Путешествие на край света: Галапагосы (fb2)

- Путешествие на край света: Галапагосы (пер. Валерий Анатольевич Дунаев) 947K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Альберто Васкес-Фигероа

Альберто Васкес-Фигероа
Путешествие на край света
Галапагосы

Посвящается Мари-Клэр, моей жене

Alberto Vázquez-Figueroa

Viaje al fin del mundo: Galápagos

Copyright © Vázquez-Figueroa

* * *

Часть первая
Путешествие на край света

Глава первая
Операция «Ноев Ковчег»

Огромный самолет накренился и начал снижаться, оставив ледяные девять тысяч метров, он опустился до духоты и зноя Маикуэтиа. И пока самолет разворачивался, чтобы зайти на посадку, я долго смотрел на море, раскинувшееся внизу, и на проплывающий под крылом грязный порт Ла Гуаира.

Через полчаса, или чуть дольше, таксист, что гнал всю дорогу как помешанный, выгрузил мои вещи и заодно меня перед входом в отель. Все это время он настойчиво старался внушить мне мысль, что лучше остановиться в новом здании «Каракас-Хилтон», но я предпочел «Таманако», чей бассейн, особенно в полуденные, самые жаркие часы, безо всяких сомнений, есть самое приятное место во всем этом городе.

Выйдя из душа, смыв с себя дорожную грязь, я почувствовал себя гораздо лучше, подошел к большому окну, откуда открывался вид на тот самый бассейн, на сады и на сам город, раскинувшийся на фоне горы Авила. Наступал вечер, и не думаю, что где-нибудь в мире существует какая-нибудь другая столица, чьи закаты по своему великолепию могли бы сравниться с закатами над Каракасом, и каждый раз на небе разыгрывается единственное в своем роде, неповторимое зрелище, которым я никогда не устаю любоваться.

А спустя всего лишь несколько минут я уже стоял на пороге дома моего брата, не ведавшего о моем приезде, хотя, скорее всего, он догадывался о том, что в какой-то момент я все-таки объявлюсь, поскольку заранее посвятил его в детали моего проекта «Операция Ноев Ковчег».

Идея этого проекта зародилась здесь же, в Венесуэле, но «корни» его тянутся далеко к другому континенту, к Африке. Прожив там много лет, я на собственном опыте убедился, насколько оправданы опасения, что со временем, не в одночасье конечно, а понемногу, потихоньку, но вся чудесная африканская фауна просто исчезнет с лица земли.

Спустя всего лишь одно столетие половина территории Черного континента, где раньше обитали дикие животные, опустела. А в тех места, где они еще встречаются, выживая как получится, их численность составляет менее одной четвертой от прошлого изобилия.

Даже за то время, не больше чем половина моей жизни, все изменилось самым драматичным образом, и я отлично помню, как в начале пятидесятых годов стада газелей, антилоп и страусов свободно бегали по бескрайним просторам равнин Сахары. А сейчас, во время моей последней поездки в тот же регион пустыни, я ехал день за днем и за все это время не увидел ни одной газели, ни одной антилопы, и даже не было следов, указывающих на то, что здесь когда-то обитали страусы.

И самое грустное заключается в том, что сама пустыня не изменилась, и условия жизни животных, чему я был свидетелем много лет назад, совершенно не ухудшились. А причиной их исчезновения, однозначной и очевидной, можно считать неукротимую страсть человека стрелять во все, что живет и движется.

Пока Испания удерживала протекторат над Марокко и Сахарой, большинство чиновников и военных, обосновавшихся в тех местах, в основной своей массе, любили и относились с уважением как к самой пустыне, так и к ее обитателям. Им нравились те пустынные земли, хотя многие из них были охотниками, но в то же время они умели уважать законы природы, прекрасно знали как и когда можно было стрелять по животным, а когда этого делать не стоит.

Отказавшись же от протектората в Марокко, на территорию Западной Сахары хлынули военные и разнообразные чиновники, для которых это назначение было лишь обязанностью, да и то мало приятной, для них эти земли были чужими и к ним они не испытывали ни любви, ни даже малейшей привязанности, и самым доступным способом побороть скуку для тех людей было стрелять во все, что движется и шевелится.

В тот день, когда Марокко получила свою долгожданную независимость, старая Сахара, полная романтики путешествий на верблюдах «мехари», многочисленных караванов и сказочных ночей у костра, умерла, а с ней канули в Лету и огромные стада, что до этого паслись среди песков.

Но это лишь была одна из многочисленных причин, приведших к тому, что за сто последних лет дикие животные медленно, но постоянно, исчезали на бескрайних просторах Африки.

Когда-то на севере континента обитали слоны меньшие по размеру, чем их родственники в других регионах, но более приспособленные к здешним суровым условиям, и кого люди приручали уже в глубокой древности, но потом их количество начало стремительно сокращаться, пока последний экземпляр не умер в начале двадцатого века в маленькой деревушке в Тунисе.

Чуть позже, где-то в тридцатых годах двадцатого века, умер последний представитель легендарной разновидности берберийских львов, несравненно более величественные и красивые, чем его собратья с Юга, прославившиеся из-за своей высокомерной, царской внешности и густой, черной гривы, спускающейся до середины груди. Затем пропали египетские газели, из которых уцелело не более сотни экземпляров, исчезли «нью с белым хвостом», выжило лишь несколько штук в неволе, а «зебры Буршеля» и «голубые антилопы» были истреблены полностью, все до последнего животного. «Антилопы-лира» — как их еще называют «бонтебок» — исчезли вместе со своими родственниками антилопами-«блесбок». Все, что от них осталось — это несколько чучел, хотя всего пару столетий назад их многочисленные стада, в буквальном смысле этого слова, покрывали огромные территории на юге Африки.

И так это будет скучно и грустно продолжать перечислять все те виды, что уже исчезли навсегда, и которые, как бы мы этого не хотели и как бы мы не старались, уже никогда не получится возродить. Одни говорят, что таких видов животных около сорока, пессимисты же утверждают, что значительно больше и что на протяжении следующего поколения безвозвратно уйдут и другие.

И винить в этих исчезновениях нужно не только охотников-любителей, но и местное население, чье отношение к собственной природе едва ли можно назвать уважительным, а еще, конечно же, прогресс, и как следствие его — неискоренимая потребность человека противопоставлять себя всему, с чем встречается на своем пути, забирать земли у джунглей и у саванн, продвигаться все время вперед, вытесняя на земли, мало пригодные для обитания, огромные стада животных, что до этого господствовали на всем Черном континенте.

Хотя это утверждение может показаться абсурдным и безосновательным, но Африка стала слишком маленькой. И будет продолжать уменьшаться вплоть до того момента, пока человек и животные не научатся сосуществовать в мире и уважении друг к другу.

За пределами больших заповедников или национальных парков, таких как Серенгети в Кении, или Крюгер в Южно-Африканской Республике, осталось не так уж и много природных уголков, где зебры, жирафы, антилопы, слоны и газели могут бродить в свое удовольствие и в состоянии дожить до, и пережить, историческую дату — начало второго тысячелетия.

Я сам был свидетелем этой трагедии. Видел собственными глазами, как каждый год убивают тысячи слонов для того лишь, чтобы смастерить из их ног подставку для бумаг, как истребляют целые стада зебр с одной целью — изготовить из их шкур ковры. Наблюдал, как разрастаются города, как расползаются в разные стороны шоссе, как расширяются плантации, как зарождалась индустрия, то есть видел все то, что, в конце концов, уменьшает шансы диких животных на выживание.

И пришел к неутешительному заключению, что против этого ничего нельзя поделать. И как когда-то бизоны перестали бродить по прериям Северной Америки, так когда-нибудь и слоны исчезнут на просторах Африки. Но однажды, когда я работал на алмазных приисках, на реках венесуэльской Гайаны, изобилующих этими драгоценными камнями, я повесил на плечо ружье и отправился побродить по просторам Великой Саванны, чтобы подстрелить на ужин какую-нибудь дичь. И каково же было мое изумление, когда мне пришлось отшагать несколько часов и многие километры, и все это время ни одно животное не встретилось на моем пути, даже прицелиться было не в кого. Тогда я остановился и припомнил, что за все годы, проведенные в Южной Америке (Гайана, Амазония, Льянос или Анды) я постоянно сталкивался с удивительным феноменом, который можно было бы назвать как недонаселенность этих мест фауной. Другими словами: животные там встречались крайне редко, и некоторые регионы саванны, сельвы, гор и речных долин оставались такими же пустынными, как сама Сахара, хотя природные условия в тех местах можно считать оптимальными для жизни животных.

Тогда я начал изучать основательно и скрупулезно эту «среду обитания», и после четырех лет исследований и сравнений пришел к выводу, что по своим климатическим условиям, по свойствам почвы, по составу травяного покрова, по изобилию источников пресной воды и даже по основным характерным особенностям пейзажа, между венесуэльской Великой Саванной и африканским саваннами не было никаких существенных различий; точно так же, как не существует каких-то фундаментальных различий между Льянос и амазонской сельвой и некоторыми областями пустынь.

Таким образом, на территории Южной Америки присутствуют миллионы гектаров совершенно пустынных земель, к которым человек не проявляет никакого интереса и которые могли бы стать новой «средой обитания» для всех тех видов животных, лишенных надежды на выживание на их родном континенте.

Придя к подобному заключению, я перешел к следующему этапу и посвятил свое время изучению возможности акклиматизации разных видов африканских животных на новых землях, если бы появилась возможность их переселения. Также выяснил, что все те виды, какие были завезены на территорию Южной Америки по тем или иным причинам, сумели прекрасно приспособиться к новым условиям. И речь не идет о коровах, лошадях, курах или каких-либо других одомашненных животных. Речь идет о других животных, как например, буйволы или «capra hispanica», что развивались и размножались на свободе без малейших проблем.

Более века назад один скотовод завез на остров Марао, в устье Амазонки, пару африканских буйволов, и в настоящее время они размножились до такого количества, что охота на них стала чуть ли не основным источником дохода и способом привлечения туристов. В другом случае, судно, перевозившее среди прочего груза несколько экземпляров «capra hispanica», потерпело крушение напротив небольшого острова недалеко от берегов Венесуэлы, где теперь их водится столько, что толком никто не знает численность этих животных. Убедившись, таким образом, что существуют условия и возможности для спасения африканских животных, я поселился в Южно-Африканской Республике, где познакомился с руководством национальных парков. Хотя вначале они и были несколько удивлены моей идеей, но, спустя некоторое время, все же согласились с тем, что для подобного переселения животных не существует никаких препятствий. Если подобное начнется, то они готовы принять в этом процессе участие, потому что в Парках постоянно возникают проблемы, связанные с жизненным пространством, с водой и пропитанием животных.

В те дни в парке Крюгер должны были забить три тысячи слонов, поскольку высокая численность этих больших животных могла привести к голоду среди других обитателей заповедника.

— Эх, если бы я мог забрать с собой эти три тысячи слонов в Амазонию, — с большим сожалением комментировал я тогда все это, — им бы потребовалось, наверное, миллион лет, чтобы съесть там всю растительность.

Это истребление животных, необходимое и обязательное, но вместе с тем и болезненное, еще раз подтвердило, что моя идея, которую я назвал «Операция Ноев Ковчег» правильная, и я должен продолжать делать все возможное, для ее реализации, воплотить мою мечту в жизнь и увидеть как по бескрайним, пустынным землям Америки бродят большие стада слонов, жирафов, газелей, антилоп, страусов и прочих видов животных, что когда-то, на протяжении многих столетий, украшали зеленые склоны африканских холмов.

Это и была причина моего приезда в Венесуэлу: найти сторонников и поддержку моему проекту.

Но я приехал не с пустыми руками — до этого мне удалось заинтересовать одну крупную компанию, занимающуюся воздушными перевозками между Южной Африкой и Европой и Европой и Южной Америкой, руководство которой согласилось бесплатно перевезти животных через три континента.

Мой брат, знавший про все мои иллюзорные планы и поддержавший их, совместно с выдающимся писателем и журналистом Хосе Антонио Риал, обосновавшимся также в Венесуэле, решили, что организация, способная помочь реализовать в жизнь мои проекты — это Венесуэльская Корпорация Гайаны — структура, обладающая невероятным экономическим влиянием, что отвечает за развитие одного из самых богатых регионов планеты: венесуэльской Гайаны.

До этого они встречались с ее президентом и поставили его в известность: генерал Рафаэль Альфонсо Раварт — человек удивительной работоспособности, и хотя за все это время правительство менялось три раза, и в последний раз к власти пришли те, кого можно было бы назвать его политическими врагами — «Христианские Демократы» во главе с президентом Рафаэль Калдера — генерал продолжал оставаться на своем посту и никто не осмеливался убрать его оттуда.

Венесуэла одна из немногих стран, где придерживаются того правила, что если человек полезен для дела, то он остается заниматься этим делом, независимо от образа и направленности его мыслей.

Генерал принял меня в своем кабинете в офисе компании, занимающем целое здание компании «Шелл», расположенном рядом с моим отелем, и в течение нескольких часов мы обсуждали возможность превращения Великой Саванны — на тот момент земля старателей, добывающих там золото и алмазы — в огромный Парк для Акклиматизации. Через несколько лет стада африканских животных будут там таким же обыденным зрелищем, как и на просторах Серенгети. Толпы туристов будут приезжать туда со всего мира, особенно из Северной Америки, поскольку перелет из Майями занимает не более пары часов, чтобы насладиться необыкновенным зрелищем.

Животные привлекут туристов, появление туристов в тех местах, в свою очередь, привлечет внимание разнообразных деловых кругов, и это оживит, придаст огромной территории, с землями пустынными и сейчас почти необитаемыми, импульс в развитии.

Генерал уже определился с местом, где будут размещены первые животные: старинное ранчо «Ато Масобрио», расположенное между реками Ориноко и Карони, рядом с недавно построенной плотиной Гури.

На карте он показал выбранный район и спросил:

— Хотели бы лично осмотреть место?

— Вообще-то, эти места мне знакомы, — ответил я. — Но мне было бы приятно взглянуть на них еще раз.

— Тогда, завтра в восемь утра один из наших самолетов будет ожидать вас.

Глава вторая
Прыжок ангела

На следующее утро в восемь часов, как и было оговорено, нас ожидал самолет, чтобы перенести в Пуэрто-Ордаз на берегу Ориноко, в том месте, где река впадает в Карони. Весь полет должен был занять не более часа.

Хосе Антонио Риал решил лететь со мной. Ему очень хотелось посетить этот город, который можно назвать чудом, построенным руками человека.

Даже сейчас Пуэрто-Ордаз можно считать самым современным городом в мире. Может быть, более современным, чем Бразилия — искусственная столица этого государства — а когда, лет десять назад, я бродил по тем местам, то там не было ничего, кроме жалкой кучки хижин, что именовалась Сан-Феликс и застраивалась безо всякого плана, никому не была интересна, да и жизни там не было почти никакой. В настоящее время Сиудад-Гайана, название этого города, более известное во всем мире, чем Пуэрто-Ордаз, насчитывает почти двести пятьдесят тысяч жителей, улицы все асфальтированные, а мосты, парки, сады, общественные здания построены в самом современном, смелом архитектурном стиле. А близость к плотине Гури, к рудникам Серро-Боливар и к залежам бокситов — возможно, самым богатым в мире — открывают перед этим городом многообещающее, светлое будущее. С другой стороны, размещение города между двух рек, рядом с водопадами и порогами «Льовизна» и «Качамай», во многом удобно и даже привилегированно, поскольку дневные температуры там хоть и высокие, но удушающего зноя не ощущается.

Визит на земли ранчо «Ато Масобрио» был запланирован на следующий день, но, чтобы не терять время понапрасну, я решил пройти вдоль берега озера и осмотреть структуру плотины Гури, что во время моего предыдущего приезда, год назад, была закончена лишь наполовину.

В часе ходьбы от Пуэрто-Ордаз, вверх по течению, черные воды Карони разбиваются о стену высотой в сто десять метров и невероятной толщины, которой инженеры перекрыли древний каньон Некуима. И перед стеной простирается гигантское водохранилище, площадью восемьсот квадратных километров, где сформировался настоящий лабиринт из островов и заливов, совершенно изменив пейзаж, какой я помнил, когда бывал здесь раньше.

Говорят, что после завершения строительства, Гури станет самой высокой плотиной в мире, выше, чем даже знаменитая плотине в Асуане, в Египте, но больше, чем технические аспекты этого проекта, меня всегда восхищали те усилия, какие были затрачены для спасения диких животных, обитавших на землях, обреченных оказаться под водой.

В прошлом году здесь снимали документальный фильм, посвященный этой операции, что так и называлась — «Операция Спасение», и я с удовольствием вернулся сюда, узнать про результаты и встретиться с режиссером этого фильма, доктором Альберто Брузуал, специалистом по фауне Гайаны, и с кем я некогда вел длительные беседы о моем проекте по переселению африканских животных.

Когда я напрямую спросил его — сколько животных удалось спасти, он ответил, что удовлетворен работой своей команды:

— Более восемнадцати тысяч всяких особей, — добавил он. — И еще там некоторые остались. В общем и целом, вся эта «Операция» завершилась успешно, если принять во внимание, что погибло всего триста животных, то количество потерь несравненно ниже, чем число спасенных животных. Наибольший процент смертей приходится на кайманов и на анаконд — животных, которым, по нашим первоначальным расчетам, помощь-то и не нужна была вовсе.

Мне это показалось странным, поскольку все эти животные были прекрасно приспособлены для обитания в водной среде, но доктор пояснил:

— Следовало принять в расчет, что эти животные не все время ведут водный образ жизни, как рыбы. Все они дышат через легкие. Да, они ныряют и остаются под водой, охотясь, но всегда возвращаются на берег. Однако, после затопления, когда створы на плотине закрылись, они вдруг оказались посредине такого количества воды, что многие умерли от страха, сошли с ума от всей этой воды без берегов вокруг них. Очень часто расстояние до ближайшего берега составляло километров пять, не меньше, и это очень много для анаконды или каймана. Когда мы начали находить их тела, то пришлось пересмотреть все наши планы по спасению.

Все это, в чем я лично принимал участие, оказалось более чем интересно. Рано утром, едва рассветало, пироги и моторные лодки спускались на воду и отправлялись на поиски животных, попавших в беду, или спасти тех, кого обнаружили накануне — как обычно, против их воли — забрать с маленьких островов, что еще возвышались над поверхностью воды, и где они, на данный момент, нашли убежище, но ненадолго, потому что эти участки земли были обречены погрузиться под воду. Там приходилось выпускать собак-следопытов, чтобы те заставили животных прыгнуть в воду, где поймать их было гораздо легче, чем на суше. Обезьян, ленивцев, и даже дикобразов, и разнообразных кошачьих нужно было вначале заставить спуститься с деревьев, и мало кто из охотников не возвращался без следов зубов возмущенных обезьян на разных частях тела.

Самыми опасными оказались змеи, которых удалось спасти около тысячи, и из этой тысячи только сто оказались по-настоящему ядовитыми. Спасли также около пяти тысяч сухопутных черепах, в Венесуэле их еще называют «морокойес», и еще штук пятьсот дикобразов. Весьма поучительно выделить тот факт, что одинаково отнеслись ко всем животным, и к тем, которые считаются миролюбивыми, и к тем, кто таковым не считается — главное было сохранить естественную фауну во всей ее природной чистоте, без какой-либо дискриминации.

Дальнейшая судьба всех этих животных была самая разная. Основную часть перевезли — после краткосрочного отдыха, чтобы те забыли пережитый страх — на большой остров Короима, где на территории площадью в полторы тысячи километров достаточно места и пропитания для всех животных. Других отправили в разные зоопарки, а ядовитых змей поместили в серпентарий, где они теперь участвуют в изготовлении противоядий.

Вся эта «Операция Спасение» — согласно моим данным — оказалась достаточно дорогим мероприятием, поскольку при ее проведении были задействованы самые разнообразные средства, начиная от флотилии небольших суденышек и кончая вертолетами. Но результат стоил всех затраченных усилий, и в очередной раз человек продемонстрировал, что способен уважать Природу.

Особенно я оценил тот факт, и это очень порадовало меня, что венесуэльцы не пожалели денег на проведение этой «Операции», у которой было много общего с тем, что мы планировали сделать.

На следующий день небольшой одномоторный самолет, пилотируемый ветераном Гайаны, Педро Вальверде, за двадцать минут перенес нас на ранчо «Ато Масобрио», чьи пастбища были выкуплены Корпорацией Гайана, потому что часть из этих земель должна была оказаться на дне водохранилища перед плотиной Гури.

Те животные, что будут привезены из Африки, получат здесь и воду, и обширные пастбища, в этой Великой Саванне, расположенной на высоте в полторы тысячи метров и что протянулась вдоль всего правого берега Ориноко.

Места эти невероятно красивы, навевают чувство спокойствия и умиротворения. То тут, то там виднеются рощи из пальм мориче, что придают всему пейзажу вид почти райский, протекает множество рек и ручьев, несущих с собой золото и алмазы. Все эти земли почти пустынные, поскольку на всем их протяжении обитает всего лишь три процента населения Венесуэлы. Население состоит из сборщиков каучука, разнообразных любителей приключений, а также тех, кто занят поиском золота и алмазов, и еще там живут немногочисленные индейские семьи, миролюбивые по большей части и добывающие себе пропитание рыбной ловлей и охотой.

В свое время реки в этих местах изобиловали всякой живностью, но теперь жизнь здесь истощилась из-за привычки индейцев использовать яд «барбаско», что добывают из сока некоторых растений, и обладающий редким свойством одурманивать рыбу, после чего та поднимается на поверхность, где ее и собирают почти голыми руками.

Но все же не всю рыбу извели, в реках водится множество свирепых пираний, электрические угри, опасные скаты с шипами на хвосте, укол которых очень болезнен и еще одна рыба, обитающая исключительно в этих местах, под названием «четыре глаза», чей ближайший родственник будет найден позже на Галапагосах. Свое название, «четыре глаза», рыба получила из-за того, что и ее зрачок, и ее глазное дно разделены пополам: одна часть наверху, другая внизу, и это позволяет рыбе, когда она плавает у поверхности, видеть все, что происходит над водой и одновременно под поверхностью воды. Рыба выискивает пропитание на дне и в то же время следит за появлением своих врагов: чаек и уток, нападающих сверху.

Другая особенность этой рыбы — это то, что она живородящая, самка производит на свет потомство уже почти полностью сформировавшееся. Анальный плавник самца трансформировался в орган, способный вводить семенную жидкость в тело самки, и еще один любопытный момент — у половины самцов этот анальный плавник отклонен влево, а у другой половины — вправо. Таким образом, прежде чем совокупиться с самкой, самцу еще требуется найти ту, что подходит именно ему, под его плавник.

Что касается фауны этих мест, то она такая же малочисленная, как и человеческая популяция. Зато птиц здесь обитает великое множество, особенно попугаев и колибри, а также туканов, дятлов, но что касается других животных, то можно бродить днями напролет по этим равнинам и не встретить ни одно живое существо, тем более съедобное. И, тем не менее, эта Великая Саванна представляет из себя великолепную среду обитания для сотен самых разнообразных видов.

Может так случиться, что время от времени на нашем пути встретится дикобраз или броненосец, может быть, даже мы повстречаемся с муравьедом или анакондой, или одиноким ягуаром. Гораздо сложнее найти какого-нибудь оленя, косулю, лисицу или кабана. На берегах рек обитают игуаны и капибары, некогда селившиеся здесь большими колониями, но из-за безжалостного и неумолимого их истребления индейцами, которые считают этих животных деликатесом, популяция стремительно сокращается. На вершинах деревьев живут обезьяны, особенно обезьяны-ревуны, «белолицые» обезьяны капуцины, пауки «черная вдова», но их колонии не настолько многочисленны, как в Амазонии.

Это и есть тот регион, куда я собираюсь перевезти животных, находящихся на грани вымирания в Африке. И может так случиться, что это будет первым шагом на пути заселения Южной Америки видами, какие хоть никогда не обитали здесь раньше, но, тем не менее, не существует причин, по которым они не смогут жить в этих местах в будущем.

Если мы хотим, чтобы к середине следующего века наши потомки смогли восхищаться слонами, жирафами или гиппопотамами, то добиться этого можно, лишь переселив животных в амазонскую сельву или на просторы Великой Саванны. По-другому не получится, теми темпами, какими мы истребляем их сейчас, они будут знать об этих животных приблизительно столько же, сколько мы знаем про птицу додо или про мамонта.

Завершив свой визит на ранчо «Ато Масобрио», а, следовательно, причина моего пребывания в Пуэрто-Ордаз была исчерпана также, я, тем не менее, не смог воспротивиться соблазну пройти снова вдоль тех рек, через те поселки и леса, где бродил когда-то, почти восемь лет назад, охваченный алмазной лихорадкой, с одной лишь целью — найти своих старых друзей, которых оставил, когда вынужден был уехать.

Нашему пилоту, Педро Вальверде, эта идея пришлась по сердцу, и он заверил меня, что и сам он, и его самолет находятся в полном моем распоряжении и готовы доставить меня в любой уголок, лишь бы хватило горючего и по пути не произошло чего-нибудь непредвиденного. И так как в Гайане отсутствует понятие времени, понятие расстояния и никто никуда не спешит, то я решился начать мои поиски.

— Скорее всего, вы найдете их в местечке Пауль, — сказал он. — Недавно там обнаружили залежи алмазов, самые большие, какие удалось найти за последние годы.

И так, не тратя время на понапрасну на размышления, мы полетели на юг. Под крылом пронеслась плотина и большое озеро Гури, и спустя час, следуя все время вдоль русла реки Карони, мы увидели перед собой отвесные утесы Тепуи, скалистые плато, поднимающиеся над Великой Саванной, словно гигантские замки. С вершины одного из таких утесов, Ауянтепуи, низвергается впечатляющий водопад, самый высокий в мире, около тысячи метров от вершины до основания, названый «Прыжок Ангела». Где-то, приблизительно посередине, поток исчезает, испаряется, превращаясь в облако из крохотных капелек воды, которое позже, внизу, конденсируется и дает начало реке Каррао, одному из притоков Карони, в русле которой было найдено множество алмазов.

Действие своего знаменитого романа «Затерянный мир» Конан Дойль разворачивает не где-нибудь, а именно на вершинах этих утесов Тепуи. И на самом деле, не так уж и невероятно, что какое-нибудь небольшое животное, неизвестное до сих пор, продолжает обитать там, в изоляции от прочего мира, с того самого времени, когда в Третичном периоде эти Тепуи резко поднялись над равниной.

В 1936 году американский пилот Джимми Ангел открыл этот водопад, который теперь носит его имя. Спустя несколько лет, он попытался приземлится на своем самолете на вершине Ауянтепуи, и, в общем-то, это ему удалось, вот только колеса самолета увязли в грязи и он перевернулся, пришлось ему оставить самолет там же. Он сумел спуститься с того утеса, но спустя некоторое время умер и был похоронен рядом со своим любимым водопадом. Чуть позже пара искателей приключений из Северной Америки, уверенные, что Джимми оставил наверху целое состояние в виде найденных им алмазов — легенда, которая до сих пор живет в тех местах — также попытались приземлиться там же, на вершине, но с тем же результатом — они разбились. Останки обоих самолетов так и остались лежать на вершине Тепуи, и их можно рассмотреть, пролетая над этим местом.

Облетев Ауянтепуи несколько раз на предельно малой высоте, Вальверде наконец-то показал настоящее мастерство в пилотировании, направив наш самолет в устье каньона, между двух его стен, что начинается с южной стороны, и этот полет был самым впечатляющим, самым невероятным, какой мне пришлось испытать в своей жизни. Расстояние между теми стенами, словно обрезанными гигантским ножом, составляет менее ста метров, а глубина достигает тысячи метров. Казалось, что деревья, растущие на склонах, летят прямо на нас. Вальверде уменьшил обороты, и двигатель поперхнулся раза четыре или пять, словно собирался остановиться совсем. Собственно говоря, у любого человека есть право признаться в том, что он когда-то испытывал страх, вот и сейчас я должен сознаться, что в тот момент почувствовал, словно бы железная рука сжала мне горло, сердце и одновременно схватила за живот.

Наш самолетик больше походил на лист бумаги, который крутился и скользил вниз, преследуемый мощными воздушными потоками, что циркулируют в том ущелье и, честно сказать, я не думал, что у нас есть хоть какая-нибудь надежда выбраться оттуда.

Однако, почти у самой земли, Вальверде прибавил обороты, выровнял нос самолета и, повернув налево, обогнув угол уступа, мы вылетели прямо к водопаду «Прыжок Ангела», который возник перед нами так близко, такой величественный, низвергающийся прямо с неба, и капли воды покрыли все стекло кабины. До сих пор точно не помню, как нам удалось набрать высоту и выбраться оттуда. Единственно, что помню — это чувство страха и одновременно… восторга, которые переполняли меня во время всех этих виражей, что больше напоминали «русские горки».

Когда мы уже оставили позади каньон и летели дальше, Вальверде улыбался, хотя и было заметно, как он слегка побледнел. Позже, все же, сознался, что тоже ощутил это странное чувство из смеси страха перед каньоном Ауянтепуи и одновременно притяжения к нему, и что он уже пролетал через каньон четыре раза, и был уверен, что когда-нибудь все-таки разобьется о его дно. Потом показал мне на небольшую площадку на расстоянии в пару километров, где виднелся скелет разбившегося там самолета.

— Этих каньон тоже приманил, — прокомментировал он, — и вот они — все погибли.

Крайне симптоматично, что в этих отдаленных, труднодоступных местах, где самолет оказывается порой единственным средством транспорта, почти у каждой взлетно-посадочной полосы, в начале или в конце, лежат куски разбившихся летательных аппаратов, и их не убирают то ли из-за лени, то ли оставляют в качестве предупреждения пилотам, что в какой-нибудь из дней и с ними может случиться подобное.

Когда Ауянтепуи остался у нас за плечами, Вальверде указал на какую-то точку на горизонте в юго-западном направлении.

— Вот там находится испанская миссия францисканцев, — сказал он. — Не хотели бы нанести им визит?

Идея пришлась мне по душе, и минут через двадцать мы приземлились на плато. Воздух здесь был прохладен и свеж. Невдалеке от того места, где мы сели, поднималось массивное здание из камня, рядом раскинулась небольшая индейская деревня, насчитывающая около тридцати домов: Кабанайен.

Как только мы вылезли из кабины, к нам подошли два монаха: святой отец Куитилиано де Зурита, возглавлявший эту миссию, и святой отец Мартин де Армельяна. Первый выглядел как старец — белая борода и добродушное, открытое лицо, в Венесуэле он жил уже тридцать два года, и все это время на пустынных землях Великой Саванны, и он признался нам, что в миру его звали Хулио Солорзано Перез, родом из Зуриты, из деревни Сантандер, что располагается невдалеке от Торрелавега.

Про второго не помню откуда он был родом, помню только, что любил читать, собрал целую книгу рассказов и легенд тех индейцев, которые жили при Миссии.

Эти индейцы, называвшие сами себя «пемонес», принадлежат к племенам аринготос, камаракотос и алекуна, хотя при посторонних предпочитают, чтобы их все-таки называли именно «пемонес». Люди они мирные, живут под защитой Миссии, занимаются тем, что выращивают рис, разводят скот и охотятся на ту дичь, какая в небольших количествах водится в тех широтах. Когда же я спросил падре Армельяна как и чем живут здесь миссионеры, он, не задумываясь и не моргнув, ответил:

— Исключительно благодаря чуду, сын мой.

И я не удержался и рассмеялся такому быстрому и простому ответу, потому что действительность превосходит все скромные ответы. Собственное стадо Миссии насчитывает пятьсот голов, а площадь рисовых полей так и просто впечатляет. Самая главная проблема миссионеров заключается в том, что не существует надежного пути по земле, связывающего Миссию с остальным миром. И все, что требуется для жизни, начиная от продуктов питания — сахар, масло, мука или кофе и кончая цементом, при помощи которого и было возведено здание Мисси и дома индейцев, завозится сюда по воздуху, на самолетах.

Ближайшее обитаемое место — это печально известная венесуэльская тюрьма «Эль Дорадо», о которой не так давно много говорили из-за новеллы Генри Чарьере «Папильон», где он описывает это «исправительное» заведение.

«Эль Дорадо» располагается в получасе лета на север. А с южной стороны простираются недоступные и неизученные горы Сьерра-Паракаима и полные тайн вершины Рораима. Никогда нога белого человека не ступала ни на те вершины, ни на тот горный массив, и ходят слухи, что это последнее прибежище племени женщин-воительниц, «амазонок», в честь которых и назвали ту великую реку, которую открыл Орельяна.

И так уж случилось, что я провел три месяца, блуждая по амазонской сельве от Гуаякиля на тихоокеанском побережье, до Белен де Пара на атлантическом берегу, следуя шаг за шагом по следам Орельяна и одновременно пытаясь разузнать как можно больше от судьбе тех женщин-воинов. Мои исследования привели к заключению, что приблизительно два века назад последние из амазонок укрылись в одной из долин Сьерры-Паракаима. И поскольку Миссия располагается рядом с теми горами, то я захотел узнать, что обо всем этом думаю монахи.

— Не так уж и много, — скромно ответили они. — Добраться до этих гор совершенно невозможно и, тем более, мы ничего не знаем о тех, кто попытался проникнуть туда. Племена, живущие в округе, в основном ваикас и гуахарибос, ведут себя крайне враждебно, а еще глубже в горах и в сельве, как люди говорят, живут другие племена, настроенные еще более враждебно и воинственно, и не позволяют никому приблизился к тем местам. Мы и сами не уверены в том, что какое-то из тех племен не состоит из женщин, но на данный момент это недоказуемо, поскольку любые новости, любые слухи непременно дошли бы до наших ушей.

— Однако, — возразил я, — кое-кто из пилотов, пролетавших над теми местами, утверждают, что видели с воздуха среди деревьев мосты и города, построенные из камня. По крайней мере, руины. И вы, наверняка, знаете, что в соответствии с легендами и традиционными рассказами местных, только амазонки могли возводить сооружения из камня.

— В самом деле, говорят про это много, — согласились монахи, — но пока кто-нибудь не будет в состоянии дойти туда и проверить все лично, подобные рассказы останутся лишь фантазиями. К великому сожалению, вся эта область совершенна непроходима, и на данный момент мы не верим, что найдется такой смельчак, отважившийся на подобную авантюру.

Остаток утра мы провели в компании с миссионерами из Кабанайен, те были очень внимательны и заботливы по отношению к нам. Затем мы полетели обратно, пролетели рядом с Ауянтепуи и водопадом «Прыжок Ангела», но на этот раз они были скрыты от нас густым туманом, и приземлились в одном из самых красивых уголков Земного шара: в Канаиме.

И водопады, и озеро Канаима, по моему мнению, представляют самый настоящий райский уголок, какой можно себе вообразить на Земле.

Представьте себе: пляжи из белого песка, прозрачнейшая вода в озере и ни намека на каких-нибудь опасных животных, климат самый приятный, высокие пальмы «мориче» склонились над водой, словно только для того, чтобы подарить густую тень купающимся в озере. Без сомнения, это то самое место, где я с удовольствием поставил бы дом и остался жить навсегда.

Вдали, над краем водопадов «Ача» и «Сапо», виднелся, едва различимый на фоне неба, силуэт Ауянтепуи. Люди, живущие в этих местах, уверяют, что в ясные дни можно различить даже облако водяной пыли над «Прыжком Ангела». А вокруг простираются бескрайние луга, с редкими деревьями, пальмы, протянувшиеся длинными цепочками, и над всем этим пространством застыло чувство одиночества и невероятной тишины.

Проезжая через Гайану, меня всегда тянет завернуть в Канаиму, пусть на несколько часов, и когда подходит время уезжать, я ощущаю приблизительно то же самое, что должен был чувствовать Адам, когда его выдворили из рая.

Мы полетели дальше и, спустя некоторое время, догнали гидросамолет старателей, направляющихся, как и мы, к месторождению алмазов в Сан-Сальвадор де Пауль. И спустя четверть часа уже приземлились на великолепной взлетно-посадочной полосе, что пять тысяч горняков, работая бесплатно, построили за один день. А другого выхода у них не оставалось — это единственный путь, связывающий Сан-Сальвадор де Пауль с остальным миром и проходит он по воздуху. Двадцать пять самолетов ежедневно курсируют туда-обратно, образуя что-то вроде воздушного моста, по которому в город доставляется все необходимое, начиная от хлеба и мяса, кирок и лопат и кончая солью.

Как только самолет остановился в конце полосы, нас сразу же окружили солдаты Национальной Гвардии.

Все, что они хотели, это удостовериться, что ни капли спиртного, ни грамма самого безобидного пива не попадет в лагерь горняков. Алкоголь, в любой его форме, строжайше запрещен на территории Пауль, поскольку известно из предыдущего печального опыта, что именно выпивка приводит к самым серьезным, самым кровавым конфликтам в подобных местах.

Меньше чем за две недели, Пауль, представлявший из себя пару-тройку хижин, затерянных на бескрайних просторах Великой Саванны, превратился в город с населением более десяти тысяч человек, потерявших голову из-за золотой и алмазной лихорадки, заполненный всякими авантюристами, старателями, проститутками, контрабандистами и ювелирами — мир, где алкоголь привел бы к еще большему количеству конфликтов, возникавших и так без видимых на то причин, а потому полиция и армия постарались, чтобы в городе, где на момент нашего прибытия обитало почти пятнадцать тысяч человек, не было ничего, кроме освежающих напитков и кофе. Цены на те немногие напитки, содержащие алкоголь, что контрабандистам удавалось пронести в город, достигали таких астрономических значений, что если человек и захотел бы напиться, то должен был выложить сумму эквивалентную недельному заработку.

Убедившись, что на борту нашего самолета нет ничего спиртного, у нас поинтересовались, прилетели ли мы как старатели, потому что в этом случае нам полагается выдать разрешение на право вести разработки на территории в десять квадратных метров к югу от поселка. На подобных разработках, как эти, называемых «свободными» или «свободного пользования», подобные разрешения должны выдаваться всем: и венесуэльцам, и иностранцам, никому нельзя отказать, и каждый старатель выбирает для себя участок в соответствии с полученным ордером.

Узнав, что наш визит обусловлен лишь интересом и еще желанием повстречаться со старыми знакомыми, лейтенант Национальной Гвардии, широкоплечий юноша, по имени Хосе Али Эрнандез, предложил свою помощь и приказал позвать сержанта, кто, по его мнению, знал большую часть профессиональных старателей.

Когда же я спросил у сержанта про «Катире» Себастьян и «Черного» Томаса, тот лишь отрицательно покачал головой. «Катире» он никогда не встречал и ничего не знал про него, а что касается Томаса, то год назад его труп выловили в водах реки Ла Парагуа.

Хотя я много лет ничего не слышал про «Черного» Томаса и был уверен, что когда-нибудь он закончит свои дни похожим образом, но все же такой финал произвел на меня тяжелое впечатление. Для меня он всегда был и останется необыкновенной личностью, с кем меня связывала большая дружба, и кем я даже восхищался при некоторых обстоятельствах, хотя многим он представлялся заурядным, бедным, необразованным бродягой.

Для любого человеческого существа углубиться в негостеприимные дебри амазонской сельвы, бросить вызов речным порогам и стремнинам, мучиться от тысячи болезней, встретиться один на один с ягуаром или с большой змеей, жить с постоянной угрозой быть укушенным маленькими, но очень ядовитыми, гадюками, или натолкнуться на «паука-обезьяну» — гигантского паука птицееда или на «муравья-двадцать четыре» — представляло бы незабываемое приключение, самый невероятный кошмар наяву, жизнь, которой не позавидуешь, и мучительное существование, какое можно терпеть лишь при гарантированном условии, что в конце концов в руки попадет целое состояние. Но для «Черного» Томаса все это было лишь естественной формой существования, единственное, какое он знал, и к которому он привык с самого рождения, он и не чувствовал в себе ни желания, ни сил изменить эту жизнь, найти для себя что-то новое, более привлекательное. Родился он в лагере искателей алмазов, на берегах той самой Ла Парагуа, где и встретил свою смерть, и никогда не знал ничего другого, кроме как «уйти на промысел», откуда он то возвращался неимоверно богатым, чтобы потом спустить все до последнего гроша, то беднее бедного, без гроша в кармане. Мать его была бродяжкой, ходила от одного лагеря к другому, а отец… да любой из старателей, кто попался ей на тропе через лес или вдоль берега реки; но он не чувствовал себя обиженным, да и никогда это не беспокоило его.

Среди его друзей-мальчишек все были такими же, как он, можно сказать, они принадлежали к одному классу. Росли все вместе и вместе становились старателями. Те же, кто приходил со стороны, были авантюристами, а уж этих можно было обвинить в делах более серьезных, чем отсутствие отца.

С другой стороны, обидеть Томаса можно было и по-другому, но, так или иначе, те, кто знал его, старались не делать этого, поскольку многим в Гайане было известно, что у Томаса «веселое мачете», и если он хватался за него, то это могло закончиться для обидчика какой-нибудь дьявольской шуткой.

Мачете у Томаса всегда было чистым, отполированным до блеска и острым, так что с него можно было есть. И столько историй рассказывали про него. Вообще, не сосчитать и не пересказать сколько историй бродит по лагерям старателей! Поговаривали, что это оружие замешано то в одной, то в другой смерти, и будто оно же виновато в том, что у одного русского по прозвищу «Канталехо» не хватает трех пальцев на руке, хотя сам русский никогда по этому поводу особенно не распространялся.

Вся эта история произошла много лет назад, когда Томас, будучи еще мальчишкой, ушел как-то с тем русским «на промысел», но спустя три дня вернулся в дурном расположении духа и без алмазов, а тот, другой, еще и без пальцев. Злые языки утверждают, что в то время за «Канталехо» замечали какие-то весьма странные склонности и не менее странные привязанности, которые после этого похода за алмазами куда-то исчезли.

Как бы там ни было, но совершенно очевидно, что «Черный» Томас не любил дурацкие шутки и заслужил, чтобы с ним обращались с уважением, а в мире старателей, искателей золота и алмазов, если ты не можешь заставить других уважать себя, то тебе лучше подыскать какое-нибудь другое занятие.

С самого рождения Томас не знал другого закона, кроме как «сам за себя», и другого способа исполнить его, кроме как при помощи силы, и всегда придерживался этих двух правил. Свободные граждане Гайаны, старатели, работающие в джунглях, никогда не признавали ни полицию, ни армию, ни юстицию, так, как это делают остальные смертные. Со своей стороны и полиция, и армия, и даже органы юстиции демонстрируют удивительное согласие между собой и полное безразличие по отношению к этим индивидуумам, большинство из которых всегда держат наготове «веселое мачете» и быстрый револьвер.

Сан-Сальвадор де Пауль представляет из себя отдельно взятый случай, исключение из общего правила, потому что благодаря размеру открытых залежей алмазов он очень быстро превратился в настоящий город. Но при других обстоятельствах, естественных, так сказать, нож, револьвер и винтовка являют из себя очень важную составляющую в жизни старателей. Первое время, когда я попал в их среду обитания, и это было несколько лет назад, я очень редко расставался со своим пистолетом, хотя в моем случае подобная предосторожность оказалась излишней, поскольку дружба с «Черным» Томасом помогала избежать любой опасности, и всякий, кто не искал кровной мести, а таких редко найдешь, не решались предпринять в отношении меня что-нибудь серьезное. Причина, почему Томас не отвергал моей дружбы, заключалась в том, что сам он был человеком очень любознательным, и таким я его запомнил навсегда. Особенный интерес у него вызывали всякие звуки, и постоянное распознавание звуков составляло чуть ли не основу его существования. Родившись в джунглях и прожив там всю жизнь, он, в конце концов, мог безошибочно указать кто или что издало тот или иной звук в чаще леса, поскольку слышал их ежедневно, помногу раз, так что они надоели ему почти до отвращения.

Когда же я сказал, что сельва всегда вызывает у меня чувство удивления, он ответил:

— Так кажется таким, как ты, тем, кто приехал сюда извне. Но для нас, родившихся здесь, она совершенно однообразная и монотонная.

