Ангелы с плетками (fb2)

- Ангелы с плетками (пер. Валерий Викторович Нугатов) 1047K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жорж Батай - Диана Батай

Диана Батай, Жорж Батай
Ангелы с плетками

Diane Bataille

THE WHIP ANGELS

Georges Bataille

L'ALLELUIAH

Перевод с английского и французского Валерия Нугатова

Редактор: Дмитрий Волчек

Оригинал-макет и верстка: Сергей Фёдоров

Обложка: Алексей Кропин

Руководство изданием: Дмитрий Боченков

© Diane Bataille, 1955

© Kolonna Publications, 2010

ISBN 978–5-98144–135–6

Елена Гальцова
Диана Батай и ее «порочный» роман

Без малого 20 лет Диана Кочубей де Богарнэ^[1] была спутницей французского писателя и мыслителя Жоржа Батая (1897–1962). Это была самая продолжительная история любви в жизни Батая, продлившаяся — и счастливо, и мучительно — с 1943 г., когда они познакомились, до его смерти в 1962 г. Это было и творческое содружество, хотя не на равных: Диана помогала мужу в осуществлении издательских проектов, особенно в последние годы, когда он был тяжело болен, а после его смерти передала Таде Клоссовски рукописи Батая для полного собрания сочинений и в определенной степени влияла на отбор материалов. У этого творческого содружества была и тайная сторона — Диана неоднократно начинала писать романы и даже опубликовала анонимно один из них, «Ангелы с плетками»: в этой талантливой книге слышны отголоски текстов Батая. Французский мыслитель притягивал к себе одаренных женщин, среди его спутниц были известная актриса Сильвия Маклес (первая его жена), фотограф Дора Маар и очень интересная писательница Колетт Пеньо (Лаура)^[2].

Портрет Дианы Кочубей, 1943 г. Художник неизвестен

И все же в истории культуры Диана остается прежде всего персонажем творчества Батая, причем она не только стала источником нового вдохновения, но и, если воспользоваться одним из любимых батаевских терминов, вдохновила моменты «совпадения» предшествующих тем его творчества, в какой-то степени даже узурпировав то, что, казалось бы, бесспорно относилось к другим женщинам. Этими моментами совпадения были тема Диануса, персонажа, с которым Батай отождествлял себя с 1940 г., и тема удачи — шанса, волновавшая его с конца 1930‑х годов. Наконец, любопытным образом к концу жизни Батай создал в книге «Эротика» своеобразную апологию супружеских отношений, противоречащую прославлению оргии, столь характерному для всего его творчества… может быть, в этом проявилось некоторое влияние его жены Дианы…

Псевдоним «Дианус» появляется в творчестве Батая в 1940 г. — так он подписывает публикацию первого фрагмента книги «Виновный» (1944), обобщившей философские искания Батая 1930‑х годов и обладавшей биографическим подтекстом: в книге отразились переживания Батая после смерти Лауры, умершей от туберкулеза в 1938 г. В псевдониме Дианус доминирует именно тема смерти. В начале «Виновного» Батай говорил: «Названный Дианусом написал эти заметки и умер. Он сам обозначил себя (это антифраза?) именем виновного»^[3].

У имени Дианус — два источника. Это персонаж древнеримской мифологии, упоминавшийся в книге Джеймса Джорджа Фрэзера «Золотая ветвь». Дианус — жрец в храме богини Дианы в Немийском лесу. Причем это жрец-убийца, ибо он мог получить место священнослужителя только в том случае, если убивал своего предшественника. Должность жреца подразумевала и титул царя Немийского леса^[4]. Древнеримский миф соответствовал философским исканиям Батая 1930‑х гг., где центральное место занимали проблемы насилия, жертвоприношения и власти (или, в терминологии Батая, «суверенности»). Дианус, облеченный божественной властью, должен быть a priori виновным в смерти своего предшественника. «Я — бог леса, Зевс, преступник», — писал Батай в заключительной части «Виновного»^[5].

Вторым источником является творчество Фридриха Ницше; в имени Диануса звучит имя одного из любимых мифологических персонажей Ницше — Диониса. Эта связь прослеживается в черновиках философской книги «Внутренний опыт» (1943) Батая (раздел «Принципы метода и сообщества»), где рассуждения о ницшеанской «вакхической философии» дополняются фразой: «Мне кажется, что в псевдониме Дианус объединяются вкус бородатой женщины и бога, который умирает, а из его горла вытекает ручьем кровь»^[6].

Ассоциативный ряд, порождаемый именем Диануса, насыщен разнообразными значениями. Вслед за Фрэзером, отождествлявшим Диануса с двуликим Янусом^[7], Батай воспринимал этого персонажа как воплощение своих собственных исканий, посвященных личности, которая никогда не равна сама себе. Батай также использовал игру слов — в повести «Маленький» (1943) Дианус оказывается обнаженным Богом (Dieu à nu).

В 1943 г. к личным ассоциациям Батая прибавилась еще одна — он встретил и полюбил женщину по имени Диана, которая впоследствии стала его женой. Еще одно совпадение: по приведенным у Фрэзера мифам, Немийский жрец был возлюбленным богини Дианы. Таким образом, мрачный миф о «виновном» обретет просветленные оттенки надежды… Тогда же, под непосредственным впечатлением от встречи с Дианой, Батай начинает писать Катехизис Диануса под названием «Аллилуйя» (опубл. в 1947 г. с иллюстрациями Жана Фотрие в издательстве Огюста Блезо) — текст, построенный в форме ответов на вопросы Дианы. Так Батай-Дианус стал служителем реальной Дианы.

Новая любовь оказывается продолжением экзистенциальных и философских исканий Батая, который собирался объединить «Виновного» и «Аллилуйю» в единый грандиозный опус. Оба произведения должны были образовать второй том «Суммы атеологии» (а первый том объединял бы «Внутренний опыт» и «Метод медитации»). Об этом Батай говорил в предисловии к первому изданию «Виновного»: «"Виновный" — это рассказ о парадоксальном "мистическом" опыте… Этот опыт… не относится ни к одной из известных религий. Он парадоксален и вовсе не противоречит эротике: он разыгрывается в экстазе; он имморален, у него нет другой возможности, кроме шанса. Это нечто вроде игры, в которой нет убежища, это заблуждение, тревога с самого начала, по сути своей внутреннее насилие. К "Виновному" присоединяется "Аллилуйя", обжигающий призыв к эротике — от любовника к любовнице»^[8]. В 1961 г. замысел был осуществлен — были опубликованы оба тома «Суммы атеологии», дополненной «Введением» и «Аллилуйей».

Жорж и Диана Батай в Везле

Проблематика случайности, совпадений обретает в «Виновном» новую трактовку — Батай пишет об «удаче» (la chance). «Шанс» — так называется отдельная часть книги. Осмысление шанса происходит через глобальную для Батая категорию смерти. Казалось бы, пишет Батай в «Виновном», шанс — это противоположность смерти. Но «смерть может быть матерью шанса»^[9]. Соотношение между шансом и смертью парадоксально: «Шанс может любить смерть, и все же это желание ее уничтожает»^[10].

В «Виновном» этим шансом была Лаура, но после встречи с Дианой вся тематика шанса переходит к ней. В воображении Батая образ Дианы подчас сливался с трагическим образом Лауры, но теперь происходила некая де-трагедизация, из метафизического понятия неожиданно возникала настоящая, реальная удача. Батай видел в Диане незаслуженную радость — незаслуженный шанс. И поражался «совпадениям» своих давних размышлений и образов — с ней. Биограф Мишель Сюриа приводит рассуждения Батая о Диане (обозначенной как К. — Кочубей): «Решив воплотить шанс ad unguem, К. не могла сделать лучше: появляясь, но только в моменты тревоги… исчезая так внезапно, что снова возникала тревога… Словно она приходила на смену ночи, словно только ночь могла прийти ей на смену»^[11].

В 1944 г. Батай начинает писать книгу о Ницше, в которой все личные ассоциации связаны с его любовью к Диане, его новым шансом, его новой удачей. Третья часть произведения состоит из дневника, который Батай вел с февраля по август 1944 г. Он с упоением пишет о «любимом существе» — женщине, названной инициалом К. (Кочубей): «Мое желание сегодня направлено в одну точку. Я ассоциирую этот предмет, лишенный объективной истинности и вместе с тем самый пронзительный, какой я только могу вообразить, — с улыбкой, с ясностью любимого существа… И я узнал это существо: я всегда его ждал… Но эта женщина, которую я обнимаю, ускользает от меня… только отсутствие продолжает постигать ее через ощущение недостачи^[12]… Только что мы с К. проверили все. На какой-то миг — столь краткий — мы были счастливы»^[13]. Диана ассоциируется и с исторической подоплекой книги — освобождением Франции от нацистов: «Видел К., грохочут пушки и слышны автоматные очереди» (август 1944)^[14]. В 1945 г. книга увидела свет: «Ницше, или воля к удаче».

Дианус — один из главных персонажей в романе Батая «Ненависть к поэзии» (1947, переиздано в 1962 под названием «Невозможное»), причем часть, которая так и называется «Дианус», посвящена мертвому герою, в полном согласии с упомянутым замыслом «Виновного». А Диана становится прототипом женских образов, насколько вообще можно говорить о «прототипах» по отношению к художественным произведениям Батая. Но в случае с «Ненавистью к поэзии» существует любопытное косвенное доказательство автобиографических ассоциаций. Перед публикацией книги Батай выпустил отдельным изданием одну ее часть «Крысиная история. Дневник Диануса» (1947)^[15], иллюстрациями к которой служили офорты итальянского скульптора и художника Альберто Джакометти. Художник изобразил Диану, подписав офорт буквой Б. (Богарнэ), философа Александра Кожева (подпись А. — Александр), и Батая (подпись Д. — Дианус). Будучи эротическим персонажем — объектом желания — Диана оказалась вовлеченной в философский подтекст романа. В том же 1947 г., уже независимо от «Крысиной истории», Джакометти создал «Бюст Дианы Батай».

Иллюстрация Альберто Джакометти к «Крысиной истории». А — Александр Кожев, В — Диана Богарнэ, D — Батай-Дианус

Головокружительное смешение жизни и литературы происходит и в романе «Жюли», написанном в 1944 г. под впечатлением от встречи с Дианой и томительного ожидания страсти. Роман так и не был опубликован при жизни Батая, но осталось предисловие, подписанное псевдонимом Дианус… Когда в 1948 г. у Батая и Дианы рождается дочь, ее называют Жюли…

В 1950‑е годы Батай пишет большой труд «Эротика». В центре внимания автора — запрет, трансгрессия, жертвоприношение, сакральное, то есть понятия, противоположные представлениям о традиционных ценностях семейной жизни. И, любопытным образом, мысль Батая порой выходит за пределы своего яростно нонконформистского русла, стремясь найти некоторые преимущества эротики в браке. В Главе X «Трансгрессия при браке и при оргии» Батай напоминает: «Брак чаще всего представляют так, словно у него мало общего с эротикой… Прежде всего, брак — рамки дозволенной законом сексуальности». И вместе с тем брак не чужд трансгрессии: «И все же я говорю о трансгрессивности, которая сохраняется в основе брака. На первый взгляд это противоречие, но следует помнить и о других случаях трансгрессии, вполне согласных с общим смыслом нарушаемого закона. В частности, жертвоприношение, как уже сказано, есть по сути своей ритуальное нарушение запрета; сквозь все развитие религии проходит парадокс — правило, допускающее в некоторых случаях регулярное нарушение этого правила. Так что трансгрессия, каковой, как я полагаю, является брак, несомненно, парадоксальна, но этот парадокс входит в состав закона, который предполагает собственное нарушение и считает его законным; как убийство, совершаемое во время жертвоприношения, запретно, но и ритуально, так и половой акт, изначально лежащий в основе брака, есть санкционированное нарушение». И далее — «Без тайного взаимопонимания между телами, которое может установиться лишь со временем, любовные объятия мимолетны и поверхностны, не могут организовываться, они происходят почти по-звериному, слишком быстро, и ожидаемое удовольствие не всегда удается получить»^[16]. Но кто же в действительности была эта женщина? Фактов о ее жизни известно не так уж много, она оставалась в тени мифов, созданных ее гениальным мужем.

