видеть, чем именно они наделяют, называли имя счастливчика. После чего тот подходил и, забрав ему причитающееся, кланялся и благодарил за щедрость. Поскольку вещей было довольно много, прошлись по списку не один раз. Кому-то в результате дележа досталась казачья свитка и украшенная страусовым пером шляпа, кому-то богатый жупан, прорубленный в нескольких местах и перепачканный кровью. Кто-то обулся в щегольские сапоги из козлиной кожи, а кому-то достались башмаки с пряжками, снятые с какого-то пикинера.

Я на дележ не обращал особого внимания, поскольку осматривал в это время захваченное оружие. Коллекция подобралась достаточно пестрая. Были тут и добротные мушкеты, и простецкие самопалы. Богато изукрашенные турецкие пистолеты соседствовали с простыми кавалерийскими карабинами. Сабли же были просто на любой вкус: турецкие ятаганы и польские каравеллы, немецкие шпаги и черкесские шашки. Разнообразные кинжалы всех размеров и фасонов. Одни были самого простого вида, другие радовали глаз прихотливой отделкой. Увы, того, что я искал, в груде оружия не оказалось. Что я искал? Ну, разумеется, допельфастеры – уж больно привык я к таким пистолетам за время странствий, и их потеря стала для меня настоящей утратой.

Пока я в компании Анисима предавался своему горю, причем стрелецкий сотник, разумеется, никакого горя не чувствовал, к нам подошли выборные, занимавшиеся дележом. Оказывается, наши подчиненные при разделе нажитого непосильным трудом не забыли и про нас. Мне с поклоном была поднесена искусно расшитая драгоценным шитьем перевязь для шпаги и яркий плащ, на котором отсутствовала выдранная с «мясом» застежка – фибула. Анисим же стал обладателем ярко-красного венгерского доломана с почти оторванным рукавом и коротких штанов из прекрасного голубого лионского бархата. Я, с интересом осмотрев доставшееся ему имущество, немедленно посоветовал носить получившийся комплект вместе, и никак иначе.

В этот момент прискакал нарочный от Пожарского и попросил прибыть великого князя Мекленбургского в его ставку, так что я так и не узнал, что Анисим думает по поводу моего совета.

Вскочив на коня, к которому верный Казимир уже приторочил приватизированный мною райтсверт, я отправился к князю. Уже собираясь войти в шатер, я обернулся и, глядя на оставшегося наружи литвина, спросил – а что ему досталось при дележке трофеев? Тот в ответ только улыбнулся и поднял к небу глаза – дескать, вам, ваше высочество, лучше не знать.

В шатре князя собралось все командование ополчения, то есть народу было много. Одни, как сам Пожарский, были в полном боевом доспехе, с головами, покрытыми шлемами, другие – в долгополых ферязях и высоких боярских шапках. Сразу было видно, кто побывал в бою, а кто смотрел издали. На мой перепачканный кровью и пороховой гарью камзол и помятую кирасу никто особого внимания не обратил. А сам Дмитрий Михайлович горячо меня поприветствовал и, обратившись к собравшимся, сказал:

– Вот посмотрите, други мои, князь из немецких земель, а бьется за наше дело лучше многих православных. Если бы не он, не удержали бы, я чаю, ни Арбатских ворот, ни Чертольских.

– Благодарствую на добром слове, князь, а только не один я там был. Все вместе мы стояли и все вместе победили.

– Знаю, что скромен ты, князь Мекленбургский, не как иные иноземцы, только и знающие, как похваляться перед другими храбростью своей и хитростями военными. Однако ведомо нам и то, что ты из пушек сам стрелял весьма преискусно, и с мечом бился на валах, и иные хитрости придумывал, отчего многие вражеские воинские люди живота лишились. Но теперь скажи нам, как полагаешь, что гетман будет дальше делать?

– Ходкевич военачальник опытный, – задумчиво протянул я, – и больше в одну точку ломиться не будет. Полагаю, он атакует с другой стороны, а вот с какой ему атаковать способнее – то вам лучше знать, все же это ваша земля.

– Вот и я так думаю, – согласился Пожарский, – потому завтра мы все биться будем в Замоскворечье. Там гетман прорваться попробует.

– Ой ли, там князь Трубецкой с казаками стоит, вряд ли туда Ходкевич пойдет. Не больно-то ему хочется меж двух огней оказаться! – возразил грузный бородатый боярин, подметающий пол рукавами ферязи.

– Не знаю, что там Трубецкой делает, а я пока ни одного его казака на поле боя не видел, – возразил ему Пожарский.

Я, пока военачальники препирались, отошел назад, к скромно стоящему в сторонке Минину, и, наклонившись к уху, прошептал:

– Ко мне Ходкевич человека присылал, сулил, если я его пропущу в Москву, десять тысяч злотых. Я его послал, конечно, а только не предложит ли он кому еще эти деньги? Беда может быть.

Кузьма встревоженно взглянул на меня и покивал в знак того, что, дескать, понял, а я, вновь наклонившись, спросил:

– А что с тем делом, о котором мы дорогой говорили?

– Сделано все, князь, как договаривались, а только я в толк не возьму, как ты такое хитрое дело провести сможешь?

– То моя забота.

«Хитрое дело», о котором мы говорили с Мининым, пришло мне в голову еще во время похода на Москву. Наткнувшись во время одной из дневок на густые заросли сильно пахучей травы, я неожиданно вспомнил ее название. Бабушка моя называла ее «дурманом», и был он, по ее словам, очень сильно ядовит. Мысль, возникшая в связи с этим обстоятельством, была проста, как три копейки. Заготовить возможно большее количество отравы и использовать его для приготовления пищи, которую подкинуть осажденным в кремле полякам. Проделать это без помощи главного «поильца и кормильца» земского старосты Кузьмы Минина было решительно невозможно, поэтому я первым делом отправился к нему. Поначалу Минин отнесся к этой идее без энтузиазма – сама мысль о том, чтобы испортить еду, показалась простому русскому мужику кощунственной, однако я сумел его убедить. Когда мы взялись за практическое выполнение задачи, как обычно, всплыло множество подводных камней. Во-первых, цветение у растений только начиналось, а самым ядовитым в нем являлись семена, созревания которых надо было еще дождаться. Во-вторых, для сбора нужен был определенный навык, не говоря уж о сохранении тайны, и кому попало его было не поручить. И в-третьих, было неясно, какой именно продукт можно лучше и незаметнее отравить. Все эти вопросы были так или иначе решены хитроумным старостой, и среди прочего в составе нашего обоза был неприметный возок, груженный мешками сухарей. Теперь надо было как-то доставить сюрприз осажденным. Самым простым было подставить возок врагам во время вылазки. Продовольствие для них на вес золота, так что пусть тащат. Увы, после прихода ополчения и достопамятной схватки, когда я познакомился с «тушинскими казаками» Трубецкого, поляки сидели в кремле безвылазно, экономя силы. Днем, когда Ходкевич рвался к Арбатским воротам, Струсь предпринял отчаянную попытку ударить ополченцам в тыл, но не преуспел. Несмотря на бившую с кремлевских стен артиллерию, войскам наших противников не суждено было соединиться. Напротив, специально выделенные на такой случай сотни дворянской конницы перехватили жолнежей Струся и многих порубили. Во всяком случае, обратно в кремль прорвался едва ли каждый десятый из принявших участие в вылазке. Во время всей этой неразберихи Минин просто забыл о нашем с ним тайном оружии, а ваш покорный слуга в это время находился на валу острожка, где размахивал на страх врагам длинной железякой. Военный совет в шатре у Пожарского закончился довольно поздно, и я, изрядно намахавшись за день всем, что попало в руки – от пушечного банника до трофейного райтсверта, – к концу дня просто чудовищно устал. Решив не возвращаться к своим, я остановился в обозе у Минина и, с трудом добравшись до возка с сюрпризом, завалился спать под ним на расстеленную на голой земле попону. Увы, выспаться мне было не суждено: через пару часов после того, как я заснул, вокруг поднялся ужасный шум. Не слишком хорошо понимая, что происходит вокруг, со шпагой в одной руке и пистолетом в другой, я напряженно всматривался в окружающую темноту. В таком состоянии на меня и наткнулся хмурый Минин.

– Что случилось, Кузьма?

– Измена, князь! Гришка Орлов, собачий сын, пропустил в кремль Невяровского со всем полком! Били, били ляхов – и на тебе! Не иначе, польстился на посулы гетманские, анафема.

– И много гайдуков прорвалось?

– Да кто же их считал, аспидов!

– А возов много с собой провели?

– Возов не было.

– Ну и хрен с ними – если без возов, с собой припасу они не пронесли, и от того, что в кремль прорвались, там только ртов больше станет. Хотя знаешь что, Кузьма? Вели запрягать возок, другого такого случая может и не представиться.

– Ух ты, а кто же отведет возок к ляхам?

– А я и отведу: одежда на мне немецкая, никто и не поймет, в чем дело. А ты возьми верховых с десяток до проведи к воротам кремлевским, а там сделаете вид, что гонитесь, да стреляйте почаще. А я у самых ворот вожжи уроню и упаду – вроде как попали в меня.

– Опасно, князь, лучше холопа какого переодеть.

– Некогда, Кузьма, да и на холопе мой камзол будет как на корове седло. Еще догадаются, чего доброго, тогда вся затея насмарку. Не бойся, господь не выдаст, свинья не съест!

Ночное небо уже начинало светлеть, когда в ворота входили последние из прорвавшихся на помощь польскому гарнизону гайдуки. Ликованье охватило измученных долгой осадой и непрерывными лишениями людей, наблюдавших с кремлевских стен, как подходит к ним долгожданная подмога. Защитники надвратной башни уже готовы были закрыть ворота, когда стоящие на стенах защитники увидели совершенно дикую картину. К воротам полным ходом мчалась запряженная парой коней повозка, которой правил высокий и худой человек в немецкой одежде. За ним по пятам гнались несколько десятков всадников, явно собиравшихся перехватить возок, прежде чем он попадет к воротам. Правивший возком немец усердно нахлестывал лошадей и, казалось, вот-вот оторвется от преследователей, но, не доехав совсем немного, пошатнулся и медленно повалился на бок, бросив поводья. Тяжелый вздох пролетел над столпившимися на стенах шляхтичами и гайдуками с жолнежами, когда все услышали голос незаметно подошедшего полковника Струся.

– Что вы смотрите? Все на вылазку! Если в этом возке хлеб, то он для нас более важен, чем вся пришедшая сегодня подмога!

Подчиненные его, услышав волшебное слово «хлеб», кинулись как коршуны вниз и бросились из ворот – отбивать у московитов вожделенную повозку, а вслед им гремел голос полковника:

– И непременно спасите рыцаря, прорвавшегося к нам с драгоценным грузом, а если не удастся, то отнюдь не бросайте его тело на поругание схизматикам!

Наша с Мининым затея вполне удалась, причем настолько, что я начинал уже опасаться за целостность своей шкурки. Не знавшие ничего о нашем коварном замысле ополченцы, до крайности разозленные прорывом гайдуков, увидев мою одинокую повозку, все как один вскочили на коней и погнались за мной. Так что нахлестывал бедных коней я не только для того, чтобы прорыв выглядел натуральнее. Наконец показались ворота, пора было покидать свое средство передвижения, поскольку попадать внутрь ни малейшего желания у меня не было. А вдруг слухи о людоедстве в польском гарнизоне не преувеличение? Над моей головой уже несколько раз проносились пули и стрелы, выпущенные ополченцами, того и гляди возьмут прицел точнее. Так что при наезде на очередной ухаб я бросил вожжи и, попытавшись сгруппироваться, свалился с козел на бок. Ох ты, блин, что же так больно-то? Впрочем, надеялся, все не так плохо и ничего жизненно важного я себе не повредил. Лежа в канаве, я наблюдал, как поляки выбегают из ворот и стреляют из ружей по приближающимся ополченцам. Потом хватают лошадей под уздцы и тянут в сторону ворот. Аллилуйя! Они захватили наживку и очень, надеюсь, скоро ею облопаются, а это что такое? Четверо из них усиленно обыскивают прилежащие ямы и канавы и скоро натыкаются на мою притворяющуюся мертвой тушку. Подхватив бездыханное (ну, почти) тело за руки и за ноги, они волокут меня вслед за возком. Ребята, у вас что там, реально такая проблема с продуктами? Не-хо-чу! Моя голова, потерявшая шлем, тем временем билась о дорогу, и я на какое-то время отключился.

Сознание вернулось ко мне, оттого что на мой многострадальный лоб кто-то положил мокрую тряпку. Открыв глаза, я наблюдал над собой склонившееся давно не бритое лицо, слава богу, незнакомое.

– Где я? – спросил почему-то на латыни.

– Вы у друзей, – также на языке Горация ответил мне монах. Блин, точно монах, на ухаживающем за мной человеке сутана, а на макушке тоже давно не бритая, но определенно имеющаяся тонзура. Странно – умом я не понял его сана, а речевой аппарат самостоятельно перешел на наиболее подходящий вариант.

– Что со мной?

– Вы сильно ушиблись, но опасности для жизни нет. К сожалению, мне нечем подкрепить ваши силы, однако надеюсь, нашему спасителю выделят немного пищи.

– Дела в гарнизоне столь плохи, святой отец?

– У кого как, сын мой, русские бояре, особенно Романов и Мстиславский, успели прихватить с собой изрядное количество продовольствия. У многих шляхтичей тоже есть запасы, а другие имеют средства, на которые они могут приобрести себе хлеб насущный.

– Романов? Но я видел их еретического патриарха в Смоленске.

– Его младший брат.

– Ваши шляхтичи покупают у русских бояр хлеб, вместо того чтобы отнять?

– Это не так просто, сын мой, – во-первых, у русских бояр достаточно большая и хорошо вооруженная челядь, а во-вторых, они предусмотрительно делятся припасами с паном полковником, и поэтому тот их защищает.

– Чудны дела твои, господи, впрочем, каждому свое. А чем же поддерживаете свои силы вы, святой отец?

– Иногда мне из христианского милосердия присылают немного еды высокородные шляхтичи. Иногда делятся жолнежи. Но главное – силы мои питает господь!

– Аминь, – заключил я слова монаха. – Где мое оружие?

– Вам нельзя сейчас вставать, сын мой…

– Мне нельзя сейчас лежать, святой отец, – перебил я его и повторил свой вопрос: – Где мое оружие?

– Вот лежит ваша перевязь со шпагой и кираса, ничего другого при вас не было, когда вас принесли.

– Пока и этого довольно, – отвечал я. – Я должен увидеть коменданта – где он?

– Увы, с тех пор как ясновельможный пан гетман Гонсевский покинул нас вместе с самыми боеспособными войсками, комендантом является полковник Струсь. И если вам угодно, то я провожу вас к нему.

Пока мы шли к полковнику, я усиленно озирался по сторонам. Раньше мне не доводилось бывать в столице нашей Родины, и кремль я видел только на картинках. Может, оно и к лучшему, потому что виденное мной весьма отличалось от картин будущего. Во-первых, на кремлевских башнях не было привычных готических шпилей. Они появились гораздо позднее, а пока башни покрывали простые крыши, крытые дранью. Во-вторых, многие известные сооружения еще не были построены, а построенные прежде еще не снесены. Наконец мы подошли к апартаментам гетмана, расположившегося в великокняжеском дворце. Непосредственно занятые Струсем и его приближенными покои содержались в относительном порядке, но вот ведущие к ним помещения и коридоры были совершенно разграблены. Большинство окон выбито, отсутствовали многие крыши, и наличествовали явные следы пожаров.

Когда я пришел, полковник уже был на ногах, и после недолгого ожидания нас проводили к нему.

– О, благородный рыцарь! – немного выспренно начал он разговор. – То, что вы сделали, достойно героев античности! У меня нет слов, чтобы выразить свое восхищение вашей храбростью! Назовите мне ваше имя, чтобы я знал, кому так сильно обязан.

– Меня зовут фон Кирхер, пан полковник, но неужели такое ничтожное количество продовольствия может вызвать такое восхищение? – удивленно спросил я его.

– Увы, вы, очевидно, плохо понимаете, в какой отчаянной ситуации мы оказались. Самые доблестные шляхтичи давно покинули нас, а оставшиеся – это просто отбросы, – усталым голосом проговорил перешедший на нормальный язык полковник. – Если гетман нас не выручит, мы обречены.

– Именно об этом я и хотел с вами поговорить, пан полковник. Как вы, вероятно, знаете, вчерашний бой не увенчался успехом, но завтра, точнее уже сегодня, гетман снова атакует, и если вы ударите ему навстречу, то московитам не устоять.

– Простите, мой друг, я вполне понимаю, что вы хотели сказать этим, но мы вчера попытались оказать помощь, и это едва не кончилось катастрофой. Мои жолнежи голодны, деморализованы и совершенно небоеспособны. А почему гетман послал нам так мало продовольствия?

– Я не посвящен во все подробности, но, очевидно, гетман поздно узнал об успехе Невяровского и послал только тех, кого успел. Нас было десять человек на пяти возах, однако прорваться посчастливилось только мне. Но неужели нельзя ничего сделать? Раздайте своим людям по пригоршне сухарей, чтобы поддержать их силы, и пообещайте, что завтра они будут жрать в три горла!

– Месяц назад из этой затеи что-нибудь и получилось бы, но сегодня боюсь, что нет.

Так ничего и не добившись, я вышел в сопровождении монаха. На завтрак полковник меня не пригласил, а пустой желудок поспешил напомнить своему обладателю, что его было бы нехудо чем-то заправить. В самом деле, накануне я весь день отбивал вражеские атаки на свой острожек, и нормально поесть времени и возможности просто не было. Потом случился совет у Пожарского, и тоже было не до того. Минин, правда, обратил внимание на мой вид и сунул мне что-то в руки что-то съестное, прежде чем усталость окончательно свалила меня. Не помню, съел я это или нет, но сейчас с удовольствием навернул бы.

– Господин фон Кирхер, вам, очевидно, негде остановиться? – прервал мои размышления монах.

– А что? Будь я проклят, если собираюсь здесь остановиться! – буркнул я в ответ. – Ох, простите, святой отец, я вовсе не хотел богохульствовать в вашем присутствии. Да, вы правы, я здесь совсем один, и мне некуда пойти.

– Вы можете остановиться у меня, по крайней мере пока не найдете себе товарищей.

– Товарищей?

– Ну да, все жолнежи объединяются в товарищества, внутри которых у них общий стол, добыча и прочее. Иначе выжить совсем трудно. Но, умоляю вас, будьте осмотрительны при выборе друзей.

– Что вы имеете в виду, святой отец, кстати, а как вас зовут?

– Можете называть меня «отец Тео», а имею я в виду, что в последнее время в гарнизоне происходят весьма странные вещи.

– Странные вещи, отец Тео?

– Да, мне прискорбно говорить об этом, но я сам видел разрытые могилы.

– Вы имеете в виду…

– Я имею в виду, что непрерывные лишения ослабили веру в нестойких душах. И боюсь, что дальше может быть только хуже.

– Что же, святой отец, я с удовольствием приму ваше предложение, но все же надеюсь, что надолго здесь не задержусь.

– Я тоже надеюсь, что католическому войску удастся сломить сопротивление схизматиков, прежде чем случится что-то совсем страшное, и господь не позволит своим верным слугам пасть в пучину греха.

– Аминь!

Проговорив это и не забыв осенить себя крестным знамением на католический манер, я машинально сунул руку в карман и, к своему удивлению, вдруг нащупал там изрядно засохшую краюху хлеба, очевидно оставшуюся от того, что дал мне накануне Минин. Озадаченно глядя на получившийся сухарь, я перевел глаза на отца Тео и невольно вздрогнул. Осунувшееся лицо священника выражало такую невыносимую муку и одновременно вожделение, что на него было больно смотреть. «Блин, да он же чертовски голоден!» – подумал я, а ведь несмотря на это оказывал мне помощь, полагая раненым. С усилием разломив краюху, я спрятал половину назад, а оставшееся протянул ему.

– Возьмите, отец Тео, вам это нужнее.

Монах уже справился с минутной слабостью и попытался отказаться, но я, не слушая его возражений, вложил ему в руки сухарь.

Устроившись в келье отца Тео, я отправился на стены, посмотреть на разворачивающееся сражение. Поднимавшиеся за Москвой-рекой клубы порохового дыма и отдаленные раскаты пушечных выстрелов показывали, что началась упорная битва между ополченцами и войсками Ходкевича. «Кой черт принес меня сюда», – подумалось мне. Струсь спрятал привезенные сухари и начнет их раздавать только в самом крайнем случае. Да еще, пожалуй, небольшими порциями, так что, скорее всего, быстро выяснит, что они отравлены. И до той поры мне надо исчезнуть, так сказать, во избежание. Дернул же черт проклятых жолнежей выносить мою тушку с поля боя. Вокруг меня толпилось немало поляков и литвин, также напряженно всматривающихся в происходящее в Замоскворечье. Мое внимание привлек один из них – небольшого роста, с невзрачным безбородым лицом, шнырявший от одного шляхтича к другому и предлагавший купить пистолет. Привлекла меня эта картина прежде всего потому, что пистолет этот был моим. Поймав совершенно крысиный взгляд продававшего, я попытался улыбнуться ему самой открытой улыбкой, на какую только был способен. Очевидно, получилось плохо, ибо крысомордый, запнувшись на ходу, круто развернулся и направился к идущей вниз лестнице внутри башни. Я тоже потерял интерес к происходящему за стенами и немедленно двинулся за ним. Увы, крысомордый лучше меня ориентировался на местности и непременно удрал бы, если бы я не догадался вытащить из кармана оставшуюся часть сухаря и не показал ему, когда он в очередной раз обернулся. Продавец ворованных пистолетов очередной раз запнулся и остановил свой бег. Я же демонстративно развернулся и, сунув сухарь обратно в карман, пошел, делая вид, что прогуливаюсь. Роли поменялись, и теперь я шел впереди, а за мной семенил крысомордый.

У кремля довольно большая территория, и помимо дворца, церквей, палат патриарха и теремов, приказов, там еще куча всяких строений, составляющих все вместе изрядный лабиринт. Забираться туда, не зная хорошенько всех входов и выходов, было верхом безрассудства, и потому я остановился, повернув за первый же угол. Мой преследователь не заставил себя ждать и вскоре выглянул из-за угла, пытаясь разглядеть, куда я направился. Предосторожность эта не имела последствий, ибо я тут же, угостив крысомордого кулаком, подтащил его за шиворот к себе.

– Дружок, тебе разве не говорили в детстве, что брать чужое нехорошо?

– Ой, пустите, ваша милость, что я у вас взял?

– А этот добрый пистоль тебе, верно, от бабушки в наследство достался?

– Пустите! Не знаю я ничего, этот пистоль мне дал десятник и потребовал, чтобы я его на еду выменял, а не то, говорит мне, самого меня съест! Ну, пустите, а. Чего я вам сделал?

– И что, твой десятник действительно такой, что может съесть?

– О, еще как, пан Войкович и не такого, как я, съест и не поперхнется!

– И много ли ты хочешь за мой пистоль?

– Не знаю, а только того сухаря, что показала ваша милость, маловато.

– Такого славного сухаря маловато за зачуханный пистолет? Да вы, как я погляжу, тут в кремле совсем зажрались!

– Грех смеяться вашей милости, а я уже три дня ничего не ел!

– Врешь, максимум два, для трех у тебя морда больно лоснится. Не удивительно, что твой десятник хочет тебя съесть. Ладно, как я понимаю, ты и твой десятник тащили меня внутрь, когда я прорвался к вам на возке с сухарями?

– Так и есть, ваша милость!

– И чего же вы утащили мои пистолеты, а не мешок с сухарями из возка?

– Я хотел, точнее пан Войкович мне велел, но мне не удалось. Поэтому пан Войкович сильно на меня разозлился и сказал, что непременно убьет меня, если я не добуду съестного.

– Любопытно, а ты видел, куда утащили этот возок?

– Конечно, как и все, что удавалось раздобыть в вылазках, в кладовые посольского приказа, только его хорошо охраняют.

– Кого его?

– Посольский приказ, конечно.

– А как ты думаешь, если там случится пожар, продовольствие будут спасать?

– Конечно будут.

– И, наверное, там случится суматоха, в которой ловкий человек сможет поживиться?

Сказанное мной потихоньку проникло в не слишком обремененную мозгами голову, и взгляд его загорелся. Пока мы говорили, я успел хорошо разглядеть незадачливого продавца моего пистолета. Пожалуй, он не был «крысомордым», просто лицо его сильно осунулось, а голод придал глазам бегающее выражение. Потертый кунтуш был с чужого плеча, или же его хозяин сильно похудел за последнее время. В другое время я, может, даже пожалел бы незадачливого гайдука, но сейчас просто и незатейливо ударил его под дых, и пока он разевал рот от одышки, отобрал пистолет, пороховницу и сумку для пуль.

– Еще раз встречу – убью! – посулил я убогому. – Совет, который я тебе дал, сможет при некоторой удаче спасти твою трижды никчемную жизнь, а теперь проваливай, пока я не передумал.

Выйдя из переулка первым, я продолжил свою прогулку, отдаляясь постепенно от палат. В этой части кремля, очевидно, прежде жили бояре, приближенные к царю. Во всяком случае, застроены они были именно теремами с большими дворами и высокими воротами. Поглядев на эту средневековую «Рублевку», я собирался было уйти, но обратил внимание на паренька, с трудом волокущего кувшин на перевязи. В таких кувшинах обычно, как это ни странно, носили воду. То есть странно это было для меня, привыкшего, что по воду ходят с ведрами, а для жителей нынешней Руси это было совершенно обычным делом. Несущий воду парень, как видно, совершенно выбился из сил и в изнеможении присел, придерживая руками свою ношу. Не знаю, что меня дернуло заговорить с ним, но я спросил его:

– Умаялся?

Тот, видимо только что заметивший меня, вздрогнул и, не ответив, лишь коротко кивнул. Приглядевшись к нему внимательнее, я увидел, что он невысок ростом, одет нельзя сказать чтобы богато, но вполне прилично. Лицо его было не то чтобы глуповатым, скорее выдавало человека не слишком сообразительного. И слишком голодным он не выглядел.

– Куда путь держишь, добрый молодец? – вновь спросил я его.

– Домой иду, – чуть испуганно отвечал он мне.

– Ты здесь живешь?

– У дядюшки, – последовал такой же короткий ответ.

– Ну ладно, иди, – потерял я интерес к немногословному собеседнику.

– Иду, – с готовностью отозвался тот и сделал попытку подняться на ноги, подхватив при этом кувшин, но тут же со стоном опустился обратно и неожиданно жалобно сказал: – Ноги болят!

– Куда же тебя понесло, такого колченогого?

– Водицы матушке набрать, – последовал ответ.

– А что, больше некому?

– Холопы дядюшкины нерадивы и если он не повелит, то и шагу не ступят. Да еще прекословят всяко и ругаются неподобно, когда он не слышит, – со вздохом поведал мне незадачливый водонос. – А дядя хоша и не откажет, а потом бывает, попрекает всяко.

– Горе ты мое луковое, давай кувшин, помогу. Куда идти-то?

– Да тут недалеко, – оживился паренек и заковылял, показывая мне дорогу. – Вот тут калитка малая в тыне.

Пройдя сквозь незапертую калитку незамеченными, мы прошли через черный ход в довольно большой терем и, пройдя переходами, скоро оказались в не слишком большой горнице, где нас встретила мать моего нового знакомого.

– Охти мне, Мишенька! – заохала дородная женщина средних лет, одетая во все черное. – Где же ты был, неразумный?

– Матушка, я воды принес, – отвечал паренек со всей возможной кротостью.

– Чего удумал, болезный! Мало ли холопей у дяди твоего, что ты ножки бьешь!

– Не хочу от дяди ничего! – неожиданно твердо ответил Миша. – Мне вот друг помог.

Женщина, хлопочущая вокруг сына, как наседка, обратила наконец внимание на меня, и в глазах ее мелькнул ужас.

– Немец! – только и смогла она сдавленно произнести, начав мелко креститься.

– Не бойтесь меня, – попытался я ее успокоить. – Я не причиню вам зла, хотя, Миша, твоя мама права. Такие прогулки могут быть небезопасны.

Ответом мне была только наивная, я бы даже сказал совершенно ангельская, улыбка моего нового знакомого. Невольно улыбнувшись в ответ, я покачал головой.

– Ты, Миша, все же не ходи один, далеко ли до беды. Поляки сейчас голодные и оттого злые, как собаки. Того и гляди покусают, и это я не шучу.

– А ты тоже злой? – немедленно последовал вопрос.

– Я? Пожалуй, что нет, по крайней мере, не сегодня. Но это не значит, что тебе не следует бояться незнакомцев.

– Послушай, что тебе человек говорит! – подала голос, видимо, немного успокоившаяся мать Миши. – Виданное ли дело ходить одному, да еще по воду!

– А как тебя зовут? – последовал еще вопрос проигнорировавшего нотации подростка.

Не улыбнуться этой непосредственности пополам с наивностью не было никакой возможности.

– Меня зовут Иоганн, по-вашему – Иван, – отвечал я Мише. – Но можешь звать меня Ганс или Ваня, как тебе удобнее.

– А ты хочешь есть?

– Хочу, но мне кажется, если ты будешь раздавать еду всем подряд, то тебя не похвалят ни матушка, ни дядя.

Мишина мама выражала всем лицом полное согласие с моими словами, но у Миши, очевидно, было на этот счет свое мнение. Проковыляв в закрытую занавеской часть горницы, он выволок оттуда горшок, накрытый чистой тряпицей, и поставил его на стол.

– Вот, еда у нас есть, только воды не было, а матушка хотела…

– Миша! Да что ты меня конфузишь! – перебила мать словоизлияния своего непутевого сынка. – Ладно, иноземец, садись поешь, чего уж там.

Я хотел было гордо отказаться, но заурчавший живот громко запротестовал против такой глупой гордости, и я, не чинясь, сел за стол. Увидев недовольно сжатые губы Мишиной мамы, я сложил руки и пошевелил губами, делая вид, что читаю приличествующую случаю молитву, после чего взялся за ложку и моментально смел все, что было в горшке.

– Спасибо вам, добрые люди, – поблагодарил я, встав из-за стола, Мишу и его матушку.

– На здоровье, – усмехнулась она, – спасибо, что привел моего непутевого домой живым и невредимым.

– А ты еще придешь? – спросил меня мой новый знакомый.

– Это вряд ли! – раздался за спиной густой бас.

Обернувшись, я увидел крепкого бородатого мужчину в долгополой ферязи, из-за плеча которого выглядывали слуги.

– Ты кто такой будешь, мил человек?

Здраво рассудив, что схватиться за пистолет или шпагу всегда успею, я церемонно поклонился боярину, а в том, что это именно боярин, не было никаких сомнений, и представился:

– Меня зовут Иоганн фон Кирхер, я офицер короля Сигизмунда.

– Ну-ка пойдем отсюда, поговорим, откуда ты такой красивый взялся. Я местных офицеров всех знаю, а тебя не встречал.

– Я только вчера попал в кремль, – отвечал я, выходя вслед за боярином.

– Поди, вместе с теми оглоедами, что пришли на подмогу, а не принесли с собой ни сухаря, ни малости круп? Хороша подмога, нечего сказать, а откуда ты наш язык знаешь?

– Я был как раз на телеге с припасом, – отвечал я, игнорируя второй вопрос боярина.

– Ну, хоть один умный человек попался, хотя, видать, не совсем, если еды привез, а сам голодным остался. Ты ведь потому здесь побираешься? Ну да ладно! Чего там гетман, скоро ли пробьется в кремль?

– На все воля божья!

– Чего ты как батюшка заговорил, у меня вон брат целый митрополит, а я господа всуе не поминаю! Говори толком, скоро ли пробьется к нам гетман?

Меня немного разозлила настойчивость боярина, но ответить ему «хрен дождетесь» было бы верхом неосторожности, и я просто развел руками.

– Не знаешь! Никто не знает! И чего теперь делать?

– Бежать!

– Что?

– Бежать, говорю! Если гетман сегодня или завтра не пробьется, жолнежи от голода с ума начнут сходить, и Струсь их вряд ли сможет остановить их, даже если захочет.

– Да ты, немец, в уме ли? Как отсюда бежать, куда?

– Думай, боярин, припасов, поди, мало уже осталось – вот и отдай их полковнику за выход. Если сейчас выйдешь, может, ополченцы и простят, они и не таких прощают. А вот если приступом кремль возьмут, тогда резня будет, тут уж как повезет.

– А ты, немец, не боишься таковые разговоры вести, – а ну как я полковнику про то расскажу?

– А кто нас слыхал? Ну а коли и донесешь, то я тебе, боярин, при полковнике в рожу плюну и скажу, что в первый раз вижу.

– Экий ты какой прыткий, а если я кликну…

– То я тебе брюхо прострелю, – перебил я боярина, уткнув ему в живот ствол пистолета. – Чего шумишь, боярин? Ты меня спросил – я тебе сказал. А как поступить – тут уж сам думай, вон у тебя голова какая большая! А покуда пойдем, боярин, проводишь меня, загостился я что-то. И слугам скажи, чтобы не дергались, а то мало ли, палец дрогнет или еще какая напасть.

Пока боярин, опасливо косясь на мой пистолет, провожал меня, словно дорогого гостя, в моей голове крутилась какая-то мысль, которую я никак не мог ухватить за хвост. Наконец, когда я уже выходил за ворота, в голове будто щелкнуло, и я, развернувшись к боярину, спросил:

– Так ты, боярин Романов, что ли?

– Ну да, Иван Никитич я.

– Чудны дела твои, господи!

– Это ты к чему, немец?

– Да так, – буркнул я в ответ и добавил про себя: «Не везет России с царями».

К вечеру шум боя в Замоскворечье стал стихать. Шляхтичи и жолнежи в тоске расходились со стены, поскольку стало понятно, что сегодня помощи они не получат. Многие из них отправились к отцу Тео, чтобы получить утешение. Другие собирались в кучки и что-то горячо обсуждали. В одной из таких групп я увидел давешнего гайдука, что-то пытающегося сказать своим товарищам, но то и дело получающего тумаки от своего рослого товарища.

– Это ты десятник Войкович? – громко спросил я, подойдя к гайдукам.

– Ну я, а тебе-то что? – немедленно ответил здоровяк, повернувшись ко мне.

– Да ничего, просто я хотел донести полковнику, что у меня какой-то негодяй украл пистолеты, пока я доставлял ему продовольствие, но не знал, на кого показать. Теперь знаю.

– Что ты несешь. Не знаю я ни про какие пистолеты!

– Ну не знаешь так не знаешь, а где находится кладовая посольского приказа, тоже не знаешь?

– Значит, Яцек мне не соврал, когда говорил, что…

– Да, не соврал. Только у тебя ничего не получится, десятник.

– Это еще почему?

– Потому что этот приказ хорошо охраняется, и тебе не удастся туда пробраться. А пожар такой, какой нужно, тебе не устроить.

– Какой нужно?

– Да надо, чтобы было много дыма, дабы мешки с припасами стали выносить. Но чтобы не начался настоящий пожар, иначе тут все сгорит и жить вам будет негде.

– А почему ты хочешь разграбить этот склад?

– А потому что мне обещали щедрое вознаграждение, если я доставлю этот чертов воз в кремль! И что же, я выполнил свою часть уговора, а все еще беден как церковная мышь, к тому же я скоро вынужден буду голодать, а этого мне уж совсем бы не хотелось!

Ближе к полуночи, когда большинство обитателей кремля уже спали, часовые, караулившие подвалы посольского приказа, почуяли дым. Встревожившись, они стали осматриваться и обнаружили, что огонь горит в верхней клети. Караульные тут же подняли тревогу, и ночь разорвал тревожный бой колокола. Одни жолнежи кинулись тушить, пока пожар не перекинулся на другие здания, другие тем временем спасали от огня драгоценное продовольствие. Утром выяснилось, что в поднявшейся суете несколько мешков пропало. Полковник Струсь попытался произвести расследование пропажи, но безрезультатно – удалось найти лишь веревку, связанную из вожжей и спускавшуюся с кремлевской стены, и убитого часового. Однако вскоре после этого среди солдат гарнизона начался мор. То в одном, то в другом месте стали находить умерших со странными признаками.

Все это я узнал гораздо позже, а тогда, едва началась суматоха, я уже был на стене. Внимание часовых было привлечено происходящим внутри, а не снаружи, и я, привязав веревку к зубцу, стал спускаться. Веревку для меня изготовили люди Войковича, не зная, для чего она мне понадобится. Проникнуть в здание приказа труда не составило: часовые охраняли только подвалы и наружные лестницы. Однако внутри было множество переходов, контролировать которые было просто нереально. Сложно было развести огонь, не привлекая к себе внимания, стуком кремня по кресалу. Но эту проблему я решил с помощью горящей лампады, загодя украденной по такому случаю и спрятанной от посторонних глаз в шляпе.

Увы, длина веревки была явно недостаточной, а темнота не позволяла определить, насколько. Повисев некоторое время в неизвестности, я вспомнил все молитвы, которые знал, и разжал руки. Приземление заставило вспомнить все ругательства. С сожалением констатировав, что второй список получился гораздо длиннее, я где ползком, где шагом поковылял к берегу Неглинной. Осторожно, чтобы не выдать себя плеском, войдя в воду, я тихо поплыл, закрепив на надутом бурдюке перевязь со шпагой и пистолет. Найти целый бурдюк, к слову сказать, было совсем не просто. Голодающие солдаты усердно резали на ремни всю доступную им кожу, пытаясь выварить хоть что-то съестное. Вода, показавшаяся сначала теплой, постепенно стала вытягивать из меня тепло, и вскоре я стучал зубами так, что казалось, меня слышат на обоих берегах. Не помню, сколько времени я плыл вдоль реки, стараясь отплыть подальше от кремля, пока ноги не стали цепляться за дно. Судорожно упираясь в ил ногами, я вскоре выбрался на довольно топкий берег и в полном изнеможении упал на него. Последнее, что я запомнил, – это склонившееся надо мной усатое лицо. «Казак?» – успел я подумать, прежде чем впасть в забытье.

Очнулся я уже днем от того, что в воздухе невыносимо пахло кашей. Осторожно приоткрыв глаза, я понял, что лежу на возу, накрытый какой-то рогожей. Болела ушибленная во время падения нога, но, в общем, терпимо. Рядом потрескивали дрова в костре, над которым стоял таган с изрядным котлом. Сводящий меня с ума запах доносился как раз оттуда. Кашеварил какой-то щуплый паренек, в котором я узнал своего давешнего знакомого – Мишку Татаринова. Увидев, что я очнулся, он тут же закричал:

– Дядька Лукьян, князь очнулся!

– Чего орешь, оглашенный? – беззлобно пробурчал старый казак и, посмотрев на меня, сказал: – Здорово ночевал, князь!

– Слава богу, – отвечал я, припомнив, как в таких случаях говорили казаки.

– То-то, что слава богу – ты, князь пресветлый, как в реке-то оказался?

– По глупости, ходил до девок гулящих – и в воду упал.

– Веселый ты человек, князь, – засмеялся казак, – только вот хорошо, что с рядом с часовыми Мишка оказался и признал тебя, прежде чем они прибили, да меня кликнул. А то бы ты сейчас апостолу Петру шутки шутил.

– Я ж и говорю, что по глупости!

– Ладно, живой – и слава богу, есть-то будешь?

– Коли дадите, то поем, нальете – так и выпью.

– Ну, точно тебя казак воспитывал!

Тем временем Мишка набрал в плошку варева из котла и с улыбкой подал мне. Я, не чинясь, принял посуду и стал, обжигаясь, отхлебывать. Называлось это блюдо саламатой и больше всего походило на вареный клейстер с салом, но мне с голодухи показалось необычайно вкусным. Не успел я расправиться со своей порцией, как появились несколько всадников, в которых я узнал Аникиту с Казимиром и Анисимом.

– Ты посмотри! – воскликнул Вельяминов. – Мы его обыскались, все глаза проглядели, а он у казаков саламату хлебает!

Анисим с Казимиром помалкивали, но всем своим видом выражали солидарность с ним. Я в ответ не нашел ничего лучше, как пожать плечами и продолжать прием пищи, что еще более возмутило Аникиту.

– Князь! У тебя совесть есть? Какая нелегкая тебя в кремль понесла, нешто без тебя не справились бы?

– Ну ладно тебе, будет! – отставил я плошку, дохлебав свой немудреный завтрак. – Получилось так, не хотел я. Сами-то как?

– Да что мы? Бились вчера весь день, совсем было одолевать стали литва и ляхи, да Кузьма Минич повел нас в обход через Москву-реку – и ударили латинянам в бок, а там и казаки подоспели.

– Казаки?

– Ну да, – вступил в разговор Лукьян, – князь Трубецкой не хотел, так наши атаманы повздорили с ним и ударили по ляхам.

– Ишь ты, одолели, значит, а обоз литовский как же?

– Так гетман с ним в Москву вошел, а как погнали его, так пришлось бросить.

– Преследовали?

– Нет, воеводы не дали, сказывали, что в один день две радости не бывает. А чего там в кремле?

Услышав вопрос, все собеседники и подошедшие казаки придвинулись и стали внимательно слушать.

– Голодно там, как гетман уехал, заправляют там полковники Струсь и Будило, да только не больно их слушают. Сам не видал, а сказывали, что некоторые жолнежи от голода до людоедства дошли.

– Дела-а… – протянул Аникита. – И скоро ли латиняне, прости господи, передохнут?

– Кто их знает, а только многие из них духом упали и вряд ли сильно сопротивляться будут, так что надо на приступ идти.

– Не согласятся воеводы: без пушек не сладить, а из пушек по царским палатам бить никак нельзя.

– А вот это мы еще посмотрим!

– Ну, все, погостили – и будя, – прервал меня Вельяминов, – поехали, князь, домой. Спасибо вам, казаки, что нашли его да весточку не мешкая передали. Век не забуду!

Уже садясь на приведенного коня, я вновь увидел Мишку Татаринова, надо было как-то отблагодарить парня, и я подал ему свой пистолет.

– Держи, казак, пригодится.

– Да я покуда не казак, – засмущался парень.

– Бог даст, будешь не только казаком, но и атаманом.

Вельяминов оказался прав. Ни бояре, ни Трубецкой, ни сам Пожарский не согласились штурмовать кремль в опасении разрушить свои святыни. Мой рассказ о голоде среди кремлевского гарнизона только укрепил их в решении ждать полного истощения сил врага и капитуляции. С одной стороны, резон в этом был – гетман ушел, потеряв много людей и почти весь обоз, и не представлял немедленной угрозы, так что время у ополчения было. С другой стороны, это время можно было использовать куда продуктивнее. Но, так или иначе, все мои доводы разбились об упрямство русских военачальников. Ополчение еще плотнее обложило попавшего в западню врага и терпеливо ждало, когда силы его иссякнут.

Впрочем, я не терял времени даром. Утро мое, как правило, начиналось с того, что я подбирался то с одной, то с другой стороны к кремлю и, выследив неосторожного часового, снимал его из своей винтовки. Ополченцы и казаки с интересом следили за мной, и если моя охота заканчивалась удачей, восторженно приветствовали мой успех. Показав свое искусство и завязав с его помощью знакомство с осаждающими, я заводил разговор о том, кого выберут царем после изгнания поляков и какая хорошая наступит после этого жизнь. Надо сказать, большинство ополченцев стояли за то, чтобы выбрать «природного государя» из своих. Иноземные королевичи восторга не вызывали совершенно. Я поначалу пытался рассказывать о выдающихся достоинствах Карла Филиппа, но без успеха. Слава богу, хоть в рожу дать не пытались. Героическая оборона Чертольских ворот под моим началом все же принесла мне определенный авторитет среди ополченцев. Так что мне скоро пришлось сменить тактику и просто слушать, кого бы люди хотели видеть царем, а затем запоминать, за что его ругают противники. Пытался я и завязать более тесные знакомства с боярством. Тут дело обстояло хуже. Все же для них я был просто заезжим иностранцем. Подумаешь, стреляю хорошо и на шпагах ловок – видали мы таких! С Вельяминовым дружу? Да кто он такой, этот Вельяминов! С королями заморскими в родстве? Да где вы видали таковых королевских родственников! Ни свиты при нем, ни войска справного. Пиров не устраивает, прихлебатели рядом не вьются, одет и то с чужого плеча!

Однажды я возвращался с одной такой встречи в сопровождении пары рейтар. Аникиту Пожарский услал с каким-то поручением в Ярославль, Анисим со своими стрельцами был в карауле, а бедного моего Казимира взяли в оборот монахи и усердно готовили к выполнению торжественного обета, то есть к принятию православия. Я был предоставлен сам себе и ехал, о чем-то задумавшись, не обращая особого внимания на окружающих. Раздавшийся рядом крик вернул меня к реальности.

– Куда скачешь, нехристь! – кричала на меня невесть откуда появившаяся пожилая монахиня. – Того и гляди затопчешь конем!

Две ее товарки отмалчивались, но тоже поглядывали неодобрительно.

– Что ты так кричишь, матушка? – спросил я старуху. – Я, может, и не вашей веры, но я христианин и сражаюсь за правое дело, когда многие православные воюют на другой стороне. Простите меня, добрые женщины, если я вас чем обидел, но ей-богу вы зря на меня ругаетесь. Конь мой хорошо выезжен и на человека никогда не наедет, разве если он сам под копыта кинется.

– Чего пристали к князю! – закричал тут же один из моих провожатых, настроенный куда менее миролюбиво. – Хотите милостыни, так просите, а не лайтесь!

– Конец света! – не осталась в долгу старуха. – Немец к монашкам с вежеством обращается, даром что еретик, а православный – нет бы помочь святым людям…

– В какой помощи вы нуждаетесь? – прервал я перепалку.

– Добрый господин, – вступила в разговор еще одна монахиня, – из монастыря ушла одна наша сестра. Она не в себе и может нанести себе вред. Мы всюду ищем ее и очень беспокоимся.

– Увы, матушка, – учтиво отвечал я ей, – мы не видели нигде не только монахини, но и вообще женщин. Так что мы не сможем вам помочь, уж простите.

– Благослови вас бог, добрый господин.

Оставив монашек позади, мы продолжили путь. Дело шло к ночи, и мы торопились, подгоняя своих лошадей.

– Княже, – обратился ко мне один из рейтар, – скоро стемнеет, давай срежем путь, так будет быстрее.

– А не заплутаем? Дороги здесь после пожаров не больно хороши.

– Нет, княже. Я знаю дорогу.

Мысль быстрее попасть в свой шатер показалась мне соблазнительной, и я согласился. Эта часть Москвы особенно сильно пострадала от пожаров, и нам пришлось ехать по пепелищу, которое мы, впрочем, скоро миновали. Уже показался наш лагерь, когда захромал мой конь.

– Тьфу ты, пропасть, только этого не хватало! – выругался я.

– Не ругайся, князь, дай лучше я посмотрю, авось поможем твоему горю, – отозвался предложивший срезать путь.

Пока рейтары осматривали моего Росинанта, я отошел осмотреться. Дома в этой части города были относительно целыми, но жители покинули их и еще не вернулись. Я немного прошелся вдоль того, что осталось от улицы, наблюдая следы разрушений. Вот поваленный забор. Вот от избы остался лишь нижний венец, остальное, как видно, разобрано для строительства многочисленных острожков. Другая почти цела, но нет крыши. Я пытался определить, чем занимались жители этих домов, прежде чем их вынудили покинуть свое жилище, но не слишком преуспел. Собравшись уже было вернуться к своим спутникам, я краем глаза заметил какое-то движение в соседнем дворе и, схватившись за пистолет, кинулся туда.

– А ну стой! – воскликнул я.

– Nicht schießen^[55], – прошептали в ответ.

Передо мной стояла молодая женщина в черной одежде, очевидно монахиня, но с непокрытой головой. Впрочем, отсутствие платка еще более выдавало ее, поскольку волосы были довольно коротко для данного времени острижены.

– Ты чего по-немецки говоришь, я к тебе вроде по-русски обратился?

– Так одет ты как немец! – отвечала мне незнакомка.

– Это ты из монастыря убежала?

– Не убежала, а ушла! – твердо отвечала мне девушка. – Дело у меня есть, как сделаю, так вернусь.

– Эва как! А какое дело?

– Тебе что за печаль?

– Духовник на меня епитимью наложил, велел девам, в монастырь силой отданным, помогать. Как, говорит, десятерым поможешь, так грех с тебя и снимется. Девяти я уже помог, а вот десятой не могу найти, хоть плачь.

– Вот болтун, – с досадою сказала девушка, – а с чего ты взял, что меня силою в монастырь отдали, может, я сама ушла?

– Не похожа ты, красавица, на инокиню. Взгляд у тебя не тот.

– Много ты понимаешь, иноземец…

– Много не много, а вот то, что люди мои тебя в монастырь отвезут, если заметят, знаю наверняка. Так что ты схоронись, девица-красавица, а я, как стемнеет, сюда приду. Еды тебе принесу какой-никакой. Ну и подумаем, как помочь твоему делу.

– А не выдашь меня?

– Сказано тебе – епитимья у меня… – повторил было я, но увидев, как нахмурилась девушка, перестал ерничать и просто сказал: – Хотел бы выдать – ты бы уже связанной поперек седла лежала, а мои люди тебя в монастырь везли.

– Ну, все, княже, можно ехать! – услышал я голос своих спутников.

– Иду, – отозвался я и, обернувшись к новой знакомой, добавил: – Дождись меня, а покуда прячься. Честью клянусь, что не сделаю тебе худого и не стану удерживать, если уйти захочешь.

Вернувшись в лагерь и отпустив провожающих, я быстро собрал в узелок все, чего нашел съестного, и, подхватив оружие, вышел из шатра вон. Часовые, караулившие лагерь, привыкли к моим частым отлучкам и не обратили на мой уход внимания. Осторожно ступая в темноте, я шел к тому месту, где оставил таинственную монашку. Лишь неверный свет звезд и убывающая луна немного освещали мой путь, и я ухитрился добраться до места, не свернув себе шеи. Впрочем, то ли это место, было не очень понятно. Я несколько раз подавал голос, пытаясь привлечь к себе внимание, но лишь тишина была мне ответом.

– Ушла, – вздохнул я и присел на поваленный забор, отставив в сторону узелок. – Эх, даже имени не спросил!

– А на что тебе мое имя? – раздался почти над ухом тихий голос. С большим трудом я удержался от того, чтобы подпрыгнуть в испуге, и, не поворачивая головы, ответил:

– Знал бы, кого в молитвах поминать.

– Что-то ты не больно на молельщика похож!

– А на кого похож?

– Да ни на кого, немец да и немец. Непонятно только, хитрый или глупый.

– Глупый, наверное.

– И то верно. Пришел ночью один, не испугался нечисти ночной.

– Какой еще нечисти?

– Упырей, скажем, оборотней…

– Ну, этим меня не испугать, я и сам оборотень хоть куда, а упыри меня и вовсе стороной обходят.

– Оборотень, говоришь, а люди твои сказывали – князь?

– Ага, сегодня князь, завтра рейтар, вчера вот пушкарем был. А вообще я принц заморский – Бова-королевич, слыхала?

– Молод ты, чтобы славным рыцарем Бэвом из Антона^[56] быть.

– Ты посмотри, какие монашки в Новодевичьем монастыре образованные!

– А ты думал дуру деревенскую встретить?

– Есть такой грех, с дурами-то оно завсегда проще! Ладно, хорош препираться, ты это, есть, поди, хочешь? На-ка вот. – И протянул ей с этими словами узелок.

– Благодарствую.

Наблюдая, как моя новая знакомая ест, я размышлял, что делать дальше. Выдавать ее монашкам не было ни малейшего желания. Оставить у себя беглую монахиню тоже было верхом глупости. Конечно, во время смуты случалось всякое, но подобный афронт в ополчении вряд ли воспримут с пониманием. Это не тушинский лагерь, где иной раз творилось черт знает что. Не говоря уж о том, что она сама вряд ли останется. Очевидно, то, что я долго находился среди военных, лишенный женского внимания, к которому, чего греха таить, привык, сыграло со мной злую шутку. Дело в том, что беглая монашка показалась мне чрезвычайно красивой. Умом я понимал, что вижу перед собой обычную девушку, на которую в иной ситуации, возможно, не обратил бы ни малейшего внимания, но, глядя на нее, я ощутил, что сердце забилось быстрее. Каждый жест казался полным неизъяснимой прелести, глаза невозможно лучистыми, а волосы волнующими. Мой восторженный взгляд, очевидно, не остался незамеченным, и девушка, прекратив есть, с явной опаской посмотрела в мою сторону.

– Ты чего?

– Ничего, смотрю просто. Ты сыта? Тогда рассказывай, что за дело у тебя, может, помогу чем.

– Ничем ты не поможешь мне, иноземец. Грех на мне, есть у меня ребенок, которого я не видела давно. Не хочу в затвор уходить, пока не увижу его хоть раз.

– Так ты вдова?

– Нет, не довелось мне быть мужней женой.

– Бывает. Ты любила его?

– Нет, он взял меня силой.

– Стало быть, твоей вины в случившемся нет, но ты полагаешь, что на тебе грех. И хочешь увидеть своего дитятю.

– Мой ребенок ни в чем не виноват!

– Тоже верно, – проговорил я и постарался посмотреть на девушку другими глазами. В голове щелкнуло, и детали головоломки сложились.

– Твой ребенок, Ксения Борисовна, действительно ни в чем не виноват, но если о его существовании узнают, то я за его жизнь и полушки не дам.

– Как ты догадался?

– Невелика загадка, царевна.

– Ты думаешь, его убьют?

– Послушай меня, царевна, много лет эту страну раздирает смута, которую начал отец этого ребенка. Его нет уж шесть лет, но у него до сих пор есть сторонники. Есть его венчанная жена Марина и ребенок, которого она прижила со вторым самозванцем или еще с кем. Если выяснится, что есть еще ребенок Дмитрия, кто бы он ни был, да еще рожденный от царевны… Одни захотят сделать его знаменем, другие уничтожить, чтобы спасти свою землю от новой напасти. Скажу тебе по совести, твое дитя живо, пока о нем никто не знает. Поэтому никому о нем не говори, даже в бреду, даже на исповеди!

– Господи, что же делать? – едва не расплакалась она.

– Не знаю. Пока не знаю. Ничего не могу тебе обещать, Ксения, но попробую помочь. Да, а ты ведь так и не сказала, кто у тебя родился?

– А ты так и не сказал, как тебя зовут! Не звать же тебя Бовой, в самом деле.

– О, простите мне мою неучтивость, ваше царское высочество! Позвольте рекомендоваться вам, царевна, меня зовут Иоганн Альбрехт Третий великий герцог Мекленбурга!

– Опять дурачишься?

– Ну вот, опять мне никто не верит, ну ладно, зови просто Иоганном, а хочешь – Ваней, мне без разницы.

– Дочь у меня, Марьюшка, я ее и на руках подержала раз только, увезли ее, спрятали кровиночку мою, – запричитала Ксения.

– Отставить слезы! Вот что, красавица, надо тебе измениться, да так, чтобы не признал никто. Ты, я чаю, шить умеешь?

– Умею немного, как не уметь.

– Я тебе завтра полотна какого ни есть привезу, а может, одежды какой. Перешьешь, вдовий платок повяжешь. Искать инокиню будут, бог даст, и не признают.

Мы еще долго говорили с царевной под ночным небом. Она сначала немного дичилась и отмалчивалась, зато я наговорился всласть. Я рассказывал ей о нравах и обычаях при европейских дворах, о разных смешных и не очень случаях, приключившихся со мной во время охот или войн. Она внимательно слушала меня – иногда с печалью в глазах, а иногда, отвернувшись, смеялась в платок. Наконец пора было прощаться. Я, помолчав немного, поднялся и, поклонившись царевне, попрощался.

– Пора мне, царевна, завтра, дай бог, свидимся.

– Ступай, Иоганн, спасибо тебе за все.

– Да покуда не за что, ну да утро вечера мудренее. Да завтра!

С этими словами я развернулся и быстрым шагом пошел прочь, мучительно борясь с желанием обернуться.

Встал я, как обычно, рано, в отсутствие Казимира роль моего денщика играл довольно старый уже стрелец дядька Игнат, как его все называли. Утренний туалет князя Священной Римской империи отличался совершенно спартанской простотой и заключался в ведре холодной воды, вылитой на голову его королевского высочества. Досуха вытершись грубой холстиной и одевшись, я в приподнятом настроении приступил к завтраку. Увы, ни кофе из Африки, ни какао из Америки, ни чая из Китая еще завезти не успели, повара собственного я также еще не завел, так что утренняя трапеза состояла из одного традиционного блюда – того, что мои боевые товарищи не смогли сожрать с вечера и оставили на завтра.

Наскоро перекусив, я отправился на импровизированный рынок, появившийся недавно рядом с военным лагерем, едва миновала угроза нападения войск Ходкевича. Вообще город оживал на глазах, и пусть в кремле еще сидели оккупанты, бывшие жители стали возвращаться и потихоньку обживать родные пепелища. Пройдясь по рядам, я понял, что первоначальный план никуда не годится. Купить полотна не было ни малейшей возможности в связи с полным отсутствием предложения. Единственное, что можно было приобрести из одежды, – это вещи, снятые с убитых жолнежей и гайдуков гетмана, а когда я спросил про иглу с нитками, на меня и вовсе посмотрели как на умалишенного. Мысль о том, что Ксению можно переодеть в гайдука, я сразу отогнал прочь как неконструктивную. Хотя девушка в последнее время явно не роскошествовала, фигура под бесформенным монашеским одеянием определенно наличествовала, и замаскировать такую красоту мужской одеждой вряд ли получилось бы. Отойдя в сторону, я присел на завалинку и стал напряженно обдумывать сложившуюся ситуацию. Ничего в голову не приходило, и я отправился назад в лагерь, где повстречал вернувшегося из караула Анисима. Тот находился в самом благодушном настроении и, сидя в кругу стрельцов, рассказывал очередную байку, слава богу, на этот раз не про меня. Я присел было рядом, желая послушать очередную побасенку сотника, но дослушать ее нам не дали. Прискакал посыльный от Пожарского и попросил меня срочно прибыть к нему.

Делать было нечего, и мы с Анисимом, дождавшись, когда нам оседлают коней, вскочили в седла и отправились вслед за посланником. Против ожидания, тот направил наш путь не в ту сторону, где стояли шатры вождей ополчения, а к Чертольским воротам, которые мы защищали во время недавнего штурма. Там на валу уже находились Трубецкой и Пожарский с Мининым, озабоченно наблюдающие за происходящим за валами.

– Что случилось, князь? – обратился я к Пожарскому.

– Воинские люди идут силой невеликой да крепким порядком, – отвечал мне Дмитрий Михайлович. – Казаки князя, – кивнул он на Трубецкого, – хотели было пощупать их своим обычаем, так те им враз таковую острастку задали, что едва ноги унесли. Стали добром спрашивать, кто такие, – отвечают, что у тебя на службе.

– Далеко ли они, и сколько их?

– Да вон они, всего сотни три конных, с небольшим обозом. Сила вроде и невелика, да у нас, сам ведаешь, половина войска поранена, да ляхи, чтобы им ни дна, ни покрышки, в кремле сидят, как кость в горле, так что опаску мы имеем.

– Ну-ка дай посмотреть, что там за армия по наши души явилась? От увиденной картины стоящих перед воротами стройными рядами драгун, одетых в мекленбургские камзолы, у меня защипало в глазах. Возглавляли наконец-то появившийся мой личный регимент Кароль и Клим в запыленных мундирах, причем фон Гершов был абсолютно спокоен, а вот бывший боцман «Благочестивой Марты» усердно переругивался со стрельцами, охранявшими ворота.

– Откройте ворота, – неожиданно хриплым голосом сказал я, – это мои люди.

Дождавшись утвердительного кивка Пожарского, стрельцы выбили бревна, подпирающие створки, и ворота с ужасным скрипом отворились.

– Если бы вы знали, ребята, как я рад вас видеть! – весело прокричал я своим приближенным и полез обниматься.

– Слава богу, вы живы и здоровы, ваше королевское высочество, – попытался остаться официальным спешившийся фон Гершов, но я сгреб его в охапку и крепко обнял немного оторопевшего от такого приема померанского дворянина.

Для Клима подобный обряд был более привычен, и мы также крепко обнялись и похлопали друг друга по плечу.

– Знакомьтесь, господа, – представил я воеводам своих ближников, – капитаны моей гвардии Кароль фон Гершов и Клим Рюмин, прошу любить и жаловать!

Те сорвали с голов шляпы и церемонно поклонились вождям ополчения.

– А это русские воеводы – боярин князь Трубецкой, стольник князь Пожарский и староста Минин. Ну, а Анисима вы и сами знаете.

Князья благосклонно кивнули моим офицерам, а Кузьма с Анисимом поклонились в ответ. Церемония знакомства состоялась, и можно было перейти к делам.

– Точно ли вы находитесь на службе у князя Мекленбургского, и нет ли промеж вас иных воинских людей? – осведомился Трубецкой.

– Именно так, – отвечал ему через Клима мой верный Лелик, – мы – личная гвардия его королевского высочества великого герцога Мекленбурга, Иоганна Альбрехта Третьего. Все состоим на его службе.

Князья немного помялись, очевидно подбирая слова, а простодушный Минин спросил прямо:

– Князь, где лагерем людей своих поставишь?

Опасения вождей ополчения были понятны: русские войска еще не оправились после сражения с Ходкевичем, и чужие ратники вполне могли представлять опасность для них. Поэтому я, поразмыслив секунду, отвечал им всем троим:

– Где позволите, господа воеводы, там и станем, мы к русским людям вражды не имеем, а с Сигизмундом у нас война. И если надобность встанет, то будем с поляками или литвой биться в одном ряду с вами, в том крест целую!

– Вот и славно, вот и хорошо… – обрадованно прогудел Трубецкой, но я, подойдя поближе, перебил его:

– Только одно скажу вам, господа воеводы, а там сами думайте. Ляхи в кремле, сами ведаете, к вашему ополчению весьма пренебрежительно относятся и на предложения о сдаче только лаются со стен бесчестно, а вот если завтра со стен моих драгун увидят, так, может, по-иному запоют?

Воеводы озадаченно переглянулись и, здраво рассудив, что особой беды от трех сотен конных не будет, а выгода при удаче может приключиться немалая, разрешили зайти нам за валы Белого города. Я вскочил в седло и занял место впереди своего регимента, протрубил трубач, и мы торжественно вступили в столицу русского государства, под приветственные крики ополченцев, понявших, что пришли союзники.

Качаясь в седле, я, поочередно оборачиваясь то к Климу, то к Каролю, стал нетерпеливо расспрашивать их о новостях. Отвечал мне в основном Клим, а Кароль лишь иногда вставлял несколько слов в рассказ колыванца.

– Новостей, ваше высочество, мы вам целый воз привезли, уж больно много всего случилось, как вы запропали. Мы тогда места себе от горя не находили, Кароль с драгунами всю Псковщину и половину Литвы перерыл, а уж Настасья как убивалась, того и передать не могу. Один, говорит, нормальный человек был среди вашего кобелиного племени – и тот пропал.

– Что, так и сказала? – удивленно переспросил я: все-таки слова «нормальный» в нынешнем русском языке еще нет, и Настя определенно научилась ему от меня.

– Слово в слово! – усмехнулся Лелик, а Клим продолжал:

– Поначалу все думали, отыщем, да и не посылали вестей в Швецию-то. Ну, а потом, куда деваться, пришлось доложить. Королю, вестимое дело, это не сильно понравилось, так Делагарди злой как черт ходил – видать, ему первому и прилетело. Ну, а тут письмо, значит, от матушки вашей пришло из Вольфенбютеля, да из Мекленбурга еще, ну и от принцессы Катарины. Их, понятное дело, без вас не вскрывали, вот приедем – я вам в руки и отдам.

– А что в обозе везете? Раньше одними вьюками обходились.

– Это Клим набрал, – коротко пояснил фон Гершов.

– Ну, а как же? – удивился Рюмин. – Герцог-то наш сколь времени – то в плену, то на войне, – и все, поди, в одном и том же. Непорядок! Да и не взял я ничего лишнего: шатер походный, гардероб небольшой, припасы кое-какие, а то мало ли, гостей важных встретить – и нечего на стол поставить. Ну и Настю с тремя холопками, приглядывать за всем этим.

– Ты с ума сошел ее сюда тащить? – изумился я.

– Не ругайтесь, ваше высочество, так было нужно, – вновь флегматично проговорил Лелик.

– Чего ради нужно?

– Ох, ваше королевское, хорошие новости закончились, надо к худым переходить. Неладно в Новгороде стало, как вы пропали. Принес черт чиновника королевского расследовать гибель полковника Горна. Все вынюхивает, собака, да лезет куда его не просят. Кароль как раз по лесам рыскал, я тоже в отъезде, как на грех, ну он повадился твоих холопей на допрос таскать. Сначала одних, потом других, а потом чего-то ляпнул неподобного, так Настя его пральником^[57] и отходила – едва ноги унес. Ну, а потом, хочешь не хочешь, пришлось ее спрятать.

– Не было печали, а как сего прыткого чиновника звали?

– Йорген Спаре, ваше высочество.

– Спаре? Вот же семейка кляузная, ну да ничего, даст бог – посчитаемся. Так Настя с вами?

– Ага, да прочие сенные девки, да Сеньку-лакея прихватили.

– А терем на кого оставили?

– Князь Одоевский сторожей приставил, спасибо ему. Князь-то как услыхал, что ты объявился, радовался вельми да велел кланяться.

– Вот оно как, ну что же, спасибо на добром слове.

Так беседуя, мы добрались до лагеря, где встали рядом со стрельцами Анисима. Пока мои драбанты обустраивались, я подъехал к обозу и увидел, как вокруг возов с припасом хлопочет Настя во главе своей женской команды.

– Здравствуй, Настенька! – громко поприветствовал я ее.

Суета как по команде остановилась, и все участники ее, развернувшись, изобразили поясной поклон. Первой голову подняла Настя, и в ее серых глазах заплескалась радость.

– И тебе здравствовать, пресветлый князь, – произнесла она певучим голосом.

– Как добрались?

– Слава богу, все хорошо.

– Экая ты в своих обновах красавица!

– Скажешь тоже, князь, – засмущалась она, – Клим заставил меня в это платье переодеться – говорит, чтобы не признали. Сам обасурманился на чужбине – и меня во грех ввел.

Действительно Настя была одета, как зажиточная немецкая горожанка – в хорошо сшитое платье с высоким лифом и шнуровкой на спине. Волосы убраны под сетку и покрыты чепцом.

– Нельзя было иначе, ваше высочество, – вступил в разговор подошедший Клим, – а так ее ни одна собака не признала.

– Ни одна собака, говоришь, это хорошо! Вы тут управляйтесь пока, а мы с Климом отъедем ненадолго.

Когда мы вернулись, уже был разбит мой шатер, и на ветру трепетал поднятый над ним мекленбургский штандарт. Вокруг моего большого шатра стояли шатры моих офицеров, а вокруг них стройными рядами группировались солдатские палатки. «Стройные ряды» – в данном случае не преувеличение: в отличие от ополченцев, устраивавшихся довольно хаотично, палатки и шатры в моем военном городке стояли идеально ровно, а по периметру его ходили с заряженными ружьями часовые.

– Ну, показывай письма, Клим Патрикеевич, узнаем, чего родня нам пишет, – проговорил я, входя внутрь своего шатра, представлявшего собой довольно внушительное сооружение.

Внутри это сооружение было разделено на несколько комнат, в одной из которых стоял стол и пара кресел. Клим, не мешкая, достал откуда-то небольшой сундучок и, открыв его, стал подавать одно за другим послания моей родни.

Первым я прочитал письмо принцессы Катарины. Увы, стиля принцессы наша разлука изменить не смогла. После вступления, включавшего в себя аккуратное перечисление всех моих титулов, следовал подробный отчет обо всех делах. Если резюмировать эту часть послания, то дела шли хорошо. Доходы росли, увеличивая благосостояние семьи, которая наконец-то увеличилась. Вторая часть письма была как раз посвящена этим подробностям. Итак, великий герцог Мекленбурга Иоганн Альбрехт III, то бишь я, стал отцом. По поводу рождения первенца звонили все колокола Швеции и был устроен пышный прием. Крестным отцом был его родной дядя король Густав Адольф, а крестной матерью – графиня Эбба Браге. Несколько неожиданно. Интересно, что по этому поводу сказала вдовствующая королева Кристина? Впрочем, мой добрый приятель Густав, с тех пор как стал королем, гораздо меньше обращает внимания на мнение окружающих его людей. Ага, наконец-то, родился у меня все-таки сын, и нарекли его Карлом-Густавом. Я так понимаю, в честь братьев принцессы. Хм, могли бы, конечно, и меня спросить, хотя как? Назвать в честь меня тоже не вариант, в Мекленбурге сейчас целых два Иоганна-Альбрехта, в смысле я и мой Гюстровский кузен, третий был бы явно перебором. В честь моего отца Сигизмундом Августом тоже не комильфо – его в честь польского короля назвали. Ну ладно, Карл так Карл. Больше письмо ничего интересного не содержало, очевидно, отправила его дорогая супруга прежде, чем узнала о моей пропаже.

Письмо из Мекленбурга было от тетушки герцогини Софии. В нем она также большей частью отчитывалась о делах в нашем совместном герцогстве. Дела в общем и целом шли превосходно. Государство наше богатело, подданные процветали и всячески благословляли мудрое правление своих сюзеренов. Пленные поляки большей частью выздоровели, после чего, выплатив положенный выкуп и увеличив таким образом наши доходы, покинули пределы нашего богоспасаемого герцогства. Некоторые, впрочем, имели наглость умереть от ран, совершенно цинично наплевав, я так понимаю, на свои обязательства передо мной. По счастью, самый ценный наш пленник пан Мариан Одзиевский благополучно выжил, чем крайне обрадовал господина фон Радлова, ставшего канцлером и по совместительству казначеем Мекленбурга. Ну-ну, я немножко в курсе выздоровления пана Мариана, поскольку успел с ним повстречаться. То еще счастье! Впрочем, хорошо все, что хорошо кончается.

Последним я прочитал письмо матери. Герцогиня Клара Мария сообщала мне о раскладах в Священной Римской империи. Император встретил известия о моих воинских талантах и дружбе со шведским королем без малейшего воодушевления, хотя никакого повода для недовольства у него нет. При католическом венском дворе вообще косо смотрят на лютеранский север, а юный, но чрезвычайно прыткий герцог Мекленбурга и вовсе не вызывает ничего, кроме раздражения. Посему мне следует и в дальнейшем держаться как можно дальше от католического юга, хотя скоро должны состояться выборы в имперский рейхстаг, и в нашем имперском округе многие полагают, что лучшей кандидатуры, чем великий герцог Иоганн Альбрехт, им не найти. Разумеется, когда он вернется. Угу, похоже, в старушке Европе начинаются события, которые в конце концов приведут к тридцатилетней войне. Ладно, посмотрим, что из этого всего выйдет. А это что? Известная вам особа, разрешившись от бремени прелестной девочкой, едва не умерла от родильной горячки. По счастью, господь не дал остаться ребенку сиротой, и Марта медленно идет на поправку. Малышку нарекли Марией Агнессой, и пока мать ее не выздоровеет, она воспитывается в семье придворного моей матушки, которая будет о ней всячески заботиться. А поскольку здоровье у герцогини уже не то, нехудо бы и отцу ребенка побеспокоиться о ее судьбе. Вот так.

В моем воображении живо воскресли воспоминания о том страшном дне, когда я едва не погиб в бою с лисовчиками. Тогда, находясь в забытьи, я услышал голос Марты:

– Принц… мой принц… вы не можете покинуть этот мир и оставить нас с дочерью совсем одних. Возвращайтесь и не беспокойтесь ни о чем, наше с вами время еще не пришло.

Эти слова долго еще звучали у меня в голове, пока новые заботы не сгладили их в моей памяти. Но вот теперь они зазвучали вновь, и я, находясь в странном оцепенении, начал повторять:

– Марта, моя Марта!

– Что вы сказали, ваше королевское высочество? – обеспокоенно спросил меня зашедший в этот момент Кароль.

Я невидяще посмотрел на него, но потом способность соображать вернулась ко мне, и я смог ему ответить:

– Ничего, это ничего. Скажи, а ты нашел тело брата?

Тот непонимающе посмотрел на меня, а тихо сидевший рядом Клим спросил удивленно:

– Вы, ваше высочество, полагали, что Болеслав погиб? Но, он, слава богу, жив, хотя еще и не очень здоров, а то был бы вместе с нами.

– Именно так, мой герцог, – подтвердил его слова Лелик, – я, согласно вашему приказу, отходил с региментом ко Пскову, когда меня догнал этот русский со странным именем Кондратий. Он сообщил, что появились какие-то непонятные всадники, могущие угрожать вашему высочеству, и я рассудил за благо вернуться. Мы скоро нашли место, где они напали на вас, и трупы ваших верных драбантов, а затем обнаружили и моего раненого брата. Он был очень слаб и ничего не мог сообщить о случившемся, но я обнаружил следы врагов и долго преследовал их по пятам. Я несколько раз терял след и находил его вновь, пока наконец не настиг. Увы, вашего высочества не было при них, и никто из пленных не смог сказать на этот счет ничего определенного.

– Ты догнал Муху-Михальского? – с удивлением воскликнул я.

– Как вы сказали, мой герцог? – переспросил фон Гершов. – Да, кажется, этого негодяя звали именно так. Впрочем, он скоро умер, хотя я нашел подтверждение того, что ему удалось захватить ваше высочество.

С этими словами Кароль выложил на стол передо мной мои допельфастеры и походный несессер с туалетными принадлежностями, найденные когда-то на «Благочестивой Марте». Увидев свои пистолеты, я едва не прослезился и, схватив их, с радостью почувствовал в руках знакомую тяжесть.

– Совсем забыл, – прервал мой восторг фон Гершов, – там пришел человек, очень похожий на тех, которые захватили ваше высочество. Он утверждает, что состоит на вашей службе, однако готов поклясться, что я не видел никогда его раньше.

– Позови его, – сказал я Каролю и, дождавшись, когда он вышел, приказал Климу: – Подай перо и бумагу!

Вместе с Каролем в шатер вошел Казимир и поклонился мне. Я, подняв на секунду голову, кивнул ему в ответ и спросил:

– Под какой фамилией тебя записать в шляхту?

– Я родом из местечка Михалки, и все мы спокон веку зовемся Михальскими.

Выслушав его, я со всей возможной аккуратностью выписал на латыни грамоту, в которой мой придворный Казимир Михальский со всем его нисходящим потомством жаловался шляхетским достоинством. Поставив размашистую подпись, я взялся за вторую грамоту, и новоиспеченный нобиль стал обладателем фольварка Нойзен с моим высочайшим позволением прибавить к своей фамилии титул фон Нойзен. Потом на свет появилась третья грамота, согласно которой владельцем фольварка Хазен стал капитан фон Гершов.

– Клим, приложи печать! – велел я притихшему Рюмину.

Клим, достав принадлежности, разогрел на пламени свечи сургуч и капнул по очереди на каждый документ, после чего приложил к ним мою печать. Подав Казимиру оба касавшихся его документа, я с трудом проговорил неожиданно хриплым голосом:

– Казимир, вот все, что я тебе обещал. Если хочешь, можешь уходить прямо сейчас, никто тебе и слова не скажет. Но напоследок сослужи мне еще одну службу: расскажи этим господам, как лисовчикам удалось захватить великого герцога Мекленбургского.

Казимир обвел глазами всех присутствующих и понимающе кивнул.

– Ваше высочество, – произнес он, – прежде чем я расскажу вашим людям все, что мне известно, хотел бы сказать вам, что служба у вас была честью для меня, и если вы сочтете это возможным, я не хотел бы ее терять.

– Да будет так! – ответил я ему и почти крикнул: – Рассказывай!

По мере рассказа бывшего лисовчика глаза Рюмина удивленно расширялись, а лицо фон Гершова, напротив, темнело. Наконец Казимир закончил свое повествование и замолчал. Кароль потрясенно стоял, напоминая лицом больше мертвеца, нежели живого человека. Наконец он с трудом произнес:

– Я должен был догадаться.

– О чем?

– Болек вел себя очень странно, когда выздоравливал. Я полагал, что ему было стыдно, что он не смог выполнить свой долг, защищая вас. Однако теперь понимаю, что на самом деле терзало его. Когда мы получили известия, что вы живы, я предложил ему отправиться с нами, но он отказался, отговорившись нездоровьем. Он и вправду не совсем оправился от ран, и я не придал этому значения… Я убью его! – прорычал наконец взбешенный Кароль.

– Нет! – возразил я. – Твой брат оступился, но надеюсь, не лишился рассудка. Так что он, скорее всего, уже покинул Новгород, и ему хватит ума не посещать больше Мекленбург. Как христианин я прощаю его и хочу лишь, чтобы он не попадался мне больше на глаза. Он сам выбрал свою судьбу и пусть идет по ней. Эти два фольварка я хотел подарить вам, когда мы вернемся домой. Ты свой получил, а причитавшийся твоему брату теперь получит Казимир.

– Я недостоин этой награды, – пробормотал удрученный Лелик.

– Вздор! – возразил я ему. – Здесь только один герцог, и только он будет решать, кто достоин награды, а кто нет! И еще послушай меня, парень, я потерял почти всех, кто был со мной с самого начала. Рядом со мной нет Марты, где-то пропал Фридрих, погиб бедолага Манфред. Теперь у меня не стало твоего брата. У меня слишком мало друзей, и я не хочу потерять еще и тебя. Не хочу и не могу!

Кароль поднял глаза и попытался что-то сказать, но я не дал ему.

– Помолчи, друг мой, иногда слова ничего не могут передать из того, что мы чувствуем. Сегодня ты потерял брата, и боль твоя еще слишком сильна. Если бы он погиб тогда, я бы ничего тебе не сказал и запретил бы говорить Казимиру. Я сам думал, что он погиб, и искренне горевал по тому отчаянному мальчишке, что поступил когда-то ко мне на службу в Дарлове. Я не хотел помнить его другим, но господь зачем-то сохранил ему жизнь. Кто мы такие, чтобы осуждать его замысел? Сейчас у меня дела, а вечером приходи. У меня родился сын, а я об этом и не знал. С кем мне еще разделить свою радость, если не с вами?

Растроганный моими словами фон Гершов вышел, следом за ним последовал и Казимир. Со мной остался только Клим, и я вопросительно посмотрел на него.

– А что с Мартой? – спросил он, помявшись.

– Родильная горячка, едва не померла, да и когда письмо писалось, болела, – вздохнул я.

– А дите?

– Дочка, у матери пока побудет.

– Ну да, не чужая ведь, внучка… жалко Марту, хорошая девка.

– Тебе-то откуда знать? Ты ее раз всего и видел.

– Ага, – согласился Клим, – всего раз, а девка все одно хорошая. Но с другой стороны, жива ведь? И дите здоровое, слава тебе господи!

– А есть?

– Обижаете, – усмехнулся Рюмин и, достав поставец с серебряными стопками, налил какой-то прозрачной жидкости.

Мы, стукнув стопками, выпили, и я закашлялся от неожиданности.

– Аквавит, откуда?

– Да Петерсон привез на «Марте», когда я из Стокгольма возвращался.

– Погоди, а что же ты, пройдоха эдакий, мне не рассказал сразу про сына?

– Так я подумал, что принцесса Катарина вашему высочеству и так отписала, так чего я лезть буду?

– Вот всегда бы вы так помалкивали!

– Дозволь войти, княже, – раздался певучий голос за пологом.

– Входи, Настенька, – ответил я, узнав голос моей ключницы.

Пока Настя входила, почуявший неприятный разговор Клим испарился за пологом, прежде чем я успел добавить что-нибудь к уже сказанному. Но я не обратил на его уход никакого внимания, поскольку во все глаза смотрел на вошедшую.

– Заходи, Настенька, – повторил я, – мы с тобой и не поговорили толком, как вы приехали. Рассказывай, как добрались, не надо ли чего?

– Чудной ты человек, князь, – проговорила она серьезно, – я к тебе пришла спросить, не надо ли чего, а ты холопку о том спрашиваешь, заботу проявляешь.

– Не говори так, знаешь ведь, что ты для меня не холопка. Ты мне жизнь спасла, служишь верно, как же мне о тебе не заботиться?

– Ты, князь, мне больше чем жизнь спас, ты мне не дал в грехе пропасть, душегубством занимаясь. Да и на том дворе тогда, я чаю, и без моей помощи справился бы. Ну, да не будем о том, скажи, не надо ли тебе чего, может, помыться после трудов?

– Что, и баня уже готова?

– Ну, баня покуда не построена, однако слуг у тебя много, воды они, дармоеды, нагрели, лохань, какую ты ванной называешь, Клим вместе со всем припасом привез. Прикажи только, и все сделаем.

– И то верно, вели приготовить.

Не прошло и четверти часа, как Настя доложила мне, что ванна готова. Поставили ее в большом приделе моего шатра. Я быстро зашел за ширму, загораживавшую здоровую бадью, игравшую роль ванны, и, быстро раздевшись, с наслаждением погрузился в воду. Настя тем временем подобрала мою одежду и, посетовав на ее заскорузлость, кинула ее в чан.

– Совсем запамятовал, – подал я голос из бадьи, – как гостья наша?

– Ксения-то? Все как ты велел, княже, место ей отвели, одежду подобрали, бог даст, никто ее не признает.

– А пошто не спрашиваешь, кто она да откуда, неужели не интересно?

– Так я тебе не жена, князь, чтобы расспрашивать, захочешь – сам расскажешь, не захочешь – от тебя ведь не допытаешься. Или ты желаешь, чтобы она тебе чистое белье, как помоешься, принесла?

Я, услышав нотку ревности в ее голосе, обернулся и увидел, что она уже в одной рубашке стоит рядом с моей импровизированной ванной, приготовившись, очевидно, мыть мне волосы.

– Еще чего придумаешь? Да и не собираюсь я до того, как помоюсь, терпеть, ну-ка иди сюда, глупая, я тебя кой месяц не видел.

– Ой, князь, срам-то какой, а услышит кто…

– Не кричи – и срама никакого!

– Ага, не кричи, с тобой эдак не получается…

– Господи, да замолчишь ты?..

Вечером, когда Настя уже ушла, ко мне заявились мои приближенные. Походный раскладной стол ломился от наваленной на него снеди, а посреди него стоял изрядный кувшин вина. Жестом я указал пришедшим садиться и, дождавшись, когда они займут свои места, поднялся и, налив каждому в кубок вина, провозгласил:

– Друзья мои, так уж случилось, что я только сейчас узнал о том, что у меня родился сын и наследник. Я нахожусь далеко от своей семьи, но это единственное, что меня огорчает. Я рад, что я нахожусь в кругу моих друзей, с которыми могу разделить радость, и ни за какие сокровища мира не променял бы сейчас вашу компанию на королевский дворец. Мой мальчик еще очень мал, но он уже сейчас сын герцога, внук и племянник королей. Но знайте, когда он подрастет и спросит меня, чем я особенно дорожу в жизни, я покажу ему не свою корону и не свое княжество, я покажу ему вас и скажу: сын мой, если я чего и добился в жизни, то это потому, что рядом были эти люди!

Клим, Кароль и Казимир дружно вскочили и подняли вслед за мной свои кубки. Мы осушили их, чтобы тут же наполнить. Мои ближники были явно растроганы моими словами, и каждый хотел высказать мне свою благодарность в ответ. Я улыбался им и пытался представить себе, каково это – быть отцом. Когда благодарность улеглась и мы смогли отдать должное усилиям повара, ко мне подвинулся Клим и, пользуясь тем, что Казимир и Кароль заняты едой, шепнул:

– Совсем запамятовал, ваше королевское высочество, когда мы шли в Стокгольм, был сильный встречный ветер, отнесший нас к берегам Померании.

– Эко вас закружило, – хмыкнул я, вцепившись зубами в куриную ножку. – Ты это к чему?

– Да в Дарлов мы заходили.

– И что? – мгновенно бросил я жевать.

– Да ничего, ваше высочество, просто узнали мы, что тетя ваша княгиня Агнесса-Магдалена, с которой вы тогда в Данциге повстречались, от бремени разрешилась.

– Вот как? – напряженно спросил я. – И кто же родился?

– Мальчик, ваше высочество, Иоганном Альбрехтом Посмертным назвали.

– Ты видел его?

– Скажете тоже, кто же нам княжича-то покажет. Придворная дама приходила, как ее, госпожа Катарина фон…

– Нойбек?

– Ага, она самая. Просила обрадовать – дескать, брат двоюродный у вас появился.

Я пристально посмотрел Рюмину в глаза, пытаясь определить, знает ли он, кто на самом деле отец моего полного тезки, но глаза Клима были настолько наивными, что я сразу понял: даже если и не знает, то догадывается.

– А знаешь, Клим, – сказал я Рюмину, немного подумав, – чего это мы сами празднуем? Надо русских бояр на пир позвать – все же это не только королю племянник, но и их будущему царю, если они Карла Филиппа выберут. И чтобы стол не хуже этого был!

– Ваше высочество, тяжко это будет…

– Особенно тебе, друг мой, потому как кроме тебя это поручить и вовсе некому.

– Почему это?

– Ну как тебе сказать, докладываешь не вовремя, языком, бывает, много болтаешь. Слово-то оно серебро, а молчание – золото! Внял ли? Да и некому больше, сам посуди, Кароль прост больно для таких дел, а Казимира попы в оборот взяли.

Через два дня в моем лагере состоялся торжественный пир в честь рождения сына и наследника, на который были приглашены все мало-мальски значимые лица из лагеря ополченцев. На площадке перед моим шатром стояли наскоро сколоченные столы и лавки для приглашенных. Посредине располагался отдельный стол для меня и самых важных персон, к нему примыкали, образуя букву «П», еще два для прочих бояр. Обладающих этим высоким званием, как оказалось, было почти полтора десятка. Вокруг стояли столы для менее родовитых дворян и прочих персон вроде казачьих атаманов. Угостить такую ораву в разоренной Москве было задачей нетривиальной, но мы справились. Кое-чем помог Минин, но главным организатором был Клим, откуда-то пригнавший целую отару овец, которые и пошли на угощение. Пришлось вспомнить все известные мне способы приготовления мяса и мобилизовать всех кашеваров моего регимента. Так или иначе, праздник удался. Бояре оценили выправку и единообразное обмундирование и вооружение моих солдат, а также то, что рассадили их согласно местническому обычаю. К слову сказать, князь Пожарский, бывший довольно худородным на фоне Куракиных, Шереметевых, Долгоруких и Бутурлиных, сидел в самом конце стола для ВИП-персон. Недавно вернувшемуся Вельяминову и вовсе светило сидеть вместе с прочими дворянами, практически рядом с казаками, но он ловко вывернулся, став распорядителем за столом, командуя разносящими слугами и подливая вино за главным столом. К моему удивлению, это было куда почетнее, нежели сидеть где-нибудь в конце стола. Как мне потом пояснил Клим, Аникита таким образом сам себя произвел в кравчие, а эта должность куда выше стольника. Вопрос – а у кого будет кравчим Вельяминов? – повис в воздухе.

Когда гости наконец расселись, я вышел к ним в сиянии своего парадного костюма, привезенного сообразительным Рюминым. Возможно, приглашенным боярам не слишком понравились пышные брабантские кружева и ленты, но блеск драгоценных камней на камзоле, золотые орденские цепи на груди и герцогская корона ясно показывали всем присутствующим, что перед ним князь Священной Римской империи, и они дружно встали. Важно наклонив голову в сторону приглашенных, я через стоящего подле Клима пригласил всех садиться и отобедать чем бог послал.

– Князь просит гостей не побрезговать его скудным угощением! – провозгласил Рюмин.

Гости не заставили себя ждать и, провозгласив здравицу новорожденному принцу, дружно выпили из поданных им чар и принялись за запеченную баранину. Где Клим взял столько посуды, даже не представляю, но едва гости смолотили первую перемену, последовала вторая – та же баранина, но уже вареная. После мясных перемен гостям подали уху. Ухой в это время назывался почти любой суп, но в нашем случае она действительно была рыбной. Рыбкой, как потом выяснилось, с Климом поделились монахи. Все это сопровождалось здравицами в честь всех присутствующих, но в пьянку не переросло, несмотря на обязательную чарку при каждой перемене.

– Уважил ты нас, князь, – прогудел мне сидящий рядом Трубецкой, – и обычай соблюл, и себя показал. Я попервости, уж прости, думал, что ты что-то вроде юродивого. И то посмотреть, ну какой из тебя был князь? То из пушек палишь, то рубишься в первых рядах, то еще чего учудишь. А у тебя и войско справное, и корона не хуже, чем у любого короля!

– Что до обычая, то в чужой монастырь со своим уставом не ходят, Дмитрий Тимофеевич. А так – твоя правда, я больше к войне привычен, чем к каким другим делам. Оттого король Густав Адольф и послал меня на войну, а не назначил, к примеру, в риксроде, это дума у них так боярская называется, сидеть. Ну, а уж коли здесь оказался, так попросил меня помочь, чтобы брата его вы себе царем выбрали.

– А какая нам корысть от того, что мы шведского королевича своим царем сделаем?

– А ты, князь Дмитрий Тимофеевич, про какую корысть спрашиваешь, ту, которая для всего царства – или для тебя лично?

– Хитер ты, герцог заморский, хоть и любишь простецом прикинуться, – усмехнулся глава первого ополчения. – А я тебе так скажу: мы, князья да бояре, – соль земли! Мы хребет государству, и если нам хорошо, то и всему царству хорошо будет.

– Я тогда тебе так отвечу, князь: кого бы вы ни выбрали, он ваших привилегий не тронет и вотчин ваших отнимать не станет, не суть важно – древних или тех, что вам в смуту пожаловали. И королевичу Карлу Филиппу за малолетством его понадобятся верные слуги и опытные помощники, а из Швеции он их много не привезет, поскольку они здешних дел не ведают да и силы здесь не имеют. Так что кто-кто, а вы точно не пострадаете. Но польза будет не только вам – сам ведаешь, немалая часть земли Русской захвачена шведами, но если вы брата шведского короля выберете своим царем, то он со своим братом воевать не станет и отдаст все, что занял, миром.

– Так король Жигимонт пожирнее кусок занял, чем Корела с Новгородом… – заметил было Трубецкой, но я перебил его:

– Король Сигизмунд такая жадная сволочь, что не вернет вам ни Смоленска, ни каких других земель, а чего доброго – еще что-нибудь захватит. Дескать, сын его все равно станет королем Речи Посполитой, и все будет под одной рукой.

– Это верно, что Жигимонту в руки попало, то обратно непросто воротить будет, а что, если королевича Карла мы выберем, брат его пособит войском?

– Пособит, отчего же не пособить, ему Сигизмунд тоже враг не из последних, потому как на престол его зарится.

– Ну, дай бог!

– А чего дай бог? – пьяно спросил сидящий с другого края Долгорукий.

– Князь говорит, дай бог, чтобы поляки скорее сдались да можно было бы делом заняться. Земский собор созвать да царя выбрать, – тут же ответил я ему.

– А как Жигимонт пожалует? – не отстал Долгорукий. – Сказывают, король великую силу собирает под Смоленском да хочет сюда идти!

– Да пусть идет, – пожал я плечами, – без пороху он много не навоюет, а одними саблями нас теперь не одолеть. Хотя поторопиться не помешало бы.

– А ты почем знаешь, что у Жигимонта пороха нет, ты что, колдун?

Услышав последнюю фразу, все за ближними столами притихли, я, не поворачивая головы, махнул Аниките, и он стал подливать Долгорукому в чашу. Тот, услышав журчание, обрадованно обернулся и, подхватив чашу, попытался прокричать здравицу, но у него плохо получилось.

– Устал, князь-боярин, от дум тяжких да забот ратных! – сказал я негромко, но вполне отчетливо. – Еще, чего доброго, перепутает да «горько» крикнет, а я с князем Дмитрием Тимофеевичем целоваться не хочу!

Первыми засмеялись сидевшие рядом, затем к ним присоединились остальные, и скоро хохот гремел по всей площадке, занятой пирующими. Я, улыбнувшись, встал и, кивнув собравшимся, вышел из-за стола. Во время пира я лишь пригубливал из своего кубка да отщипывал понемногу от каждого блюда и потому был бодр и почти не хмелен. Твердым шагом я прошел к себе в шатер и, пройдя его насквозь, вышел к палатке, где жили Настя с Ксенией и служанки. Девушки сидели у огня и что-то рукодельничали, беседуя. Так уж получилось, что возможности поговорить с царевной, после того как я с Климом привез ее в лагерь, не было. Днем я всегда был на виду, а ночью и вовсе было не до того. Когда я вошел, они замолчали на полуслове и попытались встать, но я, помахав рукой, чтобы не беспокоились, присел рядом. Они обе были одеты в немецкие платья – Настя в серое, а Ксения в голубое. Короткие ее волосы были убраны в чепец, вырез открывал полностью шею и немного плечи и грудь, отчего царевна явно смущалась. Внимательно приглядевшись, я понял, что Настя пожертвовала Ксении свою праздничную одежду, оставшись в повседневной.

– Царевна, – обратился я к Ксении на немецком, – удобно ли вы расположись, всего ли вам довольно?

– Благодарю вас, герцог, вы очень добры к своей пленнице, – отвечала она мне.

– Вы несправедливы ко мне, ваше царское высочество, вы вовсе не пленница, а гостья моя. Если хотите, всегда можете уйти, однако в сложившейся ситуации я бы вам этого не рекомендовал. Я узнавал, вас ищут, однако здесь вам ничто не угрожает, поскольку вы находитесь под моей защитой. Кроме того, вас никто не узнает в таком наряде, если вы, конечно, сохраните известное благоразумие. Военная опасность стала теперь гораздо меньше, и я вполне могу заняться вашим делом. Сообщите мне все, что вам известно, и я немедленно займусь поисками.

– Зачем вам это?

– Низачем. Я просто хочу помочь вам, вот и все. Считайте это моим капризом.

– Княже, ты где? – раздался голос Аникиты снаружи.

– Кто это? – перепугалась Ксения.

– Не бойтесь, царевна, это мой человек, впрочем, не надо, чтобы он вас видел, так что я вас покину, а вы пока подумайте над тем, что я вам сказал.

– Как зовут этого вашего человека? – почти простонала царевна.

– Зачем вам это знать? Впрочем, извольте – его зовут Аникита Вельяминов, он командовал моими рейтарами в Швеции.

– Боже мой, я пропала! Опять этот предатель!

– Что, вы знакомы?

– Он и его семья с нами были в родстве немалом, но когда появился самозванец, он одним из первых перешел на его сторону. Даже родная мать прокляла его за эту измену, но он не отступился.

– Чудны дела твои, господи! – сказал я и вышел навстречу Аниките.

– Князь, бояре расходиться собираются, хотят поклониться за хлеб, за соль…

– За брагу, за аквавит… – продолжил я. – Ну пошли, чего там, дело хорошее.

– А кто там, князь? – полюбопытствовал Вельяминов, пытаясь заглянуть за полог.

– Много будешь знать – скоро состаришься!

– Девки, поди?

– Ага, и все справные, как Анисим любит.

– Анисим сказывал, что ты, надежа, едва ли не схимником заделался.

– А с чего ты взял, что я с ними блуд творю? Они там за меня угодникам святым молятся и акафисты поют, правда, тихо совсем.

– Да ну тебя.

Осада тем временем продолжалась. К ополчению все время подходили новые отряды, иногда небольшие, в несколько человек, а иногда и довольно крупные – в две-три сотни. Так что силы, изрядно поредевшие в сражении с Ходкевичем, скоро были восстановлены. Однако князь Пожарский, постоянно получавший известия с разных концов страны о различных бесчинствах, творимых разного рода разбойниками, нередко формировал отряды ополченцев, которые и посылал для борьбы с ними. Одно поручение такого рода было дано Аниките Вельяминову, посланного очистить от воровских казаков небольшой городок Устюг-Железный. Основой его отряда должны были стать рейтары, усиленные казаками, причем последних было раза в два больше, чем подчиненных Вельяминова. Посмотрев на его кислую физиономию, я вызвался сходить вместе с ним. С собой я взял сотню драбантов и Кароля с Казимиром. Клим же с двумя сотнями остался в Москве охранять наш лагерь.

Копыта коней били мягкую землю, на ветру развевались наши стяги и казачьи бунчуки. Вокруг то, что называется золотой осенью: летняя жара уже спала, а осенние дожди еще не наступили. Одно только портило окружавшую нас красоту – земля была совершенно пустой. Брошенные поля зарастали молодыми деревцами, на месте деревень пепелища, и лишь кое-где белел омытый дождями череп, указывающий, что когда-то и здесь жили люди. Рожали детей, сеяли хлеб и надеялись на лучшее.

– Хорошо идем, – сказал мне скачущий рядом Аникита, – даст бог, к вечеру прибудем в Устюг.

– Не говори «гоп», – усмехнулся я в ответ. – Что, от Казимира нет вестей?

Казимир с небольшим отрядом рейтар и казаков ушел вперед на разведку. Время от времени от него приходят посыльные, а если таковых долго нет, то это повод насторожиться. Однако до сих пор все спокойно, и мы беспрепятственно движемся к нашей цели.

– Всегда бы ты, князь, таким осторожным был, – произнес Вельяминов. – А то тебя иной раз за шиворот из драки не вытащить, далеко ли до греха.

– Греха бояться – детей не родить, – отвечал я ему, – а ты чего такой заботливый?

– Сестра наказала.

– Алена? Я-то думал, ты по службе отлучался, а ты и в вотчину заглянуть успел.

– Ну, а чего не заглянуть, когда по пути? Тетушку проведать да сестрицу, сам ведаешь, одни они у меня.

– Тоже верно.

– То-то и оно, что верно, а там соседи собрались, начались, стало быть, расспросы, что да как. Ну, я и рассказал, как с гетманом воевали, как он на приступ шел, как ты из пушек палил.

– Понятно, наплел, поди, с три короба небылиц?

– Да нет, все честь по чести, рассказывал без врак, а как уезжал – так мне Алена и наказала, чтобы я тебя берег и в бой одного не пускал.

– Это почему так?

– А суженый ты ее!

– Чего это вдруг?

– Так ей гадалка нагадала, что суженым ей тот будет, кто ее первым поцелует. А тебя ведь тогда на крыльце никто силой в спину не толкал. Такие вот дела.

– Ты бы сестрице своей объяснил, что я женат, да не на ком-нибудь, а на королевской дочке, чтобы девка себе глупостями голову не забивала.

– Да я говорил ей, дурочке, что не по себе сук рубит, но тут разве поспоришь. Так что Христом богом тебя молю – не лезь ты в пекло, и без тебя найдется кому мечом махать. Тебе смешно, а она мне чуть плешь не проела.

– Ладно-ладно, уговорил, раз Алена твоя просит, значит, не буду. Ты мне лучше вот что расскажи – вы ведь Вельяминовы, Годуновым родня. Каким тебя нечистым к Дмитрию-то занесло?

– Эх, князь, то дела давние.

– А ты расскажи, я послушаю. Может, чего интересного узнаю.

– Ну, слушай, если интересно. Скажу тебе сразу, князь, что Борис, как царем стал, родни своей не забыл. Батюшка мой в окольничие вышел и уже шапку боярскую примерял, каковую бы ему при Федоре Ивановиче как ушей не видать. Я тогда еще новиком был, и мне по отечеству в жильцах начинать службу выходило, – ан нет, меня в стряпчие пожаловали. Да отцу намекнули, что коли я не дурак буду, то стоять мне в рындах подле его царского величества, а там и до стольника рукою подать.

– И чего тебе в рындах не понравилось, или не взяли?

– Ты не перебивай меня, князь, дослушай. Как раз в то время царевич Дмитрий и объявился в литовских землях. Времена тогда тяжкие были, недород, голод, а тут еще это. Стали некоторые земли да города откладываться от Бориса да присягать Дмитрию. Царю Борису, понятное дело, это не по нраву пришлось, и стал он войска посылать, чтобы измену выкорчевывать. Вот в одно такое войско и я попал. Да чего я вру-то сам себе! Не попал, а сам напросился. Хотел службу царю послужить, ну и выслужиться, конечно, как без этого. Приехали мы в одну такую слободку, выгнали людей из домов их на улицу перед церковью и спрашиваем: «Кому вы, собачьи дети, веруете?» А они нам кротко так, но твердо: «Царевичу Димитрию, сыну Ивана Васильевича». Мы им, понятно дело, плетей, а под плети пытаемся вразумить – дескать, царевич-то в Угличе сам себя зарезал и умер давно.

– И что, вразумили?

– Да как тебе сказать, кто-то тверд в своей вере остался, а какие и покаялись, да только никому и покаяние нужным не оказалось.

– Это как?

– Да так, князь, одним хотелось царю послужить, а другим пограбить да поозоровать. Так что сперва плетей, потом дубьем, а потом разошлись – и саблями. Бабы закричали, детишки заплакали, наши кто грабить, кто избы поджигать, кто баб сильничать кинулись. А жители местные – кто бежать, а кто – ровно мученики христианские перед нами, только плачут и богу молятся. Тут смотрю, воевода наш младенчика у бабы какой-то отнял, за ноги раскрутил – да и об угол. Да так, что кровь до меня долетела. Тут у меня будто пелена с глаз упала, понял, что творю вместе со всеми неподобное, и того греха мне век не отмолить. Ну, и когда мы назад возвращались, отстал от своих и подался к Дмитрию посмотреть – каков он. Точно ли государь природный?

– Ну и каков он тебе показался?

– Эх, князь, да разве это объяснишь! Я к нему как пришел, сначала не назывался, все думал, присмотрюсь сначала. А на третий день нашелся знакомец и опознал меня, да Дмитрию-то и выдал. Казаки уж колышек для меня строгали, а я богородице молился, да только он велел меня привести к нему сначала. Ну, я царевичу все как на духу и рассказал, и что Годуновым родня, и что людей, ему поверивших, лютой смертью казнил, и что раскаиваюсь в том злодеянии, однако не знаю, истинный он царевич или самозванец.

– А он что?

– Велел отпустить меня, сказал: «Сам посмотришь, царевич я или нет».

– Ну и что, посмотрел, каков он был?

– Каков, спрашиваешь? Не злой он был внутри, не то что Годунов. К людям своим заботлив был, с пленными без жесточи обходился, отчего многие на его сторону переходили. А если говорить начинал, то люди его слушали больше, чем попа в церкви.

– Ты его прямо святым рисуешь!

– Не-э, святым он точно не был – уж больно девок любил.

– Что, сильно лют был до них?

– Да нет, лютости в нем николи не бывало, говорю же, любил он их, ну и они его, куда деваться. Вроде тебя.

– Ты чего несешь? – чуть не остановил я коня от неожиданного сравнения. – Ты говори, да не заговаривайся!

– А ведь верно, похожи вы с ним, – продолжал не слушавший меня Вельяминов. – Оно, конечно, и лицом, и статью Дмитрий покойный плюгавец против тебя, а вот нравом вы схожи с ним. Ты природный государь, так и в нем, несмотря ни на что, порода чуялась. Ты к людям своим добр и к врагам без лютости относишься, и он таков был. Ты щедр да удачлив. Ну, точно…

– И закончу точно так же, если ты не угомонишься!

Городок, когда-то богатый и бойкий, а теперь совсем захиревший, встретил нас угрюмой тишиной. На давно не поправляемом и покосившемся от времени тыне, окружающем город, почти не было часовых. Лишь на колокольне стал стучать в било увидевший нас звонарь, сообщая жителям града о новой свалившейся на них напасти. Хмурые неприветливые люди смотрели на нас с подозрением, будто прикидывая, ограбим мы их только или еще и отнимем опостылевшую вконец жизнь. Расспросив жителей, мы поняли, что разбойники, обложившие данью местные земли, в городе останавливаться опасаются и прячутся по окрестным лесам. Лесов этих, понятное дело, никто не знает и проводником быть не может.

– Ну и чего делать? – спросил меня Аникита. – Покуда мы в городе, тати сии и носа не покажут, и в лесу мы черта разве найдем, а не их, если искать примемся.

– Разделиться надобно, – отвечал я ему, подумав. – Надо, чтобы тати решили, будто мы их искать отправились, а в городке оставили малые силы, вроде как для порядка. А чтобы ворам непременно напасть захотелось, надо сделать вид, что чего-то ценного привезли и прячем.

– А чего ценного?

– А ничего! Амбар какой ни есть в городе занять и охранять покрепче. Да пару раз привезти чего по-темному, чтобы не видать было. Слухи-то и пойдут.

– Пустой амбар, говоришь…

– Ну, зачем пустой, спрячем там сколько-нибудь моих драбантов. Они у меня ребята дисциплинированные, посидят тихонько, да и для местных все на одно лицо, так что с охраной можно менять, чтобы не закисли совсем уж взаперти. Ну а как воры пожалуют, так и встретим.

– Хитро задумано, а кто останется?

– Ну как кто, драбанты мои, стало быть, я и останусь с Казимиром. А ты рыщи вокруг, нагоняй жути. Ну, а как отойдешь подальше, так тати и пожалуют, если ты их, конечно, совсем не распугаешь.

– А далеко ли отходить?

– Да хоть до Вологды, главное – вернуться не забудь, а то мало ли…

Город Устюг-Железный, или, как его еще называли, Устюжна, сравнительно недавно был крупным центром обработки железа, от чего, собственно, и происходило его название. Но года три назад местные ополченцы, отбив нападение каких-то залетных литовцев, почувствовали в себе силу и совместно с белозерцами попытались дать им сражение у деревни Батеневки. Увы, насколько хороши были местные в обороне за крепким тыном, настолько же плохи они оказались в чистом поле против профессиональных рубак. Литовская панцирная кавалерия покосила ополченцев «как траву». Потом, правда, немногие уцелевшие в том погроме довольно успешно отразили штурм вновь нагрянувших интервентов, и город устоял. Однако кругом чувствовалось разорение, ремесла и торговля захирели.

Как ни странно, просторный двор с большим теремом и крепкими амбарами нашли довольно быстро. Найденное нами жилище когда-то было двором невесть куда сгинувшего во время смуты купца. На первом этаже двухэтажного терема раньше располагалась лавка, на втором, очевидно, проживал сам купец. Во вместительных амбарах хранились товары, а кроме того, имелись конюшня и другие постройки. Увы, и амбары, и постройки, и лавка давно пустовали. Единственными обитателями строений были довольно еще крепкий однорукий старик и его дочь с двумя детьми. Старик был некогда кузнецом, а потеряв руку в той самой неудачной для местных битве у Батеневки, нанялся к купцу сторожем незадолго до его отъезда.

Местные власти в лице земского старосты на занятие двора не прореагировали. Старик попробовал было возражать, но Аникита просто показал ему плеть и велел не умничать.

Наотрез отказавшийся покидать меня Кароль, лично отобрав людей и для караулов, и для засады, принялся готовить нашу резиденцию к возможному нападению. Сказать по правде, мне самому мой план безупречным не казался. Насколько я понял, местные разбойники особой храбростью не отличались и напасть на хорошо охраняемый объект вряд ли решатся. Придумал я его с единственной целью – спровадить подальше Аникиту, пока я буду заниматься поисками Марьюшки, дочери Ксении Годуновой. Да, именно в Устюжне она в свое время оставила ребенка у верных людей, и именно поэтому я вызвался помочь Вельяминову. Шансов найти ребенка было, честно говоря, немного. Смута перевернула жизнь всей страны, разорила и лишила жизни многих людей. Что уж тут говорить о маленькой девочке, оставшейся совсем одной в жестоком мире. К тому же ни адресов, ни фамилий у простых людей в эту пору не было. Ксения рассказала мне, что люди, взявшие на воспитание ее дочь, жили в посаде недалеко от церкви архангела Гавриила, занимались мелкой торговлей и имели прозвание Жидовины. Прозвание это могло указывать на их еврейское происхождение или иметь какое-то отношение к бушевавшей в свое время на севере Руси жидовствующей ереси. Или просто намекать на излишнюю хитромудрость кого-то из членов семьи, а то и вовсе не иметь никакого значения. Есть у нас такая традиция относить не нравящихся нам людей к израилеву племени. Проблема заключалась в том, что посад к моменту нашего там появления выгорел вместе с церковью, а жители частью переселились в город, частью сбежали, а частью просто сгинули за время смуты. Можно было, конечно, попытаться расспросить окрестных жителей. Городок был невелик, и большинство местных прекрасно знали друг друга. Однако, по всей видимости, у нас с Казимиром был слишком нездешний вид, и обыватели не торопились идти с нами на контакт. Все, что удалось выяснить нам за два дня, – это примерное месторасположение сгоревшей церкви и то, что рядом с ней действительно была когда-то лавка. И ту и другую информацию добыл Казимир. Недавно вернувшийся в лоно православия лисовчик не пропустил ни одной службы в городском соборе. Усердно молясь и относительно щедро жертвуя, он смог обратить на себя внимание настоятеля храма и немного пообщаться с ним. Увы, помимо этого местный батюшка ничем не смог нам помочь. Выслушав рассказ Казимира, я посоветовал сказать ему, что он разыскивает Жидовиных, чтобы отдать долг. Возможно, среди прихожан найдутся люди, знавшие их, и если мы с Казимиром для них чужаки, то уж священнику-то они должны сказать. Кстати, историю о неудачной битве местных с литовцами и последующей осаде я также узнал от Казимира. На вопрос, откуда у него такие обширные и подробные сведения, бывший лисовчик только поднял к небу глаза и немного виновато улыбнулся. Знаю я эту его улыбочку!

Пока Казимир вел разведку, а Лелик укреплял двор, я по своей привычке иметь хорошие отношения со слугами попытался наладить отношения со стариком. Возможно, раньше он был не таким нелюдимым, но потеря руки и, следовательно, ремесла определенно испортили ему характер. Сначала я просто попытался разговорить бывшего кузнеца, но он односложно отвечая на все вопросы, отказывался идти на контакт. Так что я просто объявил ему, что пока живу здесь, он состоит у меня на службе, за что получит соответствующее вознаграждение. Дочь его будет стирать мое белье и убирать в тереме, тоже, естественно, не за так. Кроме того, я гарантирую ему, что мои подчиненные не причинят ему и его семейству никаких обид, пока стоим здесь, а дальше как знает.

Дочь его также дичилась, что, принимая во внимание большое количество солдат кругом, было вполне понятным. Убиралась в хоромах она обычно, когда меня там не было, белье забирала и возвращала незаметно, так что казалось, будто оно стирается и сушится само собой. Единственные члены семьи нелюдимого старика, с кем мне удалось познакомиться, – это его внучки, две девочки девяти и шести лет от роду. Произошло это, едва мы только вселились. Пока мои драбанты под чутким руководством фон Гершова приводили жилье в маломальский порядок я, сидя на скамье, осуществлял общий контроль. В смысле – грелся на солнышке, наслаждаясь последними погожими деньками и блаженно щурясь при этом.

– Дяденька, дай хлебушка! – внес диссонанс в окружающую действительность тоненький детский голосок.

Мое королевское высочество величественно повернулось в сторону, откуда доносился помешавший ему наслаждаться жизнью звук. Голос принадлежал маленькой девочке, одетой в не слишком чистую рубашонку и босой. Помимо рубашки, ребенок отличался довольно измазанной физиономией и крайней худобой. Не знаю, откуда на меня свалился приступ чадолюбия, но я немедленно сграбастал девочку, заставил ее умыться и хотя бы сделать вид, что вымыла руки, после чего растолок в небольшой ступке сухарь, размоченный в воде, и накормил ее полученной тюрей. Впрочем, накормил – это громко сказано, поскольку ребенок последнее время явно не излишествовал.

– Машка, вот ты где! Ну-ка ступай домой, а то будет тебе ужо от матушки! – заявила девочка постарше, внезапно явившаяся перед нами.

– Это кто такой строгий? – спросил я, глядя на вторую девочку.

– Это моя сестра Глаша, – заявила мне сидевшая у меня на коленях Маша.

– Какое имя красивое: Глаша, – ответил я тут же, – а отчего такая красивая девочка с таким красивым именем такая строгая?

– Матушка не велит нам с чужими разговаривать! – заявила мне Глаша чуть менее строгим голосом, поправив при этом прядь волос, выбившихся из-под платка.

– Тут ваша матушка права, конечно, да только я не чужой. Я теперь тут жить стану, стало быть, мы соседи. Впрочем, ты, пожалуй, не сказывай матушке, что Маша со мной говорила. Я ведь здесь недавно живу, и матушка ваша не знает, добрый я человек или худой. Так что пусть это будет нашей тайной, а пока ступайте домой, да прихватите вот это. – С этими словами я высыпал девочкам оставшиеся сухари из сумки.

Сразу надо сказать, что приручить детей, не избалованных лаской, труда не составило – погладил по голове, угостил чем-то вкусным, а в голодный год все вкусное, подарил ленту для косы. Да только в моих поисках это помочь никак не могло, а поиски тем временем определенно зашли в тупик. Казимир добросовестно перешерстил все окрестности городка, завел кучу знакомств среди местных жителей, но не нашел ни малейшей зацепки. Тати, тревожившие Устюг Железный до нашего появления, тоже как в воду канули, но это обстоятельство меня скорее радовало, чем печалило.

Как-то вечером, вскоре после того как Казимир вернулся из поисков, в наши ворота постучал какой-то монах. Мы как раз наблюдали, как Маша и Глаша, довольно урча, жмурят большой медовый пряник, принесенный из города бывшим лисовчиком, когда однорукий Лука, сняв шапку, угрюмо пробурчал:

– Какой-то длинногривый пожаловал, сказывает, дело у него до какого-то Корнилия, а что за дело – не говорит.

– Странно, а у нас есть Корнилий? – удивился я.

– Есть один, – усмехнулся литвин. – Ваше высочество, это может быть важно, позвольте мне узнать, в чем дело.

– Пойдем вместе, а то меня любопытство разобрало.

Подойдя к воротам, мы увидели довольно примечательного представителя черного духовенства в драном подряснике и босиком. Диссонансом к этой непритязательной внешности выглядела густая и ухоженная борода. Крепкая фигура черноризца в свою очередь говорила не столько о смирении и посте, сколько о недюжинной физической силе ее обладателя.

Неодобрительно глянув в мою сторону, он благословил подошедшего к нему Казимира и что-то горячо зашептал ему на ухо. Бывший лисовчик, выслушав его, сразу подобрался и подошел ко мне с крайне встревоженным лицом.

– Что-то случилось? – тихонько спросил я его.

– Ваше высочество, монахи заметили в лесу довольно большой отряд казаков и решили дать нам знать.

– Казаки воровские?

– А какие сейчас еще есть?

Монашек тем временем попытался уйти, но наткнулся на скрещенные ружья моих драбантов, которым я сделал знак не отпускать пока нашего посетителя.

– Как вас зовут, честной брат, – обратился я к нему.

– Иеромонах Мелентий.

– Целый иерей? Простите, ваше преподобие, вы, очевидно, устали с дороги, и вам надо отдохнуть. Мне же необходимо узнать подробности дела, по которому вы нас навестили, так что давайте совместим приятное с полезным.

– Но мне необходимо идти…

– Простите, но я настаиваю, – прервал я его возражения и, обращаясь к Казимиру, добавил: – Дружище, распорядись, чтобы его преподобие накормили.

Иеромонах вздохнул, изображая вселенскую скорбь, но возражать больше не посмел.

– Итак, пока вам принесут еду, ответьте мне на пару вопросов, отец Мелентий. Где находится ваш монастырь?

– Зачем тебе это, латинянин?

– Я не латинянин, если вам интересна моя конфессия, то я последователь Лютера. Ваш же монастырь меня интересует только в связи с вами. Я не видел рядом с Устюжной никакого монастыря, и мне интересно, откуда вы взялись, да еще с такими известиями.

– Я из Кирилло-Белозерской обители.

– Вы довольно далеко забрались, у вас, очевидно, дело в окрестных землях?

– Да, я здесь по поручению нашего игумена.

– Замечательно, и, бродя по окрестностям, вы наткнулись на казаков?

– Скорее они на меня.

– И, как видно, встреча не была приятной?

– Увы.

– Сколько их было?

– Тех, что я видел, было около сотни, но они, очевидно, часть большого отряда.

– Почему вы так решили?

– Я слышал их разговор.

– Это были запорожцы или донцы?

– Донцы.

– И что же вы слышали?

– Немногое.

– Послушайте, святой отец, какого нечистого я тяну из вас каждое слово, как клещами? Вы наткнулись в лесу на казаков, которые вас обобрали. После чего вы, вместо того чтобы бежать без оглядки куда подальше, направились в Устюжну и рассказали об этих казаках моему другу. Вы с ним молочные братья?

– Нет, – вздохнул отец Мелентий, – вы правы, с казаками все так и было, они ограбили меня, и мне пришлось просить помощи у настоятеля здешнего храма отца Федора. Тот в свою очередь рассказал мне, что в Устюжне стоит часть отряда воеводы Вельяминова, и среди них, оставшихся, есть, по крайней мере, один православный. Я посчитал своим долгом предупредить его.

Нашу беседу прервал приход Казимира, за которым следовал драбант с ужином для монаха. Я отозвал в сторону литвина, и пока отец Мелентий, истово перекрестившись, принялся за еду, спросил его:

– Что ты обо всем этом думаешь?

– Похоже, мы перестарались с инсценировкой скрываемого нами богатства. Здешние тати вызвали подмогу, или это произошло случайно, но в любом случае у нас куча неприятностей.

– Что будем делать?

– Я бы предложил немедленно сняться и уходить навстречу Вельяминову, но казаки могут нас перехватить. Так что лучше всего послать за подмогой и обороняться на месте. Здешние жители только выглядят забитыми и беспомощными, на самом деле они уже отбили несколько нападений поляков и черкас^[58], отобьются и сейчас, если их предупредить.

– Я уже дал знать земскому старосте, – подал голос закончивший трапезу отец Мелентий.

– А у вас отличный слух, ваше преподобие! – ответил я довольно далеко от нас сидящему монаху и, вновь обернувшись к Казимиру, продолжал: – Кого пошлем за помощью? Драбанты по одному могут и не справиться, а группой их перехватят. Давай начистоту: проскользнуть мимо казаков и в одиночку найти Аникиту под силу только тебе.

– Мне не хотелось бы оставлять вас здесь одного.

– Ну, я, положим, останусь не один, Кароль и три десятка драбантов – достаточная сила, чтобы отбиться от казаков.

– Я понял, – поклонился мне Казимир и собрался уходить, но я остановил его вопросом:

– А кто такой Корнилий?

– Я, ваше высочество, этого святого поминали в день моего крещения, и отец Авраамий так меня и нарек, – ответил мне литвин и, улыбнувшись, вышел.

Когда уже почти стемнело, к воротам Устюжны подъехали несколько конных. Охранники никак не прореагировали на их появление, так что прибывшим пришлось молотить в деревянные створки древками своих пик. Наконец из бойницы донесся недовольный голос:

– Кого нелегкая принесла?

– Открывай, старый хрыч! Посыльный от князя Трубецкого к воеводе Вельяминову!

– Нет его в городе, так что ступайте себе подобру-поздорову!

– Открывай, нам велено его здесь дожидаться. А будешь перечить – мы тебя на этих воротах и повесим!

– А много ли вас там?

– Да пятеро всего, открывай, сделай милость, а то мочи нет уже, сколь дён в пути!

Раздался звон цепей и грохот большого засова, после чего одна створка ворот со скрипом отворилась. Пятеро казаков въехали в ворота и, переглянувшись, остановились. Караульные, довольно крепкий еще старик с бердышом в руках и молодой парень с заспанным лицом, вопросительно смотрели на них при свете факела.

– Ну и чего так долго не открывали? – веселым голосом спросил один из прибывших и вдруг громко, как соловей-разбойник, свистнул и тут же без замаха ударил плетью молодого караульного.

Другой попытался спрыгнуть с коня на плечи старику. Однако тот неожиданно шустро увильнул и успел подставить нападавшему широкое лезвие своего оружия. Остальные казаки схватились за сабли, но тут же застыли, как громом пораженные, поскольку увидели, что со всех сторон окружены людьми в немецкой форме, с направленными на них ружьями. Из башни тотчас выскочили еще караульные и, обезоружив нападавших, отвели их в сторону вместе с конями. Тем временем за стеной прятавшиеся до поры казаки вскочили в седла и двинулись в открытые ворота, полагая их захваченными. Но едва первые из них оказались внутри города, как проезд закрыла упавшая сверху решетка. По немногим прорвавшимся открыли огонь мои драбанты, выбивая одного за другим из седла. Я тем временем вместе с местным земским старостой был в воротной башне и наблюдал, как местные ополченцы зажигают фитили у своих пищалей, направляют их в сторону противника и по команде своих командиров открывают частый огонь. Казаки, несущие большой урон от огня оборонявшихся, тут же развернули коней и рванули прочь от негостеприимного города.

– Ну что, староста, пойдем поспрашиваем у воров, какая нелегкая их принесла? – обратился я к предводителю устюжан.

Тот согласно кивнул, и мы, спустившись с башни, отправились допрашивать пленных. Более-менее уцелевшими были только первые пятеро, остальные, получив свою дозу свинца, либо покинули этот мир, либо были тяжелоранеными. Захваченные в плен казаки со связанными за спиной руками стояли в окружении ополченцев, потупив глаза, лишь изредка зыркая в сторону своих конвоиров. Лицо одного из них показалось мне знакомым, и я, подойдя ближе, осветил его факелом.

– Что, Семка, все озоруешь? Вот видишь, гора с горой не сходится, а человек с человеком – завсегда.

– Князь? – немного удивленно протянул, глядя на меня, пытавшийся в свое время ограбить меня казак.

– Эх, не везет тебе со мною, Сема! Не расскажешь, какая нелегкая тебя сюда принесла? Ты ведь вроде как саблю Трубецкому на верность целовал?

– Князь Трубецкой обманул нас и жалованья обещанного не заплатил. Потому мы решили, что нас сабли наши вознаградят.

– Крыса ты, Сема. Всю жизнь крысой был и, видать, как крыса с ней и расстанешься!

Собравшиеся вокруг люди громкими криками поддержали мои слова.

– Вот что, люди, – возвысил я голос. – Я чужак в вашей стране и не знаю ваших законов, но полагаю, что раз сии воры хотели разорить ваш город и лишить вас живота и достояния, потому вам их и судить! Я слышал, что вы, потеряв многих своих близких, уже не раз отбивали нападения таких, как они, потому полагаю, что найдете справедливое наказание, дабы другим было неповадно.

– Повесить их! – раздались крики собравшихся вокруг людей.

– Повесить дело нехитрое, – выступил вперед староста, – однако перед тем не мешало бы допросить воров порядком – много ли их да каковые намеренья имели!

Пока местные жители гудели, решая, справедливы ли речи их вожака, я, наклонившись к нему, тихонько проговорил:

– Ты раздели их, чтобы сговориться не смогли, да каждого и допроси отдельно. Коли грамотен, так запиши, что каждый скажет, а потом и сличишь, правду выискивая. Да казакам скажи, что тот, кто больше других расскажет, жив останется.

– Хитро, а ты, князь, не желаешь воров поспрошать?

– Нет, у меня своих дел полно, да и чужак я среди вас. Вон Вельяминов вернется – ему и расскажешь, чего добился, он, если что, ваш приговор и утвердит, а мое дело сторона.

Вернувшись вместе с драбантами на свой двор, я вспомнил о монахе, которого из опасения велел на всякий случай запереть в одном из амбаров.

– Кароль, где этот поп?

– Наверно, спит уже, по приказу вашего высочества ему дали сена и хорошее одеяло, так что…

– Ну и ладно, пусть спит, утром отпустите.

– Слушаюсь.

Увы, выспаться в тот день нам было не суждено. Едва стало светать, появился земский староста с крайне встревоженным лицом.

– Что случилось? – спросил я его, отчаянно зевая.

– Беда, князь!

– Что за беда?

– Все казаки на допросе сказали одно и то же. Дескать, князь Трубецкой обманул их с оплатой, и потому почти тысяча казаков ушла от него, и идут они жестоким обычаем. Грабят все, не жалея ни церквей, ни монастырей. Не жалеют ни старых, ни малых.

– И куда идут?

– Сказывают, не решились еще – то ли на Вологду, а то ли на Кирилло-Белозерский монастырь.

– Проклятье, с такими союзниками и врагов не надо! И как ты полагаешь, куда пойдут?

– А какая разница? Добычи и там, и там довольно.

– Вот что, – приказал я поднявшемуся вместе со мною Каролю, – ну-ка приведите этого монаха, он как раз из Кирилловской обители, может, чего умного скажет.

Приведенный вскоре монах внимательно выслушал известия и, немного подумав, решительно заявил:

– Воры пойдут на Вологду, ибо обитель наша хорошо укреплена и крепко сторожится от врага, а в Вологде после ухода ополчения войск совсем нету. Чего доброго, казаки ее изгоном возьмут и от того будет великое разорение.

– И что же делать?

– Упредить бы…

– От одного предупреждения толку много не будет, – вновь вступил в разговор отец Мелентий. – Как я сказал, войск в городе нет, разве что жители смогут укрыться за стенами от воров. Но посады они все равно разграбят.

– Бог с ними, с посадами, людей бы спасти! Решено: собираемся – и самое большее через два часа выступаем. Если повезет, встретимся с отрядом Вельяминова, тогда можно будет и повоевать. Нет – хотя бы людей спасем.

– Ох ты! – встревожился земский староста. – А как же казна ваша?

– Какая еще казна?

– Ну, та, которая у вас в амбарах так хорошо охраняется?

– Ах, вот ты про что… Нет никакой казны, нас сюда татей истребить послали, ну мы слух и пустили о богатствах, чтобы привлечь их внимание. Вот и привлекли на свою голову.

– А чего человек твой Жидовиных выспрашивал?

Отвечать на вопрос земского старосты правдиво было никак нельзя. К тому же меня насторожило выражение лица отца Мелентия, ощутимо напрягшегося при вопросе.

– Да низачем. Просто слышали, что был такой торговец в вашем посаде, вот и спрашивали – вроде как дело у нас к нему.

– Оно и видно, ну да ладно, бог с ними, с Жидовиными, раз тебе до них дела нет.

– Кароль, у нас мало времени, собирай всех и выступаем, как только будем готовы. Кстати, прикажи приготовить лошадь и для отца Мелентия, – стал я распоряжаться.

– Сын мой, но у меня еще дела здесь, – попробовал возразить монах.

– Святой отец, я полагаю, что сейчас нет ничего более важного, нежели спасение христианских душ от разбойников. К тому же мы не знаем здешних мест, а вы мало того что здешний, но судя по тому, что вам удалось сбежать от казаков, человек довольно ловкий. Так что вы поедете с нами, – безапелляционным тоном сказал я священнику.

Как говорится, нищему собраться – только подпоясаться. Моим драбантам, в общем, тоже. Не прошло и двух часов, как мои люди, наскоро перекусив, оседлали лошадей, привели в порядок после вчерашнего боя амуницию и были готовы к выступлению. Я, вскочив на коня, проехал мимо их строя, вглядываясь в лица своих людей. Большинство из них нанялись ко мне на службу еще в Мекленбурге и, помимо того что я платил им жалованье, были моими подданными. Я смотрел на этих молодых и крепких парней и пытался понять, что движет ими в этой далекой и непонятной для них стране. Могу ли я и дальше рассчитывать на их доблесть и преданность.

– Эй, парни! – обратился я к ним. – Помните, что я обещал вам, когда принимал на службу? Я сказал вам тогда, что божий мир очень велик и человеку не дано посмотреть его весь, но я хочу его увидеть, и вы сможете его увидеть со мной! Я сказал вам, что в нем много всяких чудес, и я хочу, чтобы они произошли со мной, а если вы будете мне служить, то они случатся и с вами! Я сказал вам, что однажды мы вернемся в Мекленбург, и все будут говорить при виде вас с завистью:

«Смотрите, они были вместе с Иоганном Странником на краю света и вернулись!» Вы помните это?

– Да, ваше высочество!

– Так вот, парни, это далеко еще не край света! Вперед!

Я уже выезжал со двора, когда маленькая Маша едва не кинулась под копыта моего коня.

– Ты вернешься? – спросила меня она с самым серьезным видом.

– Не знаю, – попытался я честно ответить ей.

– Тогда возьми меня с собой! – тут же потребовала она.

– Я не могу. По крайней мере, сейчас.

– Тогда вернись!

Я, нагнувшись с седла, подхватил девочку на руки. Внимательно посмотрев в широко распахнутые васильковые глаза, не смог удержаться от улыбки.

– Машенька, ты такая маленькая девочка, а от тебя взрослому мужчине столько хлопот. Что же будет, когда ты вырастешь? Ну-ка бегом к матушке! Ну, хорошо-хорошо, я вернусь, обещаю.

К вечеру мы повстречались с отрядом Аникиты, спешившим нам на помощь. Оказалось, Казимир только что нашел их, и они сразу отправились к Устюжне. Услышав об опасности, грозившей Вологде, Вельяминов согласился с моим решением, и мы двинулись вперед. Где-то рядом с нами шли воровские казаки, но им надо было беречься, чтобы раньше времени не выдать себя, и мы с Аникитой надеялись, что мы их хоть немного обгоним. Почти так и случилось: мы уже входили в посад, когда нас догнал шедший в арьергарде Казимир.

– Далеко? – односложно спросил я бывшего лисовчика.

– Самое большее через час они будут здесь, но думаю, раньше, – покачал головой литвин. – Мы чудом разминулись с ними, когда они отдыхали перед нападением, но теперь чуда не будет!

Я оглядел наше запыленное и порядком притомившееся воинство, потом обернулся на ничего не подозревающий город. Нужно было принимать решение, и я, вздохнув, стал отдавать распоряжения.

– Отец Мелентий, вы видите вон ту церковь с колокольней? Самое долгое через пять минут там должен бить набат, и мне все равно, как вы это сделаете. Аникита, пошли людей, чтобы они проскакали по улицам, предупреждая жителей, чтобы те спасались, а в городе были готовы закрыть ворота. Кароль, спешивай драбантов, сегодня мы будем драться пешими.

Потом, обернувшись к казачьему сотнику, сказал:

– Смотри, казаче, там город, который собираются разорить наши враги, а мы будем с ними биться. С кем ты и твои казаки? Не увидите ли в них своих прежних товарищей?

– Среди нас, князь, изменников нет, а среди изменников – наших товарищей. Мы Пожарскому саблю целовали и от слова своего не отступим.

Скоро пригороды Вологды превратились в бедлам. Предупрежденные об опасности местные жители под тревожные звуки церковных колоколов, подхватив детей и кое-какие пожитки, бежали к городским воротам. Некоторые успели запрячь лошадей в повозки и покидать в них какие ни есть пожитки, другие пытались гнать впереди себя скотину, но большинство бежали, в чем были. Большинство спасавшихся было еще перед воротами, когда на посад обрушилась казачья лава. Быстро сообразив, что потенциальная добыча пытается спастись, они с гиканьем и разбойничьим свистом ринулись по дороге, ведущей к воротам, но нарвались на частый огонь моих драбантов, скрывшихся за домами и высокими заборами. Казаки и их предводители быстро сориентировались, и часть казаков тут же спешилась и бросилась в атаку на нас. Вельяминов, также скрывавшийся в посаде, словно только этого и ждал, тут же повел в атаку рейтар и опрокинул спешившихся казаков. Так, прикрывая друг друга, мы отступали, сдерживая врага и давая местным отступить под защиту стен. Лишь когда все жители посада нашли убежище в городе, под защиту стен стали отходить и мы. Первыми в ворота зашли конники Вельяминова, потом коноводы завели лошадей моих спешенных драбантов. Они в это время стояли строем перед городскими воротами, прикрывая отступление своих товарищей, готовые встретить залпом маячивших на безопасном расстоянии казаков. Единственными конными снаружи оставались мы с Казимиром. Пора было заходить внутрь, но тут мое внимание привлек фон Гершов.

– Посмотрите, ваше высочество!

Обернувшись на слова Лелика, я увидел весьма занимательную картину. Откуда-то из боковой улочки, подобрав полы своего ветхого подрясника, мчался отец Мелентий. За ним гнались, пытаясь стоптать конями, двое верховых, однако или иеромонах так ловко петлял, или же казаки пытались продлить себе удовольствие, так что пока их усилия не увенчались успехом. Мы все, как один, болели за священнослужителя, и невольный «ах» вырвался у нас, когда он, запнувшись, упал. Но, как оказалось, списывать со счетов монаха было рановато. Пропустив мимо себя одного из преследователей, он резво вскочил и напал на второго, причем в руках его неведомо откуда появилась увесистая палка, которой он огрел вражеского коня, заставив его подняться на дыбы. Не ожидавший такой подлости казак не удержался в седле и плашмя рухнул на бревенчатую мостовую. Отец Мелентий тем временем, не мешкая ни минуты, вскочил в освободившееся седло и погнал свой трофей галопом мимо остолбеневшего преследователя.

Тот, впрочем, тут же пришел в себя и попытался догнать и зарубить отчаянного попа, но мы с Казимиром не собирались больше оставаться сторонними наблюдателями и пришли отцу Мелентию на помощь. Увидев, что на помощь монаху приближаются два всадника в кирасах и с пистолетами, казак осадил коня и, круто развернувшись, ускакал прочь. Все это происходило на глазах многочисленных зрителей среди казаков и жителей города, толпящихся на стенах и шумно выражавших свои чувства.

– Святой отец, – обратился я к монаху, – если вдруг ваша карьера на духовной стезе не заладится, то в моем регименте для человека с вашими способностями вакансия найдется всегда.

Отец Мелентий посмотрел на меня несколько удивленно, но, ничего не ответив, тронул коня и заехал в ворота вслед за входившими внутрь драбантами. За ним последовали и мы с Казимиром.

Попав внутрь городской стены, я неожиданно для себя наткнулся на довольно большую толпу местных жителей, в основном женщин и детей, с тревогой смотрящих на меня и моих солдат. Видимо, немногочисленные мужчины, оставшиеся в городе, заняли места на городских стенах, а их жены и дети, не нашедшие еще себе пристанища, стояли и молча смотрели с немым вопросом в глазах: «Что же будет с нами?» Я хотел что-нибудь сказать этим людям, чтобы ободрить, но мне против обыкновения ничего не пришло в голову. Наконец неловкое молчание нарушил городской воевода, верхом спешивший нам навстречу в окружении ратников.

– Кто вы такие? – спросил он зычным голосом.

– Я воевода Вельяминов, – отвечал ему, спешившись, Аникита, – а это великий князь Мекленбургский, Иоанн Жигимонтович. Проведали мы, что воровские казаки задумали ограбить Вологду, пока в ней войск нет, и поспешили на помощь.

– Ишь ты, великий князь! А чего этот великий князь в наших краях забыл? И откуда про воровских казаков прознали?

Воевода неловко спешился и, подметая бревенчатую мостовую полами длинной ферязи, немного шатаясь подошел к нам, и от него отвратительно пахнуло перегаром.

– Да он пьян! – воскликнул я от неожиданности.

– Но-но-но! – пьяно возразил мне воевода.

– Как же тебя зовут, пьяная твоя морда?

– Князь Одоевский я, Иван Никитич!

– Да ты, болезный, видать, допился. Ивана Никитича Одоевского я хорошо знаю, не раз в Новгороде хлеб-соль водили. И он бы себе такого не позволил никогда.

– Брат это его младший, Иван Никитич Меньшой, – вступил в разговор хмурый Вельяминов.

– Эва как! Тогда, Аникита Иванович, делать будем так. Воеводу и всех его приближенных, кто вместе с ним пьяны до изумления, со всем бережением имать и в погреб, покуда не проспятся. Сам принимай команду и расставляй людей по стенам, оно хоть непростое дело города штурмовать, а казаки люди к войне привычные и могут пойти на приступ.

– Сделаю, княже! Только вот он родом выше меня…

– Господи, дай мне сил, враг у ворот, а ты про местничество вспомнил!

– А куда же деваться, порядок у нас такой.

– Значит, так, пока князь-воевода не проспался, я тут самый знатный и родовитый, а если кто хлебало откроет, я ему его лично свинцом залью!

– Теперь вы, отец Мелентий, отправляйтесь к епископу…

– Преосвященному Сильвестру.

– Вы знакомы? Замечательно! Отправляйтесь к преосвященному Сильвестру и попросите помощи. Пусть помогут разместить людей, оставшихся без крова, и заодно пусть молятся о нас, грешных.

Монах понятливо кивнул и направился к епископскому двору. Что-то подсказывало мне, что примут его там без проволочки. Наконец, оглядев собравшихся, я понял, что надо сказать людям, и поднял руку.

– Слушайте меня, жители Вологды! Ваши воеводы едва город не пропили, но господь не попустил случиться злодеянию и послал меня и воеводу Вельяминова. Мы не раз с ним переведывались и с казаками, и с ляхами, и биты ни разу не бывали! Врагов немного, отобьем первый приступ – они сами уйдут. Но надо отбить, а потому, если кто может оружие в руках держать, то идите к воеводе – он вас расставит по стенам.

Враги были уже под городскими стенами, когда мы, наведя минимальный порядок, приготовились к обороне. У казаков не было в руках лестниц, и это внушало определенный оптимизм, однако изготовить их в неразоренном посаде – дело нехитрое.

– Аникита Иванович, а тебе не кажется, что казаков как-то много для беглецов от Трубецкого? – спросил я Вельяминова.

– Да, многовато.

– Бунчуки, – проронил стоящий рядом Казимир.

– Что бунчуки? – не понял я.

– У них бунчуки, – пояснил литвин, – это запорожцы, скорее всего, отстали от гетмана, когда его в Москве побили.

Впрочем, и без бунчуков стало понятно, что большинство подступивших к стенам Вологды казаков составляют чубатые и усатые запорожцы. Одни из них, красуясь, гарцевали перед стенами, другие рассыпались по посаду в надежде разжиться добром, которое не успели вывезти бежавшие горожане. Кое-где появились дымки – предвестники будущего пожара.

– Что будем делать?

– Драться, если полезут. Но они не воевать, а грабить пришли, так что если один приступ выстоим – другого не будет.

После изнурительной скачки и боя в предместьях наши ратники устали, однако до конца полагаться на местных было нельзя, и мы, пока не стемнело, стояли на стенах вместе с местными жителями, наблюдая, как огонь пожирает их дома. Наконец нашим неприятелям самим стало некомфортно посреди пожара, и они отошли. Как раз в это время меня нашел на стене высокий аскетичного вида монах и пригласил зайти к епископу на разговор. После того как главный воевода князь Одоевский попал в плен к зеленому змию, преосвященный Сильвестр был самым главным в Вологде, так что отказываться от его приглашения было неразумно. Мы с Вельяминовым тотчас сели на коней и отправились вслед за посланником епископа. Дорога не заняла много времени, и вскоре мы оказались перед крепкими воротами двора местного церковного главы. Караулили их несколько дюжих монахов в шлемах и с бердышами в руках. По знаку сопровождавшего нас пропустили, и мы, спешившись, пошли по просторному и довольно чистому двору к главным сеням епископского терема. Там проводник передал нас другим людям, которые в свою очередь и проводили нас во внутренние покои. Помещение, где нас принял епископ, было просторным, но крайне скудно обставленным. Простой стол и несколько лавок в углу, а также кресло самого епископа составляли все внутреннее убранство. Единственным исключением был большой иконостас, освещенный большим количеством лампад и свечей. Свет их, отраженный от дорогих окладов, был единственным освещением и придавал всему залу мрачную загадочность.

Аникита, едва зайдя, долго крестился на иконы, а я же, пользуясь своим лютеранством, просто осматривался, гадая, откуда появится пригласивший нас церковный иерарх. Долго ждать не пришлось – и из неприметной двери, устроенной в одной из ниш, к нам вышел, стуча посохом, преосвященный Сильвестр в сопровождении отца Мелентия. Последний изрядно преобразился со времени нашего расставания. Как ни темно было в епископских покоях, не заметить прекрасно сшитой рясы из дорогого материала, покрывавшей могучие плечи иеромонаха взамен драного подрясника, было совершенно невозможно. Вельяминов земно поклонился вошедшим и попросил благословения, а я изобразил самый почтительный поклон, на который только был способен от усталости.

– Что, едва не пропили воеводы наши город? – неожиданно густым басом проговорил Сильвестр, крестя Аникиту и протягивая ему руку для поцелуя.

Тот, занятый ритуалом приветствия, не ответил, я тоже промолчал, рассматривая вошедших. Преосвященный был не слишком высок ростом и нельзя сказать, что дороден, но куда более могутный отец Мелентий странным образом терялся на его фоне. На заросшем густой бородой лице, несмотря на плохое освещение, особенно выделялись пронзительные глаза, которые буквально проникали стоявших перед ними.

– Кто ты, иноземец? – спросил он меня своим трубным голосом.

– Меня зовут Иоганн Альбрехт Мекленбургский…

– Я знаю, как тебя зовут, – перебил он меня, – я спрашиваю – кто ты?

– Наемник! – неожиданно для самого себя ответил я ему.

– Кто тебя нанял?

– Шведский король.

– Для чего?

– Он хочет, чтобы его брат стал вашим царем.

– Чем он тебе платит?

– Он отдал мне в жены свою сестру.

Вологодский епископ недоуменно посмотрел на меня, явно удивленный моим ответом.

– Ты столь знатен, что король отдал тебе свою сестру?

– Я князь Священной Римской империи.

– Ты князь и называешь себя наемником?

– Ваши князья, служившие вашему царю, называли себя его холопами. На мой взгляд, наемник ничем не хуже холопа.

– Почему ты сражаешься за нас?

– Король Сигизмунд враг мне и королю Густаву Адольфу. Враг моего врага – мне друг.

– Ты удержишь Вологду?

– Да, но мне нужна ваша помощь.

– Говори.

– Ваше преосвященство, мои люди устали. Им нужен отдых. Я видел у вас довольно много монахов, пошлите их на стены, чтобы мои люди могли отдохнуть.

– Монахи не ратники.

– По тем, что охраняют ваш двор, этого не скажешь. Впрочем, им не надо сражаться, они должны поднять тревогу, если враги пойдут на приступ. Этого будет довольно, хотя если в случае приступа они нам помогут, я не стану возражать.

– Монахам нельзя проливать кровь.

– Зато им можно кидать камни вниз со стены, а если этот камень упадет на чью-то нечестивую голову, так на то божья воля.

– Хорошо, я пошлю послушников и иноков на стены.

Я поклонился епископу и, дернув за рукав впавшего в прострацию Вельяминова, вышел вон. Тот какое-то время шел за мной, как замороженный, и лишь во дворе стряхнул с себя оцепенение.

– Что с тобой, Аникита?

– Ух, как глянул на меня преосвященный, так точно язык отнялся, стою, себя не помню. Чего было-то?

– Благословил он нас на подвиг ратный, да обещал монахов дать на подмогу.

– Монахов? Эва как, ангельский же чин.

– Ага, особенно вон тот мордатый, с бердышом, серафим просто.

Вскоре к нам присоединился отец Мелентий, которому преосвященный и поручил руководить посланной нам на помощь монастырской братией. Вооруженные монахи и послушники шли за ним толпой и вскоре стали занимать места на стенах и башнях, заменяя собой наших ратников, драбантов и казаков.

Ночь прошла спокойно, и ранним утром я, посвежевший и отдохнувший, вновь поднялся на стену.

– Доброе утро, батюшка, – поприветствовал я отца Мелентия, – как прошла ночь, не заснули ваши подчиненные?

– И вам того же, сын мой, – отвечал он мне, – наши монахи привычны к ночным бдениям, так что ваши намеки совершенно излишни.

– Ну и славно, а что неприятель?

– Ночью шумели, будто на ярмарке, а к утру немного угомонились.

– К стенам не подступали?

– Нет.

Город постепенно просыпался, наполняя своим шумом окрестности. Где-то рядом резали овцу, чтобы приготовить пищу для ратных. С другой стороны доили корову, уцелевшую во вчерашнем переполохе. Слышался стук топоров и звон молота по наковальне, по улицам галдя бегали любопытные мальчишки, того и гляди рискуя попасть под копыта наших коней. Мы с Аникитой вновь ехали в город, поскольку нам доложили, что воевода проспался и требует себя освободить.

Князь Одоевский, нимало не смущаясь вчерашним происшествием, глядел на нас грозно, глаза пучил и иногда топал ногами. Слава богу, хоть кулаком не грозил.

– Пошто меня, набольшего здешнего воеводу, яко татя взаперти держали, схватив бесчестно? – грозным тоном вопросил он у нас, едва мы появились.

– Ну что ты, Иван Никитич, такое говоришь? – почти ласково возразил я ему. – Мы тебя со всем вежеством спать проводили, чтобы не ушибся где ненароком. Хотели вязать тебя за измену, да я не дозволил, ибо такого знатного боярина только шелковым шнуром вязать прилично, а у нас его, как на грех, не оказалось.

– Какую измену? – изумился Одоевский. – Да я вас!..

– А как назвать то, что на Вологду воровские казаки напали, а ты, песий сын, пьян неподобно! – раздался за нашими спинами зычный бас преосвященного Сильвестра.

Неожиданно появившийся епископ быстрыми шагами пересек двор, держа наперевес свой посох, явно собираясь воспользоваться им в воспитательных целях. Боярин тут же убавил гонору и, пятясь, запричитал:

– Помилуй, владыко!

– Не помилую! Только божьей милостью воры Вологду не разорили и православных христиан бессчетно не погубили, а ты, песий сын, еще и сквернословишь да местничаешь! Вот я тебе.

– Болен я, владыко! Болен.

– А раз болен, так молись о выздоровлении, а не лайся на людей, кои город спасли!

– Благослови, владыко, – уловил боярин перемену в настроении епископа.

– Не будет тебе моего благословения, собака! – опять взвился Сильвестр, но потом все же сменил гнев на милость и, перекрестив боярина, подал ему руку.

Тот, рьяно поцеловав ее, заохав, поднялся с колен и страдальчески посмотрел на преосвященного. Тот же, не обращая больше на него внимания, обратился к нам.

– Князь Одоевский по нездоровью своему исправлять чин воеводы не может и потому передает командование воеводам князю Ивану Мекленбургскому и Аниките Вельяминову. – И, обернувшись к воеводе, переспросил: – Так ли?

– Так, владыко, – закивал тот.

– Вот и славно.

Мы с Аникитой в некотором обалдении смотрели на развернувшееся перед нами действо, не решаясь вмешаться в процесс. Епископ, закончив дело, ради которого он тут появился, благословил всех присутствующих и величественно удалился, стуча посохом. Холопы Одоевского, подхватив под руки своего ослабевшего хозяина, повели его прочь.

– Ну что, воевода? – подмигнул я Вельяминову. – Принимай хозяйство, а то что-то есть так хочется, что и переночевать негде!

Ближе к обеду перед городскими воротами появилась депутация от осадивших Вологду казаков. Так случилось, что Вельяминов был занят какими-то хозяйственными делами, и встречать парламентеров пришлось мне одному. Выглянув из бойницы в воротной башне и наскоро оглядев прибывших, я спросил:

– Чего вам, убогие?

Старший в посольстве довольно импозантный казак, разодетый не хуже иного шляхтича, едва не поперхнулся от моего приветствия. Впрочем, быстро оправившись, подбоченился и стал бойко говорить, что прибыл от славного низового рыцарства и требует, чтобы его провели к главному вологодскому воеводе.

– Нет, ну ты посмотри, каких сановных людей посылает к нам низовое войско, – усмехнулся я в ответ. – На Подоле, поди, и милостыню просить уже некому, все послами да сенаторами заделались. А какое у тебя дело до воеводы, болезный? А то он молится сейчас, и ему недосуг со всякой шелупонью разговаривать. Ты если чего хочешь, мне скажи, а я, коли дело важное, ему передам. Ну, а если не очень, так и сам отвечу.

– Низовое рыцарство, не желая пролития христианской крови, предлагает вам без боя открыть ворота и заплатить малый выкуп за себя и за свое имущество. Тогда вам не будет никакого утеснения, а если вы не согласитесь на это, то весь ваш город будет предан огню и мечу!

– Да вы, как я посмотрю, и впрямь люди скромные и богобоязненные! – воскликнул я в ответ. – А что, выкуп хотите и вправду малый или обманываете меня по простоте моей?

– О, выкуп мы хотим совсем небольшой, всего-то по золотому червонцу за каждого жителя мужского и женского пола, а если золота недостанет, то славное рыцарство будет столь благосклонно, что возьмет и серебром.

– Ну, это по-божески! Я, пожалуй, сообщу об этом городскому воеводе, пусть он решает. Ты погоди тут, казак, я скоро!

Пока я общался с парламентерами, кто-то сообщил об их прибытии Вельяминову и преосвященному Сильвестру, и, спустившись с башни, я наткнулся на епископский возок, рядом с которым стоял Аникита. Мое появление они оба встретили вопросительными взглядами, и я рассказал им о предложении казаков. Вельяминов, услышав его, замысловато выругался, но тут же спохватился и виновато посмотрел внутрь возка. Епископ же, не обратив на него внимания, спросил у меня:

– Что делать будешь?

– Не знаю, владыко, будь у нас ратных побольше, я бы просто послал этих разбойников куда подальше. Но сил у нас немного, так что, полагаю, надо потянуть время и поторговаться. А там, бог даст, об этих ворах узнают в ополчении и пошлют нам подмогу или еще чего случится.

– А как ты узнаешь, что подмога близка?

– Ну, это просто: как они цену сбавят, так сразу понятно, что им бежать пора.

Поднявшись вновь на башню, я крикнул казаку:

– Ясновельможный пан! Мы тут подумали и решили, что по скудости нашей выплатить по червонцу за каждого жителя никак невозможно. Вот если бы славное рыцарство удовольствовалось червонцем с каждой сотни, да не требовали открыть ворота, то мы бы, пожалуй, к общему удовольствию договорились.

– Не можно! – воскликнул воспрянувший было духом парламентер. – Никак не можно червонец с сотни!

– А тебя, собака, никто не спрашивает, можно тебе или не можно! – тут же оборвал я его возражения. – Кто ты такой, чтобы решать за все рыцарство? Иди и скажи им о нашем предложении, а то, может, это тебе не можно, а прочим в самый раз!

– Не хотите добром отдать – все возьмем силою! – закричал в ответ оскорбленный в лучших чувствах казак и, пришпорив коня, ускакал прочь.