Наверное, поэтому «Черному» Томасу нравилось проводить время со мной и слушать, как я говорю. Все остальные старатели, обитатели лагеря, по его мнению, имели очень ограниченный словарный запас — похожий на его — а он знал все их слова. Но его всегда интересовали слова новые, они казались ему прекрасными, независимо от смысла, что содержали в себе и, как следствие этого, слова воспринимались им либо как хорошие, либо как плохие, и не из-за того, что они обозначают на самом деле, а просто звучат мелодично, звонко, ярко. Например, «альбондига» (разновидность фрикаделек) и «автомат» заставляли его сжимать кулаки и выкрикивать, не сдерживая восторга: «Черт возьми!», тогда как слова «родина», «прогресс», «цивилизация» оставляли совершенно равнодушным.

Подобная странная любовь к разным словам, к звукам и даже к шуму привела к тому, что он никогда не расставался со своим радиоприемником, чье присутствие в глубине сельвы, на приисках, многим могло показаться совершенно неуместным.

В тот день, когда «Черный» Томас впервые услышал и увидел транзистор, он был впечатлен и очарован, и рассказывал мне, что с того самого момента все свои силы кинул на то, чтобы добыть для себя такой радиоприемник, и не останавливался ни на мгновение, пока ему не привезли один — за какую-то астрономическую сумму — из Каракаса. Очень часто, когда он работал в русле реки, закидывая песок в желоб, где потом искали алмазы, его радио висело рядом, на ветке дерева, оглашая окрестности чаще треском и скрежетом, чем какими-то понятными и различимыми звуками. За сотни километров от ближайшего центра цивилизации, в глухом уголке Гайаны, под сводом из густо переплетенных ветвей огромных деревьев, очень редко получалось поймать какую-нибудь радиостанцию, но, судя по всему, это совершенно не беспокоило «Черного» Томаса. Он всегда внимательно слушал звуки, доносящиеся из динамиков, и время от времени поднимал голову и, улыбаясь, спрашивал:

— Слышал? Я совершенно уверен, что он сказал «Копакабана». Черт меня побери!

Много времени я провел в джунглях вместе с «Черным» Томасом. Это он научил меня находить алмазы в излучине реки, разбираться в звуках сельвы и охотиться с помощью ловушек. А я, в благодарность за это, говорил и говорил с ним, стараясь использовать самые яркие, самые звонкие слова, какие раньше никогда нигде не употреблял, и которые очень часто были лишены какого-нибудь смысла.

Сейчас же, узнав о его смерти, я попытался было вспомнить те слова, что вызывали у него наибольший энтузиазм.

Альбондига!

Автомат!

Глава третья
Алмазы

Вдоль основной улицы города Пауль, что называлась «Главной», тянулись лачуги из дерева и цинковых листов, вперемежку с магазинчиками и тавернами, где можно было закусить и выпить безалкогольных напитков, а также дома подозрительного вида, на пороге которых стояли, демонстрируя свои прелести, «охотницы за охотниками на алмазы», а еще лавки, где каждый день перекупщики спорили со старателями о цене найденных камней, и наконец кинотеатры. Да, именно кинотеатры. Хотя это может показаться необычным и даже лживым, но в том городе, чья жизнь началась лишь семь месяцев назад, и что был обречен на забвение и исчезновение, уже существовало десять кинотеатров, и все они, на самом деле, представляли из себя лишь площадку с экраном на открытом воздухе, обнесенную со всех сторон стеной. И по этой улице бродят толпы старателей с их огромными «сурукас» за плечами, с лопатами и ведрами в руках, мужчины и женщины, юноши и старики, а торговцы зазывают их в свои лавки, чтобы завладеть тем, что дали им шахты в этот день. За свои первые три недели существования в Сан-Сальвадоре было реализовано алмазов на сумму семьдесят миллионов песет, хотя, когда я приехал туда, добыча упала существенно, но все равно опытный старатель мог заработать за день до десяти тысяч песет. По расчетам, если лавина желающих попытать счастье на приисках не уменьшится, то это месторождение иссякнет очень быстро.

Камни, которые находили там, не были ни крупными, ни высокого качества, но все же иногда появлялись алмазы весом до двенадцати и больше карат. Стоимость одного карата в шахтах или в лавках перекупщиков на «Главной» улице могла колебаться от пяти до шести тысяч песет, но следует иметь в виду, что камни эти еще должны были быть отшлифованы.

В конце этой улицы начиналось само «месторождение» — плоская местность, покрытая белым, влажным, липким песком, где можно было легко провалиться по колени и выше. Участки, где работали старатели, извлекая породу, соседствовали с горами из отработанного материала ослепительно белого цвета, и весь этот пейзаж больше походил на тот, что можно видеть на фотографиях лунной поверхности.

Старатели трудились без устали, и очень часто работали группами.

Пока одни наполняли ведра породой, другие относили их, и последние промывали принесенную породу в неглубоких бассейнах, сооруженных здесь же. Для того, чтобы промыть породу, использовали большие тазы с решетчатым дном, называемые «сурукас», вложенные один в другой, так что их количество было от трех до пяти штук, от самого широкого, где могли застревать камни размером с фасолину, до самого маленького, через который мог просочиться лишь мелкий песок.

Смешав породу с водой, старатель крутит и раскачивает тазы, и с каждым движением его опытный взгляд определяет, остались ли на дне «сурука» стоящие камни или вся порода пойдет в отходы. Время от времени внимание его обостряется, и он начинает прощупывать пальцами, после чего, обычно, вылавливает маленький алмаз, поднимает руку и показывает его своим товарищам.

Работа эта изматывающая, люди работают так с рассвета и до наступления ночи, под палящими лучами безжалостного солнца, про силу которого знают только те, кто прочувствовал его на себе и достаточно изучил венесуэльскую Гайану.

Стоит ли это всех трудов?

Трудно дать однозначный ответ. Я знал нескольких старателей в Пауле, кто за пять месяцев заработали более миллиона песет. Верно также и то, что многие, не выдержав, ушли под землю, и ушли без гроша в кармане.

Лихорадки, усталость, насекомые и змеи очень быстро расправляются даже с людьми сильными, физически крепкими, и нужно еще добавить сюда отвратительную еду, жизнь неорганизованную, беспутную, и тогда становится понятно, почему никто из искателей алмазов не уехал из Гайаны с карманами полными денег.

На самом деле Сан-Сальвадор де Пауль нельзя было рассматривать как типичный лагерь искателей алмазов. Нет, он, конечно, был лагерем, где жили старатели, но и одновременно был чрезвычайно большим, чрезвычайно шумным и многолюдным. Новость о том, что открыто новое месторождение алмазов, так называемая «бомба», мгновенно облетела всю страну и получила такую популярность, что в те земли поехали люди, которые никогда в своей жизни ранее даже не думали и не мечтали посвятить себя поиску драгоценных камней.

Студенты, рабочие, конторские служащие, даже домохозяйки бросили все, что у них было в Каракасе, ринулись покупать билеты на самолет с одной целью — окунуться с головой в эту авантюру — найти в Пауль алмаз, который сделает их богатыми до конца жизни, при этом никакого опыта, никаких знаний у них не было, и весь их багаж состоял лишь из голого энтузиазма.

Это и была причина, приведшая к такому чудовищному росту этого города, где все выпирало, выходило за рамки обычного так, что в какой-то момент даже пришлось вмешаться Национальной Гвардии и Армии. Там не действовал, как в других лагерях старателей, закон «свободных людей».

Обычно старателями становятся те, кто родился в том же регионе, дети других старателей либо авантюристы, приехавшие из разных, иногда отдаленных уголков мира. В то время, когда я попал в Гайану в первый раз, там собралось много беглых нацистов, они забрались в те места в надежде скрыться от каких-то, каких не известно, преследователей, а также преступников, сбежавших из французской тюрьмы в Кайене. Просто так получилось, что в Венесуэле действовало правило, по которому сбежавшие заключенные могли жить на территории страны при условии, если они не будут пересекать реку Ориноко и не пойдут дальше на север.

Все это я рассказываю лишь потому, чтобы было понятно какого рода люди встречались на маленьких месторождениях алмазов и какого рода воспоминания остались у меня о них.

А сейчас я попал в город без пьяниц и дебоширов, без искателей приключений, без убийц и беглых преступников, где по улицам ходили студенты-медики, служащие банков и рабочие, оставившие свои стройки. И, в самом деле, этот огромный лагерь старателей производил достаточно своеобразное впечатление.

Но это не означало, что в Пауле не было привычных для Гайаны искателей приключений, нацистов и беглых заключенных. Такое большое месторождение, конечно же, привлекло и их внимание, но из-за присутствия полиции и армии, они предпочитали держаться в тени, вели себя скромно и не привлекали к себе внимания.

Некоторую часть времени, что я провел в Сан-Сальвадоре, я посвятил поискам другого моего товарища — «Катире» Себастьян и, в конце концов, наткнулся на одну проститутку, что знала его.

— Он остался там, ниже по течению, в Эль Мерей. Не захотел приезжать сюда. Сказал, что все это слишком «вяло» для него.

Зная «Катире» достаточно хорошо, это меня совсем не удивило. Хоть он и был одним из тех типов, кто появился на свет, чтобы бродить по нему до самой смерти, не имея постоянного угла для жизни и смотря на все скептически, остальные люди, особенно когда они собираются в каком-то месте в большом количестве, беспокоили и раздражали его очень сильно. Для него пятнадцать тысяч человек в Пауле было равносильно десяти миллионам в Нью-Йорке и трем миллионам в Мадриде.

Я так никогда и не выяснил ни где он родился, ни когда. Он мог быть испанцем, но его светлая шевелюра, за что его и прозвали «Катире», была слишком белокурой для испанца, а голубые глаза, что смотрели на все с отсутствующим выражением, слишком голубыми. На кастельяно он говорил без ошибок, но с небольшим креольским акцентом, что, без сомнения, был приобретен после многих лет, проведенных в Венесуэле, но и по-английски и по-французски он изъяснялся достаточно правильно, хотя так и не удалось выяснить, где он мог научиться.

Очевидно, что «Катире» — результат какой-то войны, и этого он никогда не отрицал и не скрывал, да это у него и не получилось бы, поскольку достаточно было взглянуть на него, и любые сомнения пропадали. Все его левое предплечье представляло из себя один большой шрам, и ему стоило определенного труда шевелить этой рукой, а когда погода менялась и ожидался дождь, то рука сильно болела. Однако, когда он начинал рассказывать про войну — о чем говорил крайне редко — никогда ничего не описывал конкретно, не указывал ни одной детали ни о фронте, где он был, ни о той стороне, на которой воевал. Говорил всегда уклончиво, а когда рассказывал какой-нибудь эпизод, то там были либо «наши», либо «другие», и никто не интересовался у него кто такие эти «наши» и кто были те, «другие».

Я тоже этого не делал. Мне казалось, что между нами существовало молчаливое понимание того, что если он чего-то не договаривал, то со своей стороны я не должен был спрашивать, и, скорее всего, не получил бы никакого ответа.

В отношениях с «Катире» важно было не только что он говорил, но и как он это делал. Он почти всегда был в центре внимания и веселых выходок старателей, когда лежал в своем гамаке перед входом в хижину, опустив сомбреро на самые глаза, чтобы солнце не мешало, а у тех только и было развлечений, что напиться, поиграть в карты, да поболтать с Себастьяном.

Никто никогда не видел, когда он отравлялся на поиски, когда спускался к реке или уходил в джунгли. Казалось, что вся его жизнь была разделена на три этапа: первое, дремать под шляпой, полностью закрывавшей его лицо; второе, приподнять край шляпы и взглянуть — иногда только одним лишь глазом — на того, кто с ним говорил; и третье, опустить руку, дотянуться до бутылки с ромом, всегда стоящей рядом, наготове, и поднести ее к губам.

Бывали, правда, дни, когда он кнутом безуспешно пытался отогнать бродячего пса, имевшего отвратительную привычку подкрадываться и лизать горлышко бутылки. Да и так и не удалось узнать, то ли этому псу нравился ром, то ли он забавлялся, увертываясь от ударов кнута, что было совсем нетрудно, потому что «Катире» никогда не прикладывал особенных усилий к этому, и как лежал в гамаке, так и продолжал лежать там, не меняя позы.

И, не смотря на все это, все равно создавалось впечатление, что «Катире» Себастьян был бродягой. Может быть так оно и было на самом деле, но у меня как-то не получалось убедиться в этом, скорее он напоминал человека, потерявшего интерес ко всему вокруг, человека, который уже ни от кого ничего не ждал, и который сдался перед дремотным состоянием, характерным для тропиков, перед этим климатом, и был уже не в состоянии даже подняться и пойти поискать свой револьвер, чтобы пустить себе пулю в лоб.

Но все-таки, у него была собственная жизнь. Жизнь, которая, возможно, была лишь наполнена воспоминаниями о некой другой жизни, давно прошедшей. Но существуют же и такие люди, живущие лишь воспоминаниями, что для них более важны, более достойны быть пережитыми еще раз, пусть и мысленно, чем окружающая их реальность.

Прошло изрядно времени, прежде чем у меня получилось узнать хоть что-то про Себастьяна. И то, что я узнал удивило меня. Совершенно невероятно, но в таком человеке, как он, вера в Бога была невероятно сильна, и это было, наверное, последнее, что можно ожидать от того, кто постоянно «вертится» среди старателей, авантюристов всех мастей, вороватых шлюх, беглых преступников и мошенников.

Но эта вера, однако, очень отличалось от тех представлений, какие обычно встречаешь среди монахов и проповедников, хотя вера его была, что называется, очень «крепка». И в его представлениях о Боге было многое, что привлекало внимание, возможно благодаря необычным рассуждениям и выводам, к которым он приходил в конце.

Однажды, когда мы остались с ним наедине — он, как всегда, лежал в гамаке перед входом в хижину — признался мне:

— Знаешь? Есть одна вещь, одна черта, которой я хотел, чтобы не было у Бога — это Вечность. Думаю, что Бог, осознающий, что он рано или поздно умрет, лучше бы понимал людей.

Я удивленно взглянул на него. Не знал, что и ответить, а он продолжил:

— Я не имею в виду какое-нибудь высшее существо, которое может быть полностью уничтожено. Нет. Я говорю о том, чтобы он мог, в конце концов, эволюционировать, трансформироваться точно так же, как это делаем мы, превращаясь в бестелесный дух. Вечная неподвижность, когда остаешься одним и тем же в течение столетий — это меня ужасает. Меня и Бога.

Глава четвертая
Венесуэла

Единственного, кого я встретил в Пауле, был старатель, наполовину сумасшедший, которого все звали «Русским», но это был не тот русский «Канталехо», которому «Черный» Томас отрубил пальцы много лет назад. Этот же был владельцем маленькой забегаловки, где продавал напитки и еду, расположенной рядом с месторождением алмазов.

Он был одним из первых, кто объявился в этих местах, и специально выбрал для себя участок, где мог бы не только намывать алмазы, но и одновременно с этим вести какую-никакую торговлю. Метров пятьдесят отделяли его участок от другого, и как-то некие старатели, кому достался участок расположенный хуже и дальше, предложили выкупить у него эту таверну, чтобы снести ее и начать искать алмазы на ее месте.

Этого Русского я помнил очень хорошо, потому что он как-то пытался продать мне шпагу, изготовленную в шестнадцатом веке, которая, как он уверял, была найдена им в верхнем течении Карони, рядом с горами Сьерра-Паракаима. А это означает, что когда-то, в тысяча пятьсот каком-то году, в тех местах, куда теперь с большим трудом можно добраться только на самолете, побывал некий испанец и потерял там свою шпагу.

Когда я нашел «Русского», выглядел он очень постаревшим и усталым. Последние четыре года он провел в тюрьме «Эль Дорадо», а это может покончить с любым. Его обвинили в том, что он якобы убил одного скупщика алмазов и украл у него камни. С тем сроком, какой дали ему, можно было и не мечтать выйти оттуда. На его счастье вскоре открылось, что не он ограбил того человека, хотя мог и убить во время спора, и его выпустили на свободу.

Поскольку после всех проблем и злоключений выглядел он очень измотанным, я спросил его, как у него хватило силы воли, да и просто сил остаться в Гайане. В ответ он лишь пожал плечами.

— А куда мне прикажешь идти? — сказал он. — Я был одним из первых, кто приехал сюда, в Пауль, когда здесь послышался «звон», что разнесся по всей стране — «музыка», какую издают алмазы. Прошло уже пять месяцев, и я заработал семьдесят тысяч боливаров. Где я еще смог бы заработать столько?

— А зачем тебе эти деньги? Ты же тратишь все, что зарабатываешь… — ответил я ему. — Ты погубишь себя в шахте, и у тебя никогда ничего не будет.

— Сейчас, да, — угрюмо подтвердил он. — Но у меня имеется «аптечка», поддерживающая меня — моя таверна — и я коплю понемногу. Если продолжу добавлять, как сейчас, то смогу купить самолет.

— Самолет? — удивленно переспросил я. — А зачем тебе самолет?

— Чтобы открыть здесь, в Великой Саванне, транспортную компанию. Я хорошо знаю этот регион и уверен, что будущее за самолетами.

— Умеешь пилотировать.

— Нет, но научусь.

— В твои-то годы?

— Так мне всего-то сорок один.

Я взглянул на него удивленно. Любой, кто бы увидел его, мог бы поклясться, что ему уже за семьдесят. Но я поверил, что он не «скинул» лишние года, просто сельва, шахта и «Эль Дорадо» могли запросто превратить любого юнца в старика.

Я попросил его рассказать про «Эль Дорадо», но он отрицательно покачал головой и сказал:

— Там настоящий ад, мальчик. Лично я предпочитаю не вспоминать об этом.

А я не стал настаивать, к тому же это было бесполезно. Весь остаток дня я провел с ним на его участке, где, конечно же, мы не нашли ничего за весь вечер.

— Это месторождение начинает истощаться, — прокомментировал он, когда мы вернулись к нему таверну, что одновременно служила жильем. — Если найдется хотя бы один, кто купит у меня все это за хорошую цену, то я сразу же уйду на юг.

— Но там, на юге, нет ничего кроме гор Паракаима, — возразил я. — Ты что, полезешь в эти горы?

— Я еще не спятил, — ответил он. — Дикари, обитающие в тех горах, дурные люди. Но там, рядом с этими горами, протекает одна речушка, где всегда можно найти какой-нибудь камешек… Я должен собрать денег и купить самолет.

Я оставил его наедине с его иллюзиями. Я думаю, что он до сих пор цепляется за свою мечту, потому что в Гайане можно быстро разбогатеть. А, может быть, он уже умер, потому что там умирают еще быстрей.

Что касается меня, то я вернулся в Каракас, опять через Пуэрто-Ордаз, где попрощался с Педро Вальверде. Я пожалел, что не добрался до Тукупита, где жил мой старый товарищ, Франк Гарсиа-Сукре, с ним мы когда-то, в молодые годы, хорошо порезвились в Мадриде.

В Каракасе генерал Раварт очень обрадовался, узнав, что выбранное им место мне понравилось, и пообещал на следующей неделе представить проект «Операция Ноев Ковчег» президенту Рафаэлю Калдера.

Я бы с удовольствием остался и дождался решения, но в те дни, в очередной раз, в Центральном Университете Каракаса начались волнения, и потребовалось вмешательство Армии, а потому президент был слишком занят, чтобы заниматься делами по переселению каких-то африканских животных.

На самом деле, проблема студенческих беспорядков не оказалась такой уж важной и генерал Раварт, все-таки, спустя несколько дней после моего отъезда, смог побеседовать с президентом о моем проекте и получил одобрение.

К счастью, и не смотря на эти спорадические всплески студенческого недовольства, сейчас Венесуэла, после двенадцати лет демократического правления, представляет из себя пример того, что испаноговорящие страны, несмотря на все возражения, могут управляться в пределах законодательства и принципов демократии и даже могут менять политический курс, без того, что это приведет к очередным проблемам.

В те времена, когда большинство соседей — Аргентина, Бразилия, Парагвай, Боливия, Перу и Панама — оказались в очередной раз под гнетом тоталитарной милитаристской системы, хотя казалось, что с подобным было давно покончено на континенте, то страна, добывающая нефть, которая, исходя из общих рассуждений, должна была оказаться тем в большей опасности, чем богаче, тем не менее старается изо всех сил сохранить систему выборов, когда правительство избирается путем всенародного голосования и эти усилия поддержаны волей всех ее жителей.

Несколько лет назад никто, даже самый оптимистичный наблюдатель, не смог бы поверить, что в стране из этого полушария демократия сможет просуществовать долгих двенадцать лет, хотя внутри и происходила передача власти между группами, которые можно считать политическими врагами, и, однако, в Венесуэле подобное происходило. И не стоит забывать тот факт, что в прошлом Венесуэла пережила самые худшие военные диктатуры — диктатуру Хуана Висенте Гомеса и Маркос Перес Хименес — и, следовательно, сохранила достаточно глубокие традиции, присущие диктаторским режимам, точно так же, как и изрядное количество «ультрас», что все еще с ностальгией вспоминают «золотые годы, когда правил любимый генерал».

«Быть венесуэльцем — это профессия» — так говорили когда-то, но те времена уже прошли. То были годы, когда иммигранты толпами въезжали в страну, и когда экономическое развитие Венесуэлы достигло небывалых высот, когда сюда приезжали люди со всего мира, лишившиеся из-за войн или по другим несчастливым причинам родины, благосостояния и надежд.

Для миллионов человеческих существ страна превратилась в Землю Обетованную, и еще верно то, что здесь осуществились ожидания большинства из тех людей, несмотря на недовольство и оппозицию самих венесуэльцев.

В стране существует множество классовых групп, и образ мыслей у них иногда разнится очень существенно. Мало общего между жителями равнин и неграми с Маргариты. Но так уж получилось, даже сравнивая с любым другим местом испаноговорящей Америки, а может быть даже и со всем Земным шаром, но настоящий венесуэлец проживает исключительно в столице. Каракас одновременно и впитывает в себя все национальные черты и сводит их на нет у всего остального населения страны, никакой другой город не похож на него и не может сравниться с ним.

Обитатели равнин — люди по характеру своему жесткие, меланхоличные, задумчивые и очень привязанные к своей земле — иссушенной или болотистой в зависимости от времени года — они живут этой землей и только для нее, и для своего скота, они неразговорчивы и практически не представлены в общественной жизни нации. Они постоянно на равнине, а равнина в Венесуэле, они любят свою равнину, а, следовательно, и Венесуэлу. Но случись так, что эти равнины оказались бы где-нибудь в Бразилии или Колумбии, то они точно так же полюбили бы любую из этих стран. Жители равнин добавляют щепотку твердости в характер венесуэльца, точно так же, как негры с побережья нотку живости, а индейцы из гайанской сельвы немного экзотики и примитивизма. Но все это лишь дополнения к тому, что составляет личность жителей Венесуэлы, а их личность, как я уже говорил, концентрируется вокруг и полностью поглощается Каракасом.

А жители этого города, в свою очередь, яростные националисты, хотя и националистические черты, в общем-то, присущи всем испано-американцам, но вот в венесуэльцах этот национализм особенно заметен, и он больше, чем просто гордость, больше, чем их отличительная черта.

Для венесуэльца быть венесуэльцем — это не просто принадлежать к определенной нации, это, прежде всего, возможность выделиться среди тех, кого называют чужаками, приезжими, кого именуют «мусиус». И именно иммиграция оказала решительное влияние на формирование этой черты в креольском характере. Привычные к жизни размеренной и почти провинциальной, они вдруг оказались среди огромной массы отчаявшихся людей, прибывших сюда отовсюду в надежде начать новую жизнь, и настроенные весьма решительно, чтобы пробить в этой жизни дорогу — дорогу, как можно более широкую — и, как следствие, креолов, неожиданно для них самих, захлестнули эти людские волны, и их почти снесли те, у кого ничего не было, но кто очень хотел получить многого.

Итальянцы, португальцы, испанцы, немцы, славяне, даже арабы, евреи и турки прибыли сюда с пустыми руками, не гнушались работать за гроши, иногда лишь за еду, готовые отнять работу у тех, у кого она уже была, и выполнять ее за половину прежней оплаты, за десятую часть цены.

Волна за волной приезжали сюда люди, кого в Европе расшвыряла война. Но креолы не были готовы к подобному вторжению и вначале растерялись, затем эта растерянность сменилась раздражением и, в конце концов, все это переросло в ярость, и чтобы хоть как-то защитить себя от тех, кто оказался более сильным, они выработали в себе то, что теперь мы называем «венесуэльским характером», эту смесь из презрения, злости и одновременно страха, и что в течение многих лет служила им и оружием, и системой, а после того, как людское море схлынуло, осталось в виде привычки.

Очень многие указывают и даже обвиняют их в том, что сделали они это из-за своей неспособности, из-за того, что не были достаточно стойкими и не смогли удержать свои позиции перед чужаками, кто оказался более трудолюбивым и более хитрым, но, в конце концов, не стоит обвинять только их самих. Не их вина, что мир накрыла война, что появились миллионы голодных людей, готовых ухватиться за любую, малейшую возможность, какая им представилась.

Но, тем не менее, все закончилось почти неожиданно. Весь этот феномен взрывного развития и иммиграции остановился, буквально умер, 23 января 1958 года после свержения диктатора Переса Хименеса. Начиная с этого момента, та часть венесуэльского общества, представлявшая из себя самые низшие сословия, и кто больше всех ненавидел иностранцев и винил их в том, что это они поддерживали диктаторский режим — ошибочно, конечно — начали расправляться, практически безнаказанно, с теми, кого считали чужаками.

Наступили тяжелые времена для «мусиус», когда со всех сторон слышались оскорбления, некоторых преследовали, на других нападали, были случаи убийств, но полиция ни во что не вмешивалась. Общество охватил необычный психоз, которым очень быстро воспользовались разные маргинальные элементы и политики, а правительство в лице Военной Хунты Вольфганга Энрике Ларрасабаль не делало ничего, чтобы остановить происходящее. Эта Хунта была очень популярна в народе, хотя, на самом деле, ее нужно назвать «популистской», и эти люди превратили древнее правило «хлеба и зрелищ» в «хлеба и иммигрантов» и добились того, что те, кто, спасаясь, приехал в страну, опять почувствовал себя в опасности, и люди начали возвращаться туда, откуда в свое время уехали. Многие из них в одно мгновение потеряли не только новую родину, но и дом, и годы упорного труда, начался один из самых мрачных и отчаянных исходов, известных в истории.

Позже был принят закон, закрывший для иммигрантов раз и навсегда въезд в Венесуэлу, и это была самая большая ошибка, совершенная в этой стране за всю ее историю. Уже было доказано, и еще неоднократно будут появляться доказательства, что нации, проживающие на Американском континенте — включая и сами Соединенные Штаты — нуждаются в постоянном притоке иммигрантов, если хотят продолжить свое развитие, без иммиграции они обречены на исчезновение. Следует принять во внимание, что большинство из тех республик по протяженности своих территорий превосходят любую из европейских стран, а плотность населения там очень низкая. Но важнее, чем количество людей на квадратный километр, тот факт, что взрослое население не имеет необходимой подготовки и образования. Считается, что шестьдесят процентов населения испано-американских стран, как это пишется в анкетах, «не пригодны», «не готовы», а подготовить и обучить их — занятие слишком дорогое.

Не осталось ни технического персонала, ни ремесленников, ни тех, кто бы смог обучить, и потому пришлось приглашать рабочих, специалистов в разных областях, чтобы те начали готовить соответствующие кадры. Пришлось платить им очень высокие зарплаты, тогда как раньше эти же самые люди приезжали по собственной воле, обучали всех, кто пожелал учиться, и создавали рабочие места, обустраивали мастерские, небольшие фабрики и даже крупные предприятия.

Подавляющая масса креолов, действовавшая в ущерб себе и не обладающая здравым смыслом, свойственным безграмотным беднякам, была убеждена в том, что, когда иммигранты уберутся восвояси, то все, что останется после них, попадет к ним в руки, но хоть так и случилось, однако как поступить и что делать со всем этим имуществом они не знали. У них не было ни необходимой подготовки и не было желания учиться — другими словами, не было тех самых ценных качеств, что иммигранты привезли с собой. Любой работающий венесуэлец был хорошо обеспечен, работал ли он с иностранцами или без них. Во времена диктатора Переса Хименеса были приняты соответствующие законы, защищавшие их права, и даже существовало требование принимать на работу определенный процент местных жителей, и таким образом тот, кто что-то умел делать, получал еще и рабочее место.

Без работы остались только те, кто и так ничего не умел делать и ничему не хотел учиться. Они остались в том же положении, в каком и были до эмиграции. А сейчас, после того, как большинство предприятий закрылось, когда люди, основавшие их, вернулись обратно в свои страны, те, кто работал, эту работу потеряли. В результате безработица выросла значительно, и вместе с тем уровень жизни упал существенно.

Однако, и это весьма симптоматично, продолжает оставаться невероятный спрос на хороших специалистов в той или иной области — хороший механик, знающий свое дело техник или бухгалтер получают такие зарплаты, что с нашей точки зрения могут показаться сказочными. Не так давно строительная компания, занимающаяся возведением плотины в Гури, вынуждена была пригласить на работу триста плотников из Италии, специалистов по изготовлению опалубки, а зарплату платили им золотом. Многие из них оказались иммигрантами, уехавшими из страны в 1958 году.

Глава пятая
Рай для наркотиков

Меньше чем за час самолет перенес меня из аэропорта Майкетия на Исла Берде в Сан-Хуан де Пуэрто-Рико, где мне пришлось, как всегда, терпеть надоедливые расспросы американцев и тщательный досмотр моего багажа, и хотя большинство из них не знают и слова по-испански, тем не менее ведают пуэрториканской таможней.

Как известно, на острове сложилась особенная форма правления, названная «Свободное Ассоциированное Государство», при котором жители страны имеют право избирать своего губернатора, имеют американский паспорт, но в то же время среди разных обязательств, коих не мало, они должны разрешить американцам заниматься их армией, определять их политику и заодно командовать таможней.

Уже наступила ночь, когда я, наконец, добрался до своего отеля — небольшой «Да Винчи», очень скромный и очень уютный, хотя и расположен в самом сердце Кондадо, затерявшись среди огромных отелей для американских туристов, где мне пришлось как-то остановиться и что я ненавижу делать.

Этот отель мне посчастливилось открыть для себя несколько лет назад, здесь вполне приемлемая итальянская кухня и нет казино. Кроме того, цены значительно ниже стандартных тридцати пяти или сорока долларов за день, что платят в больших отелях только за то, чтобы переночевать там.

Сегодня Пуэрто-Рико одно из самых дорогих мест в мире, и все это из-за нашествия американских туристов, кто за неимением средств, достаточных оплатить поездку в Европу или добраться до Южной Америки, прилетают сюда в поисках экзотики, пляжного отдыха и самых разных женщин, а заодно и таких развлечений, как азартные игры, наркотики и, конечно же, проституция.

Потому что, к великому несчастью, Сан-Хуан де Пуэрто-Рико на самом деле превратился в один из самых коррумпированных городов в мире, может быть даже хуже, чем была Гавана до прихода Фиделя Кастро.

Когда с падением режима Фульхенсио Батиста, Гавана перестала быть борделем для Соединенных Штатов, многие кубинцы, успешно способствовавшие превращению своей столицы в это заведение, и заодно американцы, поддерживавшие их в этом, обратили свои взоры в сторону Пуэрто-Рико. И можно с уверенностью утверждать, что за десять лет они добились поставленной цели почти в совершенстве.

В больших отелях, расположенных на территории Кондадо, проститутки делают свой бизнес и в самом холле, и в баре, многие живут там же, а швейцары и менеджеры не замедлят указать клиентам отеля в каком номере их можно найти. Еще в каждом из этих отелей «гостеприимно» открыты двери в залы, где стоят столы с рулеткой, с «Блэк-Джек» и для игры в кости, и все это представляет основной бизнес для отеля, поскольку никакой большой отель не смог бы выжить без казино.

Помню, как лет семь назад, группа американских гангстеров открыла дорогой отель «Понс де Леон», но мошенничество в игровых залах достигло таких масштабов и приобрело такую скандальную известность, что их заставили закрыть казино. И сразу же отель сделался убыточным настолько, что пришлось продать его Хилтону. Руководство компании сменило вывеску, отель назвали «Сан Джеронимо» и открыли снова, но опять с казино.

Одно лишь присутствие рулетки или стола с «Блэк-Джек» под той же крышей, где вы живете, настолько соблазнительно, что бороться с этим очень и очень сложно. Из опыта моих прошлых путешествий могу с уверенностью сказать, что, несмотря на все мои усилия не играть и даже не смотреть в ту сторону, но каждый раз, как я возвращался в отель, в каком бы часу это не случалось, прежде чем подняться к себе в номер, меня всегда тянуло испытать судьбу. И это «испытать судьбу» всегда заканчивалось потерей сотни долларов. Поэтому, а также исходя из других соображений, я предпочел переселиться в маленький «Да Винчи».

Но еще шире, чем азартные игры и проституция, здесь развернулась торговля наркотиками, наблюдая за которой можно видеть процесс деморализации, происходящий в пуэрториканском обществе.

Недавние статистические данные показывают, что в США на каждые 3500 жителей приходится один заядлый наркоман, в Нью-Йорке на каждые 700 жителей, а в Пуэрто-Рико эта цифра сокращается до 250, что автоматически ставит эту страну на первое место по потреблению наркотиков в мире.

Только зарегистрированными числятся 15 000 человек, хотя по простейшим подсчетам их будет более 25 000, из которых около 10 000 проживают в столице, в Сан-Хуан. Считается, что, в общем и целом, Пуэрто-Рико потребляет четвертую часть всех наркотиков, ввозимых на территорию США на сумму более семидесяти миллионов долларов ежегодно.

На самом деле цифры ужасающие и власти признают, что ничего не могут поделать с этой волной порока. Преподаватели в университетах говорят, что почти 65 % студентов курят марихуану, потребляют кокаин, героин или ЛСД.

Полиция же, со своей стороны, указывает на то, что 35 000 ограблений и нападений свершаются ежегодно именно наркоманами, и что большинство убийств, изнасилований и прочих тяжких преступлений, случающихся на острове, напрямую или косвенно связаны с приобретением и потреблением наркотиков.

Наибольший размах торговля наркотиками достигла именно на улицах Сан-Хуан, вокруг игровых залов и отелей Кондадо, и даже в садах Университета Рио-Пьедрас.

Когда я попросил моего старинного приятеля Карлоса организовать для меня встречу с каким-нибудь дилером, чтобы получить побольше информации о торговле наркотиками, то это не составило для него никакого труда.

Той же ночью он проводил меня в «Пеликан», одни из клубов, пользующихся особенной популярностью у молодежи, и представил некоему кубинцу, который без всякого смущения сказал, что сможет достать любой наркотик, начиная с «косячка» с марихуаной и кончая куском сахара с ЛСД.

— Но ЛСД не советую, — честно указал он. — Это не больше, чем игрушка для разного рода интеллектуалов и псевдоинтеллектуалов, кто верит, что посредством этой «штуки» смогут открыть истоки жизни. С помощью этого нельзя уйти от реальности, как с помощью морфия или героина, она не для нас, не для латиноамериканцев. Она не для тех, кто хочет «уйти», она для тех, кто хочет «забраться куда-то».

Тогда я понял, что он готов рассказать мне кое-что про торговлю наркотиками, и пригласил его выпить со мной, мне хотелось узнать побольше про ЛСД.

— Если рассматривать с точки зрения химии, то это не более чем диэтиламид лизергиновой кислоты, — продолжил он, — но для многих это еще что-то вроде спасительного нектара, с помощью которого они смогут, наконец-то, познать и понять самих себя. Самое очаровательное в этом деле то, что вокруг ЛСД образовалась, как бы, атмосфера снобизма, любители этого наркотика не только не стесняются своего порока, но даже наоборот — ощущают некоторую гордость, что не происходит, к примеру, с теми, кто потребляет марихуану или с кокаиноманами. Теперь мои клиенты — публика обеспеченная: адвокаты, врачи и особенно студенты. Вполне возможно, что в следующем году я поступлю в Университет, — с циничной ухмылкой добавил он. — Там у меня клиенты будут каждый день под рукой.

Затем он захотел продать мне ЛСД и попросил за дозу восемь долларов. Я отдал ему деньги и мы вышли на улицу. После того, как мы прошли пару кварталов, он остановился на углу и показал на освещенную витрину обувного магазина на противоположной стороне улицы.

— Под той витриной, на выступе, слева, на самом краю найдешь, что ищешь, — сказал он.

И, развернувшись, исчез в ночи.

А я пересек улицу и, в самом деле, нашел на кирпичном выступе под витриной кусок сахара, завернутого в полиэтилен, приклеенный жевательной резинкой к стене.

Содержал ли он ЛСД или нет — этого я никогда не узнал, потому что выбросил все в первый попавшийся мне на пути канализационный люк, но я более чем уверен, что наркотик там был, потому что люди этого сорта не рискуют брать деньги и не отдавать товар — наркоманы не прощают подобного рода шутки.

Наркотики, проституция, безработица, голод и один из самых высоких уровней рождаемости в мире, и вот Пуэрто-Рико — красивейший, почти райский остров — превратился в место, где проблем больше, чем можно было бы предположить.

И все это произошло, хотя пуэрториканцы и не желают признавать, а часто даже думают наоборот, из-за присутствия на острове американцев.

Когда-то, в конце прошлого века, если уж быть совсем точным, то в 1898 году, Соединенные Штаты вышвырнули с острова испанцев и заняли их место, после чего обнаружили, что население, хоть и жило не очень богато, но и не бедствовало, по крайней мере никто не голодал, не бедствовал и не было той деградации, как сейчас.

Три четверти земель, пригодных для обработки, были поделены на маленькие участки, поместья, где преимущественно выращивали продукты для собственного потребления: картофель, кукурузу, фасоль, ямс, что позволяло населению вести жизнь независимую и достаточно комфортную.

Однако, почти сразу же, как американцы обосновались на острове, они скупили все мелкие хозяйства и устроили там большие плантации, где выращивали ограниченное количество сельскохозяйственных культур, ориентированных на индустрию производства сахара и табачных изделий. С тех пор и до сих дней существуют компании, владеющие плантациями площадью более 50 000 акров и охватывающие самые плодородные земли на острове. Это привело к тому, что сегодня шестьдесят процентов всего сельскохозяйственного экспорта составляет сахар, а прибыль идет в карман лишь горстке собственников этих плантаций, преимущественно американцев, проживающих на континенте. Тогда как оставшиеся два миллиона пуэрториканцев обречены влачить жалкое существование и импортировать основные, жизненно необходимые продукты питания. Поскольку продукты должны завозиться исключительно из Соединенных Штатов — а это напрямую связано таможней — одной из самых дорогих стран в мире, то можно понять, почему в Пуэрто-Рико стоимость жизни достигает таких астрономических значений, недоступных для большинства местного населения.

Известно, что ежедневная диета подавляющего большинства пуэрториканцев ограничена фасолью и рисом с добавлением небольшого количества вяленой трески, и если в настоящее время проблема с голодом стоит довольно остро, то нужно еще подумать и о приближающемся новом тысячелетии, когда население острова, по предварительным расчетам, вырастет до пяти миллионов.

Для того, чтобы решить этот, довольно таки важный вопрос, правительство не нашло ничего более разумного, кроме как начать компанию по планированию семьи и рождаемости. В дни моего пребывания на острове и в Сан-Хуан, ни кто иной, а именно сам губернатор, Луис Антонио Ферра, заявил:

— Мы занялись великим делом: мы начали готовить нашу молодежь для жизни в лучшем мире, более богатом, изобильном, более справедливом. Но достичь этого не просто, потребуется преодолеть самое опасное из препятствий, стоящих на нашем пути: наш демографический рост. Если мы не сможем ограничить уровень рождаемости, то никогда не сможем найти решение наших фундаментальных проблем. У нас никогда не будет достаточно рабочих мест, не будет денег на образование и здравоохранение для всех. У нас никогда не будет достаточно жилья, заводов и фабрик, больниц, дорог. Эта «великая задача» станет недостижимой. Наша ответственность перед будущими поколениями, следовательно, определена достаточно четко: мы должны начать широкомасштабную и тщательно продуманную программу по планированию семьи.

И в качестве первого шага по реализации этой «великой задачи» некая Ассоциация называемая «Благополучие Семьи» начала обучать в больницах как пользоваться таблетками для прерывания беременности, а позже департамент здравоохранения принял самое активное участие в этой компании. Первые же зарегистрированные результаты показали, что уровень рождаемости сократился существенно и продолжает падать: с 34,5 на каждую 1000 в 1956 году, до 24,9 на ту же 1000 в 1970 году.

Но вскоре после начала компании церковь выступила против, организовав движение под названием «Христианская Акция», чьей целью было провалить все усилия сторонников планирования семьи. Но, как оказалось, успеха это не имело и теперь высшие церковные чины на острове сами смягчили свою, бывшую вначале непоколебимой, позицию в отношении планирования семьи. Как бы то ни было, но совершенно очевидно, что полтора миллиона долларов, выделенные правительством США в бюджет этой компании, скоро вырастут до десяти миллионов, и тогда, года через три или четыре, рождаемость на острове сократиться до одной четвертой от теперешнего уровня.

Я бы с большим удовольствием остался в Сан-Хуан еще на несколько дней, несмотря на те цены, что царят здесь, способные покончить с любым бюджетом, но времени у меня оставалось очень мало до одной встречи, которую я организовал в Кито, в Эквадоре. К тому же мне не хотелось упустить возможность посетить Доминиканскую Республику — путешествие, которое я затеял по причинам сентиментальным, но и не без профессионального интереса.

Этот интерес возник некоторое время назад, когда, выполняя задание одного внушительного каталонского издания в Латинской Америке, я прибыл в Санто-Доминго в тот момент, когда там полыхала революция 24 апреля 1965 года, в результате которой был свергнут режим Дональда Рейд-Кабраля и его триумвирата.

Революционеры были сторонниками свергнутого Рейд-Кабралем президента Хуана Боша, и в то время в Санто-Доминго бушевала самая настоящая гражданская война. Война, которая только усилилась и еще более запуталась, когда в страну пришли американцы, совершив невероятную глупость, высадив войска на острове и вмешавшись в конфликт, до которого им не было никакого дела.

В то самое время Хуан Бош находился в изгнании на территории Пуэрто-Рико, и поговаривали, что его похитили американцы, и слухи про это разрастались все больше и больше, в особенности из-за того, что он систематически отказывался давать интервью журналистам.

Между моей семьей и Бошем существовали старые дружеские отношения, и я решил воспользоваться этим, как предлогом, чтобы повидаться с ним, а потому полетел из Рио де Жанейро в Сан-Хуан. Когда я позвонил ему по телефону, представился и сообщил кто такой и зачем прилетел, то он пригласил меня в свой дом, где я провел с ним два долгих утра.

Один из первых вопросов, что я задал ему — правда ли то, что его похитили, и ответ был отрицательный.

— Нет, меня не похищали, — сказал он. — Но правда то, что за мной постоянно следят и иногда мне кажется, что даже отслеживают мои мысли, но не думаю, что это похоже на похищение, хотя американцы не позволяют мне вернуться на Санто-Доминго, как я этого хочу.

— Не думаете ли, что ваше присутствие там лишь все усложнит? — поинтересовался я.

В ответ он грустно улыбнулся.

— А что, можно усложнить еще больше? По-моему, дальше уже некуда. Все, что там происходит, давно уже вышло из-под контроля, и никто не в состоянии справиться с этим. Те, кто хотят моего возвращения, забаррикадировались в своей части города и готовы биться за нее до последней капли крови. Американские войска, поддерживаемые силами ООН, расположились посредине, а солдаты этого Правительства, что поставил у власти Имберт при поддержке все тех же янки, контролируют остальное. Все вокруг — это лишь смерть, убийства, насилие и хаос. В Санто-Доминго ничто уже не усложнит ситуацию больше, чем есть. Ни тем более мое присутствие.

— Но, сами-то вы как полагаете, нужно ваше присутствие там? — спросил я. — Думаете, что Кааманьо, Аристи и те, кто борются за возвращение Конституции, не смогут справиться сами?

— Уверен, что смогут, — добавил он. — Я думаю, что их вполне достаточно, и номинально я передал власть полковнику Кааманьо. Сейчас он президент, а я лишь обычный гражданин. Самое большое мое желание на данный момент — это никогда не возвращаться туда, больше не иметь ничего общего с политикой и со всеми горестями, что несу с собой.

— И вас совсем не волнует, что вот так убрали, можно сказать, задвинули в угол, когда на самом деле вас любила вся страна?

— Самое важное, — ответил он, — это смотреть на жизнь, как подобает мужчине. Всегда оставаться мужчиной — это очень сложно в этом мире. Мужчиной во всех проявлениях.

