Сорванец (fb2)

- Сорванец (пер. Юзеф Васильевич Пресняков) 2838K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Донат Шайнер

Донат Шайнер
СОРВАНЕЦ
ПОВЕСТЬ

Автобиографическая повесть современного чешского писателя Доната Шайнера. С большой непосредственностью рассказывает он о детстве деревенского мальчишки-сироты в буржуазной Чехословакии — озорника и непоседы, не всегда сытого, но всегда весёлого и жизнерадостного.

ЛЕТО

Что-то можно бы приукрасить, о чём-то можно промолчать, но почему не сказать, как это было!

I

То ли было, то ли не было. Так начинаются сказки. Но я не собираюсь рассказывать сказку. В сказках бывают принцы да принцессы, а герой нашего рассказа ведь не был ни принцем, ни даже рыцарем.

В день его рождения не играла музыка, не гремел артиллерийский салют. Родился мальчик, и всё тут. Мир вокруг ему понравился, но он не мог выразить это иначе, как криком. Ведь ничего другого он не умел! Вот он и кричал. Да ещё как! Весь дом его слышал. Мама не могла на мальчика нарадоваться, а отец склонялся над его колыбелькой и говорил про себя: «Кричи, парень, кричи сколько влезет, лишь бы здоров был».

Но, видимо, другого мнения был пан домовладелец, у которого снимали квартиру родители маленького горлопана. Ну, сам пан домовладелец — это вам не кто-нибудь! Это был из хозяев хозяин. Дом принадлежал ему, и он в любое время мог сказать: «Вы мне не нравитесь, знать вас не желаю, выезжайте из моего дома». И он и в самом деле сказал:

— Вот ещё не хватало — слушать такого крикуна! Орёт с утра до вечера и с вечера до утра.

Возможно, отец ответил ему: «Но когда он ест, он умолкает». А пан домовладелец, наверное, возразил: «Да ведь у таких голодранцев, как вы, ребёнок не часто ест досыта».

Но это он зря говорил. Из-за мальчика родителям всё-таки пришлось съехать, но голодать он не голодал. А поесть он тоже любил. Сперва он съедал то, что давали ему родители, потом подъедал всё, что попадалось под руку. Но это уже было, когда он начал ходить — сперва по кухне, а потом и по двору. Здесь, во дворе, и началось его знакомство с миром.

До чего же странный был тогда мир! Это был тысяча девятьсот пятнадцатый год, шла первая мировая война. Отца мальчика забрали в солдаты, на передовую, — где это было, никто толком не знал. И где-то там, на чужой земле, пролетела пуля, прожужжала как пчела — и конец. Остался сорванец без отца. Потом заболела мать мальчика. Где война, там и нужда, — денег не было, лекарств тоже. И мама умерла. Маленький человечек остался один на белом свете. Собственно, не совсем один. Ведь у него оставалась бабушка.

Что знал он о мире? Совсем немного, — ведь он был ещё маленький! Зато его бабушка может нам кое-что рассказать.

— Что было делать? — говорит бабушка. — Силы у меня уже были не те, но кому-то ведь нужно позаботиться о мальчике. Своих пятерых я в люди вывела, вот я и сказала себе: будь что будет, но этого мальчонку я выращу тоже! С тех пор он со мной не расставался. Где я, там и мальчик. Когда за руку его ведёшь, когда в коляске катишь; в лес по дрова пойду — он у меня за спиной сидит. Работаю на чужих людей в поле или хлеб в риге молочу — и он со мной. Как сыр в масле он у меня не катался, само собой, но и голодным не был. Лучше уж самой недоесть, только бы он не голодал.

Но сорванцом он всегда был, что правда, то правда. Однажды вот какая история приключилась. Стою я у плиты, варю, а мальчонке накинула на голое тело рубашку и говорю: «Иди, поиграй во дворе». Трусов тогда и в помине не было, ребята бегали в одних рубашонках. А во дворе у него была лопатка, жестянка какая-то и кучка песку. Я и думать о нём позабыла, а когда вспомнила, выглянула — нет его. Выбежала я за ворота, оглядываюсь — нет мальчишки, как сквозь землю провалился.

Лопатка так и торчит в песочке, а жестянка (я ещё ему к ней верёвочку привязала) исчезла вместе с мальчиком.

Побежала я к ручью: нет ли его там? Ручей шагах в двадцати от дома был, довольно глубокий. Кто его знает! Мальчонка любопытный, наклонится над водой, голова закружится — и поминай как звали. Я даже подумать об этом боялась. Уже тогда он был страх какой любопытный! Всё-то ему хотелось видеть, всё потрогать. Но у ручья было тихо. Нигде ни души.

Совсем я голову потеряла, озираюсь вокруг, вдруг вижу — какая-то пожилая женщина идёт. Может, думаю, она что знает о мальчике. Спрашиваю её: «Скажите, пожалуйста, не видали вы тут ребёнка? Маленький такой мальчик, в одной полотняной рубашонке, с кармашком на животе. Потерялся он у меня!»

«А как же, видела, — отвечает мне женщина. — Видела я его, только уже за городом, на дороге к Свакову. Он ещё гусей перед собой гнал».

И вот, представьте себе, — рассказывает бабушка, — побежала я за ним со всех ног и вдруг далеко впереди вижу стадо гусей. Мальчика я пока не видела, но быть там он мог. Припустила я ещё пуще и увидела его. Так и есть! Гуси знай идут себе вперёд, и он за ними топает. Правой рукой помахивает, будто погоняет, и жестянку свою за собой тащит. Вот видите, в первый раз за ворота вышел и уже куда махнул!

Вот задал мне страху, окаянный мальчишка, да ещё и бежать заставил! Ведь как услышал, что я его зову, — припустил ещё пуще. Бежит что есть духу и радуется. Такой уж он был сызмальства. Видно, озорство у него было в крови.

Так оно и шло. Проделка за проделкой, одна другой озорнее. Ни минуты на месте не устоит, словно бы земля у него под ногами горела. И такой был неслух — ничего не боялся! Но не могу сказать, что я его не любила. Мне главное, чтоб он здоров был. То придёт, палец на ноге разбил, а мне перевязывать. Или придёт после драки побитый, а я его утешаю: «Бедняк ко всему должен быть привычный!» Он меня, бывало, спросит: «А мы, бабушка, бедняки?» — «Бедняки, — говорю. — У меня, мальчик, только и есть богатства что эта пара рук».

Ну, что-то я разошлась, разговорилась за него, а ведь он, я думаю, и сам о себе может рассказать. За годом год, за весной лето, за осенью зима, — и пришло время ему самому заботиться о себе. Исполнилось ему шесть лет, и я ему говорю: «Ты уже большой, смотреть за тобой некому. Мне на работу пора, а ты играй где хочешь, только к воде не ходи. Утонешь. И дверь не забудь запереть, когда уходишь. На обед отрежь себе хлеба, вон буханка на столе».

И начал мальчик расти один. Вот пусть и рассказывает, чем занимался, где бывал — много ли я, старая бабка, неграмотная, наговорю. Вот он весь перед вами, пусть сам и выкладывает!

II

Жаль, что бабушка кончила свой рассказ. Как она умела рассказывать — никто так не умел! А будь у неё время выслушать меня, она бы узнала много таких вещей, о которых она и не подозревала!

Я был такой же, как все другие мальчишки. Посудите сами, что тут делать, если ноги у тебя так и просятся бегать и руки сами хватаются то за палку, то за камень. Жили мы тогда в Южной Чехии, вокруг были пруды, и речушка Черновичка, и большая река Лужница. Вокруг такой простор и красота такая, что и не знаешь, в какую сторону бежать раньше!

А потом началась школа. Стал я учиться. Первый класс, второй, третий…

О школе я ещё расскажу, но попозже. На это ещё будет время. Так что же было, когда мне было семь, восемь, девять лет? Всего не упомнишь, но вот мне вспоминается лето.

Всю неделю бабушка работала не покладая рук, а по субботам ездила в лес за дровами. Дров нужно было наготовить на всю зиму. А это было немало! Не так-то легко протопить такое жильё, как наше. Когда-то здесь была конюшня, и сколько мы ни топили, каменные стены всегда оставались сырыми.

Пообедав, я только того и ждал, чтобы бабушка пришла с работы. Она клала в карман передника ломоть хлеба, брала тачку, и мы отправлялись по дрова. Для ломки сухих веток мы брали с собой крюк на длинном шесте. Бабушка зацепляла крюк за поперечину тачки, а шест волочился за нами. Дорога отнимала час, а то и два. Когда мы спускались под гору, бабушка сажала меня в тачку, но в гору приходилось подниматься на своих двоих.

Хорошо говорить «на своих», но попробуйте-ка дойти до леса и обратно по неровной, каменистой дороге! Идёшь, идёшь, только зазевался — и готово. Кровь так и хлещет из большого пальца на ноге. А то из мизинца… Немало нашей крови впитала в себя дорожная пыль. Остановиться, завязать ранку — об этом и думать нечего. С какой стати? Бабушка ведь тоже ходила босая, не раз кровенила себе ноги о камни, но никогда не жаловалась. Ноги у неё были все в трещинах, и в них забивались пыль и песок.

Бывало, сперва бабушка меня утешает: мол, не беда. Но во второй, в третий раз мне уже нечего было ждать, кроме подзатыльника — не будь растяпой! Хочешь не хочешь, а терпи: парню хныкать не полагается.

В лесу я поначалу собирал землянику, потом подтаскивал к тачке ветки, которые успела наломать бабушка. А потом можно было разглядывать муравейник или спать.

Однажды, когда мы возвращались домой, над лесом появилась чёрная туча. Бабушка прибавила шагу, я бежал рядом и волочил за собой крюк для ломки веток. Но туча уже была над нами. Успеем убежать? Нет. Ослепительная молния разрезала чёрное небо. Я вздрогнул. Может, я и испугался немного. Такую молнию не каждый день увидишь. Мы всё ещё посреди голого поля, куда здесь спрячешься? А какой ливень хлынул через минуту!

— Я ещё утром чуяла: что-то будет, — говорит бабушка и крестится.

Я смотрю, что теперь будет, поможет ей крест или нет. Но она только прикрикнула:

— Пошевеливайся, хватай крюк и беги, там подальше в поле есть часовенка!

Я послушно побежал к часовне. Но не успел я до неё добраться, как совсем стало темно и начали падать первые градины. Они сыпались на меня одна за другой.

Часовенка была крохотная, почти всё место в ней занимала статуя святого. Бабушка сунула меня туда, а сама стала впереди. Сама мокрая до костей, она заслоняла меня. Молнии так и мелькали, грохотал гром, и градины дробили черепицу на часовне.

Тут бы любой испугался. Когда гроза миновала и бабушка вытащила меня из укрытия, первым делом мне достался подзатыльник. Это за то, что в руке у меня оказался обломок статуи святого. Видно, я так испугался молний, а главное, этого беспрерывного громыхания, что не заметил, как отламываю святому руку.

Дождь прошёл. Всю дорогу залило водой и усыпало ледяными градинами. Но всё же мы останавливались по пути. Бабушка заметила в поле ромашки, и мне пришлось сбегать за ними. В другой раз она подсадила меня на липу, чтобы я нарвал немного липового цвету.

— Всё сгодится, — говорила она, — придёт зима — придут болезни.

У старой груши над городом мы опять остановились и подобрали груши, сбитые ветром. Бабушка собрала паданцы в передник, чтобы дома высушить их на плите и истолочь в муку. Будет приправа к лапше и клёцкам.

Но вот мы и приехали. Бабушка рубила дрова, а я складывал их в поленницу под окном. Всегда, закончив работу, я убегал на речку. С весны до осени вода была моим лучшим товарищем. Плавать я умел только по-собачьи, но даже этим «стилем» я переплывал широкую Лужницу. Сам не знаю, когда я научился плавать, но, во всяком случае, очень рано. Бабушка говорила, что плавать я начал раньше, чем ходить. Бегать я тоже научился раньше, чем ходить. Какой же мальчишка сумеет хоть один шаг сделать по-людски? Его дело — бегать и бегать.

Вот и сейчас, как только бабушка вышла из дому, я подхватил бельевое корыто, взвалил на спину и помчался с ним к реке. Мы, мальчишки, уплывали против течения и вниз по течению на два, на три километра. От одной мельницы до другой. А река была не какая-нибудь лужа — местами глубина доходила до трёх метров.

Если бабушка подолгу не стирала, корыто рассыхалось, и вода так и хлестала в него со всех сторон. Тогда было не плавание, а одно мучение. Мне приходилось кататься у самого берега и то и дело вылезать из корыта на берег, вытаскивать его за собой и выливать воду. Но через час дело уже шло на лад, корыто «затягивалось», и я смело уходил в дальнее плавание. Мы ломали камыш, рвали кувшинки, и наши корыта были украшены ими, как индейские вигвамы — трофеями.

И, конечно же, устраивались сражения. Мы топили друг друга — и не только на мелких местах. Наоборот, для потопления противника выбиралось место поглубже. Побеждённому приходилось добираться до берега с затопленным кораблём. Корабль кораблю рознь, и корыта тоже бывают разные. Самое большое было у Ярды Маньоура. Детей у них была куча, и стирки было больше, да ещё в корыте они парили поросёнка, которого откармливали на убой. У меня корыто было маленькое, дома мы свободно обходились и таким. У него были свои преимущества и свои недостатки.

Сначала о преимуществах: в бою мне было легче его защищать. К тому же в днище у него не было затычки для слива воды, которую противник мог бы неожиданно вытащить. Оно было коротким, и я таскал его на речку без посторонней помощи. Вскинешь на спину — и пошёл! Я даже не успевал вспомнить бабушкин наказ: «Не вздумай брать корыто на речку. Не дай бог расколешь, где я возьму денег на новое!» Бабушка уходила рано, возвращалась поздно вечером, и ей было не до корыта.

А теперь недостатки: я не мог взять кого-нибудь на борт. Двух пиратов корыто бы не выдержало. Оно было короткое и при каждом порядочном гребке колыхалось, как утка. Но как видите, преимуществ всё же было больше. Намного больше!

Несколько лет корыто служило мне верой и правдой. Но не зря ведь говорится, что ничто не устоит перед временем. Не устояло и наше корыто. Правда, я тоже приложил руку к его погибели. Намокшее дерево быстро трухлявело, вода струями била в корыто со всех сторон. Дырки я затыкал тряпками, но и это не помогало. Корыто своё отслужило. Бабушка купила для стирки лоханку, и на этом моим плаваниям пришёл конец. Лоханка была круглая спереди и сзади и никак не хотела плыть в нужном направлении. На что она годится? Только ребятам на смех! Нет уж!

Ах, лето! Солнце над головой, зелень лугов и синь неба и воды! Жарко, хоть всё с себя скидывай. Рубашку я не надевал почти всё лето, майку тоже. Да бабушка и не дала бы мне её на каждый день. Зачем летом майка? Бабушка бы этого просто не поняла. Будь бережлив, обходись малым. На теле ничего, на голове ничего, на ногах тоже ничего. Ну, а штаны? Бабушка мне их сшила из мучного мешка. По крайней мере, им сносу нет! Правда, они ободрали мне бедра до крови. Но бабушка только рукой махнула: «До свадьбы заживёт!» И она была права.

Когда наступал вечер, бабушка возвращалась с работы и тут же спешила нажать травы для козы. Думаю, она была даже рада, что я пропадал из дому на весь день, совершенно забыв о еде.

Когда на улице темнело и сараи расплывались во мраке, наступало время игр. Например, прятки — вот это игра! Крадёшься на цыпочках вдоль изгороди, мимо сараев и затаив дыхание вслушиваешься: нет ли кого за углом? И вдруг крик, крик во всё горло, который наверняка слышал даже сторож на каланче.

Расходясь, мы перекликались от ворот до ворот. Только и слышно было:

— Так не забудь, Гонза, завтра утром идём в лес, по чернику. В во-о-семь!

А где-то на другом конце улицы раздавались угрозы:

— Ну погоди, мы с тобой завтра увидимся, я тебе покажу! Не обрадуешься!

Не всякий день заканчивался мирно. Но назавтра всё уже было позабыто. Мы опять собирались вместе. И опять я возвращался домой охрипший от крика, голодный и такой усталый, что стоило мне присесть, как я тут же засыпал.

Верьте не верьте, но после такого дня даже умываться не хотелось. Пальцы побиты, ноги расцарапаны, спина обязательно в ссадинах и где-то в ладони заноза. Я засыпал чуть не стоя, а тут ещё мыться. Но бабушка была неумолима:

— Целый день где-то носился, бог знает что делал — посмотри, на кого ты похож! По крайней мере, хоть ночью будешь чистый!

III

Утром мы шли по чернику. Собирались у речки и всей компанией отправлялись в лес. Каждый нёс с собой кувшин, а то и два, кое-кто даже прихватывал с собой плетёную корзинку. И у каждого была кружка, она торчала из горла кувшина или болталась на пояске.

По правде говоря, я всегда брал с собой только один кувшин, и то не больше двух литров. Всё равно я никогда не приносил его домой полным. Как я ни старался, больше литра черники никогда не набирал.

В лесу мы выдерживали только до обеда, не дольше. Потом шли на речку. Туда нас тянуло сильнее всего. Конечно, из лесу можно идти тихо-мирно, можно что-нибудь рассказывать или петь. Можно, конечно…

Но так у нас никогда не бывало. Не раз по дороге ягоды катились в пыль, когда я спотыкался о камень, но ещё больше черники высыпалось во время драки. Домой я приносил самую малость. Зато измазан я был ею изрядно. А если уж разгоралось настоящее сражение, то и вся моя стриженая голова становилась фиолетовой.

А то вот Венца Коларж отбился как-то от нашей компании ненадолго — потом приходит, и уже кувшин у него полон. Я, мол, ждать вас не буду, пойду домой. Нам это было странно. Венца был не из тех, кто быстро собирал чернику. Разве что…

Ну конечно, он у каждого из нас отсыпал немного, вот вам и полный кувшин. Ах, ты так! Это тебе даром не пройдёт! Налетели мы на Венцу, как рой ос. Нет, мы его не били, мы его красили. Мы извели на это всю ягоду из его кувшина, и теперь его родная мать не узнала бы. Вот это был красавец! Он смело мог выступать в цирке вместо негра! Черника в ушах, в волосах, вся башка фиолетовая, как незрелая маковка. Потом мы его отпустили. Думаю, прежде чем идти домой, он долго оттирался песком у речки. Зато в другой раз неповадно будет лазить по чужим кувшинам.

Рассказывая про чернику у Венцы в волосах, я невольно вспомнил, как выглядела моя голова в те времена. А дело было так: с малолетства до четырнадцати лет я знал парикмахера только по золотой тарелке, которая висела над его заведением вместо вывески. Вечно я ходил безволосый. Не то чтобы они у меня не росли, нет, они из меня так и лезли, но бабушка всегда вмешивалась вовремя. Как только она замечала, что волосы у меня опять отросли, она усаживала меня на табуретку и начинала обрабатывать мою голову. При этом она обходилась только ножницами и гребнем.

Она начинала с затылка и рядок за рядком состригала волосы напрочь до самого лба. Это у неё получалось неплохо, без больших «лесенок». Она говаривала: «Я стригла всех своих ребят, и всегда всё было в порядке. Глянь, какие парни вымахали!»

Это она о моих дядьях. А если на моей голове и оставалась «лесенка», то ненадолго. На мальчишечьей голове волосы растут как трава. Время от времени я пытался зачесать отросшие волосы набок, как это делали мальчики из семейств позажиточнее, но все мои попытки были тщетны.

Стоило бабушке посмотреть на меня, и прическе приходил конец. «Я тебе покажу причёску, ещё принесёшь в ней домой какую-нибудь нечисть! Ну-ка, подставляй голову!» С этими словами она бралась за ножницы, и моей красе приходил конец.

Вдоль дороги к лесу растут деревья. И в лесу их полно. Нам, мальчишкам, всегда казалось, что деревья есть на свете по трём причинам: чтобы из них получались дрова для топки, чтобы на них росли фрукты, и, наконец, чтобы мы могли на них лазить. Залезть на дерево — дело нехитрое, любой мальчишка сумеет. На деревьях были не только фрукты, но и вороньи гнёзда, белки, и ещё среди их ветвей отлично можно было прятаться.

Но это вы и без меня знаете. Ведь что делать мальчишке со своими руками и ногами? Не для украшения же они у него. Вот он и придумывает им работу каждый день, каждую минуту, чтобы жилки не застоялись.

Как-то в лесу мне вздумалось показать товарищам, как я перепрыгиваю с дерева на дерево, словно обезьяна. Как это делается? Я выбрал довольно высокую ель на краю вырубки и залез к самой верхушке. Там я повернулся спиной к стволу, обхватил его руками и начал изо всей силы раскачивать дерево. Когда оно хорошенько раскачается, я перескочу на другую ель. Мне это удавалось не раз.

И вот я раскачиваю дерево изо всех сил, и тут вдруг вся верхушка отломилась и вместе со мной полетела вниз. Вот это было падение! Словно мешок с картошкой шмякнулся. Я упал на спину и никак не мог перевести дыхание. Думал, что умру. Приятели говорили, что я весь посинел. Когда я наконец встал, то первым делом ощупал ноги, руки, голову — всё было цело. Мне просто повезло. Пожалуй, тогда на мою долю выпадало больше везения, чем хлеба.

Да, раз уж речь зашла о хлебе… Даром нам тогда ничего не доставалось. Разве что подзатыльники. А хлеб в те времена приходилось зарабатывать даже мне, хотя мне и было всего восемь-девять лет.

Через день я ходил к господину директору школы чистить обувь для всей семьи — за это я получал крону. За то, что я носил молоко из пригорода в гостиницу на площади, мне платили пятьдесят геллеров. Изо дня в день. Какая ни на есть, а всё же помощь бабушке. Она тогда зарабатывала по шесть крон в день, значит, тридцать шесть крон в неделю. И на это нам нужно было прожить. Поэтому я и толкался всюду, где можно было подработать.

Примерно в двух часах ходу от города было село, где служил конюхом у богатой крестьянки мой дядя Франтишек. До села можно было добежать меньше чем за час, если поторопиться. Когда мне было грустно, я всегда бежал к дяде. И когда мне нужно было довериться кому-то, я тоже всегда искал дядю Франтишка. Он знал все мои радости и горести, и мы отлично понимали друг друга.

Зимой и летом дядя спал в конюшне. Хозяйка не велела ему спать в другом месте. На случай, мол, если с коровами или с лошадьми ночью что-нибудь стрясётся. Когда я заглядывал в хозяйкину горницу, я видел там кровать с перинами. Дядя укрывался одним тулупом.