Похоже, с ответом я все-таки перегнул, и вскоре неприятель стал сосредотачиваться для атаки. Пользуясь отсутствием у нас артиллерии, казаки подходили совсем близко к стенам и спешивались. Появились и наспех сделанные из жердей лестницы, впрочем, не слишком много. Мои драбанты заняли места на наиболее опасном участке стены вместе с местными жителями и вновь подошедшими к нам на помощь монахами. Рейтары и казаки Аникиты стояли пока в резерве, готовые подойти на помощь, если враги ворвутся на стены, или устроить вылазку, если начнут отступать. Наконец загрохотали запорожские барабаны, и осаждавшие кинулись на штурм. Огнестрельного оружия у защитников города было совсем немного, так что, можно сказать, главной огневой мощью оборонявшихся были мои драбанты. Впрочем, драбантов моих было совершенно недостаточно, чтобы остановить атакующих огнем, но изрядно проредить их ряды все-таки получилось. Теряя людей от меткого огня мекленбуржцев, казаки упорно шли вперед и вскоре, достигнув стен, бросились на приступ. Я не зря назвал наш участок наиболее опасным.

Каменные стены Вологды начали строить еще во времена Ивана Грозного, да так и не достроили. Большая часть укреплений осталась деревянной. Полностью каменной была стена с юго-востока с девятью башнями, тут врагу было не пройти. С севера стены омывались довольно полноводной рекой Вологдой, которая сама по себе была большим препятствием. А вот юго-западное направление внушало серьезные опасения, каменных башен там было всего две, с единственным пряслом^[59] между ними, да и те на самом углу. Остальные стены и башни были деревянными и изрядно обветшали без должного ухода. Что еще хуже, выкопанные перед стенами рвы были абсолютно сухими. Потому что река со странным названием Золотуха, из которой их должны были наполнять, совершенно обмелела. Как раз здесь небольшой участок между двумя башнями был полуразрушен и наскоро заделан бревнами. Именно сюда неприятель и направил свой главный удар. На наше счастье, у казаков было недостаточно материала, или подвел глазомер, но большинство лестниц не доставали до края стены. Лишь в проломе их длины было достаточно, и вскоре там закипела жаркая схватка. Казаки карабкались один за другим и, добравшись до своей цели, вступали в бой. Главными их противниками были монахи под руководством отца Мелентия, яростно встречавшие их бердышами и рогатинами. Мои драбанты вели прицельный огонь, пытаясь помешать подходу вражеских подкреплений, а местные жители кидали на головы атакующих камни и бревна.

Мы с Казимиром и Каролем наблюдали за ходом боя с угловой каменной башни, называвшейся Власьевской. Площадка, на которой мы стояли, явно была предназначена для пушки, к сожалению отсутствующей, поскольку она, как и прочие орудия, была снята и отправлена в Москву вместе с ополчением. Наблюдая сквозь довольно широкую амбразуру за противником, я не мог отделаться от мысли, что казаки что-то затеяли. Знать бы еще что. Очевидно, две последние фразы я сказал вслух, и мои офицеры, обернувшись, вопросительно посмотрели на меня. Первым понял мою мысль Казимир и, тряхнув головой, сказал:

– Они хотят вынудить нас сделать вылазку и атаковать в конном строю.

– Или напасть где в другом месте, пока мы обороняемся здесь, – не согласился с ним фон Гершов.

– Или и то, и другое, – задумчиво проговорил я. – Эх, хотя бы пару пушек, я бы отсюда добрую половину предполья в обе стороны фланкировал… А это что такое?!!

Пока мы отражали атаку воровских казаков, Вельяминов не нашел ничего лучше, как выйти со своими рейтарами из северо-западных Благовещенских ворот и ударить атакующих нас в тыл. Намеренье его осуществилось самым блестящим образом: увлекшиеся штурмом казаки осознали, что их атакуют, лишь тогда, когда затрещали выстрелы и им в спину врубились одетые в железные латы всадники. Разгром был полным. Часть атакующих была тут же перебита, остальные метались между рейтарами или прыгали в пересохший ров в тщетной попытке найти спасение. Впрочем, последние тут же попадали под град камней, которые кидали им на голову защитники города. Однако за все нужно платить, и похоже, что Аникита и его люди заплатят по самой высшей оценке. Запорожцы поздно заметили отчаянный маневр Вельяминова, чтобы его предотвратить, но вполне успевали расплатиться за гибель своих товарищей. Рейтары Аникиты продолжали еще рубить застигнутых ими врасплох казаков, когда большой отряд вражеской конницы преградил им дорогу назад, к Благовещенским воротам. Казимир, внимательно разглядывавший неприятеля, выругался вполголоса и буркнул:

– Панцирные казаки.

– Какие казаки?

– Посмотрите, мой герцог, они все в доспехах! Не гусария, конечно, но очень серьезный противник. Будь у Вельяминова втрое больше людей – и то вряд ли бы он с ними сладил!

– Надо дать знак Аниките, чтобы прижимался к стенам, – глухим голосом сказал я. – Поднимутся по казачьим лестницам, а мы их прикроем огнем. Лошадей, конечно, потеряем, но людей сколько-то спасем.

– Похоже, ваше высочество, у Вельяминова есть какой-то другой план, – подал голос Лелик. – Смотрите, он уходит!

Действительно, рейтары дружно развернули своих коней и, на ходу перестраиваясь, рванули вдоль южной стены.

– Какого черта он делает? На всей этой проклятой южной стене нет не то что ворот, но даже малой калитки! Черт бы тебя побрал, Аникита! Повешу, блин, если запорожцы не прибьют.

– Не все так плохо, – спокойно возразил мне Кароль. – Казаки так хорошо преградили путь нашим к юго-западным воротам, что совсем забыли про восточные. Там тоже есть ворота, и если Вельяминов поторопится, то ему, пожалуй, удастся уйти.

Запорожцы, похоже, тоже сообразили, что добыча может ускользнуть, и кинулись в погоню. На их несчастье, самый короткий путь пролегал мимо стен, где засели мои драбанты, и их стрельба довольно сильно проредила казачьи ряды. Впрочем, основная часть запорожцев прекрасно поняла, в чем состоит опасность, и обошла наших стрелков по дуге, потеряв, правда, при этом время. Так что рейтары Аникиты, проскакав вдоль стены, до Ильинской башни, завернули за угол и вошли в раскрытые для них ворота. Почти догнавшие их казаки попытались было с ходу ворваться на плечах отступающих, но едва нескольким из них это удалось, защитники ворот опустили решетку, о которую расшиблись несколько преследователей. Тем временем ворвавшиеся внутрь казаки оказались в западне. Рейтары Вельяминова, в который раз продемонстрировав отменную выучку, развернулись и встретили врага плотным огнем из пистолетов. Казаки пытались схватиться с ними врукопашную, но до сабель дело так и не дошло.

Как раз в этот момент к месту схватки подоспели и мы. Большинство казаков было уже убито, и лишь трое уцелевших упрямо стояли спина к спине с саблями в руках. В одном из них я с удивлением узнал казака, бывшего парламентером. Раненный в правую руку, он держал саблю в левой и угрюмо озирался. Его товарищи, очевидно, имели еще более тяжелые ранения и едва стояли, но оружия не опускали, готовясь если не продать свою жизнь подороже, то хоть погибнуть с честью. Такая стойкость вызывала уважение, и я поднял руку, приказывая не стрелять.

– Здравствуй, пан посол, – обратился я к знакомому казаку. – Ты тогда что-то быстро уехал и больше не появлялся. Видать, занят был?

– Занят-занят, – прохрипел он в ответ, – саблю точил! Хочешь спытать?

– Нет, не хочу. Нет в этом ни славы, ни доблести, чтобы раненого добить. Тебя как зовут, казак?

– А тебе на что?

– Да мне и вовсе незачем. Попам пригодится, когда отпевать будут, если не поумнеешь, конечно.

– А ты кто такой?

– Я герцог Иван Мекленбургский, слыхал, поди?

– Это ты острог у Чертопольских ворот оборонял?

– Я.

– И пана Шепетовского ты отправлял узнать, сколько в польском войске сена дают?

– Тоже я.

– Надо было догадаться… славная была битва, я тоже там был. Петром меня зовут, Воловичем, я шляхтич. Чего ты хочешь?

– Я хочу, чтобы вы ушли. Не будет вам здесь ни славы, ни добычи.

– Это не мне решать.

– Я знаю, но если ты пообещаешь сказать об этом своим товарищам, я вас отпущу.

– Почему?

– Эта война не последняя. Кто знает, может, во время следующей мы будем на одной стороне.

Сказав все это, я развернулся и отошел к Аниките.

– Вот что, друг мой ситный, первым делом вели этих обалдуев взашей вытолкать за ворота. Что-то мне их рожи нравиться перестали. А вторым – расскажи мне, кто тебя, ирода, надоумил эдакие фортели выкидывать? Я чуть не поседел раньше времени, на твои фокусы глядя.

– Княже, чего ты гневаешься, – заюлил Вельяминов, – хорошо же все кончилось. А за ворота их никак нельзя: казаки там еще гарцуют, как бы беды не случилось.

– Ты мне зубы не заговаривай! Нельзя за ворота – спусти со стены на вожжах, только сабли не забирайте, а то их и слушать не станут. Ты мне скажи, пошто ты, за малым делом, всех рейтар не погубил? Нас ведь тут и так мало.

– Каюсь, князь, уж больно случай был удачный, нельзя было упустить.

– Ну ладно, хорошо все то, что хорошо кончается.

Больше в тот день попыток штурма не предпринималось. На радостях от одержанной победы преподобный Сильвестр совершил благодарственный молебен в Софийском соборе. Пока православная часть нашего воинства торжественно молилась, я со своими драбантами охранял стены. Потом, когда нас сменили, пришло время помолиться и нам. В дневном бою драбанты вели огонь из-за укрытий и почти не пострадали. Почти, потому что молодой парень из Ростока по имени Курт Вольски, неосторожно высунувшись из бойницы, поймал стрелу. Мои драбанты гибли и раньше, но в Мекленбурге или Прибалтике под рукой всегда был лютеранский пастор, который сделал бы все как полагается, к большому удовольствию моих подчиненных. Вообще странное дело, наемники, часто и с удовольствием нарушающие все заповеди Христовы, нередко очень щепетильны в вопросах религиозных обрядов и особенно погребения. Но, как вы понимаете, никакого пастора в Вологде не было и быть не могло, как и лютеранского кладбища. Поэтому мне пришлось обратиться к епископу Сильвестру, чтобы Курта разрешили похоронить на православном. Тот, немного подумав, дал позволение и даже пообещал помянуть новопреставленного раба божия в своих молитвах.

Драбант Вольски нашел свой последний приют на самом краю кладбища неподалеку от Глухой башни. Его товарищи с фон Гершовым во главе торжественно пропели:

– «Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобресть сердце мудрое»^[60].

А когда на гроб легла последняя горсть земли, Лелик прочитал из молитвенника:

– «Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?»

Присутствующие на похоронах рейтары и некоторые горожане благоговейно молчали, и лишь отец Мелентий негромко спросил меня:

– Что он читает?

– Евангелие от Иоанна, – машинально ответил я ему.

Тот одобрительно покачал головою и больше не нарушал тишины. Когда все закончилось и люди стали расходиться, я протянул монаху несколько серебряных монет.

– Прими, отче, на храм, с тем дабы о могиле позаботились.

Но Мелентий, отведя мою руку, ответил:

– О том и просить нечего, сей раб божий за нас живота лишился, а коли хочешь на храм пожертвовать, то вон отец-келарь Ильинского монастыря с кружкой на поясе ходит. Ему и пожертвуй.

– Это монастырский келарь? – недоверчиво спросил я, глядя на невероятно худого монаха в ветхом подряснике и с большой кружкой на цепи, больше похожей на вериги.

– Сгорел его монастырь в смуту, – строго ответил мне иеромонах, – вот он обет и дал, что деньги соберет и восстановит. Да где же их соберешь, разор кругом! Никого смута не пощадила.

Не говоря больше ни слова, я подошел к погорельцу и высыпал в прорезь на его кружке пожертвование. Все-таки интересные священники попадаются иной раз на нашей земле. Одни за деньги бордель готовы освятить, другие – во исполнение обета жить впроголодь! Подумав это, я вдруг поймал себя на мысли, что считаю эту землю своей. Пусть сейчас я немецкий аристократ и родственник шведского короля. Пусть я наемник и, как только окончится эта война, уеду отсюда. Пусть я никогда не был здесь прежде ни в этой жизни, ни в прошлой. Все равно эта земля моя, и люди вокруг мои соотечественники, хоть они так и не считают. Все равно.

На следующий после похорон день к нам опять пожаловали переговорщики от казаков. На сей раз главным парламентером был худой небогато одетый казак лет около сорока или больше, с обветренным лицом. На этот раз я не стал говорить с ними один и вышел на стену в сопровождении преподобного Сильвестра и Вельяминова.

– Я хочу говорить с князем Мекленбургским, – заявил он, оглядев нас.

– А что, ты столь знатен, что говорить с епископом и русским боярином тебе не по чину? – усмехнулся я в ответ.

– Но ведь ты командуешь здешними ратниками?

– Верно. Но кто ты, чтобы я говорил с тобой?

– Мое имя Яков Неродич, а запорожцы прозвали меня – Бородавка. Я кошевой атаман.

– Чего ты хочешь, атаман?

– Я хочу, чтобы вы заплатили нам выкуп. Тогда мы уйдем.

– А больше ты, вор, ничего не хочешь? – воскликнул Аникита.

– Не лайся, боярин, я не с тобой речь веду, – ответил Бородавка презрительно.

– Креста на тебе нет, разбойник! – возвысил голос епископ.

– Як то нема? – насмешливо изумился тот в ответ, расстегнув ворот. – А ось на шее?

– Прокляну! – почти проревел на это преподобный Сильвестр, но насмешливый казак только хмыкнул в ответ.

– Послушай меня, атаман, – вступил я в разговор. – Больше того, что вы уже сделали, вы ничего сделать не сможете. За стены я вас не пущу, а посады вы уже пограбили да пожгли. Скоро начнутся дожди, и вам ничего не останется, как уйти, потому что зимовать тут негде. Вы сами все разорили. Поэтому послушай доброго совета, иди отсюда подобру-поздорову. Может, там, на Диком поле вы и рыцари, стоящие за христианскую веру против поганых. Но здесь вы просто разбойники, которых наняли польские паны, чтобы не подставляться под пули самим. Это не ваша война, и вам тут делать нечего, уходите.

– Ты, князь, верно, надеешься получить подмогу от ополчения, только зря. Король Сигизмунд собрал большое войско и скоро будет под Москвой. Так что им не до вас. Заплатите выкуп – и мы уйдем, не заплатите – будем стоять здесь, пока вы не начнете дохнуть внутри своих стен.

– Ты говоришь, что король Сигизмунд собрал войско и идет к Москве?

– Так и есть!

– Как интересно, – удивился я и, подойдя к краю стены, нагнулся в сторону казака. – А что, с порохом у короля все благополучно?

Мимолетная тень набежала на обветренное лицо казачьего атамана, потом он широко улыбнулся и заразительно рассмеялся.

– Говорят, его величество, когда взорвался его порох, упал с лошади в такую грязь, что его потом целый день отмывали! При том что грязнее всего были его королевские шаровары!

– А его высочество королевич?

– Не знаю, но тоже обделался!

Мы посмеялись вместе с ним, но казак внезапно оборвал смех и серьезно спросил меня:

– А откуда ясновельможный князь про порох знает?

– Птичка на хвосте принесла… Так что уходи, казак, хватит кровь православную проливать латинянам на радость.

Когда парламентеры уехали, Сильвестр, пристально глядя на меня, задумчиво проговорил:

– Странный ты иноземец – вроде лютеранин, а о крови православной печешься. Ни наших, ни казачьих смертей не хочешь. Отчего так?

– Оттого, владыко, что войска у меня мало.

– Что?

– Было бы у меня войска довольно, преподобный, – ответил я ему задумчивым голосом, – я бы эту шайку православную по ветру развеял, а тех, кто уцелел, по деревьям бы приказал развесить. И знаете что, владыко, в будущем крови православной от этого действительно куда меньше пролилось бы. Вот так-то!

На следующий день казаки ушли. Мы еще три дня не выходили из города, ограничиваясь лишь конными разъездами и разведкой. Наконец вернувшийся из поиска Казимир доложил:

– Ушли казаки, далеко ушли.

– Ну и славно. Мы тут тоже погостили, пора и честь знать. Провожали нас всем городом и с колокольным звоном. Оказать честь лично вышли епископ Сильвестр и резко поправившийся князь Одоевский. Наша колонна уже вышла из города, когда к ней присоединился отец Мелентий верхом на хорошей лошади и в сопровождении пары служек.

– Отче, вы все-таки решили вступить в мой регимент? – спросил я его.

– Нет, что вы, я же говорил вам, князь, у меня дела в Устюжне.

– Значит, нам по пути.

Осенняя распутица еще не началась, и лошади бодро мерили копытами дорожные версты. Мы ехали с отцом Мелентием рядом и развлекали друг друга беседой. Иеромонах, очевидно, происходил из какого-то знатного рода, попавшего в опалу во время смуты, и был насильно пострижен в монахи в Кирилло-Белозерском монастыре. Будучи человеком с живым характером и авантюрной жилкой, отец Мелентий, как видно, сумел найти себя в служении церкви и занимался выполнением различных щекотливых поручений своего игумена. Разумеется, он не сказал мне этого прямо, но догадаться было нетрудно. Мое чутье подсказывало, что интерес иеромонаха каким-то образом связан с моим делом. Но как это может быть связано, я пока не понимал и поэтому слушал рассказы отца Мелентия со всем вниманием, усиленно прикидываясь при этом простым наемником, не интересующимся ничем, кроме войны. Благо это было нетрудно – мой собеседник прекрасно знал устройство русского войска, участвовал во многих сражениях и, что самое ценное, был умелым рассказчиком. Я в ответ рассказывал иеромонаху об устройстве европейских армий. О Кальмарской кампании, участником которой был сам. Аникита и Казимир, если не были заняты, тоже принимали участие в наших беседах, но в основном мы говорили один на один.

Однажды вечером мы остановились на ночлег в небольшой деревне, чудом уцелевшей во время смуты. Устюжна была уже недалеко, и следующий раз мы будем ночевать там, а сегодня разбили бивуак вокруг убогих изб. Осмотрев эти неприхотливые жилища и отметив, что топятся они по-черному, я решил, что крыша над головой – это хорошо, а вот клопы – нет, поэтому ночевать мое высочество будет под открытым небом. Благо князь Одоевский на прощание подарил мне изрядную медвежью шубу, и риска замерзнуть не было. Казимир, как обычно, усвистал на разведку вокруг лагеря с несколькими казаками. Вообще не представляю себе, когда он спит: я засыпаю – он где-то в засаде, просыпаюсь – он уже на месте, бодрый и веселый, со свежими новостями. Кароль ушел обходить караулы, а мы с отцом Мелентием и Аникитой, поужинав, сидели у костра.

– Все никак не надивлюсь обычаю твоему, князь, – начал разговор иеромонах. – Иной раз глянешь – ведешь себя важно, куда там нашим князьям и боярам. Глядишь грозно, да речь ведешь так, что римскому кесарю впору. А иной раз прост вовсе, с казаками говоришь так, будто всю жизнь с ними знался.

– В чужой монастырь, святой отец, сам знаешь, со своим уставом не ходят, – отвечал я ему. – А с волками жить – по-волчьи выть.

– Вот-вот, и поговорки наши знаешь. И речь наша для тебя будто родная.

– У меня были хорошие учителя, они научили меня многим наукам и разным языкам.

– И что, все князья в немецких землях таковы?

– По-всякому бывает. Разного толка люди попадаются, бывают книжники, бывают молельщики. Иные к ратному делу склонны, а иные только жрать, спать да девок портить. Все как у вас.

– А кесарю своему вы разве служить не должны?

– В прежние времена должны были, а теперь только деньги даем, чтобы император мог войска нанять.

– И много ли даете?

– Согласно Вормскому матрикулу, имперское войско должно быть из четырех тысяч конной и двадцати тысяч пешей рати. Мое княжество содержит почти две сотни конных и семьсот человек пешцев. Все в добром доспехе и со справным оружием.

– Немного для всей империи-то! – воскликнул внимательно слушавший нас Аникита.

– По мирному времени хватает. К тому же у императора свое войско есть, равно как и у всех курфюрстов и прочих князей. Так что случись война – тысяч сорок-пятьдесят император в поле выведет.

– А в прочее время вам, значит, кесарю и служить не надо?

– Нет. И мне мои рыцари все больше не служат, а щитовые деньги платят, чтобы я наемникам платил, а их от хозяйства не отрывал.

– У нас не так: получил поместье – будь добр в свой черед отслужи великому государю, а скажешься в нетях – враз без земли останешься!

– Ну, так у вас и жизнь совсем другая, вам пока нельзя иначе. Однако со временем и у вас так будет.

– Чего это вдруг?

– Ну сам посуди, Аникита Иванович, какое войско лучше – то, которое время от времени собирается, или то, которое постоянно служит?

– Да если я постоянно служить буду, моя вотчина совсем в запустение придет!

– То-то и оно, но ведь с другой стороны, кабы ты дома был, разве разорились бы так твои деревеньки? А если вотчина в порядке, так и щитовые деньги платить не разорительно.

– Это что же, дворяне да бояре и служить не будут?

– Да отчего же не будут? Вошел новик в возраст – так пусть послужит! Только не ставить молокососа во главе войска, оттого что его пращуры ратных в бой водили, а пусть послужит ратником в полку вроде польских гусар. Если покажет себя толковым – продвинется по службе, а нет – пусть в вотчине сидит да сопли на кулак мотает. Если пользы нет, так хоть вреда не будет!

– У нас так нельзя, – задумчиво проговорил Вельяминов, – у нас если отец большим полком командовал, то и сын его должен. Иначе поруха чести и умаление роду!

– А войско погубить, оттого что во главе его царского брата^[61] поставили, который в ратном деле ни уха, ни рыла, значит, можно? – с жаром воскликнул молчавший до поры отец Мелентий.

– То был не истинный царь! – упрямо набычившись, отвечал ему Аникита.

– А ты помнишь, сколь раз рати на Казань ходили?

– Меня в ту пору еще матушка не родила, а что?

– А то, что ее могли еще в первый поход взять! Поганые тогда, как войско царское увидели, в замешательство пришли, а полковые воеводы – нет бы ее без боя взять, все родами мерялись да спорили, кому первому заходить в город! Татары же тем временем опамятовали и ворота закрыли, да на стены взошли. Через эту дурь боярскую множество людей ратных зря погибло, а уж денег и вовсе без счета на снаряжение войска, да на пушки, да на зелье и прочее потратили! А все спесь княжеская да боярская!

– Полно вам ссориться, чего доброго, еще подеретесь! – усмехнулся я. – Тогда назначай епитимью.

– За что епитимью? – не понял иеромонах.

– Как за что? Аниките за то, что отцу своему духовному в рыло дал, а тебе за то, что худо проповедовал, и пришлось чадо не только словом, но и кулаком вразумлять.

– Да ты смеешься над нами, князь, а мне и вовсе не до смеха! Сколь нестроения всякого у нас на святой Руси, а как исправить его – и ума не приложу. Вот ты сказал, что и у нас со временем местничества не будет, а когда это случится, доживем ли?

– Может, и не доживете, но так все равно будет, ибо так правильно.

– А когда?

– Ну, вот выберете себе царя – он будет державу крепить, потому как достанется она ему в полном нестроении и ему не до перемен будет. При сыне его порядку больше станет, и он царство свое поднимет выше прежнего. Однако же сильно менять ничего не станет, потому как нестроение прежнее помнить будет и остережется. А вот внуку его порядок сей невмоготу станет, он его и порушит.

– Эва как! И откуда ты все это знаешь?

– А ниоткуда, знаю – и все.

– Может, ты еще знаешь, кого мы царем выберем?

– Может, и знаю.

– Уж не королевича ли твоего Карла Филиппа?

– Чего ты придуриваешься, святой отец? Или думаешь, мне неведомо, что ты тайком рейтар Аникиты расспрашивал обо мне? Да, я стою за королевича, но знаю, что вы его не выберете, ибо вам всякий иноземец сейчас ничуть не лучше черта!

– Ну, не скажи, Иван Жигимонтович. – Голос иеромонаха стал вдруг вкрадчивым. – По крайней мере, одного иноземца твои люди жалуют и готовы его на престол русский кричать.

– Слава богу, никто их слушать не собирается, – спокойно отвечал я ему. – Да и на собор их вряд ли позовут. И ты бы, отче, Вельяминова не слушал, это ведь он тебе напел?

– Он, – легко согласился отец Мелентий с кроткой усмешкой. – Только не мне, а преподобному Сильвестру.

– О как! – внешне беспечно, но внутренне подобравшись, удивился я. – А преподобный что же?

– Да ничего, присмотреться велел, что ты за человек.

– И что же, присмотрелся?

– Присмотрелся.

– И чего скажешь?

– Как тебе сказать, князь, Михаил Романов, коего ты нам в цари пророчишь, очень уж хорош на троне сидеть да богу молиться. Государством управлять он слаб, но с другой стороны, каверзы от него никакой не будет. А вот если, не дай бог, конечно, тебя выберут, то прямо не знаю чего и ждать. Тебе бы не на троне сидеть, а в седле, и не скипетр с державой в руках держать, а меч и эти вот твои, как их, допельфастеры, вот там ты будешь на своем месте.

– Не печалься, отче, не выберут меня. Ладно, засиделись мы чего-то, пора спать.

Проговорив это, я завернулся в шубу и попытался заснуть. Сон, однако, не шел. Когда Аникита с Анисимом в первый раз завели разговор о возможном избрании меня на царство, я только посмеялся. Однако то один, то другой нет-нет да и возвращались к этому вопросу, и потихоньку мысль об этом перестала казаться мне еретической. Почему бы и нет, думал я иной раз, особенно после знакомства с будущим царем в кремле. Нешто я хуже этого нескладного и немного бестолкового отрока справлюсь с царством? Тем более что, сколько я помнил историю, особенно похвастаться ему было нечем. Смоленскую войну проиграл. Донских казаков, захвативших Азов, не поддержал. Даже жениться по своему усмотрению не смог, и его невеста, которую он, похоже, всерьез любил, отправилась в ссылку вместе со всей семьей. А тут монах, пару раз поговорив со мной, без обиняков заявил мне, что, пардон, задница у моего высочества не под трон, а под седло заточена. И с пушкой я куда лучше управляюсь, нежели с государством. И ведь, что самое противное, прав во всем. Хотелось бы мне править – так оставался бы у себя в Мекленбурге. Правь, сколько влезет, реформируй государство, укрепляй финансы и армию. Сам ведь знаю, Тридцатилетняя война на носу, готовиться надо, а меня черти унесли подальше от всех этих проблем. И сейчас я ведь не столько хотел Ксении помочь ребенка найти, и уж конечно не Аниките с татями справиться, когда в Устюжну подался. Мне хотелось подальше от бояр да князей быть. Чем с ними дружбу заводить да интриги плести, уж лучше шпагой махать да на врага скакать в яростной атаке. Эх, батюшка-батюшка, что же вы натворили, такого красивого меня да мордой в правду!

Наутро, злой и не выспавшийся, я спозаранку поднял отряд и, поспешая, повел его к Устюжне. Мои приближенные, очевидно, почуяли перемену в моем настроении и старались держаться на расстоянии. И только перед самым городом передо мной выскочил, как черт из табакерки, Казимир и коротко произнес со встревоженным лицом:

– Неладно в городе!

Я, ни слова не говоря в ответ, прибавил аллюр и вскоре увидел раскинувшийся передо мной городок, над которым беспокойно метался колокольный набат. В той его части, где мы стояли перед тем, как уйти на Вологду, густо валил дым.

– Аникита! Обойди Устюжну со своими рейтарами и запри западные ворота. Никого не выпускай, покуда не разберемся, что к чему, а я с драбантами отсюда пойду. Сдается мне, мышеловка, которую мы на татей ставили, сработала, а кошки рядом не оказалось. Ну да это ненадолго. Вперед!

Я не ошибся: действительно дым шел из усадьбы, занятой нами в прошлый раз. Впрочем, пожар был невелик и уже почти потушен. Когда мы доскакали до нее, гулко стуча копытами коней, тати уже покинули двор, убедившись, что никаких богатств в амбарах нет, а местные жители сноровисто растаскивали бревна, из которых был сложен терем, не давая огню распространиться. Перед амбаром лежал окровавленный однорукий Лука, над которым рыдала его дочь. Впрочем, наш сторож, кажется, был еще жив. Как потом выяснилось, он вообще мог не пострадать, если бы по природной вредности характера не вздумал ругаться с татями. Получив удар ослопом по голове, упрямый старик замолк, слава богу, не навеки. Дочка его, впрочем, голосила от этого не менее отчаянно. Устав слушать бабские вопли, я спросил, подойдя к ним:

– Дочки хоть целы?

Женщина, как видно, не поняв, что ее спрашивают, продолжала рыдать, а вот лежавший трупом старик, к немалому моему удивлению, ответил:

– Чего орешь, дура? Тебя человек спрашивает, а ты голосишь, будто по мертвому.

– Батюшка, ты живой, – пролепетала она, – а я уж думала… на кого ты нас покинул… как же мы без тебя будем…

– Что-то когда замуж за жидовина своего выскакивала, за меня не больно переживала! А тут гляди – на кого покинул!

– За кого, за кого выскакивала? – заинтересованно переспросил я.

– Известно за кого, за лавочника – Жидовина по прозванию. Купчихой, видишь ли, захотелось ей стать, будто в слободе кузнецов мало было, тьфу! – стал подниматься, не переставая ворчать, непривычно словоохотливый старик.

– А что же ты, старый хрен, мне о том раньше не рассказал?

– А кто ты такой, князь заморский, чтобы я тебе о том рассказывал!

– И то верно… Казимир! Ты где, литвинская твоя морда! Скажи мне, сделай милость, это все как понимать?

Бывший все это время рядом и все слышавший Казимир находился в состоянии крайнего обалдения.

– Ваше высочество, но это совершенно невозможно, – бормотал он, – вы полагаете, это могут быть те самые Жидовины?

– Ну посуди сам, мой дорогой, старик – кузнец, стало быть, жили они в кузнечной слободе. Дочь его была замужем за торговцем по прозванию Жидовин. Старшая дочь ее чернява, а младшая – напротив, отчего-то белокура и примерно шести лет от роду! И зовут ее Маша-Мария-Марьюшка, чтобы меня черти взяли! Так, тихо, раб божий Корнилий, сюда зачем-то нечистая сила несет отца Мелентия, и я вовсе не хочу, чтобы он был в курсе наших дел. Если ты, конечно, не успел разболтать ему все на исповеди.

– Как можно, ваше высочество! – ответил мне бывший лисовчик и, подозвав пару драбантов, организовал эвакуацию старика и его дочери с поля боя.

– И вы здесь, честной отче, – поприветствовал я иеромонаха, – как любезно с вашей стороны навестить меня. Успели соскучиться?

– Я хотел только узнать, все ли благополучно у вас, – отвечал он мне.

– О, благодарю вас, отче, со мною все в порядке. Старик привратник немного пострадал, а амбары немного сгорели вместе с теремом. Но в основном все в порядке! Кстати, вы не знаете, удалось ли схватить татей, устроивших этот погром?

– Кажется, рейтарам боярина Вельяминова удалось схватить каких-то людей, но я не ведаю, тати ли они.

– Что же, это необходимо выяснить как можно скорее. Знаете что, святой отец, мне совершенно необходима ваша помощь. Я чужестранец в вашей земле, к тому же несколько взвинчен. Сейчас будет допрос, и я боюсь, что я или боярин Вельяминов можем наказать невиновного. Надеюсь, святая церковь в вашем лице поможет нам избежать несправедливости?

С этими словами я подхватил отца Мелентия под руку и буквально поволок его со двора, так что ему ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Схваченные рейтарами Аникиты шестеро жителей Устюжны стояли на коленях со связанными за спиной руками и в один голос вопили о своей невиновности. Собственно, никаких улик против них не было, за исключением того, что они очень не вовремя пытались покинуть город и делали это очень споро. Оружия при них не нашли, если не считать таковым ножи. У одного, правда, в кушаке оказалось что-то вроде гирьки на бечеве, но времена кругом беспокойные и без кистеня или хотя бы ножа на улицу выходить страшно, так что это не показатель. Я предоставил вести следствие Вельяминову и отцу Мелентию, а сам отошел в сторонку и внимательно наблюдал за происходящим.

– Вы пошто из города бежали, – грозно вопросил у схваченных Аникита, – уж ни с места ли татьбы вашей скрыться хотели?

– Не ведаем за собой татьбы или какого иного греха! – хором, как по написанному, заявили в ответ кандидаты на дыбу.

– А за какой надобностью бежали? – почти ласково вопросил иеромонах.

На физиономиях схваченных отразились происходящие внутри мыслительные процессы, и наконец, очевидно, самый сообразительный выдал:

– Лыка надрать, лапти-то совсем прохудились!

К слову сказать, лапти у сказавшего это были действительно нехороши, чем, очевидно, и натолкнули своего обладателя на мысль. Однако отговорка эта совершенно не устроила отца Мелентия, и он из доброго следователя мгновенно переквалифицировался в злого.

– Да где же это видано, чтобы лыко на лапти поздней осенью драли, – воскликнул он своим трубным голосом. – Всякому разумному человеку известно, что делается это по весне! Зачем же ты, шиш лесной, лжешь отцу своему духовному столь премерзко, или бога совсем не боишься?

Мужик в драных лаптях сконфуженно замолчал, а иеромонах продолжил допрос.

– Тебя, чадо, за каким нечистым за околицу понесло? – спросил он молодого парня рядом.

Тот, шмыгнув носом, покосился на посох в руках допрашивающего и жалобно промямлил:

– По ягоды пошел…

– А где твой туес? – Голос отца Мелентия вновь стал вкрадчивым.

– Потерял, – почти заплакал парнишка.

– Точно, был у него туес, – вступился за плачущего Аникита, – как увидал нас, перепугался да и обронил. Видать, не врет, да и мал он для татьбы!

– Туес, может, и был, – не согласился с Вельяминовым иеромонах, – а пошто он его скинул, может, там награбленное было и отрок сей хотел от уличающего избавиться?

Тем временем ко мне протиснулся Казимир и показал измазанный землей рогожный сверток.

– Ваше высочество, вот что в канаве нашлось. Весьма искусно спрятано было, вроде и на виду, и если не приглядываться, ни в жизнь не заметишь.

Когда развернули рогожу, перед нами предстало довольно изрядное ружье-самопал с пороховницей и прочими принадлежностями. Очевидно, когда поднялась тревога, один из налетчиков поспешил избавиться от оружия, с тем чтобы при удаче оно не пропало. Хозяйственный тать, однако! Из ствола пахло сгоревшим порохом – как видно, злоумышленник стрелял. Калибр ружья был довольно крупным, так что отдача, по моим прикидкам, тоже немаленькая.

– Молодец, хвалю! – громко заявил я бывшему лисовчику и добавил чуть тише: – А девочку нашел?

– Нашел и уже отослал из города с четырьмя драбантами, будут нас за околицей ждать.

– Полагаешь, нам пора?

– Это уж какая будет ваша воля, а только того и гляди пан Струсь капитулирует со всем гарнизоном и московиты начнут собор собирать. Еще, чего доброго, царя без участия вашего высочества выберут.

– И то верно!

Между тем место, где происходило действо, стали окружать местные жители. Причем смотрели они на происходящее без всякой приязни. Когда наконец к месту событий подтянулся местный староста, некоторые уже недвусмысленно выкрикивали угрозы в наш адрес, а иные выламывали колья из ближайший изгородей. Староста, подталкиваемый своими согражданами, вышел вперед и, степенно поклонившись нам, громко спросил:

– Пошто расправу над жителями града сего творите?

– Сии тати, пользуясь отсутствием князя Ивана Жигимонтовича, его двор пограбили и пожгли, да пойманы на горячем! – тут же ответил ему Вельяминов.

– Что, ты шутишь разве, воевода? – переспросил староста, подходя к плачущему парню, потерявшему туес. – Это Парамошка, что ли, тать? Да вы на него посмотрите, ну какой из него душегуб? У него же еще молоко на губах не обсохло!

Окружающие нас местные жители одобрительно зашумели, а староста, воодушевленный их поддержкой, продолжал:

– Или Кирюха татем стал? – указал он на мужичка, собиравшегося драть лыко. – Оно конечно, уронила его мамка в детстве, так от этого татями не становятся!

– Как уронила? – опешил от напора отец Мелентий.

– Да кто же его знает, как она это сделала, – охотно пояснил ему самодеятельный адвокат, – я того не видал, а баба была, чего там говорить, бестолковая. И оттого Кирюха иной раз и по снегу, бывает, за лыком ходит, чего с него взять?

Услышав эти слова, толпа радостно заржала, а вместе с ними заулыбались и некоторые из рейтар Аникиты.

– Да и Ивана Жигимонтовича мы чтим за то, что он нам пособил от казаков воровских отбиться, однако что-то я не упомню, чтобы он у нас двор где поставил или купил!

Толпа вновь одобрительно зашумела и угрожающе сомкнулась. Отец Мелентий нахмурился, а Вельяминов и его люди положили руки на рукояти сабель. Ситуация в любой момент могла измениться к худшему, и я вышел вперед.

– Здрав будь, Еремей Силыч, – припомнил я имя старосты, – правда твоя, не было у меня двора своего в граде вашем, только что-то я не пойму тебя. Если двор не княжеский, так его что же, и подпалить можно? Если так, то давайте я вон тот запалю, с журавлями над маковкой, – и указал на двор самого старосты.

– А ежели дворы палить почем зря не можно, так давайте разберемся, кто двор-то подпалил? И кто человека, с которым у меня ряд заключен, чуть до смерти не убил со всем семейством?

– Так, может, двор однорукий сам и поджег? – закричал кто-то из толпы.

– Ага, а еще сам себя ослопом по голове ударил! – с готовностью согласился я и тут же добавил: – А что вы, люди добрые, про сие скажете? – и показал всем присутствующим найденное ружье.

– Не ругайся, князь, – примирительно заговорил староста, – оно конечно, грех случился, а только найти, кто из этой пищали стрелял, мудрено будет, не Парамошка же в самом деле.

– Может, и не Парамошка, – не стал я перечить, – однако стрелявшего найти можно. – И приказал рейтарам: – Ну-ка, служивые, заголите-ка их так, чтобы плечи видно было!

Вельяминов кивком подтвердил мое распоряжение, и его подчиненные тут же выполнили приказ. Заморачиваться развязыванием рук и сохранением одежды рейтары и не подумали, а потому просто рванули каждого за ворот, обнажив, таким образом, требуемую часть тела. Как и следовало ожидать, на плече у одного из них был изрядный начинающий синеть кровоподтек.

– К стрельбе, как и ко всякому иному делу, навык нужен, – наставительно проговорил я, – откуда у тебя сие, раб божий?

– Лошадь лягнула! – ответил он мне, дерзко глядя в глаза.

– Это бывает, – сочувственно ответил я ему, – да только вот в чем закавыка. Лошади, мил человек, твари божьи и хорошего человека вряд ли когда лягнут без дела. Так что если ты оправдаться хотел, то не получилось у тебя, не взыщи.

– Это откуда у тебя, Акиньша, лошадь взялась, чтобы лягнуть? – вступил в разговор староста Еремей. – Помнится, ты ее еще о прошлом годе барышнику свел.

– Что, знакомец? – спросил я у старосты.

– Да уж, наказал господь, родитель у сего «знакомца» справный мастер был, а он уж и не знаю в кого такой уродился. Ни к ремеслу, ни к торговле, ни к какому иному делу. Было дело, возчиком был, так лошадь пропил!

– Ну, вот видишь, Еремей Силыч, и нашелся тать. Знаешь что, а забирай его себе! Проводи дознание, спытай, кто у него в сообщниках да кто атаман. А как дознаешься, решайте всем миром. Хотите – жить оставьте, хотите – повесьте, а хотите – в скоромный день с кашей съешьте! А мне недосуг.

– Экий ты добрый, князь, жить оставьте, – а оно нам нужно, чтобы тать с нами в одном граде жил?

– Так ты же его только что защищал!

– Я жителей сего города защищал от суда скорого и, может быть, неправого, а уж коли его вина доказана, так какая ему защита?

Пока мы разговаривали, Акиньша стоял, понурив голову, и слушал увещевавшего его отца Мелентия. Потом в какой-то момент ухитрился вывернуть, как видно, не слишком хорошо связанные руки, выхватил из-за кушака какой-то острый предмет и, пырнув им монаха, кинулся бежать, надеясь, как видно, затеряться в окружающей нас толпе. Однако люди, готовые только что драться за него с рейтарами, сомкнули ряды и вытолкнули беглеца обратно, наградив попутно парой увесистых тумаков.

Староста от происшедшего впал в ступор, а я поначалу выхватил пистолет, однако увидев, что Акиньшу уже вяжут, подошел к пострадавшему иеромонаху. Тот лежал на земле, и из раны в боку сочилась кровь. Оружием, поразившим отца Мелентия, был довольно длинный кованый гвоздь, заточенный как шило и превращенный таким образом в заточку. Разорвав на нем подрясник, я недолго думая полил рану аквавитом из фляги и, наложив чистую тряпицу, постарался перевязать потуже. После оказания первой помощи иеромонаха понесли на руках к ближайшему дому, а на площади тем временем решилась судьба Акиньши. Рейтары по команде Аникиты перекинули через сук ближайшего дерева веревку с петлей – и через несколько секунд тать уже болтал ногами в воздухе, разевая при этом рот в отчаянной попытке вдохнуть хоть глоток воздуха. При обычном повешенье человек, как правило, умирает не от удушья, а оттого что ломаются шейные позвонки, захлестнутые петлей, когда выбивают скамью из-под ног. Однако Акиньшу поднимали на сук медленно, и ему предстояло умереть куда более долгой и потому мучительной смертью. Я сначала хотел остановить казнь, полагая важным прежде допросить татя на предмет выявления сообщников. Но потом, поглядев на озлобленные лица рейтар и местных жителей, не стал вмешиваться. С их точки зрения, разбойник, подняв руку на священника, сам вычеркнул себя из числа людей, а собаке – собачья смерть.

– Что с отцом Мелентием? – спросил меня встревоженно Аникита, едва казнь закончилась. Надо сказать, что иеромонах пользовался большим авторитетом среди его ратников. Да и сам Вельяминов относился к нему с большим почтением, особенно после стычки с казаками в Вологде и посещения преподобного Сильвестра.

– Все в руце божией, – отвечал я ему, – ты же знаешь, я не лекарь, что смог сделал, надеюсь, что этого достаточно.

– Крови, поди, много потерял…

– Хуже было бы, если бы кровь внутрь текла, так что это еще не самое страшное. Мелентий человек крепкий, а господь не без милости. Впрочем, пойдем – посмотрим, как его староста устроил.

– Пойдем, заодно Еремке плетей велю дать.

– О как! А за что?

– А чтобы себя не забывал, сукин сын! Ишь чего удумал, с ним целый князь со всем вежеством, да с «вичем» разговаривает, а он, холопья морда, грубит да смердов подстрекает за колья браться. И не спорь, княже, ты наших порядков и обычаев не ведаешь, а я тебе точно говорю, нельзя такое спустить!

– Ну, надо так надо, раз по обычаю, стало быть, дело богоугодное. Только смотри, без лютости.

Жилище земского старосты, где и расположили раненого иеромонаха, было хотя и невелико, но и не сказать чтобы совсем мало. Еще не терем, но уже и не изба. Во дворе нас никто, как положено, не встретил, что дало повод Аниките еще больше рассвирепеть и схватиться-таки за плеть. Пока он искал, куда бы приложить свой инструмент, я скользнул внутрь и тихо, насколько это позволяли ботфорты, подошел к горнице, где лежал страждущий. Внутри с ним кто-то был, и до меня донеслись обрывки разговора.

– Не пойму я тебя, батюшка, что за дело тебе до однорукого и его внучек.

– А тебе не надо ничего понимать – делай то, что тебе велено, да помалкивай!

– Да я-то сделаю, только какое такое воровство от них может случиться? Старик калека да вдова с двумя дочками. Никакой шкоды от них николи не бывало, разве муж ее покойный кого в лавке обвесит, так то…

Некстати скрипнувшая под ногой половица заставила говоривших замолчать, а я, чертыхнувшись про себя, нарочито громко топая, зашел в горницу и обратился к лежащему в постели иеромонаху и стоящему рядом старосте:

– Как ты себя чувствуешь, святой отец?

– Благодарствую, князь, на добром слове, слава господу, немного лучше.

– Аминь! Ну, что же, хорошо, коли так. Вот тебе фляга моя, пусть тебе из нее рану моют да чистыми тряпицами перевязывают. Бог даст, затянутся твои раны, может, еще и встретимся.

– А ты, князь, уезжаешь разве?

– Да. Нечего мне тут делать. Двор, где я останавливался, сгорел совсем, да и дела у меня…

– Совсем сгорел?

– Почти, только однорукий да дочка его и остались, да и те вроде ума лишились из-за своих.

– Из-за своих?

– Так девочки их то ли в дыму угорели, то ли в том амбаре от татей прятались, что дотла сгорел.

– Горе-то какое, господи…

– Вот-вот. Ой, Еремей Силыч, забыл совсем, тебя там боярин Вельяминов чего-то ищет.

– А зачем я ему? – спросил староста, подозрительно глядя на меня.

– Так а я почем знаю? – удивился я с самым искренним видом. – Дело, говорит, у него до тебя.

Староста с озабоченным видом вышел вон, а я тем временем прощался с иеромонахом, давая ему последние наставления по поводу его раны. Снаружи послышался истошный крик:

– Помилуй, боярин!

И засвистели плети. Отец Мелентий прислушался и спросил:

– За непочтительность?

Я в ответ лишь развел руками – дескать, что я могу, порядок такой. На что иеромонах только вздохнул.

– За непочтительность надо!

Выйдя во двор, я нашел экзекуцию уже законченной, а Аникиту – строго выговаривающим охающему старосте:

– Будешь знать, как князьям перечить! Теперь проси у князя прощения за невежество свое да благодари за науку!

– Что, поговорили? – спросил я, усмехнувшись, у Аникиты. – Тогда собирай своих и, не мешкая, в путь, пора нам.

Вскочив на коней, наше воинство тронулось прочь из Железного Устюга. Местные жители нам вслед не махали, впрочем, не осыпали и проклятьями. И лишь городские мальчишки какое-то время бежали следом, провожая нас. Когда город совсем скрылся из виду, к нам из леса выехали трое моих драбантов, сопровождая телегу, в которой сидел однорукий Лука со всем семейством.

– Ты что, их всех забрал? – немного удивленно спросил я у Казимира.

– Так добром они Марьюшку не отдавали, а приказа рубить не было, – отвечал мне бывший лисовчик с самым невинным видом.

– Много ли народу видело, как их вывозили?

– Нет, ваше высочество, я велел их рогожей накрыть, так что никто их не видел.

– Пожалуй, ты все правильно сделал.

Семейство бывшего кузнеца тем временем с тревогою следило за нашим разговором, как видно, гадая о своей дальнейшей судьбе. И только Маша довольно улыбалась, глядя на меня лучистыми глазенками, совершенно ни о чем не заботясь. Неподдельная радость маленькой девочки передалась мне, и я улыбнулся ей в ответ.

– Здравствуй, Марьюшка, ты скучала по мне? – обратился я к девочке.

– Скучала, – ответила она и тут же спросила: – А ты привез мне гостинец?

– А как же, и тебе, и Глаше, и матушке вашей с дедом. Только сейчас недосуг, а как встанем на привал, так я вам их и отдам. Хорошо?

– Нужен мне твой гостинец, черт ты заморский! – пробурчал на мои слова старик.

– Не скрипи, старинушка, – усмехнулся я, – житья бы вам в Устюжне все одно не дали бы, и ты, поди, знаешь почему. А так увезу вас в Москву да к делу пристрою – глядишь, и проживете.

– Что-то ты больно добрый.

– Что есть, то есть!

Когда мы вернулись в Москву, уже изрядно похолодало и зарядили дожди. Последние версты были сущим мучением, но близившаяся цель нашего путешествия придавала нам сил. Стрельцы, караулившие заставу, поначалу не хотели выходить и убирать рогатки, но взбеленившийся Вельяминов так кричал и грозил им всякими карами, что его признали. Кто-то из караульных сбегал за Анисимом, благо тот, по счастью, был недалеко, а уж он распорядился запустить наше бравое, хоть и изрядно промокшее воинство.

– Это хорошо, что ты, князь, вернулся, – торопливо рассказывал он, намокая вместе с нами под дождем. – Сегодня переговоры с ляхами были, договорились, что они всех русских отпустят, какие есть в Кремле.

– Это пленных, что ли?

– Не только пленных, а всех бояр, какие вместе с ними в Кремле заперлись. Видать, совсем невмоготу им в осаде, не иначе скоро сдадутся.

– Дай-то бог, – перекрестился Аникита, – а когда выпустят?

– Договорились, будто завтра поутру.

– А это еще что такое? – воскликнул я, от неожиданности осадив лошадь.

На месте нашего лагеря вместо палаточного городка стоял настоящий форт. В центре него возвышался настоящий терем с высокими стрельчатыми крышами и ведущими на второй ярус наружными лестницами. По углам высокие четырехугольные срубы, крытые дранью, а промежутки между ними огорожены тыном. Пока я, Аникита и Кароль потрясенно смотрели на это невесть откуда взявшееся сооружение, довольный произведенным эффектом Анисим подскакал к воротам и закричал:

– Спите, басурмане? А ну отворяй!

– Wer ist da? – раздался голос из-за ворот. – Bist es du, Anissim? Was zum Teufel möchtest du?^[62]

– Открывайте, шайзе свинорылые! – закричал им стрелецкий сотник.

– Und verdammt, schnell^[63], – добавил фон Гершов.

Караульные сообразили, что Анисим вряд ли так хорошо научился немецкому, выглянули из своего укрытия и, узнав своего командира, кинулись открывать ворота. Как видно, из терема нас заметили раньше, и едва мы въехали в ворота, нам навстречу выбежал Рюмин.

– Прошу простить меня, ваше высочество, если бы я знал о вашем приезде заранее, я бы приготовился к встрече наилучшим образом…

– Полно, – оборвал я его словоизлияния, – если у тебя внутри натоплено, я все прощу.

– Ну разумеется!

– Тогда вели принять коней, – весело проговорил я, спешиваясь, и, обернувшись к Лелику, добавил чуть тише: – А вот часовые расслабились, пора им напомнить, что такое служба.

– Будьте уверены, мой герцог, даже если бы вы не обратили на это внимания, я бы не дал им спуску!

– Не обратил внимания? С кем ты меня спутал, Кароль? Ладно, я на тебя надеюсь.

Внутри терема нас ожидал радушный прием, теплая печь и сухая одежда. Выпив по изрядному кубку нагретого вина и переодевшись в сухое, мы расселись в просторной горнице в ожидании ужина, и я, чувствуя себя все более благодушно, сказал:

– Ну, рассказывайте.

– О чем? – переглянулись Клим с Анисимом.

– Откуда это, черт вас дери!

– Терем-то? – пожал плечами Клим. – Большое дело! Брошенный стоял за Кукуем, так мы разобрали да перенесли.

– А прочее?

– А что прочее? Лесу кругом довольно, нарубили да поставили, невелика важность.

– Я думал, мои драбанты не имеют таких талантов.

– Да где там! Мы с князем Дмитрий Михалычем договорились, наши в караулах стояли да ляхов в кремле стращали одним видом своим, а Кузьма Минич нам за то трудников из посохи прислал. Да стрельцы Анисимовы пособили, их-то слободы погорели вовсе, а в чистом поле зимовать несподручно. Вот так и сладили острог – и сухо, и тепло, и от врага, если что, отбиться.

– Изрядно! А много ли серебра на сию затею извел?

– Да какое серебро, ваше высочество! Даже обидно – говорю же, драбанты отработали, да сами где топором, где теслом, вот и сладили.

– Ну, коли так, то что скажешь? Молодец ты кругом, Клим Патрикеевич, хвалю! Вот вернемся домой – проси чего хочешь за службу. А где?..

– Настасья с Ксенией? Известно где – на женской половине, все как у людей, только они сейчас на поварне, полагаю, слуг ваших гоняют.

– Хорошо. Там с нами семья прибыла, старик да его дочка с двумя девочками. Размести их да к делу какому приставь. Их разбойники едва живота не лишили, пришлось с собой брать. Люди они вольные, а роду простого.

– Как скажете, ваше высочество, – поклонился Рюмин и вновь наполнил наши кубки.

Мы еще раз причастились живительной влагой и буквально почувствовали, как по телу разливается тепло.

– А что за Ксения? – спросил раскрасневшийся Аникита.

– Да так, – неопределенно ответил я, мысленно чертыхнувшись, – а что, кормить нас сегодня будут?

Буквально тут же по горнице забегали слуги, принесли большой горшок с кашей и блюдо, полное жареного мяса. Отметив про себя, что люди мои не бедствуют, я с удовольствием приступил к трапезе. Мои ближники последовали моему примеру и с энтузиазмом принялись за еду. Только Вельяминов сидел как мешком ударенный и почти ни к чему не притронулся.

– Аникита, ты чего? – спросил я с набитым ртом. – Али день нынче постный? Так винище это тебе трескать не помешало!

– Нет, княже, день нынче скоромный, да и мы с дороги, так что греха никакого. Просто вспомнилось…

– Если воспоминания отбивают аппетит, то ну их, такие воспоминания! – глубокомысленно заметил я, обгрызая кость.

– Прости, князь, – тряхнул головой Вельяминов, будто сбрасывая с себя наваждение. – И вправду, чего это я! Налейте, что ли?

– Вот это по-нашему, по-бразиль… в смысле по-мекленбуржски! – засмеялся я. – И то правда, Клим, не спи!

– Эх, сейчас бы песенников… – задумчиво потянул Анисим.

– А что тебе мешает, на свадьбе Михеля и Гертруды ты, помню, так голосил, что все окрестные кобели обзавидовались.

– Эх, герцог-батюшка, чего вспомнил, а и вправду – споем?

– Да ради бога! Только Лелику петь не давайте, а то от его пения с тоски удавишься! Хуже него только Петерсон поет, но с тем понятно – викинг, как-никак.

Окружающие посмеялись, припомнив незатейливое пение нашего шкипера, а я, пользуясь заминкой, решил выйти наружу. Влажный холодный воздух приятно освежил мое разгоряченное лицо, и я, запахнув на груди длиннополый кафтан, долго смотрел на низкое небо, затянутое серыми облаками. Потом взгляд мой спустился ниже, на окружающие кровли, потом к навесам, под которыми уже хрупали овес наши кони. Уже собираясь входить, я понял наконец, чего не хватает. Над моим острогом не был поднят мой штандарт. Первым побуждением было устроить своим подчиненным немедленную выволочку, и я решительно направился в терем. Но планировка русских теремов была совершенно непривычна для меня, и я, сам не знаю как, прошел в другие сени и неожиданно для себя оказался на другой его половине. Пройдя в горницу, я увидел сидящую у затянутого пузырем окна Ксению, что-то вышивающую на пяльцах. Увидев меня, она вздрогнула и, отложив рукоделие, встала и с достоинством поклонилась. Мне ничего не оставалось, как ответить ей тем же.

– Здравствуй Ксения Борисовна.

– И ты здравствуй, герцог Мекленбургский.

– Я, кажется, заблудился немного, а где Настя?

– Ты в своем тереме, герцог, а Настя ушла готовить тебе и твоим офицерам баню с дороги.

– Баня – это хорошо, особенно после похода. Что же ты не спросишь, как я съездил, с чем вернулся?

Ксения подняла на меня взгляд, полный печали, но не успела ответить, поскольку за стеной раздались шаги, и в горницу, распахнув дверь, вошла Настя.

– Настенька, а я тебя искал…

– Вижу, князь, – отвечала она мне с улыбкой, – а я тебя ищу, баня истоплена. Не желаешь ли попариться, или ближников подождешь?

– А ну их, они там петь собирались, я чаю, это надолго, – отвечал я ей, усмехнувшись, и, выходя из горницы, обернувшись к царевне, сказал: – Мы после поговорим.

Однако поговорить с царевной в тот день так и не получилось – едва я вышел из горницы вслед за Настей, она обернулась и, ни слова не говоря, с плачем кинулась мне на шею.

– Настенька, ты что, милая, – растерянно пытался я успокоить плачущую девушку.

– Где ты был, где ты так долго был, – плача повторяла она, не отпуская меня. – Я уж не чаяла тебя и увидеть.

– Да что ты, что со мной сделается, вот он я, живой, – пытался я успокоить ее сначала словами, потом поцелуями, пока на нас не накатила и не накрыла с головой страсть.

Проснувшись, как обычно, рано утром, я потянулся и, не найдя рядом Насти, удивленно привстал. За мутным оконцем серел рассвет, так что пора было вставать. День обещал быть насыщенным. Оглядев раскиданные в живописном беспорядке по горнице вещи, я хмыкнул про себя: «Эх, зарекался чукча сначала лыжи снимать, а только потом интим». Завернувшись в рядно, служившее мне одеялом, я озадаченно посмотрел на ведущие из горницы двери. Выглянув в одну из них, я едва не запнулся о стоящую в соседнем помещении лохань с остывшей уже водой. Почертыхавшись и припомнив происходившее накануне, вновь улыбнулся: «Лыжи лыжами, а ванна все же была». Скрипнула другая дверь, и я, обернувшись, увидел заспанного лакея Семку, принесшего мне свежее белье и одежду.

– Доброе утро, ваше высочество, – поприветствовал он меня, сладко зевнув.

– Сколько тебе раз говорить, обалдуй: утро добрым не бывает. Ладно, давай одеваться.

Приведя себя в порядок, я вышел из горницы и, проходя коридором, неожиданно для себя наткнулся на Ксению. Лицо у девушки было грустным, отчего у меня немедленно проснулась совесть.

– Доброе утро, ваше высочество, – поприветствовала она меня и, как мне показалось, вытерла уголком платка глаза.

– И тебе того же, Ксенюшка, – постарался ответить я как можно ласковее, но в ответ был награжден строгим взглядом, от которого стало еще больше не по себе.

Затянувшаяся пауза становилась все более неловкой. Я не мог придумать, как сказать матери, что вместо того, чтобы сразу же подарить ей встречу с ее ребенком, мое высочество предавалось сначала пьянству, а потом блуду. Ксения же просто молчала, но грустное молчание ее просто раздирало мне сердце. Наконец я, не выдержав, глубоко вздохнул и проговорил хриплым голосом.

– Пойдем со мной, царевна.

Выйдя во двор, я в замешательстве огляделся. Спросить вчера, где конкретно разместили беженцев из Устюжны, ума не хватило, а теперь, где их искать, было непонятно. Но, как видно, день мой обещал быть счастливым, и, на мое счастье, из-за угла вышел сам однорукий Лука. Увидев меня, он поклонился, сняв шапку, и хотел что-то спросить, но я не дал ему и рта раскрыть.

– Где вас разместили?

– Дык тут, в людской…

– Веди!

– А зачем? – не смог не спросить вредный старик.

– А за надом! – почти прошипел я ему, и Лука, сообразив, что перегибает палку, повел нас.

В людской уже никого не было: Настя держала слуг в строгости, и все были уже с утра при деле, включая Авдотью – дочь однорукого. Только на полатях, прижавшись друг к другу, как котята, спали, сладко посапывая, Марьюшка и Глаша. Обернувшись к Луке, я показал ему глазами на выход. Тот, несмотря на природную или благоприобретенную вредность, сумел проявить сообразительность и, неловко пятясь, исчез за дверью. Ксения стояла ни жива ни мертва, закусив губу, и не отрываясь смотрела на девочек. Я хотел что-нибудь сказать ей, но не решился и, виновато улыбнувшись, вышел вон за Лукой.

Выйдя, я опять наткнулся на однорукого Луку, вопросительно смотревшего на меня.

– Ох, старый, – тяжело вздохнул я, – ну чего ты из-под меня хочешь? Хозяйством моим заведуют Клим Рюмин да ключница моя Анастасия. Вот они тебя и дочку твою и к делу приставят, и корма положат. А сейчас некогда мне, ей-богу!

Шедший несколько дней дождь, слава тебе господи, прекратился, и хотя земля была покрыта лужами, по крайней мере, с неба ничего не лилось. Мои драбанты седлали коней и поправляли амуницию перед выходом. Появившийся со слегка помятым лицом фон Гершов, приложив два пальца к шляпе, отрапортовал о готовности регимента выступить. Благосклонно выслушав его, я улыбнулся и показал ему на стрельчатую крышу терема.

– Кароль, дружище, тебе не кажется, что там кое-чего не хватает?

Озадаченно похлопав глазами, Лелик со скрипом пошевелил извилинами и, наконец сообразив, приказал:

– Поднять мекленбургский штандарт!

– Вот так-то, парень! И запомни: куда бы мы ни пошли, мое знамя со мной. Я в доме – стало быть, оно на доме. Я на коне – стало быть, знаменосец подле.

– Да, мой герцог!

Откуда-то из-за угла появились Клим с Аникитой. Физиономии их были помяты еще больше, чем у фон Гершова, но стояли они ровно и держались браво. Оглядев наши сборы, Вельяминов сунул два пальца в рот и, свистнув как Соловей-разбойник, заорал:

– Эй, рейтарство, на конь!

Его подчиненные, уже снаряженные, тут же вывели своих коней и присоединились к нам.

– Эва как! – удивился я. – Держу пари, что вы только что продрали глаза! Как вы успели?

– Как-как, – пробурчал Рюмин, – а то непонятно, мой герцог, что вам дома не усидеть в такой день. Вот и приказали нашим быть готовыми.

– Отлично, а где Анисим, он вчера выпил как бы не больше всех нас – спит, поди?

– Анисим со стрельцами уже должен быть у Боровицких ворот. Не удивляйтесь, ваше высочество, этот чертов сотник обладает завидным достоинством – он совершенно не знает, что такое похмелье!

– Действительно мерзавец! Ладно, ты приготовил то, о чем мы говорили?

– Разумеется, ваше высочество!

Скоро наш отряд в полном порядке стоял под стенами кремля подле Боровицкой башни, где полковник Струсь обещал выпустить русских из кремля. Вожди ополчения, опасаясь какой-либо каверзы от поляков, приняли все необходимые меры предосторожности. К воротам заранее были подтянут так называемый гуляй-город и несколько пушек. Гуляй-город представлял собой деревянные щиты на колесах выше человеческого роста, с проделанными в них бойницами для стрельбы. Между собой щиты были скреплены цепями, а за ними заняли позицию стрельцы во главе с Анисимом. Отборные дворянские и казачьи сотни также стояли рядом, готовые в случае необходимости вступить в бой. Рядом с ними встали и мы, развернув мекленбургский штандарт. Когда мой регимент занял свое место, мы с Вельяминовым в сопровождении фон Гершова и Михальского отправились к воеводам. Они, как выяснилось, уже были в основном в курсе наших подвигов в Устюжне и особенно в Вологде, но восприняли эту весть по-разному. Пожарский с Мининым были довольны, что нам удалось предотвратить разорение Вологды. Трубецкой, от которого сбежала часть казаков, участвовавших в этом набеге, очевидно, тоже. А вот князья Куракин и Бутурлин смотрели почему-то кисло. Прочие и вовсе старательно делали вид, что ничего примечательного не произошло и их никак не касается.

– Вовремя ты вернулся, князь, – сказал мне негромко князь Дмитрий Михайлович. – Полковники Струсь да Будило не раз справлялись, где ты, – не иначе хотели бы тебе сдаться.

– А вы им что же?

– Как договаривались – то ты на охоте, то на молитве, то еще за какой надобностью отъехал.

– Вот и хорошо. Помаялись – будут посговорчивее.

– Тут еще весть пришла, – вступил в разговор Трубецкой, – сказывают, король Жигимонт с королевичем совсем уже было войско собрали, чтобы выступать на нас. А тут их господь и наказал: в чистом небе ни облачка, а в порох возьми и ударь молния! Он весь и взорвался. Прямо не знаю – верить ли такому чуду?

– Я же тебе говорил, князь, что не будет пороха у Сигизмунда, а без пороха он много не навоюет.

– Я помню, что ты это говорил! А вот откуда ты про сие знаешь – так и не сказал.

– Многие знания – многие печали, боярин.

– А это что там такое? – воскликнул вдруг Минин, показывая на вьющиеся подле моих драбантов дымки.

– Кашу варят, – пожал я плечами.

– Кашу, какую кашу? – переспросил донельзя удивленный Трубецкой.

– Полагаю, с салом, – ответил, я принюхавшись. – Тут такое дело, бояре. Мы так торопились, что позавтракать толком не успели, а не стоять же нам тут голодными.

– Ты чего творишь, князь? Сказывают, ляхи в кремле голодные, чего доброго кинутся…

– Кинутся – накормим. Кого свинцом, кого картечью. Ну, а кто сдастся, тех можем и кашей.

– Ох, и хитер ты, князь, аки змей!

Между тем открылись ворота в башне, и из них вышли и построились польские жолнежи с одной стороны и венгерские и немецкие наемники с другой. В получившийся коридор выехал полковник Струсь в сопровождении нескольких шляхтичей. Лошади их были в совершенно плачевном состоянии, но выйти пешком им, очевидно, не позволял шляхетский гонор. Подъехав к нам, польский военачальник первым делом поклонился воеводам и спросил, готовы ли они начать. Получив утвердительный ответ, он немного замешкался, а затем тронул коня в мою сторону.

– Ваша светлость… – стал он говорить, но я его перебил:

– Ко мне следует обращаться «ваше королевское высочество», – заявил я ему.

– Прошу прощения, ваше королевское высочество, не могли бы мы обсудить с вами некоторые важные вопросы?

– Отчего нет, однако давайте прежде закончим дело, ради которого мы с вами здесь собрались, а потом не вижу никаких препятствий для приватного разговора.

Полковник некоторое время вглядывался в мое лицо, то ли пытаясь уяснить смысл моего ответа, то ли вспомнить, мог ли он видеть меня раньше. Наконец он наклонил голову в знак согласия и махнул рукой своим людям, а они стали выпускать из кремля русских бояр, запершихся с ними в кремле. Бывшие деятели семибоярщины выходили вместе с семьями и слугами, испуганно оглядываясь то на своих бывших защитников, то на ополченцев. Многие из них были полураздеты – видимо, осажденные, воспользовавшись отсутствием своего полковника, напоследок ограбили своих бывших союзников. Ополченцы также смотрели на бояр без особой приязни, и хотя они пока еще сохраняли дисциплину, в рядах стрельцов и казаков раздавался ропот. Впереди беглецов из кремля шел высокий старик с надменным лицом, опиравшийся на резной посох, одетый в шелковую ферязь и с высокой шапкой на голове. По рядам ополченцев волной прошел шепот: «Мстиславский». Это был один из самых знатных бояр во всем русском царстве и фактический глава семибоярщины. Не удостаивая взглядом ни поляков, ни ополченцев, величественно шел он в сопровождении своих холопов, как будто направлялся на заседание боярской думы. Стоявшие у него на пути ополченцы невольно робели и отступали перед князем. Казалось, все пройдет без эксцессов, но тут боярская процессия поравнялась с казаками. Насмешливо глядя на русских бояр, некоторые из казаков начали отпускать в их адрес язвительные шутки. У Мстиславского достало ума не отвечать казакам, однако кто-то из его холопов, желая, очевидно, выслужиться перед хозяином, имел глупость схватиться за оружие. Но не успел он даже вытащить саблю из ножен, как свистнула нагайка, и холоп кулем свалился, держась за голову. Казалось, еще мгновение – и прольется кровь, но мои драбанты во главе с фон Гершовым с одной стороны и рейтары Вельяминова с другой, резко подавшись вперед, взяли беглецов из кремля в клещи и, загородив их со всех сторон, не давали никому приблизиться.

– Казимир, ты видишь вон того отрока рядом с монахиней? – указал я Михальскому на Мишу Романова. – Отожми его в сторону и привези в наш острог.

– А что с монахиней?

– Это, дружище, на твое усмотрение, да только, насколько я знаю, она из Шерстовых, так что тебе почти родня. Сам решай, однако лучше привези парня одного.

Вслед за боярами поляки выпустили некоторое количество пленных. Изможденные и в лохмотьях, подгоняемые плетьми, бежали они между вражескими солдатами, с ужасом оглядываясь на своих надсмотрщиков. Увидев это зрелище, ополченцы зароптали еще больше, но теперь их гнев переключился со своих изменников-бояр на поляков. Схватившись за оружие, некоторые из них посылали проклятия своим противникам. Впрочем, большая часть русских ратников бросилась к освобожденным пленникам, ища среди них своих пропавших товарищей или родных. Тем временем ко мне снова подъехал Струсь, очевидно желая продолжить наш разговор.

– Ваше королевское высочество, могу ли я рассчитывать на вашу защиту, если мы капитулируем?

– Полковник, вам следовало сдаться, как только русские отогнали от стен Москвы Ходкевича. Думаю, в этом случае вы могли бы даже рассчитывать на свободный проход домой. Разумеется, вам пришлось бы расстаться с вашей добычей, однако, я полагаю, это не такая уж большая жертва за жизнь!

– О, мой герцог, но вы не представляете себе, какие варвары эти московиты! Мы просто боялись, что…

– Какие сильные выражения! Варвары-московиты! Я, если вы не заметили, воюю вместе с этими варварами и прекрасно представляю себе, что это за люди. И скажу вам, что они неоправданно милосердны к таким, как вы. Проделай вы половину таких подвигов в моих землях – вас ничто бы не спасло! Я прекрасно понимаю, чего вы боитесь, полковник, так что давайте условимся так. Вы сдадитесь без всяких условий, но я обещаю вам, что мои люди закроют вас от гнева московитов, как сегодня они закрыли этих бояр. Если вас не убьют в первые минуты, то дальше вам ничто не грозит, поскольку ваши противники, в отличие от вас, еще не забыли, что такое христианское милосердие. К тому же вожди ополченцев – разумные люди и хотят вернуть своих соплеменников, во множестве томящихся в польском плену. Так что вас, вне всякого сомнения, обменяют. Решайтесь и не раздумывайте слишком уж долго.

Так беседуя с полковником, мы почти добрались до польского строя. Между тем аромат каши, варившейся в котлах, стал достигать обоняния наемников, и они все сильнее морщили свои носы, стараясь не упустить волшебного запаха. Наконец один из них, очевидно самый голодный, вышел из строя и закричал мне:

– Ваша герцогская светлость! Ваша герцогская светлость! Я родом из Ростока!

– Вот как? Очень приятно встретить земляка вдали от дома!

– О, мой герцог! Возьмите меня к себе на службу, заклинаю вас всем святым, что у вас есть! Я помню вашего отца, он был добрым и щедрым герцогом, а вы так похожи на него!

– Каналья, – не выдержал Струсь, – как ты смеешь переходить на сторону врага, вам же только что заплатили жалованье!

– Плевал я на ваше жалованье, герр оберст, я хочу жить! – исступленно кричал ему в ответ отчаявшийся мушкетер.

– Эй, Курт, куда это ты собрался? – раздался из рядов наемников глумливый голос. – Сегодня жребий показал на тебя, и теперь ты принадлежишь всему нашему десятку! Не вздумай улизнуть, это будет нечестно!

– Что это значит? – воскликнул я.

– О, мой герцог! Мы уже много времени лишены пищи, и когда становится совсем невмоготу, мы бросаем жребий и съедаем одного из нас. Сегодня жребий пал на меня, и если вы меня не спасете, моя судьба решена! Умоляю вас, сжальтесь!

– Какого дьявола! – заревел я в ответ. – Полковник, думайте себе что хотите, но вы черта с два сегодня сожрете моего подданного! Эй, ребята! Вы слышите этот славный запах каши со свиным салом? Ее готовят для моих солдат, и если кому-то из вас надоело жрать друг друга, то идите ко мне на службу прямо сейчас!

Несколько человек из немцев и венгров решительно вышли из строя и собрались было идти ко мне, но стоявшие напротив них поляки или литвины решительно воспротивились этому и взялись за сабли. Немцы в ответ также схватились за оружие, и казалось, что вот-вот – и они вступят в схватку друг с другом.

– Что вы наделали, – простонал, глядя на все это, полковник, – да вы просто дьявол!

– «Мекленбургский дьявол», с вашего позволения, – отвечал я ему, разворачивая коня. – Сдавайтесь, полковник, пока не поздно!

Ретируясь, пока никому из поляков не пришла в голову мысль разрядить в меня свой мушкет, я услышал, как за моей спиной стучат башмаки бегущих наемников. Поравнявшись с фон Гершовом, приказал ему позаботиться о перебежчиках и продолжил двигаться вперед. Надо не пропустить встречу вождей ополчения с «кремлевскими сидельцами». Очень интересное ожидается зрелище. Огражденные от остальных русских ратников бояре немного испуганно косились на моих единообразно обмундированных и вооруженных драбантов и рейтар и, стараясь не терять достоинства, гурьбой подошли к сидящим на конях ополченческим воеводам. Сохранять гордый вид у них получалось плохо, даже откровенный простолюдин Минин в своей броне и верхом выглядел представительнее, чем любой из бывших деятелей семибоярщины. Но вот Трубецкой и Пожарский спешились, а за ними и прочие бояре из числа ополченцев. Подойдя с Мстиславскому, они по очереди обнялись и троекратно расцеловались сначала с ним, потом с Романовым и Шереметевым. Ну, что же, бояр приняли с честью, пора и мне получить свою долю славы. Спешился и подошел вместе с Каролем и Климом к боярам. Князь Трубецкой торжественно представил меня:

– Это вот, бояре, великий князь Мекленбургский Иван Жигимонтович! Зять свейского короля Густава Адольфа и его представитель. Давно воюет с ляхами и бивал их не раз, так что прошу любить и жаловать!

Приподняв немного шляпу, я благосклонно кивал новым знакомым. Лелик и Клим кланялись более почтительно, помахав шляпами. Те в ответ тоже кланялись и смотрели уважительно, очевидно догадавшись, чьи солдаты прикрыли их от казаков. Только Иван Никитич Романов смотрел немного недоуменно, как видно, пытаясь что-то припомнить. Что же, знакомство состоялось, пора действовать дальше.

– Вот что, господа воеводы, князья и бояре! – звонко и громко сказал я собравшимся. – Чего мы тут стоим у всех на виду? Не ровен час поляки какую каверзу затеют, или казаки наши чего удумают. Надо бы в лагерь воротиться от греха.

Кремлевские сидельцы тихонько ахнули: «Немец по-нашему говорит!» Но мысль всем показалась удачной, и началась суета. Подводили коней одни, сажали на телеги других. Иван Никитич тем временем, улучив минутку, подошел ко мне и спросил вкрадчивым голосом.

– А не помнишь ли ты меня, князь?

– Я, боярин, столько поганых рож за свою жизнь видел, что всех и не упомню. Ты если чего сказать хочешь, так скажи.

– Скажу, князь, – ничуть не смущаясь, продолжал Романов, – отчего же не сказать. Ты, князь, от свейского короля послан, видать, чтобы уговорить нас королевича Карла Филиппа царем избрать. А я к его королевскому величеству Густаву Адольфу давно расположен и голос за брата его мог бы отдать.

– Приятно слышать разумные речи, боярин. Его королевское величество Густав Адольф, несомненно, будет благосклонен к сторонникам его брата, не говоря уж о благодарности самого Карла Филиппа, – отвечал я боярину, не уставая дивиться его бойкости: не успел фактически из плена выбраться, а уже интриги плетет, сукин сын.

Однако поговорить нам не дали – к боярину подбежала женщина с озабоченным лицом, в которой я узнал мать Миши – инокиню Марфу.

– Охти мне, Иван Никитич, Миши нигде нет!

– Вот же бестолковый отрок, – с досадой отозвался Иван Никитич, – да не тревожься, матушка, найдется твой неслух, не иголка, чай!

– Да, как же найдется, он же ровно дите малое, его всякий обидеть может!

– Ну ладно, сейчас велю поискать его холопам, никуда он не денется, – огорченно вздохнул боярин с видом кота, у которого из-под носа убрали миску сметаны.

– Вот что, Иван Никитич, где я остановился, в ополчении всякий знает. Обустроишься – приходи, я гостям всегда рад, – усмехнувшись, сказал я боярину и, не дожидаясь ответа, тронул коня.

Виновник переполоха тем временем с любопытством разглядывал амуницию моих драбантов, а Казимир с лукавой улыбкой рассказывал ему какую-то небылицу.

– Здравствуй, Миша, – воскликнул я, подъезжая к ним, – ты меня узнаешь?

– Ваня, – отвечал он радостно, – где ты был? Я уж думал, и не увижу тебя больше.

– Ну что ты, Миша, это гора с горой не сходятся, а человек с человеком встретятся обязательно.

– А я матушку потерял, – поведал мне юный Романов.

– Ну, это не беда, я видел твою матушку и дядюшку – они, кстати, тоже тебя ищут. Вот что, давай я пошлю человека предупредить твоих, что ты нашелся, а ты тем временем погостишь у меня. Я ведь у тебя в гостях был, а ты у меня еще нет.

– Я могу съездить к боярину, – с готовностью вызвался Казимир.

– Съезди, голубчик, сделай милость, да возьми с собой драбантов – и на обратном пути приведете к нам перебежчиков, – отозвался я и, понизив голос, добавил: – И с боярином не торопись.

– Я бы погостил, – с обезоруживающей улыбкой отвечал нам юноша. – Но я не умею верхом.

– Ну, это не беда, боярич, это полбеды, – усмехнулся стоящий рядом Рюмин, подсадил отрока в седло и запрыгнул сзади.

Мой форт произвел на Мишу впечатление ничуть не меньшее, чем мои драбанты. А когда мы торжественно въехали в ворота и нам отдали честь караульные, он и вовсе обрадовался как ребенок. Спешившись, мы поднялись по ступенькам на второй ярус и прошли в мои покои, где нас встретила с поклоном Настя и поднесла с дороги кубки с вином. Михаил, похоже, впервые видел женщину в европейской одежде, едва не потерял дар речи и только смотрел во все глаза. Вино он, видимо, тоже пил впервые, и вскоре лицо его пылало не только от смущения. Когда Настя вышла и способность соображать вернулась к отроку, он обратил внимание на окружающее убранство. Прямо над креслом, предназначенным для меня, висел щит с мекленбургским гербом.

– А отчего бык в короне?

– Это мой герб – герб Мекленбурга, а корона герцогская.

– А ты герцог?

– Да, я великий герцог Мекленбургский.

– А это что? – указал Миша на висящий рядом гобелен, изображавший великана, переносящего через реку младенца на своих плечах.

– Это покровитель моего герцогства святой Христофор, переносящий Христа через реку. А поскольку меня в моих землях называют Странником, святой Христофор, опекающий путешественников, и мой покровитель.

– А отчего он не с песьей головой? – тут же последовал вопрос.

– Не знаю, Миша, у нас его так рисуют.

– Одеждами от кровей украшаяйся, Господеви предстоиши Царю сил, Христофоре приснопамятне: отонудуже со безплотными и мученики поеши трисвятым и страшным сладкопением: темже молитвами твоими спасай стадо твое, – процитировал Миша нараспев тропарь.

– А это что…

– Где? – спросил я, но Миша, кажется, забыл, о чем спрашивал. В горницу вбежала, шлепая босыми пятками, Марьюшка, а за ней, пытаясь ее перехватить, Ксения.

– Вот ты где! – закричала маленькая оторва, подбежав и тут же забравшись ко мне на руки. – Где ты был так долго? Вишь какой!

Дочку Ксении было не узнать: вместо обычной не слишком опрятной одежды на ней была белоснежная рубашка и васильковый сарафан, расшитый цветами. Волосы тщательно вымыты и расчесаны и заплетены лентами, а на груди яркие бусы, подаренные мной прежде. Если бы не отсутствие обуви, можно было сказать, что она выглядит принцессой, ну или царевной. Ксения, позволившая ускользнуть своей только что обретенной дочери, выглядела смущенной… и счастливой. И вся эта бездна очарования с размаху ударила по неокрепшей психике юного Миши Романова, к тому же размягченной чарою вина.

Ксения, увидев, что я не один, сделала книксен и по-немецки извинилась, а потом, стрельнув глазами в таращащегося на нее и полыхающего при этом как маков цвет Мишу, хихикнула и, забрав Машу, вышла. Последняя выходить совсем не желала, но я пообещал, что позже навещу ее, и строго сдвинул брови.

– Кто это? – тихо выдохнул мой гость.

– Сиротка, – пожал я плечами в ответ, – я к ней привязался, а она теперь из меня веревки вьет.

На Мишином лице крупными буквами было написано, что он спрашивал вовсе не о моей воспитаннице, а как раз наоборот, но я остался глух к его красноречивым взглядам, а ему спросить еще раз не позволила врожденная скромность. К тому же скоро прибежал драбант с известием, что к нам движутся конные и пешие солдаты. Скоро выяснилось, что это был Казимир с драбантами и перешедшими на мою сторону наемниками, а с ними боярин Иван Никитич Романов и матушка Миши – инокиня Марфа, в миру Ксения Ивановна.

– Мишенька, как же ты это! – причитала она, обцеловывая свое непутевое чадо.

– Матушка, ну что ты, все же хорошо, – вяло пыталась отбиться жертва материнской любви, – я у Вани погостил немножко…

Фамильярность и легкий запах вина не остались незамеченными, и матушка его разразилась новой порцией причитаний, сдобренных изрядной порцией сетований на бесстыжих немцев, спаивающих невинных детей. Боярин Иван Никитич наблюдал за этим с легкой усмешкой, но не вмешивался. Наконец инокиня Марфа, поняв, что сочувствия не дождется, заявила, что часу здесь более не останется, и потребовала от шурина увезти ее с сыном. В планы Романова быстрый отъезд никак не входил, и он попытался успокоить свою родственницу. Наконец сошлись на том, что Миша с матушкой погостят еще немного в подмосковной вотчине Ивана Никитича, после чего отправятся, как того желала Марфа, в свои костромские владения. Я со своей стороны пообещал предоставить им охрану. Дескать, у моих людей у кого сестра, у кого невеста в тех краях, вот и проводят, а заодно и своих проведают. Узнав, что провожатые у них будут православные, она скрепя сердце согласилась. Быстро приготовили возок взамен телеги, на которой привезли Марфу, и мы стали прощаться. Я, обнимая по русскому обычаю на прощанье Мишу, тихонько шепнул ему, чтобы он матушке не все рассказывал о своем визите, а то, чего доброго, его больше не отпустят. Лишь после их отъезда мы смогли поговорить с Мишиным дядей.

– А я полагал, боярин, что все Романовы стоят, чтобы сего отрока на царство венчать, – сказал я Ивану Никитичу, едва возок выехал за пределы острога.

– Смеешься ты, что ли, князь? – отвечал мне мой собеседник. – Мише бы пономарем быть, а не царем. Читать едва умеет, а весь молитвослов назубок помнит.

– А тебе-то что с того? При глупом царе его родне куда вольготнее будет жить. Хочешь – шапку боярскую да место в думе, хочешь – землицу в вотчину или еще чего. Нешто молодой царь любимому дяде откажет?

– Так-то оно так, князь, да только на престол мало сесть, на нем еще удержаться надо! А если не удержится, то и сам голову сложит, и всю семью погубит. Опять же династия крепка, когда у царя помимо родни еще и наследник есть, а с этого колченогого еще неизвестно какой приплод будет. Да ты не подумай, князь, я своему племяннику не враг вовсе. Я, когда Федора постригли, ему вместо отца был и его люблю не меньше, чем своего Никитушку, а потому не желаю ему судьбы такой, не сдюжит он.

– Ладно, боярин, понял я тебя. Это хорошо, что ты разумом решил, а не сердцем. От сердца в таких делах только вред бывает. А скажи мне еще, много ли среди русского боярства таких разумных?

– Немало, князь. Среди боярства нашего, конечно, разные люди встречаются. Есть и такие, что Мишу на троне хотели бы видеть, особливо среди тех, кто брата моего плохо знает. Они помнят его щеголем молодым в красных сапожках и думают, что нравом он и разумом не крепче своего сына. К тому же бог весть, вернется ли он из плена польского, и покрепче него, да породовитее, случалось, гинули в латинских застенках. Вот и мудруют от невеликого своего разума. Но мудрствование – оно дело такое, его завсегда можно в обратную сторону повернуть, если, конечно, человек разумный. Так что ты вот что мне скажи, чтобы я другим мог передать. Чего ждать нам от королевича Карла Филиппа?

– Я, боярин, это уже говорил князю Трубецкому и тебе повторю. Королевич еще молод, и расти ему с вами. Нужны ему будут опытные советники и верные слуги, а взять их опричь вас негде, ибо шведы дел ваших и обычаев не ведают. Кроме того, Густав Адольф своему брату не враг, и коли его царем выберут, земли ваши захваченные добром вернет. В противном же случае их воевать придется, а дело это непростое и затратное. Так что думайте, бояре, да не прогадайте.

Когда Иван Никитич наконец уехал, я пошел на женскую половину поговорить с царевной. К своему удивлению, застал там помимо Ксении, Насти и Авдотьи, еще и сотника Анисима. Все вместе они занимались весьма важным делом. Стрелец, оказывается, помимо всего прочего, был сапожником. И вся эта теплая компания занималась тем, что обували Марьюшку и Глашу в только что изготовленную обувку. Девочки, очевидно, не носившие на своих ногах ничего, кроме лаптей, были в полном восторге. Больше всего их обнова напоминала кожаные тапочки, стянутые шнуровкой. Анисим называл их поршни, а чтобы они не натирали ног, носили их с онучами. Маша первая меня заметила и важно заявила, показывая обнову:

– Вишь какие!

Мое появление вызвало переполох, но если Настя и Ксения просто поднялись и сделали книксен, а Анисим степенно поклонился, то Авдотья просто бухнулась в ноги. Не обращая внимания на переполох, я подошел и, взяв на руки Машку, придирчиво осмотрел ее приобретение.

– Ну, что же, обувка знатная, а то негоже в моем тереме босячками ходить. А тебе, Глаша, нравится? Вот и умница, а ты бы, Дуня, встала, полы тут вроде мытые.

Пока сконфуженная Авдотья поднималась, я выразительно посмотрел на сотника, и тот, от природы будучи человеком сообразительным, сразу засобирался. Настя также припомнила, что у нее есть дела, и вышла, захватив с собой Дуню и обеих девочек.

– Настенька, будь любезна, и Глашу с Дуней приоденьте, а то как-то и неприлично в моем доме-то, – сказал я ей в спину.

Когда все вышли, я подошел к царевне и, взяв ее за руку, тихо проговорил:

– Ну, что же, Ксения Борисовна, я свое слово сдержал, нашел твою Марьюшку… Подожди, не благодари. Ты мне скажи, а что теперь будем делать? Ищут уже и тебя, и дочь твою, и жизни вам, и обеим, и поврозь, спокойной не дадут. Так что надо что-то придумать.

– Ох, герцог, а что тут думать. Я хотела всего лишь кровиночку свою увидеть, прежде чем в затвор уйти. Спасибо тебе, ты мне не только увидеть ее дал, но и приласкать напоследок. Авдотья любит ее как свою, не даст пропасть. У меня денег малая толика осталась, отдам им, а сама в монастырь.

– Не даст пропасть? Ну-ну, видела бы ты, царевна, отца Мелентия, который их искал, – такого бы не сказала. От него не то что Дуня, и я бы без божьей помощи девочку не защитил. Есть у меня одна идея, как Машеньку спасти. Я здесь все одно не останусь, вернусь в Швецию или к себе в Мекленбург. Могу ее с собой забрать – человек я небедный, могу дать ей и воспитание и приданое приличное. Если об ее происхождении не узнают, а я о том никому не скажу, то жить она будет спокойно и счастливо, и никакой отец Мелентий до нее не доберется. Что скажешь, Ксения Борисовна?

– Спаси тебя пресвятая богородица за доброту твою, а только ведь ей на чужбине веру придется чужую принять?

– Лютеране такие же люди, как и вы, так же живут, любят, ненавидят.

– И то верно, но чего ты от меня хочешь?

– Спросить хочу: а ты поедешь?

– Эх, Иван Жигимонтович, герцог великий, а кем ты меня с собой зовешь? Ты ведь человек женатый, а я все-таки царевна. Кем я там буду, любовницей твоей? Нет уж, хватит с меня одного позора, лучше в монастырь! Спасибо тебе, что о плоде моего греха печешься, а со своим ты что делать будешь?

– О чем ты?

– Беда с вами, с мужиками: все видите, кроме того, что у вас под носом, Настя твоя, спрашиваю, когда родит, что делать будешь? Принцессу Катарину свою радовать побежишь – вон я какой, дескать, плодовитый?

Сказанное царевной не сразу дошло до того места, где у нормальных людей бывает мозг. Когда наконец я понял, что именно сказала мне царевна, и припомнил странное в последнее время поведение Насти, ноги мои подкосились, и я плюхнулся на лавку.

– Боже мой…

– Гляди-ка, о боге вспомнил, – вздохнула Ксения. – Вот и мне о боге помнить надобно и суде страшном. Пойди к ней, поговори, успокой, а то мается…

Увы, поговорить с Настей мне было не суждено. Во дворе раздавался какой-то шум, и вскоре к нам поднялся до крайности обеспокоенный Анисим.

– Герцог-батюшка, от Пожарского гонец: князь просит немедля со всеми силами подойти к Боровицким воротам.

– А что там стряслось?

– Не ведаю, однако Дмитрий Михайлович зря просить не станет, так что я велел коней седлать.

– Тогда по коням!

Уже вскочив в седло, я обернулся к своему терему и увидел стоящую на крыльце Настю. Почему-то от вида девушки защемило сердце, захотелось все бросить, соскочить с коня, побежать к ней, прижать к груди и не отпускать… Но вместо этого я лишь улыбнулся и помахал ей рукой. Ответила она мне или нет, я уже не видел, погнав коня со двора вскачь и слыша, как за мной двинулись мои драбанты.

Пожарский и Трубецкой встретили меня у ворот вместе с прочими воеводами, среди которых я с удивлением заметил некоторых недавних сидельцев в польском «плену». Уже переодетые в брони, с покрытыми шлемами головами, они выглядели весьма боевито.

– Что случилось, Дмитрий Михайлович, – обратился я к князю, – никак пожар?

– Да нет, князь, не пожар покудова, но и дело отлагательства не терпит. Замятня у ляхов в кремле, похоже, наемники, после того, что ты на обмене сказал, взбунтовались. Полковники Струсь и Будило сдаться готовы, но только если ты им и людям их жизнь гарантируешь.

– Эва как! Слушайте, воеводы, а может, ну их, переговоры!

– Как это?

– Да так, подтащим пушки да разобьем ворота, пока у них замятня, а там – кто не спрятался, я не виноват?

У вождей ополчения от моих слов удивленно поднялись брови, но, похоже, моя идея их не прельстила. Первым из ступора вышел Дмитрий Тимофеевич:

– Все шутишь, князь? А нам не до шуток твоих. Ежели на приступ сейчас пойти – ляхи озлобиться могут, а тут без крови, без потерь… Короче, вон полковник тебя дожидается, иди и договаривайся, чтобы они сдались!

– А чего тут договариваться? Эй, Кароль, спешивай драбантов и строй в каре. А вы, бояре, своих ратников наготове держите. Как поляки выходить начнут, так становитесь между ними и казаками. Только упаси вас бог за оружие взяться, ругайтесь сколько влезет, кулаком в рыло, если что, но ничего тяжелее плети. Нам только передраться сейчас не хватало!

Раздав приказания, я подскакал к Струсю и вопросительно поглядел на него. Тот попытался приветствовать меня, но я его перебил:

– Виделись, полковник. Вы хотели со мной поговорить?

– Ваше королевское высочество, ваше предложение еще в силе?

– Да. Если вы хотите сдаться, то выходите прямо сейчас и складывайте оружие. Мои люди все здесь, их ружья заряжены. Конечно, казаки и многие из рядовых ополченцев имеют на вас зуб, но им известен мой нрав. Однако нужно сделать все быстро, пока здесь не так много народу.

Полковник тяжело вздохнул, потом кивнул, будто отвечал сам себе на какой-то вопрос, затем снял с себя драгоценную перевязь с саблей и с поклоном протянул мне. Я так же с поклоном принял ее и передал стоящему рядом Казимиру. Капитуляция состоялась, и жолнежи стали один за другим выходить из ворот, бросая оружие.

– Ваше высочество, – тихонько сказал мне Казимир, – мы здесь совсем одни, и если кому-то придет в голову…

– Нет, друг мой, они уже сдаются. И то, что мы тут одни среди них и совсем их не боимся, только играет нам на руку. Впрочем, приведи сюда несколько рейтар. Я смотрю, у многих поляков недурные сабли и ружья. Если пленные достанутся ополченцам, то почему бы их оружию не стать моим?

Казимир, коротко поклонившись мне, ускакал к фон Гершову, а из ворот выбежал худой и оборванный шляхтич и, подбежав к нам с полковником, тяжело дыша, выпалил:

– Немцы, ваша милость, не хотят выходить, они просят его милость герцога принять их на службу.

– Черт меня подери! Не иначе эти прохвосты надеются таким образом сохранить свою добычу.

– Желание понятно, но вряд ли осуществимо. Мне совсем не нужны проблемы с воеводами ополченцев. Впрочем, надо выяснить, чего они хотят на самом деле.

Тронув коня шпорами, я, к немалому изумлению окружающих, направился к воротам и, проехав сквозь башню, скоро оказался посредине между ощетинившимися пиками и мушкетами немцами с одной стороны – и размахивающими обнаженными саблями поляками с другой. Во главе последних стоял полковник Будило, правая рука которого висела на перевязи, но второй он воинственно размахивал шестопером. Кроме меня посредине между противоборствующими сторонами стоял еще мой старый знакомец отец Тео, очевидно пытавшийся примирить противников. Подняв на меня глаза, священник удивленно прищурился и непроизвольно пролепетал:

– Фон Кирхер, это вы?

На мою беду этот возглас услышал Будило, который после подсказки тоже узнал меня.

– Матка бозка! Ты тот самый негодяй, который… – проговорил он, размахнувшись на меня шестопером, но выстрел из допельфастера заткнул ему рот и отбросил к остальным полякам.

– Я – герцог Мекленбургский! – проревел я в наступившей тишине. – И теперь только я могу спасти ваши никчемные жизни от ярости московитов! Или вы сейчас сдадитесь мне безо всяких условий, или уже вечером ваши задницы будут красоваться на кольях. Эй, парни, – продолжил я, обращаясь к наемникам, – выгоните эту гонористую сволочь прочь отсюда, и я возьму вас к себе на службу.

– Вместе с добычей? – с надеждой спросил худой как жердь пикинер в ржавой кирасе и помятом морионе, с протазаном наперевес.

– И даже со всеми твоими вшами, бродяга!

– Да здравствует герцог Мекленбургский! – заревели немцы и, сплотившись еще больше, начали двигаться на поляков. Те, однако, не вступая в схватку, подхватили тело своего полковника и стали быстро отступать к воротам.

– Падре, – обратился я к оставшемуся на месте и недоуменно хлопающему глазами священнику, – не знаю, с кем вы меня так не вовремя перепутали, но категорически рекомендую на некоторое время заткнуться. Пока по вашей милости еще кто-нибудь не отправился к праотцам.

– По моей милости? – пролепетал сбитый с толку францисканец.

– Ну, а по чьей же? Конечно по вашей, не по моей же!

Тем временем подчиненные Будилы вышли из ворот, но, в отличие от людей Струся, не бросали сабель, а, сгрудившись в кучу, размахивали ими. Как я потом узнал, фон Гершов успел завести уже разоруженных жолнежей внутрь своего каре и тем самым отделил от жаждущих их крови казаков и ополченцев. Но тем, кто не сложил оружия, так не повезло. Увидев, что часть поляков не сдалась и их не прикрывают ни мекленбуржцы, ни другие ополченцы, казаки кинулись на них, как почуявшие кровь волки. Те пытались сопротивляться, но тщетно. Казаки рубили их саблями и кололи копьями. Скоро все было кончено, а ошалевшие от крови казаки попробовали ворваться внутрь кремля, но пока они рубили жолнежей Будилы, воеводы подтянули к месту побоища сотни дворянского ополчения и стрельцов. Те первыми успели войти и тут же стали занимать башни и стены, а также расставлять караулы у палат и приказов. Так что заняться грабежом у донцов не получилось. Ко мне наконец прорвались Казимир и Аникита с рейтарами и удивленно уставились на стоящих в полном порядке немцев.

– Ну, чего уставились? – усмехнулся я на их недоумение. – Пехоты герцога Мекленбургского никогда не видели? Надо бы вывести их отсюда от греха да покормить, а то непонятно, как и оружие-то держат.

Вождей ополчения та легкость, с которой я перевербовал наемников, тоже удивила, причем некоторых неприятно. Впрочем, виду они не подавали, а поскольку сдача гарнизона означала долгожданное освобождение, то настроение у всех было праздничным. По такому случаю стали звонить во все колокола, стрелять из ружей и пушек и всячески выражать свою радость. Здраво рассудив, что мозолить глаза победителям видом вооруженных немцев и пленных поляков – дело не самое разумное, я скомандовал своему воинству «марш» – и мы двинулись в сторону моего острога. Впереди шли драбанты во главе с фон Гершовом, потом гнали пленных поляков, за ними строем немцы, и замыкали колонну рейтары Вельяминова. Я немного задержался в кремле, столкнувшись и разговорившись с князем Трубецким.

– Ну что, – спросил он меня, – одолели ляхов, что теперь?

– Как что, – отвечал я ему, – посылайте по городам и землям гонцов, возвестите о том, что Москву отбили, и собирайте собор – царя выбирать. Вот как выберете, тогда, считай, победили.

– А что с немцами делать будешь?

– Да ничего, война еще не кончилась. Мало ли кто налететь может, так что крепкая пехота не помешает. А то хотите – с вами до Смоленска сходим?

– Экий ты скорый, царя выбрать дело не такое быстрое.

– Это верно, только слышно, что после того как Сигизмунд весь порох потерял, взять другого ему негде, а сейм ему денег не дает. Так что наемники его злые да голодные, а шляхта разбегается. Только так ведь не всегда будет, и порох со временем найдется, и деньги, тогда Смоленск куда труднее отбить будет.

– Да ты что, князь, виданное ли дело, дожди идут, распутица, до зимы рукою подать, не получится ведь сейчас ничего.

– Эх, боярин, знаю, что не получится, но помечтать-то можно!

– Тьфу ты, господи прости, и не поймешь, когда ты, князь, серьезен, а когда шутишь.

– Шутки шутками, а когда тут утихнет, пришлите стрельцов или еще кого поляков забрать – мне они без надобности, а вам на своих обменивать. Опять же кормить мне их нечем, да и незачем, а вам надо.

– Сделаем, князь, сейчас скажу Минину, чтобы харчей вам подкинул, а как тут успокоится, так и ляхов заберем.

Едва мое разношерстное воинство тронулось в путь, я послал нарочного к Климу, чтобы готовились принять моих новых подчиненных. Варили еду, ставили палатки, поскольку внутри форта такая орава вряд ли поместится. Клим, как всегда, проявил похвальную распорядительность, и к нашему приходу горели костры под котлами, и в воздухе разносился ароматный запах, сводивший с ума изголодавшихся наемников и пленных. Вскоре они сидели вперемешку и жадно хлебали горячее варево кто из чего горазд. У одних оказались миски, другие приспособили свои шлемы, а у кого не нашлось ничего, хватали еду руками. Убедившись, что здесь все в порядке, я пригласил полковника и нескольких его офицеров пройти со мной внутрь форта, где отобедать со мной. Надо сказать, руководствовался я не только учтивостью. Струсь и его приближенные пользовались среди своих жолнежей непререкаемым авторитетом, и потому их надо было контролировать, чтобы не случилось какой беды. Увы, мои предосторожности мало помогли в этом случае. Беда пришла, откуда я ее меньше всего ждал.

Мы уже сидели за столом, когда в горницу вошел Клим, которого я послал приготовить все к торжественному обеду. Мне приходилось видеть Рюмина в разных ситуациях, мы дрались с ним бок о бок на качающихся палубах кораблей и на твердой земле. Я перевязывал его раны, когда молодой Юленшерна едва не отправил его на тот свет, и пил с ним обжигающий аквавит, когда он принес мне весть о рождении сына. Короче, я видел его и в горе, и в радости, но в тот момент он показался мне страшным.

– В чем дело, Клим? – спросил я его так, чтобы не слышали поляки.

– Беда, ваше высочество.

– Господа, – обернулся я к Струсю и его людям, – прошу меня извинить, но я присоединюсь к вам позже.

Вслед за мной из-за стола поднялись и вышли Кароль и Аникита, но я уже почти бежал за Рюминым, слушая его рассказ… Когда мы отправились утром к кремлю, в форте оставался только самый минимум драбантов, стоящих в карауле, и следить за наемниками, перебежавшими ко мне накануне, было некому. Оставшись предоставленными сами себе, они спокойно занимались своими делами, приводя в порядок амуницию и оружие. Но, как нередко случается в жизни, в стаде нашлась паршивая овца. Один из пикинеров, полувенгр-полунемец по имени Золтан Енеке, очевидно, почувствовав прилив сил, отправился на поиски галантных приключений. К несчастью единственными женщинами в форте были Настя с Ксенией, несколько служанок и Авдотья. Вот последней и предложил свою любовь горячий мадьярский парень, а когда она отказала бравому военному, попытался взять ее силой.

Однако пока он одной рукой зажимал ей рот, а другой задирал подол, на непонятный шум обратила внимание моя ключница. Увы, Настя не стала звать никого на помощь, а подхватив первый же попавшийся ей под руку тяжелый предмет, опустила его на голову незадачливого Казановы. К сожалению, этого удара оказалось недостаточно, чтобы прибить мерзавца, – отключившись на секунду и выпустив свою жертву, он, придя в себя, рассвирепел и пустил в ход кинжал. Успевшая вырваться из рук насильника Авдотья уже бежала по двору, оглашая его своими истошными криками. Уже переполошенные караульные, в том числе товарищи Золтана, бежали на шум. Увы, все, что они успели, – это застать негодяя с окровавленным кинжалом над телом Насти и скрутить его. Самое ужасное, что я в этот момент был совсем рядом, занимаясь размещением своих новых подчиненных.

– Что ты натворил, Золтан! Если господин герцог тебя не повесит, я сам тебя придушу! Только он не очень-то похож на человека, который спускает такие штуки, и по твоей милости мы все станцуем с виселицей в обнимку! – яростно кричал связанному Енеке Курт из Ростока, время от времени пиная его.

Стоящий рядом часовой из драбантов, кажется, вполне разделял беспокойство мушкетера, однако, связанный дисциплиной, отпихивал его, чтобы тот не прибил заключенного раньше времени.

Когда я вошел, часовой вытянулся и стукнул прикладом ружья о пол, приветствуя меня, а Курт, стащив с головы шляпу, поклонился мне.

– Простите, ваше королевское высочество, но я не успел помешать этому злодеянию, – удрученно проговорил мушкетер.

Я вопросительно взглянул на Рюмина, и тот кивнул: «Верно говорит, он первый на злодея кинулся, и прочие немцы тоже».

– Хорошо, Курт, я тебя понял, однако если в твоем капральстве что-то подобное повторится, ты ответишь наравне с виновным.

Подойдя к связанному, я пристально посмотрел в его безумные от страха глаза, и мне показалось, что из глубины зрачков на меня смотрит сам дьявол. Похоже, долгая осада, полная лишений, приведшая в конце концов к каннибализму, совершенно расстроила психику этого человека. И я невольно задумался, сколько их еще таких среди перешедших на мою сторону наемников. А еще я решил, что в первом же бою не колеблясь пошлю их на верную смерть, предоставив господу самому решать, кто из них чего достоин.

– Ты сдохнешь самой поганой смертью, какую я только смогу придумать, – проговорил я, глядя прямо ему в глаза, и, резко развернувшись, вышел.

– Где она? – спросил я Рюмина, и он показал мне в сторону ближайшей коновязи.

Настя была еще жива, но беглого взгляда на ее ранение хватило, чтобы понять: это ненадолго. Опустившись на колени рядом с ней, я взял ее за холодеющую руку и держал, пока ее прекрасные даже в смертный час глаза не потухли. Не в силах видеть этот остекленевший взгляд, я протянул руку и закрыл ей веки. Рядом кто-то опустился на колени, и я, подняв глаза, заметил плачущую Ксению. «Не стоило ей показываться», – подумал я несколько отстраненно. Наконец, сделав над собой усилие, поднялся и устало проговорил в сторону своих подчиненных: «Найдите священника».

Хоронили Настю на следующее утро. Я не захотел никакой пышности, и при погребении присутствовали только мои ближники и Ксения. Я хотел было еще раз поговорить с ней об ее намерении вернуться в монастырь, надеясь отговорить, но она пришла на похороны в иноческой одежде. Взглянув ей в глаза, я все понял и внутренне согласился с ее выбором. Аникита с того момента, как увидел Ксению, все порывался поговорить со мной, но я ни минуты не оставался один, а он не хотел никого посвящать в свои сомнения. Старенький попик прочитал приличествующие случаю молитвы и, получив весьма щедрое вознаграждение, удалился, не переставая кланяться. Дождавшись, когда на могиле вырос холмик земли с крестом, я направился к своему коню и, вскочив в седло, обернулся к Вельяминову и Рюмину.

– Аникита, после поминок возьмешь Ксению и отвезешь в обитель. Да, я знаю, кто она!

– А ты, Клим, поедешь с ним и сделаешь вклад побогаче, деньгами или еще чем, а матушке игуменье намекнешь, чтобы инокиню Ольгу не притесняли.

Но до поминок надо было сделать еще одно дело, а именно – покончить с Золтаном. Первой мыслью было закопать его живьем в ту же могилу, что и убитую им Настю, однако мысль, что эта погань будет лежать рядом с ней, привела меня в содрогание. Забить палками, прогнав сквозь строй? Четвертовать? Посадить на кол? Мысли одна кровожаднее другой посещали меня в предшествующую ночь, но ничего достойного содеянному не приходило мне в голову. Ничего так и не решив для себя, я зашел в башню, игравшую роль тюрьмы, и едва не остолбенел от увиденного. У приговоренного к смерти в камере находился отец Тео и явно давал этому мерзавцу последнее утешение. Не знаю, что именно сказал ему священник, но судя по лицу, Золтан определенно надеялся, что покаяние не позволит пропасть его заблудшей душе.

– Святой отец, а что вы здесь делаете?

– Я пришел исповедовать моего духовного сына, чтобы приготовить его к жизни вечной, – отвечал мне священник.

– Это как раз понятно, но какой мерзавец пустил вас сюда?

– Побойтесь бога, сын мой, кто может отказать приговоренному, желающему покаяться перед казнью?

– То есть он вам рассказал сейчас о том, что, движимый похотью, убил беременную женщину и лишь по счастливой случайности не успел осквернить ее тело, а вы отпустили ему грехи. И теперь этот негодяй искренне надеется избежать геенны огненной. Я ничего не перепутал?

– Сын мой…

– Я, черт бы вас побрал, не ваш сын! Я вообще, к счастью, не принадлежу к вашей церкви!

– Ваше высочество, – вступил вдруг в разговор Енеке, – я исповедался в своих грехах и очистил душу. Теперь делайте со мной что хотите, я ко всему готов. Я совершил немало дурных поступков, и убийство этой еретички не самый большой мой грех…

Не знаю, чего мне стоило не задушить этого мерзавца собственными руками, но каким-то чудом удалось сдержаться. Наконец выдохнув, я обратился к отцу Тео.

– Падре, так господь может простить любые прегрешения?

– Именно так, сын мой. Разве что самоубийство, но в данном случае…

– Спасибо, святой отец, вы мне очень помогли.

Мои наемники и драбанты были построены перед небольшим помостом с виселицей. Фон Гершов по моему знаку выехал вперед и прочитал приговор. Золтан Енеке изменил своему нанимателю и поднял руку на людей своего господина, за что приговаривается к смертной казни через повешенье. Под барабанную дробь бывшие товарищи Золтана во главе с Куртом подтащили его к виселице и, поставив ногами на перевернутый котел, затянули на шее петлю. На лице приговоренного было почти облегчение – очевидно, он ждал чего-то более жестокого, а повешенье не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Вновь раздалась дробь, но внезапно я взошел на помост и, подняв руку, остановил барабанщиков.

– Золтан Енеке! Я прощаю тебе измену и оскорбления, которые ты нанес мне. Теперь ты волен идти куда хочешь или оставаться на этом месте вечно! Тебе решать, а я тебя отпускаю.

В воздухе повисла тишина, поскольку никто не ожидал подобной развязки. Наконец кто-то из бывших товарищей Енеке сделал шаг к нему, намереваясь помочь освободиться от петли, но я преградил ему путь.

– Назад! Енеке свободен и волен делать что хочет! Хочет стоять на котле – пусть стоит, хочет идти – пусть идет. Но пусть никто не смеет ему ни в чем помогать, если, конечно, не хочет занять это место.

На лице помилованного тем временем менялось одно выражение за другим. Сначала недоумение, потом радость. Потом вновь недоумение и, наконец, осознание случившегося и ужас. Переступая босыми ногами по скользкому котлу, он попытался что-то сказать, но, не удержавшись, скользнул вниз и, пытаясь вскарабкаться на котел обратно, сам выбил его у себя из-под ног. Еще некоторое время, отчаянно вращая глазами и хрипя при этом, извивался он в петле, пока наконец не затих. Над строем тем временем царила мертвая тишина. Все слышали, как я помиловал Енеке, и видели, как он сам выбил из-под ног свою шаткую опору, и были под впечатлением от происшедшего у них на глазах.

– В семь тысяч сто двадцать первое лето господне зима наступила рано. Но первый снежок, выпавший на третий день после того, как сдались засевшие в кремле поляки, все посчитали хорошим предзнаменованием. Падающие с неба снежинки одна за другой ложились на израненную землю, прикрывая ее своим одеялом. Едва морозец сковал дороги, во все стороны огромного русского царства поскакали гонцы с радостной вестью: Москва освобождена! И теперь вся земля должна прислать лучших своих представителей, чтобы содеять небывалое доселе дело – самим решить, как царству жить дальше. Выбрать себе нового царя – или же по примеру некоторых западных соседей устроить республику. А может, подобно только что изгнанным полякам сделать царскую должность выборной и ограничить, елико возможно, его власть. Впрочем, большинство депутатов, прибывающих в столицу, считали, что крепкая царская власть необходима. Крутое правление Ивана Васильевича забылось, зато годы царствования его сына Федора Иоанновича вспоминались как блаженные. Последние же времена и вовсе считались господним наказанием за то, что ослабел в вере народ православный. Добраться до Москвы по разоренной стране было делом совсем непростым, но наконец в самый разгар зимы, в месяц, именуемый учеными греками генварем, а просторечии просинцем, собрался Земский собор всея земли.

В отличие от безбожных еретиков – поляков, – которые собирались на сеймы как на ярмарку и предавались во время них всяческим излишествам, русские депутаты перед началом собора три дня провели в посте и молитве. Единственным зданием в Москве, могущим вместить всех депутатов, оказался Успенский собор. Собравшиеся на собор искренне надеялись, что сами стены дома господня, намоленные несколькими поколениями их предков, помогут им в тяжком выборе. Но было еще одно соображение – в православные храмы не пускали иноверцев, стало быть, бывший в ту пору в Москве великий герцог Мекленбургский Иоганн Альбрехт по прозванию Странник не мог присутствовать на соборе. Странный был человек этот герцог, и много о нем разных слухов ходило, как худых, так и хороших. Иные сказывали, что он колдун, продавший душу дьяволу за неуязвимость в бою. Также говорили, что враг рода человеческого наградил его способностью соблазнить любую женщину, стоило ему лишь посмотреть на нее. Другие, напротив, почитали его едва ли не святым. Заслуживающие доверия люди утверждали, что он облегчал страдания прикосновением, а поцелуй его и вовсе мог излечить от всякого недуга. Рассказывали также, что он вернул в православные храмы множество реликвий, похищенных из них в годы смуты. Рассказы же его недоброжелателей о якобы имевшем месте сластолюбии герцога и вовсе отвергались ими как явная неправда, ибо он подчеркнуто сторонился женщин, а присутствуя на пирах, ел и пил весьма помалу, никогда не напиваясь. Было же сему герцогу всего осьмнадцать лет от роду, но, несмотря на юные лета свои, славился он разумностью и ученостью. А в Москву прибыл от короля свейского для войны с поляками, в чем весьма преуспел. Другое же его дело было уговорить собор выбрать царем русским королевича Карла Филиппа, брата свейского короля. И в сомнении находились многие выборные люди, ибо, видя искусство сего герцога в бою, многие дворяне, стрельцы и казаки почитали себя его сторонниками и к словам его прислушивались. Бояре же…

– Ты посмотри, прямо канцелярия у меня в тереме собралась! – хмыкнул я, глядя на склонившегося над бумагами с пером в руке монаха.

Сидевший рядом и очевидно рассказывавший монаху очередную небылицу Анисим подскочил и, поклонившись, затараторил:

– Не изволь гневаться, герцог-батюшка, сей человек божий прибыл издалече, а записывает все, дабы весточку братии послать о делах московских.

– А ты ему под это дело всяческий вздор рассказываешь?

– Помилуй, герцог-батюшка, да какой же вздор, только истинную правду!

– Ну ладно, правду так правду, – проговорил я, вздохнув, и, скользнув взглядом по также подскочившему и пожирающему меня взглядом монаху, вышел. – Господи, что творится в моем доме – то паломники какие-то по двору шляются, то монахи, то делегаты на собор ночуют, – посетовал я, садясь в седло, – странно только то, что меня самого до сих пор не прирезали с такими-то порядками.

– Ваше высочество сами изволили пригласить некоторых делегатов, – флегматично пожал плечами Казимир.

Михальский был кругом прав, я сам, посмотрев на их мытарства, пригласил остановиться у меня сначала новгородцев, а затем и делегатов из Вологды. Жилья в Москве катастрофически не хватало, и приезжающие на собор люди селились где придется, без различия чина и состояния. Так что мое предложение было принято с благодарностью. Однако если у вологодцев кандидатура Карла Филиппа особых возражений не вызывала, то жители Великого Новгорода сразу же заявили, что шведского принца, говоря языком более поздних времен, они в гробу видели! На что я им заявил, что голосовать на соборе они могут за кого угодно, лишь бы вслух не болтали, тем более что им в Новгород возвращаться, а там шведы.

Наш путь лежал в кремль, где начинал свою работу Земский собор. В Москву потихоньку стали возвращаться жители, так что на пустынных прежде улицах попадалось все больше народу. По обычаю впереди моего кортежа скакали два рейтара из отряда Вельяминова, отряженные по его горячему настоянию. Их задача была расчищать путь, пуская при необходимости в ход плети, а от немцев сейчас москвичи плеть не стерпели бы. Однако на практике этого еще ни разу не потребовалось. Народу еще было маловато, а остальные меня знали и, завидя мою процессию, спешили убраться с дороги и поприветствовать поклонами или косыми взглядами. Охраняли кремль беспрепятственно пропустившие нас внутрь стрельцы. Я предлагал Пожарскому и Минину использовать, где возможно, мою пехоту, однако по здравом размышлении решили не раздражать москвичей и прочих делегатов видом немецких наемников. Кстати сказать, дружба с Мининым очень мне помогла, по крайней мере, было чем кормить свой изрядно выросший за счет пехоты регимент. Король Густав Адольф, которому я слал послание за посланием с просьбами о помощи, хранил царственное молчание. Во всяком случае, ни солдат, ни денег, ни даже четких указаний, что делать дальше, я так и не получил. Иногда хотелось бросить все к чертовой бабушке и, помахав рукой всем присутствующим, вернуться домой в далекий Мекленбург. Увы, вернуться было совсем не просто. Через земли враждебной Речи Посполитой путь был заказан, а через Швецию… а что я скажу королю?

Меня предупредили, что входить в главный храм страны, каким несомненно был Успенский собор, иноверцу нельзя. Я, в общем, не сильно и рвался, представлять кандидатуру Карла Филиппа должны были Иван Никитич Романов и другие бояре. О ходе выборов я все равно узнаю от Аникиты. Вельяминов, к моему удивлению, тоже был делегатом от Твери, где находились вотчины его рода. Дожидаться решения собора я собирался где-нибудь в совершенно разоренном старом великокняжеском дворце – все же стоять на улице подобно простым зевакам мне было невместно. Но едва я направился в сторону Грановитой палаты, из собора выбежали служки и кинулись ко мне.

– Князь, – зачастили они, кланяясь, – тебя зовут на собор, пойдем с нами, сделай милость!

– Да вы ополоумели, поди! – хмыкнул я в ответ. – Мне давеча митрополит Иона все уши прожужжал, что иноверцам в Успенский собор нельзя.

Служки переглянулись и, перебивая друг друга, вновь затараторили:

– Преподобный Сильвестр всяко лаялся и посохом грозился, дескать, стоять за веру православную в бою иноверцу можно, а в собор нельзя?

– А Иона что же?

– Промолчал.

– Ну, раз промолчал, стало быть, пошли.

Под напряженными взглядами собравшихся у собора людей мы прошли в храм. Перед входом служки начали креститься, и мне тоже ничего не оставалось, как снять шляпу и осенить себя крестным знамением, слыша за спиной: «Ишь, как басурманина корежит!»

Посреди собора было устроено нечто вроде круглого стола, за которым сидели иерархи православной церкви и самые знатные бояре. Делегаты попроще теснились за ними по краям. У алтаря стояло кресло для ведущего прения князя Дмитрия Пожарского. Выйдя в круг между столами и поклонившись присутствующим, я вопросительно взглянул на Дмитрия Михайловича.

– Князь Иван Жигимонтович, – произнес он торжественно, – волею собора и всей земли Русской решили мы, что не хотим государя иной с нами веры и из иных земель. Тем более что никто из кандидатов не приехал на собор сам и не прислал своих представителей. Никто, кроме шведского королевича Карла Филиппа, коего персону представляешь ты.

Над собравшимися в соборе застыла звенящая тишина, а Пожарский после короткой паузы продолжал.

– Мы помним, князь, о твоих заслугах. О том, что ты выдал нам схваченного во Пскове самозванца, и о том, что бился вместе с нами с Ходкевичем. Знаем также, что ты спас от погрома воровскими казаками Вологду. Посему не хотим обидеть тебя отказом, прежде не выслушав. Говори, князь!

Не зная, как начать речь, к которой совсем не готовился, я на некоторое время завис. В голове крутилось нечто вроде «уважаемые товарищи депутаты», но, слава тебе господи, хватило ума такого не говорить.

– Русские люди! Вы собрались здесь, чтобы выбрать себе царя, – заговорил я сначала негромко, но все более возвышая голос. – Вы сами так решили, сами выбили иноземцев из вашей столицы и сами выберете того, кого сочтете достойным. Вы правы в том, что не хотите видеть своим царем иноверца. Не может в православной стране царем быть католик или лютеранин. Но королевич примет вашу веру. Он молод еще, и сердце его впитает истину, как земля после засухи впитывает живительную влагу. Он не участвовал в вашей смуте, и ему некому мстить за обиды. У него нет тут друзей, но нет и врагов. Многие из вас присягнули в свое время королевичу Владиславу, и хотя покойный Гермоген освободил вас от этой клятвы, он не раз еще придет с войной на вашу землю, пытаясь вернуть себе престол. Однако брат королевича Карла Филиппа один из могущественнейших королей в Европе и всегда сможет ему помочь, случись война.

– А Новгород? – подал голос кто-то из-за спины боярина Шереметева.

– Если Карл Филипп станет русским царем, то его брату не будет нужды удерживать ни Новгород, ни иные какие земли. Если же не станет, то, скорее всего, вы будете с ним воевать. Что для вас лучше – думайте сами, а я все сказал.

– Мы поняли тебя, князь, а ответ дадим завтра, – отозвался Пожарский.

Еще раз поклонившись, я собирался выйти, но в круг неожиданно вышел Аникита Вельяминов. Поклонившись во все стороны, он, пользуясь общим замешательством, начал говорить.

– Вот что я вам скажу, люди! Королевич Карл Филипп может и всем хорош быть, а может и не очень. Мы его не видали, и каков он, знать не знаем! Однако есть человек, которого мы не только знаем, но и в бою видели, и во всяком ином деле. Я сейчас о тебе, князь Иван Жигимонтович! Роду ты знатного и со многими европейскими королями в родстве! Обиды русским людям от тебя николи не бывало, а многим ты, напротив, помог. Вдов и сирот утешал, храмам святыни возвращал, про то многие ведают, а я так и сам видел. Потому слово мое такое: если и выбирать кого из иноземных государей – то лучше тебя не найти!

Выходка Аникиты вызвала некоторое оцепенение среди присутствующих, но затем боярин Салтыков ехидным голосом с места громко заявил:

– Не должон ты, Никитка, по худости рода раньше других царей выкликивать. Получше тебя есть люди на Москве.

– Зато мне тушинский вор да Жигимонт польский вотчин не жаловали, – не остался в долгу Вельяминов.

Среди присутствующих немедля поднялся гвалт. Уж очень много претензий друг к другу накопили присутствующие за последние годы. Некоторые от криков уже собирались переходить к делу, засучивая рукава, но Пожарский резко поднялся и, стукнув посохом, потребовал тишины. Пока он успокаивал собравшихся, я, покачав головой, вышел из собора, слыша, как за моей спиной Дмитрий Михайлович говорит писцам, ведущим протокол: «А вы запишите, что Вельяминов сказал».

Едва я вышел, меня обступили собравшиеся и стали с надеждой спрашивать, что же решили на соборе.

– Да ничего пока не решили, – пожимал я плечами в ответ, – молятся вот, чтобы господь их, значит, вразумил. И вы бы помолились, что ли, а то мало ли чего они там нарешают!

Из кремля я отправился домой – так я называл свой острог. На то, что принца Карла Филиппа выберут царем, особой надежды у меня не было. Да, среди бояр было немало его сторонников, однако немало и противников. Но вот среди духовенства и простого народа любой иноземец почитался если не чертом, то его близким родственником. Меня, несмотря на все мои заслуги, скорее терпели, чем любили. Другое дело, что у Романовых тоже особых сторонников не наблюдалось. Агитировавший за него Шереметев больших успехов среди участников собора не добился. Делегаты резонно отвечали ему, что уж коли Михаил хочет стать царем, так пусть прибудет на собор и покажется людям. Показать стеснительного и немного неказистого Мишу собору было, разумеется, не самой лучшей идеей, так что Шереметев вертелся как уж на сковородке, отговариваясь тем, что молодой Романов, будучи в тоске по плененному отцу своему, пребывает постоянно в молитвах. Все другие претенденты на престол из русских были по самое не могу заляпаны сотрудничеством с поляками, самозванцами и семибоярщиной. Конечно, делегаты заранее решили, что никто никому мстить и карать за былое не будет, но, как говорится, ложечки нашлись, а осадок остался.

Еще одним фактором нестабильности были казаки. Хорошо вооруженные и сплоченные, они были реальной силой, которой мало кто мог противостоять. Стрельцы были слишком малочисленны, дворяне и бояре разрозненны, не говоря уж о горожанах и представителях крестьянства. В принципе, казаки вполне могли настоять на своем кандидате, но, к счастью, никак не могли договориться о том, кто им будет. Часть казаков поддерживала руководителя первого ополчения князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Другие же склонялись к Дмитрию Мамстрюковичу Черкасскому. Последний, впрочем, вскоре отказался от претензий на московский престол. Была довольно большая группировка, желавшая видеть царем Михаила Романова, и совсем уж неожиданно среди казаков появились посланники Заруцкого, агитировавшие поддержать претензии Марины Мнишек и ее неизвестно от кого прижитого сына Ивана Дмитриевича, прозванного в народе «воренком». Пока казаки еще не пришли к единому мнению, но было ясно – как только они смогут договориться, справиться с ними будет совсем непросто.

Бояре, в тщетной надежде, что казаки, поиздержавшись, уедут из Москвы, пытались, как могли, затянуть избрание царя, но такое положение не могло сохраняться долго. Как ни странно, казачья угроза была на руку мне. После того как к моему регименту присоединились немецкие наемники из гарнизона кремля, у меня был самый большой и хорошо организованный отряд среди ополченцев. Так что одно его наличие было изрядным противовесом против казачьей вольницы, а потому проблем со снабжением и уплатой жалованья у меня пока не было.

Дома было хорошо, от жарко натопленной печки тянуло теплом. Марьюшка ждала меня, играя с кошкой, которую неизвестно где нашла и притащила в дом. Наглая котяра довольно быстро освоилась и отъелась на вольных хлебах и теперь радостно гонялась за заячьим хвостом, привязанным к суровой нитке. Вообще-то девочка со своей названой сестрой Глашей должны были учить грамоту. Для этой цели сначала думали найти дьячка, но большинство претендентов грамотны были чисто условно. С учебными пособиями тоже было неважно, в том смысле что их вообще не было, учились писать и читать в ту пору по псалтырю. Но если псалтырь был все же найден, то с учителями оказалась полная засада, и учить девочек взялся Клим.

– Это ты так грамоту учишь, егоза?

– А мы с Глашей уже все выучили, и она ушла мамке помогать, – заявила мне Машка, забираясь на колени.

– А ты чего же не пошла?

– А я еще маленькая.

– И не поспоришь, – усмехнулся я. – А где дядя Клим?

– По хозяйству ушел, – а расскажи сказку!

– Ну, зачем тебе что-то рассказывать, мы и так как в сказке живем, чем дальше, тем страшнее.

От Машки обычно так просто было не отделаться, но раздался стук в дверь, и в горницу с поклоном вошел Клим Рюмин.

– Ваше высочество, к вам англичанин просится.

– Какой еще англичанин?

– Да пес его знает какой, говорит, дело у него до герцога, то бишь до вас.

– Ну, раз дело, значит, зови. Машенька, солнышко, пойди поиграй пока.

Маша нахмурилась, но перечить не стала и послушно вышла. Она вообще была не по годам умной девочкой и отлично знала, когда можно безбоязненно сесть взрослому на шею, а когда лучше проявить кротость и послушание. Через минуту Рюмин привел посетителя и, стоя у него за спиной, навострил уши.

Вошедший англичанин производил достаточно странное впечатление. Высокий, долговязый и рыжий, как и подобает жителю Туманного Альбиона, он был одет хотя и дорого, но совершенно безвкусно. Манеры его тоже не поражали изысканностью, во всяком случае, поклон был совершенно неуклюж. Однако взгляд у него был цепким и, пожалуй, умным. Окончательно все стало ясно, когда он представился.

– Покорный слуга вашего королевского высочества, баронет Джеймс Барлоу.

– Баронет – какой-то новый титул?

– Да, ваше высочество, наш добрый король Яков был настолько щедр, что пожаловал мне этот титул… в связи с некоторыми услугами, которые я имел честь оказать его величеству.

– Сдается мне, мистер Барлоу, вы тоже были щедры к вашему доброму королю, впрочем, слушаю вас… сэр^[64].

– Я прибыл к вам как представитель Московской компании, чтобы обсудить некоторые вопросы, которые могут быть интересны вашему королевскому высочеству, – начал свою речь долговязый англичанин.

– По совести говоря, совершенно не представляю, где наши интересы могли пересечься, мистер Барлоу.

– О, ваше высочество, я, очевидно, не так выразился. Я хотел бы поговорить не о пересечении интересов, а, скорее, о взаимовыгодном сотрудничестве.

– Что вы тянете кота за хвост, Барлоу? Выкладывайте, что вам нужно, а я скажу, сколько вам будет это стоить, – усмехнулся я, утомившись от неуклюжей словесной эквилибристики рыжего баронета. – И хватит меня титуловать, а то вы, чего доброго, язык сломаете. Можете звать меня так, как принято в старой доброй Англии, скажем, милорд – не на людях, разумеется.

– О, вы деловой человек, милорд! С вами приятно иметь дело.

– Мистер Барлоу!

– Да, да, конечно. Нам стало известно, что вы выдвинули вашу кандидатуру для избрания на московский престол. Более того, мы полагаем, что ваши шансы достаточно велики, и хотели бы оказать вам поддержку, в надежде на долгое и плодотворное сотрудничество.

– И какого рода помощь вы хотели бы мне предложить?

– Любую, милорд! У вас ведь есть финансовые затруднения, не так ли? Мы могли бы предложить вам заем на самых выгодных условиях. Кроме того, мы ведем торговые операции со многими влиятельными купцами и боярами в здешних землях и, следовательно, имеем на них влияние. Среди депутатов собора есть некоторое количество наших друзей, которые могли бы стать и вашими друзьями, если на то будет ваше желание.

– Это все очень любопытно, Барлоу, но откуда вы узнали, что мою кандидатуру предложили на соборе? Это случилось совсем недавно и совсем не по моей воле. Сам же я представляю интересы совершенно другого кандидата, а именно – принца Карла Филиппа.

– Умоляю вас, милорд! Не имеет ни малейшего значения, кто именно сообщил нам о ваших планах относительно московского престола. Главное, что мы знаем о них и хотели бы вам помочь. Что же касается интересов шведского принца, которые вы столь твердо и искусно отстаиваете… простите, милорд, но я же не шведский король, чтобы давать им оценку!

– Что же, я понял вас, Барлоу. Если позволите, я дам вам ответ несколько позднее. Где вы остановились?

– Как будет угодно вашему королевскому высочеству, – вновь склонился в поклоне баронет, игнорируя вопрос о месте жительства. – С вашего разрешения, я навещу вас завтра. А пока разрешите откланяться.

– Не смею задерживать.

– О, господи! – вдруг воскликнул собравшийся было уходить баронет. – Совсем забыл. Позвольте вручить вам этот скромный дар.

Рыжий англичанин вернулся и жестом фокусника извлек откуда-то небольшой сверток, который и протянул мне, еще раз поклонившись. Развернув его, я обнаружил там довольно большую диковину по нынешним временам – карманные часы в форме серебряного яйца. Подарок был дорогим, изысканным… и с намеком.

Когда англичанин наконец ушел, я некоторое время сидел в задумчивости, затем поднял глаза на Рюмина и спросил:

– Ты ведь понял, о чем он говорил, не так ли?

– Понял, ваше высочество, я хоть и худо их язык знаю, но у этого рыжего все на роже написано.

– Вот как, и что ты обо всем этом думаешь, Клим?

– О чем обо всем?

– Понимаешь, дружище, наши финансовые дела действительно не так хороши, как этого бы хотелось, впрочем, ты знаешь это лучше меня. Пока царя не выбрали, мы нужны ополченцам как противовес казакам, но как только выборы состоятся, нас попросят отсюда. Если бы был только мой регимент, то уйти не проблема, но пехота…

– Вы не очень-то любите эту пехоту…

– Но и бросать ее я тоже не стану – мне не нужна репутация плохого командира. Так что я действительно подумывал, не обратиться ли к англичанам за займом. И вот не успел я подумать – появляется этот липовый аристократ…

– Как вы сказали, мой герцог, какой аристократ?

– Липовый, дружище, дело в том, что мой добрый кузен Яков дает титул баронета за деньги любому проходимцу.

– И задорого?

– Хочешь купить? Не советую, отдашь тысячу фунтов стерлингов за пустую бумажку.

– Да нет, просто интересно стало, а это много?

– Чуть больше четырех тысяч талеров. Кстати, Яков стал торговать этими титулами совсем недавно, так что Барлоу на Руси человек новый и вряд ли хорошо знает местные расклады. Скорее всего, этот рыжий решил сыграть свою игру в надежде сорвать банк.

– Или он пришел от других людей, которые не очень-то верят, что вы стоите за Карла Филиппа.

– О чем ты?

– Мой герцог, вы не раз говорили, что следующим русским царем станет Михаил Романов. Англичанам наверняка стало это известно, и они решили, что вы ведете свою игру. Тем более что Аникита с Анисимом только и говорят об этом где ни попадя.

– Тысяча чертей! А ведь ты прав, Клим.

– Я вам больше скажу, англичанам Карл Филипп совсем не улыбается, ибо шведы, рубль за сто, замкнут на себя все московскую торговлю. А вот Миша Романов как раз выгоден, ибо он в торговле точно ничего не понимает.

– И зачем тогда этот Барлоу приперся ко мне?

– Ну, не знаю, либо он, как вы говорите, ведет свою игру. Либо англичане решили не складывать все яйца в одну корзину. Кто бы ни стал царем, эти торгаши своего не упустят. А подарок-то недурен!

– Похоже, англичанин хотел сказать, что у меня мало времени.

Вечером у меня стали собираться один за другим мои сторонники. Первым пришел Аникита и стал рассказывать о соборе. Как я и ожидал, никакого конкретного решения там не вынесли. Бояре ждали ухода казаков и потому тянули время. Отставив на время вопрос с иноземными претендентами, чтобы не отказывать прямо Карлу Филиппу и заодно мне, они взялись обсуждать претендентов из старых боярских и княжеских родов. Устав слушать о родословных претендентов, я спросил у Вельяминова.

– Слушай, а отчего у вас все приехавшие на собор в одном месте собрались?

– А где же им собраться? – не понял Аникита.

– Ну, не знаю, в имперском рейхстаге, к примеру, три палаты. В первой курфюрсты, во второй имперские князья, а в третьей города. Все заседают по отдельности, только потом позиции согласуют.

– У нас прежде тоже так было, отдельно патриарх с митрополитами и епископами, отдельно дума боярская и отдельно земство. Только Москва разорена, где уж тут отдельно собираться. Вот и сидим все вместе в Успенском соборе.

Тем временем в горницу входили и рассаживались один за другим Клим, Кароль и Казимир.

– Что скажешь, раб божий Корнилий? – обратился я к Михальскому.

– Англичанин сей остановился у некоего дворянина Пущина, – отвечал он, устраиваясь на лавке подле печи. – У него двор в Занеглиньи почти не пострадал.

– А что за дворянин?

– Да так, из тульских боярских детей, – отозвался Аникита, хорошо разбиравшийся в хитросплетениях русской знати. – Непонятно, правда, откуда у него двор на Москве взялся.

– Что еще расскажешь?

– Казаки что-то замышляют, шляются кругом толпами и с оружием. Трубецкой им пиры, почитай, каждый день устраивает. Да только…

– Что только?

– Да я толком сам не понял, но смеются они над князем Дмитрий Тимофеевичем втихомолку, а он этого и не видит.

– И что сие значит?

– То, что казаки уже решили, кого в цари кричать будут, и это не Трубецкой. А вот кто это, простите, мой герцог, я не ведаю.

– Кстати, а где Анисим?

– Да со мною был, – удивился Вельяминов, – отстал где-то.

– Где, где, – хмыкнул Клим, – к Авдотье, поди, наладился заглянуть, а там кто его разберет, кто кого к тыну прижал да не пускает.

Когда я немного удивленно уставился на Рюмина, присутствующие довольно заржали.

– Ну, а чего, – продолжал он, – Анисим, считай, вдовый, Дунька тоже. Ты вон к их семейству благоволишь да дочек ее балуешь.

Тут дверь отворилась, и показался сам стрелецкий сотник. Его приход был встречен новым взрывом хохота, но Анисим, не обращая внимания на смеющихся, почти подбежал ко мне и торопливо зашептал:

– Герцог-батюшка, казак какой-то тебя спрашивает, сказывает – вести важные.

– Что за казак?

– Да кто же его разберет, молодой совсем, а так казак и казак.

– Веди, послушаем, что скажет.

В вошедшем в горницу молодом казаке я с удивлением признал Мишку-татарчонка, джуру старого казака Лукьяна, с которым мы познакомились, едва вошли в Москву.

– Здравствуй, джура, чего расскажешь хорошего? – обратился я к нему.

– Здрав буди, князь, да только я не джура теперь, а казак, – отвечал мне парень с достоинством, не забыв, впрочем, поклониться.

– Ну что же, поздравляю, а теперь сказывай, зачем пожаловал.

– Меня послал дядька Лукьян, – пояснил казачий посланник, – велел сказать тебе, чтобы ты уходил, ибо не хочет он, чтобы тебя убили.

– О как! А за что же меня убивать?

– Казаки недовольны тем, что бояре на соборе верх взяли и хотят звать иноземца на царство, а потому сегодня ночью пойдут на двор к митрополиту Ионе и потребуют, чтобы он и бояре сказали, кто царем будет!

– А Трубецкого с Пожарским ваши казаки не боятся? – воскликнул возбужденно Аникита.

– Пока одни казаки пойдут к митрополиту, другие окружат дворы Трубецкого и Пожарского и никуда их не выпустят, а самый большой отряд тем временем встанет под твоим острогом, князь. Потому дядька Лукьян и послал меня тебя упредить. Уходи, не сладить тебе с казаками!

– Это все интересно, а кого же казаки хотят видеть на престоле?

– Про то не знаю, князь. Кричали на круге за Михаила Романова и за царевича Ивана Дмитриевича. А на чем порешили, не ведаю, меня дядька Лукьян к тебе послал.

– Понял я тебя, казак, кланяйся от меня Лукьяну, да возьми вот в подарок эту саблю польскую и ступай с богом. Только отсюда поезжай не прямо к своим, а кругом, чтобы непонятно было, откуда ты возвращаешься.

– Ишь, чего вздумали, сукины дети! – взорвался руганью Вельяминов, когда казак вышел, зажав подмышкой подарок. – Воренка на трон посадить, а все царство Маринке и Заруцкому отдать! Не бывать тому!

– Угу, ты еще добавь «повинны в смерти», – хмыкнул я в ответ. – А если они Михаила Романова кричать будут?

– Да хоть царицу Савскую пусть кричат! Одно дело, если царя всей землей выберут, – так пусть хоть и Романова. Но совсем другое, если его воровские казаки на трон посадят. Как не поймешь ты, князь, нельзя, чтобы воры да шиши лесные царей выбирали. Мало нам смуты – так еще такая напасть!

– Ладно, я понял. Только вот уже почти ночь на дворе, стало быть, скоро к нам гости пожалуют. Слушайте сюда все, повторять некогда.

Много пережила Москва за свою жизнь. Помнили ее холмы боярина Кучку и князя Юрия Долгорукого. Татарские погромы и литовские осады. Видела она возвращавшихся с победой ратников Дмитрия Донского и жестоких опричников Ивана Грозного. Пережила смуту и польскую оккупацию. Но такового позора не мог припомнить город, чтобы православного иерарха, едва одетого, православные же люди гнали, словно на лобное место, всячески хуля, понося и толкая.

– Иди, собачий сын, – кричали хмельные казаки, подгоняя митрополита Иону. – Иди, выкормыш боярский, не гневи сердце!

Тот сначала пытался прикрикнуть на обезумевших донцов, пригрозить заблудшим божьей карой, но не тут-то было. Пять сотен озверевших от хмеля и безнаказанности казаков разом смяли и разогнали митрополитовых служек и погнали святого старца, не дав даже ему и одеться в облачения прилично его сану. Высокий седой старик с непокрытой головой шел среди вооруженных людей, мало чем отличавшихся от разбойников, как на голгофу. Силы начинали оставлять его, когда он оказался перед целью их путешествия – Успенским собором кремля. По пути к нему подталкивали одного за другим иных делегатов от земств и городов земли русской, так что к воротам собора подогнали уже небольшую толпу полураздетых и испуганных людей.

– Слушайте, владыко, и вы, бояре, нам, атаманам-молодцам, надоело терпеть от вас обиды и всяческие иные неправды. Желаем мы послужить службу царю русскому, а вы нам царя не даете! – заговорил один из казаков таким трубным голосом, что иному и архиерею позавидовать. – Потому говорю вам, как на духу: дайте нам царя, а не то худо будет!

Толпящиеся вокруг казаки подтвердили сказанное их товарищем громкими криками. Между тем ворота собора открылись, и навстречу пришедшим подобно теням разом шагнули несколько человек. Разгоряченные хмелем и глумлением над беззащитными, казаки не сразу заметили их, а когда разглядели, было поздно. Между митрополитом и прочими земцами встали стеной закованные в доспехи рейтары с обнаженными саблями и загородили их собой. Недоуменно озираясь, громогласный казак замолчал на полуслове, и над толпой повисла напряженная тишина, готовая в любой момент взорваться громом выстрелов и отчаянным звоном сабель. А в наступившей тишине вдруг особенно звонко зазвенели подковы множества лошадей, и собравшуюся у собора толпу взяли в клещи рейтары и драгуны Мекленбургского князя. Лишь тогда к казакам вышли князья Дмитрий Михайлович Пожарский и Иван Жигимонтович Мекленбургский, а также пользующийся среди казаков немалым авторитетом келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын.

– Не дело вы затеяли, казаки! – громко закричал, подняв руку, Пожарский. – Где это видано, чтобы, забыв честь и совесть, требовать отдать московский престол польской блуднице Маринке и ее ублюдку! Не бывать на Москве царем Ивашке-Воренку! Не хотим и его матери-блудницы латинской!

– Да что же это такое… – начал было громогласный казак, но тут же согнулся от удара под дых булавой Пожарского и, замолчав, повалился на бок.

– Казаки, – продолжал между тем воевода, – побойтесь бога и отрекитесь от непотребного замысла вашего возвести на престол Воренка! Не то…

Как бы в подтверждение слов князя, где-то вдали ударили пушки. Казаки, многие из которых и мысли не держали о том, чтобы, сговорившись с Заруцким, сажать на престол Воренка, разом растеряв хмель, охотно согласились с воеводой в том, что дело это неподобное и православным христианам уж вовсе неприличное.

– Целуйте крест и саблю в том, что кого бы ни выбрал собор, вы измены замышлять не будете, а напротив, присягнете новому царю и служить будете ревностно и твердо! – громко провозгласил Палицын, подняв над головой крест.

«Иной раз ничто так не пробуждает ревность в вере и искреннее раскаяние, как несколько сотен готовых к беспощадному бою ратников», – так думал я, наблюдая за тем, как один за другим подходят к Палицыну казаки и, поцеловав крест, присягают будущему царю.

Той ночью мы чудом прошли меж двух огней, едва не начав новый виток междоусобицы. Самым сложным было, миновав заставы, увести конный регимент в кремль и устроить засаду пришедшим на соборную площадь казакам. Вельяминов тем временем со своими рейтарами проник на двор Пожарского и тайно вывез его. Таким образом, заговорщики только зря разделили силы. Еще один большой их отряд должен был направиться к моему острогу. Там должны были держать оборону, по возможности не допуская до большого кровопролития, наемники во главе с Рюминым и стрельцы Анисима. На тот случай, если осаждающие полезут на рожон, там были несколько пушек, способных остудить слишком горячие головы.

– Что дальше-то делать? – проронил бледнеющий на глазах Пожарский.

– Дальше, князь, надобно побыстрее царя выбирать, пока казаки не очухались. И этих отнюдь не выпускать из кремля, тут их вожаки, без которых прочие много не навоюют. Да что с тобой?

– Худо мне, падучая мне житья не дает, вели унести меня отсюда быстрее, пока люди не видели, – пробормотал слабеющий на глазах воевода.

– Вот же пропасть, – тихо выругался я, подхватывая князя вместе с окружавшими его воинами. – Ну-ка понесли, пока греха не случилось.

Ночь давно сменилась утром, а ему на смену пришел день, когда притихшие земцы, бояре и черноризцы во главе с переодевшимся наконец митрополитом разродились списком возможных кандидатов в цари. Пожарскому было еще худо, когда этот список принесли мне. Не заглядывая в него, я спросил у бояр – не надоело ли им жить?

– Бояре, поднявшие мятеж казаки – суть волки злые, – говорил я им, словно вколачивал гвозди в головы. – Их сим списком да проволочками не накормишь. Решайте сейчас, кто царем будет! Все разом и присягнете.

Стольник Траханиотов, принесший мне свиток, в ответ тяжко вздохнул и направился вместе с остальными земцами назад.

– Ваше королевское высочество, – обратился ко мне Кароль, – прибыл Рюмин, а с ним какие-то люди.

– Лелик! Какого нечистого ты разводишь церемонии, скорее зови.

Первым зашел в притвор Клим, и я накинулся на него, расспрашивая, как прошла ночь, не случилось ли какой напасти и нет ли потерь.

– Все ладно, ваше высочество, спасла царица небесная, не было боя, раз всего и пугнули казаков, а до смертоубийства и не дошло вовсе. Но мы получили известия из Стокгольма, и я сразу же направился к вам.

– Известия из Стокгольма?

Следом за Рюминым зашли и разом поклонились три человека, двоих из которых я узнал. Это были мой старый знакомец Рутгер ван Дейк и Пьер О’Коннор, которому я когда-то предлагал место врача. Третий, явно шведский офицер, был мне совершенно не знаком, но судя по всему, именно он привез известия.

– Рад видеть вас господа, – кивнул я вошедшим, – надеюсь, что вы привезли мне добрые вести.

– Увы, ваше королевское высочество, – с достоинством отвечал швед, – к глубочайшему моему сожалению, эти вести не так хороши. По крайней мере, те, которые привез я.

– Кто вы, сударь?

– Меня зовут Георг Брюно, я адъютант генерала Делагарди и капитан гвардии его величества Густава Адольфа.

– Кто я, вы знаете, говорите!

– Его величество с прискорбием сообщает, что его брат принц Карл Филипп тяжело болен и не может быть претендентом на Московский престол. Говоря по правде, ваше высочество, я совсем не уверен, жив ли принц сейчас, ибо когда я покинул Стокгольм, положение его было самым неутешительным. Во всех храмах Швеции воздавались молитвы об исцелении юного принца, но небеса были глухи к этим мольбам.

– Ужасные известия мой друг, но что послужило причиной столь внезапной и тяжелой болезни?

– Насколько я знаю, ваше высочество, болезнь не так уж внезапна. Говорят, принц Карл Филипп простудился еще осенью, когда совершал прогулку на королевской яхте. Никто не посчитал это заболевание серьезным, тем более что его высочество уже шел на поправку, но, к несчастью, ему стало хуже.

– Такое случается при простудных заболеваниях, мой герцог, – вступил в разговор О’Коннор, – особенно если не начать своевременного лечения.

– Совершенно верно, – подтвердил его слова Брюно, – я слышал, как придворный лекарь говорил его величеству то же самое слово в слово. В любом случае наш добрый король Густав Адольф полагает вашу миссию в Московии оконченной и просит вернуться. Вот его послание к вам.

Собираясь взять в руки свиток с королевской печатью, я обернулся к ван Дейку.

– А ты что скажешь, Рутгер?

– Я выехал несколько раньше господина Брюно, когда состояние его высочества еще не внушало таких тревог. Но я долго ожидал оказии в Новгороде, чтобы отправиться к вам, именно там мы с ним и встретились. Там же к нам присоединился и господин доктор. Я привез вам послание от вашей супруги и деньги. Даже если у вас случились здесь затруднения, теперь вы можете вернуться.

При слове «деньги» О’Коннор заметно оживился, а при слове «вернуться» скис. «Очевидно, наш алхимик вляпался в какую-то историю», – успел подумать я, прежде чем в отворившуюся дверь ввалился Вельяминов.

– Князь, – заговорил он горячо, – пойдем со мною. Был бы Пожарский здоров – он бы сладил, а сейчас без тебя не справиться!

Проговорив это, Аникита почти схватил меня за руку и буквально поволок за собою в собор. Уже в дверях я на мгновение обернулся и увидел, как стоящие в притворе мои офицеры синхронно поклонились мне, продолжая держать в руках так и не прочитанные мною письма.

Письмо принцессы Катарины

Возлюбленный мой супруг, великий герцог Мекленбургский Иоганн Альбрехт.

Вот уже минул год, как мы с вами, к огромному моему горю, находимся в разлуке. До меня доходят вести о славных подвигах, которые ваше королевское высочество совершили во славу шведской короны в заснеженных полях Эстляндии и дикой Московии. Это, несомненно, послужит укреплению положения нашего сына, принца Карла Густава, которого вы, к моему несчастию, так до сих пор и не видели. Однако сердце мое сжимается при мыслях об опасностях, которым вы себя подвергаете в этих ужасных странах. Впрочем, я бы никогда не написала вам этих строк, если бы не печальные события, о коих я полагаю необходимым поведать вашему королевскому высочеству.

Так уж случилось, что мой младший брат принц Карл Филипп тяжело заболел. Говорят, что его величество рассказывал ему, как вы выходили в море на вашем корабле, как стреляли из пушек и стояли, обнявшись, мокрые от брызг на ветру. Боюсь, эти рассказы и послужили причиной того необдуманного поступка, который совершил мой бедный брат. Вбив себе в голову, что ему необходимо побывать на настоящем боевом корабле, он, обманув свою свиту и прислугу, ускользнул из дворца и тайком пробрался на один из кораблей в порту. К сожалению, обнаружили бедного мальчика лишь в море и к тому же едва не приняли за простого мальчишку, убежавшего из дома в поисках приключений. К счастью, среди офицеров этого галиота нашелся разумный человек, обративший внимание на костюм и манеры моего бедного брата и раскрывший его инкогнито. Однако пока корабль разворачивался и возвращался в Стокгольм, налетел шторм, и плавание его, таким образом, затянулось. Но что хуже всего, во время шторма наш бедный мальчик ужасно простыл, и когда его вернули во дворец, у него был сильный жар.

Увы, если господь хочет наказать кого-то, он не останавливается на полумерах! К несчастью, принятых мер для лечения принца оказалось недостаточно. Наше внимание усыпило то, что мальчик как будто пошел на поправку, и мы, впав в гордыню и невежество, возблагодарили господа. Увы, это было лишь временное облегчение, и мой бедный брат свалился, страдая от жестокой лихорадки.

Три дня и три ночи мы непрестанно молили бога, чтобы он сжалился над бедным моим братом, но боюсь, господь не слышит наших молитв. Тогда, видя наше отчаяние, викарий архиепископа благочестивый господин Глюк, которого вы должны помнить, разъяснил нам, что возможно кара господня вызвана тем, что господу неугодны наши планы возвести на московский престол юного принца. Народы, населяющие эти земли, по его словам, совершенно дикие и не приспособленные к цивилизации, а потому дать им государя из просвещенной Европы суть грех и заблуждение. Напротив, европейским государям следовало бы объединить усилия, чтобы прекратить существование этого варварского государства.

Мой царственный брат не обратил на эти слова ни малейшего внимания, назвав их сущим вздором, и я склонна с ним согласиться в этом вопросе, но иногда в минуты душевной слабости я с ужасом думаю: а что, если священник прав? Что, если вы не вернетесь ко мне и нашему сыну из этой ужасной страны? И когда я думаю об этом, мне становится страшно. А еще я вспоминаю, что вы, ваше королевское высочество, с самого начала были противником этого плана, хотя и взялись за его осуществление со свойственными вам энергией и распорядительностью. Ах, если бы мы с самого начала послушались вас!

Поэтому прошу вас, мой высокородный супруг, вернуться, как только обстоятельства позволят вам. Я вполне понимаю, что государственные дела требуют от сюзеренов и членов их семей известного самоотречения, и готова ждать вас, сколько потребуется, но молю вас, не задерживайтесь не единой секунды сверх необходимого!

Любящая и безмерно почитающая вас супруга Катарина, принцесса шведов, готов и вендов.