Подобный ответ мне понравился. Да, понравился, однако было в поведении Боша нечто такое, что вызывало некоторые сомнения, недоверие, словно он был заранее предупрежден, и вид его, и все, что он говорил, придумано, подготовлено к моему приходу. Он не был политиком, и чтобы понять это — достаточно было поговорить с ним немного, не был он и человеком действия, который смог бы руководить страной жесткой рукой, не брезговал бы насилием и даже жестокостью. Его место не в президентском кресле, а в каком-нибудь кабинете, за столом, и где бы он писал, писал о вещах нереальных, об утопиях, о демократиях совершенных, которые никогда не удастся воплотить в жизнь. Он всегда оставался интеллектуалом «чистой воды», голова его была заполнена прекрасными идеалами, чудесными проектами во благо своего народа и страны, но… когда он начинал воплощать все это, то неизменно сталкивался со стеной из реалий повседневной жизни, из тщеславия и еще с тысячей проблем, с которыми пытался бороться лишь при помощи собственных знания и силы воли.

Возможно, ему всегда не хватало, что называется «жесткой руки», руки, которая смогла бы все правильно отмерить и реализовать, что он задумал. И поскольку у него не было таких помощников, то он и потерпел поражение во всех своих начинаниях.

Управлять страной — не есть занятие интеллектуалов, и тем более не интеллектуалов «чистой воды». Хуан Бош забыл, что правда всегда находится на стороне тех, кто побеждает. Пользуясь поддержкой своей партии, он, тем не менее, потерял ее, начиная с того момента, когда, в надежде защитить демократию и поддержать мир, позволил военным отправить себя в Сан-Хуан на Пуэрто-Рико.

Это интервью с Хуаном Бош не прояснило для меня многих вещей, но вместе с тем послужило хорошим основанием, чтобы убедить мою газету выдать разрешение на поездку в Доминиканскую Республику. Разрешение-то пришло, но пришло в неудачное время — днем раньше так называемое Правительство Национального Возрождения «генерала» Имберта Барреры, под чьим контролем находился аэропорт, приказало не впускать в страну тех, у кого не было на руках специального пропуска. Это распоряжение, прежде всего, было направлено против иностранных журналистов, и причиной тому послужило то, что именно журналисты «раскопали» как это Правительство избавляется от своих политических оппонентов — а именно выстрелом в затылок и труп в реку. Справедливо опасаясь международного скандала, военные не желали видеть новых корреспондентов и как те суют свой нос в их дела.

Но, несмотря на все это, в один прекрасный майский денек я все же ступил на землю Доминиканской Республики, как раз в тот самый момент, когда там началось большое сражение — сторонники конституции под командованием полковника Кааманьо противостояли мощи вооруженных отрядов янки. Они потеряли часть своих укреплений — так называемый «Верхний Город» — но сохранили за собой «Новый Город», центральную часть в двадцать кварталов, где оказались в окружении. Эта часть города была самая важная, поскольку здесь располагались банки, офисы разнообразных фирм и самые крупные магазины — так что они продолжали удерживать в своих руках сердце страны, где жизнь пульсировала сильнее, чем где бы то ни было. На меня большое впечатление произвело увиденное там: сам бой, трупы на улицах, и тех мальчишек, почти еще детей, кто с оружием в руках, не имея опыта ведения боевых действий, все-таки сдерживали натиск хорошо обученных и натренированных батальонов американцев.

С самого начала, хотя как журналист я должен был сохранять нейтралитет, все мои симпатии были на стороне тех мальчишек, кого вместе со сторонниками конституции считали «левыми», кто жертвовал своими юными жизнями, чтобы законный порядок вернулся в страну.

Глава шестая
Возвращение в Санто-Доминго

Те симпатии, что я испытывал в 1965 году, позже стоили мне многих неприятностей и разочарований и еще это привело к тому, что мне пришлось уйти с работы, уйти из журналистики и оказаться в полном забвении на протяжении долгих трех лет.

Стоило ли этого?

Если уж быть совсем откровенным, то нет. Поскольку все, что происходило в Доминиканской Республике в то самое время, совершенно ничего не стоило, да и не нужно было. Абстрагируясь от мелочей, можно сказать, что все там осталось в том же состоянии, в каком и было, за исключением убитых, которых уж не воскресить, и того, что было разрушено и что не стали восстанавливать.

Но в общем и целом, приобретенный там опыт был весьма интересен, поскольку я смог вблизи наблюдать многие события и общаться с людьми, которые в последствии станут известными и чьи имена войдут в историю.

В то время Санто-Доминго представлял из себя сплошной хаос, настоящее поле битвы, где редкое здание не осталось без следов пуль и разрывов, электрические и телеграфные столбы валялись вдоль и поперек дорог, и никому в голову не приходило поставить их на место.

По улицам бродила разношерстная и неряшливая публика, вооруженная до зубов. В большинстве своем, это были мальчишки моложе двадцати пяти лет, одеты они были во что ни попадя, что больше понравилось, что показалось им похожим на униформу с разнообразными нашивками и значками, которые, по их мнению, придавали им вид военных: то были каски, разные кепи, фуражки или охотничья куртка.

Большинство были вооружены: десятки, сотни экземпляров всякого оружия, начиная от короткоствольного полицейского револьвера и кончая сорока пяти миллиметровым с длинным стволом, что носили, как ковбои, привязав к ноге, не говоря уже о всякого рода винтовках, автоматах, охотничьих ружьях, тяжелых пулеметах и даже коротких ножах, которые я не представляю где бы можно было применить на той войне.

В большинстве своем, глядя на этих ребят, создавалось впечатление, что для них все происходящее — незабываемое приключение, дни, о которых потом будут вспоминать до конца жизни, и будут рассказывать и пересказывать на склоне лет, что благодаря этому они почувствовали себя настоящими мужчинами. Они не оставляли свое оружие ни на секунду, хотя наступило перемирие, и жара стояла такая, что имело смысл не таскать с собой подобную тяжесть, а оставить где-нибудь дома. Но они этого не делали, и никогда бы не сделали, потому что это оружие значило для них все — это была игрушка, какой у них никогда не было, но о которой мечтали всю свою короткую жизнь, и еще это было символом революции, это значило, что они на войне и что они не просто ходят по улицам, а защищают что-то.

Но стоило им оставить это оружие где-нибудь, пусть на мгновение, то сразу же исчезал всякий смысл самим оставаться там, потому что без этого оружия они не знали и не понимали что же, все-таки, защищают. Может быть, они даже защищали именно само оружие, защищали право иметь при себе оружие, с помощью которого можно было бы самим защищаться.

Защищаться от чего?

Может быть, от всей той несправедливости, что пришлось терпеть год за годом, когда в стране была Диктатура, хотя, создавалось впечатление, что большинство так толком и не были уверены и не знали для чего защищались.

В те революционные дни самым интересным местом во всей Республике был отель «Эмбахадор», единственный, наверное, что все еще работал, по этой причине и еще потому, что располагался на некотором удалении от центра города, но он стал прибежищем для журналистов, дипломатов, представителей всяких комиссий по мирному урегулированию политического кризиса в стране и высокопоставленных армейских офицеров. Поэтому все политические решения, связанные с войной или с миром в стране, а также все новости, появлялись на свет в баре отеле, в его ресторане и в номерах.

Эта жизнь, официальная, если можно так сказать, привлекла сюда другую жизнь, более разнообразную и разноцветную, что пришла сюда в поисках денег, свободно гулявших тогда по всей стране — денег иностранцев.

По ночам весь пятый этаж — где по чистой случайности жил и я — превращался в настоящий спектакль, и стоило неожиданно открыть дверь и выйти в коридор, как повсюду начинались таинственные перебежки разнообразной публики, старавшейся укрыться от нескромных взглядов.

Хозяин этого парка аттракционов снял три номера подряд, располагавшихся один рядом с другим, и, притащив с собой несколько девочек, превратил эту часть этажа в публичный дом, куда постоянно приходили и откуда уходили американские солдаты.

Было любопытно узнать, что не все солдаты оккупационных войск, называемых броско «Армия Организации Американских Государств» и состоящая из военнослужащих Соединенных Штатов, Бразилии, Парагвая, Гондураса и Никарагуа, как это было бы логично предположить, могли одинаково пользоваться теми услугами и получали одинаковую зарплату за то, что ежедневно рисковали своими жизнями.

Если же американцы дни напролет проводили в отеле, у стойки бара или в ресторане, то солдаты остальных государств не могли никуда ходить по той простой причине, что у них не было ни цента.

Они должны были довольствоваться лишь скромным пайком, и им разрешалось в свободное время только прогуливаться, тогда как их товарищи по оружию — янки ели и пили в свое удовольствие в тех немногих местах, что еще оставались открытыми.

Большинству из них подобная дискриминация была ненавистна, и хотя мы не одобряли это вторжение войск, но, все-таки, полагали, что среди них должно было быть равноправное отношение ко всем солдатам, что должны были платить одинаково и иметь одинаковые права и обязанности.

Но на самом деле так не было. И считалось нормальным, когда рядом с нами за столик или за барную стойку садился именно американский солдат, а не какой-нибудь другой, клал рядом свой автомат, кобуру с пистолетом и даже ручные гранаты. И именно эти американцы были основными клиентами тех самых девочек с пятого этажа, кто со своей беготней из номера в номер, хождением по коридору и любовными похождениями мог бы послужить хорошей основой для написания какого-нибудь пошлого романа.

В самом дальнем конце коридора, но не так далеко от борделя, жили представители Комиссии Организации Американских Государств, в чьи обязанности входило установить мир и порядок в этой стране, и кто устраивал совещания, где обсуждались события и решения, от которых зависела жизнь миллионов людей, в нескольких метрах от шумной оргии.

И именно на этом, пятом, этаже был выбран временно исполняющий обязанности президента Республики — Гектор Гарсия Годой — кто много раз, до того, как его назначили на ту должность, только и делал, что поднимался на этот этаж, в очередной раз обсуждал с представителями ОАГ (Организация Американских Государств) ситуацию в стране и перспективы развития, и, соответственно, спускался вниз, оставаясь в нерешительности, поскольку никак не мог определиться, подходит ему эта должность или нет.

А может его смущало такое количество солдат в коридорах. По его мнению, они собрались здесь, чтобы защищать представителей этой Комиссии и никак не для чего-нибудь еще.

Вот и сейчас, сидя в самолете, что летел от одного острова к другому, Сан-Хуан остался у меня за спиной, я надеялся найти Санто-Доминго другим, не таким, как в прошлый раз, в середине 1966 года, когда действующий президент, Хоакин Балагер, победил на выборах.

Прекрасно помню, что мне сказали в тот день в аэропорту:

— Ты особенных иллюзий-то не строй. Все равно вернешься сюда, потому что последний выстрел этой революции еще не прозвучал, и еще много, много лет пройдет, прежде чем мы услышим его звук.

Должен признать, что они знали свой народ гораздо лучше, чем я, и знали, что можно ожидать, а что не стоит ждать совсем от доминиканцев, и хорошо знали, что многие обиды еще пылали в сердцах тех людей и требовали отмщения.

Так и продолжалось, последний выстрел этой революции еще не прозвучал. Каждую неделю, а то и каждый день какого-нибудь военного убивали на пороге его же дома или политик с левыми взглядами исчезал навсегда в голубых просторах Карибского моря, где акулы прилежно «заметали» все следы.

Приземлившись, я не без удовольствия нашел своего старого знакомого — таксиста, чье имя я запомнил очень хорошо, поскольку его звали, как и меня — Васкес — и кто очень часто работал у меня кем-то вроде личного водителя в трудные времена той революции. Отец восьмерых девочек, с кожей черной, как уголь, владелец разбитого и ржавого автомобиля, что казалось чудом катится по дороге, был человеком, как говорится, «из народа», а потому мог оказаться очень полезным для меня, помог бы узнать, что же обыкновенные доминиканцы думают на самом деле по поводу всего происходящего.

И пока мы ехали к отелю «Эмбахадор», я спросил его, что он сам думает о ситуации в стране и перевыборах Хоакина Балагера.

Он быстро взглянул на меня через зеркало заднего вида, не отвлекаясь ни на мгновение от дороги.

— Если доктор не решится уйти сам и по-хорошему, то его уберут оттуда со стрельбой, но и это будет очень трудно сделать.

— И что, начнется новая гражданская война?

Он неопределенно пожал плечами, но все же постарался объяснить:

— Если будет революция, то воевать мы будем не на жизнь, а на смерть. И в этот раз никто нас уже не остановит.

— Кого не остановят? — переспросил я. — Вы же никогда не были ни сторонником конституции, ни революционером.

— Многое уже изменилось, — ответил он. — Последние четыре года нас только и делали, что обманывали и этого более чем достаточно. Если сейчас начнется революция, то многие из тех, кто до этого сидел тихо, выйдут на улицы с винтовками в руках, хотя лично я и не представляю, как обращаться с этой штуковиной.

Мы пересекли мост Дуарте и въехали в город. На первый взгляд город показался спокойным, жизнь на улицах текла размеренно, и ничто не указывало, что ближайшее будущее будет беспокойным, но стоило мне поднять голову, как я увидел на фасадах домов следы от пуль и снарядов, оставшиеся там с тех событий, что разворачивались здесь несколько лет назад. Следы, что продолжили оставаться там, как безмолвное предостережение и напоминание о том, что все может повториться. Я прекрасно помнил эти самые здания, обложенные мешками с песком, и перекрестки, где на каждом углу стояли пулеметные гнезда. Помнил я и эти парки, где сейчас спокойно играют дети, но в то время они служили прикрытием для танков и артиллерии, и я ощутил горечь. Горечь оттого, что все это может повториться, потому, что все эти улицы, парки, все перекрестки опять могут наполниться грохотом взрывов и выстрелов, покрыться пятнами крови.

Слишком много людей погибло, особенно много молодежи. А за что?

Похоже, что никто и не знал в Доминиканской Республике за что именно. Несколько лет назад присутствовало какое-то неопределенное, неясное чувство, во имя которого и жертвовали жизнями, но теперь это у некоторых вызывает смех, а у других лишь горечь. Вспоминают тех лидеров, из-за которых рисковали своими жизнями, за которых их товарищи пожертвовали собой, но кроме слов презрения они не вызывают никакой другой реакции. Большинство из них сейчас живут за границей — и не в изгнании — а ведут комфортный образ жизни на ту пенсию, что Правительство выплачивает им, чтобы никто из них не вернулся и не начал будоражить и беспокоить народ. Многие из тех, кто в самом начале революции был никем, потом приобрели известность и насобирали приличные капиталы, что теперь с удовольствием тратят и наслаждаются жизнью где-нибудь в Париже, Лондоне или Майями.

Остались лишь совершенные глупцы и неисправимые идеалисты, и так уж получается, что враги тех вымещают свою злость на этих, и редкая ночь не заканчивается тем, что находят свежий труп. Грустно говорить об этом, но от той революции, одной из самых честных в этом полушарии, осталось лишь грязь и разного рода непристойности.

Добравшись до отеля, я принял ванну и затем спустился в бар. И первого, кого я там увидел, был Хесус Гарсия Фромета, революционер, из тех, кто никогда в жизни не держал ни винтовку, ни автомат, но кто в те сложные дни 1965 года выделился благодаря своим словесным атакам против военных; атаки, причину которых так никто и не смог объяснить, но которые доставили ему массу неприятностей и сильно осложнили жизнь. Но, судя по тому, что я увидел, Хесус продолжал свою агитацию и оставался все тем же болтуном, удобно устроившись в баре, со стаканчиком с виски в руке, почти в той же самой позе, в какой я оставил его несколько лет назад, словно время замерло вокруг него. Он радостно приветствовал меня, то ли оттого, что рядом появился новый слушатель, то ли подумал, что если, как это было в прошлый раз, на острове опять появились газетчики, дело поворачивается к новой заварухе.

Но как только я сказал ему об этом, он рассмеялся и жестом показал, что согласен:

— Хорошо бы, брат мой! Ох, как бы хотелось! Все здесь пребывает в таком напряжении, что того и гляди взорвется.

Когда же я сказал, что не понимаю, почему столько доминиканцев желают, чтобы все это взорвалось снова, то его ответ показался мне весьма любопытным:

— Мы народ, у которого выработался комплекс революционного разочарования, — сказал он. — В течение тридцати лет мы терпели одну из самых кровавых диктатур в истории человечества, хотя каждый мечтал раздавить тирана своими собственными руками и протащить его труп через весь город, но его неожиданно убили ночью, и тем самым посмеялись над нашим желанием отомстить. Затем, спустя год, мы начали настоящую революцию против того, что еще осталось после Трухильо, но пришли американцы и покончили со всем. А потому, внутри нас все еще сидит революция, и мы не остановимся и доведем ее до победного конца.

Мне показалось, что в определенном смысле он прав. Доминиканцы прекрасно осознают, что сами ничего не смогли сделать и ничего не добились, что никогда сами не распоряжались своей судьбой, и каждый раз, как уже были близки к заветной цели, объявлялся кто-то и вставал на их пути.

В продолжение десятилетий, день за днем, три миллиона человек наблюдали, пребывая в полном бессилии, как представитель клана Трухильо — Хоакин Балагер — продолжал унижать их, тогда как само семейство Трухильо жило, комфортно устроившись за границей, наслаждаясь всем тем, что можно приобрести за четырнадцать миллиардов песет, вывезенных с острова. И вполне логичным выглядит то, что у доминиканцев сложился комплекс «революционного разочарования», и осталось огромное желание взять реванш.

Во время моего длительного пребывания здесь в 65 году я познакомился с одной девушкой, что жила с тремя своими сестрами в маленьком городке Пуэрто-Плата, расположенном на другом конце острова. Каждый раз, как кто-то из семейства Трухильо приезжал в Пуэрто-Плата, все четыре сестры, молодые и красивые, вынуждены были претворяться, что заболели гриппом, лежать в постели и не выходили из дома все время, сколько длился этот визит. Если бы так случилось, что их заприметили, то они рисковали стать частью большого гарема этого семейства.

В то время, как здесь развивались революционные события, со мной произошел один презабавный случай, кстати, весьма красноречиво показывающий насколько на острове ненавидят все, что хоть как-то связано с Трухильо и его семейством.

По своей работе мне постоянно приходилось выезжать в области, охваченные революционным движением, и поскольку Васкес — тот самый шофер такси — предпочитал не ездить туда, я арендовал старенький «Фольксваген». Но однажды ко мне в отель пришел владелец радиостанции «Радио Тропикал», имя его я, к сожалению, не помню, и сказал, что за те же деньги, восемь долларов, что я платил за «Фольксваген», он готов дать мне в аренду великолепный спортивный «Тандерберд», стоявший без дела у него в гараже.

На тот момент мне подобная сделка показалась весьма привлекательной, и на следующий день он объявился на сногсшибательном красно-черном автомобиле, способном развивать скорость до двухсот километров в час и даже оборудованном кондиционером.

Как он объяснил, причина, почему он сдал мне в аренду этот автомобиль, заключалось в том, что все его деньги находились в банках, а из-за гражданской войны банки не работали.

На своем новом автомобиле я выехал прокатиться по городским улицам, и был несколько удивлен, что все оборачивались и смотрели на меня. Подобное поведение я приписал чувству восхищения, что вызывал мой автомобиль. Однако, стоило мне въехать в революционную зону, как «джип» с четырьмя вооруженными парнями преградил путь, они заставили меня выйти из автомобиля и собирались поджечь его.

Ни мои отчаянные протесты, ни мои документы, указывающие на то, что я журналист, аккредитованный при революционном правительстве и Организации Американских Государств, не произвели на них никакого эффекта и не сумели разубедить. Все, что удалось добиться от них, так это поток новых оскорблений и заявления, что это машина «олигархии» и символ тирании в стране.

Очень быстро вокруг нас, на углу, где меня остановили, собралась внушительная толпа, человек в сто, и я с ужасом наблюдал, как эти люди готовы были мой яркий «Тандерберд» превратить в кучу металлолома. Так уж получилось, что в то самое время там проходил Гектор Аристи, на тот момент вице-президент революционного правительства, с которым я был хорошо знаком. Криками я привлек его внимание и объяснил, что тут происходит.

Когда он пробрался через толпу к автомобилю, то воскликнул удивленно и, обернувшись ко мне, спросил:

— Где ты это достал?

Я объяснил, что и как, а он в отчаянии схватился за голову.

— Да ты спятил! — воскликнул он. — Это был любимый автомобиль Рамфиса Трухильо, сына диктатора. На нем он разъезжал по городу и показывал своей свите каких женщин привезти к нему, а кого нужно было ликвидировать. Это самый ненавистный автомобиль в стране и теперешний его владелец — тот, кто тебе арендовал его — держал машину у себя в гараже под замком, потому что стило ему выехать на ней, как его останавливали, а машину пытались сжечь.

Но в любом случае автомобиль этот очень уж пришелся мне по душе, и расставаться с ним совсем не хотелось.

Я выпросил у Аристи специальный пропуск, позволявший мне ездить всюду, а на бортах автомобиля написал «Пресса», «Испания», «Только что куплена», «Оставьте меня в покое», «Да, все знаю…» и так далее, и тому подобное, но, несмотря на предпринятые меры, эти и некоторые другие, в меня неоднократно швыряли камнями, но еще чаще плевали. А когда, в конце концов, начали прокалывать колеса каждый раз, как я где-нибудь парковался, то тут уж и я не выдержал, сдался и вернул автомобиль его владельцу, и пересел в свой старенький, астматичный, но надежный и верный «Фольксваген».

Чтобы хоть как-то объяснить насколько был алчен «благодетель» Рафаэль Леонидас Трухилью, достаточно сказать, что, начав свою карьеру с простого почтового служащего со скромным окладом рядового полицейского, в последний год своей жизни, в соответствии с недавними статистическими исследованиями, он уже владел 70 % производства сахара в стране, 75 % производства бумаги, 70 % табачной индустрии, 67 % производства цемента и был владельцем 22 % банковских депозитов в стране. Иными словами, в общей сложности больше половины Республики Доминикана принадлежало ему, вместе с жизнью и свободой всех ее жителей.

Глава седьмая
Долина пирамид

Пребывание мое в Доминиканской Республике оказалось более скоротечным, чем я предполагал вначале. На четвертый день мне принесли телеграмму следующего содержания:

«Прибываем суббота Кито тчк».

Подпись: Мишель, Гонзало, Хоакин, и хотя я ожидал подобного разворота событий, но, все же, предполагал, что они задержатся дней на десять. Судя по всему, они тоже торопились, и на этой неделе мы уже могли приступить к подготовке к следующему приключению, о котором мечтали очень и очень давно: поиск «Долины Пирамид» в эквадорских Андах.

Все это началось более года назад, когда во время моего путешествия по Амазонке, следуя по тому пути, которым прошел первооткрыватель этой реки Франциско де Орельяна, мне посчастливилось познакомиться с капитаном Хоакином Галиндо, в то время пилот небольшого самолета на службе у испанских миссионеров в верховьях Амазонки на территории Эквадора. На своей маленькой «Сессне», выкрашенной в красные и белые цвета, он летал над сельвой по делам и поручениям миссии в самые разнообразные места: от долины реки Напо до реки Кока, от городка Нуэво Рокафуэрте до долины реки Типутини. Монсеньор Алехандро Лабака, возглавлявший в то время миссию, передал в мое распоряжение этот самолет, чтобы я смог посетить недоступные водопады на реке Кока. Таким вот образом я и подружился с Хоакином, кто оказался не только великолепным пилотом, но и прекрасным знатоком тех труднодоступных горных склонов Анд, покрытых амазонскими джунглями.

Совместно мы совершили несколько вылетов и даже ходили искать спрятанные в джунглях хижины свирепых индейцев «аука», самое дикое и кровожадное племя во всей Южной Америке. Потом так получилось, что мы перестали видеться, и каково же было мое удивление, когда как-то утром Хоакин появился на пороге моего дома в Мадриде.

Причина его появления оказалась не менее удивительной. Он показал мне несколько фотографий, сделанных в то время, когда облетал одну долину, затерянную в Андах, в регионе отдаленном, плохо изученном и редко посещаемом.

На этой фотографии совершенно ясно можно было рассмотреть около сорока восьми пирамид, некоторые из пирамид были соединены друг с другом посредством дорог, во всяком случае это выглядело как дороги.

— Где все это находится? — спросил я его.

— Это то, что и я хочу узнать, — ответил он, — помню приблизительно где была сделана фотография и представляю как туда можно добраться.

— И ты приехал из Эквадора, чтобы рассказать мне об этом? Почему сам не пошел искать?

— Все отказались идти со мной. Ты сам знаешь как им не нравится ворошить дела «древних», мертвецов. А то, что там изображено, может оказаться либо затерянным городом, либо местом погребения. Уже несколько месяцев, как я пытаюсь организовать экспедицию, но до сих пор не нашел ни одного, кто бы согласился совершить со мной это путешествие. Потом вспомнил о тебе и приехал сюда. Не хочешь съездить туда?

— Конечно хочу, но для этого нужны деньги и еще нужны люди.

— Сколько?

— Один, может два человека. Но не больше. Слишком уж плохие у меня воспоминания о многочисленных экспедициях.

Тогда мы и решили, что нам понадобится еще два участника… ну, и… конечно же, деньги, без них организовать экспедицию не получится.

В то же самое утро мы занялись подготовкой к путешествию. Поскольку на тот момент я был режиссером на Телевидении Испании, и, чтобы далеко не ходить, я предложил им эту идею. Идея им понравилась с самого начала, и они продемонстрировали готовность принять участие в нашем проекте, но, как это часто случается, денег у них не было, «сундук» оказался пуст. Но, тем не менее, попросили подготовить детальное описание на тот случай, когда… все сложится удачным образом.

А тем временем нам нужно было найти еще двух участников. Во-первых, нам обязательно понадобился бы оператор, кто занялся съемками фильма, где я выступил бы в качестве режиссера, если такой человек вообще найдется. Но для меня выбор был очевиден: Мишель Бибин, швед, обосновавшийся несколько лет назад в Испании. Кроме того, что я уже работал с ним, в моем понимании он еще был и лучшим профессионалом на тот момент, и отличным товарищем, способным поддержать и помочь в любой час и при любых обстоятельствах.

Не хватало еще одного, последнего участника нашей группы, и, как казалось, найти его не представлялось таким уж простым делом. И не потому, что не хватало людей, готовых ринуться за приключениями — коих на самом деле предостаточно — но просто нужен был человек, которого мы знали бы очень хорошо. Одно дело планировать экспедицию, склонившись над документами и картами, удобно устроившись на диване в Мадриде, что само по себе занятие очень приятное. А вот довести все до конца — это уже совсем другое дело. В любой экспедиции, будь то джунгли, Анды или дно морское, самое сложное это не трудности, возникающие на пути, не усталость и не опасности, подстерегающие путешественников. Самое сложное и плохое, что может произойти в подобных путешествиях — это непонимание между участниками, и как результат — разочарование и раздражение по отношению к другим со всеми вытекающими из этого последствиями.

Все это я знал очень хорошо, а потому почти всегда предпочитал путешествовать в одиночку.

Мы и начали перебирать имена, обсуждать их и откладывать в сторону, как неподходящие. Пока наконец, в один прекрасный день, не «выплыл на поверхность» идеальный персонаж: Гонзало Манглано.

Гонзало, его брат Висенте и я организовали Независимую Школу Подводного Плаванья на корабле «Южный Крест», сами же преподавали там, и было это, всего-то ничего, каких-то тринадцать или четырнадцать лет назад.

Потом мы встретились на спасательных работах на озере Санабриа, где поднимали трупы со дна. Плотину на реке прорвало, и весь поселок ушел под воду, и меня, братьев Мангало и еще нескольких водолазов вызвали искать погибших. Произошло это в январе, в провинции Самора, вода — просто лед, а специальных костюмов для погружения в холодную воду тогда еще не было. То было крайне неприятное, ужасное приключение, о котором я до сих пор вспоминаю с большим неудовольствием.

Спустя несколько лет я встретился с братьями Манглано в Мексике. Они вошли в состав экипажа корабля «Олатране», копия судна, какими пользовались во времена конкистадоров, капитан этого корабля Этайо намеревался совершить кругосветное путешествие, используя лишь те средства, какие были в распоряжении мореплавателей в XVI веке.

«Олатране» затонул в Акапулько, и Этайо и вся его команда тем и были заняты, что пытались поднять корабль на поверхность, а я прибыл в Мексику, проездом из Гватемалы, где брал интервью у партизан.

В Мексике мы встретились и хорошо провели ночь. А на следующий день мексиканская полиция, которая прослушивала мой телефон, узнала о том, что я намеревался встретиться с некоторыми гватемальцами в изгнании и взять у них интервью, и, несмотря на громогласные заявления, что в стране царит свобода слова, меня отправили за решетку, где я провел целый день, а потом выслали из страны, запихнув в самолет, летевший в Гудзон, США.

И вот теперь эти самые братья Манглано неожиданно объявились в Мадриде, словно свалились с неба. Висенте очень сокрушался, что не сможет присоединиться к нам — он должен был лететь в Гренландию. Гонзало же воспринял нашу идею с большим энтузиазмом, но и он не мог поехать, поскольку был занят подготовкой к собственной свадьбе. Однако жена его, Сильвия, увидев как он расстроился, поддержала его и согласилась с тем, чтобы он принял участие в экспедиции, заверив, что в его отсутствие сама займется подготовкой к торжеству. Такой поворот событий вначале смутил его, но все же принял предложение и, мало того, готов был оплатить все расходы на свое участие в экспедиции, что стало существенным облегчением для нашего очень скромного бюджета.

И так, команда была в сборе, но не хватало самого важного элемента: денег.

В течение некоторого времени нам вообще казалось, что этих денег мы никогда не добудем. Но, в конце концов, Галиндо вспомнил, что в те времена, когда он обучался в Авиационной Академии, то вместе с ним эту академию заканчивал принц Хуан Карлос, и, вполне возможно, что наше предприятие заинтересует его.

Мы записались к нему на прием, и как это происходило со многими, кто видел те фотографии пирамид, он сразу же проявил такой энтузиазм, что можно сказать — влюбился в наш проект, тут же связался с Генеральным Директором Испанского Телевидения Адольфо Суаресом.

С того самого момента, как мы пообщались с ним, дела наши сдвинулись с мертвой точки, и все стало происходить удивительно быстро и просто. Испанское Телевидение раздобыло для нас нужную сумму денег, меня назначили начальником экспедиции, и поскольку свои вещи я собрал уже давно, то первым и улетел.

Но как оказалось, остальные уладили все неотложные дела гораздо раньше, чем сами предполагали. И стоило мне немного расслабиться, как не я, а уже они ожидали меня на месте.

Все мы прилетели в Кито с разницей во времени всего лишь в три часа.

Они раньше.

Местом встречи был отель «Кито Интерконтиненталь», одно из тех мест, куда мне нравится приезжать пару раз в году, потому что я словно бы возвращаюсь к себе домой — тут меня все знают, начиная от менеджеров гостиницы и кончая крупье Казино, к моему удовольствию, последние даже лучше, чем я бы хотел, поскольку достаточно сукре я оставил на столах с рулеткой.

А в понедельник, после того, как арендовали вездеход и загрузили его всем необходимым, мы отправились в путь, не тратя время понапрасну. Как сказал Гонзало — одеты мы были, как «искатели приключений», решительно настроенные на то, чтобы найти новый Мачу-Пикчу, если, конечно, возможность представится.

Наш базовый лагерь решено было разбить на берегу озера Отавало, рядом с одноименным городком, в небольшом отеле, что стоит на самом берегу, почти что в воде озера. Само озеро располагается на высоте в три тысячи метров у подножья величественного Кайямбе. Высота Кайямбе достигает шести тысяч метров и через его вершину проходит линия экватора. По словам Хоакина именно в окрестностях этой горы он и видел ту самую долину, что мы намеревались найти.

Озеро и местность вокруг просто очаровательны: здесь царит спокойствие, со всех сторон поднимаются величественные горы, отражающиеся в воде, как в зеркале и еще тишина, ничем не нарушаемая — все это располагает к отдыху и размышлениям, к длительным прогулкам, здесь можно позабыть о нервном ритме больших городов. Когда-нибудь, когда панамериканское шоссе станет явью, то Кито окажется совсем недалеко, и тогда эти берега наверняка станут излюбленным местом отдыха жителей Кито.

Но на тот момент из-за сезона дождей и холода мы были единственными постояльцами отеля. На самом-то деле мы никогда не оставались в нем дольше, чем на ночь. Ровно в шесть часов утра мы уже были на ногах и шли по дорогам и тропам, взбирались на склоны гор, спускались в ущелья и овраги, разыскивая наш Долину.

Рельеф местности был очень сложным. Горная цепь Анд начиналась прямо у нас под ногами, величественная и очень часто недостижимая, поднимаясь прямо от берега до высоты шесть тысяч метров — вершина Кайямбе, чтобы потом, на противоположной стороне, с такой же быстротой спуститься вниз к жарким землям в амазонской низменности.

Поскольку все это располагалось на линии экватора, то, когда солнце сияло над головой, жара становилась непереносимой, но стоило облачку закрыть солнце, то через минуту накатывал сильнейший холод.

На высоте в четыре тысячи метров, когда солнце висит прямо над головой, достаточно было всего несколько минут, и кожа сгорала, начинала краснеть и сползать кусками, а губы трескались.

Самый большой враг для человека в таких местах — это утомление. На в три тысячи метров, где раскинулся Кито и лежит озеро, устаешь, буквально, от всего, даже когда нужно подняться по лестнице или слегка ускорить шаг, но дальше и выше, на четырех тысячах метров, куда мы сразу же попали, стоило нам отойти от берегов озера, все становится еще хуже и труднее на самом деле. Нести рюкзак, подняться по склону, ускорить немного шаг — все это требует стольких усилий, что падаешь в изнеможении.

По сравнению с нашим изможденным состоянием, энергия и веселость индейских детишек, что бегали и прыгали вокруг нас, выставляли нас в смешном виде, словно жить на высоте в четыре тысячи метров — самое обыкновенное, заурядное дело в мире.

Особенно унизительно было тащиться за какой-нибудь старухой-индианкой, которая согласилась показать дорогу, и кто постепенно удалялся, уходил вперед, а мы, молодые и полные сил мужчины, не могли идти с ней наравне.

На территории этого региона у подножья экваториальных Анд жили преимущественно индейцы из племени «отоваленьо», за которыми закрепилась слава самых чистоплотных и умных индейцев на всем американском континенте. Великолепные мастера-ремесленники, чьи ткани отличаются неповторимым рисунком, и я даже встречал их на улицах Рио-де-Жанейро и Каракаса, где они продавали яркие пончо, блузы и одеяла.

Начиная с нитей, что прядут на старинных прялках, все делается в строгом соответствии с традиционными, древнейшими способами изготовления тканей, что тщательно сохраняют и не разрешают изменить ни при каких обстоятельствах вот уже много столетий. Особым предметом их гордости служит то, что они изготовили тот или иной предмет своими руками, и они никогда не упускают случая сообщить об этом покупателю.

Мы сами были свидетелями их удивительной чистоплотности — задолго до рассвета, когда холод был непереносимый, они начинали приходить на берег озера искупаться в ледяной воде и мылись там же с мылом и мочалкой. Лично я считал ту воду невыносимо холодной, чтобы даже мыть там руки, а индейцы — и мужчины, и женщины, и дети, в том числе — могли стоять там по пояс до получаса и намыливаться, и затем смывать с себя мыльную пену. А женщины стирали в этой воде одежду и сушили, расстелив на камнях вдоль берега или на траве.

И как результат — отоваленьос всегда выглядят удивительно чистыми, всегда безукоризненно одеты в белое, их черные волосы заплетены в обязательную косичку, и в таком одеянии и виде трудно отличить мужчину от женщины. Современная мода «унисекс», безо всяких сомнений, была придумана индейцами-отоваленьо много сотен лет назад.

Это племя, что обитает на этих землях издревле и чье происхождение неизвестно, когда-то было могущественным и воинственным настолько, что оказало серьезное сопротивление нашествию индейцев-инка. Индейцы-отоваленьо рассказывают легенду, что в последнем сражении с завоевателями, когда потерпели поражение, повсюду валялось столько трупов, что инка приказал собрать тела и бросить в ближайшее озеро, и вода в озере стала красной от крови. Начиная с того дня, это озеро называют «Льяуаркоча» — «Кровавое Озеро».

Наши походы по долинам и горам довели нас, наконец, до поместья «Асьенда Зулета», принадлежащая генеральному секретарю Организации Американских Государств, Гало Плаза, что в те дни управлялась его сыном, а сам он по делам служебным пребывал в Вашингтоне.

С семейством Плаза меня связывала давнишняя дружба, и я неоднократно проводил выходные в поместье «Зулета», где охотился на куропаток, ловил форель или совершал длительные прогулки на лошадях. Сын Гало принял нас с соответствующим такому случаю гостеприимством, хотя, если уж быть честным, не был в состоянии вести себя как подобает настоящему хозяину, поскольку все еще не оправился после автомобильной катастрофы, что случилось с ним несколько месяцев назад, и он совсем недавно вернулся на ферму из американского госпиталя.

Но, несмотря на все это, он обошелся с нами самым наилучшим образом, сделал пребывание на ферме комфортным и передал в наше распоряжение проводников, носильщиков и лошадей. Когда мы рассказали, что ищем, он допустил, что где-то на высокогорных склонах, в самом деле, существует такая долина, где стоят пирамиды доколумбовой эпохи и «толас» — могильные сооружения, но сам он никогда этому не уделял особенного внимания, не знал ни сколько их там, ни насколько ценны они с точки зрения археологии, никто, никогда не проводил там детальных исследований. На самом деле, все эти близлежащие высокогорья — это земли «толас», земли, где множество захоронений, как и сам Эквадор, вся его территория.

В Перу, где располагалась основная часть Империи Инков, почти все изучено и исследовано археологами любителями и разного рода искателями приключений, в поисках следов, что оставили после себя доколумбовы цивилизации. Эквадору же еще предстоит быть исследованным. Все находки там имели характер случайный, и никто особенно не позаботился о том, чтобы провести тщательный анализ прошлого этой страны. На территории Кито располагалась вторая столица Империи Инков, на протяжении длительного времени резиденция Уайна Капак (1476–1527 гг. император, одиннадцатый правитель Империи Инков). Там же родился Атауальпа (1497–1593 г. г.), рожденный в браке между Уайна Капак и индейской принцессой. И за те годы, что его отец находился у власти и резиденцией был Кито, все северная часть Империи достигла необыкновенного процветания. Но и до тех событий, на территории Эквадора обитали народы, отличавшиеся высокой культурой, которые, в моем представлении, никогда не были в достаточной мере изучены и исследованы.

Когда какой-нибудь археолог начинает собирать сведения об Империи Инков, он стазу же летит в Перу, поднимается к Куско и начинает проводить раскопки вблизи Мачу-Пикчу, Саксауаман или Тиуанако, но никто не вспоминает о Северном Королевстве. Достаточно упомянуть, что в Сан-Агустине существует поместье, построенное из каменей, что брали со стен крепости инков, а в долине реки Сантьяго достаточно углубиться в землю на метр и можно найти предметы бесценные, как с исторической точки зрения, так и с финансовой.

Помню одного кубинцы, кто представлялся под именем Рей Перез, но это было имя вымышленное, кто после пары часов поисков в одном из «толас» в долине реки Сантьяго, нашел золотую маску времен, предшествующих Империи Инков, за которую получил наличными пятнадцать тысяч долларов. Маска та весила около двух килограммов и была изготовлена настолько искусно, что ее можно считать образцом ювелирного мастерства, и теперь ей можно любоваться в музее Центрального Банка Кито. Сам Рей Перез рассказывал мне, как во время тех раскопок нашел столько керамических предметов, что вынужден был оставить их там же, на земле, поскольку физически не мог вынести их оттуда. Индейцы, живущие на берегах Сантьяго, выкапывают на своих полях разнообразные археологические предметы и так часто и в таких количествах, что отдают их в качестве игрушек своим детям, а те, что сохранились достаточно хорошо, используют по назначению. Что же касается предметов из серебра и золота, то переплавляют их и продают на вес, чтобы избежать беспокойства из-за ненужных расспросов и расследований.

Стоимость тех сокровищ, что была уничтожена таким образом, не поддается оценке, и утверждение, что Эквадор остается страной девственной с точки зрения археологии, не является авантюрным.

А потому, совсем неудивительно, что семейство Плаза никогда особенно не интересовало что там может скрываться в тех многочисленных «толас», рассеянных по долине, несмотря на то, что время от времени какой-нибудь пеон появлялся, неся в руках глиняный кувшин или человеческую фигурку изумительной, тонкой работы.

Для индейцев, работающих на ферме на территории поместья, кто предпочитал не копаться в вещах покойников, то были предметы, которые они описывали, как «принадлежащие древним». Однажды трактор разрезал плугом надвое какой-то маленький «тола», и на поверхности появилось мумифицированная фигура женщины, в чьих ушах были длинные золотые серьги. Серьги отправили в музей, а что касается мумии — так ее закопали обратно, на том же самом месте. А то, что поблизости находится похожее захоронение, но раз в десять больше первого, то этот факт не вызвал ни у кого ни археологического интереса, ни даже жадности. Так это захоронение и осталось там в нетронутом виде.

Несколько месяцев назад, знаменитый эквадорский художник Освальдо Гуаясамин, приобрел совершенно случайно два предмета старинной керамики, что впоследствии оказались бесценными произведениями. Их нашли в «толас» в провинциях Манаби и Эсмеральдас. Одна из тех фигур, самая большая — высотой около полуметра — представляет из себя бюст «курака», он же касике, с чертами лица, вылепленными удивительно мастерски, с черепом продолговатым в его затылочной части, по форме напоминающий те, что можно видеть у древнеегипетских изваяний и изображены на египетских барельефах.

Эксперты, осмотревшие эти изделия, утверждают: при изготовлении из каолина, или «белой глины», требуются такие высокие температуры для обжига, что поневоле приходится предположить — те, кто изготовили эти фигуры, обладали знаниями, превосходившими уровень, что мы теперь имеем обыкновение приписывать цивилизациям доколумбовой эпохи.

Когда я приехал в дом Гуаясамина, с намерением самому изучить те самые фигуры, он только что получил предложение от одного североамериканского университета привезти их туда. По-видимому, там собираются пересмотреть теорию развития цивилизаций в доколумбовую эпоху.

По мнению некоторых ученых, это изображение, безо всяких сомнений, демонстрирует, что существовала связь между мезоамериканской культурой и культурой майя и ацтеков, и тех цивилизаций, существовавших когда-то на северном побережье Эквадора. До сих пор считалось, что подобные связи, были маловероятны. Но в то же время обсуждалась другая теория, в соответствии с которой в отдаленные времена существовала определенная связь между культурой мезоамериканских народов и Древнего Египта, во времена царствования фараонов, и можно сделать еще одно заключение, что влияние египетской культуры достигло и тихоокеанского побережья, достигло Южной Америки. Скульптура «кураки» с его классическими египетскими чертами и продолговатым черепом, является очень важным подтверждением в развитии именно этой теории.

Освальдо с большим энтузиазмом воспринял тот факт, что подобная теория, кажущаяся фантастической, могла подтвердиться, и предоставил скульптуру в распоряжение исследователей, с одним лишь условием — этот артефакт не должен оставаться на территории Эквадора. Его заверили, что возраст изделия превышает восемь тысяч лет, и он ни при каких условиях не хотел, чтобы такой ценный археологический экспонат потерялся где-нибудь и как-нибудь. С моей точки зрения, весьма скромной, — и возможно с его также — возраст этого изделия был немного преувеличен. Но, как бы то ни было, то изваяние было и остается настоящим сокровищем.

Когда же я рассказал ему о «Долине Пирамид», на чьи поиски мы отправляемся, то он проявил живейший интерес и сказал, что если мы обнаружим какую-нибудь связь между «толас», где было найдена скульптура «кураки», и той долиной, то теория о влиянии древнеегипетской культуры получит очередное подтверждение и расширится, охватив регион Кордильеры Анд. И это будет настоящая сенсация!

Я ответил ему, что подобное кажется несколько фантастичным, но это его не убедило, он остался при своем мнении.

— Мы столько не знаем о прошлом человечества, — сказал он, — что возможна любая, самая удивительная, новость. Даже то, о чем некоторые говорят, что человечество зародилось именно здесь, в Эквадоре.

