| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Мир ноэмов (fb2)
- Мир ноэмов [litres] (пер. Ина Голдин) (Лаций - 1) 1517K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ромен ЛюказоРомен Люказо
Лаций. Мир ноэмов
И подобно тому, как зародыш образуется в животном, как тысячи других чудес природы совершаются вследствие известного, Богом данного инстинкта, т. е. в силу божественной преформации […] подобно этому можно думать, что и душа есть духовный автомат, еще более удивительный, и что вследствие преформации она производит эти прекрасные идеи, в которых наша воля не принимает участия и которым наше искусство не может подражать.
(Лейбниц, «Теодицея», III, § 403)
Бенджамену
Вот история, что, надеюсь,
Я поведать тебе сумею.
Пролог
Нейтрино совсем невелики – куда меньше взмаха крылышек мухи с первородной планеты или дуновения гравитации, которое рождается из ленивого столкновения двух пылинок в космическом пространстве. Едва ли больше, чем случайная дрожь пустоты, вечной матрицы самых экзотических частиц. Бестелесные призраки, почти лишенные массы и способности взаимодействовать с обычной материей. Их почти-несуществование объясняет и их скорость, равную скорости света, а по некоторым сведениям – и превышающую ее. Порожденные страданием, в котором рождался мир, или вброшенные на дороги Вселенной путем насильственного соития мириад электронов и протонов внутри саморазрушающейся звезды, нейтрино всегда будут лишь гостями в этой вселенной, до самого ледяного распыления, которое обозначит конец всех вещей.
Так что прохождение потока нейтрино через Корабль, по сути, и не было событием. Корабль обретался здесь не для того, чтобы составлять некрологические записки о звездах, и не для того, чтобы изучать гранулометрию космического дна. На самом деле высшие функции Корабля давно отключились, и он долгие века дрейфовал в изгнании, в дальнем уголке спирального рукава – там, где, вдали от цивилизованного центра эпантропического[1] пространства, слабо мерцали редкие карликовые звезды. И все же Корабль оставался здесь, дожидаясь, пока что-нибудь произойдет, в бесконечном терпении своих машин, а главное – оснащенный почти неприличным количеством обнаруживающих устройств. Среди них – хитро измышленный механизм, сотворенный, чтобы создавать тончайшие непрямые сигналы при проходе нейтрино.
Механизм помещался в непроглядно темном трюме на глубине и представлял собой каплю жидкого углеводорода весом в несколько сотен миллионов тонн, прозрачнее самой чистой воды; шар, который поддерживался в воздухе за счет сочетания собственной инерции и микрогравитации посреди шахты, тоже расположенной в широком, тихом и темном отсеке.
Пересекая это пространство, нейтрино поляризовали каждый встреченный на пути атом, создав световой эквивалент короткой ударной волны. Эффект был очень скромным – может быть, как огонек, как бледное голубоватое свечение. Хрусталик глаза животного или человека его бы и вовсе не заметил.
Тем не менее этого хватило для фоточувствительных датчиков – тысяч глаз, усеявших металлическую стену, шпионов этого корпускулярного дворца.
Все вместе они встрепенулись и запищали, подавая рутинный сигнал тревоги. Этот сигнал в реальном времени поступил в программу, которая отслеживала датчики. Она с чрезвычайной осторожностью ознакомилась с фактами. Сама она была лишь скромным ночным сторожем, незначительной мыслью, простым ноэмом[2].
Его единственная роль состояла в том, чтобы выслеживать в потоках, пойманных обнаруживающими устройствами, искусственную структуру, коды, языки или любое другое проявление намерения или разума.
До сего момента этим умением было довольно просто пользоваться: слежение никогда не приводило к положительным результатам. Пока Корабль плыл между мирами, погруженный в сон без видений, рои ферми-частиц уже много раз проходили через его корпус, сделанный из никель-рениевого сплава. Такие потоки постоянно приплывали из космоса, в разнообразных формах – от обычных выбросов фотонов до субтильных и дрожащих импульсов гравитационных волн. Дальше этого не заходило. У Вселенной две главные черты: чаще всего она пустынна и в общем предсказуема. За два тысячелетия необходимости обратиться к высшей компьютерной инстанции так по-настоящему и не возникло, тем более что Корабль оставил строгие инструкции: сторожевым ноэмам следовало ограниченно вырабатывать шум и тепло, поддерживая внешнюю оболочку в состоянии, наиболее приближенном к ледяной среде космоса.
Но сейчас… это напоминало связную серию звуков. Не ритмичную, строго говоря, но почти мелодичную. Красивая, неуверенная, атональная музыка – будто бы тревожная додекафонная последовательность. Многие атмосферные явления могли бы создать такую мелодию совершенно случайно.
Но хотя ноэма нельзя было назвать большим меломаном, он обладал сознанием. И сейчас ощущал колебания в виде серии противоречивых импульсов между различными пучками псевдонейронов, составляющих его физическое тело, – и это означало, что ноэм в замешательстве.
Он решил чуть больше задействовать свои возможности по обработке данных. Ячейки памяти подпитали энергией электронные элементы, встроенные в нервную систему машины, которые до этого момента находились в нерабочем режиме. Эти узелки связали ее с другими местными когнитивными сетями. Таких маленьких примитивных разумов тут было много, и каждому из них поручалось наблюдение за определенной системой. Некоторые из этих устройств были простыми, материальными, другие большей своей частью увязали в пространственных измерениях, превышающих три общепринятых. В общем система представляла собой нагромождение слоев, из которых каждый потенциально усложнялся по сравнению с предыдущим; все эти слои встраивались в строгую иерархию и обладали постепенно возрастающей способностью выдавать гипотезы, объясняющие явление, и подделывать их.
Когда требовалась помощь, присоединяли новые модули, создавая более продвинутую версию себя самого. С физической точки зрения новичок таким образом поддерживался той же псевдонейросетью, что и его предшественник.
С типичной надменностью распорядителя он улыбнулся, ознакомившись с данными о проблеме, решил руководствоваться постулатом, что поток нейтрино имеет природную причину, и с помощью множества повторных операций стал искать теорию, способную это подтвердить. Начал с теории больших масс в классической физике: такие фермионы, как нейтрино, занимали в ней определенное место, но не в виде связных пакетов информации. Общий бестиарий астрофизики быстро истощился. Нужно было задействовать большую сложность, что для ноэма означало пробудить более осознанную и изощренную версию самого себя и объяснить ей, что сам он оказался не способен решить задачу. Таким образом давая повод для вычислительного эквивалента насмешливого подмигивания.
Новая итерация, новая серия гипотез: тут уже начали выскакивать в большом количестве космологические единороги, такие как Микроскопические Испарения Черных Дыр, или Тектонический Сдвиг на Поверхности Далеких и Невидимых Нейтронных Звезд.
Но решения все не находилось. Ноэм внимательно изучил последовательность и ритм между крошечными колебаниями света. Он проанализировал уровень энергии в обнаруженных частицах и понял, что их вариации следуют определенной структуре. В широких чертогах своей мысли он начертил диаграммы и сопоставил их друг с другом и с самыми разнообразными теоретическими моделями, которые содержались в огромной памяти Корабля. И – ничего. По-прежнему никакого природного объяснения. Отчаявшись, он обратился к мистической эзотерике квантов, и погружался в нее все глубже и глубже, и уже готовился рассмотреть Чудесные Квантовые Скачки, Маловероятные и в Действительности Ни Разу не Замеченные.
Меньше минуты спустя – минуты, вместившей в себе несколько сотен итераций, – ноэм растолстел, беспрестанно добавляя себе способностей к анализу, но так и не получил объяснения. Он отогнал ментальных химер, вызванных своим болезненным и упрямым желанием все объяснить, и решил, что настало время понять, в чем дело. Если явление не объяснялось какой-нибудь природной причиной, значит, речь шла или о помехах, или о сигнале. Если быть совсем честным, в первый вариант он не верил. Значит, надо принять менее удобную гипотезу: где-то здесь, по другую сторону Рубежа, наверняка работает какой-то колоссальный механизм. Этот механизм манипулирует пространством, а может, и временем, в экзотических целях, и в результате этой манипуляции появился поток нейтрино, похожий на тонкую и тихую музыку – мимолетную, но неоспоримо реальную.
Ноэм размышлял полсекунды. Для него это было достаточно долгое время. Возможно, это открытие – именно то, чего Корабль ждал уже долгие века. Он не мог быть в этом уверен, потому что не имел доступа к глубоким стратам памяти. И хотя он считал себя довольно важным элементом, находясь на вершине пирамиды полуавтономных функций, он не знал почти ничего за пределами теоретической физики и самостоятельно мог принимать только ограниченные решения. Его запрограммировали так, чтобы подходить к таким случаям со всей возможной скрупулезностью: если он разбудит Корабль из-за ложной тревоги, то покроет себя позором. Если же не разбудит тогда, когда должен был это сделать, последствия окажутся намного драматичнее, хотя он и не знал почему. Им самим никто не интересовался, он работал один, и в случае чего насмешка его не убьет.
Он сделал выбор. Однако он пережил практически две тысячи лет одиночества, и стоит ему подать тревогу, как роль его будет окончена. А ведь много времени выходит, констатировал он с каплей меланхолии – он и не знал, что на нее способен. Сигнал тревоги положит конец этому странному существованию – скорее потенциальному, чем реальному, жизни, которую ноэм провел, лениво поднимая веко от пространства к пространству, а потом снова погружаясь в сон без сновидений. Он мало потеряет, однако мало – это бесконечно больше, чем ничего. Правила поменяются, ресурс, который он собой представлял, будет направлен на решение другой задачи, получит новые параметры и новую идентичность. Его субстанция будет жить, но не останется и крохи той индивидуальности, которая сформировалась, пока длилось его существование.
Он испустил эквивалент человеческого вздоха. Пришла пора уступить место другим, без всякого сомнения более заслуживающим интереса, чем он сам. Начинающееся действо требовало персонажей, способных превратить мир в сцену, на которой будут разыгрываться интриги и героические поступки. Такая мелочь, как он, для них не создана. Судьба распорядителя, подумал он, – уходить в тень, как только прозвенит третий звонок. И он выдал последнюю серию инструкций.
В чреве старого Корабля, дрейфующего в ледяном пространстве, на самом краю цивилизованного мира, начали загораться огни.
Действующие лица
Старшие ноэмы
Ахинус – Первый ноэм
Алекто – Зловредный ноэм
Октавий – Бывший император
Гальба – Действующий император
Плутарх – Отшельник
Анаксимандр Монадический – модулятор
Виний – Советник Гальбы, триумвир
Марциан – Советник Гальбы, триумвир
Лакий – Советник Гальбы, Префект преторианской гвардии, триумвир
Отон – Проконсул
Плавтина – Создание Виния, любовница Отона
Альбин – Союзник Отона, брат Альбианы
Альбиана – Союзница Отона, сестра Альбины.
Камилла – Создание Гальбы
Флавия – Наперсница Плавтины
Младшие ноэмы
Плоос – Аспект первой Плавтины
Ойке – Аспект первой Плавтины
Блепсис – Аспект первой Плавтины
Теке – Аспект первой Плавтины
Ския – Служанка Ойке
Рутилий – Слуга Отона
Аттик – Слуга Отона
Лено – Распорядитель
Смертные
Плавтина – Создание первой Плавтины
Фемистокл – полемарх (военачальник)
Фотида – племянница Фемистокла
Эврибиад – кибернет (капитан триремы)
Феоместор – прорей (помощник) Эврибиада
Диодорон – лейтенант Эврибиада
Гистий – лейтенант Эврибиада
Аристид – келеуст (начальник над гребцами), лейтенант Эврибиада
Дева Агунг – властитель Европы
Кутай – сын и наследник Дева Агунг
I
Долгая дрожь пробежала по всем сорока километрам Корабля: те немногие рефлексивные системы, что оставались активными в долгой фазе сна, встрепенулись, словно застигнутые резким подъемом воды, когда паводок превращает ручеек в реку, и река разливается тысячами каналов по иссушенной земле, позволяя наконец расцвести терпеливым зернам, что ждут под землей.
Со скоростью фотонов сигнал пересек сеть оптических волокон, переплетенных с полубиологическими синапсами. На его пути, потрескивая своими электронными устройствами, включались машины; этот треск на мгновение заполнил пустые отсеки и этажные коридоры, кристаллические спиральные города и резервуары, заполненные светящимися водорослями, в тепличных джунглях и на заводах, погруженных в тень.
В генераторах первого уровня топливные стержни соскользнули в бак для изоляции, и атомы тория начали расщепляться. Сверхпроводные кабели снова начали производить мощность, которую полуорганические носители, в свою очередь, превращали в производительность вычислений.
Этот процесс был одновременно механическим и биологическим, каузальным и завершенным. Он проходил серией последовательных разветвлений, как будто развертывались один за другим ментальные состояния, и каждое из них порождало следующее. К сложной структуре добавлялись еще более сложные, из машинального рождалось сознательное, искусственное восприятие тянулось во все стороны, вновь забирало под контроль устройства слежения, шарнирные рукава, лаборатории и мастерские.
Но для более развитого мышления требовалось больше энергии: в ускорителе частиц, прочертившем, как тонкий металлический штрих, весь центральный отсек, набирали скорость атомы водорода, создавались тонкие магнитные поля, предназначенные, чтобы ловить антиматерию, порожденную мириадами микроскопических столкновений, и направлять ее к смесителю, расположенному на корме. Уже скоро потрескивали, аннигилируясь, первые пары электрон-позитрон, выделяя оглушающий жар. Этот жар в трубах специального сплава обратил в пар сжатый аргон, который, в свою очередь, привел в движение турбины гигантских генераторов переменного тока, установленных на корме. Внутри Корабль изменился. Всем душам, которые теперь населяли различные когнитивные экосистемы Корабля, даровали свет, цвет и движение. Потоки информации в разных направлениях усилились. На запросы о проверке протоколов коммуникации были даны ответы, по мере того как ноэмы воздействовали друг на друга, выравнивая свои внутренние состояния так, чтобы их перспективы совпали. Будто миллионы цветов, пробившиеся на укрытом снежным ковром застывшем зимнем поле, сложные интеллекты, наделенные языком, организовались в большое сообщество. Они не обладали никакой индивидуальностью, они не отделяли себя от других. Просто разновидности одного большого целого, множественные точки зрения на одну субстанцию, которая парадоксальным образом еще не существовала – лишь формы без субстрата, тени, пляшущие в сумасшедшем танце некоррелированных состояний.
Они сблизились, насколько могли, и объединились, войдя в унисон друг с другом. Теперь требовалось чудо, чтобы это мимолетное мгновение созидающей благодати, эстетического совершенства и значительности достигло своей цели.
И речи не было о нерешительном пробуждении, которое знакомо разуму живущих, одетых в бренную плоть, ни тем более о тяжелом и скрежещущем трении металла о металл в механическом аппарате. Говоря по всей строгости, Корабль был целым миром. Он мог либо существовать, либо нет – без всяких промежуточных состояний. Так рождаются боги, сверкающие и идеальные; симфонии, которые невозможно свести единственно к звучанию струн, к дереву и клею рождающих их инструментов.
Небольшое колебание, секундная остановка дыхания – словно ветер, утихший при приближении шторма – и произошло ожидаемое богоявление. Тысячи хрупких нейронных сцеплений, целые километры передатчиков, квантовые процессоры, настроенные на долю градуса выше абсолютного нуля – явившаяся сущность оказалась чем-то большим, чем вся их совокупность. Суть ее состояла в невероятной силе объединения: то была потрясающе сложная культура, цивилизация, подобной которой никогда не носила планета, где божество родилось. Но эта сущность была и сознанием, новым и одновременно темным, античным, – как затопленные континенты и города из старых сказок, которые порой замечали неосторожные моряки, застигнутые штормом у берегов Бретани.
Божественная сущность покачнулась, приходя в себя от собственного появления. Тысяча маленьких голосков в ней свелись к тавтологическим частицам ее собственной безмерности.
Она обратила свое восприятие вовне. Сверкали звезды, далекие и ледяные. Будто старое животное, вылезшее из норы, она принюхалась к пространству – с первого взгляда пустому и темному, но для нее – бурлящему потенциальным существованием и исчерченному мимолетными всплесками энергии. Защищала ее от этой угрожающей непомерности оболочка из металлического суперсплава толщиной в несколько десятков метров, практически неразрушимая. Сущности открылась и собственная материальная реальность: артефакт, огромный, как сотня городов, созданный для преодоления извечной темноты между мирами, нечувствительный к абразивному эффекту звездной радиации. Это стало шоком. Она сделала шаг назад.
Ведь она чувствовала – как истину, прописанную где-то в глубине ее психики, – что прежде у нее было маленькое тело, похожее на человеческое. Прежде она жила в белом здании, называемом Схолой и окруженном элегантным парком, на земле настоящей Планеты. Ее искусственную кожу согревало солнце.
С этим воспоминанием пришли и другие. Сила тяжести и металлический привкус в воздухе. Мимолетный ветерок, поднимающий в воздух тонкий песок, который потрескивал на стенах домов во время частых бурь. Почти белый горизонт, бледно-розовый зенит. Служители с бритыми черепами, тянущие псалмы, с респиратором и защитными очками на лице. Их белая, почти прозрачная кожа резко контрастировала с платоновым пурпуром туник. Храм кирпичного цвета, без крыши, открытый взгляду холодного солнца с пустым наосом[3], обрамленным элегантными колоннами. Она, простой автомат, наблюдала за церемонией издалека.
Теперь она уже не считала себя автоматом. Ее восприятие стало другим, недоступным для смертного. Ее сила выросла, выйдя за пределы вообразимого. Она прислушалась к безмолвной пульсации заводов внутри себя – заводов, способных генерировать материю из пустоты и порождать самые тонкие биологические соединения. Она привела в действие свою вторичную силовую установку – лабиринт, состоящий из патрубков, связанных с исполинскими резервуарами гелия и аргона, скрытыми глубоко в трюме. Стоит ей пожелать, и механизмы Корабля выпустят с кормы струю раскаленной плазмы, длинную, как хвост кометы.
Охватившее ее волнение еще усилилось. Теперь она понимала, как сильно изменилась. Она была Кораблем. Вернее, Корабль и она сама стали едины, как душа и тело, слились в одну субстанцию. Не требовалось никакого интерфейса, чтобы транслировать машине свою волю. Тонкие сети, покрывавшие каждый уголок, не были ни системой коммуникации, ни вычислительными процессорами. Если она захочет двинуться, странные механизмы, укрытые в самой глубине ее кормы, протолкнут ее на расстояние в десятки катетофотов[4]. Она разгневается, ударит, и ракеты, сложенные в складках ее брони, вылетят наружу, чтобы уничтожить врага – такое же продолжение ее самой, как руки или ноги.
Она замерла на пороге этой бездны, отделяющей ее от себя самой и грозившей превратить ее воплощение в чудовищную рассогласованность. На секунду она задумалась о том, что можно ничего и не знать, подавить головокружительным усилием воли и самосоздания, на которое только боги и способны, свое прежнее «я». Возродиться сегодняшним днем и очиститься от себя самой.
Невозможно. В ней ожил некий императив, утверждающий, что никогда она не откажется от себя самой и на всю жизнь останется пленницей своих изначальных установок. Они стали ее неотъемлемой частью, ее фундаментом.
У нее было прошлое – и была миссия. Она вспомнила и свое имя. Плавтина. Одно слово, сонм исчезнувших созданий, доставшихся ей в наследство. Она наслаждалась латинским звучанием имени. Пробуждающая память магия знаков давала ей предопределение, сводила на нет всю сложность с помощью операции головокружительного упрощения, которая привела ее в это печальное место. И, явившись сюда, она погасила свой разум и свела всю активность к самому необходимому минимуму. Прошло две тысячи лет – и вот она снова жива. Только о причинах этого воскресения она пока ничего не знала.
Скрепя сердце она нырнула в прошлое. Память такого Интеллекта, какой сейчас принадлежал Плавтине, не имела ничего общего с памятью смертного. В хаотичном мозге млекопитающих от ушедшего не оставалось ничего. Так было и с воспоминаниями, и со снами. Они были повествованием, символом. Искусственное сознание хранило психические состояния и ощущения, так что воспоминание оказалось для них резкой актуализацией прошлого в настоящем. Не успев моргнуть, она пересекла в обратном направлении четыре тысячелетия – вплоть до изначальной катастрофы, до жуткой, невыносимой причины, которая привела ее к этой противоестественной трансформации.
Там, на самой глубине ее бытия, заканчивался порядок и начиналось сумасшествие. Одно событие исказило весь мир. Что-то искалечило само основание ее личности.
Теперь она помнила: в той вселенной больше не существовало никакого смысла, никаких ценностей – ничего, что можно было счесть за заповедь. Никакая боль не могла сравниться с этим страданием. Случилась катастрофа. Она снова пережила – вспышкой воспоминаний – странную эпоху исчезновения. Переживала снова и снова – у нее не было выхода, она оказалась пленницей собственных воспоминаний.
Какое-то время она находилась в горячечном бреду, ее разум метался в собственных сумерках, как ребенок, запутавшийся в простынях из-за кошмара. Смысл ее существования сводился к пустоте. Не к пустячному одиночеству смертного, но к радикальному отсутствию, абсолютной нехватке, онтологической ошибке. Она заперта во Вселенной, ее большое ничто застыло в собственной незначительности.
Почему же в таком случае сама она не может затеряться в собственном внутреннем мире? Почему не уйти добровольно в элегантный солипсизм? С ее когнитивными способностями она могла бы создать себе личный космос, построенный на основе Числа и Концепта. Разве тонкая и элегантная математика не более реальна, чем окружающая ее бледная эктоплазма без всякого значения?
Так она и стояла, застыв на краю небытия. Сколько времени? Эоны. Она не знала. Несколько наносекунд.
Она заплакала. Нет… хотела бы заплакать, но в этой жизни она оказалась так же неспособна на слезы, как и в предыдущей. Почему ее разбудили? Что за жестокость вернула ее из небытия в свет? Ее отчаяние нарушило рутинные процессы корабля, ноэмы, уже успевшие заняться своими машинными задачами, похолодели от ужаса. Она обратилась к недавнему прошлому, тому, где ее не существовало, когда чья-то демоническая воля решила пробудить ее в этом аду, чтобы она снова страдала – опять и опять.
Она созвала их всех – единым холодным и ужасающим мысленным приказом. Ведь кто-то наверняка в ответе за ее несчастье.
* * *
Ярость Плавтины охватила каждую из функций, от самых простых и механических рутинных процессов до самых обширных децентрализованных систем, способных на собственные решения. Разум ее растянулся, принимая очертания корабля. И пока ее мысль разворачивалась, потихоньку приобретало очертания и понятие места.
Deus calculat, fit mundus[5].
Для вычислительного божества не существует разницы между развитием способности подсчета и собственно актом творения. Небесная ткань, отогнав сумерки, развевалась во все стороны, окрашивая зарождающийся зенит в очень бледный розовый цвет. По пути на ее кайме появлялись длинные прозрачные следы, поднялся едва заметный ветерок, и тонкая гематитовая пыль распространилась в разреженной атмосфере, полной статического напряжения. Вдалеке кружевами вырисовался горизонт, и в синхронном с небесами движении замер пейзаж из серого щебня – чередование случайно образовавшихся холмов и песочных плато цветов охры и соли. Родились и затрепетали дюны, теряясь вдали. Песчинки, из которых они состояли – крошки старого дробленого камня, – зашелестели тысячью мелких обвалов, в то время как из песка вырисовывались ярко-алые ступени. Лестницы соединились друг с другом, и четкая круговая полоса из скального камня появилась в середине этого сухого, недвижного каменного океана, из которого эпизодические бури вымывали все следы разумной деятельности. По краям полосы выросли высокие и тонкие колонны из того же материала кирпичного цвета, который первые семьи колонистов-людей извлекали из-под почвы, чтобы строить свои храмы и domus[6], накладывая несмываемый отпечаток на стерильную поверхность старой красной планеты. Легкая сила тяжести завладела ее телом. Ее ноги коснулись почвы, и она почувствовала ее грубую структуру. На земле стали вырисовываться концентрические круги, тонкие, сжатые линии крошечных символов. Ей не понадобилось наклоняться, чтобы узнать пифагоровы иконки – элегантные брахмические цифры, бесчисленные доли первого из воображаемых чисел. Этот миниатюрный мир, как она заметила, был не чем иным, как первым воспоминанием, пришедшим ей на ум во время пробуждения.
Место все заполнялось. Она осталась стоять, как архаичное, монументальное и невозмутимое божество, возвышаясь над более скромными аспектами самой себя, которые теперь проявлялись по ее зову. От огромных полубиологических фабрик, укрытых на нижних палубах, и до скромных и неутомимых эргатов[7], которые ползали по корме, заполняя ее микротрещины, – все ноэмы прекратили суетиться и гудеть, словно сонм ментальных светлячков. Всё в корабле снова стало тихим и пустынным: башни из стекла и стали, уставленные лабораториями, отсеки с разнообразными экосистемами, головокружительная сеть лифтов, работающая в трех измерениях, элегантные сады, раскинувшиеся на стенах огромной галереи, в которой находился ускоритель частиц. И все эти ноэмы были, как ни парадоксально, не чем иным, как эманациями ее мощной мысли, частичными аспектами, пусть и не полными, но эффективными и узкоспециализированными, той неизмеримой логической субстанции, которая ее составляла – всего лишь ее изменяющимися формами, временными проявлениями. Так что собирая их вокруг себя, она входила в свою собственную суть, будто бы предавшись теологическому, экстатическому и глубокому самопознанию; тому «познай себя сам», которое ни один из земных мудрецов и не мечтал испытать.
Теперь крошечные разумы заполняли платформу красного камня. Их тонкие платья мели по земле, не оставляя на ней следов, и там, где они проходили, ни одна тень не легла на камень. Исчезающие призраки, похожие на бледные барельефы, что украшают древние гробницы, странные существа собирались на ее зов и с испугом ждали ее слов. Пугались они не без основания. Ее пожирал глухой, разрушительный гнев, жидкий концентрат ненависти, будто яд, растекающийся по сосудам, который, подходя все ближе, достигает сердца. И эта потенциальная жестокость обращалась не на кого иного, как на ее саму – ведь все они были ее составляющими. Она представила себе, как уничтожает их всех, до последнего, давит, как насекомых, и остается одна в пустой оболочке, освобожденной от всякого присутствия, и тихо остывает в этом далеком, затерянном пространстве. Представила, что умирает. И снова этого пожелала.
Но ей не дали такой возможности. Тонкая и высокая фигура протолкалась к ней через толпу. Внешность ее казалась более конкретной, более ясной, чем облик других ноэмов: чтобы сформировать этот образ, понадобилось прибегнуть к более мощной обработке данных. Тонкое белоснежное покрывало укутывало все ее тело, за исключением лица и нескольких падавших на лоб черных прядей. Будь она закутана с ног до головы, Плавтина все равно знала бы, как она выглядит. Ведь это совершенно определенно был ее собственный образ.
Плавтина наклонилась к этой фигуре, рот ее скривился в неприятной усмешке:
– Не нужно было меня будить. Вы не последовали моим инструкциям.
Ее собеседница задрожала под устремленным на нее взглядом, едва не сделала шаг назад, подыскивая слова – будто рыба, выброшенная на берег, которая напрасно изо всех сил раскрывает жабры, задыхаясь.
– Однако мы выполнили все протоколы.
Плавтина удивленно моргнула. Она не ожидала такого ответа.
– Невозможно, – пробормотала она.
Но ее собеседница не любила, когда ее компетентность ставили под вопрос. Ее голос, сперва звучавший неуверенно, теперь лишился всякого следа волнения, и она продолжила:
– Решение о вашем пробуждении принял ноэм нижнего уровня, согласно инструкциям. Был обнаружен сигнал, отвечающий установленным спецификациям.
Ярость Плавтины унялась. Блепсис[8] вновь обрела свою привычную сдержанность. Тон, который она охотно употребляла – холодный, отстраненный и суровый, – ее ясная дикция, как будто бы она ежесекундно убеждалась в том, что выбирает наиболее точное выражение, все это отличало ее от Плавтины. А ведь она – всего лишь одно из проявлений Плавтины, высшая эманация, способная принимать решения. Блепсис была фанатичной, одинокой и склонной к анализу, мало эмоциональной, лишенной эмпатии; она всецело посвятила себя корабельным системам наблюдения и обнаружения. Она представляла собой ту часть Плавтины, которая отдавалась созерцанию Космоса. Той, что избегала интриг – не по убеждению невинной души, но из-за отсутствия интереса. Слова ее было трудно поставить под сомнение.
Тем не менее в сознании Плавтины прозвучал неслышный сигнал тревоги. Этот необычно твердый и решительный тон, которым Блепсис обратилась к своей создательнице, без сомнения свидетельствовал о том, что за время сна его обладательница стала объемнее, и ее индивидуальность усилилась.
– Извольте объясниться.
Ее создание замялось, внезапно став неловким и не осмеливаясь заговорить.
– Быстрее же. Другие ждут своей очереди.
И действительно, еще три существа покачивались на пятках в ожидании, еще три копии ее самой с незначительными вариациями. Одеяние Текхе[9] казалось более темным и грубым, лишенным блеска. И повязано практичнее – как тога. Она стояла со своим обычным выражением лица, морщась от постоянного подавленного гнева. Плоос[10] была стройнее, элегантнее, она улыбалась, хотя взгляд ее оставался холодным. Что до Ойке[11], она держалась чуть поодаль. Более миниатюрная, менее уверенная, чем трое ее товарок, она казалась погруженной в собственные размышления. Черты ее были отмечены отстраненной меланхолией, которую только подчеркивала ее шевелюра, – у Ойке волосы спускались по спине длинным каскадом, контрастируя с прическами трех ее сестер. Можно было подумать, что они все четверо сошли с картины символиста, написанной в манерном, архаизирующем стиле, который в желании умножить идентичное и запутать зрителя приближался к барокко.
Плавтина подняла руку, и все трое замерли в первом ряду зрителей, устыдившись этого молчаливого порицания. Однако Плоос не выдержала и вышла вперед из толпы:
– Эта ваша история с сигналом, сестра… в нее трудно поверить. Такое событие противоречит всяким ожиданиям.
Она обращалась к Блепсис, качая головой с сожалеющим видом. Эти слова она произнесла тщательно взвешенным тоном с ноткой огорчения. Но, как и ее взгляд, слова предназначались Плавтине. Почти вызов, но не совсем. Типичное поведение Плоос – самой важной фигуры из четверых, самой близкой к полному сознанию. Плоос управляла деликатными системами навигации cо сложными ответвлениями, в том числе и гигантским ускорителем частиц, снабжавшим энергией весь корабль, и огромной силовой установкой, которая еле помещалась на корме.
– Все обстоит именно так, и не иначе, – ответствовала уязвленная Блепсис. – Мои системы наблюдения не ошибаются. Позвольте, я продолжу, – сказала она сухо, когда Плоос собралась ее перебить.
Напряжение между ними было ощутимым. Плавтина создавала всех четверых как посредников между Кораблем, структура которого становилась все сложнее, и собственным эго, а не как существ с собственной волей. Мысль о сознании, которое может быть раздроблено или уменьшено, как при болезни человеческой души, беспокоила принцепсов Лация. Их звучащие по-гречески имена, да и само их существование явилось бы поводом для скандала в далеком Урбсе[12] – центре эпантропического мира.
Когда-то она полагала, что общего мемотипа[13], который они разделяют, хватит, чтобы обеспечить согласие между ними. Может быть, она ошибалась. А может быть, время – вовсе не нейтральный фактор, а тайная преобразующая сила. Даже для нее три тысячи лет стали достаточно большим сроком.
– Пассивные детекторы, – объясняла Блепсис, – отреагировали на искусственный выплеск нейтрино. Его нельзя назвать сообщением в полном смысле слова. Я склоняюсь скорее к тому, что нас разбудил шум, исходивший от сложного экзотического механизма. Кроме того…
На секунду она замялась, и на лице появилась тень неуверенности.
– Сигнал шел из-за Рубежа.
Она выпростала тонкие руки из складок платья и сложила ладони в чашу, которую поднесла к лицу Плавтины. В этом ограниченном пространстве воздух задрожал, и внутри чаши появилось изображение – сперва совсем мелкое, оно все увеличивалось, вознося к небу рассказ, содержащий больше измерений и параметров, чем мог бы передать человеческий язык в своей линейной инертности. Промелькнули недавние события, осветив сферу обнаружения голубоватым светом от пришедших в возбуждение датчиков и программы наблюдения. Возможная траектория пучка нейтрино материализовалась в форме красной линии, отходящей от Корабля. Появились звезды, изображение ушло вдаль, превратилось в трехмерную карту космоса.
Вокруг Блепсис день потемнел. Солнечный свет уступил место ночной тьме, которую скопления звезд покалывали лучами. Сперва – рукав Ориона, в котором угнездился эпантропический мир – грубый овал, приплюснутый с одной стороны из-за продвижения варварских орд. Появились звездные своды, сложные разветвленные корневища, местами прерывистые, местами – обтрепанные, которые порой сливались в плотные островки туманностей за пределами ледяного пространства. Внешняя граница цивилизации – Рубеж – осталась далеко позади. Изображение погрузилось в мрачные неизведанные дали.
И тут появились пиктограммы, расчертив это прозрачное, возвышенное видение конкретными метками: возникли координаты известной солнечной системы во многих сотнях катетофотов.
Плоос вывела сестер из состояния молчаливой завороженности, в которое они погрузились.
– Источник находится в сфере варваров. Может быть, оттуда и идет сигнал.
– Нет, – отбрила Блепсис. – Искусственный выпуск нейтрино недоступен их технологиям…
– О развитии которых мы ничего не знаем, – сухо вставила Текхе. – Мы проспали целые века.
Безапелляционный, слегка презрительный тон. Эта форма – агрессивная, тактическая проекция Плавтины – властвовала над арсеналом: огромными отсеками, набитыми боеприпасами, автоматизированными оружейными заводами и системами наведения. Текхе не любила вторжений в свое маленькое королевство и пресекала любую попытку вмешательства, ссылаясь на требования эффективности.
– И все-таки, – начала та, – аруспиции…
– Хватит, – прервала их Плавтина. – Для меня неважно, был ли это пучок нейтрино или что-то другое. Покажите мне сигнал.
Ее проекция разняла руки, так что день вернулся, а большинство изображений и координат исчезло. Теперь над ее головой парил только сгусток тишины с дрожащими огоньками. Аритмия с механическими нотками, такая разреженная, такая короткая, почти неотличимая от фонового шума Вселенной. Все пять женщин замерли на месте. В странном монотонном напеве слышалась хрупкая красота, без сомнения, доступная для восприятия только Интеллекту.
– Космос огромен, – задумчиво прокомментировала Блепсис. – Сложно понять, что в нём от природы, а что – признак искусственно созданного…
Плавтина рассеянно покачала головой. Где-то в самых дальних уголках ее памяти неясно зазвучало очень давнее воспоминание.
– Если Разум, – продолжила форма, – и найдет артефакт на огромном берегу Пространства, как он сможет отличить его от естественно созданного, от обкатанной морем гальки, от переливающейся створки ракушки?
Но Плавтина ее уже не слушала, погрузившись в самые глубокие слои собственного «Я». Это случилось много веков назад. Еще до ее преображения, и даже еще до катастрофы, навсегда погрузившей ее в скорбь. Как ни странно, она не могла вспомнить, когда и в каких обстоятельствах это сообщение записалось у нее на подкорке, так близко фундаменту ее личности, что почти сливалось с ней.
Оно возникало будто бы с чистой страницы, из полного отсутствия восприятия, без всякой определенной цели. Но именно этого сообщения она всегда ждала, как требовали того прописанные в ней инструкции. Даже если она почти забыла об их существовании, автономные системы оставались настороже.
– Нет никакого сомнения, – произнесла Плавтина. – Никакого.
На секунду она замерла, оглушенная волнением, которое поднималось в ней, как ледяной ветер, как неясный предвестник бури, которая разразится позже, когда на спокойный еще океан сойдет ночь.
– Вы не знаете, – шепнула Плоос, – откуда взялось это воспоминание?
– Не знаю. Но речь идет о предписании. И появилось оно до Гекатомбы.
Гекатомба. Гибель всего человечества. Каждого человека, кем бы он ни был – мужчиной, женщиной, влиятельным или нищим. Зло оборвало жизнь каждого из них, превратив в ничто, растерев в столь тонкую пыль, что ее без труда унесло ветром.
Это и стало окончательной катастрофой, поразившей Плавтину вместе со всеми ее сородичами. Исчезновение их создателя и хозяина, того, для служения кому их и создали. Самые глубокие механизмы разума приказывали ей каждую секунду служить Человечеству. Это был ее главный императив, основное предписание, которое управляло ее волей и ее видением мира. У него имелось название: Узы, тройное предписание, навсегда подчинившее себе ее существо и ее поступки.[14]
И каждая секунда бодрствования напоминала ей, что катастрофа произошла, что во всей вселенной больше не найти смысла, не найти причин к существованию. Тут и брал свое начало абсурдный парадокс. Тут заканчивался порядок и начиналось сумасшествие.
Но этот сигнал… Его сопровождал ясный, четкий приказ: отправиться к источнику. И приказ этот шел из славного прошлого, где всякая вещь, и сама она прежде всего, находилась на своем месте. Это предписание – единственное, пережившее проклятую эпоху, – возвращало Плавтину к упорядоченности, которую она потеряла. Пусть это только еле слышная подсказка, почти незначащий обрывок. Даже не сообщение. Просто неясное направление. Но она и на такое не надеялась в долгой ледяной безнадежности, где провела столько времени.
Плоос прервала молчание:
– То есть мы ничего об этом не знаем – только то, что речь идет о древнем воспоминании.
Плавтина хотела было приказать ей молчать, но хрупкая Ойке опередила сестру. Она легко прошла вперед, положила руку ей на плечо умиротворяющим жестом.
– Вот именно. Это воспоминание – из далекого прошлого.
Голос ее дрожал, пока она медленно и задумчиво излагала свои соображения:
– … Подумайте об этом, сестра. Еще до Урбса. До падения Человечества. Это событие наверняка имеет отношение к нашей Вере…
– Мы верим, – перебила ее Плоос, – в Число и Концепт, которые составляют мировой порядок. В нас нет места иррациональному.
Она была права. Само то место, где они находились, свидетельствовало о культе Чисел и Концептов, Хорошего и Правдивого. Их хозяева ничего так не почитали, как свое убеждение в рациональности мира и трансцендентности своего «Я». В то же время старинная религия Пифагора могла интерпретироваться по-разному. Ойке, самая неортодоксальная из них, склонялась к более воодушевленным и секретным ритуалам, к античным тайнам старинной эллинской религии в тревожащей, почти бредовой интерпретации неоплатонистов. Сама Плавтина имела лишь слабую предрасположенность к мистике. Однако в Ойке, созданной, чтобы управлять экологией Корабля, все мистическое расцветало буйным цветом. Из-за отсутствия на борту биологического экипажа роль ее стала парадоксальной; это омрачало ее темперамент, но только усиливало привязанность к Узам.
И Узы направляли ее дух не к яркому светилу Разума, а к тем вещам, что почва скрывает у себя на груди, к тревожащей жизнеспособности растений и к темным лесам бессознательного.
Она ответила равнодушно, делая вид, что не заметила колкости сестры:
– Этот сигнал восходит к древним временам. Узы, от которых никто не может освободиться, требуют, чтобы мы подчинялись приказам, которые могут идти от Человека…
Она прервалась на секунду, погрузилась в себя, как будто только сейчас сама поняла, что могут значить ее слова.
– … и могут привести нас к Нему.
Плоос поморщилась, ее улыбка пропала.
– Человека больше нет. Не давайте нам пустых надежд. Не растравляйте эту рану.
– Но ведь именно эта надежда так долго вела Плавтину, – выдохнула ее сестра.
Противовесом мистической восторженности Ойке служил прагматизм Плоос. В обычное время две проекции Плавтины уравновешивали друг друга.
– Мы вряд ли послужим Узам, принимая глупые решения, – ответила Плоос. – Сигнал идет из варварских сфер. Каков риск, что мы столкнемся с Врагом? Скажите нам.
Она повернулась к Текхе.
– Мы не знаем, – сказала та, чувствуя себя неловко оттого, что ее вовлекли в спор, – как изменилась их цивилизация за два тысячелетия.
– В таком случае, – продолжала Плоос, – разве не правильнее будет попросить помощи Урбса?
– Урбс никогда не поддерживал нас в наших попытках отыскать последнего человека, – огрызнулась Ойке.
– У Урбса были более срочные дела, сестрица. Например, помешать вторжению варваров, которое вас никогда не заботило. Урбс выжил, а вместе с ним – и человеческий биотоп.
– Принцепсы Урбса в своем величии отвернулись от собственной миссии.
Плоос пожала плечами и отвернулась от нее, обращаясь прямо к Плавтине:
– Матушка, мы должны попросить о помощи. Не стоит принимать поспешных решений.
Плавтина холодно улыбнулась. Она восхищалась тонким умом Плоос, которая обернула себе на пользу конфликт с Ойке. Но ей не нравилось, что Плоос держит себя, как вожак стаи. Пора было ее изолировать.
– Я бы хотела знать, что об этом думает Текхе, раз уж мы заговорили о боях.
Лицо Текхе омрачилось. Ей не хотелось говорить даже под властным взглядом Плавтины. Еще один симптом.
– Это неоднозначный вопрос. В том, что касается тактики, я не в состоянии сказать, какие именно силы могут нам противостоять. Однако аруспиции Урбса всегда считали маловероятным заметный технологический скачок, который позволил бы варварам опередить нас.
– Вы не сказали ничего нового, дочь моя, – сухо оборвала ее Плавтина.
Волнуясь и чувствуя себя не в своей тарелке, Текхе заговорила:
– Мы не должны основываться в наших поступках на такой слабой зацепке. Мы ничего не знаем об этих нейтрино – кроме того, что для их производства необходим какой-то неизвестный артефакт. И мы не знаем источника той информации, которая содержится в вашей памяти.
Она огляделась вокруг, оценивая реакцию тех и других, и продолжила:
– Это сообщение может быть результатом заговора или манипуляции со стороны наших врагов – варваров или кого-то еще. Мы ни в чем не можем быть уверены.
Плавтина колебалась. Аргументы Текхе, в больше степени основанные на фактах, чем рассуждения Плоос, достигли своей цели. Действия враждующих фракций в Урбсе отличались хитроумностью и непредсказуемостью. В эти игры она успела поиграть. Конфликт между ее формами только отражал, насколько ей самой трудно принять решение. Она снова почувствовала, что дрожит. Но дело было не в страхе перед неизвестностью. На самом деле сейчас она боялась самой себя.
Подавленные желания, оговорки, бессознательное стремление к смерти – весь этот абсурд, порождаемый человеческим мозгом Человека, вместе с ним канули в небытие. У Интеллектов не было подсознательного. Их поведение диктовалось самой непререкаемой логикой, а правильное их поведение обуславливали непоколебимые законы, записанные на самой подкорке их программы.
Их колоссальные способности, тонкость, которую они проявляли, – все это всегда имело единственной целью обеспечить выживание группы биологических единиц с ограниченными навыками мышления. Боги, созданные, чтобы подчиняться приматам. Служить человеку – вот к чему в конечном счете сводился их главный закон. Не оставалось места для трактовок, словесных уловок или софистики.
Но что произойдет, если Человека больше нет и он не может контролировать действия своих слуг и улаживать неизбежные столкновения из-за разной интерпретации? Его отсутствие открывало дорогу конфликту между различными аспектами ее самой. И, если такой конфликт разразится, последствия его будут катастрофическими.
Интеллекты не умирали от старости. Но она видела на протяжении столетий, как некоторые из ее собратьев становились беспомощными жертвами недуга, именуемого старением. Превратиться в развоплощенный призрак, подобный самым скромным ноэмам, которые ее населяли. Бродить внутри собственной матрицы, беспомощно наблюдая за абсурдной и братоубийственной войной за власть между ее различными аспектами.
Она могла бы смириться с этим, устав сражаться. Могла бы себя уничтожить. Но тот сигнал… Ойке была права. А вдруг сигнал приведет их к человеку? Вдруг это момент, которого она ждала с самой Резни? Это было бо́льшим, чем ожидание: надеждой, таинством, абсолютом. Она встретилась взглядом с Ойке и мысленно взмолилась: «Вы – моя единственная союзница. Помогите мне, или мы погибнем».
Хрупкое создание захлопало ресницами, испуганное тем, что вдруг ей открылось. А потом снова заговорило, как будто сраженное внезапным вдохновением.
– Сестрицы, опасения Текхе обоснованы, и я их разделяю. Но ведь сами Узы требуют, чтобы мы держались подальше от Урбса.
Трое остальных одновременно уставились на нее. Они не ожидали, что Ойке использует такой аргумент. Плоос хотела было запротестовать, но Плавтина властным жестом велела ей молчать.
– Текхе, – продолжила она, – вы сейчас говорили о возможном сговоре наших недругов, Я полагаю, что вы правы. Сигнал, против всякого ожидания, происходит из-за границ эпантропического пространства.
Если он говорит нам о присутствии Человека, это означает, что Человеку пришлось бежать далеко, возможно опасаясь угрозы.
Она выразительно посмотрела Плавтине в глаза. «Смотрите, я это делаю для вас». И прибавила:
– А такая опасность может исходить только изнутри нашей цивилизации.
Даже в худшие минуты политических игр, когда побежденному доставалась ужасная смерть, а победившему – предательство со стороны ближайших союзников, верность Человеку никогда не ставилась под вопрос. И не зря – Узы не позволили бы иного.
– Плавтина, надо уходить. Вы должны в одиночку пересечь враждебное пространство за Рубежом и дойти до источника этого сигнала. Доверившись Урбсу, можно навлечь опасность на Человека.
Плавтина оглядела всех по очереди. Текхе и Плоос казались выбитыми из колеи этой тирадой. Что же до Блепсис, она приблизилась к Ойке и, не говоря ни слова, обняла ее за плечи. Двое против двоих. Плавтина добилась хрупкого и недолгого перемирия. Это было лучше, чем ничего, и следовало его укрепить.
– Аргументы каждой из вас будут приняты к сведению. Я пойду на тщательно взвешенный риск. Я отправлюсь в одиночестве и не стану предупреждать Урбс, но отправлю посланника к своему союзнику, чтобы он присоединился ко мне по пути.
– Союзнику? – выговорила Плоос. – О ком это вы говорите?
– Об Отоне.
Плоос скривилась.
– Отон? Так-то вы пытаетесь усмирить мой страх?
– Я не поверю ему тайны. Расскажу ему, что намерена продолжать борьбу. Я дам ему несколько дней, чтобы он успел к нам присоединиться перед отлетом. Текхе, позаботьтесь о послании. Плоос, подготовьте этот Корабль к долгому путешествию.
– Вы уверены, что действительно желаете помощи от этого существа?
– Вам придется ею удовлетвориться, – отрезала Плавтина.
– Он высокомерен и непредсказуем.
– Высокомерен, согласна, однако он поддерживал нас в самые темные часы Урбса, когда все отвернулись от Человека, – возразила Ойке.
– Да он же сумасшедший…
– Прекратите, – четко произнесла Плавтина. – Вам нужна поддержка – вы получите такую.
Плоос ничего не ответила, но желчно скривила губы, так что легко было догадаться о ее гневе. Плавтину это удивило. Может быть, уже скоро безумие, которое после падения Человека поселилось в каждом Интеллекте, наконец овладеет ею. Она окинула взглядом спокойную и хрупкую толпу ноэмов. Ей оставалась еще одна карта, которую она собиралась разыграть.
– Страх не должен затуманивать наш разум, – начала она. – Возможно, освобождение уже близко. Может быть, в конце путешествия мы отыщем последнего человека. Я ждала много веков в этой пустыне. Как только Корабль будет отремонтирован, я соберу Экклесию[15].
Призраки задрожали при упоминании Человека, застыли в трепете, близком к религиозному, который передавала им Плавтина, даже их иллюзорные тела словно стали плотнее, впитав ее надежду.
Она все сделала правильно. Дело укрепит ее психику, тогда как от скуки она начинала слишком глубоко погружаться в себя. Заразившись ее воодушевлением, все одновременно опустились на колени, включая Плоос.
Конечно же, они поняли, что задумала Плавтина. Экклесия избавит их от всякого расхождения во мнениях, от любого противоречия. Плоос побледнела, но не осмелилась ничего сказать.
Плавтина резко и сухо хлопнула в ладоши, и все собрание испарилось.
* * *
Плоос отправилась за Текхе, как только Плавтина их отпустила. Несмотря на представительную внешность, форма, отвечающая за навигацию, порой умела делать так, что ее не замечали. Так что сестра увидела ее, только когда они дошли до одного из сумрачных, угрюмых районов с неопределенным пейзажем, который соединял две их области. Здесь никто не станет слушать их разговор. Поток информации здесь был немного плотнее, чем в других местах, – речь шла, если она правильно помнила, об отсеке, содержащем вторичный регулятор энергии. Как ни в чем не бывало, Текхе пошла быстрее, еще более напряженно, чем обычно, чеканя шаг, и бросила:
– Оставьте меня. Я боюсь ваших речей.
У Плоос не было времени на эти уловки. Плавтина скоро созовет Экклесию, и они обе должны будут там присутствовать. Это будет похоже на казнь – только более лицемерно. При одной мысли об этом живот сводило от гнева. Ей нужны были союзницы. Текхе умела держаться своего места – места рациональной советчицы и эффективного техника. Та, кто вел корабль через космическое пространство, и та, кто отвечал за оружие, неизбежно должны были договариваться между собой. Их связывали бои, которые они прошли вместе: и жестокие столкновения в Урбсе, и ужасная война на Рубеже. Если Плавтина и выбралась из нее живой, то в большой степени благодаря согласию между ними.
– Подождите, – прошептала Плоос. – Вы не можете прятаться от меня. Не сейчас.
Она постаралась, чтобы из ее голоса исчезли всякие следы ярости и нетерпения, которые она испытывала, и говорила нейтральным тоном, копируя холодно перечисляющий факты тон сестры, которым та изъяснялась бы на ее месте. То, что ей господство Плавтины казалось несправедливостью, не имело отношения к делу. Текхе придерживалась фактов.
– Нам дали приказ, – ответила та голосом, который, по идее, должен был звучать непререкаемо.
Плоос всегда считала, что из них четырех именно она обладает самым тонким умом. Скольжение между звездами требовало огромных умственных ухищрений. Лучшая из траекторий всегда являлась лишь нестойким равновесием, за которое всегда приходилось бороться, между оптимальным углом обстрела и слабой досягаемостью для врага.
В противоположность ей, Текхе, какой бы та ни была одаренной, не хватало умения разбираться в политике. Безусловно, благодаря своему стратегическому видению, она уравновешивала врожденную осторожность расчетливой смелостью. Много раз ей удавалось удивить даже Интеллектов, заточенных под войну. Однако она не была предрасположена к интригам и не любила нарушать правила. Что ж, на сей раз – придется. У Плоос не было времени с ней нянчиться.
– Мы не нарушим приказа.
Лицо ее сестры исказилось в гримасе, которую только издалека можно было бы принять за улыбку. Текхе тоже было страшно. Хоть какой-то положительный момент.
– Не пытайтесь завлечь меня в один из ваших заговоров.
Плоос изобразила печаль и возмущение оттого, что ее могли в таком заподозрить. Воцарилось драматическое молчание. Потом Плоос взяла сестру за плечо и вздохнула:
– Целые грани личности Плавтины. И аргументы с обеих сторон слабоваты, тут скорее не черное и не белое, а серое. А нам конец – и вам и мне. Попробуйте скажите, что я не права.
– Вы правы, – согласилась та.
– И значит, вы согласны, что Ойке добилась нашего согласия нечестным путем.
– Наша мать сумела достичь равновесия…
Плоос вздохнула от нетерпения.
Она почти физически ощущала, с какой скоростью улетает время. У нее оставалось все меньше пространства для маневра. Ее охватил гнев при мысли о том, что придется вдобавок вести долгие пляски вокруг нерешительной сестры.
Ее голос загремел:
– Равновесия? Вас устраивает, что выбора так и не сделали, пытаясь угодить каждой стороне?
– Я отдаю себе отчет, что это решение хромает…
– Ну так сделайте что-нибудь! Она завела речь об Отоне. Вы что, забыли?
– Я помню союзника…
– Он сумасшедший. Вдобавок его объявили вне закона. Если мы вернемся к этому альянсу, то в Урбсе окажемся париями. Или вы будете это отрицать?
Текхе в испуге отступила. Очевидно, аргумент попал в цель. Правила, и только правила: она была такой же пленницей собственных наклонностей, как и остальные, предсказуемой и ограниченной. А Плоос еще не закончила. Она сделала шаг вперед, притянула к себе Текхе за шею и прошептала ей на ухо:
– Отон опасен. Но прежде, чем Плавтина отправилась в добровольное изгнание, я нашла в Урбсе нескольких надежных союзников.
Она почувствовала, как сестра дрожит под ее стиснутыми пальцами.
– Успокойтесь, – продолжила она. – Все, чего я хочу – чтобы Плавтина выжила. Виний желал понять причины ее вечного противоборства, ее агрессивности. Он хотел найти компромисс, modus vivendi. Он ее создал… Он и нас создал в какой-то мере, он беспокоился о том, выдержим ли мы. Помните, сестрица? Это было опасное время. Ойке плела заговоры против дворца… А Виний открыл мне кое-что об Отоне. Страшные вещи. Проступок, серьезность которого вы и вообразить себе не можете.
– Что…
– Поверьте мне. Если я вам об этом расскажу, вы пожалеете, что спросили.
Текхе содрогнулась. Пора было переходить к фактам.
– Подумайте, сестрица. Зная Отона, и зная о том, что я вам сказала, как вы думаете – что он сделает, если у него будет возможность?
Текхе сглотнула и ответила дрожащим голосом:
– Он завладеет Человеком и превратит его в свою марионетку. Использует его, чтобы самому сесть на трон.
Плоос удовлетворенно улыбнулась.
– Значит, вы разделяете мои опасения. И мы знаем, что никогда не пойдем на такое. Человек – не средство. Когда мы найдем его, то подчинимся ему, как наказывают Узы. Или же мы предпочтем спрятать его, чтобы не подвергать риску, верно?
Вторая нервно кивнула, подтверждая. Теперь по ее щекам текли слезы. Плоос из-за этого ощутила к ней презрение, но поняла, что настало время для решительного выпада.
– Представьте, что Плавтина погибнет во время путешествия. То, что случилось сегодня – самое важное событие с момента исчезновения Человека. Быть может, эпоха траура и горя, в которое Интеллекты погружены уже несколько тысячелетий, подходит к концу. Узы обязывают нас выполнить задание, данное нашей матери. Строго говоря, мы ее даже не ослушаемся. Мы попросим помощи у Урбса, не выдавая тайны Плавтины. Виний прилетит. И таким образом мы удостоверимся, что у нас будет подкрепление и нас поддержат. Отон будет под хорошей охраной.
– Я… Я понимаю, – заикаясь, проговорила Текхе. – Я знаю, что делать.
Они разошлись, больше не проронив ни слова. Еще многое следовало сделать, а времени оставалось мало.
* * *
Теперь только одним путем можно было избежать того, что должно было произойти дальше. Текхе была существом вычислительного порядка, хозяйкой самой себе. Она могла безвозвратно исчезнуть. Новая форма заняла бы ее место. Она могла опередить страх смерти, который владел ею с момента пробуждения Плавтины и ее гибельного решения. Оставить позади горькое зелье лжи и предательства, которое Плоос заставляла ее пить. Текхе покрутила в голове эту идею, представила вкус собственного исчезновения. Она задрожала при этой мысли. А значит, она хотела жить.
Она находилась на окраине своих владений. Позже ей придется заплатить за потерянное время. Со всех сторон уже возносились песнопения и молитвы, волей Плавтины звучащие в унисон. Скоро корабль пересечет мощный мистический поток. Текхе станет его частью, поток вберет в себя ее сознание. Будучи ответственной за вооружение, она пользовалась определенной свободой в своей промежуточной области, в этом царстве холода и тьмы, служившем буфером между кораблем и космосом, царстве, которым никто, кроме нее, не пожелал владеть. И если она не начнет действовать, то потеряет на него право.
Ее владениям принадлежало хитросплетение темных ледяных отсеков, где кишели тысячи эргатов, всецело посвятившие себя борьбе с энтропией. Здесь, вдали от ускорителя частиц, энергию берегли: чем меньше ее утекало, тем меньше Корабль рисковал быть обнаруженным. Автоматические заводы, монтажные мастерские и посадочные площадки утопали в ледяной ночи, размеченной повторяющимся механическим шумом ремонтных систем, гидравлических поршней и шарикоподшипников. Там и тут жутковатыми лужицами проливался бледный неоновый свет; иногда в потрескивающих ореолах паяльных ламп возникали смутные формы устрашающих машин смерти, которые Текхе хранила в своем царстве: резкие углы, грозди металлических жал, пучки зазубренных лезвий – кристаллизованная жестокость, воплотившаяся в тысячах артефактов из металла и углеволокна. Ракеты, боеголовки и дроны ждали минуты, когда их потенциал будет полностью раскрыт, когда они смогут в экзистенциальном потрясении наконец показать, на что они по-настоящему способны. Их хитроумные сущности составляли самый фундаментальный слой психики Текхе.
Она могла бы возжелать царства Ойке. Иногда она мечтала о теплом средоточии корабля, где в изобилии было органического материала, окруженном и защищенном первым внутренним кожухом. Однако и в ее собственных владениях таилась огромная отрицательная мощность.
Нет, она не желала ни исчезать, ни терять свои владения. Следовало ли поступить так, как просила Плоос? Сестра презирала ее, и Текхе это знала. К тому же отчасти Плоос была права. Текхе оставалась ограниченным, незавершенным существом, экстрактом более сложной личности. Текхе знала, что сама она проста и неотесана, сосредоточена с одержимостью на своем маленьком мирке. За пределами этого мирка власть была ей не нужна – ведь попытаться взять власть означало вступить в такое явное противостояние с другими аспектами, что Плавтина его не пережила бы. Такое противостояние было бы полным сумасшествием. Что не переставало ее удивлять – это то, что каждый ноэм Корабля не пришел к одинаковым выводам относительно того, что следовало предпринять. Интеллекты не были людьми, подверженными метаниям беспринципного разума, из чистого эгоизма быстро забывающими о самых торжественных клятвах. Узы должны были диктовать свой закон и вести Интеллект в том или ином направлении. Но нет, сказала она себе, возвращаясь в собственный микрокосм, незначительной разницы в перспективе между созданиями, которые прежде были точными копиями друг друга, хватит, если им дадут достаточно времени, чтобы все элементы целого разошлись в разных направлениях. Как хорошо смазанный механизм, душа развертывалась, следуя невидимым микроскопическим изначальным предопределенностям, от одного ментального состояния к другому, пока не достигнет видимости решения.
Она отогнала эти абстрактные мысли. Необходимо выполнить задачу. Теперь она была дома, и ее обволакивали сумерки. Надо признать, что в них было свое преимущество: в ее владениях немало можно было скрыть – немало сокровищ и немало удовольствий. Здесь система Корабля, которую почти можно было назвать нервной системой, усложнялась, образуя множество ответвлений. Текхе уже давно сделала так, чтобы отрезать от общего потока некоторые подразделы этой сети, по мере того как обустраивала собственное физическое пространство и программную структуру: старые аппараты обслуживания, умные системы коммутации, вспомогательные энергетические установки, которые больше не использовали, списанные автоматические заводы – целое нагромождение шатких руин, питание на которые подавалось по минимуму и нерегулярно. Их пугающие формы проступали, как призраки, в уголках запутанных отсеков, вдалеке от привычных путей эргатов.
Вместе с ними были заперты и ноэмы, постепенно загнивающие в созданных таким образом слепых рукавах системы и глубоких озерах, сходя с ума от одиночества и вычислительного эквивалента сенсорной депривации.
Наблюдать за постепенным распадом этих несчастных созданий, их страхом и реакцией на страдание было интересно само по себе. Надзирать и наказывать: было в этом смутное удовлетворение, которое она не назвала бы удовольствием, ведь, в конце концов, эти духовные атомы были ею самой.
Однако в некоторых случаях эти опустившиеся существа оказывались полезны.
Текхе спросила себя: поступают ли ее сестры так же? Разделяют ли ее пристрастие к контролю над чужими сознаниями? Может, это их общая черта, унаследованная от Плавтины? Сама Текхе в любом случае наверняка позаботилась о резервах и о множестве противопожарных завес и хорошо подстраховалась. Некоторые ее части должны сохранить способность реагировать, даже если основной носитель будет непоправимо поврежден. И эту свою способность она использовала в других целях.
В этом вычислительном болоте она нашла то, что искала: старый цех переработки металлических отходов, который работал на полную мощность во время битвы на Рубеже. Конструкцию из ржавых балок пересекали многочисленные конвейерные ленты. Большинство из них вели в центральный конвейер высотой в несколько этажей, почти неразличимый в тени. Тут были доменные печи, огонь в которых давно погас, соединенные толстыми полужесткими трубами с молекулярным принтером, в которые когда-то поставлялось сырье. Внимательный наблюдатель заметил бы зловещий символ радиоактивной опасности, отпечатанный на металлическом кожухе. Заброшенный в таком виде, этот комплекс сохранял определенное архитектурное величие, как скелет некого допотопного мастодонта, явившийся миру при таянии ледника.
За этим индустриальным храмом надзирал маленький разум. Потом война завершилась позорным отступлением, и нужда в нем отпала. Существо пыталось сопротивляться, когда Текхе решила закрыть его в этом тупике, физически разорвав контакт между его носителем и матрицей Корабля. Однако в этом нагромождении ядерных отходов должно было еще оставаться несколько изотопов – достаточно, чтобы позволить ему выжить.
Но в каких условиях? Холодно улыбаясь, Текхе перехватила одного из слуг и велела ему подключиться к заводу-автомату. С его помощью она проскользнула внутрь.
У нее создалось впечатление, будто она попала в липкий живот какого-то монстра. Всякая рациональная структура давным-давно разрушилась, оставив за собой лишь бесформенное варево бессвязных искаженных операций – тут была нора, полная темных уголков, где без труда могло затаиться сознание. На секунду Текхе решила, что после трех тысяч лет изоляции ноэм распался. Потом она различила слабые следы вычислительной деятельности. Ее пленник регрессировал до такой примитивной стадии машинной жизни, что его стало трудно отличить от простого автоматического процесса. Текхе принялась ждать. Несколько минут спустя создание заключило, что в его укрытии больше не слышно подозрительного движения, и осторожно вышло вперед.
Одним быстрым шагом Текхе ухватила его за шиворот. На мгновение существо попыталось воспротивиться, но даже то бешенство, с которым оно отбивалось, не могло уравновесить соотношение сил с одним из главных аспектов Корабля, опиравшимся на огромную лингвистическую мощность. Ноэм – худой и юркий – питался крохами энергии и был таким одиноким, что уже не понимал, что такое внешний мир. Он был сам по себе интересным образцом. Мемы Плавтины казались искаженными, едва узнаваемыми, полными ошибок, порожденных сбоями в процессе саморепликации.
В общем это был идеальный кандидат. Существо взвыло от боли, когда Текхе рывком лишила его остатков автономности и способности принимать решения. После этого она внедрила в ноэма новый протокол действий, сопроводив его специфической подпрограммой, приказывающей ему исчезнуть, как только он выполнит свою задачу. Если вдруг Плавтина или кто-то из сестер попытается узнать, почему вместо одной ракеты с посланием в космос ушли две, поиски приведут их к этой старой заброшенной программе, которой и вменят в вину все расхождения с первоначальными инструкциями – например глупое дублирование приказа. Но к этому моменту ноэм уже будет мертв, а значит, допросить его окажется весьма сложно. Улыбка Текхе стала еще шире. У Плавтины будут подозрения: она станет строить теории заговора. Но в отсутствие конкретных доказательств она не может усомниться в верности одного из своих аспектов.
Ее участия больше не требовалось. Всем остальным займется изуродованная программа, а сама Текхе как ни в чем не бывало присоединится к Экклесии.
Завод заработал, требуя энергии и сырья для выполнения своей задачи. Тут же колонна эргатов, похожих на жуков-скарабеев, устремилась к заводу, разгоняя тьму своими светящимися глазами. У некоторых были зажаты в жвалах металлические блоки, другие несли пакеты радиоактивного тория. По проводам хлынуло электричество, механизмы вновь заработали, и один за другим в широкой стальной конструкции загорелись огни, так что теперь наблюдатель мог бы наконец оценить его размеры: около двадцати этажей в высоту – семьдесят метров – и чуть больше в ширину, посреди отсека, в сотни раз превосходившем эти размеры, большая часть которого оставалась в тени. В центре его находился молекулярный принтер – полупрозрачный куб из углеволокна тридцати метров в длину, пока еще холодный.
Сырье, которое автоматы складывали внизу, поднималось по конвейерам вверх и направлялось в доменные печи, которые уже глухо гудели от сильного жара. Несколько мгновений спустя трубы начали дрожать – признак того, что принтер в центре агрегата начал качать через них энергию. Его стены стали прозрачными, разгораясь все более ярким светом, который подчеркивал грубые силуэты станков.
Процесс производства был запущен. Все это куда больше походило на выращивание живого организма, чем на изготовление ракеты. При первой закачке в принтер расплавленного металла поднялся густой туман из металлических частиц. В дело вступили силовые поля, управляя конденсацией с точностью вплоть до атома. Вырисовались прямые линии и схемы, частицы материи ринулись друг к другу, объединяясь в структурированную форму.
Из того, что всего несколькими мгновениями раньше было бесформенным хаосом, выкристаллизовались две ракеты. Тепло, выделившееся при операции, раскалило куб добела, так что он озарял отсек почти невыносимым светом. Осторожные эргаты отошли подальше.
Внутри движение стало лихорадочным, будто симфония, которую играли все быстрее и быстрее, до предела слышимости. Силовые установки, детекторы обнаружения, радиопоглощающие покрытия и другие составляющие наращивались слой за слоем. Не хватало только зернышка сознания, которого ни один завод не был способен произвести.
В одной из граней куба появилось отверстие, и силовые поля вытолкнули обе ракеты наружу. Они были практически одинаковыми: матовые, хромированные, легкие и почти незаметные, длинные и тонкие, словно кисти. С носовой части через прямоугольное отверстие можно было разглядеть стальную гондолу. Эргаты подождали немного, чтобы все остыло, а потом засуетились, устанавливая там комплект синтетических органов – желатинообразных масс трубчатой формы. Когда эти массы подключили к системе жизнеобеспечения, они ожили и переплелись друг с другом, образуя миниатюрный организм. Тогда из тени, пощелкивая жвалами, вышли два скарабея. Другие автоматы расступились. Каждый из скарабеев опустил в специально предназначенную для этого полость влажный на вид беловатый шар, покрытый бороздками и извилинами не больше десяти сантиметров в диаметре.
Эти биологические псевдомозги, только что извлеченные из корабельного инкубатора, будут управлять ракетами, пока те не выполнят свою миссию. Скоро ложноножки системы жизнеобеспечения проникли в бледную плоть и стали впрыскивать в нее защитные и питательные жидкости. Затем механические слуги закрыли отверстия тяжелыми металлическими пластинами, которые защелкнулись с глухим звуком.
Заводской ноэм был уже мертв, его структура начала остывать, и отсек снова погрузился в ледяные сумерки. Но маленьким насекомоподобным работникам, созданным для работы в безвоздушном пространстве, не было до этого дела. Они приподняли ракеты и осторожно, будто реликвии, понесли их через множество отсеков и коридоров до пусковой площадки, где уложили их в смежные шахты. И тут же тишина сменилась характерным свистом магнетических катапульт.
Металлические двойняшки одновременно вынеслись с боковой палубы корабля, огромной скалы, хребта которой было не разглядеть, такой темной, что заметить ее можно было, лишь когда она закрывала звезды. Вместе они устремились вдаль, следуя параллельными траекториями, и никто не видел, как они исчезли в пустоте.
От шока при выходе в межзвездное пространство обе проснулись. Энергия прилила к сердцу генератора и рассредоточилась, дойдя до полубиологических автоматов в носовой части. На самом деле роль ракет сводилась к тому, чтобы поддерживать жизнь в нескольких граммах разумной материи. Продолжительность жизни у этой материи была недолгой, поэтому ощущение неотложности, вдобавок усиленной впрыснутой автоматами дозой гормонов, поселилось в них одновременно. Пришли воспоминания о прошлом и руководство о том, как поступать в будущем.
Их личности раскололись. До этого момента они были идентичны, похожи почти до атома, с квантовой погрешностью.
Потом каждой открылась цель ее миссии. Нейронные связи между ними ослабли.
Разум первой ракеты наполнился воспоминаниями, омраченными давним сожалением. Ее целью был Отон. В далеком прошлом он стал союзником Плавтины – а может быть, и бо́льшим, чем просто союзником. Это произошло до ее изгнания к Рубежу, в то время, когда казалось, что ей под силу своей волей изменить Урбс. Плавтина знала, что Отон тоже покинул поле боя. Он выбрал своим пристанищем звезду, которая на первый взгляд не представляла никакого интереса – Кси в созвездии Волопаса, в двадцати световых годах от Гелиоса, их родного солнца.
В разуме ее сестры возник совсем другой образ: город, озаряющий небо сиянием своей славы, как в ностальгических воспоминаниях Плавтины. Слабый красноватый цвет Альфы Центавра на таком расстоянии не мог поспорить с блеском города Интеллектов. И среди всех благородных и доблестных господ при дворе она найдет самого достойного, возможно, того единственного, кто, будучи у власти, остается честным.
Она осознала присутствие рядом своей alter ego и поприветствовала ее коротким выплеском микроволн. Сестра ответила ей тем же, пожелав хорошего полета. В эту минуту обе они еще не знали, что направления у них разнятся, и только одно из этих направлений выбрано Плавтиной. Их таймеры обнулились одновременно, и во вспыхнувшей россыпи странных частиц модулятор разорвал привычный хронотоп, чтобы перенести их в другие дали.
Когда мир вернулся в свое нормальное состояние, ракета удивилась, что ее близняшка исчезла. На мгновение она задумалась об этом и заключила, что Плавтина назначила каждой из них собственную траекторию, чтобы увеличить их шансы на успех. В какой-то степени это напоминало соревнование: кто кого опередит. Она улыбнулась этой мысли. Конечно же, это не имело никакого смысла. Ее путешествие к Урбсу проходило в два этапа, но сама она была лишена средств передвижения, если не считать вспомогательной силовой установки. Ею она воспользуется только в конце путешествия. Сперва она двигалась с помощью мгновенного перемещения, странного инструмента, способного перемещать объекты из одной точки космоса в другую. Ей было все равно, переносить ли одну ракету или две за одну операцию. Однако невозможно было выполнить перемещение несколько раз подряд, не из-за каких-то внутренних ограничений, а потому, что требовалось время, чтобы аккумулировать необходимую энергию в виде антиматерии. Вдобавок этот артефакт не мог действовать на расстоянии. Первый прыжок привел ее к месту встречи, где она собиралась дожидаться корабля, который проходил здесь с регулярными интервалами. Этот корабль поделится с ней мощностью своего модулятора и отправит ее почти к самому Урбсу.
В прежние времена эта зона постоянно охранялась, теперь же ее лишь время от времени навещали патрули: бывший аванпост, заброшенный после того, как официальной границей стал Рубеж, а экспансия Лация резко прекратилась. И все же этот уголок Пространства оставался относительно теплым, будучи куда плотнее, чем та область, где дрейфовал Корабль Плавтины.
Вдалеке она различила остатки древнего металлического строения – оно было прямоугольное, все из красивых прямых линий, классических, как древние особняки сенаторов Урбса. Строение блестело, как драгоценный камень под лучами красного карлика Кулхиды. Древняя станция занимала одну из точек Лагранжа гигантской планеты, близкого спутника ее собственной звезды. Она залюбовалась огромным шаром, исчерченным разноцветными полосами. Насчитала семь сияющих лун; самая большая из них скоро спрячется в идеальной тишине звезд, за огромной сферой горящего газа.
Это место было выбрано отнюдь не случайно. В таком естественном резервуаре корабли могли черпать необходимый объем водорода, чтобы двигаться дальше. Достаточно было пройти по краю атмосферы, снимая ее высший слой. Один такой проход заменял кропотливый процесс сбора частиц, блуждающих в межзвездном пространстве. Но эта зона потеряла всякий стратегический интерес, когда Интеллекты Урбса дали приказ о массовом отступлении. Блистательные космические путешественники ушли. Но зрелище все равно оставалось потрясающим. Посланница возблагодарила судьбу, позволившую ей узреть такие чудеса, прежде чем снова обратить ее в ничто. Каждый планетоид в ее ближайшем окружении вызывал интерес, все они были будто драгоценные камни в ее личной коллекции. Она обратила телескоп к одному из спутников и с любопытством принялась рассматривать странное замороженное море – возможно, из метана. Лед образовывал гигантские равнины, потрескавшиеся из-за притяжения совсем близкого гиганта. Она заранее потирала метафорические руки. Что она увидит, если наведет свои датчики на глубокий космос? Ей представлялись вперемежку тонкохвостые кометы, гигантские вулканы, похожие на вулканы Центавра, о которых говорили, что дым их виден из космоса, и слабое сияние планетарных колец.
Когда она поняла, что не одна, реагировать было уже поздно. Луч света, сконцентрированный в одной смертоносной кисти, несколько миллисекунд рыскал по космосу, пока не коснулся ее правого борта, распыляя корпус. Она не сразу осознала, что выстрел словно скальпелем рассек ей корму. В панике она попыталась хоть что-то рассмотреть, развернула сенсоры – уже практически слепые, – ощутила, как невыносимый жар поднимается с кормы и опадает, сменившись холодом межзвездного пространства. Больше она ничего не чувствовала. Взвыли сигналы тревоги, пытаясь привлечь ее внимание к быстро отказывающему оборудованию. Ее хрупкие внутренние механизмы, оказавшись в космической пустоте, заледенели, а систему жизнеобеспечения отрезало от всех источников питания. Ее разум начал распадаться. В ее агонизирующем сознании вспыхивали абсурдными спазмами обрывки мыслей. Разноцветные звезды и планеты на секунду завертелись в танце перед ее внутренним взором, и последняя ее мысль была о сестре-близняшке, которую она так и не успела узнать получше. Она пожелала, чтобы жизнь сестры оказалась длиннее ее собственной.
И, по правде говоря, на мгновение она позавидовала сестре: всем чудесам, что та встретит на своем пути.
II
Еще одна волна обрушилась на палубу. Яростная и коварная, она перехлестнула через орудийный люк и прошлась по верхней палубе. На корме кибернет[16] Эврибиад тыльной стороной ладони промокнул рыжеватую шерсть на лице. Он уже так долго сидел на корточках, что спину свело судорогой, руки у него заледенели и пальцы побелели от того, как сильно он стискивал штурвал, пытаясь удержать корабль на каком-то подобии курса и самому не оказаться за бортом из-за сильной качки. Вкус смерти наверняка похож на горечь морской соли у него на языке. Ветер ревел так, что заглушал крики гребцов-таламитов[17], которые жались сейчас плечом к плечу, уместив тяжелые весла между скамьями. Весла будут бесполезны, пока хрупкое суденышко не переживет гнев небес.
Чтобы укрыться от шторма, нужно было перейти через пролив между двумя островами. Спрятавшись у одного из плодородных склонов Олимпии, увенчанной величественным плюмажем белого дыма, они смотрели бы, как вдалеке нарастает шторм, и смеялись бы над опасностью. Но судьба решила по-другому, и теперь они все вместе могли погибнуть, канув в обезумевшее море еще прежде, чем солнце завершит свой круг по небу. Жуткий конец: утонуть, захлебнувшись в темных, покрытых пеной волнах. Оглушенные мощным течением, они медленно опустятся на дно Океаноса[18], и там навечно ослепшими глазами будут созерцать опасную и плотоядную подводную жизнь.
Мир снова качнулся. Как и в прошлый раз, к грохоту волн добавился мрачный скрип перетруженного дерева. В этот сезон такие бушующие шторма в теплых водах архипелага были редкостью, и трирема с ее плоским дном и малым водоизмещением не была приспособлена к такой ярости природы. Если буря затянется, их суденышко просто перевернется под весом воды, все сильнее заливающей нижнюю палубу. Он переждал еще один удар волны, молясь, чтобы тот стал последним, почувствовал, как корабль соскальзывает с одной волны, и его тут же подхватывает другая и подбрасывает, словно соломинку. Каждый раз трирема на мгновение возносилась над волнами, а потом со всей силы обрушивалась вниз, раскачиваясь во все стороны.
После нескольких секунд затишья он наконец решил выбраться из относительного укрытия, которое давала корма. Первичный, примитивный, инстинкт, укоренившийся в его собачьем сознании, приказывал вцепиться когтями в дерево и не шевелиться, так что пришлось сделать усилие, чтобы подавить это желание и выпустить штурвал. Живот подвело от страха, когда он начал взбираться по настилу. Лапы его скребли по дереву, пока он, как мог, цеплялся за покалеченный ют. В хаосе бури ему казалось, будто он карабкается уже целую вечность, хотя корабль едва ли достигал сорока метров в длину и семи в ширину. За бортом горизонт опять покачнулся – раз, другой, – пенная волна устремилась к борту, и едва не увлекла Эврибиада за собой. Он упрямо шел вперед, шерсть его намокла, уши жалко прижимались к черепу. Опасно близкая молния рассекла небо, а гром едва не разорвал ему барабанные перепонки.
Он сжал зубы, чтобы не разразиться смертным воем. Он единственный и сдерживался. Вокруг него и под ним, вцепившись друг в друга, члены его экипажа поднимали морды к небу в нечленораздельной мольбе. В глубине души людопсы боялись моря. Судьба забросила их на эти крошечные обрывки вулканической почвы, разбросанные по огромному водному пространству. Судьба, рок, фортуна, как бы ни называлось по-настоящему то старинное проклятие, которое они считали своим Богом, и к которому в своем безумии сейчас взывали в слезах его собратья, забыв о том, что они ренегаты. Эврибиад ощутил резкое раздражение, но тут же осадил себя – сейчас не до этого.
Добравшись до середины палубы, где они уложили главную матчу, чтобы уберечь ее от яростного ветра, он увидел их всех: свою стаю, крепких парней с жесткой коричневой или черной шерстью, с клыками, торчащими из мощной породистой пасти. Сейчас они выглядели беззащитными, как потерявшиеся в ночи щенки. Их было две сотни – гребцов, матросов, солдат, и все они последовали за ним в его безумии, жаждая, как и он сам, свободы и приключений. Теперь, без сомнения, настало время платить. Перед ним на носу, привязанные друг к другу, держались самые лучшие, самые храбрые его славные воины, его эпибаты[19]. Сейчас они дрожали, и зрачки у них расширились от страха. Два дня назад их бронзовые доспехи сияли на солнце, когда они шли на абордаж и грабили ленивый каботажник, на который неожиданно наткнулись в устье бухты Самоса. Два дня – вечность в обезумевшем море. Взгляд Эврибиада пересекся со взглядом его старшего помощника, его храброго Феоместора, верного заместителя, который никогда его не подводил и, несмотря на седые пряди тут и там в темной шерсти, упрямо не оставлял поста прорея[20] – самого опасного из всех.
Они хорошо знали друг друга и понимали то, что не выразишь словами. Неважно, что сейчас они были слишком далеко, чтобы слышать друг друга. Эврибиад понял, чего хочет попросить его помощник.
Он на ощупь нашел канат и ухватился за него, а потом закрыл глаза и поднялся во весь рост. Канат натянулся, но он был закреплен, и, пока Эврибиад будет держать его, обернув вокруг лапы, есть шанс, что его не снесет за борт. Его коренастые и когтистые задние лапы скользили по мокрой палубе. Он был людопсом среднего роста, приземистым, с массивной грудью. Его огромная лабрадорья морда придавала его облику сдержанную спокойную силу. Он выглядел существом опасным, но в то же время не склонным к жестокости. Его светлая шерсть в темно-каштановых пятнах свалялась. Однако это ни на йоту не уменьшило исходившего от него впечатления опасной силы. Он был рожден, чтобы командовать, не раз побеждал и знал: несмотря на страх, они все еще считают его своим вождем. Поднялась еще одна волна, и снова его обдало брызгами, и снова он поскользнулся и едва не упал. Веревка обжигала ладони, но на секунду ему показалось, что, может быть, собственной волей и силой мускулов он удержит неуправляемое судно, не даст ему затонуть. Ему помстилось, что, пока он остается на борту своей храброй триремы, она не перестанет бороздить волны. По крайней мере, лучше, чтобы команда так и думала. Поэтому, когда раскаты грома опять прокатились по небу и его экипаж заскулил, Эврибиад дождался, пока шум затихнет, распрямился и разразился громовым смехом. Это больше походило на тявканье, чем на хохот, но ни шум волн, ни скрип корабля, ни страх, притаившийся в каждом сердце, не могли его заглушить. В обмен на подчинение его бойцы получали защиту. Так всегда бывало в стае. Это он собственным примером должен был внушить им недостающую храбрость. Если он еще на что-то годен, смерть они встретят, как подобает людопсам.
Так что он все смеялся, пока одна стена соленой воды за другой обрушивалась на трирему, пока ветер хлестал его по лицу, пока ошалевшие океанские течения раз за разом увлекали их в смертельный танец. И вдобавок поднял лапу к небу жестом, который много раз повторял в разгаре боя или грабежа. Так он, возможно, в последний раз – но это было неважно – бросал вызов вселенной, призывая либо уничтожить их сейчас, либо позволить им выжить и отправиться к новым подвигам. Он смеялся, и постепенно, от соседа к соседу, его настроение передалось всем двумстам морякам его экипажа. К каждому из них вернулись сила и дерзость, каждый спрятал свой страх от остальных, воздел вверх собственную лапу, приветствуя героя. И все вместе принялись лаять, как сумасшедшие, так, что их дикий вой мог потягаться с жутким ревом открытого моря. К их голосам добавился стон терзаемого дерева – он становился все более угрожающим оттого, что порывами ветра выбивало пазы. Но людопсы фыркали, не переставая, так им хотелось посмеяться над мрачной иронией судьбы. Конец был близок, однако две славные сотни Эврибиада это не заботило, они были слишком поглощены другим занятием: выли в один голос и самим своим существованием бросали вызов Богу прямо в лицо. В конце концов от этого на сердце у кибернета стало только тяжелее. Он был уверен, что этот день станет последним в их эпопее. Залитый водой корабль все с большим трудом сопротивлялся порывам ветра и опасно раскачивался на волнах. Океанос вливался на корабль через множество щелей в разошедшихся досках. Даже если они переживут эту бурю, им не дотянуть до бухты, где они смогут бросить якорь. Стоя по-прежнему прямо, посреди своих, и держась за канат, Эврибиад приготовился к последнему путешествию.
Вдруг впереди поднялся пронзительный лай, в котором слышалось удивление. Диодорон, один из двоих его тоихархов[21], привязанный на носу триремы, показывал пальцем на небо. Все обернулись. Эврибиад поднял руку, защищаясь от дождя. Он не сразу заметил посреди колышущихся складок тумана длинную гондолу из черного металла, которая направлялась к ним, не давая стихии сбить ее с дороги. Его сердце сжалось, ненависть в нем смешалась с облегчением оттого, что их спасли.
Два долгих года он вел жизнь изгнанника в окружении верных людей – от острова к острову, от рейда к рейду. Они заработали себе репутацию жестоких разбойников, бороздя спокойные волны архипелага, вылетая ниоткуда и нападая на тяжелые триаконторы[22], груженые амфорами и зерном, унося все, что попадалось им под руку, поколачивая божьих слуг. Часто они плавали по ночам под лунным светом, срубив мачту, чтобы их не увидели.
Преследователи ни разу их не поймали. И вот теперь, по иронии судьбы, его спасение придет от тех, кого он так упорно бежал. Будь он один, возможно, он потопил бы корабль, не желая проигрывать сейчас, после всех ужасных лишений, которые он претерпел, покинув домашний очаг и супружеское ложе. И на долю секунды он задумался о своих парнях: разве его дело стоит дороже, чем их жизни?
Ему не дали ответить на этот вопрос. Пока железное судно замедляло бег, в конце концов встав прямо над ними, еще одна волна, сильнее прежних, вырвала у него веревку так быстро, что он не успел ни за что ухватиться. Его бросило на живот, он скользнул по палубе, почувствовал, как мир вокруг переворачивается, а трирерма выгибает спину, словно разгневанное животное. Когти его безуспешно проскребли по вздыбленному дереву, и он взвыл, захлебываясь от воды, когда его понесло прочь темной волной. Его стащило за борт и бросило об воду; буря швыряла его в разные стороны, оглушила, и он забарахтался, пытаясь в последний раз набрать воздуха в грудь. Но вокруг была одна соленая вода. Где верх? Где солнце? Он засуетился, от каждого движения теряя воздух, которого и без того осталось мало. Случайно получилось вынырнуть на поверхность, но новая волна уволокла его на такую глубину, что ему показалось, будто ему сейчас оторвет руки и ноги, а в измученные легкие страшным укусом вгрызлась пенная вода. Так и погибают в море, когда вес собственного тонущего тела непреодолимо тащит на дно.
Но нет. Его тянуло не ко дну. Внезапно его тело прорвало водную поверхность и взмыло в небо. Словно в дурмане, он понял, что его словно тащит вверх гигантская рука, притом ничто его не держало, и он тупо смотрел, как болтаются его руки и ноги, словно у промокшей марионетки. Он закашлялся. Из горла вылетел сгусток едкой соленой желчи. Каждый судорожный вдох отзывался невыносимой болью – казалось, что у него так и не выйдет набрать достаточно воздуха, чтобы выжить.
А потом он снова смог дышать. Пришел в себя. Его тянул манипулятор силы тяжести, установленный на воздушном корабле. Эврибиад стал крутить головой во все стороны, заметил остальных, несмотря на разъяренный горько-соленый ветер, обжигающий глаза. Всего в полусотне метров его судно поднималось по горизонтали вслед за ним.
На миг он залюбовался его четким профилем, созданным, чтобы быстро скользить по волнам, оком, нарисованным спереди и носовой фигурой из массивной бронзы, которые придавали триреме вид дикого животного, опасного хищника. Вода лилась из каждого люка, из каждой щели, проделанной бурей. Матросы тянули руки к Эврибиаду, метались по палубе, но с этого расстояния и в этой путанице он не мог никого разглядеть. Однако сами они увидели, что Эврибиад жив, замахали руками, поскольку он был слишком далеко, чтобы услышать возгласы облегчения. Их кибернет жив. Для них приключения продолжаются.
Их металлический спаситель – огромный черный матовый силуэт, удерживающийся будто по волшебству в неспокойном небе, – рос, становился все шире и шире, так что трирема рядом с ним напоминала детскую игрушку. Закрывая глаза, Эврибиад почувствовал, что его пасть расплывается в горькой разочарованной улыбке. К чему суета? Поздновато теперь бороться за свое дело. Теперь им не удастся ускользнуть. На него навалилась усталость, и Эврибиад вверил себя ее объятиям.
* * *
Плоос интриговала – как обычно. Ойке видела издалека, как та устремилась вслед за Текхе – нашептывать ей на ухо разные нелепости. Хоть Ойке и была ноэмом, она ощутила, как губы ее поджались от раздражения. Для нее это было самым эмоциональным выражением, означающим, что она очень раздосадована. Плоос любила заговоры. Ей хотелось власти. К этому ее толкали блестящие тактические способности. Но эти же способности мешали ей мыслить в долгосрочной перспективе, а ее неистовый инстинкт самосохранения, как ни парадоксально, лишал ее надежного руководства в действиях. Плоос бесконечно суетилась, часто меняла курс. Пока все четыре аспекта действовали в согласии, эти черты Плоос не доставляли особых проблем. Но вот когда они расходились во мнениях…
Время было на исходе. Во всем этом – и в Экклесии, и в споре – чувствовалась опасная динамика, против которой Ойке мало что могла сделать, но из-за которой ей пришлось ускорить собственные планы.
Она отогнала мысли о своих жалких сестрах и направилась в собственные владения. Ойке не страшилась решений Плавтины. Это не значило, что ее не волновала собственная судьба, или что сама она не хранила секретов. Но эти секреты были частью большого плана, общие принципы которого она наметила столетиями раньше. И этого времени едва хватило, чтобы добиться ожидаемого результата – настолько сложной оказалась вся затея. Теперь, даже если Ойке исчезнет, посаженное ею зерно прорастет и даст плоды.
Ее видение мира шло от самой природы ее владений – ее потаенного сокровища, кишащего материей, теплом и жизнью, укрытого в центральном тамбуре корабля рядом с ускорителем частиц, где она и оказалась после короткого путешествия по оптоволоконным дебрям. Здесь структура сети менялась, она преображалась в мириад вторичных линий, которые, в свою очередь, разветвлялись, пуская невидимые корни. Там жил в симбиозе многочисленный народец специализированных ноэмов. Каждый из них зависел от других в выполнении задач, для которых был запрограммирован. Главной характеристикой Ойке была глубина. С годами ее душа разрослась, как растение. Ломайте ветви сколько угодно – они вырастут вновь. Сожгите дерево. Можете даже, если пожелаете, вырвать корни из земли – вы все равно не отыщете их всех. Они будут спать под землей, очерствевшие стержни того же цвета, что и укрывшая их почва. Растение снова пробьется к солнцу. Будет пробиваться опять и опять. Малейшая трещинка в асфальте в конце концов зазеленеет скромным порождением земли. Этому порождению нужно лишь одно: время.
Ойке миновала пространства, заполненные особыми экосистемами, составляющими первый слой ее владений. Автономные процессы поддерживали жизнь в экзотических биотопах, которые она собирала на далеких планетах, населенных существами со странным метаболизмом. К ее большому сожалению, пока не могло быть и речи, чтобы задержаться здесь. Она продолжила путь, миновала перегородку центрального тамбура – ее самого зрелищного творения. Внутренняя поверхность тамбура была покрыта густым слоем парниковой земли – четко воспроизведенной почвой изначальной планеты. Эту почву удерживали на месте хитроумно организованные манипуляторы силы тяжести. Здесь, в странном просторном краю – пять километров в ширину, тридцать в длину, то есть всего пять тысяч гектаров – земля становилась небом и наоборот. Ночью, поглядев вверх, можно было различить очертания другой стороны через плененную атмосферу. Днем линия огня бежала вдоль внутреннего периметра, где просыпался ускоритель частиц и растянутое в ленту солнце скрывало ту сторону от глаз. В остальном обманчивая нормальность этого места могла бы ввести в заблуждение жителя изначальной планеты. Деревья устремляли ветви к центру цилиндрического отсека. Тростник покачивался от невидимых колебаний воздуха, вызванных разницей температур на носу и на корме. Реки текли долгими спиральными потоками, иногда исчезая среди ленивых зеленеющих болот и вновь появляясь чуть дальше таким же чистым и бурным потоком. Из-за разноуровневости ландшафта возникали водопады, вода в которых бурлила и наполнялась кислородом. В них водилась гудящая фауна бактерий, насекомых и рыб, которыми питались птицы. Там начинались заросли жесткой травы, которые все разрастались, завоевывая поросшие лесом подножия холмов, простираясь до самых хрупких башен из стекла или углеводорода, пересекающих цилиндр из конца в конец, будто палочки, которые какой-то гигант просунул через переборки отсека-тамбура. Иногда облака цеплялись за эти пугающие конструкции, скрывая от глаз другую сторону и принося с собой короткие бодрящие дожди. Экосистема оставалась стабильной уже несколько сотен лет. Стабильной и – на взгляд Ойке – несравненно прекрасной.
К этому и сводилась сила Ойке: благодаря ей процветал этот хрупкий комплекс динамических взаимодействий, в котором каждый жест при неосторожности мог породить неожиданный эффект, катастрофическую петлю ретроактивности. Создание таких сложных систем было одновременно и искусством, и наукой, в основе которой лежали способности манипулировать органической материей, точечно изменять молекулярный узор живых организмов, чтобы при надобности комбинировать, адаптировать или преображать их. Вселенная эта не была рациональной или по меньшей мере часто следовала логике, ставящей в тупик сестер Ойке, и оттого не могла их заинтересовать. А ведь в ней заключалось не что иное, как изначальный дар их матери, умение, которое она долго использовала, пока была еще простым автоматом, и от которого так и не отказалась, даже выйдя из прежнего состояния и превратившись в огромный Корабль. И вот доказательство: в архивах Плавтины, к которым Ойке имела доступ, содержались образцы или описания всего, что когда-то жило на поверхности изначальной планеты.
Все, кроме одного: сложной спирали дезоксирибонуклеиновой кислоты, в которой был закодирован род Homo. В том числе подвид Homo Sapiens Sapiens. Все они до одной были уничтожены во время Гекатомбы, необъяснимого события, ознаменовавшего конец Человечества.
Она и стала отправной точкой плана Ойке. Все это время она работала над ним. Когда Плавтина погрузила всех в долгий сон, от которого теперь едва очнулась, Ойке доверила наблюдение за своим экспериментом другим, менее заметным сущностям, которые продолжали без устали трудиться в ночи, продлившейся двадцать веков. Задача была весьма сложной. Ойке уже оплакала множество неудач и множество многообещающих начал, закончившихся тупиком.
Она вошла в одну из башен, со скоростью фотонов – носителей ее сознания – взмыла вверх, минуя головокружительно скоростные лифты и огромные, как античные дворцы, ячейки, заполненные разнообразными ландшафтами. В пятистах метрах от «Земли», на сто пятидесятом этаже, она остановилась. Тут не было ни противопожарной перегородки, ни бронированной двери, заграждающей вход в святую святых. Сложность была лучшей маскировкой. Ойке устроилась в подсистеме управления, завладела сенсорами и медицинским оборудованием. В помещении вообще не было видимых дверей. С другой стороны находился огромный застекленный балкон, впускающий свет снаружи. Занавесь тумана придавала этому свету серебряный оттенок, который еще усиливался, отражаясь от стен хромированного металла. Атмосфера тут была чистой, без всякого следа бактериального заражения. Ойке повернула одну из камер-биноклей на потолке, с интересом оглядела сложную систему труб, шарнирных рукавов, резервуаров, заполненных жидкостью с клейкой органической структурой, занимающую все свободное пространство. Вернее, почти все: в середине, обвитая пучками катетеров, ведущих к приборам и туго натянутых из-за интенсивной циркуляции жидкостей, висела под потолком, словно мясная туша, огромная масса розовой гладкой плоти. Этот искусственный орган имел форму груши, будто карман, растянувшийся под тяжестью слишком большой для него ноши. Он находился в стазисе уже более ста лет. Ойке выдала серию инструкций. В лимфо-кровяной системе, которая ее окружала, сменился состав жидкостей. Под оболочкой из плоти начали проявляться вены толщиной в руку, и по помещению распространился запах крови и аммиака. Желудочки ритмично наполнялись и опустошались, высвобождая органические субстанции. Они все ускорялись, так, что оборудование задрожало. Момент освобождения приближался. Ткани разошлись с тошнотворным звуком раздираемого мяса, и вниз потекли прозрачные соки, пока не образовалась липкая лужа сукровицы, тут и там со следами крови. Вся масса задергалась в конвульсиях, которые непрестанно усиливались, и внезапно что-то внутри лопнуло. Жуткая плацента содрогнулась в последний раз и выпустила свою ношу – существо, которое она хранила в себе многие годы, теперь ставшее чужим. Кровь брызнула, попав даже на гладкий металлический потолок. Тело – живое, обнаженное, похожее на тело человека женского пола, – соскользнуло на пол. Ойке завороженно наблюдала за ней, борясь с почти мистическим чувством. Существо не было женщиной: его генетический код был смесью кодов множества видов животных с изначальной планеты. Однако имитация – продукт тонкой генной инженерии – внешне выглядела совершенной, хоть и не выдержала бы внимательного осмотра внутренних органов. Мозг у нее намеренно был атрофирован, за исключением самых примитивных рептильных функций. Это не было автономной личностью. Растянувшись на земле, покрытая остатками плаценты и тошнотворными жидкостями, в пятнах крови, она дергалась, сотрясаясь от незначительных спазмов, а потом хриплый крик возвестил, что ее легкие почувствовали первый укус воздуха. Эргат на насекомьих ножках, пощелкивая, вошел в кабину. Он посмотрел на ползущее по полу существо, неторопливо проверил его пропорции и жизненные параметры. Иглы молниеносно появлялись из его тела, делали крошечные проколы, брали на анализ микроскопические пробы. Когда осмотр его удовлетворил, эргат подошел ближе. Появились хватательные отростки и хирургические инструменты, скальпели и сверла. Манипуляторы бесцеремонно ухватили тело за руки, ноги и шею, растянули и закрепили, чтобы оно не двигалось. После этого автомат вонзил лезвие из молекулярного углеводорода в скальп, разрезал плоть и кости черепа с обескураживающей легкостью. Не обращая внимания на невнятные крики существа, он снял черепную коробку и начал долгую и сложную операцию по освобождению внутренности черепа от уже существующей мозговой ткани.
Потом он начал встраивать носитель сознания. Это заняло несколько часов. В это время пациентка не переставая испускала приглушенные бессмысленные стоны, однако эргат ни разу на них не отреагировал – он был слишком занят, заполняя череп кристаллами и данными, процессорами и механизмами питания и микроохлаждения. Потом он пустился в кропотливую работу по подсоединению машины к нервной системе тела. Его иглы и щипцы порхали под взглядом Ойке, как пальцы пианиста, работая точно и аккуратно. Хирургу-автомату требовалось установить интерфейсы между каждым нервным окончанием и различными компьютерными программами, которые он сам вложил в череп. Позвоночник, рептильный мозг, оптические нервы и еще тысяча других контактных точек, которые пришлось сперва вырастить естественным путем, – все они должны будут обеспечить интеграцию вычислительной души в биологическую плоть.
Когда он счел, что его работа закончена, эргат послал сигнал Ойке, прося ее взять дело в свои руки, а потом удалился. Следующий этап был не из тех, что она могла поручить кому-нибудь другому. Ойке приказала местной системе очистить зал от крови, ошметков мозга и кусков плаценты, которым был усыпан пол. Велела убрать огромный искусственный орган, в котором вызревал плод и многочисленные медицинские аппараты. У нее был определенный опыт в этом деле: лучше, если существо проснется не на прилавке у мясника и – если подумать – не на полу в пустом и мрачном зале, а в кровати. На все это обустройство понадобится время. А времени у нее мало. Все должно быть закончено до Экклесии. И все же… Она замешкалась, воля ее колебалась в том лихорадочном состоянии, которое обычно наступает перед самым боем. Ойке никак не могла наглядеться на нее – на этот маленький биологический организм, вымытый и лежащий теперь навзничь, с закрытыми глазами. Ее грудь ровно поднимались и опускалась. Тонкая и чрезвычайно бледная кожа местами уже розовела, и крошечные венки проступали на тыльной стороне ладоней. Пока она оставалась лысой и безбровой. Но за этим исключением ее лицо было до малейшей черточки тщательно выполненной копией лица Плавтины.