— Не беда, — говаривал он, — и в конюшне под тулупом можно видеть прекрасные сны. Когда подрастёшь немного, ты сам это поймёшь.

Я часто ездил с дядей в поле. Иногда он даже передавал мне вожжи, и я сам правил запряжкой. И на конной молотилке он меня катал. Но всего лучше нам было, когда в воскресенье мы сидели с ним вдвоём на его полатях. Мухи жужжали над нашими головами, кони и коровы дремали. В изголовье дядиной постели стоял деревянный сундук, набитый книгами. Я был счастлив, когда дядя брал в руки одну из своих тетрадок, где у него были записаны всевозможные стихи и песни. Затаив дыхание я слушал, как он читал стихи.

Эти стихи произвели на меня незабываемое впечатление, и я выучил их на память по дядиной тетрадке. Тогда я ещё не знал, что их написал Сватоплук Чех.

А ещё дядя учил меня песням. А как он умел рассказывать! Я сидел и слушал. Однажды дядя спрашивает:

— Ты когда-нибудь обращал внимание на руки у людей?

— Да, на бабушкины.

— Всегда к ним присматривайся. По ним ты и узнаешь человека.

— А если человек ничего не делает?

— Это ты про кого?

— Про пана Воду, полицейского.

— Кто ничего не делает, у того руки выросли понапрасну.

По дороге домой я разглядывал свои руки; уж очень мне хотелось знать: а вдруг и у меня они выросли понапрасну?

Нет, оказалось — не понапрасну: уже в ближайшие дни нашлась работа, отличная, выгодная работа для нашей вечно голодной компании. В том году во всех окрестных лесах объявилась тьма-тьмущая «монашек». Гусеница этой бабочки может сожрать всю хвою, и тогда дерево гибнет. Гусеницы ползут по дереву снизу вверх, и их нужно уничтожать, пока не поздно. Для этой работы мы, мальчишки, были самой подходящей и самой дешёвой рабочей силой. Получали мы по пятьдесят геллеров за час.

Бабушка немедля отправила меня на эту работу. Каждое утро целая толпа мальчишек с нашей улицы отправлялась в лес, который назывался Сваков. Кто брал с собой на обед хлеб с колбасой, кто — с салом, а я нёс с собой сухую краюху, но зато в бутылке у меня было молоко от нашей козы.

Пан Трнка, глуховатый сваковский лесничий, встречал нас на опушке леса, трясущейся рукой заносил наши имена в записную книжку и показывал нам, что мы должны делать. Нужно было палками давить гусениц, которые ползли по стволам деревьев. Потом он уходил снимать урожай со своего поля у сторожки, за лесом. Вот этого ему не следовало делать!

Какое-то время мы с азартом давили гусениц, но стоило кому-нибудь из мальчишек сунуть мне гусеницу за пояс штанов, как нашему трудолюбию приходил конец. Чтобы нас не застали врасплох, мы выставляли дозорных. К вечеру опять приходил лесничий Трнка, записывал отработанные нами часы и свистел в свисток в знак окончания работы. И всё же мы спровадили на тот свет немало гусениц «монашки».

По субботам, после обеда, мы ходили за получкой. За четыре недели работы в лесу я заработал себе на ботинки. Первые ботинки в моей жизни. Мне было десять лет. До той поры с ранней зимы до поздней осени я ходил босиком. А зимой в деревянных башмаках.

Сколько острых камешков и всяких заноз засадил я себе за лето! Ни один палец на ноге не остался целым. В особо тяжёлых случаях бабушка принималась за лечение. Она доставала из бутыли пучок арники, которая у нас всегда была настояна на спирту, прикладывала её к ранке, и всё было в порядке. Правда, жгла она изрядно. Приложить к свежей ране арнику со спиртом — примерно то же, что сесть на раскалённую плиту.

Плыву я как-то по реке в корыте и везу домой пучок камыша. Подплываю к берегу, а там мальчишки и девчонки вздумали «печь блины» — пускать по воде плоские камешки. Не успел я понять, в чём дело, как вдруг почувствовал удар в лоб — я только откачнулся. И тут кровь залила мне глаз. А на берегу крик. Оказывается, какая-то девчонка пустила камень рикошетом и попала мне прямо в лоб. Своей острой гранью камень рассек мне кожу, наверное, до кости. Поначалу я сам не понял, что со мной. А девчонка на берегу завопила: решила, что выбила мне глаз. Так могло и случиться, но, к счастью, обошлось. А мальчишечья голова и не такое выдержит!

Прихожу домой с виноватым видом и сразу начинаю объяснять, что и как. Но бабушка даже договорить мне не дала. Вытащила из бутыли арнику и приложила к ране. От жгучей боли я подскочил чуть не до потолка. А бабушка говорит:

— Поделом тебе, не катайся в корыте. Кто занимается путным делом, с тем ничего такого не бывает!

Что толку объяснять, что я здесь ни при чём! Она и слушать не хотела. Пришлось ходить с платком на лбу, а мне это не нравилось. Ребята надо мной смеялись, что я хожу как турок. Срам какой!

Всё переболит, заживёт. И лоб скоро прошёл.

А тут пошли новые приключения. Приходит ко мне как-то днём мой приятель Вацлав и зовёт ехать с ним в деревню за поросятами. Поручил ему это дело один торговец и заодно дал ему тележку. Если я с ним поеду, говорит Вацлав, выручка пополам. И ещё он, мол, поделится со мной конфетами, которые обещал ему торговец. Устоять я не мог, особенно перед конфетами.

Отправились мы в деревню. Примерно с час тащили тележку в гору. Тащил Вацлав, а я подталкивал. На тележке стоял ящик, в котором мы должны были привезти поросят. Добрались до деревни, погрузили визгливых поросят.

Когда мы тронулись в обратный путь, солнце уже склонялось к лесу. Пока дорога шла по равнине, мы дружно тащили тележку за дышло, но как только оказались в местах, где шоссе спускается с холма к городу, Вацлав предложил:

— Зачем нам идти, если можно прокатиться? Я сяду спереди, ты на ящик, и поехали!

Мне что-то не хотелось, я не слишком доверял его умению править тележкой, хотя он был старше и больше меня. Но в конце концов он меня убедил, что всё будет в порядке, что он уже ездил так, и не один раз. И я поддался.

Мы уселись, и тележка покатилась. Постепенно она разгонялась всё больше и больше. Тормозить было нечем. Вскоре тележка так понеслась, что я не успевал считать дорожные тумбы. Долина по обе стороны шоссе всё время словно притягивала нашу тележку. Вот это была гонка!

Я держался за ящик руками и ногами и мечтал иметь ещё хоть пару рук, потому что на разбитой дороге тележка подскакивала, словно хотела оторваться от земли. Нечего было и думать о том, чтобы остановить её. Чем? Как? Поросята отчаянно верещали, а мы боялись подумать, что ждёт нас в конце этой гонки. Что-то будет!

Вдруг тележка дёрнулась, подскочила на камне, и вот она уже летит на край дороги — к тумбам. Беда! Дышло, которое Вацлав обхватил ногами, дёрнулось в сторону, показывая, куда сейчас понесёт тележку — вниз с насыпи! В этот миг я не дышал.

Тележка громыхнула, пронеслась между двумя тумбами, и вот уже всё катится кубарем с насыпи: тележка в одну сторону, ящик — в другую и ещё куда-то мы с Вацлавом и три поросёнка, выпавшие из ящика. Хуже всего, что они тут же пустились наутёк вниз по склону.

Тележка ещё кувыркалась, а мы уже гнались по полю за поросятами. Наконец мы их переловили, сунули в ящик и поглядели друг на друга. Дёшево отделались, правда? Но это ещё было не всё.

Мы вынесли ящик с поросятами на дорогу. Потом пришёл черёд тележки. Но когда мы взялись за неё, то увидели, что у неё остались только три колеса. Четвёртое, вместе с обломком оси, мы нашли внизу, на картофельном поле. Теперь нужно было думать, как дотащить тележку на трёх колёсах.

Сначала Вацлав тащил тележку, а я поддерживал её сзади, с той стороны, где недоставало колеса. Не скажу, что это было очень удобно. Потом мы поменялись местами. Согнутые наши спины болели отчаянно.

Ну и дорога! Ну и наказание! В полной темноте мы добрались до дома торговца. Я подставил отломанное колесо под тележку и побежал домой, не дожидаясь обещанного вознаграждения.

Не хотелось мне присутствовать при объяснениях Вацлава, как всё это случилось. И я исчез во тьме улицы как тень.

Так и не знаю, чем это дело кончилось. Не знаю, получил ли Вацлав что-нибудь за эту поездку. Или, может, он тоже исчез, как я? Во всяком случае, он ничего не говорил и не хвастался ни вознаграждением, ни дарёными сладостями. А ведь сколько страха и трудов стоила нам эта поездка!

С Вацлавом я поехал ещё и потому, что надеялся заработать крону-другую. Мне так хотелось купить себе губную гармошку! Это была моя мечта. Если бы меня спросили: «Что ты хочешь: карету с упряжкой или губную гармошку с бубенчиками?» — я бы выбрал гармошку. Играть на ней я уже умел. Когда она попадала мне в руки, я не расставался с ней ни на минуту. На ночь я засовывал её под подушку, чтобы кто-нибудь не отнял.

Другие дети, возможно, играли на рояле или скрипке, но не с такой любовью, с какой я играл для бабушки на губной гармошке, когда мы шли в лес. Бабушка напевала, я играл, и мир был прекрасен.

И ещё одна мечта томила моё мальчишечье сердце: нож любой величины и формы, старый или новый — всё равно. Иметь в кармане складной нож значило иметь всё. Чего только не смастеришь, если у тебя есть нож! Сколько ржавых ножей покоится где-то со следами крови из моих ладоней и пальцев! Если бы они могли взойти, как всходят семена деревьев, в краю моего детства вырос бы целый лес ножей.

IV

У каждого из вас наверняка есть где-то место, самое любимое на свете. Для одного — это косогор за деревней, для другого — дорога в лесу, для вас, может быть, речка. А для меня милее всего был небольшой лесок вблизи города. Назывался он Гронов. Лесок вырос на высоком песчаном берегу реки Лужницы, поэтому здесь было всё: песок, лес и река. Крутые берега были сплошь из мелкого жёлтого песка. Мы рылись в этих песчаных откосах, как кроты. И вот ещё что было важно: в Гронове никто за нами не следил, никто нами не командовал, там мы могли делать всё, что нам вздумается.

Этот лесок часто навещала целая банда босых, полуголых, но счастливых мальчишек. Недалеко от леса была железнодорожная линия, а рядом с линией — домик путевого сторожа. Увидев нас ещё издали, Франта, сын сторожа, брал из дому кирку, лопату и шёл вместе с нами в песчаный карьер. Вскоре в стене появлялись отверстия, пещеры и туннели.

Однажды Франта углублял дыру в песчаном откосе, а мы стояли за ним и откидывали песок. Остальные ребята собирали в лесу дрова, чтобы развести костёр в пещере, которую мы собирались вырыть. Видно, мы это вычитали в какой-то книге: «Когда-то люди жили в пещерах и поддерживали огонь костра».

Франта уже зарылся так глубоко, что только ноги торчали из дыры. Вход должен был быть узким, а сама пещера просторной. Между тем из лесу раздались голоса ребят, которые волокли охапки сухого хвороста. Они дошли до края откоса, поскидывали хворост вниз и прыгнули друг за дружкой в кучу песка под нами.

Прыгнул первый, прыгнул второй, третий, а когда прыгнул последний, песок обрушился Франте на спину. После каждого прыжка слой песка содрогался. При последнем прыжке он осел. Дело было плохо. Мы стояли как громом поражённые. Что делать? Франта дрыгал ногами — видно, в дыре ему несладко. Что, если его засыпало совсем?

Решение пришло мгновенно… Франту нужно вытащить немедля, не то он задохнётся! Мы — те, кто был поближе, — схватили Франту за ноги и стали тянуть, словно червяка из земли вытягивали. Старались мы на совесть. Но каково-то было Франте? Общими усилиями мы вытащили его из дыры. Едва показалась его голова, раздался такой ужасный крик, что эхо полетело за реку. Что-то с ним, видимо, случилось. Но ведь самое страшное уже позади! Ведь тут и задохнуться недолго было!

Отчего же он кричал? Очень уж сильный он пережил страх, и к тому же он весь был ободран. Пока мы тащили его наружу, песок ободрал ему подбородок, щёки и лоб. Песок у него был всюду: в носу, в ушах. И он кричал не переставая.

Сначала мы утешали его, потом стали над ним смеяться. И Франта начал смеяться вместе с нами. Мы отвели его к реке, там он привёл себя в порядок. Умываясь, Франта издавал странные шипящие и свистящие звуки, когда вода касалась его ободранного лица. На него стоило тогда полюбоваться — в точности татуированный краснокожий. Увидев себя в воде, он испугался. Но больше всего Франта боялся, как примут его дома. Отцу, наверное, будет не смешно.

Домой нам что-то не хотелось. Начали состязаться, кто дальше добросит камень, кто перекинет его через реку. Но это не удалось никому.

Чуть выше против течения был большой песчаный остров. Он лежал посредине, река обтекала его с обеих сторон, и на каждом берегу стояло по мельнице. Выше острова реку от мельницы к мельнице перегораживала плотина. В плотине был водоспуск — шлюз. Почти каждый день, а то и по нескольку раз в день через шлюз проходили плоты. Когда они показывались в излучине, из мельницы выходил рабочий и отворял шлюз — вытаскивал колоды, которые сдерживали воду. Вода стремительно пролетала шлюзом и под плотиной вырастали ряды высоких волн. Вода гудела, кипела, кружилась.

Мы прыгали с плотины прямо в первую волну. Следующие волны уже швыряли нас, как щепки. И каждая волна ударяла тебя, словно хотела убить. Со временем мы поняли, что лучше проплывать сквозь волны. В промежутке между двумя волнами я набирал воздух и подныривал под следующую волну. Это нужно было уметь! Тягаться с бешеной водой на глубине пяти-шести метров — опасная забава. Чтобы вода была тебе другом, её нужно знать.

Вода и друг и враг. Течение и волны уносили нас метров на пятьдесят. Здесь течение останавливалось, вода шла назад, бурлила, вращалась на месте. Горе слабому пловцу! Вода, идущая против течения, может не отпустить его, снова толкнуть к волнам, затянуть под плотину. И плохи будут его дела, если кто-нибудь не придёт ему на помощь.

А между тем плоты величественно, грузно въезжали в створ шлюза. Передняя их вязка уже летела вниз. Каждый торопливо уступал им дорогу. Нашлись ребята, которые прыгали на плоты со шлюза, но это еще что! Мы предпочитали прыгать в воду вслед за плотами. За последним плотом вырастала огромная волна, и мы прыгали или заплывали в неё. Волна вздымалась, поднимала нас и выбрасывала на край плота. Разумеется, без синяков на руках и ногах дело не обходилось.

На песчаном острове в Лужнице отдыхали в каникулы дети из Праги. Жили они в городе, а купаться приходили сюда. С ними приходил пан учитель, он учил их плавать и присматривал за ними. Пока на реке была тишь да гладь, никто и не заметил бы их беспомощности, но как только на горизонте появлялись плоты, вода начинала подниматься, и для пражан это был сигнал: всем из воды, всем на берег! Они удирали, как муравьи перед дождём. Мне трудно было понять, почему они боятся быть в воде в самое интересное время. Плотов боятся, что ли? Так зачем они вообще ходят на реку?

Но вот один мальчик из Праги всё же набрался смелости и прыгнул в волны за плотами, как и мы. Случилось то, что неизбежно должно было случиться, — он начал тонуть. Волны швыряли его, он барахтался в воде и отчаянно звал на помощь. Голова его то исчезала, то опять появлялась. Ближе всех оказался я. Не раздумывая, я поплыл к нему.

Я боролся с волнами и течением. Только бы он не скрылся с моих глаз, не ушёл под воду! Вот я схватил его за руку — уже хорошо. Но борьба только начиналась. Мальчик отбивался, повисал на мне и тащил меня под воду. Мне здорово от него досталось. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось подтащить его к берегу. Мои силы уже были почти на исходе.

И тут, уже стоя на берегу, мальчишка заорал во весь голос, словно его кто обидел. Что это с ним? Он уже не тонет, он на берегу, чего ему ещё нужно?

Я стою разинув рот и не знаю, что мне думать. Вдруг вижу — бежит ко мне их учитель. Сейчас что-то будет. Если бы мальчишка так не вопил, возможно, я бы ещё подождал, но тут я предпочёл выскочить из воды, подхватить свои штаны и удрать от греха подальше. Ведь я мальчишке ничего плохого не сделал, так чего им от меня нужно?.. К речке я уже не вернулся.

Какая досада! На другой день узнаю от ребят, что удрал я напрасно. Оказывается, пан учитель хотел меня поблагодарить. И ещё ребята сказали, что я бы мог получить какое-то вознаграждение. Вот тебе и на!

А ведь неплохо бы получить пару крон… Купил бы конфет, и ещё осталось бы на рыболовные крючки. Мне их вечно не хватало. Сколько их у меня пропадало за один день! Стоят они самую малость, но у меня и этих нескольких геллеров не бывало.

Бабушка всегда знала, где и сколько я зарабатываю, и мне приходилось вносить свои деньги в общий котёл.

— Осень на носу, — говаривала она, — а тебе нужны новые чулки, новые деревянные башмаки, тёплую шапку тоже нужно.

И я подрабатывал где мог, только чернику я не любил собирать. Всегда приносил её только-только на пирог, а о продаже и думать было нечего. Но об этом я уже рассказывал.

Давайте лучше вернёмся к удочкам. Удить рыбу — тоже дело непростое. Что может знать о реке, о воде тот, кто никогда не удил рыбу? Вот идёт он мимо речки и видит воду. «Вода как вода, течёт себе» — так он скажет. И всё. Но у воды своя жизнь, и знает её только рыболов. Рыба ведёт себя по-разному весной, летом или осенью. Рыболов знает, где какая рыба живёт, почему одна водится только в омуте, а другая в проточной воде, — он всё знает. Глянет на реку — и будто видит её насквозь, до самого дна. Видит, куда рыба плывёт, видит, как она играет, как добывает себе пищу. Рыболов видит всю жизнь воды и понимает её язык.

И для нас, мальчишек, лес, луг и вода были словно живые существа. Мы знали, где водится плотва, где — карп, где — щука. Знали, как их брать. В одних местах рыбу можно ловить руками, в других — на удочку. Мы ловили рыбу, а взрослые ловили нас. Они преследовали нас, как хищных зверёнышей. А между тем они рыбачили для собственного развлечения, а мы подчас — только для того, чтобы наесться досыта.

Речка Черновичка была богата не только рыбой, но и рыболовами, которые преследовали нас, мальчишек, как только могли. Но что прикажете делать с мальцом, которого поймал обладатель рыболовной лицензии и член общества рыболовов? Штрафа с нас не возьмёшь, оставалось лишь наказывать нас на месте. Рыболовы были всякие, добрые и злые. Добрые только кричали на нас и давали нам возможность удрать. Злые тут же раздавали подзатыльники, отнимали удочки, и мне самому не раз доставалось собственной удочкой по ногам.

Легко, конечно, сказать: «Почему, мол, ты не удирал?» А я и удирал, если обнаруживал рыболова заранее. Удирал в поле или к лесу, словно вспугнутый заяц. Только стриженая голова мелькала. Хотел бы я посмотреть, кто бы меня тогда сумел догнать! А то прыгал в воду вместе с удочкой, переплывал речку, и всё было в порядке.

Ну, а если ты не заметил, что кто-то приближается к тебе? Однажды я удил рыбу у мельницы, спрятавшись за кривой ольхой. Нагнувшись над водой, я не отводил глаз от поплавка — пробки от бутылки из-под уксуса — и даже не заметил, что ко мне подкрадываются. А у меня как раз клюёт. Парень подбирался так осторожно, что ни одна веточка не хрустнула. Вдруг он оказался сзади меня и — р-раз! — толкнул меня в спину, прежде чем до меня дошло, что происходит. Я плашмя шлёпнулся в воду.

Это бы не беда, но в тех местах грязи больше, чем воды, а мне пришлось перебираться на ту сторону. И удочка пропала вместе с крючком. Вот чего было жалко! А так-то что — я прошёл по берегу против течения, выстирал штаны, и всё было в порядке.

Одного только я всегда опасался: чтобы бабушка не прознала. Та бы боялась, что её заставят платить вместо меня. У нас ведь на приличную еду не хватало, не то что на штрафы! Но когда я приносил домой рыбу, она ничего не говорила. А знала ведь, что рыба сама не прыгнула мне в руки. Лишь бы не приходили жаловаться. Ну что ж, и беднякам нужно было как-то жить: за свою работу получали они мало, а даром им никто ничего не давал.

И всё же однажды ей пришлось за меня заплатить. Заодно я получил взбучку. Но я признал, что она была заслужена, и потому перенёс её безропотно.

В тот раз мы запускали кусок толя. В воздухе толь вытворяет бог знает что. Настоящие чудеса! Вы его швыряете плашмя, а он летит то вверх, то вниз, то вправо, то влево — словно сам не знает, куда лететь раньше. Иногда он разворачивается в воздухе и летит не вперёд, а назад.

Стоя у окна нашего домохозяина, я метнул толь. Ничего плохого на уме у меня не было. Но не успел я обернуться и поглядеть, куда улетел мой кусок толя, как за спиной у меня задребезжало окно и на землю посыпалось стекло. Что делать? До ворот далеко, куда спрячешься!

Домохозяин, видно, как раз оказался у окна, потому что он тут же распахнул его, посмотрел на меня и покачал головой. Возможно, он что-то сказал, но я ничего не слышал. Опустив голову, я побрёл домой. Если я сам не признаюсь, то бабушке скажет об этом пан хозяин. Будет ещё хуже. Ничего не поделаешь, придётся выложить всё начистоту.

Бабушка как раз собиралась с тачкой за травой для козы. Ничего хорошего для себя я не ждал, но надеялся, что покаянное признание смягчит бабушкино сердце. Я начал запинаясь, с трудом выдавливая из себя слова. Даже слёзы на глазах у меня выступили. При этом я исподволь наблюдал за бабушкой. Может, обойдётся? Но я просчитался. Стоило ей услышать моё заикание, как она тут же поняла: я что-то натворил. И не успел я объяснить, что виноват вовсе не я, а толь, как лямка от тачки сама собой сложилась вдвое и принялась за дело. И поработала она на славу.