Диана Жозефина Евгеньевна Кочубей де Богарнэ происходила из знатного рода, среди ее предков были представители европейских королевских и императорских династий. Ее отец — князь Евгений Львович Кочубей герцог де Богарнэ (1894–1951) родился в Петергофе. Он был владельцем знаменитого Дворца на Английской набережной (д. 44) в Санкт-Петербурге, пока не разыгралась революция 1917 года. Евгений Львович принадлежал к прославленному малороссийскому роду Кочубеев: его прадедом был крупный государственный деятель — князь Виктор Павлович Кочубей (1768–1834), служивший в 1802–1807 гг. и 1819–1825 гг. министром внутренних дел, а в 1827 председателем Госсовета и Комитета министров. А по матери, Дарье Евгеньевне де Богарнэ, Е. Л. Кочубей оказался связан одновременно с российской императорской фамилией Pомановых, княжеским родом Голенищевых—Кутузовых и косвенно с Наполеоном I. Он был внуком Евгения Максимилиановича де Богарнэ — герцога Лейхтенбергского, князя Pомановского, отец которого, Максимилиан Жозеф Эжен Огюст Наполеон де Богарнэ, доводился внуком Жозефине де Богарнэ — жене императора Наполеона I, а мать, Мария Николаевна Pоманова, была дочерью российского императора Николая I. Супруга же Е. М. де Богарнэ — Дарья Константиновна Опочинина — приходилась правнучкой полководцу М. И. Кутузову…

О родителях Дианы известно немного. Евгений Львович Кочубей де Богарнэ провел детство в Санкт-Петербурге, а затем был отправлен в Германию к родственнику по материнской линии, принцу Максимилиану Баденскому, который занимался его воспитанием и образованием вместе со своей женой Луизой, принцессой Ганноверской. После объявления войны в 1914 г. Е. Л. Кочубей де Богарнэ, будучи российским подданным, вынужден был покинуть Германию. Он отправился в Канаду, где и познакомился со своей будущей женой — англичанкой Хелен Джеральдин Пирс (1898–1980), родившейся в южноафриканском городе Рэдхаус в семье банкира. Они поженились в 1917 г., а 4 июня 1918 г. в канадском городе Виктория (на острове Ванкувер, провинция Британская Колумбия) родилась их первая дочь Диана. Через полтора года семья переехала в Англию, затем во Францию, в Париж, где появились на свет еще три девочки — Наталия (1923), Елена (1928) и Гортензия (1935).

Судя по отрывочным воспоминаниям Жюли Батай, дочери Дианы и Жоржа, в Париже семейство вело отнюдь не богатую жизнь. Ее бабушка-англичанка была превосходной швеей, и, благодаря ее труду, удавалось пережить трудные времена. Она была также одаренным музыкантом и мечтала стать актрисой, что, по мнению Жюли Батай, свидетельствовало в ту эпоху о сильном характере. О знатном деде Жюли помнит лишь то, что он увлекался коллекционированием географических карт и атласов. В семье говорили по-английски, и Диана не знала русского языка, а родным языком Жюли Батай был французский.

Как говорят современники, княжна Диана относилась с иронией к своей аристократической родословной. Она была атеисткой и придерживалась левых взглядов. Первый раз Диана вышла замуж в 1939 г. за Жоржа Снопко^[17] (1895–1975), у них родилась дочь Катрин (1941–1990). Во время войны Диана попала вместе с маленькой дочкой в лагерь для интернированных лиц неподалеку от Безансона, а после освобождения в апреле 1943 г. приехала для поправления здоровья в небольшой бургундский городок Везле, где и познакомилась с Батаем.

И Батай, и Диана видели в этой встрече мистическое совпадение — тот самый шанс, — и любили о ней рассказывать.

Батай, у которого обнаружили туберкулез в 1942 г., отчего он был вынужден уволиться из Национальной библиотеки, приехал в Везле в марте 1943 г. вместе с возлюбленной Денизой Роллен, с которой он жил уже около трех лет, и ее сыном Жаном. Он поселился в центральной части городка на улице Сент-Этьенн в доме 59. Как заметил французский исследователь Мишель Сюриа, для Батая это было «родственное по духу место»^[18], похожее на Бийом, где он родился. К деревенской атмосфере добавляется также и связь Везле с евангельской святой блудницей, одной из любимых Батаем героинь. В центре Везле находится базилика Св. Марии Магдалины (XII–XIII вв.), где хранятся мощи Марии Магдалины^[19]. В 1943 г. Батай снял дом для себя и договорился с хозяевами другого дома, находящегося на соборной площади, о том, что к ним в ближайшее время приедет его бывшая жена Сильвия вместе со своим новым мужем Жаком Лаканом. В результате Сильвия и Лакан так и не добрались до Везле, но к Батаю приехала его с Сильвией дочь Лоранс.

Диана же оказалась в Везле совершенно случайно. После лагеря и лечащий врач, и супруг настаивали на том, чтобы она поехала отдохнуть, на что она капризно ответила, что поедет туда, куда наугад ткнет булавкой. Булавка попала в городок Везле. На этом совпадения не заканчиваются. Диана сняла именно тот дом, который Батай выбрал для Сильвии и Лакана. Будущая жена заняла место бывшей… И последнее совпадение — Диана встретила в Везле знакомых русских, которые дали ей почитать только что напечатанную книгу Батая «Внутренний опыт». По всей вероятности, этими русскими были давние друзья Батая — писатели Ирина Одоевцева и Георгий Иванов. Батай знакомится с Дианой в июне 1943 г. при случайном посредничестве мужа Денизы Pоллен, заехавшего в Везле повидаться с сыном.

Той весной и летом 1943 г. в Везле собирается компания друзей и единомышленников. Кроме упомянутых, Батая посещают его давний друг — физик и участник тайного общества «Ацефал» Жорж Амброзино, писатель Жорж Лембур — бывший сюрреалист, Поль Элюар и его жена Нюш, писатель и политик Мишель Фардулис-Лагранж. В августе Батай начинает писать стихи, которые впоследствии будут объединены в книгу «Архангельское» (1944).

В сентябре 1943 г. Диана уезжает в Париж, Батай прибывает в столицу в октябре и сразу же разрывает отношения с Денизой Pоллен. Он испытывает безумную страсть к Диане, с которой не может свободно встречаться, пишет ей любовные письма. Мишель Сюриа рассказывает в биографии Батая о бурных сценах ревности, которые устраивал Диане ее законный супруг, угрожая убить соперника. Но сам Батай никогда не упоминал об этом.

В апреле 1944 г. Батай переезжает из Парижа в Самуа, городок неподалеку от Фонтенбло. Так он оказывается всего в нескольких километрах от местечка Буа-ле-Руа, где в тот момент жила Диана (ее переезд из Парижа мотивировался опасениями, что в столице могут начаться бои после высадки союзников, но, как это видно из дневника Батая, опубликованного в книге о Ницше, Буа-ле-Руа оказался недалеко от театра военных действий). Но видятся они довольно редко, потому что Диана должна следить не только за своей дочерью, но и еще за двумя детьми, которых оставили на ее попечение друзья. Именно в это время Батай излечивается от туберкулеза; тем не менее, он пребывает в безысходном настроении, мучаясь от невозможности видеться с Дианой. Тогда он пишет уже упоминавшийся роман «Жюли». В августе 1944 заканчивает «Аллилуйю». Одним из свидетельств истомленного состояния Батая является его письмо, представленное в настоящей книге (ноябрь 1944 г.).

В июне 1945 г. он уезжает вместе с Дианой в Везле, в тот же дом, который снимал в 1943 г. Диана окончательно расстается со своим супругом.

Начало совместной жизни с Дианой вдохновляет Батая как на новые проекты в области философии и литературы, так и на создание коллективных публикаций. Поскольку Везле находится недалеко от Парижа, у Батая была возможность поддерживать связь с интеллектуальной жизнью столицы. В конце 1945 г. он знакомится с Морисом Жиродиасом, который впоследствии организует издательство The Olympia Press, где, в частности, будет опубликован роман Дианы «Ангелы с плетками». Но еще более существенным результатом этой встречи было создание проекта журнала «Критик. Обзор французских и иностранных публикаций». Этот журнал стал одним из центров объединения демократической интеллигенции, отразив постоянно проявлявшееся с конца 1920‑х годов стремление Батая к созданию неформальных сообществ. Первый номер выйдет в июне 1946 г. В мае 1947 г. «Критик» перейдет в другое издательство — Кальман-Леви, а в 1948 г. будет признан лучшим журналом года. После очередных финансовых неурядиц журнал перешел в 1950 г. в издательство «Минюи», в котором выходит и по сей день.

Параллельно с проектом «Критик» Батай выпустил в декабре 1945 г. первый и последний номер журнала «Актюалитэ»^[20]. Батай создал этот журнал вместе с Пьером Прево, Жаном Кассу и Морисом Бланшо, а предисловие попросил написать Альбера Камю. В этом журнале принимала участие и Диана. Она перевела фрагмент «Запах смерти» из романа Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол».

1 декабря 1948 г. у Дианы и Батая в Женеве родилась дочь Жюли. Чтобы обеспечить материальную стабильность, Батай вынужден был вернуться к библиотечной работе: 17 мая 1949 г. его назначают библиотекарем в отдаленный провинциальный город Карпентра (библиотека Энгембертин). Он переезжает с семьей в Карпентра в июле 1949 г. и остается там до августа 1951 г. Карпентра не нравился ни Батаю, ни Диане, они сохранили за собой дом в Везле, в который наведывались во время отпусков. Семейство было очень радо переводу Батая в муниципальную библиотеку Орлеана в июле 1951 г. В этот период Батай и Диана официально зарегистрировали свой брак: это произошло 16 января 1951 г. в Нантуа, где жили их давние друзья Андре и Гитт Коста.

Орлеанский период (1951–1962) — единственное в жизни Батая время относительного материального благополучия, сочетавшегося с активной интеллектуальной деятельностью, которую стимулировало ежемесячное издание журнала «Критик». Вместе с тем Батай ощущает первые признаки смертельной болезни. В декабре 1953 г. был поставлен диагноз: атеросклероз сосудов головного мозга.

Диана стремится участвовать в творческих замыслах Батая. В 1949 году под именем Диана Кочубей был опубликован перевод текста Генри Миллера «Непристойность и закон рефлексии» (1949). Правда, исследователи и Жюли Батай настаивают на том, что основную переводческую работу сделал сам Батай… словно изменив свой псевдоним «Дианус» на «Диану». В 1955 г. она публикует роман «Ангелы с плетками», но он выходит без имени автора, скрытого под знаками XXX. Судя по письмам Батая, особенно в последний период его жизни, Диана помогала ему в подготовке книг для публикации — общалась с издательствами, фотографами, художниками. Как утверждают друзья Дианы, она собиралась защищать диссертацию по этнографии и собирала информацию на карточках, но этот замысел так и не был воплощен.

В 1960 г. Батай собирался возродить тайное общество «Ацефал», к участию в котором приглашал ближайших друзей семьи — физика Жоржа Амброзино, писателя Мишеля Лейриса, художника Патрика Вальбера, специалиста по китайской культуре Жака Пимпано^[21]. Диана (так же, как и Лаура в 1930‑е годы) поддерживала эти замыслы.

В 1961 году Батай переезжает в Париж. Переезду предшествовала благотворительная акция его друзей, которые организовали в марте 1961 г. продажу предметов искусства, доходы от которой передали тяжело больному Батаю для покупки квартиры в столице. В феврале 1962 г. Батай был переведен в Национальную библиотеку Франции, и в марте приехал в Париж в свою новую квартиру в доме на улице Сен-Сюльпис.

В последние годы жизни Батая их отношения с Дианой были непростыми. Батая мучили приступы болезни, и, по его впечатлениям, Диана тоже была нездорова, о чем свидетельствуют письма. Батай признавался Мишелю Лейрису: «…Меня еще больше удручает то, что болен не я один. Диана в ужасном нервном состоянии. Она больше не может — или почти не может — меня выносить»^[22]. В письмах Дионису Масколо сквозит все та же тема: «Я вижу Диану изредка днем, но это как если бы я был один»^[23]; «Диане нехорошо, она стала такой инфернальной, что я больше не понимаю, как я живу. …Диана в таком состоянии, что в некотором смысле не знаю, как я это все могу пережить»^[24]. В начале июля 1962 г. Диана с дочерью уезжают в гости к родственникам в Англию. Несколько дней спустя Батай умирает. Перед смертью 7 июля вечером он смотрел вместе с друзьями киноверсию «Истории глаза», которую в тот момент создавали его американские друзья — чета Кунхойзен. Ночью он потерял сознание и, по настоянию его друга Теодора Френкеля, был перевезен в больницу, где и скончался 8 июля. На похоронах в Везле были Диана, Жан Пьель, Жак Пимпано, Мишель и Дзетта Лейрис.

«Ангелы с плетками» — единственное опубликованное художественное произведение Дианы Батай. Pоман вышел впервые в 1955 г. в издательстве The Olympia Press, в серии Traveller's Companion. Символы XXX, стоящие на обложке, можно, разумеется, интерпретировать как «неизвестный автор», скрывающийся за тремя математическими знаками неизвестности — «иксами». Но это еще и ассоциация с одним из псевдонимов Батая, который опубликовал книгу «Маленький» (1943), подписавшись «Людовиком XXX» (то есть именем не существовавшего короля Людовика Тридцатого). В 1968 г. в США выходит переиздание книги под другим псевдонимом — Selena Warfield, в котором еще яснее ощущается стремление приблизиться к имени Батая: французская фамилия «Bataille» переводится как «битва», «Warfield» означает «Поле битвы»^[25]. В последующих переизданиях были сохранены первоначальные «ХХХ».