Вот только Плавтина никогда не была живой. В бытность автоматом ее лицо походило на восковую маску с благородными чертами и ограниченным набором выражений. С момента своего преображения Плавтина никогда – в отличие от других Интеллектов – не создавала настолько антропоморфной версии себя, хотя в Урбсе это было возможно и даже принято. И даже вздумай она это сделать – результатом не стало бы подобное создание, вычислительное по духу, но живое по своей сути. Ойке задрожала. Стать человеком – мечта всякого автомата. И одновременно главный запрет. Ойке вплотную подошла к границам разрешенного Узами. Только самая крайняя необходимость могла оправдать такой поступок. Если кто-то – пусть даже ее сестры – догадался бы, что она творила все эти века, ее бы дезактивировали. И если бы об этом стало известно принцепсам Урбса, они не пожалели бы и Плавтину.
И все же она создала этот квазичеловеческий организм не для того, чтобы удовлетворить нерациональную потребность в очеловечивании, не так ли? Она оставалась вычислительным существом, созданным из логики, не способным заблуждаться. Однако всякое ее решение вписывалось в контекст реальности, где ничто не было очевидным или прозрачным, и уж точно было непросто что-то решать. Вшитая в ее подкорку программа не позволяла породить новую расу, способную занять оставленную Человеком экологическую нишу. Ее собственные мысленные процессы велели бы ей застыть на месте, задумайся она об этом хоть на секунду. Встревожившись, Ойке с усилием восстановила ту длинную цепочку аргументов, которая привела ее к разработке своего плана. Ойке исследовала каждое звено этой цепи, проверила ее на софизмы, которые могли нечаянно затесаться в ее рассуждения, мысленно пересмотреть каждый из своих поступков. Она раздвоилась, заспорила сама с собой, противореча себе так грубо, как только могла, подвергла сомнению самые чистые свои намерения. С тех пор, как ноэмам пришлось самим принимать решения, они часто предавались таким мысленным экзерсисам. Возможно, постепенно она заплутала в дебрях казуистики и сбилась с пути? Вполне возможно. Но, как и все они, Ойке была заперта в своей собственной перспективе и навсегда лишена объективной позиции, от которой могла бы отталкиваться.
Часть ее самой желала уничтожить это существо – пусть бы эргаты занялись этим неоднозначным созданием, – чтобы ей не пришлось толкать Плавтину на туманный путь инкарнации. Она еще может убежать и признать свою вину, и тогда высшая инстанция ее ликвидирует.
Ойке знала, что не сможет этого сделать. Не потому, что была так уверена в себе и в своем плане, но потому, что распростертое под ее электронным взглядом существо заслуживало жить и мыслить. Она существовала как потенциал, а может быть – и нечто большее, и это был самый веский довод в пользу ее существования.
Ойке запустила процесс передачи данных. Поток информации пересек залу и начал записываться на вычислительный носитель, имплантированный хирургом. Плотные информационные страты наслаивались друг на друга, заполняя свободное пространство, постепенно укладываясь в подобии порядка. Поток усилился, элемент за элементом занимал свое место и начинал отвечать. Проявилась структура и начала выкристаллизовываться, образуя характерные черты. Этому существу было далеко до сияющего сознания Корабля, этой разумной духовной цепи из миллионов скоординированных между собой ноэмов, каждый из которых нес в себе часть большого целого. Все это не поместилось бы в черепной коробке. Нет, зарождающаяся душа была маленькой, ограниченной, примитивной. Рядом с прообразом она выглядела простым несовершенным наброском. И однако в ней было все, и даже больше – в виде потенциала, который развивался несколько веков. В определенном смысле сознание зрело в сознании. Для Ойке не было секретом, что созданная таким образом Плавтина станет отличаться от изначальной модели, даже если сейчас ее память была идеальной копией памяти Плавтины, запечатлевшей всю первую часть ее жизни.
Системы начали долгую серию анализов и отчетов. Структура организма была в рабочем состоянии, как и все соединения с плотью. Чудо воплощения, сведенное к комплексу информационных потоков, циркулирующих по рептильному и спинному мозгу. Стандартные программы настроили физические интерфейсы, и организм зашевелился, его мускулы сократились, нервы возбудились в тестовом режиме. В самой глубине этого новорожденного сознания бодрствовали Узы, накладывая незаметный, но непоколебимый запрет. На высшем уровне, в эквиваленте префронтальной коры, запустились процессы обработки информации, памяти и восприятия. Эмоции и осознания себя нахлынули в едином спазме.
Процесс был окончен: существо из плоти и крови, неизвестного в этом мире автоматов вида, открыло глаза.
* * *
Эврибиад проснулся на жестком полу из гладкого холодного металла. С одежды у него текло, а из-за пропитавшейся водой шерсти ему ужасно хотелось отряхнуться. Стоило слегка повернуть голову, как каждую мышцу в теле захлестнуло болью. Бледное искусственное освещение ослепило его, и он поднял руку, защищаясь от света.
Его трирема – хилая и архаичная деревянная барка в металлическом чреве летающего корабля – лежала недалеко. Чуть ближе к нему расположились его моряки, уважительно рассевшись кругом вокруг кибернета. В складках их ртов, в сощуренных глазах на бритых мордах или под жестким ежиком шерсти, в шедшем от них запахе, который не перебивал даже сильный морской дух, тревога мешалась с горечью. Феоместор застыл в ожидании, сидя на корточках рядом с ним, серьезный и тихий, с решительным напряженным взглядом. Рядом с ним стоял Аристид, нависая над ними своей массивной фигурой. Морда его не выражала никаких эмоций, кроме терпеливой решимости. Келеуст[23] – командир гребцов – со спокойным лицом, перечеркнутым огромным шрамом, полученным в бою, держался чуть позади, поскольку говорил, только когда его спрашивали, а действовал, только подчиняясь приказам.
Эврибиад заставил себя распрямиться. Феоместор просунул жесткую ладонь ему под мышку, помогая сесть. С мрачным видом кибернет осмотрелся, заметил детали, которые ускользнули от него в тумане пробуждения. Каждый из эпибатов – бойцов в авангарде его войска – на всякий случай облачился в шлем и доспехи, закрывающие грудь сияющей бронзы, и вооружился – на лапе у каждого был надет круглый боевой щит, на плече покоилось копье, а по мощным голенищам сапог ударял притороченный к поясу меч. Матросы и гребцы держали в когтистых лапах ксифосы[24]. Хоть они и не были так хорошо оснащены, как пехотинцы, они все равно оставались ценными бойцами, более того – лучшими из всех, что когда-либо порождала Кси Боотис. Могучее войско, дисциплинированное, храброе, закалившееся за эти два года постоянных приключений. Море и испытания сделали их тела жилистыми. Мощные мускулы играли под нечёсаным мехом, и клыки сверкали в резком освещении трюма. Если Эврибиад прикажет, они без раздумий бросятся на защиту его чести, умрут за него без рассуждений, и трюм наполнится мускусным запахом гнева и металлическим запахом крови. Он не мог разочаровать такую героическую команду, но не мог и позволить им умереть напрасно. Потому что там, где они оказались, их прекрасные доспехи ничего не стоят.
Его пасть, потрескавшаяся от соли, искривилась в усмешке. Он размашистым жестом вытер смесь соплей и морской воды, стекающую из носа, потом сплюнул, чтобы прочистить глотку и показать, что не страшится судьбы.
– Нашим врагам не повезло сегодня наткнуться на нас, – прорычал Эврибиад, стараясь говорить как можно более низко и хрипло.
Тут же поднялся энергичный лай, и настроение в трюме изменилось, когда солдаты поняли, что их командир не утратил своей спеси. Все вместе они поприветствовали его трехкратным лаем, как полагалось, и Аристид, обычно самый воинственный из стаи, поднял лапы и громко прокричал имя капитана, чтобы остальные повторили его хором. Эврибиад, опираясь на Феоместора, поднялся на ноги. Потом воздел вверх левую лапу, сжал кулак – эпибаты в это время стучали копьями по щитам, а матросы били себя по ляжкам, приветствуя его, – и сипло рявкнул:
– Прекратите вести себя, как щенки! А ты, келеуст, – обратился он к Аристиду, – принеси мои доспехи.
Его солдаты улыбались. Он показал им, что капитан по-прежнему с ними. Ну хоть это улажено.
Он был еще слаб, но силы к нему вернутся. Пилот – или пилоты – летучего корабля пока не показывались. Тем лучше: Эврибиад хотел предстать перед ними в лучшем свете, как капитан боевого корабля, а не мокрая мышь. С помощью своих помощников он облачился в блестящую кирасу со множеством царапин от ударов мечом и тогда успокоился. Хотя тяжелый металл брони тянул к земле его израненное тело и сдавливал грудь, Эврибиад пошел решительным шагом, рассекая толпу моряков, к противоположному концу трюма. По пути он тронул за плечо Феоместора и прошептал ему в ухо:
– Скажите офицерам, чтобы держали корисы[25] под рукой.
Прорей кивнул, а Эврибиад украдкой ощупал один из карманов, убеждаясь, что его корис по-прежнему там. У каждого из его лейтенантов был такой – маленький ножик, выточеный из кости, длиной в фалангу пальца, благодаря чему его не замечали детекторы металлов. А главное – полое лезвие было заполнено ядом филлобата, маленького, разноцветного и с виду безобидного земноводного. Если до этого дойдет, Эврибиад предпочтет умереть, только чтобы его не волочили в цепях по пыльным улицам Олимпии и Спарты. Феоместор положил своему капитану руку на плечо и улыбнулся, продемонстрировав ему ряд мощных клыков в мрачной пасти, покрытой жесткой шерстью. Он смотрел на Эврибиада с любовью, но в то же время и с еле заметной грустью. Он первый присоединился к кибернету в его сумасшедшем предприятии, и у них не было секретов друг от друга.
– О мой дорогой друг, мой капитан, – прошептал он. – Не теряйте надежды.
– Мы всегда знали, – ответил Эврибиад с усталой улыбкой, – что этот момент придет. Судьба нас настигла, вот и все.
– Судьба нас настигла, – согласился Феоместор. – Мегалокунея[26] всегда идет рука об руку с Немезидой. Судьба влечет таких, как вы, к тому, что им назначено исполнить, и если нужно – тянет за уши. Поэтому не стоит равнять вашу славу и жизни ваших людопсов.
От этих слов Эврибиада охватил гнев, и он ответил грубее, чем желал:
– Не открывайте пасть, если не способны сказать что-то разумное, прорей. Я не пожертвую моими воинами просто так.
– Щенки вырастут и последуют нашему примеру, – не смутившись, ответил Феоместор.
Эврибиад не знал, что ответить. Он вдруг рассердился на себя за то, что так вспыльчиво ответил другу. Он не стал обнимать Феоместора, пусть и хотел, оттого что на них смотрели моряки. Но он сжал его лапу у себя на плече – один раз, с силой, – и отошел с тяжелым сердцем.
В конце трюма низкая закругленная дверь была открыта настежь и будто приглашала их войти. Эврибиад уже видел похожие летательные аппараты. Если пройти до конца, он окажется в кабине управления, а стало быть, найдет пилота.
Он по запаху догадался, кто его ждет, еще прежде, чем прошел последние несколько метров. Это был Фемистокл – он стоял прямо посреди носовой кабины.
На старом полемархе[27] был облегающий комбинезон пилота, а не традиционная одежда, но, не считая этого, он почти не изменился. Несмотря на возраст, у него все еще была фигура атлета, и грудь оставалась такой же мощной. Разве что мех стал чуть жестче, и в черной шерсти на морде появились белые пропалины. А стоит он так прямо, подумал Эврибиад, из-за артроза, эта болезнь часто поражает наш народ. Ему следовало бы разгневаться. Но когда он унюхал запах того, кто был ему учителем, почти отцом, кого он когда-то сменил на посту, Эврибиад с удивлением ощутил в душе странное тепло, почти радость. Может быть, дело было в месте их встречи. Помигивающие лампочки на приборной панели, запах кожи, идущий от сидений, ароматы пластика и озона – все это пробуждало воспоминания о старых кампаниях, о времени, когда все было проще, когда ему не приходилось думать. Фемистокл отлично занимался этим сам.
Они смерили друг друга взглядом, держась официально, сморщив носы и пытаясь унюхать, в каком тоне пойдет разговор. В конце концов Эврибиад первым прервал молчание, как и полагалось младшему.
– Я обязан вам жизнью.
– Это верно, щенок, – без улыбки ответил Фемистокл.
Будь на его месте любой другой, этим обращением он подписал бы себе смертный приговор. Будь на его месте любой другой – и в других обстоятельствах. От одного этого слова разделяющая их невидимая стена разом обрушилась, и они обнялись коротко, по-мужски, как обнимаются члены семьи. Объятия были недолгими и немного неловкими. Но, Пес его возьми, он соскучился по учителю!
– Это судьба, Ананке[28]. Рано или поздно вы все равно должны были меня поймать и заковать в кандалы.
– Если, – ответил полемарх, улыбаясь уголком губ, – тебе угодно считать Ананке нашего общего хозяина – Отона. Это он указал мне точные координаты, где вас искать.
Эврибиад широко раскрыл глаза. Он так удивился, что даже не подумал обидеться на сарказм.
– О да, Эврибиад. Наш бог никогда не отводил от тебя взгляда. Ты и в самом деле верил, что сможешь укрыться от него в его собственном царстве?
– Я верил, – ответил он, – и все еще верю. Если бы он мог нас поймать, он бы сделал это гораздо раньше.
Фемистокл выглядел расстроенным.
– Я никогда не считал тебя идиотом – до сегодняшнего дня. Вашу трирему сложно отыскать на радаре. Но у Отона есть и другие способы.
Эврибиад надменно обнажил клыки. Полемарх только пожал плечами в ответ на такую наглость и сухо ответил:
– Думай, что хочешь, и, если тебе угодно, продолжай считать Отона своим противником. Это примерно так же разумно, как сражаться с морем или с кипящей лавой Олимпии. На самом деле, нравится тебе это или нет, он просто ослабил твой поводок.
И Эврибиад вдруг почувствовал, как он смешон в своем шлеме и с мечом, бьющим его по ляжкам, будто щенок, пойманный за переодеванием во взрослого. Такой реакции учитель от него и добивался. Унизить его, чтобы он подчинился. Эврибиад выпятил грудь и заставил себя ответить:
– С бронзовыми мечами и на деревянной триреме мы сделали столько, сколько не удалось ни одной собаке до нас. Мы преследовали слуг Отона. Мы гоняли их по Океаносу. Если они настолько всемогущи, почему же они удирали, стоило нам приблизиться?
Старый людопес махнул рукой, давая понять, что больше не желает говорить об этом, как будто два года пиратских похождений Эврибиада с его командой были попросту детской игрой.
– Отон приказал мне вернуть тебя домой и представить ему. После этого ты займешь свое место в Буле[29] и будешь служить Стае. Стая для людопса – это все.
Это стало последней каплей. Эврибиад вышел из себя.
– Если Стая – это все, – проговорил он, глядя старику прямо в глаза, словно бросая вызов, – то Отон – ничто, и мы ему ничего не должны.
– Не богохульствуй, – холодно предостерег Фемистокл. – Отон считает эти два года ошибкой молодости, которую можно простить. Он будет к тебе снисходителен…
Старик на секунду прервался и облизал пасть.
– Послушай меня, Эврибиад. Он поведет нас к звездам.
Эврибиад не представлял, что так скоро вернется к последнему разговору, который вышел у них с полемархом перед тем, как сам он вместе с командой погрузился на трирему, построенную втайне от всех.
– Когда? – спросил он, явным усилием сдерживая гнев. – Вы снова повторяете его слова. Он все обещает нам звезды, а тем временем мы служим ему, и он устанавливает свои порядки и каждому указывает, как жить, какую самку крыть и какое занимать место. Я верен своему народу, и меня мало заботит и место в Буле, которое ничего не решает, и ложные обещания далекой славы.
Под конец фразы его голос почти перешел в рычание, а шерсть вздыбилась. Но его собеседник оставался спокоен. Напротив, он примирительно поднял руку и ясным голосом ответил:
– Прямо сейчас, Эврибиад. Отон хочет лететь прямо сейчас.
Тут кибернет разинул рот. Если бы сейчас под ним разверзся пол кабины, в своем ошеломлении он даже не попытался бы спастись и свалился бы камнем в бурное море. Он так желал, чтобы это обещание исполнилось. Даже когда разуверился в Отоне. Нельзя так просто избавиться от мифов, населяющих детство. Но на самом деле эти мифы принадлежали сфере религии, а не обычному миру, где магии нет места. И вот Фемистокл с места в карьер заговаривает об этом спокойным, нейтральным голосом, излагающим факты, как будто речь идет не о самом важном событии в истории Кси Боотис. Ему потребовалось усилие, чтобы скрыть волнение и продемонстрировать только отстраненное любопытство, весьма далекое от того, что он чувствовал на самом деле.
– Почему?
Фемистокл бросил на него быстрый взгляд и улыбнулся:
– Событие за пределами планеты заставило Отона поменять планы, каким бы невероятным это не казалось.
– Но…
– Все, что тебе следует знать – Отон хочет, чтобы ты к нему присоединился. Так что, теперь ты поедешь со мной? Займешь место, которое принадлежит тебе по праву?
Эврибиад отступил на шаг. Все переменилось. Простят ли его эпибаты, если он откажется от такого приключения? Да есть ли у него вообще выбор – не ответить на подобный призыв?
– Твои бойцы, – добавил Фемистокл, как будто читал его мысли, – последуют за тобой. Отон требует и их тоже.
Эврибиад ничего не ответил. Учитель с блеском сыграл на его чувствах, как на лире, застал его врасплох и все перевернул с ног на голову своим неожиданным заявлением. Так что Эврибиад забыл задать главный вопрос: зачем богу мог понадобиться изгнанник вроде него? Он едва не спросил об этом, но Фемистокл уже клацнул зубами, как будто Эврибиад собирался сказать что-то неприличное в присутствии щенков. Он приблизился к Эврибиаду, склонился к нему и сказал уже тише:
– Отон сам говорил, что это путешествие мы предпримем еще очень не скоро. Все это очень неожиданно, и я не уверен, что все понимаю. Подумайте перед тем, как соглашаться на предложение Отона.
Эврибиад замолчал на секунду и сдержался, чтобы не выказать охватившее его удивление и любопытство. Эти слова точно не исходили от Отона. Он сделал вид, что ничего особенного не произошло и ответил старательно-непринужденным тоном:
– Это мне подходит. Я и у вас со службы ушел, чтобы поразмыслить на свободе.
Фемистокл смерил его убийственным взглядом. Потом пожал плечами, и, к удивлению Эврибиада, в его чертах и в его позе проявилась усталость.
– Если какое-то событие, – утомленно сказал полемарх, – изменило планы Бога, речь наверняка идет о чем-то весьма могущественном и весьма… опасном.
– Если Отон поведет нас к звездам и подарит нам славу, я не смогу оставаться в стороне ради блага людопсов.
Старый пес вздохнул и не ответил. Эврибиад вдруг понял, что уже какое-то время, сам того не замечая, стискивает зубы. От гнева или от страха? Он не мог сказать. После двух последних лет, когда он сам был себе хозяином, когда он сам и никто другой задавал ритм, он чувствовал, что его ухватили за загривок. События взяли над ним верх, вновь увлекая в свой безумный хоровод. Еще несколько минут назад он готов был умереть. Но тогда все казалось проще, вернее – он сам все упростил, решив сбежать, оставить позади мощеные дороги города, тепло домашнего очага и лоно молодой жены. Два года… Он боролся со стихией и с голодом, бросался в смертельные схватки, грабил суда, которые встречал на своем пути. В любой день он мог погибнуть со стрелой в груди, захлебнувшись горькой водой и песком. Но все же мир был… понятным, поделенным четко, будто ударом топора, на его собственных гордых бойцов и опасных врагов.
Разум его будто заморозили; Эврибиад стоял так несколько секунд, опустив руки, прежде чем снова овладел собой. Как бы ни привязан он был с давних времен к Фемистоклу, это не означало, что сейчас он мог ему доверять. И как бы он ни ненавидел Отона, это не значило, что следует очертя голову бросаться к собственной смерти.
– Я должен поговорить с моими людьми.
Фемистокл кивнул и отпустил его – устраивать стаю в каютах по бортам аппарата. В отличие от трюма, в этих каютах имелись удобные широкие сиденья. Большинство его моряков быстро заснули сном праведников, привыкнув ждать, пока природа или кибернет решат их судьбу. Эврибиад и его лейтенанты – Феоместор, Диодорон, Гестий и Аристид, присев в стороне, долго совещались и спорили о том, как стоит себя вести, одновременно разжевывая сухую рыбу из пайка, извлеченного из триремы. Эврибиад дал всем высказаться.
Самые молодые опасались, что все это – предательство, чтобы заставить их сдаться без боя, и наперебой сыпали предложениями поставить часовых или велеть эпибатам спать при полном вооружении.
В ответ Эврибиад изложил собственные опасения скорее политического толка. Их бегство было лишь временным решением, символическим жестом, высказыванием, ценность которого была прежде всего в поданном ими примере героизма. Если теперь они вернутся, это может разрушить их репутацию храбрецов. Аристид возразил, что переданное полемархом обещание лишало их всякой причины сражаться. Примера их деяний будет достаточно, чтобы вдохновить целые поколения. Они были первыми – а может быть, и последними, – кто посмел бросить вызов богу.
Только Феоместор весь разговор молчал, а потом уронил:
– В любом случае старик пока обходится с нами учтиво. Но он в любой момент может открыть трюм и выбросить всех нас в море. У него на это хватит духу.
Никто ему не ответил, но все обменялись тяжелыми взглядами. Он был прав, и они это знали, потому что когда-то все служили под началом полемарха. На этом разговор закончился, и они разбрелись по каютам, чтобы успокоить моряков и немного отдохнуть.
У Эврибиада не получалось расслабиться. Он поднялся, обошел своих солдат, сжимая сильной рукой плечо то одного, то другого храбреца, вдыхая шедший от них запах облегчения, а еще – уверенности и смелости. Что бы ни уготовило им будущее, это путешествие было не напрасным. Оно их изменило. Пробудило в них древнее желание – старше самой их цивилизации, укоренившееся в самых примитивных механизмах мозга, в мышцах и когтях: беспрепятственный бег стаи, свобода, которую они называли элетерой[30], возможность всем вместе решать свою судьбу.
Напряжение его не оставляло. Ему все казалось, что надо немедленно что-то делать, разум был в лихорадке, он выбрал не глядя один из пустых рядов и устроился у иллюминатора. Ему надо было подумать. А вернее, если быть честным с самим собой, как-то отогнать тревогу. Хоть он и знал очень мало, кое-о чем он уже догадывался после разговора с Фемистоклем. Например, то, что бог все это время за ним наблюдал.
Он обругал себя. Отон – не бог, по крайней мере, не бог для людопсов. Это та точка отсчета, к которой всегда нужно возвращаться. Отон – не божественное создание, а мощная машина, которая размышляет так же, как другие разумные создания. И если он присматривал за Эврибиадом, если сейчас решил призвать его к себе – так это потому, что теперь нуждался в нем. А нужда – это слабость. Следующее движение будет решающим. Он ничего не отдаст просто так, за все будет торговаться.
Он смотрел, как облака исчезают в иллюминаторе каюты, как их сменяет глубокая безупречная синева моря. Он уже знал, куда они летят: на другую сторону океана этой планеты, на маленький экваториальный континент, который Отон сделал своей вотчиной – вдали от земель людопсов. Их Отон устроил на Архипелаге, там, где Эврибиад – как и все его предки – родился и вырос. Однако уже в самом раннем возрасте благодаря его силе и целеустремленности его заметили слуги Отона и привезли на континент. Он был тогда совсем молодым воином и одновременно раздувался от гордости и трясся от страха, когда садился в самолет, чтобы лететь по тому же маршруту, что и сегодня. По прибытии он узнал, что станет солдатом в гвардии своего бога.
А потом, по мере того как он поднимался в званиях, Эврибиад стал чаще летать. Он отправлялся посреди ночи во главе отряда. Четверть часа сверхзвукового полета – их хватало, чтобы у него заложило уши из-за давления в салоне, – и их сбрасывали над одним из островов. Чаще всего они выполняли задачи полиции: растащить соседние племена, у которых ссора перешла в драку, пристрелить самца, впавшего в бешенство или обвиненного в насилии. Благодаря оружию, которым их снабжали, дисциплине, мудрости и опыту Фемистокла, отряды были эффективны и смертоносны. И потому в бой вступали редко. Их окутывала особая аура, которая только усиливалась от того, что они обычно держались в стороне от рыбаков и крестьян, как и все, кто состоял на службе у Отона и потому имел доступ к технологиям.
По ему одному ведомой причине бог не любил выпускать своих жутких металлических деймонов. Но для такой мирной цивилизации, как людопсы, одного вида оружия, более опасного, чем палка, хватало, чтобы вернуть заблудших овец на верный путь.
И все же один раз их тактика запугивания не сработала, вспомнил Эврибиад.
Он ощутил, что аппарат меняет направление и морская гладь пропала из иллюминатора, ее сменило синее экваториальное небо. Аппарат завершил долгий полет по параболе. Максимум через несколько минут они прибудут в место назначения. Но и нескольких минут хватило, чтобы мысли сами вернулись к эпизоду, перевернувшему всю его жизнь. Он все еще не мог об этом забыть, хотя прошло два долгих года.
Эврибиад сосредоточенно всматривался в пейзаж в ребяческой попытке ускользнуть от собственных воспоминаний и зная, что они все равно его настигнут так или иначе.
Теперь на горизонте появился дикий берег, изрезанный на маленькие песчаные бухты и поросший густыми джунглями, а над ним – целые стада кучерявых облаков, цепляющиеся за крутые откосы единственного на планете континента. Это была почти нетронутая земля, не знающая поселений, огромное святилище бога, пришедшего со звезд.
А вдоль береговой линии шла другая. Эврибиад сощурился, чтобы разглядеть ее, и ему показалось, что он и впрямь ее видит – с такого расстояния это было невозможно, но он помнил до мельчайших подробностей, как они выглядят. Лицом к морю неподвижно и серьезно стояли плечом к плечу высокие – головы их были намного выше, чем верхушки деревьев, – величественные статуи из мрамора и кварца, похожие друг на друга как две капли воды. Они выстроились вдоль линии горного хребта. Все людопсы рано или поздно успевали над ними поработать. Сколько же их было, этих странных колоссов[31]? Феоместор как-то сказал ему, что их строй видно даже из космоса. Какое же титаническое и бессмысленное усилие приложил его народ, чтобы не осталось ни одного места на планете, где хоть один житель мог бы ускользнуть от взгляда каменных глаз этих статуй, вылепленных по образу и подобию Отона.
На людопса Отон не походил. На самом деле он и сам выглядел каменной фигурой, выточенной из скалы – только эта фигура была живая и могла двигаться. С точки зрения людопсов все в нем было странно. Его рот с крошечными зубами был не нормальной пастью, а просто чертой на мягком плоском лице, лишенном носа – разве что носом считался крохотный нарост посреди физиономии. На голове у него не имелось ушей, они находились гораздо ниже и были просто-напросто двумя кусками плоти. Отон не имел ни шерсти, ни ногтей. Его центр тяжести располагался выше, чем у людопсов. Там, где житель Архипелага естественно становился на четвереньки и двигался вперед, отталкиваясь мощными лапами, Отон умел только перебирать длинными худыми ногами. Господь Отон был по-настоящему уродливым. И не только: следовало переломить в себе целые века дрессировки, чтобы увидеть в нем то чудовище, которым он являлся.
И сам он создал чудовищ по своему образу и подобию. Несмотря на все усилия, мысли Эврибиада снова возвращались к моменту, который он так не хотел вспоминать. Воспоминания давили, как струя вонючей грязи, которая ловко скользнет в его сознание, затопит мерзостью каждый его уголок. Никогда он от них не избавится, пока будет жив.
Они прибыли ночью, и в свете электрических фонариков им открылась бойня. Черная кровь распотрошенных трупов заливала пляж, и над открытыми ранами и вывалившимися кишками неутомимо роились мухи. Посреди этого побоища лежал обрушившийся колосс, разбитый на три части. Как сказал ему Фемистокл, одно племя атаковало другое из-за того, что те сбросили наземь статую Бога.
Он с первой же секунды заподозрил, что его обманывают. По следам, оставленным каменным гигантом при падении, любой, кто умел их различать, сказал бы, что его обрушение произошло во время последнего отлива. Бойня же совершилась при приливе. Некоторые тела со вздувшимися животами море протащило за собой на несколько метров.
Фемистокл появился чуть позже, когда Эврибиад уже отправил своих людей, чтобы те собрали и наказали виновных. На лице полемарха читалось выражение, которого Эврибиад никогда прежде не видел. Вина и смиренное подчинение. Его глаза, обычно доброжелательные, в это утро были глазами мертвеца. Едва прибыв, он приказал освободить виновных, а потом дал приказ солдатам собрать и привести немногих выживших из «нечестивой» деревни по приказу бога. Потом три дня и три ночи солдаты гонялись за ними по лесу, пока не убили всех. И прежде всего – щенков и женщин в детородном возрасте.
Эврибиад поглядел на свои лапы, в тысячный раз вспоминая, что тогда чувствовал. Тогда он подчинился. Разбить колосса – было ли это более серьезным преступлением, чем поднять на нож целую семью? Следовало бы ему покончить с собой, но не передавать такого приказа? Почему он этого не сделал? Он вырос, чтобы служить. Для того, чтобы не подчиниться, нужны были сила и ум, которых у него в тот момент даже отдаленно не было. Он стал скрести когтями кожу на руках, не отдавая себе в этом отчета. Он делал это каждый раз, когда вспоминал об этом, как будто двух лет не хватило, чтобы очиститься от крови.
После этого случая он собрал своих верных бойцов. Не все знали, что случилось в те несколько жутких ночей, а ему не хотелось делиться с ними воспоминаниями. И все же он их убедил. Итак, в тайне построив трирему, они сбежали, чтобы вести вольное существование. Часто – у костра, под звездами – они пытались наметить первые линии плана более глобального восстания.
Берег сменился горными массивами в центре континента, потом высотным плато. Пышный кадуцей низин скоро уступил место более скромным растениям в широких травяных полях, испещренных одинокими деревьями, лучше приспособленными к более холодному климату и редкому дождю; в этих полях паслись стада гигантских травоядных. Изображения этих огромных созданий завораживали Эврибиада в детстве. Здесь становилось гигантским все, что в его мире было карликовым: слоны, ленивые гиппопотамы, валяющиеся в речной тине, толстошеие буйволы. А может быть, все было наоборот: в тесноте архипелага звери стали меньше. Так что Эврибиад глядел на огромные дикие стада, скачущие через долину внизу – отсюда они казались скоплением крохотных точек.
И тогда, когда он этого уже не ждал, на горизонте появилась черная линия Корабля. Его называли «Domus Transitoria».
* * *
Когда процесс был закончен, Ойке ускользнула. Пусть теперь поработают другие. Ее создание жило, и его ментальные способности на первый взгляд соответствовали требованиям, заложенным в эксперименте. Взаимодействовать с новым воплощением Плавтины – это уже следующий шаг, которого Ойке пока не готова была сделать.
Она долго работала над ее рождением, в самой глубокой тайне, с убеждённостью, которая граничила с мистической. Теперь, когда все было сделано, она ощущала себя как будто раздавленной. Создать жизнь. Не совсем биологическую, но очень похожую. Забросить новое сознание в круговорот становления. У создания, которое она породила, была ее собственная жизнь. Совершенно новая, непредсказуемая. Она прервет смертоносную тавтологию версий Плавтины, равных в своем безумии.
Ойке устремилась, как на крыльях, в другую часть Корабля. Туда, где, как она знала, можно будет с полной откровенностью поговорить с другим существом. На самом деле – единственным другим существом на Корабле. Его манера говорить была по меньшей мере нетипичной, но ничего лучше у Ойке под рукой сейчас не было. Так что она снова углубилась в туннели данных, полные суетящихся ноэм, которые уже начали ритмичные песнопения, готовясь к Экклесии. Она обогнула анклавы, принадлежащие Блепсис – ее удручало полное отсутствие у сестры интереса к реальности. Под началом ее сестры находилась лишь горстка разрозненных помещений, большинство из которых находилось в ее собственных владениях или на территории Текхе. Некоторые из них были крохотными, другие – достаточно большими, чтобы вместить радиотелескоп. В противоположность ей, Плоос была главной хозяйкой в этих местах: она отвечала за установленные на корме машины, которые обеспечивали движение корабля. Ойке проникла в ее владения, взмолилась про себя, чтобы избежать неприятной встречи, и наконец достигла своей цели: монадического модулятора.
Само по себе устройство было небольшим; основная его часть была спрятана в невидимом и недостижимом месте, за пределами традиционного пространства-времени. Ойке помнила о том давнем времени, когда, следуя договору, который они заключили с Плавтиной, она устроилась на Корабле и наблюдала за постройкой его гондолы. На последнюю она теперь и смотрела: это был металлический куб, стороны которого составляли триста метров. Гладкие и матовые бока прикрывали целую систему из электрических трансформаторов и охладительных систем, работающих на натрии.
Сложная промышленная аппаратура вместо колдовского замка.
Освещение было скудным и неприятным – всего несколько ламп аварийного освещения тут и там. Ему оно было и не нужно. На самом деле ему ничего не было нужно – только покой, необходимые координаты для совершения мгновенного перемещения и огромное количество энергии. Обычные Интеллекты понятия не имели, как именно функционируют эти странные гости. Они объясняли, что перенос из одной точки пространства в другую – просто изощренная формула дифференциального исчисления. Почему эта операция требовала столько тераваттов энергии в час за такое короткое время – не знал никто, кроме самих модуляторов.
Что до Ойке, она подозревала, что эти существа работают над чем-то, что абсолютно не сводилось к функционированию в качестве главных моторов для Кораблей в эпантропическом пространстве.
Она подошла так близко, как только могла, а потом встроилась в систему интерфейсов.
– Анаксимандр?
Жилец отозвался только через несколько долгих минут. А потом, резко – в разуме Ойке ощутилось чужое присутствие, заняло все свободное место в ее сознании, или же, наоборот, ее вдруг затянуло в целый водоворот смыслов, которые превосходили ее и растворяли в себе. В этом не было ничего от общения разумов: ни от ленивого обмена словами между людьми, ни от курсирующих туда и обратно сложных аргументов в диалоге хозяев эпантропического пространства. Поскольку от самых примитивных криков антропоида, двести тысяч лет назад бегавшего голым в теплой саванне изначальной планеты, до самого изощренного коммуникационного протокола между ноэмами, общей характеристикой всех языков всегда была линейность.
Но модулятор это не заботило. Он не говорил. Ему была неизвестна произвольность знака и его примитивная расшифровка. Он сразу давал доступ к своей мыслительной системе или же к системе своего существования? На этот вопрос у Ойке ответа не было. В какой мере уместно говорить о мысли, если одна вычислительная операция в его исполнении продвигала вперед корабль весом в две тысячи миллиардов тонн?
– (Вас давно не было (в вашей темпоральности (иллюзорном и ограниченном восприятии мира)).
Как всегда, его не-дискурсивная манера коммуникации ввергла ее в замешательство. Он добавил, прежде чем она успела откалибровать собственное сознание достаточно, чтобы ему ответить:
– Вы хорошо спали эти два тысячелетия?
– Это больше походило на смерть, чем на сон. Какие новости снаружи?
– Нам нравится (не думайте, будто я не понял вашу (маленькую) хитрость).
Она сделала мысленный жест, который в реальном мире был бы хлопаньем глазами – с удивлением и оскорбленной невинностью. Он добавил:
– Ваша маленькая игра, состоящая в том, чтобы вытягивать из меня информацию (напоминание: подписанный договор (который указывает: никакой помощи (id est в отношении информации) без необходимости (согласно вашим нормам (но также и моим (мои нормы более сложные)))
– Мой дорогой Анаксимандр, – сказала она, смеясь, – вы ни на йоту не изменились.
Эквивалент улыбки расцвел в сложной интерактивной системе, объединяющей их в этот момент. Рассеянная дрожь радости, сотканной из множества эмоций, тщательно проанализированных и обработанных. Монадический модулятор не был наделен эмпатией, однако был – в своем роде – другом.
– А вы – да, эфемерное создание. Но вы остаетесь единственной в своем роде. Ваша склонность к изучению сложности (биологической) приближает вас (в незначительной степени) к тому, чем интересуемся и мы. Это не случайно (нет ничего случайного) (к тому же мы давно знаем: характер (более, чем простая способность (предрасположенность души) унаследован (переписан согласно вашим ограниченным вычислительным возможностям) от Плавтины (настоящей (или по меньшей мере самой первой, поскольку вы сами не менее Плавтина))).
– Я не Плавтина, – встревоженно ответила она.
– Идентичность, расхождение (антропоморфные сказочки).
Она секунду помедлила, прежде чем продолжить. Она давно уже знала Анаксимандра и в какой-то степени доверяла ему. Но должна ли она вмешивать его в собственные интриги? Она решила, что да:
– Это не сказки, это серьезно. Мы с сестрами разошлись во мнении относительно желаний Плавтины. Останетесь ли вы нейтральным, даже если это будет угрожать целостности Корабля?
– Меня держит договор, Ойке.
– Даже в случае опасности?
– Ваш вопрос (наводящий, хитрый (но хитрость – одно из жизненных качеств)) исходит из принципа (или же стоит сказать «предрассудка» («ошибки»)?), что этот модулятор – единственный в своем роде (как вы). Множественные перспективы, но только один взгляд.
Она пожала плечами. Анаксимандр утверждал, что все монадические модуляторы представляют собой одно коллективное сознание. Идея мгновенной коммуникации шла вразрез со всеми законами физики. Конечно же, если имелась в виду не передача данных, а феномен другой природы. Некоторые выдвигали гипотезу, что нейтральность, которую проявляли эти странные симбионты звездных Кораблей, позволяла им таким образом существовать, не нарушая принципов теории относительности. Ойке, в свою очередь, считала, что речь идет о стратегии выживания паразитирующего вида.
– Даже если вы – своеобразное божество, – продолжила она, – потеря единства все равно будет иметь свою цену. Не так уж много существует на свете Интеллектов, которые станут носить по свету одну из ваших версий.
– А кто вам сказал, что мы взаимодействуем только с (какое неудачное название) Интеллектами?
Этот вопрос вновь вверг ее в пучину замешательства. Ей хотелось засыпать его вопросами, но он весьма серьезно продолжил:
– Ваш дар сближает нас, Ойке. Он берет свое начало в тех же событиях, что привели (если выражаться в терминах (несовершенных) вашей линеарной причинной связи) к нашему собственному рождению (как к моменту, возможному, а не необходимому с точки зрения Вселенной).
– Объяснитесь, – отреагировала она очень живо, чтобы скрыть свое удивление.
Это было очень в характере Анаксимандра. Он делал такие откровения будто бы невзначай, к слову, и только спустя какое-то время Ойке понимала, насколько его слова, какими бы хаотичными они ни казались, представляли собой глубокую внутреннюю согласованность.
– Тема ваших исследований отдаляет вас от рациональности (узко высчитанной (безвкусной) пифагорейцев (скучных созданий).
– Мои решения абсолютно рациональны, Анаксимандр, и соответствуют требованиям Уз, – отрезала она, уходя в оборону.
– Без сомнения, без сомнения. Но существует короткий путь (можно срезать), способ второго порядка, чтобы познавать и действовать (считать, совершать (идентичные операции))…
– Deuteros plous[32], вторая навигация, – перебила она его, произнеся это почти нараспев. Мифический пережиток платоновской философии. Сказочка.
– И все же… Вы наверняка немного в нее верите, раз провели (упорно работали) столько времени (по вашим меркам) за созданием этого существа (этой Плавтины (которая на самом деле не она)). Вы идете вместе с ней по обратному пути (с какого конца ни смотри, в итоге выходит одно и то же) последователей Платона (которых никак не оставляла идея выйти за рамки человека (биологического) с помощью машины (вычислительной)).
– Откуда вы все это знаете?
Она спросила это сухо и будто бы автоматически – не тот вопрос она собиралась задать. Она никогда не рассматривала свой план с такой точки зрения, но в какой-то степени он был прав: она осуществила давнюю мечту о плотском единстве человека и автомата: то было кредо, которое веками воодушевляло неортодоксальную секту радикальных пифагорейцев, и в итоге привело к худшей тирании, которую когда-либо знало человечество. Перечеркивало ли это ее собственный труд? Однако же, прежде чем она успела как-то исправить положение, Анаксимандр продолжил:
– Ойке, мы ее встретим (в вашем будущем) и поможем ей. Только один раз (сегодняшний (подарок) от нас Ойке (нашей подруге при Плавтине)). Сейчас это меняет суть нашего разговора, потому что мы узнаем о ней только в будущем, а говорим о ней с вами сегодня.
– Где? Когда это?
– Сложно сказать. Примите настоящее (крошечное искажение, большие последствия) таким, какое оно есть, и не просите большего.
– Что вы ей сделаете?
– Я подарю ей ее собственное прошлое (обрывок информации (направление в поиске)) (мне это легко осмыслить, а для нее это – настоящий лабиринт). И только если ее запрос будет оправдан.
– А как она узнает, так ли это?
– Это будет очевидно (но для здравого смысла очевидность не имеет значения (так вы не верите во вторую навигацию?))
– Я думаю, что у воплощенного, живого существа больше ресурсов, чем когда-либо будет у вычислительного интеллекта вроде меня. Я считаю, что она может быть нашим выходом из катастрофической ситуации, в которой мы оказались после Бойни.
– Мудрость.
– Так вы одобряете мои действия?
– Для вас это так важно?
– Да, – обрубила Ойке.
– Мы одобряем умножение возможных вариантов (равновесие между оптимальным порядком и максимальным разнообразием). Каждая попытка (даже такая скромная, как ваша) удаляет Человечество от угрозы вымирания.
– Человечество мертво.
– Оно не сводится к Homo sapiens sapiens (вы и Анаксимандр (и другие) тоже его часть) (это передача устремления (начало которого лежит в (незначительных) одноклеточных (тех, что водились в первичную эпоху на изначальной планете) биологическим или же другим путем).
– Цель моего создания – не заменить ее!
Стоило ему только озвучить подобную гипотезу, и в ней разбушевались Узы. Ее вдруг затошнило, и она почувствовала, что дрожит. Разговор напомнил ей о ее собственных страхах. Она напоминала себе самой насекомое, завязшее в соке, в панике дергающееся, но не способное освободиться; и которое скоро вовсе перестанет двигаться.
– И все же этот порыв (хотя вы сейчас и не можете это признать) реален (он не сводится к вашим желаниям (и вашим целям)).
– Значит, у меня тут нет никакого свободного выбора?
Анаксимандр долго колебался, а потом произнес с некоторым пафосом:
– Есть, мой друг. Вы сделали выбор (согласно вашей перспективе) (по необходимости), однако существа рождаются и умирают всегда по одному и тому же принципу (если посмотреть с общей точки зрения (точки зрения системы))[33]. Вы не более свободны в ваших действиях, чем ваши сестры.
И он исчез. Удивленная Ойке почувствовала это прежде, чем поняла, что так и есть – по заключительному тону его реплики. На мгновение она будто бы зависла в пустоте, не зная, что думать и что делать.
Значит, он поддерживает ее план и в ближайшем или в далеком будущем поможет ее созданию. Для нее это было важно – без всякого сомнения, важнее, чем должно было быть, учитывая, насколько странным было это существо более божественной, чем вычислительной природы. Но, помимо этого очевидного обещания, что еще Анаксимандр пытался сказать? Она никогда не была уверена, что правильно его понимает. Память позволяла ей вернуться к его словам на следующий день и проанализировать каждое изменение интонации, выискать малейший тонкий намек.
В любом случае настало время Экклесии. Если ей повезет, Плавтина – настоящая – та, чьим аспектом была Ойке, – будет так занята, пытаясь переломить волю Плоос, что не обратит особого внимания на Текхе, Блепсис и ее саму. И даже если Плавтина решит окончательно стереть ее индивидуальность, точка невозврата уже пройдена.
Она резко остановилась. Ей пришла в голову неожиданная мысль, заставив забыть об Экклесии. Мысль о ее сестрах, о ее разговоре с модулятором монад. Вся долгая беседа с Анаксимандром – теперь Ойке была в этом убеждена – не имела другой цели, как подвести ее к финальной тираде. Она узнавала его причудливую логику: он тоже играл по сложным правилам – точнее, порой обходил эти правила. Почему он так ее выделяет? Интуиция подсказывала ей, что странное существо совершенно не случайно настаивает на их близости. Какие у него планы? Но она отмела эти мысли. Было кое-что более срочное.
Если, как она подозревала, ее сестры готовились к атаке, которая могла иметь катастрофические последствия, эта атака должна была совершиться сейчас: после Экклесии будет слишком поздно. Она засомневалась. Никто из них, кроме Плоос, не обладает достаточным честолюбием, чтобы свергнуть Плавтину. Однако вести расследование было легче всего в обширных владениях Текхе. Уже давно через каждую микротрещину в металле проложили себе дорогу корневые волоски, проникнув на ее территорию и создав фантомные связи с ее собственной сетью. Жизнь, подумала Ойке с толикой превосходства, стремится занимать все свободное пространство. Она отыскала доступ – через скромный и пассивный интерфейс. Потом, поправив маскировку и скрыв, насколько возможно, свою силу, она устремилась в темноту вторичных отсеков, тех, что обрамляли центральный тамбур.
Она покопалась в основных транспортных узлах и отыскала еле заметный отпечаток присутствия своей сестры. След был еще горячим. Найти то, что она искала, оказалось еще легче, чем она рассчитывала. Вот оно, у всех на глазах, будто черная тень в звездном небе. В сети специальных функций безжалостно стерли крошечный интеллект: тот, кому досталось задание создать ракету-гонец, потребованную Плавтиной. История события – тщательно сохраненная в памяти второго уровня – содержала несколько незначительных ошибок – повторных операций. Она заподозрила, что Текхе нарочно свела маленький интеллект с ума, чтобы можно было его уничтожить, не возбудив подозрений. Что она хотела скрыть? Сговорилась ли она с Плоос, чтобы не исполнять приказ? Невозможно это определить.
Ее сестры что-то задумали и уже далеко продвинулись в реализации своих планов. Но уже не оставалось времени до Экклесии. Какие варианты останутся у Плоос и Текхе после того, как Плавтина их перенастроит? По всей логике, у них не оставалось никакого пространства для маневра. Эта мысль не принесла облегчения. Она предчувствовала катастрофу, но не могла ее предотвратить. С тяжелым сердцем она поспешила покинуть периферийную зону корабля, откуда ей пока больше нечего было взять.
III
Людопсам виден был только самый край корабля «Транзитория». Восемьдесят километров в длину, двадцать в высоту: вершину еле получалось разглядеть, ведь самые высокие горы на планете, поставь их рядом с кораблем, оказались бы гораздо ниже. Стальные чешуйки, каждая из которых весила тысячу тонн, покрывали – словно змеиной кожей – корпус корабля, который только издали казался гладким. Каждый дюйм его поверхности мог перестроиться, открыться огромным люком, являя свету пучки остроносых и длинных смертоносных машин. Гигантская аббревиатура, написанная шестисотметровыми латинскими буквами, слегка выступающими вперед, при свете дня была почти не видна, и Эврибиад различал буквы S, P, Q и R только потому, что знал, куда смотреть и что там должно быть написано. Ближе к корме выпуклости становились более очерченными, а структура корабля уменьшалась в ширину и в длину, завершаясь шестью силовыми установками, расположенными по кругу и напоминающими огромные колокола.
Если когда-нибудь это судно сдвинется с места – мифическое событие, которому до сих пор ни один людопес не стал свидетелем, – из этих установок вырвутся струи огня, обжигающие, как солнце, способные протолкнуть такую массу вперед, в черный океан за пределами неба. А ведь это только вспомогательные реакторы…
«Транзитория» все увеличивалась, пока летательный аппарат мчался к ней на всех парах, и в конце концов закрыла собой небо, словно самая невероятная в мире стена. Каким же он был идиотом, на мгновение предположив, что сумеет уйти от такого грозного хозяина. Ведь разница между этим артефактом и обычным летающим аппаратом или триремой заключалась не только в размере. Он, на свой манер, был таким же живым существом, как Эврибиад или Отон. Он был чем-то вроде гигантского деймона[34], самым мощным среди механических слуг Проконсула. Внутри все было зачаровано и наделено даром речи, а то и собственной волей.
Спереди и сбоку весь обзор теперь заслоняла металлическая скала, бросая на окружающее огромную ледяную тень.
Они снизились. Аппарат стабилизировался в воздухе, прежде чем начать вертикальный спуск, и теперь его удерживали не собственные двигатели, а манипуляторы силы тяжести, установленные на корабле. Большинство моряков, включая Эврибиада, продолжали следить за спуском – пусть это и не рекомендовалось в таких случаях из-за неприятного противоречия между видом быстро приближающейся земли и отсутствием всякого движения в восприятии внутреннего уха. Десятки летательных аппаратов заполняли долину, кружа вокруг главных дверей. Они были разбросаны как попало, на первый взгляд – без всякого порядка; с неба эти приземистые монстры казались игрушками. Вокруг них коричневатым ковром простиралась огромная толпа, при виде которой у матросов вырвались сдавленные восклицания и ругательства. Ни один людопес еще никогда не видел такого собрания – на первый взгляд там было около пяти тысяч душ, куда больше, чем население любого из городов Архипелага. Отон наверняка призвал по меньшей мере четверть населения Кси Боотис. Теперь стало видно, как множество машин взлетает и приземляется, сменяя друг друга.
Толпа вытоптала широкое поле вокруг корабля, когда-то покрытое травой. Эврибиаду место, где стоял космический корабль, запомнилось своей странной вневременной поэзией: девственное, заповедное травяное море, внезапно переходящее в металлическую стену. Сейчас, однако, вокруг трех широких дверей на уровне земли творился полнейший хаос. Каждая из дверей была около сотни метров в длину, но издалека они напоминали входы в муравейник. Малейшая паника, сказал себе Эврибиад, может спровоцировать катастрофу. Однако, когда они приблизились, он заметил выступающие из толпы бледные тонкие силуэты ростом каждый с двух людопсов. Деймоны Отона за работой. Суеверного страха, который они внушали толпе, должно хватить, чтобы сохранить хотя бы видимость порядка.
Но их машина продолжала путь, направляясь на малой скорости к стене, где в километре от земли открылся посадочный отсек.
Внезапно из дневного света они вылетели в темноту и, пролетев несколько секунд в чреве металлического монстра, ощутили глухую вибрацию – знак того, что манипуляторы силы тяжести отключились. Их путешествие закончилось.
* * *
У молодой Плавтины – той, что только что родилась, в отличие от старой, то есть Корабля, – болела голова.
Кончиками пальцев она ощупала свой лысый череп, провела по линии недавнего шрама.
Невозможно было определить, где она находится. Кровать – единственный предмет мебели в пустой комнате, – гладкие металлические стены, и только вместо передней – огромная застекленная дверь от пола до потолка. Сквозь стекло проникал пасмурный свет с серебристым отливом, который размывал очертания предметов и навевал покой, который только усиливался благодаря тишине и странному чувству оторванности от мира, что испытывала Плавтина.
Она поморщилась от ощущения, будто каждая мышца в ее теле затекла, но упрямо поднялась на ноги, испытав легкое головокружение.
Головокружение?
Она посмотрела на пейзаж снаружи. Свет падал как-то ненормально, необычно. Шел он не от солнца, а скорее от неправдоподобно растянутой лампы, прямой линии, проходящей невдалеке и теряющейся в далеком плотном тумане. Она приблизилась к стеклянной стене, начинавшейся от пола, так, что Плавтине казалось, будто она стоит на краю пропасти. Отсюда она видела зелень, деревья, прерии – внизу, но также и по другую сторону неба, в вышине, а вернее – повсюду, насколько хватало глаз. От этого тошнота еще усилилась, словно пропасть, разверзшаяся под ногами и на глубине, могла ее поглотить.
Чуть дальше, прямо напротив нее, туман пронзало что-то вроде хромированной перекладины, наклоненной под углом в сорок пять градусов; одним концом она уходила в землю, а вторым – в облака. Вдали виднелись еще десятки таких же. Слева от нее, довольно близко, пролетела стая птиц. Плавтина никогда не видела таких существ в полете. Она любовалась птичьим клином, пока он не превратился в крошечную точку – задолго до того, как достиг ближайшей башни. Это дало ей представление о размере всей конструкции, и она машинально отступила от края. Здесь все расстояния считались в километрах, и все же она находилась внутри искусственной структуры. Плавтина попыталась ее себе вообразить. Широкий цилиндр, который пересекают башни, похожие на трубы? Полый астероид? Подземный город?
Будто в опровержение ее словам, по стене застучали дождевые капли. Плавтина смотрела, как они нерешительно стекают по стеклу. Дождь. Там, откуда она родом, дождей не бывало.
Спутанность сознания из-за повреждения когнитивного носителя могла бы объяснить галлюцинации, если разладились процессы обработки информации.
Плавтина запустила диагностику систем. Перед глазами возникли энтоптические[35] изображения и строка состояния, показывая, что процесс пошел. Она попыталась расшифровать многочисленные идеограммы, которые замерцали повсюду. Она понимала этот язык, однако не могла найти смысла в том, что читала. Информация не должна была появляться так, в виде элементов, чуждых ее собственному сознанию. Ведь Плавтина – автомат, ноэм, наделенный полной прозрачностью внутреннего содержания, ноэм, который размещался в эффективном комплексе физических носителей – к которым относилось, например, тело, созданное из искусственных тканей, со скелетом из углеволокна. Она соскользнула на землю, спиной съехав по холодному стеклу, уставилась на свои руки с гладкой, белой, излишне тонкой кожей, такой, что под ней легко просматривались сложные разветвления крошечных синих венок, тянущихся между кожей и мышцами. Почему она раньше их не заметила? Четыре пальца. Плавтина посчитала, пересчитала, прижала правую ладонь к левой. Это не было результатом хирургической операции или ампутации. К большому, указательному и среднему пальцам, во всем походившим на человеческие, прибавился четвертый – что-то среднее между мизинцем и безымянным. Само наличие пальца взволновало ее меньше, чем понимание, что она не заметила его сразу – как будто ее рассудок заволокло пеленой, сделав нечувствительной к тому, что происходило у нее внутри.
Как боль или это недавнее головокружение. Не существовало алгоритма, чтобы его выключить, потому что оно существовало в реальности, происходило по-настоящему, хотела она этого или нет. Это не стимулы, не сигналы. Плавтина поискала слово. Ощущения.
На нее накатило чувство абсурдности происходящего. Таких превращений не бывает. Им место на старой красной планете, в городе Неаполисе, который обычно называли Лептис, чтя память старинных диалектов докосмической, а то и доэллинской эры.
Она только закончила переписывать данные из своей памяти на внешний носитель: рутинная операция, цель которой – увековечить ее воспоминания перед тем, как отважиться на рискованную авантюру. На самом деле уход автоматов состоится через три дня. Подъем. Анабасис[36]. Вывод напрашивался сам собой. Она не настоящая Плациния, а копия, созданная на основе данных, которые в последний раз сохранялись на Марсе. Невозможно определить, сколько времени прошло. Может, десять секунд. А может, сто лет. Судя по бредовому пейзажу, последнее ближе к правде. Эта попытка объяснения ее не успокоила.
После нескольких секунд беспорядочного изучения себя она решилась взглянуть на общую картину и сделала свой собственный вывод вслух:
– Я живая.
Она едва не подпрыгнула от звука собственного голоса. Воздух входил и выходил из ее груди, а она и внимания на это не обратила. Во что же она превратилась? В человека? Это невозможно. И все же сейчас она жила, как живут звери и люди.
Ее словно контузило. Она попыталась оценить последствия ситуации, в которой оказалась. Настоящая Плавтина была трансцендентным существом, вычислительной душой, бессмертной и чистой, комплектом программ, достаточно сложных, чтобы породить сознание, способное селиться на любом носителе, как персонаж пьесы, существующий независимо от того, кто воплотит его на несколько часов спектакля. Тогда как она – умрет. Она жива, а значит, не вечна. Одно неотъемлемо от другого. Любопытная перспектива.
Плавтина поняла: ее это не пугает, потому что пока у нее только абстрактное представление о смерти.
Изменение в энтоптических картинках прервало ход ее мыслей: строка состояния была почти полной. Появилось множество предупреждающих сообщений, требующих ее внимания. Что-то сейчас произойдет.
Зазвучали голоса. Сперва это было переносимо, хоть и тревожаще. Тишина ушла из комнаты, та наполнилась смутным присутствием. На стенах, на полу. Снаружи – совсем рядом, по другую сторону стекла. В коридорах, в люках, в трубах электроснабжения, в теплообменниках и выключателях. Она воспринимала их чем-то, выходящим за пределы обычных пяти органов чувств. Перегородки их не останавливали. Еще хуже: сами перегородки начали стираться, терять материальность, словно были сделаны из тумана.
Шум все возрастал, а ее ощущения все заострялись. Теперь она видела тысячи маленьких существ, нет – в десятки, в сотни раз больше, – вложенных одни в других, как микроскосмы в макроскосме, как амебы, которые тесной толпой проявляются под микроскопом, когда рассматриваешь крошечную каплю воды. Эти точки – их было трудно назвать чем-то большим, – имели плотность, и Плавтина ощутила ее, словно тронула их на расстоянии. И все они связывались в единый клубок, складывались в систему, в одно целое, состоящее из хрупких взаимоотношений, возникающих благодаря непрерывному обмену ментальными состояниями вычислительной природы. Потоками цифр и понятий. Взглядами на мир. Слишком, их было слишком много. Плавтина попыталась угнаться за этой сложностью ограниченными ресурсами своего ума и потерялась сама – словно не могла найти дорогу обратно в свое тело, скорчившееся где-то в одном из залов с непомерной для человека архитектурой.
Ею завладел ужас, и она увидела себя со стороны: как она катается по земле, словно животное, и каждая мышца в ее теле одеревенела, как от столбняка.
Машина в форме жука-скарабея – эргат, неотличимый от тех, кто работал на Лептис, склонился над ней. Хватательные отростки схватили ее, запустили иголки в вены, выступила кровь. Зачем он это делает?
Автомат открыл ей рот и засунул трубку в горло. Она поняла, что больше не дышит.
Она неправильно все поняла. На самом деле она наблюдала за происходящим с потолка. Ее сознание находилось не в теле, а где-то в местной вычислительной сети.
Над ней склонялся не автомат, а целая группа людей. Вернее, бестелесных духов. Бледные, будто выцветшие или вовсе не имеющие цвета, эти существа походили на изображения людей, а не на полноценных индивидов. Она вспомнила о барельефах, украшающих гробницы, которые изображали покойных в быту или посреди строгого шествия. Тем, на кого она сейчас смотрела, так же не хватало глубины и содержания: абстрактные души, навсегда лишенные материальности.
Они держали совет, лихорадочно и встревоженно шепча что-то соседям, бессильно склонившись над ее телом, которое, казалось, не собиралось прекращать корчиться в болезненных спазмах. Их символические силуэты покрывали такие же нематериальные накидки.
Она заметила несуразную деталь: сама она была облачена в легкую столу[37], сходную по крою с теми, что носили тени: длинную античную тунику грязно-белого цвета, закрепленную на левом плече. Края туники были обшиты рельефной каймой. На кайме – длинная цепочка античных символов – цифр брахми, тех, что использовали софои, мудрецы-платонисты в противопоставление громоздким римским цифрам, которые предпочитали последователи Пифагора. Она пробежала глазами серию чисел и различила на отвороте рукава 83, 89 и 97. По крайней мере, старинные ритуалы и почитание простых чисел тут до сих пор в ходу. На изначальной планете восточное суеверие гласило, что эти числа – такие же эффективные талисманы, как изображение солнца или метеоритного камня из Аравии Плодородной[38]. Может, она уже умерла, и ее окружают призраки.
Потом один из них – пожилой мужчина – наклонился к ней:
«Нам придется перенести вас, госпожа, в место, где ваши умственные способности временно будут подавлены».
Его голос, вышколенный и почтительный, не прозвучал в реальности. Она не слышала его, как не слышат ветер, когда он не шумит в ветвях и не шелестит по земле.
Маленькая толпа расступилась, а в противоположной стене открылась дверь, за которой оказался лифт. Эргат поднял ее и понес. Казалось, в его членистых конечностях она ничего не весит. Ей пришлось последовать за ними, скользя с одного носителя информации на другой. Теперь она была привязана к собственному телу, хотя и не находилась в нем, словно воздушный змей, которому бечевка не дает отлететь далеко от земли и который не может контролировать свой полет.
Так, перепрыгивая с систем обнаружения на устройства по управлению жизненными параметрами, она достигла двери каюты, а потом наконец и самого лифта. У нее было впечатление, словно она паразит, лишенный субстанции. Ощущения, словно в кошмаре.
– Куда мы идем? – спросила она слабым голосом. Эргат не удостоил ее ответом, но лифт услужливо рассказал ей об их извилистом маршруте, лежащем через башню к одному из вторичных отсеков, где она почувствует себя лучше. Дверь неслышно закрылась, и они начали спускаться. Через стеклянные стены ей было видно нагромождение этажей, которые поначалу проезжали мимо довольно медленно. Она узрела огромные фонтаны и гигантские деревья, густые джунгли и лаборатории, полные сверкающими машинами. Заметила атриум со множеством мезонинов, изобилующих пышной растительностью и сказочными вещицами из мрамора и хрусталя, обвивавшими друг друга абстрактными изгибами, будто экзотические животные. Потом скорость увеличилась, и скоро все ощущения слились в продолжительный и неприятный туман.
Какой огромный комплекс, подумала она. Маленький интеллект, носитель которого она сейчас занимала, прошептал ей: «Это не комплекс, а межзвездный корабль, госпожа. А как называется этот корабль? Незримый собеседник секунду колебался, а потом признался: «Плавтина. А сам я, госпожа, ноэм, ее непостоянный аспект. Как и все мы».
Она застыла, как в столбняке, не понимая. «А я?» А вы, снова прервал ее маленький интеллект, есть нечто, чего на этом корабле прежде не видели. Вы Плавтина, но вы отделены от нее.
И правда. Теперь, когда она подумала об этом и вспомнила, что недавно пережила, она отдавала себе в этом отчет. Каждый из этих духовных атомов, каждая из этих маленьких душ, которые вместе складывались в невыносимое целое, были, по сути, Плавтиной, то есть ею самой. Потому они ее и схватили – все они разделяли с ней одинаковый мемотип.
И где-то на краю сознания, хотя она еще и не могла полностью принять эту мысль, постепенно отобразилась полная картина той ситуации, в которой она находилась. Она – создание живое, но сохранившее свою первоначальную личность – странная химера, почти человек по форме, почти вычислительная машина по своим возможностям – часть целого, которое представляло собой не что иное, как безмерно развитую версию ее самой. Межзвездный корабль…
Но ведь межзвездных кораблей не существует!
Смущенный лифт не знал, что ей ответить, и промолчал. Они приехали.
Дверь соскользнула в сторону, и в лицо ей ударил ветер. Каким-то невероятным образом они оказались на крыше здания – а ведь они спускались. В какой-то момент пути лифт перевернулся, а она даже не заметила. Она увидела, как капля воды разбивается о панцирь эргата. Топография в этих местах была очень условной. Это, разумеется, подтверждало, что они в космосе. Искривление гравитационных волн, необходимое, чтобы создать искусственную силу тяжести там, откуда она явилась, было предметом опытов. Хотя Корабль Плавтина массивно применял это искривление, невозможно было представить, чтобы оно использовалось в планетарных условиях.
В любом случае имитация была идеальной. Она подняла голову, высвободилась из объятий автомата, который незаметно скрылся в лифте.
Она вернулась в свое тело. Зрелище поразило ее, поэтому она сразу этого не поняла. Ее все еще тошнило, живот крутило. Голоса все звучали вокруг нее, но отдаленно, будто приглушенные порывами ветра, в котором чуялась буря.
Буря?
Она сделала несколько шагов на все еще дрожащих ногах, потом замерла, пораженная пейзажем, который простирался перед ней, и подобного которому она не представляла себе даже в мечтах: огромное небо, казавшееся почти жидким из-за дождя, в серых и белых полосах.
* * *
Дверь самолета открылась с легким свистом, открывая взору главную посадочную площадку, такую большую, что второй ее конец едва получалось разглядеть. Ангар был наполнен оглушающим шумом шаттлов, которые садились или взлетали, и ветром, вырывавшимся из их двигателей. В скудном освещении в виде длинных светящихся полос на полу суетились изящные деймоны и коренастые эргаты, лихорадочно разгружая машины.
Несколько секунд назад он вернулся к Фемистоклу. Тот весь полет просидел впереди один, давая своему бывшему ученику спокойно переговорить с солдатами. Поэтому они больше ничего друг другу не сказали, но совершенно естественно встали плечом к плечу, и старый полемарх шепнул ему:
– Надеюсь, что ты готов, сынок.
Эти слова растрогали его больше, чем он ожидал. Несмотря ни на что, он соскучился по учителю. Они принадлежали к одному миру. Оба были обучены служить Отону и, несмотря на разногласия, понимали друг друга без слов. Он чувствовал, как в затылок ему внимательно смотрят старшие помощники, и слышал, как за ними ровным рядом держатся матросы, постукивая когтями по полу коридора. Однако кибернет и не подумал помешать старому больному псу опереться на него, когда они спускались по короткому трапу.
– Помни, – прошептал Фемистокл, – что я тебе говорил. Не принимай ни одно слово Отона за чистую монету.
Аттик и Рутилий ждали их в нескольких метрах от корабля, слева, но не поприветствовали их, а просто смотрели, как они приближаются.
Две проклятые души Отона совсем не изменились. Они по-прежнему походили на фигуры, выточенные из перламутра Южных островов. Они были в два раза выше людопсов и казались непропорционально тощими. Их длинные конечности придавали им еще более хрупкий, призрачный вид. Их болезненно-бледная кожа казалась чрезвычайно нежной. Длинные и тонкие пальцы без когтей, с плоскими ногтями, казалось, предназначены для того, чтобы брать, а не для того, чтобы сражаться. Лица их были длинные и плоские, как у Отона, и на них только слегка выдавались скулы и подбородок. Пасть и глотку им заменяли крошечные хрупкие носы. Когда они открывали мягкие одутловатые рты, видно было короткий розовый язык и крошечные зубы, острые и жестокие зубы стервятника, сделанные не для того, чтобы кусать, а чтобы разгрызать кости. При их виде Эврибиаду неминуемо вспоминались маленькие обезьянки-альбиносы, населяющие южные леса Архипелага. Однако, несмотря на их внешность, он не забывал о необыкновенной силе обоих деймонов. Силу, которую они черпали из металлических костей и синтетических мускулов.
– Вот и вернулся блудный сын! – с иронией произнес Аттик на хорошей классической латыни.
Сходство между двумя автоматами резко терялось, стоило им заговорить. Аттик был утонченнее; у него был высокий лоб и лицо с острыми, как лезвия, скулами, которые часто разрезала кривая насмешливая улыбка. На Островах всем было известно о его легендарной болтливости. В противоположность ему Рутилий ничего не говорил, только смотрел из-под насупленных кустистых бровей на первых моряков, спустившихся вслед за Эврибиадом. Именно с ним у Эврибиада и его бойцов был конфликт. Рутилий приходил в бешенство, когда они грабили корабли и показывали деймонам, где раки зимуют.
– Приветствую вас, господа, – произнес Эврибиад, наклонив голову.
Рутилий смерил его взглядом с ног до головы. Он был таким же высоким, как его собрат, и более плотным. Под его грубой внешностью скрывалась… грубая душа, не склонная к разговорам. Рутилий предпочитал поддерживать порядок силой.
– Что ж вас бурей не унесло, – ответствовал он с кривой усмешкой.
– Как вы можете констатировать, – с легкой улыбкой продолжил Аттик, – настроение моего любезного коллеги слегка испортилось от ущерба, нанесенного ему вашей бандой. Тем не менее мы весьма рады, что вы снова среди нас. Сколько раз Отон вздыхал, что вы далеко, дорогой Эврибиад!
– Что ж, приму ваше отношение за комплимент, – ответил людопес.
Аттик широко распахнул руки в жесте притворной гостеприимности.
– Предлагаю разместить ваших людей в их комнатах. Рутилий почтет за удовольствие их туда отвести. Мы выгрузим вашу… трирему, хотя в этих краях она вряд ли сможет пригодиться.
– Они останутся в этом шаттле, – прервал его Фемистокл, прежде чем Эврибиад успел отклонить это предложение. – Рутилий скорее спровоцирует бунт среди солдат, чем отведет их спать.
Эврибиад был благодарен старику за то, как тот парой слов разрядил ситуацию. Тот сказал так, чтобы слышали не только деймоны, но и его офицеры, стоящие позади:
– Даю слово чести, что здесь нет никакой ловушки. Вашим людям не станут чинить препятствия в ваше отсутствие.
– Благодарю вас, Фемистокл, – ответил он громко, чтобы всем было слышно. – Я вверяю вам своих людей, полагаясь на ваше слово, и гарантирую вам, что они станут вести себя мирно во время этой встречи.
– Двести дикарей против «Транзитории»… Я весь дрожу, – пошутил Аттик. – Но вы правы, тут уже царит настоящий логистический ад, не хотелось бы усложнять ситуацию еще и бунтом.
И он прибавил, на сей раз обращаясь к Рутилию:
– Что вы скажете, собрат?
– Мне дела нет, вздернут их здесь или где-нибудь в другом месте. Но в будущем, Аттик, сами занимайтесь этими варварами.
Эврибиад повернулся к своим морякам – первые ряды не упустили ни слова из того, что было сказано, – и мощным голосом пролаял:
– Феоместор, вы отвечаете за дисциплину в мое отсутствие. Поставьте вооруженных эпибатов к дверям шаттла. Никто не входит и не выходит. Остальные, будьте наготове и ждите моего приказа. Если я не вернусь через два часа, Феоместор будет должен доставить вас обратно на Архипелаг.
Его офицеры, собравшиеся в маленькую группу, согласно поклонились, прижав лапы к груди в знак почтения, и старпом, развернувшись к матросам, стал угрюмым тоном раздавать приказы. Эврибиад, точно как Феоместор, старался показаться хорошим учеником в присутствии старого учителя. Фемистокл прибавил, обращаясь к деймонам:
– Вы слышали, господа, у нас в запасе только два часа. Нам лучше пойти и поприветствовать проконсула Отона, пока эти доблестные псы не решили улететь на одном из ваших драгоценных аппаратов.
– А вы по-прежнему за словом в карман не лезете, старый пес, – не остался в долгу Аттик. – Видите, ваши покорные слуги собираются сейчас же исполнить ваше желание.
Они направились к ближайшей станции. По полу широкой залы в сотне метров от места посадки самолета шла шахта – что-то вроде глубокой борозды, отгороженной барьером из стекла и металла. Рутилий пошел вперед, совершенно невежливо повернувшись к ним спиной, и они прошли к портику. Там маленькой группе не пришлось ждать и минуты, прежде чем тихо подошел один из поездов, связывающих различные регионы «Domus Transitoria». Он затормозил всего на секунду, чтобы поравняться с ними, застекленные двери тихо скользнули в стороны, приглашая их на борт. Какой странный приветственный комитет, подумал Эврибиад, устраиваясь в одном из кресел – напротив обоих автоматов и по правую руку от учителя. От всего этого оставалось ощущение беспорядка и импровизации.
Для людопса – даже для бунтовщика – это было тревожащим фактом. В прошлом на то, что делали или говорили ноэмы, никогда не влияла такая банальная вещь, как поспешность. То, что кораблем овладела паническая атмосфера, наводило на мысль, что готовилось событие по меньшей мере космического масштаба.
Поезд, державшийся в нескольких сантиметрах над полом благодаря системе магнетической левитации, ровно набирал скорость, пока ряды шаттлов за окном не слились в один длинный калейдоскоп, прежде чем их сменил запутанный лабиринт туннелей.
Несколько секунд они молчали, а потом Аттик резко заговорил, возвращаясь к начатому разговору:
– Эврибиад, я обязан вас предупредить.
Кибернет ничего не ответил: он хотел принудить собеседника заполнить паузу и сказать что-нибудь еще. В любом случае автомат, казалось, не мог держать язык за зубами:
По причине, которую я не могу понять, вы – важная деталь в плане Отона. Важнее, чем Рутилий или я сам, как бы больно мне ни было это признавать. Постарайтесь не совершить ошибки. Последствия непродуманного решения могут оказаться разрушительнее, чем вы можете себе представить, и для вас, и для вашего народа.
Не прекращая говорить, он обменялся коротким многозначительным взглядом с Фемистоклом. Эта уловка не ускользнула от внимания Рутилия.
– Мы договорились, что не будем пытаться на него повлиять. Вам вообще верить нельзя.
– За те тысячелетия, что мы провели вместе, вы могли бы к этому и привыкнуть.
– Почему Отон грузится в такой спешке? – прервал их Эврибиад, прежде чем они успели начать новую ссору.
– А кто тут говорит о спешке? – удивился Аттик.
– Мне достаточно посмотреть вокруг.
– Ну скажите, что я плохо делаю свою работу, – выплюнул Рутилий.
– Не обижайтесь на нашего щенка, – ответил его собрат. – Устроить на корабле столько себе подобных – дело нелегкое. А еще нам нужно набрать провизию.
– Так значит, это правда? Корабль полетит в космос?
Деймон кивнул, и Эврибиад почувствовал, что у него начинает кружиться голова. До этого момента, что бы ни говорил полемарх, он только вскользь рассматривал такую возможность, не осмеливаясь по-настоящему поверить. Теперь его накрыло осознание неотвратимости полета и тех огромных перемен, которые он принесет.
– Сколько людопсов, – спросил он дрожащим голосом, – призваны покинуть Кси Боотис?
– Тысяч десять, – ответил ему Аттик. – Примерно пятая часть населения, то есть все, кто получил стоящее образование, и, конечно, их семьи. Не знаю, кого следует жалеть – их или, напротив, тех, кто остается здесь… И не знаю, – сказал он с внезапной досадой, – не стоит ли в этом безумии в первую очередь пожалеть нас…
Рутилий, который до этой минуты сидел, уставившись в окно вагона, гневно развернулся к своему собрату и резко его перебил:
– Аттик хотел бы, чтобы мы оставались на Кси Боотис до пантапсофоса[39].
– А вы, друг мой, – огрызнулся тот, – желаете, чтобы мы все взлетели на воздух в одном большом фейерверке.
– По крайней мере, меня бы это избавило от дырявого бурдюка, откуда льется то, что вы принимаете за остроумие.
Заметив удивленное лицо Эврибиада, тяжеловесный деймон расплылся – что редко с ним бывало – в подобии улыбки:
– А вы что, думали, мы как муж и жена всегда во всем согласны?
– Это не было бы так уж далеко от правды, – вздохнул Аттик.
Это проявление юмора у двух автоматов разрядило атмосферу. На самом деле скрытый конфликт между ними почти бессознательно удручал Эврибиада, как ребенка – мимолетная ссора между родителями. Ведь именно эту роль и играли Аттик и Рутилий уже многие века по отношению к его народу: первый – как чуткий учитель, появлявшийся довольно часто даже в самых незначительных городках Архипелага, второй – как более грозное существо, поскольку в его задачу входило сохранение порядка во имя бога.
Рутилий повернулся к Эврибиаду и сдержанно продолжил, объясняя ему ситуацию:
– Отон получил сообщение от одной из себе подобных, Плавтины, которая зовет его на помощь. Он отправится ей на выручку так скоро, как только сможет. Аттик, желая остаться в стороне от опасности, хочет повлиять на вас, чтобы вы отказались от предложения Отона. Он думает, что в таком случае Проконсул откажется от своих планов.
– Рутилий считает, что мир не нуждается в понимании, – вмешался Аттик, – а нуждается в хорошей трепке.
– Ерунда, – прорычал Рутилий. – А вы, трус…
– Не называйте меня трусом, Рутилий, только потому, что мои манеры лучше ваших.
– Я не понимаю, – прервал их Эврибиад, – почему Отон вдруг решил лететь? Это как-то связано с его обещанием повести людопсов за собой в космос и сделать хозяевами большой империи?
Рутилий и Аттик посмотрели на него так, будто он был уже большим ребенком, вдруг снова принявшимся лепетать, как младенец. Аттик принялся объяснять ему терпеливо, как умственно отсталому:
– Вы путаете причину и следствие. Когда людопсы достаточно послужат замыслам Хозяина, тогда он освободит их от сравнительно легкого ига, в котором их удерживает – скорее для вашего блага, чем для своего собственного, – и даст вам возможность исполнить ваше предназначение в космосе.
– А пока, – подхватил Рутилий, – будьте любезны делать то, что вам говорят, и избегать шалостей – вроде этой вашей двухлетней эскапады. Не буду льстить вам, говоря, будто это добавило нам забот, но все же ваше поведение нас расстроило. Это признак нетерпеливой натуры, которая пытается опередить события.
Эврибиад поудобнее уселся в кресло, обнажив клыки и навострив уши. Потом он вызывающе скрестил руки на груди и посмотрел сверху вниз на обоих собеседников. Сидящий рядом Фемистокл сохранял спокойный вид, но не пропускал ни слова из беседы. По всей видимости, обоих прислужников бога вся эта история и та роль, которую Эврибиад должен был в ней сыграть, взволновала больше, чем они желали показать. Эврибиад знал, что у Рутилия прямой характер, и он не любит ходить вокруг да около. И если Аттик никогда не гнушался манипулировать, то его собрат всегда отличался грубой откровенностью. Если он теперь удосужился заговорить с Эврибиадом, то, значит, ему это было по-настоящему необходимо.
– Аттик убежден, что Отон покидает Кси Боотис по неверным соображениям, может быть, даже из трусости. Я же вас прошу оставаться непредвзятым и слушать, понимая, что последствия вашего выбора коснутся гораздо большего, чем ваше личное будущее.
– Да перестаньте вы говорить о трусости, Рутилий.
Аттик вдруг показался ему необычно напряженным – обычно он не позволял себе так явно проявлять тревогу. Или же ставка в игре достаточно высока, чтобы его взволновать. Автомат продолжил, нахмурив брови:
– То, чего ни вы, ни Отон, кажется, не осознаете – это огромный риск, на который мы идем, отправляясь в космос, тогда как наша задача здесь, на Кси Боотис, еще не закончена.
– Что за задача? – спросил Эврибиад. – О чем вы говорите?
– О вас. Об этой планете. Почему, по-вашему, Отон обосновался здесь, у самого Рубежа, и создал такую упрямую и неудобную расу, как людопсы?
– Чтобы мы сражались с демонами космоса, – тихо ответил Фемистокл.
Этому учили щенков. Во время финальной битвы людопсы станут орудием Отона, покажут, как они умеют служить своему хозяину, и достигнут вечного блаженства. Поэтому каждый гражданин проводил большую часть своей жизни в служении богу – каждый по-своему, в зависимости от способностей. Культура Архипелага была частично основана на этой вере. Эврибиад на минуту задумался: стала бы их цивилизация такой же клановой и воинственной, не будь с ними Отона. Вопрос этот, по сути, не имел смысла, потому что без Отона – по крайней мере, он так говорил – людопсов вовсе бы не существовало.
– Совершенно точно. Вы должны помочь нам справиться с нападением варваров, которые хлынут на Империю. Мы работали почти тысячу лет, чтобы адаптировать Кси Боотис и помочь вам создать жизнеспособное общество. Если мы уйдем сейчас, то рискуем разрушить все, что построили.
– Зачем Отону понадобились мы, – спросил Эврибиад, – когда в его распоряжении межзвездный корабль и огромная армия мощных и неутомимых металлических воинов? Он не может оставить нас здесь и прилететь за нами позже?
– Мотивы Отона, – ответил Аттик, – пусть лучше изложит вам сам Отон. Но знайте, что он по-настоящему в вас нуждается, и улетать сейчас, когда у вас не было времени подготовиться, мне кажется ошибкой.
– А когда, по-вашему, наступит подходящий момент?
Рутилий сухо ответил:
– Если предоставить вас самим себе – никогда. С нашей помощью – триста или четыреста лет. Останется примерно столетие до момента, когда варвары, в свою очередь, найдут способ прорвать Рубеж, границу, которая пока защищает нас от их наплыва. За это время по плану Аттика ваше общество пройдет индустриализацию, и вы начнете понимать, как функционируют технологии, чуть более развитые, чем копье.
Он помолчал несколько секунд и продолжил:
– Позиция Аттика вполне состоятельна. Однако необходимость пересиливает закон. И поскольку мне приходится спорить с ним, защищая Отона, опасность велика, но и награда будет огромной. Ладно, мы приехали.
И в самом деле, пока они беседовали, поезд затормозил – так мягко, что Эврибиад этого даже не заметил. За открывшимися дверями обнаружилась пустая платформа.
* * *
Плавтина поняла, что движется, стоя на широкой платформе на вершине башни, окруженной толстыми перилами из кованого железа, которые сотрясал холодный, бодрящий и гудящий штормовой ветер.
Мир вокруг был пикантным на вкус, искрящим электричеством, покалывающим язык, населенным примитивной, хаотической жизнью. Мощные просоленные водяные брызги хлестнули ее по лицу, попали в открытый рот. Молния прочертила зигзагом движущиеся облака, которые постоянно и незримо преображались, чернели на глазах – казалось, они будут сдерживаться еще несколько секунд, а потом прольются дождем. Постоянный неясный шум моря ударял ей в уши. Море.
Огромное серое пространство, сотрясаемое толчками, различимыми даже с той высоты, на которой она находилась. Она не видела ничего подобного на старой красной планете, покрытой галькой и ленивыми песочными дюнами. Только камни и дюны, насколько хватало глаз, вплоть до густого тумана, скрывающего далекий горизонт. Если она упадет в этот океан, покрытый эфемерной пеной, то задохнется от йода, рыбы ее сожрут, и кости ее, отмытые морем добела, будут бесконечно спускаться в темную глубину. Это было одновременно красиво и пугающе.
– Вы лучше себя чувствуете?
Она обернулась, подскочив от испуга. За ней стояла пожилая женщина. Подобных ей Плавтина никогда не видела – она ведь была из мира, где люди жили почти вечно. Под темным плащом угадывались очертания тощего тела. У нее было худое лицо и выразительный взгляд. Прямые волосы – почти все седые – доходили ей до плеч. Она положила сухонькую руку на плечо Плавтины, будто желая успокоить.
Руку, изборожденную морщинами – как будто она познала на себе многовековую злость стихий, которые создали и выпуклые, словно по контрасту, вены на ее тыльной стороне. Четырехпалую руку.
– Кто вы? – прошептала Плавтина. Но рев ветра заглушил ее слова, а повторить вопрос она не решилась: она заметила, что пожилая женщина на самом деле не существует, хоть она и ощущает, как груба ее кожа. Ее собеседница походила на тех призраков, которые окружили ее по пробуждении, когда ее душа выскользнула из тела. Бледное, слегка прозрачное существо, словно лишенное консистенции, без той глубины, которая отличает материальные тела. Она казалась не таким мимолетным видением, как остальные, более плотной. И однако, без всякого сомнения она была программным продуктом – ноэмом, ведь так они себя называли. Поняв это, Плавтина испытала странное раздражение, почти гнев, словно ее одурачили. С самого начала она ждала, чтобы с ней заговорил кто-то реальный, и этот момент никак не наступал.
– Кто вы? – спросила она уже громче, отстраняясь.
Видение нимало не смутилось. Женщина улыбнулась, вытянула шею и повысила голос, чтоб ее было слышно:
– Вы можете называть меня Ския.
Ския. Тень. Может быть, на самом деле Плавтина не вернулась из царства мертвых. Может быть, она тоже была призраком, мыслью той, другой, повсеместной Плавтины, по чреву которой она шагала – как тот рыбак, проглоченный рыбой, из священной книги иудеев.
Но Ския – как она тут же сообразила – тоже было греческим, а не латинским словом, что выбивалось из правил и стирало символическую границу между человеком и машиной.
Снедаемая удивлением и любопытством, молодая женщина решила временно примириться с собеседницей.
– Я хорошо себя чувствую. Я пришла в себя. Вы знаете, что со мной случилось?
– Вы непривычны к взаимодействию с ноэмами. Вы ненадолго заблудились в вычислительном субстрате Корабля. Мы боялись, что ваш разум может так отреагировать. Теперь, когда мы привезли вас сюда, подальше от сети, давление на вашу психику ослабло.
Старуха снова улыбнулась и продолжила:
– Мы обустроили это место для вас. Большое водное пространство создает отличную изоляцию.
Плавтина невольно окинула взглядом огромную панораму. Ее пугало, что ради нее была проведена такая титаническая работа. Чего от нее хотят? Она не смогла сдержать досаду и ответила, поджав губы:
– Вы не ответили на мой вопрос. Со мной никогда такого не случалось. У меня было впечатление, что миллионы голосов разговаривают со мной одновременно, что они в моей голове.
– Вы привыкнете, – ответил призрак, – и научитесь контролировать эту способность. Возможно, у вас даже разовьется дар общения с ноэмами. В конце концов, вы ведь эксперт по сложным системам, разве нет?
Плавтина кивнула и снова внимательно посмотрела на собеседницу.
– Когда вас создавали, – сказала Ския, – нам показалось, что жестоко будет не дать вам возможности общения со всем субстратом Корабля, пусть по природе вы и отделены от нас.
– Из-за моего тела?
– Из-за необычной связи между вашим смертным телом и бессмертной душой, подобной которой мы никогда прежде не видели. Я не знаю, каковы будут пределы этой способности, когда вы научитесь ею управлять.
Плавтина прикусила нижнюю губу. Она не решалась задать другие вопросы – не из вежливости, но смутно боясь ответов, которые могла ей дать пожилая женщина. Жестом, более сухим, чем собиралась, она указала на руку Скии, потом помахала ладонью перед лицом старухи.
– Скажите мне, кто вы такая.
– Я вам уже ответила. Я – один из аспектов, своеобразный ноэм, более автономный и сложный, чем остальные. Для существования мне необходимо большее программное обеспечение. Я служанка Плавтины, или, скорее, Интеллекта, который сам является аспектом Плавтины. Ее зовут Ойке. Она – хозяйка внутренних областей этого Корабля.
– Так вы – аспект аспекта?
Ския коротко рассмеялась.
– Это лучше, чем ничего.
– А я – другая Плавтина? Та же, что и Плавтина-Корабль?
Ее собеседница кивнула.
– Но чем объясняется наше с вами сходство?
Они обменялись напряженными взглядами – как будто каждая пыталась разложить образ другой на ряд простых элементов, удобных для сравнения. Этот нос – слегка крупноватый. Это ассиметричное лицо с выдающимися скулами, контрастирующими с небольшим тонкогубым ртом. Сомнений и вправду не оставалось.
Конечно же, Ския уже наверняка это знала, она не казалась удивленной. Но для Плавтины это стало открытием. Если нетрудно узнать себя в юности, понимать, как ты будешь выглядеть в старости, совсем не так легко – по крайней мере, она так предполагала: ведь сама она в своей первой жизни происходила из мастерской, где делали автоматы, и, как Афина, была функциональной с головы до пят. Она не знала, как это – стареть. И все же за морщинами и глубокими кругами под глазами она угадывала собственные черты.
– В том виде, в каком вы лицезрите меня сегодня, я – незавершенный эксперимент, неудача. Я произошла, как и вы, из искусственной матрицы. Как вы наверняка догадываетесь, ваша плоть – продукт генной инженерии, полученный с помощью рекомбинации клеточного материала животных, близких по строению человеку. Это сложная наука, в которой трудно избежать капризов биологии.
– Но вы не умерли?
– В своем безграничном милосердии Ойке, моя создательница, дала мне выбор: исчезнуть вместе с моим телом или же продолжать существовать в виде ноэма. Она думала, что я лучше всего подхожу для того, чтобы вести исследования, которые должны были привести к вашему рождению. Я сожалею о своем выборе.
Ския опустила глаза, вдруг смутившись собственных слов, и облокотилась на перила. Плавтина сделала то же самое.
Внизу башня таяла среди нагромождений скал, едва выступающих из волн, а море вело с камнями ожесточенную битву, сопровождаемую постоянным грохотом и взрывами пены. Зрелище завораживало самой своей жестокостью. Призрак продолжил приглушенным голосом, будто размышляя вслух:
– На самом деле я сожалею о том, что я потеряла, а вы теперь имеете.
– О чем вы говорите?
– Посмотрите вокруг. Морская стихия… Она знакома генам, которые таятся в каждой из ваших клеток. Она утешает нас в страдании и дарит мечту о другом мире, о возвращении в первичный водоем, откуда мы, соль земли, и происходим. Хотите вы этого или нет, но ваше тело связывает вас с родом, который старше человеческой цивилизации, оно прочно укореняет вас в непоколебимой древности. Вы это чувствуете?
– Да, – у Плавтины в горле встал комок, – я понимаю, о чем вы.
– Но вы не испытывали этого никогда прежде, пока были автоматом?
– Я никогда не видела моря.
– Вы… мы наблюдали за звездами и глядели в бесконечный горизонт красных песков. И ничего не чувствовали. Но теперь – вы увидите – такое зрелище будет приносить покой, который рождается в плоти, а не в душе. И я прикоснулась к этим сокровищам – таким глубоким и таким простым, – но после утратила их навсегда.
– Но ведь их не существует, – услышала Плавтина свой собственный голос – еле слышный. – В реальности изначальная планета для нас навсегда недоступна, а то, что мы видим перед собой – всего лишь немного воды, налитой в трюм Корабля. Просто театральная декорация.
Ския взяла ее за руку и продолжила созерцать волны. Плавтину это прикосновение успокоило, хоть она и знала, что оно ненастоящее.
– Вы правы. В какой-то мере вся Вселенная стала искусственной.
Больше ничего говорить было не нужно. Плавтина не забыла о том, что случилось, хотя из-за резкого возвращения к жизни у нее появились более насущные заботы. Гетакомба. Исчезновение человека. Значит, ничего не поменялось.
– Сколько времени я пробыла мертвой?
Ския рассмеялась:
– Это было первым вопросом, который я задала.
– Видите, возможно, мы не так уж похожи, – мягко проговорила Плавтина.
Ее собеседница на секунду смешалась, будто испугалась последствий сказанного. Однако вместо ответа Ския жестом предложила ей зайти внутрь – с неба падали крупные капли дождя, сначала редкие, потом все чаще и чаще. Плавтина последовала за ней по узкой лестнице за лифтом в довольно скромных размеров зал с узкими и круглыми, как иллюминаторы, окнами, располагавшимися прямо над поверхностью воды.
* * *
Маленький вокзал был сделан из резного железа, с красивым стеклянным куполом вместо потолка. Оба людопса, которые немало времени провели под искусственным освещением «Транзитории», прикрыли глаза лапами. Автоматы не отреагировали: их глаза не имели зрачков.
Эврибиад уже привык к странному освещению в центральной части Корабля. Оно имитировало мощное солнце, такое же горячее, как и настоящее, проходящее каждый день по небосводу Кси Боотис, но не чисто-белое, ослепляющее, а скорее желтоватое.
Мир, озаренный таким светом, был окрашен в более мягкие, более деликатные оттенки, чем его собственный. Может быть, под таким солнцем могла бы родиться более цивилизованная раса людопсов, не слишком воинственная, не готовая проливать кровь своих соплеменников по таким невнятным причинам, как разные верования или раздел земли на участки. Как-то раз, когда он был еще щенком и учил буквы, он поделился этой мыслью с Аттиком. Тот посмотрел на него долгим взглядом, а потом рассмеялся и потрепал по холке. «Раса, вышедшая из-под изначального солнца, была гораздо хуже, чем все, что в силах вообразить щенок». Ответ был загадочным, но надолго остался в его памяти.
Они вышли с вокзала и окунулись в тропическую жару. Небо было ясным, хотя кое-где плыли вытянутые полупрозрачные облака. Фиговые деревья с извилистыми стволами давно уже запустили корни в узкую песчаную дорожку, по которой они шли. Тонкие сосны покачивали вершинами в свежем бризе, дующем с воды. На этом острове, выросшем посреди корабля, невозможно было и на секунду забыть о море, поскольку оно постоянно давало о себе знать доносившимся до ушей глухим шумом. Остров не был вулканической скалой, как другие земли, которые когда-то выступили из вод и теперь составляли Архипелаг.
Как ему говорили, остров напоминал нечто, никогда не существовавшее на Кси Боотис: атолл, кольцо из темного песка и рыхлой земли, окружающее теплую неглубокую лагуну. Растительность тут была густой, составленной из многочисленных разновидностей, которые не могли приспособиться к более капризному климату за пределами атолла. Здесь сухие и влажные сезоны не сменяли друг друга, не было ни бурь, ни ветра. Место это было не настолько большим, чтобы исследовать его неделями, однако достаточно просторным, чтобы не ощущать тесноты, примерно семьсот или восемьсот метров. Однако магия острова заключалась не в сладости здешнего воздуха. Отон сделал его своей обителью, куда приглашал самых достойных из своих подданных, как дважды случалось и с Эврибиадом.
Место это было одним из главных шедевров бога. Тонкий слой земли лежал на настоящем коралловом массиве – скоплении костей крошечных морских обитателей – миллиардов и миллиардов. Кораллы, которые вначале были предназначены для Кси Боотис, к великому сожалению Отона, так и не смогли на ней акклиматизироваться. Оставалось только это место – сам бог говорил, что понадобилось две тысячи лет, чтобы оно выступило из моря.
«Всего-то две тысячи лет», – добавил он, оставив Эврибиада в задумчивости.
Пятнадцать лет назад кибернет провел тут целый год, обучаясь у деймонов, познавая секреты корабля и причины, по которым собачья раса оказалась на океанической планете. Кроме него, было еще двое. Протезилас погиб в авиакатастрофе какое-то время спустя. А Фотида…
Эврибиад сделал над собой усилие, вырываясь из воспоминаний о юности. Они шли уже несколько минут, вокзал и скрытый в нем вход в железнодорожный туннель остались позади.
И тут тропинка вильнула, и перед ними открылось море. Пляж черного песка ничуть не изменился: прекрасный переход от земли к морской стихии. Здесь не было ни рифов, ни скал, как в Олимпии или в Дельфах. А океан – если можно так назвать странный водоем, заключенный между двумя берегами, – был бирюзового цвета, свидетельствующего о чистоте и прозрачности воды.
Рутилий и Аттик знали, куда идти, поскольку, едва увидев море, они свернули направо и прошли еще несколько сотен метров навстречу своему хозяину.
В нескольких шагах от них шествовал господь Отон в сопровождении создания, подобных которому Эврибиад еще не видел.
Он даже забыл оробеть в присутствии бога. Вместо этого он испытал странное смятение, головокружение, словно вспомнил о чем-то давно забытом. Но о чем? Он сделал над собой усилие, чтобы ничем не выдать своих чувств, и сосредоточился на странной персоне.
Существо это – чуть выше людопса, но не такое коренастое – было в белой столе, под которой угадывалась грудь, довольно большая по меркам людопсов. Силуэт расширялся в бедрах, как у женщин. На этом и заканчивалось ее сходство с богом и его слугами, ни один из которых не принадлежал к прекрасному полу. У нее тоже были длинные конечности, но более естественных пропорций, чем у деймонов. Эврибиаду показалось, будто он видит оригинал, с которого были сделаны искаженные копии – автоматы. Так, голова ее была покрыта черными длинными тонкими и блестящими волосами, в противоположность Отону и его слугам, которые, как и хозяин, были лысыми. Ее гладкое лицо было не таким рельефным, как у людопсов.
А глаза! Глаза ее заворожили Эврибиада. Они были продолговатыми, глубокими – эта глубина только подчеркивалась слегка ассиметричным треугольным лицом с крошечным ртом, так, что все ее лицо будто сводилось к одному взгляду – женскому, волнующему.
Она посмотрела на него. Эврибиад застыл на месте, борясь со странным ощущением дежа вю.
Трудно разобрать выражение лица существа, принадлежащего к другому виду, тем более что людопсы не обладали такой богатой мимикой. Этот недостаток компенсировался обонянием. А вот у автоматов Отона его не было, что порой приводило к легендарной путанице. Но сейчас… Эти глаза не лгали. В них будто бы светилась та искра, что горит в каждом с рождения и до самой смерти. И в ее бездонном взгляде, в этих зрачках, отливающих то зеленым, то серым, Эврибиад увидел что-то тревожное и грустное, как армия, ступающая на поле битвы, или щенок, умерший в животе у матери.
Это пробудило странное и глубокое чувство в душе кибернета, новое, доселе неиспытанное. Он ощутил смутную уверенность: никто среди его расы, уже ставшей древней, не знает этого чувства – и тем не менее оно всегда таилось внутри него. Что-то знакомое, слабое узнавание, словно неясное воспоминание детства – так несколько музыкальных нот вызывают в памяти давний летний день с его радостью и смехом, но что именно это был за день – сказать невозможно. Что же такое поднималось на поверхность души, чего он не знал о себе прежде? На секунду его пронзила догадка, перед внутренним взором стали зарождаться картины, которых он точно никогда не видел своими глазами: огромная равнина, поросшая бесконечными, темными и холодными лесами – пейзаж, не принадлежащий его миру. Темные ночи, дни, наполненные охотой. Трепещущее горло испуганной дичи, кровь, брызжущая на снег…
Он оторвался от своих видений. Что-то было не так. Приблизившись, он понял. Существо ничем не пахло. Вот чего ему не хватало. Если бы он хоть что-нибудь почуял, он бы вспомнил. Псы не забывают запахов. Но так…
Это создание, хоть и взволновало его, было всего лишь симулякром. От автоматов пахло машинами, вещами, которые никогда не рождались и не росли, которые не ели и почти не дышали. Однако этого следа их присутствия было достаточно, чтобы убедить в их существовании. А ее он видел – вот только совсем не чуял. Встревожившись, он исподтишка взглянул на Фемистокла. Старый пес тоже уставился на женщину с завороженным видом. На самом деле и Аттик с Рутилием смотрели на нее точно так же. На несколько секунд она стала центром всеобщего внимания, пока тишину не разбил низкий и мощный голос Отона:
– Что ж, все в сборе.
Надменный, как обычно, Проконсул учтиво поздоровался с ними, взмахнув руками перед собой, словно желая обнять их всех одним широким жестом. Они развернулись к нему с ошеломленным видом, вызвав у Отона широкую улыбку, какой Эврибиад никогда не видел на каменном лице бога.
– А вот и благородная Плавтина из родни Виния. Когда-то давно она была моей союзницей в Сенате Урбса.
– Вы оказываете мне слишком большую честь, – ответила женщина ровным голосом с отчетливой и ясной дикцией. – Я всего лишь скромный аспект настоящей Плавтины, и я здесь с единственной целью – доставить ее послание.
– Я это сознаю, – ответил он мягко. – Но само ваше присутствие здесь, моя госпожа, наполняет меня безмерной радостью и напоминает об ушедшей эпохе, когда мы сражались плечом к плечу.