Post scriptum. Что касается наших с вами финансовых и хозяйственных дел, то спешу заверить, что они идут как нельзя лучше. Кроме того, согласно полученным мною письмам от нашей любезной тетушки герцогини Софии, в Шверине, Стрелице и прочих ваших амтах хозяйственные и финансовые дела также весьма хороши и находятся в полном порядке. В этих вопросах вы всегда можете положиться на меня и быть абсолютно спокойны в выполнении вашей миссии. Полагая, что в далеких странствиях вы можете нуждаться в средствах, я посылаю вам с вашим верным офицером известную сумму. Это самое малое, что я могу сделать для вас, супруг мой, и надеюсь, вы найдете им достойное применение.

Безмерно любящая и неизменно преданная вам Катарина.

Письмо короля Густава Адольфа

Мой дорогой друг и брат.

Мы, неизменно благосклонный к Вам, божией милостью король шведов, готов и вендов, с большим вниманием и даже восхищением следили за Вашими действиями в Эстляндии и Московии. Нисколько не сомневаясь в том, что Вы, мой друг, выполните все, что в человеческих силах, в порученном Вам деле, мы с большой радостью и воодушевлением узнали, что Вы, Великий Герцог, намного превзошли этот предел и совершили подвиги, равных которым не знала история со времен великих героев античности.

Увы, не Ваша вина в том, что подвиги эти не могут быть увенчаны успехом.

С прискорбием вынужден сообщить Вам, что возлюбленный брат мой принц Карл Филипп тяжело заболел и не сможет стать государем в Московских землях. Зная из Ваших сообщений и отчетов иных заслуживающих полного доверия лиц, что воцарение на русском престоле короля Сигизмунда или его сына принца Владислава стало благодаря Вашим усилиям совершенно невозможным, мы со своей стороны полагаем вполне допустимым прекратить Вашу миссию.

Возвращайтесь, мой друг, вас ждут Ваша семья и Ваши друзья.

Неизменно благосклонный к Вам, король шведов, готов и вендов

Густав II Адольф.

Послесловие автора

На этом, уважаемые читатели, заканчивается вторая часть приключений нашего современника, угодившего в прошлое и оказавшегося в России в самый разгар Смуты. Время это было очень тяжелым, жестоким и… славным, впрочем, других я в нашей непростой истории и не припомню. В ту далекую пору, когда казалось, что история государства Российского уже закончилась, когда наша тогдашняя элита, за исключением отдельных ее представителей, забыв о чести и совести, рвала свою страну на части, стремясь отхватить кусок побольше и продать иноземцам подороже, народ наш сумел объединиться и выгнать захватчиков.

Что касается исторических персонажей, появлявшихся в этом повествовании, трудно по прошествии стольких лет представить себе, как они выглядели и что говорили, а самое главное, почему действовали так, а не иначе. Но, скажем, митрополит Исидор и князь Одоевский Иван Никитич Большой действительно сделали все, чтобы Новгород не отложился от остальной России и не присягнул шведскому королю. А младший брат князя, Иван Никитич Одоевский Меньшой, действительно был пьян, когда воровские казаки налетели на Вологду и разорили ее. Боярин Иван Никитич Романов, как это ни странно, действительно был сторонником избрания королевича Карла Филиппа и таким образом противником своего племянника, будущего царя Михаила Федоровича. Несчастная царевна Ксения, опозоренная самозванцем, сделавшим ее своей наложницей, закончила свои дни в монастыре под именем инокини Ольги. Был ли у них ребенок? Бог весть, но думается, вполне мог быть. Интересно получилось с Аникитой Вельяминовым. Этого персонажа я выдумал от начала и до конца, но, к огромному моему удивлению, у него нашелся прототип. Это Никита Дмитриевич Вельяминов-Зернов-Обиняков, бывший рындой при царе Федоре, чашником при Борисе Годунове, а затем ставший сторонником Лжедмитрия и в царствование Михаила Федоровича достигший чина окольничего. Правда, он несколько старше придуманного Аникиты и никогда не был в шведском плену.

На этом я пока заканчиваю свое повествование, но сами приключения отнюдь не закончились.

Конец Смуты

Зимний день короток, а путь впереди далекий. Потому встать надо затемно, усердно помолиться, чтобы Господь не оставил в дороге своим заступничеством, и отправляться в путь. Подниматься Федьке не хотелось, потому как пришел он поздно, но в дядином доме – это не у родной матушки, и жалеть его никто не собирался. Так что все, что он успел, это перекрестить лоб и, схватив краюху хлеба со стола, по-быстрому одеться и запрыгнуть на сани. Дядя Ефим посмотрел строго, но ругаться на сей раз не стал, а накрыл Федьку полой тулупа и крикнул: «С богом!» Маленький обоз тронулся. Дядина жена привычно завыла, провожая хозяина. Федька знал, что едва они скроются за околицей, тетушкины слезы тут же высохнут, и она, взявшись за неисчислимые хозяйственные дела, забудет об уехавшем муже до самого вечера.

Федор Панин был сиротой, мать его умерла, едва он родился, а отец еще осенью погиб в ополчении, выгоняя ляхов из Москвы. Об этом ему рассказал дядя Ефим, вернувшись из похода. Строго говоря, никаким дядей он Федьке не был. Просто жили два боярских сына по соседству, иной раз водили хлеб-соль да нередко правили службу вместе. А когда усадьбу Федькиного отца сожгли лихие люди в Смуту, парня приютили в семье Ефима. Нахлебником тот, впрочем, не был, ибо присматривал дядя не только за Федей, но и за поместьем его отца. Впрочем, и сам он сызмальства, неплохо стреляя из лука, был добытчиком. Да чего там, лисий воротник на теткиной шубе не сам собой появился, да и бобровые шапки на дяде Ефиме и самом Федоре не с неба упали.

Сейчас дядька Ефим ехал на службу. На санях помимо его самого, Федьки и боевых холопов, лежал припас, а боевые кони шли следом, привязанные к саням чомбурами^[65].

– Оно, конечно, рано тебе в новики, – рассуждал дядя Ефим, – да куда деваться? Отец погиб, того и гляди, поместье кому другому отдадут, а так, глядишь, за тобой останется. Сброю^[66] да коня я тебе справил, покажешься полковому боярину не хуже других. Оно, конечно, надо бы тебе еще и троих холопов боевых выставить, да где же их столько взять? Хотя и так ладно будет. Многие дворяне и дети боярские только что не босиком в ополчении были. Ни оружия, ни брони справной, не говоря уж о конях, а ты же все-таки и в кольчуге будешь, и с луком и с саблею.

Дядя Ефим был кругом прав: пятнадцатилетний Федька был довольно росл и крепок для своего возраста и вполне мог справлять государеву службу. Кроме того, боярский сын привез сироте доспехи и оружие его отца, которые – Федька это хорошо понимал – мог бы и оставить себе. Так что как ни крути, а дядя Ефим был ему благодетелем, потому что без коня и кольчуги не поверстаться. Разве в стрельцы возьмут, что боярским детям уж совсем невместно.

Сани на ухабе ощутимо тряхнуло, и совсем было заклевавший носом под монотонный говор дяди новик встрепенулся и, захлопав глазами, стал озираться.

– Тут на дорогу, бывает, лоси выходят, сам следы не раз видал, – проговорил Федька, вопросительно глядя на Ефима.

– Так натяни тетиву, чтобы наготове быть, – согласился тот и велел холопам: – А ну-ка, придержите коней, ребятки, пусть Федька лук наладит; заминка невелика, а при удаче с мясом будем.

Федька с готовностью откинул полу шубы, вытащил свое излюбленное оружие и, зажав ногами нижнее плечо лука, стал натягивать тетиву.

– Эх, после такого похода нам бы и не в очередь, – продолжал рассуждать Ефим после того, как сани снова тронулись, – да оскудела земля после Смуты, а государь собрался Смоленск у ляхов отвоевывать и повелел смотр поместной коннице устроить. Вот и придется опять от хозяйства отрываться и идти с холопами в поход.

Боевых холопов у дяди Ефима было трое, да еще один – Федькиного отца. Двое, Истома и Пахом, уже не раз ходили со своим хозяином в походы и ратное дело знали, а вот Семка, молодой паренек чуть старше Федьки, надел военную сброю в первый раз. Кольчуги на него, впрочем, не нашлось, и снарядили его в плотный тягиляй^[67] с нашитыми там и сям железными пластинами. В такой же тягиляй был одет и Федькин холоп Лукьян. Он был постарше Семки с Федькой и участвовал в походе ополчения на Москву вместе с Федькиным отцом, и именно он вытащил того, едва живого, из свалки, после того как боярского сына срубил какой-то целиком закованный в железную бронь литвинский боярин. Впрочем, это не помогло Федькиному отцу, и после боя он отдал богу душу, едва успев наказать Ефиму и Лукьяну сберечь единственного сына. Федька, посмотрев на Лукьяна, невольно скосил глаза на собственное снаряжение. В мешке подле него лежала отцовская кольчуга, скованная из плоских колец, закрывавшая все тело и руки до локтей и спускавшаяся до середины бедер. Как объяснял ему дядя Ефим, была бы кольчуга подлиннее, называлась бы байданой, а так – только полубайданой. Там же лежали шлем и наручни, вещи совершенно необходимые в сече. К широкому поясу новика, набранному из железных пластин, была прицеплена тяжелая отцовская сабля в простых ножнах и чекан – здоровенный железный молоток с острым клювом, предназначенный проламывать прочные панцири вражеских ратников. А под руками лежал саадак^[68] с луком и полным стрел колчаном. Лук был предметом гордости Федьки, тяжелый составной, склеенный из слоев рога и дерева. Подарок отца, заметившего, что отпрыск удачлив в охоте и перестрелял всех зайцев в округе. На первых порах отрок не мог даже натянуть тетиву, но, прилежно занимаясь, настолько овладел грозным оружием, что стал бить бобров и лис, без промаха попадая им в голову тупыми, чтобы не портить шкурку, стрелами.

– Коли все ладно будет, – не прекращал свой монолог дядька Ефим, – то так и быть, отдам за тебя Фроську! Ну а чего, ты нам не чужой, а коли выйдет с тебя толк, так чего бы и не породниться?

Надобно сказать, что тема эта была для Ефима больная. Так уж случилось, что жена его исправно рожала ему дочерей, и лишь последний ребенок оказался мальчиком. Впрочем, Мишка – так назвал сына Ефим – был еще очень мал, а четыре дочери подрастали и обещали скоро стать невестами и разорить родителя на приданом. Старшая, Ефросинья, была ровесницей Федьки и, по понятиям родителей, вполне взрослой для замужества, вот только женихов вокруг не наблюдалось. И то сказать, круто Смута прошлась по Руси: кто погиб, кого в полон угнали, кто и вовсе неизвестно куда делся.

Так что Федька был вполне подходящим женихом, особенно если отцовское поместье за ним останется. Мысль же, что у сироты может быть на этот счет свое мнение, Ефиму и в голову не пришла. Федор же помалкивал и виду не подавал, что в округлившейся и, чего уж там, похорошевшей Ефросинье видит скорее сестру, а не будущую жену. Хотя, конечно, против воли опекуна не попрешь, да только сердцу ведь не прикажешь… Так уж приключилось с новиком, что пришла беда, откуда не ждали. Еще летом, когда в церкви шел молебен о ниспослании одоления над безбожным супостатом, заприметил новик, молившийся вместе с семейством Лемешевых – так прозывались его опекуны, – пригожую девицу, стоявшую подле совсем старой уж боярыни, и… пропало сердце молодецкое. Тетка Лукерья, заметив интерес парня, пояснила ему после церкви, что это старая боярыня из рода Вельяминовых, некогда сильного и знатного, а ныне совсем захиревшего. От многочисленных и богатых вотчин осталась у них одна лишь деревенька в семи верстах, в которой она и проживает вместе со своей племянницей, единственно уцелевшей из всей ее многолюдной когда-то родни.

– А девица-то сия, – продолжала тетка, – сказывают, горда вельми и своенравна. Люди говорят, грамоту знает и книги читать любит, а на что оно бабе-то? Хоть за князя выйди, хоть за боярина, хоть за сына боярского, а доля-то у бабы все одно бабья!

– И что же, они совсем одни живут? – спросил, не утерпев, новик.

– Что, Феденька, али приглянулась девица?.. – протянула певучим голосом вредная Фроська, и все сестры дружно засмеялись над сконфузившимся парнем.

– Цыц вы, сороки! – строго прикрикнула на дочек мать и продолжила – Одни, Федя. Сказывали люди, что у брата боярыни, окольничего Ивана Дмитриевича, был кроме Аленушки еще и сын старший, да сгинул где-то.

«Так ее Алена зовут», – сообразил Федька, но вслух ничего говорить не стал, чтобы не нарваться снова на ехидство Ефросиньи. С тех пор настала у парня на душе такая болезнь, от которой и снадобий не хочется. Целыми днями, сказавшись, что ушел на охоту, кружил он вокруг Вельяминовки в надежде увидеть Алену. Дворня скоро заметила Федьку, и за малым делом не спустили на него собак, но он, поняв, что обнаружен, пустился наутек.

Познакомиться ему все же удалось, когда боярышня пошла вместе с деревенскими девками по малину. Как это нередко бывает, хохочущим неизвестно от чего девушкам внезапно почудилось, что в кустах сидит какой-то зверь, и они с визгом кинулись в разные стороны. Единственной, кто сохранила хладнокровие, была Алена, внезапно выхватившая откуда-то небольшой, но ладный пистоль и направившая его на кусты. Федьке, который, собственно, и был этим «зверем», пришлось снять с себя шкуру подстреленного еще по зиме волка и крикнуть девушке:

– Не стреляй, скаженная, подстрелишь еще!

– И подстрелю! – подтвердила Алена. – Ты почто озоруешь?

– Пошутить хотел, – вздохнул Федька.

– Дурак! – заявила ему девица.

– Дурак, – обреченно согласился он и тут же добавил: – А меня Федей зовут.

– Знаю, – усмехнулась она ему в ответ.

– Откуда?..

– Да дворовые тебя признали еще давеча, когда ты вокруг терема нашего кружил.

– Понятно.

– Слышь, понятливый, не ходи здесь более! Другой раз разбираться не буду, пальну.

– А ты умеешь?

– Хочешь спытать?

Испытывать, как девушка стреляет, Федька не захотел, но ходить не перестал. Заметив, что живут обедневшие бояре не слишком гладко, стал заносить то подстреленного зайца, то глухаря. Оставит на крыльце – и деру. Охотник он был удачливый, так что добычи ему хватало. Так продолжалось до конца лета, когда внезапно в Вельяминовку нежданно-негаданно нагрянул вернувшийся с чужбины, где был в плену, брат Алены – Аникита Вельяминов. Да как нагрянул! – иные возвращались после плена убогие да калеченые, бывало, что и в рубище с чужого плеча, а он приехал разодетый в богатый кафтан на заморский манер, на хорошем коне да вместе с двумя сотнями ратных, так хорошо снаряженных, что и царю впору, не то что боярину. Сказывали, что будучи на чужбине, Аникита сумел попасть в войско заморского королевича, да так ему хорошо служил, что тот наградил его казною без меры и отпустил на родину, наказав биться с ляхами и литвой. В ополчении Вельяминов сразу стал большим человеком: шутка ли – две сотни кованой рати привести! Вскоре после приезда боярича жизнь в Вельяминовке круто переменилась. Вокруг начавшего ветшать терема появился крепкий тын, а сторожили его вместо древних старцев молодые и дюжие холопы. Ходить кругом стало небезопасно, а в Федькиных поминках^[69] очевидно нужды уже не было.

С тех пор видел Федор Алену только в церкви. Боярышня приоделась и ходила теперь не в простеньком сарафане, а красивом атласном летнике^[70] и душегрее. На ногах у нее вместо поршней^[71] были красные сапожки, а на девичьем уборе^[72] блестел скатный жемчуг. Помимо тетушки, сильно сдавшей в последнее время, рядом с ней всегда были мамки и другая прислуга, так что и подойти к такой красоте Федору было немыслимо. Только в последний вечер перед отъездом парень, собравшись с духом, попытался пробраться к знакомому терему, чтобы перед разлукой хоть одним глазком взглянуть на лишившую его покоя девицу, но ничего кроме конфуза из этого не вышло, потому как сторожа его заметили и подняли тревогу, отчего парню пришлось бежать как зайцу, застигнутому собаками. Именно поэтому новик явился домой поздно, выспался плохо и сейчас, согревшись под шубой, придремывал, слушая вполуха негромкий говор дядьки Ефима.

Из состояния полудремы Федьку вырвал резкий громкий свист. Открыв глаза, новик недоуменно увидел, как огромная ель, скрипя, падает сверху и неизбежно придавила бы его, но дядька Ефим, мгновенно сообразивший, в чем дело, выпихнул его из саней вместе с саадаком и сам выпрыгнул с другой стороны, на лету выхватывая из ножен саблю. Угодивший в сугроб лицом новик мгновенно проснулся и увидел, как к их маленькому обозу со всех сторон бегут какие-то непонятные мужики с дубьем в руках. Некоторые из них, впрочем, были снаряжены не хуже, чем Федька с Ефимом, и размахивали не ослопами^[73], а саблями и рогатинами. Новик поначалу тоже пытался схватиться за саблю, но, как видно, при падении пояс сбился набок и никак не получалось схватить ее за рукоять. А между тем один из татей, увидев запутавшегося в своей сброе новика, кинулся на него, размахивая здоровенным дрыном. Внутри у парня похолодело, но вместе с тем в голове возникла небывалая ясность ума, и Федька, не делая более ни одного лишнего движения, вынул из саадака лук, по счастливой случайности готовый к бою. Вскинув оружие, новик одновременно с этим выхватил из колчана стрелу и, оттянув тетиву до уха, пустил ее в нападавшего и тут же повалился набок, спасаясь от его дубины. Над головой парня со свистом пронеслось орудие разбойника, недоуменно смотрящего на стрелу, пробившую ему грудь. Постояв еще немного, тать неловко завалился на спину и, выгнув в страшной конвульсии спину, затих. Но окончательно пришедший в себя Федька уже не смотрел на него, а встав на колено, пускал одну за другой стрелы в разбойников, выбирая бездоспешных.

Впрочем, бой продолжался недолго; дядька Ефим с холопами ожесточенно рубился с татями, когда снова раздался громкий свист – и разбойники резко, как по команде, бросились врассыпную и исчезли в лесу, оставив на снегу своих побитых. Ратники недоуменно оглядывались, ожидая нового подвоха, но ничего не происходило. Наконец Истома, прислушавшись, произнес: «Мнится мне, скачет кто-то». И действительно, скоро всем стал слышен шум скачущих всадников, а затем показались несколько десятков конных ратников, окруживших место побоища. Главным у подскакавших ратников, как ни странно, был одетый в тулуп, поверх рясы, монах с густой ухоженной бородой и властным взглядом. Встретившись с ним глазами, дядька Ефим вздрогнул и, стянув с головы шапку, поклонился.

– Здрав буди, боярин…

– Иеромонах Мелентий перед тобой, Ефим, – прервал боярского сына монах.

Ефим, внимательно посмотрев на него, покачал головой и, вздохнув, проговорил:

– Благослови, отче.

Мелентий перекрестил Ефима и его ратников и, посмотрев на Федьку, хмыкнул:

– А новик что же в сброе запутался?

– Первый бой, отче, но не растерялся и взялся за лук, да пострелял татей немало, – заступился за Федьку дядя.

– Сын?

– Не мой, отче – Семки Панина, – отозвался Ефим и тут же, отвечая на невысказанный вопрос, пояснил: – Тот погиб, когда ополчение с Ходкевичем билось.

– Вот оно как… – вздохнул монах, – царство небесное православному воину. Ладно, собирайтесь – вместе поедем, а то шиши^[74] лесные обнаглели совсем – на ратников нападают.

Ефим с холопами оглядели друг друга: может, поранен кто, а в горячке боя не заметили. Но все, слава богу, обошлось, и можно было продолжать путь. Федька тем временем собрал свои стрелы и, наскоро обшарив тела татей, собрался сесть в сани, но монах остановил его:

– Ну-ка, парень, давай садись на моего коня, а мне с твоим дядькой потолковать надобно.

Новик, не переча, вскочил в седло настоящего боевого коня, на котором путешествовал святой отец, и увеличившийся отряд тронулся в путь.

Во время привала заинтересовавшийся таинственным монахом Федька стал приставать с расспросами к дядьке Ефиму, но тот, обычно словоохотливый, почему-то отмалчивался, а чтобы новик ему не надоедал – нагрузил того всякой работой. Федькино любопытство от этого только раззуделось, и он зашел с другого бока. Рубя лапник вместе с дядиным холопом Истомой, стал одолевать уже его. Старый ратник таиться не стал и рассказал новику, что Мелентий в былые времена был, ни много ни мало, вторым воеводой в полку, где служили Ефим и Федькин отец. Что потом случилось, и отчего воевода оказался в монастыре, он не знал, да и парню посоветовал не выспрашивать. Дескать, много будешь знать – скоро состаришься.

Дальнейшее путешествие проходило без приключений. Чем ближе к Москве, тем больше увеличивался их обоз от едущих на смотр боярских детей. Отряд получился большой, и тут уже не только тати, но и сам гетман Ходкевич, случись ему оказаться рядом, десять раз подумал бы, прежде чем напасть. Федька все время оживленно вертел головой, то разглядывая новоприбывших, то желая рассмотреть величественные храмы и богатые боярские хоромы, о коих он был наслышан. Однако, как прибывающие отовсюду ратники мало чем отличались от дядьки Ефима, так и пригороды Москвы не поражали воображение. Деревня она и есть деревня, разве что побольше, чем Панино или Лемешевка. В саму столицу, впрочем, въехать сразу не получилось. Еще на заставе дворянам и детям боярским объявили государеву волю встать на Поганом поле и готовиться к смотру. Именно туда бояре с дьяками из Разрядного приказа приедут смотреть, как помещики к службе государевой изготовились. Еще велено было на скудость и разорение не жаловаться, а показать себя лицом: великий государь-де знает о бедах земли русской и паче меры ни с кого не спросит, а исправно справляющих службу пожалует.

Готовясь ко сну, новик спросил у дядьки Ефима, отчего поле, где они собрались, называют Поганым.

– Немчина тут какого-то собирались казнить, – отвечал ему он, запахиваясь плотнее в шубу, – сказывают, грех он совершил великий, а какой – неведомо. А в ту пору как раз ляхи в кремле сдались, и немчина того на радостях помиловали, так он сам не смог с такой тягостью на душе жить, и удавился. С той поры поле здешнее Поганым и зовут.

– Дядька Ефим, а ты царя видел? – продолжал расспрашивать неугомонный Федька.

– И ты завтра поглядишь: сказывают, как с богомолья вернется, заедет на поместную конницу поглядеть. Спи давай, неслух!

На следующее после прибытия утро затрубили трубы, и дворяне и дети боярские, помолясь богу и снарядившись, выехали на смотр. Вот тут Федору было на что посмотреть: многие помещики, еще вчера выглядевшие не лучше любого крестьянина, вытащили из сундуков богатые одежды и блестящие брони, сели на чистокровных аргамаков и красовались пред сотоварищами пышным видом. Другие, напротив, остались в чем были, надев поверх драных зипунов худые тягиляи, оседлали неказистых лошаденок, а то и вовсе стояли пешими, потупив взоры от стыда за свое убожество. Таких как дядька Ефим и Федька «середняков» было явное меньшинство. То есть немало было тех, кто беднее, и значительно больше таких, что выглядели куда богаче.

Тут еще раз прогудели трубы, и на поле выехали несколько богато одетых бояр верхом в сопровождении закованных в железо ратников.

– Гляди-ка, – пихнул Федьку кулаком в бок Ефим, – князь Пожарский сам приехал! Сказывали – недужится ему, а вишь ты, не утерпел.

Новик во все глаза уставился на прославленного воеводу, но тот быстро проскакал мимо, окруженный со всех сторон свитой. Тем временем начался смотр, несколько бояр с дьяками, держащими в руках списки помещиков, стали по очереди выкликать проверяемых. Услышав свое имя, помещик выезжал вместе с холопами и предъявлял себя и свое снаряжение боярину, а дьяки записывали, все ли выставил государев ратник, что от него полагалось. Не вызванные еще – обратились в слух, пытаясь по обрывкам долетающих до них фраз определить, строги ли проверяющие бояре и нельзя ли их разжалобить.

– Гляди-ка, Федор, – скрипнул зубами дядька Ефим, – вон красуется сосед наш Телятевский: и сам оборужен справно, и холопов привел вдвое от положенного. А вот в ополчении я его что-то не упомню – всю Смуту дома просидел; и всегда так: как смотр, так он из первых, а как поход или еще что, так вечно или больным скажется, или еще чего удумает! Поклонится, аспид, полковому боярину поминком справным – тут его служба и кончилась. Мнится мне, что вели ему боярин саблю достать – так не сможет, ибо приржавела!

После Телятевского выкликнули какого-то убогого боярского сына на худой крестьянской лошадке, бездоспешного и с рогатиной. Хотя из-за дальнего расстояния слов его не было слышно, сразу стало понятно, что помещик жалуется на скудость и разорение, униженно кланяясь при этом.

– Вот еще чучело! – сплюнул Ефим. – Оно, конечно, всякое бывает, но до такого разора дойти – это еще постараться надо! К тому же помещиков на смотр не всех зараз вызывают, так что можно было хоть у соседей или родни сброю занять, чтобы показать себя. А там, может, война или поход какой – глядишь, и разживешься.

Тут пришел черед дядьки Ефима, и он велел Федьке с Лукьяном не отставать. Подъехав и поклонившись боярину, они стали слушать дьяка, нараспев читающего, что он должен выставить на службу:

– А сыну боярскому Ефиму Лемешеву быть на службе на коне, в кольчуге и при саадаке и сабле, а с ним трем холопам в тягиляях и шапках железных при саадаках и саблях.

– Эва как: да ты, Ефим, паче положенного привел! – одобрительно прогудел боярин.

– Нет, боярин, – почтительно отвечал ему помещик, – я привел, сколько мне расписано, однако, сам видишь, вои мои в кольчугах, да и помимо саадаков еще и огненный бой есть. А отрок сей – сын дружка моего Семки Панина, в ополчении живот положившего. Приехал верстаться на службу снаряженный и с холопом…

– Погоди, сын боярский! – перебил дядьку Ефима дьяк. – Семке Панину надлежит быть в железной броне с саадаком и саблей и тремя холопами.

– А новик, по тебе, в чем? – окрысился вдруг на дьяка боярин. – Разве полубайдана не бронь? А что холоп у него только один, так Семка и холопы его погибли, я сам в том деле был и все видел. А отрок, несмотря на скудость, и сам снарядился, и холопа привел.

– Нельзя государеву делу проруху допускать, – продолжал упорствовать дьяк, – а ну как поход, а у Панина боевых холопов недостача?

– Это у тебя, чернильная твоя душа, недостача! А мы свои долги кровью платим, – строго глядя на не уступающего дьяка, проговорил боярин.

Неизвестно сколько бы еще они проспорили, но вдруг раздался какой-то шум, и по рядам пронеслось: «Государь пожаловал!»

Прямо напротив Федьки остановился небольшой разукрашенный узорами и письменами возок, в окружении нарядных воинов в белых кафтанах, на белых же скакунах. Несколько бояр наперегонки кинулись к возку и, открыв дверцу, вывели из него под руки какого-то молодого человека в богатой шубе.

– Кланяйся, дурья твоя башка, это царь!.. – почти прошипел на новика дядька Ефим, и вместе со всеми повалился в ноги.

Говорят, некоторым людям снятся хорошие добрые сны. Посмотрев эти сны, они просыпаются в прекрасном настроении и всем улыбаются. У меня иное дело, сны мне снятся всегда со значением, причем значение это не всегда понятно. Помню как-то, матушка-герцогиня привиделась перед встречей, и я смог ее узнать, а то бы конфуз приключился. Последнее время мне снится исключительно Земский собор. Знать бы еще, к чему? Может быть, чтобы намекнуть, что все сделал не так? Не знаю. Но, как говорится, делай, что должно, и будь, что будет!

Вообще-то я и так прекрасно помню все, что происходило на том соборе, но сны показывают мне все происходившее как бы со стороны. Вот Вельяминов тащит меня за руку к насмерть перепуганным боярам и митрополиту. Есть, конечно, люди и попроще, но они стараются жаться по краям и не отсвечивать. Вот дьяк объявляет собравшимся, что тянуть далее не получится и надо что-то решать. Бояре жмутся друг к другу и стараются сделать вид, что их тут нет. Наконец, Иван Никитич Романов не выдерживает и начинает говорить, постепенно возвышая голос почти до крика:

– Вот что, люди, я вам скажу! Нет более времени думать, а посему предлагаю вам избрать на московский престол королевича Карла Филиппа! А покуда он из Швеции приедет, то пусть местоблюстителем царства побудет его родственник князь Иван Жигимонтович Мекленбургский. Он и воровским казакам нас в обиду не даст, и державу не позволит разорять…

– Правильно! – начинают кричать сторонники шведского принца, и крик их постепенно подхватывают остальные. – Пусть царствует королевич, только сперва пусть православие примет!

– Послушайте меня, – поднимаю я руку, и шум мгновенно смолкает, – к великому моему горю, получил я известие о том, что королевич тяжко заболел! Не ведаю, жив ли он сейчас, ибо от Стокгольма до Москвы путь не близкий. А потому король шведский извещает вас, что брат его царем вам быть не сможет, о чем мне только что гонец его сообщил. Простите меня, бояре, и ты прости, владыко: не думал я, что так дела сложатся…

Наступившая тишина настолько осязаема, что ее, кажется, можно резать ножом. Вот ко мне подходит с серьезным лицом Вельяминов и начинает что-то говорить…

И тут я просыпаюсь от того, что возок остановился. Открываются двери, и мое царское величество под руки выводят из возка самые знатные из случившихся на поле бояр. После ночного бдения в монастыре спать хочется невозможно, но я стряхиваю с себя оцепенение. Сейчас бы снегом умыться, сразу бы полегчало, но невместно. Еще хочется погнать пинками обступивших меня бояр, но тоже нельзя. Пока нельзя.

– Коня!

– Коня государю! – кричит во все горло Аникита Вельяминов, и мне подводят статного аргамака.

Расстегнув богатую соболью шубу, крытую драгоценной парчой, вскакиваю в седло, проигнорировав пытавшихся меня подсадить бояр. На коне я чувствую себя куда лучше, чем в наглухо закрытом от внешнего мира возке. То есть в нем, конечно, имеются окошки, но они забраны тканью, сквозь которую ничего толком не видно, а открывать занавески невместно, да и самому не хочется смотреть на мир украдкой. Вместо привычного рейтарского камзола на мне теперь надет нарядный зипун из тонкого сукна, подбитый ради холодного времени мехом. Одежду теперь, хочешь не хочешь, надо носить русскую, но это полбеды. Отвечающие за мое платье постельничие и стряпчие так и норовят одеть своего царя как попугая. Перед поездкой в монастырь мне на полном серьезе предлагали сочетание ярко-желтого зипуна, небесно-голубых портов, красных сапог, и все это – с зеленым шелковым поясом и красной же шапкой. Причем все это хозяйство максимально украшено золотым шитьем и прочими излишествами. Пришлось сдвинуть брови и, строго глядя на ставшего главой Постельничего приказа Шереметева, напомнить ему, что еду я не куда-то, а на богомолье. Только так удалось настоять на более скромном варианте, выдержанном в темных тонах. Вообще, конечно, лучше Шереметева на это место никого не найти. Сидя вместе с поляками в осажденном кремле, он сделал все, чтобы сохранить царские сокровища, и вполне в этом преуспел. Кроме того, именно он руководил поисками того, что ляхи припрятали перед сдачей, и тоже много чего нашел. К вящему моему сожалению, сохранил он и немалое количество царских носильных вещей, оставшихся от прежних самодержцев, которые перманентно пытается на меня напялить. По-хорошему, вещи царю должны шить новые, и никому другому их носить не полагается, кроме разве что какого-то количества специально сшитых кафтанов и шуб, предназначенных для награждения особо отличившихся. Однако молодой государь скромен и бережлив, и сразу повелел копеечку экономить и на пустяки не тратить.

Вскочив на коня, делаю знак своему телохранителю Корнилию, и он цепляет на меня пояс со шпагой. Что делать, без оружия я чувствую себя голым, а на царской парадной одежде даже мест для него не предусмотрено. Разве что пистолет хорошо прятать. Шереметев, правда, пытался выделить мне на такой случай парадную саблю с рукоятью и ножнами, богато украшенными золотом и буквально усыпанными драгоценными камнями, но я заявил, что шпага моя есть подарок короля Густава Адольфа, а потому здесь вам не тут. Подарок царствующего монарха – это дело серьезное, и от меня отстали.

– Вставайте, а то, чего доброго, простудитесь, – командую окружающим, застывшим в снегу. – Все ли ладно с ратниками?

– По-всякому, государь, – степенно отвечает мне Пожарский, – оскудел нынче народ. Кто пришел снаряженный, как положено, а кто и наг и бос.

– Да что-то совсем голых я не вижу.

– А вот князь Телятевский вдвое больше людей конных да оружных привел против положенного ему, – встревает в разговор дьяк Разрядного приказа, – сын же боярский Панин всего одного холопа вместо троих представил.

Первое время меня удивляло, что всеми делами в приказах ведают дьяки, а не вовсе бояре или окольничие, поставленные ими руководить. Как оказалось, бояре в приказах осуществляют судебную власть, то есть решают тяжбы между людьми, находящимися в их ведении. А всю канцелярскую работу ведут дьяки и подчиненные им подьячие. Ведут, кстати, как бог на душу положит. Никаких нормативных актов не существует в принципе, и чиновники ведут дела в меру своего разумения. Писаных законов тоже почти нет, кроме разве что Судебника, принятого шестьдесят лет назад Стоглавым собором. Вообще, система управления государством очень запутанная и неповоротливая, а за время смуты и пришедшая в совершенный упадок. По-хорошему, надо бы разогнать всех к чертовой матери, но, во-первых, других взять негде, а во-вторых, я сам пока тут на птичьих правах. Выслушав ябеду дьяка, внимательно смотрю на боярина, делавшего осмотр помещикам.

– Дозволь молвить, великий государь, – тут же отзывается тот и, дождавшись кивка, продолжает: – Новик сей первый раз приехал верстаться на службу, а отец его Семка Панин погиб в ополчении вместе со своими холопами.

Уже другими глазами разглядываю боярского сына, уставившегося на меня во все глаза. Судя по лицу, лет ему не более шестнадцати, ибо бороду еще не бреет (хотя их русские пока вообще не бреют), выглядит довольно крепким и жилистым, однако кольчуга на его юношеской фигуре откровенно висит. К седлу его коня прикреплен саадак. Эх, надобно поместную конницу перевооружать огненным боем, но денег у дворян и боярских детей нет, а у меня и подавно.

– Луком владеешь ли, вьюноша?

– Владею, государь.

– Ну, покажи, – и показываю на столб, оставшийся напоминанием о печальной судьбе Золтана Енеке.

Парень тут же вынимает из саадака налучье и достает неожиданно очень хороший и дорогой боевой лук. Споро натянув тетиву, вопросительно смотрит на меня и после кивка одну за другой пускает три стрелы, которые вонзаются в столб, практически касаясь друг дружку оперением. Увидев ловкость, показанную новиком, окружающие разражаются радостными криками.

– Изрядно; а на скаку эдак сможешь?

– Смогу, государь.

– Охотник?

– Да.

– Следы, поди, умеешь читать?

– Умею, государь.

– Грамотен?

– Да, государь, – с некоторой заминкой отвечает новик.

– Что на моем возке написано?

В глазах парня на секунду замирает отчаяние, но потом он бойко отвечает, что там написан титул моего царского величества.

– Ну ты посмотри, какой способный вьюноша! – восклицаю я и обращаюсь к Корнилию: – Видал, какие самородки по тверским лесам прячутся? Приглядись хорошенько: может, и сгодится в твою сотню?

– Сгодится, отчего же не сгодиться, – степенно отвечает Корнилий.

Я повелел бывшему лисовчику собрать сколько сможет ловких людей для проведения разведки и выполнения различных щекотливых поручений. Дело это не простое, Михальский хоть и мой телохранитель, и пожалован мною в благородное мекленбургское дворянство, но для русских человек почти безродный, и добром ему под команду никто не пойдет, разве казаки. Но казаки люди себе на уме и нанимаются целыми станицами, да и изменяют точно так же, так что не для всякого дела годятся. А набрать да обучить боевых холопов у Корнилия нет ни времени, ни возможности.

– Решено, отрока сего поверстать на службу в дети боярские, и батюшкино поместье оставить за ним, ради того что положил отец его свой живот за отечество. А пока пусть послужит в сотне Михальского. Бесчестья в том нет никакого, ибо Корнилий Михальский – мой телохранитель. Покажет себя – пожалую в жильцы, а там, глядишь, и в полк Вельяминова попадет.

Стоящий рядом с новиком боярский сын недовольно хмурится, но возражать не смеет, парень же, кланяясь, благодарит. Подхожу ближе и, поманив пальцем к себе, шепчу:

– А написано на моем возке: «Если с нами бог, то кто же на ны!» За то, что боек, хвалю, а будешь еще царю врать – не помилую! Внял ли? А грамоте чтобы научился!

Оставив покрасневшего как алый мак Панина, подхожу к дьяку и, поддавшись наитию, спрашиваю:

– А что князь Телятевский – только на смотры холопов боевых с излишком приводит или в походы так же? Сколько он людей в ополчение привел?

Сконфузившийся дьяк пытается отговориться неведеньем, но Пожарский, усмехнувшись, говорит как рубит:

– А не было его в ополчении и вовсе!

– Эва как! Ладно, то дело прошлое, однако запомни, Дмитрий Тимофеевич: коли Телятевский, когда на Смоленск пойдем, в нетях скажется – останется без поместий, а если из войска сбежит, то и без головы. Попомни, мое слово твердое.

После смотра мы верхом мчимся в кремль, распугивая прохожих. Возок не спеша трясется за нами. Я в него садиться отказался наотрез, сказавшись, что помру от голода, если буду ехать в нем.

Поесть русскому царю – не такая простая задача. В основном потому, что одному садиться за стол совершенно невместно. Сесть со своими ближниками, как раньше, тоже нельзя, будет смертельная обида боярству. Боярская дума теперь для меня больше, чем семья. С ними я ем, хожу в баню, молюсь. Слава богу, хоть сплю один, хотя думцы, как правило, спят неподалеку, особенно днем. Дневной сон вообще статья особая. Пропустить его никак нельзя, на этом Лжедмитрий I и погорел. Впрочем, он, очевидно, манкировал многочисленными молебнами, в которых должен участвовать православный государь, и потому, стервец этакий, не уставал. Я же часто и густо к послеобеденному времени просто валюсь с ног. Подремать, впрочем, не всегда удается, поскольку времени катастрофически не хватает, и я, запершись в царской опочивальне, читаю отчеты, присланные из приказов, делая для себя пометки. Лучше всех из моих приближенных к этим обстоятельствам приспособился Вельяминов. Он стал моим кравчим и во время обеда следит, чтобы стольники своевременно подавали блюда, и лично обносит всех напитками. Он же подсказывает мне, кого из бояр и каким блюдом следует угостить, чтобы показать благоволение или, напротив, проигнорировать раздачей, дабы намекнуть на неудовольствие. Для меня это темный лес, и без Аникиты я тут как без рук, так что бывший шведский полоняник метит прямиком в ближние бояре.

Утолив голод, я, натянув на лицо благожелательную улыбку, наблюдаю за жрущими в три горла боярами и тихонько беседую со своим кравчим, потягивая из кубка напиток. Все уверены, что у меня там дорогое фряжское вино, каким я потчую своих бояр, но на самом деле там клюквенный морс. Припомнив, что многие из членов царской семьи страдали от цинги, я велел давать мне этот напиток. Сахар в России еще не изготавливают, так что вкус у моего напитка ужасно кислый. Но я понемногу отхлебываю из кубка, тренируясь держать улыбку, когда улыбаться не хочется совершенно.

– Государь, а что ты давеча о моем полку говорил? – вполголоса спрашивает Вельяминов, видя, что я сыт.

– Что слышал; велю твой регимент^[75] развернуть в рейтарский полк из пяти эскадронов по две роты в сто человек в каждом. Командиров для эскадронов и рот сам выберешь, да мне потом доложишь. Наберешь из дворян, жильцов и детей боярских. Учить крепко, проверю…

– Слушаю, государь…

– Не перебивай; у тебя ведь не все из дворян и детей боярских?

– Нет, государь, есть и казаки, и из холопов боевых…

– Вот-вот. Напишешь список, да подашь Пожарскому. Я ему говорил, что их испоместить надобно, да к детям боярским приписать. Люди они испытанные и верные, таких беречь надо. Прочих же смотри так: у кого если поместья пропали или запустели, решай сам. Кому деньгами, кому новые выделить. Тех же, у кого, паче чаяния, все хорошо, тоже награди деньгами или припасом каким. Главное, чтобы мои люди знали, что я о них забочусь, и к службе ревностно относились. Внял ли?

– Все исполню, государь.

– Еще найдешь Анисима, да передашь ему, чтобы так же стрельцов набирал. Жалко, роду он худого, и нельзя его командиром стремянного полка сделать. Ну да не беда, чего-нибудь придумаем.

– Да чего тут думать, государь, мало ли у тебя бояр глупых да спесивых. Назначь любого полком этим командовать, а службы они все едино никто не знают, так что Анисим как ведал всем, так и будет.

– Не перемудрить бы… как он там, кстати, поживает?

– Да что тут перемудришь – сам, поди, ведаешь, государь, что Анисим такая хитрая сарынь^[76], что любого вокруг пальца обведет, коли надо будет. А живут они, твоей милостью, хорошо. Авдотья раздобрела: видать, забрюхатела. Лавку он поставил, да торговлишкой какой-никакой занимается.

– Лавка – дело хорошее, главное, чтобы служба не страдала.

– А что служба? В лавке сидельцы сидят, торгуют. За ними Авдотья приглядывает, так что лавка службе не помеха. Иной раз даже помогает, поскольку за товаром разный народ приходит, и разговоры тоже ведет разные. А сидельцы с Дуней слушают, да Анисиму, когда что важное узнают, и говорят. Так что от лавки одна сплошная польза и никакой помехи.

– Ты его слова мне повторяешь, что ли? Ладно, а дочери его богоданные как?

– Все слава богу, государь: учатся, как ты велел. Марьюшка скучает по тебе шибко – бывает, плачет.

– Что поделаешь, я тоже скучаю, но если я ее во дворец возьму – сам понимаешь, слухи пойдут, что я невесть что тут творю с детьми малыми. Пусть так пока; а что, от Рюмина вестей нет?

– Покуда нет.

Рюмина я отослал с письмами в Стокгольм сразу после избрания меня на царство. В первом письме сообщал своему шурину – королю Густаву Адольфу – что, дескать, так, мол, и так, до того хорошо справился с твоим, разлюбезный брат мой и друг, поручением, что когда выяснилось, что принц Карл Филипп заболел, распропагандированные мною московиты потащили меня на царский трон вместо него. Уж как я упирался, а ничего не вышло, пришлось царствовать…

Вот будет номер, если королевский брат выздоровел! Однако бог не выдаст, а свинья не съест. Хочешь не хочешь, а отношения с Густавом Адольфом налаживать надо, поскольку Новгород занят шведскими войсками, и его надо возвратить. Лучше миром, потому что воевать на два фронта никак не получится. Оно и на один может не слишком хорошо получится, потому как сил для взятия Смоленска маловато. Одна надежда на то, что сейм, как всегда, денег королю Сигизмунду на войну не даст, а сам он без денег посполитого рушения, с одним кварцяным войском, много не навоюет. Второе письмо жене – принцессе Катарине. Плачусь в нем горькими слезами, что не могу приехать к счастью всей моей жизни – дорогой и любимой супруге. Так уж случилось, что дикие московиты, о коварстве которых любезной моему сердцу принцессе рассказывают разные прохиндеи вроде викария Глюка, прониклись таким уважением к шведскому королевскому дому, что не захотели никакого иного государя. Ну, а когда кандидатура вашего брата принца Карла Филиппа снялась по состоянию здоровья, выбрали его ближайших родственников, то есть меня и ваше прежде королевское высочество, а ныне царское величество. С чем, собственно, и поздравляю. Так что люблю, жду и надеюсь на скорую встречу. Помимо писем, с Рюминым отправился целый обоз подарков, в основном меха. Другая часть писем и подарков предназначена родне в Германии. Перво-наперво, разумеется, матушке герцогине Брауншвейг-Вольфенбютельской Кларе Марии. Порадуйтесь, матушка, каких высот достиг ваш непутевый сын – шутка ли, целый царь! Плюс к счастью называться матерью государя диких московитов (во всем равного императору!) вот вам, матушка, соболя, куницы, лисы и белки вдобавок к тем, что ранее присылал. А вы уж, будьте любезны, не обделяйте и дальше меня, многогрешного, заботами своими. То есть и за вотчинами приглядите, и Марту с дочкой не оставьте. Такого же рода письма и подарки – для тетки, герцогини Софии, и кузена-тезки, герцога Иоганна Альбрехта. Последнему, правда, поскромнее. Еще у Рюмина доверенность на получение моей законной ренты для закупки всяких крайне необходимых моему царскому величеству вещей. Список прилагается.

Ну и напоследок подарки и письма к померанской родне. Во-первых, забывать грех, а во-вторых, чтобы они не забывали…

– Дозволь слово молвить, государь! – подал голос Шереметев, оторвав меня от воспоминаний.

– Говори.

– Не вели казнить, великий государь, своего нерадивого холопа, – начал волынку боярин, – а только прошло уж и венчание твое на царствование, и миропомазание, а не приготовили мы тебе платно^[77] для парадных выходов. Уже совестно мне и перед боярами и перед митрополитом, а что делать? Повели, государь, начать работу.

– Какое, к богу, платно, боярин? Посмотри вокруг: в великокняжеском дворце запустение, окна многие доселе досками забиты, а по иным горницам ветер гуляет. Крыши текут, и починить их некому! У царя крыша течет, ты понимаешь хоть, какой ужас в этом? Вот по глазам вижу, что не понимаешь! Я сейчас каждый грошик, каждую копеечку, каждую чешуечку^[78] серебряную на войско откладываю! А ты говоришь – платно! Ты представляешь, сколько будут стоить парча да шитье золотое? Да ты, видать, хочешь по миру меня пустить, и царство мое!

– Дозволь и мне слово молвить, великий государь, – поднялся с другого конца Пожарский.

– Говори, князь Дмитрий Михайлович.

– Все мы знаем, государь, что ты скромен и, в отличие от многих иных, склонен не к излишествам греховным, а к сугубому воздержанию, и даже паче того – аскезе почти иноческой. И оттого не устаем денно и нощно благословлять господа нашего, пославшего нам столь благочестивого монарха. Однако мы есть третий Рим, и царю нашему без пышности и благолепия никак нельзя, ибо без того будет умаление царства твоего. Оттого говорю тебе, государь: послушай верных слуг твоих и не противься, когда мы о блеске твоего платья радеем. Нельзя русскому царю без того, а деньги… что же, деньги – дело наживное.

– Понял я тебя, Дмитрий Михайлович, и согласен с каждым твоим словом, но вот какая незадача, князь… Был я, как ты ведаешь, на богомолье, и так меня проповедь отца Авраамия проняла, что дал я обет господу нашему – не касаться жены, не пить вина и не носить парчи, затканной золотом, покуда не отобьем у безбожных латинян Смоленск. Так что с платном погодить придется.

Услышав про мой обет, бояре озадаченно задумались, и только Василий Бутурлин с сомнением смотрел на мой кубок. Мысленно чертыхнувшись, я обернулся к Вельяминову и велел отнести окольничему свою чашу.

– Василий-су, царь жалует тебя своей чашей! – громко провозгласил Аникита, подойдя к Бутурлину.

Тот встал и, поклонившись, принял из рук кравчего мой кубок. Потом, провозгласив здравицу в мою честь, в один мах вылил себе в рот его содержимое. Скривившаяся морда Бутурлина стала мне наградой, и я, улыбнувшись, участливо спросил:

– А ты, Василий, верно, думал, что я мед пью?

– Государь, – раздался голос с другого конца стола, – не изволь гневаться на своего холопа – а скоро ли жена твоя и сын прибудут?

Я медленно обернулся в сторону говорившего и увидел подобострастно улыбающегося Бориса Салтыкова. Первым моим побуждением было спросить его: «А какое твое дело, собачий сын?», – и кинуть чем-нибудь тяжелым, но вместо этого я лучезарно улыбнулся и спросил помягче:

– А тебе какая беда, честной дворянин?

Салтыков смешался: он действительно только московский дворянин и его, строго говоря, за моим столом быть не должно. Правда, в последнее время думцы усиленно домогались, чтобы Бориса пожаловали чином окольничего, какой имел его умерший лет пять назад отец. И я склонялся в этом вопросе уступить. Салтыков – двоюродный брат Миши Романова и принадлежит к старинной московской аристократии, враждовать с которой опасно. Троюродный брат его отца, Михаил Глебович, сейчас находился в Польше при дворе короля Сигизмунда. Короче, семейка была подлая и влиятельная.

– Да как же, великий государь – терем великокняжеский вельми ветх. Стыдно будет, что царица наша и царевич в такой развалюхе жить станут. Вели своим холопам за работу приниматься да поправить его, а не то всем нам бесчестие случится.

Бояре встретили заявление Салтыкова с явным одобрением. В общем, их можно понять, дворец действительно обветшал и изрядно разорен. Говоря о забитых окнах, ветхой крыше и гуляющем сквозняке, я вовсе не преувеличивал. А все члены боярской думы тоже живут в этом дворце и отсутствие всякого намека на комфорт им вряд ли нравится.

– Чинить этот дворец – только деньги на ветер кидать, – отвечаю думе с тяжелым вздохом, – вот, даст бог, отвоюем Смоленск, тогда можно будет о новом дворце подумать, каменном. Таком, чтобы и жить, и послов принять не стыдно было.

– А какой веры у тебя жена, государь?

Вопрос на самом деле тяжелый. Все прекрасно знают, что принцесса Катарина – лютеранка, и никому это в православной стране не нравится. Я, конечно, еще во время собора перешел в православие, публично исповедовавшись митрополиту Ионе с прочим клиром, на глазах всех присутствующих отрекшись от католических и лютеранских заблуждений. Но вот поступит ли так же Катарина – я, по совести говоря, не уверен. И что делать, если она заартачится, не представляю.

– Что о Заруцком слышно? – задаю вопрос боярам, игнорируя Салтыкова.

– Совсем распоясался, проклятый, – сокрушенно вздыхает Пожарский, – доносят, что в Коломне укрепился, и многие городки вокруг разорил.

– Так надобно унять вора, пока он чего горшего не натворил. Дворянам моим, как я посмотрю, заняться нечем, вот пусть и идут в поход. Коли побьют вора, так я и награжу, и пожалую, а нет, так и нет.

Салтыков понимает намек с полуслова и тут же делает вид, что его тут нет. Бояре сокрушенно качают головами: послать войско для того, чтобы побить вора, а главное, захватить Марину Мнишек и Воренка – конечно, надо, но нет ни людей, ни денег, ни оружия.

– Ладно, бояре, утомился я; пойду, передохну чуток.

После царского смотра Федькина жизнь резко переменилась. Сотник Корнилий сразу велел ему не мешкая ехать с собой, взяв холопа и оружие с припасами. На первое время поселили его с Лукьяном в большом деревянном остроге вместе с остальными ратниками сотни Михальского. Впрочем, всего в этой сотне кроме Федора было едва ли три десятка человек. Половина из них – казаки, несколько татар, а прочие и вовсе невесть кто. Единственным боярским сыном среди этого сброда оказался сам Панин.

В первый же день сотник проверил, на что способен Федька. Собрав всех своих людей перед острогом, Корнилий представил им нового товарища и велел ему показать, как тот стреляет из лука. Федор, не прекословя, взялся за лук и одну за другой поразил все мишени.

– А теперь – с коня, – потребовал Михальский.

С коня Панин отстрелялся не хуже, отчего наблюдавшие за упражнением татары довольно зацокали языками: «Чек якши», – очень хорошо, стало быть. Корнилий же ничего не сказал и велел принести лозу для рубки с коня. Это вышло у боярского сына куда хуже, но в общем он справился. После чего проверили, как он бьется саблей пеший. А вот тут парень оплошал: как оказалось, любой из сотни владеет специально затупленной для поединков саблей лучше него. Посмотрев на нахватавшего синяков и шишек тяжело дышавшего боярского сына, Корнилий велел дать учебную саблю ему самому и вызвал против себя сразу троих. Федька завороженно смотрел, как лихо сотник отбивается от нападавших на него казаков. Клинок, казалось, был продолжением его руки; ни секунды не оставаясь на одном месте, сотник кружился между противниками как волчок, заставляя их сталкиваться и мешать друг другу. Наконец вдоволь наигравшись, Михальский перешел в атаку, выбил саблю у одного, сбил с ног с другого и обратил в бегство последнего.

– Вот как надо! – наставительно сказал он Федьке. – Ну да не беда, научим.

Учеба началась на следующий день, и небо сразу показалось отроку с овчинку. Поднявшись рано утром и коротко помолившись, ратники брались за сабельное учение. Сначала Корнилий показывал сабельный прием, и все должны были его повторить, причем сотник придирчиво смотрел за чистотой его исполнения. После этого, разбившись на пары, до седьмого пота звенели саблями в учебных поединках.

После учений воинам давали передохнуть и позавтракать, а потом седлали коней, и начиналось учение конное. До сего дня Федор думал, что умеет управляться с лошадьми, но быстро осознал глубину своих заблуждений. Просто верховой езды было недостаточно, надо было брать препятствия, поднимать на всем скаку с земли нарочно брошенные предметы, уметь соскакивать с коня на ходу и обратно прыгать в седло. Но кроме индивидуальной подготовки, была еще и групповая. Учились атаковать врага строем, а потом по команде разворачиваться и, не теряя своего места, отступать. Иногда это делали вместе с рейтарами Вельяминова, но чаще Корнилий выводил их одних, и учил их ходить крадучись лесными тропами, читать чужие следы и прятать собственные. Хотя, похоже, прочие Федькины сослуживцы и без того все это умели.

К вечеру парень валился с ног от усталости, но на этом его мучения не кончались. Михальский, верно, услышал, что сказал Федору царь на смотре, и велел ему заниматься грамотой. Хочешь не хочешь, а пришлось боярскому сыну браться за учение. Занимался с ним старенький попик с дребезжащим голосом и неожиданно твердой рукой, которой он выводил безупречные буквицы и нещадно бил своего великовозрастного ученика при малейшем подозрении на нерадивость. Нет ничего удивительного, что при таком учении Федька враз вспомнил все буквы и научился хотя и по складам, но довольно бойко читать. Писать получалось хуже, но святой отец решил, что ходить ему на старости лет стало трудно, и надобно завести палку. Услышав таковые рассуждения, Федор сразу же, елико возможно, увеличил рвение к учебе. Отдыхать удавалось, лишь когда ратников из сотни Корнилия назначали патрулировать город вместе с рейтарами. Конные разъезды объезжали дозором основные улицы Москвы, для поддержания порядка. Панина часто отправляли в них: возможно, для того чтобы он лучше изучил столицу.

Были, впрочем, и маленькие радости. Если Федька был усерден всю неделю, в воскресенье его отпускали в увольнение, и боярский сын бродил по оживленному городу, глазея на прибывающий на торги, богомолье или еще по каким делам народ. Кроме того, боярскому сыну и его холопу выдали по изрядному отрезу ткани с наказом построить форменные кафтаны вроде тех, какие носили царские рейтары. Заказать их оказалось делом совсем не простым. Кафтаны, в которых щеголяли ратники Вельяминова, были диковиной для московских портных. Более короткие, чем привычные стрелецкие, с отложными воротниками и накладными карманами. Борта должны быть украшены шитьем и иметь гербовые пуговицы. Портные, узнав, что требуется молодому боярскому сыну, заламывали совершенно несусветную цену в не менее как полтину серебром за каждый. Денег таких Федька, которого до сих пор обшивали тетка и названые сестры, отродясь не видывал, и потому, вздыхая, прекращал сговор. Выручил молодого человека его командир. Узнав о затруднениях своего подчиненного, он отвел его в лавку стрелецкого сотника Анисима Пушкарева, оказавшегося приятелем Михальского. Торговали в ней всяким товаром, в котором может случиться нужда у служивого человека, то есть всем подряд.

Анисим оказался дома и встретил гостей радушно, усадил на почетные места, угостил чем бог послал и приготовился слушать. Корнилий, поговорив для приличия прежде о всяких пустяках, перешел к делу и показал на Федора, дескать, надо бы приодеть молодца.

– А чего в мекленбургский кафтан, – спросил стрелецкий сотник, – он вроде в твоей сотне, а не в вельяминовских?

– А нет теперь вельяминовских сотен, государь повелел целый полк рейтар набрать для охраны своей персоны. Моя же сотня будет при том полку для разведки и прочего. Так что со временем всех переоденем, а начали с сего вьюноши, того ради что ему, бугаю деревенскому, и надеть-то нечего, стыдно в караулы назначать.

Федька, услышав, что сказал Михальский по поводу его приличного, как ему думалось, наряда, запунцовел, но помалкивал.

– Понятно, а ко мне-то чего пришли – мало ли портных на Москве… или дорого просят?

– По полтине за кафтан, а у меня еще и холоп боевой, – отвечал, насупившись, Федор.

– Эва как! – воскликнул в ответ стрелецкий сотник. – Совсем осатанели, ироды. Хотя, конечно, работа не малая и требует тонкости…

– Анисим, не набивай цену, – прервал излияния приятеля Михальский, – всем ведомо, что твоих стрельцов в таковые кафтаны еще в Мекленбурге переодели, а как приписали к стремянному полку, так дали новые – красные, и шапки таковые же. А прежние кафтаны ты, сказывают, прибрать велел.

– И что с того, нешто боярскому сыну прилично будет со стрельца кафтан носить?

– Боярскому сыну, может, и неприлично, а боевому холопу – в самый раз, да и хозяину его уже на полтину легче!

Тут в горницу с выпученными глазами влетел один из сидельцев и, подбежав к хозяину, зашептал что-то на ухо. Сотник, выслушав его, поднялся, но сказать ничего не успел, потому что в широко распахнувшуюся дверь стремительно вошел царский кравчий.

– Тебя, Анисим, государь еще в бояре не пожаловал, чтобы я доклада дожидался!.. – громко произнес он. – О, да у тебя гости?

Присутствующие встали и степенно поклонились важному посетителю.

– Да вот, Аникита Иванович, пришли по нужным делам, – ответил ему Корнилий.

– Здравствуй, Корнилий, это хорошо, что я тебя встретил. Поговорить надобно о некоем деле. А это кто, Панин?

Федька еще раз поклонился в ответ, радуясь, что Вельяминов его признал.

– А ты ведь, боярский сын, тетушке моей сосед, не так ли?

– Так, господине.

– Это хорошо, земляк – что родственник; что к Анисиму-то пришел – али нужда какая приключилась?

– Да вот…

– Не забивай голову, Аникита Иванович, невелико горе вьюноши, поможем ему – как не помочь, – перебил Федьку шустрый Анисим, – ступай-ка, парень, со слугой моим, он проводит тебя до мастера. Тот и мерку снимет, и одежу тебе построит. А мы тут пока потолкуем о делах с господином царским кравчим.

Слуга отвел Панина к живущему неподалеку стрельцу, промышляющему портняжничеством, и тот вскоре пошил ему форменный кафтан, да такой ладный, что глаз не отвести. Девки, во всяком случае, из-за заборов едва дыру в Федьке глазами не протерли. Холоп его тоже принарядился в почти такой же, но перешитый из стрелецкого. А главное, стоило это все весьма недорого – обошлось боярскому сыну едва в две гривны. Зато службу он теперь справлял одетый и снаряженный на зависть многим. Сабли и саадаки, а также прочее оружие ему с холопом разрешили оставить свое, но плюс к тому Федору дали еще пистолет с пороховницей и прочими потребными припасами. Михальский сам обучил его управляться с новым оружием, а на вопрос, отчего пистолет дали только ему, пожав плечами, ответил: «Ты же шляхтич». С пистолем сим Федька также немало помучился, покуда овладел мудреным искусством обращения с огненным боем, но оно того стоило.

Однажды утром вместо учения Корнилий велел им сразу седлать лошадей и, надев доспех, быть готовыми к выступлению. Как оказалось, царь собрался ехать на очередное богомолье, и им надо было идти впереди царского поезда, дабы уберечь государя от возможных злоумышленников.

Когда я объявил собору о нездоровье королевича Карла Филиппа, наступила гробовая тишина. Я уже собрался выйти вон, но дорогу мне преградил митрополит Иона. За моей спиной Вельяминов, обращаясь к собравшимся, говорил о том, что раз королевич занемог, то и думать нечего, а надо выбирать князя Мекленбургского. Но митрополит поднимает руку, и Аникита замолкает.

– Вижу в сем перст божий! – разносится под сводами его сильный голос. – В последний момент узнали мы о недуге королевича и о том, что не может он быть нашим государем. Но господь не оставил нас и послал нам знак, что будет все по воле его. Кто мы такие, чтобы обсуждать промысел божий? Потому спрашиваю тебя, великий князь Мекленбургский: будешь ли нашим царем?

– Владыко, что вы говорите? – оторопело отвечаю я на его велеречие и отчего-то перехожу на церковнославянский: – Недостоин аз.

– Просите его, бояре!

Бояре, как и митрополит, получившие этой ночью массу острых ощущений, в один голос начинают просить меня:

– Не погуби, стань царем нашим!

– Не могу, бояре, ослобоните!

Митрополит снова поднимает руку, и все смолкают.

– Яко предки наши призвали твоего пращура со словами: «Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет», – так и мы говорим тебе: бери царство под свою руку! Сбереги его и народ наш!

Собравшиеся подхватывают этот крик, а я растерянно кручу головой, но возникший за моей спиной Вельяминов тихо шепчет мне: «…по обычаю более трех раз не отказываются»…

В этот момент я снова просыпаюсь от того, что возок остановился. Открывается дверца, и меня встречает игумен очередного монастыря со всем клиром. Звонят колокола, пахнет ладаном, и пока все кланяются, я могу немного размять затекшую в дороге спину. Надо сказать, лица у игумена и келаря не слишком радостные. Как видно, им сообщили о моей манере молиться святыням. В каждом монастыре я честно высиживаю службы с самым постным лицом, на какое только способен. Причем именно высиживаю, на специальном царском месте. Кроме меня сидеть при богослужении может только патриарх, но он сейчас в плену. После службы я делаю монастырю вклад в виде какой-нибудь драгоценной святыни, в которых, по счастью, в царской казне нет недостатка. Потом следует немедленная расплата – и монастырь, и его братия нагружаются государственной службой. Проблем в царстве немерено, а потому без дела не останется никто. Вот и сейчас отец-келарь, вздыхая, прикидывает, сколько монахов и трудников надо будет отправить на восстановление московских стен, снабдив их крепкими лопатами, топорами и прочим инструментом, не говоря уж о пропитании. Кроме того, при монастыре непременно должна появиться школа, в которой отроки будут постигать грамоту и закон божий. И наконец я объявляю, что хорошо бы в монастыре завести типографию, с тем дабы печатать Священное Писание, потому как книг в стране – кот наплакал. Игумен в совершенном расстройстве начинает жаловаться на скудость и незнание этого дела, и получает полное мое сочувствие и обещание всяческой поддержки. Ну а пока нет возможности открыть типографию, мое царское величество совершенно не возражает, чтобы потребные книги братия писала вручную. Надо хотя бы три сотни в год, успеете? Хотя… а нет ли в монастыре умельцев литейного дела? Умелец, по счастью, есть, как и литейная мастерская. (А то я не знал!). Ладно, так и быть, с типографией и книгами подождем, а вот не отольет ли ваш литейщик несколько пушек по образцу? Естественно, не за так. Я за вас денно и нощно молиться буду! Ну а кому легко? Да немного, не более десятка. Землицы прирежем, но не ранее, чем испытаем пушки.

С пушками дела обстоят неважно. Да, еще жив и имеет немало учеников старый мастер Андрей Чохов. Есть довольно внушительный арсенал, или как его называют – наряд – различных орудий. В нем огромные затинные пищали, тюфяки, мортиры и внушительные бомбарды, а также масса других орудий, названия которых я и не знаю.

Осматривавший их по моему приказу Рутгер ван Дейк от некоторых из них пришел в совершеннейший восторг, на другие посмотрел с усмешкой, но в общем и целом пришел к выводу, что имеется в наличии недурной осадный парк, который было бы не стыдно иметь любому европейскому государству. Но вот полевая артиллерия отсутствует как класс и, самое главное, моим пушечных дел мастерам достаточно сложно объяснить, зачем нужны такие ничтожные, по их мнению, пушки. Можно, конечно, просто приказать, но результат может получиться соответствующий. Пока же царские пушкари готовят модели для отливки и втихомолку бранят бестолковых иноземцев, придумывающих разные несуразности вроде конической каморы: «Отцы-деды наши такого не делали и жили себе, так что и нам не к лицу». Именно поэтому я и ищу мастеров на стороне, которые отольют по образцу то, что им велено, не рассуждая при этом. Из того, что я заказываю часть пушек на стороне, вовсе не следует, что литейный двор в Москве останется без работы. Во-первых, осадных орудий хоть и немало, но совсем не переизбыток. Нужны и большие пушки для пролома стен, и мортиры с бомбардами – работать по супостату навесным огнем, и бомбы, картечь, ядра к имеющимся орудиям. Это, кстати, тоже дело не быстрое. Во-вторых, основную часть новых полевых орудий, а также модели, по которым будут лить сторонние мастера, тоже придется изготовить им.

Пушки должны получиться одинаковые – четырехфунтового калибра, на легких лафетах, числом не менее трех десятков. И что самое главное, надо получить их как можно скорее, чтобы иметь время на обучение расчетов новой тактике. Если все успеем, то можно не бояться в чистом поле даже хваленую польскую гусарию. Эх, мечты, мечты!..

– Государь, а может, возьмешь пушки из монастыря? – отрывает меня от мечтаний голос отца-келаря. – У нас их немало…

Ну что же, идем смотреть пушки, я вас за язык не тянул. Арсенал, который предъявили мне святые отцы, поразил меня до глубины души. Главным образом размерами, ассортиментом и… бестолковостью. Пушки, гафницы, мортиры, тюфяки и черт его знает что еще (прости, господи, что в святом месте!) всех размеров и форм. Медные, бронзовые, железные, возможно, даже чугунные, хотя из него, кажется, еще не умеют отливать. Орудия, пригодные для перевозки по полю битвы, встречаются, но смешного калибра. Ну что это – полгривенки! Или гривенка^[79] с четвертью! К тому же часто в таком состоянии, что стрелять из них более опасно для собственных пушкарей, а лафеты больше похожи на деревянные колоды с салазками. Кажется, такие называют «собаками».

– Ну вот, преподобные отцы, а сказывали – металла у вас нет. Из сего вот хлама и отольете. Деревянную модель вам для образца уже везут, жду от вас по весне семь пушек… Ну ладно – пять!.. Нет, три – никак не возможно, разве что если к каждой пушке по пять десятков ядер и столько же картечей… Ну вот и договорились.

Провожают меня едва ли не радостнее, чем встречали. Ничего, привыкнете. Едва монастырь скрывается из виду, стучу вознице, чтобы остановил.

– Вельяминов, коня!

– Сей же час, государь; далее куда поедем?

– В Москву, куда же еще?

– Так Вельяминовка рядом, государь, нешто не погостишь?

– Чего я там не видал?

– Как повелишь, государь, а то бы поохотились…

– Поохотиться, говоришь?.. А что, косолапых в ваших лесах еще не всех переловили?

– Скажешь тоже, царь батюшка – разве же их всех переловишь, медведей-то…

– Ладно, поехали – уговорил, языкатый: проживут без меня дума с собором пару дней.

Вельяминов начал раздавать распоряжения, но тут появился Михальский со своими головорезами, в одном из которых я узнал давешнего боярского сына, которого видел на смотре.

– Государь, – начал сотник, – в местах сих, сказывают, разбойники озоруют. Не случилось бы беды.

– Откуда знаешь?

– Да вот Федька Панин толкует, что неподалеку отсюда на них шиши лесные напали, едва отбились.

– А, это ты, грамотей! – Внимательно вглядываюсь в лицо парня – это что же у меня за дворяне такие, что на них лесные тати нападают? Однако раз ты передо мной стоишь, значит, отбились. Или как?

– Нас всего семеро было, государь, – обстоятельно отвечает он, – а их не менее двух десятков. Оно, может, и худо бы пришлось, да нас отец Мелентий с ратными людьми выручил. Тати услыхали, что они скачут, да и разбежались.

– Отец Мелентий, говоришь, да еще с ратниками? Ну-ка опиши, вьюноша, как сей святой отец выглядит?

– Ну как выглядит… Ростом высокий, телом крепкий, брада черная да густая – лопатой. На коне сидит так, будто всю жизнь рати за собой водил.

– И давно ты этого святого человека видел?

– Да как на смотр ехали.

– А потом?

– Более не видал, государь!

– Ладно, только если увидишь еще, дай знать сотнику своему.

– Все исполню, государь!

Внимательно слушавший наш разговор Вельяминов подзывает Корнилия и шушукается с ним, потом командует:

– Корнилий, ты со своими впереди, а мы с государем следом. Смотреть крепко, дабы не вышло прорухи. А Федьку с парой-тройкой конных пошли вперед в Вельяминовку, пусть готовятся. Если все ладно сделает, пусть и своих проведает. – Потом оборачивается ко мне: – Все ли верно говорю, царь-батюшка?

– Верно, верно… ты, Аникита, когда говоришь эдак, до того на Анисима похож, что удавить тебя хочется. Поехали уж, а то все разбойники с медведями от тоски передохнут, нас не дождавшись.

В который раз видит Федька знакомый терем, только теперь скрываться ему не надо, и он громко стучит рукоятью плети по крепким тесовым воротам.

– Кого там нелегкая принесла? – раздается простуженный голос сторожа.

– Открывай быстрее, известия от боярина Никиты Ивановича привез!

Слуга, как видно, разглядел на приезжих знакомые кафтаны, и ничего более не спрашивая, кинулся отворять ворота. Федька, спешившись, пошел к высокому крыльцу с замирающим от сладкой тоски сердцем. Поднявшись, стуча каблуками, он у двери почти столкнулся с боярышней и застыл как громом пораженный.

– Федя… – недоверчиво протянула она, узнав незадачливого ухажера, – откуда ты взялся?

– Из Москвы, Алена Ивановна, известия у меня от брата вашего.

– Вот как, нешто мой брат обычай письма писать завел? Ну коли так, то давай свою грамоту.

– Нет у меня грамоты, боярышня, просто он на словах велел передать, что скоро будет у вас с дорогим гостем, и велел все приготовить, чтобы с честью встретить.

– Вот как, а я-то думала… Что же за гость к нам такой пожалует, что брат мой столь сановного гонца как ты, боярский сын, послал?

– Царь.

– Как «царь»?..

– Ну так, государь наш.

– Феденька, – с сомнением в голосе проговорила она, – а ты здоров ли?

– Здоров.

– И что, тебя из самой Москвы прислали, чтобы мы готовились царя встречать?

– Да нет, боярышня, государь тут неподалеку, в Кирилловском монастыре был на богомолье. А теперь, видать, отдохнуть хочет, да и решил к вам заехать.

– А ты их надолго ли обогнал?

– Да, пожалуй, что на час-полтора…

– Федька! – всплеснула руками боярышня. – Да что же ты сразу не сказал, окаянный! Да когда же мы все успеем, мыслимое ли дело – царь едет!

– Да я же…

Но Алена уже не слышала Федькиных оправданий и как вихрь умчалась внутрь терема. Буквально через мгновение внутри его раздался шум, забегали люди, началась суматоха. Боярский сын постоял еще немного и, с обидой подумав: «Могла бы и попить вынести с дороги…» – собрался было уходить. Однако Алена уже, как видно, раздала все необходимые поручения и вспомнила об обязанностях гостеприимной хозяйки.

– Куда собрался, боярский сын? – спросила она его, снова выйдя. – Заходи, согреешься с дороги. Может, ты или твои ратники проголодались?

– Да я… – начал было Федька, но отказаться не смог, а Алена, велев кому-то из дворни позаботиться о его провожатых, повела парня в дом.

– Что за шум, Аленушка? – встретила их старая боярыня, едва они вошли. – Ой, а что это за человек с тобою?

– Гонец от братца приехал, тетушка; сказывает, что Аникита скоро будет, да с дорогими гостями.

– Охти мне!.. Да как же это – я же и не успею ничего…

– Полно, тетушка, я уж обо всем распорядилась.

– Что бы я без тебя делала, умница ты моя?.. Прибрал господь моих деток, пропала бы я и вовсе без тебя, Аленушка!.. – запричитала было старушка, но тут же развернулась к Федьке: – А ты из чьих будешь?

– Сосед ваш, – поклонился боярыне парень, – Федор, Семена Панина сын.

– Федор, Федор… – проговорила она, будто пробуя его имя на вкус, – уж не тот ли ты Федька, что девок в лесу пугал, одевшись в шкуру звериную?

– Каких девок, госпожа? – пожал плечами боярский сын. – Если тех, что по малину ходили у Гнилой пади, то не я. Я человек смирный и богобоязненный.

– Я уж вижу… – задумчиво протянула старушка, но более Федьку ни о чем не расспрашивала.

Не прошло и часа, как раздался шум у ворот, и хозяевам стало не до Федора. Во двор въехали верховые, и неизвестно когда успевшая принарядиться Алена вышла встречать дорогих гостей, держа в руках серебряную чару со сбитнем. Федька во все глаза смотрел на преобразившуюся девушку. На голове ее был высокий кокошник, расписанный серебром. Одетые на нее ярко-голубой летник и соболья душегрея придавали ей вид просто сказочный, и смотреть без восхищения на юную сестру царского кравчего было нельзя.

Государь, впрочем, глядел на красавицу почти печально. Отведав сбитня, он, пока дворовые девки обносили горячим напитком прочих гостей, осторожно, будто боясь повредить, расцеловал девушку в обе щеки и что-то негромко сказал: видно, поздоровался. Что ему ответила Алена – Федька тоже не расслышал, но после они пошли в терем, и парень увидел, как она смотрит на царя. Какое-то странное чувство кольнуло боярского сына, и он, доселе видевший в молодом государе лишь что-то вроде чудотворной иконы, разве что говорящей и могущей казнить за оплошность, вдруг понял, что царь высок и строен, черты лица его правильные и приятные глазу, а голос, умеющий быть железным, бывает и бархатным. И что если бы они с ним вместе ехали мимо дворов в Замоскворечье, то и не угадаешь, на кого девки глазели бы больше.

Неизвестно, сколько бы еще стоял он в замешательстве, но тут перед ним появился Корнилий.

– Ну и чего ты застыл, – обратился он к Федьке, – тебе что Вельяминов сказал? Как все справишь, можешь к своим заехать – али не соскучился? Давай двигай, да скажи дядьке своему, чтобы окрестным помещикам весть отослал, что государь-де гостит тут и завтра желает охоту устроить. Пусть приезжают все царя потешить. Внял ли?

– Понял, господине, все исполню, – поклонился ему парень и собрался идти прочь, но сотник снова остановил его:

– Погоди, ты подарки-то родным догадался привезти, али как?

– Да я и не думал, что попаду к ним, – остановился в замешательстве сообразивший, что неладно получилось, Федька.

– Да, я-то думал, что ты только на сабле слаб, а ты и вовсе дурень получаешься. Ладно, что с тобой делать… держи вот. – И с этими словами сотник вынул из-за пазухи сверток и подал Федору. – Сколько, говоришь, у дяди дочек?

– Четверо…

– Значит, хватит.

– А что там?

– Платков там цветных полдюжины, вот каждой и подаришь, да про тетку не забудь, бестолковый. Еще и невесте один останется.

– Да нет у меня невесты… – вздохнул Федька.

– Я же и говорю: дурень! Да не благодари, отслужишь еще.

После недолгой скачки боярский сын с холопом были возле дома, который он привык считать родным. Дядька с теткой встретили его радостно, а девчонки и вовсе, увидев, какой он стал красивый в новом кафтане, с визгом повисли у него на шее. После чего парень поклонился опекунам так кстати полученными от сотника подарками. Тетушка растрогалась и даже всплакнула. Прежде вредная и языкастая, а теперь еще больше похорошевшая Ефросинья застеснялась и убежала к себе, а прочие сестры кинулись целовать Федьку еще раз. Дядюшке парень преподнес выменянную по случаю у одного татарина из их сотни разукрашенную серебром камчу^[80], а маленькому Мишке, во все глаза уставившемуся на его пистолет, презентовал свинцовую пулю. Дядька Ефим был явно доволен подарком, но тут Федор некстати вспомнил рассказы сослуживцев-казаков, что плеть у них по обычаю подносят отцу невесты на сватовстве. Покрасневший до корней волос Федька совсем смешался и, чтобы унять волнение, стал говорить о приезде царя и о поручении, данном ему сотником Корнилием. Дядька встревожился и тут же велел холопам седлать коней и ехать по соседям, оповещать о царской забаве.

Все в соборе как один кричали: «Да здравствует наш царь Иван Жигимонтович на многие лета!» Но тут в всеобщую симфонию диссонансом влез одинокий выкрик: «Горе нам, царь-то не православный!»

Только что безмерно радовавшиеся люди сконфуженно застыли в неловком молчании. Вельяминов напряженно всматривался в них, будто желая найти глазами кричавшего. И теребил при этом пояс, забыв, что как и все, пришел в храм без оружия.

Но тут вперед выступил Авраамий Палицын и стал громко зачитывать чин покаяния. Лица присутствующих посветлели, и все стали внимательно прислушиваться к моим ответам на вопросы келаря, вопрошавшего меня о грехах. Я, в общем, ему и не врал. Трагическая смерть Насти так на меня подействовала, что я стал вести почти монашеский образ жизни. Не стало в ней ни женщин, ни пирушек с друзьями. Военные действия вокруг Москвы прекратились, так что смертоубийством я тоже не занимался. Отец Авраамий же, отпустив мне грехи, громко запел: «Господи Боже истины, призри на раба Твоего…» – и все присутствующие подхватили молитву, будто всю жизнь были певчими. После этого присоединившийся к таинству митрополит вопрошал меня о неправых учениях и требовал отречения от них. Отрекшись, я прочитал Символ веры, и митрополит начал вопрошать о православной вере и требовал исповедовать ее и хранить. Потом было пение псалмов и чтение молитв, после чего последовала Великая ектения, и меня миропомазали.

Наконец надо было провозгласить мое имя, и Авраамий с Ионой почти одновременно спросили, как меня наречь по имени и отчеству. Вопрос был не простой: если имя вполне соответствовало ожиданиям моих новых подданных, то отчество, увы, нет. Времени на раздумья не было, и я спросил, кто был последним законным государем в Москве. Святые отцы, сами не раз приводившие народ к присяге самозванцам, замялись, но я спросил еще, кого нынче поминает православная церковь – и все присутствующие заулыбались, ибо в день сей поминали Федора Стратилата.

– Последним законным нашим царем был Федор Иоаннович! – крикнул на весь храм Вельяминов и тут же продолжил: – Многая лета государю Иоанну Феодоровичу!..

Проснувшись, я какое-то время лежал, прокручивая про себя снова и снова день моего избрания на царство и миропомазания. Захотев пить, протянул руку за ковшом, оставленным с вечера, но вместо того чтобы достать, неловко уронил его, переполошив лежавших на полу Никиту и Кароля, игравших сегодня роль моих спальников. Вообще, обычно спальники мои спят дальше, за ширмами, но вельяминовский терем не велик, и все в нем с должным порядком не помещаются.

– Что случилось, мой герцог… ой, простите, ваше величество, – сонно спрашивает по-немецки Лелик, никак не могущий привыкнуть, что я из герцога стал царем.

– Да ничего страшного, спите, – пытаюсь я успокоить своих ближников.

– Испей, государь, – подает мне ковш с квасом успевший проснуться и все сообразить кравчий.

Пока я пью, мои приближенные быстро приводят себя в порядок, показывая всем видом, что готовы служить своему господину. Увы, как я ни старался, но прежних отношений между мной и фон Гершовым нет. Известие об измене брата продолжает угнетать Кароля, и хотя я всячески подчеркиваю свое к нему доверие и приязнь, мы все больше отдаляемся друг от друга. Он, как я и обещал, командует моей гвардией, в смысле – продолжает командовать моими драбантами-драгунами, просто повышен в чине до полковника. Драгун тоже стало больше, за счет влившихся в их состав русских дворян и боярских детей. Хочется развернуть этот регимент в драгунский полк и иметь к началу похода на Смоленск полноценное боевое соединение. Впрочем, в драгуны, узнав, что там учат еще и пешему бою, дворяне идут не так охотно, как в рейтары. Видимо, их тактика боя кажется им более приличной для людей благородного сословия.

– Ну что – раз все проснулись, так давайте умываться! – весело командую своей банде, и мы гурьбой несемся на улицу, чтобы натереться снегом.

Пока мы с Вельяминовым получаем изобилие свежести при полном отсутствии калорий, фон Гершов с нескрываемым ужасом взирает на наши процедуры. Бедолага Кароль никак не привыкнет к этим варварским забавам и с содроганием смотрит, как Аникита, зачерпнув своими лапами целый сугроб, начинает растираться снегом. Я не могу не воспользоваться тем, что он потерял бдительность, и, подкравшись сзади, сыплю померанцу изрядную горсть снега за шиворот. Бедолага Лелик начинает орать благим матом, а Аникита просто киснет от хохота. Это определенно непорядок, и я, слепив снежок, запускаю его в своего кравчего. Такой подлости Вельяминов не ожидал, но быстро ориентируется и отвечает мне тем же.

– Кароль, какого черта ты стоишь, не видишь разве – в твоего сюзерена стреляют? Лепи снежки и кидай в Аникиту! – кричу я вконец обалдевшему фон Гершову.

Из амбаров и подклетей начинают вылезать ночевавшие там холопы и рейтары и недоуменно смотрят, как царь и его ближники играют в снежки. Наконец, немного уставшие и довольные, мы вбегаем в терем, где нас ждут с рушниками Алена и несколько служанок. Вытираясь и подшучивая друг над другом, мы готовимся к завтраку.

Ни чай, ни кофе нам пока недоступны, так что мы пьем горячий сбитень с вкуснейшим ржаным хлебом. Тем временем вокруг вельяминовской усадьбы начинают собираться местные помещики с холопами, приехавшие на охоту. Первым приезжает Телятевский, а за ним начинают подтягиваться и прочие. Аникита, одевшись и снарядившись, выходит к ним, а я, оставшись наедине с Каролем, спрашиваю его:

– Что тебя тревожит, друг мой?

– О чем вы, ваше величество?

– Брось, парень, я нехудо тебя знаю. Тебя что-то беспокоит, но ты молчишь и мучаешься, я же вижу. Скажи мне, что у тебя на душе.

– Все хорошо, ваше величество, лучше и быть не может.

– Вот как?

– Конечно. Посудите сами, мой кайзер (теперь Лелик называл меня так): два с небольшим года назад я нанялся к принцу-изгнаннику, у которого не было ни кола ни двора. Теперь вы властелин огромной страны, а я полковник вашей гвардии. Чего я еще могу желать?

– Ну, в этом смысле ты несомненно прав: мы и впрямь многого добились; но все же ты невесел, и я спрашиваю тебя – почему?

– Как вам сказать, ваше величество… это может прозвучать странно, но я скучаю по тем временам, когда у нас с вами ничего не было. Помните, вы любили тогда графиню Спаре, а мы с братом сопровождали вас, когда вы отправлялись к ней на свидания. Мы были молоды, но веселы и беззаботны.

– Помню, как не помнить – вы тогда с Болеком тоже не оставались в накладе. У служанок графини были такие довольные лица, что этого трудно было не заметить. Да, веселое было времечко… Ты, верно, скучаешь по брату?

– Да, скучаю. По брату, по Манфреду, по той жизни, которую мы вели…

– Ну прекрати, дружище – я тоже по ним скучаю, но почему ты о нашей молодости говоришь в прошедшем времени? Нам нет еще и двадцати, мы молоды, сильны, и если раньше мы могли рассчитывать только на себя, то теперь у нас есть целая армия!

При этих словах Кароль встал, прошелся, явно нервничая, а затем снова опустился на лавку и решительно произнес:

– И это тоже беспокоит меня, ваше величество.

– Объяснись.

– Видите ли, мой кайзер, у вас действительно появилось много сторонников или людей, которых вы таковыми считаете. Но я очень боюсь, что ваше доверие к ним напрасно. Дьявол силен, и даже мой несчастный брат, обязанный вам всем, не смог устоять перед его посулами. А эти люди, которые вас теперь окружают… я не знаю, чего от них ждать. Они не понятны мне, и я боюсь опять не успеть, как это случилось в том чертовом лесу под Псковом.

– У тебя есть какие-то подозрения к окружающим меня людям?

– О, нет! Если я и уверен в ком-то, то это Вельяминов и Казимир, которого все теперь почему-то называют Корнилием. Они, да еще, возможно, этот хитрый стрелецкий сотник Анисим – вот люди, которые вам никогда не изменят. Но рядом с вами теперь не только они. Все эти князья, бояре и думные дьяки… Среди них есть, конечно, люди достойные и благородные, вроде Пожарского, но их меньшинство. А остальные, когда вы отворачиваетесь, ваше величество, смотрят так, будто примеряются, куда ловчее ударить клинком. И я боюсь, что не успею встать между ними и вашим величеством.

– Ты ждешь измены?

– Да! Вы для них слишком молоды, слишком удачливы, слишком умны. Впрочем, в последнем они еще не уверены, и только поэтому вы до сих пор живы. Многие из них надеются, что вы просто удачливый искатель приключений, ничего не понимающий в политике и хозяйстве. Но я-то знаю, что вы не таковы. Когда-нибудь они тоже обнаружат, что ошибались на ваш счет – и тогда берегитесь!

Я просто сердцем чую опасность, и схожу с ума от того, что не могу ничего предпринять.

– Я понял тебя, дружище. Будь спокоен, я думаю про своих новых подданных точно так же. Но я не сделаю ничего, что бы их встревожило, пока не буду готов к схватке. Они видят во мне удачливого наемника? Не будем их разочаровывать! Сначала мы пойдем и отвоюем у поляков этот несчастный Смоленск, а когда вернемся, многое изменится! Ну а пока… может, тебе жениться? Ну а что: посмотри, какая красавица сестра у Аникиты – хочешь, просватаю?

Если бы я еще раз сыпанул бедному померанцу снегу за шиворот, это не произвело бы на него большего действия. Лицо его побледнело, рот приоткрылся, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

– Благодарю ваше величество за заботу, но боюсь, я не смогу сделать эту благородную девушку счастливой… – залепетал обескураженный моим заявлением Кароль.

– Ну смотри, как знаешь. Но все же подумай хорошенько. Правда, не долго: такие красавицы долго в девках не сидят. Ладно, этим, я думаю, мы сможем заняться позже, а сейчас найди мне Корнилия. Что-то от него нет вестей, если бы все было ладно, он бы давно сообщил.

Фон Гершов с поклоном вышел вон, а я начал одеваться к выходу. Можно было кликнуть слуг, но хотелось побыть одному и поразмыслить над услышанным от Кароля. Однако остаться одному не удалось: тихонько скрипнула дверь и я, резко обернувшись, увидел Алену Вельяминову. Лицо девушки было неестественно бледным, и казалось, она вот-вот заплачет. «Черт бы меня взял, – с раскаянием подумал я, – она ведь понимает по-немецки!»

– Почто, государь?.. – только и спросила она меня, глядя широко распахнутыми небесно-васильковыми глазами.

– Что «почто»? – попытался я прикинуться, будто ничего не понимаю.

– Государь, не погуби, не отдавай замуж за нелюбимого!

– Да не кричи ты так, никто тебя замуж не отдает, – пошутил я.

– Не надо так, государь, одна у меня судьба, и не хочу другой… – залилась девушка слезами.

– Да что ты, Аленушка, не плачь! – только и смог я сказать, чувствуя полную беспомощность перед женским плачем. – Ну, пошутил я. Да и Кароль вон, погляди, сбежал от меня как от огня.

Увы, если девушка собралась поплакать, то прекратить это действо совсем не просто. Пришлось обнять ее и, гладя по волосам, говорить ей, что она умница и красавица, и что больше я никогда так шутить не стану, «вот тебе крест». А фон Гершов и вовсе любит другую, и обещался быть ей верным и что никогда ни на кого не глянет. Так что о сватовстве не может быть и речи, и это я так все, шутейно. И вот несу такой бред, пытаясь остановить потоки слез и молясь про себя, чтобы Аникиту черт с улицы не принес или еще кого, потому как объяснить ему эту картину никак не получится. Наконец слезы немного поутихли, я отправляю девушку с наказом умыться и привести себя в порядок. Та послушно уходит, но напоследок оборачивается и твердым голосом заявляет:

– А захочешь выдать меня за другого, так и знай – утоплюсь!

Вот тебе раз! Я стесняюсь спросить… а тот, который «не другой», это вообще кто?

Поутру Федька вместе с дядькой Ефимом и другими окрестными помещиками прискакал к вельяминовской усадьбе. Вскоре к ним вышел сам царский кравчий и объявил, что государь желает позабавиться медвежьей охотой. Помещики задумались, после чего вперед выехал Ефим Лемешев.

– Аникита Иванович, – начал он, поклонившись, – мы государю услужить завсегда рады, но что если не найдем берлоги? Сам, поди, ведаешь, что косолапый не под каждым кустом зимует. А ну как если не сыщем?

– Ну это ты хватил, Ефим – «не сыщем»! Места тут на дичь богатые, должны быть и медведи. А если, паче чаяния, не сразу найдем, так и не беда. Мало ли иной дичи в лесу? Сам знаешь, государь в иной земле урожден и нашей охоты и не видывал. Если для начала лося на него выгоним, или волка затравим, так ему и тем потрафим. А там, глядишь, и медведь сыщется, вот и потешим царя-батюшку.

На том и порешили; помещики со своими холопами разбились на несколько групп и поскакали в разные стороны, трубя время от времени в рожки. Федька вздумал было отправиться вместе с дядькой, но увидел, что ему призывно машет татарин Ахметка, тот самый, у кого он выменял камчу.

– Поедем, бачка, Корнилий шибко ждет, – заявил тот ему, и парень скрепя сердце попрощавшись с соседями и дядькой, тронул коня.

– Другой раз поохотишься, – заявил ему сотник, когда они с Ахметом поравнялись с ним, – а у нас нынче иная забота.

Иная забота заключалось в охране его царского величества. Оно, конечно, государь не один – с ним и кравчий Вельяминов с рейтарами, и немец фон Гершов с драгунами, а только береженого бог бережет. Так что Михальский повел своих людей в поиск, а Федьку кликнул ради того, что он местный, да еще охотник, так что места знать должен.

– А кого ищем-то? – спросил Федька у сотника.

– Как найдем, скажу, – усмехнулся тот, – сам ведь говорил, что в ваших лесах тати озоруют.

– Говорил, а только как их найдешь, татей-то?

– А как медведя найти собирался?

– Так по приметам – косолапые-то не во всяком месте зимуют.

– Во-во, и разбойники точно так же. Сам как думаешь, где их зимовье?

– Известно где, там где добрые люди не ходят. На болоте или еще в каком месте.

– А есть у вас болота?

– А как же, за Гнилой падью; только там трясина, туда никто не ходит.

– И зимой трясина?

Федька озадаченно покрутил головой и повел отряд к Гнилой пади. Скоро им попался след, ведущий прямо в то место, где, по Федькиным словам, была самая трясина. Корнилий приказал спешиться и надеть на ноги снегоступы. После чего ратники, оставив лошадей коноводам, пошли по следам. Шли довольно долго, стараясь держаться друг за другом и без нужды не разговаривая. Наконец, вышли на поляну, окруженную со всех сторон уродливыми и кривыми, какие бывают только на болотах, деревьями. На поляне стояло изрядное зимовье, с курившимся над крышей дымом, окруженное невысоким частоколом. Некоторые колья были украшены черепами животных, а над воротами висели и человеческие. Увидев этот ужас, Федька начал креститься, но остальные его товарищи во главе с сотником и ухом не повели.

Быстро окружив зловещее жилище, татары и казаки приготовились к штурму. После чего сотник, критически оглядев переодетого ради охоты в свое Федьку, велел ему подать голос, вроде как тот заблудился.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – попробовал крикнуть немного струхнувший парень, но предательский голос сбился, и получилось почти плачуще.

Корнилий, услышав Федькин голос, довольно закивал головой и знаком велел продолжать.

– Помогите, люди добрые, – продолжал звать боярский сын, заходя за страшную ограду, – не оставьте христианскую душу на погибель.

– Кого это черт принес? – раздался скрипучий голос, и из дверей зимовья показался неопределенного возраста мужик, заросший седой бородой, с самострелом в руках.

– Пожалейте, Христа ради, добрые люди, заплутал я в лесу, не дайте пропасть, – продолжал причитать Федор жалостным голосом.

Мужик, настороженно глядя на непрошеного гостя, направил на него самострел и спросил:

– Ты откуда такой взялся?

– Житель местный, – продолжал причитать Федька, – заплутал, явите божескую милость, не дайте пропасть!

– Что-то я тебя не припомню… телятевский холоп?

– Нет, я из Панино…

Неизвестно сколько бы еще мужик допрашивал Федора, но за его спиной как призрак появился Ахмет и упер ему в жилистую шею лезвие ножа.

– Тихо… – зашептал ему на ухо улыбающийся татарин, – бачка, положи самострел, только шибко не ложи – тихо ложи.

Отложивший самострел мужик во все глаза смотрел на окруживших дом ратных, не смея лишний раз вздохнуть.

– Есть еще кто в доме? – тихо спросил Корнилий и, увидев, что тот осторожно мотает головой, стараясь не порезаться при этом, велел все кругом осмотреть.

– Вот что, раб божий, – обратился к мужику сотник, – изба тут чересчур большая на одного, да и котел ты немалый варишь. Стало быть, ты не один и ждешь своих. Следов тут на полтора десятка конных, а на боярских детей вы, уж не обессудь, не похожи. Так что вы – тати, и если ты хочешь до Разбойного приказа дожить, то рассказывай мне все, будто на исповеди.

– Все одно казните, – буркнул в ответ мужик.

– Помереть тоже по-всякому можно, – не стал его разубеждать Михальский, – так что не томи. Облегчи душу, а там, может, и поживешь еще.

– Спрашивай, – вздохнул тать.

– Сколько вас?

– Сам же сказывал, что десяток и еще половина.

– Вооружены как?

– Кто как, у кого сабля, а у кого и ослоп.

– Брони есть?

– У восьмерых кольчуги, да тягиляи, прочие же в чем есть.

– Луки, огненный бой?

– Луков нет, самострелов вроде моего – пара, а огненный бой есть, как не быть. Только к нему зелья^[81] нет. Так что лежит без дела в сундуке.

– Сундук покажешь?

В здоровом окованном железными полосами сундуке со сломанным замком и вправду лежали три пищали и пара турецкой работы пистолей, а также неизвестно откуда взявшаяся древняя гаковница^[82].

– Как говорит государь, нам на бедность все в кассу, – хмыкнул, осмотрев трофеи, Корнилий. – Так: этого связать, и сидеть тихо. Скоро пожалуют те, кому он кашу варил.

Ждать пришлось недолго. Едва успели доварить кашу в котле, как притаившиеся вокруг зимовья в засаде ратники подали знак, и сотник велел всем молчать. Тати не сторожились и, подъехав гурьбою, стали спешиваться, привязывать коней к коновязи и снимать с них вьюки.

– Сыч! – закричал один из разбойников, одетый богаче других и не участвующий в общей суете. – Где ты, черт старый?

Связанный старик вздрогнул и замотал было головою, но Корнилий показал ему кинжал – и тот затих.

– Кашу сварил ли, упырь седой? – продолжал изгаляться разбойник. – А то я тебя самого съем, только кости останутся.

– Что ты кричишь, Косач? – одернул его другой тать. – Разве не слышишь, какой дух от каши? Верно сварил, а его самого есть – только зубы об мослы поломаешь.

– А если сварил, так отчего не выходит?

– Так боится, что его Косач съест! – дурашливым голосом прокричал под всеобщий смех один из привязывавших коней и решительным шагом направился к двери.

Но едва он успел войти, как раздался свист – и разбойников окружили схоронившиеся вокруг ратники. А внезапно появившийся в дверном проеме Михальский одним ударом сбил татя с ног и направил на оставшихся пистолет:

– Сдавайтесь!

Услышавшие это разбойники попробовали схватиться за оружие, но не тут-то было. Со всех сторон их окружали вооруженные люди, а юркий словно бес Ахметка, незнамо как оказавшийся среди них, повыбивал камчою ножи или сабли у немногих успевших взяться за оружие. Один из татей схватился за самострел, но поймав Федькину стрелу, упал и, немного поскребя ногами снег, затих.

Остальных татей быстро разоружили и, связав им руки за спиной, приступили к дознанию. Допрашивали разбойников порознь, чтобы каждый не слышал, что говорят его сообщники. Первым разговорили того, которого называли Косачом. Лишившийся нарядного зипуна тать попробовал было запираться, но Корнилий только мигнул своим татарам – и те подвесили его голыми пятками над костерком. После чего Косач враз признался и в татьбе, и в душегубстве, и в иных винах. Прочие разбойники слишком не запирались, и вскоре Михальскому и записывавшему показания Федьке стало известно, что разбойничает эта шайка давно, но окрестные села грабить стережется, а выходит для татьбы на большую дорогу. Правят они разбой не одни, а с некоторыми крестьянами из окрестных деревень, а в сбыте награбленного им помогает некий помещик, лица коего они, впрочем, никогда не видели. Хранят награбленное в ухоронках, которые тут же и показали. Слишком ценного, однако, среди награбленного не оказалось. В основном разное тряпье и некоторое количество разного оружия. Как объяснили тати, львиная доля добычи уходила к неизвестному помещику, а за то он разбойников снабжал провизией и прочим припасом. По словам Косача, такая жизнь им давно обрыдла, и они ждали только случая, чтобы взять большой куш и уйти подальше из здешних мест.

– И куда же уйти собирались? – спросил Косача заинтересованным голосом сотник.

– На Волгу, – отвечал тот, сплюнув кровь.

– Зря не ушли.

– Зря.

– А помещика, вас скрывавшего, узнаете?

– Да как же его, анафему, узнаешь – он без личины скоморошьей нам и не показывался… – вздохнул разбойник.

– А по голосу?

– Ну разве по голосу…

– Ладно, поглядим, как быть, а пока собираемся, – задумчиво проговорил Корнилий.

Несмотря на скудость ухоронок, добыча ратников Михальского оказалась неплоха. Помимо кучи тряпья, было полтора десятка коней, восемь сабель, три добрые кольчуги и пять тягиляев и еще несколько топоров, кистеней и прочего оружия, включая невесть откуда доставшийся татям богатый шестопер, украшенный серебряной насечкой и чернением. Найденное ранее огнестрельное оружие и пара коней получше были объявлены неделимым достоянием сотни (считай что сотника). Прочее же было тут же раздуванено между ратниками, за исключением лошадей. Их было решено продать позже и поделить деньги. Пока же Федьке достался тюк с разной одеждой, наконечник для рогатины и сабля, правда, не слишком хорошая.

Выбрались из чащи ратники уже ближе к ночи и двинулись в сторону вельяминовской усадьбы, где повстречались с участниками царской забавы. Охота, как видно, удалась на славу. Окрестные помещики расстарались и затравили для царя несколько волков и лисиц, добыли лося, и под конец подняли из берлоги медведицу с медвежатами. По обычаю, надо было разъярить зверя с тем, чтобы погнать его на царя с рогатиной. Однако медведица, защищая детей, пошла не на государя, а на оказавшегося рядом Телятевского и едва его не заломала. Спас дворянина сам царь, доставший откуда-то большой двуствольный пистолет и подстреливший зверя. Государь, впрочем, нисколько не расстроился и пожаловал помятому Телятевскому большой кубок вина из своих рук. Потом принюхался и со смехом велел везти пострадавшего в баню – лечить медвежью болезнь. После чего задумчиво смотрел на пойманных медвежат, но ничего никому не сказал, а велел везти сироток в Москву, где устроить зверинец.

Все это рассказал Федьке дядька Ефим, разгоряченный и немного пьяный, потому как ему государь тоже налил чарку, как, впрочем, и всем помещикам, принявшим участие в охоте. Он бы продолжал рассказ и далее, но тут появился царский кравчий Аникита Вельяминов и сказал, что царь жалует всех еще доброй чаркой хлебного вина. Возле терема поставили затянутый со всех сторон рогожей навес. Подле него сел в резном кресле государь, и все помещики по очереди подходили к нему и кланялись. После этого Вельяминов подавал подходившему чарку и тот, провозгласив здравицу государю, выпивал и снова кланялся. Федька сначала глядел на развернувшееся действо с недоумением, а потом догадался, что за рогожей прячут связанного Косача с тем, чтобы он опознал голос своего таинственного покровителя. Потом прямо во дворе расставили наспех сколоченные столы и лавки и устроили пир. Угощали тут же приготовленной лосятиной и медвежатиной и многими наливками. Наугощавшихся паче меры помещиков, не выдержавших царской милости, растаскивали по амбарам, где укладывали спать на сене, укрыв шубами. Некоторых, впрочем, увезли по домам холопы. Федька весь пир вертелся рядом с теремом, рассчитывая хоть одним глазком увидеть Алену, но вместо этого наткнулся на царя, вышедшего из-за стола и о чем-то на ходу беседовавшего с сотником и кравчим.

– А, и ты тут, охотник, – сказал государь, увидев склонившегося боярского сына, – ну и как поохотился?

– Хорошо ваше величество, – ответил ему тут же вместо Федьки Михальский, – ни в чем не оплошал, а напротив, делал все бойко и по уму.

– Что он боек, я ведаю, грамотен вот только не больно…

– Листы опросные, что я подавал, писал сей вьюноша, – почтительно возразил ему Корнилий.

– Вот как? – удивился царь. – Весьма изрядно. За такое усердие грех не наградить! Ты же местный? Сейчас езжай к своим, попрощаешься. Завтра поутру чтобы на месте был, выезжаем, а то загостились. Все, ступай!

Погрузив вместе с холопами захмелевшего дядьку на сани, Федька отправился домой, так и не увидев нигде Алену. Приехав и перетащив Ефима в терем, он отдал тетке тюк с доставшейся ему долей добычи. Тетушка, побурчавшая для порядка на своего благоверного, оживилась и тут же перебрала добро. Оставшись весьма довольна увиденным, она зачастила:

– Ой, Феденька, сколько всего-то!.. Есть, правда, и порченые вещички, а есть ну просто загляденье! Это куда ж теперь?

– Найдется куда, – ляпнул, не подумав, Федор, – вон сколь девиц на выданье. Нешто на приданое не сгодится?

Услышав о приданом, тетка с дочерями поняли все на свой лад. Если младшие захихикали, а Фроська донельзя смутилась, то тетка внимательно посмотрела на воспитанника и, что-то для себя решив, запела медовым голосом:

– И то верно, Феденька – мы, чай, не чужие, а будем и вовсе родными. Ты привози, если еще что будет, у нас ничего не пропадет, все сохраним.

Готовый провалиться сквозь землю, парень выскочил на крыльцо с пылающими щеками. Хотелось броситься с головою в сугроб, а сквозь неплотно прикрытую в сени дверь слышно было, как тетка высказывает дочерям:

– Чего зубы скалите, дуры? Порадуйтесь за сестру, каковой ей жених достался! И молод, и пригож, и в службе удачлив. Ваш отец не из каждого похода столько привозил, а этот и в походе еще не был, а с добычей приехал. Да не прогулял, по молодецкому обычаю, а все в дом, да о приданом для невесты и сестер названых позаботился…

Встав до свету и быстро оседлав коня, Федор собрался уезжать. О том, что его ждет служба, он предупредил еще с вечера, так что можно было не прощаться. Сил видеть семью дядьки не было никаких. «Им что ни скажи – все к сватовству приведет», – думал в отчаянии парень, выводя коня, и едва не налетел вместе с ним на хрупкую девичью фигурку, укутанную в дядькин тулуп.

– Фрося?!

– Я, Федя; уезжаешь?

– Служба…

– Храни тебя господь!

Федька немного помялся и, не зная, что делать, наклонился к девушке, чтобы поцеловать ее на прощание в щеку, как, случалось, делал прежде, уезжая с дядькой. Однако Фрося подставила ему вместо щеки губы, и горячий поцелуй обжег его в темноте. Замерев от неожиданности, стоял Федор, пытаясь унять бьющееся как колокол на Иване Великом^[83] сердце, а девушки уж и след простыл. Наконец уняв дыхание, парень вскочил в седло и дико, будто татарин, гикнув, погнал коня вскачь.

Подлетев на всем скаку к вельяминовскому терему, боярский сын наткнулся на всю сотню Михальского во главе с донельзя взбешенным Корнилием.

– Ночью Косача зарезали, – буркнул он в ответ на Федькин вопросительный взгляд.

– Кто? – охнул в ответ парень.

– Вот и мне интересно.

– Следы искали?

– Да какие следы! – вызверился сотник. – Тут натоптано кругом, будто вся рать хана крымского прошла!

Федька сконфуженно замолчал, но в голове тут же мелькнула иная мысль, и он снова спросил:

– Господине, а тать признал кого, когда государю здравицу говорили?

– Ишь ты, догадался… нет, не признал. Хотя все помещики здешние тогда голос подали.

– А Телятевский?

– Что Телятевский?

– Ну, его же государь в баню отослал?

– Тьфу ты, пропасть, а ведь и верно!

– Хотя…

– Что «хотя»?

– Господине, может, с татями помещик не сам дело вел, а через приказчика, или еще кого. Разбойникам что: одет хорошо, да голос властный – стало быть, боярин или помещик.

– Федор, тебе бы не сыском заниматься, а защитником в суде быть… Ладно, сейчас все одно уже ничего не поправить. Поехали дозором вперед, а государь следом поедет. Вон собирается уже.

– Государь знает?

– А ты думаешь, чего я тут такой «радостный»?

Вернувшись в Москву, я снова с головой окунулся в государственные дела. Первоочередной проблемой в моем богоспасаемом царстве было отсутствие денег. Причем отсутствие полное. Страна была разорена, хозяйство пришло в упадок, налоги, или, как их еще называли, подати, не поступали. Беспрерывно заседающий Земский собор пытался найти решение, но ничего кроме предложенного Мининым сбора пятины придумать так и не мог. Пятина – это экстраординарный налог на все население царства, пятая часть всего имущества, имеющегося у подданных, в денежном выражении. Мера эта была сколь необходимой, столь и опасной. Претерпевшее многие муки за время Смуты население царства могло и взбунтоваться от очередного побора. Однако другого выхода все равно не было, разве что позвать одного рыжего баронета. Как мне доносили, представитель английской Московской компании Барлоу был в столице, однако аудиенции не просил и встречи с моими доверенными лицами не искал. Что-то затевал поганец, знать бы еще что.

Другой проблемой, решить которую нужно было немедленно, был местнический спор между Василием Бутурлиным и Борисом Салтыковым. Сии достойные воеводы, несмотря на то, что войско, снаряженное на последние деньги для похода на Коломну, занятую Заруцким от имени «царицы» Марины Мнишек, было готово, затеяли очень интересную и занимательную игру. Выясняли, кто из них родовитее и, стало быть, должен стать главнее в предстоящем походе.

Я, говоря по совести, не придал этому поначалу никакого значения. С моей точки зрения, все было просто. Бутурлин стольник, а Салтыков только московский дворянин. Стало быть, чин Бутурлина выше, и вопрос о том, кто начальник – совершенно излишен. Оказывается, не тут-то было. Отцы обоих воевод были равны по чину, но что еще более важно, так уж получилось – среди их предков никто ни у кого в подчинении не был. Так что настал момент истины: кто сейчас окажется сверху, тот, равно как и все его потомки, так и будут начальствовать над потомками неудачника. Хотя у последнего был шанс отбояриться, отказавшись идти в поход вовсе. За это, конечно, будет опала, но это дело житейское и на положение в дальнейшем не влияет. Мое благоволение или полное отсутствие такового ни малейшего значения не имели, ибо «царь жалует землею, а не отечеством!» По-хорошему, за назначениями должен был следить Разрядный приказ, ведущий как раз на такой случай подробные записи – кто, где и у кого в подчинении служил. Но после Смуты часть архивов пропала, часть находилась в небрежении, и вообще, царь-батюшка: вас выбрали – вот вы и думайте.

Так ничего для себя и не решив, я в сопровождении думских бояр отправился в Успенский собор. Другого здания, способного вместить делегатов земства, в столице все равно не было, так что заседания по-прежнему проходили в нем. Впрочем, участников явно стало меньше. Одни отъехали для выполнения различных поручений, другие просто вернулись домой, исчерпав средства к существованию. Для меня было неожиданностью узнать, что никакого жалованья делегатам не полагалось. Участие в соборе было государственной службой, причем довольно обременительной. Началось заседание, как обычно, с богослужения. Затем думный дьяк Траханиотов зачитал что-то вроде проекта постановления о сборе пятины. Как мне успели доложить, земцы обсуждали этот проект все время, пока я был на богомолье. Обсуждали бурно, даже пару раз подрались, но все-таки сошлись на том, что мера эта необходима.

– Что скажет дума? – обратился я к боярам.

– Что тут скажешь, государь, – вышел вперед Шереметев, – на святое дело не жалко.

– Ну, коли так, значит – с богом.

Траханиотов с поклоном подал мне развернутый свиток, начинавшийся словами: «Собор вся земли решил, бояре приговорили, а государь повелел…». Особенно бросался в глаза писанный золотом большой царский титул с перечислением всех княжеств и царств, входивших в государство, включая Великое княжество Мекленбургское. Другой дьяк принес золотую чернильницу с пером, и я, затаив дыхание, начал выводить под текстом документа латынью: «IOAN». Слава тебе, господи, на сей раз обошлось без клякс, и заулыбавшийся дьяк тут же посыпал подпись песком, затем сдул, после чего князь Мстиславский приложил под нею красновосковую печать.

Первое дело было сделано, и вперед вышли Бутурлин с Салтыковым. Первым начал говорить Бутурлин:

– Государь, ты повелел мне вместе с Бориской Салтыковым идти на вора, что сидит в Коломне и разоряет окрестные земли. А оный Бориска твоей государевой воле перечит, и оттого твоему царскому делу урон превеликий…

– В жизни того не бывало, чтобы Салтыковы под Бутурлиными ходили! – визгливым голосом прервал его спич второй ответчик. – Помилуй, государь – невместно мне под Васькой ходить! Мы, Салтыковы, завсегда выше Бутурлиных сидели.

– Это когда же ты, пес смердящий, выше меня сидел?! – распалился в ответ стольник. – Еще отец мой бывал первым воеводой и в Большом, и в Сторожевом, и в полку Правой руки. А в твоем роду выше второго воеводы николи не поднимались!

– Ах ты, аспид брехливый, – не остался в долгу дворянин, – да как у тебя бельма не повылазят от того, что ты царю врешь! Отродясь отец твой не бывал первым воеводой в Большом полку, а токмо вторым!

– А твой и таковым не был!

– А ты!.. а ты…

– Унять лай! – приказал я, строго глядя на спорщиков. – Вы когда должны были выступить? То-то, что неделю назад – а за сию неделю сколь войску жалованья, да кормов, да прочего ушло, а дела ни на полушку не сделано! Паче того, сколько вор Ивашка Заруцкий за время сие погубил душ христианских, да иного разору принес земле русской? Чей грех будет, я вас спрашиваю? Того ради, что не желаю в начале своего царствования объявлять своим подданным опалы, велю в походе сем быть без мест. Все ли ясно?

– Прости, государь, но все одно невместно Салтыковым под Бутурлиными ходить! – продолжал перечить московский дворянин.

Услышав это дерзкое заявление, присутствующие ахнули, и в наступившей тишине обернулись ко мне, ожидая реакции.

– Государь, дозволь слово молвить? – подал голос Иван Никитич Романов, ведающий Разбойным приказом, очевидно, желая разрядить обстановку.

– Говори.

– Не гневайся государь, а только, может, войска не надо посылать?

– Это как же?

– Да тут такое дело, поймали намедни лазутчика на Москве, а при нем письмо.

– Что за письмо – прелестное^[84] поди, к бунту и смуте подбивающее?

– Да нет, государь, к тебе то письмо, от жены самозванца, Маринки Мнишек.

– Вот как, и чего пишет?

– Да кто же его знает, государь, нешто мы могли без тебя его прочитать? Но мыслю – может, она повиниться хочет и смуту прекратить?

– Иван Никитич, – понизил я голос, – ты ополоумел, поди? Надо же было хоть предупредить, а то мало ли что там написано! Ладно, читайте.

Вперед снова вышел дьяк, приносивший мне чернильницу, и, сломав на письме печать, развернул его. Дальше случилась заминка: послание было писано на латыни, а ее дьяк не знал. Я хотел было взять письмо в руки и прочитать сам, но к дьяку вдруг бестрепетно подошел какой-то монах и, вопросительно глядя на меня, произнес:

– Коли дозволишь, государь, зачту. Я грамоте латинской вельми горазд.

Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться, и тот начал чтение, попутно переводя.

«Великому герцогу Мекленбургскому Иоганну Альбрехту, ложно именующему себя русским царем.

Вот уже несколько лет, как я, венчаная жена последнего законного русского государя, скрываюсь от своих бунтующих подданных, пытаясь спасти его законного наследника царевича Иоанна Дмитриевича. Одному богу известно, сколько претерпели мы с сыном разных лишений в наших скитаниях. Самые верные наши сторонники предавали нас, но едино лишь заступничеством пресвятой девы Марии спасались мы от наших врагов. Но горше всего было нам узнать, что великий и славный рыцарь, каковым мы всегда почитали ваше королевское высочество, забыв о шляхетской чести, употребляет все силы, чтобы лишить живота и достояния бедную вдову и сироту. Разве не ведомо вам, Иоганн Альбрехт, что не можно выбирать на царство иного человека, когда жив законный наследник? Разве можно доверять выбор царя в такой стране, как Московское царство, черным крестьянам и разбойникам, как это случилось на балагане, который назвали Земским собором?

Молю вас: если осталась в вас хоть капля рыцарства, употребите ваши силы не на разбой и узурпацию власти, а отказавшись от ложного титула царя, провозгласите государем единственного законного наследника московского престола Иоанна Дмитриевича.

Царица Московская и всея Руси Марина».

В тишине, наступившей в соборе, казалось, было слышно, как потрескивают свечи перед образами святых. Все собравшиеся вопросительно повернули головы в мою сторону, ожидая ответа. Я, матеря про себя последними словами Романова, изобразил глубокую задумчивость. Тем временем действо еще не закончилось: читавший послание Марины монах покачнулся и, издав нечленораздельный звук, опустился на пол. Из уст собравшихся одновременно вырвался крик ужаса, а следом на пол упал и дьяк, сломавший перед тем печать. То, что произошла попытка отравления, стало очевидно.

– Всем стоять! – закричал я собравшимся. – Грамоту подденьте кинжалом и со всем бережением отправьте к моему лекарю О'Коннору. Заседание на сегодня закрыто, всем молиться за своего государя, потом проверю! Иван Никитич, а ты куда?

Вечером в Грановитой палате собрались все думцы. Бояре встревоженно кучковались по разным углам, потихоньку шушукаясь. Некоторые сочувственно, а иные злорадно поглядывали на сидящего с потерянным лицом Ивана Никитича Романова. Когда я зашел, все вскочили с лавок и повалились в ноги.

– Встаньте, бояре, пол холодный.

Думцы подняли головы и едва не охнули. За моей спиной стояли не привычные рынды, а вооруженные драбанты.

– Послушайте меня, бояре! – начал я свою речь. – Завтра утром я выступаю на Коломну со своим полком. Войско, которое для того собрано, поведет Василий Бутурлин, с тем дабы перехватить воров, коли попытаются уйти из Коломны. Бориса Салтыкова сегодня же выдать головою стольнику Василию на бесчестье. А за то, что он государево повеление не исполнил да местничество затеял, наложить на него штраф в две тысячи рублей серебром. А деньги те положить в казну Большого дворца и употребить на снаряжение государева полка к походу на Смоленск. Все ли на сей счет понятно?

– Понятно, государь, – поклонился Мстиславский, – кому прикажешь Москвой ведать в свое отсутствие?

– Тебе, князь, а в помощь у тебя будет князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Хоть вы-то с ним местничать не станете?

– Как можно, государь…

– Тебе, князь, велю ведать делами земскими, – прервал я его, – а Пожарскому – ратными. Боярину же Шереметеву поручаю все дела о сборе пятины с царства, а в товарищах у него велю быть думному дворянину Минину. Пусть разошлют во все концы верных людей с тем, чтобы делу государеву убытка никакого не было. Однако и разорения тако же допускать не велю. Паче положенного чтобы ни одной деньги не взяли.

– Сделаем, государь, – поклонились Шереметев и Минин.

– Теперь ты, Иван Никитич, – обратился я к Романову, – сам ведаешь, что за такую промашку с тебя шапку боярскую впору снять, да вместе с головою. Однако вижу в случившемся перст божий, который правоту дела моего лишь и показывает. Посему никакой опалы на тебя накладывать не буду, но впредь знай: за следующий недогляд вспомню и про сегодняшнее. Внял ли, боярин?

– Спасибо, государь, – рухнул на колени Романов, – я отслужу….

– Отслужишь, куда же ты денешься.

Надо сказать, что последняя сцена была спектаклем. Все что считал нужным, я высказал боярину еще днем в Разбойном приказе с глазу на глаз. Допрос разбойника ничего не дал: если он что и знал о попытке отравления, то унес эти знания с собой в могилу. То, что Иван Никитич не причастен к покушению, тоже было очевидно. Случись надобность, этот жук придумал бы чего похитрее. Разумеется, произошедшее проходило по списку как преступная халатность, но Романов был одним из самых преданных моих сторонников. Пристроить его на плаху – дело нехитрое, но на его место придется ставить другого боярина, и не факт, что тот будет умнее или преданнее. Так что мы договорились, что я его для порядку немного накажу, а он пусть сделает вид, что кровно обиделся. Глядишь, и объявятся недовольные результатами выборов царя. Так что попытаемся извлечь из случившегося максимум пользы. И острастки немного, и наживка для недовольных, и Романов, глядишь, другой раз поумнее будет. А других Талейранов у меня нет.

Расстояние от Москвы до Коломны невелико. Отдельные отряды воровских казаков в поисках добычи нередко набегали на окраины столицы, пользуясь недостатком сил у законной власти. По донесениям лазутчиков, у Заруцкого и примкнувших к нему атаманов под командой было около шести тысяч казаков. Впрочем, более-менее верных тушинскому вождю было никак не более двух с половиной тысяч. Остальные просто примкнули к удачливому атаману в надежде пограбить, и отвернутся от него при первой же неудаче. Отряд Бутурлина должен был изначально состоять из тысячи человек поместной конницы и трех тысяч наемных казаков. Сил этих было, скорее всего, недостаточно для полного разгрома воровских шаек. Однако, планируя этот поход, мы надеялись, что Заруцкий как всегда отступит, не принимая боя. Теперь задача изменилась: после публичного вызова, сделанного мне Мариной и Заруцким, мне нужна была только полная победа. К тому же, поразмыслив, я пришел к выводу, что отступление воровских казаков может быть хуже нашествия. Ограбят и разорят то, что еще не успели. Займут, чего доброго, какой-нибудь город на Волге, или даже Астрахань, и перекроют мне всю торговлю. Ее, собственно, и так пока нет, но такими темпами еще долго не будет.

Состав моих войск был довольно пестрым. Основу составили три сотни мекленбургских драгун, восемьсот конных стрельцов во главе с Анисимом Пушкаревым и шестьсот рейтар Вельяминова. Среди последних, впрочем, было много новичков, не слишком хорошо обученных и вооруженных. Плюс к ним шел так называемый государев полк из московских дворян, стряпчих и жильцов. Когда-то их было довольно много, и этот полк назывался избранной тысячей. Сейчас их было никак не более пятисот человек, довольно хорошо, впрочем, снаряженных. И последними в мой импровизированный отряд влились служилые татары, недавно пришедшие из Касимова и Мещеры, числом около полутора тысяч. Потомки кочевников, некогда наводивших ужас на Русь, давно осели и верно служили Москве со времен Ивана III. К воровским казакам у них за время смуты накопилась масса претензий, так что на их счет можно было быть спокойным. Возглавлял их сибирский царевич Арслан. С ним мы познакомились, еще когда ополчение осаждало Москву. Был он внуком хана Кучума – того самого, у которого казачий атаман Ермак отвоевал Сибирь. Хотя Кучуму и удалось впоследствии убить знаменитого атамана, ханства своего он себе не вернул, а в многочисленных стычках его дети попали в плен и были перевезены в центральную Россию. Там они были испомещены и в конце концов прижились, но природной живости характера не растеряли, участвуя во всех больших и малых войнах и смутах. Многие из них со временем крестились, после чего окончательно обрусели. Сам Арслан, впрочем, был ревностным мусульманином, и вырос в Касимове в семье погибшего от рук Лжедмитрия II последнего Касимовского царя. Не знаю, поэтому или нет, но царевич был решительным противником самозванца, и соответственно Марины и Заруцкого. Приведенная им рать пришлась как нельзя кстати. Привел он ее, впрочем, не от великой любви к Мекленбургскому дому, а желая выслужиться с тем, чтобы занять вакантное место Касимовского хана.

Выступили мы ранним утром, сначала пошли служилые татары, потом государев полк, рейтары, драгуны, изрядный обоз и десять разных пушек, установленных на полозья, следом за которыми бодро маршировала наемная пехота. Едва выйдя за околицу, я подал знак, и моя конница двинулась вперед, оставляя за собой обоз, артиллерию и наемников. Все это я взял с собой, чтобы их видели возможные лазутчики Заруцкого. Не сомневаюсь, что они доложат пославшему их, что царь настроен решительно и пошел в поход всеми наличными силами, отчего будет добираться до Коломны не менее недели, а то и больше. Расчет был простой: Коломна – город весьма хорошо укрепленный, и с наскока его не взять. Однако надежных войск у сторонников Марины мало, и узнав о приближении царской армии, они, рубль за сто, попытаются уйти, пользуясь своей мобильностью. Вот тут-то я и буду их ловить, а штурмовать высокие стены Коломенского кремля или гоняться за ними по всему Дикому полю дураков нет.

Неделя у Федьки выдалась сумасшедшей: не успели они вернуться в Москву, как сотник Корнилий послал его за Анисимом Пушкаревым, позвать его в кремль для какой-то надобности. Что поделать, хочешь не хочешь, а дело служивое. Хозяина в лавке не оказалось, но сидельцы, признав боярского сына, приняли его с вежеством и сказали, что сотник-де сейчас будет, надобно только обождать. Выйдя во двор, Федор увидел, как две девочки, лет примерно семи и десяти, пытаются лепить снежную бабу. Получалось у них, прямо скажем, не очень, и парень решил, что не будет большой беды, если он, ожидая Анисима, поможет им. Быстро скатав большие шары снега и поставив их один на другой, Федька слепил большого снеговика, приведя девочек в бурный восторг.

– А тебя как зовут? – важно спросила боярского сына та, что помладше.

– Федя, – отозвался он, – а вас как?

– Меня Марьюшкой, а это Глаша, – последовал ответ.

– А вы, верно, дочки господина сотника?

Младшая в ответ фыркнула, но сестра ее тут же ответила:

– Да, его! – И сказав это, отвела Марьюшку в сторону.

Тем временем вернулся сотник и, услышав о деле, с каким к нему прибыл боярский сын, стал собираться. Федька, раздумывая над странным поведением девочек, пошел к своему коню и вдруг увидел, как по другой стороне улицы идет, шатаясь и запинаясь, пьяный монах. Дело это, надо сказать, было не так чтобы редким, но все же и нечастым. В старые времена, сказывали, для таких забывающих всякий стыд служителей церкви была даже особая патриаршая стража, подбирающая нечестивцев и отправляющая в монастырскую тюрьму. Однако патриарх пребывал в плену, а у местоблюстителя были, как видно, иные заботы. Лица его боярский сын не разглядел, но вот фигура отчего-то показалось ему знакомой. Тем временем сотник вышел из терема вскочил в седло подведенного ему слугами коня, и они с Федором поскакали в кремль.

Выполнив поручение, боярский сын отправился к караульной избе в надежде перехватить чего-нибудь горячего. Перед избой он застал тренирующихся в сабельном бое товарищей, добрую половину которых составляли пойманные на болоте разбойники. Сотник Корнилий, руководствуясь одному лишь ему ведомыми резонами, часть из них недрогнувшей рукой отправил в Разбойный приказ на расправу, других же похолопил, заключив с ними ряд. Сейчас новоявленных боевых холопов нещадно гоняли, обучая биться конными и пешими, а те, хорошо понимая, что чудом спаслись от дыбы, старались изо всех сил. Покачав головой, Федька зашел в избу и наткнулся на еще одного новоявленного холопа, а прежде разбойника по прозванию Сыч. Для того чтобы стать ратником, он был довольно стар, но Михальский, проявив не слишком ему свойственное милосердие, нашел тому работу по хозяйству. Это для Федора было совсем уж удивительно, но его мнения никто не спрашивал. Для Сыча цель прихода боярского сына была, как видно, понятной, и он, ни слова не говоря, с поклоном подал ему большой корец с горячим сбитнем. Выпив напиток, Федор замялся: по-хорошему, надо было поблагодарить, но язык не поворачивался. Сыч, как видно, понял заминку парня, и, приняв назад корец, еще раз поклонился.

– Ну что ты на меня смотришь, ровно на прокаженного, – не выдержал он наконец Федькиного взгляда, – холопа не видел?

– Да чудно: только вот разбойники и душегубы были, а теперь холопы.

– Эх, господин мой, разве же мы были разбойники? Так, голь перекатная да горькая! Да и душегубы из нас – так себе.

– Эва как, а кто же, по-твоему, душегубы?

– Не изволь гневаться, господин боярский сын, но по сравнению с нашим теперешним господином – а твоим сотником – что я, что Косач покойный, что любой из тех, кто сейчас саблей во дворе машет, и не разбойник вовсе, а котенок слепой супротив волка.

– Для слепого котенка ты больно много мяукаешь, – раздался голос неслышно вошедшего Корнилия, – подай-ка лучше сбитня, а язык попридержи!

Пока Сыч выполнял распоряжение, сотник обернулся к Федору и спросил:

– Отдохнул уже? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Сейчас возьмешь Ахмета, и еще кого похочешь с десяток, и поедете с приставами во двор к московскому дворянину Борису Салтыкову.

– Имать?^[85]

– Да нет, приставы сами все сладят, вы там – чтобы кто сдуру драться не учинил. Государь велел Бориса за местничество неуместное с головою выдать стольнику Василию Бутурлину.

– Это как, голову сечь?

– Типун тебе на язык! Приставы его отведут во двор Бутурлина на бесчестие, а вы следить будете, чтобы кто драться не начал.

– А чего не стрельцы?

– Много будешь знать – скоро состаришься! У стрельцов своих забот хватает, к походу готовятся; или не слышал, что приключилось?

– Нет, а что?

– Ну ты даешь! Вор Заруцкий с его потаскухой Мариной Мнишек государя извести хотели, а ты и не ведаешь. Теперь поход будет на Коломну, государь сам поведет войска. Мы тоже пойдем, а еще московский полк, немцы и большой наряд^[86]. Так что как управитесь с государевой службой, возвращайтесь не мешкая.

Федька, поклонившись, вышел, но уже подходя к коню, остановился как вкопанный. В голове молоточком застучали слова сотника: «Государева служба». Круто развернувшись, он побежал к Михальскому.

– Чего тебе еще?

– Господине… – зашептал он ему, – а я видел монаха давешнего!..

– Какого монаха? – сначала не понял тот, но тут же спохватившись, спросил: – Мелентия? Где?

– Да у двора Пушкарева; я его не признал поначалу, он пьян вельми был.

– Нашел-таки черт в рясе… – забормотал, не слушая его, сотник. – Ладно, ступай куда велели, да языком не трепи где ни попадя!

Прискакав к хоромам Салтыковых, боярский сын со товарищи застали удивительную картину. Царские приставы стояли пред воротами и ругались на чем свет стоит с многочисленной дворней, ни в какую не желающей им открывать. Поняв, в чем дело, Федька подъехал к воротам и грозно потребовал отворять. Ответом ему была еще одна порция брани, на что он, недолго думая, пообещал закидать терем горящими стрелами. К такому повороту осажденные оказались не готовы, и ворота со скрипом отворились. Столпившимся во дворе ратники показали плети, после чего челядинцы уже безропотно пропустили приставов. Через некоторое время те вывели за руки упиравшегося Бориса Салтыкова и потащили его по улице. Как видно, прослышав о развлечении, все окрестные улицы заполонила городская чернь, падкая на зрелища. Зеваки толпились на улице, залезали на деревья и заборы, чтобы хоть одним глазком взглянуть, как будут бесчестить представителя одной из богатейших и знатнейших фамилий на Москве. Увидев, что любопытствующие мешают проходу приставов, Федор тут же направил коня на толпу, поигрывая плетью. Намека оказалось достаточно, и процессия двинулась к дому Бутурлиных. Идти пришлось не слишком долго, а там их уже ждали. Когда красного от злости и стыда Салтыкова завели во двор, по лестнице спустился преисполненный важности стольник Василий и, стоя на крыльце, принялся осыпать своего соперника бранью. Слушая диковинные извивы его речи, боярский сын только дивился, а сидящий рядом на коне Ахмет приговаривал, цокая языком: «Чек якши!» Наконец экзекуция была закончена, и Салтыкову позволили уйти. Федька тоже собирался поворотить коней, но Бутурлин прислал слугу, который попросил государевых слуг не побрезговать и принять от воеводы за труды. Боярский сын не побрезговал, и все бывшие с ним ратники стали богаче на полтину, а сам он – на рубль. Учитывая, что годового жалованья ему полагалось всего десять рублей, дар был довольно щедр.

На другой день сотник отправил Федьку вместе с прочими, включая холопов из разбойников, к рейтарам, и они целый день объезжали улицы и рынки, наблюдая за порядком. Боярскому сыну было чудно, что с одними татями должно имать других, но он помалкивал. Сам же Корнилий, отобрав самых ловких из своих подчиненных, куда-то усвистал, не говоря никому зачем. Караул в тот день прошел на редкость спокойно, разве что один купчина поднял крик, что ему подсунули фальшивое серебро. Царевы ратники тут же окружили купца и покупателя, которых потом сдали подоспевшим ярыжкам из Разбойного приказа. Сотник заявился только на следующий день и тут же велел Федору одеться понаряднее и идти с ним в кремль. Когда они, спешившись у заставы, вышли к Ивановской площади, там уже толпился народ, слушавший царский указ о подготовке похода на Коломну.

– Ништо, успели… – непонятно буркнул Михальский, но пояснять маявшемуся от любопытства Федьке ничего не стал.

Тем временем глашатай, закончив чтение одного указа, перешел у следующему:

– Великий государь, царь и великий князь Иван Федорович за верную службу жалует своих холопов! – громко выкрикнул дьяк.

Собравшиеся оживились и стали подвигаться ближе к читающему царский указ.

– Царевичу Сибирскому Арслану, за многие службы три сорока соболей, сто рублей сверх жалованья и шубу с царского плеча. Князю Енгалычеву сорок соболей и пятьдесят рублей и серебряный кубок…

Выкрикиваемые люди выходили из толпы, и царские приставы вручали им царские награды.

– Вовремя татары пришли, – непонятным тоном проговорил сотник, – видать, станет Арслан царем Касимовским.

Тем временем глашатай от князей и бояр перешел к служилым людям поменьше.

– Стольнику Никите Лопухину государь жалует сорок соболей и ковш серебряный, да велит ведать ему стремянным стрелецким полком и быть в оном полку головою. Стрелецкого сотника Анисима Пушкарева, за многие службы, государь жалует штукою сукна и десятью рублями денег сверх жалованья и велит ему быть полуголовой того же полка и службу править, как и прежде.

– Вот и Анисим выслужился, – снова подал голос Корнилий, – да ты слушай, а не ртом ворон лови, бестолочь!

– Боярскому сыну Федьке Панину, за ведомые государю заслуги, жалуется пять рублей деньгами сверх жалованья и штука сукна! – прокричал дьяк.

Подталкиваемый сотником парень на негнущихся ногах вышел вперед и получил от стоящего рядом подьячего приказа Большой казны все ему причитающееся.

– Ну что, сын боярский, – с усмешкой обратился к нему Михальский, когда они вместе вышли из толпы и направились к коновязи, – с тебя причитается.

– За тем дело не станет, – солидно, как ему показалось, отвечал Федор, – хоть сейчас пойдем…

– Сейчас не надо, нам в поход.

– Как же это, указ только объявили? – изумился парень.

– А вот затем и объявили, чтобы все так думали, а мы вечером выходим. Вот как вернемся, тогда и погуляем.

– Господине, а что тебя не наградили?

– А с чего ты взял, что меня не наградили? Не о всяком деле, Федя, на Ивановской площади кричат. Тебе, кстати, тоже еще не все – держи вот, – говоря это, Михальский сунул руку за пазуху и вытащил небольшой узелок, протянув Федьке.

– Что это? – удивленно переспросил боярский сын.

– А я знаю? Государь велел передать тебе, сказал, чтобы невесте подарил. Уж я не стал ему говорить, что у тебя пока нет. Невеста – дело наживное, а отличиться не каждый день выпадает.

Панин развернул узелок и увидел дивной работы золотые серьги-тройчатки, украшенные самоцветом и двумя жемчужинами каждая. От увиденного парень только охнул, а сотник, восхищенно присвистнув, только и сказал:

– Ну, брат, перед таким подарком ни одна боярышня не устоит; смотри только выбери с умом.

Первый отряд воровских казаков попался нам еще в двадцати верстах от Москвы. Сотен пять верховых казаков рыскали по окрестным деревням в поисках добычи и были замечены татарами царевича Арслана. Получив это известие, внук хана Кучума долго не раздумывал и с небольшой свитой выехал прямо к воровскому разъезду. После недолгих переговоров было выяснено, кто против кого дружит, и передовой дозор был без затей посечен стрелами, после чего сверкающие золотом парадных доспехов мурзы и сеиты^[87] царевича показались основному отряду казаков. Некоторое время противники в обалдении смотрели друг на друга, а затем татары, взвизгнув, пустили в казаков по нескольку стрел и бросились наутек. Увидев, что богатая добыча нагло ускользает из рук, разбойники, взвыв от разочарования, бросились следом. Хотя кони их были похуже, чем у царевича, казаки не отставали ровно до той поры, пока не оказалось, что они со всех сторон окружены касимовскими и мещерскими всадниками. Казалось, вот-вот начнется резня, но поняв, что положение безнадежно, разбойники стали бросать оружие, сдаваясь на милость победителя.

Впрочем, не все казаки поддались на нехитрую татарскую уловку, нашлись среди них люди бывалые, сумевшие сообразить, что разодетые как павлины татарские мурзы так просто в заснеженных полях не разъезжают, и что коней не худо бы и попридержать. Пока большая часть кинулась в чаянии зипунов^[88] в погоню, примерно полторы сотни остались стоять на месте, а увидев страшную развязку – развернулись и попытались дать деру. Занятые их опрометчивыми товарищами, татары даже не пытались их задержать, однако уйти им все же не удалось. Едва узнав об обнаружении воров, Вельяминов предусмотрительно и безошибочно повел свой полк в обход, и попытавшиеся скрыться казаки вылетели прямо на готовых к бою рейтар. Прижатые кованой ратью к лесу, казаки попытались скрыться в нем, бросая коней и захваченное ранее добро.

Преследовать их не стали, а по-быстрому собрав трофеи, двинулись дальше.

– Сабли-то хоть доставали? – спросил я Вельяминова, когда он, разгоряченный от погони, вернулся ко мне.

– А как же, я троих срубил! – тут же ответил он.

– Врешь, поди?

– Вот тебе крест, государь!

– Ладно, троих так троих. Ты мне вот что скажи: а не соберутся воры вновь?

– Нет, они сейчас отсюда уходить будут. Потом, может, и пристанут к кому, а сейчас нет. Повелишь оставить ратников, чтобы переловили воров?

– Недосуг сейчас, да и сил мало.

– Да кто же тебя, государь, гнал-то из Москвы с малыми силами, да еще на такой город, как Коломна? Ее изгоном взять – дело мудреное.

– Как воры побегут, так город сам сдастся. Надо только, чтобы они побежали, думая, что я с пехотой да большим нарядом иду.

– Хитро, государь.

– Посмотрим, хитро или нет. Слушай, Аникита, а отчего у меня такое ощущение, будто я что-то неладно сделал? Вроде войско быстро собрали, идем в порядке, бить вот уже начали, а на душе неспокойно.

– Известно что, государь: с Салтыковым неладно вышло.

– Не понял…

– Да чего же тут непонятного? Оно, конечно, ты, государь, повелел в походе без чинов быть, и не след Бориске хвост поднимать, однако бесчестить его не следовало. Нет, опалу он всяко заслужил, за то разговору нет. А вот выдал ты его Василию зря.

– Ты же мне сам про порядки рассказывал…

– Я-то рассказывал, да ты, царь-батюшка, не больно-то слушал. Вот если бы Бориска в поход пошел, да Бутурлину в походе противился, да лаял и бесчестил его всяко и прилюдно, вот тогда в самый раз. А за то, что отказался от похода, следовала ему опала, вотчины отобрать тоже можно.

– А чего же не удержал?

– Удержишь тебя… к тому же тут это покушение с письмом случилось.

– Злобиться бояре будут?

– Сейчас нет, больно их эта грамота отравленная напугала, а потом припомнят!

– А прочие Салтыковы?

– Да пес с ними. Кляузная семейка, да дядя его сейчас у короля Жигимонта… самое время всех их придавить, чтобы и не пискнули. Опять же, ты его на Заруцкого посылал, а он не шел и Бутурлину не давал, под это дело сыск надобно учинить.

– Полагаешь, найдется что?

– Это как искать, государь.

– Тоже верно. Кстати, о сыске: Мелентий далеко?

– Да как ты велел государь, с нами и под присмотром, о чем-то с лекарем твоим беседует…

– С О'Коннором, а по-каковски они беседуют?

– А я знаю?.. Прикажешь позвать?

– Ага, только порознь.

Через некоторое время со мной поравнялся мой старый знакомец, иеромонах Мелентий, с коим мы вместе обороняли Вологду. Святой отец снова был одет в драную рясу, как при первой нашей встрече, и смотрел на своего царя хоть и не враждебно, но и без малейшей приязни.

– Здравствуй, честной отче, – поприветствовал я его.

– Здравствуй, государь, – сдержанно поклонился он мне в ответ.

– Что-то вид у тебя, батюшка, опять неказистый, нешто опять разбойники ограбили?

– Да какие разбойники, государь… слуги твои верные помяли чуток, это было, а более ничего.

– И чего же ты, святой отец, в таком разе, как бродяжка одетый, по Москве ходил?

– Да выгнал меня отец-настоятель из монастыря, хожу вот теперь неприкаянный. Негде мне голову преклонить, сиротинушке, подаянием одним и живу. Чем добрые люди пожалуют, тем и сыт.

– Ну, этому горю легко помочь: помнишь, я тебя на службу звал? Приходи; хочешь – в рейтары возьму, а хочешь – в духовники пожалую, мне добрые ратники да верные люди везде нужны.

– Грех тебе, государь, смеяться над иноком убогим, – скорбно провозгласил монах, услышав мои слова.

– А тебе, пес бородатый, не грех царю своему лгать столь бессовестно?

– Государь, что ты меня пытаешь? Ведомо ведь тебе, что искал я.

– Ребенка убить не дам.

– Господь с тобой, государь, и в помыслах того не было!

– Опять лжешь.

– Государь, смута может быть. Отродье Бориса и Самозванца…

– Кончилась Смута, монах! Вот как меня царем выбрали, так сразу и кончилась. И что там раньше было, никакого значения не имеет. Не знает про то никто – и слава богу, пусть и дальше не знают. Вырастет девочка – выдам замуж за хорошего человека, и дело с концом.

– Ой ли, государь, а идешь ты сейчас походом куда? Там ведь тоже дитя невинное…

– Не трави душу! Честно скажу: не знаю, что сделаю. Пусть господь решит.

– Все вы на волю божью надеетесь, а паче на то, что его воля с вашей совпадет.

– Тоже верно; так ты что, пойдешь ко мне на службу?

– Я, государь, нынче только богу служу.

– А я что, против? Говорю же – иди ко мне в духовники, а то мне Иона надоел хуже горькой редьки. Ну а что? Роду ты хорошего, насколько я знаю; грамоте учен, латынь вот знаешь. Ты же по латыни с лекарем моим беседы вел?

Пока татары и рейтары «развлекались» с казаками, основная часть моего импровизированного войска продолжала движение. Теперь впереди шел государев полк, следом за ним я с драбантами, а замыкали движение по-прежнему конные стрельцы Анисима. Темнеет зимой рано, и примерно в двадцати верстах от Бронниц я приказал остановиться на привал. Ночевка в зимнем лесу – дело для русского человека в сию пору почти естественное. Одни ратники кинулись рубить лапник для лежек, другие принялись разводить костры, чтобы сварить кашу. Третьи тем временем обихаживали лошадей. Я немного переживал за своих мекленбуржцев, которые, как мне думалось, были непривычны к таким спартанским условиям. Однако я ошибался: стараниями фон Гершова и моей щедростью у каждого драбанта имелись хорошая шуба, шапка и сапоги, а сами они были людьми тертыми и неприхотливыми. Так что русская мудрость о солдате, который дымом греется, а шилом бреется, сработала и тут. Единственным, кого ночлег в лесу привел в ужас, оказался мой лекарь. Бедняга О'Коннор смотрел на приготовления солдат округлившимися глазами и, казалось, вот-вот упадет в обморок.

– Ваше величество хочет моей смерти… – жалобным голосом проговорил он, топчась в снегу.

– Пьер, какого черта вы жметесь в стороне, идите сюда, к костру, – позвал я его, – кстати, а где ваша шуба, которую я подарил вам, как только вы приехали?

– О, ваше величество так добры ко мне… – с благодарностью залепетал полуфранцуз-полуирландец, исполнявший роль моего лейб-медика, – но эта шуба столь дорога, что я не стал надевать ее в дорогу, полную опасностей.

– Вы с ума сошли, друг мой – шубы для того и существуют, чтобы их носить!

– О, да, мой государь, но ее соболиный мех столь прекрасен… в наших краях таких мехов нет даже у герцогов!

– В ваших краях, Пьер, нет и таких морозов. Что же с вами делать… не могу же я допустить, чтобы вы замерзли, вы мне еще нужны.

– Увы, ваше величество, мне так и не объяснили, зачем я нужен вам в такой экспедиции?

– Вы, дружище, единственный человек в моем окружении, разбирающийся в химии, и мне очень интересно, кто и, самое главное – как, изготовил такой ужасный яд. Вы ведь провели необходимые опыты?

Наш разговор прервал Аникита Вельяминов, вытащивший откуда-то тулуп и накинувший его на дрожащего от холода лекаря. При этом мой кравчий бурчал про себя, что хитрый немец специально забыл шубу в надежде, что царь сжалится и пожалует со своего плеча. Почувствовав на себе тяжесть тулупа, лекарь блаженно улыбнулся и почти счастливым голосом ответил:

– О, государь: человек, изготовивший этот яд – гений! Или же заключил сделку с дьяволом, что почти одно и то же. Я при всем своем искусстве так и не понял, что это за яд и из чего он приготовлен. Ах, если бы этот человек не тратил свой талант на столь низменное дело, как изготовление ядов, а занялся алхимией, он бы обессмертил свое имя.

– Кстати, об алхимии: если бы вы меньше занимались ей, а обратили свое искусство на лечение, к примеру, местных бояр, вы извлекли бы из своих знаний куда больше золота. И у вас было бы по меньшей мере с дюжину таких шуб, так что утрата одной вас бы нисколько не обеспокоила. Так вы говорите, это необычный яд?

– Совершенно необычный, сир, он настолько не похож на все, что я видел до сих пор, что я просто теряюсь. Что же касается местных бояр, то они…

– Очень богаты, Пьер, и если вы хорошо помните историю своего ремесла, то должны знать, как именно ваши коллеги зарабатывали свои богатства. Впрочем, если вас интересует только чистая наука, то очень скоро вы познакомитесь с человеком, изготовившим яд и пропитавшим им письмо.

– Вы полагаете, ваше величество, письмо пропитано сразу после написания?

– А у вас есть основания думать иначе? – насторожился я.

– Не то чтобы основания… просто это вполне могли сделать и в Москве. Яд довольно нестабилен на воздухе, и хотя футляр, заключавший его, весьма плотен, я бы предположил, что его обработали незадолго до того, как оно попало в руки несчастных.

– Проклятье, что же вы раньше молчали?!

– Ваше величество, во-первых, вы были так заняты подготовкой к походу, что к вам было не пробиться. Во-вторых, я полагал, что вы догадываетесь об этом, и потому стремитесь покинуть Москву как можно быстрее. А в-третьих, я пришел к такому выводу перед самым отъездом.

– Пьер, вы хотите жить?

– Э… – залепетал О'Коннор, огорошенный моим вопросом.

– Никому не говорите о ваших подозрениях, пока я сам вам этого не прикажу. Даже под пыткой, даже на исповеди, даже оставаясь наедине с женщиной… да какого черта – особенно женщинам, иначе я не дам за вашу жизнь и медного фартинга! Слава богу, вокруг не так много латинистов, и вряд ли нас кто-нибудь понял. Разве что… вы говорили об этом отцу Мелентию?

– Этому бородатому монаху… кажется, нет.

– Кажется, или нет?

– Нет, сир.

– Хорошо, коли так. Давайте ужинать и ложиться спать; вы любите кашу?

– Удивляюсь вам, ваше величество: как вы можете есть столь варварскую пищу?

– С удовольствием, друг мой, я все стараюсь делать с удовольствием. А уж есть гречневую кашу с салом…

Ранним утром мое войско двинулось дальше. Впереди снова шли широкой дугой татары, обшаривая окрестности в поисках возможных лазутчиков. То ли на счастье, то ли на беду, никто нам не попадался и мы, обходя встречные городки и деревни, стремительно двигались дальше. Еще одна ночевка была уже вблизи Коломны, на сей раз мы остановились подле недавно разоренной ворами деревни. Впрочем, ограбив донага местных жителей, казаки против обыкновения не сожгли ее. Как ни настаивал Вельяминов, чтобы мы остановились в одной из изб, но осмотрев ее, я пришел к выводу, что клопы прекрасно проживут, не отведав царской крови. Да и отопление по-черному не добавляло энтузиазма. Осмотрев двор, мое величество остановило свой взор на сеновале.

– Много сена запасли, как погляжу, – проговорил я.

– Воры корову со двора свели, а лошадь еще прежде с хозяином пропала, вот и осталось сено-то, – устало сказала хозяйка, довольно красивая еще женщина с маленькой девочкой на руках.

– Как же вы теперь?

– Как бог даст, – пожала она плечами, – мы-то еще ничего, коза осталась, не пропадет дите, да Сенька взрослый уже, прокормимся.

– Помещик есть у вас?

– Нет, боярич, мы люди вольные, не прогневайся, что угостить тебя нечем.

– Ничего страшного, мы люди не гордые, а харч у нас есть. Можем и с вами поделиться.

– Спаси Христос.

Наскоро поев и разогнав царедворцев, дескать, без вас дышать нечем, я отнес хозяйке половину каравая хлеба и мешочек крупы с куском сала. Женщина приняла дар с благодарностью, но без подобострастия, чем сразу расположила к себе. Младший брат ее, лет двенадцати парнишка, тот самый, которого она назвала уже взрослым, напротив, взглянул волчонком, но ничего не сказал.

– Спасибо тебе, добрый молодец, за доброту, нечем только отблагодарить тебя.

– Молись за нас, добрая женщина. Завтра нам в бой идти, божье заступничество в таком деле никому лишним не будет.

– Ты бы, боярич, не шел на сеновал. Там баня рядом, каменка топилась нынче, до утра не замерзнешь.

– А вот за это спасибо.

Пожелав хозяевам покойной ночи, я отправился в указанное мне место и, завернувшись в шубу, сразу заснул. Впрочем, сон мой был недолгим: каким-то шестым чувством я почуял движение рядом с собой, и еще не открыв толком глаза, схватился за рукоять допельфастера.

– Тише ты, боярич, воев своих разбудишь… – услышал я шепот хозяйки.

– Ты чего, скаженная, тут же люди кругом…

– Спят твои ратники, что сурки.

– А ты чего?

– Али не знаешь чего? Полгода вдовею при живом муже, а тебе в бой завтра идти…

– Как «при живом», ты же сказала – пропал?

– Ага, вместе с лошадью к ворам и подался, ирод, еще по осени. Казаком вольным похотел стать, аспид. А ты молодой, красивый – жалко, если убьют…

– Не убьют, я фартовый.

– А раз фартовый, то чего ждешь?

В кромешной темноте я почувствовал, как ко мне под шубу скользнули немного загрубевшие от работы, но ласковые и теплые женские руки. Губы встретились с губами, и нас охватила страсть. Торопливо срывая друг с друга одежду, мы сплели наши тела в немыслимый клубок и растворились друг в друге без остатка. Потом, обессилевшие, но довольные, лежали рядом и болтали о каких-то пустяках. А дальше как-то само собой перешли на ее жизнь.

– Не хотела я за него идти, да родители сговорились, куда денешься. Потом дочка Танечка родилась, а мои родители померли разом. И вовсе некуда стало деваться, да еще братишка вот сиротой остался, с нами жить стал. А муж не любил меня – бил, бывало, а потом и вовсе ушел. Тошно с ним, постылым, жить было, маетно, братика каждым куском хлеба попрекал. Может, убьют, прости меня, господи!

Я слушал безыскусный рассказ молодой красивой женщины, которой захотелось немного тепла и ласки в серой беспроглядной жизни, и помалкивал. Наконец ее рассказ подошел к концу, и она переключилась на меня:

– А ты из Москвы?

– Да.

– Никогда не бывала, а теперь и вовсе не погляжу, с этой войной проклятой, да смутой. Когда она хоть кончится?

– Теперь скоро, царя вот выбрали – значит, смуте скоро конец.