Вечером я покорно шёл с бабушкой за травой и изо всех сил тащил тачку. Мне не хотелось сердить бабушку, и я в самом деле не был виноват в этой истории с толем. Ему вовсе незачем было лететь назад. Но что было, то было, и то, что я получил, ни один портной не сумел бы отпороть. По крайней мере, так у нас говорится.

Назавтра было воскресенье. Наспех проглотив обед, я побежал к дяде Франтишку. Он как раз привёл в порядок конюшню, словно знал, что я прибегу. В изголовье полатей стояла тарелка с двумя пирожками. Дядя отдал их мне. Ел я с аппетитом, по дороге я уже успел проголодаться. Потом мы с ним уселись на лавочке у амбара, и дядя начал рассказывать. О деревьях, которые, оказывается, тоже умеют говорить, и о людях, которые родились без сердца, но с загребущими руками.

— А ты, дядя, никогда ничего не брал?

— Я не краду!

— Даже яблоко?

— Тут, мальчик, дело вот в чём: когда человеку нечего есть, а у других всего вдоволь…

— Картошки, например. Или рыбы.

— Земля должна кормить всех.

— Дядя, а если я что-нибудь возьму? Это кража?

— Тебе ведь тоже нужно есть, не помирать же тебе с голоду!

— Нет уж, я тогда лучше наемся!

— Я вот что скажу: может, тебе когда и захочется взять то, что тебе не принадлежит…

— Картошку, рыбу, яблоко или дрова…

— Нет, приятель, не это! Я говорю про чужие деньги или вещь — нож, например, — так вот, помни, что это грязное дело, после которого руки не отмоешь. Понимаешь?

— Да, дядя, понимаю.

— Но есть вещи, которые можно брать в любом месте и в любое время. Бери не руками, а глазами и ушами всё, что увидишь и услышишь, — всё бери в своё сердце! От этого никто не обеднеет, а сам ты станешь богаче.

В этот раз я не стал спрашивать дядю, что он хочет этим сказать.

V

В июле в Сваковском лесу устраивалось гулянье в честь церковного праздника. Сваков лежит примерно в получасе ходьбы от города, а крестный ход выходил уже в девять утра. Впереди шёл священник, за ним несли хоругвь, за хоругвью шла кучка пожилых мужчин и женщин.

Не знаю, кто в этой процессии во что верил, но я верил лишь в то, что за ношение хоругви получу не меньше кроны. Иначе я бы не стал её таскать. А гулять с кроной в кармане на сваковском празднике было совсем неплохо. Вот я и шёл впереди, хоругвь реяла надо мной, и я словно вёл за собой войско. Славное войско шло за мной! Люди скидывали шапки перед хоругвью, а я верил, что этот почёт оказывают мне. Передо мной ломал шапку даже тот, кто ещё вчера с удовольствием двинул бы мне по шее. Зато теперь шапку долой — я иду!

Под гнусавое пение и под молитвенный речитатив пани Бубниковой мы приближались к Свакову. Позади себя я слышал сопение, шаркающие шаги, кашель, и надо всем этим звучал пронзительный голос пани Бубниковой, которая читала вслух какие-то псалмы. Она подрабатывала на этом так же, как я со своей хоругвью.

Мы медленно приближались к часовенке в Свакове. У часовни я прислонял хоругвь к стене — теперь пусть с ней делают что хотят, а домой пусть её тащит сам пономарь. Я получал от священника крону и больше не хотел иметь ничего общего с крестным ходом.

Я сбегал вниз к ларькам и лоткам торговцев, кондитеров и продавцов сосисок. Туда меня влекло сильнее всего. Там витали всевозможные ароматы, и мне казалось, что крона обжигает мою ладонь. Что же мне купить за неё? Только бы не дать маху. Главное, чтобы получше и побольше!

Я обходил ларёк за ларьком, толкался среди людей, глазел на лакомства и мысленно выбирал. На языке слюна, желаний тысяча, а крона одна. Купить чего-нибудь сладкого или… или поддаться благоуханию, которое доносилось от печурок с тёплыми сардельками и сосисками? Я приближался, уходил опять, но избежать аромата сардельки я не мог.

Наконец я решился. Самое верное дело — купить сардельку. Оставалось решить, где её купить. Больше всего мне нравится лоток, над которым было натянуто белое полотнище с надписью: ГОРЯЧИЕ САРДЕЛЬКИ — ЭКСТРА-КЛАСС. Ведь это слово — «экстра» — что-то означает. Но что? Может, здесь они крупнее. Или жирнее. Или дешевле.

Продавец в белом переднике уже кивал мне и вытаскивал сардельку из жаровни. Я взял сардельку в одну руку, в другую — булку, в бумажке у меня была горчица. Сарделька обжигала меня, но я был счастлив. Сначала я облизал её со всех сторон, потом облизал даже пальцы, по которым стекала горячая, жирная вода. Потом я надкусил её и со смаком высасывал из неё сок. Когда я откусил от неё во второй раз, я почувствовал на зубах что-то твёрдое. Это был обломок деревянной шпильки, которую используют для набивки сарделек. Конечно, деревяшку можно было выкинуть, а сардельку доесть, но я придумал кое-что получше. Пойду-ка я покажу деревяшку продавцу и получу новую сардельку. А кусок сардельки, который я между тем съел, остаётся в мою пользу.

Я пробился сквозь толпу людей к лотку и начал:

— Гляньте, что у меня в сардельке! Там кусок дерева!

Продавец поглядел на меня, а потом сказал так спокойно, будто он давно уже меня ждал:

— Ну и что из этого? Может, ты у нас такой изнеженный, что боишься зубы поломать? Не нравится — выбрось её! И проваливай!

Все вокруг меня смеялись, и я отошёл разочарованный. Правда, сардельку я не выбросил: она мне и так пришлась по вкусу. Но моей кроне пришёл конец. А значит, кончилось для меня и гулянье в Свакове.

Домой я шёл не спеша, меня интересовала каждая бабочка, каждый жучок. Порой я напевал про себя. От бабушки я знал много песен. Как она пела! Ссадины она лечила арникой, нужду — песней. Песней сыт не будешь, но она согревала нас, утешала и помогала забыться в тяжёлую минуту. Много песенок знала бабушка — видно, они часто нужны были ей, чтобы прогнать печаль и слёзы.

Я пришёл домой затемно. Бабушка сидела у окна и чинила одежду, выстиранную ещё утром: фартук, кофту, мою рубашку и штаны.

— Проголодался? — спрашивает она меня. — Ел что-нибудь?

Я рассказываю, как купил себе сардельку.

— Погоди-ка, я тебе разогрею кнедлики с капустой. Известное дело, когда служишь у господ, они тебе лишнего не дадут.

Она сказала «у господ», но думала о священнике.

Потом я ел, а бабушка рассказывала мне о маме и отце. И вот я уже лежу в постели, а она всё ещё мне рассказывает. Она хотела, чтобы я не забывал родителей.

Так я и заснул. И опять — в который раз — мне снился поезд. Этот сон повторялся снова и снова. Я стою и вдруг чувствую, что за мной кто-то идёт. Оборачиваюсь, а за мной едет поезд. Товарный. Он сошёл с рельсов и преследует меня. Паровоз становится на дыбы, как конь, и едет на одних задних колёсах, его перёд нависает и морщится, как лоб, а паровозные огни становятся глазами. Паровоз мчится за мной по шоссе, по дороге, и даже поле ему не помеха. Он подпрыгивает, рычит, приближается, хотя я бегу из последних сил. Это конец, мне не убежать. Вот-вот он наедет на меня, я чувствую его за своей спиной… В ужасе я кричу…

И тут я слышу бабушкин голос:

— Что случилось! Спи! Я здесь, с тобой!

Я перевожу дух — бабушка меня спасла. Теперь можно спать спокойно.

По утрам меня не будило солнце, в нашу комнату оно никогда не заглядывало. Будила меня бабушка, уходя рано утром на работу. На прощанье она напоминала, что я должен запереть квартиру, отнести молоко, сходить почистить обувь господам и не должен драться и проказничать. Иногда я ещё лежал после её ухода, иногда сразу вставал и отправлялся на улицу.

Я садился на берегу речки с краюхой хлеба в руке и смотрел на рыбу в воде, на проходящих мимо людей — ничто не ускользало от моих любопытных глаз.

Поэтому я одним из первых обнаружил, что на городскую площадь прибывает цирк. Люди добрые, вот это была новость! Карусели, качели и прочие аттракционы у нас бывали довольно часто, но цирк приезжал дай бог чтобы раз в год. Целый день я слонялся вокруг фургонов и лошадей и смотрел, как сооружают балаган, в котором будут давать представления. Я был не один, мальчишки ходили вокруг целыми табунами.

А к вечеру приходил наш черёд. Нас приглашали участвовать в рекламном шествии циркачей по улицам города. Перед балаганом стояла наготове «колесница» для оркестра, в неё усаживались музыканты. Инструменты у них так и сверкали. Нас, мальчишек, один из распорядителей уводил в балаган, где была приготовлена ещё одна «колесница». Для нас! Она была похожа на лебедя, но в ней должны были ехать бойцы-гладиаторы. Я глаз от неё не мог оторвать. Неужели мы в ней поедем? Уж не повезёт ли она нас на небо? Я был как во сне. Но всё это было наяву.

Первым делом нас облачили в длинные красные рубашки. Некоторым рубашки были великоваты, и рукава у них свисали до колен. Ну чистые пугала огородные! Потом нам раздали «королевские» короны из жёлтой жести, чтобы мы надели их себе на головы; одним они были малы, другим велики, и мы наспех обменивались ими. Я и не пытался подбирать себе «корону», всё равно она сползала мне на уши.

И вот нам велят занять свои места. Мы взобрались на «колесницу». Я стоял на подоле собственной рубашки, а «корона» съехала мне на нос. Водрузив её на место, я увидел, что к колеснице идёт какой-то господин — толстый и мрачный, в трусиках, с такой же короной на голове. Но у него она была побольше, хорошо начищена и блестела как золотая. Через плечо у него была широкая красная лента, в руке пучок жёлтых молний из проволоки. Молнии сверкали вовсю — только что искры из них не сыпались! Этот человек взобрался на передок нашей колесницы, широко расставил ноги, подбоченился, а руку с пучком молний поднял вверх. Нам сунули в руки деревянные копья, покрытые бронзовой краской.

Так и не знаю, кого изображал тогда этот борец и почему на колеснице оказались мы, но, видимо, мы представляли каких-то героев. Герои героями, но нам пора было выезжать. Перед балаганом зазвучали фанфары, и наша колесница, запряжённая двумя тощими лошадёнками, тронулась. Мы опередили оркестр и направились к городу во главе процессии. Сзади нас ехали музыканты, за ними шли облезлый верблюд и тощий медведь. Шествие замыкала тележка, запряжённая пони, а на ней приплясывал и паясничал пёстрый клоун. Музыка играла один марш за другим.

Мы стояли как вкопанные, но только до тех пор, пока колесница не въехала на булыжную мостовую. Гладиатору было всё нипочём, он стоял неподвижно, мрачный, как бог возмездия. Зато мы не могли выстоять на своих местах. Колесница подпрыгивала на булыжниках, а мы приплясывали на ней, как козы на льду. Наши копья раскачивались, мы опирались на них, чтобы не свалиться, а обручи всё глубже съезжали нам на уши.

Представляете, какое зрелище! Хорошо ещё, что бабушка меня не видела, а то бы она перепугалась до смерти. Но мы, конечно, держались так же, как наш предводитель, — мрачно, даже свирепо. А главное — важно.

Объехав весь город под музыку, мы возвращались героями к цирку на рыночной площади. Каждый из нас получил по контрамарке на вечернее представление. Не бог весть что, особенно если учесть, что в цирк мы бы всё равно хлопали. Всегда найдётся место, где можно приподнять или подвернуть брезент и подлезть под него. Что это за цирк, в который мы бы не сумели пробраться? Ведь и на карусели мы всегда катались бесплатно. Если карусель была с цепным приводом, мы ходили на верхний помост — крутить. Два раза покрутишь — один раз прокатишься.

«Готово, поехали!» — кричит карусельщик, и карусель трогается. Когда он кричал: «Эй, там, наверху, потише!», мы притормаживали. Когда внизу раздавался звонок, мы переставали крутить. Крутить карусель — нехитрая наука, другое дело — крутить колесо оркестриона. Это работа почётная: ты властелин музыки. Всё вокруг дребезжит, громыхает, и наконец рождается какой-то вальс. Потом звучит марш, и публика идёт по домам. Над тобой звёздное небо, мысли и впечатления переполняют тебя, ноги едва передвигаются от усталости. Кончается летний день. Последний день каникул.

Завтра начинается школа.

ОСЕНЬ

I

Настоящая осень приходит где-то в конце сентября, но для школьника она начинается уже первого сентября. Солнце ещё греет, иногда можно и выкупаться, но беззаботные дни летних каникул миновали. Пора в школу.

Летом я ходил в одних штанах, а вот в школу без рубашки не пойдёшь. Но я всё ещё ходил босой: обувь бабушка вынимала много позже — с первыми заморозками и дождями.

Собираясь в первый раз в школу, я не мог дождаться, когда усядусь за парту. Мне казалось, что стоит только сесть за парту, как я тут же смогу читать, писать и считать. А между тем мы только учились писать «а», «е», «и»… Я был страшно разочарован. Где уж тут читать книги или запросто написать письмо для бабушки — до этого было ещё далеко.

Бабушка ни читать, ни писать не умела. Когда она была маленькой, в школу ходили далеко не все дети. Конечно, она бы охотно пошла в школу, но где уж беднякам учиться. Сначала ей пришлось пасти у богатых крестьян гусей и скотину, а потом она стала батрачить, вот так она и не попала в школу. А если ей нужно было расписаться, она всегда ставила три крестика. Вот так примерно: +++ Занятная подпись, правда?

Во втором классе я уже кое-что читал бабушке, а в третьем классе даже написал за неё письмо. Она была рада, что я знаю больше, чем ей довелось узнать.

Как раз в третьем классе, в самом начале учебного года, наш учитель стал спрашивать учеников, чем занимаются их отцы. У меня отца не было, но учитель хотел хотя бы знать, как его звали.

— Так же, как меня! — отвечал я.

Но учителю показалось этого мало. Он спросил:

— А почему это твоего отца назвали Донатом?

Тогда я ещё не знал, что ему ответить. Имя действительно странное. Кругом сплошные Пепики, Еники, Франтишки, и вдруг — Донат. Лишь позже бабушка рассказала мне, почему не только меня и моего отца, но и дедушку звали Донатом.

Мой прадедушка, отцов дедушка, торговал скотом. Однажды он гнал на ярмарку целое стадо — голов 120. Кажется, из Раковника, куда-то до самого Иозефова. И там он всё это стадо продал. Вот денег было, наверное! Все свои дукаты прадедушка засунул за пояс, как это делали тогда все торговцы. И он, конечно, был очень доволен. Но когда он уснул, усталый, кто-то снял с него этот его пояс с деньгами.

Прадедушка заснул богатым, а проснулся без гроша. Расстроенный, он отправился восвояси. В поле возле Чистой-у-Раковника стояла часовня со статуей святого Доната. И перед ней дедушка дал обет: «Святой Донат, если мне удастся опять заработать столько, сколько вор у меня отнял, я назову сына в твою честь. Он будет зваться Донатом!»

Вот так и пошло: дедушка был Донат и отец был Донат, но, видно, всё впустую. Святой Донат так и не сумел устроить, чтобы нам жилось в достатке. И при нашей бедности дедушка спокойно мог зваться, скажем, Алоизом, отец — Франтишком, а я хоть Ярославом.

Так забрело в нашу семью это странное имя, только потому что прадедушке хотелось разбогатеть снова. Но святой не помог. Ни ему, ни бабушке!

Она целыми днями работала в поле, а получала гроши. Поэтому я ходил без сапог и без зимнего пальто, и мне часто хотелось съесть больше, чем бабушка могла мне дать. И мне приходилось подрабатывать, где только можно. Но денег всё равно не хватало.

Когда мне нужны были деньги на учебники и тетрадки, бабушка мне их дать не могла, как я ни просил. Она говорила мне:

— Если нужно — заработай, у меня есть только-только на еду. И вообще иметь свой учебник не обязательно, а вместо тетради можно взять кусок бумаги. Писать ты умеешь, читать тоже — этого достаточно. Профессором тебе всё равно не быть. Я вот до седых волос дожила, а читать не научилась. Главное, чтобы руки были крепкие, они тебя и прокормят!

Теперь-то мы уже знаем, что в жизни человеку нужны не только руки, но в те времена…

Бабушка думала по-своему, господин учитель тоже думал по-своему. Нет книжки — двойка. Нет тетради — останешься после уроков. Как тут было радоваться школе?

Кой-какие подержанные учебники одолжил мне учитель, но некоторые страницы в них были попорчены, других и вовсе не хватало, так что вид у них был не ахти какой.

Портфелей у нас тогда не было, поэтому книгам у меня доставалось: и дождь на них попадал, и снег, и в грязь они, бывало, падали.

Всякий раз, встречая бабушку, учитель говорил:

— Он у вас парень неглупый, ничего не скажешь, но — сорванец. Возможно, он водится с плохой компанией.

При чём здесь плохая компания! Я был не лучше и не хуже своих приятелей. Но держались мы всегда вместе, как учитель нас ни рассаживал.

В третьем классе я сидел на предпоследней парте с Франтишком Новаком. Вернее, за одной партой сидели трое. Между мной и Франтишком сидел Кадлец, богатеев сынок. Он ходил в школу с бутербродами, а мы — с голодными желудками. Хлеб у Кадлеца был с маслом или со шкварками, а то и с другими вкусными вещами. А в бутылке от лимонада — кофе с молоком. Сколько я его ни просил, он мне ни разу даже кусочка попробовать не дал. Что и говорить, жадина.

Однажды позвонили на очередной урок, но учитель ещё не вошёл в класс, и Кадлец вздумал глотнуть кофейку. Достал поскорее бутылку из парты, а Франта её выхватил — и тут входит учитель. Что делать? Руки мы должны были класть на парту перед собой. Франтик сунул откупоренную бутылку рядом с собой на скамейку, а руки положил на парту. Открытая бутылка приговаривала: брм…бр…брм…бр…брм… Кофе вытекал из неё, и вот уже посреди скамейки, там, где было место Кадлеца, образовалась коричневая лужица. Что ему оставалось делать? То ли сидеть в кофейной луже, то ли приподняться и стоять, то ли сказать учителю. Жаловаться он, видно, побоялся, поэтому он привстал и так и стоял пригнувшись. Но учитель услыхал бульканье, выяснил, что случилось, и снизил нам с Франтишком оценку по поведению.

А что Кадлец? Ему нечего было бояться. Ведь его мамаша вечно таскала в подарок пану учителю гусей.

Или Яноушек (тоже из деревни), — этот совершенно не умел рисовать.

За ломоть хлеба с маслом я готов был нарисовать ему что угодно, хоть на пять с плюсом.

Мы договорились, что отдаёт мне хлеб сразу после урока рисования. Я мигом сделал свой рисунок и почти весь урок корпел над рисунком для Яноушека, предвкушая лакомый полдник.

После урока учитель собирал рисунки. Едва взглянув на мою работу, он тут же её разорвал. Рисунок и в самом деле был плохой, видно было, что я не больно над ним трудился. Потом учитель взял в руки рисунок Яноушека. Немного подумав, он сказал:

— Это не твоя работа. Меня не проведёшь! — и разорвал рисунок, над которым я так старался. Пропали все мои труды!

На перемене я всё же подошёл к Яноушеку, а он отвечает:

— Мне от твоего рисования никакого проку не было, значит, и тебе ничего не достанется!

Лучше бы ему не говорить этого. Ведь я-то своё слово сдержал, а он…

Ну ладно! Не умеешь держать слова — держись сам! Он и глазом моргнуть не успел, как получил кулаком под рёбра. Больше мы с ним никаких дел не имели.

II

Осень — это не только школа, но и рабочая пора. После уроков мы гнали коз на пастбище. Коз тогда держали все. И мы тоже. По крайней мере, хоть молоко было своё.

Каждый день мы гурьбой шли на пастбище, а перед нами трусили наши козы. Мы ходили пасти их на ничейные луга, где ничего не росло, кроме кустарника и колючек.

С собой мы брали мешки на случай дождя да куски брезента и тряпки, из которых мы сооружали шалаши и палатки, чтобы укрыться от холодного ветра. В мешке у каждого из нас было несколько смолистых лучинок для растопки костра, кой-какие дрова, пара кусков торфа и жестянка, которую мы называли кадилом.

Пока было светло, козы свободно бегали и паслись на лугу, но с наступлением темноты мы вколачивали в землю колышки и привязывали к ним коз. Длинные верёвки почти не стесняли коз, и они могли пастись в своё удовольствие. Тем временем мы успевали сбегать на ближнее поле за картошкой и испечь её. Потом мы грелись у огня и лакомились картошкой. Когда падал вечерний туман, мы выгребали угли из костра в свои жестяные кадила. Со всех сторон в жестянках были проделаны дырки, в которые проходил воздух. На раскалённые угли мы клали торф и раскручивали жестянки, подвешенные на проволоке, пока кадило не делалось алым. Мы бегали в темноте с жестянками, которые светились, как блуждающие огоньки.

Как-то Карел Блажек всем на зависть раскрутил свою жестянку до белого каления. Едва она поостыла, Карел снова принялся крутить её. Вдруг жестянка распаялась, и её содержимое кометой полетело куда-то во тьму. При падении угольки брызнули во все стороны огненным фонтаном, и мы услышали, как отчаянно заблеяла чья-то коза. Она не перестала блеять и тогда, когда мы подошли к ней. Это была коза Карела.

Видно, когда уголёк опалил ей бок, она метнулась и сломала себе правую переднюю ногу. Карел расплакался и убежал в темноту.

Куда он побежал, что с ним будет? А тут ещё Енда Новотный твердит:

— Он сказал, что утопится! Домой ему лучше не возвращаться!

— Хлопцы, бежим за ним, скорее!

Енда остался с козами, а мы побежали во тьму вслед за Карелом, прямо к реке. Там мы его и нашли. Он сидел на берегу и плакал. Мы стали его утешать, но безуспешно. Тогда мы подхватили его под руки и, хотя он вырывался, лягался и кусался, отвели его домой.

Дома мать заперла Карела, взяла тачку и отправилась за козой. Что было, когда домой пришёл отец? Об этом Карел молчал.