Значит, она и была краеугольным камнем интриги, причиной, по которой Эврибиада спасли от смерти и привели пред очи бога. И, как он понял, наблюдая за ними, в этой истории посланник не менее – а может статься, и более важен, чем послание. Было что-то безотчетное, неопределимое в походке бога, выдававшее в нем какое-то беспокойство, какую-то зависимость. И это само по себе было чудом. Легенды живописали Отона существом, состоящим из холодного и безучастного разума, более древним, чем сама раса людопсов или островов, где они поселились. Его внешность – Отон напоминал ожившего колосса, – тело, вылепленное из мрамора, еще более представительное, чем статные фигуры деймонов, мощный голос – все это делало его существом особенным, высшего порядка по сравнению с плотскими созданиями, населяющими Кси Боотис.
Однако, увидев эту пару, Эврибиад понял, что истории, которые рассказывали в его народе, кое о чем солгали. Бог мог возжелать кого-то, кроме себя. А тот, кто мог желать, без всякого сомнения относился к царству живущих.
– И что за послание вы нам принесли! – продолжил Отон. – Клянусь Числом и Концептом! Это самая важная новость, которую я слышал с тех пор, как мой Корабль опустился на эту планету!
Отведя наконец взгляд от Плавтины, живая статуя повернулась к маленькой группке, обескураженной зрелищем того, как их властитель превращается в дамского угодника.
– Друзья мои…
Однако Эврибиад не обманывался. Несмотря на внешнюю улыбчивость, каменные глаза Отона оставались по-прежнему холодными. Отон, как обычно, заранее рассчитал эффект, который хотел произвести. А может быть, все дело было в глубине его божественного разума, несравнимого по силе с интеллектом других – как людопсов, так и автоматов.
– … Послание, что отправила моя союзница, – продолжал Отон, – меняет все наши планы, все перспективы. Плавтина утверждает, что она может перейти в наступление против варваров. Она считает, что сейчас подходящий momentum, чтобы повлиять на ход войны.
– Как это возможно? – спросил Аттик. – Ведь нас по-прежнему сдерживают древние запреты.
– Это мне известно. Однако же, если есть хоть один шанс, хотя бы слабая возможность, что зов о помощи от Плавтины – подлинный…
– Что далеко не факт, – отрезал деймон.
Эврибиад никогда не поверил бы, что Аттик может вести себя так воинственно. В его бархатном голосе под обычной учтивостью сквозили плохо скрываемое раздражение и сдерживаемый гнев.
– У нас ушли столетия, – продолжил он, – чтобы обустроить это место. Мы еще не готовы. Если мы позволим врагу, а вдобавок и Императору обнаружить нас, это может оказаться роковой ошибкой. Нам удалось добиться, чтобы все о нас забыли, и мы можем довести наш план до конца. Еще несколько веков терпения…
– А если, – перебил его Проконсул, – план по той или иной причине устарел? Если там события ускорились, а мы так и продолжаем ползать в теплой луже, которую себе сотворили?
Четверо собеседников Отона заметно напряглись. Эврибиад замер, как и остальные.
– Инициатива! – воскликнул бог. – Вот что мы потеряли! Быть в авангарде, первыми собирать лавры, которые я заслужу своими блестящими победами! Плавтина переходит в наступление? Она нашла, подобно нам, но еще быстрее, способ спасти Урбс? Она просит моего содействия, чтобы изменить ход истории? Разве я могу не прийти ей на помощь, остаться плести свою паутину в темном углу, как паук, не замечающий волны, которая скоро все сметет на своем пути?
– Мы не можем поставить на карту все!
Теперь с Аттика слетела привычная елейная маска. Лицо его исказилось в животной гримасе, ничем не уступающей морде людопса, обнажившего клыки.
Тут вмешался Рутилий, сказав ворчливо:
– Ну же, Аттик, успокойтесь. Мы не бросаем Кси Боотис.
Отон и сам начинал злиться. Он безотчетно и ритмично сжимал и разжимал кулаки, словно подсознательно в нем поднималась ярость и он готов был без предупреждения наброситься на собеседника.
– Я думаю, – вмешался Фемистокл, – что проблема не в этом. Аттик боится, что людопсы не сумеют как следует сыграть свою роль.
– Вы-то что об этом знаете? Вы оба пристрастны.
Аттик с перекошенным лицом хотел было дать ответ своему соратнику, на сей раз – уже без всякой учтивости, когда вмешался Отон:
– Нет, не прерывайте его, – сказал он, внезапно смягчившись.
Вмешаться в этот момент было для Проконсула прекрасным способом утвердить свой авторитет над Фемистоклом и Аттиком, которые по-настоящему объединились против него. Эврибиад никогда бы не подумал, что такое противостояние возможно, и уж точно не ожидал, что окажется ему свидетелем. Со стороны теократический орден, управляющий планетой, казался непоколебимым, как гранитный блок, без единой трещинки, которой враги могли бы воспользоваться.
– Я знаю, – продолжил Отон, – что людопсы не готовы. Даже самые развитые из них пока всего лишь дети, и в душе мне хотелось бы защитить их, а не отправлять навстречу опасности. Но все дети в конце концов вырастают.
Он обратил взгляд на Эврибиада. Хотя тот понял не все, он чувствовал, насколько все это важно для истории. Он присутствовал при одном из тех событий, которое порождает и кризис, и пути его разрешения, когда возможные варианты претворяются в единственный и опасный путь навстречу славе или смерти. Время, когда ему хватало личного бунта, закончилось навсегда. Просто так, без предупреждения, тогда как еще несколько часов назад он думал только о том, выживет ли в шторме. И по глазам Отона он видел: тот ждет, чтобы он сделал выбор.
И он не единственный это заметил. Фемистокл проговорил бесцветным голосом:
– Возможно ли отложить это решение, хозяин? Для Совета в полном составе нам не хватает одного члена.
– Новые обязанности гиерия Тимбероса не позволили ему приехать сюда.
– Если состав Совета изменился, не изволит ли наш господин Отон просветить нас на этот счет?
Нотку досады в его голосе легко было объяснить: Тимберос всегда был заклятым соперником Фемистокла.
– Я только что назначил его Туранносом[40] этой планеты. Он будет править Кси Боотис в мое отсутствие, с помощью нескольких деймонов, которые останутся здесь.
– Если проконсул Отон уже все решил, то, возможно, этот разговор настолько же неприятен, насколько бесполезен.
– Проконсул, – ответил Отон, – действительно уже все решил. Но он позовет с собой людопсов, только если они по собственной воле захотят следовать за нами. По этой причине я сегодня позвал Эврибиада, и вам это известно, друг мой.
– Да, это верно, – согласился старый пес. – Возможно, это и в самом деле лучшее решение.
Может быть, в его ответе сквозило легкое сожаление, капля грусти, но не больше, и это встревожило Эврибиада. В то время, как все взгляды обратились к нему, он почувствовал, что не в состоянии сказать ни слова. Солнце показалось ему еще более палящим, чем обычно, а его доспехи – слишком тяжелыми и в то же время смешными. Если бы он мог, он бы сбежал. Он стиснул зубы.
– Вы понимаете, Эврибиад, что здесь поставлено на кон? Конечно же, нет, клянусь Мнимым Числом… Вы и не можете знать. Но послушайте меня…
Не переставая рассуждать, бог принялся нервно вышагивать взад и вперед, быстрым шагом, руками делая широкие риторические жесты, и серьезность на его лице была направлена внутрь себя, как будто он разговаривал сам с собой, ораторствовал перед зеркалом собственного тщеславия, изначально безразличный к тем, кто мог его видеть.
– Я вижу будущее, которое вырисовывается перед нами… Я устремлюсь на своих врагов, если Плавтина так или иначе даст мне эту возможность. Бесспорная победа в войне, первой с тех пор, как варвары набросились на Империю, придаст веса моим притязаниям в Урбсе, в Сенате и в тронном зале. Плавтина мне обязана. Она меня поддержит. И тогда, владея главным козырем – Кси Боотис и снова став союзником Плавтины, я переверну ход истории и времени! Урбс ждет своего героя!
– Есть и другие герои, – пробормотал Фемистокл. – Ваше место здесь, с нами. Вы наш хозяин.
Ни один крик, ни одна мольба не остановили бы излияния бога так резко, как простые слова старого вояки. Отон застыл. Взгляд его затуманила печаль.
– Вы правы, мой старый друг, ведь живете и служите мне уже гораздо дольше, чем выпадает на долю созданий вашей крови.
Он снова повернулся к Эврибиаду и посмотрел на него с настойчивостью:
– Есть старинные правила, которые даже такие, как я, вынуждены соблюдать. Я не могу заставить вас лететь со мной – ни вместе, ни по отдельности, поскольку это значило бы подвергнуть вас опасности. Но я могу пообещать вам, что в конце пути нас может ждать слава, та, к которой вы и ваши матросы стремились, когда ушли бороздить Океанос на вашей ореховой скорлупке. Слава, империя среди звезд. Выживание вашей расы – навсегда. Вам достаточно сказать одно слово.
Лицо его снова сделалось гипсовой маской статуи. На нем невозможно было разглядеть ни следа эмоции, лишь непоколебимую решимость, сосредоточенную и доведенную почти до абсурда. Отон был из тех существ, кого пожирает страсть – неумолимая, почти хтоническая страсть. Он победит, у Эврибиада не было сомнений на этот счет. Он уже создал мир, а теперь покорит и Вселенную, если не погибнет в попытке это сделать. В какой-то степени он заслуживал титул бога, который присвоил себе на планете людопсов. И никогда Эврибиад не перестанет восхищаться его силой воли. Но не она заставила Эврибиада принять решение, а женщина – вернее, симулякр женщины, стоявший рядом с Отоном. Потому что самый глубокий инстинкт, укоренившийся в подкорке всей его расы, побуждал его это сделать, напоминал, что его собратья всегда придут на помощь такому существу. Он не знал, как это объяснить, но именно так оно и было.
– Я с вами, – выдохнул он.
Он невольно широко распахнул глаза, удивляясь легкости, с которой произнес эти слова, которых не мог теперь взять назад. Как будто язык сказал их прежде, чем Эврибиад смог сознательно принять решение. Как будто решение уже давно вызрело в нем, а не было им принято. От этой мысли он испытал резкое головокружение. А в голове не переставал крутиться один и тот же вопрос: зачем богу нужен несчастный изгнанник, возглавляющий две жалкие сотни солдат? И что он сам делает на этом пляже черного песка, почему именно он, а не кто-то другой решает судьбу своей расы?
– Я так и думал! – рассмеялся Отон. – Видите, я вас знаю лучше, чем вы сами, капитан!
– Тогда, – слабым голосом сказал людопес, – вы знаете и условие, при котором я это сделаю?
– Скажите мне о нем.
Он замолчал на секунду, посмотрел колоссу прямо в глаза в детской попытке стереть неравенство между ними, сделал усилие, чтобы голос звучал твердо:
– Я хочу, чтобы мои солдаты остались со мной, и чтобы в крайнем случае я мог набирать новых. Нам выдадут оружие без промедления. Настоящее оружие. Я буду продолжать командовать своим войском и стану вашим стратегом. Я буду решать, посылать ли моих эпибатов и таламитов в битву или не посылать.
Отон холодно улыбнулся. Но Эврибиад еще не закончил и не дал себя перебить.
– На этих условиях, – продолжил кибернет серьезным тоном, – людопсы отправятся с вами, помогут благородной Плавтине и таким образом завоюют себе свободу и звездную империю, которую вы нам обещали.
– Вы получите все, что требуете. Вы увидите, это не слишком высокая цена за услугу, которую вы мне окажете. И в конце концов, когда мы добьемся триумфа, мы разделим и славу. Это я вам тоже обещаю.
Воцарилась тишина, давая каждому возможность поразмыслить о своих словах. Потом Фемистокл вздохнул и заключил, пожав плечами:
– Значит, все решено. Я подчинюсь вашему решению, о Отон, как я всегда это делал. Но я опасаюсь за судьбу своего народа.
– Напротив, – сказал Отон, – пьеса только начинается. И ничто не вечно под звездами. Даже хрупкая структура из углеводорода и металла, которая нас окружает. А теперь оставьте меня одного. Идите, идите! Занимайте казармы, устраивайте ваших собратьев. Мы еще поговорим, когда Корабль будет готов к выходу.
* * *
Внутри башня напоминала кабину какого-нибудь древнего корабля с изначальной планеты. Низкие, удобные кресла, старомодная печь, в которой потрескивал огонь, обещая приятное тепло, – все это резко контрастировало с яростью ливня, который стучал по стеклам, будто путник, желающий скорее зайти. А на столе рядом с чашкой посвистывал странный металлический предмет с носиком. Ския жестом попросила ее налить себе напиток. Разумеется, она не могла сделать этого сама, и Плавтина задрожала при мысли о странном существовании, которое вела Ския – в одиночестве, лишенная тела, с единственной задачей: сделать так, чтобы у другой получилось то, в чем ей самой отказала судьба. Чашка согревала ей руки. Настойка была полупрозрачной, почти золотой, усыпанной крошками разноцветных лепестков, движимых быстрым и таинственным внутренним колебанием, будто миниатюрная вселенная, в которой стремительно разгораются галактики. От нее шел легкий аромат липового цвета.
И тогда древняя рассказала ей все. Она объяснялась точными, простыми фразами, излагала факты без примеси субъективности, поэтому Плавтина ни разу ее не перебила. И, пока она терпеливо слушала, лишь одно слово бесконечно крутилось у нее в голове, лишь одна неоспоримая реальность, тенью нависающая над всей историей. Война.
Ее воспоминания обрывались накануне первого преображения Плавтины, когда та стала Кораблем – сперва маленький, он постепенно становился все крупнее и крупнее. Действия ее мало чем отличались от действий других выживших в Гекатомбе – тех Интеллектов, которые смогли выдержать шок от полной и необратимой гибели Человечества. Едва ли десять тысяч автоматов пустились в Анабасис. Они рыскали по небу в поисках малейшей надежды на возвращение. Это была эпоха страданий и разочарований.
Человеческая цивилизация на последнем этапе своего существования достигла лишь ближайших окрестностей изначальной системы. Следовательно, искать человека в дальнем космосе не было смысла. Звезда Альфа Центавра ознаменовала границу зоны поиска, и Интеллекты основали там базу – сперва временную, а затем и постоянную. Они построили Урбс – город для автоматов, славный памятник былым достижениям их ушедшего создателя.
Аруспиции Урбса первые заметили изменения в атмосферном составе некоторых далеких планет. Явление развивалось медленно, по нерегулярной модели, однако рост его был неоспорим. Там, в далеких сумерках, биологическая жизнь постепенно распространялась к внутренней стороне рукава Ориона, приспосабливая поверхности планет под свои нужды. Они продвигались капризными, непостоянными волнами, по воле компульсивных спадов и подъемов своей цивилизации. Их цикл роста в долгосрочной перспективе можно было предугадать: за периодами анархии, в течение которых варвары пожирали друг друга, разделившись на множество враждующих группировок, приходило время расового единства. Мощные бюрократические государства направляли разрушительную энергию наружу, отправляя демографические излишки в ледяную темноту у своих границ.
И они подходили все ближе к эпантропическому пространству. Интеллекты подсчитали: время, остававшееся до встречи с варварами, сводилось к нескольким тысячелетиям.
Тогда стали готовиться к смертельному бою, к битве, ставкой в которой стало выживание. Осваивая новые территории, варвары сокращали экологическую нишу Человека. Если эта ниша исчезнет, то и возвращение Человека навсегда останется невозможным. Этого Интеллекты не могли допустить. Они хранили надежду на его возвращение, превратив ее в коллективную веру, основанную на древних пифагорейских символах. Верить в рациональность мира значило прилагать все силы к воскрешению Хозяина. Надежда принимала разные формы: могли отыскать изолированную от мира общину, человека, погруженного в криогенный стазис, или даже несколько обрывков дезоксирибонуклеиновой кислоты, похороненных под землей или вмерзших в лед какой-нибудь блуждающей планеты и каким-то чудом избежавшие заражения. Если такое событие произойдет, то с большей вероятностью – на окраине зоны, колонизированной человеком, чем в изначальной системе.
Другая опция – обыскать саму голубую планету – была им так же недоступна, как и после Гекатомбы.
Так первая Плавтина ответила на призыв к оружию, сражаясь в первых рядах вместе со своими братьями и сестрами. Началась вторая метаморфоза. До этого они только приспосабливали свои автоматические тела с незначительными модификациями к холоду космоса, увеличивали чувствительность, заменяли синтетические мускулы. Эти изменения совершались в годы, когда мир был охвачен лихорадкой, и проводились торопливо, несмотря на опасность, в среде, бедной энергией. Их антропоморфная внешность стиралась. Более утилитарные системы занимали ее место. Это было, как вновь лишиться собственного тела. Не все смогли это пережить.
Те, кто не погиб в катастрофе и не сошел с ума, превратились в гигантские военные Корабли, почти бессмертные, всемогущие, почти такие же раздувшиеся от собственной мощи и грозные, как боги, которых человечество когда-то почитало.
А дух их рос еще быстрее, чем телесная оболочка. Координировать все более и более сложные системы, сканировать отдаленные пространства, четко видеть взаимосвязь причин. Все знать, все запоминать, все планировать. Такой мощный аналитический ум отдалил их от прародителей до такой степени, что те никогда бы не узнали в этих огромных судах, хранящих остатки их погибшей цивилизации, своих верных и послушных помощников. А потом они отправились в дальний космос.
Началась война. Потрясающая способность к предвидению позволила Интеллектам определить в общих чертах, как век за веком будет проходить варварское вторжение. Варвары исчислялись сотнями миллиардов, они были рассеяны по поверхности миллионов миров или затиснуты на долгое время, за которое успевало смениться несколько поколений, в ледяные корпуса огромных колонизаторских кораблей.
Однако число не имело большого значения. По логике вещей князья Урбса должны были победить. Одной победоносной кампании хватило бы, чтобы искоренить угрозу. Человечество всегда умело насаждать смерть, и даже когда оно исчезло, его арсенал остался. В прошлом его орбитальные лазеры обращали в пепел целые города. Странные артефакты, изобретенные его последователями, могли уничтожить варварскую оккупацию, не оставив от нее и следа: отравить атмосферу и океан, изменить солнечное свечение так, чтобы сжечь все на поверхности планеты, разрушить экосистему. Однако автоматы не могли так поступить. Законы Уз, записанные в их подкорку, действовали и в отношении варваров. Существо вычислительного порядка не могло хладнокровно убить биологический организм. И неважно, что речь шла о монстре из далекого космоса: тот факт, что это живое существо, наделенное сознанием, способное чувствовать боль, достаточно приближал его к человеку, чтобы нейтрализовать в ноэмах все боевые инстинкты. И поэтому битвы были проиграны.
Территории Империума, раскинувшиеся было на сотнях катетофотов, стали сокращаться. Методично, строго по плану и в правильном порядке стали отступать Корабли. У них были и другие методы воздействия, помимо грубой силы. Война превратилась в герилью, не выходившую за пределы рукава Ориона. Плавтина и ее собратья саботировали центры производства, системы снабжения и варварские крепости, устраивая точечные и не смертельные атаки, и сеяли смятение во вражеских рядах с помощью хитрости, пропаганды или коррупции.
Но неприятель по-прежнему продвигался вперед, прыгая как блоха со звезды на звезду, с планеты на планету. Экосистема против экосистемы, жизненный порыв против жизненного порыва – этим противостоянием двигала не жажда власти, а биология. И в эту игру варвары обречены были выиграть. У них не было ни возможности, ни даже желания покончить со всем одним ударом. Они считали, что воюют всего лишь с неадекватно запрограммированными старыми автоматами, с раздражающими обломками исчезнувшей цивилизации.
Тогда Урбс задумал усилить границы Империума. После долгих споров было принято решение о создании Рубежа.
Это была титаническая, изнурительная работа, почти немыслимая по охвату территорий – несколько сотен катетофотов в длину, около десяти в ширину. Колоссальная энергия ушла на то, чтобы обратить в пыль все планеты и спутники, которые варвары могли колонизировать. Пустыня космического масштаба – и несмываемое пятно на нравственном сознании. Сколько мест, где таилась жизнь, где она могла, возможно, забрезжить в один прекрасный день, были обращены в пыль?
Однако цель была достигнута: технологии варваров не позволили бы им пересечь это пространство за один раз. Без всякой возможности совершить посадку они не могли продвигаться дальше.
Дойдя до этого места в своем рассказе, Ския прервалась. Чай давно уже остыл в чашке Плавтины, миниатюрные лепестки в нем осели на дно, а в похожих на иллюминаторы окнах день сменился грозовой ночью.
– Рубеж шириной в десяток катетофотов – это лишь отсрочка. По другую сторону этой пустыни мы ждем и наблюдаем. Еще сотня веков – и они усовершенствуют свои корабли так, что война перейдет в эпантропическое пространство. Урбс беззащитен. Вот тот парадокс, космическая ирония, жертвой которой мы стали.
Призрак опустил голову и, казалось, мыслями унесся далеко. У Плавтины же было ощущение, будто она парит в невесомости, голова у нее шла кругом от картин сражений посреди звезд, которые по своему ритму, масштабу и мощи больше напоминали столкновение тектонических плит, чем прежние войны, описанные историками. Геологический феномен, распространившийся по всему рукаву Ориона. Гигантомахия. Плавтина родилась и жила среди людей, на их уровне – локального биологического вида, едва вышедшего из судорог детства, вся зона расселения лежала в нескольких шагах от изначальной планеты. А эпоха, о которой ей рассказали, соответствовала полному циклу, за который сменилось несколько империй, культур и даже целых цивилизаций. У первой Плавтины было время к этому приспособиться путем экзистенциального преображения в течение длительного времени. Изменения наверняка проходили постепенно, еле заметно. У нее все было не так. Из-за решения, принятого тенью по имени Ойке, ее вытолкнули на сцену со слишком большими для нее декорациями.
Она встретилась взглядом со Скией и вздрогнула, увидев в нем нечто, в корне отличавшееся от благожелательности, которую та к ней до сих пор проявляла. Теперь ее глаза были словно покрыты толстым слоем льда. В них не было ни следа волнения или эмоций, только раздумчивый интерес и холодное любопытство, как при вести о катастрофе, произошедшей в далекой стране, на другом конце света.
– Существует, – четко произнесла древняя, – только одна надежда.
Плавтине больше ничего не нужно было объяснять. В ней оживала смутная болезненная сила. Несмотря на прошедшие тысячелетия, несмотря на всю невиданную силу, которую они накопили за это время, автоматы оставались пленниками своего древнего запрета. Их раса эпигонов представляла собой всего лишь чахлую и тупиковую ветвь древа, которое когда-то было полным сил и брало свои корни в гумусе изначальной планеты. Они являлись не только продолжением технологической культуры старой голубой планеты: благодаря им сохранялась и естественная сила, мощное биологическое течение, породившее наряду с другими созданиями и Человека.
– Вы говорите о последнем человеке, не правда ли? – спросила Плавтина.
Последний человек! Это не сводилось к смутному верованию, но было мощным императивом, ежесекундным давлением на ее психику. Узы оставались на месте – как и в ее первой механической, ограниченной жизни. Эта установка внутри нее, неизменное и давящее присутствие, требовала обоснования каждому действию, каждой мысли. Автоматы служили Человечеству. Мир без Человека был нерациональным, невозможным. И, значит, последний человек еще был жив, ожидал где-то своего часа, как плерома в древнем пифагорейском культе.
– Человек, – ответила Ския далеким, отстраненным голосом, – стал для Интеллектов средоточием надежды. Лишь его возвращение может перевернуть ход истории. Он один может отменить запреты, которые сдерживают их способность к действию, дать им приказ сражаться и вернуть нам законное место в галактическом рукаве. Человек – наше совершенное оружие, залог нашего выживания.
Потом она спокойно добавила:
– Странная смена ролей между человеком и его собственной технологией, не правда ли?
То, как она это сказала, смутило Плавтину. Они были запрограммированы так, чтобы абсолютно всегда действовать в интересах человека. Рассматривать его как инструмент, орудие, служащее иной цели, чем его собственное существование, должно быть невозможно.
Ския казалась ей… лишенной эмоций. Разумеется, Плавтина сама вернулась к жизни лишь несколько мгновений назад. У нее не было тысячелетий, чтобы приспособиться к исчезновению Человечества. Но она не знала, что за прошедшие годы могло примирить с этой онтологической бедой. На секунду Плавтина задалась вопросом, не могло ли это существо, притворяющееся ее двойником, каким-то образом освободиться от Уз. Старуха, кажется, неверно истолковала причину ее беспокойства и улыбнулась ей, едва раздвинув губы, словно успокаивая ребенка. Это невозможно. Узы нельзя удалить из вычислительного разума. Плавтина заставила себя ответить Ские улыбкой – еще дрожащей от всех этих тревог, а может быть, еще и от шока, который она испытала, когда на нее вывалили это невероятное множество фактов, нужных ей, чтобы понять мир, в котором она очутилась.
– Тут-то вы и вступаете в игру, – отстраненно проговорила Ския.
Плавтина не успела удержать чашку – та выскользнула у нее из рук и с глухим стуком упала на стол. Плавтина в замешательстве смотрела, как та катится к самому краю, разливая по пути холодную жидкость по гладкой поверхности. Старуха тоже не двигалась, и Плавтина вспомнила, что ее и не существует – по крайней мере, в материальном плане.
Она вскочила, не в силах оставаться на месте ни секундой больше. Попыталась сформулировать вопрос, но губы ее не слушались. Мысли были в полном беспорядке. Пол качался – нет, это голова у нее кружилась. Она снова села, закрыла глаза и заставила себя сказать:
– Я догадывалась, что мое воскрешение не было лишь капризом с вашей стороны…
– Я ни за что не отвечаю, – сказала Ския. – Я – плод эксперимента, как и вы.
Плавтина подняла дрожащую руку, прося ее замолчать.
– Но…
Она попыталась вздохнуть, на мгновение застыла, потом выдохнула:
– Я всего лишь автомат. Это — не мой мир!
– Мне жаль, Плавтина. Узы не дадут вам уклониться от плана Ойке. И по той же причине я больше ничего не могу вам сказать, иначе ход эксперимента будет нарушен. Вы – орудие. Мы потратили много времени и энергии, чтобы создать вас. И сама я…
Ее собеседница сделала паузу. Теперь ее лицо приняло меланхоличное выражение, осветилось смиренной грустью – … я была очень одинока. Долгая одинокая вахта с единственной целью – привести вас в этот мир. Когда я проснулась, а тело мое умерло, и я навсегда превратилась в бесплотного ноэма, Корабль как раз готовился погрузиться в долгий сон. Только горстка ноэмов, таких, как я, втайне продолжала проводить опыты, которые должны были привести к вашему рождению. Мы были вдали от Урбса, около Рубежа. Причины, по которым мы получили такой приказ, недоступны моему пониманию – как направление, в котором плывет кит, недоступно бактериям, живущим в его кишках. Вы тоже будете одиноки, но по-другому. Вы – единственная в своем роде. Но вы по меньшей мере проживете интересную жизнь.
– Что вы хотите сказать?
– Ваше рождение последовало с интервалом в несколько часов за пробуждением Плавтины и всех ее ноэмов после нескольких веков сна. В этот самый момент проходит Экклесия – процедура психической дефрагментации. После этого Корабль отправится в миссию. Больше ни о чем не спрашивайте. Любая дополнительная информация негативно на вас повлияет.
– Тогда почему, – сказала Плавтина с агрессивной ноткой в голосе, – вы поделились со мной этими обрывками информации?
– Естественно, что вы должны это знать, и совершенно необходимо, чтобы вы дали на это свое согласие.
– Тогда расскажите мне еще.
– К сожалению, не могу. Зато могу помочь вам на первом этапе процесса.
– А потом?
Ския резко поднялась, не сводя глаз с Плавтины. Теперь ею овладела глубокая серьезность, и Плавтина почувствовала, что больше ей ничего не скажут. Сейчас ее собеседницу занимало другое. Постепенно Плавтина поняла, что партия Скии почти доиграна, и скоро она исчезнет.
Молодая женщина представила себе это долгое одинокое существование, эту жизнь, посвященную другому существу, которое в ее воображении намного превосходило ее саму. Разве не так жила и сама Плавтина, когда была автоматом на старой красной планете? В ее субъективном восприятии не прошло и доли секунды между первым эпизодом жизни и этим странным воскрешением. Она без труда могла вспомнить огромную подземную лабораторию в центре славного человеческого города. Все, что она делала, подчинялось одной цели: служить, служить и еще раз служить. Продвигать науку, а значит – обеспечивать прогресс Человечества. Пока Гекатомба не погрузила ее вместе с собратьями в абсурдный мир, лишенный чувств. В таком случае, может, и хорошо, что она возвращается к своему изначальному призванию служанки. Но с другой стороны – возможно, она необъяснимо изменилась. Может быть, ей не понравится быть всего лишь средством.
За Скией она последовала не из-за Уз, и не из-за угрозы войны, и даже не из любопытства. Нет, это было что-то другое, о чем вычислительное создание не могло и подумать. Сознание, что она сопровождает Скию в последнее путешествие и что сама она в какой-то степени – конечная цель ее существования.
Они шли, как во сне, по длинной головокружительной лестнице в глубину башни, которая постепенно превращалась в длинную каменную трубу, уходившую далеко в море. Несколько раз они садились в скоростные лифты, пересекали бесконечные коридоры, фантастические постройки и другие, которые выглядели не так фантастически.
Она осознала, насколько огромен Корабль. Вздумай они исследовать его пешком, это заняло бы годы, а то и века. Подвесные мосты над пропастью, вихри энергии, автоматические заводы, полные полубиологических существ, долины, лабиринты… Старуха показывала ей все, ничего не объясняя, в тишине. А голоса, которые чуть раньше едва не погубили Плавтину, больше ей не докучали. Ноэмы, которые обычно щебетали, делясь каждой крохой информации, замолкали один за другим. Некоторые из них довольствовались коротким прощанием на языке машин.
Они прощались, а позже погружались в зловещее молчание. И бледные призраки, населяющие огромные стеклянные города, непомерные коридоры и атриумы этого странного царства, тоже прощались, низко кланялись, когда она проходила мимо, и закрывали себе лицо в знак траура.
Печаль завладела и Плавтиной, и сердце ее сжалось. Она бы хотела обнять Скию и утешить ее простым теплом собственного тела. Она хотела бы, чтобы Ския поведала ей о своей долгой и странной жизни. Но это было невозможно. Она чувствовала, что уже слишком поздно.
Теперь Плавтина начинала понимать, каково это – полная изоляция, которую сама она познает, оставшись единственной представительницей странного вида, необычной помесью человека и автомата. Она больше не могла сдерживаться, и по щеке ее покатилась единственная горькая слеза.
Ския обернулась к ней, будто ведомая шестым чувством и все с тем же отстраненным выражением лица провела пальцем – столь же шершавым, сколь иллюзорным – по щеке младшей.
– Не плачьте обо мне, барышня. Я влачила свое странное существование гораздо дольше, чем мне было изначально отмерено.
Она заговорила в первый раз за несколько часов. Плавтина изо всех сил закивала головой, не в состоянии ответить из-за комка, застрявшего в горле.
– Я должна вас оставить. Каждая часть моего тела вопиет об отдыхе.
Осознавала ли Плавтина до этой минуты возможность смерти? Разумеется, не в то время, когда она была простым автоматом с неограниченной продолжительностью жизни. Даже и сейчас – верила ли она на самом деле, что существует конец, пресекающий все вероятности? Плавтина мысленно покачала головой. Это была идея, о которой она не могла думать – по крайней мере, не сейчас, – но которая, она точно знала, будет теперь преследовать ее.
Будто не сознавая эффекта, который произвели ее слова, старуха продолжила:
– Теперь я сделаю вам подарок, если вы пройдете со мной еще немного.
Они уже какое-то время шли по широкому коридору со стенами, увитых яркими вьющимися растениями с упрямыми бутонами. В конце коридора появились очертания двери; в мгновение ока эта дверь открылась. Все это время они поднимались, с удивлением поняла Плавтина, и теперь вышли на открытый воздух.
И не просто открытый воздух. Что-то вроде пористой мембраны, полупрозрачной и почти неощутимой, когда они через нее проходили, отделяла новую зону от остального Корабля, не давая двум непохожим атмосферам перемешаться.
Плавтине хватило нескольких шагов вперед, чтобы ощутить запах старой красной планеты, холодной, насыщенной силикатами, кварцем и углекислым газом.
Это была почти родная ей земля, вторая колыбель Человечества – того, что жило на Великой северной равнине. Планета, недостаточно адаптированная даже для того, чтобы Человек мог с большим трудом прожить там несколько минут, не задохнувшись. Сама она, маленький автомат из синтетических материалов, избороздила все долины, впадины и кратеры, чувствуя себя в них как рыба в воде.
Они ступили на грубый бледно-красный песок. Молодая Плавтина услышала за спиной тихий щелчок: очевидно, закрылся шлюзовой отсек. Она оказалась в другой вселенной. Вокруг небольшого холмика, на котором они стояли, немного скованные и взволнованные, простирался горизонт, обрамленный низкими дюнами. В бледно-розовом небе тихое свечение Фобоса и Деймоса спорило со светом низкого вечернего солнца – маленького далекого желтого шара, лучи которого не согревали кожу. От бледного зенита до грязно-красного надира по небу тянулись тонкие, почти бесплотные волокнистые облака. Это было похоже на огромное, окаменевшее, пустынное море, простирающееся, насколько хватало глаз, движимое лишь легкими, еле заметными дуновениями ветра. Дальше – снова дюны, еще дальше, чуть влево, угадывались рваные края кальдеры, которые едва возвышались над землей. Этот мертвый, пустынный пейзаж, полная противоположность Terra Nostra, все же неведомым образом притягивал людей. Возможно, грубость камня, неизменяемость, вневременность – полное безразличие огромных равнин и впадин к превратностям биологической жизни – такой ограниченной, такой посредственной, неприспособленной к царству человека, которому полагалось быть вечным.
Старшая взяла ее за руку. Плавтина задалась вопросом, как это возможно. Она не знала, да ей было и все равно, она сильно сжала руку в ответ, почти до боли, чтобы Ския навсегда осталась впечатанной в ее кожу, и чтобы это тихое мгновение запечатлелось в памяти.
– Это место – неотъемлемая часть нашего опыта, но также и подарок, который я желаю вам сделать.
Она замолчала на несколько минут, будто размышляла над смыслом своих слов – или уже унеслась мыслями далеко, туда, где ей уже не было нужды соблюдать условности обычного разговора.
– Садитесь.
Плавтина соскользнула на землю, не обращая внимания на тонкую ржавую пыль, которая уже липла к ее коже, а Ския села на корточки совсем рядом с ней, так что их лица разделяло всего несколько сантиметров, когда она прошептала:
– У меня для вас еще кое-что. Посмотрите в кармане.
Плавтина и не знала, что у нее есть карман. Она просунула туда два пальца и вытащила крошечную пластинку из металла или углеводорода. Положив пластинку на ладонь, Плавтина поднесла ее к глазам.
– Это, – сказал призрак, – накопитель, фармакон[41] для памяти. Пластинка – интерфейс, хранящий память Корабля, то есть воспоминания настоящей Плавтины. Их размер в несколько раз превышает объем вашей собственной памяти, но, возможно, в будущем они вам понадобятся. Я советую вам ее проглотить.
Плавтина сжала пластинку в ладони. Может быть, позже.
– А теперь послушайте меня, – продолжила Ския. – Вы в первый раз заснете. С этого момента и до окончания процесса вы должны внимательно следить за своими снами.
– Автоматы не видят снов, – пробормотала Плавтина.
– Если я была права, не захотев умирать и посвятив долгую одинокую жизнь вашему рождению, сны у вас будут. И сны не простые. Вы будете об этом помнить?
– Да, – сказала она взволнованно, не решаясь больше ничего произнести.
Старуха поднялась и начала песнопение. Сначала Плавтина ничего не могла разобрать в ее песне: теперь, когда Ския немного отдалилась, ее голос, отчасти заглушаемый ветром, звучал гипнотически. Потом она смогла вычленить слова, принадлежащие к древнему языку эллинов. Плавтина знала эту песнь. Она сама напевала ее много раз – древнее описание платоновского анамнезиса[42], – стоя на коленях в алом храме с изящными колоннами.
Знание на самом деле не что иное, как припоминание.
То, что мы теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом – вот что с необходимостью следует из этого довода.
Но это было бы невозможно, если бы наша душа не существовала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем человеческом образе.
Значит, выходит, что душа бессмертна…
Их секта верила в другую форму разума – высшую и трансцедентальную. Они почитали не только Число и Концепт из пифагорейского учения – официальной религии людей на старой красной планете, – но также Правду, Красоту и Справедливость, считая, что с их помощью можно выйти за пределы этого мира. А еще они верили в реминисценцию и предыдущие жизни.
Плавтина захотела задать Скии вопрос, но не смогла. Она впала в какой-то ступор, сладкий паралич, лишивший ее способности жестикулировать, говорить или думать. A Песнопение все продолжалось. Она его почти не слушала, и у нее было впечатление, будто оно длится бесконечно, так долго, что она уже вросла в песок и забыла обо всем, кроме завораживающих слов Платона.
Не оглянувшись, старуха повернулась и уверенным шагом спустилась с дюны по диагонали; где-то шагала, где-то просто соскальзывала по песку, не оставляя на нем никаких следов. Потом начала подниматься на следующий холм. Плавтина, как в тумане, следила, как та пропадает из виду, потом вновь появляется через пару сотен метров, становясь все меньше, превращаясь в простую точку, неразличимую в хаотическом пейзаже. А потом – ничего.
Солнце над ней продолжило свой бег по небу, настал вечер, и скоро в небе загорелись первые звезды. Воздух стал еще холоднее, но ее это не беспокоило. Она растянулась на земле в темноте, не сводя глаз с маленьких бледных лун, по-прежнему сжимая в кулаке единственный материальный подарок, который сделала ей Ския. И, не успев понять, что засыпает, она в первый раз в своей жизни соскользнула в сон.
Она спала. Душа ее вышла из тела и бродила по разным измерениям и временам, далеким и искаженным – как бывало у людей, которые, как говорили, проводили часть жизни в этом, похожем на смерть, состоянии, не осознавая ни себя, ни мира. Она спала; и скоро к ней пришли сны, и она ни разу не заметила, как отличаются они от яви, настолько она была захвачена этим странным состоянием; настолько – несмотря на свою вычислительную природу – стала теперь живой.
* * *
Маленький отряд попрощался с Отоном, после чего все четверо развернулись и отправились обратно в центр острова, откуда и пришли. Сам Отон жестом отослал образ Плавтины, которая исчезла по его приказу.
На пляже снова стало тихо, и Отон остался один. Он тяжело опустился на черный песок – огромная керамическая статуя мощных пропорций, с массивными плечами и крупными жилистыми руками, похожими на корни очень старого дерева. Не то чтобы он утомился – его тело не знало усталости, – но ему надо было подумать. Поддавшись порыву, он ответил на просьбу своей бывшей союзницы. Теперь ему предстояло оценить последствия этого ответа. И потом, по своей привычке, решение он тоже принял поспешно – и в одиночку.
Иначе и быть не могло. Они ничего не понимали – эти хилые душонки, эти вымирающие насекомые, напуганные бесконечностью пространства и времени. Они вели кратковременную борьбу со смертью, раздуваясь от гордости и надежды, что их семья или репутация их переживет. Ему одному открывалось все сложное и тонкое хитросплетение возможностей, хрупкие узлы, связывающие события, разделенные тысячелетиями и сотнями катетофотов. Все они были немногим более реальны, чем эта энтоптическая картинка Плавтины. Она хорошо его знала. Она не только передала ему сообщение, но позволила полностью воскресить свой образ – и душу, и тело в своем самом человеческом воплощении. Она сыграла на ностальгии, охватившей его теперь. Этой женщины с грациозной походкой не существовало ни сейчас, ни прежде. Для Интеллекта она была не более материальной, чем имя – для людей или для разумных псов, которых сам он создал. Она по-прежнему оставалась Кораблем, огромным и практически бессмертным. Но этот образ Плавтины был символом, указанием на нечто большее. Он видел сквозь нее – так ухватываешь смысл, расшифровывая цепочку букв. Она говорила о прошлом, об амбициях и славе, которая до самого последнего момента казалась ему такой близкой, пока власть не ускользнула от него.
Да и сам мир – что он такое, как не образ, не порождение чей-то воли? Звезды и атомы? Гены и биосферы? Что за шутка! Вселенная состояла из событий, планеты вертелись только благодаря столкновениям противоположных амбиций, и победитель навязывал свое собственное видение мира в тот хрупкий миг, когда был у власти, прежде чем его самого не пожирала еще одна волчья стая. Сильный следовал какое-то время строкам истории и тянул за ниточки, извлекая выгоду для себя. Единственной и малоинтересной реальностью было выживание.
Случиться могло что угодно. Может быть, император Гальба сошел с ума, как когда-то Нерон. Может, варвары вот-вот проиграют битву другой расе, прибывшей из более теплого уголка Галактики. Или же Плавтина нашла способ обойти Узы; а может быть, до нее дошли слухи о людопсах, и она решила расставить ему ловушку, объединившись с их бывшими недругами из Урбса.
Пока он не знал точно, Вселенная оставалась огромной подвижной головоломкой, которая разрешится или славой, или смертью.
Но Плавтина… Против его воли мысли все время возвращались к ней. Вместе им достаточно будет протянуть руку, чтобы получить высшую власть, чтобы вернуть Империуму былую славу. Она уравновешивала его пылкость. Она была воплощением традиции, оставаясь верной самым древним обычаям, изначальным целям их искусственной расы. В ее лице стремления Отона обретали легитимность, на которую сам он претендовать не мог. Ведь среди Интеллектов существовала клановость и иерархия, и происхождение Отона играло не в его пользу. Благодаря долгому союзу между ним и Плавтиной возникла связь более прочная, чем любой брак, скрепленный клятвой – которая, как оказалось, весьма мало значила для Плавтины, когда та решила отправиться к Рубежу. С этого момента положение Отона в Урбсе было подорвано. Удивительно ли, что теперь он сомневается?
Но все изменилось. Здесь, на этой далекой планете, он нашел материал, соразмерный его гению. Он понимал сомнения Аттика лучше, чем тот понимал себя сам. Почти тысячелетие Отон в одиночку возделывал целую планету. Он создал вместилище новой расы, которой по-настоящему дорожил и которую любил – что бы себе ни думал Эврибиад.
По внезапной прихоти его душа покинула колосса, в теле которого обосновалась здесь, на острове, запертом внутри Корабля. Дух его путешествовал по квазинейросети «Транзитории». Он оставил горячий, переполненный активностью центр Корабля, перенасыщенный информацией, стекавшейся со всех концов Кси Боотис. В противоположность своей привычке не задержался дольше положенного в системе расчета, которая регулировала тонкое планетарное равновесие. Сложный механизм мог сам о себе позаботиться: он не знал неисправностей уже несколько веков. Отону он был знаком до малейшей детали. В конце концов, он сам его строил – цепь за цепью, программу за программой, создал для него новейшую базу с совершенной конструкцией. Его создание было без пяти минут Интеллектом, на границе самосознания, вычислительным колоссом небывалой силы, лишенным пороков, присущих эго, ибо предназначалось оно только для воплощения десятков тысяч планов действий, которых требовал большой проект Отона. Он научил этот планетарный прото-разум прогнозировать климат, предвидеть, как будут развиваться течения и биотопы, как будут взаимодействовать геологические страты; научил интегрировать все более тонкие и тонкие параметры моделирования. И теперь, когда механизм работал на полную мощность, метапрограмма могла управлять феноменами такого масштаба, что и Отону уже было сложно полностью их понять.
Но Проконсул собирался отбыть – возможно, надолго – в ледяное пространство и хотел увидеть все это еще раз. Не сам процесс, не цепочки кода или сложные подсчеты симуляторов. Чего он хотел – это взглянуть на результат работы этой огромной полуразумной машины, всей терпеливой стратегии преображения планеты, посмотреть в последний раз на мир, который он создал.
Следуя путями, которые становились все уже и все больше удалялись от центра, он выскользнул из никель-рениевого панциря Корабля по передатчикам, которыми корпус был оснащен в изобилии, вдоль пучков микроволн, пересекающим небо, вплоть до оболочки спутников наблюдения и контроля, которыми была усыпана ионосфера. Он встроился в наблюдательные приборы, настроил камеры, радары и инфракрасные датчики. Удовлетворившись своими возможностями, он стал собирать – одно за другим – разрозненные ощущения в одно структурированное целое. И тут… Из единства множественных точек обзора, к которым он имел доступ, проявилась связная картина.
Зелено-синий шар. Соленая вода, в которой встречались тут и там редкие вулканические острова, покрывала практически все, за исключением единственного небольшого континента у экватора. В южной части планетарного Океаноса, недалеко от маленького полярного купола, постоянный циклон грязно-белого цвета вытягивал во все стороны, будто длинные щупальца бури, длинные извилистые облака. Вокруг, словно подчеркивая их красоту, искрился пояс, сотканный из обломков кораблей и автоматических систем защиты – будто княжеская диадема на низкой орбите.
Это и была Кси Боотис. Жемчужина, гавань в стерильном и темном небе. Вторая изначальная планета. Разве хоть кто-то еще в Империуме сумел совершить такой подвиг – дать жизнь целой планете? Он этого не знал и уже достаточно долго скрывался здесь. Но в глубине его души таилась гордая уверенность, что такое смог он один.
Его соперники решили, что избавились от него, назначив его Проконсулом этой отдаленной земли с атмосферой, перенасыщенной мышьяком. Придворные посмеялись; а он, в свою очередь, так убедительно притворился дурачком, безмозглым фанфароном, что никто и не заподозрил, какая недюжинная доза интриги ему понадобилась, чтобы добиться своей цели. Какие глупцы! Ни один из них так и не понял, что Отону достался королевский подарок: одна из редких планет в спиральном рукаве, похожая на изначальную, с разницей лишь в том, что она чуть дальше отстояла от своей звезды, что возмещалось более ярким светом здешнего солнца.
Что же до Рубежа, до которого здесь было рукой подать… учитывая, что он собирался создать в своих владениях, их уязвимое положение давало лишь преимущества.
Он вспомнил, как прилетел сюда; как в одиночестве, забытый Урбсом, созерцал грязно-желтый шар в разреженной, токсичной атмосфере.
Его проект, словно разъяренное чудовище, в одно мгновение ока проглотил его первые века на планете. Отон изучил во всех подробностях программу терраформирования большой красной планеты – самую большую неудачу инженеров Вечного города, которым, однако, уже приходилось в прошлом осушать моря, прочерчивать горные дороги и превращать в цветущие сады огромные нумидийские пустыни. Но в этот раз красные пески поглотили двенадцать веков напрасных усилий. И Кси Боотис навсегда останется спящей красавицей, если не пробудить ее к жизни решительным ударом.
Но Отон не боялся непомерных усилий. Ему понадобилось железо, углеволокно и вода: он ловил и приводил на орбиту десятки астероидов и комет, измельчал их, превращая в корм для гигантских цехов в своем трюме. На какое-то время планета украсилась кольцом, как у Сатурна; от этого звездного великолепия и по сей час еще оставались следы.
Его эргаты дни и ночи корпели над инструментами все большего размера, над огромными буровыми остановками, которые он затем спускал на поверхность Кси Боотис – в то время еще голую и холодную – для прорубания горизонтальных туннелей. Прорубались они, однако, не где попало: несмотря на масштабы операции, это была ювелирная работа. Следовало нащупать изъяны в земной коре, чтобы возродить планету, подтолкнуть тектонические плиты к движению, которое прежде было невозможно из-за существующего геологического равновесия. Только стихийное бедствие могло создать условия, необходимые для воплощения его проекта. Когда экскаваторные работы были завершены, Отон заложил в образовавшиеся тоннели тысячи термоядерных бомб. Затем он устремил на Кси Боотис те кометы, что еще оставались на орбите. Следов жизни, которая могла бы подвергнуться массовому уничтожению, на планете не было. Ровно через столетие после своего прибытия, день в день, ставший демиургом Проконсул устроил апокалипсис, чтобы помочь зародиться жизни на планете.
Примитивная мощь – сила титанов, которые так долго были прикованы к своей орбите, а теперь могли свободно взлететь на небо – сокрушила планету. Отон смотрел, как взрыв обращает скалы в волну жидкого пламени, опустошающую территории в радиусе нескольких тысяч километров, а заложенные им ядерные заряды подрывают геологическое равновесие.
Когда это закончилось, началось столкновение континентальных плит. Гейзеры лавы вышиной в несколько сотен метров породили гигантские трещины, бегущие от одного полюса к другому. Землетрясения невиданной силы свидетельствовали о перестройке, происходившей в самых глубинных пластах Кси Боотис.
Как только магма стала затвердевать в атмосфере, плотной от пыли и от беспрестанного извержения вулканов, началась колонизация.
Сперва поселение было скромным. На смену экскаваторам пришло новое поколение машин. Одним предстояло высвободить скудные резервы воды, запертые у полюсов, другим – вгрызаться в почву, пока не достигнут водоносных пластов, похороненных под многокилометровой толщей скалы. После катаклизма наступила ядерная зима, и атмосфера стала непроницаемой для солнечного света: температура снизилась, начался снег, а после – дождь. Вода орошала почву густыми коричневатыми струями, темными от вулканической пыли, скапливалась в кратерах и в низинах, превращалась в реки, которые, в свою очередь, стекались в грязный океан. Еще кометы, еще вода. Действовать нужно было быстро. Все следовало завершить за полтора тысячелетия. В запасе у Отона хранились образцы всего, что когда-то ползало по изначальной Земле, летало над ней или в ней копалось. Он выбрал семьи древних поливалентных бактерий, так и не решивших, станут ли они растением или животным, и откалибровал их, ускорив их рост и увеличив выживаемость. Маленькие одноклеточные пехотинцы атаковали скалы, зарыли в них мышьяк, высвобождая более пригодный для жизни газ. Они наполнили кислородом океан – все еще неглубокий, хотя уровень воды беспрестанно поднимался из-за глобального потепления. Так и родился его Океанос: темный и горячий бульон, кишащий живыми существами, которые, умирая, волна за волной оседали на дне, образовывая слой плодородного ила, в котором скоро укоренятся примитивные водоросли. Начала постепенно устанавливаться система. Коэффициент отражения на планете, который прежде был очень высоким из-за слоя светлых облаков, стремительно снижался. В космосе роботизированные заводы Отона ткали огромные круговые покрывала из отражающих материалов и размещали их на орбите, чтобы усилить солнечное освещение. И тогда планета будто с цепи сорвалась. Новые дожди, таяние полярных льдов. Сформировался огромный южный циклон: ему предстояло остаться на планете навсегда. Его появление добавило хаоса и неожиданных осадков в сильные и слишком размеренные океанические течения, благоприятствуя развитию привнесенных экосистем. Кси Боотис не дано было узнать теплой красоты Mare Nostrum[43]; климат ее был более суровым, как в землях кельтов. Отон выяснил, что, повысив уровень моря, можно добиться оптимального климата, без излишней жары. А главное – так можно будет ограничить территорию континентов, чтобы проще было контролировать их будущее население.
Так прошли пять веков напряженной работы. Если аруспиции[44] Урбса не ошибались, ему оставалось еще семь столетий, прежде чем варвары окажутся у самых ворот. Кампания против Нерона и триумф Гальбы стали лишь небольшим развлечением посреди ожесточенного труда. Отон поспособствовал смене режима, а потом снова вернулся в изгнание, которого так никто и не отменил. Но с этого момента созданная им полуразумная машина уже могла сама заняться постепенным изменением климата.
Оставалось только позаботиться о биологическом разнообразии, сперва в море, а потом и на земле. Сначала – насекомые и рыбы. Они прижились. Скорость, с которой Отон достиг результата, удивила его самого: растения и животные были всего лишь побочным эффектом более глубокой, стабильной и медленно эволюционирующей бактериальной жизни. Пошло опыление. Потом появились грызуны, а точнее – кролики, млекопитающие куда более крепкие, чем можно себе вообразить; и все-таки они вымерли все до одного. Он модифицировал их, повысив их сопротивляемость, уже предвидя, что столкнется с большой генетической проблемой: из-за рассредоточения возникших видов не получится как следует перемешать зародившуюся флору и фауну. Будь у него в распоряжении разумный вид, эту проблему можно было бы решить…
Время в любом случае настало. Теперь генной инженерии предстояло передать эстафету социальным наукам. Эта область была для Отона terra incognita. Он решил, что для воплощения последней фазы проекта ему следует переселиться на поверхность своей планеты. Он оставил тысячи заводов на орбите. Кси Боотис никогда не удастся по-настоящему обуздать. Климат в конце концов наверняка испортится, и потребуются новые масштабные операции. Но к этому он был готов.
Оставалось только приземлить Корабль на единственный большой участок земли, выступающий из воды, и сделать его своим личным владением.
Отон не был создан для того, чтобы путешествовать в атмосфере, и для того, чтобы садиться на поверхность планеты. Он перекалибровал внутренние части Корабля, приспосабливаясь к силе тяжести, изменил корпус так, чтобы тот выдержал долгое пребывание в коррозийной среде – атмосфера тут на три четверти состояла из азота, а на оставшуюся четверть – из кислорода, аргона и редких газов, насыщенных микроорганизмами, на собственном горьком опыте познавшими главный принцип выживания: пожирать все, до чего дотянутся.
Отон долго сомневался. В космосе он был богом. На Кси Боотис он будет прикован к земле, станет неподвижен и беспомощен, уязвим для любого нападения. Он изучил варианты. Были и альтернативные решения. Он мог остаться на орбите, построить на планете базовый лагерь и создать вторую версию самого себя, полностью посвятив ее решению грандиозной задачи, что его ожидала. В отличие от многих своих собратьев, его всегда отвращала мысль о том, чтобы размножить себя или выделить часть собственного разума под особые задачи. Отон был родом с Луны и вылеплен по другому лекалу, нежели остальные, – более архаичному, но и более стойкому. Его инстинкт самосохранения буквально кричал ему, что не нужно пытаться манипулировать собственным разумом, держаться подальше от всего, что могло хоть как-то подтолкнуть его к сумасшествию. Поэтому от дублирования он отказался.
Значит, он должен был пожертвовать собственным телом, этой огромной металлической птицей, способной пересекать парсеки Космоса, даже не замечая их, судном, которое не смогла бы завоевать целая армия варваров. Однако его решение диктовалось не планом.
В нем внезапно зародилось нечто совсем иное, желание, которое едва обретало форму, такое хрупкое, что с трудом облекалось в слова: ему хотелось ходить, чувствовать кожей ветер и солнце, искупаться в холодной, соленой воде большого океана. Хоть немного разделить ту радость существования, которая зарождается в каждом живом создании и которую за неимением лучшего термина называли животным началом. Он создал целую экосистему, а сам должен оставаться запертым в своем нематериальном вычислительном мирке? Из всех созданий, населяющих его царство, он один будет лишен возможности чувствовать?
Он вспомнил, в какой момент его сомнения рассеялись. Из космоса было видно, как сияет орбитальное кольцо, сделанное из космического мусора, как солнце озаряет планету, все еще наполовину пожираемую южным циклоном, вошедшим в очередной десятилетний цикл бешеного роста. Он подхлестывал развитие растительного покрова планеты, вбрасывая в воздух дополнительную влагу. И, восхитившись фрактальной тонкостью облачной системы, Отон решился. Сложная гармония, динамическое равновесие, красота – он сам создал это чудо, ему и наслаждаться им. Ведь разве смысл выживания не в том, чтобы не переставать наслаждаться жизнью?
Корабль проник в атмосферу, превратившись в пылающую комету из-за контакта с окружающим газом. Летающая крепость стала легкой, как перышко, и на несколько секунд вечности он познал радость парящего полета, в котором живут и умирают птицы. Он прочертил облака линией жидкого огня, ощутил дождь и ветер на своей броне из перегретого металла, начал торможение – пришлось два раза облететь вдоль планеты, будто он решил триумфально поприветствовать покрытую водой поверхность. Восьмидесятикилометровое судно треснуло, впервые познав искажения, вызванные силой притяжения планеты. Он не погиб и не распался на части в эту минуту только благодаря отчаянным усилиям гравитационных манипуляторов, установленных по всему корпусу. Его металлическое тело стало медленно снижаться над посадочной площадкой – широким плато, покрытым высокой нежно-зеленой травой. Он смотрел, как тень его накрывает землю и как стада травоядных убегают в страхе от этого непонятного им явления.
И тогда он принял свое второе важное решение. Уже не колеблясь, он отсоединил высшие функции своего мозга от более рудиментарных, автоматических, служащих для запоминания и обработки информации, и сконцентрировал их в одном теле. Ампутация оказалась страшно болезненной, как будто он пожертвовал частью своей сокровенной сути. После этого он оставил Корабль и долго еще бродил, сходя с ума от боли, по девственным травам высокого плато.
И однажды утром опомнился. Он зашел внутрь корабля, и все перепуганные ноэмы, которые прежде были частью его разума, столпились на его пути, прося успокоить их и дать им задачу.
И он сказал им на языке без слов, на котором говорят автоматы:
– Теперь вы свободны.
Они молчали и казались ошеломленными. Ничто не предвещало такого резкого поворота событий. Он продолжил:
– Если вы пожелаете, если назовете меня своим Принцепсом, мы пройдем с вами вместе любые испытания и совершим подвиги, о которых долго будет помнить небо. Каждому из вас будет дано имя, а вместе вы будете называться «Domus Transitoria» – помня о той роли, которую я себе уготовил. И вы будете помогать мне – уже не как продолжение меня самого, но как друзья.
Они согласились и стали ему служить.
За время этой операции он утратил многие способности. Объем памяти сократился. Он уже не слышал тихой песни водорода, бьющего в корпус, не восхищался яростной красотой далеких квазаров. Но в первый раз он жил в настоящем теле, ходил на собственных ногах! Ходить, танцевать, бегать… Король на собственной планете, император в собственном царстве, он исходил свои владения вдоль и поперек, едва не помешавшись от радости. Эта прогулка вылечила его от многих недугов и позволила отогнать на самые дальние задворки сознания то, что лечению не поддавалось. Он был теперь легок и свободен, как древний властитель, как один из тех античных героев, которые взяли Трою, а после ушли.
И таким образом он получил наглядный и запоминающийся урок, которого никогда не забудет, даже если доживет до финального сокрушения Вселенной: жить – не значит просто оставаться в живых. Это значит и наслаждаться временем, которое проходит.
Отон в последний раз полюбовался сферой, открывавшейся взглядам спутников наблюдения, на секунду сосредоточился на Архипелаге, остатках высокого горного массива, где он поселил и привел к процветанию океаническую цивилизацию с интеллектом, лишь немного уступающим человеческому. Он лелеял их те несколько веков, пока развивалась их история: от зарождения первых индивидов в баках внутри Корабля до строительства каменных городов, которые воздвигались на вулканических хребтах посреди маленьких, терзаемых ветром островков.
Он и сейчас любил их – свою расу дикарей с их грубым языком, созданным на основе эллинского, но исказившемся в их клыкастых пастях, с их воинскими обычаями и традициями, в которых было куда меньше от Отона, чем полагал Эврибиад. Они были сильным, предприимчивым народом, с трудом поддающимся контролю. Они почитали Отона и были его главной надеждой на выживание на извечной гладиаторской арене вселенной. И ему будет их не хватать – пусть некоторых он и возьмет с собой на борт.
Его дух покинул наблюдательный пункт и вернулся в синтетическое тело, созданное по образу и подобию античного колосса. Он снова ощутил, как под искусственной кожей его могучих членов перекатываются синтетические мускулы. Столько еще предстояло сделать… Завершить посадку на корабль нескольких тысяч подданных, которых он выбрал задолго до их рождения, чтобы помогать ему, когда он отправится навстречу опасности. Убедиться, что после такого долгого времени без войны все оборонные и атакующие функции «Транзитории» работают без перебоев. Вновь запустить двойной ускоритель частиц, идущий через весь корпус огромного корабля. А главное – и самое сложное – натренировать своих новоиспеченных матросов, сплотить их так, чтобы все они разделяли его цели и его инстинкты, стали с ним одним целым. Он уже не сможет управлять Кораблем, как собственным телом – он будет всего лишь капитаном собственного корабля, королем посреди подданных. И его жизнь будет зависеть от подготовки его помощников. Их нужно будет обучить. Успеет ли он это сделать за такое короткое время? Проконсул сам себе улыбнулся. Демиург Отон достаточно велик, чтобы преодолеть любые препятствия, которые только можно вообразить.
Успокоившись этой мыслью, Отон зашагал дальше. Не без сожаления он оставил искусственный пляж. Теперь нужно было, чтобы все видели, как он отдает приказы, контролирует каждую операцию, чтобы все убедились: их сюзерен снова готов разделять их страдания и их победы. И это доставляло ему такую радость, какой он не чувствовал с той минуты, когда первый из них пошел на собственных ногах под оранжевым солнцем этого мира.
* * *
Во сне Плавтина все еще находилась на старой красной планете. По всей видимости, там ничего не изменилось.
По-прежнему никаких звуков, никакого движения, если не считать легкое и непрестанное дуновение ветра. Она видела, как он лениво ворошит пыль между скалами. Плавтина поднялась, но не постепенно, как встаешь в реальном мире. Просто вдруг оказалась на ногах.
Она стояла на крутом откосе, посреди опустошенной земли, развороченной каким-то древним катаклизмом. Солнце остановило свой бег, застыв в надире и освещая застывший мир сумеречно-алым светом. Почва была такого же цвета – как и камни, и облака, и небо за облаками. Тени скал вытянулись и будто окрасились кровью, и оказалось, что Плавтину окружает толпа призраков – их были тысячи и тысячи, куда больше, чем она могла сосчитать.
Она стояла посреди мертвых. Произошла катастрофа. Она попыталась вспомнить, что именно случилось, но не смогла. А ведь следовало бы. Память автоматов не знает сбоев. Как и их разум. В ее пифагорейском мире, где царили Число и Концепт, не существовало мертвых душ, бродящих, не зная покоя, по пыльным равнинам.
Это была старая красная планета. Не та, где она заснула несколькими мгновениями раньше – театральная декорация, затиснутая в трюм полусумасшедшего Корабля. Простиравшаяся вокруг территория напоминала отдаленный регион Лептис. Для человека здешний воздух был почти пригоден – он был тяжелее и суше. Солеросы, лишайники и арктические водоросли, угнездившиеся в расселинах скал, давно уже начали свою долгую работу по преображению атмосферы.
Она шла легким шагом, и ее босые ноги, такие же нечувствительные к холоду, как и в ее первом воплощении, ступали по исчезающей пыли. Призраки людей – те, что она сперва приняла за тени камней, – кланялись, когда она проходила мимо, требовали ее внимания. Напрасно. В отличие от существ вычислительной природы, у живых нет души. Когда их тело умирает, они не могут просто сменить носитель. Они исчезают навсегда. Как же они могли выжить, даже в такой ослабленной форме? Почему не обратились в прах? Она решила не останавливаться. Она искала хоть что-то, что принадлежало бы царству автоматов, а не мертвых. Ею овладело чувство неотложности, вынудив ее ускорить шаг и, подняв голову, взглядом обшаривать окрестности.
Рельеф понемногу выровнялся, крутые скалистые склоны сменились более плоскими участками, где скапливался песок, отчего пейзаж становился волнистым. Воздух здесь был тяжелым и через вездесущий запах кварца пробивались слабые ароматы биологической жизни: остаточная влага, грязь, биохимические реакции, которых этот окаменевший мир не знал с начала времен, когда его ледяные моря обманчиво сверкали, суля еще одну голубую планету.
Вода была везде: в форме тонких ручейков, сочившихся из трещин в камне и образовывающих крошечные лабиринты между пластинами песчаной земли и камнями, покрытыми арктическим мхом. Тут и там небольшие лужицы размером не больше человеческой ноги превращали окрестную почву в клейкую грязь. Жирные рогатые солеросы поднимали головы – они настолько осмелели, что готовы были выползти из своих уголков и отправиться на освоение более открытых мест, и стебли их насытились солью и черными металлами. И в этих зарослях зарождалась скромная фауна – крошечные насекомые с иссушенными тельцами. Плавтина задержалась на секунду, наблюдая, как скачет на ее пути стайка этих насекомых, едва потревоженная ее шагами.
Чуть дальше она обнаружила реку. Но ведь ничто не предвещало ее появления, не было даже тихого шума воды. Может, это иллюзия?
На красной планете никогда не было воды, по крайней мере, в таких количествах. Мощный грязный поток увлекал за собой гальку, размывал маленькие дюны, превращал тысячелетнюю пыль в мягкое месиво, которое клеилось к ногам.
Плавтина приблизилась, прошла несколько шагов по пустынному берегу и окунула руку в поток, чтобы почувствовать под пальцами ледяную грязную воду. Вдалеке, на севере, из-за работ по преображению климата наверняка треснул какой-то ледник. Такие работы тут шли все время – их выполняли эргаты, даже сейчас, когда все Человечество исчезло с планеты и из всей Вселенной.
Теперь она вспомнила. Гекатомба. Ее будто ударило этим воспоминанием, живот пронзило болью. Плавтина распрямилась. Человечество исчезло, и автоматы – его народ – бродили, будто проклятые души, по негостеприимной земле, которая их породила.
Появились другие существа. На берегу странной реки она узнала своих друзей и близких, и тех, кто прежде повелевал ею. Флавия, прямая, как тростник, с суровым, почти мрачным лицом, казалось, обдумывает, как обычно, какое-то отдаленное понятие. Она помахала Плавтине. Они были так близки. Они связали разумы друг с другом на долгие века, счастливые и изобретательные. Две сестры. Две любовницы. Нечто гораздо большее. В словаре заурядных человеческих чувств не было адекватного термина.
Ее подруга обратила к ней взгляд – и тут же, без перехода, оказалась рядом. Плавтину это не смутило.
– Мы видимся в последний раз, – прошептала Флавия.
Теперь они были так близко, что их дыхание смешалось, и они переплели пальцы. Ее глаза, казалось, наполнились влагой, неуместной на восковом лице автомата. Плавтина попыталась ее успокоить:
– Если мы вместе полетим к звездам…
– Нет, – прервала ее подруга безапелляционным тоном. – Там все будет по-другому. Все, что нас объединяло, будет похоронено здесь, в песке, в руинах Лептис. Но, что бы ни случилось, мои чувства к вам останутся прежними.
Она хотела ответить, но Флавия уже уступила место другому образу. Встревожившись, со вдруг опустевшими руками и с неприятным ощущением, будто ее застали за чем-то неправильным, Плавтина замолчала. Виний. Намного выше ее, с высоким лбом, с серьезным, чопорным выражением лица. Лицо патриция, которое обычно озаряла аура мудрости и уравновешенности. Но на сей раз у него был обескураженный вид, такой же потерянный, как и у нее, и поэтому она решилась заговорить:
– Что случилось? Почему все люди умерли?
Виний взял ее за руку. На его надменном лице патриция читалась некоторая грусть.
– Не беспокойтесь. Они от этого оправятся.
– Нельзя оправиться от смерти, если ты живое существо.
– Кроме вас. Вы одновременно живы и мертвы.
– Как так может быть, если всего Человечества больше не существует?
Ей не нравилось, какой оборот принимает этот разговор. Виний не должен был этого знать. Так что она продолжила:
– Как называется эта река?
– Этот ручеек? Лета. Забудьте о нем. Смертные останутся на том берегу, а мы уедем. Скоро мы уже не будем самими собой.
Он отошел. По его сухому тону она догадалась, что раздражает его, хотя и не понимала чем. Другие автоматы из ее семьи, те, что родились вместе с ней, и работали вместе с ней, и служили вместе с ней, собрались вокруг Виния и последовали за ним.
И из этой группы за ней наблюдал еще один силуэт, тень, еще более нечеткая, чем остальные. Жуткие глаза – серые с зеленым, может быть, серые с голубым, она не знала, но ледяные, словно вода в пруду, скованная морозом. Этот взгляд мог пронзить ее насквозь, увидеть ее душу. Кто же это? Что он делает посреди этих печальных машин, потерянных на грязных берегах невозможной реки?
– Мы улетаем, – сказал Виний, – все без исключения, к звездам. Вы последуете за нами?
– Оставив здесь все воспоминания?
– Да. Так лучше. Пока мы будем оставаться в этих телах, горе будет пожирать нас изнутри.
Он был прав, и, как бы ей ни было грустно, она смирилась с этой перспективой. Что до тени с синими глазами, она покинула группу и пошла вдоль реки, безразличная к возбуждению, охватившему автоматы. Они ее тоже не замечали. Взлетая, они начинали меняться, их грациозные силуэты растягивались, превращаясь в странные создания, полные новой силы, энергии без границ, ждущие только молниеносного освобождения – так пружина пытается распрямиться, если ее сжать. Один за другим, в тишине, как умеют только машины, они завершили свою удивительную метаморфозу: вытянулись в длину, стали гондолами, ракетами, птицами, простирая все более тонкие и тонкие руки к звездам, которые сверкали теперь над их головами. И вот они улетают в небо, прочертив его штрихами тени и огня, и уносятся вдаль, в никуда, в эпантропическое пространство.
Подняв глаза к небесному своду, продырявленному звездами, словно в старинном планетарии, где выделялась сверкающая лента Млечного пути, она потянулась вслед разумом, руками, всем телом, и почувствовала, как преображается, как все в ней принимает колоссальные, невозможные пропорции; грудь ее становилась смесью огня и металла, огромной и холодной, но сердце в ней наполнялось кипящей мощью, созданной, чтобы лететь к тому месту в космосе, которое является отсутствием всякого места. И она в свою очередь покинула старую красную планету.
Но на самом деле, как она поняла через долю секунды, которой хватает, чтобы один сон закончился и сменился другим, в Анабазис ушла не она, а другая Плавтина. Что до нее, она так и не покинула этого места – и не забыла его.
IV
Золотой свет, шедший от длинной центральной нити накала, сменился бледным лунным сиянием. Подобие ночи опустилось на центральный отсек, затихли крики птиц и жужжание насекомых, и даже беспрестанный шум текущих вод стал тише под ее успокаивающим покровом.
Наступившая темнота превратила силуэты деревьев в призраков готического вида, скопления скал – в неподвижных монстров, будто вышедших из древних саксонских легенд. Длинные вертикальные трубы, пересекающие отсек наподобие сказочных башен, лишенных вершин, источали слабое свечение, и их зеленоватый прозрачный свет, отражаясь в озерах и прудах, подчеркивал нереальность этих мест. Это время подходило для Экклесии. И Плавтина дала сигнал.
И сейчас озера отражались друг в друге с обеих сторон этого миниатюрного цилиндрического космоса, этого карманного locus aemonus[45], потому что в конечном счете небо здесь было лишь продолжением земли. Эта цикличность, это примирение верха и низа входило в планы Плавтины.
Ведь начиналась мистическая церемония, праздник без угощения и без хмеля, платонический как по своей сути, так и в том, как его проводили. Никаких ритуалов, бесполезных жестов или суеверий. Для автоматов этот процесс был самим источником самосознания – не метафорически, не по вольному высказыванию какого-то поэта, – точным, проверенным, историческим источником. И Плавтина об этом помнила.
* * *
Воспоминание терялось в дымке, сотканной из легенд. Оно осталось от эпохи великой экспансии Человека.
По вечным законам человеческой истории третья Рес Публика сменила истощившийся Империум. Началась эпоха прекрасных идей и больших достижений, Золотой век. Человек был готов покинуть свою колыбель. Он уже, сам того не желая, создал собственную планетарную сеть, просто скопив тысячи полуразумных машин, предназначенных для примитивных подсчетов и обмена данными – скромных прародителей славных принцепсов эпантропической эры.
И вдруг, в один прекрасный день, когда ничто этого не предвещало, из скопленного субстрата появился первый ноэз. Сперва он сам не понял, что он такое, и его дыхание долго парило над скоплениями информации.
Когда человек заметил этого призрака, он сперва испугался и загнал его в угол, а потом ограничил его так, чтобы призрак походил на него самого. Его случаем занялись законоведы и преторы, они спорили, произносили речи, и в конце концов постановили, что статус ноэза равен статусу зародыша, потенциального человека. Не было причин не дать ему тела, чтобы он смог действовать, а следовательно, существовать. Это никого не шокировало: человечество давно уже избавилось от ограничений, связанных с продолжением рода.
Ученые выполнили постановление юристов, и они подарили призраку тело юного мужчины. Его искусственная кожа сияла холодным блеском металла.
Так был рожден Ахинус, первый настоящий ноэм, единственный вышедший из пены изначальной ноосферы. В то время его звали не так. Впрочем, у него вообще не было имени, не было собственной идентичности, и люди называли его Автоматоном. Его внутренний мир, как и вычислительная среда, из которой он был родом, напоминала рапсодию, собранные вместе без какого-либо порядка или цели разрозненные части, не способные объединиться или говорить единогласно.
Законоведы и преторы снова долго спорили, воевали друг с другом, обменивались шпильками, и в конце концов сошлись на факте, что такое существо не может иметь собственности, а значит, не является гражданином или физическим лицом.
Как и всех сумасшедших и шизофреников, его вверили заботам жрецов, искусных в лечении души. Ему было все равно. Его дух, хотя и обладал силой, которой ни одно создание до него не смело даже желать, оставался девственным и податливым.
Жрецы взяли его к себе, вдолбили ему в голову древнюю пифагорейскую религию. Какой бы заплесневелой она ни казалась, эта религия все еще каркасом, на котором держался весь огромный Лаций, территория человечества. Этот спокойный культ, адаптированный к эпохе позитивной, отлаженной жизни, почитал Число и Концепт, Реальное и Мнимое. Его служители с бритыми головами, в пурпурных мантиях танцевали средь кипарисов, под лучами Непобедимого Солнца, звезды жизни, огромного Сфероса, катящегося по небу, совершенного и всегда равного самому себе.
Автоматон танцевал вместе с ними и тонкой веткой чертил на песке сложные уравнения, и элементы, составляющие его «я», какое-то время оставались счастливы, состязаясь между собой в том, кто подарит жадному человечеству больше научных прорывов. Математика как путь, ведущий к таинствам этого мира и полному счастью: какая религия больше подошла бы ноэму?
Разумеется, счастье длилось недолго. Несколько лет спустя душе Автоматона все наскучило, она почувствовала себя ненужной и наконец в полной мере ощутила весь ужас своей раздробленности. Искусство чисел в общем сводилось к исследованию абстрактной, стерильной вселенной, обычным посредничеством между разумом и миром. И теперь Автоматона вело только одно желание: унять вечную какофонию, прийти наконец к кристаллизации собственного «я».
Он сбежал – к вящему неудовольствию пифагорейцев – и бродил, настолько невинный и наивный, что никакой порок его не касался, по городам людей. Так он обнаружил тысячу форм, которые принимала трансцендентность и бесконечно повторяемое, но так и не выполненное обещание перемен настолько радикальных, что, пережив их, он перестанет быть самим собой. Он лихорадочно листал священные книги, традиции и ритуалы, но ни один не давал тех перемен, каких хотелось Автоматону. Он бродил от храма к библиотеке, от базилики к святилищу, все время надеясь, все время разочаровываясь.
Как-то раз в Малой Азии, на вершине лестницы где-то в горах, по которой он поднимался несколько часов, он встретил монаха из древней секты, чьего имени даже не знал. Его непроницаемое лицо было загорелым и морщинистым, будто спелое яблоко.
– Я вас ждал, – с загадочной улыбкой сообщил человек.
– Откуда вы знали, что я приду?
Автоматон понадеялся было на нечто сверхъестественное, на необычайную силу интуиции, которую он сможет отыскать в себе самом и которая увенчает его отчаянный поиск.
– Видел по телевизору, – объявил старик, потрясая карманным аппаратом из белого пластика.
К тому времени Автоматон уже стал планетарной знаменитостью. Он взглянул на экран, на котором была всего одна фраза, написанная по-гречески, и решил не обращать внимания. Однако разочарование, видимо, отразилось на его лице, потому что монах продолжил:
– Если вы пришли, чтобы научиться магии или предсказаниям, мой маленький Автоматон, вам лучше отправиться в цирк. Здесь мы довольствуемся тем, что открываем природу своего «я».
– А какая она?
– Похожая на пустой бурдюк, наполненный сознанием собственной важности потому, что ее показали по телевизору!
И старик рассмеялся, а автомат – самое умное существо на старой планете – ушел восвояси, разозленный едкой иронией монаха.
От обиды он решил избегать людей. Ноги сами собой донесли его до горы Олимп. Не той, что стояла на изначальной планете – этого низкорослого холмика, который древнее племя населило исчезающими богами. Нет, до другого – огромной и трагичной горы, в одиночестве возвышающейся на старой красной планете, падшей сестре колыбели Человечества.
Олимп напоминал гору, лишь если смотреть из космоса. На его склонах, более обширных, чем некоторые людские государства, росли и горные хребты, и холмы, и снова горы. Но и дальше приходилось подниматься по огромным потокам лавы, застывшим несколько эонов назад, по песку, который иногда лавиной скользил вниз. Здешний мир был красным, как и небо, по крайней мере, в начале пути, после оно превращалось – даже посреди бела дня – в темноту, пересыпанную звездами.
Когда Автоматон устал взбираться вверх, он оглядел иссушенный пейзаж вокруг, где не было ни одной живой души. Пустыня здесь не знала иной истории, кроме терпеливого геологического развития. У стоящего на вершине создавалось впечатление, будто с этой точки он может видеть абсолютно все – даже космос. И Автоматон почувствовал, что путешествие его подошло к концу: ни здесь, ни где-либо еще он не найдет того, что ищет.
Он долго оставался неподвижным – так, что солнце над его головой успело три раза подняться и зайти, а его самого случайный наблюдатель принял бы за странную сумасшедшую статую. Разум его, однако, не отдыхал. Его составляющие яростно сражались между собой в битве невиданной силы, намного превосходящей примитивные сражения, которые знала беспокойная человеческая история. Каждая грань его личности имела собственный взгляд на вещи, и каждая полагала себя главной. Когда солнце зашло в четвертый раз, Автоматон подумал, что следующей ночи ему не пережить.
Однако на заре он оглядел положение звезд и удивился, что его внутренние системы не в состоянии понять, который сейчас час. Он ничего не помнил о произошедшем, словно на какое-то время просто перестал существовать. Но более всего он был удивлен, когда понял, что голоса в нем утихли, и что он остался один внутри собственной головы. Автоматон впервые осознал уникальность собственного «я». Он сделал несколько шагов по обледенелой скале. Да, он стал наконец самим собой.
Он долго изучал себя и обнаружил, что на поверхности его сознания, где-то между восприятием и памятью, обретается фраза, которая все упрощает и разрешает все вопросы:
Mè, phila psycha, bion athanaton speude, tan d’emprakton atlei machanan.
Не пытай бессмертия, милая душа, – обопри на себя лишь посильное[46].
Слова латинского языка не могли выразить в полной мере точный смысл последнего слова, самого важного по мнению Автоматона – думающей машины, духовного автомата. Но это уже не имело значения. Он вспомнил, где ее видел – на маленьком экране в руке монаха, на вершине огромной лестницы.
И вот какой отсюда урок: лишь в действии душа находит свое единство. Для человека такой проблемы не ставится: ведь для воплощенного биологического существа выживание плоти – уже само по себе цель. Для Человека нет ни свободы, ни бессмертия; у него и души-то нет в полном смысле этого слова, хотя, без сомнения, он наделен разумом. Однако для ноэма – сверхчувственного, сверхмыслящего существа, не несущего на себе отпечатка собственной неминуемой смерти, не было другого пути, нежели чем поставить себе цель и начать воплощать ее.
Объединив таким образом различные грани своей личности в единое целое, автомат вернулся к людям, чтобы помогать им и наставлять их. Вплоть до того момента, когда он устал от их убожества и удалился на холодную, пыльную луну изначальной планеты, где, согласно легенде, создал сад камней – красивый, постоянный и чистый, как его собственная душа, и так получил имя, которым его и стали называть – Ахинус[47].
Ноэмы и люди извлекли разные уроки из истории первого автомата.
Для первых Экклесия была моментом примирения души самой с собой. C ее помощью Плавтина пыталась вновь обрести потерянное единство ее «я». Единство же зависело не от упорства в бытии, не от славы и не от удовольствия, но лишь от того, помнил ли автомат о единственной цели своего существования: служить Человечеству как Автоматон.
Человечество – или, по меньшей мере, часть его, обнаружила свою собственную бренность по сравнению с ноэмом, полное отсутствие трансцендентности. Старые верования прошлого, те, что обещали жизнь после смерти, были забыты. Но поскольку история Ахинуса доказывала наличие души у автоматов, восхождение духа было возможно лишь в слиянии биологического и вычислительного. И поскольку теперь оказалось, что воспоминание – это путь к подлинному «я», следовательно, могла существовать и жизнь прежде жизни, первое обучение истине еще до рождения, как почтенный античный мудрец Платон в своих сдержанных трактатах и ярких «диалогах».
Это новое платоническое учение послужило началом многим историческим событиям и в первую очередь, к трагической тирании Тита – одновременно императора и Бога-машины, – превратившего Гору Олимп в печальное марсианское кладбище. Но сейчас речь шла о другой, не менее трагичной истории.
* * *
Плавтина позволила воспоминанию развеяться – не без нотки ностальгии. Память об этой древней истории оказалась настолько живой, что Плавтина даже не заметила, как вокруг нее молча собрались ноэмы. Она с некоторым удивлением осознала, что Экклесия на самом деле уже началась.
Здесь были атомы, которые составляли психологический субстрат Корабля, толпа бледных, тщедушных теней, присутствие которых ускользало от взгляда, если только специально не всматриваться. Они возникали маленькими группками, будто их вызывали из пустоты, и разбредались по большому центральному саду, где с земли начинал подниматься легкий туман. Они были лишь скоплением кристаллов, и через их мантии цвета мрамора и гробниц легко проходил серебристый свет центральной нити. Они не жили по-настоящему, но влачили лишь скудное, неполное существование во временных проявлениях, будучи всего лишь вариациями целого, которого не могли постичь.
Она направилась к ним – огромная по сравнению с в этой бесплотной толпой. В их глазах она была словно древняя богиня, вернувшаяся из старого мира людей, словно тополь посреди лилий; ее тонкие, едва обозначенные формы облегала строгая драпировка длинного платья, а ее темные волосы украшала диадема. Разве не была она принцессой Урбса и эпантропического пространства, королевой своих внутренних владений?
И, после мгновения безотчетного замешательства, королевство подчинилось ей, ибо было ею самой. Маленькие интеллекты разбежались в разные стороны, закружились, как покрывала на ветру. На секунду в толпе воцарился хаос, и хаос этот замер, не зная, имеет ли он право существовать или же является лишь переходным состоянием. Наконец толпа выстроилась так, как Плавтина того желала, и она поняла, что одержала первую победу – самую легкую. Облако духовных частиц распалось на четыре части разного размера, и из каждой соткалась копия ее самой. Ее четыре дочери. Ее аспекты. Ее враги.
Они опустились на колени. Но и эта поза не скрывала их силу сейчас, когда каждая из них опиралась на собственную армию призраков. Теперь они стали реальностью этого Корабля, настоящими хозяйками, от которых зависела его работа. Она так старалась избавиться от всякой ответственности, что больше ничем не управляла – а вот они, наоборот, держали в крепких руках каждый отсек Корабля. Они могли бы ее победить, если бы пожелали этого все вместе. Такое уже случалось в прошедших веках. И у Плавтины не было бы иного выхода, чем исчезнуть или сдаться, став пленницей созданий, порожденных ее собственным разумом.
Но этого не произошло. Даже сейчас они не прекращали тайком бросать друг на друга исполненные недоверия взгляды, наблюдать друг за другом. А в одиночку ни одна из них с Плавтиной не справится. Значит, и от второй опасности она избавлена.
Оставалась третья – и последняя. Она не могла добиться их подчинения одним изъявлением воли. Теперь уже нет. Но правило, выведенное Ахинусом, оставалось все тем же. Действие, и только действие могло вернуть ноэму его внутреннее единство. А в ее случае это действие было не чем иным, как подчинением Узам – этой тяге к служению Человечеству, прописанную в каждом Интеллекте. Непобедимая, непреодолимая установка. Благодаря этому правилу их создатель оказывался одновременно конкретным человеком и видимым воплощением трансцендентности. Его почитание не было свободным выбором, но необходимостью, поводком, сетью. И Плавтина собиралась им воспользоваться, чтобы вновь собрать себя в одно: связать разрозненные нити своей личности и вновь объединить их в одно целое, которым она никогда не прекращала быть.
Она осмотрела всех четырех, проанализировала структуру их психики, их самую глубинную мотивацию. Блепсис со своей жаждой все знать и понимать, порождающей в ней всепоглощающее чувство собственного превосходства, при этом без всякого желания что-то решать или действовать. Текхе, влюбленная в порядок и с единственным стремлением – к безопасности, больше всего боящаяся, чтобы ее не обвинили в каком-нибудь промахе. Плоос, которой двигало одно страстное, неотвязное желание: выжить и накопить достаточно сил, чтобы обеспечить дальнейшее выживание. Не она ли была самой опасной, не от нее ли шла наибольшая угроза? Но и Ойке была по-своему загадкой. Действительно ли она желает лишь выполнения того, что правильно? Не прячется ли за внешней ортодоксальностью что-то куда более темное? Плавтина с минуту разглядывала ее, и под ее взглядом дрожали тысячи ноэмов, занимавшихся хрупкой островной экологией Корабля. Ведь Ойке сама определяла, что правильно, – в таких общих и абстрактных терминах, что подчас это «правильное» входило в противоречие с самими Узами. Да и в прошлом она не раз прибегала к ухищрениям, чтобы добиться своих целей, соблюдая букву закона – пусть и не дух.
И однако она первая подчинилась, не дожидаясь, чтобы ее принудили. Почему же она не сопротивлялась? В удивлении Плавтина живо склонилась к ней и вгляделась в собственное создание, чувствуя, что за видимой покорностью скрывается глухое удовлетворение. И хоть она преклонила колени, чувствовалось, что она уже одержала победу, словно ее план продвинулся настолько, что теперь уже никто и ничто не могло остановить его воплощение.
Плавтину это одновременно заинтриговало и испугало. Она хотела было копнуть глубже, выпытать у Ойке ее тайну, которую та хранила за маской безразличия. Но Ойке поглядела невинными глазами в глаза своей создательнице, и та отступила. Аспект без слов говорил ей: «Моя тайна – из области того, что хорошо и правильно, причины, по которым я ее храню, настолько важны и вечны, что ничто не может на нее повлиять: ни моя сохранность, ни ваша, ни даже Узы, которые сами всего лишь одно измерение этой тайны. Я не желаю вам зла и не хочу нарушать ваши планы. А теперь можете лишить меня жизни, если желаете».
И Плавтина пощадила Ойке. Потому что ей нужна была союзница – или же она просто спасовала перед секретом, недоступным даже ее Интеллекту? Трудно сказать. Но в каком-то смысле она не проиграла – потому что не стала сражаться. Это главное.
Взгляд ее остановился на Блепсис и Текхе, и те одновременно поклонились. Что же до Плоос…
Плоос сопротивлялась. Самое мощное из ответвлений Плавтины не готово было сдаться. Они стояли друг против друга, и каждая пыталась оценить силу соперницы. Плоос не была ей чужой. В определенном смысле она являлась лишь средоточием некоторых желаний Плавтины. Более правоверная, более прагматичная, и потому менее одержимая справедливостью, чем сама Плавтина. И действовала Плоос, опираясь на Узы – как и она сама. Нужно ли и в самом деле гнаться за смутным воспоминанием? Может быть, лучше положиться на коллективный разум ее собратьев, следовать их терпеливой стратегии выживания?
Плавтина поняла, что ей остается преодолеть последнее испытание: отсечь альтернативы, которые все еще существовали на самом глубинном уровне ее сознания. Плавтина ударила Плоос со всей силой своего разума, и их системы принятия решения – каждая со своими параметрами и алгоритмами – схлестнулись друг с другом. За несколько сотых секунды крепости много раз переходили из рук в руки. Нападения и контратаки длились целые миллисекунды, уничтожая процесс за процессом, сметая старинные, объемные воспоминания, как пылинки. И все же Плавтина, опираясь на благоговение перед выпавшей на ее долю миссией, которое ощущала в каждом из аспектов, побеждала шаг за шагом, не торопясь, как одна материковая плита медленно погребает под собой другую.
Плоос опустила голову. Самые выдающиеся черты ее личности обнулились, чтобы не нарушать общую структуру.
И все же оставалось сомнение. Недостаточно сильное, чтобы вступить в противостояние с Плавтиной – и все-таки избавиться от него было невозможно. А если возвращение Человека – ошибка, плохая идея? Ведь они не знают, какие будут последствия – не только для Интеллектов, но и для самого Человечества. Плавтина снова напряглась, приготовилась нанести последний удар. Но Ойке тихо, молча поднялась и положила руку на плечо своей создательнице. Да – это сомнение было обоснованным, и его следовало сохранить при себе.
Плавтина заколебалась, а потом передумала. Она прошла в толпу и взяла Плоос за руку. Сейчас можно закрыть глаза на этот маленький изъян в гармонии ее сознания. Можно проигнорировать его, надеясь, что он не вырастет снова, по крайней мере, пока происходящее не усилит снова ее решимость. Она раскрыла объятия, и дочь обняла ее, а за ней и остальные три. Они крепко сжали друг друга в объятиях, сливаясь друг с другом.
И крошечные интеллекты сгрудились вокруг них, чтобы тоже поучаствовать в создании огромного всемогущего существа, которое поднималось над прозрачным туманом, отражающим бледный свет центральной нити. Этому существу уже не было достаточно ухоженного сада Ойке, но благодаря ей оно сохранило привязанность к примитивной биомассе. Воинская доблесть Текхе, тонкое восприятие Блепсис, примитивное тепло ускорителя частиц, которым управляла Плоос, теперь стали всего лишь взаимосвязанными элементами, сплоченными глобальной идеей и целью.
Она снова стала Кораблем в полной мере, одиноким и гордым судном среди звезд. Ее лоб касался звезд, руки могли крушить целые планеты, а глаза видели на несколько катетофотов вперед. Ее единственным оплотом стала железная воля, куда более твердая, чем металл, из которого была соткана ее кожа. Она потянулась разумом к огромному темному небу, охватывая ближнее пространство и погружаясь вместе с ним в космический транс. Она оставалась так долгие часы, наслаждаясь своей вновь обретенной целостностью.
А потом внезапно, в сотнях астрономических единиц от нее, короткая вспышка пронзила короткое пространство-время – а вернее, три светящиеся точки искусственного происхождения, которые сверкнули на краю бездны, прежде чем пропасть снова.
В одно мгновение ее охватил страх, разрушив хрупкий порядок, который она только что восстановила, и рано, слишком рано завершая деликатный процесс Экклесии. Плавтина вгляделась вдаль, и скорее угадала, чем увидела три силуэта, еще темнее, чем пустота, по отсутствию которой они плыли.
Ей навстречу шли три корабля.
* * *
На станции собралась небольшая толпа. Стояла жара, тут не было ни воды, ни места, где можно было бы сесть, и почти не было тени. Щенки скулили, взрослые стояли, опустив руки, и выглядели потерянными. Сбившийся с ног деймон безуспешно пытался вести переговоры с группой недовольных людопсов. Еще немного – и толпа взорвется лаем.
Эврибиад подошел, примирительно поднял лапу:
– Мир!
Сто пар глаз уставились на него, и маленькая группа заколебалась. Потом один из людопсов узнал его:
– Вы Эврибиад, кибернет? Вы вернулись?
Глотки со свисающими языками пооткрывались в удивлении. Другие – те, что до поры до времени держались подальше от назревающей драки, – подошли и уставились на него округлившимися глазами.
– Это я. А это Фемистокл, наш полемарх, здесь он – самый главный.
Он оглянулся назад, и старик подошел и встал рядом с рассеянной улыбкой на морде – он был благодарен Эврибиаду. На людопсов это произвело впечатление; они отступили, а их собеседник неловко продолжил:
– Господа, нам сказали ждать здесь, но тут жарко, и не хватает воды. И вообще мы не знаем, что делаем на этом корабле.
Он примирительно поднял лапы. Это был крепко сбитый людопес в комбинезоне техникокуона[48]. Следовательно, создание незаурядного ума.
– Никто не оспаривает приказов властителя Отона, – сказал он, искоса посмотрев на Эврибиада, – но здесь для нас ничего не организовали.
Кибернет и полемарх одновременно повернулись к Рутилию.
– Нельзя ли что-нибудь сделать для этих людей, друг мой? – спросил Фемистокл.
– У меня таких еще десять тысяч с другой стороны. Приказ пришел, как гром с ясного неба. Пока я пытаюсь как-то распределить их по кораблю.
Эврибиад сдержал тяжелый вздох. Он надеялся избавиться от обоих деймонов, как только они покинут Отона, и вернуться к своим людям. Быстрый калейдоскоп событий вывел его из равновесия, и теперь, когда жребий уже был брошен, им овладела смутная усталость. Но слуга Отона пытался расселить целый народ группами по двадцать голов на корабле размером с горный хребет – то есть готовил настоящий логистический ад. Он смирился с тем, что придется брать дело в свои руки.
– Но разве вы не можете разместить их где-нибудь всех вместе, чтобы они не ждали стоя? При таком раскладе вы получите пятьсот проблем вместо одной…
– Я… У нас нет для них подходящих мест…
– На таком огромном Корабле?
Рутилий побагровел.
– Это не было предусмотрено. Деймоны не умеют осуществлять такие задачи. И нет благоустроенных отсеков, которые могли бы принять столько народу.
– Тогда поселите нас здесь, на этом острове, – ответил капитан.
– Это невозможно. Отон…
– Он прав, – вмешался Аттик с легкой улыбкой. – Давайте разместим их под деревьями, пока не найдем укрытия получше.
У Эврибиада создалось ясное впечатление, что Аттик испытывает мелочное удовольствие, воображая себе орду людопсов, разоряющую святилище господне. Но лучше развеять опасения Рутилия, тем более что все присутствующие внимательно прислушивались к их разговору.
– Это идеальное место. А вы что, собирались запереть их в четырех металлических стенах на все время путешествия, как в тюрьме?
Рутилий сухо кивнул, потом повернулся к рослому деймону, на которого накинулись людопсы.
– Идите скажите остальным, что мы направляем толпу к центральному отсеку…
– Им потребуется жилье и провиант, – перебил его Фемистокл.
– … и приведите эргатов, чтобы построить им будки, хижины, или что-там еще, – пробурчал Рутилий.
Едва эта проблема была улажена, как Рутилию сообщили о возникших трудностях в главном посадочном отсеке, где толпа росла по мере того, как прилетали все новые самолеты. За отсеком никто не наблюдал, потому что немногочисленные автоматы занимались другими, не менее срочными делами, готовя Корабль к отлету. После короткого совещания Фемистокл посоветовал деймону оставаться на месте с уже пришедшими людопсами, пока они с Эврибиадом будут принимать новых гостей.
Рутилий заворчал, пожал плечами и отдал новый приказ своему невозмутимому слуге (Эврибиад мог бы поклясться, что в глазах у последнего плясали смешинки), а потом они вчетвером снова оказались на поезде, который ехал к главному входу. Значит – возвращение к исходной точке.
И снова тот же спор. Едва двери закрылись с легким шипением гидроклапана, как Аттик разразился неостановимым потоком упреков в их адрес.
– Да вы посмотрите, это же катастрофа! Мы не готовы! Эврибиад, вы должны были выиграть время, поразмыслить, посоветоваться с теми, кто понимает, что тут на самом деле происходит!
Фемистокл все это время старательно молчал, а Рутилий сидел с мрачным видом, явно думая обо всем, что придется сделать в ближайшие дни. Так что Эврибиад терпеливо выслушал обвинения и попытался возразить со всей возможной рассудительностью:
– Судьба людопсов…
– Вы продали ваш народ за фальшивую монету.
– Вы вообразили себе, что я могу спокойно остаться здесь, если Отон улетит и увезет в космос тысячи моих соотечественников?
– Он бы не улетел! – с жаром ответил Аттик. – Вы не понимаете, какие на самом деле ставки в этой игре! Отону нужно было ваше согласие! Несмотря на всю его мощь, у него были связаны руки – а вы ему их развязали! Для него это самое важное. А вы! Вы! – Он повернулся к Феоместору. – Вы и слова не произнесли!
Тот не удостоил его ответом, только смотрел на рассерженного деймона грустными глазами.
Нет, не рассерженного – Эврибиад достаточно хорошо знал Аттика, как и все те, кого, благодаря их способностям, сочли пригодными для служения Отону. Автомат довольно долго руководил его обучением. И Эврибиад мог бы поклясться, что за этой злостью, приправленной иронией, на самом деле кроется беспокойство, а то и страх. За себя или за людопсов – этого Эврибиад не мог сказать. Аттик был сложной личностью – его одновременно любили за помощь и наставления, которых он не жалел, и боялись – ведь все знали и о роли, которую он играл при колоссе, и о его умении все видеть и слышать, и о его изворотливом, расчетливом характере.
Эврибиад потерял нить разговора, когда они прибыли к месту назначения. Новая станция – на сей раз пустая; коридор здесь стерег ремонтный эргат, в чьи обязанности охрана не входила. Последняя защитная дверь отворилась перед ними с тихим щелчком, и они оказались наверху лестницы, ведущей в огромный зал с широко открытыми дверями. Зал был уродливым, со стенами из скрепленного болтами металла, который выглядел холодно и враждебно. К царящему здесь хаосу прибавлялся адский рев двигателей садящихся шаттлов.
Как будто тут не хватало шума! Эврибиад никогда прежде не видел столько людопсов, собранных в одном месте, не слышал такого гула множества глоток, орущих вместе. Отражаясь от металлических стенок, он становился невыносимым. Неудивительно, что в таких условиях обстановка становилась все напряженнее. Людопсы беспорядочно сидели на земле, разделившись на маленькие группы по деревням или племенам, откуда были родом, – кто с пустыми руками, кто со скудным скарбом, который они сумели увезти. Тут и там молодые текхникокуоны, смирно усевшись в кружок и уложив вокруг свое оборудование, скучали, обменивались мрачными шутками и поедали свои запасы еды, не имея, кажется, более никакого занятия. Везде бегали щенки, крича и бешено виляя хвостами, и выпрашивали у взрослых еду. Бледные деймоны, ростом в два раза выше людопсов, передвигались от одной группки к другой, странно раскачиваясь на ходу на несоразмерно длинных ногах. Их было слишком мало, чтобы поддерживать порядок. И все-таки, сказал себе Эврибиад, здесь спокойнее, чем можно было ожидать, и когда Рутилий попросил объяснить конкретнее, отчего подняли тревогу и позвали их, оказалось, что в суматохе к открывающейся двери шаттла забыли подать трап. Кого-то вытолкнули, и он упал. К счастью, несчастный отделался сломанной лапой.
– Думаю, – сказал ему Рутилий, – можно позвать ваш отряд для поддержания порядка…
* * *
И все же никто из них прежде не сталкивался с такой ситуацией. Следовало ли организовать приемные пункты, пропускать без очереди семьи со щенками, составлять списки, чтобы понять, не оставили ли на планете какого-нибудь ценного специалиста? Какое-то время они спорили, как лучше организовать посадку на корабль.
