Мы сгорели, Нотр-Дам (fb2)

- Мы сгорели, Нотр-Дам [litres] 1337K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Чекалов

Иван Дмитриевич Чекалов
Мы сгорели, Нотр-Дам

© Чекалов И., текст, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Соборная площадь
Предисловие

Сколько-то месяцев тому назад, отдыхая от московской беготни, автор этой книги побывал в Париже. Он пробыл там всего неделю – и многое успел. Успел подняться по лестницам Монмартра, оглядеть Париж с вершины Эйфелевой башни, послушать гитару там, где, как казалось, гитары оказаться не могло (в самых грязных и забытых переулках, в самых дешевых ресторанах, у входа в башню Монпарнас и у парковки рядом с этой башней).

За какую-то неделю автор, глядя во все глаза и держа ухо востро, осмотрел все, что ему хотелось осмотреть, и, довольный, клюя носом от усталости и недостатка сна, стал собираться домой. Уже вылетая, он вдруг понял, что не увидел главную французскую святыню, Нотр-Дам. Ладно бы не посетить Дом инвалидов – с этим можно смириться, с этим можно жить, – но Нотр-Дам! Впрочем, вскоре автор пришел к выводу, что не посетил сейчас – посетит потом, не велика, в конце концов, беда. И так же, как из его головы выветрились Лувр, Мулен Руж и Пер-Лашез, исчезла всякая мысль о Соборе.

Спустя три дня загорелся Собор Парижской Богоматери.

Этот пожар и породил настоящую книгу.

Октябрь 2019

Шпиль
Моему дорогому брату Жану

15 апреля,

Нотр-Дам

Моему дорогому брату Жану

Не знаю, где ты сейчас. Письмо шлю по адресу, который мне тут дали. Анси, улица Сомейе, дом семь. Чего ты там делаешь? Я думал, ты в Париже еще, а тут мне сказали, что ты теперь в Анси. Анси. Это где вообще?

А я в Париже. Ты уехал в Париж четыре года назад, и все только и говорили четыре года, что Жан уехал. Жан уехал! Мне тоже захотелось в Париж. Все говорили: «Поль, куда ты поедешь, у тебя же тут Анна твоя!» И смеялись. Но я с Анной поговорил. Пришел к ней, посидели, она все поняла. У нее такие красивые ступени. Ну ты знаешь. А крыша у нее поехала, это да. Вот был бы ты дома, поправил бы. Кстати, что ты там строишь? Опять свои библиотеки? Не знаю, кто столько книжек может прочитать. Ну вот только ты и можешь, наверное.

Мне, когда ты уехал, совсем стало сложно. Тебе-то хорошо, ты умный, а я что? Мне же много не надо – я только к Анне приходил, и все. С тобой мы помнишь как? Ходили вместе, и ты, такой гордый, голову свою кудрявую поднимал, и я тоже как будто поднимал. Ты еще ждал меня на скамейке, когда я Анну подкрашивал, ей это нравилось, помнишь? А потом рассказывал мне, как у нее что называется, части тела ее. Колонны там, фронтон луковый, карниз. Помнишь? Я помню. А когда ты уехал, меня гнать стали. Я к Анне ходил, как обычно. Ну сидел там, обнимал иногда, ты знаешь. Кто-то ходит мимо, а мне все равно. Я на них не гляжу даже. А как-то раз там дети оказались, увидели меня. Плеваться стали, рожи мне корчить. Камнями кидались. И стали меня тогда гнать. Все вообще, не только дети. Я по ночам стал выходить, а они собаку выпустили, злющую такую. Ну я все равно как-то выбирался. Долго так было. А потом смотрю – и люди, кто видят меня, даже не плюются уже, а отворачиваются просто. Очень обидно было. Даже собака гавкать перестала. Была бы мама жива, она бы погнала их всех. Помнишь, как мама на Моро кричала, когда мы маленькие были? Очень громко. А Анна бы ей понравилась. Только крыша у нее поехала, да.

А в Париже я тут работаю на стройке. Вместе с Жюли. Она давно живет в Париже. Хорошая. Ноги у нее, как доски в заборе. Очень большие и коричневые. Помнишь, у нас за рощей был такой дом? С забором. Мы стучали по этому забору, помнишь, а потом выходил этот жуткий черный Моро и кричал: «Опять эти дети! Надо их убить, этих детей!» Вот Жюли, когда отворачивается, очень на забор этот похожа. Ногами.

На стройке не только Жюли. Жюли подруга. А работаем мы с Н. Над Н. Вместе с Н. Н удивительная, Жан, я таких, как Н, еще не встречал. Она удивительная. Ни на кого не похожа. Я помню, как ты мне показывал ее фотографии, давно. Мне тогда неинтересно совсем было, но это же совсем другое! Она когда перед глазами, такая большая, красивая, удивительная, невероятная! Ее плечи поднимаются так высоко надо всем, как будто, кроме них, и нет ничего. Такие бледные плечи. Жалко, я говорить не умею. Ты бы так про нее сказал красиво, наверное! А глаза у нее, как какие-то чудесные цветы, такие красивые и такие глубокие. Я когда приехал только в Париж, думал, что буду спать где-нибудь на скамейках, пока денег не найду, а теперь я рядом с Н сплю, каждый день. Жюли смеется надо мной и говорит: «Поль, какой ты смешной, приходи ко мне, ты можешь поспать у меня!» Но она по-доброму смеется. Жюли добрая. А когда не совсем еще вечер, когда солнце опускается, все уходят, Жюли уходит, другие рабочие уходят, и только мы с Н остаемся. На нее так красиво падает тень, что кажется, будто она горит. А если встать прямо за ней, особенно когда не совсем еще вечер, то как будто только ты и есть вместе с Н. А больше нет никого.

Н меня тоже любит. Когда жарко, рядом с ней прохладно становится, а когда холодно, можно совсем к ней прижаться – и становится тепло. Н удивительная. Я сначала в Париже вообще ни на что не смотрел, только на нее. И хочется все-все запомнить, части тела, как ты рассказывал, помнишь? И я запомнил. Лучше всех на стройке теперь, никто лучше меня Н не знает. Неделю назад я сидел с ней ночью, прижался так и тихо сказал: «Я тебя люблю». Так сердце у меня стучало, как будто землетрясение какое. Или собака гавкает так, очень громко. Никогда еще так не стучало. Смотрю на Н, дрожу, а на нее луна падает. Вся Н побелела, представляешь? И тогда я понял сразу, что она меня тоже любит. Так хорошо, Жан, так хорошо! Ты даже не представляешь.

Но мы тут не одни. Сначала мне было все равно, а потом я из-за этого стал злиться. Каждый день на Н таращатся. Приходят и смотрят, смотрят, фотографируют, опять смотрят. И еще так закрывают глаза, будто что-то понимают. Да ничего они не понимают! А есть совсем ужасные. Они другим рассказывают. Показывают, например, на ее плечи, на ее удивительные, невероятные, прекрасные, чудесные плечи и чепуху какую-то говорят про них. А остальные кивают, будто понимают. Не понимаете! Ничего не понимаете! Они все дураки, Жан, глупые, злые дураки. Они ее совсем не понимают, из-за них она не всегда со мной. Она всегда не только со мной, она всегда всех любит! За что их любить, Жан? Они же дураки! Они с ней не целиком, у них есть еще книги, картины, у них еще что-то есть, Жан! Еще что-то, кроме нее! А у меня ничего больше нет, мне ничего больше не нужно! Когда я засыпаю, я вижу во сне Н вместо окон, вместо облаков, вместо травы. Я люблю ее, Жан!

Жюли сегодня спросила меня, а как там твой дорогой брат Жан? А я ответил: не знаю, Жюли, он не писал мне уже два месяца, как я могу знать. Мне тебя не хватает, Жан. Ты бы мне что-то посоветовал. Я сижу тут, уже почти вечер, Жюли отошла покурить. Она взяла спичку, а коробок оставила здесь, у шпиля, в лесах. Шпиль очень красиво светится на солнце, как будто горит. И вокруг так много людей… И все смотрят на нее, глаза так выпучили, помнишь, когда я Анну целовал, они так же смотрели? Бедная Н. Она просто не видит. Надо ей помочь. Они глупые, злые, они так много всего видели, что больше не видят ничего. А я вижу. Все, хватит ждать. Не то они будут пялиться завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. От меня отворачиваются, а от нее не могут. И солнце так красиво падает. В последний раз касаюсь тебя, Н. Больше к тебе никто не прикоснется. Они поймут. Они увидят. Я люблю тебя, Н. Пока, Жан. Прости, что опять про дома. Я больше не буду.

Портал
Je suis^[1]

Любой город начинает жить с утра. Москва уже в восемь часов спускается на эскалаторе в метро – нахмуренная, вечно чем-то недовольная; пунктуальный Лондон просыпается к шести (потом, правда, весь день спит на ходу); Нью-Йорк, после короткой передышки на ночь и разбавленного кофе, к семи часам снова горит всеми своими окнами – как будто и не спал. И то же самое Берлин – тот город строгий, лишний сон себе не позволяет. И то же с Прагой, Токио, Мадридом… Только Париж устроен по-другому. Так сразу не поймешь, что наступило утро. Разве что свет – до того белый, лунный – синеет понемногу. И тени появляются – длинные, прямые.

Париж живет по вечерам. Когда солнце прячется за краем неба, а Елисейские Поля – за Триумфальной аркой, когда начинают петь клошары и зажигают фонари, на улицы Парижа высыпают люди: с кем-то или сами по себе; выгуливающие, может быть, собак; держащие в руках портфели, сумки и корзины. Вечером все светофоры, словно сговорившись, светятся зеленым, опавшие листья бегают наперегонки. Деревья шуршат – ветки касаются друг друга, кроны кивают девушкам. Около ресторанов мяукают кошки. А луну видно всю ночь – даже сквозь облака.

Пятнадцатого апреля в доме 10 по улице Азиль Попенкур проходила вечерняя летучка. Редакция газеты Nicolas periodiques^[2] придумывала новый номер. Холодный воздух заползал сквозь приоткрытое окно в уютный светлый кабинет, почти целиком занятый широким письменным столом. В дальнем углу на стене висели отобранные карикатуры на обложку, рядом, за распахнутой дверью, виднелся темный коридор. Слышался скрип маркеров, карикатуристы изредка поднимали головы от рисунков и перебрасывались парой слов. Из пяти человек, работавших в редакции, курили двое – карикатурист Филипп и колумнистка Нина. За неимением пепельниц пользовались забракованными карикатурами. Пепел лежал на хитро подмигивавшем кому-то президенте Франции, на желтом спасательном жилете, на красном дуле игрушечного пистолета… В окно подул ветер, пепел разлетелся по редакции. Главный редактор, Жорж Пьер, бледный скелет в круглых очках, чихнул. В знак солидарности молодая колумнистка Адель тоже чихнула – только тихо, отвернувшись. Жорж Пьер благодарно посмотрел на нее и, встав с кресла, гаркнул:

– Это невозможно! Филипп, Нина, не курите в здании. Дышать уже нечем от ваших сигарет.

– Ты закупи пепельниц лучше на редакцию. – Филипп, пожилой рыжий мужчина, с глубокой морщиной посередине лба и россыпью мелких на всем лице, затянулся и уныло посмотрел на Жоржа Пьера. – Не ущемляй права курящих.

Снова замолчали. Жорж Пьер покрутил головой, словно что-то забыл, и, наткнувшись глазами на Адель, улыбнулся:

– Ладно уж. Курящих… Сдаем послезавтра, а не готово ни черта. Нина!

Из-за стола выглянула маленькая кудрявая голова. В зубах у головы была тоненькая сигарета.

– Помнишь?

– Помню.

– Статья про жилеты. Сделай, пожалуйста. Все тебя ждем… Так. Что еще… – Жорж Пьер наклонился к Адель, и та шепнула ему что-то на ухо. – Да, конечно! Обложка. Есть у нас конечный вариант? Филипп, Андре?

Андре Симон, пятидесятидвухлетний седеющий карикатурист, смотревший всю летучку исключительно в окно, обернулся на главного редактора. В руках он вертел монетку в один евро.

– Все в порядке? – спросил Жорж Пьер.

– Что?

– Неважно выглядишь.

– Нет, все хорошо. – Андре поднялся из-за стола и медленно подошел к стенке с карикатурами. – По поводу обложки. Все ждут карикатуру на президента. Будет им. Завтра двадцать третий акт жилетов, надо туда бить.

– Ох, я вам напишу… – Нина хихикнула и снова склонилась над бумагой. Она затянулась и стряхнула пепел – комочки рассыпались по бумаге.

– Вот. Предлагаю так.

Андре показал монеткой на одну из карикатур. На красном фоне голова президента Франции, широко выпучив глаза и улыбаясь треугольником зубов, говорила: «Я начну с жилетов». В углу стояла белая подпись: «Реформы».

– Черт его знает. Мало. – Жорж Пьер подошел к карикатуре и взялся за край листа. – Нерва нет.

Андре вернулся к столу. Мелькали прожекторы Эйфелевой башни, где-то далеко проехала «скорая помощь». Вдруг Филипп поднял голову.

– А про Нотр-Дам мы чего, – спросил он, – молчим как рыбы?

О раму стукнулось окно – в редакцию залетел сквозняк. Жорж Пьер зябко передернул плечами:

– Нина, окно прикрой, пожалуйста.

– Так душно будет!

Главный редактор снова чихнул. Нина в последний раз затянулась, бросила окурок на улицу и закрыла окно. Жорж Пьер протер нос салфеткой.

– Ну а чего… – сказал он неуверенно, – Нотр-Дам.

– Так горит же. – Филипп обвел глазами редакцию.

– Да знаю, что горит. Нина, они тушат его вообще?

– Шлангами особо не потушишь. – съязвила Нина.

– А вертолеты?

– Ну какие там вертолеты? Крыша же…

– А, ну да, ну да… – Жорж Пьер почесал в затылке и растерянно взглянул на Андре. – Что думаешь? Сможем привязать?

Но Андре не мог ответить главному редактору Nicolas periodiques. Он уже не был в доме 10 по улице Азиль Попенкур. Он был в Нотр-Даме вместе со своей женой Николь.

Они познакомились десять лет назад. Андре было сорок два года, он умел рисовать, корчить рожи и готовить пасту карбонара. По словам друзей, получалось хорошо. К тому моменту Андре успел переменить десяток профессий – грузчика, клоуна в цирке, официанта, художника-мультипликатора для одного заслуженно забытого мультфильма, дворника. Жил он не то чтобы впроголодь, но бедно – ел немного, любил карбонару и зеленые оливки, а кроме этого, готов был жить на хлебе и воде. И жил.

За месяц до того Андре потерял очередное место – учителя французского в начальной школе. Впрочем, эта работа настолько не соотносилась с сорокадвухлетним Андре Симоном – Андре, не получившим высшего образования, Андре, хоть и читавшим Флобера и Золя, но помнившим лишь несколько их книг, – что он не очень-то о ней жалел. А выкинули его за то, что на уроке, посвященном букве «e», он охарактеризовал действующего президента Франции неприличным словом, начинающимся на эту букву. Только за восторженные взгляды детей, полные трепетного почтения к красивому ругательству, Андре готов был простить и президента, и школу, и даже эту самую несчастную букву «e».

Спустя пару недель, после обидного отказа в бухгалтерии маленькой аптеки, Андре возвращался по ночному Парижу домой. Шел дождь, сентябрь набирал силу, а куртка на Андре уже заметно расходилась в двух местах. На улицах было пусто. Капли барабанили по крышам.

Повернув на свою улицу, Андре увидел мима. Он изображал серебряного трубочиста – щетка валялась в луже на асфальте, а отломанную трубу он держал между ногами. Высыпав из пластикового стаканчика мелочь, мим старательно ее пересчитывал. Мелочи было много. Промокший до нитки Андре пару раз кашлянул. Мим медленно поднял на него глаза и, покачав головой, протянул деньги Андре.

На стеклах Нотр-Дама, путаясь с тенью от вздымавшегося позади аркады шпиля, горело солнце. Бирюзовые апостолы грустно смотрели на горгулий, а святой Фома, как будто что-то вспомнив, притронулся к виску. Западная роза пряталась от глаз зевак – снаружи на ней был виден только вписанный в квадрат витражный круг. Чуть ниже, под балюстрадой, гордо что-то высматривали ветхозаветные цари. Отгороженный тремя порталами от соборной площади, Нотр-Дам возвышался над островом Сите, словно престол над алтарем.

Андре, изображая президента Франции, стоял на постаменте перед Нотр-Дамом. Костюм был ему велик на три размера, а рукава, казалось, доставали до колен. Вокруг столпились люди. Время от времени кто-то из них подкидывал на постамент монетки. Тогда президент начинал говорить.

– Это что? Это что такое! Вы видите, в каком состоянии достояние республики? Видите? В а-ва-рий-ном! Нам надо спасать достояние! А как? Как, спрашиваете вы? Верно! Верно, мальчик! Три буквы, священная мантра французского народа. С – как свобода волеизъявления! Ш – как широта политических воззрений! А – как ангельская честность по отношению к друзьям из-за границы! Верно! Верно, девочка! США! США поможет нам подняться на ноги! – В этот момент Андре вставал во весь рост, и костюм ему внезапно оказывался мал. – И тогда я буду везде. В каждом телевизоре. В каждой новости. Слышишь, Нотр-Дам! Авария, вот что тебе нужно! Вот что нужно французскому народу! Вот что нужно мне!

И Андре снова замолкал – до того, как ему не подкинут еще немного мелочи. К вечеру людей на соборной площади почти не осталось. В костюме было жарко, Нотр-Дам смертельно надоел, и больше всего Андре хотелось вернуться домой и выпить стакан сельтерской воды. Но уйти он никуда не мог – перед ним, прямо на мостовой, сидела молодая девушка и что-то увлеченно рисовала. Денег она не кидала, но зато имела такие удивительные зеленые глаза, что Андре, даже когда моргал, продолжал их видеть. Она носила опрятное черное каре, лицо ее улыбалось, как лицо человека, не привыкшего хмуриться, а на подбородке темным заманчивым пятнышком выделялась очаровательная ямочка.

– Мадмуазель, – нарушая установившееся молчание, произнес Андре, – позвольте бедному президенту задать вам один нескромный вопрос.

Девушка улыбнулась:

– Когда президент начинает так разговор – жди беды.

– И все же. Кого вы рисуете?

– Вас, господин президент, – ответила девушка, вставая. – Хотите взглянуть?

– Ужасно. То есть – очень.

Девушка поднесла к глазам Андре блокнот. Там был изображен президент Франции в костюме, который был ему велик на три размера. Огромная голова президента болталась на крошечном тщедушном теле, он улыбался и говорил: «Авария! Нам нужна авария!» Андре задумчиво пробормотал:

– Я так сразу и подумал…

– Что подумали? – поинтересовалась девушка.

– Что вы не только красивая, но и талантливая… – Андре удовлетворенно кивнул. – Позвольте узнать ваше имя.

– Николь!

Девушка убрала блокнот в сумку. Края ее пиджака дрожали на ветру, от нее пахло свежестью, свежей листвой.

– Николя, – Андре поклонился, – президент. По выходным и праздникам скрываюсь за личиной мима. – Андре помолчал. – А это вы для себя рисуете?

– Для работы.

– Ах вот оно что, – протянул Андре. – Значит, художница? Картины пишете? Социальные?

– Карикатуры, – девушка улыбнулась. – В Nicolas periodiques. Слышали?

– Слышал… Вы знаете, в школе мне говорили, что я неплохо рисую.

– Карикатуры? – осведомилась Николь.

– Картины. Особенно удачной признавали работу «Падающий пожарный». Она у меня в ванной комнате висит, до сих пор. Вроде зеркала… А вам, случайно, художники лишние не нужны?

Николь расхохоталась.

– А вы приходите завтра с утра в редакцию. Посмотрим на вас… господин президент.

Холодный ветер обдувал нотр-дамский шпиль, протыкая небо яркими угловатыми звездами. Андре и Николь разошлись по домам. Они еще и сами ни о чем не догадались, ловили только себя на невольной улыбке – с чего бы ей здесь взяться? – и на странном, взволнованном настроении, когда ничего невозможно сделать: ни порисовать, ни пасту приготовить. Кроме них двоих только Собор Парижской Богоматери слышал это чувство. И тоже улыбался, пропуская лунный свет за витражи.

Первый месяц работы карикатуристом прошел для Андре ужасно. Маркер валился у него из рук, бумага соскальзывала со стола, а каждая свежая идея на поверку оказывалась вовсе не такой уж свежей. К тому же выяснилось, что навыка рисования – единственного навыка, за исключением готовки, которым Андре раньше гордился, – не только не хватало для газетных разворотов, но даже для маленьких портретов-шаржей.

В коллективе отношения у него не задались – рыжий маэстро Nicolas periodiques Филипп терпел его только из-за Николь, в которую, как оказалось, был давно влюблен; главный редактор Пербе, осматривая очередной его рисунок, сурово супил брови, и лишь высокий худощавый карикатурист Жорж Пьер жалел Андре. Впрочем, его в редакции тоже не очень-то любили. Не будь там Николь, Андре наверняка ушел бы из газеты, но там была Николь – Николь!

Когда прорехи в художественном образовании Андре стали совсем невыносимы, Николь снова повела его к Собору. Они сели на площади, ровно в том месте, где пару месяцев назад французский президент отчитывал Собор, и достали блокноты. Николь обернулась к Андре.

– Рисуй, – приказала она.

– Есть, капитан. – Андре достал карандаш. – Вопрос дозволяете?

– Дозволяю.

– Что рисовать?

Николь махнула рукой в сторону Собора. На ее очках блеснуло солнце.

– Нотр-Дам, – произнесла она на выдохе.

– Де-Пари?

– Де-Пари.

И Андре начал рисовать. Спустя полчаса Николь заглянула в его блокнот и перекрестилась.

– Андре, – спросила она испуганно, – это что?

– Это Собор, – невозмутимо ответил Андре.

– Нет, Андре. Собор – вот, – Николь кивнула в сторону Нотр-Дама, – а это черт-те что. Ты рисуешь карикатуру. Увеличивай, делай смешным, глупым. Хватит стирать, – Николь вырвала из рук Андре ластик и убрала к себе в сумку, – рисуй плохо!

Спустя неделю свежий номер Nicolas periodiques глядел на изумленные лица прохожих из всех витрин, киосков и продуктовых магазинов. На его обложке Нотр-Дам, выпуклый и глупый, с двумя башнями, наклонившимися друг к другу в виде сердца, смотрел розой на Францию и перевирал «Марсельезу»: «Allons enfants terrible». Под самим Собором Золя вместе с Флобером держали за шкирку президента Франции и надували щеки.

– Слушай, может, тебе воды?

Жорж Пьер сел около Андре и положил ему руку на плечо. В редакции становилось душно, Адель то и дело поглядывала на улицу, на часы – и снова за окно. Андре убрал монетку в карман, мотнул головой, скользнув взглядом по рыжей макушке Филиппа, разбросанным карикатурам, кудрявой голове Нины, и наконец сосредоточился на двух дужках, расходящихся к ушам главного редактора Nicolas periodiques.

– Нет, ничего, – тихо ответил он. – Давление, наверное… Я отойду на минуту?

– Да, конечно. Точно ничего не нужно?

– Нет, нет…

Андре вышел из комнаты.

Филипп все еще скрипел маркером по бумаге. Сигарета в его зубах окончательно превратилась в черный тонкий окурок, с которого даже отказывался падать пепел. Некоторое время все молча на него смотрели. Наконец Жорж Пьер не выдержал:

– Филипп, обложку все равно надо.

– Надо, – окурок перекатился во рту Филиппа.

– С Собором?

– С ним.

Жорж Пьер беспомощно взглянул на Нину. Колумнистка сложила руки на груди и поежилась.

– Слушай, – она почесала затылок, – а может… без?

– Почему это?

– Ну как. Жалко?.. – скорее спросила, чем ответила Нина.

Миниатюрные часы на руке Адель медленно готовились показать одиннадцать, и чем стрелки были ближе к этой цифре, тем больше Адель, расстраиваясь, бросала умоляющие взгляды за окно.

– Кого жалко? – Филипп рассмеялся. – Здание?

– Людей. Почему сразу… здание. На Андре посмотри.

– Андре тут при чем? Извини, Нина, мне надо работу доделать. Жорж, можешь по-быстрому горящий Собор нарисовать? Идея есть.

Жорж Пьер стал рисовать горящий Нотр-Дам. Ночь заползала в Париж, становились слышны птицы. Адель обреченно вздохнула и еще раз поглядела на часы.

Андре сидел в туалете редакции Nicolas periodiques и пытался вспомнить черты лица своей жены. Вспоминались брови, уши, нос… Но все ее манеры, каждая деталь, лишь на секунду вспыхнув в голове Андре, тотчас же снова исчезали. И как он ни старался, вспомнить заново Николь не удавалось. Он стукнул по кабинке. Андре пытался остановить мысль на жене, но вместо ее близкого, дорогого имени вдруг появлялись чужие имена, вместо ее темных волос возникала кудрявая макушка Нины, вместо очаровательной улыбки – сухая линия губ Пьера. Он попытался вспомнить ее глаза, ее чудесные зеленые глаза, которые она то ли из скромности, то ли из кокетства прятала все время за солнцезащитными очками. В этих глазах ему всегда виделся пожар, какая-то горящая стена, за которую можно было попасть только тому, кто вместе с нею был в огне. Андре снова вспомнил про Нотр-Дам – горевший Нотр-Дам, где горел он, где когда-то горела его жена; Нотр-Дам, вместе с которым горел весь Париж.

Она ушла раньше него. Стрелять начали в одиннадцать, а в девять она уже ушла. Он в девять еще спал. Она тихо встала с постели, надела обручальное кольцо (перед сном она всегда снимала его и клала на небольшую подставку около кровати, рядом с лампой, книгой и карандашом), схватила тост и, одевшись и взглянув на него в последний раз, ушла. После Андре пытался повторить то же самое множество раз – выключал свет, снова включал, тихо вставал с постели, хватал тост (обручальное кольцо он не снимал), но никогда не мог дойти до двери. У двери он всегда поворачивал назад. Она в тот день назад не повернула. В одиннадцать началась стрельба, а в десять он уже вышел из дома. До редакции можно было добраться на метро, автобусе, такси. Андре пошел пешком. Было холодно, зима уже перевалила за январь, а на нем только и было, что легкое пальто. Он вдыхал холодный воздух и останавливался возле каждого киоска. Последняя его карикатура казалась ему особенно удачной. В одиннадцать уже стреляли, а в половине одиннадцатого он проходил мимо Нотр-Дама. И что-то дрогнуло в Андре Симоне в десять сорок. В десять сорок он решил зайти в Собор.

Андре не верил в Бога. И все же иногда, в самые неожиданные моменты своей жизни, когда Андре даже не вспоминал про Бога, Бог как будто вспоминал про Андре. Сам Андре не смог бы растолковать, что это значит. С ним не случалось никаких совсем уж необъяснимых и неведомых чудес, не было никаких голосов, пронзающих небесный свод, никаких горящих смоковниц, да что там: даже поднеся из игривого интереса спичку к можжевеловому кусту, Андре не смог его поджечь. Но иногда – чувствуя полоски света, разделяющие его квартиру на шахматную доску; когда покупал в магазине хлеб, глядя в глаза кассирше, в которых отражался он, и хлеб, и что-то еще – непонятное, темное, обволакивающее, – смущенно протягивая деньги, потому что та уже начинала хмуриться; изо дня в день, переходя дорогу по пути к редакции перед расступающимися машинами и под расступившимися облаками, – иногда Андре чувствовал Бога. В тот день в десять сорок утра Андре не мог не зайти в Собор, хотя изо дня в день уже пять лет проходил мимо него и даже не поворачивал головы. Он отключил телефон – и все звонки, сообщения, все новости и эсэмэски, отправленные главным редактором Пербе, Филиппом, Жоржем Пьером, уплыли в темноту экрана. Николь написать мужу не успела. На следующий день появились чужие люди – и все зачем-то плакали, все выходили на улицы, поднимали руки. И говорили: «Je suis Nicolas».

Андре знал, что они не Николя. Николя умер в тот день, в одиннадцать – вместе с Николь. В Нотр-Даме Андре провел двадцать минут. После он сам не мог вспомнить, что там делал. В одиннадцать часов утра застрелили Николь Симон – а он в одиннадцать только выходил из Нотр-Дама.

Спустя четыре года, сидя в туалете Nicolas periodiques, Андре беззвучно плакал. В сжатом кулаке он все еще держал маркер. За стенкой слышались голоса. Все в редакции напоминало Андре жену. Створки окон были отпечатком ее ног, складки штор – изгибами плеч. Неправильный контур ее носа отражался в ручке двери, а ее волосы повторялись в полосках света, откидываемых жалюзи. Глаза Николь были в горящем Нотр-Даме.

Андре вышел из кабинки, подошел к раковине и вгляделся в отражение. В зеркале стоял полноватый седеющий карикатурист с мешками под красными глазами, с ввалившимися щеками и с маленьким сжатым ртом. Андре посмотрел себе в глаза. За красными сосудами виднелся отблеск света. И то ли лампа в эту минуту подмигнула Андре, то ли он сам моргнул – но отблеск на секунду потемнел. В темноте Андре увидел кабинку туалета, приоткрытую дверь. За потухшим отблеском Андре чувствовал Бога.

Нотр-Дам горел. Прошло четыре часа с появления маленькой искры в районе шпиля – сейчас огонь был уже везде. Целые бригады пожарных сновали по свинцовой крыше, доставали и убирали лестницы, уезжали и приезжали на больших машинах. Тонкие струи воды, кружась с пламенем на крыше, рождали дым, и понемногу дым заволок весь Нотр-Дам. Спряталась крыша, уже обрушился шпиль, не было видно башен, стрельчатых порталов, витражей. Нотр-Дам умирал. Снаружи сновали люди, весь Париж следил за Собором, вся Франция, весь мир. Внутри Собора был только Андре.

В руках Андре все еще держал маркер. И думал он все еще только о Николь. Собор горел, а Андре горел вместе с ним и мечтал только об одном – наконец-то догореть. Андре осмотрелся. Пол был усеян обломками. Новые падали со сводов каждую минуту. Пахло гарью. В конце центрального нефа, за главным алтарем, огнем светился крест. Рядом стоял Христос. Он надул губы и сказал:

– Обидно.

– За что? – спросил Андре.

– Такая красота была.

Христос поднял обломок шпиля и посмотрел наверх. Андре взглянул туда же. На крыше стоял мощный седой старик в крестьянской рубахе, подвязанной ремнем, и поливал из огромного ведра огонь. На его длинной бороде лежал пепел, а брови не разгибались от тяжелого прищура. Старик расторопно бегал по крыше и пытался потушить огонь. Его фигура показалась Андре смутно знакомой. Он вопросительно посмотрел на Христа.

– Писатель. Представитель, временный. – Христос улыбнулся и посмотрел на Андре. – Ну что? Горим?

Андре промолчал. Он стоял в туалете редакции и смотрел в тупое мутное отражение перед глазами.

– Зачем? – тихо спросил он.

– Не знаю, Андре, – Христос грустно посмотрел на Андре и подошел к нему вплотную, – сам не знаю.

– Почему? – Андре опустил голову на грудь Христа. – Почему? Я хочу к Николь, хочу домой!

– Знаю, Андре. Скоро.

– А Николь?

– Николь давно там.

Андре протер кулаком глаза.

– Забери меня, – жалостливо попросил Андре. – Пожалуйста, забери. Я устал…

– И я устал. Горим, Андре, – Христос улыбнулся, – горим…

Слышались крики пожарных, дым забирался внутрь Собора, становилось тяжело дышать. Андре закашлялся.

– Возьми, – Христос протянул Андре бутылку воды.

– Святая?

– Сельтерская.

Андре сделал несколько глотков. По вкусу вода напоминала ту, что у него в квартире текла из-под крана.

– Боже… – Андре поднял глаза на Христа. – А ты есть?

Христос улыбнулся и показал на старика сверху. Тот протер рукой запотевший лоб и громко чихнул. Воздух из его ноздрей смыл розы, башни, свалил с лестниц кричащих пожарных. От звука лопнули стекла в витражах, засигналили перевернувшиеся машины. А пепел с его бороды забрал с собой горящий Нотр-Дам, обвалившуюся крышу, шпиль, горгулий, Бога и Андре.

Андре помотал головой, нащупал в кармане маркер и забежал обратно в кабинку. Он оторвал лист туалетной бумаги и заштриховал ее, оставив посередине только одну белую надпись.

– Нет, ну, по-моему, отлично.

– Да, хорошо…

Редакция Nicolas periodiques склонилась над совместной карикатурой Андре, Жоржа Пьера и Филиппа. На красном фоне президент Франции все так же злобно улыбался треугольником зубов, в углу стояла та же надпись: «Реформы». Но теперь на его макушке горели башни Нотр-Дама, а говорил президент следующее: «Я начну с несущих конструкций». Филипп подпрыгнул от удовольствия.

– Ай да я! – он оглянулся на коллег. – Можете потише ликовать, а то стены сейчас от аплодисментов лопнут.

Нина посмотрела на главного редактора и вопросительно кивнула на приоткрытую дверь. Жорж Пьер покачал головой.

– Пусть пересидит. Лучше один. Да, – уже громко продолжил он, – отличная обложка. Так и оставим. Спасибо, Филипп.

– Обращайтесь.

Вдруг в кабинет забежал Андре. Его зрачки бешено вращались, входя он гулко стукнулся о дверь и сразу же, прихрамывая, направился к карикатуре Филиппа. Он сорвал ее и прикрепил на стену свой листок – на черном фоне вырисовывалась белым цветом одна надпись, предложение в два слова. На листке было написано «Je suis».

Молчание стояло несколько секунд. Филипп поднялся с кресла и вытянул шею.

– А мою зачем сорвал? – спросил он.

– В твоей неправда.

– Ага, – тихо проговорил Филипп, – а в твоей, значит, высокий художественный смысл?

Жорж Пьер шикнул на Филиппа и подошел к Андре.

– Андре, а что это значит-то?

Андре в ответ только улыбнулся. Он посмотрел в окно и, вдруг что-то вспомнив, обратился к Адель:

– Который час?