Зато я могу рассказать вам, чего я натерпелся со своей козой. Козы у нас бывали всякие: одни были смирные, другие — настоящие дикари. Ту, о которой я хочу рассказать, бабушка купила бог знает где. Наверное, на каком-то глухом хуторе, где коза сроду не видала автомобиля. И когда она впервые повстречалась с ним, она, видно, решила, что это сам козий сатана собственной персоной.

Она побыла у нас уже с неделю, когда мне было велено отвести её на пастбище. Я повёл её на выгон. Вдруг я услышал шум машины. Коза явно тоже услышала её — она насторожилась и запрядала ушами. Боясь, что она сдуру сунется под машину, я надел ей на шею верёвку, а другой конец верёвки намотал себе на руку. Авось не сорвётся! Машина профырчала мимо и скрылась, но козу словно шилом кольнули. Она рванулась и понеслась словно бешеная.

Я был не из слабых, но удержать шалую козу мне оказалось не под силу. Она неслась не хуже лошади, и мне никак не удавалось хотя бы не отставать от неё. Я упал, и не успел вскочить на ноги, как она поволокла меня по дороге. И отцепиться я никак не мог, верёвка намертво захлестнулась вокруг моего запястья. Коза бешено неслась вперёд! И я покорился своей судьбе. Хорошо ещё, что мне удалось прикрыть другой рукой лицо, чтобы защитить его от дорожных камней и песка.

Кто знает, может, коза и в самом деле спятила! Она волокла меня за собой, и бог знает, чем бы это кончилось… если бы не придорожная канава, в которую я свалился. Козе пришлось остановиться, но слишком поздно! Лоб, локоть, коленки — всё у меня было ободрано до крови. Я выглядел великолепно! А коза между тем успокоилась. Она стояла, таращила на меня глаза и, кажется, сама не понимала, что случилось.

Когда вечером мы вернулись с пастбища, бабушка уже знала, что я бил козу. Не знаю, кто ей об этом сказал, ведь вокруг не было ни души. Я оправдывался, уверял бабушку, что не виноват, что это коза чуть всю шкуру с меня не содрала. Но бабушка стояла на своём:

— Козу бить нельзя. Какой может быть разум у бессловесной твари!

Бабушка положила на мои раны арнику, а перед сном ещё раз выговорила мне:

— Веди себя так, чтобы люди не рассказывали мне о тебе ничего плохого!

А уж я ли не старался, чтобы до бабушкиных ушей доходило как можно меньше? Но это мне удавалось не всегда.

Так же, как в жатву мы ходили в поле собирать колоски, так и теперь мы ходили по картошку. Хотя погодите! Вы же не знаете, для чего мы собирали эти колоски. Мы их теребили дома, поджаривали зёрна и варили из них кофе. На бедняцких делянках не оставалось ни колоска, но на полях богатеев ещё можно было разживиться.

Но скоро нам надоедало собирать колоски, забытые в поле. Куда лучше присесть прямо у снопов, сложенных в копны, и — дёрг, дёрг — живо набиралась полная горсть. Делать этого не полагалось, но бабушка ничего не знала и радовалась, когда я приносил домой целую охапку колосьев.

Богатые крестьяне и не догадывались, что им недостаёт нескольких ржаных колосков. А для бабушки это было большое подспорье. Если зерна набиралось побольше, мы меняли его на муку.

До зимы уже рукой подать, и нам нужно было готовиться к ней.

Дров из лесу я навозил, шишек насобирал, топить будет чем, но есть зимой ведь тоже нужно. А что? В основном картошку.

За картошкой тоже нужно было ходить тайком на деревенские огороды. Зажиточные крестьяне кормили ею свиней, — неужто они обеднеют из-за пары картофелин?

За картошкой я ходил под вечер. Дома я совал в карман свёрнутый полотняный мешочек и отправлялся в поле. Оглянувшись вокруг, я ложился между рядами, разгребал землю, и картофелины одна за другой исчезали в мешочке, который лежал рядом. Домой я возвращался затемно. Моё мальчишечье сердце согревала радость, что я помог бабушке, что у неё одной заботой меньше.

Была ли это кража? Была. Но разве богатеи не обкрадывали бабушку всю её жизнь, когда за целый день работы давали ей пару геллеров? Часто она приходила домой измученная до слёз, и мне ужасно хотелось хоть чем-то помочь ей.

Вечер. Я уже в постели, засыпаю, как вдруг бабушка оборачивается от лохани с бельём и спрашивает:

— Ты спишь?

Я устал от дневной беготни, мне неохота разговаривать. Так уютно мне было, сон уже забирался под веки. А бабушка опять спрашивает:

— Ты спишь?

Я с трудом отвечаю:

— Ещё нет.

— Я вот что вспомнила, — начинает бабушка, — нужно бы помочь старой пани Фиаловой. Видела я сегодня как она таскала воду с речки. Тяжело ей. Как ты думаешь?

Я молчу. Ещё одна работа! Бабушка чувствует моё настроение и не неволит меня. Она начинает с другого конца:

— Она старуха, никого у неё нет. Люди должны помогать друг дружке. Давеча несёт она бадью, а воды в ней на донышке. А тебе ничего не стоит две такие бадьи притащить!

Я размышляю. Сказать, что я помогу пани Фиаловой? Бабушка повернулась к лохани и опять принялась за стирку, проронив словно про себя:

— И видит она плохо, того и гляди, свалится в воду вместе с бадейкой.

— Завтра к ней загляну, — говорю я вслух. — Спрошу, не нужно ли ей чего.

— И не вздумай что-нибудь взять от неё, как бы она тебя ни уговаривала. Она бедная.

Об этом бабушка могла бы и не упоминать. Я и сам знаю, что пани Фиалова живёт из милости в тесной каморке общинного домика. Монотонный стук белья о стиральную доску быстро усыпляет меня. Кто знает, до какого часу ночи бабушка стирала, штопала мои штаны и чулки. А думала она при этом о пани Фиаловой.

В среду после обеда у нас не было занятий. Мне вдруг ужасно захотелось повидать и услышать дядю Франтишка. По дороге я скакал через лужи и считал, сколько я их перепрыгну. Над прудом я увидел чаек и, увидев их, позабыл о счёте. Я кричал им, высоко подбрасывая в воздух камешки. Сначала это их забавляло и они кружились вокруг меня, потом улетели.

Вот и село. В доме была только хозяйка. Она сказала мне, что дядя пашет у леса. Сказав спасибо, я побежал к нему. Он как раз разворачивал плуг у леса, и кони заржали, словно они ждали меня. Дядя остановился, чтобы приветствовать меня щёлканьем бича, от которого эхо разнеслось по лесу. И ещё раз! И ещё! Салют! Салют!

Дядя говорит:

— Что-то давненько я тебя не видал, сорванец ты этакий! Забывать меня стал.

— Некогда было. И бабушка не велит: мол, я тебе помешаю.

— Не помешаешь, не бойся. Свою работу я всегда сделаю. Погляди-ка, сколько я вспахал сегодня!

— А борозды ровные, как линейки в тетрадке!

— Так и должно быть. Здорово, правда? Даже самому нравится.

— Это нужно уметь — правда, дядя?

— Верно, но главное — чтобы ты любил то, что делаешь.

— Почему?

— Почему? Потому что работа, которую ты делаешь без любви, вроде как больной человек. Вечно у неё что-нибудь не в порядке.

— А если бы кто-нибудь построил без любви, скажем, дом?

— Не хотел бы я, приятель, жить в этом доме.

— А дерево может вырасти без любви?

— Может, но оно никогда не будет красивым. Наверняка ты бы посадил его не в ту почву.

Дядя причмокнул, и кони тронули. Земля открывалась за плугом, как будто переворачивались листы в книге. А меня дядя послал к дороге. В кармане куртки лежал кусок хлеба, который мы поделили между собой.

В обратный путь я отправился до того, как стемнело. Я вглядывался в каждое дерево, в каждую избу, в одежду на людях, пытаясь угадать, с любовью ли они сделаны. Это удавалось мне не всегда.

А потом я подумал, догадывается ли кто-нибудь, что я чищу обувь у господина директора без любви. Для бабушки я бы делал это с любовью, но для чужих людей…

Придётся спросить дядю…

III

Осенними вечерами, когда в зажиточных семьях дети кончали делать уроки и принимались за сытный ужин, я принимался ещё за одну работу. За какую? Я шёл вдоль речки к самому лесу, к лесному пруду. Останавливаясь и озираясь каждую минуту, не идёт ли кто за мной, я тихо крался босиком. Но слышно было лишь скворцов, которые ночевали в камышах у пруда.

Шёл я ловить ондатру. За шкурку ондатры мне давали десять крон. Но случалось это редко. Где достать капкан на ондатру, где взять на него деньги? Приходилось прятаться в кустах на берегу и ждать, не поставит ли кто-нибудь капкан. Этого мне было достаточно. Рано утром я вскакивал и бежал к пруду посмотреть, не попалась ли в капкан ондатра. Если она там была, значит, мне повезло. Если её там не было, мне доставался хотя бы капкан. Я вытаскивал его из воды и ставил там, где, по моим расчётам, могла быть нора.

С капканами дело обстояло так: одни их ставили, другие их таскали. Поставишь капкан, а утром нет ни ондатры, ни капкана.

Кто-то здесь уже похозяйничал. И так это шло всю осень. Иногда мне всё же доставалась добыча. И я тут же получал деньги.

Ондатру можно ловить и иначе. Но только вдвоём. У одного в руках длинный и тонкий железный прут, у другого — верша, сплетённая из обычной ивовой лозы. На охоту выходили утром. Сначала нужно было найти на берегу, у самой воды, нору. Если нора обитаема, трава перед норой казалась пожухлой. Один из нас держал вершу перед норой, у самого берега, другой тыкал прутом в землю. Он попеременно тыкал то здесь, то там, с каждым шагом приближаясь к воде. Если ондатра была в своей норе и её удавалось кольнуть, она в испуге выплывала из норы и попадала прямо в нашу вершу.

Такую же вершу, только побольше, закидывали мы на ночь в речку у мельницы — там, где вода стремительно падает с мельничного колеса, или же под плотиной. Но после того, как мельник несколько раз отнял у нас вершу, мы решили отказаться от этой затеи. Слишком долго было делать новую вершу.

Лучше было подождать, когда спустят пруд, тогда рыбы было вдоволь. Пруд спускали не меньше шести дней, после этого начинали вылавливать рыбу. Мы, мальчишки, принимались за ловлю уже на четвёртый день. Вечером мы поодиночке шли к пруду. Если бы мы шли всей компанией, сторож бы нас живо обнаружил.

В тот вечер, вернее, в ту ночь вода сошла почти до самых границ места лова. У берегов, заросших камышом, был сплошной ил, тускло блестевший при свете месяца. На мне ничего не было, кроме холщовых штанов, в руке я держал мешок из редкой ткани — чтобы вода вытекала из него, а рыба осталась.

Подвязав его верёвкой к поясу, я стал ждать, когда мимо пройдёт сторож. Но вот шаги его утихли, и я беззвучно нырнул в камыши.

Шаг за шагом я медленно раздвигал камыши, чтобы ни один стебелёк не хрустнул. В такую тихую ночь сторож сразу догадался бы, в чём дело. Не раз меня пугала то потревоженная дикая утка, то ондатра, мимо норы которой я проходил. Вскоре всё успокаивалось, и я шёл дальше, ещё больше напрягая слух: нет ли поблизости сторожа?

Наконец мои ноги погрузились в ил. Вскоре он доходил мне до пояса. Чтобы меня не было видно, я весь вымазался в иле. Лицо тоже намазал. Продвигаясь вперёд, я почти не вытаскивал ноги, а раздвигал ил животом. Мешок я волочил за собой.

Добравшись до места, я погрузил руки в ил и начал искать рыбу. Если карп лежал на поверхности, он выдавал себя шлёпаньем хвоста. Несколько штук я нащупал прямо в иле и тоже сунул в мешок. Они скользнули в него как по маслу.

Возвращался я тем же путём, что и пришёл. Но теперь мне труднее было переставлять ноги, труднее было пробиваться сквозь ил.

Мешок я придерживал сзади, чтобы рыба не билась и не выдала меня. На краю камыша я остановился и прислушался, не идёт ли мимо сторож. Тишина. Я отвязал мешок от пояса, перекинул его через плечо и скрылся в туманной тьме у запруды.

На другой день я пошёл продавать рыбу. Одну рыбину бабушка зажарила для нас. Ужин удался на славу! Это был икряной карп, и я полакомился им вволю. И бабушка тоже.

После рыбной ловли наступала пора охоты. Утки, зайцы и прочая дичь. Быть загонщиком во время охоты на зайцев — тоже неплохое занятие. Идёшь себе с палкой в руке, по левую руку — стрелок, по правую — стрелок, а ты знай следи, чтобы не выбиться из ряда. Отставать нельзя, и вперёд соваться тоже нельзя, а не то не ровён час, угодишь охотнику под выстрел. Я спускался в каждую ложбинку, продирался сквозь подлесок, улюлюкал и стучал палкой о стволы, чтобы согнать сон даже с тугоухого зайца. Всё равно он не спит, а только того и ждёт, чтобы мы прошли мимо. И куропаток нужно вспугнуть, как бы они ни жались к земле.

Гон начинался в полях. Постепенно строй загонщиков и стрелков приближался к лесу. Выстрел за выстрелом раздавался над краем, одетым в осенний наряд: весь он был в золоте и меди листвы, в фиолетовых сумерках цветущего вереска, в росистых нитях паутины, натянутой между деревьями.

Когда лес остался позади, охотники торжественно разбили привал. Было самое время. Каждый загонщик с трудом тащил двух-трёх зайцев и нескольких куропаток. Всю дичь свалили в одну груду, и началось фотографирование. Снимали то добычу, то охотников, а иногда собирали в кучу и нас, мальчишек-загонщиков. Ни одной своей фотографии с охоты я так и не увидел, но могу себе представить, как я тогда выглядел. Вихрастый мальчишка, штаны измазаны в заячьей крови, ноги синие от холодной пашни.

Когда охотники (пан заводчик, пан староста, стражник, пан директор школы и другие) отдохнули, когда они досыта наговорились о своих охотничьих приключениях, мы начали нанизывать зайцев на шест. Подвесив их за задние ноги, мы положили концы шеста на плечи и тронулись в обратный путь.

Мы были мастера ловить карпов и ондатру, почему же нам и не раздобыть хоть одного зайца? Неужто только старостиха умела его жарить? Бабушка тоже умела приготовить его на воскресный обед, получалось очень даже неплохо.

Застреленного зайца я оставлял где-нибудь у межи, а когда охотничий праздник заканчивался, я возвращался за ним, заворачивал его в мешок и бежал со всех ног домой. После хорошего обеда и мне воскресенье казалось праздником.

IV

Снег уже висел в облаках — вот-вот посыплется. Было самое время одеться потеплее и обуть что-нибудь на ноги. А я ходил босиком до самого конца октября. Когда совсем похолодало, бабушка дала мне чулки, а ещё раньше — деревянные башмаки.

Даже в те времена у мальчишек была своя мода на одежду, но наши мамы и бабушки и не думали обращать на неё внимания.

Что было, то и носили. Это — если было что, а если не было? Ну что ж, где хочешь, там и бери — осень ведь не остановишь.

Кое-что бабушка для меня выпросила. Она тогда прислуживала — кроме прочей работы — у господина податного инспектора; у господина инспектора был сын, а у сына господина инспектора всегда было во что одеться. И вот я унаследовал от него какой-то охотничий костюмчик — зелёный, с костяными пуговицами. Когда сегодня я вспоминаю об этом и пытаюсь представить себе, как я в нём должен был выглядеть, меня всегда разбирает смех.

Сынок господина инспектора носил на шее бант. Я бантов не носил. Сынок господина инспектора носил причёску. У меня голова была острижена наголо. Сынок господина инспектора носил ботинки — я ходил в деревянных башмаках. Можете себе представить мой вид в этом костюме? А самое занятное, что я был младше и меньше ростом сына господина инспектора, и поэтому костюмчик был мне малость великоват. Но бабушка говорила, что это не беда, и убеждала меня, что костюм мне идёт и на будущую зиму будет в самый раз.

Так вот я и щеголял в этом охотничьем костюме. Барашковая шапка нахлобучена по самые уши, на ногах чулки, подшитые толстой тканью (чтобы дольше носились), и деревянные башмаки. Но этот роскошный костюм я носил только по воскресеньям, в будни я был одет проще. Иногда так просто, что коченел и только о том и думал, куда бы укрыться. Хорошо ещё, что в школе было тепло!

Дожди и слякоть загоняли нас под крыши. На улице лужи, в лесу лужи, на лугах грязь по самую щиколотку. Выскочишь на минуту, и уже можно выливать воду из деревянных башмаков и выжимать чулки. А дома разве усидишь?

На наше счастье, мы открыли для себя новостройку в конце улицы. Каменщики строили какую-то виллу, но из-за непогоды не выходили на работу. Крышу над домом уже вывели, там было сухо. Место будто придумано для нашего брата.

Там можно было кричать вволю, карабкаться по лесам, всюду, от подвала до чердака, играть в прятки, в горелки. Словом, ничего лучшего мы и желать для себя не могли. Ничего удивительного, что мы пропадали там до самого вечера.

Однажды игра закончилась для меня неожиданно. Уже смеркалось. Я удирал по доске — она там была вместо лестницы — во двор. Ярда Кошек гнался за мной со второго этажа, он спрыгнул на доску и вот-вот схватил бы меня.

Я знал, что для меня дело может кончиться плохо — Ярда был разозлён. Он бежал изо всех сил, я летел впереди него. Доска кончилась, я оказался на земле и понёсся по двору. Он за мной.

Не успел никто опомниться, как я исчез у него на глазах. Он продолжал бежать не задумываясь и кончил там же, где я. В яме с гашёной известью. Я стоял в ней по пояс, а Ярда растянулся во всю длину. Известь облепила нас, как тесто. Мы глянули друг на друга и, хотя нам было не до смеха, загоготали. Что тут поделаешь?

На этом наша вражда кончилась, ведь обоим досталось поровну. Мы выбрались из известковой ямы. Идти домой в таком виде я не мог. Хуже всего было, что в извёстке остались мои деревянные башмаки. Не лезть же за ними снова в яму!

Обходя сады, мы припустили к Кошекам. У родителей Ярды было своё хозяйство, был у них и свой колодец, у которого мы и стали приводить себя в порядок. Раздевшись донага, мы поливали друг дружку холодной водой. Умывшись, я старательно выстирал штаны, рубаху и чулки. На рубахе извёстки было мало, зато со штанами пришлось повозиться. Но я по-прежнему не знал, что мне делать без башмаков.

Одежду я высушил у плиты в кухне у Кошеков, к вечеру уже можно было идти домой. Всё в порядке, если не считать башмаков… Но у Кошеков, как и полагается в хорошем хозяйстве, деревянных башмаков хватало, и с разрешения Ярды я взял одну пару, лежавшую у хлева. Домой я шёл спокойно, не боясь, что бабушка что-нибудь узнает.

На стройку мы ходили ещё довольно долго, пока пан Гора, через сад которого мы бегали, не начал спускать на нас своего пса. Спасаясь от него, я не раз в последнюю секунду вскакивал на забор. В конце концов я перестал туда ходить.

Холод донимал меня повсюду, и мне бы хотелось проводить время в каком-нибудь тёплом месте. Я нашёл его на той же улице, на несколько домов дальше, — у пана Кубина.

Пан Кубин был кузнец. Большой, толстый и сильный, как и полагается кузнецу. Рукава голубой рубашки всегда засучены, поверх неё кожаный фартук. Голова лысая, на носу сидят проволочные очки. Ну и ручищи у него были! Я его всерьёз побаивался. Никогда он не улыбался, глянет поверх очков — и всё. Вечно он молчал, только изредка пробурчит что-то.

Я стоял в дверях кузницы, наблюдая, как пан Кубин куёт раскалённое железо — только искры сыплются. На меня он и не глянул, решил, видно, что я даже взгляда его не стою.

Он мерно взмахивал молотом, и удары отдавались где-то далеко на улице. Видно, он подумал про себя: «Мальчишка — ну ладно, мне до него дела нет». Вот он отошёл от наковальни к горну и стал нажимать на педаль мехов, раздувая огонь. Он медленно нажимал на педаль, сунув железо в горн, а другой рукой придерживая свою трубку.

Я подошёл ближе, но ненамного. Большие и сильные руки пана Кубина, густые брови — всё это нагоняло на меня страх. Подойти совсем близко я не осмеливался.

Постояв у горна, пан Кубин повернулся и перенёс раскалённый пруток на наковальню. Потом он взял в руку молот, стукнул им по наковальне, словно примеряясь, посмотрел на меня и сказал:

— Так…

Больше я ничего не услышал, потому что я повернулся и пулей вылетел из кузницы. Бережёного бог бережёт! Но ничего страшного не последовало: пан Кубин продолжал мерно постукивать молотом, и я опять приблизился. Ведь в кузнице было такое приятное тепло, а на дворе — собачий холод. Только бы он меня не выгнал!

Пан Кубин отложил молот и снова сказал:

— Так вот…

На этот раз я не удрал, потому что пан Кубин тут же продолжал:

— Стоишь глазеешь, а вот нет чтобы раздувать мехи! А сто́ит слово сказать — ты удираешь, будто я тебе пятки припалил. Берись-ка лучше за дело!

Два раза повторять ему не пришлось: я подскочил к мехам и стал качать как бешеный.

— Помаленьку, помаленьку, не мельтешись! — сказал пан Кубин, покосившись на меня.

Когда я поработал немного у мехов, он поставил меня к наковальне и сказал:

— На, зажми железо в клещах и не выпускай. Я буду бить, а ты смотри не упусти!

— Хорошо, — ответил я и изо всех сил сжал клещами кусок железа.

Пан Кубин размахнулся вроде несильно, но я весь так и дёрнулся. Руки у меня онемели, словно от удара электрического тока, в ладонях защипало. Молот пана Кубина опять полетел вниз. Я не стал ждать и в тот же миг разомкнул ладони.

Клещи упали наземь, а железка от удара молотом взлетела вверх и вылетела прямо в окно. Пока пан Кубин оглядывался, куда упала железка, я сломя голову выбежал из кузницы, не дожидаясь, когда на меня опустится мощная длань кузнеца. Самое время! Пан Кубин зачертыхался, и больше я уже ничего не слышал.

V

Я пошёл в другое место. К Тругларжам. У них было пять мальчишек и две девочки. Пан Тругларж был лавочник; волосы у него были рыжие, и все сыновья пошли в него. На какую голову ни глянь — все словно из меди. Когда на дворе лил дождь, в задней комнате Тругларжей (в передней была их лавчонка) было не протолкнуться. Лес рук, лес ног, крику — словно на ярмарке.