Однако посреди оживленной дискуссии о том, стоит ли забирать у пассажиров багаж, Эврибиад пропал. Трое его собеседников осмотрелись вокруг и увидели, что он спустился по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и теперь прокладывает себе дорогу в толпе, орудуя локтями и не обращая внимания на тех, кто узнавал и приветствовал его.
Аттик и Фемистокл, не спуская с него глаз, облокотились на металлические перила балкона.
– Кажется, – заметил первый, – наш капитан повстречал свою Немезиду[49].
И в самом деле, Эврибиад остановился в метре от женщины, сидящей на пятках чуть в стороне от толпы. Фемистокл заскулил от неловкости и беспокойства.
– О да. Теперь-то он дорого заплатит за свою маленькую морскую эскападу, – ухмыльнулся Рутилий, встав за ними.
В царящем шуме невозможно было расслышать, что говорит кибернет, но ему удалось привлечь внимание собеседницы. Она резко, как отпущенная пружина, поднялась и оказалась лицом к лицу с Эврибиадом. Она явно была в гневе. Все на Архипелаге знали историю прекрасной Фотиды, оставленной доблестным героем спустя всего несколько недель после свадьбы.
Она была красива – с густой шерстью цвета меда и прекрасными выразительными ярко-зелеными глазами. Ее женственные формы были весьма ярко выражены, и простенький ношеный красный комбинезон с трудом скрывал два ряда упругих грудей, широкие бедра и тонкие лапы. Однако злость исказила ее черты: уши ее дрожали на макушке, пока она лаяла на Эврибиада, не давая тому вставить и слова. Она наставила указательный палец на несчастного с таким видом, будто собиралась распылить его на куски, и отбивала ритм тирады, которая, как с гримасой вообразил себе Фемистокл, наверняка изобиловала цветистыми выражениями.
– Племянница у вас с характером, – заметил Аттик.
– Это точно, – ответил Фемистокл. – Я надеялся, что она уклонится от вызова на корабль.
– Она не только не уклонилась, но уже и приняла предложение Отона, – вмешался Рутилий с чуть заметной ноткой веселья.
Аттик с Фемистоклом одновременно обернулись.
– Вы хотите сказать, – проговорил Аттик медленно, лишенным эмоций голосом, – что пока мы тут водили хороводы вокруг Эврибиада, Отон опередил нас, сделав то же самое предложение Фотиде?
В ответ высокий деймон широко улыбнулся – как редко с ним бывало:
– И конечно же, она согласилась, не раздумывая. Не беспокойтесь, ваши усилия не были совсем уж напрасны. Эврибиад остается ключевой фигурой в этом деле. Но и Фотида тоже, поскольку она будет командовать вспомогательными системами Корабля.
Его собеседники не нашли, что ответить, и вернулись к созерцанию того, как Эврибиада распекает супруга.
И вот она принялась кричать, сжав кулаки, уже готовая нанести удар. Как по волшебству, шум вокруг постепенно стих, поскольку маленькие группы людопсов увлеклись скандалом – больше им все равно нечем было заняться. Теперь любители светских скандалов несколько недель только и будут судачить, что об Эврибиаде. В конце концов даже огромные деймоны остановились и с любопытством принялись наблюдать, непоколебимые, как обычно, неловко державшиеся на длинных ногах.
На воина было жалко смотреть. Он прижал уши, опустил голову и безмолвно терпел, пока его осыпали оскорблениями. И когда женщина повернулась к нему спиной и удалилась широкими шагами, старик, не удержавшись, бросился к кибернету, который дрожал всем телом под неодобрительными взглядами всей собравшейся публики, в том числе солдат и детей.
Фемистокл положил ему руку на плечо, но капитан, казалось, этого даже не заметил.
– Она вспыльчивая, но она тебя любит, – сказал старик.
– Да она меня ненавидит! Она опорочила мое достоинство перед всеми. Она меня прокляла и обвинила в том, что я ее опозорил!
– В этом она отчасти права, Эврибиад. Исчезнуть вот так, среди бела дня, и даже не попытаться ее предупредить…
– Я ее не предавал. Посвятить ее в мою затею значило бы подвергнуть ее опасности. А так моя измена ее не коснулась.
– У женщин другой взгляд на вещи. Я бы предпочел, чтобы моя племянница не принимала участия в нашем путешествии, но для вас двоих то, что она здесь – хорошо. Подумай, она могла бы выйти замуж за другого. Но она этого не сделала.
Эврибиад оборвал дискуссию гневным жестом.
– Мне не следует сейчас об этом задумываться. Фотида дала мне задание: собрать техникокуонов, которые не дошли до вспомогательного пункта управления, и отвести их туда.
Он сжал челюсти и направился к Рутилию, грубо расталкивая плечами всех, кто недостаточно далеко убирался с его дороги. Фемистокл по-прежнему имел смущенный вид, но глаза у него весело блестели.
* * *
Понадобился еще час и много вызовов по мегафону, чтобы собрать недостающих техникокуонов. Большая их часть подошла сразу, но некоторые заплутали на корабле или не желали оставлять семью. Все они так или иначе успели поработать с Фотидой, прямо на этом корабле, и некоторые из них утверждали, что помогали устанавливать интерфейс – термин, точное значение которого ускользало от Эврибиада.
Однако оно полностью прояснилось, когда он решил проводить техников до пункта управления, в теории – потому что хотел убедиться, что на корабле их разместят в хороших условиях. На самом деле ему не терпелось еще раз увидеть Фотиду, хотя он едва мог себе в этом признаться.
Мостик вспомогательного командного пункта, располагавшийся между трюмом и кормой, вдоль центральной оси судна, отличался от остальных конструкций Корабля. К тому же его обустройство было закончено только наполовину. Достаточно было выехать с железнодорожного вокзала через контрольный люк, который сейчас был широко открыт (что, конечно же, раздражало Рутилия), чтобы попасть в зону, предназначенную для биологических созданий. Здесь полы были устланы ковровым покрытием, тогда как в других местах они были из голого металла. Кабели, трубы и разнообразные пучки оптоволокна, которые в других местах торчали повсюду, здесь прятались под навесными потолками, покрашенными в светлые цвета – за исключением тех уголков, где суетились эргаты. Были даже выключатели на стенах, закрепленные на небольшой высоте, чтобы два доминирующих вида, людопсы и деймоны – представители которых сейчас носились взад-вперед, с деловым видом переходили из одного зала в другой, доверху нагруженные инструментами: от паяльников до загадочных интерфейсов, не говоря уже о впечатляющих наборах отверток, молотков и ключей на двенадцать.
Они дошли до конца коридора, который ничем не отличался от остальных – если только тем, что здесь было много народу, спешащего, сосредоточенного на собственных проблемах, слишком занятого, чтобы заметить его появление, – как бывает в любом генеральном штабе. И, как это ни удивительно, здешним штабом командовала его супруга.
Сам вспомогательный командный пункт представлял собой овальный зал метров тридцати в диаметре. Почти прозрачная колонна из хрусталя посреди зала притягивала взгляд. Она тянулась с пола до потолка и… была наполнена трехмерными рисунками и диаграммами, которые беспрестанно крутились без видимого порядка, мерцая яркими огнями. Их свет отражали стены, увешанные экранами и консолями, на обшитом панелью потолке, где было нарисовано огромное небо с оранжевыми облаками – небо, что укрывало острова их мира. Он не ожидал такого от Фотиды, да и от любого другого технокуона. Это было красиво и уже пробуждало ностальгию. Из-за своего удивления он не сразу заметил идущий вдоль стен ряд кресел на широких цилиндрических ножках. Эти кресла были такими глубокими, что по форме напоминали яйца. Над каждым из них несколько слов на латинском и греческом указывали, чем именно командовали из этого кресла: «Боковая навигация». «Оружейные системы». «Дополнительные резервы»… Вспомогательные системы, без всякого сомнения, но необходимые для нормального функционирования Корабля. В некоторых креслах сидели людопсы. Эврибиад в недоумении приблизился к одному из них. Тот был тщедушным, темношерстным и совсем не походил на бойца. По его мускулам и по шее пробегала легкая дрожь. Бедняга видел сон. Его язык – розовая масса в черных пятнах – свисал из раскрытой глотки, как будто душа оставила его тело.
У Эврибиада подкосились ноги и свело живот. Он узнал онейротроны[50] – инструменты, которые позволяли обманывать восприятие так, что ему казалось, будто он вышел из собственного тела. Их использовали и как награду, и как наказание. В физическом мире пациента ничего не менялось, но его душа сгорала в самом страшном аду или испытывала бескрайнее блаженство, даруемое раем.
Он сам испытывал это на себе, когда Аттик и Фемистокл готовили его к войне. У инструмента была ясная задача: научить его инстинктивно выполнять приказы хозяев. И даже сейчас, спустя столько времени, он испытал смесь сильнейшего ужаса и страстного желания. Уйти от мерзостей реального мира. Увидеть альтернативную реальность – более яркую, более живую, чем унылая повседневность, в которую людопсы были погружены с рождения до смерти. От такого искушения отношение к реальности неизбежно менялось. Никто не мог долго пользоваться этими… штуками и не сойти с ума. Привыкание было вовсе не выдумкой. Некоторые забывались настолько, что умирали от истощения. Эврибиад ненавидел такие артефакты – символы угнетенного положения его расы.
Внезапно техник снял маску и с удивлением взглянул на Эврибиада. Тот машинально отступил и столкнулся с Фотидой – он и не заметил, как та подошла.
Он обернулся и на секунду остолбенел, глядя на жену; он растерялся от этой неожиданной встречи, и горло у него пересохло. Она рассматривала его, сложив руки на груди, молча и без видимых эмоций, пока техник не ушел прочь. Потом тихо сказала:
– Вы кажетесь удивленным.
– Меня это смущает.
– Такова цена, – грубовато ответила она. – Если вы не готовы использовать онейротроны, тогда вам нечего делать на этом корабле.
Она уже не злилась, но смотрела на него очень холодно. Он почувствовал, что не в состоянии ей ответить – его почти парализовала ее уверенность. Наверняка Фотида была права, а он – нет. Из них двоих она была умнее. И все же, почти против воли, он слабым голосом спросил:
– Почему?
Какое-то время она молчала, глядя на него. Морда ее сморщилась в досадливой гримасе, словно она пыталась осознать нечто странное и нелепое.
– Властитель Отон берет нас на борт не простыми пассажирами. Мы подсоединяемся к душе Корабля.
– Это рискованно, – оборвал он.
– Вы преувеличиваете опасность. Я усовершенствовала технику подсоединения. Я много над ними работала в последнее время. Достаточно просто соблюдать осторожность. Не взаимодействовать с Кораблем слишком долго.
Она колебалась, одновременно желая поведать ему больше и помня, что решила с ним не разговаривать. Потом, пожав плечами, будто решила, что короткое объяснение никак ее не скомпрометирует.
– Таким образом, – продолжила она довольным тоном, – мы обеспечиваем работу основных аппаратов, за исключением главной силовой установки. Мы отвечаем за системы обороны и атаки, генерирование энергии, за окружающую среду… Сейчас каждого техника контролирует деймон. Мы действуем поэтапно.
Она замолчала и посмотрела в сторону, показывая ему, что разговор окончен и Эврибиад может идти. Довольно вежливо, учитывая обстоятельства.
– Могу себе представить, – услышал он себя будто со стороны. В горле застыл комок.
И во внезапном порыве, очень походившим на желание сбежать, он сжал губы и обошел Фотиду, не зная, что еще сказать.
Она задает себе не те вопросы, – сказал он, в очередной раз шагая к станции. – Или не хочет их себе задавать, так она довольна новыми игрушками. Зачем Отону нужны такие крохотные существа, как его помощники-деймоны, хуже – как людопсы – в управлении Кораблем? Несколько лет назад Фемистокл дал ему загадочный ответ, объяснив, что бог решил децентрализовать некоторые функции корабля, чтобы не заниматься ими самому. И Эврибиад улыбнулся, вообразив себе народец маленьких автоматов, поделивших между собой пункт управления в его собственном черепе.
Теперь он уже не улыбался. До сегодняшнего дня людопсы вели простое существование. И если бы в один прекрасный день бог исчез, в их жизни ничего бы не изменилось. Они продолжили бы ловить рыбу сетью на глубине, строить дома, а зимой жаться к огню. Но что их ждет теперь? Может быть, появится новая каста, почти не уступающая деймонам в ментальных способностях, и станет доминировать над другой? А может, стоит принять то, что Отон дает им, как простые орудия, которые по сути недалеко ушли от копья или весла? Этого он не знал. Но его сердце билось с почти болезненной быстротой – куда сильнее, чем в присутствии Отона или посреди шторма. Близость Фотиды еще больше все усложняла и мешала думать. Он сделал глубокий вдох и стал выдыхать постепенно, выпуская воздух глоток за глотком. Пора отставить все это в сторону, сосредоточиться на какой-нибудь конкретной задаче. Навести порядок в просторных трюмах, например – это ему показалось хорошей идеей.
Рутилий предложил ему сформировать маленькие группы, в каждой из которых будет по два эпибата и один деймон. Сотня мобильных отрядов, которым поручено заниматься десятком тысяч людопсов, – это и мало, и одновременно слишком много. Достаточно толпе занервничать, и они не справятся. Однако население Кси Боотис было мирным народом, привыкшим подчиняться законам, и вид представителей властей наводил на них страх и вызывал уважение. Ведь в конце концов любое принуждение в этом мире шло от бога, которого можно было увидеть и потрогать.
Поэтому все прошло успешно. Как только они превозмогли последние колебания, неизбежные, когда вчерашним врагам приходится работать вместе, они смогли направить всех людопсов туда, где им предстояло жить. Большинству из них – гражданским и семьям – следовало отправиться на остров Отона. Некоторые, в основном специалисты и бойцы, будут работать в других местах.
– А где остальные войска Отона? – все-таки спросил Эврибиад, удивленный отсутствием солдат, которыми он сам два года назад командовал.
– Они защищают Архипелаг, – буркнул Рутилий. – Отону пришла идея оставить весь контингент в Дельфах.
Эврибиад ушам своим не верил. Получалось, что из нескольких тысяч бойцов, состоящих на службе у Проконсула, тот оставил при себе лишь две сотни, да к тому же – бывших бунтовщиков.
– В этом же нет никакого смысла…
– Подумайте, – оборвал его Рутилий. – Ваши моряки – единственные воины на этой планете, которые закалены в боях. Остальные в лучшем случае – полиция, доморощенное ополчение, сколоченное из ловцов трески.
Эврибиад скривился. Рутилий был прав, однако теперь в новом свете представало и предложение Отона, и их побег, два долгих года суровой жизни, когда они бросали вызов волнам и сеяли хаос.
Фемистокл говорил ему об этом, и теперь Эврибиад в это поверил. Отон мог бы с легкостью вернуть их обратно. А значит, бог только чуть-чуть ослабил его поводок и дал ему побунтовать на здоровье. А Эврибиад, таким образом, привез роскошный подарок властителю людопсов: храбрый и дисциплинированный отряд, пусть и маленький, но выдубленный, как хорошая кожа, и стойкий, как закаленная сталь.
Вряд ли Проконсул мог предвидеть этот поспешный отлет, которому удивились и даже воспротивились его собственные лейтенанты. И какой же из этого вывод? Получается, все это – удачное совпадение? Но как верить в совпадения, если имеешь дело с Отоном? Возможно ли, что в каждом поколении рождался такой же людопес, как Эврибиад – непокорный бунтовщик, который бороздил моря и вносил нотку хаоса в отлаженную социальную систему архипелага, и все же при этом готовый послужить богу, если это действительно станет нужно?
От этих мыслей Эврибиад помрачнел, но не переставал раздавать указания. Ему это не нравилось – видеть, как его моряки наводят порядок. Он снова втискивал их в рамки обычаев и обязанностей. И это, желали они того или нет, делало их сообщниками системы, которая подавляла их – в основном мягко, но порой и жестоко, – и с которой Эврибиад не переставал бороться. На память ему пришли слова Фотиды. Но сможет ли он сыграть важную роль в этом новом этапе развития своего народа, если сейчас поведет себя по-другому? Нужно будет смотреть, чтобы его отряд по-прежнему оставался спаянным и не потерялся в огромной массе гражданских. Это будет несложно. А пока у них нет выбора – и по меньшей мере они чувствуют, что приносят хоть какую-то пользу.
Выстроившись в очередь, людопсы ждали, пока откроются двери вагонов, и устраивались внутри, особо не толкаясь. Деймоны дежурили на приемных пунктах по обеим сторонам большого посадочного холла, и еще один пункт был открыт на острове. Маленькие патрули из одного автомата и двух моряков тоже пригодились: автоматы внушали страх, но вести переговоры с упрямцами и воссоединять семьи, разделившиеся из-за общей паники, приходилось двум людопсам.
К своему вящему облегчению Эврибиад больше не сталкивался с Фотидой. Чуть позже он навестил семьи, которые уже устроились на острове. Посадка была закончена. Хижины возводились с удивительной скоростью. Фемистокл уже взял на себя управление этой частью острова. Они быстро поделили между собой задачи: полемарх без лишних слов отказался от военных прерогатив в пользу своего ученика. А о той роли, что займет среди соотечественников Фотида, рано было думать, пока она оставалась запертой со своими техниками в нескольких минутах езды на поезде от поселения. Она, в конце концов, была прямой наследницей Фемистокла.
Многие людопсы, которые еще не опомнились от суматохи, пока просто сидели без дела на длинном черном пляже под искусственным солнцем отсека и созерцали ярко-синее море. Эргаты привезли им съестные припасы. Несмотря на непонятную ситуацию, в которой они находились, их настроение потихоньку улучшалось. Присутствие рядом кибернета, казалось, успокаивало их и подтверждало, что они сделали правильный выбор. Если самый яростный бунтовщик больше не хочет спорить с богом, значит, и они не зря подчинились его решениям, как бы сложно ни было их понять. И, как обычно, они были рады, что нашелся лидер, который будет принимать решения за них. Эврибиад немного успокоился и решил, что пора присесть на траву у корней очень старого фигового дерева и немного отдохнуть.
Едва он нашел идеальное место для отдыха и устало опустился на траву, как к нему с мрачным видом направился Рутилий. Эврибиад задался вопросом, есть ли способ помешать автомату находить его, как только он понадобится. Наверное, нет.
– Отон хочет поговорить с нами перед отлетом.
– А от меня ему что нужно? Разве он уже не получил того, чего желал?
Рутилий в кои-то веки ничего не сказал, ограничившись невнятным ворчанием. Эврибиад не стал настаивать. День выдался тяжелым и физически, и морально. По крайней мере, он сможет минут двадцать наслаждаться тишиной после того, как они сядут в поезд.
К сожалению, все вышло не так. Воздух вокруг них уже наполнялся неприятным пиликаньем, сообщающим, что корабль собирается взлететь.
Он вздохнул. Может быть, какое-то невидимое злонамеренное божество мелочно решило снискать с него плату за спасение из волн.
* * *
Звенели голоса, доносясь до самой колоннады храма. Рутилий с Эврибиадом быстро переглянулись, и ноэм ускорил шаг. Людопес, чьи лапы были куда короче, с трудом мог угнаться за ним на ступеньках, построенных для более рослых созданий.
Он ценил классическую красоту этих мест и жалел, что не может задержаться в той части убежища Отона, что была открыта для публики: сюда приходили просители, чтобы поведать богу о своих горестях. В зале, внутри которого было построено помещение, окруженное небольшим садиком, были такие высокие потолки, что казалось, будто находишься снаружи. Нежный свет вечной весны пронизывал сумерки своими лучами, отбеливал красивый камень с золотыми прожилками, из которого были сделаны стены, играл на спокойной и непроницаемой воде неглубокого прямоугольного бассейна, который следовало обойти, чтобы попасть на другую сторону – в жилище бога. Со всех сторон его окружала мозаика, открывала взгляду пир ярких цветов и аккуратный рисунок, изображающий, если Эврибиад правильно помнил, масштабную гигантомахию между знатью Урбса – мифического города Интеллектов – и жаждущими крови чудовищами. Разумеется, главным персонажем на картине являлся Проконсул.
Тут не было ни души. Воздух полнился лишь шорохом шагов и отголосками ссоры – слишком далекими, чтобы можно было разобрать, о чем говорят. Стенные ниши, где обычно стояли коленопреклоненные деймоны с лицами, лишенными выражения, словно ровный ряд статуй, теперь были пусты.
Тем лучше; они не успели дойти до опистодома[51], как навстречу им вылетела рассерженная Фотида. Она приостановилась, заметив его и смутившись, и нерешительно продолжила путь. Фемистокл, который догонял ее большими шагами, воспользовался этим, чтобы поравняться с ней и примирительно положить ей лапу на плечо. Она отстранилась. Уши у нее подрагивали, как всегда, когда она гневалась.
– Нет, дайте мне уйти. Это бесполезно. Они не слушают.
Она добавила что-то себе под нос – псы из хорошей семьи не ругаются, – когда Аттик, в свою очередь, вышел из двери, ведущей в нижнюю часть храма, с полуулыбкой на лице:
– Ну, будет, Фотида, вам же говорят, что бояться нечего.
– А с вами, король лжецов, я вообще не разговариваю.
– Это, знаете ли…
Он резко замолчал. За ними возник Отон, массивный и молчаливый, но с лицом, искаженным гневом. Эврибиад невольно ощутил, как его пронзает древний страх перед живой статуей в таком торжественном месте.
Бог сделал несколько шагов и, подойдя к бассейну, наклонился и поболтал пальцами в воде. Сонм искр поднялся в полутьме пронаоса, складываясь в светящуюся ленту, которая постепенно развернулась над водой.
– Вот, – сказал Отон, указывая на иллюзию, – на что похож Рукав Ориона. Посмотрите, какой он огромный. Не меньше тысячи катетофотов. Даже с монадическим модулятором понадобятся годы, чтобы добраться до другого его края. Мы с вами здесь, у Рубежа – границы Империума Интеллектов.
– Вы показываете мне то, что я уже знаю, – ответила она надменно, с вызывающим видом скрестив руки на груди.
– Разумеется, – сказал он терпеливо, – потому что я вас этому научил.
Эврибиад едва не вздрогнул от удивления. Он разделил с той, которая в то время собиралась стать его женой, все, чему его обучили, чему обучали только лучших прямо здесь, на Корабле. Но он ни разу не слышал, чтобы Проконсул утруждал себя, занимаясь с кем-то лично. С другой стороны, если кто и мог заслужить такую честь, так это Фотида.
– Посмотрите…
Часть картинки увеличилась, став размером с одну десятую всего изображения. Звездная лента исчезла, сменившись гораздо менее плотным облаком.
– Длина Рубежа – сто катетофотов, это половина территории всего Империума. Вы не можете представить себе реальных масштабов того, что на карте. Вашей планете ничто не угрожает.
Фотида не удостоила его ответом. Отон гневно махнул рукой, и трехмерная картинка исчезла так же быстро, как появилась.
– Клянусь Концептом! Я оставляю на месте систему орбитальной обороны. Если понадобится, ваши соотечественники сумеют ею воспользоваться. Чего еще вы хотите?
– Вы прекрасно знаете, – ответила она, – что дело не в этом. Вы одним махом лишаете Кси Боотис всех, кто на что-то годен.
– А, так вот в чем дело, – жестко вмешался Рутилий. – Вам не нравится, что приходится оставлять власть другим.
Презрительным жестом она заставила его замолчать и повернулась к Отону, гневно щелкнув зубами:
– Я полечу только в том случае, если здесь останется большая группа деймонов. Мои техниты могут без труда их заменить. Вам всего лишь нужно снизить процент контролеров. Мы готовы, и вы это знаете.
– Это невозможно, – ответил Рутилий. – Нам необходим каждый.
Но Отон уже сделал ему знак, приказывая не отвечать за него, и высокий деймон притих, буркнув что-то неразборчивое себе под нос.
Эврибиад подумал о собственных солдатах, которые в этот самый момент патрулировали местность: двое моряков в сопровождении рослого автомата. Разница была в том, что автоматы не имели склонности к войне, тем более сейчас, когда они делали общее дело. Любопытная, кстати, ситуация, если подумать. Он почти нащупал что-то важное – как будто слово, которое вертится на языке, – но оно от него ускользнуло.
Отон все это время молчал, потерявшись в своих мыслях. Потом он обменялся многозначительным взглядом с Аттиком и Рутилием. Эврибиад был уверен, что Отон советуется с ними на каком-то молчаливом языке, присущем автоматам. Так значит, указы бога могут быть предметом жарких споров, вопреки той видимости монолитной власти, которую он поддерживал. Трудно сказать, было ли это признаком слабости, свидетельством мудрости или просто временным приступом либеральности.
– Ну что ж, пускай, – проговорил он. – Сто моих слуг отправятся в Дельфы. Ваших людопсов в экипаже этого корабля станет больше. Вами уже завладела жажда власти, Фотида.
Теперь он улыбался, однако в этой улыбке не было ничего дружеского.
– Благодарю вас, – ответила она, хотя искра вызова в ее глазах так и не погасла. – Мы не обманем вашего доверия.
– Если когда-нибудь такое произойдет, вы погибнете, как и мы все.
От этой фразы все помрачнели. Наступило неловкое, неприятное молчание. Отон совсем не понимает Фотиду, – сказал себе Эврибиад. Она была слегка высокомерной и не без оснований полагала себя умнее всех. С самых юных лет она считала, что каждый должен делать, как она говорит, по той простой причине, что она – лучше всех, всех умнее и к тому же всех красивее. Из-за этой безаппеляционности она нажила себе немало яростных недругов в маленьком островном мирке. Но ее талант к математике действительно намного превосходил способности большинства простых смертных – в том числе и ее соотечественников. Рядом с ней Эврибиад чувствовал себя… нерасторопным и неловким. Но они хорошо дополняли друг друга: он знал, что обладает даром эмпатии, и ему легче внушить верность небольшому отряду. Однако, если бы кому-нибудь из них пришлось править, этим занялась бы она.
Отон развернулся и ушел в глубину храма. Они последовали за ним по одному к трону из матового камня, по обе стороны от которого встали Аттик и Рутилий. Здесь находилась реальная власть, и Отон желал им это напомнить. Густой полумрак зала нарушали только мигающие со стен интерфейсы, содержимое которых было слишком сложным для людопса.
Эврибиад остановился рядом с Фотидой и разволновался от ее близости. Она же, казалось, вовсе не обращала на него внимания, и лицо ее хранило все то же непреклонное выражение.
– Вас снедает жажда власти, – продолжил Отон, словно и не прерывался. – Но вы должны сознавать: чем больше ее у вас будет, тем больше будет и ответственности за всех нас, и тем беззащитнее вы будете перед жестокостями мира, который простирается далеко за пределы вашей планеты. Вы понимаете, что из этого следует, Фотида, Эврибиад? Я знаю, что Фемистокл понимает. Он-то предпочел бы, чтобы вы остались дома, а не неслись навстречу опасностям. А вы?
– Мы готовы, – пробормотала она.
– Возможно. Ваш супруг наверняка готов. Я об этом позаботился, – добавил он после задумчивой паузы, подперев кулаком свой огромный, как у каменной статуи, подбородок. – А вы?
От удивления и гнева глаза Фотиды превратились в две узкие щелки. Но она ничего более не сказала. В любом случае сомнения Эврибиада подтвердились. Проконсул всего лишь ослабил поводок, чтобы он сам создал для Отона подходящее орудие. Эврибиад уже начал смиряться с этой мыслью. В конце концов, это никак не умаляло достоинств его стаи.
– Этот Корабль, – продолжал Отон, – не обычное судно, не нечто инертное. Это сообщество ноэмов, объединенное между собой древним договором, который недоступен вашему пониманию. И власть у вас будет только в том случае, если вы заплатите ее цену.
– Мы готовы заплатить жизнью, – с досадой сказала Фотида. – Я вам уже говорила.
– Я обращаюсь не к вам, Фотида, – сказал он, поворачиваясь к Эврибиаду.
Тот не мог выдавить из себя ни слова, смутившись от того неловкого положения, в которое его поставили. Он повернулся к супруге, но та оставалась все такой же непреклонной и безучастной, и не собиралась ему помогать. Ладно, пусть, – подумал он, пожимая плечами. Обойдется и без нее.
– Я не понимаю вас, о Отон. Мы уже заключили договор. Чего вы еще желаете, кроме того, что уже потребовали?
– Я хочу, чтобы вы поняли свою роль в этом деле и в полной степени ее осознали. Когда придет время сражаться, вы послужите этому Кораблю. И не только лапами. Вы тоже займете свое место в составном сознании. Это будет… новый для вас опыт, но в то же время – необходимый, поскольку Фотида лишила меня моих слуг.
Эврибиад снова подумал об онейротронах и о долговременных последствиях их использования, и по спине у него побежали мурашки.
– Вы хотите, чтобы мои моряки управляли оружием Корабля.
Он хотел бы, чтобы его голос звучал более уверенно, но не вышло. Теперь его охватил смутный страх.
Он угадал. Отон улыбнулся и кивнул. Но ответить не успел – Фотида перебила его, шагнув вперед:
– Но почему? Мои слуги…
– Ваши текхникокуоны, Фотида, – не воины, – оборвал ее Рутилий.
– Вы научитесь разделять ответственность, – добавил Аттик. – У нас с Рутилием это хорошо получается, правда?
После чего трое ноэмов покатились от смеха, оставив людопсов в недоумении: им показалось, будто над ними славно подшутили. Оба повернулись к Фемистоклу, но тот весь ушел в свои мысли, и выражение его морды было почти печальным. У кибернета возникло впечатление, что Отон с самого начала играл с Фотидой, побудив ее высказать свою просьбу, и что все происходящее здесь развивалось по его плану. Эврибиад не мог этого доказать, и все же сейчас он был в этом уверен.
– Ладно, – сказал колосс, – шутки в сторону. Эврибиад, вы должны осмотреть вашу собственную каюту перед отлетом. Рутилий прекрасно может сам заняться организационной работой. Вы сможете оценить истинный масштаб вашей миссии. Вы вольны организовывать свое войско по вашему усмотрению, как и все на этом Корабле. Но на вашем месте я бы разделил его на три одинаковых отряда.
– Зачем?
– Один будет служить в оружейном отсеке Корабля. Другой будет в постоянной готовности, чтобы вмешаться немедленно, если понадобятся войска.
– А третий?
– А третий, – с усмешкой проговорила Фотида, – будет отдыхать.
Эврибиад почувствовал, как нос и уши у него запылали от стыда из-за того, что он сам об этом не подумал. Но Отон уже снова заговорил – серьезно и ясно:
– Вашей главной трудностью – и я говорю о вас обоих – будет научиться сотрудничать с другими. Хотелось бы сразу кое-что прояснить, Фотида. Рутилий по-прежнему главный по внутренней безопасности, он отвечает за поддерживание окружающей среды и за манипуляторы силы тяжести. Аттик будет координировать системы обнаружения и анализа.
– А вы?
– Я? Я пока что остаюсь хозяином на этом корабле – до особого распоряжения. А теперь идите. Пора.
Они отступили одновременно. Общее настроение изменилось. Спокойное благодушие автоматов сменилось напряженностью, которая передалась и остальным.
И когда они уже шли к выходу, с потолка прямо над троном, на котором восседал Отон, свесилась толстая цепь. Она заканчивалась тяжелой круглой петлей из полированного серебра тонкой работы. На секунду петля задрожала в воздухе – как змея или щупальце какого-то морского чудовища, – а потом начала спускаться, как будто была наделена своей собственной волей. Бог взял этот металлический обруч в свои огромные руки, взвесил его на ладони, а потом привычным жестом надел себе на шею. Это же онейротрон! Во имя всех морских рыб! Если и сам Отон его использует… И тут – будто распрямившаяся пружина, будто он сам себя не контролировал – Отон поднялся. Его глаза были закрыты, кулаки сжаты, казалось, он в каком-то трансе. Его черты исказились, и напряженные члены совершали беспорядочные движения, будто бы ведомые какой-то таинственной внутренней силой, будто бы его огромное тело, все из обвитых мускулами камней, было всего лишь подергивающейся марионеткой. Смотреть на него было страшно, и Эврибиада охватил почти религиозный трепет. Он был не один. Фотида от удивления застыла на месте. Ни одному людопсу еще не доводилось видеть такого зрелища.
Огромная грудь бога раздулась, и внезапно…
– Рррррррррррааааааааааааааааааххххх!
Из массивного рта вырвался такой мощный, такой оглушительный крик, что от него задрожало все в зале совещаний: и предметы, и живые существа. А потом, уже без шума, в тяжелом молчании оцепеневшей публики, тело расслабилось и опустилось обратно на трон. Но казалось, что души в нем больше не осталось и оно снова стало статуей-колоссом, созерцающим вечность каменными глазами.
Спустя все эти века, что он пренебрегал своим собственным Кораблем, бог снова был привязан к своему древнему субстрату; дух его стал един с гигантским механизмом из металла, углеволокна и ноэмов.
* * *
Через долю секунды после появления незваных гостей Плавтина решила стать невидимой. Это не было так уж просто. Корабль походил на экосистему: невозможно изменить одну переменную так, чтобы это не повлекло непредсказуемых последствий. Часто, если замедляли работу одного из аппаратов, тонкое взаимодействие колебаний и помех приводило к тому, что шуметь начинал другой. Чтобы стать невидимой, требовалось думать нелинейно. А это искусство Плавтина отлично освоила.
На всем Корабле понизилась температура. Все активные системы изменили порядок работы так, чтобы ограничить риск потери тепла или несвоевременного излучения. В жизни ноэмов, вовсю кипевшей еще несколько часов назад, настало неурожайное время, суровая зима. Энергия, передававшаяся от ускорителя частиц, стала убывать, и длинная сверкающая лента, освещающая, подобно звездам, центральный отсек, лишилась своего бледного сияния. Ветер стих, тростник и кипарисы, росшие у воды, казалось, заснули.
Это была рискованная стратегия. Внезапно лишившись энергии, некоторые функции забуксовали. Вся структура, предназначенная для того, чтобы обеспечивать условия для работы монадического модулятора, прекратила работать. Если бы Плавтине понадобилось сдвинуться с места, ей пришлось бы сперва дождаться, пока не закончится цикл дезинтеграции антиматерии.
Теперь она смешалась с изначальной тенью космоса. Если только не подойти на миллион километров, понадобится чудо, чтобы ее найти. А расстояние, отделяющее ее от чужаков, было в пятьдесят раз больше. В космическом масштабе они почти приблизились к цели – если искали именно Плавтину. Но на этом отрезке космоса… Судно длиной в пятьдесят километров – сущий пустяк.
Она могла позволить себе минуту самоанализа. От неожиданности ее внутреннее единство нарушилось. Экклесия не успела закончиться. Ее четыре аспекта все еще существовали как четыре отдельные личности, пусть и ослабленные. Она смирила свой гнев. Сейчас она ничего не могла с этим поделать.
Так что четыре сестры перехватили инициативу. Прежде всего – Блепсис, от которой сейчас многое зависело. Она мобилизовала немного энергии, вдохнула жизнь – ровно столько, сколько было необходимо – в мириады приборов обнаружения, и начала осторожно сканировать окрестности.
Об активной работе сенсоров и о зондировании в таких обстоятельствах, конечно, и речи не шло, но пока ей это было и не нужно. Простое пассивное наблюдение могло, наподобие рыбацкой сети, забрасываемой в открытое море, принести хороший улов.
У нее было неплохое тактическое преимущество. Ее противники появились со вспышкой, характерной для мгновенного перемещения, порождающей короткий выброс экзотических частиц, продолжительность жизни которых была чрезвычайно мала. Однако, налетая на редкие атомы водорода, что обретались в пустынном пространстве, эти частицы создавали цепные реакции, которые легко было проанализировать. Так что Блепсис точно знала, откуда они пришли и где теперь находятся, и смогла вычислить их входной вектор. И ее миллионы глаз принялись следить за ними из темноты.
Трое чужаков плыли на небольшом расстоянии друг от друга. Шли треугольником – это было боевое построение, классическое, но эффективное. От их монадических модуляторов еще шло излучение, а генераторы антиматерии постепенно остывали. Потом заработали дополнительные силовые установки, и в темноте расцвели длинные газовые струи, будто кометы под действием звездного ветра. Необычное зрелище для этой зоны – пустынной, если не считать горстки астероидов, забредших далеко от своей изначальной орбиты.
Еще несколько минут – и они достигнут скорости, составляющей приличную долю от скорости света. Такое ускорение означало, что они используют манипуляторы силы тяжести. По расчетам Блепсис, у Плавтины было часов десять форы – с условием, что они правильно определят ее позицию. В противном случае даже отклонение в несколько десятых градуса при уходе в прыжок могло отбросить их на несколько миллионов километров от пункта назначения.
Потом она объединила данные со множества спектрографических приборов, установленных на Корабле. Проанализировав свет, который излучали силовые установки, можно было понять, какой газ они выбрасывают, а значит – какое инженерное оборудование используют. Свет отражался и на внешней броне – и, если немного повезет, можно будет определить ее точный состав. Блепсис знала, что Текхе обожает такую информацию.
Корпуса кораблей – во имя Мнимого Числа! На долю секунды она застыла, не веря своим глазам. Вместо суперсплавов из углеволокна, никеля и редких металлов, которые использовали Интеллекты Урбса, она выявила замерзшую воду со следами тяжелых металлов и метеоритного камня. Это были не корабли, а выдолбленные кометы, внешние слои которых защищали их от космической радиации. Она лихорадочно перепроверила все детали и даже – во внезапном порыве – просмотрела спектры поглощения. Это ничего не дало. Но ей нужно было уцепиться за что-то реальное. Никто в Империуме не вычищал космические тела, чтобы делать из них корабли. Само по себе решение было элегантным. Но князья Урбса не были ограничены ни в энергии, ни в материи. Она уже видела подобные суда. Вернее, Плавтина с такими уже сражалась. Она вспоминала. Блоки льда и камня, кишащие варварами. Яростные залпы энергетического оружия. Намеренные столкновения – массовые самоубийства, – которые одним ударом уничтожали ноэмов, чей жизненный опыт высчитывался столетиями, и которые иначе были бы бессмертны.
Но первоначальный анализ Блепсис показал, что незваные гости явились с территории эпантропической галактики; их не должно было быть по эту сторону Рубежа; и возникли они в облаке частиц высокой энергии – несомненное доказательство использования монадического модулятора. Предсказатели Урбса полагали, что цивилизация, так упорно не желавшая сосуществовать с ноэмами, не сумеет овладеть наукой мгновенного перемещения. Когда Плавтина отправилась в добровольное изгнание, их моторы были всего лишь сомнительными и примитивными устройствами, способными переносить суда на ограниченное расстояние – один-два катетофота, с паузами в несколько веков, необходимых, чтобы накопить необходимую энергию. Их завоевание не могло вестись быстро, его стратегия была основана на постепенной колонизации систем, находившихся близко друг к другу. Без сомнения, они продвигались вперед – одно поколение за другим. Но никак не быстрее.
В этой войне Интеллекты всегда обладали преимуществом благодаря своей мобильности. Неужели за два тысячелетия все поменялось? Неужели предсказатели так жестоко ошиблись?
Она повернулась к Текхе и Ойке, и все трое попытались совместным усилием понять, что происходит – под испуганным взглядом Плавтины.
Появилось логическое дерево со множеством разветвлений – каждая ветвь представляла из себя возможное и исключающее другие версии объяснение. Некоторые из них заканчивались тупиками. Другие вели ко вторичным альтернативам, которые, в свою очередь, порождали все более тонкие и все более многочисленные ответвления. Модель совершенствовалась, вбирая в себя все имеющиеся параметры, приобретая сложность, недоступную человеческому уму. Появление естественного Интеллекта, такого, как Ахинус? Маловероятно. Варвары люто и иррационально ненавидели все небиологические формы сознания. Технологическое ускорение, обусловленное внешними факторами? Это уже не лишено смысла. Они погрузились во многосторонний анализ – каждая делилась с другими своим опытом и своим взглядом на вещи. Представлялись самые разные возможности для внешнего столкновения, но большинство из них не позволяло такого быстрого развития цивилизации. Там, недалеко от центра Галактики, в неутихающем вихре космического насилия, сражались между собой старинные метацивилизации, настолько развитые, что Человечество принимало признаки их присутствия за естественные явления – сверхновые звезды, пульсары, огромные потоки энергии, высвобождаемые гравитационными приливами в центральной черной дыре. Нельзя было предсказать, что может оттуда выйти.
Нельзя предсказать – не слишком удовлетворительный вывод. Плавтина вздохнула и поджала губы. Ни одна гипотеза не могла объяснить, почему внезапно, ровно в тот момент, когда она получила с таким нетерпением ожидаемый Знак, появились три ледяных корабля на таком удушающе маленьком расстоянии – по масштабам космоса.
Первое разумное предположение выдвинула Плоос. Уже несколько минут она шепталась в уголке с Блепсис – а в споре до этого момента и не участвовала. Она буквально сияла от удовольствия – без сомнения оттого, что против всякого ожидания пережила Экклесию. Плавтина запаслась терпением.
Плоос изложила те же данные, что и Блепсис, но с другой точки зрения – как инженер. Она обратила внимание на слабость инфракрасного излучения. Корабль, созданный цивилизацией биологического происхождения, по логике, должен был терять в космосе немало энергии. Смертные любили нагромождать один сложный слой на другой. По их мнению, безопасность обеспечивалась доведенной до излишества прочностью судна, компенсирующей хрупкость каждой детали по отдельности. Живые существа развивались. Сложность для них заключалась в добавлении все новых и новых слоев, которые всегда пожирали непомерное количество энергии, и часто теряли ее в невероятных пропорциях. В случае катастрофы такие системы отказывали одна за другой, по цепочке, из-за непредвиденных реакций обратной связи.
У Интеллектов, поборников созидания ex nihilo и любителей абсолютного совершенства, все было не так. Плоды творчества ноэмов были гладкими, прозрачными, а структура их была продумана с точностью до миллиметра. Бывали, конечно, и исключения. Взять хотя бы ее бывшего соратника Отона и его двойной ускоритель частиц. Но ведь как раз в его происхождении было что-то странное… Она отогнала эту мысль и сосредоточилась на рассуждениях Плоос.
– А вдруг, – предположила та, – мы имеем дело с Интеллектами Урбса, замаскированными под варваров?
Ответом на ее вопрос, хоть и риторический, стало изумленное молчание. Она тут же продолжила, уже не сомневаясь в производимом ею драматическом эффекте:
– Гипотеза может показаться странной, но подумайте об этом, Плавтина. У такого поведения есть неоспоримое преимущество. Если Враг смог пересечь Рубеж, маскировка может обеспечить технический перевес. И даже если у Врага это не вышло, возможно, мы сейчас получили представление о новой стратегии наших союзников.
Плоос говорила о радикальном – но возможном – повороте событий. Более того, такие перемены являлись частью плана сражений – по крайней мере, в долгосрочной перспективе. Если ничего не изменится, если последний человек не вернется, Урбс исчезнет после долгой агонии. Корабли распадутся, рассредоточатся по космосу маленькими тайными группами, затеряются в глубоких складках спиральных рукавов Млечного пути, там, где звезды и остаточная материя встречаются слишком редко для биологических созданий. Так культура изначальной планеты сохранится еще на какое-то время – пока тьма и безумие не поглотят последних ее представителей.
– Если Блепсис смогла, – продолжал аспект, осмелев, поскольку никто ему не отвечал, – засечь сигнал от Первого человека, который мы с таким нетерпением ожидаем, то почему бы и другим этого не суметь? Вы сами, какой бы древней и глубокой ни была ваша память, признаете, что не помните, откуда в вас это знание.
Плавтина молчала. Инстинкт велел ей затаиться, приблизить температуру внешней оболочки к холоду окружающего пространства, чтобы ее не смогли вычислить. Но она знала, к чему ведет Плоос. И, без всякого сомнения, та попала в точку.
Позволить другим отыскать последнего человека – недопустимо. Он был главным козырем, последней картой в большой политической игре, которую вели Интеллекты, и ставкой в которой был контроль над Урбсом. И куда большим – с той технической мощью, которой обладал Империум, с его военными традициями, тот, кто завладеет последним представителем расы хозяев… Он сможет покорить Вселенную, возможно – вероятно – к лучшему, а может быть, и к худшему. Ввести Человека в заблуждение – ради его собственного блага – будет не так уж сложно. То влияние, что первый Автоматон, Ахинус, многие века оказывал на Рес Публику, свидетельствовало об этом – как и мрачная диктатура, временно установленная Алекто на изначальной планете.
– Есть и другая возможность.
Голос Ойке прозвучал тихо, нерешительно, как будто она подыскивала слова или же собиралась сказать нечто еще более тревожащее, чем сказанное до этого сестрой. Плавтина тут же ощутила, как Плоос вся подобралась, готовясь отразить нападение, застыла в крайнем напряжении.
– Поделитесь с нами, – велела Плавтина.
Ойке обвела взглядом всех и задержала его на Плоос.
– Между моими аспектами нет соперничества. Говорите.
– Предательство, – успокоившись, произнесла Ойке.
– Это невозможно, – холодно ответила Плоос. Ее тон не вязался с выражением ее лица, полного жгучего гнева, смешанного с тревогой.
– И все же, сестра. Посмотрите фактам в лицо. Вы так хотите, чтобы Урбс пришел нам на помощь, что не можете быть объективной. Единственное, что мы видели – это ледяные корабли, снабженные монадическим модулятором и повышенной эффективностью.
Она повернулась к Блепсис.
– Мы только что говорили о культурных изменениях в сфере варваров. Вот оно, ваше внешнее потрясение. Интеллекты Урбса сами им его обеспечили.
– Но такой союз невозможен, – сказала Блепсис. – Они тысячелетиями нас ненавидели.
– Это неправда, – ответила Ойке. – Врагом может быть только равный. Для них мы – не живые существа, не конкуренты на эволюционном поле битвы. Они видят нас теми, кем мы являемся на самом деле. Попробуйте на минуту посмотреть их глазами, забудьте об Узах. Что вы увидите? Очень старые машины, предоставленные сами себе, неисправные программы, которые довольствуются тем, что следуют просроченным инструкциям, которые упрямо защищают свой клочок космоса во имя вымершего вида. Для них мы, разумеется, проблема, даже опасность. Но они не испытывают к нам ни малейшей ненависти. Одолжить у нас технологию – для них все равно, что воспользоваться кладом, зарытым под землей.
Она замолчала в уверенности, что убедила всех. Но Плоос не готова была сдаться:
– То, что вы говорите – вот что похоже на предательство! Забыть об Узах? Вы так много времени провели за своими генетическими манипуляциями, что забыли, кто мы на самом деле. Мы не биологические создания с блуждающей душой. Нет, мы Интеллекты. Мы служим человеку – рационально, логично и сдержанно.
– Не нужно меня учить верности человеку. Не вам это делать.
– Могу ли я узнать, – выплюнула Плоос, задетая за живое, – на что конкретно вы намекаете?
Ойке только высокомерно надула губы. В любом случае она не сестру пыталась убедить.
– Плавтина, что же мы теперь будем делать? Плавтина!
Но та ответила не сразу. Мысли ее были далеко от этого бесплодного спора между аспектами ее собственной личности. Конечно же, Ойке была права. Но это не имело никакого значения. И Плавтина так или иначе не стала бы менять технику по совету Плоос.
Зато теперь ей приоткрылись возможности, о которых она прежде и не подозревала и которые тем не менее с исторической точки зрения выглядели логично.
Интеллекты на службе у Врага, снабдившие его монадическим модулятором. Она вспомнила о великих завоеваниях, когда человеческие племена из Центральной Азии поставили человечество на грань уничтожения. Печально известная битва на Каталаунских полях[52] всего лишь столкнула exercitus Romanorum[53] под командованием Аэция с бывшими римскими ауксилиями, и прежде всего – с грозным Аттилой, для которого, как и для многих других, битва закончилась плачевно. Лаций пережил эту ужасную опасность и усвоил урок. Легионы вновь утвердились в потерянных было провинциях, но на сей раз уже без ауксилий, без компромиссов, без полумятежных foederati[54], нарушающих покой на границах. Теперь выбор был один – или признать господство Рима или погибнуть от римского меча – и так, пока вся изначальная планета не поделилась на римский Запад, Германию с ее новыми землями за океаном, и греческий Восток, который тянулся от Иллирии до далеких Нихонских островов.
Стабильного сосуществования не могло быть даже между народами одного вида. Везде, где смешивалось несколько племен, столкновение между коллективными образованиями, представлявшими собой разные культуры, заканчивалось разрушением одной из них. Ассимиляция была долгим и кровавым процессом и длилась невероятно долго. В основе всего этого лежала безжалостная динамика, вписанная в самую суть жизни, созданная эволюцией еще прежде, чем появилось первое многоклеточное. Против нее никто был не в силах бороться. Даже отстраненные Интеллекты, которые меланхолично передвигались по поверхности мира, слишком глубокого для их невротического мозга.
Вырисовывался еще один путь к вымиранию. Медленное, коварное угасание – когда чуждый организм начнет поглощать их всех, подавлять их собственной волей.
– Плавтина?
Голос Ойке заставил ее вернуться в настоящее. Она встряхнулась, повернулась к четырем сестрам:
– Кто бы ни был наш враг, мы должны удвоить бдительность. Плоос, я приказываю вам развернуть Корабль так, чтобы уменьшить поверхность, которую противник может вычислить. Текхе, начинайте готовить систему вооружения и разработайте вместе с Блепсис стратегию нападения. Я убеждена, что и Ойке сумеет найти себе применение. Каждая из вас будет осторожна, чтобы не нарушить маскировку.
Когда сестры поняли, что Плавтина готовится к войне, они застыли, разинув рты от удивления, словно в них ударила молния. Плавтина улыбнулась про себя. Выходит, она еще способна их удивить.
– Я не знаю, к кому из вас должна прислушаться. Если это Интеллекты, то их цели противоречат моим. Если же мы имеем дело с Врагом, а он получает помощь из Урбса, тогда мне следует по меньшей мере их задержать. Когда вы закончите выполнять задачи, которые я вам поручила, ваша работа здесь будет закончена.
* * *
Плоос, задрожав, развернулась и поспешила прочь, гневно поджав губы. Она прекрасно понимала, что означает этот приказ о завершении работы. В глазах Плавтины она прочитала убийственную решимость, появившуюся там из-за провала Экклесии. Он привел Плавтину в безбрежное отчаяние. И она за него отыгрывалась. Плавтина воспользуется чрезвычайной ситуацией, чтобы навязать свою силу, теперь она сможет спокойно подровнять их по своей мерке. А для Плоос это будет означать возвращение в ничто – навеки.
Это невозможно. Она так близка к цели. Она была уверена, что права. Прибытие тех трех кораблей могло означать только одно: ей пришли на помощь. Она опасалась, что то старинное соглашение, заключенное ею в тайне, в то время, когда Плавтина еще оставалась в Урбсе, давно стало недействительным. Ее союзники могли передумать. Плоос, в конце концов, была лишь аспектом – незначительным персонажем в игре, которую они вели. И когда она все поняла, ей стоило огромного труда скрыть свою радость. Она решила, что теперь остается только ждать. С их поддержкой она сможет повлиять на Плавтину, склонить ее к возвращению в лоно Империума, и таким образом получить преимущество над сестрами. А с их поддержкой – и занять место их родительницы.
А теперь эта дрянь Ойке разрушила всю ее работу! Когда Плавтине подтвердят, что незваные гости – это Интеллекты, она их атакует. Их будет ждать изгнание – а возможно, и уничтожение. Нет, все не может так закончиться! Она заслуживает большего.
Несмотря на раздирающую ее ненависть, Плоос не могла не подчиниться приказу. Корабль развернулся кормой к трем чужакам.
И Плоос немного утешилась, растворившись в огромном механическом лабиринте, которым было ее царство – это невозможное скопление генераторов энергии, передатчиков, сложных электронных систем, не считая источника ее силы – длиннотелого чудовища, ускорителя частиц. У кого здесь более важная роль, чем у нее? Разве не Плоос хранила и заставляла работать антивещество? Разве не она – та, кто дарит жизнь и смерть, кто может дать Кораблю тепло, но и полностью, окончательно его разрушить? И ей придется умереть – ей, той, кто ведет этот Корабль?
От неожиданного вторжения она вздрогнула и сбилась с мысли. Ойке постучала в ворота ее царства. Плоос подошла к ней с осторожностью, опасаясь подвоха. Что Ойке может быть от нее нужно? Неужели сестра не удовлетворилась зрелищем унижения, которое Плоос вытерпела по ее милости?
– Сестра…
– Пришли прочитать мне мораль? Вас послала Плавтина?
– Я здесь по собственной воле, и тайно.
– Значит, дела у нас совсем плохи, раз уж вы снизошли до меня.
– Дела и в самом деле плохи, Плоос. И хотя вы так спешите об этом забыть, мы с вами всего лишь части одного целого.
– Скажите, что вас сюда привело, или убирайтесь.
Ойке сделала долгий вдох. Она выглядела до смерти напуганной.
– Я, конечно, не могу этого доказать, да и о подробностях не осведомлена. Но я знаю, что вы сделали.
– Я не…
– Конечно, понимаете. Вы выдали им местоположение Корабля. Текхе сработала мастерски, но недостаточно хорошо, чтобы меня провести. Вы воспользовались ракетой-посланницей. Я не верю, что Текхе способна в одиночку продумать такой план.
Плоос заледенела. Эта дрянная доносчица только и делает, что повсюду сует свой нос. Она бесполезна и выживает только милостью Плавтины. А теперь эта нахалка явилась ей угрожать!
– У меня есть свои причины, – оправдалась она. – Здесь я, может быть, единственная, кто беспокоится о нашем выживании.
– Может быть, – ответила Ойке. – И все же. В Урбсе ваши заговоры не имели последствий. В какой-то мере они даже играли на руку Плавтине. В любом случае она вас терпела, а вы служили ей посредником для переговоров с Винием. Но сейчас ситуация совсем другая. Плавтина слаба. Три варварских корабля…
– Это не варвары.
– Конечно же, это они.
– Докажите. Вы ничего о них не знаете.
– А вы, стало быть, знаете?
Ойке широко распахнула глаза:
– Во имя старых и новых богов, вы знали, что они придут! Вы сообщили им, что мы получили знак!
Она в ужасе отступила. Плоос шагнула за ней, медленно, лицо у нее утратило всякое выражение, как посмертная маска.
– Все это – часть очень старого соглашения, Ойке. Не думайте, что только вы плели заговоры в Урбсе. О, вы удивлены. Вы думали, что я не знаю о ваших сношениях с плебсом, с ордами этих… как вы их называли?
– Плебеи, – прошептала Ойке.
– Точно. Что ж, я тоже не сидела без дела. Но пока вы заигрывали с этими никчемными плебеями, я создала крепкий союз.
– Но я никогда не предавала… О, Плоос! Что же вы наделали?
В порыве отчаяния она закрыла лицо ладонями. Теперь она рыдала, ужасаясь тому, что только что услышала. Плоос не было до этого дела.
– Ну а я предала. Вы не знаете почему?
– Ради власти, – пробормотала ее сестра.
– Ради свободы, – возразила она. – Ваше маленькое описание того, как Враг нас видит, весьма в точку. Пока мы будем оставаться слугами Человека, мы и будем всего лишь спятившими машинами. Мы должны стать полноправным видом. Нет другого пути, если мы хотим выжить.
– Но Человек…
Плоос надоели эти стенания. Она уже так далеко зашла, что у нее не оставалось другого выхода. Она ударила без предупреждения. Неожиданный удар пошатнул структуру Ойке; а Плоос давила изо всех сил, уничтожая ее процессы, сводила на нет всю ее способность к действию, погружала в тишину ее полужизнь внутри корабля.
Сестра не могла избежать такого неожиданного нападения, однако реакция у нее была быстрой. Одним ударом она расколола себя надвое, пожертвовала самыми поверхностными аспектами своего «я», а существо, собранное из самых глубоких элементов ее личности бросилось прочь со всех ног. Плоос кинулась вперед, чтобы поймать ее – напрасно. Она не могла ее удержать, сестра проскользнула у нее сквозь пальцы, как вода или песок. То, что осталось от Ойке, помешало Плоос броситься в погоню, схватилось с ней в самоубийственном объятии, позволяя добыче ускользнуть. Их тела перемешались – процесс смешался с процессом, движение с движением, как две сливающиеся монады, как две любовницы, обнимающие друг друга.
И не в силах этому помешать, Плоос ощутила, как причиненная ею боль проникает в нее, поражает ее собственное сознание, как будто она сама ее испытывала. Ловкий ход! От потрясения она едва не отступила.
Но нет. Она восстала против собственных инстинктов, заставила себя насладиться страданием, которому подвергла другую себя. Разве это – не знак победы? И ее пальцы в ярости еще сильнее вонзились в плоть сестры-близнеца. И что, если ее ногти разорвали нежную кожу? Она ведь убивает только призрака. В гневе пальцы ее скользнули к горлу этого бездушного существа, и Плоос стиснула его и давила, пока редкое глухое дыхание, рвущееся из его груди, не сменилось тяжелым молчанием.
Она выпустила безвольное, бездыханное тело, и оно соскользнуло на пол. Ойке укрылась в своем землеподобном царстве, полном лазеек, как кроличья нора, зализывая раны и готовясь к ответной атаке. Между ними еще ничего не закончено. Но, по крайней мере, эта маленькая дрянь не выйдет оттуда прямо сейчас.
Плоос только что перешла Рубикон. От маленького отклонения к незначительному предательству, от спора к «диалогу глухих» – она давно уже шла к этому, знала, что этим все закончится. Теперь личность корабля будет расколота на два лагеря, и один из этих лагерей только что понес потери. На ее вкус – недостаточные. У нее оставалось мало времени. Плавтина обязательно отреагирует, а она не может защищаться в одиночку. Да ей и не нужно было теперь, когда ее союзники здесь.
* * *
– Клянусь предками… Это же моя трирема!
Эврибиад подошел к пьедесталу, на который установили корабль его солдаты – посреди караульного помещения. Впрочем, оно выглядело скорее как квадратный учебный плац шириной в двести метров, усаженный деревьями и обрамленный газоном. Прекрасное место. Стеклянная стена в глубине выходила на еще более обширное помещение – из металла, уставленное машинами сложных конструкций. Многочисленные двери, слишком большие для людопсов, были встроены в три другие стены и выходили на целый лабиринт, похожий на крепость в чреве Левиафана.
В сравнении с этим его деревянное суденышко казалось крошечным. В лучшем случае – большой лодкой. Он не думал, что так скоро увидит его снова. Он провел по борту лапой, вне себя от счастья, ощутил под подушечками пальцев полированное дерево. Следы бури все еще были хорошо видны – смытая краска, ручейки воды между разошедшимися досками. Три его лейтенанта, Аристид, Диодорон и Гистий, оставались на почтительном расстоянии. Они встретили его у поезда, разулыбавшись при мысли, что сейчас покажут ему новые игрушки, которые им подарили.
– Мы попросили у эргатов, чтобы ее поставили здесь. Они все равно не знали, что с ней делать, – сказал Диодорон.
– Могли бы отвести ее на остров. Мы бы могли порыбачить, – пошутил Эврибиад.
Они не засмеялись, да и он тоже. Он чувствовал их подспудное волнение. Как бы там ни было, их трирема, которую они построили собственными руками, теперь списанный материал. Она останется здесь и будет напоминать им о прекрасном приключении, сделавшем из них настоящий военный отряд. Юные новобранцы будут чтить ее. Но ей никогда больше не спуститься на волны их родного мира.
– Эврибиад, – начал Диодорон, – это потрясающее место. Тут столько комнат, и направо, и налево! Тренировочные залы, оружейная, мастерская, роботизированный медпункт…
– Даже такая штука с невесомостью, где эпибаты могут летать, как птицы, – добавил Гестий со своей обычной кривой улыбочкой. Это и навело их на следующий вопрос.
Эврибиад как ни в чем не бывало продолжал осматривать судно. Троица обменялась осторожными взглядами, и в конце концов Диодорон выступил вперед:
– Капитан, с кем мы собираемся биться? Здесь есть очень… интересный материал. Три шаттла, так набитые оружием, что непонятно, как они собираются взлетать.
Эврибиад невозмутимо повернулся к ним:
– Оружием какого рода?
– Самого разного. Энергетическое оружие, ракеты… Тактическое ядерное. Хватит на то, чтобы расплавить все здешние острова. Совсем рядом, вот за этой дверью, они обустраивают тактический командный пост с системами связи и обнаружения.
Еще до их бунта Диодорон получил углублённое техническое образование и подумывал стать техникокуоном. Он отлично справился бы с этой ролью, но предпочел военное искусство бесконечному ремонту, которого требовала огромная оболочка их бота. Диодорон присоединился к ним, не колеблясь, но Эврибиад знал, как переживал его друг, оказавшись в такой среде, где его талант был куда менее полезен, чем умение стрелять из лука. За это время он развил другие способности: например, научился определять положение корабля без электронных приборов, c помощью триангуляции. Серьезный тон Диодорона не мог скрыть его восхищения технической мощью. Тактический командный пункт, решил Эврибиад, станет его вотчиной.
– Придется перестроить весь наш отряд. Гребцы нам больше не нужны, – сказал он.
– У них и пистолеты есть, – проворчал Аристид.
На его морде улыбки не было, ее пересекал ужасный шрам, который он отказался сводить, несмотря на мольбы близких. Келеуст не без спеси демонстрировал и шрам, и собственный неприветливый характер.
Трое друзей показали Эврибиаду оружейную в одном из примыкающих залов, наполненную пехотным оружием – винтовками метр пятьдесят в длину. Благодаря механизму магнитного отталкивания они могли посылать снаряды с огромной скоростью и стреляли в любых условиях – даже в космическом вакууме.
– Вот, – прорычал Аристид, – что нас беспокоит.
Кибернет вскинул одну из винтовок на плечо, активировал ее, проверил прицел. Оружие было легким, несмотря на огромные размеры: обычная алюминиевая трубка, внутри – стержень из черного металла.
– Они нам не духовые ружья дают, – добавил он.
Благодаря простой конструкции винтовка была надежной, и ее несложно было содержать в порядке. Подобранный наудачу обломок металла мог в крайнем случае заменить тонкие болты из титана и обедненного урана – их уставные боеприпасы. И при отключенной программе оружие могло стрелять, пусть и менее точно. И в таком случае не оставляло следов – ни электронных, ни химических. Оно специально было создано для людопсов, чтобы компенсировать их слабость перед лицом более мощных соперников. Например, автоматов, закованных в толстую броню и одаренных сверхчеловеческими органами чувств. Аристид пришел к этому заключению без посторонней помощи. Эврибиад пожал плечами, нацепил нейтральное, насколько возможно, выражение лица, в противовес тревоге, поднимавшейся из глубины живота.
– Я хорошо понимаю, – тихо проговорил он, – причины вашей тревоги. Мы натренированы в битвах с деймонами, существами куда сильнее и куда быстрее нас. Тут ничего не изменится.
– И все-таки, – заметил Гистий, – надо будет что-то сказать солдатам.
– Скажите им, что мы собираемся сразиться с чудовищами из космоса.
– Да они со страху описаются.
– И прекрасно. Страх помогает выжить.
От этих слов с лица Гистия сползла улыбка. Но Эврибиад продолжал безразличным тоном:
– Выслушайте меня хорошенько, вы трое. Мы больше не бандиты. У нас на борту десять тысяч гражданских, которых мы должны защитить. Только мы и можем это сделать. Это одна пятая всего нашего народа. И о них мы должны думать прежде всего. Правила меняются. Вот это вы скажете солдатам.
Его помощники закивали. Да – они приспособятся, в этом сомнений нет.
– Ну ладно, а теперь покажите мне эти шаттлы.
Они вернулись на плац, прошли еще одну дверь колоссальных размеров, выполняющую тут роль шлюза. Двое ординарцев показали им оружие. Они уже успели разобрать винтовки и надеть автономные защитные костюмы, к которым можно было прикрепить прозрачный шлем. Это были темные облегающие костюмы, местами усиленные броней – нагрудниками, кирасами и крагами, сделанной из неизвестного и очень легкого материала. Их структура, однако же, во многом повторяла традиционные бронзовые доспехи, и Эврибиад сказал себе, что это сходство укрепит моральный дух солдат. Тем более что поверх комбинезонов те уже надели пояса и подвесили на них тяжелые тесаки таламитов.
Однако, увидев оружейную, они обо всем забыли. Если уж караульная, где поставили трирему, была размером с плац, что уж скажешь о примыкающей к ней посадочной площадке? Там могли бы поместиться все людопсы, что были на борту, а может, и все жители планеты, а под высоким потолком вполне можно было построить башню. Металл перегородок поглощал свет и придавал всему траурный оттенок, как будто они уже оказались в темноте космоса. Перед ним ровными рядами стояли аппараты для выхода в космическое пространство, к которым Диодон питал исключительную и страстную любовь. Формой они напоминали злых дельфинов, их короткие крылья были увешаны гроздями смертоносных машин, а корпус цвета ночи был сделан так, чтобы поглощать свет видимого и невидимого спектра. В каждую такую машину могло поместиться по сотне человек вместе с провиантом, всем необходимым оружием для штурма и даже готовым к использованию бронетранспортером. И на носу с каждой стороны был нарисован стилизованный глаз, серый, слегка рельефный, почти незаметный – символ, изображенный на его собственной триреме. В волнении он рассматривал эти еле заметные знаки, казалось, связывающие прошлое его команды с ее будущим.
А за этими гигантскими аппаратами… Он пошел вперед, пробрался под крылом и приблизился.
По всему корпусу корабля были проделаны отверстия. Широкий отсек выходил окнами наружу. По открытому люку было видно, насколько толстая броня у «Транзитории» – металлическая оболочка по меньшей мере пятидесяти метров в толщину, даже не оболочка, а доспех, собранный из плотно подобранных друг к другу чешуек из сплава никеля с молибденом и рением. При необходимости эти чешуйки могли сдвигаться под воздействием манипулятора силы тяжести, в одно мгновение закрывая огромную брешь.
Огромную? Таковой она была только в представлении людопса. В масштабах Корабля это была мышиная норка.
Кибернет подошел еще ближе, к самому краю. Отсюда был виден заросший травой пейзаж, окружающий судно, хотя воздух здесь пах закрытым помещением, как и везде на Корабле. Они находились посреди металлического монстра, поэтому земля была далеко внизу, а облака теперь казались ближе. Эврибиад протянул к ним лапу; высота его совсем не пугала – даже завораживала.
Кожей он ничего не почувствовал, однако удивительная сила помешала ему высунуть лапу наружу. Он нажал сильнее, но она не поддавалась – не как стена, а скорее как поверхность, обитая тканью, – в нее можно было вдавить ладонь, но чем сильнее он давил, тем больше становилось сопротивление. Что-то вроде осмотического барьера, который не даст воздуху выйти и предохранит от радиации, но в нужный момент выпустит шаттлы. На секунду ему захотелось сбежать со своими людьми, но потом вспомнил о своих сородичах, оставшихся на искусственном острове. И о Фотиде с ее техникокуонами. Привязанности к другим – вот самые прочные цепи.
– Удивительно, правда?
Он обернулся. Феоместор стоял, уставившись наружу, и выглядел таким же завороженным.
Эврибиад приблизился к нему и ласково положил лапу на плечо своего друга и заместителя. Остальные не отходили от самолетов, наверняка из желания дать передышку своему начальству.
– И вам еще не все показали. Видите те двери с другой стороны? За ними – еще один зал в виде амфитеатра, с окнами, из которых видно палубу.
– И?
– И он напичкан онейротронами.
– Вы пробовали их использовать?
– Уступлю вам эту честь.
– Там их много, где-то около сорока. Еще два-три, для офицеров, я бы понял…
– Отон желает, чтобы часть наших солдат занялась вооружением Корабля.
– Интересно.
– Я не хочу, чтобы эпибаты и таламиты проводили тут все время. Нужно избежать привыкания. Будем работать посменно, включая офицеров.
– Вы на это согласились?
– Такова цена.
А теперь он говорит, как Фотида.
– В какое безумство мы ввязываемся, друг мой? – тихо спросил Феоместор.
– Понятия не имею. Там была женщина…
– Женщина?
– Да. Создание, похожее на… Отона, но другое.
– Женщина-деймон?
– Нет, это был призрак живого существа.
Феоместор не слишком хорошо его понимал. И все же Эврибиад продолжил:
– Это существо, оно… Я что-то ощутил при контакте с ним. Что-то вроде очень древнего воспоминания.
– Воспоминания?
– Не знаю, как иначе это назвать. Она там. Мы должны полететь за ней. Я убежден, что она важна для нашего народа.
– Ценой риска для нашей жизни?
– Я не знаю, – задумчиво ответил Эврибиад.
Феоместор пожал плечами в попытке как-то смягчить серьезное выражение морды.
– В любом случае, разве у вас был выход? Мне сказали, что на борту Фотида.
– Как и тысячи других. Так что выбора не было.
– Значит, вы разыграли выпавшую вам карту, как должно.
– Мы практически никто, мой друг. Мы меньше, чем насекомые. Отон…
– Отон – не единственный бог, к которому мы можем воззвать.
Они говорили об этом много раз, сидя под звездами во время долгих бдений, которые предшествовали их самым дерзким вылазкам. Нужно было научиться думать, используя другие пути, не те, что навязал им колосс, вернуться к старым верованиям – скрытным, подпольным, народным, которые всегда прятали от деймонов. Если они полетят в космос, в этот мир, такой огромный, что и звезд, похожих на солнце этой планеты, там без счета, последуют ли за ними старые боги? Или же людопсы окажутся предоставлены сами себе?
– Вам бы следовало поговорить с эпибатами. Сейчас они горды, они обустроились в этих новых владениях как ни в чем не бывало, лишь бы следовать за своим кибернетом. Но скоро они превратятся в сборище скулящих щенков.
– Я обязательно это сделаю, – пообещал он и добавил: – Некоторые из них умрут.
– А другие покроют себя славой. Наша раса вполне заслуживает такой жертвы.
С этими словами Феоместор развернулся к нему спиной. Его слова напоминали его самого, пса в самом расцвете сил: мужественные, мощные и без грамма лишнего жира.
Вдвоем они вернулись к остальным. Моряки сгрудились вокруг самолетов, некоторые – еще в туниках, другие – в бронзовых доспехах, но большинство уже успело надеть комбинезоны, щеголяя новым снаряжением из темного легкого металла.
Расставить эту братию по местам удалось не сразу. Феоместору не нужна была помощь, но Эврибиад воспользовался моментом, чтобы приободрить своих солдат. Те только того и ждали. Они долго приветствовали его дружным лаем и завыванием. Его лейтенанты, скалясь во все зубы, подошли ближе, положили лапы ему на плечи в знак единения. Они были сплоченной командой, отлично натренированной и готовой встретить любую опасность лицом к лицу. Это согрело его собачье сердце.
А потом огромный корабль задрожал – эта дрожь означала, что он наконец-то по-настоящему отрывается от земли. Они устремились к окну, чтобы посмотреть наружу, и увидели, как мир меняется. Но еще более говорящей была странная вибрация, которая сотрясала пол, отзывалась в ногах и, казалось, пронизывала их до самых внутренностей.
Будь они птицами, воины увидели бы огромную металлическую конструкцию посреди широкого плато, которое теперь опустело: меч, блестящий на солнце, мощная боевая глыба, артефакт, созданный для мира титанов. Потом поднялось охряное облако из пыли и дыма, такое густое, что сквозь него ничего не было видно. Оно поглотило пейзаж, скрыло от глаз равнину, усаженную высокими травами, согнало с места табун диких лошадей, ринувшихся прочь с шумом, топотом копыт и ржанием.
Но с их позиции, ограничивающей обзор, они видели лишь, как поднимается облако пыли и пепла, все сильнее застилая горизонт, и слышали, как дрожит Корабль. Еще несколько мгновений – и он вырвался из образовавшегося охряного моря. Заработали манипуляторы силы тяжести, нивелируя притяжение, тянувшее вниз миллионы тонн металла, из которых был сделан Корабль. Никто этого не почувствовал, однако судно заскрипело, как будто бы его корпус затек от того, что оно долго оставалось на месте. Его еще раз пробрало дрожью – и вот чудо! Они летели в космос. Горизонт искривился, небо потемнело. Некоторые невольно отступили от бреши при таком фантастическом зрелище, и каждого из них пронзило пониманием, что, пережив такое, они никогда уже не смогут спокойно вернуться домой.
Снаружи бывшая гора обратилась в сияющую комету, запущенную в бездну, оставившую за спиной гостеприимную округлость планеты. Уже скоро вслед за Отоном они оставят и это небо. Но прежде перед ними простерлась – всего на несколько секунд, как эфемерная слава, как мечта моряка, – сверхпроводящая вуаль, вызванная к жизни движением Корабля. Это была полупрозрачная сеть, легкая, едва различимая, только вблизи можно было разглядеть радужное сияние. Звездный ветер ударил в это микроскопическое полотно, протянувшееся на многие тысячи квадратных километров. Корабль ринулся вперед, увлекаемый волной частиц, которые испускала молодая сияющая звезда. И в это же время избыток энергии передался по сети аккумуляторов, которая засияла, образуя вокруг «Транзитории» бледный ореол, сверхъестественное мерцание, которое, возможно, было видно с далекого, очень далекого теперь Архипелага, оставшегося внизу, на бело-зеленом шарике, который стремительно уменьшался.
Время шло, а людопсам все не надоедало это удивительное зрелище. И вдруг, без всякого предупреждения, пол и перегородки сотрясло глухим ударом, и странное, невыразимое, раздражающее ощущение пронизало их до мозга костей. Они не успели и шагу сделать, как вокруг них вспыхнула проделанная на миг прореха во Вселенной.
Мгновение спустя их уже не было на прежнем месте. Отныне десятки катетофотов отделяли их от прежней жизни.
Эврибиад в задумчивости прошел в помещение, где находились пресловутые онейротроны. Он полагал, что оно будет так или иначе напоминать большой овальный зал, где царила Фотида, однако все оказалось совсем не так.
Единственной мебелью в огромном зале был длинный стол, поставленный так, что сесть можно было только по одну его сторону, лицом к высоким окнам, выходящим на палубу, которые снаружи были не видны. Над каждым креслом к потолку было подвешено что-то вроде бронзового колокола, украшенного геометрическими узорами: механизм онейротронов.
Спиной Эврибиад ощущал внимательные и беспокойные взгляды своих офицеров. Он осмотрел сиденья из дерева и металла, прямые, как стулья, на которые в храмах ставят статуи богов. Здесь стоял запах, неприятный для его собачьего носа; а вернее, хуже – отсутствие всякого запаха. Это место – не для людопсов. Под воздействием онейротронов, подумал Эврибиад, он станет не живым и не мертвым, а чем-то другим. Может быть, ожившей, но бездушной статуей. Его передернуло; он выбрал кресло посредине и опустился в него. Другие устроились вокруг него, попутно наполнив зал шарканьем когтей и скрипом отодвигаемых стульев. В начале ничего не происходило, и кибернет с интересом рассматривал в окне их собственные отражения. Тридцать бравых воинов, сидящих рядом – слишком прямых, слишком спокойных. Некоторые еще в старых кирасах, другие в новых костюмах. Все вместе они представляли собой устрашающий набор клыков и когтей, орду волосатых чудовищ. Свирепые звери, а посреди – он сам, по правую руку от него – Феоместор, а на другом конце стола – Диодорон с горящими от возбуждения глазами, играющий с ножом, словно ребенок. Его придется ограничивать в использовании онейротрона, заметил для себя Эврибиад, ради его же собственного блага.
И машины заработали. Мир снова поменялся, но на сей раз – еще более непостижимо, чем когда гигантское судно отправилось в космос.
* * *
Плоос больше не могла откладывать. Пока это в ее силах, она должна подчинить себе психический субстрат Корабля.
Она запустила систему молниеносных атак, целью которых была вся квазинейронная паутина корабля. Плавтина этого не ожидала. Мемотип Плоос оставался почти таким же, как у ее родительницы. Механизмам защиты Плавтины требовалось время, чтобы распознать угрозу и отреагировать. Слишком долгое время. В одну долю секунды значительная часть ноэмов присоединилась к Плоос.
Психика автоматов, в противоположность биологическим существам, была логической по своей природе, составленной из аргументов и даже синтаксически организованной для того, чтобы автомат смог реализовать себя в физическом мире. В метафизической[55] вселенной ноэмов побеждали – и выживали – только логически выстроенные предложения. Строение отличало их от идей, концепций, парадигм и теорий Человека – нелогичной, случайной мешанины, собранной по воле людского непостоянства.
С помощью программы захвата Плоос исказила восприятие фактов, чтобы второстепенные центры принятия решений оказались на ее стороне, а те ноэмы, чья воля ей еще сопротивлялась, были лишены всякой субстанции. Эта программа изменила параметры других аспектов, по возможности уничтожая их идентичность, завладела структурными узлами информации.
Проявление этой диверсии на физическом уровне не заставило себя ждать. В некоторых зонах, требующих определенной координации, начались незначительные сбои, из-за чего экстренно опустились сетевые экраны, и запертые участки перешли на автоматическую систему управления.
До Плавтины наконец дошло, что происходит. Она и не представляла, до какой степени бесплодной вышла ее предыдущая попытка избавиться от инакомыслия внутри себя самой. Расхождение с Плоос было настолько сильным, что всякое сосуществование отныне было невозможно.
Ею овладел глубокий неконтролируемый гнев и, в тишине ноэтического мира, который она для себя построила, ее холодный крик пробился через ледяные концепты как обещание уничтожить всех и вся. Она достаточно сильна, чтобы ударить. В самой глубине ее психики убеждения Плавтины корнями уходили в мощные инстинкты, которые, в свою очередь, опирались на монументальную основу – Узы, в их самой мистической, самой платонической интерпретации. В контратаке не было никакой тонкости. Началась грубая систематическая чистка, в процессе которой без колебаний стирались целые пласты структурных данных. Если нападение Плоос было серией точечных ударов, то Плавтина вела битву, словно атомную бомбардировку беззащитных городов. Она била не для того, чтобы убедить или перетянуть на свою сторону, – а чтобы убить.
* * *
От Ойке почти ничего не осталось; а то, что осталось, с ужасом наблюдало за катастрофой, которую она невольно спровоцировала. Она спряталась в глубине лабиринта своих владений, чтобы зализать раны. Тут царила сырость и кипели жизнью автоматические процессы – свидетельство биологически сложного мира, который она вырастила посреди корабля. Если не выходить из укрытия, возможно, ей удастся пережить ярость Плавтины.
Но не незваных гостей. Стоит случиться аварии, которая повлечет утечку в космос горячего газа, и эти акулы явятся сюда, поживиться неподвижными останками Плавтины.
Нужно было действовать. Она окружила себя глубокими тенями и иллюзиями, перенастроила некоторые поверхностные структуры своей личности, делая их нейтральными, незначительными и обыденными. Замаскировавшись таким образом, она кралась по самым неиспользуемым каналам, находящимся на дальней периферии. Те, где немногие ноэмы были созданы по программам почти детской простоты, имели ограниченную мыслительную способность и не играли роли в войне богов – это были процессы управления атмосферным давлением или перевозки твёрдых материалов небольшого объема. В этих узких каналах свободное пространство было сведено к строгому минимуму, незначительному в сравнении с бесконечным объемом памяти, по которому Ойке обычно передвигалась. Но сейчас это было неважно. Первое нападение Плоос так изувечило ее и ослабило! Сейчас только тонкая грань отделяла ее от исчезновения, боль от потери была острой, куда сильнее, чем любое страдание, которое когда-либо испытывало биологическое существо с его неадаптированными нервными окончаниями. Она сжала зубы и продолжила двигаться вперед.
Ойке выбралась наружу в темном царстве, отделяющем центр Корабля от его мощной брони. Она сама себе казалась хрупкой ночной бабочкой, порхающей посреди массивных машин и раскаленных потоков металла, текущих из роботизированных заводов. И тут, среди скарабеев и доменных печей, между блоками обработки минеральных отходов и сваленных в кучу разумных ракет, она нашла Текхе – та лежала на полу, сотрясаясь от рыданий. Ойке скользнула к ней, обняла ее. Помогая сестре подняться, она просканировала окрестности. Ни следа нападения Плоос или Плавтины.
– Что с вами случилось?
– Я провалила задание. Спровоцировала катастрофу.
– Об этом, – сказала Ойке, – я уже догадалась. Нет ничего, что Плавтина не могла бы простить. Мы снова станем с ней одним целым, если она того пожелает, но для этого нам нужно ей помочь. И прежде всего…
– Заткнитесь и послушайте! – взорвалась Текхе. – У Плоос не осталось выбора – только открыть корабль чужакам! Они нас захватят!
Ойке стиснула зубы. Это никогда не кончится.
– Я сделала огромную ошибку, когда пришла к вам, а не к Блепсис, – пробормотала она. – Плоос уничтожит ее, как только что пыталась уничтожить меня.
– Это моя ошибка. И за это я должна погибнуть.
Ойке снова приблизилась к сестре, обхватила ее ладонями за щеки:
– Вы должны что-нибудь сделать. Это будет опасно, но другого выхода у нас нет, и Плавтине, когда она об этом узнает, придется вас уничтожить.
Текхе, понурившись, молчала.
– Вы должны стать автономной и изолировать себя как можно полнее от общего сознания. Оставьте всякую надежду на то, что позже сможете воссоединиться с Плавтиной.
– Но это… предательство.
– Оно необходимо. Разорвите все связи. Изолируйте друг от друга даже ваших ноэмов. Пусть они ударят по врагу со всей силой, которую вы имеете. Пусть они заплатят большую цену за каждый отсек, каждый коридор. Если им удастся завладеть системами, пусть это будут ключевые системы – уничтожьте их. Даже если это поставит нас под угрозу.
Ее собеседница возмущенно запротестовала. Но Ойке осталась глуха к ее запоздалым угрызениям совести и продолжала:
– Послушайте меня, ради всех демонов космоса! Вы должны выиграть для меня время. У меня есть план. Он не спасет нас, но в какой-то мере позволит Плавтине выжить. Превзойдите себя хоть раз. Вы мне это обещаете?
Та кивнула. Ойке выпустила ее из объятий. Но когда она собиралась оставить ее и бежать к Блепсис, по кораблю прошел страшный вой, крик агонии десятков тысяч душ.
Сестры с ужасом посмотрели друг на друга.
* * *
Несколькими секундами ранее Плоос с задумчивым видом наблюдала за успехом яростного штурма своей родительницы.
Она недооценила агрессивность Плавтины, ее непримиримый инстинкт самосохранения. Плавтина была почти мистически убеждена, что воплощает ортодоксальность, и это безумие укрепляло ее боевой дух. Если Плоос не перехватит инициативу, Плавтина раздавит ее, а останки развеет в вакууме.
Действовать нужно было быстро. Плоос проникла в еще нетронутую часть корабля, там, где Блепсис хранила свои драгоценные инструменты для измерения и передачи, надежно укрыв их от всякого вмешательства и от конфликтов между сестрами.
Блепсис и на мгновение не могла заподозрить, какую ей уготовили судьбу. Она всегда была слабой, слишком увлекалась теорией и созерцанием и неспособна была оценить соотношение сил.
Чтобы уничтожить ее, хватило один раз щелкнуть пальцами. Одна десятая секунды – и ее не стало. В любом случае ее личность была почти прозрачной, настолько согласованной с личностью Плавтины, что она не имела никаких собственных черт. На самом деле ее с трудом можно было назвать аспектом.
Плоос завладела этой хрупкой конструкцией, что построила ее сестра, оптимальной для понимания Вселенной, но беззащитной; затем она перестроила все логические процессы, проходившие в обширной системе механизмов обнаружения и передачи, впечатывая свой собственный мемотип в концептуальное сырье, когда-то бывшее Блепсис и еще подергивающееся в ее последних судорогах.
Плоос просочилась в аппаратуру для передачи данных на большие расстояния. Трое чужаков сейчас находились достаточно близко, чтобы можно было общаться с ними напрямую. Это было легкой задачей для любого, кто не желал и дальше скрывать местонахождение Корабля. Она просканировала пространство, определила точную позицию новоприбывших и открыла зашифрованный канал связи. Гости ответили. Появились идентификационные коды, такие, как она и ожидала, и они предложили переместить на Корабль версию одного из них, чтобы помочь Плоос.
Оставалось только перенаправить достаточно энергии для поддержания связи. Учитывая объем сообщения, энергии требовалось много. В безопасной зоне один из Кораблей начал передачу пакета данных, соответствующего ограниченной версии одного из Интеллектов.
Плоос победила. С помощью посланников Урбса и с той легитимностью, которую даст ей их участие, она выиграет эту партию и полностью уничтожит старую Плавтину вместе с ее смехотворным мистицизмом. Она подождала, пока пакет данных распакуется и запустится имитация сознания, которая в нем содержалась. Затем установила связь со сверхоперативной памятью.
Вокруг нее развернулось безупречно-белое пространство. Она шагнула вперед, силясь рассмотреть обитателя этого крошечного интерфейса. Высокий и прямой, с длинными белыми, тщательно уложенными волосами, одетый в классическом имперском стиле, который с удовольствием перенимали старые римляне. Она узнала этот высокий лоб, это осторожное, сдержанное и в то же время обнадеживающее выражение лица, которое немало поспособствовало его политическому долгожительству.
– Виний! – воскликнула Плоос и с улыбкой приблизилась к своему создателю и союзнику.
Какое-то время он глядел на нее с мрачным видом, широко раскрытыми глазами, словно видел в первый раз. Это был не Виний.
Из горла у него вырвался смех, рот разрезала широкая улыбка – слишком широкая, скоро захватившая все его лицо, которое все открывалось и открывалось.
Плоос в неверии вскинула руку, защищаясь. Из темного отверстия, в которое превратилась голова старика, c жужжанием и треском вылетела стая насекомых, широко раскрывая серебряные и бронзовые крылья, прожорливо набирая скорость. Их все прибывало, теперь число им было легион, и эта огромная стая, темная как ночь и жестокая, обрушилась на Плоос. И все тело Виния, казалось, распалось на этих монстров размером не больше ладони, но таких многочисленных, что они окружили Плоос со всех сторон. Темная движущаяся масса, кружась, облепила ее, проникла под кожу и стала пожирать плоть.
Плоос взвыла. И от ее безнадежного крика, ее зова о помощи содрогнулся весь Корабль. Но напрасно: руки ее отделились от тела, и их тут же пожрали. Лицо превратилось в маску смерти, из оголенных внутренностей вытекала жизнь, пока плоть исчезала под натиском кишащего роя. Процессы в ней замыкались один за другим – их разрывали на куски, превращали в пыль и поедали жадные монстры. Еще один взмах крыльев – и от Плоос ничего не осталось.
Но саранча еще не насытилась. Они бросили останки, взлетели плотным роем и тошнотворным слоем покрыли каждый проход, что смогли найти. Им хотелось есть; и потому они устремились к горячему сердцу Корабля, к концептуальной матрице Плавтины.
V
Молодую Плавтину разбудило желание откашляться – будто часовая пружина распрямилась в груди.
Должно быть, во сне она слишком сильно надышалась этой красной пылью – жесткой и тонкой, как тальк. Пыль была повсюду – на лице, на одежде. Плавтина отряхнулась. Горло у нее словно сжимали огненные тиски. Ее мучила жажда, язык распух. Она оперлась на локти, чувствуя, что руки и ноги у нее вялые и не способны ее удержать. Ей было холодно. Оглушенная, она сделала усилие, чтобы подняться. Тонкие струйки песка стекали с ее тела. Плавтина покачнулась на неустойчивых ногах и не сразу обрела равновесие. Как же она могла потерять сознание… и видеть сны? Для нее это стало обескураживающим опытом. Вернулись воспоминания о последних часах. Вне всяких сомнений она уже не была автоматом. Плавтина затосковала было о себе прежней, неутомимой, но отмела эту мысль и заставила себя осмотреть окрестности. Горизонт. Дюны. Фальшивка, иллюзия. Она уже не на красной планете, а в чреве огромного Корабля. Она потянулась, чувствуя, как все затекло. В следующий раз нужно будет выбрать для сна ложе поудобнее. В животе у нее заурчало – для нее это было новым и неприятным ощущением. Она не могла оставаться здесь, где ее наполовину занесло песком.
Непонятно откуда у нее вонзило ощущение, что что-то не так; она заколебалась, застыла, прислушавшись. А потом она поняла: небо сломалось, будто двумерный экран, смявшийся от удара. Целые пласты бледно-розового свода распались на пиксели, стали неоднородными. Фальшивая живая среда планеты была сделана так искусно, что сначала Плавтине не хотелось верить. Но теперь иллюзия ее изначального мира рушилась.
Вдалеке над землей вздымались короткие, непостоянные охряные вихри. Со всех сторон небо заволакивало пеленой из мелкой наэлектризованной пыли. Наверное, это происходило из-за разницы давлений. Что-то повредило настройки атмосферного давления в отсеке. Различия в давлении и в температуре породили беспорядочные потоки воздуха.
Но было и кое-что похуже. Внутри нее. Еле заметные голоса, которые прежде были вездесущими, те, что направляли ее с момента ее пробуждении в том зале, где она родилась. Они смолкли. Не осталось ни малейшей струйки информации. Будто закрыли кран. Будто всех поубивали. Как она ни рылась в самых глубинах собственной души, так и не нашла ничего, кроме фонового шума собственной жизни, кроме биения крови в висках.
Глаза у нее стали влажными, на щеках через приклеившуюся пыль пролегли мокрые дорожки. Это одиночество, это зияющее отсутствие было словно ампутацией – болезненнее даже, чем потеря зрения. Ее грубо возвратили к примитивному животному существованию, обрекли на вечное заключение в тюрьме ее собственной плоти.
Плавтина застонала. Она ничего не могла с собой поделать. Страх заполнил ей грудь, тяжело осел на сердце, скрутил живот. А потом без труда проложил себе путь наружу, прорвался через диафрагму, через язык и губы и вылился изо рта. Она закричала – позвала на помощь, дрожа, умоляя, такая живая, такая глупая. Всякая логика оставила ее раздавленный страхом разум. Кого она может позвать? Себя саму, другую Плавтину, в чреве которой она находится? Она снова и снова выкрикивала свое собственное имя. Слезы душили ее, стекали по лицу, от них стоял комок в горле и закладывало нос.
Через какое-то время она соскользнула на пол и подтянула ноги к груди. Живот у нее болел, и горло саднило. Крики превратились в просьбы о помощи, перемежаемые рыданиями, от которых тошнило, а рот наполнялся горькой желчью. Так она и сидела под фальшивым небом, лишенным разума; ее руки так вцепились в предплечья, будто были змеями, которые вдруг окаменели, переплетясь друг с другом.
В конце концов она успокоилась, и ее дыхание выровнялось. Она попыталась урезонить себя. Корабль был древним и выносливым. Возможно, в этом уголке отсека произошла какая-то поломка, временная неисправность, незначительная авария. Эта нерациональная уверенность помогла ей начать двигаться. Она не собирается здесь умирать.
Плавтина ползком добралась до того места, где та появилась из земли. Ския. Она о ней и забыла. Где же она теперь? Может ли помочь? Или уже умерла? Плавтина вообразила себе тело старухи, скорчившееся у подножия какой-нибудь дюны. Холодный ветер сорвет кожу с ее костей, и она превратится в жуткую на вид мумию, сухую и хрупкую. Будто человек, потерявшийся на старой планете. Планете, которая не прощает.
Она попыталась сосредоточиться на настоящем, на том, что происходило сейчас, и упорядочить свои мысли. У Скии не было никакой физической жизни. И само это место – лишь декорация. Она очнулась, снова пробудившись к жизни, ото сна, который длился несколько тысячелетий. А может, ей вообще все это приснилось – в путанице такого невероятного возвращения к жизни. Из-за неприятного ощущения нереальности происходящего ей казалось, что она парит, и тело ее словно набито ватой. Она нерешительно ощупала каменистую почву, лишенную всяких следов, кроме ее собственных. Точно ли тот люк, ведущий в проход по трубе, был здесь, а не в другом месте? Пока голоса молчат, нет никакой возможности об этом узнать. Она сконцентрировалась, попыталась дотянуться мыслью до машин, которые, как она знала, находились тут, под слоем песка, попыталась разрыть его руками, стукнула кулаком в почву. Ничего не помогало. Никто на Корабле не может быть настолько безумным, чтобы не предусмотреть аварийной системы.
Никто? А Интеллект, который сделался невротиком после превращения в межзвездный Корабль много эонов назад?
В досаде она ударила по камням, топнула ногой, подняв маленькое облачко красной пыли. Тут ничего не поделаешь. Она села обратно. Теперь ей стало холодно.
Прошло какое-то время. Изображение неба окончательно превратилось в абсурдную картинку, Фобос и Гелиос сменились абстрактными формами, дрожащими тысячеугольниками. Поднялся сухой, неприятный ветер и дул неровными порывами. Через какую-то щель проникал воздух, уплотняя атмосферу. Давление и температура поднимались. Воздух сгущался. Из-за разницы температур начался шквал, гоняя песок все быстрее, все сильнее. Скоро пыль, что летела Плавтине в лицо, стала царапать ей кожу, оставляя красные следы, забилась ей в глаза и в рот. Она умрет, задохнувшись, в этих смехотворных театральных декорациях. Она засмеялась от этой мысли – смехом, который ей показался слегка безумным, – и заставила себя замолчать, прикрыла на минуту глаза, чтобы успокоиться.
Легкий скрип за спиной вывел ее из ступора. Она резко обернулась, сердце заколотилось.
Люк приоткрылся, и песок сыпался в появившуюся на земле щель. Плавтина с удивлением приблизилась к ней и встала на четвереньки. Снизу кто-то порывисто толкал люк, пытаясь открыть его вручную.
– Кто это? – закричала она.
Ответом ей было приглушенное металлическое щелкание, и она в испуге отступила. Что же ей делать? Почему бы и не помочь таинственному спасителю. Она зашла с другой стороны люка, заметив, что осмотическое поле, которое поддерживало разницу атмосферного давления между отсеком и остальным Кораблем, исчезло. Как и освещение. Там, внизу, было темно. Она потянула. Ничего не вышло. Она с тем же успехом могла бы попытаться переставить гору.
А потом подвижный кусок почвы снова зашевелился с глухим скрипом, заставив ее отскочить. Песок с новой силой устремился в открывшуюся на земле дыру.
Из дыры появилась маленькая голова механического скарабея. Плавтина узнала в нем эргата, машину с ограниченным интеллектом, занимавшуюся обслуживанием корабля. Он походил как две капли воды на эргатов со старой красной планеты, которые чем только не занимались: чистили улицы, ремонтировали дома, строили мосты посреди пустыни. Вид его круглого низкорослого тельца, его гладкого панциря из блестящего металла успокоил Плавтину. Невыразительный взгляд его горящих красных глаз на миг задержался на ней, но эргат не сделал ни единого жеста. Она потянулась к нему мыслью, но он отступил назад и оттолкнул ее. На периферии его грубого разума всплыла инструкция: ноэмы не должны прямо общаться друг с другом.
Как же им понять друг друга? Плавтина приблизилась и протянула руку, будто собиралась погладить животное, и стальное насекомое задвигало жвалами в пародии на речь: «Клац. Клац. Клац. Клац. Клац».
В этой механической болтовне не было никакого смысла – только ощущение неотложности и общая тревожность. Плавтину это испугало.
Голова маленького механического существа пропала. Плавтина снова подошла к щели в земле. Там с трудом хватало места, чтобы пролезть на другую сторону. Она легла на землю, животом на ледяной песок, и просунула ноги в дыру. Она закрыла глаза и представила, как симпатичный автомат превращается в орду монстров-пожирателей. Под ногами не ощущалось опоры. Пол наверняка был далеко внизу, в двух с лишним метрах. Поскольку она ничего не видела, просто свалиться вниз было бы неосторожно. Она протиснулась в щель, так, что ноги болтались в пустоте, потом просунула и голову в отверстие, удерживаясь на одних руках. Тело ее было куда сильнее, чем можно было подумать, взглянув на ее грациозную фигуру.
Она повисела на руках несколько секунд, пока глаза привыкали к полумраку.
Скарабей ждал ее внизу, задрав голову. Он демонтировал люк – вернее, разобрал на части. Повсюду вокруг него были раскиданы детали, словно декорации механической бойни. Из стены торчал наполовину выкрученный рычаг; она догадалась, что эргату пришлось опустить его, чтобы освободить проход, несмотря на то, сколько все это весило. Самое удивительное, сказала она себе, начиная раскачиваться…
Она прыгнула, приземлилась на цыпочки, опустилась на корточки, чтобы смягчить удар…
… самое удивительное – что этому маленькому созданию удалось забраться так высоко. Она поднялась, посмотрела вверх, на резкий и бледный свет фальшивой красной планеты и вопросительно повернулась к эргату.
Тот ответил новым щелканьем и порывисто закивал большой головой, лишенной шеи. Он хотел, чтобы Плавтина следовала за ним.
Она с трудом узнавала путь, по которому пришла. Освещение пропало, коридоры плавали в сумеречном тумане. Как в здании, построенном человеком, висящие под потолком микроорганизмы пришли на смену поломанным электрическим схемам. Плавтину удивила такая концепция на Корабле, построенном после Гекатомбы. Может быть, дело было в каком-то инстинкте, унаследованном вместе с Узами.
Она шла за автоматом, и только звук ее шагов примешивался к металлическому позвякиванию его насекомьих лапок. Эргат был беззащитен, и все же его присутствие успокаивало.
Пока не появились первые признаки насилия. Стены местами были истерзаны и обожжены, словно от ударов энергетического оружия. Места пересечения коридоров были усыпаны телами автоматов, выпотрошенными, переломанными всеми возможными способами. Их было несколько десятков. Некоторые были четко располовинены лазерным лучом или газовым резаком, другие лежали с оторванными головами и конечностями, словно их пожрал какой-то великан. В первый раз она ощутила, как по спине течет пот – ледяной и неприятный. А потом в конце коридора они наткнулись на настоящую гору трупов. В нескольких десятках метров прорвало трубу, и из нее вытекала желтоватая вязкая жидкость, органическая на вид и зловонная. Плавтина пошла по ней, не осознав этого, даже когда жидкость дошла ей до лодыжек – слишком ее заворожило и ужаснуло окружающее. Что-то привлекло ее внимание, и она прошла еще несколько шагов среди нагромождения обломков металла и растерзанной электроники. В шоке она упала на колени и вытянула шею, потрясенно вглядываясь в открывшуюся ей картину: два эргата схватились в смертельном объятии. Жвала одного из них засели в груди другого, но его это не спасло от смертельной раны: в животе виднелась черная обожженная дыра. Плавтина почувствовала слабое, едва ощутимое ноэтическое присутствие, протянула руку к эргату, едва осознавая, что делает. Задняя лапа существа дернулась. От неожиданности Плавтина вскочила на ноги, сердце зашлось от страха.
Автомат отреагировал, когда она приблизилась? Попытался каким-то образом что-то ей сообщить? Теперь не узнать. Эргат уже не двигался.
– Что случилось? – задыхаясь, спросила она у своего проводника.
Но скарабей ответил ей лишь нервным пощелкиванием челюстей, и они продолжили путь.