Адель, счастливая возможности безнаказанно взглянуть на свои часы, радостно сообщила:

– Без десяти одиннадцать!

– Господи… Не успеваю!

Андре бешено взглянул в глаза главному редактору Жоржу Пьеру, колумнисткам Нине и Адель, карикатуристу Филиппу. Он широко открыл рот, но выдавить смог только что-то похожее на кашель. Нина схватилась руками за кудрявую голову и хотела было уже крикнуть Андре, что хватит, что они все его любят, что Николь была прекрасной, но она умерла и надо жить дальше, что все эти карикатуры яйца выеденного не стоят, а главное – это они, люди, и он, человек, Андре Симон… Но Андре остановил ее рукой и тихо сказал:

– Je suis!

Вода заполняла крышу Нотр-Дама. Дым поднимался в воздух. Уже было темно. Люди стояли вокруг Собора и молились. А через новости и телерепортажи молились и другие – те, что были далеко. Андре пробрался сквозь кольцо людей вокруг горящего Собора и подошел к центральному порталу. Его никто не остановил. Люди перестали молиться и все одновременно посмотрели на него. Пожарные свернули шланги и с высоты лестниц и подъемных кранов взглянули на Андре.

Дым завис в воздухе и окутал Нотр-Дам, чтобы увидеть седеющего карикатуриста.

– Извини, я немного опоздал.

Нотр-Дам громыхнул в ответ. Андре улыбнулся. Он нащупал в кармане монетку в один евро, коснулся рукой Собора и закрыл глаза. Все замерло вокруг Андре. В Париже остановилась жизнь, мир перестал кружиться. Все следило за Андре. За ним наблюдали деревья в парках, фонари на улицах, машины на парковках. На него смотрели люди – мальчики в синих джемперах, девочки в желтых платьях, их родители. Смотрели полицейские, кассиры, юристы. Смотрели авторы юмористических колонок. Смотрел и пожарный Анатоль прямо над ним – не в силах оторвать от Андре взгляда, он случайно задел обломок крыши, слетевший прямо с горящего Собора вниз. Миллионы глаз проследили его путь. Обломок крыши раздавил Андре Симона. И мир снова закружился.

На следующее утро редакция газеты подготовила окончательный вариант обложки. За основу взяли вариант Филиппа. Заменили только одно – вместо президента Франции улыбался треугольником зубов Христос. И говорил: «Я начну с несущих конструкций».

Любой город начинает жить с утра. Утром открываются магазины, просыпаются люди, утром город наполняется запахами, звуками, взглядами. По утрам каждый город как будто возрождается из пепла – и все, что было в предыдущий день, забывается как сон. Страшный или, наоборот, приятный. Только Париж живет иначе. Париж по утрам спит. Птицы улетают к птенцам в гнезда, собаки забираются под козырьки аптек, аптеки запираются на ключ. Глаза города закрываются – а вместе с ними потухают уличные фонари. Музей Орсе в последний раз сигналит паровозными гудками, Монмартр прячется за спинами домов где-то в вышине, а кроны деревьев в Люксембургском саду склоняются к цветам. Утром Париж спит. И даже река Сена не стучит волнами о берега острова Сите. Солнце только показывается за горизонтом, и все несчастное живое, что не нашло на дневное время себе прибежище и кров, ютится по углам и переулкам. Только Нотр-Дам не спит и нигде не прячется. Пожарные кричат что-то друг другу, но все без толку. Обломки лежат внутри Собора и вне его. От крыши густым туманом поднимается дым. Люди уже не стоят вокруг него кольцом, осталось только несколько самых упрямых. Впрочем, и те уже трут глаза и, стыдливо прикрывая рты, зевают. Утром Париж спит. Но стоит только показаться контуру луны, как город снова оживет. Проснутся пожилые пары и долговязые студенты, проснутся ретриверы, бульдоги. Проснется Собор на острове Сите. Проснется и Андре Симон. И тихо, как будто на границе сна и яви, кротко улыбаясь, проговорит: «Je suis».

Розетка
Моя Франция

Зарима Абдель, 6e 3

15.04.2019

СОЧИНЕНИЕ

Моя Франция

Франция – это мой дом. Раньше я жила в другой стране, а теперь живу во Франции. Я приехала сюда совсем маленькой и живу тут всю жизнь. Мне кажется, что во Франции много смешного, но я все равно люблю ее. Например, вилки и ножи. По-моему, это совсем неудобно, руки тогда зачем? А еще ужины. Не понимаю, зачем все ужинают? Но я все равно люблю Францию. Франция – это моя жизнь. Но больше всего во Франции мне нравятся три вещи. Я их люблю. Я люблю Анси. Я люблю Нотр-Дам. Я люблю Махди.

Я живу в городе Анси. Тут много хороших людей, например моя подружка Софи, моя учительница Ребекка, Махди, моя мама и мой папа. У нас очень много воды. Через весь город течет канал Тью, очень красивый. А прямо на нем есть настоящий дворец! Он называется островной дворец. Вообще, в Анси много красивых мест. Например, рядом с нашей школой есть зеленый парк. Там всегда хорошо пахнет. Пророк (мир ему) говорил, что любит благовония. Я тоже люблю. Но в Анси есть и плохие здания. Например, новая библиотека. Ее построил архитектор из Парижа, и мне она не нравится. Махди сказал, что она построена там, где раньше была мечеть. Мы гуляли рядом с ней, мы вообще редко гуляем, но тогда Махди сказал, что обязательно надо посмотреть эту библиотеку. Мы пошли, и Махди всю дорогу рассказывал, почему она такая ужасная. Во-первых, она очень большая, а «он не любит тех, кто излишествует». Во-вторых, нельзя строить такую гадость на месте, где раньше был дом Божий. И в-третьих, она слишком сложная, а было сказано «облегчай, а не затрудняй». Так мне сказал Махди. Она очень большая и сделана из каких-то серых кубиков. Я думаю, что это уродливо, хотя Софи говорит, что я ничего не понимаю. Но я все равно люблю Анси. Мама рассказывала, что там, откуда мы приехали, всегда было жарко и душно и почти не было деревьев. А в Анси очень много деревьев! И если станет жарко, то всегда можно найти воды. У нас очень много воды.

В Париже мы были в феврале. Было очень много снега. Мои родители говорят, что снега они не видели до того, как сюда приехали. А Махди впервые увидел снег, когда ему исполнилось шестнадцать. Он так мне рассказывал. В Париже я увидела очень много интересного. И каждый раз радовалась, какой красивый мир сделал Аллах, ибо «воистину, в сотворении небес и земли, а также в смене ночи и дня заключены знамения для обладающих разумом». А Ребекка говорит, что я умная. В Париже мне больше всего понравились Эйфелева башня, соборная мечеть и Нотр-Дам. Эйфелева башня очень высокая. Мы с папой забрались на самую верхушку! А мама испугалась и осталась ждать нас внизу. Зато, когда мы спустились, она дала мне мороженое с клубникой. В Париже очень вкусное мороженое. А потом мы увидели соборную мечеть. Там очень красивые купола и все разные. А рядом стоит медресе, и я очень бы хотела там учиться. Прямо там я попросила у Аллаха, чтобы все-все мечети были такими же красивыми и чистыми. Я сказала папе и маме, что, когда Махди победит лжепророка Даджжаля, все будет справедливо и правильно. Папа удивился и спросил, откуда я знаю про Махди. А я ответила, что мы с ним общаемся и он меня учит понимать аяты Священного Корана и оберегает от Шайтана. Папа еще больше удивился и спросил: а как выглядит имам Махди? Я рассказала. Тогда родители разозлились и сказали, чтобы я с ним больше не общалась, потому что он плохой мусульманин и плохой человек. И оставили меня без вкусной сладкой асиды. Я тогда очень удивилась, потому что масих Махди не может быть плохим мусульманином и плохим человеком. И расстроилась, потому что я очень люблю сладкую асиду. А потом я побывала в Нотр-Даме. Нотр-Дам – это самое красивое, что я видела в своей жизни. Я в него влюбилась. Мама рассказала мне, что это христианский собор, но мне кажется, что надо уважать все религии. Моя подружка Софи верит в Иисуса Христа, а ведь было сказано: «И пусть судят обладатели Евангелия по тому, что низвел в нем Аллах». Мне кажется, злиться на них глупо. Аллах им судья. Поэтому я не злюсь на Софи. А Нотр-Дам мне очень понравился. Я никогда не видела таких страшных статуй и красивых окон. Там очень красивые окна! Они похожи на мои любимые цветы – розы. А когда я зашла внутрь, там так вкусно пахло, лучше даже, чем у нас в парке. И я закрыла глаза и представила, как бы было хорошо, если бы все люди молились в одном храме и любили друг друга. Махди обнял бы маму с папой, и я бы тоже их всех обняла. И был бы этот храм Нотр-Дам. Нашей дамой. И все бы жили тихо, спокойно и хорошо. И все бы ели вкусную асиду. Я очень не хотела оттуда уходить. Уже два месяца Нотр-Дам снится мне и во сне поет колыбельную про кошечку Намиру. Мама говорит, что ей пела эту песню еще ее мама, в другой стране. А когда мы вернулись в Анси, я рассказала про Нотр-Дам Махди. Он ужасно разозлился и сказал, что высокие дома суть признаки Конца света – киямата. Он сказал, что как великий пророк Ибрахим был готов принести в жертву Аллаху своего любимого сына Исмаила, так же и я должна быть готова во имя Его принести в жертву Собор. Я ужасно расстроилась и заплакала, потому что правда люблю Нотр-Дам. Махди просил меня молиться о смерти парижского Собора, потому что он – от Шайтана, а все, что говорит Махди, – от Аллаха. Он сказал, что так же, как библиотека в Анси, Нотр-Дам – суть обман, помогающий Даджжалю. Махди пообещал, что они будут гореть в праведном огне – библиотека и Собор. Я очень не хочу, чтобы Нотр-Дам горел в праведном огне. Потом я рассказала Махди про маму и про папу. Он очень расстроился и сказал, что давно-давно он жил вместе с нами, а потом мы уехали во Францию, и мама с папой выгнали его из дома. Я очень разозлилась на маму и папу. Я люблю Махди.

Я люблю Махди. В первый раз я увидела его год назад. Я еще не училась в колледже, и у меня было много времени. Я гуляла в парке вместе с Софи, и вдруг меня подозвал человек. Он сказал, что его имя Махди и что он – преемник пророка Мухаммеда и пришел на землю, чтобы восстановить на ней справедливость перед наступлением киямата. Я спросила, что такое киямат. Он показал на парк и сказал, что его больше не будет после киямата, и ничего больше не будет. А потом Махди увидел крестик у Софи, плюнул и сказал, что таким не будет места в чистом мире. Я очень удивилась, потому что Софи всегда моется и никогда не грязная. Потом мы вместе гуляли и он указывал мне на признаки Конца, например на машины, вывески в магазинах и на высокие дома. Он сказал, что соборы все – гадость, а особенная гадость Нотр-Дам. Я спросила у Махди, почему он выбрал меня, чтобы явиться, а он ответил, что во мне течет кровь пророка Мухаммеда, как и в нем. Я очень обрадовалась. С того времени мы все время общаемся с Махди. Он мой самый лучший друг. Я ему все рассказываю. Только он не хочет, чтобы я говорила про него родителям. Родители его не любят. Однажды Махди рассказывал мне про Даджжаля. Он сказал, что лжемессия уже появился и что он в городе Анси. У Даджжаля кудрявые волосы. И тут я вспомнила – у архитектора из Парижа тоже волосы кудрявые! Тогда Махди сказал, что он должен победить Даджжаля и уничтожить во имя Аллаха и Пророка (мир ему) все, что сделал Даджжаль. Махди очень любит Аллаха. А я очень люблю Махди. Иногда он забирает меня из школы. Например, совсем недавно он зашел за мной, и мы долго гуляли по парку. Там он купил мне мороженое. Мы много смеялись. Я ему сказала: как хорошо! И он ответил: правда хорошо! А потом он спросил меня, что я буду делать во вторник, шестнадцатого числа. Я сказала, что школы у меня не будет и, наверное, буду гулять. А Махди сказал, чтобы я сидела дома, потому что он приготовит мне сюрприз, если я буду себя хорошо вести и молиться Аллаху о спасении души и гибели Нотр-Дама. Я не хочу, чтобы Собор умирал, но так мне говорит Махди. А я люблю Махди.

Я очень люблю Францию. И хотя я родилась в другой стране, мне кажется, что мой настоящий дом здесь, в Анси. Больше, чем Францию, я люблю только Аллаха и Махди. Поэтому я пишу это сочинение и молюсь о том, о чем меня попросил Махди, о воле Аллаха – молюсь о том, чтобы сгорел Нотр-Дам. И хотя я очень люблю его, Аллаха я люблю больше. Прости, дорогой Собор, я очень не хочу, чтобы ты умирал, ты самый красивый на свете. Я никогда не забуду, как ты пахнешь и какой у тебя красивый шпиль, и твои страшные статуи. А еще твои красивые окна. Они так похожи на розы! Обещаю – никогда-никогда! Пожалуйста, снись мне почаще. Моя Франция – это моя жизнь. Я люблю Францию. Я люблю Нотр-Дам. Я люблю Аллаха.

18 баллов

Молодец, Зарима! Очень большое и хорошо написанное сочинение! Единственное, что ты очень поздно его прислала, – я должна была выставить оценки за триместр еще на той неделе. Ну ничего. Но вот что меня действительно беспокоит, так это Махди. Тебе надо обязательно слушаться родителей, а не незнакомого человека. Нужно это обсудить. Приходи завтра в новую библиотеку (а мне она нравится!) на ее открытие к одиннадцати часам. С родителями. Если повезет, может, увидим Жана Годена. И заодно поговорим.

Мадам Ребекка

Неф
Доброй памяти старому королю

Президент России отходил ко сну. Вместе с ним засыпала вся страна. Дома все было хорошо. Преступники ютились по углам, авторитеты отсиживали сроки. Каждое окно в усадьбе Президента было приоткрыто (оставлено на щелку – так, как он любил), из всех комнат вымели пыль. Задевая стены, воздух кружился сам собой и нервно шевелил темные шторы, занавески; листал забытые на середине книги и газеты; отдавался рябью в светлой воде бассейна и в зеркале киноэкрана. От ветра по дорогам городов скользил тающий снег. Дома было тихо. В Москве поскрипывали рельсами трамваи, в Питере шептались парки. Все засыпало рядом с Президентом, и только иногда он слышал мерный стук часов в гостиной. Дома было темно. Во всей стране и в каждой комнате усадьбы. Только из спальни Президента еле заметно пробивался свет настольной лампы. Президент, уже раздевшись и подумав по привычке перед сном над судьбами страны, ложился спать. На прикроватном столике стояла нетронутая чашка остывшего глинтвейна, за окном холод путал друг с другом кроны деревьев, а в голове роились отрывистые буквы, фразы, мысли, и каждая складывалась в слово «сон», каждая повторяла три дорогие буквы и посылала их в нервы, в сердце, в мозг. Президент потянулся и зевнул.

«Завтра рассвета жди… Или не жди? Не помню. Ну, дай Бог», – подумал Президент и, укрывшись простыней, закрыл глаза. В ту же минуту уснула вся Россия.

Телефон зазвонил в два часа ночи. В спальне Президента было три телефона: белый – для звонков близких людей (в последнее время этот телефон звонил все реже), синий – для распоряжений внутри усадьбы и красный – для экстренных и неотложных разговоров. Сейчас зазвонил красный. Президент понял это не сразу и спросонья поднял трубку сначала белого телефона, выдавив в нее сонное «тя?», потом синего – на сей раз более уверенно прохрипев «дя?», и наконец, приложившись всем лицом к красной трубке, Президент гаркнул:

– Да?

– Господин Президент, простите, что поздно. – Президент узнал неуверенный голос генерала Сереброва. – Я вас разбудил?

– Да. В чем дело?

Президент зевнул. Серебров удержался и выпустил воздух через нос.

– Вам звонят.

– Я обратил на это внимание. – Президент приоткрыл правый глаз. – Кто?

– Президент, – уверенно ответил Серебров.

– Да?

– Нет! – Президент почувствовал, как Серебров замахал руками. – Не вы. Другой. Французский. Говорит, срочно. Переключить?

Президент представил кровь на лилльской ткани, но, не зная точно, что отличает лилльскую ткань от, например, брянской, недовольно свистнул носом. «Кровь… И все врут, что не стирается, прекрасно стирается. На какие-то там ткани пролил пальцы багрянец… Какие еще пальцы? Кожаные, из кожи. Жи-ши. О чем я? Ча-ща, чаща леса, рядом у меня почти что чаща… А, да, пальцы. Разные бывают. Худые, толстые… Алюминиевые. Как огурцы…»

Серебров по ту сторону трубки терпеливо ждал Президента. Однако, когда свист повторился в шестой раз, он тихо произнес:

– Господин Президент…

– А? – Президент снова приоткрыл правый глаз и сглотнул. – Да.

– Так что, – неуверенно спросил Серебряков, – переключить?

– Кого?

– Телефон.

Президент попробовал моргнуть. Не получилось. Он потянулся рукой к глинтвейну, немного отхлебнул и посмотрел в окно. Луна светила над деревьями. На кронах лежал ее бледный свет. Вдалеке поблескивали звезды. Но Президент не любил звезды. Президент любил луну. Он открыл левый глаз и недовольно спросил:

– Зачем?

– Ну как же… – совсем растерялся Серебров, – звонят ведь.

– Звонят?.. – переспросил Президент. – Кто? А, Франция? Да, да, давай.

Серебров перевел звонок и облегченно выдохнул. Он жил в гостевом домике недалеко от самого особняка и мог видеть свет в комнате Президента. Серебров сел на кровать, пригладил рукой седые волосы на макушке и перестал дышать. Его маленькие, глубоко посаженные глазки кидались из стороны в сторону и никак не могли на чем-нибудь остановиться. Он был уже давно не мальчик, он многое видел и многое хотел забыть, уже прошло то время, когда он мог влюбиться или в чем-то изменить себе. Но каждый раз, глядя в сторону Президента, Серебров невольно вздрагивал и замирал. Чем старше становились они оба, тем меньше они общались с глазу на глаз, как в начале – когда были бокс, дзюдо и, конечно, чай… Серебров чувствовал, что Президент изменился, стал строже и как будто выше, а сам он – после жены, детей и даже внуков, после высоких должностей и медных труб, – сам он не поменялся ни на йоту. С того времени, как Серебров ушел с поста начальника охраны Президента, прошло совсем немного лет. Он жил с женой, у него и самого был неплохой дом с видом на кроны и луну, но в последнее время Серебров все чаще стал ночевать в усадьбе Президента. И хотя Президент этого не одобрял, он никогда не отказывал в маленькой прихоти генералу, тем более что заодно Серебров мог помогать ему в быту. Например, переключать звонки.

Сейчас в голове Сереброва не было никаких мыслей, он ни о чем не думал – и только его глаза не отрывались от особняка. Сереброву больше не хотелось спать. Он следил за окном Президента, единственным в стране окном, в котором горел свет.

– Я вас слушаю, – отрывисто начал Президент.

– Господин Президент, здравствуйте!

– Здравствуйте, – Президент зевнул, – коллега.

– Я вас бужу? Конечно же бужу… Какой ужасный день, господин Президент! Какой страшный день!

Они говорили по-английски. Президент Франции плакал. Его голос, обыкновенно бархатный, спокойный, сейчас срывался на фальцет. Президент не переносил слез. Он протер рукой заспанные глаза.

– Ну, ну… Будет, – мягко отрезал Президент. – Расскажите лучше. В чем дело?

– Помните? Как у Гюго… – Французский президент шмыгнул носом. – Клод Фролло мертвый. И Эсмеральда… Тоже. Повесили. И мама ее, в башне. И… Клод Фролло. Все в прах превращается!

– В прах?

– Да! Вот был горбун… – президент Франции всхлипнул, – и нету горбуна! Даже скелета нет, господин Президент, представляете? Даже косточки одной, чтобы сохранить на память.

– Без косточек тяжело бывает. Но вы в землю… Заройте… И поцелуйте потом…

Длинный узкий коридор отделял Президента России от деревянной двери с надписью: «Обернитесь». Президент обернулся. Позади него виднелась другая дверь, металлическая, над которой светилась надпись: «Обернитесь». Президент обернулся.

В Дрездене было холодно и сыро. Только прошел дождь. Люди убирали зонтики, в лужах отражалось солнце. На парковке городского парка стояла одна-единственная машина – зеленые «жигули», шестерка. Президент России сидел на скамейке и читал. Друг с другом перемигивались незнакомые Президенту деревья, а знакомые (тут были ясени и буки, блестела белизной магнолия, а рядом с ней светилась голубая ель) почтительно ему кивали. Трещали дрозды. Президент попробовал прислушаться. Он никогда не разбирался в птицах. Им Президент предпочитал деревья.

К Президенту подошел мужчина. В кружевной рубашке с воротником нараспашку, в пиджаке – мужчина с высоким лбом и бирюзовыми глазами. В руках он держал гитару и иногда перебирал в задумчивости струны. Приблизившись вплотную к Президенту, мужчина кашлянул и протянул ему руку.

– Музыкант, – весело блестя глазами, сказал он.

– Президент, – парировал Президент.

Он пожал руку музыканту и указал на скамейку. Музыкант остался стоять.

– Что, все читаете? – спросил он, выгнув шею.

– Как видите.

Президент нахмурился. Казалось, будто что-то прислонилось к его уху и шепчет в него слова на странном, чужом языке. Президент, казалось, забыл этот язык. Музыкант стал медленно наигрывать на гитаре что-то блатное.

– И что же вы читаете? – спросил он и сразу же уточнил: – В конкретном плане.

– Чрезвычайно интересная вещь. Книга с исследованием.

– Да? – музыкант потянул шестую басовую струну и дернул ее. Дождавшись, когда гулкий отзвук затихнет, он продолжил: – Какого же рода?

– Политического. Рабочий момент. А вы чем занимаетесь?

– Да когда как. Преимущественно играем… – он кивнул на свою гитару. – Вы, кстати, случаем, не спите?

– Прошу прощения?

Что-то около уха зажужжало сильнее, уже не шепча, но стреляя словами в Президента. Дрозды утихли, а припаркованные «жигули» вдруг засигналили.

– Ничего, – улыбчиво ответил музыкант. – Говорю, вы не спите, господин Президент?.. Господин Президент! Родненький!

Президент Франции всхлипнул еще раз. Совсем отчаявшись, он жалостливо прошептал:

– Ну господин Президент, ну пожалуйста… Ну проснитесь, родненький!

– А?.. – пробормотал сквозь сон Президент. – Исследование, самое новое…

– Не спите! Слава богу, не спите!

– Кто?

– Вы! – Президент Франции чуть не вскрикнул от счастья.

– Зачем не сплю?

Президент широко открыл глаза. Он передернул плечами и посмотрел на тикавшие часы. Часы показывали два ночи. Президент обреченно нахмурился.

– Да, извините, – сказал он, мотая сонной головой. – Горбуна нет, говорите? Вы меня простите, я совсем не могу понять, в чем дело. Что случилось, в конце концов?

– Как? – голос президента Франции дрогнул. – Вы… Вы не знаете? Нотр-Дам, господин Президент! Горит, господи! Горит…

– Да, слышал. Соболезную. – Президент широко зевнул. – Есть жертвы?

– Как? Жертвы? Нет… Да! Кто-то прямо под Нотр-Дамом стоял… Как его пропустили! Стоял и на пожар смотрел, прямо у огня. Раздавило его чем-то, от крыши отлетело. Это сейчас, пару часов назад…

– А… – протянул Президент. – Ну а в остальном вы как?.. Тушите?

– Тушим ли? Как там потушишь! Никак! Но, господин Президент… – голос президента Франции вдруг стал мечтательным, далеким, – я так любил раньше с мамой туда. Она молилась там, а я не молился еще, а представлял только, как вот буду с виселиц спасать и вообще – на баррикады. А сейчас… Мертво, господин Президент! Все умерло! А я ведь пол там целовал, помню, был маленьким, пол!

– Коллега, вам нужен сон, – уверенно заявил Президент, – и отдых. Поезжайте в Ессентуки. На воды.

– А? Да-да… Мне кажется, что… Извините, это смешно, наверное. Как будто я сейчас сам горю. Вот, как шпиль, скоро обвалюсь. Париж горит, господин Президент, весь в огне! Как вы можете быть так спокойны! Я не понимаю!

Президент улыбнулся и протер рукой глаза. Слова президента Франции сливались в одно сложное предложение со светом лампы и луны, с ветром за окном, колышущим траву, и листья, и деревья. «И бассейн вместе с вертолетом – он еще там, а тут какой-то Нотр-Дам. И при чем? – тягуче подумал Президент. – И совсем даже ни к чему… Зачем? Зачем Собор, если есть Храм… И даже не какой-нибудь храм, а Храм Христа Спасителя, как новенький. Впрочем, действительно новенький…»

– Ну как же весь, коллега, – Президент причмокнул. – Горит только ведь Собор.

– Как же… Это ведь Нотр-Дам! Что мы потеряли, господин Президент! Что мы потеряли! Я помню, – голос президента Франции становился все плаксивее и тише, – сидел там лет в шестнадцать… И думал, что все смогу. И умным буду, и сильным, и большим. Я, верите ли, перечитывал каждый год. Гюго. И больше мне ничего не было нужно, господин Президент. Только я и он… И все. Я был некрасивым в детстве, господин Президент, а Нотр-Дам… Нотр-Дам…

– И что же Нотр-Дам?

Музыкант сел на скамейку около Президента. Тот отложил книгу и вздохнул.

– А Нотр-Дам, господин Президент, – ответил музыкант насмешливо, – вам надо найти.

– Здание?

– Зачем сразу здание. Здание уже забрали. У вас свое есть, вы не помните просто. Память у вас в последнее время… – Музыкант пристально посмотрел Президенту в глаза. – Можно откровенно?

– Можно, – не сразу ответил Президент.

– Никуда не годится, господин Президент, память ваша. Дырка то есть, а не память. Найдите Нотр-Дам – и вспомните сразу все.

– А как найти? – Президент задумчиво взглянул на музыканта.

– Ай, брусничный цвет, алый да рассвет… – неожиданно затянул музыкант и бодрым вибрато спел последние слова: – Али есть то место, али его нет?

Президент задумчиво оправил пиджак и посмотрел на панельный домик вдалеке. В окне он смог разглядеть генерала Сереброва. Серебров, в бежевой шапочке и в грязной рубашке, смотрел на него влюбленными глазами.

– А он тут откуда? – кивнул в сторону Сереброва Президент.

Музыкант рассмеялся.

– А он за вами сквозь огонь и воду. Не отпускает! Любит вас, значит. Вот вы его любите?

Президент растерянно промолчал.

– Ну вот. А надо найти то, что вы любите. Самостоятельно. Найдите, вот вам и будет – Нотр-Дам.

– Зачем? – Президент кротко улыбнулся.

– Как зачем? – удивленно спросил музыкант. – Горит ваша любовь, господин Президент! Тушить нужно! А то нельзя же без любви. Сами знаете.

Они поднялись. Солнце отбрасывало тени деревьев далеко назад – они переплетались друг с другом, колыхаясь вместе с ветром и каплями дождя, прыгающими со скатов крыш на высыхающий асфальт. Но Президент не любил солнце. Президент любил луну. Мимо пробежала белка и, вдруг остановившись, подмигнула Президенту. За ней бежал волк. Президент его не видел, но чувствовал оскал грязных зубов и грудной рык. Музыкант встал со скамейки, потянулся и заиграл что-то давнее, слышанное много лет назад. Откуда-то послышались бубен и аккордеон. Президент закрыл глаза. Что-то между ухом и плечом упало вниз – и Президент опустил голову. Тихим перебором стали кружиться листья, «жигули» – закружились бирюза в глазах Сереброва и струны на гитаре – и Дрезден провалился за туманом.

Стрелка часов в гостиной Президента давно перевалила за два ночи, а президент Франции все так же быстро тараторил в трубку. Он поминутно сбивался, перескакивал с одних слов на другие, спрашивал о чем-то Президента. Но Президент не отвечал. Свернувшись под простыней, с включенным светом и с телефонной трубкой рядом, он был в Ленинграде, с будущей женой. А французский президент все говорил – не Президенту, никому конкретно, а просто говорил – так, чтобы не слышать, как потрескивают угли на острове Сите.

– И я… Всегда, как Квазимодо, господин Президент! Я ведь не очень… Не очень читал много, всего, может, пару книг и помню. Но этот горб! У меня был неправильный прикус, знаете, вот я и думал, что у кого горб, у кого прикус, у кого там, может, нога одна другой короче… Но все – несчастные. Господин Президент, слышите? Несчастные! И я приходил туда. Каждый день приходил… И говорил с Богоматерью, с Марией, говорил о себе, о прикусе, о маме, папе. А потом, Президент, слышите, потом целовал пол. Я так давно там не был… Так давно!

…

В Ленинграде был вечер. Огни горели на дорогах, в окнах – и в концертном зале «Май». Шел концерт юмориста Николая Адкина. Николай, загримированный под старика, с огромным носом и в очках, рассказывал истории о детях. Вместе с музыкантом Президент попал на концерт в середине выступления. Они пробирались сквозь ряды.

– Появился вот ребенок, – чеканил Адкин тоненьким, самоуверенным голоском. – Совершенно счастливы родители, что появился безо всякой посторонней помощи. Потому что коллектив – это святое дело, но есть все-таки вещи на свете, которые лучше делать своими руками.

Зал залился смехом. Президент указал на две головы во втором ряду. Музыкант прищурился и кивнул.

Президент, еще молодой, с челкой на правую сторону, поблескивал хитрыми глазами в сторону соседки. Соседка его была блондинкой с пышной прической а-ля Любовь Орлова и двумя тонкими бровями-полукружьями. Музыкант и Президент встали чуть поодаль от них.

– А вы тогда были моложе, – заметил музыкант.

Зал снова разразился хохотом. Сквозь смех Президент расслышал стихи. Стихи читал молодой Президент, читал сбивчиво, робко. Блондинка делала усилие, чтобы не улыбнуться.

– Нет без тебя мне жизни на земле. Утрачу слух – я все равно увижу… Услышу… – запнулся Президент. – Не помню. Забыл.

– Не начинайте, раз не знаете! – Блондинка снисходительно улыбнулась. – Это же Рильке! Как можно перевирать самого Рильке!

– Очей лишусь – еще ясней увижу! – шепотом подсказал Президент.

Адкин на сцене слегка выгнул спину, прижал руки к груди и громко фыркнул. Зал зааплодировал. Музыкант участливо спросил:

– И что же это за особа?

– Жена, – Президент помолчал, – бывшая.

– Отчего же бывшая? – осведомился музыкант.

– Стихи… забывал.

– Это дело ясное, – музыкант почесал макушку. – И чего, любите ее?

Президент посмотрел на блондинку. Потом на себя молодого.

«Нет, ну тогда… Тогда точно любил. Вон как смотрел. И волосы еще были. На голове. А сейчас?» – подумал Президент. Он погладил голову. Сейчас волос не было. Президент попробовал прислушаться к себе. Нервы были спокойны. «Впрочем, они всегда спокойны», – спокойно рассудил Президент. Мозги его за последнее время передумали столько, что больше туда не влезало. «Ну, значит и голова на месте. А сердце что?» – и Президент прислушался к сердцу. Как часы в гостиной, оно стучало тихо, мерно.

Президент подошел к блондинке.

– Здравствуйте. Вы, случаем, не горите? Вас не требуется потушить?

– А? – блондинка недоуменно поглядела на Президента. – Нет, благодарю, – она снова обернулась на молодого Президента. – Огонь, ты слышишь, начал угасать…

Президент обернулся на музыканта и отрицательно покачал головой. Тот лишь пожал плечами. Президент в последний раз посмотрел на молодого себя. Он совершенно забыл про Адкина. Он ничего не помнил про молодого самого себя. Все было красиво в концертном зале «Май» в тот вечер. И Адкин с накладным носом, с большими очками и, конечно, в костюме. И люди – сейчас-то они все, поди, старики. И блондинка, его жена, с этими ее словно нарисованными бровями. И он сам. И даже его волосы под светом ламп блестели как-то особенно красиво.

– Товарищи отцы и товарищи, грубо говоря, матери! – обратился к залу Адкин. – Отчитываясь, мы не можем не заметить, что, прыгая через скакалки и разного рода палочки, ваши дети таки допрыгались до подросткового возраста!

Спустя двадцать лет днем к Большому Кремлевскому дворцу подъехал черный лимузин. Из него вышел Серебров, открыл дверь и пропустил перед собой зрелого Президента. Тот, оправив пиджак, пригладив волосы на плешивевшей голове, прошел по красной, обитой по краям золотом ковровой дорожке, поприветствовал заметно оробевшего коменданта Кремля (тот, от волнения забыв, какой рукой необходимо отдавать честь, отдал ее обеими) и вошел в Кремль. В ту же минуту заиграли трубы, барабаны – зазвучал марш. Серебров набрал воздуха в легкие и, улыбаясь и стыдясь своей улыбки, побежал трусцой за зрелым Президентом.

Музыкант вместе с Президентом сидел на верхней ступеньке лестницы, по которой поднимался только что избранный зрелый Президент.

– Безвкусица, – фыркнул музыкант.

– А мне – нравится.

В просторной зале было уже много людей. В стены вжался почетный караул с винтовками, а на балконах трубачи выдували незамысловатую мелодию. Все светилось золотом в Большом Кремлевском дворце. Зрелый Президент ступал по красному ковру.

Приблизившись к двум незнакомцам, Президент торжественно произнес:

– Вы мешаете проведению церемонии. Освободите пространство.

Оркестр замолчал. Зрелый Президент, нахмурившись, осмотрелся. Все замерло – два солдата друг напротив друга с выпученными глазами; Серебров, тогда еще не генерал, но уже солдат, пока не разочарованный, но уже любивший, Серебров, пока без собственного дома с видом на луну, но уже в Кремле, при Президенте. Его глаза улыбались. Зрелый Президент помотал головой, несколько раз моргнул, решил сплюнуть, но, глядя на золотые края ковра, передумал и только громко, в совершенной тишине, хрустнул пальцами.

– Верить мне своим глазам? – спросил зрелый Президент, подозрительно оглядывая фигуру Президента. – Или не верить?