Но пани Тругларжова умела навести порядок. Как только начинается ссора, а то и драка, она прибегает из лавочки, правой рукой даст подзатыльника Енде, левой огреет по спине Пепика, на третьего, Густу, прикрикнет, а между тем ещё где-то раздаётся шлепок. Это она влепила Тонде пощёчину.

Но ведь третьей руки у неё не было — не знаю, как это у неё получалось! Я не успевал следить за ней глазами. Подвернись я ей под горячую руку, я бы тоже схлопотал, хотя и не был членом их семейства. Исчезала пани Тругларжова так же внезапно, как и появлялась.

Пан Тругларж сначала ездил по деревням, где он скупал масло и яйца, на велосипеде, потом он купил себе мотоцикл. Иметь в те времена мотоцикл — это была непростая штука. Во всём городе их было два. Ракета на Луну сегодня не кажется таким чудом, каким был для нас мотоцикл пана Тругларжа. Кто знает, где он его приобрёл. Когда мотоцикл заводился, он превращался в настоящую адскую машину. Но для того чтобы он завёлся, нужно было ещё попотеть.

В своей жизни пан Тругларж, пожалуй, держал в руках только мясорубку да кофейную мельницу, и вдруг он связался с такой дьявольской штукой. Пусковой рукоятки у мотоциклов тогда не было. Для того чтобы мотоцикл завёлся, с ним нужно было пробежаться как следует, и лишь тогда мотоциклист спешил вскочить в седло. Крылья руля широко раскинуты, вместо цепи — ремень. Всё в машине было кованое, добротное, обильно перемазанное маслом.

Пан Тругларж ездил по своим торговым делам с коробом за спиной. С этой ношей он не мог разогнать свою машину, поэтому толкало её всё его потомство. Иногда на помощь приходил я или ещё кто-нибудь. Спустя какое-то время раздавался взрыв, второй, третий — словно пушечная канонада, всё обволакивалось синим дымом, и мотоцикл рывками начинал двигаться. При этом он фырчал, скрипел, визжал — короче, мотоцикл того времени был хуже сегодняшней молотилки. Но у нас он вызывал восхищение.

И сам Тругларж был вам не кто-нибудь. Он ехал по ухабистой дороге, то и дело нажимая на рожок, чтобы ему уступали дорогу люди, собаки, гуси, подводы. Счастливые мы бежали с ним рядом, пока могли. Зато старики, которые ещё издали сворачивали с дороги, приходили в неистовство. Они кляли Тругларжа на чём свет стоит и даже грозили ему палками. Страх какой, ездить на дьявольском изобретении! Да ещё лавочник, — слыханное ли дело?

Замечательнее всего был рассказ пана Тругларжа о том, как он ездил в Прагу. Он готов был рассказывать об этом путешествии снова и снова. К стокилометровой поездке в Прагу он тогда готовился целую неделю и наконец выехал. В тёмном костюме, а за спиной в рюкзаке у него была запасная канистра с бензином. И когда на другой день он вернулся, его хвастливым рассказам не было конца. Он, мол, одолел это расстояние за восемь часов. Вот этому никто не мог поверить. Так быстро?

— Да, так быстро, — говорил пан Тругларж. — Я так летел, что придорожные столбы слились в одну белую линию. Совершенно слились!

Интересно, с какой это скоростью ехал пан Тругларж, если сегодня участники Велогонки мира проходят это же расстояние меньше, чем за три часа?

Когда он в тот раз приехал, лицо у него было чёрное от пыли, а костюм коричневый. Сапоги в масле, на брюках пятна от бензина. Но сам он был в полном восторге. Пани Тругларжова в восторге не была. Она потребовала продать мотоцикл. И все соседи с ней соглашались. И вот опять пан Тругларж стал ездить на велосипеде, и мы перестали им восхищаться.

От Тругларжей я пошёл домой. Бабушки дома ещё не было. Я сам поставил на стол керосиновую лампу, зажёг фитиль, вставил ламповое стекло.

В это время в иконе, висевшей над постелью, заиграла музыка. В нижней части иконы были часы с музыкальным ящиком. Каждый час ящик исполнял мелодию молитвы «Родился спаситель…». Как только музыка смолкла, мне пришла в голову идея посмотреть, что же в этой иконе играет.

Я приставил стул, осторожно снял икону со стены и положил её на стол тыльной стороной вверх, чтобы можно было добраться до механизма. Сначала я осмотрел всё снаружи, потом набрался смелости: ничего страшного не случится, если я загляну внутрь. Я только гляну и опять верну икону на место. Намерения у меня были самые безобидные.

Я притащил нож, клещи, молоток. Сначала я аккуратно снял крышку, прикрывавшую музыкальный механизм. Внутри вращались шестерёночки, какой-то рычажок перескакивал то влево, то вправо. Всё было в движении. Как это получается? Я глаз не мог оторвать от этого зрелища. Сначала я лишь наблюдал, а потом стал осторожно трогать ножом вращающиеся шестерёнки.

Мне удалось ускорить их ход. Они вращались всё быстрее и быстрее. Теперь часовой механизм тикал с такой скоростью, что даже хрипел. Мне это начинало нравиться, особенно когда я обнаружил, что большая стрелка на часах бежит куда быстрее, чем обычно.

Вдруг механизм заиграл свою мелодию. При этом пришла в движение шестерёнка, которая до сих пор никак не хотела вращаться.

Вскоре музыкальный механизм умолк, и опять только часы тикали. Тут уж я не мог удержаться. Я нажал ножом на одну из шестерёнок посильнее, в механизме что-то хрустнуло, и он затих. Совсем затих, и ничего в нём не двигалось. И часы не шли. Это был конец.

Я поспешно закрыл механизм крышкой и повесил икону на место. Ничего на ней не изменилось, только стрелки часов стояли, стояли как прикованные. Что же делать? Ведь я вовсе не хотел их ломать. Или, может быть, они обиделись?

Я положил нож, клещи и молоток на место, погасил лампу, запер дверь и вышел на улицу. Я боялся: что скажет бабушка? Я ходил перед домом и придумывал ответы. Но лучше всего ничего не говорить, не лгать, как-нибудь обойдётся.

Когда бабушка пришла с работы, я вошёл в комнату лишь следом за ней. Обратит она внимание на икону или нет? Это произошло не сразу, а примерно через час. Часы стояли, музыка не прозвучала. Бабушка посмотрела, посмотрела, потом кивнула и сказала:

— Ну, икона, видно, своё отыграла. А долго она играла! Что ж тут удивляться, что она решила отдохнуть. Ведь и машина не вечная. Тридцать лет она играла. Жаль её, да на починку у нас теперь нет денег. Придётся ей подождать до лучших времён!

Но деньги не появились и позже; так музыкальный ящик и не сыграл больше своё звонкое «Родился спаситель…». В свой последний раз он сыграл для меня. Когда год спустя я признался во всём бабушке, она удивила меня своим ответом: «Я ведь догадывалась, да некогда было сердиться».

ЗИМА

I

Снег уже лежал на улицах нашего города, но всё ещё продолжал падать. Он падал медленно, словно ему некуда было спешить. На лугах, на дорогах, на улице, на домах и деревьях — всюду свежий, пышный снег. Он прикрыл болото и выгоны и изменил всё вокруг. И, конечно, изменил и нашу жизнь. Снег. Значит, новые игры, новые труды и заботы.

И бабушка кончила работать в поле. Лишь иногда она ходила молотить у кого-нибудь зерно. Большую часть дня она проводила в услужении: ходила стирать бельё, щипать перья и откидывать снег. Хоть и старая, но жить без работы она не хотела да и не могла. Чем бы мы были живы, если бы не её заработки?

Зима всегда хуже лета или осени — заработок меньше. И меньше возможностей раздобыть что-нибудь в лесу, в поле, на пруду, чтобы помочь бабушке свести концы с концами. Зиму бабушка никогда не любила. Зима — это голод и заботы. Да ещё покупка керосина для освещения — расход, которого мы летом не знали.

По субботам бабушка делала покупки. Всё, что она закупала для нас на неделю, свободно помещалось в небольшой хозяйственной сумке. Немного муки, немного сахару, брусочек сала и четверть кило мяса на воскресенье. Не жирно. Иногда она покупала мне на двадцать геллеров карамели.

Может быть, именно из-за этих карамелек я пошёл встречать её, когда выпал снег. Или просто от нечего делать? Уж и не знаю. Я встретил её за углом улицы; она шла осторожно, закутанная в большой платок. Она удивилась, что я вышел ей навстречу, но даже слышать не хотела о том, чтобы я поднёс ей сумку.

— Какое там, скользко, нога у тебя подвернётся и всё рассыплешь. Что мы тогда есть будем? Ты, парень, не умеешь ходить спокойно.

Пожалуй, она была права. Ходить спокойно я не мог. То я забирался в сугроб, то бросал снежки, то разбегался и скользил на стоптанных деревянных башмаках.

Трёхэтажных домов на нашей улице было мало; последний из них стоял на углу. В первом этаже была лавка канатчика, на втором этаже жил доктор, а третий этаж с застеклённой верандой занимала старая пани учительница. Единственное окошко во всей веранде было открыто, и именно это меня и прельстило.

Я остановился и тут же начал лепить снежок. Снежок должен быть аккуратным и не слишком большим, тогда можно быть уверенным, что попадёшь в цель. Между тем бабушка ушла вперёд, размышляя о том, сколько денег она истратила на покупки, и не заметила, чем я занимаюсь. Я уже прицелился было в открытое окно веранды, но тут мне пришло в голову, что бабушке следовало бы посмотреть на мой мастерский бросок. Я крикнул ей:

— Глянь, бабуля, как я попаду в окошко вон там наверху!

— Попробуй только, бессмысленный ты мальчишка! Сейчас же выбрось снежок, а не то получишь по шее! Разобьёшь окно — ещё хуже будет. Увидишь тогда…

— Ты, бабуля, не бойся, я не промажу, мне это пара пустяков!

— Я тебе сказала: выбрось это из головы! Дважды повторять я не буду! — И она действительно повернулась и пошла своим путём.

Я постоял немного, потом прицелился, и — р-раз! — снежок засвистел в воздухе. Но едва он вылетел у меня из руки, как я понял, что дело плохо: он летел не совсем так, как ему полагалось. Стекло рядом с открытым окном задребезжало, и во двор посыпались осколки.

Как это я мог промахнуться? Пока я стоял, разинув рот от изумления, бабушка вмиг оказалась рядом и влепила мне две увесистых оплеухи. Я даже не пикнул, так я был ошеломлён случившимся.

А возмущённая бабушка добавила:

— Видишь, что ты натворил? Я тебе что говорила? А теперь, если хочешь знать, мы пойдём вместе, и ты попросишь прощения у того, кому ты разбил окно. У меня нет денег, чтобы платить за тебя!

Я шёл и думал: мало того, что я не попал, мне ещё придётся просить прощения. По пути на третий этаж у меня было достаточно времени, чтобы думать об этом.

Бабушка двинулась за мной, на случай, если я вздумаю увильнуть от обязанности просить прощения. Она хотела, чтобы я вёл себя мужественно. «Сумел заварить кашу — умей и расхлёбывать!» Я поднимался по лестнице впереди неё, словно арестант. На третьем этаже мы остановились, и бабушка постучала. Пани учительница вышла, посмотрела на меня поверх очков и причмокнула, словно собираясь съесть меня с костями. Я ждал, что будет дальше.

— Ну! — сказала бабушка.

Но я ни гугу; я сделал вид, будто не знаю, в чём дело.

— Ты что, не знаешь, что полагается? — опять подтолкнула меня бабушка.

Но я молчал и глядел на шлёпанцы пани учительницы, на которых были вышиты два белых сердца.

Тогда бабушка начала сама:

— Это тот самый сорванец, пани учительница, который разбил стекло на вашей веранде.

Учительница слушала и кивала головой, потом откашлялась и сказала:

— Милая пани, за стекло придётся заплатить. Ничего не поделаешь.

На мгновение наступила тишина.

— Мне нечем платить, — сказала бабушка. — Но раз он разбил стекло, пусть он вам его отработает. У вас не найдётся для него какой-нибудь работы?

Это учительницу устраивало.

— Вы правы. Окно мальчик пусть отнесёт к стекольщику, я заплачу сама, но за это он будет неделю носить мне уголь из подвала сюда, наверх.

Бабушка согласилась. Ничего не поделаешь.

В душе согласился и я, несмотря на свой мрачный вид. По дороге домой я говорил себе: «Дёшево я отделался! А бабушка это здорово придумала!»

II

Снег падал и весь следующий день. В понедельник всю дорогу в школу мы кидались снежками. Из школы мы прямиком отправились в парк. Там, на косогоре, у нас была одна из самых лучших ледяных дорожек.

Мы все собрались туда, словно муравьи на сахар. Скоро дорожка стала блестящей, как стекло. Вот когда пошло катание! Поднявшись на горку, я снимал деревянные башмаки, ставил их перед собой, садился на них и катился вниз, как на самых лучших санках. Мы съезжали друг за дружкой, парами, «поездом», просто гурьбой. Прошёл час, другой, от нас уже пар валил, но мы и не думали расходиться. Бывало, уже и учебники, положенные на кусты, заносило снегом, и только вечерние сумерки и огни, загоравшиеся на улицах, загоняли нас домой.

Никто о нас не беспокоился: мы были дети весны, лета, осени и зимы, приятели облаков, дождя и мороза; мы знали каждую пядь земли в своих родных местах и умели радоваться жизни.

Когда приходила зима, когда падал снег и морозило, мы верили, что всё это для нас.

И эта горка в парке была для нас! И для Тонды Длоугих, который как раз шёл мимо с урока музыки, держа футляр со скрипкой под мышкой. И он не мог не остановиться, не прокатиться разок с горки. Но ботинки скользят совсем не так, как деревянные башмаки. А для чего тогда футляр со скрипкой? Тонда положил футляр на ледяную дорожку, сел на него, и вот он уже несётся вниз. Чистый наездник, и только!

Он съехал раз, два, десять раз. В который уже раз он взбежал на горку и приготовился к спуску. Вот он опять оседлал футляр. Опять ехать одному? Нет, пусть ещё кто-нибудь сядет.

И я уселся сзади него. Мы тронулись верхом на футляре со скрипкой. Но далеко мы не уехали. Футляр затрещал и хрустнул, потом захрустела скрипка. Под нами осталась лежать только кучка дощечек. Тонда вскочил на ноги, бледный как мел. Он подхватил дощечки и отнёс их в сторону. Мне не очень хотелось глядеть на эти обломки, но всё же я не устоял.

Ах, на что это было похоже! Никто бы не догадался, что когда-то это было скрипкой, разве что по порванным струнам и по лакированным дощечкам. Что теперь будет? Тонда держался геройски, он не заплакал. Он взял в охапку эти деревяшки и поплёлся домой. Шёл он невесело, видно, обдумывал, что сказать дома.

Может, он признался, а может, и придумал что-нибудь. Например, что был гололёд и он упал со скрипкой. Не знаю, как отнёсся его отец к этой отговорке; во всяком случае со временем у Тонды появилась новая скрипка. Но он больше никогда на ней не катался. Конечно, на скрипке лучше играть, чем ездить на ней верхом.

Морозы крепчали. Речка покрылась ледяной коркой. Морозило день, другой, третий, сантиметр за сантиметром лёд становился толще. Кто ступит на лёд первым, кто первым оттолкнётся и заскользит по нему? Один за другим мы пробовали лёд: выдержит он нас? Не проломится? Сначала мы били по льду каблуком. Ничего. Но осторожнее, один шаг — и лёд трещит. Нет, всё-таки вернее всего проверять камнем. Как это делается? Подкидывают камень как можно выше, и если он упадёт на лёд и не проломит его — значит, порядок. Тогда ты спускаешься на лёд, порой на четвереньках ползёшь (так вернее) — проверяешь, как мороз сделал своё дело.

Однажды ранним утром, до того как идти в школу, на речке сошлись мальчишки со всей улицы. Это было начало, торжественное открытие. У кого были коньки, те пришли после обеда кататься на коньках; у кого их не было, те катались на своих двоих, а у кого была ледянка, тому было лучше всех.

Как, вы не знаете, что такое ледянка? Это такая замечательная штуковина, на которой можно носиться по льду как ветер. Как она выглядит? Очень просто. Это толстая доска, длиной примерно с полметра и шириной сантиметров в тридцать. В неё заколачивают две железные скобы, чтобы получилось что-то вроде полозьев, и ледянка готова. Вы садитесь на доску, подогнув под себя ноги, в каждую руку берёте по деревяшке, в конец которой заколочен гвоздь без шляпки, — это острога для отталкивания — и поехали.

По гладкому льду ледянка несётся, только звон идёт. Чего мы только на них не вытворяли! Разгонялись, вращались, ездили задом и боком и ещё бог знает как. На них можно было кататься и тогда, когда на льду стояла вода, и это было особенно увлекательно. Всюду вокруг вода, а по ней носится маленькая человеческая фигурка.

Одна только опасность грозила наезднику на ледянке — камни, раскиданные по льду. Едешь, едешь, скоба налетит на камень, ледянка станет, а ты едешь по льду дальше. Но уже сам, на мягком месте.

Однажды я пережил на реке неприятное приключение. Дело было после рождества, морозы отпустили, лёд стал мягким, а над болотистыми тонями и вовсе начал таять. А мне и горя мало: еду, еду, вокруг ни души, заехал высоко вверх по речке — и вдруг лёд подо мной проломился. В один миг я оказался в воде. Ледянка и остроги скользнули под лёд, а я еле-еле успел схватиться за ледяную кромку. Подтаявший лёд ломается и крошится. Цепляюсь за лёд и никак не могу вылезть на поверхность. Счастье моё, что я умел плавать!

Наконец я всё же подтянулся и выбрался на лёд, но без ледянки и даже без деревянных башмаков. Всё это осталось подо льдом. На следующий день опять ударил мороз, полынья замёрзла, и я нашёл свою ледянку лишь весной, когда лёд растаял.

III

Даже зимой морозы держатся не всё время. Бывают дни, когда и на льду не покатаешься, и снег превращается в кашу. А дома что делать? Уроки готовы, вода на кухню принесена, и ящик у плиты полон дров. Остаётся только книга.

Славные это были дни, когда я сидел на чердаке и рылся в календарях, которые там оставил бог знает какой квартирант перед нами. Мыши могли сколько угодно шнырять вокруг меня, глодать старую бумагу, пищать — мне они не мешали. Я сидел у слухового окошка, читал и восхищался фотографиями городов, людей и далёких краёв.

Потом я рассказывал бабушке, что я видел и прочёл. Возможно, она мне и не верила. Скорее всего, она думала, что я всё это насочинял. Сама она знала в жизни лишь непосильный труд, голод и заботы о хлебе насущном и о семье. А теперь ещё и обо мне.

«На такие вещи, — говаривала она мне, — лучше и не заглядывайся! Не сиди сложа руки, парень, не ленись, только тем и проживёшь, а глядением сыт не будешь». С этими словами она опять принималась за какую-нибудь работу. А когда у неё выдавалась свободная минута, она давала мне вдеть в ушко иголки нитку и бралась за починку моих штанов и чулок. Вечно они у меня были драные.

В такую погоду, после уроков, когда идти было некуда, у меня было одно местечко, где я чувствовал себя счастливым. Это было на другом конце нашего двора, где жил лакировщик и маляр, пан Ганобил. В коридоре за застеклёнными дверями у него стояли бочки с красками, с известью, валялись всевозможные кисти, трафареты и возвышались стремянки. Как только я замечал, что пана Ганобила нет дома, я тут же забирался в его коридор и начинал там хозяйничать. Я работал. Я раскрасил все стены вокруг, используя все краски, какие там были. А когда мне и этого стало мало, я присвоил себе один из трафаретов и начал расписывать стены заново, на этот раз более художественно…

Больше всего мне нравился трафарет с какими-то воронами. Этим узором я расписал коридорные двери — красным цветом по голубому фону — и пришёл в совершенный восторг. Всюду, куда я мог дотянуться, летали теперь вороны, сошедшие с трафарета.

Но я хотел рисовать и там, куда было не дотянуться с земли. Меня манила стена, белая-пребелая. Что мне мешает воспользоваться стремянкой? И я выбрал одну из самых больших стремянок, подтащил её к дверям и раздвинул. Ну и высотища! Я поставил на стремянку банку с краской, кисть, трафарет и начал расписывать ранее недоступные мне места. Вороны так и запорхали по стенке. Я стоял на стремянке на манер, подсмотренный у пана Ганобила.

Когда всё вокруг я разрисовал, мне нужно было передвинуться чуть дальше. Там стена всё ещё белела. Способ, как передвигаться вместе со стремянкой, я тоже подсмотрел у пана Ганобила. Теперь я попытался сам так сделать. Держа банку с краской в руке, я начал сводить ножки стремянки, не слезая с неё. Я сводил их всё ближе и ближе, но развести их опять был не в силах.

Ситуация была опасная. Стремянка почти сомкнулась, она стояла перпендикулярно, а у меня начали трястись коленки от усталости и страха. Я чуть шевельнулся — и полетел. Мне не повезло: можно было бы свалиться в коридор, но я почему-то влетел в стеклянную дверь. Стекло зазвенело, и я очутился прямо во дворе. За мной следом вывалилась банка с краской и кисть, половина стремянки тоже с любопытством выглядывала во двор.

Как только бабушка на другой стороне двора услышала звон осколков, она выбежала из комнаты и замерла в ужасе. Я лежал на земле, а с живота у меня стекала краска.

Я вовсе не ушибся, но когда бабушка приблизилась ко мне, я сделал вид, будто со мной случилось что-то ужасное, и разразился душераздирающим плачем. Я надеялся, что бабушке станет жаль меня, что, может быть, обойдётся без головомойки, но я просчитался. В награду за свои труды я получил взбучку, да ещё пришлось убрать со двора всё, что я натворил. В том числе и осколки. А ведь во всём виновата была стремянка. Если бы она раздвинулась как полагается, всё могло бы кончиться добром.

На этом моя художественная карьера закончилась. Маляр из меня не вышел.

Зато благодаря маляру Ганобилу я обзавёлся лыжами. Во дворе который год стояла бочка с известью. Известь постепенно высыхала, и бочка рассохлась так, что с неё свалились обручи. Какой от неё прок? А ведь из клёпок могут выйти отличные лыжи. Настоящих лыж в городе тогда было не так уж много.