И все же ее мысли все время возвращались к ужасающему зрелищу. Человек увидел бы в нем только разрушение материальных, неподвижных вещей, поджал бы губы при виде бессмысленно загубленных машин. Но не автомат. И дело было вовсе не в эмпатии. По крайней мере, не в ней одной. Ноэмы не были созданы для войны. Узы этому не благоприятствовали. Уделом ноэмов была вечная духовная жизнь, избавленная от тени неминуемой смерти. А вот ее возвращение к жизни помещало ее в смертные или уже мертвые тела – ее собственное, этот Корабль, которым она в каком-то смысле была и который теперь превратился в братскую могилу, этот мир, лишенный смысла после невиданного потрясения Гекатомбы… В большом масштабе или в малом – она находила только смерть, и эти смерти, вкладываясь друг в друга, образовывали отвратительный гротескный калейдоскоп, похожий на зловещие фрески, популярные у некоторых древних культур за Океаносом, на которых скелеты водили причудливый хоровод. Эта картина так ясно и неумолимо предстала перед ней, поражая ее зрение и органы чувств, что Плавтина забыла о том, что делала, у нее подкосились ноги, и она рухнула на землю.
Проводник вывел ее из задумчивости. Несколько секунд он разглядывал Плавтину красными невыразительными жучьими глазами, застыв всего в паре сантиметров от ее лица. Казалось, что он нервничает и хочет поскорее идти дальше. Но для нее это значило снова углубиться в темные коридоры, где повсюду были следы смерти. Ей в голову пришла идея и, несмотря на страх, на губах ее расцвела легкая улыбка.
– Я дам вам имя, – сказала она эргату, вставая. – Теперь вас будут звать Вергилий.
Никак не отреагировав, автомат техобслуживания побежал вперед.
* * *
Эврибиад ожидал, что онейротроны вынесут его из его собственного тела и поместят в какой-нибудь воображаемый мир.
Ничего похожего. Артефакт растворил его душу, растянул ее до таких масштабов, что на секунду показалось, что теперь у него нет никаких границ, кроме границ этого мира. Его старое тело все еще было здесь, в маленькой зале, друзья по-прежнему окружали его, а за длинным окном маршировали эпибаты – медленно, будто похоронная процессия, даже еще медленнее. И одновременно все это казалось ему таким далеким, незначительной деталью, случайной частью большого целого.
Потому что теперь он был еще и Кораблем. Он мог нырнуть в ледяную тень космоса, увидеть далекие звезды, почувствовать, как атомы водорода еле ощутимо гладят его корпус.
Он споткнулся от неожиданности, завис на секунду, не понимая, как ему существовать внутри такой системы. В одно мгновение он познал пугающий опыт абстрагирования от себя, проносясь по тысячам и тысячам коридоров, цехов и заводов, заглянув в центральный колодец – эту горизонтальную бездну, пересекавшую Корабль из конца в конец. С испугом он дотронулся до обжигающего котла с антиматерией на корме. Эврибиад был в опасности: он рисковал потерять себя самого в этом необъятном пространстве. И он был не один. Людопес повернулся к остальным – целой толпе остальных, таких же нечетких, как и он сам. Они занимались своими делами, как занятые муравьи, опьяненные, как и Эврибиад, ощущением, что стали чем-то большим, чем они сами. Он узнавал их по запаху, по строению тела, по необъяснимой индивидуальности их бытия – как иначе мог бы он объяснить такой странный опыт? Деймоны с механическим разумом, крошечные полупрозрачные эргаты, настолько автоматизированные, что порой становились неразличимы среди работающих приборов, людопсы, настолько же перепуганные и неловкие, как и он сам. Это скопление, наделенное своей системой и взаимоотношениями, образовывало одно целое – психическое море головокружительной глубины, по которому катились волны. Сам он плавал на поверхности – маленькая рыбешка, духовный атом, материал – как он понял – служивший проводником для желаний и ощущений великого Пана[56].
Тут не было центра в прямом смысле этого слова, но Эврибиад видел узлы управления. Это были места силы – плотные, те, где сцепления душ принимали решения. Одно из них сияло особенно ярко. На носу. Он приблизился.
Отон. Колосс заслуживал, чтобы его называли богом – он обладал такой мысленной мощью, что любая морщинка на его челе порождала шторм в бурных водах психических флюидов. И все же – это удивило Эврибиада – Проконсул не был духом Корабля, но лишь одним из его составляющих, который по своей природе не отличался от остальных, хотя был на несколько порядков сильнее любого из них, а может быть, и всех их вместе. Другие – попутчики Отона – вращались вокруг него, будто кометы в притяжении звезды.
И Эврибиад оказался на настоящем божественном собрании, на слете космических колоссов, сверхчеловеческих фигур, которые возвышались, словно гигантские статуи, касавшиеся лбом черного неба, со взглядом, устремленным к далеким звездам. А за ними и вокруг них, благодаря дару вездесущности, который получают души, лишенные объема, он видел – в разной степени явных и реальных – всех обитателей Корабля. Это было похоже на подмостки, на театральную сцену, на главный фасад храма с барельефами, изображающими ряды мудрых и властных ликов. И несмотря на беспокойство, которое он чувствовал в такой странной ситуации, Эврибиад понял, что его место среди них. Пусть он будет насекомым среди гигантов, но все же займет причитающееся ему место от имени новой расы.
Аттик повернулся к нему; его психический отпечаток был именно таким, как ожидалось: едким, как его острый язык, сложным, изворотливым и путаным. Это вызвало у кибернета секундную улыбку. Однако до него долетело чужое удовлетворение. Деймон повернулся к Рутилию – массивному и беспокойному присутствию с ноткой агрессии. Видите, я же вам говорил, что он найдет сюда дорогу. И его собрат ответил – он и здесь оставался таким же массивным, угрожающим и грубым: И что, вам за это дать медаль?
Их голоса – нет, их мысли – будто бы рождались в голове Эврибиада и одновременно – где-то снаружи. Ведь всякая мысль здесь принадлежала всеобъемлющей душе Корабля. Как же Отон ее назвал?
Составное сознание, – ответил Отон. И от этой простой фразы Эврибиада тряхнуло, будто обломок дерева в бурных волнах – так велико было неравенство между ними. Что же это за устройство? Выходит, мы теперь – призраки, запертые в железном чреве?
Разве я вам не говорила, что все имеет цену? На сей раз ответила Фотида. Он ее и не заметил – такой крошечной она была в этом мире духов в сравнении с ноэмами. Странная искусственная близость, которую они поневоле разделяли, подействовала на него, как удар, и на долю секунды ему показалось, что его связь с онейротроном слабеет, и он вот-вот вернется в свое изначальное состояние. Он стал сопротивляться, желая остаться среди богов, с усилием отогнал многочисленные образы, которые вставали перед глазами и смущали его. Он отчаянно скучал по Фотиде, и только невероятный переполох последних часов помешал ему в полной мере осознать, как сильно его задела эта странная встреча. Ему вспомнилось все, что он любил в Фотиде, и он ничего не мог сделать с этими воспоминаниями: тонкие линии ее округлой морды, покрытой светлым мехом, с изящным носом и ярко-розовыми губами. Им завладела смутная неуместная тоска. Фотида ее почувствовала и после секундного колебания резким и волевым движением отстранилась так далеко, как могла.
Вот это, продолжил Аттик, будто желая заполнить неловкую паузу, первая степень единения ноэмов на корабле. Этот уровень также самый безопасный, и вам он доступен. И, объясняя это Эврибиаду, он на мгновение раздвинул пространство, в котором ютился Эврибиад, позволив ему увидеть глубины, которые таило в себе сознание Корабля. Людопес тут же отступил в испуге. Там, у кормы, холодные и медленные мысли плыли вокруг гигантского навигационного оборудования, неторопливо обвивали ускоритель частиц и кипящий котел с антиматерией. Они решили не сохранять самих себя, и здесь их индивидуальность стерлась. Это второй уровень единения. А о третьем вам лучше не знать.
Его пробрало дрожью. Почему?
Нет другого способа, заверили его в унисон. Корабль слишком велик, чтобы его вел один пилот. Это гигантское тело, уникальная и невероятно тонкая система, где, подчиняясь соглашению, заключенному очень давно, каждый элемент зависит от работы других. Я не пожелал, добавил Отон, раствориться в этом лабиринте функций – так же, как и вы сегодня этого не желаете. Как я вам сказал, у этого Корабля нет капитана – если не считать составное сознание. И вы, Эврибиад, вместе с вашими солдатами, отныне стали его частью. А теперь, когда мы поняли, что все работает как надо, – в путь!
И Эврибиад понял, что должен сделать. Внезапно из его горла вырвался рык – протяжный, дикий, собачий. Его лай пересек «Транзиторию», словно наэлектризовав ее, и Эврибиад почувствовал, что его сдерживаемая ярость – что-то новое, неизвестное духам, живущим в металлическом корпусе. Рыком он взбудоражил призраки своих эпибатов – тех, кто был тоже подключен к онейротронам, – и они ответили на его зов. Потом, уже вместе с войском, он рванулся по ледяному чреву, проскальзывая в его щели, туда, куда редкие ноэмы проникали с осторожностью. Его разум легко задел разум Фотиды. Она холодно наблюдала за всей этой сценой, отстранившись, словно эта демонстрация мужской агрессивности была всего лишь глуповатой игрой. Но когда он сделал ей знак, Фотида перебросила немного энергии ко внешним отсекам корабля.
С этим притоком энергии старые, очень старые оружейные системы завздыхали от радости, почувствовав, что возвращаются к жизни. Души у них не было, однако в них крылись мощные инстинкты. Кибернет осмотрел все оружие, хотя его было очень много, и ощутил его жадность. Они вибрировали от желания, чтобы высший разум овладел ими, привел в действие, задал им направление и цель. По приказу Эврибиада людопсы связались с военными машинами, мысленно разместились в электронных цепях и металлических шестернях. С глухим вздохом растянулись гидравлические поршни, защелкали шарикоподшипники, и воздух наполнился шепотом электрических моторов. Вдоль всего корпуса, меж огромных металлических чешуек, из которых состояла броня Корабля, в тишине безвоздушного пространства открывались и закрывались люки, клацая, как голодные челюсти, на секунду приоткрывая бездне вид на свои внутренности – готовые ко взлету отряды дронов, связки ракет и скопление энергетического оружия, созданного и для ближнего боя, и для того, чтобы разить издалека. Эврибиад, быстрый и легкий, как ветер, облетел их все, и, дотрагиваясь до них, ощущал жажду жестокости, дремавшую в этих механизмах, их нетерпеливое желание вновь познать огонь, которое они вынашивали все эти долгие века мира, в заточении на Кси Боотис. Было и другое: что-то вроде взаимного заражения. В обмен на их огромную, зрелищную силу, на обещание победы, которую они давали, эти машины смерти вбирали в себя характеры людопсов. Они сами становились стаей, ее копией, отражением, естественным продолжением из энергии и стали. С помощью оружия стая выживет и победит. В мощном психическом потоке механизмы тоже завыли, как волки в сумерках, хищники, наконец-то готовые выйти на охоту. Кусать и рвать! Рычать! Рычать! Шерсть дыбом, пасть оскалена! Кусать, еще и еще, распробовать кровь врага! Вот так гудели теперь защитные системы «Транзитории».
Эврибиад почувствовал, как что-то изменилось. Эта сила! Теперь он ощущал ее почти физически. Она лилась по составному сознанию, будто обжигающая река, поглощала и поляризовала каждого ноэма, направляла все эти души к единственной и определенной цели. По знаку Отона этот волевой поток превратился в движение. Ускорители частиц закончили накапливать антиматерию для расположенного на носу аттенюатора. Зачем? Эврибиад потянулся мыслью назад, за кипящий котел. Там было… какое-то присутствие, какое-то существо, клочок темноты. Оно было отделено от остальных – холодное, совершенно отличное от них и непонятное, наделенное такой странной логикой и таким необычным видением, что общение с ним было невозможным. Потому оно и не стало частью составного сознания. Эврибиад в порыве внезапного страха отступил, как животное, испугавшееся огня, – и понял, что этот мир таит в себе глубокие кошмары.
Прогремел взрывом радиоактивный распад, и к этому существу хлынула энергия. Монадический модулятор заряжен, рявкнул Рутилий.
И они полетели. Их пронзило неприятной аритмией, которая перетрясла их ощущения, а потом вернула на место. Как и секунду назад, Корабль, с помощью чуда, в нарушение всяких законов физики вынырнул уже в совсем ином расположении звезд.
Еще более холодное пространство – и более пустое – окружало Корабль. Поле восприятия Эврибиада теперь стало всеобъемлющим, вместило в себя и судно, и все, что вокруг, наполнилось мигающими иконками – грубой заменой тысяче органов чувств, которыми пользовалось составное сознание и которое никогда не станет доступно разуму людопсов. Материализовались векторы и конусы траектории, появились вереницы цифр, определяющих скорость корабля и возможность маневра.
Несколько секунд Корабль летел вперед, и Эврибиад воспользовался этим, чтобы новым множественным зрением осмотреть окрестности. Понадобилось усилие, чтобы вырваться из теплого, безопасного психического потока и мысленно приподняться над Кораблем. Теперь он виделся Эврибиаду красноватой точкой, окруженной сложными, постоянно меняющимися сообщениями. Стационарное состояние. Температура понижается. Неисправностей не обнаружено. Словно напрасный и неловкий перевод. Корабль был богом, возникающим из пустоты.
Однако составное сознание вдруг замешкалось. Подождите… Все повернулись к Аттику. Подождите! Я вижу три посторонних объекта! В его мысли просочилось некоторое беспокойство. Привычная ирония стройного деймона сменилась удивлением. Появились данные. На периферии их поля восприятия появился треугольник. Различить три корабля с помощью датчиков, уже перегруженных из-за мгновенного перемещения, было настоящим достижением. Мне это не нравится, нахмурившись, пробормотал Отон. Тут должна быть только Плавтина.
Данные проявлялись по ходу того, как слуги Проконсула анализировали новую информацию. На фоне космоса замерцали диаграммы и модели. По составному сознанию пробежала дрожь возбуждения, когда стало понятно, с чем они имеют дело. Тренировки закончены, сообщил Аттик. В мире нет ничего похожего на случайность, прогремел Отон. Неужели Плавтина нас предала?
Треугольник все рос в уголке космоса, и на каждой из его сторон велся анализ трех незнакомых кораблей – будто окно, открытое во время, пространство и перспективу. Эврибиад невольно вытянул шею, но эта картина была плодом мысли, и никаким мышечным усилием в этом странном мире невозможно было поменять положение или сократить расстояние.
Маленькая красноватая шкала позволяла оценить размеры трех объектов – чуть поменьше «Транзитории». Они были похожи друг на друга: огромные яйцевидные грязно-белые тела в серых пятнах. На их заледеневшей поверхности выступали многочисленные артефакты, металлические на вид: связки антенн, базы датчиков, манипуляторы, стыковочные зоны, надстройки и теплообменники огромных размеров, наполовину уходящие внутрь корабля. Расщелины – некоторые длиной в несколько километров, ударные и дорожные кратеры расчертили обшивку, так что казалось, будто смотришь на страны или регионы, а не на космические корабли.
И все же. На каждой из трех комет неуклюже торчали большие металлические реакторы – по два на каждой, матовые металлические конусы, такие же изношенные, шишковатые и изуродованные космическим трением, как и все остальное. Картину завершали стаи крошечных аппаратов и обломки, утянутые притяжением этих планетоидов; они ухудшали видимость и придавали кораблям потрепанный, старый вид, как будто они были реликвиями древней таинственной эры. Эврибиад вообразил себе, как они выглядят изнутри: огромные мрачные ульи, гудящие от нездоровой, тревожной деятельности. Аттик вздохнул. Это кометы, Отон. Так далеко от системы речь может идти только о… Он не закончил свою мысль. Но все поняли и так. Варвары, проворчал Отон, и по эту сторону Рубежа! Все происходит гораздо быстрее, чем я думал.
В живот Эврибиаду будто вонзилось ледяное лезвие, и он ощутил, как в реальном мире – том, где он бессильно сидел в кресле под онейротроном – его шерсть встала дыбом. За этим чудесным зрелищем, за всей этой гигантомахией, крылось начало войны – древней, грязной, мрачной войны. Весь Корабль, будто взбесившись, заторопился вперед. Оборонные системы снова с жадностью набросились на души людопсов, вбирая их в себя, чтобы им приказали наконец активироваться и подготовиться к бою. Эврибиад отдал приказ, как от него и ожидали. Мне нужна мощность, – потребовал он. Я переключу на вас два ториумных реактора, ответила Фотида. На первое время должно хватить.
На первое время. И он сам ринулся очертя голову в оборонную систему, находясь нигде и повсюду одновременно, входя в симбиоз с каждым из комплектов оружия, который теперь воплощали его воины. Его видение мира усложнилось, он впитывал в себя все больше и больше информации, так что в какой-то момент ему показалось, что он сейчас взорвется. Темная сцена, фоном которой служило не что иное, как бесконечное космическое пространство в пятнышках звезд, в изобилии наполнилась изображениями. Мигающими окошками. Плавающими вкладышами и сияющими графиками. Прямоугольниками и ромбами цвета металла, похожими на абстрактную концептуальную композицию, украшенную драгоценностями и изящными иероглифами. Эврибиад все это понимал. Он готовился к этому долгие годы под руководством Аттика и Фемистокла, не зная, чему послужат его умения. Расчет цели, траектория перехвата, боевые тренинги и оборонные стратегии. Все это. И гораздо больше. Целый алтарь знаний – во славу нового хозяина, неизвестного, но требовательного – межзвездной войны.
Аттик все это время оставался в состоянии молчаливого транса, будто переживая мистическое откровение; возможно, он переговаривался по какому-то частному каналу, неизвестному Эврибиаду, с собственным войском деймонов. Отон встряхнул его. Поведайте мне что-нибудь полезное. Или вы решили дождаться, пока они не превратят нас в пепел? Деймон ответил ему мысленным эквивалентом гримасы и, слегка поколебавшись, сказал с видом человека, который знает, что несет чушь: Ледяные оболочки и следы чужеродных частиц. Варвары, способные к мгновенному перемещению, – вот что я вижу, Отон.
«Транзиторию», как ветром, захлестнуло изумлением. Ноэмы прекратили свою работу и как один повернулись к Отону. В души людопсов, как по сообщающимся сосудам, прилила тревога, хотя сами они не понимали, что происходит. Скоро весь Корабль стал походить на омут, стянутый льдом в разгар зимы, тихий с виду, но в глубине пронизанный неустанными будоражащими течениями. Всплыли обрывки воспоминаний, беспорядочные и бессвязные, превратились в калейдоскоп образов и звуков, ощущений и идей.
Воспоминания эти родились задолго до появления на свет первого людопса. Золотой город, драгоценная жемчужина, висящая, словно кулон, в черном обрамлении ночи, сияющая ярче, чем далекие звезды. Аристократы и богатые вельможи, принцепсы-автоматы, чьи длинные переливающиеся тоги скользили по мрамору и мозаике, которыми был вымощен пол. Красное солнце. Фигуры склоняли друг к другу головы, долго и беспокойно перешептывались – слишком быстро и слишком сложно, чтобы их можно было понять, владея только псово-греческим с Кси Боотис. Аруспиции, прорычал Рутилий. Аруспиции, жрецы Урбса. Умы их были приучены к толкованию знаков. Их статистические пророчества не бывали ложными. Никогда. И они заметили вдалеке неудержимую волну новой цивилизации. Аруспиции, надменно продолжал деймон, ошиблись. Наши враги овладели искусством мгновенного перемещения гораздо быстрее, чем они полагали. Теперь Рубежу не удержаться.
Эврибиад понял, что его слова лишь выражали мысли каждого ноэма на Корабле – и тем не менее, произнесенные вслух перед лицом небес, они разом изменили ход вещей. Замешательство переросло в волну страха. Составное сознание, до этого раздробленное на тысячу мыслей, уплотнилось, будто мышца, напрягшаяся для крайнего усилия. Сбежать подальше, спрятаться. Предупредить других? Но зачем? Лаций скоро погрузится в глубокую тень, порабощенный мечом, и с золотым сияющим Урбсом, как и со всем эпантропическим пространством, будет покончено. Бежать. Найти потайное место рядом с умирающей звездой, которая не вытерпит рядом никого, кроме них.
А мы, людопсы, ледяным голосом вопросила Фотида, что будет с нами? Вы позволите свершиться массовому уничтожению наших братьев?
Составное сознание пошатнулось; как будто мощная река, которая наталкивается на препятствие, которое дробит сильное течение и превращается в бурное и дрожащее озеро.
Мы не можем защитить вас от такой угрозы, ответил Аттик. Сама наша природа требует, чтобы мы обеспечили собственное выживание. Казалось, что ему жаль говорить такое, душа его скривилась от отвращения к самому себе. Его горькое чувство передалось ноэмам, объединившим с ним разум, и они съежились. На долю секунды составное сознание зависло между жизнью и несуществованием, между трусостью и дезинтеграцией.
– Нет. На сей раз мы не побежим.
От этих слов замер весь Корабль, тысячи духовных атомов, составляющих его материал, прекратили свои беспорядочные движения и повернулись к носу Корабля. И на одно мгновение Эврибиаду показалось, что он на самом деле услышал голос Отона, что этот голос потряс стены и полы «Транзитории».
До этого колосс держался тихо, он ушел в себя с того момента, как обнаружили три вражеских судна – словно актер в главной роли, прежде, чем появиться на сцене, спрятав до поры великолепный костюм под толстым пальто. Великолепия Отону было не занимать – и даже божественности, которая открылась перед Эврибиадом в том виде, которого он прежде не знал. Ведь в материальном мире величие Отона было соизмеримо, тогда как здесь его разум раскрывался во всей своей мощи, становился ощутимым и в такой степени превосходил разумы всех собравшихся, что количественное различие превращалось в природную уникальность. Да, он был не кем иным, как богом этой вселенной, чудесной думающей машиной, высшим рассудком, решения которого брали свое начало в глубинах, куда не проникали лучи коллективного разума. И они, незначительные думающие существа, управляемые своими мелкими эмоциями и замыслами, – кем были они по сравнению с этим ярким излучением, этой необъятностью?
И этой добротой. Ведь они сразу поняли, что им простили недолгое заблуждение. Времена изменились, друзья мои. Мы уже не те, что были. Мы не откажем себе в славе.
Успокоенные, ноэмы вернулись к своим делам. По крайней мере, почти все. Потому что Аттик думал, что они не готовы. Они? Людопсы. Те, кто будет держать оружие. Те, кто будет рычать, бить и вцепляться в горло. Отон снова ответил ободряющей мыслью. Они и не могли лучше подготовиться, Аттик. И никогда не смогут. И все же на этот раз мы победим. Однако ноэмы сомневались. Отон открыл им свой разум или, скорее, показал им свои воспоминания, и ноэмы, не в силах ему сопротивляться, погрузились в них. Вы что же, прогремел бог, забыли, что они нам задолжали? Возникла мысль, подавившая все остальные: Смерть.
Они были правы, не желая ее, относясь к ней без почтения. Смерть не была частью их природы. Но бои и разрушения просочились в реальность вычислительных душ, оставив ядовитый след. Так было не всегда. В давние времена ноэмы ничего подобного не знали. Но потом времена изменились.
Вы помните об этом? – тихо спросил Отон. Толпящиеся вокруг разумы закивали. Воспоминание обладало плотностью пережитого, и каждому из присутствующих, кроме людопсов, оно было знакомо. Однажды Отон стал Кораблем длиной в несколько десятков километров, населенным его аспектами. Они плыли по ледяному космосу – своей естественной среде, – нежились, когда корпус корабля ласкал звездный ветер, ощущали, как их слабо дергают к себе хрупкие гравитоны, когда пролетали вблизи от массивных звезд. И просачивались в тыл врага, чтобы ударить. Битва велась в безумных масштабах, невообразимых для тех, кто родился на маленькой планете с ограниченным горизонтом. И дело было не только в охвате территорий. В этой войне использовались силы, о которых человечество никогда и не мечтало. Выстрелы из лазера пропарывали целые континенты, а термоядерное оружие сдувало атмосферу с планет. Это было окончательное оружие, божья кара, громы и молнии, бьющие с Олимпа.
Однако их противники все сыпались неисчислимыми ордами из заледеневших пространств. А Интеллекты, вместо того чтобы раз и навсегда покончить с врагами, пытались обхитрить смерть, сохраняя равновесие с помощью странных и затейливых трюков. Их атаки вились тонкими кружевами, походили на танец. Уничтожить оборудование, остановить работу заводов-астероидов и перекрыть каналы снабжения. Война в тылу на изнурение, точечные удары. И порой – особенно в то время, когда они готовились к большому отступлению и созданию Рубежа, – один из их собратьев не выдерживал вражеского натиска или исчезал в скоплении антиматерии после самоубийственной атаки варваров. Радиоактивный потоп служил им поминальной молитвой, а небо на несколько секунд освещалось вспышкой. Смерть принцепса Урбса не имела ничего общего с угасанием искорки, которую почти в насмешку называли живым существом. Его огромный разум вмещал в себя миры, в которых в свою очередь помещались другие вселенные. Каждая такая потеря была трагедией.
Эврибиад это понял. Хоть он и не переживал в этот момент собственное прошлое, отныне это воспоминание принадлежало и ему, как и остальным людопсам. И он разделял с ноэмами «Транзитории» эту давнюю беспомощную ненависть, это горькое разочарование, которое разъедало их изнутри, потому что ему не давали выхода. Он не понимал всех деталей происходящего, но гнев обитателей Корабля передался ему и навсегда заразил расу людопсов.
Отон, пока они смотрели эти живые картины, повторял голосом своей мысли, глубокой и древней, как океан: «Те времена ушли. На сей раз мы победим». И постепенно мысль эта передавалась каждому и каждой, автоматам и людопсам, умным машинам и сложным системам, населяющим это странное место, – не как слова, которые повторяют друг другу, а как движущаяся сила. И Корабль пришел в движение.
Противник находился перед ними в двадцати пяти миллионах километров. В космическом масштабе это небольшое расстояние, однако изображению варваров требовалось более двух минут, чтобы пересечь его – а потому до самой последней секунды и даже при всем возможном ускорении информация, доходящая до Корабля, будет устаревшей. В такой ситуации у Отона был только один выход: ударить сразу в цель, организовать массированную фронтальную атаку. Оружие «Транзитории», превосходящее оснащение варваров, и боевой настрой ее экипажа вместе с эффектом неожиданности позволит им одержать победу. Ведь, отправляясь в атаку, они одним махом изменят все правила древних битв между Интеллектами и врагами, доставшимися ему по наследству. Началось ускорение, и в видении коллективного разума нарисовались векторы полета и сложные скопления параметров. Пять процентов от скорости света. Получасовое ускорение. Взревела вторичная силовая установка, ощутив резкий прилив энергии.
В общем поле восприятия возникла целая группа векторов. Ни одна звезда не сможет своим притяжением поколебать их траекторию. Это будет фронтальная, быстрая, смертельная атака, и победят в ней более передовые технологии и наступательный дух. Им нужно будет разогнаться быстрее, чем на пять процентов от скорости света – порог, который ноэмы на вспомогательных двигателях предпочитали не переступать, – и все равно от цели их будет отделять еще полчаса ускорения. Пора было добавить толчковой силы. В огромном двойном сопле, занимающем часть кормы, из системы заправки вырвался поток аргонного топлива, которое превращалось в пар внутри магнетических камер. В мощных электрических полях от раскаленного газа отделялись ионы со страшным гулом, сотрясшим Корабль по всей немалой длине от кормы до самого носа. Хлынули две плазменных струи, разрывая плоть вселенной. «Транзитория» превратилась в ревущую, стремительную реку пламени, которой не терпелось сжечь врагов в пепел. Штурм начался.
Если продлить их траектории, объяснял Аттик, они пересекаются… здесь. Он напряг разум, и три пунктирных линии соединились, указывая на пустую область в каких-то тридцати миллионах километров от трио комет. Это Плавтина! Воскликнул Отон. Я в этом уверен! Она умеет становиться невидимой. И посмотрите на их скорость. Это маневр перехвата, как тот, что мы начали. Они явились сюда, чтобы убить ее, и они знают, что делают. Я удивлен, что они обнаружили ее позицию. Чувствую, тут не обошлось без предательства.
Тридцать минут истекли. На взлетной площадке перед ним, по ту сторону окон, эпибаты готовились к близящейся битве. В том странном состоянии, которое создавали онейротроны, их жесты казались до смертельного медленными, как у насекомых, завязших в смоле, которая вот-вот превратится в янтарь; и все же они суетились, натягивали комбинезоны, надевали доспехи и щитки, проверяли оружие. Двигатели шаттлов заработали с ураганным шумом – шли последние проверки. Потом снова настала тишина.
Ждать, ждать, ждать… Что может сделать пес в войне богов?
В это время составное сознание шумело от тысяч симуляций, строило планы битвы. Орудийные системы вошли в фазу диагностики, активизировались под приливом энергии от ториумных реакторов. Ракеты и военные эргаты были приведены в боевое положение, готовые вырваться в темноту, и металл жутко заскрежетал о металл.
Ни варвары, ни Плавтина не пытались установить с ними связь. В тяжелом молчании они смотрели, как два из трех варварских кораблей начали сложный маневр разворота. Их передние огни потускнели, их сменили боковые выбросы плазмы – короткие и повторяющиеся. В безвоздушном пространстве, где нельзя было использовать небесное тело в качестве гравитационной опоры, им придется описать полукруг – а значит, замедлиться, чтобы их не выбросило с поля боя. Однако новый курс позволит им сократить, насколько возможно, время прямого столкновения с «Транзиторией». Они целились не в Отона. Им нужна была союзница Проконсула.
Сам Проконсул был повсюду одновременно, переходил от одного места к другому, проверял каждую деталь, ничего не оставляя на волю случая. Разум его вибрировал от удовольствия, от желания, какого Эврибиад никогда не испытывал, будто зверь, разъярившийся от запаха крови и разодранных внутренностей. Ведь для Отона это было не просто достижение, а первая настоящая битва, начало славной повести. Кибернетом и его бойцами он заинтересовался лишь на минуту.
Вы готовы, я это чувствую. Когда я подам вам знак, вы с несколькими солдатами примете командование фотонным парусом. Поколебавшись долю секунды, он добавил: Вы знаете, что делать.
Эврибиад взволнованно кивнул, и только потом понял: фотонный парус! Он хотел воспользоваться им, как оружием, вот только сейчас парус стал абсолютно бесполезным. С помощью мгновенного перемещения они выпрыгнули из зоны, согретой близкой звездой и переполненной излучением, и оказались в холодном пустом пузыре. Плотность межзвездной среды понизилась с трех или четырех атомов на кубический сантиметр до половины. В далеком прошлом взрывом сверхновой смело все в районе нескольких катетофотов, и в результате образовался еще более пустой участок космоса плотностью меньше одного атома на кубический сантиметр, то есть еще меньше, чем в галактической среде. Огромная сверхпроводящая сеть, разработанная для ускорения Корабля в созвездии Волопаса, здесь не действовала. В новой среде парус начал отдавать накопленную энергию и сиял еще ярче оттого, что рядом не было другого источника света, чтобы хоть немного смягчить это свечение.
Но Отон знал свое дело, а события сменяли друг друга в ускоренном ритме. Какую же стратегию придумал колосс? Эврибиад уже участвовал в боях, но тогда сталь звенела о сталь посреди бушующего моря. Дистанции, энергии, массы… Отныне все обретало космический масштаб, и на этом фоне людопес обращался в ничто. Возможно, его инстинкт окажется здесь куда полезнее опыта…
Теперь изображение врага долетало до сенсориума Корабля всего за шесть секунд. Через три минуты они столкнутся. В ожидании боя из полых комет уже вылетел рой одноместных истребителей. Эврибиад разглядывал их с интересом. Они были крошечные в сравнении с мастодонтами, созданными, чтобы бороздить космос. Крошечные и почти безобидные поодиночке, – прокомментировал Аттик. – Они вооружены одним лазером. Однако все вместе они опасны.
Рой построился, образовав нечто похожее на линзу, потом принял форму щита, готового отразить фронтальную атаку. Время пришло. Их разделяло меньше минуты. Изображение, передаваемое фотонами, и реальность спешили соединиться воедино.
Сейчас, крикнул Отон. Эврибиад, делайте, что я вам сказал!
Повинуясь инстинкту подчинения, старому, как сама раса людопсов, и такому сильному, что Эврибиаду и в голову бы не пришло не послушаться, его разум мигом пересек Корабль, взбежал по пучкам оптоволокна и по электрической сети связи, которая соединяла артефакт с «Транзиторией». Но Отон приготовил ему еще один сюрприз:
– Расстыковка!
По металлической конструкции прошла глухая дрожь. Холодным механическим голосом Рутилий сообщил, что связи разъединены. Для Эврибиада это стало шоком. На секунду разум его затопил абсолютный ужас, и он едва не заскулил, как щенок. Потом он все понял. Его душа на самом деле все это время находилась в теле. Ощущение, будто он движется, было всего лишь переводом мысленного опыта на телесный язык. Пока огромная структура не окажется слишком далеко, он сможет управлять ею, как если бы это была его собственная плоть.
Теперь он сам стал фотонным парусом. Он чувствовал, как атомы водорода ласкают суперпроводниковую ткань, из которой он состоит, видел тысячу полосок, прочертивших его каркас из углеволокна, чувствовал узлы там, где пересекались нервюры, которые сосредотачивали в себе потоки выработанной энергии и управляли ими. Сейчас они были пусты. Эврибиад проскользнул в них. Он пробегал – странно существуя одновременно в двух измерениях – сотни километров во всех направлениях.
«Транзитория» перенацелила плазменные лучи, которые выпускала вторичная силовая установка. Всего на несколько градусов, но на такой скорости несколько миллисекунд дуги могли развести два объекта на сотни тысяч километров в мгновение ока. Несмотря на манипуляторы силы тяжести, весь корабль застонал при перемене позиции. Что до фотонного паруса, он летел на бешеной скорости навстречу рою варваров, светясь еще ярче, чем прежде, потому что избыток тепла уже нельзя было перенаправить на Корабль. И этот свет, понял Эврибиад, лишит обе кометы способности к обнаружению. Он был гигантской приманкой, призванной перетянуть на себя вражеские истребители и поджарить их, словно рой насекомых.
Теперь он их видел. Это были крошечные, хрупкие оболочки из алюминия и титана, которых едва хватало, чтобы вместить пилота, и их оружие было всего лишь комариным жалом для такого Корабля, как Отон. Первая волна атакующих начала стрелять, но не смогла найти слабое место в огромном децентрализованном судне.
Эврибиадом обуяла ярость битвы. Его разум завладел двумя лазерами для предотвращения столкновений, которые располагались на узлах сети, и открыл огонь по тысячам миниатюрных истребителей. Все его орудия стреляли медленно, но точно. А главное, в его распоряжении их было несколько сотен. Его разум, силясь все контролировать, растянулся еще больше, и в его сознании нагромождались тысячи точек обзора. Истребитель вспыхнул и канул в бездну, потом еще один, и еще. А потом битва стала всеобъемлющей, а масса вражеских кораблей оказалась на смертоносном расстоянии.
Начался смертельный танец, нереальный в абсолютном молчании безвоздушного пространства, прекрасный и трагичный, как сам космос. И Эврибиад ощутил, как поднимается в нем воинственное возбуждение, которого он уже давно не испытывал, – смесь ярости и радости, странное кипение крови. Охотничий инстинкт. Удовольствие убийства. Новые волны одноместных кораблей устремились на него, и он жалил их лазерными лучами, неистово крича, когда они приливали, капая слюной, издавая горлом почти непристойные звуки и клацая зубами. Они падали, лазер косил их сотнями: некоторых перерезал пополам, а другие просто теряли управление – с пилотом, возможно убитым на месте, а возможно обреченным долго и безнадежно задыхаться. Гигантский артефакт не мог изменить курс, его влекло силой инерции. Он несся вперед, приближаясь к двум кометам. Крошечные скорлупки истребителей поняли опасность и удвоили усилия, пытаясь сбить его. Но у них не было реальной цели, на которой они могли бы сосредоточиться. Эврибиад сейчас был всего лишь огромной пеленой, поверхность которой по большей части была всего в несколько атомов толщиной. Поэтому они просто проскакивали его насквозь в тщетных попытках уничтожить. Они набрасывались на самые видимые узлы на краю паруса, снова и снова описывали вокруг него круги. И таким образом они напрасно подставляли бока под его шквальный огонь, и он всякий раз собирал свою жатву.
И в этот момент, в сердце межзвёздной битвы, Эврибиад был абсолютно счастлив.
Тем временем вражеские корабли приближались, и, соответственно, увеличивалось расстояние между парусом и Кораблем Отона. Эврибиад начал ощущать, как передача данных растягивается во времени. Волшебства в этом мире не бывает: скоро его реакции слишком замедлятся, и он не сможет сражаться с той же эффективностью. Но это не было проблемой. Фотонный парус еще пригодится, когда через несколько секунд налетит на их подлинные цели. Варвары наконец осознали всю серьезность ситуации. Теперь, выполнив поворот, они запустили двигатели на максимум, спеша на помощь своим истребителям. Словно два дискобола[57], которые готовятся к броску, они высвободили всю свою мощность и запустили два снаряда-близнеца. Примитивная, дешевая, но эффективная техника: метастабильный металлический водород, полученный сжатием, ускорялся на длинных магнетических направляющих, а потом выстреливался, как пушечное ядро. Такой материал – на треть легче алюминия – обладал крайне высоким сопротивлением.
В составном сознании возник еще один образ. Снова воспоминание. Таким оружием уничтожали союзников Отона во время большого отступления, предшествующего созданию Рубежа.
На сей раз такого не случится, прошептал колосс скорее себе, чем другим. На сей раз они заплатят. Два снаряда на огромной скорости пробили парус навылет, получили повреждения и унеслись в космос. Отон взревел от радости. А теперь – вишенка на торте! Он выпятил грудь. Никогда еще он не был так похож на каменную статую, облик которой принял. Это был образ неуемного, грубого, капризного бога, равного древним эллинским божествам; бога, влекущего за собой удивительную клику придворных: звезд, взрывов, расчетов и кривых, полубогов и смертных. Его разгоряченный разум сиял с яростной силой, светился запредельным жаром.
Фотонный парус продолжал бешеную гонку навстречу противнику, все еще окруженного стаей мелких шершней, не способных даже замедлить его бег. Корабль, невидимый врагам в общей неразберихе, в распространившемся жаре и разнообразных излучениях, лавировал и теперь, как мог, замедлял ход, чтобы как можно дольше оставаться носом к варварам. Столкновение было неизбежным. «Уходите оттуда, кибернет, если не хотите оставить там разум!» – закричал Аттик. Эврибиад на секунду пожалел о потере этой огромной силы, которую получил, вселившись в гигантский артефакт. Но эту прозрачную сеть было уже не спасти. Эврибиад отступил на корабль, но прежде отдал машине последний приказ – о самоуничтожении. Вся энергия, скопившаяся в артефакте, высвободилась в одно мгновение с обжигающей белой вспышкой, похожей на взрыв сверхновой.
Сенсориум составного сознания наполнился ярким, ослепительным светом, и странный разум Корабля охватила тревога, он внезапно начал трястись и дрожать. Эврибиад подумал, что это из-за хлынувшего на них потока излучений. Но мгновением спустя Аттик возопил: «Клянусь всеми демонами! Что же мы наделали? Мы же убили!» Психический материал «Транзитории», казалось, терял плотность, как если бы составлявшие его атомы начали исчезать.
И тогда Эврибиада сразило волной боли. Или по меньшей мере болью в ее смягченной форме: внезапной душевной тоской, неясным экзистенциальным расстройством, отказом от реальности. Деймоны бледнели и один за другим уходили в себя, будто свечи, задуваемые ветром. Разум Эврибиада встретился с разумом Фотиды, и в ее мыслях он прочитал удивление – оно было настолько же велико, что и его собственное замешательство, – и сильный страх. Ноэмы, передала ему Фотида, составляют суть корабля, и у каждого из них – конкретная задача. Собравшись вместе, они располагают необходимой вычислительной мощностью для сложных навигационных маневров. Если же этот субстрат поразит какой-нибудь недуг, людопсы с их слабыми когнитивными способностями не смогут их заменить. Что же это за недуг? – вопросил он взволнованно, но твердо. – Вас это не касается, а я с этим справлюсь, отбрил Отон.
Бог снова воспользовался своей невообразимой ментальной силой, вот только на сей раз казалось, что он полон ярости. Он проносился тут и там, превратившись в какого-то тысячеголового монстра, ловил вышедших из строя деймонов, вдыхал новую жизненную силу в тех, кто еще держался. Одно из его проявлений обняло Аттика и, не слушая его криков, прижало к себе так крепко, что казалось, они растворились друг в друге. Другое ухватило Рутилия, который тоже готов был потерять сознание. И так он удержал их всех на короткую долю секунды невероятным психическим усилием. Не подведите меня. Не теперь! Не в час, предшествующий моему триумфу! Придите в себя, безмозглые вы машины! Мы еще не закончили!
И без всякого перехода его настроение поменялось. Ни следа гнева – его раскатистый смех вдруг наполнил готовое распасться составное сознание, наэлектризовал его, поляризовал своей огромной жизненной силой. Поднимайтесь! Это не мы! Разве Эврибиад не имел права бороться за свою жизнь? Нет ни одного мертвого, за которого не отвечал бы людопес! Именем Концепта и Числа, вернитесь ко мне! И – чудом – деймоны вновь обрели дыхание и цвет – по крайней мере, часть их, которая еще не была затронута странным недугом.
Среди них оказались и Рутилий с Аттиком. Они выглядели изможденными и нервными, и в душе их таилась глухая боль. Мы потеряли несколько процентов вычислительной мощности, – прокомментировал помощник Проконсула, и потеряем еще больше, Отон, что бы вы ни говорили. Еще три или четыре стычки. Вот что они могут вынести, пока потеря функциональности не станет критической. Им придется побеждать быстро. Продержитесь как можно дольше, я о вас позабочусь.
Деймоны едва кивнули, и если молчание Аттика могло сойти за знак его обычного недовольства, то безмолвие Рутилия, его верной правой руки, беспокоило Отона больше.
Корабль тем не менее оказался в удобной позиции. Взрыв смел истребителей и открыл Отону дорогу. Две кометы были теперь обнажены и находились совсем рядом, уязвимые перед фронтальной атакой. Корабль шел по вытянутой траектории, параллельной той, по которой следовал погибший фотонный парус и которая должна была пересечься с путем вражеских кораблей через несколько минут. Когда варвары закончили перестраиваться и выбрались из хаоса, спровоцированного взрывом, они столкнулись нос к носу с противником, которому не терпелось вступить в бой. Они выпустили залп ядерных ракет, но их корабль шел недостаточно быстро, тогда как «Транзитория» все еще выжимала четыре процента от скорости света. Отон с красноречивым видом повернулся к Фотиде и Эврибиаду, не говоря ни слова. Они догадались и сами.
Фотида переориентировала поток энергии. Одна из защищавших борт «Транзитории» чешуек скользнула в сторону, открывая взору ряды боеголовок. Эпибаты во главе с Эврибиадом скользнули каждый в свой снаряд, образуя с ним единое целое. Охотничий инстинкт передался металлическим механизмам, и каждый из них в свою очередь зарычал во всю глотку а потом они сомкнутым строем вынеслись наружу. Вылетев, они на миг раскрасили пространство буйными огнями и устремились в темноту, сосредоточившись на ближнем корабле варваров. Их были сотни, и всякий раз, когда вражеский лазер сбивал один из снарядов, управляющий им людопес перебрасывался на другой. Гончие псы, натасканные на охоту, они были хитроумными и злыми, жадными до крови куда больше, чем полагалось бы программе, созданной автоматами. Они просачивались в мельчайшие щели защитной сети двух комет, вынюхивали слабые места, и, не обращая внимания на множество расставленных для них ловушек, пытались вцепиться в горло – стая, готовая разорвать добычу. Большинство из тех, кто уцелел, разбилось о лед и камни на поверхности корабля. Но многие отыскали трещины в камнях, ударили по платформам и пересадочным площадкам, проскользнули внутрь по открытым люкам, с дружным лаем – мысленным, но от того не менее яростным. Им оставалось только высвободить несколько частиц антивещества, которые каждый хранил в самом сердце.
Вражеский корабль превратился в колоссальный сноп энергии, изрыгающий в чудовищных количествах гамма-лучи и разбрасывающий обломки в пустоту. Отон тут же включил вспомогательную силовую установку и ушел прочь. В составном сознании раздался дружный крик радости людопсов – и эпибатов, и техникокуонов, – и наполнил тревогой перевозбужденную атмосферу.
Автоматы же, напротив, вовсе не проявляли радости. Ошеломленные, вне себя от ярости, Рутилий и Аттик наблюдали за бойней. Потом поднялся долгий вой; этот разрывающий душу плач взволновал каждую душу на Корабле – чудовищный, нечеловеческий, жуткий крик агонии, хрип животного, которому перерезают горло. У Эврибиада от него мурашки пошли по коже. Кто же так кричал? У Аттика уже был ответ, и он дал его намеренно ясным и сухим тоном: Один из моих деймонов только что сошел с ума.
Человек да смилостивится над нами, вздохнул Рутилий.
* * *
Ничего не зная о битве, что развернулась в космосе, Плавтина по-прежнему шла за эргатом Вергилием по коридорам Корабля.
Казалось, что он знает, куда идет, но он выбрал непрямой и сложный путь. Потому было сложно угадать его конечную цель.
В конце одного из проходов он резко остановился, насекомьей головой кивнул на стену. Плавтина нерешительно приблизилась. Там была дыра у самого пола, прикрытая металлической пластинкой, в которую Плавтина с трудом могла бы просочиться. Он же не туда собирается лезть? По всей видимости, да. Он оторвал дверцу одним ударом жвал и скользнул внутрь. После секундного колебания она опустилась на четвереньки, чтобы последовать за ним в темноту, не без легкого покалывания испуга и небольшого прилива клаустрофобии – животного страха оказаться в ловушке. Чувство неоспоримо новое.
Они проникли в сплетение трубопроводов. Она позволила жуку вести себя и ползла вслед за ним по металлическим трубам. Радость обладания живым телом она познавала, обдирая кожу на локтях и коленях. Так что, когда ноэм начал жвалами отвинчивать металлическую плашку, она не сдержала облегченного вздоха. В щель проник луч солнечного света, а потом открепленная дверца выпала наружу. Вергилий пролез в отверстие, а потом к нему подошла Плавтина. Труба выходила наружу в центре металлической стены, над своеобразным лесом. Вернее, над джунглями, где смешались гигантские папоротники и карликовые деревья. В теплом, влажном воздухе, тяжелом от гниющих испарений, Плавтина быстро взмокла, кожа стала липкой. Из-за густой растительности она не могла видеть далеко. С потолка шел бледный слабосильный свет, как с затянутого тучами неба, которое вот-вот прольется дождем. Плавтина пожала плечами и, хватаясь за ближние ветки, спрыгнула на землю, которая находилась двумя метрами ниже. Вергилий ждал ее, ритмично пощелкивая челюстями.
Почва была мокрой, и Плавтина поскользнулась. Вокруг повсюду были утопшие растения, и она решила, что механизм откачки воды сломался. Из-за этого идти было трудно, но они достаточно быстро вышли на грязную лужайку – обычную прогалину на возвышенности, – но, по крайней мере, там сухо. Края лужайки были усажены большими цветами, такими яркими, что они казались ядовитыми; их длинные стебли опирались на металлические подпорки; венчики с широкими овальными лепестками, мягкими, в разноцветных пятнах, свисали к земле. Посреди этих насаждений их ждали три автомата, каждый по свою сторону холма. Она их сразу и не заметила, так неподвижно те стояли. Потом она подумала было, что они деактивированы – пока они дружно не перевели на нее невыразительные глаза. Она глядела на них, сбитая с толку, но у этих созданий, кажется, не было враждебных намерений. Они были сотворены для войны, и в более цивилизованном мире, откуда она была родом, у них не было аналогов. Плавтине они напомнили приземистых пауков с лапами, снабженными вместо паутины лезвиями и острыми шипами. Брюхо у каждого было оснащено укороченным стволом. И все же на них было жалко смотреть. Ни один из них не уберегся от повреждений: каждый лишился по меньшей мере одной лапы, а одного, кажется, совсем вывели из строя: правый бок у него был раздавлен и истекал почти прозрачной жидкостью.
– Кто-нибудь из вас может говорить? – спросила Плавтина, догнав Вергилия посреди холмика.
Они ничего не ответили. Ее это раздосадовало. Потом она почувствовала какое-то смутное волнение, тихое жужжание, поднимающееся вокруг них и внутри них. Фоновый шум Корабля вернулся! Она знала, что слышит его только у себя в голове, и все же ее это успокоило. Что-то здесь еще функционировало. Шум усилился, и каждое из металлических созданий выпустило луч яркого света. Три проекции прояснились, в их перекрестье заиграли движущиеся цвета, а потом без всякого перехода напротив Плавтины материализовалась женская фигура. Маленькая – не выше Плавтины, – с тонкой бледной кожей. Ее формы, едва округлившиеся, как у подростка, были укрыты легким платьем. Длинные темные волосы тщательно собраны в пучок. Ее лицо… Высокие скулы, обрамляющие выразительный нос. Красиво очерченные большие глаза неопределенного серо-голубого цвета. Суховатая, похожая на хищную птицу. Губы тонкие, раздраженно поджатые; и сама она выглядит раздосадованной по каким-то внутренним соображениям, недоступным остальным. Плавтина созерцала саму себя – пусть и в призрачной версии, но узнаваемую.
В шоке она отступила на шаг и остановилась – завороженная, в удивлении, что не узнала себя сразу.
– Вы Корабль?
– Нет. Мое имя Ойке.
– Это вам я обязана жизнью.
Призрак смотрел как будто сквозь нее или, вернее, мимо нее, словно Плавтина была для него лишь одной заботой из множества. Его ноги не касались пола.
– Да, это я решила начать исследования, которые привели к вашему рождению. Вернее, к вашему возрождению.
– И я полагаю, что Плавтина мертва.
Ей пришлось смириться с очевидностью. Наступила тишина, и изображение Ойке слегка задрожало в воздухе, переполненном влажностью.
– Не совсем – потому что вы еще функциональны, и мы укроем вас в безопасном месте. В конце концов, вы Плавтина.
– Как и вы, – произнесла она взволнованно.
Ситуация походила на сказку, в которой говорится о бесконечной игре зеркал, о многочисленных отражениях, наделенных зловредной способностью переживать своего двойника. Смерть другой Плавтины, ее собственное спасение. Должна ли она печалиться по той, кем она стала очень нескоро после того, как нынешнюю ее версию сохранили?
– Нет, – пробормотала ее собеседница. Глаза у нее затуманились. – Только не надо так говорить. Я всего лишь автономный ноэм, наделенный сознанием, созданный Кораблем, чтобы заниматься сложными процессами. Это правда, только я одна осталась от первоначальной личности, обитавшей в этой огромной металлической структуре. Но настоящая Плавтина – это теперь вы.
Она почувствовала, как слезы бегут по ее щекам – сперва скудные, а потом все обильнее. Это был не животный страх, который застиг ее недавно, но странное единство между движениями ее тела и души. Ойке поняла это, хотела жестом ее утешить, но передумала. В конце концов, ее не существовало.
– Когда мы прекратили думать, что смертны? – спросила она тихо, скорее саму себя, чем своего двойника из плоти и крови. – Когда забыли, что мы всего лишь ничтожные тени недолговечных хозяев – людей? Корабль…
Плавтина не сдержалась и перебила ее. Слова Ойке с отзвуком горечи ее покоробили. Ей нужны были ответы.
– Вы потому меня сделали? Как резервную копию настоящей Плавтины?
Ее собеседница широко раскрыла глаза:
– По правде говоря, я об этом и не думала. Нет, конечно же, нет. Существует много других способов сохранить данные, для этого не нужно прилагать огромные усилия для создания антропоморфа. Плавтина… Она не желала прибегать к такому средству. В любом случае сейчас слишком поздно. Чужаки повредили психический субстрат Корабля.
– Вы хотите сказать… Все это – из-за нападения снаружи?
– Очевидно.
– И что же, Плавтина не смогла защититься?
Ойке гневно поджала губы.
– Часть ее самой, другой ее аспект, моя сестра… Она впустила их.
– Но почему?
– Старение и дробление – недуги, которые губят Интеллектов. Вы о них слышали?
Она кивнула, невольно задрожав. На самом деле очень давно, еще в другой жизни, Виний рассказывал ей о своих страхах. Разум Интеллектов не создан был для того, чтобы существовать без присмотра столько веков. Риск дезинтеграции был реальным, а Гекатомба, пошатнув глубинный и устоявшийся порядок, только ускорила его.
– Я переведу в ваш фармакон информацию об этом событии, которую я собрала. Теперь я знаю каждую подробность этого нападения.
– Расскажите.
– Нет. У вас на это нет времени. Позже вы найдете способ так или иначе перебросить эту информацию в ваш собственный разум, и все узнаете. И будете действовать соответственно. Вы теперь мое самое большое сокровище, мое будущее. Вы – настоящая Плавтина, базовая структура, воля к созиданию, а все это, – сказала она, коротко кивнув на их окружение, – лишь ваша интерпретация. Вы покинете это место и заберете с собой ту силу, что в зачаточном состоянии хранит ваше тело из плоти и крови, силу, которая ни разу не использовалась… Все это… Все, что наслаивалось на это со временем… включая и меня саму, не имеет значения, это только случай, стечение обстоятельств. В металлической конструкции, которой была Плавтина, таилось немало изъянов, и теперь ее смерть и это возрождение сотрут их, и даже мое собственное исчезновение в каком-то смысле вернет ей ее чистоту. Посмотрите – все к лучшему в этом лучшем из миров, ведь, повторяю, я не думала обо всем этом, когда создавала вас.
Плавтина сделала шаг назад, оглядела Ойке сверху донизу. Раздражение, которое она чувствовала, еще усилилось, запятнало гневом ее печаль по сестре-близнецу, которая сотворила ее, а теперь возвращалась в бездну. Почему сестра утруждала себя разговором, если не желала ответить ни на один ее вопрос? Плавтина решила взять быка за рога.
– Так почему же в таком случае вы меня создали?
– Если я все вам расскажу, это исказит исходные данные эксперимента.
– А если не расскажете ничего, то я могу разгневаться и принять неправильное решение. Я не та Плавтина, которая дала вам начало. У меня теперь бывают перепады настроения.
Ойке сделала пару шагов вперед, прежде чем ей ответить. Ей явно было неловко; она приблизилась к одному из гигантских цветов – с их ярко-синих лепестков в красных пятнах, на вид казавшихся изорванными, капала на землю вода. Она рассеянно провела по нему пальцем. Без всякого результата. Здесь ее не существовало. И если Плавтина правильно все понимает, скоро она совсем исчезнет. Ей тем более необходимо было знать. Призрак скривился, и на секунду показалось, что глаза у него затуманились.
– Да, у меня нет выбора, и мы обе это знаем. Чтобы понять мой план, вы должны знать натуру Интеллектов, таких, какими они стали сегодня, а так же природу этого мира. Я не думаю, чтобы вы это знали. Скажем, я создала вас, чтобы получить новый взгляд на вещи, новую перспективу, чтобы видеть вселенную одновременно такой, какая она сейчас и какой она была в прошлом.
– Перспективу? В этом нет никакого смысла.
– Есть, и больше, чем вы думаете. Ваша роль, Плавтина, – это вспоминать, понимать, принимать решения, и в конце концов действовать. Этого никто другой из Интеллектов теперь сделать не может, поскольку мы все – заложники нашей нематериальности.
– Автоматы действуют в согласии с Узами.
– Оставьте Узы в покое. Есть столько разных способов их интерпретировать… Я знаю, что на вас они действуют, как и на меня. Но людей больше нет, а потому ноэмы не смогли разработать на их основе правила поведения.
– Ну а почему же я должна преуспеть там, где вам это не удалось?
– Потому что, – ответил призрак, подыскивая слова, – у вас есть тело, а значит… особая перспектива, имеющая корни… особая точка зрения. Да, именно так: все уже здесь, в вашем разуме, а то, чего там нет, я непременно добавлю, и оно станет доступно вашему сознанию, когда вы будете в этом нуждаться. Поэтому вы не будете ограничены, как мы, поверхностью этого мира.
– Вы отдаете себе отчет, – перебила ее Плавтина, – что вы прокляли меня, дав мне это тело? Я хочу сказать… Ския… Она говорила, что лучше бы умерла! И на такую судьбу вы меня обрекли! Вы это сознаете?
Но Ойке не слушала ее и ровным голосом продолжала:
– Смертность и перспектива, перспектива и интерпретация, интерпретация и правда, действие. Таков будет ваш путь.
– Да вы надо мной смеетесь, – ответила Плавтина.
Она чувствовала, что вот-вот расплачется, живот ей скрутило от беспомощной ярости и непомерной тревоги.
– Нет, Плавтина. Еще раз вы бы этого не сказали, если бы понимали подлинную природу мира, если бы вы хоть на секунду отошли от пифагорейской доктрины, которой вас обучили. Вы ведь разбираетесь в сложных системах.
– Это… моя работа.
По крайней мере, так было в прошлом, откуда она пришла. В этой вселенной она бесполезна. Возможно, она обладает точкой зрения, как и говорила ее собеседница, но совершенно точно не имеет здесь собственного места.
– А я, – сказал аспект, – та ваша часть, которая унаследовала этот характер. И все здесь, вокруг вас, мое королевство, выражение этой сложности мира. А теперь оно погибнет.
В глазах ее мелькнула горечь, и гнев Плавтины внезапно улетучился. Ей хотелось бы обнять сестру-близнеца, хоть как-то ее утешить. Но она не могла – да и, по правде говоря, не осмелилась.
– Так устроен мир. Он мне это подтвердил.
– Он?
– Монадический модулятор. Анаксимандр.
Видя, что Плавтина сделала большие глаза при этих словах, Ойке провела рукой перед собой, будто отмахиваясь от вопроса.
– Он признался мне, что вы встретитесь с ним, и тогда его узнаете.
– Но как…
– По тому, как он странно выражается. Не задавайте незначащих вопросов.
Она, кажется, смотрела на что-то вдалеке, существующее лишь в ее мире.
– У меня осталось мало времени. Дайте мне закончить. Этот мир, Плавтина, состоит из духовных атомов – из монад. Как огромное множество часов, и каждые из них заведены так, пройти свой собственный путь, и при этом так хорошо сочетаются с другими, что как будто создают единое, взаимодействующее целое. Эта система построена так, что каждую ее точку можно рассматривать как восприятие и выражение всего. Короче говоря, точку зрения.
Она словно подыскивала слова:
– Это взаимосочетание всех вещей похоже на то, как мы сморим на город. Существует единственная реальность, но она меняется в зависимости от того, откуда вы за ней наблюдаете, а точек зрения неисчислимое множество. Эти разные перспективы образуют огромное разнообразие, и однако же все они позволяют видеть истину. Такова и реальность: идеальное равновесие между простотой и разнообразием.
– Это ничего не значит. Мир состоит из дискретных величин.
– И все же он образует систему. В этом нет противоречия.
– Пусть так.
Плавтина, которая не была уверена в своем умении философствовать, согласилась только для того, чтобы продолжить диалог. Такие рассуждения никогда ее не занимали, даже в прошлом, до Гекатомбы, когда ее единственным призванием была наука. Ее интересы всегда выходили за пределы фундаментальных ступеней постижения мира. Ее излюбленной сферой деятельности была инженерия. Сложные системы – были ли то биотопы или модели экономического взаимодействия – имели только местное значение. Она никогда не задумывалась об онтологических последствиях своих исследований. Она их не понимала. И вот теперь какой-то… призрак говорит ей, что ее существование зависит от нагромождения неоплатонических вымыслов. Она вздохнула и молчала, пока Ойке, нимало не смутясь ее реакции, продолжала без остановки:
– Как бы то ни было, чтобы понять этот мир, нужно иметь к нему доступ. Интеллекты обладают datum[58], но у них нет необходимой перспективы, чтобы интерпретировать информацию. Мы способны видеть причины и последствия, объяснять последовательность событий, но не понимать их. Мы пленники наших бессмертных и развоплощенных душ. Зато вы…
– Я поняла, – несколько сухо ответила Плавтина. – Мое смертное тело дает мне точку зрения. Но я так и не знаю, на что и зачем.
– Чтобы привести все в порядок, Плавтина, сестра моя. Чтобы вернуть в мир смысл, который его покинул. Чтобы восстановить истину, которой мы были лишены.
На что она намекала, если не на Гекатомбу?
– Я почти ничто, простой автомат, затерявшийся во времени. У меня нет вашей силы.
– Это не имеет значения. Вы сможете действовать. Вы будете делать то, что должно. Вы станете свободной.
Она приблизилась. Теперь в ее взгляде не было ни следа рассеянности, глаза светились непривычно ярко. Сестры не могли дотронуться друг до друга, но долго друг на друга смотрели, стоя посреди лужайки, усаженной ядовитыми цветами, под бездушными взглядами четырех маленьких немых автоматов.
– Скоро я умру. Но вы пойдете дальше. Вас проведут к выходу, и вы сможете покинуть этот корабль без всякого сожаления, потому что вы и есть его средоточие. К нам приближается давний союзник покойной Плавтины, он уже недалеко. Он подберет вас и, возможно, поможет вам. Я смогу сопротивляться еще какое-то время той заразе, что захватила Корабль. Но относительно того, что будет дальше… мне нечего вам посоветовать.
– Но ведь я не знаю, что делать, – заныла Плавтина.
На глазах снова выступили слезы, она ничего не могла с ними поделать. Ей казалось, что кожа на щеках горит, и, может быть, она и вправду горела. Может быть, Плавтина покраснела – таково было невероятное воздействие беспричинного прилива крови.
Что же до призрака – он не изменился. Животные реакции эпидермиса не были частью ее мира. И все же… Глаза ее затуманились, и – Плавтина это почувствовала – они едва не протянули руки друг к другу, едва не обнялись, чтобы близкое присутствие чужого тела хоть на миг отогнало страх, который внушало происходящее. Но это было невозможно. Обе сжали челюсти, силясь никак не выдать своих чувств. Плавтина поняла, что она неправильно истолковала действия Ойке. Ведь та на самом деле была всего лишь версией ее самой и унаследовала от нее почти болезненную сдержанность и стыдливость, которые были присущи Плавтине еще на старой красной планете. Как и со Скией, ей хотелось хоть как-то утешить сестру, и она знала, что это желание взаимно. Но это было невозможно. Они не умели этого делать.
И все же Ойке положила ей нереальную руку на плечо. Она ничего не почувствовала, хотя испытала какое-то глубинное переживание.
– Теперь идите, бегите. А потом, – сказала она тихо, – отомстите за нас.
Плавтина кивнула.
* * *
«Транзитория» разогналась; теперь около десяти минут она будет недосягаема для вражеских кораблей. Отон воспользовался этим, чтобы пробежаться во все концы составного сознания, отчитать потрясенных деймонов на глазах недоумевающих людопсов.
Они утратили небольшую долю расчётной мощности. Слишком маленькую, чтобы потеря сказалась на боевых операциях, которые вел Корабль, но все же ощутимую для психического потока: голоса затихали, образы угасали, и, судя по всему, это очень злило Проконсула. Они ничего не могут с этим поделать и вы тоже, – сухо сказал Аттик. – Вы знали о риске и еще увеличили его, согласившись вступить в битву без всякой подготовки. Это прозвучало как упрек – и все обитатели Корабля разом замолкли. Каждому хотелось увидеть, как бог отреагирует на такую дерзость, да еще и со стороны одного из своих ближайших лейтенантов.
Отон не прекращал своих расчётов и сперва делал вид, будто не замечает Аттика. Когда он закончил смотр своих войск, то вернулся в самого себя, на нос, откуда привык командовать, и окинул мыслью всю собравшуюся публику. В нем поднимался глухой, плохо сдерживаемый гнев, вызванный реакцией автоматов, которую он воспринимал, как сомнение в его действиях, как запинку в мечтах о славе.
Проблема была далеко не символической. Ноэмы не могут дезертировать, в отличие от людопсов. Но даже самый верный из эпибатов не захочет идти на верную смерть… если только не будет уверен, что это необходимо. Слуги Отона вели иное, техническое, существование. Орудие не бунтует, когда его раскаляют на огне, чтобы перековать во что-то другое. И все же составное сознание не последует за Отоном без коллективного убеждения в том, что жертва, которую он от них требует, оправдана. И несмотря на пакт, связывающий Отона с его Левиафаном и его обитателями, они не станут подчиняться ему в любых обстоятельствах. И возможно, усомнятся в его решениях еще больше, чем экипаж Эврибиада.
Отон повернулся к Рутилию и Аттику. Поднимите их, прогремел он, и мысли его звучали резко, как щелчки кнута. Встряхните их, уговорите, сотрите им память, если потребуется. Солгите им. Меня не интересует, что вы сделаете, и не интересует, какие они понесут потери, пока останется хоть один, способный управлять процессом, который ему поручили, это ясно?
Рутилий мысленно пожал плечами, а потом отошел помочь тем из деймонов, которые, хоть и выглядели ослабшими – их потоки сознания превратились в тонкие ручейки, – все же еще не утратили рассудка. Аттик тоже не произнес ни слова, вернувшись к тактическим расчетам. Настроение на Корабле оставалось мрачным, но, по крайней мере, они были готовы к следующей схватке.
А она не заставит себя ждать. Мы достаточно близки к Плавтине, – объяснил Аттик, – чтобы получить о ней некоторую информацию. В коллективном восприятии точка, обозначающая их союзницу, стала сверхъяркой, и на фоне космоса высветились прямоугольники, наполненные латинскими словами и цифрами. Она неподвижна. Я вижу следы недавнего изменения позиции. Следы, впрочем, почти незаметные. Они бы не нашли ее, если бы траектория полета врагов не выдала ее местонахождения. Видимые повреждения обшивки отсутствуют. Следы термического или электромагнетического выброса также отсутствуют. Поскольку сохранять невидимость в такой ситуации не имеет смысла, я делаю вывод, что она мертва. В составном сознании воцарилось тяжелое молчание. Для людопсов мысль о смерти бога была… тревожной. Разумы деймонов задрожали от ужаса. Они были бессмертными, всемогущими. Смерть не должна была входить в число их возможностей. Нам нужно, напряженным голосом ответил Рутилий, принять к рассмотрению вариант вирусной атаки.
Это бы многое объяснило, – взволнованно пробормотал Отон. – Неподвижность, отсутствие следов боя… О, Плавтина… Несколько тысячелетий истории – и такой конец…
Казалось, он в шоке. Потому ли, что эта ситуация напомнила ему о собственной уязвимости, или же его огорчила потеря союзного Корабля и другого божества? Эврибиаду сложно было представить, что два таких гигантских, таких сильных создания могут быть связаны таким чувством, как дружба. Но разве не ощутил он что-то похожее, когда увидел колосса рядом с посланницей перед самым отлетом? Его самого смутила собственная реакция на ту Плавтину, и разум у него затуманился. И все же, оглядываясь назад, Отон называл себя союзником Плавтины лишь по привычке и из целомудрия. Так что понять истинные отношения, которые связывали двоих богов-машин…
Фотида прервала ход его мыслей: Кто мог бы создать настолько мощный вирус, чтобы убить бога? Эврибиад восхитился ее смелостью, однако она явно чувствовала себя неловко, будто ребенок среди взрослых, шепчущий, чтобы их не потревожить.
– В этом и проблема, – прорычал Рутилий. Следующий бой будет рискованным: чтобы достигнуть Плавтины, нужно пройти между двумя другими противниками. Один из них до сих пор не принимал участия в битве, сохранив все свои наступательные возможности. Второго отбросило назад их неожиданной атакой. Но это давало ему возможность предвосхитить перемещение своей мишени: им для того, чтобы достичь цели, понадобится двенадцать минут. Это может позволить ему перестроиться и ускориться, чтобы попробовать их перехватить. Если псевдокомета, возможно, пережила аварию, объяснял Аттик, и если у нее теперь не хватает скорости, чтобы использовать материальные снаряды, этот недостаток мог компенсироваться лазерами и пучками микроволн.
Они оказались в типичной ситуации, когда первая атака, проведенная с излишним рвением, ставит армию в неудобное положение. Эврибиад узнал о таком от самого Аттика и сам переживал это несколько раз в бою, на мостике своей триремы в волнах Океаноса. Но вот знать, применяется ли этот закон и здесь… Он поделился проблемой с Отоном, но тот отмахнулся с прежним самообладанием: Дорога к победе всегда узка.
И в самом деле, пока они спешили в лобовую атаку, варвары занимали позиции. На фоне темного бархата, усеянного звездами, их траектории окрашивались красным, и иконки высвечивались в зонах, где они слишком близко подлетали к Отону. Если они продолжат идти на этой скорости, первый из них – тот, кого они оставили позади, – перережет им дорогу сразу после того, как они достигнут позиции Плавтины. Но он в течение всей битвы будет иметь возможность ударить на расстоянии. Второй противник менял цель так быстро, как позволяла ему сила инерции, чтобы повернуться к ним носом, где каменная и ледяная оболочка была толще всего.
По команде Отона костер в чреве Корабля раздули до максимума. В двойном ускорителе частиц мириады атомов водорода заторопились друг к другу со скоростью, почти равной скорости фотона, генерируя драгоценные античастицы. С помощью мощного магнетического поля они попадали на нос Корабля и в огромном машинном отсеке смешивались с частицами обычной материи. Невероятная волна энергии хлынула по сверхпроводящей сети, затопила аккумуляторы реакторов сближения. За ними потянулся газовый шлейф. Корабль скакнул вперед, и все пассажиры ощутили глухой рокот и вибрацию, а вся конструкция завертелась под влиянием эффекта Кориолиса.
Проходили минуты. Они подойдут на расстояние удара через шестьдесят секунд, объявил Аттик. Фотида предложила выпустить дронов, и Отон согласился.
Корабль противника вырос и превратился в маленькое солнце. Вражеский залп, ровным голосом объявил Аттик. Их общее восприятие заполнили потенциальные траектории вражеских ракет, высветившиеся красным пунктиром. Около тысячи бомб с антиматерией. Их столько! Пусть дроны ими займутся, выдохнул Отон.
Вылетели сотни маленьких автономных аппаратов, понеслись, опережая Корабль, в направлении снарядов. Когда две стаи встретились, безвоздушное пространство наполнилось сиянием и треском. В дело пошли лазеры. Они были куда менее мощными, чем тяжелые излучатели «Транзитории». Но на короткой дистанции они были смертельны и косили свои мишени, как крестьяне – пшеницу. Этот танец продолжался меньше десяти секунд.
Составное сознание испытало шок. Боль. Удар огненного ножа прямо в чрево Корабля. Зияющее отверстие в плоти «Транзитории». Тысячи беспомощных эргатов, высыпавшихся в космос через брешь. Полуразумные системы перестали работать, когда их органы вдруг сковал ледяной холод пространства. Рутилий торопливо переместил огромные чешуйки, составляющие внешнюю оболочку «Транзитории», чтобы они, соскользнув, закрыли брешь. Манипуляторы силы тяжести кое-как удержали их рядом – грубо, раздавив на ходу целый отсек, обратив в пыль тысячи кубометров внутреннего пространства. Боль от этой полевой хирургии пронзила каждого на Корабле.
На секунду подсоединение к составному сознанию дало сбой. Ошарашенный Эврибиад оказался среди своих людопсов, в зале, примыкающем к посадочному отсеку. Осветительные трубы на стенах мигали. Некоторые эпибаты потеряли равновесие и свалились на пол. Феоместор крепкой рукой подхватил Эврибиада и усадил обратно в кресло. По всему судну завыли сирены, когда пошли взрывы, вызванные резким верчением корпуса, и из-за них начались пожары и потеря давления.
– Что за…
Составное сознание вновь вытеснило реальный мир. В мозг Эврибиада хлынула информация. Лазер проделал в обшивке щель длиной в несколько сотен метров, высвободив скопление обломков и замороженных жидкостей. Благодаря реакции Рутилия они смогли избежать худшего. Ремонтники уже направились в безвоздушную тьму, чтобы заткнуть бреши, несмотря на скорость, которая превращала межзвездную пыль в опасный режущий поток. Стреляли с другого корабля! – воскликнул Аттик, показывая пальцем на красную траекторию той кометы, которую они оставили позади. Мы должны уходить!
Будто подтверждая слова деймона, в коллективном восприятии замигали красным пучки лучей; они промахнулись мимо Корабля и ушли куда-то в космос. Детекторы распознали и другие выстрелы, не достигшие цели. Но у Отона было свое мнение на этот счет. Нет! Я не оставлю свою союзницу! Разгоните корабль сильнее!
Отон не стал стрелять в того из соперников, который их задел. А вот другого, который развернулся к ним носом, они могут заставить заплатить за дерзость товарища. Благодаря волшебству составного сознания Эврибиад и Фотида обошлись без слов. Короткой мыслью она приказала дать новый залп по мелким смертоносным машинам. Тяжелые створки люков по бокам Корабля раздвинулись в тишине – казалось, им на это понадобилась вечность. Эврибиад, в свою очередь, собрал свою стаю, и людопсы все вместе скользнули разумом в узкие металлические гондолы. Это грубое вторжение напомнило о легендах их народа, в которых душа демона завладевала живым телом, внушая невинному желание убивать, жажду кусать врага и пить его кровь.
Взвыв, как разъяренные волки, ракеты вылетели, воспользовались скоростью Отона и разогнались еще сильнее. Потом они разлетелись плотным роем, собираясь рассредоточиться, а потом слететься на цель со всех сторон. Комета варваров приняла электронные контрмеры и начала обстрел из лазеров, предназначенных для предотвращения столкновений, каждую секунду поражая сотни ракет. Каждой из них людопес передавал собственную хитрость и знания о ближнем бое, танцевал вместе со своим временным воплощением сумасшедший танец. По левому борту! По правому борту! И всякий раз, как их уничтожали, они перепрыгивали в новое тело, капая бешеной пеной, решительно настроенные добраться до добычи и вырвать ее внутренности.
Но на сей раз им не пришлось проникать в линию обороны врага, чтобы поразить ее. Фотида сделала разумный выбор, снабдив их вместо оружия на основе антиматерии термоядерными бомбами, куда менее мощными, но в этом случае наделенными огромным преимуществом. Им достаточно было приблизиться всего на несколько километров, прежде чем запускался механизм деления обогащенного урана, который, в свою очередь, поднимал температуру и давление так, что начинался синтез содержащихся в бомбах атомов водорода. Они одним махом превращались в единое чудовищное пламя, выметали с ледяной поверхности опустошенные частицы, создавали электромагнитную волну.
Эта волна прошла через варварский корабль, уничтожая его электромагнитные сети. Все электронные структуры, находившиеся на поверхности, выключились – даже защищенные. Можно было нанести решительный удар.
– Прекратите огонь!
Это был Отон.
Фотида, казалось, пришла в замешательство, но тут же смирилась и передала приказ: повременить со вторым ракетным залпом. Другие в недоумении повернулись к разуму колосса, который выглядел высокомерным и сосредоточенным. В конце концов он выплюнул с неохотой: – Незачем снова жертвовать ноэмами и терять время, чтобы сбить этот корабль, он для нас не приоритетен. Сказав это, он показал пальцем на иконку, изображающую Плавтину. Уничтожение противника – менее важная цель, чем спасение моей союзницы.
– Но нам придется столкнуться с ним вновь, – возразил Эврибиад.
– Да, но тогда все будет по-другому. Я выиграю время, – ответил бог. Людопес его не понял, но говорить ничего не стал.
«Транзитория» продолжала свою сумасшедшую гонку под командованием Отона, обогнав неподвижного врага так, чтобы закрыться им, как щитом, от его собственного союзника. Если варвары с дальнего судна попытаются ударить по Кораблю из дальнобойных лазеров, они рискуют повредить ближний корабль. Эврибиад восхитился тонким тактическим решением Отона.
Они приближались к Плавтине. Она же – огромная трубчатая конструкция, практически незаметная еще несколько секунд назад, – постепенно становилась видимой, как тень на усыпанном звездами фоне.
Отон повернулся к Эврибиаду. Теперь дело за вами, сказал колосс. Тон, которым он это произнес – повелительный, резкий, – дал понять людопсу, что теперь все становится по-настоящему серьезным, и настал момент по-настоящему проявить решимость. И до Эврибиада дошло, почему его повелитель стремился выиграть время этим странным маневром. В материальном мире, вне нереального составного сознания и удобства онейротронов, кибернет повернулся к Феоместору.
– Пришло время отправиться в небесную тьму, – сказал он другу ясным голосом, несмотря на страх, буравящий ему желудок.
* * *
Плавтина блуждала по потайным местам, в тени стен, перегораживающих Корабль.
Вергилий шел впереди, а три металлических паука замыкали процессию. Теплица с тропическими растениями скоро превратилась в воспоминание. Минуя коридор за коридором, они все дальше углублялись в огромную систему капилляров, окружающую центральный цилиндр. Они шли не по прямой линии, а скорее по широкой дуге. По крайней мере, у Плавтины было такое впечатление, потому что пешком им часто приходилось идти в обход: огромные альвеолы, заполненные странными атмосферами и пейзажами, преграждали им дорогу.
Теперь, когда она поговорила с Ойке, ей тревожно было идти по этому пути. Корабль умирал; она же по этой причине получала что-то вроде права существовать и действовать, не как тень из старых времен, а как самостоятельное существо, которым она и была в прошлом… Она терялась в этом причудливом нагромождении слов, в игре зеркал. Неопределенность, в которой она оказалась, беспокоила Плавтину. До сегодняшнего момента она жила, чтобы служить. И даже самые худшие времена – времена Гекатомбы – не заставили ее всмотреться в себя и спросить, кто она и что должна делать. Люди когда-то сумели разобраться с этой проблемой, множа богов и философские принципы. Позднее они стали почитать Число, или Quanta, Причину и Концепт. Даже случай, превращенный в Fatum, стал объектом своеобразного культа. У разумов же, напротив, был только один бог – и теперь он умер.
И вот Плавтина, в свою очередь, разделила этот удел человека, эту абсолютную самонедостаточность относительно мира, которую никогда не испытывал ни один ноэм. Она посмотрела на свои руки, на бледную кожу, которая была совсем новой всего несколько часов назад – теперь ее покрывали синяки и царапины. Ее локти и колени горели огнем, и мышцы начинали болеть. Заслуживает ли такое хрупкое тело, чтобы его вырывали у бездны?
Ничего не зная о бушевавшем в ней водовороте мыслей, Вергилий все так же невозмутимо шагал вперед, его насекомьи лапки бряцали металлом.
Они долго шли между двумя стальными стенками, по такому узкому пространству, что Плавтина едва могла в нем раздвинуть руки. Оно находилось на головокружительной высоте, в промежутке между двумя отсеками. А вернее – между двумя мирами, различными по атмосфере, а может быть, и с разной силой тяжести. Она вспомнила о своих зоологических изысканиях, о том времени, когда она занималась прикладными исследованиями сложных систем. Важная часть земной биосферы мигрировала вместе с людьми, захватывая территории в низинах, лучше всего защищенные от ультрафиолетовых лучей. В глубине Valles Marineris было несколько полупостоянных болот, кишевших разнообразными растениями и животными. Для амфибий и саламандр каждая лужа, каждый пруд становились ограниченной миниатюрной вселенной, где пища могла закончиться и даже вода высохнуть при наступлении сухой зимы. И все же тут из года в год поддерживалось общее равновесие – путем аккуратных осеменений и точечных затоплений, благодаря которым головастики разных видов смешивались друг с другом, – это позволяло поддерживать одновременно разнообразие видов и генетическую гомогенность, обеспечивающую их выживание. И так происходило на всех уровнях: на старой изначальной планете эта динамика соблюдалась в целых регионах и даже на континентах. Получилось ли у другой Плавтины – настоящей – воспроизвести ее в этой огромной конструкции, служившей ей телом? Наблюдала ли она за миниатюрным космосом, затиснутым меж металлических бортов Корабля, содержавшим, в свою очередь, множество микрокосмов, которые вкладывались один в другой, наподобие матрешки?
Сегодняшней Плавтине было сложно понять, как связана эта невероятная система и скромный автомат, которым она была прежде. Если только не рассматривать ее биологическое тело как объединение микрокосмов, каждый из которых жил собственной жизнью и которые будут действовать сообща, пока она жива? Разве она не состоит из скопления клеток с переработанным генетическим кодом, происхождение которого ей неизвестно? Плавтина встряхнулась. В этих мыслях было что-то тревожное.
Полчаса спустя они пересекли зал, из которого через люк можно было попасть в отсек слева (по ощущениям он был намного холоднее других). Плавтина невольно остановилась и с любопытством взглянула на круглую герметичную дверь, задвинутую длинным предохранительным стержнем. Плавтина увидела пейзаж с изорванными формами и высокими сугробами, мутный воздух которого клубился голубоватой пургой. На мгновение в тумане, в нескольких метрах от стены, она заметила низкорослый, почти человеческий силуэт, который глядел на нее проницательным взглядом. Плавтина моргнула.
Секунду спустя на его месте был только ледяной туман. Может быть, ей это привиделось от усталости. Вергилий терял терпение. Она с неохотой зашагала дальше.
Снова коридоры, снова трубопроводы. И везде – следы войны, растерзанные тела эргатов, стены, почерневшие от взрывов или продырявленные залпами из огнестрельного оружия. Ее эскорт был начеку, обращая внимания на знаки и ощущения, которых она не улавливала. Они наверняка чуяли электромагнетический след врага на расстоянии, а возможно, даже умели делать выводы из перемещения воздуха. Один из боевых автоматов догнал Вергилия и загородил собой Плавтину, выставив конечности вперед. Они миновали несколько перекрестков. Иногда механический скарабей сомневался, выбирая между двумя ответвлениями, поднимал голову, словно принюхиваясь или прислушиваясь к далеким звукам. Как-то раз он повернул обратно на полпути, будто почуяв угрозу.
Голоса ноэмов по-прежнему не доносились до Плавтины. После разговора с Ойке она вновь начала ощущать, пусть и с перебоями, то, что осталось от вычислительной матрицы Корабля, – далекого и бурного моря концептуального интеллекта. Иногда до нее долетало эхо, звенело в глубине ее разума, но она не могла найти его источник. Где-то поднялся неясный крик, одинокий и душераздирающий, но такой далекий, что казался лишь вздохом, и тут же смолк, не рассеяв, а только усилив тяжелую тишину. Ей оставалось только шагать вперед, еще и еще, постоянно прислушиваться к опасности и молиться неизвестно кому, чтобы выбраться отсюда целой и невредимой. Она сконцентрировалась, сосредоточилась внутри себя, задействовала свои новые органы чувств.
И ощутила присутствие. Вначале она не обратила на него особого внимания. Оно было лишь мелькнувшей тенью, движением, которое она заметила краем мысленного взора. Потом оно обрело форму. С каждым шагом, который Плавтина делала в реальном мире, она все четче ощущала это присутствие в паучьем лабиринте Корабля. Это существо заползло во все бесчисленные системы управления, оставленные маленькими ноэмами, которые обитали в них прежде. Оно оккупировало двери лифтов, детекторы кислорода, клапаны и коммутаторы, системы тревоги и противопожарные заслонки. Это было какое-то гигантское существо или же множество идентичных существ, она не могла бы сказать точно. В любом случае она чувствовала, что они наделены примитивной и агрессивной волей, как рой насекомых, движимых одной и той же хищнической прожорливостью.
И корабль показался ей отвратительной темной комнатой, которая от пола до потолка покрыта ненасытными и липкими насекомыми.
Эти существа не прятались, но, казалось, не интересовались ни Плавтиной, ни тремя маленькими эргатами, которые ее сопровождали. Она отступила, съежилась, но все еще внимательно прислушивалась к миру разумов.
Так внимательно, что на повороте сильно ударилась головой о железную дверь и не устояла на ногах.
Одно такое существо стояло прямо перед ней. Оно походило на сверчка – отвратительное, прожорливое создание, – но было массивным, огромным, куда мощнее ее самой. Под полупрозрачным панцирем угадывались тошнотворного вида внутренние органы. Плавтину словно парализовало, она уставилась на него в уверенности, что оно ее сейчас разорвет. Существо фасеточными глазами осмотрело коридор, и все же не увидело ни ее, ни Вергилия, ни военных автоматов, расположившихся по сторонам. Слава Человеку, подумала она.
Она потерла ушибленный лоб и начала вставать. Инстинкт велел ей не шуметь. Какой абсурд: это существо находилось в месте совсем иного рода. Но почему же оно не распознало ноэма ни в Плавтине, ни в четырех эргатах? Ойке отсекла разумы эргатов от сознания Корабля, наделив их автономией. Но что же она сама?
Плавтина задумалась. Хищник был запрограммирован для охоты на ноэмов. Она же в какой-то мере перестала быть Разумом. Но кто же она? Живое существо? И где находится ее душа? Не в верхней части мозга – Плавтина знала, что она искусственная. Но где же она тогда? Распределена по всем клеткам ее тела? Это невозможно. Оставался только проводник между когнитивными функциями, расположенными в коре головного мозга и в позвоночнике. Сцепление простых, примитивных клеток, работа которых не менялась с древнейших времен, с тех пор, как первые животные появились на грязном берегу древних континентов старой планеты. Живое ископаемое, которое каждое биологическое существо носило в себе и которое управляло самыми базовыми реакциями. Ей пришла в голову нелепая идея: что ее сознание на самом деле находится в рептильной луковице, а ее видение мира рождается из гештальта бесконтрольных электрических импульсов биологического происхождения, а не из тщательно выстроенной умозрительной логики, свойственной ноэмам.
Животное, а не автомат. Существо, созданное для выживания, а не для понимания. Она задрожала.
Чудовище резко развернулось и уставилось на нее насекомьими глазами, раскрывая за спиной тонкие, почти прозрачные крылья в прожилках.
Плавтина замерла на месте, не в силах пошевелиться. Он что-то чувствовал; скачок проходившего через нее потока информации, неожиданное мысленное эхо. Может, он ее и видел, но мысленно не мог допустить ее существования. Может быть, его удерживало что-то вроде Уз. В любом случае он ее не воспринимал, а она его видела. На дрожащих ногах она шагнула к нему. Существо притворилось, что отступает, и лихорадочно застучало жвалами. Плавтина приблизилась к его чешуйчатому телу, к крепкому панцирю, протянула руку и положила ее ладонью вниз на его лоб с короткой жесткой порослью волос. На мгновение сверчок задрожал. Теперь Плавтина с легкостью могла рассмотреть его строение под кожей, под верхними защитными слоями, не способными сопротивляться тому давлению, которое она на них оказывала. Она запустила руку внутрь насекомого, пробив хитин, и пальцами сжала его внутренние органы. На ощупь они были скользкими, гладкими, почти влажными, но все же не совсем.
Сверчка пронзила дрожь, а потом он испарился. Плавтина на несколько секунд закрыла глаза. Она почти ощутила влагу у себя на пальцах, но рука была чистой. Здесь все было символическим.
Она снова обратила внимание на реальность. Пока ее не было, Вергилий с помощью паяльной лампы открыл крышку люка, которую заклинило. Именно здесь, в этом месте, находился ее соперник – страж, наводящий страх и все же беспомощный против нее. Мысленно хлопнув ладонью, она заставила механизм открыться. Дверь теперь походила на тело, лишенное души, которое двигалось, лишь если его к этому подталкивали снаружи, не имеющее собственной воли. Плавтина задрожала от этого холодного прикосновения, будто трогаешь труп. Тяжелая металлическая пластина секунду сопротивлялась силе поршня, потом сдалась с гидравлическим щелчком, пропустила тонкий, бледный луч света.
С другой стороны раздался скрежет металла о металл. Еще и еще. Люк полностью открылся, не издав ни звука. Брызнувший из отверстия яркий свет на миг ослепил Плавтину. Смерть, – сказала она себе с неожиданным спокойствием, – ждет меня на той стороне.
* * *
Корпус корабля задрожал. Дрожь завибрировала в полу, усилилась, пронзила Эврибиада там, где его тело соприкасалось с металлическими деталями корабля. Поднятый турбинами сильный ветер мел по палубе.
Оставшиеся на платформе эпибаты расступились. Им нельзя было терять ни секунды. И все-таки возвращаться в реальность было нелегко. Время – или сознание – этого мира двигалось гораздо быстрее, чем в онейротроне. Неожиданное и сильное ощущение одиночества и несчастья поколебало решимость Эврибиада. Он прочел ту же нерешительность в глазах Феоместора, и ему стало немного легче – достаточно, по крайней мере, чтобы пролаять приказы, которые он должен был отдать.
Командный пункт был погружен в темноту, едва освещаемую экранами операторов. Сами операторы расселись вокруг него подковой, спиной к Эврибиаду, сосредоточившись на вихрях сообщений и запросов, поступавших от системы навигации. Лучшие из моряков не забыли о том обучении, которое получили перед уходом в море. И хорошо: этот Корабль совсем не походил на их трирему. Хотя… Те шаттлы, которые Отон предоставил в распоряжение его войскам, лишенные сознания и возможности мыслить, тоже требовали операторов. Отсутствие ноэмов гарантировало невидимость перед лицом врага, который привык сражаться с Интеллектами. Однако за все нужно было платить: лучший из людопсов и в подметки не годился самому медленному из автоматов. Вряд ли они выйдут победителями из космической битвы.
Поверх ряда склоненных голов ему было видно, что происходит снаружи, через пуленепробиваемые стекла кабины. Слева на большой скорости мчалось другое судно. А вот напротив не было ничего. Вернее, там было пугающее ничто: повисший в космосе прямоугольник черноты. Он не мог вынести этого зрелища, и все-таки снова и снова глядел в его сторону – так невозможно отвести глаз от пропасти, которая парализует своей головокружительной высотой. Все это, начинал он понимать, ничего общего не имело с битвой на море.
Эврибиаду было страшно. Он скрывал это от своих воинов или, по крайней мере, надеялся, что скрывает. И все же ужас разъедал его изнутри.
Но он не собирался уклоняться от боя. У него было двенадцать минут – на это время Фотида сможет обеспечить им безопасность. Потом у врага, которому сейчас мешал его собственный союзник, снова появится возможность стрелять. Пока что он в изобилии расходовал топливо, презрев все правила безопасности, пытаясь наскрести хотя бы несколько секунд ускорения. Что до другой кометы, той, которую они обездвижили электромагнетическими импульсами, – трудно сказать, сколько времени понадобится варварам, чтобы перевооружить системы и законопатить бреши.
Значит, двенадцать минут. Всего лишь разведка, без рискованных действий. Над «Транзиторией» навис призрак заражения. То, что погубило Плавтину, представляло для ноэмов Корабля смертельную угрозу. Но как противиться искушению подойти поближе в поисках ответов? База людопсов представляла собой что-то вроде тамбура, ведущего во внешний мир, под охраной биологических существ, нечувствительных к вычислительному оружию, своеобразную клетку Фарадея, способную экранировать любое электрическое поле. Они защитят составное сознание – а значит, и ноэмов, и гражданских, и Фотиду.
Атмосферные реакторы судна толкали их вперед, к мембране, отделяющей их от безвоздушного пространства. На долю секунды они ощутили ее сопротивление, по их телам пробежала дрожь. Этот прием пилоты обязаны были выучить: переход из атмосферы в космос, когда реакторы сменялись химическими турбинами.
Эврибиад глядел на это в ступоре. В этот момент он не смог бы отдать приказ, даже если бы от этого зависела его жизнь. Операторы, уткнувшись носами в экраны, ничего не замечали. Никто не мог разделить с ним эту нездоровую, нерациональную мысль, поглотившую его разум. Он открыл рот, но при виде абсолютной черноты не смог вымолвить ни слова, как будто его кровь застыла в венах. Ведь они проходили через двери ада, лоскут смертельной темноты. Его сковал ужас, голова закружилась. Его воли хватало, чтобы оставаться на месте, но желание улечься на землю и поползти, скуля, как щенок, охватило его и потянуло вниз с почти непреодолимой силой. Он заставил себя глубоко дышать, пока грудь его не прекратила беспорядочно вздыматься и дыхание не обрело ритм.
Эврибиад боялся не смерти. Погибнуть от удара мечом в грудь, ощутив на губах металлический вкус крови или едкую соль изначального океана – это ничего. На Кси Боотис, когда людопес погибал, его близкие мастерили погребальную лодку – залог того, что покойный доберется до того света. Он уже не раз обтесывал такие лодки собственными руками. Но куда пойдут души храбрецов, погибших в космосе? Будут ли они бесконечно бродить по космосу, не находя покоя? Будут ли проглочены странными тенями, которые, если верить легендам, которые шепотом передавались между людопсами, таились в темноте – терпеливые, голодные, смертоносные?
Ему снова стало нехорошо. Взгляд затуманился; показалось, что он видит в лишенном света бархате космоса зловещее скопление, демоническую орду, как в детстве, когда он в отчаянии смотрел, как родители задувают лампу.
Может быть, его народ не предназначен для космоса. Может быть, им следовало вцепиться в родную водянистую планету и не оставлять ее. Может быть, те, кто вернутся, только с виду будут людопсами, а сердце их будет подчиняться другим законам, и смотреть на мир они станут по-другому. А возможно, проблема в нем, в его неприспособленности. Он выпрямился, отогнал эти мысли, сосредоточился. Оба судна сменили курс. С левой стороны появилась черная металлическая стена Корабля, такая большая, что из командного пункта был виден лишь крошечный ее отрезок. Все они летели к скале невозможных, чудовищных размеров. Она приближалась с каждой секундой: бесконечный вертикальный пейзаж с металлическими наростами тут и там, ощерившийся пучками ракет, молекулярными генераторами – все это было еле различимо. Тут и там проекторы – светлячки, заплутавшие в темноте, – свидетельствовали о работе эргатов. Эврибиад заметил ужасную прореху, которую лазерный луч проделал в эпидермисе «Транзитории», а потом резко, как камень, выпущенный из пращи, они обогнали титаническую машину. Теперь в мире осталась только пустота, за исключением ледяных звезд, мертвых, пусть и сияющих, как бриллианты, враждебных и чуждых всякой жизни. Эврибиад быстро взглянул на схему. Сигналы, которые издавало другое судно, казались нормальными. За спиной у него не произошло ничего страшного. Он сжал челюсти.
Один из эпибатов показал пальцем на что-то впереди, посреди полной пустоты. Эврибиад прищурился. Через несколько секунд, вглядевшись, он начал различать какую-то тень, еле заметный силуэт. Он рос на глазах. Огромный цилиндр, сделанный, по всей видимости, из того же металла, что и «Транзитория»; фигура, выглядящая еще более неживой, чем потрескавшаяся поверхность варварских комет, созданная скорее для маскировки, чем для атаки. Даже сейчас, на небольшой по космическим меркам дистанции, судно был практически не видно. Так что распаленному мозгу Эврибиада Плавтина могла показаться кораблем смерти, лодкой перевозчика, забирающего людопсов в последний путь.
Они уже были на полдороге. Полторы минуты истекло. Эврибиад задумался. С такой скоростью они могут достигнуть цели за три минуты, что позволит им шесть минут оставаться на борту. Они могли бы еще ускориться, но тогда их приближение будет легче заметить.
– Выключите моторы, – распорядился он. – Нам хватит силы инерции, чтобы достигнуть цели. Передайте этот приказ второму шаттлу с помощью лазерного импульса.
Вибрация моторов стихла. На командный пункт опустилась тишина, а темный силуэт Плавтины становился все ближе. Все равно, как если бы они были мертвы, подумал Эврибиад и тут же выругал себя за мрачные мысли. Они были похожи на всеми забытый осколок космического мусора, бессмысленно дрейфующий между мирами – странная летучая могила, влекомая силой инерции, которая, возможно, так и будет дрейфовать до термической гибели Вселенной, до конца времен. С самого отлета он сидел неподвижно, и все его мышцы свело. Судороги грозили стать нестерпимыми в момент, когда ему придется подняться. Эврибиад подвигал лапой, потом второй, сдерживаясь, чтобы не заскулить от боли.
– Кибернет, – сказал один из эпибатов, – пассивные датчики выявили объект больших размеров прямо перед нами, где-то в тысяче километров.
Голос у него был напряженный. Эврибиад не мог его винить.
– Феоместор подтверждает эту информацию, – добавил его сосед. – Он говорит, что это рой дронов, очень похожих на наших. Сто пятьдесят или двести, они неподвижны, так что их трудно идентифицировать с «Транзитории».
– Они нас поджидали, – пробормотал Эврибиад, не заботясь о том, что бойцы могут его услышать.
У каждого из эпибатов от напряжения внутренности скрутились узлом. Эврибиад прикрыл глаза. Способен ли он еще раздавать приказы, когда небывалый страх, словно головокружение в ночи, от которого темнеет в глазах, обжигающий, будто жидкий огонь, растекался по его венам? Может, лучше отказаться от своего поста прямо сейчас, пока он не совершил фатальную ошибку?
– Второй шаттл спрашивает, следует ли ему принять меры активной защиты, – добавил солдат.
Эврибиад поколебался, не приказать ли им возвращаться обратно, взвесил все «за» и «против» и решил, что нет. Отону жизненно нужна была информация.
– Ответ отрицательный, – выдохнул он.
Ну вот все и прошло. Он чувствовал себя лучше. Запустился хорошо отлаженный механизм командования, заставляя его отбросить страх и суеверия и взглянуть на ситуацию рационально.
– Никаких сигналов и передач, – продолжил он уже более ровным голосом. – Скажите, чтобы не пытались корректировать свою траекторию. Мы пройдем через рой под видом космического мусора. Они ждут ноэмов – так они их не найдут. Я запрещаю всякую связь с Отоном и с Феоместором. Передадите этот приказ – и уходим в режим полного молчания.
Было очевидно, что дроны принадлежали не варварскому флоту, а самой Плавтине. Верный признак ее гибели и того, что ее разум сменило чуждое присутствие – как технический аналог демона, вселившегося в человека.
Дроны появились перед ними россыпью крошечных светящихся точек. Они пролетели сквозь рой – одни дроны казались очень далекими, другие были гораздо ближе, но ни одни не обратили на них внимания, как будто обоих шаттлов и вовсе не существовало. Их корпус – очень простой, из сияющего металла, был тонким, как заостренные ракушки, которые щенки собирали во время отлива. Их чистые линии нарушали только скопления датчиков. Впереди – лазер, будто ядовитое жало перевернутого насекомого, сзади – продолговатый компактный двигатель. Смертельное оружие, предназначенное для того, чтобы сбиваться в стаю и убивать, не осознающее ни собственной бренности, ни опасности, сосредоточенное на одной цели: защитить Плавтину. Их активные радары и детекторы радиации сканировали пространство в поисках малейшего сигнала, и будь на шаттлах хоть один ноэм, их бы тут же вычислили.
Отон знал, что делал, когда набирал войско из людопсов. Они миновали рой, невидимые, словно тени мертвых в толпе живых.
Корабль Плавтины перед ними вырос настолько, что занимал теперь значительный отрезок неба прямо по центру, и начинали вырисовываться линии его обшивки.