– Вам виднее, – Президент кротко улыбнулся. – Кажется, зрение вам станет изменять несколько позже.

– Да… Прошу прощения, – зрелый Президент резко выпрямился, – я не представился. Президент.

– Я с вами уже знаком.

Музыкант улыбнулся и подошел к Сереброву. Замерший, он напоминал восковую фигуру. Музыкант стал ему играть – тихую и грустную балладу. Зрелый Президент осторожно спросил Президента:

– А вы?.. Кто?..

– Я тоже Президент, – ответил Президент, – Только старше. На четыре срока.

– Ага… – Зрелый Президент машинально протянул руку к макушке, но, заметив блестящую лысину собеседника, вежливо одернулся. – А вы зачем… Тут?

– Спросить надо, коллега. Вопросы есть.

– Какие?

– Тебе это надо? – Президент обвел рукой залу. – Золото это все, новый президент и чтобы… Лимузины эти все… Ты это любишь?

– Как же… – растерялся зрелый Президент. – Это все для страны. При чем тут… я.

Некоторое время Президенты молча стояли друг напротив друга. Все замерло в Кремле, в Москве и в мире. И не было еще пожаров, не горел пока Собор Парижской Богоматери… Зрелый Президент нарушил тишину первым:

– А вы… Не любите?

Президент вопросительно посмотрел на музыканта. Тот все еще играл Сереброву. У него еле заметно приподнимались краешки губ. Президент нахмурился. Он и не помнил время, когда еще не был президентом. Вся память его как будто повторялась. И вместе с новым веком он забыл свое прежнее имя и взял новое: «Президент». И все стало новое, а старое – забылось. И появились красные ковры и лимузины… «Не презирал страны какой: я знал ее все увлеченья. Кажется, как-то так, – подумал Президент. – Президент… А был ли Президент?»

– А был ли? – спросил он негромко.

Зрелый Президент сложил руки на груди и, глядя в пол, тихо спросил:

– Господин Президент, я хочу у вас спросить… А я… Я буду хорошим президентом?

Но когда он поднял глаза, Президента уже не было в Большом Кремлевском дворце. Его не было в Москве. Президент был далеко, там, где он всегда все помнил, в месте, откуда он, на самом деле, никуда не уходил. А зрелый Президент лишь тряхнул головой – и снова грянул марш. У него разболелась голова. Зрелый Президент в очередной раз за этот долгий день подумал, что стоило бы держать в кармане упаковку аспирина. Про запас.

«Господи… Все горит, ничего не остается. Президент, президент, президент, президент… Не могу! – суматошно думал Президент. – Стихи и в воздух чепчики бросали… Слишком много всего, Господи, зачем? Я не хочу всего этого! Мне надоело! И Рильке зачем-то, и этот бег…» Вокруг Президента кружились книги, песни, фильмы. Из всех углов его собственного дома к нему в уши заползали строчки, названия и фразы, и ни одну из них Президент не мог вспомнить до конца. Все они останавливались на середине. И больше, больше – и ничего ни в нервах, ни в мозгах, ни в сердце. Все пролетало где-то поверху, и все равно ведь лезло, и невозможно было без него прожить, совершенно невозможно! Окна в усадьбе были приоткрыты на щелку – и вместе с ветром просачивался Леонов Леонид вместе с Леоновым Евгением, и два Островских, и сколько-то Бронте, и столько же Стругацких… Президент закричал.

– Да… – президент Франции задумчиво улыбнулся. – А потом я когда президентом стал, господин Президент, у меня времени совсем не осталось на Нотр-Дам. Но я помнил! Господом Богом клянусь, каждый вечер помнил, как засыпал, всегда! А потом… Стал забывать. Да и приходил так, больше для вида, – президент Франции заплакал. – А в последний раз летом был. Верите ли, господин Президент? Господи, как давно. Не хочу для вида! А поздно, забрал уже Господь. Какой страшный день!

В парке было светло и тихо. За кронами блестела еле заметная луна, фонари освещали гравий на дорожках. Шуршали кустарники. Белая ива расползалась по парку – ее ветви касались ветвей берез и тополей. У скамеек росли гвоздики, а прямо около Президента, забывшего решительно все помимо парка и Нотр-Дама, около Президента, у которого в глазах пылал огонь, – цвела сирень. Президент понюхал ее.

«Хорошо», – подумал Президент. И ни одного стиха не всплыло в его мозгу. Он прошел к дубу в центре парка – дубу, закрывавшему собой все остальное – кроны, листья, закрывавшему даже свет луны. Прямо под ним, на скамейке сидела девушка. Президент узнал в ней виолончелистку, победительницу конкурса Чайковского. Она подняла на него глаза.

– Пришли-таки? Я вас заждалась. – Она улыбнулась и убрала прядь со лба. Президент не мог двинуться с места. – Ну садитесь же, что вы, – засмеялась виолончелистка.

Президент сел к ней. Подул ветер и сорвал с дуба несколько листов.

– Так вы… – робко начал Президент. – Вы – Нотр-Дам? Вы – моя дама?

Девушка улыбнулась и подняла с гравия лист. Его дама сидела около Президента, и у него больше не было мыслей. Все, что он помнил наполовину, он забыл окончательно, все, что считал давно забытым, вдруг предстало перед ним со всей яркостью и всем светом. Президент улыбнулся. Все книги запрятали в шкаф, все фильмы уложили на полку, а песни допели до конца. Виолончелистка внимательно посмотрела на него.

– Как долго… Я горела, знаете? – в ее глазах блеснул огонь. – Я очень, очень долго горела…

– И я, – он взял ее руку, – и я. Что мне сделать?

– Где вы были раньше? – она высвободила руку и отвернулась. – Почему не пришли раньше?

Президент не любил виолончелистку. Не было никакой виолончелистки. Он это прекрасно знал и понимал. Но каждый раз возвращаясь к ней, год за годом, он верил в то, что это – можно, можно все бросить и убежать, куда-нибудь, пусть в парк или в консерваторию, лишь бы подальше и без ковров, без лимузинов… И каждый раз после Президент неизменно про виолончелистку забывал.

Девушка встала. Президент почувствовал, что она плачет.

– Вы меня не любите? – тихо спросила она.

– Не люблю.

– Зачем тогда, – она перевела дыхание, – зачем тогда вы пришли?

– Когда вы горите – то и я тоже. Горю. Мне кажется, – Президент встал и развернул виолончелистку за плечи к себе. Он вытер рукавом ее глаза, – мне кажется, что я – это вы.

– Нет, – девушка улыбнулась сквозь слезы. – Вы – Президент России. И вы всегда им будете. Вы будете гореть, господин Президент, вместе со мной, с вашей дамой, но все равно останетесь Президентом. Потому что это – ваше имя. Потому что другого вы не знаете. У вас плохая память на имена, господин Президент. И хорошая – на должности.

Луна стояла высоко, свет от нее мешался со светом фонарей – и тени скамеек, деревьев и цветов слились в одну сплошную. А вместе с ними – тени девушки и Президента, тени двух воспоминаний, брошенных на середине.

– …И такой ужас, господин Президент! – воскликнул президент Франции. – Не знаю, как буду спать этой ночью. Я слишком сильно люблю Нотр-Дам! Вы даже не представляете!

– Да нет, коллега. Представляю.

Президент сидел на кровати и смотрел в окно. Спал Серебров. Спал город. Спала вся Россия. «И жгло меня – но спал я… Каким сном?» – Президент не мог вспомнить каким. Президент Франции устал – его голос заметно ослабел, он уже не всхлипывал и, видимо, удерживал зевоту. Президент посмотрел на часы. Было уже три ночи.

– Позвольте дать вам один совет, коллега, – медленно сказал Президент. – Вы правда любите Нотр-Дам?

– Конечно. Больше всего!

– Тогда не отвлекайтесь. Ничего пусть не будет, кроме нее. Только она пусть и будет. А иначе… Лишнего много. И забудется ваш Нотр-Дам. А вспомнится – так уже никогда не потушите, поздно уже будет.

Президент положил трубку. Все спало – преступники, свернувшись клубком у ног авторитетов; чиновники, сложив головы на чемоданах, и чемоданы – полуоткрытые, кожаные, обитые металлом. Кошки спали между собачьих лап, щенки прятались за кошачьими хвостами, и не было в ту ночь ничего для себя – все было для кого-то, для чьего-то сна. Спал генерал Серебров, думая о Президенте. Спал французский президент, думая о том, что даже у такого ученого человека, как Клод Фролло, мог быть неправильный прикус – не говоря уж об уроде Квазимодо. В усадьбе президента спала охрана и ни о чем не думала – просто спала и улыбалась. Больше не звонили телефоны в спальне Президента. Ни красный – для экстренных и срочных разговоров. Ни синий – для распоряжений внутри усадьбы. Ни белый. Президент смотрел на этот телефон и пытался вспомнить, для чего он нужен. А сон уже подбирался к Президенту, и белый цвет сливался с синим, а синий – с красным, смешивались города и страны, взлетали вертолеты, поднимая в воздух пыль, а пыль уносила обломки догоравшего Собора, сжигая вместе с крышей корабли, мосты и Президента.

Восемнадцатого апреля, спустя два дня после пожара в Соборе Парижской Богоматери, Президент России выступал на телевидении, чтобы поддержать французский народ. В белом зале, с людьми в костюмах слева, справа и прямо перед ним, Президент читал текст по бумажке. За ним стояла огромная бронзовая статуя Фемиды – с мечом в одной руке и весами в другой. Ее глаза были завязаны так, что правый лукаво выглядывал из-под повязки. «Что-то там Фебу и Фемиде полезно посвящая дни», – вспомнил Президент.

– Я хотел бы выразить свои соболезнования в связи с пожаром в Соборе Парижской Богоматери, – начал читать Президент. – Это не просто символ Парижа – это символ культуры в целом, мира… Символ…

Президент осекся. Вдруг за спинами чиновников, среди репортеров, он увидел знакомую женскую фигуру. Он пригляделся. Она записывала речь Президента на диктофон и, кажется, совсем его не узнавала. Президент перевел глаза на стоявшего рядом Сереброва. Тот не мог оторваться от Президента и только глупо улыбался. Он теребил руки и повторял что-то беззвучно, одними губами. Президент почувствовал, что белый телефон звонит. Он моргнул. Щелкали фотоаппараты. Пауза становилась неловкой. Вдруг Президент крикнул:

– Я вспомнил! Вспомнил!

В зале зашептались. Пресс-секретарь сочувственно пожал плечами в сторону Президента и улыбнулся репортерам. Президент молчал. Чиновники многозначительно закашлялись. Наконец Президент начал:

– А вообще… Любите! Любите Собор. И людей. Пожары бывают, но… Через них только лучше становится. Сжигается все ненужное, – в этот момент два дипломата с ужасом переглянулись, – и остается самое главное! Любить! Господи, зачем все эти глупости, книги, кино, школы, – министры культуры и образования тут же подумали о поиске новой работы, – не нужно! Нужна – любовь. Любите свой Собор! Любите свою даму! Любите Нотр-Дам!

Президент не отрываясь смотрел на девушку. Девушка вся обратилась в слух. Зала наполнилась перешептываниями.

«Нет, нельзя… А то – снова. Надо забыть. И заново. Хватит ковров. И лимузинов. К черту Президента», – подумал Президент. И, стукнув несколько раз по микрофону и глотнув воды, тихо сказал:

– Я хочу сделать еще одно заявление.

Средокрестие
Различие между велосипедной аварией и катастрофой цивилизации

17 апреля 2019 / NICOLAS PERIODIQUES № 1408 / 2

НОВОСТИ

Пожар в Нотр-Даме

Собор Парижской Богоматери загорелся вечером 15 апреля. Огонь уничтожил шпиль и большую часть кровли. Основной очаг удалось устранить утром 16 апреля, затем пожарные охлаждали горячие конструкции. На данный момент пожар потушен окончательно. Предполагаемая причина возгорания – реставрационные работы. При пожаре погибли два человека: художник Хаим Веркюлен и карикатурист нашей газеты Андре Симон. Также пострадали рабочий-реставратор, работавший у непосредственного места возгорания, и пожарный, провалившийся в Собор во время тушения огня.

Умер Хаим Веркюлен

В Париже на 64-м году жизни погиб выдающийся художник Хаим Веркюлен. Каким-то образом оказавшись на крыше горящего Нотр-Дама, Веркюлен не смог спуститься вниз и сгорел. Пожарные, работавшие в Соборе, обнаружили мертвого художника на следующее утро. В руках у него был найден чудом уцелевший портрет девушки. В настоящее время следствие устанавливает причины гибели Хаима Веркюлена.

Дмитрий Зубров пришел в себя после десятичасовой клинической смерти

Русский писатель и публицист Дмитрий Зубров реанимирован после клинической смерти, длившейся более десяти часов. Это феномен – в среднем подобное состояние продолжается от трех до шести минут.

В ночь с 16 на 17 апреля Дмитрий Зубров потерял сознание во время написания поста в социальной сети Facebook и упал головой на клавиатуру. На звук пришла жена. Не найдя у Зуброва пульса, она вызвала «скорую». Писателя экстренно госпитализировали в московскую больницу, где порядка десяти часов его наблюдали лучшие врачи со всей страны. В 9 часов утра по московскому времени он очнулся. Придя в себя, Зубров сообщил, что на больничной койке он оказался из-за отравления.

«Причина моего отравления – а это было именно отравление – пока не выяснена… Должен вас огорчить, это не алкоголь, я очень следил, чтобы не употреблять спиртное», – сказал Зубров. Он также рассказал, что увидел Бога, пока находился в коме.

«Бог есть. И он топит храмы. Я встретил его в храме Христа Спасителя. Это был высокий человек средних лет, который выливал из бездонного жестяного ведра воду. Причем я был как бы прикован к какой-то колонне и не мог сдвинуться с места. Он забирал огромным деревянным черпаком воду и разливал ее по алтарю, выливал на мощи… А мне он протянул то, чего мне больше всего хотелось – бутылку сельтерской воды».

«Я, помню, подумал, что все»: Жан Годен рассказывает про ансийское чудо

Теракт был предотвращен 16 апреля в Анси на открытии библиотеки, построенной по проекту знаменитого архитектора Жана Годена. В 11:47 террорист, увешанный взрывчаткой, проник на территорию библиотеки. Он назвался Махди^[3] и объявил, что архитектор Жан Годен, находившийся там же, – Даджжаль^[4] и что его надо уничтожить вместе с библиотекой. После этого случилось чудо: террорист нажал на кнопку детонатора, но бомба не взорвалась. Прибывшие к тому моменту на место происшествия сотрудники полиции обезвредили преступника.

Мы связались с Жаном Годеном, и он любезно согласился ответить на несколько наших вопросов.

– Как все происходило?

– Церемония только началась, еще даже не все гости собрались… Но было уже очень много людей. Я общался с коллегами на втором этаже – несколько чудесных архитекторов приехали из Франкфурта, я там какое-то время работал. Специально приехали… Да, извините. В общем, мы смеялись, анекдоты какие-то рассказывали – и вдруг я слышу крики, оборачиваюсь – а там в дверях мужчина стоит, такой, арабской внешности, вы знаете… В руках – детонатор. А весь живот у него был переклеен скотчем каким-то, и поверх провод висел.

– Что он сказал?

– Закричал что-то про какого-то пророка, я не помню… Назвал меня как-то по-арабски, приказал показать, где я, а там все испуганные, знаете… Показали на меня, даже не руками, а глазами так показали. Ну он увидел, прокричал «Аллах Акбар», и я, помню, подумал, что все. Главное, вы понимаете, все это так быстро случилось… Я зажмурился, но ничего не происходит – открываю глаза, а он даже не на меня смотрит! Куда-то в сторону!

– На кого-то конкретно?

– Не знаю, будто увидел кого-то… Там много людей было, я не знаю. Но он увидел и сразу в лице изменился, как будто другой человек стал. Смотрит и думает. С минуту там стоял. Я уже немного собрался и крикнул, чтобы он остановился. А он обернулся на меня, как будто только сейчас вспомнил, где находится, закрыл глаза и что-то стал себе под нос шептать. А потом кивнул и нажал на детонатор.

– И все обошлось.

– И все обошлось. Не знаю уж как, это все словно какой-то сон был. И сразу откуда-то выбежали полицейские, повязали его, значит, сказали нам что-то… И все.

– Что вы планируете делать дальше?

– Отдохну. Надо больше времени проводить с семьей, это я точно понял. Наверное, съезжу к брату наконец. Мы с ним неразлейвода были, пока я не уехал в Париж. А сейчас он, кажется, сам туда перебрался. Ну вот пока так, наверное, а там посмотрим.

– То есть в ближайшее время к архитектуре вы возвращаться не планируете?

– Пока нет.

В библиотеке никто не пострадал. Личность террориста еще не установлена.

Импорт аргентинского «Мальбека» запрещен в Китае

Закон о запрете импорта аргентинского вина сорта «Мальбек» вступит в силу с октября на территории Китая. Таким образом президент Пи Синьцзин призывает бороться с засильем иностранного алкоголя на рынке. Начав с самого популярного вина в Республике, Китай планирует со временем отказаться также от продуктов французских, итальянских и испанских виноградников. Полностью перейти на отечественное производство правительство Китая планирует к 2021 году.

КОЛОНКА НИНЫ БУАССОН

Мы – Андре Симон

Ну надо было, конечно, умудриться. Чтобы не только красиво умереть (раздавило! обломком!), но и совершенно затеряться на фоне смерти Веркюлена. Художник тоже эффектно умер (единственный вопрос только, как он на крышу эту забрался) и даже оставил после себя картину – «Эльзу», портрет, честно сказать, довольно беспомощный. Но говорят, если долго на него смотреть, можно вместо прекрасной девушки увидеть дьявола – вот это штука! А Андре Симон… Ну, а что Андре Симон? Кто он вообще такой, этот Симон? Карикатурист? Что-что?.. Это такой плохой художник? Нет, хороший?.. А почему мы тогда не слышали его фамилию? Кажется, был кто-то такой в Новом Завете… Но вообще, конечно, сомнительно, чтобы и в Новом Завете, и тут. Есть вещи, в которых невозможен компромисс. Так что либо Новый Завет, либо сейчас. То есть, конечно, не сейчас – он ведь, кажется, умер? Да?..

Да. Андре Симон умер. Да. Его раздавило обломками. Смешно? Конечно, смешно. Скажу вам больше – накануне смерти он поверил в Бога. Взял и поверил. Просто так. А Бог его раздавил. И нет больше Андре Симона. Будто и не было.

А он ведь был. Еще несколько дней назад ему было пятьдесят два года. Он ходил в заношенном пальто. Покупал какую-то гадость в автомате (кажется, только он и покупал). А перед смертью вертел в руках монетку – весь день, это здорово действовало на нервы. До Nicolas Periodiques он работал мимом. А еще учителем литературы. А еще клоуном. Он был женат – его жена, Николь, тоже работала карикатуристом и тоже умерла – ее, правда, убило не обломком, а пулями. Но самое важное – это что Андре любил людей. Наша газета – злая, наша работа – злая, а Андре был добрый. И Бог забрал не газету (уже пытался), не работу, а Андре. Почему? А поди спроси.

Слишком часто пришлось писать некрологи – четыре года назад я писала их Пербе, нашему главному редактору, Николь, нашей художнице, Жаку – нашему автору. И все это были самые хорошие люди, как на подбор. Возникает ощущение, что Бог предвзят. Но с другой стороны, Он сжигает свой же Собор, Нотр-Дам. Что это? Равновесие, глаз за глаз, принцип талиона? Бей своих, чтоб чужие боялись? Или просто у него поехала крыша, он слетел с катушек, сошел с ума? Что с тобой случилось, Бог? Ты заболел? Ты умираешь?

Раз он так не любит любящих, раз он так ненавидит доброту, то почему мы вообще в него верим? Андре Симон любил, ел, спал, старался быть лучше, помогал, ошибался, плохо катался на коньках. Он жил. А Бог его раздавил. И все. Теперь он больше никогда не сможет спать, есть, любить, помогать, стараться быть лучше, ошибаться и плохо кататься на коньках. Потому что он умер. И так же, вдруг, может умереть каждый из нас. А значит, мы все – Андре Симон. И всем нам нельзя забывать, что этот злой, уродливый, кровожадный Бог с нами сделал. Давайте уже научимся любить друг друга, а не Бога. Может быть тогда какой-нибудь другой карикатурист проживет чуть дольше. Мы тебя помним, Андре. Спасибо.

Трансепт
Фауст на раскаленной крыше

Его сравнивали с «Герникой». Приводили в пример Босха. В «Соборе» было что-то первобытное, бесчеловечное. Это была констатация; постановка перед фактом. Фигура беспомощности, страдания без приставки «со», фигура смерти. На этой картине небо и земля, сталкиваясь друг с другом, смешивали контрастные бордовые, охровые и болотные оттенки в грязно-серый цвет фасада Нотр-Дама. Собор, занимавший центральное место на полотне, – гордая церковь, взрезавшая своим остроконечным шпилем небо, – возвышался над коленопреклоненной толпой молящихся. Люди на картине сливались с общим фоном; широкими мазками художник мешал их с воздухом и светом, кружил с неслышным треском деревянных перекрытий Нотр-Дама. Предвестником пожара по картине расползался дым. Там же, на крыше Собора, стояла темная фигура. Человек смотрел на молящихся, полы его пальто уже горели.

Ничего проще «Собора» нельзя было придумать – люди, Нотр-Дам и смерть на крыше; но было в этой картине что-то ледяное, словно колодец, в который смотришь – и не видишь дна. В «Соборе» будто бы жил Дьявол.

– Хаим!

– Да, Эльза.

– Я боюсь, Хаим… Ты ведь не дашь меня в обиду? Мне так страшно!

– Чего ты боишься?

– Что он придет, Хаим. Боюсь, что он придет и заберет меня. Боюсь… Выпусти меня, Хаим! Я хочу гулять с тобой, хочу увидеть солнце…

– Эльза, ты знаешь, что нельзя. Он может узнать про тебя.

– Но ты ведь всегда будешь меня любить? Всегда, Хаим?

– Тебя никто не заберет. Ты всегда будешь со мной.

– Мне тяжело, Хаим. Мне кажется, что я умираю в этой духоте. Мне нечем дышать, я задыхаюсь…

– Спи, Эльза. Уже поздно. Я люблю тебя. Спи.

Проснувшись, Хаим понял, что сегодня он умрет. Иначе и быть не могло. За окном светило ослепительное солнце, чирикали воробьи – а погожие дни никогда не сулили ему ничего доброго. Когда все шло хорошо, обязательно случался дождь или, например, град. Когда же у Хаима Веркюлена с утра не задавался день – будь тому причиной потерявшийся тюбик краски или навязчивые мысли, – тогда ветер и солнце, мешаясь друг с другом, словно на палитре, дарили художнику идеи для картин. Природа следит за равновесием – смерть приходит только в хорошую погоду. Хаим знал это твердо. Поэтому в зимние месяцы он всегда смелел.

Только зимой у жителей Парижа появлялась возможность увидеть знаменитого Хаима Веркюлена за пределами его особняка. Например, за чашкой кофе рядом с университетским городком или в опере Гарнье, где-нибудь среди бельэтажных лож. Впрочем, ходил он только на «Жизель» и исчезал всегда перед концом второго акта. Декабрь он еще пережидал в особняке, потому что не любил предпраздничную канитель с ее поспешностью и грохотанием; к тому же в декабре ему лучше всего писалось. Штилевой январь больше располагал к размеренным прогулкам. Когда уставшие от праздников парижане разбредались по офисам, а на улицах властвовала метель, Хаим любил закутываться в пуховую куртку, закрываться капюшоном и гулять, вложив руки в карманы и оставаясь неузнанным.

Но сейчас был не январь. Хаим знал это твердо. Сейчас была весна. Солнечный день бил изо всех щелей, ничего в кои-то веки не болело – даже спина, так и не прошедшая за двадцать лет, вдруг отпустила. Хаим не чувствовал тяжести в ногах; помнил, что вчера ему доставили из Кельна редкую монографию об Эрике Сати и что он сможет ее сегодня прочитать; не боялся, что за день ничего не сможет написать, – вторую неделю его не отпускала мысль о клаустрофобической картине, пространство которой окружают высокие стены какого-то бледно-зеленого оттенка; центр картины занимает лежащая на полу фигура, в складках которой можно угадать мужчину; цвет его кожи – человеческий и близкий – понемногу превращается в то же бесформенное месиво, из которого состоят стены ее темницы.

Лишь только проснувшись, Хаим уже знал: сегодня за ним, спустя тридцать семь лет после предыдущей встречи, придет Дьявол. Поэтому Хаим весь день не выходил из дома.

Было без двух минут одиннадцать, когда Дьявол, одетый в черное пальто, постучал в дверь веркюленовского особняка. Не было ни одного случая во всей его по человеческим меркам неприлично длинной жизни, когда ему не открывали двери, и все же Дьявол, будучи существом старинного воспитания и голубых кровей, никогда не забывал об этикете и манерах. Однако на этот раз к двери никто не подошел. Стояла ночь, на улице каркали вороны, а где-то вдалеке слышался свист ветра. Дьявол нахмурился, покосился на часы, выглядывавшие из-за нагрудного кармана, и снова постучал. В особняке все было тихо. Нигде не горел свет. Но Дьявол знал совершенно точно, что Хаим дома. Его наивная игра в прятки так расстроила Дьявола, в сущности очень чувствительного ко всяким мелочам, что он сел на лестницу, ведущую к главному входу, и оглушительно чихнул. После этого двери мгновенно распахнулись, весь особняк залился светом, а в проходе возник бледный от испуга маленький старичок в домашнем голубом халате – художник Хаим Веркюлен. Дьявол встал с лестницы, отряхнулся и, улыбнувшись, подал ему руку.

– Нехорошо, Веркюлен. С твоего позволения, черт-те что!

– Прости, Господи…

Поднявшись на третий этаж в мастерскую, Хаим робко предложил Дьяволу сесть.

– Веркюлен, это блестящая идея. Есть, правда, одна закавыка – стул один. Будь и нас один, закавыки бы никакой не было, но нас-то двое.

– Да, да, стул, конечно. Сейчас, я туда-обратно…

Кивая и бормоча себе под нос, Хаим исчез в дверном проеме. Дьявол осмотрелся. Стоял густой и резкий запах масляной краски; бывшая когда-то светло-голубой, сейчас мастерская посерела, на стенах висели картины, болезненно желтыми, красными, зелеными цветами делавшие комнату похожей на картину экспрессиониста. Пол был усеян скомканными эскизами и пустыми тюбиками из-под краски, а из зашторенного окна внутрь проникал только тусклый охровый свет уличных ламп. В центре мастерской был установлен старый мольберт с холстом, покрытым тряпкой. За ней виднелось женское лицо.

Хаим, кряхтя, приволок деревянный стул, поставил его у входа и повторно предложил Дьяволу сесть. Тот любезно согласился.

– Тебе стоило бы иногда прибираться. А то ведь дорвутся же сюда когда-нибудь после твоей смерти любители искусства, захотят сделать дом-музей. А тут открывается, что автор «Собора» работал в свинарнике. Шок! Историческая правда взяла вверх над художественным изыском! И все – из легенды изобразительных искусств покатишься на передовицы желтой прессы… М-да.

Хаим покосился на мольберт в центре мастерской.

– Садись, пожалуйста, – тихо сказал Дьявол. – Время не ждет.

Руки Хаима тряслись, когда он пытался нащупать ими спинку стула. Не отрывая глаз от Дьявола, он сел.

– Что ж, не знаю насчет картин, но дом внушительный.

Помотав головой, Хаим прошептал:

– Еще рано! Слишком рано! Я не готов, я еще не все доделал… Это нечестно!

– Нечестно? – перебил его Дьявол. – А как тогда, с твоего позволения, честно? Вот уж действительно, выдумали… Под суд Божий тебя отдать, что ли? Нет уж, избавь, мы, если помнишь, ударили по рукам.

– Но у меня еще столько дел! Портрет надо доделать семейный… Я ведь не ждал!..

– Веркюлен, прекрати лгать Князю тьмы, это моветон! Какое, к чертовой матери, «не ждал»?

Хаим нервно постукивал ногой. Дьявол поморщился:

– Прекрати, будь добр. Действует на нервы, – он пригладил угольно-черные волосы. – У нас еще есть немного времени. Расскажи, как у тебя дела?

– Я ведь не готов… Рано ведь еще!

– Ну брось. Я этого не люблю… Слезы – это по Божьей части, я к этим делам, как ты понимаешь, привыкший. Ты лучше знаешь что расскажи…

Мимо проехала пожарная машина – на несколько секунд мастерская Хаима окрасилась в лазурный цвет. Лицо Дьявола озарилось мертвым блеском. Высокие скулы нависали над щеками, острый нос напоминал клюв, а глаза блестели так, как в воде иногда блестят жемчужины в ракушках, – блестели, как две мышеловки.

– Да, о чем это я… Ты целыми днями, значит, дома? Я сегодня за тобой наблюдал, знаешь… Скучно живешь, надо сказать!

Если с утра в голове Хаима еще болталась мысль выйти прогуляться до кафе и позавтракать тостами с яйцом, то к полудню смысла выходить из дома не осталось. Говоря откровенно, он редко покидал свой особняк. Газеты, краски и еду ему каждую неделю доставлял шестидесятитрехлетний Патрик – фактически ровесник Хаима, он к тому же увлекался изобразительным искусством. Из картин больше всего любил «Сатурна» Гойи – за глаза собственно Сатурна. Каждую неделю Хаим приглашал Патрика пить кофе и смотреть свои картины. Патрик был строгим критиком. Единственной непоколебимой величиной Хаима он считал «Собор». В нем не было глаз, но была, по выражению Патрика, значимость мысли, которой так не хватает современным полотнам. Остальные картины Хаима не отличались такой идейной широтой. Например, резкую критику заслужил изрядно нашумевший в свое время «Миллениум», изображающий границу двух миров: сверху старого, темно-бордовых оттенков, с расплывающимися фигурами королей, усадьб и кораблей, устремленных во все стороны за границы картины, и снизу мира нового, мира небоскребов и машин, по-вавилонски эклектичного, написанного в ярких химических цветах, и вместе с тем концентрического, несущегося внутрь, где он сливался в сплошной белый квадрат. Граница между этими мирами была как будто вырвана из холста широкими черными мазками. Две половины картины стягивали, словно швы на рваной ране, сероватые тонкие линии. Патрик сказал, что мысль тут может быть одна, связанная с патриархальными ценностями или, иначе говоря, духовностью, которые катятся в тартарары. А это хоть и не лишено правды (прежде всего исторической), но все же отнюдь не ново.

За такими разговорами Хаим проводил пару утренних часов каждое воскресенье и, кроме эстетического удовольствия, которое он получал от одного вида ссохшегося, седого, но все еще очень моложавого Патрика, они помогали ему не забыть звук человеческого голоса.

Хаим осмотрелся. Вся его жизнь была в этих четырех стенах: в их запахе, в повешенных на них картинах, в их пожелтевших от времени углах. Он взглянул на своего гостя – и хотя страх перед ним еще теплился в Хаиме, но сейчас он будто бы отошел на задний план перед любовью к этим старым, родным стенам. Дьявол скрестил руки на груди.

– Молчишь? – произнес он насмешливо. – Ну молчи, хорошо… Меня разбирает любопытство. Знаешь ли ты, Хаим Веркюлен, что земля полнится слухами, а земля парижская исстари славилась своим умением сплетничать? Говорят, что ты давно работаешь над чем-то новым, говорят, что над портретом. Я слышал, что Рембрандт бы бросил кисть, лишь только увидев твой новый шедевр. Скажи, Веркюлен, это правда, что ты сделал что-то прекрасное? Портрет… Портрет – это же мой любимый жанр!

– Портрет?.. – переспросил Хаим. – Не знаю, какой… Я работаю над новой картиной – это верно, но не над портретом.

Дьявол встал и направился к мольберту в центре мастерской.

– Я, с твоего разрешения, хотел бы взглянуть.

Хаим так сильно скрипнул зубами, что Дьявол, только прикоснувшись к ткани, покрывавшей мольберт, отдернул руку и недоуменно взглянул на художника.

– Нет, – тихо произнес Хаим. – Не трогай.

– Так, значит, оно! Она, прошу прощения. Зверь показал клыки, продемонстрировал звериный нрав. Я как раз начал скучать. Ну да черт с тобой, хозяин – барин. После смерти посмотрю, невелика беда. Ты готов? У меня еще встреча намечена, а опаздывать не в моих привычках.

Хаим прислонился к стене и закрыл глаза. Он вспомнил о дне, когда впервые услышал этот голос – чересчур поспешный, самоуверенный и, в сущности, противный голосок; вспомнил, как три года не отходил от мольберта (его голова разрывалась от одного образа, одной картины: пылающего Собора, растекающегося по холсту, словно по Сене, как будто восковая свеча, в которой вместо воска – камень и свинец, а вместо фитиля – высокий шпиль); Хаим вспомнил первый показ картины в галерее – она словно приковывала к себе людей, от нее невозможно было спрятаться. Тогда из никому не известного еврея-иммигранта он в одночасье стал мировой звездой – его выставляли в крупнейших галереях, печатали на открытках и называли «совестью христианской культуры». Хаим решил исчезнуть – это сделало его еще более знаменитым, появилось множество подражателей, самозванцев.

Хаим купил особняк, стал писать портреты на заказ, изредка выставлял что-то серьезное – наподобие «Миллениума». Вначале, когда он был еще молод, люди поговаривали о его новой картине – шедевре, который художник планировал унести с собой в могилу; портрет женщины удивительной красоты, которую, по слухам, звали Эльзой. Тогда этот слух никак не подтвердился – и мало-помалу о нем совершенно забыли; только изредка, на волне нового интереса к успевшему состариться Хаиму, вспоминали и про незаконченный портрет, но художник неизменно молчал – а вслед за ним умолкали и все остальные.

Хаим открыл глаза. Дьявол все еще стоял напротив и время от времени поглядывал на свои часы. Он больше не пугал Хаима. От воспоминаний стены вокруг будто стали плотнее, а мольберт в центре мастерской, на котором за тонким полотном, как точно знал Хаим, его ждала чудесная, прекрасная Эльза, притягивал художника, гипнотизировал его. В голове прочно засела одна мысль: еще бы только один день, один день с ней, чтобы договорить все, что не было договорено, чтобы в последний раз взглянуть в ее глаза, в глаза чудесной Эльзы. Его Эльзы. И только Дьявол мешал Хаиму.