Он имел в виду заявление одного венгерского ученого, и те слова произвели настоящий фурор в стране. Этот ученый утверждал, что нашел документы, самые древние, из тех что были найдены до сих пор, где говорится, что все цивилизации происходили из пещеры, расположенной на линии Экватора, в теле одной огромной горы. Из входа в эту пещеру можно было наблюдать как Полярную Звезду, так и созвездие Южный Крест. В тех же документах говорится, что можно идти день за днем по коридорам этой пещеры и наконец выйти к огромному залу, где хранится книга, в которой рассказано о происхождении человека.

Вот уже много лет, как тот венгерский профессор кружил по Кито, рассказывая всем и каждому свою историю, но никто не уделял ему особенного внимания, пока в один прекрасный день он не заявил, что нашел ту самую пещеру. Он был убежден, что вход в эту пещеру располагается на территории, где обитает индейское племя «хибарос» — те, кто высушивает человеческие головы — обитают они склонах Анд, в амазонских джунглях к востоку от города Лоха и Замора.

Гастон Фернандес, секретарь Корпорации по Туризму Эквадора, уже рассказывал мне об этой пещере и даже демонстрировал впечатляющие цветные диапозитивы, сделанные внутри этой пещеры.

— Вначале мы и слушать не хотели, что говорил тот венгр, — сознался он, — но, в конце концов, сдались перед его настойчивостью и решили организовать экспедицию, чтобы сопровождать его. Нас было пятеро. После трех дней тяжелейшего пути, мы вышли к берегам реки Сантьяго. Не той, что протекает вдоль побережья, а к притоку Амазонки. Там мы и обнаружили племя «хибара», которое венгр сразу уже узнал по тем татуированным рисункам, что индейцы наносили себе на лоб и на подбородок. Он уверял, что подобные знаки имели право носить лишь стражи той пещеры. Мы начали расспрашивать индейцев и, после долгих уговоров, те рассказали, что традиция наносить такие рисунки пришла из глубокой древности и передается из поколения в поколение, как и обязанность охранять вход в священную пещеру, хотя они и не знали, что там, внутри, находится. Они провели нас к той пещере, и мы спустились в нее. Как профессор и говорил, вход в пещеру представлял из себя колодец, глубиной пятьдесят метров. Затем из этого колодца в разные стороны расходилась целая серия пещер, что вели в другую, огромную и что была освещена. Уверяю тебя, хоть я и продолжал сомневаться, но все, что до этого говорил профессор, сбывалось, принимало реальные формы шаг за шагом. Когда мы опустились на глубину в пятьсот метров, перед нами появился гигантский каменный портал — очень похожий на те, что стоят пред входом в пирамиды. Там были проходы, ведущие в разные стороны, вырезанные в скале, с отполированными стенами. Время от времени на полу можно было видеть огромные человеческие следы, словно они принадлежали людям ростом метров десять. Мы не знали ни как на это реагировать, ни что вообще думать по этому поводу. Наше состояние было нечто среднее между испугом и удивлением. Наконец, когда мы этого меньше всего ожидали, вышли к огромной пещере размером, наверное, с футбольное поле и высотой метров в восемьдесят. Там, в центре свода, было отверстие, через которое внутрь проникал луч, прямой, словно стрела. Это представляло настолько фантастическое зрелище, что трудно было поверить. Действуя скорее инстинктивно, чем по какому-то соображению, мы один за другим вставали под этот луч света и только тогда заметили, что в пещере обитают миллионы птиц, они свободно влетали и вылетали через отверстие в потолке. «Гуахаро» — ночные птицы, ориентируются в пространстве при помощи эхолокации, издают пронзительные крики и улавливают затем отраженный звук — эхо, подобно ночным мышам, но не в ультразвуковом диапазоне, летают в темноте с дьявольской скоростью и никогда не сталкиваются ни друг с другом, ни со стенами пещер. Профессор хотел, чтобы мы продолжили путь, но тот лабиринт галерей уходил куда-то в бесконечность, в глубь горы. Венгерский профессор уверял, что вся горная цепь в этой части Анд полая изнутри, и нужно идти дней пятнадцать по этим коридорам, и тогда можно дойти до главного зала. Мы не были готовы к такому переходу и решили уйти. Сделали несколько фотографий, и сейчас, опираясь на эти снимки, как на доказательство, мы ищем поддержку у военных для того, чтобы завершить обследование той пещеры. Она настолько огромна, что потребуется именно армейский подход к решению этой задачи.

Он показал мне диапозитивы. Они действительно подтверждали рассказанное, но было бы достаточно лишь его слова, потому что высший руководитель Департамента Туризма не может позволить себе придумывать небылицы. К тому же я достаточно хорошо был знаком с Гастоном, чтобы поверить ему сразу же. Несмотря на все мои просьбы, я так и не смог выпросить у него хотя бы один из тех диапозитивов, но взамен он пообещал включить меня в состав экспедиции, когда все будет готово.

Сознаюсь, что следующий мой приезд в Эквадор будет связан именно с этим невероятным приключением.

Но в тот момент целью нашего путешествия была «Долина Пирамид», и с помощью индейцев-пеонов с фермы Плаза мы нашли ту долину без особенных трудностей. Хотя вначале мы предположили, что ошиблись, и то не была долина, изображенная на фотографиях, но стоило нам… взобраться на соседние вершины и осмотреть местность сверху, то мы пришли к заключению, что это именно то, что мы и искали.

Долина располагается на высоте три тысячи пятьсот метров над уровнем моря, а позади вздымаются неприступные склоны Анд. На самом деле то не была долина, а скорее некий треугольник, закрытый с двух сторон горами, но открытый с третьей стороны, со стороны основания. Вдоль той стороны протекает небольшая река с очень холодной водой.

На главной вершине треугольника и в полуметре от той точки, где сходятся склоны двух гор, располагается самый большой «тола», с основанием в семьдесят метров по каждой стороне и высотой около пятнадцати метров. По внешним признакам — это большая, срезанная на вершине, пирамида с лестницами по сторонам, что теперь заросли травой. Разгребая траву, вскоре натыкаешься на стену из желтого камня, мягкой текстуры, чью толщину невозможно определить.

В центральной части основания пирамиды можно было видеть длинное и узкое утолщение, тоже покрытое травой, напоминающее туннель или ход, который ведет к другому «тола» меньшего размера, расположенному на расстоянии метров в двести от большого.

Остальная часть долины была буквально усеяна похожими пирамидами с усеченной вершиной, но все они, конечно же, в размерах уступали основной. Основание других пирамид не превышало десяти-пятнадцати метров, но некоторые были еще меньше — напоминали небольшие холмики.

Вокруг паслись ламы, можно было видеть викуньи, лошадей и коров. Судя по всему, ламам особенно нравилась густая трава, растущая на камнях пирамид и, расседлав наших лошадей, мы отправили их пастись туда же.

Гало Плаза предоставил в наше распоряжение трех рабочих под надзором весьма живописного «бригадира» по имени Матиас, кто знал эти места, поскольку жил недалеко. Он рассказал, что несколько лет назад, когда прокладывали дорогу по берегу той речки, очень часто находили множество изделий из керамики для домашнего пользования.

Он отвел нас на то место и мы, не теряя времени, приступили к раскопкам. Минут через десять на поверхности стали появляться обломки керамики в таком количестве, что мы не знали куда их девать. К сожалению, все они были в таком плохом состоянии, что из них невозможно было собрать единый, целый предмет.

Матиас испытывал особенную симпатию к Гонзало, кого он уважительно называл «Дон Гонзалито», а потому отвел его подальше, и показал где нужно копать. Через несколько секунд на поверхности появился сосуд, достаточно хорошо сохранившийся, с тремя ножками, на которых он мог стоять.

Эти находки воодушевили нас свыше всякой меры, но очень скоро мы осознали, что наша цель не раскопать доколумбово поселение, а выяснить назначение и содержание пирамид в долине.

Мы вернулись к ним и тут же совершили первую и главную ошибку. Как дети, одержимые желанием ухватить со стола самый большой и сладкий кусок, мы, со всеобщего молчаливого согласия, начали раскапывать самый большой «тола». Трое рабочих, старик бригадир, четверо искателей приключений не очень-то привычных к работе с лопатой и киркой — не такая уж и сила, чтобы соревноваться с пирамидой высотой в пятнадцать метров. Вначале все шло достаточно хорошо, но когда нам начали попадаться желтые каменные блоки, работа застопорилась.

На протяжении многих столетий вокруг образовались такие густые заросли травы и кустарника, что определить где, с какого бока, находился вход, через который было бы проще проникнуть внутрь, не представлялось возможным. Пришлось ограничиться тем, что мы выбрали одну из сторон и начали упорно копать там.

Непрекращающийся дождь промочил нас до самых костей, а от холода так и трясло. Из-за высоты через полчаса такой работы мы были измотаны дальше некуда, а сердце колотилось так, словно готово было выпрыгнуть из груди. Был бы среди нас кто-нибудь с заболеванием сердца, он там бы и остался навсегда.

Дождливая погода, серое небо, затянутое облаками, не только замедляли нашу работу, но и серьезно усложняли съемки документального фильма по поручению испанского телевидения. Нас снабдили цветной, слабо чувствительной пленкой, и мы вынуждены были использовать любой момент, когда проглядывало солнце, кидались устанавливать камеры и начинали снимать. К счастью Мишель был настолько опытным оператором, что когда я просматривал отснятый материал в Мадриде, не смог сдержаться и поздравил себя с удачным выбором: с технической точки зрения фильм был отснят безукоризненно.

Что же касается археологических работ, то в один прекрасный день мы обнаружили, что хоть и разрыли дыру глубиной и шириной в три метра, но все равно продолжали упираться в тот же камень. С теми темпами, с какими продвигались работы, нам потребовалось бы очень много времени, чтобы добраться до центра пирамиды — при условии, что он находился вровень с поверхностью земли — если, конечно, судьба не будет к нам благосклонна, и мы не отроем какой-нибудь ход.

Матиас сказал, что когда трактор разрыл ту «тола» на поле, то, насколько он смог заметить, мумия была зарыта достаточно глубоко. Логично было предположить, что и в большой «тола» захоронение располагается также глубоко под землей, хотя мы не могли даже предположить на какой именно глубине все может располагаться в пирамиде таких размеров. Не исключено, что на глубине, равной высоте самой пирамиды, и в этом случае нам предстояло копать яму глубиной метров пятнадцать, если хотели добраться до самой камеры с захоронением.

Как я уже говорил, на такую работу могло уйти несколько месяцев и затраты выросли бы значительно, но вот как раз ни денег, ни времени не было достаточно в запасе. И хоть мы предполагали, что в центре пирамиды могло находиться сокровище по своему археологическому значению сравнимое с тем, что нашли в Паленке в Мексике или гробнице Тутанхамона в Египте, нам ничего не оставалось делать, как отказаться от продолжения работ.

С самого начала мы мечтали о втором Паленке и помнили, почти буквально, как Пьер Оноре описал открытие того захоронения.

«…К 1950-ому году А. Рус Луилье проводил раскопки на платформе Храма Надписей в Паленке. Заметив в центре той платформы небольшое углубление, он принялся расчищать его и начал постепенно опускаться все ниже и ниже, пока не наткнулся на лестницу, что вела еще дальше вглубь. Когда же он, как предполагал, находился на уровне основания пирамиды, то перед ним предстала тяжелая каменная дверь.

За той каменной дверью располагалась погребальная камера, где возвышался саркофаг, также изготовленный из камня, который занимал почти все пространство и закрытый сверху каменной плитой с великолепной резьбой. Плита была настолько тяжелая, что никаких человеческих сил не хватило сдвинуть ее с места.

Он оказался в ситуации похожей на ту, в которой был сам знаменитый Говард Картер, когда почти столетие назад в долине Нила нашел гробницу Тутанхамона, там был тоже монументальный саркофаг, закрытый сверху плитой, весившей более тонны.

Рус Луилье пришлось познакомиться с секретами механики, прежде чем начать думать о том, как поднять ту тяжелую каменную крышку.

Исследователи ощущали на себе взгляды призраков, когда пытались поднять плиту. Им пришлось работать дни и ночи напролет, устанавливая упоры и перекладины для блоков и веревок, потому что камера гробницы была слишком узкая для того, чтобы просто сдвинуть крышку в сторону.

Наконец наступил торжественный момент, и веревка начала натягиваться, а крышка саркофага, что до этого составляла с ним одно единое целое на протяжении многих веков, слегка приподнялась над краем.

Веревка двигалась миллиметр за миллиметром. Нервное напряжение у присутствующих достигло такого предела, что трудно было дышать. И когда крышка поднялась настолько, что можно было заглянуть внутрь, они увидели нечто новое, совершенно новое и неожиданное для них: останки представителя олигархии, что управляла той империей майя. Всем стало совершенно очевидно, что там покоилась очень и очень важная персона.

Археологи — люди очень рассудительные и хладнокровные в отношении всего, что касается науки — онемели от охвативших их эмоций и одновременно чувства уважения. Они медленно, не произнося ни слова, поднялись по лестнице на платформу пирамиды, только что раскрывшей перед ними свою тайну.

Но дел было столько, что оставалось, как говорится, лишь начать. Специалисты тщательно измерили, сфотографировали и описали все, каждую мельчайшую деталь, обнаруженную в гробнице. Трудно найти какое-нибудь другое место, что бы было настолько тщательно, с научной точки зрения, обследовано и изучено, как это тайное захоронение в окрестностях Паленке. Чьи чудесные произведения искусства мастеров майя, скрытые в течение тысячелетия, вернулись, наконец, к жизни: гипсовые маски, посмертные маски, настенные изображения и разнообразные дары.

Но это еще не все — эта могила порождает один вопрос, на который до сих пор не был дан ответ: легенда о белых богах.

Существует ли какая-нибудь связь между этой могилой и захоронениями фараонов, открытых и известных нам уже много веков, между теми склепами, что также располагались под пирамидами?

Верно ли что, как это очень часто утверждается, но не в открытую, а шепотом, будто пирамиды Нового Света не были придуманы индейцами, а есть отражение египетских пирамид?

И еще один вопрос, не менее важный: возможно ли, что человеческие останки, найденные в роскошном саркофаге в таинственной гробнице под пирамидой Паленке, есть не что иное, как останки одного из главных персонажей в истории майя, возможно останки самого важного?..

Останки их белого бога?

Погребальные маски из гробницы в Паленке молча взирали на археологов, что осмелились потревожить их тысячелетний покой.

Бесценные маски бородатых старцев, чье чело было увенчано короной.

Но, несмотря на свое молчание, они все же говорили. Потому что белокожие и бородатые были теми богами, что когда-то, в глубокой древности, пришли в страну майя и принесли с собой цивилизацию. Белые боги из легенд индейцев носили бороды.

Гробница под пирамидой Паленке стала одним из самых неожиданных открытий, потом были другие, когда начали изучать все сооружение более тщательно.

На одной из стен храма был найден барельеф с изображением большого креста, отсюда и пошло его название „Храм Креста“.

А в другом храме обнаружили стилизованное изображение того же символа. На барельефе был изображен крест, основание которого представляло из себя ризому, чьи ветви-корни заканчивались листьями и лианами и обрамляли человеческое лицо. Та конструкция получила название „Храм Ветвистого Креста“.

Эти изображения почти полностью совпадают с изображением небесного древа в Восточной Азии, где точно так же демоническое лицо располагалось на пересечении элементов креста. Подобные изображения находили и на Яве.

На фресках на стенах „Храма Креста“ изображен монстр со змеиным телом и человеческим лицом. Очень часто человеческие руки держат двухголовых змей, а в их открытых пастях видны лица людей.

Драконы и змеи — это те образы, что чаще всего встречаются в искусстве Юго-Восточной Азии. Много раз мы находили изображения существ-гибридов, что олицетворяли разные божества, как то драконы или тигры с бараньими рогами в виде масок, изготовленных в Китае в 1250 году до рождества Христова.

Даже огненный змей майя, найденный в Паленке, почти что точная копия мифического морского монстра из Юго-Восточной Азии, с телом рыбы, хоботом слона и с лапами и с пальцами, что очень часто изображают держащим в пасти человеческие фигуры.

В пирамидах Паленке можно было видеть внутри храмов конструкцию, похожую на священную арку в форме креста, водруженного над портиком, с фигурами монстров, точно таких же, как в храмах Камбоджи, где ложные своды — самая обычная конструкция, что особенно часто возводили, начиная с восьмого по десятый век после рождества Христова.

И после всех находок, сделанных в Паленке, уже никто не может слепо доверять тому, что и как учат нас в школах: что именно Колумб был первым, кто открыл Америку. Совершенно очевидно, что там были и другие, задолго до того, как туда проникли люди Старого Света. Иначе как же можно объяснить удивительные совпадения до мельчайших деталей, что мы находим в произведениях искусства в обеих частях света.

Начиная с того момента, как были сделаны те открытия, люди начали по-другому смотреть на легенды про белых богов…»

Глава восьмая
Сокровища Руминьяви

Когда мы, в конце концов, осознали бесполезность продолжать работы под большой «тола», и все наши мечты найти погребальную камеру подобную той, что была обнаружена в Паленке, так и остались мечтами, мы приняли решение изменить место раскопок.

К этому времени мы уже истратили большую часть времени и денег, выделенных для нашей экспедиции, но кроме глубокой ямы у основания большой пирамиды, нескольких кусков керамики и пары почти не поврежденных сосудов, мы не обнаружили ничего особенного.

Конечно же, несмотря на все это, мы достигли главной цели нашей экспедиции: мы разыскали долину, продемонстрировали, что она существует, и что полсотни захоронений находятся там в нетронутом виде, застыв в немом ожидании, что все-таки найдется тот, кто придет сюда изучать их. Проводить здесь исследования, тщательно изучать, делать какие-то заключения по поводу того, что все это такое и для чего служило — не было нашей целью, и мы это знали. У нас не было ни средств, ни времени, ни разрешения заниматься этим. С того самого момента, как мы закончили снимать фильм, что одновременно служил подтверждением всему тому, что мы здесь увидели, нашу миссию можно было считать исполненной.

Настоящие ученые должны будут прийти сюда позже, и самое лучшее, что мы могли сделать на тот момент, это убраться оттуда. Единственное, чего бы мы достигли с нашими нетрадиционными методами, так это перевернули бы там все вверх дном и возможно усложнили бы работу тем, кто придет в долину после нас. Если вообще кто-то когда-нибудь придет туда.

После таких размышлений и осознавая нашу неспособность продолжать раскопки под большой «тола», мы оставили все работы, но все же не устояли перед соблазном попробовать кое-что еще.

Мы продолжили раскопки, но под одной из маленьких «тола», где вскоре опять натолкнулись на похожую преграду из камней, но смогли пробиться сквозь нее достаточно быстро и легко. С другой стороны начали очень часто попадаться осколки керамических сосудов, а потом мы нашли лаз, за которым открылась короткая галерея. Воодушевленные мы продолжили работы, но вскоре все наши надежды рухнули. То был проход в никуда, без выхода.

Он упирался в желтый, однородный камень, который мы убрали, а за ним открылся похожий проход, что уходил в сторону, под углом к первому. Все это напоминало небольшой лабиринт, предназначенный запутать и сбить с толку тех, кто попытается добраться до самой гробницы.

И мы разочаровались.

Конечно, этому еще способствовал и дождь, постоянно усиливающийся, и, под конец, этот дождь шел уже целый день, так что солнца не было видно. Облака ползли по небу так низко, что можно было бы сказать, будто на нас не лило сверху, а мы находились «внутри» самого дождя. Облака проходили через долину, упирались в склоны гор, поднимавшихся за нашими спинами и оставались там на одном месте, накрыв нас, словно холодным и тяжелым одеялом из хлопка.

А тут еще приближалась свадьба Гонзало, и одновременно с той же скоростью у нас заканчивались деньги. Наконец, в один из вечеров, промокшие чуть ли не до костей, замерзшие, смертельно усталые, с ладоням, покрытыми мозолями, мы собрали наши пожитки, упаковали камеры, отснятую пленку, найденные сосуды и осколки керамики, и отправились в обратный путь к цивилизации.

Спустя пару дней мы уже были в «Отеле Кито». Согревшись, помывшись и отдохнув, все мы ощутили неудержимое желание вернуться к нашим любимым «тола» и продолжить копаться у них внутри, но должны были признать, что подобные действия оказались бы бесполезными.

На тот момент приключение в «Долине Пирамид» можно было считать завершенным. Возможно, когда-нибудь мы и вернемся туда во главе хорошо организованной и оснащенной экспедиции, чтобы до конца раскрыть тайну долины, но то будет совсем другая история.

И другое приключение.

А той ночью, когда я, как всегда, ставил на число 8 в казино в игре в рулетку, то неожиданно встретился лицом к лицу с доктором Мансилья, пытавшимся с тем же успехом выиграть, делая ставку на цифру 24.

Я спросил его, как идут дела с «Отелем Ягуар», и очень удивился, услышав его ответ:

— Уже закончен. Скоро состоится открытие.

И это меня очень удивило, потому что должен сознаться — никогда не думал, что этот отель когда-нибудь откроется.

Год назад, спускаясь по реке Напо, в самом центре амазонских джунглей, когда русло сделало поворот, я вдруг увидел на берегу, на возвышении, наполовину построенное здание. Вначале я не поверил глазам своим. На правом берегу Напо обитало свирепое племя Аука — самые жестокие и дикие индейцы во всей Амазонии, а на левом берегу жили ягуары. На сотни километров вокруг не было ни одного места, где жили бы цивилизованные люди, а ближайший поселок, Пуэрто-Напо, давно остался позади. По моим расчетам потребовался бы, наверное, день, чтобы добраться до маленькой миссии «Миссия дель Кока». И ни на картах, ни на каких-нибудь других планах, не значилось присутствие того одинокого здания.

Я развернул пирогу, причалил к берегу и поднялся по склону, продолжая быть уверенным, что это мираж и не более того, что все это привиделось мне с усталости.

Я начал кричать, спрашивая, живет ли кто-нибудь здесь, и на мой голос вышел высокий, нескладный мужчина, улыбаясь, он протянул мне руку.

— Проходите, проходите, — сказал он. — Я доктор Анибал Мансилья, владелец всего этого. Чувствуйте себя как дома. Пивка не хотите?

Ошеломленный, я вошел внутрь. Из холодильника, работающего от дизельного генератора, он достал пару бутылок холодного пива, и все это происходило ни где-нибудь, а посредине сельвы. Никогда я не пробовал более вкусного пива.

Не допив второй бутылки, я показал пальцем вокруг и спросил:

— Что все это такое?

— В одни прекрасный день это станет отелем, — ответил Мансилья, тоном не допускающим сомнений. — Отель Ягуар.

— Отель? Здесь? С аука под самым носом, на расстоянии броска камня?

— Аука живут на противоположном берегу, а я на этом. Я не встречаюсь с ними, а они со мной.

— Откуда вы знаете? У вас что, договор с ними? Никому никогда не удавалось поговорить с аука.

— А не надо никаких договоров и слов. Аука знают, что им принадлежит правый берег, а нам левый.

— Даже если это так… Кому в голову придет приехать сюда? Все так далеко отсюда.

— Построю взлетно-посадочную полосу. Будут прилетать охотники на ягуаров, любители поохотиться на сомов, коллекционеры бабочек и орхидей. Даже простые туристы, люди, которые захотят провести несколько дней в глубине джунглей, подальше от цивилизации. Смогут играть здесь в теннис, заниматься всякими водными видами спорта, и просто купаться в реке…

— А как насчет анаконд?.. И крокодилов?..

— Анаконд тут немного. А крокодилов, так их я и вовсе не видел.

— Приплывут на запах туристов.

— Не думаю… Кроме того, поговаривают, что в здешних местах есть нефть. Скоро сюда приедут американцы, разобьют свои лагеря, и им понравится, что рядом есть такое приятное место, где можно в комфорте провести выходные. Чистый отель с кондиционерами, с холодным пивом, с казино… — он рассмеялся своей же шутке. — И даже с чистыми официантками!

— Рай в Зеленом Аду?

— Вот именно! Это вы сам сказали. Идемте, я угощу вас еще пивом.

Остаток дня я провел с доктором Мансилья. Он мне показался человеком необыкновенным, мечтатель, почти сумасшедший, потому что только сумасшедший мог ввязаться в подобную авантюру.

Потом, понемногу, я начал понимать, что на самом деле основной движущей силой была не корысть, а простое и понятное желание осуществить свои личные фантазии. Он очень любил сельву, даже хотел жить в ней, и еще ему очень хотелось показать ее друзьям, знакомым людям, и даже людям совсем незнакомым, чужим людям, тем, кто не говорил на его родном языке. У меня создалось такое впечатление, что он мечтал обзавестись таким отелем и возить туда весь белый свет, довольствуясь лишь тем, чтобы это не было за его счет.

Но на тот момент он уже потратил более десяти миллионов песет на работы и на материалы. Все, абсолютно все, начиная с цемента и кончая рабочими, начиная с кирпичей и кончая досками, приходилось везти из Кито. Обычно такое путешествие занимало четырнадцать часов на машине и семь часов на пироге. Настоящий подвиг.

Или сумасшествие.

Когда я оставил его там, в своем отеле, наполовину построенном, а сам продолжил путешествие вниз по реке, то был убежден, что все это самое настоящее сумасшествие, которое никогда не будет завершено. И, тем не менее, передо мной стоял сам Анибал Мансилья и делал ставки на число 24, и уверял меня, что отель должен был вот-вот открыться.

— Это невероятно! — воскликнул я. — Как он, в каком он состоянии?

— Он просто очарователен… Хотите взглянуть на него? Завтра я еду туда с Освальдо Гуаясамином, он закончит оформление отеля. Мы собираемся провести там пять дней. Вам понравится.

— С радостью поеду, — ответил я, — но я здесь не один, я с друзьями и…

— Возьмите их с собой! Я с большим удовольствием приглашаю их тоже. Не беспокойтесь, все это за мой счет: поездка, продукты, все… Мне доставит огромное удовольствие видеть вас всех там.

И все это он говорил с совершенно серьезным видом и голосом, полным нескрываемого энтузиазма. Я отыскал своих товарищей и все рассказал. Хоакин Галиндо уже знал про «Отель Ягуар», поскольку много раз пролетал над ним, но для Мишеля и Гонзало сама идея побывать в амазонской сельве, пусть всего лишь дней пять, показалась событием из ряда вон выходящим, и было воспринято, как новое приключение.

Они приняли приглашение с большим воодушевлением, а Мансилья выглядел самым счастливым человеком на земле. Но было одно неудобство: четырнадцать часов в машине до Пуэрто-Напо по ужасному шоссе. А взлетно-посадочная полоса еще не была построена, и потому добраться туда можно было лишь единственным и привычным способом.

— В Тена же расчищена полоса для приземления, правда? — спросил я.

— Только для маленьких самолетов и то, когда не идет дождь.

Тена располагается в часе езды от Пуэрто-Напо. Полет от Кито до Тены, если пересечь необъятные предгорья Анд и когда случится хорошая погода, займет чуть меньше одного часа. Таким образом, четырнадцать часов можно сократить до двух: час на самолете и другой час на машине.

— Могу достать самолет, — сказал я.

— Лично я предпочитаю ехать на автомобиле, — заметил Мансилья. — Вообще-то, меня совсем не радует перспектива пересечь Льянганатес на самолете в такую погоду. Это очень опасно и еще та полоса около Тены…

В итоге мы договорились, что встретимся в Тене в девять утра через два дня.

Мансилья выедет с Освальдо и персоналом отеля вечером следующего дня, а мы полетим утром через день.

Утром я пошел искать Гастона Фернандеса, руководителя Туристической Корпорации, с просьбой, чтобы он помог мне нанять самолет. Вначале он поворчал немного, но, в конце концов, добыл для меня «Сесну» с пятью пассажирскими местами. Самолет доставит нас до Тены и, спустя пять дней, пилот заберет нас в том же месте ровно в одиннадцать утра.

Как обычно, перелет через Льянганатес прошел без особенных приключений, но и не без беспокойства, что для меня не было каким-то событием удивительным, потому что я и раньше летал здесь несколько раз, но Мишель ругался всю дорогу, так как свою тяжелую камеру держал на коленях, и при каждом скачке самолета камера сильно била его по ногам. Если же он клал камеру на пол, то от тряски все в ней начинало так дребезжать, что того и гляди она могла развалиться на части, и ему ничего не оставалось, кроме поднять камеру на колени и терпеть до приземления. Камера для Мишеля была важнее, чем его собственное тело.

Он любил повторять, что сам-то он застрахован, а вот камера нет.

Я же весь полет смотрел вниз, на землю, на сельву, раскинувшуюся под нами на расстоянии в тысячу метров и на расстоянии трех тысяч метров с лишним над уровнем моря. Взглядом выискивал три вершины Льянганатес, чтобы сориентироваться определить, куда нужно смотреть, если хочу увидеть, пусть и мельком, «озеро сокровищ».

Однако, все внизу было затянуто толстым слоем облаков, где сквозь редкие просветы виднелась сельва, однообразная и зеленая. Как всегда, вершина Котопахи была единственной, что возвышалась над этим одеялом из белого, мокрого хлопка, скрывавшим под собой регион, где были спрятаны четырнадцать миллиардов песет золотом. Именно эти облака, скользящие над самой землей, плотные и тяжелые, были и остаются основными стражами сокровищ. Человек, который настойчиво искал их, колумбиец Карлос Рипальда, как-то сказал мне:

— Если бы не эти облака и никогда не прекращающийся дождь, я уже был бы сказочно богат. Но там льет и льет, льет и льет… Круглый год, каждый день, в течение тех пятнадцати лет, что я ищу это золото!

Я познакомился с Рипальда в 1966 году, во время первого моего приезда в Эквадор. Это был очень целеустремленный человек, и цель его жизни заключалась в том, чтобы найти знаменитые сокровища Руминьяви, и он посвятил этому лучшие годы своей жизни. Энтузиазм, который он источал с самой первой секунды нашего знакомства, был настолько заразительным, что я не удержался и принял его приглашение поучаствовать в очередной попытке отыскать то золото, а попыток таких было не сосчитать.

На самом деле то путешествие было лишь легким, поверхностным осмотром, подготовкой к более масштабной экспедиции, которую он предполагал в следующем году, когда его напарник, богатый промышленник из Канзаса, прибудет с деньгами и оборудованием. Несмотря на это я вовсе не раскаивался в том, что отправился с ним. Рипальда был человеком очень интересным, большой знаток сельвы и гор. Тот, кто знал его поверхностно, мог подумать, что он сумасшедший… или идиот, растрачивающий свою жизнь, преследуя какую-то химеру в образе гипотетического сокровища. Но Рипальда был уверен, как и я, как и многие другие, что это сокровище существует на самом деле.

В тот день, когда Франсиско Писарро пленил в Кахамарке императора инков Атауальпу, то в обмен на свою свободу предложил ему заполнить золотом комнату, где его держали под стражей. Испанцам подобное предложение показалось фантастическим, но инка сдержал свое слово. По его приказу золото начали приносить со всех концов Империи.

Однако Писарро, опасаясь предательства, приказал убить Атауальпу, когда цифра выкупа превысила миллион песо в золоте, что-то около одного миллиарда четыреста миллионов песет. И только тогда он узнал, что проиграл из-за своего необдуманного приказа, что потерял состояние, о котором человек не в состоянии даже мечтать.

На самом деле, во времена Атауальпы Империя Инков была разделена на два царства: Южное, со столицей в Куско, и Северное, со столицей в Кито. О богатствах Куско вы уже наслышаны, и не только из-за того золота, что получил Писарро, но и по причине тех богатств, которые были найдены конкистадорами позже, после того, как город был захвачен. Знаменитый сад вокруг Храма Солнца состоял из деревьев, цветов и животных, изготовленных из чистого золота. Все это было бесценно.

Но золото другой столицы, Кито, никогда и нигде не появилось. И все по вине Руминьяви, по прозвищу «каменный взгляд», самого умного и самого отважного из генералов Атауальпы.

Руминьяви, как губернатору Кито, было поручено собрать золото на севере страны и отнести его в Кахамарку, в качестве выкупа за Атауальпу, но когда он со своими носильщиками, в количество семидесяти тысяч человек, находился уже на полпути, получил известие о смерти Атауальпы и повернул назад. Зная, что испанцы придут сюда рано или поздно, он поджег Кито и укрылся в том самом регионе Льянганатес, откуда был родом. Там же спрятал все золото и вернулся, дать решающее сражение, но был разгромлен, схвачен и испанцы пытали его, хотели выведать у него место, где лежат сокровища.

Но все было напрасно. Руминьяви умер, не сказав ни слова, и то сказочное количество золота и драгоценных камней исчезло навсегда. По расчетам специалистов, изучавших эту тему на основе документов, дошедших с тех времен, и по приблизительным оценкам того, сколько индеец-носильщик мог нести, то сокровище стоило бы около сорока миллиардов песет по нынешним ценам.

Естественно, что такие цифры на протяжении многих веков возбуждали не только интерес, но и жадность, среди разного рода искателей приключений, но, как оказалось, лишь единицам удалось коснуться того золота Руминьяви.

Первым оказался испанец Вальверде, обыкновенный солдат, живший в Латакунге в конце шестнадцатого века. Вальверде был женат на одной индианке, и за одну ночь превратился из нищего в сказочно богатого человека. Поговаривали, что его тесть, принимавший участие в том походе Руминьяви, отвел его туда, где было спрятано сокровище, и позволил ему унести столько, сколько тот смог. В Латакунге мне как-то показали дом «Верде», хотя потом я выяснил, что это строение было построено позже, но на старом фундаменте настоящего дома.

Совершенно точно, что Вальверде вернулся в Испанию богачом и перед смертью оставил королю один документ, известный под названием «Путь Вальверде», где детально описал как добраться от Латакунга до тайника с сокровищами. Описанный документ, с которого было снято несколько копий, во многих деталях очень точен и демонстрирует, что тот, кто его составил, прекрасно знал те места. Такое описание не смог бы сделать человек, не побывавший там несколько раз.

И первый вопрос, который приходит на ум каждому:

А почему никто не вернулся туда и не нашел сокровища?

И сразу же получает готовый ответ:

Льянганатес — регион самый неизученный, самый опасный, с самыми тяжелыми природными условиями на Земле. Сколько не было экспедиций отправлено за этим золотом, все они потерпели поражение, некоторые полностью исчезли, в других часть участников погибла, а те, кто вернулись, были чрезвычайно подавлены.

Армия Гонзало Писарро бродила по этим местам, заблудившись, более года и за это время погибли четыре тысячи человек из пяти, что отправились с ним в поход. Этот регион представляет из себя сплошной спуск в амазонскую сельву с семи тысяч метров — вершина вулкана Котопахи — самый высокий вулкан в мире — до семисот метров над уровнем моря — долина реки Напо.

Все облака, сформировавшиеся над безграничной амазонской сельвой, упираются в эти склоны Анд, и потому редко так случается, что там забрезжит солнце, один или два дня в году, не больше. Дождь идет, не прекращаясь, и днем, и ночью, и летом, и зимой, и если к этому добавить жару, что стоит там, поскольку места эти расположены на экваторе, и удивительно плодородные почвы, то можно понять почему в районе Льянганатес самая дикая, самая густая, самая непроходимая растительность.

Ни одно человеческое существо, ни даже животное, не встретишь дальше поселка Пильяро, и эта пустыня простирается до берегов самой Напо. Там совершенно нечего есть, там не найти ни одного сухого полена, чтобы развести огонь и согреться, ни какого-нибудь скромного убежища укрыться от дождя. Те, кто отваживаются уйти дальше Пильяро, обречены на голод, одиночество, на страдания и отчаяние.

Вначале следовать тому, что написано в документе «Путь Вальверде», очень просто и легко. Выйдя из Пильяро нужно спросить дорогу к «Асьенда Мойя» — сейчас разрушена — затем найти холм под названием Серро-Гуапа. Стоя на вершине этого холма, повернувшись спиной к городку Амбаро, нужно смотреть на восток, и в погожий день там можно разглядеть три вершины Льянганатес. Они образуют треугольник, и на его склонах существует искусственное озеро, куда и сбросили все сокровища. По другой версии, это самое озеро лишь указывает направление, а рядом с озером располагается большая пещера, где и спрятано золото.

Версия «с пещерой» основывается на том, что в прошлом веке некие английские моряки уверяли, будто нашли золото в одной из таких пещер и вернулись домой с несколькими очень красивыми вещицами. Один из них умер в Лондоне, другой во время следующей экспедиции. Они клялись, что и тысяча человек не смогли бы вынести все золото, спрятанное в той пещере.

Существуют другие люди, утверждающие, что такая пещера, очень большая, образовалась под водопадом Верхней Коки, но, на мой взгляд, это место находится слишком далеко от указанного Вальверде. Я как-то пролетал над этим местом вместе с Галиндо, и расстояние до холмов Льянганатес оказалось значительным. Конечно, та пещера огромна и по своему расположению практически недостижима, но маловероятно, что служит тайником.

«Путь Вальверде» остается самым правдоподобным описанием, хотя и за прошедшие годы в результате сейсмической активности, очень частой в этих местах, топография этого региона сильно изменилась.

Вначале многие — среди них и Гонзало Писарро, брат Франсиско — искали следы самого Руминьяви, но первую научную экспедицию смог провести лишь испанец Анастасио Гузман в конце восемнадцатого века. Он составил достаточно полную карту того региона, но к несчастью сорвался в пропасть, не дойдя немного до цели своих поисков.

Поговаривают, что Гузман был сомнамбулой, и несчастье случилось с ним во сне. Очень плохо для искателя приключений страдать сомнамбулизмом, особенно в местах, где полно бездонных пропастей!

Рипальда рассказывал, что однажды ему на пути попалась глубокая расщелина, ширина которой от одного края до другого не превышала метров пятнадцати, почти можно было перепрыгнуть. Но на то, чтобы спуститься на ее дно, а потом опять подняться по противоположной стене у него ушло семнадцать дней. Это один из примеров трудностей, с которыми путешественникам придется столкнуться в тех местах — вот почему там гибнут десятками, а те, кому посчастливится вернуться живыми, выглядят разбитыми и потерянными. Если для того, чтобы пройти пятнадцать метров, требуется семнадцать дней, то нет ничего удивительного, что до сих пор ни у кого не получилось пересечь те сто километров.

Но уверенность, что в сердце этого ада спрятано сорок миллиардов песет, постоянно приводит к появлению все новых и новых отчаянных смельчаков, готовых встретиться с любыми опасностями и трудностями. Англичанин Диотт, итальянец Воскетти, американец Д’Орси, швед Бломберг, колумбиец Рипальда и шотландец Локк — это лишь немногие, самые выдающиеся, из сотен мечтателей, кто в последнее время преследовал неуловимые, ускользающие сокровища Руминьяви. Большинство из них признали собственное поражение, другие разорились, а несчастный Локк лишился всего своего состояния и жены в придачу. После неисчислимых бедствий, он вернулся в Кито и застрелился. Похоже, что некое проклятие оберегает то золото, проклятие и непроходимые Льянганатес.

И сейчас они были там, где-то под моими ногами, и видимые сквозь пелену облаков с такой высоты совсем не казались опасными, и не походили на то, что называют «места, пожирающие людей».

Спустя несколько минут, в разрыве облаков мелькнуло извивающееся русло реки, и, не мешкая ни мгновенье, пилот направил туда самолет, чуть было не задев склон горы, и полетел вдоль русла. Вскоре, на подлете к Тене, появилась крохотная расчищенная полоса, покрытая лужами и травой. Мишель облегченно выдохнул лишь тогда, когда двигатели были выключены:

— Теперь я понимаю, почему доктор Мансилья предпочитает трястись четырнадцать часов в автомобиле. Я тоже в следующий раз поеду с ним…

Мы быстро выгрузили наши вещи, и самолет сразу же улетел, погода начала портиться еще больше, и пилот опасался, что не долетит до Кито. Мы остались стоять в начале взлетно-посадочной полосы, под непрекращающимся дождем, пока, спустя четверть часа, ровно во сколько мы и договаривались, не появился старенький микроавтобус Мансилья.

Спустя час мы уже плыли на большой пироге вниз по течению Напо, лавируя среди опасных порогов и пенных быстрин. Несмотря на потоки воды, падающие с неба, уровень в реке сильно понизился и время от времени лодки задевали дном за камни на дне.

Но вот выглянуло солнце, то Мишель и Гонзало не сдержались и воскликнули от охватившего их восхищения. То, что до сих пор представляло из себя нескончаемую стену из темных, промокших деревьев, протянувшуюся вдоль берегов, вдруг превратилось в амазонскую сельву во всем ее великолепии. Там уже не осталось ни одного темного пятна под свинцовым небом, но только миллион оттенков зеленого, сверкающего под ослепительным солнцем, кажущегося еще ярче, еще насыщенней на фоне голубого неба. Ближе к полудню Амазония начала просыпаться.

Стайки попугаев и гокко перелетали с дерева на дерево, оглашая окрестности криками и забавным бормотанием, а несчетное количество белых цапель стряхивали с себя дождевую воду, и играючи, почти не шевеля крыльями, скользили над поверхностью воды, не касаясь ее. На верхушках высоких деревьев визжали сотни обезьян. А среди ветвей вдруг появились невероятно яркие цветы, что до этого казались неопределенными пятнами без цвета и формы, окрашенные во все цвета радуги, красные и желтые, фиолетовые и цвета охры, в виде бутонов и ниспадающие каскадом, иногда напоминающие собой огненные хвост запущенной ракеты. И Мишель, кто так увлекался и любил цветы, не мог поверить своим глазам, что это были орхидеи, десятки, сотни, тысячи орхидей, растущие в самой большой на планете оранжерее.

Шесть тысяч километров по реке и через сельву, начиная с крутых склонов Анд, что мы могли видеть у себя за спиной, и кончая дельтой при впадении в Атлантический океан, на другой стороне континента, все это пространство было заполнено миллионами деревьев и орхидей.

И не только для Мишеля и Гонзало, никогда в своей жизни не видевших подобного, но и для меня, познакомившегося с этим чудом во время прошлых моих путешествий, это выглядело как необыкновенное, ни с чем не сравнимое зрелище.

«Река-море», у которого Напо лишь один из больших притоков, рождается в перуанских Андах и устремляется бурным потоком на равнину, унося с собой все, что попадается по пути, но именно там, где она соединяется с Напо, как раз течение ее успокаивается и становится почти ленивым до самого конца.

На расстоянии четырех тысяч километров от дельты река течет на высоте в пятьсот метров над уровнем моря, а дальше, при впадении в нее Рио-Негро, находится уже на высоте всего лишь тридцать метров, но до впадения ее в океан остается еще, ни много ни мало, две тысячи километров. На половине этого пути уровень реки опускается приблизительно три миллиметра на каждый километр, из-за чего скорость потока снижается почти до нуля, но, тем не менее, объем воды, что втекает в океан в период паводка, достигает почти двести тысяч кубических метров в секунду. За сотню километров от берега океан еще не в состоянии полностью растворить в себе ту пресную и грязную воду, что река несет с собой.

Но это медленное течение компенсируется, в свою очередь, глубиной русла, и в своей самой глубокой части достигает глубины в сто тридцать метров, что делает ее проходимой для судов на очень большом протяжении, так что суда с большим водоизмещением могут подниматься вплоть до перуанского города-порта Икитос.

Но что больше всего впечатляет в «реке-море», в моем понимании, это ни ее невероятная водность, ни глубина русла, ни ширина — в некоторых местах достигающая семидесяти километров от берега до берега, а особенный мир, сформировавшийся вокруг нее, необыкновенный мир на площади в семь миллионов квадратных километров, называемый Амазонией, сложнейшая система бесконечных притоков, островов, озер и болот, и, конечно же, сельва.

Хотя, можно было бы сказать, что Амазония, на самом деле, не только сельва, это нечто больше: это джунгли, это чаща, это дебри, вода и трясина, гнилье, мрак, звуки, шорохи, запахи, крики и шепот, тайны и страх, дождь, змеи, москиты, звери… все это и в то же время ничего.

Как человек, выросший в Африке, и хорошо изучивший джунгли от Сенегала до Южной Африки, считаю, что нельзя сравнивать оба эти континента. И хотя африканский животный мир более богат и разнообразен, но, все же, африканский континент более гостеприимен, более обитаем и менее враждебен, чем Амазония.

Африку можно пересечь пешком, и единственным оружием может служить толстая палка, мачете и, лишь в редких случаях, ружье; и чтобы там ни говорили, но никому, абсолютно никому в этом мире, не удалось пройти и сотую часть амазонской сельвы.