Связь с творчеством Батая не ограничивалась игрой с псевдонимами. В своем эротическом романе Диана явно стремилась как-то, пусть и иронически, пародийно, но включиться в контекст размышлений своего мужа об эротике, а также внести свою лепту в борьбу интеллектуалов против ханжеской цензуры.

Проблема заключалась в том, чтобы определить, где проходит граница между порнографией как массовым чтивом и эротическими произведениями, обладающими культурно-философской значимостью. Классическим примером были бурные дискуссии, продолжавшиеся в 1940–1950‑е годы по поводу публикации сочинений маркиза де Сада, которые стали оцениваться с точки зрения их философского смысла. Но если Сад мог получить статус «классика» хотя бы благодаря отдаленности во времени, то с современными писателями дело обстояло иначе. Не случайно Батай публиковал свои эротические произведения под псевдонимами. Хотя в этом была большая доля литературной игры, но он, как порядочный служащий Национальной библиотеки Франции, не мог печатать эротические произведения под собственным именем. Тем более что по долгу службы Батаю доводилось участвовать в пополнении спецхрана: существует документ, датированный сентябрем 1941 года, согласно которому главный администратор библиотеки Бернар Фай поручал Батаю являться дважды в месяц в Префектуру полиции для передачи арестованных книг в специальное хранилище, у которого было также образное название «Библиотечный Ад»^[26].

И все-таки надо признать, что Франция была страной довольно либеральной, именно здесь в 1920–1930‑е годы могли публиковаться американцы и англичане, чьи произведения были запрещены на родине. Морис Жиродиас, сын владельца Obelisk Press Джека Кахане, прославившегося изданиями книг Генри Миллера, Анаис Нин, Джеймса Джойса, занимался публикацией и переводом на английский язык произведений — в том числе и эротического толка. После Второй мировой войны Жиродиас основал издательство Edition de la Chêne, которое было закрыто после появления перевода «Тропика Козерога». Этот скандал был откомментирован Батаем в первом номере «Критик» (июнь 1946 г.) в статьях «Мораль Миллера» и «Моральный смысл социологии». Затем в августовско-сентябрьском номере «Критик» он публикует статью «Обвинение Генри Миллера», где доказывает, что в произведениях английского писателя вовсе не сальности, а религиозный экстаз. Одновременно Батай вступает в Комитет по защите Генри Миллера, организованный критиком и издателем Морисом Надо.

В 1953 г. Жиродиас основал еще одно издательство The Olympia Press^[27], по образцу Obelisk Press, где печатал по преимуществу книги на английском языке. С начала существования этого проекта Жиродиас обращался к Батаю за консультациями. Он вспоминал: «Я снова встретился с Дианой и Жоржем Батай, оба они были очень заинтересованы этой авантюрой. Диана мечтала написать порочный роман, основанный на воспоминаниях об английских пансионах»^[28]. Батай в тот момент предложил перевести свои повести «История глаза» и «Мадам Эдварда». В 1953 г. публикуется A Tale of Satisfied Desire — перевод «Истории глаза», а в 1956 г. — The Naked Beast at Heaven's Gate — перевод «Мадам Эдварды». Любопытно, что оба произведения выходят под псевдонимом Пьер Анжелик (во французской версии этот псевдоним был использован только для «Мадам Эдварды», а «История глаза» выходила под псевдонимом Лорд Ош), что пересекается с «ангельским» названием романа Дианы.

«Порочный», по выражение Дианы, роман «Ангелы с плетками» оказался в довольно пестром окружении. Наряду с современными произведениями Жиродиас публиковал классику эротического жанра, переведенную на английский язык — книги Д. А. Ф. де Сада, Г. Аполлинера, А. де Мюссе. Он упорно продолжал печатать произведения Генри Миллера, несмотря на многочисленные скандалы. Вместе с тем, здесь выходили на английском языке романы, уже напечатанные в солидных издательствах по-французски: Сэмюэла Беккета («Уотт», 1953, «Моллой», 1955, «Моллой умирает», 1959, «Безымянный», 1959), Жана Жене («Керель», 1958, «Дневник вора», 1954, «Богоматерь цветов», 1957), «Зази в метро» Раймона Кено, 1959 и др.

Некоторые книги издательства подвергались запрету — полному или частичному. Первым большим скандалом, который в конечном счете сыграл роль превосходной рекламы, была публикация в 1954 г. «Истории О» Полин Реаж в сопровождении статьи Жана Полана, известного литературоведа и теоретика культуры. Жиродиас договорился с издательством «Галлимар» об одновременной публикации на французском и английском языках. После выхода в свет французская книга попала под частичный запрет: ее нельзя было выставлять на витринах магазинов и продавать детям до 18 лет. Английский же перевод, выпущенный The Olympia Press, было запрещено распространять на территории Великобритании и США.

В отношении «Истории О» цензурные ограничения были тем более чрезмерны, что книга эта изначально позиционировалась не столько как эротическое произведение, сколько как некий социальный и антропологический феномен, чему способствовала статья Жана Полана, посвященная «счастью в состоянии рабства». Причем современники вообще не сомневались в том, что и сам роман принадлежал перу Полана, настолько убедительна была его интерпретация.

Публикация «Истории О» и возникший вслед за ней скандал спровоцировали Батая на написание статьи «Парадокс об эротизме» (1955), которая была напечатана в журнале «Нувель Нувель Ревю Франсез». С самого начала он провозглашал: «В любом случае эротика — это экстравагантность»^[29], ибо, с одной стороны, речь идет о желании и удовольствии, а с другой — о неизбежном и исподволь желанном стыде, возникающем от ощущения отвратительной стороны эротики, понимание которого собственно и является, по мнению Батая, свидетельством человечности, в отличие от сугубо животного начала, и единственным путем достижения экстаза. В качестве типичного примера такой эротической литературы Батай приводил роман Пьера Клоссовски «Роберта сегодня вечером».

Ценность «Истории О», по мнению Батая, в том, что этот роман балансирует на грани между «эротической литературой» и банальной «механической порнографией», то есть «литературой, основанной на повторе». По мнению Батая, «эротика в "Истории О" - это невозможность эротики»: парадоксальность романа в том, что его героиня напоминает святую провидицу (наподобие святой Терезы Авильской), «которая умирает от того, что не может умереть; это казнь, в которой палач является сообщником жертвы»^[30].

В конце 1956 г. разразился очередной скандал: на этот раз подверглись цензурному запрету 25 книг, выпущенных The Olympia Press. На всей территории Франции были «запрещены хождение, распространение и продажа книг на английском языке, выпущенных издательством The Olympia Press, согласно статье 14 от 29 июля о свободе прессы, с учетом поправок от 6 мая 1939 г. (о публикации во Франции произведений на иностранных языках)»^[31]. Среди этих 25 книг — выпущенные в 1955 г. «Лолита» В. Набокова, «Рыжий» Дж. П. Данливи и «Ангелы с плетками».

Жиродиасу грозило разорение, и он вынужден был защищаться. Как и в случае с «Историей О», цензурный запрет только способствовал росту интереса к запрещенным книгам. Главным козырем в защите была «Лолита». В 1957 г. Жиродиас опубликовал сборник статей «Дело о "Лолите"». Их авторы настаивали на литературной ценности романа, сравнивая его с произведениями Дж. Джойса, М. Пруста, Б. Констана и др., а Набоков говорил о том, что в «Лолите» он осуществил свою мечту — признался в любви к английскому языку^[32]. Жиродиас писал о своем стремлении «разоблачить опасность моральной цензуры»^[33] по отношению к литературе и произведениям искусства и сравнивал ситуацию в якобы демократической Франции с ситуацией в СССР: «В Москве один художник осмелился выставить изображение обнаженного тела, и сразу же началась яростная борьба мнений между сторонниками и противниками свободы выражения… Страны, называющие себя демократическими, проповедующие ненависть к тоталитаризму и противопоставляющие себя коммунизму под тем предлогом, что коммунизм душит личность, должны не только провозглашать, но и уважать абсолютное право личности на то, чтобы мыслить, читать и верить в то, что она считает для себя подходящим»^[34].

Случай с «Лолитой» был настолько вопиющим, что Жиродиасу удалось добиться в суде отмены запрета, причем не только в отношении романа Набокова, но и всех 25 книг, однако в 1958 г. на тот же список был наложен новый запрет.

Замысел романа Дианы Батай довольно причудлив, в нем переплетаются различные литературные ассоциации — от маркиза де Сада до Полин Реаж, — которые перерабатываются в ироническим ключе. Но главной исходной точкой для автора являются тексты Батая.

Название романа напоминает, как уже говорилось, об одном из псевдонимов Батая — Пьер Анжелик, а также о его сборнике стихов «Архангельское». Вместе с тем, это довольно распространенное эротическое название. В качестве примеров можно привести названия других женских эротических романов: «Ангел и порочные развратники» (1930) Люси Делярю-Мадрю, «Дьявольские ангелы» (1945) Терез Плантье, «Волосатые ангелы» (1957) Моник Ватто и др. Любопытно, что Жиродиас собирался публиковать перевод «Зази в метро» Раймона Кено под названием «Зази, или пол Ангелов» («Zazie or the Sex of Angels»), но, в конечном счете, сохранил французское название.

В «Ангелах с плетками» совершенно очевидна литературная игра с эротическим жанром, описанием непристойных сцен. Недаром в рекламных аннотациях эту книгу называли «чрезвычайно хорошей пародией на викторианский эротический роман». Время действия — 1866 год (расцвет викторианской эпохи), место действия — семейный особняк под Лондоном. Не случаен выбор имени главной героини — девочки Виктории. Ассоциация с благополучной, а главное благопристойной эпохой царствования королевы Виктории (1837–1901), подкрепляется и фактами из жизни Дианы (родившейся в канадском городе Виктория, где день рождения королевы празднуют до сих пор). В начале романа Диана пишет о «викторианских ужасах», имея в виду, прежде всего, хлам, разбросанный в старом доме, но это выражение вполне можно применить и ко всему содержанию романа.

Вместе с тем, «Ангелы с плетками» — двойная пародия. Диана пишет с оглядкой на «Историю глаза» (1928) — повесть, в которой Батай переиначивает, а точнее, изживает эротический жанр, придавая ему экзистенциальное значение. В романе Дианы происходит обратное движение — батаевские образы упрощаются, и эротика словно возвращается на круги своя.

Диана заимствует у Батая и персонажей-подростков (в обоих текстах речь идет об открытии детьми области сексуального), и структуру эротических отношений по схеме жертва-палач. Довольно очевидны переклички на уровне сюжета — эротически грамотная пара (рассказчик и Симона у Батая, Кеннет и Анджела у Дианы) издевается над жертвой (Марсель у Батая, Урсула у Дианы), которая испытывает физические и моральные страдания, но при этом более или менее осознанно стремится к удовольствию. В обоих текстах существует мэтр, управляющий оргией — сэр Эдмонд в «Истории глаза» и Кеннет в «Ангелах с плетками».

И «История глаза», и «Ангелы с плетками» — произведения, посвященные связи между эротикой и литературным письмом. В последней части своей повести Батай говорит о том, что письмо было необходимым способом осознания тревожных состояний, странных бредовых ассоциаций героя, то есть своеобразной психотерапевтической практикой. Таким образом, эротические приключения персонажей, в которые читатель вроде бы верил в процессе освоения книги, оказываются то ли фантазиями, то ли галлюцинациями. Эротический текст обозначает нечто иное, по сравнению со своей формой, а образный ряд порождает бесчисленные^[35] смыслы, подчас не поддающиеся воле автора, ибо речь идет о бессознательных образах.

Диана явно стремилась сделать в своей книге нечто подобное, используя жанр дневника: повесть начинается с описания дня рождения Виктории, которой мама дарит очень красивую тетрадь для дневника. Дневник Виктории оказывается важной частью ее сексуального образования: посвящая девочку в тайны телесных удовольствий, Кеннет настаивает на том, чтобы она все записывала. Обучение тела сопровождается обучением письму. Особую роль в этом процессе играют грубые слова^[36] — с самого начала Кеннет настаивает на том, чтобы именно они были зафиксированы в красивой и благопристойной тетради Виктории. Это двойное обучение Виктории — своеобразная «школа либертинства», если воспользоваться выражением де Сада. И несмотря на свой ужас от происходящего, Виктория явно усваивает преподнесенные ей уроки: недаром в Предисловии упоминается о двух ее дневниках — одном, написанном каракулями во время сексуального обучения, и втором, где Виктория посчитала нужным переписать все набело.

Любопытным способом Диана переиначивает символические ряды Батая, словно конкретизируя их практическое значение. В этом смысле можно интерпретировать роль котенка по имени Незабудка, который заставляет вспомнить о первой главе батаевской повести, называвшейся «Кошачий глаз». Однако если в «Истории глаза» кошачий глаз порождает бесконечный метафорический ряд, то у Дианы кошка превращается в инструмент для получения сексуального удовольствия. И хотя в ее романе есть сцены, где кошка «наблюдает», это лишь констатация факта, который включается в серию повторов, связанных с тем, что эротическое зрелище действует возбуждающе.