Я заострил один конец клёпки, то же сделал ещё с одной клёпкой — и лыжи готовы. Ремни я сделал из кусков старого пояса. Я приколотил их посредине каждой из лыж так, чтобы можно было вдеть ногу. Что лыжи должны иметь направляющие желобки, что они должны пружинить — это нас не волновало. Кто посмеет сказать, что наши лыжи не поедут? Поедут, и ещё как! Палки я вырезал из ольхи на берегу речки, — чего ещё надо? Только взобраться на гору.

На следующий день мы вышли на лыжах. Снегу хватало, навалило его столько, что даже на реке выросли сугробы. Берега речки ожили. Кто катался на санках, кто на лыжах. Самое лучшее место для катания было у леса, который назывался Либоуш. Холм над речкой был словно нарочно придуман для таких лихих лыжников, как мы.

Как известно, если парнишка не рохля, то с ним редко что-нибудь случается. Поэтому мы не боялись кататься и делать «телемарки» и «христианин» даже на наших лыжах, хотя вместо ботинок на нас были просто деревянные башмаки. Возможно, это никакая не была «христианин», а скорее какой-то немыслимый поворот с остановкой или падением, но каждый ведь волен называть это как хочет. А нам нравилось именно это слово.

Наши лыжи из клёпок имели немало преимуществ. Сломать их было невозможно, даже если налетишь на дерево. Скорее бы дерево сломалось. Если я чувствовал, что вот-вот упаду, то спасался тем, что выскакивал из деревянных башмаков. Лыжи убегали, подпрыгивая, неслись по пашне — иногда до самой речки. В любом случае это было лучше, чем разбить себе колени, локти или подбородок.

В гору на лыжах я не ходил. Скажите на милость, к чему этот труд? Я брал их под мышки и айда на гору. А палки часто заменяли нам сабли, ружья и пулемёты. Едва начиналось сражение, как палки шли в ход! А если и сломается — не беда, за новыми палками дело не станет. Всегда можно вырезать новые из прибрежной ольхи.

Говоря о преимуществах наших лыж, нужно отметить и их недостатки. Длина лыж зависела от высоты бочки. А короткие лыжи всегда едут с горы как хотят, — управлять ими невозможно. При спуске клёпки разъезжались во все стороны. Они неслись во всю мочь и ни за что не сворачивали в ту сторону, в какую тебе нужно. Особенно когда мы сделали из нашей лыжной трассы ледяную дорожку, словно смазанную мылом. Но нас это не огорчало, мы были довольны своими лыжами. Сколько я на них накатался, сколько нападался — они выдержали всё.

Иногда не выдерживал я. Снегу было много, но вечером чуть моросило, а ночью мороз покрывал снег твёрдой стеклянной коркой. Катание на лыжах по такому снегу было настоящим искусством. Куда там — делом жизни и смерти! Клёпки мчатся как им вздумается, ноги разъезжаются словно на льду.

И что это мне тогда пришло в голову! На вершине холма я оттолкнулся и полетел вниз. Как ветер. Как молния! И тут до меня дошло, что я переоценил свои силы. Кажется, я летел быстрее собственных мыслей. Ой, что будет?!

Эту рытвину под горой мне не перескочить, дело ясное, а свернуть я не могу. Я прекрасно знаю, что даже если я стану боком или развернусь в противоположную сторону, мне это ничуть не поможет — я поеду вниз с той же скоростью.

Что-то ждёт меня внизу! Даже думать об этом не хотелось. И всё же я попытался хоть немного изменить направление этого головоломного спуска. На большее я не был способен.

Тут ноги у меня подвернулись — и я покатился по снегу как колода. По снегу твёрдому и острому, как стекло. Варежек на мне не было, поэтому сначала досталось рукам; Ладоням и запястьям. Они сразу покрылись кровью. Подбородок, нос и лоб — всё было ободрано. Штаны на коленях разорваны, и колени ободраны тоже. Ну и вид у меня был! А мороз щипал ссадины, словно солью разъедал. Я взял лыжи под мышку — о палках я и думать не стал — и побежал домой. Горе-лыжник!

Когда я вошёл в комнату, бабушка глянула на меня и всплеснула руками. Она не знала, за что ей приняться раньше. Поскорее обработать руки, или лицо, или сначала со мной разделаться? Поняв, видимо, что я и так достаточно наказан, она огорчённо сказала:

— Только изувечиться тебе не хватало, что тогда будешь делать? Пора бы и поумнеть!

Она обмыла мои раны и натёрла их арникой. Жгло так, как будто я свалился в раскалённые уголья или влез в пчелиный улей. Но я и не пикнул, чтобы не было хуже. Нечего и говорить, что ребята в школе надо мной смеялись. Меня узнать было нельзя. Но к лыжам я злобы не питал.

Дня два я не катался — бабушка не велела, — а потом пошёл вырезать палки, и… всё началось сначала. Айда на гору!

Пора было присмотреть на вырубке ёлочку, ведь до рождества уже рукой подать. Ёлочку-то я принесу, за этим дело не станет, но вот какой подарок будет ждать меня под ней? Время от времени я намекал бабушке о своём желании, но она делала вид, что не слышит. Больше всего на свете я мечтал о губной гармошке, но она подумывала о том, чтобы купить мне новые чулки, шапку или, может, какой-нибудь свитерок подешевле? Гармошка её, по-видимому, мало интересовала: «Гармошка тебя не согреет, и сыт ею не будешь!» И всё же я верил, что если напомню ей о своём желании ещё разок-другой, то, может быть… И я не ошибся.

За три дня до рождества я заглянул в сундук. В свёртке были новые чулки, рубашка и — губная гармоника в футляре. Была там, была, ждала меня! Мне захотелось сделать бабушке сюрприз. Нужно подработать денег на стороне и купить ей чулки. А если заработать побольше, то можно будет купить ей головной платок. Вот она удивится, вот обрадуется! Вот это будет рождество!

Я обошёл нескольких пожилых людей и предложил достать им ёлочки. Желающих было достаточно. Тогда я взял лыжи, мешок, верёвку, сунул в карман нож и поехал. К вырубке нужно было подбираться осторожно: в эти дни лесничий стерёг лес, словно он принадлежал лично ему, а не крестьянам и общине.

Я осмотрелся, прислушался. Нигде ни звука, ни одна ветка не шелохнётся. Я присел у ёлочки, которую присмотрел заранее, и начал работать ножом. Хвоя пахла даже под снежной шапкой. Потом я сунул ёлочку в мешок, привязал к спине и покатил домой. Так я съездил несколько раз. И на следующий день тоже.

Кое-что мне всё же удалось заработать. Кто дал двадцать геллеров, кто пятьдесят, а когда я подсчитал, оказалось, что у меня есть шесть крон. Ровно столько же стоили чулки для бабушки. Ура, подарок будет, хотя и без платка! Ну, а в последний раз я ехал за ёлкой для нас. За самой красивой!..

Она действительно была самая красивая! На ней даже висело печенье, которое бабушка сама испекла. В комнате благоухали хвоя и печенье, благоухал весь день и весь мир. Радовался подарку я, радовалась бабушка.

И всё же она плакала. Может быть, надо мной, но скорее всего — над жизнью, полной нищеты, тяжкого труда и несправедливостей. Она боялась, что и я вступлю в такую же жизнь; беднякам тогда нечего было ждать. Напрасно я обещал ей, что стану мясником и буду класть ей под рождественскую ёлочку пакет сарделек. Бабушка улыбнулась, но не поверила. Она погладила меня по щеке и сказала:

— Мальчик, когда ты ещё вырастешь — мне до этого не дожить. Ведь мне уже шестьдесят. Купи их как-нибудь себе!

Потом она села спиной к тёплой печке и слушала, как я пытаюсь сыграть песенку на губной гармошке. А я играл и играл, пока глаза у меня не начали слипаться.

IV

Так миновало рождество. День проходил за днём: школа, работа, шалости. Каждый день я таскал уголь в квартиру пани учительницы, которой я разбил окно; время от времени я выполнял поручения соседей и приносил домой пару геллеров. Пошёл счёт дням нового года.

В воскресенье шёл снег. Я сидел у дяди в тёплой конюшне и играл ему на губной гармошке. Мне хотелось похвастаться.

Потом сыграл дядя, и у него получилось лучше. Иногда мне казалось, что дядя умеет и знает всё. Я как-то рассказывал ему о рыбе, а оказалось, что он знает о ней больше моего. Мы бросали камни в цель, и он выиграл. Летом мы плавали в пруду, и опять он был первым. Он умел рассказывать обо всём: о животных, о ветре, который свистел над строениями и насыпал за амбаром снежные сугробы…

Но мне пора было домой. Дядя принёс мне из кухни горячий кофе с молоком, и я выпил его с куском макового пирога, чтобы подкрепиться на дорогу. Я натянул баранью шапку на уши, наглухо застегнул пальто и был готов. Дядя вызвался проводить меня немного. Мол, чтобы я не свалился где-нибудь в сугроб и не замёрз.

Мы вышли за село. Мела метель, тучи висели над самой землёй, вокруг была белая мгла.

Дядя спросил:

— Не боишься идти один?

— Нет, не боюсь.

— Не вздумай останавливаться по дороге! Замёрзнешь.

— Я знаю, пан учитель нам говорил.

— Ну вот, видишь, ты настоящий мужчина. Ходишь вечером, в пургу, и не боишься.

— А чего мне бояться?

— Это хорошо, только бабушка будет беспокоиться. Я бы тебя ещё проводил, но мне пора возвращаться: нужно задать корм коням.

— Да я, дядюшка, дойду, ты не бойся!

— Если станет невмоготу, остановись в Весках у Грушеков.

— Да я же сказал, что дойду, вот увидишь.

— Смотри ты, какой герой!

— Ты ведь сказал, что я мужчина. Так мужчина я или нет?

— Раз я так сказал, значит, так оно и есть. Настоящий мужчина не обязательно должен быть большим и сильным.

— Ну да, а каким же ещё он должен быть?

— Настоящий мужчина не отступает перед любыми препятствиями. И он всегда знает, почему он решил делать так, а не иначе. А уж тогда он не отступается от своего.

— Тогда, значит, я буду мужчиной и дойду!

— Да. Вески прямо перед тобой, иди. И приходи ещё.

Я отошёл немного и услышал, как дядя кричит, чтобы я передавал привет бабушке. Я закричал ему в ответ, может быть, ветер и донёс до него мой голос. Я миновал Вески; ещё полчаса — и я буду дома. Ветер упирался мне в грудь, временами он прижимал меня к канаве. Ты же знаешь, ветер, что я не сдамся, я мужчина, так сказал мой дядя. И я обещал ему, что дойду. Впрочем, чего это он боялся, что я не дойду? Эти взрослые вечно чего-то боятся! Если бы они знали, на что только мы, мальчишки, способны!

Но всё же его слова не выходили у меня из головы. Что бы я сделал, если бы… И я стал придумывать: если бы из лесу выскочили разбойники? Или вышел медведь? Если бы вдруг появилась колдунья?

Я знал, что бы я сделал. Я бы обязательно победил их всех.

Я дошёл до садов на краю города. Теперь нужно было свернуть на другую улицу. Нигде ни огонька. И вдруг мне показалось, что по улице кто-то крадётся. Собака? Нет, это было что-то большое. И мне почудилось, что оно рычит. Нет, лучше обойти эту улицу стороной. Ведь там какой-то ужасный зверь! Ужасный! Я побежал не оборачиваясь. Только бы добраться до дома…

Я так промёрз в пути, что уснул в мгновение ока.

В другом углу нашего двора жил пан Трчка — ткач. Иногда я бегал в лавку за пачкой табаку для пана Трчки, а за это мне разрешалось подойти к ткацкому станку, который стоял у него в кухне. Станок выглядел как деревянные леса, упёршиеся в потолок кухни; на деревянном валу была намотана основа. Вначале я приближался к этому деревянному механизму с большой опаской, но со временем я разобрался, для чего нужен челнок, как пользоваться педалями и как обращаться с льняной основой. Я даже разобрался, что такое уто́к. Иногда я помогал пану Трчке наматывать основу, а когда одна из нитей обрывалась, я осторожно её связывал.

Пан Трчка был старый и очень плохо видел. Когда я случайно оказывался в кухне в его отсутствие, я быстро занимал его место за станком, торопливо продёргивал несколько раз челнок и нажимал на педаль основы. Я был горд, что тоже умею ткать полотно.

Чего я только не видел, чего только не знал! У пана Фиалы я научился вязать берёзовые мётлы; я внимательно смотрел, как пан Мелихар, сапожник, чинит обувь, как кузнец работает с железом; у каменщиков я мешал раствор. Да что там! И это ещё далеко не всё. Был ещё добрый десяток ремёсел, которые интересовали меня и в которых я хотел разобраться. Никогда мне не надоедало следить за руками умельца. Когда человек работает со знанием дела, вы никогда не устанете любоваться им. Что бы он ни делал.

Пан Трчка был человек неразговорчивый, скорее ворчун, но ко мне он привык, а может, я ему и показался чем-то. Когда бы я ни приходил в их кухню, он отрывал глаза от работы и говорил:

— Хорошо, что ты пришёл! Заходи, заходи, мне как раз требуется помощь!

И я где-то что-то придерживал, что-то относил, подносил и опять усаживался рядом с ним у станка. Я выспрашивал, для чего нужно это, почему он делает так, а не этак, и пан Трчка отвечал мне. Сначала неохотно, но со временем он сам начал заводить разговор. Мы стали самыми настоящими друзьями. Жаль, что наша дружба длилась недолго. Но нарушил её не я.

У пана Трчки был красавец кот, очень умный. По крайней мере, у него был такой вид. Войдя в комнату, он сначала подходил к миске с молоком, потом беззвучно вспрыгивал на станок и усаживался рядом с паном Трчкой. Пока пан Трчка ткал, кот безмятежно подрёмывал около него. Толчки станка его не беспокоили, ему не мешало это вечное: бум-бум-бум!

Зато я время от времени искушал его терпение: дёргал его за хвост или за ухо, или выдёргивал волосок из его шубы. Тогда кот вскакивал и с презрительным видом удалялся. Никаких других дел у нас с ним не было.

Наверное, именно это пану Трчке во мне не нравилось, и он подозревал, что я способен серьёзно обидеть его кота. Но тут он ошибался, он слишком плохо меня знал.

И, как назло, однажды кот не воротился домой. Целый день никто его не видел, целую ночь его не было дома. Начались розыски: пан Трчка обшарил подвалы, чердаки, лестницы и все закутки во дворе. Всё напрасно, кот так и не нашёлся. Напрасно пан Трчка бродил, звал, приманивал — кот не отзывался. Печаль охватила пана Трчку.

Я тоже не утерпел и стал искать кота. Печаль пана Трчки буквально вынуждала меня к этому. Я обошёл окрестные дома, заглядывал в амбары — безуспешно. Лишь на третий день, когда я шёл со двора мимо ворот, которые вечно были распахнуты, мне пришло в голову заглянуть за одну из створок. И там был кот. Мёртвый. То ли он издох от старости, то ли его кто-нибудь прикончил и подбросил нам за ворота. А может, он что-нибудь такое сожрал и отравился.

Когда пан Трчка узнал, что случилось с котом, он решил, что это непременно моих рук дело. Он говорил, что только такой бессердечный сорванец, как я, мог причинить зло безвинному животному. А ведь он меня знал: и за табаком я для него ходил, и у станка помогал, и сам взялся искать этого кота ради него. И всё же вина пала на меня. Мне было обидно, что пан Трчка мне не верит. Как я мог доказать, что я невиновен? Даже бабушке не удалось его разубедить, он знай твердил своё:

— Это его работа.

С тех пор, когда бы я ни проходил мимо пана Трчки, он всегда глядел на меня со злобой. Я предпочитал обходить его стороной. Напрасно я ломал себе голову: почему он подозревает именно меня? Наверно, потому, что я когда-то таскал кота за хвост и иногда выдёргивал из него волоски. Пан Трчка так и не взял к себе в дом новую кошку, но и мне вход к нему был заказан.

Итак, после кузнеца я попал в немилость к ткачу. Я воспринимал это как большую несправедливость. Куда же мне ещё ходить?

Долго я не раздумывал. В проезде нашего дома были небольшие сенцы, двери из которых вели в маленькую комнатёнку. Такую маленькую, что в ней с трудом разместились кровать, шкаф, печка, сапожный верстак и табуретка. На этой табуретке сиживал пан Мелихар и сапожничал. Он был длинный, тощий и разговаривал всегда так, словно индюк кулдыкает. Никогда нельзя было понять, когда он сердится, а когда нет. Поэтому в первый раз я заглянул к нему очень осторожно.

Что ты скажешь! На шкафу у пана Мелихара стояла гармонь! Это была самая настоящая двухрядка. Я взирал на неё восторженно и почтительно, а в её звуках мне слышалось пение ангелов. Кажется, никто, кроме меня, их не слышал, потому что, когда пан Мелихар играл на гармошке, даже бабушка, которой терпения было не занимать, прибегала и говорила:

— Пан Мелихар, найдите себе другое занятие: за что мы должны это выслушивать!

Играл он всегда с наступлением сумерек, перед тем как зажечь лампу. Потом опять сапожничал.

Я приходил к нему, садился рядом с ним на пол и то любовался на гармошку, то смотрел, как он подбивает каблук или латает подмётку.

Вся комната была завалена обувью. К нему приходили из сёл и отдавали в починку обувь, какую ни один сапожник не взялся бы чинить, — ветхую, стоптанную, грязную.

И пан Мелихар сапожничал с утра до ночи. Он орудовал то своим кривым ножом, то молотком, а в зубах держал деревянные гвоздочки. Целый день у него в комнате словно дятел тюкал.

И вот сижу я как-то у него на полу и вдруг вижу: среди сапог что-то шевельнулось. Мышь! Я вскочил:

— Вон там, смотрите!

Мышь поводила головкой, глазки у неё горели.

— Не кричи так, это Пепик! — говорит пан Мелихар.

Пепик исчез в куче обуви, и вскоре стало слышно, как где-то у самого пола он лакомится чьим-то сапогом.

Но чуть подальше появилась ещё одна мышь.

— А это Гонза, — сказал пан Мелихар, словно представляя хорошего знакомого.

Хорошенькое знакомство!

Однажды вечером я хотел было опять зайти к пану Мелихару, послушать его гармошку, но ещё в сенях остановился.

Пан Мелихар был явно вне себя, он кричал и, кажется, швырялся сапогами. Я стоял за дверью затаив дыхание. Неужто опять что-то случилось?

Пан Мелихар кричал:

— Ну погоди, я тебе дам, я тебе покажу! Это ты, Пепик, сделал, но я до тебя ещё доберусь! Или ты, Гонза? Может, это твоя работа? Ах вы паршивцы, вот же вам кожа — жрите от пуза! Так нет же, они принялись за мою гармошку! И это награда за мою доброту!

Бац! — услышал я ещё один удар. Нет уж, я лучше не буду заходить. Мышам-то что, они укроются среди сапог, а вот я… За компанию и мне могло достаться от рассвирепевшего пана Мелихара.

Я удалился на цыпочках, но и на другом конце двора было слышно, какими карами угрожает Мелихар Пепику и Гонзе.

Как будто мыши, бедняги, понимали его. Как будто они могли знать, какая разница между кожей сапога и кожей на гармошке.

Не знаю, что сделал Мелихар с Пепиком и Гонзой. Но с тех пор, как он перестал играть на гармошке, я перестал им восхищаться.

А жаль: если бы я не прекратил это знакомство, я бы мог научиться и сапоги чинить.

V

Весь январь гроша ломаного не стоил: лёд растаял, снег превратился в кашу. Зато первые же дни февраля порадовали морозом. Отличным морозом! Только хруст стоял. Нужно было срочно делать ледяную дорожку. Место для неё было известно уже не первый год — под окнами у пани Мартиновой.

Там спуск до самой дороги, и дорожку можно было делать любой длины. Достаточно полить полоску земли водой, и к утру там будет лёд. Эта ледяная дорожка достигала метров двадцати, а то и больше. Собирались сюда дети со всей округи, но заботились о ней мы, мальчишки с нашей улицы.

Да, вот это была дорожка! Разбежался, присел и катишься по всей её длине без сучка без задоринки. Едешь себе и едешь! Каждый вечер здесь стоял гомон, как на ярмарке. Или на карусели. Мальчишки и девчонки, большие и маленькие — все катались, все валялись. А знаете вы, как скользит деревянный башмак? Никакие ботинки в подмётки ему не годятся! На деревянных башмаках ты прямо-таки летишь.

Всё это было здорово, но пани Мартинову наши игры вовсе не радовали. Это бывает. Ребёнок корпит над чем-то, трудится не покладая рук, но тут приходит взрослый и говорит: «Что это ты здесь делаешь?» или: «Кто так делает?» Примерно так же относилась к нашим забавам пани Мартинова. Она никак не хотела нас понять. Мы работали — она портила нашу работу. Видно, ей не нравился крик под окнами. Но кататься на ледяной дорожке и молчать — какая радость?

Пока мы были на дорожке, пани Мартинова не показывалась. Наверняка она пряталась за цветами в окне и ждала. Ждала и дождалась. Как только мы ушли, она принялась за работу: посыпала всю дорожку золой. Какой ужас! Раскалённой золой! Воображаете себе, что это значит? Зола и угли проели ледяную дорожку насквозь, до самой травы, до земли, до камней. Тут уж было не до смеха.

Но мороз был нашим верным союзником. Сразу после обеда мы сбежались на ремонт дорожки. Кто с кувшином, кто с лейкой, а кто и с бадьёй. Мы таскали воду из речки и поливали дорожку. Вода лилась по ней потоком. Мороз нам помогал. Вода замерзала, на глазах рождалась новая ледяная дорожка. Через час, через два опять можно было кататься.

И опять пани Мартинова не показалась нам на глаза. Она вышла лишь вечером, когда все мы уже разошлись. Вместо золы она принесла кипяток. Это был конец, окончательный и бесповоротный. Победила пани Мартинова — мы сдались. Тем более, что на следующий день ветер потеплел и в воздухе запахло весной.

По-прежнему я каждый вечер спешил к пани учительнице, чтобы принести ей угля, но зимним играм пришёл конец. Потемневший снег всё ещё лежал на холмах вокруг города, но для нас зимы как не бывало. Это было в конце февраля — начале марта. Льды таяли, трескались, вода поднималась. Старый мельник вышел привязывать цепями к дубам свою ветхую плотину, чтобы её не унёс паводок. Так это начиналось.

Речка Черновичка никогда не угрожала высоким паводком, льдины спокойно плыли по её вздувшейся поверхности. Они теснились, но всегда вели себя порядочно, не налезали друг на дружку, не становились торчком. Поэтому у плотины речку можно было перейти по льдинам.