А потому, можно сказать, что жизни там нет, и не может быть, дальше и больше, чем на воде или около воды. На берегах ее русла и на берегах ее основных притоков стоят города и поселки, но в глубине, там, где настоящая чаща, ее девственное состояние удалось лишь робко «поцарапать» сборщикам каучуков. Там нет ни дорог, ни просек, ни какой-нибудь силы, способной пробить на длительное время то, что представляет из себя стена из растительности.

Только вода может победить ее. Пути, по которым движется вода на протяжении сотен, а то и тысяч лет, неоспоримы и даже растительность уважает их, хотя и очень часто вторгается на ту, запретную территорию, приобретая своеобразные свойства и формы, как, например, эти огромные водяные лилии, Виктория Регия, что разрастаются на болотах и притоках со спокойным течением, покрывая их почти полностью своими зелеными дисками, похожими на подносы.

И под этими подносами, безобидными на вид и иногда украшенными белыми цветами, скрывается самая большая опасность в этих водах: подстерегающий свою жертву черный кайман, гигантская анаконда и, особенно, небольшая, но свирепая пиранья.

— Пиранья!

Одно лишь это имя пугает, и на то имеются причины. Один лишь ее вид ужасен и полностью отражает ее кровавые инстинкты, из-за которых забываешь о ее скромном размере — не больше ладони. Широкая пасть, выдающиеся вперед челюсти, зубы острые, как пилы, а глаза такие, словно она ненавидит весь мир, и количество их неисчислимо. Их тысячи и тысячи, и они с такой скоростью собираются на запах крови, что я видел как они сожрали корову за три минуты, так что вода буквально бурлила вокруг несчастного животного, и выели ей все внутренности еще до того, как корова издохла.

На венесуэльских равнинах, когда стадо должно пересечь реку, пастухи бросают в воду, ниже по течению, старую или больную корову, и пока «местные» пираньи развлекаются там, раздирая животное на клочки, остальное стадо может перейти реку выше по течению.

Здесь в Амазонии рассказывают, но сам я этого не видел, что некоторые племена индейцев, обитающие по берегам Тапахос и Мадейра, опускают в воду стариков, превратившихся для племени в обузу.

Их связывают веревкой и бросают в воду. Минут через пять вынимают обглоданный скелет и кладут его на муравейник, чтобы муравьи окончательно очистили кости, а потом скелет сохраняют, как воспоминание о предке. Правда ли это или нет, но совершенно точно, что пираньи и муравьи могут обглодать человека под чистую за несколько минут.

Но читатель не должен удивляться варварским обычаем этих дикарей. Следует знать, что и мы, «белые» люди, «цивилизованные», так сказать, очень часто практиковали подобную жестокость, и не из-за того, что это было продиктовано древними обычаями, а развлечения ради.

Во время жестокой войны между Бразилией и Парагваем любимым развлечением солдат по обе стороны было «дать корм рыбкам», для этого пленного бросали в реку, предварительно нанеся ему порезы на животе, и смотрели, как пираньи пожирают его живьем.

Но не все пираньи, обитающие в водах Южной Америки, одинаковые, жадные до человеческой плоти. Только одна разновидность, с красной чешуей, по форме напоминающая дораду, атакует всегда, остальные появляются только на запах крови, и помню, что как-то я вплавь пересек реку Карони в Венесуэле, и со мной ничего не произошло.

Была бы у меня хотя бы маленькая рана или кровь сочилась бы по какой-нибудь причине, то они появились бы незамедлительно и покончили со мной за несколько минут.

Лично я в водах Амазонии боюсь больше всего анаконд, чем пираний и крокодилов, и с моей точки зрения эта гигантская водяная змея, безо всяких сомнений, самое настоящее чудовище.

Спустя несколько дней, когда я уже возвращался из путешествия, мне рассказали, что анаконда длиной метров двадцать сожрала двух крестьян на берегах Мадре де Диос, приток Мадейры, что в свою очередь является притоком Амазонки. Их имена Риккардо Флорес и Хувенал Куиспе.

Свидетели рассказывают, что оба несчастных находились в таком состоянии, как если бы та тварь их загипнотизировала, а потом проглотила их одного за другим, так что и криков никто не слышал, лишь два больших кровавых пятна расплылись по поверхности реки. Некоторые индейцы и в особенности сборщики каучука, проникавшие далеко в глубь сельвы, уверяют, что встречали анаконд длиной в тридцать метров, но это более похоже на преувеличение и подтверждения не получило до сегодняшнего дня.

Другой опасный обитатель амазонских вод — это кандиру, и хотя тварь эта в среднем не превышает пяти сантиметров в длину и пяти миллиметров в ширину, но имеет отвратительную привычку проникать в естественные отверстия человеческого тела, особенно в половой орган. Забравшись внутрь, вытащить ее оттуда не представляется возможным никаким способом, за исключением болезненной и труднейшей хирургической операции, поскольку цепляется и упирается в стенки канала длинными шипами. Боль, которую эта тварь вызывает, непереносима и многие ее жертвы погибают.

Лучший способ избежать контакта с кандиру — это никогда не купаться в тех водах голым и пользоваться плавательным костюмом из толстой ткани или из латекса, плотно прилегающего и затянутого вокруг тела.

Когда я спросил Мансилью, что скажут его гости, когда однажды случится несчастье повстречаться с кандиру, а он рассмеялся и ответил:

— Я поставлю плакаты, где будет написано: «здесь нужно купаться в доспехах».

Глава девятая
Орхидеи и шампанское

И это оказалось правдой.

Отель был построен.

Там не хватало некоторых деталей в отделке, и нужно было доделать кое-что на новой кухне, но, за исключением этого, все остальное было выполнено по высшему стандарту, где в центральном помещении, все бетон и стекло, располагались салон, администрация, бар и ресторан. На верхнем этаже будет открыто казино, и двенадцать хижин, по две комнаты каждая, с душем, выстроились вокруг двора, где свободно разгуливали обезьяны и экзотические птицы.

Сразу же был запущен электрический генератор, и одновременно заработал большой холодильник. В «Отеле Ягуар» все было сделано просто, но с отменным вкусом, а отделка помещений изнутри и снаружи соответствовала окружающему пейзажу. Гуаясамин и Мансилья в равной степени были авторами того, как отель был декорирован.

Мы выкупались в реке, не забывая про кандиру, поели немного, и я пошел в джунгли, что начинались почти за порогом моей хижины, всего метрах в трех.

Я намеревался пофотографировать орхидеи, но орхидеи отнеслись к моим намерениям отрицательно. Спускаясь по реке, мы видели десятки цветов, а сейчас их практически не было нигде видно, а те, что попадались на моем пути, росли очень высоко, некоторые на высоте в сорок метров в кронах деревьев.

Но вскоре я понял почему такое происходит: орхидеи любят свет, он им нужен, а в лесу свет был только на самом верху. На берегах света предостаточно, а потому цветы росли с той стороны деревьев, что смотрела на воду.

Орхидеи не растут на земле, а только на стволах деревьев, где находят особенный грибок, с которым и сосуществует — симбиоз. Микроскопический грибок питается сахаром, синтезируемым орхидеей, а сам цветок, использует белок, выделяемый грибами.

Несмотря на то, что они живут на деревьях, орхидеи вовсе не паразиты, как можно было бы подумать. Дерево служит всего лишь опорой для их длинных воздушных корней, которые необходимы, чтобы снабжать растение влагой, а цветы очень и очень нуждаются в большом количестве воды. Эта вода накапливается в их листьях, что иногда становятся почти круглыми, и чуть ли не лопаются от такого количества жидкости в них. Поговаривают, будто существуют определенные виды животных, что обитают внутри этих листьев в воде, но подобное происходит лишь с некоторыми разновидностями цветов, а их, этих разновидностей орхидей, насчитывается около пятнадцати тысяч.

Венесуэльская Гайана и Амазония представляют из себя настоящее царство орхидей, хотя эти растения также встречаются и в других местах с теплым и влажным климатом. Рассказывают, что как-то один немец нашел в этих экваториальных лесах Амазонии три новых, ранее не описанных, орхидеи, отправил их на самолете в Европу, и эти растения принесли ему целое состояние.

Когда я вернулся в отель, то поделился с Мансилья своими соображениями по поводу орхидей и рассказал, что удалось сфотографировать всего лишь с полдюжины цветов, в ответ тот задумчиво почесал голову:

— Что-то я об этом не подумал, — ответил он, — и очевидно, что моим будущим гостям захочется видеть орхидеи на расстоянии вытянутой руки.

Все принялись обсуждать эту тему и, в конце концов, нашли доступное решение: сделать в лесу несколько просек, убрать ветви и листву, открыть пространство для солнечных лучей. Таким образом, за короткое время орхидеи поселятся на деревьях вокруг, и это место превратится в сады, созданные самой природой. Нужно будет проложить хорошо видимую дорожку, чтобы посетители могли переходить от одного такого места к другому и не потерялись бы в лесу. В джунглях достаточно походить минут десять и можно полностью потерять ориентацию, и никогда не вернуться к тому месту, откуда ушли.

У Мансильи подобное уже случалось — некоторые из рабочих уходили в лес по разным причинам: поохотиться или на поиски чего-то, а потом им требовались часы, а то и дни найти обратную дорогу. Один из них предпочел заночевать в лесу, дождаться, когда встанет солнце, сориентироваться по нему, определить, где находится река, и затем добраться до отеля по берегу.

Ужин в тот день был одним из самых приятных, из тех, что я мог припомнить за последнее время. Великая Напо плавно несла свои воды прямо под большим окном, возле которого мы сидели; в лучах заходящего солнца сельва окрасилась в миллионы оттенков зеленого, а птицы, возвращаясь в гнезда, оглашали окрестности своим пением и криками. По моему представлению все складывалось просто замечательно, и ничто вокруг не указывало на то, что в этот самый момент тысячи людей, толкаясь, собрались в одном месте увидеть, как двадцать два игрока изо всех сил лупят по мячу, гоняя его по полю.

Но так оно и было. Именно в тот самый день в Мехико проходил финальный матч чемпионата мира по футболу, а по радио можно было слышать, не очень отчетливо, сквозь помехи, детали этой встречи.

Даже в том месте, бесконечно далеком от цивилизации, футбол преследовал нас, и мы делали ставки: шесть бутылок отличного французского шампанского охлаждались в этот в этот момент в холодильнике. Мансилья, Освальдо и Гонзало поставили на Италию. Мишель, Хоакин и я — на Бразилию. На самом деле, нас совершенно не волновало кто победит — это было лишь предлогом, чтобы хоть как-то оправдать то, зачем мы столько бутылок притащили с собой в самое «сердце» амазонской сельвы.

То был незабываемый вечер.

Затем начали появляться незваные ночные гости, объявляя о своем присутствии легким стуком по стеклу — миллионы лесных бабочек, привлеченные электрическим светом — единственным на многие тысячи километров вокруг. Некоторые бабочки под цвет золота, другие невероятной раскраски и с удивительными рисунками на крыльях, какие-то меньше ногтя, а были и размером с ладонь.

— Вот, видите, насколько я был прав, — сказал Мансилья. — Коллекционерам со всего мира не нужно будет ничего делать, а только сесть и ждать, пока бабочки не прилетят отведать шампанского из их бокалов. Я в них не разбираюсь, но могу гарантировать, что среди этого множества наверняка присутствует одна, что стоит много… очень много денег. Знаете, что есть коллекция бабочек стоимостью два миллиона долларов? Именно долларов! Только представьте себе, сколько зеленых бумажек порхает по этим лесам!

— Бабочки, орхидеи, ягуары — это настоящее «золотое дно», — шутливым тоном сказал Гонзало.

— Но вы просто не знаете… — возразил ему Мансилья. — Нефть, экзотические птицы, золото… Не такой я уж и полоумный, чтобы вот так, просто, поставить здесь отель… Надеюсь вы так не думаете?

— Золото?

— Да, именно золото… Напо — одна из рек, что несет с собой много золота. Спускается по горным склонам, проходит через какое-то золотоносное месторождение там, в горах, которое никто не обнаружил до сих пор… Если хотите, то утром спустимся по реке, туда, где работают старатели.

— Еще один аттракцион для туристов?

— А почему бы и нет? — согласился Мансилья. — Я серьезно подумываю приобрести несколько желобов и лотков для промывки золота и держать их наготове в отеле. В свободное время гости могут спуститься к реке и поворошить песок. Может, найдут золото, а может и алмазы, а может быть, даже и изумруды.

— Вы нас убедили… В конце концов, это место, что стоило столько денег, принесет прибыль, — сказал кто-то из нас смеясь.

Мансилья был немного прав, совсем чуть-чуть. На следующее утро мы и в самом деле повстречали старателей. То были нищие индейцы, что жили в таких условиях, хуже которых трудно было найти: в палатках из трех жердей, обтянутых одеялом, расставленных вдоль небольшого песчаного пляжа на левом берегу реки.

Они промывали песок в тяжелых деревянных лотках. После многих часов стояния, скорчившись, в воде под обжигающими лучами солнца, они, подняв свои лотки, могли продемонстрировать немного блестящего песка: золото. Да, именно золото, но в таких мизерных количествах, что каждый, из этих бедных индейцев, работая от восхода до заката, мог за день заработать не больше сотни песет.

Они заверили нас, что на другом берегу добыли бы больше, и что существуют притоки Напо, где старатель, при определенном везении, конечно, мог даже разбогатеть. Но все это находилось на территории аука, но аука никому не позволяли ступить на свои земли.

В Кито в газетах чуть ли не каждый день появлялись сообщения подобного рода: миссионеры, искатели золота и простые путешественники были заколоты копьями, и сделали это голые аука, самые дикие из дикарей, живущих в сельве.

Как-то годом раньше мне удалось проникнуть на их территорию, я добрался до армейского поста на берегах Курарай, авангард вооруженных сил Эквадора, что несколько раз был атакован этими индейцами.

Еще я провел несколько дней в поселении индейцев алама, на границе с землями аука.

— Живем мы тут в постоянной опасности, — рассказывал мне вождь алама, — потому что «голые аука» нападают все время из-за наших женщин и мачете. Они не знают ни как обрабатывать металл, ни камень, для них оружие из железа представляет бесценное сокровище, по сравнению с которым жизнь человека ничего не стоит. На самом деле, человеческая жизнь для них вообще ничего не стоит, и они убивают любого, с кем встретятся, чтобы просто убить.

— И даже женщин?

— Женщин и детей иногда щадят, — ответил вождь, — но судьба их незавидна, они превращают их в рабов, а когда те им надоедают, их живьем бросают в реку на съеденье пираньям. Это не люди, это какие-то животные из джунглей. Они, как демоны, появляются из чащи и молча убивают. Для них нет большего удовольствия, чем убивать, особенно ночью в полнолуние. Единственное спасение от них — это кинуться в реку. Вода им не нравится, плавать они не умеют, и я так один раз спасся.

— На тебя напали? Ты видел их вблизи?

— Убили моего отца. И я видел их так близко, как вас сейчас. Спасся чудом.

— И как они выглядят?

— Они высокие, сильные, с белой кожей и ходят голыми, с татуировками по всему телу.

— Белые?

— Как вы.

Позже я сам смог убедиться в правдивости его слов. В поселении Нуэво Рокафуэрте я видел единственного цивилизованного аука, какой существует на этом свете. Был он высок, очень силен и кожа у него была белая. Настоящий геркулес.

Но самое любопытное в истории с аука заключается в том, что до прошлого века это было мирное племя, очень хорошо относившееся к белым людям. Перуанские сборщики каучука, именно они со своей жадностью и желанием заставить индейцев собирать для них каучук, поработили и довели этих индейцев до такого состояния, что те взбунтовались. И однажды они решили покончить с игом каучуковых баронов, закрыли свои земли и объявили войну, не на жизнь, а на смерть, всем, кто не аука, независимо от цвета кожи, национальности, племени и вероисповедания. Аука почитает лишь другого аука, и менее чем за сто лет, они в своем развитии настолько деградировали, что теперь даже не знают как делать каменные орудия. Все их оружие, начиная с копий и заканчивая сербатанами, изготовлены из дерева «чонта».

На самом деле, сама мысль, что на противоположном берегу, на расстоянии броска, обитают такие соседи, как мне показалось, может очень даже не понравиться будущим гостям «Отеля Ягуар», несмотря на заверения, что аука не любят воду и не умеют плавать.

Той ночью на небе не было полной луны, но я, на всякий случай, спал с заряженным револьвером на тумбочке. Из воспоминаний о прошлых моих путешествиях могу сказать, что худшие ночи я провел, именно спускаясь по Напо, напротив территории аука. И тогда у меня не было безопасной хижины, и вокруг не было столько людей. Я путешествовал один, пирога служила мне и койкой, и одновременно жилищем. Но, как только земли «голых аука» остались позади, никакой опасности уже не существовало вплоть до самого океана, а это более шести тысяч километров вниз по течению.

Оставшиеся три дня мы провели, наслаждаясь сельвой. Отправились искать орхидеи и нашли сотни экземпляров. Пошли поохотиться на ягуара и не нашли ни одного, хотя и видели их следы и еще экскременты, что, как мы предположили, были оставлены специально для нас в качестве приветствия.

Наловили разных экзотических бабочек и некоторые из них оказались очень даже ценными. Попытались намыть золото, но не нашли ни одной песчинки. Еще купались в реке, ловили сомов весом до семидесяти килограмм, поймали красивейшую индейку, что оказалась изумительной на вкус, поймали живого попугая, посетили деревню индейцев племени йюмбо, живших невдалеке, купили у них обезьяну, что сбежала от нас через полчаса. Одним словом, наслаждались девственным лесом.

А когда нам наскучила сельва, мы приняли горячий душ, побрились электрической бритвой, попили холодного пива, сытно поели и потом играли длинные партии в шахматы или покер.

И все это было сочно сдобрено шутками, прибаутками, анекдотами, в компании такого приятного в общении человека, как Освальдо Гуаясамин и такого весельчака, как доктор Мансилья, имевшего привычку пересказывать анекдоты «с бородой». Но поскольку они ему очень нравились, то мы не могли удержаться и присоединялись к его заразительному смеху.

И единственное, чего не хватало, или, точнее сказать, кого не хватало здесь в эти пять великолепных дней — это Мари-Клэр.

Всем бы нам хотелось остаться там подольше, но на следующий день ровно в одиннадцать нас должен был ждать самолет, и ничего не оставалось, кроме как вернуться.

Весь обратный путь на пироге дождь лил, как из ведра, путешествие получилось долгим и тяжелым, прибыли мы в Тену на час позже условленного срока.

Мы побежали на взлетную полосу, самолета там не оказалось. Когда начали спрашивать у людей, живущих неподалеку, как давно улетел самолет, нам ответили, что никакого самолета они вообще не видели.

Мы начали обсуждать, стоит ли оставаться здесь и ждать самолет, но тут один человек подошел и сказал, что после произошедшего, скорее всего, он никогда не прилетит.

— А что произошло? — почти хором спросили мы.

— Ах! Так вы ничего не знаете? Был государственный переворот. Вся страна находится на военном положении.

Государственный переворот!

И мы об этом ничего не знали. Поскольку радио работало плохо, то мы его отключили совсем. И за это время кто-то совершил военный переворот, с целью убрать президента Веласко Ибарра. Но кто?

— Сам Веласко Ибарра и совершил его, — ответил все тот же добрый человек.

Все это было так странно, так запутанно. Но человек любезно продолжил объяснять:

— Все очень просто… — сказал он. — Поскольку, будучи избранным в соответствии с законом, Веласко тоже должен был управлять страной, подчиняясь этим законам, а сенаторы использовали любые несоответствия и недочеты в законодательстве, чтобы помешать ему провести те реформы, которые он хотел осуществить. Он был связан, как говорится, «по рукам и ногам». А сейчас, сговорившись с военными, он распустил сенат и правит в свое удовольствие. Военные распоряжаются всем, солдаты ходят по улицам и все аэропорты закрыты. Таким образом, ваш самолет не прилетит.

Какая досада!

В том, чтобы остаться в богом забытой деревеньке в джунглях, нет ничего приятного. Но больше всех расстроился Гуаясамин, да так, что заметно побледнел. Будучи известен еще и как сторонник либеральных взглядов, почти что коммунистических, военные никогда не выказывали ему даже малейшей симпатии. Во время правления в Эквадоре предыдущей Военной Хунты он даже был брошен за решетку, и очень не любил вспоминать о тех временах. Сама мысль, что его опять могут упрятать в тюрьму, если военные и в самом деле снова захватили власть, просто ужасала его.

— Я в Кито не вернусь, — решительно заявил он. — Я лучше здесь останусь.

Мы поискали место, где можно было бы поесть и заодно обсудить случившееся. В одном заведении, больше напоминавшем шалаш, нам подали яйца поджаренные на чем-то вроде минерального масла. Мишель Бибин сразу же почувствовал себя плохо. Остальных тоже крутило и выворачивало. После этого мы быстро убедили Освальдо, что оставаться здесь глупо. Здесь негде было спать, да и есть там было нечего, за исключением этих убийственных яиц.

Продовольственные запасы наши были исчерпаны, и вернуться в отель мы также не могли. Самое лучшее, что было на тот момент — это как-то постараться всем уместиться в раздолбанном грузовичке Мансильи и ехать обратно в Кито.

Сидели мы в кабине так плотно, как сардины в банке, поочередно то одни на коленях других, то наоборот, головой упираясь в потолок и изогнув шею самым неестественным образом, а дорога — все ямы да кочки, так что несчастный автомобиль прыгал и готов был развалиться на части в любой момент.

После трех часов непрерывных мучений, мы, в конце концов, добрались до Пуйо — естественные ворота в эквадорскую амазонию. В Пуйо нашлась рация и с ее помощью мы установили связь с Кито. Ничего нового мы не узнали, ситуация продолжала оставаться запутанной, но пилот пообещал прилететь за нами на следующее утро. Никаких гарантий он дать не мог, но сказал, что сделает все возможное.

Мнения разделились. Некоторые предпочли продолжить путешествие на автомобиле, несмотря на риск переломать себе кости во время ночного переезда по этим дорогам, другие решили остаться в маленьком отеле в Пуйо и дождаться утра, а там будь что будет… Освальдо очень боялся приземлиться на самолете, который он полагал выглядит «подозрительным», в аэропорту, набитом военными под самую крышу, и предпочел добираться на автомобиле. Мансилья и Галиндо последовали за ним. Гонзало, Мишель и я остались.

В девять утра прилетел самолет, забрал нас и через час мы уже были в Кито в аэропорту, где ничего необычного не произошло. Ближе к полудню, измученные, перетерпев ужасные неудобства в дороге, прибыли остальные. Военные останавливали их раз двенадцать, проверяли документы. Но, узнав в одном из пассажиров Гуаясамина, после бесконечных извинений спешили отправить их дальше.

Подобное иногда случается.

Кито же бурлил. Солдаты патрулировали улицы, танки стояли у Университета. Мы воспользовались моментом, чтобы сделать репортаж о государственном перевороте, а через пару дней Гонзало, Галиндо и Мишель отправились в обратный путь в Мадрид.

Я же решил остаться. Нужно было завершить вторую и самую главную часть моего путешествия на край света.

Часть вторая
Галапагосы

Глава десятая
Властелин Галапагосов

Миноносец Военно-Морских Сил Эквадора ожидал меня в порту Эсмеральда, на севере страны. Всю прошлую ночь он шел курсом на Галапагосы, принимая участие в ежегодных маневрах в составе флота, когда из Министерства Военно-Морских Сил поступила радиограмма с приказом вернуться и взять меня на борт.

За эту любезность я останусь благодарен эквадорцам и особенно Военно-Морскому Флоту до конца моих дней.

Но мне пришлось спуститься с самоубийственной скоростью из Кито, по горным склонам Анд, до самой Эсмеральды с ее жарким климатом, красивыми пляжами и чернокожим населением — единственные потомки африканских рабов в Эквадоре. Четыреста километров без остановки, почти на одном дыхании.

Когда я прибыл на место, наступил отлив, река, впадающая в море, обмелела, и корабль стоял на рейде в миле от берега. Третий офицер ожидал меня на берегу и мы, не задерживаясь, сели в малюсенький каяк. Тогда мне показалось, что на таком утлом суденышке невозможно пройти по реке и затем выйти в море, но к моему смущению это еще и указало на то, что я не очень хорошо знаю океан и почему его назвали Тихим. Ни единой волны, ни какого-нибудь всплеска не тревожило водную гладь, застывшую словно стекло, и таким океан оставался на протяжении всего нашего путешествия и все время, что я был на островах. Любой бассейн с одним единственным пловцом показался бы более бурным, чем это необозримое пространство воды, самое большое, что существует, что простирается от берегов, где я находился до самого Китая — половина мира: половина мира в покое, лежала почти без малейшего шороха.

Корабль, небольшой и современный, также назывался «Эсмеральда». Когда я поднялся на борт, меня приветствовала вся команда и офицерский состав, приветствие было сердечным, но все же их сильно беспокоило, что из-за какого-то незнакомца, да еще и штатского, они потеряли контакт с остальной флотилией. Тут же был поднят якорь. Я спустился поужинать, а когда вернулся на капитанский мостик, уже наступила ночь, и я еще раз удивился спокойствию океана. Мне всегда стоит труда привыкнуть к Тихому океану, поскольку я вырос на африканском континенте, где всегда бушуют высокие волны и беспрерывные ураганы.

Было такое ощущение, что у «Эсмеральды» не было киля, и судно безо всяких усилий скользило по огромному катку из темно синего льда.

Я ощущал себя счастливым человеком. Три дня, тысяча километров, семьсот морских миль отделяли меня от архипелага, о котором я мечтал столько лет и к которому стремился из такого далека.

На капитанском мостике дежурные офицеры попытались завести со мной разговор, узнать про меня, про мои путешествия, откуда приехал, чем занимался. Расспрашивали про Испанию.

Но у меня не было ни малейшего желания вести какие-то беседы, еще я подумал, что не стоит ничего рассказывать им, не понимая, что для тех моряков, привыкших к монотонным ночным дежурствам, любой пассажир — это единственное и самое большое развлечение. Эгоистично я предпочел смотреть на безмятежное море и думать об островах.

То путешествие на маленькой «Эсмеральде» показалось мне бесконечным и очень некомфортным. Меня обуревало желание добраться до Галапагосов как можно быстрее, и одновременно раздражала жара, однообразная еда и, больше всего, отсутствие пресной воды, так что мне приходилось после чистки зубов полоскать рот «Кока-колой». Я часами стоял на палубе, вглядываясь в горизонт в поисках признаков земли. Но все, что мог разглядеть — это далекие облака, стаи летучих рыб, да время от времени какой-нибудь дельфин приближался, чтобы поиграть с носом корабля.

Как-то один «морской волк» рассказал мне историю по такого дельфина, что произошла много лет назад в каком-то порту с другого края Тихого океана. Может быть в Бали, а может быть в грязном Белавандели. Там речь шла о дельфине, ставшем настоящей знаменитостью в конце прошлого века, когда большие парусники царствовали на море, а радаров и сонаров еще не было в помине.

Один из таких парусников намеревался пересечь Большой Барьерный риф, отделявший север Австралии от Новой Гвинеи и представлявший из себя самое опасное место для мореплавания в то время. Когда капитан почти отчаялся найти проход среди рифов, он вдруг обратил внимание на дельфина, плававшего пред носом корабля. Своими движениями и по тому, как он нырял и поднимался на поверхность, дельфин словно бы показывал, что глубина в том месте более чем достаточная, чтобы парусник смог пройти. Зная, что дельфины всегда отыскивают глубоководные проходы, капитан решил рискнуть и последовал за ним, и таким образом, ведомый этим млекопитающим, пересек Большой Риф без особенного труда.

Прибыв в порт, он рассказал о том, что произошло, другим капитанам, те не замедлили проверить это, и когда прибыли на указанное место, нашли там дельфина, который провел их от одного края рифа до другого, как опытный лоцман.

На протяжении многих лет Большой Барьерный риф перестал быть местом опасным, а дельфин стал настолько знаменит, что его даже называли по имени — к сожалению, я запамятовал как его звали — поговаривали, что в некоторых портах в его честь были установлены небольшие монументы. Все шло хорошо до того момента, пока два пьяных пассажира не решили поразвлечься и принялись стрелять в бедное животное, ранили его, и он исчез в глубине, оставив за собой кровавый след.

Тем пьяным пассажирам чудом удалось сохранить жизнь, потому что разъяренный экипаж хотел линчевать их на месте. В течение двух лет никто ничего не слышал про дельфина, все думали, что он погиб. Но прошло время, и дельфин объявился, и стал, как и прежде, проводить суда через рифы, все также весело и беззаботно ныряя пред носом кораблей.

Только однажды корабль, следуя за дельфином, налетел на рифы — это было судно, с которого много лет назад в него стреляли и ранили. Но после этого до самой старости дельфин вел за собой суда, и ни одно из них не потерпело крушение.

Не знаю, правда ли это или вымысел, что дельфин самое умное из всех живущих на планете животных, как утверждают многие ученые, но ввиду невероятных экспериментов, проводимых над ними в разных океанариумах, в том числе и в Майями, я все-таки склоняюсь к мысли, что так оно и есть на самом деле.

Спустя три дня, когда вокруг не было ничего, кроме моря и неба, начали появляться птицы. Вначале это были фрегаты, чуть позже появились альбатросы и чайки. Даже одна голубоногая олуша пролетела рядом, показывая, что мы находимся уже совсем близко от островов. Но наступила ночь и мы вынуждены были замедлить машины и уменьшить скорость, если хотели избежать неожиданных и неприятных столкновений в этих мало изученных водах.

На следующий день мы уже стояли на якоре у входа в порт Пуэрто-Бакеризо, столица острова Сан-Кристобаль и одновременно столица всего этого архипелага.

Каким же маленьким он мне показался!

Пригоршня деревянных домиков, выстроившихся в ряд на песке, лицом к морю, где я не смог найти ни койку, чтобы переночевать, ни какой-нибудь ванной комнаты или душа, чтобы смыть с себя накопившуюся за три дня грязь.

Но нет худа без добра, помылся я в море, а переночевал на пляже.

К тому же, и это я узнал заранее, Сан-Кристобаль был наименее интересным из островов архипелага и оставаться на нем дольше, чем того заслуживает промежуточный этап в переезде на другие острова, не имело смысла.

Но губернатор упорно настаивал на том, что Сан-Кристобаль заслуживает более глубокого изучения, до самого дна, так сказать, а потому повел меня на самую высокую точку острова, туда, где окутанные никогда не рассеивающимся «гаруа» — туманом — находятся два красивейших озера, место обитания бесчисленного количества уток, что есть одновременно и рай и ад для любого, самого требовательного охотника.

По берегам озер растут необычные деревья, напоминающие плакучие ивы. А утки настолько не привыкли к виду человека, что совсем не боятся людей и плавают так близко, что можно дотронуться до них.

Эти утки могли бы стать настоящим местным лакомством, но колонисты, живущие внизу, не удосуживаются подниматься туда. Считают, что дорога к озерам даже на лошади утомительна, и, к тому же, там слишком холодно. Да, именно холодно, на высоте в восемьсот метров под покровом «гаруа», что кажется странным, если учесть местоположение острова — на линии экватора.

Жара здесь должна была бы быть удушающей, как то происходит на Суматре, в Белене де Пара, Гвинеи или каком-нибудь другом уголке Земного шара, расположенном на той же широте, но здесь, около южной оконечности архипелага проходит течение Гумбольдта.

Именно это течение и еще ветра, дующие с моря, как раз и создают на острове исключительный климат, напоминающий вечную весну, очень похожий на тот, что на моем родном Тенерифе.

После озер гид настоял, чтобы мы обошли вокруг, и привел меня к порогу старого дома.

— Здесь жил Мануэль Кобос, — сообщил он. — Здесь же, на пороге, его и убили.

Жизнь и смерть пирата и авантюриста Мануэля Кобоса составляет, безо всяких сомнений, всю историю и большую часть легенд острова Сан-Кристобаль. Никто точно не знает когда в прошлом веке он обосновался в этих местах, но достоверно известно, что вначале он весьма успешно промышлял пиратством, последовав примеру одного немца, жившего на противоположном, северном конце острова. Тот имел обыкновение дожидаться, пока мимо не будет проходить какой-нибудь корабль, и тогда выходил ему навстречу на лодке, вооруженный до зубов, и либо нападал на судно, либо торговал с ним, в зависимости от численности противостоящих ему сил. Кобос же решил для себя, что только труд может дать наилучший результат, особенно, если все работы выполняются чужими руками. После таких размышлений он решил выкупить у эквадорского правительства заключенных, осужденных на каторжные работы, чтобы использовать их на своих плантациях сахарного тростника.

Сделка оказалась прибыльной, заключенные превратились в рабов и работали задаром по двадцать часов в день, почти без еды и без права и возможности протестовать. За несколько лет Кобос превратил остров Сан-Кристобаль в настоящий ад, объявив себя «королем Галапагосов». Печатал деньги с собственным изображением и вершил правосудие по собственному усмотрению, казнил или миловал — по большей части казнил.

И все шло у него лучше не придумаешь, остров стал процветающим и богатым, но все это богатство и цветение происходило посредине огромной лужи крови. Тогда ходила поговорка, что на Сан-Кристобаль не нужны дожди, потому что почва и так хорошо напитана.

Но 15 января 1904 года отчаявшаяся орда рабов взбунтовалась против него и его надсмотрщиков, их таскали по земле, пока не убили, а потом подожгли плантации сахарного тростника и сахарные заводы. То была самая кровавая ночь, на острове до сих пор говорят про те события.

Скот, принадлежавший Кобосу, убежал в горы, где до сих пор можно найти одичавших коров и лошадей, и с того дня на Сан-Кристобаль уже никто не выращивает сахарный тростник.

Остались апельсиновые и еще кое-какие фруктовые деревья, а также потомки тех заключенных, создавших теперь процветающую, но свободную колонию.

Осталась на острове и сноха Кобоса: норвежка, вышедшая замуж за его старшего сына, живет на вершине горы, среди туманов и постоянных, тоскливых дождей, и стережет небольшое стадо.

Я посетил ее скромный домишко, где она живет со своей дочерью. Она долго расспрашивала меня про Европу, про Норвегию, откуда ее привезли, когда была еще совсем маленькой девочкой, в начале века. Это, пожалуй, единственный человек на этом свете, считающий, что смерть Кобоса — несчастье для всех. Она остается убежденной в том, что острову нужен именно такой человек, и только тогда здесь наступит процветание, пусть и за счет жизней тысяч рабов.

Пообщавшись с Карин Гультер-Кобос и ее дочерью, я вернулся в Пуэрто-Бакеризо и спросил у губернатора каким образом можно было бы добраться до Санта-Круз, о котором я слышал, что это самый интересный из островов архипелага.

— Придется ждать пока почта не приедет, — ответил он.

«Эсмеральда» присоединилась к остальному эквадорскому флоту, приняла участие в маневрах и потом собиралась вернуться на континент, поэтому я посчитал, что мне будет с ними не по пути, но и оставаться на таком мало интересном острове, как Сан-Кристобаль, тоже не хотелось, поэтому я начал упрашивать губернатора добыть для меня какой-нибудь вид транспорта.

Наконец, без особенной уверенности, что все делается правильно, и с видом человека, не желающего влезать в неприятности, он посоветовал:

— А идите-ка вы… к Гузману, к «Каторжнику». Это единственный на острове человек, кто сможет отвезти вас.

Потом окликнул мальчугана, игравшего у дверей дома, и приказал ему:

— Отведи этого сеньора к дому «Каторжника».

И я пошел следом за мальчишкой, кто хоть был босой, но прыгал по камням и через колючки так резво, что я с трудом поспевал за ним. Когда я уже весь взмок, и этот мальчишка-попрыгунчик порядочно надоел мне, мы подошли к хижине, стоявшей на самом берегу. Мальчишка ткнул в нее пальцем и сказал:

— Вот.

Он развернулся и собирался уже упрыгать обратно, когда я дал ему несколько сукре в качестве платы за услугу, он взглянул на меня удивленно, но монеты взял с нескрываемой радостью. Возможно, это были первые в его жизни деньги.

На встречу мне вышла женщина, когда-то она была, наверное, хорошенькой, но теперь половина лица ее была обезображена шрамом и еще она прихрамывала на одну ногу. Я спросил ее где можно найти Гузмана, в ответ она указала на приближающийся к берегу парус.

— Вон идет, — сказала она. — Если хотите подождать его, то проходите в дом.

Но я предпочел дожидаться снаружи, и женщина принесла мне стакан воды с лимоном. Я обвел рукой и море, и берег, и небольшую бухту, и спросил:

— Давно живете здесь?

— Уж девять лет, — ответила она. — С того самого момента, как освободили моего мужа. До этого пятнадцать лет мы провели на Исабеле. Знаете, наверное, там тюрьма.

— Я думал, что тюрьму там закрыли.

— Так и есть, но многие, кто отбывал срок на Исабеле, потом остались на архипелаге.

— И не хотелось вернуться на континент?

— Ни даже в гробу, — ответила она. — Та жизнь не для нас. На самом деле, та жизнь никому не подходит. Родом я из Гуаякиля. Там родилась и выросла, и теперь понимаю, что смогла выдержать то лишь потому, что не знала о существовании другой жизни. Но сейчас самое большое наказание для меня было бы выслать обратно в город.

Много позже мне рассказали историю жизни Гузмана и его жены. Он был бродячим торговцем, и, судя по всему, не щадил себя на работе, лишь бы прокормить жену, что, как некоторые утверждали, была красивой девочкой. Однажды в порт прибыл корабль с туристами, и Гузман распродал весь свой товар раньше обычного, а когда вернулся домой, застал там двух незнакомцев.

Один в этот момент был с его женой, второй ожидал своей очереди. Гузман схватил нож, убил обоих мужчин и затем нанес семь ударов жене, посчитав, что убил ее также.

Его осудили на шестнадцать лет тюрьмы на Исабеле, а его жена, когда вышла из больницы, последовала за ним.

Больше она никогда не обманывала мужа. Как выяснилось, она всегда любила его, а свои отношения с другими мужчинами объяснила тем, что хотела облегчить ему жизнь и разделить с ним бремя ответственности за дом и семью, подрабатывая на стороне, без его ведома, конечно же.

На Исабеле она проработала прачкой пятнадцать лет, и старалась, как могла, облегчить его существование в тюрьме. А когда тот вышел на свободу, они обосновались на Сан-Кристобаль, где и обрели свое счастье.

Когда лодка Гузмана причалила к берегу, женщина собрала всю рыбу и понесла чистить, а Каторжник, человек высокого роста, сутулый, с кожей обветренной и темной, согласился отвезти меня на Санта-Круз.

— Если смелости хватит, — сказал он, — то я готов. Но если что-то пойдет не так, то кости наши найдут на Марчена.

Он имел в виду один из островов, необитаемый, где нет воды, на севере архипелага, и куда как-то занесло двух человек, путешествовавших в направлении противоположном нашему. Они умерли от жажды, а спустя несколько месяцев экипаж какого-то судна случайно обнаружил их мумифицированные тела на одном из пляжей.

Мы договорились, что на следующее утро, до восхода солнца, пойдем курсом на Санта-Круз.

Глава одиннадцатая
Остров альбатросов

В условленный час Гузман ждал меня около лодки. Его жена подготовила продуктов и воды на три дня, из того расчета, что один день уйдет добраться до острова, один день вернуться и еще один, на всякий случай. Но когда выходишь в море на таком корыте, то и всех предосторожностей вместе взятых будет недостаточно. Позже сам Гузман сознался, что как-то потерялся и кружил по морю целую неделю.

— И как вам удалось выжить?

— За счет рыбы. Разжевывал рыбу, чтобы получить из них сок, очень горький, но который можно, все-таки, пить. Здесь водится много рыбы.

— И почему так не делали те, с Марчены.

— У них не было снастей. В этих водах стоит забросить крючок, даже без наживки, и какая-нибудь рыба обязательно схватит его, из любопытства. Но никогда не поплывут вам в руки по собственному желанию. С леской и крючком тут можно жить, не беспокоясь о пропитании. На Исабеле я познакомился с одним типом, который тоже потерялся в открытом море. Снастей у него не было, и наживки он никакой не нашел, и отрезал себе палец, из гвоздя сделал крючок, палец насадил на крючок, поймал рыбу, порезал на куски, и насадил на крючок, поймал больше рыб… Ну и так далее… Для спасения собственной жизни пожертвовал пальцем.

— Дешево отделался.

— Это как посмотреть. Началась гангрена, и пришлось отрезать всю руку.

Едва мы вышли в открытое море, Гузман взял курс на юг, на небольшой остров, видимый на горизонте. Я заглянул в карту.

— Это Баррингтон?

Он отрицательно покачал головой.

— Худ. Баррингтон по левому борту.

— Но Баррингтон расположен на середине пути к Санта-Круз. Почему мы напрямую не пойдем туда?

— Из-за ветра… Дует справа, такой путь будет в два раза дольше. Предпочитаю выйти в открытое море, подойти к Худ и потом повернуть. Оттуда Юго-Восточный ветер подхватит нас, и мы как стрела долетим до залива Академи-Бэй на Санта-Круз.

Я промолчал. Гузман казался человеком, знающим свое дело. Я задремал. Солнце палило нещадно, когда я открыл глаза, увидел перед собой очертания острова Худ.

Он не был большим, но с того места, откуда мы смотрели на него, выглядел черным, с отвесными скалами, поднимающимися из воды, покрытыми колючими кустарниками, бурыми от солнечных лучей, неприветливым.

— И кто тут живет?

— А никто… Здесь нет ни воды, ни еды. Это проклятая скала. Я понять не могу, как тот дьявол Оберлус смог прожить тут столько лет.

— А кто это такой Оберлус?

— Уфф! Он умер почти двести лет назад, но бухта до сих пор носит его имя. Ненормальный, дьявол, а не человек. Рассказывают, что страшнее него обличием еще не рождался ни один человек, и потому он поселился здесь, на этих камнях, где только своим видом мог испугать птиц, черепах, да тюленей. Еще говорят, что душа его была изуродована хуже, чем тело.

Он досконально изучил каждую трещинку, каждую пещеру на острове. И когда какое-нибудь судно причаливало к этим берегам, чтобы поохотиться на черепах или поискать дерево для ремонта, он ухитрялся каким-то образом похитить кого-нибудь из экипажа, спрятать на острове и затем превратить в раба. Рассказывают, что у него было с полдюжины человек. Держал их связанными и заставлял работать на себя, словно животных, и, конечно же, люди умирали от голода и плохого обращения. Еще ходят слухи, что он не гнушался насиловать их… Вы понимаете о чем я говорю.

— И чем они здесь питались?

— Галапагосами, рыбой, немного картофеля, тыквы, что высаживали среди камней, когда дождь шел.

— Я полагал, что галапагосы не водились на Худе.

— Теперь их здесь нет. Пираты, китобои и Оберлус всех съели… но раньше жили здесь, и разновидность отличная от остальных.

— А что произошло потом с Оберлусом.

— Однажды он украл с одного китобойного судна лодку, согнал туда всех рабов, что оставались у него в живых, и взял курс на континент. Смог добраться только до Гуаякиля. Во время путешествия, чтобы утолить жажду, пил кровь своих рабов. Настоящее чудовище, не человек вовсе. Сгнил в тюремной камере в Пайята, с обвинением, среди прочего, в колдовстве.

Гузман замолчал, молчал и я, впечатленный рассказом об Оберлусе. На тот момент все это показалось мне не больше, чем его фантазия, но позже я обнаружил некоторые факты, подтверждающие его словам, пусть и частично.

Большая тень скользнула над нами, и я поднял голову.

Огромная птица с длинными крыльями, с оперением коричневого цвета и белоснежной шеей, планировала над нами, пристально следя за носом лодки.

— Альбатрос, — сказал Гузман.

— Диомедеа?

Он удивленно взглянул на меня. Я понял, что он не знает значения этого слова. Я кинулся к своему багажу, и, хотя места в лодке было очень мало и особенно не повернешься и не развернешься, но, открыв чемодан, я все же нашел интересовавшую меня книгу, где прочел следующее:

«…Более двух тысяч пар альбатросов Diomedea irrorata, разновидность исключительно обитающая на архипелаге, селятся на ровных местах острова Худ и не обитают ни в каком другом месте. Имеют обыкновение проводить на острове Худ до восьми месяцев, вплоть до конца ноября или начала декабря, когда улетают на юго-восток к берегам Чили, а с наступлением весны возвращаются, привлеченные большим количеством каракатиц, приплывающих в эти воды…»

И тут я выругался по поводу собственной глупости. Вплоть до этого момента я никак не мог осознать, что Худ — это название острова, который также называют Эсмеральда и который собирался посетить. То, что здесь у каждого острова два, а то и три названия, несколько сбило меня.