В «Ангелах с плетками» можно увидеть и переосмысление проблемы сакрального. Правда, упоминания о церкви и священнике не приводят к дебошу в святых местах (как это было у Батая), но практически все эротические сцены построены по трансгрессивному принципу: персонажи получают удовольствие, испытывая ужас и подчас отвращение, а кульминацией становится заключительная сцена изнасилования Урсулы, в которой фактически описывается жертвоприношение.

За всеми этими и многими другими литературными и философскими играми скрывается довольно парадоксальная позиция автора романа. Диана не делает никаких выводов из текста, остается открытым вопрос о том, зачем Виктория «воспроизводила свой мрачный и необычайный рассказ»? Родственник, нашедший дневник Виктории, высказывается о нем с подчеркнутой дистанцией: «Все это крайне чуждо моему опыту и моим представлениям, и я вовсе не способен это истолковывать». Но этот нарочитый дидактизм таит в себе некое издевательство — ведь именно этот человек предает огласке тайные письмена Виктории. Позиция Дианы — в высшей степени ироническая. Диана явно издевается над здравым смыслом, о чем свидетельствует откровенно лицемерное предисловие «члена семьи». Вдохновляясь «Историей глаза», она нарочито упрощает батаевские образы, придавая им утилитарное значение, превращая их в сексуальные игрушки, но вряд ли стоит видеть в этом некое серьезное намерение. Ирония Дианы перерабатывает все на своем пути, создавая своеобразный синтез, в котором отсутствует любой догматизм.

Диана Батай умерла 5 января 1989 года в Париже.

«Это была громогласная женщина, ненавидевшая систему медицинского страхования… Она была одержима эротическими романами, у ее изголовья лежала "Эммануэль"», — вспоминал литературовед Мишель Конта.

Жюли, дочь Жоржа Батая и Дианы, — поэт. Она опубликовала две книги стихов «Бревна и безумная рыба» («Grumes et poisson fou», 1997) и «Очарования» («États de charme», 2003, совместно с Ивом Ро), в которых нет ни капли непристойности.

Е. Д. Гальцова

Диана Батай
Ангелы с плетками

Предисловие

(Написано одним из членов семьи)

Семья у нас большая. Эмиграция, международные конфликты, договоры, подписанные для их прекращения, потеря одних колоний и приобретение других — словом, нас рассеяла череда непрестанных перемен длиною в сотню лет. У меня нет родины, но мои дальние корни — в Англии.

Я инженер. Живу в Новом Свете. Иногда по делам возвращаюсь в Старый. Я давно отказался от некогда серьезного, беспокойного стремления выяснить свое происхождение. В молодости я мучительно желал узнать, кто я и откуда веду свой род. Теперь я постарел.

Недавно умерла моя старая тетушка по материнской линии и в своем завещании оставила мне дом в Э–, под Лондоном. Я поехал туда, поскольку… поскольку был обязан. Эти обязательства налагает собственность, которая мне и не по душе. Собственность требует присмотра. Акты, юристы, чиновники-регистраторы, закладные, налоги, документы — все это наваливается на тебя и тяготит.

Мне показалось, что лучше всего продать дом — унылую хаотичную громадину, которую в наши дни никто не рискнет содержать и даже не попытается сохранить. Но прежде чем этот склад невыразимых викторианских ужасов будет целиком выставлен на продажу, мне хотелось пересмотреть мебель и разнообразный хлам. Я вовсе не желал хоть что-либо спасти: подобная мебель обычно никуда не годится. Я просто решил взглянуть, что там есть интересного, прежде чем все это рассредоточится дальше.

Для детей чердак обладает неким мрачным очарованием. Мальчишкой я шутки ради выбрал себе мебель, которую мне «хотелось», и вспомнил теперь парочку красивых опаловых ламп, очаровавших меня много лет назад, когда я проводил в Э— летние каникулы. На мой вопрос, что сталось с этими лампами, миссис Г–, экономка, ответила, что одна из них разбилась, но вторая по-прежнему валяется на чердаке.

Она стояла на огромном сундуке, все так же сияя молочной белизной, несмотря на толстый слой жирной пыли. Довольный этим открытием, я продолжил поиски. У меня было несколько связок ключей к разным комодам и ящикам стола и, вспоминая события тридцатипятилетней давности (если я вообще о чем-либо думал), я начал рассеянно вставлять ключи поменьше в различные сундуки и саквояжи, открывать их и бесцельно рыться в содержимом: груды хлама, спрятанного в этих позабытых тайниках, смешили меня и изумляли.

Я делал это машинально, без определенной цели и, в конце концов, наткнулся на пухлый несессер из крокодильей кожи. Он был старый: кожа настолько высохла, что, когда я раскрыл его, она лопнула с громким треском. Внутри все еще блестела светло-коричневая муаровая подкладка, но щетки с серебряными колодками и затычки для флаконов почернели от налета. Эта реликвия по-прежнему источала слабый затхлый аромат. Там были собраны всевозможные приспособления, которые могли понадобиться женщине в поездке: превосходный маникюрный набор, крючки для пуговиц, рожки для обуви, множество иголок и нитки, ножницы, зеркальце, маленькие щипцы для завивки и небольшая спиртовка для их нагревания. Я осмотрел все эти вещи. Аккуратно, почтительно вынул их, сдул пыль и, словно пытаясь навести порядок в прошлом, разложил на полу стройными рядами.

Запустив пальцы в самый дальний закуток, под рядом шелковых кармашков с длинными и тонкими хрустальными бутылочками, я нащупал маленький крючок и отстегнул его. Поддел ногтями дно и добрался до следующего отделения. Туда были вставлены книги. Возможно, все это звучит совсем неправдоподобно. Признаюсь, я давным-давно перестал искать клады. Но моя случайная находка и впрямь оказалась сокровищем — еще более странным, чем то, как я ее обнаружил.

Книги были разные. Одна — в темно-красном кожаном переплете, с богато украшенной золотой застежечкой. Другая — вполне обычная, большая черная тетрадь с прописями. Они лежат передо мной на столе.

Раскрыв первую книгу, я увидел, что ее почти невозможно прочесть. Страницы были покрыты какими-то безумными каракулями — казалось, будто слова и фразы записывались с неимоверной быстротой. Некоторые листы испачкались и слиплись, а на других, усеянных кляксами, виднелись лишь темные расплывчатые пятна. Но пара слов, которые я разобрал, ошеломили меня. Обратившись ко второй тетради, я выяснил, что, хотя она, несомненно, была написана тем же человеком, видимо, это произошло в совсем другой обстановке — вероятно, годы спустя.

Я заверил миссис Г–, что все в полном порядке, поблагодарил ее, попрощался и забрал оба тома в номер гостиницы «Мэйфэйр», где затем просидел над ними много часов.

Внимательно сличив вторую книгу с тем, что удалось разобрать в первой, я установил, что в ней рассказывается та же история с немногими и очень незначительными вариациями. Эта история излагалась весьма подробно: автор заполнял пробелы, где считал необходимым что-либо добавить. Почерк был разборчивый, аккуратный и неторопливый, к тому же, принадлежал более зрелой девушке: но зачем она воспроизводила свой мрачный и необычайный рассказ? Не знаю. Я — человек простой, к тому же дальний родственник этой женщины, а стало быть — и Кеннета с Анджелой, которых она называет «чудовищами».

На крышке несессера стояли инициалы: К. А. М. Они не говорили мне ни о чем. Кеннет? Пожалуй. Или Анджела? Кем она была? А сам автор, девушка по имени Виктория? Все они — родня и, так или иначе, мои родственники. Допустим. Это сущий пустяк: кто угодно мог бы оказаться моим кровным родственником. Но именно поэтому я углубился в дневник — поэтому не выбросил жуткий документ, не сжег его, а, вопреки своему отвращению, очаровался им.

Возможно, следует рассказать кое-что о доме, упомянутом в дневнике. Похоже, это тот самый дом, что я унаследовал от покойной тетки, — теперь он уже продан. Хотя само место не описывается, по крайней мере, один раз говорится о серии комнат с «двойными дверьми». Наверное, речь идет о комнатах в восточном крыле дома, пристроенном в XVII столетии. Между дверью, ведущей в коридор, и той, что открывается в комнату, есть маленькая промежуточная передняя, обшитая светло-серыми панелями и служившая добавочным чуланом. И я хорошо помню (ведь мы всегда занимали эти комнаты в детстве во время приездов), что это были звуконепроницаемые помещения со спертым воздухом, полностью поглощавшие шум, который мы поднимали, играя в дождливые дни. Я говорю об этом, поскольку, мне кажется, это объясняет, почему никто не слышал никаких звуков и даже не догадывался о необычных событиях, описанных в этой книге. В то же время трудно поверить, что никто ни разу не помешал этим занятиям, а объяснение, будто весь дом спал, хотя и правдоподобно, все-таки недостаточно.

Можно предположить, что между жильцами дома и этой странной парочкой — Кеннетом и Анджелой — существовал некий тайный сговор и что по молчаливому согласию им разрешали мучить юную девушку.

Что еще осталось сказать? Дневник охватывает всего три недели и раскрывает стремительную перемену характера Виктории под напором событий. Способен ли человек полностью измениться в столь краткий срок? Наверное, да, если он был молод, укрыт и защищен, а затем вдруг оказался на ветру греха.

Я в точности воспроизвел более поздний вариант дневника Виктории. Все это крайне чуждо моему опыту и моим представлениям, и я вовсе не способен это истолковать. Поэтому я умолкаю и передаю слово Виктории, чтобы она, затаив дыхание, поведала о том, что пережила в реальности и наяву. Начинает она так:

Пятница, 22 июня 1866 года

Даже не знаю, с чего начать… чтобы рассказать правду. Я до сих пор так взволнована, что не могу собраться с мыслями и, хотя у меня слипаются глаза от усталости, я не в силах устоять перед искушением прямо сейчас начать свой дневник. Это мой первый дневник, и сегодня — мой день рождения.

Я должна объяснить это в самом начале. Когда утром я пошла поцеловать дорогую мамочку, даже не ожидая, что мне вручат подарок, она протянула эту красивую книгу в темно-красном кожаном переплете, с милой золотой застежечкой, которая запирается крошечным золотым ключиком. Сперва я подумала, что это служебник и поблагодарила маму, ведь мне действительно нужен был новый.

— Нет, — рассмеялась мама, — я дарю тебе сокровищницу — для твоих личных секретов. Смотри — видишь, как она запирается?

Тут она отперла для меня застежку, и я увидела, что все страницы — пустые!

— Я хочу, чтобы впредь ты писала в ней каждый день, Виктория, — сказала мама, — так ты навсегда сохранишь самые ценные свои воспоминания. Тебе уже четырнадцать, и ты могла бы начать прямо с летних каникул. Твои родственники возвращаются из Индии, и я уверена, что ты запишешь великое множество очаровательных историй. Сколько радости ждет тебя в будущем, если ты старательно опишешь все, что происходит с тобой сейчас. Пора уже записывать свои мысли на бумаге: понимаешь, человек мыслит по-настоящему, лишь когда он мыслит ясно, и следует научиться правильно выражать правильные вещи. Я всегда вела дневник, а между его страницами хранила гербарий из цветов, сорванных в особых случаях. Советую тебе поступать так же.

Я почувствовала гордость, счастье и признательность. Поблагодарила маму со слезами на глазах и вышла из комнаты, оставив ее в шезлонге: она отдыхает большую часть дня.

Бедная мамочка слаба, и папа хочет нанять для нее опытную сиделку. У мамы всегда были хорошенькие сиделки: папа говорит, что они спокойнее. Мисс Браунинг очень миловидна, даже красивее той, что была прежде, — мисс Марч, которая растолстела и, по-моему, сильно подурнела, так что ей пришлось уйти.

Очень жаль, что у мамы такое хрупкое здоровье. Я подслушала, как Виолетта, третья мамина служанка за этот год, говорила о ее состоянии Мартину — совсем глупому лакею, который называет маму «старушкой». Никогда нельзя слушать прислугу, и, возможно, я не должна записывать такое у себя в дневнике, но ведь маме всего тридцать два.

Да, нужно исправить свой промах. Я отклонилась от темы, как говорит мисс Перкинс, проверяя мои сочинения по английскому. Она так добра ко мне. Буквально на днях подарила прелестную лакированную шкатулку, которой ее семейство якобы владело много лет. Я поблагодарила ее и пообещала взамен прилежнее учить уроки, стать впредь внимательнее и достичь больших успехов.

А потом мы отмечали мой день рождения. Подумать только! Веселье подпортилось лишь тем, что с нами не было папы. Индийский почтовый пароход задержался в пути, и папа все еще встречает тетю Маргарет, дядю Джона и моих кузена и кузину. Он надеется, что они прибудут завтра.