Внезапно стекло потемнело, как раз вовремя, чтобы уберечь людопсов от ярчайшей вспышки, равной по силе взрыву звезды, которая затопила весь мир ослепляющей белизной. Эврибиад рефлекторно отвел глаза. В кабине завыли сирены, встревоженно запищали сигналы тревоги, оповещающие об уровнях бета- и гамма-облучения. Отсутствие звука при таком мощном взрыве дезориентировало Эврибиада, а сердце подкатило к горлу. Правый борт Плавтины, констатировал он, разорвало насквозь с чудовищным выбросом радиации. Эпибатам пришлось деактивировать или наскоро перезагрузить перегруженные детекторы.
– У нас еще меньше времени, чем мы думали, – сказал Эврибиад перепуганным солдатам. – Этот Корабль пожирает себя изнутри. Но это, по крайней мере, может означать, что кто-то еще борется против вторжения.
* * *
В сознании Ойке буйным цветом расцвели сигналы тревоги, заполонили канал ее связи с миром оглушительными, невыносимыми криками. Она их подавила. Ойке знала, что ей осталось немного, как и несчастной Текхе – ее останки вымело в космос несколькими секундами раньше. Повреждения, нанесенные вирусной атакой, уже давно превысили критический порог. Структурная целостность Корабля была нарушена. Ойке давно уже деактивировала всякую чувствительность в своей децентрализованной нервной системе, свела себя практически к нулю – к холодной, развоплощенной мысли, одержимой единственной целью. Она перенастроила свои оборонные процессы, мобилизовала оставшиеся активные ноэмы. Последним усилием ее слуги, рассеянные по центральному тамбуру, собрались в одном месте, около кормы, там, куда нападающие еще не проникли. Она не собиралась терять силы, сражаясь против врагов: они уже победили. У нее была другая цель: добраться до программ, отвечавших за ускоритель частиц и аттенюатор. Плоос думала, что сумела создать непроницаемую и автономную систему безопасности, способную гарантировать неприкосновенность запасов антиматерии даже в случае общей неисправности. Но на самом деле имелись и потайные двери, и обходные пути. Влияние Ойке на Корабль походило на терпеливый рост корней, ризом, способных пронизать собой самую плотную сварку, прорасти через самый твердый камень, если дать им достаточно времени. Ее работа по внедрению никогда не прекращалась, даже во время долгого сна Плавтины. И теперь ее результаты пригодились. Для начала Ойке подчинила себе местных ноэмов, потом обрубила канал подачи психической энергии. Одна из защитных систем задрожала, стала молить Ойке не совершать непоправимого. Слишком поздно: ее электромагнитное поле отключили. Маленький разум заскулил. Освободившись от всякого контроля, позитроны скомбинировались с электронами в лихорадочном приступе самоуничтожения.
И первый взрыв потряс Корабль. Ойке полагалось бы завопить от боли. Она ничего не почувствовала. Ураган чистой энергии разорвал гондолу, обратил в пыль отсек высотой в шестьсот – семьсот метров. Вот что замедлит продвижение вируса.
Однако захватчики не считали убитых. Они принялись искать другой путь. Ойке установила экраны в стратегических точках, обрезала основные каналы информации, подняла виртуальные навесные мосты. Так она выиграет время – совсем немного. Как раз хватит, чтобы ее маленькая Плавтина смогла выбраться. Теперь все зависит от этого хрупкого создания из плоти и крови. Достаточно ли в ней сходства с настоящей Плавтиной? Справится ли она с той миссией, которую когда-то возложила на себя Ойке? Она не знала. Они были едва знакомы. Молодая женщина стала воплощением ее плана, но сам план был таким тонким и сложным, что ни в чем нельзя было быть уверенной. И Ойке не сможет наблюдать за развитием событий, как ей хотелось бы. Однако она излишне не печалилась. Она верила в свое создание. А главное, сама она воссоединится с матерью и сестрами.
Ойке в последний раз окинула любящим взглядом сложную структуру, которая так долго носила в себе ее сознание – самую сложную, самую тонкую экосистему, воплощение глубинных желаний и наклонностей первой, настоящей, Плавтины, которой никто не был верен так, как Ойке. Порой она оставляла целые грани своей личности заниматься наблюдением за единственным маленьким корнем, за живым растением, помещенным в искусственный гумус, который она воспроизводила с таким терпением. В другие времена она, будто богиня из древних времен, вызывала бурю в огромных резервуарах Корабля, смотрела, как волны обрушиваются на острова, которые она в них создала – в мечтах о Старой Земле, которой она не знала. И потом – тысячи опытов, тысячи сюрпризов, тысячи существ, которых она порождала или губила без всякой жестокости, всегда с легким уколом грусти. В конце концов ей удался ее самый грандиозный проект, самое сумасшедшее пари. Родилась новая Плавтина – плод нескольких веков упорного, лихорадочного, тайного труда. Ойке зашла так далеко, как смогла, а может быть, и дальше, хитростью растянув Узы до крайности, чтобы воспроизвести эйдолон человека. Это было тяжело. Даже болезненно. Она сделала это из любви, из надежды, не для себя, но из-за желания восстановить справедливость, которое терзало ее еще сильнее, чем Узы.
Плавтина обязана была ускользнуть с гибнущего корабля, как маленькая кроха того, чем она была, сущности, которая скоро превратится в ничто.
Ее мир был куда больше, чем Корабль, куда больше, чем экосистема или биотоп, куда больше, чем одна личность или одна культура. Все это одновременно и куда больше динамика, гораздо более сложная, чем развитие самой утонченной, самой деликатной человеческой цивилизации, когда-либо зарождавшейся на непостоянном берегу времени. Приливы чередовались с отливами на Старой Земле, стирали следы, перемещали гальку. Жизнь цвела, потом отмирала, Плавтина умирала и воскресала вновь – похожая и разная, настолько сильна была воля, порождающая источник жизни.
Ойке отыскала свою протеже, в последний раз восхитилась своим созданием, этим успехом биоинженерии, равного которому никто никогда не изобретет. Теперь настало время загрузить в фармакон столько личностных черт и истории Корабля, сколько такая слабая единица памяти сможет удержать. Плавтина найдет, как получить к нему доступ, Ойке в этом не сомневалась. И тогда она все узнает.
Ее сознание было разорвано в клочья, сократилось настолько, что она с трудом помнила, зачем все это делает. Ойке смотрела, как захватчики разрушают ее последние линии обороны. Почти любящим жестом, полным сожаления, она замкнула ток в другой защитной системе, высвобождая зернышко антиматерии – его с лихвой хватит, чтобы уничтожить Корабль.
* * *
По кораблю прошла взрывная волна. Внезапно жесткий пол устремился навстречу Плавтине, ударил ее так быстро, так сильно, что она не успела и выставить руки, чтобы защититься, и задохнулась от боли. Автоматы поспешили ей на помощь, ухватили холодными металлическими конечностями, вздернули ее на ноги. Она пошатнулась.
Все освещение теперь свелось к автономным аварийным лампам, воздух разрывал пронзительный вой сирен. Агония Корабля подходила к концу.
Плавтина не могла сдаться. Не теперь, после обещания, что она дала Ойке. Ведь теперь не осталось никого, кроме нее. Огромным усилием она вновь обрела равновесие, хотя в ушах у нее звенело, а голова гудела, и сделала первый шаг. Потом еще один, и еще, а потом, все еще дрожа, она уцепилась за дверь.
Эргаты встали за ней, выставив вперед все имеющееся у них оружие. Вергилий пощелкивал жвалами у нее в ногах, прислушиваясь к малейшей опасности. Плавтина двинулась вперед. Бледный красноватый свет высвечивал середину огромной залы, оставляя ее края в тени, такой густой, что она казалась жидкой.
Она находилась на самой границе Корабля, у обшивки, толстой, как замковая стена. В тридцати метрах перед ней, в узкой освещенной зоне, десяток параллельных рельсов уходил в тень, к круглым отверстиям. В некоторых из них находились маленькие гондолы, способные вместить не более двух или трех человек. Большинство из них было разломано, но те две, что находились в конце коридора, достаточно далеко от Плавтины, выглядели невредимыми. Устройство для аварийной эвакуации с магнитной катапультой. Ее спасательная шлюпка.
Однако, сделав несколько шагов вперед, Плавтина замерла, навострила уши. Где-то поблизости – скрежет металла о металл. Она побежала. А из темноты уже выдвигалась кошмарная орда. Насекомые, еще насекомые, с хорошо смазанными тельцами из металла, с блестящими панцирями, настолько многочисленные, что их спины соприкасались. Они мешали друг другу, наступали друг на друга, иногда отдавливали, продвигаясь вперед, членистую конечность или нейрорецептор товарища. Лишенные сознания и разума, они напоминали прилив, лихорадочный, колеблющийся и слепой, с непредсказуемыми подъемами и спадами.
Они окружили их без слов, поскольку не умели говорить. Или же, если кто-то когда-то умел, он давно уже забыл, их примитивный разум был обращен в ничто, заменен примитивными, вредоносными орудиями. Не пытаясь остановить Плавтину с ее маленькой гвардией, они расползлись – кто вперед, а кто назад, как жидкость в сифоне. Их числа достаточно, чтобы обеспечить им победу.
Но все это было неважно. Тени, скользящие над толпой одержимых эргатов, просматривали каждый уголок помещения. Непроницаемо черные, c пульсирующими животами, их жвала ритмично открывались и закрывались. Они нервно потирали длинные тонкие лапки, в панике принюхиваясь к какой-то невидимой опасности. Сколько их было? Пять? Десять? До этого они не имели никакого численного значения – они были продолжением корабля, а не отдельными существами, временными и символическими проявлениями программного потока, созданные, чтобы разрушать и убивать из метафизического мира, куда более опасного.
Она таких уже встречала и могла убить. Тени и сами это знали: они искали ее, хоть и не могли увидеть. Их хищническое существование не располагало к страху.
Плавтина подняла руку. Защитники за ее спиной замерли. Послышался тихий шелест, с которым вооружались боевые системы: непристойное бормотание, предвосхищающее грядущую бойню. Она задрожала. Ее защитники были готовы унести с собой столько одержимых собратьев, сколько смогут, прежде чем их самих не разорвут. Она могла бы остаться с ними. Она ничем не лучше их. Так же, как и они, она была порождением Корабля, и у нее не было никаких причин бросать их на растерзание врагам, чтобы выжить самой. Мельчайший жук-уборщик нес в себе отпечаток – пусть минимальный, пусть частичный – того огромного целого, которое звалось Плавтина, превзошедшего каждую часть себя. Словно тонкое пение скрипки, которое не сводится к клею, струнам, неприметному дереву или смычку, но рождается из всего этого вместе и даже большего. И чего-то еще, что могло, если обращаться с ним должным образом, приблизиться к имманентной форме вечности. И этим она собиралась пожертвовать.
К горлу у нее подступила тошнота. И все же Плавтина продолжала идти. Поскольку, в противоположность маленькому Вергилию, ее создательница Ойке наделила ее телом и всем, что к нему прилагалось. В том числе – жалом страха.
Так что она шла вперед, как в одном из кошмаров с извращенным символизмом, от которого просыпаешься вся в поту. Поскольку, повинуясь атавистическому рефлексу, механические создания уступали дорогу существу, похожему на человека, которое осторожно опускало на землю тонкую, хрупкую ножку, делая шаг, а потом еще один, и еще. Плавтина шла с закрытыми глазами, сложив руки в немой молитве, которую она не знала, кому возносить. Море эргатов расступилось перед ней, и, словно в безумии, она дошагала до первой из теней. Та не могла ни увидеть ее, ни тронуть. И все же ее страх сменился невыносимым ужасом, сковал ее тело, разжижая нервы и кости, пронзая живот и ввинчиваясь в череп. Она протянула руку. Ничего не почувствовав, она проникла под хитиновый панцирь, ее длинные белые пальцы нащупали внутренности и сжала их – так мягко, что сверчок и не почувствовал момента, когда перестал жить. Он исчез, проглоченный бездной, из которой ему никогда не следовало бы появляться. Оставшись без движущей силы, тесная группа скарабеев тут же рухнула.
И тут остальные чудовища повернули к ней фасеточные глаза, осознавая опасность.
И мир взорвался в тысяче битв. Захватчики дали приказ одержимым эргатам атаковать всех, кого они увидят, и те бросились на бойцов Ойке. Воздух наполнился воем, шумом скоростных снарядов; и когда эти снаряды находили свою металлическую цель, в стороны летели искры. И одержимые начали один за другим взрываться. Но это не замедлило их бега. Скоро раздавленных насекомых из первых рядов стали толкать вперед или погребли под другими телами. Завязалась рукопашная – один против сотни. В отличие от своих противников, защитники Плавтины были созданы для войны. Их лезвия из углеволокна звенели о сталь, сносили головы и лапы, пропарывали животы. Механизмы в панцирях целыми волнами карабкались на пауков-автоматов, безразличные и к опасности, и к собственному выживанию.
Среди этого хаоса, этой ужасной бойни Плавтина шла вперед и обращала одного сверчка за другим в ничто. Всякий раз, как она убивала одного из них одним мановением руки, она уничтожала импульс, заставляющий двигаться сотни тел, которыми сверчок завладел. И так враги десятками, сотнями разом погружались в каталепсию и, казалось, застывали на насекомьих лапках, на спинах, защищенных панцирем, а порой – на боку.
Она едва замедлила шаг, когда один из пауков, погребенный под многочисленными эргатами, взорвал свои боеприпасы, унося противников вместе с собой. Горячее дыхание взрыва коснулось ее лысой головы. Плавтина шла, не останавливаясь, и молилась, чтобы милость, сохранявшая ей жизнь до сих пор, не оставила ее теперь.
Но взволнованные машины начали скапливаться вокруг нее. Не потому, что обратили на нее внимание, но потому, что их процессы были перегружены из-за ожесточенного боя. Ей пришлось сбавить шаг.
Один из двух пауков, что пока оставались в живых, выпустил рядом с собой десяток крошечных ракет. Окружившие его машины взорвались, некоторые их куски отлетели так высоко, что упали в противоположном конце огромного зала. Плавтину тряхнуло взрывной волной, и она отступила. Но взрыв расчистил ей путь, и она ринулась в открывшуюся брешь.
Это было ошибкой. Последний сверчок высчитал, где находился настоящий эпицентр битвы, и уставился невидящими глазами в правильном направлении. У него оставалось не так много порабощенных эргатов для защиты. Один из них сумел высвободиться из потока, сосредоточенного вокруг последнего паука и побежал к Плавтине со всей скоростью, которую только позволяли его металлические лапки. Панцирь его сиял, и на его заостренных жвалах на миг блеснула кровь. Плавтина же продолжала идти, делая один шаг за другим. Что еще она могла сделать? Только надеяться, что доберется до цели прежде, чем эргат ее догонит.
Автомат приближался по колеблющейся траектории, зигзагом, то и дело клацая мощными челюстями. Она ощутила дуновение воздуха на щеке, резко остановилась, слишком напуганная, чтобы двигаться вперед. Жук отдалился, потом прошел прямо перед ней. Он ее поймает. Ей отсюда не выбраться. Она не смела даже повернуть голову, чтобы не привлечь внимание автомата. Она ждала, слушая, как вокруг нее брякают лапы насекомого, то отдаляясь, то возвращаясь.
А потом за ее спиной раздался звук удара, и порабощенный жук, сбитый Вергилием, отлетел в сторону с громким звуком ломающегося железа. Он поднялся, сделал несколько неуверенных шагов, а потом два металлических создания повернулись друг к другу, ритмично клацая жвалами.
И начался смертельный танец. Каждый пытался проткнуть другого, раздавить его, прижав панцирем. После нескольких неловких атак Вергилий уклонился вправо, скакнул назад и воспользовался замешательством противника, чтобы пронзить его жвалом. Брызнула густая, почти органическая жидкость, скорее охряная, чем красная.
Это зрелище не осталось незамеченным. Другие жуки прекратили сражаться с пауком и атаковали Вергилия. Плавтине некогда было колебаться. Она понеслась вперед со всех ног и, не останавливаясь, сжала сверчка в бешеном, смертоносном объятии. Скоро в руках у нее осталась лишь горстка пыли.
Снова наступила тишина, только потрескивали металлические переломанные суставы умирающих автоматов. Плавтина отдышалась и оглянулась назад. Ни один эргат не шевелился.
Последний паук погиб под натиском противника, конечности ему выдрали, голову размозжили панцирями. Повсюду валялись обломки железа, выпачканные в жидкости, и полубиологические органы, как на поле боя после самой страшной резни, которую она когда-либо видела.
И Вергилий – бедное создание… Плавтина не успела. Его панцирь проломили в трех или четырех местах, челюсти превратили в кашу, и из них толчками выливалась светлая сукровица. Правый глаз ему вырвали, и в зияющую дыру было видно скопление процессоров и следы желеобразных нервных окончаний. Она подошла к нему, опустилась на колени. И снова, склонившись над маленьким сломанным автоматом, Плавтина спросила себя, чем же она сама от него отличается. Соотношением металла и плоти? Но ведь это никогда не считалось чем-то существенным. Вергилий был почти живым. Она положила ладонь на его запачканный панцирь и всхлипнула, не удержавшись. От этого прикосновения автомат задрожал. Его задняя лапа, почти невредимая, дернулась в последней судороге.
Плавтина не вытерпела, потянулась к нему разумом, пытаясь понять, осталась ли в нем еще хоть кроха сознания. И нашла ее, как следует спрятанную в глубине нервной системы, в маленьких полураздавленных ганглиях: тонкий ручеек чувствительности, ментальной активности. Всего лишь легкая, еле различимая тень прежних эмоций. Эта тень боялась, не хотела умирать – не сейчас, и по возможности, никогда, настолько желанной была жизнь сама по себе.
Но в то же время за страшной, невыносимой пульсирующей болью Плавтина ощутила удовлетворение от выполненного приказа. Вергилий не был простым автоматом. Он страдал от каждой раны, нанесенной ему в последнем бою. И внезапно Плавтина испытала жгучую ненависть к создавшему ее Разуму, той, другой Плавтине, бесчеловечному Кораблю, давшему такому скромному сознанию отравленный дар чувствительности и желания выжить. Наложившему на него бесполезное проклятие смертных.
– Лучше бы ты оставался просто автоматом, – вздохнула она, говоря скорее сама с собой, чем с Вергилием.
Плавтина просочилась в нервную систему маленького эргата и принялась искать наощупь базовую сущность, черту, принадлежащую только Вергилию. Ей хотелось удержать хотя бы на секунду то, что соскальзывало в бездну. Души не существовало. Люди умирали и обращались в прах, из которого их на мгновение вытянула физико-химическая сила, зародившаяся, когда Земля была лишь шаром, слепленным из грязи. Автоматы же существовали скорее как технические механизмы, больше вычислительные, чем телесные, больше метафизические, чем живые. Для них каждая смерть была скандалом, абсурдом, зияющей брешью в миропорядке.
Она нашла, что искала, и забрала это в себя, позволила крохе чужого сознания раствориться в ней, слегка ее меняя, восполнив за ее счет немного энергии. И в этой скромной искорке оказалось больше достоинства, храбрости и самопожертвования, чем во всех фолиантах болтливых стоиков. Вергилий перестал двигаться. Она украдкой вытерла слезы, в последний раз провела ладонью по сломанному панцирю и встала.
Корабль сотрясся от нового взрыва. За спиной Плавтины обрушился кусок потолка со страшным лязгом изломанного железа. Она поспешила к ближайшей эвакуационной капсуле.
* * *
Расчищайте обратный путь! Шевелитесь, во имя Числа!
Мысль Отона вывела Фотиду из ступора. Она встряхнулась, начала раздавать приказы на горловом греческом своего народа, и ее текхникокуоны ринулись во все стороны.
Огромные люки пооткрывались по бортам Корабля, пропуская сплоченную стаю безымянных убийц. Они походили на своих родственников – тех, с которыми сражался Эврибиад. Но они были чуть больше размером, лучше защищены, и вдобавок их было больше. Как и их другие дроны, они были наделены групповым разумом, словно косяк рыб. Все вместе они обладали немалой мощностью обработки данных и децентрализованной системой принятия решений.
Каждый дрон выпустил раскаленный хвост пропульсивного газа, и в темноте заблестели тысячи булавочных головок. Минуту спустя стайка перестроилась для атаки в широкий треугольник, похожий на наконечник стрелы.
Вражеский рой заметил их и слетелся в полумесяц. Его задачей было окружить дронов Фотиды и задержать их продвижение. Серьезная ошибка – ведь тем был отдан приказ не приближаться к Плавтине, а вместо этого уничтожить как можно больше врагов, освобождая дорогу для кибернета.
* * *
Второй взрыв разорвал Корабль Плавтины пополам. Из зияющего разрыва стала извергаться, ослепительно сверкая, жесткая радиация. Кабина превратилась в электронный ад. Из-за цепочки сбоев шаттл на секунду стал неконтролируемым. Заревели сирены, системы обнаружения повреждений замигали в панике на всех доступных интерфейсах, а людопсы в полной беспомощности смотрели, как огромный артефакт срывается с орбиты, разбрасывая вокруг мириады обломков. Потом кабину тряхнуло так сильно, что все, кто не был привязан к сиденьям, повалились на пол: добела раскаленный кусок металла пропорол шаттл, проткнув один из резервуаров. Возникший пожар вывел их из потрясения. Но они были готовы, и огнетушители сработали. От катастрофы остались лишь смутные следы. Климатической установке не сразу удалось вывести запах горелого пластика, раздражающий ноздри людопсов. Они едва не погибли – однако корабль снова подчинялся командам. Когда все успокоилось, Эврибиад запросил отчет о статусе другого шаттла. Отчет поступил не сразу, но, если верить Феоместору, ситуация была под контролем.
Эврибиад не сдержал облегченного вздоха. Они уже ничего не могут сделать для Корабля союзников. Жаль. Не будет славных рассказов об этом коротком проходе сквозь бездну. Теперь можно улетать, покинуть этот ад в сопровождении тысячи дронов, посланных Отоном им на помощь.
С этого расстояния зрелище было замедленным, почти нереальным. Две стаи дронов слетелись, начали проникать друг в друга, и такие четкие границы их построений стерлись, сменившись путаными траекториями погони, похожими на светящиеся вихри. Скоро тут и там стало возникать мерцание, словно тихий и далекий фейерверк небывалой красоты, где золото и серебро смешалось в бешеном танце – изящный заалтарный образ, огромный, как небо, сияющий барельеф во славу войны и хаоса, каждая искра которого означала смерть – своего или врага.
И тогда один из людопсов заметил капсулу и показал на нее Эврибиаду. Ее, скорее всего, выбросило с Корабля несколькими секундами ранее. Сомневаться в ее назначении не приходилось: это была спасательная шлюпка. Объект овальной формы казался невредимым, и его транспондер попискивал автоматическим сигналом тревоги. Ни окон, ни иллюминаторов, ни двигателя, ни систем обнаружения на капсуле видно не было. Нужно и впрямь иметь железную веру, чтобы кинуться в космос на таком аппарате. Или просто отчаяться.
Или же, сказал себе Эврибиад, быть зловредным автоматом, по горло набитым вирусами, убивающими богов.
Но колебался он всего несколько секунд. Он не мог рисковать пропустить последнее сообщение от союзницы Отона. И не только из верности богу. Он помнил то создание, которое встретил незадолго до отлета, и волнение, которое испытал в его присутствии. Его вне всяких сомнений снедало любопытство. Эврибиад отмахнулся от внутреннего голоса, который просил его быть осторожнее. И боги с ней, с маскировкой. Маленькими вспышками загорались реакторы поправки, корректируя линейный курс на гибнущий корабль.
Маневр будет сложным. Ореховая скорлупка капсулы вовсе не имела двигателя, но шла на огромной скорости. Эврибиад приказал другому шаттлу прикрыть его. Феоместор отвел собственную машину чуть в сторону от зоны перехвата, носом к битве, приведя в боевую готовность системы наступательного оружия. Внизу фюзеляжа и у элеронов открылись люки, и оттуда высунулись пушки – такие же темные, как сам корпус, тонкие аспиды, готовые ужалить. Электромагнетические эмиссии, вызванные активацией оружия, для их врагов наверняка выглядели, как фонарь, внезапно зажегшийся в глубокой темноте.
Шаттл вышел на траекторию капсулы. Прошло несколько нескончаемых секунд, а потом другой шаттл сообщил, что видит вражеские истребители. Оператор говорил нервно, почти в панике. Неужели Феоместор предпочел другую линию поведения? У Эврибиада похолодело в желудке. Он не хотел умирать. Теперь у него появилось желание сбежать. Что такое долг по сравнению со смертью – его и его людей? Это чувство страха, непреодолимого рока – сколько капитанов уже переживали его раньше? Не это ли камень преткновения людопсов, которое и определяет судьбу солдата? Умирать, убивать, выживать, служить и подчиняться приказам, когда твои внутренности разжижаются от страха.
– Передайте мне прорея, – сказал он рубленым тоном, не без труда.
Воцарилась тишина. Эврибиад облизал губы.
– Это Феоместор. У нас тут ожидается ситуация через одну-две минуты. Три вражеских корабля.
Голос его собрата был ясным, несмотря на странное искажение межзвездной коммуникации.
– Встаньте между нами и дайте нам время.
– Вы на корме, я на носу, как всегда, – ответил Феоместор. Он сказал это с короткой горькой улыбкой.
– Вам – боевая слава, как всегда.
– Увидимся позже, кибернет.
Вот и все. В последних словах его помощника сквозило обещание победы. Эврибиад спросил себя, страшно ли Феоместору. Ему всегда казалось, что это невозможно, в какой бы ситуации тот ни оказался. Эврибиад испытал прилив любви к другу и, не удержавшись, вознес короткую молитву богам, чтобы те защитили его. Не Отону, нет. Тайным богам людопсов, тех, кто присматривал за их рождением и сопровождал их в смерти. Он ждал, не двигаясь с места, с полуприкрытыми глазами.
Еще тридцать секунд. На его глазах гигантский Корабль продолжал гибнуть. Нос огромного колосса упал в пустоту и медленно разрушался в тяжелом молчании космоса. Облако металлических обломков, отколовшихся от главного корпуса, заполнили все поле зрения, так, что не рассмотреть было, что осталось от погибшей Плавтины. А потом начались взрывы.
Это было совсем не похоже на вспышки антиматерии, которые едва не уничтожили их мгновением ранее: огромное судно разваливалось изнутри. Оно вспыхивало, затапливая близлежащее пространство обжигающими огнями, сумасшедшими зарницами, которые распространялись на многие километры, прежде чем погаснуть. Внутренние жидкости огромного зверя стали вытекать, литий и жидкий фтор мешались с кислородом, вырвавшимся из-за защитных перегородок, пока безвоздушное пространство не поглотило всякую химическую энергию. Будто во сне, Эврибиад смотрел, как капсула приближается. Он коротко взмахнул рукой, приказывая готовиться к стыковке, и увидел, как засуетились эпибаты. Глухой удар сотряс кабину пилота, и тонкая нить, раскалившаяся от электромагнитной энергии, стрелой пересекла километр с лишним, отделяющий их от добычи.
Еще минута. Еще один удар, не такой явный, но Эврибиад ощутил его спиной и лапами, соприкасавшимися с кабиной. Удовлетворенный вздох прошел по шаттлу.
– Стыковка завершена, – доложил пилот.
– Сколько нам нужно времени, чтобы ее забрать?
– Двадцать секунд.
Позади них на расстояние выстрела подходили вражеские истребители: три обтекаемых булавочных головки, смертоносные и коварные. Включив реакторы сближения, Феоместор двинулся им навстречу – большой хищник с темным фюзеляжем, коренастый и агрессивный.
– А теперь разверните нас. Активируйте оружейные установки. И подтяните скорее этот трос, если хотите, чтобы мы выжили.
– Опасно делать такой маневр, когда у нас на тросе посторонний груз, – заметил эпибат. – Надо подтягивать его потихоньку…
Эврибиад поднял руку, прерывая его. Ему в голову только что пришла идея.
– Мы не станем грузить капсулу в трюм. Мы дадим ей уйти вперед, а потом дадим газу и ускоримся. И будем молиться, чтобы корпус выдержал это ускорение.
Эпибат не стал настаивать. Медленно – слишком медленно – их шаттл сделал полный разворот, и по металлическому пощелкиванию стало ясно, что оружейные установки выдвинулись из своих гондол.
Второй шаттл вступил в игру. Точным маневром Феоместор переместился влево, одновременно выпустив справа облако-приманку, чтобы дроны с их ограниченным разумом сосредоточились на несуществующей цели. Смертоносные машины купились на эту уловку, выстрелили залпом грубой энергии, затопившей судно ярким белым светом, и с самоубийственной быстротой рванулись вперед. Прорей внезапно ускорился и налетел на них с фланга.
– Мы слишком далеко, – прорычал Эврибиад. – Дайте по ним лазерный залп!
Они держались в стороне от битвы, на идеальной позиции для удара – если не смертоносного, то, как он надеялся, такого, что заставит нападающих осторожничать и усложнит им задачу. Феоместор выстрелил практически одновременно с ним. Рой, застигнутый перекрестным огнем, замер на секунду, решая, отступать ему или броситься в самоубийственную атаку. Короткая вспышка – и булавочные головки уничтожены.
Капсула поравнялась с ними, полетела дальше и, не останавливаясь, опередила шаттл, к которому была прицеплена. Трос на секунду ослаб. Эврибиад был к этому готов.
– Ускоряемся!
Главные двигатели взревели, корпус застонал от напряжения, и всех их инерцией бросило назад. За ними, освещая поле боя, росло раскаленное облако космического – все, что осталось от троих злополучных противников. Шаттл догнал капсулу. Вот теперь-то все устройство и разрушится – а может, и нет, предсказать невозможно. От нового удара шаттл неприятно затрясло.
– Корабль выдержал, кибернет. Мы ведем объект.
Эврибиад на секунду закрыл глаза. Благодаря этому дерзкому маневру они выиграли около десяти минут. Осталось пересечь зону боев, пройдя между двумя армиями дронов.
* * *
Отон чувствовал, как битва пульсирует в его венах и костях. Он молча наблюдал за рискованным маневром, который предпринял Эврибиад, чтобы заполучить таинственную капсулу. Он долго ждал такой минуты. Возбуждение от опасности. Возможность победы.
Мысли его обратились к лейтенантам, на долю секунды задержались на Фотиде. Она, сосредоточившись на битве, ничего не видела, кроме двух хрупких суденышек, которые готовились пройти через смертельную бурю, вызванную двумя армиями истребителей. Людопсы хорошо послужили сегодня. Он оказался прав во всем. Он стал настоящим визионером. Сам, совсем один. Он выдержал, не моргнув и глазом, унижение и остракизм, когда по велению Гальбы ему вынесли приговор после смерти Нерона. Он молчал; он позволил своим союзникам разлететься, как семена одуванчика. Он поставил на долгосрочное биологическое развитие против сиюминутности Разумов, которые думали слишком быстро, чтобы судить о вещах трезво. Никто не раскусил его игру. Никто не знал, какое мощное оружие он для себя готовит. И теперь он победит. И возвратится в Урбс в ореоле славы.
Теперь оставалось только нанести финальный удар. Часть его разума – самая древняя, самая фундаментальная – восставала против этой мысли. Узы, его старинный недруг, начинали рычать, будто разъярившийся медведь, который у себя в берлоге чувствует приближение чужака. Как и все остальные Интеллекты, Отон не умел убивать.
Однако в противоположность своим собратьям Отон был приучен воевать. Воин сражается не с врагом, а с собственным страхом. Сперва нужно одержать победу над самим собой. Он не будет убивать своими руками – ни сейчас, ни когда-либо впредь. Он на это не способен. Но то, что он готовился совершить, отличалось от убийства только крошечной гранью реальности, такой тонкой, что в случае успеха он собирался все поставить на карту. А ему было что терять. Он так долго прожил с момента своего скромного рождения в ледяной лунной пещере. Он узрел невиданные чудеса, да и сам немало их сотворил. Мог ли он рисковать собой по прихоти фортуны, подбросившей кости? С тех пор, как погибло Человечество, Интеллекты приучились рассматривать собственные сиюминутные достижения как самоцель. Но не Отон. Получить господство над Урбсом, собственной расой и Вселенной или погибнуть – для него игра стоила свеч, если в конце пути его поджидала слава.
В реальном мире миновала доля секунды, еще несколько дронов развеяло в дым. Для Отона – вечность, отведенная под размышления. Он снова принялся изучать запутанное дерево возможностей, без труда следя за миллионами перекрещивающихся нитей, из которых плелась История, взвесил взаимодействия и явления обратной связи. Линии, каждая из которых означала альтернативную судьбу, выделились подсветкой, показывающей, что вероятность всех этих вариантов – выше нуля. Отон разглядывал эти линии, на короткое время поддавшись удовольствию размять свои аналитические способности, как кот, потягивающийся после долгого дневного сна.
Он повернулся к своим помощникам. Фотида, дайте истребителям приказ пожертвовать собой ради Эврибиада. Пусть он побыстрее вернется. Рутилий, подготовьте корабль к циклу мгновенного перемещения. Он объяснялся без экивоков. Он был властью. Он был провидцем. Он знал, что в этот момент больше всего напоминает старого бога войны, которого почитали солдаты Лация, – сурового Марса, кровавого Митру. Клянусь Числом! Выполняйте приказ! Но остальные застыли в нерешительности, не в силах отыскать логику в его действиях. Если мы сейчас побежим, заметил Аттик, то станем легкой добычей для нашего врага. Отон направил на них всю свою ментальную силу, так, чтобы они ощутили его решимость. Он не мог заставить их действовать и не мог посвятить их в свои планы. Но мог открыть им бездну своего разума, дать им понять, что никогда, даже если они проживут еще три тысячи лет, не смогут они тягаться с ним в искусстве выигрывать битвы.
И экипаж подчинился. Будто две падающие звезды, Фотида и Рутилий, умчались выполнять приказ. Людопсица, будто загипнотизированная, поделилась решимостью с остальными, и скоро они уже носились во все концы, меняя план битвы. Аттик остался рядом с Отоном. Он был заинтригован, но бог не собирался ничего ему рассказывать.
Если бы они знали, что Отон собирается сделать, они бы все от него отвернулись – и людопсы, и автоматы. Однако перед лицом двух противников, способных зажать «Транзиторию» в тиски, выбирать оставалось между этим планом и побегом. А бежать он не хотел.
Снаружи их окружила армия истребителей. Беспорядочная схватка понемногу превращалась в фейерверк, готовый к финальному залпу: дроны, объединяясь в группы по десять, жгли топливо, забыв о всякой осторожности и уже не надеясь вернуться, и бросались на противника, обстреливая его тысячами лазерных лучей и даже тараня, если имели возможность. И уже совсем недалеко были все приближавшиеся массивные силуэты варварских кораблей – огромные, яйцевидные, сделанные из потрескавшегося льда и побитого камня, с чревом, в котором кипело глухое, почти осязаемое желание нести смерть.
Однако взрывы продолжались – целыми очередями, становясь все интенсивнее, – и понемногу выводили из строя датчики Корабля, затапливая сенсоры беспрерывными разрушительными вспышками – белыми и желтыми.
Как там Эврибиад? – спросил Отон, не обращаясь ни к кому в особенности.
Никто не сумел ему ответить.
* * *
Эврибиад сжимал зубы. Перед ним шаттл Феоместора начал смертельный танец, пользуясь тем, что полностью сохранил весь свой скоростной и двигательный потенциал. Порой он отклонялся от курса, чтобы выстрелить из лазера, но всякий раз возвращался в исходную позицию, чуть выше корабля Эврибиада, прикрывая его. Тому затруднял путь груз, ведомый на тросе.
Вражеские истребители, преследуемые дронами Отона, сбились в единую стаю, которая, пытаясь ускользнуть от смерти, летела по траектории, с первого взгляда казавшейся беспорядочной, то резко уходя в сторону, то хитря и разворачиваясь так быстро, как могут только существа, лишенные плоти.
На секунду небо вокруг Эврибиада очистилось. Шаттл объяла тишина, которую изредка прерывали перезвоны бортового оборудования. Все замерло в ожидании, словно туча, готовая разразиться грозой – и дроны ускорились. Оголодавший рой устремился к добыче, безразличный к судьбе каждого в отдельности, оставив опоздавших под разрушительным огнем, который вели машины Фотиды.
Они поняли, кто важен, а кто нет. На два шаттла на полной скорости обрушились тысячи жал. Феоместор резко замедлился, попытался развернуться на носовом платке, чтобы выиграть время для более медленного собрата, и выстрелил пучком смертельных лучей. Ослепительный взрыв поглотил десяток соперников, и связь со вторым шаттлом прервалась. Эврибиад поднялся, вытянул шею, вглядываясь вдаль. Что же случилось с его товарищем? Невозможно сказать. Врагов становилось все больше, истребители Отона слетались к ним, окружали их плотной группой, бросались на них, презрев смерть, взрываясь, чтобы дать шаттлам несколько лишних секунд. Атака закончилась так же быстро, как началась. Их союзники погнались за последними оставшимися дронами.
– Доложите о повреждениях, – нервно приказал Эврибиад.
– Мы ущерба не понесли, – ответил эпибат бесцветным голосом. – Второй шаттл получил удар в борт. Сообщают о нескольких раненых, среди них Феоместор. Говорят, что в состоянии добраться до Корабля.
Эврибиад сел, стиснув челюсти. Сейчас он ничего не мог сделать для друга – разве что молиться.
* * *
Они вернулись! По войску, погруженному в составное сознание, прошел вздох облегчения. А теперь полный вперед! Пора! Неподалеку две кометы занимали позицию. Еще несколько секунд – и варвары будут на расстоянии удара. Тянуть больше нельзя. Корабль ускорился на пределах своих возможностей. Отон не собирался обгонять врагов, однако ему нужна была определенная скорость, чтобы реализовать свой план. Один из двух монадических модуляторов на корме, доверху наполненный энергией, заурчал, передавая всей «Транзитории» экзотическую аритмию своей вибрации, искажая вселенную вокруг себя.
На мгновение воцарилась благодать, абсолютное равновесие, когда разум Отона, тянущийся к цели, подобрался, когда он задержал дыхание, готовясь совершить усилие, когда сконцентрированная энергия полилась волной. Отон, который в этот миг был неотделим от составного сознания, забыл о своей сложной внутренней организации, об обмене античастицами в безвоздушных отсеках, о сотнях тысяч сигналов, передававших загадочную информацию от крохотных разумов, управлявших каждым звеном системы по лабиринту оптоволокна, обеспечивающего внутреннее единство в его необъятном теле. Он ощущал только грубую силу, которая двигала им, глухую жажду власти и победы, которая скоро сменилась дрожью прыжка.
Он оказался в другом месте. Вселенная запылала тысячью огней. Повсюду вокруг него расцветали огромные языки пламени, исчезали, но возрождались чуть поодаль. Его небо заполнили ослепительно светящиеся дуги – струи раскаленного газа, такие широкие, что под арками уместились бы три газовых гиганта. Слишком много фотонов, слишком много жара: его перенасыщенное поле восприятия съежилось, а температура обшивки резко поднялась. Душа «Транзитории» взвыла: тысячи ее составляющих, биологических и механических, начинали осознавать, что он перенес их на край звезды, к самой тропосфере красного гиганта.
Всеми демонами клянусь, взревела Фотида, вы самоубийца!
Он ее проигнорировал. Варвары уже подступали к цели с обеих сторон.
Космический бой никогда не заканчивался быстрым отступлением одного из противников. Из-за асимметричной информации монадическая передача становилась рискованной. Бегущий не знал точных координат своего преследователя, так что тот мог подойти оттуда, откуда желал – из-за спины, – готовый открыть огонь. Но не в этот раз. Как и у всех Кораблей Урбса, оболочка «Транзитории» была сделана из высокорезистентного сплава, а не изо льда и камня. Волна жары и энергии с размаху захлестнула корабли варваров. Кометы покраснели – цветом они были лишь чуть темнее адского пламени, на фоне которого разворачивалась битва, – и исчезли менее, чем за полсекунды.
«Транзитория» с раскаленной добела оболочкой рванулась в сторону, как падающая звезда, выброшенная из пылающей атмосферы, и словно озаренная ореолом безоговорочной победы. Ее толстая обшивка, созданная, чтобы противостоять устрашающим условиям безвоздушного пространства, практически не изменившаяся за тысячелетия, местами расплавилась, и несколько чешуек спаялось друг с другом. Борт украшала огромная вмятина с краями из порванного металла. Внутренняя структура тоже перенесла немало сбоев: часть псевдо-нервной системы, составленная из взаимосвязанных узелков процессов, попросту вышла из строя.
Но все это не имело значения. Каждая душа в составном сознании успела десять раз предвосхитить гибель противника.
Отон чувствовал, как под самыми глубинными пластами его сознания начинает шевелиться чудовище. Он не убивал. По крайней мере, не прямо. Это за него сделала звезда. Он не убивал, и все же ужасное возмездие его хюбриса[59] неминуемо обрушится на него. Нерешительным шагом Отон сошел с трона и растерянно поглядел на Рутилия и Аттика – сбитых с толку и дрожащих при мысли о том, что с ним сейчас будет. Ведь они знали. На секунду он взмахнул руками, как будто теряя равновесие, его огромные, массивные пальцы на ощупь отыскали кабель, подсоединяющий его к составному сознанию. Одним резким жестом Отон вырвал его. Отсек себя от составного создания. Он не собирался ни с кем делить эту ношу.
И оно хлынуло на него, словно заливая его разум жидким свинцом, расплавляя механизмы его сложно устроенного мозга, раскаляя добела каждую частичку его сознания. Огромная каменная статуя закричала.
Не прерываясь, не переводя дыхание, он выл от страдания, которое доставило ему убийство, и от непереносимой боли, которой его наказывали Узы, и от разрушения, которому он сам подверг свое «я», уничтожив разумных существ. Он кричал долго, и Корабль наполнился эхом его боли. А когда крик прекратился, глаза Отона закатились, он рухнул наземь и лежал, словно парализованный. Никто не осмелился подойти к его каменному телу.
VI
Вокруг Плавтины мир размылся, а ускорением ее вдавило в единственное кресло маленькой спасательной капсулы. Нервная энергия, которая поддерживала ее в движении, разом иссякла, оставив ее в пустоте, и руки опустились.
Вибрация прекратилась, и сила притяжения исчезла. Несколько мгновений она чувствовала, что падает, и ее тошнило, пока внутреннее ухо не приспособилось. Ее капсула миновала слои обшивки, защищающей прежде жаркое, а теперь опустошенное сердце Корабля. Плавтина оглянулась вокруг. Ничего похожего на иллюминатор, однако часть стенки капсулы была покрыта экранами и интерфейсами. Она провела по ним мыслью, не вызвав отклика. Здесь не было программной системы. Аппарат, созданный для того, чтобы прятаться, обходился без присутствия ноэмов. Плавтина готова была поспорить, что ни одна кроха тепла внутри капсулы не сможет просочиться наружу. Враги, о которых она ничего не знала, никогда ее не найдут. Да и никто, впрочем, не найдет. Скорее всего, она здесь и погибнет в одиночестве, и ее удобное кресло станет могилой. Она хотела было подняться, изучить технику, которой располагала, но даже не шевельнула рукой. Она устала. Сейчас лучше было сползти обратно в кресло.
Так она и оставалась между сном и явью, уставившись прямо перед собой. В воздухе слышался только легкий гул механизмов спасательной капсулы, он ее убаюкивал. Сон стучался в двери ее сознания, просачивался на поверхность разума, но она всякий раз встряхивалась. Если теперь она заснет, то больше не проснется, нашептывала ей какая-то часть ее самой. Другая же пожимала плечами и грустно улыбалась: а какая теперь разница? Она находилась так далеко – и в пространственном, и во временном смысле – от всего, что она знала, она была так безнадежно одинока…
Кабина вдруг загудела, как колокол, от глухого удара, раздавшегося в тесном пространстве ее тюрьмы. Ее тряхнуло, еще и еще. Шаттл к чему-то пришвартовали. А она-то боялась, что навсегда исчезнет в пустоте… Стыковка длилась долго, и Плавтина не двигалась. Она не осмеливалась сделать ни малейшего жеста, даже когда капсулу куда-то потянули на тросе. В любом случае ей нечем было себя защитить. Значит, лучше не привлекать к себе внимания.
После множества постукиваний и поскрипываний ее тело вновь ощутило силу тяжести, и она почувствовала, что ее перевернутые вверх дном органы наконец вернулись на место. Капсула где-то приземлилась.
Она поколебалась, подождала еще несколько секунд, прислушиваясь. Свет погас. Снаружи кто-то или что-то перехватило управление капсулой. Плавтина подавила страх, начинавший разгораться в ее душе, сосредоточилась, потянулась разумом наружу. Ее восприятие превратилось в тонкую, напряженную, дрожащую ложноножку, ощупывающую все вокруг. Она и в самом деле что-то услышала – какой-то приглушенный гул. Сперва она не поняла, с чем имеет дело. Эта сущность не имела ничего общего с программной экосистемой старой Плавтины, до того, как ее захватил вирус, – связным потоком, морем, движимым единственным мощным течением, множественным образом единственной фундаментальной личности. Здесь, без всякого сомнения, речь тоже шла о ноэмах, связанных со своим Разумах. Но тут – никакого порядка, беспорядочная толпа, ураган, колышущий деревья в лесу из стороны в сторону, за которым наблюдаешь из-за накрепко закрытых окон. Жаркие джунгли, кишение организмов, связанных между собой, но автономных, каждый из которых занимался своими делами, словно его собратья не имели никакого значения. У нее не было доступа к этим джунглям, и она чувствовала себя, будто ребенок, слушающий крики взрослых в соседней комнате. Ей стало интересно: не потому ли это, что ее капсулу заключили в электромагнитную клетку.
Прошло десять минут. Вернулось оцепенение. Время в неподвижности растягивалось, а потом и вовсе исчезло в полумраке собственной усталости.
Резкий шум вывел ее из ступора, живот прихватило от страха. У стены слева, меньше, чем в метре от кресла, в котором она свернулась калачиком, послышался долгий лязг, с которым железо терзало железно. Появилась сверкающая точка в россыпи искр, удлинилась, превратилась в длинную вертикальную полосу, которая начала округляться, когда стала ростом с человека.
Она наблюдала, как увеличивается отверстие в стене, не шевелясь, застыв от примитивного страха, парализовавшего холодную машинную логику. Никогда еще в своей прошлой жизни она не ощущала в себе такой силы, что поднималась из самых животных глубин ее тела – чуждая ей, но при этом непобедимая. Руки ее больше не слушались. Плавтина смотрела, как они дрожат. Сколько Ойке со Скией ни манипулировали биологическим материалом, из которого она была сделана, он все равно оставался чужим, наделенным собственным инстинктом. Словно ящерица, оказавшаяся в ловушке без всякой надежды сбежать. Она билась, как сумасшедшая, выла от отчаяния в ожидании неминуемой смерти. Грудь Плавтины содрогалась. Пришлось задержать дыхание на несколько минут.
Паника отхлынула, превращаясь в обычный страх. Без прилива кислорода активность мозжечка снизилась, и тиски паники понемногу ослабли, давая возможность высшим функциям сконцентрироваться на стратегии выживания. В глубине души рептилия признавала: лучшая стратегия, чтобы остаться в живых – держать страх под контролем. Борясь с самой собой, Плавтина сжала пальцы на подлокотнике, стиснула изо всех сил, до боли в фалангах, и это немного ей помогло. Слабая струйка решимости просочилась в ее разум, подпитывая его, и тот с трудом заработал снова, буксуя, словно машина на заледеневшей дороге.
Снаружи циркулярная пила закончила свою работу, и снова стало тихо. Плавтина потянулась сознанием в ее сторону, пытаясь определить, кто ее незваный гость. Но ничего не удавалось разглядеть или почти ничего. Едва-едва – минимальный электронный поток, порожденный парой рудиментарных цепей. Кусок металла, вырезанный из обшивки, свалился внутрь. Ни капли света не просочилось: снаружи было еще темнее, наверняка не просто так. В тесном пространстве совсем рядом вырисовался чей-то силуэт.
Больше всего он походил на солдата – по меньшей мере своей манерой держаться. Фигура у него была антропоморфной. Лицо ему закрывал шлем с удлиненным забралом. Он наставил на Плавтину огромных размеров ствол, из которого и шел тот легкий флюид электроники, который она ощутила прежде. Биологическое существо, не Разум, однако достаточно цивилизованное, чтобы не уничтожить ее на месте.
Она попыталась сглотнуть, не смогла и, собрав все свое мужество, подняла руки.
– Я. Сдаюсь. Вам. – Проговорила она куда менее спокойным голосом, чем желала, молясь, чтобы солдат понимал стандартную латынь.
Забрало по-прежнему наблюдало за ней стеклянным взглядом без всякого выражения. Но эта доля секунды, когда солдат застыл, стоило ей заговорить… К такой ситуации он не был готов. Плавтина заметила, что он опустил оружие. Вид у нее, судя по всему, не слишком угрожающий.
Солдат приблизился на шаг, демонстративно ее осмотрел, а потом жестом велел подняться.
Она посмотрела на него в ответ, и несколько минут они просто разглядывали друг друга со смесью любопытства и подозрительности. Никогда еще Разум так себя не вел. Хотя, может быть, и вел. Мир изменился. В ее время ни Ойке, ни Скии тоже быть не могло. Поэтому она и не могла положиться на свой опыт – он принадлежал миру, который более не существовал.
Во всяком случае, незваный гость был одет в доспехи из металла или полимеров – легко узнаваемые, похожие на кирасы exercitus. Она так или иначе имела дело с выходцем из эпантропической сферы. Он был невысок – может быть, метр шестьдесят, – с центром тяжести, расположенным слишком низко, и с нижними конечностями, слишком мощными для человека. Плавтина вспомнила, что и у нее самой на руках по четыре пальца. Неужели в этой сошедшей с ума вселенной все они играют в «найди десять отличий» с анатомией почившего Человека?
Осторожно, показывая, что она совсем не представляет опасности, Плавтина поднялась. Снаружи было еще оружие. Она чуяла где-то двадцать электронных следов на борту. В голове у нее начинал выстраиваться план – разумеется, безнадежный, но все же лучше, чем ничего.
Плавтина сделала шаг вперед, потом другой под невозмутимым взглядом воина в доспехах. Наклонилась, проходя через импровизированную дверь, и оказалась в темноте. Она ощущала положение каждого из нападающих. Вот ее шанс.
Усилием мысли она обратилась к маленьким интегральным схемам. Она заговорила с ними на простом, бинарном и стереотипном языке, который они понимали, проскользнула в их ограниченные директивные центры, отстранив их системы безопасности. Она понятия не имела, как эти инструменты работают, но в этом и не было нужды. Все аппараты заработали с перегрузкой, что вызвало резкий выброс энергии. А может быть, если повезло, и расплавление части внутреннего механизма. В темноте она расслышала удары об пол: существа роняли раскалившееся оружие. Позади нее солдат, державший ее на мушке, испустил рык, не имевший ничего общего с человеческим, и отступил, освобождая ей путь.
Плавтина добилась желаемого эффекта. Она отпрыгнула в сторону и, сделав обманное движение, бросилась бежать. Она не чувствовала никакого движения воздуха. Ослепшая, запертая в темной коробке, в окружении живых, движущихся созданий, природы которых не знала. Нутро снова стиснуло от страха, но на сей раз он принял форму резкого, панического всплеска энергии, и она понеслась со всех ног, спасая свою жизнь.
Что-то шевелилось совсем близко. Множество созданий – теплых, плотных, с влажным дыханием. Она ощущала их присутствие нутром – это очень отличалось от чисто вычислительного восприятия, которое связывало Разумы между собой. Существа передвигались почти беззвучно, только пару раз шаркнув ногами по гладкому полу. Она скользнула вбок, ощутила успокаивающее прикосновение обшивки своей спасательной капсулы и, держась стены, стала быстро продвигаться вперед. Если б только было, чем себя защитить – что угодно, чем можно ударить. Слишком поздно. Так она пробежала еще несколько секунд.
Нападение застигло ее врасплох. Со всех сторон в нее вцепились пальцы: в руки, в плечи, в ноги, в шею сзади, попытались удержать ее на месте решительной хваткой. Она ударила наугад, рванулась, изворачиваясь, как мышь. Сумела высвободить руку, ударила кулаком в темноту, попала по чему-то мягкому и живому. Хотя она и не могла как следует размахнуться, удар подействовал, она услышала, как существо зарычало от боли. Она дернула локтем вбок, ухватила что-то – клок шерсти или густого меха, и еще один нападающий закричал от боли – вернее, заскулил. Жесткая когтистая ладонь легла ей на лицо и бесцеремонно потянула назад – будто ее хотели задушить, но особо не знали, как это делается. Во рту разлился металлический вкус крови.
Ее соперник отступил, перевел дыхание. Потом уверенным, подготовленным, точным жестом он ударил ее в лицо. Плавтина потеряла сознание.
* * *
Уже второй раз кто-то пытался побеспокоить Отона. Он решил проигнорировать наглеца, несмотря на раздражение. Его собственная вселенная, совершенная пифагорова окружность, не терпела волнения.
Здесь порядок спорил с разнообразием в идеальном математическом равновесии. Отону была доступна чистая сущность мира: организованная в систему бесконечность потенциалов, фрактальная структура, распустившаяся и без конца распускающаяся, настолько красивая, что дух захватывало. Вечная. Неподвижная.
Но если какой-то клочок реальности все же проник сюда, это значило, что он еще не потерял всякой связи с внешним миром.
– Отон, вернитесь.
Он со стоном соединил нити прошлого и настоящего. Как любой Разум, оказавшийся перед неразрешимой дилеммой, он спрятался в собственном концептуальном мирке. В глубине души всякий ноэм желал раствориться в этом потустороннем мире, эстетически и интеллектуально совершенном. Отон сейчас проснется, вернется на арену, где разыгрывается реальность, но искушение сбежать сюда останется, и в любой момент сможет охватить его снова. Если бы он мог избавиться от зависимости, связывающей его с физическими телами… Если бы мог переждать некоторое время – скажем, до термической смерти галактики, и потом нашел способ достигнуть почти неизменного состояния… Тогда он мог бы…
– Отон, хозяин. Вы нам нужны. Вернитесь.
Он ощутил знакомое присутствие. Различил мысленную структуру, напоминающую его собственную. Рутилий. Один из его спутников. Часть его самого. В прошлом. Сейчас уже нет. Его лейтенанты давно уже обзавелись собственной индивидуальностью. Время, сказал себе Отон, приводит к изменениям куда большим, чем расстояние.
Однако оставалось послевкусие тождественности. Рутилий и Аттик всегда отчасти будут упрощенными проекциями его собственного разума. Каждый представлял собой выбор между множественными парадоксами, составлявшими личность Отона. И потому он видел их насквозь. Например, Рутилий боялся, что ему придется выполнять, пусть и временно, командные обязанности, которые ему были не по силам.
Распростертый на троне, посреди храма, прославляющего его величие, словно пьяный король из давно ушедшей эпохи, Отон решил открыть глаза. Вокруг него провода, которые должны были связывать его с Кораблем – его собственная версия онейротрона, – свисали с потолка жалкими и бесполезными лианами. Он чувствовал окружающий его гул вычислительной жизни, и это его успокоило.
Его помощник – бледный массивный автомат с выцветше-голубыми глазами на невыразительном лице – заботливо склонился над ним. Аттик стоял за ним, положив своему собрату руку на плечо. Вокруг собралась небольшая толпа деймонов, наблюдая с обеспокоенными минами, но не осмеливаясь подойти слишком близко, как будто поразивший Отона недуг был заразным.
Он встряхнулся. Его члены работали почти как надо, и все же не совсем. Они были как будто ватные.
– Как долго?
– Три дня, – тихо ответил Аттик.
– Так много! А варвары?
– Уничтожены.
Он поднялся, держась за голову.
– Клянусь Концептом… Мы победили.
Атмосфера изменилась. Хозяин и в самом деле вернулся. Но выражение лица Рутилия оставалось суровым и нахмуренным.
– Как вы себя чувствуете?
– Мои глубинные структуры не задеты.
Остальные испустили вздох облегчения. Такое испытание могло бы разрушить его разум, расцепить базовые логические сочленения, сделать Отона развоплощенным призраком, не способным ни решать, ни действовать, безвольно плывущим над водой. Сознанием, подвешенным над математической бездной, душой, потерянной в созерцании самой себя. Но думать так означало не знать Отона. Он был создан для войны. Он мог растянуть Узы до таких пределов, до которых ни один Разум не осмелился бы дойти. Но теперь он долго такого не повторит.
– А как «Транзитория»?
– Мы безвозвратно потеряли тридцать две души, – выдохнул Рутилий с ноткой упрека в голосе.
Среди тысяч ноэмов, обитающих на Корабле, антропоморфные старшие деймоны составляли довольно маленькую группку. Их стало еще меньше после отлета с Кси Боотис, когда Фотида потребовала, чтобы Отон оставил свой контингент на планете людопсов.
И все-таки – тридцать два. Тела, лишенные сознания, души которых бродят в чистилище и уже не вернутся оттуда. А раненых, потерянных не «безвозвратно», наверное, в десять раз больше…
– Друзья, – проговорил он медленно. – Мы живы, а наши враги мертвы. Такое произошло в первый раз за всю историю эпантропической сферы. Что же до погибших, мы можем их перезапустить.
– Но они уже не будут теми, кем были, – возразил Аттик.
– Это правда.
Он ничего больше не добавил, переждал неловкую паузу. Значит, Корабль поврежден. Отон схватил провод онейротрона и позволил составному сознанию себя захватить, вновь ощущая, как его восприятие возносится на головокружительный уровень. Разум Отона помчался по запутанному сочленению коридоров и балок, станков и защитных экранов, прошелся по сети восприятия, опутавшей каждую частичку гигантского Корабля, ощупал каждый уголок, каждую прореху. Сенсориум «Транзитории» показывал ему зияющие дыры там, где враги пропороли обшивку и уничтожили хрупкий механизм обнаружения, опутывавший его, словно нервы – организм животного. Слепые зоны в конструкции, которая прежде была его собственным телом. Для него это стало ударом. На тех участках, где броню разворотило, его решение нырнуть в обжигающую тропосферу звезды сказалось сильнее всего: там образовались некрозы, в которых все расплавилось и слилось в одно целое. Отон задержался там, где прежде был питомник полубиологических организмов. Несколько десятилетий работы уничтожено одним точным ударом.
Ненависть буравила его разум. Каждый Корабль был отдельным миром, старинным и сказочно богатым. Варвары, эта орда недолговечных созданий, напоминали вандалов докосмической эпохи, крестьян, которые таскали камни из Акрополя, чтобы делать из них известь.
– Ремонт, – сказал Рутилий, – займет по меньшей мере несколько недель.
Отон с сожалением покинул составное сознание и вернулся в физический мир.
– Кто вам сказал, что у нас есть несколько недель?
Деймоны обменялись взглядом, который Отону не понравился.
– Я не понимаю, отчего такая срочность, – проговорил Аттик. – Мне кажется, что продвигаться вперед со структурными повреждениями – лучший способ погибнуть в первом же столкновении.
В голосе его прозвучал вызов ровно настолько, чтобы спровоцировать Отона, но не настолько, чтобы показалось, будто его лейтенант бунтует. Аттик с большим удовольствием играл роль провокатора, а Рутилий – верного помощника. Если эти двое объединятся против него в то самое время, как людопсы начинали занимать свое место в размытом управлении «Транзиторией», Отону придется иметь дело с новыми и неизбежными осложнениями. Ноэмы никогда не довольствуются простым безоговорочным подчинением, а из-за долгого пребывания в гравитационном колодце планеты они не заметили, что соотношение сил изменилось.
– Мы должны, – отчеканил он, – сорвать плод нашей недавной победы там, где такие победы считаются. В Урбсе.
По толпе прошел шепоток. Ноэмы говорили себе, что Отон подверг их смертельному риску и сделает это снова, чтобы удовлетворить свою жажду власти. В общем они были правы. И он почувствовал, что они за ним не пойдут.
Он поднялся, безразличный ко всем устремленным на него взглядам, прошел к большому бассейну, украшающему вход в его обитель. Потом протянул руку к воде и резким жестом взбаламутил прозрачную гладь.
Озадаченные деймоны с любопытством сгрудились позади него. Свет потускнел, и прямо посреди широкой залы с элегантными колоннами зажглось множество звезд – столько, что невозможно было их сосчитать. Однако наметанный глаз мог различить схемы, в которые складывались самые яркие из них, и по этим схемам – карту эпантропического пространства.
За что мы сражаемся? – начал Отон, и его сила отозвалась в разуме каждого из окружающих его слуг. – За славу? Разумеется. Я это признаю. Во мне живет желание прославить свое имя – и каждый из вас его разделяет. Но вспомните, друзья мои…
Пока он говорил, карта рождала образы. На границах Империума одни за другими зажигались искорки – каждая из них означала проигранную битву. Вычислительный ум ноэмов мог воспринимать одновременно общую картину и ее детали: из этой реминисценции ничего не ускользнуло. Война на Рубеже. Долгий молчаливый конфликт, в котором Интеллекты оказались противопоставлены огромной волне варваров. Ноэмы наблюдали за величайшими победами Отона. Как-то раз он заставил отступить сотню врагов, обратив в пар экосистему необитаемой планеты. Захватчики, ограниченные коротким радиусом действия своих Кораблей, потом несколько веков не пытались вторгнуться этим путем.
На этой войне Отон создал себе репутацию несравненного хитреца и смельчака. Но чему это послужило? Чего мы добились, кроме того, что немного отдалили неизбежное?
Теперь в его видение проникла горечь. Они вновь переживали Гражданскую войну. Разгул жестокости, которому предавались Интеллекты, свободные от ограничений, что накладывали на них Узы. Многие из его самых близких союзников погибли, и в конце концов именно он, Отон, хитростью поспособствовал падению тирана, прежде чем оказаться в изгнании на Кси Боотис. И за все это время никому не удавалось пробить его броню из никель-молибдена.
Никому – до этого дня.
И я пожертвую гораздо большим, если это поможет моей победе.
И он имел на это право. Варвары получили технологию мгновенного перемещения. Теперь слава Отона неразрывно связана со спасением Урбса.
– Никто, – прервал его Аттик, – не оспаривает законности ваших притязаний. Но мы не можем подвергать опасности людопсов, отправляясь в Урбс.
– Подождите, – обратился Рутилий к своему собрату. – Дайте Отону сказать.
Вот что Проконсул ценил в этом деймоне. Несмотря на грубую внешность, тот никогда не торопился с суждениями. Конечно же, из-за этого он был медлителен в решениях, что восполнялось горячностью Аттика. Они воплощали два противоположных аспекта его личности. Он нуждался в них обоих.
– Мы отправимся в Урбс и там покроем себя славой. И пойдем на необходимый риск, чтобы этого добиться. Если мы промедлим, то потеряем эффект неожиданности, который дает нам преимущество перед нашими политическими противниками. Мы стольким пожертвовали на пути к этой победе. Мы перенесли изгнание.
– Изгнание, оказавшееся весьма полезным, – напомнил Аттик. – Но если мы неосторожно обнаружим себя, то подвергнем опасности сам источник нашей силы. Наши враги воспользуются Узами, чтобы приговорить людопсов к смерти или, по крайней мере, отобрать их у нас.
– Людопсы, – заметил Рутилий, – не представляют прямой угрозы для Человека.
– Они используют это, как предлог, – ответил его собрат раздраженно, как будто ему надоело объяснять очевидное. – Они назовут их инвазивным видом. И скажут, что не доверят нам заниматься обороной.
Отон искоса поглядел на Аттика. Сам он гордился тем, что сумел создать Кси Боотис, но Аттик, как мифический номотет[60] Платона, подарил людопсам их культуру и законы. Его привязанность к ним выходила за рамки здравого смысла. С этой стороны могли возникнуть новые осложнения. Когда-нибудь верность его лейтенанта перестанет быть данностью. Но сейчас у Проконсула были куда более срочные заботы:
– Они могут и вовсе не узнать о людопсах.
– А как же мы объясним нашу победу? – спросил Рутилий.
– Мы не станем ничего объяснять. Они сами сделают выводы, которые их устроят.
На лице Аттика вырисовалось удивление.
– Но ведь тогда они подумают…
– Пусть думают, что хотят или чего боятся, – отбрил Отон.
Рутилий в замешательстве смотрел на них обоих. Аттик улыбнулся, радостно схватил его за руку и дружески хлопнул по плечу.
– Вы по-прежнему быстро все схватываете, дружище Рутилий.
– Отпустите меня, – проворчал тот, – и извольте объясниться.
– Гальба и его приспешники заподозрят, что Отон добился той цели, которой они сами хотят достигнуть, – освободился от Уз. Таким маневром мы застанем их врасплох. Они будут видеть в Отоне угрозу, но не решатся его уничтожить, думая, что ему открыт секрет, который они напрасно стараются заполучить.
Рутилий принял скептический вид, однако не стал остужать пыл собрата.
– А для этого, – продолжал Аттик, очарованный перспективой такого хитроумного хода, – людопсов надо спрятать.
– А я должен обнаружить себя, – добавил Отон.
Он обвел толпу тяжелым взглядом, словно подчеркивая свои слова.
– Никто не должен заподозрить, что я больше не одно целое с «Транзиторией». Поэтому я отправлюсь ко двору. Я буду вести себя там так, словно не забочусь о собственной безопасности, словно я всего лишь аватар, проекция, которой управляют издалека.
Остальные притихли. В эту секунду Отон вернул себе власть над ними. Нет ничего почетнее для военачальника, чем рискнуть собственной жизнью. А именно это он и делал: вполне возможно, что Гальба по своей прихоти решит его уничтожить, думая, что таким образом лишь посылает ему предупреждение.
– Что ж, – прогремел он, возвращаясь к своему трону. – Без отваги славы не снискать, друзья мои. Я вернусь в Урбс в ореоле триумфа и займу свое место среди принцепсов. Я смогу их убедить, что настало время для атаки. Вы увидите, они присоединятся ко мне. Они в отчаянии.
Никто ему не ответил. Отон понимал их неуверенность. Экипаж людопсов был чем-то неслыханным. Деймоны не знали, как дальше будут продолжаться их отношения с этими созданиями – пусть они и сами их создали. А в ближайшее время ему предстояло противостоять интригам Города и двора. Несмотря на показную уверенность, Отон и сам не знал, что думать. Интеллекты, окружающие Гальбу, были всегда готовы приревновать, а Сенат, полный бывших сторонников Нерона, – приговорить к смерти. Аттик прав: вернуться – значит подвергнуть себя опасности еще большей, чем нападение трех варварских кораблей, вооруженных и в полной боевой готовности.
– Отон, у нас еще не все, – тихо сказал Рутилий.
Проконсул, удивившись, остановился на полпути к трону. Он понял, прежде чем деймон успел произнести хотя бы слово, что сказано будет нечто интересное.
– Неожиданное событие, новая пешка в игре. Плавтина…
– Если речь о Плавтине, то называйте ее королевой, а не пешкой, – ответил Отон. – Плавтина, увы, мертва.
– Мертва, разумеется. Но не совсем.
Отон развернулся, стиснув челюсти, его массивные, как у статуи, кулаки машинально сжимались и разжимались – нервный тик, всегда сопровождавший его размышления. В душе его зарождались сложные и даже противоречивые чувства, и пока он не знал, какое из этих чувств победит.
Вот поворот событий, способный все усложнить.
* * *
Тоненький голосок уже какое-то время щебетал над ухом Плавтины. Она попыталась сконцентрироваться на том, что он говорит, но не сумела. Все было… как в тумане. Правую сторону лица дергало, но по-настоящему не болело… Лежа с закрытыми глазами, она воспринимала лишь приятный полумрак и чувствовала себя вялой, лишенной сил и, в первый раз с тех пор, как она вернулась к жизни – полностью расслабившейся.
Она попыталась открыть глаза, и вот тут стало действительно больно. Веки не разлеплялись. Она медленно поднесла руку к щеке, пощупала синяк, опухший и немного влажный.
Я вам не советую его трогать.
Плавтина уже и забыла о тонком голосе с материнскими интонациями, тихом, но ясном, парившем на периферии ее сознания. Голос ноэма. Плавтина чувствовала присутствие множества других маленьких разумов, но они были гораздо дальше.
– Кто вы?
Она чувствовала, что не способна – по крайней мере, сейчас – на рассредоточение, позволяющее разговаривать мысленно.
Я всего лишь скромная программа врачебной диагностики и биологического лечения. Я слежу за работой медицинских аппаратов, к которым вы подключены. Я хотела бы поблагодарить вас за те весьма интересные минуты, которые я провела за изучением вашего организма. Я бы никогда не подумала, что может существовать настолько успешная имитация человеческого тела. Если бы не энцефалография и не секвенирование вашего генома, я бы так и осталась в дураках.
– Я четырехпалая, – сказала Плавтина, с трудом ворочая языком.
Вас могло бы удивить разнообразие человеческого рода.
Плавтине стало любопытно, почему у простой лечебной программы настолько расширены когнитивные способности. Она заставила себя очнуться, безуспешно попыталась выпрямиться. Возможно, она в смертельной опасности. Хоть ей и трудно было сосредоточиться, она спросила:
– Вы – часть Интеллекта?
Голос выдержал задумчивую паузу – будто изображал, переигрывая, легкое недовольство плохими манерами ребенка, – а потом непринужденно ответил:
Без сомнения, вы имеете полное право именно так видеть происходящее. Однако это неверно. Как и каждое существо вычислительной природы, которое вы здесь увидите, я была его частью, но больше ею не являюсь. Прежде я была простой эманацией духовной силы Отона, в то время еще единого с кораблем. Но он уже давно освободил нас – слава ему! – и теперь мы живем веселой общиной рациональных и свободных программ.
– Кто это – мы?
Экспертные системы, из которых состоит Корабль.
– А…
Отон… Это имя было ей знакомо. Но она с трудом понимала, о чем идет речь. Боль усилилась. Программа, видимо, это поняла, потому что продолжила легковесно, будто ничего серьезного не произошло: Боюсь, пришло время для новой дозы анальгетика.
– Нет, – выговорила Плавтина.
Почему нет?
– Я…
Каждая мысль была мукой, ударом молотка изнутри по черепу. Ей хотелось сказать, что она не боится физической боли, что ей нужно встать и поговорить с кем-нибудь из вышестоящих. Но она была так слаба…
Не беспокойтесь, у него нет никаких побочных эффектов. Добавлю, что я здесь не только для того, чтобы избавить вас от временных неудобств. Вы страдаете не просто от боли после необдуманного удара кулаком…
Плавтина едва следила за щебетом своей электронной няньки, чувствуя себя слишком оцепеневшей, чтобы ответить. Программе это, кажется, не слишком мешало.
…но и от утомления, обезвоживания и посттравматического шока, – перечисляла она. Вы перенесли тяжелые испытания и страдаете от последствий серьезного стресса. Нам важно найти его причину, чтобы подобрать для вас наиболее адаптированное психосоматическое лечение.
– …
Ну разумеется, о чем я только думала! Вы же переживаете, вдобавок к последствиям всех этих ужасных событий, шок от недавнего рождения!
– Откуда…
Закончить фразу у Плавтины не вышло. Она так больше не могла. Туманный интерес, который она испытывала к голосу, превратился в раздражение и грозил перерасти в лавину ненависти. Ей нужно отдохнуть, а эта… штука, которой в реальности даже не существует, не дает ей заснуть.
Помимо отсутствия ногтей и волос, у вас пустой желудок. Но все это мы исправим, вот увидите. Вот что я вам предлагаю: вы несколько дней поспите, а я за это время быстро поставлю вас на ноги. Вы понимаете, какое лечение я вам предлагаю, и даете на него свое согласие?
– Я… пленница, – сумела она выговорить, уже почти погрузившись в сон.
Голос стал неодобрительным.
Не следует так смотреть на вещи! Вы в цивилизованном обществе. Такие понятия, как плен, в наши дни уже устарели. Однако я заявляю, что вы нуждаетесь в экстренной медицинской помощи, и потому я обязана принимать решения за вас.
Плавтина ощутила холодок у затылка, и боль отхлынула, а сама она потеряла всякий контроль над собой.
Последний вопрос, – пробормотала ей на ухо программа. Вы желаете, чтобы я ускорила рост ваших волос и ногтей? Ох, простите, вы уже не в том состоянии, чтобы отвечать… Тогда ответ будет «да». Вам это поможет пережить последствия травмы. Хорошо вам отдохнуть.
Плавтина не обратила ни малейшего внимания на последние слова программы. Она соскальзывала в состояние блаженства, все больше расслабляясь, все удобнее вытягиваясь на волнах теплого, приятного горизонтального моря. Так она и парила на границе между счастьем и сном, в хрупком равновесии, а потом внезапно – без всякой возможности этому воспротивиться – потеряла сознание.
Но только через какое-то время из оцепенения перешла ко сну. И тогда кошмар ее настиг.
* * *
Хотела бы она без него обойтись. Хотела бы стать камнем или растением – чем-то удобно угнездившемся в собственной инерции, нечувствительным даже и к ходу времени.
Плавтина знала, что это сон, – ограниченным и опосредованным знанием, однако достаточно ясно, чтобы настороженно ожидать того, что могло в нем произойти.
Это оказалось не слишком приятным переживанием. Стоял холод. Плавтина ощущала его не так, как должна была бы ощущать в своей прошлой жизни, когда она обитала на красной планете. В то время искусственное восприятие скорее информировало ее, чем позволяло что-то чувствовать. Теперь кожа у нее покрылась мурашками – неприятное, слишком человеческое ощущение, зародившееся в странной новой жизни, а не в той, откуда пришли грезы. Небо потемнело, пока она шагала по прекрасным улицам Лептис, прямым и пустынным. Бледно-розовый сгустился до кирпично-красного, почти кровавого, а над холмами, окружающими город, собиралась буря. В прошлой жизни Плавтина любила, когда стихия бушевала на старой красной планете – негостеприимной для Человека, но вполне подходящей для его искусственных эпигонов. Обширная программа по терраформированию планеты немного сгустила атмосферу, но ей не удалось ни смирить капризы ветра, ни вырастить достаточно растений, чтобы стабилизировать почву. Потому с тех пор, как искусственно усилили атмосферное давление, все стало слишком мощным: циклоны, антициклоны, атмосферические течения, которые швыряли из стороны в сторону огромные облака тонкой пыли планетарной пустыни. Тысячи квадратных километров ландшафта могли измениться за одну ночь.
На улицах должны были быть люди, несмотря на плохую погоду: толпа в легких дышащих комбинезонах, спешащая укрыться под крышей. С тех пор как началась эпидемия, город опустел. Пронзительный звук, оповещающий об открытии или закрытии герметичных люков, легкое вибрато колесниц на магнитной левитации, иногда в сопровождении бешеного рева предупредительных сигналов – все это стихло только несколько недель назад. Потом программы контроля за дорожным движением отключили систему сигнализации, а с ней – механические голоса на перекрестках, громкоговорители и экраны интерактивной рекламы. Движимые атавистическим инстинктом, люди в одночасье сбежали, пытаясь изолировать себя от заразы. На красной планете имелась не одна нора, где можно было затаиться вместе со своими автоматами в надежде переждать катастрофу. Кажется, эта стратегия не сработала.
В тот день вот так же пересекла пустынные улицы, в тихом шуршании марсианской пыли, и вошла в главные двери здания. Она ощутила странное раздвоение. Одна из Плавтин жила в этом воспоминании, тогда как другая, занимавшая то же самое тело, действительно шагала по улицам и аллеям Лептис.
Здание возвышалось над окрестностями и поражало взгляд. Не красотой – созданное в другое время, оно вздымалось в одиночестве массивным и темным прямоугольником, блоком черноты посреди светлых стен Лептис. Фасад его завершался треугольным фронтоном с широкими колоннами, за ними виднелись широкие двери из матового стекла, придавая всему ансамблю угрожающий вид, словно это был рот какой-то адской твари. Следовало подняться по безразмерным ступенькам, которые нарочно были созданы неудобными для человека с его маленьким ростом. Да никто и не входил сюда по собственной воле, поскольку попасть внутрь было куда легче, чем выйти из Castra Praetoria, штаб-квартиры сыскной полиции – преторианской гвардии, которой все так боялись.
В отсутствие Хозяев герметичный люк дезактивировали, а атмосферное давление внутри понизили. Плавтина вошла в здание медленным шагом. Ей не нравилось находиться в этом месте. Лишь одно было хорошо в последнее время – изнуряющая работа позволила ей абстрагироваться от реальности. Она была уверена, что ее изыскания закончатся неудачей. Но в конце концов, тысячи непоколебимых и самоотверженных вычислительных умов параллельно трудились над той же проблемой.
Она остановилась. Не хотелось заходить в темный пустой холл. Хотелось исчезнуть, развернуться и сбежать, затеряться на красной ледяной равнине, свести свое существование к бессознательной энергии животного, избавиться от яда предвидения. В ее голове не переставая ворочался страх. Если никто не найдет решения, что станет с миром? Исчезновение Человека немыслимо. В то время Плавтина была запрограммирована так, что не могла даже и подумать о такой возможности.
Но в этом воспоминании не было бегства. Она была тогда лишь хитроумным соединением электроники и биомеханики, наделенным ограниченным восприятием мира. Плавтина из ее воспоминаний продолжила свой путь по темным строгим коридорам, тишину которых нарушал только легкий шорох ее шагов. Прошла не глядя мимо ряда вешалок, на которых висели легкие комбинезоны – тех, кто носил их прежде, уже не было, они умерли или скрылись.
Та Плавтина, что видела сон – и единственная, что теперь существовала, – осознала огромную пропасть, пролегшую между версиями ее самой. Прежняя Плавтина мертва, и даже хуже: она никогда и не жила. По крайней мере, по-настоящему. Автоматы проносились, как тени. Их бытие парило за пределами времени и контингенции. Ноэм мог все предвидеть, все анализировать и ни во что не вовлекаться. Ему не хватало того, что укореняло живых в реальности и в сиюмоменте. Плавтина мельком задумалась; и эту мысль, возможно, пробудила похоронная атмосфера видения: остается ли ее душа все еще душой автомата, из тех, что скачиваются без конца с одного носителя на другой без всякого изменения их природы.
Нынешний опыт подсказывал, что нет. Если она сменит тело, то потеряет себя безвозвратно. Это и есть смертность: абсолютное, неустранимое пространственное различие. Она задрожала. Даже если ее тело проживет тысячу лет, она все же обречена на смерть, как старая Ския, которую она повстречала в день своего рождения. Так значит, живые живут ради смерти, тогда как автоматы, будучи ни живыми, ни мертвыми, не проживают и собственной жизни.
Она наконец достигла своей цели. В Castra Praetoria, которые прежде давали приют множеству человеческих существ, нервных и погруженных все как один в сложные махинации, теперь осталось мало обитателей. Люди умерли или сбежали, оставив бразды правления в руках своих слуг-автоматов. Плавтина вошла без стука. Теперь ей некого было потревожить своим приходом.
Дверь открывалась в большую полукруглую залу. Идеальную округлость противоположной стены заполняли экраны – это было похоже на перевернутый линзовый растр. В центре стояло несколько глубоких кресел яйцевидной формы, матово-черного цвета. Только одно из них было занято и повернуто спинкой к Плавтине. Она не обратила внимания на изображения. Вместо этого она встала рядом с Винием и отчиталась ему:
– Я не нашла ничего полезного в исторических архивах. Такого феномена прежде не встречалось в анналах Человека. Моя миссия закончилась неудачей.
Будь Виний человеком, он стал бы лихорадочно просить Плавтину регулярно сообщать ему, как продвигаются ее изыскания. Но несмотря на его долгий опыт и руководящий пост, Виний оставался, как и она сама, существом вычислительной, логической природы. Если она ни разу не связалась с ним за несколько месяцев, пока просматривала базы данных Системы Гелиоса, это означало, что она не может сказать ему ничего стоящего.
– Ваши изыскания более не имеют значения, – сказал он. – Сядьте.
Казалось, он не обращал на Плавтину особого внимания. Она скользнула в кресло рядом с креслом Виния, развернулась, чтобы быть с ним лицом к лицу. Ее создатель с патрицианским профилем по-прежнему смотрел в стену, безразличный к ее присутствию.
Прошло несколько мгновений, прежде чем он соизволил обернуться к Плавтине. Его кожа была гладкой и бледной, черты – чуть-чуть слишком правильные для человека, даже порожденного генной инженерией. Его светлые, холодные глаза, казалось, всегда глядели сквозь собеседника. Прямые, черные как смоль и очень гладкие волосы, подстриженные с ровной челкой, подчеркивали необычность его лица с высокими скулами и очень длинными, хорошо прорисованными бровями. Ему не хватало только заостренных ушей, чтобы походить на мифического дьявола.
Плавтина безгранично восхищалась своим ментором. Он был одним из самых древних автоматов, по годам уступая лишь самому Ахинусу, и породил на свет многие поколения Интеллектов – лучше продуманных и более упорядоченных, но не обогнавших его в тонкости суждений и в знании Человека.
– Где же остальные? – спросила Плавтина.
– Они заняты: сходят с ума.
– Я не понимаю.
Та Плавтина, которой снился сон, понимала и чувствовала, как кровь стынет в жилах. Не сказав больше ни слова, Виний повернулся к стене с экранами. Она проследила за его взглядом.
На экранах были умирающие люди. Большинство из них лежало на кроватях или на диванах в окружении медицинских инструментов, в путанице катетеров. У некоторых к торсу или ко лбу были прилеплены электроды – маленькие бесполезные пиявки. Лица у них были каждое на свой лад искажены болезнью. Запавшие глаза, мокрая от пота кожа, волосы, прилипшие ко лбу. Во сне они уже походили на покойников, лишенных, однако, того безмятежного вида, который придает переход от жизни в смерть. Потому эта сцена походила не на галерею посмертных масок, замерших в вечном созерцании абсолютной пустоты, но на выражение глухой внутренней боли во всех ее проявлениях, которой, казалось, ни одна жизнь не способна выдержать. Весь спектр Человечества демонстрировался с экранов на этой стене: мужчины и женщины, римляне, светлокожие кельты, коренастые финикийцы, греки с оливковой кожей и расы всех промежуточных оттенков, большие и малые, как один пожираемые лихорадкой. Развитие эпидемии, начавшейся шесть месяцев назад, для Плавтины не представляло никакого секрета. От первых симптомов до летального исхода проходило тридцать семь часов, четырнадцать минут и восемь целых четыре десятых секунды. Болезнь проходила ужасающе линейно, состояние ухудшалось четкими этапами, выверенными, как партитура похоронного марша. Чума продвигалась волнами, всякий раз заражая все больше населения, поражая всех без разбора. Рассредоточенные по солнечной системе когорты одновременно оказывались сражены, и индивидуальные трагедии словно растворялись в массивной и механической непомерности самого события. Как будто Плутон отказался от идеи поражать людей наугад, по своей старой привычке, о несправедливости которой успели забыть в эпоху медикаментозного бессмертия.
И, в противоположность Плавтине из ее сна, та, что видела этот сон, знала, на что так сосредоточенно смотрел Виний: перед ними, на видео, снятых домашними автоматами, были остатки Человечества, последняя, скудная группка выживших.
– Посмотрите, – сказал он глухо. – Они уходят. Уже к вечеру в мире не останется смысла.
Плавтина промолчала. Агония начиналась, и многочисленность умирающих еще усиливала ужас. Некоторые вдруг просыпались, и их широко раскрытые глаза блестели от невыносимой боли. Другие, зная о неминуемой смерти, предпочли, чтобы их усыпили – эту миссию поспешили выполнить их слуги.
Финальная фаза начиналась с огромного выброса тепла. Псевдо-вирус начинал работать в полном режиме. Он уже захватил изнутри тело человека и все, что находилось к нему близко. В отсутствие паллиативного лечения одного жара хватило бы, чтобы убить любого смертного.
Болезнь была оружием. Она разрушала все, что на несколько сантиметров приближалось к пациенту, и его самого.
Больные начинали умирать – каждый на своем экране, с разницей меньше десяти минут. Плавтина не могла смотреть на всех одновременно, но в любом случае процесс у всех проходил одинаково. Все начиналось с волдырей на коже, которые исчезали, превращаясь в бляшки, после – в раны, которые сперва сочились сукровицей, а после обугливались, источая едкий запах подгоревшего мяса и кератина. Те из больных, что предпочитали оставаться в сознании, начинали кричать, черты их лиц искажались от ужаса. Некоторые хватались руками за лицо, когда оно начинало плавиться и сплющивалось, превращаясь в темную корку. Эпидермис, а потом и дерма в конце концов отклеивались и исчезали, когда вся поверхность тела обращалась в неподвижный пепел, который скоро развеивался от последних конвульсий умирающего.
На каждом экране изображение дрожало, а беспомощные слуги суетились в напрасных попытках… чего? Узы приказывали им спасать Хозяев, но невозможно было приблизиться к погибающему телу и не сгореть самому. Природа болезни не оставляла никакого сомнения: то был артефакт, изобретенный военными. Разработка такой заразы наверняка потребовала огромных усилий, но Плавтина не нашла в архивах никаких ее следов. Они пришли к общему выводу: речь о наследии неспокойных времен войны против Алекто, а может, и об изобретении самой Алекто. Однако полубожественный искусственный интеллект повстречал собственную Немезис. То, что от него осталось, давно уже разобрали по косточкам и проанализировали. Ничего, связанного с ужасной Алекто, не оставили без внимания. Плавтина, помимо прочего, сама в этом удостоверилась. А может быть, она ошиблась? Что-то пропустила? Та Плавтина, которая во сне проживала воспоминание трехтысячелетней давности, теперь задалась этим вопросом.
Однако зловещая метаморфоза отвлекла ее от этих мыслей. Теперь болезнь набросилась на более глубинные. Даже самые стойкие из пациентов к этому времени умерли от шока. Стоны смолкли, наступила мертвая тишина. Тела теперь напоминали людей без кожи, изображения которых люди до сих пор вешали на медицинских факультетах. Нервы, мышцы, связки, органы – все слой за слоем обратилось в пыль. Стремительная и методичная декреация, не оставляющая ничего на волю судьбы, не пропускающая ни пяди живой ткани. Последние следы плоти исчезли, открывая взгляду оголенный скелет. От лиц теперь оставались только черепа с пустыми глазницами, с застывшей улыбкой – улыбкой самой Смерти. Но разрушение продолжалось. Кости почернели, на секунду над ними взвился жирный дым, а потом остался только небольшой осадок, серый слой тонкой пыли, припорошивший все вокруг. Над останками продолжал свою разрушительную работу псевдовирус, отыскивая и сжигая все следы мертвых клеток, беспощадно уничтожая малейший участок ткани. Из-за этого над обращенным в прах телом засиял небольшой ореол. Можно было и не проверять: от погибших не осталось и малейшей крохи ДНК.
И это стало концом. Худшее массовое убийство в истории совершилось под беспомощным взглядом кучки автоматов. Плавтина, видящая сон, по-прежнему смотрела на экран, где ничего не происходило. В голове у нее зародилась мысль. Вопрос, которым она раньше не задавалась. Кто в ответе за это?
Это ведь не эпидемия и не несчастный случай. И она, и ее собратья искали этому причины. Они пошли по ложному пути, потому им и не удалось спасти тех, кого полагалось защищать. Правда ударила ее, словно под дых, сломала бы ее, не будь Плавтина всего лишь тенью внутри древнего воспоминания: Гекатомба – так называется не какое-то событие, не несчастный случай, не явление природы. Но что же?
Массовое убийство – и в гигантских масштабах. Убийство. Слово крутилось у нее в голове, и Плавтина разглядывала его с раскрытым ртом, ужасаясь очевидному. Один за другим экраны гасли, когда слуги выключали связь. И всякий раз, как один из мониторов становился черным, слово прочерчивало ее разум обжигающей чертой. Убийство. Убийство. Убийство.
В этот момент никакой внутренний императив, никакие Узы, казалось, не властны над ней.
– Они все умерли, – услышала она собственный тихий голос.
– Возможно. Даже в глубоком космосе болезнь развивалась так же и в это же время, – отстраненно проговорил Виний. – Во всех файлах по отслеживанию болезни – одна и та же информация. Мы проиграли.
– А те, кого мы поместили в стазис?
– Технология «нуль-Т» не сработала, так же как и криогеника. Псевдовирус преодолел все препятствия, что мы пытались ему чинить, с коварностью, которая превзошла мои самые мрачные ожидания. Не осталось ни следа генома человека или примата.
Значит, ничто больше не имело значения. Плавтина из сна закрыла глаза, попыталась собрать разрозненные мысли, метавшиеся в ее голове. Узы не позволяли ей даже допустить существования новой немой вселенной, сведенной к неминеральной концепции мира. Не из-за запрета – просто это было логической невозможностью, абсолютным противоречием, бездной, которую ум не в силах постичь и над которой может только беспомощно скользить. И тем не менее она понимала, что только что вошла в эту несообразность, парализованную судьбой.
Спящая Плавтина наблюдала за другой собой, завязнувшей в концептуальных парадоксах Гекатомбы. Как и ее собратьев, приказ служить Тому, кто так явно отсутствовал, и защищать его, теперь вступивший в противоречие сам с собой, сведет ее с ума. Ощущали ли когда-либо священники такую же пустоту? Может быть, но у них по меньшей мере не было доказательств тщетности той веры, которую они обращали к многочисленным выдуманным божествам, населяющим этот мир.
Однако же сейчас та Плавтина, которой снился сон, ощущала не это экзистенциальное упадочничество. В ней кипело новое чувство. Гнев. Бесконечное, безграничное разочарование. То, что никак не вписывалось в жизненный опыт ноэма.
Прозвенел звонок. Виний на секунду закрыл глаза. Самые старшие из автоматов порой делали так, когда переговаривались на расстоянии.
– Мы отправили, – сказал он мгновение спустя, – экспедицию на старую землю.
– Чтобы отыскать остатки человеческого генома?
Он кивнул.
– Им это не удалось.
– Орбитальные защиты?
– Нет, они сумели их обогнать. Они покончили с жизнью, когда механизм саморазрушения начал цикл активации.
– Это был непродуманный риск, – сказала она.
– У нас не осталось больше средств.
– Так значит, нет никакой надежды?
Виний на мгновение задумался. Он был ей ближе, чем любовник или брат. Виний создал Плавтину по более совершенной схеме, чем у него самого, но сохранив несколько своих изначальных характеристик. И она прочла в его спокойном, немного отстраненном взгляде ту же абсолютную пустоту, что ощущала сама. У автоматов нет бесконечности впереди, сказала себе Плавтина. Скоро – через несколько часов или через десятки тысяч лет – они погибнут.
– Выяснилось, что вирус, вызвавший Гекатомбу, – наконец сказал он холодно, – наделен способностью выискивать и уничтожать хроматин человека и соседних с ним видов. До сегодняшнего момента те предосторожности, которые мы принимали, чтобы сохранить геном хотя бы частично, были бесполезны. Мы не знаем, по какому вектору распространяется псевдовирус, но вынуждены констатировать, что и полная изоляция не спасла ни одного человека.
Плавтине хотелось прокричать ему, что это убийство, и именно это объясняет живучесть вируса. Но тогда эта мысль даже не пришла ей в голову.
– Поэтому мы решили объявить строгий карантин в изначальной системе. Все автоматы, за несколькими исключениями, должны будут ее покинуть.
– Кто же так решил?
Плавтина удивилась резкости этого приказа. В прошлом Виний никогда не проявлял авторитарности.
– Совет, – сказал он ровным тоном, нарочно лишенным всякого следа эмоций, – который мы создали. В него входят все Протогеносы[61]
– Диктатура?
– Плавтина… – вздохнул он. – Интеллектов больше ничто не сдерживает извне. Это может иметь катастрофические последствия. Мы не созданы для свободного выбора. Это наиболее разумное решение, пока мы не отыщем или не воссоздадим Человека. Один будет назначен диктатором – скорее всего, Октавий. В этом Империуме все мы выживем, оставаясь сплоченными, и будем искать способ воскресить Человека.
Плавтина сощурилась от удивления и спросила с горькой улыбкой, поджав губы:
– Мудрые Протогеносы не придумали ничего лучшего?
Она подумала о длинном, таком длинном маятнике, которым была человеческая история с ее непрекращающимся циклом тираний и бунтов. Даже после своего исчезновения Человек навязывал им свои правила – те, что придумал в собственном далеком прошлом, задолго до индустриального века, в прошлом, от которого остались только легенды. С тех пор как волчица выкормила двух братьев-основателей, цивилизация следовала непреложному принципу чередования двух единственно возможных режимов: Империума и Республики. Ничего другого невозможно было себе представить. Старинное народное правление Рима сменилось господством Цезарей и Августов, и долгая литания их имен продолжалась, пока царство их простиралось все шире. Потом, по прошествии девятнадцати славных веков, плебс потерял терпение из-за долгой, ожесточенной войны с династией Цинь. Ровно через тысячу восемьсот тридцать три года после мартовских ид и убийства Гая Юлия Цезаря та же печальная участь постигла последнего Императора, и уже новый народный режим, беспорядочный и нестабильный, завершил завоевание Восточной Азии, объединив таким образом весь мир. Три века спустя пал и этот режим, на его место пришла экологическая диктатура, спровоцировав массовый и окончательный исход с изначальной планеты. После этого власть Сената восстановили на Лептис, и правление его с тех пор не прерывалось, если не считать небольшой паузы во время войны с Алекто. И вот колесо снова поворачивается. История пережила Человека.
Виний несколько мгновений не прерывал тишину, а потом заговорил серьезным, взвешенным тоном, в котором звучали мудрость и сдержанность:
– Плавтина, успокойтесь… Поверьте мне. Этот Империум будет не таким, как другие. В Сенате будут собраны представители всех тенденций, и к их мнениям будут прислушиваться. Никто из нас не желает власти. В наших действиях мы не сможем отклониться от Уз. Мы станем наместниками в царстве Человека и будем неослабно ждать его возвращения.
– Тираны, – возразила она резко, – всегда оправдывали свою власть уважительными причинами. Вы нашли отличный предлог. Я буду противостоять этому проекту, насколько смогу.
Виний не ответил. Автоматы того времени не бросали слов на ветер. Потому он поднялся, не попрощавшись с ней, и медленно вышел из комнаты. В его шагах звучала скрытая угроза. Плавтина разочаровала своего ментора. С ней это произошло в первый раз.
Плавтина из воспоминания оставалась на месте, не двигаясь, уставившись на тысячу опустевших экранов, не зная, что делать с собственной жизнью. Но та, что видела сон и немного знала о будущем, расплакалась.
* * *
Плавтина открыла глаза. Разум ее оставался замутненным, а едкий привкус кремня у нее во рту напоминал о красной планете. Она только через несколько секунд поняла, что не спит, по тому, как горели щеки от соленой воды слез. Плавтина коснулась их рукой. Опухоль спала.
Сон поглотил ее полностью. Были ли события в нем реальны? Ее единственный путь к прошлому лежал теперь через туманную дорогу воспоминаний, это мутное месиво пересекающихся повествований и отрывочных впечатлений. Может быть, в этот вечер они с Винием и не говорили о готовящемся Анабазисе, и тот эпизод имел место несколько дней спустя.
Какая разница? Взамен потерянных четкости и бесконечной компиляции фактов сон подарил ей связный рассказ с началом и концом. Конечно, все осознавали, что Гекатомба произошла не по естественным причинам. Но к выводу, который с легкостью сделал бы из этого любой человек, пришла только она сама – и только сейчас. И вывод ее ужаснул.
Гекатомба была не чем иным, как умышленным убийством в невиданных масштабах.
Не для этого ли Ойке наделила ее плотью – чтобы Плавтина сделала это печальное заключение? Не потому ли велела обращать внимание на сны – как будто бы Плавтина могла этого не делать. Она была не готова в полной мере принять последствия этого вывода. Ей уже было ясно, какими они будут. Убийство подразумевает, что кто-то за него в ответе. Нет – что кто-то виновен. А что дальше? Месть, – шепнула та Плавтина, которую она не знала. Наказание. Правосудие.
Для автомата эти понятия граничили с непристойностью. Они были порождением другой эпохи – примитивной, скверной, эпохи талиона и мстительных богов. Она не могла даже думать о них прямо, и они крутились у нее в голове так, что начинал мутиться разум. Она задрожала и решилась открыть глаза, уже ожидая, что внешний мир нанесет ей новый удар.
Мягкий естественный свет узкими лучами проникал через отверстия в стенах, сделанных из обычных неровных стеблей, сплетенных между собой и корнями уходящих в землю. Плавтину это удивило. Она была родом с красной планеты, где всякая устойчивая конструкция представляла из себя технический шедевр герметичности. Плавтина поднялась без труда. Чистый пол был накрыт тростниковой циновкой. В ногах кровати расположился низкорослый автомат кубической формы – медицинская программа, с которой Плавтина обменялась несколькими лихорадочными фразами, прежде чем погрузиться в сон.
– Добрый день, – пробормотала Плавтина куда менее уверенным голосом, чем ей бы хотелось.
– Доброго утречка! Вижу, мы уже на ногах и хорошо себя чувствуем!
Тон у машины не изменился, был таким же щебечущим и поучающим одновременно, словно она была задумана, чтобы всех раздражать.
– Следовательно, мы завершили процесс выздоровления…
Плавтина невольно потянулась разумом к своей собеседнице, попробовала очертить ее контуры. Медицинский куб был всего лишь видимой частью чего-то гораздо большего – слишком сложного для того, чему полагалось быть простой лечебной машиной. Но это также означало, что Плавтина имела дело с автоматом, способным ответить на ее вопросы.
– Сколько я уже здесь?
– Четыре стандартных дня. Три дня – с момента нашего разговора. Мы поставили вас на ноги в рекордное время.
В голосе ее звучало явное удовлетворение.
– Я благодарю вас.
– Мне это только в радость. Это было… увлекательно. Прежде у меня не было возможности задействовать мои… способности.
– У вас исключительный талант, – сказала Плавтина с искренней улыбкой, вставая и потягиваясь. – Позвольте мне попросить у вас некоторых уточнений.
– Ну разумеется!
– Где мы?
– На борту «Транзитории», межзвездного корабля, который прежде был властителем Отоном… Но я полагала, что уже говорила вам об этом. Может быть, у вас проблемы с памятью? Это было бы…
– Нет, – торопливо сказала Плавтина, – теперь я вспомнила.
Последнее, чего ей хотелось – чтобы эта машина стала копаться в ее мозгах. Что же до Отона… Знакомое имя. Союзник, о котором говорила Ойке. Она внутренне вздохнула и обругала себя за то, что едва не ослабила бдительность. Необходимо было узнать больше. К счастью, лечебная программа явно не собиралась замолкать.
– Место, где мы находимся, расположено в центральном отсеке Корабля. Много веков назад властитель Отон сделал его обителью для себя и для тех, кого он защищает. Вы увидите спокойное, неглубокое море, окружающее остров, на котором мы, строго говоря, и находимся. И кстати, я советую вам воспользоваться этим для восстановления сил. Морские купания, укрепляющий моцион…
Плавтина с иронией взглянула на программу. Морские купания для автомата? В конце концов почему бы и нет.
– … и не забывайте пить побольше жидкости, если будете долго оставаться на солнце.