Такое изобилие имен объясняется тем, что вначале испанцы придумывали названия, затем английские пираты и китобои, а последними оказались эквадоцы, в чьем ведении и находится сейчас архипелаг. Таким образом вначале это была Санта-Мария, что затем превратилась в Чарльз, и наконец в Флореану. Эспаньола — это Худ. Сан-Кристобаль — Чатэм. Исабела была Альбермаль, а Фернардина — Нарборо, ну и так далее…

Едва я понял, что перед моими глазами сама Эспаньола, сразу же попросил Гузмана плыть к ней, на что он удивленно посмотрел на меня.

— Это зачем еще? Там нет ничего.

— Альбатросы, — показал я ему на небо. — Четыре тысячи альбатросов. Что, этого мало?

Он неопределенно пожал плечами, но подчинился, лодка медленно развернулась и пошла к острову, а через час Гузман спустил парус, и нос лодки легко коснулся песка на крохотном пляже, в конце маленькой бухты, где в большом количестве водились тюлени.

— Это бухта Оберлуса, — объяснил мой товарищ. — Рассказывают, что вон там, в тех оврагах, у него была хижина, и там же он держал пленников.

Он спрыгнул на берег и пошел в глубь острова. Отсюда и вплоть до северной оконечности острова ландшафт медленно поднимался. На расстоянии в один километр все вокруг было усеяно глыбами вулканического происхождения, между ними то тут, то там пробивался низкорослый, чахлый кустарник с грязно-зелеными листьями, что сильно контрастировали на ярко белом фоне некоторых из камней, и не потому, что камни эти были белыми от природы, а просто они были покрыты густым слоем птичьего помета — следы жизнедеятельности тысяч и тысяч птиц, обитавших на этом острове.

Сами «художники» бродили неподалеку. На самом деле, они были повсюду, не позволяли мне и шагу ступить, не желая подвинуться в сторону даже на метр. Олуши с голубыми лапами были абсолютными хозяевами всей этой части острова в течение многих столетий, и не намеривались уступить хоть кому-нибудь это право.

На архипелаге обитает три разновидности олушей: так называемая голуболицая олуша, олуша с красными лапами и с голубыми лапами. Две первых имеют обыкновение охотиться на глубоководных рыб, а последние предпочитают охотиться у берега, на мелководье.

И хотя они встречаются на всех островах архипелага, здесь, на Эспаньоле, их особенно много. От кромки воды и дальше на суше их можно видеть повсюду, то занятых брачными играми, то высиживающих яйца.

Эти брачные игры весьма любопытны и проходят на протяжении всего года, поскольку острова расположены на линии экватора, то смен времен года здесь не бывает. Для своего танца самец взбирается на камень напротив самки и начинает попеременно поднимать то одну, то другую лапу, которые приобретают насыщенный синий цвет, и тут же раскачивается из стороны в сторону, наклоняет и поднимает голову и растопыривает перья на хвосте.

Самка долго и внимательно наблюдает за ним, опустив хвост, и если представление ей не нравится, то так и сидит, пока не проголодается, а затем улетает. Если же посчитает представление приемлемым, то задирает хвост. Затем счастливая парочка подыскивает себе какое-нибудь углубление меж камней или ямку в песке, куда откладывается единственное яйцо, и попеременно высиживают его, пока не появится птенец. Их совершенно не беспокоит отсутствие гнезда, и потому пришлось ступать очень осторожно, чтобы не раздавить случайно чье-нибудь яйцо или не побеспокоить мать. Эти же в свою очередь ограничивались недовольным бормотанием, когда противный незнакомец чуть было не раздавил какого-то из их детеныша, но не приходили в ярость и не атаковали.

Рядом с олушами обычно гнездятся фрегаты, кто буквально кормится за счет олушей. Поскольку фрегаты не умеют нырять, как это делают их соседи, то должны довольствоваться тем, что удается поймать на поверхности, но этого не достаточно, чтобы удовлетворить их аппетит, а потому практикуют повсеместно нападения и пиратство, пребывают всегда наготове и внимательно следят за олушами. Когда олуша ныряет за рыбой, а затем взлетает с рыбой в клюве, фрегат бросается на нее, пугает и заставляет бросить добычу. Брошенная рыба летит вниз, птица-грабитель кидается следом и с невероятной ловкостью перехватывает добычу в воздухе. Если же олуша попытается сопротивляться, побороться за свою добычу, пойманную с таким трудом, то фрегат может и поранить неуступчивую птицу своим длинным, похожим на крючок, острым клювом.

Усесться где-нибудь на краю скалы и наблюдать за поведением этих птиц — олушей, что самоотверженно ныряют в воду за рыбой, а фрегаты затем нападают на них в полете — по-моему, очень интересно, поскольку представляет из себя впечатляющий и яркий спектакль, и так можно сидеть и смотреть на кружащихся птиц часами. Когда у фрегатов, а некоторые из особей достигают в размахе крыльев двух метров, начинается брачный период, у самцов появляется кожаный мешок ярко красного цвета на зобе, что сильно контрастирует со всем его черным оперением. Птица строит грубое гнездо, например в кустах или прямо на земле, и усаживается рядом, начинает раздувать этот яркий мешок на шее и издает характерные любовные крики, что-то вроде «куиу-куиу», заканчивающиеся звуком, похожим на чихание. Самки непрерывно кружат над группой самцов и выбирают, пока не решатся присоединиться к какому-нибудь. Опускаются на землю и помогают достроить гнездо. Откладывают яйцо и ревниво следят за гнездом, пока не появится птенец. В это время мешок на зобе самца сдувается и остается висеть на шее кожаными складками.

Самое любопытное в жизни этих огромных птичьих колоний заключается в том, что наблюдать за ними можно почти вплотную, можно даже дотронуться до них и птицы не испугаются. Причина очень простая — обитатели этих островов (птиц, галапагосы, игуаны, тюлени, пингвины) не имели врагов на протяжении многих столетий. Это позволяло им сосуществовать в совершенной гармонии. Даже отношения между олушами и фрегатами не исключение из этого правила, поскольку последние никогда не имели намерений навредить первым, а всего лишь обворовывают их.

Страх не был известен обитателям островов до того момента, как сюда ступил человек. Человек принес страх, как это водится за ним, и многие виды животных, особенно тюлени и галапагосы, на собственной шкуре испытали, что значит быть чрезмерно доверчивыми. Сегодня, благодаря суровым законам, установленным правительством Эквадора, мир опять вернулся на архипелаг, и человек научился уважать исконных обитателей, позволив им восстановить утерянную доверчивость. Однако, собаки, свиньи, козы и крысы, что человек завез в эти места, стали самыми главными врагами тех первых обитателей островов. Но это мы еще сможем наблюдать на других островах. А здесь, на Худе, по причине, что человек редко появлялся среди этих камней и еще благодаря чудовищу-Оберлусу, жизнь животных не претерпела больших изменений.

Дальше, в глубине острова, начали появляться альбатросы.

Эти морские птицы, огромные, медлительные и величественные, одни из самых больших в мире летающих птиц, и их характерной особенностью считается то, что им нужно много места для взлета и приземления.

Обычно они предпочитают взлетать с обрывистых берегов, откуда прыгают вниз и, расправив крылья, начинают полет. Если же им потребовалось взлететь с открытого места, то полету предшествует длительный, тяжелый и почти комичный разбег, что во многих случаях заканчивается ничем, когда птица спотыкается о камень, цепляется за куст или оступается в ямку.

То же самое и при приземлении, тогда альбатросу нужно подыскать ровный, без препятствий участок земли, подобно пассажирскому реактивному самолету.

Когда не получается правильно рассчитать траекторию, то они либо разбиваются, либо влетают в кусты. Обходя остров, я заприметил три или четыре альбатроса со сломанной лапой или со сломанным крылом — очевидный признак, что их система приземления не сработала правильно.

В той же мере, как эта птица прекрасна во время полета, она выглядит отвратительно на земле.

Ходит вперевалочку, словно пьяный пингвин, волоча по земле зад, и со своим длинным клювом желтого цвета, грязно-коричневым оперением и туповатым выражением имеет вид крайне непривлекательный. Единственно, что может выглядеть страшнее альбатроса — это птенец альбатроса. Ростом он достигает полметра, и на самом деле это всего лишь комок грязных перьев, из которых торчит лысая шея со смешной головкой на конце — настоящая карикатура на птицу, хотя родители его всячески холят и лелеют.

Я довольно долго развлекался, наблюдая за олушами, фрегатами и альбатросами. Когда же вернулся на небольшой пляжик, где мы причалили, Гузман выглядел озабоченным.

— Уже очень поздно выходить в море, — сообщил он. — Ночь застигнет нас в открытом море, а в этих местах нельзя плыть в темноте, тут нет ни маяков, ни какой-нибудь сигнализации.

— И что будем делать в таком случае?

— Переночуем здесь, а утром, на рассвете, пойдем дальше. Если хотите, можем дойти до Флореаны, а ближе к вечеру престанем к Санта-Круз.

— Договорились.

— Это будет стоить дороже.

— Не важно.

Гузман начал готовиться к ночлегу на острове. С помощью парусов и весел соорудил что-то вроде палатки, что, видимо, он проделывал и раньше, на песке расстелил одеяло. Набрал дров и развел костер.

Потом столкнул лодку в воду, отошел от берега метра на четыре, закинул снасть и начал гой вытаскивать одну рыбу за другой. Когда увидел, что я вытащил мой плавательный костюм и маску для ныряния, и собирался понырять в окрестных водах, он спросил:

— Вам нравятся лангусты?

— Естественно… А вам, нет?

— Мне тоже нравятся. Плывите вон к тем скалам и поищите под ними.

Я сделал, как он и сказал. Стоило мне опустить голову под воду, как увидел, что меня окружили сотни… нет, тысячи самых разнообразных рыб, с любопытством рассматривая необычное в их понимании существо. Тут были и мероу весом от восьми до десяти килограмм, и рыбы-попугаи, и рыба-луна — рыбы всех цветов радуги, словно ожившие искры от ракеты разлетелись по всему морю, и каждая такая искорка превратилась в живое существо, размножившееся многократно, переливаясь и скользя в воде то тут, то там, отдавшись на волю волн. Ничто их не пугало, и можно было дотронуться до любой из них, и они не отскакивали прочь, а лишь лениво отплывали в строну.

Вместо того, чтобы прятаться, они приближались поглазеть на меня, и из-за своего любопытства вели себя так нагло, что приходилось их отталкивать, иначе невозможно было плыть. Только изредка они разлетались в разные стороны или начинали нервно перемещаться из стороны в сторону, когда тюлень проплывал мимо с огромной скоростью, через эту толпу, и уносился прочь с какой-нибудь рыбой в пасти.

Вода, вначале показавшаяся несколько прохладной, спустя некоторое время казалась уже очень приятной, и в сопровождении большого количества подводных «зевак», желавших узнать обо мне побольше и познакомиться поближе, я поплыл к скалам, на которые указал Гузман.

Глубина там была около полутора метров, что позволило мне, не нырять, а просто встать на ноги, опустить голову под воду и смотреть вниз, и я тут же начал различать длинные антенны красно-коричневого цвета, торчащие из щелей между камнями, принадлежащие лангустам, обитавшим здесь большой колонией. Это зрелище показалось мне настолько невероятным, что я поднял голову и крикнул Гузману, что они тут заселили все. Он подплыл на лодке и кивнул, потом кинул мне перчатку из толстого брезента.

— Знаю, — сказал он. — Их тут десятки. Возьми-ка! Хватай их этим.

Я надел перчатку, опустил руку в воду, под ноги, и схватил огромного лангуста, с такой же легкостью, с какой вытащил бы его, если он лежал в коробке в комоде в моей квартире. Передал лангуста Гузману, а тот небрежно кинул его на дно лодки. Опустил руку и вытащил другого, потом еще одного, и еще… и так пока эта игра мне не надоела.

Восемнадцать, не меньше, за четверть часа, и ни разу не пришлось нырять глубже, чем на два метра.

Ночь опустилась с удивительной быстротой, как это имеет обыкновение происходить на экваторе, и я вылез из воды. Было такое впечатление, словно свет неожиданно погас вокруг ровно в шесть часов. Тьма была полная, если не считать костра, что Гузман разложил на берегу.

Пока я обсыхал и одевался, он раскопал в песке большую яму, натащил туда сухих веток, поджег, подождал, пока не разгорятся вовсю, и без лишних церемоний швырнул в огонь четырех живых лангустов, самых больших. Послышался треск, животные начали яростно прыгать, но все равно падали обратно на угли и замирали, после этого Гузман засыпал все это песком. Спустя пару минут, он отрыл лангустов, отнес их к воде, хорошенько промыл, и с помощью большого ножа вскрыл их сверху донизу. Они еще дымились и должен сознаться, что никогда в своей жизни — ни в лучшем из ресторанов — я не ел лангустов, приготовленных вкусней. На десерт были апельсины с островов и крепкий эквадорский кофе. Я угостил его испанской сигаретой, и мы уселись любоваться морем и звездами.

Глава двенадцатая
Проклятый остров

Давно уже мы выкурили наши сигареты, но все еще продолжали сидеть на берегу и любовались морем и звездами.

Гузман вдруг заговорил, словно бы вынырнул из своих мыслей и вернулся в реальный мир.

— И не страшно вам высаживаться на Флореану завтра?

— Я не верю в сказки про ведьм. А вам не страшно?

— Я вообще не люблю всякие тайны. Знаете, что за последние годы на этом острове исчезло более десяти человек? И там не осталось никого, кроме семейства Виттмер.

— Вы знакомы с ними?

— Да. Старуху уже давно не видел. А вот с ее сыночком, Рольфом, иногда встречаюсь на Санта-Круз или на Балтра. Последний, кто исчез, был муж его сестры. Хороший был парень, сержант радиотелеграфист с Сан-Кристобаля. Все ему говорили:

«Не женись на этой Виттмер. Не уезжай на Флореану, этот остров проклят». А он не послушал. Женился, уехал и пропал. Залив с акулами проглотил его.

— Залив с акулами?

— Так люди говорят. Говорят, что все, кто исчезают на острове, попадают в брюхо к акулам. А те следов не оставляют и все время молчат.

— А кто еще исчез за последнее время?

— Одна миллионерша, иностранка. Думаю американка. Сошла на берег со своей яхты, вся в золоте, брильянтах и с деньгами, и больше ее не видели. Пафф! И испарилась. Как и другие. Как и Баронесса и ее любовник, как Генри, старший сын Виттмер. И как остальные.

— Когда все это началось?

— Уфф! Давно. Еще до того, как я переехал на эти острова.

— Но, наверное, знаете историю?

— Само собой! На архипелаге все ее знают. Это самое странное, что случилось здесь за последние сто лет. Кажется, что в то время, когда исчезла Баронесса, даже европейские газеты писали про это. И еще про таинственную смерть доктора Риттера.

— Была еще таинственная смерть Риттера?

— Да, была. Поговаривают, что его отравили.

Я помолчал немного, угостил его сигаретой, мы закурили от пылающей головни. Наконец я не выдержал и попросил его:

— Почему не расскажете мне все с самого начала?

Гузман молчал, размышлял. А я не мог понять, то ли для него, человека немногословного, было трудно начать рассказ и это требовало значительных усилий, то ли история с Оберлусом, рассказанная этим утром, истощила весь его запал. Однако, происходящее на Флореане и ему казалось необыкновенным, и не хотелось упустить момент и не поведать об этом какому-то приезжему, который, к тому же, настойчиво просил.

— Хорошо, — наконец произнес он. — Я расскажу то, что сам знаю.

Он сделал паузу, перевел дыхание, глубоко затянулся сигаретой.

— Как я уже и говорил, все началось давно, — повторил он. — Думаю, что где-то в годах тридцатых. Риттер, первый, кто сюда приехал, был немецким дантистом, немного с придурью, потому что выдрал у себя все зубы. Он уверял, что на пустынном острове можно жить и без зубов, не есть ни мяса, ни рыбы. Он был этим… Как их называют?.. Вегетарианцем. Или что-то вроде этого. Еще с ним приехала женщина, Дора «не знаю что», и тоже вырвала себе зубы. Они поселились в некоем подобии хижины без стен, и жили там полуголые, ни с кем не общаясь, вдали от остального мира. Поговаривали, что он писал книгу о своих теориях.

Позже туда же приехали Виттмер, тоже немцы. Мамаша, Маргарет, ее муж, Хайнц, старший сын, Гарри, по поводу которого говорили, что он был немного не в себе и почти слепой. Риттер и Виттмер как-то не поладили между собой с самого начала, но поскольку остров был большой, то смогли жить, не беспокоя друг друга и не встречаясь, месяцами. У Виттмер на острове родилось двое детей: Рольф и Флорентина.

И все шло более или менее нормально, пока не появилась Баронесса. Звали ее Элоиса Вагнер, и, по правде сказать, не знаю откуда она была родом. То ли немка, то ли австрийка, то ли русская… Не знаю…

Приехала она с двумя любовниками: один, Роберт Филипсон, ее фаворит, кто был одновременно и ее слугой, другой, Рудольф Лорентс, лишенный привилегии спать с ней и превращенный в подобие раба. Они оскорбляли его по-всякому и даже били. Люди рассказывают, что эта Баронесса была дамочка со странностями, захотела превратить Флореану в рай для туристов или во что-то похожее. И вскоре начались ссоры и интриги. У Баронессы был пистолет и кнут, и казалось, что со всем миром она общалась, стреляя направо и налево и рассыпая удары кнутом. Больше всех доставалось, конечно же, Лорентсу. Несмотря на то, что он оплатил всю эту экспедицию, обращались с ним хуже, чем с последним рабом, и развлекались, издеваясь над ним. Баронесса взяла в привычку купаться голой в единственном источнике с питьевой водой, и когда Риттер и Виттмер застукали ее за этим занятием, то разразился просто дьявольский скандал. Начиная с этого момента, они стали гоняться за ней по всему острову, стреляя из ружья, заряженного солью. В итоге получилось что-то вроде большого сумасшедшего дома.

И как вы полагаете, мир может существовать в гармонии и спокойствии, когда восемь человек не в состоянии ужиться на большом острове?

Ну и, завершая эту историю, вкратце: в один прекрасный день Лорентс явился в дом к Риттерам и сказал, что Баронесса и Филипсон исчезли; никто никогда уже их не видел ни живыми, ни мертвыми. Вскоре к острову причалила лодка, и Лорентс попросил хозяина — норвежца по имени Нуггеруд — чтобы тот отвез его на Сан-Кристобаль, через Санта-Круз. С большим неудовольствием, но благодаря хорошим деньгам, что были уплачены заранее, норвежец согласился. Сопровождал их один эквадорский негр, по имени Пазминьо. Лодка и тот негр тоже исчезли, а по прошествии одного месяца еще одна лодка обнаружила два мумифицированных трупа на Марчене, один Лорентса, другой Нуггеруда. Это тот одинокий остров, на севере архипелага. Оба умерли от жажды.

— Н-да… Ну и история! — прокомментировал я, впечатленный рассказанным.

— О! Но это еще не все… — добавил Гузман, окончательно вошедший в роль щедрого на детали рассказчика. — Еще кое-что имеется. Риттер написал одному своему приятелю письмо, а приятель этот владел яхтой, в письме Риттер просил его приехать на остров, потому что здесь якобы происходили ужасные вещи, которые он не мог объяснить в письме, а потому ему нужна была помощь. За день до прибытия яхты, Риттер умер отравленный мясом цыпленка, подаренного ему семейством Виттмер. Люди говорили, что цыпленок был полусгнивший, но все придерживаются мнения, что очень странно, когда вегетарианец вдруг начинает есть сгнившего цыпленка, от чего, потом, и умирает. Дело еще в том, что Дора, его подружка, уехала с острова на той самой яхте, и семейство Виттмер остались на острове одни.

Чуть позже исчез их старший сын. Затем старая миллионерша. А теперь, вот, и их зять. Любопытно, правда?

— Просто фантастика! Но скажите мне… А власти не пытались провести расследование?

— А что они могли здесь расследовать?.. Приезжали, расспрашивали Виттмер, а те отвечали, что ничего не знают. В лучшем случае, что ничего не знают… А теперь они добились о чем всегда мечтали, чтобы их оставили в покое на их острове, а это самый красивый и плодородный из островов.

Я долго молчал, размышляя над рассказанным. Наконец, спросил:

— Считаете, что лучше завтра не заходить на Флореану?

— Мне все равно, — ответил он уверенно. — Единственно, что я не хочу, это подниматься в дом этих Виттмер.

— Почему?

— Ну, тут все зависит от симпатии… К тому же, у нас нет времени, если хотим добраться до Санта-Круз завтра же. И мне совсем не хочется ночевать на Флореане.

На этом он посчитал разговор оконченным, забрался в палатку и завернулся одеяло. Я еще посидел несколько минут, выкурил сигарету, поразмышлял, помечтал и тоже пошел спать. Когда я ложился, Гузман уже храпел.

Ночь прошла на удивление спокойно, хотя время от времени со стороны моря слышался резкий лай тюленя или его вздох, когда он выныривал на поверхность. Можно было слышать, как они перемещались с места на место, бросались в воду, играли и гонялись друг за другом, и несколько раз приближались вплотную к палатке или терлись о борта лодки, что мы вытащили на песок.

Разбудил меня запах и треск жарившейся на костре рыбы. Должно быть, Гузман уже давно был на ногах, хотя кругом продолжал царить ночной мрак, и на небе не было заметно ни малейшего признака приближающегося рассвета.

Когда я спросил его сколько времени, он без тени сомнения в голосе ответил:

— Без четверти шесть.

Такой уверенный ответ заинтриговал меня, потому что часов у него не было, и я полез за своими. Он ошибся на четыре минуты. Через несколько мгновений начало светать с удивительной быстротой, как это обычно и происходит на экваторе, а ровно в шесть наступил день.

Мы собрали вещи и вышли в море. Мы шли курсом на запад, на Флореану. Сидя в лодке, я опять задремал. Проснувшись часа через три, я увидел, что Гузман продолжает сидеть в той же позе, крепко держа руль. Взглядом он следил за тремя черными плавниками, кружащимися вокруг лодки, то уходя вперед, то возвращаясь, поджидая нас.

— Акулы, — лаконично пояснил он.

— Какая разновидность?

— Про этих не знаю. Знаю только, что редко нападают. Вокруг островов полно рыбы. Акулы сыты и им нет нужды нападать на человека. Только здесь, на глубокой воде они становятся опасными.

Появление акул и слова Гузмана напомнили мне, как — тринадцать лет назад! — когда я преподавал дайвинг в школе торгового мореходства на корабле «Санта Круз», я большую часть своего времени и значительные усилия положил на изучение акул, с намерением, напрасным кстати, узнать про них все. Потерянные годы. Никто, абсолютно никто, не может уверенно сказать, что знает про них все — только кое-что: будут ли нападать или проплывут стороной, трусливые они или смелые, предпочитают ли человека рыбам — во многом определяется обстоятельствами, настроением, и, в особенности, тем, к какой разновидности они относятся, что, в конечном счете, не позволяет выделить какое-нибудь правило или сделать значимое предположение.

В соответствии с данными Американского Института Биологических Исследований, существует около трехсот классифицированных разновидностей акул, из которых, как установлено, только двадцать восемь могут нападать на человека.

Их размеры и их привычки разнятся существенным образом, начиная со средиземноморских «морских котов» и кончая китовой акулой, длиной в двадцать метров, что питается планктоном — таково разнообразие этого семейства. Можно было бы перефразировать известное изречение следующим образом: «не так страшна акула, как ее малюют», но… по статистике тридцать шесть раз в году они нападают на человека и в двух случаях это заканчивается смертью. Еще очень часто рассказывают, что акулы, принадлежащие к опасной разновидности, не имеют привычки нападать на аквалангистов, поскольку их пугает само присутствие человека в привычной им среде обитания. Но, выслушав это, тем не менее, вспоминаю, как Роберт Паниперин был съеден акулой, когда нырял со своим товарищем у берегов Калифорнии, а чуть позже, уже в водах Атлантического океана, некий Джеймс Ниил исчез на глубине в двадцать метров, и все, что удалось разыскать — это клочки от его резинового костюма. В то время я собирал детальную статистику по всем случаям нападения акул. Хотел написать полную книгу об акулах, но отказался от этой затеи. Спустя несколько лет, один итальянец, чье имя я запямятовал, прекрасный ныряльщик, опубликовал книгу: «Мои друзья — акулы». А прошло немного времени и одна из акул сожрала его близ Капри, где, в соответствии со всеми логичными и правильными рассуждениями, подобных опасных тварей не должно водиться вовсе.

Не известно, что за разновидность напала на того итальянца, но совершенно точно известно, что именно белая акула (Carcharodon carcharius) убила Роберта Паниперин, в Калифорнии. Именно за белыми акулами закрепилась слава людоедов, и в их желудках очень часто находят человеческие останки. Другие разновидности, считающиеся также чрезвычайно опасными — это тигровая акула, рыба-молот, голубая акула.

К счастью, все они глубоководные обитатели и в прибрежные воды не заплывают, поэтому не представляют опасности для купающихся, но все же опасны для потерпевших крушение. Однако наибольшая проблема заключается в том, что, следуя за большими судами и питаясь отбросами, какие имеют обыкновение сбрасывать с море, они заплывают в акваторию портов, где могут причинить много вреда.

Те, что кружили вокруг нас, не были особенно крупными, длинной от двух до четырех метров, а известно, что взрослая голубая акула может превосходить в длину шесть метров. Акула-пилигрим, безопасная, превышает двенадцать метров, акула-молот — самая страшная, голова у нее плоская и глаза расположены по краям, прекрасно укладывается в пять метров. Остальные меньше, но не менее опасные. Особенно тигровые акулы, от встречи с которыми, хоть это и был единственный раз в моей жизни, я сохранил самые страшные воспоминания.

Наиболее ярко выраженная особенность всех акульих — это их чудесное, совершенное обоняние и их чувствительная система, посредством которой они улавливают движение воды. Микроскопические рецепторы покрывают все их тело, и благодаря им улавливают малейшую вибрацию воды, вызванную всплесками или агонией рыбы. А также они чувствуют изменение давления, плотность воды, ее соленость и даже разные химические реакции, происходящие в морской воде.

Все это позволяет им реагировать с невероятной быстротой, хотя и подтверждено, что в мутной воде видят плохо, легко пугаются и теряют ориентацию.

Все это не относится к Галапагосским островам, где вода отличается необыкновенной прозрачностью, а потому я не чувствовал себя очень спокойно в компании тех трех голубых монстров, кружащихся вокруг нас, разрезая поверхность моря своими угрожающего вида плавниками.

— Они вас нервируют? — спросил я, показывая на акул.

— Вовсе нет, — ответил Гузман. — Пока мы над ними, они будут вести себя спокойно, а если уж так случится, что мы окажемся в море рядом с ними, то тоже не стоит беспокоиться. Единственно, кто меня нервирует, это касатки, потому что могут напасть на лодку. Очень часто они проплывают в открытом море, тогда остается только молиться. Но к счастью, они никогда не приближаются к берегу.

Несколько дней спустя я вспомнил эти слова Гузмана, когда повстречался с такой вот касаткой, что, по словам экспертов, не имеет привычки подплывать к берегу, то была самая страшная встреча в моей жизни. Но то произошло в последний вечер моего пребывания на Галапагосах, во время моего первого путешествия на архипелаг, и что именно случилось я расскажу чуть позже.

А сейчас, как и заверил меня Гузман, проблем с акулами не было, лишь бы каждый из нас продолжал оставаться на своем месте: они в море, а мы в лодке, в целости и сухости. Море спокойное, ветер не сильный и постоянный, лодка крепкая, а Гузман управлялся с ней мастерски и ловко, а потому причин для беспокойства не было.

С каждой минутой Флореана поднималась из воды все больше и больше.

Около берега наши малоприятные попутчики неожиданно исчезли. Они куда-то нырнули и растворились в глубине.

Гузман ловко прошел между небольшими островками и, показав рукой на точку на северо-восточной оконечности острова, сказал:

— Там обычно обитает много фламинго. Но сейчас их мало. Предпочитаю причалить в заливе Пост-Офис Бэй. Знаете традицию?

— Она еще существует?

— Конечно, — ответил он, — хотя это уже больше легенда, чем реальность.

Спустя полчаса мы причалили к тому месту, где на столбе стояла большая деревянная бочка, что, как раз, и была частью стариной и наиболее известной из традиций на архипелаге.

В ту самую бочку, что оставалась на этом месте в течение уже нескольких столетий, проходящие мимо островов мореплаватели клали свои письма, адресованные в разные концы земного шара, или забирали те, что были адресованы им, доставленные сюда со всех пяти континентов.

То был один из «законов моря», закон джентльменов моря, и какими бы бессовестными негодяями они не слыли, любой, нашедший в бочке письмо и идущий в указанном на письме направлении, обязан был взять его, и, как только добирался до цивилизованного места, должен был оплатить из своего кармана почтовые расходы на конечную доставку до адресата.

Традиция эта, как полагают некоторые, была установлена пиратами, но окончательно закрепилась и особенно сильную поддержку получила в восемнадцатом и девятнадцатом веке среди китобоев. Известно, что некоторые китобойные суда проводили в открытом море по нескольку лет, и эта эстафета в Пост-Офис Бэй служила единственным средством связи между китобоями и остальным миром.

Вокруг островов всегда водилось много китов, что и привлекало в эти места китобойные суда в прошлом столетии. Получалось что-то вроде бесконечной цепи: человека шел сюда за китами, киты приплывали за планктоном, а планктон привлекали исключительные климатические условия и морские течения.

Архипелаг расположен на своеобразном перекрестке. Одно течение, теплое, движется на юго-запад. Другое течение несет воды в противоположном направлении, очень чистое и теплое, идет с запада вдоль линии экватора, и, наконец, последнее, очень холодное, Великое Течение Гумбольдта, поднимается от берегов Антарктиды, вдоль побережья Чили и Перу. Напротив Перу оно разворачивается на северо-запад, омывает южную часть Галапагосов и растворяется на просторах Тихого океана. На протяжении девяти месяцев это течение Гумбольдта движется с большой скоростью и несет огромное количество воды, так что любой предмет, брошенный в воду на берегах континента, довольно быстро доплывает до архипелага.

Отсюда и возникло предположение каким образом растительный и животный мир появился на островах, несмотря на то, что до континентального берега около тысячи километров, а сами острова вулканического происхождения. На древесных стволах сюда занесло игуан и больших земляных черепах, а семена перенесли птицы в своих зобах и желудках. Морские львы, тюлени и пингвины Фернандина приплыли вместе с этим течением, обладающим невероятной мощью.

Смешиваясь, холодные и теплые воды создали исключительные условия для жизни и размножения морской фауны и в том числе планктона, что привлекает сюда миллионы рыб и китов также. Когда я спросил Гузмана, охотятся ли сейчас в окрестных водах на китов, он пожал плечами и ответил:

— Очень немногие. Сейчас не как прежде. С ними практически покончили. Иногда, когда я ловлю рыбу вдалеке от берега, вижу как проходит то одно, то другое стадо, но выстраивать целую индустрию, чтобы преследовать их не имеет смысла. Раньше, да. Раньше норвежцы серьезно подумывали организовать здесь, на острове Сан-Кристобаль, факторию, но теперь это бесполезно. Скоро вообще китов не останется в море. Они сумасшедшие. Гоняются за ними до полного их уничтожения. Знаете, один раз я прочел, что за год было убито семьдесят тысяч китов.

Настоящее варварство. Человек уничтожает все, до чего дотрагивается… Все уничтожает. Поэтому мне нравится жить здесь, на островах. За исключением китов, остальное сохраняется. Здесь организован заповедник и запрещено убивать любое животное. Мы живем здесь вместе очень хорошо, и нет нужды убивать кого-то.

Нет у нас этого проклятия, что называется охотник, и что в большинстве случаев наносит вред разным тварям, не извлекая из этого никакой пользы… Если бы повсеместно запретили убивать, если бы запретили охоту хотя бы на несколько лет, то мир преобразился бы самым чудесным образом. Во время Второй Мировой войны, когда из-за подводных лодок китобойные суда не выходили в море, киты, получив возможность жить в мире, невероятно размножились. Мне рассказывали, что снова большие стада начали проходить на юг. Эти стада насчитывали много китов, и все они были спокойные и доверчивые, как здесь тюлени и птицы, совсем не боялись человека. Но вот война закончилась, и все началось сначала, и эти норвежцы и японцы принялись уничтожать их. Полностью. Зачем? С одной целью — получить немного жира и изготовить особенное мыло и всякую косметику… Если бы женщины узнали о всей той жестокости и смерти, что творится вокруг кремов, которые они наносят себе на кожу, то, как я думаю, не стали бы покупать их.

— Думаю, что стали бы, — возразил я. — Мужчина, чтобы поесть, а женщина, чтобы стать красивой, готовы покончить со всем миром. Сейчас они уничтожают птенцов полярного гуся, и набивают их пухом пальто, уже покончили с нутриями, тиграми, бизонами и бобрами.

— Настоящее зверье, — подвел итог Гузман.

И некоторое время я думал, что он прав.

Я оставил Гузмана около почтовой бочки, он занялся нашим обедом, состоявшим из красивого меро, пойманного накануне утром, нескольких лангустов, оставшихся со вчерашнего ужина, и птичьих яиц, а сам пошел немного прогуляться по острову. Но прежде он напомнил мне:

— Идите, но внимательно смотрите по сторонам! И не уходите далеко. Здесь, на острове, происходят странные вещи. К тому же, мне не нравится оставаться одному.

И я пошел по узкой, едва различимой тропинке, петлявшей среди кактусов и сухих деревьев. Гузман несколько раз советовал мне, чтобы я ни в коем случае не вздумал подремать и не проходил под деревьями, которые мне неизвестны. Существует предположение, что на некоторых островах растут ядовитые деревья, убивающие всякого, кто заснет в их тени и даже если пройдет рядом.

По-моему, это всего лишь легенда, но легенда, имеющая правдивые корни. Действительно существует некое дерево, но его особенность — это выделяемая им смола, насыщенная сильными кислотами. Если смола попадет на кожу, то в том месте появляется след, как от ожога — водяной пузырек, а если попадет в глаза, то человек может и ослепнуть. Но между этим и смертью целая пропасть.

Я продолжил идти, безо всякого желания подремать под деревьями, и вскоре вышел на обширный луг, по которому свободно скакали одичавшие мулы.

Еще там был бело-черный бык и пара коров, тоже, судя по всему, наслаждавшихся безграничной свободой, что меня совершенно не удивило, поскольку я и раньше знал — на островах, и не только на Флореане, домашние животные, когда-то завезенные сюда человеком, со временем стали дикими.

Эти, на Флореане, могли быть потомками животных, завезенных сюда еще пиратами в семнадцатом веке, для кого остров показался самым подходящим. Или представителями, так называемой, «Республики Свободных Людей», существовавшей в начале девятнадцатого века. На Флореане пираты нашли не только прекрасное убежище, но и хороший климат, пресную воду, изобилие рыбы и множество пещер в горах, где можно было спрятаться в случае неожиданной атаки. Отсюда они следили за проходящими испанскими судами курсом Панама-Перу, откуда они возвращались груженые золотом инков. По слухам, на островах архипелага спрятаны несметные сокровища, особенно на пустынном острове Сан-Сальвадор, где нет пресной воды, где пейзаж выглядит так, словно Господь не заглядывал туда, и потому никто даже не осмеливался пересечь его.

Пираты, посчитав, что Флореана слишком посещаема и многолюдна, предпочли уединенность Сан-Сальвадора и крохотного островка Сан-Бартоломе. Между этими двумя островами располагается залив Сулливан, одна из самых красивых и спокойных якорных стоянок в мире, где вполне могла бы укрыться целая эскадра.

Издалека эти острова выглядят как один, и нужно подойти совсем близко, чтобы увидеть канал со спокойной и глубокой водой, разделяющий их.

«Республика Свободных Людей», основанная в прошлом веке неким кубинцем, воевавшем на стороне Перу против Испании, вначале именовалась королевством. В 1820 году перуанцы получили независимость, и вышеуказанный кубинец обратился к Правительству с просьбой в качестве платы за оказанные им услуги предоставить ему в собственность один из островов Зачарованного архипелага, находившегося в то время под управлением Перу. Наобещав горстке крестьян рай на земле — крестьян было около сотни человек — он погрузил их на корабль в порту Тумбес, а еще сколько-то, сколько не известно, коров, коз, свиней, ослов, кур, разные орудия труда и десять огромных догов. Эти собаки, что слушались только кубинца и никого другого, очень быстро превратились в его телохранителей. С их помощью и еще наняв с полдюжины убийц, он превратил остров в настоящий ад, на котором он был и хозяином всего, и господином, и тираном, чьи приказы не обсуждались, безусловным владельцем не только поместий, но и жизней тех, приехал туда вместе с ним.

Но история всегда повторяется, и в один прекрасный день те надсмотрщики-убийцы взбунтовались. Началась война: с одной стороны кубинец со своими псами, с другой — все остальное население острова. Кубинец потерпел поражение и скрылся в горах. Прячась там, он, все-таки, умудрился выпросить прощение, и ему позволили сесть на первое, причалившее к острову, китобойное судно. Он вернулся в Перу, где и умер в нищете, побыв королем острова.

А на Флореане, тем временем, провозгласили Республику, но, как это очень часто случается именно с республиками, все там закончилось непонятно чем. Китобои и другие суда, бороздившие окрестные моря, имели обыкновение заходить на остров, пополнить запасы пресной воды, овощей и фруктов, установив, таким образом, взаимовыгодный обмен с колонистами, но те очень быстро смекнули, что выгоднее завладеть всем кораблем, чем торговать с ним.

Они придумали как обмануть моряков, выставляя по ночам фальшивые маяки, заманивая таким способом корабли на мели или рифы. Затем нападали на экипаж и всех убивали. Не оставляли в живых никого, так что о случившемся рассказать было некому. Еще у этой Республики существовала традиция принимать с распростертыми объятиями разного рода беглецов с континента и с других судов. Так они и жили довольно долго. Флореана, что в те времена назвалась остров Чарльз, оставалась местом, где не было ни закона, ни порядка, царила полная анархия, и ни жизнь, ни смерть ничего не стоили.

Время от времени кому-то, из этих «свободных людей», остров надоедал, жизнь там начинала казаться скучной и однообразной, и тогда они садились в лодку и уходили в море, искали какое-нибудь судно и прикидывались потерпевшими крушение, или своими силами добирались до континента, где растворялись в людской массе, естественно никому не рассказывая, что были сухопутными пиратами на затерянном в океане Зачарованном архипелаге.

В конце концов, когда все капитаны кораблей, ходивших в этих водах, прознали о печальной славе островной Республики, они, просто-напросто, перестали подходить к острову, и жизнь «свободных людей» затихла сама собой. Последние из них вышли в море и никогда уж не возвращались. Остров Чарльз опустел и был переименован впоследствии в Флореану, в честь президента Эквадора Флореса, управлявшего страной и взявшего окончательно под свой контроль архипелаг. И таким безлюдным этот остров оставался вплоть до 1930 года, когда немецкий дантист по фамилии Риттер выбрал этот клочок земли в качестве места, где в уединении и спокойствии хотел провести остаток дней своих…

Когда я вернулся в Пост-Офис Бэй, Гузман ждал меня с нетерпением, обед был готов. Мы не спеша и с удовольствием поели, выкурили черную сигару, одна из последних «Корон», что я привез с родной земли и бережно, словно они были из золота, хранил завернутой в платок, и, спустив лодку, опять вышли в море, курсом на остров, про который мне говорили, что он самый интересный из всех: Санта-Круз.

Глава тринадцатая
Дарвин

Прежде чем продолжить, полагаю, что должен попытаться представить чуть шире и чуть лучше, что же из себя представляет Галапагосский архипелаг: его короткую историю, трудную геологию и, в особенности, что он значит для всего человечества, несмотря на его удаленность и недостаточную изученность. Именно здесь, на этих островах, англичанин Чарльз Дарвин начал постигать принципы, на основе которых впоследствии создал свою знаменитую теорию «Эволюции видов», о чем и написал в дневнике:

«…особенно мое внимание привлекли характеристики ископаемых на территории Южной Америки и видов с Галапагосского архипелага. Что и стало основой для моих идей…»

И в этом нет ничего удивительного, поскольку большинство ученых в мире рассматривают архипелаг, как своего рода ключ, позволивший начать распутывать клубок тайн вокруг жизни на нашей планете. Из своего путешествия, совершенного в 1835 году, Дарвин привез большое количество маленьких птиц, вьюрков — ныне называемых «вьюрок Дарвина» — чье разнообразие и особенности строения менялись от одного острова к другому, и это очень заинтриговало ученого. Вернувшись в Лондон, после длительного изучения и сравнения, совместно с орнитологом Джон Гульд, привезенных экземпляров, он написал в своем дневнике:

«…Наблюдая эти последовательные изменения и разнообразие в строении на небольшой группе птиц, близко связанных друг с другом, вряд ли кто-нибудь в состоянии вообразить, что, начиная с трудностей, которые они перенесли, чтобы обосноваться на архипелаге и, рассматривая при этом какой-нибудь определенный вид, который изменился настолько, что в результате получились совершенно иные формы…»

Если возникло желание понять ход рассуждений Дарвина, то лучше всего самому объехать острова и поизучать тех самых вьюрков. Рядом с прибрежной зоной, в низинах, мы чаще всего можем встретить маленького земляного вьюрка с коротким, слабо развитым клювом, поскольку клюв большего размера ему и не нужен, достаточно и такого, приспособленного питаться зернами и семенами, которые он находит на земле. Он похож на обычного воробья. Пройдя дальше, в глубь острова, нам начинают попадаться вьюрки среднего размера, а, чуть позже, можно увидеть больших вьюрков — тоже земляных — клюв у этих птиц больше и сильнее, этим клювом они уже могут очищать и шелушить крупные, жесткие семена с растений, растущих на возвышенностях.

На деревьях можно заметить две разновидности вьюрков с другой формой клюва: один похож на клюв попугая, он питается исключительно плодами и побегами, у другого форма похожая, но приспособлена для ловли насекомых. Если вместо зарослей деревьев, мы углубимся в заросли кактусов, то там найдем очередных вьюрков, но с клювом длинным и загнутым на конце, приспособленным для того, чтобы добывать из цветов нектар, которым они питаются.

И, наконец, если повезет конечно, можно увидеть «дятла» — это вьюрок, который добывает гусениц и червячков, спрятавшихся под корой деревьев в трещинах, норках, используя тонкий прутик или иглу кактуса. Это единственный случай среди животных, не считая приматов, кто применяет инструмент для достижения своих целей. Та ловкость, терпение и умение, с которыми дятловый вьюрок «работает» со своим прутиком, достойны отдельного внимания и изучения.

Существует множество других отличий среди вьюрков, обитающих на архипелаге. Получается, что внутри одной и той же группы, птицы отличаются в зависимости от острова.

Это и навело Дарвина на мысль, что все эти вьюрки не были созданы природой как отдельные разновидности, а, происходя от единого родоначальника, эволюционировали и наилучшим образом приспособились к окружающей среде. На основе этого можно было предположить, что и все остальные виды претерпели похожую эволюцию.

Все это воспринимается лучше, если учесть, что — как я уже указывал раньше — на островах не было ни растительной, ни животной жизни. Вся жизнь пришла туда извне. Галапагосы родились из моря, после одного или серии вулканических извержений. На самом деле, большинство из островов — по крайней мере, самые большие из них — это всего лишь вершины вулканов, поднявшиеся над поверхностью воды. Наибольший из них, Исабела, состоит из пяти кратеров, расположенных случайным образом, и многие ученые предполагают, что в далекие времена эти кратеры были отделены друг от друга проливами. Последующие извержения и лава, вытекающая из самого большого, привели к тому, что они соединились в одно единое целое. В общем, по некоторым расчетам на архипелаге более двух тысяч вулканов, а два достигают высоты в тысячу пятьсот метров.