На стол поставили сахарное печенье и всевозможные сласти, а посредине высился огромный торт с белой глазурью и четырнадцатью розовыми свечами. Мама пригласила наших соседей — викария мистера Гарета и, конечно же, Урсулу, которая была в ужасном тафтяном платье цвета шпината и выглядела, если можно так сказать, еще некрасивее, чем всегда, хотя она — моя лучшая подруга. Если бы викарий был моим отцом, я бы этого не пережила! Никогда не отваживалась спросить Урсулу, как она к нему относится. У него такой вид, будто он знает обо всех твоих грехах еще до того, как ты начнешь их совершать. А когда он смотрит на тебя стеклянным взглядом, чувствуешь себя такой же голой, как Ева после того, как она вкусила запретный плод. Папа называет мистера Гарета «темной лошадкой». Что бы это значило? Когда я спросила маму, клянусь, она побагровела. А мне стало так стыдно. Слабое мамино здоровье не выдерживает потрясений. Я спросила потом Урсулу, и она ответила, что не знает: возможно, все из-за того, что он всегда ходит в черном.

Я так устала, что несу всякий вздор. В завершение нужно записать мое решение ко дню рождения:

Я, Виктория, обязуюсь довязать этим летом свою кружевную салфеточку, что бы ни случилось и невзирая ни на что.

Суббота

Сегодня днем с почтовым поездом из Лондона прибыла небольшая посылка, адресованная мне. Ее прислал дорогой папочка, который поздравляет меня с днем рождения и надеется, что подарок мне понравится.

Это маленький золотой медальон на цепочке с выгравированной надписью: «Виктории — от папы, 22 июня 1860 года». Мама пообещала дать мне прядь своих волос, чтобы я положила ее туда.

Немного повязала салфеточку, почитала вслух для мисс Перкинс письма мадам де Севинье. Мне действительно кажется, что мой французский совершенствуется.

Кузен и кузина приедут сюда на все лето уже через несколько дней. Я с трудом могу в это поверить и без конца повторяю про себя, словно подобное чудо никогда не может сбыться.

Индийский почтовый пароход наконец прибыл в порт. Уже послезавтра — после обеда!

Я помчалась в домик викария, чтобы сообщить эту новость Урсуле, и осталась на чай. Она придет завтра и поможет мне все приготовить.

Так волнуюсь, что даже не могу больше рукодельничать.

Воскресенье

Осталось подождать всего один денек!

Подумать только: они — мои ближайшие родственники, а я их еще ни разу не видела!

И впрямь можно сказать, что я совсем не знакома с ними, ведь они уехали в Индию еще до моего рождения и прожили там все это время. Дядя Джон скоро уйдет в отставку: говорят, он собирается провести лето в Италии, а затем купить дом в Лондоне. Мама пообещала, что позднее я смогу погостить у них в городе. Папа планирует поехать с дядей Джоном в Венецию и Рим, мисс Браунинг берет на это время отпуск, и если бы не Кеннет с Анджелой, дом совсем опустел бы.

Как всегда по воскресеньям, Урсула и мистер Гарет обедали у нас.

Урсула точно так же волнуется, как и я. Весь день она помогала мне плести цветочные гирлянды. Но как же она любит командовать!

Мы просидели несколько часов в бельевой, придумывая самые красивые узоры и гадая, кого в какую комнату поселят. Переносили вещи туда и обратно и непрестанно бегали вверх-вниз по лестнице, ведь комнаты тети Маргарет и дяди Джона находятся рядом с маминой, а Анджела с Кеннетом, слава Богу, будут жить в другом крыле дома, как раз по соседству со мной.

Но почему я пишу так глупо, слабо, взбудораженно? Ведь я прекрасно знаю, что строение и интонация правильной английской фразы требуют уравновешенности и сдержанности. Мисс Перкинс сказала мне вчера: «Если ты не будешь проявлять самообладание и дисциплину в своих поступках и фразах, тебя сочтут дурочкой, а все, что ты говоришь и пишешь, не заслужит внимания». Как бы то ни было… Я особо позаботилась о комнате Анджелы. Уверена, что она станет моей лучшей подругой, взамен Урсулы, поскольку, право же… Урсула — очень странная девочка. Когда я в сотый раз расправляла на кровати покрывало, разговаривая с ней об Анджеле, и в сотый раз задавалась вопросом, какая она, Урсула вдруг схватила мое запястье и посмотрела мне прямо в глаза… Потом она очень вульгарно высунула язык и выбежала из комнаты, сказав при этом:

— Меня гораздо больше интересуют мужчины, чем девушки, и я очень надеюсь, что твой кузен Кеннет окажется одним из них — вот!

Я была не права, знаю. Наверное, я вызвала у нее ревность и сама во всем виновата. Но как дочь викария может говорить такое, не краснея? Позже мы помирились, и, немного устыдившись (ведь я все-таки изменила ей в мыслях), я согласилась разложить на мебели в комнате Кеннета самые изящные салфетки.

Закончив приготовления, мы встали перед зеркалом, чтобы причесаться по-новому. У бедняжки Урсулы совершенно прямые волосы мышиного цвета, и, что с ними ни делай, они распадаются под гребнем длинными неряшливыми прядями. Урсула старалась не подавать вида, но я заметила, что она в бешенстве. Я ненавижу свои рыжие волосы, но они хотя бы вьются, и я могу уложить их длинными локонами, просто накрутив вокруг пальцев. Урсула наблюдала за мной — прическа получилась похожей на мамину. Тогда Урсула погладила меня по волосам, как бы извиняясь. Она улыбнулась мне, и, не обмолвившись больше ни словом, мы решили относиться друг к другу добрее.

Но быть доброй с Урсулой трудно, и я постоянно забываю о своем негласном обещании. Немного спустя настало время ужина, и Урсула ушла. Признаюсь, я обидела ее, выждав до самой последней минуты и лишь затем пригласив завтра на чай.

Завтра. Когда я пишу это слово, я вся трепещу от волнения. Завтра.

Уже поздно (а я не сделала ни единой петли в своем кружеве). Только что прокралась в комнату Анджелы, чтобы в последний раз окинуть все взглядом. Быть может, когда-нибудь мы устроим все вместе полночную пирушку с коробкой шоколада, которую я отложила со дня рождения. Но, возможно, Анджела — строгая, хорошо воспитанная девочка и ложится спать, когда ей велят.

Понедельник

Как и с чего начать?

Я проснулась так рано, что к тому времени, когда послышался далекий стук колес у въезда в аллею, мне показалось, будто прошла целая вечность! «Теперь все будет иначе», — подумала я, выскочила из своей комнаты и в спешке чуть не врезалась на лестнице в маму. Она тут же попросила меня сбегать снова наверх за носовым платком: я повиновалась, но была слишком возбуждена и нигде не могла его найти. Мне стыдно признаться, но я очень рассердилась, что не смогу встретить их внизу, не сдержалась и, наконец найдя этот ненавистный платок, впервые встретилась со своими дорогими родственниками вся в слезах и с раскрасневшимся лицом.

Тетя Маргарет так сильно похожа на маму, что я была просто потрясена. Вот только волосы у нее темные. Такие же фиолетовые глаза, кремовая кожа и самые узкие запястья, какие я видела (за исключением Анджелиных). Она гораздо веселее мамы, говорит все, что взбредет в голову, и постоянно надо всем смеется. Глаза у нее горят. Она нежно обняла меня и, повернувшись к маме, сказала, сильно меня смутив:

— Когда-нибудь она наверняка станет красавицей.

Я заметила, что мама осталась недовольна этим замечанием, сделанным при мне.

Я повернулась поздороваться с дядей Джоном, который был еще выше папы, и он сказал маме:

— Ну и ну, кто бы мог подумать, что у тебя такая взрослая дочь!

Но, увидев Кеннета, я забыла обо всех остальных.

Он самый красивый молодой человек, которого можно вообразить, и теперь, когда я познакомилась с ним поближе, он кажется еще красивее. Я называю его красивым, а не статным, хотя по отношению к мужчинам обычно употребляют второе слово. Он очень высок, у него прямые, черные как смоль волосы и большие, раскосые голубые глаза с припухлыми веками, которые придают ему мечтательное выражение, а под глазами — темные круги, еще больше их оттеняющие. У него самая романтическая внешность, какую я встречала. При ходьбе он слегка сутулится, чуть наклоняя голову вперед, и всегда кажется задумчивым. Он редко улыбается, но голос у него дружелюбный и приятный, зубы — белые, и он очень хорошо сложен.

Кеннет с улыбкой шагнул вперед, чтобы поздороваться со мной… и я впервые в жизни страшно оробела! Не успела я обрести дар речи, как он еще сильнее наклонился и, глядя мне прямо в глаза, сказал шепотом, пронзившим меня насквозь:

— Похоже, ты — плакса. Так? Надеюсь на это.

Лицо у меня вспыхнуло, и я это почувствовала.

Наверное, зрелище было неприглядное, поскольку Анджела, стоявшая рядом с братом, поцеловала меня, а затем, повернувшись к Кеннету, улыбнулась и насмешливо ему подмигнула. Этого я уже не могла вынести и готова была разреветься у всех на виду. Но тут Анджела ласково обняла меня и, взяв под руку, сказала:

— Дорогая Виктория, ты не покажешь мне мою комнату?

С огромной радостью! А еще с благодарностью за то, что она помогла мне скрыть мою неловкость. Я почти успокоилась, когда, поцеловав в губы, Анджела похвалила меня за то, что я так красиво развесила цветы.

В эту минуту я подумала об Урсуле и вновь почувствовала неприязнь.

Анджела прелестна. Волосы у нее темные, как у Кеннета, но кудрявые, а глаза такие же синие, с длинными черными ресницами, отбрасывающими на щеки темные тени. Кожа напоминает своим слабым розовым оттенком лепестки роз. И ни единой веснушки!

Я не знала, что сказать, и молча любовалась ею.

Она села перед зеркалом, чтобы снять шляпку. Ее отражение улыбнулось мне из зеркала.

— Я так взопрела после всех этих поездок, — сказала она. — Помоги мне чуть-чуть расстегнуться?

Я помогла ей распахнуть верх платья и с изумлением заметила, что под ним ничего нет, кроме очень тугого белого корсета. Взглянув в зеркало у нее из-за спины, я увидела, что к обеим пластинкам из китового уса, на уровне розовых сосков, прикреплены два маленьких заостренных металлических конуса. Я никогда не видела подобных корсетов и не знаю, что побудило меня вытянуть руку и потрогать одно острие. В тот же миг Анджела подалась вперед.

Резко вскрикнув от боли, — наверное, это напомнило выстрел в тишине, — я отдернула палец. На нем выступила кровь. Мне стало очень стыдно за свою несдержанность, и я не знала, что сказать, но Анджела лишь рассмеялась и, схватив меня за руку, к моему смущению, начала сосать мой палец, пока он не занемел, и тут я попросила ее остановиться.

— Больно было? — спросила она.

— Ой, да, — ответила я.

Тогда она вздохнула и откинулась на спинку стула с таким видом, будто вот-вот лишится чувств.

Я помчалась за водой, стоявшей на тумбочке, вместе с тем поражаясь, какое чуткое у Анджелы сердце. Но когда я вернулась со стаканом и графином, она уже полностью пришла в себя.

— Как жарко, — сказала она, а затем резко велела оставить ее одну.

Чем я вызвала ее раздражение? Я не знала, но хотела извиниться. Однако не отважилась и, сдержав слезы, в подавленном настроении на цыпочках вышла.

Я не заметила, как на пальце снова выступила кровь, испачкав мое лучшее платье. Я попросила миссис Перкинс почистить его, и, несмотря на мои возражения, она все же перевязала мне палец. Она была так взволнована, что даже не спросила, как это случилось.

Я не видела Анджелу до самого обеда, хоть и постояла немного в коридоре, надеясь, что она спустится и я смогу ей показать свою часть розария.

В открытое окно я увидела, как Кеннет задумчиво бродит по гравию дорожки перед лужайкой, беседуя с папой о будущем и о своих планах поступить осенью в Оксфорд. Сама мысль о том, что он так скоро уедет, была просто невыносима. Я вспыхнула, вспомнив, как он недавно назвал меня плаксой, и при мысли об этом унижении на глаза мне вновь навернулись слезы. Мне хотелось спуститься к ним, но я не могла — из-за робости.

Какое облегчение — наконец-то услышать звонок к обеду! Вообразите мою радость, когда меня посадили за столом рядом с ним, а с другой стороны от меня была Анджела!

Мама почти сразу уставилась на меня и спросила, что с пальцем. Что-то заставило меня солгать. Я ответила, что укололась за рукодельем… и даже не покраснела при этом. В ту же минуту Анджела протянула руку над моими ногами и положила ее Кеннету на колено. Она сделала это так быстро, что я подумала: не померещилось ли мне? Потом я заметила, как Кеннет кивнул ей, точно это был какой-то их тайный знак. Как жаль, что у меня нет брата, с которым я могла бы делиться секретами!