– А сказывали, что царем какого-то немца-басурманина выбрали, правда ли?

– Нет, он православный, – хмыкнул я.

– А ты его видел?

– А как же: вот как тебя. Да и ты, поди, видала, он же с нами сейчас пришел. Ты как рассветет, ворон не лови, а смотри во все глаза. Так царя и увидишь.

– Ой, да как же я его узнаю?

– Ну, это просто, у кого рожа самая злая – тот и царь.

– Правда?

– Конечно, правда: посмотри на меня, разве эти глаза могут соврать?

– Ой, врешь ты все!..

Утром, осторожно высвободившись из объятий, я быстро оделся и вышел во двор. Сладко потянувшись, услышал скрип снега и, обернувшись, увидел невозмутимые лица Аникиты Вельяминова и Анисима Пушкарева.

– Вы чего тут?

– Так сон твой охраняем, царь-батюшка, – ответствовал стрелецкий полуголова.

– Я вижу, как вы охраняете, – пробурчал я, – того и гляди, лихие люди украдут государя вашего, а вы, лиходеи, и знать не будете.

– Грех тебе говорить такое, Иван Федорович, нешто тебя потревожил кто, али помешал чему? – скроил умильную рожу Анисим.

– Видел все?

– А чего, дело молодое, а я не такой дурак, как твой кравчий или стольники со спальниками-дармоедами. Скоро из царя схимника сделают!

– Анисим! – повысил голос Вельяминов.

– А чего Анисим? Я уже тридцать пять годов Анисим! Когда государыня из Стекольны^[89] приедет, так то совсем другое дело будет, а сейчас оно и не грех вовсе!

– Так, всё, прекратили базар! Лучше расскажите – от лазутчиков вестей нет?

– Тихо все, государь, не знают воры о том, что мы идем.

– Тогда седлайте коней, нечего засиживаться!

Аникита с Анисимом бросились выполнять распоряжение, а я обернулся и увидел, как на меня изумленными глазами смотрит хозяйка двора.

– Чего ты, красавица, смотришь так, будто чудо какое увидела?

– Они тебя государем назвали… – прошептала она еле слышно.

– Ну вот – видишь, и царя повидала.

– Прости, государь, – кинулась молодая женщина в ноги.

– За что простить, али неладно получилось? Поднимайся давай, застынешь чего доброго. Как зовут-то тебя, красавица?

– Настею…

Услышав ее имя, я будто окаменел. Перед глазами проплыли картины прошлого, кабак на окраине Новгорода, схватка с его хозяином, наша жизнь в тереме, потом острог у Поганого поля, рассказ Ксении и перекошенное от ужаса лицо Золтана Енеке. Наверное, вид мой в это время стал страшным, и Настя, невольно вскрикнув, отшатнулась от меня и прижалась к бревенчатой стене избы. В этот момент отворилась дверь, и из нее кубарем вылетел растрепанный и босой Сенька и опрометью бросился между нами, загородив сестру.

– Береги сестру, парень, – грустно усмехнулся я и на негнущихся ногах пошел прочь.

Вскочив в седло, обернулся к своим спутникам и махнул рукой, дескать, трогаемся. Потом, проглотив, наконец, ком в горле, спросил у Вельяминова:

– Аникита, а коней у воров давеча много ли отбил?

– Да есть маленько… кони, правда, неказистые, а чего?

– А ничего – оставь в сем дворе какую ни то лошаденку покрепче, потом сочтемся. Будет чем пахать людям по весне… и за-ради Христа, не спрашивай меня ни о чем, а?!

– Как скажешь, государь, а может…

– Не может!

Еще несколько часов скачки, и наступит момент истины. Коломна – хорошо укрепленный город с мощными каменными стенами. В нем воевода князь Долгоруков успешно оборонялся от войск Болотникова, а когда тот отступал от Москвы, еще и разбил его. Правда, через пару лет город изгоном взял полковник Лисовский и пленил князя, так что еще посмотрим, кто кого. У Заруцкого примерно от трех до шести тысяч казаков. У меня же всего около четырех с половиной. Правда, мои лучше вооружены и обучены. Кроме того, я сделал все, чтобы возможные соглядатаи мятежного атамана видели, как я выступил из Москвы с пехотой и артиллерией. Если я все правильно рассчитал, он попытается уйти.

Впереди, рассыпавшись на несколько мелких отрядов, идут служилые татары Арслана. С ним идет Корнилий со своей сотней, в которой по-прежнему нет и половины. Впрочем, его задача – приглядывать за царевичем и его воинами, и присылать мне донесения. А вот и гонец, легок на помине, знакомое лицо… ах да, это Федька Панин. Новик, которого я велел поверстать на службу в сотню своего телохранителя. Михальский его хвалит, говорит, что парень старательный и исполнительный. Правда, любопытный, но это не всегда недостаток. К тому же он ловок, внимателен к мелочам и смел.

– Государь! – кричит гонец, соскакивая с коня и кланяясь. – Послание от царевича Сибирского.

– Говори.

– Государь, татары доносят, что из Коломны вышел большой отряд казаков.

– Куда идут?

– На полдень.

– С обозом?

Вопрос на самом деле очень важный. Если казаки пустые, то, возможно, идут в очередной набег, если же с обозом, то, скорее всего, тащат с собой награбленное. К тому же беглая царица Марина налегке путешествовать не будет, наверняка если не карета, то возок у нее должен быть. Плюс припасы, вещи и всякая утварь.

– Обоз невелик, но есть, а самих воров около трех тысяч.

– Они! – довольно восклицаю я. – Вот что, парень: скачи назад к царевичу и скажи ему, чтобы он со своими татарами окружил воров и держал их, как собаки кабана. В бой пусть не лезут, а никуда не пускают!

Проводив гонца взглядом, я командую, и мы прибавляем аллюр. Через некоторое время начинает доноситься шум боя. Мы еще пришпориваем коней, и вскоре перед нами открывается картина битвы. Довольно большой казачий отряд сгрудился вокруг набитых добром саней, время от времени пытаясь контратаковать кружащихся вокруг них татар. Саней, кстати, не так уж и мало. Касимовцы и мещеряки мечут на всем скаку в противника стрелы, но едва видят, что их атакуют, пускаются наутек. Казаки время от времени палят из ружей, но как видно, огнестрела у них немного. Хотя, возможно, дело в недостатке пороха. Пока они так «развлекаются», Вельяминов строит своих рейтар и московских дворян для атаки и после взмаха моей руки ведет их в бой. Топот копыт и ржание коней сливаются с яростными криками бросающихся в схватку людей и частой пальбой, и над полем боя поднимается гул. Вот противники сходятся грудь в грудь, и к какофонии звуков присоединяется сабельный лязг. Ожесточенная схватка длится уже несколько минут; хотя казаки хуже снаряжены, но их больше, и они начинают теснить московских дворян. Звучит труба, и Аникита вместе с остальными поворачивает коней и начинает отступать. Приободрившиеся казаки начинают преследование и с размаха выскакивают прямо на спешившихся стрельцов Анисима. Бородатые стрельцы, в красных кафтанах, построившись, втыкают в снег ратовища^[90] своих бердышей и, выставив на них мушкеты с зажженными фитилями, ждут команды. Казачья лава несется на них как ураган, но в самую гущу ее как молот ударяет дружный залп. Взвиваются на дыбы кони, с проклятиями падают с них всадники, а стрельцы, перестроившись, делают еще залп, потом еще и атака отбита. Уцелевшие казаки разворачивают коней и, нахлестывая их, откатываются прочь, а вслед за ними уже мчат, размахивая саблями, московские дворяне и рейтары. Увидев, что в сражении наступил перелом, царевич Арслан также дает команду, и на казаков со всех сторон бросаются его татары. Впрочем, казаки, как оказалось, тоже не лыком шиты, и пока одни бились с дворянами и рейтарами, другие сдвинули сани в круг и засели за ними. Между тем бой конных едва не превратился в резню, дворяне, рейтары и татары рубят, стреляют и ловят арканами своих противников. Те отчаянно отбиваются, но лишь немногим удается отойти под защиту импровизированного вагенбурга. Выкурить их оттуда будет непросто, и чтобы не терять людей, готовых в горячке боя ринуться на штурм, я приказываю начать переговоры.

– Эй, казаки, – кричит обороняющимся Вельяминов, – выдайте Заруцкого и его шлюху Маринку, и мы вас отпустим!

Стрельба стихает и видно, что казаки переговариваются; наконец, один из них глухо кричит в ответ:

– Мы бы с радостью, да нет их у нас!

– Не лгите, казачки, побьем, порубим!

– Вот тебе крест, боярин, нету!

– А где же они?

– Дык в Коломне остались!

– Как в Коломне, а вы что же?

– Так мы как узнали, что на нас царь со всем войском идет, так взяли свое добро, да и наладились уходить. С Иваном Мекленбургским воевать и раньше дураков не было, а теперь-то и вовсе.

– Вот что, казаки, – кричу им уже я, – коли так, то сдавайтесь без всяких условий. Бросите сабли – будете жить! Ну а поможете Коломну взять да Заруцкого с Мариной пленить, то и свободны. Я сказал.

– А ты кто таков будешь?

– Я ваш царь богоданный! Посему велю немедля сдаваться, а то мне недосуг.

– Государь, побожись, что убивать нас не станут! – закричал кто-то из казаков.

– У меня одно слово, и я его уже дал, – пожал я плечами, – а не верите, то как хотите!

– А добро нам наше оставишь? – кричит чей-то звонкий голос. – Сказывают, ты немцам, что в Москве сдались, оставил!

– Не о том думаешь, казак. Кабы вы Коломну сдали и схватили Заруцкого да Марину и выдали мне, я бы и хабар ваш не тронул и сверх того пожаловал. А так я вас яко татей в лесу прихватил, и коли вы кобениться не перестанете, то всех велю побить и на деревьях развесить. Ну чего, добром сдадитесь или стрельцов в дело пускать?

– Хорошо, государь, сдаемся!

С этими словами трое казаков поднялись из-за возов и, помахав руками, дескать, безоружные, пошли к нам. Я, вздохнув с облегчением, тронул коня вперед, и хотел было отдать команду, но в последний момент что-то показалось мне странным. Все вышедшие сдаваться были людьми весьма преклонного для их образа жизни возраста. Нет, я слышал, конечно, что все важные вопросы у казаков решают старики… но не такие у сдающихся бывают лица. И еще не до конца понимая, что происходит, я пригнулся и соскользнул с лошади, неловко завалившись при этом набок. В тот же момент загремели выстрелы: оказывается, у седоусых бандитов за пазухами были спрятаны пистолеты, и они, подойдя поближе, открыли по мне огонь. Когда я поднялся, казаки уже лежали на снегу, утыканные стрелами и нашпигованные свинцом, а мои приближенные толпились вокруг меня с встревоженными лицами.

– Чего вылупились? – выругался я. – Вы что же, думаете, эти оглоеды просто так сюда выперлись! Смотрите, мать вашу, что творится!

Действительно, стрельба пошедших на верную смерть казаков была сигналом для остальных. Вскочив на коней, они дружно ударили на татар царевича Арслана в надежде саблями проложить себе дорогу в Коломну. Если бы мои воеводы не толпились вокруг меня, а сразу атаковали, то ворам, скорее всего, не удалось бы уйти. Но пока они смотрели, что с царем, стараясь при этом попасться на глаза и продемонстрировать усердие, часть казаков в яростной схватке прорвались сквозь ряды касимовцев. Впрочем, таких было немного; тех же, кому не посчастливилось, вырубили начисто, а немногих уцелевших, не тратя времени, развесили на деревьях. Если не считать того, что примерно пяти сотням воров удалась уйти, победа была полная. Нам достался их обоз, много лошадей и оружия. Поняв, что одержали верх, мои подчиненные кинулись делить «нажитое непосильным трудом» имущество, и как я ни ругался и ни грозил воеводам то хлыстом, то шпагой – пока все не поделили, бардак не прекратился. Наконец я плюнул и в окружении своих драбантов, единственных не принимавших участие во всеобщей вакханалии, двинулся в сторону Коломны. Навстречу мне уже ехал царевич Арслан в окружении своих нукеров. Соскочив с коня, он подбежал ко мне и, рухнув на колени, забормотал на ломаном русском, протягивая плеть:

– Накажи мене, бачка, я глюпий! Ушли шайтаны. Не догнал их Арслан!

– Ну чего ты придуриваешься, царевич? – хмуро отозвался я. – Ты же по-русски лучше меня говоришь. Вставай давай, простудишься еще, а у меня и так верных людей мало. Мои воеводы больше твоего виноваты, а если я их плетью вздумаю поучить, так и не поймут за что.

– Добрый ты, – отвечал вскочивший как ни в чем не бывало чингизид, – вот и не поймут. Чаще бей – и задумываться не станут, за что.

– Так и сделаю, – хмыкнул я. – Что, много казаков ушло?

– Не много, бачка государь, никак не более пяти сотен.

– Ну и ладно, теперь будем Коломну осаждать. Окружи весь город разъездами своими, царевич, да так, чтобы мышь не проскочила.

– Сделаем, бачка государь, – сверкнул белозубой улыбкой Арслан.

Коломна за годы Смуты пришла в упадок. Посады ее неоднократно разграблялись, наружные валы совсем обвалились, и лишь кремль несокрушимой громадой высился перед нами. Кремль этот, кстати говоря, очень напоминал московский. Такие же кирпичные стены и башни, такие же зубцы буквой «М». Пока мы двигались к городу, нас догнали основные силы войска с донельзя довольным Вельяминовым во главе.

– Ну что, все трупы обшарили? – неприветливо встретил я его.

– А как же, государь, нельзя промашки государеву делу допустить. – Похоже, не понял моего настроения искренне удивившийся Аникита. – Все, что на твою долю положено – все собрал и сохранил!

– Чего там собирать-то, хлам, поди, один.

– Грех такое говорить, государь: не польский лагерь, конечно, как в Мекленбурге, но нам ведь, сам говоришь, на бедность все сгодится. А там и утварь церковная, и узорочье всякое, и меха, и оружие драгоценное имеется.

– Да ладно!

– Да вот, сам посмотри, – проговорил мой кравчий и протянул мне изукрашенный золотом и драгоценными камнями пистолет с кремневым замком.

– Ух ты, – удивился я, – это где же такие делают, интересно?

– Известно где, – отозвался Аникита, – в московской Оружейной палате таковые пистоли и пищали прежде ладили. Воевать с ними не больно способно, это верно, а вот для поминка государям иноземным и воеводам – в самый раз.

– Ну ладно, угодил. Что с Коломной теперь делать будем?

– А что с ней делать? Станем в осаду, а ворам предложим выдать Маринку с Заруцким. Если сразу и не выдадут, то через неделю-другую точно сдадутся!

– А коли не сдадутся?

– На приступ пойдем!

– Без пехоты и артиллерии такую крепость не взять, – вмешался в разговор едущий рядом фон Гершов.

– Невелика беда – подождем немцев из Москвы, за неделю-то всяко доковыляют.

– А где Михальский?

– Здесь я, государь, – отозвался Корнилий.

– Хорошо, что здесь; не расскажешь нам, как эту крепость Лисовский взял?

– Известно как: налетели нежданно, ворота не закрыты были, а там – в сабли.

– Ну, у нас так точно не получится: вон ждут нас на стенах.

И действительно, видно было, как из-за зубцов выглядывают головы защитников, и поднимается дым от костров, запаленных под котлами с водой и смолою. Похоже, наше внезапное появление и впрямь произвело на врагов ошеломляющее впечатление, и они ждали теперь немедленного штурма. Что же, не будем их разочаровывать.

– Кароль, ну-ка спешивай драбантов и строй, чтобы враги пехоту видели. А ты, Аникита, распорядись, чтобы лестницы готовили. Да все равно какие, лишь бы со стен видели, что вы суетитесь.

Наши приготовления не остались незамеченными, а то, что мы не высылаем парламентеров – как видно, и вовсе озадачило защитников. Наконец, нервы у осажденных не выдержали, и на стене замахали белым флагом, прося согласия на переговоры. После получения согласия из ворот вышли пять человек, и их тут же окружили мои драбанты. После обыска их препроводили ко мне. Я как раз проголодался и с аппетитом хлебал ложкой только что сваренный кулеш из серебряной миски, одной из тех, что отбили у казаков в лесу.

Пришедшие бухнулись в ноги, но я и ухом не повел, продолжая трапезу. Разговаривал с посланцами от моего имени Вельяминов.

– Государь, не вели казнить, – начали они с обычной формулы.

– Государь милостив, – с достоинством отвечал им мой кравчий, – и коли вы в винах своих повинитесь, да выдадите вора Заруцкого с ложной царицей Мариной, то казнить вас не станут.

– Ослобони, государь, – завыли посланцы, – нет у нас ни атамана, ни Маринки, чтобы им обоим пусто было!

– То есть как «нет»? – едва не выронил я ложку.

– Да так государь, – заговорил, частя и запинаясь, старший из них, – как пришло известие, что ты идешь на нас с войском, так буча случилась. Атаман Киря повздорил с Ванькой Заруцким и потребовал свою долю от добычи. Ванька-злодей хотел его зарубить, да большинство казаков за Кирю встали, и Заруцкий отступил. Сам отдал ключи от подвалов, где добыча нераздуваненная хранилась, и велел разделить по чести.

– И дальше что?

– А что дальше – мы пошли в подвалы, вытащили добро, честь по чести его поделили, по числу сабель. Киря со своими казаками, долю получив, снарядились, да вскорости и уехали. Вот.

– А Заруцкий?

– А пропал Заруцкий!

– Как «пропал»?

– Как сквозь землю провалился, анафема! Не гневайся, государь, только как Киря уехал, мы рассудили, что и прочее добро раздуванить надобно, да так и сделали. А потом кинулись – нет нигде Ваньки. Мы сначала думали, что он у царицы в покоях, ан нет! Нет ни его, ни Маринки, ни царевича ее, ни монахов латинских, что с ней были. Пропали, проклятущие! Тут у нас совсем разлад случился: сначала искали, потом вспомнили, что мы и на их долю добро делили. А уж коли они пропали, так не след добру пропадать, надо же поделить по-христиански, чтобы без обиды. Только поделили, а тут Киря вернулся, только без добра, и почти без казаков.

Выслушав сбивчивый рассказ парламентеров, я замысловато выругался. Это же надо так хитроумно продумать план, героически разгромить врага, а затем эпичнейшим образом сесть в лужу!

– Вот что, казаки, – устало проговорил я, – если хотите жить, то сдавайтесь. Выдайте мне Кирю и тех, кто с ним вернулся. Они на меня покушались, их простить не могу, а прочих помилую. Все добро, что у вас осталось, сдадите без обману до полушки, за то, что намеревались от своего царя обороняться. Кто не хочет к себе домой возвращаться голым и босым, пусть идет ко мне на службу. Я по весне пойду Смоленск воевать, так что возьму всех. Кто не хочет, пусть убирается, только пешком и без оружия. Я все сказал, ступайте.

Закончив, я отвернулся от парламентеров и выдохнул еле слышно:

– Михальского ко мне!..

Первый настоящий боевой поход у Федора выдался удачным. Сотника Михальского со всеми его людьми присоединили к татарскому полку царевича Арслана. Корнилий был в сем полку царским приставом. Не потому, что татарам не доверяли, а просто исстари так повелось, чтобы при них был доверенный человек от государя. Службу всю правили сами татары, так что ни в дозоры, ни в прочие службы люди Михальского не ходили. Когда под Москвой наткнулись на воровских казаков, то в сечу они пошли, как и все, да не без прибытка. В бою Федька ссадил с седла стрелою казака, а его холоп Лунька ловко заарканил оставшуюся без всадника лошадь. А когда сцепились с ворами под Коломной, то нашлось и чем ее навьючить. Потерь люди Михальского не понесли и, узнав, что осажденные казаки запросили пощады, были очень довольны и походом и добычей. Но тут прибежал как ошпаренный сотник и велел, бросив всю хурду на коноводов, идти за ним. Пройдя в открытые ворота, Корнилий повел их к угловой башне и, велев остальным ждать, зашел внутрь, взяв с собой Панина. Помещения в башне были, как видно, жилыми и покинутыми в спешке. Всюду лежали вещи, многие из них – женские и детские. Сотник внимательно все осматривал, заглядывал под лавки, стучал в стены. Заметив Федькино удивление, сотник пояснил, но так, что стало еще непонятнее.

– Мы когда Коломну взяли, то захватили первого воеводу здешнего князя Долгорукова и епископа, а второй воевода заперся в этой башне. Мы двери выломали, а его здесь и нет. Думай, Федя, примечай: как-то ведь он ушел?..

Федьке было, хоть убей, непонятно, с кем это его сотник брал Коломну, да еще захватил Долгорукова, которого недавно назначили воеводой в Казань… но он помалкивал и искал. Вскоре его поиски привели к успеху. В углу каменной клети, служившей, как видно, спальней для беглой царицы, была маленькая дверь в крохотный чулан. Сотник осмотрел его, но, не заметив ничего подозрительного, пошел искать дальше. Федор же приметил крохотный клочок ткани, зацепившийся за щепку между грубо тесанными половицами, и, хорошенько приглядевшись, обнаружил люк. Вместе с Корнилием они поддели его лезвиями кинжалов и, приподняв, увидели подземный ход, в который, хотя и не без труда, мог пройти взрослый мужчина. Кликнув остальных, они запалили факелы и шагнули навстречу неизвестности. Шли довольно долго, так что факелы почти успели прогореть, и вышли за посадом у ничем не приметного куста ракиты. Корнилий и Ахмет внимательно осмотрели следы на снегу и сказали, что они принадлежат пятерым мужчинам и двум женщинам. Дальше следы привели их в небольшую балку, укрытую со всех сторон от посторонних глаз. На дне этой балки лежал присыпанный снегом мертвец. Вокруг было много следов от лошадиных копыт.

– Надобно лошадей… – задумчиво произнес сотник, неожиданно достал пистолет и выпалил в воздух.

Федор удивился было поступку Михальского, но скоро появились их холопы с лошадьми, и можно было продолжать преследование. «Заранее условились», – подумал парень, но ничего ни говоря, как и все, вскочил в седло. Следы, оставленные беглецами, четко выделялись на снегу, и ратники пришпорили лошадей. Скакали долго, пока не начало смеркаться. Нечего было и думать, чтобы продолжать поиски в сгущавшихся сумерках, к тому же все устали и хотели есть. Корнилий ругнулся и приказал было оставить поиск до утра, но проголодавшемуся Федьке внезапно почудился запах дыма. Ни слова не говоря, он тронул сотника за плечо и показал ему направление. Тот поначалу не понял, но потом, как видно, тоже почуял запах и кивнул. Дальше шли пешком, пробираясь в сугробах, пока не вышли к ложбине, на дне которой мерцал огонек. Похоже, беглецы готовили что-то на костре. Слышался чей-то говор и тихонько хныкал ребенок. Повинуясь взмаху руки сотника, преследователи разделились и, не говоря друг другу ни слова, стали окружать беглецов. Вскоре плач прекратился: видно, ребенок уснул. Утих и говор взрослых, жмущихся к костерку в попытке согреться. Вокруг сгустилась непроглядная тьма, и лишь неровное пламя освещало лица усталых людей, не подозревающих, что они окружены. Федька был уже совсем рядом с ними и, затаив дыхание, ждал сигнала к атаке. Несмотря на напряженное ожидание, свист сотника раздался внезапно, и боярский сын вместе с остальными ратниками кинулся вперед. Несмотря на то, что беглецов застали врасплох, они оказали отчаянное, хотя и безнадежное сопротивление. Кто-то бросился на Панина в темноте, и по кольцам его байданы звякнуло лезвие. Федька резко отшатнулся, махнув в ответ чеканом, и тот с противным чавканьем вошел в чью-то плоть. Раздался истошный женский крик, и тут же заплакал ребенок. Наконец кто-то подбросил сучьев в огонь, и Федор увидел связанного и залитого кровью казака в богатом кафтане, двух католических монахов и двух валяющихся на снегу убитых, один из которых – с пробитой Федькиным чеканом головой. Еще там было две женщины: первая с ужасом смотрела на них, прижимая к себе плачущего ребенка, а вторая лежала без чувств.

– Пани Марина, – поклонился сотник женщине с ребенком, – обещайте, что не станете бежать, и мы не станем вас связывать.

Та ничего не сказала в ответ, лишь судорожно кивнув. Корнилий, как видно, счел, что этого довольно, и они потащили связанных врагов к лошадям. Перекинув их через седло, двинулись в Коломну, с трудом отыскивая в темноте собственные следы.

Вернувшись в город уже утром, донельзя усталые и измученные, они представили своих пленников царю. Государь, поняв кого ему привели, очень обрадовался. Обняв и расцеловав сотника, он снял с себя шубу и накинул ему на плечи. Потом, посмотрев на Федьку, усмехнулся и нахлобучил на него свою шапку.

– Аникита, – закричал государь своему кравчему, – неси вина и денег – награждать буду!

Вельяминов тут же стал наливать вино в серебряные чаши и передавать государю, а тот – подавать их всем участникам погони. Те в ответ кланялись и, поблагодарив, выпивали, причем хитрый Ахмет тут же сунул чарку себе за пазуху.

– И правильно, – засмеялся государь, – берите все, жалую! Каждому участнику погони, включая холопов, достались чаши разного размера и ценности, тут уж кому как повезло. Федьке и Корнилию – видимо, как начальным людям – поднесли золотые, причем сотнику – целый кубок. Помимо этого, все получили награду деньгами, рядовые – по пяти ефимков, Федька – десять, а сколько получил сотник, государь не объявлял. Все это время он не обращал на пленников ни малейшего внимания, будто их и не было тут. Наконец, закончив с награждением, царь бегло посмотрел на них, будто они не вызвали в нем никакого интереса. Так ни слова и не сказав ни Заруцкому, ни Марине, государь собрался выйти, и лишь проходя мимо стоящего последним монаха с низко опущенной головой, что-то произнес на каком-то тарабарском языке. Если бы Федька знал латынь, он удивился бы еще больше, потому что государь сказал:

– Падре Игнасио, вы не представляете, как я рад вас видеть!

Узнав, что Заруцкому с Мариной удалось бежать, я не отчаивался. Татары – хорошие следопыты, и должны настичь беглецов. На худой конец, если они избегнут Арслана, то должны наткнуться на войско Бутурлина, которое я специально отправил на такой случай. Но когда утром меня известили, что Михальский захватил Заруцкого и Марину, я вздохнул с облегчением. Мне с самого начала было ясно, что бояре в думе будут стараться преувеличить любой мой промах и преуменьшить успех. Особенно после того как я жестоко, по их меркам, наказал Салтыкова. И если бы Мнишек с сыном удалось бежать, никто бы и не заметил разгрома воровских казаков. Так что радость моя была неподдельной, а щедрость – искренней. Чаша вина из царских рук – это очень большая награда, даже боярам на пиру жалуют не из рук, а со стола. Плюс к тому сама чаша и деньги. Вельяминов немного кривился, глядя, как я раздаю добро. Будь мы в Москве, он нашел бы для такого дела посеребренные кубки, какими жалуют крымских послов. В принципе, в другое время я бы с ним согласился, но сегодня скопидомничать нельзя.

На пленных стараюсь не смотреть, делая вид, что они мне не интересны. Однако интерес у меня есть. Сейчас их разведут по разным камерам, и мы начнем следствие. Везти их в Москву пока рано. Там от боярских «забот» пленники и помереть могут безвременно, а мне это пока не надо. Все же взгляд нет-нет да и скользит по их согбенным фигурам. Справа стоит на коленях Заруцкий, связанный и окровавленный, но не сломленный духом, судя по взгляду. Интересно, как он оказался один, без сторонников и помощников? Должны же у него были быть верные люди… Марина стоит прямо, прижимая к себе ребенка, и пытается держаться с достоинством. Воренок по малолетству ничего не понимает, но куксится. Впрочем, это понятно: дети, они иногда как животные чуют недоброе. Кстати, мамаша его – дама, скажем так, на любителя. Я ее раньше представлял себе больше по советским экранизациям «Бориса Годунова», где актрис приглашали весьма фактурных. Реальность же имела маленькие глаза, крючковатый нос и вообще крайне невыразительную внешность. Впрочем, поспешное бегство и отсутствие времени для прихорашивания из любой красавицы может сделать серую мышку. Ну, почти из любой, так что я понимаю, почему первый Лжедмитрий закрутил с Ксенией. Я бы на его месте не сомневался ни минуты. И уж точно между ним и этой шляхтянкой вряд ли могла случиться любовь; нет, там что-то иное. Там отношения с интересом.

Однако насчет глаз я, кажется, погорячился. Да, они не велики, но в них горит огонь. Полячка не сводит с меня глаз и, кажется, вот-вот прожжет дыру в моем зипуне, но я не обращаю на это ни малейшего внимания. Во-первых, надеюсь, это выведет ее из равновесия, а во-вторых, есть среди ее свиты люди, лично для меня куда более интересные. Ее придворная дама меня не занимает, а вот монахи – очень даже, потому что кто-то из них, скорее всего, и изготовил яд. Особую пикантность этой ситуации добавляет то, что одного из монахов я уже встречал.

– Падре Игнасио, вы не представляете, как я рад вас видеть! – произношу вкрадчивым голосом.

– Не сомневаюсь, ваше величество, – распрямляет спину бывший духовник моего кузена, – вы можете мне не верить, но я тоже рад видеть вас в добром здравии.

– Ну как я могу сомневаться, – отвечаю я своему давнему знакомому, и, обернувшись к стоящим настороже стрельцам, командую: – Этого ко мне. Да отца Мелентия кликните.

Через некоторое время в моих покоях появляется Мелентий, и я отпускаю стражу, приказав развязать иезуита. Стрельцы мнутся, но не смеют перечить и, исполнив мой приказ, выходят.

– Как вы здесь очутились, падре?

– Превратности судьбы, ваше величество, – пожимает плечами монах, – ваше эффектное появление в Мекленбурге два года назад испортило большую игру и мою карьеру. Впрочем, я не жалуюсь, меня ведь вполне могли отправить куда-нибудь к Великим Моголам или в Патагонию.

– Да, бывает, – посочувствовал я ему, – а здесь вы давно?

– Увы, совсем недавно.

– Почему «увы»?

– Потому что мои братья, бывшие при царице Марине, совершили множество опрометчивых поступков, и я не имел возможности отговорить их от этого.

– Вы нашли такое обтекаемое определение: «опрометчивый поступок»… С каких это пор так стали называть попытку убийства помазанника божьего?

– Убийство? – воскликнул неподдельно удивленный иезуит. – Тогда становится понятна ваша реакция. Впрочем, вы, ваше величество, всегда отличались быстротой действий.

– Вы хотите сказать, что не причастны к отравлению посланного мне письма?

– Письмо царицы Марины было отравлено?

– Да, и довольно сильным ядом: монах, читавший его, умер на месте, а следом и дьяк, развернувший послание.

– Это невозможно, такого сильного яда просто не существует!

– Ну не надо так картинно восклицать, святой отец, я верю в человеческий гений. К тому же свидетелями этому были несколько сотен человек в соборе.

– Господи Иисусе, я же читал это письмо перед отправкой!..

– Вот как, а кто же вложил его в футляр?

– Брат Бартоло… господи, ну конечно: брат Бартоло прибыл с Востока. Он побывал в Индии, Персии и много где еще, и привез оттуда немало всяких редкостей.

– Кто этот Бартоло и, самое главное, где он?

– Увы, он погиб в ту ночь, когда нас схватили в лесу ваши альгвазилы. Ему размозжили голову клевцом.

– А его вещи и эти, как вы выразились, редкости?

– С ним был большой дорожный сундук, но его отобрали казаки.

– Казаки? Кстати, а как случилось, что атаман и пани Мнишек остались совсем одни – неужели у них совершенно не было сторонников?

– О, это очень печальная история. Когда войско атамана взбунтовалось, его сторонники для вида присоединились к этим негодяям под предводительством того казака с варварским именем…

– Киря?

– Да, ваше величество, именно так его звали. Так вот, выйдя из Коломны, его сторонники должны были покинуть Кирю и ждать в условленном месте своего атамана и царицу.

– И что же случилось?

– Ну, ничего особенного: дождавшись, они отобрали у нас все мало-мальски ценные вещи, а затем бросили на произвол судьбы. Один из сторонников атамана попробовал возражать, но его тут же убили. Впрочем, нам оставили несколько лошадей, но, как вы уже поняли, скрыться они не помогли.

– Печально, но я все-таки не понимаю, почему вас прислали именно сюда. Вы не знаете ни здешних обычаев, ни языка, и у вас нет здесь знакомых. Неужели для вас не нашлось дела в империи?

– Трудно сказать, ваше величество: наш орден требует от своих членов безусловного послушания. Так что как только я получил приказ, мне не оставалось ничего другого, кроме как повиноваться. Что же до связей, то я немного знаком со здешним царем.

Услышав заявление иезуита, сделанное с самым невинным лицом, я расхохотался:

– Падре Игнасио, вы мне положительно нравитесь; ей-богу, жаль будет вас повесить!

– А вы непременно собираетесь меня повесить? – печально вздохнул монах.

– Ну вы же не забыли, что еще в Мекленбурге пытались меня убить?

– Ваше величество, я говорил вам тогда и повторю снова: я совершенно не причастен к этому ужасному злодеянию! Как раз напротив, я выслеживал тех людей из этого богомерзкого сообщества. И если бы у меня было еще хоть немного времени, я бы вывел их на чистую воду.

– А заодно получили бы контроль над всем моим княжеством?

– Ну, тогда оно не было еще вашим. К тому же вы совершенно ясно показали, что не являетесь адептом этой организации. Так что тут мы с вами на одной стороне, и я полагаю, мы вполне могли бы поладить.

– Это вряд ли, после того как меня собиралась немного поджарить ваша инквизиция, я очень плохо отношусь к папистам.

– Это досадное недоразумение, ваше величество, к тому же наш орден не имеет отношения к Священному трибуналу. Там издавна заправляют доминиканцы, отношения с которыми у нас, скажем так, оставляют желать лучшего.

– Ладно, у нас будет еще время поговорить. Кстати, позвольте вам представить отца Мелентия. Он мой духовник и в некотором роде ваш коллега.

Монахи смерили друг друга взглядами и довольно учтиво поклонились. Впрочем, все ограничилось знакомством, поскольку я кликнул стражу и велел им увести иезуита.

– Что скажете, батюшка? – спросил я иеромонаха, когда они вышли.

– Этот латинянин очень опасен, – задумчиво проговорил он в ответ, – а еще он много знает. Государь, ты и вправду думаешь его повесить?

– Вряд ли; во всяком случае, не сейчас. Он действительно много знает и может быть полезен.

– А что это ты говорил об инквизиции да о костре?

– О, ваше преподобие, у меня очень плохие отношения с католиками. Когда-нибудь я расскажу эту историю, но не сейчас. Сейчас же вы, друг мой, отправитесь к другому захваченному монаху и допросите его. Возьмите с собой дьяка, пусть записывает все, что он скажет, я потом почитаю. Если то, что он поведает, будет сильно отличаться от того, что сказал падре Игнасио – дайте знать немедленно.

Следующей ко мне на допрос привели Марину Мнишек. Она немного успела привести себя в порядок и умыться, впрочем, красоты у нее от этого не прибавилось. Сын по-прежнему был у нее на руках и с любопытством озирался по сторонам. Едва войдя, бывшая царица с пафосом произнесла:

– Ваше королевское высочество, перед вами единственный законный наследник Русского царства!

– Мадам, вы и вправду такая дура, или прикидываетесь?

– Что?!

– К чему этот дурацкий пафос? Вы прекрасно знаете, что единственный законный царь здесь – я. Я государь божьей милостью и по праву рождения, а вы, сударыня, сами поставили себя вне закона этим глупым покушением на убийство помазанника божьего.

– Каким покушением, я ничего не знаю ни о каком покушении!.. – воскликнула Марина.

– Прямо-таки и не знали… – саркастически ответил я и тут же решил сгустить краски: – А то, что бедный монах читал ваше письмо на соборе в присутствии иностранных послов, вы тоже не знали? Так что когда он упал, пораженный вашим ядом, вся Европа узнала, что у Екатерины Медичи и Боны Сфорца появилась достойная подражательница.

– Что?.. – залепетала она. – Там не было никаких послов…

– Так, значит, ничего не знаете? Ладно, теперь перейдем к этому несчастному ребенку. Я понятия не имею, кто его отец, но это явно не тот человек, которого венчали на царствие в Москве, ибо для этого он слишком мал. Кто бы ни был этот Дмитрий, его убили. У вас же, сударыня, была возможность вернуться домой, но царский венец вскружил вам голову. В тщетной надежде стать царицей вы прыгнули в постель другому проходимцу, который ко всему еще был евреем. С тех пор вы интригуете, воюете, подкупаете… кстати, а чем вы подкупаете своих сторонников? Молчите? Ну и ладно. Все, что у вас осталось – этот мальчик, которого вы, несомненно, погубите. Скажите, вам хоть немного дорог ваш сын?

– Вы негодяй!

– А вы дура! Будь у вас хоть немного мозгов, вы бы сейчас у меня в ногах валялись, вымаливая себе прощение.

– Царицы не валяются в ногах!

– Мадам, на Руси только одна царица – это моя законная супруга, принцесса шведская Катарина.

Неизвестно, долго ли мы еще препирались бы, но раздался стук, и в горницу вошел Вельяминов.

– Государь, гонец из Москвы прибыл с вестями… – тихонько проговорил он мне на ухо, косясь на бывшую царицу.

– Мы уже закончили; распорядись, чтобы пани Марину с сыном увели, да покормить не забудь, а то вон как отощали, кожа да кости. Потом позовешь гонца.

Бывшая царица вспыхнула от моих слов и, подхватив сына, собралась было выйти, но встретившись глазами с Аникитой, вздрогнула.

– Я тебя знаю, – проговорила она, – ты служил моему мужу… изменник! Ты же ему крест целовал!

Взъярившаяся женщина, оставив ребенка, подступала к моему кравчему, кляня его при этом последними словами и потрясая руками. Тот, немного опешивший от такого напора, пятился и, наконец, кликнул стражу, чтобы те увели озверевшую Марину.

– Вот ведь ведьма… – выдохнул он, когда брыкающуюся шляхтянку увели.

– И не говори, – усмехнулся я, – что там стряслось?

– Да я не сам не знаю, вроде как Рюмин вернулся из Стекольны.

– Понятно, а как там Заруцкий, говорит что?

– Молчит, пес, только ругается. Ты же его, государь, на дыбу не велел пока, вот он и кочевряжится.

– Успеем еще на дыбу. С Кирей что?

– А что с Кирей – кается и просится отслужить вину.

– И что думаешь?

– Да ну его, ненадежный человек. Заруцкого с Маринкой предал, и тебя, государь, предаст.

– К тому же еще и дурак!

– Почему?

– Потому что обратно в Коломну кинулся. Прорвался бы в лес – может, и не нашли, а так…

– Как повелишь с ним государь, в петлю или на кол?

– Слушай, вот не надо этих извращений восточных… Как по мне, так петли вполне станет.

– Добрый ты, государь.

– А то! Ну чего мнешься, спросить чего хочешь?

– Государь, а что такое «извращение»?

– Тьфу ты, прости меня господи – сколь годов мужику, а он не знает, что такое «извращение»! Изыди, нечистый, иди вон у Анисима спроси, он точно знает.

Послание и впрямь было от Рюмина, он коротко сообщал, что вернулся от Густава Адольфа с хорошими вестями и личным посланником шведского короля. «Надо возвращаться», – подумал я. Вот только с этой царицей липовой надо что-то придумать.

На следующий день в собор Коломны по моему приказу привели Заруцкого и Марину в сопровождении стражи. Увидев атамана, Мнишек кинулась было к нему, но повисла на руках стрельцов.

– Не так быстро, пани, – сказал я, глядя на это, – у вас будет время.

Встречавший нас вместе с настоятелем и прочим клиром отец Мелентий встревоженно спросил:

– Что ты задумал, государь?

– Ничего особенного, святой отец: повенчай их.

– Что?!

– Повенчай, говорю!

– Но она же царица…

– А будет атаманша. Ну, делай же, что тебе царь велит.

– Грех ведь…

– Батюшка!..

Мелентий вздохнул и начал чин венчания. Заруцкий сначала попытался вырваться, но потом обмяк.

– Не можно… – хрипло сказал он, повесив голову.

– Чего тебе не можно?

– Не можно венчаться, мы уже венчаны.

Услышав это, собравшиеся ахнули, а Марина закричала: «Молчи!»

– Продолжай, – велел я атаману.

– Венчаны мы, государь, уже год как… – обреченно выдохнул он.

– А Ивашка?

– Мой сын. Не убивай его, государь.

– Поклянешься в том перед святыми образами?

– Клянусь.

– Все слышали? – громко спросил я. – Марина, ложно называвшая себя царицей, на самом деле венчаная жена казака и разбойника Ивашки Заруцкого, и сына своего от него прижила!

– Мекленбургский дьявол!.. – простонала Мнишек, опускаясь на каменные плиты пола. – Проклинаю тебя и род твой – до седьмого колена проклинаю!

– Совет да любовь, – бросил я через плечо, проходя мимо нее. Выйдя из собора, я велел седлать лошадей, пора было возвращаться в Москву.

На этот раз ехали не торопясь. Впереди опять шли татары, но сам царевич Арслан ехал вместе со мной. Заруцкого и Марину везли следом, его – в клетке, а ее с сыном – на санях, в окружении стрельцов. Вообще саней было много, на одних везли отбитое у воров добро, на прочих – взятые с собой припасы. На ночь окружали этими санями лагерь и расставляли шатры. Проезжая знакомую деревню, Анисим с Аникитой вздумали было повернуть, но я сделал страшное лицо и показал им плеть. Вельяминов смутился, а стрелецкий полуголова как ни в чем не бывало завел разговор:

– Эх, государь, что же за жизнь пошла такая нерадостная!

– Чего это ты так?

– Ну как же: я-то думал, хоть у воров на свадьбе погуляем, а они видишь как – венчаны уже.

– Нашел беду, – усмехнулся я в ответ, – что, сильно хочешь на свадьбе погулять?

– А чего, дело хорошее!

– И то верно; а где Корнилий?

– Здесь я, государь, – поравнял со мной коня Михальский.

– Вот что, друг ситный: ты когда свадьбу играть будешь?

– Какую свадьбу?

– Нет, вы посмотрите на него! Я ему девицу у дворян Шерстовых просватал, а он в отказ?

– А ведь и верно, – засмеялся Вельяминов, – я тоже на том сговоре был. Неужто передумал, Корнилий?

– Да нет, – смутился бывший лисовчик, – только за службой все недосуг. Да и у меня ни кола, ни двора, куда жену везти?

– Ну, это дело поправимое. Вон пока мы под Устюжну да под Вологду с Аникитой ходили, Анисим с Климом целый острог поставили, а тут делов-то – терем! Все, решено, как воротимся в Москву, первым делом поставим тебе терем, да играем свадьбу… Не спорь с царем!

Москва встретила нас колокольным звоном и радостными толпами встречающих. Наверное, все столицы таковы – любят победителей, а мы вернулись с победой. По моему указу на всех углах глашатаи кричали о том, что называвшая себя царицей Маринка на самом деле обвенчана с казачьим атаманом и прижила своего сына в блуде с ним. Узнав об этом пикантном моменте, бояре пришли в ярость и потребовали лютой казни для самозванки с сыном и Заруцкого. Однако я этому воспротивился.

– Бояре и вы, представители земли русской! – заявил я собору. – Вы выбрали меня на царство, это верно. Но верно так же и то, что я веду свой род от старшего сына Рюрика, и потому никто более меня прав быть государем всея Руси не имеет. Нет мне дела до того, от кого она прижила своего сына, ибо я государь по праву рождения! Посему велю обойтись с Мариной и ее отродьем милостиво. Саму ее, за то, что посмела называться русской царицей, будучи казачьей женкой, держать в темнице. Коли покается в грехе своем и примет православие, то быть ей, по великой моей милости, в монастыре. А я сам в тот монастырь вклад сделаю с тем, чтобы содержали ее там достойно. Не захочет – что же, пусть свой грех сама в темнице отмаливает. Сына же ее Ивашку Заруцкого, по прозванию Воренок, отдать в монастырь, где он отмолить сможет вины родителей своих. Отца сего Воренка, атамана Заруцкого, облыжно именующего себя боярином, за многия его вины, воровство и разбой велю предать казни.

– Прости, государь, что перечу тебе, – заговорил в ответ Мстиславский, – но если не казнить сейчас Воренка прилюдно, то смуты не миновать. Будут и дальше появляться самозванцы и вносить разлад в христианские души. Кроме того, все мы были свидетелями, что оная самозванка Марина имела злодейский умысел отравить тебя. А таковое дело никак спустить не возможно!

– Я тебе больше скажу, князь Федор. Даже если мы его казним, самозванцев нам не избежать. Сам ведь знаешь, что истинный царевич Дмитрий еще в детстве погиб. Однако покойника мало того что ухитрились царем выбрать, так еще и снова убили. После чего Марина не постеснялась от дважды покойного царя сына родить. А потому мы сей казнью только грех лишний на душу возьмем, а пользы не будет никакой. Что же до яда, то доподлинно известно, что яд сей латинские монахи, бывшие при Марине, изготовили, и грамоту тайно отравили. Она же обо всем этом не ведала по своей бабьей глупой природе, а сын ее и вовсе к тому причастен быть не может по малолетству.

Мстиславский и прочие бояре выслушали меня со всем вниманием и, порадовавшись про себя, что я не сказал прямо, мол, и выбирали и убивали покойника именно они, согласились со всеми моими доводами. Единственное, в чем они уперлись, это в определении казни Заруцкому. Как ни возражал я против сажания на кол, именно это пришлось испытать атаману. Впрочем, я приказал О'Коннору дать ему яду.

На другой день в Грановитой палате Кремля состоялся первый в мое царствование торжественный прием иноземных послов. Как выяснилось, помимо шведского посланника Георга Брюно, прибыл еще и гонец от короля Речи Посполитой Сигизмунда. Гонец, конечно, не посол, но почему бы и не принять?

Встречу устроили максимально торжественно. Мое величество в полном царском облачении, которое я успел возненавидеть, чинно восседало на троне. Как ни странно, ни державы, ни скипетра в руки мне не дали – видимо, обычая такого еще нет. За спиной моей стояли целых шесть рынд в белых кафтанах и с серебряными топориками. Одним из них, кстати сказать, был юный Миша Романов. Еще перед походом на Коломну я намекнул его дяде Ивану Никитичу, что пора бы молодцу и послужить. Ну а поскольку принадлежал он к старинному московскому боярству, то начинать ему службу менее как московским дворянином и царским рындой было неприлично. Надеюсь, он по юношескому слабосилию мне свой топор на спину не уронит.

Бояре в парадных ферязях и высоких горлатных шапках стояли по краям палаты, в соответствии со своей знатностью. За ними теснились окольничие и дворяне. Два думных дьяка заняли позицию перед троном: один должен будет вести протокол, и уже чинил перья, будто не имел времени сделать это раньше. Второму полагалось переводить речь посла.

Георг Брюно, бывший прежде лишь адъютантом Делагарди, сделал, как видно, блестящую карьеру, после того как привез в Стокгольм весть о выборах нового царя. В палату он зашел вместе с тремя своими офицерами и в сопровождении четырех стольников. Склонившись в почтительном поклоне, он передал через стольника верительную грамоту.

– Как здоровье моего брата Густава Адольфа? – спросил я посла. Дьяк-переводчик тут же старательно, хотя и не слишком толково, перетолмачил мои слова на немецкий. Впрочем, Георг вполне понял вопрос и тут же ответил:

– Его величество находится в добром здравии, чего желает и своему любезному брату Иоганну Альбрехту.

– Что пишет мне мой брат?

Услышав это, Брюно тут же развернул послание и начал нараспев читать по латыни:

«Мы, Густав II Адольф, божьей милостью король шведов, готов и вендов, весьма счастливы были узнать, что трон великого государя, царя и великого князя Московского и всея Руси, царя Казанского, Астраханского и Сибирского занял любезный нашему сердцу великий герцог Мекленбургский Иоганн Альбрехт III, и сердечно его с тем поздравляем. Да пребудет между нашими тронами братская и христианская любовь и мир…»

Я благосклонно слушал послание своего друга и не сразу обратил внимание, что дьяк, которому полагалось переводить, делает это, мягко говоря, не точно.

– Ты чего несешь дурень?.. – спросил я его тихонько.

– Не вели казнить, великий государь, – взмолился тот, – кто же знал, что он, аспид заморский, на латыни читать станет? Николи такого не бывало прежде, а я этому языку не больно горазд. По-свейски знаю, по-немецки тоже, и ляшский ведаю, а латынь эту еретическую… не доводилось ранее!

Судя по выражению лиц, никто из внимательно слушавших бояр и окольничих латыни тоже не знал, хотя слушали внимательно.

– Ох, дьяк, моли бога, чтобы посол нашей речи тоже не понимал, и не пришлось тебя наказывать за то, что его лаешь бесчестно! Отвечай ему, что мое царское величество государь и великий князь – да смотри здесь в титуле ничего не напутай – сердечно рад поздравлению шведского короля и заверяет его в своей дружбе.

Притихший после моей отповеди дьяк перевел все это послу, после чего тот, преклонив колено, передал королевское послание дьякам. Я в ответ милостиво кивнул и максимально любезно проговорил:

– Передайте послу, что я буду рад его видеть на пиру.

Посол, откланявшись, ушел, а я тем временем подозвал к себе Рюмина и стал расспрашивать о поездке.

– Как король воспринял мое избрание?

– Как-как – удивился, конечно, и все спрашивал, точно ли это все случайно вышло.

– А ты?

– А что я? Все как уговаривались: дескать, знать не знали, ведать не ведали, а на трон ваше королевское высочество едва ли не силой затащили, отчего вы и стали величеством.

– Поверил?

– Да вроде поверил, только ведь сами знаете, «доброжелателей» у вас при шведском дворе больше, чем крыс на «Благочестивой Марте». Так они королю при всяком случае на ваше величество клепают.

– Это верно; а как там, кстати, Петерсон поживает, да корабли мои?

– Все благополучно, ваше величество, Ян свое дело крепко знает. Корабли ваши в порядке полном, возят грузы и прибыль приносят.

– Прибыль это хорошо, а что еще говорят?

– Да по-разному. Оксеншерна, к примеру, почти рад, что так все обернулось, а Юленшерны со Спаре злобятся.

– Ну, то, что Аксель рад – это понятно, я теперь далеко, и его дружбе с королем не мешаю. А что принцесса?

– Супруга ваша не то чтобы огорчилась, но и радостной ее не назовешь. А ехать в Москву раньше лета наотрез отказалась, дескать, дитя не брошу, а зимой его не потащу.

– Что же разумно, хотя и грустно. Ты сына-то моего видел?

– Которого?

– Климушка, не гневи!

– Видел, государь, как не видать – крепкий такой мальчонка, горластый. Я как Катарине Карловне подарки отдавал, так она пожаловала дозволение посмотреть.

– Подаркам-то рада?

– Да какая же, не в обиду будь сказано, женка не обрадуется мехам столь ценным? Княгиня Агнесса тоже радовались, а брат ваш двоюродный уже ходить начал.

– Ладно, хорошо, коли так. Ты вовремя вернулся, Клим, много дел у нас. Завтра объявлю, что жалую тебя думным дьяком и велю ведать Посольским приказом. Мы тут готовим посольства к султану османскому Ахмету и шаху персидскому, да еще кое-куда. С одним из них и ты поедешь.

– Помилуй, государь, я дел турецких али персианских и вовсе не ведаю!

– Испугался? – усмехнулся я. – Нет, ты, дружок, к датскому королю отправишься, а как от него вернешься – в Мекленбург да в Брауншвейг заглянешь. А в Царьград да Исфахан другие люди поедут. С персами торговля нужна, без нее денег нет вовсе, а турок и татар вместе с ними надо на поляков натравить. Иначе не видать нам Смоленска как своих ушей. Такие вот дела.

Закончив с Рюминым, я поднял глаза на бояр, усиленно пытавшихся хоть краем уха услышать, о чем я говорю с Климом.

– Что скажете, бояре?

– Помилуй, государь, что тут скажешь – вроде все хорошо писано, только непонятно…

– Да чего там понимать? Брат мой король Густав Адольф поздравляет меня с занятием престола и желает долгого царствования и всяческого процветания державе моей.

– А про Новгород король ничего не пишет?

– Пишет, как же. Зовет в гости летом – там, говорит, и решим дело наше полюбовно. Ну, кто там еще?

– Посланник короля ляшского Жигимонта! – закричал распоряжавшийся приемом Вельяминов.

В палату вошел довольно молодой шляхтич, разряженный в пух и прах, в сопровождении двух слуг и такого же количества стольников.

– Как здоровье моего брата короля Сигизмунда? – спросил я шляхтича.

– Мой король здоров, – отвечал он, подбоченившись, – но брат ли он вашей милости?

Проговорив это, посланник вытащил грамоту и без поклона подал ее дьяку. Тот развернул ее и, повинуясь моему кивку, начал читать:

– Мы, Сигизмунд III Божьей милостью король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Мазовецкий, Жмудский, Ливонский, а также наследный король шведов, готов и вендов, пишем к тебе, герцог Мекленбургский, называющий себя также московским царем…

При этих словах в палате поднялся ропот, а дьяк, сообразивший, что именно он читает, замолчал.

– Господин посланник, как ваше имя? – спросил я шляхтича ничего не выражающим тоном.

– Меня зовут Кшиштов Чаплинский, я шляхтич герба Дрогослав…

– Мне нет дела до вашего герба, господин наглец. Единственная причина, по которой вы до сих пор не болтаетесь в петле, это то, что вы посланник. Передайте вашему королю, что я искренне печалюсь о его бедственном положении.

– Что это значит? – удивился Чаплинский.

– Боже мой, как же обнищал мой добрый брат Сигизмунд – во всей Речи Посполитой не смог он найти умного человека, и прислал своего шута!..

– Будь я при сабле, никто бы не посмел… – начал было шляхтич, но я его перебил:

– Да где это видано, чтобы шутам сабли давали? Насмешил ты меня, убогий. Жалую тебе за то кафтан скомороший да шапку с бубенцами, а теперь пошел вон отсюда!

К наглому шляхтичу тут же подскочили стольники и, не забывая время от времени награждать его, будто ненароком, тумаками и пинками, поволокли к выходу.

– Себе запишите, – продолжал я говорить уже дьякам, – что грамоту королевскую государь принимать не велел, а приказал вернуть с наддранием. А гонца велено без чести гнать из Москвы и кормов ему на дорогу отнюдь не давать!

Выходка поляка ничуть меня не расстроила. На самом деле король Сигизмунд крупно подставился. Признает он меня царем или нет, это его личное дело, князем Священной Римской империи я от этого быть не перестаю. И вот тут он и оплошал: документ составлен не по форме, с титулованием его гонец напутал, и все это в присутствии, можно сказать, дипломатического корпуса. Бывало, и за меньшее войны объявляли. Окончив прием, я распустил думу и пошел к себе в покои. Со всех сторон ко мне кинулись стряпчие и постельники и стали помогать разоблачаться. Золотой венец принял и убрал сам Вельяминов. Поскольку знаменитая шапка Мономаха вместе со скипетром большого наряда находились в Польше, увезенные Ходкевичем во времена семибоярщины, моим парадным головным убором была так называемая Казанская шапка. Наконец переодевшись, я отослал всех лишних прочь. Остались со мной лишь Рюмин и Вельяминов.

– Ну что скажете? – обратился я к ним.

– Зарвался Жигимонт! – рубанул воздух рукою Аникита. – Не иначе, хочет войны. Ничто, ищущий да обрящет – попомнит еще, как таковые послания сочинять!

– Сигизмунд, конечно, поступил неучтиво… – задумчиво протянул Клим, – даже мне ведомо, что так государям в чужие земли не пишут; но отчего он так поступил? Может, умысел какой имеет?

– Ты полагаешь, что он хотел меня спровоцировать?

– Пожалуй, да. Ваша решительность известна, ваше величество, а уж после того как вы расправились с Заруцким и Мариной, можно ожидать от вас немедленного похода.

– Не мог Жигимонт проведать о походе на Коломну, – заявил Вельяминов, – когда он Чаплинского посылал, еще и письма от самозванки не было.

– Вот-вот, а написано в обоих письмах одно и то же, причем разом, – не смущаясь, подхватил Рюмин, – и с чего бы король с бедной шляхтянкой так согласно мыслят?

– А яд?

– Не знаю, государь, но полагаю, так дело было… иезуитам, что при Маринке были, велели надоумить ее на письмо сие, а для чего – им никто не объяснял, ибо не положено. А уж о яде они сами могли додумать, или вовсе послание тут, в Москве, отравили.

– Отчего ты так думаешь?

– Да толмач меня сегодня на мысль навел. Вся Европа, чтобы ей пусто было, переписку между государями на латыни ведет. Так мыслимое ли дело, чтобы в Посольском приказе не нашлось дьяка, хорошо разумеющего ее? Но вот, поди же ты, случилось, а в соборе давеча, как Маринкино письмо пришло – так и вовсе толмача не нашлось. А то, что ты разные языки превзошел, государь, многим ведомо. Ой, государь, не во гнев будь сказано, но худо тебя охраняют, уж и непонятно, куда твои фон Гершов с Казимиром смотрят.

– Но-но: ты, Клим Патрикеевич, говори, да не заговаривайся! Мы за государя жизни не пожалеем, если придется. А Казимира теперь Корнилием кличут!

– Да хоть Навуходоносором! Ты сам, Аникита Иванович, посуди: сколь раз государь наш, еще герцогом будучи, по-над краем прошел? А ведь божье долготерпение не вечно, так, может, и мы о сем задумаемся?!

– Ладно, уймитесь! – прервал я своих ближников. – Давайте лучше думать, чем отвечать будем.

– А чего тут думать, – воскликнул Вельяминов, – собирать войско, да в поход!

– А не того ли король Сигизмунд от нас ждет? – отозвался Рюмин. – Может, только мы из Москвы, а нас пан Лисовский поджидает?

– Может быть, может быть… а что, царевич Арслан с мурзами своими здесь еще?

– Да где же ему быть? – удивился кравчий. – Его же обнадежили тем, что касимовский стол свободен, вот он караулит его, точно лис курятник.

– Тогда так: пусть его люди Москву со всех сторон широкой дугой обойдут, а особливо на Смоленской дороге поищут. Если ляхи какую каверзу затеяли, то где-нибудь да прячутся. Кстати, а что там с пушками?

– Пушкарев давеча докладывал, что первые четыре штуки готовы.

– Испытывали?

– Нет, государь, тебя ждали.

– Ну что же, завтра и проверим – распорядись, чтобы поутру все готово было.

Мое утро, как всегда в Москве, началось с молебна в соборе вместе со всей думой и клиром. Отдав богу богово, я озадачил думу и собор очередной проблемой и усвистел за город к пушкарской слободе для испытания пушек. Надо сказать, проблема боярам и «лучшим людям всея земли» досталась тяжелая. С самым постным лицом я посетовал на оскудение веры в людях и отсутствие в связи с этим божьего заступничества. Поначалу моя речь не вызвала в присутствующих никакого беспокойства. Дело в том, что все речи согласно протоколу начинаются либо словами об оскудении веры, либо с краткого экскурса во времена Владимира Святого. Но затем я свернул к тому, что господу было бы явно более угодно, если бы православные службы справлял не местоблюститель, а патриарх.

– Так в плену патриарх, – насторожился боярин Шереметев.

– Это давно ли митрополит Ростовский патриархом стал? – усмехнулся Мстиславский.

Вопрос был с подвохом: патриархом Филарета провозгласил Тушинский вор, когда был еще жив прошлый патриарх Гермоген. Но Федора Ивановича (полного тезку Мстиславского) так просто было не смутить.

– Покойный патриарх Гермоген, упокой господи его душу, на митрополита Филарета никакой хулы и опалы не возложил за его Тушинское пленение.

– Вот что, бояре, и вы, лучшие люди: поелику, когда патриарха Гермогена злым обычаем уморили гладом поляки, митрополит Филарет был в плену, то патриарха у нас нет. Ибо нельзя того допустить, чтобы католики нам патриархов устанавливали. Так что велю вам обдумать, стоит ли устроить выборы патриарха сейчас, или же обойтись покуда без патриаршего благословения.

Дальнейшие препирательства проходили уже без меня. Потому как на большом пустыре за Пушкарской слободой уже ждали меня новодельные, как их называл старик Чохов, пушки. Три из них стояли просто на деревянных колодах, или «собаках», накрепко привязанные к ним к ним толстыми веревками. Эти предназначались для испытания на прочность. Четвертая была уже на полевом лафете, который так же следовало испытать, как и само орудие. Подле орудия с лафетом были выстроены подчиненные Анисима, некоторых из них начинали служить мне еще в Швеции. Подле прочих толпились мастера во главе с самим Чоховым. Увидев меня, и те и другие повалились в ноги. (Первое время этот обычай меня бесил, потом стал привыкать). Приказав подняться, командую начать испытания. Для начала пушки проверяют обычным зарядом, затем полуторным и, наконец, двойным. Когда все пушки с честью выдерживают испытание, я подхожу к ним и придирчиво осматриваю. Анисим подает мне нечто вроде калибра или лекала, и я проверяю канал ствола. Придраться не к чему, все пушки абсолютно одинаковы по размерам. Довольно улыбнувшись, киваю дьяку, и тот зачитывает указ о награждении мастеров. Каждый получает сверх жалованья по рублю и по отрезу сукна. Чохову как руководителю полагается соответственно три рубля, сукно и еще лисья шапка. Старик растроган, но все равно ворчит про себя, что таковую награду за столь малое дело получать не приучен. На что я усмехаюсь и велю Пушкареву показать, что можно делать пушкой на лафете. Тот командует, и шестеро пушкарей начинают катать пушку по укатанному снегу. Потом заряжают и, выпалив, катят в иное место.

– Видал, старинушка, – показываю я Чохову на их упражнения, – а если по полю так?

Тот озадаченно чешет макушку: как видно, идея, что артиллерия может быть подвижной, не приходила ему еще в голову. Пушкарям тоже объявляется награда, после чего я, приказав отправить возок в кремль, вскакиваю на лошадь и еду смотреть на постройку терема для Михальского. Его самого я, как и договорились сразу по приезде, отправил к Шерстову в сопровождении царских стольников, чтобы дворянин не вздумал финтить. Дело это, как ни странно, довольно распространенное. Здешние отцы семейств могут запросто на смотринах показать одну дочь, а под венец отправить другую. Особенно если та другая с каким-нибудь изъяном. Терем для Корнилия и его молодой жены, чтобы не вызывать зависти, ставили недалеко от двора с лавкой Анисима. Селились вокруг люди служивые и не бедные, но не бояре. Жить он все равно будет в кремле рядом со мной, но свой двор – это уже совсем другой статус. Работа шла споро, подрядившаяся на стройку артель плотников уже вывела сруб и принималась ладить кровлю. Не обращая на меня внимания, скорее всего, потому что не узнали, трудники работали, иногда беззлобно переругиваясь между собой.

– Государь, не побрезгуешь зайти? – спросил меня негромко Пушкарев.

– Зайду, отчего не зайти, – отозвался я. – Надо же узнать, чем ты тут торгуешь и на какие доходы эдак развернулся. Небось, обкрадываешь меня, сиротинушку.

– Господь с тобой, государь, все от твоих щедрот и едино твоей милостью! – скроил умильную физиономию Анисим.

У ворот нас, как водится, встретила раздобревшая и похорошевшая Авдотья с большим ковшом сбитня. Едва я успел отведать угощение и поблагодарить хозяйку – непонятно откуда вылетела, как молния, Марьюшка и, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих, повисла на мне.

– Почто долго не приходил? Я скучала, – было заявлено мне. – Пойдем в горницу, покажу тебе, как мы с Глашей читать научились.

Делать нечего, пришлось идти и, усадив егозу на колени, с улыбкой слушать, как они с сестрой читают. Поскольку успехи были неоспоримы, немедленно последовал подарок обеим ученицам в виде бус. Получив украшение, девочки с поклоном поблагодарили и умчались его примерять. Все это время Анисим с Аникитой почтительно стояли рядом, делая вид, что им все это очень интересно. Наконец, после того как сестры ушли, Анисим выложил передо мной лист бумаги, и мы втроем склонились над ним, внимательно разглядывая изображение. Сам лист был разделен на четыре части. На левой верхней четверти был нарисован возок, из окна которого выглядывали женщина и католический монах. Надпись над возком гласила: «Марина едет в Москву на свадьбу с самозванцем и везет с собой латинян». Рисунок рядом изображал бояр, убивающих самозванца и прячущуюся женщину и монаха. Надпись подсказывала, что речь идет о свержении Лжедмитрия. На нижней половине рисунки изображали Марину с ребенком на руках, венчающуюся с казаком: обряд проводит, естественно, католический патер. Подписано было так: «Марина нагуляла дитя и, чтобы прикрыть грех, венчается с казаком Заруцким». Наконец, последняя часть изображала Марину в деревянной короне, которой католический монах нашептывал на ухо, чтобы она провозгласила себя царицей. Для пущей наглядности на деревянной короне был дубовый листок, а у монаха – рога. Идея такого «черного пиара» возникла у меня, когда мы возвращались из похода. В том, что самозванцев будет еще много, сомнений у меня не было, но если распространить такую наглядную агитацию, то рассказывать о «чудесном спасении» и «природном царевиче» им будет сложнее. Первый набросок я сделал сам, но, увы, талантом художника господь обделил меня, причем в обеих жизнях. Однако, когда я обмолвился о своей задумке Аниките с Анисимом, они неожиданно этой идеей загорелись и нашли подходящего специалиста.

Технология производства лубка совершенно не сложна. На липовой доске художник рисует некую картинку. Потом резчик долотом удаляет древесину там, где краска не нужна, и с полученной основы делается оттиск. Потом все это раскрашивается и подписывается вручную. Идут такие лубки на ура, ибо информационный голод в данное время просто жуткий, а тут и картинка, и информация. То, что население неграмотно, особой роли не играет. Немногие грамотеи текст прочтут, а прочие зазубрят на память. Главное нововведение – что картинок несколько. Такой своеобразный комикс. До сих пор картинка была только одна, и рядом текст, рассказывающий, к примеру, об изображенном святом или Бове-королевиче.

– Надобно наделать таких картинок побольше, да по всему царству разослать, дабы каждый мог видеть о неправде самозваной царицы, – удовлетворенно проговорил я, – а если получится хорошо, то и о прочем лубки сделаем.

– Еще и денег заработаем, – радостно подтвердил Анисим.

– Ты это серьезно? – удивился я.

– А как же, государь, цена-то плевая, а расходиться будут, как пироги с вязигой в базарный день.

– Слушай, а это мысль. Ты сказывал, что умелец сей не ведает, на кого работает?

– Не ведает, государь, – подтвердил Пушкарев.

– Вот и славно, наберешь еще сколько-то людей. Не найдешь умельцев – не беда, возьми сирот с улицы да обучи. Дети быстро учатся, особенно когда от этого в животе от голода урчать перестанет. Соберешь умельцев сих в тихом месте, и пусть работают. Картинки с Бовой да со святыми угодниками делают. А опричь таких картинок, будут такие, как с Маринкой, но про иных злодеев. Про неправды боярские, про то, как семибоярщина землю русскую едва католикам не продала. Я потом подскажу, что умельцам малевать.

– Ежели про бояр поносные картинки рисовать, вся дума на дыбы поднимется… – задумчиво произнес Вельяминов.

– Конечно, поднимется, – согласился я, – я тебе больше скажу – как бояре жаловаться начнут, я велю Романову сыск учинить.

– Это как же?

– А вот так; а потому у тебя, Анисим, картинки в открытую будут делать только те, что с Бовою да с угодниками. А про Марину и прочее – только избранные, и в ином месте.

– Хитро, государь, только не пойму – для чего хитрость сия?

– А чего тут понимать, Анисим, – вмешался Аникита, – бояр у нас вон сколько, а государь один. И по-настоящему верных слуг у него раз-два и обчелся, тут Рюмин прав. А картинками такими, глядишь, с боярина али князя можно спесь сбить, а государь-то и ни при чем.

– Правильно, Аникита Иванович, понимаешь; кроме того, полагаю, что как мы сие дело начнем, найдутся и подражатели, дело-то нехитрое – лубок сделать. Вот их пусть ярыжки и ищут, а мы будем дело делать, а если еще и денежку малую заработаем, то и вовсе хорошо. Я то серебро для мастера буквально от сердца оторвал, до того в казне пусто. Кстати, мастер сильно пьет?

– Государь, а ты откуда о том, что он пьет, ведаешь? Ты же его не видел никогда.

– Ох, Анисим, судьба такая у художников на Руси – либо с горя пить, когда работы нет, либо с радости, когда есть. Так вот, сами, поди, ведаете: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Потому думайте, как быть, чтобы делу урона не было…

Разговор наш был прерван слугой, который, опасливо поглядывая на меня, что-то зашептал хозяину на ухо.

– Рюмин с аглицким немцем приехали, – пояснил мне Анисим, – прикажешь позвать?

– Ты тут хозяин, – усмехнулся я в ответ.

– Ну что ты такое говоришь, царь-батюшка: все, что у нас есть – все токмо от щедрот твоих, – залился соловьем стрелецкий полуголова, делая между тем знаки слуге, зови, мол.

Вскоре дверь в горницу отворилась, и перед нами предстали Клим Рюмин и представитель английской Московской компании рыжий баронет Джеймс Барлоу.

– Рад приветствовать ваше царское величество, – склонился в поклоне Барлоу.

– Здравствуйте, Джеймс, давненько не виделись. Вы почему-то не навестили меня, как обещались. Признаться, я был лучшего мнения об английской пунктуальности.

– О, прошу прощения, сир, но тогда произошли, как вы помните, некоторые события… Я счел, что вы чрезмерно заняты и без меня, и не стал утруждать вас…

– Короче, вы ждали, чем все кончится, – перебил я рыжего баронета, – не так ли? Бросьте, не надо изображать смущение, которого не испытываете. Я вовсе не в претензии, это означает в моих глазах лишь то, что вы человек осторожный. С такими людьми иногда приятно иметь дело, и я полагаю, вы не станете исключением.

– Рад служить вашему величеству.

– Конечно, конечно. Скажите, Барлоу, кто сейчас главный в вашей компании здесь, в России?

– Сказать по правде, сир, Смута привела к упадку в торговле и изрядному беспорядку в делах. Несмотря на то, что у меня есть определенные полномочия…

– Остальные участники компании не торопятся признавать ваше положение, не так ли?

Рыжий баронет помялся, явно выбирая слова, но я не стал дожидаться ответа:

– Итак, друг мой, мы с вами находимся в сходных условиях. И у вас и у меня есть определенный статус и затруднения, связанные с реализацией своих прав. Так давайте придем друг другу на помощь.

– Э… ваше благоволение есть высшая награда, – пролепетал еще ничего не понимающий англичанин.

– К черту мое благоволение, Барлоу. Есть вещи и получше этой химеры. Итак, я полагаю, ваше руководство извещено уже, что вы оказались провидцем и вовремя поставили на никому не известного до сих пор кандидата на русский престол.

– Ну, навигация еще не началась, однако…

– Однако письма уже отправлены, и их адресаты узнают все сразу.

– Да, ваше величество.

– Пусть они заодно узнают, что именно вы, и только вы – тот человек, с которым новый русский царь будет иметь дело. И именно благодаря вам он подтвердит все договоры, заключенные прежними правительствами с вашей компанией.

– О, благодарю вас, ваше величество, клянусь – вы не пожалеете о вашем решении! – пылко вскричал взволнованный до глубины души англичанин. – Клянусь – это будет самая выгодная сделка для вас.

– Бросьте, Барлоу, мы оба знаем, что эти договоры не равноправны и не выгодны ни мне, ни моему царству. По большому счету я иду на это вынужденно. Деньги мне нужны здесь и сейчас, а убытки от реализации этого договора я буду нести потом.

– О, сир, о каких убытках вы говорите? В вашем царстве сейчас просто нет коммерсантов, которые могли бы заменить нас в организации торговли…

– Пока нет, мистер Барлоу, но когда-нибудь они появятся, и будут платить подати в мою казну, в отличие от вас, чем сразу же заслужат благоволение, мое или моего преемника – не суть важно. Но пока эти благословенные времена не наступили, я буду вести дела с вами.

– Слушаю вас, ваше величество.

– Итак, в эту навигацию я должен получить в Архангельске товары согласно этому списку. Не тушуйтесь, список совсем не велик, и вы получите за них деньги, просто не сразу. Там мушкеты, порох, свинец, олово, а также медь, железо и ткани…

– Вы собираетесь воевать…

– А то вы не знаете! Да, собираюсь, и эта война кончится не завтра, так что все, что привезет ваша компания, найдет свой спрос. Но кроме того, мне нужна информация.

– Какого рода информация?

– Во-первых, о положении дел в моей стране. Ваши купцы наверняка знают много интересного о боярах и воеводах. Кто притесняет купцов, кто берет посулы и так далее…

– Все, сир!

– Что «все»?

– Увы, сир, практически все ваши воеводы и прочие должностные лица делают это. К сожалению, вы стали государем в довольно варварской стране.

– Все равно, если я не могу наказать их всех разом, найдутся особенно наглые и жадные, с которых я и начну, чтобы запугать прочих. Чтобы пройти тысячу миль, нужно начать с первого шага. Кстати, предупреждаю сразу: ваши данные будут проверяться, так что не ограничивайтесь сведением счетов.

– О, как можно…

– Далее, или во-вторых. Мне нужна информация и о делах в Европе. Скажем, поляки покупают оружие у голландцев. В ваших кругах такие вести разлетаются быстро, и мне они могут быть полезны. Одно дело, когда они начнут воевать с турками, другое дело – со мной.

– Понимаю, сир.

– Прекрасно; и последнее на сегодня. Мне потребуются специалисты в различных областях знаний. Много специалистов. Оружейники, инженеры, военные, врачи… возможно, еще кто-то. Кого-то я найду в родном Мекленбурге, кто-то приедет из Голландии. Англичане подойдут не хуже иных и прочих.

– О, можете рассчитывать на содействие компании.

– Не сомневаюсь, поскольку если человек приедет сам, это одно. А если ваша компания поручится за него, это совсем другое. И поверьте мне на слово, Барлоу, если приедет какой-то мошенник или неуч, я найду, как компенсировать убытки.

– Не сомневаюсь, ваше величество, но я хотел бы уточнить…

– Что именно?

– Навигация в Архангельске не слишком долго длится, и может статься так, что мы просто не успеем доставить грузы.

– Это будет очень печально, Барлоу, однако повторюсь – эта война не так быстро закончится.

Проводив англичанина, я вместе со своими ближниками вернулся в кремль. Было интересно узнать, что решила дума по поводу выборов патриарха. Как и следовало ожидать, бояре, вдоволь пособачившись, решили, что от добра добра не ищут, а Федор Никитич – роду старинного, так пусть все будет, как было. Короче, ворон ворону в очередной раз ничего не выклевал. Мнения представителей духовенства разделились. Одни стояли за Филарета, благо митрополитом он уже стал и успел себя проявить на этом поприще не с самой худшей стороны. Тем более что были иерархи, измазавшиеся в измене куда больше, чем он. Другие прекрасно помнили, как вел себя боярин в первое время после пострижения, и считали его более мирянином, нежели монахом. И, наконец, была и третья сила – иерархи, сообразившие, что Филарет новому царю неугоден, а стало быть, открывается вакансия, и вместе с ней – потрясающие перспективы. Правда, представители этой третьей силы пока помалкивали и приглядывались, решая, кто с кем и против кого будет дружить. Ну и земство решило все традиционно. Дескать, ты, Иван Федорович, царь, и тебе виднее. Как ты скажешь, так мы и сделаем.

Все это мне почтительно доложил Иван Никитич Романов, дождавшись моего возвращения.

– А ты, боярин, за что высказался? – спросил я его, выслушав.

– Ну так ты мне, государь, на сей счет не повелел ничего, так я и промолчал.

– Правильно, Иван Никитич, хочешь и честь соблюсти, и капитал приобрести. Ну а что: и царь жалует, и брат в патриархах.

– Государь, кабы ты мне повелел… – начал оправдываться Романов, но я его перебил:

– Да все нормально, боярин, я не сержусь. Война не завтра кончится, и до ее конца брат твой все одно не воротится. А как воротится, так я, может, с ним еще и полажу. Но сейчас я хочу знать, кто за него драться готов непритворно, а кто лишь для вида поддерживает.

– Да как же про то узнаешь?

– Да так, сейчас ведь те бояре, что его руку держат, кинутся ему отписывать об сем деле, не так ли?

– Так, государь.

– Вот, а нам надо знать, кто и, хорошо бы еще, что именно напишут.

– Гонцов перехватить?

– Нет, все одно всех не перехватим, но вот знать, кто отправил, нужно. Ну а если гонец устанет дорогой, и кто-то сие письмо прочтет да список сделает, так совсем хорошо будет.

Переговорив с боярином, я отправился в свои покои, благо время было послеобеденное. Еще у Пушкарева я немного перекусил, так что есть не хотелось совершенно. Бояре же мои – люди и без того, за редким исключением, тучные, им и вовсе не грех попоститься. Спать я, разумеется, не собирался, вместо того хотелось спокойно обдумать проект первого учебного заведения. Поначалу я предполагал, что это будет что-то вроде Славяно-греко-латинской академии, какую у нас завели только в конце века. Начать со светского университета было абсолютной утопией. Большинство моих подданных меня бы просто не поняло, а духовенство и вовсе встало бы на дыбы. Учредить ее я собирался сразу после похода на Смоленск. Сначала там будут готовить священнослужителей, а со временем появятся и светские дисциплины. Но последние события привели меня к мысли, что с толмачами из Посольского приказа надо что-то делать. То, что два раза не смогли найти переводчика по латыни, это еще полбеды. Слышали бы вы, как они переводят на немецкий! Короче, первым учебным заведением будет школа толмачей. Название пока еще не придумал, но как вариант – гимназия. А что, слово сие по происхождению греческое, так что попы возмущаться не должны. Располагаться она будет в одном из монастырей, благо недостатка в них нет. Остается вопрос, как организовать учебный процесс. Ну, для начала общая грамотность, с этим должны справиться монахи. Затем перейдем собственно к языкам. Во-первых, латынь. Мало того что это сейчас язык межнационального общения, так еще и добрая половина европейских языков напрямую происходят от нее, и знающим латынь куда проще выучить французский, итальянский или испанский. К тому же латынь – это еще и язык науки, так что без нее никуда. Второе направление – Северная Европа, и тут нам нужен прежде всего немецкий. Затем шведский, голландский и английский. Ну и нельзя забывать о наших заклятых друзьях поляках. Польский язык тоже нужен. И кто же будет обучать студиозов всей этой премудрости? Дьяки, полагающие, что знают эти языки, не годятся однозначно. Мало ли чему они научат, красней потом на приемах. Остается привлечь иноземцев, которые здесь давно живут, либо пленных, благо в последних недостатка нет. Теперь остается решить, кто это все будет контролировать. Все-таки учение – процесс непростой. Может, Мелентий? А что, мужик грамотный, латынь опять же знает. И тут у меня в голове, помимо моей воли, возникло лицо падре Игнасио. А что если… нет, попы если узнают, что иезуита допустили до такого дела, как обучение юношества, то меня со свету сживут. Не-не, чур меня! Хотя, а что я загоняюсь? От того, что стал русским царем, я не перестал быть мекленбургским герцогом. И у меня ведь в Ростоке есть целый университет! Надо выписать оттуда несколько преподавателей, да и дело с концом. Тем более что протестанты не вызывают у моих русских подданных такой жгучей ненависти, как католики. Решено, озадачу Рюмина еще и этой проблемой, пусть везет учителей. А местные ученики, если за это время писать-читать толком научатся, да еще по паре десятков слов на немецком запомнят, так и хорошо для начала.

Отодвинув в сторону перо и бумагу, я растянулся на кровати и бездумно уставился в потолок. В последнее время у меня редко была возможность побыть одному. Постоянно рядом кто-то есть: то спальники, то стольники, то бояре с дьяками. Скорее бы, что ли, разлюбезная моя Катарина Карловна заявилась… Ну а что, построим потихоньку новый дворец и будем жить долго и счастливо. Прикрыв глаза, пытаюсь вызвать в памяти лицо жены и хотя бы представить, как выглядит мой сын. Увы мне, вместо серьезного лица суровой шведской принцессы в голове возникает сестра моего верного кравчего Алена. Это так неожиданно, что я некоторое время во все глаза смотрю на нее и… просыпаюсь. Я что, заснул? Господи, и приснится же!..

После обеденного сна, снова собирается боярская дума, только уже со мной. Зная от Романова решение собора, я выслушиваю его с самым невинным видом. Ничего, это заседание не последнее, и война не завтра кончится, а там, может, тушинский патриарх и не доживет до мира-то?

– Как скажете, бояре: если вас оскудение веры в народе не беспокоит, то и я о сем переживать не буду. Я сейчас вот о чем говорить хочу. Посылал я к брату моему королю Густаву Адольфу от себя посланником Клима Патрикеева сына Рюмина, чтобы известил он короля о счастливом моем избрании на царство. Он у меня давно служит, и в Стокгольме себя хорошо показал. Теперь же думаю послать его к брату моему королю датскому Кристиану, но уже послом. Того же ради, чтобы умаления чести нашей не было, и за многия его службы, рассудил я за благо пожаловать Рюмина чином думного дьяка, а чтобы он содержать себя мог прилично чину своему, то велю вернуть ему вотчину отца его Патрикея Рюмина. Что скажете, бояре?

Бояре задумались: чин думного дьяка был наименьшим думским чином, и никто из знатных потомков князей и бояр им просто не жаловался. Дьяки вообще были отдельной корпорацией в русском служилом сословии, ничуть не менее замкнутой для людей со стороны, нежели, скажем, боярская.

– Это не того ли Патрикея Рюмина сын, что в походе на Ревель сгинул безвестно? – подозрительно глядя на стоящего тут же Клима, проговорил старый окольничий Буйносов.

– Да, это мой батюшка, – твердо и с достоинством отвечал ему Рюмин.

– И где же твой батюшка? – последовал новый вопрос.

– Погиб ото многих ран, полученных на царской службе.

– А ты где с той поры пропадал?

– На чужбине я вырос, бояре, а государь наш меня на службу взял. С ним и вернулся в родное отечество.

– Стало быть, службу ты столь годов не правил, а чести хочешь по-отеческому?

– Я честно и доблестно служу своему государю и не хочу иной чести, нежели та, коей он меня пожалует!

– Ишь каков, стыда у тебя нет! Бесстыжий ты!

– Стоп, бояре, – поспешил прервать я разгорающийся спор, – скажите мне – я царь или не царь? Разве я не вправе жаловать за службу верного человека чином и землею? Разве честный сын честных родителей, оттого что на чужбине побывал, теряет право на вотчину? Я ведь не требую, чтобы он выше вас в думе сидел!

– Государь, – поднялся с места Мстиславский, – ты наш царь, а мы твои холопы. И ты волен каждого из нас казнить или миловать. Однако ты сказал, что он честный сын честных родителей, а так ли оно? Если Клим в законном браке родителем своим прижит, то и говорить не об чем, его вотчина. Но так ли оно?

– Государь, дозволь слово молвить? – взволнованно произнес Рюмин.

– Говори.

– Урожден я в славном городе Ревеле, иначе Колывани. Отец мой и матушка венчаны были, и меня там же крестили, в том крест целую.

– Это откуда в Ревеле православный поп взялся, чтобы родителей твоих венчать?! – закричал кто-то из задних рядов.

– Тихо! – прикрикнул я на думу. – Порешим так. Поелику город Ревель находится под рукою брата моего короля Густава Адольфа, с коим мы пребываем в дружбе и братской любви, то полагаю с первой оказией послать туда верных людей, дабы о деле сем разузнать. Однако дела государственные ждать не могут, и потому в посольство Рюмин поедет и чин получит. Если выяснится, что он лгал нам, то с него за сию вину спросится полной мерой. А если нет, то пусть вам, бояре, стыдно будет! На том и порешим, а теперь если дел больше никаких нет, то не задерживаю.

Выходя из палаты, я обернулся к Климу и тихонько спросил:

– Ты мне ничего рассказать не хочешь? А то смотри, прилепится к фамилии прозвище Бесстыжий или Бестужев^[91].

На следующий день пришли хорошие известия. Василий Бутурлин, посланный перехватить Заруцкого и Марину Мнишек в том случае, если им удастся улизнуть из Коломны, не терял времени зря. После взятия нашими войсками Коломны он развернул свой отряд и пошел на Воронеж. Взяв с ходу эту небольшую еще крепость и захватив неожиданно большую добычу, воевода разгромил несколько мелких шаек и послал гонцов известить о своей победе. По-хорошему, бы ему не задерживаться, а рвануть прямиком на Астрахань. Но до нее, почитай, тысячу верст, и ни одного города по пути. Ни одного, потому что и Царицын, Саратов и прочие города за время Смуты совершенно разорены, а многие и сожжены дотла.

– Откуда в Воронеже таковые запасы взялись? – спросил я у бояр.

– Вестимо откуда, государь, – отвечали мне, – Тушинский вор с Заруцким их загодя собирали. Чаяли там отсидеться, если что, да стакнуться с казаками или татарами с ногаями для войны. Но не попустил господь воровству сему.

Список, присланный Бутурлиным, и впрямь впечатлял. Значительные запасы пороха, оружия и продовольствия были как нельзя кстати. Одних пушек разных калибров – более сотни.

– Не прикажешь ли, государь, чтобы запасы сии сюда прислали? В походе на Смоленск куда как пригодятся.

– Нет, не прикажу. Пусть запасы сии охраняются пуще глаза. Летом надо будет рать посылать на Астрахань против тамошнего самозванца. Вот запасы сии и пригодятся. Опять же крепости восстанавливать – царицынскую, саратовскую, самарскую и прочие. Нужны будут туда пушки.

– Как повелишь, государь; а что прикажешь с казачьей челобитной делать?

– С какой еще челобитной?

– Ты тоже, Иван Федорович, скажешь – «казачьей»! – встал со своего места Романов. – Если холопы от хозяев поубегали да разбойничали где ни попадя, так уже и показачились?

– Так, бояре, ну-ка, с этого момента поподробнее: что за холопы, почему показачились и что за челобитная?

Дело, как выяснилось, заключалось в следующем. Во время смуты в центральную Россию кинулись, как мухи на мед, разного рода банды из казаков и людей, называющих себя таковыми. К ним, как водится, пристало немало сторонних людей из разных слоев общества, от боярских детей до холопов включительно. Еще до освобождения Москвы вожди ополчения стали предпринимать попытки наведения порядка, одной из которых стал мой поход на Железный Устюг и далее на Вологду. После выборов царя таких усилий стало больше, и самые умные из казаков стали потихоньку сворачивать свою деятельность и убираться подобру-поздорову, кто на Дон, кто на Волгу, кто еще куда. И вот тут толпам показачившихся стало ясно, что нигде их не ждут и никому они не нужны. Ну разве что бывшие владельцы холопов были бы не прочь увидеть их в своих деревнях отбывающими повинности. Что характерно, государство было с вотчинниками и помещиками вполне солидарно, поскольку нуждалось в налоговых поступлениях. То же касалось примкнувших к казакам посадских и черносошных людей. Оглядев бояр, я понял, что большинство из них ничтоже сумняшеся ожидают, что их царь, задрав хвост, побежит лично разгонять бывших холопов по их вотчинам. Некоторые более адекватные были согласны, чтобы царь послал воевод. То, что на носу война, и войск просто нет, не беспокоит вообще никого.

– Скажите мне, любезные, а много ли сих «казаков», и хорошо ли они вооружены? – осторожно спросил я собравшихся.

Бояре, помявшись, ответили, что непосредственно под командованием атамана Матвея Сомова – чуть менее трех тысяч человек, делившихся, впрочем, внутри на отряды помельче. Лошади есть примерно у половины, огнестрельное оружие – у трети. То или иное холодное оружие есть у каждого.

– Замечательно, а где челобитная?

Дьяк, вздохнув, достал документ и нудным голосом принялся зачитывать. Если коротко, то казаки били челом и хотели послужить моему царскому величеству в чаянии того, что я их пожалую. Надобно сказать, что челобитная была составлена довольно грамотно, в том смысле, что присутствовали все необходимые для казенного делопроизводства обороты, а мой титул приведен полностью и написан золотыми чернилами. Которые, кстати сказать, довольно большая редкость.

– Это кого же они там такого грамотного нашли, для челобитной? – хмыкнул я, когда чтение закончилось.

– А чего искать, – отвечал дьяк, – когда Матвейка Сомов, покуда не утек к вору лжецаревичу Петру, в Постельничем приказе служил в подьячих.

– Эва как, надобно бы встретиться да потолковать с сим атаманом. Такая возможность представилась через несколько дней. Вообще встречаться с царем людям такого ранга, как бывший подьячий, пусть даже и ставшим атаманом, не положено. Их удел – вести переговоры с назначенными мной людьми, причем не слишком высокопоставленными. К тому же инцидент со стрельбой в мою сторону под Коломной сыграл свою роль, и мои приближенные в последнее время делали все, чтобы подобное не повторилось. Однако Сомов меня заинтересовал. Все-таки, при нелюбви народа вообще и восставших в частности к государственной бюрократии, он сумел выдвинуться в первые ряды. Что говорило об определенной харизме и лидерских качествах. Кроме того, ему удалось объединить несколько отрядов и убедить их посвятить жизнь не разбоям, а служению государству. Такая позиция заслуживала если не уважения, то внимания. Вызывали интерес и люди, составляющие его отряд. У меня поход на носу, а ратников кот наплакал. Тут же люди худо-бедно вооруженные и к воинскому делу привычные. Надо только их энергию в полезное русло направить.

Принимать казачьих лидеров по моему приказу должны были мой кравчий Вельяминов и неразлучный с ним Анисим Пушкарев. Сам я хотел устроиться где-нибудь поблизости, чтобы наблюдать за ходом переговоров, однако, к моему удивлению, подходящего помещения в кремле не нашлось. Ну что поделать, буду строить себе дворец – озабочусь. Пришлось ограничиться строгими инструкциями. Первым пунктом было во что бы ни стало разделить казаков, чтобы они перестали быть монолитной силой. Из имеющих хоть сколько-нибудь справных лошадей – создать конный казачий полк. Вооруженных огнестрелом поверстать в стрельцы, а прочих либо в пикинеры, либо еще куда. Отдельно нужно было выявить знающих пушкарское дело или кузнечное ремесло. И тех и других не хватает катастрофически, кадровый голод просто дикий. Во-вторых, надо было постараться отделить от основной массы людей, потенциально склонных к бунту. Особенно из числа бывших атаманов, есаулов и прочих вождей. Не хотелось бы в походе иметь проблемы с дисциплиной. Работа, впрочем, найдется и им. Дела в Сибири идут ни шатко ни валко, людей там мало, сгодятся и такие. К тому же это для обычных людей Сибирь – место ссылки, а для казаков – самое подходящее место, подальше от бояр и государственной администрации. Поставят остроги, будут собирать ясак. Ну а начнут озоровать, что поделаешь… Сибирь, она большая, закон там – тайга, а прокурор – медведь. Ну и, в-третьих, мне было интересно узнать, что за человек Матвей Сомов и где можно его использовать.

Масленицу Федька встречал в Москве. Все более оживающую после ухода оккупантов столицу охватило безудержное веселье. На всех углах слышались веселые шутки и смех, на площадях, веселя народ, скоморохи давали представления. Впрочем, глазеть на все это у боярского сына времени не было. Государь не то наградил, не то наказал сотника Михальского, повелев ему жениться на девице Ефимии Шерстовой. Как оказалось, сговорились они еще до освобождения Москвы, причем на сговоре был сам государь. Однако тогда в спешке все было сделано не по обычаю, отчего отец невесты кривил рожу. К тому же Михальский из приблудного иноземца с той поры превратился в царского телохранителя, которого государь ко всему пожаловал в постельничие. Короче, решено было провести чин сватовства заново, со всеми положенными обрядами, не говоря уж о том, что Масленая неделя для венчания не хороша. Вот после Великого поста, на Красную горку – самое оно! Поскольку родни или близких друзей у жениха на Москве не было, то сватами выступили царский кравчий Аникита Вельяминов и думный дьяк Клим Рюмин. Панина, как водится, тоже привлекли, не то дружкой жениха, не то еще кем.

Федор впервые участвовал в сватовстве, и ему все было интересно. К тому же об обстоятельствах сговора и роли в нем государя ходило так много слухов, один чуднее другого, что поневоле залюбопытствуешь. Вельяминов с Рюминым ради такого дела разоделись в нарядные, шитые золотом кафтаны и богатые шубы. Федька тоже приоделся и бедным родственником не выглядел, хотя, конечно, до царских любимцев ему было далеко. Со стороны Шерстовых были их многочисленные родственники, тоже приодевшиеся и важные. Ради такого дела, как будущая свадьба, царь даже помиловал опального Бориса Салтыкова, приходившегося Шерстовым довольно близкой родней. Впрочем, тот на глаза царевым ближникам не лез и держался в тени.

На другой день после сватовства отец невесты вместе с многочисленной родней отправился смотреть дом жениха. Как оказалось, родственники невесты не знали, что государь подарил Михальскому терем, и были приятно удивлены размерами и качеством постройки.

Этого Федька, впрочем, не видел, поскольку был занят службой. То, что у сотника было сватовство, никак не отменяло ни учений, ни караулов, ни разъездов по Москве и окрестностям. Сказывали, что государь каждое утро начинал с того, что узнавал, сколько на Москве случалось за ночь разбоев и татьбы. Поскольку лихих людишек во время Смуты развелось с избытком, то случаев таких хватало. Государь от того гневался, и потому дьяки, ярыжки и сам первый судья Разбойного приказа боярин Романов трудились не покладая рук. На Масленой неделе приказы, впрочем, были закрыты, что, однако, не отменяло необходимости патрулирования. А найдутся тати, так и в темнице подождут, когда праздник кончится.

Пока сотник был занят, замещал его Панин. Хлопот, вправду сказать, было много. Когда Федьку только поверстали в службу, в сотне Михальского было едва три десятка человек. Но прошло совсем немного времени – и количество ратных увеличилось почти впятеро. Сам Корнилий, не упустивший ни одной возможности увеличить свой отряд, называл его не иначе как хоругвью. Люди в нем подобрались разного толка. Михальский не чурался переманивать к себе казаков, служилых татар, иногда просто откровенных разбойников. Впрочем, брал далеко не всех. Почему Корнилий одних, бывало, спасал от расправы, одевал и вооружал за свой счет, а от других отворачивался, хотя бы они и были хорошо снаряжены, Федька долго понять не мог. На расспросы же Михальский только усмехался да приговаривал: «Смотри, мол, да учись, пока я жив».

Однажды Панин, искавший по какой-то надобности сотника и не застав его дома, отправился на пушкаревский двор. Привратник, признавший боярского сына, пустил его в ворота и принял поводья коня. Другой слуга проводил Федьку внутрь и попросил обождать, пока доложит хозяину о приходе гостя. Пока тот ходил, парень с любопытством осматривался. Федька и раньше бывал у стрелецкого полуголовы и не переставал удивляться, как у него все устроено.

Горница, где ждал боярский сын, была просторной и светлой, а стены ее завешаны коврами и лубочными картинками. На одну из них и уставился боярский сын. Надо сказать, картинка была весьма занимательной. Изображена на ней схватка трех человек с целым полчищем ляхов. Один из них – в железных латах с большим двуручным мечом. Второй – с саблей, а третий – со стрелецким бердышом. Вокруг толпились враги, но видно было, что три витязя их одолевают. Надпись в углу картинки гласила: «Государь Иоанн Федорович бьется с Ходкевичем».

Пока Федька глазел на диковинную картинку, дверь отворилась и к нему вышли хозяин, сотник и царский кравчий.

– Что, сосед, и ты на сей лубок не налюбуешься? – усмехнулся Вельяминов. – Смотри-смотри, может, и признаешь кого.

Спохватившийся Федька почтительно поклонился вошедшим, а тот продолжал:

– Эх, Анисим, Анисим! Вот проведает государь, что за картинки ты велишь делать – ужо будет тебе.

Хозяин дома, хитро улыбаясь словам гостя, кликнул жену, и та вместе со служанками стала накрывать на стол.

– Садись с нами, Федор Семенович, – обратился к боярскому сыну Пушкарев, – гость в дом – радость в дом!

– Да я… – начал было Панин, но Вельяминов перебил его:

– Садись-садись, успеешь еще с сотником своим потолковать. Проголодался, поди, на службе, так угостись, пока угощают.

Тут двери отворились, и в горницу почти вбежали дочки стрелецкого полуголовы в сопровождении какой-то девушки.

– А я тебя знаю, – бесцеремонно заявила младшая, – ты нам снежную бабу лепил!

Федька хотел было ответить, что тоже ее знает, но застыл как громом пораженный. Потому что вместе с девочками в горницу вошла… Алена Вельяминова.

– Прости, братец, и ты, Анисим Михайлович, – смущенно проговорила она, – никакого сладу с этими разбойницами, особенно с Машей.

– Это ты прости меня, боярышня, – кинулась к ним Авдотья, – не обижайся, что оставила тебя одну с этими негодницами!

– И вовсе мы не негодницы! – важно заявила в ответ Маша. – Мы шли читать учиться на картинках, а они только в этой горнице висят. Государь велел мне, чтобы я училась, сказал – проверит!

Впрочем, жена Анисима со служанками тут же увели девочек, а Вельяминов, улыбнувшись на весь этот переполох, спросил:

– Что же ты, Аленушка, с соседом не поздороваешься?

– Федя?.. – удивилась девушка.

– Здравствуй, Алена Ивановна, – степенно поклонился справившийся с волнением Федор. – Давно ли прибыли, поздорову ли те тушка?

– Здравствуй, Федор Семенович, – так же степенно отвечала она, – померла тетушка, вскоре как государь уехал. Братец и забрал меня, чтобы одна не оставалась, уже третий день как в Москве. Родные ваши велели кланяться.

– Царство небесное… благодарствую… – невпопад забормотал снова смутившийся парень вслед вышедшей девушке.

Никто, впрочем, не обратил на его смущение особого внимания, потому что собравшиеся продолжили свой разговор.

– Сказывал я тебе, Аникита, – говорил Пушкарев, разливая по стопам из глиняной сулеи вино, – поставь себе терем, дело не великое, а пригодится. Мне-то что, только честь таковых гостей принимать. Но ты у нас в бояре метишь, прилично ли тебе с сестрой у меня жить?

– Ничто, – буркнул в ответ царский кравчий, – когда ляхов только выгнали, бывало, бояре и дворяне, на собор приехавшие, у посадских гостили. Вот приедет Катарина Карловна, и определим Алену на службу. В эти… как их… камер-фрау, вот.

– В камер-фрау замужние женки служат, – поправил его Корнилий, – а твоей сестре по чину во фрейлины, те девицы.

– Хрен редьки не слаще! – отвечал ему кравчий, поднимая стопку. – Давайте выпьем, да мне в кремль пора.

Собравшиеся дружно выпили и, немного закусив, стали расходиться.

– Федя, а ты чего меня искал? – спросил сотник Панина, когда они вышли.

– Да я это… – забормотал парень, начисто забывший, по какой надобности ему был нужен Михальский.

– Феденька… – протянул участливо Корнилий, – я тебя как брата люблю, а потому добром прошу: не смотри так на боярышню Вельяминову. Не будет с того добра!

– Да я понимаю, что ей не ровня… – вздохнул парень.

– Нет, братец, ни черта ты не понимаешь! Ты даже себе представить не можешь, насколько не ровня. И поверь мне, нет никакой разницы, приедет Катарина Карловна или нет, – продолжал немного захмелевший сотник.

– Это почему? – удивился ничего не понявший из этих слов Федор.

– А потому! – спохватился, что сболтнул лишнего, Корнилий. – Просто судьба такая.

Федька понял, что ничего больше не добьется, и какое-то время молчал. Потом, набравшись духу, спросил:

– Корнилий, а кто там на картинке, с государем?

– Какой картинке? Ах, на том лубке… а ты присмотрись внимательнее. Может, и признаешь.

На другой день Федька вместе с прочими ратниками надзирал за порядком на кулачных боях, проходивших на льду Москвы-реки. Дома боярскому сыну приходилось участвовать в таких забавах, но оказавшись в столице, он был поражен их размахом. Казалось, на игрища пришел народ со всего города. Одни – показать удаль молодецкую, другие – посмотреть на них. Отдельно на берегу встали возки государя и больших бояр, приехавших потешиться забавой. Панин видел, что государю вынесли большое кресло и застелили его богатой шубой.

Когда царь сел, вокруг него стеною стали рынды, только не с серебряными топориками, как на приемах, а с обнаженными саблями. Следом теснились бояре, но близко к государю не пускали никого. Отдельно стоял возок свейского посла, также приехавшего полюбопытствовать.

По знаку государя игрища начались. Сначала бойцы показывали свою удаль в поединках один на один. Разбившись на пары, они вставали друг против друга и награждали соперника кулачными ударами, пока один из них не падал. Каждую победу зрители отмечали громкими приветственными криками и радостным улюлюканьем. Царь внимательно следил за бойцами, иной раз хлопая в ладоши, показывая, что бой ему по нраву, а иной раз посылая особенно угодившему в награду чашу вина. Вскоре из числа бойцов выдвинулся один, в богатой красной рубашке, побивавший одного за другим всех отважившихся бросить ему вызов. Присмотревшись, Федька с удивлением узнал в нем Бориса Салтыкова. Когда желающих померяться с ним силой не осталось, московского дворянина пропустили к государю, где тот наградил его чашей из своих рук и подарил нарочно приготовленные для такого случая бойцовые голицы. Внимательно смотрящему на все происходящее Панину было хорошо видно, как кланяется Салтыков царю, и как тот похлопывает его по плечу, говоря что-то одобрительное. Затем должны были сойтись в бою стенка на стенку, но пока удальцы готовились к схватке, государь повелел устроить новую забаву. Служившие у него иноземцы стали показывать свое искусство владения шпагами. Собравшиеся вокруг русские с усмешкой наблюдали за тем, как царские наемники машут железными вертелами, притоптывая при этом. Некоторые отпускали при этом такие шутки, что впору было епитимию накладывать, но немцы, как видно, не понимали русской речи, и лишь улыбались. Наконец один из наиболее разошедшихся зрителей стал делать совсем уж оскорбительные знаки царским солдатам. Тогда командовавший немцами Кароль фон Гершов подошел к шутнику и на довольно сносном русском языке проговорил:

– Языком трепать любой дурак сможет; на, сам попробуй.

Слова иноземца были встречены всеобщим хохотом, и сконфузившийся шутник вышел вперед, подталкиваемый своими товарищами. Ему дали шпагу, и он встал против фон Гершова. Тот взмахнул шпагой и красиво отсалютовал сопернику, на что шутник отвечал поклоном. Потом прозвучало: «Ан гард!»^[92] – и поединщики скрестили оружие. Русский был на голову выше немца и гораздо шире в плечах, но Федька, видевший фон Гершова как-то на учении, хорошо знал, что померанец силен и ловок, и если кто может сравниться с Михальским в сабельном бою, так это командир царских драгун. Клинки весело зазвенели друг о друга, пока немец неуловимым движением не выбил шпагу из руки противника. Тот недоуменно посмотрел на улетевшее оружие и неожиданно попросил:

– А можно мне саблю?

Ему, не чинясь, принесли требуемое, и он, взяв ее в руки, неожиданно ловко стал крутить саблю, будто выстраивая вокруг себя стальное кольцо. Собравшиеся вокруг восторженно зашумели, видя его искусство, но померанец, ничуть не смутившись, ждал его, держа шпагу у бедра острием вниз. Спокойно дождавшись, когда противник перестанет тешить зрителей своей ловкостью и перейдет в нападение, он раз за разом отразил его яростные атаки. С недоумением глядя на невозмутимого немца, шутник бросился еще раз, но фон Гершов неожиданно вновь выбил саблю у нападавшего и, скользнув в сторону, упер в его бок затупленное жало своей тренировочной шпаги. Победа была чистой, и зрители, только что подбадривавшие своего товарища криками, разочарованно замолчали. Государь, с интересом наблюдавший за поединком, велел позвать обоих, наградил победителя, поднес его противнику чашу вина и, что-то сказав, похлопал того по плечу, после чего отпустил обоих.

Тем временем кулачные бойцы были готовы к бою стенка на стенку. Внимание зрителей немедленно оборотилось к ним, и после сигнала живые «стенки» сошлись. Некоторое время побоище шло на равных, но вскоре стало видно, что замоскворецкие одолевают своих противников. Увидев это, зрители стали кричать, подбадривая тех, за кого радели, или, что быстрее – на победу которых поставили заклад. Однако победить в сей раз замоскворецким не удалось. Не участвовавший до сей поры в стеношном бою Салтыков, увидев, что его сторонники проигрывают, снова скинул шубу и кинулся в самую гущу драки. Быстро пробившись сквозь ряды, он резко сбил с ног одного противника, затем другого, и, казалось, один одолел всех врагов. Правда, внимательно следивший за схваткой Панин подивился, что вступление в схватку Бориса побудило некоторых бойцов, до того бившихся вполсилы, воспрянуть и ринуться в схватку вслед за своим предводителем. После этого сторонники Салтыкова уверенно победили замоскворецких под приветственные крики собравшихся. Бойцы, бившиеся рядом с Борисом, подняли его на плечи и понесли к месту, где сидел государь, в чаянии награды. Однако к царю тем временем подошел Вельяминов и что-то зашептал на ухо, после чего тот с озабоченным лицом вскочил в седло подведенного ему коня и уехал. Наградить Салтыкова остался один из стольников, протянувший ему кафтан и поднесший в награду чашу с вином. Федор видел, как перекосилось лицо Бориса, когда тот понял, что государь уехал, и даже объявление стольника, что его приглашают на завтрашний пир, не обрадовало дворянина. Нехорошее предчувствие кольнуло боярского сына, и он велел Ахмету проследить, куда направится Салтыков после кулачных боев и с кем будет встречаться. Когда гуляние закончилось, Федька увел своих людей в острог, где они стояли, и задумался, что делать дальше. Ахмет все не появлялся, а самого Панина неудержимо потянуло к знакомому дому с лавкой. Умом он понимал, что Михальский дал ему хороший совет, но желание увидеть Алену было сильнее. Хорошенько подумав, парень скинул нарядный мекленбургский кафтан и надел обычный полушубок. Сабля с такой одеждой не вязалась, и он оставил ее. Сунув за пазуху пистолет и пристроив под полой подаренный Михальским длинный кинжал, боярский сын опоясался кистенем и направился в слободу, где проживал Пушкарев. Совсем без оружия ходить по улицам Москвы было сущим безумием. Тати хотя и притихли в последнее время, но совсем свой промысел не забросили, и поутру стражники частенько продолжали находить раздетые донага трупы запоздалых путников. Ради праздника улицы еще не перегородили рогатками, и Федька без помех добрался до заветного дома. Лавка, разумеется, была закрыта, но Панин туда и не собирался. Еще в один из прошлых приходов он заприметил не вырубленное до сих пор дерево, стоявшее вровень со стрелецким теремом. До тына от дерева было далеко, потому, как видно, его и не срубили. Но вот окошки женской половины пушкаревского дома смотрели как раз в эту сторону, и парень решительно полез вверх. Как и следовало ожидать, в маленькие оконца, забранные слюдой, видно ничего не было, и Федор почувствовал себя последним дураком. Собравшись уже слезать, он услышал топот многих копыт и притих в надежде, что его не заметят. Всадники, подъехавшие к стрелецкому дому, ничего замечать и не подумали, а заехали внутрь в гостеприимно распахнутые для них ворота. Похоже, к стрелецкому полуголове приехали гости. Кто это, Панин не знал, но, обладая от природы острым зрением, различил, что среди приехавших были люди и в русской и в немецкой одежде. Рассудив, что это кто-то из царевых людей, с которыми водил дружбу Анисим Пушкарев, или даже сам Вельяминов, парень решил уходить. Скользнув с дерева, он быстро побежал вдоль заборов, стараясь уйти как можно быстрее. Отбежав на изрядное расстояние и повернув за угол, боярский сын едва не налетел на прятавшихся за ним людей.

– Чахлый, нечистая сила! – выругался вполголоса один из них, очевидно, приняв Федьку в темноте за кого-то другого. – Ты чего прешься, как скаженный, еще тревогу поднимешь. Как там, у лавки стрелецкой, все тихо?

– Все, – односложно буркнул Федор, сообразивший, что дело нечисто.

– А эти приехали? – продолжал расспрашивать незнакомец.

– Приехали.

– А что у тебя с голосом? – подозрительно спросил второй и тут же воскликнул: – Да это же не Чахлый!

О том, что перед ним тати, боярский сын догадался сразу, а теперь, когда один из них схватился за кистень, а второй выхватил нож, сомнений и вовсе не стало. Если бы раньше на Федьку напали два вооруженных человека, вряд ли бы он с ними сладил, однако Корнилиевы уроки не прошли даром, и прежде чем разбойники успели что-то сделать, он выхватил кинжал и воткнул его в бок одному из противников, увернувшись тут же от кистеня. Второй тать попробовал было позвать на помощь, но узкое лезвие с хрустом пробило гортань, и он, так и не успев ничего крикнуть, упал, захлебываясь кровью. Убив разбойников, Панин на мгновенье задумался. Было очевидно, что тати набрались наглости и собрались напасть на лавку стрелецкого полуголовы, известного своей удачной торговлей. Собравшись возвращаться, Федька услышал, как за углом скрипит снег под ногами спешащего человека. Видимо, возвращался из разведки тот самый Чахлый. Едва тот показался из-за угла, парень накинул ему на горло, как удавку, ремешок своего кистеня и прижал к тыну.

– Жить хочешь? – спросил он соглядатая. – Говори, что за татьбу затеяли.

– Не убивай, – заскулил тот, – все скажу, только не убивай!..

– Говори!

– Подрядили нас стрелецкую лавку и двор ограбить. Да всех, кого в доме найдем, убить.

– Кто подрядил?

– Не ведаю! Вот тебе крест, не ведаю. Боярин какой-то с атаманом уговаривался, да своих людей на подмогу обещался привести.

– Какой боярин?

– Да я почем знаю, я с боярами в думе не сиживаю.

– А ему какая в том корысть, неужто обнищал так, что за разбой взялся?

– Да иные бояре до татьбы более нас охочи, только на сей раз сказано было, что все добро, какое только ни сыщем – наше. А у стрельца сего нынче гость некий будет, так у боярина на него обида великая. Меня и послали следить, приехал сей гость или нет.

Услышав все это, боярский сын более не раздумывал, а заколов незадачливого татя, бросился обратно к пушкаревскому двору. Замолотив в ворота рукоятью кинжала, он стал вызывать сторожей.

– Кого, прости господи, нечистый принес? – раздалось из-за тына.

– Я Федор Панин, боярский сын, бывал здесь почасту, меня хозяин знает!.. – сбивчиво стал говорить Федька.

– Какой такой Панин? Иди протрезвей, болезный. Разве в такой час по гостям ходят!

Боярский сын в отчаянии оглянулся. Казалось, из темноты со всех сторон тянутся щупальца неведомого чудовища, и вот-вот схватят его.

– Слово и дело государево! – решившись на крайнюю меру, закричал парень.

Такими словами в Москве не шутили, и стало слышно, как гремит засов, а перед воротами собираются люди. Наконец одна створка, заскрипев, приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло дуло пищали.

– И впрямь Панин, – проговорил сторож, узнав ночного посетителя, – ну-ка, заходи, расскажешь, какое тут «слово и дело».

Протиснувшись во двор, Федька, к своему удивлению, увидел помимо хозяина, еще и царского кравчего Аникиту Вельяминова, командира царских драгун немца фон Гершова и своего сотника Михальского. Вокруг них стояло несколько человек с факелами в руках.

– Федя, ты чего? – спросил сотник.

– Тати напасть хотят, с неким боярином!.. – выдохнул парень.

– Да ты пьян, что ли?

– Не знаю, пьян ли он, но с его кинжала течет кровь, – тщательно выговаривая слова, произнес фон Гершов и крикнул драгунам: – Alarm!^[93]

Все тут же начали суетиться и затащили Федора в терем. Там ему налили ковш меду и, заставив выпить, продолжили расспросы. Еле отдышавшись, он стал подробно рассказывать обо всем, что успел узнать от убитого им татя. Его внимательно слушали, торопливо при этом вооружаясь и подсыпая порох на ружейные полки.

– Ну вот, как Гарун аль Рашид по Багдаду, неделями шлялся неузнанным, – раздался совсем рядом властный голос, – а тут один раз на часок из кремля улизнул, чтобы с друзьями посидеть по-человечески – и на тебе, целый заговор!

Федька машинально обернулся к говорившему и обомлел. На него немного насмешливо смотрел царь, одетый в немецкий камзол.

Решение плюнуть на все и отправиться к Анисиму пришло ко мне внезапно. После кулачных боев и прочих забав, где к немалой моей досаде, победил недавно помилованный, по многочисленным и изрядно надоевшим слезным просьбам бояр, Борис Салтыков, я отправился в кремль. Вельяминов сообщил мне, что прибыл отсутствовавший несколько недель Барлоу, и я тут же сорвался с места, сделав вид, что получил важнейшие известия, и возбудив при этом жгучее любопытство всех бояр. На самом деле никаких срочных дел у меня не было, просто ужасно не хотелось награждать Бориса. Кто же знал, что этот поганец окажется таким хорошим кулачным бойцом! Поскучав несколько времени в палатах, я вдруг решил, что надобно вспомнить молодость и закатить пирушку, как некогда случалось в Швеции или Мекленбурге. Тем паче что почти вся моя компания была пока в сборе. Пока – это потому что Рюмину скоро предстояло отправляться в Данию с посольством к королю Кристиану. Вернется он не скоро, а мы тем временем отправимся отвоевывать у короля Сигизмунда Смоленск. На войне возможно всякое, и бог знает, встретимся ли мы еще хоть раз в прежнем составе. Большинство придворных было на гуляниях, и я спокойно переоделся в немецкое платье и, взяв с собою всех своих друзей, отправился к Анисиму. Кроме того, захотелось увидеть Марьюшку… Господи, да кого я обманываю: мне до смерти захотелось увидеть Алену! Всякий раз, когда я прежде встречал эту необыкновенную девушку, она надолго занимала все мои мысли. Теперь же, когда она переехала из тверской глуши к брату, я и вовсе не мог иной раз думать ни о чем, кроме нее. Господи, скорей бы поход! По опыту знаю: когда вокруг со свистом проносятся вражеские пули, моей голове куда проще сосредоточиться на серьезных вещах. Потом приедет моя разлюбезная Катарина Карловна и, я надеюсь, моя семейная жизнь наладится. А то ведь, ей-богу, куда ни гляну, везде красавицы мерещатся. Впрочем, женщины в России и вправду самые красивые. Ну а пока, успокаивая себя, думал, что не будет никакой беды, если проведу немного времени в приятном обществе. Да и Аникита мне после всех наших приключений – как брат. Не думаете же вы…

Неожиданный приход Федора Панина и рассказанная им история мгновенно выбили хмель из моей головы. Итак, мы находимся внутри крепкого терема, окруженного довольно высоким тыном. Если не считать женщин и детей, нас восемнадцать человек вместе со слугами и моим конвоем. Оружия и пороха у нас вдоволь, к тому же уверен: у этого прохиндея Анисима найдется изрядный запас. Совсем рядом Стрелецкая слобода, и если начнется пальба, к нам наверняка придут на помощь. Так что надо отбить только первый штурм. Теперь – что мы знаем о противнике? Да почти ничего: ни сколько их, ни какому боярину я так оттоптал мозоли, ни кто успел им сообщить, где я буду. Ладно, вряд ли у нападающих будут пушки, а от остального мы отобьемся. Кстати, а что Панин вообще здесь делал?

Пока я так раздумывал, мы лихорадочно снаряжались и готовились к отражению неприятеля. Беременную Авдотью, Алену и девочек вместе со служанками от греха отправили в погреб. Шпага и допельфастеры всегда при мне, а Анисим приволок для меня откуда-то кирасу. Для Аникиты тоже что-то нашлось, а Михальский с фон Гершовым, такое впечатление, свои доспехи и вовсе не снимают. Откуда начнется нападение, пока не ясно. Так что мы, приготовив оружие, вышли из терема и смотрим во все стороны. Рядом с воротами слышна какая-то возня, и вооруженные пищалями сторожа опасливо отходят в стороны. Это их спасает, потому что раздается взрыв, и ворота слетают с петель. Похоже, заговорщики взялись за меня всерьез! Одновременно через тын со всех сторон начинают карабкаться вооруженные люди, а остальные толпой врываются через выбитые ворота. У многих из них в руках факелы, которые они пытаются закинуть на крыши терема и служб. Неровный свет этих факелов, да еще луна освещают нашу яростную схватку. Те, кто не пострадал при взрыве, открывают пальбу по нападающим. Мы с Корнилием и Федькой ведем огонь по рвущимся через тын. Нескольких нападавших удалось подстрелить, но их слишком много, и дело тут же доходит до сабель. На наше счастье, с этой стороны атакуют разбойники, а не боярские боевые холопы. Из оружия у них только кистени да дубины, да и теми владеют они не слишком хорошо. Моя шпага и сабля Михальского тут же собирают кровавую жатву. Панин, вооружившийся совней из запасов Пушкарева, тоже бьется неплохо, хотя опыта ему явно недостает. Втроем мы быстро перебили нападавших с нашей стороны. Тем временем в разбитые взрывом ворота лезут все новые атакующие. Они вооружены гораздо лучше и вскоре занимают почти весь двор. Аникита и Анисим, встав на крыльце, азартно рубят нападающих, один саблей, другой бердышом. Те в ответ пытаются достать их рогатинами, но в них стреляет с верхней площадки Клим. Похоже, стоящие рядом слуги заряжают ему ружья, так что огонь ведет он частый. С другой стороны Кароль с несколькими драгунами тоже отстояли тын и тут же контратакуют. Мы не остаемся в стороне и дружно вступаем в схватку. Нанося шпагой удар за ударом, я пробиваюсь к крыльцу. Рядом, прикрывая меня, бьется Корнилий, а вот Федька, кажется, ранен, а может быть, и хуже. Оказывать помощь некогда, вот отобьемся – тогда… Видимо, нападавшие поняли свою ошибку и, перестав рваться к крыльцу, набрасываются на нас. Возглавляет их рослый воин в кольчуге и иерихонке с личиной. Возможно, и вправду боярин, вот сорву личину – и узнаю. Он, очевидно, узнал меня и, размахивая саблей, показывает на меня остальным. Те, послушавшись своего командира, усиливают натиск, и нам становится жарко. Кажется, что вот-вот нам придет конец – и в это время раздается совершенно дикий свист, визг, и во двор врываются вооруженные всадники. Нападавшие, увидев, кто пришел нам на помощь, начинают разбегаться, но их рубят саблями, бьют стрелами и ловят арканами. Корнилий, узнавший своих подчиненных, командует, а я, прислонившись к бревенчатой стене, вытираю пот. Кажется, и в этот раз повезло. Скоро все кончено, и Михальский подходит с докладом.

– Откуда тут твои орлы взялись? – перебиваю я его.

– Ахмет привел, – поясняет он, – его после кулачного поединка Федька послал за Салтыковым следить, вот он и выследил. А как смекнул, что тот затевает, так и отправился за подмогой.

– Салтыков? – переспрашиваю я удивленно. – А где этот… с личиной?

Ко мне подтаскивают связанного вражеского предводителя, и я, содрав с него шлем, встречаюсь с ненавидящими глазами Бориса Салтыкова.

– Ты что же это затеял, пес смердящий? – спрашиваю его почти ласково. – Ты на кого хвост поднял?

– Не знал я сразу, что ты сам будешь бойцов награждать… – захрипел он в ответ, – а то бы я тебя еще сегодня днем зарезал. Я когда всех побил, думал – возьму нож и подойду, а ты уехал! Через стольника кафтан передал… все одно тебя убьют: не нынче, так завтра… не я, так другие…

– Может быть, Боря, может быть, – задумчиво отвечаю я ему, – вот только ты этого уже не увидишь. И смерти легкой не проси, не допросишься. А еще знай, Борис, я ведь тебя не просто так помиловал. Я не хотел, чтобы ты убежал куда-нибудь ненароком. Вот и простил, чтобы ты рядом был. На тебя в Разбойном приказе уже столько накопали, что хватит троих на плаху пристроить. И я бы пристроил, но тебя одного. А теперь весь твой род через тебя пострадает. Под корень, может, и не выведу, но и вотчин и первых мест своих вы лишитесь. И виноват во всем ты, Борис!

– Будь ты проклят, чертов немец…

– Лайся-лайся, пес. Только вот скажи мне – как ты прознал, что я здесь сегодня буду?

– Нехитрое дело, – сплюнул кровь Салтыков, – вся Москва ведает, что ты сюда для блуда ездишь. А Аникита твой, христопродавец, родную сестру не пожалел и привез ее тебе в наложницы.

Когда Борисов поганый рот произнес все это, на мгновение показалось, что вокруг померк свет. Когда ко мне вернулось зрение, я понял, что трясу безжизненно обмякшее тело Салтыкова, а на моих плечах висят Аникита с Климом, пытаясь оттащить прочь.

Едва подсохли дороги после весенней распутицы, и я двинул войско в поход. Когда меня выбирали царем, я обещал своим новым подданным, что прекращу смуту и верну Смоленск и Новгород. Пора было платить по счетам. Длившаяся всю зиму лихорадочная подготовка со всей ясностью показала, что силы государства совершенно истощены. Если в это лето не удастся достичь целей, то войну лучше всего немедленно прекратить. По-хорошему, ее лучше всего прекратить прямо сейчас, и сосредоточиться на решении внутренних проблем. Приведя же хоть немного в порядок хозяйство, нетрудно будет собрать боеспособную армию и вернуть потерянные государством земли. Дайте мне два-три мирных года, и… Увы, нет у меня двух лет! С другой стороны, обстановка достаточно благоприятная. После того как из-за взорвавшегося пороха поход короля Сигизмунда на Москву не удался, сейм не дает ему денег. Судя по донесениям лазутчиков, гарнизоны в Вязьме, Смоленске и других городах сократились до минимума. Наемникам давно не плачено, а шляхтичи усердно разбегаются по своим маеткам. Шведы хотя и удерживают Новгород, но активных действий против нас не ведут, а понемногу вытесняют поляков из Прибалтики. Надо бы заключить с ними союз против Сигизмунда, но канцлер Оксеншерна ненавязчиво намекает на признание сложившегося статус-кво. То есть отдать Новгород, а хорошо бы еще и Псков, шведам. На это, естественно, не могу пойти уже я, поскольку в этом случае беспрерывно заседающий собор сожрет меня с потрохами, и будет прав. Единственное, чего удалось добиться посольству Рюмина – договоренности о личной встрече с Густавом Адольфом текущим летом. И чтобы иметь на переговорах хоть какие-то козыри, надо до той поры добиться максимальных успехов. По той же самой причине король игнорировал мою просьбу отпустить ко мне на помощь мекленбургский полк, так что воевать придется с тем, что под рукой.

К сожалению, под рукой у меня не много. В поход я поведу, помимо своего личного регимента и полка московских дворян, только стремянных стрельцов и три полка казаков. Всего около шести тысяч человек при одиннадцати пушках нового образца. Это, конечно, не все силы, а только авангард. Основные силы выйдут парой недель позже под командованием князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского. Основой, правда, тоже будут казаки, но с ними немецкая пехота, новоприборные стрельцы и поместная конница. А еще с ними пойдет осадный парк. По предварительным прикидкам, во втором войске будет тысяч семь-восемь. Еще один небольшой отряд отправится на Волгу под командой Василия Бутурлина, его задача – занять Астрахань и возобновить товарный транзит.

Конечно, решение разделить силы выглядит, на первый взгляд, не слишком разумным, но выхода другого нет. Отказаться от Астрахани я не могу, торговля и доходы от нее, как говорится, нужны уже вчера. Впрочем, есть надежда, что тамошний воевода Хворостинин, узнав о печальной судьбе Заруцкого и Марины, одумается и сам разберется с местным самозванцем и прочими ворами. Что же касается направления главного удара, то деление тут мнимое. Черкасский поведет основные силы с осадным парком прямиком на Смоленск, а я со своей кавалерией буду кружить вокруг него и бить небольшие отряды литвин и поляков. Для пущей мобильности у меня минимальный обоз. На десять ратников, любого звания, полагается один воз с парой лошадей. Возами этими я озаботился отдельно, во время подготовки похода. Крепкие борта должны если не держать пули, то по крайней мере ослаблять их действие, а большие колеса – обеспечивать достаточную проходимость. На каждом возу два вооруженных ратника, задача которых при тревоге построить их в круг, сцепить один с другим, и укрыть лошадей. В прочее время – приготовление пищи и охрана лагеря. Государев полк теперь и довеку – рейтарский. Командует им Вельяминов. После похода на Коломну в него поверстали большинство жильцов, стряпчих и московских дворян. Однообразно вооружить и обмундировать всех пока не получилось, но большинство из новоприбранных люди не бедные – справятся. Пока же бахтерец вполне сойдет за кирасу или даже трехчетвертной доспех. Всего получилось восемь эскадронов по две роты в каждом. Основу составили рейтары, набранные мною еще в Швеции, они же и младшие командиры. Чтобы дворяне не кривили рожу, номинальный командир полка – я. Отдельно объявлено, что в походе и, в особенности, в моем полку – служат без чинов, однако время службы считается, и кто прослужит в полку менее двух лет, пусть о месте воеводы или стольника и не мечтают. Надеюсь, за два года хоть чему-то да научатся. С полком фон Гершова поступили точно так же, хотя из-за недостатка ружей удалось сформировать всего три эскадрона. Следующими идут конные стрельцы Анисима Пушкарева. Всего их около тысячи человек, у каждого бердыш, мушкет и сабля. Конному бою их не учат, они ездящая пехота. Тактически разделены на два батальона, причем первым командует номинальный стрелецкий голова старый окольничий Троекуров, а вторым – сам Анисим. На самом деле ни для кого не секрет, что всем в полку заправляет Пушкарев. Он же командует и нашей полевой артиллерией. В расчет каждого орудия вместе с ездовыми входит около двадцати человек. Плюс к каждой пушке по два воза огнеприпасов: пороха, ядер и картечи. К сожалению, и то и другое – каменные. Чугун, конечно, уже есть, но лить его пока не умеют. Несколько экспериментальных ядер и картечей, сделанных буквально на коленке ван Дейком, не в счет. Сам Рутгер, получивший чин царского розмысла, сиречь инженера, пойдет вместе с основной армией. Как ни хотелось взять голландца с собой, там он нужнее. Его задача – обеспечить доставку осадного парка.

Вторая половина моего войска состоит из казаков. Они, как обычно, нанялись готовым отрядом, но на этот раз я постарался придать им хоть какую-то организацию. Казаки поделены на полки и сотни. Их атаманы получили полковые бунчуки и теперь зовутся полковниками, под командой у каждого примерно восемьсот сабель. При казаках в качестве пристава находится Михальский со своим отрядом, который литвин упорно называет хоругвью. Еще одно достойное упоминания подразделение составили мои рынды. Говоря откровенно, сначала я не хотел брать этих царедворцев вовсе. По первоначальной задумке, они должны были пойти с Черкасским, на случай если появятся послы от Сигизмунда или еще кто. Как ни странно, в дело вмешалась мать Миши Романова. Инокиня Марфа подкараулила меня в Успенском соборе сразу после очередного молебна об одолении супостата. Бросившись мне в ноги, она при всем честном народе стала молить не допустить умаления рода и не оставлять ее Мишеньку без службы. Сказать ей: «Уйди, старушка, я в печали» – не получалось. Собравшийся вокруг народ весьма сочувственно отнесся к слезным просьбам инокини забрать на войну единственного сына. То, что на войне от ее чада никакого толку не будет, как вы понимаете, тоже аргументом не являлось. Пришлось почтительно поднять старуху с пола и пообещать, что уж сын-то Федора Никитича, страдающего от ляхов в плену, без службы, а стало быть и чести, не останется. Взять с собой одного рынду и не взять прочих было решительно невозможно. После безвременной кончины Бориса Салтыкова ссориться с московской аристократией мне совершенно не с руки. Так что теперь под моей командой, кроме всего прочего, девятнадцать человек царских рынд, не считая помощников, состоящих в разных чинах, от спальников до стольников. С каждым идет от полутора до трех десятков боевых холопов, так что всего их более трех сотен. У каждого из рынд свое наименование, добрую половину из которых я и не помню. Есть рында с саблей, есть с саадаком (отдельно большим и малым), есть с шеломом и так далее. Сам виновник переполоха Миша Романов был, ни много ни мало, рындой с рогатиной.

С Борькой, чтобы ему ни дна, ни покрышки, вообще получилось как-то особенно нескладно. Хотя что господь ни делает, все к лучшему. Если бы я не свернул ему шею на дворе у Пушкарева, нас бы на другой день, чего доброго, помирили бы. Потому как следующий день был Прощеным воскресеньем. Покушение на царскую особу – дело, конечно, гиблое, но следом сразу же возникал вопрос: а что, собственно, мое величество забыло во дворе у стрелецкого полуголовы? Тем паче что у него гостит незамужняя сестрица царского кравчего… и вообще все это довольно странно. Так что официальная версия произошедшего была такова. Помилованный царем московский дворянин напился и пьяным полез участвовать в кулачных боях, где ему последний разум и отбили. Ну а с безумного какой спрос? А за то, что он, желая отомстить царскому любимцу, напал на двор, где тот гостит, его господь уже покарал.

И все бы кончилось для Салтыковых хорошо (ну почти), если бы не младший брат Бориса – Михаил. Очевидно, он принимал участие в нападении, но ухитрился скрыться с места преступления и, не дожидаясь сыска, сбежал из Москвы в Литву. Когда все это выяснилось, защитникам Салтыковых в думе крыть стало нечем, и все имущество обоих братьев было немедленно конфисковано.

Полученные в результате активы были поделены следующим образом. Большая часть – царю, то есть мне. Примерно четверть досталась Вельяминову. Его, кстати, давно надо было наградить за заслуги в ополчении, но государь скуповат и черносошные земли своим верным слугам жалует весьма неохотно. Деревню, которая в свое время была приданым матери Бориса, я отдал Михальскому, несколько успокоив таким образом Шерстовых. Анисиму, в покрытие расходов, достался один из салтыковских дворов и еще кое-какое имущество.

Выйдя из Москвы, я повел свое войско на Калугу, где находились ближайшие к Москве польско-литовские отряды. Князь Черкасский и прочие воеводы предлагали мне не торопиться и идти вместе, дескать, прознает Литва про наше многолюдство – так и сами уйдут. Но мне не нужно, чтобы они сами ушли, я хочу, чтобы они тут и остались. Я полагал, что у поляков в Москве соглядатаев ничуть не меньше, чем у меня в Смоленске. Так что они должны думать, что войско к походу не готово, все, кого я позвал, еще не подошли, и время у них есть. Именно поэтому я разделил свои силы и рванул вперед с наиболее мобильной частью. Кроме того, именно под Калугу я велел идти царевичу Арслану с касимовскими татарами, не заходя в Москву. Сам город, сильно разоренный за Смуту, был тем не менее свободен от интервентов. Воеводствовал там Федор Жеребцов, двоюродный брат знаменитого Давыда Жеребцова, убитого в Калязине Лисовским. Сам Лисовский с небольшим отрядом, по некоторым данным, тоже был где-то рядом. С тех пор как я свел знакомство с паном Муха-Михальским, меня не оставляло желание познакомиться еще и с его командиром.

По прикидкам, путь до Калуги верст примерно двести. Прошли мы его за четыре дня и свалились полякам как снег на голову. Как раз в этот день командовавший местными поляками полоцкий хорунжий Ян Корсак в очередной раз подошел к стенам города и потребовал от воеводы Жеребцова сдаться. Для чего это ему понадобилось, точно сказать затрудняюсь. Может, хотел сжечь дотла, прежде чем отступить, может, еще чего удумал, но выйдя со всем своим отрядом к зажатому между двух оврагов деревянному кремлю, пан хорунжий оказался в западне. Выставленные им заставы были вырезаны людьми Корнилия Михальского и не смогли предупредить своих товарищей о нашем приходе. Так что известие о том, что русский воевода отказался от сдачи, пришло одновременно с видом разворачивавшихся для атаки эскадронов рейтар. К чести пана хорунжего, он не запаниковал, а трезво оценив обстановку, попробовал спасти хотя бы часть своих подчиненных и вырваться по дну Березуйского оврага. Однако на другой стороне оврага его уже ждали казаки, и Корсаку ничего не оставалось, кроме как принимать бой. Под его командованием было шесть хоругвей – две литовских панцирных и четыре казачьих, всего чуть более тысячи сабель, и пан хорунжий лично повел их в бой. Видя перед собой превосходящие силы противника, храбрецы выровняли ряды и сначала шагом, а затем все убыстряя аллюр, бросились, обнажив сабли, в самоубийственную атаку на приближающихся к ним мерным галопом русских ратников. Казалось, ничто не сможет остановить сближения врагов, и вот-вот бравые шляхтичи врубятся в ряды своего противника. Однако Корсак с самого начала допустил одну ошибку, ставшую для него роковой: он решил, что перед ним обычная поместная конница. На его беду, это были рейтары, обученные по-европейски, многие из которых воевали со мной еще в Кальмарской кампании, и рвущихся вперед шляхтичей встретил ужасающе плотный огонь из пистолетов разворачивающегося на всем скаку эскадрона. Конечно, попасть на ходу из пистолета, делая при этом полувольт^[94] на лошади, задача нетривиальная, но и всадник на коне – мишень совсем не маленькая. Вот одна лошадь, запнувшись, покатилась по земле, перебросив через голову своего седока. Вот другая, шарахнувшись в сторону от пули, оцарапавшей ей бок, едва не выкинула своего всадника и сбила аллюр соседу. И наконец строй их смешался и замедлился, а рейтары, как на учебной выездке, уже развернулись и уходили от врага в полном порядке.

Вид отступающего противника, казалось, совсем разъярил шляхтичей и они, все более теряя строй, рванулись в погоню. Рейтары, отстреливаясь, продолжали уходить и вывели атакующую хоругвь прямо на спешившихся драгун фон Гершова и стрельцов Пушкарева. Те, построившись, уже ожидали вражеской атаки, а в промежутках между ротами пушкари устанавливали заряженные картечью пушки. Когда поляки увидели перед собой готовую к бою пехоту, что-то предпринимать было уже поздно. В последней отчаянной попытке дотянуться до врага и утолить свою ярость его кровью, пришпорили они своих коней, но русские пушкари уже вжимали фитили в затравки пушек. Картечь, даже каменная, но выпущенная в упор, произвела ужасные опустошения во вражеских рядах, а драгуны и стрельцы тут же довершили начатое и вбили в ослабленный уже строй шляхтичей и почтовых несколько залпов и остановили-таки безумный бег их коней. Выдержать это было уже выше человеческих сил, но когда немногие уцелевшие стали разворачивать коней, на них с двух сторон, подобно железным челюстям капкана, обрушились рейтары. Яростные крики атакующих перекрывали жалобные стоны раненых, а лязг сабель, казалось, был слышен и на небесах, равнодушно взирающих, как одни люди безжалостно убивают других, забыв о милосердии и заповедях божьих.

Немногие из литвинов, пережившие этот ужас, будут потом говорить о небывалой жестокосердности московитов, не берущих пленных и не щадящих сдающихся, забыв при этом, сколько они сами совершили жестокостей в этом несчастном краю. Ибо казалось уже, что не осталось ни храма, ими не оскверненного, ни дома не ограбленного, ни женщины не обесчещенной. И павшие в этой жестокой битве лишь платили по своим счетам, предъявленным им судьбой.

Впрочем, не все из войска пана Корсака ринулись в горячую схватку. Пока самые доблестные шляхтичи атаковали врага, прочие попытались малодушно спасти свои жизни и, спустившись в Городненский овраг, прорваться к реке. По дну этого оврага текла к Оке речка Калужка, и он был куда менее проходим, чем Березуйский, так что там их не ожидали. Но тут случилось совсем уж неожиданное: открылись ворота, и изнемогавшие доселе от осады защитники города сами вышли навстречу бегущему врагу. Впереди взявшихся за оружие посадских и окрестных крестьян бежал, прихрамывая и размахивая саблей, сам воевода Жеребцов, за ним десятка полтора стрельцов – все, что осталось от гарнизона пограничной крепости. Прикрывая вылазку горожан, со стен ударили несколько пушек, и эта последняя соломинка сломала спину верблюду. Литвины и казаки стали сдаваться, бросая оружие и прося милости. Лишь небольшому отряду врагов удалось ускользнуть оврагом и, бросившись в Оку, уйти вплавь.

Подскакав к защитникам крепости в сопровождении рынд, я спешился и, подняв с земли бросившегося в ноги воеводу, обнял его и трижды по обычаю расцеловал.

– Федор Жеребцов, за верную службу жалую тебя кафтаном со своего плеча и шапкой! – объявил ему и выразительно взглянул на рынд.

Помощник одного из них тут же полез в специальный мешок и, достав требуемое, кинулся вместе с другими надевать награду на воеводу. Помощники эти набираются из дворян родом помельче, чем рынды, и должны им помогать в службе. В чем эта помощь заключается, я так и не понял, но узнав, что официальное название помощника – поддатень, интересоваться перестал.

– Воинов своих сам наградишь, а с посадских и прочих, что за оружие взялись, велю в сем году податей не брать.

– Государь, радость какая!.. – бормотал, почти плача, воевода, пока его одевали. – Довелось дожить до светлого дня, а я уж в чистое переоделся: думал, не выстоим против супостата…

– Ну полно, воевода – даст бог, поживешь еще, мне такие верные слуги нужны. Ты, кстати, где коня потерял?

– Ой, государь, конь – дело наживное. Главное, супостата одолели…

Тем временем к нам подтянулись и прочие командиры моего войска, и мы приготовились к торжественному вступлению в Калугу.

– А где Анисим? – спохватился я.

– Где-где, – усмехнулся разгоряченный схваткой Аникита Вельяминов, – обозом ляшским занялся, поди, уж прибытки считает.

В горячке боя мы и вправду не то что позабыли, но как-то выпустили из виду обоз противника. Литвины, конечно, не чета полякам, и припасов с собой возят поменьше, однако и тот, что имелся у покойного теперь пана Корсака, впечатлял. Хозяйственный же Анисим, видя, что судьба боя уже решена, окружил вражеские возы стрельцами из второго батальона, и пока остальные азартно рубили шляхтичей, он рачительно позаботился об их добре. Ну что скажешь – молодец.

Войдя в город, мы под колокольный звон торжественно проследовали в главный храм Калуги – Покрова Богоматери, где в честь одоления врага отслужили благодарственный молебен. Поначалу я хотел не задерживаться в городе и сразу же двигаться дальше, однако сражение не прошло для моего войска даром, хотя потери были не велики. Требовалось позаботиться о погребении убитых и лечении раненых, охране пленных и трофеев, а также послать гонцов в Москву, порадовать бояр известием о первой победе. После молебна воевода слезно попросил меня не побрезговать трапезой и отведать, что бог послал. Разумеется, никаких разносолов в осажденной крепости не было, но отказаться – означало кровно обидеть ее защитников. Выручили нас припасы пана Корсака, спешно доставленные в город и поданные к столу. Впрочем, никаких излишеств я не допустил, и сразу после ночевки велел своему воинству трогаться дальше.

– Куда теперь прикажешь, государь? – почтительно поинтересовался Вельяминов, едва мы встали из-за стола.

– На Вязьму, – коротко отвечал я ему.

– Опасно, государь, – счел своим долгом предупредить меня кравчий, – сказывают, отряды ляшские под Можайском стоят.

– Вот и пусть стоят, – хмыкнул я, – а мы тем временем выйдем к Вязьме и встанем между ними и Смоленском, а из Москвы двинется Черкасский с войском. Вот пусть и помечутся между молотом и наковальней.

– Так Черкасский только через три недели выйдет?.. – озадаченно переспросил Аникита.

– Ага, и об этом каждая торговка на базаре и каждый нищий на паперти знают, – улыбнулся я и обратился к стоящему рядом Михальскому: – Ведь знают, Корнилий?

– Знают, государь.

– Вот и славно, вот и хорошо. Ты, кстати, пленных допросить успел?

– Особо и некого допрашивать, государь: начальные люди или погибли, как Корсак, или поранены сильно. А простые жолнежи и казаки мало что знают…

– Лисовский здесь был? – перебил я своего телохранителя.

– Был, – помрачнел Корнилий, – это его хоругвь оврагом прорвалась.

– Ничего-ничего, – утешил я его, – господь не без милости, еще встретимся. Хотя овраг сей можно было и перекрыть… Ну да чего уж теперь, впредь наука будет.

– Государь, – не выдержал Вельяминов, – так что, Черкасский раньше, чем уговаривались, рать поведет?

– Да, Аникита Иванович, так уж мы с князем Дмитрием Мамстрюковичем уговорились, а если, паче чаяния, запамятует, так о том я ему с гонцами грамотку отправил. Да ты не сердись, кравчий – раз уж ты про сие не прознал, стало быть, и никто не ведает, а значит, тайность мы сохранили.

– А сами-то мы, государь, между молотом и наковальней не окажемся?

– Как бог даст.

К исходу четвертого дня форсированного марша показались стены старинной русской крепости. Судя по донесениям лазутчиков, местные жители были настроены по отношению к оккупантам резко враждебно, не говоря уж о том, что значительная часть местных дворян и боярских детей были участниками ополчения. Поляки и литвины платили им той же монетой, и ситуация могла взорваться в любой момент от всякой малости. Такой искрой, попавшей в порох, стало прибытие нашего войска. Увидев, как к городу подходит наша кавалерия, немногочисленный польский гарнизон попытался сначала запереться в деревянной крепости, но случилось непредвиденное. Посланные мною вперед и проникшие в город уроженцы Вязьмы ухитрились загнать в воротную башню воз, запряженный быками, и заблокировали проход. Упавшая решетка заклинила телегу и не дала страже закрыть ворота. Поняв, что сопротивление бесполезно, командовавший польским гарнизоном шляхтич Обнорский приказал своим людям седлать коней и прорываться к Смоленску. Выйдя из западных ворот, поляки в полном беспорядке двинулись прочь, и вскоре стали добычей поджидавших их казаков во главе с Михальским. С другой стороны в город, уже под колокольный звон, въезжали ратники Вельяминова.

Федор Панин был в своем первом настоящем походе. Рана, полученная им на дворе у Пушкарева, была неглубока и быстро затянулась. Государь, как видно, и помыслить не мог, за какой надобностью Федька оказался той роковой ночью у стрелецкого терема и, сочтя, что верный его слуга проявил старательность, верность и разумную распорядительность, щедро наградил его. Никому не известного боярского сына пожаловали в жильцы, дали хорошего коня из числа бывших в конюшне Салтыковых, а еще государь пожаловал ему богатую бронь, дескать, чтобы больше не ранили. Обещали еще прирезать пятьдесят четей земли под Москвой после похода, но это еще когда будет… К тому же земли избранной тысячи, к которой теперь относился Панин, были разорены и обезлюдели, и радоваться этому пожалованию или нет – Федька не знал. Служить новоявленный жилец продолжал в хоругви Михальского. Можно было, конечно, перейти в рейтары к Вельяминову, как прочие московские чины, но парень здраво рассудил, что от добра добра не ищут, и остался. Только что женившийся Михальский мог посвящать службе куда меньше времени и частенько оставлял Федора, к которому относился как к младшему брату, вместо себя.

В бою под Калугой ратники Михальского сняли выставленных поляками часовых, отчего рейтарам удалось загнать врага в западню. В самой сече Панин не участвовал, как и прочие из его хоругви. Дело тогда решила выучка царских рейтар и драгун со стрельцами, а на долю прочих ратников ничего не осталось. Впрочем, мечтавший о славе парень не унывал. Впереди была Вязьма: возможно, будет штурм, и он непременно первым взойдет на ее стены, чтобы отметивший его безудержную храбрость государь спросил, чем его наградить. Что ему попросить у царя, Федор знал точно. Когда его, раненного, занесли в пушкаревский терем, Алена испуганно вскрикнула, но тут же взяв себя в руки, кинулась рвать на полосы чистую холстину. Потом горячей водой обмыла его рану и, обработав по совету государя хлебным вином, крепко перевязала. Чтобы почувствовать еще раз тепло ее рук, парень готов был пролить всю свою кровь до капли…

Увы, на штурм города их не послали – напротив, Михальский, обойдя с казаками город, устроил засаду, в которую угодили отступавшие ляхи. Спрятавшиеся в лесу по обеим сторонам дороги казаки внимательно наблюдали за понукавшими лошадей врагами, сожалея, что бегущие литвины бросили все свое добро в оставленном ими городе, и поживиться можно было лишь тем, что на них. Дождавшись, когда отступающие целиком втянутся в лес, Михальский подал сигнал. Казаки с криком выскочили из прилегавших к дороге кустов и бросились в атаку. Федька вместе с Ахметом и еще несколькими лучниками посылали во врагов стрелу за стрелой. Деморализованные жолнежи пытались бежать, почти не оказывая сопротивления, но всюду натыкались на противников. Кое-где вспыхивали короткие яростные схватки, а где-то, поняв, что сопротивление бесполезно, ляхи сдавались. Лишь один одетый в богатые доспехи пан, собрав вокруг себя гайдуков и жолнежей, продолжал отчаянно рубиться, пытаясь проложить себе дорогу. Увидев вражеского предводителя, Панин пустил в него стрелу, но та лишь бессильно скользнула по блестящему золотом панцирю. Коротко глянув на Федьку, пан выразительно погрозил ему и продолжил рубиться с наседающими казаками. Чувствуя себя уязвленным, парень выхватил саблю и кинулся к своему противнику. Тот как раз срубил очередного казака и собирался продолжать свой путь, когда Федор преградил ему дорогу. Какой-то бездоспешный гайдук кинулся на него с саблей, пытаясь освободить путь своему господину, но внимательно следивший за происходящим Ахмет снял его стрелою. Тогда шляхтич, взревев, сам кинулся на наглого русского, яростно размахивая своей карабеллой^[95]. На самом деле Федька не собирался рубиться с паном. Просто стрелять издалека из подаренного ему Михальским пистолета было несподручно, и он решил подойти ближе. Выхватив оружие и взведя курок, парень прицелился. Видя его движение, шляхтич поднял коня на дыбы, раздался громкий щелчок, кремень высек искру, но порох, просыпавшийся с полки в суматохе боя, не дал воспламениться заряду, и пистолет дал осечку. Поняв, что случилось, противник осклабился и ринулся в атаку. Федька ужом вертелся, изворачиваясь от сабли пана и чувствуя, что вот-вот может не успеть уклониться от рокового удара. Казалось, судьба Панина решена, но тут появилось новое действующее лицо. Михальский, заметив, что его подчиненный попал в затруднительное положение, выскочил вперед, держа перед собой легкое татарское копьецо. Таким нечего было и думать пробить доспех знатного шляхтича, однако Корнилий неожиданно уколол своим оружием бок его коня, заставив того от боли шарахнуться в сторону. Справившись с лошадью, шляхтич развернулся на нового противника, но ловкий как черт Михальский снова уклонился и подсек своим копьецом ноги жеребца. Этого многострадальное животное уже не выдержало и грохнулось наземь, крепко придавив седока. Увидев, что их предводитель пал, идущие за ним жолнежи стали сдаваться.

– Ты цел? – обратился к Федору Корнилий, когда все кончилось.

Не в силах ответить, тот лишь покивал головой. Тем временем подоспевшие ратники и казаки принялись вязать оглушенного пана. Один из казаков, с сожалением посмотрев на раненого коня шляхтича, с сожалением произнес:

– Эх, паря, такого справного жеребца покалечил! Просто царский жеребец…

– Ничего, – добродушно отозвался Михальский, – даст бог, выходим, а нет, так будут еще жеребцы.

– Не скажи, – отозвался казак, – такого может уже и не быть… хотя, конечно, товарища из беды выручить – первое дело.

– Чего не стрелял? – спросил Корнилий у Федьки.

– Осечка… – прохрипел немного отдышавшийся парень.

– Понятно, – вздохнул Михальский, – надобно тебе колесцовый справить. Объяснять же, что не надо лезть, куда не просят – бесполезно, ведь так?

Расправившись с врагами и обобрав убитых, казаки двинулись к Вязьме. Связанный пленный висел, перекинутый через круп одной из трофейных лошадей. Его жеребец был очень слаб, но бежал вслед за хозяином. Михальский пытался перевязать его бок, но тот не давался, так и норовя укусить нанесшего ему эту рану.

– Это очень знатный пленник… – задумчиво сказал Корнилий Федору, когда они уже почти подъехали к городу. – Государь, возможно, будет очень рад, и может сказать: «Просите чего хотите». Слезно тебя прошу, братец: не попроси у него кусок больший, чем сможешь проглотить.

– О чем ты? – непонимающе спросил парень.

– Феденька, пожалуйста, не прикидывайся большим дурнем, чем ты есть.

– Но я не понимаю…

– Матерь божья, – вздохнул тот в ответ, – ну сколько тебе говорить: не смотри ты на Алену Вельяминову, будто голодный на хлеб.

Они еще какое-то время ехали молча, думая каждый о своем. Наконец Федька нарушил молчание:

– Корнилий, а отчего тогда не объявили, что Салтыков на государя меч поднял?

– Как тебе объяснить, парень, – печально проговорил сотник, – наш государь, прежде всего, рыцарь. Ему ничего не стоит убить врага в бою или казнить провинившегося. Он легко может отобрать вотчину у боярина, если сочтет это необходимым. Он может сделать все что угодно, но он никогда не пожертвует ради своих целей честью женщины.

– Из-за Алены? – спросил, подумав, Федор.

– Догадался, слава богу! Уж и не знаю, как у тебя это получается. Ты можешь выследить человека или зверя, хоть в лесу, хоть в городе, оставаясь невидимым. Замечаешь то, что другим не видно, но сам иной раз как слепец.

– Что же мне делать?

– Не знаю, парень, просто держись от нее подальше.

– Я без нее не могу.

– Нет, ты влюблен, это верно, но такое с человеком может быть много раз. Ты сможешь ради нее убить или даже предать, и погубить тем свою душу. Мне не раз приходилось такое видеть. Но скажи мне, ты сможешь ее отпустить ради ее же счастья?

– Как это… разве такое бывает?

– Бывает, Федя, не часто, но бывает.