Последнее значимое извержение произошло на Фернандине в 1895 году, но рассказывают, что во время Второй Мировой войны на Исабеле проснулся вулкан и извергался особенно яростно. С ближайшей военной базы Сеймур, построенной американцами в тот период, когда они вели боевые действия протии Японии, был послан самолет с целью осмотреть кратер, но, приблизившись слишком близко, он рухнул в кипящую лаву. Когда, спустя несколько месяцев, все закончилось и удалось спуститься в кратер, то там нашли лишь искореженные куски металла и ни следа от одиннадцати несчастных, составлявших экипаж.

В самом начале своего существования, острова, должно быть, представляли из себя нагромождение из гранита и лавы, но по прошествии миллионов лет, эрозия и ветер сравняли ландшафт и появилась почва, на которой смогли поселиться растения и животные, принесенные сюда с континента. Интересен тот факт, что до прибытия туда человека, острова были заселены лишь птицами, рептилиями и насекомыми, но не было там ни одного представителя млекопитающих. Вокруг водились, конечно, тюлени, но их скорее можно отнести к морским обитателям, чем сухопутным.

На протяжении миллионов и миллионов лет острова очень медленно менялись и эволюционировали, оставаясь никому неизвестными и затерянными в океане, пока в шестнадцатом веке группа испанце не обнаружила их.

Существует, правда, легенда, что за несколько лет до испанцев какой-то перуанский инка добрался туда на плоту, но в то трудно поверить, по причине ограниченности наших знаний о цивилизации инков. Течение Гумбольдта могло занести его или их туда, но и одновременно не выпустило бы обратно.

В соответствии с историческими документами монах Томас де Берланга, епископ Кастилья де Оро, кому королевскими указам было определено решить спор между Писарро и Алмарго, открыл эти острова. В 1535 году он отбыл из Панамы курсом на Перу, и по пути корабль попал в полосу мертвого штиля, мощное морское течение потащило их на восток, внутрь Южного Моря, которое в те времена считалось ужасным, неисследованным и таинственным океаном.

Прошло много дней, и когда измученные жаждой моряки уже не чаяли вернуться, на горизонте показался неизвестный остров, куда и поспешили причалить. На берег ступили с опаской, поскольку вначале полагали, что там живут каннибалы, но вскоре обнаружили, что остров необитаем.

Пресной воды на острове не оказалось — пришлось ограничиться соком кактусов. Возможно, это была Эспаньола. Вдали они различили контуры другого острова, больше этого, и направились к нему — таким вот образом епископ Берланга и открыл этот архипелаг. Брат Томас покинул острова, не дав им никакого названия, что само по себе очень странно, ибо испанские служители церкви имели обыкновение давать имена всему, что находили в Новом Свете. Прибыв в безопасное место, он в своем послании королю известил его, что по дороге была найдена… земля, где Господь раскидал камни как попало и где обитают в изобилии гигантские игуаны, чудовищные черепахи и еще какие-то неизвестные животные, и решили они тогда, что побывали в заколдованном месте.

Одиннадцать лет спустя другой испанец, Диего де Риваденейра, случайно наткнулся на эти острова, когда направлялся из южной части континента в центральную. И, начиная с этого времени, острова словно бы провалились в небытие, и до того дошло, что многие стали сомневаться в их существовании. Много раз пытались найти архипелаг, но безуспешно. По этой причине и еще из-за того, что острова были заселены странными животными, о которых рассказывали самые фантастические истории, они превратились в легенду, и получили прозвище «Зачарованные Острова», название, которое очень часто применяется в отношении Галапагосов и архипелага Колумба.

В конце следующего века эти острова стали посещать пираты и китобои, но прошло еще три столетия, прежде чем, наконец-то, президент молодой Республики Эквадор Флорес решил послать туда префекта провинции Гуайяс, Ольмедо, присвоить каждому острову окончательное название и официально провозгласить архипелаг своей территорией.

Но, несмотря на все это, Галапагосами никто не интересовался еще года три, пока на те берега в 1835 году не ступил Чарльз Дарвин.

Может кому-нибудь из читателей это и покажется несколько тяжелым для восприятия, но думаю, имеет смысл привести здесь, для лучшего понимания, что же из себя представляют острова, описание самого Дарвина, которое он дает в своем труде «Происхождение видов путём естественного отбора»:

«…Наиболее важным и очевидным фактом можно считать сходство видов, обитающих на островах, с видам, живущими на континенте, в местах ближайших к островам, при отсутствии абсолютного сходства меду ними, что можно подтвердить множеством примеров.

Галапагосский архипелаг расположен у берегов Южной Америки. Почти каждый продукт или существо, порожденное там либо на суше, либо в море, несут на себе очевидный отпечаток Американского материка. На островах обитает 26 наземных птиц, из которых 21 считаются отдельными видами. И могли бы рассматриваться как местное творение, однако, тем не менее, существуют признаки, указывающие на близкое родство большей части этих птиц с американскими видами, что отражается во многих чертах, в их повадках и даже в тембре голосов. То же самое происходит и с другими животными, и с большей частью растений, как это показано Хукером в его превосходном описании флоры этого архипелага. Натуралист, изучающий обитателей этих вулканических островов Тихого океана, отстоящих от континента на расстоянии в нескольких сотен миль, ощущает себя так, словно находится на американской земле. Почему это так?

Почему же виды, которые, как предполагают, появились на Галапагосском архипелаге и ни в каком другом месте, несут на себе очевидный отпечаток родства с видами, появившимися в Америке?

Но нет там ничего похожего на условия обитания на побережье Южной Америки: ни в условиях жизни, ни в геологическом строении островов, ни в высоте горных образований, ни в климате, ни в том, в каком соотношении взаимодействуют между собой различные совместно обитающие классы; на самом деле имеется одно большое, значимое различие во всех этих условиях.

Но с другой стороны, присутствует большое сходство между Галапагосским архипелагом и островами Зеленого Мыса и в вулканической природе почвы, и в климате, и в присутствующих здесь высотах, и размерах самих островов; но, какое же абсолютное различие между их обитателями!

Обитатели островов Зеленого Мыса имеют общие корни с обитателями Африки, точно так же, как обитатели Галапагосских островов с обитателями Америки. Подобные факты не поддаются объяснению на основе обычного представления о независимом появлении здесь жизни; тогда как в соответствии с мнением, поддерживаемом здесь, очевидно, что Галапагосские острова расположены таким образом, что могли бы получать колонистов из Америки, посредством какого-нибудь случайного вида транспорта, либо — хотя лично я не верю в эту теорию — через сушу, связывающую когда-то эти острова с материком. Острова же Зеленого Мыса получали своих из Африки; такие колонисты могли подвергнуться определенным изменениям, но, благодаря законам наследственности, сохранились внешние признаки, указывающие на то, откуда они там появились.

Можно привести много аналогичных примеров; в действительности, почти что универсальным правилом считается, что особенные формы жизни на островах связаны с обитателями ближайшего континента или ближайшего большого острова. Исключений немного, и большинство из них может иметь объяснение. Так, например, хотя Земля Кергелен располагается ближе к Африке, чем к Америке, ее растения имеют тесные родственные связи с растениями Америки, как это было показано в работах доктора Хукера. Но эта аномалия исчезает в свете теории, что в большинстве своем семена были занесены на острова вместе с почвой и камнями на айсбергах, увлекаемых господствующими здесь течениями.

Эндемичные растения Новой Зеландии тесно связаны с Австралией, ближайшим к ней материком, чем с каким-нибудь другим регионом, что, конечно же, ожидаемо; но там же присутствуют и очевидные признаки связи с Южной Америкой, которая, хотя по сравнению с другими континентами также расположена ближе всех, но, тем не менее, находится на огромном расстоянии, что можно рассматривать как аномалию. Но эта трудность отчасти исчезает благодаря гипотезе, что и Новая Зеландия, и Южная Америка, и другие южные области были частично заселены с промежуточного пункта, хотя и отдаленно стоящего, будь то антарктические острова, когда они были покрыты растительностью во времена более теплого третичного периода, до начала последнего периода оледенения. Общность, пусть и слабая, как заверял меня доктор Хукер, все же существует между флорой юго-западной оконечности Австралии и Мысом Доброй Надежды, представляет из себя довольно примечательный случай; но это родство, очевидное лишь среди растений, без сомнения найдет свое объяснение.

Тот же самый закон, определивший родственные связи между обитателями островов и ближайшего к ним материка, иногда проявляется в меньших масштабах, но в самой интересной форме, в пределах одного и того же архипелага. Так, каждый из островов Галапагосского архипелага занят — и это просто чудесно — отличными друг от друга видами; но эти виды теснее связаны друг с другом, чем с обитателями Американского материка или с обитателями какой-нибудь другой части света. Этого и следовало ожидать, потому что острова, расположенные так близко друг от друга, почти что обязательно должны были получать иммигрантов из одного источника и с других островов. Но почему на островах, расположенных в виду друг у друга, с одной и той же геологической природой, с теми же высотами горных массивов, с тем же климатом и т. д. многие из иммигрантов менялись по-разному, пусть и в незначительной степени?

Долгое время мне было трудно понять это, и это происходило в значительной степени из глубоко укоренившегося заблуждения, что физические условия какой-нибудь страны считаются самыми важными, тогда как неоспоримо и то, что природа других видов, с которыми нужно конкурировать, — это не менее важный фактор для успешного развития, чем физические условия, и, в общем, даже более важный.

Теперь, если мы рассмотрим виды, живущие на Галапагосском архипелаге и обнаруженных в других частях света, то мы увидим, что они очень сильно различаются на разных островах. Однако подобные различия вполне ожидаемы, если бы острова были заселены при помощи случайных способов переноса, тогда бы семя одного растения попало на один остров, а семя другого — на другой, хотя все они изначально происходили из одного и того же источника. И как следствие этого, когда в далекие времена иммигрант попадал сначала на один из островов, или впоследствии переселялся с одного острова на другой, то он подвергался влиянию разных условий, и должен был конкурировать с различными группами организмов; какое-нибудь растение, например, могло найти наиболее подходящую для себя почву, но занятую другими видами, разными на разных островах, и таким образом могло подвергнуться атакам со стороны несколько отличающихся друг от друга врагов. Если бы оно начало меняться, то, вероятно, естественный отбор оказывал бы положительное воздействие на разные изменения на разных островах. Однако некоторые виды могли бы расселиться по всем островам и сохранить, не смотря ни на что, свои характерные черты, точно так же, как мы это можем наблюдать у определенных разновидностей, расселившихся по всему континенту, и остающихся неизменными.

Наиболее удивительным фактом в отношении Галапагосского архипелага, и в меньшей степени в других похожих случаях, считается, что новые виды, сформировавшиеся на одном острове, не расселились по другим островам. Но эти острова, хоть и расположенные в пределах видимости друг друга, разделены глубокими морскими проливами, в большинстве случаев более широкими, чем Ламанш, и нет причин предполагать, что они когда-то были соединены. Морские течения здесь очень быстрые и буквально проносятся между островов, сильные ветры здесь случаются очень редко, так что эти острова в действительности отделены друг от друга дальше, чем это кажется, если мы просто посмотрим на карту. Однако, некоторые виды, как те, что обитают в других частях света, так и те, что живут исключительно на архипелаге, характерны для нескольких островов сразу, и, исходя из того, как они распространились, можно предположить, что они расселились с одного острова на другие. Но я полагаю, что мы нередко придерживаемся ошибочной теории, в соответствии с которой близкородственные виды вторгаются на территории друг к другу, когда между ними нет никаких коммуникационных ограничений. Без сомнения, если в распоряжении одного вида имеется какое-нибудь преимущество над другим, то в самое короткое время он полностью или частично вытеснит его; но если оба одинаково хорошо приспособлены к своим местам обитания, то, вероятно, оба сохранят за собой свои места, отдельно и на протяжении почти неограниченного времени.

Зная, что многие виды, натурализовавшиеся при помощи человека, расселились с поразительной быстротой по обширным территориям, мы склонны предположить, что большинство других видов могут расселиться таким же образом; но мы должны помнить, что виды, натурализовавшиеся на новых землях, обычно не находятся в близком родстве с коренными обитателями, даже наоборот, очень отличаются, и в большинстве случаев, как это показал Альфонс Декандоль, принадлежат к другим родам. На Галапагосских островах многие птицы одного вида отличаются друг от друга, несмотря на то, что они хорошо приспособлены для перелетов с одного острова на другой; так существуют три близкородственных вида пересмешников, каждый живущий на своем острове. Предположим, что пересмешник с острова Чатэм был перенесен ветром на остров Чарльз, где обитает другой пересмешник; каким образом ему удалось бы обосноваться здесь?

Мы можем с уверенностью предположить, что остров Чарльз был успешно заселен своим собственным видом, потому что ежегодно откладывается больше яиц и выводится больше птенцов, чем может вырасти, и мы должны допустить, что пересмешник с острова Чарльз точно так же хорошо приспособлен к своему месту проживания, как и вид, специфичный для острова Чатэм. Сэр Ч. Лайелль и Вулластон сообщили мне следующий примечательный факт, имеющий отношение к этому вопросу: на острове Мадейра и на небольшом острове Порто-Санто, расположенном рядом, обитает много разновидностей наземных улиток, некоторые из них живут в трещинах камней; и несмотря на то, что ежегодно с Порто-Санто на Мадейру завозится большое количество камня, однако этот остров не был колонизован видами улиток с Порто-Санто, тем не менее, на этих островах успешно расселились сухопутные моллюски из Европы, обладавшие некоторым преимуществом над местными видами.

После этих рассуждений, как я полагаю, в том не будет ничего удивительного, что уникальные виды, обитающие на разных островах Галапагосского архипелага, не расселились по всем островам…»

Глава четырнадцатая
Санта-Круз

Едва наша лодка вошла в залив Академи-Бэй, я понял в чем разница между Санта-Круз и остальными островами — здесь было больше жизни, он был более «цивилизован», чем остальной архипелаг.

Сам по себе залив достаточно примечателен: вода очень чистая, прозрачная, спокойная и голубая, по левую сторону волны нежно касаются отвесной скалы, на чьей вершине вперемешку с кактусами стоят каменные дома немецких колонистов. Дальше, в глубине, где пропасть переходит в ровный берег, море заходит внутрь острова, образуя подобие реки, что служит убежищем для небольших лодок и одновременно бассейном для детворы.

Отсюда поселок простирается направо, начинается с белой церкви и военно-морских казарм, далее идет одна единственная улица из утрамбованной земли, упирающаяся в несколько зданий Дарвиновского Фонда. В общей сложности, около сорока домов, один автомобиль — «джип», принадлежащий Фонду — и почти триста жителей, включая моряков.

Живут здесь за счет рыболовства и примитивного сельского хозяйства, которым занимаются на фермах, расположенных на достаточно большом расстоянии в глубине острова. Выращивают там кукурузу, тыквенные, ананасы и платаны. Гуаява, занесенная на острова птицами, оставлявшими семена на земле вместе со своими экскрементами, образует здесь настоящие заросли и считается, чуть ли не сорняком. На острове в изобилии водятся козы, свиньи, ослы, куры, кролики и даже коровы, но не в таком количестве, как на Сан-Кристобаль или Исабеле.

Все остальное, начиная с игл и спичек, кончая парусами и бумагой, завозят с континента посредством старенького и ржавого пароходика, готового пойти на дно в любой момент. Каждый месяц он должен проходить обязательный технический осмотр и обслуживание, но каким-то образом у него получается избежать этого и он продолжает плавать.

— А местечко не плохое, — прокомментировал я, обращаясь к Гузману, пока мы искали место, где причалить. — Почему вы выбрали Сан-Кристобаль?

— Из-за воспоминаний, — ответил он. — Здесь остались жить многие из тюремщиков с Исабела, и мне не нравится такое соседство. В какой-нибудь из дней я случайно вспомню много разного, и все закончится убийством, что они и заслуживают.

— Так жестко там было?

— Жестко?.. Это не подходящее слово… — горько усмехнулся он. — Там был настоящий ад. Там было три лагеря: один на пляже, для заключенных с маленьким сроком и для «блатных», еще Санто-Томас, полчаса пути по дороге и, наконец, «Германия», в самом сердце острова. Если тебя отправляли в «Германию», то можешь быть уверен, что никогда уж не вернешься, разве что все святые протянут тебе руку помощи. Триста ударов кнутом — самое обычное наказание за то, что украдешь какой-нибудь фрукт или выпьешь стакан воды, который предназначался не тебе. Тех, кто пытался бежать — куда неизвестно — подвешивали за большие пальцы рук так, чтобы они не касались ногами земли, и так они висели целую неделю, если раньше у них пальцы не отрывались и не оставались висеть на дереве. Те, кто пытался бежать повторно, «случайно» умирали. Охранники заставляли нас мыть им ноги.

Нет, не желаю постоянно видеть рожи этой банды мерзавцев. Не хочу больше неприятностей. Острова мне нравятся, нравится эта простая, спокойная жизнь, без амбиций и проблем. Перспектив здесь немного, и это я знаю, но также не хочу возвращаться к моей прежней жизни.

— И никогда не вернетесь на континент?

— Никогда.

Мы причалили к крохотному бетонному пирсу в устье маленькой реки, он помог вытащить на берег мои вещи. Когда я спросил его где тут можно переночевать, он показал в конец улицы.

— Один американец сдает хижины туристам, что приезжают сюда на яхтах, но у него дорого: пятьдесят долларов в день. Лучше идите в дом Джимми Переса, он вон там, в глубине. У Переса обычно имеется свободная комната.

На прощание мы крепко пожали друг другу руки. Мне хотелось угостить его рюмочкой, но он торопился выйти в море и вернуться на свой остров. Когда я шел к дому Джимми Переса, не удержался и обернулся, взглянуть на него последний раз, лодка его, казалось, летела по волнам по направлению к выходу из бухты, чтобы затем понестись по открытому морю.

Мне было жалко расставаться с Гузманом. Замечательный он, все-таки, человек.

У Джимми Переса и в самом деле имелась свободная комната, и по скромной цене: приятное и чистое помещение, и в паре метров от моря, так что из окна можно было ловить рыбу, а вокруг, повсюду, росли красные цветы, и еще там разгуливала пара белоснежных цапель, что ели прямо из рук. Во время следующих моих путешествий на острова я всегда останавливался в доме Джимми, а однажды, когда был на Санта-Круз всего лишь проездом, во время моего плавания на «Линнаа», зашел проведать.

Странный он человек. Не знаю, родился ли он в Эквадоре или был кубинцем. Было ему, и думаю, что до сих пор так и осталось… лет семьдесят, волосы седые, сложение крепкое и чувствовалась определенная культура поведения. Из его рассказов я смог заключить, что он долгое время жил в Соединенных Штатах, и жизнь у него там была не оседлая, а очень даже подвижная и полная всяких авантюр, он производил впечатление человека попутешествовавшего достаточно. Иногда ему приходилось переезжать с одного места на другое в спешке, когда требовалось уехать быстрее, чем того хотелось, и, в конце концов, он «бросил якорь» на Галапагосах, решив для себя, что место не плохое. Организовал небольшую торговлю, где продавал всякий товар, начиная с риса и кончая напитками и сигаретами; построил красивый дом у моря, пристроил к нему пару комнат, которые сдает всяким бродягам, появляющимся на островах время от времени, и окончательно обосновался в самом центре Академи-Бэй.

Мечтал он организовать здесь крупные предприятия, важные для всего архипелага: привлечь туристов, построить дома и большой отель, проложить шоссе через остров, до канала, отделяющего Санта-Круз от острова Балтра.

Когда я сказал ему, что после этого Галапагосы потеряют свое очарование, то он согласился, хотя и не сразу.

— Это точно, — ответил он, — но я всегда любил размах, большие проекты и не могу забыть этого. Однажды, в Нью-Йорке…

Мы разговорились, болтали несколько часов напролет, а тем временем, кто-нибудь из местных подходил, чтобы купить полкило риса, шоколадку или банку консервированных бобов.

Единственно, что было плохо, так это то, что «у Джимми Переса» не готовили еду, и пришлось обойти весь поселок, пока не удалось найти место, где бы можно было сносно поесть. Удалось пристроиться в доме у одной негритянки по имени Кандида, там было много детей и еще больше грязи, она предлагала странного вида и вкуса бобы, и подавала их на столы без скатерти на мятых, потерявших всякий вид, оловянных тарелках.

Обедали там, по большей части, рабочие, крестьяне и иногда забредал какой-нибудь моряк, с проходящего мимо судна. Обычное меню включало в себя белый рис и картофель, немного подозрительного мяса и жареное яйцо. Рыбу не готовили, несмотря на то, что до моря было метров сорок, и поймать ее не составляло труда.

Еда в доме Кандиды стоила около восьми песет, и ее было достаточно, чтобы человек не умер с голоду. Если хотелось что-то посытнее, тогда нужно было самому поймать рыбу или раздобыть лангуста и отнести к ней. Она, конечно же, приготовит, но денег возьмет столько же, потому что «рыба эта… ее же чистить надо…», но то была несравненно более питательная пища.

На следующее утро я направился к Дарвиновскому Фонду, возвышавшемуся в стороне от поселка, на расстоянии километра.

Шел я по единственной дороге, вдоль моря, а места вокруг были неописуемой красоты, это юго-восточная оконечность острова. Дорога петляла среди зарослей деревьев и кустарника, над которым возвышались впечатляющие, метров под десять, кактусы.

Помещения Фонда включают четыре или пяти павильонов, не считая дома директора. Внутри, в великолепных лабораториях, самым серьезным образом изучаются чудеса животного и растительного мира «Зачарованных Островов».

Директором был немец, хотя работали там ученые самых разных национальностей со всего света. Помню, что как-то столкнулся с одним молодым орнитологом американцем, недавно приехавшим, для которого эта поездка стала воплощением в жизнь его самой сокровенной мечты.

В основном Фонд занимается изучением больших черепах, галапагосов, которые и дали название этим островам. Вначале они водились в огромных количествах на островах, но сейчас, если бы не усилия Фонда и эквадорского правительства, то исчезли бы полностью, как это произошло с ними в других частях света.

Ископаемые останки похожих черепах найдены во многих уголках планеты, начиная от Индии и заканчивая Соединенными Штатами или Европой, но в действительности продолжают существовать лишь на Маскаренских островах и здесь, на Галапагосах. На архипелаге различают пятнадцать разновидностей черепах, каждая из разновидностей характерна для одного острова. К несчастью, некоторые из них исчезли полностью. Не осталось ни одного экземпляра ни на Флореане, ни на островах Рабида или Санта-Фе. На других островах, как, например, на острове Худ, их количество угрожающе мало, в изобилии они водятся лишь на Исабеле, на Сан-Сальвадор и Санта-Круз. Самые крупные экземпляры могут достигать веса в две с половиной и даже три сотни килограмм, и их мясо считается деликатесом, лучше, чем у цыпленка или фазана. Из них добывали масло высочайшего качества, и именно из-за него они были почти истреблены. Когда пираты и китобои выяснили, что черепашье мясо не только вкусное, но и черепахи могут оставаться в живых совсем без еды в течение многих месяцев, они взяли за правило заходить на острова, ловить и загружать черепах трюмы, в качестве провизии для длительных путешествий.

Потом, оценив качество масла, американцы стали посылать на острова суда специально за черепахами, и, по некоторым данным, в прошлом веке совершили до пятисот таких экспедиций, в которых было убито около двадцати пяти тысяч черепах. Но это еще не все, человек завез на острова коз, свиней, собак, коров и крыс, что также поспособствовали истреблению этих животных. Козы и коровы поедают молодую траву и свежие ростки злаковых культур, которыми традиционно питаются черепахи, и обрекают их, таким образом, на голодную смерть. Это одновременно служит яркой демонстрацией того, что происходило миллионы лет назад, когда млекопитающие заселили Землю и победили в битве за выживание предков этих черепах.

Точно не известно как черепахи попали на острова. Возможно, вплавь, но затем утратили эту способность, поскольку теперь не в состоянии даже перебраться с одного острова на другой и эволюционировали в те пятнадцать разновидностей. Очевидно лишь то, что здесь они обрели убежище на многие, многие столетия, и продолжали бы спокойно жить и размножать, не приди сюда человек.

Собаки, свиньи и крысы научились разыскивать черепашьи яйца и пожирать их, и теперь лишь один новорожденный на десять тысяч отложенных яиц превращается во взрослую особь.

Обычно самка откладывает от семи до одиннадцати яиц, и предпочитает делать это в песок, в яму, присыпая яйца тонким слоем, чтобы солнечные лучи прогревали яйца. Если почва жесткая, она откладывает яйца в какой-нибудь щели между камнями — легкая добыча для собак и свиней, которые считают эти яйца настоящим лакомством. Однако, можно сказать, что выжившей и повзрослевшей черепахе, длиной более тридцати сантиметров, уготована долгая жизнь. Рассказывают, что попадались экземпляры возрастом в триста и даже четыреста лет, другими словами, современники Эрнана Кортеса и Филиппа Второго.

Кроме этой фантастической способности к долгожитию, они обладают еще другими весьма любопытными свойствами, как то, что от их тел можно отрезать каждый день по куску, и при этом они не чувствуют ни боли и не умирают. Если обезглавить какую-нибудь черепаху, то сердце ее продолжает биться еще пятнадцать дней.

Жители Санта-Круз уверяли меня, что когда у одной такой черепахи удалили мозг, что оказался размером с фасолину, то животное ходило по острову еще почти полгода, и если ей отрезать голову, то час спустя голова могла укусить.

В высокогорных областях острова, их предпочтительное место обитания, за исключением периода размножения, существует колония в тысячу галапагосов, расселившаяся по территории с влажным климатом, определяемым туманами «гаруа» и высокогорными ветрами. Несмотря на свой вес и размеры, они, тем не менее, не ведут оседлый образ жизни, а даже наоборот, находятся в постоянном движении и могут проходить до семи километров в день. Большие самцы, подобно гигантским живым танкам, медленно движутся среди камней и кактусов, обходя все препятствия на своем пути. Поднимаются по таким склонам, которые с первого взгляда выглядят непреодолимыми для них, спускаются на дно оврагов, удивительным образом удерживая равновесие, и демонстрируют бесконечное терпение, передвигая свои широкие, массивные лапы. Никогда не поднимают одну из лап, не убедившись в том, что три другие уверенно стоят на земле. Подобное благоразумие очень важно, поскольку известно, что раз поскользнувшись и упав на спину, уже никогда не смогут вернуться в обычное положение, и будут умирать от голода и жажды в агонии, что может продолжаться не один год. И так они буду лежать на спине месяц за месяцем, беспомощно болтая лапами в воздухе, под обжигающим солнцем, без малейшей надежды на спасение — ужасная смерть для такого животного, как галапагос, нечувствительного к боли.

Фонд Дарвина на Санта-Круз проводит большую работу по защите этих животных, но, не смотря на все усилия, здесь полагают, что их будущее на островах не очень многообещающее. Хотя человек больше не преследует черепах, из-за серьезного наказания за убийство и причинение им беспокойства, но никто не может контролировать собак, свиней и коз, что, скорее всего, покончат с ними, как покончили в других местах, где черепахи жили когда-то.

Дни, проведенные на Санта-Круз, проходили в приятных длительных прогулках, целью которых было проведать галапагосов в глубине острова, в беседах со служащими Фонда, в купании в море и рыбной ловле, и спорах с Джимми Перес о туристических перспективах острова.

Однажды утром, когда я прогуливался вдоль моря и наблюдал за морскими игуанами, я наткнулся на примитивную палатку, которой днем раньше не было на этом месте.

На шум моих шагов из палатки выскочил человек, небольшого роста, но крепкого телосложения, почти лысый, но с бородой. Говорил он по-французски, но с сильным немецким акцентом и, нервничая, пытался выяснить, не принадлежит ли мне этот пляж, и не побеспокоил ли он меня, поставив здесь палатку. Узнав, что нет, что это место, как и большая часть островов, никому не принадлежит, сразу же успокоился.

— Я только вчера приехал, знаете? — пояснил он. — И еще не знаком с местными порядками. Думаете, мне позволят остаться здесь?

Потом я узнал, что родом он из Швейцарии, конторский служащий из Берна, и с тех пор, как прочел книгу Германа Мелвилла «Энкантадас или Очарованные Острова», только и делал, что мечтал уехать сюда. В один прекрасный день он распродал все свое имущество, приобрел палатку и ружье для подводной охоты и отправился в путь.

И добрался ведь!

После двух месяцев ожидания в Панаме, он, все-таки, пристроился на одной чилийской яхте, проходившей мимо островов. Его взяли помощником кока, а прошлым вечером его высадили в Академи-Бэй.

— Долгое путешествие, — прокомментировал я. — И тяжелое…

Он оглянулся по сторонам: посмотрел на голубое и чистое море, на белый песок, на черные скалы и высокие кактусы, на игуан, спокойно бродивших вокруг его палатки, и улыбнулся:

— А стоило того, неправда ли?

— Ну, это зависит… Хотите остаться здесь насовсем?

— Конечно. Я сорок лет терпел автомобили, конторы, начальников в дурном настроении, счетные машинки, что вечно ошибаются, хотя такого никогда не должно случаться. Хватит с меня! Хочу, чтобы остаток жизни вокруг был мир, тишина, чистый воздух, хочу купаться в море в любое время и ходить полуголым.

— А на что жить собираетесь?

В ответ он продемонстрировал свое подводное ружье, что, как оказалось, было изготовлено в Испании, и трезубец.

— Вот этим. Здесь полно рыбы. Потом подыщу для себя участок земли и посажу там картофель, кукурузу, фрукты всякие… Все, что мне нужно будет.

— Как новый Робинзон?

— А почему бы и нет? Как бы трудно это не было, но в любом случае хуже не будет, чем жизнь в городе. Как вы думаете, позволят мне остаться здесь?

— Думаю, что да, — ответил я. — Но если вам нужна земля под посадки, то придется уйти в глубь острова. Правительство не создает никаких трудностей для иностранцев, пожелавших остаться здесь. Тут даже имеются необитаемые острова, вы там сможете жить совсем один, если, конечно, захотите.

— Уверены?

— Совершенно. Но на большинстве из этих островов нет пресной воды.

— Так, дождь пойдет.

— Может и пойдет, но когда — не знаю. Здесь, на островах с высокими горами, облака задерживаются и потому идут дожди, и оседают туманы «гаруа», но, как я понимаю, на островах с низким рельефом дождей никогда не бывает, как, например, на Сантьяго.

— Знаете, что можно получать дистиллированную воду при помощи перегонного куба.

Я удивленно посмотрел на него. Я не мог понять, говорит ли он серьезно или шутит.

— Так вам хочется остаться наедине с собой?

Он улыбнулся. Улыбка у него была приятная, но немного грустная.

— По крайней мере, хотелось бы попробовать. Попробовать побиться самому, без чьей-нибудь помощи. Представляете, как это должно быть прекрасно? Остаться на острове совершенно одному и представлять себе, как во всем остальном мире люди продолжают изничтожать друг друга. Найти самого себя, очиститься ото всех абсурдных желаний, возникших под влиянием этого общества, позабыть все эти ненужные «хочу» и «надо», к которым уже привыкли… Наконец, почувствовать себя Адамом, но с уверенностью, что все плохое осталось позади.

— Стать Адамом без Евы?

Он рассмеялся.

— Вы, латиносы, всегда думаете об одном и том же, — ответил он. — И в самом деле, не представляете жизнь без женщин?

— Ну… с трудом, — сознался я.

— В этом случае, — подвел итог он, — никогда не сможете стать настоящим островитянином, Робинзоном, и сколько бы не путешествовали, всегда будете перелетной птицей, которую, рано или поздно, потянет обратно к своему гнезду.

Мы начали оживленно спорить, хотя я заранее знал, что он прав.

Глава пятнадцатая
Мелвилл

Спустя неделю моего пребывания на Санта-Круз, я обошел остров вдоль и поперек, из одного конца в другой, ходил туда, куда можно было пройти пешком, почувствовал себя отрезанным от остального мира и начал искать способ перебраться на другие острова и, в конце концов, добраться до острова Сеймур.

Меня заверили, что дней через пятнадцать военный разведывательный самолет эквадорских воздушных сил приземлится на старой американской военной базе на маленьком острове Сеймур или Балтра. Если я не смогу сесть на него, то вынужден буду, по меньшей мере, целый месяц ждать небольшое каботажное судно, заходящее на острова, и чье появление здесь также не было гарантировано.

А потому мне нужно было раздобыть хоть какое-нибудь транспортное средство и двигаться в нужном направлении. Вскоре я понял, что на всем острове подходящим для меня транспортом могла быть лишь небольшая яхта Карла Агренмейера, или как его еще называли «Робинзоном» или «Герцогом Галапагосским», о котором я уже был наслышан, еще до приезда на архипелаг, и с которым пока что не получилось повстречаться.

Следуя местной, островной, традиции, я отправился к пристани и «позаимствовал» первую попавшуюся мне лодку с веслами. На ней пересек залив по направлению к дому, что возвышается на самом красивом месте, на скалах, в четырех метрах над водой. Пока я плыл, пара тюленей присоединились ко мне и играли, плавая вокруг лодки, а высадившись на берег был удивлен огромным количеством морских игуан, пристроившихся на камнях вокруг, и даже на подоконниках и на крыше дома.

Сам Агренмейер вышел мне навстречу. На нем были лишь шорты, никакой обуви, а пятки покрыты жесткой коркой, какая появляется у человека не признающего обуви, даже если нужно пройти по битому стеклу. Лет ему было около сорока, а небольшая бородка придавала ему сходство с Робертом Тейлором. Уже позже он рассказал мне, что в Голливуде предлагали ему сниматься в кино, но ни ради них, ни ради кого-то еще, он ни за что на свете не бросит свое уединенное место на Галапагосах.

Карл Агренмейер со своими братьями приехал на острова тридцать три года назад, а привез их отец на небольшой яхте. Отец был коммерсантом в Гамбурге и в один прекрасный день почувствовал непреодолимое желание оставить все удобства этого механизированного мира и подыскать для своих детей новый мир, где бы они смогли начать жизнь более соответствующую и подходящую человеческой природе.

Распродал все, что у него было, приобрел яхту, запихнул туда всех своих и вышел в море. Плавал и плавал в поисках райского места, о котором мечтал, и что наконец нашел здесь, на «Зачарованных Островах» — на островах, где в те времена обитало не больше сотни поселенцев и кто в течение месяцев, а то и лет, не контактировали с остальным миром.

Вначале жизнь складывалась тут тяжело. Как и остальным островитянам, поселившимся здесь похожим образом, семейству Агренмейер пришлось делать все своими руками и добиваться всего, рассчитывая лишь на свои собственные силы. Начиная с картофеля и томатов, которыми они в основном и питались, и заканчивая домом и инструментами, для ежедневной работы. То была жестокая борьба за выживание, но и одновременно прекрасная. Борьба, в которой они каждый день оказывались на грани поражения, и много раз возникало желание все бросить и убраться отсюда, но, все же, находили в себе силы, не сдавались и выходили победителями, добиваясь того, что жизнь их понемногу становилась все лучше и комфортнее. Когда же перед ними появлялась возможность выбора, то они решительно отказывались от любых соблазнительных предложений, потому что ни за что на свете не хотели отказаться от того, что уже имели и чего добились собственными силами.

Метр за метром они обрабатывали свои поместья, камень за камнем они воздвигали стены своих домов, из досок делали мебель, шпангоут за шпангоутом строили свои лодки.

Тот дом, где меня приняли, в любом другом месте стоил бы миллионы, точно так же, как и его яхта, на которой он проплыл вокруг всего архипелага.

Он женат и счастлив в браке. Жена старше на несколько лет, но, похоже, это не очень-то и волнует их обоих.

История его женитьбы очень забавная. Когда он и его брат вступили в такую пору зрелости, что почувствовали необходимость присутствия рядом женщины, на архипелаге не было других подходящих невест, кроме вдовы-норвежки и ее дочери, приехавшей на остров много лет назад вместе со своим мужем, ныне покойным. Пришлось выбирать из этих двух. Братья долго обсуждали. Наконец, как злые языки утверждают, был брошен жребий, другие говорят, что все было сделано по согласию, но так уж получилось, что Карл женился на матери, а его брат, кто был младше его на один год, на дочери. Сейчас обе пары живут по соседству и, как это может показаться, счастливы. Теща Карла, живописная старуха, что без конца бродит из дома в дом с попугаем на плече, говорит лишь по-норвежски, ну и попугай, соответственно, говорит тоже по-норвежски.

А в доме, кроме людей, живут еще попугаи, также собаки, кошки и множество игуан.

Десятки, почти сотня морских игуан, ползают повсюду и даже спят внутри дома, на печной трубе, и словно куры прибегают со всех сторон, когда их позовут покормить.

Какое, все-таки, это необычное зрелище, когда целая армия этих существ, ужасного вида, прибегают, толкаясь, чтобы поесть из рук человека!

И как странно, когда животные, чья привычная диета состоит исключительно из морских водорослей, с удовольствием едят хлеб, мясо и даже макароны по-итальянски!

Несмотря на то, что я видел это собственными глазами, все же стоило труда поверить в увиденное. Какой-то кот попытался было посягнуть на их кусок мяса, но ящерицы приблизились к нему с обеих сторон, накинулись, смутили его и оставили голодным, несмотря на общепризнанную ловкость и хитрость кошачьих. Рядом находился пес, далматинец, но, видимо наученный горьким опытом, он не связывался с ящерицами, а сам Карл смотрел на все на это и с удовольствием кормил этих доисторических драконов, жадных до макарон. Покончив с кормежкой, все разбрелись по своим любимым местам, принимать солнечные ванны, как и подобает обыкновенным пресмыкающимся.

Эти морские игуаны обитают лишь на Галапагоссах, в других частях земного шара они исчезли. Они несколько меньше сухопутных игуан и в редких случаях превышают в длину один метр. Питаются морскими водорослями, и потому ныряют на самое дно, и преимущественно делают это во время отлива, остальное время валяются на камнях под солнечными лучами. Несмотря на свой устрашающий вид, в основном из-за шипов вдоль хребта и могучих когтистых лап, что вначале внушает некоторое уважение, на самом деле существа совсем не опасные.

Они справедливо считаются хорошими пловцами, и у многих кусок хвоста отсутствует — остался в пасти какой-нибудь акулы, а те смотрят на ныряющих игуан, как на вкусный и питательный завтрак, но ящерицы настолько увертливы и стремительны, что в пасти рыб остается лишь кончик хвоста.

Из-за своей диеты они не считаются съедобными, в отличие от своих сухопутных собратьев, которыми человек питается во многих странах. На островах архипелага живут оба вида, но на Санта-Круз больше морских игуан.

Сухопутные больше и с более яркой окраской, более красивые — в тех пределах, конечно, в каких этих животных можно считать красивыми — и, особенно, их головы, окрашенные в цвета коричневый, охры и желтый, так что иногда кажутся очень привлекательными. Сухопутные игуаны питаются преимущественно кактусами и корнями, но могут съесть и что-то другое, и настолько миролюбивы, что когда предлагаешь им кусочек хлеба или дольку апельсина, берут прямо с рук.

По отношению друг к другу, особенно в брачный период, игуаны ведут себя крайне агрессивно, что очень часто заканчивается жаркими баталиями, когда они применяют не только когти, но крепкие зубы. Морские игуаны — существа мирные и ведут стадный образ жизни. Только самки начинают демонстрировать некоторую враждебность, когда другая пытается отложить яйца рядом, что происходит на песке, недалеко от воды. Яйца кладут не очень глубоко, чтобы солнечные лучи прогревали их, а море поддерживало необходимый уровень влажности.

Я обсудил с Агренмейером возможность нанять его яхту, и, в конце концов, мы договорились. Вначале он просил четыре тысячи, но потом сошлись на трех тысячах песет ежедневно, включая пропитание и услуги его единственного матроса, Роберто. На следующий день он должен был все подготовить для нашего морского путешествия. Я рассказал ему о своем новом друге, швейцарце Мишеле, который хотел стать Робинзоном, как и он когда-то был, и Карл согласился помочь ему как и чем получится. Его жизненный опыт и его советы в тех условиях и для той жизни могли бы оказаться чрезвычайно полезными.

— Если он не боится исчезнуть, — сказал Агренмейер, — то и Флореана подойдет. Там в изобилии имеется пресная вода, там много рыбы и охотиться можно. Там можно жить и годами не видеть ни одной живой души, а если он не будет связываться с Виттмер, то и те не станут трогать его. Остров красивый и плодородный — настоящий рай.

— Но если однажды его проглотит земля?

— Да, такой риск присутствует.

— А вы бы поехали?

Он рассмеялся и ответил.

— А мне и здесь хорошо.

Потом сменил тему разговора и пригласил показать свои картины.

Техника живописи у Карла очень любопытная. Он не пользуется ни кистями, ни мастихином, ни чем-нибудь похожим. Он использует лишь свои сильные и толстые пальцы. Пальцами он наносит краски, делает это резкими движениями, то тут, то там. Очень странный и примитивный способ, но результат, тем не менее, яркий и привлекательный.

Для работы над своими полотнами он в основном использует красный и голубой цвет, пишет сцены из жизни на островах, на его картинах всегда много игуан и тюленей, и, конечно же, удивительные закаты, которые можно увидеть только здесь. Он рассказал, что уже участвовал в нескольких выставках по всему миру, и продал все свои картины, и теперь у него больше заказов, чем он делает для себя, и какие мог бы подарить.

Судя по тому количеству краски, что он тратит на каждую картину, возникают определенные сомнения по прибыльности этих продаж.

Поужинал я вместе с семейством Агренмейер. Хозяйка оказалась деликатной дамой и хорошей кухаркой. Уже глубокой ночью я вернулся к своей лодке и при свете сказочной луны добрался до пристани.

Пара тюленей — наверное, те же, что сопровождали меня днем — составили мне компанию и в этот раз. Потом я заглянул в местный бар, где столкнулся с Мишелем, швейцарцем, он выпивал с местными и одновременно пытался разузнать про какое-нибудь местечко, где можно было бы обосноваться.

Я пересказал ему, что мне в свою очередь рассказал Агренмейер, и, как показалось, Флореана заинтересовала его, но местные фермеры сразу же принялись отговаривать.

— Не вздумайте ехать туда, — начали они говорить ему почти хором. — Этот остров из тех, что называют «пойдешь и не вернешься». Он проклят.

И каждый рассказал ему свою историю, сопровождая описание кучей подробностей, большинство из которых были придуманы или основательно преувеличены. Мишель слушал все это молча и о чем-то думал.

— И вы верить во все это? — спросил я. — Большинство из того, что вы рассказали, похоже на фантазии.

— И почему бы не поверить в них? Те, кто исчез, были из плоти и костей, у них были имена и документы, а теперь их нет. Что-то из все этого правда.

— Но вы не собираетесь заверить меня, что и в самом деле существует проклятый остров.

— А вы не читали Мелвилла? Все, что я знаю про Галапагосы, я прочитал у него, а он бывал здесь и считал их заколдованными, способными творить любые чудеса… Такими я и ожидал найти их.

— Но прошла уже сотня лет.

— И что поменялось? Появился поселок, где живет около сотни человек, но и они сами признаются в том, что не знают какие тайны скрывает их собственный остров. А остальные острова необитаемы или не исследованы. Почему что-то должно измениться со времен Мелвилла?

Честно сказать, я не знал, что ему ответить. На самом деле я не очень-то и помнил содержание книги Мелвилла. Смутно помнил, что описание архипелага у него было, мягко говоря, не очень лестное, а точнее сказать, могло бы отбить у любого путешественника желание приехать сюда. Присутствовали там и некоторые неточности, как то, что на островах водились гигантские пауки и опасные змеи, а это не соответствует действительности.

Я указал ему на эти факты, а он в ответ разозлился:

— Быть здесь и не знать Мелвилла на память — это грех! — заверил он меня. — Никто, кроме него, не описал эти острова так точно и так ярко: их пейзажи, их климат, их тайны. Пойдемте, пойдемте со мной, я дам вам почитать его книгу.

И тут я вспомнил, что на следующий день уезжаю, но он все равно настоял на своем, заверив, что за ночь успею прочесть книгу.

— Она очень короткая, — сказал он. — И стоит ее начать, так невозможно оторваться.

Как бы не хотел я этого, но пришлось идти с ним до его палатки, и там, со дна чемодана, он достал маленькую книгу в кожаном переплете, обернутую клеенкой, словно это было сокровище. Вид у нее был потрепанный, очевидно он перечитывал ее раз сто, не меньше, и между страниц лежали листы пожелтевшей бумаги с заметками.

Придя к себе в комнату, я улегся, зажег сигарету и открыл то, что можно считать личной библией швейцарца Мишеля.

Герман Мелвилл. «Энкантадас».