Я пыталась заговорить с Кеннетом, но всякий раз, когда открывала рот, к горлу подкатывал комок, и я вновь принималась за еду на тарелке. Наверное, Кеннет заметил мой испуг: к концу обеда, когда завязалась весьма оживленная беседа о восстании туземцев и Глостерширском полке, и все развеселились, он взял меня за руку и положил ее себе на ногу. — Уже лучше? — спросил он громким шепотом. Я кивнула в ответ, почувствовав, как что-то нежное и одновременно твердое зашевелилось на дне его кармана, и с ужасом предположив, что, возможно, это — ручной мышонок. Но ради дружбы с Кеннетом я готова было вынести что угодно и гладила его, сколько хватало смелости, пока мисс Перкинс не посмотрела на меня сурово, чтобы я вытащила руки из-под стола.

После обеда все пошли гулять в парк. Когда мы собрались на лужайке за чаем, мне показалось, будто мои кузен и кузина жили здесь всегда, и я забыла о самом существовании Урсулы. Но она была тут как тут. Вся разгоряченная и сердитая, она сказала, что ищет меня повсюду битый час. Я познакомила ее с Кеннетом и Анджелой. И тогда она начала так позорно жеманничать, что я вздохнула с огромным облегчением, когда она наконец ушла. Хотя Урсуле уже шестнадцать и она ровесница Анджелы, клянусь: между ними нет ничего общего! И я рада, что оба моих родственника не обратили внимания на ее клоунаду.

За ужином я снова гладила чу́дную мышку Кеннета. Он казался очень довольным и во время нового разговора о восстании в городе под названием Амритсар обратился ко мне дважды.

— Ты любишь зверушек, моя прелестная пизденка? — спросил он с радостным блеском в глазах, а затем, минут пять спустя, повернулся вновь и, очень близко придвинув ко мне лицо, произнес:

— Да, ты — моя прелестная пизденка.

Он также сказал, что привез мне из Индии подарок, который прибудет завтра вместе с остальным багажом. Несмотря на все мои мольбы, он так и не признался, что это.

Все мы ушли спать рано, и, к великому моему разочарованию, Анджела, поцеловав меня и шепотом пожелав спокойной ночи, ушла в свою комнату и заперла за собой дверь.

Позже мне примерещились шушукавшиеся в тишине голоса, в том числе — Анджелин. Поддавшись порыву и не сознавая, какой это постыдный поступок, я приложила ухо к смежной двери. Тогда я услыхала и голос Кеннета, но не смогла разобрать, о чем они говорят. Наверное, он отпер дверь между комнатами. Разве мама не сочла бы это неприличным? В любом случае, я знала, что никогда их не выдам. Затем, уже собравшись тайком уйти, я услышала, как Анджела очень глубоко вздыхает, и у меня даже защемило сердце. Я подумала, не нужна ли ей помощь, не следует ли постучать и предложить ее? Я уже готова была это сделать, как вдруг услышала тихий смех Кеннета и новые вздохи Анджелы, ставшие еще громче. Они перемежались странным хихиканьем, которое и заставило меня опрометью вернуться к своему дневнику.

Вторник

Подарок Кеннета — ни за что бы не догадалась — чудный сиамский котенок, привезенный из самой Индии специально для меня. Я решила назвать кошку Незабудкой, ведь у нее такие же дивные голубые глазки, как у Кеннета. Чем мне отблагодарить его за внимательность? В этот самый миг, пока я пишу, Незабудка сидит у меня на коленях. Ужин подадут с минуты на минуту.

Сразу после обеда Кеннет с Анджелой куда-то пропали. Вместо того чтобы идти в домик викария и попусту тратить время с Урсулой (да, в своем дневнике я могу признаться: она — зануда), я, сославшись на свое рукоделье и жару, просидела пару часов у себя в комнате, играя с Незабудкой и делая записи в дневнике.

Мне пришло в голову, что может стрястись беда. Поэтому сегодня утром я спросила Кеннета, что у него в кармане. Если это мышь, то что мне делать с Незабудкой? Но Кеннет рассмеялся и сказал, что это еще один секрет, но я очень скоро обо всем узнаю. Секреты — как это замечательно!

Возможно, я все же схожу в домик викария повидаться с Урсулой и показать ей свою новую любимицу. Наверное, меня ждет очередная сцена ревности. Даже не знаю, что и делать.

Среда

Сообразительная мисс Перкинс приготовила чудную корзинку для котенка, выстелив ее лоскутом цветастого кретона и положив туда подушечку такой же окраски. Какой у мисс Перкинс тонкий вкус! Незабудка тоже, наверное, так подумала и мгновенно полюбила свое новое гнездышко, свернувшись там пушистым калачиком.

Папа, мама, дядя Дж. и тетя М. отправились наносить визиты и знакомить моих кузена и кузину с соседями. Я успокоилась, когда меня решили не брать с собой. Ведь они собираются зайти к старой миссис Уошберн, которая всегда лезет целоваться, хотя у нее такая колючая борода, что папина по сравнению с ней кажется шелковой.

Как весело писать такое! Знаю — это шалость, но я бы никогда не посмела сказать подобное вслух.

Папа, дядя Дж. и тетя М. уезжают завтра в Италию. Пойду спрошу Виолетту: не помочь ли ей укладываться? У тети Маргарет — такая дивная одежка. Бьюсь об заклад, Виолетта примерит некоторые платья — так же, как меряет мамины, когда мама уезжает в Лондон. Мартин называет ее «отпетой нахалкой», но даже если это так, я люблю ее смешной акцент и рассказы о парижском детстве.

Четверг

Сегодня утром уехали все: тетя Маргарет, дядя Джон, папа и даже мисс Браунинг — папа предложил подвезти ее до Лондона. Не знаю, как дорогая мамочка справится без присмотра мисс Б. Но она отнеслась к этому спокойно: сказала, что мисс Перкинс сможет позаботиться о ней, если на нее вдруг нападет слабость или головокружение. Такое иногда бывает, когда в доме гости.

Нам всем пришлось встать пораньше, чтобы попрощаться. Наверное, я была еще спросонья, потому что меня посетило очень странное наваждение. Зайдя в бельевую за чистым носовым платком, я услышала, как папа называет кого-то «любимая», и подумала, что с ним мама, но увидела лишь мисс Браунинг. Папа резко спросил меня, какого черта я шныряю здесь в такую рань, и когда я объяснила (не в силах сдержать слез), он ласково поцеловал меня и велел выбросить все из головы. Он взял меня под руку, и мы вместе спустились завтракать.

— А ты высокая девочка, — сказал он. — Не забыть бы привезти тебе из Рима какой-нибудь красивый подарок.

Несмотря на присутствие Анджелы и Кеннета, дом казался весь день пустым. После обеда мы вместе с мисс Перкинс отправились к викарию на чаепитие. Она сказала, что это взбодрит меня. Но клянусь, я не знаю человека мрачнее и унылее, чем викарий. Мама и мисс П. неустанно превозносят его добродетели… но, на самом деле, он очень скучный, жутко благостный, добродетельный, праведный, мудрый и важный, и при нем я всегда боюсь, что не успею подавить зевоту. Я заметила, что Анджела и Кеннет обрадовались, когда настало время уходить и мама отклонила радушное предложение Урсулы остаться на ужин.

Урсула лезла из кожи вон. Она весьма замысловато уложила волосы, хоть ей так не идет. Булавки постоянно выскакивали, а Кеннет наклонялся, поднимая их и возвращая Урсуле. Это еще больше смущало ее. Когда мы уходили, ее прическа превратилась в «воронье гнездо».

Аджела пришла и поцеловала меня на ночь. Она села на мою кровать и долго говорила со мной, а потом ушла в свою комнату.

Не думаю, что буду сильно скучать по папе, если мы по-настоящему сдружимся. А я уверена, что мы сдружимся. Нутром чую.

Пятница

Уже пятница. Я провела чудесный день с Анджелой и Кеннетом. Мы ходили на озеро, и я показала им эллинг. В одном ялике сильная течь. Он почти полностью ушел под воду. Не забыть бы рассказать об этом маме.

После чая мы пошли в комнату к Анджеле. Она показала мне все свои платья и несколько красивых шалей, а потом, к моему изумлению, сказала:

— Выбирай.

— Что́ — выбирай? — спросила я.

— Шаль. Возьми одну себе. Какая тебе больше нравится. Красная? Тебе пойдет.

Затем Анджела засыпала меня бесчисленными вопросами — она уже успела ко мне привязаться. Мне почти нечего было рассказать, чтобы удовлетворить ее любопытство. Я со стыдом призналась, что выезжала из деревни всего четыре раза и еще никогда не была в Лондоне.

У нее в комнате стоит великолепный расписной ларец. Она привезла его из Индии. Говорит, что там хранятся ее секреты, — опять секреты! — а ключ на цепочке висит у нее на шее. Ларец — дивный. На темно-синем лакированном фоне повсюду изображены живописные стаи экзотических пестрых птиц. Разумеется, я не спросила, что у нее за секреты.

Кеннет всегда с нами. Похоже, он обожает сестру (я тоже). Но мне кажется, вскоре ему захочется мужского общества, и он начнет проводить больше времени в семье О'Хара, с которой его познакомили.

Не знаю, зачем я рассказала Анджеле, как старший О'Хара однажды пытался поцеловать меня за рододендронами. Анджелу это прямо-таки шокировало.

— Ты говорила маме?

— Нет, ни за что, — успокоила я ее, встревожившись. — Что бы сказала мама, если б узнала?

Анджела не ответила. Повернувшись к Кеннету, она произнесла что-то, но я не расслышала. Оба с любопытством посмотрели на меня.

— Примерь свою шаль, — наконец предложила Анджела.

Позднее.

Кеннет следит за мной. Стоит у меня за спиной, пока я пишу, чтобы я не наделала ошибок. Он совсем голый, если не считать пояса на бедрах. Он пригрозил, что поколотит меня, если я не запишу в свой дневник, прямо у него на глазах, все, что произошло сегодня вечером. Мне так стыдно, что я даже не могу позвать на помощь. Я не должна звать на помощь. Не хочу никакой помощи. Кеннет велел мне записать эти три фразы, и я записала.

Анджела заперла двойные двери, ведущие в коридор, и сидит, прислонившись спиной к деревянной панели. Ее ноги широко расставлены. Она тоже совсем голая, не считая длинных черных волос, прикрывающих груди, и какого-то пояса с длинной штуковиной, как у Кеннета, которую она время от времени прячет в своих черных кудрявых волосах… Кеннет говорит, что это называется «пизда». Я — пизда. Я — пизда. Я — пизда. Кеннет велел мне записать эти три фразы, и я записала. Анджела смотрит на меня, скривив губы.

Ах, дорогая мамочка, как подумаешь… Кеннет только что уколол мне спину своим поясом и говорит, что если я закапаю дневник слезами, он выпорет меня так, что я никогда этого не забуду.

Сейчас он отошел. Направился к Анджеле и, надавив на штуку на ее поясе ногой, полностью ее спрятал. Анджела катается по полу и трясется, точно от сильной боли. От сильной боли. От сильной боли. От сильной боли. Штука была внутри нее, потому что Анджела вдруг резко поднялась, и штуковина вышла, покрытая белой пеной. Кеннет, расстегнув пояс и держа штуковину передо мной, заставил меня вылизать все дочиста, чтобы Анджела могла снова ею пользоваться.

Кеннет называет эту штуку елдой. Елда. Елда. Фальшивая елда. И он говорит, что я должна выучить правильные слова, правильные слова, правильные слова. Говорит, что его штука называется «хуй». Хуй. Хуй. Он сделал два рисунка на странице моего дневника, подписал их и сказал, что я должна научиться употреблять их поочередно — для разнообразия.

Анджела улеглась на мою кровать. Она лежит на спине, длинные волосы разметаны вдоль белого лица. Кажется, она в полудреме. Кеннет подошел к ней и, запрокинув ее ноги, широко раздвинул их, вглядываясь в ее пизду и нежно поглаживая ее пальцем.

Теперь он вернулся и, стоя сзади, бьет меня по спине своим хуем, своей елдой, следя за мной и заставляя меня писать быстрее.

Когда же я очнусь от этого кошмара? Но откуда он взялся? Как мне могло присниться то, о чем я не знаю? Теперь — знаю, знаю, знаю. Кеннет велел мне записать эту фразу, и я записала.

Когда мы отправились спать, Анджела предложила мне прийти и пожелать ей спокойной ночи, как только я надумаю лечь в постель. Я погасила свет и взбила подушки — на тот случай, если мисс Перкинс заглянет узнать, сплю ли я. Когда я вошла, Анджела стояла посреди комнаты в длинной белой ночной рубашке. Она жестом пригласила меня, и тогда я заметила, что Кеннет тоже там — сидит в халате на краю постели. Встревоженная и испуганная, я попятилась из комнаты, но он встал и со смехом схватил меня за руку, говоря при этом, что стесняться здесь ровным счетом нечего.