Место, правда, было не из мелких, как раз достаточно, чтобы утонуть, но чтоб мы да утонули? Перепрыгивая со льдины на льдину, мы переходили вздувшуюся речку. Это нужно было уметь, иначе стоит ноге поскользнуться — и беда. Со мной это однажды случилось. Я чуть замешкался — льдина, на которой я стоял, начала уходить под воду и перекосилась. Я поскользнулся и шлёпнулся на мокрый лёд. Это ещё не самое страшное, но с меня слетели деревянные башмаки и исчезли, прежде чем я опомнился. Их унесло течение, а я в одних чулках пробежал по льдинам и выскочил на берег. Ребята смеялись, но мне было не до смеха. Что я скажу дома? Даже если я не признаюсь, всё равно кто-нибудь проболтается. Выручил меня Ярда Крал. Он перебежал по льдинам на другой берег, спустился под плотину и выудил оттуда оба мои башмака. Пришлось мне идти домой сушить штаны и чулки.

На другой день мы вышли опять. Но не на Черновичку — нам она уже казалась мала; зато бурная река Лужница требовала от нас больше отваги и обещала больше приключений. Там нас никто не увидит, не окрикнет, некому будет наябедничать бабушке или родителям других ребят.

У Гроновского лесочка Лужница мчалась по руслу, но, едва миновав лесистые склоны, она разливалась по окрестным лугам и полям. Между крутыми лесистыми берегами льдины шли сплошным потоком, они теснились, карабкались вверх, тёрлись друг о друга. Река была словно живая, она менялась у нас на глазах. А лёд трещал так, что лес отзывался. Сразу после уроков мы побежали туда.

Кое-кто притащил ещё из дому хороший шест, другие вырезали по дороге жердины, чтобы отталкиваться ими от берега. Там, в Гроновском лесу, был неизменный старт наших гонок на льдинах. Я вышел на берег и стал присматривать себе льдину. «Мою» я увидел ещё издалека. Правда, она плыла довольно далеко от берега, но я добежал до неё по небольшим льдинам, которые переваливались, ныряли и крошились в воде. Их осколки окаймляли края моего ледяного корабля.

За лесом берега расступились, и следом за мутными водами разлившейся реки разбежались во все стороны льдины. Каждая плыла своим путём, как шаланда. Самое сильное течение было в русле реки, в лугах и полях вода бежала медленнее. Русло можно было угадать только по обступившим его деревьям.

Льдина, на которой я стоял, шла посредине реки. Она плыла, как большой плот, а вокруг неё бурлила коричневая, болотистая вода. Под льдиной была глубина и свирепое течение. Я стоял посредине льдины, в руках шест, на других льдинах плыли за мной остальные ребята. Льдина плавно разворачивалась в зависимости от того, куда подталкивало её течение. Это увлекательное плавание нам нравилось.

Мы окликали друг друга, пели — было весело. Каждый из нас был и капитаном, и пассажиром на льдине, плывущей в неизвестность. В неизвестность в подлинном смысле этого слова.

Одно лишь волновало меня: куда подастся моя льдина в том месте, где река образует излучину? Возможно, она поплывёт прямо по течению реки; но что, если она свернёт и пойдёт по течению, которое изливается в луга и в поле? Там она где-нибудь сядет на мель — и слезай, приехали.

Или… что, если… Нет, об этом мне даже думать не хотелось… Что, если моя льдина расколется на куски или хотя бы треснет пополам при ударе о старые, толстые деревья, которые окаймляют реку! Вот этого я боялся. Что станет со мной? «Ну что ж, — утешал я себя, — доплыву до берега и выберусь на луг».

Моя льдина вошла в излучину и поплыла всё быстрее и быстрее. Она вращалась, не выходя из стремнины, и я уже ликовал в душе: всё кончится хорошо! Но вдруг рядом со льдиной возник водоворот, и её повело в эту сторону. Теперь она направлялась к краю реки, ближе к деревьям.

Я стал думать о том, что сейчас произойдёт. И что стану делать я? Хорошего во всём этом было мало. Так и есть! Всей своей массой льдина нацелилась на толстую ольху, ветви которой свисали над самой поверхностью поднявшейся воды. Я приготовился взобраться на дерево, ухватившись за первую попавшуюся ветку.

Я мог, конечно, повременить, посмотреть, что станет со льдиной; возможно, от удара она расколется пополам, а меня удержала бы над водой даже её половина, но надеяться на это опасно. Что, если после удара о ствол ольхи льдина развалится на мелкие обломки? Что тогда?.. Тогда уже будет поздно.

Я решился. Как только мы приблизились к ольхе, я подскочил к краю льдины, схватился за первые крупные ветки и подтянулся. Осторожно, мои деревянные башмаки! Я быстро подтянул их повыше и прижался к стволу.

В следующую секунду льдина ударилась о дерево, оно вздрогнуло, а льдина развалилась. Не пополам, а по крайней мере на пять обломков, которые поплыли вниз по течению. Только теперь я перевёл дух. Я в безопасности — это верно, но что дальше? Я засел на дереве посреди бурлящих, мутных и холодных волн.

Все ребята, плывшие за мной, благополучно миновали излучину. Они кричали мне издали:

— Прыгай на другую льдину! Сейчас какая-нибудь приплывёт под дерево! Не дрейфь!

Конечно, советовать легко! Но ничего не поделаешь, придётся ждать. Как только одна из льдин окажется подо мной, я живо спущусь на её серёдку. Вот жаль только, что я лишился шеста. Буду без весла, ничего не поделаешь.

Ребята уже были далеко от меня, а я всё сидел на дереве, скорчившись, неподвижно, чтобы не свалиться. Было холодно. Я искал глазами льдины, которые появлялись в излучине. Чтобы выдержать меня, нужна льдина побольше. Именно такую я и увидел. Вот оно, спасение! Но приплывёт ли она под моё дерево? «А вдруг… а вдруг…» — говорил я себе. Не сидеть же мне до самого вечера!.. На этот раз мне повезло.

Льдина направилась к ольхе, на которой я сидел. Разобьётся о ствол или свернёт? Ещё немного, и мои надежды бы рухнули. Но льдина всё же чуть свернула и поплыла совсем рядом с ольхой. Я использовал этот миг, повис на ветке и спустился на лёд. Удача! Я весело отправился в путь.

Я кричал вслед ребятам, которые были уже так далеко, что выглядели как чёрные вороны, сидящие на льду. Но я доехал! Сойдя на берег, ребята ожидали меня под скалой. Они приветствовали меня торжествующим воплем.

Домой мы пришли, когда уже совсем стемнело. Бабушке о своём приключении я не сказал ни слова.

Наступил день, когда учитель Горжейш вошёл в класс, стал на кафедре и, помолчав немного, сказал:

— Знаете ли вы, ребята, что будет завтра?

Раздались голоса:

— Пятница!

Учитель молчал. Кто-то набрался смелости и сказал:

— Завтра, господин учитель, суббота.

Учитель окинул его сердитым взглядом:

— Мальчик, мальчик, почему же суббота, если завтра пятница? Ну, так как же? Но если кто-нибудь из вас скажет мне, что завтра воскресенье, он у меня в наказание напишет сто раз подряд: «Завтра пятница». Так, а теперь мне кто-нибудь скажет: какой завтра день? Ну, кто знает?.. Даже ты, Коларж, не знаешь? А ещё такой смышлёный мальчик! Можешь ты мне сказать, что будет завтра?

Коларж молчал. Уж он-то всегда знал так много, что даже ябедничал, но теперь и он молчал. Что бы могло быть завтра?

— Никто не знает, что будет завтра? Если бы речь шла о какой-нибудь проделке, например, где что можно сломать, испортить, — это бы вы знали; драться вы тоже мастера, но вот что будет завтра… Значит, никто не знает?.. Слушайте внимательно! Завтра — первый день весны! Теперь и вы это знаете. Так что же будет завтра? Отвечайте все вместе!

Весь класс выпалил как из пушки:

— Завтра весна!

Учитель стоял у окна и мечтательно глядел вдаль поверх крыш. Весна!

ВЕСНА

I

Пришла весна. А весна приносит с собой новые игры, новые занятия. Мы уходили за город, словно хотели выяснить, что где изменилось за зиму. Всюду была сплошная грязь. Но лес благоухал, серёжки тянулись в длину, а ива была усыпана «кошечками». Земля была пропитана водой, но там, где солнце пригрело межу́, можно было ненадолго присесть.

Первое наше путешествие привело нас в лес, который назывался Сладкий. Он был за городом, на крутом склоне, который выбегал к реке. Там всегда появлялся первый весенний цветок — медуница. Лес был устлан её тёмно-зелёными листьями, а местами уже пробивался и её сине-фиолетовый цвет. Робкий, но душистый.

Солнечным днём я отправился в Сладкий. «Нарву букетик цветов и отнесу учителю в школу». То ли я действительно хотел сделать ему приятное, то ли мне просто захотелось, чтобы меня похвалили.

На ночь я поставил букетик в кружку с водой, а утром понёс его в школу. Бабушка меня похвалила, а ребята смеялись:

— Гляньте, несёт букет, как девчонка!

Ну и пусть, зато когда господин учитель меня похвалит, вам будет не до смеха.

Учитель взял букетик, понюхал цветы, полюбовался ими, а обо мне сказал, что я хороший мальчик. В этот момент я сам себя не узнавал. Мне казалось, что я не сижу за партой, а витаю в воздухе.

Но прежде чем кончился урок, господин учитель изменил своё мнение обо мне. Он призывал на мою голову громы и молнии и обещал поставить мне двойку по арифметике. Интересно, что я тогда натворил? Мешал заниматься? Или, может быть, списывал? Скорее всего, списывал, потому что некоторых учебников у меня не было, денег на тетрадки мне бабушка дать не могла, поэтому всё упущенное приходилось навёрстывать в школе. У меня не было сделано задание. Учитель подошёл ко мне, чуть ли не улыбаясь, и совершенно спокойно сказал:

— Я продиктую тебе записку для твоего отца, чтобы он тебе всыпал как следует.

И он сдержал своё слово: дал мне лист бумаги и начал диктовать:

— «Дарагой папочка, так как я сигодня плохо вёл себя в школе и огарчил гаспадина учителя, выпарите меня. Об этом вас просит ваш сын».

Господин учитель взял листок в руки, прочёл написанное мною и заявил:

— Безобразничать ты умеешь, а вот попросить, чтобы тебя выпороли, не умеешь. Посмотри, что ты написал! Ты даже не знаешь, где пишется «о», а где «а». Я сам тебе напишу, а ты дома перепишешь это предложение сто раз. Надеюсь, тогда ты запомнишь правило как следует!

Он написал записку каллиграфическим почерком, а я должен был её подписать, чтобы дома знали, что она действительно предназначается мне. Между тем в коридоре зазвенел звонок, и учитель собрался уходить. Я выскочил из-за парты и торопливо сказал:

— Господин учитель, у меня нет папы, кому же мне дать подписаться?

Учитель посмотрел на меня и сказал:

— Маме!

Так же торопливо я возразил:

— Мамы у меня тоже нет.

— А кто же у тебя есть? — спросил он.

— Только бабушка, но она не умеет ни читать, ни писать.

Учитель склонился надо мной и тихо сказал:

— Тогда не отдавай записку никому, порви её. И в следующий раз веди себя хорошо, — и вышел из класса.

Всю перемену ребята завидовали, что мне так повезло. Любой из них был бы не прочь оказаться на моём месте — не носить домой записки с требованием выпороть их. Но им нечего было мне завидовать.

За неимением отца меня не раз наставлял на путь истинный сам господин учитель Горжейш. Он был высокий и толстый. Вот он входит в класс, оглядывает нас поверх очков и начинает урок. Как чудесно, как тихо было бы в классе, не будь там нас, сорванцов! Только тогда бы, пожалуй, класс опустел почти полностью, потому что нас было много и все мы друг друга стоили.

Из камыша, что рос на пруду, мы вырезали трубочки и стреляли из них хлебными крошками. Только господин учитель повернётся к доске, чтобы написать для нас прописи, — уже начинается. Кто-то выдул хлебный шарик, и он стукнул в доску, у самой руки господина учителя. Рядом тюкнул ещё один. Потом ещё. Учитель Горжейш медленно поворачивается и оглядывает класс В поисках виновника. Не нашёл. Тогда он опять начинает писать на доске. Дописал первое слово, и опять шарик — тюк! — о доску. Это уже не шуточки. Он швыряет мел оземь — тот разлетается на кусочки, — садится за стол и вызывает первого попавшегося. Вопрос за вопросом, а результат? Двойка! И подзатыльник в придачу! По классу прокатывается смех. Господин учитель окидывает класс взглядом, и все умолкают.

Потом он берёт новый мелок и продолжает писать на доске. Но тут в тишине раздаётся странный звук. Словно по классу с жужжанием летает невидимая пчела. Мы-то знаем, что это. Это Ярда Кубел вставил в щель парты вязальную спицу — стоит коснуться спицы пальцем, как она начинает вибрировать, издавая этот странный жужжащий звук. Установить место, откуда он исходит, было почти невозможно. Он звучал по всему классу. Он словно бы раздавался даже из углов.

Господин учитель Горжейш хорошо знал этот звук. Он отбежал от доски, но не знал, в какую сторону направиться. Все мы сидели тихо, образцово.

— Хватит! Никаких занятий! — загремел голос господина учителя. — Чья эта работа? Кто это здесь с цепи сорвался? Сейчас же назовите мне этого негодника!

Никто не раскрыл рта, никто не поднял руку. Класс единодушен. Все сидят как статуи, в том числе и Ярда Кубел. Стоило учителю умолкнуть и повернуться к нам спиной, как жужжание раздалось опять. Учитель дёрнулся. Он окинул весь класс ястребиным взглядом. Он явно пытается определить место, откуда исходит звук. Безуспешно. Ярде стоит шевельнуть пальцем, чтобы оттянуть спицу, и дрожащий звук снова разносится по классу.

Обстановка накаляется. Кто-то за это поплатится. Но кто? Тот, кто в эту минуту улыбнётся или шевельнётся. Выдержать, выдержать! Ярда себя не выдаст.

Вдруг кто-то засмеялся. Это был сдавленный смех, скорее какое-то прысканье. Но и этого достаточно! Учитель Горжейш налетел на него, и судьба его была решена. Где бы ни сидел мальчик, учитель выволакивал его из-за парты, хватал за шиворот и за штаны на заднице и нёс его к дверям.

Но на этом дело не заканчивалось. Тот, кто сидел ближе к дверям, распахивал их, и учитель выбегал со своей жертвой в коридор. Двери опять захлопывались, а в коридоре раздавался подозрительный шлепок.

Учитель возвращался в одиночку.

— Продолжим занятия, — заявлял он.

Инцидент был исчерпан, тишина восстановлена. Ярда Кубел убирал спицу, но не на вечные времена. Вскоре история повторялась. Опять кого-то выбрасывали, опять кто-то получал плохую отметку по поведению.

Нелегко было заниматься с таким классом. Но господин учитель Горжейш хорошо понимал нас. Когда он встречал бабушку, он всегда говорил ей:

— Этот парнишка, милая пани, не так уж плох. Сорванец, конечно, но он это перерастёт. Жизнь его ещё обтешет. И мы были ничем не лучше.

И вы знаете, что все мы любили господина учителя Горжейша? Он был для нас как отец.

Однажды весь класс был в возбуждении. Ота Крацик не явился в школу. Господин Горжейш пришёл из учительской, молча ходил вдоль окон, но было заметно, что он собирается что-то сказать. Что произошло? Наконец он заговорил:

— К господину директору пришла пани Крацикова. Она жалуется, что кто-то из вас, ребята, отнял у Оты Крацика очки и разбил их! Признайтесь, кто это сделал?

В классе была тишина. Я оглядывался, не подымет ли кто-нибудь руку.

— Это случилось вчера. Ота говорит, что… — Господин учитель не назвал имени, он ждал. После минутного молчания он сказал: — Пани Крацикова заявила, что это был ты! — И учитель указал на меня.

У меня остановилось дыхание. Как так?

— Я этого не делал, — заявил я, смотря в глаза учителю.

В этот момент двери открылись, и в класс вошёл директор с пани Крациковой.

— Ну как, он признался? — спросил директор учителя.

Господин Горжейш посмотрел на меня, а потом решительно сказал:

— Этот мальчик не виноват.

Тут пани Крацикова закричала:

— Наш Ота никогда не лжёт! И вы, господин учитель, верите этому мальчишке, а моему сыну не верите?

— Да, я ему верю! Он этого не делал, я знаю своих учеников! — После этих слов учитель вырос в моих глазах до самого потолка. — Шайнер — озорник, но он не отнимал и не разбивал очки!

Пани Крацикова опять хотела что-то сказать, но учитель опередил её:

— Кто из вас, ребята, видел, как Шайнер разбил Оте очки?

Было тихо.

— Кто это видел, пусть встанет!

Неужели кто-нибудь действительно встанет? «Нет, не может быть, — говорил я себе, — это была ложь, я этого не делал». И всё же кто-то встал.

Руку поднял Йозеф Мароушек.

— Так как обстояло дело, Мароушек? — спросил его учитель.

— Господин учитель, Ота Крацик вчера хотел, чтобы я дал ему списать домашнее задание. А я не дал. Так он подстерёг меня в парке… Он первый начал. Он на меня наскочил, тут у него очки упали на землю. А я тогда убежал. — Мароушек кончил.

Прежде чем кто-нибудь успел слово произнести, учитель сказал:

— Почему Ота не рассказал дома, как это было на самом деле? Стыдно лгать!

Как мне хотелось в эту минуту поблагодарить Мароушека, а ещё больше — учителя. Он ведь не выспрашивал меня, а сразу сказал, что это не я. Почему он был так уверен? И он сказал, что знает своих учеников. Что же ещё он знает обо мне?

Директор вышел из класса вместе с пани Крациковой. Господин учитель снова прошёлся по классу, а потом сказал:

— Не лгите, никогда не лгите! Я должен верить вам!

Занятия продолжались, а я всё думал о том, как мне отблагодарить господина учителя за его доверие. Если бы он захотел мой нож или даже губную гармошку, я бы дал ему их!

II

Солнце одержало полную победу. У ручья расцвели лютики, появились первые анемоны и маргаритки. Тепло начало выманивать из земли ростки, а из почек цветы. Земля, растения и облака выглядели как новенькие.

Бабушка тоже не захотела отставать. Она принесла из лесу охапку еловых веток, насадила их на палку и вычистила печную трубу. Потом она обмазала печь глиной, а в следующее воскресенье началась побелка. В извёстку она добавила немного бельевой синьки, чтобы белила отливали голубизной. В один день всё было кончено. В это последнее воскресенье перед пасхой белили повсюду. Все дома и избы чисто оделись, чтобы солнышко об них не испачкалось.

В пасхальную субботу мы ходили колядовать. «Дайте ради пасхи колечко колбаски…» — пели мы. Но в основном колядовщиков одаривали яйцами-крашенками. Я ходил колядовать ко всем, у кого были куры. Набравшись смелости, я зашёл даже в несколько городских домов. Попытка не пытка: что, если какая-нибудь барыня тоже даст мне крашенку? Или угостит меня ломтём кулича, а куличи у городских, наверное, хороши: сахарные, а может, даже с орехами и с изюмом.

Я дошёл до самой городской площади, и в доме «У Чекалов» повстречал ещё одного колядовщика. Он был в деревянных башмаках, как и я, штаны обтрёпанные, но жил он на другой городской окраине. Звали его Клепач. Он был чуть старше меня, лет так одиннадцати. Мы поднялись на второй этаж и остановились перед квартирой аптекаря. Кто будет звонить? Позвонил Клепач. В коридоре раздались шаги, и мы начали на два голоса:

— Дайте ради пасхи…

Открылись двери, и вышла пани аптекарша. Она постояла, глядя на нас, потом сказала:

— Ну вот что, мальчики, крашенок у меня, конечно, нет, но всё равно заходите: что-нибудь у меня для вас найдётся.

Она оставила нас в прихожей. Я осмотрелся — всё вокруг мне очень понравилось. Лампа под потолком, ковёр, вешалка и кольца у стенки, из которых торчало несколько зонтиков. Красота какая!

Вскоре хозяйка вернулась и принесла нам в кастрюле какой-то соус, в котором плавали нарезанные кнедлики.

— Вот вам две ложки и ешьте!

Мы посмотрели друг на друга. Клепач взял кастрюлю, окунул в неё ложку и попробовал. Я ждал, что он скажет. Между тем аптекарша ушла, мы остались одни в прихожей.

Клепач попробовал, и я видел, как он скривился. Наклонясь ко мне, он тихо сказал:

— Холодное и прокисшее. Чем выкинуть, она дала это нам. Я не буду есть эту кислятину. Пусть сама ест!

Я стоял с ложкой в руке и не знал, что делать. Поставить кастрюлю на пол и уйти? Больше мне ничего не приходило в голову. Зато Клепач вдруг придумал:

— Оттяни немного вон тот зонтик в углу!

Я подскочил к вешалке и оттянул спицы от рукоятки одного из зонтиков. Клепач не мешкая вылил в зонтик содержимое кастрюли. Потом он поставил её на пол, взял меня за руку и вывел из квартиры. Когда мы свернули за угол, он сказал:

— В другой раз будет ей наука. До такого голода мы ещё не дожили!

Мы разошлись каждый в свою сторону. Но домой я не пошёл. Я направился к новому дому у церкви. Не помню уже, кто жил на третьем этаже, но там мне дали два яйца и булку, которую я сунул в карман куртки. Спускаясь вниз по лестнице, я опустил яйца в другой карман. Но я забыл, что он у меня дырявый. Бац! — яйца шмякнулись на ступеньки. А они были сырые. Только этого мне не хватало! Скорлупа, желтки, белки — всё превратилось в сплошную кашу.

Я уже хотел было уходить, как вдруг на втором этаже открылись двери и кто-то высунул голову. Какая-то женщина выглянула, чтобы посмотреть, в чём дело. Я стоял над разбитыми яйцами с невинным видом. Не успел я рта раскрыть, как рядом со мной оказалось ведро с водой и тряпка. И я услышал приказ:

— Мой лестницу, сорванец ты этакий!

Ничего не поделаешь. Я вымыл лестницу до самого низу. Единственной наградой за мой труд были слова:

— И чтоб духу твоего здесь больше не было! Беги в свою халупу!

Да, славная вышла коляда! Вечерело, я пошёл домой. Бабушке я ничего не стал рассказывать. Она бы наверняка сказала: «Дома небось пол не вымоешь! Поделом тебе, с господами лучше не заводиться!» Мне было не по себе.