То, что Вязьму взяли изгоном, было очень удачно. Перерезав дорогу полякам, стоящим под Можайском, можно было спокойно дожидаться подхода Черкасского, а потом двигаться дальше. Едва заняв город, я лично отправился осматривать городские укрепления. В общем и целом все было нормально: конечно, не шедевр фортификации, но пока сойдет. «Если Смоленск отбить не удастся, пограничной крепостью будет как раз Вязьма. Пожалуй, надо будет озаботиться постройкой каменной стены, если не на весь город, то хотя бы небольшой кремль», – так я раздумывал, когда с запада стали подходить казаки. Как выяснилось, затея Михальского удалась на славу. Растянувшиеся в лесу поляки попали в засаду и были почти полностью уничтожены. Сам Михальский взял в плен и притащил какого-то важного шляхтича.

– Как ваше имя? – спросил я пленника по-польски, едва его стащили с лошади и поставили передо мной.

Очевидно, еще не пришедший в себя шляхтич промолчал, бездумно глядя на меня. Не дождавшись ответа, я обратил внимание на его жеребца. Несмотря на печальное состояние, вызванное раной в боку, было очевидно, что передо мной прекрасный образец лошадиного племени.

– Какой славный, – одобрительно проговорил я, – пожалуй, даже лучше, чем у меня, жалко будет, если сдохнет.

– Ну, иметь лошадь лучше, чем у вас – довольно просто, – с невинным видом проговорил Михальский. – Не в обиду будь сказано, государь, но на вашем мерине вряд ли было бы прилично ездить даже капитану рейтар. Сказать по правде, ваш конюший никуда не годится.

– Эко ты непочтительно о Мстиславском, – улыбнулся я, – зато он самый породистый в моих боярских «конюшнях».

По правде говоря, конь, на котором я объезжал укрепления Вязьмы, действительно неказист. Впрочем, особой вины моего главного конюшего в этом нет. Для парадных выездов у меня имеется прекрасный буланой масти аргамак, подаренный Черкасским еще до собора, избравшего меня царем. А в обычное время я выезжал на спокойном немолодом уже мерине немецкой породы, отбитом у поляков еще во время Московской битвы. Такой же был у меня, когда я служил в рейтарах, капрал Шмульке называл эту породу ганноверской. Наверное, поэтому я его себе и оставил, назвав за темную масть Волчком. Но вот захваченный вместе с шляхтичем белоснежно-белый жеребец арабской породы и вправду красавец. Особенно удивительно, что он жеребец. В Европу лошади этой породы попадали через Турцию, и существовал строжайший запрет султана продавать неверным жеребцов и кобыл.

Разрешалось торговать только меринами, так что этот красавец – определенно очень ценный трофей.

– Охромел, – посетовал Михальский, видя мое внимание, – жаль будет, если не поправится.

– Ничего, – беззаботно отозвался я, – кобылу покрыть он сможет и хромым, а если его отпрыски будут хотя бы вполовину так же хороши, то пользы от него будет больше, чем от большинства моих бояр. Интересно, кто же его хозяин… ты пленных не расспрашивал?

– В этом нет нужды, ваше величество, я узнал этого человека. Не сразу, но узнал.

– И?.. – выразительно посмотрел я на Михальского.

– Это ротмистр Кшиштоф Радзивилл.

– Да иди ты!.. Какая нелегкая затащила в эту глушь такого знатного пана?

– Этого я не знаю.

– Чертовски ценный пленник тебе достался, Казимеж! – воскликнул я, назвав его прежним именем.

– Корнилий, государь, – вежливо, но твердо поправил он меня, – и я не один был.

– И кто же тебе помог спеленать этого зверюгу… Федька? Ай да молодец, далеко пойдет! Чего хотите в награду?

Вышедший вперед парень покраснел до корней волос и, тряхнув головой, решительно сказал:

– Нет для меня выше награды, чем служить тебе, государь!

– А ты, как я посмотрю, поднаторел при дворе-то, – усмехнулся я, глядя на Панина, – эдак ответить не всякий бы стольник сумел. Ладно, за богом молитва, а за царем служба не пропадает. Будет тебе награда!

– Твоя школа? – вопросительно повернулся я к Михальскому. – Сам-то попросишь чего, или тоже будешь политес разводить?

– Да где мне, – улыбнулся Корнилий, – это вот Федя из молодых да ранний, а мне чем пожалуют, то и ладно!

– Ох, разорите вы меня, скромники! Будь, по-вашему: награжу, как сам пожелаю, только, чур, не обижаться. Пленника сего велю содержать прилично его роду и титулу. Все же не каждый день «имперские князья»^[96] в плен попадают.

Едва устроившись в крепости, я велел казакам отправляться на разведку. То, что вокруг должны быть польские отряды, это к бабке не ходи. Не хватало еще, чтобы меня так же подловили, как я их. С той же целью стрельцы были направлены на ремонт старых и строительство новых укреплений. Я планировал устроить в Вязьме базу, или, как их сейчас называют – магазины. Я сам видел, что окрестности Смоленска разорены, так что если осада затянется, все припасы придется откуда-то тащить. Из Вязьмы всяко лучше, чем из Москвы. Местные жители также были привлечены к работам, беда только, что осталось их в древнем городе совсем немного. Смута стала для него настоящей катастрофой, в посаде уцелело едва ли полторы сотни дворов всего. Впрочем, те, кто выжили, отличались бойкостью и предприимчивостью. Буквально на следующий день ко мне как бы невзначай подошли городские обыватели, ломая шапки. Дескать, царь-батюшка, уж как мы рады, что вы нас освободили… а вы точно с шведским королем родня?.. а то у нас торговля стоит, капиталы не работают… Особую пикантность здешним капиталистам придавало то, что один из них был босиком, а второй хотя и в лаптях, но в невозможно драных портах. Моя охрана, понятное дело, этих оборванцев близко ко мне не пропускала, так что сей взволнованный спич я услышал издалека. Подивившись на бойкость наглых вяземских чичероне, я велел передать, что приму лучших людей города завтра, и если у кого дельные мысли по поводу торговли, пусть приходят. Сказав все это, я, занятый ворохом разных дел, разумеется, и думать забыл о торговых прожектах местных негоциантов. Каково же было мое удивление, когда поутру мне доложили, что городские купцы откликнулись на зов и смиренно ожидают моего милостивого внимания. Хмыкнув, я устроился на походном троне, таскать который за мной было еще одной обременительной необходимостью свиты, и велел звать посетителей. Люди, вошедшие по моему зову, были мне уже знакомы, а вот одежда на них – определенно нет. Убранство бухнувшихся в ноги купцов наводило на мысли если не о богатстве, то уж о достатке совершенно точно.

– Хорош бородами половицы мести, говорите, кто такие и зачем пожаловали.

– Купцы мы здешние, государь, – странным образом не перебивая друг друга, зачастили давешние оборванцы, – холопы твои верные, Федька Ермолин и Матюшка Скоков. А пришли, потому что звал ты нас давеча, неужто запамятовал?

– Царь ничего не забывает, – заявляю я негоциантам, строго сдвинув брови, чем тут же повергаю их обратно на пол, – царь может об иных своих многотрудных делах задуматься. А купцов, верно, звал – хотел о торговых делах поговорить…

– Надежа государь, кормилец, как солнце ясное обогрел ты нас своими словами. Пропадаем, государь, разорила нас вконец смута проклятая, да война. Скоро последнего достояния совсем лишимся. Сколь годов товары никуда не возили, а оттого и денег нет на подати…

– Стоп-стоп, купцы… А если у вас денег даже на подати нет, откуда же вы на товары их возьмете и чем торговать станете?

– Надежа, если война прекратится и торг начнется, то и товар найдется. У купца главный капитал – имя его. Если имя есть, то и торговля будет, а если нет имени, то и деньги могут не помочь.

– Понятно, тогда слушайте сюда: летом уговорились мы о встрече в Новгороде с братом нашим, шведским королем. И я мыслю с собой взять не только бояр да дьяков, но и купцов. Чтобы предложить шведской короне вместо войны торговлю. Что можно в Швеции закупить, я знаю, а что вы можете такого предложить, с тем чтобы купцы шведские всю плешь своему королю проели, но уговорили на мир с державой нашей?

– Радость какая, государь-надежа, раз уж просишь нас послужить, так мы наизнанку вывернемся, а послужим! А товар найдется, посуди сам. Земля у свеев не больно хорошо родит, а у нас – хлеб! А еще мед, кожи, воск, сало они хорошо берут. Да мало ли!

– Что товар есть – это хорошо, вот только слышал я от негоциантов иноземных, что купцы русские к обману склонны. Чуть, говорят, недоглядишь за ними, и они вместо хорошего товара норовят всякую дрянь подсунуть. То гнилое, то цвелое, то еще чего!

– Поклеп, государь! Не верь иродам иноземным, врут, проклятущие!

– Ну поклеп так поклеп, только учтите: привезете какую-нибудь неподобь – не помилую!

– Да нешто мы без понятия, государь, само собой – на первый раз-то товар наилучший… – затарахтел Скоков, пока выпучивший глаза Ермолин не наступил ему на ногу.

– Вот и я об этом, купцы!..

Посланные на поиск неприятеля казаки не подкачали и довольно скоро обнаружили рыскавший в окрестностях Можайска отряд хорунжего Мотылевского. Получив известие о выходе войск Черкасского, бравый хорунжий не стал ждать неприятностей и отступил к Вязьме. Тут бы пану Мотылевскому и пропасть со своим отрядом, но хитрый поляк как-то почуял опасность и, не доходя полпути до города, резко повернул на север к Ржеву. На его несчастье, смелый маневр не остался незамеченным, и карауливший каждый его шаг Михальский собрал всех кого смог и двинулся следом. Получив сообщение Корнилия, я задумался. По донесениям лазутчиков, у пана Мотылевского было четыре хоругви, то есть от пятисот до восьмисот сабель. В захваченном поляками Ржеве тоже был небольшой вражеский гарнизон. А у Михальского под рукой, кроме его хоругви, максимум пара сотен казаков. Бывший лисовчик нашел бы, конечно, способ пощипать пана Мотылевского, но вот разгромить его не смог бы ни при каких условиях. Выпускать же поляков, казалось, уже бывших в руках, не хотелось совершенно. Мысль о том, чтобы рвануть вдогонку с драгунами и рейтарами, казалась все более соблазнительной, но вот куда хорунжий поведет свой отряд?

Среди вяземских помещиков, помогавших отбить свой город у оккупантов, выделялся бывший стрелецкий сотник Петр Казарин. Вельяминов помнил его еще по ополчению, и когда возник вопрос, кого назначить временным воеводой в освобожденной Вязьме, указал на него. Так уж случилось, что послание от Корнилия я получил как раз тогда, когда верный Аникита привел ко мне бывшего сотника. Исполнявший роль секретаря Матвей Сомов, пожалованный перед самым походом в дьяки, повинуясь моему взгляду, прочитал сообщение вслух. Пока мое величество думало, прочие почтительно молчали. Наконец, ничего не надумав, я выразительно посмотрел на приближенных:

– Чего молчите?

– Государь, а может, пес с ним, с хорунжим этим? – спросил, помявшись, Вельяминов. – Корнилий наш – воевода лихой, пощиплет ляхов, и ладно.

В принципе, Аникиту можно было понять, события пока развивались строго по плану. Войско выступило и добилось первых успехов. Сейчас мы в какой-никакой крепости, ждем подхода основных сил, а враг отступает. А если выступить на поимку мелкого вражеского отряда, то царь, рубль за сто, в крепости не усидит и поведет войска сам, а ты, Аникита Иванович, думай, как царскую безопасность обеспечить. А на войне ведь всяко бывает, спаси и сохрани, царица небесная! Оттертый на задний план Казарин тем временем вышел вперед и, поклонившись, проговорил:

– Дозволь, государь, слово молвить.

– Ну молви, если есть что.

– Государь, коли поляки пошли к Ржеву, то им никак Вазузы-реки не миновать. А она хоть и не Волга, но все же речка не малая, и брод в тех местах только один. И если пойти прямо сейчас, да налегке, то можно раньше ляхов успеть.

– Ты, Петр, говори да не заговаривайся: мыслимое ли дело туда раньше поспеть, поляки-то, я чаю, не на волах? – с досадой заговорил Вельяминов.

– Не на волах, Аникита Иванович, – согласился Казарин, – но и не без добычи, и полон, поди, гонят, так что идут не споро, а я короткий путь знаю. Так что если не мешкать, то за три дня успеть можно.

– А что за река у вас тут такая, что на ней бродов нет, и точно ли можно вперед ляхов успеть?

– Я мыслю так, государь, раз Мотылевский так резко повернул, то, стало быть, проведал анафема, что ты тут стоишь. Так что теперь у него только одна дорога, чтобы без боя уйти. Брод, конечно, на Вазузе не один. Только самый близкий – у речки Гдовки, да там болота кругом, и к Вязьме близко. Не сунется туда хорунжий, будет опаску иметь. А пойдет он к Волге и переправится там, где в нее Вазуза впадает у Зубцовки. Вот тут его и надо брать. А что вперед них поспеем – даже не сомневайся, государь. Ляхам по болотам идти, а нам посуху. Ежели не мешкать, то на день всяко обгоним.

– Быть посему; ты, сотник, покажешь дорогу. Перехватим ляхов – станешь в Вязьме воеводой, да не временным, а постоянным. Внял ли?

Если мои странствия чему меня и научили, так это быстро принимать решения. Резко поднявшись, я тут же начал отдавать приказания. Вельяминов, тяжко вздохнув, бросился выполнять, и только верный Лелик сделал попытку отговорить меня:

– Мой кайзер, возможно, вам не следует отправляться самому в эту экспедицию. Право, любой из ваших людей справится с этим ничуть не хуже. А у вашего величества наверняка найдется много других дел.

– Кароль, если ты устал, можешь оставаться в Вязьме, здесь и вправду немало работы, – отвечал я фон Гершову.

– Черта с два вы оставите меня здесь, mein Herr^[97]… – пробурчал тот в ответ, но возражать больше не стал.

Выступить немедленно были готовы четыре эскадрона рейтар и все драгуны фон Гершова, всего порядка тысячи восьмисот сабель, при шести пушках. После эффектного применения артиллерии под Калугой я без нее никуда. Плюс около полусотни вяземских боярских детей и их боевых холопов во главе с Казариным и неведомо как затесавшийся к ним Миша Романов со своей челядью. Последнее я заметил лишь на другой день, и отправлять непутевого рынду домой было поздно. Вообще, этот поход неплохо повлиял на несостоявшегося царя. Лицо порозовело, руки-ноги окрепли; по крайней мере, теперь была надежда, что мой рында не уронит на меня серебряный топорик во время встречи послов. Двинулись в путь мы одвуконь – с заводной (запасной) лошадью у каждого, взяв с собой минимум припасов, и через три дня оказались в двадцати верстах от Ржева, там, где Вазуза впадала в Волгу, и где, по расчетам Казарина, должны были переправляться поляки. Природная сметка и знание родных мест не подвели бывшего сотника, и на следующий день на противном берегу гарцевали всадники хорунжего Мотылевского.

Надобно сказать, дело свое пан хорунжий знал, и соваться через речку без разведки не стал. Для начала он дождался, пока соберется весь его отряд с небольшим обозом. Несколько человек тем временем проверили брод, затем придирчиво осмотрели прилегающие заросли и убедились в отсутствии засады. Затем через реку переправились две хоругви, а остальные, приготовив оружие, охраняли свои возы. Я в это время наблюдал за их маневрами в подзорную трубу, стараясь определить самый удачный момент для нападения. Наконец, пан хорунжий решил, что пора переправлять обоз, и погонщики погнали телеги к речке. Как я и предполагал, именно этот момент Михальский и выбрал для удара по врагу. Сначала раздался нестройный залп казаков, подобравшихся к полякам поближе, а затем Корнилий повел свое воинство в атаку. Хотя возы, за которыми можно было укрыться, были уже в воде, противнику удалось отбить первую атаку казаков. Свою роль сыграло то, что мушкеты поляков были подле них с зажженными фитилями, а казаки, чтобы не выдать себя, начали атаку только с кремневыми ружьями и пистолетами, которых было совсем мало. Впрочем, многие из атакующих стреляли по врагу из луков, осыпая его тучей стрел. Находившиеся на другом берегу ляхи, разумеется, собрались на берегу, готовые поддержать своих товарищей огнем и помочь им вытащить из воды телеги с добром. В этот момент я махнул рукой, и спешенные драгуны, до поры прячущиеся в близлежащих зарослях, начали движение, выставив перед собой ружья, а пушкари выкатили пушки. Убедившись, что все готово, я переглянулся с Каролем и тихонько выдохнул: «Feuer!..»^[98]

Получив команду, пушкари открыли рты, чтобы не оглохнуть, и вжали фитили в затравки. Пушечный залп прогремел как гром среди ясного неба, и каменные ядра ударили в толпящихся на берегу врагов. Жалобно закричали раненые и покалеченные, испуганные лошади взвивались на дыбы, сбрасывая своих седоков, а по удержавшимся в седле открыли огонь драгуны. И в довершение разгрома на мечущихся в панике жолнежей с ревом налетела кованая рать. Бой мгновенно превратился в резню, и лишь небольшая часть поляков попыталась вырваться из западни, снова налетев на залп картечью в упор. На другом берегу поляки заметили, что их авангард подвергся разгрому, и когда Михальский снова повел своих казаков в атаку, стали бросать оружие, сдаваясь.

Успех был полный, большинство поляков полегло в бою вместе со своим командиром, а нам достался весь польский обоз, три сотни пленных, много оружия и коней. С обозом, правда, пришлось повозиться, вытаскивая телеги из реки, но мы справились главным образом благодаря пленным. Вытащив припасы, можно было обсушиться, отдохнуть и приготовить горячую пищу. Последнее было особенно приятно, учитывая, что взятые с собой припасы почти подошли к концу.

– Как дела, Корнилий? – спросил я Михальского, принюхиваясь к запаху, доносящемуся от котлов.

– Как видите, ваше величество, мы снова победили.

– Справился бы ты, как же, кабы мы не поспели, – беззлобно подначил его я.

– Я не сомневался, что вы предпримете что-нибудь в этом роде, – пожал плечами он, – но право же, я не ожидал, что вы лично поведете ратников. Мне казалось, у вас нет недостатка в толковых командирах, на которых можно было возложить эту задачу.

– И ты туда же, – махнул я рукой.

– Я тоже полагаю, что вам следовало бы воздерживаться от таких приключений, мой кайзер, – поддержал Михальского фон Гершов.

– Удержишь его, как же… – пробурчал на эти слова Вельяминов.

Несмотря на досаду, вызванную словами своих ближников, я почувствовал, как в глубине души поднимается теплое чувство. Видно, что мои соратники действительно заботятся обо мне, и это чертовски приятно. Надо было что-то ответить друзьям, но ничего не приходило в голову. Наконец, затянувшееся молчание прервал какой-то сдавленный крик и всплеск воды, на который мы все дружно оглянулись. Как оказалось, беда приключилась с моим многострадальным рындой. Неясно за какой надобностью пошедший к воде Миша Романов поскользнулся, и несомненно утонул бы, не случись рядом Федька Панин, вытащивший бедолагу на берег и не давший пропасть таким образом христианской душе.

– Миша, горе ты мое луковое, – укорял его я, – ну какая нелегкая тебя к воде потянула, и где холопы твои? Ладно, чего причитать – ну-ка, кто тут есть, разденьте стольника да натрите вином хлебным, а то занедужит, не дай господи. Ну и внутрь, разумеется, пусть примет, и спасителю чарку не забудьте.

Буквально через пару минут все было исполнено: раздетый донага и растертый водкой рында, завернувшись в рядно, грелся у костра, застенчиво улыбаясь. Его спаситель грелся рядом, тоже переодетый в сухое. Впрочем, Панин пострадал куда меньше боярича. Как раз к этому моменту поспела каша, и скоро мы все дружно черпали поочередно ложками ароматную кашу из стоящего между нами котелка.

– Эх, – немного удивленно спросил Романов, когда мы насытились, – где же такое видано – царь вместе со всеми хлебает кашу, будто простой ратник?..

– Это все оттого, – отвечал я с набитым ртом, – что кравчий у меня безалаберный.

– Это как же?.. – изумился Аникита.

– Да вот так: кабы он государю своему поднес чарочку, тот бы, глядишь, и расхрабрился, и нагоняй слугам своим нерачительным дал, за то, что чести его царской не блюдут. А по трезвому что же, каши дали – и слава богу!

– Государь, да как же я тебе налью чарку, когда ты сам запретил в походе бражничать?.. – изумился мой кравчий. – Да и кто тебе ее подавать будет, когда у нас один стольник, да и тот голозадый в дерюгу завернулся.

Собравшиеся вокруг, услышав, что говорит Вельяминов, дружно заржали над смутившимся Мишей. Тот, покраснел, как девица, и сконфуженно замолчал.

– Хотя, Аникита Иванович, если не пьянства для, а здоровья ради, то и не грех. Ну-ка, налей стольнику и спасителю его ради согрева.

Кравчий не чинясь достал сулею, два серебряных стаканчика и набулькал в них вина.

– Михаил-ста и Федор-су, царь жалует вам по чаше вина, – провозгласил он торжественно.

Награжденным ничего не оставалось, кроме как подняться и, поклонившись в мою сторону, выпить содержимое чарок.

– Однако вина мой кравчий не больно много с собой взял, посему объявляю, что больше никому наливать не будут, пусть в воду не сигают, – продолжил я, смеясь.

Собравшиеся вокруг снова встретили мои слова взрывом хохота, а я, подвинувшись к Романову, пояснил ему вполголоса:

– Так уж у меня заведено, Миша, что в походе я от своих ратников никакого отличия не имею. Они сыты, значит, и я сыт. У них в сумах пусто, значит, разобьем врага, а потом вместе и поедим. Так-то вот.

– Спасибо, государь, за науку, – поклонился мне рында.

– Да не за что, давайте спать ложиться. Завтра вставать надо рано, да в Ржев наведаться, а то там ляхи совсем зажрались… в смысле заждались нас.

Тем временем одежда Романова просохла над костром, и он, конфузясь, стал одеваться.

– Эх, Миша, Миша, – покачал я головой. – Где же ты такую челядь набрал? Тебя кой час уже нет, а они еще и не хватились! Ладно, ложись где-то здесь, да вон хоть с Федькой рядом, а утром разберемся, где твои холопы. А чего – он тебе на ночь расскажет, как до девок ходил; по нему видать – он злой до девок-то! Ведь злой, Федя?

– Нет, государь, я смирный, – постным голосом отозвался Панин, – сызмальства все больше постом да молитвою пробавляюсь.

– О как… – протянул я, – тогда понятно, как ты ко мне попал. Я ведь сам такой, все больше постом и молитвой. И Кароль вон тоже «молитвенник» не из последних, а уж если вспомнить, как Анисим в Мекленбурге «молился», ведь малым делом чуть лоб не расшиб! Ну ладно, раз про девок никто не хочет рассказывать, давайте спать.

Поднявшись чуть свет, я велел седлать коней. Михальский, правда, встал еще раньше меня и успел уже вернуться из разведки.

– Все спокойно, государь, – доложил он.

– То-то что спокойно, надо к Ржеву идти не мешкая, а там и возвращаться пора. Далековато мы от своих оторвались.

– Всегда бы вы, ваше величество, были так осторожны и рассудительны, – не преминул попенять мне мой телохранитель.

– Но-но! Я и есть самый осторожный и рассудительный, а как найдется кто-то осторожнее меня – убью на хрен, и снова стану самым осторожным!

Рядом раздалось какое-то причитание, и сразу стало понятно, что спохватившиеся наконец холопы Романова после недолгих поисков нашли-таки своего непутевого господина. Оглянувшись, я увидел благообразного, седого, но еще довольно крепкого старика и здоровенного детину, ростом с коломенскую версту, с глуповатым выражением на лице. Старик шумно радовался нашедшемуся бояричу, не забывая выговаривать детине за то, что тот-де проворонил молодого хозяина. Последний, впрочем, ничуть не гневался на это и лишь глуповато улыбался.

– Вот что, любезные, – обратился я к холопам, – за то, как вы следите за своим господином, следовало бы вас вздернуть на ближайшей осине! Но не ждите, что вам удастся так легко отделаться: как вернемся в Москву, обязательно расскажу про вашу службу инокине Марфе, вот тогда вам точно небо с овчинку покажется!

Холопы, сообразившие, что перед ними царь, повалились в ноги с криками: «Не погуби!»

Я, довольный произведенным эффектом, вскочил на коня и крикнул Мише:

– Не отставай, а то и впрямь потеряешься! – и тронул бока Волчка шенкелями.

Ржев, некогда бывший столицей отдельного княжества, за время Смуты совсем захирел. Стоявший в нем небольшой польский гарнизон, как оказалось, давно не получал жолда^[99] и от безденежья, составив конфедерацию, в полном составе усвистал куда-то в Литву.

Заняв своими войсками город, я наконец решил, что приключений пока достаточно, и надо дождаться подхода основных сил. Выполнившего свою задачу Казарина я послал назад в Вязьму с приказом Пушкареву – как только подойдет армия Черкасского, не мешкая двигаться на соединение со мной. По моей задумке, князь Дмитрий Мамстрюкович продолжит наступление на Смоленск, а я пойду севернее, отрезая вражеский гарнизон от Литвы, в направлении крепости Белой, где стоял довольно сильный вражеский гарнизон. Пока же мои солдаты приводили себя в порядок и залечивали раны. Только не знающий усталости Михальский рыскал со своей хоругвью вокруг, собирая сведения и громя мелкие банды разбойников и мародеров. Оставшиеся в Вязьме войска подошли через двенадцать дней, и я с удивлением увидел рядом с Анисимом покачивающегося в седле Петра Казарина. Выслушав доклад Пушкарева о прибытии, я вопросительно уставился на бывшего стрелецкого сотника.

– Не вели казнить, великий государь, – снял тот шапку, – а только боярин князь Черкасский воеводой в Вязьме поставил стольника Пушкина, а мне, сказал, невместно воеводой быть.

– Вот как, – проговорил я напряженным голосом, – а грамотку мою, в которой я тебя воеводой поставил, князенька видел?

– Видел.

– Дозволь слово молвить, государь, – обратился ко мне Пушкарев.

– Говори.

– Князь Дмитрий Мамстрюкович назначил Пушкина временным воеводой еще до того, как Казарин приехал, а ты сотника первым воеводой велел поставить. Пушкину же, как он есть в московских чинах, под ним невместно ходить, и потому князь просил грамоту твою не оглашать, дабы в делах замятни не было, и о том тебе в грамоте отписал, просил не гневаться.

– Так, значит, князь о делах радеет, а до повеления царского ему и дела нет?

– Прости, государь, – вступил в разговор Вельяминов, – но следовало ожидать, что взбрыкнут бояре. По древним обычаям ты сотника паче меры наградил.

– Вот же черт, как ни поступи сейчас – все худо будет! И от слова отступиться нельзя, и свару затевать не годится. Хотел же Пожарского большим воеводой поставить, а он, как на грех, занедужил…

– Нельзя было Пожарского, государь, – покачал головой в ответ Вельяминов, – уж больно он родом мал перед прочими боярами. Ты его главным оружничим пожаловал – и то косоротились, а уж первым воеводой в большом полку – и говорить нечего….

– Ладно, князь Черкасский свою судьбу сам выбрал, а делать сейчас что?

– Государь, ты обещал Казарина сделать воеводой, так сделай. Чем Ржев для того Вязьмы хуже? Городок, конечно, поплоше, но и к Литве поближе, сюда охотников бархатные порты протирать куда как меньше будет. А князя Черкасского можно за поход так наградить, что и порухи его чести не будет, и он сам, да и любой другой боярин, трижды подумает, как такое допустить.

– Быть посему, – сказал я, немного подумав.

Слава создателю, разговор этот состоялся в узком кругу. Пушкарев и Вельяминов – свои люди, а остальным знать про случившееся необязательно.

– А где царевич Арслан?

– Так с большим полком идет, – откликнулся тут же Анисим.

– Как это – Черкасский что, совсем ума лишился?!

– Не гневайся, государь, – вступился за воеводу Вельяминов. – Тут князь Дмитрий Мамстрюкович прав. Касимовцы воины неплохие, но больно своенравные, против них опаску иметь надобно. Будут без пригляду – кинутся грабить, а как награбятся, так уйдут домой. Вот дойдем до Смоленска, тогда и напустим их на Литву, а до той поры пусть при Большом полку идут.

– Государь, а я тебе гостя привез, – попытался отвлечь меня Пушкарев, когда Казарин ушел принимать хозяйство и мы остались одни.

– Какого еще гостя? Анисим, как бог свят, если ты бабу притащил, я тебе не знаю что сделаю!

– Нет, государь, я же сказал – гостя, а не гостью. Хотя если прикажешь, то могу и… ладно-ладно, не гневайся. Духовника я твоего привез, он вместе с Большим полком шел.

– Мелентия? Ну-ка зови.

Иеромонах пришел почти сразу, будто ждал неподалеку.

– Что, отче, устал молиться в одиночестве и решил меня навестить?

– Что делать, государь: хоть я и монах теперь, а в стороне от рати тяжело оставаться. Решил, может, я здесь пригожусь.

– А гимназию на кого оставил?

– Так ведь лето теперь, школяров пора на вакации отправлять, да их еще толком и не набрали. Вот осень придет, и наберем учеников, а пока Игнатий твой все к учению готовит.

– Чудно: ты иезуиту души школяров собираешься доверить? А нас с тобой не сожгут обоих, когда из похода вернемся?

– А кому ведомо, что он иезуит? – не смущаясь, ответил Мелентий. – Я ему велел в мирское переодеться да книги готовить. Едва ты в поход ушел, привезли в Москву вещи, что воровские казаки у его товарищей отняли, когда уходили от Марины с Заруцким. Склянки, правда, побили почти все, но кое-что лекарю твоему осталось, так он теперь из башни своей и не выходит, нехристь. Книги же и прочие бумаги я забрал да припрятал до времени. А среди них была «Космология» Аристотеля и еще кое-что. Вот я и велел Игнатию твоему русский язык покуда учить да готовиться к тому, что будет латынь преподавать, а еще грамматику латинскую и риторику. Все же он твой подданный, хоть и из немецких земель, так что пусть хлеб не даром ест.

– Стало быть, не боишься иезуитов?

– Да что ты, государь, заладил: иезуит да иезуит! А где прикажешь учителей брать? Я сам по латыни только растолмачивать могу, да и то не шибко, а грамматики и вовсе не ведаю. Можно, конечно, греков позвать, но там на пятерых православных будут трое тайных католиков, а двое, что останутся – явных! А этот хоть сразу понятно, кто такой и чего от него ждать. Ничто, приглядим!

– А то, что он мой подданный, это он тебе рассказал?

– Ага, а что, соврал?

– Да нет… ну почти. Ладно, в моих землях в Мекленбурге есть город Росток, а в нем большой университет. Я через Рюмина велел прислать ко мне учителей добрых да учебников, сколь потребно. Хватит на гимназию и академию.

– Это еще зачем?

– Затем, что учиться надо. Среди священников, сам поди ведаешь, дай бог чтобы половина хоть худо читать могли. А уж в чем вера заключается, внятно объяснить может разве один из десятка. И что хуже всего, иерархи церковные недалеко от тех ушли. Вот и начнем учить, чтобы если не при детях моих, то уж при внуках такого неподобия точно не было.

– А Священное Писание тоже твои немцы толковать станут? – подозрительно спросил Мелентий.

– Ну уж на это, я полагаю, православных учителей сыщем.

– Греков позовешь… – вздохнул иеромонах.

– Только учителями в академию. Такого, чтобы епископскую кафедру дали пришлому греку, который все османские задницы перецеловал и всем римским патерам – туфли, более не будет.

– Злой ты, государь, – не то утвердительно, не то укоряюще сказал Мелентий.

– Был бы злой – кое-кто уже на колу сидел бы, – думая о своем, отвечал я.

– А ты на Черкасского не серчай, лучше сам прежде думай, перед тем как повелеть.

– Знаешь об сем деле? – вопросительно посмотрел я на него.

– Знаю, – вздохнул он, – только тут Черкасский прав. Не в том, что он тебе перечил, а в том, что все тайно сделал и сваре не дал подняться.

– А не ты ли, святой отец, давеча толковал о том, что местничество много зла принесло, и надобно его уничтожить?

– Говорил, и паки и паки говорить буду, что зло от этих порядков. Только сейчас не время их ломать. Надорвешься, и дело не сделаешь, а сделать надобно много. Потому и приехал сюда, чтобы предостеречь тебя при случае.

– Вот, значит, как… что еще хорошее расскажешь?

– Расскажу и хорошее; ты, государь, про Григория Валуева слыхал?

– А кто это?

– Воевода в Невеле.

– Полякам служит?

– Королевичу Владиславу.

– Не один ли хрен?

– Как сказать – Владиславу в свое время многие присягнули, и даже рында твой, что в сенях спит. Покойный Гермоген москвичей от клятвы освободил, да Валуева в ту пору на Москве не было.

– И что?

– Да ничего, только воевода он хороший, вместе с покойным князем Скопиным-Шуйским воевал, и тот его жаловал. Вот если бы его…

– Переманить?

– А чего бы и не переманить?

– Не знаю, – задумался я, – если сам придет, то приму, чего не принять. Вот только захочет ли?

– А ты меня к нему отпусти, я с ним потолкую; глядишь, и захочет.

– Так я вроде и не держу – ты, отче, даром что мой духовник, куда хочешь – идешь, куда не хочешь – тебя колом не загонишь.

– Ну и ладно, вот исповедую тебя и отправлюсь.

– Да я вроде и не грешил в последнее-то время…

– Не лги отцу своему духовному!

– Вот тебе крест!

– Кайся, грешник!

Дав немного отдохнуть новоприбывшим войскам, я двинулся со своей маленькой армией на Белую. Михальский с казаками несколько раз настигал по пути небольшие вражеские отряды и рассеивал их в скоротечных стычках. Обычно после них он притаскивал ко мне пленных с целью получения информации. Пока все шло как нельзя лучше: ушедшие из Смоленска конфедераты под командой ротмистра Збигнева Сильницкого стояли в Быдгоше, ожидая выплат. Пока король или Ходкевич не найдут денег, обоих можно не опасаться. Более того, в войске самого Ходкевича неспокойно, похоже, он тоже задолжал своим солдатам. Большой интерес вызвало сообщение одного из шляхтичей, прибывшего, по его словам, из-под Заволочья, где прежде довольно долго стоял Лисовский со своим отрядом. По его словам, сам Лисовский исчез неизвестно куда, вместе со всеми его людьми. Но что еще более интересно – по словам шляхтича, со стороны Великих Лук в нашу сторону двигался довольно большой отряд немецкой пехоты.

– Этот отряд служит вашему гетману? – спросил я пленного.

– Нет, ясновельможный пан, если бы у пана гетмана было столько пенензов^[100], то он бы заплатил бы конфедератам Сильницкого, да и про своих жолнежей не забыл, а вот они-то давно забыли, как выглядят гроши…

– Перед тобой русский царь, – прервал Корнилий шляхтича, ткнув ему в бок рукоятью плети.

– Матка боска, мекленбургский дьявол! – в ужасе прошептал допрашиваемый.

– Так, может, это войско короля Сигизмунда? – продолжал я допрос, лишь усмехнувшись на реакцию пленника.

– Скажете тоже, ваше герцогское высочество и царское величество, прости меня господи, кварцяное войско далеко отсюда, а нанять немцев, да еще столько сразу, у короля нет денег. Да что там король, столько денег есть разве у Радзивиллов, да только с чего бы им нанимать немецкую пехоту?

– Хм… Корнилий, дружище – а не тяжкая ли судьба пана Кшиштова подвигла Радзивиллов на найм немцев?

– Слишком мало времени прошло с момента пленения пана Кшиштова, к тому же почему они в таком случае идут столь странным маршрутом? Может, это ваш венценосный кузен послал вам подмогу?

– Густав Адольф – мне, подмогу? Вот уж не думаю. Хотя надо узнать, что это за войско: чует мое сердце, что они доставят нам кучу неприятностей.

– Не прикажете ли разузнать, что это за войско?

– Прикажу, дружище, еще как прикажу, – отвечал я Михальскому, – отправляйся немедля вперед и разузнай все об этой рати, а я пойду за тобой. Не следует иметь за спиной какое-то непонятное войско.

На третий день упорной скачки хоругвь Михальского оказалась у Жижицкого озера, где остановилось на дневку неведомое войско. Федька до сего момента не видел так много иноземных солдат и с интересом наблюдал за ними из кустов, в изобилии растущих на берегу. Первое, что бросалось в глаза, это отличная организация. Лагерь был устроен подле воды, огорожен вагенбургом от внезапной атаки. Часовые несли службу исправно, и подобраться незамеченным нечего было и думать. Кроме того, две роты постоянно находились в готовности, пока остальные мылись или занимались еще каким делом. Кто бы ни командовал этим войском – дело он свое знал.

Даже не услышав, а почувствовав рядом какое-то движение, Панин обернулся и увидел, что подошли Корнилий с Ахметом.

– Что скажешь?.. – шепотом спросил Михальский.

– Сторожатся, анафемы… – так же тихо отвечал ему Федор, – не подобраться никак.

– На одежу их внимание обратил?

– Одежа как одежа, – не понял парень, – немецкая.

– Немецкая, – согласился Корнилий, – только не все немцы такую носят. Тебе она ничего не напомнила?

– Царевы драгуны в похожих кафтанах ходят, и у меня такой для праздника, – подумав, ответил Федор.

– А на стяги их поглядел?

– Свейские у них стяги, – пробурчал ничего не понимающий жилец, – да еще один странный, вроде бычачьей головы в короне.

– А ты такую голову нигде не видал?

– У Анисима на бердыше таковое тавро, – начал догадываться парень, – так они…

– А пес его знает, – остановил Федьку Корнилий, – то есть это, конечно, полк, которым государь командовал на шведской службе, да только не ясно, за какой надобностью он сюда идет. Не затеяли бы шведы какой каверзы…

– А сказывают, король свейский нашему государю родня?

– Родня, только родные братья тоже, бывает, режутся, а тут… К тому же вон тот ратник меня смущает.

– А чего с ним не так? – удивленно спросил Федька, глядя на долговязого немца в берете и клетчатой епанче.

– Да с ним-то все так, вот только он шотландец, а не немец. А государь наш, когда герцогом был, свой полк в неметчине верстал.

– Хоть бы один отошел по нужному делу – глядишь, и расспросили бы, что они за люди и в какого бога веруют.

– Хорошо бы, только чисто все надобно сделать, вдруг и впрямь свои. Государь самое позднее завтра подойдет, надобно хоть что-то узнать про сих ратных.

Однако упрямая греческая девка Фортуна никак не хотела улыбаться русским лазутчикам. Непонятные солдаты упорно не желали выходить из своего лагеря, а если такое и случалось, то выходили не менее как втроем и держали оружие наготове. Наконец наступила ночь и в лагере начали укладываться спать. Часовые, впрочем, бдительности не теряли, но наступившая темнота позволила Федору и Ахмету с тремя бывшими татями подобраться почти вплотную к вагенбургу. Их внимание привлек давешний немец, которого Корнилий назвал шотландцем. Вставший, очевидно, по нужным делам, он направился к ближайшей телеге, но возничий, а затем и ближайший часовой заругались на него, и заспанный бедолага, ворча, отправился к берегу. Костры и факелы это место почти не освещали, и немец, ослабив завязки на коротких, до колена, штанах, зажурчал, блаженно щурясь. Сделав свое дело, он собрался было идти назад, но в этот момент чьи-то крепкие руки схватили его и надели на голову мешок. Последнее, что успел подумать шотландец, перед тем как потерять сознание, это что у схватившего его по меньшей мере три пары рук.

Качество войска во многом зависит от того, может ли оно совершать быстрые маневры. Возможно, в смысле выучки и дисциплины мои войска еще не бог весть какая величина, но вот делать скорые переходы они умеют. На четвертый день мы догнали ушедших на разведку быстроконных всадников Михальского, обнаружившего неведомую пехоту у небольшого местного озерка.

– Ты выяснил, кто они такие? – спросил я Корнилия, едва он появился передо мной.

– Еще нет, государь, но думаю, этот человек нам расскажет, – с этими словами передо мной вытолкнули связанного и растрепанного пленника.

Пока его развязывали, Корнилий тихонько шепнул мне:

– Государь, вам следует знать, что над войском были шведские и мекленбургские флаги.

– Интересно, но что-то этот парень не очень похож на моих солдат.

– Он шотландец.

– Вот как? Все страньше и страньше…

Между тем развязанный и немного очухавшийся пленник поднялся, и я с удивлением узнал его:

– Джон Лермонт?!

– К вашим услугам, – немедленно отозвался тот и тоже узнал меня, – ваше королевское высочество… хотя, наверное, величество – вы, я слышал, стали королем в здешних местах.

– Точно, стал, а вы вообще как здесь оказались, дружище, и кто эти люди в лагере?

– Это ваш полк, сир.

– В каком смысле… в смысле, что они здесь делают?

– Э… видите ли, ваше величество, после того как король Густав Адольф отозвал генерала Делагарди, военным губернатором Новгорода и главнокомандующим шведскими войсками стал граф Спаре. Не могу ничего сказать плохого про сего доблестного, хотя и пожилого уже государственного мужа, но он почему-то с самого начала невзлюбил ваш полк. Ваши люди всегда первыми шли в бой и последними получали жалованье. Так что после того как они завоевали шведам почти всю южную Ливонию, их осталась едва половина от прежнего состава, и это не добавило им любви к шведской короне. Так что когда жалованье перестали платить вовсе, и эти невыплаты продолжались целую зиму, полковник Гротте под давлением своих офицеров и солдат не нашел ничего лучше чем повести полк к вам.

– Какую занимательную историю вы рассказали мне, Джон. И что же, много моих солдат уцелели?

– Боюсь не слишком, сир, я помню, какую великолепную часть вы привели в Новгород, но от тех блестящих военных мало что осталось. Теперь в вашем полку едва ли восемь сотен пехоты и полторы сотни кирасир.

– Печально, но я думаю, что у меня будет еще возможность предъявить счет господину Спаре, – скрипнул я зубами, вспомнив, сколько сил пришлось положить на формирование своего полка. Немного успокоившись, снова обратил внимание на шотландца: – Ну хорошо, а что в моем полку делают шотландцы?

– Увы, я единственный шотландец среди них, так уж случилось, что мне пришлось бежать из Новгорода после одного щекотливого дела…

– Ну, не скромничайте, дружище, выкладывайте, что у вас случилось, дуэль?

– Увы, сир, меня оскорбил один негодяй, и пришлось вызвать его на дуэль. К несчастью, он оказался родственником губернатора, и если бы я не сбежал, то после поединка меня ожидала бы виселица. Но поверьте мне, милорд, это была честная дуэль!

– Охотно верю, но как звали этого родственника господина Спаре?

– Юленшерна, сир…

– Карл Юхан?

– Да…

– Сэр Джон – вы мой кумир! Если вы убили этого негодяя, то я навеки ваш должник!

– О, ваше величество, боюсь, что я только ранил его, и я не рыцарь…

– Вздор! – решительно прервал я его, доставая шпагу. – Преклоните колено, сэр!

Изумленный шотландец немедленно опустился на колено, и я, на глазах немного обалдевших от этой церемонии приближенных, немедленно посвятил Лермонта в рыцари.

– Вставайте, сэр Джон, вас ждут великие дела, – поприветствовал я новоиспеченного рыцаря и, наклонившись к его уху, тихонько спросил: – Дружище, а вы не в курсе, граф Спаре один приехал или с супругой?..

Утро в лагере у озера началось с переполоха – обнаружили пропажу шотландца. Поиски ничего не дали, к тому же пора было двигаться дальше, и солдаты, собираясь, немного нервничали. Когда наконец, закончив сборы, колонна начала движение, произошла еще одна заминка. То там, то сям перед мекленбуржцами стали появляться небольшие отряды казаков, гарцующих вдалеке, но не подходящих слишком близко. Пикинеры тут же выдвинулись вперед, ощетинившись от возможного нападения частоколом пик, а мушкетеры стали поспешно зажигать фитили. Наконец среди дикого вида всадников появились более привычные европейскому взору рейтары, развернувшие мекленбургский штандарт. Озадаченный Гротте послал вперед несколько кирасир с офицером узнать, что происходит. Навстречу им сразу выехали несколько рейтар, один из которых, приблизившись, спросил по-немецки:

– Кто вы такие и что здесь делаете?

– Мы солдаты его королевского высочества герцога Мекленбургского и идем к нему на службу, а кто вы такие?

– Клюге, неужели я так сильно изменился? – спросил я старшего офицера своего полка, приподняв шляпу.

– Ваше высочество… и господин фон Гершов? – изумленно воскликнул тот. – Какое счастье, что мы вас нашли!

– Ну кто кого нашел – это еще вопрос, – усмехнулся я, – как дела, дружище?

– О, мой герцог, теперь, когда мы вместе, надеюсь, все будет хорошо! Если позволите, я отправлю человека обрадовать герра Гротте, он немного нервничает после того, как пропал один из наших людей.

– Вы про Лермонта? Сэр Джон, покажитесь вашему приятелю.

– О, с герром Лермонтом все в порядке, это приятная новость. Сказать по правде, давненько мы не получали приятных новостей. Все же надо сообщить оберсту, – с этими словами Клюге повернул коня и кинулся сам докладывать Гротте.

Пока мы ждали шотландец, немного помявшись, спросил:

– Сир, разрешите мне мои сомнения: я теперь рыцарь, а ваши люди обошлись со мной не слишком любезно, когда захватывали… О, я нисколько их за это не осуждаю, они у вас на службе, однако если я не вызову их, не сочтут ли они это трусостью?

– О чем вы, Лермонт?

– Видите ли, ваше величество, когда меня тащили, я едва не утонул…

– Расслабьтесь, Джон – это Россия! В этих краях вообще редко умирают своей смертью; вот увидите, вам здесь понравится.

Пока мы так беседовали, к нам подъехал полковник Гротте и уставился во все глаза, будто не узнавая.

– Здравствуйте, Хайнц, давненько не виделись.

– Черт бы меня побрал, если это не вы, мой герцог!

– Бери выше, старый разбойник, я теперь царь.

– О, ваше величество, прошу прощения! Когда-то я нанялся со своей ротой к мальчишке-принцу, и мне никак не привыкнуть к вашему бурному росту.

– Ты тоже, Хайнц, теперь не капитан-мушкетер.

– Верно, ваше величество, я не прогадал тогда, когда поступил к вам на службу, и служил вам ревностно и честно. Возьмете ли вновь к себе старого наемника?

– Отчего нет, но скажи, почему ты ушел от моего брата Густава Адольфа?

– Я служу в наемниках всю жизнь, мой кайзер, и много что повидал. Всякое случалось за это время, в том числе и задержка жалованья. Но никогда и никто не относился к старому Гротте как к пустому месту, подобно этому напыщенному индюку Спаре. И знаете что – пусть меня осыплют золотом, но я не хочу служить такому ничтожеству после того, как служил самому герцогу-страннику.

– Неплохо сказано для старого наемника! Только знаешь, Хайнц, сейчас война, и я не таскаю за собой столько серебра, чтобы заплатить целому полку.

– Я понимаю, мой кайзер, но большинство этих парней – ваши подданные. Я думаю, они поверят в долг своему герцогу, хотя бы он и стал русским царем.

– И видит бог, они не пожалеют о своем ожидании! Стройте своих людей, оберст, у нас чертова прорва дел, а я не могу двигаться дальше, пока не поздороваюсь со своими людьми.

Тронув шпорами Волчка, я поскакал вдоль строя солдат, приветствовавших меня радостными криками. Я в ответ помахал им рукой и, круто осадив своего коня перед самой шеренгой, крикнул:

– Мои храбрые солдаты! Я водил вас в бой в Мекленбурге, Эстляндии и Ливонии, и мы не проиграли ни одной битвы. Пойдете ли вы снова в бой за своим командиром?

Ответом мне был восторженный рев сотен глоток. Наконец крики стихли, и я стал внимательно приглядываться к солдатам.

– Курт, это ты? – спросил я у одного довольно рослого гренадера.

– Ваше высочество помнит меня, – осклабился в ответ верзила.

– Еще бы, ты ведь брат моего придворного конюха Михеля. Я помню, ты крепко выпил на его свадьбе и подрался с русскими стрельцами.

– Двоюродный брат, ваше высочество. Все так и было, вы очень щедрый хозяин и сделали бедняге Михелю роскошную свадьбу.

– Почему бедняге?

– Ну, ему всегда чертовски не везло в жизни. С детства его считали чуть-чуть пришибленным, девушки его не любили и, ей-богу, если бы не ваше высочество, он так и остался бы холостяком на всю жизнь. Да еще неизвестно, кто от него родится, хотя помнится, вы, ваше высочество, и тут о нем позаботились, – усмехнувшись, закончил гренадер. Вспомнив о праве первой ночи, с которым мне пришлось столкнуться в Мекленбурге, я поспешил перевести разговор на другую тему:

– Служи мне верно, Курт, и ты вернешься в Мекленбург куда богаче своего кузена. И не зови меня больше высочеством, ибо я царь в здешних землях.

– Как скажете, ваше величество, но вы всегда останетесь для нас нашим добрым герцогом Иоганном Альбрехтом Странником, – поклонился мне Курт, – и мы пойдем с вами хоть в преисподнюю!

– Не надо так далеко, парни, сейчас нас ждет Смоленск. Туда идут моя русская армия и артиллерия. Там я заплачу вам ваше жалованье и там мы победим!

На пути к Смоленску нас ждала Белая крепость. Построенная когда-то смоленскими князьями, за свою историю не раз переходила из рук в руки, разорялась дотла и восстанавливалась заново. Сейчас она представляла собой обычное для Руси деревянное укрепление, бревенчатые клети которого были забиты землей и камнями. Гарнизоном в нем служили две роты наемников, шотландская и ирландская, эскадрон рейтар и две хоругви литовских шляхтичей. В принципе, можно было и обойти эту крепость, двигаясь дальше к Смоленску, но оставлять за спиной вражеский гарнизон не хотелось, и я двинул свою маленькую армию на нее, рассчитывая застигнуть врага врасплох. По ходу движения конные разъезды казаков и рейтар захватывали и вели с собой всех встречных обывателей, вне зависимости от пола и звания. Подозреваю, что у моих дворян значительно увеличится количество холопов, однако других вариантов сохранить наш поход в тайне нет. Хотя, конечно, можно действовать, как лисовчики, без церемоний отправляя всех встречных в мир иной, но на это я пойти не могу. Мир вокруг и так слишком жесток, к тому же я собираюсь сделать эту землю своей. Не стоит ее разорять. Последний переход мы делали ночью, подкрадываясь к Белой, как волки к добыче. Ночной переход – дело непростое и, как и следовало ожидать, отряд растянулся. Стрельцы с пушками отстали, московские дворяне свернули куда-то не туда, и к Белой я подошел только с драгунами и казаками. Это не говоря уж о пехоте Гротте, отставшей минимум на три дня. Штурмовать пусть небольшую, но настоящую крепость с таким войском нечего было и думать, и я, решив дождаться отставших, приказал своим людям укрыться в лесу.

Погода стояла просто великолепная, лето уже вступило в свои права, и даже ночью было совсем не холодно. Опытные в кочевой и разбойничьей жизни казаки быстро нашли в лесу овраг, где вдали от вражеских глаз и ушей развели костры и занялись приготовлением пищи. Фон Гершов, недолго думая, приказал своим подчиненным последовать их примеру, а Вельяминов с немногими своими людьми рыскал по окрестностям, собирая бравое воинство. Наблюдением же за противником занимались люди Михальского и я, расположившись на краю леса. Благо у меня для этого была замечательная подзорная труба. Впрочем, во вражеской крепости ничего достойного моего царственного внимания не происходило, и я с надеждой оглянулся вокруг, гадая на кого возложить эту нелегкую, но почетную обязанность. Кандидат нашелся только один – верный мой рында Михаил свет Федорович Романов, каким-то чудом не потерявшийся прошедшей ночью, в отличие от своих холопов.

– Миша, иди сюда, – позвал я его, – вот возьми эту трубу и смотри вот так на крепость. Вдруг что важное заметишь – скажешь мне. Да смотри внимательно, дело важное, и доверить я его, сам понимаешь, кому попало не смогу.

Рында схватился за трубу обеими руками и со всем прилежанием занялся наблюдением, а мое величество тем временем, развалившись на попоне, задумалось о вечном. В смысле, дадут ли царю сегодня пожрать. Впрочем, как следует поразмыслить не получилось, ибо вскоре подошел с докладом Корнилий, сопровождаемый верным Федькой, и стал рассказывать об окружающей обстановке. С обстановкой все было нормально, разбредшиеся и отставшие потихоньку подходили, и вскоре можно будет начинать атаку.

Пока Михальский мне докладывал, Панин подошел к Мише, с которым они в последнее время почти сдружились. Тот, разумеется, не удержался и похвастал трубой и поручением, и через минуту молодые люди разглядывали окрестности по очереди, иногда хихикая при этом. В какой-то момент я обратил внимание на небрежность наблюдателя к службе и решил вмешаться. Трубой в этот момент завладел Панин, а мой юный рында сидел рядом красный как рак. Происходящее настолько меня заинтересовало, что я решительно отобрал подзорную трубу у жильца и посмотрел сам. Как следовало ожидать, практичный Федор, завладев трубой, нашел более достойный объект для наблюдения, чем караулы в крепости. Подле крепостных стен протекала речка под названием Обша, в водах которой обитательницы крепости стирали в данный момент белье. Причем некоторые из них, решив, что погода достаточно жаркая, решили искупаться и сами. Вот за этим действом и наблюдали два юных обалдуя, пока их самодержец решил немного расслабиться.

– Ну и чего вы там такого увидели? – спросил я тоном, не предвещавшим ничего доброго для добрых молодцев.

Мишка покраснел еще больше и, кажется, готов был сквозь землю провалиться от стыда. Федька тоже смутился и, похоже, лихорадочно придумывал, чего бы сбрехать своему царю. Ну, это у тебя вряд ли получится, парень!

– Значит, ваш государь, можно сказать, голодный и холодный, последнего здоровья не жалея, все о делах ратных печется, а вам и горя мало! Все мысли только о блуде и непотребстве греховном, – продолжал я, делая страшные глаза.

Увы, внушение получалось плохо. Ужасно хотелось засмеяться над сконфузившимися мальчишками, и, похоже, все, кроме моего рынды, это чувствовали.

– Нет, ну ладно бы там показали сало или колбасу… – продолжал я, уже откровенно ерничая.

– Не дай бог так оголодать, – фыркнул от смеха Корнилий, и мы все, включая Панина, заржали, как стоялые жеребцы.

– Тише вы, ирэ муттер^[101], а то в крепости услышат, – махнул я рукой, – а ты куда уставился?

Михальский, к которому относились последние слова, отставил отобранную у «наблюдателей» трубу и задумчиво сообщил:

– Там их довольно много.

– Тебе-то что, ты перед самым походом женился…

– И они не местные жительницы, – продолжал он, не обращая внимания на мои подначки.

– А кто же?

– Я полагаю – маркитантки.

– И что с того?

– Они могут многое знать. Все наши уже собрались и можно наступать, хорошо бы не дать им уйти. Вот что, Феденька, ну-ка скидывай свой доспех – пойдешь рыбу ловить.

– Зачем?

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Через несколько минут Федька с Мишкой, раздетые до рубах и босиком, шагали к речке с удилищами в руках. Расположившись неподалеку от стирающих маркитанток, они стали усиленно делать вид, что рыбачат и не обращают на женщин ни малейшего внимания. Те, в свою очередь, тоже не сильно ими заинтересовались, но купание прекратили. Тем временем по дороге к крепости проскакала казачья полусотня. Подъехав к закрытым воротам, ее командир стал выкликать старшего, дескать, привез некое послание. Пока посылали за старшим, на дороге показались еще казаки, и в крепости поднялся переполох. Женщины, увидев, что творится неладное, собрались было уходить, но Панин с Романовым показали им спрятанные до поры пистолеты и знаками приказали оставаться на месте. Войска по дороге двигались уже сплошным потоком, а толкущиеся перед воротами казаки, как оказалось, прикрепили к воротам небольшой бочонок с порохом и, подпалив фитиль, бросились в разные стороны. Прогремевший взрыв повредил ворота, заставив покоситься одну из створок, но в целом большого вреда не нанес, а осажденные открыли частый огонь по удирающим со всех ног казакам.

Все прибывающие ратники, держась вне действия крепостных пушек, окружали крепость со всех сторон, демонстрируя готовность к штурму, а осажденные, высыпав на стены, показывали, что так просто на фасы крепости не взойти.

– Государь, ворота были закрыты, нам не удалось их подорвать, – доложил мне Михальский, изображавший казачьего сотника.

– Этого следовало ожидать, ничего страшного. Судя по донесению лазутчиков, крепость не готова к долгой обороне.

– Может, все же следовало начать приступ ночью?

– Так и сделаем, пусть часть наших людей держит их в напряжении, а прочие отдыхают. У них не так много солдат в гарнизоне, так что когда они утомятся, сменить их будет некому. Пойдем посмотрим, кого там захватили наши герои.

Михальский не ошибся – женщины, стиравшие белье, действительно были маркитантками. Сбившись в кучу, они настороженно смотрели на нас, не смея, впрочем, сопротивляться. Судя по внешнему виду, дамы были тертые и битые, и перспектива их хотя и не радовала, но и не слишком пугала. Мое появление немного оживило их взгляды. Дело в том, что в походе я по привычке одеваюсь как рейтарский офицер, лишь при необходимости меняя камзол на венгерку и надевая шапку с меховой оторочкой вместо широкополой шляпы. А уж в бою, когда на мне трехчетвертной доспех, и вовсе ничем не отличаюсь от других наемников.

– Здравствуйте, милые женщины, – поприветствовал я их по-немецки, – славная нынче погодка! Боюсь, белье, которое вы стирали, не удастся сегодня доставить заказчикам, хотя может статься, вы найдете сегодня новых клиентов.

– Кто вы, добрый господин? – робко спросила одна из полковых дам.

– О, красавица, я просто бедный странник, оказавшийся один на длинном пути.

– Будь я проклята, но это же красавчик Ганс! – вдруг воскликнула одна из женщин, старавшаяся до сих пор держаться за спинами своих товарок.

Я с недоумением посмотрел на довольно статную маркитантку с неожиданно приятным лицом, и в моей памяти мелькнули, как зарница, воспоминания о славном городе Познани, где я видел это лицо в последний раз.

– Анхен?

– А я думала, Ганс, что ты стал таким важным господином, что не помнишь теперь старых друзей.

– Ну что ты, милая, не было ни единого дня и уж тем более ночи, чтобы я не вспоминал тебя. Но что ты тут делаешь?

– Ты не забыл, Ганс? – я ведь маркитантка. Где наш эскадрон, там и я.

– Наш эскадрон стоит в Белой? Как это возможно?

– Ну, эскадрон-то теперь не твой, ты ведь сбежал из него, забыл? А мы здесь, потому что пан Остророг передал его своему новому зятю, а того назначили комендантом этой крепости.

– Новому зятю?

– Ну да, мужу пани Марыси, ты должен ее помнить.

– Так комендантом этой крепости стал мой старый добрый знакомый пан Одзиевский?

– Нет, пан Мариан помер еще прошлым летом в Смоленске. Я уж не знаю почему, но говорят, его старое сердце не выдержало преследовавших его неприятностей, и он скончался от удара. И пани Марыся, не будь дурой, тут же выскочила за молодого и красивого пана Храповицкого. А вот его и назначили здешним комендантом.

– Чудны дела твои, господи! Он здесь с женой?

– Нет, пани Марыся сейчас в Смоленске.

– Послушай, Анхен, но если наш эскадрон здесь, то нет ли с вами…

– Старого Фрица?

– Боже правый, он с вами?

– Ну а где же ему быть. Когда вы с Мартином пропали, его нашли чуть живого в одной деревне. Командир приказал позаботиться о нем, и мы его выходили.

– Вы?

– Ну да, мы, маркитантки. Разве ты забыл, кто вас лечит, если случится такая беда?

– Анна, если то, что ты говоришь, правда, то я твой должник навеки. Чего ты хочешь за добрую весть?

– Ганс, я не знаю, кто ты теперь, но раз уж ты так говоришь, то у меня есть просьба. Мы женщины бывалые и знаем, что происходит, когда случаются такие дела, но у меня есть воспитанница. Ей всего четырнадцать лет и, если сможешь, спаси ее от своих солдат.

Сказав это, Анна вытолкнула из-за спины худенькую девочку в уродливом чепце, испуганно смотрящую на меня. В тонких руках она судорожно сжимала большую корзину с только что постиранным бельем, как будто от того, удержит ли она плетенку, зависела ее жизнь.

– Анна, даю тебе слово, что ни с тобой, ни с твоей воспитанницей, ни с прочими маркитантками ничего не случится. Если вы выходили старика Фридриха, то за одно это я прикажу защищать вас так, будто вы не полковые дамы, а воспитанницы пансиона для благородных девиц.

– Ну, уж так-то стараться не надо, – вдруг вставила одна из особенно потасканных «красавиц», – право, если в твоем полку, мальчик, все так же хороши, то защищать надо будет не нас…

Ее слова были встречены громким хохотом всех присутствующих, включая меня и подъехавшего фон Гершова.

– Мой кайзер, – сказал он, отсмеявшись, – на воротной башне выкинули белый флаг, вызывая на переговоры. У вас будут на этот счет какие-нибудь распоряжения?

– Только одно: если хотят переговоров – пусть приходят к нам. Это сразу поставит их в подчиненное положение. Пусть их коменданту так и передадут, а пока распорядись, чтобы мне приготовили шатер. Не принимать же парламентеров в чистом поле… И приставь к этим добрым женщинам охрану: может, они и не слишком добродетельны, но за ту услугу, что оказали мне, я у них в долгу.

Кароль кивнул и отправился выполнять распоряжения, а я обратил, наконец, внимание на продолжавших стоять рядом босых Федьку с Мишкой.

– Хвалю за службу, бойцы! Ступайте одеваться, да потом вот этих двух женщин отведете к моему шатру, мне еще с ними потолковать надобно. И смотри, Миша, чтобы тебя Федька опять с пути истинного не сбил, я ведь только на тебя надеюсь!

– Все исполним, государь, – с поклоном ответили оба лоботряса и кинулись выполнять распоряжение.

– Ох, пусти козлов в огород… – покачал я головой.

– Добрый господин, простите, если я по незнанию говорила с вами неучтиво, – присела в книксене Анна, очевидно, услышавшая, как ко мне обращался Лелик.

– Ну что ты, Анхен, мы ведь старые друзья, к тому же ведь ты догадывалась, кто я, не так ли?

– Ну, вы были не слишком похожи на прочих рейтар, господин…

– Я герцог Мекленбургский, а теперь еще и русский царь.

– Так, значит, Карл не ошибался на ваш счет?

– Нет, он не слишком сообразителен, но он не дурак и все правильно понял. Кстати, ты ведь подруга командира?

– Да, ваше величество, только командир у нас другой.

– Вот как?

– К несчастью, наш прежний командир погиб в одной из стычек.

– Жаль, а кто же заменил его в эскадроне и твоем сердце?

– Вы, верно, хотели сказать– в моем фургоне?

– Анхен, не говори так, я ведь ревную…

– Боже правый, есть люди, которые не меняются, надень на них хоть рейтарскую форму, хоть герцогскую корону. Боюсь, стань вы даже императором всего мира, язык у вас останется прежнего рейтара Ганса. Да, я, как и раньше, подруга командира эскадрона, только зовут его теперь Карл Гротте.

– Хм, неожиданно. Из сержантов – в капитаны?

– Так случилось: убили прапорщика – и он занял его место, погиб лейтенант – и освободилась еще одна вакансия, а потом несчастье случилось и с командиром. Вы же сами сказали, что он далеко не дурак.

– Верно, а скажи мне, прелесть моя: он верен пану Храповицкому?

– Странные вопросы вы задаете… Рейтары верны тем, кто им платит, а что пан Остророг, что пан Храповицкий платили до сего дня жалованье весьма исправно. Чего не скажешь о наемниках польского короля.

– Что тебе известно об этом?

– Да это совсем не секрет. Все знают, что шотландцы и ирландцы из здешнего гарнизона довольно давно не получали денег. Я даже слышала, как их полковник Дуглас ругался по этому поводу с паном Храповицким.

– Очень интересно; а у вас, значит, поводов для беспокойства нет?

– Нашим парням не на что жаловаться. К тому же, если помните, Карл сильно недолюбливал одного принца…

– Я понял тебя, Анна. Вон видишь, раскладывают мой шатер. Эти ребята отведут вас туда, и можешь всем говорить, что ты моя камеристка: помнишь, я обещал тебе это место?

– Вы очень добры, ваше величество, а ваши придворные и слуги не выгонят нас?

– Мои придворные большей частью остались в Москве, здесь только один из постельничих и несколько слуг. Я отдам необходимые распоряжения.

Не прошло и часа, как из осажденной Белой приехали парламентеры во главе с самим паном Храповицким. Мой старый знакомый пан Якуб и его свита были, как водится, разодеты в пух и прах, и на прекрасных лошадях. По моему приказу подле шатра был устроен навес, стояли раскладной стол и несколько кресел. Я сидел на походном троне, делая вид, что занят чтением Тацита, а вокруг толпились мои приближенные. По бокам от кресла стояли, держа руки на эфесах сабель, Миша Романов и временно произведенный в рынды Федор Панин.

– Я приветствую ваше королевское высочество!.. – твердым и чистым голосом начал пан Якуб.

– Перед вами русский царь, – тут же прервал его Вельяминов.

– Есть только один законный московский царь – королевич Владислав, – с достоинством ответил ему поляк, – однако я с большим почтением приветствую столь знаменитого воителя, каким без сомнения является великий герцог Мекленбурга Иоганн Альбрехт Третий.

– Передайте пану Храповицкому, что я тоже чертовски рад его видеть, – усмехнулся я, откладывая в сторону книгу.

– Фон Кирхер! – воскликнул изумленный поляк. – Но как это возможно?!

– Не знаю о ком вы, дружище, но я рад вас видеть в добром здравии.

– Проклятье, значит, несчастный пан Мариан был прав, когда говорил перед смертью…

– И вы, кажется, не в убытке от его кончины?

– Нет, это решительно невозможно!

– Что невозможно, друг мой? – невозмутимо переспросил я его. – Если вы о вашей женитьбе на пани Марысе, то, насколько я знаю, это самая что ни на есть объективная реальность, данная вам в ощущениях! Надеюсь, вам помогли мои советы? Кстати, как она поживает? Кланяйтесь ей от меня при случае.

– Но ведь вы жили у меня в доме, вы нанялись в наше войско артиллеристом…

– И устройством пороховых складов, взорвавшихся так внезапно, тоже занимался я, и что?

– Вас недаром называют мекленбургским дьяволом… – потрясенно прошептал шляхтич.

– Полно, дружище: когда я родился, дьявол заплакал горькими слезами и более не показывался на этой грешной земле. Что же, я смотрю, вы мне совсем не рады, так что давайте перейдем к делу. Вы что-то хотели у меня спросить?

– Э… я?

– Ну не я же! В конце концов, это вы настояли на переговорах. Рассказывайте, что вам угодно.

– Э… я хотел спросить то же самое у вас.

– Вот на этот вопрос ответить очень легко. Мне угодно, чтобы вы сдали мне эту крепость без излишнего кровопролития. В противном случае мне будет угодно взять ее приступом. Что вы на это скажете, друг мой?

– Я скажу вам, что скорее умру, чем сдам вам крепость!

– О, какие громкие слова! Но есть одна проблема, пан Якуб: я всегда добиваюсь того, чего хочу. А хочу я эту крепость, и получу ее. Еще я хочу Смоленск, и он тоже никуда от меня не денется.

– Пока я жив, этому не бывать!

– Будет очень прискорбно, если пани Марыся снова овдовеет. Она ведь сейчас в Смоленске?

– Вы все знаете… – обреченно вздохнул Якуб.

– Я знаю далеко не все, а лишь то, что мне необходимо. Я знаю, что вашим людям давно не платили жалованье. Я знаю, что у вас мало припасов. Я знаю, что в Смоленске дела обстоят точно так же, и сейчас к нему подходит войско Черкасского с осадным парком. И еще я знаю, что единственный человек, который сможет защитить вашу жену в случае удачного штурма, будет осаждать эту ничтожную крепость. И одному богу известно, успеет ли он взять ее вовремя и уйти к Смоленску, чтобы иметь возможность спасти пани Марысю, потому что вы ей помочь точно не сможете! Вот так-то, пан Якуб, подумайте об этом на досуге.

Выслушав мою речь, Храповицкий поклонился и, обреченно помотав головой, отправился восвояси.

– Эко ты его, государь… – задумчиво проговорил Вельяминов, – лях-то будто мешком ударенный ушел. Что делать прикажешь, к штурму готовиться или как?

– Лагерь устраивайте, а завтра начнем шанцы рыть. Покуда же готовьтесь к отражению вылазки: чует мое сердце, что-нибудь в таком духе пан Якуб устроит.

Когда я раздал все необходимые распоряжения, день уже клонился к закату. Я немного устал и проголодался. Верные слуги, как это обычно бывает, когда они особенно необходимы, разбежались по хозяйственным делам. Делать было нечего, и я отправился в шатер, подле входа в который продолжали стоять Федька с Мишкой в белых кафтанах.

– Помогите… – буркнул я, показывая на доспех.

Парни сорвались с места и, не без усилий справившись с завязками, стащили с меня наручни, кирасу и поножи. Дышать сразу стало легче… хотелось, правда, еще снять сапоги и улечься на нормальном ложе, а не служившем мне обычно постелью старом нагольном тулупе.

– Спасибо, орлы, – поблагодарил я ребят, – что бы я без вас делал… Кстати, а чем это так пахнет?

– Так немки как пришли, так сразу за хозяйство взялись, – обстоятельно отвечал Панин, – постельничих погнали за водой, да греть ее затем велели, а сами кашеварить принялись.

– Пахнет вкусно… – мечтательно добавил Мишка.

– А как же они холопами-то распоряжались, те ведь по-немецки – ни бельмеса, неужто немки русский знают? – насторожился я.

– Да где по-ляшски, а где и палкой объяснила, – подавил смешок Федор, – та, которая постарше – строгая!

– А дочка ее тихая и красивая, – неожиданно выдал Романов.

– И с чего ты взял, что это ее дочка? – поинтересовался я у рынды. – Анна сказывала, что сирота.

– Бедная, – только и смог сказать в ответ юный Романов.

Панин же на секунду задумался и, покачав головой, выдал:

– Может, и не дочка, но похожа на нее.

– Ладно, сейчас разберемся, – сказал я, отправляясь в шатер. Неслышно подойдя к занавеске, делившей шатер надвое, я услышал разговор Анны с ее воспитанницей.

– Будь послушной и почтительной, – наставляла маркитантка девочку, – и все будет хорошо.

– Мне страшно, Анна.

– Чего ты боишься дурочка? Этого не миновать, а господин герцог добр и хорош собой, так что, считай, тебе повезло.

– Раньше ты говорила, что мне надо быть осторожной…

– Верно, девочка: видишь ли, я всегда боялась, что недогляжу, и это с тобой силой проделает какой-нибудь негодяй. Поэтому и наставляла тебя, и просила быть осторожной.

– А мне показалось, что ему нравишься ты.

– Какая же ты глупая, Лизхен – он же герцог, а я маркитантка.

– Я тоже маркитантка, и не такая красивая, как ты.

– Нет, моя милая, ты молоденькая, нетронутая как свежий бутон девушка. Нет такого мужчины, который устоял бы перед этим; жаль, что это бывает только один раз. Поверь мне, жизнь маркитантки совсем не сладкая, и если есть возможность избежать такой судьбы, то глупо ее терять…

Видит бог, я никогда не был ханжой, но услышав, как Анна наставляет юную девочку на путь греха, невольно покраснел. Осторожно отступив от занавеси, я наткнулся на стоявший на полу кувшин и едва не упал, чертыхаясь:

– Что за черт понаставил тут всякой мерзости?!

– О, это вы, ваше величество!.. – выскочила Анна. – Не извольте гневаться, я сейчас все уберу.

– Да, это я. Послушай, Анхен: помнишь, ты говорила, что хочешь мужа и домик где-нибудь в тихом месте?

– Верно, ваше величество, а зачем вы спрашиваете?

– Не смотри на меня так, чертовка, я ведь женат. Просто мне интересно, Карл Гротте, по-твоему, мог бы стать хорошим мужем?

– Вот уж странный вопрос, из наемных рейтар редко выходят хорошие мужья. Впрочем, Карл – человек не глупый и бережливый. Если бы он позвал меня замуж, я бы, пожалуй, согласилась. Вот только вряд ли наших сбережений хватит на домик и безбедную жизнь.

– Ну, это-то как раз очень просто устроить. Я бы вполне мог подарить вам дом хоть в Москве, хоть в Мекленбурге. Мне нужны хорошие солдаты, а Карл – хороший солдат. Он бы служил и получал хорошее жалованье, а ты – вела дом и воспитывала его детей. Что скажешь?

– Вы умеете уговаривать, ваше величество, и если бы дело зависело от меня, я бы согласилась не раздумывая, но я не знаю, что ответит вам Карл.

– А если представить так, что тебе удалось бежать назад в крепость?

– Пожалуй, мне бы поверили.

– Так, может, убежишь этой ночью?

– Это может быть довольно опасно, но если вы позаботитесь о Лизхен, то…

– Я позабочусь о ней, хотя, наверное, не так, как ты себе это представляешь.

– Что вы имеете в виду?

– Анна, ради всего святого, объясни мне – чему ты учишь эту бедную девочку, она ведь совсем еще ребенок!

– Не такой уж ребенок, чтобы надеяться на это как на защиту. Она достаточно взрослая, чтобы бояться мужчин, а в армии есть только один способ защититься от других – принадлежать одному. И лучше если этот один будет командиром, а не простым рейтаром. Уж я это хорошо знаю!

– Пожалуй, ты меня убедила в том, что в этом есть разумное зерно, но повторяю – она ведь еще совсем ребенок…

– Вы в этом крепко уверены, герцог-странник? – лукаво спросила Анна и посмотрела на занавесь.

Я тоже перевел туда глаза и едва удержался, чтобы не присвистнуть. С головы девушки исчез уродливый чепец и открыл спадающие на плечи густые и длинные волосы цвета спелой пшеницы. Без замызганного передника и закрывающего плечи платка платье не казалось уже грубым и бесформенным, а под корсажем явно наличествовала грудь. Юбка, как это принято у маркитанток, была укорочена до середины икр, чтобы не запачкать подол. Однако вместо грубых солдатских сапог из-под нее выглядывали самые изящные ножки, какие только можно было себе вообразить. Но главное достоинство юной прелестницы составляло ее лицо с просто огромными глазами.

– Святая пятница, кто эта очаровательная девушка, Анхен, – едва не потрясенно спросил я, – и куда ты девала ту бедную испуганную девочку, с которой стирала белье?

– Вам нравится, ваше величество? – спросила меня в ответ довольная похвалой Анна. – Было довольно трудно скрывать от наглых солдатских глаз такую милашку. И будет чертовски жаль, если эти красота и невинность достанутся какому-нибудь грубому самцу.

Лиза, очевидно, не привыкла, чтобы ее нахваливали, как лошадь перед барышником, и вспыхнула, став при этом еще милее.

– Дитя мое, – обратился я к ней, – тебе разве не холодно босиком?

– Нет, ваше величество, – отвечала она, закусив губу, – в вашем шатре постелены такие толстые ковры, что мне совершенно не холодно.

– Тебя зовут Елизавета? – продолжал я ее расспрашивать.

– Да, ваше величество, – присела она в книксене.

– Как ты оказалась среди маркитанток?

– Мои родители держали трактир, но на них напали разбойники и убили. Я осталась сиротой, и обо мне некому было позаботиться. Анна была так добра, что взяла меня под свою защиту. Я умею готовить, стирать, ухаживать за платьем и прислуживать за столом, а также немного говорю по-польски. Если вы возьмете меня на службу, то я буду старательной и послушной.

Все это девушка проговорила на одном дыхании, не поднимая на меня глаз и продолжая полыхать румянцем. Анна, внимательно слушавшая свою воспитанницу и ни разу не перебившая в процессе расспросов, довольно кивнула.

– Лизхен, почему ты не смотришь на меня – ты боишься?

Девушка несмело подняла глаза и, еще больше покраснев, смущенно улыбнулась:

– Нет, ваше величество, не похоже, чтобы вы были злым человеком и хотели обидеть меня. Просто я немного растерялась из-за последних событий и не знаю, что меня ждет впереди.

– Этим мы с тобой похожи, девочка, – хмыкнул я в ответ, – я тоже не знаю, что меня ждет впереди. Пожалуй, я возьму тебя на службу, и ты права – я тебя не обижу.

Тем временем где-то недалеко явственно загремели пушки, и через минуту в шатер ворвались мои непутевые рынды вместе с Джоном Лермонтом.

– Ваше величество, – стал докладывать тот, – вражеский гарнизон сделал вылазку, господин фон Гершов со своими людьми ведет бой и послал меня спросить о распоряжениях.

– Уже иду, хотя, погодите, у меня есть для вас поручение. Сэр Джон, вы видите эту женщину? Ее надо тайком проводить к крепости, чтобы она могла войти в нее вместе с осажденными, когда они будут возвращаться с вылазки. Это надо сделать непременно сегодня, я могу на вас положиться?

– Да, сир, я исполню любой ваш приказ.

– Чудно, – отозвался я и обернулся к маркитантке: – Анхен, голубка, ты знаешь, что делать. Если ты и вправду хочешь свой дом, то сегодня он близок к тебе как никогда.

– Не беспокойтесь, ваше величество, уж я все сделаю как надо, только и вы не забудьте о своем обещании, – сказала Анна в ответ и вышла вслед за Лермонтом.

– Ну что, орлы… – обернулся я к Мишке с Федькой, собираясь привлечь их к одеванию своих доспехов, и… замолчал на полуслове.

Молодые люди совершенно выпали из окружающей реальности и во все глаза восторженно таращились на юную Лизу. Та совершенно смутилась под их горящими взглядами, но не смея уйти без приказания, только переминалась с ноги на ногу.

– Эй вы, дятлы подмосковные! – воззвал я к совести своих рынд. – Там, вообще-то, бой идет, а у вас тут царь без доспехов. И нечего на девицу пялиться, тем более что вы сегодня там уже все видели в трубу. Ну-ка тащите доспехи, олухи царя небесного!

Федька первым сообразил, что делать, и опрометью кинулся за моим снаряжением, а Миша, совершенно выбитый из колеи, продолжал смотреть на девушку, как на чудотворную икону. Та, в свою очередь, еще больше смутилась и, казалось, вот-вот сбежит куда глаза глядят.

– Лизхен, в соседнем отделении будет место для тебя. Иди сейчас к себе и жди, пока я вернусь, – приказал я юной маркитантке, после чего она, облегченно вздохнув, скрылась. Я же обернулся к Романову и продолжил: – Миша, тебе пинка для скорости дать или, может, матушке отписать, как ты мне служишь?

Упоминание об инокине Марфе вернуло юношу с высей горних на грешную землю, и боярич стал вместе с притащившим доспехи Паниным одевать на меня глухо громыхающие железяки.

Быстро снарядившись, я вышел из шатра и вскочил в седло Волчка, которого, по счастью, никто и не подумал расседлывать. Бой, идущий недалеко от ворот, как выяснилось, начался из-за неуемной инициативности Анисима Пушкарева. Приказ готовиться к возможной вылазке противника был воспринят им буквально, и он, не теряя времени, занялся устройством батареи из четырех пушек прямо перед воротами Белой. Осажденные, увидев этот маневр, разумеется, пришли к выводу, что пушки устанавливаются, чтобы выбить поврежденные ворота крепости, и немедля предприняли вылазку. Выведя через небольшую калитку некоторое количество солдат, они дружно ударили по русским пушкарям и прикрывающим их стрельцам. Стрелецкий полуголова, впрочем, чего-то подобного ждал, и его люди немедля открыли плотный огонь по наступавшим. На помощь к ним пришли выведенные через вторые ворота рейтары, а стрельцов поддержали драгуны фон Гершова и казаки Михальского. В общем и целом стычка закончилась безрезультатно, польскому гарнизону не удалось захватить или уничтожить пушки, а нам не удалось ворваться на их плечах в крепость. Прибыв на место и выслушав доклад, я приказал отойти к вагенбургу и установить рогатки. Так что, в общем, осажденные могли записать эту вылазку себе в актив. Немного утешало, что их потери оказались серьезно больше наших, уж очень удачно Анисим взял атакующих на картечь. Еще одной новостью стала пропажа Лермонта. Отправившийся провожать Анну шотландец не вернулся. Среди трупов ни его, ни маркитантки тоже не было, и это внушало определенный оптимизм. Отдав последние распоряжения и велев быть начеку, я вернулся в шатер. На этот раз холопы и командовавший ими постельничий оказались на месте, и справились с моим разоблачением без помощи рынд. Зайдя в шатер, я обнаружил накрытый походный столик с ужином и стоящую подле готовую прислуживать Лизу.

– Ты сама-то ела? – спросил я ее с набитым ртом.

– Не беспокойтесь, ваше величество, я не голодна, – вежливо отвечала мне юная маркитантка.

– Смотри мне, в этой стране самый страшный грех – врать царю. Виновных в таком ужасном злодеянии наказывают сильнее, чем у нас в Германии ведьм. Так что если хочешь есть, то немедленно признавайся, а я, так и быть, никому тебя не выдам.

– Нет, государь, я поела, пока готовила, – отвечала девушка, ужасно побледнев.

– Ну поела так поела, чего ты так испугалась? Кстати, очень вкусно, это ты сама готовила?

– Да, ваше величество.

– Кто тебя научил?

– Матушка, – ответила Лиза со слезами на глазах.

Мысленно про себя чертыхнувшись – в самом деле, кто же еще мог научить девушку готовить, если не мать, а я сдуру напомнил ей о судьбе родителей… я попытался перевести разговор на другое:

– Дитя мое, кажется, тут грели для меня воду…

– Да, все готово, ваше величество, в соседнем отделении вас ждет большая бочка горячей воды.

– Прекрасно, надо кликнуть кого-нибудь…

– Зачем?

– Ну, чтобы…

– Помочь вам вымыться? Я прекрасно с этим справлюсь.

Поставленный в тупик девичьей непосредственностью, я отправился мыться.

– Отвернись, – потребовал, прежде чем раздеться.

Лизхен тут же с явным облегчением на лице выполнила мое распоряжение. Скинув изрядно заскорузшее исподнее, я с наслаждением залез в горячую воду. «Черт побери, – подумалось мне, – Анна не пробыла тут и нескольких часов, а устроила мой быт лучше, чем мои слуги, постоянно толкущиеся подле меня… надеюсь, ее воспитанница знает дело не хуже…»

– Вам вымыть волосы, ваше величество? – прервала мои размышления маркитантка.

– Что? – не расслышал я с первого раза.

– Вам вымыть волосы?

– Да, наверное, если тебе не трудно… – пробормотал я в ответ.

Девушка с энтузиазмом принялась за работу, а я отдался наслаждению от ее ловких рук. Последний раз мне так мыла голову Настя, убитая мерзавцем Енеке, и я немного загрустил от этого воспоминания…

– У вашего величества такие чудесные волосы, – вырвал меня из раздумий голос Лизхен, – ей-богу, иной бы девушке позавидовать. Только вы совсем за ними не ухаживаете.

– У тебя не хуже, – буркнул я.

– Спасибо, вы так добры, государь.

– О, да! Иногда мне даже кажется, что чересчур. Знаешь что, принеси мне белье.

– Уже все готово.

– Хорошо, подай мне его и ради всего святого – отвернись. Спешно переодевшись, я отправился в соседний «отсек», где была расстелена для меня постель, искренне надеясь, что не застану там своего постельничего, в обязанности которого входило ночевать вместе со мной под одной крышей. Слава богу, я хоть и с трудом, но отвадил придворных от чересчур буквального исполнения своих обязанностей. К счастью, никого не было, и я, не забыв проверить, рядом ли допельфастеры и шпага, юркнул под одеяло и блаженно вытянулся. Однако на этом мои испытания не кончились. Раздались легкие шаги, и к походной кровати подошла Лиза.

– У вашего величества будут еще распоряжения?

– Нет, Лизхен, ты можешь идти отдыхать, – сделал я очередную попытку остаться нравственным и честным – хотя бы перед самим собой – человеком.

– Ваше величество, – девушка, очевидно, решила взять мекленбургского быка за рога, – я вам совсем не нравлюсь?

Я с интересом уставился на юную маркитантку. Интересно, мужчинам вообще хоть сколько-нибудь реально постичь женскую логику? Я готов поклясться, что когда Анна наставляла свою воспитанницу и хвалила передо мной ее стати, Лиза чувствовала себя ужасно неловко и была готова на все, лишь бы избежать этой участи. Но вот я честно пытаюсь избавить ее от этого, а девушка готова расплакаться от обиды, что ею пренебрегают.

– Наоборот, Лизхен, ты мне очень нравишься. Ты очень красивая и неглупая девочка и…

– Я уже не девочка…

– В каком смысле?.. – чуть не поперхнулся я.

– Я девушка, ваше величество, и уже два года как кидаю кровь.

– Что?! Ах, вот ты о чем… Тьфу ты, пропасть, а я уже черт знает что подумал… Сколько ты сказала, два года? По словам Анны, тебе всего четырнадцать.

– Анна всем так говорит, чтобы меня не обижали, и мне велела.

– О да, ты уже совсем взрослая и очень красивая девушка… а что тебе еще говорила Анна?

– Что юная нетронутая девушка – мечта каждого мужчины, и что если я не буду дурой, то смогу устроить свою жизнь. А еще она говорила, что вы очень добрый и щедрый молодой господин.

– А сама ты что думаешь?

– Не знаю, ваше величество, я видела не слишком много богатых господ. Но вы красивы, молоды, знатны, и очень не похожи ни на польских шляхтичей, ни на немецких дворян… – Девушка на секунду задумалась, явно подбирая слова. – Вы хотите отдать меня кому-то из своих приближенных?

– Что?! Да черта с два!

– Тогда почему? Вам не повезло с какой-то женщиной, и вы…

– Скорее женщинам не везет со мной, Лизхен. Так уж случилось, что я веду очень опасный образ жизни. И если сам я как-то выкручиваюсь, то тем, кто рядом со мной, частенько не везет. Посмотри сюда, даже во сне я не расстаюсь со шпагой и держу под рукой пистолеты.

Девушка несмело посмотрела на мой арсенал и, помявшись, проговорила:

– Я могла бы заряжать их для вашего величества…

– А ты умеешь?

– Ну я ведь маркитантка.

Утром Федька встал в самом радужном настроении. Хотелось бегать, прыгать и дурачиться, и даже кислое выражение лица Мишки не могло испортить ему настроение. Его новый друг, похоже, всю ночь не спал. Причину этой бессонницы угадать было совсем не трудно. Необычайно красивая девушка, увиденная ими давеча в царском шатре, поразила и Федькино воображение, а уж царского рынду и вовсе как упавшим бревном придавило. Все в ней было необычным. И немецкое платье, подчеркивающее талию и оставляющее приоткрытыми шею и плечи. И прекрасные распущенные волосы, в отличие от туго стянутых кос у русских девушек. А уж бездонные глаза и красиво очерченные губы, кажется, совсем лишили Мишку покоя. Он весь вечер говорил только о ней, и под его бормотание Панин и уснул, причем тот этого даже не заметил. Вскоре подошел Михальский и, пробурчав что-то нелицеприятное про неизвестно где шляющихся царских рынд и отвлекающих от службы его людей, велел им с Мишкой по-быстрому перекусить и становиться на часах перед царским походным троном. Дескать, государь скоро встанет, дел много, а чин не соблюдается. Едва парни успели поесть и занять места, государь вышел и, улыбнувшись, пожелал всем доброго утра. Собравшиеся приближенные ответили ему поясными поклонами, только немец фон Гершов помахал шляпой, впрочем, тоже поклонившись.

Сев за стол, государь разрешил садиться и всем присутствующим, а также велел подавать завтрак. Слуги тут же принесли всем сбитня и свежеиспеченного хлеба. А государю отдельно положили еще на серебряной миске яичницу. Тот немного удивился, но потом, видно, что-то сообразив, улыбнулся и принялся за еду.

– Ребят-то покормили? – спросил царь, кивнув на стоящих у трона Мишку с Федькой.

– Покормили, батюшка, покормили, – успокоил его распоряжавшийся за столом Вельяминов, – а попостились бы – так ничего бы им, идолам, не сделалось. Давай лучше о деле поговорим.

– Давай о деле, – не стал перечить государь, – правда, мы вот собирались всю ночь ляхам спать не давать обстрелом, а что-то так и не собрались.

Ответом ему было недоуменное молчание. Наконец, первым сообразивший, в чем дело, Пушкарев со смешком сказал:

– Ну а что, дело житейское. Молодец девка, так уходила государя, что он и не слыхал, как мы всю ночь из пушек палили! Я вам давно говорил таковую для него завесть, куда как спокойнее бы служилось. Хорошо хоть сам нашел.

– Что, правда?.. – недоуменно спросил государь.

Ответом ему был сначала тихий, а затем все более громкий хохот его приближенных. Федька еще ни разу не видел царя смущенным, но, похоже, приключился как раз такой случай.

– Тише вы, жеребцы стоялые, – беззлобно ругнулся царь, а затем стал смеяться вместе со всеми.

– Да уж какие мы жеребцы, – сокрушенно вздохнул Анисим, вызвав новый приступ хохота, – мы так, все больше по стеночке.

Сообразивший, в чем дело, Федька тоже было ухмыльнулся, а затем скосил глаза на товарища. Тот, как видно, наученный службой в кремле, стоял не шелохнувшись, как истукан. Когда смех стих, Вельяминов продолжил:

– Полк Гротте завтрева подойдет, так надобно решить, будем ли в осаде стоять или пойдем на Смоленск. Черкасский-то, я чаю, скоро там будет.

– А сам что думаешь?

– А что тут думать! Ну ее, эту Белую-то… без осадных пушек ее никак не взять, а ежели ждать, пока ляхи сдадутся, так простоим до морковкина заговенья. Лучше потом от Смоленска пошлем рать какую-нибудь для осады, а царю русскому тут немного чести стоять.

– А ты чего скажешь? – обратился государь к фон Гершову.

– Белая – действительно крепость небольшая, – немного ломаным языком отвечал тот, – однако она стоит на важном пути и взять ее необходимо. Надо, чтобы сюда прислали войско от Черкасского, или оставить тут в осаде полк Гротте или еще кого-нибудь. Но снимать осаду даже на время не следует. Два-три дня ничего не решат для нас, а к противнику может подойти сикурс^[102].

– Ну ты, Кароль, прямо стратегом стал, – улыбнулся государь, – ладно, на том и порешим. Подождем Гротте, а там видно будет, может, еще и случится что.

После того как завтрак закончился, государь велел седлать коней и поехал с воеводами объезжать вражескую крепость, а Мишка с Федькой остались в лагере. Давешняя девушка несколько раз показывалась из шатра, занятая какими-то делами, но близко не подходила. Федька, рассмотревший ее при дневном свете, решил, что девка как девка. Красивая, конечно, этого не отнять, но бывают и лучше. А вот Мишка, кажется, опять впал в мечтательность.

– Федя… – протянул он, – а у тебя невеста есть?

– Ага, – беззаботно откликнулся тот, – дядька Ефим хочет, чтобы я на Фроське женился.

– А ты чего?

– А чего я? Пока служба, а там видно будет.

– А она красивая?

– Кто?

– Ну, Фроська?

– Не знаю… красивая, наверное, – задумался на минуту Панин, и неожиданно сам для себя добавил: – Да, красивая и любит меня.

– Почем знаешь?

– Не почем, знаю и все!

– А красивей Лизы?

– Какой Лизы?

– Ну как какой… по мне, красивей ее и быть не может. У Вани всегда красивые женщины вокруг были. Он мне показывал еще, когда царем не был, Настю и Ксению. Они тоже красивые, но Лиза все равно красивее. Настю потом немчин зарезал, а Ксения не знаю куда делась.

– А ты чего царя Ваней зовешь?

– А он мне сам разрешил, давно, когда еще царем не был. Федя, а чего все смеялись поутру?

– А ты не понял?

– Нет, а ты?

– И я не понял, просто все смеялись, и я начал, а то подумают еще, что дурачок.

– Понятно… а, правда, Лиза красивая?

– Слушай, Миша, ты где всех этих девок красивых видел? Настю, Ксению, Лизу?

– У Вани…

– А Ваня у нас кто?

– Известно кто, царь.

– Вот, стало быть, девки вокруг него чьи? Царские! Мне, дураку, Корнилий все толковал, а я додумать не мог. А вот на тебя посмотрел и понял.

– Чего понял?

– Ничего… напомни мне, как в Москве будем, чтобы я тебя в Стрелецкую слободу взял. Мне Корнилий показывал там одну вдову, не старую еще. Она, бывает, гадает, от хворостей всяких лечит, тем и живет. И от такой хворобы тоже средство знает, надо только денег чуток, вина сладкого сулею да пряников.

– А ты к ней ходил?

– Нет. А теперь пойду и тебя возьму!

– Федя, а ведь ворожба да гадание – грех!

Федька обернулся к приятелю и, посмотрев на его простодушное лицо, расплылся в улыбке: «Еще какой!..»

На второй день после прихода полка Гротте в наш лагерь вернулся Лермонт. Как оказалось, пройдя с Анной почти до самой крепости, они наткнулись на рейтар Храповицкого. Те признали подругу командира и приняли шотландца за своего. Тем более что в крепости они оказались совсем недавно и всех своих сослуживцев в лицо не знали. В крепости Джону удалось связаться с земляками, и те его не выдали. Когда через несколько дней под стенами Белой появился еще один полк регулярной пехоты, а денег в карманах не прибавилось, шотландцы задумались, на той ли стороне они воюют. Сговорившись с командиром роты ирландцев, полковник Дуглас послал своего человека на встречу со мной, чтобы узнать, что им может предложить русский царь. Этого человека и привел в лагерь наш бравый шотландец.

– Чертовски рад видеть вас живым, сэр Джон, – приветствовал я пропавшего, – вы представите мне своего друга?

– Конечно, сир: позвольте представить вам шотландского офицера Джорджа Лермонта, – торжественно провозгласил тот.

– Как вы сказали, сэр Джон – Лермонта? Вы родственники?

– Весьма дальние, сир, – сдержанно уточнил прибывший, – мы из одного клана и знаем друг друга с детства. Сказать по правде, я не слишком поверил Джону, что вы произвели его в рыцари, но я рад, что он не соврал.

– Что же, друзья Джона – мои друзья. Присаживайтесь, Джордж, и расскажите, что привело вас ко мне.

– Очевидно, вы знаете, ваше величество, о цели моего прихода. Польский король оказался более щедрым на обещания, чем на деньги. Мы давно не видели нашего жалованья, но каждый день теряем своих друзей. Что еще хуже, эти польские свиньи прячутся за нашими спинами и при этом не скрывают своего презрения к нам. Они даже не участвовали в последней вылазке, хотя во все горло обвиняют нас в ее неудаче.

– А что говорит их командир?

– Храповицкий со своим рейтарским эскадроном как раз дрался вместе с нами. Он вроде бы неплохой человек для поляка, но он ранен, и неизвестно, выживет ли. Так что у поляков командует хорунжий Чаплинский.

– Кшиштоф?

– Да, кажется, его зовут Христофор.

– А что командир рейтар?

– Капитан Гротте – хороший военный, и ему и его людям, в отличие от нас, платили до сих пор исправно. Однако его наниматель вот-вот может отдать богу душу, а умирать за короля Сигизмунда у него нет никакого резона. Полковник Дуглас говорил с ним, и хотя он ничего не ответил, мне кажется, он не будет против. Но прежде мы хотели бы знать, что вы можете нам предложить.

– Если вы сдадите мне крепость, я приму всех желающих на службу. Я умею ценить хороших военных и плачу им достойное жалованье. Впрочем, полагаю, вам это известно от вашего родственника. Если же кто-то не захочет служить мне, я не стану его удерживать. Отсюда не так уж далеко до шведских владений, а мой брат Густав Адольф всегда нуждается в храбрых солдатах. Однако в последнее время они идут от него ко мне…

В тот день я, как обычно, поднялся рано и, решив еще до завтрака прогуляться, велел приготовить лошадей. Через несколько минут конюхи подвели верного Волчка, и я вскочил в седло. Рядом тут же материализовались фон Гершов с Михальским, и мы тронулись. Несколько человек стражи следовали на почтительном расстоянии, не мешая прогулке. К реке уже шли стирать белье маркитантки, удивительно быстро освоившиеся в моем войске.

– Доброе утро, ваше величество, – поприветствовали они меня хором.

– Благослови вас бог, добрые женщины, – благодушно отозвался я.

– Хорошо ли вам служит малышка Лизхен? – громко поинтересовалась одна из них, ощерив в улыбке щербатый рот.

– Не жалуюсь, красавица, а тебе что за печаль?

– Ну, мало ли, вдруг она по малолетству не справляется с таким бравым молодым господином, так мы могли бы помочь ей, – почти выкрикнула она, вызвав бурный смех у своих товарок.

– О, нет, добрая женщина, я всем доволен.

Сказать по правде, мне не слишком понравилась ее фамильярность, но проявлять недовольство маркитантками – последнее дело, к тому же мне не хотелось портить себе утро.

– Не сердитесь на Клару, ваше величество, – оттолкнула ее одна из подруг, – все знают, что она дура и что язык у нее без костей.

– Я вовсе не сержусь; ты что-то хотела спросить?

– Да, хотела, вы, верно, не помните меня…

– Отчего же – ты Грета, подруга капрала Шмульке.

– О, ваше величество меня помнит! Все верно, я – Грета, только я не подруга Шмульке, а жена, и мне немного не по себе, особенно после того как пропала Анна. Если уж вы не питаете к нам вражды, так, может, отпустите нас в крепость? Вы уж простите, если я что-то не так сказала, просто мы помним вас еще простым рейтаром…

– Все нормально, Грета: что поделаешь, рейтар – это навсегда. Я думаю, ты скоро увидишь своего мужа. Передавай ему привет от меня. Он был для меня хорошим наставником, и я ему очень благодарен за науку.

– Благослови вас бог, ваше величество!

Едва мы отъехали от женщин, Кароль повернулся ко мне и спросил:

– Я вижу, вы в добром расположении духа, мой кайзер?

– Да, дружище, а почему ты спрашиваешь?

– Я давно не видел вас таким. Пожалуй, с тех пор, как мы были в Швеции.

– Что ты имеешь в виду?

– Вы веселы и приветливы, улыбаетесь и шутите со всеми, как в те далекие времена. В последнее время вы мало походили на того принца, к которому мы нанялись в Дарлове. И теперь я очень рад, что вы прежний. Неужели эта девочка вернула вам душевное равновесие? Если так, то нас привела сюда счастливая звезда.

– Не знаю, Кароль, душевное равновесие мне вернули, скорее, мое седло и возможность не слезать с него сутками. Мне ужасно осточертел дворец и надутые боярские физиономии. Здесь, в походе, слава богу, все по-другому. Впереди враг, рядом друзья, и мы, вне всякого сомнения, победим. Хотя, наверное, ты тоже прав, эта юная маркитантка действительно прелесть, и если по утрам мне хочется скакать на коне в бой, то вечером я с удовольствием возвращаюсь в свой шатер.

– Она милая девушка и, похоже, это заметили не только вы.

– О чем ты, дружище?

– О вашем почетном телохранителе – рынде. Никак не привыкну к здешним чинам.

– Ты о Романове?

– Да, мой кайзер, этот мальчишка смотрит на нее точно так же, как мой несчастный брат смотрел на ту проклятую полячку.

– Хм, но та юная панна была дочерью воеводы, а Лизхен – просто маркитантка…

– Господи, ваше величество, да этому парню нет еще и семнадцати! Кто в этом возрасте думает о таких вещах?

– Это да, но и чувства у таких молодых людей не долговечны, к тому же юный Романов ужасно влюбчив. Похоже, строгость матери сыграла с Мишей злую шутку. Стоит ему увидеть новую женщину, хоть немного не похожую на окружавших его монахинь и боярынь, и он сразу сражен наповал. Впрочем, возможно, ты прав. Как доберемся до Смоленска, я найду этому мальчишке другую службу. К примеру, пошлю в Москву сообщить о наших победах. Солдат из него, скажем прямо, так себе, а гонец получится не хуже иных. Что-то еще?

– Да, мой кайзер, у нас совершенно нет денег.

– Я знаю, поэтому надо как можно быстрее закончить с этой крепостью и идти на соединение с Черкасским. В его обозе не только порох и осадные пушки…

– Государь, – привлек мое внимание Михальский, – мне кажется, что в Белой что-то происходит.

Действительно, на бревенчатой стене стояли несколько человек, один из которых определенно подавал нам знаки. Взявшись за подзорную трубу, я попытался разглядеть происходящее, но без успеха. Просто диву даюсь, что в нее могли рассмотреть те два молодых обалдуя… Между тем, убедившись, что мы обратили на него внимание, подававший знаки вдруг взялся за лук и выстрелил в нашу сторону. Стрела, разумеется, не долетела и половины расстояния, но один из казаков, повинуясь приказу Корнилия, поскакал, чтобы ее забрать. Через несколько минут у меня в руках было таинственное послание, обернутое вокруг стрелы. Памятуя о печальной судьбе монаха, читавшего письмо Марины, я взялся за него в перчатках. Текст гласил: «Сегодня ночью будьте готовы».

– Похоже, это Лермонт… – задумчиво предположил я.

– Вы узнаете его руку? – заинтересованно спросил Михальский.

– Да откуда?.. Говоря по совести, я не знаю даже, умеет ли он писать. Однако посмотри, как написаны эти буквы. Немцы пишут иначе, у нас в ходу готический шрифт, а это написание мне кажется, называется гэльским.

– Не могу сказать, ваше величество, но в гарнизоне Белой – чертова прорва шотландцев и ирландцев, и один бог знает, как они пишут эти проклятые буквы.

– Ты прав, но нас ведь просят только быть наготове, не так ли? Так давай будем, тем более что мы и так это делаем.

Вернувшись в лагерь, мы застали весьма интересную картину. Площадка перед царским шатром представляла собой сущий бедлам. Столы и стулья раскиданы, навес держался на одной подпорке, а мои бравые рынды и верные слуги стояли друг против друга с оружием в руках, готовые немедля пустить его в ход. Между ними метался, как раненый тигр, мой постельничий Матвей Шемякин, очевидно пытаясь предотвратить кровопролитие.

– Что за бардак! – крикнул я, подъезжая. – Всех на кол посажу, если не прекратите!

Присутствующие немедля упали на колени, лишь Мишка с Федькой и сам Шемякин ограничились поясными поклонами. Постельничий мой, надо сказать, был человеком незаурядным. Довольно пожилой уже для своего чина дворянин, выслужившийся в постельничие еще при Годунове, да так и застрявший в них. Когда Лжедмитрий сверг Федора с престола, он стал одним из немногих, кто отказался присягнуть самозванцу, и уехал из Москвы. Впрочем, из-за незначительности фигуры Шемякина, никто на этот саботаж внимания не обратил. Василий Шуйский также не вызвал служебного рвения в сем достойном муже, равно как и королевич Владислав. И только когда стали собирать ополчение, старый дворянин сел на коня и отправился на войну. В соборе, выбравшем меня на царство, он не участвовал, но сразу после выборов приехал на службу. Поскольку роду он не слишком высокого, в местнических спорах замечен не был, за любое поручение брался с охотою. В отличие от других придворных, не кривил рожу, когда царь надевал иноземное платье, хотя и видно было, что не одобряет. Собственно поэтому я его в поход и взял. Кого-то надо, а этот хоть голову не морочит.

– Не вели казнить, великий государь, – начал он, первым подбежав ко мне, – а ссору твои рынды первыми начали!

– В смысле, – удивленно переспросил я, – что за ссору и кто начал, а самое главное, из-за чего?

– Не ведаю, государь, а только Михаил Федорович дал Семке Косому в рыло, и сулился шкуру с него спустить, а когда холопы твои верные оттащить хотели боярича, схватился за саблю. А потом и Федька Панин за саблю взялся, тут уж и слугам пришлось ослопы похватать, уж я насилу их разнял.

– Понятно; ну-ка, всем разойтись немедля! Ты, Матвей батькович, допроси слуг хорошенько, а с этими орлами я сам поговорю. Потом сличим, кто что сказал – глядишь, и дознаемся до правды.

– Все сделаю, государь, а только с чего Михаил Федорович-то холопей твоих бьет? У него своих много, вот пусть и лупит!

– Ладно-ладно, разберемся, за что хоть бил-то?

– Да пес его знает!..

Отпустив Шемякина, я слез с коня и подозвал к себе «виновников торжества». Мишка с Федькой тут же подошли, причем если у Романова вид был виноватый и упрямый, то Панин смотрел так наивно, что сразу было видно – знает, сукин сын, в чем дело.

– Ты чего дерешься, Миша? – почти ласково спросил я своего рынду.

– За дело, – насупился боярич.

– За какое дело? – продолжал я расспрос тем же тоном.

– Лаялся, собака, бесчестно, – отвечал мне Миша, немного подумав.

– О как! Ну так ты бы мне и пожаловался, он все-таки мой человек, я бы его и наказал.

Романов в ответ только насупился, всем своим видом показывая, что ничего более не скажет даже на дыбе.

– А ты чего в драку полез, Федя?

– Так на Мишку полезли с дубьем, а я вступился, – попробовал прикинуться дурачком Панин.

– Ну, это правильно, сам погибай, а товарища выручай! А в чем там дело, стало быть, не ведаешь?

– Истинно так, государь!

– И как холоп мой лаялся, не слышал?

– Как лаялся, слышал, а на кого, не ведаю.

Нехорошее предчувствие кольнуло меня, и я спросил:

– А где Лиза?

Легкая тень, мелькнувшая по лицам парней, подсказала мне, что я на верном пути. Фон Гершов тем временем шагнул к шатру и громко позвал маркитантку. Через минуту немного испуганная девушка вышла и склонилась в книксене.

– Что здесь произошло, дитя мое? – спросил я ее по-немецки.

– Я не совсем поняла, ваше величество, но, кажется, ваши телохранители повздорили со слугами.

– Вот как, из-за чего же?

– Я не могу быть уверена, но, возможно, из-за меня.

– Рассказывай.

– Я как обычно занималась делами, ваше величество, приводя в порядок ваше платье. Постирав белье, я развесила его, чтобы просушить, и в этот момент один из слуг что-то сказал, а остальные начали громко смеяться.

– Что он сказал?

– Не знаю, ведь я не понимаю этот язык.

– Хорошо, продолжай.

– Ну так вот, я не обратила внимания на эти слова – маркитанткам ведь часто кричат разные глупости, но один из ваших телохранителей подошел и ударил говорившего, а когда тот стал протестовать, к нему на помощь подошел другой.

– Что было дальше?

– Не знаю, я очень испугалась и спряталась в шатре.

– Это все?

– Да, ваше величество. Вы не сердитесь?

– Нет, дитя мое, ты можешь идти.

Лиза не заставила просить себя дважды и, сделав книксен, убежала.

Ситуация немного прояснилась, оставалось лишь уточнить детали. Но поскольку Мишка с Федором молчали, я велел пока подавать обед. Ели мы в полном молчании: я раздумывал, как поступить, а Михальский с фон Гершовым просто помалкивали. Пришедший вскоре Шемякин ничего нового не сообщил, дескать, молодой Романов ни за что ни про что напал на бедолагу Косого.

– Федьку позовите, – буркнул я и тут же добавил: – Только одного.

Когда Панин появился, я резко встал с кресла и бросил ему через плечо:

– Иди за мной.

Когда мы зашли в шатер, я развернулся и без прелюдий спросил:

– Что сказал Косой про девушку?

– Про которую? – попытался прикинуться дурнем Федор, но наткнувшись на мой взгляд, сник и тихо выговорил: – Шлюхой он ее назвал, а Мишка не стерпел…

– Понятно, а что, сразу сказать нельзя было? Ладно-ладно, понимаю. Хорошо хоть не убили никого. Ступай, да покличь Романова.

Если бы в моем шатре было молоко, то оно непременно скисло бы от насупленного вида моего рынды. Невольно улыбнувшись, я кивком показал Мише на лавку и присел рядом.

– Как тебе служится, друг ситный? – неожиданно вырвалось у меня.

Миша удивленно поднял глаза и, наткнувшись на мой ободряющий взгляд, несмело улыбнулся в ответ:

– Хорошо служится, Ваня… Ой, а ничего, что я тебя так называю?

– Ничего страшного, Миша, мы ведь друзья? Если рядом никого нет, то так и зови. При чужих не надо, а то позавидуют, а наедине зови, мне даже нравится. По матушке скучаешь?

– Скучаю.

– Я тоже по своей скучаю. Давно ее не видел, и увижу ли когда – бог весть. А помнишь, ты у меня в остроге гостил, когда с матушкой разминулся?

– Помню, там еще….

– Что замолчал – Настю вспомнил?

– Да, и Ксению… А где она теперь?

– В монастыре, Миша.

– Отчего так?

– Не знаю, она сама так захотела, я ее не неволил.

– Грехи замаливает?

– Может, и так. Все мы грешны, только одни знают это и каются, а другие – нет.

– А какой грех? – осторожно спросил Романов.

– Не тот, что ты думаешь, Миша.

– Ничего я не думаю…

– Еще как думаешь! И на Косого ты от злости накинулся, потому как подумал, что он правду сказал, так ведь?

– Так. Он сказал… а потом… а кто она?

– Сирота, Миша. Родителей у нее лихие люди убили, а маркитантки пожалели ее и к себе взяли. Только жизнь у них трудная и тяжелая. Обидеть всякий может, а заступиться некому.

– Бедная…

– Уже нет. Она теперь мне служит, а потому, кто ее обидел, тот со мной дело иметь будет. Косого я сам накажу, а ты впредь в драку не лезь попусту, понял ли?

– Понял.

– Ну, ступай.

Романов с готовностью встал, потом было развернулся, но так ничего и не сказав, вышел вон. Глядя в спину нескладному парню, я пытался понять, кинется он матушке в ноги по приезде в Москву, прося разрешения жениться, или нет…

– Вы позволите мне войти? – прервала мои размышления Лизхен.

– Да, конечно, входи, девочка. Ты что-то хотела?

– Нет, я пришла узнать, не будет ли у вашего величества распоряжений.

– Пожалуй, будет одно, но не сейчас.

– А когда?

– Когда мы окажемся в каком-нибудь мало-мальски крупном городе.

– И что будет угодно вашему величеству?

– Мое величество повелит сшить тебе красивое платье. Ты ведь служишь у русского царя и мекленбургского герцога, не так ли? Не годится тебе ходить замарашкой.

– О, вы так добры! Однако, если это вам угодно, то нет необходимости ждать так долго. Маркитантка Грета прекрасно шьет, и стоит вам только приказать…. Вот только где взять ткани?

– Не волнуйся, милая, мы что-нибудь придумаем. Скажи Грете, чтобы она подошла завтра.

– Как прикажете, ваше величество. А будет ли позволено мне спросить?

– Отчего нет, спрашивай.

– О чем вы говорили с этим молодым дворянином, который заступился за меня?

– Я вижу, ты поняла, что случилось?

– Ну я ведь не дура, ваше величество – пусть я и не понимаю языка, догадаться совсем не трудно.

– Я поблагодарил его за рвение, но сказал ему, что раз ты служишь мне, то я сам о тебе позабочусь. Все, ступай.

Выйдя из шатра, я снова наткнулся на постельничего, ожидающего моего выхода с самым преданным видом.

– Хорошо, что ты тут, Матвей… как тебя по отцу-то?

– Иванов я сын, государь.

– Так вот, Матвей Иванович, вели Семку кликнуть.

Постельничий поклонился и тут же исполнил приказание. Когда слуга появился, я внимательно посмотрел на него и пришел к выводу, что Косой – это не фамилия. Один глаз его и впрямь косил, губу украшал кровоподтек, а лицо выражало полнейшее почтение.

– Какого ты рода, Сема?

– Так дворцовые слуги мы, государь – и отец и дед мой исстари царям да великим князьям служили.

– Эва как! Ну что же, служишь ты исправно, думаю, надо тебя пожаловать. Чего тебе тут объедки подбирать? Пожалуй, я тебя в стрельцы произведу, да сразу в начальные люди. А ты сегодня же ночью их в бой поведешь, а то застоялись мы тут, под Белой. Возьмешь крепость – и выше чином пожалую, а погибнешь с честью, так с честью и похороним!

Подбоченившийся при первых словах слуга тут же сник и, кинувшись в ноги, заревел белугой:

– Не губи, государь! Мы завсегда верой и правдой во дворце служили…

– А если твои предки во дворце служили, то чего ж они тебя язык за зубами держать не научили? Запомни, пес: на тех людей, что со мною рядом, никому не позволено поносные слова говорить!

– Прости, государь, бес попутал! Не говорил я ничего поносного про ту немку! Бес попутал!

Шемякин, с интересом слушавший нас, кажется, сообразил, в чем дело, и неожиданно схватив кающегося слугу за шиворот, вынул засапожник и, глядя на меня, спросил:

– А может, ему язык укоротить?

– Сам смотри, – отозвался я, – ты постельничий. На тебе порядок, с тебя и спрос! Ладно, не казни пока, но при следующей вине – вспомни и об этой.

Заполненный нежданными хлопотами день подходил к концу. В быстро наступающих сумерках казаки Михальского готовились к ночному поиску. В помощь им были приданы пушки и две роты стрельцов. Полк Гротте я пока не трогал, они хоть и мои люди все же, а жалованья пока не видали. Не стоит давать наемникам повод для беспокойства.

– Надеюсь, вы не собираетесь идти в первых рядах, мой кайзер? – спросил фон Гершов, подозрительно глядя на то, как я снаряжался к бою.

– Нет, дружище, но я не люблю сюрпризов, а потому хочу быть к ним готовым, – отвечал я, надевая шлем.

Трехчетвертной вороненый доспех, кавалерийская шпага на поясе. Верные допельфастеры в ольстрах, и пара одноствольных пистолетов поменьше за поясом. С таким арсеналом я не боялся встретиться лицом к лицу с полудюжиной противников. Ну а что – стволов-то как раз шесть! Кароль и Аникита снаряжены примерно так же, разве что пистолетов поменьше. Михальский уже ускакал со своими башибузуками вперед, оставив со мною Панина. Миша тоже крутится где-то неподалеку, в богатом панцире и украшенной чеканкой иерихонке. Зная о его «ловкости», я велел ему держаться сзади, дабы ничего не испортить.

Передовые наши отряды уже под стенами, и осаждающие не могут их не видеть, но огня по ним никто не открывает. Терпение – одна из главных добродетелей солдата, и я терпеливо жду известий от своих людей. Наконец прибегает нарочный от Корнилия с известием, что наши люди уже внутри. Как оказалось, поврежденные ворота были завалены всяким хламом, и солдаты Дугласа пустили казаков в ту же калитку, в которую ходили на вылазку. Вторые ворота охраняют сами поляки, так что там пока не пройти. Когда наконец казаков становится достаточно много внутри крепости, они внезапно атакуют жолнежей у вторых ворот. Те не ожидают нападения изнутри, и вскоре ворота широко распахиваются, пропуская внутрь осаждавших. В крепости поднимается шум, но вскоре все кончено.

Убедившись, что сопротивление бесполезно, поляки и литвины бросают оружие. К тому же, как оказалось, многие из них были пьяны и проснулись уже пленными.

Уже светало, когда их, связанных и безоружных, стали выводить под конвоем шотландцев и казаков и передавать стрельцам. Следом из крепости вышли и тут же построились для присяги наемники. Вышедший к ним Барни Дуглас развернул контракт и стал громко зачитывать своим людям, ловящим каждое его слово. Все приняты на русскую службу с прежними чинами с сохранением жалованья. Отдельно оговорено, что расчет будет произведен сразу же по прибытии в Смоленск. Наемники дружно кивают и под пение капеллана присягают новому работодателю. Почти все переходят на другую сторону не в первый раз, так что процедура знакомая и даже почти рутинная.

Несколько отдельно стоят мои бывшие сослуживцы во главе с Карлом. Тот смотрит на меня немного настороженно: видимо, опасается.

– Здравствуй, Карл, – приветствую я его, – рад видеть тебя в добром здравии!

– Ваше величество, – склоняется тот в поклоне, – ваши слова – большая честь для бедного наемника.

– Здравствуйте, друзья, – обращаюсь я к рейтарам, знакомым по прежним временам, – а где этот старый мошенник Шмульке?

– Я здесь, мой кайзер, – тут же отозвался мой бывший капрал.

– Я скучал по тебе и твоей науке.

– А я рад, что мне удалось вас чему-то научить. Вы были хорошим рейтаром, ваше величество, и надеюсь, будете не худшим командиром.

– Даже не сомневайся, старый разбойник. Ну что, рейтары, пойдете служить к герцогу-страннику, ставшему русским царем?

– Да, ваше величество.

– А со мной ты не поздороваешься, Карл? – раздался совсем рядом громовой голос полковника Гротте, подъехавшего за мной вместе со свитой.

– Хайнц?! – удивленно воскликнул капитан рейтар.

– Не просто Хайнц, а полковник! – внушительно ответил ему командир мекленбургской пехоты. – Я давно на службе у нашего славного герцога и, как видишь, преуспел. А вот какого черта ты ждал, мне не очень понятно.

– С вашего позволения, герр оберст – наш контракт закончился только сегодня ночью, – с достоинством отвечал тот.

– О, тогда конечно, порядок превыше всего! Дядя Вилли гордился бы тобой, парень.

– Черт, все собирался узнать, не родственники ли вы, да так и не собрался, – засмеялся я, наблюдая их встречу и услышав про дядю.

– Мы кузены, – был мне ответ, – и не виделись уже лет десять.

– Весьма отрадно наблюдать за встречей родственников, но я тоже хотел бы кое-кого увидеть… – проговорил я, вглядываясь в рейтарский строй.

– Мы здесь! – закричала, махая рукой, Анна, держащаяся позади и очевидно заметившая мой ищущий взгляд.

Рядом с ней, опираясь на палку, стоял старый слуга моего отца и мой наставник Фридрих. Увидев их, я тронул Волчка шпорами и через несколько секунд уже спрыгивал с коня и обнимал старого ландскнехта.

– Как же я рад видеть тебя, старина!

– Я знал, что вы меня найдете, мой господин!.. – почти плакал в ответ он.

Наконец, вдоволь наобнимавшись, я снова вскочил в седло.

– Эй, Мишка, Федька, – обратился я к своему рынде, – отведите этого человека к моему шатру. Он служил еще моему отцу, так что предупредите, чтобы к нему отнеслись со всем уважением. Да еще передайте, что сегодня мы будем праздновать, а уже завтра двинемся в путь, пусть готовятся!

– Ваше величество, – обратилась ко мне Анна, – простите, что спрашиваю, просто вспомнилось: а куда делся ваш приятель Мартин?

Я внимательно посмотрел на маркитантку, потом усмехнулся и, склонившись к ней с седла, прошептал:

– Марта родила мне чудесную девочку и живет сейчас у моей матушки…

Анна какое-то время потрясенно смотрела на меня, а потом, уперев руки в бока, звонко расхохоталась:

– Клянусь всеми святыми, ваше величество, вы станете легендой среди наемников! Начать службу простым рейтаром, а потом вернуть себе корону и жениться на дочери короля, само по себе – подвиг! Но спрятать подружку в эскадроне рейтар, под видом горниста, да так, чтобы об этом никто не узнал!.. Нет, такого пройдохи еще свет не видывал!

После того как были улажены все дела с наемниками, я встретился с бывшим комендантом Храповицким. Пан Якуб не сумел из-за ранения помешать сдаче крепости и лежал в постели, страдая от унижения.

– Как вы себя чувствуете, друг мой? – обратился я к нему.

– Не говорите мне так, вы мне совсем не друг, – скрипнул зубами в ответ раненый, – вы уничтожили мою честь и мою жизнь!

– Вы несправедливы, пан Якуб, и прежде всего к себе. Нет ничего постыдного в том чтобы, будучи раненым, попасть в плен. Что же касается прочего, то не стоит себя казнить. Я собираюсь устроить Речи Посполитой некоторые территориальные потери, так что можете не беспокоиться. Когда эта война закончится, никто не вспомнит о ничтожной крепостице, настолько впечатляющими будут прочие неприятности. Так что ваша честь останется с вами, а пока выздоравливайте. Вам еще понадобятся силы, чтобы жить долго и счастливо с прекрасной пани Марысей, а я, в свою очередь, приложу все силы, чтобы с ней ничего не случилось во время осады.

– Ваше королевское высочество, – горячо заговорил Храповицкий после моих последних слов, – ради всего святого, не отправляйте меня в глубь Московии, позвольте мне остаться с вами! Прикажите взять меня с собою в Смоленск.

– Даже не знаю, дружище, – задумчиво ответил я, – ваше самочувствие…

– К черту мое самочувствие! Проявите хотя бы каплю милосердия, позвольте мне быть поближе к ней!

– Хорошо-хорошо, вам не стоит волноваться, я отдам необходимые распоряжения.

Задание проводить к царскому шатру государева дядьку оказалось совсем не таким простым. Старик ни слова не понимал по-русски, но упрямо пытался что-то объяснить молодым людям, показывая на крепость. Парни совсем было растерялись, но на помощь к ним пришел командир царских драгун фон Гершов. Выслушав Фридриха, он приказал одному из своих подчиненных, немного знающему русский язык, отправляться вместе с рындами, коротко пояснив:

– Господин Фридрих говорит, что в крепости есть кое-какое имущество, принадлежащее ему и его величеству. Ступайте вместе с ним и заберите, а то, чего доброго, пропадет.

Имущество, особенно если оно царское – дело серьезное. Тут оплошки допустить никак нельзя, и молодые люди решительно двинулись за царским воспитателем и драгуном. Рейтарский обоз располагался рядом с одной из угловых башен и был окружен солдатами, охранявших свое имущество от жадных взглядов рыскающих тут и там казаков. До открытых стычек еще не доходило, но друг на друга те и другие поглядывали без малейшей приязни. Как оказалось, два фургона царского дядьки были уже вполне готовы к отправлению и даже лошади запряжены. На козлы первого сел сам Фридрих, вторым правил драгун, а Федька с Мишкой с самым решительным видом двинулись впереди. Казаки проводили полные добра повозки завистливыми взглядами, но перечить царевым слугам не решились.

– Федя, – спросил товарища Мишка, когда они миновали ворота, – а ты видел, какие кони запряжены в повозки? Таких бы и знатному боярину под седло не грех, а их в упряжь.

– Угу, – буркнул все правильно понявший Панин, – чаю, в возах и седла от этих коней найдутся. Молодец старик, поди, всю ночь трудился да добро таскал.

– Ты думаешь? – широко распахнул глаза Романов.

– Знаю, вон как тяжело гружены. Кабы наши холопы вполовину так о господском прибытке радели, мы бы с тобой в золоте с войны вернулись. Вот где они, дармоеды? У нас с тобой служба, ее так просто не бросишь, а им бы сейчас самое время в крепости пошерстить, может, чего бы и упромыслили.

– Так сдалась крепость, – удивленно спросил Миша, – я сам слышал, что государь немцам обещался нажитое не трогать.

– Так то немцам! А ляхи – сам видел – бились, покуда им жизнь не пообещали, а про рухлядь ихнюю разговора не было.

Так, коротая время беседою, они добрались до лагеря, где, подъехав к царскому шатру, встретились с Шемякиным.

– Откуда обоз сей, детушки? – немного удивленно спросил он рынд.

– Государь повелел, Матвей Иванович, – с почтением отвечал Федька, – сказал, де, старик сей сызмальства при нем дядькой был, а до того еще батюшке его служил, а потому велел с ним с почтением обращаться.

– Мало у нас немцев, прости господи… – буркнул себе под нос постельничий и громко спросил: – А в возах что?

– Да вот рухлядишка кое-какая, фон Гершов сказывал, что царская, с прежних времен, да самого дядьки нажитое.

– Ну раз царская – значит, царская, – рассудил Шемякин, – скажите, пусть туда возы ставит, не пропадет добро, я чаю. А кони-то хороши!

– Да, чуть не забыл, государь сказывал, что пировать будет, по случаю сдачи крепости, чтобы все в исправности было.

– А то я не знаю, что после взятия крепостей бывает… – пробурчал тот в ответ, но потом, сменив гнев на милость, поблагодарил: – Спасибо, что передал, Федя.

– А после пира на Смоленск пойдем…

– Иди уж!

Поставив фургоны, где велено, старик вместе с драгуном принялся распрягать лошадей, под заинтересованными взглядами молодых людей. Наконец, управившись, царский дядька поблагодарил немца, сунув ему монету. Тем временем из царского шатра вышла Лиза и, увидев Фридриха, радостно подбежала к нему и приветливо поздоровалась. Тот, заметив девушку, сначала нахмурился, но потом улыбнулся и стал ей что-то говорить, энергично жестикулируя. Миша при виде царской служанки, или, как ее стали называть, камеристки, тут же впал в мечтательное состояние. Федор же, подойдя к одному из фургонов, бегло посмотрел сквозь щель, оставленную неплотно прикрытым пологом.

Предчувствия его не обманули, там были свалены добрые седла, виднелись сабли и прочее оружие, еще какое-то добро. Заметив его маневр, старик подошел и что-то сказал по-немецки.

– Не разумею, – помотал головой Федька и хотел отойти прочь, но Фридрих остановил его, потянув за рукав.

Подведя парня к возу, он вытащил оттуда богатое седло и показал на него, бери, мол. Но Федор в ответ только покачал головой, дескать, я служу государю. Старик понимающе кивнул и, покопавшись в одном из сундуков, вытащил простой рейтарский пистолет.

– Еs ist ein Geschenk, – проговорил он, глядя Федьке в глаза, – von mir^[103].

Но парень еще раз покачал головой и отошел к Мишке. Вместе они пошли было прочь, но остановились, увидев, что к шатру идет толпа народа. Быстро вспомнив о своих обязанностях, рынды встали у входа, положа руки на эфесы сабель и внимательно приглядываясь к происходящему.

Царский постельничий вышел к подошедшим людям и громко осведомился, чего им нужно.

– А ты погляди, кто среди пленных оказался, Матвей, – вышел вперед Вельяминов.

Толпа расступилась, и два дюжих стрельца выволокли связанного шляхтича с заткнутым ртом, бешено вращавшего глазами. На лице его выделялся порядочных размеров кровоподтек, свидетельствующий о явном нежелании владельца куда-нибудь идти.

– Лях, да и лях, – пожал плечами Шемякин.

– Этот лях посланником был к государю от короля Жигимонта, и когда в кремле послов принимали, лаялся и бесчестил всяко государя нашего, пользуясь неприкосновенностью своей.

– Эва как… – задумчиво протянул постельничий, – да, помню. Только государь у него грамоты не принял да велел гнать его в шею, да колпак шутовской пожаловал.

– Послов обижать – грех, – продолжал Аникита, – только теперь-то он не посол, и за слова свои поносные ответить должен!

– Пся крев! Быдло! Холопы взбунтовавшиеся! Варвары бессмысленные! – разразился ругательствами шляхтич, ухитрившийся вытолкнуть кляп языком. – Вы только обманом воевать горазды, да предательством! А случись в поле сойтись, так все ваше войско поганое одна гусарская хоругвь в грязь втопчет…

Стоящий рядом Анисим Пушкарев покачал головой и незаметно ткнул шляхтича в бок, оборвав того на полуслове.

– Аникита Иванович, сделай милость – подойди, пожалуйста, – заговорил невесть откуда взявшийся Михальский.

– Корнилий, – удивился, подходя к нему царский кравчий, – а ты как здесь оказался? Государь с кем?

– Государь с фон Гершовым, будут скоро, – почтительно отвечал ему Михальский и тут же перешел на яростный шепот: – Аникита, ты за каким нечистым этого дурака сюда притащил?..

– Да как же, – удивился тот, – он государя всяко бесчестил…

– Вот и удавил бы его по-тихому! Ты посмотри, что он кричит, думаешь, он постесняется государю еще раз неподобное наговорить?

– Вот сразу за все и повесим.

– Ну а сюда его зачем тащить? Ты что, Иоганна нашего не знаешь – велит еще, чего доброго, дать ему саблю, да рубиться с ним вздумает, а оно нам надо?

– Государи с холопами не бьются… – неуверенно протянул Вельяминов.

– Это у вас не бьются, а в Европе и не такое бывало! К тому же теперь его хоть в поединке убей, хоть на плаху положи, а все одно скажут, что варвары-московиты пленного убили. Так что тащили бы вы его куда подалее отсюда, пока государя нет!

– Уже есть!.. – скрипнул зубами Федька, заметивший царя, подъезжающего со свитой.

– Что случилось? – полюбопытствовал государь, глядя на бородатые физиономии собравшихся.

– Челом бьем, великий государь, – прогудел Шемякин вместе с остальными собравшимися, – суда просим!

– Час от часу не легче – какого еще суда?

– Да вот, государь, – выступил вперед Пушкарев, – попался нам в руки вор Чаплинский, который на тебя поносные слова говорил в кремле. Но тогда он послом был, и на голову его укоротить не мочно было, а сейчас – в самый раз.

Едва полуголова договорил это, как стрельцы выволокли шляхтича и поставили его перед царем на колени.

– Да и сейчас вроде нельзя, я всем пленным жизнь обещал, – отвечал царь скучным голосом.

– Прости, государь, – внушительно проговорил постельничий, – на все твоя воля! Велишь казнить вора – казним! Помилуешь – отпустим. Вот только негоже таковое спускать.

Собравшиеся вокруг тут же подтвердили его слова одобрительными выкриками. Тем временем шляхтичу удалось отдышаться.

– Проклятые схизматики, дайте мне саблю, и я научу вас разговаривать с благородным шляхтичем!.. – хрипя, выдохнул он.

– Что же ты так убиваешься, болезный? – участливо спросил государь тяжело дышащего Чаплинского. – Ты же так никогда не убьешься!

– О, ваше королевское высочество, – сплюнул тот кровь, – вы одержали победу с помощью предательства, но, клянусь честью, она будет для вас последней, со времен Грюнвальда мы не раз били немцев, побьем и на этот раз.

– Ну-ну, – хмыкнул в ответ царь.

– Казнить бы его надо, государь, за такие поносные речи, – прогудел Шемякин.

– Шутов не казнят.

– Шутов?

– Ну да, я же ему шапку шутовскую пожаловал, – пояснил царь и обратился к шляхтичу: – Чего ж не носишь?

– Легко оскорблять безоружного…

– У тебя было оружие, и гарнизон был. Вот только ты, вместо того чтобы воевать – пьянствовал. Хочешь благородной смерти? Не выйдет!

Сказав, словно пригвоздив поляка к столбу, царь отвернулся и пошел было к своему шатру, но от гнева покрасневший, как рак, Чаплинский крикнул ему что-то в спину на непонятном языке.

– Что ты сказал, тварь? – немного удивленно переспросил государь.

– Ты слышал!

– Развяжите его, – тоном, не предвещающим ничего доброго, велел стрельцам Иван Федорович, – затем дайте саблю и расступитесь.

Те, помявшись, исполнили и теперь вопросительно смотрели то на царя, то на Вельяминова с Михальским.

– Ваше величество, позвольте мне… – вышел было вперед Корнилий, но поляк лишь презрительно сплюнул.

– С быдлом драться не буду! Ты думал, я тебя не узнаю? – проговорил Чаплинский, скинув кунтуш и разминая запястья.

– Казимеж, назад! Это теперь мое дело.

– Эх, старый я дурень!.. – воскликнул Шемякин и неожиданно для всех, сделав шаг вперед, бросил в лицо поляку свою боевую перчатку – голицу.

– Пся крев! – крикнул взбешенный хорунжий и бросился с саблей на постельничего.

Тот тоже взялся за оружие, и клинки отчаянно зазвенели в яростном танце смерти. Федька и Мишка, позабыв о своих обязанностях, с замиранием сердца следили за поединком. Поляк был моложе и, пожалуй, лучше владел оружием, но старый дворянин тоже знал свое дело и стойко отбивал одну атаку за другой. Наконец, лях, кажется, начал выдыхаться и ослабил темп. Матвей тут же перешел в нападение и начал теснить своего противника. «Что ты делаешь, это уловка!» – хотел крикнуть Федька, понявший замысел Чаплинского, но не успел. Хитрый поляк, обманув мнимым отступлением Шемякина, рванулся вперед и, ужом проскользнув мимо сабли противника, вонзил свой клинок ему в бок. Тут же отскочив, шляхтич предал лицу презрительное выражение и хотел что-то крикнуть, но не смог. Лицо его бледнело на глазах, а на рубашке расплывалось кровавое пятно.

– Падай, ты убит! – немного отрешенно подвел итог поединка государь, глядя на Чаплинского. – Ах, Матвей, Матвей, успел-таки…

Поляк, еще не понимая, что случилось, сделал шаг, потом колени его подогнулись, и он опустился на траву. Царь тем временем, не обращая на него внимания, подошел к раненому постельничему.

– Прости, государь – невместно тебе со всякой сволочью биться… – прошептал тот.

– Как ты, Матвей Иванович?

– Ништо, кольчуга на мне. Хоть и пробил ее, анафема, а ничего, даст бог, поправлюсь.

– Эй, кто-нибудь, помогите ему! Да кликнете лекаря, кажется, у наемников был. И дернул же нечистый своего в Москве оставить!..

– Да ну его, лекаря-то заморского, и так не помру, я чаю.

– Ну что ты за придворный, Матвей? Царю перечишь, лекаря не хочешь, на дурачка этого с саблей зачем-то полез!

– Прости, государь, но невместно тебе…

– Ты мне зубы не заговаривай, не дурнее тебя, и знаю, что коронованная особа должна на бой заместителя выставлять. Только чего ради ты в это дело встрял? Я вон мог фон Гершова вместо себя выставить. Он бы этого шута враз на шпагу намотал.

– Ой ли, государь? Я твое лицо видел – не стал бы ты так делать… а я послужить тебе хотел. Тут у меня на груди челобитная зашита, на случай если что приключится со мной.

– Челобитная, говоришь? Ну, давай ее сюда, а то ты еще что-нибудь выкинешь. Да объясни кратко, в чем суть.

– Ох, государь, горе у меня. Прибрал господь и жену мою и детушек наших, а я старый уже.

– Ну, не прибедняйся: старый-старый, а саблей как молодой машешь, и ножом тоже. Вон как ловко ляху его в брюхо сунул, никто и не углядел.

– То сабля…

– Ладно, а дело-то в чем?

– Сын есть у меня, от холопки. Только законы у нас такие, что не может он мой род продолжить, и я не могу ему вотчину отписать.

– Понятно, а от меня чего хочешь?

– Слышал я, государь, что в твоих землях отец может и байстрюку^[104] имя свое и имущество оставить, если у него законных детей нет.

– Есть такое; бывало, кстати, что и мимо законных детей все байстрюку доставалось, только ведь тут не империя… Ладно, понял я тебя, Матвей, – подумаю, чем горю твоему помочь.

– Благослови тебя господь, государь.

– Не благодари, рано еще.

Что может быть лучше после тяжелого дня, чем смыть с себя пот и ощутить себя чистым и безгрешным, как в первый день творения?.. Постельничий мой ранен, а слуг я отослал под команду Вельяминова, готовиться к вечернему мероприятию. Так что одеваться в парадный костюм мне помогает Лизхен. Сегодняшний пир посвящен и удачному разрешению осады Белой, и счастливому увеличению моего войска. Поэтому костюм на мне сегодня европейский, а лучше всего с ним управляется юная маркитантка. Старый Фриц рядом придирчиво чистит мою шпагу и ворчит на нерадивость русских слуг, держащих, по его мнению, мое оружие в совершенно скотском состоянии. Я с улыбкой слушаю его, вспоминая прежние беззаботные дни. Да-да, беззаботные! Все-таки причудливая штука – жизнь. Рыщущие по моему следу инквизиторы кажутся теперь невинными детьми перед моими боярами и придворными. А один из наиболее упорных преследователей командует рейтарским эскадроном на моей службе…

– Это хорошо, что над вашим шатром поднят мекленбургский штандарт, – вырывает меня из размышлений голос Фридриха, – но нужен еще и московский, почему его нет?

– Ну почему же нет, – возражаю я, – видел двуглавого орла? Это герб моего царства, а святой Георгий на его груди – герб Москвы.

– Это гербы, а нужен штандарт, – упрямо ворчит старик.

– Есть стяг с ликом Спаса Нерукотворного, но его разворачивают перед боем.

– Вам, ваше царское величество и королевское высочество, надо пригласить толкового герольда…

– Как ты меня назвал?

– Царское величество и королевское высочество! В вашем роду не многие достигали таких высот, и необходимо закрепить это соответствующими символами. Как великий герцог, вы вассал императора Священной Римской империи, но как русский царь вы равны ему, при том, что по происхождению Никлотичи ничуть не ниже Габсбургов.

– Тебе бы придворным быть.

– А разве я не ваш слуга? Стало быть, я придворный.

– Да, наверное, остается пожаловать тебя стольником или спальником…

– Это еще зачем? Раз вы государь в двух странах, то вам нужно два двора. Пусть ваши русские придворные имеют свои чины, а мекленбургские будут иметь свои. Над вашей резиденцией должны висеть два штандарта, а охранять ее должны два караула. И вам больше почета, и злоумышленникам в случае чего труднее будет до вас добраться.

– Пожалуй, в твоих словах есть смысл.

– Конечно, есть, старый Фриц многое повидал и многое понимает. У вас есть верные слуги среди русских, но наверняка есть и такие, кому вы не нравитесь.

– Ты уже успел оценить их верность?

– У меня наметанный глаз на такие дела; вот на тех парней, что стоят с посеребренными алебардами перед входом, определенно можно положиться.

– Ты думаешь?

– Они мне помогли вывезти кое-какие вещички, и я предложил им благодарность, но они не взяли.

– Вот как? Кстати, что ты там вывез и откуда это взялось?

– Ну, Анна шепнула мне словечко, и я понял, что лучшего случая не представится. Я, конечно, уже стар, но вам это добро пригодится.

– Старый разбойник, ты ограбил поляков?

– Я ландскнехт! И хорошо знаю, что прибыток всегда лучше убытка.

– Ваше величество, я закончила, – присела в книксене хлопотавшая вокруг меня Лизхен, – вы выглядите просто восхитительно!

– Слава богу, а то у меня в глазах уже рябит. Можешь идти, девочка, хотя подожди: ты говорила с Гретой о платье?

– Да, ваше величество, она обещала сделать все как можно скорее.

– Не надо как можно скорее, надо как можно лучше! Хорошо, ступай.

– Милая девушка, Анна хорошо ее обучила, – заметил Фридрих, когда девушка выпорхнула из шатра.

– Да, я доволен ею.

– Я слышал, вы женились?

– Да, и у меня родился сын, правда, я его еще ни разу не видел, потому что они в Швеции.

– Вас не зря называют Странником.

– Ты и об этом слышал?

– Европа – одна большая харчевня. Если кого-то в одном ее конце назовут свиньей, то скоро об этом будут знать все посетители.

– Да, хорошее сравнение, нечего сказать! – засмеялся я.

– Это правда, что вы сказали Анне о Марте?

– Да, старый ворчун, она родила мне дочь, и я ее тоже еще не видел, надеюсь, матушка позаботится о них.

– У герцогини доброе сердце, хотя она уже не молода; вы не думали забрать их к себе?

– Пока я не могу добиться даже приезда жены с сыном, – вздохнул я, – наверное, принцесса Катарина права, я еще не слишком уверенно сижу на здешнем троне, и им не стоит рисковать.

– Марту бы это не остановило.

– Знаю, но это останавливает меня. Я слишком многое пережил с нею и не хочу рисковать. К тому же законы в этой стране отличаются от европейских. Бастарды здесь не имеют никаких прав. Если все пойдет хорошо, то когда моя дочь вырастет, в Германии она будет завидной невестой. Бароны, графы, а может быть, даже и князья выстроятся в очередь в надежде стать моими зятьями, но не здесь. Тут цари, случается, не выдают замуж даже законных дочерей, обрекая их на монастырь.

– Варварская страна, – покачал головой старый ландскнехт, – но мне отрадно слышать, что вы научились заботиться о других.

– Я посылал своих людей в ту деревню, где оставил тебя…

– Значит, тогда было еще не время нам встретиться, мой мальчик, но я знал, что оно настанет.

– Конечно, старый разбойник: кто-то ведь должен научить моих сыновей держать шпагу!

– Государь, все собрались, – просунул голову сквозь занавес Федька Панин.

– Иду, – коротко отозвался я, поправляя перевязь со шпагой и протянув руку за пистолетами.

– Разумная предосторожность, – похвалил меня Фридрих, подавая мне заряженное оружие. – О, я смотрю, и ваши допельфастеры при вас?

– Да уж, и я не раз благословлял баварских оружейников, сделавших такое чудо-оружие.

Выйдя из шатра, я быстро прошел к накрытому столу и, усевшись на походный трон, пригласил садиться всех собравшихся.

– Государь приглашает всех к столу! – громко провозгласил Вельяминов, и мои гости стали рассаживаться. Немецкие, шотландские и ирландские офицеры быстро устроились за одним столом, а вот русские вдоволь поспорили, кому где сидеть, согласно родовитости, пока Аникита их не урезонил – велено быть без чинов!

– Государь, – первым поднял чашу мой кравчий, – еще и полгода не минуло, как господь вразумил нас выбрать тебя на осиротевший престол наш. И с тех пор, как исполнили мы его волю, показывает он нам свое благоволение во всех делах. Прекращается смута в измученной земле нашей, ложатся под нашими мечами вражеские рати, яко спелые хлеба перед жнецами. Наши силы множатся, а противники наоборот – теряют их. И если с нами бог, то кто же на ны?

Собравшиеся подтвердили слова Вельяминова радостными криками и, вскочив, подняли кубки. Милостиво улыбаясь, я приложился к своей чаше и, против обыкновения, не просто отхлебнул, а выпил ее до дна и перевернул, на радость собравшимся. Торжественное мероприятие, именуемое в народе пьянкой, началось.

Хотя в Белой, как раньше в Ржеве, пришлось оставить один из казачьих полков в качестве гарнизона, силы мои за счет подоспевшего мекленбургского полка и перешедших на мою сторону наемников меньше не стали. Отпраздновав победу, я, не мешкая, двинул войско к Смоленску, рассчитывая соединиться там с Черкасским. Смоленск – цель нынешней кампании, и взятие его будет означать победу, а затянувшаяся, не дай бог, осада неминуемо приведет к поражению. Мы все ближе к врагу и идем теперь все вместе. Разве что Михальский со своей хоругвью и оставшимися казаками рыщет вокруг нас, разведывая обстановку. На ночь мы окружаем себя стеной обозов, а днем медленно, но верно движемся к цели своего путешествия. К царским возам присоединились и два фургона моего Фридриха. Обычно он управляет одним из них, а рядом с ним сидит Лизхен, к которой старик быстро привязался. Управлять вторым Шемякин усадил одного из слуг, и теперь тому частенько достается за нерадивость.

Ехать со скоростью пешехода мне невмоготу, и я постоянно объезжаю свою маленькую армию, стремясь везде побывать и все увидеть собственными глазами. Проезжая мимо обоза я постоянно натыкаюсь на старого Фрица и сидящую рядом с ним Лизу и улыбаюсь им. Старик и девушка улыбаются мне в ответ, а мне частенько кажется, что рядом с ним сидит не Лизхен, а Марта. Фридрих, возможно, сам того не желая, заставил меня вспомнить дочь бургомистра, когда-то бросившую все ради заезжего принца. И в редкие минуты отдыха я думаю о том, как ей живется вдали от меня и родных, с маленькой дочкой на руках. Матушка, конечно, обещала позаботиться о них, да и сам я не раз посылал различные подарки им, но это довольно слабое утешение. Слава богу, отдых выдается не часто. Войска неуклонно движутся вперед и в них постоянно что-то происходит. Разумеется, командиры с большинством проблем прекрасно справляются сами, но я требую, чтобы меня держали в курсе. Дни проходят в бесконечной суете, потом короткое ночное забытье – и новый день, столь же насыщенный и суматошный.

Перед самым Смоленском ертаул^[105] Михальского едва не сцепился с конным дозором, выставленным князем Черкасским в бережении от Литвы. Слава богу, в последний момент друг друга признали, и обошлось без кровопролития.

– Кто такие? – спросил я Михальского, подскакав к месту встречи.

– Верные холопы твои, государь, – сорвал шапку с головы командир дозора.

– Телятевский? – узнал я «героя» медвежьей охоты.

– Да, государь, – радостно подтвердил тверской помещик.

– Ну, здравствуй, коли не шутишь. Рассказывай, как служба правится, да где князь Черкасский с войском.

– Все благополучно, государь, – зачастил он в ответ, – дошли, слава богу, благополучно и лагерем встали, уж неделю как. А нас князь послал дозором, опасения ради.

– Батареи осадные готовы ли?

– Не ведаю, государь, знаю только, что наряд весь прибыл в сохранности.

– Ну и ладно, скоро все сам узнаю. А тебя и людей за службу пожалую. Мой Корнилий тот еще лис, его не проворонить – труд немалый!

Пока довольный дворянин кланялся, я обратил внимание на его спутников. Один из них, не скрывая удивления, говорил своему товарищу:

– Гляди-ка, Ефим, это не твой ли зятек в царских рындах? Обернувшись, я увидел неразлучных Панина с Романовым и удивленно спросил:

– Это кто из них уже женатый?

– Прости, государь, если скажу неловко. Это мы про Федьку Панина: сговорен он с моей дочкой Ефросиньею, а женитьбы никакой покуда не было.

– Ты Ефим Лемешев, так? – узнал я его, приглядевшись.

– Так, государь, холоп твой верный.

– Федька, разбойник! – весело воскликнул я. – Так у тебя невеста есть?

– Да, ваше величество, – отозвался тот, – с детства мы сговорены.

– Что-то ты не больно радостно отвечаешь – али невеста не по нраву, али, может, собой не хороша?

– Что ты, государь, – перепугался Панин, – как же не хороша?.. Справная девка, все что надо, при ней.

– А чего ты мне ее нахваливаешь, я, если что, женатый, – под всеобщий смех заявил ему я, – ну что молчишь, жилец, али не мила невеста?

– Мила, – покраснев до корней волос, ответил парень.

– Ну вот и славно! Я тебя за верную службу обещал наградить, да не знал чем. Теперь знаю: как вернемся из похода, сыграем свадьбу. Может, хоть на ней погуляем как следует.

Получив известие о прибытии Черкасского к Смоленску, я хотел было, бросив все, скакать к его лагерю, но поразмыслив, подавил в себе первый порыв. Лучше прийти днем позже, но в окружении большого и победоносного войска. Потому, велев Телятевскому сообщить о моем прибытии, повернул коня назад.

Вернувшись к обозу, приказал позвать Вельяминова, чтобы отдать ему необходимые распоряжения.

– Что-то случилось, ваше величество? – встревоженно прощебетала, глядя на меня, Лизхен.

– Нет, малыш, просто скоро мы соединимся с основной армией. Там чертова прорва моих придворных, стольников, спальников и прочих. Так что в лагере ты будешь жить с Фридрихом. Он позаботится о том, чтобы тебя не обижали, а ты во всем слушайся его. Возможно, придется объявить, что ты – его дочь.

– Вы хотите прогнать меня?

– Нет, конечно, но для меня настанет много других забот, так что будь умной девочкой и вытри слезы.

– Хорошо, ваше величество, я сделаю все, чтобы вы были довольны.

– Черта с два я буду слишком уж доволен от этого… – пробурчал в ответ и повернулся к Фридриху: – Старина, ты все слышал. Я помню все, что ты мне говорил, и со многим согласен, но это Россия. Я знаю эту страну лучше тебя, потому, пока это необходимо, я буду даже больше русским, чем любой из моих бояр.

– Да, ваше величество, вы можете на меня положиться, – отозвался старый слуга.

– Отлично! Черт, где Вельяминов запропастился?

– Звал, государь?.. – спросил запыхавшийся кравчий, спрыгнув с коня.

– Да, слушай сюда, Аникита…

На следующий день моя маленькая армия в полном порядке подошла к укрепленному лагерю Черкасского. Предупрежденный Телятевским, он построил войска для смотра и встретил меня со всей возможной помпой. Окруженный пышной свитой в изукрашенных бронях и на дорогих конях, выехал он мне навстречу. Не доезжая двух десятков шагов, князь спешился и, подойдя ко мне, склонился в почтительном поклоне:

– Здравствуй на многие лета, государь!

– Встань, Дмитрий Мамстрюкович, – поприветствовал я его, – все ли благополучно в войске?

– Божьей милостью, все хорошо.

– Славно! Садись на коня, посмотрим на ратников наших.

Черкасский немедленно выполнил мое распоряжение, и мы двинулись вдоль построенного войска. Ради встречи я сменил обычный свой рейтарский наряд на богатый русский кафтан красного цвета, обильно украшенный золотой вышивкой. Место широкополой шляпы заняла отороченная соболем шапка с жемчужной кистью, а на ногах красовались сафьяновые сапожки. Вместо верного, но неказистого Волчка мне оседлали подаренного когда-то Черкасским аргамака по кличке Черт. Прозвание это вполне отражало нрав строптивого животного, но для парадных выездов и богато украшенной сбруи он подходил куда больше, чем мой старый мерин.

Объехав приветствующих меня радостными криками ратников, я двинулся в лагерь. Как оказалось, для меня там разбит шатер, вокруг которого рьяно несут службу отставшие от меня в Вязьме придворные. Впрочем, первым делом я решил посетить не шатер, а артиллерийский парк. При осмотре пушек выяснились две новости. Хорошая заключалась в том, что все орудия благополучно доставлены, равно как и изрядный запас пороха и ядер. Плохая же была в том, что строить осадные батареи никто не собирался. Ван Дейк хотел мне что-то сказать, но я жестом остановил его:

– Немного позже, Рутгер: я соберу совет, и ты мне все расскажешь. Немного заерзавший после этих слов Черкасский, улучив минуту, спросил:

– Дивлюсь я, государь, откуда к тебе столько немецкой пехоты и конницы прибыло?

– Брат мой, король Густав Адольф, прослышав о затруднениях моих, послал мне помощь. Кстати, как там походная казна моя, в целости ли?

– Конечно, в целости, как можно сомневаться, а на что…

– Позже, Дмитрий Мамстрюкович, позже все узнаешь!