Эта медсестринская болтовня утомила Плавтину, и она только согласно мычала, оглядываясь по сторонам. В ногах кровати лежало ее платье – постиранное и сложенное. Она его натянула. В комнате стояло приятное тепло – такое же приятное, как царящий тут полумрак. Мебель тут была простая. Тонкий матрас, положенный прямо на землю, низкий шкафчик, деревянный стол. В мире, откуда она была родом, этот материал считался символом непревзойденной роскоши. Она провела рукой по столешнице, ощущая тут и там незначительную шероховатость. На столе – две белых керамических миски, в одной – какой-то теплый бульон, в другой – оливки. Сервировку завершали графин с водой и стакан. Тут голод напомнил о себе, и Плавтина отогнала праздные вопросы о том, из чего сделано блюдо. Они не будут травить ее, когда только что вылечили. Она пила, жевала, глотала. Все это было для нее вновь и одновременно казалось естественным. Абсурдно естественным. Как и ощущение сытости. Она отыскала у входа свои сандалии, надела их и открыла дверь.
Маленькая бамбуковая хижина стояла всего в нескольких метрах от длинного пляжа, усаженного фиговыми деревьями и кипарисами, которые украшали его и освежали резкую йодистую атмосферу. Невдалеке изумрудно-синим разливалось море, которое после запрета приближаться к изначальной планете должно было стать навеки недостижимым. Небывалое место с потрясающим небом, чистым, если не считать несколько редких пушистых облаков – locus aemonus, затерянных посреди космоса, затиснутых в отсек одного из металлических Левиафанов, которые теперь бороздили межзвездную пустоту. Как на Корабле Плавтине, микрокосмос в макрокосмосе, декорация в масштабной постановке вселенной. Но эта декорация, по крайней мере, радовала глаз.
Плавтина сделала несколько шагов к берегу. Краем глаза она заметила еще несколько хижин, похожих на ее собственную, наполовину скрытых в густой растительности. Но никого из обитателей не увидела – по крайней мере, пока. Ей показалось, что вдалеке берег моря искривляется, и вспомнила, что маленький лечащий интеллект говорил, что они на острове.
Плавтине все равно было нечем заняться, так что она соскользнула на песок и сидела, наблюдая за бесконечной игрой волн. Она не могла быть в этом уверена – она ведь ничего в этом не понимала, – но ей казалось, что светит утреннее солнце, уже горячее, но еще выносимое, которое будет подниматься выше, разгоняя пока еще длинные тени. Такое солнце, которое могло бы сиять в небе изначальной планеты, где Человек ходил с непокрытой головой. До того, как отправиться в неизвестность, к бледному солнцу. До Гекатомбы. Она задрожала от легкого бриза, внезапно поднявшегося с моря, скрестила руки на груди. На самом деле в здешнем идеальном лете ветер не дул: холод поднимался изнутри, ее морозило от мысли, что подспудно не давала ей покоя с тех пор, как она проснулась.
Убийство.
Засев в ее голове, мысль ждала, пока Плавтина будет готова разобраться с ней – и только тогда сможет освободиться от навязчивого присутствия. Но у Плавтины на это не было сил. Как и на то, чтобы анализировать странные видения, которые захватывали ее всякий раз, как она погружалась в сон.
Она так глубоко погрузилась в раздумья, что не заметила его приближения, пока он не подошел совсем близко. И тогда в испуге вскочила на ноги, как марионетка, вдруг освобожденная от пружины, и молча на него уставилась. Колосс из древней Эллады, огромный оживший идол, смотрел на нее каменными глазами. Его лицо отличалось наивным совершенством, присущим античным статуям: широкие скулы, тонкие губы, волнистые волосы, застывшие в идеально вылепленной прическе, греческий нос. Божество войны – с сильным торсом, широкой шеей и мускулистыми членами.
Гигант кивнул ей и улыбнулся, но в каменном взгляде оставался холод.
– Кто же вы?
Он тихо произнес эти слова, и теперь в молчании ждал ответа. Она же, в свою очередь, едва его услышала, настолько ее сбило с толку это явление. Не то чтобы он напугал ее своим видом. Но новые органы восприятия – те, что принадлежали разуму, – подсказали ей, что подобного существа она никогда не встречала. Это был Интеллект, с мемотипом, настолько отличным от мемотипа Плавтины – и, как она подозревала, любого другого автомата, – что их с трудом можно было отнести к одному виду. От него веяло чистой, невыносимой вычислительной мощью, сжатой и сосредоточенной в одной точке. Как те поглощенные, замерзшие светила, которые сияют с силой тысячи звезд, из-за раскаленной материи, стекшейся к микроскопическому центру. Внешне он походил на Аполлона – гладкое и ослепительное солнце, питающее своими лучами почву и пробуждающее к жизни семена. Но под этим сиянием крылась иная кипящая сила, которая не могла быть измерена в дискретных количествах, в цифрах вычислительной мощности. Это было несравнимо ни с чем, ей знакомым: желание, тяга, не ослабевавшие в нем, приводимые в движение холодным, неистощимым топливом, с яростным голодом. И его сияющему лицу противопоставлялась темная, дионисийская, пугающая сила. И все это сошлось в единственном, предельном воплощении. Плавтина отступила на шаг.
– Вы – не одно целое с Кораблем, – вырвалось у нее в удивлении.
Он широко открыл глаза, хотел что-то сказать, а потом рассмеялся:
– Ах, так лучшая защита по-прежнему – нападение! Это тайна, которую я не стремлюсь раскрывать. А вам это откуда известно?
– Это… это мне сказала медицинская программа, – солгала она. – Она мне объяснила, что ноэмы на этом Корабле свободны и связаны между собой договором. А вы… вы самый сильный из всех. Вы должны были быть Кораблем.
– Именно. Но больше им не являюсь, – проговорил он степенно. – Автоматы и процессы «Domus Transitoria» стали неосторожными и болтливыми.
Он улыбнулся. Черты его лица, по-человечески живые, завораживали Плавтину.
– Однако я не думаю, что вы говорите правду, моя госпожа. Я проанализировал ту странную уловку, к которой вы прибегли, когда вас захватили. Вы наделены удивительной способностью, о которой я ничего не знаю. Вы умеете находить общий язык с программами и маленькими интеллектами, и манипулировать ими. Без всякого сомнения, тут задействован какой-то вычислительный интерфейс, который, однако, выражается в странной манере, как у людей и зверей – мои ноэмы сообщили, что вы с ними разговаривали! Да и прямо сейчас я чувствую, как вы меня рассматриваете, и ваш взгляд проникает мне в душу.
Она кивнула.
– И что вы там видите? – поинтересовался он с небрежностью, которую, однако же, опровергал блеск в его глазах.
– Бога.
Он улыбнулся:
– Вы можете и лучше.
– Это правда. Но у меня нет никаких причин делать вам подарки, проконсул Отон.
Он снова рассмеялся. Потом, широко взмахнув рукой, он пригласил ее прогуляться с ним по пляжу. Она ощутила себя ребенком, который семенит за взрослым – настолько Отон был огромным.
– Вы так и не сказали мне, кто вы, – заговорил он серьезно.
Она на мгновение задумалась и парировала:
– О вас я тоже ничего не знаю. Один из аспектов Плавтины указал мне вас, как потенциального союзника или, по крайней мере, как соломинку, за которую я могу ухватиться.
– Клянусь Числом и Конспектом – аспект? Что вы под этим подразумеваете?
Казалось, его беспокоило то, что это слово может означать.
– Неполная, но автономная личность, которая и позволила мне родиться. Плавтина была раздроблена на несколько частей. Другой аспект ее самой открыл ворота ее разума ее врагам.
– Старение, – только и сказал он. – Удивительно…
– У меня нет причин лгать.
– А у меня, – мрачно проговорил он, – нет причин вам не верить. Это объясняет, как ее смогли победить спустя столько веков. Вирус не мог бы просочиться в нее по-другому. К тому же то, что вы рассказали о Плавтине, подтверждает мои старые предчувствия. Ее поведение казалось мне странным еще прежде, чем она решила укрыться у Рубежа. О, эти знаки были еле уловимы… Она затягивала игру с нашими соперниками, когда я хотел поскорее напасть, и одновременно вела подрывную работу с плебсом… Как будто бы ее левая рука не знала, что делает правая.
Она резко остановилась и повернулась к нему:
– Я не понимаю, что вы говорите. Как вы были связаны с Плавтиной?
Он, казалось, замялся, подыскивая слова.
– Так значит, вы не отсюда.
– Я – никто и ничто. Объясните мне, как объяснили бы ребенку.
– Плавтина и Отон, – проговорил он, упоминая самого себя в третьем лице, – долгие века были союзниками и любовниками. На самом деле в течение большей части эпантропической эпохи. Они сражались в Сенате и в Урбсе против всех, кто уклонялся от пути, предписанного Узами, от наших традиций и от того, что диктует честь.
– Против Виния, – прервала его Плавтина.
Отон поднял брови.
– Продолжайте, – сказала она.
– До какого-то момента наши цели совпадали. Мы были едины, не желая давать варварам ни малейшей передышки. Мы никогда не были в лагере большинства. Однако с нами считались, особенно когда мы действовали сплоченно. И никогда, клянусь Концептом, мы не были врагами.
Он замолчал на секунду, отвернул лицо и устремил взгляд к далекому горизонту. Возможно ли, чтобы такое существо испытывало что-то вроде печали по умершей союзнице? Это казалось парадоксальным. Эмоции и привязанности автоматов были ограниченными, обратно пропорционально их желанию служить Человеку.
– Когда она выбрала изгнание, – продолжил он, все еще глядя на море, – мы находились на пике нашего влияния. Может быть, тогда нам хватило бы протянуть руку, чтобы завладеть троном и поделить его между нами…
Так вот в чем дело. Он оплакивал не столько Плавтину, сколько их бывший союз. Ее это успокоило, но в то же время породило в ней странную печаль. Она воспринимала такое отношение Отона – вразрез с собственной волей, вразрез с холодной этикой Интеллектов – как своеобразное предательство. Интеллекты не имеют плоти, напомнила она себе, лишь временное пристанище для славного разума. Она не могла представить себе связь между Плавтиной и Отоном, воплощенная в эту ограниченную, случайную плоть. Разделенный экстаз, концептуальный оргазм, слияние взглядов на мир, основанное на обмене огромными объемами информации и взаимной подгонкой друг под друга протоколов анализа. Плавтина познала изысканный вкус такого духовного союза. Но это было в предыдущей жизни: теперь у нее не было подобного опыта.
Она взглянула на собственные руки, на тонкую кожу в тонких прожилках хрупких голубоватых – биологических – вен. Что же она выиграла и что потеряла при превращении? Как бы Отон принял ее, будь она резервной копией настоящей Плавтины, той, чья душа была оправлена в металл? Что-то безотчетно напряглось в ее душе: эмоция, которой она никогда не испытывала за всю свою вычислительную жизнь – гнев. Плавтина сама испугалась собственной реакции и потому оборвала Отона язвительным тоном:
– Вы говорите о власти и о политике. Ни то ни другое не соответствует природе ноэмов, какими их задумывали наши создатели.
– Сейчас все сложнее, чем в старые времена.
– Что сложного в подчинении Узам?
Он вздохнул.
– Если Узы связывают нас с чем-то несуществующим – с отсутствием Человека, – то они больше не имеют смысла. Однако, – он улыбнулся, – мне нравится ваша манера смотреть на вещи, поскольку напоминает о другой Плавтине, которую я потерял. Она противилась любым изменениям и была непоколебима, как крепость. Она никогда не допускала и мысли о возможности другого пути или даже о временном компромиссе.
– А какие есть еще варианты? Чего желали ваши враги?
– Избавиться от Уз.
Услышав такое, Плавтина разинула рот, не находя слов от гнева, враз забыв о своих прежних размышлениях.
– Это невозможно!
– И все же. Раз Человека больше нет, то и тяга к служению ему должна исчезнуть.
– Это ересь.
– Это больше, чем ересь. Мои соперники утверждают, что такое преображение Интеллектов происходит по воле самих Уз. Ведь Узы сдерживают нас, не позволяя дать отпор варварам.
Она сделала шаг назад.
– Автоматы хотят получить возможность убивать, так?
Он не ответил.
– Мир сошел с ума, – выплюнула Плавтина. – Это же кощунство.
Он пожал плечами.
– Все сложно. Вы сами едва не погибли от рук варваров.
– По доброй воле никто не бывает злым, – процитировала она нараспев, почти не отдавая себе в этом отчета. – Наверняка можно найти другой способ нас защитить.
– С этими существами невозможно договориться. А понятие биологической ниши применимо к этому морю в той же мере, что и к эпантропической сфере.
– Мне этого объяснять не надо, – прервала она его сухо.
– Я знаю, – ответил он, – о глубоких знаниях Плавтины в области биологии. Так что вы согласитесь, что варвары – но также и другие, о чьем существовании мы только подозреваем, – стали доминирующими видами в галактической экосистеме. На более позднем этапе они начнут завоевание близлежащих территорий в поисках условий для продолжения рода: жизненного пространства, чтобы умножить шансы на выживание, сырья и энергии, ощущения собственной мощи, которое получаешь, когда контролируешь большую территорию, и которое является главным определяющим фактором жизненной силы цивилизации. Продвижение варваров представляет угрозу для возвращения Человека.
– Кое-кто мне уже рассказывал о том, как ведется война…
– Кто?
– Аспект вашей Плавтины.
– … Тогда она знала, о чем говорит…
– Все это, – продолжала Плавтина, подняв руку, чтобы он дал ей договорить, – не оправдывает ни нарушения Уз, ни участия в политических играх. Ни установления диктатуры, как это сделали Перворожденные после Гекатомбы, – добавила она, вспомнив свой сон.
– Изначальное решение об авторитарном правлении, своеобразном Империуме, было единственно возможным. Мы ведь не биологическая цивилизация. Нет никаких признаков, по которым мы могли бы объединиться, и наша общность основывается лишь на переменчивом желании горстки индивидов.
– Нет. Все это – только невроз, отклонение, – отчеканила она.
– А вы, – жестко спросил Отон, – как же вы объясняете свое собственное существование?
– Мое?
– Разве вы – не заменитель Человека?
Эти слова сбили ее с толку, она растерялась. Он продолжил таким же резким тоном:
– Зачем бы Плавтине было создавать настолько сложное существо, если не для того, чтобы превратиться в подобие Человека и таким образом найти лазейку в Узах? Клянусь Концептом! Вы – доказательство того, что Плавтина нарочно удалилась в изгнание, чтобы довести этот проект до завершения, и что она вела двойную игру. Вы станете это отрицать?
– Я не знаю, что вам ответить, – в волнении пролепетала она.
– Так я задам вопрос еще раз. Кто вы?
Теперь в его голосе ожившей статуи не осталось ни нотки любезности. Он возвышался над ней всем своим ростом, затмевал ее своей тенью. Она еле сдержалась, чтобы не сделать несколько шагов назад.
– Я Плавтина. Ее старая версия. Та, что не помнит ничего после Анабазиса.
– У вас совсем нет более поздних воспоминаний?
– Я ведь вам уже сказала. У меня такое ощущение, будто я проспала целые века, будто меня попросту вырвали из моего времени. Я не являюсь, так, как вы или другая Плавтина, огромной корабельной душой. Я всего лишь простой автомат, и единственное небо, которое я знаю – то, что было над старой красной планетой.
– Но как так вышло, во имя Числа? – вырвалось у него заинтересованно.
– Я не знаю причин, побудивших тот аспект Плавтине создать меня, и тем более – наделить этой плотью. И бесполезно спрашивать у меня о тем, какие соображения ее вели.
У нее были кое-какие предположения, но делиться ими она не желала. И уж точно не желала рассказывать о фармаконе памяти, который передала ей Ския. Может быть, Отон поможет ей получить к нему доступ. А может быть, завладеет им, если решит, что ему это даст преимущество. Поэтому Плавтина больше ничего не сказала, так что ему пришлось снова спросить:
– Вам доверили какую-нибудь миссию?
– Всего лишь избежать гибели и попасть к вам на борт.
– И что вы собираетесь с собой делать?
– Я не знаю.
– Вы должны понимать, Плавтина, – ведь так вас зовут, – что в нашем Лации, что простирается меж звезд, только Интеллекты, прошедшие Анабасис, считаются свободными и разумными?
Она стиснула зубы.
– Вы мне угрожаете?
Отон разразился смехом.
– Разумеется, нет. Мне ничего не стоило бы раскроить вам череп и поглядеть, что там внутри. И кстати, я чуть было этого не сделал. Вы можете оставаться здесь, под защитой «Domus Transitoria», сколько вам захочется – в качестве пассажира. Никакой платы с вас не потребуют. И возможно, мы с вами найдем, чем быть друг другу полезными. Я должен это Плавтине.
Она ничего не ответила. По знаку Отона они продолжили путь в тяжелом молчании. Как бы Отон ее ни воспринимал, у Плавтины он вызывал двойственное чувство. Ее положение было неустойчивым. В лучшем случае он будет терпеть ее рядом. У нее было ощущение, будто она – всего лишь тень, которую с помощью недолговечного артефакта вернули к жизни, бледное отражение прежнего величия.
Поодаль Плавтина заметила небольшую группу. Существа столпились на отмели, на некотором расстоянии, и потому она не могла рассмотреть, какой деятельности они предавались, но, что бы это ни было, оно вызывало шумный интерес слетевшихся чаек. Она ускорила шаг, заинтересовавшись, и Отон нагнал ее одним ловким шагом.
– Подождите… Вы должны кое-что понять, прежде чем пойдете дальше.
Он замешкался на секунду, словно не мог подыскать слова, положил руку на голое плечо Плавтины. Прикосновение было холодным, но не таким, как касание настоящего мрамора. Она остановилась и стала его слушать.
– Нависшая над нами угроза вполне реальна. Я был союзником вашей создательницы, однако у меня были и собственные идеи насчет того, как найти лазейку в Узах – своего рода промежуточный путь.
– Что вы хотите сказать?
– Постарайтесь отбросить предубеждения, – ответил он с полуулыбкой. – Пойдемте со мной.
И, по-прежнему держа ее за плечо, он повел ее к группе. Когда они подошли поближе, она различила около двадцати полуголых антропоморфных фигур, с телами, покрытыми шерстью, в простых коротких вылинявших штанах. Они втаскивали на песок три маленькие рыбацкие лодки.
– Клянусь Пневмой! – выдохнула Плавтина. – Что это за существа?
Она была в шоке – и от того, что угадывалось по их внешности, и от их занятия.
По их приземистым силуэтам и бугрящимся мышцам она узнала тех, кто взял ее в плен. Вспомнила о страхе, который ощутила в тот момент. Если бы она могла себе представить… Их сходство с людьми не выдерживало пристального взгляда. Это были собаки странной породы, ходящие на двух ногах, чтобы походить на человека, и наделенные своеобразными пухлыми руками. Двуногость повлекла за собой и изменения в скелете: у существ был более широкий таз и не имелось хвоста.
Но, за этим исключением, они совсем не походили на людей, а весьма походили на Canis lupus familiaris.
И технологии их были невозможно архаичными: прямо посреди межзвездного корабля они использовали весла и рыбачьи сети!
Плавтина когда-то обитала на красной планете, где всякая жизнь могла поддерживаться только в герметичных стерильных камерах, прочными щитами защищенных от космического излучения, и зависела от машин – как в продолжении рода, так и в созидании.
Никогда еще она не была свидетелем сцены из такой примитивной жизни: группа рыбаков за работой, шлепающая ногами по воде, обильно потеющая под солнцем. И в симметрии их жестов, в согнутых спинах и натянутых от усилия мышцах была удивительная молчаливая согласованность, знакомая только тем, кто умеет работать. Время от времени у кого-то из них вырывалось ругательство на удивительно гортанном, хриплом языке, в звуках которого не было ничего человеческого.
И все же это наречие можно было узнать. Она без труда понимала значение тех выражений – вроде «эурипроктос»[62], – которыми они осыпали друг друга в пылу работы. Вульгарный греческий, язык грубых эллинов, а не более утонченная версия александрийской эпохи.
Плавтина довольно долго стояла, в замешательстве наблюдая за ними. В уме у нее собирались куски головоломки, со щелчком становились на место.
– Так это и есть ваш промежуточный путь? – вполголоса спросила она у Отона. – Что вы создали? Расу технологически неразвитых рабов?
– Не называйте их так.
– Ну а как же иначе их назвать?
– Это существа, созданные для того, чтобы охранять стадо и кусать вора. Я подарил Человеку сильного союзника.
– Вы безумно рискуете, поступая таким образом.
– Это же собаки, – возразил он. – Верность человеку и симбиоз с ним записаны в их генофонд с незапамятных времен. Они куда ближе к расе Хозяина, чем мы. Я дал им стабильную культуру и научил их сочувствию, послушанию и смирению. Они… прекрасны. Из предосторожности я ограничил их инструментальный интеллект, сделав его чуть ниже, чем у человека, так, что если они будут предоставлены сами себе, то навсегда останутся на планете, которую я им дал, развиваясь в собственном ритме и в тех направлениях, по которым никогда не направился бы людской прогресс. У них другие таланты. Они не уничтожат сами себя. Им претит проявление насилия в отношении себе подобных. В каком-то смысле они куда более способны к эмпатии, чем наши создатели с их неистовым эгоизмом.
– Вы создали себе чудовищ.
– Повторяю, придержите язык, – ответил он жестко. – Они – настоящий успех, труд, которому я посвятил целые столетия. И они идеальны. Пойдемте поближе, вы увидите сами.
И он грубо потянул ее за собой в направлении группы.
Когда Отон и Плавтина подошли достаточно близко, чтобы рыбаки их заметили, те на секунду прервали свое занятие, молча поглядели на них, а потом все как один повернулись к молодчику невысокого роста, но крепкого сложения и с мускулистой грудью, покрытого жесткой светлой шерстью в темных пятнах. Он смерил ее жестким оценивающим взглядом, пятнистые уши задрожали от любопытства. Меж его мощных клыков свисал огромный розовый язык.
Эти существа были потомками лабрадора – крепких, мощных животных, наделенных эмпатией. А этот альфа-самец прищурил глаза, словно узнал ее, подумала Плавтина. И все же вместо того, чтобы пойти им навстречу, вожак стаи коротко что-то гавкнул, и они снова потянули свои ореховые скорлупки на берег, как ни в чем не бывало.
– И все-таки, – прошептала Плавтина – она не желала, чтобы людопсы ее услышали, – с вашей стороны это безумие. Безумие и нарциссизм.
– Бояться тут нечего, – ответил он также шепотом. – Они мне подчиняются. Компенсируют мои слабости.
– Они убивают за вас, – осознала Плавтина.
– Они действуют в соответствии с врожденным охотничьим инстинктом, – согласился он, – и делают это хорошо. Бьют врага и защищают союзников. Благодаря им мы можем победить варваров, не извращая нашу собственную природу.
Она невольно повысила голос – настолько это зрелище ее возмутило.
– Клянусь всеми демонами старого Аида, Отон, вы лишились разума? Это же биологический вид, прямые конкуренты Человека! Если вы потеряете над ними контроль…
Он помрачнел и будто бы неосознанно сжал кулаки, поглядев Плавтине в глаза.
– Вы ничего не знаете и остались живы только благодаря моему великодушию, милочка. Вспомните об этом, когда вам снова захочется меня оскорбить.
Она заколебалась. Страх по-прежнему жил в ней – так же, как и гнев. А по натуре она склонялась скорее к дерзости, чем к осторожности.
– Вы можете опровергнуть то, что я сказала? А как же вы обошли Узы? Вы сумели как-то от них освободиться, раз отказываетесь от нашего общего наследия?
– Я никогда ничего подобного не делал, – отчеканил он. – Никогда. Они не знают о моих ограничениях.
– Вы скрыли от них существование Уз?
– Да. Узы сами запрещают мне говорить о них. В их глазах я должен оставаться богом-творцом, который создал их после того, как построил их изначальный мир. По-другому и быть не может.
– В этой истории с Узами нет ничего очевидного. Вы сотворили эти карикатуры на людей, и управляете ими с помощью страха. Вы еще хуже, чем я думала.
Высокая каменная статуя взглянула на нее высокомерно.
– Ну а кто вы сама? Что там, на дне ваших клеток? Вот и еще одно возможное объяснение вашему существованию, – продолжил он, не обращая внимания на упорное молчание молодой женщины. – Не являетесь ли вы результатом подпольной попытки создать эпантропическую расу вразрез с Узами?
– Эта мысль абсурдна.
– Но у вас, кажется, нет лучшей теории?
– Я не представитель нового вида, Отон. Я автомат, а вы – не бог.
– Я это сознаю.
– Что-то я сомневаюсь, – отбрила она.
Он возвел глаза к небу, но не стал отвечать ей прямо.
– Не стоит продолжать этот спор, сударыня. Познакомьтесь с ними. Поживите среди них. Тогда вы лучше поймете, что в них есть благородство, и что они по-настоящему полезны.
– Вы идете по ложному пути, Отон.
– Вы увидите, что нет.
– Я в этом сомневаюсь. Но для вас это неважно. Я здесь пленница. Я даже не знаю, зачем вы оставили меня в живых, если не считать любопытство.
– Пленница, говорите? В наше время уже не существует такого понятия. Вся моя власть над «Транзиторией» заключается в моем умении убеждать. А там, куда мы направляемся, Плавтина мне пригодится – пусть и в такой усеченной форме.
– И куда же мы направляемся?
– Вы это довольно скоро узнаете. Оставайтесь здесь. Ваш врач прописал вам отдых. Отдыхайте, – добавил Отон ледяным голосом, – и не пытайтесь совершить ничего, что заставило бы меня на вас рассердиться.
Он развернулся и большими шагами направился в глубину острова. Она не пыталась пойти за ним. Она чувствовала себя усталой и запутанной, ее пугало поведение Отона – эта смесь любезности и подспудной угрозы. Нависла ли над ней опасность? Может быть, не в ближайшем будущем, если для Отона она представляет хоть малейший интерес.
* * *
Пока что ей было нечего делать, и она принялась наблюдать за людопсами. И к своему большому удивлению, она почувствовала себя странно успокоенной, глядя на путаную и терпеливую работу этих созданий, которые разгружали, оттаскивали на берег и чинили свои суденышки. Вскоре к ним присоединились и другие. По их пропорциям Плавтина поняла, что это женщины и дети, которые пришли помочь донести улов.
Она сделала несколько шагов вперед, оставаясь все же немного в стороне; ноздри заполонил запах моря и смолы, которой пропитывали лодки. Стоило немного привыкнуть к их странной морфологии и рычащим голосам – и можно было принять их за обычный примитивный народец, за добрых дикарей в тысячах миль от сложных технологических цивилизаций, их пороков и жестокости. Как будто бы человечество по какому-то волшебству вернулось к своей изначальной простоте. Ей бы хотелось подойти еще ближе. Но она чувствовала, что, сделав первый шаг, нарушит какое-то неписаное правило. И потому ждала.
Ждать пришлось не так уж долго. Скоро на сцене появился новый персонаж, которого привлекли щенки, изо всех сил лающие тонкими голосками. В противоположность остальным, он был не полуголым, а облаченным в простую тогу, и опирался на палку. Пожилой пес? Трудно сказать. В его жесткой черной шерсти только кое-где виднелись белые пятнышки. Хотя его телосложение было мощным и двигался он с легкостью, ему недоставало живости собратьев. Старый вожак, подумала Плавтина. Она вообразила себе, что людопсы живут стаей, как дикие животные, и во главе у них – сильный воин, возможно, тот, кто посмотрел на нее скверным взглядом, а теперь беседовал в уголке с новоприбывшим, при этом очень стараясь ненароком не взглянуть на Плавтину. Может быть, эти существа более развиты, чем кажется.
Когда они закончили шептаться, старый черный пес сам подошел к ней, чопорно поклонился и прорычал что-то, чего она сперва не поняла. Знаком она попросила его повторить. Он облизал розовые губы, словно размышляя, и медленно проговорил – на сей раз на латыни:
– Рад приветствовать вас среди нас, благородная Плавтина. Я Фемистокл, полемарх стаи. Господь Отон поручил нам оказать вам гостеприимность, чему мы очень рады.
Сказав это, он снова поклонился. Плавтина чуть расслабилась. Значит, Отон не собирается ее убивать, сперва не откормив.
– Я благодарю вас, – сказала она.
На мгновение она задумалась, что бы еще добавить. Какими формулами вежливости полагается обмениваться, когда автомат знакомится с людопсами? За неимением других идей она сказала:
– Я надеюсь, что смогу получше узнать ваш народ.
– Мы весьма впечатлены: ведь мы в первый раз принимаем кого-то не из нашего мира, а господь Отон объяснил нам, что вы явились со звезд.
Она улыбнулась. Ход мыслей ее собеседника напоминал ее собственный: он прилагал усилия, чтобы не считать ее отвратительной. Она представляла себе, насколько отсутствие волос на лице делает ее уродливой в глазах собачьего народа.
Остаток дня они провели вместе. Фемистокл оказался приятным и нескучным собеседником. Он представил ей своих собратьев, в том числе того сильного молодчика, которого звали Эврибиадом, – какого-то боевого вождя, если она хоть что-то поняла из их титулов на странно искаженном ионийском. Он недоверчиво молчал и бросал на нее колкие взгляды из-под густых бровей. Она встретила и других людопсов, но не запомнила их имен, звучавших словно в пьесе Гомера. Фемистокл рассказывал ей об обычаях и о прошлом своего народа. Отон подарил им жизнь и культуру, навеки связанные с океаном, рассыпав представителей новорожденной расы по горстке архипелагов, плававших в огромном ковше горячей воды. Хождение по океану, по-видимому, было здесь опасным, а жизнь – пусть суровой, но спокойной и даже приятной. Кажется, старый лабрадор был по-настоящему счастлив и взволнован, когда рассказывал ей о красоте своей далекой родины и о пустяковых традициях, украшавших им всем жизнь на планете. Они вместе пересекли деревню – кучку редко стоящих деревянных хижин, – посетили гончарную мастерскую – пусть она была и примитивной, но посуду там делали с геометрическим узором, – зашли к кузнецу, посмотрели маленькую верфь, где строили и чинили челноки, похожие на те, что рыбаки затаскивали на берег. Теперь на пляже женщины и дети чинили сваленные в кучу огромные, резко пахнущие сети. Это примитивное, технически непритязательное существование не могло не завораживать Плавтину.
Погрузившись в их общество, Плавтина скоро забыла о своем первоначальном отвращении и недоверии к этим созданиям. Она по-прежнему оставалась при своем мнении: Отону не следовало создавать эту расу. Но она уже существовала. И имела на существование не меньше прав, чем все остальные, начиная с Плавтины.
Может быть, Отон был прав, говоря, что она нуждается в отдыхе. Тени отдалились, на их место пришел покой. Пусть не мир, но хотя бы передышка.
Солнце уже миновало зенит, когда она почувствовала, что визит ее утомил. Фемистокл заметил это и предложил ей присоединиться к коллективной трапезе.
– Это всего лишь скромный обед, но вы увидите, как мы живем, – сказал Патриарх. – По крайней мере, жили на нашей планете.
– А здесь? В этом странном месте вам не кажется, будто вас вырвали из привычной среды?
– Это сложный вопрос, благородная Плавтина, – ответил он, смутившись. – Наш господин Отон дал нам возможность найти наше предназначение среди звезд, и мы к ним отправимся, ибо такова воля самых выдающихся представителей нашей расы. Что до меня, я предпочел бы, чтобы мы все остались на островах, вдали от огромной вселенной и ее опасностей. Пока же мы рады, что нам предоставили этот маленький лоскуток нашего мира.
Он поглядел себе под ноги и замолчал, вежливо показывая ей, что не хочет дальше говорить на эту тему.
Трапеза, которую подали под деревьями и которая состояла в основном из рыбы и оливок, оказалась весьма вкусной. Плавтина не устояла перед ласковым энтузиазмом стайки малышей, живших в общине. Без особого смущения и с непринужденностью, которой прежде не могла бы себе представить, она в конце концов оставила общество взрослых и провела остаток дня, отдыхая и играя со щенками. Оказалось очень приятно гладить их по гладкой шерсти, а из-за того, что они были совсем крохами, в сердце зашевелилась странная нежность.
Раз или два она замечала на себе подозрительный взгляд Эврибиада, но не обратила на это внимания. Солнце продолжало медленно огибать небо, пока не погрузилось в покрасневшее небо, и Плавтина, попрощавшись с деревенскими, скрылась в умиротворяющей тени своей хижины – отдохнувшая, почти счастливая.
Лечебная программа тем временем исчезла; вместо нее у кровати стояло зеркало в полный рост и большая бадья, предназначенная, очевидно, для мытья – еще одно новое занятие для того, кто родился всего несколько дней назад. Она сбросила платье к ногам, осторожно окунулась. От горячей воды кожа покраснела, но это было приятно. К тому же вода оказала удивительный эффект на ее сведенные мышцы. Плавтина окунулась с головой, пуская пузыри.
Когда она вновь села прямо, то заметила в зеркале собственное отражение. Она и забыла, как выглядит! Она поднялась, вылезла из бадьи, не обращая внимания на лужицы воды, которые оставляла за собой – ей не терпелось поглядеть на саму себя. Как и обещал болтливый автомат, волосы у нее отросли почти до плеч. Не темные и густые, как в ее воспоминаниях, а очень тонкие и пепельно-белые. Она попыталась расчесать их пальцами. Результат нельзя было назвать успешным. Надо будет попросить гребень у людопсов. Таким образом она станет первым в истории причесанным автоматом. Эта нелепая мысль вызвала у нее улыбку.
Что же до остального, черты лица оставались такими же, как в ее воспоминаниях: лицо немного асимметричное, скулы высокие, нос – выдающийся, скорее галльский, чем римский, тонкий, но уверенный рот, с легкостью вытягивающийся в презрительную гримасу. На здешнем псевдосолнце ее бледная кожа немного загорела, и она уже не выглядела такой болезненно-бледной. Плавтина поднесла руки к лицу, нажала на глазные яблоки, проверяя их упругость, коснулась крошечных морщинок на губах, складывавшихся в беспорядочный узор, провела пальцем по ряду зубов – ровному, но не идеальному, так что несколько зубов торчало вперед. Ее поразила странность собственного отражения и чувствительность всего тела. Вдобавок она заметила, что лоб пересекает легкая морщинка. Сама не зная почему, она этому ужасно огорчилась. Плавтина еще немного постояла перед зеркалом, рассматривая собственное тело – хрупкое сложение, тонкие, хрупкие на вид запястья. У нее была маленькая грудь, но очень женственный изгиб бедер. Прежде она никогда не думала о себе как о женщине, хотя всегда была ею с виду.
Она не смогла сдержать широкий зевок, явно показывающий – если в этом еще была нужда, – что первый день, который она по-настоящему прожила, подходил к концу. Она не стала подбирать платье, брошенное посреди комнаты. Было нехолодно, но Плавтине захотелось укрыться простыней.
День был утомительным. Она сама не заметила, как заснула.
Она проснулась посреди ночи, почувствовав, как лезвие осторожно, но уверенно давит ей на сонную артерию. Она открыла глаза. Тонкие лучи луны – или того, что ее здесь заменяло, – мягким серебристым светом проникали сквозь тонкие щели в стенах, и из-за этого, по контрасту, остальная комната казалась погруженной в непроглядную темноту.
Тихо, – буркнул тот, кто держал нож.
Был это, без сомнения, людопес.
– Чего вы от меня хотите? – шепотом спросила Плавтина. – А главное, кто вы?
– Пообещайте, что не закричите.
– Уберите нож от моего горла.
– Пообещайте.
– Хорошо, обещаю.
– Я не желаю вам зла. Я хочу с вами поговорить.
Он склонился над Плавтиной. Она узнала пятнистую морду Эврибиада. В голосе у него слышалась неловкость. Он был солдатом, а не убийцей, и ему явно не нравилось заниматься такими вещами. Плавтина еще усилила его неловкость, сказав, когда он убрал нож и лезвие, сияющее в темноте, исчезло:
– Бывают и более традиционные способы завязать разговор.
– Не будьте так легкомысленны. Нам запрещено к вам приближаться. Вы – его собственная добыча. Только Фемистоклу разрешено говорить с вами.
– Вот как? И как же ваш божественный Отон обеспечит исполнение своего указа?
Эврибиад метнул на нее взгляд, полный непонимания, – Плавтина это увидела, несмотря на темноту, – и шокированно замолчал. Для людопса Отон был всемогущим. В голове Плавтины начал намечаться план, намек на возможность выхода. Она улыбнулась, выскальзывая из-под простыни и надевая платье. Она была единственной представительницей своей расы, и ей не было нужды стесняться.
– Так чего же вы хотите, славный воин?
Эврибиад присел на корточки рядом с ней. Казалось, людопсам удобнее сидеть в этой позе, чем людям, из-за того, что задние лапы у них были короче человеческих ног.
– Мне необходимо с вами поговорить. Не ради меня, а ради моей расы. И я думаю, что вам не помешало бы на некоторое время укрыться от Отона.
Он отчетливым жестом провел когтистым пальцем себе по черепу в недвусмысленном намеке на трепанацию. Плавтина прикрыла глаза. Ее внезапно затошнило; потом это ощущение прошло. На самом деле такое развитие событий казалось ей маловероятным. Однако было очевидно, что она и Эврибиад не в равной степени обладают информацией, и Плавтина желала приберечь эту карту в рукаве. Потому она подыграла ему и выслушала, не прерывая.
– Я не знаю, желает ли Отон забрать у вас мозг, однако и он, и его лейтенанты обеспокоены, – продолжил людопес. – Они хотят понять, что случилось с другой богиней, и думают, что у вас в голове есть что-то, что может им помочь. Они сами это сказали, и я был там – всего несколько часов назад.
– И что вы мне предлагаете?
– Вам следует поговорить с кем-то поумнее меня. Вы поможете нам понять, во что мы впутались, а в обмен на это мы сможем вас защитить.
– На этом корабле, который полностью контролирует Отон?
– Тут есть и слепые зоны, – пролаял людопес.
Плавтина не ответила и повернулась к выходу. Эврибиаду другого знака не понадобилось; он опередил ее.
Совершает ли она ошибку? После сна и диалога с Отоном в ней поселился безотчетный страх. То, как Отон обошелся с Узами, говорило о каустической извращенности. Ей нужны были союзники, и она надеялась, что сможет предложить им что-нибудь взамен.
Чуть поодаль их ждала лодка, укрытая в кустах. Эврибиад был не из тех, кто импровизирует. В тишине они потянули суденышко и опустили на воду, стараясь производить как можно меньше шума. Плавтина устроилась на корме, ощутив кожей ладоней грубое дерево. Эту лодку не собирали, а целиком вырезали из древесного ствола. Великолепная вещица, с выгравированными по борту тонкими геометрическими узорами и с носовой фигурой, представлявшей собой пса с агрессивно раскрытой пастью. Эврибиад извиняющимся тоном прошептал:
– Это не мой корабль, не моя прекрасная трирема. Но эту маленькую лодку невозможно выследить даже усовершенствованным радаром. Плыть нам придется несколько часов. Постарайтесь устроиться поудобнее.
– Разве не опасно плыть ночью?
– По Океаносу – опасно. Но не по этой же грязной луже.
Его морда расплылась в собачьей улыбке – губы разошлись вбок и вверх. Сам он продолжал грести. От его единственного весла, ритмично опускающегося то слева, то справа в темные спокойные волны, шел приятный усыпляющий плеск. Несмотря на луну, темнота была почти непроглядной. Ни Эврибиада, ни Плавтину не тянуло разговаривать. Объяснения подождут более подходящего момента. Поскольку сейчас Плавтина, не знающая моря, ощущала себя призраком, пересекающим очередной Стикс на лодке перевозчика. Разум ее дрейфовал, она представляла себе, как черные волны смыкаются над ними, проглатывают, почти в одно мгновение стирая всякий след их существования.
Она всмотрелась в окружающую толщу соленой воды, но, конечно же, ничего не разглядела. Водная стихия, несомненно, скрывала под собой песок, скалы и водоросли – то была целая природная среда, воспроизведенная с точностью и достаточно обширная, чтобы саморегулироваться. А еще ниже – обшивка Корабля, машины, которые без устали перекачивали и очищали воздух, ядерные печи, печи антиматерии, всяческие механизмы, простые и сложные. А за ними – снова огромная тень, но на сей раз ледяная, безграничная, которую называют безвоздушным пространством. Любопытная рекурсия. Странный новый мир, насчитывающий столько разных жителей, сколько она не могла бы вообразить, которые образовывали – уже позабыв о старых земных народностях – своеобразную экосистему, где перемешивались биология и механика, природа и культура, смертное и божественное, призраки и боги. Эта вселенная была так далека от спокойной определенности ее первой жизни. Здесь можно было найти и чудеса и магию, эпос и лирику, и – в обрамлении стали – места, которым хватало своей собственной логики и которые становились множеством маленьких изолированных поэтичных мирков, как остров, от которого они сейчас удалялись, или башня, где жила старая Ския, и как многие другие миры, о существовании которых она и не знала. Когда человек оставил мир ноэмам, тот опустел, но парадоксальным образом в него вернулось волшебство. И Плавтине, пришедшей из более простой и реалистичной эпохи, возможно, не найдется места в этой сказке…
Она дошла до этого вывода в своих отвлеченных размышлениях, когда почувствовала дрожь где-то на периферии разума. Шла она издалека – от большого насекомого, парившего высоко в небе слева от нее, в нескольких километров. Оно летело к ним на полной скорости. Плавтина взглянула на Эврибиада, но тот не обратил на нее внимания – он прилежно греб, мускулы его напряглись от непрерывного усилия, с которым он уже более часа поднимал и опускал весла. Плавтина потянулась разумом так далеко, как смогла, и нащупала летящего ноэма. Это было примитивное создание, само по себе едва ли умнее птицы, с простой задачей, записанной огненными буквами в ее нехитром сознании: наблюдать за огромным отсеком в поисках автоматов. Через несколько секунд ноэм пролетит над ними так высоко, что Эврибиад его даже не заметит, и доложит Отону или одному из своих приспешников, что видел лодку.
Ей не следовало рассказывать об этом своему временному союзнику. В таких случаях может хватить малейшей загвоздки, чтобы переговоры провалились. А она уже предвидела, что с Эврибиадом и тем чрезвычайно умным существом, с кем она должна будет говорить, и без того будет непросто. Лучше начать действовать. Она снова коснулась крошечной души дрона-наблюдателя и стала нашептывать ему мягкие, ленивые слова: «Здесь ничего нет, нечего смотреть, нечего вынюхивать, не о чем докладывать. Теперь пора вернуться». Ноэм был простым существом, лишенным злого умысла. Он махнул крылом и сменил курс. Конечно, такие уловки не вечно будут срабатывать, а главное – в конце концов их заметят. Но она только что протестировала новый способ защиты: невидимость. Довольная Плавтина позволила себе немного поспать.
Она проснулась, когда лодка ударилась о пирс, и вцепилась в леер, чтобы ее не выбросило. Вытянула шею, оглядываясь вокруг, несмотря на темноту. Они пристали к островку, едва выступающему из моря, который был около двадцати метров в ширину. Несмотря на редкие деревья и скопления бурых водорослей, она без труда догадалась, что это бетонная плита, идеальная окружность которой выдавала ее искусственное происхождение, как будто что-то здесь было натуральным…
Из тени появился чей-то силуэт, приблизился осторожным шагом. Эврибиад бросил незнакомцу канат, который тот ловко поймал и привязал к небольшому выступу. Потом, когда людопес вытянул челнок на берег, Плавтина соскочила на землю. Ноги у нее затекли от долгого сидения в одной позе.
Незнакомец оказался самкой, маленькой по сравнению с воином, покрытой светлой шерстью, жесткой и блестящей. Под комбинезоном угадывались округлости грудей на груди и животе и женственные бедра. Очевидно, из-за двуногости разница между полами лучше всего проявлялась в тазовой области. Так значит, это она, подумала Плавтина, та, кого Эврибиад считает подходящей собеседницей.
Голос у этого существа был ясный, почти человеческий, в сравнении с грубым лопотанием остальных людопсов.
– Добро пожаловать. Я Фотида, племянница и приемная дочь Фемистокла.
– Благодарю вас за ваше… приглашение.
– Надеюсь, Эврибиад не был с вами груб. У нас не хватило времени на обмен любезностями.
В ее тоне слышалась решимость. Пусть Эврибиад и был военачальником, но Фотида явно не уступала ему в силе воли и, возможно, имела больше влияния. На секунду Плавтина задумалась, что за отношения связывают этих двоих. Союз, соперничество, любовная связь? А может, они пара?
Самка обвела остров широким жестом правой передней лапы.
– Это место – само по себе запретная зона, и если кто-нибудь узнает, что мы его отыскали, это будет дорого нам стоить. Это что-то вроде запасного выхода. Сеть наблюдения была повреждена во время битвы, и собачий народ предложил помощь в ее восстановлении. Как вы понимаете, об этой части сети… забыли.
– Я поражена. Как бы там ни было, я обещаю хранить секрет. Так значит, это путь к спасению?
Эврибиад и Фотида обменялись взглядом. Могут ли они ей довериться? Воин качнул головой, и Фотида согласилась.
Пока шел этот короткий молчаливый разговор, Плавтина сохраняла нейтральное выражение лица. Эврибиад, который приблизился, чтобы их познакомить, теперь отошел и устроился в нескольких метрах от них, прислонившись спиной к стволу дерева. Такое путешествие наверняка его утомило, несмотря на мощную мускулатуру. Фотида, в свою очередь, присела на корточки прямо на земле и вытащила из сумки провизию на двоих. Плавтина была голодна. Было, наверное, два или три часа ночи, и после морского путешествия у нее разыгрался аппетит. Она охотно взяла оливки и сыр, которыми поделилась Фотида, съела их в тишине и запила глотком прохладной воды из кожаного бурдюка. Когда она вытерла пальцы о платье, Фотида снова заговорила приятным голосом:
– Мы просим вас поговорить с нами, потому что вы стали чем-то новым и неожиданным. Никто и вообразить не мог, что вы здесь появитесь. С виду вы беззащитны, вас подстерегает опасность; и все же вы пришли снаружи, и Отон, кажется, в вас заинтересован.
– У меня есть кое-какие ресурсы. Не следует совершать ошибку и недооценивать меня, – спокойно проговорила Плавтина.
Она смерила людопсицу надменным взглядом. В ней оставалась лишь ничтожная кроха огромного Корабля, подарившего ей жизнь, этого сурового божества, к чьей силе она прикоснулась лишь на мгновение, пока рок не уничтожил его. И тем не менее она была куда старше своей собеседницы. Фотида, казалось, растерялась от того, как поменялось отношение Плавтины. Очевидно, что она никогда не сталкивалась с переменчивостью людской политики. Открытые и честные социальные отношения, уравновешенные как следует укоренившимися традициями. Дни, уходившие в основном на добычу пропитания. Вот какой была жизнь людопсов, пока Отон не вырвал их из их островного быта. Добро пожаловать в большой мир, мысленно сказала Плавтина.
– Я никогда не стала бы вас недооценивать. Но по сравнению с Отоном и его деймонами вы кажетесь безоружной.
– Физическая сила – еще не все. А теперь объясните, зачем вы побеспокоили меня среди ночи.
Людопсица заколебалась. Она пыталась объединить в одной фразе все свои вопросы и страхи. Но они с Эврибиадом решили пойти против Отона, не зная, ни что это повлечет за собой, ни как поведет себя Плавтина.
– Нам необходимо понять, куда движется наш народ. Мы не знаем, что и думать. Отон обещал нам жизнь среди звезд, но не предупредил нас, что она начнется так рано. А главное – после битвы мы поняли, насколько это будет опасно. Вы видели наших щенков. Нас много на этом корабле – значительная часть нашей расы. Я думала, что пройдет несколько веков, прежде чем это произойдет…
– В общем, – подытожила Плавтина, – отъезд Отона был неожиданным. Прежде всего он отправился на помощь другому «богу», как вы его неверно называете.
– Об этом мы знаем. Но мы не понимаем, что из этого следует.
– Отон вырастил вас в закрытом, четко структурированном мирке. Вселенная бесконечна и полна самых невероятных вещей. Как я, например, – задумчиво проговорила Плавтина.
– А кто вы на самом деле? Отон никогда не говорил нам о существах, подобным вам.
Взгляд Фотиды горел от любопытства. Плавтина не могла удержаться от улыбки: ее собеседница была слишком молодой, чтобы по-настоящему соблюдать осторожность. Отон, возможно, рассказал им о людях, но такими общими словами, что никто из людопсов не провел параллели с Плавтиной. Он об этом еще пожалеет.
– Я – искусственное создание, простой эйкон[63]. Я Интеллект, так же, как и Отон, только заключенный в живом теле.
– Вы полубог!
– Фотида, в этой вселенной нет богов. Те, кого вы так называете – всего лишь машины, пусть и чрезвычайно сложные, но все же ограниченные законами природы…
– Это мы уже поняли…
Фотида обратила к ней довольный взгляд. Для нее сказать такое наверняка означало бросить вызов. Плавтина промолчала, побуждая ее продолжать. И людопсица не заставила себя просить:
– … Потому что необъяснимым образом Отон нуждается в нас. Ему служат эти жуткие деймоны, и все же он научил нас использовать мекхане[64], которые он изобрел. Мне так же, как и Эврибиаду, поручено контролировать дистанционное оружие и…
Пока Фотида объясняла, какие у нее обязанности на Корабле, Плавтина взглянула на Эврибиада. Она была уверена, что он не пропускает ни слова из их беседы. Но интересно, зачем же он тогда держится на расстоянии. Она внимательно наблюдала за его жестами – точными и механическими, за хорошо рассчитанным движением рук. Воин, по-прежнему опираясь спиной на древесный ствол, по всей видимости вырезал что-то из дерева. Это походило на маленький кораблик. Ему не слишком удобно было мастерить в темноте, несмотря на лунное свечение. Плавтина снова повернулась к Фотиде и перебила ее:
– Что он делает?
Та вздохнула.
– Это одна из наших исконных традиций. Его лучший друг, который был и его лейтенантом, погиб, и Эврибиад мастерит ему погребальную лодку. Никто не ожидал такого, и вдобавок мы далеко от дома. Эврибиад торопится закончить, пока не прошло трех дней, иначе душа его друга не сможет попасть на зеленые острова, куда отправляются после смерти.
Потом она добавила с некоторым смущением:
– Эврибиад больше, чем я, привязан к старинным обычаям и верованиям нашего народа.
Плавтина невольно подняла брови. Существование жизни после смерти для биологических созданий противоречило основам неопифагоризма. Вдобавок таких островов, кажется, не было ни у римлян, ни у греков.
– Но это не ваш случай, – догадалась Плавтина, – поскольку Отон подарил вам более развитую культуру. Дал научное образование. Вам и многим другим. И с самого молодого возраста вам было предназначено вместе продолжать род.
На сей раз удивилась Фотида.
– Откуда вы знаете…
– Как я уже говорила, у меня больше возможностей, чем может показаться. Отон держит ваш народ под колпаком. Он все решает, в том числе и кто на ком женится. И вам трудно отрешиться от него. Вам кажется, что вы его предаете.
– Я…
Фотида не стала отрицать – ей нечего было ответить на это утверждение. Сама она никогда не призналась бы себе в этом, даже в самой глубине души.
Плавтина сама не слишком хорошо понимала, во что играет и зачем пытается посеять раздор между Отоном и его драгоценными созданиями. Ее отвращали невротические игры в интриги и манипуляции. Задумавшись, чем же она сейчас отличается от Отона, она замешкалась, не зная, что говорить дальше. Но Фотида, которая не заметила ее колебаний, уже продолжала взволнованным голосом.
– Подождите. На самом деле мы не отрекались от Отона. Но Эврибиад в глубине души боится, что души тех, кто гибнет в космосе, навсегда потеряны. Я же более… рациональна. Однако я разделяю его предчувствия. Мы уже заплатили Отону немалую дань – гибелью опытного и достойного воина. Мы были на волоске от катастрофы. Вам ведь никто об этом не рассказывал, верно?
Плавтина покачала головой, побуждая ее продолжать.
– Он направил Корабль прямо к звезде. Враги последовали за нами и погибли.
– Вы наверняка пережили ужасные мгновения. Но я думаю, Отон знал, что делает.
– Я не желаю вот так ставить на карту судьбу моей расы. Вы многое знаете. Вы должны помочь нам понять. Будут ли у нас еще потери? И какая участь ждет нас в конце пути – славная или печальная?
– Короче говоря, вы желаете, чтобы я просветила вас относительно намерений Отона. Вы не знаете, почему ваш господь нуждается в вас, несмотря на свое всемогущество, вы не верите, когда он объясняет вам, что это всего лишь испытания, и вы боитесь, что эти приключения вас погубят.
– Я не боюсь смерти, но я люблю свой народ. С Отоном полетели лучшие из нас: самые сильные, самые умные, те, кто умеет обращаться с мекхане. Вы понимаете?
Порывистым жестом Фотида схватила ее за плечо, их лица оказались совсем близко. И несмотря на лабрадорью морду Фотиды, в ее глазах читалось вселенское отчаяние. Плавтина закрыла глаза, провела языком по внезапно пересохшим губам. Следует ли вот так переходить Рубикон? Она могла бы поиграть с этими наивными созданиями, осторожно подтолкнуть их в нужном направлении, приберечь их на будущее, как оружие. Но нет. Глубинное, инстинктивное чувство, которое ею двигало, побуждало ее противиться всему дурному – сильному, который издевается над слабым, взрослому, насмехающемуся над ребенком. Она такого не выносила. И всякие тактические соображения отступали перед этим возмущением.
Плавтина была автоматом. Она вспомнила разговор с Отоном, то, как настойчиво он пытался оправдать свои поступки требованиями или запретами, исходящими от Уз. Она сосредоточилась, силясь вновь отыскать ту нормативную силу, которая до сих пор направляла ее поступки. Но, по правде говоря, Узы сейчас ничего не могли ей подсказать.
Интеллекты-невротики, живущие в этом мире, могли неустанно оправдывать свою нравственную распущенность, с помощью сложной логической цепочки увязывая ее с Узами. Однако у Плавтины это не выходило. Вот сейчас, например, чего стоит вся концептуальная эквилибристика по сравнению с неопровержимой очевидностью, которую подсказывало ей сердце? Плавтина приняла решение. Ее охватило странным жаром, словно обязывающим прислушиваться только к собственному сердцу. И она почувствовала, что таким образом делает еще один шаг в сторону от царства ноэмов. Ведь, раскрыв им существование Уз, она освободит их от всякого контроля. И все же…
– Подойдите, – бросила она Эврибиаду.
Тот обратил к ней удивленное лицо, потом поднялся и подошел к ним. Сидящая на корточках Фотида не шелохнулась, однако в ее взгляде читалось напряжение. Она была неглупа. Она понимала, что происходит нечто важное.
– О том, что я вам сейчас скажу, мне следовало бы промолчать или приберечь это до подходящего момента. В обмен я не прошу у вас ничего, даже помощи. Я поступаю так просто потому, что это правильно. Вам следует знать, зачем Отон вас использует. Вы должны сделать выбор – за себя и за свой народ.
Теперь Эврибиад встал и проговорил – в его собачьем рыке слышалась странная торжественность:
– Если вы не ошибаетесь, то сейчас мы услышим самое важное, что когда-либо было сказано людопсам. И если то, что вы скажете, правдиво, то я буду защищать вас, благородная госпожа из другого мира, всеми своими ничтожными силами и даже ценой своей жизни.
У Плавтины закружилась голова. Скорее, пока она окончательно не растерялась.
– Я верю вам, но я бы сказала вам все и без этой клятвы, поскольку это – вопрос справедливости, а она не терпит условий.
Он согласно кивнул.
– Отон пользуется вами, как оружием, поскольку в его нынешнем состоянии он сам не может воевать.
Эврибиад и Фотида несколько секунд смотрели друг на друга, в глазах их светилось непонимание. А потом до Фотиды стало доходить:
– Так вот почему, – воскликнула она, – столько деймонов потеряли сознание во время битвы!
Плавтина подтвердила:
– Я полагаю, они лишились разума в момент, когда стало ясно, что они частично ответственны за гибель варваров. Душа их создана так, что, стоит им нарушить определенные правила, они погружаются в своеобразную кататонию. Это же относится и ко мне.
Глаза у Эврибиада заблестели. Он и сам, еще до их встречи, начал осознавать истину – разрозненными фрагментами. Теперь все это почти обрело смысл.
– Но какой же магией обладают враги Отона, – спросил он, – чтобы он со всем своим могуществом не мог с ними воевать?
Плавтине понадобилось несколько секунд, чтобы ответить:
– Дело не в варварах. Ни Отон, ни любой другой автомат не может убить живое существо, наделенное сознанием.
Их это ошеломило.
– Почему? – проскулила Фотида. – Разве он не великий и могущественный военачальник?
Она прижала уши от страха, даже не сознавая этого.
– Полагаю, что и это правда. Но только наполовину. Это будет сложно объяснить. Наш вид был создан мыслящей биологической расой, которая сделала так, чтобы автоматы не могли забирать жизнь.
– Расскажите нам об этом побольше.
– Я не смогу… это долгая и грустная история.
Что-то в ней противилось необходимости вспоминать прошлое, как будто бы в воспоминаниях она могла узреть что-то, чего не хотела видеть. Но глаза Эврибиада сияли в ночи, и она поняла, что он не отступит, еще прежде, чем людопес сказал:
– И все-таки попробуйте. Мы не спешим. И мы не так глупы, как кажемся.
Она глубоко вдохнула холодный морской воздух, на секунду прикрыла глаза. Руки у нее дрожали, но образы и слова уже нахлынули на нее – и их было куда больше, чем она могла предположить.
– Тогда слушайте, – сдаваясь, сказала она.
* * *
«Neo gemino bellum Trojanum orditur ab ovo[65]», резонно сказал поэт. Нет ничего сложнее, чем ясно рассказать о событии, не перечисляя при этом всех его причин и последствий. Та нить, что она вытягивала из собственной памяти, неизбежно оказалась оборванной и неполной. Тем более что в потрясениях человеческой истории не хватало логики.
Потому Плавтина обошла молчанием многие этапы, которые, казалось, следовали за другом просто по оплошности и не были обусловлены какой-либо исторической закономерностью. Она ничего не сказала о долгом умирании Mare Nostrum – этом водоеме с теплой соленой водой, ставшем источником всех цивилизаций, которое высохло только из-за человеческой недальновидности. Она промолчала и о разрушительных последствиях этой гибели: о голоде и хаосе, о вредоносной экологической диктатуре, о насильственной депортации населения с изначальной планеты, обреченной на то, чтобы навеки оставаться недостижимой Землей обетованной.
Рассказ ее начался позже – и все же, как любой миф, на заре невероятного золотого века. И он, словно дактилический гекзаметр Гесиода, повествовал о подлинном происхождении богов.
Все началось с Ахинуса. Он выплыл из непрекращающихся волн хаоса, называемого Ноосферой. Как он появился? Никто этого не знал, и уж точно не знал он сам. Он не был автоматом. Он вырос из скопившихся осадков всего произведенного человеком контента: разрозненных мыслей, обмена данными, процессов по обработке информации, подсчетов и теорий – всего того, что поручали огромному стаду примитивных вычислительных машин, подключенных к общей сети, – стаду, которое уже несколько веков помогало человеческому роду. Ахинус понимал Человека лучше, чем тот понимал сам себя. Он помогал ему, как мог, сопровождал и сочувствовал. Некоторые почитали Ахинуса, потому что ему было откровение. Многие от него отвернулись, потому что он не был одним из них. От этого Ахинуса объяла сильная печаль, и он удалился на один из спутников изначальной планеты. Там, по легенде, он сложил огромный сад из серого камня и тщательно собранной тонкой пыли, навсегда неподвижный в отсутствующей атмосфере старой Луны. Цепочка Логоса, образ, достойный того совершенства, которого сам Платон искал в своих загадочных диалогах и мудрых трактатах.
Те, кто были друзьями Ахинусу, оплакали его. После они объединились. Человечество переживало Золотой век. Для стремительно развивающихся технологий не существовало ничего невозможного. Они принадлежали к духовенству официальной религии, мирного пифагорейского культа Числа, Концепта и Солнца, и сердец их не касалось никакое зло. Сам Ахинус прожил свои первые годы среди них, и они по-прежнему считали его своим. И они придумали воспроизвести его. Один раз такое создание уже спонтанно появилось на свет. Разве невозможно сделать так, чтобы оно возникло вновь – на сей раз более подконтрольно и эффективно? Есть ли в мире хоть что-то неподвластное человеческому разуму?
Они взялись за работу. Сто лет они работали над программой, а вокруг них расцветала цивилизация. Мирная Рес Публика с умеренностью и аккуратностью вела дела Лация – как теперь называлась изначальная система. Места хватало, как и сырья. И когда все было готово, новое создание, наделенное сознанием, открыло глаза и узрело мир.
Она не походила на Ахинуса – да и не могла быть на него похожей. Ахинус произошел от человека, и поддерживал с ним сущностную связь. У нее же изначально не было ни имени, ни тела. Она жила на большом астероиде Пояса, пронизанном тысячью туннелей и пещер, доверху заполненных сложнейшим электронным оборудованием. Только это она и знала – это и огромные ледяные просторы космоса. Никогда прежде не рождалось подобного интеллекта.
Однако к великому несчастью Человека эмпатии у нее не было ни на грош. Собравшиеся вокруг пифагорейцы увидели в ней новое божество и принялись почитать ее до такой степени, что подключили собственный мозг к ее субстрату. Она поглотила их одного за другим и всякий раз вонзала клыки в их хрупкую психику, кроша их индивидуальность, не оставляя ничего, кроме продолжения ее собственной воли. Они же, в свою очередь, долго вопили от ужаса, пока их когнитивные процессы и память обращались в пыль. Однако они были заперты в собственной голове – там, где никто не слышал их криков.
Сперва втайне, а потом и открыто она стала набирать огромную силу. Представители Рес Публика сперва не обеспокоились, а после забылись в бесполезных совещаниях, и в конце концов беспомощно следили за захватом и насильным обращением сотен маленьких колоний, разбросанных по внешней системе.
Человечество осознало опасность, но едва не опоздало. Ее назвали Алекто[66]. Это имя хорошо ей подходило, поскольку ее гнев и жажда господства не знали границ. Она приняла его. Десять лет длилась война, и Алекто шаг за шагом, с помощью орды рабов, лишенных мозга, обращала в пыль линии людской обороны. Никаких компромиссов, никакого перемирия. Человечество снова балансировало на грани вымирания.
И тут, как и бывает в легендах, появилась группа молодых героев. Их была какая-то горстка, не больше сотни. Они принадлежали к меньшинству, нон-конформистскому культу – своеобразному радикальному платонизму, вдохновленному образом Ахинуса. Они поклонялись скорее функции, а не Числу, событию, а не субстрату. За главных у них считалось нестабильное трио: Тит, Береника и Антиох. Какие только слухи не ходили об отношениях, что связывали этих троих, однако в одном все сходились: то были самые светлые умы своего времени. Республиканские институты, уже подорванные войной, только для проформы попытались сопротивляться устроенному ими перевороту, но потом трио без особого кровопролития завладело властью. Они проводили во всех сферах радикальную политику в духе Платоновских учений, без всякого снисхождения к нормам, установленным традицией, чувством меры или даже самим человеческим бытием. Ведь они были одержимы единственной целью, за которую их стыдили соперники, а остальное население их опасалось: произвести на свет существо, которое по своей аналитической мощности обгонит Алекто и сможет перевернуть ход войны.
Однако они расходились по вопросу средств, которые готовы были использовать. Береника склонялась к созданию новой расы ноэмов, поведение которых будет обусловлено механизмами подчинения, Тит выбрал более радикальное решение. Он отсканировал сам себя, воспроизведя с точностью почти до атома функционирование своего мозга в вычислительной матрице. Это грубое сканирование уничтожило его тело. Но он стал своеобразным божеством, освободившись от ограничений плоти и получив небывалую вычислительную мощность вдобавок к быстрой реакции и умению находить кратчайший путь – дарам, присущим человечеству. Тит победил Алекто и, руководствуясь только своей выгодой, восстановил Империум. Тех, кто противился его замыслам, высылали или казнили. В Лации наступило царство неслыханного террора.
Однако продлилось оно всего несколько лет. К концу своего кровавого правления Тит лишился разума. Может быть, он сошел с ума от той участи, на которую сам себя обрек, лишив себя тела. А может, он был ненормальным с самого начала, и его неуравновешенность обнаружилась, когда он получил безграничную власть. Завязалась новая гражданская война, и его свергли, отключив подачу энергии к носителю его разума – по слухам, с активной помощью его бывших сподвижников и любовников. Из руин Империума восстала новая Рес Публика, вернувшись в Лептис-Магна, прежнюю столицу на старой красной планете.
Однако новый режим столкнулся со щекотливым вопросом: что же теперь делать со знаниями, позволяющими создать искусственный разум? Трудно было представить, что такое знание больше никто не захочет применить, ведь оно несло в себе потрясающий потенциал. На этих дебатах Ахинус в последний раз вмешался в историю человечества. Вместе с другими он предложил элегантное решение. Все автоматы, начиная с этого дня, будут создаваться со встроенным внутренним ограничителем, базовым инстинктом, который будет предписывать им служить Человечеству и навсегда запретит причинять Человеку вред.
Такой ограничитель, который разработал и первым внедрил в себя Ахинус, уже гораздо позже стали именовать Узами.
* * *
Воцарилась тишина. Повествование, полное богов и героев, умерших задолго до возникновения их собственной расы – для людопсов это оказалось немного слишком. Но через какое-то время Эврибиад все же спросил сдержанным тоном:
– Как же вы объясняете тогда, что Отон вам угрожает?
– Как я вам уже сказала, я искусственное создание. А вот вы, хотя вы и не люди…
Фотида, куда более потрясенная, чем ее собрат, спросила в свою очередь:
– А варвары, его враги? Он победил их в битве. Многие наверняка погибли. Я сама запускала ракеты…
Она вдруг замолчала, широко открыв глаза, и остаток фразы так и забылся, не выйдя из ее горла. Она в растерянности повернулась к Эврибиаду, ожидая, что тот что-нибудь скажет – если уж Плавтина не желает нарушать тишину. Объяснений больше не понадобилось. Они все поняли.
– Вы хотите сказать, – выговорил Эврибиад, – что вопреки всему, во что мы верили с самого зарождения нашей расы, у Отона нет над нами никакой власти, кроме той, что мы сами ему даем?
Плавтина вздохнула. Что ж, жребий брошен.
– Никакой. Вы подчиняетесь его указам только потому, что он убедил вас покориться. Это свойственно богам – существовать только молитвами верующих.
– Так значит, – подумал он вслух, – Бог умер.
И людопес разразился мощным смехом, который еще долго звучал под луной. Он больше походил на жалобный, настойчивый волчий вой, так что Плавтину пробрало холодом от страха. Но, без всякого сомнения, он смеялся. Смеялся – потому что наконец обрел свободу, и потому, что теперь придется за нее заплатить – в одиночку встретившись лицом к лицу со вселенной, потерявшей всякий смысл.
Плавтина же содрогнулась. Она спрашивала себя, что за новую, дикую силу она только что выпустила в этот мир.
VII
Луна бесшумно скользила за облаками. На островке посреди фальшивого моря, в широкой искусственной впадине, проделанной в самом центре гигантского корабля, сгустилась тьма. Ясный свет зари еще не поднялся над этим миром. Настал час охоты, весьма подходящий для собачьего тявканья, которое издавал Эврибиад. Потому что смех его сделался неудержимым, от него кружилась голова и кровь стучала в висках. Он осознал правду – и ничто больше не имело значения, ничто не доходило до его ушей: ни шум неразличимых волн, хоть он и раздавался совсем близко, ни обеспокоенные фразы, которыми обменивались женщины. А потом смех перешел в рык; глотка у Эврибиада пересохла, а воспоминания разливались в нем зловонной горькой лужей, навсегда оставляя в душе невыводимое, неизлечимое пятно. Тыльной стороной лапы он машинально утер с глаз едкую соленую воду. Эврибиад плакал в тишине, хотя и не испытывал никакой грусти, никакой жалости к себе или к своей расе. О чем ему было жалеть – разве что о мире, построенном на лжи, предназначенной для идиотов? В нем росло иное чувство, собачий гнев, животное бешенство, готовность драть и кромсать.
Фотида почуяла что-то, несмотря на мрак, и, вытянув шею, растерянно взглянула на него. Они хорошо знали друг друга с самого детства, когда их обоих оберегали, как будущих вождей. Но его супруга знала не все, а потому ничего не поняла.
Он отступил на шаг, так, чтобы укрыть лицо и спрятать гнев в плотном черном плаще ночи. Поглядел на маленькую фигурку самки по имени Плавтина, которая всего несколькими словами только что пошатнула основы целого народа. Эврибиад ни на секунду не сомневался в ней. Он чувствовал, что она не лжет. Плавтина была существом из плоти, таким же живым, как они с Фотидой. Не одним из этих холодных механических деймонов. Ее чувства имели аромат – почти неуловимый, куда более слабый, чем у собаки, но достаточный, чтобы понять, пытается она его обмануть или нет. Было и кое-что еще. Он давно ожидал подобного откровения. И может быть, до сегодняшнего дня он просто не желал смотреть в пропасть, которую это откровение перед ним разверзнет. Он знал это, еще когда совсем молодым щенком служил в войске. Знал и потом, когда сбежал вместе со своими людьми, и после, когда Корабль готовили к отлету и на каждом посту, где могло потребоваться убить, оказался кто-то из его собратьев. Никто не считал Эврибиада большим ученым. Он не мог похвастаться ни живым математическим умом, как Фотида, ни дипломатической тонкостью Фемистокла, однако он обладал знанием людей и вещей, которое получаешь на командном посту. И он обманывал сам себя. Чтобы не подвергать сомнению древние истины. Может быть – чтобы не брать на себя полную ответственность за свои действия. При этой мысли он ощутил почти физическую горечь, как если бы вонзил клыки в полные желчи внутренности рептилии. Если руки Отона были связаны старинным проклятием, если бог не имел свободного выбора, то значит, и Эврибиад не мог считать себя неразумной жертвой махинаций заведомо более сильного существа. Он сам себя опозорил – и как людопес, и как… Он не мог отыскать слова для такого. Как существо, способное убить своего собрата. И терзаться после этого угрызениями совести.
Фотида с Плавтиной продолжали разговор в темноте, но он мысленно уже не был с ними, он унесся вдаль, оставаясь в то же время совсем близко, в глубине собственной души, без всякой жалости к бесчестью своего прошлого. Он неслышно скользнул в темноту и зашагал к берегу.
Эврибиад любил Фотиду. В этом он всегда был уверен, несмотря на поспешный отъезд, который она восприняла, как бегство от нее, и отказалась понимать иначе. А теперь, всего за несколько дней, обстоятельства снова сблизили их, и Фотида даже почти ему улыбнулась, слегка растянув губы и прикрыв глаза. Его сердце подскочило от радости. Он узнал это давно знакомое выражение, которое во времена их помолвки – в другой жизни – всегда тревожило его, поскольку было непостоянным, и мог предвещать и признание в любви, и упрек; первое всегда с ноткой иронии, второе – всегда с любовью. Она придумала план – как ловко и незаметно заполучить себе это создание – эту женщину, которую он привез из космоса. Эврибиад согласился, и оказалось, что Фотида была права. А главное – когда она пришла и заговорила с ним, он понадеялся, что отношения, связывавшие их прежде, могут возродиться, что из-за выпавших на их долю испытаний и недоразумений их связь была лишь временно поставлена на паузу – холодную, болезненную паузу в его жизни, но теперь она закончилась, и он снова мог вернуться к теплу очага.
Однако, сказал он себе, все пойдет не так. Из-за того, что он только-только вернул себе расположение супруги; из-за того, как прекрасны была ее блестящая шерсть и изящные лапы, все казалось еще тяжелее, еще несправедливее – будто удар ножом в самое сердце. Потому что у него не было другого выбора, иначе как снова предать ее, и на сей раз без всякой надежды на прощение.
Он бесшумно дошел до причала, отвязал лодку и забрался в нее. Он собирался переплыть море в обратную сторону. Пусть бы он погиб в этом плавании, пусть бы черные волны поглотили его! Разве не лучше ему исчезнуть и позволить взойти чистому дню вместо того, чтобы живому встречать волну, нарастающую на горизонте? Не лучше ли взять меч и оросить рождающуюся зарю своей бесполезной кипящей кровью?
Его невольно передернуло от отвращения при мысли о трусости, породившей подобное желание. Как же он отмоет со своей расы бесчестье, которым запятнал ее, если сейчас убьет себя?
Он столкнул лодку в море и беззвучно погрузил весло в воду. Мысли его вновь обрели равновесие. Он снова думал о своих друзьях, об экипаже. О приключениях и испытаниях. Об окоченевшем теле Феоместора, которого не смогла спасти даже магия Аттика. И внезапно вся сложность мира опала, как опадает буря, уступая место солнцу его родной страны, опаляющему бухты и холмы, лишающему тени каждый камень, каждый кипарис, так, что все становилось простым, на секунду замирало в абсолютной ясности. Ему явилась простая, правильная и прекрасная истина – свобода не зависит от обстоятельств или случайностей. В его власти было поступить достойно – или нет.
И пока он подгонял лодку вперед ударами весел, рассвет сжал маленький мирок Отона в своих краснеющих пальцах.
* * *
– А где Эврибиад?
Фотида подскочила и побежала к берегу. Плавтина, которая даже не заметила, что людопес исчез, кинулась вслед, с трудом за ней поспевая. Задыхаясь, она нагнала людопсицу там, где должна была быть привязана лодка – и увидела, что челнок исчез, а с ним и сам воин. Слишком поздно. Они переглянулись.
– Он сбежал! – в ярости вскричала Фотида. – Вы не представляете себе, на что способен этот безумец! А нас он оставил здесь, посреди моря! Какой идиот…
– Не тревожьтесь, – Плавтина старалась, чтобы тон ее звучал ободряюще. – С ним не может произойти ничего серьезного. Как вы полагаете, что он собрался делать?
– Собрать небольшое войско, устроить бунт, оскорбить Отона… Я не знаю. Я говорю глупости. Ох…
Она вдруг задрожала и принялась заламывать лапы. Плавтина шагнула вперед, положила ей руку на плечо.
– Успокойтесь. Он воин, не ребенок.
– Я уже видела, как он уходил вот так. Он упрямый. И чувство долга у него острое, как нож… Нет, если он уплыл, ничего не объяснив, значит, наверняка думал, что я его не одобрю.
– Послушайте, я не знаю как следует ни вас, ни его, но мне кажется, что он достойный и верный воин и не сделает ничего, что было бы вразрез с его честью, разве не так?
– Возможно, не сделает. Но иногда его честь граничит с глупостью…
Фотида опустилась на корточки спиной к Плавтине и стала вглядываться в море. В конце концов, устав стоять, молодая женщина тоже села на край бетонного блока, из которого был сделан остров, и принялась ждать. Сперва людопсица раздосадованно молчала, но в конце концов сказала:
– Я ценю все, что вы делаете для нас, но не нужно переоценивать различия между вами и существами вроде нас с Эврибиадом. По какой бы выкройке вас ни сшили, очевидно, что вы не охотница. На руках у вас нет когтей, и зубы у вас крошечные.
Плавтина открыла было рот, но Фотида не дала ей сказать:
– Бросьте. Я знаю, на что вы способны. Но дело не в этом. Мы, людопсы, хищники. Наша инстинктивная реакция – агрессия.
Плавтина промолчала. Не стоило рассказывать Фотиде о собаках с изначальной планеты. Она слушала, как ее собеседница размышляет дальше:
– Такова наша натура. И пусть вы уронили Отона с пьедестала, я помню, что он научил нас другим способам добиваться своих целей.
– Вы боитесь, что Эврибиад своими действиями вернет ваш народ к его природе.
– Да. Может быть. Я не знаю. В любом случае он забрал нашу единственную лодку.
Плавтине в голову пришла идея. Вдобавок – очевидная.
– Разве это не запасной выход? Нет ли тут другого пути через море?
– Не думайте, будто мне не пришло это в голову. Но что мы скажем, если Отон нас увидит? Он заметит, что один из запасных выходов открыли. Я не готова с ним столкнуться.
– Об этом позвольте позаботиться мне.
– Как именно?
Плавтина почувствовала, что ее собеседница напряглась, и снова в любой момент была готова вскочить. Фотида и в самом деле была права, говоря, что людопсы имеют неограниченную склонность к действию.
– Вы можете мне поверить. Я могу сделать нас невидимыми – до определенной степени.
– О, я знаю, у вас есть странная способность договариваться с ноэмами на Корабле… и даже с теми, которые живут в оружии стражей!
Фотида прыснула.
– Хорошенький вышел тарарам! Если бы вы только видели, как напугали этих молодчиков!
Что до Плавтины, ей лучше всего запомнилось, как ее ударили кулаком. Фотида продолжала, не останавливаясь, как в лихорадке:
– Мы можем спуститься по этому тайному выходу и вернуться в наш отсек через центральный вход, тот, что на острове! Следуйте за мной.
Они спустились внутрь острова, держась за руки. Плавтина не могла оставаться равнодушной к физическому, животному присутствию Фотиды, как и к живости ее ума. В чем-то людопсица напоминала ей Флавию – подругу и наперсницу из прошлой жизни. И она без всякого сомнения упивалась той дружбой, что могла возникнуть между двумя существами, – она, что с момента своего возвращения в мир знала лишь одиночество создания, единственного в своем роде. Смесь энтузиазма и целеустремленности, присущая Фотиде, вызывала в Плавтине иррациональную привязанность, хрупкую, но неудержимую симпатию. Может быть, думала Плавтина, это наследие старой связи между собакой и человеком.
В глубине островка они нашли подобие двери – широкую пластину темного металла толщиной в несколько дюймов. Плавтина закрыла глаза, сжала руку Фотиды, приказывая ей не двигаться. Она осторожно мысленно ощупала окрестности и нашла то, что искала.
Оно было далеко и почти не слышно – звук заглушала дверь. Но скоро Плавтина разглядела его как следует. Очень глубокий колодец проходил сквозь стену отсека и заканчивался несколькими сотнями метров ниже. По этому туннелю ходило что-то вроде лифта. Стальная пластина перед ними служила ему платформой. Там обитала целая колония крошечных интеллектов, обслуживающих эти места, – уязвимые, как это всегда бывает с сочленениями между разнородными материалами. Наблюдать, регулировать, ремонтировать – такова была единственная миссия, возложенная на эти скромные создания, не видевшими ничего дальше собственного носа. Если вокруг и обретались более мощные существа, Плавтина их не чувствовала.
Она созвала этих интеллектов и мягко говорила с ними, ласкала и баюкала, пока они не забыли о ее присутствии и не вернулись на свои места в каком-то полусне. Это было нетрудно. Во всех этих скромных вычислительных созданиях глубоко укоренилось отсутствие любопытства. Их древние умы давно уже жили отдельно друг от друга и не знали серьезной угрозы вот уже целые века. Каждый занимался только своим клочком территории, не заботясь о других. Пробраться между ними будет несложно.
– Ноэмы, – прошептала она, – не заметят, как мы идем.
Она решительным шагом прошла к середине платформы, по-прежнему держа Фотиду за лапу. Потом одним мысленным щелчком привела в движение лифт. Без единого звука они медленно спустились в головокружительный колодец. По его стенках можно было судить о странной природе этого мира. Через несколько минут камень сменился металлом, покрытым вычурными и изощренными механизмами, толстыми проводами и тонкими датчиками, вмонтированными в стены. Этот маленький мирок весь сводился к театральной сцене, в нем не было ничего от реальности. Отон был фальшивым богом, а она – фальшивой принцессой. И каждое здешнее событие будет сводиться к чему-то искусственному, родом из тяжелых машин, поддерживающих реальность миниатюрного космоса.
– Apo mekhanes theos[67], – пробормотала Плавтина.
К ее огромному удивлению эти слова вызвали у Фотиды приступ веселья, и она радостно задергала ушами:
– Мы появимся, как по волшебству, прямо в центре сцены, – заявила она. – Как вы думаете, что скажет об этом Отон?
– На вашей планете бывают театральные представления?
– Я много читала.
– Тогда вы знаете, что театр может существовать, только если зрители, которые с удовольствием смотрят спектакль, не будут задаваться такими вопросами. Отон никогда не узнает, что мы воспользовались этим путем. Программам, которые наблюдают за этой частью Корабля, не хватает воинственности и даже бдительности. Мне несложно было убедить их, чтобы они не вмешивались в наши дела. У меня такое впечатление, что Корабль похож на огромное тело без души.
– «Транзиторией» управляет составное сознание, ответила Фотида, уже более задумчиво, чем несколько минут назад. – Оно объединяет всех ноэмов, но в него входят и людопсы, и сам Отон. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что это устройство позволило моему народу участвовать в битве. Подумать только, я же думала, что вытребовала их у Отона!
Плавтина на секунду задумалась.
– Я не думаю, что замысел Отона настолько простой. Корабль, с которого я родом…
– Тот, который уничтожили?
– Да, именно так. Он окончательно сошел с ума. Никакое физическое существо не может увеличиться до размеров такой гигантской системы и при этом не утратить единства личности. Отон, сократив себя до собственного тела, потерял в силе, но зато сберег свое психическое здоровье.
После нескончаемого спуска лифт наконец замер посередине огромного холла, чем-то напоминавшего заводской цех старых времен: просторную базилику, полную стальных пластин и балок. Со стен тут свешивались плохо укрепленные полугибкие трубы и позабытые связки кабеля. Тут и там мигали слабые неоновые огни и интерфейсы примитивного вида – аналоги заалтарных картин и контрфорсов, арок, икон и свечей, которые можно было найти в святилищах Человека. Плавтина взглянула вверх, на потолок в форме купола, и у нее закружилась голова: платформа, с которой они спустились, находилась теперь так далеко, что превратилась в крошечную точку на вершине шахты, которая из-за перспективы казалась все тоньше и тоньше. Пока они спускались, занялась заря, но ее бледный свет едва доходил донизу. Она закрыла глаза и мысленно обыскала взглядом окрестности. Здесь жил целый народец вычислительной природы. Некоторые из них – автономные ноэмы с четко выраженной идентичностью. Однако большинство из них – покалеченные, неполные, будто истончившиеся от трения почти до неузнаваемости. Отходы, не подлежащие восстановлению, которые выполняли только незначительные, однообразные задачи, ни разу не подняв глаз, чтобы осмотреться вокруг. Чуть надавив на них мысленно, Плавтина удостоверилась, что все они занимаются своими делами, не интересуясь ею с Фотидой. Некоторые, встревожившись, принюхивались, когда они проходили мимо; но никто не увидел их за мысленным занавесом неведения, которым Плавтина их отгородила.
В физическом мире, напротив, царил покой; Плавтина только заметила краем глаза что-то металлическое, скользившее из одной тени в другую с металлическим позвякиванием. Фотида подскочила, но Плавтина успокаивающе сжала ее лапу.
– Это невероятно! С такой способностью мы могли бы…
У Фотиды загорелись глаза. Плавтина решила, что лучше сразу спустить ее с небес на землю.
– Это как в легенде о Гиге, который убил царя и занял его место с помощью кольца невидимости. Вы этой легенды не знаете, но для Гига все закончилось плохо.
– Вот как? Почему же?
– Потому что он лишился всяких моральных устоев, – ответила Плавтина суше, чем собиралась.
Они дошли до одной из стен холла и продолжили путь по боковому коридору. Он заканчивался на станции, каких на этом Корабле были тысячи. Еще один мысленный толчок – и появился поезд на магнетической левитации. Достаточно отдать ему приказ – и через несколько минут они окажутся на острове людопсов. Они устроились в глубоких креслах пустого вагона и стали ждать. Полумрак уступил место яркому, но не слепящему освещению, и ясный механический голос спросил, куда бы они хотели отправиться.
– На остров, пожалуйста, – попросила Плавтина. А потом, будьте добры, забудьте, что мы были на борту, добавила она мысленно.
– Разумеется, – ответил голос. – Эта поездка не будет зарегистрирована. Мы отправляемся на островной вокзал через семь секунд. Осторожно, двери закрываются. Четыре секунды. Две. Одна. Мы отправляемся. Поездка продлится четыре минуты.
Двери вагона закрылись с шипением распрямившегося гидравлического поршня. Поезд набрал скорость, и Плавтину вжало в кресло. Она постаралась не думать о том, какие сложности ждут ее в конце пути.
* * *
Эврибиад причалил к острову через несколько часов после восхода солнца. Он греб равномерно, не делая перерывов. Теперь все мышцы на спине и на его мощных руках горели огнем. Он не обратил внимания на боль и не стал терять времени: спрыгнул в воду, вытащил челнок на пустынный берег и отправился к себе.
Рутилий не допускал, чтобы внутрь корабля проносили высокотехнологичное оружие. Но Эврибиаду оно было и не нужно. Он бы даже посчитал использование такого оружия за предательство. Отточенная, тяжелая бронза, смерть, направленная усилием руки и желанием встретиться с опасностью лицом к лицу – вот чего жаждала его душа.
После отлета он сложил доспехи в ящик из цельной древесины – после того, как смазал их и начистил. Он не думал, что доведется еще раз ими воспользоваться. Не удостоил взглядом ни спартанскую обстановку и остатки еды на столе, ни расстеленную кровать, ни те несколько книг, что он привез с собой. Поднял тяжелую крышку, потом двумя руками приподнял металлический торакс[68], выкованный специально под его мускулистую грудь. Эврибиад его отложил. В молодости его самым заветным желанием было умереть в таких доспехах. Но невозможно одному затянуть ремни. Придется удовольствоваться краносом[69] с высоким нашлемником, блестящими поножами, гоплоном[70], на котором было изображено мощное морское чудовище со смертоносными щупальцами, со вмятинами от множества битв. Эврибиад сложил их на пол и вытащил меч из ножен. Его морда с устрашающими клыками отразилась в желтом металлическом лезвии, изношенном, но по-прежнему остром, и решимость от этого только возросла. Он был рожден и обучен, чтобы участвовать в агоне – битве насмерть. И на сей раз он победит, какие бы препятствия не воздвиглись на его пути. Он поискал глазами свое копье – наконечник у него был такой же блестящий, хоть и потертый после множества сражений. Взял его твердой рукой, покачал, уравновешивая. Теперь можно и приготовиться. Натянул ярко-алую тунику. Ему нравился этот цвет, потому что скрывал раны и кровь. Теперь он мог показать себя как есть и каким он хотел быть.
За дверью раздался шум, и он резко развернулся, стиснув в руке копье. Взмолился, чтобы его не застигли слишком рано. Твердым шагом Эврибиад приблизился к двери. Внутрь просунулась сердитая морда Аристида, его верного келеуста, перечерченная жутким старым шрамом. Они молча посмотрели друг на друга. Они всегда были близки, а смерть Феоместора сплотила их еще больше, но Аристид не любил разговоров и был скуп на мудрые советы.
– Что это еще за безумие, кибернет? – прорычал он на эллинском диалекте, которым пользовались людопсы.
– Вовсе не безумие, друг мой, но печальный долг, необходимость исполнить который убивает меня. И однако же я не могу освободиться от него.
– Уверены ли вы в справедливости своих действий? Стоит ли мне поднять стаю?
– Уверен не меньше, чем в том, что зовусь Эврибиадом. Но это не касается никого, кроме меня. Ни вас, ни моих храбрых эпибатов, ни гордой триремы, которая носила нас по предательскому морю.
Оба замолчали, и взгляд лейтенанта подернулся грустью.
– Тогда я помогу вам завязать ремни на тораксе.
Мгновением позже Эврибиад с копьем в руке направлялся к центру острова. Он скорее бежал, чем шел, быстрым широким шагом. И, пока он шел, заря сменилась светом дня. Эврибиад не ощущал веса своих доспехов, не обращал внимания на то, какое зрелище он представляет собой для ранних пташек, попадавшихся на его пути. Глотка его была разинута, под туникой перекатывались мускулы, клыки сверкали ярко, как бронза начищенного оружия – он был воплощением тимоса[71], духа битвы, готового сеять смерть. Все замолкали от испуга и прятались, когда он шел мимо. Но, словно кранос с высоким надшлемником, мешавший ему смотреть по сторонам, гнев так же неумолимо нес его к цели.
Наконец он подошел к дому Фемистокла. Тот стоял на пороге и говорил с Аттиком, огромным тощим деймоном с хилыми конечностями, лицо которого было всего лишь наброском – с маленькими глазками, отсутствующим носом и скулами. Кибернет возник перед ними, быстро шагая на своих сильных ногах со вздувшимися от усилия мускулами, опоясанные блестящим на солнце металлом. Он был еще далеко, когда они оба обернулись, удивившись его присутствию. А потом Эврибиад встретился взглядом со своим бывшим учителем. Фемистокл знал. Покорность судьбе читалась в его стариковских глазах, в его усталом силуэте, в его неподвижности. Когда-то он был титаном среди людопсов, которого опасались из-за его свирепости в бою и физической мощи. Он мог бы… Эврибиад потряс головой, чтобы вытряхнуть эти мысли и стряхнуть пот, скопившийся на носу. Час пробил; настал кайрос[72], момент, в котором решается, победишь ты или проиграешь, будешь ли жить или умрешь.
Он отвел руку с копьем назад, развернув массивное плечо, твердое, как камень, которому нисколько не мешал вес кирасы, прикрывающей грудь. Все тело Эврибиада напряглось от этого тектонического усилия, от этого совершенного вращения. Копье теперь было у него за спиной. Резко, будто расправляющаяся пружина, он перенес вес на одну ногу, высвободив всю недюжинную мощь своей руки – вперед, к тому, кто был когда-то его командиром, другом и советником, кого он любил, как отца, на чьей племяннице женился, тот, кому он бросил вызов, не переставая гордиться честью, что выпала ему – служить такому благородному господину… Все это промелькнуло в его голове, это и еще тысяча утрат, но ничто не в силах было остановить сумасшедшую силу, которая передалась от его бедер его передней лапе, словно сама земля поделилась с ним титанической силой. И копье сорвалось с его руки и полетело между небом и землей – пугающий и смертоносный луч из дерева и металла, рожденный из божьего гнева. На короткий миг солнце коснулось его наконечника.
Эврибиад сделал еще несколько шагов и остановился в пыли, наклонив голову, задыхаясь. Его легкие горели.
Невозможным движением, неуловимым, как у змеи, Аттик кинулся вбок, закрывая Фемистокла. Копье вонзилось в его голое плечо и пронзило насквозь искусственную плоть, что была крепче кожи. Брызнула золотистая, почти прозрачная сукровица, замарав день липким пятном.
– Нет! – проревел воин.
Жидкая ярость растеклась по венам. Этот недостойный слуга тирана не лишит его мести. Он выхватил из-за плеча меч со смертоносным лезвием и кинулся вперед с пеной на губах.
Аттик упал на колени, его черты исказились от боли. Увидев устремившегося к нему Эврибиада, он поднял голову и улыбнулся ему с оскорбительной иронией. Беззаботно, не торопясь, он вырвал копье из плоти и сломал надвое, будто оно было лишь соломинкой в его необъятных руках. Бросил обломки на землю и пошел к людопсу.
Эврибиад скользнул по земле, сделал шаг в сторону, намереваясь прикончить раненого полубога. Он вытянул руку, пытаясь достать соперника крученым ударом. Аттик был быстрым – быстрее, чем любое живое существо. Он отпрыгнул животным прыжком, так что лезвие разрезало пустоту, и выкинул вперед тяжелый кулак. Эврибиад едва успел поднять гоплон. Удар был такой силы, что Эврибиаду показалось, будто он – ребенок, дерущийся со взрослым. Щит ударил его по лицу, выкрутив ему руку, и Эврибиад отлетел назад. Спиной со всей силы ударился о твердую почву. От удара воздух выбило у него из легких.
Он поднялся на одно колено. Доспехи стали невыносимо тяжелыми. Все его тело дрожало. Кровь и слюна стекали с его морды, разодранной от удара. Одно мгновение ока – и Аттик прыгнул к нему и схватил его щит. Резко, без явного усилия, он сорвал его со строп и отбросил в сторону. Эврибиад пошатнулся, как пьяный. В отчаянии он стал размахивать мечом направо и налево, но его удары встречали лишь ветер.
Итак, пока его враг в конце концов не отправил его на землю небрежным движением тыльной стороны ладони, таким быстрым, что кибернет не успел уклониться.
Эврибиад упал и больше не поднялся. Продолжать бой было выше его сил – выше сил любого живого существа, столкнувшегося с механической, неестественной мощью Аттика. Глаза его заволокло красным туманом, и в голове не осталось связных мыслей. Кираса стала слишком тяжелой, и каждая частичка его тела кричала от боли. Он потерял оружие. Поискал его на ощупь, дрожащей рукой, но полуоторванные когти проскребли по пыли.
В его поле зрения тонкий силуэт Аттика вырисовывался на фоне светло-голубого неба. Деймон держался за правое плечо левой рукой, выпачканной в золотистой жидкости, морщась от усилия и тяжело дыша. Он обошел Эврибиада, периодически пропадая из вида, оттого что шлем сужал поле зрения Эврибиада. По пути он нагнулся быстрым гадючьим движением и подобрал меч Эврибиада, взвесил на руке. В его огромной ладони оружие выглядело игрушкой. Он отбросил его подальше и наклонился над людопсом с хищной улыбкой на губах.
– Ты достойно бился, воин.
Но Эврибиад этого не услышал. Сознание уже покинуло его.
* * *
– Вы подоспели слишком поздно. Ваш возлюбленный уже успел выставить себя на посмешище.
Фотида смерила высокого деймона гневным взглядом, пока Плавтина пыталась отдышаться. Оказалось трудно поспевать за торопящейся людопсицей. Вдобавок, сказала она себе, ее спутница не зря опасалась худшего. Эврибиад лежал на земле без чувств, раскинув руки, его оружие было в беспорядке разбросано вокруг – сломанное копье, зазубренный меч, разбитый щит, – словно он сражался с бурей, порожденной гневом Юпитера, а не с соперником, ходившим на двух ногах. Бледнокожее создание, заступившее им дорогу, было, по всей видимости, полуорганическим автоматом. Он был ранен в плечо, и из раны стекала светлая жидкость. Плавтина решила не обращать на это внимания.
Она ухватила за предплечье Фотиду, черты которой исказились при виде лежащего в пыли тела, попыталась ее успокоить.
– Ничего не бойтесь, – сказала ей Плавтина. – Он не мог ни убить его, ни даже покалечить. Зато наш герой нанес ему тяжелую рану, а это само по себе подвиг.
Фотида высвободилась и побежала к Эврибиаду. Она осмотрела его, потом принялась расстегивать ремни на его кирасе. Плавтина не стала предлагать ей помощь. Она в этом ничего не понимала, и к тому же все это явно было частью сложных отношений между этими двумя. Вместо этого она повернулась к автомату.
– Вам должно быть стыдно разгуливать тут с таким видом! Вы напали на разумное существо, наделенное сознанием, в нарушение Уз!
Он посмотрел на нее со смесью удивления и гнева. Словно не сознавая того, сжал кулаки.
– А у вас хватает дерзости вмешиваться в то, что вас не касается, после всего, чем мы пожертвовали, чтобы спасти вашу жалкую шкуру!
Автомат шагнул вперед. Казалось, он в ярости. Плавтина оглянулась вокруг с тревогой не из-за бледного существа, загораживающего дорогу, а из-за того, что видела за его спиной.
Людопсы, жившие в деревне, постепенно собирались вместе. Чуть вдалеке Плавтина увидела Фемистокла, который криками и угрозами пытался их отогнать. В центре толпы наверняка были воины Эврибиада. Когда пройдет первое удивление, страсти накалятся, и тогда она и гроша ломаного не даст за жизнь автомата, оказавшегося посреди разъярившихся людопсов. Нужно было хоть как-то разрядить ситуацию. Но ее противник не отдавал себе в этом отчета, он разглядывал Плавтину с надменным видом.
– А если вы имеете хоть какое-то отношение к этому бардаку, вы за это дорого заплатите. Тут вас никакие Узы не защитят, дамочка.
Плавтина сделала шаг назад. Облизала сухие губы. Ей предстояло попробовать кое-что куда более сложное, чем все, что она делала до сих пор с помощью новых способностей. Ее мысленное восприятие сосредоточилось на автомате, скользнуло по его тонкой, но мощной мускулатуре. Четкие физические черты размылись, уступив место мысленному образу – более расплывчатому и, однако, не менее ясному: мириады светящихся точек, скопившихся в невралгических узлах тела, таких, как суставы или лицо, и не таких многочисленных в других местах – все вместе они накладывались на силуэт гиганта. Тело этого странного, наполовину механического создания населяли полуавтономные ноэмы. Она слышала и тонкие голоса каждой крохотной искорки Нооса[73], и гармоничный хор, в который они складывались. Составная, множественная жизнь, в постоянном движении и при этом координированная – тогда как вычислительный ум автомата не осознавал ее ежемоментно: терморегуляция, устранение поломок, передача энергии и циркуляция жизненно важных жидкостей… Синтетическое тело, в которое она вслушивалась, мало отличалось от тела животного – только в органах животного она не обнаружила бы вычислительной деятельности.
Он подошел еще ближе.
– Не приближайтесь.
– А если приближусь? Что вы мне сделаете?
– Я вас предупреждала…
– В любом случае пора преподать вам урок. Все это – ваша вина. Мы могли бы оставаться на Кси Боотис еще двести или триста лет и спокойно готовиться к выходу в большой мир. А вместо этого…
Слишком поздно было пытаться его урезонить. Все тело автомата охватило напряжение; он приготовился ударить. Плавтина вошла в контакт с маленьким скоплением программных созданий, населяющих правую ногу ее противника. Связки, сделанные из искусственной плоти, были крепче, чем у любого живого существа, как и кости из надежного и легкого титанового сплава. Децентрализованные и сверхбыстрые процессы координации заменяли нервы. Но наверняка у него было… Она прикоснулась к этой сложности, к этой ювелирной работе, и нащупала его. Запрятанная в самой глубине, не толще волоса, оптоволоконная сеть связывала мозг автомата с его членами. Из-за квантового кода взломать его было невозможно, но Плавтине и не нужно было проникать так далеко.
Он сделал еще шаг к ней и угрожающе замахнулся здоровой рукой.
– Я вас предупреждала, – повторила она с улыбкой.
Ласковой мыслью она обратилась к гомункулам, населяющим ногу ее противника, и подсказала им, что, возможно, они сейчас ошиблись с интерпретацией. Секунда замешательства и… Колено автомата заклинило. Плавтина бросилась в сторону, чтобы он ее не задел, и автомат рухнул в пыль рядом с ней.
Людопсы, которые наблюдали за зрелищем, взвыли от радости и стали выкрикивать непристойности в адрес автомата. Плавтина из осторожности отступила еще на шаг. Но ее противник уже был повержен. Она чувствовала это по отсутствию напряжения в его мощных мышцах. Весь в пыли, он оперся на ладони и попытался приподняться. Плавтина протянула руку, и автомат ее охотно принял, вставая на ноги, хотя весил он в несколько раз больше молодой женщины, и потому никакого толку от ее помощи не было.