– Ты говорил, что любишь портреты? – спросил он уверенно.

– Жанр мертвецов, – Дьявол улыбнулся, – духовно близок.

– А хочешь, я нарисую твой?

– Портрет? – Дьявол расхохотался. – Меня невозможно нарисовать, я для всех разный.

– А я нарисую такого, который будет для всех. – Хаим посмотрел Дьяволу в глаза. – Который не горит.

– Я ничего не имею против огня, Веркюлен, огонь – это моя стихия. Впрочем, я заинтригован… Но ты ведь, конечно, хочешь что-то взамен? Что это?

– Еще один день, – спокойно ответил Хаим.

На полу зашуршали скомканные наброски – подул ветер, и они разлетелись в разные стороны.

– Очень интересно, – кивнул Дьявол. – А почему это день, а не, например, неделя? Я бы черта с два так удивился, если бы ты сказал про двадцать лет, но один день? Играешь в романтика, Веркюлен?.. А что же мне? Портрет? Знаешь, сколько их у меня?

– Таких не было. – Хаим подошел вплотную к Дьяволу. – Это будет не портрет Дьявола – это будет портрет ада, мира после «Собора», после пожара. Твоего мира.

– Ишь, как разошелся. Мой мир у меня и так есть, зачем мне еще нарисованный?

– Рисуют дилетанты. Художники пишут. – Хаим протер глаза и устало продолжил: – Знаешь, как меня называют? Совестью. А ведь чистая совесть не тонет – есть такая поговорка… Твой мир мелок. В нем не хватает чего-то большого… В нем не чувствуется художника. А я как раз художник.

Дьявол расхохотался.

– А что! Мне нравится! Сразу бы так и начинал, Веркюлен, сразу бы так. Но я не могу тебе дать день, точные сроки не моя прерогатива… Вот мое предложение: я заберу тебя тогда, когда, кроме ада, в тебе ничего не останется. – Дьявол протянул Хаиму руку. – Если портрет выйдет таким, как ты его мне расписал, то к окончанию картины ты сам превратишься в дьявола.

– В тебя?

– В бледную копию.

Они пожали руки.

– Только вот что, – прибавил Дьявол. – Я уже упоминал, у меня потом встреча… Тебе не составит труда нарисовать… Извини покорно, написать меня не здесь, а где я скажу? Тот, к кому я иду, не любит ждать.

– Где?

– В Нотр-Даме. – Дьявол улыбнулся.

– И это я еще романтик. Любишь параллели? К тому же разве он не закрыт?.. – растерянно прибавил Хаим. – Уже поздно.

– Неужели ты и этого не знаешь! – Дьявол рассмеялся. – Sancta simplicitas!^[5] Он в огне, Веркюлен, горит Собор наш ненаглядный! Твоя картина воплотилась в жизнь самым буквальным образом… А про закрыт – это не беда. Крыша в моем полном распоряжении, было бы желание. Горгульи давно переметнулись на сторону теней.

В глубине ночного Парижа, когда люди молились за здоровье Нотр-Дама, когда никто не спал, а парижане вдруг стали единым целым, двое, Хаим и Дьявол, собирались на крышу горящего Собора.

Хаим переоделся в куртку и подошел к мольберту в центре мастерской. Аккуратно сняв с него тряпку, он положил холст в черную сумку для картин. Дьявол успел заметить глаза девушки, изображенной на портрете. Он видел их очень часто – это были глаза, смотревшие на жизнь со стороны смерти; глаза, в которых остались только любовь и безмятежность; в которых мешалось все человеческое и неземное – Эльза смотрела на Дьявола глазами мертвеца. Хаим встал перед Дьяволом и в ответ на его удивленный взгляд бросил:

– На всякий случай.

Хаим не любил возвращаться к однажды уже написанному, но «Собор» преследовал его всю жизнь. Эта картина снилась ему в кошмарах, виделась в книгах, в сценах фильмов. До сделки он ценил Собор, но много выше ставил Сакре-Кер с его нежным характером, легкой мозаикой, широкой лестницей. Это была его церковь; однажды он даже заметил выбитое на ней имя «Мария» – имя, принадлежавшее его матери. Он действительно любил эту базилику – и втайне часто рисовал ее в своем блокноте. До сделки Хаим много любил. Он любил родителей, от которых уехал в Париж учиться рисовать, любил девушек и немногочисленных друзей. Хаим Веркюлен очень любил жить. Но было то, что он любил больше всего другого, то, ради чего он был готов все это бросить, бросить даже саму жизнь, – ведь все это ничего не стоило в сравнении с искусством.

С детства он рисовал. Сначала это были простенькие пейзажи – картины, по мере того как Хаим рос, обраставшие деталями, внутренней сложностью и красотой. Позже он перешел на натюрморты, которые, впрочем, его надолго не заинтересовали. Затем он стал писать портреты, чем настолько восхитил всех жителей деревни, что они собрали деньги на поездку молодого гения в Париж, где он должен был научиться профессионально рисовать. Но здесь Хаим довольно быстро понял, что гений в маленькой еврейской деревушке совсем не то же самое, что парижский гений. Его давили, над ним смеялись, его отказывались выставлять. В Академии, куда он пытался поступить, сказали, что таланта у Хаима с гулькин нос и что такая мазня может понравиться разве что клошарам. Деньги заканчивались, так же как душевные силы; идей не осталось, не осталось и воли к жизни. Хаим купил револьвер и никуда без него не выходил; пару раз неудачно попытавшись пустить оружие в ход, в конце концов он заперся в своей квартире, наставил дуло на висок и даже зажмурился – как вдруг в дверь постучали. Вошедший представился Дьяволом, сказал, что восхищается талантом Хаима и готов предложить ему сделку – раз уж он и так близок к его царству. В обмен на гениальность и признание Дьявол потребовал от художника любовь. Все человеческое, сказал он, чуждо великому художнику; любовь же надо вырвать с корнем и больше о ней не вспоминать. Только так может родиться гений.

И Хаим согласился. За грандиозную силу «Собора» Дьявол забрал Сакре-Кер – и больше Хаиму не хотелось возвращаться в базилику на Монмартре. За мировое признание – девушку, в которую он был влюблен, и родителей, которые скончались почти что в один день. За место в истории – ребенка. Теперь вместо всех привязанностей у Хаима был один Собор. Целые дни его заполнялись мыслями о Нотр-Даме, но зайти туда он не решался – всякий раз его что-то останавливало, какое-то внутреннее отторжение. И Хаим заперся – больше ничего не оставалось; во внешнем мире художника никто не ждал.

– Но почему день? Почему всего день, Хаим? Ты мог попросить у него неделю, месяц… Почему так мало?

– Месяца все равно не хватит, а я чувствую, что в этот день что-то случится. После него останемся только мы.

– Только мы?

– Да, Эльза.

– Без него? Только я и ты, Хаим? Иногда мне кажется, что он здесь, что он нас слышит… Выпусти меня! Я хочу посмотреть на солнце, меня убивают эти стены, я выучила их наизусть… Я умру, Хаим!

– Не бойся. Скоро будем только ты и я. Спи. Все будет хорошо. Я люблю тебя. Мы будем вместе.

Дойдя до перекрестка и раздраженно взглянув на часы, Дьявол воскликнул:

– Так мы ничего не успеем! Веркюлен, нам нужен транспорт.

– Я могу взять такси.

Дьявол фыркнул.

– Еще чего. Были бы кэбы, да у вас не принято… – Дьявол хитро улыбнулся. – Идея! Веркюлен, слышал ли ты когда-нибудь про парижские катакомбы? У меня есть один боевой товарищ, он нас вмиг проведет по ним до самого Собора! А теперь, будь добр, заложи уши.

– Что?

– Заложи уши, Веркюлен, или ты уже оглох? Я буду свистеть.

Хаим послушно закрыл уши указательными пальцами и в тот же миг вздрогнул. Послышался такой ужасный рев, какой бывает при взлете самолета, – рев гудящего мотора. С озера в близлежащем парке, гогоча, слетела стая уток; припаркованный рядом автобус засигналил, а стекло в магазине с вывеской: «Correspondances inévitables dans le texte»^[6], с китайским замком и иероглифом, лопнуло и рассыпалось по мостовой. Дьявол стоял, сложив губы трубочкой и забрав руки за спину.

Вдруг он перестал свистеть. Погасли фонари – и Хаим, немного оклемавшийся от громового свиста, различил на небе звезды. Он подумал об Эльзе, лежащей в сумке, и улыбнулся. Когда она была близко, Хаим чувствовал себя спокойно.

Вдалеке показалась медленно бредущая в их сторону фигура. Чем ближе она становилась, тем лучше было видно заросшее лицо, босые ступни и лохмотья на груди.

– А вот и товарищ. Но, Веркюлен, – Дьявол строго посмотрел на художника, – ни в коем случае не подавай виду, что от него отвратительно пахнет. Ему только дай повод. Понял?

Когда к ним приблизился клошар, Хаим почувствовал такую смесь отвратительных запахов, какой не слышал никогда в жизни. В ней были рыбьи головы и мусорные свалки, ночлежки и сероводород. Как тонко чувствующий художник, Хаим испытывал потребность убежать; как воспитанный француз – непринужденно улыбнуться. Клошар был низкорослый и весь черный – то ли от рождения, то ли от налипшей к коже грязи. Под мышкой он держал табличку, на которой было написано: «Aidez-moi au nom de notre seigneur Jésus Christ. On m’a volé mon portefeuille, on m’a rendu un SDF sale. Donnez-moi 1,90 pour que je puisse rentrer à la maison et me laver»^[7]. Сначала клошар поздоровался с Дьяволом, поклонившись ему в пояс (тот ответил сдержанным кивком), а затем обернулся к Хаиму и подал ему руку.

– Добрый вечер, многоуважаемый! Вы простите, что я тут это… навонял. – Клошар расстроенно опустил глаза. – Грязь меня преследует.

Хаим натянуто улыбнулся.

– О чем вы говорите? Я не чувствую никакого запаха.

– Бросьте… – смущенно проговорил клошар. – Это вы специально врете, чтобы не расстраивать грязного бомжа. – Он повернулся к Дьяволу. – Господин, ведь он же врет?

– Безбожно, – Дьявол подмигнул Хаиму. – Впрочем сегодня ты действительно пахнешь чуть лучше, чем обычно.

Клошар подпрыгнул от радости и, не зная, к кому обратиться, замотал головой:

– Спасибо! Да, да, это все потому, что вы, господа, очень умные, сразу все увидите, что не так. А я ведь сегодня утром, – клошар пригнулся к уху Хаима и шепотом продолжил, – искупался.

– Искупались? – Хаим зажмурился и попытался вспомнить об ароматном венском штруделе, которым его угощали в опере три месяца тому назад.

– Так точно! В Тюильри прудик такой есть, там кораблики еще… А я как нырну! Все рыбы вверх брюшком поплыли…

Дьявол нетерпеливо хмыкнул.

– Баал, все, достаточно. Ты утомил нашего гостя. Я хотел просить тебя об услуге.

– Конечно, мой господин! – закивал Баал. – Все, что угодно!

– Ты ведь все так же живешь в этих мерзких катакомбах?

Баал обиженно насупился и отвернулся в сторону Хаима.

– Смотрите, господин художник, как обижают нашего брата! Дом называют мерзким и сами же еще чего-то взамен хотят. Согласитесь же, что так нельзя? Нечестно! Наш брат – он, может, и грязный, и даже дурно пахнущий, но права у него такие же! Согласитесь?

– Думаю, вы правы.

– Вот-вот. Правы. Думаете, этот, – клошар показал желтоватым пальцем в сторону Дьявола, – меня когда-нибудь на «вы» называл? Спрашивал, что я хочу? Обычный, грязный Баал… Ай!

Дьявол схватил Баала за руку и подтянул к себе. Его глаза мгновенно почернели – с улицы исчезли все звуки. Стало ужасно тихо – так тихо, что Хаим даже услышал, как дрожит Баал. Молчание тянулось пару секунд.

– Ты отведешь нас в Нотр-Дам. По катакомбам. Ты меня понял?

– Понял, мой господин, понял, понял…

– Грязная тварь. Прочь. Веди нас, но не приближайся – не хочу запачкать свою одежду.

– Да, конечно, мой господин.

Дьявол отпустил Баала – и снова стали слышны машины вдалеке, снова где-то запели, и даже тихо зазвучала «Марсельеза». Баал, обиженно опустив голову, зашаркал к заброшенному спуску в метро. Хаим взглянул на свою сумку. Он впервые почувствовал, что Эльза – не его, что она чья-то чужая. Как будто в сумке была какая-то совсем другая Эльза – не та, которую он любил много десятков лет, которой посвятил всю свою жизнь; не та, ради которой он вставал по утрам и ложился ночью, а другая – из-за которой все это и началось, из-за которой он умирал в парижских катакомбах вместе с Дьяволом и грязным, дурно пахнущим бомжем. Хаим испугался и помотал головой. Когда он взглянул перед собой, ему хитро улыбнулся Дьявол и пальцем поманил к себе.

– Хаим?.. Мне кажется, что он где-то совсем рядом.

– Он до тебя не доберется, Эльза. Я ему не дам.

– Не дашь, Хаим?

– Не дам, Эльза.

– А вдруг…

– Хватит. Ты ведь знаешь, что ничего не будет… Иногда мне кажется, что ты сама хочешь к нему.

– Хаим! Что ты говоришь! Как ты можешь, ведь я…

– Знаю, знаю, Эльза. Прости. Я просто очень сильно устал. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Спи, Эльза. Спи.

Повсюду были черепа. Тусклый желтоватый свет освещал бесконечные узкие коридоры оссуария, глядевшего на Хаима со стен пустыми глазницами давно умерших людей. Спертый воздух мешал ему думать – Хаим, привыкший сидеть дома, почувствовал подступающий обморок, и Дьяволу пришлось взять его под руку, чтобы помочь идти. Баал шел впереди и только изредка оглядывался на своих спутников. Шуршали мыши, монотонно гудели лампочки. После очередного поворота в лабиринте катакомб Хаим споткнулся. Дьявол подхватил его и хотел было помочь встать, но Хаим грубо оттолкнул Дьявола.

– Что же ты так, Веркюлен? – обиженно спросил Дьявол. – Я ведь хотел помочь.

Молча пошли дальше. Наконец, Дьявол не выдержал:

– И все же, Веркюлен, ты не прав.

– Ты думаешь? – огрызнулся Хаим.

– Я убежден! Я ведь хотел только помочь… Что, раз я Дьявол, я не могу хотеть помочь? Это же ведь так просто… – Дьявол недовольно взглянул на Хаима. – Разве я сделал тебе что-то плохое?

Хаим поморщился.

– Сделка – так ты сам на нее согласился, – продолжил Дьявол, – тут извини. Неужели ты несчастен? Я ведь дал тебе, что ты хотел!

– Дал.

– И что же? Пустяк? Мелочь?.. – Дьявол разрезал рукой воздух. – Да некоторые люди убивают ради этого. Ты ведь теперь бессмертный, Веркюлен! Тебя будут помнить спустя годы! Более того, – Дьявол подмигнул Хаиму, – тебя будут любить! Вся человеческая любовь будет твоя!

Хаим схватил Дьявола за ворот пальто и оттолкнул к стене. Позади Дьявола раскололся чей-то череп.

– Не смей… – Хаим зажмурился. – Не смей мне говорить про любовь. Не смей.

– А ты, значит, драться? Герой-любовник, Веркюлен?

– Не говори мне это слово. Ты не знаешь, что это такое.

– Какое? Про любовь? Не хватает любви, Веркюлен, недостаточно пожил? Умирать не хочется, а?

Вдруг к ним подбежал Баал и, со звериной силой оттолкнув Векюлена, помог Дьяволу встать на ноги. Он отряхнулся и взглянул на Хаима. Художник сидел, прислонившись к стене и держа на коленях сумку, и дрожал. Баал шепнул Дьяволу на ухо:

– Мне ему показать, господин?

– Баал, у тебя нет того, что можно, не стыдясь, продемонстрировать, – недовольно ответил Дьявол. – Иди вперед.

Баал исчез. Стало еще тише – не шуршали даже мыши. Дьявол поднял черепушку, валявшуюся на земле, и хмыкнул.

– Знаешь, кого мы с тобой разбили, Веркюлен? Робеспьера! Можешь себе представить? Мы с ним были когда-то знакомы… Шапочно, правда, через людей.

Хаим все еще дрожал, вжавшись в стену. Дьявол подсел к нему.

– Ну что ты надулся? Признаюсь. Не прав. Злорадство оказалось лишним.

– Зачем? – тихо спросил Хаим. – Зачем ты забрал у меня… Зачем все у меня забрал?.. Зачем обманул?

– Не наговаривай, Веркюлен. Я не лгу, никогда. Вранье вообще не я выдумал, у меня бы фантазии не хватило. Ложь – это ваше, человеческое. Я всегда играю по-честному. А про «забрал» – ты ведь сам на это пошел… Разве не так?

– Я же не… Не знал, что так…

– Да все ты знал. Тем более, – Дьявол показал на сумку, – разве ты так-то уж ничего не любишь?

Хаим испуганно встал и спрятал сумку за спиной.

– Не трогай ее! Она – моя. Не подходи!

Дьявол расхохотался и, отряхнувшись, тоже встал.

– Не собираюсь я ее у тебя забирать. Я вообще существо милосердное. Ты ошибался, когда говорил, что я не знаю, что такое любовь. Побольше твоего, Веркюлен, знаю. Любовь выдумал не Бог, зачем этому старому дураку любовь. А вот Дьяволу она жизненно необходима. Как воздух!

– Но зачем тогда, – Хаим втянул воздух, – зачем ты каждый раз…

Вдалеке послышался грохот. Через секунду кто-то громко выругался по-немецки. Дьявол подмигнул Хаиму.

– Старина Баал вспоминает молодость. Пойдем скорее, посмотрим, что там у него стряслось.

И они поспешили вперед.

– Хаим…

– Да, Эльза?

– Я чувствую что-то странное… Как будто я – не я. Выпусти меня, Хаим, пожалуйста, посмотри на меня. Я боюсь… Мне кажется, что я меняюсь. Прошу тебя, Хаим, выпусти меня на свет. Он не узнает, всего на несколько секунд…

– Хватит! Прекрати! Ты должна спать, Эльза, еще не время! Прости… Прости. Я люблю тебя. Спи.

Ночь покрывала Париж, но никто не спал. Гудели машины, мобильники разрывались от звонков. Все окна были распахнуты в ту ночь. Что-то было в воздухе, из-за чего все точно знали, для чего им нужно жить. Все было ясно, просто и понятно. Мысли витали в Нотр-Даме, поддерживали его, не давали ему разрушиться совсем. Пламя, отражаясь в розетке окна, бросало тень на три портала, искры падали со свинцовой крыши на статуи и барельефы, огонь охватывал все больше пространства. Уже давно обрушился шпиль, давно исчезли деревянные леса – огонь уже не бешено накидывался на все подряд, как в первые часы пожара, а планомерно разрушал остатки. Соборная площадь была оцеплена – работали пожарные отряды. Вода текла из шлангов по древним кирпичам Собора, капая на головы ветхозаветных царей, заливая пропитавшиеся гарью балюстрады и аркады, блестящие оранжевым цветом витражи. За оцеплением молились люди. Почти все стояли на коленях – не было видно отдельных людей. Они сливались с ночью, треском пламени и шипением воды, они сливались друг с другом – и порой казалось, что все в эти минуты слитно, нераздельно.

На крыше Нотр-Дама, друг напротив друга, сидели двое – Дьявол и художник Хаим Веркюлен. Чудом сохранившийся от огня уголок, который нашел Дьявол, как будто ждал их прихода. Рядом были заботливо приготовлены два стула. Вокруг все было объято пламенем, но Хаим чувствовал чудовищный холод. Перед ним стоял мольберт, в руках он держал палитру и кисть: Хаим медленно рисовал портрет Дьявола. Тот сидел напротив, положив ногу на ногу, и улыбался.

– Вот мы и тут, Веркюлен. Вот и Собор… Дошли.

Хаим промолчал.

– Подводя итоги – ты стал тем, кем хотел стать. Ты писал великие картины, тебя признали в жизни… Не всем так везет! Тебе чего-то не хватало?..

– Не дергайся, пожалуйста, – сосредоточенно пробормотал Хаим.

– Ах, извини! Знаю, что перед смертью не надышишься, а вот все равно каждый раз хочется про все расспросить. – Дьявол вздохнул. – Прости мне это любопытство. Мой самый первый, извечный грех! Я ведь ни разу не был при смерти, ты представляешь?.. Но вернемся к тебе, Веркюлен. Тебе, значит, не хватало любви? Я нисколько не злорадствую, ты не подумай, мне действительно интересно. Расскажи, что с тобой было все эти годы?

Хаим опустил кисть и взглянул Дьяволу в глаза.

– Зачем ты это делаешь? – тихо спросил он. – Ты и так все знаешь. Зачем ты меня мучаешь?

– Так ведь не знаю же! Черт возьми, правда ведь не знаю!

Часть крыши чуть левее Хаима обвалилась и гулко ударилась о трансепт Собора. Внизу виднелась одинокая фигура – прекрасного светлого мужчины, грустно спрятавшего лицо в ладони. Казалось, он не замечает Хаима. Не отрывая взгляда от полуразрушенных скамей Собора, он медленно начал:

– Ты и так отнял у меня все. Ты мешал мне на каждом шагу. Да, знаю, был уговор – не любить, никого не любить, – но ты не дал мне ничего. Я отказался от женщины, отказался от семьи, ты не дал мне даже ребенка. – Хаим поднял глаза на удивленного Дьявола. – Что же ты хочешь? Чтобы я был тебе благодарен? За что? За эти картинки? – Хаим брезгливо ткнул кистью в мольберт. – Да пропади оно все пропадом! Не нужны мне они! Мне были нужны только люди! А ты их у меня забрал.

– Помилуй, Веркюлен, – Дьявол прищурился, – но я ведь не следил за тобой. Я ничего не делал. Ты был сам по себе.

– Не обманывай меня.

– Я тебе уже говорил – я никогда не лгу. Я был занят. Неужели ты думаешь, что у меня хватило бы времени следить за каждым из вас? Ты был один, Векрюлен. Я тебя не трогал. Ты был совершенно один.

Хаим не сразу стал затворником. После «Собора» ему нравилось посещать торжественные банкеты, презентации книг, открывать выставки и общаться с эстетами и знатоками. Тогда он жил полной жизнью: кутил, играл в карты, много смеялся, ходил в театр и кино. Тогда же он влюбился. Это была молодая девушка, студентка, – она училась третий год и пришла с курсом смотреть выставку Хаима. По натуре он был тихим человеком – и не выносил малейший шум. Студенты же, как известно, самая шумная братия из всех, поэтому, только заметив их, он поспешил удалиться в другой зал. Дождавшись, когда они перейдут дальше, Хаим вернулся – и увидел девушку. Она стояла напротив маленькой картины, называвшейся «Ноктюрн», – это и был шопеновский по настроению ноктюрн, то есть трехчастная зарисовка о любви: триптих, части которого были разделены между собой вертикальными колоннами дворца – в крайней левой части из дворца выбегала тень мужчины; в крайней правой – тень женщины; в центре же стояли две запертые двери – и вид этих дверей намекал зрителю, что тени никогда друг с другом не сойдутся. Эта картина не пользовалась особенной популярностью – изредка напротив нее останавливались китайцы (которые, впрочем, останавливались напротив вообще всего), иногда скучающие дети, но в основном ее пробегали глазами, чтобы вернуться к «Собору» – громадине, висевшей в том же зале. Хаим написал «Ноктюрн» еще до сделки – еще до Парижа, у себя в деревне. Дворцы он знал по фотоснимкам, влюбленных чувствовал нутром.

Он подошел к девушке и с ней заговорил. Она представилась Эльзой. Он – Хаимом. Она сказала, что прекрасно знает, как его зовут. Он в нее влюбился. С тех пор Хаим не расставался с Эльзой. Он бросил картины, перестал бывать на банкетах, а все деньги тратил на подарки Эльзе. Со временем он стал ревновать ее к другим; каждый встречный вызывал в нем беспокойство. Тогда Хаим предложил Эльзе съехаться – и они поселились в древнем особняке. Но ревность не ушла. Более того, если раньше претензии Хаима относились только к людям, то теперь они стали шире – Хаим ревновал Эльзу к погоде, птицам; к местам, где она бывала без него; ко всему, что ее могло увидеть. И он перестал выпускать Эльзу. Она обвиняла Хаима, что тот ее не любит, – а потом вдруг утихла. Хаим наконец смог свободно выдохнуть.

Они были вместе около трех с половиной лет – и возможно, пробыли бы вместе дольше, если бы однажды Эльза не исчезла. Она пропала – не оставив ни следов, ни записки, ни намеков, оставив Хаима совершенно одного. Он искал ее, бегал, спрашивал, звонил, наводил справки, снова расспрашивал, снова звонил – но все шло прахом. Эльза исчезла – так, будто ее и не было совсем. В особняке – там, где раньше слышался ее говор, где вечно валялась ее одежда, и в нем самом – там, где раньше было место только для нее, – сейчас было пусто.

Хаим попытался связаться с родителями – но не смог найти их телефон; когда же Хаим приехал в деревню, то обнаружил, что они давно лежат в могиле, – родители умерли с разницей в неделю: сначала мама, потом папа. После этого Хаим перестал выходить из дома.

В то же время в доме напротив особняка Хаима поселилась славянская семья с чудесным мальчиком одиннадцати лет. Каждый вечер мальчик пробирался в сад Хаима и смотрел на художника за работой. Сначала тот гнал его, собирался даже пойти жаловаться родителям, но постепенно прикипел к мальчику; не отваживаясь себе в этом признаться, он полюбил его, полюбил его щуплую фигурку, его наивные кудряшки и смешные разговоры о картинах.

Дьявол забрал мальчика, когда Хаим писал натюрморт. Хаиму никогда не нравились натюрморты. Он сидел за мольбертом в саду, на минуту поднял глаза на дорогу, улыбнулся – к нему бежал его чудесный мальчик. Хаиму на минуту показалось, что все снова хорошо, что больше ничего не будет страшно, потому что он поборол Дьявола, потому что он, Хаим Веркюлен, художник, снова любит.

Хаим не помнил, как мальчика сбила машина. Забыл, какой это был автомобиль, кто был водитель. Он снова заперся в своем особняке, но больше никому не открывал – только Патрику, курьеру. Все заказы он получал почтой. Изредка выбирался подышать. Весь его досуг теперь занимал женский портрет – девушка, написанная в стиле фламандских мастеров, то есть так, как Хаим никогда не рисовал. Он назвал ее Эльзой – и полюбил. Каждый день Хаим возвращался к этому портрету и что-то в нем исправлял; каждая деталь в картине была четко выверена и придумана, в ней не было ничего зря и просто так.

Хаим говорил с Эльзой. Они обсуждали все подряд: Рембрандта, Пикассо, русский роман, французскую новую волну, ронские вина и гнезда соловьев… Они говорили каждый день – и с самого первого дня Эльза просила Хаима показать ей солнце. Но он был непоколебим – помня про Дьявола, Хаим пугал им Эльзу и, сам боясь, никуда не выносил портрет.

Хаим начал писать Эльзу, когда поверил в Дьявола. Ему было тридцать восемь лет. С ним была только Эльза.

– Хаим…

– Замолчи! Замолчи!

– Хаим, прости…

– Так ты все знала? Ты знала, что он не следит? Какого черта, Эльза! Я ведь не жил! Я еще не жил, Эльза! Почему ты не сказала?

– Мне было страшно! Я боялась, что ты бросишь меня и уйдешь, – как та девушка, помнишь? Ты рассказывал мне про нее. Она же ушла…

– Она исчезла!

– Нет, Веркюлен. Она ушла, сама. Вернее сказать, сбежала. Унесла ноги.

– Замолчи!.. Эльза, я тебя не узнаю!

– Ты ее запер. Слетел с катушек. Крыша поехала! Капитальнейшим образом! Ты был страшен, Веркюлен! Ревновал к атмосферным осадкам и отказывался выпускать на улицу. Ревновал к еде и морил голодом. Это твоя вина! Вот истинно, не нужен и Дьявол, чтобы человек страдал! А родители? А, Веркюлен? Что тут скажешь?

– Ты не Эльза!.. Ты не она!

– Ты хоть вспомнил про них? Хоть раз ты вспомнил про них до того, как исчезла Эльза? А они о тебе помнили. Они-то пытались тебя найти. Звонили, наводили справки, бегали… Ну ты знаешь. Но поздно! Старость! Хрящи там всякие, позвонки.

– Остановись. Прекрати. Прошу тебя.

– Точно, был же еще мальчик! Забыл автомобиль, бедненький? Так я тебе напомню! Ты его окликнул, Веркюлен. А он возьми и остановись посреди дороги! Чему учат детей в наше время, а, Веркюлен? Ты виноват в его смерти. Ты, Веркюлен. Ты. Ты!

– Остановись! Зачем ты это делаешь? Пожалуйста… Прошу тебя, пожалуйста…

– Ты сам во всем этом виноват, Веркюлен. Оглянись вокруг. Ты один. Ты совершено один.

Хаим открыл глаза и отшатнулся от мольберта. На стуле напротив него никто не сидел.

Нотр-Дам горел. Трещало дерево, что-то падало вниз. В голове Хаима гудело. Он дрожал от холода. Все вокруг кружилось. Где-то снизу сигналили пожарные машины. Шумели моторы. Молились люди. Все мешалось. Хаим посмотрел на мольберт. Словно в зеркале, он увидел там себя: с холста на него смотрел пожилой человек лет шестидесяти, морщинистый, с потерянным лицом и испуганными глазами. Внизу, в крайнем правом углу стояла размашистая черная подпись: «Веркюлен». Кисть горела в руке Хаима – он бросил ее в огонь.

– Его не было… Его не было! Никогда не было! Не было! Не было!

Глаза Хаима округлились от страха. Он смотрел по сторонам и пытался найти хоть кого-то, хоть какую-то опору – но с того момента, как он начал писать, пламя разрослось еще больше, и он не мог ступить и шага, чтобы не попасть в огонь. Не было никакой помощи, никакой поддержки. Вдруг его взгляд упал на сумку с картиной. Хаим одним движением выхватил ее из огня и, сев на стул, постарался успокоиться. Он закрыл глаза, глубоко вздохнул и аккуратно открыл сумку. Вместо его Эльзы, вместо прекрасной девушки, вместо того, кого он столько лет любил, с картины на Хаима смотрел Дьявол. Он хитро, слегка прищурившись, улыбался.

Все смешалось – все краски, запахи и звуки сконцентрировались на крыше Собора. Больше ничего не было по отдельности, все было вместе. Каждый голос, каждая собака, каждый цвет, каждый оттенок цвета, каждая картина, каждый художник, каждая любовь была единым целым, была слитным, была Хаимом Веркюленом. И вдруг как будто что-то взорвалось – все разлетелось в разные стороны. Теперь все было отдельно. Везде было пусто. Не было любви. Осталась только смерть. Хаим прижал портрет к груди и шагнул в огонь.

Было без трех минут три часа ночи, когда Дьявол, одетый в черное пальто, вошел в Собор Парижской Богоматери на встречу с Богом. Взглянув в последний раз на крышу и озабоченно нахмурив брови, он окликнул Бога и поздоровался с ним. Дьявол всегда приходил вовремя. Пунктуальность у демонов в чести.

Хор
Придет вода

– Пусто?

– Ага.

– Чего-то люди все поразбежались…

– Ладно люди – клир исчез.

– Слышал, чего там с Собором?

– С каким Собором?

– Ну как с каким. С парижским.

– А, да…

– Я тут подумал. А если из тебя всю воду вылить – ты пожар потушишь?

– Не знаю. Потушу, наверное… Если перевернуть.

– Слушай.

– А?

– Я чего подумал. Я же не хуже Нотр-Дама совсем. Лучше даже.

– Древний…

– Ну, не сказать, чтобы прямо древний. Может, и не древний. Зато прочный, красивый и пятикупольный. А у Собора сколько куполов, напомни?.. Вот-вот.

– Ты Храм, а он – Собор…

– И чего?

– Не знаю.

– Ну чего тогда говоришь? Чего говоришь, если не знаешь? Ты вообще бассейн, молчи уж.

– Меня вообще нет уже.

– Ну ладно, не обижайся. Просто – ужас же!

– Что?

– Ты вообще слушаешь? Как со стенкой говорю. Ты видел, что они вокруг Собора вытворяли? Хороводы! Хороводы они водят. Да мне Шаляпин пел! Слышали ли они хоть раз в жизни, как поет Шаляпин? И ладно бы еще вокруг нормального какого храма – Сакре-Кера например, – а они вокруг этого чучела готического. Тьфу. Ну что – горит? Что? Эка невидаль.

– Нытик.

– Сам-то! Зябко чего-то… Ворота-то заперты?

– Заперты.

– А окна?

– И окна.

– Ну и хорошо, чего кричишь. Слушай, ну правда. Чтобы хоть кто-то встал, сказал чего-нибудь хорошее… А то все «гадость» да «гадость». А по-моему, совсем не гадость. Ну вот посмотри на кого хочешь – на Успения там или на Спас – у них есть такие золотые купола? Да ни в жизнь! А они их шлемами называют. Да я выше Исаакия! Знаешь, на сколько метров? Ну спроси!

– На сколько?

– На полтора! А еще про парковку. Ну да, есть у меня парковка! Так надо же диаконам машины где-то оставлять? Я же не какая-нибудь провинциальная церквушка, я Храм, извините меня, Христа Спасителя! У меня все диаконы на «мерседесах».

– Все?

– Все. Слушай, а чего это как будто пилоны в воде?

– Где?