Дома меня ждал сюрприз. Бабушка открыла сундук и сказала:

— Я тебе кой-что купила. Что нужно сказать?

Сказав «спасибо», я получил фуражку, о которой мечтал так давно. При свете керосиновой лампы я любовался на подарок к празднику: синяя фуражка с блестящим козырьком, а над козырьком околыш с золотыми пуговками. Я был как во сне. Как долго я о ней мечтал! А теперь я держу её в руках. Она моя!

Едва проснувшись, я тут же начал примерять её. Я сиял от счастья. Бабушка нарядила меня в костюм, доставшийся от сына податного инспектора, в зелёный с костяными пуговицами, натянула на меня фуражку, и я вышел во двор. Мне хотелось быть самым высоким на свете, чтобы каждый видел мою замечательную фуражку, чтобы каждый мне завидовал. Фуражка была на номер больше, чтобы её можно было носить и в следующем году. Но это не имело значения, всё равно она мне нравилась.

В это пасхальное воскресенье я пошёл с ребятами на Новые пруды. Дорога вела к мостику через речку. По обе стороны мостика были поручни. Они служили нам и бревном и турником. Мы ходили по поручням, как канатоходцы, и крутились вокруг перил, как обезьяны. Свалиться в речку мы не боялись.

И в этот раз я не мог упустить случая крутануться вокруг поручня. Я забыл, совсем забыл, что фуражка мне великовата. Я свесился над водой, и фуражка слетела. Она соскользнула с моей головы, и — шлёп! — вот она уже в потоке. Я живо сбежал с мостика вниз по течению и выловил её на отмели.

С фуражкой ничего особенного не случилось, она лишь намокла, но зато её прекрасный блестящий козырёк погиб бесповоротно. Ничего удивительного, ведь он был из бумаги. Когда я попытался надеть фуражку, размокший козырёк остался у меня в руке. Как я теперь покажусь домой? Что мне делать с фуражкой? И это в первый-то день…

Но всё обошлось лучше, чем я ожидал. Бабушка о фуражке не спросила. Запамятовала. Как только я пришёл домой, я незаметно положил фуражку в сундук и аккуратно приложил к ней оторванный козырёк.

В следующее воскресенье бабушка начала что-то подозревать и уже было разозлилась, но когда я сказал ей, что я тут ни при чём, она поверила. Она решила, что купила бросовый товар, что козырёк отклеился от сырости в сундуке. Она думала, что её надул торговец. С тех пор бабушка зареклась покупать мне такие обновки:

— Покупаешь для форсу, а получается вот что.

И опять я ходил без фуражки. И волосы мои по-прежнему не знали причёски. Так было здоровее. Весна, тёплый ветер веет над лугами, пусть же он проветрит и мальчишечью голову, в которой всё равно больше озорства, чем разума.

Ходить без шапки мне было не привыкать, но ходить в середине апреля босиком… Но и в этом я не видел ничего особенного. Сначала я попробовал потихоньку, чтобы бабушка не знала. В солнечный день, на разогретой дороге у леса. Ах, какое это приятное ощущение! Опять ощущаешь под ногой землю, каждый камешек, каждую хворостинку, словно ты приложил ухо к земле и слушаешь, что она говорит. А она пела по-весеннему. Она ведь знала нетерпеливую поступь мальчишечьих ног, которые оставляли на ней свои бесчисленные следы.

Но вскоре ноги краснели, пальцы зябли. Земля ещё не прогрелась. Ещё день-два я ходил босиком украдкой, а через неделю — уже с ведома бабушки. Для виду она ещё сердилась (чтобы люди не осудили), но я-то знаю, что в глубине души она была довольна: по крайней мере не нужно было вечно штопать и подшивать чулки. А ногам всё равно износу нету.

III

В воскресенье приехал к нам в гости дядя. Бабушка тут же нарядила меня в костюм инспекторского сынка. Чтобы ей, мол, не пришлось из-за меня срамиться. Зато мне было не по себе, я привык бегать полураздетым, а в этом «парадном костюме» я чувствовал себя не в своей шкуре.

Дядя приехал на велосипеде, сел с бабушкой за стол, пошли разговоры, а велосипед стоял под окном. Меня он притягивал к себе как магнитом. Я ощупал буквально всё, но особенно меня заинтересовало динамо на переднем колесе и фонарь. Что за изобретение!

Набравшись смелости, я начал водить велосипед по двору.

Я был наверху блаженства. Очевидно, дядя меня увидел — он вышел из дому и спросил:

— Ездить на нём умеешь?

Я, конечно, не умел — где мне было научиться? — но признаваться в этом мне не хотелось.

— Немножко умею. На педалях.

Видно, дядя догадался о моём сокровенном желании и предложил:

— Тогда покатайся, если хочешь.

Даже не поблагодарив его, я тут же вывел велосипед на улицу.

Было послеобеденное время. Я вывел велосипед по дороге за самую окраину и там испытывал свои способности. У меня было такое чувство, будто я не так уж и лгал дяде, потому что ездить на одной педали я научился в два счёта. Это было здорово, но довольно утомительно. Тогда я просунул ногу под раму и поставил её на вторую педаль. И так можно было кататься, но тоже недолго. Неужто я так и не сумею прокатиться по всем правилам? Почему бы мне не попробовать?

Прислонив велосипед к дереву, я оседлал его. Правда, сидел я на раме. Теперь оставалось только оттолкнуть. Рискнуть? Попробую. Я немного проехал: правда, крутить педали я не смог, а то бы я уехал ещё дальше. Вот это было удовольствие! Я вывел велосипед чуть повыше в гору. Теперь получилось ещё лучше, я проехал метров двести. И тут до меня дошло: нужно забраться как можно выше!

Я взял велосипед и вывел его по дороге на самую вершину холма. Я запыхался, но зато был уверен, что на этот раз доеду до самого города. И опять, сидя верхом на велосипеде и опираясь о придорожную липу, я переводил дыхание и набирался смелости. Только оттолкнуться и поехать… Пора!

Велосипед покатил. Метр, два, пять… Это было изумительно. Деревья уносились назад, но у меня появилось ощущение, что они стали уноситься больно уж быстро. И земля убегала у меня из-под ног. Я судорожно сжал руль. Дыхание у меня захватило. А впереди ещё весь холм. Скорость всё нарастала. Всё больше, больше и больше! «Это добром не кончится», — промелькнуло у меня в голове. На ухабистой дороге велосипед потряхивало, и я не знал, что мне делать с руками и ногами. Как знать — может, я бы и спустился благополучно с холма и докатил до самого города, но тут вдали показалась подвода. Плохо дело!

Мне почудилось, что не одна, а десять лошадей едут мне навстречу — они заняли всё шоссе и мне некуда деваться. На глазах у меня выступили слёзы. Не то от страха, не то от ветра. Я ничего не видел, только догадывался, что лошади где-то передо мной. В последнюю секунду я успел различить просвет между двумя придорожными деревьями и свернул в него.

Все остальное произошло слишком быстро, чтобы я сумел что-нибудь понять. Я валялся на лугу, велосипед был где-то далеко в канаве.

Я попытался встать. Получилось. Потрогал голову. Цела. Всё в порядке, если не считать штанов. На коленке моих парадных штанов красовалась дыра. Вот тебе и на! Что скажет бабушка! Ведь я должен был носить их ещё не меньше года.

Я подошёл к велосипеду. С первого взгляда было ясно, что случилось что-то ужасное. Фонарь покривился, стекло разбилось. И руль был свёрнут. Я не знал, что с ним, но был уверен, что это и есть самое худшее из всего, что я натворил с велосипедом. Я вытащил велосипед на дорогу, и началось печальное шествие к дому. Велосипед словно охромел. Мне хотелось плакать. Тщетно пытался я придумать, что скажу дома. Признаться? И я сказал, как это было:

— Я упал!

В подробности я не вдавался.

Бабушка повысила голос, и я уже приготовился к худшему, но дядя с улыбкой сказал:

— Мама, да ведь ничего страшного не случилось. Стекло для фонаря можно купить, а руль выправится. Вот так, посмотрите. — Он зажал переднее колесо между колен и выправил руль.

А я-то думал!

— А дыра в штанах! — воскликнула бабушка.

— Отрежете кусок от штанин, — сказал дядя, — они у него и так длинные, и дыры как не бывало!

Бабушка умолкла. А дядя продолжал:

— Помните, мама, как мне досталось от отца, мне и Йозефу, и тоже из-за велосипеда и гармони? — И он рассмеялся.

Но бабушке было не до смеха. Она сказала:

— Мальчишка ничуть не лучше, чем были вы оба. Одна порода!

Тут у меня стало легче на душе. Значит, я не хуже всех…

К отъезду дяди бабушка уже успокоилась. Я сидел в комнате тише воды и ниже травы. До самого вечера. Только тогда я с любопытством спросил, что это за история с велосипедом и гармошкой.

— А, это? Тогда ещё твой дедушка был жив, а дядья твои были парнишками. К рождеству один стал выпрашивать велосипед, а другой гармошку. Ну, дедушка и решил их порадовать.

А вышло, как всегда бывает: кто имел велосипед, тот хотел гармонь, а у кого была гармонь, тот хотел велосипед. И однажды этот самый твой дядя, Франтик, взял без спросу велосипед Йозефа, свалился с ним где-то и поломал его. Когда дядя Йозеф об этом узнал, он заплакал. Но потом он ему отомстил: стащил его гармошку, положил её на землю и растоптал. Посчитались, одним словом. Один горевал из-за велосипеда, другой из-за гармошки. А когда пришёл домой дедушка, досталось обоим.

Уже засыпая, я невольно смеялся, представляя себе, как дядя Йозеф кладёт гармошку наземь: шлёп, хрусть! — и готово. А может, гармошка и не пикнула. Но я бы не стал так делать, нет, только не с гармошкой. С этими мыслями я уснул. Позади был такой день!

Вот и апрель месяц прошёл; бабушка опять ходила работать в поле к хозяевам, возвращалась поздно вечером, а я был предоставлен себе самому, своим фантазиям, улице и друзьям.

Уж и не помню, кто из них стал уверять меня, что пан Цтибор пугливый. Пан Цтибор, косая сажень в плечах, — и чтобы из пугливых? Мне не верилось, но если это так, то я не побоюсь напугать пана Цтибора. Как? Когда стемнеет, я подкрадусь под его окно и… Окно пана Цтибора выходило на улицу. В сумерках я подошёл к окну и у самого стекла воткнул в раму шпильку. К шпильке я привязал чёрную нитку и отошёл с ней на добрых пятнадцать метров, чтобы спрятаться за углом дома.

Уже стемнело, в доме пана Цтибора зажгли свет. Я натянул нитку как струну и дёрнул её пальцем другой руки. Что же получилось? Дрожащая нитка раскачала шпильку, и она задребезжала о стекло. Потом ещё раз. Я видел, как пан Цтибор подходит к окну, чтобы посмотреть, в чём дело.

Я отпрыгнул за угол и услыхал, как он открывает окно. Открыл, опять закрыл. Испугался он или нет? Я опять натянул нить и снова заставил её колебаться. И опять, едва распахнулось окно, я нырнул за угол и ждал. Окно затворилось. Я ещё раз проделал свой номер, услышал, как открылось окно, и живо спрятался за угол дома. В такой тьме меня не могли увидеть.

Я жду, когда окно затворится. Оно всё открыто… Всё ещё открыто. Я стою, прижавшись к стене, поднимаю глаза… а передо мной человек. Пан Цтибор. В следующий миг я схватился за щеку. Второй оплеухи я не стал дожидаться. Узнал меня пан Цтибор или нет? Вряд ли, но как он меня нашёл? Очень просто. Видно он сам знал, как такие штуки делаются. Он вышел из дому, у окна взял нить между пальцев и пошёл вдоль нити. На другом её конце стоял я.

Что было дальше? Никаким мылом нельзя было смыть узор, который оставил на моей щеке пан Цтибор. Лишь на другой день я узнал, что я был не первый. Поэтому мальчишки и подговорили меня на это. Угораздило же меня их послушать!

IV

В начале мая бабушка отправилась на Болота — покупать «торфяник», то есть участок болотистой почвы, пять метров длиной и пять шириной. Через пару дней мы пошли копать торф или, как говорили у нас, «резать кирпичи» — торфяные брикеты, которыми топят зимой.

Чуть рассвело, мы вышли из дому и пошли на Болота. Дорога отнимала у нас часа полтора. Нужно было прийти на место до восхода солнца. Шли по дороге, потом лесом. Лес был полон кустов вереска и черники, на которых дрожала холодная утренняя роса. Босые ноги зябли.

Когда мы пришли на место, дядя Франтишек уже поджидал нас там с тачкой. Началась работа. Дядя нажимал ногой на заступ, имевший форму буквы L, и вырезал чёрные торфяные кирпичи.

Вначале он работал на поверхности, потом зарывался всё глубже и глубже и выбрасывал кирпичи наверх. Там я укладывал их в тачку, а бабушка отвозила их в сторону и выстраивала рядком друг возле друга, чтобы дать им просохнуть. Десять, двадцать, сто раз путешествовала тачка с мокрыми, тяжёлыми торфяными кирпичами. Собственно, торф — это уголь, только ещё не успевший состариться.

Сначала я грузил кирпичи, а бабушка возила тачку, потом мы поменялись местами. Дядя продолжал копать — его уже и видно не было — и выкидывал кирпичи на поверхность. Когда взошло солнце, половина работы уже была сделана. Но босые ноги зябли, колесо тачки вязло, и от усталости я не чуял рук. Остановиться, передохнуть было невозможно. Бабушку тоже одолевала усталость.

Мы накопали уже два воза кирпичей. Этого хватит на всю зиму. Не нужно будет ходить в лес ни летом, ни зимой.

Близился одиннадцатый час, конец работы. На место вырезанного торфа просачивалась чёрная вода. Кирпичи были аккуратно расставлены, границы участка отмечены берёзовыми прутиками. Ведь по обе стороны от нашего торфяника работали другие, и ленты чёрных кирпичей тянулись в бесконечность. Все торопились закончить работу к полудню, потому что торф начнёт испаряться и над Болотами повиснет удушливая жара.

Шабаш. Мы обедаем. На каждого по два яйца и по ломтю хлеба. Все втроём мы потягиваем кофе из одной бутылки. После короткого отдыха отправляемся домой. Дядя в село, а мы с бабушкой своим путём.

Работать на торфянике очень тяжело, тут уж не посмеёшься, не поиграешь. Но это было необходимо, и я работал без отговорок. Бабушка знала, что я еле переставляю ноги, что я сделал что мог, поэтому она смотрела сквозь пальцы на мои проделки, а то и вовсе делала вид, что ничего не замечает.

Вот уже несколько дней небо высокое, синее. Всё, что зимой было придавлено снегом, начинает выпрямляться, потягиваться, и небо поднимается, синеет и словно зевает. Каждый камень у дороги будто родился заново. Весь край обновился. Ветер обдувает всё так нежно, словно мама, когда она хочет сдуть соринку с ресниц ребёнка.

Я пробежал через Вески, за мной осталась котловина с городом и рекой Лужницей. В Залужье пейзаж опять изменился. Леса Болот тянулись вдаль. На пруду резвились лысухи. Весенний ветерок, напоённый ароматом, перебежал через дорогу, как молодой заяц.

И вот передо мной уже лес Властиборж. Он меняется с каждым временем года. Теперь он одевается в зелень.

— Дяденька, вы бывали когда-нибудь в чужих краях?

— Был, мальчик. В войну я прошёл через несколько стран, повидал других людей, другие края.

— А где вам больше всего понравилось?

— В Италии я повидал море и горы. В Польше было славно. И там тоже люди другие.

— А в Америке вы не были?

— Не бывал. И там места, наверно, красивые. Везде всё хорошо на свой лад.

— Вам где больше нравится: в Собеславе или у Властиборжа?

— Вот подрастёшь, познакомишься с нашим краем километров хотя бы на пятьдесят или на сто в округе — и увидишь, что у нас везде красиво. Я бы нашу страну ни на какую другую не променял! За каждым поворотом дороги она другая, но всё же родная. Она принадлежит и тебе и мне…

— И бабушке?

— А как же иначе, ведь бабушка отдала ей всю свою жизнь.

— А у нас и в самом деле красивее всего?

— Точно! Другой такой страны не найдёшь на целом свете. Ты только вглядись хорошенько!

— Я смотрел, когда шёл сюда.

— Всю жизнь смотри и поймёшь, что я был прав.

Возвращаясь домой, я опять глядел вокруг себя. Солнце уже закатывалось, и всё теперь выглядело по-иному. Когда-нибудь я дойду до самой Бехине или Тржебони и посмотрю, как оно там выглядит.

В послеобеденное время я вечно шатался бог знает где. У реки, у пруда, в лесу.

Но куда девать ключ от квартиры, когда бабушка была на работе, а я собирался уйти куда-нибудь подальше? Не меньше десятка тайников придумали мы с бабушкой, но ни один из них не был хорош для нашего ключа. Добро бы это был маленький ключик, но он был велик, как ключ от за́мка, хотя за дверью, которую он отпирал, была всего одна комната.

Одна горница, но это был родной дом для меня и для бабушки. Что с того, что когда-то здесь была конюшня!

Я привязывал ключ к верёвке, которой подпоясывался вместо ремня. Но вся беда в том, что, если ключ был со мной, я всегда должен был возвращаться до прихода бабушки с работы. Ну, а если я запаздывал, что тогда? Тогда бабушке приходилось ждать, она сердилась, и вечером в доме у нас было невесело.

Однажды мне пришла в голову мысль: ключ нужно спрятать в щель под порогом. Там его никто искать не будет. Я сунул его туда и критически оглядел щель со всех сторон. Нет, ключа не видно. Я обрадовался, что нашёл такое надёжное место. Теперь можно спокойно уходить.

А что бабушка, вспомнил я, уходя, как она найдёт ключ, ведь она-то не знает, где он! И тут моя радость развеялась как дым. Что же мне ещё придумать? Не сидеть же у дома и выглядывать бабушку! А доверить ключ кому-нибудь другому тоже нельзя.

Я долго и упорно думал. Что поделаешь, ведь мальчишечью голову редко осеняет хорошая мысль. Но в конце концов меня всё же осенило. Я сказал себе: я напишу бабушке, где лежит ключ.

Но на чём написать? На бумаге? А куда бумагу девать? Кто-нибудь отшвырнёт её или ветер её сдует, а потом что? Нет, так дело не пойдёт! Нужно поступить иначе.

Я взял комок осыпавшейся штукатурки и написал на дверях сеней как можно более крупными и разборчивыми буквами:

КЛЮЧ В ЩЕЛИ ПОД ПОРОГОМ!!!

«Так, — облегчённо вздохнул я, — теперь к нам никто не войдёт, а бабушка ещё издали сможет прочесть, куда я спрятал ключ». Я совсем забыл, что бабушка не умеет читать. И я спокойно ушёл, ушёл к своей компании.

Ключ бабушка нашла, соседи прочитали ей, где он, но когда вечером я пришёл домой, она сказала, что такая глупость могла прийти в голову только мне.

— Такие большие буквы, да ещё написанные белым на тёмных дверях, — их даже слепой мог прочесть на ощупь. Тем более тот, кто хотел бы забраться в квартиру. Прячешь ключ, — сказала она, — а потом рассказываешь каждому встречному и поперечному, куда ты его спрятал. А мне какой прок от того, что ты написал? Уж и не знаю, парень, когда ты наконец поумнеешь!

Меня брала досада. Я так долго ломал голову над тайником для ключа, что в конце концов у меня не было сомнений в том, что я придумал наилучший выход. С бабушкой я так и не согласился: ведь я писал только для неё. А остальным нечего было читать!

V

И снова пришли чудесные июньские дни, начиналась знакомая летняя пора со всеми её привычными радостями. Но были и новые приключения, новые озорные проделки, и работы прибывало. Год пошёл по новому кругу.

У дороги на Залужье цвела липа. Высокая, развесистая. Ещё издали до меня доносился её медовый аромат. Вокруг её кроны вились пчёлы. Другие, набравшись пыльцы, с трудом ковыляли от цветка к цветку и словно что-то рассказывали друг дружке. Я постоял, поглядел на них и пошёл дальше. Скоро я буду у дяди. Властиборж уже передо мною. На лугах люди сушили сено, и жаворонки пели, славя прекрасный день. Я прошёл почти безлюдным селом, заглянул во двор, нет ли дяди дома. Двери конюшни были распахнуты. Видно, он уехал на сенокос. Я забрался в чердачное окно и оглядывал окрестности.

Солнце склонилось к западу, над рекой поднялся прозрачный туман. Я уселся на балке, болтал ногами, а за спиной у меня благоухало сено. Потрескивали сухие стебли, словно электрические искорки перескакивали. Я ждал, откуда приедет дядя.

Он приехал неожиданно. Лихо заехал с полным возом сена в ворота. Кони потряхивали головами, но видно было, что они тянут немалый груз. Увидев меня в окошке чердака, дядя приветственно щёлкнул, как выстрелил, бичом. Я сбежал вниз, выпряг коней и отвёл в конюшню. Пока я наносил им воды, люди сгрузили сено. А потом дядя скинул рубашку и пошёл к колодцу, голый по пояс. Я качал на него холодную воду, а он смеялся. Он был счастлив.

После ужина мы присели на сруб колодца.

Дядя спросил:

— Что бабушка делает?

— Бельё кому-то стирает.

— Стареет она у нас, приятель. Жизнь у неё была тяжёлая, а отдохнуть так и не пришлось. Всю жизнь работала на Детей и служила господам.

— А была она в жизни счастливая?

— Как бы тебе сказать… Ведь бедный и несчастный только тот, кто сам берёт, а другим ничего не отдаёт.

— Как это понимать, дядя?

— Бабушка раздала людям всю свою жизнь. Душу и тело.

— А она должна была это делать?

— Нет, конечно. Но тогда не было бы здесь нас. И она не была бы твоей бабушкой.

— Я ещё отблагодарю её за всё.

— Этого ей уж не дождаться. Отблагодари за это других!

Под небом, усыпанным звёздами, я шёл домой. Я говорил себе, что завтра зайду к пани Фиаловой, не нужно ли ей чего. Когда я услышал шум реки Лужницы, мне показалось, что кто-то поёт. А между тем это пела моя молодая, беспокойная кровь. Кровь мальчика, которого все звали сорванцом.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ЛЕТО

  I

  II

  III

  IV

  V

ОСЕНЬ

  I

  II

  III

  IV

  V

ЗИМА

  I

  II

  III

  IV

  V

ВЕСНА

  I

  II

  III

  IV

  V