«…Возьмите двадцать пять кучек золы, разбросанных то тут, то там по пустырю, потом представьте себе, что они выросли до размера горы, а пустырь превратился в море, и вы получите некоторое представление как выглядят Энкантадас, или „Зачарованные Острова“. Когда-то потухшие вулканы, до того как стать островами, являют собой образ того, во что мог бы превратиться наш мир после кары господней.

Сомнительно, чтобы где-нибудь на Земле нашлось еще более пустынное место. Заброшенные древние кладбища, развалины городов представляют из себя довольно меланхолическое зрелище, но, как и все, что связано с людьми, они, тем не менее, будят в нас некоторые чувства, какими бы грустными они не были. А потому даже Мертвое море, какие бы эмоции оно не вызывало, порождает в душе паломника приятные чувства.

Обширные северные леса, бескрайние моря, никем не исследованные ледяные равнины Гренландии есть образ самого глубокого одиночества, какое может быть представлено нашему взору. И все-таки тот ужас, что они навевают на нас, смягчается под влиянием магии движения волн и смены времен года, и даже, если там нет никого, но весна приходит и в те леса, а далекие моря отражают сияние знакомых нам звезд, словно мы стоим на берегу озера Эри, и в чистом воздухе ясного, прекрасного полярного дня сверкающий и голубой лед становится похожим на малахит.

Но особое проклятие, скажем так, тяготеет над Энкантадас и вокруг них, и пустота, царящая там, не сравнится ни с Идумеей, ни с Полюсом, потому что там ни что не меняется, времена года там не чередуются, а невзгоды не проходят. Расположившись на экваторе, они не знают ни осени, ни весны; а тлен не пугает их, поскольку они и так уже пепел. Дожди освежают пустыни, а на этих островах никогда не идет дождь. Они подобны флягам из тыкв, выставленным на просушку под безжалостным сирийским солнцем, что, в конце концов, трескаются.

„Сжальтесь надо мной, — словно жалобным голосом взывает душа Энкантадас, — и пошли мне Лазаря, дабы он увлажнил перста свои в прохладной воде и оросил язык мой, ибо пламень этот мучит меня“.

Другая особенность этих островов — их полная необитаемость. Они подобно образу падшего царства, где и шакалу негде укрыться посреди пустоши, что когда-то была царством вавилонским, но на островах этих нет прибежища даже для животных изгоев. Человек и волк бегут отсюда. Живут здесь лишь рептилии, черепахи, ящерицы, огромные пауки, змеи и эта особенная аномалия, порождение чужой природы, огромная игуана. Не слышно здесь ни голосов, ни мычания, ни даже какого-нибудь воя, а самый привычный и частый звук здесь — шипение.

На большинстве островов, где есть хоть какая-то растительность, эта выглядит скуднее, чем на бесплодных землях Атакамы. Спутанные заросли жесткого кустарника без плодов и без названия, поднимаются из глубоких трещин обожженных скал, предательски скрытых от взора, и тут же группы искривленных кактусов.

Почти повсюду вместо берега обнаженные скалы, точнее сказать, застывшие потоки лавы, нагромождения черноватой или зеленоватой массы, похожей на кучи шлака близ доменной печи, а между ними, то тут, то там темные провалы и мрачные гроты, куда морские волны с яростью швыряют пену. А над ними, сквозь клочья серого тумана, проносятся стаи ужасного вида птиц, оглашая окрестности пронзительными криками, что лишь усиливает зловещий грохот. И как бы безмятежно не было море, для этих скал нет покоя от нескончаемых волн, их удары никогда не прекращаются, даже если океан спокоен. Когда же день облачный, а жара стоит удушающая, привычное состояние для этих экваториальных вод, темные глыбы вздымаются среди белых водоворотов и бурунов в местах отдаленных и, несомненно, опасных, представляя собой плутоническое зрелище. Только в обреченном мире могут существовать подобные места.

В тех местах, где на берегу нет следов огня, тянутся широкие пляжи, усеянные бесчисленными ракушками, где местами валяются куски гниющего сахарного тростника, бамбук и кокосы, заброшенные в этот мрачный мир, такой далекий и отличный от очаровательных островов с пальмовыми рощами, лежащих на Западе и на Юге, другими словами, по всему пути от рая до преисподней; но также, рядом с этими признаками наличия далекой красоты, можно заметить куски обгоревшего дерева или изъеденный шпангоут потерпевшего крушение корабля. И в том, что они здесь оказались, нет ничего удивительного, из-за течений, несущихся в противоположных направлениях и сталкивающихся в широких каналах архипелага. Капризность воздушных потоков гармонирует с потоками морскими. Нигде на свете ветер не бывает таким легким, таким беспорядочным, таким ненадежным, и таким склонным к мертвым штилям, как на Энкантадас. Прошел почти месяц, прежде чем корабль смог пройти расстояние, отделяющее один остров от другого, составлявшее всего девяносто миль, а течения были такой силы, что едва не выбросили его на скалы, хоть шлюпки были спущенные на воду, чтобы буксировать судно, но ускорить его ход они не смогли. Иногда случается, что судно, плывущее издалека, не в состоянии подойти к архипелагу, если, конечно, они не учли в своем курсе силу дрейфа еще до того, как он покажется на горизонте. Однако иногда возникает таинственная сила, притягивающая суда, идущие совершенно в другом направлении, к островам.

Доподлинно известно, что в былые времена, точно так же, как и в наши дни, многочисленные флотилии китобоев бороздили окрестные воды в поисках китов, а места те называли Заколдованными. Но такое происходило, как это будет описано ниже, на некотором расстоянии от крайнего большого острова Альбермале, вдали от лабиринта меньших островов, где море открытое; и именно там вышеописанные условия не всегда складываются, а возникают течения невероятной силы, потом исчезающие таким же таинственным образом. Сказать по правде, в определенное время года, без каких-либо очевидных причин, в обширных областях вокруг архипелага возникают настолько сильные и нестабильные течения, что корабль перестает слушаться руля и сам меняет курс, хотя и продолжает идти со скоростью четыре или пять миль в час. Различия в навигационных расчетах, вызванные этими причинами, совместно с изменчивыми ветрами, создали почву для ложного представления, что на одной и той же параллели существует две группы островов, отстоящие друг от друга на сотню лиг. Так представляли себе это их первые визитеры, пираты, если мы откроем карты этой области Тихого океана, относящиеся к 1750 году, то найдем там эту ошибку.

И эта кажущаяся неопределенность и неточность в местоположении островов, скорее всего, и привела к тому, что испанцы начали называть их Энкантадас или „Зачарованный Архипелаг“.

Современный путешественник, зная наверняка, что положение островов установлено точно, может предположить, что подобное название, скорее всего, было дано островам под влиянием неестественного ощущения пустоты, витающего над этими местами. Трудно найти лучший образ того, что когда-то было живым и цветущим, но затем злою силой обращено в пепел, эти острова похожи на Содомские яблоки, покрывшиеся тленом, как только к ним прикоснулись.

Каким бы не точным казалось их положение по причине блуждающих вокруг течений, острова эти покажутся, за исключение разве тем, кто сошел на их берега, совершенно одинаковыми: вбитыми, вплавленными, накрепко приклеенными к самому телу смерти.

Свое название, Энкантадас, острова могли бы получить и по другому поводу, если обратим внимание на особенную рептилию, обитающую на их пустошах, и чье присутствие там дало другое испанское имя: Галапагос. Большинство моряков совершенно серьезно поддерживают то суеверие, одновременно нелепое и жуткое, что все офицеры, приобретшие дурную славу за свой буйный норов, особенно капитаны и коммодоры, умерев, превращаются в черепах и бродят по этим выжженным землям, словно господа.

Вне всякого сомнения, подобные фантазии, странные и одновременно мрачные, были навеяны пейзажем островов, но и не только, а еще и обликом черепах, где присутствует нечто, похожее на самоосуждение, на не проходящую печаль, на наказание без надежды на помилование, что невозможно найти в облике какого-либо другого животного, и что еще больше усиливается при одной лишь мысли об их удивительном долголетии.

Рискуя прослыть человеком, верящим в колдовство, не могу, тем не менее, не признать, что до сих пор, когда я уезжаю из многолюдного города, чтобы провести июль и август, бродя в горах Адирондак, вдали от суеты городской, дабы прикоснуться к таинствам Природы, когда я сажусь на поросшем мхом крае глубокого лесного оврага, в окружении упавших стволов сосен, то в памяти моей, словно во сне, начинают всплывать другие мои скитания, в опаленном сердце волшебных островов, и я вдруг начинаю видеть, как на темном гладком панцире вдруг блеснет луч, а и из безлистных зарослей медленно протянется черепашья шея, и начинаю различать на остекленевшей поверхности камней борозды, оставленные медлительными черепахами, проползавшими здесь много раз за тысячу лет в поисках углублений, где на дне могла бы остаться вода, и, откинув в сторону всякие сомнения, припоминаю, как некогда засыпал на земле окутанной злыми чарами.

А потом мои воспоминания принимают такую ясную форму, а может быть то магическая игра моей фантазии, но я уже и сам не уверен, что это лишь оптический обман, галлюцинация, навеянная Галапагосами. И нередко так случается, что во время веселых пирушек при свечах и в каком-нибудь старинном доме, в углах, куда легли густые тени, мне видятся заколдованные пустынные леса, и товарищи, собравшиеся вокруг, обращают внимание на мой застывший взгляд и резкую смену настроения и сами начинают верить, будто я вижу, как из воображаемой чащи выползает, неуклюже волоча по полу тело, призрак огромной черепахи с горящей надписью на панцире „Memento“…»

Глава шестнадцатая
Корабль мертвецов

Рано утром следующего дня, когда все уже было подготовлено к путешествию, Агренмейер прислал своего матроса, Роберто, с поручением передать мне, что сегодня мы не сможем выйти в море, так как в такелаже яхты не хватает пары деталей. И я пошел искать Мишеля, с намерением вернуть ему книгу, и заодно обсудить прочитанное, потом мы отправились в дом Кандиды позавтракать, о чем Мишель позаботился заранее: он принес великолепного меро весом в пять килограммов, а с меня были расходы на вино и на то, чтобы приготовить рыбу.

Банкет наш был в самом разгаре, когда вдруг появился долговязый тип, одетый в лохмотья, с физиономией человека не местного, иностранца, не спрашивая разрешения, он подсел к нам за стол и принялся задавать тысячу вопросов кто мы такие да откуда прибыли, что поделываем на островах и какие у нас планы на будущее.

Немного удивленные, из вежливости, мы начали отвечать, но тут в комнату вошла Кандида, до этого она была на кухне, и, не спрашивая ни у кого ни совета, ни разрешения, накинулась на незнакомца с руганью, и чуть ли не пинками, выгнала его на улицу. А тот и не возмущался, как будто для него это было самым привычным обращением, и пошел по улице молчаливый, понурый. Мы с Мишелем удивленно переглянулись, и Кандида, перехватив этот взгляд, объяснила:

— Это самая настоящая каналья, вор и убийца. Не позволяйте ему подходить к вам. Не нужно, чтобы кто-то увидел, как вы разговариваете с ним, потому что подумают еще, будто вы его подельники и приехали сюда за ним, да за его сокровищами.

Но, глядя на нас, поняла, что мы не имеем ни малейшего представления о чем идет речь, и, усевшись рядом, на то самое место, где недавно сидел незнакомец, наклонившись поближе, доверительно зашептала:

— Он убийца… — заявила она голосом, не допускающим возражений. — Зовут его Гарольд… или Гарнольд… или как-то еще… Приехал сюда лет пятнадцать назад вместе с еще двумя. Приехали искать сокровища Сан-Сальвадора. Привезли с собой деньги, наняли лодку, чтобы доставить их на остров и раз в месяц привозить туда воду и еду. Пробыли они там три месяца и потом заявили хозяину лодки, что скоро уедут, так как вот-вот найдут золото. А когда лодка пришла за ними, то там, кроме Гарольда, никого не осталось, а он всем говорил, что дружки его утонули. Как же! Убил он их! — закончила она убежденно.

— Откуда такая уверенность? — спросил Мишель.

— Да очень просто. Один из них не умел плавать.

— Так это многое и объясняет.

— Совсем нет, потому что если кто-то не умеет плавать, то не полезет купаться, где ему будет с головой. А тот, кто не рискнет, тот и не утонет.

— Мог и поскользнуться. Волна могла утащить… А тот, другой, кинулся спасать и оба утонули.

— Именно это он и рассказывал. Но все уверены, что они нашли там золото, а он захотел оставить все себе, и убил обоих, пока они спали. Скинул их в море, а там уж акулы докончили дело.

— Но это не более, чем теории. Нельзя же обвинять человека на основании этих неопределенных историй.

— А потому его и не приговорили. Доказательств не было, вот он и остался на свободе. Вернулся к себе на родину, отсутствовал года три, а когда подумал, что все уже забыто, приехал обратно. Захотел вернуться на остров, но мы тут так легко не забываем, мы поняли, что он хотел забрать то золото. Никто не захотел ехать с ним, на этом все и кончилось, — хмыкнула она с торжествующим видом. — Застрял на этом острове!

— Все двенадцать лет?

— Ну, где-то, как-то. Это ему в наказание. Вот он здесь, а вот сокровища, рукой достать, но как раз достать-то он их не может. Иногда его можно видеть на северной оконечности острова, стоящим на скале и смотрящим на Сан-Сальвадор, что виднеется вдали, но добраться туда он не может. Живет как животное. Ночует в пещерах, питается тем, что украдет в полях, иногда рыбу ловит. Всегда один, либо разговаривает сам с собой, либо накидывается с вопросами на приезжих. Надеется найти хоть кого-нибудь, кто согласится отвезти его на остров. Но здесь все знают: если он доберется до острова, то совершенно точно найдет там сокровища, и его обвинят в убийстве. Поднимется скандал, а тот, кто отвез его туда, сам окажется в беде: соучастие, ну, или как хотите называйте это.

Мы с Мишелем удивленно переглянулись.

— Какая-то ерунда, — заключил я. — А почему он не возвращается к себе на родину?

— Не хочет, — ответила Кандида. — А потом, ему не на что… Поняли? Второй раз приехал сюда без гроша в кармане. А это лишь означает, что деньги ему были не нужны. Он рассчитывал на сокровища.

— Так то лишь предположения… Да и все остальное — сплошные домыслы. Он больше похож на бедолагу, у которого «не все дома». Само по себе, ринуться в такую авантюру, как поиски пиратских сокровищ, подходит только для полоумных. Нет ни одного исторического доказательства, что такое сокровище существует.

— А тогда, может, скажете, зачем он вернулся? — поинтересовалась Кандида, с видом человека, чьи аргументы опровергнуть невозможно. — Убийцы всегда возвращаются на место преступления, — заключила он, словно выучила это наизусть, выслушивая рассуждения других людей.

— Так… и я тоже приехал… без денег… — растеряно пробормотал Мишель. — А никого не убивал, да и золото не ищу… Ищу только покой и мир.

— Но он-то не ищет ни покоя, ни мира! Внутри него война и все, что он хочет — это чтобы его отвезли на Сан-Сальвадор, необитаемый остров, где нет воды. Знаете? Как-то, несколько лет назад, он украл лодку с веслами и вышел в море… Его нашли умирающим: он не взял с собой ни воды, ни еды, ничего. Можете представить себе такое? Попытался дойти туда на веслах, при таком-то течении в канале. Оно бы затащило его на Марчену.

— Еще одна причина, на основании которой его можно считать помешанным… Надо бы отправить его на родину… В больницу…

— Тюрьма — вот где ему место, — решительно заявила Кандида. — И ли на виселице.

Закончив завтракать, мы, не сговариваясь, пошли в направлении, куда удалился тот Гарольд. По пути спросили одну женщину, что шила, сидя на пороге своего дома: не видела ли она такого-то человека? Та в ответ небрежно махнула рукой в сторону дороги, уходящей в глубь острова.

— Туда он пошел. К горам.

— Случайно не знаете где его можно найти?

— Нет. Его логово где-то там, очень далеко. Иногда он месяцами не появляется здесь… Вы его друзья?

Но не получив ответа, добавила:

— Он, словно животное, как вонючее животное. Я всегда сижу здесь и иногда вижу, как он идет мимо, и мне становится жаль его. Он сильно страдает за свои преступления.

— А если он невиновен? — спросил Мишель.

— В этом случае только Господь сможет простить нас, — ответила женщина.

Но, увидев, что мы собираемся выйти на дорогу, остановила нас жестом.

— Не надо, не ходите. Бесполезно. Он ходит так быстро, словно волк, и уже ушел далеко. К тому же, он, как никто другой, знает остров, и если вы захотите найти его там, то понадобятся годы.

Мы вернулись в дом Джимми. Мишель пообещал, что разузнает побольше о том несчастном, но так и не смог это исполнить. Когда, во время следующих моих путешествий на острова, я спросил про некоего Гарольда, то никто ничего не смог сказать. Уже много, очень много времени он не спускался со своих гор. Может быть, так и умер в одной из пещер, что служила ему убежищем, а может быть, придумал, наконец, как добраться до своего острова.

Этим же вечером я отвел Мишеля к Агренмейеру, чтобы они пообщались и чтобы Карл поделился своим опытом как обустроить жизнь на островах. Они начали беседу на французском, вскоре перешли на немецкий, что больше устраивал обоих, ну а я, поскольку не понимал ни слова, остался в стороне и пошел кормить игуан. Меня удивило, что они собирались вокруг меня, стоило их позвать, будто цыплята, как это делал Карл, приговаривая «кучи-кучи-кучи». Приближались они ко мне с меньшей осторожностью, чем в прошлый день, поскольку мы были уже знакомы. Потом я понаблюдал за огромными красными крабами, обитающими на этих островах, а чуть позже одновременно прилетели пеликан и олуша и принялись ловить рыбу напротив того места, где я стоял, словно бы соревновались, кто больше поймает, и одновременно демонстрировали перед человеком разные способы лова.

Олуши, как и бакланы, и пеликаны — основные пернатые обитатели тихоокеанского побережья, и водятся в таком количестве, что по некоторым расчетам, те птицы, которые живут вдоль побережья южноамериканского континента, ежегодно потребляют до пяти миллионов тонн рыбы, преимущественно анчоусов. Но Течение Гумбольдта настолько богато жизнью, что подобное количество почти не ощущается. Человека же это устраивает, поскольку из каждых пятнадцати килограммов рыбы получается один килограмм «гуано» — самого лучшего природного удобрения. Каждая из птиц может «производить» от десяти до пятнадцати килограмм «гуано» в год, но если учесть тот факт, что птичьи колонии на островах вдоль перуанского побережья могут насчитывать миллионы особей, то можно представить фантастические размеры того богатства. В год Перу экспортирует более трехсот тысяч тонн этих экскрементов на сумму в несколько миллионов долларов.

А сейчас олуша и пеликан сосредоточенно занимались первой фазой производства «гуано»: ловили и глотали рыбу одну за другой. Но техника их лова весьма различалась. Олуша, с продолговатым телом, необыкновенно ловкая, с длинным клювом, летала кругами на высоте метров в тридцать над поверхностью воды и, неожиданно сорвавшись вниз, падала с самоубийственной скоростью, и ныряла, подобно стреле, почти без всплеска, вытянувшись в струнку, сложив крылья, все движения ее отличались необыкновенной элегантностью и красотой, как у олимпийского прыгуна.

Пеликан же, большой, тяжелый, неуклюжий, летал над самой поверхностью, почти без усилий, и, как могло показаться, почти без всякого желания, вдруг падал, размахивая крыльями, кружился над водой, продолжая быстро махать крыльями, как будто получил заряд дроби. Потом тяжело шлепался на поверхность моря, вспенивая воду и поднимая вокруг фонтан брызг, от чего создавалось впечатление, что он вовсе не добывал еду, а лишь развлекал зрителей. Но редкий случай, когда первый не взмывал в воздух с рыбкой в клюве, а второй не заполнял свой большой кожаный мешок. Наконец, олуша полетела прочь, продолжая по дороге ловить рыбу, а пеликан уселся на камнях в нескольких метрах от того места, где я стоял, и принялся приводить в порядок свое оперение, не обращая на меня никакого внимания, с отсутствующим видом, словно старик, погруженный в свои воспоминания.

Наступал вечер. Солнце клонилось к горизонту, и я подумал, что отсюда и на запад нет ничего, кроме безбрежного моря, безграничного водного пространства — мили и мили океана. Вдоль линии Экватора, проходящей через Галапагосы и до самых берегов архипелага Гилберта, нет ничего, кроме воды, а это не много ни мало, девяносто градусов, четверть всей планеты, покрытой соленой водой.

И там, на островах Гилберта, на Фиджи, на Тонга, и на множестве других островов, сказочных по красоте и почти забытых, существует традиция отправлять умерших на их пирогах в райский мир Таароа, в безмятежное море Ноа-Ноа, что никогда не волнуется, чтобы усопшие пребывали в вечном мире и покое.

Я вспомнил, как был свидетелем впечатляющей церемонии, когда тела погибших воинов укладывали на дно пирог и лодки выводили в море, а течения и ветер понесли бы их следом за солнцем, в рай. А вечером, когда сумерки начинали сгущаться, пирогу поджигали, и она превращалась в погребальный костер, а пепел и останки поглощало море.

Все жители деревни садились в лодки и выходили в море, попрощаться с теми, кто уходил в последний путь. И пока корабль с умершими удалялся, ведомый великодушной десницей бога Таароа, живые хором начинали исполнять прощальную песню, что, сколько бы времени не прошло, не могу забыть.

Мне всегда нравилась эта традиция предавать морю тела тех, кто когда-то был людьми этого самого моря, полинезийцев, не представляющих другой жизни, кроме как танцевать на хрупком суденышке на волнах. Мне всегда казалось это более красивым, чем предавать тела земле или закрывать их в нишах, потому что невыносимо видеть, как они распадаются и превращаются в прах.

Море, оно чистое, и в море труп становится пищей для рыб, дает жизнь тем, кто поддерживал в них самих жизнь, завершая, таким образом, жизненный цикл, именно цикл, потому что они возвращаются в море, где и зародилась жизнь, а не на землю. Даже если так случится, что вся суша уйдет под воду, то океан останется, вечный и неизменный. А если океаны пересохнут, то и суша умрет следом.

И мне хотелось бы, чтобы спустя много, много лет, в один прекрасный вечер и мое тело положили бы в каноэ и позволили бы течениям нести его на Запад, на безмолвном корабле мертвых.

И Таароа будет указывать мне путь.

Глава семнадцатая
Касатка на краю света

Когда мы подняли якорь, начало светать. Жена Агренмейера помахала нам на прощание, стоя на пороге доме. Роберто поднимал паруса, а я помогал ему. Карл занял место у штурвала.

Длина лодки была около десяти метров, но обустроена со всеми удобствами. Карл соорудил довольно просторную кабину, где могли разместиться четыре койки и небольшая кухня. Там был даже душ, что можно справедливо считать верхом комфорта при подобном стечении обстоятельств.

Вначале мы шли курсом на восток, потом повернули на север, обходя остров. А ближе к полудню бросили якорь в одном из каналов, отделявшим два островка Плаза от северо-восточной оконечности острова Санта-Круз.

Вода в канале была прозрачной и спокойной, словно в бассейне, что позволяло рассмотреть дно на глубине метров в десять. Место красивое и живописное, и было бы тихим и спокойным, если бы не колония в тысячу тюлений, все время кричащих и скандаливших, расположившихся на пологом берегу самого крупного из островов.

Я никогда не видел ничего похожего. Там были тюлени всех размеров, начиная от огромных самцов весом в пятьсот килограмм и кончая крохотными, только что народившимися детенышами, которые ползали меж камней, не осмеливаясь нырнуть в воду. Большинство из животных были темного цвета — смесь зеленого и черного — но были и те, кто линял, цвет их шкур стал светло-коричневым.

Мы спустили на воду небольшую шлюпку, чтобы подойти к берегу. И тут же нас окружили пять или шесть тюленей, они приблизились почти вплотную к бортам и высоко поднимали головы над поверхностью воды, стараясь разглядеть, что же мы перевозим на дне лодки. Они громко лаяли и изо всех сил старались привлечь к себе внимание, и создавалось такое впечатление, словно каждое животное было дрессированным и принадлежало какой-то цирковой труппе.

Выбраться из шлюпки оказалось не так-то просто. Там был построен небольшой пирс, но на нем расположились две самки, они спали на солнце и сразу же начали скандалить, когда мы попытались пройти мимо. Глава семейства тоже разозлился, самец длиной метра два, с огромными клыками, в тот момент он находился в воде и, высунув голову, что-то гневно кричал, должно быть требовал, чтобы мы оставили в покое его жен и убирались прочь.

Вскоре я заметил, что весь берег разделен на своего рода «территории», каждая из которых в длину достигала метров пятнадцать, и на каждой такой «территории» царствовал свой самец с собственным гаремом и отпрысками. Каждый такой монарх ревностно следил за нерушимостью границ своих владений и никому не позволял пересекать их не только на суше, но и в воде, около берега, где резвились его самки и детеныши.

Эта колония на островах Плаза, как и те, что я видел раньше, населена разновидностью тюленей, весьма характерной для этого архипелага и самой распространенной, эти колонии настолько многочисленны, что местные жалуются на тюленей, которые рвут им сети. А их многочисленность объясняется тем, что мех этих животных был слишком длинным, кожа грубой и не подходила для изготовления шуб и прочих меховых изделий, и потому их оставили в покое, что нельзя сказать о другой разновидности тюленей, обитающих теперь в очень ограниченном количестве на островах Фернандина и Исабела. Шкура у них мягкая, ворс короткий и мех очень ценился, а потому их преследовали повсюду, так что теперь осталось около четырех тысяч экземпляров и обитают они в самых уединенных и труднодоступных уголках архипелага. И, может быть, в условиях строжайшего запрета на любую охоту на островах им удастся восстановить былую численность.

Думаю, что нет лучшего описания поведения самцов морских слонов и морских львов, их схваток за территорию, за своих самок, чем в книге Рене Жаннель «На пороге Антарктиды».

«…Постоянно пребывая в возбужденном состоянии, „бахá“ или вожак стада — тюлень самец — собравший гарем из избранных самок, не сводит глаз с бродящих вокруг соперников, в свою очередь шпионящих за каждым его движением. При малейшем признаке их приближения, он угрожающе поднимает голову и издает предупреждающий рев. Делая это, он вытягивает голову с открытой пастью и раздувает хобот, что, все вместе, придает ему устрашающий вид. Если же бродяга „холостяк“, да к тому же не крупный, то он благоразумно внемлет предупреждению и удаляется; но если же возраст соперника и его вес кажутся ему самому достаточными аргументами, то он устремляется к „бахá“ и вызывает его на бой. Самец яростно и бесстрашно набрасывается на узурпатора, стремительно кидается вперед по прямой линии с высоко поднятой головой, опираясь на передние конечности, раскачивая из стороны в сторону огромное тело. Оба противника встречаются лицом к лицу, и не так уж редко, что один из них отказывается от поединка и предпочитает ретироваться, но если этого не происходит, то начинается схватка.

Оба соперника поднимают головы так высоко, как получится, и обрушивают друг на друга весь свой вес, стараясь поранить острыми клыками. Большинство ранений случаются в голову или в область шеи, но могут и попасть в глаз или разорвать хобот…

Если же победа достается „бахá“, то он не решается оставить свой гарем и преследует противника несколько метров, потом быстро поворачивает назад и возвращается к своим самкам. Он может считать себя везунчиком, если во время схватки какой-нибудь „холостяк-пройдоха“ не воспользуется суматохой и не уведет с собой одну из самок, тогда он вынужден будет гнаться уже за новым соперником.

После поединка самец возвращается к гарему и сразу же спаривается с самками, покрывает одну за другой всех или почти всех. Чтобы спариться, самец обнимает самку одним из своих ласт, лежа на боку, притягивает ее к себе и овладевает ей, одновременно прикусив ей шею… В гареме самки не сохраняют верность своему „бахá“ и готовы спариться с любым самцом. Некоторые из них обладают довольно воинственным нравом и дерутся между собой подобно самцам, с той лишь разницей, что голову высоко не поднимают. Самки-девственницы выделяются тем, что у них кожа на шее гладкая, без шрамов и ростом они невелики. Очевидно, что никому из самок не удается избежать спаривания, поскольку по пляжам постоянно бродят в большом количестве одинокие самцы…»

На Галапагосах поверженные самцы, старые и у кого уж нет более ни сил, ни решимости начинать схватки за гарем, уходят с пляжей в отдаленные уголки островов Плаза, на скалы, где и доживают свой век в одиночестве, в печали. Они делаются крайне раздражительными и злыми, никому не позволяют приближаться и, когда я попытался сфотографировать одного из них вблизи, то он кинулся ко мне со свирепым рычанием и угрожающим видом.

Рядом с ним лежал большой скелет, по-видимому, умершего на этом месте другого старого самца, а на каждой скале можно было видеть лежащее животное. И хотя высота скал здесь достигала метров тридцать, но Карл заверил меня, что наблюдал, как они ныряли в воду, спрыгивая со своих площадок. Наевшись, старые тюлени возвращались на свои скалы, тащились по каменистым склонам более двух километров, передвигались медленно, с большим трудом.

Грустно было видеть, как огромные животные, весом до полутоны, ползут, хрипя и задыхаясь, к месту своего уединения, где, лежа на камнях, часами смотрят на безграничное море, что было смыслом и основой их жизни, без которого они не могли бы существовать. Находиться в том месте невыносимо, это словно прийти в дом престарелых или на кладбище, где лежат и покойники, и живые.

На тех же самых скалах нашли себе прибежище невообразимое разнообразие морских птиц. Среди прочих разновидностей, благодаря своей многочисленности, выделяется, так называемая, «чайка с ласточкиным хвостом», вид, обитающий исключительно на Галапагосах, и имеющий отличительный признак в виде красных пятен вокруг глаз. Гнездятся они на склонах скал, откладывая яйца прямо на камни, не обустраивая какого-нибудь гнезда. Стоило мне приблизиться к ним, как они сразу же начинали пронзительно пищать, угрожающе широко открыв клюв, и начинали летать, описывая круги над моей головой. Кто-то из птиц даже пытался сесть на меня, так что приходилось отпугивать их, хотя никто из них, как показалось, не хотел причинить мне вреда. Обитали здесь и олуши, и фрегаты, и галапагосские голуби, но не заметил я ни одного альбатроса. Чрезвычайно неровный ландшафт не позволял им найти достаточно длинный участок земли для приземления и взлета.

Почва на островах Плаза вулканического происхождения, кругом произрастают кактусы небольшого размера, что служат пропитанием для сухопутных игуан, обитающих здесь повсюду, и что запросто подходят к незнакомому человеку и едят с рук, точно так же, как у дома Агренмейера, хотя те игуаны привыкли к присутствию человека, а эти нет.

Особенное внимание на островах Плаза привлекает невероятный разноцветный ковер из низкорослого кустарника, сухого и безлиственного, растущего в трещинах застывшей лавы, ветви его расползаются вокруг на площади в пять квадратных метров, приобретая цвет, начиная с красного и кончая фиолетовым, с желтого переходя постепенно к зеленому, а фоном служит насыщенный голубой цвет моря, и если смотреть на острова сверху, то они напоминают красочный гобелен, сотканный капризным художником.

После островов Плаза мы пошли курсом в канал, отделяющий северную часть острова Санта-Круз от островов Балтра или Сеймур. Пройдя около четырех миль, перед нами открылась на острове Санта-Круз большая неглубокая бухта, точнее сказать, даже не бухта, а участок суши, покрытый мангровыми зарослями, сквозь которые внутрь острова уходят тысячи каналов глубиной не больше метра.

Это излюбленное место обитания акул и гигантских морских черепах, приплывающих сюда сотнями, особенно в период спаривания.

Море здесь настолько мелкое, что у акул, скользящих по самому дну, над поверхностью воды торчит спинной плавник.

Передвигаться по этой бухте нужно с особенной осторожностью, чтобы проникнуть в глубь мангровых зарослей пришлось использовать нашу легкую шлюпку, и любая из тех акул могла легко перевернуть ее одним ударом своего хвоста, а упасть в воду в подобном месте, это, словно кинуть кусок говядины в клетку с бродячими псами.

Любопытно было наблюдать за тем, как спариваются больше морские черепахи. Несколько дюжин пар этих животных плавало вокруг, и им стоило определенного труда достичь желаемого результата, поскольку все время приходилось держать голову над поверхностью воды, чтобы не задохнуться. Судя по некоторым признакам, самкам все это не очень-то и нравилась, а потому самцы сильно кусали их, принуждая их к повиновению и терпению. Вокруг каждой самки плавало два, а то и три самца, за исключением еще того, с кем она спаривалась на тот момент. Мне очень хотелось подольше понаблюдать и поизучать привычки тех странных животных, но надвигалась ночь и свет начал редеть очень быстро, и мы не могли позволить себе такую роскошь, как заблудиться в том лабиринте из манговых зарослей.

Ночь мы провели в канале, море было спокойное, словно озеро, а рано утром следующего дня взяли курс на Сан-Сальвадор, остров сокровищ.

Смотреть там особенно нечего, поскольку остров необитаем и пустынен, за исключением великолепной бухты Сулливан, расположенной меж двух островов, этого и маленького соседнего, Сан-Бартоломе. На вершине Сан-Бартоломе мы спустились в пещеру, что служила и убежищем, и наблюдательным пунктом для пиратов, прятавших свои корабли в бухте. Рассказывали, что в этой же пещере они оставляли сообщения друг для друга.

Традиция сохранилась до сих пор, те немногие мореплаватели, что проходят мимо, иногда также оставляют здесь послания.

С северной стороны Сан-Бартоломе расположен один из самых красивых пляжей в мире, где можно купаться в компании миролюбивых и игривых тюленей.

Одно из самых любимых развлечений тех тюлений — это со всей скоростью, словно стрела, устремиться к человеку, стоящему по пояс в воде, и проскользнуть между его ног. Те, кто не знаком с этим развлечением, могут перепугаться до смерти. Но тем, кто познакомился с этой шуткой, спустя несколько минут, когда страх пройдет, все это и в самом деле кажется веселым и забавным.

Обойдя Сан-Сальвадор с юга, мы встали на якорь в небольшом заливе, где, как утверждал Агренмейер, обитало множество кораллов. Я погрузился метров на пятнадцать и то, что там увидел, впечатлило, то было похоже на работу сумасшедшего художника, разбросавшего самые разные краски во все стороны: красный, зеленый, фиолетовый, охру, желтый, так что получилось ослепительное полотно.

Ближайшая ко мне стена была прорезана сетью трещин и туннелей, и свет проникал сквозь них, а местами царил сумрак. Разнообразие красок ошеломляло, но все же доминирующим цветом оставался красный. В изобилии там расплодились мадрепоры, что превратили дно в большой сад, а между ними застыли меандрины, похожие на человеческий мозг, росли там алционарии, с широкими, разделенными на дольки, листьями, и огненные кораллы, с наклонными пластинами желтого цвета, которые могут сильно обжечь, если дотронуться до них. Были там и другие: в форме звезды, не больше бутона, в форме гриба, с шапкой размером с блюдо… И у каждого свой цвет, свой, неповторимый рисунок, и, несмотря на все это разнообразие, они гармонировали друг с другом самым удивительным образом. Везде можно было видеть морские губки, вокруг порхали морские бабочки, плавали рыбы-лягушки, эскорпены ужасного вида, плавали рыбы-луна, рыбы-лира с оранжево-зелеными полосами вдоль тела, рыбы-брадобреи, похожие на ожившие стилеты, по дну ползали морские ежи…

Перед самым моим лицом проплыла рыба-игла, отдаленно напоминавшая морского конька, но страшная, а на брюхе у нее был мешочек, где она прятала своих детенышей. Потом мое внимание привлек роскошный цветок, лежащий поверх коралла. Я подплыл поближе и увидел два глаза, холодно смотревших на меня. Но на этот раз испугался я, потому что это была «рыба-огонь», что вместе с эскорпенами и синансиями, составляет трио, так называемых, рыб-камней, которых никто не осмеливается побеспокоить из-за невероятной силы яда, используемого ими для защиты.

Все, кого только можно было представить из обитателей рифов, плавали вокруг меня — настоящая мечта для любого ныряльщика, особенно для тех, кто хочет изучать подводный мир, не нарушая и не беспокоя его.

Агренмейер рассказал, что несколько месяцев назад, на архипелаг зашел корабль Жак-Ив Кусто, и вся команда была просто очарована тем, что они нашли на дне этих морей.

И нигде, ни в каком другом уголке земного шара, нельзя купаться в теплой воде, наблюдать за колонией тропических рыб, и тут же, словно локомотив, мимо проносится тюлень или морская игуана, а может быть даже и пингвин.

Выглядит абсурдным, но так оно и есть на самом деле.

Пингвинов мы увидели на следующий день, на берегах Исабелы. Эти птицы, чье привычное место обитания льды и холодные моря, приплыли сюда, гонимые Течением Гумбольдта, а также и морские львы, приплыли и остались здесь. Со временем немного эволюционировали, стали чуть меньше ростом и не такие сильные, как их сородичи с полюса, но, тем не менее, несчастными они не выглядят.

Живут в мире и покое на островах Исабела и Фернандина, пищи здесь предостаточно и никто их не беспокоит. По некоторым подсчетам здесь обитает около полторы тысячи экземпляров. Находясь под защитой закона, численность их будет понемногу увеличиваться. Забавно наблюдать, как эти птицы идут вразвалочку меж кусков черной лавы или по желтому, разогретому солнцем, песку пляжей, с самым серьезным видом, в своих бело-черных фраках, что вызывает не меньшее чувство удивления, чем если бы увидеть верблюда на полюсе среди снегов, классическое образ пингвина на фоне ледяных полей, теряет здесь свое привычное значение.

Дни проходили без приключений и новостей.

Погода была чудесная, море спокойное, температура, как весной.

Настоящий круиз по фантастической стране. Все дни были посвящены рыбной ловле, купанию и солнечным ваннам.

Добравшись до берега, мы бродили по острову и наблюдали за животными, некоторые необыкновенные, как, например, фрегат с Исабелы, эти птицы не летают, в отличие от их сородичей с других островов и с побережья Перу, и объясняется это изобилием рыбы в окрестных водах, так что необходимость улетать подальше от берега в поисках добычи отпала. Здесь им достаточно нырнуть, и уже можно поймать рыбу. Со временем и при полном отсутствии необходимости пользоваться крыльями, они почти атрофировались, и теперь здешние фрегаты походят на пингвинов.

На Исабеле не так уж много интересных мест. Даже наоборот, это, пожалуй, самый малопривлекательный остров среди прочих. Здесь имеется пять вулканов, и обитает колония фермеров, занятых выращиванием кофе, кукурузы, сахарного тростника и рыбной ловлей, одичавшие животные тут бродят повсюду. С моей точки зрения, не будь здесь пингвинов, тюленей или черепах, остров этот походил бы на любой другой, образовавшийся в результате вулканической деятельности, на каком-нибудь архипелаге в любом уголке земного шара. У этого острова отсутствует «изюминка», какая есть у островов Худ, Флореана, Санта-Круз или Плаза. За исключением Тагус-Кове, Пунта-Эспиноса или пролива Боливар, что отделяет его от Фернандины, больше здесь не на что смотреть, и если уж быть совсем откровенным, то он меня разочаровал.

По прошествии несколько дней мы вернулись к Санта-Круз, встали на якорь в канале, что отделяет его от Балтра и провели здесь ночь. Мне было грустно.

На следующий день самолет должен был забрать меня и отвезти на континент, к цивилизации, в мир автомобилей и грязного воздуха.

За прошедшие дни я уже позабыл, что все это существует, что где-то стоят огромные города и собрались миллионы людей, чтобы бороться друг с другом за выживание.

Но нужно было возвращаться, и от осознания этого на сердце стало тяжело. Я подумал о Мари-Клэр, о той, которая ждала меня столько времени, и почувствовал некоторое облегчение. И куда бы я не забрался, и что бы не искал, нигде не нашел бы ничего и никого лучше чем она. Возможно, решением этой дилеммы было привезти ее сюда, в эти места, что подходили для нее лучше всего: красивые, спокойные и уединенные.

Я почувствовал непреодолимое желание погрузиться в эти воды в последний раз, навестить обитателей подводного мира и я прыгнул за борт. Поплыл к берегу, возвышавшемуся на расстоянии ста метров, и принялся нырять там и изучать тот сложный, красочный мир.

И тут я услышал чей-то крик. И сам не знаю почему, но я поднял голову над водой и посмотрел в сторону яхты. На палубе стоял Карл, яростно размахивал руками, показывая, чтобы я немедленно выбирался на берег, и что-то кричал, но слов я не мог разобрать. И, тем не менее, движимый каким-то инстинктом, не соображая, что делаю, я поплыл изо всех сил к берегу, отвесной стеной поднимавшемуся от меня на расстоянии десяти метров, и как смог полез по камням вверх, продолжая слышать истошные крики Карла и Роберто. Почувствовав, что нахожусь в безопасном месте, я обернулся.

Что-то похожее на локомотив неслось прямо на меня. Оно было темное, с лоснящейся поверхностью, длиной метров двенадцать, с высоким спинным плавником в форме секиры. Метрах в четырех от берега, это подняло над водой свою огромную голову, выбросило в воздух струю пены и брызг, и уставилось на меня своими злыми, блестящими глазками. Я разглядел белое пятно на его спине, и тут от страха я весь словно бы окаменел, чуть не потерял равновесие, и едва не свалился в воду.

То была касатка!

Именно касатка — кит-убийца, что охотится на тюленей. Самое кровожадное и страшное морское чудовище, кто нередко нападает на рыбацкие лодки, переворачивает их и глотает всех, кто там был.

Касатка внимательно наблюдала за мной, словно прикидывала каким бы образом стряхнуть меня с тех камней, как они подобное проделывают с айсбергами и с эскимосами, очутившимися на льду.

— Не шевелись! Стой там! — кричал мне Карл.

Наконец животное уплыло, а спустя минут десять, все время испуганно оглядываясь на воду, Роберто подплыл на лодке к тому месту, где я застыл на камнях.

— Парень, можешь быть уверен — сегодня ты родился заново, — первое, что он сказал мне. — Да, ты заново родился и по-другому это не назовешь… Никогда, никогда в своей жизни я не видел касатку так близко от берега и даже не мог представить, чтобы они забирались сюда. Наверное, она приплыла, охотясь за тюленями, и если бы мы не предупредили тебя, то проглотила как маслину. Вот чертовщина!

Да, именно чертовщина!

Иногда она мне является в кошмарах. За те тринадцать лет я много поездил по миру и испытал достаточно страхов, но все это ничто, по сравнению с тем ужасом, что я ощутил в тот момент.

Умереть — это одно, но быть заживо сожранным касаткой — это совсем другое.

На следующее утро мы встали на якорь в небольшом порту на острове Балтра, построенном американцами тридцать лет назад.

Тот маленький остров превратился в город-призрак, где стояли опустевшие дома, и по улицам никто не ходил и не ездили автомобили.

Во время войны здесь жило около десяти тысяч человек, и то была самая значимая военно-морская база в регионе. Потом, когда война закончилась, все уехали, и госпитали, казармы и дома перешли в собственность игуан и морских птиц.

Солнце палило нещадно, и в поисках укрытия от его обжигающих лучей я забрался в один из немногих уцелевших домов: Офицерский клуб Военно-Воздушных сил Соединенных Штатов.

Там, на стене над дверью, виднелась едва различимая надпись, сделанная много лет назад кем-то, кто прекрасно знал эти острова:

«WORLD END» — «КРАЙ СВЕТА».

И он был прав.

Галапагосские острова

Оглавление

Часть первая Путешествие на край света

  Глава первая Операция «Ноев Ковчег»

  Глава вторая Прыжок ангела

  Глава третья Алмазы

  Глава четвертая Венесуэла

  Глава пятая Рай для наркотиков

  Глава шестая Возвращение в Санто-Доминго

  Глава седьмая Долина пирамид

  Глава восьмая Сокровища Руминьяви

  Глава девятая Орхидеи и шампанское

Часть вторая Галапагосы

  Глава десятая Властелин Галапагосов

  Глава одиннадцатая Остров альбатросов

  Глава двенадцатая Проклятый остров

  Глава тринадцатая Дарвин

  Глава четырнадцатая Санта-Круз

  Глава пятнадцатая Мелвилл

  Глава шестнадцатая Корабль мертвецов

  Глава семнадцатая Касатка на краю света