– Ну вон, видишь, у плиток самых поблескивает как будто?.. Ладно, показалось, наверное. Зрение не то уже. Хотя все равно сыро… О чем я… Ну да, Нотр-Дам. Нет, ну я ведь тоже не дурак – ничего не говорю, есть и красивое у него. Вот, например, петух бронзовый на шпиле, очень милый. Я сам не видел, конечно, но мне передавали. Ну там орган, да. Но тоже – восемь тысяч труб. На что? Лучше одну, но большую, я так считаю. Чем много маленьких. Ну а кроме всего этого Нотр-Дам что? Ни-что. Без этих своих горгулий и Викторов Гюго где бы он был? Где?

– Ты меня спрашиваешь?

– Правильно! Нигде бы он не был, пылью бы был, да. Горит он… Да меня взрывали, динамитом взрывали! И не так, чтобы где-нибудь купола поцарапать, а по-настоящему, до основания. А потом вообще водой залили… Нет, ты видишь? Уже в алтарь заливается! Все ступеньки мокрые.

– А, теперь вижу.

– Теперь видишь! Где же эти клирики, когда они нужны? Даже труб нормально не могут поставить. Так же, неровен час, однажды совсем затопит! Они ведь и глазом не моргнут.

– Страх!

– Не говори! Ну написали про него книжку. У нас что, мало хороших писателей, что ли? Почему какие-нибудь Львы Толстые не додумались и про меня написать? Ну там осовременить, может, там не горбун, а какой-нибудь поручик лейб-гвардии Преображенского полка, отставной, а? Хорошо? Может, у него, например, прикус плохой, каково? И никакие писатели не нужны, да?

– Да…

– И все же мокро. Что там плывет, ты видишь? Мутное что-то, бьется о Божию Матерь, вон в углу.

– Трон святителя Тихона.

– Неужто? Ох, ужас какой. Да где ж ключарь? Откуда течет-то? Говорил я, что автомойка – плохая идея под храмом, но кто ж меня слушать станет. Я-то ведь что? Ничего! Так, пустышка!.. Ой. Что это? Черненькое, к воротам плывет.

– Гвоздь.

– Какой?.. Господня! С креста! Господи! Да держи ж ты, что стоишь!

– Чем держать?

– Руками!

– Отсутствуют.

– Ох, батюшки. Слушай, ну это уже Ной какой-то. Льет как из ведра. Уже дышать немного тяжело… Ты посмотри, у тебя зрение лучше – видно течь-то?

– Не вижу.

– До Верещагина добралась! Мне уж тяжело дышать, задыхаюсь… Уж до окон дошла, уже купола видны…

– А вон мощи Филарета…

– Где?

– Все. Уже нет.

– Господи! Что ж делать-то? Бассейн, дорогой, помоги. Что делать?

– Что делать?

– Да!

– А как меня зовут, Храм? Помнишь?

– Как… Тебя? Ну как же… Ох, дышать не могу… Нечем, помоги! Ну откуда мне, ну я ведь старый уже… Все забываю!

– Да я уже сам не помню, храмина. А у меня хорошее имя было – большое, красивое… Знаешь, почему хороводы не водят? Почему всегда смеются? Тебя не любит никто, вот почему. Ты пошлый и глупый. И я вместе с тобой. Мы с тобой никому, Храм, не нужны – гори мы огнем, а тушить все равно никто не придет.

– Так это ты… С водой?

– Нет, не я. Не знаю кто. Какая разница? Наконец что-то хорошее. Поздравляю, Храм, – мы сейчас умрем.

– Божечки… Зачем? Зачем умрем?

– Меня ведь любили. Помню, было столько школьников, детки такие хорошие. И генсеки иногда бывали, что уж там. Так хорошо было! Круглый год, вот как сейчас перед глазами: тепло, пляж, деревья… Хорошо! И все плескаются, и улыбаются так! Вот это любовь, Храм!.. А у меня так каждый день было, слышишь? Каждый день.

– Ну давай, может, хоть… Окна открыть? Да как только?.. Тьфу ты. Затопит же совсем, Бассейн, уж весь иконостас поплыл… Да что все они там, спят, что ли? Ау! Люди! Я же вижу – ходите еще! Ну посмотрите сюда! Позовите архидьякона! Пожарных вызовите, ведра несите, люди!

– А перед Нотр-Дамом сейчас молятся… Давай тоже помолимся, а, Храм?

– Чего? Что ты там несешь? Молчи уж, раз не помогаешь. Ау, люди! Люди!

– Как там начиналось?.. Боже милостивый? Или Господи?..

– Начинай всегда с черта – не ошибешься.

– Зачем ты тут? Что забыл?

– Дворец? Ты? Господи, черт лысый, снова!

– И вам привет, слюнтяи. Честно признаться, жалкое зрелище. Ладно Храм, но ты, Бассейн! Плачешься из-за воды? Смех и грех.

– Ты пустил воду?

– Надо же кому-то.

– Остановись, пожалуйста! Я все прощу, я в честь тебя придел острою, купола распишу текстом «Интернационала», только воду вытри, пожалуйста!

– Ну как я ее тебе вытру? Я Дворец, а не половая тряпка.

– Зачем это все?

– Услышал, как вы тут ноете, решил помочь.

– Ты разве все еще здесь? Я думал, ты уже все…

– Держи карман шире!

– Господи, спаси и… Бассейн, чуешь? Расту! Больше становлюсь, выше! И воды больше! Господи помилуй, Господи…

– Я просто хочу людей, Дворец. Зачем мне твоя вода. У меня своей полно.

– Человек – ну что человек, есть он и нет его. А раз он тебе так нужен – бери на здоровье. Напомни наконец о себе. Бассейн, о тебе же забыли. Ну кто о тебе помнит? Все эти школьники, которые приходили к тебе, молились на тебя, – они же и сейчас ходят мимо каждый день. Они забыли, Бассейн.

– А вода-то как поможет?

– Так ты ее выпусти. Напомни о себе!

– Господи милостивый, именем Иисуса Христа и силою Духа Святого спаси, сохрани и помилуй меня, раба Божьего.

– А тебя они помнят?

– О, меня они помнят прекрасно. Я ведь не здание, Бассейн. Меня же почему не достроили? Я у людей в головах, я уже там! Знаешь, где статуя Ленина? Думаешь где-то во мне? Нет! Она во всех этих дорогах, во всех их словах, она везде, Бассейн! Она даже в тебе. Меня боятся, помнят… Меня любят.

– А меня не любят.

– Они о тебе забыли! О Нотр-Даме тоже забыли! Смотри на него сейчас, когда он в огне! Все вдруг вспомнили! Достаточно одной искры, Бассейн. Открой ворота, Храм. Пускай придет вода.

– Сними с меня порчу, сглаз и боль телесную навсегда… Бассейн, я так высоко! Я никогда не был так высоко! Вся вода – если пустить, то она затопит все, совсем-совсем все, Бассейн…

– Дворец, я тоже хочу… Чтобы детки снова. Но я не хочу, чтобы было больно… Хоть кому-нибудь. Не хочу, Дворец. Я хочу любовь.

– Будет, Бассейн. Все будет. И любовь, и детки. Главное напомнить. Ты хочешь снова видеть свет? Людей? Ты чувствуешь свою вышку, с которой ныряли особенно отчаянные? Помнишь, как зимой от тебя шел пар – белый, густой? Знаешь, над кем он сейчас? Над Нотр-Дамом! Ты чувствуешь детей, Бассейн?

– Чувствую, Дворец!

– Знаю, знаю! Дай почувствовать другим. Поделись огнем. Открой ворота, Храм. Выпусти любовь.

– Господи милостивый, изгони беса из меня, раба Божьего. Открывать, Бассейн? Я очень боюсь, там же ходят! Люди ходят… Потопит же их!

– Как там заканчивается, Дворец, помнишь?

– Говори «раба Божьего» и не прогадаешь. Там всегда так. И аминь в конце.

– Ага, вот-вот… Божьего… Открывай, Храм. Пускай придет вода. И аминь… В конце.

Придел
Похмелье

Вальжан Шуи проснулся от того, что рухнул с постели. Было уже светло. На улице шумело кафе, и до третьего этажа отеля, где жил Вальжан, долетали обрывки каламбуров об инвалидах в Доме инвалидов.

Голова Вальжана разрывалась от похмелья; его тошнило. В номере было холодно – накануне, перед тем как отключиться, Вальжан открыл настежь окно и прокричал в ночной Париж что-то нецензурное на китайском языке. Париж тогда ответил ему автомобильными гудками. Вальжан понятия не имел, сколько было времени – по ощущениям, он пролежал в отключке не одну неделю. Он собрался с силами и, цепляясь за кровать, пополз в ванную.

Задумчиво постояв пару минут над унитазом, Вальжан дотянулся до крана и умылся холодной водой. Голову как будто отпустило. В зеркале над раковиной Вальжан показался себе кем-то чужим. Он попробовал широко раскрыть глаза. В школе у Вальжана было прозвище – Лягушка. Одноклассники, однажды увидев его маму и прознав, откуда она родом, стали ежедневно поджидать Вальжана после уроков, чтобы объяснить ему, где у земноводных находятся лопатки, а где ребра, и как это все связано с болевыми точками и местом, где зимуют раки. Правда, не все к нему так относились – был же у них в классе Тао, маленький, очень худой мальчик, все время что-нибудь читавший и вечно на кого-то обиженный; его в классе тоже недолюбливали. Тао всегда говорил шепотом, даже когда рядом никого не было, и Вальжану приходилось наклоняться прямо к его рту, чтобы хоть что-то услышать. Всех, кроме себя и Вальжана, Тао называл Калибанами – Вальжан не понимал, что это значит, но, предчувствуя возможные тирады, соглашался с ним и даже добавлял, что они не просто Калибаны, а к тому же еще и тупые Калибаны. Тао в ответ обычно удовлетворенно хмыкал.

Вальжан вышел из ванной. Его номер был двухцветным: так, ламинат, пахнущий отчего-то дешевым коньяком (Вальжан подозревал, что это как-то связано со вчерашней ночью, но не захотел углубляться в эту мысль), был черным, а скомканные простыни – красными. Еще в номере был небольшой черный столик, черный стул и черный телевизор – и то, что все эти предметы мебели находились в одном углу, в непосредственной близости от черной же стены, заметно нарушало паритет, оставив красному лишь одну стену за кроватью. Вальжан подошел к окну, отдернул красную штору и, облокотившись на подоконник, взглянул на улицу. В кафе напротив пожилая пара уплетала круассаны (к горлу Вальжана снова подступила тошнота) и над чем-то смеялась. Рядом сидел чернокожий молодой человек, увлеченно говоривший по телефону; когда он расплатился и встал, Вальжан заметил, что вместо левой ноги у него протез. Вальжан перевел взгляд на дорогу и решил сосчитать желтые машины. Желтых машин на дороге не оказалось, но зато подряд проехали три красные, причем одна остановилась у жилого дома; другая, ехавшая позади первой, ей просигналила (улица была небольшая) и, медленно объехав ее, остановилась у магазина с вывеской «Correspondances inévitables dans le texte»; а третья оказалась пожарной и не переставала гудеть об этом прохожим, пока окончательно не скрылась в глубине улицы. Вальжан проследил за мигалкой, зевнул и снова посмотрел на магазин. Кроме надписи, на вывеске были изображены китайский замок и иероглиф. Вальжан вспомнил, как в детстве, лет в шесть, папа водил его на старую площадь Ушаньгуанчан. Вальжану было скучно, ему хотелось в парк, поиграть с ребятами, а папа все равно потащил его на старую площадь Ушаньгуанчан, а оттуда в музей-аптеку Хуциньюйтан, которая походила на дворец, а внутри была то ли музеем, то ли аптекой, но ничего интересного для ребенка шести лет там точно не могло быть. Им устроили экскурсию, и она была очень скучная, а когда Вальжан высказал это папе, папа ему хитро подмигнул, а сам стал пялиться на девушку-экскурсовода, а потом позвонила мама и что-то долго кричала в трубку, и они пошли домой, а дома оказалось, что уже очень поздно и что пялиться на девушек-экскурсоводов очень нехорошо, потому что папа маме жизнь испортил, да еще и на глазах у ребенка продолжает портить, и даже будто бы ему это нравится. Потому что он паразит. Вальжан задернул штору и стал одеваться.

В карманах джинсов обнаружились телефон и горстка монет. Вальжан разблокировал телефон, на нем высветилось время: 14:57. Мысленно поаплодировав своим фазам быстрого и медленного сна, давшим ему выспаться и худо-бедно, но прийти в себя, Вальжан сосчитал мелочь. Осталось всего двенадцать евро. Когда он рассовывал деньги обратно по карманам, монетка в один евро выпала, звонко отскочила от ламината и укатилась под кровать. Вальжан выругался, надел кожаную сумку, покопался в ней в поисках кошелька (впрочем, без особого энтузиазма – он и так знал, что потерял его вчера ночью где-то по дороге от такси до отеля) и, так и не найдя его, выудил карту Парижа. За неделю Вальжан так и не успел побывать в Нотр-Даме – он специально откладывал поход туда до самого конца поездки. Идти от двадцатого аррондисмана до острова Сите было порядочно, тем более в три часа дня и на голодный желудок, но по пути можно было заглянуть и на Пер-Лашез, и в центр Жоржа Помпиду, так что Вальжан решился. Похмелье, ретировавшееся после холодной воды, вернулось. Он достал из сумки термос и сделал первые два глотка «Мальбека» 1997 года, который хранил вот уже одиннадцать лет. В нос ударило уксусом – вино было очень кислым. Вальжан поправил кожаную лямку на плече и вышел на улицу.

Купив по дороге горячий багет (в пекарне девочка лет десяти, стоявшая на кассе, благодарно улыбнулась Вальжану, отдавшему ровно девяносто центов четырьмя монетками, без сдачи), Вальжан вышел на площадь. В центре располагался фонтан, а вокруг стояли небольшие домики во главе с возвышавшейся над ними мэрией. В голове словно что-то взорвалось – Вальжан даже зажмурился от боли. Он тяжело вздохнул и попробовал втянуть голову в плечи, чтобы обмануть похмелье; потом закинул голову вверх. Ничего не помогало. Мимо проходили люди в костюмах, скакали бегуны, проезжали автомобили. Красных машин было столько, что Вальжан, решивший поначалу их сосчитать, через пару минут плюнул и отвернулся. На другой стороне дороги, за фонтаном, светилась желтая буква M, обозначавшая метрополитен, а конкретно – станцию Gambetta. Вальжан никогда не был в метро – ни здесь, во Франции, ни там, в Китае. Когда он пошел в школу, в Ханчжоу еще не было подземки – ее только начинали строить. Раньше все ездили на автобусах и вечно из-за этого негодовали: прежде всего, автобус как вид транспорта едет слишком медленно, потом – образует пробки. Другое дело метро. Метро – это мало того что под землей, но еще удобно, быстро… Одним словом – андерграунд! В первый раз Вальжан услышал это слово от Тао – тот был у него дома и, когда мама Вальжана ушла на кухню готовить фирменные профитроли, шепотом спросил, есть ли у Вальжана магнитофон. Вальжан сказал, что есть. Тао спросил, какой марки. Вальжан сказал, что «Филипс». Тао утвердительно хмыкнул (Тао вообще довольно часто хмыкал, причем в любой ситуации и при любом настроении: когда после уроков главный классный заводила Шэнли вместе со своими дружками их бил, Вальжан пытался хоть как-то отбрыкиваться, а Тао только хмыкал и почему-то кивал). Затем он достал диск с альбомом «L. A. Woman» группы Doors, поднял указательный палец вверх и прошептал: «Андерграунд!» Так же он говорил и про метро. До того как Вальжану исполнилось одиннадцать, до того как случилось то, что случилось, метро его не интересовало. Бог с ним, с метро, были дела и поважнее в Ханчжоу. Были мамины рассказы, были стычки с Шэнли и другими (с кем их только не было), был Тао… Потом метро достроили. Школа Вальжана находилась в нескольких километрах от дома – раньше его подвозил туда папа, но после того как случилось то, что случилось, папа стал попивать, его выгнали с работы, а Вальжан переехал к тетке, у которой было много детей и мало денег. В ее квартире всегда было темно, везде висели рекламные плакаты с улыбающимися семьями, чистящими вместе зубы, а на кухне горкой лежала грязная посуда – прибежище мух и тараканов. Из двух комнат одну занимала тетка, а вторую – три ее ребенка вместе с Вальжаном; кухня была нейтральной территорией, на которой разрешалось находиться всем. Раньше у Вальжана был велосипед, но тетка продала его, так что с одиннадцати лет он каждый день вставал тогда, когда еще не проснулось солнце, и шел пешком до школы. Иногда, если у него оказывались деньги, Вальжан ездил на автобусе, вечно забитом людьми и табачным дымом, но денег чаще не было, а ту мелочь, что была, отбирала тетка. В метро он не садился никогда.

Вальжан перешел дорогу. Около лестницы в подземку на коленях стоял клошар. Он держал в руках табличку, на которой было написано: «Aidez-moi au nom de notre seigneur Jésus Christ. On m’a volé mon portefeuille, on m’a rendu un SDF sale. Donnez-moi 1,90 pour que je puisse rentrer à la maison et me laver»^[8]. Вальжан брезгливо поморщился и кинул монетку в два евро. Бродяга заулыбался:

– Merci beaucoup! Vous êtes un homme très propre! Vous avez une belle odeur! Dieu vous bénisse! Merci!^[9]

Вальжан нахмурился и спросил:

– Et vous croyez en Dieu?^[10]

– Bien sûr, comment ne pas y croire. En effet, sans lui les jeunes comme les vieux, tous sont comme des SDF sales sans importance. Sales et, on peut dire, mal sentant^[11].

Когда Вальжан стоял на перекрестке, он еще раз оглянулся. Клошар спрятал куда-то монетку и снова выпрашивал деньги на проезд. Вальжан улыбнулся и пошел дальше – в сторону кладбища Пер-Лашез.

Могила Джима Моррисона Вальжану не понравилась. Он сидел на лавочке, пил вино и смотрел на зелень. С каждым глотком Вальжан чувствовал все большую гадливость к этому вину; как опытный сомелье, он открывал в «Мальбеке» все новые ароматы, и каждый казался ему отвратительнее предыдущего.

Заметив наполовину съеденный багет, к ногам Вальжана засеменил голубь. Он спешил, быстро переваливаясь с лапки на лапку. Вальжан отломил ломоть хлеба и положил его себе в рот. Голубь обиженно заворковал.

– Ну-ну. Шучу.

Вальжан раскрошил немного хлеба у себя под ногами. Голубь, широко раскрыв маленький красный глаз и опасливо озираясь на Вальжана, принялся за еду.

– Тебя как зовут?

Голубь обернулся на Вальжана, несколько раз моргнул и вновь стал клевать крошки.

– А меня Вальжан. Вальжан Шуи. – Вальжан отпил из термоса и прищурился. – Жуткое пойло. Веришь?

Голубь в знак согласия прокурлыкал.

– Вот-вот… Ты же местный? Конечно местный… А я вот издалека. Ханчжоу – знаешь? Город такой, большой. Клоака та еще. Хотя у вас не лучше, честно говоря.

Голубь обиженно поднял голову, и Вальжан поспешно его перебил:

– Ну что, правда! Все говорят: Париж, Париж… А что – Париж? Посмотрел я на ваш Париж. Везде был. Даже на Эйфелевой башне был. Там знаешь как высоко? Ты никогда так высоко не был.

В ответ голубь снисходительно на него посмотрел и, не отрываясь от обеда, распушил широкие белые крылья. Вальжан уважительно кивнул и положил в рот хлеб.

– Нет, ну это-то понятно. – Вальжан подавился и, откашлявшись, продолжил: – Ладно башня, но люди… Это же ужас! Грубые, писклявые, высокомерные, все такие фи-фи! И главное, такие вежливые, так все улыбаются приторно, – Вальжан приторно улыбнулся, голубь понимающе кивнул. – А у самих фига в кармане! В Китае не так, в Китае улыбаются и помогают безо всякой фиги. И шумно у нас, может, да, толкаются, зато все по-честному! Веришь?

Голубь несколько раз моргнул в сторону багета. Вальжан раскрошил ему еще и продолжил:

– О чем я?.. Ну да, без фиги. Так ведь и надо – чтоб без фиги, правильно я говорю? И все у вас такое – дома, магазины, Лувры, Нотр-Дамы… Шмотр-Дамы! Хотя ладно, в Соборе не был еще… Но в целом, понимаешь, все какое-то неправдивое! Неискреннее, понимаешь? Как будто притворяется все. Зачем? У вас же великая культура, у вас столько всего было, архитектура там, литература, кино. Я же… – Вальжан недоверчиво посмотрел на голубя. – Можно тебе кое-что важное доверить? Я же спал и видел Францию. Я только Францией и жил. Много лет, очень. На Китай не смотрел даже – чего я там не видел. А тут – и правда Франция, приехал, бонжур. И как только я тут появился, сразу этот обман весь. Знаешь, как будто… Ну, как будто…

Мимо Вальжана продефилировала шумная толпа и согнала голубя – тот взлетел, на мгновение мелькнул светлым хвостом и исчез где-то среди деревьев. Вальжан выругался и злобно взглянул на толпу – туристы громко что-то обсуждали и пели Моррисона. Когда он только пришел на кладбище, они как раз толпились там. Туристы пели мешанину из «Strange days» и «Soft parade», дымили; кстати говоря, было много китайцев. «Они-то тут зачем», – с ненавистью к сородичам подумал тогда Вальжан и сделал очередной глоток «Мальбека». После он еще немного прогулялся по кладбищу; между прочим, помог мальчику в футболке «Joy Division» найти публичный туалет; обошел могилы Бальзака, Шопена и Пиаф; но больше всего его впечатлила могила поэта Аполлинера. Про Аполлинера Вальжан не слышал, мама рассказывала только про Бодлера и Рембо, но надгробный камень у его могилы (буквально камень – необработанная глыба с выбитыми датами рождения и смерти) действительно поразил Вальжана. Было в нем что-то внушительное, притягивавшее взгляд. Потом он сел на лавочку и попробовал прислушаться к себе. Похмелье не отпускало, его тошнило – багет закончился, а есть еще хотелось, – но в остальном он чувствовал себя неплохо. В мыслях Вальжан все возвращался к толпе вокруг могилы Моррисона. Кроме злобы к этим людям он чувствовал что-то еще – чувство, похожее на терпкое, вяжущее послевкусие от хорошего старого вина; ему хотелось проследить за ними, узнать, где они сейчас, может быть, даже немного побыть с ними. В Ханчжоу всегда было много людей – они так же громко говорили, не слушая друг друга, так же смеялись, и точно так же не было в них никакой неискренности, лжи. Впрочем, на могиле мамы почти не было людей. Был только Вальжан, тетка и какой-то ее ребенок, да и тот только потому, что оставить его дома было не с кем. Вообще похороны шли как-то не так, как надо. Надо, чтобы были сумерки, чтобы шел дождь. Может быть, чтобы собаки выли и чтобы обязательно был папа; но как раз папы-то и не было, папа как раз тогда начал попивать. Похороны были ясным утром, а не в сумерках, а когда они наконец закончились, тетка отправила Вальжана в школу, потому что тот, чего доброго, мог отстать по китайскому и литературе. Потом он станет прогуливать эти уроки постоянно, но это будет потом, когда Вальжан поймет, что готов променять всю старую площадь Ушаньгуанчан на одну платформу Эйфелевой башни, а пагоду шести гармоний с огромной бурой лестницей и драконом на потолке – эту бандурину, которой вокруг Вальжана все бесконечно восхищались, – на готические своды Нотр-Дама. Но это все будет потом – а сейчас он шел в школу и не понимал, почему то, что случилось, случилось именно сейчас и именно с мамой, а не, например, с теткой или с папой.

Вальжан вздрогнул от холода. Он встал с лавочки и пошел в сторону выхода. Ноги затекли, голова снова раскалывалась – боль сползла со лба на переносицу. Вальжан протер глаза тыльной стороной ладони. От этого боль стала только сильнее.

Поначалу, чтобы успеть до вечера в Собор, Вальжан держался больших улиц, но вскоре ему надоели автомобильные гудки, напоминавшие Ханчжоу, и он свернул в неоживленный переулок. Еще было светло, но солнце уже скрылось; пахло травой и чем-то неопределенно вкусным. Вальжан не спешил и смотрел по сторонам; на одном из перекрестков ему помахала какая-то девочка с мороженым и засмеялась. На домах, мимо которых он шел, менялись синие таблички с названиями улиц – сами дома будто не менялись, а были одним большим домом с черными узорчатыми балкончиками, из-за которых выглядывали приоткрытые окна; с табачными киосками на первых этажах; с массивными деревянными дверьми, позолоченными снизу и остекленными сверху. Не было во всем этом ничего удивительного, а была какая-то бытовая красота; но хотя Вальжан и понимал, что она была, в себе он ее совершенно не чувствовал. В Ханчжоу было не так – в Ханчжоу больше людей и цвета, везде вывески и свет. Света в Париже было много меньше. Да всего было в Париже много меньше – или, даже проще, Париж был меньше, чем Ханчжоу. В Ханчжоу высотки чередовались с древними дворцами, а дворцовые крыши, выложенные глазурованной черепицей, напоминали чешую драконов.

Вальжан остановился, прислонившись к стене небольшой шестиэтажной новостройки, и в очередной раз посмотрел на вывеску: улица Азиль Попенкур. На доме напротив граффити: три больших черно-белых лица. Больше всего Вальжану понравилось лицо женщины – оно было нарисовано лучше всех, а в ее глазах было что-то, напоминавшее его маму. Она так же смотрела на Вальжана, когда после ссор с папой приходила в его комнату. Вальжан встряхнулся и прикрыл глаза. Он сосредоточился на головной боли, стучавшей что-то одной ей понятное в висках. Вдруг послышался низкий голос:

– Excusez-moi, pourriez-vous m’échanger 5 euros? Pour un distributeur^[12].

Вальжан с силой приоткрыл глаза. Перед ним стоял седеющий мужчина средних лет. Его умный взгляд что-то напоминал Вальжану, что-то неуловимое и бывшее совсем давно.

– Alors y a-t-il de la monnaie?^[13]

– Mais je ne te dois rien, voyons! “Alors” – il va me rendre service maintenant… D’accord, je vais en trouver, je vais en trouver^[14].

Вальжан дал мужчине несколько монеток. Тот благодарно кивнул, протянул бумажку в пять евро и отвернулся было, но Вальжан его окликнул:

– Pardonnez ma grosserie. Сe sont les nerfs, vous savez. Je ne suis pas d’ici, je me fais encore à cette ville^[15].

– Ça ne fait rien, je comprends. – Мужчина улыбнулся, – J’ai vécu ici toute ma vie, mais je me sens toujours étranger. Je n’ai même pas de monnaie dans les poches, bien que j’achete du café depuis des années. Il y a un distributeur à côté du journal, j’en achete un chaque jour…^[16]

– Vous me semblez familier… Je vous ai pas déjà vu quelque part?^[17]

Мужчина протянул Вальжану руку.

– André Simon^[18].

– Valjean Shui^[19].

Они пожали руки и пару секунд смотрели друг на друга. Что-то в седеющем мужчине пугало Вальжана – как будто его умные и старые глаза постарели и поумнели слишком рано. Андре Симон грустно улыбнулся.

– Valjean, vous n’avez pas des cigarettes par hasard?^[20]

– Non, je ne fume pas…^[21]

– Moi non plus. Je l’ai dit comme ça… – Андре Симон снова улыбнулся. – Eh bien, au revoir, Valjean Shui^[22].

Андре направился в сторону дома с граффити. Вальжану захотелось остановить этого странного грустного человека, сказать ему что-то, чтобы он не заходил в этот дом с черно-белыми лицами, а вернулся, купил в автомате кофе и пошел домой, потому что Вальжану вдруг на минуту показалось, что сегодня Андре Симон умрет.

– André! C’est que, vous allez mourir aujourd’hui, André! Je le sais pour de vrai, j’ai deja vue les yeux comme ça… Rentrez chez vous!^[23]

Андре обернулся и посмотрел сквозь Вальжана. Потом он взглянул на граффити, на лицо женщины, напомнившей Вальжану маму, ухмыльнулся и тихо, как будто про себя, сказал:

– Ce n’est rien de mourir; c’est affreux de ne pas vivre^[24].

Бредя по узким улочкам и выходя на широкие проспекты, лавируя между машин на перекрестках, Вальжан пил большими глотками «Мальбек» и щурился от отвращения и боли в голове. Что-то в разговоре с Андре Симоном казалось смутно знакомым – то ли его взгляд, взгляд мамы перед тем, как случилось то, что случилось, то ли сигареты, которые Вальжан хотел начать курить в пятнадцать, но не начал из-за того, что у Тао была аллергия на табак.

Дома курили все – даже самая младшая дочь тетки, кажется, начала курить в двенадцать. Вальжан это запомнил, потому что тетка долго еще с гордостью рассказывала, как дочка однажды подошла к ней после школы и попросила прикурить. Курили везде – в общественном транспорте, в кафе, в кинотеатрах; курили даже в школах – ученики тайком вместе с учителями. Вальжан тоже пробовал – в пятнадцать среди маминых вещей он нашел кассеты с фильмами Годара и Трюффо и залпом их все посмотрел. Потом он посмотрел их снова, затем заставил Тао посмотреть их вместе с ним и твердо решил стать таким, как Жан-Поль Бельмондо или как тот детектив из «Альфавиля». Общего у всех кинофранцузов было много, но главным, что их объединяло, были сигаретный дым и быстрые затяжки. В первый и последний раз Вальжан закурил сигарету прямо перед Тао – и долго демонстративно выпускал дым ему в лицо, надув губы так же, как в фильмах надувал их Бельмондо. В итоге Тао, задыхающегося от кашля, опухшего и плачущего, увезли на «скорой». Больше Вальжан не курил.

Разочаровавшись в пристрастии французов к табаку, Вальжан решил превратить их с Тао тандем в тандем Жюля и Джима (австрийцем Жюлем, разумеется, предлагалось стать Тао, а французом Джимом – Вальжану). Они стали резаться в домино, но Тао, имевший опыт игры в маджонг, всегда выигрывал, и Вальжан предложил переключиться на французский бокс – но с удивлением обнаружил, что в Ханчжоу им никто не занимается. Тогда Вальжан решил, что им надо найти свою Жанну Моро. Девушки, похожей на древнюю статую, в их классе не было, но была одна, напоминающая окаменелые останки, – Юйлань, некрасивая, худенькая, с большими испуганными глазами. Вальжан заявил, что в нее влюбился, но жениться на ней надо непременно Тао. Этого хода конем Тао не оценил и влюбляться в заумную дистрофичку решительно отказался. Тогда же Вальжан начал носить штаны-дудочки и туфли-лодочки, где-то достал немного побитые солнцезащитные очки и решил с ними не расставаться. Потом их сломала младшая дочь тетки (как раз тогда, когда впервые закурила); с того момента Вальжан возненавидел всех детей. Тогда же он потребовал, чтобы его звали не Цзянем, Вальжаном; стал проводить часы перед зеркалом, пытаясь добиться грассирующего французского акцента, – языку его успела выучить мама. Тетка на него ругалась и грозилась выгнать из дома, учителя грозились отчислить за неуспеваемость, и только Тао совсем не грозился – а только однажды пришел домой к Вальжану и с порога, не снимая шапки, заявил, что больше сюда не придет, потому что Вальжан, дескать, изменился, стал невыносимым, и если ему так нужна эта Франция, то пусть со своей Францией и дружит. Вальжан его тогда не понял, но ответил, что пусть катится, если так думает. Была зима, стоял холод, тетка с детьми смотрела фейерверки, а Вальжан заперся в детской комнате, плакал и бил мамины парижские брелоки, магниты с «Собором» Веркюлена и стеклянные шары с Эйфелевой башней.

Вальжан сделал глоток «Мальбека» и зашел в центр Жоржа Помпиду. Внутри было полно людей. Около касс стояла небольшая очередь из туристов, выглядевших так же, как туристы, певшие Моррисона на Пер-Лашез. Вообще со временем Вальжан стал замечать, что абсолютное большинство туристов выглядит одинаково: в шортах, несмотря на холод, с мыльницами и полароидами, несмотря на двадцать первый век, шумных и крикливых даже на кладбище, несмотря на то, что называется bon ton^[25]. Вальжан встал в очередь. Свинцовые потолочные балки отражались на полированном полу; на лестницы указывали светящиеся стрелки высотой в рост человека. Было шумно. Кто-то обсуждал студенческие протесты и желтые жилеты; другие полушепотом сравнивали голубой период Пикассо с голубым периодом Эйзенштейна и хихикали. Откуда-то доносился голос, предупреждавший посетителей о том, что время работы музея – с одиннадцати до девяти, а на втором этаже показывают фильм Сидни Люмета «Собачий полдень». Вальжан закрыл глаза. Понемногу очередь рассасывалась, и он по инерции двигался вперед. Только головная боль не давала Вальжану стоя заснуть. Он приоткрыл глаза и посмотрел в термос. Осталось меньше трети. Вальжан отпил глоток и убрал термос в сумку. Перед ним осталась всего одна молодая женщина с дочкой лет шести. Вальжан поморщился и стал разглядывать пожилого мужчину за кассой. Морщины пересекали его лицо маленькими красными черточками, напоминавшими загнутые края на крыше мавзолея Юэ Фэя, а глаза мужчины словно кто-то нарисовал по трафарету статуй львов, охранявших мавзолей. Наконец очередь дошла до Вальжана.

– Un billet adulte, s’il vous plaît^[26].

– Vous avez plus de 25 ans?^[27]

– Pardon?^[28]

Кассир недовольно взглянул на Вальжана.

– Il y a une queu, jeune homme. Soyez plus attentif s’il vous plaît. Je demande si vous avez 25 ans?^[29]

Вальжан сквозь зубы процедил:

– Je me demande si en France on sait ce que c’est le respect? Ou c’est la prérogative des chinois? Respecter, je veux dire^[30].

Кассир недоуменно посмотрел на Вальжана и приподнял бровь.