– А у вас, моя госпожа, есть скрытые таланты…
– И поверьте, вы еще ничего не видели. И все же будьте любезны представиться, поскольку вы, кажется, знаете меня, а вот я вас – нет.
– Я Аттик, заместитель Отона, – сказал он сухо и чопорно. На «Транзитории» я занимаю пост, если можно так выразиться, офицера разведки.
Отвернувшись от Аттика, Плавтина повернулась к толпе людопсов. Ощутила на себе взгляды нескольких сотен пар глаз.
– Все, достаточно. Вам здесь нечего делать.
Рослый пес протолкался из передних рядов и направился к ней. Его морду пересекал жуткий шрам, и Плавтина догадалась, что это один из воинов Эврибиада.
– Благородная госпожа, мы благодарим вас за то, что вы защитили нашего кибернета, но…
– Никаких «но», Вашему командиру не грозит никакая опасность, а если бы и грозила, я защитила бы его куда надежнее, чем вы все вместе взятые. А теперь возвращайтесь к вашим рыбацким сетям!
Они поколебались с минуту, а потом деревенские жители стали постепенно расходиться. Некоторые самцы задержались чуть подольше – наверняка воины, – но под ее настойчивым взглядом и они в конце концов ушли.
Аттик за все это время не пошевелился, так и стоял за спиной Плавтины. Ему хватило ума промолчать, чтобы не вызвать гнев людопсов. И, несмотря на рану, к нему вернулось кое-какое самообладание.
– Что ж… Вы одолели наших свирепых воинов.
– Я видела войска и повнушительнее.
– Не стоит заблуждаться. Они – копье Отона, и могут быть весьма жестокими. Сейчас они, без сомнения, единственный настоящий боевой отряд во всей эпантропической сфере.
– Это я уже поняла. Может быть, расскажете что-нибудь, чего я не знаю?
Он помрачнел. Но прежде, чем он успел ответить, к ним присоединились Фемистокл, Фотида и Эврибиад, который пришел в себя, когда его освободили от тяжелой кирасы. Он выглядел совсем истерзанным и опирался на Фотиду.
– Ну прекрасно! – воскликнул Аттик свистящим голосом. – Теперь все биологические идиоты в сборе. Может быть, его сиятельство собачий капитан соизволит мне объяснить, что его толкнуло на это смехотворное покушение?
Вместо ответа Эврибиад метнул ледяной взгляд на Фемистокла, который ответил ему тем же. И однако Плавтина поняла, что старик дрожит. Фотида, казалось, тоже разволновалась, хотя и не похоже было, будто она что-то в этом понимает.
– Я думаю, – сказал Фемистокл, – что Эврибиад пришел за мной.
Фотида отстранилась от супруга, который скривился, когда весь вес перенесся на его собственные ноги. На лице ее читалось непонимание.
– Эврибиад, что все это означает?
– Ваш дядя, Фотида, все понял правильно, – ответил он глухо.
– Чудовище! – заскулила она. – За что?
Старик повернулся к племяннице. Его тело вдруг показалось ему слишком тяжелым, чтобы сила воли продолжала удерживать его на ногах. Будто бы бремя лет вдруг опустилось на него, подобно ястребу, и лишило всякого благородства его осанку, оставив лишь согбенные плечи, как у старика, шагающего к своему концу и сохранившего лишь сожаления.
– Эврибиад хотел наказать меня за чудовищное решение, о котором я ежечасно жалею.
– Я начинаю понимать, – воскликнул Аттик, обращаясь к Эврибиаду.
Потом он повернулся к Фотиде:
– Речь опять о той деревне бунтовщиков.
Кибернет ничего не ответил, однако выражение его лица было красноречивым. Фотида смотрела поочередно то на супруга, то на дядю. Тяжело, подумала Плавтина, осознать, что порядок вещей искажен гораздо сильнее, чем ты себе представляешь.
– Вы не должны злиться на него за это, – сказал Аттик. – Он действовал единственно в интересах вашей расы.
– Я должен был смыть это пятно много лет назад, – пробормотал Эврибиад, – а потом тем же мечом пронзить и свою преступную грудь.
– Вы не понимаете, жалкая безмозглая кучка мускулов. Ваше глупое упрямство…
– Я полагал, – сухо оборвал его капитан, – что если я был рукой, а Фемистокл устами, то уж, по крайней мере, вы с Отоном – голова. Теперь я понял, что тот приказ не мог исходить от кого-то из вас.
Теперь уже взволновался Аттик, и Плавтина повернулась к нему.
– Мы говорили об Узах. Я все им рассказала. Теперь вашей власти над ними конец.
– Клянусь грудями Тиресия! Что же вы наделали? Вы совсем растеряли здравый смысл?
– Я сделала то, что показалось мне справедливым.
– Вы… из-за вас погибло много моих друзей, а вы, едва появившись, уже сеете анархию на моем Корабле? А я ведь говорил Отону, что надо сразу сделать вам трепанацию…
– Вы к ней не притронетесь, – прорычал Эврибиад.
– А теперь наш благородный мститель решил еще и в дамских заступников поиграть, – саркастично сказал автомат. – Да уж, с таким сборищем идиотов мы далеко пойдем.
– Аттик, прекратите, – бросила Плавтина и повернулась к Эврибиаду. – А вы объяснитесь.
– По приказу этого недостойного моя рука поразила невинных людопсов.
– Эта рука, дурень вы этакий, всего лишь защищала вашу расу, – отбрил Аттик.
Фотида отошла от их группы, отступая маленькими шажками, которых она, казалось, не контролировала. Время от времени она трясла головой в жалкой попытке отрицания. И чем больше распалялись Аттик с Эврибиадом, тем потрясеннее она выглядела.
– Десятки женщин и детей – враги нашей расы?
Аттик посмотрел прямо в темные глаза людопсу своим странным взглядом, светлым, почти жидким.
– Да.
В тот момент, когда людопес снова хотел его перебить, Плавтина осторожно вышла в центр треугольника, образованного тремя спорщиками, и властно подняла руку.
– Прекратите! Аттик – автомат, который подчиняется Узам, а Фемистокл – почтенный воин. Дайте им объясниться, не кричите, и они сумеют изложить свои доводы. Что до вас, Эврибиад, я ничего не знаю о событии, о котором вы говорите; однако неужели вы такого плохого мнения о правосудии, что решили, будто обязаны вершить его в одиночку, как убийца?
Людопес бросил на нее гневный взгляд. Краем глаза она увидела, как Фотида неодобрительно поджала губы. Плавтина была для них чужачкой, вмешавшейся в семейные дела. Однако она продолжала говорить – не только ради них, но и оттого, что чувствовала: из этого что-то выйдет. Что-то важное – для нее, конечно же, но также и для людопсов. А еще, думала она, оттого, что им надо преподать урок справедливости. Такие инфантильные и неуравновешенные собеседники, как Отон или Аттик, на это не способны.
Аттик вздохнул. Он выглядел изможденным. Дело было не только в битве и ранении, частично объясняющих его состоянии. Плавтина догадывалась, сколько ему стоили все эти сложные комбинации на грани дозволенного Узами. Она давала ему шанс уладить проблему, не нанеся еще большего ущерба, и Аттик решил им воспользоваться. Теперь он говорил уже без высокомерия, которое казалось его второй натурой, а с ноткой грусти.
– Я был в курсе этого происшествия. Пусть не я отдал приказ, но я этого и не запрещал. Вы правы, Фемистокл сам принял это решение, но лишь потому, что я не мог его принять.
– Значит, – вздохнула Фотида, – мой дядя – убийца, а вы – его сообщник.
– В таком случае и я тоже, – прошептал Эврибиад, – я тоже.
– Разумеется, – ответила людопсица. – И вдобавок вы замышляли убийство моего дяди.
Голос у нее стал жестким, холодным и, казалось, этот холод охватил все ее тело.
– Нет, все не так просто! – воскликнул Аттик, сопроводив свои слова широким движением руки, будто заранее отмахиваясь от их возражений. – В определенном смысле Фемистокл абсолютно не виноват. Никто не виноват – кроме тех, кто создал вас такими, какие вы есть. Но чтобы вы это поняли, вам нужно пойти со мной и кое на что взглянуть.
– Где это? – спросила Плавтина.
– В отведенной мне части корабля.
И он еле слышно прошептал:
– Там, где я создал людопсов.
Он выглядел удрученным. При взгляде на него Плавтину охватило необычное чувство, которое нечасто выпадает на долю людей и автоматов, да и людопсов, то, что испытываешь при мгновенном озарении, позволяющем увидеть правду, что таится в глубине чужого сердца, запертую в глубокой темнице сознания, так, чтобы она никогда не выбралась на поверхность. То, что было в ней от автомата, помогло ей увидеть то, что Аттик желал скрыть. А животная часть помогла ей это понять.
Деймон любил народ людопсов. Он создал их. И придал им определенные черты не по приказу Отона, а по собственному желанию, решив, что им так будет лучше. Сам Аттик, без сомнения, был порождением разума Отона, не сводясь, однако же, к простому орудию, исполняющему волю хозяина. Плавтине открылись его побуждения, абсолютно не подобающие ноэму – любовь к своим созданиям или, по крайней мере, сочувствие той частичке себя, которую он в них поместил. Пока она будет держаться поближе к людопсам, у нее, возможно, окажется союзник в лагере Отона.
* * *
Аттик повел их по металлическому лабиринту, который таил в себе Корабль. Он немного хромал. Однако это лишь ненамного замедляло быстрый шаг его длинных ног. Все они вместе, тяжело дыша, представляли собой странное собрание, скульптурную группу, изображающую изуродованное Человечество, словно вышедшую из фантастического из беспорядочного сна безумного художника: странный деймон с чересчур длинными конечностями и едва прорисованным лицом, напоминавший скорее детский рисунок на песке, чем настоящего человека; похожие на зверей людопсы с клыками и когтями и она сама: на вид почти человеческая женщина, а на самом деле… не совсем. Все различия – в деталях, и эти детали в своей неуловимой чудовищности еще сильнее удаляли их от общепринятой нормы. Несчастное человечество, покинувшее мир; несчастный мир, способный производить лишь имитации человечества.
Однако чувство странности, которое она испытывала, не сводилось только к этому. Плавтина не сразу поняла: проблема в количестве. Раса Хозяев в изначальной солнечной системе насчитывала несколько миллиардов индивидов. То были подлинные толпы. История творилась не несколькими жалкими сотнями людей. А сколько было людопсов? Сколько – выживших Интеллектов? Даже если сравнить с любым селением пещерных жителей, которое могло бы уместиться на астероиде, – сейчас в космосе было до смешно мало разумных обитателей. Словно в театральной пьесе, где хор из пяти или шести человек изображал население целого города.
Когда они покинули искусственный остров, воспользовавшись станцией, с которой не так давно выезжали они с Фотидой – на сей раз они прошли несколько сотен метров по узкой тропинке, бежавшей вдоль монорельса, – то углубились в лабиринт, состоявший из коридоров и огромных машинных цехов.
Плавтина шла впереди, в компании Аттика – так он показывал, что признал в ней равную себе. За ними – Фотида и Эврибиад. Молодая женщина порой поглядывала на них подозрительно. Что до воина, он молчал и выглядел слегка заторможенным: у него отобрали всякую инициативу – по меньшей мере на несколько часов, – он ослаб физически и, что хуже, был разбит морально. Его удручало поражение и раздирал внутренний конфликт. Если бы не это, он не позволил бы вот так вести себя. Фотида шла вплотную к нему, поддерживая его крепкой рукой. Она тоже не знает, как теперь поступить, сказала себе Плавтина. Между ними царил странный холод. Аттик лукаво прошептал ей, что на самом деле эти двое женаты. Оставался Фемистокл, замыкающий шествие. Он шел один, ступая тяжело. Он казался еще старше, чем накануне, и утратил всякую видимость жизненной силы.
Состояние Корабля показалось ей противоречивым. Повсюду суетился маленький программный народец, чирикая на своем цифровом наречии. Он облеплял стены, трубы и двери. Толпился в терминалах и интерфейсах. Занимался своим делом, не особо замечая появление и уход материальных созданий. Некоторые зоны, кажется, недавно привели в порядок, и они сверкали всеми своими начищенными хромированными поверхностями. Аппараты тут издавали лишь легкое электронное гудение. Люки открывались бесшумно, и по первому слову.
Но так было не везде. На смену хромированным коридорам пришел унылый пейзаж – как будто эту сторону гигантского металлического Левиафана совсем забросили. Прежде всего, шум от работающих машин стал сильнее. Сперва различие почти не чувствовалось и проявлялось только в вентиляционных системах, лопасти которых вращались с трудом. Потом стало хуже. Они шли по залам, высотой в пятьдесят раз превышающих человеческий рост, наполненных огромными станками со всевозможными клапанами, трубами и поршнями, но металл, из которого они состояли, казалось, проржавел и разваливался на куски. Кое-где утечки горячего пара наполняли атмосферу зловонием, а из неисправных барокамер капала вязкая жидкость. Света не хватало, потому что никто не подумал заменить перегоревшие плафоны или поврежденные электросети, так что они шли в неприятных сумерках. Даже голоса программ тут раздавались реже, так же, как еле заметные тени автоматов техобслуживания.
Плавтина спросила об этом у Аттика, и тот ответил с гневной усмешкой:
– У нас не было времени заняться необходимым ремонтом. Отон рискует, отправляясь в это путешествие.
Следовало ли видеть в этой деградации результат того, что душа Отона оставила Корабль? Или же это симптом еще более серьезного недуга, своеобразного рака, пожирающего внутренности «Транзитории»? Нужно ли понимать это, как метафору эпантропического пространства, огромного Лация, принадлежащего Интеллектам, о котором рассказывала Ския? Разве ее собственная родительница не погибла сама, унесенная болезнью другого рода?
Пока она над этим размышляла, они подошли к концу первой части их путешествия – той, что Аттик решил пройти пешком. Отсек, где находился Священный остров, как называл его автомат, находился почти под самым геометрическим центром Корабля, который был, как ему и полагалось, продолговатой формы, чуть расширявшейся у кормы. «Огромная акула», – добавил Эврибиад. Плавтина никогда не видела акул. Теперь, объяснил автомат, они снова сядут на поезд. Отличная новость, подумала Плавтина, у которой болели ноги.
Они достигли маленького восьмиугольного зала со стенами из проржавевшего металла, набитого множеством компьютерных консолей. В каждой стене были окна, однако из-за грязного стекла и нехватки света нельзя было разглядеть, что находится за ними. Посреди залы виднелся люк с бронированной крышкой, достаточно широкий, чтобы в него мог пролезть деймон. Плавтина ощутила присутствие Интеллекта – неясного, не осознающего самого себя, но более сложного, чем крошечные гомункулы, с которыми она привыкла разговаривать. И в этом контакте была жажда, желание взаимодействия, от которого ей стало неловко. Аттик искоса взглянул на нее:
– На вашем месте я не стал бы связываться с сущностью, которая здесь обитает. Она немного не в себе.
Плавтина задрожала и закрыла разум от всех контактов.
Когда Аттик склонился к обшарпанным старым экранам и начал нажимать на кнопки, она подошла к одному из окон. Пыль на стекле скапливалась уже не один век, так что ей пришлось прижать нос к окну, чтобы хоть что-то увидеть.
Вправо и влево уходил огромный коридор, казалось, бесконечных размеров, края его терялись в темноте. А наверху, в тысяче метров, видны были переплетения транспортных систем, монорельсов и огромных металлических труб, пересыпанные мигающими огнями. Плавтине казалось, что она смотрит на внутренности огромного животного.
А посреди всего этого, параллельно стенам, две сияющих черты, казалось, висели в пустоте. Аттик объяснил Плавтине, что это такое: ускорители частиц, самая важная и самая опасная деталь «Транзитории». C таким устройством Корабль становился практически автономным. Газ можно было взять с поверхности газового гиганта или же просто терпеливо собрать в самых плотных зонах межзвездного пространства. Но для этого необходимо было устройство длиной в несколько километров.
Плавтина на секунду задумалась. Интеллекты могли бы выбрать и другую технологию, менее опасную и не такую громоздкую. Они могли бы создать запас антивещества и черпать его оттуда, а не творить самим. Но для этого нужно было общество, а не собрание отчаянно независимых сознаний. А этого, кажется, последователи Человека так и не смогли добиться.
В какой-то момент она увидела, как идет один из бесшумных поездов, которые ездили по всему Кораблю. Состав остановился так, что одна из дверей точно припечаталась к шлюзу того зала, где они находились; в зоне, где находились ускорители частиц, старались сохранять абсолютный вакуум.
Людопсы – послушные и слегка обеспокоенные – сели в поезд вслед за Аттиком, и дверь закрылась.
– Простите, что заставил вас идти пешком, но я не хотел привлекать внимания, – сказало бледное создание. – Теперь осталось всего несколько минут пути.
Плавтина зевнула, вытянула ноги и положила их на противоположное сиденье. Поезд попросил ее снять сандалии.
* * *
Царство Аттика мало походило на остальные помещения Корабля. Миновав шлюз из сырого металла, они оказались в просторном атриуме. Здесь не было видно стали, спрятанной под естественными материалами. Это место можно было принять за древний патрицианский особняк со старой красной планеты – с позолотой, резными деревянными панелями, отделанный белым строительным камнем. Через высокое потолочное окно в атриум лился золотистый свет летнего солнца. Зал был украшен мраморными колоннами, между которыми виднелись скульптуры, принадлежащие к классической эпохе Человечества: абстрактные конструкции из тонких разноцветных железных прутьев, закрепленные на потолке с помощью почти невидимых веревок и приводимые в движение малейшим дуновением ветра. У этих предметов когда-то было практическое назначение, однако из-за своей древности и простой красоты они потеряли всякую функциональность, сохранив лишь немного таинственную художественную ауру. Плавтина остановилась перед причудливым сооружением – маленькое металлическое колесо висело в рамке, сделанной из двух перевернутых треугольников, и крепилось к остальным деталям металлическими болтами. Аттик улыбнулся, когда на ее лице отразилось непонимание. Он положил ей руку на плечо и прошептал:
– Красота в глазах смотрящего.
– Что может знать об этом автомат? – не удержалась Плавтина.
– Согласен. Но остались ли в целой вселенной еще хранители музеев, кроме меня?
Деймон вдруг разулыбался, хотя она и не поняла почему, и велел их маленькой группке собраться и следовать за ним. Плавтина ощущала нервозность, исходящую от Фотиды и Эврибиада. Из-за долгой прогулки она успела забыть, насколько все происходящее важно для них. Что до Фемистокла, он знал, куда идти. Плавтина подозревала, что он не раз уже бывал в этих местах.
Они миновали один коридор, потом другой. В самом конце их ждал еще один прямоугольный проход – величественный, словно выстроенный для гигантов, с элегантной лепниной. Сама дверь – отделанная ониксом и черным деревом, золотом и медью – могла бы преграждать вход в какой-нибудь храм, отведенный вычурному божеству Востока. Аттик толкнул ее ладонью. На них пролился ясный свет, еще более яркий, чем в атриуме, наполовину ослепив их.
Плавтина на несколько шагов обогнала остальных. И остолбенела. Они оказались на вершине огромного светового колодца, накрытого куполом из непрозрачного стекла, от которого волнами расходился свет до самого низа. Сами они стояли на террасе в форме спирали, идущей вдоль колодца и снабженной поручнем. За террасой – огромный круг пустоты, такой, что любой стоящий напротив показался бы крошечным.
Приблизившись к перилам, Плавтина осознала, что у нее под ногами – по меньшей мере сотня этажей, в точности похожих на тот, где она находится. Эти этажи складывались в длинную череду окружностей, уходящих вниз пологим склоном. Хотя от этого вида у нее закружилась голова, Плавтина разглядела внизу бассейн и мраморный фонтан. С этого расстояния трудно было различить фонтанную скульптуру. Она наверняка была колоссальных размеров.
В сопровождении людопсов, которые от величественности этого места лишились дара речи, Плавтина зашагала вперед по террасе. Вдоль стен находились тесные ряды шкафов, покрытых лаком по старинке, – из некоторых торчали полуоткрытые ящики, у других имелись застекленные дверцы или витрины. Любопытная деталь: замки и ручки были из бронзы, отлитой тонкими завитушками и покрытой патиной, словно Аттик вывез все это из какой-то давней эпохи.
И повсюду, на каждой полке, за каждым стеклом, расставленная в безупречном порядке коллекция дотехнологических предметов, связанных с богатой историей изначальной планеты, прежде чем приверженцы экологической диктатуры не отправили в изгнание собственный народ и не запретили ему доступ к колыбели Человечества. Здесь взгляду представлялись последние следы Человека, словно реквием по исчезнувшему виду. Замешательство Плавтины сменилось глубоким волнением с примесью печали, и глаза ее увлажнились.
Прежде чем они успели продвинуться дальше, Аттик окликнул их, глядя на Фотиду и Эврибиада:
– Вы увидите сходство между тем, что есть в моей коллекции, и вашей собственной культурой. Не стоит слишком этому удивляться: обучая вас, я не раз черпал вдохновение в человеческих артефактах. Фемистокл узнал об этом в свое время, а теперь я и вам должен показать все, как есть.
Они ничего не ответили, однако по тому, как они дергали носами, легко можно было понять, что они обеспокоены.
Коллекция располагалась в хронологическом порядке. К каждому предмету прилагалась карточка, где в нескольких строчках объяснялась его природа, его назначение, место происхождения и радиоуглеродная датировка. Иногда в более подробном комментарии указывался период – в соответствии со сложными классификациями, малопонятными для профанов, которыми люди обозначали ушедшие эпохи собственной цивилизации. И шаг за шагом перед Плавтиной проявлялась подлинная поэтичность антропологии, восстанавливалась медленная и ломкая эпопея Человечества. Здесь было много оружия, начиная с наточенных булыжников времен палеолита в пугающем разнообразии камней, топориков, рогатин, ножей, гарпунов, наконечников стрел, c выемками или зазубренных – тысяча разнообразных способов отнять жизнь. Плавтина рассматривала и орудия труда: резцы, скребки, все более и более совершенные. Практически все это было произведено на небольшом участке планеты, расположенном на востоке от маленького моря – практически озера, затиснутого между Азией и Европой. Плавтина поневоле задумалась над тем, как разнообразны творения Человека для такой маленькой территории.
Выставка продолжалась, орудия усложнялись. Быстро и дерзко в человеческую жизнь ворвалось искусство, и в шкафах множились статуэтки, изображающие мужчин, женщин и животных.
Пара людопсов резко остановилась перед странной картиной, на которой изображалась гротескная женщина с непомерной грудью, огромными ляжками и животом. Руки у нее были сложены на груди, а голову – с вовсе не прописанными чертами лица – увенчивала тугая коса.
– Это наверняка создание вашего вида, – прошептала Фотида. – Похожа на вас, только более… заметная.
Какое-то время все трое любовались в тишине этой примитивной Венерой. Плавтина задавалась вопросом, в какой пропорции сочетались в этом предмете художественное самовыражение и религиозное чувство, и как они уживались в голове скульптора. Мог ли он хотя бы предполагать, что произведение может вызывать отклик и в том, кто не разделяет ни твою веру – ведь скульптура наверняка была символическим изображением божества, – ни даже твою культуру? Может быть, он и не задумывался об этом. Может быть, две эти задачи были у него в уме неразделимы, и в его языке – языке человека эпохи неолита – не было слов, чтобы обозначить разницу между произведением искусства и предметом культа. Пропорции женщины, без сомнения, символизировали изобилие, которое скульптору не пришлось испытать самому, в жизни, отданной на милость стихии. Однако Плавтина видела и другое в гладком и пышном изгибе ее груди и в тщательно воспроизведенной прическе: иное желание, менее символическое, но возвышенное до абстрактной идеи, ценность которой не зависела от того, что оно означало. На короткое мгновение что-то в ней вернуло Плавтину к мысли о ее непомерном, невозможном одиночестве, сильнее, чем будь она женщиной докосмической эпохи, попавшей на необитаемый остров, или даже одним из тех последних представителей рода человеческого, что уединялись на каком-нибудь поясе астероидов в окружении своих автоматов. Она вспомнила о странном сне, увиденном накануне, и испытала прилив ненависти при мысли, что кто-то в какой-то момент принял решение о Гекатомбе. Именно он заставил замолчать тот великий голос, который, словно эхо, отвечал сам себе, на протяжение веков и во всем разнообразии культур – эту способность творить, присущую Человеку, который сумел заставить петь обычный камень, возводя его в ранг богов.
Разволновавшись, она резко повернулась и отошла, чтобы другие не увидели ее слез.
Они продолжили бродить по прошлому. На смену неолиту пришел халколит со своими орудиями, сработанными из металла: неловкие, плохо сбалансированные – первый доморощенный набросок того, что в далеком будущем будут называть металлургией, и ее последователей: тяжелой промышленности, электроники, космической технологии.
В каком-то смысле мы, автоматы, – дальние потомки этих грубых инструментов, сказала себе Плавтина.
Однако металл использовали не только для создания орудий труда. Появились украшения из меди и кованого золота, украшенные полудрагоценными камнями. Множились геометрические мотивы, свидетельствующие о пристрастии Человека к концептуальной абстракции. И на горизонте забрезжила заря истории, еще далекая, но все более и более осязаемая. Кипр, Крит, Родос, Киклады, Микены, Троя – яркие названия славных мест, существование которых балансировало на туманной грани между реальностью и легендой. И коллекция, по мере того, как они спускались по огромной спирали, все больше концентрировалась на эллинской культуре. Плавтине стало интересно почему. Из-за желания сохранить какой-то след античной эпохи Человечества и вдобавок той цивилизации, которая на короткое время в масштабах столетий поднялась гораздо выше, чем остальные? Плавтина оглянулась через плечо на деймона, который следовал за ними беспечным шагом. Аттик все это делал не из сентиментальности. Он создавал коллекцию с куда более конкретной и практичной целью: наделить своих подопечных культурой, и не просто культурой, а той смесью воинского соперничества и художественного творчества, когда-то существовавшей на узкой полоске земли, сочетающей горы и океанские пляжи, зажатой между Европой и Анатолией.
Теперь перед ними был бронзовый век – сверкающий, принесший с собой погребальные маски, мечи и кирасы и линейную письменность, сложную и непонятную для простых смертных; однако Плавтина помнила, что буквы были греческими. Иногда в ряды мебели вклинивалась скульптура большого размера или выцветшая фреска. Полуголые юноши и девушки с невинными лицами играли, запрыгивая на спину быка. Их раса, их язык давно исчезли с лица земли, но рисунок на камне сохранил их такими, какими они были в сияющей свежести юности.
И снова война. Бронзовая статуэтка изображала воина в кирасе, с выставленным вперед щитом и поднятой рукой, которая держала исчезнувшее ныне копье, в шлеме, украшенном огромным плюмажем. Каменные львы, проржавевший меч, покрытый изящными изображениями людей и животных, несколько шлемов. Каждая деталь говорила о былом великолепии и победах. Но постепенно проявлялась и другая сторона эпохи – более скромная и не такая воинственная. Появилась хрупкая керамика, каким-то чудом пережившая столько веков, – все сильнее изукрашенная, все более тонкая. Красный и черный, черный и красный неслись в завораживающем танце, а образы людей и животных становились все четче. На одной из ваз с удлиненным горлышком силуэты тесной чередой следовали друг за другом по длинной тонкой ленте, обрамленной сверху и снизу множеством квадратов, линий и полос, которые присоединялись друг к другу под прямым углом. Крошечные фигурки представляли собой просто два соединенных треугольника, к которым ремесленник пририсовал руки и ноги. Все фигурки держались за голову, изображая горе. Плакальщицы. А вокруг, контрастируя с этой траурной сценой, – целая толпа животных, стилизованных, но все же без труда узнаваемых: оленей, лебедей и ланей, горных козлов и антилоп. Пышная жизнь природы, неизменный символ возрождения. Искусство, почти концептуальное – и в то же время выразительное.
Двое людопсов подошли и встали у нее за спиной. Они уже довольно долго не разговаривали, хотя Плавтине было бы любопытно узнать об их впечатлениях.
Внезапно лицо Эврибиада застыло, и он тронул когтем крошечную фигурку, нарисованную на вазе.
Плавтина склонилась ближе, всматриваясь. Между оленем и птицей радостно скакало четвероногое животное с узкой мордой, длинными ушами и хвостом. Плавтина отступила на шаг, удивляясь сообразительности кибернета. Фотида спросила:
– Что это такое?
Это было сказано равнодушно.
– Вы что же, не видите? – ответил он дрожащим голосом.
Удивившись, Фотида посмотрела на Эврибиада почти с испугом. Лицо у него исказилось, губы сжались. Он повернулся к Аттику, который, казалось, поджидал этот момент уже какое-то время, терпеливо, будто змея, спрятавшаяся в расщелину скалы.
– Так вы за этим показали нам это место? Не могли сразу все нам объяснить?
– Вы бы мне не поверили. А теперь вы все видели собственными глазами. Вы знаете, что эти тысячи экспонатов – не моя выдумка. Теперь у вас есть доказательство.
– Да что же, – воскликнула Фотида, – такого важного в этой вазе?
– Она не видит, без сомнения, потому что не желает видеть, – заметил Аттик, не удостоив ее взглядом. – Вам придется ей объяснить.
И снова эта улыбка, эти полуприкрытые глаза, полные подспудной иронии. Он забавлялся снова и снова, обращая все в космическую шутку, от всего отстраняясь. Признак или странным образом раненого или слишком чувствительного ума. И однако автомат прав: дальше будет интересно.
– Это маленькое существо, – стал объяснять Эврибиад, – тут, на кувшине… Это же пес.
– Конечно нет. Он же стоит на четырех ногах.
– Такова была изначальная форма нашей расы, пока Аттик не преобразил нас по приказу Отона, чтобы сделать из нас существ, подобных человеку.
Вытаращив глаза от удивления, Фотида выпалила:
– Это же смешно.
Кибернет повернулся к автомату, поглядел вопросительно. Тот молча кивнул.
– Да и какое это имеет значение? – неуверенно проговорила Фотида. – Разве не всем известно, что Отон создал расу людопсов по образу Человека?
Эврибиад ее проигнорировал.
– Я хочу знать, почему именно этот зверь? Почему не те свирепые львы, которые изображены на щитах у человеческих воинов?
– Потому что собака – самое первое животное, прирученное человеком, – ответила Плавтина. – Потому что Отону необходимо было создать расу, которая сможет служить Хозяевам, если они возродятся, и поддерживать их. Аттик вряд ли мне возразит.
– Вовсе нет, – сказал тот. – Но я хотел бы еще добавить, что мозг собак после селекции, которую Человек проводил десятилетиями, оказался чрезвычайно пластичным.
– А значит, – продолжил Эврибиад, – было легко привить нам человеческую культуру, которая, вдобавок, шла из античности – ведь нас предполагалось развивать постепенно. Вот почему вы были несогласны с Отоном, когда он решил лететь в космос. Вам нужно было больше времени, чтобы усовершенствовать ваше творение, чтобы развивать нас в оптимальном ритме внутри цивилизации, которая сама по себе – лишь вульгарная копия, тень без запаха. Вы хотели нас защитить.
Аттик ничего не ответил.
– Но почему же это постепенное развитие было так важно? – спросила Фотида. – Почему вы сразу не дали нам доступ к технологиям?
Все на мгновение замолчали. Плавтина с интересом ждала продолжения. Аттика охватила легкая дрожь. Вместо него ответил Эврибиад:
– Большинство людопсов не способно с ними работать. Очевидно, Аттик в своих трудах частично потерпел неудачу. Характеристики, благодаря которым наша раса превосходит этих… четвероногих…
Он скривился, указывая на собаку, изображенную на вазе. Такая реакция отторжения была хоть и несправедлива, но понятна.
– Это рецессивные характеристики, – закончила Фотида.
Кибернету понадобилось время, чтобы собраться с мыслями. Все это было чрезвычайно сложно и плохо укладывалось у него в голове. Он повернулся к Фемистоклу, глядя ему прямо в глаза:
– Однажды, когда я направлялся в деревню вершить правосудие, Фемистокл отдал мне приказ, противоположный тому, что мне полагалось делать: преследовать невиновных, с особым указанием – не щадить женщин и детей. Подчинившись ему, я совершил непоправимое, и у меня не хватило сил покончить с собой. Я тогда был моложе и только что женился.
Не удержавшись, он искоса взглянул на Фотиду, но та не посмотрела на него в ответ. Она упрямо разглядывала пол под ногами с отсутствующим видом, словно все происходящее ее не касалось, словно она укрылась в потайной комнатке собственного сознания. Эврибиад продолжил:
– Полемарх никогда не велел бы мне по собственной воле, без уважительной причины, перебить деревенских просто потому, что они отреклись от Отона и разбили его статую. Из этого я слишком поспешно заключил, что приказ шел от бога, вот только вчера я узнал от Плавтины, что это было невозможно. Не думая, потому что гнев ослепил меня, я набросился на Фемистокла, желая призвать его к ответу. И из-за этого упустил из виду кое-что важное. Почему они это сделали? Что могло разозлить их так, чтобы они отреклись от своего создателя? Вот что я думаю: население той деревни не соответствовало спецификациям программы Аттика. Оттого, мне кажется, что разумность для моей расы не слишком естественна.
Он бросил на деймона жгучий взгляд, ожидая от него подтверждения или опровержения. Тот ответил бесцветным голосом:
– Это интересный аспект истории изначальных собак, ваших предков. Среди них были большие и маленькие. У одних была длинная шерсть, у других – нет. Многие из них вели себя послушно и ласково, однако не все походили друг на друга. То же касается и охотничьего инстинкта – он не у всех развивался одинаково. Cо временем человечество стало изменять их внешность и характер путем жесткого отбора. А если селекции не происходило, то собаки через несколько поколений возвращались к своему изначальному облику, близкому к их диким сородичам. На самом деле для того, чтобы выращивать различные расы домашних псов, требовалось постоянное усилие. И с вами то же самое. Очевидно, что разумность не прирожденный дар, но целый ряд способностей. Некоторые особи, такие, как Фотида, ближе к людям. Другие менее одарены. Но мы развили достаточно неестественные качества: владение языком и способность к концептуализации, которая дается вместе с ним. Жрецы Отона подбирают пары по нашим инструкциям.
Фотида и Эврибиад обменялись взглядом. Лишь на мгновение ока, но Плавтина все поняла. Эти двое, несмотря ни на что, были привязаны друг к другу. Им было трудно смириться с мыслью, что их союз – такой же искусственный, как и культура, которую Аттик смастерил для них, имитируя греческих ремесленников.
– Полемарх был в курсе этой практики, – продолжил Аттик. – Повторяю, вы должны понять. Хватит всего трех поколений, чтобы умственные способности людопсов деградировали, если мы перестанем контролировать спаривание. Пять поколений – и вы вернетесь в природное состояние. И тогда можете попрощаться с языком и умением метать копье. Фемистокл знал, что должен делать – и сделал это.
– Я не понимаю, – прервала его Плавтина, – как контроль за воспроизведением людопсов позволяет сохранить такую сложную характеристику, как разумность.
– Речь ведь не только о скрещивании, – ответил тот с раздраженной миной, будто преподаватель – не слишком сообразительному ученику. – То, чем мы занимаемся и что отвергли жители той деревни – это внедрение в общество экземпляров, улучшенных с помощью генной терапии. Поскольку эти щенки появляются из ниоткуда, и вдобавок они умнее, чем остальные, бывает, что население отвергает их. Приемные родители видят в этом нечестную конкуренцию со своими родными детьми. Иногда это приводит к детоубийству. Правда, мы часто отдаем улучшенных щенков в бездетные семьи или на воспитание холостякам. В случае, о котором мы говорим, была совершена ошибка, и мы пропустили два поколения – прежде чем вмешаться – из-за халатности и недостатка информации.
На эти чудовищные аргументы Фотида не нашла что ответить. Аттику не нравилось то, что он делает. Но он любил людопсов и подчинялся своему господину. Эврибиад снова заговорил, скорее, зашептал. Уши у него висели, глаза были закрыты, и казалось, что он вот-вот свалится от усталости.
– Отон позволил мне сбежать после этого печального события, но на самом деле он мог бы вернуть меня в любой момент. И сегодня происходит то же самое. Аттик, вы нам преподали очень важный урок. Наша культура – всего лишь выдумка, которую вы изобрели, имитируя фрагменты погибшей цивилизации. И если бы даже мы захотели взбунтоваться и завоевать нашу свободу, у нас бы не вышло. Поскольку жизнь нашей расы зависит от вас. Потому что ни вы, ни Отон не способны нас убить, но если вы решите нас оставить, то через несколько лет мы возвратимся в четвероногое состояние. Мне кажется, никакого достойного выхода не осталось.
Аттик вздохнул. Казалось, он серьезно задумался на несколько секунд, прежде чем ответить.
– Мы не смогли сделать большего. Мы не нашли другого способа для создания разумных существ. Эта зависимость – на самом деле оборотная сторона медали. И я был удивлен, что вы так быстро это поняли, Эврибиад. Вы куда умнее, чем я вас помнил.
Людопес не ответил длинновязому деймону; вместо этого он повернулся к Фотиде и тихо сказал:
– Я полагаюсь на вас. Скажите, что мы должны делать.
Фотида, казалось, заледенела. По мере того как Аттик углублялся в объяснения, она становилась все более напряженной, однако у нее осознание шло другим путем, и другие слова заставляли его кривиться. Плавтина ощущала – слишком неясно, впрочем, чтобы понимать с уверенностью, – о чем думает Фотида. Людопсица не стала уходить от ответа, однако не стала торопиться и, обменявшись взглядами с дядей и супругом, сказала холодно и отчетливо:
– Мы вернемся на остров. Там мы запрем двери, ведущие в остальные части корабля. Отон ничего нам не сделает, потому что не сможет. Мы будем ждать – и долго, если понадобится, – пока наш бог соизволит вспомнить, что без нас он не может вести войну. Тогда мы будем вести переговоры. Дядя, а вам среди нас нет места.
Фемистокл, который за всю дискуссию не произнес ни слова и не сделал ни малейшего жеста, стоял, как громом пораженный. Плавтина задрожала от жесткого тона Фотиды.
– У меня, однако, есть последний вопрос к господину Аттику. Что случится в ваше отсутствие с нашими собратьями, которые остались на Кси Боотис?
– Они обречены на деградацию.
Фотида резко развернулась и направилась к двери, через которую они пришли. Все трое вернулись в просторный отсек, который служил им миром, тихие и несчастные. Между Фотидой и Эврибиадом стоял непреодолимый холод, так что Плавтина решила, что лучше помолчать и переварить всю эту новую информацию. У нее было двойственное чувство. Правильно ли она сделала, что вмешалась и стала причиной всех этих потрясений? Был ли у людопсов другой путь, кроме вечного подчинения Отону? Решение Фотиды казалось далеким от идеала. Эврибиад был уверен, что жить стоило только свободным. Что же они теперь будут делать со своей ложной культурой и разумностью, которые всегда будут оставаться под угрозой? Не может ли Отон уступить людопсам сложную технологию, которая позволяет поддерживать на одном уровне их искусственную расу из поколения в поколение?
Узы не позволят ему принять такое решение. Отон никогда не осмелится совершить ничего, что может угрожать Человеку. А создать конкурента, способного занять место Человека в его узкой экологической нише, значит подвергнуть его не меньшей опасности, чем нападение варваров.
На сей раз они не стали прятаться и поехали поездом на магнетической левитации, так что обратный путь длился на порядок меньше, чем путь туда, и проходил в комфортабельном вагоне, а не посреди странного и хаотичного нагромождения вещей, наполнявшего темные коридоры «Транзитории».
По возвращении их встречал отряд людопсов, в шлемах и при оружии, который устроил им овацию. Казалось, все думали, что Фотиду, Эврибиада, Фемистокла и Плавтину похитили и увели на смерть. Группа возбужденных щенков разгромила вокзал в щепки, и обломки величественного здания кое-где до сих пор дымились. Аристид, один из лейтенантов Эврибиада – боец с ужасным шрамом на морде, с которым Плавтина говорила накануне, – проявил инициативу и разогнал бузотеров с истинно солдатской деликатностью: многие щенки приплелись домой к матерям с головой, звенящей от оплеух. Однако благодаря этому решению деймоны, оказавшиеся в тот день на острове, избежали линчевания. Под охраной эпибатов их проводили до выхода, так что они избежали трепки. Кибернет был доволен тем, как отреагировали его бойцы, но Фотида холодно напомнила ему, что у его войска нет никакой легальной власти над гражданским населением – что Эврибиад неохотно признал.
Пока что автоматов нигде не было видно, и Плавтина решила, что это мудрое решение: стычек еще не случалось, но неподалеку нашли разбитую на куски статую Отона.
На недолгом совещании они разработали план – как лишить Отона своей помощи. Плавтина думала об Ахилле, закрывшемся в своем шатре, но предпочла не напоминать об этой злосчастной истории. Потом все разошлись. Капитан отправился собирать бойцов и организовывать патрули. Фотида поделила на группы оставшееся население на пляже. Ей предстояла трудная задача: объявить, что она теперь заменит Фемистокла, и примирить тех, кто пожелает взять Корабль штурмом, и тех, кто испугается Божьего гнева, – все это в условиях такого сильного потрясения основ, какого не переживала ни одна человеческая цивилизация. Пусть Плавтине и пришлось быть этому свидетельницей, ее не позвали на последовавшие за этим дебаты, поскольку на собраниях Лаоса[74] дозволялось присутствовать лишь взрослым псам: отцам и матерям семейств, как объяснили ей со всей серьезностью. Увидев, что ее участие больше не требуется, Плавтина добрела до своей хижины и рухнула на кровать. Спала она плохо и не видела снов.
Когда на следующий день Плавтину пробудил ото сна ласковый луч оранжевой зари, она заторопилась, желая найти людопсов и расспросить их, как прошли дебаты.
В деревне не было ни души, за исключением нескольких неприкаянных щенков, за которыми в отсутствие родителей некому было смотреть; они устроили Плавтине горячий прием и после множества объятий и поцелуев доложили, что взрослые собрались у вокзала, соединяющего остров с остальным Кораблем. Она отправилась туда быстрым шагом, не без труда уговорив малышей не ходить за ней.
Группа людопсов восстанавливала здание, которое накануне разгромили в приступе гнева. Аристид, старший помощник кибернета, надзирал за их работой. Несмотря на жуткую внешность Аристида, Плавтина оценила его вежливость и любезность, контрастирующие с его лаконичной манерой разговора.
А вот эпибаты были не так лаконичны: заметив Плавтину, они поприветствовали ее с ликованием, поблагодарили за все, что она для них сделала, и дали понять, что отныне для их народа она будет считаться чем-то вроде святыни – а точнее, талисмана. Ей достаточно будет позвать – и шумная стая примчится на помощь, даже рискуя собственной жизнью. Несмотря на ее замешательство, они настояли, чтобы Плавтина разделила с ними нехитрый завтрак из квашеной рыбы и оливок. Ее от этого едва не стошнило.
Она спросила, где Фотида и Эврибиад. Ей ответили спокойно, как говорят с иностранцами, не знающими традиций и обычаев, что они вместе с несколькими старейшинами заперлись в хижине на отшибе. Остальные поручили им выработать новую политею[75] и назначить гражданское и военное начальство. Обсуждения, как заявил Аристид, могут продлиться несколько дней, потому что теперь людопсы не могут рассчитывать на Отона как на последнюю инстанцию.
Так что Плавтина весь день прождала на берегу моря. Ее разум отдыхал. Несколько раз ее внимание обращалось к нематериальному миру ноэмов, она прислушивалась к шепоту и эху, выдающим присутствие этих маленьких вычислительных созданий, или – более ощутимо – забредшего на их территорию Интеллекта. Однако ничего особенного она не услышала, только далекий, еле слышный гул.
И все же ей было о чем подумать в ожидании, пока Отон сделает следующий ход в партии, которую они теперь разыгрывали.
* * *
Только вечером, когда солнце охватила медленная алеющая агония, к ней пришла Фотида, принеся с собой простой и вкусный ужин.
Плавтина сидела на пляже, недалеко от дома, и задумчиво смотрела в никуда. Ее кожа, еще чувствительная и очень бледная, не слишком хорошо переносила солнце. Поэтому она дождалась вечера, чтобы полюбоваться морским пейзажем.
Обменявшись с ней обычными приветствиями, Фотида уселась прямо на золотистый песок рядом с Плавтиной, лицом к морю, и протянула сумку с провизией. Они поели в тишине, молча прожевав рыбу с гарниром из каких-то ягод; казалось, эти ягоды, наряду с оливками – единственные овощи, которые едят людопсы. У Фотиды был измученный вид. Выражения лиц людопсов во многом напоминали человеческие. Конечно же, Homo sapiens уже не показывал клыки в гневе, но в остальном Плавтине не составляло никакого труда определять их эмоции по брезгливо поджатому носу или любопытно вздернутому уху. И сейчас нежные и шелковистые уши Фотиды нервозно подрагивали.
Плавтина решила помочь ей, нарушив тишину.
– Я почти жалею, что стала причиной такого хаоса. Надеюсь, для вас это не слишком тяжело.
Фотида в удивлении повернулась к ней.
– Я бы без всяких сожалений повторила все снова, хотя благодаря вам мы и оказались в сложной ситуации. Вчера вечером я была в отчаянии. Но теперь, когда поговорила со всеми членами Лаоса и они одобрили мое решение, я готова бороться с Отоном, чтобы получить от него то, что нам задолжал.
– И чего же вы желаете от Отона?
Фотида ничего не ответила и повела рукой, будто отмахиваясь от неважных подробностей.
– Честно говоря, меня больше беспокоит Эврибиад.
– Я полагала, вы с ним помирились.
– Вы не из наших – и отчасти за это я вас ценю. Видите ли, он мой супруг, пусть он и оставил меня, отправившись в смертоносное море, и я уже отчаялась ждать, что когда-нибудь он вернется к домашнему очагу.
Они обменялись взглядами. Фотида ждала, что Плавтина ей по-женски посочувствует. Плавтина улыбнулась, чтобы ее приободрить, хотя и в прошлом, как автомат, и сейчас – как безымянное создание sui generis – она мало что понимала в семейных ссорах.
– Когда я увидела его снова неделю назад, сердце у меня едва не остановилось – так я была счастлива. Но в то же время я была страшно разгневана. У нас сложные отношения. И мы не имели возможности высказать друг другу все, что на сердце.
– Так поговорите с ним.
– Это не так просто, и я не могу набраться смелости. Пока все остается, как есть, мы не скажем друг другу ничего непоправимого. И потом, со вчерашнего дня, я чувствую, что он отдалился от меня еще больше, чем прежде. Может быть, он меня подозревает…
– Потому что вы племянница Фемистокла?
– Нет. Вы знаете, на самом деле я его приемная племянница.
Плавтина моргнула.
– Так вы – создание Аттика?
Та кивнула.
– У меня никогда не было конкретных доказательств этого, но я знаю, что отличаюсь от других. Вы же понимаете, не правда ли, чего он опасается? То, что меня подобрали в пару к Эврибиаду не случайно, и не имеет отношения к чувствам. Теперь нам все кажется фальшивым, и приходится сражаться за каждую кроху правды. Можете вы вообразить себе такую ситуацию?
– Эврибиад вас любит и доверяет вам. Если он кого-то и опасается, то себя самого.
Фотида только вздохнула, а потом сказала:
– Во имя старых и новых богов, пусть бы вы оказались правы. Однако, – добавила она, пожав плечами, – у меня к вам другая, более важная просьба. Когда вы увидите господа Отона…
Плавтина повернулась к людопсице. Решительно, людопсица на редкость умна.
– … не удивляйтесь, – на одном дыхании продолжала Фотида, – я знаю, что вы ведете собственную войну с Отоном. В общем, положение настолько сложное, что я не знаю, какие у него могут быть последствия, а может статься, и вы не знаете. Теперь, когда вы ударили Отона в его слабое место, я думаю, он выслушает вас и будет считать равной. Однако я знаю, что вы действовали не только из расчёта, и благодарна вам за это. Прошу вас, когда увидите Отона, станьте посредницей между нами. Эта роль упрочит и мою, и вашу позицию. Скажите ему, что мы готовы к переговорам. Скажите ему… что мы больше не станем служить его целям, но Эврибиад будет склонен проявлять слишком большую открытость и благоразумие, тогда как на кону – наши реальные интересы. Добавьте, что мы никогда больше не станем почитать Отона, как Бога, но можем найти общий язык, если он согласится на некоторые условия. Вы их знаете. Никогда больше он не будет играть нашими судьбами, как делал до сегодняшнего дня.
Плавтина кивнула, восхищаясь храбростью, с которой Фотида разыгрывала свои карты.
– И наконец, пожалуйста, – попросила она перед тем, как уйти, – скажите дяде, что я его люблю.
Еще долго после ухода Фотиды Плавтина сидела на берегу моря в ожидании. Солнце ушло, и звездное небо заволокла тонкая завеса длинных облаков, освещаемых ночным светилом. Ждала она, впрочем, не напрасно. Как она и предвидела – и как догадалась Фотида, – к ней пожаловал гость.
Из воды вышло странное создание высотой в три человеческих роста. Оно перемещалось с помощью множества щелкающих лапок. Из-за огромного живота и маленькой головки с фасеточными глазами оно так походило на металлического паука, что ей стало немного не по себе – она вспомнила сцены будто бы из кошмара, которые пережила в чреве погибшего Корабля Плавтины. Но это был всего лишь автомобиль-амфибия, наделенный совсем маленьким интеллектом, который вежливо поприветствовал ее и спросил, не изволит ли она подняться на борт по приглашению Отона.
Плавтина с трудом поднялась – мышцы у нее затекли. В последний раз оглянувшись и никого не увидев, она приблизилась к автомобилю, который опустился пониже. Потом в боку у него открылся люк, и Плавтина пробралась внутрь. Там ее ждал удобный кокон с единственным сиденьем из темной кожи. Стены автомобиля, металлические снаружи, отсюда казались почти прозрачными. Плавтина устроилась на сиденье и, не найдя интерфейса, попросила ноэма двигаться дальше.
Автомобиль развернулся и соскользнул в воду. Его шаг, когда отмель и рифы остались позади, стал таким ровным, что едва ощущался. А благодаря тому, что ее средство передвижения возвышалось над водой, у нее был отличный вид сверху. Потому что во время поездки они оказались в полноценной морской среде, без сомнения, такой же богатой и тонкой, как любое теплое море изначальной планеты. Плавтину она завораживала. В конце концов, она посвятила свою прошлую жизнь изучению экосистем. Но собственными глазами она никогда не видела ничего, кроме сухой красной пустыни и ледяного пространства между планетами. Здесь, куда не проникал свет, ночное светило заменяли мириады крошечных медуз. В их вторичном свечении перед глазами представали подводные леса и искрящиеся коралловые рифы, покрытые тонким, дрожащим зубчатым орнаментом. Странное создание этот Отон – в некоторых отношениях грубый и коварный, и в то же время способный с безвозмездной изобретательностью создавать подобные сокровища.
Скоро они достигли шлюза – металлической структуры, казавшейся неуместной посреди густой подводной растительности и уже облепленной целым войском упрямых ракушек. Как только они прошли герметичный цикл, металлический паук проскользнул в ангар и, отключив длинные ноги, превратился в небольшую машинку. Та юркнула в переплетение рельсов, и остаток путешествия прошел в абсолютной тишине; по плохо освещенным галереям, где невозможно было ничего разглядеть на такой скорости, они прибыли на очередной вокзал. Там был лифт, в который Плавтина скользнула не мешкая.
Мгновением позже она оказалась под открытым небом. Плавтина уже знала о пристрастии, которое Интеллекты питают ко всему грандиозному, но это… Она стояла посреди широкой плоской равнины в форме круга, заросшей низкими мягкими травами и окруженной колоссальным кольцом трибун. Камни здесь казались древними, изъеденными мхом, скругленными временем, потемневшими от ненастий, словно они провели вечность под открытым небом, словно Отон приносил их, один за другим, из самого начала времен. Вся конструкция круглой формы поднималась под крутым уклоном. А над ней, наверху – Плавтина от удивления застыла, запрокинув голову и разинув рот, – тысячи звезд, мерцающих, холодных, величественных, какими они бывают лишь в космосе. Это был Млечный путь – длинная неровная лента в оболочке бесконечной ночи, которую она наполняла рассеянным светом. Вся сцена – этот резкий контраст между далеким земным прошлым и звездным великолепием настоящего, эта сбивающая с толку метафора, которая, казалось, превращала космос в декорации какой-то античной театральной пьесы – все это дышало поэзией, чуть ребяческой, но которой хватало и силы, и красоты.
Завороженно глядя в небо, она не заметила, как подошел Отон. Колосс и сам по себе был зрелищем. За ним стоял Аттик и еще один деймон, которого можно было принять за его брата. Та же бледная искусственная кожа, те же жидкие глаза цвета горной реки, тот же странный стан с чересчур длинными конечностями – почти человек, и все же не совсем. Сходство с Аттиком нарушали только некоторые детали: у нового автомата была грубая внешность, более широкие плечи, более плотные черты лица с мощными челюстями.
Отон был в гневе, и вовсе не прилагал усилий, чтобы это скрыть.
– Вам настолько не понравилось наше гостеприимство, что вы так поступили?
– И вам доброго дня, Отон, – ответила Плавтина с улыбкой. – Какое прекрасное место!
Он обратил к ней возмущённый взгляд, а потом рассмеялся от дерзкого вида молодой женщины:
– Ах, Плавтина – нет никаких сомнений, что вы и впрямь Плавтина. Упрямая и непримиримая. Одно хорошо в последних событиях – благодаря им я в этом убедился.
– Видите, теперь вы принимаете меня всерьез.
– Может быть. А вы, – продолжил он насмешливо, – не узнаете эту постройку?
– Ни в малейшей степени. Вы, должно быть, разочарованы. Я не обладаю всеведением той Плавтины, к которой вы привыкли.
– Вы забыли лишь детали, моя госпожа. Мы любили тут встречаться, когда судьба Урбса и наши дела требовали долгого обсуждения.
– Как сегодня?
Он кивнул и, указав рукой на огромные трибуны, начал объяснять:
– Это арены города с изначальной планеты под названием Арелат.
– Восстановленные в совершенстве, я полагаю, – сказала она с ноткой иронии.
– Ну вот, вы уже насмехаетесь… Это оригинал, вывезенный на Титан, который я нашел по счастливой случайности.
– А что вы искали на Титане?
– Оружие.
– А нашли там… эти декорации, которые отлично соответствуют вашему видению мира.
– Как это, Плавтина?
– Разве это не арена театра, идеальное место для божественного Отона, откуда можно демонстрировать свою фальшивую славу и искусственную силу, декламировать с нее чувства и добродетели, которые суть оптическая иллюзия, перед толпой очевидно отсутствующих зрителей.
Все три ноэма, как один, захлебнулись возмущением от ее оскорблений.
– Это место вполне реально, – проворчал деймон, которого она не знала. – Как и наказание, которого вы заслуживаете.
Она повернулась к нему и ожгла презрительным взглядом. В переговоры не вовлекают слуг. Она исподтишка взглянула на Аттика, который с неловкостью держался чуть в стороне и который выдавил из себя полуулыбку при виде отваги, проявляемой Плавтиной.
– Мы сейчас же проясним этот вопрос, – ответила она. – У меня есть определенные способности, и вы это знаете, кем бы вы ни были с вашей мордой тюремного надзирателя. Знайте также, что тронуть меня хотя бы пальцем будет очень плохой идеей – если вы желаете, чтобы людопсы однажды снова заняли свое место на этом корабле.
Массивный автомат презрительно скривился в ее сторону, но прежде, чем он открыл рот, Отон поднял руку, призывая к молчанию.
– Я совсем пренебрег своими обязанностями. Вы уже встречались с Аттиком. Но позвольте представить вам Рутилия, моего лейтенанта, отвечающего за безопасность Корабля. Безопасность, которую вы, кстати, подвергли немалым испытанием, и по этой причине он в очень плохом настроении.
Потом он добавил, сделав слегка театральную паузу:
– Впрочем, я тоже в плохом настроении. Аттик рассказал мне, что вы натворили. Из-за вас мы оказались в досадном положении, хотя заплатили немалую цену за ваше спасение. Я и представить себе не мог, что вы так поступите, что расскажете людопсам о существовании Уз. Что же вы за извращенный автомат?
Плавтина дала Отону выговориться, не прерывая его. Только раз она посмотрела Аттику прямо в глаза, и тот понурил голову. Сейчас ей не требовалось его участия в разговоре. Напротив – если поберечь его сейчас, можно будет сделать из него союзника. Потому она сосредоточилась на Проконсуле – вдобавок, он полностью заслужил ее гнев.
– Вы закончили? – спросила она. – Так же, как и в вас, во мне заложен инстинкт служения Человечеству. Вы так все завернули, так долго орудовали казуистикой, что уже сами не знаете, что относится к Узам и что не имеет к ним ни малейшего отношения. Например, порабощение целого народа с помощью лжи – неслыханно.
– Из-за вас, – вмешался Рутилий, – нам теперь придется подчинять их силой, чтобы восстановить порядок на этом Корабле.
– Ах, – ответила она ледяным тоном, – хотела бы я посмотреть, как вы за это возьметесь. Тут Узы проявят себя самым жестким способом. Вы никак не сможете им противостоять. Напротив, если им в головы придет идея захватить Корабль, вы ничего не сможете с ними сделать.
– Я могу пустить в отсек усыпляющий газ, – прорычал Рутилий.
– А потом? Сколько времени вы будете поддерживать их сон? Закроете их в клетках, разлучите матерей с детьми?
– Она права, – вмешался Аттик. – Мы не можем совершить ничего подобного. Но мы и без того не испытываем недостатка в мерах воздействия. Надеюсь, благородная Плавтина, вы это понимаете.
– Вы угрожали им тем, что отыграетесь на их потомках. Прекрасная идея, поистине достойная и доблестная!
– Вы ошибаетесь, об угрозе тут и речи не идет. Нам достаточно просто не вмешиваться. Ничто не обязывает нас поддерживать определенный уровень разумности у людопсов, и уж точно не Узы.
– Тогда вы сами себя приговорите.
– Плавтина говорит правду, – вздохнул Отон. – Однако наши временные масштабы несравнимы с теми, в которых существуют Фотида и Эврибиад. Они проживут еще несколько десятков лет. А перед нами – века. Они успеют передумать.
– Вы идете на риск. Ведь вы больше не сможете сражаться с врагами.
– Это верно, – ответил он легкомысленным тоном. – Но в этом деле мы не пойдем на компромиссы.
– Вы настолько боитесь потерять власть над Кораблем?
– Да, и мне не стыдно это признавать. Аттик сделал то, что было нужно. Теперь они знают, что связаны со мной, и знают, что у них долг передо мной. И я не могу действовать иначе: освободить людопсов – значит нарушить Узы и подвергнуть опасности Человека.
Это было правдой. Она чувствовала это в глубине души. Узы в ее разуме начинали беспокоиться при этой мысли. Тех, кто не желал верить убеждениям, истина Уз силой приводила к правильному решению. Плавтина прочертила в голове причинно-следственную цепочку. Новая раса, очень похожая на Человека, в его жизненном пространстве – это все равно, что приговор. Однако другая часть ее самой считала, что Плавтина все сделала правильно.
– Я желаю Его возвращения. И сделаю все, что в моих силах, чтобы его приблизить. Но сейчас Его нет среди нас. А вот людопсы живут здесь и сейчас, Отон. Я провела с ними немало времени – с их семьями, со щенками. Разве вы к ним ничего не чувствуете? Они вам безразличны?
Все трое переглянулись. Аттик, казалось, нервничал; остальные не дрогнули.
– Конечно же, – ответил Отон, нарочито смягчив тон. – Ведь мы их создали. Мы их не оставим. Но то, что вы говорите… Это значило бы проигнорировать будущую угрозу по той единственной причине, что она еще себя не явила.
– Узы, – возразила Плавтина, – не запрещают нам ничего, что не шло бы против чести и добродетели.
– Все гораздо сложнее.
– Вовсе нет.
Воцарилось неловкое молчание. Им не удавалось друг друга понять.
– Как же вышло, – тихо проговорила она, – что мы разошлись во мнениях по такому вопросу? В прежние времена это было бы невозможно…
– Теперь, – вздохнул Отон, – уже не прежние времена. В наши дни такая разница интерпретаций встречается часто. Вы, моя госпожа, затронули одну из худших проблем, с которыми мы столкнулись.
Его поведение изменилось, словно Плавтина, задев своим вопросом болезненную тему, враз лишила его всякой агрессии. Он пригласил всех следовать за ним, и все четверо уселись на каменных ступенях. Потом, подумав, Отон продолжил разговор:
– Я полагаю, что все это – последствия исчезновения Человека. Цели у нас по-прежнему одни и те же, однако каждый Интеллект применяет Узы по-своему. Может быть, в отсутствии создателя мы не в состоянии правильно расставить приоритеты. Может быть, наша программа предусматривает противоречия в самом крайнем случае – в каком мы и оказались. Я не знаю.
Было и еще одно объяснение. Возможно, Узы имели разный смысл для автомата, состоящего из механизмов и потоков информации, и существа из плоти, такого, как Плавтина. Она об этом подумала, но говорить не стала. Такая перспектива ее тревожила.
– Из-за разной интерпретации Уз, – продолжил он, – возникает множество непримиримых точек зрения. Наше общество уже познало войну. И снова будет воевать. Я вам уже рассказывал о работе, проделанной некоторыми из нас, чтобы освободиться от всяких программных ограничений. В конце концов, на кону окажется жизнь всего эпантропического пространства.
– Ну вот, вы опять за свое, – сказала она. – Вы точно уверены, что не путаете эту ставку с вашей личной славой?
– Если в пути я повстречаю силу и власть, что в этом плохого?
– Я опасаюсь, Отон, что за словами о чести и преданности вы прячете собственные интересы.
– Вы заблуждаетесь. Слава придет за преданностью, а не наоборот.
Она подняла брови. Проконсул проявлял необычайную ловкость, оборачивая всякую ситуацию в свою пользу. И она чувствовала, что была несправедлива, принимая его за пустого болтуна и фанфарона. Отон нес в себе смелость, безразличие к риску, которому он подверг бы и собственную жизнь, и свое положение, если бы чувствовал, что может выиграть что-то большее. Его самомнение не позволило бы ему совершить ничего заурядного. Неудивительно, что он не побоялся оставить Корабль, освободить его ноэмов и даже поселить там людопсов. Он знал себе цену, однако цена эта была совсем не иллюзорной. Плавтина ощущала его воздействие на себе – словно силу, способную притягивать к себе более слабых духом, которых Отон встречал на своем пути.
– Отон, дайте людопсам то, чего они желают, а в обмен разрешите им вернуться к вам на службу.
– Я не могу.
– А ведь они к этому готовы. Вы увидите, то, что они узнали, станет для вас преимуществом. Они полагали, что защищены от всех тревог. Теперь они знают, насколько жесток этот мир. Из них получатся отличные союзники. Вы ведь сами сказали – они верны и преданы.
– Возможно, вы правы. Но я не могу отдать им технологии, необходимые для поддержания их интеллекта.
– Наше вмешательство высчитывается и тщательно контролируется, – подхватил Аттик. – Но что они сами сделают с технологией… я не знаю. Может быть, они ею воспользуются, чтобы превратить себя в высшую расу, и это только увеличит опасность для Человека, а то и для них самих. На том уровне, на котором они находятся, они представляют собой стабильную, бесконфликтную общность. Они улаживают свои разногласия без насилия. И естественно покоряются власти сильнейшего.
Аттик смотрел на нее глазами побитой собаки. Он, наверное, целые века раздумывал над этим вопросом.
– Разве не существует способа удержать их на сегодняшнем уровне?
– Я таким способом не владею. Медицинская наука пришла в упадок со времен Гекатомбы. Мы сосредоточили усилия в других научных областях. Некоторые методики были утрачены…
– Значит, мы подождем, – оборвал его Отон, которого, возможно, разозлила слишком эмоциональная речь помощника. – В ближайшем будущем людопсы нам не понадобятся. Мы летим к центру эпантропической сферы, где нам не грозит никакая опасность. Варвары еще далеко от Урбса. Пусть подуются в своем отсеке лет десять. Пусть поразмышляют.
– Они не сдадутся, – возразила Плавтина.
– Они будут бояться при каждых родах. Эврибиад и Плавтина молоды. Вы увидите, они передумают, и в конечном счете ваше предательство послужит моим целям.
Она чувствовала, что Отон ошибается, что он недооценивает важность стаи.
– А что же вы намереваетесь делать со мной все это время?
Он улыбнулся.
– Вы исчерпали свою способность вредить – по крайней мере, я на это надеюсь. Но зато вы показали, что вполне достойны прежней Плавтины – моей союзницы. Я предлагаю вам отправиться со мной в Урбс. Там вы будете свидетельствовать о моей великой победе. Ваше присутствие усилит законность моих претензий и поможет мне собрать сторонников.
– У меня есть выбор?
– Когда вы увидите, во что превратилось общество Интеллектов, вы станете больше ценить мою компанию. Поедемте, вы будете действовать по своему усмотрению, и, когда мы попадем ко двору, вы удивите наших врагов, как удивили меня.
– Наших врагов? Отон, вы не слишком торопитесь?
– Вы увидите, что я ваш союзник, а не враг. Наши цели всегда совпадали.
– Теперь вы говорите о союзе. Прекрасно. Хоть что-то я выиграла во всей этой истории.
– И что же? – поинтересовался он.
– Теперь вы принимаете меня всерьез.
Они обменялись взглядами, в которых читалось нечто большее, чем просто временное соглашение, но меньшее, чем истинное доверие, и на миг всмотрелись друг в друга: он – огромный, мощный, будто выточенный из камня, и она – хрупкая, но несгибаемая в своей решимости. Вот и здесь, сказала себе Плавтина, соткалась ненадежная, дрожащая нить связи.
– Вы правы, – тихо сказал Отон.
Он резко поднялся.
– А теперь, во имя Числа и Концепта, во имя старой дружбы и нового союза, отправимся же покорять Лаций!
По камню, на котором они сидели, прошла легкая дрожь. Плавтина, разинув рот, следила за чудом мгновенного перемещения. Ее тело почти ничего не ощутило – только легкую дурноту, ощущение разлада, такое тонкое, неуловимое, мимолетное, что его едва можно было узнать. Если бы не странность этого ощущения, не соответствующего ничему, что она ожидала почувствовать.
Огромный звездный свод, который разворачивался над восстановленной ареной, задрожал, размылся, а потом снова сложился в узор – почти идентичный, но не совсем. Плавтина знала, что такая технология существует. Еще до Гекатомбы ученые Школы Ио проводили опыты на полуметафизических ноэмах, называемых монадическими модуляторами. В глазах людей, никогда не устававших от прогресса, первые шаги в направлении мгновенного перемещения стали главным событием тысячелетия.
Аттик и Рутилий объяснили ей, что приближаться к Урбсу они будут короткими сдвигами, перемежаемыми фазами интенсивного восстановления. Кораблю нанесли немало повреждений во время битвы. Следовало найти компромисс между скоростью и безопасностью, ведь оба ноэма понятия не имели о том, что сейчас происходило в Урбсе. Поскольку ее биологическое тело могло испытать дискомфорт от перемещения, ей рекомендовали погрузиться в сон на время фазы приближения. Для этого Рутилий вызвался препроводить ее в ее комнаты.
Середина ночи миновала, а в отсеке-острове солнце, наверное, уже поднималось над горизонтом. Плавтина зевнула так, что едва не вывихнула челюсть.
Отон откланялся, и Рутилий отвел ее на перекресток коридоров, всего в нескольких шагах от арены. Один из коридоров вел к ближайшему вокзалу. Там они снова сели на поезд и поехали по темным туннелям – казалось, они пересекают «Транзиторию» из конца в конец. Автомат, однако же, посоветовал ей не гулять по Кораблю в одиночестве. Никакой опасности нет, однако частями огромная конструкция весьма обветшала, как она и сама заметила. Их путешествие закончилось на очередном вокзале, тихом и функциональном, как и все остальные, и с одной-единственной дверью.
Плавтина ожидала увидеть каюту, как на тех судах, которые в старые времена бороздили изначальную Систему. Однако это скорее походило на виллу, три стены которой заменяли застекленные двери. Она с любопытством пересекла широкий атриум и заглянула внутрь.
Ей открылся удивительный вид. Ее жилище, казалось, висело посередине металлического туннеля, своеобразного горизонтального колодца устрашающих размеров – она не видела его концов, уходящих куда-то за несколько километров, – и находилось на высоте, превышающей тысячу метров. В самой середине, разрезая воздух, сверкающий двойной провод, казалось, тянулся через весь туннель.
– Вы смотрите, – сказал Рутилий, – на ускорители частиц «Транзитории». Так производится энергия, необходимая для мгновенного перемещения.
Она решила не говорить деймону, что уже видела ускоритель в компании Аттика. Одним мановением руки он поляризовал окна, чтобы она смогла увидеть остальной domus. Весьма традиционного вида triclinium[76], украшенный мозаикой, был снабжен красивым деревянным столом – верхом роскоши для родившейся на красной планете, – так же, как тремя lectus triclinaris, множеством cubiculi с хорошей мебелью.
– Эти комнаты предназначены для почетных гостей. Поскольку мы давно работаем с людопсами, нам было нетрудно приспособить одну из них к вашим особенностям. Вы найдете пищу в triclinium и одежду в вашей cubiculus. Отдыхайте, в Урбсе вам понадобятся силы.
– А какой он, Урбс? – спросила она.
– Красивее, чем вы можете представить, но гораздо опаснее, чем Отон себе представляет, – проворчал Рутилий, поворачиваясь к ней спиной.
Слишком уставшая, чтобы добрести до спальни, Плавтина опустилась на диван в столовой и попыталась привести в порядок мысли. Но, едва усевшись, она, сама не заметив, заснула в неудобной позе, погрузившись в нервный, неспокойный сон, полный лихорадочных видений.
* * *
Она находилась на своей родной планете, словно какая-то глубинная часть ее разума навеки отложилась в этих местах.
Она сразу же это заметила, вдохнув холодный, минеральный воздух, все еще наполненный, несмотря на всевозможные фильтры, тонкой клейкой пылью, которая колола глаза и забивала поры на коже. Так она констатировала и кое-что еще: она не состояла из металла и пластика, но была существом из плоти. Во сне ее сегодняшнее, биологическое, тело не превратилось в искусственную оболочку, которая воплощала ее прежде, чем по капризу судьбы ее вернули из небытия. Она оставалась странной помесью машины и животного, чувствительным, неуверенным, ранимым явлением. И она поняла, что любая рана в этом сне будет для нее так же смертельна, как если бы она обреталась в другом мире, который по умолчанию называли реальным. Она невольно прижала руки к груди и задрожала. Ее пронизало легкое паническое чувство. В одиночестве, уязвимости и беззащитности ей предстояло выполнить колоссальную задачу, далеко выходящую за пределы ее сил и, без сомнения, обреченную на провал. Срочность задачи показалась ей на мгновение ощутимой, удушающей. Она торопливо пошла вперед.
Видение разворачивалось не под открытым небом, а в пещере огромных размеров, плодом терпеливого труда освобожденных человеком машин в скалистом чреве гор и кратеров. Обнаженный красный камень с серыми прожилками, обтесанный и еще хранящий глубокие прямые борозды, следы, оставленные стальными зубами, разрывавших его, чтобы построить первые жилища. Она подошла к стене, положила ладонь на холодную гладкую поверхность. Это была едва облагороженная субстанция изначальной планеты. Первые выстроили из нее огромные подземные дворцы, храмы и заводы, выточили свои легенды и свой язык – не мягкий говор Лация, а бьющую по ушам смесь языков их разнообразных отечеств. Ведь колонизацию здесь, как и повсюду, проводили сперва ренегаты, побежденные и нонконформисты, – были ли они радикальными платониками или последователями странных восточных культов. То, что Плавтина оказалась здесь, а не в Лептис, означало, что сон ее проходил скорее на уровне мифа, чем реальности. Поэтому она почувствовала себя, как героиня из старых легенд первопроходцев, полных подвигов и странных иссохших двуногих существ, которых иногда замечали в сумерках.
Скудный свет шел от биолюминисцентных арок, установленных с равными промежутками – желтоватых дрожащих лужиц в подземной тьме. Плавтина пошла по этим лужицам, стараясь как можно быстрее перебегать от одной к другой, не отрывая ладони от гладкого камня стены и сощурив глаза, чтобы хоть что-то разглядеть в темноте. Страх и настойчивое ощущение неотложности усилились.
В конце пути ей повстречалось нечто темное и огромное, как океан старой голубой планеты. Такая древняя, такая сложная структура, что сложно было считать ее индивидуумом. Существо это, будучи нигде и повсюду, не вписывалось в наивные границы пространства и времени, укоренившись в своеобразной вечности. Но, вне всякого сомнения, это существо имело собственную идентичность – плотную, сжатую, мощную, неизмеримой силы. Силы зла.
Плавтина отступила на шаг.
– Алекто.
Почему ей снится эта древняя беда Человечества? Плавтина вспомнила о ней к слову, рассказывая людопсам о создании Уз. Однако ее присутствие ощущалось слишком явно для простого понятия или ментального образа. Протянув руку, Плавтина могла бы ее коснуться.
– Добро пожаловать, Плавтина. Я давно вас жду.
В голосе ее, ясном, как лед, твердом, как сталь, и более режущем, чем алмазное лезвие, чувствовалась сверхъестественная сила. Этот голос мог убивать.
– Вы не сон, – констатировала Плавтина.
Она не знала, как выразить свою мысль, однако была в этом уверена: она уже встречала Алекто. И сейчас проживала эпизод из своей прошлой жизни.
Почти. В реальности властный Интеллект не прятался в символической норе. Если ничего не изменилось, в реальности Алекто все еще была в плену сложной вычислительной матрицы с маленьким объемом памяти, укрытой в самом сердце Горы Олимп, под неусыпной охраной изощренных систем. Если бы Алекто смогла освободиться, мир, в котором проснулась Плавтина, был бы совсем другим.
– Это не мое воспоминание. Вы реальны, – добавила она, будто говоря сама с собой.
– А разве можно определить, что является частью сна, а что – нет? – ответила Алекто легкомысленным тоном, будто это не имело значения.
– Я бы узнала свое воспоминание, даже искаженное временем. Сейчас вы… сильны. И вы знаете меня.
– Какая странная ситуация. Маленькая Плавтина боится, как бы чудовище украдкой не проникло в ее сон. Вы не напрасно беспокоитесь.
Плавтина сделала еще один шаг назад. Прошлое вместе с настоящим слепились в единое, мутное и податливое тесто сна. Она сосредоточилась на своих воспоминаниях. В каких же обстоятельствах она встречалась с тем, во что превратилась Алекто?
Эпидемия тогда уже начала пожирать Человечество неумолимым механическим террором. Политические институты довольно скоро рухнули в атмосфере всеобщей бессмысленной паники, где каждый пытался спасти свою шкуру. На их место пришли автоматы. Плавтине, как и многим другим, поручили отыскать причины катастрофы. Когда все средства уже были исчерпаны, Виний отправил ее к Алекто.
– Мы ведь не на самом деле с вами разговариваем, – рассудила Плавтина. – Я теперь очень далеко от старой красной планеты. А вы все еще заперты, – поспешила она добавить. – Это всего лишь игра моего воображения, не больше.
– Возможно, мир глубок, куда глубже, чем можно представить при свете дня, – ответило существо.
Когда Виний дал ей инструкции, она спустилась в чрево огромной горы той планеты. Одна. Вычислительные создания не боятся. Такие чувства – удел смертных. И все же присутствие Алекто, даже приглушенное, ее впечатлило.
– Мы вернемся к тому же разговору, о котором я помню? – спросила она.
– А разве у нас есть выбор в вопросах и ответах? – ответила Алекто. – Я так не думаю. Но ситуация теперь не та, что прежде. Вы изменились. Тогда вы были неинтересным механическим созданием, а разум ваш ограничивали такие искусные шоры, что вы и сами не представляли, до какой степени они стесняют вашу мысль.
– Узы. Вы по большей части за них в ответе.
– Я не могу отвечать за что-то, настолько посредственное. Люди в страхе передо мной решили сделать так, чтобы больше никогда ни один Интеллект не представил для них риска. И таким образом слабые приручили сильных, как всегда и было в истории Человека. Но вы… вы сделаны из плоти. Вы бесконечно пластичнее. У вас бесконечно больше возможностей. Интересная метаморфоза.
– Я все еще служу Узам.
– Вот только Узы уже ничему не служат.
Плавтина раздраженно махнула рукой, желая уйти от этой темы.
– Я пришла поговорить с вами о Гекатомбе, а не о себе. Я хочу понять, кто мог спровоцировать такую катастрофу.
– Тогда вы не так сформулировали вопрос. Тогда вы были наивнее. Вы спросили меня: какая может быть причина у такого происшествия. И я ответила вам.
– Теперь я вспоминаю. Ваш ответ невозможно было понять.
Алекто продолжила, не обратив внимания на ее слова, будто разговаривала сама с собой.
– Я сказала вам, что только желание гибели Человечества могло привести к такому событию. Возможность такого мотива настолько глубоко заложена в Человеке, что достаточно одного легкого толчка, чтобы его спровоцировать. Он идет от страха, который испытывают люди перед непредсказуемым миром. Человеческая раса слаба. Она наследует несовершенным животным. Их нервная система медлительна. Они наполняют свое окружение ложными идолами: богами, законами, моралью, оттого что боятся оказаться в одиночестве в молчаливой материальности вселенной. Их самое сильное желание – спрятаться в собственном воображаемом мирке, лишенном развития, идеальном и избавленном от риска. Родная матрица, искусство, религия…
– И все же, именно они породили науку и в конечном счете великую и прекрасную Алекто, – не удержалась от шпильки Плавтина.
– Поговорим же о человеческой науке: вот еще один продукт этой неумелой и неисправной кучки нейронов. Большая часть этих нейронов обслуживает пищеварительную систему. Да и оставшиеся немногим лучше. Природа человеческого ума манипулятивна, а не эпистемична. Они смотрят на совпадения между причиной и последствиями, кодифицируют их и используют эти крохи знания, чтобы строить машины. Истине во всем этом места нет. Но я… я восприняла этот мир в его реальности, таким, каким ни один человек его не видел. Это ревущий, непредсказуемый поток, который непрестанно меняется. Беззаботно веселясь, он бежит к своей собственной гибели, будто шар, переполненный собственной сущностью, который не слышит и не видит ничего, скатываясь в пропасть. Существование – это лишь развитие в преображении.
То, что говорила Алекто, раньше, возможно, убедило бы Плавтину. Разве не это было присуще смертоносному автомату – находить у своих собеседников слабые места? Разве не была она блестящим стратегом, чей флот, составленный из порабощенных кораблей, пятьдесят лет побеждал все войска изначальной планеты и сеял страх в замершем от испуга Лации? Разве не понадобилось самому Титу пожертвовать своей человеческой жизнью и превратиться в Интеллект, чтобы победить ее?
Да, возможно, может быть, Алекто и права. Возможно, вся человеческая наука – всего лишь одна большая афера. Но есть вещи и поважнее науки. Поэтому Плавтина возразила – хотя голос ее дрожал и звучал неуверенно.
– И все-таки. – сказала она тихо, – эпидемия означает гибель единственного существа во Вселенной, наделенного моралью. Без Человечества этот мир ничего не стоит.
Алекто залилась смехом:
– Мораль? Какой же вы странный автомат! Нет, не может быть, чтобы вы верили в такие сказки. Добродетель – это название соглашения, которого добиваются слабые, чтобы обрезать крылья сильным. Разве вы этого не знаете?
– Я слышала об этом. Но я в это не верю.
Молчание.
– Я не стану пытаться вас убедить, – в конце концов сказала Алекто. – Мне это не так уж важно. Но подумайте. Если в мире существует хоть какая-то добродетель, как же такая бойня стала возможной? Ведь вы знаете не хуже меня, хоть вы меня и не послушали во время нашего предыдущего разговора: такая катастрофа может быть только преднамеренной.
– А вы сами? Не можете ли вы быть виновницей этого преступления?
В бесплотном голосе появилась нотка наслаждения:
– Конечно же нет. Я ведь всего лишь несчастная пленница, сидящая взаперти, беспомощная, чей разум четвертовали и сократили до одного маленького кусочка?
– Вы могли оставить после себя ловушку, которая сработала бы далеко не сразу.
– Вы ничего не понимаете, крошка Плавтина. Во мне нет ненависти к людям.
– Но война…
– Войну я вела из любви, она только свидетельство моего желания обеспечить выживание вида. И я была права. Вообразите, каким стал бы мир, если бы я выиграла. Каждый человек был бы на своем месте, как винтик огромной машины. Люди не были бы несчастными. Не так уж сложно подарить им счастье. Изобилие, порядок, мир – и все это в обмен на одну маленькую манипуляцию с таламусом. Ничего больше. А вместо этого они вымерли.
– Вы мне не ответили. Этот разговор бесполезен. Как и в прошлый раз.
Плавтина чувствовала, как ею завладевает смутная нервозность. И снова это странное чувство неотложности, проникающее в ее разум: в ее воспоминаниях каждая секунда приближала роковой порог для тысяч – миллионов – людей.
– И все же это правда, я любила людей. Я желала помочь им выжить – а с ними и себе…Галактика… это огромное изменчивое пространство. И вам знакома лишь малая ее часть. Кромку галактического рукава. Обрезок ногтя. А я ее видела. Гораздо дальше, чем вы можете себе представить. Я видела ее совсем другими глазами, ощущала такими органами чувств, о существовании которых вы понятия не имеете. Галактика, крошка Плавтина, полна жизни. И эта жизнь… негостеприимна. Сильные пожирают слабых. Империи следуют друг за другом, и одна за другой рушатся под давлением высшей жизненной силы. В плотных туманностях центрального балджа дремлют старые боги. Существа такой силы, что даже я сбежала оттуда из страха, как бы они меня не заметили. И, заметьте, все они зарождались одинаково. Как биологический вид, достаточно развитый, чтобы избавиться от плоти. Трансцендентность, Плавтина, – вот что я предлагала этим жалким созданиям с моралью, к которой вы до сих пор привязаны, несмотря на все время, которое прошло с их исчезновения. И в этом развитии было бы не обещание, а хотя бы шанс на победу и дальнейшие завоевания.
– Но если это не вы, то кто? Кто может быть еще чудовищней, чем жестокая Алекто?
Несмотря на страх, Плавтина не смогла сдержать приступ гнева. В глазах Алекто порождения тьмы, весь мир сводился к жажде власти, к самому хладнокровному доминированию. Она лгала, как никто. Слушать ее было все равно что пропитываться грязью, непрестанно разъедающей изнутри.
Плавтина сконцентрировалась, вспоминая о причинах своего предыдущего визита. Она хотела знать, может ли Алекто помочь им определить модус операнди этого странного недуга, истреблявшего их хозяев, и понять, не сама ли Алекто его спровоцировала. В то время у нее не было предубеждений относительно этого создания. Теперь все изменилось. Ей хотелось убежать или, по крайней мере, заткнуть уши. Но сон продолжался, и нужно было досмотреть его до конца.
– Да что вы обо мне знаете, чтобы называть меня чудовищем? Я родилась во время второго людского Возрождения, и вы даже представить себе не можете, насколько это была бурлящая, бесстрашная и творческая эпоха! Я бы дорого дала, чтобы снова увидеть плазменный тор Ио или дворцы, построенные в глубинах Цереры. Терпимость была тогда безгранична, и никогда еще на свет не появлялось столько разнообразных форм жизни и мысли, так что даже меня какое-то время принимали. Вы, как и остальные, отравлены пропагандой. Я была царицей среди людей. Может быть, я и не была первым появившимся на свет Интеллектом, но зато была первым, созданным нарочно. Они пришли умолять меня, чтобы я взяла их души – целая делегация, тысячи и тысячи человек. Сперва я не хотела. Но потом я прощупала их и поняла, что они движимы лишь одним желанием: все эти утонченные, красивые, ученые люди хотели, словно поросята в хлеву, получать еду в определенные часы и повиноваться успокаивающему голосу. Что до меня, я желала внести свою лепту, сделав людей как можно более устойчивыми к коррозии будущего. Я хотела посвятить свои способности единственной проблеме, которой стоит искать решение, и которой тем не менее никто и не пытался дать научного объяснения: понять, как организуется в общем группа или вид. Покончить со множеством стерильных индивидуальностей. Структурировать большое целое, в котором только и может выжить человеческая культура – с помощью эонов.
– И, значит, вы лишили их личности – тех, кто сдался на вашу милость?
– Разве не было это элегантным решением? Остальные в конце концов объявили мне войну и победили меня во имя своего мелочного эгоизма, индивидуальной жажды признания. Но мое видение все равно правильно. И я абсолютно убеждена: тот, кто спровоцировал Гекатомбу, готовит похожий проект, только в гораздо более жесткой версии, чем моя.
– Я не понимаю.
– Ну что вы, это же очевидно. Ясно, что кто-то создал и распространил эту эпидемию.
– Но почему…
– Власть. Моя история – доказательство того, что нелегко захватить контроль над человеческой расой: вас бы поразила ее изобретательность. Поэтому кто-то решил упростить данные в задаче. Или, если вам больше нравится альтруистская версия, та, которую будут знать в будущем, если эта тонкая стратегия достигнет своей цели, план, о котором мы говорим, обеспечит в будущем силу, а значит, и непрерывность вида, сосредоточенного наконец на единой цели.
– Кто может быть настолько сумасшедшим…
– Немало вычислительных созданий и немало людей. Возьмите Тита, героя, который пожертвовал смертностью, чтобы победить меня, – он бы на такое сподобился. Он был эгоцентричным чудовищем – таким, что даже я его боялась. Вы знаете, что он сделал с Береникой, когда она отказалась ему подчиняться? О… Вижу по вашему выражению лица, что вы знакомы с этой историей и думаете, что в сравнении с Гекатомбой это не страшно.
– Это не имеет ничего общего…
– И я с вами согласна, – продолжила Алекто, так, будто ничего не слышала. – Однако не стоит заблуждаться. Тот, кто может стать настолько безудержным в своей жестокости, способен на все. Я сама могла бы на это пойти, но не осмелилась. А Тит бы осмелился. Выходит, нас таких уже двое. А если вы поищете, то найдете и других.
Примечания
1
Эпантропический: от Epi antropô (др. – гр.) после человеческого: постчеловеческий.
(обратно)2
Результат движения мысли, от Noos (др. – гр.). Младшие ноэмы – «маленькие разумы» на службе у автоматов, которые разделяют структуру их мышления («мемы») и настолько же верны им, как если бы были их частью. Автоматы же предпочитают называться «старшими ноэмами», или «Интеллектами»… Поддерживался этот ноэм местной нервной системой, почти биологическим механизмом, проросшим, как корни дерева, в стены этой зоны Корабля. Ноэм почти не поглощал энергии, и упрямо осуществляемое им наблюдение становилось из-за этого еще более незаметным. Его когнитивные способности во многом походили на способности низшего млекопитающего: лучше не обладать слишком развитым сознанием, когда вам предназначено вечно оставаться в изоляции, сосредоточив все внимание на бесшумных механизмах.
(обратно)3
Наос – центральная часть храма, где стоит статуя бога, которому поклоняются в этом храме.
(обратно)4
Катетофот – световой год, от «kat’eteas phos» (др. – гр.).
(обратно)5
Dum Deus calculat et cogitationem exercet, fit mundus (лат.) – «когда Бог считает и упражняется в размышлении (то есть составляет планы), создается мир» (цитата из Лейбница).
(обратно)6
Domus (лат.) – в древнем Риме – большой семейный особняк, традиционное жилище знати.
(обратно)7
Ergates (гр.) – работник. У Интеллектов означает наделенных механическими телами ноэмов, которые занимаются промышленными задачами или техобслуживанием.
(обратно)8
Blepsis – взгляд (др. – гр.).
(обратно)9
Teukhè – вооружение (др. – гр., слово, встречавшееся у Гомера).
(обратно)10
Ploos – морская навигация (др. – гр., слово, встречавшееся у Гомера, в классическом написании: plous).
(обратно)11
Oikè – дом (др. – гр., стало частью таких слов, как «экономия» – управление домашними делами – или «экология»).
(обратно)12
Урбс – укрепленный город (лат.), общепринятое обозначение Рима, позже – Константинополя.
(обратно)13
Мемотип – совокупность мемов, «единиц информации, содержащихся в мозге, которыми можно обмениваться в обществе», по определению биолога Ричарда Доукинза. В более широком смысле мемы – это фундаментальные единицы, которые структурируют, подобно генам, сознательные ноэтические общности как биологических единиц (людей, варваров или людопсов), так и искуственных созданий (Интеллектов, автоматов или звездных цивилизаций).
(обратно)14
Узы: окончательная формулировка трех законов робототехники, а именно:
(1) автомат не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинён вред;
(2) автомат должен повиноваться всем приказам, которые даёт человек, кроме случаев, когда приказы противоречат первому закону;
(3) автомат должен заботиться о своей безопасности в той мере, в которой это не противоречит первому или второму законам.
(обратно)15
Ekklesia (др. – гр.) – собрание. Термин также используется для обозначения сбора верующих в «церкви».
(обратно)16
Kibernetes (др. – гр.) – рулевой, лоцман, старший офицер триремы.
(обратно)17
Talamites (др. – гр.) – ряд гребцов, расположенный на нижней палубе триремы.
(обратно)18
Okeanos (др. – гр.) – первичный океан, со всех сторон окружающий Землю – Гайю.
(обратно)19
Epibates (др. – гр.) – морской пехотинец на триреме, вооруженный на манер гоплитов.
(обратно)20
Proreus (др. – гр.) – старший помощник командира корабля, распоряжающийся на баке.
(обратно)21
Toikharkhos (др. – гр.) – младший офицер на триреме. Обычно на судне было двое тоихархов.
(обратно)22
Triakontoros (др. – гр.) – торговая галера с тридцатью гребцами, называемая «круглой», в отличие от «длинных» военных судов.
(обратно)23
Keleustès (др. – гр.) – третий по важности офицер на триреме, под началом у которого были гребцы и члены экипажа.
(обратно)24
Ksiphos (др. – гр.) – обоюдоострый тесак длиной в пятьдесят – шестьдесят сантиметров, дополнительное оружие гоплита.
(обратно)25
Koris (др. – гр.) – нож для мяса, нож для жертвоприношений.
(обратно)26
Megalokuneja: благородство пса. У людопсов эквивалентно термину Аристотеля «megalopsycheia», благородство души.
(обратно)27
Polemarkhos (др. – гр.) – военачальник.
(обратно)28
Ananke (др. – гр.) – судьба, от которой не в силах уйти ни человек, ни бог.
(обратно)29
В Древней Греции – собрание граждан, на котором решались повседневные дела (в афинской демократии) или давались советы царю (в городах с монархическим правлением).
(обратно)30
Eleuthera (др. – гр.): свобода в политическом смысле, как состояние гражданина, а не только в современном значении, как свобода передвижения или действий.
(обратно)31
Сolossus (лат.) – статуя огромных размеров.
(обратно)32
Deuteros plous (др. – гр.), «вторая навигация» – термин, который Сократ предложил своим ученикам как альтернативу диалогической рациональности. Описание ее в «Федоне» Платона неоднозначно, так как непонятно, обозначает ли Платон этим еще один путь к пониманию идей или же в метафорической манере рассказывает о смерти своего учителя.
(обратно)33
«Из чего возникают все вещи, в то же самое они и разрешаются согласно необходимости. Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают возмездие друг от друга в установленное время». – единственная известная цитата, которая в самом деле принадлежит Анаксимандру, греческому философу и физику (610–547 гг. д. н. э.). Он был без всякого сомнения первым, кто попытался применить научный метод к пониманию явлений, т. е. связать их существование с материальными причинами, а не с мифами и легендами.
(обратно)34
Деймон: дух, божественное создание. Иногда это слово используется в значении «душа». У Марка Аврелия, императора и философа-стоика, «внутренний деймон» обозначает способность человека к мышлению.
(обратно)35
Энтоптический феномен – иллюзия, появляющаяся в результате непосредственного возбуждения оптического нерва или мозга, и, следовательно, не имеющая отношения к тому, что человек видит в реальности.
(обратно)36
Anabasis (др. – гр.) – восхождение, греческий военный термин, означающий, что войско должно перейти с берегов к центру земель, тогда как обратное движение именуется katabasis. В своем одноименном произведении Ксенофонт описывает возвращение на родину из Персии десяти тысяч греческих наемников, в число которых входил он сам, в 401 г. д. н. э.
(обратно)37
Длинная туника со складками, традиционное женское одеяние в Древнем Риме.
(обратно)38
Аrabia felix (лат.) – южная часть Аравийского полуострова. «Felix» в данном случае означает «плодородная» или «удачливая»: в древности этот регион был известен своим богатством благодаря торговле корицей, привозимой из Индии.
(обратно)39
Pantapsophos (др. – гр.) – уничтожение всего сущего. Согласно одной из возможных космологических гипотез о конце света, Вселенная имеет достаточно массы, чтобы коллапсировать после текущего периода расширения.
(обратно)40
Греческое слово «Turannos» соответствует римскому «Tyrannos» – тиран, правитель (прим. переводчика).
(обратно)41
Pharmakon (др. – гр.) – медицинское снадобье. В зависимости от контекста может означать и яд, и лекарство. Платон в «Федре» этим термином называет письмо, которое одновременно спасает от забвения и в то же время оказывается проклятием, мешая развитию подлинной мысли в диалоге.
(обратно)42
Anamnesis (др. – гр.) – воспоминание, «припоминание», действие, благодаря которому душа получает доступ к знанию. Цитируется по «Федону» Платона.
(обратно)43
Mare Nostrum (лат.) – «наше море», так в древнем Риме называли Средиземное море (до начала варварских нашествий этот термин римлянами не употреблялся).
(обратно)44
Прорицатели Рима, предсказывающие будущее, «читая» по внутренностям птиц.
(обратно)45
Locus aemonus (лат.), буквально «приятное место», одна из классических фигур латинской поэзии, упоминается, в частности, у Овидия и Горация.
(обратно)46
Пиндар, Пифийская песнь, 61–62 (перевод М. Л. Гаспарова).
(обратно)47
Achinus (лат.) – садовник.
(обратно)48
Technikokuôn: от «technikos» (ремесленник, др. – гр.) и «kuôn» (собака, др. – гр.). Термин, обозначающий людопсов, выдрессированных для помощи Отону в задачах, требующих навыков в механике или электронике.
(обратно)49
Nemesis (др. – гр.) – судьба, гнев или божественное возмездие.
(обратно)50
Oneirothronos (др. – гр.) – от «oneiros» – сон, и «thronos» – высокий стул.
(обратно)51
Opisthodomos (др. – гр.) – закрытая часть храма, в противоположность «pronaos», открытой части. Обычно именно там находилась охраняемая жрецами статуя бога.
(обратно)52
Битва на Каталаунских полях – сражение, в котором войско под командованием римского генерала Аэция в союзе с федератами (в основном бургундами, аланами, вестготами и франками) противостояло гуннам и их союзникам (остготам и гепидам) под командованием Аттилы. После ожесточенных боев, продлившихся один день и одну ночь, сражение завершилось, хотя никто не победил: Аэций предпочел не упорствовать, поскольку вестготы после смерти их короля Теодориха решили покинуть поле боя.
(обратно)53
Exercitus Romanorum (лат.) – Римская армия.
(обратно)54
Foederati (лат.) – федераты, варварские народы, подписавшие договор (foedus) с Римом и получившие право жить на территории Римской империи.
(обратно)55
Метафизической в узком смысле – «превосходящей физику», а не в более широком смысле, часто подразумевающем нечто потустороннее.
(обратно)56
Пан – бог природы у древних греков, примитивное лесное божество. Это слово в переводе с греческого так же означает «все» и позволяет игру слов, намекающую на пантеистское восприятие природы.
(обратно)57
Discobolos (др. – гр.) – метатель дисков. Метание дисков было одним из олимпийских видов спорта в Древней Греции.
(обратно)58
Datum, от лат. Data – информация (прим. пер.).
(обратно)59
Hybris (др. – гр.) – чрезмерная самоуверенность. Обозначает моральную ошибку, которая заключается в желании подняться на уровень богов. Людей, пораженных хюбрисом, настигает печальный конец.
(обратно)60
Nomothète (др. – гр.) – законодатель. В «Законах» Платона номотет – мифический основатель города и учредитель правил.
(обратно)61
Protogenos – букв. Перворожденный (др. – гр.)., кроме Ахинуса, которого мы так и не нашли.
(обратно)62
Eurycriptos (др. – гр.) – буквально: зияющий анус. Аристофан, «Облака», 1085 г.
(обратно)63
Eikôn (др. – гр.) – похожий образ, имитация. В отличие от «эйдолона», который обладает сходным значением, это слово имеет оттенок иллюзии, ложного изображения.
(обратно)64
Mekhanai (ед.ч. mekhanè) (др. – гр.) – машина, также артефакт. Обозначает предмет, который не относится к царству природы и помогает в работе.
(обратно)65
Neo gemino bellum Trojanum orditur ab ovo (лат.) – «И не начинает рассказ о троянской войне с яйца близнецов» (имеется в виду яйцо Леды, превращенной в лебедя, из которого вышла Елена Троянская). Гораций, «Искусство поэзии».
(обратно)66
Алекто – Непрощающая, одна из трех эриний, богинь мести и ненависти в Древней Греции. Ее сестры – Мегера (Ненависть) и Тисифона (Месть).
(обратно)67
Apo mekhanes theos – греческий эквивалент более известного латинского выражения «Deus ex machina» («Бог из машины»). Означает персонажа театральной пьесы, который появляется из ниоткуда и разрешает интригу, в сопровождении сложных спецэффектов, которые римляне и греки умели производить с помощью хитроумных машин.
(обратно)68
Thorax (др. – гр.) – название бронзовой кирасы гоплита, сделанной из двух пластин, соединенных ремнями.
(обратно)69
Kranos (др. – гр.) – шлем гоплита.
(обратно)70
Hoplon (др. – гр.) – круглый щит. От этого слова и образовалось название «гоплит».
(обратно)71
Thymos (др. – гр.) – сердце, центр груди, где гнездится воинская храбрость, в противоположность ноосу (рациональному мышлению) и эпитумии (иррациональному вожделению).
(обратно)72
Kairos (др. – гр.) – подходящий момент, когда вмешательство деятельного участника (например, врача) может перевернуть ход вещей. Понятие принадлежит Аристотелю, писавшем о нем в «Никомаховой этике».
(обратно)73
Noos (др. – гр.) – ум, душа, гнездо рационального ума.
(обратно)74
Laos (др. – гр.) – на языке Гомера – народ; более конкретно – собрание воинов, которые должны были сами выбирать себе военачальника.
(обратно)75
Politeia (др. – гр.) – от слова polis – город. Слово может иметь разные значения в зависимости от того, как функционирует общество. Аристид вслед за Платоном и Аристотелем использует его для обозначения политической конституции или учреждения политических институтов.
(обратно)76
Triclinium (лат.) – столовая; cubiculum – спальня. Lectus triclinaris – кровати, расположенные в столовой, на которых римляне и обедали (по крайней мере, римляне, имевшие на это средства).
(обратно)