— Кстати, а где Незабудка? — спросил он. Запинаясь, я ответила, что Незабудка — в корзинке у меня в комнате, и тогда он предложил сходить и принести котенка, добавив: — Бывают минуты, когда я просто не могу без нее.

Мне показалось невежливым отказать, и я сходила за котенком, решив отдать Кеннету то, что он хочет, а затем лечь в постель. Но когда я вернулась с Незабудкой на руках, Кеннет запер за мной дверь.

— Так-то гораздо лучше, — сказал он, — мы втроем — наедине.

Незабудка запрыгнула Кеннету на колени, как только я опустила ее на пол, и я вспомнила обещание Кеннета показать мне, что у него в кармане. Пытаясь скрыть свое смущение из-за их нескромных костюмов и его присутствия в спальне Анджелы, я попросила рассказать, что он там прячет.

— И впрямь, — сказал он и, убрав котенка, растянулся на кровати, распахнул халат и обнажил передо мной живот, покрытый курчавыми, волнистыми черными волосами, и маленькую штуковину — «хуй», лежавшую меж двух розовых шариков в самом начале длинных ног.

— Вот, — сказал он, — мой мышонок. Ну что ж, моя пизденка, мышке нужно внимание. Смотри не забудь. Я не люблю ждать.

Мне показалось, будто я сейчас упаду в обморок.

Посмотрев на Анджелу с отчаянной мольбой о помощи, я увидела, что она спокойно расчесывается перед зеркалом. Видя мои страдания, она сказала тем же холодным тоном, каким говорила намедни, прогоняя меня из комнаты:

— Делай, что велит Кеннет, Виктория.

Я заметила, как в зеркале сверкнули ее голубые глаза. Она была еще страшней Кеннета.

Кеннет притянул меня к себе на кровать и приказал снять ночную рубашку. Я сделала это, словно под гипнозом, — совершенно безропотно. Он довольно закряхтел, увидев мою наготу, и велел мне медленно повернуться, чтобы он мог осмотреть меня со всех сторон. Затем, схватив за руку, он заставил меня сесть рядом. Незабудка запрыгнула на кровать вслед за мной и, примостившись у Кеннета на животе, начала лизать его хуй розовым язычком. Я увидела, как хуй затрепетал. Лицо Кеннета дернулось. Он оттолкнул котенка и, наклонив меня к себе, приказал сделать то же самое.

— Только осторожно, — добавил он, — и не скаль зубы: мне нужны твои губки.

Потрясение от увиденного, кажется, напрочь лишило меня силы воли. Я подчинилась и смиренно вылизала его широкими движениями языка от гладкого кончика до основания, зарыв нос в черные волосы. Вдруг я почувствовала, как хуй изменил форму и, вытянувшись, стал в два раза длиннее и толще. Я замерла в ужасе от содеянного. Но не успела перевести дух, как Кеннет снова схватил меня за голову и, велев как можно шире раскрыть рот, засунул хуй до упора, так что я чуть не задохнулась. Затем он начал дергать мою голову взад-вперед, все убыстряя и убыстряя темп, после чего отшвырнул меня набок, захлебываясь, охая и гримасничая, и продолжил сам с невероятной силой дергать огромную штуку, пока из глубокой дырочки на конце не хлынули быстрыми струями густые белые сливки. Я подумала, что он умирает и из него вытекает сама жизнь, ведь он стонал, зарыв лицо в подушку, словно в страшной агонии. Но затем он успокоился и минуту полежал неподвижно.

Анджела наблюдала за нами в зеркало. За все это время она ни разу не шелохнулась. Теперь же, подойдя к кровати, встала рядом с Кеннетом и молча уставилась на него.

Потом, будто внезапно вспомнив обо мне, она повернулась и, показав на хуй Кеннета, сухо, монотонно велела мне почистить его.

Я взглянула на нее искоса, не понимая, что она имеет в виду.

— Почисти его, — повторила Анджела.

Не смея встать с кровати и найти полотенце, я схватила свою ночную рубашку, чтобы вытереть спутанные волосы на животе у Кеннета. Но, не успела я коснуться его, как Анджела вырвала у меня одежду. Пощупав мне пальцем ребра, она раздраженно сказала:

— Вылижи его, дурочка. Вылижи дочиста!

Я подчинилась, а она стоя наблюдала за мной. Вкус был необычный и слегка напоминал сладкий молочный сок, который выступает на стебельках толстых трав, растущих в лесу. Мех попадал мне в рот и щекотал глотку, но я не смела остановиться, пока не закончила. Я боялась Анджелы. У меня ныла спина, а я все лизала, пока не почувствовала, как Кеннет обнял меня за талию и, приподняв, усадил на грудь спиной к себе. Мои ноги раздвинулись на всю ширину его туловища. Я почувствовала, как его пальцы залезли в мою раскрытую щелку. В мою пизду. В мою пизду. В мою пизду. Пока он тихо разговаривал с Анджелой на непонятном мне языке, она смеялась и, похоже, соглашалась с ним во всем.

Я расплакалась, охваченная ужасом и стыдом. Страшась сморщенной, омерзительной штучки, которая упала набок и валялась у Кеннета на ноге, как магнит, притягивая мое внимание, я задумалась, задумалась, задумалась. Неужели у папы, викария, маленького О'Хара, Мартина, нашего дворецкого Брэдли тоже… неужели, неужели? Кеннет велел мне записать эти фразы, и я записала. У меня кружится голова. Он велит мне минутку передохнуть.

— Начнем сначала, — говорит Кеннет. Он стоит рядом со мной голый, задевая хуем мою щеку.

Приподняв мои ягодицы, Кеннет всматривался в самую интимную часть моего тела — такую нескромную, что я и сама никогда на нее не смотрела.

— Просто великолепно, — сказал он Анджеле, — просто великолепно: гладенькая, как у новорожденной.

— Дай-ка взглянуть, — откликнулась она.

Кеннет снял меня с груди и, усадив на подушку на краю постели…

Два часа.

Я уснула. Кеннет разбудил меня и велел продолжить рассказ.

— Ты станешь романтическим поэтом, дорогая, — говорит он, — но это потребует труда и самоотверженности. Это, прежде всего, каторжная работа. Задача гения — записывать все. Я прослежу за тобой.

Он так нетороплив, так уверен в себе.

— Записывай все, — повторяет он.

Я должна постараться.

Где я? Подушка. Да, подушка у меня под ягодицами. Он запрокинул мне ноги и раздвинул их на всю ширину, велев держать так, чтобы он мог полюбоваться зрелищем. Я задрожала от позора и почти сразу опустила ноги, сжав их как можно крепче и пытаясь укрыться от злобного любопытства.

Анджела так сильно ударила меня по лицу, что дернулась голова.

— Очнись, очнись, — зашипела она и, встав на колени позади меня, с такой силой раздвинула мне ноги, что даже кости хрустнули.

— Теперь я увидела, — сказала она Кеннету. — Размером с булавочную головку. Интересно, у нее уже были месячные?

— Вряд ли, — ответил Кеннет. — Она еще ребенок.

Он откинулся на спинку кресла, которое придвинул ко мне, и говорил так непринужденно, словно моя постыдная поза вовсе его не смущала.

— Все же лучше это выяснить, — настаивала Анджела. — У тебя уже были месячные? — спросила она, безжалостно ущипнув меня за руку.

— Она не понимает, что ты имеешь в виду, — заметил Кеннет.

И я действительно не понимала. Следующий его вопрос тоже ничего не прояснил:

— У тебя идет из пизды кровь? По несколько дней каждый месяц? — спросил он.

При одной мысли об этом я задрожала от страха. Прежде чем я успела возразить, Анджела ответила за меня:

— Ей явно невдомек, о чем мы толкуем. И впрямь повезло.

— Возможно, это ненадолго, — сказал Кеннет.

Я услышала, как церковный колокол в деревне прозвонил двенадцать: пока он отбивал время, все мы сидели молча.

Лицо Кеннета побагровело, хуй на животе вздулся. Кеннет встал и, держа его в руке, подошел и склонился надо мной. Отпустив мои ноги, Анджела спрыгнула с кровати и, схватив его за плечи, оттолкнула от меня.

— Только не испорть все, любимый. Потерпи. Нам еще никогда так не везло. Верь своей Анджеле, Кеннет, любимый.

Он проворчал что-то сквозь зубы, выпрямился и поправил на себе халат.

— Когда настанет час, — сказал он, — она прочувствует все по-настоящему.

После этого они отправили меня в мою комнату, я ушла туда голая и ошеломленная и уселась в темноте на стул. Дверь осталась приоткрытой, и в оцепенении я слышала, как они часто дышали и боролись, точно вступив в какую-то молчаливую схватку. Я не прикрыла свое голое, дрожащее в ознобе тело, и, зайдя пару часов спустя в мою комнату, они обнаружили, что я свернулась калачиком на стуле и не то сплю, не то бодрствую. Кеннет встряхнул меня. На бедрах у него висел тот же толстый кожаный пояс, а на Анджеле — ее непристойная игрушка, которую поддерживали белые кожаные подвязки и черный пояс, туго затянутый на узкой талии.

Не знаю, что они собирались сделать вначале. В руках у Кеннета был мой дневник. Он зачитал что-то из него вслух. Оба рассмеялись, а затем вдруг перестали хохотать.

— Допиши, — сказал он. — Сядь за стол и допиши.

Анджела уставилась на меня. На лице у нее появилось мечтательное выражение. Затем она с горящим взглядом вновь обратилась к Кеннету на иностранном языке.

— Пиши, — сказал он. — Последнее слово было «подушка». Запиши все-все. Мы обеспечим тебя всем необходимым.

Я пишу. Кеннет засунул мне хуй в левую подмышку и наблюдает за тем, как я пересказываю все эти ужасы, ужасы, ужасы. Мой дневник осквернен навсегда — осквернен, осквернен, осквернен, и всякий раз, когда при этой страшной мысли я перестаю писать, Кеннет щиплет ногтями мне кожу на спине, и это нестерпимо больно. Я так устала.

— Довольно, — говорит он. — На этом можешь остановиться.

Но мой дневник? Он осквернен.

— Если у тебя хватит глупости показать это матери, ты лишь доставишь ей удовольствие. Но пока остановись. Больше ни слова. Побереги себя до завтра. Тогда и продолжим.

Суббота

Проснувшись, я по-прежнему сидела за столом, обхватив голову руками, и не могла понять, где я. Едва собравшись с мыслями, вспомнила про дневник. Трепеща при одной мысли, что кто-то мог его увидеть, я зажгла лампу и, все еще голая, принялась в отчаянии обыскивать комнату. Дневника нигде не было.

Наверное, Кеннет или Анджела унесли его с собой, поскольку из потайного ящика в столе пропал также ключик. Хотя мои поиски оказались напрасными, я решила выяснить все наверняка. Надев пеньюар, попробовала дверь, ведущую в комнату Анджелы, но она была заперта. Заплакав в страхе и изнеможении, я заколотила в нее что было мочи, но — тщетно. Я поняла, что все средства исчерпаны. Я ужасно устала и уже не волновалась о том, что могло произойти завтра: рухнула на кровать и проспала до тех пор, пока мисс Перкинс с трудом не разбудила меня перед самым последним ударом гонга, приглашающим к завтраку.

Смутно помню, как прошел день.

Дорогая мамочка заметила, что, несмотря на все старания, мне так и не удается перебороть рассеянность.

Это мигом привело меня в чувство, и я изо всех сил попыталась прогнать туманные, жуткие видения, встававшие перед глазами при воспоминании о ночных событиях.

Когда я утром зашла к маме, она обратила внимание на мою бледность. В ту же секунду мне захотелось броситься к ее ногам, рассказать о том, что со мной случилось, и вымолить прощение. Однако я не решилась — уже согнула колени, собираясь преклонить их, но так и не смогла. Мне было невероятно стыдно, и я не находила слов, чтобы поведать маме о тех ужасах, в которых была вынуждена участвовать. Я пыталась опуститься на колени, но так и не смогла. Тогда я осознала, что нахожусь в безраздельной власти Кеннета и Анджелы.

Взамен я солгала дорогой мамочке, сказав, что меня мучили кошмары и мне плохо спалось, а затем ушла, заверив ее, что чувствую себя хорошо — только голова чуть-чуть болит.

Сославшись на мнимую головную боль, я рано легла спать, оставив Анджелу и Кеннета с мисс П. и мамой в музыкальной комнате. Брат и сестра пели дуэтом — причем хорошо. Они пели прекрасно. Еще одна ложь. Я просто не могла вынести восторженной маминой похвалы.