Через час все воеводы, большие и малые, были собраны в моем шатре на совет. Выйдя к собравшимся, я сел на походный трон и стал держать речь:

– Верные мои слуги, бояре и воеводы: за то, что дошли до Смоленска в полном порядке, я вас хвалю и своею царской милостью жалую. Однако хочу заметить, что я со своим войском за то же время втрое больше прошел. Три литвинские рати разбил и три города на шпагу взял. И в ратях моих порядку не менее, а дела сделано куда как больше. Ты, князь Дмитрий Мамстрюкович, сказывают, уже неделю здесь, а дел всего-то успел, что лагерь поставить. Ни острожков нет вокруг Смоленска, ни батарей осадных! Слава богу, хоть разъезды посылаешь вокруг.

– Государь… – попробовал возразить Черкасский, но я прервал его:

– Помолчи, князь, я еще не закончил! Теперь ты, царевич Арслан! Я тебе куда велел идти?

– Прости, бачка-государь, – повинился сразу хитрый татарин, – бояре твои велели с князем идти.

– Бояре – это да, это оправдание!.. Слушай, Арслан, а может, тебя и царем касимовским бояре сделают, или я тоже для того нужен? Ну да ладно, быль молодцу не укор. Готовься, пойдешь со своими джигитами в набег на Литву.

– Хорошо, бачка-государь, все сделаю, как велишь, – расплылся в улыбке ничуть не обескураженный царевич.

– Теперь о Смоленске. Есть ли у вас план города? Приказные говорили, что найдут к походу.

– Нет, государь… – вздохнул второй воевода князь Троекуров, – не нашли, чернильные души!

– Если позволите, ваше величество, я сделал небольшой набросок, – вышел вперед с этими словами ван Дейк, – к сожалению, внутреннее расположение для меня – терра инкогнита, но наружные укрепления я воспроизвел достаточно точно.

– Отлично, показывай, – одобрил я, глядя, как мой инженер раскладывает рулон бумаги на столе, – а это что тут?

– Я полагаю необходимым устроить в этих местах батареи.

– О, уже и места наметил, изрядно! – похвалил я его.

– Государь, – почти взмолился Черкасский, – да виданное ли дело – ставить так близко к стенам пушки. Не ровен час, выйдут на вылазку да заклепают, да и не дадут они подойти, у них ведь тоже пушки есть!

– Это необходимо! – набычился в ответ голландец.

– Работы начнем завтра же! – оборвал я их пререкания. – Знаю, воеводы, вы мните, что поляки в Смоленске сами сдадутся, как в Москве сдались, но вспомните, сколь их в осаде держали, да сколь они гладу выдержали, прежде чем сдались. А тут ведь не Москва, тут ведь Литва под боком, и нет у нас столько времени. Потому вот вам моя воля – работы начать завтра же. Смоленск окружить так, чтобы мышь не проскочила.

– Как прикажешь, государь… – обреченно вздохнули воеводы.

– Теперь следующее, – продолжал я, не обращая внимания на их вздохи, – познакомьтесь. Это полковники Гротте и Дуглас, прошу любить и жаловать! Они командуют пехотой да кавалерией, и им, и людям их надобно заплатить жалованье согласно контракту, причем немедля!

– Это как же, милостивец… – потрясенно пискнул походный казначей дьяк Лаптев, заглянув в бумаги, – да куда же этакую прорвищу денег!..

– Мил человек, нам Смоленск штурмовать надобно, – ласково отозвался я, – и ежели ты думаешь, что с делом сим справишься лучше, чем мушкетеры да рейтары, то говорить не о чем. Я их прогоню немедля, а ты завтрева на стены полезешь с саблей.

– Ну что ты, государь, я же только о прибытках твоих пекусь, – запричитал казначей, – а коли ты хочешь воинским людям за их труды заплатить, так на то твоя царская воля…

– Милостивец, – молвил елейно старший постельничий Буйносов, – что ты все в делах да в заботах… Мы на радостях целый пир приготовили ради встречи, шатер да баню походную…

– Все бы вам бражничать да чревоугодие свое тешить! Царь только прибыл, лба еще не перекрестил, а вам и горя мало. Первым делом надобно молебен отслужить, ради благополучного прибытия, а там уж и за стол можно. Где архиепископ Смоленский?

– Так ведь поляки как город взяли, сразу и увезли преосвященного Сергия в плен…

– Вот незадача, ну да ладно, будет еще время помолиться. Кстати, скажи мне, любезный, как так приключилось, что придворные мои, да рынды, да спальники и прочих чинов люди от царя своего отстали?

– Да что ты, кормилец, – всплеснул руками князь, – да ты же сам, ровно ветер, из Вязьмы сорвался, никого не предупредив! Уж ты бы нам весточку хоть какую-нибудь дал, уж мы бы за тобой, ровно нитка за иголкой!

– Что-то Пушкарев со стрельцами меня нашел, а Миша Романов так и вовсе не отстал. И мне пришлось, чтобы не допустить умаления чести царской, Федора Панина в рынды ставить. А то ведь это смех один, если всего один рында!

– Истину говоришь, государь, ровно как в Писании…

– Не богохульствуй! – перебил я его славословия и продолжил: – Поскольку сей Панин службу нес исправно, и в иных делах отличился, то жалую его чином стряпчего и велю и далее при надобности рындой быть в походе.

– На все твоя царская воля, государь, да только родом-то он ниже всех будет…

– А я что, велю тебе ниже него сесть? Сказано же, что при надобности! Покуда таковой нет, пусть служит по-прежнему у Михальского. Но в списки его внести, да про жалованье не забудьте. Внял ли?

– Все исполню, батюшка!

– Ну и славно; так что ты там насчет пира говорил? Корми царя, но гляди, чтобы никто не упился, поход все же.

Услышав мои слова, Буйносов пулей выскочил из шатра и кинулся готовить все к торжественному пиршеству. Такой уж обычай ныне: куда бы царь ни направился, там непременно или пир, или молебен, причем последних значительно больше, тем более что чревоугодие – смертный грех.

Пока слуги и придворные под руководством Буйносова суетились, я наткнулся глазами на оставшихся неприкаянными Федьку с Мишкой:

– Что, ребятки, без вас справляются? Ничего, баба с возу – кобыле и-го-го!

Услышав шутку, рынды заулыбались, а я продолжил:

– Федя, что ты должность рынды правил – в Разрядную книгу внесут, я распорядился. А пока возвращайся к Михальскому, у него дел всегда много.

– Благодарствую, государь, – поклонился Панин.

– Да не благодари, успеешь еще; а ты, Миша…

– А можно и мне с сотней Корнилия? – неожиданно выпалил Романов.

– Даже не знаю… а с чего это ты – или придворная служба умаяла?

– Да скучно с рындами, – помялся Мишка, – в бою николи не бывали. Всех разговоров, что о чести дедовской да о милостях царских за службу. А за что им милости, если никто из них в деле не был да саблю в бою не вынимал?

– Вон ты как, – улыбнулся я, – ну, вольному воля, а спасенному рай. За Корнилия не скажу, но его сотня к государеву полку приписана, а командует им Вельяминов. Сегодня отдыхайте с Федором, а завтра явишься к полковому командиру, он и решит.

– Как же так, – изумился Романов, – ты же царь?..

– Я царь, а порядок для всех один! Понял ли? Ну, ступайте теперь…

На следующее утро я послал в Смоленск предложение о сдаче. Не могу сказать, что подвигло меня написать его именно так, но текст, написанный латынью, гласил: «Я у Смоленска. Три дня сроку на размышление. Сдадите город – воля. Первый выстрел – неволя. Штурм – смерть! Иоганн»^[106].

Не дожидаясь ответа, посоха была послана на рытье траншей. Начинаясь почти у самого лагеря, они зигзагом шли в сторону крепостных стен, постепенно углубляясь. Вынутый из земли грунт тут же насыпали в мешки и корзины и делали из них укрытия от вражеских пуль и ядер, под прикрытием которых продолжали работу. В опасении вылазок, работных людей на каждом участке прикрывало не менее роты пехоты и сотни казаков. Предосторожности оказались не напрасными, осажденные в первую же ночь попытались захватить и засыпать одну из траншей, но попались в засаду. Неудачная вылазка стоила им двух десятков убитых и полудюжины пленных, заставив быть осторожнее. К концу второго дня работы продвинулись достаточно далеко, и можно было приступать к устройству батарей. Всего их предполагалось три. Первая – недалеко от Никольских ворот, вторая – у Грановитой башни, а третья – у пролома, устроенного поляками при штурме, со стороны Восточного оврага. Обрушенные прясла между тремя безымянными башнями, наскоро заделанные бревнами и засыпанные землей, представляли собой очень удачное место для штурма. Воеводы, поняв, что приступа не избежать, предлагали устроить проломные батареи только здесь, но я с ними не согласился.

– Штурмовать будем с трех сторон одновременно, – заявил я им, – с тем, чтобы супостат не знал, где главный удар, и не перебросил туда подмогу.

– А где главный-то будет? – озадаченно спросил меня Троекуров.

– А везде, – улыбнулся я, – в большой пролом на восточной стороне пойдут «людоеды», – так я про себя окрестил наемников, сдавшихся мне в кремле. При них самих я, конечно, так не говорил, называя полк немецко-венгерским. – В ворота пошлем стрельцов, а Шеинов вал у угловой башни пусть казаки штурмуют.

– А как же свеи? – осторожно поинтересовался Черкасский, называвший свеями мекленбуржцев.

– Они да дворяне московские в резерве будут, где штурм удастся – туда и пойдут.

– Поспеют ли? – покачал головой князь.

– Поспеют, куда денутся. Что слышно от поляков, на письмо отвечали?

– Нет, государь – молчат, проклятые.

На третий день работ началось устройство осадных батарей. Бедолага ван Дейк разрывался натрое, пытаясь успеть всюду, чтобы контролировать дело. Работников на каждом участке разделили на две команды. Пока большая тащила по дну траншеи к месту установки огромные затинные пищали и мортиры, другая строила для них импровизированные укрытия из щитов гуляй-города, подкрепленных мешками с землей. В получившихся укреплениях займут свое место пушкари, а также стража, достаточная для обороны на случай вылазки польского гарнизона.

Быстрота работ произвела на осажденных известное впечатление, после чего они рассудили за благо послать парламентеров. Едва они вышли из ворот, их окружили и под охраной доставили в лагерь. Причем то ли по разгильдяйству, то ли еще по какому умыслу, вели их как раз по траншее. С одной стороны, ляхи прониклись масштабом работ, а с другой – кто-то за это ответит! Лично я ограничился бы вопросом к посланникам: имеют ли они полномочия для капитуляции? Если нет, то нечего их и в лагерь тащить. Но что сделано, то сделано. Пришлось соответствующим образом одеваться, садиться на походный трон и с почетом принимать парламентеров в окружении бояр, воевод и прочих начальных людей.

Свита моя заслуживает отдельного описания. Строго говоря, в ней не то что бояр, но и окольничих почти нет. Все, кто имеют такие чины, остались в Москве. В думе заседают, приказами руководят, за собором приглядывают. Те, что пошли в поход полковыми воеводами и прочими начальными людьми, имеют чины не выше стольника. Но я частенько называю их боярами. Мне не трудно, а люди воспринимают это как некий аванс и стараются. Ну, по крайней мере, некоторые из них. Итак, первый воевода князь Черкасский Дмитрий Мамстрюкович. Был одним из претендентов на царский престол, но взял самоотвод. Что характерно – в мою пользу. Черкасские знатны, богаты и в родстве с прежней династией. Сам князь Дмитрий отличился в первом ополчении и после похода совершенно точно станет боярином. Если, конечно, ничего не случится. Второй воевода князь Иван Троекуров. Честно говоря, он для меня темная лошадка. Ничего о нем хорошего сказать не могу, хотя плохого тоже не знаю. На соборе стоял за Романовых, что, впрочем, неудивительно. Первым браком он был женат на сестре Филарета и, соответственно, приходится дядей Михаилу Романову. Вообще-то вторым воеводой должен был стать более опытный воевода князь Михаил Бутурлин. Однако в последний момент он захворал, и всплыла кандидатура Троекурова. Я возражать не стал. Воевода в полку Правой руки князь Иван Куракин, был прежде сторонником Шуйского, потом королевича Владислава, затем Сигизмунда, за что получил репутацию изменника. На соборе одним из первых поддержал мое избрание. Честно говоря, такая «многовекторность» мне не по вкусу, но… он терпеть не может сторонников Романовых, и в его послужном списке есть победа над самим Лисовским. Воевода в полку Левой руки, единственный в нашем войске окольничий, князь Даниил Мезецкий. Очень интересный человек. Чин свой выслужил при царе Василии Шуйском. Успешно воевал с Болотниковым, был одним из воевод в несчастной Клушинской битве. Вместе с Филаретом и князем Голицыным участвовал в посольстве к королю Сигизмунду. Когда послов арестовали, единственный согласился сотрудничать с поляками и был направлен к семибоярщине с посланием от короля. По дороге бежал и примкнул к ополчению. Есть надежда, что не предаст, поскольку Сигизмунд его вряд ли простит.

Парламентеров было трое. Два пышно одетых шляхтича и католический священник, в котором я с удивлением признал своего старого знакомого Калиновского. Подойдя в сопровождении стражи к трону, они приличным образом поклонились, и самый старший из них начал речь:

– Ваше королевское высочество, я хорунжий Николай Свенторжецкий, это пан Михал Неверовский и святой отец Войцех Калиновский. Мы присланы к вам от его милости смоленского воеводы Глебовича, чтобы узнать, чем вызвана немилость к нам от столь прославленного полководца, как великий герцог Мекленбурга, с коим у Речи Посполитой нет никакой вражды.

– Пан Свенторжецкий, – отвечал я ему как можно более любезно, – я понимаю, что Смоленск находится на отшибе и вести сюда не быстро доходят, но на земском соборе в Москве меня избрали русским царем, и потому обращаться ко мне следует «ваше царское величество».

– Да будет известно вашему королевскому высочеству, – вступил в разговор Калиновский, – что единственными законным царем в Московии является королевич Владислав!

– Святой отец, я не собираюсь вступать с вами в дискуссию о том, чье избрание более правомочно, земского собора или боярской думы. Напомню лишь, что избрание королевича обуславливалось рядом условий. Как то: прибытие в Москву, принятие православия и прочие пункты. Ваш королевич не выполнил ни одного, стало быть, он в Москве – никто и звать никак! Кстати, если вы припомните историю своего государства, то не так ли поступили поляки, когда выбранный ими в короли Генрих Анжуйский бежал, бросив свой трон и присягнувшую ему страну? Вы тогда выбрали Иштвана Семиградского из славного рода Батори, а русские в такой же ситуации остановили свой выбор на мне. Посему давайте оставим этот бесплодный разговор и перейдем к делу, по которому вы меня потревожили. Что вам угодно, господа?

– Прошу ясновельможного пана герцога не гневаться, но не изволит ли он дать нам немного времени на раздумье? – спросил Свенторжецкий, оттеснив ксендза. – Право, принять такое решение за три дня совсем не просто.

– Сожалею, господа, но у моего царского величества только одно слово, и я его уже сказал. Так что времени у вас только до вечера, завтра с утра заговорят пушки, а как только стены рухнут, я войду в город.

– Пан герцог, – вышел вперед молчавший до сих пор Неверовский, – знайте, что мы не капитулируем никогда и будем сражаться до последней крайности! Победоносное войско короля Сигизмунда осаждало Смоленск два года, так неужели вы думаете, что ваше жалкое воинство из черных крестьян, разбойников-казаков и давно забывшего о чести шляхетства справится с этим лучше?

– Любезный пан Неверовский, это «жалкое воинство», о коем вы говорите с таким неподражаемым пренебрежением, уже разгромило вашу хваленую армию под командованием самого гетмана Ходкевича в битве под Москвой. К тому же вы забыли о войсках, любезно присланных мне моим братом королем Густавом Адольфом. Поэтому, если вам нечего мне больше сказать, ступайте с богом.

– Я смотрю, шведы забыли о Клушине?

– А вы – о Дерпте! Ступайте, господа, вы и так отняли у меня много времени.

Едва поляки, откланявшись, вышли, воеводы обступили трон. Пихая один другого, они явно хотели что-то сказать, но не решались. Наконец, Куракин вышел вперед и, поклонившись, запричитал:

– Что же ты прогнал их, государь! Подумали бы ляхи недельку, может, и сговорились бы еще. А так сколько погибнет душ христианских… Грех-то какой!

– Греха бояться – детей не родить, однако родим! – прервал я его излияния. – Где ты такое видел, чтобы ляхи так просто сдавались? Время они хотят потянуть.

– Как где видел, в Москве! Сдались ляхи-то…

– А сколь перед тем осады было?

– А сколь потерь было бы, если б на приступ пошли?

– А что, в битве с Ходкевичем меньше потеряли?

– Так то в битве!

– А ты думаешь, Сапега или Гонсевский не придут на помощь Смоленску, если он держаться будет?

– Так то когда еще будет, – пискнул кто-то из заднего ряда, – может, ляхи до той поры уже и сдадутся!

– Может, – не стал я перечить, – но быстрее, что до той поры мы сами обессилеем. Или вам неведомо, что при долгих осадах народа от болезней мрет никак не меньше, чем в сражениях гибнет?

– На то божья воля! – возразил тот же голос.

– Не богохульствуй! Нет в том ничего богоугодного, чтобы ратники от поноса погибали.

– А если не возьмем крепость приступом?

– Возьмем. Ляхов мало, если пушками стены в трех местах обрушим, да дружно пойдем на приступ, то им людей нипочем не хватит отбиться.

Воеводы задумались, а я про себя перевел дух. Кажется, убедил… Можно, конечно, просто приказать, но и выполнять в этом случае будут соответственно. Мне же нужно, чтобы все, от первых воевод до последнего ратника, понимали, что делают. Тогда и в бой пойдут с охотой, и в дальнейшем будут верить…

– Государь, ты как хочешь, а надо к ляхам послать гонца, дескать, дадим подумать недельку! – вывел меня из благостных мыслей чей-то голос.

– Кто сказал?

– Я, – вышел вперед князь Иван Троекуров.

– Это ты почему так решил?

– Молод ты еще, государь, да ратей больших не видал. Оттого и советуешь нам негодное…

– Взять его!

– Что?!

– Взять его, – повторно велел я, не повышая голоса и пристально глядя на оторопевших воевод. – Послушайте меня, любезные! С вами тут никто и ни о чем не советуется, ибо я ваш царь, и вы мне все на верность крест целовали. Как сказано было на соборе: «Един бог на небе и един царь на земле»! Я обещал, что править буду в согласии с «советом лучших людей всея земли», и совет сей постановил, что надобно на Смоленск идти, с тем, дабы вернуть его царству нашему. Так что ты, князь Иван, не мне сейчас перечишь, а всей земле русской! Посему велю имать тебя под стражу и отправить в Москву на суд. Взять, я сказал!

Глядя на стоящих столбами рынд, державшийся до сих пор в стороне фон Гершов отрывисто скомандовал драгунам – и те через минуту уже тащили упирающегося Троекурова прочь. Потрясенные до глубины души бояре и воеводы только хлопали глазами, не решаясь перечить.

– На сегодня все! – заявил я, вставая с трона. – Завтра делаем все, как ранее решили.

Присутствующие, отвесив поклоны, расходились в молчании. Остались только Черкасский, Вельяминов и фон Гершов, да где-то рядом маячил Михальский со своими абреками.

– Что молчите, – обвел я глазами присутствующих, – дурит царь? Лучших людей в железа велит сажать?

– Ну, в железа, положим, ты его, государь, сажать не велел, – заговорил Дмитрий Мамстрюкович, – в том, чтобы опалу наложить да на суд отправить – умаления чести нет. Оно, конечно, зарвался Ванька. Где это видано, чтобы с царем эдак разговаривать…

– Да давно пора! – не выдержал Аникита Вельяминов. – Больно мягок ты, государь. Вот бояре хвосты и поднимают. То перечат, то паче того, указы царские не выполняют!

– Ты про что это, кравчий? – напряженно спросил Черкасский.

– Знаешь, поди, про что!

– Государь, – развернулся князь ко мне, – если ты про Казарина, то нельзя было иначе. Дума приговорила Пушкина воеводой поставить, так я и упросил сотника шум не поднимать, чтобы смуты не было. Потому как Казарин роду низкого, и если его ставить, то надобно Пушкину место искать, да так, чтобы выше, а то будет кляузы писать да челобитья, и мы бы вместо похода сейчас ябеды его разбирали!

– Дмитрий Мамстрюкович, – отвечал ему я, – то, что ты без шума и умаления чести государевой все сделал – я оценил, и потому никакой опалы на тебя покуда не положил. Однако знай – если Пушкин в Вязьме в чем оплошает, то спрошу я с тебя. А на будущее имей в виду – я не все вины припоминаю, но ничего не забываю!

После того как царь велел Федору возвращаться в сотню Михальского, Панин думал, что они опять первым делом отправятся куда-нибудь в поиск. Однако Корнилий, против обыкновения, сидел безвылазно в лагере. Причем не менее половины его отряда постоянно находилась рядом с царским шатром. Впрочем, обязанность вести разведку с них никто не снимал, и Федька, вместе с напросившимся таки к ним Мишкой, частенько кружили вокруг крепости, высматривая расположение пушек и караулов.

Вернувшись из одного такого похода, Мишка зазвал приятеля к себе в шатер на ужин, дескать, у меня и корма лучше, и вдвоем нескучно. Панин, не раздумывая, согласился и отправился вечерять к Романову, чему его верный Лукьян был только рад.

В просторном шатре, может, чуть меньше царского, невообразимо вкусно пахло чем-то съестным. Заждавшиеся хозяина слуги полили ребятам на руки из кувшина и подали чистые рушники.

– Федя, а ты не знаешь, зачем государь велел руки в походе кипяченой водой мыть? – спросил, падая на мягкие подушки, Мишка.

– Не-а, – отозвался тот, – знаю только, что когда обозники однажды заленились, Корнилий им велел плетей дать.

Содержательный разговор прервали слуги, принесшие небольшие, на татарский манер, столики и поставившие на них изрядные миски с шурпой.

– А нынче не пост? – подумал Романов вслух.

– В походе можно, – отвечал ему Федька с уже набитым ртом. Впрочем, насладиться в одиночестве едой им не дали, послышался какой-то шум, и у полога раздался чей-то зычный голос:

– Во имя отца и сына и святого духа!

– Аминь! – отозвался со своего места Мишка.

Полог раздвинулся, и в шатер вошли несколько человек, в которых Федька узнал остальных царских рынд. Хозяин и его гость встали и степенно поклонились вошедшим, на что те ответили такими же поклонами.

– Вечеряете? – спросил самый старший из вошедших, князь Василий Лыков.

– Садитесь с нами, – радушно пригласил их Романов.

– Благодарствуйте, – сдержанно ответили гости и стали рассаживаться.

Сразу возникла заминка, поскольку Федька с Мишкой сидели рядом, а вошедшие были куда выше Панина родом, и сесть ниже его им было никак нельзя. Впрочем, Федька, прекрасно зная все эти обычаи, тут же пересел на край, что прочие приняли как само собой разумеющееся.

– В дозоре были? – нейтральным тоном поинтересовался Василий.

– Ага, за ляхами следили, – охотно отвечал ему Мишка.

– Да, теперь царских рынд в дозоры назначают, – покачали головой прочие.

– А мне интересно, – простодушно отозвался хозяин шатра.

– Интересно, Миша, у девки под сарафаном! – назидательно произнес Лыков. – А ты – царев стольник, и не дело тебе в дозоры ходить. Умаление роду!

– Все лучше, чем с топором без дела стоять, – не согласился тот.

– Дурень ты, Мишка! Не просто стоять, а царскую особу охранять! Понимать надо. Таковая честь не всякому положена. Это сейчас всяких худородных в рынды производят, а в прежние времена такого бесчестия отродясь не бывало.

– Меня в рынды государь пожаловал, – отчетливо проговорил Федька, – и род у меня честный, не хуже иных и прочих.

– «Не хуже иных и прочих!..» – передразнил его в ответ Василий, – да к нам в холопы, бывало, выше тебя родом продавались! Смотри на него, каков! «Не хуже иных и прочих…»

– Ты, князь Василий, говори, да не заговаривайся! Федор – гость мой, и кто на моего гостя хулу возводит, тот со мной бранится, – прервал его Мишка, – ты ежели по делу пришел, так говори, чего хотел.

– По делу, по делу, – отозвался обескураженный отпором Лыков, – только дело это не всех касается…

– Пора мне, Михаил Федорович, – поднялся Панин, – спасибо за хлеб, за соль…

– Едим да свой, – негромко добавил кто-то из рынд и засмеялся. Поклонившись хозяину и не глядя на прочих, Федька вышел из шатра. Было уже довольно сумрачно, а слуг рядом не оказалось, так что парень тут же повернулся и, зайдя с другой стороны, стал прислушиваться.

– Эх, Мишка, Мишка, – выговаривал тем временем Романову Лыков, – шатаешься незнамо где и не ведаешь, что твоего дядю князя Троекурова велено в железа заковать да содержать как злодея!

– Не может быть! – воскликнул в ответ Романов. – Кто?

– Не знаешь кто? – саркастически усмехнулся князь Василий. – Королевич наш заморский!

– За что?

– За правду! Посмел перечить, видишь ли, кровь христианскую пожалел.

– Как это?

– А вот так! Немец наш хочет всех православных воинов погубить, пославши их на пушки ляшские! Дядя же твой не стерпел да за правду встал, а его за это в железа велено.

– А вы что?

– А что мы? Не стали такой приказ выполнять. Да, так и сказали, дескать, не допустим бесчестия.

– А государь?

– Хех, государь… государь немцев кликнул, уж они-то, христопродавцы, бога совсем не боятся.

– Что же теперь делать?.. – пролепетал в ответ Мишка.

Что ему ответил князь Василий, Федька так и не услышал. Рядом раздался шум, ржание коней, забегали слуги, и Панин, воспользовавшись темнотой, улизнул. Вернувшись к своей сотне, он, как нарочно, наткнулся на Корнилия.

– Где тебя нечистый носит? – грубовато поприветствовал его Михальский. – Мы тебя обыскались.

– У Романова был, – буркнул в ответ Панин.

– Гостил, значит… ну и чем тебя угощали, пряниками али еще чем?

Федька в ответ только промолчал, упрямо сжав губы. Корнилий, приглядевшись в темноте к его лицу, встревоженно спросил:

– Случилось что?

– Слово и дело государево… – едва слышно произнес парень.

– Чего? – изумился тот.

– Слово и дело государево, – чуть громче повторил Федька.

– Ну-ка, пойдем, расскажешь, что с тобой приключилось.

Через несколько минут Корнилий уже шел с Федором к стрелецкому лагерю. Подойдя к скромному шатру Анисима Пушкарева, сотник оглянулся и, не заметив ничего подозрительного, вошел вместе с парнем внутрь.

– Что приключилось-то? – встретил их вопросом непонятно как оказавшийся у стрелецкого полуголовы царский кравчий. – Чего звал, да еще сюда?

– Прости, Аникита Иванович, да только рядом с государем глаз чужих много и ушей. А тут, у стрельцов, куда как спокойнее.

– Вот как?..

– Да уж так; ну-ка, Федя, расскажи нам еще раз, что услышал.

Пока Панин рассказывал присутствующим, что подслушал у романовского шатра, лица у них все более темнели. Наконец Пушкарев не выдержал и замысловато выругался.

– Вот же аспиды многоглавые, все им не так! Чего делать-то будем?

– Государю надобно сказать, – робко предположил Федька.

– Ага, – посмотрел на него с жалостью Вельяминов, – а что мы ему скажем – что бояричи воду мутят? Так он это без нас знает. Вот кабы ты услыхал, что они умысел на государя имеют, тогда другое дело…

– А может, услыхал? – с надеждой спросил Анисим. – Главное дело – начать, а на дыбе и не в таком признаешься.

– Не, – испугался Федор, – врать не стану. Государь меня будто насквозь видит, да и невместно это – напраслину возводить.

– Можно и без дыбы, – задумчиво предложил Михальский, – отправить их куда в бой, а там – воля божья.

– Э, нет, – не согласился с ним Пушкарев, – эти дурачки молодые не сами додумались, а за кем-то повторяют. Надо узнать за кем. Да и если они нынче ничего не умышляют, так завтра начнут, а крамолу коли рвать, то с корнем!

– Не пойдет на это государь, – покачал головой Аникита, – сами знаете, он пока в их руках сабли не увидит, в заговор не поверит.

– Угу, – покачал головой Анисим и вдруг хлопнул себя по лбу, – охти мне, а пока мы все здесь, с царем кто?

– Не бойся, фон Гершов с ним, а его драгуны да кирасиры – на часах вокруг шатра.

– Тогда ладно, Кароль – человек надежный, даром что немец.

Утром следующего дня я вместе со свитой направился к ближайшей к лагерю осадной батарее. Лично встретивший меня ван Дейк отчитался о проделанной работе и доложил о готовности начать обстрел. Внимательно ознакомившись с тем, как установлены осадные пищали и бомбарды, я, укрывшись в небольшом, специально устроенном на такой случай окопчике, махнул рукой. Орудия были уже заряжены, и пушкари один за другим подбегали к своим пушкам, вжимая фитили в затравки. Первым канонаду начала большая богато изукрашенная пищаль под названием Аспид. Выстрел разорвал напряженную тишину в клочья, и в крепостную стену понеслось кованое ядро. Прицел был взят достаточно хорошо и гостинец ударил в самое основание стены, брызнув в стороны осколками. Стены в этом месте были обрушены еще поляками в прошлую осаду. Не имея времени опять возвести укрепления, новые хозяева ограничились лишь тем, что, расчистив завалы, соорудили на месте обрушившегося прясла обычные бревенчатые клети, забитые изнутри землей вперемешку с кирпичными обломками прежнего строения. Позади деревянной стены был насыпан вал с частоколом поверху. На самих клетях стояли несколько пушек малого калибра, из которых осажденные попытались вести контрбатарейную борьбу, но, убедившись, что не могут состязаться с нами в дальнобойности, прекратили это бесполезное занятие.

Тем временем пушкари произвели выстрел из второй пищали под названием Инрог. На этот раз прицел оказался не столь точен, и снаряд пронесся над головами осажденных и, не принеся видимых повреждений, зарылся в земляном валу. Третьим стрелял Волк, чье ядро ударило прямо в деревянную стену, заставив ее покачнуться. Потом, примерно с тем же успехом, выпалили одна за другой три бомбарды, названий которых я не помнил. Выскочив из своего окопчика, я бегом направился к ван Дейку, командовавшему суетившимися вокруг своих «монстров» пушкарями.

– Все просто превосходно, ваше величество! – прокричал он мне, как видно, немного оглушенный. – Если дела пойдут так, то за три дня мы сметем эти жалкие укрепления!

– Хорошо, друг мой, – отвечал я ему, – продолжайте в том же духе. Как долго идет перезарядка ваших пушек?

– К сожалению, не так быстро, все же орудия весьма велики.

– Объявите пушкарям, что за каждое удачное попадание они получат по серебряной чешуйке – на всех, разумеется. Те, кто будут заряжать проворнее прочих, также получат награду.

– О, это весьма благотворно скажется на их усердии, государь.

– Не буду больше вам мешать, господин ван Дейк. Ведите огонь и не забывайте о прочих батареях. К сожалению, вы мой единственный инженер, так что вам придется потрудиться.

– Я буду только рад служить вам, сир! К тому же эти укрепления будет не слишком трудно разрушить. Они хороши, быть может, против татар или еще кого, но для противодействия массированному артиллерийскому огню совершенно не годятся.

– Вы полагаете?

– Вне всякого сомнения!

– Отлично, значит, у вас будет одной заботой больше.

– Как это?

– А как вы думаете, кто займется улучшением этой крепости, как только мы ее возьмем?

– Черт возьми!..

– Привыкайте, Рутгер, в России так уж заведено: кто везет, того и грузят!

– Ну, этим вы меня не напугаете, тем более что в Голландии точно так же.

Закончив разговор с ван Дейком, я повернулся к своей свите и застал ее в не слишком приглядном виде. Сразу стало понятно, кто имеет боевой опыт, а кто – нет. Если первые догадались закрыть уши и открыть рот, чтобы спасти свои барабанные перепонки, то вторые, совершенно оглушенные, кривили страдальческие лица. Проделавший со мной весь поход Миша Романов был из первых, а вот прочие рынды в основном относились ко вторым. К тому же многие из них с перепугу попадали наземь, перепачкав богатые черные кафтаны с серебряными орлами на груди.

С этого дня канонада не прекращалась ни днем, ни ночью, с тем, чтобы не давать осажденным исправлять разрушения. К концу второго дня обстрела над городом появился белый флаг. Обстрел тут же прекратили и послали гонца уведомить меня о данном обстоятельстве. Впрочем, подивившись наступившей тишине, я сам вскочил в седло и вскоре был на батарее.

На сей раз парламентер был только один – ксендз Калиновский. Вид у него был уже не столь надменный, но гордости и фанатичного блеска в глазах меньше не стало. Вообще поляки – интересные люди. Когда дела у них идут хорошо, они иной раз бывают просто отвратительны своим шляхетным гонором и невообразимым чванством. Но в годину трудностей те же самые люди, случается, проявляют просто римское величие духа и истинное самопожертвование.

– Добрый вечер, падре, – поприветствовал я его на латыни, – что привело вас на сей раз?

– Это вы? – удивленно спросил он, как видно, не узнав меня сразу в рейтарских доспехах.

– Как видите, святой отец. Вы пришли сообщить мне о капитуляции? Если нет, то вы только зря утруждали свои ноги.

– Нет, ваше королевское высочество, мы не сдадимся.

– Тогда нам не о чем разговаривать. Удивляюсь только, зачем Глебович вас послал.

– Нет, воевода не давал мне поручений, я сам упросил его послать меня к вам.

– Зачем же?

– В городе помимо шляхтичей и жолнежей, чье ремесло – война, находятся немало женщин и детей. Я прошу, во имя человеколюбия, разрешить им свободный выход за стены.

– Хм, а отчего вы, святой отец, не побеспокоились об их жизнях в прошлую нашу встречу?

В ответ на мой вопрос Калиновский только воздел руки к небу, дескать, на все воля небес.

– Молчите? Так я вам скажу: в прошлый раз вы были уверены в своей неуязвимости и преисполнились гордыни. Теперь же, когда мои пушки со всей ясностью показали вам хрупкость вашего бытия, вы вспомнили о человеколюбии и милосердии. Позвольте вас спросить, падре, а сами вы часто проявляли эти качества?

– Кто вы такой, чтобы судить меня?

– Можете считать, что я меч в руках господа!

Услышав мои слова, Калиновский вскинул голову и хотел что-то сказать, но сдержался и, помолчав еще некоторое время, буквально по слогам выдавил из себя:

– Вы выпустите женщин и детей?

– Их много? – немного смягчился я, глядя на его смирение.

– О, всего несколько пани с детьми и прислугой, – оживился ксендз, – право, победа над беззащитными женщинами не добавит славы вашим знаменам.

До сих пор, разговаривая с бенедиктинцем, я не подозревал, что священник печется лишь о сохранности жизней католиков. Тем горше было мое разочарование.

– Святой отец, общаясь с вами, я узнал о милосердии и всепрощении даже больше, чем из притчи о добром самаритянине. Передайте Глебовичу, что я выпущу ваши семьи только вместе с гарнизоном. Я последний раз предлагаю сдать Смоленск и уйти с честью. Кстати, это единственный способ сохранить ваши семьи. Все пространство отсюда до Орши заполнено отрядами татар, рыскающих в поисках добычи. Идти без должной охраны – сущее самоубийство.

– Боюсь, на это Глебович с Мелешко не смогут пойти…

– Мелешко?

– Смоленский каштелян.

– Понятно. Все же сообщите Глебовичу и Мелешко о моем предложении. Если же они не прислушаются к голосу разума – все, что я могу вам предложить, это собрать ваших подопечных во время штурма в соборе. В отличие от католиков, мои солдаты иногда помнят о неприкосновенности церквей.

– Вы шутите?

– Нисколько. К тому же я буду там и смогу вмешаться в случае необходимости.

Выслушав меня, Калиновский горестно покачал головой и собрался было уходить, однако в последний момент обернулся и, помявшись, выдавил из себя:

– Позволено ли мне будет задать вам еще один вопрос, ваше высочество?..

– Спрашивайте, падре.

– Мы не могли видеться раньше? Понимаете, у меня такое чувство, что мы прежде встречались, а я никак не могу вспомнить где.

– Может быть, в Риме?

– Вы бывали в городе святого Петра?

– Нет, но если святая католическая церковь не перестанет лезть в мои дела – обязательно побываю! Ступайте, святой отец, у вас час.

Если к пану воеводе не вернется разум, мои пушки продолжат свое дело.

Увы, воевода не воспользовался моим щедрым предложением, и вскоре канонада возобновилась с прежним ожесточением. Пока пушкари, раззадоренные обещанием щедрой платы, посылали ядро за ядром во вражеские укрепления, посоха работала не покладая рук. Ван Дейк не стал ограничиваться возведением одной большой батареи перед каждым проломом, напротив, воспользовавшись тем, что пытавшиеся вести ответный огонь пушки были вскоре подавлены, распорядился выкопать еще две траншеи. Начинаясь почти параллельно стенам, они постепенно приближались к ним, и заканчивались еще двумя батареями, вооруженными пушками поменьше. Получившееся укрепление напоминало в плане полумесяц, обращенный рогами к противнику. На концах этих рогов и располагались контрбатареи, названные так моим неугомонным инженером. На вопрос, для чего они нужны, Рутгер принялся чертить на земле план.

– Извольте видеть, ваше величество, – начал он свои пояснения, – наши брешь-батареи, вне всякого сомнения, сметут эти жалкие укрепления, возведенные поляками на местах проломов. Однако ничто не мешает осажденным возвести вокруг ретраншемент и, усилив его пушками, дожидаться нашей атаки…

– И когда в пролом хлынут войска, фланговым огнем заставить их умыться кровью, – задумчиво продолжил я.

– Именно так бы и случилось, но теперь мы можем нашими контрбатареями разбить их ретраншемент!

– Пушки маловаты.

– О нет, они вполне достаточны. Знаете, что будет, если ядро заденет кирпичную стену?

– Отскочит рикошетом?

– И вызовет целый шквал кирпичных осколков!

– А это что за подкоп, планируешь подвести мину под стену?

– О нет, ваше величество, для такого предприятия моих знаний маловато, да и какой же это подкоп? Это крытая сапа, по ней ваши солдаты без потерь смогут пройти к вражескому рву и начать атаку оттуда.

– Из такой узкой траншеи? – усомнился я. – Вряд ли их там много поместится.

– А зачем им там помещаться? Пусть идут в ров, там будет, конечно, не очень уютно во время пальбы, но как только она прекратится, можно будет атаковать.

– А осажденные не проникнут по ним на батареи? Мне только заклепанных пушек не хватало!

– А вот для этого ваши мушкетеры и казаки каждую ночь по очереди дежурят на укреплениях. К тому же, если они решатся на вылазку, то делать им это придется под огнем брешь-батареи. Впрочем, поляки, очевидно, заметили эти работы и точно так же считают их подкопом. Так что они сейчас, скорее всего, лихорадочно пытаются определить его место, с тем чтобы взорвать.

– Что же, дружище, пожелаем им удачи, – рассмеялся я, глядя, как улыбается перемазанный землей ван Дейк.

Тот в ответ облегченно вздохнул и, помявшись, признался:

– А я уж думал, вы разгневаетесь.

– Отчего же?

– Ну вы же обещали противнику штурм на третий день, а тут работы минимум еще дня на четыре…

– Ты полагаешь, Глебович на меня в претензии? – удивленно спросил я. – Знаешь, дружище, даже если и так, то мне плевать. Пусть они сначала ждут штурма, как неминуемого Страшного суда, затем удивляются, что он еще не начался, потом пусть решат, что его и вовсе не будет, и все это лишь пустые угрозы. И вот тогда мы атакуем, и горе рискнувшим встать на нашем пути!

Решающий момент приближался с каждым часом. Непрерывный огонь все более превращал деревянные укрепления в груды развалин, а землекопы были уже совсем рядом с целью. В траншее, примыкающей к батарее, стояли, сохраняя строй, мои «людоеды». Я по привычке всматривался в их лица, иногда кивая знакомым. Один из капралов отставил в сторону свой протазан и, сняв с головы каску, поклонился мне.

– Курт из Ростока, – узнал я его, – как поживаешь, приятель?

– О, ваше величество помнит меня!

– Конечно, ты же первый перешел ко мне на службу из этого полка, к тому же ты из Мекленбурга.

– Да, вы мой герцог, а я ваш подданный.

– Что скажешь про этот город, парень?

– Мы уже осаждали его, когда служили королю Сигизмунду. Но тогда у нас не было таких славных пушек, и мы проторчали тут чертову уйму времени, пока смогли взойти на стены.

– А сегодня сможете?

– После того как ваши пушки неделю перемешивают их с дерьмом? Конечно!

Пальба еще продолжалась, когда «людоеды» начали движение. Один за другим пробираясь узкими проходами в ров, они накапливались там для решительной атаки. Особенно трудно было протащить туда лестницы, но с этим кое-как справились. Пики же тащить не стали вовсе, ограничив вооружение пикинеров шпагами, тесаками и глефами. Пролетавшие над головами ядра заставляли наемников пригибаться, но постепенно, убедившись, что они не причиняют вреда, солдаты повеселели. Наконец, утомленные пушкари прекратили пальбу. Такое случалось и раньше, правда, ненадолго. Так что осажденные продолжали оставаться в своих укрытиях, не решаясь выглянуть в сторону противника. Тем неожиданнее был звук трубы, разрезавший хрупкую тишину. Пока часовые на стенах напряженно всматривались в сторону осадных батарей, пытаясь понять, что происходит, «людоеды» установили лестницы и в полной тишине стали карабкаться на вал. Первыми заметили начинающуюся атаку наблюдатели с башен, не подвергавшихся обстрелу. Увидев упорно карабкавшихся по фасам наемников, они подняли тревогу и открыли по ним фланговый огонь. Ван Дейк напрасно говорил, что Смоленск годится только против татар. Стены и башни кремля имели три пояса батарей, надежно фланкировавших все пространство перед ними. Однако, захватив город, король Сигизмунд имел неосторожность приказать вывезти большинство пушек в другие крепости Речи Посполитой, в основном в Оршу. Те же немногие, что остались, были изрядно прорежены огнем осадных батарей. Таким образом, сейчас по атакующим вели огонь лишь жалкие остатки былой огневой мощи цитадели. И хотя поле перед стенами усеяло немало фигур в кирасах и шлемах, но основная масса ревущих от ярости пехотинцев ворвалась в пролом и сцепились в яростной схватке с польскими жолнежами. Впрочем, ничего еще было не решено. Поляки и литвины ожесточенно сопротивлялись наседающему противнику. Сабли с жалобным звоном встречались со шпагами, копья ломались о глефы, а дикие крики дерущихся перемежались со стонами раненых и умирающих. На какое-то время установилось хрупкое равновесие, когда ярость атакующих разбивалась о стойкость обороняющихся, но любая пушинка, опустившаяся на чашу весов, могла склонить их в ту или иную сторону. Поняв это, командовавший этим участком обороны каштелян Иван Мелешко послал одного из шляхтичей к воеводе за подмогой.

– Ясновельможный пан воевода, – обратился тот, добравшись до Глебовича, – прикажите спешиться гусарам, и мы скинем немецких изменников и схизматиков в ров!

– Увы, у меня нет такой возможности, – покачал в ответ головой старый вояка.

– Как же так? – изумился гонец.

– Вы, ясновельможный пан, думаете, что мекленбургский дьявол атакует только вас? – горько усмехнулся Глебович. – Посмотрите хорошенько: атака началась с трех сторон одновременно. И везде положение такое же, как у вас. Я могу поддержать нашу оборону только в одном месте, но не в трех сразу! Идите и передайте пану каштеляну мою волю: держаться, пока есть силы!

По дну рва перед Шейновым валом протекала небольшая речушка, скорее, даже ручей, тем не менее, не позволивший сделать подкопы, и атаковавшие с этой стороны казаки были вынуждены идти на приступ по чистому полю. Каждый из них, идя в атаку, тащил перед собой связку хвороста или корзину с землей, которой старался прикрыться от пуль, картечи и стрел. Добежав до рва, они бросали свою ношу вниз, и, отскочив в сторону, освобождая дорогу следующему, брались за самопал или лук и начинали стрелять по противнику. Вскоре получилась узкая дамба, по которой казаки прошли в пролом. Оборонявшиеся встретили их ужасающим ружейным огнем, но они, теряя товарищей, продолжали рваться вперед. Наконец, достигнув вражеских укреплений, станичники тут же довели дело до сабель. Поляки и литвины оставили свои мушкеты и тоже взялись за белое оружие. Карабеллы, кончары и наздаки^[107] опускались на головы атакующим, доказывая превосходство благородных шляхтичей над взявшим в руки оружие быдлом. Однако те продолжали насыпать перешеек, расширяя его, и все новые толпы казаков переходили ров и вступали в схватку. Вскоре им удалось потеснить своего противника, и отчаянная борьба закипела на полуразрушенных укреплениях.

Анисим Пушкарев, командовавший стрельцами, подошел к делу творчески. Не понаслышке зная тактику мекленбуржцев, он приказал своим людям изготовить некоторое количество гренад. Достать или изготовить железные корпуса не было никакой возможности, но, как говорится, голь на выдумку хитра. Стрельцы ухитрились обойтись небольшими глиняными кувшинами, внутрь которых насыпался порох вперемешку с речной галькой, а в заткнутой горловине устраивались фитили. Пока осадные пищали посылали во врага свои последние гостинцы, импровизированные гренадеры где ползком, где бегом подобрались к бойницам на башнях и перед самой атакой закинули внутрь свои «чертовы яблоки». Что характерно – добровольцев не было, а охотники в гренадеры были выбраны по жребию. Как ни несовершенны были эти самодельные гренады, но свою роль они сыграли. Не знаю, удалось ли кого убить из оборонявшихся, но оглушить или просто напугать грохотом и дымом определенно получилось. Так что пока стрельцы и посоха засыпали ров фашинами, им почти никто не мешал, а когда пришедшие в себя поляки все же открыли огонь, ратники стремянного полка уже были на полуразрушенных стенах, рубя бердышами обороняющихся ляхов.

Впрочем, легкой победы не получилось. Командовавший польской артиллерией маэстро Пелегрини довольно быстро сообразил, чем именно грозят осажденным выдвинутые вперед контрбатареи, и принял меры. Несколько снятых со стен малых пушек были водружены на самодельные лафеты и приготовлены на случай штурма. Как только атакующие начинали одолевать, подчиненные хитроумного итальянца выдвигали вперед свои импровизированные полевые орудия и брали немцев и русских на картечь. Не все сделанные на скорую руку лафеты выдержали более одного-двух залпов, но первую атаку полякам почти везде удалось отбить со значительным уроном для атакующих. Однако ван Дейк тоже не даром ел свой хлеб, и как только отбитые немцы скатились в ров, рикошетирующие батареи смели своим огнем торжествующих жолнежей.

Пока наемники, казаки и стрельцы отчаянно дрались на стенах, Корнилий вывел свою хоругвь оврагами к башне под странным названием Веселуха, рядом с которой стена была немного ниже. Взятые ими с собой лестницы все равно оказались коротковаты, но с них нескольким удальцам удалось закинуть кошки, зацепившиеся острыми крюками за зубцы стены. У осажденных были в этом месте лишь несколько часовых, в основном из числа легкораненых. Те, впрочем, успели поднять тревогу и попытались дать отпор обнаглевшим казакам, карабкающимся по веревкам на стены. Одного из нападающих застрелили, второго скинули вместе с кошкой, но остальным удалось взобраться на верх стены. Федор Панин, Ахмет и еще несколько человек, хорошо владеющих луком, прикрывали их, посылая в редких защитников стрелу за стрелой, и вскоре участок стены был занят. Вслед за первыми туда поднялись еще несколько человек во главе с самим Михальским. Быстро оглядевшись, они двинулись по крытой галерее в сторону ближайших ворот. Подоспевшие к месту прорыва жолнежи быстро очистили стену от нападавших. Однако сам Михальский и его люди остались незамеченными.

Отчаянными усилиями каштеляну и его подчиненным удалось отбросить остервенело рвущихся вперед «людоедов». Как ни старались те пробиться сквозь ряды защитников, но на сей раз, поддержанная пушками итальянцев, польская доблесть взяла верх над немецкой муштрой. Вырубив в яростной схватке успевших взойти на валы наемников, жолнежи и шляхтичи заставили остальных обратиться в беспорядочное бегство. Однако торжествовать им пришлось недолго, ибо тут же заговорила ужасная русская артиллерия. Огромные каменные и железные ядра с грохотом врывались в брешь, занятую горсткой защитников. Летящие во все стороны осколки и поднятая пыль, казалось, закрыли небо и погрузили грешную землю во тьму. Одно особенно удачно пущенное русскими ядро ударилось в стену, окатив защитников кучей битого кирпича. Отскочив от стены, оно продолжило свой путь, прокладывая просеку между считавших, что находятся в полной безопасности, жолнежей. Наконец, уже потеряв свою убойную силу, злосчастный снаряд ткнулся в наскоро сделанный лафет польской пушки и, сломав ему колесо, остановился. Пока немногие уцелевшие с изумлением смотрели на проклятое ядро, обстрел снова затих, и немецкие наемники опять поднялись в атаку.

Перекрестившись, Мелешко поднял саблю над головой, пытаясь подбодрить соратников.

– Смотрите, братья панове, – кричал он держащимся вокруг него жолнежам и шляхтичам, – эти немецкие собаки уже знают вкус наших сабель и не так охотно идут в бой! Так давайте скинем их в ров еще раз, только не будем выходить вперед, когда они побегут, тогда пушки этого проклятого мекленбургского еретика не будут нам страшны.

Поляки, и впрямь приободрившись, кинулись на врага так, словно и не было этих ужасных потерь. «Людоеды» же, в свою очередь, не так рьяно атаковали, и казалось, что еще минута – и атака снова будет отбита, но к пролому уже подходили стройные ряды мекленбуржцев.

Пока остатки венгерско-немецкого полка в очередной раз прыгали в ров, к пролому на прямую наводку подкатили пушки, и по торжествующим полякам хлестнула картечь. Такой подлости защитники не ожидали, и многим из них подобная непредусмотрительность стоила жизни. Я в этот момент, не иначе как сдуру, прошел галереей в ров и тут же оказался в окружении прыгающих отовсюду беглецов. Наступил решающий момент: я знал, что солдаты Гротте уже рядом, и если мы все вместе атакуем – победа у нас в кармане.

– Стойте, мерзавцы! – закричал я на сбившихся в кучу наемников. – Вы что, сукины дети, и вправду думаете жить вечно? Тогда вы нанялись не к тому человеку! Vorwarts!!!^[108]

С этими словами я, поскальзываясь на неровностях, начал карабкаться на вал. Рядом шумно пыхтел Миша Романов, которого куда-то запропавший Корнилий накануне слезно просил взять назад.

– Что застыли, или вы не слышали, что нам велел Странник, – услышал я за спиной голос Курта, – вперед, если не хотите повторить судьбу Енеке!

Сначала всего несколько человек, а затем и все остальные наемники двинулись за мной. Взойдя на вал, я подобрал глефу у убитого и ринулся вперед. Изрядно прореженные картечью поляки попытались сомкнуться, чтобы отбросить нас, но через ров уже перебирались мекленбуржцы, и вскоре мы начали теснить отчаянно сопротивлявшегося противника. Вокруг меня творилась настоящая вакханалия, со всех сторон сыпались удары, на которые я остервенело отвечал своим оружием. Гремели выстрелы, звенели клинки, жалобно стонали умирающие и отчаянно сквернословили еще живые. В какой-то момент моя глефа с треском сломалась, но пока я доставал шпагу, меня со всех сторон окружили мекленбургские мушкетеры.

– Я смотрю, коронация не изменила ваших привычек, мой кайзер! – прокричал мне неизвестно откуда взявшийся Клюге. – Вы снова влезли в самую гущу схватки!

– Что поделаешь, мой друг, – отвечал я ему, тяжело дыша, – все приходится делать самому! Даже в таком нехитром деле, как штурм – и то без меня не справились.

– И все же поберегите себя, ваше величество, отчаянных храбрецов я видел много, а вот хороших нанимателей, увы – нет! Учтите, я слишком стар, чтобы искать новое место, так что позвольте нам закончить эту работу.

– Клюге, вы слишком много болтаете – вон там, видите, эти чертовы шляхтичи еще сопротивляются! Сбейте их немедленно, а то этот проклятый штурм никогда не кончится.

– С удовольствием, мой кайзер, – отозвался майор и отдал приказ. Через минуту все было кончено, и укрепление осталось за нами.

Немногие уцелевшие защитники отступили к собору, где Глебович держал свой последний резерв. Так и не успевшие спешиться гусары готовились дать свой последний бой на кривых улочках Смоленска.

– Эй, солдаты, – крикнул я мушкетерам, – где-то здесь был мой рында, вы его не видели?

– Здесь я, государь… – хрипло пробормотал подошедший сзади Романов, – что со мной сделается?

Я с удивлением оглядел своего неказистого телохранителя. Шлеммисюрка немного сбит набок. Лицо и доспехи перемазаны грязью, а на сабле определенно кровь. Похоже, Мишка сражался всерьез.

В других местах бой проходил с переменным успехом. Стрельцы Пушкарева, хотя и с трудом, удержались на польских укреплениях, кое-как возведенных на месте пролома, и ждали подмоги, чтобы продолжить наступление. Казаков на Шейновом валу, хотя и с трудом, но опять отбили. И в этот момент в Смоленск, сквозь открытые Михальским ворота, ворвалась его хоругвь под командованием Панина. Скачущие с дикими криками и свистом по улицам ратники со всей отчетливостью показали осажденным, что сегодняшний бой проигран. Хотя гусары стремительной атакой отогнали легких всадников Корнилия, но в открытые ворота уже входили рейтары Вельяминова. Гусарская хоругвь еще несколько раз атаковала, но всем было понятно, что это уже агония. Мекленбуржцы, стрельцы и рейтары все плотнее стягивали кольцо вокруг собора, у которого группировались уцелевшие.

– Государь, садись на коня! – прокричал мне прорвавшийся наконец ко мне Михальский.

– Благодарствую, – усмехнулся я, вскакивая в седло трофейного жеребца, – ты как здесь оказался?

– Да бывал я здесь раньше, – скупо улыбнулся литвин, – дорогу знаю.

– Раз знаешь – хорошо! Помнишь, где Храповицкий жил? Пошли туда людей, чтобы охранять, если потребуется…

– Уже, – перебил меня бывший лисовчик.

– Ну что я могу сказать? Молодец! Кстати, для Мишки коня найдете?

– За него пусть приятель переживает, – проговорил Корнилий, показывая на Панина.

Поляки еще несколько раз пытались атаковать, но стрельцы и мушкетеры всякий раз встречали их залпами, и те, оставляя павших товарищей на улочках Смоленска, откатывались назад.

– Сдавайся, Глебович! – закричал я, увидев богато снаряженного пана, командовавшего остальными. – Сдавайся, или эта кровь будет на твоей совести!

– Вы и так обещали нас перебить! – огрызнулся тот.

– Обещать – не значит жениться, – парировал я его довод, – крови пролилось уже довольно, проявите, наконец, благоразумие!

– Вы сохраните жизнь нашим людям? – спросил бьющийся рядом с воеводой шляхтич.

– Святая пятница! А я чем занимаюсь, если не спасением ваших, трижды никчемных, жизней? Если хотите, чтобы я удержал своих людей – бросайте оружие без всяких условий!

Шляхтич переглянулся с воеводой и сделал шаг в мою сторону. Десяток стволов был немедля направлен в его грудь, но он с поклоном протянул в мою сторону саблю рукоятью вперед, чуть придерживая ее за гарду.

– Я смоленский каштелян, Иван Мелешко, – представился он, – и я сдаюсь.

Следом свою саблю протянул Глебович, а за ними и остальные защитники стали сдаваться на милость победителя. Кое-где еще продолжались яростные схватки, но большинство поляков и литвинов не стали искушать судьбу. Пленных тут же разоружали и выводили из крепости, а я направился к Успенскому собору, где, по моим прикидкам, должны были находиться ксендз Калиновский и опекаемые им женщины и дети.

Подойдя к главному храма Смоленска, я остановился в изумлении. В прошлое мое посещение у меня не было времени осмотреть его. Я знал, что когда поляки ворвались в город, немногие оставшиеся в живых защитники закрылись в соборе и, не желая сдаваться, взорвали его вместе с собой. Похоже, зданию действительно досталось, однако взрыв вызвал лишь обрушение купола, а сами стены уцелели. Времени и возможностей восстановить столь величественное сооружение у победителей не было, но они, расчистив развалины, установили деревянный верх взамен рухнувшего и устроили в нем костел. Однако даже в таком виде собор поражал воображение. Войдя внутрь, я некоторое время удивленно осматривался, пока не наткнулся на ксендза и его подопечных. Тех и других действительно было немного, и они со страхом смотрели на меня и моих спутников, вошедших внутрь смоленской святыни. Сняв шлем, я по-православному перекрестился на алтарь и вопросительно посмотрел на жмущиеся к священнику фигуры. Лишь одна из них, прекрасная как мраморное изваяние пани Марыся, стояла отдельно, взирая на меня с горечью, хотя и без вражды.

– Вы пришли сообщить, что в очередной раз сделали меня вдовой? – раздался под сводами собора ее звонкий голос.

– В очередной раз? – несколько удивленно переспросил я.

– Конечно, это ведь встречи с вами не пережил бедный пан Мариан!

– Ну, скорее пан Мариан не пережил нашего расставания, – возразил я ей, – впрочем, к его смерти я, похоже, действительно имею некоторое отношение. Но вот что касается пана Якуба, то вы ко мне несправедливы.

– Ну конечно, – немного саркастически воскликнула она, – вы теперь царь московитов, и можете не марать руки лично!

– Пани Марыся! – громко и торжественно проговорил я. – Клянусь этим святым местом, в котором мы находимся: не далее как сегодня утром я видел вашего мужа живым, хотя и нельзя сказать, чтобы здоровым. Впрочем, его рана, насколько я понимаю, не опасна, и он идет на поправку.

– Это правда? – воскликнула, широко открыв глаза, гордая полячка.

– Клянусь! Впрочем, если за прошедшее время с паном Храповицким что-нибудь случилось, то я обязуюсь возместить вам ущерб.

– Каким образом? – удивленно спросила меня она.

– Ну, сам я женат, но торжественно обещаю, что прикажу жениться на вас любому моему придворному, имеющему счастье приглянуться вам!

Ответом мне было ошеломленное молчание.

– Кстати, обратите внимание на этого молодого человека, – продолжил я, немного понизив голос, – рекомендую, стольник Михаил Романов. Его отец почти патриарх, а матушка – монахиня. Так что прелестей жизни со свекровью вы не узнаете. К тому же он весьма знатен. Его даже чуть не выбрали на престол вместо меня.

– Как вам не стыдно! – воскликнула пани Марыся, сообразив, что я шучу.

– Ужасно стыдно, моя дорогая пани, но что поделать, если вы мне не верите.

– Вы позволите мне увидеться с мужем?

– Более того, я категорически настаиваю на этом!

– Кхм, – прочистил горло, пытаясь обратить на себя внимание, пан Калиновский, – пан герцог, тут еще есть…

– Ах да, вы тоже тут, падре… Что же, объявите этим прекрасным пани и их милым детям, что они находятся под моей защитой. Пока оставайтесь здесь, а я распоряжусь об охране. Позднее они смогут вернуться в свои жилища, если, конечно, их дома не пострадали при штурме. А пока разрешите откланяться.

Выйдя из собора, я наткнулся на Вельяминова, тот был крайне возбужден и буквально налетел на меня как вихрь.

– Да что же это, государь, – прогудел он густым басом, – тебя на минуту одного нельзя оставить! Сказывали мне, опять в сечу полез. Ну разве мало у тебя слуг верных?

– Слуг много, – кротко согласился с ним я, – верных мало! А уж умелых – и того меньше. Ничего без меня не можете. Все сам! Все сам!..

– Грех тебе так говорить, надежа государь! Ведь взяли же Смоленск! И Анисим со стрельцами прорвался, и мне Корнилий ворота открыл…

– Ну чего уж тут… – примирительно произнес я, видя, что его пыл угасает, – познакомься, кстати: супруга пленника нашего, пана Якуба Храповицкого, пани Марыся.

Мой кравчий со всем вежеством, на какое только был способен, изобразил поклон в сторону полячки, на что она ответила ему с непринужденной грацией.

– Распорядись-ка, чтобы ее к мужу отправили, я ему обещал давеча.

– А меня? – пискнула откуда-то из-за спины служанка пани Марыси.

– О, это ты, Эйжбета, – усмехнулся я, – ну куда же без тебя… Все, отправляйтесь, а ты, Аникита, собирай воевод да полковников. Надобно поговорить.

Через час воеводы и прочие начальные люди собрались в архиепископских хоромах, где я решил остановиться. У всех было приподнятое настроение: все же удачный штурм не каждый день бывает. Аникита успел приволочь откуда-то изрядный бочонок вина, и мы ради удачного дня наполнили кубки.

– Государю Иоанну Федоровичу многая лета! – хором провозгласили здравицу собравшиеся и дружно выпили.

– Докладывайте, воеводы, – приказал я, отодвигая чуть пригубленную чашу, – каковы потери, каковы прибытки.

– Скажешь тоже, государь, – довольно проговорил Черкасский, – невелики потери. Больше всего немцев потеряли да казаков. Если бы ляхи и дальше драться стали, то и потерь бы куда более было! А так, что же бога гневить?

– Невелики – это сколько?

Как выяснилось, точной цифры не знал никто, но в первом приближении потери составляли примерно полторы-две тысячи человек. Из них примерно половина – собственно убитые, включая не дождавшихся никакой помощи, да еще сотни три тяжелораненых, которых при нынешнем состоянии медицины, скорее всего, тоже потеряем, хотя на все божья воля. Остальные, скорее всего, выздоровеют, но с той же оговоркой. Легкораненых никто толком не считал, да и они были заняты не столько получением помощи, сколько поисками, чем бы поживиться в только что взятом городе. Потом докладывал ван Дейк, и со слов его выходило, что пороха у нас осталось едва ли треть от первоначального запаса. Потерь в пушках и пушкарях нет, что надобно считать большой удачей, ибо разрывы пушек в нынешнее время совсем не редки. Что касается состояния захваченной крепости, то оно весьма удручающее. Три пролома в стене и отсутствие доброй половины штатной артиллерии, а в некоторых местах и двух третей. Если нежданно-негаданно наскочит король Сигизмунд с войском, обороняться в крепости невозможно. Следующим докладчиком был походный казначей дьяк Лаптев, и известия от него тоже были неутешительны. Денег в казне осталось – кот наплакал, и взять их покуда негде. Вообще, на лице дьяка было написано, что при штурме потерять наемников можно было и больше. Тогда бы, глядишь, и выкрутились, а так…

– А что, в Смоленске никакой казны не захватили? – поинтересовался я.

– Какое там, государь, жолнежам третий месяц не плачено, – удрученно вздохнул Лаптев.

– Ну вы все же поищите, а то у поляков так бывает. Жолнежам платить нечем, а денежка водится.

– Поищем, милостивец, поищем.

– Что с прочими припасами?

– С голоду не помрем, государь, а в Вязьме изрядный запас продовольствия и порох имеется. Не пропадем, а скоро из набега царевич Арслан воротится, все одно чего-нибудь да притащит, басурманин!

– Хорошо, но надобно о нуждах наших думу боярскую и собор известить, ну и о победе, конечно. Я собору обещался Смоленск отбить, а теперь пусть они свои обещания сдержат.

– Известим, государь, как не известить, – довольным голосом прогудел Черкасский, – не каждый день таковая радость случается!

– Погоди радоваться, князь, расскажи лучше, много ли пленных взяли?

– Живых да легко пораненных – близ семи сотен. Все больше литва да ляхи, но есть немного немцев скотских да фряжских^[109]. Фряжские пушкари, кстати, совсем без боя сдались и просятся на службу.

– Ну еще бы, как их после такого штурма сразу не поубивали, – хмыкнул я. – Итак, судя по донесениям лазутчиков, гарнизон был примерно в тысячу двести человек ратных. Это получается пятьсот побитых у ляхов?

– Да кто же их считал, кормилец?

– Так посчитайте, а то, может, еще где супостаты прячутся.

– Если и прячутся, так найдем!

– Ну-ну. Теперь следующее: давайте думать, что дальше делать будем.

– Как «что делать»?

– Ну смотрите: поляков мы побили, город взяли. Только ведь сил у Сигизмунда еще много, и война покуда не закончена. А ну как он соберет войско, да навалится на нас? Так, может, не станем ждать, да сами навалимся?

– Дозволь слово молвить, государь, – вышел вперед Пушкарев.

– Говори, Анисим.

– Прости, царь-батюшка, и вы, бояре высокородные, если что не так скажу. Оно, конечно, мне не по чину, да не по отечеству вперед вас говорить…

– Не тяни кота за хвост, говори дело!

– Дело так дело, – не стал перечить Пушкарев, – ты, государь, спрашиваешь, что делать? Так я вот что скажу: не надо ничего делать! Ты, я знаю, молод, горяч и в войне удачлив, только сейчас бы не воевать, а поберечь силы. Их у нас мало, а врагов – много. Вот, к примеру, если, пока мы с ляхами воюем, налетят на нас крымцы, тогда как? Дворяне, особенно у которых поместья в тех местах, непременно ведь разбегутся. Опять же со свеями не понятно что. Оно, конечно, ты с королем Густавом Адольфом родня, а только у государей бывает, что и с родными братьями ратятся, не то что с зятьями. Сейчас-то войско наше ляхов побило, да крепость, какую они три года осаждали, первым приступом взяло. Самое время с ними о мире потолковать, потому как ляхи свеев не раз бивали. Оно, может, и не моего ума дело, а только худой мир лучше доброй ссоры.

– Смотри-ка, сколь разумно ты рассудил, – усмехнулся я, – тебе бы не в стрельцах, а в посольских дьяках служить. Что скажете, воеводы?

– Верно стрелецкий полуголова толкует, – решительно заявил Черкасский, – нет у нас сейчас сил воевать. Намедни боярский сын Ножин приехал из Вязьмы, сказывал, будто атаман Баловень прослышал, что ты, государь, в поход ушел – и озорует под Москвой.

– Ты мне этого не говорил, – заметил я в ответ.

– Так к штурму готовились, – пожал плечами князь, – не стал отвлекать.

– Понятно. Что еще ты мне рассказывал, чтобы не отвлекать?

– Видит бог, государь…

– Ладно-ладно… кто еще что думает?

– Дозволь слово молвить, государь, – обратился молчавший до сих пор князь Мезецкий.

– Говори.

– Князь Дмитрий Мамстрюкович и полуголова стрелецкий верно говорят, что врагов у нас много, а сил мало. Только не след давать ляхам передых! Ты царевича Арслана в набег послал. Да только что он со своими татарами один сделает? Надобно на Литву крепче ударить, да позорить как следует, чтобы они не о походе на нас думали, а о том, чтобы свои земли защитить. Всем войском, конечно, идти не след, а если казаки да дворяне сходят, то будет и врагу урон, и нам передышка. Тем временем можно и Смоленск укрепить, и на Баловня войско послать.

– Ясно. Ну а ты, кравчий, что скажешь? – обратился я к Вельяминову.

– Как повелишь, государь, так и сделаем, – отозвался Аникита, – а только и я за то, чтобы сперва в Смоленске закрепиться, а потом дальше думать. Может, король Жигимонт и не захочет более воевать, особливо если ты с королем Густавом замиришься. А что до Баловня, так Москва, я чаю, не совсем голая осталась. Должен с ним князь Дмитрий Михайлович сладить. Тем паче казаки его хоть и побаиваются, но любят. А вот на южную границу войско послать самое бы время, а то, не ровен час, налетят татары, так беда будет!

– Ну хорошо, – отозвался я, поразмыслив, – на том и порешим. Князь Черкасский будет в Смоленске воеводой с половиной войска. Пусть чинит стены да город в порядок приводит. Князь Мезецкий с казаками пойдет на Литву в набег, там, я чаю, Арслан не все еще разорил. Ну а я со своим полком покуда тут побуду, а там поглядим, может, сразу в Новгород, а может, еще куда.

На следующее утро я решил навестить Храповицкого. Несмотря ни на что, пан Якуб и особенно пани Марыся были глубоко симпатичны мне. В конце концов, война не продлится вечно, и значит, мы не будем вечно врагами. Приказав седлать лошадей, я вышел из архиепископского дворца, ставшего моей резиденцией, и наткнулся на своего постельничего князя Буйносова. Сей доблестный муж был занят тем, что выговаривал что-то старшему из моих рынд Василию Лыкову. Тот в ответ только усмехался, но в чем дело – было решительно не понятно. Увидев меня, оба поклонились и уставились в глаза, изобразив внимание.

– Здорово, болезный, – поприветствовал я Ваську, – как хворь твоя, не прошла ли?

– Какая хворь, государь? – изумился тот.

– А что, не было никакой болезни?

– Господь миловал…

– А если миловал, то где ты в бою был, любезнейший?

– Так там, где ты меня с прочими рындами и поддатнями оставил, у наряда осадного.

– То есть царь твой с врагами бился, а ты, значит, пушки охранял?

– Государь, так откуда мне знать было, что ты на приступ кинешься? – изумился Лыков, – сроду такого не бывало, чтобы царь впереди войска в бой шел. Ты нас там оставил, а потом пропал неведомо куда, а мы без твоего повеления разве…

– То есть вины ты, курицын сын, за собою никакой не чуешь?

– Да какая же вина? Государь, мы твои холопы, и на все твоя воля! Хочешь опалу возложить за то, что мы твой наказ исполняли, так наложи, но какая же вина в том?

– Какой наказ?

– Ну ты же сам сказал, дескать, постойте тут покуда…

На какой-то момент наивность великовозрастного балбеса меня обезоружила. Перед самым штурмом ко мне приходил Вельяминов с докладом, что среди рынд ведутся крамольные разговоры, и что заводчик их – князь Лыков. На что я, зная Василия, только посмеялся. Молодец сей был невеликого ума, и голова ему была нужна, похоже, исключительно чтобы есть да носить шапку. Но кто же мог подумать, чтобы настолько!

– Н-да, грехи мои тяжкие, и это цвет московского дворянства… – пробормотал я, проходя мимо, – как же ты, убогий, догадался-то уйти оттуда? Кстати, Мишка Романов где?

– Да ты же сам, государь, велел ему пленного и бабу его охранять.

– А, черт, забыл совсем… Эй, кто там, – крикнул я конюхам, – где конь мой?!

Вскочив на подведенного слугами Волчка, я тронул его бока шпорами и двинулся к дому Храповицкого. Следом за мной потянулся эскорт из кирасир во главе с фон Гершовым. Выезжая со двора, я по какому-то наитию обернулся и встретился глазами с Лыковым. Тот сразу склонился в поклоне, но вот выражение его лица мне очень не понравилось. Идиоты так не смотрят.

В знакомом доме меня никто не встретил, пан Якуб был еще слаб, а прекрасная пани Марыся была занята тем, что распекала свою служанку. Увидев меня, пани Храповицкая смутилась и присела в реверансе.

– Ах, ваше королевское высочество, мне не доложили о вашем прибытии, а то бы я встретила вас более подобающе…

– Полно, пани, мы ведь друзья, оставьте эти церемонии до другого раза. А в чем провинилась эта милая девушка?

– О, право, это не стоит вашего внимания.

– Не стоит так не стоит. Однако я в долгу перед вашей славной Эйжбетой, и потому смиренно прошу у вас милости для нее.

– В долгу? Ах да – вы, верно, о той ужасной ночи, что случилась, когда мы только прибыли в Смоленск.

– Именно.

– Ну что же, в таком случае вы можете сами проявить к ней милость!

– Не премину, а в чем дело?

– Дело в ваших придворных, которых вы приставили, чтобы якобы охранять нас!

– Да, а в чем, собственно, дело – они плохо справились?

– Боюсь, что слишком хорошо!

Честно сказать, я совершенно не понял, в чем дело, но в этот момент откуда-то, как черти из табакерки, выскочили неразлучные в последнее время Мишка с Федькой. Внимательно посмотрев на них и отметив несколько растрепанный вид своих рынд, я перевел глаза на служанку пани Марыси. Та, похоже, тоже одевалась впопыхах.

– Кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит? – поинтересовался я.

– Задайте этот вопрос вашим людям, – немедленно ответила мне Храповицкая.

– Кайтесь, грешники! – обратился я к друзьям.

– Не ведаем за собой никакого греха, – решительно заявил Панин, преданно смотря на меня честными глазами.

– А ты, Михаил свет Федорович, тоже не ведаешь?.. – вкрадчивым голосом спросил я стремительно краснеющего Мишку.

Узнать, как скоро расколется юный Романов, мне не удалось. Внимательно следившая за происходящим Эйжбета кинулась передо мной на колени и почти плача, стала просить не наказывать бедного юношу.

Диспозиция стала проясняться, оставалось лишь выяснить последние детали.

– За кого ты просишь, дитя мое? – обратился я к девушке.

– За пана Михала, конечно, – немного удивилась Эйжбета. Мне ужасно захотелось спросить служанку, почему она не просит за пана Теодора… в смысле, то ли он не участвовал, то ли не понравился. Но чудовищным усилием воли я сдержался. Вместо этого поспешил ее успокоить.

– Я вовсе не собирался его наказывать, – стал уверять я, но увидев выражение лица пани Марыси, быстро добавил: – По крайней мере, несильно.

Услышав облегченный вздох приятелей, я обернулся к ним и ласково улыбнувшись, добавил:

– Вон отсюда, после поговорим.

Парни тут же испарились, будто их тут и не было, а я, обернувшись к Храповицкой, улыбнулся:

– Право, прекрасная пани напрасно сердится.

– Вам легко говорить! Вы победитель, и считаете, что все вокруг принадлежит вам и вашим людям. Наш город только что взят врагами, многие доблестные шляхтичи погибли, прочим предстоит плен, а эта… маленькая дрянь тут же спуталась с вашим жолнежем!

– Вы как будто сожалеете, что бедняжку не изнасиловали?

– Тогда в этом не было бы греха!

– Вам легко говорить, ваша милость, – залилась слезами Эйжбета, – вы знатная пани, и вам покровительствует русский царь. Вас никто не посмеет оскорбить, а я бедная девушка, и меня может обидеть каждый. Эти ужасные казаки и немецкие наемники смотрели на меня так, будто хотели съесть живой, а пан Михал заступился за меня и прогнал их. Я просто хотела его поблагодарить, а потом… я не знаю, как это получилось…

Девушка всхлипнула напоследок и, дождавшись кивка хозяйки, убежала, сделав на прощание книксен.

– Прошу простить меня, ваше королевское высочество, – извинилась пани Марыся, – я совсем забыла о правилах гостеприимства.

– Не извиняйтесь; вы позволите предложить вам руку?

– Почту за честь, ваше королевское…

– Все поляки упорно титулуют меня герцогским титулом. Вы полагаете, мне не удержаться на царском троне?

– По правде говоря, я уверена, что если в ваши руки что-то попадет, вы ни за что это не выпустите. Но поймите меня правильно, мой муж, несмотря на все свое к вам уважение, полагает вас узурпатором.

– Уважение?

– О, если мой Якуб и уважает кого-то, то это вы, герцог. Вы его кумир!

– Не может быть!

– Еще как может, только он даже сам себе никогда в этом не признается. Кстати, как вы накажете своего человека?

– Прежестоко!

– Вы прикажете ему жениться на Эйжбете?

– Ну не такой уж я тиран! Я полагал ограничиться посажением на кол. Женитьба – все же немного чересчур!

– Вы все шутите: как тогда, когда советовали мне выйти замуж за этого «пана Михала», если Якуб не выздоровеет.

– Святая пятница, так вы приревновали Эйжбету!

– Боже, и этого человека считают великим полководцем!..

Так непринужденно болтая, мы достигли покоев раненого Храповицкого. Войдя в довольно просторную и светлую комнату, мы застали пана Якуба читающим молитвенник.

– Ты не спишь, – кинулась к мужу пани Марыся, – у нас гости.

– О, ваше королевское высочество… прошу простить, что я не могу встать, чтобы поприветствовать вас должным образом… – заговорил тот прерывистым голосом, увидев меня.

– Как вы себя чувствуете… друг мой?

– Мне уже лучше…

– Отец Мартин говорит, что Якубу не следовало проделывать раненому такой трудный путь, – мягко прервала его жена.

– Отец Мартин?

– Да, он из ордена бенедиктинцев, они имели здесь госпиталь.

– Да, помню.

– Отец Мартин – добрый человек, но он не понимает, что неизвестность была бы для меня куда большим испытанием, нежели дорога… – тихо говорит пан Якуб, глядя на Марысю, – где ты была, встречала нашего гостя?

– Да, его величество был столь добр, что навестил нас.

– Как ты сказала, дорогая?

– Полно, Якуб, ты же сам знаешь, что королевичу Владиславу теперь никогда не стать московским царем. Так зачем из ложной преданности, которой ни ты, ни я не чувствуем, обижать человека, которому мы стольким обязаны?

Едва рассвело, Михальский поднял свою хоругвь и повел ее на север от Смоленска. Зачем, никто не знал, а спрашивать у сотника – дураков не было. Не знал о цели путешествия и Федька, мерно качавшийся в седле рядом с Корнилием и погруженный в свои мысли. Первый в его жизни поход выдался удачным. И в бою настоящем не оплошал, и чести добавилось, и добычей разжился. Дядька Ефим, поглядевший на справных коней с большими вьюками, посоветовал даже завести для такого дела воз. И даже предложил, по старой дружбе, отвезти все в Федькину деревеньку, потому как их полк вскорости должны были отправить назад, а Федору, состоящему при царе, когда еще придется домой наведаться. Лемешев и прежде относился к Панину как к сыну, а уж когда сам царь пообещал, что по возвращении из похода выступит сватом к Ефросинье, и вовсе воспылал к Федору родственными чувствами. Сам парень, правда, был уверен, что жениться ему пока рановато, но тут ведь не поспоришь. Тем паче что государь бывал к верным слугам щедр, вон какой терем Михальскому отгрохал, да еще и обещал, что его молодая супруга станет придворной боярыней, как приедет царица Катерина. За богом молитва, а за царем служба не пропадает!..

– Что-то ты молчаливый сегодня, – вывел парня из раздумий голос Корнилия, – прямо не к добру!

Качавшийся рядом в седле сотник немного насмешливо смотрел на своего бывшего подопечного. Формально ставший стряпчим и побывший, пусть и недолго, царским рындой Федор был чином повыше безродного литвина. Однако Михальский, как ни крути, государев телохранитель и участник узкого круга друзей русского царя, от коих у него никаких тайн не было. Так что парень, когда его снова отправили под начало сотника, и не подумал ничего спрашивать, а лишь вскочил в седло, приготовившись следовать за своим бывшим и нынешним командиром.

– Меня вчера не было, – продолжал Корнилий, немного подвинувшись к Федору в опасении от лишних ушей, – все ли ладно сделал?

– Угу, – односложно отвечал парень.

– А друг твой как?

– Мне Эйжбета не говорила.

– А мне все равно, каково ей пришлось, я тебя за Романова спрашиваю!

– Да ладно все получилось, Корнилий! У него теперь только и разговоров, что о ней.

– Вот и хорошо.

Какое-то время они продолжали ехать молча, но Федька долго не выдержал и спросил:

– Это из-за Лизы?

– Ох, Федя, что у тебя за манера – сам ведь все знаешь, а все одно спрашиваешь! Да, из-за нее, а то вьется твой Мишка вокруг рейтарского обоза, того и гляди, беда будет. А так и волки целы, и овцы сыты.

– Наоборот.

– Что наоборот?

– Волки сыты, а овцы целы.

Михальский какое-то время непонимающе смотрел на Панина, а потом раскатисто рассмеялся:

– Эх, вы, волки, как вас самих эта овечка не съела!

– Какая овечка?

– Да Эйжбета!

Федька немного обиделся на слова Корнилия, а потом припомнил лукавую и немного насмешливую улыбку девушки, ее выбивающиеся из-под чепца кудряшки, ярко-красные губы, казалось, так и просящие поцелуя… и встряхнул головой, как от наваждения.

– Что, хороша девка? – спросил с грустной улыбкой правильно все понявший литвин. – Смотри, парень, польские девушки – что огонь, могут согреть одинокое сердце, а могут всю душу выжечь пожаром.

– Хороша Маша, да не наша, – беспечно тряхнул головой парень в ответ.

– Вот и правильно!

Какое-то время они ехали молча, но Федька не смог долго молчать и снова спросил:

– А как ты догадался, что у Веселухи охрана столь мала будет?

– Да откуда бы ей большой там взяться? – вопросом на вопрос ответил Корнилий и, видя, что Панин не понимает, продолжил: – Ну вот сколько в Смоленске польского гарнизона было?

– Перебежчики сказывали, тысяча двести душ, – отвечал Федор.

– Ну так вот: стена длиной в шесть верст, а в ней три пролома длиною все три, положим, в версту. В каждом проломе сколько, по-твоему, жолнежей билось?

– Не знаю, – пожал плечами парень, – у Шейнова вала самое малое две сотни ратных было, а в других местах и того более.

– Возьмем на круг, что везде по двести. Стало быть, половина гарнизона – в проломах. Еще две сотни – гусары в резерве; и что у нас остается?

Федька усиленно пытался сосчитать, но дело шло худо, а его наставник продолжал:

– Едва четыре сотни на пять верст стены, а там ведь еще девять воротных башен и тринадцать глухих. Если у каждых ворот хотя бы по десятку – считай, сотни нет. В прочих башнях еще полсотни. Стало быть, на одного караульного – более десяти саженей стены оборонять; и где тут управиться?

– Эко ты ловко посчитал, – подивился Федор, – ровно купец на торгу.

– Да где там, – усмехнулся Корнилий, – это государь посчитал, да мне, так как я тебе сейчас, разложил.

– А если бы с других мест ратники прибежали?

– Да они так и сделали, только наша хоругвь не одна была. В других местах тоже к стенам с лестницами лезли, да с луков и мушкетов стреляли, вот ляхи туда и побежали. А я по прежним временам запомнил, что тут на стене ход обвалился и его толком никто не починял. Так что подмоге сюда, в случае чего, дольше всего бежать. Вот так-то.

Какое-то время ехали молча, думая каждый о своем. Федька дивился тому, как ловко можно сосчитать вражеские силы и определить место для смертельного удара, а бывший лисовчик думал, что помимо грамоты, Панина следовало обучить еще и арифметике.

– А сейчас куда идем? – снова встрепенулся Федор.

– Да так, – неопределенно пожал плечами Корнилий, – на разведку, да и вообще, дела у меня тут.

Через неделю, хоронясь от своих и чужих, отряд Михальского был уже в самом сердце Литвы. Корнилий вел хоругвь одному ему ведомыми тропами, где, иногда казалось, и человечья нога доселе не ступала. Наконец, они оказались подле небольшого городка или, как их называют ляхи – местечка. Оставив большую часть своих людей хорониться в лесу, Корнилий и несколько верных ему людей переоделись в польские кунтуши и собрались, как видно, нанести визит в город. Федька, естественно, увязался за ним, хотя бывший лисовчик и заявил ему сразу, что даже если Панина вырядить как радного пана, в нем все одно за версту москаля видно.

В местечко они въехали ближе к ночи и, как подобает знатным путешественникам, прямиком направились в корчму. Немногочисленные прохожие, встреченные ими по пути, безмолвно убирались с дороги и снимали шапки. В корчме их тоже встретили как дорогих гостей, низко кланяясь и льстиво улыбаясь.

– Может, панове желают отдельную комнату? – вкрадчиво спросил корчмарь, согнувшись в три погибели.

– Нет, мы спешим, – отвечал ему Корнилий, – перекусим только, да дальше поедем.

– Как можно, ясновельможный пан, – запричитал корчмарь, – да ведь на всех дорогах разбойничают эти ужасные казаки и татары, служащие мекленбургскому дьяволу герцогу Яну Альберту! Опасно, весьма опасно!

– Ничего, мы можем за себя постоять, – только отмахнулся Михальский, – но неси скорее еды и пива, а то нам недосуг.

Сказав это, сотник бросил корчмарю несколько монет, и тот тут же накинулся на слуг, чтобы они как можно быстрее выполняли заказ знатного господина.

– Позвольте представиться, – подошел к ним худой как жердь посетитель, одетый в некогда роскошный жупан, явно с чужого плеча, и с саблей на боку, – я здешний шляхтич Ежи Муха-Михальский, герба Погория. Мне знакомо ваше лицо, уж не встречались ли мы раньше?

– Нет, я никогда не бывал в здешних местах, хотя, возможно, мы виделись где-то еще? Меня зовут Казимир Войцеховский, я направляюсь ко двору князя Радзивилла. Присаживайтесь, пан Ежи.

– О, благодарю вас, любезный пан Войцеховский, – тут же плюхнулся тот на лавку, – не прикажете ли подать мне куфель медовухи, а то, ей-богу, в горле пересохло.

Желание шляхтича тут же было исполнено, и он, не медля ни секунды, припал к вожделенному кубку, впитывая бесценную влагу. Утолив жажду, Муха-Михальский заметно повеселел и продолжил разговор:

– Благослови вас господь, пан Казимир, вы спасли меня от смерти! Но что влечет вас в Несвиж?

– Я ищу службу.

– Ну с этим сейчас нет никаких проблем. С тех пор как этот негодяй герцог Ян-Альберт перешел в схизму и строит козни бедной Речи Посполитой, везде нужны храбрые воины. Вы вполне могли бы обратиться к пану Гонсевскому или даже самому гетману Ходкевичу.

– Это верно, но мне хотелось бы не только служить, но и получать за это деньги.

– О, бедная Речь Посполитая! – выспренно воскликнул изрядно охмелевший нахлебник. – У нашего бедного круля совсем нет пенензов, чтобы платить храбрым шляхтичам за службу. Деньги есть только у магнатов, но им нет никакого дела до бед, переживаемых нашей отчизной!

Спутники Михальского, впрочем, не обратили на это велеречие ни малейшего внимания, усердно работая челюстями. С огорчением заметив, что никто не разделяет его пафоса, старый пьянчужка переключился на Федьку.

– А ведь вы, пан – москаль? – неожиданно спросил он парня и продолжил, не дожидаясь ответа: – Да уж, я москаля чую издали, даже если он в польском кунтуше!

– Пан Теодор действительно из Москвы, – с неудовольствием перебил его Михальский, – но и его покойный отец, и он сам, верно служили нашему доброму королевичу Владиславу, пока обстоятельства не сложились столь печальным образом. Однако не стоит кричать об этом в каждой корчме.

– Конечно-конечно, ясновельможный пан Казимир, – поспешил согласиться Муха-Михальский, – к тому же среди москалей встречаются совсем неплохие люди! Я даже сам знавал парочку…

– Эй, корчмарь, подай-ка пану еще куфель медовухи, – распорядился Корнилий, – а то у него язык заплетается, и он несет разную чушь!

– Как же приятно общаться со столь умным человеком, – осклабился пан Ежи.

– Когда-то я знавал одного Муха-Михальского, – попробовал перевести разговор на другое бывший лисовчик, – он был хорунжим в отряде пана Лисовского, не ваш ли он родственник?

– О, вы, пан Казимир, знали моего бедного племянника Анжея?

– Да, кажется, его так звали, а отчего вы сказали «бедного»?

– Да вы ведь ничего не знаете!

– А что случилось?

– О, мой бедный Анжей погиб из-за гнусного предательства!

– Что вы говорите?

– Да, мой мальчик, который был мне вместо сына, погиб! И знаете, кто был причиной этого несчастия?

– Не имею ни малейшего представления.

– О, это очень печальная история, пан Казимир!

– Расскажите ее нам, а мы послушаем.

– Кхм…

– Да, конечно, корчмарь, принеси еще медовухи, а то вдруг у пана Ежи пересохнет в горле.

Старый пьянчуга приободрился и, обрадовавшись, что нашел заинтересованных слушателей, начал свой рассказ:

– Изволите ли видеть, ясновельможные паны, я вдовец. Детей у меня никогда не было, и единственной отрадой моего сердца был маленький Анжей – сын моего любезного брата. Чудесный был сорванец, бойкий и пригожий. Однако мой брат помимо Анжея имел еще и прижитого на стороне байстрюка, по имени Казимеж. Да, его звали так же, как вас, любезный пан Войцеховский. Поскольку матушка Анжея умерла, мой неразумный брат не нашел ничего лучшего, как взять свою девку в дом и растить наследника и ее байстрюка как родных братьев. Уж я говорил ему, что так делать не годится, да разве кто меня слушал? Так вот, мальчишки росли, но если Анжей был благороден и смел, то Казимир был завистлив и труслив, хотя и преуспел во многих науках. И вот когда они стали входить в возраст, в наши края переехала одни знатная, хотя и обедневшая семья, звавшиеся Ленцкими, может, слыхали? Люди они были, прямо скажу, пустые, но вот дочка у них была просто загляденье какая красавица! Естественно, что юная паненка приглянулась моему славному Анжею, а он ей, ведь парень был весьма брав и пригож, просто как я в молодости. Но что вы думаете, этот негодник Казимеж, которого все по попустительству его отца считали шляхтичем, также воспылал страстью к прекрасной панне Изабелле… Да, ее звали Изабелла, разве я не сказал?.. Так вот, когда выяснилось, что Казимир также осмелился поднять свой недостойный взор на столь прекрасный цветок, случилось несчастье. Мой бедный брат Михал как-то простудился на охоте, занемог, да и отдал богу душу. Мир его праху! Все наследство досталось Анжею, ведь он был единственный законный наследник. Впрочем, мой мальчик поступил необдуманно благородно. Он не стал выгонять байстрюка и его шлюху-мать, а позволил ей жить здесь, в Михалках. Казимежа же он взял к себе на службу, и даже не простым пахоликом, как тот вполне заслуживал, а товарищем. Конечно, теперь тот не мог и глаз поднять на прекрасную панну Изабеллу, ведь она вышла замуж за Анжея и стала ему госпожой. Но эта черная душа, как видно, затаила злобу, и как только ему представилась возможность, он выдал своего хозяина врагам, а сам сбежал. И теперь я остался совсем один. Пани Изабелла и их с Анжеем маленький сын унаследовали все маетки^[110], оставшиеся от моего бедного брата и племянника, в них теперь заправляет ее отец, а сама она уехала в Варшаву, где живет припеваючи. Мне же теперь негде преклонить голову в старости.

Все слушавшие завороженно молчали, пока старый шляхтич рассказывал свою невеселую историю. Лишь отчего-то побледневший Корнилий буравил рассказчика глазами.

– А что случилось с матерью этого предателя, – напряженным голосом спросил он, – вы ведь сказали, что ей позволили жить здесь?

– Да… – прокряхтел пан Ежи, – что-то у меня в горле пересохло…

– Корчмарь! – буквально выкрикнул Корнилий, но тот уже нес еще один куфель для ненасытного шляхтича.

С блаженной улыбкой тот взялся за кубок и припал к его краю страждущими губами. Муха-Михальский долго втягивал в себя живительную влагу, так что видно было, как двигался кадык на тощей шее. Наконец отставив в сторону кубок, он обвел всех присутствующих мутными глазами, икнул, попытался что-то сказать и неожиданно для всех упал лицом на столешницу.

– Проклятье! – чуть не закричал взбешенный Михальский. – Зачем ты заснул именно сейчас, просыпайся немедленно!

– Не будите его, пан Казимир, – печально проговорил подошедший корчмарь, – ваш дядя проспит теперь до утра.

– Ты узнал меня?..

– Не так уж сильно вы изменились. Это для шляхтичей вы, переодевшись в богатый кунтуш, стали выглядеть иначе. Да и то, выпей ваш дядя хоть квартой меньше, он бы признал вашу милость. Я ведь говорил, что вам надо взять отдельную комнату.

– Где моя мать?

– Вы не знаете?

– С чего бы я поил это ничтожество!.. Постой, что я должен знать?

– Когда пришли вести о том, что с вами и паном Анжеем приключилось, вашу матушку взяли под стражу. Она всем говорила, что это неправда, и вы не могли такого сделать, но ее никто не слушал. Коронный суд, впрочем, не нашел уличающих ее или вас фактов, однако пан Ленцкий велел объявить вас вне закона, а вашу мать – казнить.

– Я не виновен в смерти Анжея, – потрясенно проговорил Корнилий, – он сам вызвался похитить… одного знатного господина… Правда, человек этот оказался слишком уж непрост, и его люди сумели выследить похитителей и отомстили за своего хозяина. Но меня, клянусь богом, там даже не было!

– Кому это интересно, пан Казимир… особенно если знать, что ваш отец таки обвенчался с вашей матушкой, просто страница с записью в церковной книге куда-то исчезла.

– Откуда ты знаешь?

– Ваша матушка была честной и богобоязненной женщиной, и не стала бы врать, призывая в свидетели Деву Марию.

– Как умерла моя мать?

– Вы правда хотите это знать?..

Была глубокая темная ночь, когда над сонными Михалками взвились языки пламени, разрывая плотную темень будто лезвиями ножей. Незадолго до того неведомо откуда взявшиеся конные воины вытащили из дома и служб всех живых, включая батраков, слуг и оставшегося за хозяина пана Ленцкого, а затем, погрузив самое ценное на телеги, подпалили все что могло гореть. В округе все более ширилась война, набеги, поджоги и пожары случались здесь каждый день, и вскоре мало кто вспоминал о несчастье, постигшем небольшое в сущности имение. Разве что иногда потом дивились немногие помнившие эту историю, что неведомые москали или татары, не тронув никого из слуг или батраков, повесили друг против друга пана Станислава Ленцкого и пана Ежи Муха-Михальского. Никто не знал, отчего они не польстились на выкуп, какой можно было получить за шляхтичей, и не угнали никого в полон. Да никому это и не было интересно.

Скрип сапог за дверью резал слух так, что казалось, будто из ушей вот-вот брызнет кровь. Медленно высвободив руку из-под доверчиво посапывающей рядом Лизхен, я протянул руку за пистолетом. Щелчок взводимого курка прозвучал в тиши, словно лопнула одна из пружин мироздания, но девушка не повела и ухом. За дверью тоже не расслышали, очевидно, занятые перебранкой. Не представляю себе, как во дворце с такой акустикой предавался молитвенному уединению его бывший владелец – архиепископ Сергий. Что бы ни случилось во дворце – все слышно в спальне, служившей кельей церковному иерарху. Интересно, те звуки, что издаем мы с Лизой, тоже слышны всем? Выскользнув из постели и запахнув халат, я с пистолетом в одной руке и стилетом в другой подхожу к двери. За нею явно кто-то есть, и не один. Прислушавшись, я разбираю перебранку, идущую шепотом:

– Да говорю тебе, немец проклятый, что дело важное!.. Ну чего ты заладил: «Государ спат!» – сам ведаю, что он почивает, но все же знают, что он ни свет ни заря поднимается, а тут дело срочное.

Судя по голосу, это Вельяминов препирается с Фридрихом. Кстати, не так уж громко. Фух, отпустило! Похоже, у меня паранойя.

– Чего надо? – отчетливо произношу я, стараясь, впрочем, не разбудить спящую девушку.

Перебранка шепотом за дверью замолкает на секунду, чтобы продолжиться тут же во весь голос:

– Беда, государь, бунт!

Голос и впрямь Вельяминова, и я, резко отодвинув засов, рывком открываю дверь. В опочивальню буквально вваливаются Аникита и все еще пытающийся удержать его старый Фриц.

– Где бунт? В Москве? В Смоленске? Где, говори, чертушка!

– В Тихвине!

– Не понял…

– Чего тут не понять? – удивляется Аникита. – Сказано же, в Тихвине!

– Так в Тихвине шведы!

– Ну да, против них и бунтуют.

– И что, потерпеть это никак не могло?

– Государь, – вздыхает с видом христианского мученика перед голодными львами Вельяминов, – ты же к брату своему королю Густаву Адольфу на переговоры собираешься?

– Собираюсь, а при чем тут переговоры?

– А при том, что там горожане шведских солдат с офицерами побили и чиновника королевского на осине вздернули! И как к этому король отнесется, особенно если узнает, что они при этом кричали, мол, на Руси свой природный государь есть, и другого не нать? А если потребует, чтобы ему зачинщиков выдали?

– А вот хрен ему по всей королевской морде!

– А он нам с Новгородом так же!

– Да уж, проблема. Только послушай, мы ведь в дорогу, дай бог, только завтра собирались, да ехать будем недели две, а то и больше. Придумаем, поди, чего дорогой.

Тем временем на кровати какое-то шевеление. Очевидно, Лизхен проснулась и, сообразив, что что-то не так, попыталась спрятаться под одеялом. Судя по покрывшему физиономию кравчего багрянцу, до него стало доходить, какого черта я разослал с вечера по разным делам всех придворных и вместо постельничих перед моей опочивальней ночует Фридрих.

– Михальский не вернулся? – спрашиваю я, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Нет покуда.

– Тем более никакой спешки. Ладно, ступай пока, да насчет завтрака распорядись, а то мое величество что-то проголодалось.

– Где накрывать прикажешь, государь? – спросил Аникита с поклоном.

– Фридриху отдашь, а он сюда принесет! – улыбнувшись, сказал я ему и закрыл дверь.

Легко ступая, вернулся к кровати. Выглядывающая из-под одеяла Лиза выглядела очень забавно, так что я не мог не улыбнуться.

– Вы не сердитесь, мой кайзер?

– За что, милая?

– Ну, наверное, это не хорошо, что меня видели ваши приближенные…

– Успокойся, это секрет полишинеля!

– Что, простите?

– Ну это такой секрет, который всем известен.

– Понятно… – протянула девушка и тут же спросила о другом: – Вам, верно, принесли важные известия?

– Да, моя прелесть, но твою хорошенькую головку это беспокоить не должно.

– Как знать, ваше величество, ведь вы скоро отправитесь на встречу с шведским королем.

– Да, верно, а ты откуда это знаешь?

– Ну это тоже, как вы сказали, секрет полишинеля!

– Да, действительно, – рассмеялся я, – тебя это беспокоит?

– Но ведь с ним приедет ваша жена…

– Ах вот ты о чем…

– О, мой кайзер, не подумайте чего дурного про свою бедную служанку. Я довольна тем, что имею, и не желаю ничего большего… просто я боюсь это потерять. У меня раньше никогда ничего не было, и я не знала, каково это, а теперь я боюсь.

– Не стоит беспокоиться, малышка, принцесса Катарина о тебе точно ничего не знает, и я постараюсь, чтобы не узнала и дальше.

– Вы сказали «принцесса», а разве она теперь не царица?

– Ну, для всякой короны нужна коронация, так что пока она только принцесса Шведская и герцогиня Мекленбургская.

– И вы думаете, некому будет рассказать ей этот «секрет полишинеля»?

Я в замешательстве замолчал. То, что Лизхен не такая уж простушка-маркитантка, я подозревал и раньше, но случая убедиться все как-то не было. Вопрос, на самом деле, очень серьезный. Разумеется, моя разлюбезная Катарина Карловна – женщина разумная, и не станет устраивать мне сцен из-за того, что было до ее приезда. Но так же вполне понятно, что она не потерпит ничего подобного после того, как этот приезд состоится. А ссориться с ней в моем положении – не самое разумное дело, особенно из-за маркитантки. Катарина – это крепкий тыл, это мать моего наследника, это почти гарантия мира с Швецией, в конце концов. С другой стороны, Лизхен – милая девочка и ни в чем не виновата. Мне было хорошо с ней, и нет никаких причин быть к бедняжке несправедливым. В конце концов, много ведь ей не надо?..

Все эти раздумья, как видно, отразились у меня на лице, и девушка решила, что перегнула палку.

– В любом случае вы ведь не уедете прямо сейчас? – спросила она нежным голоском и застыла, прикусив губу острыми зубками. При этом она приподнялась на локтях, уронив край одеяла и тем самым слегка обнажив девичью грудь. Вот как они это делают!

– Черта с два я сейчас куда-нибудь двинусь, моя прелесть, разве что к тебе…

Через полчаса деликатный стук старого Фрица сообщил нам, что завтрак готов. Я опять завернулся в халат, а Лиза нырнула за ширму. Пища наша, хотя проста и незамысловата, но вместе с тем изумительна. Свежий хлеб, не менее свежее масло и совершенно восхитительная ароматная яичница с кусочками жареной ветчины.

– Ум… пахнет просто очаровательно, – втянул я в себя аппетитный запах, – иди сюда, негодница, а то я умру, захлебнувшись слюной, и моя смерть будет на твоей совести!

– Я уже здесь, мой кайзер, – выпорхнула из-за ширмы Лизхен, уже совершенно одетая, – пахнет действительно неплохо, но, ей-богу, я бы вам лучше приготовила! Позвольте служить вам хотя бы за столом.

– Вздор, – улыбнулся я, – ты мне неплохо послужила сегодня в другом качестве, так что садись и ешь. Заслужила!

Юная маркитантка, еще не потерявшая, слава богу, способности мило краснеть, не стала чиниться и непринужденно присела на лавке рядом со мной. Я скосил глаза на ее платье и улыбнулся еще раз. Женская одежда в этом веке не слишком удобна для одевания в одиночку, но Лиза делает это мгновенно, как солдатик. Каким образом ей это удается, совершенно непонятно. Похоже, Анна и впрямь ее отлично вышколила.

– Кстати, как там поживают Анна с Карлом? – спрашиваю я, прожевав очередной кусок.

– У них все хорошо, ваше величество, говорят, что господин капитан Гротте собирается жениться на ней.

– Вот как? Что же, я рад за них. Почему ты ничего не ешь?

– Просто мне нравится смотреть, как ест ваше величество… а это правда, что вы обещали подарить Анне дом?

– Это она попросила мне напомнить об этом? Ладно-ладно, я не сержусь… Да, я действительно обещал, что у нее будет свой дом. Кстати, если ты будешь умной девочкой, у тебя будет дом не хуже. Но теперь мне пора, а ты не скучай.

Выходя из покоев, натыкаюсь на свой «малый двор». Так за глаза называют приближенных, с которыми у меня особенно доверительные отношения. Попасть в этот круг нелегко, и потому он очень тесен. К тому же большинство сейчас отсутствуют. Рюмин в посольстве, Михальский рыщет по Литве, улаживая какие-то свои дела. Боярин Никита Иванович Романов, единственный из русской аристократии кому я хоть немного доверяю, сидит в Москве на хозяйстве. Официально он лишь первый судья в Разбойном приказе, но на самом деле держит все нити в руках. Так что со мной сейчас только Аникита Вельяминов, Анисим Пушкарев и мой верный Лелик – фон Гершов.

– Рассказывайте, – говорю я своим соратникам, кивнув в ответ на почтительные поклоны, – что еще новенького, кроме восстания в Тихвине?

– Да чего рассказывать, царь-батюшка, – охотно откликается Анисим, – все хорошо покуда, вот только…

– Что «только»?

– Да Васька Лыков опять воду мутит.

– В смысле?..

– Ну как в смысле, разговоры ведет всякие. Дескать, ты, государь, в епископских хоромах живешь – считай, что в монастыре, а сам непотребных девок к себе для блуда водишь. Опять же, совет держишь не с боярами родовитыми, а с нами, худородными. Католических священников в полон взял – и не повелел их казнить. Стало быть, хочешь на Руси латинство ввести.

– Ты погляди, какой стервец! Кабы он так саблей махал, как языком, то ему бы цены не было.

– А это от того, государь, что ты ему после первого раза не велел язык вместе с головою укоротить, – вступил в разговор Вельяминов, – он и осмелел от безнаказанности.

– С головой, говоришь… – задумчиво протянул я, – на голову укоротить – дело нехитрое. Правда, если самому это приказать, то со всеми Лыковыми вражда будет лютая. А если его в Москву послать на суд, то бояре его оправдают, так ведь? Скажут – молод, глуп или еще что. И вместо правосудия окажется, что бояре верх над царем возьмут!

– Но ведь и спускать нельзя, государь! За ним ведь уже и повторять начали.

– Повторять, говоришь, начали… это хорошо, а что, и видоки^[111] есть?

– Чего же хорошего, батюшка, а видоки есть, как не быть.

– Кароль, а ты что скажешь?

– Оскорбление величества есть смертный грех. Впрочем, в немецких полках если и говорят о ваших связях с женщинами, то в превосходных тонах. Особенно в мекленбургском полку, где некоторые помнят еще вашего благородного родителя – герцога Сигизмунда Августа.

– Ну, до папаши мне, слава богу, далеко! – засмеялся я. – А что, про Корнилия ничего не слыхать?

– Нет, как в воду канул.

– Ладно, пока время терпит. Как придет, сразу отправимся в Новгород, а пока слушайте сюда…

Следующее утро в русском войске началось с переполоха. Сказывали, что ночью царские слуги схватили нескольких ратников во многих полках и потащили на съезжую. Сначала говорили о нескольких стрельцах из новоприборного полка и казаках из тех, что воровали прежде с Заруцким. К обеду молва довела их количество до пары сотен, прибавив к тому же десяток боярских детей и московских дворян. Ратники, мучаясь неизвестностью, ходили злые и опасливо косились на стремянных стрельцов и немецких наемников. Наконец, к вечеру с каждого полка были вызваны по жребию не менее как по два десятка человек для какой-то государевой надобности. Те, на кого указал выбор, тихонько крестились, те же, кого сия чаша миновала, смотрели на своих товарищей как на покойников. Собравшись на бывшем архиепископском дворе, ратники мрачно смотрели на стоящих ровными рядами мекленбургских мушкетеров и угрюмо молчали. Наконец, послышался шум, и к собравшимся вышел царь в сопровождении рынд, одетых в черные кафтаны с золотым орлом на груди. Присев на вынесенный для него походный трон, государь милостиво кивнул повалившимся на колени собравшимся и велел продолжать. Раздался бой в тулумбасы^[112], и под конвоем стремянных стрельцов вывели задержанных. Было их всего менее десятка, однако поначалу внимание на это не обратили. На всех схваченных были видны следы побоев, но в основном выглядели они куда лучше, чем можно было ожидать. Наконец вперед вышел царский дьяк и стал гнусавым голосом зачитывать приговор:

– В царствование божией милостию великого государя, царя и великого князя Ивана Федоровича, некие злонамеренные люди, забыв честь, совесть и христианские добродетели, возводили хулу на своего государя, обвиняя его в том, что он веру православную отринул и хочет Русь в латинство ввести!

Услышав обвинения, собравшиеся ахнули и подвинулись ближе.

– Боярский сын Ивашка Строгов! – начал выкрикивать дьяк обвиняемых. – Признаешь ли ты, собачий сын, что на государя хулу возводил?

– Да, – низко склонил окровавленную голову вызванный.

– Стрелец Истомка Рыжов, винишься ли ты в том, что вел воровские речи?

– Помилуй, государь, – забился тот в руках стражей, – бес попутал, помилуй!

– Казак Фадюшка Непивайло…

– Поклеп! – заорал тот благим матом. – Не говорил я ничего! Так постепенно дьяк огласил вины всех задержанных. Большинство в своих деяниях раскаялось и созналось, но трое продолжали упорствовать, а дьяк закончил чтение:

– Поелику сии воры в своих злодеяниях изобличены, то за вины следует их примерно покарать. Для чего оных злоумышленников надлежит наказать батогами, усекновением языка и лишением головы!

Собравшиеся снова ахнули и продолжили жадно слушать, а дьяк, закончив чтение, свернул грамоту, поцеловал печать и поклонился в сторону трона. Дождавшись кивка государя, он выпрямился и достал вторую грамоту:

– Божией милостию великий государь, царь и великий князь Иван Федорович, в неизреченной своей доброте и ради христианского милосердия, прощает виновным в злоумышлении на него и не велит подвергать их смертной казни! Однако видеть их на своей службе не желает и велит виновных побить кнутом, заковать в железа и сослать в сибирские городки на вечное поселение!

Приговоренные, мысленно уже попрощавшиеся с жизнью, задышали свободнее. А дьяк продолжал:

– Государев стольник князь Василий Лыков! – выкрикнул он в притихшую толпу.

Стоявший до сих пор с постным выражением на лице рында недоуменно встрепенулся. Все в войске знали этого богатого и знатного молодца, ведущего себя подчеркнуто независимо в соответствии с высоким родом и заслугами его предков, и теперь внимательно смотрели на него.

– За верную службу государь жалует тебя шубой со своего плеча, золотой чашей и тридцатью рублями денег сверх жалованья!

Над сгрудившимися вокруг ратниками повисла тяжелая тишина. Продолжавший стоять столбом рында, выпучив глаза, уставился на стоящих вокруг него людей. Уже ушел милостиво всем кивнувший царь и начали расходиться вызванные на суд выборные от полков. Следом потянулись стоявшие в оцеплении немцы, и только царская охрана не трогалась с места. Наконец, Михаил Романов, отставив в сторону серебряный топорик, заглянул Лыкову в глаза и тихонько промолвил:

– Ты, князь Василий, это… не приходи ко мне более, да разговоры таковые не веди. Государь у нас, конечно, милостивый, да я у матушки с батюшкой один, и мне о чести родовой побеспокоиться надобно.

Через несколько дней наконец-то вернулся осунувшийся и почерневший Корнилий со своим отрядом. Я встретил его с радостью, но после беглого взгляда на своего верного телохранителя убрал улыбку с лица. В глазах внешне спокойного Михальского сквозила такая черная тоска, что становилось жутко.

– Ваше величество, – обратился он ко мне, – я вернулся и готов служить вам.

Хотя у меня была целая куча вопросов к сотнику по поводу ситуации в Литве, я не стал его ни о чем расспрашивать.

– Хорошо, можешь идти отдыхать, у нас много дел, так что тебе и твоим людям надо набраться сил.

– Благодарю вас, государь, но мой долг повелевает мне остаться, слишком уж долго пренебрегал я своими обязанностями.

– Хорошо, я ждал только тебя, чтобы отправиться в Новгород, но тебе и твоим людям все равно необходимо отдохнуть. Ступай, только пришли ко мне Панина, что-то его дружок меня беспокоит в последнее время.

– Вьется вокруг Храповицких?

– Угу, совсем про службу забыл, стервец.

– Как прикажете, ваше величество.

Не успел Корнилий выйти, как раздался стук в дверь, и в горницу заглянул один из поддатней:

– Государь, князь Черкасский с воеводами пожаловал, принять просит!

– Раз просит, значит, примем, пошли в большую палату.

Большая палата в архиепископском дворце превратилась на время моего пребывания в тронный зал. Хочешь не хочешь – надо соответствовать, так что именно в ней проходили все важные совещания, принимались депутации от местных дворян и должны были устраиваться пиры. Последних, впрочем, со времени взятия крепости не было. Достаточно просторная и светлая, она как нельзя лучше подходила для всех этих мероприятий. Троном служило кресло владыки, а вдоль стен расставили лавки для прочих участников.

При моем появлении собравшиеся дружно вскочили с лавок и изобразили поясные поклоны. В походе я строго-настрого запретил кланяться в ноги, кроме случаев, когда виновные просили о пощаде, но тут уж запрещать было бесполезно.

– Здравствуй, князь Дмитрий Мамстрюкович, – особо выделил я большого воеводу, устроившись в кресле поудобнее, – и вы, честные бояре, тоже.

– И тебе государь, многая лета!

Справа и чуть впереди меня привычно занял место Аникита Вельяминов, фон Гершов – слева сзади, а Анисим и вовсе не выходил из дверной ниши, стоя там наготове.

– Чего нового приключилось в моем богоспасаемом царстве и его окрестностях?

– Слава богу, все благополучно, – степенно отвечал Черкасский, – вот только гонец из Москвы прибыл с грамотами от собора и думы, так мы и рассудили, что надо собраться, вдруг дело срочное.

Похоже, князь с прочими воеводами в очередной раз затеяли маленькую фронду. Все возникавшие по ходу дел проблемы я до сих пор сначала обсуждал в тесном кругу своих сторонников. Потом, разумеется, вопрос выносился на всеобщее обсуждение, но заранее взвесив все за и против, я после недолгого обсуждения выносил заранее подготовленное решение. Сегодня же на постных рожах воевод было написано: «Ты, дескать, государь, как хочешь, а без нас сегодня не решить!»

– Ну и где гонец? – спросил я, усиленно делая вид, что ничего не понял.

– Здесь я, государь, – повалился в ноги вошедший дворянин в запыленном кафтане.

Кивнув головой Аниките, чтобы принял письма, я милостиво спросил:

– Как тебя зовут?

– Холоп твой, Ивашка Нагой.

Услышав имя, Аникита сделал полшага назад и коротко пояснил:

– Царицы Марии Нагой двоюродный племянник.

– Где служишь? – продолжал я допрос.

– В жилецких сотнях, государь.

Хм, интересно получается: парень из опального ныне рода послан с важными донесениями. Хотя, собственно, жильцы для того и собраны в Москве, чтобы исполнять различные поручения вроде этого. Правда, большинство из них с началом похода поверстаны в государев полк, и в столице остались лишь те, кто рылом – в смысле родом – не вышел.

– Давно прибыл?

– Только что, государь.

Теперь понятно: доложился охране, те дали знать Черкасскому. Были бы рейтары или стрельцы – доложили Вельяминову, но сегодня не их день. Бог с ним, потом разберемся.

– Накормить, напоить, спать уложить, – велел я, показывая на гонца, – да за службу дать…

– Полтину, – закончил за меня Аникита, пока я не одарил служивого паче меры, как уже не раз бывало.

Ну полтину так полтину; гонец, еще раз поклонившись, ушел обрадованный, а я повернул голову к дьяку, разбиравшегося с посланиями:

– Что там?

– Печати целы, государь.

– Уже хорошо, а написано что?

Дьяк вздохнул, набрав побольше воздуха, затем резким движением сломал печать и, развернув свиток, начал нараспев читать:

– Государю, царю и великому князю Ивану Федоровичу верные его холопы Аникита Романов, Дмитрий Трубецкой да Иван Мстиславский челом бьют. В нынешнем 121 году^[113]…

С трудом продираясь сквозь монотонный голос дьяка, привычно выговаривавшего присущие этому веку канцеляризмы, я пытался вникнуть в содержание документа. Судя по всему, послан он был еще до получения известий об удачном штурме Смоленска, а потому писавшие осторожно интересовались, как идут дела. Жаловались также на скудость, как людьми, так и денежную. Подати не поступали, торговля никак не набирала довоенные обороты… короче, хоть ложись и помирай!

– А пуще того, великий государь – прознав про твое отсутствие, вор казак по прозванию Баловень, вздумал подойти к Москве и грозить разорением, требуя кормов богатых за службу ратную. А мы, твои верные холопы, никакой службы от сих разбойников николи не видели, и никаких кормов оным ворам давать не захотели. А сей разбойник и душегуб Баловень за то всяко лаял и бесчестил твое царское величество. Тогда князь Дмитрий Пожарский со товарищи и прочими московскими чинами, на сего Баловня крепко ударил и самого его и многих людей его побил! А было сие в двадцатый день месяца мая. И сидит теперь сей вор в заточении, ожидаючи твоего суда милостивого и строгого, а ты нам, государь, отпиши, держать ли его дальше в темнице, тебя дожидаясь, или казнить сразу!

Теперь понятно: подошли разбойники и поставили на счетчик мою разлюбезную думу. После чего лучшие люди присели от страха на пятую точку и стали ожидать развития событий. Но тут, на счастье, сильно болевшему в последнее время Пожарскому стало лучше, и он пресек беспредел. После чего лучшие люди встрепенулись и доложили, что все разрулили. Красота! А ведь теперь их еще и наградить придется за верную службу. Их, а не Пожарского! Хотя Пожарского тоже, но сперва их. Формально управлять Москвой остались собор и боярская дума, но реальная власть была сосредоточена в руках именно этого триумвирата. Почему их троих? Ну, Дмитрий Михайлович был, во-первых, сильно болен, а во-вторых, ниже всех отечеством. Таким образом, чтобы поставить его во главе, надо было включить и всех, кто выше его происхождением, а их, паразитов, и так слишком много на моей шее. Вот и пришлось ограничиться этими тремя наиболее авторитетными боярами. Ну, в принципе, ругаться сильно нечего: как бы то ни было, а с ситуацией справились. Теперь – что делать дальше? Судьба Баловня меня интересует в самую последнюю очередь. Пусть хоть с солью его съедят. А вот казаки, бывшие с ним, как раз интересны, особенно если придется воевать дальше.

– А тех казаков, – продолжал читать дьяк, – кои в винах повинились и захотели твоему царскому величеству послужить, поверстали в службу, разделив на три полка. Первый отослали под начало воеводы Михаила Бутурлина под Воронеж в опасении татарских набегов. Второй отослали к его брату Василию, посланному ранее в Астрахань очистить волжский торговый путь. Третий же под началом воеводы князя Семена Прозоровского отправили в опасении свейского воровства в новгородские земли.

– Весьма рады мы радению к делам верных слуг наших, – объявил я, прослушав, наконец, донесение боярского триумвирата, – еще есть какие дела?

– Есть, как не быть, – поднялся с лавки Куракин, – рында твой, князь Василий Лыков, отъехать просится.

Васька Лыков после приснопамятного награждения безвылазно сидел в шатре, окружив его вооруженными холопами и сказавшись больным.

– Что так? Мы его службой премного довольны, и никакой опалы на своего верного стольника не возлагаем!

– Да занедужил… – пожал плечами ходатай.

– Ну, коли занедужил, тогда чего уж. Все под богом ходим. Вот напишем ответ думе, пусть и отвезет. А заодно лекарю моему О'Коннору покажется, пусть пролечит его, болезного.

– Спаси тебя господь, государь.

– Еще есть надобности?

– Да покуда нет…

– Тогда я вопрос вам задам. Каково дела движутся на бастионах? Услышав вопрос, воеводы начали морщиться, как от зубной боли.

Ван Дейк, тщательно изучив уцелевшие укрепления смоленской крепости, составил план по превращению ее в настоящее чудо современной фортификации. Ознакомившись с проектом, а главное – со сметой, я посоветовал своему розмыслу умерить аппетит и спуститься с небес на грешную землю. Поразмыслив, Рутгер согласился со мной и составил новый проект. Суть его заключалась в следующем. Основой укреплений оставались прежние каменные стены, которые предполагалось усилить артиллерией, переброшенной из крепостей внутри России, потерявших свое значение для обороны страны. Но в проломах стены не восстанавливать, а построить на их месте современные бастионы. Для начала дерево-земляные, с тем чтобы впоследствии обложить их камнем. Этот проект по количеству работ, а главное – по цене, выглядел куда более реальным. И что еще немаловажно, ничего не мешало позже вернуться к первоначальным замыслам и окружить весь кремль кольцом каменных бастионов. Эх, были бы деньги, а сунуть их всегда есть куда!

Так вот, весь фронт работ был разделен на участки, руководить работами на которых были поставлены мои драгоценные воеводы. Главным прорабом стал, естественно, сам Дмитрий Мамстрюкович. Увы, похвастаться воеводам было особо нечем. Большинство укреплений существовали до сих пор лишь в виде разбивки на местности, а поскольку я сразу дал понять начальным людям, что спрашивать буду с них без всякой снисходительности, повод для беспокойства у них был.

– Государь… – как можно жалобнее протянул Иван Куракин, – невмест…

– Чего?.. – быстро обернулся я к жалобщику.

– Людишек работных не хватает, царь батюшка, – быстро поправился тот, – особливо мастеров добрых. Да чего там, заступов железных – и то нехватка! Трудники деревянными копают, а много ли ими сделаешь?.. Кормов опять же нет. Уж ты ведаешь, государь, что мы сами недоедим, а твою волю исполним, но есть же и предел силам человеческим!

С одной стороны, дородное тело Куракина совершенно не говорило о голодном житье своего обладателя, с другой – жалобы-то справедливы. И с кормами не очень хорошо, и с инструментами. Тем более что первым делом посоха была поставлена уничтожить следы осадных работ, с тем, чтобы не облегчать полякам жизнь, если они, паче чаяния, появятся.

– А кому легко, бояре? – с сочувствием посмотрел я на собравшихся. – Господь терпел, и нам велел. Ведомо ведь вам, что посланы гонцы во все соседние города и монастыри с требованием прислать людей и корма. Терпите – и все будет… и работайте, работайте!

Едва отпущенные мною бояре вышли, я обернулся к своим приближенным и, поискав глазами Пушкарева, спросил:

– Стало быть, сторожится Лыков?

– Да, государь, носа из шатра не кажет.

– Ну и славно.

– Звал, государь? – В палату, запыхавшись, вбежал Федор Панин. – Мне Михальский сказывал…

– О, проходи, Федя; это славно, что ты вернулся, разговор у меня есть к тебе, про дружка твоего неразлучного. Совсем стервец от рук отбился, да. Вы, кстати, как съездили, удачно? Что слыхали, что видали?

Даже вдали от стольного града Москвы, ко мне попадает немалое количество разных документов. Челобитные, доносы, всякого рода грамоты. Необходимость вникать в огромное количество мелких и по большому счету не очень важных деталей, любого может ввести в черную меланхолию. Нет, пора стряхнуть с себя это проклятое оцепенение и заняться делом…

– Ваше величество, – вывел меня из состояния задумчивости голос Лизхен, – с вами все хорошо?

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– У вас такое лицо…

– Все в порядке, милая, просто мне пора уезжать.

– Вы возьмете меня с собой?

– Нет, не сейчас. Вы с Фридрихом теперь отправитесь в Москву. Там есть слобода, или, по-нашему – квартал, где живут немцы. Там Фридрих купит или построит дом, где вы будете жить, пока я не вернусь.

– Как прикажете, ваше величество.

– Ну-ну, не дуйся.

– Что вы, я и не думала, просто я буду скучать.

– Ничего не поделаешь.

Встав, целую на прощание девушку и решительно выхожу из горницы, тут же наткнувшись на Буйносова.

– Вот что, стольник, вели собираться всем воеводам да прочим начальным людям. А сейчас кликни ко мне Вельяминова.

Старший постельничий угодливо кивает и тут же бросается вон. Через минуту слышно, как он сочным басом раздает распоряжения слугам, и в архиепископских хоромах начинается суета. Обернувшись, вижу перед собой Михальского. Мой телохранитель, как всегда, подтянут и щеголеват. Лишь в уголках глаз заметна затаенная печаль. По какой-то безмолвной договоренности мы с ним не говорим о его последней поездке на родину. Хотя я знаю, что там случилось, и он тоже знает, что мне все известно.

– Звал, государь? – вваливается к нам Аникита.

– Готовимся к отъезду, – оборачиваюсь я к нему.

– Куда повелишь?

– В Новгород, но не сразу. Надо будет еще в одно место заглянуть.

– Кого с собой брать будем?

– Рейтар, кирасир и драгун фон Гершова. Ну и казаков пусть Михальский прихватит, помимо своей хоругви, куда же без них. Обоз не брать, идем одвуконь, да третья – с припасом. Нагой здесь еще?

– А куда же он денется… прикажешь брать его с собой?

– Нет, пусть скачет в Москву. Письма повезет о делах наших и прочем. Да еще распоряжение в Посольский приказ, чтобы не мешкая выслали в Новгород дьяков толковых да подарки для короля и его придворных.

– Не успеют.

– Должны успеть. О том говорено заранее, да и, по-хорошему, они уж в пути должны быть. Этот так, на всякий случай.

– Что с остальными нашими?

– Пусть тоже в Москву возвращаются. Да, с ними пусть мой Фридрих поедет, ну и сам знаешь кто. Кроме того, пусть не забудут Кшиштова Радзивилла захватить и его жеребца. Причем жеребец как бы не важнее. Пошли кого-нибудь приглядеть.

– Может, Мишку?.. – задумчиво говорит Аникита, но тут же, спохватившись: – Не-а, Романова нельзя, лучше Федора.

– Он мне нужен, – качает головой Михальский, – проводить старика и девушку, да за пленным с лошадью присмотреть – всякий может, а Панин и в походе пригодится. Пусть Ефим Лемешев – ну, который дядька его – проводит, заодно и добычу Федькину домой отвезет. И боярскому сыну лестно будет царское поручение исполнить, и нашему пострелу прибыток.

– У всех прибыток… – говорю с тяжелым вздохом, – один я, сиротинушка, неприкаянный.

– Полно, государь, – усмехается Аникита, – гляди-ка, чего покажу…

С этими словами мой кравчий лезет за пазуху и достает оттуда что-то вроде кисета. Я с любопытством гляжу на его манипуляции. Вроде как Аникита – противник курения, и там явно не табак. Тем временем он разворачивает кисет и высыпает на ладонь горсть серебра. Выбрав одну из чешуек, Вельяминов протягивает ее мне. Внимательно рассматриваю поданную мне копейку. Да, именно копейку, потому как на продолговатой монете вычеканен московский ездец, протыкающий змия. По неровному краю идет надпись, хотя это не надпись, а число. Сейчас числа пишут буквами. Недоуменно повертев чешуйку в руках, спрашиваю у Никиты, в чем, мол, дело?

– Да смотри, государь, – читает он мне надпись: «В год сто двадцать первый, в царствование благоверного царя Ивана Федоровича…» Твоя первая монета! Ты покуда герцогом был, чеканил ли свою монету? То-то же!

– Ладно, – улыбаюсь я на его восторг, – угодил. А откуда?

– Да у Нагого с собой была. Только-только чеканить начали. Каково!

Восторг Вельяминова можно понять. Экономика в последнее время стояла, и чеканка монеты почти прекратилась, тем более что из трех монетных дворов страны один остался в захваченном шведами Новгороде, а другой – в почти осажденном Пскове. Так что московский монетный двор, по факту, единственный. К тому же торговля в последнее время тоже стояла, приток серебра в страну почти прекратился, и монету просто не из чего было чеканить.

– Ну вот, еще одна забота. Надо будет у короля Густава Адольфа просить монетных мастеров.

– Это еще зачем? – изумился Аникита.

– Будем нормальную монету чеканить, а то перед соседями неудобно. Талеры видел? Вот такую!

– Не, – отрицательно мотает головой кравчий, – нельзя! Если всю монету ефимками^[114] чеканить, это же вся торговля встанет! У кого столько товара, чтобы на цельный талер?

– Нет, дружок, мелкую монету будем чеканить из меди. Думаю, так: пятачок, алтын, копейку, деньгу и полушку^[115]. А из серебра – не менее как в полтину, ну или, на худой конец, в гривенник.

– Не будут мужики медные деньги брать!

– Это если в ней меди мало будет, а если в монете с номиналом в одну копейку меди как раз на копейку и будет, то отчего же не брать? Еще как будут!

– А если медники будут скупать, да в дело пускать?

– А если среброкузнецы^[116] серебряные копейки на кольца перельют?

– Чудно, – покачал головою мой кравчий.

– В первый раз всем чудно, а потом привыкнут.

Покинули Смоленск мы рано утром, еще не спала роса. Во избежание неприятных сюрпризов, никто толком не знал, куда я направляюсь и зачем. Собственно, что я уезжаю, никто тоже не знал. Ну, послал царь в набег еще три конных полка, мало ли… Единственными посвященными были главные воеводы Черкасский с Куракиным, на прощание которым, помимо устного отеческого наставления, оставлена грамота с перечислением возложенных на них поручений и приданных полномочий. Постельничие с большинством рынд тоже остались в Смоленске. Единственным исключением стали Миша Романов, снова увязавшийся с сотней Михальского, точнее – со своим закадычным другом Федей Паниным, и Семен Буйносов с двумя поддатнями. Эти молодые ребята были не сказать чтобы сообразительнее других, но старательнее точно. Так что вокруг меня – уже ставшая привычной по прежнему походу компания. Идем быстро, но с опаской. Впереди рыщет Корнилий со своими головорезами, следом идут рейтары Вельяминова, а замыкают драгуны фон Гершова, к которым присоединились мекленбургские кирасиры. Я как обычно стараюсь успеть везде.

– Все спокойно, ваше величество, – докладывает мне неведомо откуда выскочивший Михальский, – после стольких лет войны людей мало, а те, что есть, предпочитают прятаться.

– Места что-то знакомые, – внимательного оглядываюсь я по сторонам.

– Мы здесь год назад впервые повстречались с Храповицким, – скупо улыбается мой телохранитель в ответ.

– Ты же пластом лежал раненый, – недоверчиво смотрю я на него, – света белого не видел?

– И вы сделали для меня волокушу…

– Точно… значит, ты все помнишь?

– Не все, но то, что вы меня не бросили, помню.

– Ты принес мне присягу, стало быть, ты мой человек; следовательно, я за тебя в ответе. По-моему, так.

– Всего год назад – а кажется, что в другой жизни…

– Это точно… слушай, тут ведь где-то та хижина?

– Я был там, хотел Евтуха похоронить, но ничего не нашел. Наверное, это за мой грех…

– Послушай, Корнилий: в том, что случилось, нет твоего греха. Если твои родители и впрямь повенчались, а сомневаться в этом причин нет, значит, твой отец тебя признал. Стало быть, твой покойный брат тебя попросту ограбил, да еще и сделал слугой. Но пока была жива твоя мать, его положение было не прочно, так что это все равно бы произошло.

– Я все понимаю, у вас нет причин сомневаться во мне.

– Даже и не думал, но мне больно видеть, как ты мучаешься.

– Я справлюсь, вам не стоит беспокоиться.

– Ну и ладно, а то у нас много дел.

– Вы так и не сказали, куда мы идем, в Новгород?

– Не сразу, надо заглянуть к моим родственникам.

– У вас есть здесь родня?

– А как же – мы, Никлотичи, всем родня, без нас не один трон не стоит.

– Вы, верно, о курляндском и семигальском герцогах?

– В точку, эти два братца приходятся мне дядями.

– Но они вассалы польского короля…

– Вот-вот, так что пусть решают, кто им роднее.

Однако до Курляндии было далеко. Мой отнюдь не маленький, по меркам Литвы, отряд шел по самой границе, стараясь не ввязываться ни в какие драки. Впрочем, маленькие отряды сами нас сторонились, а крупнее никого просто не было – Гонсевский лихорадочно собирал войска, но у него пока плохо получалось. Рыскавшие тут и там отряды Мезецкого и Арслана заставляли местных шляхтичей больше думать о сбережении своего имущества, нежели об «общем деле»^[117]. Занявшие польскую Ливонию шведы тоже сидели по крепостям и не мешали нам. Так мы продвигались все ближе к маленькому прибалтийскому герцогству.

Князь Василий Лыков с наслаждением слез с седла и, немного косолапя, двинулся в придорожную корчму. Пока его холопы с осунувшимися лицами суетились у лошадей, хозяин решил промочить горло. Бегство тяжело далось московскому дворянину. После царского «награждения» прочие ратники отрастили на молодого князя такой зуб, какой не у всякого лесного зверя случается. Увидев его, они в лучшем случае плевались, а в худшем смотрели так, будто прикидывали, как ловчее прирезать. Впрочем, сам Василий почти безвылазно сидел в шатре, сказавшись больным, но вот двоим из его холопов так не повезло. Одного нашли со стрелой в горле, а другой пошел за водой, да так и утоп в колодце. Царский рында не стал дожидаться, пока останется вообще без холопов, а потому, испросив разрешения у царя, тайно ночью покинул Смоленск, бросив все имущество, кроме пожалованной шубы. Во-первых, награда велика, а во-вторых, бросить ее означало показать пренебрежение царской милостью, а то, что незнамо откуда появившийся на троне немец умеет изощренно мстить, Лыков уже убедился.

Впрочем, беда покуда миновала, и князь, горделиво ступая, прошел в корчму и, плюхнувшись на лавку, потребовал хлебного вина. Целовальник угодливо поклонился и лично поднес знатному посетителю изрядную чарку. Василий степенно принял ее и, широко перекрестившись, опрокинул в пасть содержимое. Крякнув от удовольствия, сунул руку в чашу с квашеной капусткой и вкусно захрустел, заедая.

– Могёт!.. – уважительно протянул в сторону сидящий в углу мужичок, по виду – из посадских.

– Могу! – не удержался от бахвальства князь.

– Я чаю, господин из войска возвращается? – спросил целовальник, следя за слугами, уставлявшими стол князя различными закусками.

– Из войска, – подтвердил Василий с гордостью.

– Правда ли, что Смоленск у ляхов отбили? – обступили его немногие посетители.

– Правда, как же не правда; одолели супостата, с божьей милостью.

– Быстро управились.

– Какое там быстро! Три дня бились без роздыху, пока на стены взошли. Я сам десяте… пятнадцать ляхов зарубил!

– Эва как, – уважительно потянул посадский, – удачлив государь Иван Федорович.

К лицу князя мгновенно прилила кровь, но чудовищным усилием воли он сдержался. Не глядя протянул чарку целовальнику, которую тот, уловив перемену настроения, тут же молча налил до краев. Так же молча московский дворянин выцедил ее содержимое сквозь сжатые зубы, и лишь после этого обвел присутствующих мутными глазами и пробурчал:

– Этого не отнять, удачлив…

– А правду говорят, – вступил в разговор молодой купец с изъеденным оспой лицом, – что государь до девок лют?

– Есть такое… – отозвался Василий, икнув, – только не до всех. Немок он любит – страсть! Их за ним цельный обоз везут, чтобы, значит, служили ему.

– А лицом баские^[118]? – заинтересованно спросил рябой купец.

– Нет, – скривился Лыков, опять взявшись за вино, – кожа до кости, смотреть не на что, сказано же – немки!

Впрочем, у купца, похоже, были свои соображения на этот счет, и он мечтательно улыбнулся. Посадский же нахмурился, но продолжал слушать с прежним вниманием. Целовальник тем временем выглянул из корчмы и знаками подозвал к себе княжеских холопов.

– Вот что, служивые, там ваш хозяин подвыпил и несет неподобное, а я по Разбойному приказу не скучаю! Вы бы его спать уложили, что ли…

– Охти мне, – отозвался старший из них, бывший ключником, – мало нам смоленской печали, так еще тут…

Проговорив это, он с остальными слугами кинулся в корчму на помощь к своему непутевому хозяину. Все вместе они, льстиво улыбаясь и втихомолку ругаясь, потащили Василия в отдельную камору, чтобы он не наболтал еще чего-нибудь.

Оставшиеся в общей горнице посетители переглянулись и принялись каждый за свое. Только покрытый оспинами купец, которому очевидно не слишком везло в любви, вздохнув, вымолвил: «Цельный обоз!..» На что посадский, собираясь уже выходить, пробурчал, надевая шапку:

– Смуту прекратил, воров разогнал, ляхов побил, Смоленск вернул… да пусть хоть всех перепользует. Особливо немок!

Когда-то давно один церковный иерарх тонко намекнул мне, что мое, пардон, седалище гораздо больше подходит для седла, нежели для трона. Этот поход очередной раз показал мне, что святой отец был прав. Мне нравится звук копыт идущего за мной войска, свежий ветер, дующий в лицо и развевающий волосы. Мое сердце больше радуется пушечным залпам и сабельному звону, чем малиновому звону московских колоколов, а запах сгоревшего пороха или луговой травы кажется более приятным, чем аромат ладана, буквально пропитавший кремлевский дворец.

Пройдя стороной охваченную огнем Литву, мы вскоре оказались в польской Ливонии, где было гораздо спокойнее. Михальский вел нас одному ему ведомыми путями с непостижимой для обычного человека ловкостью и сноровкой. Казалось, он знает все броды на всех речках и все укромные поляны во всех окрестных лесах. Раньше я был уверен, что такой большой отряд, как наш, невозможно провести через всю страну незамеченным, но бывший лисовчик смог эту уверенность поколебать.

– Корнилий, – воскликнул я однажды, – ты хоть сам-то знаешь, где мы сейчас?

– Конечно, ваше величество, мы в тридцати верстах от Риги, если ехать прямо. Но вы, кажется, хотели побывать в Митаве? Тогда нам нужно повернуть налево, и скоро будет брод через Даугаву.

– Брод?

– Ну, не совсем брод, но глубина там невелика и течение тихое, так что перебраться мы сможем. Но самое главное, места тут уединенные.

– Прекрасно, тогда давай поторопимся, мне не терпится устроить сюрприз своей родне.

Увы, через минуту я в очередной раз убедился в верности поговорки, что «человек предполагает, а бог располагает». Несмотря на то что места здесь и впрямь были уединенными, посреди дороги в огромной промоине стояла завязнувшая по самые оси большая дорожная карета. Вообще, дорожные кареты бывают разные. Большие, средние, маленькие, в общем, всякие. Эта была просто громадной. До сих пор самая большая, какую я видывал, была та, в которой везли в Дарлов юную княжну Агнессу Магдалену. В ней тогда с комфортом разместилась сама невеста, ее пожилая наставница, дальняя родственница, которую звали Катарина фон Нойбек, а еще камеристки и служанки всех трех дам, весь их багаж, да еще нашлось место для меня, когда дамы возжелали, чтобы я развлекал их беседой. Так вот, эта представительница каретного племени была как бы не больше…

Воспоминания о прекрасной Агнессе навели меня на минорный лад, и я почти приветливо поинтересовался у бестолково толпящихся вокруг слуг, какого черта они здесь делают. Те в ответ только хлопали глазами и опасливо молчали, наблюдая за окружившими их моими солдатами.

– Кто здесь? – раздался из глубины кареты какой-то резкий и противный, но, несомненно, женский голос.

– Боже мой, а кого вы здесь рассчитывали застать? – искренне удивился я в ответ.

Оконная занавеска отодвинулась в сторону, и наружу показалась женская физиономия, ничуть не уступающая в красоте голосу. Суетливо оглядевшись и остановив взор на мне, дама в карете поняла лишь, что перед ней дворянин, и разразилась целой речью, в которой слова приветствия ко мне причудливо перемежались с бранью к слугам.

– О, благородный господин, к сожалению, не имею чести знать вашего имени, само провидение послало вас сюда на помощь бедным женщинам, оказавшимся в безвыходной ситуации из-за этих тупоголовых чурбанов! Мы очень спешим в Ригу, а эти животные решили, что таким образом можно срезать путь! Теперь мы в совершенно безвыходной ситуации и, несомненно, погибли бы, если бы вы не появились здесь. А как вас зовут?

– Можете называть меня Иоганном Альбрехтом, – отвечал я, приподняв шляпу, – сударыня, а позволено ли мне будет спросить, какая надобность у вас была столь спешить в Ригу?

– Как, вы не знаете? Там будут сжигать ведьму!

– Что, простите?

– О, вы, как видно, издалека, раз не знаете. В прежние времена здесь было довольно много ведьм, и еще лет двадцать назад их сжигали регулярно. Однако с тех пор они повывелись, и эта – первая за много лет.

– И вы, сударыня – кстати, а как мне вас называть? – не желаете пропустить такое зрелище?

– Мария Констанция фон Буксгевден, – представилась мне дама, – а это моя племянница Регина Аделаида.

Проговорив это, дама слегка подвинулась, и в образовавшуюся щель выглянуло миловидное личико, куда более соответствующее моему пониманию прекрасного. Девушка с испуганным любопытством взглянула на меня и легким кивком ответила на мой поклон.

– Казимеж… – тихонько шепнул я Михальскому по-польски, – тебе старуха, мне паненка.

– Кто бы сомневался… – пробурчал мой телохранитель, осклабившись, но я его уже не слушал.

– Прекрасные дамы, позвольте предложить вам помощь, – церемонно провозгласил я, слезая с верного Волчка, – а потом мы продолжим столь занимательную беседу.

Мой телохранитель последовал моему примеру и, подойдя к карете, поднял на руки и поднес к берегу сухопарую даму. Я же подхватил юную Регину Аделаиду и не менее галантно помог ей выйти сухой из воды. Но если Корнилий отпустил свою ношу, едва покинув воду, то я продолжал держать ее на руках, откровенно забавляясь ее румянцем. Впрочем, госпожа фон Буксгевден немедленно пришла на помощь своей подопечной.

– Не знаю, как вас и благодарить, господин Иоганн Альбрехт! Однако не опустите ли вы на землю бедную девочку?

– Вам разве неудобно, сударыня? – спросил я девушку, сидящую у меня на руках.

– Сказать по правде, я бы предпочла, чтобы вы меня отпустили… – пролепетала она в ответ.

– Ваше желание – закон для меня, – отвечал я, не думая, впрочем, ее отпускать, – вы, кажется, говорили, что торопитесь посмотреть на сожжение ведьмы.

– Нет, что вы, меня совсем не прельщают подобные зрелища, но в Риге меня ждет отец. Он нашел мне жениха и собирается объявить о помолвке.

– О, ваш жених – счастливчик! Он, верно, молод и красив?

– Я никогда не видела его. Он родом из Швеции.

– Как интересно… А вы знаете, я долго жил в Швеции и, возможно, знаю вашего жениха. Как его имя?

– Карл Юхан Юленшерна… и, может быть, вы все же отпустите меня?

– Конечно, сударыня, – едва не уронил я свою ношу, услышав это имя, – я действительно знаком с вашим женихом. Скажу более, мы в некотором роде приятели!

– Скажите, мадам, – обернулся я к старухе, – вас ждут в Риге?

– Да.

– И там, верно, все знают, как выглядит ваша карета?

– Разумеется, это карета моего брата Отто фон Буксгевдена, а его все знают в этих местах!

– Чудесно, мадам; я, пожалуй, провожу вас в Ригу. Здешние места в последнее время небезопасны.

– Что вы имеете в виду?

– Как, разве вы не слышали, что этот ужасный герцог Мекленбург-ский, ставший русским царем и взявший недавно Смоленск, напустил на Литву полчища диких татар и казаков?

– Да, но Литва далеко, неужели вы думаете, что они могут добраться сюда?

– В Дерпте тоже думали, что находятся далеко, но два года назад герцог излечил обитателей города от этого заблуждения. Прошу вас, не отказывайтесь от моей защиты!

– Да-да, конечно, мы будем очень признательны, а у вас довольно большая свита, господин Иоганн Альбрехт!

– Я же говорю, здешние места небезопасны! – улыбнулся я в ответ самой обезоруживающей улыбкой, на какую только был способен, и обернулся к фон Гершову: – Кароль, ну-ка, прикажи своим дармоедам вытащить эту колымагу!

Драгуны тут же, как муравьи, окружили застрявший рыдван и, поднатужившись, вырвали его из вязких объятий дорожной грязи.

– Сударыни, – церемонно обратился я к дамам, – вы не будете возражать, если я составлю вам компанию? Меня немного утомила поездка верхом.

– Но прилично ли это?.. – попробовала возмутиться старая грымза, на что я ответил:

– Ну вы же не хотите, чтобы я ехал с прекрасной Региной Аделаидой наедине?

Старухе пришлось согласиться, и оставшийся путь до Риги я проделал в компании дам. Правда, Мария Констанция недовольно косилась на меня, но я вел себя паинькой и развлекал ее и племянницу рассказами о шведском дворе. В эти времена для провинциальных дворян нет ничего более захватывающего, чем повествования о придворной жизни. Так что старая грымза и ее подопечная скоро сменили гнев на милость и жадно слушали небылицы, которые я им плел. Так продолжалось почти до ночи, когда я объявил дамам о необходимости сделать привал.

– Но до Риги осталось всего ничего!.. – попробовала возразить Мария Констанция.

– Да, но ворота, скорее всего, будут закрыты, а ваш герб на карете не столь заметен. Давайте заночуем здесь, вы в карете, а я со своими людьми буду охранять ваш сон. На рассвете мы продолжим движение и вскоре будем в городе. Поскольку казни обычно бывают по утрам, это зрелище мы не пропустим.

– Сказать по правде, я ужасно проголодалась, – жалобно глядя на меня, проговорила Регина Аделаида, – а припасы, которые мы взяли с собой, закончились.

– Ну это дело поправимое, – улыбнулся я.

На самом деле я предвидел такой поворот и велел Михальскому озаботиться пропитанием для наших новых спутниц. Все же вяленая конина и сухари, которыми питали свои силы мы, не слишком подходили для дам. Так что едва мы остановились, как казаки развели костер и установили на него котелок, в котором варилась украденная где-то по дороге курица. Слава богу, она была не слишком стара, и скоро я имел удовольствие наблюдать, как очаровательная Регина Аделаида грызет куриное крылышко своими крепкими беличьими зубками. Ее тетушка тоже воздала должное невинно убиенной птице, и вскоре от несчастной пеструшки ничего не осталось. На десерт я предложил дамам вина из походной фляжки. Девушка, проявив похвальное благоразумие, отказалась, ограничившись родниковой водой. А вот Мария Констанция с удовольствием продегустировала продукцию рейнских виноградарей, и вскоре я пожелал своим спутницам спокойной ночи.

– Ты чего это затеял, государь?.. – спросил меня Аникита, настороженно поглядывая на карету.

– Случай больно удобный, – улыбнулся я, – да еще про знакомца старого услыхал. Должок у меня к нему, грех не вернуть, если оказия подвернулась.

– Ты же сказывал, что к родне собирался?

– Да эта родня жила без меня столько лет, глядишь, и еще потерпят, а Рига – кусок знатный!

– Да на кой черт она тебе нужна, эта Рига! Нет, город, конечно, хороший, но ведь даже если возьмем, потом же не удержать. Пограбить разве.

– Понимаешь, Аникита, меня беспокоит восстание в Тихвине. Точнее, то, что там убили шведских солдат и чиновников. Густав Адольф ведь еще мальчишка и потому идеалист. Он непременно потребует наказать виновных, и у меня не будет причин ему отказать. А я не хочу отдавать русских людей на расправу только потому, что они не хотят видеть иноземных солдат на своей земле. В данной ситуации они правы, но мне никак не объяснить это шведскому королю. Так что есть только один выход – дать ему другую игрушку, чтобы он забыл о Тихвине. И Рига в этом смысле идеальна! Ее даже можно без проблем обменять на Новгород, на это даже Оксеншерна согласится без раздумий. Может быть, даже на Корелу.

– Хорошо бы, – загорелись глаза у Вельяминова, – только ведь не получится!

– Почему?

– Вельяминов прав, – меланхолично подтверждает сидящий чуть в стороне фон Гершов, – если ваше величество желает сделать набег, то это возможно. Если вы хотите взять Ригу, то это невозможно.

– Кто знает, кто знает… – столь же меланхолично отвечаю я Каролю, – конечно, лучше бы ударить по Риге совместно со шведами. Тогда их флот перекрыл бы доставку припасов в город, и тот, скорее всего, сдался бы, увидев приготовления к штурму.

– Да какой штурм! – не выдерживает Аникита. – Ни пехоты, ни пушек…

– Вон они, наши пушки, – хитро улыбнувшись, перебивает его Корнилий, кивая на карету.

– Да, в город войти можно, – подумав, соглашается Кароль, – но я слышал, что там есть цитадель, Рижский замок. Его охрана будет начеку.

– А чем нам может помешать этот замок? – спрашиваю я его с самым простодушным видом.

– Ну, там укроются власти и смогут оттуда организовать сопротивление…

– Смогут, конечно, если будут там.

– А где им еще быть?

– Как где? Разумеется, там, где будут жечь ведьму! – отвечаю я и подкидываю ветку в костер.

Пламя на мгновение поднимается, и я замечаю, что в карете приоткрывается дверца. Через секунду я вижу, как из-за нее на землю спускается ножка в маленьком башмачке. Похоже, юная фройляйн желает прогуляться перед сном.

– Вам не спится, сударыня? – спрашиваю ее, подойдя поближе.

– Э-э… – Регина Аделаида явно подбирает слова, но наконец находится с ответом, – моя тетя ужасно храпит.

– Вот как… – недоверчиво смотрю я на озирающуюся по сторонам девушку.

– А вы не знаете, где наши слуги?

– Вероятно, спят, – пожимаю я плечами, – а в чем дело?

– Нет-нет, ничего, – отвечает она, продолжая озираться.

Тут мне в голову приходит мысль, что как ни велика карета, но уборной в ней точно нет, и мне становится неудобно перед девушкой, попавшей в сложную ситуацию, посреди огромного отряда военных.

– Знаете что, фройляйн, – обращаюсь я к ней, немного подумав, – не знаю, какого рода у вас проблема, но уверен, что любую из них можно уладить вон в тех кустах.

Даже в темноте видно, как вспыхивает ее лицо, но, похоже, что совет дан очень вовремя, и она тут же скрывается в указанном направлении. Спустя некоторое время она появляется еще более смущенной, и, ни слова не говоря, направляется к карете. Я возвращаюсь к костру и окидываю взглядом своих приближенных. Деликатный фон Гершов уже ушел, Михальский делает вид, что ничего не понял, а Аникита только усмехается в бороду, но молчит.

– Спать пора, – отрывисто кидаю я им, укладываясь на попону, – завтра вставать рано.

– И то верно, – отзывается Вельяминов и надвигает шапку на глаза.

Ранним утром на Песочной дороге^[119] показалась карета досточтимого Отто Буксгевдена в сопровождении небольшого отряда охраны. Было уже достаточно светло, чтобы стражники, охранявшие въезд в Ригу, узнали ее. Всадники, охранявшие экипаж, правда, были им незнакомы, но господин Отто – самый знатный и богатый барон в здешних местах, и вполне мог нанять к себе на службу хоть черных рейтар, хоть имперских кирасир. Начальник стражи, впрочем, подошел к карете, чтобы удостовериться, все ли в порядке, но увидев в окошко злобное личико известной мегеры – сестры барона, Марии Констанции, тут же поклонился и приказал открыть ворота. Это был его последний приказ.

Тем временем на площади перед церковью Святого Петра собирался народ. Почтенные бюргеры и хваткие купцы, именитые мастера и безродные подмастерья, старики и дети, мужчины и женщины – все желали увидеть, как сожгут ведьму. Рига была очень благочестивым городом, и ее жители никогда бы не потерпели в своих рядах служительницу врага рода человеческого. Однажды, примерно пятьдесят лет тому назад, они в своем религиозном рвении зашли так далеко, что сожгли деревянную статую девы Марии, заподозрив, что в нее вселился злой дух. Надобно сказать, что подозрения эти были весьма основательны, ибо злокозненная статуя, по случайности упав в воду, имела наглость отказаться тонуть. А ведь всякому известно, что если брошенная в воду женщина не утонет, то она, вне всякого сомнения, предалась душой и телом сатане. Правда, некоторые вольнодумцы, слабые в вере, тишком поговаривали, что статуя и не могла утонуть, поскольку была деревянной, но им быстро заткнули рты.