– Et si moi, j’ai l’ouïe mauvaise? Hein? Si enfant j’ai perdu l’oreille? Dans un accident domestique. J’ai plus d’oreil – du tout. C’est pas possible d’après vous? Hein, mon seigneur? Vous n’y avez pas pensé?^[31]

– Si vous n’arrêtez pas tout de suite faire du tapage, monsieur, je vais appeler les gardiens pour qu’ils vous fassent soritr. Je vous demande la dernière fois – est-ce que vous avez vingt-cinq ans?^[32]

– Non, j’ai 22 ans. – Кассир показал пальцем на рисунок, приклеенный к стеклу. – Mais je n’ai pas la carte d’identité avec moi… Vous allez me tuer pour ça? Ou, peut-être, arracher à mon autre oreille?^[33]

Несколько секунд кассир смотрел в глаза Вальжану. Потом тяжело вздохнул и, покачав головой, сказал:

– Quest-ce qui t’est arrivé que tu es aussi méchant… Tu viens d’ou?^[34]

– Depuis quand on se tutoie? Cela vous concerne en quoi?^[35]

– Sans raison… Simple curiosité. Ça te fait onze euros, gamin^[36].

Вальжан достал из карманов деньги и пересчитал. Там было шесть евро десять центов: бумажка в пять и две монетки – один евро десять центов. «Когда я выходил из дома, было двенадцать, точно… А, нет – одна же закатилась под кровать. Так, это минус один. Потом еще бродяге дал два, помню… Нет, точно, до этого еще девушке той хорошенькой, за хлеб. Девяносто центов ей дал. Но это же семь девяносто. А что еще было… Андре Симон! Он мне бумажку, а я ему… Больше, наверное, на евро дал. Растяпа какой, дурень просто. Он мне – пять, а я ему – шесть», – подумал Вальжан. Не ответив кассиру, он развернулся и вышел из музея.

То, что деньги везде и что от них никуда не деться, Вальжан понял, когда стал копить на поездку в Париж. Сначала он решил продать теткин фарфор – единственную ее гордость. В буфете под семью замками (впоследствии Вальжан выяснил, что от всех замков ключ был один) она держала сервиз, который всем гостям представляла как редчайшую керамику одиннадцатого века, доставшуюся ей от императора Ин-Цзуна. Ин-Цзун, по ее словам, приходился ей далеким родственником, из чего догадливые гости должны были сделать вывод, что тетка не так проста, как кажется, – то есть, что в ней течет голубая кровь. Когда Вальжан принес блюдечко, покрытое кремовой голубой глазурью, в ломбард, ему сказали, что сделано оно было где-то в Тайване лет двадцать тому назад. Впрочем, блюдечко все равно приняли. Пропажу тетка обнаружила слишком поздно – к тому моменту сервиз был уже целиком распродан. Случился громадный скандал; были крики, ругань, – созвали большой совет, на котором присутствовал даже папа, навещавший сына в лучшем случае раз в год. Кроме него, тетки и ее старшего сына на собрании присутствовал классный заводила Шэнли, получивший к тому моменту разряд по биатлону и из-за этого присутствовавший вообще везде, и завуч школы Вальжана, по совместительству брат его папы. Сначала высказалась тетка, заявив, что Цзань – нахлебник, который виснет у нее на шее и ест ее хлеб, а сам не то что не помогает, но занимается действиями сугубо членовредительскими, больше того – противозаконными. Вальжан заметил, что Цзань за столом только один, его отец, а он – Вальжан. Шэнли возразил тетке насчет закона (кроме биатлона Шэнли интересовали еще правоведение, энтомология и изящные искусства), но согласился с общим пафосом ее речи. Завуч, закуривая очередную сигарету, предложил выгнать Вальжана из школы – давно, мол, он уже это директору талдычит, но вы же знаете нашего директора, ему попробуй что-нибудь вталдычь. Тетка ответила, что понимает и сделает все возможное, чтобы выгнали. Ее сын к концу собрания уже благополучно спал, а папа и вовсе будто бы не просыпался – просто тупо смотрел то ли на сына, то ли на стену за ним и курил одну сигарету за другой. Вальжана все-таки выгнали из дома – в школе за него заступился директор. Ему пришлось снимать каморку размером чуть меньше теткиной кухни, а поездка отложилась на неопределенный срок.

После окончания школы Вальжан поступил на литературу в Чжэцзянский университет, выучился играть на гитаре и подрабатывал, исполняя Джо Дассена на вокзале. Так к двадцати двум годам он скопил на поездку в Париж. Таиться ни от кого не было нужды – Вальжан ни с кем не общался. Тетка не желала его знать, Тао уехал учиться в Пекин на историка, а папу давно не хотелось трогать. С собой он взял только подаренную мамой сумку, карту Парижа и «Мальбек» 1997 года, с твердым намерением выпить его в последний день поездки.

Пройдя мимо башни Сен-Жак, Вальжан свернул на улицу Сен-Мартен, пересек набережную Жавр и вышел на мост к острову Сите. Правая сторона моста была перекрыта – за зелено-белыми перегородками стояли белые фургоны, разрисованные синей краской, валялся строительный мусор, пахло сточными водами и ацетоном. Сгустились тучи – только изредка сквозь пелену пробивалось небо. Вальжан облокотился на перила и посмотрел на Сену. Где-то вдалеке плыл пароход, хотя Вальжану он казался белой точкой; ну, может, белым насекомым. По воде пробежала небольшая дрожь – будто река ежилась от холода. Виднелся Аркольский мост. На острове, за древним зданием больницы Отель-Дье, возвышался шпиль Собора Парижской Богоматери. Молотки отбивали в голове свой, уже привычный для Вальжана, марш. К горлу снова подступала тошнота. Он отпил «Мальбек» – в термосе осталось на еще один глоток – и пошел в сторону Собора.

Вальжан стоял на соборной площади и глядел на многоязыкую толпу людей, в которой не было видно отдельных лиц; все лица смешивались в одно, единое, сплошное. Речь текла так, будто Вавилонское столпотворение только случилось, а Вальжан опоздал на Божью кару, придя всего на десять минут позже. Холодало – и детям надевали куртки, а они, только заметив, что родители отвлеклись на взрослый разговор, скидывали их и бежали играть в прятки, прячась за фонарями, клумбами и памятником Карлу Великому, чтобы затем снова бежать – но теперь друг от друга, – лавируя между колесами велосипедов. Вальжан смотрел на готические своды Нотр-Дама и ничего не чувствовал. Только похмелье стучало в голове. Он скользил глазами по балюстрадам и резным фигуркам между розеткой и порталами; поднимал голову, щурясь от боли, чтобы увидеть целиком две башни; но чем больше он смотрел, тем скучнее и тоскливее ему становилось. Разве что головная боль его немного развлекала. Вальжан знал каждый камень в основании Собора – сколько часов он провел дома, в Ханчжоу, разглядывая иллюстрации к Гюго; столько же он представлял себе, как разбирает Нотр-Дам с единственной целью – чтобы затем вновь его собрать. В рассказах мамы Нотр-Дам всегда был чем-то особенным, чем-то святым и важным; Вальжан запомнил на всю жизнь, как однажды, проплакавшись после очередной ссоры с папой, мама зашла к нему в комнату, заперла дверь и стала рассказывать, как молилась в Соборе перед тем, как уехать в Китай: просто села на скамью, пока вокруг ходили туристы, фотографируя своды и витражи, и стала молиться, а туристы приняли ее то ли за святую, то ли за сумасшедшую и стали ее фотографировать и кидать ей деньги. Сейчас Вальжану не хотелось заходить в Собор и, хотя он боялся себе в этом признаться, не хотелось даже на него смотреть. Вдруг Вальжан почувствовал, что ему хочется плакать. «Хватит, все, все… Спокойно, главное, чтобы спокойно», – подумал Вальжан и отвернулся от Собора. Чуть поодаль виднелось небольшое кафе. Вальжан решил выпить кофе и перевести дух.

Пока ему несли меню, Вальжан, сидя на улице за небольшим деревянным столиком, глядел на Нотр-Дам и вспоминал неделю, проведенную в Париже. В первый же день по приезде он пошел смотреть на «Мону Лизу». Мама говорила, что в ее улыбке отражается вся виденная человеком радость за всю жизнь; Вальжану, с единственной радостью которого случилось то, что случилось, было жизненно необходимо увидеть эту улыбку. Вместо нее в Лувре Вальжан встретил толпу китайцев – а за их спинами лишь очертания стекла, под которым вроде как должна была висеть картина. Высоким ростом он никогда не отличался – и сколько Вальжан ни пытался подпрыгнуть или оттолкнуть сородичей, увидеть «Мону Лизу» ему в тот день не довелось. Потом он побывал везде – и в Лувре, и на вершине Эйфелевой башни, – он увидел все, начиная с базилики Сакре-Кер, заканчивая башней Монпарнас, и с каждым днем все отчетливее становилось ощущение мигрени. Как будто головная боль предвосхищала разочарованность Вальжана и советовала ему поскорее развернуться и уйти. Все Вальжану казалось тусклым и не тем, как будто Париж его обманывал и подсовывал подделки, вместо куда-то спрятавшейся настоящей красоты. И чем больше времени Вальжан проводил в Париже, тем с большей тоской он вспоминал кристально чистое озеро Сиху, которое они в школе изучали одновременно на уроках истории, географии и литературы, маленькие острова, до которых иначе как на лодках и не доплывешь, арочные мосты и пагоды, храмы, сады, деревья… В Париже ничего этого не было – вернее было, но не так. Отчетливее всего Вальжан это осознал, когда накануне пришел второй раз в Лувр. Перед «Моной Лизой» больше не было толпы – может, потому, что было поздно, а может, все китайцы решили устроить променад по Champs Elysées^[37], но так или иначе Вальжан оказался с картиной тет-а-тет, как и мечтал. Вместо чудесной красоты он увидел то ли мужчину, то ли женщину на грязно-болотном фоне, глупо ухмыляющуюся и с грудью. Честно признаться, больше всего в картине Вальжана заинтересовала именно грудь – ведь если это мужчина (а Вальжан был неплохо осведомлен в искусствах и потому точно знал, что картина в действительности автопортрет Да Винчи), то откуда грудь? Тем более не сказать чтобы совсем маленькая, сложно определить на глаз, но точно видно, что размер не первый – может, даже третий. После этого Вальжану вдруг остро захотелось, чтобы вокруг картины снова образовалась эта громадная китайская толпа, чтобы она его загородила, чтобы он в ней растворился. Чтобы послушать наконец знакомый, свой язык; увидеть близкие, родные лица. Чтобы ходить не одному, а с ними, потому что Вальжан вдруг ощутил, что он в действительности такой же, как они. Вальжан тогда ушел из Лувра и пропил все деньги, что у него были с собой, в первом же встреченном баре. Все ему казалось враньем и обманом – все, ради чего он жил одиннадцать лет, и все, во что он верил, в эти семь дней свело его с ума.

– Désolé pour l’attente, on ferme bientôt et il ne reste que deux serveurs^[38].

Официант принес меню. Вальжан рыдал и бился головой о термос.

– Tout va bien? Je peux vous aider?^[39]

– Dites-moi… Pourquoi, pour quoi vous mentez tous? Mais pourquoi? Je vous croyais, je vous croyais vraiment… C’est des mensonges, tout ça! – Вальжан уже почти кричал. – C’est des mensonges! Et le vin, et votre café de merde, et Notre-Dame. Au diable votre Notre-Dame! Au diable votre Dieu! Bobards! Tout ça, c’est des bobards! Menteurs!^[40]

Обернувшись на двери кафе в поисках поддержки, официант скользнул глазами по разъяренному лицу Вальжана и неуверенно спросил:

– Pardon? Que puis-je faire pour vous?^[41]

– Qu’est-ce que tu peux faire?^[42] – Вальжан вдруг перешел на китайский. – Убери это все! Хватит! Не улыбайся, не говори скороговоркой, не картавь! Как же это… Нельзя, нельзя, нельзя… Не могу так! Не могу!

– Excusez-moi, mais je ne vous comprends pas…^[43]

– Это я! Это я вас не понимаю! Va-t’en! Dégage!^[44]

С круглыми от испуга глазами официант исчез. Вальжан вздохнул и попытался успокоиться. В мыслях пролетали все те едва заметные улыбки, взгляды, жесты парижан, которые Вальжан вдруг возненавидел. Он взял в руки меню. Кроме пирожных, бутербродов и круассанов, из еды ничего не было – но к концу дня Вальжану снова расхотелось есть. Он нашел глазами кофе, стоивший меньше трех евро, и хотел уже снова подозвать официанта, как вдруг его взгляд упал на зеленый чай. Семь букв: «The vert», отделенных от трех цифр, означавших цену 5,90, перебродившим многоточием ударили Вальжану в голову сильнее, чем «Мальбек» 1997 года. Зеленый чай Вальжан не пил с одиннадцати лет – и начать снова его пить значило предать Париж, австрийца Жюля и француза Джима, Стендаля, «Тошноту», которую он прочел целиком в пятнадцать во время сильного похмелья, лежа в постели и силясь удержать тошноту в рамках книги, все эти шарфики, береты, все кувшинки Клода Моне и всех балерин Дега; хоть раз глотнуть зеленый чай значило больше никогда не пить гадкий кислый «Мальбек» 1997 года, года рождения Вальжана, который мама привезла из Франции и который он поклялся выпить в последний день в Париже; снова начать пить чай означало забыть маму. Вальжан зажмурился. Ему не хотелось думать – но в голове все равно роились воспоминания о том, что случилось: о том дне, когда он вернулся домой из школы, а мама его не встретила; он подумал, что она где-то задержалась, и стал играть в приставку, но мама все не приходила; потом он случайно услышал по телевизору, что случилась авария, что обрушилась дорога во время строительства метро и что есть даже погибшие, но не обратил на это внимания, потому что мало ли бывает аварий и погибелей на свете, и стал ждать маму, но мама не пришла, а пришел папа, весь заплаканный, и посадил его на колени (папа никогда не сажал его на колени и никогда не плакал, так что Вальжан испугался, но все равно послушался и сел к заплаканному папе на колени) и сказал, что метро обвалилось, что случилась трагедия в метро, что много раненых и пострадавших, что теперь они будут жить вдвоем, потому что их мама – то есть его жена и мама Вальжана, парижанка из Ханчжоу или китаянка из Парижа, в общем попросту их мама, их любимая, дорогая мама – умерла.

Мама уехала в Ханчжоу, когда ей едва исполнилось двадцать, папа был китайским туристом, в которого она влюбилась и от которого вскоре после знакомства забеременела. Мама не любила Китай. Сколько Вальжан ее помнил, она всегда винила папу в том, что тот привез ее сюда, демонстративно не общалась с китайцами, а дружила только с мамой Тао – не парижанкой, но китаянкой, выросшей на приключенческих романах и улыбке Гуинплена. Голова Вальжана разбивалась на осколки от боли, он едва переводил дыхание. Вальжан любил Китай. До смерти мамы он был лучшим по китайской истории и китайскому языку; он лучше всех выводил тушью сложные иероглифические изгибы. Иногда он не возвращался домой до позднего вечера, потому что на лодке, а затем на велосипеде ездил к храму Будды в долине горы Фэйлайфын. Даже не заходя внутрь, Вальжан чувствовал, что то, что он видит, – это то, что нужно; что все эти ручьи, скалы и древние скульптуры – это его жизнь. По улицам он шел в коротких шортах, фотографировал исключительно на мыльницу и очень громко говорил – так громко, что не слышал никого вокруг. Всем встречным он улыбался, а за руками и походкой не следил – так что очень часто на кого-нибудь наталкивался или задевал чье-то плечо; его любимым фильмом был «Под жарким солнцем» Цзяня Вэня, а книги он не читал принципиально. С одиннадцати лет Вальжан перестал общаться с большинством китайцев. Дружил он только с Тао – читавшим Лакана и Дидро, слушавшим Генсбура и Далиду. Он отказался от фамилии папы – Цзань – и взял новую – Вальжан, по фамилии короля всех отверженных и оскорбленных. Отныне каждый его жест и каждая улыбка подчинялись строгому порядку; он стал смотреть на себя со стороны и выправлять все, что было в нем китайского, то есть все вредное и лишнее. Беря пример с героев книг и фильмов, Вальжан стал делать самого себя французом. И все его мечты превратились в мечту о Париже. Больше его ничего не интересовало; больше, как он думал, ему и не нужно было ничего.

Сейчас Вальжан сидел перед меню, смотрел на три черные маленькие цифры: 5.90 и на небольшую подпись слева, гласившую: «The vert», и мысли его понемногу прояснялись. Вдруг Вальжану показалось, что это все неважно, что семь дней, проведенные в Париже, сделали из Вальжана снова Цзаня, а маму, не забыв, наконец похоронили. Все парижские ужимки вдруг показались ему действительно честными – за грубость перед ними Вальжану захотелось извиниться; но все равно, в сравнении с ханчжоуской искренностью – с его толкучками и хохотом, с его толпой людей, машин и звуков – все французское казалось чем-то чужим и неродным. Вальжан вдруг осознал, что все, что он любил и что за эти семь неполных дней успел возненавидеть, было чужой любовью – любовью его мамы, а сам он по-настоящему любил только Ханчжоу. Больше ему ничего не было нужно. Впервые за одиннадцать лет Цзань Шуи почувствовал себя свободным.

Было холодно, темнело, а площадь перед Нотр-Дамом, видневшаяся вдали, уже опустела. И только шпиль возвышался между двумя башнями, словно напоминая, что он будет здесь всегда и никуда отсюда не уйдет. Вальжан подозвал официанта, извинился за резкие слова, заказал зеленый чай и заглянул в термос. На донышке осталось немного вина. Он закрыл глаза и выпил остатки. Ему принесли чайник, Вальжан расплатился, отдав ровно пять евро девяносто центов, и на глазах у изумленного официанта перелил чай в опустевший термос. Он вышел из кафе и улыбнулся. Похмелье отступило. В голове было свободно, просто, хорошо. Он оглянулся на Собор. В районе шпиля что-то дымилось. За башнями, на крыше стал полыхать огонь, а где-то далеко слышались пожарные машины. Нотр-Дам горел, но Цзаню было все равно. Он думал о маме, папе, о Тао и о сварливой тетке, перед которой непременно надо было извиниться, – по меньшей мере за фарфор. Вальжан в последний раз взглянул на готические своды Нотр-Дама, понемногу заволакивавшиеся дымом, на башни, из-за которых виднелись пламенные искры, на окно-розетку и, попрощавшись с Собором, Францией и с мамой, обернулся. Вдалеке светилась желтая буква M, обозначавшая метрополитен, а конкретно – станцию «Cité». В карманах еще болталась какая-то мелочь, и Вальжан решил, что ее должно хватить на то, чтобы в первый раз в жизни проехаться на метро. Неважно куда – просто хоть раз спуститься по лестнице, пройти через турникет (предварительно купив билет и вставив его в небольшую щелочку), выбрать платформу – направо ему ехать или все-таки налево – и сесть в может быть немного грязный и дурно пахнущий, но все равно отчего-то милый вагон метрополитена.

Апсида Сцены из божественной жизни

ЕГО СПАСЛА ДОЧКА

Оригинальный сценарий Ефима Токарева

ИНТРОДУКЦИЯ. НОТР-ДАМ – НОЧЬ

Около алтаря Собора стоят Д ь я в о л и Х р и с т о с. Повсюду огонь. Сверху падают обломки. Слышатся пожарная сирена, крики людей. Вдруг что-то громко трещит, и с крыши на пол перед Дьяволом и Христом падает пожарный.

ХРИСТОС

Упал.

ДЬЯВОЛ

Определенно.

ХРИСТОС

Насмерть?

ДЬЯВОЛ

Вероятнее всего.

Дьявол подходит к пожарному и толкает его в бок туфлей. Затем возвращается к Христу.

ХРИСТОС

Ну чего?

ДЬЯВОЛ

Кажется, насмерть. Но ты можешь тоже проверить. Чтобы наверняка.

Молчание.

ХРИСТОС

Надо, может, этих вызвать?

ДЬЯВОЛ

Этих?

ХРИСТОС

Ну этих… В колпаках.

ДЬЯВОЛ

Попов?

ХРИСТОС

Сам ты… В халатах еще, с бутылочками всякими.

ДЬЯВОЛ

У Господа Бога бывает белая горячка? Сдается мне, ты где-то схватил белку.

ХРИСТОС

Врачей! Врачей надо!

Дьявол хохочет и садится на скамью. Некоторое время стоит театральная пауза, по прошествии которой Христос подходит к пожарному и пытается сделать ему искусственное дыхание. Дьявол в ужасе вскакивает со скамьи, начинает креститься, но вовремя останавливается.

ДЬЯВОЛ (испуганно)

Что это ты?.. Ты чего это?..

ХРИСТОС (придерживая уголки губ пожарного)

Это чтобы задышать.

ДЬЯВОЛ

Задышать? Я тут сам задохнусь, если ты сейчас же не прекратишь!

Христос садится на колени около пожарного и оборачивается на Дьявола.

ХРИСТОС

А раньше помнишь, как мог? Сказал, значит.

(Громогласно.)

Лазарь! Иди вон!

(Снова тихо.)

И всё…

ДЬЯВОЛ

Что всё?

ХРИСТОС

Ну Лазарь всё. Ожил. Может, и с этим бедным получится?..

(Пожарному, неуверенно.)

Иди вон!

С крыши на пожарного падает деревянная балка. Слышится треск.

ДЬЯВОЛ

Позволяешь сделать смелое предложение? Кажется, не сработало.

Молчание.

ХРИСТОС (обрадованно)

А я знаю почему!

ДЬЯВОЛ

Почему?

ХРИСТОС

Я не знаю его имени!

Дьявол недоверчиво глядит на Христа.

ХРИСТОС

Посуди сам. Вот тогда, значит, с Лазарем, я как говорил?

ДЬЯВОЛ

Решительно.

ХРИСТОС

Это понятно. Имею в виду конкретные слова.

ДЬЯВОЛ

Ну, «иди вон».

ХРИСТОС

Да нет же, я говорил: «Лазарь, иди вон!» Совсем другое дело.

(Про себя.)

Надо выяснить, как звали этого бедного.

Дьявол хитро ухмыляется.

ДЬЯВОЛ

Ну это, положим, несложно.

(Поворачивается к камере.)

Сценарист, будь добр, ответь нам, как звали этого бравого служителя пожарных служб?

СЦЕНАРИСТ

Анатоль.

ДЬЯВОЛ

Благодарю, прекрасно! Бог, ты слышал? Имя – Анатоль.

Христос в недоумении смотрит на Дьявола. Дьявол насвистывает Марсельезу.

ХРИСТОС

Это что?

ДЬЯВОЛ

Что?

ХРИСТОС

Это.

ДЬЯВОЛ

Марсельеза. Французская народная боль.

ХРИСТОС

Да нет же! Кто тебе сейчас ответил?

ДЬЯВОЛ

Ах это. А я думал, ты про то… А это сценарист. Ты не знал? Это про нас сейчас пишут кино. Неужели я не предупредил? Прости, из головы вылетело.

ХРИСТОС (растерянно)

То есть как кино?

ДЬЯВОЛ

Игровое. Художественное.

ХРИСТОС

Но мы ведь в Нотр-Даме?

ДЬЯВОЛ

Да.

ХРИСТОС

И одновременно про нас кто-то пишет сценарий?

ДЬЯВОЛ

Ты уловил самую суть.

ХРИСТОС

То есть мы и здесь, и там?

ДЬЯВОЛ

И наверняка еще где-нибудь да есть.

Христос тяжело вздыхает и садится на скамью.

ХРИСТОС

Неужто ты и это умудрился превратить в цирк? Я ведь позвал тебя, чтобы ты мне помог. Я так запутался, а ты делаешь все еще сложнее? Зачем?.. Зачем все так усложнять?..

Христос оборачивается и долго смотрит на пожарного.

ХРИСТОС

Сценарист, ты еще здесь?

СЦЕНАРИСТ

Здесь.

ХРИСТОС

Будь любезен, расскажи про этого самого Анатоля. Что с ним, как он вообще тут очутился?

СЦЕНАРИСТ

Анатоль – это пожарный…

ДЬЯВОЛ (перебивая, ворчливо)

Да неужели.

ХРИСТОС

Замолчи, подколодный!

(Сценаристу.)

Продолжай, пожалуйста, родной.

СЦЕНАРИСТ

Пожарный. Стаж – тридцать четыре года. Десять лет был влюблен в девушку, потом признался – свадьба, потом родилась дочь, жена ушла. Запил. Последние два года думает о самоубийстве. На этом вызове, во время тушения пожара, случайно скинул на некого Андре Симона, стоявшего около Собора, обломок крыши, тем самым его раздавив.

ХРИСТОС

Андре!

ДЬЯВОЛ

Вы были знакомы?

ХРИСТОС

Он спрашивал меня, есть ли на свете Бог.

ДЬЯВОЛ (задумчиво)

Вечный вопрос. А кстати. Есть?

ХРИСТОС

Кто?

ДЬЯВОЛ

Бог.

ХРИСТОС (отмахиваясь)

Дай человеку договорить.

СЦЕНАРИСТ

С того момента хочет умереть. Четыре минуты пятьдесят пять секунд назад бросился с крыши Нотр-Дама. Насмерть.

ДЬЯВОЛ

Я говорил!

Христос медленно подходит к пожарному, садится перед ним на колени.

ХРИСТОС (тихо)

Анатоль. Иди вон.

Молчание.

ХРИСТОС (повышая голос)

Вон. Вон! Вон!

Христос начинает плакать. К нему подходит Дьявол и отводит его к алтарю. Христос дрожит.

ХРИСТОС (всхлипывая)

А ведь раньше! Раньше я все мог! И люди оживали! И верили! И все… А… А сейчас? Не верят! Не ожи-живают! Совсем! Умирают и больше не встают!

Христос зарывается головой в ладони. Дьявол нерешительно похлопывает его по плечу.

ДЬЯВОЛ

Ну что это ты прямо. Черт возьми, ну возьми же себя в руки!

ХРИСТОС

Я ведь хотел как лучше… Всегда хотел просто как лучше… Бедный Анатоль, бедный-бедный.

Вдруг в Собор врывается команда пожарных, позади них слышится девичий голос. Девочка кричит: «Там папа! Папа!» Пожарные, не замечая Дьявола и Христа, подбегают к Анатолю, проверяют его пульс и говорят, что он жив. Затем подхватывают Анатоля и уносят его на носилках. В Соборе снова только Дьявол и Христос. Несколько минут они молча смотрят друг на друга.

ХРИСТОС (растерянно)

То есть что это получается…

ДЬЯВОЛ

Да.

ХРИСТОС

Он был…

ДЬЯВОЛ

Жив, да. Совершенно не насмерть.

ХРИСТОС

Все это время?

ДЬЯВОЛ

Судя по всему.

ХРИСТОС

Это… Это я его?

ДЬЯВОЛ (облегченно)

Не знаю, Боже. Что-то мне кажется, что будь мы не в сценарии для фильма, а в нормальной, человеческой действительности, то по крайней мере не было бы этого мелодраматического хода с дочкой…

(В камеру.)

Сценарист?

СЦЕНАРИСТ

Да?

ДЬЯВОЛ

Кто Анатоля спас?

ХРИСТОС

Не отвечай, пожалуйста. Я не хочу знать. Пусть это будет тайной.

ДЬЯВОЛ (озлобленно)

Вот так ты всегда. И меня позвал зачем-то, и людей зовешь… А сам ведь должен все понимать! Сам ведь главный обманщик, Боже! И будто бы я еще усложняю… Господи, ну ты и дурак! Ты ведь все прекрасно знаешь! Ты же знаешь, кто спас этого несчастного Анатоля. Так почему «тайной»? Скажи уже это вслух! Что может их спасти? Что? Одно только слово, Господи, только одно! И больше ничего не нужно!

Молчание. Христос чихает.

КОНЕЦ

Алтарь
Временный представитель

Шел 1910 год. Была поздняя осень. На железнодорожной станции Астапово просыпалась жизнь. Рельсы скрипели от холода и взвизгивали от проезжающих вагонов. Рабочие уже сновали по перрону; служащие в мундирах, забрав за спину руки, грозно смотрели вдаль; их дети играли в пятнашки, прогуливая школу; женщины сплетничали и передавали друг другу главную новость последних дней – сначала шепотом и робко, словно не веря в такую глупость, рассказывая ее как будто понарошку, а потом все громче и смелей и даже будто улыбаясь. Эта новость вылетала из дымовых труб и скользила по бесконечным русским рельсам, она терялась в пыли русских дорог и блестела в свете солнца. И чем становилось холоднее, тем больше о ней говорили в Астапове, в Козельске, в Ростове и в Москве. Время растягивалось, и в каждой секунде неровным почерком были выведены три слова, и каждое слово из этих трех звучало сейчас невероятно и смешно. Никто не верил в то, что на железнодорожной станции Астапово умирает граф Толстой.

Лев Николаевич глядел в окно и хмурил брови. Он сочинял каталог своих детей. «Андрей, Михаил и Мария, Татьяна, Илья и Сергей». Лев Николаевич шмыгнул носом. Саша и Лев Львович в список не влезали. «Да и вообще. Как можно придумать так, чтобы Лев Львович! Ладно еще Ваня… Впрочем, даже, например, Дмитрий – Дмитрий Львович, как хорошо!» Толстому захотелось хлопнуть в ладоши, он улыбнулся и кротко посмотрел на сидевшую рядом младшую дочь Сашу. Она дремала в кресле. Льву Николаевичу не захотелось ее будить, и он стал мысленно писать ее портрет: «Полная. Слишком даже. Глаза решительные и как будто уверенные, но видно, что на самом деле очень добрые и вовсе не уверенные. Черные волосы – и все в пучок. Как у Сонечки… У нее тоже… Не сметь думать о Софье Андреевне! Саша. Ты думал о Саше, старый дурак. Брови у Сашеньки очень строгие. Похожа на отца. Отец – урод. Впрочем, тоже не без достоинств». За окном послышались голоса детей. Солнце ударило в глаза Льву, он прищурился. Где-то вдалеке прокричал мальчишка: «Сосед!» – и рассмеялся. Лев Николаевич улыбнулся: «Сосед… Корсет… Рассказ: известный в свете офицер, уже не молодой, но еще не вполне зрелый, влюбляется в оперную певицу и добивается в любви больших успехов, а именно: доходит до корсета примадонны. Но вдруг оказывается, что за тугим корсетом скрывалась жирная свинья. Мораль: судят по одежке, а надо бы по форме лица». Лев Николаевич хихикнул, но сразу же осекся и посмотрел на Сашу – она все еще спала. «Прости, Господи. Дурные мысли – все бабы. Все бы хорошо, а только вот скучно и мысли все не те. Прошу, дай мне силы думать о Тебе». Мимо проезжали поезда. Лев Николаевич снова посмотрел в окно – по краешку неба, выглядывавшему из-за штор, проплывали облака. Они путались друг с другом, и чем дольше Лев Николаевич на них смотрел, тем ниже они как будто становились. Через пять минут они уже касались верхушки телеграфного столба, а через десять – обволакивали крыши ближайшего поселка. Льву Николаевичу так захотелось рассказать дочери об этом удивительном оптическом открытии, что он решил во что бы то ни стало ее разбудить. Сначала он долго смотрел на ее лицо и щурился. Это не помогло. Тогда он недовольно покачал головой и даже цокнул языком (как будто очень в ней разочарован). Саша никак не отреагировала. «Ах вот как!» – подумал Лев Николаевич. Он не на шутку разозлился, набрал в легкие воздух, задержал на секунду дыхание и со всех сил подул на Сашу. Она приоткрыла глаза и зевнула. Лев довольно кивнул головой.

– Как ты, папа́? Температура не поднялась снова? Ты бредил во сне.

Саша встала, поправила волосы и взволнованно посмотрела на отца. «Зачем я ее разбудил! Глупость какая, спала бы и спала, глупый старик. Все тебе есть до всех дело. Лежал бы и умирал спокойно», – подумал Лев Николаевич. Он исподлобья посмотрел на Сашу и виновато ей улыбнулся.

– Очень хорошо, Саша. Я теперь чувствую себя совершенно здоровым, даже как будто здоровее, чем раньше. Ты извини, что я тебя разбудил, мне совсем не стоило.

– Глупости какие! Это ты извини, что я вот так вот разлеглась. Как высоко солнце! Сколько времени… Уже к восьми, наверное.

Саша села на стул около кровати и приложила ладонь ко лбу Льва Николаевича.

– Вроде спа́ла. Я сейчас Душана Петровича позову, он тебе температуру измеряет. Что-то тебе принести? Может, воды?

– Нет-нет, – Лев Николаевич отмахнулся, – другое. Я тебе что-то очень важное хотел сказать… Впрочем, неважно. Ты принеси воды, пожалуйста.

Саша поцеловала отца и выскочила из домика. Лев Николаевич остался один. Солнце слепило глаза, и ему вдруг очень захотелось, чтобы солнца не было вовсе, чтобы оно ушло и больше никогда не возвращалось, чтобы оно убежало, улетело, удрало, исчезло насовсем. И стоило ему этого только очень сильно захотеть, как солнце действительно пропало – за густыми, тяжелыми тучами, не двигавшимися с места, – и тогда Льву Николаевичу захотелось только одного – отмотать время назад, чтобы вернулось солнце, чтобы оно снова слепило глаза и чтобы опять захотелось их закрыть, потому что, когда хочется закрыть глаза, когда еще что-то неприятно, тогда есть жизнь и ее даже почти можно потрогать. «Какое глупое солнце. Было бы прекрасно, если бы оно слепило, но не очень больно, чтобы какую-нибудь ширмочку на глаза, темную». Лев Николаевич посмотрел на обои. «А обои тут невыносимые. Пошлость! Светло-коричневые, и цветы все какие-то…

Квадратные совершенно. Гадость. Неужто нельзя было сделать какой-нибудь поприятнее цвет. Голубенький, например. Или зеленый. И формы какой-нибудь более цветочной. Полукруглой какой-нибудь. Господи, прости русских людей за эти обои. Сам знаю, что невыносимо, но надо прощать. То-то».