Приговоренная к сожжению девица из семьи рыбаков по имени Эльза также была подвергнута этому испытанию и также всплыла. После этого связь ее с врагом рода человеческого была настолько очевидна, что вердикт судей был единодушен – виновна! Магистрат подтвердил приговор, и дело оставалось за малым. Его должен был утвердить представитель польского короля венденский воевода Кшиштоф Слушка. Впрочем, пан воевода прибыл еще вчера и собирался вынести свой вердикт сегодня же утром. Зная, что пан Кшиштов, хотя и католик, но в вере тверд, никто в Риге не сомневался в его решении, так что костер был загодя приготовлен, и оставалось лишь возвести на него ведьму и, зачитав приговор, предать ее огню, с тем чтобы, уничтожив тело – спасти душу.

Главной обвинительницей по делу была ее соседка – вдова Ирма Краузе. Еще не старая женщина повторила при Высоком капитуле свои показания. Девице по имени Эльза служили звери и птицы, что, несомненно, указывало на колдовство.

– Что ты скажешь в свое оправдание? – спросил обвиняемую воевода, сидящий в высоком резном кресле рядом с судьями.

– Мой добрый господин, – отвечала со слезами на глазах девушка, – я кормила птиц, и они, собираясь под моим окном, пели мне песни. Я была добра к животным, и они платили мне тем же.

– Такое бывает… – задумчиво молвил пан Кшиштов под молящим взглядом Эльзы.

– Да, но она еще занималась врачеванием! – закричала Ирма. – Откуда ей уметь облегчать страдания людей, если она не ведьма? Она ведь нигде этому не училась.

– Оправдывайся, если можешь, – приказал воевода.

– Люди добрые, – взмолилась обвиняемая, – вы все меня знаете, я никому и никогда не сделала плохого. Да, я приходила к больным и молилась об их здоровье, и если моя молитва была угодна господу, хворь уходила. Но разве в этом есть колдовство?

– А снадобий ты никому никаких не давала? – ехидно спросила вдова.

– Да какие снадобья! – закричала Эльза. – Всякому известно, что отвар мяты утоляет головную боль, его любой может сделать. Неужели все, кто так делают – колдуны?

Венденский воевода задумался: он не был злым человеком, и казни не доставляли ему большой радости. К тому же обвинения не выглядели слишком уж убедительно. Но было очевидно, что рижане, от мала до велика, желают этой казни, а ссориться с ними пану Кшиштову не хотелось. В свое время Рига была имперским городом, и покорить ее удалось далеко не сразу. Не раз она восставала, и допустить новый бунт в такое время было совсем неразумно. А тем временем Ирма продолжала злобствовать:

– А еще господин воевода, она парней привораживает! Посмотрите на нее: ни кожи, ни рожи, а все молодые мужчины на нее смотрят! Да кто тогда ведьма, если не она!

– Ты сама ведьма! – закричала, не выдержав обвинений, девушка. – Я не виновата в том, что Андрис меня любит, а на тебя и смотреть не хочет!

– Да что же это делается, люди добрые! – взвизгнула обвинительница. – Мало того что она приворотом занимается, так еще на меня, честную вдову, клевещет! Сжечь ее!

– Сжечь! Сжечь! Сжечь! – начали кричать сначала некоторые собравшиеся, а затем все больше и больше, и наконец, вся площадь в едином порыве стала требовать сожжения.

– Проводили ли испытание водой? – спросил, нахмурившись, пан Кшиштов.

– Да, господин воевода, – поклонился секретарь суда.

– Каков результат?

– Она всплыла.

– Виновна! – вынес свой вердикт поляк и отвернулся, прошептав: «Матка боска, прости меня…»

Тем временем сквозь толпу пробились несколько крепких мужчин во главе с молодым человеком, закутанным в плащ. На первый взгляд их можно было принять за немецких наемников, разве что их предводитель был слишком молод для этого…

– Что здесь происходит, господа? – громко спросил я, дождавшись, когда крики стихнут. – Сдается мне, вы творите здесь беззаконие!

– Это еще почему? – изумился воевода.

– Потому что утверждать смертный приговор должен верховный сюзерен этого города. Конечно, если бы Рига была, как раньше, имперским городом, приговор ее магистрата был бы законен. Но поскольку он давно уже не является таковым, права казнить у него – нет!

Собравшиеся вокруг судьи члены магистрата и именитые граждане были так шокированы, что на какое-то время потеряли дар речи. А я, нимало не смущаясь, подошел к обвиняемой и продолжал:

– Скажи мне, милая девушка, как случилось, что когда тебя бросили в воду, ты всплыла?

– Добрый господин, спасите меня! – в отчаянии взмолилась Эльза. – Когда меня подвергли испытанию, мне нарочно худо связали ноги и руки, и я смогла освободить их. А так как я, как и все дочери рыбаков, хорошо плаваю, то просто не смогла утонуть.

– О, мало того, что тут превышение полномочий, так налицо еще и подделка доказательств!

– Послушайте, вы, – взбешенно закричал пан Кшиштов, – что за глупости вы говорите?! Я законный представитель здешнего сюзерена – короля Речи Посполитой Сигизмунда Третьего! И потому приговор вполне законен!

– Друг мой, это вы говорите глупости. При чем здесь Сигизмунд Ваза?

– А кто же, по-вашему, король?

– Если вы о Речи Посполитой, то да – он. Но дело в том, что сюзерен города Риги не он, а я!

Над площадью повисла просто гробовая тишина, собравшиеся сначала просто не могли поверить в действительность происходящего, но затем то один, то другой начали смеяться и, наконец, скоро все собравшиеся просто закатывались от смеха над безумцем, стоящим перед ними.

– И давно вы стали нашим сюзереном?.. – тоже давясь от смеха, спросил бургомистр Николас фон Экк.

– Примерно четверть часа тому, – невозмутимо ответил я.

– Но почему вы так решили?

– Потому что рейтары, окружившие площадь, служат мне!

Между тем смех на площади сменился криками ужаса: толпу, собравшуюся в чаянии зрелища, стали со всех сторон теснить неизвестно откуда взявшиеся всадники в доспехах. Другие кавалеристы, топча людей лошадьми и раздавая удары плетями и древками копий, прорезали толпу и окружили помост, где собрались лучшие люди города. Стражники попробовали было сплотиться вокруг своих работодателей, но увидев направленные на них стволы пистолетов, стали бросать свои алебарды и поднимать руки, показывая, что в них нет оружия.

Лишь некоторые из собравшихся, главным образом поляки из свиты воеводы и люди Отто фон Буксгевдена, обнажили свои сабли и шпаги, однако до рубки дело так и не дошло.

– Кто вы такой?! – закричал Буксгевден.

– Спросите у своего будущего зятя.

Старый барон недоуменно обернулся к мертвенно-бледному Карлу Юленшерне, так и не взявшемуся за оружие.

– Что это значит?

– Это герцог Иоганн Альбрехт Мекленбургский… – глухо проговорил тот, – это проклятый герцог Мекленбургский.

– Я тоже рад вас видеть, Карл Юхан, – улыбнулся я старинному неприятелю.

– Ты рано радуешься, проклятый ублюдок! – в бешенстве закричал шведский ярл и выскочил вперед, выхватывая пистолет. – На этот раз ты не сумеешь поглумиться надо мной!

Но прежде чем он успел спустить курок, внимательно следивший за происходящим Федор Панин вскинул лук и пустил стрелу, пробившую шведу горло.

– Хорошо стреляешь, Федя! – похвалил я парня. – Правда, я его повесить хотел, ну да что уж теперь.

– Ну так повесить и таким можно… – тихонько пробурчал Панин в ответ, накладывая на тетиву новую стрелу.

– Господа, – обратился я к взявшимся за оружие, – ей-богу, спрячьте ваши клинки в ножны. Мне совершенно не хочется портить такой прекрасный день кровопролитием, а в противном случае его не избежать.

Увидев, что люди воеводы и Буксгевдена убирают оружие, я обернулся к приговоренной к сожжению и, вынув кинжал, перерезал на ней путы.

– Вот что, девонька, шла бы ты отсюда. Как там твоего жениха зовут, Андрис? Вот садитесь в лодку, да плывите куда подальше. Не дадут вам здесь жизни.

Девушка, не веря еще своему освобождению, в изнеможении присела на помост. Потом спустила с него ноги и, спрыгнув, хотела скрыться, но не тут-то было. Вдова Краузе, похоже, единственная во всем городе сохранившая самообладание, пристально следила за происходящим и принялась кричать во весь голос:

– Да что же это такое! Господин герцог, как вы можете помиловать эту служительницу сатаны, ведь она не прошла испытания водой? Да по ней костер плачет!

– Да что ты говоришь? – осклабился я. – Эй, Корнилий, ну-ка, свяжите эту добрую женщину и киньте в Даугаву – сдается мне, что ей тоже не пройти это испытание.

Подчиненные Михальского, недолго думая, схватили визжащую мегеру и, наскоро скрутив веревками, отволокли к берегу. С интересом понаблюдав за этим действием, я обернулся к судьям, ратманам и бургомистру и с досадой посетовал:

– Черт побери, совсем забыл!

– Что вы забыли, ваше королевское высочество?

– Предупредить, чтобы связали не слишком сильно, а то ведь не всплывет. Ну да ладно, утонет – значит, утонет. Я с вами вот что хотел обсудить… В вашем городе постоянно творится беззаконие. Пока он принадлежал королю Сигизмунду, мне не было до этого дела, но более терпеть это я не намерен!

– О каких беззакониях вы говорите?

– Ну как же, превышение полномочий, подлог доказательств в суде, оскорбление величества…

– О чем вы говорите, какое оскорбление?

– То есть, по-вашему, это нормально, когда жители города смеются над своим сюзереном, а его бургомистр именует русского царя герцогским титулом? Определенно, это является оскорблением величества! Кстати, по всем законам за подобное полагается смертная казнь.

– Вы не являетесь законным московским царем, – вскипел венденский воевода, – единственный законный государь в Москве – королевич Владислав!

– А вы туповаты, пан Кшиштов: вы где-нибудь видите здесь Владислава с войсками? Вот и я нет, так к чему это велеречивое словесное недержание?

– О, можете издеваться теперь над нами, но очень скоро здесь будет пан Гонсевский, и я посмотрю, как вы запоете!

– Где-то я уже слышал эти слова… ах да – то же самое мне говорил смоленский воевода Глебович. Но поскольку пана литовского рефендария здесь еще нет, то давайте поговорим о более насущных делах…

Тут мои слова прервали громкие крики людей, наблюдавших за тем, как испытывают водой вдову Краузе. Оказывается, ушлая баба, хотя и не смогла до конца освободиться, но все же всплыла и, выплюнув кляп, оглашала окрестности противным визгом.

– Ты посмотри, – изумился я, – а схема-то – рабочая! Следовательно, к прочим обвинениям добавляется сотрудничество с нечистой силой, сиречь – ведьмой!

С ошарашенных лиц лучших людей города можно писать картину «Не ждали», лишь господин фон Экк, похоже, понял, куда я клоню, и уже подсчитывает в уме убытки. Улыбнувшись как можно шире, я задаю главный вопрос:

– Как жить будем дальше, болезные?

– Ваше царское величество, – важно кланяется бургомистр, – а вы действительно намерены присоединить Ригу к Московскому царству?

– Хороший вопрос, друг мой. На самом деле все зависит от вас. Если бы нам удалось уладить все недоразумения, я бы счел возможным рассмотреть возвращение Риге статуса имперского города под сюзеренитетом моего королевского высочества как великого герцога Мекленбургского. Следствием этого могло бы стать подтверждение всех старинных привилегий и свобод, которыми пользовался ваш прекрасный город в прежние времена. Кроме того, поскольку негодность польского правления очевидна, мне бы, вероятно, пришлось временно сократить налоги, с тем дабы вы имели средства исправить столь вопиющие недостатки. Впрочем, я полагаю это маловероятным, так что, скорее всего, вы будете присоединены к моему царству как завоеванная территория.

– Отчего же маловероятным, – дружно загалдели ратманы, оттирая в сторону воеводу и его людей, – мы всем сердцем готовы услужить вашему царскому величеству!

– И как именно вы собираетесь мне услужить? Пока что ваш прием не был слишком любезным.

– Ну что вы, государь, это просто, как вы сами сказали, недоразумение! И чтобы загладить его, мы готовы немедля выплатить вам известную сумму в качестве компенсации.

– Вы говорите о контрибуции?

– Мы полагаем, более уместным было бы назвать ее подношением. Озвучьте только цифру, ваше величество.

– Ну подношение так подношение. С учетом всех обстоятельств, я полагаю уместной цифру в один миллион талеров.

Если бы земля разверзлась под ногами лучших людей города и прекрасная Рига погрузилась в пучину вод, вряд ли их лица выражали бы большее отчаяние.

– Ва… ваше величество, – нашел в себе силы возразить фон Экк, – но эта сумма совершенно непомерна!

– Да неужели! А вы не забыли, любезнейший, что я только что взял ваш город на шпагу, и что большинство его жителей находится сейчас здесь в окружении моих людей. И только природное человеколюбие не позволяет мне решить вопрос кардинально.

– Сто тысяч талеров!

– Что, простите?..

– Двести тысяч талеров!

– Право, мне даже неудобно выслушивать подобные предложения. Похоже, в вашем городе меня совсем не уважают.

Отчаянный торг продолжался еще некоторое время. Окончательная сумма была определена в полмиллиона талеров, причем половина должна была выплачена немедленно звонкой монетой или серебряными изделиями по весу. На остальную часть суммы магистрат выпишет мне вексель в Фуггеровском банке. Срок погашения – год. Кроме того, в мою собственность переходил весь арсенал города Риги, а окрестные бароны должны были снабдить мою армию продовольствием. Городская стража была немедля разоружена и все укрепления заняты моими солдатами. Комендантом города я назначил фон Гершова. Жители получили три дня на сбор средств, а я с небольшим отрядом решил все-таки навестить курляндскую родню.

Когда войска Ивана Грозного поставили жирную точку в существовании Ливонского ордена, его последний магистр Герхард Кетлер сумел подсуетиться и сохранить хотя бы часть своей прежней власти. Девятый сын захудалого вестфальского дворянина, очевидно, с детства умел приспосабливаться к жизни – иначе как бы он смог достигнуть своего положения? Объявив себя главою новоиспеченного герцогства Курляндского и Семигальского, он присягнул Великому княжеству Литовскому и щедро наделил своих бывших рыцарей землей и крепостными. Утвердившись на троне, он женился на дочери моего прадеда Альбрехта Красивого, Анне. Так что два его сына, Фридрих и Вильгельм, разделившие по-братски наследство своего покойного батюшки, приходятся двоюродными братьями моему покойному родителю и, соответственно, двоюродными дядями мне. Впрочем, этим наше родство не исчерпывается. Герцог Семигальский Фридрих женат на двоюродной сестре моей матушки Елизавете Магдалене Померанской. Так что хотя мы родственники, может, и не слишком близкие, но и седьмой водой на киселе нас точно не назовешь. Всю эту подноготную меня, еще в бытность в Дарлове, заставила заучить майне либе муттер^[120] – герцогиня Клара Мария. Досконально я все, разумеется, не запомнил, но кое-что, включая некоторые даты, в голове осталось. Вся эта поездка с самого начала была сплошной авантюрой, которыми, впрочем, я и прославился.

Как я и рассчитывал, утром четырнадцатого июня мой маленький отряд торжественно вступил в Митаву. Восемьсот всадников, конечно, не бог весть какая армия, но для здешних мест величина не малая. К тому же собравшиеся отпраздновать день рождения своей герцогини бароны ничего подобного не ожидали; таким образом, все, что успели сделать потомки крестоносцев, это запереться в герцогском замке и с тревогой наблюдать за происходящим. Впрочем, пока ничего ужасного вокруг не происходило. Неизвестное войско, заняв город, не торопилось предавать его огню и мечу, а жителей подвергать грабежам и насилиям, чем вводило во все большее недоумение герцогскую чету и толпящихся вокруг них баронов.

Наконец, к воротам замка подъехали несколько кавалеристов, и над притихшим замком разнесся звук горна.

– Кто вы такие и что вам здесь нужно? – нашелся, наконец, один из охранников, когда молчание стало совсем уж неприличным.

– Русский кайзер, великий князь Московский и великий герцог Мекленбурга Иоганн Альбрехт, – начал перечислять по-немецки мои титулы посланный мною парламентер, – прибыл поздравить с днем рождения свою тетушку, светлейшую герцогиню Елизавету Магдалену, а также засвидетельствовать уважение своему любезному дяде герцогу Фридриху Кетлеру!

Если бы разверзлись и упали на землю небеса, то вряд ли бы это произвело большее впечатление на собравшихся. Однако немая сцена вскоре миновала, ворота раскрылись, и мое величество, сопровождаемое богато разодетой свитой, торжественно вступило в цитадель Кетлеров. Хотя фанфар и пушечных залпов не было, церемония получилась достаточно пышной. Блестящие мекленбургские кирасиры с одной стороны и бородатые рейтары Вельяминова – с другой, составляли яркий контраст, привлекавший к себе внимание многоцветьем красок и богатством вооружения. Идущие впереди в белых кафтанах и горлатных шапках рынды с поддатнями сверкали серебряными топориками. А следующие за моей спиной слуги с подарками разжигали воображение зрителей. Сам я, впрочем, разряжаться в пух и прах не стал, рассудив, что почти тысяча вооруженных кавалеристов сами по себе неплохое украшение. Лишь вышитая на шляпе корона и золотые знаки орденов Меча и Слона, ясно указывали на мой статус.

– Ваш неожиданный визит – большая честь для нас, – напряженно выговорил герцог Фридрих, явно не знающий, как себя вести в этой ситуации.

– Ну не мог же я пропустить день рождения тетушки, – начал я с улыбкой, но видя, что никто не улыбается в ответ, продолжил серьезнее: – Тем более что совершенно случайно оказался неподалеку. В Риге.

– В Риге?

– Да, у меня там кое-какие дела.

– Вот уж не ожидала, что вы, ваше величество, такой ревнитель родственных уз, – с некоторой долей ехидства вступила в разговор Елизавета Магдалена.

Я внимательно посмотрел на свою двоюродную тетку и еще раз улыбнулся. Сегодня ей исполнилось тридцать три года – возраст Христа. Довольно красивая еще женщина с умным и властным лицом, белизну которого оттеняет гофрированный воротник. Нарядное платье из небесно-голубого цвета тафты, обильно затканное серебряными нитями, сидело на ней как на молоденькой девушке, подчеркивая стройность фигуры. Последнее, впрочем, неудивительно, ибо их брак с Фридрихом бесплоден. Обернувшись вполоборота к слугам, киваю – и перед герцогской четой расстилаются, искря и переливаясь, чудесные меха. Над толпой придворных пролетает стон, дядюшкино лицо меняет выражение с опасливого на довольное, и только прекрасная как статуя герцогиня взирает на меня по-прежнему холодно.

– Милая тетушка, обо мне действительно много чего говорят, и не все эти слухи – ложь, но моя матушка всегда отзывалась о вас как о своей любимой сестре, и передала это отношение мне. Прошу вас принять этот скромный дар и сменить гнев на милость.

Какая женщина сможет остаться равнодушной к груде прекрасного меха? Маленькая ладошка скользит по мягкому ворсу, перебирая его пальчиками, и льдинки в глазах постепенно тают.

– Я видела вас лишь единожды, когда ваша матушка навещала Щецин, вы были чудесным ребенком…

– Вы ничуть не изменились с тех пор.

– Боже, какой вы неуклюжий льстец!

– Ничуть, ваша светлость, мне нет нужды прибегать к лести.

– Ваше величество, – подает голос дядя, – мы рады приветствовать вас в Семигалии и Курляндии! Надеюсь, ваша дорога была приятной?

– Чрезвычайно приятной, дядюшка, настолько приятной, что я даже не слишком проголодался.

Услышав меня, герцог едва не подавился, а тетушка прикрыла рот ладошкой, скрывая смех. Впрочем, хозяева быстро сориентировались и приказали накрывать на стол. Похоже, что к прибытию такого количества гостей герцогская кухня оказалась не слишком готовой, но, так или иначе, умереть с голоду нам не дали. А если учесть что по распоряжению любезного дядюшки накормили и моих солдат с лошадьми, то Кетлеры проявили настоящую щедрость. Во время торжественного обеда Фридрих попытался осторожно выяснить истинную цель моего визита, но я лишь нахваливал искусство его поваров, не слишком, впрочем, заслуженно.

– Какая чудесная перепелка, – проговорил я, вгрызаясь в костлявую птицу, не иначе как умершую своей смертью, – право, если бы я знал, что у вас так чудно готовят, непременно заглянул бы к вам раньше.

– Вот как? – В глазах Елизаветы Магдалены снова появляется огонек. – А, кстати, в прошлом году вы были так же недалеко от нас, но не удостоили своим посещением.

– Не говорите так громко, а то ваши бароны попадают в обморок, – расплылся я в улыбке, – их эстляндским соседям мой визит не слишком понравился.

– Говорят, ваши солдаты проявили большую жестокость.

– Ну, во-первых, не столько мои, сколько шведские. Ведь я тогда был всего лишь шведским генералом. К тому же их жестокость сильно преувеличена: к тем, кто не оказывал нам сопротивления, мы были вполне лояльны.

– А теперь вы соблаговолили-таки нас навестить, но при этом решили не разорять подчистую.

– Дорогая тетушка, вы несправедливы ко мне. Я не испытываю вражды ни к вам, ни к кому бы то ни было в Речи Посполитой. У меня частное дело к королю Сигизмунду и королевичу Владиславу.

– Вот как, и какого же рода это дело?

– Самого заурядного. Вы, очевидно, знаете, что в семействе Ваза идет спор о том, кто более законный шведский король. Ну, а поскольку я этой семье – как вы, вероятно, знаете – не чужой, то меня это тоже касается.

– А с Владиславом вы, вероятно, спорите, кто более законный царь в Москве?

– Совершенно верно, дорогая тетушка, преклоняюсь перед вашей проницательностью!

– Но с какой целью вы прибыли к нам? – не выдержал Фридрих.

– О, цель одна: помочь моим дорогим родственникам! Да-да, я не шучу. Король Сигизмунд своим упрямством несомненно навлечет на себя и свое государство беду. Шведы не хотят видеть его своим королем и готовы сражаться сколько потребуется. Ваш батюшка покрыл себя славой, сражаясь при Киргхольме, но те времена уже прошли. Мой брат король Густав Адольф совсем не похож на своего отца, и скоро поляки в этом убедятся. Мне бы не хотелось, чтобы ваша уютная Митава оказалась между молотом и наковальней.

– Не думаете же вы, что мы перейдем на сторону шведского короля? – взволнованно спросил герцог Вильгельм Курляндский.

– Ну зачем такие крайности? Для начала просто не будьте в первых рядах. В конце концов, вы ведь в Речи Посполитой, где каждый пан может плевать на мнение своего короля.

– И что нам это даст?

– Возможность избежать неприятностей – разорения, например.

– И это говорите вы, наславший диких татар на Литву?

– Так ведь на Литву, а не на Семигалию и Курляндию! Я ведь, в сущности, мягкий и добрый человек, а вот король Густав Адольф, боюсь, разбираться не будет… О, кажется несут следующую перемену! Что там, семга? Обожаю!..

После обеда пришло время танцев. Видя, что грозные пришельцы на самом деле не такие уж грозные, местные дамы и девицы оживились и стали многозначительно стрелять глазками в сторону мекленбургских офицеров, а некоторые и в русских. Аникиту Вельяминова таким зрелищем было не удивить, насмотрелся; Корнилий, кажется, уже с кем-то затанцевал, а вот Мишка, Федька и Семен Буйносов смотрели на открывшееся действо во все глаза.

– Ваши молодые русские офицеры не танцуют? – показала на них глазами Елизавета Магдалена, как только мы снова оказались рядом.

– Увы, – отозвался я, – им нельзя.

– Отчего так?

– Ну, они мои телохранители, и не могут меня покидать.

– Просто телохранители?

– Не просто, эти молодые люди принадлежат к старинной русской аристократии и по обычаю начинают свою службу именно так.

– Понятно, везде свои обычаи; впрочем, в их нарядах, наверное, не слишком удобно танцевать.

– Вы правы насчет различия в обычаях. Даже в Мекленбурге и Померании они отличаются, что уж говорить о других. Кстати, вы давно не получали вестей оттуда?

– Довольно давно, а вы?

– Увы, я их вообще не имею более года.

– Тогда мои свежее. О чем вам рассказать?

– О чем угодно.

– Ну что же… о том, что мой брат Филипп Юлий стал герцогом Вольгастским, вы верно слышали. Ваш дядя Филипп Набожный находится в добром здравии и, оправдывая свое прозвище, посвящает богословию все свое время. Ах да, вам, верно, интересны новости из Дарлова. Княгиня Агнесса Магдалена живет весьма уединенно, посвятив себя воспитанию сына. Кстати, вы слышали, как она его назвала?

– Э… кажется, Иоганн?

– Иоганн Альбрехт.

– Неожиданно.

– Дорогой племянник, вы совершенно не умеете лгать! Это очень важный недостаток для монарха, так что советую вам его восполнить.

– Право, я не понимаю…

– Полно, на семью Грифичей обрушился какой-то рок. У моего деда и отца было много детей. У Богуслава Тринадцатого, вашего деда, тоже. Но, похоже, наше поколение будет последним. Если у женщин дети еще случаются, то у мужчин – увы!

– Не думаю, что все так плохо, ваш брат всего на пару лет старше меня…

– Вот-вот, и если о ваших альковных подвигах идет молва, то Филипп Юлий, кажется, вообще не знает, зачем господь создал женщин. Слава богу, вы Грифич хотя бы по матери.

– Не отчаивайтесь, тридцать три года – прекрасный возраст.

– Почему вы так говорите?

– Вы были откровенны со мной, и я отплачу вам тем же. В вашем возрасте женщины еще красивы, но уже не дуры.

– О чем вы?

– Вы ведь страдаете от того, что не стали матерью?

– Да, но к чему вы клоните?

– К тому, что у его светлости моего дяди не может быть детей без вашей светлости, а вот вы, тетушка, в этом деле вполне можете без него обойтись.

Герцогиня какое-то время сидела молча, потом, очевидно, взяв себя в руки, спросила:

– Что за конфликт случился у вас с Филиппом Набожным?

– Вы и об этом знаете… Он пытался убить ребенка княгини Агнессы.

– Это серьезное обвинение!

– Я не собираюсь никого обвинять. Мне достаточно того, что я успел ему помешать.

– Это многое объясняет…

– Простите, если я вас расстроил.

– Ничего страшного; кстати, когда вы говорили о наследниках его светлости, вы имели в виду кого-то конкретного?

– Пожалуй, что нет, хотя… Вы знаете, есть такая странная русская поговорка, у нее много смыслов, но один из них таков: из тех, кто плохо танцует, получаются хорошие любовники. Посмотрите на моих рынд – менуэт у них точно не получится.

Встав, я наклонил голову, изображая поклон ошарашенной герцогине, и вышел из танцевальной залы на балкон. Там меня догнал Вельяминов и, оглянувшись по сторонам, горячо зашептал:

– И чего нас сюда нелегкая принесла – я слышал, что ты с герцогами сими толковал… Да не пойдут они с нами против Жигимонта!..

– Ты чего, по-немецки наловчился?

– С тобой и не хочешь, так научишься! Что сам понял, что Корнилий объяснил.

– А, ну раз так, тогда слушай. Мне все равно, что они Сигизмунда не покинут – что надо, я и так сделал.

– Это как же?

– Ну, во-первых, я через них доведу до кого надо, что война у меня только с королем, а не со всей Речью Посполитой. А во-вторых, вот представь, что ты – Гонсевский, и знаешь, что я на всю Литву татар с казаками напустил, Ригу взял изгоном и контрибуцию на нее наложил, а в Курляндии был – и никого не ограбил, не убил, только герцогине соболей на шубу пожаловал. Вот что он подумает? То-то же!

После переезда в Москву жизнь Алены Вельяминовой круто переменилась. Прежде она жила, может быть, и небогато, зато свободно. Вольно гуляла по лесу, собирала луговые цветы, водила хороводы с деревенскими подружками. Теперь же об этом нельзя было и мечтать. На улицу нельзя, хороводы с подружками нельзя… впрочем, и самих подружек тут тоже нет. Да что там, в церковь – и то одной нельзя. Хорошо еще, что своего терема у брата Аникиты еще не было, и жила девушка покуда в доме его друга, стрелецкого полуголовы Анисима Пушкарева. Сам Анисим ушел в поход, оставив терем и лавку на жену Авдотью. Той срок близился рожать, и так получилось, что скоро весь дом оказался на боярышне. Впрочем, с домом особых хлопот не было, а вот с назваными дочерями полуголовы иногда случались. Две девочки – Глафира, десяти лет, и Мария, семи – казалось, и вовсе не были сестрами. Старшая, чернявая в мать Глаша, была послушна, тиха и не доставляла особых хлопот, но вот белокурая егоза Маша иной раз вела себя как сущий чертенок. Неизвестно почему, но государь очень благоволил семье Авдотьи, и особенно Маше. Кроме всего прочего, выразилось это в том, что он повелел учить девочек грамоте, для чего был найден диакон Филофей, служащий в стоящей неподалеку церкви Архистратига Михаила. Увы, долго трудиться на ниве заморской науки педагогики ему не пришлось. Случилось это еще до того, как брат Аникита и Анисим ушли в поход. День был праздничный, и ради него отца диакона пригласили за стол и угостили доброй чаркой медовухи. Затем еще одной, потом другой и, в конце концов, святой отец немного захмелел. Гнать священнослужителя никто, разумеется, не стал, и ему постелили в людской. Силы, впрочем, вскоре вернулись к отцу Филофею, после чего он отправился восвояси, благословляя по пути всех встречных. Те с интересом поглядывали на диакона, кто хихикая, кто осуждающе хмуря брови, глядя на разрисованное лицо служителя церкви. Придя в храм, Филофей немедленно получил взбучку от отца настоятеля, за то, что вместо богоподобного лика нес на себе неподобную харю, и вскоре он наотрез отказался от учительской деятельности. Чья это была проделка, никто не сомневался, но как говорится, не пойман – не вор. Найти другого учителя долго не удавалось, пока государев духовник отец Мелентий не узнал, что Алена разумеет грамоту и не возложил эту обязанность на нее. Пришлось боярышне самой учить девочек, а приходивший раз в неделю иеромонах проверял, чему они научились, и снабжал по мере надобности книгами. Впрочем, нет худа без добра. Прознав, что сестра царского кравчего немного знает немецкий, отец Мелентий стал иногда приводить с собой отца Игнатия, чтобы он учил девушку. Отец Игнатий явно был из немецких земель, но недолго живя в Москве, быстро выучил русский язык, настолько, что уже мог более-менее понятно объясняться с местными жителями и преподавать русским школярам латынь в устроенной по царскому указу школе, именуемой на греческий манер гимназией. Одевался он в простую рясу и, отпустив бороду, вскоре ничем не отличался от прочих монахов.

Вскоре после того как боярин князь Пожарский разгромил вздумавшего подойти к Москве атамана Баловня, ко двору Пушкарева подошел обоз. Авдотье было вот-вот рожать, и выйти встретить приезжих пришлось самой Алене. Командовал приехавшими знакомый боярышне по жизни в деревне боярский сын Ефим Лемешев.

– Здравствуй, дядя Ефим, – почтительно поклонилась ему девушка, поднося ковш с квасом.

– Здравствуй, Алена Ивановна, – отвечал признавший ее бывший сосед, – как поживается на новом месте?

– Слава богу.

– А я из Смоленска с обозом государевым прибыл сегодня. Добро кое-какое, государем взятое, да пленных привез. Ну а с оказией такой Аникита Иванович попросил кое-чего доставить, по старой дружбе. Все же мы соседи.

– Благодарствую, дядя Ефим, сами-то благополучны?

– Грех жаловаться, поход удачный. Четыре больших города у ляхов отбили, не считая малых. Потерь немного совсем, а многие ратники из немецких земель, прослышав про доблесть государя нашего, пожелали к нему на службу перейти.

– Отрадно слышать; а братец мне ничего передать не просил?

– Да как же – просил, конечно. В сумке седельной письмо, сейчас достану.

– Благодарствую, будете дома – кланяйтесь супруге и дочкам. Давно их не видела.

– Непременно передам, Алена Ивановна. А там кто знает, может, с Ефросиньей вскоре опять соседками будете.

– Как так?

– Да Федор-то, воспитанник мой, в службе преуспел. Уже в стряпчие пожалован, к тому же было и что подле государя рындой стоял. А когда он знатного литвина в полон взял, государь его еще больше пожаловал. Проси, говорит, чего хочешь. Ну тот и сказал, что невесту имеет, а по скудости жениться не может. Так царь-батюшка и пообещал, что сразу после похода свадьбу сыграют.

– Не может быть!.. – ахнула побледневшая Алена.

– Сам бы не поверил, кабы своими ушами не слышал, – горделиво приосанился Лемешев, – так что скоро моя Фроська за царева стряпчего выйдет, а там, глядишь, еще и в стольничихи выйдет, или боярыни!

– Ах вот оно что… – заулыбалась боярышня, – не забудьте на свадьбу позвать.

– Как можно, Алена Ивановна, кого же еще звать, как не вас с братом. Все же мы соседи.

Тем временем во двор въезжали одна за другой крепкие телеги, наполненные всяким добром. Наблюдавший за этим действом подьячий что-то черкал писалом по вощеной табличке, очевидно, помечая количество возов.

– А ты куда прешь, антихрист!.. – закричал он вдруг на поворачивавший во двор большой фургон.

Сидевший в нем пожилой немец в ответ только помотал головой, дескать, не понимаю.

– Вот же еще навязалась нелегкая на мою голову, – сокрушенно вздохнул Лемешев, – ничего не соображает немчура проклятая.

– Кто это? – удивленно спросила Алена.

– Да государев дядька невесть откуда взялся со своей то ли дочкою, то ли внучкою, – пояснил в ответ дядька Ефим, – велено их в иноземную слободу препроводить. Да ведь она разорена, а он все-таки государю нашему с детства служит, нельзя бросать. Царский дядька, как ни крути – чин немалый! Вот и мучаюсь, а хуже всего, что они по-нашему ни бельмеса!

Услышавший пояснения Лемешева подьячий гаденько улыбнулся и пробурчал:

– Что там дядька – вот у внучки его чин так чин: царские постели стелить!

– Но-но, – прикрикнул на него боярский сын, – не твоего ума дело! Ты своей службой занимайся, а будешь языком мести, так быстро на съезжей окажешься!

– А я чего? Я ничего… – пошел тот сразу на попятную.

Из фургона тем временем выглянула красивая девушка в немецкой одежде и немного испуганно посмотрела по сторонам. Не увидев знакомых лиц, она хотела было юркнуть назад в фургон, но наткнулась на строгий взгляд Алены Вельяминовой.

– Кто ты такая? – строго спросила боярышня по-немецки.

– Меня зовут Лизхен, а почему ты спрашиваешь?

– Добрая госпожа говорит по-нашему? – обрадованно воскликнул пожилой немец, отодвинув девушку и спрыгивая на землю. – Меня зовут Фридрих, и я служил еще покойному герцогу Сигизмунду Августу Мекленбург-Стрелицкому, отцу вашего кайзера, а это моя дочка Лизхен.

– А вы не слишком стары, чтобы быть ее отцом?

– На все воля божья, добрая госпожа. Его величество велел мне отправляться в Москву и купить для нас с Лизхен домик в немецком квартале. Но никто не может объяснить нам, как туда добраться.

– Немецкая слобода еще не отстроилась после смуты, но вы можете остановиться здесь. Завтра я прикажу слугам проводить вас.

– Благослови вас бог, добрая госпожа! Лизхен, поблагодари ее милость.

– Благослови вас бог, сударыня, – сделала книксен слезшая с фургона девушка, – простите мне мою неучтивость, но вы так строго посмотрели на меня, что я испугалась.

– Добрым слугам нашего государя нечего бояться. Проходите, вас никто не обидит.

– Алена Ивановна, ты чего это, речь ихнюю разумеешь?! – воскликнул Лемешев, с удивлением наблюдавший за разговором.

– Немного, дядя Ефим. Оставь их здесь без опаски, а завтра слуги проводят в немецкую слободу, пусть строятся, или как хотят.

– Ох, боярышня, вот спасибо! Выручила, а то не знал, что и делать с ними, немыми.

Обрадованный, что избавился от обузы, боярский сын поспешил вскочить на коня и отправиться прочь. Вслед за ним ушли и его люди вместе с подьячим. Слуги уже закрывали ворота, когда перед ними оказался отец Игнатий.

– Я пришел узнать, как успехи ваших учениц, ваша милость, – обратился он к боярышне, – и принес вам книги.

– Благодарю, что не забываете нас.

– Как можно, вы и ваши подопечные – сейчас мои единственные ученицы. У вас гости?

– Это немецкие слуги нашего государя. Я говорила с ними на их языке и, кажется, они меня поняли, хотя…

– Вас что-то смущает?

– Мне кажется, что они не сразу поняли, кто я.

– Давно хотел сказать вам, госпожа Алена, что вам не следует пока говорить с теми, для кого это язык родной.

– Отчего так?

– Видите ли, ваша милость, человек, у которого вы учились, был простым наемником. Возможно, он был хорошим человеком и добрым христианином, но он был простолюдин. Смерд по-вашему. Следовательно, и говорил он как простолюдин, и вас научил так же. Старик более опытен, и потому сообразил, что вы госпожа, а вот его спутница, услышав вашу речь, сначала решила, что вы ей ровня.

– Вот оно что… вы научите меня, отец Игнатий?

– Почту за честь! Однако теперь мне пора, но в самом скором времени мы вернемся к этому разговору.

Проводив монаха, Алена направилась к возам, вокруг которых уже сновали холопы и слуги. Следовало проследить, чтобы все сгрузили и заперли в амбарах, не перепутав при этом, где чье добро. Спокойно и деловито распоряжалась она людьми, беспрекословно выполняющими все ее приказы.

– Вот видишь, Лизхен, как все слушаются эту девушку, несмотря на ее возраст? Тебе следует быть с ней учтивой, потому что она госпожа.

– Да, господин Фридрих, просто она говорила так, что я не поняла…

– Не называй меня господином, девочка, ведь она хоть и не слишком хорошо, но понимает наш язык. Для всех ты моя дочка, так велел наш кайзер.

– Да, простите, отец. Но по-моему, никто не верит в эту басню, а русские солдаты в дороге на меня только что пальцами не показывали. Скажите мне, разве то, что я принадлежу их государю, не значит, что мне должны оказывать хоть каплю уважения?

– Это удивительная страна, Лизхен. Здесь многое по-другому, нежели у нас в Германии. Иоганн говорил мне, что если ты будешь на виду, здешние аристократы могут причинить тебе вред. Поэтому он велел пока тебя спрятать. Радуйся, наш государь заботится о тебе. Скоро у тебя будет свой дом, в котором ты будешь полновластной хозяйкой. Если вокруг будут жить только немцы, то никто из них не посмеет сказать тебе ничего дурного. Напротив, они будут добиваться твоей дружбы, ведь ты фаворитка самого русского кайзера!

– А когда приедет его жена?

– Послушай, она ведь еще не приехала. К тому же она вдвое старше тебя. Такие люди, как наш Иоганн, женятся на женщинах своего круга, тут уж ничего не поделаешь. У них должны быть наследники с безупречной родословной, чтобы было кому оставить их государства. Но если ты будешь благоразумной девочкой, то сможешь обеспечить свое будущее и получить при этом столько любви, сколько ни одной принцессе не снилось. Тсс… кажется, хозяйка смотрит на нас.

Действительно, Алена, закончив распоряжаться разгрузкой, подошла к немцам и с интересом прислушивалась к их разговору. Фридрих с Лизхен тут же замолчали и поклонились ей.

– Пойдемте за мной, я покажу комнату, где вы переночуете, – обратилась к ним боярышня, – за лошадей не беспокойтесь, о них позаботятся. Вашу поклажу также никто не тронет.

– Благодарю вас, добрая госпожа, – отвечал ей Фридрих, – у вас красивый дом.

– Спасибо, это терем друга моего брата. Мы тоже недавно переселились в Москву и не успели обзавестись собственным двором.

– Мы постараемся вас не стеснить.

– О, я только рада новым людям, но жена хозяина скоро родит, поэтому постарайтесь ее не беспокоить.

– Конечно, ваша милость.

– Мы пришли, вы переночуете в этой горнице. Если что-нибудь понадобится, дайте мне знать.

– Простите, госпожа, – замялась Лизхен, – я не знаю устройства русских домов. Где мне можно помыться?

– Вечером мы будем топить баню, я пришлю за тобой служанку.

– Ой, а это правда, что у вас мужчины моются вместе с женщинами?

– Правда… если это муж и жена, но у тебя ведь нет еще мужа?

– Нет, конечно.

– Вот и хорошо, а чистая рубашка у тебя есть?

– Разумеется.

– Прекрасно, тогда не забудь ее.

День клонился к закату, когда за Лизхен пришла служанка и знаками позвала ее с собой. В жарко натопленной бане было почти темно, поскольку свет пробивался лишь в небольшое окошко, прорубленное почти под потолком и затянутое бычьим пузырем. Вместе с госпожой и ее гостьей мылись еще служанка и две девочки, с любопытством разглядывавшие новую знакомую. Юная маркитантка никогда до того не бывала в русской бане, и ей все было любопытно. Непривычный жар и странный обычай хлестать друг друга вениками привели к тому, что девушка едва не сомлела. Но вовремя заметившая это Алена обдала ее водой из шайки и помогла выйти на воздух. Служанка скоро увела девочек, и Лизхен осталась одна с боярышней.

– Тебе нравится русская баня? – спросила Алена.

– Пожалуй, да, – смущенно улыбнулась маркитантка, – а можно что-нибудь попить?

– Да, вот квас.

– Ой, какой странный напиток… – поморщилась Лизхен.

– А что вы обычно пьете?

– Пиво.

– Хм, – задумалась Алена, – про пиво я не подумала, хотя… подожди. Попробуй вот это.

С этими словами боярышня наклонилась и достала откуда-то небольшую сулею и протянула своей новой подружке.

– Что это?

– Пей, тебе понравится.

– Ум, вкусно!.. – почти простонала маркитантка. – А что это?

– Медовуха; пей еще, она вкусная.

Девушка не заставила просить себя дважды и с блаженной улыбкой снова приложилась к горлышку. Алена немного насмешливо посмотрела на разомлевшую немку и что-то спросила.

– Что?.. – вернулась к реальности Лизхен, не расслышав вопроса.

– Ты ведь не дочь Фридриха?

– Почему вы так говорите? – попробовала было отрицать маркитантка, но чувствуя себя обессиленной, быстро сдалась. – Да, вы правы, я сирота.

– А что случилось с твоими родителями?

– Их убили разбойники.

– Прости, я не хотела…

– Ничего, вы ведь не знали.

– А как ты попала к Фридриху?

– Когда это случилось, я убежала и несколько дней пряталась в лесу. Потом меня нашли рейтары, и госпожа Анна взяла меня к себе.

– Кто такая эта госпожа Анна?

– Маркитантка в рейтарском обозе, а господин Фридрих был там возничим.

– И он тебя удочерил?

– Нет, он был, конечно, добр ко мне, но я прислуживала госпоже Анне. Она воспитывала меня и учила всему, что надобно знать маркитантке.

– Зачем?

– Я думаю, она хотела продать меня какому-нибудь знатному и богатому господину. Опытные маркитантки часто так делают.

– И что было потом?

– Когда наш эскадрон перешел на службу к вашему царю, она подарила меня ему.

– Как это… кто пустил ее к царю?

– Оказывается, они были знакомы раньше, и когда нас взяли в плен, она предложила меня ему.

– Вас взяли в плен?

– Да, два молодых воина, охранявших вашего царя. Одного звали господин Михаэль, а другого… кажется, Федор… да, Федор Панин.

Услышав это, боярышня от неожиданности рассмеялась.

– Федька взял вас в плен? Ой, не могу, Аника-воин – маркитанток в полон взял…

– Да, мы очень испугались, когда они с господином Михаэлем достали пистолеты и направили на нас.

– Но зачем это им было нужно?

– Госпожа Анна – подруга командира эскадрона Карла Гротте. Она уговорила его потом перейти на вашу сторону, и его величество щедро ее наградил.

– За что наградил – за то, что эскадрон перешел, или за тебя?

– Наверное, за то и за другое. Я не знаю, я всего лишь бедная девушка.

– Да, конечно, извини. А скажи мне, ты была с…

– С вашим царем? – вдруг пьяно хихикнула Лизхен. – А зачем вы спрашиваете, вы хотели бы быть на моем месте?

– Что?! – задохнулась от гнева боярышня. – Да как ты смеешь!..

Но маркитантка ее не слышала и, потянувшись, попробовала встать, однако ноги ее подкосились и она снова опустилась на лавку.

– Какой коварный русский напиток, – снова хихикнула она, – я совершенно не чувствую ног.

– Ох, горе ты мое, пойдем, помогу тебе до горницы дойти. Алена перекинула руку Лизы через плечо, чтобы поддержать, и лица девушек оказались рядом. Сдув прядь волос с лица, маркитантка взглянула ей в глаза и горячо призналась:

– Да, ваша милость, я была с ним! Он такой красивый, сильный, ласковый и нежный мужчина, что любая женщина готова на все ради него. И я тоже!

Уложив Лизхен на постель, боярышня бессильно опустилась на лавку, кусая губы. Сердце ее, казалось, готово было выскочить из груди, а щеки покрыла мертвенная бледность. Тяжелый вздох вырвался из груди девушки, и она готова была дать волю слезам, но вдруг совсем рядом раздался голос Маши.

– Аленушка, а вы по-каковски с Лизой разговаривали? – Девочка стояла рядом с ней, с любопытством разглядывая свою наставницу.

– Ты что здесь делаешь?

– Я от Лукерьи убежала. Ой, ты что – плачешь? Она тебя обидела?

– Нет, Машенька, нет. Ничего она меня не обидела, это я сама себе понапридумывала, и совсем не плачу.

– А почему у тебя слезы?

– Это так… пройдет.

– Ты не сказала, по-каковски вы с ней говорили…

– По-немецки, Машенька.

– А, знаю: так наш Ваня разговаривает с дядей Каролем.

– Ваня?

– Ой, я же обещала ему, что не буду его так на людях называть! Ты меня не выдашь? А то он будет сердиться.

– Нет, Машенька, что ты, я никому не скажу.

– Вот и хорошо. Ты не думай, Ваня, ой, опять… так вот, он совсем не злой. Он даже когда меня ругает, у него глаза смеются.

– Да я знаю, он не злой.

– Аленушка, а ты его любишь?

– Кого?

– Как кого! – удивилась вопросу Маша. – Ваню, конечно…. Ой, опять!

Хотя считается, что женские глаза находятся на мокром месте, но Алена Вельяминова после смерти матери плакала всего дважды. Когда умерла приютившая ее тетя, и когда государь в шутку пообещал выдать ее замуж за своего придворного. А еще – сегодня.

В Митавском замке стоит мертвая тишина, как в склепе. Хотя он полон людей, съехавшихся на день рождения своей герцогини, потомки ливонских рыцарей сидят тихо, как мыши под веником. Герцогская охрана тоже старается не высовываться, и в карауле стоят мои люди. Я со своими приближенными держу совет в выделенной для меня зале. Федька и Мишка сидят у нарочно открытой двери и поглядывают в коридор, а Вельяминов и Михальский по очереди докладывают мне о случившемся за день.

– Все тихо вокруг, – говорит Корнилий, – но долго это не продлится, так что надо уходить к Риге.

– Кой черт нас сюда вообще принес… – бурчит Аникита, – один хрен они с нами против Жигимонта не пойдут.

– И не надо.

– Как это?

– Да так, нам главное, чтобы поляки с литвинами подумали, будто мы с ними сговорились. А там пока они разберутся меж собой, нас уж и след простынет.

– Не удержим Ригу?

– Да какое там, контрибуцию бы без потерь утащить, и то за благо.

– Ты же говорил, что попробуешь на Новгород у свейского короля сменять?

– Попробую, конечно, только если Гонсевский за нас примется, то дай бог ноги унести.

– А если подмогу вызвать?

– Откуда? Если из Смоленска, то покуда туда гонец доскачет, да пока Черкасский раскачается – нас тут с потрохами съедят.

– А если у короля Густава подмогу попросить? До Стекольны-то морем всего ничего!

– Светлая мысль! Получится, наверное, но только тогда король может решить, что ему нужны и Рига и Новгород.

– Думаешь?

– Знаю! Причем если даже мой брат Густав Адольф и не догадается, то канцлер Оксеншерна ему точно подскажет.

– Чего ж делать?

– Да есть одна мысль…

– Ой, государь, не тяни жилы!

– Разделиться надобно. Кого-то с половиной отряда оставить в Риге, чтобы держался крепко, а остальным уходить. Если Рига продержится, пока я буду с королем переговоры вести, то, считай, дело сделано. Против победоносной армии, да зная, что у меня деньги есть, даже Оксеншерна не заартачится.

– Оставь меня, государь, – горячо запросился Аникита, услышав мой план, – я сдюжу! Буду руками и зубами держаться, а сдюжу!

– Прости, Аникита, не получится у тебя. Не сговоришься ты с рижанами, а без них не выстоять, тут немец нужен. К тому же я без тебя в Москве как без рук.

– Фон Гершова оставишь?

– Больше некого.

– Вы все правильно говорите, ваше величество, – вмешался Михальский. – Но большинство людей у нас русские, и им нужен русский командир.

– О чем ты?

– Простите, но у московитов есть одна особенность. Если дело станет плохо, то они обвинят во всем иноземцев. Поэтому и говорю, нужен командир из русских, чтобы они ему доверяли.

– Пожалуй ты прав, немцев у меня маловато. Только половина драгун и мекленбургские кирасиры.

– От кирасир на стенах мало толку. Нужно оставить в Риге казаков, они неплохо бьются в обороне. Затем драгун, они почти пехота, и половину рейтар.

– Рейтары на стенах?

– Большинство ваших ратников рейтары лишь по названию. Они обычные русские дворяне и смогут сражаться на стенах не хуже иных и прочих.

– Уж не хочешь ли ты их возглавить? Если так, то сразу – нет! Мне без тебя не выбраться отсюда.

– Я понимаю, государь, но боюсь, что наш друг Кароль один не справится без Аникиты. А вот вдвоем у них может получиться.

– Да ты меня без ножа режешь! С кем я останусь?

– Государь, – привлек мое внимание бдительный Федька, – слышно, идет кто-то.

– Кого это еще нелегкая принесла?

Нелегкая принесла моего дорогого дядюшку герцога. Фридрих Герхардович выглядел немного растерянным и вместе с тем взвинченным.

– Мой дорогой Иоганн Альбрехт, я получил некоторые известия из Риги и не знаю, что думать… Ее правда захватили ваши войска?

– А вы всерьез думали, что день рождения моей тетушки – единственная причина моего появления?

– Боже мой, но как? Это ведь не какая-то захудалая мыза, чтобы захватить ее с ходу…

– Совершенно неважно, как именно я взял ее, куда важнее, что об этом подумают в Варшаве.

– О чем вы?

– О вас, дядюшка, и вашем герцогстве.

– Боже, какое коварство! Вы желаете представить все так, будто я был с вами в сговоре?

– Нет, не желаю, и даже буду все громогласно отрицать, но именно так подумают и в Литве и в Польше, и, боюсь, вам не удастся их разубедить.

– Но что мне делать?

– Думать, дорогой дядюшка, думать. Только быстрее, ибо время стремительно утекает.

– Вы собираетесь начать здесь боевые действия?

– Не совсем, лично я пробуду здесь недолго, дождусь подкреплений из Москвы, оставлю сильный гарнизон и покину ваши гостеприимные края.

– Гостеприимные… – горько вздохнул герцог.

– Да, знаете, сколько преподнесли мне рижане в благодарность за то, что я не стал разорять их прекрасный город? Миллион талеров!

– Сколько? – задохнулся тот.

– Миллион, – довольный произведенным эффектом, повторил я. – Жаль, конечно, что не все наличными, но я из них вытрясу все до последнего гроша.

– А как скоро прибудут ваши войска?

– Очень скоро; держу пари, что Гонсевский не успеет собрать до той поры сколько-нибудь значимые силы.

Сорокачетырехлетний герцог немного распрямил силу и задумчиво взглянул на меня. «Ну, давай, сволочь, шевелись, посылай гонцов в Литву!» – подумал я, благожелательно улыбаясь.

– Вы еще погостите у нас?

– К сожалению, нет. У меня дела в Риге, которые нельзя доверить никому, однако обещанный провиант вы можете послать туда. Более того, я настоятельно рекомендую вам поторопиться с этой отправкой.

– Да, конечно-конечно…

Озадачив родню выполнением практически невыполнимой задачи – остаться нейтральными в предстоящей заварушке, я вернулся в Ригу. Бедные лошадки, скоро я их совсем загоняю! В городе было все спокойно, что даже немного настораживало. Расположившись в Рижском замке, я вызвал к себе магистрат в полном составе для проведения окончательных переговоров.

– Мы рады приветствовать вас, ваше величество, – склонились в поклоне ратманы.

– По вашим физиономиям этого не скажешь, – усмехнулся я в ответ, – как наши дела?

– Необходимая сумма почти отсчитана, государь, – вышел вперед фон Экк.

– Чудесно, а что значит «почти»?

– В городе не так много серебра… – немного замялся бургомистр.

– Ничего не имею против золота; друг мой, надеюсь, вы не хотите попросить у меня отсрочки?

– Именно об этом мы и собирались просить у вашего величества.

– Сколько уже собрано?

– Сто двадцать тысяч талеров серебром и тридцать три тысячи золотых дукатов. Кроме того, собрано почти десять тысяч марок серебра.

– Хм, это примерно на…

– Восемьдесят тысяч талеров, – тут же пояснил фон Экк.

Я испытующе взглянул на рижского бургомистра, пытаясь понять, в чем именно он меня обманул. На первый взгляд все было неплохо, но искреннее выражение преданности на его лице не оставляло сомнений: надул, подлец!

– Вы хорошо потрудились, друг мой, а какая монета преобладает?

– Наша рижская, ваше величество, талеры, шиллинги, гроши. Дукаты тоже местные.

– Ах да, у вас же свой монетный двор, любопытно было бы взглянуть.

– Почтем за честь.

– Что же, я доволен вами, господа. Если все пойдет и дальше столь хорошо, то я, возможно, не стану истребовать по векселю оставшиеся суммы. Вполне возможно, что на эти средства я сделаю заказы здешним мастерам. Россия – большая страна, и ей требуется много оружия, а изделия ваших мастеров совсем не дурны. Кроме того, полагаю, через ваш порт могли бы идти и прочие русские товары. И кстати, не только русские. Я ожидаю в самом скором времени значительное увеличение транзита товаров из Персии. На наше счастье, персы постоянно воюют с османами, так что торговый путь по Волге может оказаться весьма востребованным.

Скепсис, отразившийся на лицах ратманов, был настолько явственным, что его можно было бы намазать на хлеб. Ну ничего-ничего, Москва тоже не сразу строилась.

– Не задерживаю вас более, господа, – отпустил я их и обернулся к Каролю, – еще есть дела?

– Да, государь, к вам просится на прием некий господин Отто Райх.

– Кто таков?

– Купец из Ростока, член братства черноголовых.

– Какого-какого братства?

– Братство святого Маврикия, здешнее объединение холостых купцов.

«Здешнего объединения холостых купцов из Ростока…» – проговорил я про себя; однако!

– Ладно, разберемся. Что-нибудь еще?

– Что делать с Юленшерной?

– Он жив?

– Пока да, правда, не может говорить, но врачи утверждают, что его жизнь вне опасности.

– Живучий, сволочь. Кстати, где он?

– Здесь, в замке, за ним ухаживает госпожа Буксгевден.

– Э… тетушка Мария Констанция?

– Нет, мой кайзер, Регина Аделаида.

– Какого черта?

– Бедная девушка так просила разрешить ей, что я не нашел в себе сил отказать.

– А что об этом думает старый барон?

– Господин Отто не в восторге, но они собирались объявить о помолвке. Молодая фройляйн заявила, что хотя и не давала клятвы перед алтарем, но не намерена от нее отступать.

– И достался же этакому мерзавцу такой бриллиант! Но ничего, долго это не продлится. Карл Юхан давно заслужил виселицу и скоро с ней познакомится.

– Ваше величество, могу я просить о вашем снисхождении к этому человеку?

– Проклятье! Откуда у тебя такие идеи?

– Ну… – замялся фон Гершов в ответ.

– Лелик, посмотри мне в глаза!

– Государь, я просто не хочу, чтобы…

– Прекрасные глаза Регины Аделаиды стали печальными, так?

– Да, – обреченно мотнул головой командир моей гвардии, – но как вы догадались?

– О боже… Парень, да ты же самый близкий мне человек, я тебя насквозь вижу… Ладно, глаза у тебя сейчас, как у Болека тогда…

– Ваше величество, я никогда не предам вас!

– Не сомневаюсь, дружище, но, по-моему, ты собираешься предать себя и эту славную девушку.

– Почему вы так говорите?

– Святые угодники! Скажи мне, велики ли твои шансы, если Карл Юхан останется жив?

– Я не хочу и не могу получать преимущество таким образом!

– Вот как? Похоже, ты серьезно увлекся, раз совсем не думаешь о себе. Но попробуй взглянуть на дело с другой стороны. Мы ведь с тобой прекрасно знаем, что за человек этот граф Юленшерна. Скажи мне, хорошо ли будет, если Регина Аделаида достанется этому негодяю? Не хочешь думать о себе, побеспокойся хотя бы о ней! Ладно, пошли навестим нашего заключенного.

Всякий орденский замок в свое время задумывался не только как военное укрепление, но и как тюрьма для непокорных. Рижский не был исключением, и потому в нем не было недостатка в специальных помещениях. В одном из них, более-менее светлом, и располагался Карл Юхан. Очевидно, эта комната изначально предназначалась для содержания важных персон, и минимальный комфорт в ней наличествовал. Молодой ярл лежал на кровати с перевязанным горлом и слушал, как его невеста читает ему довольно увесистую книгу. При нашем появлении девушка поднялась и, подойдя к изголовью своего подопечного, склонилась в реверансе.

– Рад видеть вас в добром здравии, фройляйн, – поприветствовал я Регину Аделаиду, игнорируя ее жениха.

– Здравствуйте, ваше величество.

– Славная нынче погодка, не находите? Право, чем сидеть взаперти, лучше бы прогулялись по свежему воздуху.

– Благодарю вас, но я не могу оставить бедного господина Юленшерну.

Я отметил про себя, что девушка не назвала своего подопечного по имени или женихом, стало быть, особой близости между ними нет.

– Бедный господин Юленшерна, – проговорил я, упирая на слово «бедный», – сам выбрал свою судьбу и последует по ней без вашей помощи.

– Не будьте столь жестокосердны! – горячо воскликнула девушка. – Любой брат вступился бы за честь своей сестры в подобной ситуации.

– Что, простите?..

Юная фройляйн прикусила губу после своих слов, а Карл Юхан, отчаянно вытаращив глаза, пытался что-то сказать, но из его горла вырывались лишь хрипы.

– Незачем так кричать, мой друг, – соизволил я обратить внимание на заключенного, – здесь нет глухих! Не знаю, что и, самое главное, как вы рассказали госпоже Буксгевден о наших взаимоотношениях, но с удовольствием бы послушал эту историю.

На лице Карла Юхана было написано: «Хрен вы от меня что узнаете!», – а его невеста плотно сжала губы и смотрела в сторону. Обойдя вокруг кровати, я увидел грифельную доску, вроде тех, что используют школяры. В моей голове тут же мелькнуло подозрение, и я, сделав шаг вперед, схватил Карла Юхана за руку. Как и следовало ожидать, пальцы его были испачканы во время написания очередного пасквиля.

– Отдаю должное вашей изобретательности, дружище! Может быть, просветите меня, что именно я сделал с Ульрикой?

– Простите, но мне не доставят удовольствия эти подробности, – твердо проговорила Регина Аделаида.

– Похоже, что мне тоже, однако как иначе я узнаю, в чем именно меня обвиняют. Я настаиваю, фройляйн.

– Право, мне очень неловко, но граф сказал, что вы соблазнили его сестру, но отказались жениться на ней. Поэтому, чтобы избежать скандала, ее были вынуждены отдать замуж за старика.

– И вы поверили?

– Простите, ваше величество, но я видела, как бесцеремонны вы можете быть с женщинами!

– Боже, какая низкая ложь! – глухо воскликнул молчавший до сих пор фон Гершов. – Я был на королевском балу, когда познакомились его величество и госпожа Ульрика. Но она к тому времени уже была замужем за господином Спаре!

– Это правда? – спросила девушка, глядя на Кароля.

– Клянусь всем святым, что у меня есть!

– Но почему?

– Кароль, дружище, – вступил в разговор я, – расскажи госпоже Буксгевден о том, как мы познакомились с графом Юленшерной. Ей это может быть интересным.

– Когда мы впервые плыли в Швецию, – начал свой рассказ померанец, – его величество был еще принцем. Но когда на наш корабль напали пираты, мы вступили в бой и отбили нападение, захватив в плен их вожака. Им оказался господин Юленшерна.

– Не может быть… – прошептала девушка.

– Но все так и было!

– Боже мой, – закрыла она лицо руками, – я не верю!

– Странно, – хмыкнул я, – в его рассказ вы отчего-то поверили сразу.

– Простите, ваше величество, но у вас довольно скверная репутация!

– Это верно, и я обязан ею людям, подобным вашему жениху. Противостоять мне в открытую они не могут, а потому распускают сплетни. Обычно я не обращаю на них внимания, но на этот раз господин Юленшерна, как мне кажется, перешел все границы. Пожалуй, я познакомлю вас с его сестрой, с тем, чтобы вы из первых уст узнали, кто именно ее развратил.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего, кроме того, что ваш жених приписал мне свои подвиги!

– Я не верю ни одному вашему слову.

– Да ради бога! Можете мне не верить, можете не верить моим людям. Можете не верить даже бедняжке Ульрике, но посмотрите в глаза человеку, которого полагаете своим женихом. Смотрите-смотрите, как они забегали! О, какую шутку сыграл с Карлом Юханом всемогущий господь: как никогда ему нужны услуги его лживого языка, но он не может ими воспользоваться. А вот его глаза не могут лгать столь свободно. Посмотрите в них внимательнее, в них проглядывает его черная, как копоть адского пламени, душа!

Регина Аделаида в смятении последовала моему совету, и что-то во взгляде молодого ярла заставило ее вздрогнуть. Отшатнувшись, она повернулась ко мне и с сомнением спросила:

– Его сестра сама вам рассказала об этом?

– Что вы, фройляйн, какая женщина признается в таком… Просто случилось так, что я стал невольным свидетелем их с братом разговора. Именно поэтому я знаю все эти грязные подробности.

– О, господи… – простонала она, – и за этого человека меня собирались выдать замуж!

– О, дорогая фройляйн, вы, слава богу, не знаете и половины подвигов этого господина!

– Довольно! Не желаю ничего слушать! Выпустите меня отсюда!

– Господин фон Гершов, – пожал я плечами в ответ, – пожалуйста, сопроводите домой госпожу Буксгевден.

Выйдя из камеры или, точнее, палаты, где содержался Карл Юхан, я посмотрел вслед Каролю, опираясь на руку которого шла плачущая Регина Аделаида.

– Все же не казните его?.. – обернулась она ко мне.

– Обещаю, фрояйляйн! – громко воскликнул я в ответ и добавил про себя: «Казнь – это слишком просто для него!»

Дождавшись, когда они вышли, я собрался было последовать их примеру, но мое внимание привлек шум дальше по коридору.

– Что это? – спросил я у часового.

– Ведьма, мой кайзер, – пожал плечами стражник.

– Какая еще ведьма – я же приказал отпустить Эльзу!

– Нет, ваше величество, это не Эльза, вы ведь ее оправдали. Это вдова Краузе!

– Краузе?.. Ах да, обвинительница; а почему решили, что она ведьма?

– Но ведь она всплыла на испытании водой!

– Резонно! И что, она всегда так кричит?

– Когда как.

– Ну так пойдем, проводишь.

– А вы не боитесь, ваше величество?

– Кого?

– Да ведьму же!

– Послушай, парень, ты женат?

– Нет, мой кайзер, а отчего вы спрашиваете?

– Видишь ли, в чем дело, дружок: добрые феи и злые ведьмы на самом деле – одни и те же женщины. Иногда это зависит от их возраста, иногда от настроения, но на самом деле никакой разницы нет. Ты понимаешь меня?

– Пожалуй, что да…

– Ну вот и отлично, пойдем.

– Как прикажете.

Камера вдовы Краузе была куда менее презентабельной. Постелью ей служила охапка соломы, а стола и вовсе не было. Сидящая на цепи в углу женщина с всклокоченными волосами мало напоминала ту обвинительницу, которая едва не отправила на костер соперницу в любви.

– Н-да, до чего ты себя довела… Ирма, – припомнил я ее имя, – только посмотри, на кого ты похожа. Случись суд прямо сейчас – никто не усомнится, что ты ведьма.

– Это вы, – обратила вдова на меня свои потухшие глаза, – пришли посмотреть на ту, которую погубили?

– Ну ты из себя невинную овечку-то не строй! Ты же чуть не спалила ни в чем не повинную девушку!

– Что вы понимаете, ваше величество, – вздохнула она, – вы ведь не знаете ничего!

– Так расскажи.

– Зачем вам?

– Ну кому-то ведь надо узнать всю эту историю, почему бы не мне? Говори, я выслушаю тебя.

– Меня выдали замуж еще совсем девчонкой, ваше величество. Я уж и не помню, когда это было. Помню только, что мой муж Петер был ровесником моего отца. У него не было наследника, и он, как видно, надеялся, что я смогу родить ему дитя, но просчитался. Виноватой в этом он счел меня, и за те годы, что мы прожили с ним, не было ни дня, чтобы он не упрекнул меня в этом. А когда господь, наконец, прибрал его, то я была уже не той прежней хохотушкой Ирмой…

– Ты еще не стара и могла бы найти себе мужа.

– Вы думаете, его так легко найти? Будь я помоложе или побогаче – может, и нашелся бы человек, а так…. Поэтому, когда после стольких лет моего одиночества ко мне стал захаживать рыбак Андрис, мне показалось, что вторая молодость началась. Вам смешно, наверное, слушать меня?

– Разве я смеюсь?

– Не знаю, зачем я рассказываю это, вы ведь еще молоды, и к тому же мужчина… Вам не понять меня.

– Отчего же, я прекрасно понимаю и тебя и Андриса. Он, верно, молодой и здоровый парень, и охоч до женской ласки. Но если залезть под юбку к девушке, то ее родные могут заставить жениться, так что он решил походить к веселой вдовушке.

– Веселой вдовушке? Вы полагаете, что я шлюха?

– Нет, Ирма, я полагаю, что ты дура. Парень приходил к тебе поразвлечься, но с чего ты решила, что у вас случится что-то большее?

– Да, вы правы, но я ничего такого не думала, а просто жила одним днем…

– Но тут появилась Эльза.

– Да, тут появилась эта проклятая вертихвостка. Она молода и красива, Андрис только раз увидел, как она вертит задом, и совсем на меня смотреть перестал.

– И ты не нашла ничего лучше, чем обвинить ее в колдовстве?

– Боже мой, – всхлипнула женщина, – но что мне было делать?

– Скажи мне, Ирма, а если бы Андрис и дальше на тебе не женился, ты бы всех девушек деревни на костер отправила?

Ответом мне были лишь потоки слез. Таковы уж некоторые представительницы прекрасной половины человечества: если им не удалось затопить мир кровью своих жертв, они постараются залить его своими слезами.

– Вот что, Ирма, – обратился я к ней, перед тем как выйти, – я велю прислать тебе воды и хочу, чтобы ты привела себя в порядок. У меня есть для тебя работа. Тут неподалеку лежит больной, а я не хочу, чтобы он умер раньше времени. Ты будешь ухаживать за ним, и если будешь стараться, я прикажу тебя помиловать.

– Конечно, ваше величество, – встрепенулась она, – конечно, я буду стараться. А кто этот человек?

– Как и ты, служитель сатаны!

После обеда я решил посетить рижский монетный двор. Бургомистр фон Экк, узнав о моем желании, вызвался меня сопровождать. После того как я увидел первую монету со своим именем, проблема изготовления денег занимала меня все больше и больше. Как изготовляют деньги в Москве, я примерно представлял. В принципе, любой человек может прийти на монетный двор со своим серебром, чтобы обменять его на монеты. Это может быть слиток, или иноземные талеры, все равно. Серебро взвесят, расплавят, выжгут примеси и затем вытянут из него проволоку, которую разрубят на куски. Полученные кусочки положат на штамп, второй поставят сверху, и ударом молота расплющат. В результате получится мелкая и неказистая монета, более всего напоминающая крупную рыбью чешую. Неудивительно, что в Европе подобные деньги не котируются: несмотря на довольно чистое сырье, уж очень вид непрезентабельный.

В Риге все обстояло немного иначе. Серебро здесь тоже проверяли, но переплавляли не на проволоку, а на монетные листы. Из этих листов специальным инструментом вырубали монетные заготовки в виде правильных кругляков. А вот дальше технология была похожа: заготовка укладывалась на один штамп, сверху прикладывался второй, удар молотом – и монета готова. Впрочем, качество штампов было несравнимо с московским.

– А если мастер ударит немного криво? – поинтересовался я, понаблюдав за работой.

– Значит, монета будет немного кривая, – пожал плечами минцмейстер^[121] Мепе, проводивший для меня экскурсию, – но это редкость, наши работники опытны и хорошо знают свое дело.

– А можно мне попробовать? – неожиданно спросил я.

– Что, простите?..

– Я хочу вычеканить одну монету, это возможно?

– Сделайте одолжение!

Скинув камзол на руки сопровождавшим меня людям, я закатал рукава рубахи и вооружился довольно увесистым молотком. Короткий размах, удар – и вот готова монета. Придирчиво осмотрев полученный результат, качаю головой. Чеканщик я неопытный, и кругляшок получился явно кривоватым.

– А что это за монета, каков ее номинал?

– Это дрейпелькер, или полтора гроша, – пояснил мне один из работников.

– Плохо получилось, – посетовал я.

– Вы немного неровно держали штамп и слишком сильно ударили, – пожал тот плечами, – с неопытными мастерами так бывает.

– Жалко, серебро все-таки!

– Это не серебро, это билон.

– Что?.. какой еще билон?

– Чеканить одну монету, хоть талер, хоть грош, стоит одинаково, – стал объяснять мне он, – оттого мелкие монеты чеканить невыгодно. Но мелочь тоже нужна, и потому для них используют билон, в нем меньше серебра.

– Раальд, ты слишком много болтаешь… – процедил сквозь зубы минцмейстер.

– То, что монета кривая – не страшно, – продолжал чеканщик, не обращая внимания на своего начальника, – они все немного кривые. Чтобы монеты были ровные, нужен пресс. Я давно предлагал сделать пресс, но это никому не нужно.

– А ты сам можешь сделать такой пресс?

– Один – нет, но я знаю, как нужно делать, и могу объяснить другим мастерам.

– А штампы можешь сделать?

– Это непросто, нужна хорошая сталь…

– Я не спрашиваю, что для этого нужно, я спрашиваю, можешь ли ты?

– Да, могу.

– Как тебя зовут?

– Раальд, Раальд Каупуш.

– Хм, ты не немец?

– Я латыш.

– Мастер на монетном дворе – латыш?

– Он не мастер, ваше величество, – вмешался в разговор минцмейстер, – он всего лишь подмастерье.

– Я знаю монетное дело не хуже мастера, – хмуро возразил Раальд.

– Но никогда им не станешь, особенно если будешь много болтать, – веско изрек подошедший фон Экк.

В голосе бургомистра явно прозвучала угроза, и Каупуш заткнулся.

– Ладно, не ссорьтесь, горячие рижские парни, – усмехнулся я. – Раальд, ну-ка покажи мне, где можно вымыть руки.

Латыш отвел меня в сторонку и стал лить воду из кувшина на руки, а затем подал холстину вместо полотенца.

– Хочешь поехать со мной в Москву?.. – тихонько спросил я его.

– Нет, мне и здесь хорошо.

– Ну, это пока. Ты меня тут надоумил, и я сейчас поговорю с вашим бургомистром на одну щекотливую тему. Если тебя до утра, после этого разговора, не зарежут – приходи. Я заберу тебя в Москву, и тебя там никто не достанет.

– Вы это серьезно?

– Про Москву?

– Про то, что меня могут зарезать!

– Все под богом ходим.

– Но у меня семья и маленький сын!

– Хорошо, значит, за тебя будет кому отомстить.

– Но так же нельзя, что вы будете делать, если меня зарежут?

– Да не беспокойся ты так, возьму в Москву кого-нибудь другого…

– Господин фон Экк, – обратился я к бургомистру, отойдя от чеканщика, – вы знаете, у меня возникли определенные сомнения по поводу денег, собранных вами для меня. Я хотел бы более детально осмотреть их.

– Ваше величество, – заюлил тот, – все собранные для вас монеты – прекрасного качества.

– Даже сделанные из билона?

– Но вы поставили нам жесткие временные рамки на сбор необходимой суммы. Просто не было возможности собрать ее всю талерами. Но, клянусь честью, мелочи там совсем немного…

– Ну и прекрасно: значит, вам не о чем беспокоиться.

Покинув монетный двор, я вспомнил о желавшем со мной побеседовать господине Райхе. Фон Гершов, успевший проводить фройляйн Регину домой, тут же послал за ним. Ростокский купец оказался довольно изящным и хорошо одетым молодым человеком с приятным лицом.

– Счастлив приветствовать, ваше королевское высочество и царское величество, – склонился он в поклоне.

– Я тоже рад видеть земляка вдали от дома – каким ветром вас сюда занесло, дружище?

– Ну, Росток не так уж далеко отсюда, – улыбнулся купец, – мой отец ведет здесь кое-какие дела, и прислал меня своим представителем.

– Как давно вы покинули дом? Я уже много времени не имел вестей из нашего славного Мекленбурга. Кстати, хотите вина?

– С удовольствием, государь, – вежливо поклонился господин Отто, – я совсем недавно здесь и буду рад оказаться вам полезным.

Вошедший слуга принес на подносе два серебряных кубка и разлил в них вино, ставшее в числе прочего моей добычей после захвата Риги.

– Вы и ваш батюшка ведете торговлю с Ригой?

– Не только, прежде наши основные дела были в Ревеле и Новгороде, но теперь там шведы, и торговать стало трудно.

– Так зачем вам Рига? Мы в дружбе с шведским королем, и я не думаю, что моих подданных будут притеснять его чиновники. Везли бы товар прямо туда.

– Увы, ваше величество, у Риги штапельное право!

– Какое право?

– Штапельное. Все ганзейские купцы должны торговать с Новгородом через Ригу. Тут мы арендуем склады – и когда везем товар туда, и когда возвращаемся обратно.

– Вот как? Значит, из-за этого права вы должны делать крюк, платить за аренду складов и увеличивать таким образом богатство здешних толстосумов. А почему бы вам не послать их… куда-нибудь?

– Увы, ваше величество, таков уж порядок. И, как вы говорите, послать – не получится. Здесь мы тоже ведем дела. Я собственно об этом и хотел с вами поговорить. Очевидно, что поляки скоро возьмут Ригу в осаду, так что торговля здесь волей-неволей встанет.

– Так оно и будет.

– Опять убытки, – вздохнул купец, – но коль скоро вы теперь царь московитов и друг шведского короля, возможно, скоро торговля откроется там?

– Непременно, мой друг. Мы намерены как можно скорее разрешить все спорные вопросы с нашим братом Густавом Адольфом к общей пользе и взаимному удовольствию.

– Это просто прекрасно, а как идет коммерция в ваших новых владениях?

– Признаюсь честно, не слишком хорошо. Наши подданные вместо того чтобы заработать денег себе и своему сюзерену, за каким-то дьяволом сидят в Риге.

– О, ваше величество, – улыбнулся купец, – я понимаю, и готов служить вам.

– Замечательно; у вас есть корабль?

– Два, государь.

– С грузом?

– Пока нет.

– У меня есть для вас фрахт.

– Слушаю вас, ваше величество.

После ухода купца Кароль доложил мне, что моей аудиенции испрашивает барон Отто фон Буксгевден. Надо сказать, что его поздний визит удивил меня. Утром мы виделись, но весь наш разговор ограничился взаимными приветствиями. Мне стало интересно, что от меня хочет самый богатый и влиятельный человек в Риге, и я велел его пропустить. Старый барон вошел ко мне четким, как на плацу, шагом и, сняв шляпу, коротко поклонился:

– Прошу прощения за поздний визит, ваше величество, но мне необходимо обсудить с вами некоторые важные вещи, – выговорил он одним духом и, обернувшись на Лелика, добавил: – Наедине!

– Господин фон Гершов – один из самых доверенных моих людей, и у меня нет от него секретов.

– К сожалению, государь, я вынужден повторить свою нижайшую просьбу. Дело настолько деликатное, что я не могу доверить его никому, кроме вас.

– Ладно, – сдался я, – Кароль, дружище, выйди, пожалуйста, за дверь, но далеко не уходи. Сдается мне, разговор будет касаться и тебя.

Дождавшись выхода фон Гершова, старый барон продолжил:

– Ваше величество, могу я узнать, что вы сказали моей дочери сегодня днем?

– Довольно странный вопрос… а почему вас это интересует?

– Потому что, едва переступив порог дома, Регина Аделаида заявила мне, что никогда не выйдет замуж за господина Юленшерну.

– Что тут скажешь: ваша дочь – разумная девушка, и сделала правильный выбор.

– Почему вы так говорите?

– Милейший, а вы не забыли, что ваш несостоявшийся зять покушался на мою жизнь? Вашей дочери не хочется, не познав супружества, становиться вдовой, только и всего.

– Ваше величество, вы позволите быть с вами откровенным?

– Более того, я настаиваю на этом.

– Прекрасно; во-первых, я полагаю, что вы не решитесь казнить Карла Юхана…

– Это еще почему?

– Он не ваш подданный. У него влиятельная родня, с которой вы не захотите ссориться. В конце концов, королю Густаву Адольфу также может не понравиться ваше самоуправство!

– Ваши доводы основательны, но беда в том, что мне плевать на все перечисленные вами обстоятельства. Что у вас во-вторых?

– Во-вторых, казнь мужа – не самое страшное, что может случиться с моей дочерью, с учетом последних событий.

– О чем вы?

– О том, как именно вы захватили Ригу!

– Потрудитесь выражаться яснее.

– Чего уж тут яснее, вы захватили мою дочь, и прежде чем добраться до Риги, она провела ночь в вашей компании. Мне неприятно это говорить, но такого факта достаточно, чтобы уничтожить ее репутацию.

– Я так понимаю, то обстоятельство, что она была под присмотром вашей сестры, для вас аргументом не является?

– Скорее это является поводом говорить, что уничтожены две репутации разом. Но если Марии Констанции уже все равно, то моя дочь еще совсем юна. Если она выйдет замуж, пусть даже лишь для того, чтобы овдоветь, то это одно. А быть девицей, ставшей очередной галантной победой герцога-странника – совсем другое!

– Господин барон, мне кажется, или вы мне только что нахамили?

– Прошу прощения, но я думаю лишь о своей дочери!

– Это делает вам честь, но что вы хотите от меня?

– Я хочу знать, что вы сказали ей, и почему она теперь отказывается от замужества.

– Дорогой барон, а вам не приходило в голову, что Карл Юхан – не самая лучшая партия, до того как вы организовали помолвку?

– Что вы имеете в виду?

– Что он пират, убийца и, наконец, просто подлец.

– Я хотел выдать дочь не за святого, а за графа.

– А кто вам сказал, что брак с ним будет действительныым?

– О чем вы?..

– Ну как бы это попроще… Понимаете, если в вашей глухомани всякий женится на ком хочет, то в местах с твердой властью, а Швеция именно такова, дворянин прежде чем жениться, должен испросить разрешения своего сюзерена, то бишь короля. И я ставлю грош против гульдена, что Карл Юхан этого не сделал.

– Вы думаете, что король…

– Я знаю, причем совершенно точно, что Густав Адольф недолюбливает семейство Юленшерна, а канцлер Аксель Оксеншерна их и вовсе терпеть не может. И тайный брак с подданной короля Сигизмунда, с которым, к слову говоря, уже не первый год идет война, ни королю, ни канцлеру понравиться не может!

– Что же делать?

– Эй, Кароль, – закричал я, – зайди сюда, пожалуйста. Тут господин барон хочет выдать замуж фройляйн Регину Аделаиду, но не знает за кого. У тебя нет на примете достойной кандидатуры?

– Ваше величество!.. – заскрипел зубами старый барон.

– Хорошо-хорошо, простите меня за неуместную шутку. Давайте сделаем так: вас проводят к Карлу Юхану, и вы сообщите ему о нашем разговоре и о том, что я склоняюсь к мысли уступить. В самом деле, зачем мне марать руки об этого несносного ярла. Пусть с ним разбирается его король. Казнит – туда ему и дорога! Помилует – да здравствует король, милостивый и милосердный! Идите-идите, я думаю, что у меня есть способ убедить вашу дочь на этот брак.

На следующую ночь в замковой часовне состоялось венчание. Жених, едва окрепший после ранения Карл Юхан, и невеста, юная баронесса Буксгевден. Свидетелями были я и боярин Вельяминов. Отец невесты, старый барон Буксгевден, подвел свою дочь к алтарю и передал ее руку в длинной перчатке жениху. Пастор, опасливо косясь на схизматиков, стоящих с постными лицами, начал службу. Жениху, похоже, было нехорошо, и он едва стоял, с трудом держа руку своей нареченной. Лицо девушки, по ее настоянию, было скрыто плотной вуалью. Повинуясь знаку ускорить процедуру, священник быстро отбарабанил все положенное для венчания и спросил жениха:

– Согласен ли ты, сын мой, взять эту женщину в законные жены, любить ее и заботиться о ней в горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас?

Не могущий до сих пор говорить Карл Юхан энергично закивал головой, всячески демонстрируя свое согласие. Внимательно посмотрев на него и удостоверившись, пастор продолжил:

– А ты, дочь моя, согласна ли взять этого мужчину в законные мужья, любить его и заботиться о нем в горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас?

– Да… – чуть слышно ответила невеста.

– Если кто-то знает причину, по которой этот брак не может состояться, то пусть скажет это сейчас или молчит навеки! – торжественно провозгласил священник и еще раз опасливо посмотрел на меня.

– Никогда еще не соединялась узами брака более гармоничная пара, – немного выспренно произнес я. – Карл Юхан, дорогой мой, неужели вы не хотите поцеловать невесту?

Юленшерна из последних сил осторожно приподнял вуаль и, вскрикнув от неожиданности, упал без чувств. Впрочем, невеста, или, точнее – молодая супруга тут же подхватила своего благоверного и не дала ему разбиться об каменный пол. Кинувшийся на помощь дочери барон вдруг остановился и с недоумением обернулся к остальным:

– Что это значит?..

– Простите, господин барон… – жалобно пролепетала из-под вуали Ирма Краузе, – меня заставили…

– Какого черта – где моя дочь?

– Ваша дочь, дорогой барон, сейчас выходит замуж за человека куда более достойного, чем тот, которого вы ей выбрали. Давайте поторопимся, здесь я уже все видел, и теперь не хочу пропустить свадьбу своего лучшего друга.

– Но как вы могли…

– Барон, ну я же объяснял вам, что сюзерен имеет право распоряжаться рукой своих подданных. Можете считать меня тираном, мне все равно. Кстати, хотите, я в ответ буду считать вас здешним бургграфом? Подумайте хорошенько.

Через несколько минут мы встречали спускавшихся по ступеням собора держащихся за руки Кароля и Регину Аделаиду.

– Мой кайзер… – взволнованно начал говорить фон Гершов, – сегодня вы сделали меня счастливейшим из смертных!.. Чем я могу отплатить вам?

– Нет ничего проще, дружище: сделай счастливой эту девушку!

Великий литовский рефендарий^[122] Гонсевский был в ярости. Решительно, в последнее время все шло не так, как надо! Казалось, совсем недавно Москва совсем уже покорилась Речи Посполитой и скоро станет ее частью, но ее диким жителям удалось отбить свою столицу и выбрать себе нового царя. Да какого царя! Про герцога Мекленбургского ходило множество разных слухов, один нелепее другого, но одно было известно точно. Этот везучий сукин сын умел воевать. Не прошло и года, как он стал московским государем, а его армия уже осадила и менее чем за месяц взяла Смоленск, под которым коронные войска топтались два года. Продлись осада хоть немного долее, Гонсевский успел бы собрать войско и помочь осажденным, но – увы! Над Смоленском висит мекленбургский штандарт, а войска как не было, так и нет. Доблестные шляхтичи не торопятся вставать под знамена, а денег на наемников нет. Тех сил, что удалось собрать, едва хватает, чтобы отбивать нападения совсем распоясавшихся татар и казаков, посланных царем разорять несчастную Литву.

Скрепя сердце Гонсевский выдал привелей на сбор жолнежей полковнику Лисовскому. В другое время он бы его и на порог не пустил, но тяжелые времена требуют тяжелых решений. Пусть Лисовский был неоднократно лишен чести, но с какой стороны браться за саблю, он знает. И местная шляхта знает его как удачливого и щедрого командира, и стекается к нему в чаянии добычи. Но едва численность войска перевалила за три тысячи человек, последовал новый удар. Как оказалось, мекленбургский герцог умеет делать набеги не хуже своих противников. Пока его татары отвлекали внимание литвин на себя, он тайком прошел с большим отрядом в Ливонию и изгоном взял Ригу! «Тайком…» – повторил про себя Гонсевский и поморщился: благородному шляхтичу так и действовать-то не полагается. Ну разве что лисовчикам.

Как известно, беда не приходит одна. Пока пан рефендарий решал, куда нанести первый удар, по войскам Черкасского в Смоленске или по самому герцогу в Риге, Лисовский, будь он неладен, снялся ночью со всеми своими людьми и ушел в неведомом направлении, забыв уведомить о том Гонсевского.

– Ясновельможный пан дозволит войти своему недостойному слуге?.. – раздался тихий голос за дверью.

– Входи, святой отец, – ответил он, узнав голос своего давнего приятеля Мариана Печарковского.

Когда-то они вместе учились в иезуитской коллегии, но затем пути их разошлись. Гонсевский выбрал для себя военную стезю, а Печарковский вступил в орден Иисуса. И вот, спустя много времени, старые приятели встретились и возобновили дружбу. Пан рефендарий покровительствовал священнику, а тот в ответ снабжал его информацией, причем подчас такой, что стоила дороже золота.

– Ты что-то узнал?

– Узнал что?

– Матка боска, дай мне сил! Я спрашиваю, узнал ли ты, куда нечистый унес этого проклятого Лисовского со всем его полком!

– Как тебе сказать, Корвин, я не знаю, куда отправился полковник, но кое о чем догадываюсь.

– Не томи, Мариан!

– Ты ведь знаешь, что этот мекленбургский еретик захватил Ригу?

– Еще бы мне это не знать! Мало мне забот со Смоленском, так он вовсе решил меня в гроб загнать. Ты подумай, это же не какое-то захудалое местечко, это ведь Рига! Ну вот как он ее захватил?

– А ты знаешь, что он взял с горожан контрибуцию? – продолжил иезуит, не обращая внимания на филиппики Гонсевского.

– Нет, этого я не знаю; впрочем, следовало ожидать, что он так сделает.

– А ты знаешь, сколько он взял контрибуции?

– Сколько?

– Один миллион талеров, – выразительно возвестил Печарковский.

– Сколько?.. – задохнулся от непомерности суммы пан рефендарий. – Сколько, ты сказал?

– Ты слышал.

– Не может быть!

– Завтра к тебе прибудет гонец от Фридриха Кетлера и подтвердит.

– А ты откуда знаешь?

В ответ иезуит только развел руками. Гонсевский на минуту задумался, а затем резко повернулся к Печарковскому и спросил:

– Ты думаешь, Лисовский узнал про это?

– А что еще его могло подвигнуть на такое? – вопросом на вопрос ответил священник и добавил: – Я уверен, что он узнал не только про миллион. Он еще что-то узнал: скажем, что эти деньги повезли в Москву.

– Ты хочешь сказать, что мекленбургский дьявол оставил Ригу?

– Зачем ему это делать? Нет, его основные силы как раз там. Я думаю, что он с небольшим отрядом попытается тайно вывезти свалившееся ему на голову богатство.

– Но ведь это опасно!

– Он и не такие кунштюки выкидывал раньше.

– Это верно, но ведь миллион – это же чертовски много!

– Послушай, Корвин, когда ты прекратишь богохульствовать? Я ведь все-таки священник!

– Да ладно, Мариан! Когда мы учились, ты и не такое говаривал.

– Это было давно, Корвин. И я теперь не Мариан, а отец Филипп. Пора бы запомнить.

– Прости, святой отец.

– Бог простит; так вот, миллион – это, конечно, много, но на тридцати крепких возах увезти получится. Сейчас лето, дороги хорошие, так что можно двигаться довольно быстро. Шансы уйти у него неплохие.

– Если об этом узнал Лисовский, – захохотал в ответ пан рефендарий, – то шансов у него нет совсем! Лисовчики его из-под земли достанут.

– Я не стану об этом жалеть, но вот войска мекленбуржца без него в Риге долго не продержатся. Так что ты имеешь возможность свести на нет эту его победу.

– А когда лисовчики его найдут, то им достанется непомерно большой куш!.. – продолжал задумчиво бормотать Гонсевский.

– О чем ты думаешь, Корвин!

Среди многочисленной шляхты Речи Посполитой были люди разного сорта. Случались среди них благородные воины и жадные разбойники, набожные католики и бессовестные безбожники, умелые руководители и отъявленные анархисты, но, пожалуй, не было доселе человека, имевшего все эти достоинства и недостатки одновременно. Но именно таков был полковник Александр Лисовский. Уже много лет не знал он иной воли над собой, кроме сакрального: «Я хочу!»

Необузданные желания руководили этим человеком и вели его по дороге судьбы. Он не боялся короля, хотя кто его боится в Речи Посполитой! Он не боялся баниции^[123] от братьев-шляхтичей, ибо только сам себе был мерилом чести и добродетели. Наконец, он не боялся и церкви, хоть и полагал себя благочестивым католиком. Никто в республике двух народов не мог сравниться с ним в лихости и отваге. Никто доселе не решался бросить ему вызов, и Лисовский обоснованно полагал, что нет ему равных. Впрочем, все когда-то случается в первый раз. Первый звоночек прозвенел больше года назад. Тогда к нему пришли иезуиты и пообещали, что посодействуют в снятии баниции, если он захватит одного человека. Занятый другими делами полковник лишь рассмеялся им в лицо: «На что мне снятие баниции, если я сам себе господин?» Тогда ему пригрозили интердиктом, но и он вызвал у Лисовского лишь усмешку. Впрочем, подумав, он согласился и передал это поручение своему хорунжему Анжею Муха-Михальскому. «Много чести, – сказал он иезуитам, – чтобы я сам гонялся за каким-то немецким князьком». Больше он своего хорунжего не видел, а князька дикие московиты выбрали своим царем. Во второй раз их пути пересеклись под Калугой. Полковник стоял в тамошних лесах с небольшим отрядом, дожидаясь, пока войско московитов пойдет на Смоленск, чтобы действовать у них в тылу: нападать на обозы, перехватывать гонцов. Такую войну Лисовский любил. Но проклятый мекленбуржец снова спутал ему карты, сам явившись в Калугу и в яростной схватке рассеяв польские отряды, осаждавшие русский город. Полковнику тогда чудом удалось уйти, потеряв почти весь свой отряд. И вот опять пересеклись их пути. Захватив штурмом Смоленск, герцог Иоганн проделал рейд не хуже самого Лисовского и изгоном взял Ригу. Но сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет. Ограбив большой торговый город, мекленбургский выскочка решил ускользнуть с добычей. Причем, явно не желая делиться награбленным с войсками, бросил их оборонять уже не нужную ему Ригу. Эту наглость стерпеть было уже невозможно, и, получив известия о том, что герцог покинул город, полковник бросился в погоню. Миллион талеров – не такая вещь, чтобы ей распоряжались непонятные немецкие князьки.

Впрочем, Лисовский вскоре убедился, что встретил достойного противника. Трижды его люди брали след, и трижды проклятый еретик обводил их вокруг пальца. Казалось, он приделал к возам с серебром крылья, и потому тащил их, не оставляя следов на грешной земле…

– Пан полковник, пан полковник, – отвлек Лисовского от размышлений гонец, – мы нашли их следы!

– Слава Иисусу, а то уж я думал, что их черти в ад утащили; показывай!

Полковник махнул буздыганом^[124] и поскакал вслед за посыльным, слыша, как следом за ним движутся его братья-шляхтичи. Углубившись в лес, он вскоре услышал, как под копытами чавкает грязь.

– Неужто этот проклятый еретик спятил и потащил возы с серебром через болота!.. – недоуменно воскликнул один из его спутников.

– Не иначе, он знает эти места, или нашел хорошего проводника, – пожал плечами посыльный, – мы оттого и не могли долго их сыскать – не думали, что они полезут в болота.

– Ничего, найдем и в болотах, – осклабился Лисовский, – вот что, братья-паны, вы знаете мой обычай. Все, что мое – ваше, а все что ваше, то мое! Скоро мы захватим такой куш, что каждый из нас сможет стать магнатом, но очень прошу, возьмите живым этого проклятого герцога, у меня к нему уж больно много вопросов!

Навстречу им из кустов выехал шляхтич Иона Лютович, один из немногих уцелевших в бою под Калугой. Много было талантов у этого славного пана, но главный состоял в том, что во всяком лесу чувствовал он себя как дома.

– Это точно они, и теперь я знаю, как им удавалось водить нас за нос, – сообщил он, протягивая руку полковнику.

Тот пригляделся и присвистнул: в руке Ионы была горсть серебра.

– У них бочонок с воза упал да раскололся. Большую часть они собрали, но время поджимало, и кое-что осталось.

– Славно, – скупо похвалил его Лисовский, – а почему, говоришь, они такие ловкие?

– У них хороший проводник, пан полковник; вы помните Казимира Михальского?

– Нет, а кто это?

– Сводный брат пана Мухи.

– А, припоминаю, этот байстрюк!

– Да, вот именно этот байстрюк и ведет их.

– Пся крев! Теперь я понимаю, куда девался пан Анжей: как видно, его и впрямь предали. Ну что же, заодно и поквитаемся за пана Муху. Но ты точно уверен?

– Я видел его своими глазами, ваша милость.

– А герцога ты видел?

– Среди них только один немец, в рейтарском камзоле и шляпе с короной на тулье.

– Да, это он. Будьте осторожнее: говорят, он славно стреляет из своих пистолетов.

Преследователи двинулись дальше, вскоре под копытами наконец перестало чавкать – земля явно стала тверже.

– Ты смотри, как он хорошо знает здешние места, – невольно воскликнул Лисовский, – я был готов поклясться, что эти топи непроходимы!

– Это остров посреди болота, они, верно, хотели здесь отсидеться.

– Пусть попробуют, – осклабился полковник, – довольно им нас водить за нос.

– Что-то я не вижу своих людей, – задумчиво пробормотал Лютович, – где их нечистый носит?

– Да вот они… – испуганно перекрестился один из почтовых, – что же это такое, матка боска!

Все кинулись смотреть, куда он показывал, и остолбенели: четверо товарищей пана Ионы лежали, небрежно припрятанные в кустах с перерезанными глотками.

– Как же это… – потрясенно пробормотал Лисовский, – они же не дети малые, чтобы вот так…

– Э, нет, – покачал головой осмотревший трупы Лютович, – ножами по горлу их потом, для вида! Их стрелами посекли всех разом, оттого никто сигнал и не подал.

– Час от часу не легче: где же они таких стрелков взяли, чтоб из луков в лесу эдак стреляли?

– Татары, – пожал в ответ плечами следопыт.

– Какие еще татары? Они же больше по степям скачут!

– Это крымцы, а у московитов есть свои татары, они в лесу как дома.

– Ладно, – махнул рукой полковник, – посчитаемся и за них. Теперь идем следом, не могли они далеко уйти!

Действительно: опытному глазу нетрудно было найти на не успевшей приподняться траве следы многих телег и копыт. Осторожничая, чтобы не попасть в засаду, литвины упорно, словно волки по следу, гнались за своей добычей. Наконец преследуемые поняли, что им не уйти, и, поставив возы в круг, заняли в нем оборону.

– Их там сотни две, не больше… – прошептал Лютович Лисовскому, – навалимся разом – не отобьются!..

– Навалимся, только остальных подождем, – ответил ему полковник, – смотри, сколько дымков от фитилей курится.

– Стемнеет скоро.

– Пока не стемнело, надо их окружить, а то уйдут. Хотя куда они уйдут от такой прорвы денег…

– Что-то не так здесь… – задумчиво прошептал Лютович, но перечить не стал.

Не прошло и часа, как все лисовчики собрались и начали с разных сторон подбираться к возам московитов. Дождавшись готовности к атаке, полковник решил дать немецкому князьку последний шанс.

– Ясновельможный пан герцог, – закричал он в сторону осажденных, – если вы сдадитесь прямо сейчас, я гарантирую вам жизнь!

– Шли бы вы мимо, пока все целы, – крикнул кто-то в ответ на хорошем польском, – а то я по пятницам не подаю!

Хищно улыбнувшись, Лисовский снова махнул буздыганом, командуя атаку. Храбрые шляхтичи и их почтовые как один кинулись на врага, но по ним тут же открыли стрельбу из множества ружей. Московиты, как оказалось, только того и ожидали, чтобы их противник подошел поближе, поднявшись во весь рост. Пули их летели столь плотно, что казалось – их там не две сотни, а вся тысяча, и атакующие их поляки и литвины падали один за другим под неприятельским огнем. Однако почуявших добычу лисовчиков остановить было не так просто. Стиснув зубы, они шли вперед в тщетной надежде добраться до врага и напоить клинки своих сабель кровью схизматиков. Скоро вражеский огонь ослабел и, казалось, цель их уже близка, но про мекленбургского герцога не зря говорили, что он продал душу дьяволу. Как оказалось, у его людей помимо множества мушкетов были еще и две пушки малого калибра, из которых они и взяли на картечь уже почти прорвавшихся лисовчиков. Как ни ничтожны были эти пушчонки, но выпалив в упор, они скосили первые ряды нападавших, как жнец срезает колосья спелой пшеницы. Усеяв поле боя убитыми и ранеными, литвины откатились назад, проклиная коварного врага, не желающего честно сражаться рыцарским обычаем.

– Куда вы бежите, братья-панове, – пытался остановить их полковник, – ведь ясно же, что московиты расстреляли уже все свои заряды. Атакуйте их сейчас, и господь дарует вам победу!

Увы, ни уговоры, ни ругань с угрозами не помогали. Лисовчики, пошедшие в поход за добычей, никак не хотели погибать во имя нее на забытых богом болотах. Одни отворачивались от своего полковника, другие, кто посмелее, отругивались, третьи молча перевязывали друг друга. И тут случилось странное. Перевязывая многочисленные раны одному из чудом спасшихся шляхтичей, его товарищи обнаружили торчащие в них мелкие серебряные монеты. Среди братьев-панов немало было таких, что из имущества имели лишь дедовскую саблю да кунтуш, чтобы прикрыть наготу. Для них и мелкая монета в полтора гроша была целым состоянием, а тут проклятые московиты деньгами пушки заряжают! Буквально разодрав на части тех немногих, кому посчастливилось пережить картечь, они пришли в крайнее возбуждение. Взревев от ярости и обиды, только что бежавшие от врага, как черт от ладана, шляхтичи вскочили и кинулись на врага. Снова в них палили московиты, успевшие перезарядить свои мушкеты, снова в упор ударили фальконеты, но ничто не могло остановить лисовчиков, воочию увидевших вожделенное серебро. Теряя одного товарища за другим, прошли они сквозь смертельный огонь, ворвались внутрь вагенбурга и кинулись рубить его защитников. Те, впрочем, видя, что их дело проиграно, бросились бежать к болоту, оставив победителям и коней, и возы, и пушки. Но как ни призывал Лисовский своих людей продолжить преследование, никто не сделал и шагу к болоту. Напротив, как обезумевшие, они бросились к возам и стали вытаскивать из них тяжелые бочки и выбивать днища в надежде найти в них вожделенное серебро. Увы, то тут, то там раздавались разочарованные крики, ибо из бочек вместо звонкой монеты высыпались лишь камни. В бешенстве одни лисовчики принялись крушить все в московитском лагере, а другие с яростью подступали к своему командиру, показывая жалкую свою добычу.

– Что это такое, пан полковник! – разочарованно кричали они Лисовскому. – Это ваш миллион талеров?

– Пся крев… – потрясенно прошептал он в ответ, – выходит, я тут три недели за камнями гоняюсь… а кто же тогда воюет?

Тут его слова прервали радостные крики: в одном из возов нашелся-таки бочонок с монетами рижской чеканки. С дикими воплями кинулись растаскивать остальные бочки с этого воза, не заметив впопыхах просмоленную бечевку, тянущуюся к каждой из них. Едва первая коснулась земли, как веревка натянулась, и в глубине бочки щелкнул хитроумный механизм, высекая искру. В каждом из этих бочонков помимо камней было от двух до трех пудов пороха, взрыв которого разметал все вокруг, а каменный град убил и покалечил еще немалое количество лисовчиков.

Оставшиеся в живых в панике бросились прочь от гиблого места, проклиная человека, приведшего их сюда. Впрочем, он их уже не слышал. Чудом уцелевший при взрыве, полковник схватился рукой за то место, где у обычных людей бывает сердце, и опустился на землю, чувствуя, как немеет его тело. Когда его люди решились, наконец, вернуться, то нашли своего предводителя мертвым, лежащим на земле. На теле его не было ни царапины, а на лице застыло такое ужасное выражение, что они не решились везти его назад, а похоронили прямо там, на болоте.

В жизни Лисовского были стремительные взлеты и оглушительные падения. Были люди, которые им восхищались, но куда больше тех, кто его ненавидел. Впоследствии нашлись те, кто полагали, что он мог бы стать героем, если бы не нашел свою погибель на островке твердой земли посреди болот, на какие так богата эта земля. Но сразу после его гибели родилась легенда, будто он нашел-таки герцогские сокровища, но не захотел ни с кем ими делиться и велел утопить их в болоте, а когда его люди воспротивились, убил их всех. И с тех пор он бродит по тамошним топям не упокоенным, охраняя свой клад. И горе рискнувшему попасться ему на глаза, ибо продавший свою душу нечистой силе Лисовский непременно заведет свою жертву в болота, откуда нет выхода!

Когда вдалеке прогремел взрыв, Михальский, ведущий свой небольшой отряд по болоту, остановился ненадолго и прислушался, затем тяжело выдохнул:

– Ну вот и все…

– Взорвались бочки? – с любопытством спросил бредущий следом Федька.

– Сам, поди, слышал.

– А где ты такому научился?

– Государь научил, – пожал плечами в ответ Корнилий, – он на такие штуки мастер.

– Ага, царь у нас такой – согласился Панин, – а можно я шляпу сниму – неудобная, страсть!

– Ополоумел? – строго спросил старший товарищ. – Царская шляпа ему неудобная! Ишь чего выдумал – «сниму»… Мне бы такую пожаловали, так я бы спал в ней. Да что там спал, и в баню бы в ней ходил!

– Оно так, – тоскливо согласился тот, – только я в ней себя как чучело огородное чувствую.

– Ой, Федя, потащат тебя за таковые разговоры в Разбойный приказ, помяни мое слово! И меня с тобой заодно.

Никогда не угадаешь заранее, какой будет погода на Балтийском море. Когда мы выходили из Риги, ярко сияло солнце. Но прошло всего два дня, и небо заволокло тучами, а заметно покрепчавший ветер начал крепко валять флейт господина Райхе. Арендовав оба его корабля, я на одном отправился в Стокгольм, а на втором с грузом отправился в Нарву сам господин Отто. Доставшийся мне флейт был довольно крепким судном, живо напомнившим мне мои «Благочестивую Марту» и «Святую Агнессу». Воспоминания эти навели меня на минорный лад, и я, крепко держась за снасти, наблюдал за тем, как вздымаются балтийские волны. Снова я иду на корабле в Стокгольм, только совсем один. Кароля и Аникиту пришлось оставить в Риге, Корнилий со своей хоругвью ушел изображать вывоз добычи. С собой я взял нескольких драгун из числа тех, кто бывал со мной в Стокгольме, пять десятков московских рейтар разной степени родовитости да Мишу Романова, мающегося сейчас в нашей с ним каюте от морской болезни. По моим прикидкам, король Густав Адольф сейчас еще в Стокгольме. Готовится к поездке в Новгород на встречу со мной. Если я успею, то он туда не поедет вовсе. Ну, если конечно, я его уговорю обменять Ригу на Новгород.

– Вы прирожденный моряк, ваше величество, – одобрительно кричит мне, перекрывая шум ветра и волн, шкипер Мюнц, стоящий рядом, – можно подумать, что вы родились на палубе!

– Да уж, – хмыкаю я в ответ, – шутка ли, целый адмирал шведского флота!

– Смотрите, кажется, вы не единственный прирожденный моряк! – снова кричит мне Мюнц и показывает на щуплую фигурку у фальшборта.

Присмотревшись, я узнаю несостоявшуюся ведьму по имени Эльза. Я направлялся на корабль, когда встретил ее в порту. Крайне удивившись, спросил, что она делает в таком месте.

– Ваше величество, мне некуда больше идти, позвольте мне отправиться с вами.

– Вот так номер! А где же твой жених… Андрис, кажется?

– Нет у меня жениха, государь.

– Что, не захотел жениться на ведьме?

– Отец ему не позволил.

– Да он еще и почтительный сын… что же, понятно. Ладно, если хочешь уехать со мной, то у меня нет возражений. Но ты, надеюсь, понимаешь, что делаешь?

– У меня нет никакого другого выхода. Денег, чтобы уехать, нет, а если останусь, то житья мне все одно не дадут.

Что было делать с ней, я решительно не знал. С одной стороны, если бы весь город не собрался посмотреть, как ее сожгут, я вряд ли захватил бы Ригу. Не то чтобы я чувствовал себя обязанным ей, но бросить на произвол судьбы – совести не хватало. С другой стороны, в Стокгольме меня ждет моя разлюбезная Катарина Карловна, и что она скажет, если увидит в моей свите женщину – одному богу известно. В какой-то момент я даже хотел переодеть ее в мужской наряд, но хорошенько подумав, отказался от этой затеи. Кто-нибудь обязательно проболтается, и попытка скрыть ее пол будет воспринята как отягчающее обстоятельство. К тому же сероглазая Эльза была обладательницей такой умопомрачительной фигуры, что надежно спрятать ее под мужской одеждой не представлялось возможным. Ну да, разглядел!.. Короче, недолго думая, я велел отправившемуся-таки со мной Раальду Каупушу считать ее членом своей семьи. Впрочем, в первую же ночь на корабле она заявилась ко мне, полная решимости расплатиться и за спасение, и за «билет» до Стокгольма. В ответ я покрутил пальцем у виска и велел ей не делать глупостей. Почему я так поступил? Сам не знаю. Может, перед принцессой Катариной неудобно, а может… не знаю, короче.

– Вышла подышать свежим воздухом? – спросил я у девушки.

– В каюте скучно, ваше величество, – отозвалась Эльза.

– Ты хорошо переносишь качку.

– Я дочь рыбака.

Я еще немного постоял, не зная, что ей сказать, пока она сама не подала голос:

– Вы что-то хотели спросить?

– Пожалуй, да. Скажи мне, ты говоришь хоть немного по-шведски?

– Понять смогу.

– Отлично, а что вообще умеешь?

– Все что необходимо хорошей жене. Готовить, шить, стирать.

– Грамоту знаешь?

– Немного. Обычно женщин у нас не учат грамоте.

– Но ты научилась?

– Да, ваше величество, а зачем вы спрашиваете?

– Пытаюсь решить, что с тобой делать.

– Понятно… еще я разбираюсь в травах и действительно немного могу лечить.

– У кого ты научилась?

– У матери. Читать и писать – тоже.

– Не слишком распространенное умение для жены рыбака, не так ли?

– Она не всегда была женой рыбака.

– Вот как… кстати, а где она?

– Она умерла два года назад.

– Печально; а отец?

– А отец умер, когда меня обвинили в колдовстве. Меня даже не отпустили на его похороны.

– Ты так спокойно об этом говоришь…

– Я уже выплакала все слезы, ваше величество.

– Да уж, досталось тебе…

– Видно, судьба такая… а что вы сделали с вдовой Краузе?

– С Ирмой-то? Замуж выдал.

– Что?! За кого?..

– О… не завидуй, – засмеялся я, – вдова еще не раз пожалеет, что не утонула тогда.

– Я не завидую, я ненавижу ее!

– Пожалуй, у тебя есть на это причины, но не думай о ней. Вряд ли вы когда-нибудь еще увидитесь.

– А что вы собираетесь делать со мной?

– Еще не знаю, но если ты и впрямь умеешь лечить, то, вне всякого сомнения, пригодишься мне на службе.

– Вы предлагаете мне службу?

– А почему нет?

– Но я же… вы разве не боитесь ведьм?

– Что за вздор! И вот что: прекращай все эти разговоры про ведьм, и Каупушу с семейством скажи, чтобы помалкивали. Чем меньше людей будут знать о твоей судьбе, тем лучше будет для тебя самой. В Швеции могут отправить на костер ничуть не хуже, чем в Риге, а в Москве народ и вовсе простой: заострят колышек – и поминай как звали.

– Вы не ответили.

– На что? Ах вот ты про что… да, я не боюсь ведьм, более того, я не верю во всю эту чушь со службой дьяволу, вальпургиевыми ночами и черными мессами. Рогатый достаточно силен, чтобы обходиться без помощи сумасшедших старух, верящих в то, что могут обращаться в черных кошек. Так что иди в кубрик к Каупушам и выбрось эту ерунду из головы.

Сказав это, я развернулся и отправился к себе, но переступая через комингс, повинуясь внезапному чувству, повернул голову и едва не вздрогнул. Эльза стояла на прежнем месте, смотря мне вслед. Вышедшая в этот момент из облаков луна на мгновение осветила ее лицо, показавшееся мне таким зловещим, что впору было пожалеть о ее спасении. Особенно выделялись на нем ставшие просто черными глаза. Сморгнув, я снова посмотрел на девушку, и наваждение исчезло. Ни зловещего лица, ни черных пронизывающих глаз, ничего. Увидев, что я смотрю на нее, она сделала книксен и убежала. Фу, похоже, у меня глюки. Девчонка, наверное, обиделась на мое невнимание и решила, что это оттого, что я боюсь нечистой силы, вот и завела этот дурацкий разговор. Откуда ей знать, что у меня в Швеции жена и теща, причем обе в коронах. Против этого тандема любая ведьма все равно что дите малое. Разжуют, выплюнут и фамилию не спросят…

Стокгольм встретил нас не слишком ласково: хотя ветер и поутих, но мелкий дождь совершенно портил настроение. Портовый чиновник, прибывший на наше судно с досмотром, увидев вооруженных русских дворян, мягко говоря, очень удивился. Он и до этого не лучился радушием, а теперь, казалось, и вовсе раздумывал, не поднять ли тревогу.

– Кто вы такой, – спросил он простуженным голосом, безошибочно определив во мне главного, – и с какой целью прибыли в Швецию?

– Соскучился по своему брату, королю Густаву Адольфу, – отвечал я ему с беззаботным видом, – надеюсь, он в добром здравии?

– С чего это вы называете нашего доброго короля своим братом?

– С того, что женат на его сестре. И знаете что, любезнейший, довольно невежливо игнорировать вопрос о здоровье монарха.

– Его величество в добром здравии, – тут же ответил чиновник, очевидно, начавший понимать, кто я такой. – Вы герцог Иоганн Альбрехт?

– Именно так, а еще я русский царь. Это моя свита, и я прибыл на встречу со своим братом королем. Он в Стокгольме?

– Да, ваше величество, – поклонился он.

– Прекрасно, а как поживает мой старый приятель капитан над портом Олле Юхансон?

– Что ему сделается, ваше величество… Позволено ли мне будет спросить?

– Валяйте.

– Когда вы собираетесь сойти на берег?

– Немедленно.

– Как будет угодно вашему величеству, мы всегда рады победителю датчан. Прошу лишь позволения сообщить прежде о вашем прибытии господину капитану над портом. Сами понимаете, служба!

– О, конечно-конечно, порядок прежде всего, кланяйтесь господину Юхансону.

Швед, не теряя ни минуты, спустился в шлюпку, и его гребцы навалились на весла. Понаблюдав за тем, как они отходят, я скомандовал делать то же самое. Всех желающих сойти на берег одним рейсом было не перевезти, так что надо поторапливаться. Достигнув пристани, я первым выскочил из шлюпки и в нетерпении прошелся по твердой мостовой. Мои спутники, тяжело вздыхая и крестясь, один за другим следовали за мной, поневоле привлекая всеобщее внимание длиннополой одеждой и непривычным внешним видом.

– Генрих, ты ведь помнишь, где находится мой дом? – спросил я одного из драгун.

– Конечно, мой кайзер!

– Отлично, будешь показывать дорогу.

– Ваше величество, какая честь! – Ко мне размахивая шляпой, приближался капитан над портом. – Рад видеть вас в добром здравии!

– Олле, дружище, вы рискнули выбраться из своей пыльной конторы? Как это мило!

– Ну не мог же я пропустить такой случай! Жаль, что вы не предупредили нас о своем приезде, мы бы устроили вам торжественную встречу! Эй, бездельники, – прикрикнул он на немногих любопытствующих, – приветствуйте герцога-странника – победителя датчан!

– Полно, друг мой, не стоит…

– Еще как стоит! Обещайте мне, что удостоите мое скромное жилище своим посещением. Иначе жена сживет меня со свету!

– Ну, этого я позволить не могу. С кем в таком случае я буду вести торговые дела? Хорошо, я непременно загляну к вам.

– О, это будет большая честь для меня и моего дома! – растроганно произнес чиновник и тут же, сменив тон, деловито поинтересовался: – А что, у вас есть товар?

– Ну, на этот раз я буду больше покупать, а не продавать.

– Я целиком и полностью к услугам вашего величества!

Пока мы так беседовали, корабельные шлюпки сделали еще рейс, перевезя таким образом остальных членов моей свиты. Несколько солдат и Каупуши остались на корабле, а мы плотной толпой двинулись к моему дому, возбуждая любопытство зевак своим непривычным видом и большими ящиками, которые тащили вчетвером каждый. Уже почти пришедший в себя Мишка ковылял рядом, с любопытством озираясь на окружающие дома.

– А чего нам лошадей не прислали? – спросил он, выбрав минуту.

– Так не ждал нас никто, – пожал я плечами, – сам, поди, знаешь – незваный гость хуже татарина. Сейчас оповестят короля, тогда и пришлют. Только нам тоже надо себя прежде в порядок привести.

Подаренный мне когда-то покойным королем дом сейчас пустовал. Прежде в нем останавливалось посольство Рюмина, да Петерсен держал здесь контору. Но сейчас мой шкипер вместе с кораблями был в рейсе, и лишь удивленная и напуганная прислуга наблюдала за нашим пришествием. В печах немедленно запылал огонь, перед входом встали драгуны с ружьями на плечах, а над крышей затрепетал мекленбургский штандарт.

Говоря Романову, что узнав о моем прибытии, нам непременно пришлют лошадей из королевской конюшни, я ошибался. Густав Адольф, услышав о моем нежданном визите, тут же прискакал сам. Сначала с улицы послышался стук копыт по брусчатке, а затем у входа раздалось властное: «Дорогу королю!» Быстро спустившись, я едва не налетел на своего коронованного приятеля, стремительно идущего мне навстречу.

– Иоганн, наш дорогой брат, – порывисто вскричал юный король, уже привыкший говорить о себе во множественном числе, – мы не верим своим глазам – как это возможно! Неужели ты в Стокгольме?

– Я, в смысле – мы, тоже рады тебя видеть, Густав, – невольно передразнил я его, – надеюсь, это для твоего величества приятный сюрприз?

– Конечно, брат мой, – немного сбавил пафос Густав Адольф, – разумеется, я рад тебя видеть, как может быть иначе. Но почему ты не предупредил о своем прибытии?

– Можешь считать, что я путешествую инкогнито. Просто у нас много дел, которые необходимо обсудить. И совершенно нет ни времени, ни возможности, чтобы отложить их до встречи в Новгороде.

– Вот как? Впрочем, ты всегда славился своей непредсказуемостью и решительностью. Кстати, я слышал, тебя можно поздравить – ты взял Смоленск!

– А что, про Ригу тебе еще не доложили? Боже, какие нерасторопные у тебя шпионы!

– Что ты говоришь! Ты взял Ригу – но как это возможно?

– Да так… шел мимо, вижу – лежит. Чего бы, думаю, не взять?

– Ты все шутишь.

– Отнюдь, сейчас там мой гарнизон. Ты помнишь Кароля фон Гершова? Так вот, он сейчас там комендант.

– Поразительно, просто поразительно! Но что ты будешь с ней делать?

– С Ригой-то? Ну я же теперь русский царь. Привезу туда медведей, буду разводить на продажу.

– Нет, это решительно невозможно! Ты хоть когда-нибудь бываешь серьезным?

– Быть серьезным – а зачем? Серьезность – это удел таких людей, как старина Аксель; кстати, как он?

– Он сейчас в отъезде.

– Теперь понятно, почему ты примчался: некому было тебя остановить… ладно, не обижайся; кстати, а как поживает моя обожаемая супруга? Я, конечно, не думал, что твоя царственная сестра, узнав о моем приезде, прибежит, задрав юбки, но, признаюсь, мне было бы чертовски приятно.

– Ты ничего не знаешь?

– Нет, а что я должен знать?

– Похоже, твои шпионы ничуть не лучше моих.

– О чем ты?

– Ну ладно, слушай. Твой кузен-соправитель недавно скончался.

– Толстяк Иоганн Альбрехт умер?

– Именно; что за блажь взбрела в голову вашим родителям назвать двоюродных братьев одинаково?.. Получив известие о его смерти, многие подумали, что скончался ты.

– Представляю их разочарование, когда они поняли, что ошиблись, – засмеялся я, – знаешь, в России есть поверье – если про человека безосновательно думают, что он умер, значит, он проживет еще очень долго. Но что с Катариной и моим сыном?

– Они сейчас в Мекленбурге.

– Какого черта?..

– Ну, Мекленбург, если ты не забыл, твое наследственное княжество и, кстати, моего племянника тоже.

– Проклятье, моему сыну скоро год, а я его еще не видел… Послушай, а как умер мой кузен? Когда я покидал Гюстров, он был здоров, как бык на нашем гербе.

– Точно не знаю, но что-то там нечисто. Тетушка София была очень обеспокоена.

– И ты не нашел ничего лучше, чем послать туда моих жену и ребенка?

– Послушай, маленький Карл Густав – твой единственный законный сын. Кому как не ему должно принадлежать наследство Никлотингов? К тому же я послал с ними Оксеншерну и выделил сестре достаточный контингент, чтобы не опасаться за их безопасность.

– Это ты сейчас так рассказываешь мне, что оккупировал мое княжество?

– Нет, конечно, что за странные идеи? Моя сестра – принцесса, и свита ей положена по статусу.

– И сколько полков в этой свите?

– Скажешь тоже, полков! Триста мушкетеров и эскадрон гвардейской кавалерии. Швеция сейчас воюет, и у нее каждый солдат на счету. А тут еще твой полк в полном составе дезертировал в Ливонии.

– Это тебе старый дурак Спаре рассказал? Плюнь ему в его маразматическую морду!

– В какую морду?

– Какая будет, в такую и плюнь! Этот идиот едва не угробил мой полк, слава богу, Гротте догадался увести его. Ей-богу, будь моя воля – я бы его вздернул.

– Чтобы его красавица-жена овдовела?

– Фи, король, как вам не стыдно! Кстати, как поживает наша общая знакомая графиня Браге?

– Ладно-ладно, – засмеялся Густав, – я знаю, что ты образцовый муж и верен моей сестре. Так о чем ты хотел со мной поговорить?

– Предлагаю обмен, Новгород на Ригу. Немедля, как есть, город на город.

– Неожиданно…

– А по-моему, это шикарное предложение. Только думай быстрее, пока твои канцлеры и депутаты все не испортили.

– Да уж, без риксдага здесь не обойтись…

– К черту риксдаг! Ты прекрасно знаешь, что Новгород вы удерживаете незаконно, тамошнее население вас терпеть не может и ничего хорошего из этого не выйдет. А Рига – это очень жирный кусок, и если ты его получишь, то это очень больно щелкнет по носу нашего польского родственничка.

– Ты слышал, что случилось в Тихвине?

– И это только цветочки. Ягодки будут, когда так же полыхнет в Новгороде! Поэтому послушай добрый совет, возьми себе чистенькую и уютную Ригу, а лапотные и грязные Корелу с Новгородом оставь мне.

– Что? Ты говорил только про Новгород! При чем здесь Корела?

– Я говорил про Ригу, дружище, про Ригу! Я не приводил ее к присяге, так что она только и ждет, чтобы упасть в твой карман. Зачем забивать себе голову грязной Корелой?

– Но царь Василий…

– Царя Василия давно нет. И если бы твой несчастный брат стал царем, перед ним встали бы те же самые вопросы. Давай решим этот вопрос полюбовно.

– Как не вовремя уехал Аксель, он хорошо умеет управляться с риксдагом…

– А кто возглавляет оппозицию?

– Старый граф Юленшерна.

– Ладно, созывай заседание своего риксдага. Сдается мне, я знаю, как поладить с этим старым ярлом.

– Он тебя не очень-то жалует.

– Я его семейку – тоже.

– Кроме прекрасной Ульрики?

– Густав, ты пошляк!

Ответом мне был заразительный смех юного шведского короля, к которому нельзя было не присоединиться. Отсмеявшись, Густав Адольф решительно поднялся:

– Как хочешь, Иоганн, но я не могу позволить, чтобы ты оставался здесь! Ты член нашей семьи и немедленно отправишься со мною во дворец Трех корон.

– Вот еще… если бы там меня ждала Катарина, я бы и секунды не помедлил, а так… ну что мне там делать?

– Королева-мать будет рада тебя видеть.

– О, я полагаю, мы прекрасно увидимся с ней завтра.

– Завтра?

– Ну, разумеется, завтра! Мы выспимся, переоденемся в парадные кафтаны и с помпой отправимся к дворцу Трех корон. Заодно твоим подданным будет на что посмотреть.

– Не знаю, наверное, ты прав, но мне чертовски не хочется расставаться.

– Что за беда? Переночуй здесь, пусть придворные сами готовятся к приему.

– Ты думаешь?

– Почему нет, я расскажу тебе, как брал Смоленск, Ригу, другие города…

– Ты просто змей-искуситель!

– Не преувеличивай. Кстати, ты пробовал русскую медовуху? У меня есть еще немного…

Мы проболтали с Густавом Адольфом до полуночи. Я рассказывал ему о своей жизни в Москве, о том, как проходили выборы царя. Но главное – о походах и взятии крепостей. Осада Смоленска вызвала в юном короле восхищение, а внезапный налет на Ригу привел в полный восторг.

– Боже, Иоганн, отчего я не служу у тебя хотя бы фендриком! – воскликнул он немного хмельным голосом, слушая очередной мой рассказ.

– Наверное, потому что ты король и главнокомандующий.

– О, друг мой, ты не знаешь, о чем говоришь. Иногда мне кажется, что последний королевский крестьянин имеет больше свободы, чем я. Шагу нельзя ступить, чтобы не споткнуться о старинные привилегии или древние вольности. На всякое дело, даже самое ничтожное, нужно одобрение риксдага. Денег в казне вечно нет и, что самое ужасное, им просто неоткуда взяться. Швеция бедна, словно церковная мышь!

– Ну, дружище, не прибедняйся. У меня дела ничуть не лучше. Для виду мне все кланяются, но стоит отвернуться – того и гляди воткнут нож в спину. Я и на войну убежал, чтобы не видеть спесивых боярских рож.

– Да, понимаю. Я «люблю» своих аристократов ничуть не больше, чем ты. И тоже хотел бы убежать от них. Я жажду войны, рыцарских подвигов, а приходится заниматься черт знает чем!

– Вроде подделки монеты?

– О чем ты?

– О том, что в Стокгольм перевезли все инструменты с новгородского монетного двора и печатают монеты из всякой дряни с именем Василия Шуйского.

– Клянусь честью, мне ничего об этом не известно! – удивленно воскликнул король. – Я бы никогда на такое не решился, ты ведь мне как брат. Ты веришь мне?

– Верю, брат! Тебе как себе, даже больше, но вот нашему другу Акселю – не слишком.

– Наверное, ты прав, – сокрушенно покачал головой захмелевший Густав, – но не сердись, я прикажу немедленно прекратить это!

– Было бы недурно. Впрочем, если бы ты взялся помочь мне в деле чеканки монет, я бы и не подумал сердиться.

– Помочь?

– Ну да, помочь. Отпусти несколько человек мастеров со своего монетного двора, чтобы они научили моих мастеров – ведь ужас, что за деньги они чеканят!..

– Да, ты прав, я видел, что у вас за монетки. Такие маленькие…

– И даже такие маленькие серебряные монетки очень велики для моих новых подданных, так что я хочу, чтобы монеты чеканили из меди.

– Но ведь в России нет меди?

– И серебра тоже нет, но медь я буду покупать у тебя. А еще отличное шведское железо. Довольно богатеть только тем, у кого есть серебро, этот презренный металл, по божьему недосмотру именуемый благородным. Медь и железо – вот основа нового мира, и он будет принадлежать нам!

– Хорошо сказано, брат мой, а что у тебя есть на продажу?

– О, Густав, Россия – очень богатая страна. В ней есть хлеб, сало, кожи, пенька, пушнина и много чего еще. Но помимо этого, через мои земли идет путь в Персию и Индию. Ты себе не представляешь, сколько там всего!

– Не может быть… – икнув, пьяно пробормотал король, – а почему мы еще не там?..

– Потому что для этого нам нужен мир! Причем весь.

Увы, Густав был уже неспособен оценить мою иронию и, уткнувшись лицом в стол, тихонько заснул. Выйдя из комнаты и поманив рукой Романова и Буйносова, я велел им перенести короля на постель. Надеюсь, он утром не забудет своих благородных обещаний. Все-таки бедолага-кузен довольно вовремя умер. Хотя мне и жаль, что не застал Катарину с сыном, но отсутствие Акселя дорогого стоит. Нужно ковать железо, пока оно горячо, и не отходить при этом от кассы.

Утро ознаменовалось приездом придворных, увезших сконфуженного короля и доставивших лошадей с конюшни для нашего торжественного въезда. Быстро подкрепившись и надев самые нарядные кафтаны, случившиеся у нас с собой, мы двинулись к дворцу. Впереди нашего шествия выступал королевский глашатай с двумя горнистами. Его задачей было оповещать жителей, о том, кто именно осчастливил своим посещением шведскую столицу, а горнисты после каждого объявления довольно фальшиво гнусавили на своих инструментах. Следом ехал торжественный эскорт из драбантов шведского короля, во главе с королевским адъютантом. За ними во всей красе гарцевало мое величество, переодевшееся ради такого случая в богатую, затканную золотом ферязь и соболью шапку. Следом ехали рынды в черных кафтанах с орлами, а за ними четыре московских дворянина с саблями наголо. Для остальных скуповатые шведы лошадей не прислали. Замыкали процессию знаменосцы с шведскими и мекленбургскими знаменами. Как ни странно, все улицы были забиты приветствующими меня жителями Стокгольма. Бог весть, что было тому причиной. Может, бедная на развлечения жизнь, а может, искренняя благодарность за прежние победы над датчанами. Во всяком случае, хотелось, чтобы последнее. Тем более что выглядели простые жители вполне искренними.

При въезде на территорию дворца ударили пушки, и я, в последний раз махнув рукой столичным обывателям, въехал во двор. Отдав поводья ливрейным слугам, мы поправили одежду и под звуки фанфар двинулись по лестнице.

– Эко тебя, государь, свеи приветствуют, – заметил, улучив минутку, Романов, – видать, любят.

– Эх, Миша, – усмехнувшись, отвечал ему я, – если бы мы медведя ученого привезли, да он им тут сплясал под дудку, куда как больше народу бы собралось.

Я когда-то жил в этом дворце, и его убранство было для меня привычным, а вот Мишка и Семен явно оказались под впечатлением. Их королевские величества Густав Адольф и королева-мать Кристина вышли встречать нас вместе, окруженные своими придворными. Вид у короля был приподнятый, а вот ее величество смотрело косо. Хотя что с нее взять, теща – она и в Швеции теща.

Проговорив все положенные случаю приветствия и милостиво кивнув на поклоны придворных, мы сели в принесенные нам кресла. Мы – это я, король и королева-мать. Остальные рылом не вышли и, что называется, стояли пешком. В числе остальных были двое моих знакомых по прежним временам. Старый граф Юленшерна и священник, в котором я узнал теперь уже епископа Глюка. Единственной дамой, допущенной в нашу компанию, была графиня Браге, которой король тут же уступил свое кресло и непринужденно присел подле нее. Увидев это, королева Кристина недовольно зыркнула глазами, но сдержалась и, обернувшись ко мне, начала разговор:

– Мы рады видеть вас после долгого отсутствия, Иоганн.

– Эта радость взаимна, ваше величество, хотя ее и омрачает печаль по случаю отсутствия моей дорогой супруги с сыном.

– Да, ее отъезд весьма досаден, хотя причина для него весьма веская.

– Что же, надеюсь, наша разлука не будет вечной. Тем более что необходимо как можно скорее показать царицу ее новым подданным, а перед тем уладить формальности.

– Что вы имеете в виду?

– Коронацию, ваше величество: царская корона, как и всякая другая, предполагает коронацию. В России это называют венчанием на царство.

– Надеюсь, принцессе Катарине не придется менять вероисповедание? – постным голосом проговорил Глюк.

– Этот вопрос мы обговорим позднее, – дипломатично ответил я.

– Однако это очень важный вопрос, – глядя на королеву, продолжал епископ, – насколько я помню, в брачном договоре не было пункта о смене веры.

– А вы хорошо осведомлены, ваше преподобие: в документах рылись? Что-то я не припомню, чтобы вы принимали участие в их составлении.

– Господин епископ, перед получением нового сана, был нашим викарием, – поджала губы королева.

– Это многое объясняет, – отвечал я, миролюбиво улыбнувшись, – однако нет никакой необходимости обсуждать этот вопрос в отсутствие самой принцессы. Кстати, если вы такой ревнитель буквы и духа брачного договора, то, может, ответите мне, где находятся средства, выплата которых оговорена этим документом?

– Э-э… – промямлил потерявший апломб епископ, – я не уполномочен говорить об этих вещах.

– Какая жалость!

– Когда составлялся договор, вы, ваше величество, еще не были московским царем, – проговорил скрипучим голосом Юленшерна, – с тех пор многое изменилось.

– Совершенно верно, только вот мекленбургским герцогом я быть не перестал, так что в этом смысле не изменилось ничего!

– Его королевское величество говорили, что вы хотите сделать какое-то заявление риксдагу? – перевел разговор на другую тему старый ярл. – Не просветите ли, какого рода это заявление?

– Дорогой граф, вы узнаете об этом первым.

Видя натянутые лица моих собеседников, король попытался разрядить обстановку.

– Графиня, посмотрите, как стал одеваться наш друг, – обратился он к Эббе, – право, он теперь похож на московитов больше них самих.

– Его царское величество прекрасно выглядит, – звонко отвечала девушка, к вящему неудовольствию депутата и епископа, – в его нынешнем наряде чувствуются богатство и мощь его страны. Возможно, это убранство выглядит немного варварски, но оно прекрасно!

Заявление графини вызвало смех у короля и гримасу у королевы с епископом, а я посмотрел на Эббу с признательностью. Когда-то я помогал зарождавшемуся роману между ней и тогда еще наследным принцем Густавом Адольфом. В те времена наши отношения можно было назвать дружбой, и я был рад, что ее отношение ко мне не изменилось.

– Скажите, ваше величество, – продолжала она, – а женщины в вашей новой стране одеваются так же красиво?

– Гораздо более красиво, графиня, – отвечал я ей, – и вы в этом скоро убедитесь. Как только я вернусь в Москву, прикажу придворным мастерам изготовить наряд, достойный вашей красоты, и отправлю его вам в подарок. Надеюсь, вы примете его в память нашей прежней дружбы?

– Ну разумеется, у меня ведь нет мужа, который мог бы мне запретить это сделать!

При этих словах Эббы король немного поскучнел, а королева Кристина покрылась пятнами. Дальнейший разговор не заладился, и скоро мы разошлись в разные стороны. Пока в переговорах наступил перерыв, я вернулся к своим спутникам, глазевшим по сторонам немного ошалевшими глазами. Глядя на их неподдельное восхищение, я подумал было, а не устроить ли парням экскурсию по дворцу… но меня снова отвлек старый ярл.

– Ваше величество, – проскрипел он, – я хотел бы узнать, что именно вы имели в виду, говоря о выступлении в риксроде?

– Хорошо, что вы сами пришли, граф, и мне не понадобилось вас искать. Очевидно, вам известно, что я прибыл сюда из занятой моими войсками Риги?

– Да, а еще мне известно о предлагаемом вами обмене. Хочу сразу сказать, ваше величество, что я полагаю его неравноценным, и не намерен менять свою точку зрения!

– Это могло бы иметь крайне печальные последствия, но я надеюсь, что вы передумаете.

– Для кого именно они такие печальные, ваше величество – для вас или для вашего варварского царства?

– Для вашей семьи, граф.

– Что вы имеете в виду?

– Вам известно, как именно я захватил Ригу?

– Нет, но зная вашу «изобретательность» и неразборчивость в средствах, я могу себе это представить!

– Полегче, старый пират, не стоит увеличивать счет, накопившийся у меня к вашей семейке, еще одним оскорблением! Так вот, она была взята без единого выстрела, если не считать того, который сделал по мне ваш сын в присутствии целой кучи свидетелей. И если я не смогу при необходимости представить это как покушение на члена шведской королевской семьи, то вы меня крайне недооцениваете!

– Бросьте, господин Странник, вам не удастся обмануть меня. Мой сын сейчас в Нарве.

– Черта с два! Карл Юхан сейчас сидит в рижском замке на цепи. Впрочем, вам, вероятно, знаком его почерк? Вот его письмо, ознакомьтесь.

Письмо было написано моим пленником, как только я узнал, что он способен писать, то есть до фарса с венчанием. Ничего способного скомпрометировать меня там не было, но его отец убедился, что он в моих руках.

– Что вы хотите, денег?

– Э, нет, на этот раз вы так легко не отделаетесь. Я хочу, чтобы вы и ваши сторонники в риксдаге всеми силами поддержали обмен всех занятых Швецией русских земель, включая Новгород и Корелу, на Ригу.

– Это невозможно!

– Значит, вам придется сделать невозможное. Потому что если над рижским замком не взовьется шведский флаг, вашему сыну придется распрощаться с головой.

– Вам не удастся осудить его в Швеции!

– Хотите, поспорим? Впрочем, кто вам сказал, что мне непременно нужно решение шведского правосудия? Я вполне могу осудить его сам, могу заставить сделать это рижский магистрат, могу просто приказать удавить его по-тихому в каземате.

– Я обращусь к королю! Не хватало еще, чтобы шведских дворян казнили какие-то варварские царьки!

– Удачи! Но прежде хорошенько приготовьтесь, вам придется многое объяснить своему королю, при том, что никаких доказательств у вас нет.

– У меня есть письмо…

– Там где-нибудь написано мое имя? Или место, где он содержится?

– Негодяй, но это вы его мне передали!

– Не кричите так, а то за оскорбление величества повесят не вашего сына, а вас!

– Вы слишком много на себя берете!

– Разве? Послушайте, я впервые столкнулся с вашей семейкой, когда был принцем-изгнанником, а теперь я имперский князь, русский царь и муж шведской принцессы. Вы же и ваш недоумок-сын – по-прежнему провинциальные дворянчики, путающиеся у меня под ногами. Однажды я неловко поставлю ногу, и славный род Юленшерна прервется. Но выход есть. Давайте как можно скорее осуществим этот обмен, и я покину Швецию, причем довольно надолго. Ей-богу, это всем будет выгодно, причем вам тоже.

– Каким образом?

– Святая пятница! Неужели это так трудно понять? Ну, во-первых, голова вашего непутевого сына останется на плечах. Во-вторых, этот обмен угоден вашему королю. Если вы его поддержите, его величество подумает что вы и ваш род не столь уж безнадежны. Или вы вечно собираетесь быть в оппозиции?

Наш разговор прервал королевский паж, передавший, что меня хочет видеть королева-мать. Улыбнувшись на прощание старому графу и ответив кивком на его поклон, я пошел за маленьким придворным. Покои ее величества располагались на прежнем месте, и я, пока шел, размышлял на тему, выселит ли свою мать Густав Адольф в случае женитьбы, или для его жены отведут какое-нибудь другое помещение. Так и не придя ни к какому выводу, я вошел к теще и внимательно осмотрелся. Убранство комнаты не претерпело никаких изменений со времен нашей последней встречи. Королева Кристина с грустным видом сидела в высоком кресле и, казалось, не замечала моего прихода.

– Вы звали меня, матушка, – попытался я привлечь ее внимание.

– Ах, это вы, Иоганн, я немного задумалась… кстати, раньше вы не называли меня матушкой.

– Наверное, это оттого, что раньше я называл вас «ваше величество».

– Верно, вы при всем своем шалопайстве были воспитанным и почтительным молодым… принцем, помнящим о своем происхождении и понимающим свои обязанности.

– Вас огорчает ваш сын?

– Вы заметили? Впрочем, о чем это я, тут и слепой бы заметил, а уж вы и подавно.

– Могу я что-нибудь сделать для вас?

– Не знаю. Помните наш разговор в этой комнате два года назад? Вы тогда говорили, что связь моего сына и графини Эббы совершенно нормальна и в ней нет ничего страшного.

– И готов повторить это сейчас. Ваш сын еще очень молодой человек, и его потребность в любви совершенна нормальна.

– Вы что, не понимаете, он ведь собирается на ней жениться!

– Вот как, простите, но мне так не показалось.

– Вы ошибаетесь, эта чертовка совсем его окрутила, и он уже спрашивал нашего позволения на этот брак.

– Как интересно; а что вы ему ответили?

– Вы издеваетесь? Разумеется, мы ответили категорическим отказом!

– Понятно.

– Что вам понятно? Иоганн, вы разумный человек и имеете влияние на нашего сына. Кроме того, вы член семьи и обязаны, вы слышите меня – просто обязаны повлиять на него!

– Матушка, вы ставите меня в неловкое положение. Мы друзья с вашим сыном, и я дорожу этой дружбой. Мне, знаете ли, не хотелось бы ее терять.

– Если вы его друг, то просто обязаны предостеречь его от ошибки!

– Но так ли уж велика эта ошибка? Давайте посмотрим на госпожу Браге без предвзятости. Она красива, умна, что немаловажно – здорова, и потому вполне может родить шведскому королевскому дому кучу наследников. Разве не в этом предназначение королев? Да-да, знаю, она не королевского рода, но ведь и Ваза не всегда были королями.

– Иоганн, все дело именно в этом! Вы, верно, не знаете о печальной судьбе короля Эрика, вздумавшего жениться на простолюдинке!

– Браге не простолюдины. Впрочем, я понимаю ваше беспокойство и, в определенной степени, разделяю его. Да, браки владетельных особ должны приносить и политические дивиденды. Такова уж наша доля.

– Слава богу, вы, в отличие от моего сына, это понимаете.

– Это да, но я понимаю и его, а также и малышку Эббу.

– Было бы что понимать… – фыркнула королева-мать.

– Не скажите, Густав влюблен и хочет добра своей возлюбленной. И он и Эбба хорошо понимают, что после их связи ее репутация подмочена. Разумеется, пока она королевская фаворитка, никто не посмеет ей что-нибудь сказать по этому поводу. Но как только король женится, она останется одна против людской молвы.

– Но это же не повод ему на ней жениться!

– Это не повод, это гораздо хуже. Это единственный выход, какой пришел в голову нашему доброму Густаву Адольфу. А поскольку он весьма упрям, то будет следовать по этому пути, пока не сломает на нем все препятствия. Или шею.

– Но что же делать?

– Нет ничего проще, надо найти другой выход.

– О боже, вы издеваетесь надо мной! Вы полагаете, мы не искали этот самый «другой выход»?

– Тогда странно, что вы его не нашли, ибо решение лежит на поверхности. Графиню Браге надо выдать замуж, и дело с концом.

– За кого?.. – простонала королева. – Вы же сами говорили о ее репутации… Из знати никто на это не пойдет, а что-то меньшее не устроит ее саму. К тому же у этой охотницы в силках сам король!

– Не все так плохо, матушка. Я, в отличие от вас, знаю Эббу. Во-первых, она девушка разумная, а во-вторых, действительно любит вашего сына. Нужно лишь найти выход, который всех устроит. Поскольку Густав вряд ли откажется от связи с ней, потенциальный жених должен быть не слишком щепетилен, и при этом достаточно знатен, чтобы состоять при дворе.

– Вы полагаете, найдется человек, согласный добровольно увенчать свою голову рогами?

– Если цена за это будет приемлема, то половина шведской знати выстроится в очередь на руку и сердце юной графини.

– Чтобы стать посмешищем в глазах представителей второй половины?

– Представители второй половины будут готовы пинками загнать своих жен в королевскую постель, если узнают эту цену.

– Не будет ли она в таком случае слишком велика?

– Нет, если он будет при этом человеком полезным.

– Но где взять такого человека?

– Ну, не знаю… вы лучше меня знаете шведскую аристократию.

– Иоганн, кого вы хотите обмануть? Называйте вашего кандидата.

– Господь с вами, ваше величество, вы приписываете мне способности, каких у меня отродясь не бывало. Единственное, я мог бы подсказать вам, кого на эту роль пробовать не стоит совершенно.

– Говорите.

– Ну, не знаю… Карла Юхана Юленшерну, например.

– Интересный выбор.

– Да нет же, я говорю вам, что этого не стоит делать, несмотря на то, что по ряду своих качеств он подходит почти идеально.

– Каких именно?

– Ну, он представитель одной из знатнейших семей в Швеции, стало быть, проблем с его пребыванием при дворе не предвидится. С другой стороны, он жаден и беспринципен, так что выгоды подобного брака могут его соблазнить. При этом он достаточно безнравственный человек, чтобы его не пугала двусмысленность положения.

– Хм… Почему же вы говорите, что он не подходит?

– Человек он совершенно пустой, но при этом деятельный. Обязательно совершит какую-нибудь глупость – и скомпрометирует и себя, и супругу, и покровительствующего ему монарха. Тут нужен человек другого склада характера – скажем так, более верный шведской короне.

Королева-мать нахмурила брови и глубоко задумалась… потом, очевидно, приняв решение, встряхнула головой и внимательно посмотрела на меня:

– Иоганн, вы поговорите с графиней Браге об этом деле?

– Ну, если вы хотите все испортить, то я готов.

– Испортить?

– Разумеется, матушка. Я мужчина, а Эбба, при всем ее незаурядном уме, все же женщина. Есть вещи, которые женщине может сказать только женщина. Другое дело, что когда Густав Адольф узнает о вашем – именно вашем, государыня, предложении – и придет ко мне, я мог бы расписать ему все выгоды и преимущества подобной комбинации.

– Пожалуй, в ваших словах есть смысл. Хорошо, я обдумаю все, что вы мне сказали. Кстати, почему вы сказали: «…мог бы»? Ах да, понимаю. Вы тоже что-то хотите взамен.

– Ну что вы, матушка, я никогда не посмел бы выставлять вам условия.

– Полно вам, говорите.

– Если бы вы через верных вам людей поддержали в риксдаге проект обмена Риги на Корелу и Новгород, я был бы вам чрезвычайно обязан.

– Вы полагаете мою поддержку необходимой?

– Я был бы рад любой поддержке. Меня поджимает время.

– Вы хотите уладить все дела, пока нет канцлера?

– Да, я не хотел бы участия Оксеншерны, но дело не только в этом. Мое положение в Москве тоже не самое лучшее. Сейчас, после взятия Смоленска, оно, конечно, упрочилось. Но в победоносных войнах есть и свой минус: мои новые подданные вполне могут потребовать, чтобы я решил новгородский вопрос так же, как и смоленский.

– Потребовать – у царя?..

– Мне ли вам объяснять, что власть монархов не бывает абсолютной. Всегда есть обстоятельства, которые невозможно игнорировать.

– Хорошо, хотя мои возможности ограничены, я поддержу вас.

– О большем я не смею и просить.

– Что вы намерены делать, когда уладите вопрос с обменом?

– Заберу Катарину и сына и отправлюсь в Москву. После военного и дипломатического успехов, наличие жены и наследника укрепит положение новой династии совершенно.

– Новой династии… – повторила королева, будто пробуя эти слова на вкус.

– Господь не позволил стать царем вашему сыну, но в любом случае моим наследником будет племянник Густава Адольфа и ваш внук.

– Полно, Иоганн, я не виню вас в произошедшем. На все воля божья.

– Аминь.

Выйдя из покоев королевы, я поежился, как с мороза. Разговор с тещей дался мне совсем не просто, и я почувствовал себя немного усталым. Однако мои испытания еще не закончились, перед выходом меня дожидался адъютант короля.

– Его величество изволит пригласить ваше величество для беседы, – торжественно провозгласил посланник.

– Его величество изволит мое величество, – проговорил я, хмыкнув, – да вы просто Цицерон, друг мой! Ладно, показывайте дорогу; кстати, как вас зовут?

– Николас, ваше величество, Николас Спаре.

– Спаре, вы верно родственник новгородскому губернатору?

– Весьма дальний, ваше величество, я из другой ветви нашего рода.

– Понятно… не знал, что ваш род так велик.

– Он вовсе не велик. В нашей ветви я последний, как и господин губернатор в своей.

– Но у него вроде как были дети?

– Да, две дочери, Аврора и Кристина.

– Я помню только Аврору.

– Неудивительно: моя кузина Кристина еще совсем малышка. Они сейчас в Новгороде вместе с господином Спаре.

– Он взял с собой семью?

– Не всю, кузина Аврора сейчас при дворе, а вот госпожу Ульрику с малышкой дядюшка взял с собой. Ну вот, мы уже пришли.

– Благодарю вас, друг мой.

Когда я вошел, Густав Адольф стоял у окна, делая вид, что любуется окружающим пейзажем.

– Наконец-то! – воскликнул король, обернувшись. – Что королева-мать хотела от тебя?

– Ее величество захотела вспомнить прежние времена, когда мы с вами были еще молодыми и беззаботными принцами.

– Ты серьезно?

– Более чем.

Король отошел было от окна, но потом передумал и, подвинув кресло к портьере, сел в него. Ему явно было не по себе, и он определенно нервничал.

– Странно, я думал, что она захочет обсудить с тобой…

– Твое намерение жениться на графине Браге?

– Ты уже знаешь.

– Тоже мне секрет, – пожал я плечами и, отвернувшись от короля, громко спросил: – Эбба, вам не дует от окна? Ну-ну, не прячьтесь, что за ребячество, право.

– Как ты догадался?

– Густав, умоляю тебя… твое нежелание уходить от портьеры и ее шевеление в безветренную погоду… не бог весть какая задача.

– Ты всегда был наблюдателен, – подтвердил король, подав руку графине и помогая ей сесть.

– Так о чем с вами говорила ее величество? – улыбнувшись, спросила Эбба. – Я почему-то уверена, что воспоминаниями о былых временах дело не ограничилось.

– Все дело в том, милая графиня, что однажды королева-мать уже имела со мной разговор о вас с Густавом. Это случилось, когда она узнала, что у вас роман с ним, а не со мной, как полагали все придворные.

– Придворные до сих пор уверены, что король Густав отбил меня у герцога-странника, – мягко улыбнулась девушка.

– Даже так?

– Не ожидал? – спросил король, взяв свою возлюбленную за руку и приложившись к ней губами.

– Ты же знаешь, что меня никогда не было в сердце Эббы.

– Вы так говорите, будто сожалеете об этом, – не упустила случая пококетничать графиня.

– Сожалею? Нет, мне довольно вашей дружбы, которой я дорожу ничуть не менее, чем дружбой короля.

– Мы знаем это, – пылко произнес Густав, – и очень благодарны тебе за все, что ты сделал для нас тогда. Но, увы, кажется, трудные времена никогда для нас не закончатся. Скажи нам, чего хочет королева?

– Прости, Густав, но совершенно не важно, что хочет королева, чего хочешь ты или я. Мы с тобой не принадлежим себе, и ты знаешь это. Из Эббы получилась бы прекрасная королева, но подумай, прежде чем на что-то решиться: примут ли ее в этом качестве твои подданные?

– Мой народ любит меня!

– Нет, друг мой, тебя любит Эбба, тебя любит твоя мать, каждая по-своему, конечно. Что касается твоего народа, то он ждет от тебя мудрого и справедливого правления. Кроме того, мнение народа никому кроме тебя не интересно. А вот нобили будут считать Эббу выскочкой, и как только им представится возможность, отыграются на ней и ваших детях.

– Детях?

– Да, черт возьми, от таких отношений бывают дети! И ты уже не мальчик, Густав, и должен понимать это.

– Я понимаю…

– Разве? Ты готов, что им будут тыкать в лицо происхождением матери? Или ты думаешь, что Сигизмунд и его отродье не воспользуются этим, чтобы оспорить их права на престол? Видит бог, Густав, я поддержу любое твое решение, и если понадобится – не только словом, но и военной силой. Но решать придется тебе самому.

– Боже, почему все так, – графиня закрыла лицо руками, – почему мы не можем быть просто счастливы?

– Простите, Эбба, я не хотел вас расстроить.

– Вы ни в чем не виноваты, ваше величество! Вы действительно наш друг и честно сказали нам всю правду в глаза. Но что же делать?

– Скажите мне, это предположение, что я сделал о возможных детях… это ведь всего лишь предположение?

– Что? О нет, я не беременна.

– Следовательно, никакой необходимости спешить нет!

– О чем ты?

– Ну, если никакой спешки нет, то нет и необходимости пороть горячку. Если вы будете хоть немного соблюдать приличия, то королева-мать со временем несколько успокоится. Особенно если ты, Густав, не будешь более испрашивать у нее разрешение на брак. Это, кстати, вообще плохая идея. Ты король, и если полагаешь что-то необходимым и правильным, то делаешь то, что должно. Пройдет немного времени, твоя власть укрепится. Ты ведь сейчас проводишь военную реформу, не так ли?

– Да, именно так.

– Прекрасно – когда у тебя будет сильная и, самое главное, победоносная армия, ты сможешь сделать все что захочешь, ни на кого не оглядываясь.