Лев Николаевич нахмурился и заскрипел зубами. Вдруг он почувствовал ужасную тяжесть в ногах, такую, что не смог выпростать их из-под пледа, хотя в комнате было очень душно. Он почувствовал боль в спине, а еще что-то закололо в руках, как будто маленькие иголки впились ему в кисти и пальцы. Лев Николаевич почувствовал, что ему ужасно больно, тяжело и гадко. Ему захотелось убежать, удрать куда-нибудь очень далеко, и даже неважно куда – лишь бы не было всей этой гадости и боли. Он даже попытался встать с постели, но что-то заскрипело – и Лев Николаевич не понял, заскрипела ли кровать или это было что-то в нем. Ему захотелось плакать. Он взглянул в окно. Солнце все еще пряталось за тучами. «Ну выйди же. Ну выйди, миленькое, солнышко, выйди. Фу, гадость. Прочь, прочь, прочь. Надо о чем-нибудь подумать». Лев Николаевич помотал головой и взглянул на шторы. Шторы были полупрозрачные, а по вертикали, сверху вниз, на них были выведены какие-то белые цветы. На вид они казались очень тонкими и хрупкими. Льву Николаевичу захотелось прикоснуться к ним, чтобы почувствовать, вправду они такие тонкие или это ему только кажется. Он потянулся к шторам, подержал руку на весу, но не смог удержать и уронил. Шторы не шелохнулись. «Вот так и я. Кажется, слабый, и старый, и совсем немощный. А я ведь не шелохнусь. Еще дольше всех проживу. И солнышко вон какое, прячется и появляется, а потом снова спрячется – и снова появится. Оно же не умирает, когда прячется. Оно только прячется. Вот так же и я – только прячусь». В комнате было все еще темно, за окном пошел мелкий дождь. «Ну где же Сашенька? Сказала “сейчас”. Ну и где – сейчас? Может, она сказала “через час”? Глупый глухой старик. Тогда как раз должна сейчас прийти. Лишь бы пришла поскорее, страшно. Рассказ: мальчик играет в чулане и вдруг по случайности оказывается заперт. Проживает там всю жизнь, становится мужчиной, а когда его находят, оказывается, что прошло всего пару дней. Мораль: время – человечья выдумка, и только».

В дверь постучались. Вошла Саша, а следом за ней высокий красивый мужчина средних лет в немного помятом, но изящном костюме. Он был почти совершенно лыс, и вместе с седой опрятной бородой его высокий лоб казался исключительно умным и вместительным – таким, какие обыкновенно носят профессора университетов и врачи.

– Льев Ньи́колаевич! Доброе утро!

– Здравствуйте, голубчик. Рад вас видеть.

Мужчина просиял от счастья, подбежал к Льву Николаевичу, сел на кресло около него и достал градусник. Саша поднесла ко рту отца стакан и дала ему глотнуть воды. Лев Николаевич благодарно посмотрел на дочь и обернулся к врачу.

– Душан Петрович, дорогой, вы знаете, что я на вас обижен?

– Как о́бижьены? – Душан Петрович Маковицкий замер, держа над Львом Николаевичем градусник. – За что?

– А вот сами знаете!

– Льев Ньи́колаевич!

– А что сразу Лев Николаевич, Лев Николаевич. – Лев Николаевич фыркнул. – Я и сам прекрасно знаю, как меня зовут! Вы почему обещались прийти «сейчас», а пришли через целый час? Я ведь мог, знаете ли, умереть!

– Папенька, ну что ты ругаешься. Видишь, как Душан Петрович волнуется. Он только пару часов назад ушел от тебя, а так всю ночь с тобой сидел! Я ведь только на минутку отбежала!

Лев Николаевич перевел взгляд с Маковицкого на Сашу, прикрыл глаза и хрипло произнес:

– Я мог бы умереть… Один, совсем один. И только эти ужасные цветы на обоях видели бы смерть великого Льва… И больше никого рядом…

Лев Николаевич приоткрыл один глаз, чтобы оценить произведенный им эффект. Маковицкий чуть не плакал, Саша склонила голову набок и ухмыльнулась. Тогда Лев Николаевич тяжело вздохнул и открыл глаза.

– Ну все, милый Душан, я пошутил. Право же, я не собираюсь умирать на глазах этих цветов – лучше уж у вас на руках. – Лев Николаевич пожевал бороду и внимательно посмотрел на врача. Маковицкий отвернулся, чтобы отереть слезы. – Ну что вы плачете. Ну простите. Ну не плачьте, Душан Петрович, голубчик, ну пожалуйста! Поедем дальше, родненький, поедем?

Маковицкий поставил Льву Николаевичу градусник и встал лицом к стене. «Паразит. Опять все испортил. Такой хороший человек, всем помогает, а сам себе ничего не хочет. Как Сонечка совсем… Она вот тоже так, и книжки переписывала, и с детьми… А сама по себе только ко мне тянется. Много ли человеку любви нужно… Да прекрати ты думать о ней! Когда это она, интересно… Письмо вроде было… И где она… Соня! Сонечка…»

Из-за туч вышло солнце и ударило в глаза Маковицкому. Как раз высохли слезы, и он нашел в себе силы повернуться к больному. Саша читала на стуле около двери, шкаф в углу комнаты заблестел, и тень от него пересеклась с тенью небольшого черного столика около кровати. На нем кроме полупустого стакана, лампы и дневника на секунду мелькнуло что-то еще, как будто какой-то уголек, блеснуло – и исчезло. Когда Маковицкий обернулся, Лев Николаевич уже был без сознания.

Уже было темно. Окна-розетки светились изнутри огнем; с площади, со стороны входных порталов, наверх лилась вода – но лишь коснувшись пламени, что-то самой себе шипела и сразу исчезала. Готические полуарки складывались в обширные аркады – и горели, еле заметные за тучами черного дыма; узорные балясины мешались с колоннами на балюстрадах – и горели, сливаясь со стрельчатыми сводами, полукруглыми окнами и статуями царей Ветхого Завета; горели витражи на розах, горели арки входа, горели ангелы и Богоматерь. Горел Нотр-Дам.

Люди устали. Пожарные все еще пытались потушить огонь, зеваки все еще на него смотрели, но все уже устали. Глаза слипались, ночь была лунной, а к звукам горящего Собора примешивалось щебетанье птиц. Окончательно стемнело. Никто теперь не думал, что Нотр-Дам удастся потушить. Всем хотелось закрыть глаза, отвернуться от огня и убежать, удрать куда подальше. Всем просто очень хотелось вернуться домой.

Лев Николаевич стоял с жестяным ведром, полным воды, напротив портала Страшного суда и думал об откровении Иоанна Богослова. «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю». Так. Ну для начала. Что такое «вострубил»? Дудка у этого Ангела, что ли? Ну град и огонь, положим, понятно, хотя вот града я тут не вижу. Ну пусть метафорический град, пусть. Но смешанные с кровью? – Лев Николаевич взглянул направо, на соседний портал. Там, под грудой обломков, виднелись капли крови. – Все, вижу. Спасибо тебе, Господи, что не подводишь. Никогда, Боже, не подводишь. Так. Пора за дело». Лев Николаевич засучил рукава и полез по отвесной стене Собора. Сначала он боялся взглянуть вниз и судорожно пытался нащупать правой рукой, за что бы уцепиться (в левой он держал ведро), но вдруг, поднявшись на такую высоту, с которой можно было оглядеть всю соборную площадь, и ненароком оглядевшись, он почувствовал, что не упадет. Не может он упасть. Никогда и ни за что. Толстой не может умереть. Лев Николаевич нахмурился и посмотрел наверх. Он держался за нос какой-то каменной фигуры. Она была одета в королевскую мантию и держала в руке скипетр. «Какая ужасная скульптура. Это уже не мода. Это какая-то… Квазимода!» Лев Николаевич хихикнул и быстро оглянулся. На этой высоте его никто не видел. Он облегченно выдохнул и полез дальше наверх. Нос у фигуры отвалился.

Когда Лев Николаевич перелез через последнюю аркаду, разделяющую южную и северную башни, и добрался до свинцовой крыши, он почувствовал себя таким здоровым, крепким и полным сил, каким не чувствовал вот уже сорок лет. Вокруг него вился дым, огонь горел у него под ногами, а он не ощущал ничего, кроме сильнейшего желания чихнуть, – пепел лежал на его бровях, на бороде и на всем его лице. Огромные куски крыши падали внутрь Собора. Вода из шлангов еле долетала до пожара. Лев Николаевич огляделся. Дым взвивался так высоко, что не было видно ни облаков, ни неба, ни луны. Все вокруг было покрыто черной пеленой. Лев Николаевич набрал из ведра в ладонь воды и плеснул в дым. На секунду он рассеялся, и стали видны берега Сены, а за ними – бесконечный ряд покатых крыш, и на каждой сидели люди и смотрели на Собор. Лев Николаевич глубоко вздохнул и подбежал к обломкам шпиля – там было больше всего огня. Лев Николаевич стал поливать из ведра огонь. «Какая глупость. Вот вроде бы огонь, а мне совершенно не жарко. И даже не больно. Помнится, Сонечка так бредила, когда Ванечка умер. Лежит себе тихо в постели, лежит, а потом как встанет, глаза горят, и кричит как будто сыночку: “Ванечка! Вот вроде я жива, а я совершенно будто бы мертва!” Ужас, ужас, ужас. Прочь. Рассказ: монах видит пожар в церкви и думает, что это Божий знак, и возвращается в мир. Поджог оказывается делом рук человеческих, а Бог посылает монаху наказание. Мораль: не все то Божие, что блестит». Лев Николаевич вытер пот со лба и посмотрел вниз – внутрь Собора. Там стояли двое: один полноватый, седеющий, потрепанный, несчастный, второй – светлый и чистый, улыбающийся, но грустно, как будто все понимает и видит, а сделать ничего не может. Оба смотрели на Льва. Лев Николаевич раскрыл рот от изумления. «Не может же это быть Он? То есть Ты? Глупость какая. Боже мой, старый, глупый старик, что ж тебе все мерещится-то, что ж тебе…» Вдруг пепел с нахмуренных бровей Льва Николаевича упал ему на нос. Лев Николаевич трижды глубоко вздохнул, прикрыл глаза – и чихнул.

В Астапове снова было солнечно и шумно. Вокруг красного домика начальника станции стали чаще ходить люди – и по их виду, так же как по блокнотам в их руках и по их одежде, можно было догадаться, что прибыли они издалека. Все пытались заглянуть в неплотно занавешенные окна домика – а самые смелые даже подходили ко входной двери. Им, конечно, не открывали.

В девять часов утра с только прибывшего в Астапово поезда соскочили двое хорошо одетых мужчин среднего возраста. Оба носили бороду; на первом она начала покрываться сединой. Лоб второго пересекали две горизонтальные морщины, загибающиеся в углах бровей. Первый мужчина был невероятно взволнован, он теребил руки в гуттаперчевых черных перчатках и постоянно поправлял воротник рубашки; второй только испуганно глядел на своего спутника. На перроне их встретила Саша.

– Владимир Григорьевич! Слава Богу, это вы. Я так устала! Он бредил о вас. У нас тут так… так… – Саша спрятала лицо в ладони и заплакала.

Мужчины ей не ответили и побежали к домику начальника станции.

Лев Николаевич только проснулся. Во всем теле он чувствовал ужасную слабость. Лев Николаевич попытался сжать кулаки. «Какие старые, противные, дрожащие руки. Вот такие глупые руки и губят Россию. Ей нужны не такие, а сильные. Вот как африканский слон – я про них читал. Не животные, а глыбы!» Лев Николаевич посмотрел на свои руки. На правой ладони он заметил немного пепла. Лев Николаевич закрыл глаза, повторил что-то несколько раз про себя и подул на пепел. Он не разлетелся. Лев Николаевич нахмурился и тряхнул рукой. Ничего не изменилось. Тогда он потянулся к столику, взял стакан с водой и наклонил его к ладони, чтобы смыть пепел. Он закусил бороду и нахмурился. Рука дрожала. Вдруг в дверь постучались – Лев Николаевич пролил на себя воду. «Черт! Не чертыхайся, старик!»

– Ты, Саша? Войди, пожалуйста.

В домик зашла Саша с мужчинами, прибывшими на поезде. Саша натужно улыбалась и время от времени подносила платок к глазам. При виде полуседого мужчины Лев Николаевич широко улыбнулся и захлопал в ладоши. Стакан упал с кровати и разбился.

– Лев Николаевич!

– Владимир Григорьевич! Слава Богу, как я рад вас видеть!

Лев Николаевич протянул Владимиру Григорьевичу Черткову руку – тот осторожно взял ее и поцеловал. Саша просияла и стала собирать осколки стакана, второй мужчина молчаливым наблюдателем сел на стул. Лев Николаевич протер тыльной стороной ладони прослезившиеся глаза и улыбнулся Черткову.

– Расскажите мне все! Все хочу знать, до самых незначительных подробностей, chaque petit détail^[45]. Как у вас дома? Как Галя? Рассказывайте, рассказывайте скорей!

Чертков не отрывал глаз от Льва Николаевича, улыбался и молчал.

– Ну что же вы молчите! Ну истинно рыба! Фиш-филе!

Лев Николаевич облизал пальцы правой руки и причмокнул. Все рассмеялись. Наконец, Чертков почесал макушку и, все так же улыбаясь, начал:

– У меня все чудесно, Лев Николаевич, так чудесно, как только во снах, наверное, и бывает. С Галей живем душа в душу – только ваше отсутствие мне отравляет жизнь, я так хотел с вами увидеться! Вы даже представить себе не можете, как я мучился эти два месяца вынужденной разлуки.

– Представляю, представляю, очень представляю. – Лев Николаевич закашлялся. – Это все Сонечка, вы же знаете. Как она мучилась, что я все время с вами. И себя извела, и меня… С ней так сложно, Владимир Григорьевич, родной, так тяжело! – Лев Николаевич исподлобья посмотрел на Черткова, как будто спрашивая у него на что-то разрешения. – Я пару дней назад письмо получил, она пыталась утопиться. Снова, снова… Я не вынесу, если она сюда приедет, голубчик, я так от этого устал. Она станет снова про завещание, и про то, что я отравил ей жизнь, и про то, что я обязан перед детьми… Не могу, Владимир Григорьевич! Знаю, что она права, знаю, но еще лучше знаю, что мы с вами правы… Может, не стоило?

– Что не стоило? – Чертков наклонился к Льву Николаевичу.

– Уходить… Но не говорите, сам знаю, что стоило. Многие знают, что я ушел? Сколько знают? Владимир Григорьевич, как бы мне этак незаметно дальше поехать, чтобы не узнал никто?..

В домике повисло молчание. Репортеры за окном громко смеялись, подъезжал новый поезд, а в нем ехали новые журналисты, репортеры и толстовцы. Чертков посмотрел на Сашу. Та подобрала все осколки, шепнула что-то на ухо второму мужчине, после чего они вместе вышли на улицу. Сразу же за дверью послышались многочисленные голоса. Лев Николаевич посмотрел в окно. Солнце снова скрылось. В домике с запертыми окнами было душно – Лев Николаевич хотел протереть дрожащими руками лоб и снова заметил на ладони пепел. Он нахмурился и протянул руку в сторону Черткова. Тот нагнулся к кровати. Лев Николаевич тоскливо прошептал:

– Нет, я так.

Чертков посмотрел в пол. На плитке осталось немного воды. Он протер ее туфлей. Не отрывая глаз от пола, он спросил:

– Что, трудно вам?

– Слабость, большая слабость. – Лев Николаевич помолчал. – Галя вас легко отпустила?

– Конечно. Она сказала даже, что рада будет, если я провожу вас дальше на юг.

– Нет, зачем, нет… И все же, – Лев Николаевич неуверенно посмотрел на Черткова, – Сонечку все-таки жалко. Вы ее не любите, она вас тоже, но представьте, каково ей… Ей же кажется, что все против нее – и завещание, чтобы детям ничего не оставить, и меня даже ей не оставить… Вы – мой дух, она – моя плоть, я с ней почти полвека жил… Не приехал к ней врач-психиатр?

– Да, приехал.

– Не Россолимо ли?

– Нет.

Лев Николаевич сглотнул и посмотрел на шкаф. «Вот хорошо, как шкаф, жить. Вокруг жизнь, а ты шкаф – то есть вещь нужная и ненавязчивая. Как ему тяжело про нее говорить-то, не любит он ее как. Надо ведь не так, надо ведь полюбовно чтобы… И все вместе… Рассказ: двое влюблены в одну. Одна любит двоих. Двое борются за любовь одной, а погибает от этого одна. Мораль: любовь… любовь…» Лев Николаевич грустно взглянул на Черткова. Чертков не выдержал его взгляда и посмотрел на улицу. За окном на вопросы журналистов отвечали Саша и секретарь Черткова Сергеенко, на пути в Астапово не могли заснуть старшие дети Льва (младшие тоже ехали, но все же умудрились задремать), а его жена, его Сонечка, его Софья Андреевна, ехала следом и думала о всех сорока восьми годах, которые она прожила со Львом Толстым, с великим Львом, с ее Левочкой и со всеобщим графом. Она кусала губы, плакала и представляла все то, что скажет мужу по приезде – все те заслуженные обвинения и гадкие слова, за всю ту жизнь, которая была не для нее, а для него. Софья Андреевна думала о муже, и больше в ее голову ничего не помещалось.

Чертков встал с кресла около постели, заставил себя улыбнуться и обернулся к Льву Николаевичу. Снова выглянуло солнце и осветило книжный шкаф – за стеклянной дверцей не хватало полок, а те, что были, проваливались под тяжестью пыльных фолиантов. В самом углу, на самой верхней полке, там, где не хватало одной книжки, вдруг что-то будто загорелось, блеснуло в отражении капли воды около постели – и сразу же потухло. Когда Чертков обернулся, Лев Николаевич уже был без сознания.

Христос стоял напротив главного алтаря, смотрел на статую Богоматери с распростертыми руками и нетерпеливо топал ногой. За статуей возвышался огненный крест, но в ту сторону Христос старался не смотреть. На коленях у статуи Богоматери лежала статуя мертвого Христа в венце. Христос передернулся. Он ощупал рукой голову, убедился, что на ней ничего нет, и облегченно выдохнул. С двух сторон к статуе Христа тянулись мраморные ангелы – один взял ее за руку, а второй сидел на коленях и смотрел.

– Мам, ну ты тут не очень вышла, честно говоря. Ну если откровенно. Хотя я не лучше. Сколько раз говорил, чтобы с мертвого не лепили. Зато ангелочки ничего вышли. Похоже.

Когда Лев Николаевич вошел в Нотр-Дам, свод уже наполовину обвалился, а большой орган напоминал сразу все адские медные трубы разом. Витражи на окнах, мешаясь с полыхавшим снаружи огнем, раскрашивали Собор в осколки рыже-голубых цветов; центральный неф от поперечного трансепта теперь отделяли не только полукруглые сводчатые арки, но и завалы из свинца и дуба – от шпиля и от крыши. Лев Николаевич нахмурился и несколько раз подпрыгнул на месте. Глухой звук прошел сквозь весь Собор, от входных порталов до капелл за главным алтарем. Христос обернулся. Лев Николаевич шмыгнул носом. «Так. Существует вероятность, что все это – сон сумасшедшего больного. Однако в таком случае сумасшедший – я. А я – не сумасшедший. Надо проверить. Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна. Фу, гадость какая, надо это в книжку вставить какую-нибудь. Так. Бог». Христос улыбнулся и подошел ко Льву Николаевичу.

– Лева, привет. Мне твоя помощь нужна.

– Моя?

– Твоя.

Какое-то время Лев Николаевич стоял напротив Христа и напряженно думал. Затем его брови, согнувшись в сплошную дугу, приподнялись и он тихо произнес:

– А вы, – Лев Николаевич скрестил за спиной пальцы и нахмурился, – вы… Он?

– Нет, Он – мой папа. Хотя и я тоже. В общем, не морочь себе голову, я сам до конца не понимаю.

Лев Николаевич сложил руки за спиной и стал ходить из стороны в сторону. Он жевал бороду и думал. «Глупость какая. Может, ты уже… Того? Глупый старик. А чувствую себя так хорошо! – Лев Николаевич напряг мышцу на левой руке, ощупал ее правой и довольно улыбнулся. – Хорош! Этот старик еще покажет вам турник!» Толстой хихикнул и быстро оглянулся на Христа. Тот тоже улыбался.

– Где ты тут турник найдешь, бедовый мой.

Лев Николаевич снова нахмурился и пристально всмотрелся в Христа. Впервые в жизни он видел лицо, которое не смог бы описать, – как будто все его черты были соединением черт лиц всех людей на свете. Тут были персонажи его книг, его семья, те, кого он видел мельком на фотографиях в газетах или просто гуляя утром по усадьбе. Тут были знакомые еще с времен его студенчества и любимые друзья из детства. Были цари и императоры, писатели и музыканты, были имена, фамилии и отчества. Тут был и Лев Толстой. Христос смущенно опустил глаза.

– Ну, будет тебе. Как будто в первый раз видишь.

– В первый…

– Ну да, да… Лева, – Христос взял Льва Николаевича за плечи и посмотрел ему в глаза, – я запутался. Я так больше не могу. Мне нужна твоя помощь. Я больше их не понимаю. Я больше вас не понимаю! Они подожгли мой храм, Лева! Храм моей мамы! Зачем, Лева? Я не понимаю. Я больше вообще ничего не понимаю…

Христос сел на пол, прислонившись к колонне, и скрестил руки за головой. «Бога расстроил. Ну что ж ты все время… Дурак, дурак, глупый и старый. О себе только и думаешь», – подумал Лев Николаевич. Он сел около Христа и, помолчав, произнес:

– Боже… А я уже умер?

– Нет еще.

– А когда?..

– Скоро.

Лев Николаевич протер рукой бороду и часто заморгал. Он посмотрел наверх – туда, где за полуобвалившейся крышей и черной дымной пеленой виднелся кусочек ночного неба. Ему стало так тяжело, что он подумал, что больше никогда не сможет встать. Опять закололо в пальцах. Вдруг Лев Николаевич заметил на рубахе какую-то ниточку. Он попытался ее вырвать, но не смог ухватиться пальцами. «Что же это такое… Глупая нитка, пошлость какая. Надо убрать. Обязательно надо». Лев Николаевич стал помогать себе второй рукой, но ниточка все время ускользала. Так продолжалось еще пару минут.

– Черт!

– Ну при мне-то хоть не чертыхайся. – Христос повернул голову в сторону Льва Николаевича. – Не вырвешь, не пытайся.

– Господи! – Лев Николаевич схватился за ноги Христа. – Зачем? Зачем это все? Отчего это так все, а не по-другому? Я так долго Тебя искал! И зачем я жил? Я уже ничего не понимаю, Боже, совсем ничего. Вот Ты передо мной, а зачем была вся эта… Все это… Все вообще зачем было?

Лев Николаевич заплакал. Христос убрал со своих ног руки Льва и посмотрел на статую Богоматери. Статуя не двигалась.

– Не знаю, Лева. Сам уже не знаю. Раньше знал – а теперь вот не знаю. Видишь, как получилось. Я как будто потерял вас. Или вы меня, не знаю. И теперь жжете мои храмы. А для чего? Лева, ты всегда людей лучше понимал, чем я, зачем вы это делаете, зачем? Чего вы хотите добиться от меня? Что вам от меня нужно?

Стали слышны автомобильные гудки, где-то вдалеке кричали пожарные, шипела вода. Редко клацали вспышки фотоаппаратов. Вдруг все звуки остановились. Минуту все молчало. Затем снаружи Собора, напротив центрального портала что-то громко упало. Лев Николаевич все так же плакал. Христос встал и отвернулся в сторону алтаря.

– Уже больше одиннадцати, припозднился он… Да не плачь же ты, ну. У тебя еще пара дней есть. Возвращайся, как сможешь. Мне тут даже поговорить толком не с кем. Не с кем…

Когда Лев Николаевич убрал дрожащие руки от заплаканного лица, Христа уже не было в Соборе Парижской Богоматери. Пожар охватывал все больше пространства, ему поддавались горгульи, колокола и витражи. Было холодно и сыро. Нотр-Дам горел.

Луна ушла за облака, в Астапове стоял туман. Редкие журналисты еще силились что-то разглядеть в красном домике начальника станции, но большая их часть уже разбрелась по вагонам. Редко на штативах стояли киноаппараты, но тоже – задернутые ширмой, спящие. Начальник станции Озолин, в доме которого лежал Толстой, молился перед сном за здоровье графа, Маковицкий уже спал и видел сон о ровном пульсе Льва, а Саша дремала в кресле около отца и ничего не видела во сне – она слишком устала. В Астапове все слишком устали ждать, и всем от этого было бесконечно стыдно.

Лев Николаевич не спал. Последние десять минут (хотя Льву Николаевичу казалось, что за эти десять минут прошло не менее полутора часов) он пытался вырвать ниточку из своей рубахи. Сначала он пытался сделать это правой рукой – но ниточка все время ускользала. Тогда он стал помогать левой, но ничего не изменилось. «Какая глупая нитка! Совсем даже не любовная и хорошая, а гадкая и отвратительная. Была бы ты человеком, никто бы тебя не полюбил. Полюбляют только тех, кто уходит, когда нужно, – а ты не хочешь. Упрямая, глупая нитка». Лев Николаевич попробовал откусить ее зубами, но не дотянулся и, обессилев, уронил голову на подушку. Лев Николаевич обвел глазами стеклянный шкаф, дверь, столик, Сашу и взглянул в окно. Вдруг он увидел женское лицо. Льва Николаевича пробил озноб, он широко раскрыл глаза и вжался в кровать. Лицо уже давно исчезло, а Лев Николаевич все не мог оторвать глаз от окна. Дрожь добралась до лица Льва Николаевича, он судорожно сглотнул и зажмурился. «Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани. Пусть не она, пусть не Сонечка, пусть зевака какая-нибудь, пусть так дерево прошелестело, пусть так туман появился, только пусть не Сонечка, пусть не она, не она…»

Лев Николаевич открыл глаза. Ветер бился об окно, Саша дремала рядом. Было тихо. Лев Николаевич сжал ладонью лоб и нахмурился. «Нельзя, чтобы она поймала. Я убежал ведь от нее. Я бросил же ее, она права, права, бесконечно права. Но я не могу вернуться, я так сам себя скорее убью, чем Бог. Эти ее истерики и сцены, ее болезнь, ее крики, я так больше не могу… Не могу! – Лев Николаевич стукнул кулаком по постели и быстро оглянулся на Сашу. Она еще спала. – А все из-за меня. С Чертковым снова, а она ведь так его не любит. И завещание – бедная Сонечка, она думает, если я отдам права на свои книжки Черткову, она и дети останутся без денег. Но это же глупость! Чтобы я обокрал свою же собственную семью? И как она терзается, и невозможно… Нет, надо убежать, удрать, чтобы не догнали. Чтобы ни Софья Андреевна, ни Чертков, ни Бог – убегу, убегу, убегу!» Лев Николаевич привстал на подушках. Он почувствовал небывалую силу, ему показалось, что больше нет не только жара, но и слабости, что все его здоровье снова к нему вернулось. Он улыбнулся и глубоко вздохнул. Вдруг он услышал голос Саши.

– Что тебе, папаша? – Саша подошла к кровати и наклонилась к отцу.

– Пусти, пусти меня.

Лев Николаевич попробовал оттолкнуть дочь, но она не двинулась с места. Саша схватила отца за руки. Он нахмурился, заскрипел зубами, напряг все тело и попытался вырваться, но только почувствовал ужасную боль в правом боку. Его лицо скривилось, он крикнул:

– Пусти, пусти, ты не смеешь держать меня, пусти!

– Папа! Пожалуйста, ты бредишь! Папенька, ляг, уже скоро утро, все будет хорошо, папочка!

Саша готова была заплакать, но Лев Николаевич как будто ничего не замечал. Он вырывался несмотря на боль (а боль все разрасталась – из правого бока она перешла в левый – и дальше стала подниматься по спине, пока не подкатила к горлу), и Саша почувствовала, что больше держать его не сможет. Тогда, хватая отца за руки и пытаясь уложить его в постель, она обернулась в сторону двери и надрывно закричала:

– Доктор, доктор, скорее сюда!

Через минуту в домик ворвался Маковицкий. Он подбежал ко Льву Николаевичу, легко отстранил Сашу и, крепко сам взявшись за руки Льва, стал шептать ему:

– Все будьет в порядке, Льев Ньи́колаевич, все будьет наилучшим образом, очень хо́рошо. Вам только бы проспаться – и все. Это вы просто ко́шмар увидьельи, в бреду. Вы по ночам говоритье постоянно, вот органьизм и нье успевает отдохнуть. Ну-ну, ложитьесь, ложитьесь, дорогой Льев Ньи́колаевич.

Полностью обессилев, Лев Николаевич поддался уговорам Маковицкого и лег обратно в постель. На улице рассеялся туман, и луна осветила дальние вагоны, рельсы и объективы камер. Лев Николаевич грустно перевел взгляд с Маковицкого на Сашу и обратно. Оба были растрепаны. «И снова ты глупости всякие делаешь. Эх ты, писатель. Расстраиваешь всех». Лев Николаевич тихо проговорил:

– Вы меня простите, родненькие. Я просто… Боюсь просто очень, – Лев Николаевич закашлялся, – очень боюсь. Вроде не боялся никогда, а теперь боюсь… Сашенька, – Лев Николаевич посмотрел на дочь, – я скоро, кажется…

– Не говори! Не говори, папа! – Саша отвернулась к двери и вытерла платком глаза.

– Хорошо, хорошо, не буду, только не плачь. Все хорошо, все образуется. – Лев Николаевич похлопал по руке Маковицкого и грустно улыбнулся: – Я только попросить хотел… Маменька… Я хочу ее… – Лев Николаевич тяжело сглотнул. – Впрочем, неважно. Какие новости, как она там? Что она делает? Чем занимается?

Саша и Маковицкий переглянулись. Врач отрицательно покачал головой. Лев Николаевич это заметил.

– Папенька, может быть, тебе лучше не говорить? Ты волнуешься.

– Говори, говори, что же для меня может быть важнее этого? Кто с ней? Хорош ли доктор?

– Нет, мы с ним расстались. Зато очень хорошая фельдшерка, она служила три с половиной года у Корсакова и, значит, к таким больным привыкла.

– А полюбила она ее? – Лев Николаевич посмотрел на свою рубаху и снова заметил на ней нитку.

– Да.

– Ну дальше. Ест она?

Саша закатила глаза и умоляюще посмотрела на Маковицкого. Тот пригладил бороду и бегло произнес:

– Льев Ньи́колаевич, вам бы поспать… Очень хорошо бы вам се́йчас поспать…

Лев Николаевич умоляюще взглянул на дочь, затем на врача и устало отвернулся к стенке. «Любовь, шкаф, Сонечка, вранье. Шкаф, Сонечка, вранье, любовь. Рассказ: куст крыжовника хочет пробраться к кусту малины, но скрыт от него дубовой рощей. Малиновый куст знает, что крыжовник здесь, но боится его прихода, хотя и хочет… Хочет… Мораль… Не знаю, какая здесь мораль. Глупый старик. Очень глупый старик».

Стояла ночь. Маковицкий по просьбе Саши остался ночевать с ней и Львом Николаевичем. За окном было ветрено и холодно. Никого не было на станции Астапово – все журналисты разбрелись по вагонам, все служащие спрятались в домиках, все спали. Одна Софья Андреевна Толстая в черном пальто и белом платке стояла за окном домика начальника станции Озолина, прислонившись к стеклу, и старалась разглядеть умирающего мужа. Внутрь ее не пускали. Она закрыла глаза и попыталась вспомнить все те обиды, что ей нанес муж за полвека, прожитые вместе. Вспоминался Чертков – разлучник, паразит, уведший ее Левочку из семьи, – вспоминалось завещание, составленное, чтобы обогатить совсем чужих людей и обокрасть своих, – вспоминалась нелюбовь. И сквозь все это прорывались ее крики и его молчание, его извинения и ее попытки утопиться, лечь под поезд, отравиться. Софья Андреевна вспомнила себя в восемнадцать лет и мужа в тридцать четыре, когда они только стали мужем и женой, когда все было счастливо, когда была любовь. А сейчас – сейчас в последний раз загорелся свет в одном из вагонов журналистов – загорелся и сразу же потух, как будто его не было вовсе. Когда Софья Андреевна открыла глаза, Лев Николаевич уже был без сознания.

Христос и Лев Николаевич сидели на обломках Нотр-Дама и говорили. Лев Николаевич больше не чувствовал в себе прежних сил. Он попеременно смотрел то на правую, грязную от пепла ладонь, то на нитку на рубахе. Наконец он выдохнул и начал:

– Как вы не понимаете? Отчего вы не хотите понять, что люди в вас нуждаются и хотят только, чтобы вы их всячески наставляли и по-всякому им помогали? Это так просто… Почему вы не хотите это сделать?

– Лева, ну что, что сделать? Потушить огонь? – Христос взглянул на горевшие витражи Собора. – Ну потушу я огонь, а дальше что? Опять подожгут… Надо же понять. Я вот чувствую, – Христос встал и посмотрел наверх, – чувствую, будто ответ где-то совсем близко, в руках у меня буквально… А когда пытаюсь его ухватить, – Христос сделал вид, что что-то ловит, – в руках нет уже ничего.

– Люди… Мы не любим искать что-то, мы любим, когда все хорошо и просто. Все, что есть счастливого в человеке, и все, ради чего человек живет, и так есть в человеке с самого начала.

– И что же это?

– Бог.

Лев Николаевич отряхнулся и, откашлявшись, встал. Он медленно подошел к Христу и поднял валявшийся в ногах обломок шпиля. Христос сложил руки на груди. Лев Николаевич грустно улыбнулся.

– Не понимаете?

– Не понимаю.

– То-то и оно. А должны понимать. Может, они сказать что-то хотят этим пожаром? До вас достучаться, передать вам весточку какую-нибудь? Люди хотят любить, Боже. И чтобы их любили. А вы их не любите.

– Кого же я люблю?

– Слова. Церковь ваша больше занята вином и хлебом, чем спасением души. Любовь – ужасно простая штука. Знаете, – Лев Николаевич подмигнул Христу, – знаете, чем проще всего убить любовь?

– Чем?

– Словами.

Христос тяжело вздохнул и про себя сказал:

– Не понимаю. – Христос повысил голос. – А сам ты? Нашел, чего хотел?

Лев Николаевич отвернулся и снова сел, прислонившись к колонне.

– Я же писатель, Боже. Я больше всех говорю. Я так хотел убежать, удрать – последние двадцать лет хотел.

– От чего?

– От Сонечки. Я ведь не знаю, Господи, люблю – не люблю… Только сейчас, знаете, что я понял? Я ничего так не хочу, только бы ее увидеть. Хотя бы разочек еще всего увидеть.

– Но боишься.

– Боюсь! Ужасно боюсь…

Христос подсел к Льву Николаевичу. Того бил озноб. Снаружи жил Париж, снаружи была жизнь, слышались сигналы пожарных машин, крики пожарных, слышался город, слышалась река. В Соборе Парижской Богоматери двое умирали. Лев Николаевич зажмурился. Христос обернулся на него и спросил:

– Ты чего?

– Представляю.

– Что?

– Представляю. Как было бы хорошо, если бы все всех любили и никто не умирал. Очень было бы прекрасно. Правда? – Лев Николаевич открыл глаза и умиленно посмотрел на Христа.

– Не знаю.

– Вот видите. А надо было ответить: «Правда». Тогда и любовь бы была. А так – только умный разговор. Тошнит меня уже от умных разговоров. – Лев Николаевич закашлялся. – Ну, я пойду. Удачи вам.

– И тебе удачи, Лева.

В Париже горел Собор на острове Сите. Его пытались потушить, его пытались сфотографировать, хотели запомнить, зарисовать, запечатлеть – но все без толку. Нотр-Дам умирал. И каждый парижанин, так же как каждый человек на целом свете, знал, что больше такого пожара не случится. И в этот день никто не спал в Париже – лишь только кто-то засыпал, как ему снились огонь и падающий шпиль. И все понимали, что это что-то значит, но никто не мог осознать что, но каждый что-то чувствовал и каждый думал о других. Только Христос не чувствовал и не понимал – Христос боялся и грустил. Он остался в горящем Соборе один. И только мраморные ангелочки еще держали его на земле.

Лев Николаевич практически не говорил. В каждом члене тела он чувствовал невыносимую боль, каждое движение приносило ему страдание. Слабость превратилась в тяжесть, дрожь – в конвульсии, и все понимали, что до утра Лев Николаевич может не дожить. В комнате с отцом сидела Саша и, несмотря на смертельную усталость, не смыкала глаз. Душан Петрович в соседней комнате беседовал с приехавшими врачами и обсуждал с ними положение больного. Лев Николаевич старался не открывать глаз и думал. «В конце концов, я написал немало хороших книжек. И, кажется, я давал любовь. А больше же ведь ничего не нужно. Только вот эта нитка… Даже не видно, но чувствую эту глупую ниточку». Под пледом Лев Николаевич пытался нащупать ниточку в рубахе – и не мог. «Да… А что еще было… Дети – были, много. Хорошие, умные. Жизнь – была. А что есть? Что есть?» Лев Николаевич с трудом открыл глаза и посмотрел в окно. Было темно, снимали киноаппараты. Вдруг мимо проехал вагон – и вместе с рельсами заскрипело что-то внутри Льва Николаевича. Он вскрикнул от боли.

– Что, папа́? Больно? Душан Петрович!

Зашел Маковицкий. Он кивнул Саше и приблизился ко Льву. Лев Николаевич тяжело дышал. Маковицкий тихо сказал ему на ухо:

– Мы поговорильи с ко́лльегами. Можно впрыснуть вам морфий, вам будьет льегче…

– Парфину не хочу… – у Льва Николаевича заплетался язык. – Не надо парфину!

Маковицкий посмотрел в сторону Саши. Она ему кивнула. Душан Петрович позвал врачей, Льву Николаевичу впрыснули морфий. Тот стал дышать еще тяжелее, захрипел и еле слышно пробормотал:

– Я уйду куда-нибудь, чтобы никто не мешал… Оставьте меня в покое… Надо удирать, надо удирать куда-нибудь…

Маковицкий отвел Сашу в соседнюю комнату. Саша дрожала и плакала. Душан Петрович протянул ей свой платок и шепнул ей на ухо.

– Может быть, по́звать? Ее?

Софья Андреевна стояла в дверях и не отрываясь смотрела на мужа. Саша и Маковицкий вышли в соседнюю комнату. Софья Андреевна спокойно подошла к Льву Николаевичу и поцеловала его в лоб. «Ну вот и все, Левочка. Вот все и закончилось. Прости меня, родненький. Прости меня, пожалуйста». Софья Андреевна опустилась на колени перед кроватью и заплакала. Лев Николаевич уже не мог говорить, но напряг все оставшиеся силы и приоткрыл глаза.

«Все хорошо, Сонюшка. Хорошо, что ты пришла. Я прощаю тебя. А ты меня простишь?»

«Конечно, Левушка, я давно, я уже даже не злюсь и сцен никаких не устраиваю, я только тебя очень хотела увидеть».

«Ну вот теперь видишь».

«Вижу, Левушка. Я так тебя люблю, так люблю. Как я жить без тебя буду, Левушка, я ведь с тобой жить только умею, я без тебя не могу…»

«И я без тебя не могу, Сонюшка… И я тебя люблю. Очень сильно люблю – и никогда тебя не разлюбливал, никогда. Знаешь что, Сонюшка? Я, кажется, видел Бога. Он совсем не такой, каким себя считает. Он гораздо проще, лучше и красивей».

Шел 1910 год. Была поздняя осень. На железнодорожной станции Астапово просыпалась жизнь. Журналисты, смеясь, вылезали из вагонов; светлело; рельсы стали взвизгивать громче. Слышались крики детей и служащих в мундирах. В домике начальника станции Озолина умирал граф Толстой. На коленях рядом с его постелью стояла Софья Андреевна и думала о муже. В соседней комнате молча плакала Саша, около нее из стороны в сторону ходил, заложив руки за спину, Чертков. За домиком объявлял последние новости о здоровье писателя Душан Петрович Маковицкий, и многие журналисты из-за заметного акцента словацкого врача записали в свои блокноты вместо слов «стабильный пульс» слова «обидный прусс». Лев Николаевич лежал в постели и сочинял последний свой рассказ: «Рассказ: писатель любит свою жену, а жена любит своего писателя. И несмотря ни на что, ни на какую гадость, несмотря на снег, несмотря на года, несмотря на злость, обиду, ревность – они все еще любят друг друга. Даже если сами того не сознают. Мораль: любовь. Любовь!» Вдруг из-за горизонта вышло солнце – и каждый человек на станции Астапово от неожиданности прикрыл глаза и улыбнулся. Вдруг стало тепло. Когда Софья Андреевна поднялась с колен и взглянула на мужа, Лев Николаевич уже скончался.

Орган
Sancta simplicitas^[46]

Дмитрий Зубров

15 апр. в 23:11

Горит Нотр-Дам. Вот что это, действительно, значит для человека… Ну может быть, Cобор не погибнет окончательно, будет дальше жить. А если погибнет – тогда что будет? Наверное, просто in memoriam^[47] – здесь, мол, много лет назад сгорел Собор. И будут через триста – четыреста – пятьсот лет люди проходить мимо и говорить: здесь раньше стоял Нотр-Дам. А вопрос, в общем-то, простой: зачем сгорел?

Понимаете, что ведь такое Нотр-Дам? Это ведь не просто здание или роман… Мы почему-то, знаете, стали забывать, что это на самом деле храм. То есть дом Бога. И вот сейчас особенно остро стоит вопрос, где вообще этот Бог, которого никто не видит и не чувствует. Или, скажем иначе, – есть ли вообще этот Бог? Пожар – видите, в чем дело… Это не доказательство того, что Бога нет, – это крик о помощи. Это прямое обращение к нам, людям, о том, что мы Ему нужны.

Раньше Бог ведь был про вообще все, вот в чем дело. А сейчас ни про что, понимаете, сейчас он даже не про свой Собор. Вот это чувство беспомощности того, кто должен за нами всеми смотреть, оно совершенно деморализует. Мы отвыкли видеть Бога как что-то цельное, он у нас в глазах двоится, троится, распадается на такие образы. Ветхозаветный карающий Господь – это ведь тот же милостивый Иисус из Нового Завета. Это слитно, нераздельно. Если горит Нотр-Дам, то значит, что горит и Бог.

Сейчас Бог – это про сложность. Помните, как у Житинского: «Любое из утверждений – “Бог есть” или “Бога нет” – является ложным. Истинны лишь поиски Бога, которые могут привести либо к его отрицанию, либо к вере». Вот это психология сегодняшняя: Бог – это не «да» или «нет», а «между». Но вот как верить в это «между» – совершенно непонятно. Верить можно только во что-то очень простое, во что-то сплошное и нераздельное. Пожар, который, кстати, до сих пор не потушили, – это же знак Божий, это призыв. Давайте же, наконец, поможем Богу. Давайте сожжем Собор – просто потому, что это и есть sancta simplicitas, то есть святая простота. Помогать, не думая, делать праведные вещи несмотря ни на что. Потому что simplicitas действительно sancta. Давайте поможем этому сложному Богу нас найти. Жгите Собор и не думайте зачем, просто делайте, потому что это угодно Богу. В конце концов, Бог – это ведь не про соборы. Это ведь про людей. Вот что нельзя никогда забывать. Это про нас с вами. Бог – это про лллллллллллллллллллллл лллллллллллллллллллллл лллллллллллллллллллллл лллллллллллллллллллллл

111 комментариев

Алексей Невзглядов

R.I.P. Зуброву можно только позавидовать, отличная смерть за хорошим текстом. Очень классный пост, кстати, все красиво. Я думаю, что если бы ему предложили на выбор штук пять разных смертей, он бы выбрал именно эту.

анна первенко Он сейчас в лучшем мире! Мы должны завидовать ему!

Ольга Аустманова И так страшно умер!

Илья больше чем хохол быстро за то. у меня бабуля так. была да сгнила

Ольга Аустманова Прям сгнила?

Илья больше чем хохол пруфы в лс

Alain Fabien Maurice Marcel Delon je déjà porte les livres au feu! vous connaissez, quels livres)))^[48]

Isabelle Anne Madeleine Huppert Essaie, connard^[49]

Хазар Пеприлин

Да вы вообще о чем?!! В Париже огонь – значит, Бог там? У нас Храм Христа Спасителя затопило! Люди ведрами выливают воду, а вы про огонь. В Париже сучками хотите пожар растопить, а дома не видите, как бревна тонут.

Ксения по маме нерусская Не обобщайте. Я только с Волхонки.

Хазар Пеприлин Простите, крик души. Как там?

Ксения по маме нерусская Плохо. Я только успевала шланги на Храм направлять. Чуть не завернули.

Протоиерей Бастер Ллойд

Спасибо тебе, Господи, за то, что покарал этого нелюдя!

Бог Это не я

Инфаркт миокарда official Это я

Гога ЛСК

На кого ты нас покидаешь, отец наш!

КАМЕРА-ОБСКУРА Ах, на кого-то да ты оставляешь, кормилец!

запомнитеэтуфамилию Мы да все твои сироты беззащитные.

Тис Ленный Ах, да мы тебя-то просим, молим!

Лирический поэт из молодых Со слезами, со горючими.

ГомЕлин ГомелИн Смилуйся! Смилуйся! Смилуйся!

Филипп белый кролик

Великий был человечек! Как мыслил! Просто аминь без всяких! ((

Коля серый кролик Фил чего вечером?! Клуб?

Филипп белый кролик Ага. Позови Сережку

Анна Лебедева

Господи спаси и сохрани!

Владимир Соколов Господи спаси и сохрани!

Мария Орлова Господи спаси и сохрани!

Василий Эмигрант

Я сгорел нотр дам! Сейчас там был и бросал туда бумагу

International Paper Ваши действия неугодны Богу

Василий Эмигрант Да? Я запутывался. Не бросаю

Tom Hanks

Why burn? Guys, how can God want you to burn him? God is not about death! God is about lllllllllll^[50]

Бог About what?! About what am I?^[51]

Сын About Russians^[52]

Илья больше чем хохол лол

Лариса Чудная

Я напишу об этом книгу!

Абдусаммат Бек

Гап йо мусулманин

Иван Короватов Нехристь

Абдусаммат Бек Нет мусулманин

Протоиерей Бастер Ллойд Бог любит всех

Иван Короватов Кроме нехристей

Протоиерей Бастер Ллойд И то верно

Нотр-Дам

Зачем они смотрят на меня? Зачем? Для чего молятся, кричат, встают на колени? Кому это нужно? Теперь вы любите меня? Где же вы раньше были? Любовь ваша где была? Пожарные машины, телефоны, звонки… Оставьте. Не надо. Уже поздно.

Зачем эти лица? Вы ведь все равно уйдете – может, через час или через два, но все равно ведь разойдетесь и оставите меня одну. Так оставьте сейчас!.. Вы не знаете, что такое умирать. Так страшно… Я даже не знала, что может быть так страшно.

Огонь. Уже давно темно, а они все тушат и тушат… Что вы пытаетесь спасти? Ради кого? И так шумно… Робеспьер так не шумел. Все войны не так страшно гремели, как они! Для чего все это было? Все эти годы… Сколько я видела! Плачущих гугенотов перед алтарем, Гюго, царапавшего стены. Я помню влюбленных. Они смотрели на меня издалека – из-за Сены. Думали, их никто не видит.

Мужчина в костюме… Какой уродливый костюм; наверное, раньше он был черным, густым, как смола, а теперь стал грязным, серым, словно штукатурка. Наверняка этот мужчина куда-то собирался, у него были планы. А я все сбила, сбила! Может, он собирался на свидание… А рядом девушка в синем платье. Вот бы она заметила мужчину! Пошли бы вместе на свидание…

Дедушка с внучкой. Держатся за руки, она плачет… Очень красивая девочка, похожая, приходила недавно, зимой. Впрочем, все красивые девочки похожи друг на друга… Она любовалась моими окнами – а я, кажется, все что угодно бы отдала, любые окна, лишь бы снова увидеть эту девочку!

Я не хочу! Не хочу умирать. Как это – умирать? То, что сейчас, – это умирать? Но тогда почему я думаю, как живая? Почему я думаю? Почему еще живу? Я хочу жить!..

Что-то трещит, больно… Мужчины, женщины. Может, так и надо? Раз это случается. Пора уже, наверное. Это зачем-то нужно, должно быть нужно. Я ведь знала, что это когда-нибудь произойдет. Ты ведь готовилась, помнишь? Обошлось раз, другой, нельзя же вечно так… Что будет, если я умру? Они меня забудут? Останется же пыль, я ведь не исчезну насовсем. Неужели они снесут меня на свалки, разберут по стройкам? Они не смогут сделать так.

Нет, они будут помнить! Если я умру, то значит, зачем-то моя смерть нужна, ведь так? Я ведь пережила столько всего – а умираю из-за какого-то пожара! Какая глупость. Небылица! Не бывает так, я сплю!.. Жжется, трещит. А что жжется? Что трещит? Неужели я? Я умру не зря, не зря. Они запомнят. Все снова станет лучше, все будет по-честному, по правде! Они больше не будут приходить, чтобы сделать фотографию, чтобы потом хвастаться. Просто потому, что нельзя в Париже – и не увидеть меня. Можно! Можно не увидеть! Даже если смотреть во все глаза!

Как давно я не видела таких лиц. Столько лет они говорили, что любят, верят, а такие лица я вижу впервые. Вы всё это время притворялись? Врали? Но для чего?.. И почему сейчас вдруг перестали?

Значит, мне надо умереть? Чтобы больше никто не притворялся… Вы перестанете штамповать открытки, вести экскурсии, читать лекции?.. Я ведь нужна не для этого. Я ведь нужна, чтобы меня любили. Ведь каждый нужен только для того, чтобы его любили! Вы вспомните? Перестанете обманывать? И станете приходить из-за любви?.. Но куда, куда приходить? Тебя больше не будет. Никогда. Нигде. Как страшно! Не, ни, без, одна… Одна…

– Подсудимая…

– Нотр-Дам де Пари.

– Подсудимая Нотр-Дам! Вас приглашают в зал суда!

Огромный зал. Впереди дверь. А по бокам – два Будды. Я их знаю! Будды из Бамиана! Их убило, уже давно, что они здесь делают? Это они – говорят? А я? Я уже умерла? Это – смерть?

– Подсудимая Нотр-Дам! Вы заставляете суд ждать.

– Заставляете суд ждать.

Какие красивые Будды. Что же с ними случилось? Помню, что убило, не помню как. Все забывается. Я – не забудусь. Я – буду у них в головах.

– Где я?

– В суде.

– В нем самом.

– Я умерла?

Правый Будда повел плечом – он так умеет?

– Подсудимая Нотр-Дам. Не хочется быть невежливым…

– Но придется.

– Придется. Используйте ум. Подумайте. Мы лишь проводники.

– Открываем двери.

– Двери. Вы зайдете?

Захожу. Зал суда. Трибуны. Как много всех! Колосс Родосский сидит рядом со мной. Бронзовый бог, какая красота! Но он же тоже умер, очень давно. Что он здесь делает? А слева Саксонский дворец, мы ведь были знакомы! Он будто бы меня не узнает. Сухаревская башня… Почему они не смотрят на меня? Я здесь! Я здесь!

– Я здесь!

– Мы видим, подсудимая. Вы отказались от адвоката. Ваше право. На каком языке вам будет удобнее, чтобы велось дело? English? Française? Deutsch?

Говорит судья. Кто это? Неужто она? Вавилонская башня? Не думала, что она и вправду есть… Но что же происходит? Какая странная, оказывается, смерть. Нигде не слышала такого. И совсем уже не больно и не громко.

– Французский.

– Как вам угодно. Итак, вы обвиняетесь в том, что хотите умереть. Это правда?

– Правда, ваша честь.

Зал загудел. И никто не смотрит на меня. Но мне больше не страшно. Они – запомнят. Они – будут смотреть.

– Не могли бы вы объяснить суду, откуда взялось это желание?

– Могу. Я решила умереть ради людей.

Колосс Родосский встал и даже поднял правую руку вверх – видимо, в знак протеста, – но быстро ее опустил. Теперь им страшно. Они ничего не понимают. Даже Будды заглядывают в двери. Вавилонская башня склонилась над столом. А за окнами пожар. За окнами везде огонь. Будто бы падают балки, и дерево гудит, и все – гудит. Но в зале суда тихо. Здания молчат. Что они думают? А я?

– Продолжайте, пожалуйста. Тишина в зале!

– Люди перестали видеть правду, ваша честь. Они все время врут. Последние годы они ходили ко мне, просто чтобы приходить. Они разучились любить. А сейчас я вдруг почувствовала… Когда я загорелась, они изменились. Стали как прежде, ваша честь. Забыли, как врать, забыли все эти глупости, забыли сложности – все забыли! Вспомнили, как это – жить просто. И любить. А я их люблю!.. Когда я умру, они не смогут забыть. Я хочу умереть, чтобы люди любили.

– А вы не думаете, что ваша смерть забудется?

– Нет, ваша честь. Я вижу – они не забудут.

– Видите?

– Да.

– Тогда посмотрите внимательнее. Оглядитесь. Видите все эти брошенные здания? Про них кто-то помнит? О них писал книги Виктор Гюго? Про них снимали фильмы? А даже если и снимали, разве же их любят? Вглядитесь, Нотр-Дам! Никто не любит мертвые здания.

Снова тихо. Они все равно не смотрят на меня. Как их много. С облупившейся краской, зажатые камнями, взорванные бомбами; забытые природой, людьми, временем. И никто на меня не смотрит. Почему? Неужели это правда? Нет, не может быть такого, она мне врет, врет! Мне уже не больно, значит, поздно, значит, я уже мертва и меня помнят люди! Значит, везде любовь, а все вранье было лишь страшным сном, как и вся жизнь – один большой и страшный сон. А за окном – тушат пожар. Дым поднимается над пламенем, вода затекает за алтарь, в воде утопают хор, трансепт и неф, обломками завалены порталы, средокрестие и апсида с приделом. Розетки пылают красным цветом, а люди молятся и плачут.

– Они меня любят!

– Это бессмысленная жертва, Собор. Ваша смерть заставит их перешагнуть через ваш труп, не более того. Вы этого хотите?

– Вы врете! Обманываете! Я видела! Сама, сегодня! Ко мне приходили люди – старый писатель, карикатурист, художник, обо мне вспоминала девочка, я знаю, пожарные тушили меня вместе, президенты говорят обо мне по телефону ночью, все вокруг меня! Я – их Нотр-Дам! Я – их любовь!

– Эти люди прощались с вами, Собор. Больше их с вами не будет. Любовь скоро уйдет. А вы будете живы.

– Нет! Я хочу умереть! Я уже решила!

– Рано, Нотр-Дам. Вы не умрете. Таково решение суда. Приговор привести в исполнение.

Башня стукнула по столу – все вдруг завертелось. Я снова почувствовала боль. Снова темнит в розетках, жжет, и своды будто бы снова трещат… Почему вы не смотрите не меня? Обернитесь! Почему вы уходите? Вы же молились за меня, вы же хотели меня спасти, вы же не спали из-за меня, вы же меня любили, где ваша любовь? Где ваша любовь?

– Почему вы на меня не смотрите? Почему? Где вы? Где вы все? Вернитесь!

Занималось солнце. Лаяли собаки, начинали громыхать машины. Стали звенеть приборы в ресторанах – зевая, официанты накрывали на столы. По всему Парижу раскрывались шторы, растворялись окна, распахивались двери. После бессонной ночи французы с трудом стояли на ногах. Облака разошлись, на улицах появились куртки, капюшоны и пальто. Проснулись президенты, художники и карикатуристы. Проснулись школьники, писатели и храмы, мигранты и киносценаристы. В эту ночь всем людям, где бы они ни были, где бы ни жили, приснился один и тот же страшный сон в картинках: огонь, Собор и смерть. Но это был лишь сон. Мир проснулся. Нотр-Дам спасли.

От Собора отъезжала последняя пожарная машина. Все снова было тихо. Людей вокруг не осталось. Последними из Нотр-Дама выбежали две фигуры – одна, одетая в черное пальто, и вторая, будто бы светившаяся изнутри. Они исчезли еще ночью, когда вокруг молились люди, – тогда казалось, что Собор умрет. Но он не умер. Нотр-Дам стоял посреди острова Сите, живой. С его сводов капала вода, время от времени, падая, гремели балки. За гарью на розетках не было видно витражей. Горгульи, отвернувшись от Собора, смотрели кто куда. Повсюду лежал свинец – все, что осталось от резного шпиля. Две башни растерянно глядели друг на друга, блестя ожогами на солнце.

Спустя какое-то время снова стали мелькать люди. Они шли кто куда: кто на работу, кто гулять. Приближаясь к Собору, они ускоряли шаг и отворачивались, как будто от стыда. То ли за себя – какая глупость, столько хоронили, а он здесь – живой. То ли за него – облезлый, облупившийся Собор, намек на тот, прежний Нотр-Дам; теперь он жалкий, его можно только жалеть, но как жалеть то, на что совсем недавно сам молился! Люди больше не смотрели на Собор. Мир проснулся.

Вдруг из-за ограждений показался молодой мужчина. Боязливо оглядываясь, он пролез через ограждения и подошел к Собору. Он был одет в рабочую одежду и припадал на одну ногу. Мужчина подбежал к Собору, упал на колени перед центральным порталом и заплакал. Он стукнул головой дверь и сбивчиво, сквозь слезы, зашептал:

– Прости меня! Прости меня, Н! Мне так жаль, я так тебя люблю, больше всего на свете, Н, мне больше никто не нужен, только ты, прости, прости, прости. Я виноват, очень перед тобой виноват. Я только хотел им всем показать. Они все тебя не понимали, а я понимал. Я думал, они поймут, Н, а они глупые дураки, они так ничего и не поняли. Никто ничего не понял, кроме меня. А я все понял, хорошая, красивая, чудесная Н. Прости меня. Я тебя люблю. Я так тебя люблю!

Мужчина достал из кармана спички и выбросил их. Уже светило утро. Мир проснулся. Никто больше не молился – все занимались обычными делами. Кто-то готовил завтрак, другие, опаздывая, бежали на учебу, третьи стояли в пробках. Нотр-Дам возвышался над островом Сите, над Парижем, Францией, над всем остальным миром. Никто больше о нем не думал. Никто не молился за него. Только одному человеку на всей земле было дело до Собора Парижской Богоматери. Для всех остальных ночной пожар был лишь коротким страшным сном. И в ту минуту, когда Нотр-Дам это понял, он сам наконец проснулся.

Поль

17 апреля,

Нотр-Дам

Моему дорогому брату Жану

Про тебя написали в газете! Представляешь! Я вырезал страницу, где ты рассказываешь про библиотеку, и везде с собой ношу. Уже показал Жюли. Ей очень нравится. Мне тоже. Но мне не нравится, что тебя хотели убить. Я так и сказал Жюли: представляешь, моего дорогого брата Жана хотели убить, и мне это очень не нравится. А она ответила, не может такого быть, какой ужас. Но, мне кажется, главное, что тебя не убили. Ты правда приедешь ко мне? Мы могли бы жить вместе в Париже. Было бы очень хорошо.

Прости, что пишу снова так скоро. Случилось много всего, и очень хочется про все рассказать. Я ушел с прошлой работы. Теперь я рисую. Ты помнишь, как я дома рисовал? Маме нравились мои рисунки. И тебе тоже. Ты даже один раз сказал, когда я нарисовал жуткого черного Моро, что это очень похоже и смешно. Ты помнишь? Я помню. Он еще ругался и злился на меня. Так вот, я шел вчера по улице и случайно уронил свои рисунки. Их увидел какой-то мужчина и предложил мне рисовать в газете! Сказал, что у них только что умер карика-кто-то. Это конечно очень грустно, что умер, но зато я теперь работаю в газете. Представляешь! Мне велели нарисовать Н. Я нарисовал. Но, Жан, не думай, что я ее рисую, когда она не видит. Я спросил у нее разрешения. Она не против. Н нравится, когда я ее рисую.

Мы с Н теперь точно вместе. Она правда любит меня, Жан. И я ее. Мы любим друг друга. Я очень наглупил, когда решил, что ей надо сгореть. Так много шума было! Много людей пришло к ней. Даже кто-то умер. Сгорел. И я очень расстроился, потому что подумал: ты дурак, Поль, раньше она тебя любила, потому что ты был один, а теперь их много, и Н тебя не любит. Но утром они все разошлись. А я еще там был, я спрятался, чтобы меня не было видно. И вот я вылез, когда все уже ушли. Н была очень расстроенной. Ее сильно обожгло огнем. И я посмотрел на нее и увидел, как она расстроена и как ей было больно, и мне стало так ее жалко, Жан! И я подумал: какой ты дурак, Поль! Потому что сделал большую глупость. И я пришел к Н и сказал «прости», и заплакал. И выбросил эти дурацкие спички. А она меня простила. Я это понял, потому что она сразу будто стала другой. Перестала грустить. И хотя она была вся в пыли и в грязи, но я ей сказал, что мы это все вылечим, а если даже и не вылечим, я все равно всегда буду ее любить. Она ничего не сказала, но я понял, что она тоже всегда будет меня любить. Это так хорошо, Жан! Ты даже не представляешь, как хорошо.

Как-то все так завертелось, так стало вдруг сложно, что я совсем запутался. Очень много думал. Столько нового. А все на самом деле очень просто. Я сейчас это понял. На самом деле больше ничего нет, Жан, только любовь. Все остальное совсем не важно. Приезжай, пожалуйста, скорее. Мне тебя не хватает. Я тебя познакомлю с Жюли, она меня уже давно спрашивает: а где же твой дорогой брат Жан? Мне кажется, ты ей нравишься. А еще я бы познакомил тебя с Н. У нее крыша после пожара поехала, был бы ты здесь, поправил бы. И шпиль совсем разрушился, и вообще много всего. Ну ты знаешь. Розетки там всякие. Может, ты сможешь ей как-нибудь помочь? Она бы обрадовалась.

Я хочу сделать ей подарок. Знаешь какой, Жан? Я уже показал его Жюли, и Жюли сказала, что это самый лучший подарок в жизни. Мне очень приятно. Я решил написать для нее книжку. Я, конечно, не умею говорить так хорошо, как ты, но я уже написал конец. Не могу только придумать начало. Может, ты мне поможешь? Не знаю, как начать. Почитай, пожалуйста. Напиши мне, если тебе не понравится. Или если понравится, тогда тоже напиши. Конец такой: «И тогда, спустя много лет, когда не останется уже никаких соборов, умрут все храмы, сгинут боги, спустя столетия, которые промчатся мимо нас, – а мы и глазом моргнуть не успеем, – тогда останутся только бедный, глупый Поль и его чудесная Н, и больше ничего не будет – только Н, Поль и их любовь. Любовь. Любовь».

Примечания

1

Я есть (фр.).

(обратно)

2

Периодика Николя (фр.).

(обратно)

3

В исламской традиции: последний преемник пророка Мухаммеда.

(обратно)

4

В исламской традиции: лжемессия, предвестник Конца света.

(обратно)

5

Святая простота! (лат.)

(обратно)

6

Неизбежные совпадения в тексте (фр.).

(обратно)

7

Помогите ради Господа нашего Иисуса Христа. Украли кошелек, сделали грязным клошаром. Подайте 1,90 на то, чтобы доехать до дома и умыться (фр.).

(обратно)

8

Помогите ради Господа нашего Иисуса Христа. Украли кошелек, сделали грязным клошаром. Подайте 1,90 на то, чтобы доехать до дома и умыться (фр.).

(обратно)

9

Большое спасибо! Вы очень чистый человек! Прекрасно пахнете! Да поможет вам Бог! Спасибо! (фр.)

(обратно)

10

А вы верите в Бога? (фр.)

(обратно)

11

Конечно, а как же не верить. Ведь без него и стар и млад все как вот грязные, никому не нужные бомжи. Грязные и, можно сказать, дурно пахнущие (фр.).

(обратно)

12

Прошу прощения, вы не могли бы разменять мне пять евро? Мне для автомата (фр.).

(обратно)

13

Так что, найдется мелочь? (фр.)

(обратно)

14

А я тебе что, обязан чем-то? «Так что» – одолжение мне будет еще делать… Ладно, найдется, найдется (фр.).

(обратно)

15

Вы извините, что я так грубо. Это нервы, знаете. Я не здешний, не привык еще к этому городу (фр.).

(обратно)

16

Ничего, понимаю. Я тут живу всю жизнь, а сам, кажется, до сих пор как иностранец. Даже вот мелочь в карманах не ношу, хотя сколько уже лет кофе покупаю. У нас рядом с редакцией автомат стоит, каждый день покупаю… (фр.)

(обратно)

17

Вы выглядите знакомо… Я вас не мог где-то видеть? (фр.)

(обратно)

18

Андре Симон (фр.).

(обратно)

19

Вальжан Шуи (фр.).

(обратно)

20

Вальжан, у вас, случаем, нет сигарет? (фр.)

(обратно)

21

Нет, я не курю… (фр.)

(обратно)

22

Да я тоже. Это я так… Ну, до свидания, Вальжан Шуи (фр.).

(обратно)

23

Андре! Вы ведь умрете сегодня, Андре! Я точно знаю, я уже видел такие глаза… Возвращайтесь домой! (фр.)

(обратно)

24

Умереть – это ничего; ужасно – не жить (фр.).

(обратно)

25

Хороший тон (фр.).

(обратно)

26

Мне, пожалуйста, один взрослый билет (фр.).

(обратно)

27

Вам больше двадцати пяти? (фр.)

(обратно)

28

А? (фр.)

(обратно)

29

Тут очередь, молодой человек. Будьте, пожалуйста, внимательнее. Я спрашиваю, есть ли вам двадцать пять лет? (фр.)

(обратно)

30

Интересно, во Франции хоть слышали о таком понятии, как уважение? Или это прерогатива китайцев? Уважать, я имею в виду (фр.).

(обратно)

31

А вдруг у меня слух плохой? А? Медведь в детстве на ухо наступил, травма бытовая… Отсутствует мочка – как класс отсутствует. Насовсем нету. Не может такого быть, как вы думаете? А, монсеньер? Не приходило вам такое в голову? (фр.)

(обратно)

32

Если вы сию же секунду не прекратите бедокурить, монсеньер, то я позову охранников, чтобы вас вывели отсюда. Последний раз спрашиваю – есть ли вам двадцать пять лет? (фр.)

(обратно)

33

Нет, мне двадцать два года. Но удостоверения у меня с собой нет… Убьете за это? Или, может, второе ухо откусите? (фр.)

(обратно)

34

Что ж у тебя приключилось-то, что ты злой такой… Ты откуда? (фр.)

(обратно)

35

Мы, кажется, на «ты» не переходили. Вам какое дело? (фр.)

(обратно)

36

Да так… Интересно просто. Одиннадцать евро с тебя, парень (фр.).

(обратно)

37

Елисейские Поля (фр.).

(обратно)

38

Простите за ожидание, мы скоро закрываемся и осталось только два официанта (фр.).

(обратно)

39

У вас все в порядке? Могу я вам чем-то помочь? (фр.)

(обратно)

40

Скажите… Зачем, почему вы все обманываете? Ну зачем? Я ведь вам верил, по-настоящему верил… Это же все неправда! Все неправда! И вино, и кафе ваше дрянное, и Нотр-Дам. К черту ваш Нотр-Дам! К черту вашего Бога! Вранье! Все вранье! Лгуны! (фр.)

(обратно)

41

Простите? Что я могу сделать? (фр.)

(обратно)

42

Что ты можешь сделать? (фр.)

(обратно)

43

Извините, но я вас не понимаю… (фр.)

(обратно)

44

Убирайся! Вон! (фр.)

(обратно)

45

Каждую мелкую деталь (фр.).

(обратно)

46

Святая простота (лат.).

(обратно)

47

В память (лат.).

(обратно)

48

уже несу книги в огонь! вы знаете какие книги))) (фр.).

(обратно)

49

Только попробуй, урод (фр.).

(обратно)

50

Зачем сжечь? Ребята, как Бог может хотеть, чтобы вы его сожгли? Бог не о смерти! Бог о ллллллллллл (англ.).

(обратно)

51

О чем?! О чем я? (англ.)

(обратно)

52

О русских (англ.).

(обратно)

Оглавление

Соборная площадь Предисловие

Шпиль Моему дорогому брату Жану

Портал Je suis[1]

Розетка Моя Франция

Неф Доброй памяти старому королю

Средокрестие Различие между велосипедной аварией и катастрофой цивилизации

Трансепт Фауст на раскаленной крыше

Хор Придет вода

Придел Похмелье

Апсида Сцены из божественной жизни

Алтарь Временный представитель

Орган Sancta simplicitas[46]

Нотр-Дам

Поль