После моих слов лица короля и Эббы немного посветлели, и я, решив, что влюбленным есть о чем поговорить, откланялся. Выйдя из королевского кабинета, я снова наткнулся на Николаса Спаре.

– Друг мой, вы не подскажете, куда запропастились мои спутники?

– Они ожидают ваше величество в малом зале. Прикажете проводить вас?

– Не стоит, я помню, где он находится.

Быстро пройдя дворцовыми коридорами, я попал в зал, где меня ожидала моя свита, и застал прелюбопытную картину. Вокруг рынд и московских дворян собралась группа молодых придворных и развлекала себя тем, что с любезными улыбками говорила им всякие гадости.

– Господа, обратите внимание, какой варварский кинжал у этой бородатой обезьяны, – обратился к хихикающим друзьям один из представителей золотой молодежи, – право, ей, наверное, очень хорошо сдирать кожу с бунтующих рабов.

Семен Буйносов, про которого говорил придворный, очевидно, чувствовал неладное, но сдерживался. Придворные шалопаи тем временем, чувствуя свою безнаказанность, перешли на Романова:

– А это чучело, господа – вы только на него посмотрите: вид, как у теленка в стойле, ей-богу.

– Интересные люди случаются при дворе моего брата Густава, – громко произнес я, оказавшись у них за спиной, – один хорошо разбирается в инструментах палача, другой только что оторвался от загона с телятами.

Представители золотой молодежи, услышав мою речь, в недоумении обернулись ко мне и несколько стушевались.

– Раньше, правда, во дворец Трех корон не пускали ни заплечных дел мастеров, ни скотников, – продолжал я, – но, как видно, наступили новые времена.

– Ваше величество, – начал было один из них, – мы не привыкли, чтобы к нам обращались подобным образом…

– Ты ведь Магнусон, верно? – узнал я его. – Я тебя помню. Это ведь ты задирал моего офицера, когда у меня была свадьба с принцессой Катариной? Ван Дейк, кажется, тогда проколол тебе ляжку, или что-то другое? Как я погляжу, с тех пор ты стал осторожнее и задираешь только тех, кто тебя не понимает.

– Что-то случилось, ваше величество? – подошел ко мне с вопросом камергер, как видно, обеспокоенный происходящим.

– О, ничего страшного, друг мой. Этим молодым дворянам, как видно, приелись придворные развлечения, и они жаждут попасть на войну. Представляете, они хотят вступить в мою армию волонтерами!

– Магнусон, Тиле и Фридрихсон хотят вступить в ваше войско? – недоверчиво переспросил камергер.

– А что в этом такого? Посмотрите на них, какие бравые парни! Неужели вы думаете, что мой брат Густав Адольф откажет этим храбрецам в такой малости?

Оставив озадаченных придворных, я повернулся к своим спутникам и тихонько скомандовал:

– Вот что, ребята: ноги в руки – и домой, пока никакой напасти не приключилось.

– Государь, – махнув головой, обратился ко мне Семен Буйносов, – мнится мне, что свеи какую-то неподобь говорили!

– И что?

– Невместно спускать!

– Ополоумел… – шепчу, подойдя к нему вплотную, – они на шпагах дерутся, к коим с детства приучены. Был бы Кароль здесь или ван Дейк – другое дело, а вам не сладить с ними, погибнете только зря.

– Ничто, мне телохранитель твой говорил, что оружие выбирать можно, а раз так, то хрен им, а не шпаги.

– Так то надо, чтобы он тебя вызвал, а не наоборот.

– Делов-то!

Проговорив это, Буйносов вышел вперед и, сняв шапку, поясно поклонился придворным.

– Спасибо вам, бояре, за почет, за ласку, за слова добрые! Не поминайте лихом, ежели чего, а будете у нас на Москве – заходите, встретим хлебом-солью!

Договорив это, князь Семен приосанился, и, хлопнув Магнусона по плечу, как бы ненароком наступил ему на ногу каблуком. Припомнив, как звонко цокали каблуки Семки по брусчатке стокгольмских улиц, я с сочувствием посмотрел на вытянувшееся лицо шведа.

– Ой, неловко как получилось, – сокрушенно вздохнул Буйносов, – ты это, боярин, не серчай! Я ненароком.

– Что себе позволяет ваш московит?.. – возмущенно прошипел швед.

– Он приносит вам свои глубочайшие извинения, мой друг: впрочем, если вам их недостаточно…

– Извинения… вы что, издеваетесь?

В этот момент стоявший до сих пор спокойно Романов вышел вперед и оценивающе посмотрел на башмаки остальных придворных. Те, как по команде, дружно сделали шаг назад.

– Господин Магнусон, если вам недостаточно извинений князя, то вы всегда можете прислать ему секундантов.

– Непременно, ваше величество, мои секунданты сообщат о длине моей шпаги.

– С какой стати, милейший? Это вы вызвали его, так что выбор оружия за ним. Хотя, если вы передумали, то…

– Ничего я не передумал! Мне все равно, на чем драться с вашим варваром!

– Полегче с «варваром», а то ведь не доживете до дуэли, чего доброго…

Вернувшись домой, я, не говоря своим спутникам ни слова, потащил Буйносова за собой во двор. Тем временем прочие дворяне, как видно, расспросив их о том, что приключилось во дворце, гурьбой двинулись за нами.

– Ну что, Семен, покажи, как саблей владеешь, – хмуро проговорил я, скидывая на руки слуг шапку, ферязь и зипун.

Рында, не прекословя, вытащил саблю из ножен и с сомнением посмотрел на меня.

– Пораню ведь, государь… – промолвил он с робостью в голосе.

– Посмотрим; ну, нападай, чего мнешься, ровно девка перед сеновалом?

Вздохнув, князь взмахнул саблей и попытался атаковать. Но, очевидно, и впрямь боясь меня поранить, делал это крайне осторожно и оттого неуклюже. Впрочем, после того как я дважды с легкостью отбил его атаки, немного оживился и начал махать саблей по-настоящему. Похоже, парень учился делу сабельной рубки всерьез, да к тому же был довольно ловок, но вот школы ему явно не хватало. Тут надо бы сказать, что я и сам далеко не фейхтместер. Учителя у принца в свое время были, конечно, неплохие, но мастером шпаги ни он, ни я так и не стали. Незабвенный капрал Шмульке учил меня больше конному бою, к тому же оружие рейтара – пистолет. Я все это прекрасно понимаю, а потому всегда стараюсь решить дело огнестрелом, кроме тех случаев, когда, что называется, кровь ударяет в голову. Ну, или другая жидкость.

В общем, мой вердикт был таков: на шпагах, равно как и саблях, моему человеку сражаться не стоит. Все-таки искусство индивидуального поединка на Руси-матушке не слишком развито. Поляки недаром частенько пренебрежительно отзываются о состоянии фехтования в Москве, что, впрочем, не мешает им время от времени быть битыми русскими ратниками в реальных боях. Обучение же шведских дворян заточено как раз на индивидуальный поединок, один на один.

На чем еще можно драться? В принципе, на всем. Какого-то единого дуэльного кодекса еще не выдумали, просто шпаги привычнее и всегда под рукой. Можно попробовать двуручные мечи, благо я по привычке таскаю с собой свой ратсверт^[125]. Можно на боевых секирах, потомкам викингов должно понравиться. Кстати, а почему бы не на бердышах? Уж вряд ли Магнусона всерьез учили драться глефой.

– На конях надо, – тихо говорит мне Романов, видя, что я задумался.

– Чего?

– На конях драться. Конному саблей способнее.

– Ты что, Миша, начитался романов рыцарских? – Хотя о чем это я, где бы он мог… Впрочем, мысль-то недурна. На конях и с пистолетами! На ходу все одно во всадника попасть трудно, все же не пехотная терция.

– Надежа-государь, – отвлекает меня от раздумий уже Буйносов, – спасибо тебе, что о жизни моей печешься, а только дозволь, я сам все решу. Поединок так поединок, тут суд божий.

– Какой еще суд божий? В Москве на божьем суде вы бы за себя заместителя выставили.

– Отродясь не бывало такого в нашем роду. Мы, князья Буйносовы, за себя завсегда сами бились!

– Эва как… Все же не дело ты задумал, Семен: что я твоим батюшке с матушкой скажу, если что не так выйдет?

– Скажи, государь, что сын их ни своей родовой чести не уронил, ни царства твоего. А в животе или смерти один токмо господь волен.

– Аминь!

На следующий день меня пригласили на заседание риксдага. Я раньше никогда не бывал в шведском парламенте, поэтому мне было интересно его устройство. Первоначально в нем должны были представлены четыре шведских сословия, то есть духовенство, дворянство, горожане и крестьяне. Однако с той поры утекло немало времени, и состав риксдага, как и его полномочия, довольно сильно изменились. Реформация отодвинула духовенство в сторону, разве что за архиепископом осталось его почетное место. Впрочем, случается, что пасторов избирают по сельской или городской курии. Дворянство тоже далеко не однородно. Есть крупные землевладельцы вроде Браге, Спаре и Оксеншерна, а есть мелкие, которых, если не принимать во внимание благородное происхождение, трудно отличить от зажиточных крестьян или горожан. Вождем последних, как ни странно, является Юленшерна. Этот род трудно назвать мелкопоместным, но вот такое у них хобби. Ну, если пиратство не считать. Горожане, как правило, представлены купечеством и цеховой верхушкой, а вот крестьяне самые обычные. Хотел было сказать, что среди нет крепостных, но юридически свободные шведские крестьяне являются крепостными короля.

Раньше я полагал, что парламент у шведов двухпалатный и верхней палатой является риксрод. Однако все оказалось немного сложнее: дело в том, что риксрод – это просто королевский совет. Было время, когда его члены избирались, но затем членство у некоторых родов стало наследственным, других назначает король, а сам орган стал чисто совещательным. Впрочем, все члены риксрода являются еще и членами риксдага, а мой старый знакомый епископ Глюк замещает сегодня захворавшего архиепископа и восседает на его месте.

Галерки для гостей нет, так что я ожидаю, пока меня пригласят, в небольшой комнате рядом с залом заседаний. В ней довольно хорошо слышно, как депутаты приветствовали своего короля, и как вице-канцлер зачитывал королевское послание. Что говорят по поводу предстоящего обмена – не очень понятно, но, наконец, приглашают и мое величество.

Войдя в сопровождении рынд в зал заседания, сталкиваюсь с первым испытанием. Мне не предложили кресла. То есть когда я вошел, все, кроме короля, встали, чинно мне поклонились, потом дружно уселись, а я остался стоять. Густав Адольф недоуменно заерзал на своем троне: похоже, он такого не ожидал, а сам отдать необходимые распоряжения не догадался. На свое счастье, я сегодня оделся в европейское платье, а не в затканную золотом ферязь и богатую шубу на плечах. В черном камзоле проще стоять перед этими ухмыляющимися втихомолку рожами, а служащие мне единственным украшением орденские цепи намекают им, что они мне не ровня. Криво усмехнувшись, я надеваю на голову шляпу с вышитой на ней короной и складываю руки на груди.

Физиономии депутатов скучнеют: кроме меня в шляпе сидит только король, и остальные не смеют покрыть голову в его присутствии. Это вам не Англия или Франция, где у пэров есть подобная привилегия.

– Ваше царское величество имеет просьбу к шведскому королю? – скрипучим голосом спрашивает спикер.

– У монархов не бывает просьб, – отвечаю я ему громко и отчетливо, – подданным они повелевают, а от иных требуют, равным же делают предложения!

– Какого же рода у вас предложение к королю Швеции?

– Я, божией милостью царь и великий князь всея Руси Иван Федорович, великий герцог Мекленбурга, князь вендов, граф Шверина и Ратцебурга, господин земли Ростока и Штаргарда, предлагаю моему брату – королю готов, шведов и вендов Густаву Адольфу, заключить мир и союз, с тем дабы была между нашими царствами братская любовь и вечный мир.

Нервно ерзавший до сей поры на троне король приободряется и так же громко провозглашает:

– Мы, божьей милостью, Густав Второй Адольф, король шведов, готов и вендов, с благодарностью принимаем предложение нашего брата царя и великого князя Иоанна Федоровича. Ничто не причинит нам большей радости, чем мир и дружба между нашими государствами.

– Значит ли это, что вы, ваше величество, отзовете свои войска из наших земель?

Сценарий заседания поломан напрочь, и Густав немного зависает. Но тут ему на помощь приходит Глюк.

– Шведские войска находятся в Новгороде по приглашению царя Василия, для совместной борьбы с врагом, – заявляет он под одобрительный гул остальных депутатов.

– Мы подтверждаем все прежние договоры, однако заявляем, что наш общий враг более не угрожает ни Москве, ни Новгороду, а потому в присутствии войск нашего брата нет необходимости.

– А что ваше величество хочет сказать по поводу Риги? – не выдерживает старый Юленшерна.

– Пока не прекратится позорная и незаконная оккупация наших земель, мое величество ни слова не скажет о Риге. Виданное ли дело, чтобы столь близкие родственники, как мы с его величеством, будучи в союзе, отнимали друг у друга земли без объявления войны!

По лицам депутатов видно, что они и не такое непотребство видели, но вслух сказать стесняются. Тем временем я продолжаю:

– Новгород и иные земли нашего царства разорены войной и смутой. Торговля находится в упадке, а ремесла почти прекратились. Земля в тех местах неплодородная, и едва может прокормить немногих земледельцев. Чего нельзя сказать о богатой и процветающей Риге, через которую идет вся торговля с Литвой.

– К чему вы клоните, ваше величество?

– Я предлагаю прекратить эту глупую войну, которая не приносит ни славы, ни денег. Как показало недавнее восстание в Тихвине и героическая оборона Орешка, наши подданные никогда не смирятся с иноземным игом, но даже если это и случится, что получит в итоге шведская корона? Разоренные земли и ненавидящих ее подданных? Я же предлагаю Швеции союз против давнего врага. Лифляндия, Инфлянтское воеводство, Пильтенское епископство куда богаче Новгорода и Корелы и только ждут, чтобы, освободившись от католического ига, упасть к ногам единоверного для них шведского короля.

Кажется, моя горячая речь имеет успех. Шведы традиционно недолюбливают католиков вообще и поляков в частности, и потому мысль отобрать у них богатые земли находит полное понимание среди депутатов. Заметив перемену в их настроении, Густав Адольф торжественно заявляет:

– Мы готовы немедленно издать повеление и отозвать наши войска из всех русских городов!

– Как только шведские войска оставят Новгород, Ивангород, Орешек, Невский городок и Корелу, а также Ям и Копорье, я передам нашему брату королю Густаву Адольфу вольный город Ригу, который я отвоевал у нашего общего врага короля Сигизмунда.

– На каких условиях? – ошарашенно спрашивает меня спикер.

– Мы царь и великий герцог по праву рождения, и оттого пренебрегаем условиями, – несколько выспренно отзываюсь я, – мы делаем подарок нашему брату, что тут неясного?

– А Корела? – напряженно спрашивает Юленшерна. – Ее нам передал царь Василий.

Его можно понять: мой шантаж касался только обмена Новгорода на Ригу, ни на что другое старый ярл не подписывался.

– Неужели Рига и прилегающие к ней земли стоят меньше, чем занюханная Корела? – закидываю я удочку.

Однако Юленшерну не так просто смутить: кажется, в глазах его мелькают цифры, и предводитель оппозиции выдает:

– Я полагаю, что Корела стоит не менее двадцати… нет – сорока тысяч талеров! Кроме того, шведская казна потеряла немалые средства, осаждая Орешек и Ивангород, а также при восстании в Тихвине. Кто нам их возместит?

– Бог подаст, – тихо говорю я Юленшерне, но меня никто не слышит.

– Да, – кричат депутаты, – царь должен возместить нам расходы!

Я, вздохнув, оглядываюсь на Густава Адольфа. Тот незаметно пожимает плечами, дескать, я тебя предупреждал… На самом деле мы оговорили все детали заранее и, хотя «торги» пошли немного не так, как задумывалось, в результате мы пришли почти к тому, о чем договорились. Почти, потому что Густав сразу сказал, что риксдаг потребует денежной компенсации, и что он готов спорить – мне не удастся настоять на «мире без аннексий и контрибуций». В принципе, этого стоило ожидать. Швеция – страна небогатая, денег ни на что не хватает.

– Какую сумму вы полагаете достаточной, чтобы удовлетворить шведскую корону? – говорю я, делая вид, что сдаюсь.

Члены риксдага начинают бурно совещаться, время от времени поглядывая то на меня, то на короля. Иногда перепалка затихает, чтобы в следующее мгновение вспыхнуть с новой силой. Наконец, они приходят к единому знаменателю и торжественно провозглашают, что за освобождение Новгорода, Орешка и возврат Корелы хотят по пятьдесят тысяч риксдалеров за каждый, каковые должны быть выплачены в течение года. Как только деньги окажутся в шведской казне, шведские гарнизоны немедленно покинут русские земли.

– Откуда такие бешеные цены? – возмутился я. – Если хотите получить хоть что-то, смело делите их на три, иначе не получите никакой Риги!

Радостные ухмылки депутатов показывают, что у меня нет иного выхода, в противном случае они и Ригу заберут, и Новгород не вернут. Однако мне на помощь приходит Густав Адольф. Парень еще молод и откровенное барышничество своих подданных претит ему. В результате шведская сторона умеряет свои аппетиты до пятидесяти тысяч за все, а рассрочка продлена вдвое.

– Готовьте договор, – наклоняю я голову, – я подпишу его!

На лицах шведов загорается торжество. Они получают Ригу и деньги за незаконно удерживаемые русские территории, причем их войска будут гарантом выплаты. Особенно радостный оскал у старого ярла, поскольку он уверен, что обманул наглого герцога-странника, выполнив условия соглашения с ним и не поступившись при этом интересами Швеции. Как я уже говорил, все детали были оговорены заранее, и текст договора почти готов. В этот готовый текст был вписан пункт о выплате компенсации шведской короне, и вскоре мы с Густавом по очереди подписывали четыре экземпляра мирного договора. Два из них были на латыни, и по одному на шведском и немецком. По идее, надо бы еще на русском, но сам я полууставом писать не решусь, а никакого дьяка с собою не случилось. Впрочем, почти все договоры между европейскими странами сейчас пишутся на латыни, так что тут все в порядке. Вернусь в Москву – переведем. Вкратце пункты договора такие. Я получаю назад все русские земли в границах, бывших при Годунове, а кроме того, остров Котлин, где имею право построить любые укрепления, кроме каменных. Шведы получают город Ригу и все окрестности, пятьдесят тысяч талеров – и мы заключаем военный союз против Речи Посполитой, в рамках которого обязаны предоставлять друг другу воинский контингент не менее как в пять тысяч ратников. Руководство и снабжение экспедиционного корпуса возлагается на принимающую сторону, причем размеры содержания определены заранее.

Последнее условие, впрочем, действует лишь в том случае, если Густав или я подвергнемся нападению, если же, паче чаяния, мне или Густаву Адольфу взбредет блажь повоевать самому, то мы можем рассчитывать лишь на свои силы и наше дружеское расположение друг к другу.

Отдельно оговорены вопросы торговли и строительства флота. Торговать мы можем только через Швецию, для чего должны быть организованы торговые представительства в четырех шведских городах. Это Стокгольм, Выборг, Нарва и теперь уже Рига. Перевозить товар можно только на шведских судах. Единственное исключение – Мекленбург. В Ростоке также должен быть организован торговый двор, который может торговать с Русским царством напрямую, минуя шведов, однако платя за это корабельную пошлину. Иметь морской флот запрещено, как и строить его на Неве, за это требование Густав Адольф лег костьми. Впрочем, ни флота, ни верфей пока нет, так что тут я по факту ничем не поступился. Отдельно оговорено название моего государства – Русское царство. В том числе есть пункт, что если третья страна в официальном документе поименует нас как-то иначе, то документ принят не будет. Так что поляки могут забыть о Московии, если, конечно, не собираются воевать вечно. Взамен я обязуюсь поддерживать всеми доступными силами Густава Адольфа и его потомство на шведском престоле.

Перья скрипят и выводят на пергаментах витиеватые подписи. Один, другой, третий, четвертый… секретарь посыпает их песком, а хранитель печати скрепляет печатью. Теперь моя очередь прикладывать печать, и я достаю из-за пазухи футляр с золотым кругляшом. С печатью вышла неувязка, Большая государственная сейчас в Москве, хранителем ее является Шереметев. Малая сгинула в Смуту, а другой заказать я не удосужился, так что пришлось импровизировать. Когда светлая мысль об отсутствии печати пришла в мою темную голову, заказывать новую было уже поздно, не говоря уж о том, что делать это в чужой стране, славящейся традициями фальшивомонетничества, немного неразумно. Не мудрствуя лукаво, я вызвал с корабля монетного мастера Каупуша и озадачил своей проблемой. Тот ненадолго задумался, а потом спросил, что должно быть изображено на государственной печати. Тут пришла пора зависнуть мне, но поразмыслив, я решил, что на Малой печати достаточно иметь герб, сиречь двуглавого орла, и мой титул. Объяснив мастеру, в чем отличие русского двуглавого орла от имперского и написав на латыни титул, я пытливо взглянул на него. Тот пожал плечами и попросил лишь материал для изготовления печати.

– Возьми, Раальд, – сказал я, высыпая ему на ладонь рижские дукаты, – если сделаешь быстро, то я дам тебе столько же!

– Завтра у вас будет печать, – решительно ответил он.

– Так быстро?

– У меня есть кое-какие инструменты, так что с надписью проблем не будет, надо только вырезать птицу и святого Георгия на ее груди.

И действительно, к концу следующего дня донельзя уставший латыш подал мне золотой кругляшок с ушком для шнурка, приложив который к расплавленному для такой цели сургучу, я получил четкий оттиск. Головы орла венчала императорская корона, вместо ездеца на гербе Москвы был святой Георгий в рыцарских латах, втыкавший копье в дракона, а не в змея, а надпись по кругу гласила что «Иоганн Теодор – цезарь всех русских», но, в общем и целом работа была изумительной. Похвалив Каупуша и отсыпав ему обещанное (правда, серебром), я уже на следующий день прикладывал ее к мирному договору.

– Как скоро шведские войска покинут мою страну? – спросил я у вручавшего мне футляр с документами вице-канцлера.

– Как только ваше величество выплатит причитающуюся по нему сумму шведской казне, – поклонившись, отвечал он.

– Считайте.

– Что?

Шведы с недоумением смотрели на вытащенные мною векселя на пятьдесят тысяч талеров каждый в Фуггеровском банке. Три недели назад я получил пять таких в магистрате города Риги в качестве погашения контрибуции. Первым не выдержал Густав Адольф.

– Что это? – требовательно спросил он у своего чиновника.

– Насколько я понимаю, ваше величество, это вексель в банке Фуггера общей суммой в пятьдесят тысяч талеров, – любезно пояснил я.

– Не может быть!

– Кажется, все верно, – проговорил внимательно осмотревший векселя один из депутатов, – подписано рижским магистратом.

– Откуда он у тебя? – подозрительно спросил меня король.

– Там же написано – из Риги, – пожал плечами я.

– Ты взял контрибуцию?

В ответ я лишь пожал плечами, дескать, что за глупые вопросы.

– Иоганн, ты мне ничего не говорил!

– Так ты и не спрашивал, – снова пожимаю я плечами.

На лицах всех шведов, от короля до последнего стражника в дверях, написан немой вопрос: «Сколько ты взял в Риге?»

На моем лице, напротив, светится крупными буквами: «Там еще много!»

Однако обстановку надо как-то разрядить, и я достаю последний козырь.

– Господа, а что вы знаете о торговле с Персией? – громко спрашиваю я.

– Вздор, – почти кричит епископ Глюк, – через Московию нельзя торговать с Персией, это всем известно!

– Да ну! – улыбаюсь я. – А вот англичане прекрасно торгуют и наживают на этой торговле огромные барыши. Впрочем, если вы не хотите, чтобы ваши купцы торговали с Персией.… Кстати, кто-нибудь из вас знает, как выглядит шелковая нить?

Депутаты напряженно молчат. Шелковую ткань видели многие, а вот нить…

– Она очень тонкая, – задумчиво говорит Глюк.

Жестом фокусника я достаю из кармана небольшую катушку и показываю ее присутствующим.

– Как вы думаете, какова длина нити, намотанной на катушку?

– Самое многое – пятьдесят футов.

– Давайте измерим?

– Какая странная нить… – задумчиво рассматривает ее Глюк, – неужели…

– Это шелк, святой отец, и сейчас вы в этом убедитесь, – заговорщицки подмигиваю я ему, усаживаясь на его кресло, – измеряйте-измеряйте!

Мое участие в подготовке поединка свелось к тому, что я назначил его на следующее утро после заседания риксдага. Не хотелось, чтобы исход, какой бы он ни случился, влиял на переговоры. Переводчиком неожиданно выступил молодой человек, одетый по-европейски, но при этом прекрасно говорящий по-русски. Ранним утром мы собрались за городом, чтобы разрешить затянувшийся спор чести. Мы – это я, Густав Адольф и по восемь человек от каждой стороны. Двое выступали в качестве секундантов, остальные – свидетели. Для нас с королем принесли кресла. Видно, подчеркнутое невнимание, проявленное ко мне накануне, не осталось незамеченным. Впрочем, как и скандал с архиепископским местом, не говоря уже о досрочной выплате контрибуции. Когда Глюк, успевший измерить длину нити и поразившись результату, вернулся, то обнаружил, что я сижу на его месте и расписываю депутатам, какие именно золотые горы свалятся на Швецию, если мы немедля создадим торговую компанию для негоции с теплыми странами. Попросить меня уйти ему не хватило духа; впрочем, кресло ему вскорости принесли.

Дуэлянты в последний раз поклонились друг другу, затем разделись до пояса.

– Что они затевают? – тихонько спросил меня Густав.

– Вот хоть убей, не знаю, – так же отвечал я ему.

Тем временем дуэлянтам принесли оружие. Увидев, что Магнусон берет в руки шпагу, а Буйносов – саблю, я поморщился как от зубной боли. Похоже, шведы таки обманули моего рынду, но дальнейшее удивило меня еще больше. Поединщикам завязали глаза и сцепили между собой веревкой длиною примерно в сажень^[126].

– Божий суд… – ахнул я.

– Что, какой суд?

– Божий суд, Густав, так на Руси решают непримиримые противоречия. Что-то вроде вашего древнего хольмганга.

– Никогда не видел.

– Я тоже.

Наконец, все было готово. Дуэлянтам дали знак, и они застыли, пытаясь угадать, где их противник. Первым не выдержал швед: решив, что его враг прямо перед ним, он сделал выпад, но запнулся и натянул веревку. Семен тут же шагнул в его сторону, пластая перед собой саблей. На свое счастье, запнувшийся Магнусон нагнулся, и сабля противника просвистела совсем рядом с его головой. Поняв, что промахнулся, Буйносов тут же отскочил в сторону и остановился.

– Нечестно, – задумчиво высказал свое мнение Густав Адольф, наблюдая, как его придворный пытается очередным выпадом проткнуть воздух, – сабля в таком поединке лучше.

– Сам выбрал, – пожал я плечами.

Короткая веревка натягивалась всякий раз, когда кто-то из поединщиков пытался разорвать дистанцию, и показывала противникам, где искать друг друга. Магнусон довольно скоро это понял это, и снова попытался достать своего врага выпадом, но беда в том, что его соперник был куда опытнее в подобного рода упражнениях. Казалось, князь Семен каким-то шестым чувством распознает все атаки своего противника и ускользает от него, тут же отвечая на удар ударом. Клинки уже несколько раз встречались, высекая искры, но наконец, сабля Буйносова нашла своего врага. Увернувшись от очередного выпада, князь чиркнул своего противника по ребрам. Сразу хлынула кровь, и швед опустился на колени. Сорвав с глаз повязку, он взглянул на рану и побледнел как смерть.

– Если не остановить кровь сейчас, он истечет ею, – опять высказал свое мнение король, – твой офицер победил. Надо бы запретить подобные дуэли, как ты думаешь?

Однако действо не было закончено. Увидев, что его противник не снял еще повязку, Магнусон вскочил и из последних сил попытался проткнуть своего врага. И тут случилось неожиданное. Трудно сказать, услышал Буйносов своего врага или почувствовал как-то иначе, но сделав в последний миг шаг в сторону, он снова взмахнул саблей, и лезвие ее ударило прямо в шею незадачливого шведа. Раздался хрип и бульканье выходящей с пузырями крови; надрезанная, но не перерубленная до конца шея скривилась, и Магнусон с неестественно наклоненной головой свалился на густо обрызганную красным траву. Какое-то время все видевшие кровавую развязку потрясенно молчали. Первым пришел в себя король.

– Ну-ка, проверьте его повязку, – приказал он своим офицерам, – что-то этот русский слишком ловко машет своей саблей.

Проверка, впрочем, лишь подтвердила, что поединок был честным. Как ни всматривались шведы сквозь повязку – рассмотреть что-либо было решительно невозможно.

– Это божий суд, Густав… – сказал я, вздохнув, – нам с тобой тут нечего делать.

– Тем более надо запретить такие поединки, – отозвался он.

– Это точно; слава богу, у нас они редкость.

– По твоему человеку этого не скажешь.

– Я и сам не ожидал такое увидеть, до сих пор мурашки по коже. Кстати, а кто этот молодой человек, что служил переводчиком секундантам? Я раньше его не видел.

– Не знаю, но если хочешь, сейчас выясним.

– Сделай одолжение!

Король отдал распоряжение, и вскоре к нам с поклоном подошел переводчик. Внимательно осмотрев его, я отметил, что одежда его хотя и не роскошна, но добротна и подобрана со вкусом. Смотрит спокойно и почтительно, но без подобострастия.

– Как вас зовут?

– Савва Калитин, к услугам ваших величеств, – еще раз кланяется он.

– Вы русский? – удивленно спрашивает Густав Адольф.

– Я подданный вашего королевского величества, – с достоинством отвечает тот.

– Мы довольны вашей службой, – милостиво кивает в ответ король и поворачивается ко мне, дескать, спрашивай, чего хотел.

– В Швеции как оказался?

– При государе Борисе Федоровиче послан в свейский град Упсалу с тем, дабы наукам обучаться, – бойко отвечает он по-русски.

– Ну и как, обучился?

– Обучился, – выдерживает он мой взгляд, – степень бакалавра имею.

Мне все становится понятно, действительно, царь Борис посылал в разные страны учиться сыновей русских дворян, рассчитывая получить образованные кадры для своей администрации. Увы, начавшаяся Смута не дала осуществиться планам. Денег русским студентам, понятное дело, никто не посылал, и большинство из них просто сгинуло за границей. Во всяком случае, до сих пор известий о них у меня не было. Так что Савва тут первый; впрочем, он, кажется, смог прижиться на чужбине.

– Сам-то из каких будешь, – спрашиваю нейтральным голосом, – родня осталась где?

– Не ведаю, государь, – качает тот головой, – может, и жив еще кто. А сами мы из Новгородской пятины.

– Домой не тянет?

– Отрезанный я ломоть, государь, – твердо отвечает тот, очевидно, поняв, куда я клоню.

– Что так?

– Четверых нас сюда послали, чтобы, значит, науки превосходить. Учились прилежно, старательно. По гулящим девкам и кабакам не шлялись, думали – вернемся, службу царству своему сослужим…

– Отрадно слышать, хотя насчет девок – это вы зря… ну ты продолжай-продолжай.

– А когда Смута началась, все прахом пошло. Ни кормовых, ни квартирных мы более ни полушки не видели, а долги копятся. В магистрате уж стращать начали, да тут покойный ректор Ефим Снуре, пусть ему земля пухом будет, заступился. Не стали нас в долговую тюрьму определять, а напротив, доучиться позволили…

– А когда доучились, то что?

– Ну а как доучились – то куда деваться? На Руси нас никто не ждет, там царей меняют, здесь тоже никому больно не нужны. Семка Куницын, тот, правда, сразу сбежал на родину, Матвей Фомин в солдаты подался, а где Автоном Кисляков пропал, уж и не ведаю.

– Эва как… но сам, вижу, не пропал?

– Не пропал, хотя трудно было. Нашел место, служил, старался… живу вот.

– В Москву со мной не поедешь, значит…

– Прости, государь, не поеду. Я уж и веру лютеранскую принял, и женился тут, сын вот есть…

– Сын – это хорошо, Савва. Ладно, коли так, то неволить не буду. Разве что пообещай, что ежели дружков встретишь, то скажешь им, дескать, возвращайтесь, ждут вас там.

– Непросто вернуться будет.

– Непросто, однако я думаю в Стокгольме посольство постоянное организовать, и послу здешнему на сей счет укажу, так что поможет.

– Исполню, государь.

Когда переводчик ушел, Густав Адольф обернулся ко мне и сочувственно произнес:

– Тебе, наверное, трудно без образованных помощников?

– Ты знаешь русскую речь?

– Немного понимаю, – скупо улыбнулся король.

– Мне надо быть осторожнее! – улыбнулся я.

– Ты и так осторожен: к примеру, не сказал мне ни слова о контрибуции, которую получил в Риге.

– Так ты вроде и не спрашивал… тем паче что выкуп с захваченного города – дело обычное. Они мне заплатили, а я не стал отдавать его своим солдатам.

– Разумно, – согласился Густав, – к тому же миллион талеров – чертовски круглая сумма.

– Значительно меньше, дружище, и большая часть – вот такими бумагами, какими я расплатился с твоими депутатами.

– Знатная получилась штука, – засмеялся Густав, – я в жизни не видел таких вытянутых рож у этих надутых пентюхов. А что ты будешь делать с остальными деньгами?

– Какими еще остальными?

– Брось, несмотря на непогоду, много людей видело, как вы тащили огромные ящики к твоему дому.

– Ах, вот ты о чем… я полагаю потратить их на покупку разного рода товаров, необходимых моему царству. В основном, конечно, оружия.

– В Швеции делают хорошее оружие!

– Намек понял, ты можешь рассчитывать, что твои подданные получат самые большие заказы. При некоторых условиях, разумеется.

– Каких условиях?

– Мне необходимы мастера, инженеры, рудознатцы и много кто еще. Если ты отпустишь своих, то я не стану обращать внимание на то, что цены у голландцев выгоднее.

– Не лги своему другу, Иоганн, ты из тех, кто никогда не упустит своей выгоды!

– Выгода бывает разной, Густав. Голландцы вряд ли пришлют мне на помощь войска. А вот ты можешь!

– Пожалуй, в твоих словах есть резон. Ты долго еще пробудешь в Стокгольме?

– Не дави на больное место. Мне надо срочно возвращаться в Москву, пока моим боярам не показалось, что они прекрасно справляются и без меня. Боюсь, я даже не смогу отправиться в Мекленбург, как собирался.

– В Мекленбург?

– Разумеется, в Мекленбург, ведь там Катарина и мой сын. Я ведь его еще даже не видел и, похоже, не скоро увижу.

– Не торопись, возможно, это случится раньше, чем ты думаешь.

– О чем ты?

– Ладно, все равно интриган из меня так себе. Едва ты оказался в Стокгольме, я послал весть об этом Акселю.

– Канцлеру Оксеншерне?

– Ну да. Вообще-то, мы договаривались с ним об этом. Он предполагал, что ты можешь внезапно появиться в Швеции с каким-нибудь великим проектом. Правда, никто не мог и подумать, что это будет Рига, но в целом, как видишь, он не ошибся.

– Тогда мне, напротив, надо бежать, пока нет Акселя!

– Да, но держу пари, что моя сестра, узнав о твоем появлении, не усидит в Мекленбурге.

– И потащит с собой маленького ребенка?

– Ну ты же хочешь увидеть сына?

– Очень хочу, Густав, просто до смерти!

– Я полагаю, до такой крайности не дойдет, – засмеялся Густав Адольф, – особенно если ты не будешь торопиться.

– Да я бы рад…

– Отлично, распоряжение оставить Новгород уже готово. У тебя есть человек, которому ты можешь доверить проследить за его исполнением?

– Конечно, тамошний воевода князь Одоевский вполне справится.

– Хорошо, мой курьер отправляется завтра, пошлешь с ним своего человека?

– Благодарю! Кстати, вот Семку Буйносова и пошлю, пока он тебе всех дворян не порубил.

– Я вообще-то противник дуэлей, но не могу не восхититься его мастерством. Если ты не возражаешь, я его награжу. Келейно, разумеется, чтобы мои бретеры не знали.

– Нет, не возражаю. Кстати о награде: ты не мог бы наградить еще одного моего человека.

– Ну, смотря за что.

– Да, в общем, тоже за поединок.

– Хорошо, где один бретер, там и другой. Как его зовут?

– Тут такое дело, братец, зовут его Матвей Шемякин, но наградить надо его юного сына.

– Не понял.

– Как бы тебе объяснить… короче, этот самый Матвей немного забыл жениться на его матери, а на Руси это проблема. К тому же других детей у него нет.

– А ты сам что?

– Понимаешь, Густав, по русским законам этот юноша – никто. А теперь подумай, что скажут мои бояре, если я, не поцарствовав и года, начну производить в нобили вчерашних крестьян?

– Я понял. Хорошо, будет его бастарду дворянская грамота.

Распрощавшись с королем, я подошел к русским дворянам, оживленно поздравлявшим уже переодевшегося Буйносова. Мой рында счастливо улыбался и молча выслушивал бурные восторги своих товарищей.

– Ну что же, князь Семен, за бой хвалю! Думаю, шведы надолго твою лихость запомнят. Как вернемся в Москву, я тебя пожалую! Но сейчас у меня для тебя другая служба есть.

– Служить тебе – честь, государь, – с достоинством отозвался Буйносов, – а чего делать-то надо?

– Завтра от короля Густава Адольфа в Новгород отправится гонец к губернатору Спаре. Повезет он ему повеление города русские оставить и с войском возвращаться домой. Ты же как пристав мой поедешь, проследить за порядком. Воеводе князю Ивану Никитичу Одоевскому я грамотку отпишу, чтобы помощь тебе оказывал, да Новгород по-прежнему ведал. Там еще где-то князь Семен Прозоровский с войском обретается. Пусть занимает городки и крепости, какие шведы оставляют. Где надо, стены чинит, людей в стрельцы набирает, потому как у нас хоть и мир со шведами, но – с медведем дружись, а за топор держись.

– Все исполню, государь…

– Подожди кланяться, это еще не все. Кто из вас грамоте русской горазд, дабы перевод мирного договора написать и в Новгород отправить, особенно в части, касающейся торговли?

– Дык…

– Что, совсем «дык», или все-таки есть грамотные?

– Государь, а может тому свею, что на дуэли переводил, челом ударить? Я чаю, не откажет…

– Быстро соображаешь, но немного не туда. Впрочем, спасибо, что напомнил: будешь в Новгороде, разузнай все про Калитиных, от которых сына Савву отправляли в Швецию на учение. Вверх дном всю Новгородскую пятину переверни, а сыщи! Внял ли?

– Сделаю, государь, – снова махнул головой Буйносов, – а он что же, из наших?

– Ага, из них самых.

– Христопродавец! – выпалил, помрачнев, князь Семен.

– Еще не вечер; ты, главное, его родню найди. Тогда он, глядишь, еще родине и послужит.

Возвращаясь домой, я заметил, как буквально передо мной в калитку скользнула женская фигурка в белом чепце и с большой корзиной в руках.

– Что за женка тут проходила? – поинтересовался я у караульных, отдавая поводья своего коня.

– Так это Эльза, племянница мастера монетного, – пояснили мне они, – говорит, на рынок ходила.

– В смысле «говорит»… вы по-немецки научились или она по-русски?

– Она, государь – худо, правда, но разобрать можно.

– Чудны дела твои, господи!

Дуэль и последующие события разбудили во мне зверский аппетит. Король Густав Адольф пригласить меня на обед не догадался или, возможно, еще дулся за «обман» с контрибуцией. Из кухни доносился запах чего-то съестного, и я, недолго думая, направился туда. Как и следовало ожидать, там кашеварили жена Каупуша и Эльза, разбиравшие вместе содержимое корзины.

– Здравствуйте, добрые женщины, это вы тут хозяйничаете?

– Надо же кому-то готовить еду на эту ораву, ваше величество, – присели они синхронно в книксене.

– А что тут у нас, – полез я в корзину, не обращая внимания на женщин, – о, сыр, гусиная тушка, а это что?

– Ваше величество голодно?

– Чрезвычайно, – буркнул я, отрезая кусок от сырной головки, – а хлеб есть?

– Уже печется, скоро будет готов.

– Что бы я без вас делал – наверное, умер бы голодной смертью, ну или отправился в трактир. Кстати, а кто платил за продукты?

– Мастер Раальд дал мне немного денег на продукты.

– Черт… вот что значит, когда нет рядом ни Фридриха, ни Корнилия… сразу хозяйство в упадок приходит. Стоп, а чем питаются остальные?

– Ваши русские солдаты? Тех, кто были с вами во дворце, верно, кормили там, остальные варили здесь какую-то странную пищу здесь, пока мы не приехали.

– Хорош командир, ничего не скажешь… – вздохнул я и велел позвать капрала моих драгун.

– Вот что, Генрих, – продолжил я, когда тот явился на зов, – ты ведь научился понимать русскую речь?

– Так точно, ваше величество, – вытянулся тот в ответ, – я ведь померанец. Мне и польский понятен, и русинский, а теперь и московитский.

– Отлично – пока я занят другими делами, ты будешь закупать продовольствие вместе с Эльзой. Она будет выбирать, а ты дашь ей помощников, чтобы поклажу таскали.

– Уж такой красавице я и сам возьмусь подсобить, – усмехнулся капрал.

– Не возражаю, только помни, что она служит мне, стало быть, за нее есть кому заступиться. Нет, если вы столкуетесь, так я возражать не стану, а вот насилия не потерплю.

– Не беспокойтесь, ваше величество, я знаю порядок. Ведь я нанялся к вам еще в Дарлове.

– Отлично, я не сомневался в тебе, парень, просто решил напомнить, что могу приказать жениться.

– За этим дело не станет, – пожал плечами Генрих, – я не прочь.

– Быстрый какой, – не утерпела Эльза, – а меня ты спросить не хочешь?

– Что, не нравится жених? – усмехнулся я. – Ладно, вы об этом и без меня договоритесь, а теперь иди за мной, я дам тебе денег. Те, что взяла у Раальда, вернешь ему, вы – мои люди, и я должен вас кормить, таков порядок.

– Благослови вас бог, государь, – радостно закивала супруга Каупуша, – вы самый щедрый и справедливый…

– Готовьте скорее, я и впрямь очень голоден, – остановил я ее славословия, выходя прочь.

Поднявшись к себе, достал из сундука кошель и протянул Эльзе:

– Держи, как кончатся, скажешь, дам еще. Ну чего мнешься?

– Вы и вправду готовы отдать меня замуж за своего солдата?

– Если ты сама этого захочешь, то почему нет, или у тебя кто другой на примете?

– Как знать, – пожала плечами девушка.

– Ты все еще любишь своего Андриса?

– О, нет! Довольно с меня любви, ее, наверное, и вовсе не бывает.

– Отчего же – бывает, только не со всеми. Кстати, я никогда не видел Генриха таким, похоже, ты ему и впрямь приглянулась. Может, ты действительно ведьма?

– Может, только не на всех мои чары действуют. Но я не об этом хотела с вами поговорить.

– Слушаю тебя.

– Вы знаете, что о вас говорят на рынке?

– Не имею ни малейшего представления.

– Что вы взяли с Риги целый миллион контрибуции и отдаете теперь шведскому королю полностью разоренный город.

– Следовало ожидать таких слухов. Что еще?

– Еще говорят, что в Риге хотели сжечь ведьму, и что она вызвала ваше величество себе на помощь…

– Ничего себе у людей воображение!

– А еще вы освободили эту ведьму, и пригрозили жителям, что если они ее еще раз тронут, то опустите город на дно морское!

– О господи, какой вздор – эдак меня скоро будут называть не Странником, а Защитником ведьм!

– Вам смешно?

– Конечно, мне нет дела до глупостей, которые болтают дураки на рынке.

– Напрасно вы так легкомысленно относитесь к этому.

– Пустое. Видишь ли, девочка, людям свойственно придумывать разный вздор. Что касается меня, то его придумали уже столько, что моей репутации уже ничто не может угрожать. Ладно, ступай, я понял тебя и буду осторожнее.

Девушка вышла и в комнату тут же ворвались Миша Романов с Семеном Буйносовым.

– Государь, дозволь слово молвить!

– Чего вам, оглашенные?

– Да там этот, перебежчик пришел! Толмач-антихрист!

– Чего?

– Ну, тот, который на дуэли переводил.

– Савва Калитин?

– Он самый, сказать что-то хочет.

– Ну зовите, раз такое дело.

Через минуту Калитина привели ко мне, и он, сняв шляпу, склонился в приветствии. Мои верные рынды и не подумали выйти вон, а напротив, стали за его спиной, ожидая дальнейших распоряжений. Причем если Мишка глядел с искренним любопытством, то Семен, похоже, ожидал команды вязать вероотступника.

– Что привело вас, друг мой, в мою скромную обитель?

– Вы, ваше величество, сказали мне сегодня, что хотели бы найти моих товарищей, вместе с которыми я учился в Упсале.

– Верно, вам что-нибудь известно про них?

– По крайней мере, об одном я кое-что знаю.

– Продолжайте.

– Матвей Фомин сейчас находится в городской тюрьме.

– Вот как, а за что, позвольте спросить, его туда упекли?

– Известное дело за что, солдаты они и есть солдаты. Выпили, подрались, потом и за оружие схватились, обычное дело.

– А в тюрьму-то за что, неужели в его полку нет профоса?

– Да кабы только меж собою драка, оно бы и обошлось. Только они не просто сами подрались, а в порту с моряками! А разнимать их портовая стража пришла, да в суматохе одному из стражников нож в бок кто-то сунул.

– До смерти?

– Нет, бог миловал, а то бы Матвей уже в петле болтался, однако за таковые дела меньше как каторгой не отделаешься, а это ничуть не лучше петли, только помучаешься дольше.

– А точно ли он сей нож в стражника сунул?

– Да кто его разберет в суматохе, а только чужак он всем, так что на него показывают.

– А портовой стражей командует капитан над портом?

– Да, ваше величество.

– Кстати, а вы откуда о сем происшествии ведаете?

Калитин на секунду потупился, а затем вскинул голову и твердо ответил:

– Матвей у меня помощи просил.

– А вы, стало быть, поначалу отказали, а потом, когда я объявился, то о дружке и вспомнили? Ладно-ладно, можете не отвечать. Хорошо, я понял.

Наш разговор велся до сих пор по-немецки, и Буйносов с Романовым, как ни топорщили уши, так ничего и не поняли. Очевидно поэтому, когда я велел проводить Калитина, на лице князя Буйносова отразилось недоумение. Однако делать нечего, и Семен, гневно зыркнув глазами, отворил дверь. Савва вновь взмахнул шляпой, но выдержать это оказалось выше сил моего верного рынды:

– Ты что, кланяться, собачий сын, на чужбине разучился? Царь перед тобой, пади в ноги!

– Я вольный человек, и в ноги никому кроме бога не кланяюсь, – огрызнулся Калитин.

– Христопродавец ты, а не вольный человек!

– На себя посмотри, скольким царям присягал, помнишь ли?

– Уймитесь! – пришлось прикрикнуть мне, пока Савва с Семеном не наговорили друг другу лишнего, и не случилась еще одна дуэль. – Уймитесь, говорю, а то не постесняюсь царским кулаком зубы пересчитать!

– Прости, государь, – тут же повинился Семен, – а только не могу я на его рожу спокойно смотреть!

Последние слова князь проговорил, когда Калитин уже, слава богу, вышел. Миша Романов не участвовал в перепалке, хотя лицо его выражало полное согласие с позицией Буйносова.

– Государь, а чего ты нас оглашенными назвал? – спросил он, когда князь Семен немного утихомирился.

– А как надо было? – не понял я.

– Так оглашенные – это те, кого крестить уже собрались, а в церковь еще не пускают.

– Чего?

– Ну как же, иноверец, когда желает святое крещение принять, поначалу оглашает свое намеренье, оттого и зовется «оглашенным». Потом его крестят, но до той поры он должен догматы наши изучить и хотя бы «Отче наш» и «Верую» выучить.

– Вон оно как, ну что поделаешь, перепутал я. Все же мне язык ваш не родной.

– Ага, а еще там женки обед приготовили, справлялись, можно ли подавать.

– Вот что, ешьте без меня, а мне сейчас надо к одному старому другу наведаться.

– К какому еще другу?

– Олле Юхансону, капитану над портом. Он меня звал в гости, авось там накормят.

– Мыслимое ли дело, чтобы государю трапезничать по гостям ходить? Ты как хочешь, Иван Федорович, а сие есть умаление чести!

– Ох, Миша, если просто поесть, то твоя правда – невместно. А вот если по делу, то и не грех.

В прошлое мое посещение Стокгольма семейство Олле Юхансона проживало в том же доме, где находилась контора капитана над портом. Но, очевидно, дела его в последнее время шли в гору, так что он смог переселить свою фамилию в собственный дом, судя по всему, недавно купленный. Несмотря на приглашение, мое посещение оказалось сюрпризом. Впрочем, то, что я не взял с собой свиту, вне всякого сомнения, пришлось хозяевам по вкусу. Увидев, кто именно почтил его визитом, Олле немедленно построил семью и начал представлять мне домочадцев одного за другим.

– Это, ваше величество, моя супруга Астрид, – торжественно произносит Юхансон, показывая на сухопарую тетку с довольно-таки лошадиным лицом.

Я благосклонно киваю, и на шее фру Юхансон появляется бобровая шкурка. Подарок приходится как нельзя кстати, и любезный оскал супруги капитана над портом меняется на почти доброжелательную улыбку.

– Это мой старший сын Магнус, – хозяин дома показывает на довольно рослого лоботряса, пялящегося во все глаза на высокого гостя.

Этого парня я, кажется, уже видел в конторе отца, где он безуспешно пытался изображать писца. Не, с такими плечами хорошо топором махать, а не пером скрипеть. Хлопаю надежду и опору Олле по плечу и перехожу к следующему члену семьи.

– Это моя старшая дочь Кайса.

Вполне зрелая девица застенчиво приседает в книксене и тут же удостаивается воротника из ярко-огненной лисы. Получив подарок, девушка краснеет так, что становится одного с ним цвета, и я не могу удержаться, чтобы ей не подмигнуть.

– У вас очень красивая дочь, гере Юхансон, – говорю я, обернувшись к Олле, тщетно пытаясь сообразить, в кого она такой уродилась. Поскольку ни господин капитан над портом, ни его лучшая половина совершенно не напоминают очаровательную фрекен Юхансон.

– Благодарю вас, ваше величество, – расплывается в улыбке счастливый отец, – но, право же, не стоило…

– Что за вздор вы говорите, дружище, ваша дочь – девица на выданье, и определенно нуждается в хорошем приданом. Клянусь честью, счастлив будет тот, за кого она согласится выйти замуж. К сожалению, я давно покинул Москву, в противном случае это был бы не воротник, а шуба, и не из лисы, а из соболя. Впрочем, если мы сделаем все, что я запланировал, вы вполне сможете купить ей эту шубу сами, и еще останется.

Услышав про дела, Олле засуетился еще больше, и в темпе представив еще двух мальчиков и совсем уж маленькую девочку, пригласил всех к столу. Тут возникла заминка. Дело в том, что, по обычаю, перед трапезой самый старший должен благословить пищу. Самый старший, как вы понимаете, в данной ситуации был я, но беда в том, что мое вероисповедание с некоторых пор изменилось. Впрочем, мое величество довольно трудно смутить, и я спокойно прочитал «Отче наш» по-немецки, после чего благословил всех присутствующих и наконец-то смог добраться до еды.

На еде надо остановиться подробнее. Традиционно шведский стол начинается с рыбы, в данном случае это была маринованная селедка, и я с удовольствием отдал должное этой немудреной закуске. Следом подали так называемый весенний пирог со скумбрией. Весенним его так называют потому, что именно по весне к побережью Швеции подходят косяки этой рыбы. Не могу сказать, что люблю пироги с рыбной начинкой, но его вкус показался мне просто божественным. Вот что значит идти в гости на голодный желудок! Затем, наконец, пришло время горячего, и я с удовольствием вгрызся в кусок свинины, поданный с пюре из репы, жалея при этом лишь о том, что картошка не получила еще распространения в Европе. Насытившись, мы выпили по изрядному фужеру глинтвейна и, придя в доброе расположение духа, отправились в кабинет хозяина переговорить о делах.

– Итак, ваше величество собирается произвести в Швеции большие закупки?

– Скажу вам больше, дружище, я собираюсь делать это на постоянной основе. Поставлять товары сюда, вывозить отсюда… вот ознакомьтесь с моим списком, это то, что необходимо прямо сейчас.

– О, весьма недурно… – протянул швед, бегло просмотрев поданную ему бумагу, – медь, железо, мушкеты… Скажите, а как вы собираетесь расплачиваться?

– У меня есть небольшие средства.

– О, да, конечно, вы женаты на нашей принцессе, а она богатейшая женщина в Швеции…

– Я еще имперский князь и одновременно царь довольно немаленького государства.

– Ваше величество, я вовсе не хотел вас хоть как-то обидеть. Я просто хотел узнать, планируете вы расплачиваться деньгами или же товарами.

– Ах вот вы о чем… Можете быть вполне спокойны, за эту поставку расплатится город Рига.

– О, у вас есть еще фугерровские векселя? Хотя о чем это я, такой человек, как вы, ваше величество, никогда не остается в накладе. Впрочем, если позволите, один совет. Обналичьте их как можно скорее, может быть, даже немного потеряв на размене. У Фуггеров сейчас не лучшие времена.

– Пожалуй, я воспользуюсь вашим советом. Признаться, подобные мысли уже посещали меня. Именно поэтому я хочу закупить требуемое как можно скорее и здесь, в Швеции.

– А я-то, старый дурак, все думал, отчего вы хотите приобрести часть товаров здесь, а не в Голландии. Там ведь дешевле.

– И поэтому тоже. Да и женат я на сестре вашего короля, а не тамошнего штатгальтера. И знаком с вами, а не с капитаном над портом Антверпена.

– О, знакомство с вами – большая честь!

– И большая прибыль, не так ли? Не тушуйтесь, дружище, я не имею ничего против оплаты честно оказанных услуг, а ваши услуги мне еще понадобятся. Это и фрахт, и таможенные документы, и всякие сборы. Мне просто необходимо, чтобы указанные грузы были доставлены как можно скорее в пределы моего царства.

– Понимаю.

– Прекрасно, я рад, что мы с вами понимаем друг друга. Мне просто необходим такой компаньон, как вы.

Сказав это, я протянул руку господину Юхансону, которую он тут же с чувством пожал.

– Ваше величество, коль скоро мы компаньоны, позвольте мне предупредить вас еще кое о чем.

– Предупредить?

– Именно так. Не знаю даже, с чего начать…

– Начните с начала, друг мой.

– Как вам будет угодно; началось все с того момента, как вы высадились на наш берег. Многие видели большие ящики, которые ваши люди тащили в ваш дом. Разумеется, тут же поползли слухи, но это пустяки. Хуже стало, когда в портовых тавернах появились матросы с зафрахтованного вами судна. Они стали рассказывать, как вы захватили Ригу, и какую контрибуцию получили с нее.

– Да, – рассмеялся я, – досужим сплетникам только дай возможность пересчитать денежки в чужих карманах!

– Это так, разумеется, – продолжил гнуть свою линию Олле, – но куда как больше слухов о некой ведьме, которую вы якобы избавили от костра. И которая заплатила вам за это сдачей Риги.

– Боже, какой вздор!

– Это мы с вами, ваше величество, понимаем, что вздор, а вот чернь и некоторые из священнослужителей подхватили эти слухи и продолжают их распространять, более всего упирая при этом на козни врага рода человеческого.

– Да, пожалуй, вы правы. При должной фантазии нетрудно будет представить эту историю в невыгодном свете.

– Именно так, ваше величество.

– Впрочем, я не думаю оставаться в Стокгольме слишком долго и давать пищу досужим сплетникам. Мне нужно как можно скорее возвращаться, ибо государственные дела не ждут.

– Понимаю.

– Так что, дорогой друг, какое-то время мои интересы придется представлять вам. Я ведь могу на вас рассчитывать?

– Сочту за честь!

– Прекрасно. Что же, поскольку о делах мы с вами договорились, мне, пожалуй, пора прощаться.

– Ну зачем же прощаться, ваше величество, надеюсь еще не раз видеть вас своим гостем, – расплылся в льстивой улыбке Юхансон.

– Как-нибудь, непременно. Сейчас же мне пора идти. Говорят, в вечернее время здесь не слишком спокойно. Причем драки случаются даже с портовой стражей.

– О, вы уже слышали об этом досадном инциденте?

– Да, что-то такое говорил мой шкипер; кстати, а это правда, что зачинщик драки – поляк?

– Поляк? Очень может быть, во всяком случае, это многое объяснило бы.

– А как его имя?

– Если честно не помню; кажется, Матеуш… нет, не помню. А почему вас заинтересовал этот негодяй?

– Ну мы же воюем с Польшей, и поляк в шведских войсках меня немного удивил.

– Ну, такое случается. Вам ли не знать, что среди наемников кого только нет!

– Да, вы правы, иной раз даже принцы случаются, – вздохнул я, глядя на шведа с постным видом, после чего мы дружно расхохотались.

– Да уж, я помню, когда вы впервые появились в Швеции, рассчитывая предложить свою шпагу покойному королю Карлу.

– Славные были денечки, гере капитан над портом! Как вы думаете, этого поляка уже повесили?

– Вот еще – если всех подряд вешать, то кто же будет ворочать веслами на королевских галерах!

– Так он уже на галере?

– Полагаю, да.

– Туда ему и дорога.

– Несомненно. Кстати, ваше величество, если хотите, мой сын проводит вас до дому.

– Не стоит, дружище.

Покинув дом Юхансона, я быстрым шагом направился к галерной пристани. Дело шло к вечеру, и нужно было торопиться. На мое счастье, там была одна-единственная большая галера, на нее усиленно таскали грузы какие-то оборванные личности под присмотром матросов, которыми командовал офицер в синем мундире.

– Добрый день, гере лейтенант, – поприветствовал я его.

– Какой, к черту, он добрый, сударь, – недовольно откликнулся тот сиплым голосом, – мы еще с утренним приливом должны были отправиться в Улеаборг, а вместо этого до сих пор грузимся разным вздором. У вас какое-то дело?

– Пожалуй, да. Вы капитан этой славной галеры?

– Как вы сказали – славной галеры? – засмеялся булькающим смехом швед. – Да уж, нашли славную, нечего сказать! Нет, командует этой старой лоханкой капитан Эренсфельд.

– Я могу его видеть?

– Вы-то точно сможете, а вот сможет ли он увидеть вас, большой вопрос. Он сейчас набирается пивом в ближайшем портовом кабаке и, держу пари, не сможет отличить вашу милость от своей кружки.

– Тогда, может быть, вы сможете мне помочь?

– Смотря, что вы хотите, сударь.

– Я ищу одного человека, его должны были перевести на галеры из королевской тюрьмы.

– Вы полагаете, в шиурму^[127] попадают как-то иначе?

– Это произошло в последние три дня. Солдат из студентов, повздоривший с портовой стражей.

– Из студентов? Пожалуй, я знаю, о ком вы. Но какое вам, сударь, до него дело?

– Ну, предположим, я его добрый дядюшка, озабоченный судьбой своего беспутного племянника.

Офицер недоверчиво окинул меня взглядом и нахмурился. Скрестив руки на груди и широко расставив ноги, обутые в видавшие виды ботфорты, швед придал своему лицу самое суровое выражение и громко спросил:

– А вы не слишком молоды, чтобы быть его дядюшкой?

– Видите ли, мой друг, – нимало не смущаясь, отвечал ему я, – для того чтобы быть дядей, ну или скажем отцом, совсем необязательно быть старше племянника или сына.

– Как это?..

– Ну, можно повенчаться с его тетей или матерью…

– Ах, вот вы про что, – засмеялся швед, – да уж, про такое я не подумал!

– Ничего страшного, старина, главное, что недоразумение благополучно разрешилось. Так я могу увидеть своего родственника?

– Это можно устроить, если…

– Если я проявлю некоторую щедрость?

– И это тоже, сударь, но главное, если не побрезгуете посетить эту славную, как вы выразились, галеру. Дело в том, что ваш «племянник» в данный момент изволит отдыхать в канатном ящике.

– Что вы говорите – очевидно, мальчик проявил некоторую живость характера?

– Вы, сударь, подобрали очень правильное определение. Я полагаю, когда ваш родственник дал в морду корабельному профосу – это была именно живость характера.

– Гребец ударил профоса? – недоверчиво протянул я. – А разве он не был закован?

– Удивительное дело, не правда ли? Вы правы, сударь, каторжников доставляют на галеру закованными в цепи, но эти цепи принадлежат королевской тюрьме. Поэтому по прибытии с них сначала снимают королевскую собственность, а потом заковывают в цепи, принадлежащие галере.

– Социализм – это учет, – пробормотал я себе под нос.

– Что вы сказали, сударь?

– Продолжайте, гере лейтенант, ваша история очень занимательна.

– Для кого как, ваша милость; бедняга Улле, это наш профос, что-то сказал вашему родственнику, и тот в один удар лишил его половины зубов, а еще он потом долго травил за борт, как новичок во время своего первого шторма, и до сих пор двигается с трудом. Именно поэтому ваш «племянник» до сих пор жив: Улле очень просил сберечь его до своего выздоровления, чтобы иметь возможность лично спустить с него шкуру.

– Да уж, я всегда подозревал, что у моей родни много талантов, но вот чтобы настолько много… ладно, я все-таки хотел бы увидеть его.

Шведский офицер сделал вид, что решает в уме сложнейшую математическую задачу, и решал ее до тех пор, пока я не подкинул в воздухе серебряный талер. Лейтенант тут же выбросил вперед руку, продемонстрировав недюжинную реакцию, и едва успевшая сверкнуть монета исчезла в его широкой ладони. Через пару минут мы уже поднимались по сходням, а швед давал указания вахтенным привести арестованного.

Вскоре те притащили изможденного человека в невообразимых лохмотьях. От падения его удерживали только руки провожатых, а обритая наголо голова бессильно клонилась вперед.

– Матвей Фомин? – спросил я его по-русски, подойдя как можно ближе.

В нос остро ударил запах, какой бывает только у галерных гребцов, вынужденных жить, спать, есть и испражняться в тесноте трюмов, не имея возможности выйти на свет божий.

– Был когда-то Матвей… – еле слышно прошептал заключенный, – а теперь вот кличку дали, ровно собаке.

– Бывает, – сочувственно покивал я, – а профоса-то зачем ударил?

Голова Фомина медленно поднялась, и в потухших глазах на мгновение вспыхнул совсем было погасший огонь. Изможденные губы сложились в кривое подобие улыбки и, едва двинувшись, шепнули:

– Легкой смерти захотел…

– Не получилось бы легкой, Матвей.

– Один раз можно и потерпеть… а ты чего пытаешь меня, ты поп, что ли?

– Ага, не рукоположенный только.

Договорив это, я вернулся к лейтенанту, с интересом наблюдавшему за нашей беседой.

– Я смотрю, сударь, вас не испугали ни вид, ни запах вашего «племянника»?

– Я, как и вы, мой друг, солдат, и меня трудно испугать видом человеческих страданий или запахом гниющей плоти.

– Да уж ясно, что вы, ваша милость, видали разные виды. Кстати, я не спросил, как вас зовут.

– Вряд ли мы когда-нибудь еще встретимся, лейтенант, так что зачем вам мое имя. Впрочем, можете звать меня господин Ханс. Скажите, могу ли я как-то помочь своему бедному родственнику?

– Помочь человеку, осужденному королевским судом? – переспросил швед. – Нет, это решительно невозможно!

– А как вы поступите с ним, если он, не дай бог, умрет? Скажем, на переходе к Улеаборгу.

– Тогда его похоронят в море, привязав к ногам ядро.

– Неудивительно, что Швеция такая бедная страна, раз уж по такому ничтожному поводу тратится целое ядро!

– У вашей милости, господин Ханс, есть какое-то иное предложение?

– Да, я бы предложил сохранить это ядро для более подходящего случая. Скажем, для какой-нибудь славной стычки на волнах.

– Бедняга Улле очень огорчится, если ваш «племянник» умрет прежде, чем он с ним посчитается.

– Ну, может быть, пригоршня серебряных монет утешит вашего профоса?

– Возможно, но он не единственный, кто будет оплакивать эту безвременную кончину.

– Содержимого это кошелька, – подкинул я в воздухе мешочек, – хватит, чтобы устроить достойные поминки?

– Вряд ли там больше полусотни талеров, – пожал плечами швед.

– Скажите свою цену, гере лейтенант.

– Я полагаю, господин Ханс, что сумма в триста талеров поможет нам смириться с потерей в шиурме.

– Однако! Друг мой, а сумма в сто талеров не сможет утешить вашу скорбь?

Каменное лицо шведа совершенно четко демонстрировало, что торг в данной ситуации неуместен. Вздохнув, я наклонил голову в знак согласия.

– Хорошо, но у меня нет такой суммы при себе.

– Тогда вам надобно поторопиться.

– Я потороплюсь, но помните, что вы взяли задаток гере…?

– Лейтенант Свенсон, старший офицер на этой галере, к вашим услугам!

На следующий день я напутствовал Семена Буйносова, отправлявшегося в Новгород, следить за тем, как шведы будут выводить свои войска.

– В добрый путь, князь Семен, смотри за шведом крепко. Служба твоя трудная, по лезвию ножа пройти надо. И грабежа не позволить, и ссоры не допустить. Сам понимаешь, нельзя нам с ними сейчас ругаться. Особенно приглядывай за губернатором Спаре – та еще сволочь! Помогать тебе будет наш полоняник выкупленный. Он и языки знает, и обращение немецкое, так что пригодится. Однако помни, он нам человек еще неведомый и потому за ним тоже приглядывай.

– Государь, это ты на его выкуп такую прорву деньжищ ухлопал? – не утерпел стоящий рядом Романов. – Шутка ли – три сотни ефимков!

– На него, на него, Миша.

– Многовато выкупа, – покрутил головой Буйносов, – чай, не князь!

– Как сказать, Семен – все же учен, да за границей жил. Такой человек может быть полезен. Да и православного из полона выкупить – дело богоугодное.

– А он точно не опоганился?

– Если и согрешил, то покается, а если покается, глядишь, и спасется!

– А может, лучше у короля попросить было вернуть нашего человека-то?

– Знаете, ребятки, когда часто за других просишь – того и гляди, скоро за себя просить придется. Король Густав мне, конечно, не отказал бы, да только я ему потом вроде как должен буду, и кто его знает, что он в ответ попросить может. Может, триста ефимков по сравнению с тем совсем пустяк будет. Не говоря уж о том, что пока я во дворец попал бы, да с королем переговорил, эта проклятая галера уже бы в Финляндию отплыла, и пережил бы Матвей это плавание или нет – бог весть.

– Прости, государь, что спросили. На все твоя царская воля, а мы твои холопы!

– Э, нет, князь Семен, не рабы вы мне. Рабы дел своего господина не ведают и не творят их, а бывает, знают, но не делают^[128]. Я же вас, как видишь, во все посвятил и надеюсь на вас и вашу службу. Верно говорю, Миша?

Романов кивнул и, помявшись, спросил:

– Отчего ты сам на ту галеру ходил?

– А кого послать, Миша? Ни ты, ни Семен языка не ведаете, а по Генриху за версту видно, что он простой солдат, с ним бы и разговаривать никто не стал.

– Плохо мы службу правим, – пригорюнился рында, – и поручить ничего нельзя.

– Нет, дружок, просто бывают такие дела, которые не всякому человеку поручить можно. Сам виноват, не взял с собой никого.

– Это ты про Панина? – в голосе Романова мелькнула нотка ревности.

– Скорее про Михальского, но они с Федькой сейчас в другом месте службу правят. Да такую службу, что если они невредимы вернутся, то только по великой божьей милости, какой я, многогрешный, навряд ли достоин. Ладно, хватит об этом, давай прощаться, князь Семен.

– А чего прощаться, – жизнерадостно воскликнул Буйносов, – я чаю, скоро свидимся!

– Твои бы слова, да богу в уши.

Обняв на прощание своего посланника, я какое-то время смотрел, как он упругим шагом идет к шлюпке. Вместе с ним отправилось большинство взятых со мной в Швецию московских рейтар, семья Каупушей, да еще несколько человек из числа «вечных подмастерьев», соблазненных щедрой платой, обещанной мной. Были среди них оружейники, литейщики, кузнецы и даже один подштрейгер – помощник горного мастера. Говоря по чести, я не совсем уверен в их квалификации, а потому предупредил, что ее придется доказывать делом в Москве.

Со мной остался десяток драгун во главе с капралом Генрихом, да Михаил Романов и полтора десятка русских ратников. Почему я так сократил охрану? Сам не знаю. Может, расслабился, а может, еще что. Скорее всего, полагал, что с малым отрядом проще будет исчезнуть так же внезапно, как и появился. Пока король Густав Адольф спешно готовил свою армию для экспедиции в Ригу, я присматривался к шведской организации, которая, прямо скажем, не впечатляла. Войска задерживались и прибывали некомплектными. Припасов не хватало, и качество их оставляло желать лучшего. Корабли, выделенные для перевозки десанта, явственно просили ремонта. Глядя на все это безобразие, подумал, что без отзыва армии Спаре из Новгорода у шведов все равно ничего бы не получилось, и я самую малость переплатил. Впрочем, дальнейшие события заставили меня забыть об этих мыслях…

Началась та последняя неделя моего пребывания в Стокгольме просто прекрасно. Рано утром ко мне прибежал посыльный от капитана над портом Юхансона и сообщил, что на рейд прибыли корабли канцлера Оксеншерны. Не теряя ни минуты, я отправился в порт, в надежде первым встретиться с Акселем. К моему удивлению, канцлер был уже на пристани, но не торопился покинуть ее, а ожидал со свитой прибытия небольшой шлюпки, идущей к берегу на веслах. Сама пристань была окружена солдатами, не дававшими пройти на нее немаленькой толпе зевак.

– Что случилось, любезный, – спросил я у одного из них, – отчего такое столпотворение?

– Как, вы не знаете, ваша милость? – удивился тот. – Да ведь это вернулась из Мекленбурга наша добрая принцесса Катарина!

Возможно, впервые я пожалел о своей привычке скромно одеваться и обходиться без свиты. Для всех я был просто молодым дворянином, которых немало ходит по улицам столицы в поисках развлечений. Оглянувшись по сторонам, я заметил сложенные пирамидой бочки, очевидно, приготовленные к погрузке на один из кораблей. На самую верхушку этого сооружения забрался какой-то оборванный мальчишка, глазевший со своего наблюдательного пункта за происходящим и громко кричавший обо всем увиденном собравшимся вокруг.

– Смотрите, смотрите – принцесса сидит в барке, – сообщил он своим слушателям, когда я подошел.

– А какова она собой? – поинтересовался кто-то из них.

– Ты что, дурак? – последовал немедленный ответ. – Всякому ведь известно, что наша принцесса – настоящая красавица! А еще она набожна и добродетельна, даром что старый король выдал ее за этого чернокнижника герцога Мекленбургского!

– Полегче, сопляк, – простуженным басом отозвался какой-то моряк, – герцог-странник – может, и не самый набожный из немецких князей, но он храбрый малый и устроил датчанам славную взбучку.

– Конечно, устроил, – не остался в долгу стоявший на бочках гаврош, – чего бы ему не устроить, когда он знается с нечистой силой? Или вы думаете, его просто так царем московиты выбрали?

Какое-то время я с изумлением слушал их перепалку, но к счастью, мальчишка вскоре отвлекся на новое событие.

– Принцесса ступила на шведскую землю!

– Эй, парень, она одна? – не вытерпел я.

– Как это одна, – изумился он, – конечно, с ней свита и охрана.

– Чтобы тебя чума взяла, мелкий мерзавец, я тебя спрашиваю – с ней ли маленький принц?

– Так бы сразу и сказали, ваша милость, да, одна из женщин – видать, кормилица – держит на руках ребенка. Верно это маленький Карл Густав.

– Благодарю, – отозвался я и кинул гаврошу монетку.

– И вам спасибо, ваша милость, – прокричал тут же попробовавший ее на зуб мальчишка, – сразу видно, что у вас хорошие деньги, не то что у этого герцога-странника.

В другой раз я бы не спустил подобной дерзости, но сейчас мне было не до того. Странное лихорадочное чувство овладело мной. Здесь, совсем рядом со мной – жена и маленький сын, которого я еще ни разу не видел. Да плевать я хотел на пересуды уличных мальчишек! Я должен как можно скорее увидеть их, и вся королевская гвардия не сможет мне в этом помешать!

Тем временем показались кареты в окружении всадников, которые бросились оттеснять толпу, давая им проезд. Три золотые короны на дверцах и попонах лошадей не оставляли сомнений в их принадлежности. Вскоре кареты благополучно добрались до пристани, и высокородные пассажиры принялись занимать в них места. Когда все разместились, форейторы принялись щелкать своими бичами, разворачивая экипажи, а конные драбанты приготовились снова расчищать им путь. Наконец, все было готово к движению, но обнаружилось, что путь каретам преграждает одинокий всадник.

– Сударь, – сурово закричал командир драбантов, – извольте дать дорогу шведской принцессе!

– С охотой, мой друг, – тут же отозвался я, – но прежде научитесь правильно произносить ее титул.

– По-вашему, я неправильно произношу титул ее высочества?

– Разумеется – вы назвали ее шведской принцессой, а правильно надо говорить – русская царица!

Швед удивленно посмотрел на меня, потом его взгляд скользнул на коня и задержался на вальтрапе синего цвета с тремя золотыми коронами. И конь, и сбруя принадлежали королевским конюшням, и были присланы мне по приказу Густава Адольфа для торжественного проезда к дворцу Трех корон, после которого я «позабыл» их вернуть.

– Ваше королевское высочество? – узнал меня, наконец, командир драбантов.

– И царское величество!

– Прошу прощения, ваше величество, но что вы здесь делаете?

– Жену с сыном встречаю.

Тем временем задержка привлекла внимание высокородных пассажиров, и канцлер велел адъютанту узнать, в чем дело. Тот кинулся к начальнику стражи, начальник стражи, в свою очередь – к командиру драбантов, и вскоре все трое несколько озадаченно стояли передо мной. Первым вышел из ступора командир драбантов. Он посторонился и, эффектно отсалютовав шпагой, во все горло закричал: «Дорогу царю Московскому!»

Услышав, кто именно преградил путь кортежу, зеваки как по команде замолкли и уставились на меня. Я же, тронув конские бока шпорами, двинулся вперед, пытаясь на ходу догадаться, в какой именно карете находится Катарина. Между тем зрители стали понемногу выходить из ступора. Первым очнулся какой-то пожилой моряк в помятой шляпе:

– Да здравствует герцог Мекленбургский! Слава победителю датчан!

Несколько человек его поддержали, и я, обернувшись, помахал рукой своим сторонникам. Впрочем, их было не так много. Большинство же безмолвствовало, глядя на меня с отстраненным любопытством, а некоторые и вовсе со страхом. Тут из первой кареты выглянул сам Аксель Оксеншерна и, удивленно покачав головой, кивнул на следующий экипаж.

Буквально выпрыгнув из седла, я подбежал к нему и рывком открыл дверцу.

– Ну, здравствуй… – неожиданно хриплым голосом проговорил я. Из кареты на меня немного удивленно смотрела суровая шведская принцесса. За ней виднелись слегка испуганные женщины, очевидно камеристка и кормилица, но я не обратил на них ни малейшего внимания, во все глаза глядя на Катарину.

– Добрый день, ваше царское величество, – ровным голосом отвечала она, – очень мило, что вы нашли время встретить нас.

– Ваш возможный приезд, моя царица – единственная причина, по которой я до сих пор в Стокгольме, – попытался не уступить в учтивости я, – вы не хотите выйти ко мне?

Кивнув, Катарина встала и попыталась выйти, но это было довольно трудно сделать в длинном платье, тем более что я не догадался опустить специальную ступеньку, а форейтор еще не понял, что происходит. Недолго думая, я подхватил принцессу за талию и аккуратно спустил на землю. Наши глаза оказались друг против друга, мои руки продолжали держать ее, и я не смог удержаться, чтобы не поцеловать ее. Губы ее, сперва плотно сжатые, поддались, и мы, не обращая внимания на окружающих, принялись целоваться. Наконец, минуту или две спустя нам удалось остановиться, и Катарина, тяжело дыша, пробормотала:

– Боже, на нас все смотрят…

– Пусть завидуют.

– Вы сумасшедший!

– Да, я сошел с ума за время нашей разлуки. И мое душевное здоровье не вернется, пока я не увижу плод нашей любви – нашего сына!

Какой женщине не приятно слышать, что ее любят и что она сводит своего мужчину с ума? Катарина не была исключением, и глаза ее засветились от счастья. Повинуясь приказу, кормилица подала мне сына, и я подхватил его на руки. Видя незнакомого человека, годовалый бутуз попытался вывернуться, и когда это не получилось, открыл рот и принялся плакать. Не обращая на это внимания, я жадно разглядывал своего сына.

– Иоганн, вы напугали его, – мягко проговорила принцесса, – будет лучше, если вы вернете его Анне.

Дальнейшие события я помню не слишком хорошо. В памяти мелькают какие-то разрозненные отрывки. Вот я отдаю сына кормилице, вот подсаживаю не ожидавшую такого поворота принцессу на своего коня и, вскочив следом в седло, даю ему шенкелей. Вот мы быстро скачем по улицам в направлении дворца Трех корон. Вот Густав Адольф и вдовствующая королева Кристина удивленно пытаются понять, откуда мы взялись. Вот мы наконец-то оказываемся в нашей спальне наедине…

Утром я, как обычно, просыпаюсь ни свет ни заря. Катарина посапывает рядом, доверчиво прижавшись к моей груди. Кажется, что не было нашей разлуки, полной походов, битв и прочих опасностей. Не было земского собора, выборов царя, осады Смоленска, взятия Риги. А были только я, она и наш маленький сын. Робкое утреннее солнце пытается пробиться сквозь тяжелые шторы на высоких стрельчатых окнах. Стараясь не потревожить жену, я тихонько высвобождаюсь из ее объятий, но она тут же просыпается:

– Иоганн, вы куда?

– Я хочу увидеть нашего малыша. Не понимаю, как я мог столько времени быть вдали от вас с ним.

– Он, наверное, спит, они с Анной должны ночевать в соседней комнате.

– Должны?

– Боже, я ужасная мать! Встреча с вами настолько выбила меня из колеи, что я не знаю толком, где мой сын.

– Вы чудесная мать, Катарина, а еще прекрасная жена. Нежная, трепетная и страстная. И если мы и увлеклись немного нашей встречей, то виновата в этом исключительно наша разлука. Надеюсь, впрочем, что она последняя.

– Я тоже на это надеюсь, мне надо многое рассказать вам о том, как обстоят дела в нашем княжестве.

– Непременно, у нас вся жизнь впереди, в течение которой мы будем растить наших детей, управлять нашими землями и народами. Основывать города, отправлять в далекие страны корабли и посольства. А хотите, я построю для вас прекрасный дворец?

– В Москве нет дворца?

– Есть, конечно, он не похож на этот, но все равно очень красив, и непременно понравится вам.

– Когда мы отправимся?

– Ну, я полагаю, сначала мы позавтракаем, а затем можно двигаться в путь.

– Боже мой, Иоганн, вы все тот же несносный шутник!

– Я не шучу, Катя, я действительно бросил бы все и немедленно отправился на Русь.

– Как вы меня назвали?

– Так звучит твое имя по-русски. Катя, Катюша, Екатерина. Привыкай.

– Скажи, мне нужно будет сменить веру?

– Скорее всего, да! Пусть тебя это не тревожит. Православные такие же христиане, как и лютеране. Может быть, даже в чем-то лучше.

Мы еще долго разговаривали, пока кто-то из прислуги не набрался храбрости и не заглянул тихонько в спальню. За дверью немедленно раздался крик: «Их высочества проснулись!» – Затем послышалась какая-то суета, раздался топот ног и, наконец, к нам пожаловала толпа камеристок, служанок, камердинеров и еще бог знает кого. Спальню немедленно перегородили ширмами, превратив большую и светлую комнату во множество маленьких закутков. С одной стороны женская часть прислуги вертелась вокруг Катарины, с другой королевские камердинеры пытались одеть меня, очевидно позаимствовав некую часть королевского гардероба. Увы, из этой затеи ничего не вышло, поскольку я был на голову выше своего венценосного родственника и несколько шире в плечах. Так что костюм остался прежним и лишь свежий кружевной воротник придал ему немного торжественности.

– Иоганн, а где ваши слуги? – поинтересовалась принцесса, которой, очевидно, успевали доложить о происходящем.

– Вы же знаете, душа моя, что я неприхотлив, как спартанец.

– Да, но вы теперь русский царь, и вам просто необходима свита.

– Мои русские спутники большей частью отправились выполнять различные поручения. Остальных я надеюсь вам представить в самое ближайшее время.

– Они достаточно высокого рода?

– Скажу просто: мой нынешний телохранитель был одним из претендентов на престол. Причем с довольно большими шансами на победу.

– И вы сделали его телохранителем?

– Это называется «рында». Почетная охрана во время торжественных приемов. Ими могут быть только самые знатные юноши в царстве.

Вскоре «таинство» моего одевания было закончено. Куафер честно попытался выполнить свой долг и завить мне волосы, но встретив мой взгляд, стушевался и решил, что я и без того выгляжу бесподобно.

– Моя царица, – воскликнул я, оглядев себя в довольно мутном и неровном зеркале, – я готов!

– Ваше величество, – последовал немедленный ответ, – это совершенно невозможно, мы только начали!

– Не буду мешать вам, мадам. С вашего позволения, я займусь делами. Если мне не изменяет память, я видел в вашей свите господина фон Радлова. Было бы любопытно узнать о новостях из нашего герцогства.

– Когда только вы успели его заметить, ваше величество! Впрочем, вы правы, ваш канцлер счел своим долгом сопроводить меня. Кстати, если он будет жаловаться на уменьшение доходов – знайте, это сущая ерунда!

– Вот как, а что, он пытался?

– Разумеется, впрочем, как и наша тетушка, герцогиня София. Хотя, полагаю, это у нее старческое. В основном же наши дела столь превосходны, что желать лучшего – все равно что роптать на божье провидение!

– Ну хоть где-то дела идут хорошо… – тихонько вздохнул я и вышел из спальни.

Господин фон Радлов в очередной раз подтвердил свою репутацию незаменимого человека. Прекрасно одетый и благоухающий парфюмом, он ожидал меня с такой неподдельной радостью на лице, будто готовился к этому всю ночь. Разразившись пышным приветствием, в котором выразил переполнявшее его счастье лицезреть мою особу и необычайную гордость моими победами, канцлер выразил готовность служить мне.

– Рад вас видеть, друг мой, – отвечал я на его славословия, – насколько я понимаю, дела в герцогстве идут неплохо?

– Совершенно справедливо, – с готовностью согласился он, – я готов немедленно представить вашему королевскому высочеству, простите, царскому величеству подробнейший отчет.

– Можно без «простите», барон. От того, что я стал русским царем, я не перестал быть вашим герцогом. Кстати, как подданные восприняли мое избрание на престол?

– Сказать по правде, ваше величество, о ваших невероятных подвигах и великих победах приходило столько известий, что…

– В них не сразу верили?

– Скорее, к ним привыкли. Так что ваша коронация в Москве не выглядела чем-то из ряда вон выходящим.

– Понятно; теперь главный вопрос: как умер мой кузен?

– Как настоящий христианин!

– Значит, лучше, чем жил. Однако меня интересует, скорее, отчего он покинул наш мир?

– В жизни и смерти волен лишь господь.

– Вне всякого сомнения, вы правы, однако у господа бога частенько случаются помощники. Судя по вашей уклончивости, в этом случае так и было.

– Вовсе нет, государь, ваш кузен герцог жил в последнее время весьма уединенно и почти никого не принимал. В делах княжества он также не участвовал, единственное его занятие состояло в посещении могилы герцогини Маргариты Елизаветы и их родившегося мертвым ребенка.

– Вы хотите сказать, что мой кузен умер от тоски?

– Я этого не говорил, – тут же пошел на попятную канцлер, – разу меется, он тосковал по безвременно ушедшей супруге, но…

– Но не чрезмерно – я правильно вас понимаю?

– Именно так. У него был хороший аппетит, он много читал, а тех немногих, кого он удостаивал аудиенцией, принимал весьма приветливо. Ничего не предвещало столь печального конца, но кто мы такие, чтобы судить о воле всевышнего!

– Иными словами, вы не знаете, как умер мой кузен?

– Увы! Могу лишь сказать, что рядом с ним в последнее время не было чужих. И проведенное расследование со всей определенностью исключило возможность отравления либо какого-то другого злого умысла.

– Все страньше и страньше. Так вы говорите, что было проведено расследование?

– Разумеется, но ничего заслуживающего внимания не было обнаружено.

– Понятно, ну что же, так – значит, так. Есть что-нибудь еще, что мне необходимо знать?

– Полагаю, нет, впрочем, если у вашего величества возникнут вопросы, я всегда готов на них ответить.

– Хорошо, но у меня буду к вам кое-какие поручения.

– Всегда к услугам вашего величества, – очередной раз поклонился фон Радлов.

– К сожалению, у меня сейчас нет возможности заниматься делами герцогства лично, однако это не означает, что мне нет дела до моей родины. В мирный договор, заключенный между мной и его шведским величеством королем Густавом Адольфом, включен пункт о правах и преимуществах мекленбургских коммерсантов в балтийской торговле. Я полагаю, что участие в комерческих делах с Русским царством, а в перспективе – с Персией и Индией, благотворно скажется на экономике как Ростока, так и всего герцогства в целом.

– Вне всякого сомнения, государь.

– Доведите до сведения всех заинтересованных лиц, что я обещаю свое покровительство и защиту всем пожелавшим торговать в нашем царстве. Кроме того, как вам, вероятно, известно, у меня имеется определенный дефицит специалистов в некоторых областях знаний. Медиков, инженеров, горных мастеров и многих других. Так что мои подданные, обладающие нужными познаниями, могут рассчитывать, что их способностям найдется применение. Я бы даже сказал, хорошо оплачиваемое применение.

– Весьма важное замечание, государь, но боюсь, что у нас нет горных мастеров, хотя прочие специалисты несомненно найдутся.

– Ничего страшного; как говорят мои новые подданные, будет день – будет и пища. Начнем с малого, в Ростоке необходимо найти место под русскую факторию. Дом, несколько складов – для начала, я полагаю, хватит. Если дела пойдут хорошо, ее возможно будет расширить. Кроме того, в самом скором времени я начну присылать и молодых людей для учебы в местном университете.

– Ваш посланник, господин Рюмме, говорил, что вы, ваше величество, намереваетесь открыть университет в Москве.

– Одно другому не мешает, барон.

– Да, но он говорил о необходимости послать учителей для этого учебного заведения.

– Я думаю, среди закончивших обучение студентов найдется несколько человек, пригодных для подобной миссии. Они составят костяк преподавателей, затем к ним присоединятся отучившиеся в Ростоке русские.

– Понимаю, государь, а как много студентов вы собираетесь прислать?

– Для начала – человек пять.

– Для начала?

– Разумеется, это будет не разовая акция. Русские студенты будут учиться на постоянной основе, по крайней мере до той поры, пока подобное образование не станет доступным в Москве.

– Позволено ли мне будет спросить, кто оплатит их обучение?

– Угадайте!

– Как будет угодно вашему величеству.

Вскоре нашу плодотворную беседу прервали приглашением посетить королевский завтрак. Собственно, пригласили только меня, поскольку предполагался узкий семейный круг. Кивнув на прощание поклонившемуся фон Радлову, я вышел из комнаты.

«Узкий семейный круг» меня несколько удивил. Как оказалось, помимо Густава Адольфа и вдовствующей королевы в нашу с Катариной семью входят еще и канцлер Оксеншерна, а также епископ Глюк. Сказать, что это что меня удивило – все равно что не сказать ничего. Причем если старину Акселя ожидать следовало, то постная физиономия Глюка меня не на шутку раздражала. Сам завтрак прошел, впрочем, достаточно мирно. Вознеся хвалу господу за ниспосланный нам хлеб насущный, присутствующие дружно заработали челюстями, воздавая должное мастерству королевских поваров.

– У вас завидный аппетит, Иоганн, – одобрительно заметила моя венценосная теща, когда мы утолили первый голод.

– Я солдат, матушка, – наклонил в ответ голову, – а солдаты всегда голодны.

– Чертовски хорошо сказано! – воскликнул Густав Адольф и тут же немного сконфузился, вспомнив, что поминать черта в присутствии епископа не стоит даже королю.

Впрочем, вцепившийся зубами в кусок ветчины преподобный Глюк не обратил на его слова ни малейшего внимания. Между тем Катарина, очевидно, стремясь перевести разговор на другую тему, спросила меня:

– Как прошел ваш разговор с фон Радловым?

– Замечательно, – охотно отозвался я, – лучше и быть не может.

– Вот как? – немного удивленно отозвался Аксель с другой стороны стола. – О чем же он вам поведал?

– О процветании моего герцогства, разумеется.

– Что же, в этом он не погрешил против истины, дела в Мекленбурге и впрямь идут неплохо.

– Так, значит, вам не понадобился тот военный контингент, который вы прихватили с собой?

– Это была всего лишь разумная предосторожность, особенно учитывая обстоятельства смерти вашего кузена.

– Обстоятельства смерти? Фон Радлов пытался уверить меня в том, что смерть эта была совершенно естественной.

– Ваш кузен был благочестивым христианином, – постным голосом проговорил справившийся наконец с ветчиной Глюк, – я молился за него.

– Милосердие к католикам делает вам честь, святой отец, – тут же отозвался я, – немногие слуги господни могут похвастаться подобным снисхождениям к этим еретикам.

– Католикам… – чуть не поперхнулся епископ, – еретикам?..

– Вы не знали, что мой кузен – католик?

– Э-э…

– Так что вы думаете о смерти моего кузена? Интересно было бы узнать ваше мнение, Аксель.

– Я прибыл слишком поздно, чтобы проводить расследование, – дипломатично отозвался Оксеншерна, – кстати, я слышал, что покойный герцог собирался отринуть папизм.

– Вероятно, католики узнали об этом и убили бедного герцога, – снова вылез Глюк.

– Во всяком случае, показать народу вашего сына – наследника, – продолжал Аксель, не обращая внимания на епископа, – оказалось очень кстати.

– Наследника, принадлежащего к истинной церкви, – не унимался Глюк.

– Что вы имеете в виду?

– Ваше величество, – как можно почтительнее проговорил Оксеншерна, – его преподобие в чем-то прав. Конечно, большинство ваших подданных привыкли к вашей экстравагантности, однако далеко не все положительно восприняли перемену веры. Не подумайте, что я вас осуждаю, совсем напротив, я полагаю ее правильной и своевременной, но прошу: по крайней мере, пока, не настаивайте на переходе в православие вашей жены и наследника.

Настроение присутствующих стремительно портилось, но моя теща попыталась исправить ситуацию.

– Мне кажется, не стоит говорить за столом о покойниках и религиозных делах, – ледяным голосом проговорила она, укоризненно оглядев всех присутствующих.

– Вне всякого сомнения, матушка, – тут же поддержал я ее, однако епископа, стремящегося во что бы ни стало вклиниться в разговор, это не остановило:

– Простите, ваше величество, но вопрос религии очень важен, и необходимо разрешить его как можно скорее!

– На самом деле нет никакого отдельного религиозного вопроса, – отчетливо проговорил я, постепенно повышая голос, – есть вопрос сохранения нашей власти в Москве. Все очень просто: никакого другого царя, кроме православного, русские не потерпят! Это не обсуждается! Если Генрих Четвертый сказал, что Париж стоит мессы, то я готов, в свою очередь, заявить, что Москва стоит молебна! И если мой сын не будет православным, стало быть, он не будет царевичем и впоследствии не сможет стать царем.

– Но вы могли бы способствовать распространению истинной веры среди диких московитов, – не унимался Глюк.

– Эти, как вы выразились, дикие московиты задолго до шведов отказались признать верховенство папы римского и ввели у себя богослужение на своем языке, не говоря уж о том, что христианство на Руси приняли тоже раньше вас. Но я не собираюсь вести теологические диспуты, а уж с вами – так в особенности! В своем княжестве я ввел свободу вероисповедания для своих подданных, полагаю, она распространяется и на членов моей семьи.

– Может быть, тебе следовало ввести такие же законы и в Москве? – спросил молчавший до сих пор Густав Адольф.

– Не думаю, что это возможно сейчас, максимум что я могу, это разрешить открывать протестантские кирхи в местах проживания иностранцев. И это уже сделано, но в остальном я должен быть не менее православным, нежели патриарх Константинопольский.

– Мы понимаем это, брат мой, – с сочувствием проговорил Густав Адольф, – но ведь терять Мекленбург тоже не следует, а ведь ты и твой сын – последние Никлотичи.

– Все это надо хорошенько обдумать, – подала, наконец, голос Катарина, – чтобы принять наилучшее решение из возможных.

– Обдумать, конечно, необходимо, но у нас не так много времени. Густав, когда ты отправишься в Ригу?

– Я рассчитывал отправиться завтра, но возвращение Акселя и Катарины…

– Не стоит откладывать эту экспедицию, ваше величество, – встрепенулся канцлер, – такие города, как Рига, на дороге не валяются!

– Что же, решено, откладывать не будем. Иоганн, ты с нами?

– Я хотел отправиться с вами лично, но теперь не знаю. Тащить жену и сына в осажденный город – не слишком хорошая затея, а расстаться с ними сейчас выше моих сил.

– Ты думаешь, Рига уже осаждена?

– У меня нет оснований считать Гонсевского идиотом. Вряд ли он сумел набрать армию, достаточную для штурма, но уж блокировать город он всяко сумел.

– И что мы предпримем?

– Я могу послать с тобой письмо с одним из моих людей. Скажем, с Романовым, фон Гершов и Вельяминов его знают…

– Этого будет достаточно? Все же мы не игрушками меняемся.

– Если это необходимо, то поезжайте, – мягко проговорила Катарина, как видно польщенная моими словами, – конечно, наша разлука затянулась, но вряд ли неделя-другая будет иметь большое значение.

– Вы просто ангел, моя царица, – только и оставалось сказать мне.

Наконец, начавший меня тяготить разговор прекратился. Поблагодарив за угощение, мы с Катариной откланялись и отправились в ее покои. Кормилица принесла нам маленького Карла Густава, сразу протянувшего руки к матери, опасливо косясь на меня при этом. Это было так забавно, что я невольно засмеялся.

– Не смейтесь, Иоганн, вы его пугаете, – попеняла мне Катарина, впрочем, и сама не сдержавшая улыбки.

Малыш тем временем забрался к ней на колени и, почувствовав себя в безопасности, показал мне язык.

– Ну, главному тебя научили, – улыбнулся я на это.

– О чем вы? – удивилась принцесса.

– О безусловном почитании родителей.

– Иоганн, что вы такое говорите, наш сын еще очень мал! Не смейте сердиться на него!

– Сердиться? Вот уж не думал. Как можно сердиться на этого меленького ангелочка?

«Ангелочек» тем временем убедился, что его не станут забирать от матери, и принялся теребить бант на ее рукаве, прилагая все возможные усилия, чтобы его оторвать. Все это было так забавно, что я снова не смог удержаться от улыбки.

Увы, злодейка-судьба не дала времени, чтобы мой маленький сын хоть немного привык ко мне и перестал дичиться. Хотя я и договорился с Густавом, что проведу немного времени с семьей и догоню его в Риге, ничего из этой затеи не вышло. Впрочем, обо всем по порядку. На следующий день Стокгольм провожал своего короля, отправлявшегося присоединять к своему королевству вольный город Ригу. Горожане, принарядившись по такому случаю в праздничную одежду, толпились в порту и махали руками своему сюзерену, время от времени разражаясь радостными криками. Похоже, подданные искренне любили своего молодого короля, благо он до сих пор не успел их осчастливить повышением налогов. К скачущему рядом с их обожаемым монархом королевскому зятю, герцогу и царю, они относились несколько прохладнее, но он все-таки был мужем их любимой принцессы, героем войны с датчанами и вообще неплохим парнем. Так что ему, то есть мне, тоже иной раз кричали здравицы. Правда, мне пару раз послышались крики: «…проклятый колдун!», – но я не придал этому значения.

Перед тем как сесть в шлюпку, Густав Адольф повернулся ко мне и спросил:

– Значит, ты все-таки задержишься?

– Не надолго, дружище, будь уверен – я скоро догоню твои тяжелые транспорты с войсками. Впрочем, если что, с тобой мои приставы и все необходимые документы.

– Куда отправятся твои войска после того, как я займу Ригу? Если хочешь, эти транспорты доставят твою армию в Нарву или любой другой порт, по твоему усмотрению.

– Спасибо, брат мой, но у меня почти одна конница. Ее неудобно перевозить морем, да и в чистом поле мне мало кто страшен. Впрочем, как говорят мои русские подданные – там видно будет: возможно, я и воспользуюсь твоей любезностью.

Пока мы разговаривали, я снял с себя нарядный плащ и перевернул его изнанкой наружу. Парадная шляпа с короной на тулье перекочевала в ларец на руках позеленевшего в предчувствии предстоящего путешествия Миши Романова. Обняв на прощание своего незадачливого рынду, я завернулся в плащ и двинулся прочь. Во дворце Трех корон меня ждала семья, которой я слишком долго был лишен. Побуду немного с Катариной и сыном, а завтра, самое позднее – послезавтра, двинусь вслед за Густавом Адольфом. Тем паче что недавно пришедшей в Стокгольм «Святой Агнессе» надо принять кое-какой груз. Причем королю нет необходимости знать, что именно я гружу и где все это взял.

Петерсен ждал меня в портовом трактире, в том самом, где я когда-то познакомился с капитаном наемников Гротте.

– Я вижу, корона не изменила ваших привычек, ваше величество, – флегматично поприветствовал меня мой шкипер, когда я присел за его стол.

– Горбатого могила исправит, – отозвался я в том же духе, – что с грузом?

– Все что закупил ваш бывший боцман, в полном порядке и совершенной исправности.

– Отлично, а тому, что прислал Юхансон, места хоть хватило?

– Об этом нужно было думать до того, как его купили, – пожал плечами норвежец.

– Не ворчи, старый морской волк, – засмеялся я, – ну так как, не потонем?

– Дурацкая шутка, ваше величество, такие вещи в воле божьей, но, полагаю, все будет хорошо.

– Что бы я без тебя делал…

– Не знаю, наверное, сделали бы шкипером своего Карла Рюмме…

– Постой, ты что, завидуешь?

– Было бы чему.

– Не стоит, дружище, даю тебе слово, что еще сделаю тебя адмиралом своего флота!

– Сначала вам стоит завести флот.

– Дай срок, Ян, дай срок. Все у нас будет – и флот, и армия, и Персия с Индией. Хочешь побывать в Персии?

– Говорят, в тех краях страшная жара, и добрые христиане мрут, как мухи, от лихорадки.

– Случается и такое, однако те, кто возвращаются, как правило, становятся очень богаты. Петерсен, у тебя есть семья?

– У настоящего моряка семья – его экипаж… – вздохнул норвежец, – а зачем вам?

– Ну как зачем – если ты станешь моим адмиралом, то твоя жена должна будет стать придворной дамой у моей Катарины.

– Ну, если у вашего величества недостаток в придворных дамах, – улыбнулся во весь рот шкипер, – то я, пожалуй, подумаю о женитьбе.

– Подумай, дружище, обязательно подумай.

Пока мы так беседовали, слуга поставил передо мной кружку с пенным напитком и спросил, не надо ли еще чего.

– Нет, спасибо, – отозвался я и кинул ему монетку в четверть крейцера.

– А нет ли у вашей милости других денег? – спросил половой, внимательно осмотрев монету.

– Что-то не так? – удивился я, отхлебнув пенного напитка.

– С тех пор как мекленбургский герцог наводнил Стокгольм монетами из этого проклятого билона, они чертовски упали в цене. Хозяин ругается, когда мы принимаем их. Уж простите, ваша милость, но мне не хочется получить от него нагоняй.

– А в рыло ты, значит, получить не боишься? – миролюбиво поинтересовался Петерсен.

– Что вы, ваша милость, – залепетал тот в ответ, – я человек подневольный…

– Что-то случилось? – подошел на шум хозяин заведения папаша Густав.

– У вашего слуги слишком длинный язык, этот господин – мой гость, и я его угощаю! А если кому-то что-то не нравится, то он всегда может отведать моего кулака.

– Прошу прощения, господин Петерсен, такого больше не повторится, – принялся извиняться хозяин, – сейчас и впрямь появилось много рижской монеты, а люди говорят, что ее не будут брать.

– Кто говорит, какие люди? – заинтересованно спросил я.

Папаша Густав оглянулся и, наклонившись, зашептал нам:

– Почтенные господа, прошу прощения, а только все говорят, что герцог-странник взял Ригу с помощью колдовства одной ведьмы, которую спас от костра. Я, конечно, не верю таким глупостям, однако Рига не такой город, чтобы взять его с налету. Спору нет, муж доброй принцессы Катарины – бравый военный, и храбро воевал с датчанами и поляками, но все-таки!..

– А при чем здесь деньги?

– А вот это самое интересное, ваша милость: говорят, что ведьма потребовала за сдачу города, чтобы герцог портил монету и таким образом вредил добрым христианам!

– Что за вздор?

– Я тоже так думал, пока преподобный Глюк не помянул в своей воскресной проповеди происки дьявола, заставляющего слабых духом христиан портить монету!

– Преподобный Глюк так сказал?

– Ну, не этими словами, но имеющий уши да услышит. А еще говорят, что этот герцог привез огромную кучу серебра и теперь портит его в своем доме, подаренном ему покойным королем Карлом.

– Что, прямо вот так и портит?

– Ну не сам, конечно, а с помощью ведьмы.

– Ладно! Хватит нам рассказывать всякий вздор! – подвел итог разговору Петерсен. – Я плачу полновесными талерами, а до прочего мне и дела нет.

– Золотые слова, – с готовностью подтвердил папаша Густав, – я всегда говорю всем: не надо лезть в чужие дела – и свои будут в порядке.

– А у вашего величества много поклонников, – заметил шкипер, когда хозяин ушел.

– Да уж, – хмыкнул я в ответ, – больше, чем я думал. Впрочем, скоро мы покинем этот гостеприимный порт, и пусть местные жители ищут себе другой повод для сплетен. Так что, дружище, держи команду наготове.

– Разумеется. Вы тоже берегите себя и, на всякий случай помните, что в порту всегда стоит шлюпка со «Святой Агнессы». Кто знает, может, и пригодится.

Покинув трактир, я двинулся в сторону дворца. Копыта моего коня звонко цокали по мостовой, заставляя немногочисленных прохожих отходить в сторону, давая мне дорогу. Слова трактирщика давно вылетели из моей головы, уступив место мыслям о Катарине и сыне. Не знаю, можно ли назвать мои чувства к суровой шведской принцессе любовью, но ведь она мать маленького Карла Густава, а этот очаровательный малыш – мой сын. Воспоминания о нем то и дело заставляли меня улыбаться, не замечая никого вокруг. Наконец, я подъехал к дворцу Трех корон и, кивнув страже, собирался въехать внутрь, когда мое внимание привлек какой-то человек, очевидно, пытавшийся пройти внутрь дворца.

– Слово и дело! – неожиданно крикнул он по-русски. – Слово и дело, государь!

Приглядевшись, я, к своему удивлению, узнал в нем Савву Калитина, прижившегося на шведской службе русского студента.

– Ты что, ополоумел? – строго спросил я его. – Того и гляди, стражу до родимчика доведешь!

– Они все одно по-нашенски не понимают… – отмахнулся он, – беда, государь!

– Говори.

– Слава тебе, господи, не отбыл ты с его королевским величеством. А то я уж и не ведал, к кому обратиться. Все набольшие люди, кого знал, с королем уехали, а прочие и слушать не хотят!

– Да что случилось-то?

– Бунт!

– О как! А против кого?

– Против тебя, государь.

– Это как? Я тут вроде как не царь, чтобы против меня бунтовать.

– Не царь, а только попы лютеранские на тебя зуб имеют, что ты веру их на Руси вводить не стал. Давно народ мутят, чтобы двор твой разбить, да ведьму, которую ты у себя прячешь, взять. Ждали только, когда король с войском отбудет, чтобы ворваться туда, да обитателей в делах богомерзких уличить. Ну и деньги, какие ты, государь, из Риги привез, покою многим не дают.

– Чудны дела твои, господи! – удивился я. – А ты, значит, предупредить решил. Погоди-ка, а тебе какая в том корысть? Ты ведь и сам теперь лютеранин.

– Я верно и нелицемерно служу его шведскому королевскому величеству, – четко проговорил по-шведски Савва, отстранившись, – а вы, ваше величество, супруг его сестры, нашей доброй принцессы Катарины!

– Стало быть, хорошо служишь, – хмыкнул я в ответ, – ладно, а сам-то откуда о сем деле проведал?

Калитин потупился, но быстро справившись с замешательством, поднял глаза:

– Мне приказали в сем деле участвовать.

– Кто приказал?

– Господин Годвинсон, мой начальник департамента.

– Не помню такого…

– Он хороший друг господина Юленшерны.

– Тьфу ты, пропасть, что за поганая семейка!

– Да, господин ярл питает к вашему величеству неприязнь.

– Угу, аж кушать не может. Но я все-таки не понял, почему ты решил их выдать?

– Ох, государь, мне куда ни кинь – везде клин! Чужак я им: как бунт закончится, они меня крайним и сделают. Хотел было с королем на Ригу отправиться, так куда там!

– Хочешь со мной вернуться?

– Прости, государь, не хочу! По сердцу мне порядки и жизнь здешняя.

– И то, что тебя, хотят под монастырь подвести, тоже нравится?

– У нас на Руси своих не меньше жрут! А тут только я чужак, а дети мои своими будут. С ними так уж не поступят.

– Блажен, кто верует. Но что теперь-то с тобой делать?

– Не ведаю!

– Понятно, на одно доброе дело решился, и то без ума. Стой здесь, я скоро выйду.

Через пару минут я вернулся к незадачливому русскому офицеру на шведской службе и протянул ему бумагу с королевской печатью.

– Держи, болезный.

– Что это?

– Как что, королевский приказ, унтер-лейтенанту Савве Калитину срочно отбыть в распоряжение генерал-губернатора Спаре.

– Господи боже, а как, король-то уехал?

– Много будешь знать – скоро состаришься, главное, что с этой бумагой ты можешь прямо сейчас Стокгольм покинуть, и никто тебе слова не скажет. Ладно, не благодари… но вот про планы своих друзей – расскажи.

Как это часто бывает, бунт вспыхнул, как пожар от маленькой искры. Один из многочисленных пасторов, читавших проповеди о безбожных слугах сатаны – сиречь ведьмах, – перестарался, и возбужденная толпа хлынула к известному всему Стокгольму дому. Тому самому, который покойный король Карл подарил мекленбургскому герцогу-страннику, и в котором он, по слухам, и занимался колдовством и порчей монеты. По пути к ним присоединялись один за другим местные жители, и вскоре дом, который уже иной раз называли русским посольством, был окружен кричащими от праведного гнева людьми. Когда на их законное и справедливое требование выйти и показать ведьму и порченое серебро никто не вышел, в окна полетели камни. Это деяние, впрочем, не осталось безнаказанным, и осажденные начали стрелять в ответ. Несколько выстрелов, убивших самых активных участников погрома, охладили было нападавших и заставили их отхлынуть от оказавшегося не таким простым орешком дома. Возможно, на этом все бы и закончилось, но тут в дело вступили держащиеся доселе в стороне люди в плащах и надвинутых на глаза шляпах. Вытащив из-под одежды оружие, они сумели организовать растерявшую было пыл толпу и повести ее на новый приступ. Держа под огнем превратившиеся в бойницы окна, атакующие снова подошли к дому и кинулись рубить ворота. Те были сделаны из довольно крепкого дерева и обиты полосами железа, так что справиться с ними удалось далеко не сразу. Однако люди с топорами были упорны, и через какое-то время им удалось пробиться сквозь эту преграду. Выбив ворота, толпа хлынула внутрь и принялась искать оборонявшихся. Никого не найдя, бунтовщики совсем озверели и кинулись крушить все, до чего могли дотянуться. Наконец, кому-то из них удалось найти комнату, в которой лежали тяжелые ящики с печатями рижского магистрата. Нашедшие разразились торжествующими криками и принялись сбивать с них замки. Дело это также оказалось не самым простым, но, тем не менее, вскоре увенчалось успехом. Но каково же было разочарование разбивших ящики, когда им не удалось найти в них ничего, кроме груды камней. Душераздирающий вой пополам с богохульствами вырвался из их разочарованных глоток. Разумеется, это было происками врага рода человеческого, решившего лишить праведных христиан их законной добычи! Впрочем, как оказалось, не все штурмовавшие «русский дом» верили во всемогущество дьявола. Кое-кому пришло в голову, что люди, взломавшие ящики, бессовестно лгут, и на самом деле припрятали захваченное серебро, с тем чтобы не делиться своей добычей с остальными участниками штурма. Высказав эти обоснованные подозрения, они нарвались на черную неблагодарность и несколько выстрелов в придачу. Стерпеть подобное обращение не было никакой возможности, и вскоре захваченный дом стал ареной схватки не на жизнь, а на смерть.

Пока благочестивые шведские христиане, выступившие против козней сатаны, увлеченно лишали друг друга жизней, я уводил свой маленький гарнизон узкими улочками в сторону порта. Два десятка русских и мекленбуржцев, оставшихся со мной после отъезда Романова с королем, переодетые простыми горожанами, торопливо шли, стараясь, насколько это возможно, не привлекать к себе внимания. Впрочем, как оказалось, город и без того был переполнен группами вооруженных людей самого разного вида. Одни представляли собой местных цеховых мастеров, вооруживших своих подмастерьев и охранявших таким образом свое добро. Другие выглядели обитателями местного дна, вылезшими из своих нор в надежде пограбить первых. И наконец, были группы непонятных людей, достаточно неплохо одетых и вооруженных, иногда под предводительством священников, которые хотя и не участвовали во всеобщей вакханалии, но и не препятствовали ей. К счастью, последних было немного, и хотя они внимательно наблюдали за происходящим, мой импровизированный отряд не слишком выделялся на фоне прочих и смог почти беспрепятственно продвигаться по улицам. Надо сказать, что местные жители, не принимавшие участия во всеобщем «веселье», закрывали свои дома и истово молились, чтобы нежданная напасть их миновала. Все эти обстоятельства помогли нам более или менее благополучно добраться до уже оцепленного шведскими солдатами порта. Командовал этими крайне немногочисленными войсками мой старый друг, капитан над портом Олле Юхансон.

– Наконец-то, ваше величество, – с явным облегчением поприветствовал он меня, – я уже начинал беспокоиться, удастся ли вам пробиться в порт.

– Все в порядке, дружище, – поспешил успокоить я его, – я и мои люди целы, а это главное. Мои враги обнаружили себя и крупно подставились: полагаю, участников штурма моего дома уже вяжет городская стража.

– Вынужден вас разочаровать, ваше величество, – горестно вздохнул Олле, – войск в столице достаточно только для охраны королевского дворца.

– Какого черта, – выругался я от неожиданности, – эта свинья-губернатор заверил меня в том, что бунт будет немедленно подавлен!

– Не могу ничего сказать вам по этому поводу, однако вас дожидается посланник из дворца, возможно, он даст вашему величеству необходимые разъяснения.

– Где этот чертов посланник?

– Я здесь, сир, – к нам подошел молодой человек, закутанный в плащ, в котором я с удивлением узнал Николаса Спаре.

– Вы?

– К вашим услугам, сир!

– Что происходит, господин Спаре?

– Меня прислала принцесса Катарина.

– Что?!

– О, не беспокойтесь, с ней и маленьким принцем все хорошо. Они находятся под надежной охраной и им ничего не угрожает. К сожалению, не могу сказать этого о вашем величестве.

– Что вы имеете в виду?

– Едва вы покинули дворец, аудиенции с ней попросил преподобный Глюк, каковая была ему немедленно предоставлена.

– И что же ей наболтал этот святоша?

– Этого я не знаю, но ее высочество после разговора с преподобным выглядела крайне обеспокоенно.

– А почему же мне и моим людям не послали помощь?

– Ваше величество, прошу вашего всемилостивейшего прощения за то, что отвечаю вопросом на вопрос, но зачем вы сказали губернатору, что будете обороняться в своем доме?

– Так этот мерзавец… ах ты ж…

В ответ на мою филиппику молодой придворный лишь невозмутимо пожал плечами.

– Как вы догадались искать меня здесь? – спросил я его, несколько успокоившись.

– Я собираюсь стать военным и потому внимательно изучаю как деяния великих полководцев древности, так и славные победы наших современников. В том числе ваши, сир. Вы никогда не делаете то, что от вас ждут ваши противники. Более того, вы и своих сторонников не всегда ставите в известность о ваших планах. Так что я посчитал весьма маловероятным, что вы будете дожидаться сикурса в своем осажденном доме и, как видите, не ошибся.

– А вы опасный человек, Николас!

– Ну мы ведь на одной стороне, не так ли?

– Хорошо сказано, мой друг – так с чем вас послала принцесса?

– Ее высочество полагает, что вам необходимо как можно скорее покинуть Стокгольм! К сожалению, у нее не было времени написать вам, но вот ее перстень, который она собственноручно дала мне, чтобы вы могли удостовериться в моих полномочиях.

С этими словами молодой человек вытащил из-за пазухи небольшой сверток и, развернув его, показал мне украшение. Сомнений не было, это перстень моей матери, который я подарил Катарине в день помолвки.

– Черта с два я куда-то отправлюсь без Катарины и сына, – помотал я головой.

– Ваше величество, вашим родным ничего не угрожает, – попытался воззвать к моему разуму Спаре, – к тому же вряд ли вы сможете прорваться сейчас во дворец. Посмотрите, что творится вокруг.

– Действительно, ваше величество, – поддержал придворного капитан над портом, – отправляйтесь на свой корабль. Там вы будете в безопасности от этих негодяев!

– Плевать я хотел на этот взбунтовавшийся сброд! Пусть не становятся на моем пути, или я залью их кровью все здешние улицы.

Тем временем к ощетинившимся пиками и алебардами портовым стражникам все ближе подходили толпы взбудораженных горожан. Пока они не были готовы кинуться на вооруженных солдат, но, похоже, в толпе находились организаторы и подстрекатели, не дававшие людям успокоиться и искусно их подзуживающие. Оглянувшись на своих людей, я нахмурился: похоже, они были согласны со Спаре и Юхансоном.

– Вас ведь ждет шлюпка с вашего корабля, – продолжал тем временем Олле, – ну так и отправляйтесь туда. А когда мы наведем здесь порядок, то вернетесь и посчитаетесь со своими врагами.

– Нет, – упрямо замотал я головой, вытаскивая при этом шпагу из ножен, – я не побегу от взбунтовавшейся черни. Эй, ребята…

В этот момент толпа пришла в движение и грозно надвинулась на стражников, охранявших порт. Быстро прорвав жиденькую цепочку пикинеров, они кинулись в нашем направлении, размахивая кто дубьем, а кто и настоящими алебардами. Впрочем, все еще можно было исправить. Мои спутники, поняв неизбежность схватки, как это бывает с опытными в ратном деле людьми, сами собой становились плечом к плечу. Русские дворяне, встав в первую шеренгу, вытащили из ножен сабли, а мекленбуржцы за их спинами деловито подсыпали порох на полки ружей. К тому же к месту прорыва спешили вооруженные матросы с торговых кораблей, присланные их капитанами для защиты складов с товарами. Спаре и Юхансон, глядя на происходящее, тоже обнажили свои шпаги.

– Господа, вы всерьез хотели предложить мне бежать без боя? – почти весело спросил я шведов и тут же скомандовал своим драгунам: – Пли!

Десяток кремней одновременно ударили по стальным крышкам полок, высекая искру. Как ни странно, не случилось ни одной осечки, и вспыхнувший порох понес в сторону нападавших бунтовщиков свинцовую метель. Лишь некоторым из них удалось прорваться сквозь наш огонь, но лишь для того, чтобы в рассеивающихся уже клубах дыма напороться на сабли московских дворян. Хищный лязг стали быстро перешел в стоны и хрипы умирающих людей, а мои воины тут же опять сомкнулись, чтобы дать драгунам перезарядить их ружья. Восхищенный слаженными действиями моих людей Николас Спаре подошел ко мне, чтобы что-то сказать, но в этот момент из толпы отступавших раздался выстрел. Не знаю, в кого целил неизвестный стрелок, но шагнувший ко мне швед оказался почти на линии огня. Тяжелая мушкетная пуля вскользь ударила по надетой на него кирасе и, потеряв значительную часть своей энергии, рикошетом ударила по мне. На свое счастье, узнав о том, что происходит вокруг, я первым делом надел под камзол кольчугу. Это спасло меня, но хотя проклятая пуля не смогла пробить защиту, она чертовски сильно ударила меня в бок, начисто выбив воздух из легких. Не ожидая подобной подлости, я запнулся и растянулся у ног своих солдат, с ужасом взирающих на тело своего государя. Сознание медленно угасало, и последнее, что я услышал, это крик Юхансона: «Уносите его!..»

Пришел в себя я уже на палубе «Святой Агнессы». Ужасно болел бок, явственно намекая на сломанное ребро. Кто-то неловко задел его, и я, застонав от неожиданности, крепко выругался.

– Слава богу, вы живы! – Надо мной склонилось лицо капитана Петерсена. – Вот что, – распорядился он моим спутникам, – несите его величество в мою каюту, и немедленно отчаливаем. Я не доктор, однако ясно вижу, что воздух Стокгольма не слишком полезен в это время.

Его распоряжение было тут же выполнено, и крепкие руки, подхватив мою тушку, довольно бесцеремонно потащили ее в указанном направлении.

«В который раз безжалостная судьба, цинично наплевав на мои желания, швырнула меня в одном лишь ей ведомом направлении, – немного высокопарно подумалось мне, когда я отлеживался на жесткой койке в капитанской каюте. – Как видно, не все люди годятся для семейной жизни: я вот, к примеру, совсем не гожусь». Дверь скрипнула, и в проеме показалось остроносое лицо московского дворянина, одного из немногих русских, оставшихся в моей свите.

– Чего тебе… Никодим? – спросил я, припомнив его имя.

– Так это… государь, – резво подбежал он ко мне, услышав вопрос, – узнать хотели мы, значит: куды сия ладья едет?

– Ездят на телеге, – не смог удержаться я, чтобы не объяснить сухопутному всю глубину его заблуждений, – а на корабле – ходят!

– Ну и ладно, – ничуть не смутился тот, – а куды идет? А то шкипер твой только зыркает глазищами, аспид, а ничего не говорит.

– Правильно делает, потому как сам не знает. А не знает от того, что я ему еще ничего не приказывал. Но это хорошо, что ты зашел. Кликни его ко мне, а я и повелю.

Тот с готовностью поклонился и собрался было бежать, исполняя приказание, но в последний момент остановился и снова спросил:

– Так, а куда пойдем-то, в Ригу или еще как?

– Ну ее к нечистому, эту Ригу и всех ее ведьм. Домой пойдем, у нас там Смута кончилась, дел невпроворот!

– Это как же, – всполошился Никодим, – а рать наша, рейтары, драгуны… Вельяминов с этим, как его, Фангоршим, прости господи!

– Царю перечишь! – грозно нахмурил я брови, но потревожив больной бок, тут же сменил строгое лицо на страдальческое. – Твоя, правда, дворянин. Сначала в Ригу надо. Какие-то дикие люди тут, в неметчине, нынче стали. Я теперь сюда без полка рейтар или стрельцов и носа не покажу, а то взяли моду в царей стрелять да грабить. Сплошная бездуховность, одним словом! Ну чего смотришь, идол, шкипера позови!

Бывший генерал-губернатор Новгорода Спаре завтракал в компании своего кузена Николаса, недавно прибывшего из Стокгольма. Основная часть подчиненных Спаре, которого из почтения все продолжали звать генералом, уже находилась в Риге. Однако сам старый ярл, во главе небольшого отряда лично преданных ему людей, задержался на рейде Нарвы.

Против обыкновения, прием пищи проходил не в пышной каюте флагманской галеры господина Спаре, а на палубе полуюта, где слуги установили столик, полный разных закусок, для своих господ. Дело в том, что генерал не хотел пропустить одно зрелище и, наслаждаясь великолепным гусиным паштетом, с интересом поглядывал на стоящий невдалеке на якоре галиот под мекленбургским флагом. Однако до развязки дела было еще далеко, и старый ярл горячо обсуждал со своим молодым родственником одно весьма деликатное дело.

– Я уже стар, Николас, – в который раз печально проскрипел генерал, – а господь так и не послал мне сына.

– Ну что вы, дядюшка, – в очередной раз повторил молодой придворный, из почтительности называвший престарелого кузена дядей, – вы еще полны сил и энергии.

– Оставь свою лесть для придворных вертихвосток, мой мальчик, – отмахнулся от его вежливости старик, – да, у меня еще есть силы, но это не те силы, от которых бывают дети.

Не один мускул не дрогнул на лице Николаса, хотя в другое время он не упустил бы случая позубоскалить по поводу дочери, нежданно-негаданно родившейся у старого ярла чуть более года назад.

– Мы с тобой последние в нашем роду, – продолжал старший Спаре, – и я не хочу, чтобы мое добро досталось какому-то проходимцу. Не буду скрывать, раньше я с надеждой смотрел на молодого Юленшерну, но теперь вижу – с него не будет толку!

– Вы хотели выдать за него кузину Аврору, дядюшка?

– Да, хотел, но этот неблагодарный мерзавец нашел себе невесту среди остзейской знати. Впрочем, что господь ни делает, все к лучшему! Из него вышел бы отвратительный муж для моей девочки, а теперь пусть с ним мучаются Буксгевдены!

– С вашего позволения, дорогой дядюшка, я совершенно не понимаю, зачем вы мне это рассказываете?

– А тут нечего понимать: я хочу, чтобы ты женился на Авроре и унаследовал мое состояние и место в риксроде!

– Ваше предложение весьма заманчиво, однако согласится ли ваша дочь на этот альянс?

– Вот уж кого я не собираюсь спрашивать! Конечно, она нахваталась дурных манер от моей женушки, однако она благовоспитанная девочка и выполнит волю своего отца.

– Боюсь, все не так просто, дядюшка: кузина Аврора состоит при ее высочестве принцессе Катарине. Герцогиня Мекленбургская может воспротивиться этому браку.

– Особенно если узнает, что ты, вместо того чтобы привезти ее муженька во дворец, посоветовал ему отправляться подальше.

– Русского царя утащили на корабль его подданные, спасая ему жизнь, – ледяным голосом проговорил Николас, – я тут совершенно ни при чем!

– Конечно-конечно… – забулькал от смеха генерал, – она дала тебе кольцо с тем, чтобы ты убедил ее мужа вернуться, а после твоих уговоров он отправился на корабль! Кстати, очень интересно, пережил ли он то ранение?

– Я не стал бы исключать возможности того, что Иоганн Альбрехт был тяжело или даже смертельно ранен, однако не стал бы на это сильно рассчитывать. Его не раз уже «хоронили», но он всякий раз «восставал из могилы» и лишь укреплял свое положение. Что же касается прочего, то я выполнял поручение весьма высокопоставленных особ и могу надеяться на их благодарность и защиту. Все дело в том, что наш король очень молод и слишком любит войну, а Швеции нужен наследник.

– От папаши-колдуна и Мекленбургской герцогини? Или нет – от русской царицы! Что-то много титулов стало у нашей доброй Катарины. Кстати, а чем вас Юхан Эстергетландский^[129] не устраивает?

– От шведской принцессы и победителя датчан, – печатая каждое слово, проговорил молодой человек, – а герцог Эстергетландский сам отказался от короны. Право, дядюшка, я начинаю сожалеть о том, что рассказал вам всю эту историю.

– Ты рассказал мне ее, потому что тебя для этого и послали! Потому что зубы этого святоши Глюка щелкнули вхолостую, а он очень хочет вцепиться ими в рижскую контрибуцию.

– А вы здесь при чем?

– А при том, что если денег не оказалось в Стокгольмском доме, то они где-то есть! В Риге Странник не мог их оставить, для этого он слишком хитер. Тот отряд, что перехватили поляки, тоже оказался пустышкой. Значит, что?

– Что, дядюшка?

– Посмотри на этот галиот.

– А что с ним не так? Ну да, на нем герб Ростока и мекленбургский флаг, но…

– Но прибыл он из Риги, причем сразу после того, как ее захватил Странник!

– Черт побери! Неужели вы думаете…

– Думаю? Нет, черт возьми, я уверен! Я просто чую запах рижских денежек! Ну что, ты надумал становиться моим зятем? Смотри, завтра у моей девочки не будет отбоя от претендентов! Миллион талеров – это не шутка, и будь я проклят, если получу меньше трети от этой суммы.

– А что скажет по этому поводу король?

– А зачем ему знать об этом, мой мальчик? – захохотал старый ярл.

– Вы полагаете, что вам удастся сохранить эту операцию в тайне? – удивленно проговорил Николас, подумав про себя: «Старый маразматик сошел с ума и всех нас погубит!»

Однако Спаре-старший не обратил на слова родственника ни малейшего внимания, будучи всецело погружен в происходящее на мекленбургском галиоте.

Наконец от него отошла шлюпка и направилась к шведской галере. Подойдя к борту, шведские солдаты выпихнули какого-то связанного человека и стали поднимать ящики. Оказавшись на борту, арестованному удалось выпихнуть изо рта кляп и разразиться отборными ругательствами. Впрочем, солдаты тут же ударами прекратили его вопли и поставили несчастного на колени.

– Что здесь происходит? – удивленно спросил Николас.

– Ваша милость, – задыхаясь, проговорил связанный, – вы производите впечатление благородного человека… меня зовут Отто Райх, я купец из Ростока. Я не понимаю, зачем мой корабль захватили шведские солдаты. Прошу вас, помогите мне! Мы не воюем с королем Густавом Адольфом, более того, наш герцог – его близкий друг и родственник.

– И ты, мошенник, пришел из Риги с товаром? – почти ласково спросил его генерал Спаре.

– Да, мой корабль зафрахтовал наш герцог, не мог же я ему отказать!

– А вы со своим герцогом знаете, что из владений шведской короны запрещено вывозить серебро, без особого на то разрешения?

– На моем корабле нет серебра! – горячо возразил купец. – К тому же я уже два года как не был во владениях шведской короны.

– А разве вы прибыли сюда не из Риги? – картинно удивился Спаре-старший. – Ваш герцог обменял этот чудный город на кусок новгородских болот. Так что теперь это шведский город, а вот есть ли на вашем корабле серебро, мы сейчас выясним. Ну-ка, бездельники, открывайте ящик, только осторожнее!

– Но это груз мекленбургского герцога!.. – попробовал в последний раз возразить связанный Райх, но его никто не стал слушать.

Вызванный для такого дела плотник быстро взялся за дело, и скоро крышка тяжелого ящика поддалась.

– Смотри, Николас, – с придыханием проговорил генерал, – на этих ящиках клейма и печати рижского магистрата и монетного двора!

– На тех, что разбили в Стокгольме бунтовщики, были точно такие же, – недоверчиво проговорил молодой человек, но с интересом подвинулся поближе.

Крышка открылась с таким скрипом, что более приличествовал бы гробу, долго пролежавшему в земле. Заинтригованные шведы подошли поближе и, заглянув в его чрево, озадаченно уставились на ровный ряд густо смазанных салом мушкетов.

– Что это значит?! – не предвещающим ничего хорошего голосом спросил старый ярл.

Господин Райх только пожал плечами, дескать, а что там? Когда же его подтащили, задумчиво предположил:

– Его высочество захватил в Риге городской арсенал… очевидно, это оттуда.

– Но зачем ему столько мушкетов?

– Московия ведет войну, и ей нужно много оружия, – снова пожал плечами купец.

– Русское царство, – машинально поправил его Николас, – теперь во всех документах велено называть ее так и не иначе.

– Открывайте другие ящики! – визгливо закричал Спаре-старший. – Немедленно открывайте!

Плотник кинулся выполнять его приказ, и вскоре выяснилось, что в остальных ящиках также лежит различное вооружение, захваченное русскими в Риге. Пока шла вся эта суета, Николас отошел в сторону и задумчиво посмотрел на море. Потом, что-то для себя решив, он решительно направился к шлюпке и, уже стоя у борта, крикнул дядюшке, что у него есть срочная надобность на берегу.

– Что это значит?! – удивленно воскликнул генерал. – Какая, к дьяволу, надобность?

– А вы посмотрите на корабли, что заходят в гавань, вам многое станет понятно.

– Корабли… что за корабли? Да они же под шведским флагом!

– Не все, с вашего позволения, – вмешался в разговор все еще связанный купец, – тот, что впереди, идет под мекленбургским, и его в Ростоке знает каждый. Этот пинас называется «Святая Агнесса». Господа, меня кто-нибудь развяжет?

– Николас, мой мальчик, – бросился к борту Спаре-старший, – подожди меня, у меня тоже дела на берегу!

– Я спешу, – отвечал ему тот уже из шлюпки.

– Подождешь, негодяй, ты же мне почти зять! Ты не можешь бросить меня одного перед этим чудовищем!

– Право, дядюшка, если вы хотите вести переговоры, то вам лучше пригласить для посредничества вашу жену, госпожу Ульрику. Я слышал, что его царское величество весьма благоволили ей еще в бытность принцем.

– Не смей мне дерзить, наглый мальчишка!.. – запыхавшись, выдохнул генерал, плюхаясь на банку. – Хотя… совет не дурен.

Гребцы дружно ударили веслами по волнам, и шлюпка понеслась к берегу. Сидящий рядом с дядей Николас немного отстраненно посмотрел на своего престарелого родственника и задумался. «Может, подождать с женитьбой? – подумалось ему. – Скажем, пока не подрастет кузина Кристина. Интересно, каково это – быть зятем русского царя?» Впрочем, припомнив все обстоятельства дела, молодой швед лишь помотал головой и отогнал дурные мысли прочь.

По всей округе разнеслась весть – Ефим Лемешев выдает замуж старшую дочку! На первый взгляд, ничего необычного в этой вести не было. Все знали, что у Ефима четыре дочери, и иной раз втихомолку жалели: где он, бедолага, им приданое на всех сыщет? Когда прослышали о том, что он хочет выдать старшую Ефросинью за сироту, сына своего погибшего дружка Семена Панина, тоже никто особо не удивился. Парень всем был обязан своему опекуну, стало быть, большого приданого не понадобится. Но вот дальше события понеслись вскачь, заставив крепко задуматься всех соседей боярского сына. Поехавший верстаться на царскую службу молодой Федька Панин чем-то глянулся государю, и тот взял его в свой полк. На службе он тоже не потерялся, и заслужил еще большую царскую милость. Сказывали даже, что видели его среди рынд, стоящих подле государя и охраняющих царскую особу. Поверить в это было довольно трудно, уж больно худородны были Панины для такого неслыханного дела, но вот богатую добычу, привезенную Лемешевым из похода, видели многие, а тот не без гордости рассказывал, что большая ее часть взята его воспитанником. Еще Ефим говорил, будто сам царь обещал женить своего любимца на Ефросинье, и даже лично приехать на свадьбу, но тут уж ему совсем никто не поверил. И вот, наконец, появился сам жених в сопровождении друзей и слуг. Разоренные Смутой тверские помещики с завистью оглядывали справных коней и богатую сброю приехавших с женихом гостей. Сам Федька (да какой Федька, теперь уж – Федор Семенович), в богатом и немного чудном мекленбургском кафтане выглядел совсем как заморский королевич. Высокий и статный, ничем не напоминал он прежнего озорного мальчишку, охотившегося по всей округе на зайцев. Главным дружкой на свадьбе был его молодой товарищ из старинного боярского рода, сын томящегося в плену митрополита Филарета, молодой стольник Михаил Федорович Романов. Собравшиеся на свадьбу гости с жадным любопытством глядели на одного из кандидатов в цари на прошедшем Земском соборе. Невысокий и немного прихрамывающий, но с красивым и добрым лицом, в богатой бархатной ферязи и горлатной шапке, Михаил Федорович произвел на многих неизгладимое впечатление. А когда он достал и зачитал царский указ…

– Царскому стряпчему, Федору Панину, за многие его государю ведомые службы, велено писаться во всех списках с -вичем. Пожалованную ему царскую шляпу беспременно велено носить на Пасху и государевы именины, с тем дабы все видели царскую к нему милость!

Закончив читать указ, Романов добавил от себя, что государь желает, чтобы его верный слуга Федор Панин женился на девице Ефросинье Лемешевой и повелевает всем верным своим подданным весело сыграть свадьбу! Он же, ближний царский стольник, послан в качестве государева пристава, потому как сам царь, де, за делами приехать не может, и того ради просит его простить и посылает богатые дары.

Услышав царскую волю, все присутствующие ахнули, а самый богатый из окрестных помещиков князь Телятевский едва не на коленях упросил безвестного доселе боярского сына, чтобы быть у его дочери посаженым отцом. Для того, чтобы не ударить в грязь лицом перед заезжими москвичами, не пожалели ни денег, ни угощения. Свадьбу гуляли так весело, что потом не одно десятилетие поминали, что нынче, дескать, так уже не умеют. Даже седобородые старцы до того упились, что позабыв про свои почтенные лета, отплясывали под игру гудошников, да потом там и повалились. Молодежь же, собравшись в тесный кружок, затаив дыхание, слушала рассказы Панина и Романова об их похождениях на царской службе. Сам Михаил Федорович, вправду сказать, после того как увидал младшую сестру невесты Марию, ходил как мешком ушибленный и больше отмалчивался. Зато Федор Семенович не скрывал от товарищей по детским шалостям ничего. Он рассказывал им, как они с государем первыми ворвались в Смоленск и лично порубили бессчетно вражеских воинов. Как прекрасная польская панна бросилась перед царем на колени и упросила того не убивать латинян, пообещав государю такое, что и повторить неудобно. Но православный царь не поддался на искушение, и с честью отправив красавицу полячку домой к родителям, все же велел прекратить лить христианскую кровь. Потом Панин рассказал о лихом налете на город Ригу, стоящий на берегу моря-окияна. Как злые ведьмы пыталась отвести православному воинству глаза, и заговаривали стрелявшие по городу пушки. Заговоренные пушки, по его словам, стреляли так, что попадали в своих же, но государь и тут не растерялся, а став на колени посреди побоища, стал молиться Пресвятой Богородице, и она заступилась за православное воинство и отвела диавольское наваждение. После чего, поняв, что их чары не имеют больше силы, одна из ведьм обернулась сорокой и улетела, а другая с досады бросилась на дно Двины-реки и спряталась там. Слушатели сидели, разинув рты, и внимали царскому стряпчему с таким благоговением, с каким не слушали даже проповеди священнослужителей. Наконец, один из них, к кому вернулся дар речи, запинаясь, спросил:

– А правда ли, что государь обвел всех врагов вокруг пальца и привез в Москву цельный леодр^[130] серебра?

Слово «леодр» спрашивающий произнес, три раза запнувшись, очевидно не в силах постичь всей грандиозности суммы.

– Я царских денег не считал, – важно отвечал Панин, – но как в Постельничий приказ пороховые бочки привезли – сам видел.

– Это на что же в тот приказ пороховые бочки, – недоуменно стали переглядываться слушатели, – он же не для пороховых дел?

– А затем, что когда у них дно выбили, оттуда новехонькие ефимки да угорские дукаты посыпались. А государь сказал дьякам, что, де, все монетки до единой сам в Риге пересчитал! И что их, собачьих детей, насквозь видит, как этот… слово какое-то чудное… Миш, ты не помнишь?

– Так он что же, деньги в пороховых бочках припрятал? – изумленно вскричал кто-то из жадно внимавших его речам. – Это же надо, цельный леодр!

Пока гости с округлившимися глазами увлеченно обсуждали услышанное, Федька ткнул своего дружку кулаком в бок и горячо зашептал ему на ухо:

– Мишаня, я не могу все время за двоих отдуваться! Тебя для чего Корнилий с Анисимом учили, что про государя рассказывать? Мне скоро к невесте идти, так ты уж сам теперь!

– А?.. – очнулся от сладких грез царский стольник. – А зачем тебе к невесте?

Услышав столь несуразный вопрос, жених заржал было как жеребец, но тут же оборвал смех и с участием спросил:

– Что, приглянулась девка?

Ответом ему был лишь взгляд, полный тоски.

– Хошь, сосватаем?

– Матушка не дозволит… – тяжело вздохнул пришибленный богиней любви стольник.

– Мишаня, ты уже большой, а матушка твоя – инокиня! Ейное дело – о душе твоей молиться, а уж как ты нагрешишь, это твое дело.

– Да какой грех, Федя, я на Машу как на икону смотрю!

– Так я тебе и толкую, – подивился на друга Панин, – давай сосватаем, чин чином. Какой в этом грех? А матушка твоя тоже не из князей!

Вскоре и впрямь пришли сваты и, отведя жениха в спальню к невесте, стали подле дверей, обнажив сабли. Оказавшись один на один с жаждущими интересных историй гостями, Романов сначала стушевался, но затем, взяв себя в руки, стал рассказывать о царе. Правда, Миша в своих рассказах более упирал на набожность и ученость молодого государя, да на его происхождение от старшего колена потомков Рюрика и родство со всеми государями христианского мира. Однако и эти сведения упали на благодатную почву, и слушатели долго не давали покоя молодому стольнику, выспрашивая его о новых и новых подробностях.

– Михаил Федорович, а ты царицу видел?

– Видел, как тебя – и царицу, и царевича! Вот только злые латиняне подняли бунт, да чуть смертию не убили государя и государыню!

Разлучили сии тати нашего царя-батюшку с его семьей, да только об этом говорить не велено!

Нагнав на слушателей жути и сообразив, что наговорил чего-то не того, стольник протянул руку за кубком, который слушатели тут же услужливо наполнили вином. Выпив его до дна и не отрываясь, Михаил пьяно улыбнулся и, обведя присутствующих заговорщицким взглядом, продолжил:

– Ну, слушайте…

Зайдя в опочивальню уверенным шагом, Федька в последний момент немного струхнул. Он не был новичком с женщинами, да ведь одно дело – гулящие девки да маркитантки, а совсем другое – жена. К тому же, зная Ефросинью с детства и немало претерпев от ее ехидства, он плохо представлял себя в роли ее мужа. Девушка сидела на краю кровати, нервно теребя косу и не смея поднять глаза на своего венчанного супруга. Парень вдруг понял, что с момента приезда еще и не видел ту, рядом с которой вырос. Сначала ему ее не показывали согласно обычаю, а в церкви и за столом она была с лицом, прикрытым тонким кисейным покрывалом. «Вуаль», – припомнил Федор заморское название. Присев рядом, он взял Фросю за руку и попытался заглянуть ей в лицо. Увидев высокий чистый лоб и внимательные серые, с затаенной смешинкой глаза, он опустил взгляд на губы и припомнил вдруг, как жарко они поцеловали его на конюшне в день отъезда, и вспыхнул от охватившего его жара. Не зная, что сказать ей, он вдруг несмело произнес:

– Все будет хорошо, Фрося. Смута кончилась.

Послесловие автора

Уважаемые читатели, вот и закончилась третья часть приключений нашего современника, попавшего в далекий XVII век. Смута ураганом прошлась по нашей многострадальной стране, но наши предки смогли выстоять и победить. После освобождения Москвы и выборов царя они также попытались освободить от польско-литовских интервентов Смоленск, но усилия их не увенчались успехом. Вместо того чтобы пойти на решительный штурм сильно пострадавшего от предыдущей осады города, воевода князь Дмитрий Черкасский встал в осаду. Пассивная тактика не могла привести к победе, и в начале 1617 года осада была снята. Что было бы, если бы наши предки проявили больше решительности? Бог весть.

Шведский король Густав Адольф, убедившись, что жители Новгорода и прочих русских земель не желают покоряться его войскам, вернул по Столбовскому договору 1617 года большую часть захваченых им городов, заперев, однако, русскому государству выход к морю. Окончательно эту проблему удалось решить лишь веком спустя, в царствование Петра Великого.

Марина Мнишек вместе с сыном Иваном Дмитриевичем по прозвищу Воренок была схвачена и отвезена в Москву. Сама она закончила свои дни в заточении, а малолетнего Воренка публично казнили. Что, впрочем, не помешало ему впоследствии «воскреснуть» в виде очередного самозванца.

Что же касается прекрасного города Риги, то там действительно в свое время бушевала охота на ведьм. Пик этой «охоты» закончился примерно лет за двадцать до описываемых в книге событий, но отдельные рецидивы вспыхивали и позднее. Отголоском их стала легенда о «рижской ведьме», защищавшей свой город от войск Петра I.

На этом я заканчиваю свое повествование, но история Иоганна Мекленбургского на этом отнюдь не закончена.

Примечания

1

Военно-учетная специальность.

(обратно)

2

Ольстра – седельная кобура.

(обратно)

3

Мой дорогой (нем.).

(обратно)

4

Ступай быстренько домой (нем.).

(обратно)

5

Домовое владение, усадьба, хутор (польск.).

(обратно)

6

Двуручный меч, носившийся у луки седла, а не в ножнах. Отсюда и название. Вообще рейтары в качестве холодного оружия использовали reitschwert – гибрид меча и шпаги, но главный герой не слишком хорошо ориентируется в холодном оружии.

(обратно)

7

Походно-полевая жена (жарг.).

(обратно)

8

В Речи Посполитой – полк, войско.

(обратно)

9

Двуствольный колесцовый пистолет. Любимое оружие рейтаров. Были довольно дороги, отчего и не получили большого распространения.

(обратно)

10

Любимая мать (нем.).

(обратно)

11

Моя дорогая тетка (нем.).

(обратно)

12

Тревога (нем.).

(обратно)

13

Иди сюда, ублюдок (нем.).

(обратно)

14

Быстрее (нем.).

(обратно)

15

Вперед, пошли (нем.).

(обратно)

16

Я сказал (лат.). Смысл: я сказал все, что хотел сказать.

(обратно)

17

Прощение (нем.).

(обратно)

18

Древнее имя леопарда.

(обратно)

19

Почему (нем.).

(обратно)

20

Иван Ужасный (нем.) – так звали Ивана Грозного в Европе, с подачи англосаксов.

(обратно)

21

Табанить – грести в обратную сторону, то есть кормой вперед.

(обратно)

22

Здесь: хрен (лат.).

(обратно)

23

Товарищи (нем.).

(обратно)

24

Отечество (нем.).

(обратно)

25

Суров закон, но это закон (лат.).

(обратно)

26

Устаревшая земельная мера в Германии и Польше, равная 0,56 га.

(обратно)

27

Почему нет (фр.).

(обратно)

28

Вашу мать (нем.). Дословно: твою мать.

(обратно)

29

Нехорошо (нем.).

(обратно)

30

Отряд.

(обратно)

31

Подробнее см. в кн. «Приключения принца Иоганна Мекленбургского».

(обратно)

32

Английский длинный лук.

(обратно)

33

Шотландский двуручный меч.

(обратно)

34

Капитан Мародер «прославит» себя в Тридцатилетней войне (1618–1648).

(обратно)

35

Самый дешевый доспех в Московской Руси. Простеганный в несколько слоев кафтан, иногда с нашитыми металлическими пластинами.

(обратно)

36

Двуствольный колесцовый пистолет. Любимое оружие немецких рейтар.

(обратно)

37

Хрен (лат.).

(обратно)

38

Да-да, водки и шлюх!!! (нем.)

(обратно)

39

Выражение появилось после того, как донской атаман Кондратий Булавин убил князя Юрия Долгорукого в 1707 г.

(обратно)

40

Омлет с ветчиной и сыром (фр.).

(обратно)

41

Подойди, свинья (нем.).

(обратно)

42

Тогдашнее название гранат.

(обратно)

43

Тревога (фр.).

(обратно)

44

Подарков (устар.).

(обратно)

45

Идите сюда (польск.).

(обратно)

46

Всех убью, курва! (польск.)

(обратно)

47

Силен, черт! (польск.)

(обратно)

48

Диалектический материализм.

(обратно)

49

Слуга, парень (польск.).

(обратно)

50

Отлучение от церкви.

(обратно)

51

Разновидность кольчуги.

(обратно)

52

Шлем, получивший название по месту изготовления в г. Миср.

(обратно)

53

Черт побери! (нем.)

(обратно)

54

Оруженосец у казаков.

(обратно)

55

Не стреляйте (нем.).

(обратно)

56

Прототип Бовы-королевича, уже присутствовавший в русских лубках.

(обратно)

57

Палка с ребрами, применяемая для стирки.

(обратно)

58

Распространенное в это время название казаков.

(обратно)

59

Стена между двумя башнями.

(обратно)

60

Пс. 89.12.

(обратно)

61

Намек на Клушинскую битву, где Дмитрий Шуйский потерпел сокрушительное поражение от Ходкевича.

(обратно)

62

Кто там? Это ты, Анисим? Какого черта ты хочешь? (нем.)

(обратно)

63

И быстрее, черт бы вас побрал! (нем.)

(обратно)

64

Обращение к рыцарю. Формально баронет выше рыцаря, но права на обращение «сэр» они не имели.

(обратно)

65

Чомбур – ремень, предназначенный для привязывания лошадей. – Здесь и далее примеч. авт.

(обратно)

66

Сброя – здесь: военное снаряжение, доспех.

(обратно)

67

Тягиляй – самый дешевый доспех из стеганной в несколько слоев ткани, подбитый ватой или пенькой.

(обратно)

68

Саадак – набор вооружения из лука и стрел; сами стрелы хранились в колчане или туле, а лук в отдельном футляре – налучье.

(обратно)

69

Поминок – подарок (устар.).

(обратно)

70

Летник – род платья.

(обратно)

71

Поршни – обувь из сыромятной кожи.

(обратно)

72

Убор – украшения.

(обратно)

73

Ослоп – дубина (устар.).

(обратно)

74

Шиш – разбойник.

(обратно)

75

Отряд.

(обратно)

76

Почти то же, что и сволочь.

(обратно)

77

Царская одежда для торжественных выходов, сплошь покрытая золотым шитьем, отчего очень тяжелая. Собственно поэтому наших царей бояре водили во время торжественных церемоний под руки.

(обратно)

78

Чешуйка – мелкая серебряная монета.

(обратно)

79

Гривенка – русская мера веса, около 200 граммов. 1 фунт = 1 гривна = 2 гривенки.

(обратно)

80

Камча – татарская плеть.

(обратно)

81

Зелье – здесь: порох.

(обратно)

82

Старинное огнестрельное оружие с крюком, который зацепляли при выстреле за стену, чтобы гасить отдачу.

(обратно)

83

Иван Великий – самая высокая колокольня в Москве.

(обратно)

84

Прелестное письмо (от «прельщать») – прокламация, призывающая к бунту или иным противоправным действиям.

(обратно)

85

Арестовывать.

(обратно)

86

Большой наряд – здесь: артиллерия.

(обратно)

87

Мурзы и сеиты – татарская знать. Мурзы примерно равны князьям, а се-иты – дружинникам.

(обратно)

88

Старинное казачье выражение «добывать зипуны» означает «идти в набег, за добычей».

(обратно)

89

Стекольна – Стокгольм.

(обратно)

90

Древки, на которые насажены топоры бердышей.

(обратно)

91

Судя по всему, родоначальники этой фамилии носили распространенные прозвища Рюма и Бестуж(ий), то есть «бесстыжий». Генеалогия семей Бестужевых очень запутана, и их родословные точно не установлены. У исследователей нет даже уверенности в том, что все Бестужевы (и Бестужевы-Рюмины) – одного корня.

(обратно)

92

En guarde! – К бою! (фр.)

(обратно)

93

Тревога! (нем.)

(обратно)

94

Поворот по кругу на 180° на лошади, скачущей галопом.

(обратно)

95

Карабелла – род сабли.

(обратно)

96

Радзивиллы стали имперскими князьями примерно за сто лет до описываемых событий. То есть для Никлотичей (древний мекленбургский род, к которому относится и говорящий) они – выскочки.

(обратно)

97

Мой государь (нем.).

(обратно)

98

«Огонь!» (нем.)

(обратно)

99

Жолд – жалованье польских военных. От него же произошло слово «жолнеж» (солдат).

(обратно)

100

Пенензы (польск. pieniądze) – деньги.

(обратно)

101

Ihre Mutter – вашу мать (нем.).

(обратно)

102

Подкрепление.

(обратно)

103

Это подарок, от меня (нем.).

(обратно)

104

Байстрюк – незаконнорожденный, бастард.

(обратно)

105

Передовой полк, авангард.

(обратно)

106

Почти дословно повторяет ультиматум Суворова к гарнизону Измаила.

(обратно)

107

Кончар и наздак – оружие, предназначенное для пробивания доспехов.

(обратно)

108

Вперед, пошли (нем.).

(обратно)

109

Шотландских и итальянских (устар.).

(обратно)

110

Имения.

(обратно)

111

Свидетели.

(обратно)

112

Тулумбас – род барабана.

(обратно)

113

7121 год от сотворения мира, или 1613 год от Рождества Христова. В те времена тоже частенько опускали первые цифры, обозначая год.

(обратно)

114

Ефимок – русское название талера.

(обратно)

115

Название русских монет в пять, три, одну копейку, полкопейки и четверть копейки.

(обратно)

116

Ювелиры.

(обратно)

117

Речь Посполитая в переводе на русский – Общее Дело.

(обратно)

118

Красивые.

(обратно)

119

Песочная дорога – главный въезд в Ригу в то время.

(обратно)

120

Meine liebe Mutter – моя любимая мама (нем.).

(обратно)

121

Монетный мастер.

(обратно)

122

Чин в польско-литовском государстве.

(обратно)

123

Баниция – лишение чести.

(обратно)

124

Буздыган – оружие типа клевца и одновременно символ полковничьей власти.

(обратно)

125

Меч всадника. ук

(обратно)

126

2,16 м.

(обратно)

127

Шиурма – команда гребцов.

(обратно)

128

«Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его» – Евангелие от Иоанна, 15:14–15.

(обратно)

129

Двоюродный брат Густава Адольфа, отказавшийся от права на престол сначала в пользу Карла IX, а затем и самого Густава Адольфа.

(обратно)

130

Миллион, по древнерусскому счету.

(обратно)

Оглавление

Приключения принца Иоганна Мекленбургского

Великий герцог Мекленбурга

Конец Смуты