Несколько раз за день я заходила в свою комнату — посмотреть, не вернули ли они мой дневник. «Может, они уничтожили его?» — гадала я. Вопреки всему, я надеялась, что они так и поступили, отказавшись от своего слишком опасного дьявольского плана. У меня не было возможности спросить кого-нибудь из них, поскольку они старались не оставаться со мной наедине. Я заметила, что они наслаждаются моими страданиями.

Когда я поднялась к себе в спальню, на столе лежал ключ, который я прятала в ящике. Кровь застыла у меня в жилах, как только я увидела его на видном месте. А что если бы мама или мисс Перкинс… но мои кузен и кузина знают, что ни мама, ни мисс Перкинс не способны на столь нескромный поступок… и, что хуже всего, обе они доверяют мне!

Если этот документ когда-нибудь будет найден, хоть кто-нибудь да узнает, что я пережила. Поэтому я хочу записывать все-все — писать быстро и на ходу. Они не смогут уничтожить это свидетельство: им придется вырвать все страницы до одной. На каждой должно говориться об одном и том же — обо всем.

Но ах… подозреваю, они так аморальны, что…

Мне кажется, то, о чем я пишу здесь, никогда не сможет тронуть их сердца. Сердца так трудно тронуть. «Нельзя быть чересчур подозрительной», — говорят мне все. Так что это бесполезный зов. Молитва, которую способен услышать лишь дьявол.

За ужином мне пришло в голову, что если бы удалось запереть дверь между комнатами, я смогла бы избавиться от них. Ведь было бы опасно и почти невозможно входить и выходить из моей комнаты через коридор. Я могла бы даже выбросить ключ в кусты под окном. Казалось, ужин продлится вечно, и я с трудом дождалась его конца. Но увы, как я могла быть такой наивной? Ключ, разумеется, унесли, и я прекрасно знала, что искать его бессмысленно.

Я в каком-то оцепенении и пытаюсь убедить себя, что все это — сон. Естественность их дневного поведения поистине изумляет. Приятные и скромные манеры Анджелы, учтивое спокойствие Кеннета — все это усиливает путаницу у меня в голове.

Кеннет и Анджела уже поднялись наверх. Я оставила двойную дверь, ведущую в коридор, чуточку приоткрытой, чтобы услышать их приближающиеся шаги, несмотря на толстый ковер. Мне нужно точно знать, когда возникнет опасность.

Как только они прошли, я бесшумно закрыла дверь, разделась и, записав это, легла в постель.

Позднее.

Да, я легла в постель и спрятала голову под одеяла. Дрожа от страха и притворяясь спящей, я молилась о том, чтобы они оставили меня в покое. Минуты тянулись долго, точно часы, и наконец, как я и догадывалась в глубине души, дверь между нашими комнатами отворилась, и они вошли. Высоко над головой Кеннет держал лампу: не проронив ни слова, он шагнул к моей кровати и, стянув с меня одеяла, велел встать и снять ночную рубашку. Вся трепеща, я подчинилась и встала перед ними голая, ожидая распоряжений. Затем Анджела подвела меня к креслу перед письменным столом и, привязав мои лодыжки к передним ножкам, раскрыла мой дневник, почистила перо, открыла роговую чернильницу и велела мне продемонстрировать свои способности:

— Увековечь впечатления минувшего дня.

— Я рассчитываю страниц на пять, как минимум, — вставил Кеннет.

Оба рассмеялись и ушли, закрыв за собой дверь.

С тех прошло много времени. Путы жестоко оттягивают мне лодыжки, ведь моя нескромная поза заставляет меня инстинктивно сводить ноги вместе. Меня также терзает желание справить нужду. Я не смею шелохнуться. Но мне все же придется подтащить кресло к тумбочке.

Позднее.

Я снова в кресле, с привязанными лодыжками. Мне трудно представить, что еще совсем недавно я оплакивала свое положение. Что же мне сказать теперь, когда к моему позору добавился новый стыд?

И какая мука вести этот дневник, в котором я, по их приказанию, должна описывать все происходящее в мельчайших подробностях! Иначе (призналась мне якобы по секрету, Анджела) Кеннет сделает со мной что-нибудь такое, после чего я через месяц рожу ребеночка. Она сказала, что я не только подвергнусь адским мукам, но и открыто навлеку позор на свою семью, а если выживу, окончу дни в монастыре. Хоть я была вне себя от страха, я пригрозила ей ответным разоблачением. Но она лишь рассмеялась и сказала, что мне никто не поверит. Подобное уже однажды случилось в Индии, добавила она, но все кончилось тем, что истица угодила в сумасшедший дом, куда семья с радостью упекла подобное чудовище.

Мне не позволят лечь в постель, пока я не перескажу все, что произошло сегодня вечером, и хоть я чувствую, что мне это не под силу, я знаю, что они не уступят. Они лежат на кровати, молча лаская друг друга и наблюдая за мной.

Наверное, они услышали, как я волочусь по полу: ведь едва я добралась до ночного горшка и сумела на него усесться, они оба вскочили и, потешаясь над моей комичной позой, оттащили горшок от меня, прежде чем я успела им воспользоваться. Не в силах больше сдерживать себя, я почувствовала, как обжигающая влага потекла по ногам. Кеннет зажал мне пизду рукой, прервав это постыдное проявление недержания.

— Мужайся, — сказал он, — возьми себя в руки, Виктория, моя самая лучшая пизденка.

Тем временем Анджела освободила мне ноги от пут, а Кеннет тотчас лег на пол, подсунув под меня голову, и, убрав руку, попросил:

— Давай, Виктория, прямо мне в рот.

В полном ужасе от его предложения, я попыталась вырваться. Но он потянул меня вниз и, убрав мои руки, прижался ко мне губами и начал сосать изо всей силы. Равномерная струя лилась из меня в него, казалось, несколько минут. Его усы натирали мою нежную кожу. Когда я закончила, он отвернулся, вытер лицо и поцеловал внутреннюю сторону моих бедер.

Тем временем Анджела, стоя рядом с ним на коленях, обвила его хуй рукой и начала быстро дергать, пока он не раздулся до максимального размера. Затем, сев на Кеннета сверху, она опустила ладони ему на грудь и, приподняв ягодицы, вставила гладкий кончик, похожий на маковку, себе между ног, и он очень медленно в ней скрылся, точь-в-точь как загадочная «фальшивая елда» прошлой ночью.

Я все так же стояла на коленях над Кеннетом, а его пальцы мучительно-крепкой хваткой удерживали меня за талию. Лицо Анджелы почти касалось моего, ее голубые глаза горели, она со странным исступлением резко встряхивала тазом, а ее белый живот раздувался и снова втягивался: мне показалось, будто она подчиняет свои движения мягкому ловкому ритму, постепенно увеличивая скорость, пока ее ягодицы не зашлепали по бедрам Кеннета. Потом неожиданно, будто некая волшебная рука лишила ее всей прежней силы, она рухнула вперед, всхлипывая, целуя Кеннету грудь и бессвязно бормоча на их своеобразном языке. Она лежала, тяжело дыша, а Кеннет, по-прежнему крепко меня удерживая, тихо ей что-то говорил. Затем, встав на четвереньки, она поползла вперед и наконец освободилась от сморщенного срамного орудия, связывавшего ее с братом.

— Очень мило, — говорит Кеннет. — У тебя чересчур приглаженный слог, но продолжай.

Когда она отошла, Кеннет велел мне почистить его, как и в прошлый раз, и пока я пропахивала языком спутанные влажные волосы, прилипшие к животу Кеннета, Анджела стоя наблюдала за мной так пристально, что, хоть я и взглянула на нее лишь раз, мне почудилось, будто она насквозь прожигает мне взглядом спину.

Не успела я долизать, как Кеннет отпустил мою талию.

— Хватит, — сказал он, встал с пола и, пошатываясь, направился к креслу, которое Анджела поставила для него перед кроватью. Он посидел там минуту, закрыв глаза и ругаясь, а Анджела, очевидно, точно знавшая, что делать, накрыла его трясущееся тело халатом. Остался виден лишь свисающий член, и она принялась массировать спину Кеннета, пока его хуй вновь медленно не встал.

Раскрыв глаза, Кеннет пришел в себя. Его взгляд упал на меня, поскольку я стояла рядом, скрестив руки на груди и пытаясь хоть как-то прикрыть свою наготу.

Вопросительно взглянув на сестру, он обхватил ладонями белые полушария ее полных грудей и сказал, улыбаясь с таким видом, будто рассказывал что-то интимное:

— Моча у нее сладкая, как вино, любовь моя, а у пизденки такие же нежные губки, как у твоей. Сракоеб Всемогущий поручил нашим заботам райское создание!

Когда он упомянул имя Божье всуе, меня охватила новая волна страха. Поддавшись порыву, я подтянула к себе индийскую шаль, которой Анджела застелила кровать, и попыталась хоть как-то прикрыться. Но едва Анджела увидела, что́ я собираюсь сделать, она ударила меня по лицу, а затем еще и еще, и мне показалось, будто я сейчас рухну в обморок.

— Связать тебе руки за спиной, чтобы научить, как вести себя при нас?

Ослепнув от слез, я заметила кошку, которая удовлетворенно потягивалась и принюхивалась к моим ногам. Теперь я возненавидела это несчастное создание. Весь день я держалась от него в стороне, не считая кормежки. Кошка всегда напоминала мне отталкивающие события прошлой ночи. Почувствовав отвращение от одного вида Незабудки, я попыталась отпихнуть ее ногой. Но она бесстрашно вернулась, и когда кошка полизала мне ногу, я вздрогнула, не в силах с собой совладать.

— Кошка, — пробормотала Анджела, вновь посмотрев на Кеннета сверкающими глазами. Кеннет взглянул на нее с серьезным видом, и его хуй так раздулся, что почти достал до пупка. Кеннет кивнул, оскалив идеальные зубы в жестокой ухмылке.

— Все-таки лучше связать ей руки за спиной, — посоветовал он. — Возьми путы — возможно, это придаст форму груди, а то сейчас у нее весьма жалкий вид, — он печально и презрительно глянул на еле заметные выпуклости у меня на груди и, подавшись вперед, схватил один маленький сосок и так сильно сжал его, что я вскрикнула, но проворная рука Анджелы мгновенно закрыла мне рот.

Затем она последовала совету Кеннета и поставила напротив него второе кресло. Анджела велела мне сесть и положить обе ноги на подлокотники. Я повиновалась: у меня не было выбора. Вжавшись в кресло, я попыталась спрятаться, но, шепотом бранясь, Кеннет подтянул мои ягодицы на самый край сиденья, и его взору предстало мое разверстое лоно. Однако этого ему было мало. Он еще больше раздвинул мне ноги, разделив пальцами складки моей сокровенной плоти и упершись ладонями в бедра. Он молча сидел и любовался. Дышал он часто, и когда Анджела спросила о кошке, голос у него стал хриплым и почти неузнаваемым.

Какая-то странная гордость помогла мне удержаться от слез, когда Анджела дала мне пощечину, но это было уж слишком, и я снова расплакалась в ужасе от того, что могло произойти дальше, страдая из-за неудобного положения, в котором они меня держали. Ведь спиной прислониться было некуда, лопатки прогибались под моим весом, а голова наклонялась вперед, доставая подбородком до груди. Немного спустя я поневоле шевельнула ногами, пытаясь сменить стесняющую позу. Это привело Кеннета в ярость.

— Свяжи их, чтобы она даже не шелохнулась, — сказал он Анджеле, — а пока подложи ей под спину подушку.

Затем, поближе подтащив кресло, он разместился у меня между ногами, и я почувствовала бедрами его яйца, а своей раскрытой пиздой — пульсацию вздувшихся вен на хуе. Кеннет сидел неподвижно, глубоко дыша, и на лбу у него выступили капли пота. Затем он вдруг начал мочиться, удерживая меня уже одной рукой, и тереться об меня, пока мощная струя била мне между ног, вызывая сильное жжение, из-за которого я извивалась и барахталась, пытаясь вырваться у него из рук. Но в ответ он лишь еще грубее растягивал меня, пока я не почувствовала, что если он не остановится, моя тонкая кожа лопнет в любую секунду.

Анджела стояла у него за спиной, держа на руках кошку и поглаживая ее шерстку с отрешенной улыбкой на устах — столь беззаботной, словно она сидела в гостиной и слушала, как кто-то играет на фортепьяно Моцарта или Шуберта. Ее взгляд был устремлен на меня. Когда Кеннет закончил, она без единого слова протянула ему животное, сбросив с себя пеньюар, поставила одну ногу на подлокотник его кресла и, вставив руку себе между ног, раздвинула коричневые губы, чтобы мне хорошо было видно ярко-красную щель и ее строение. Но я все равно не могла понять, как в таком относительно маленьком отверстии помещается длинный, толстый и страшный хуй ее брата. Моя растянутая, распухшая пизда так зудела, что мне уже не хватало сил терпеть, ведь Кеннет не ослаблял хватку, по-прежнему раздвигая меня как можно шире. Оторвав взгляд от непристойной Анджелиной демонстрации, я взглянула на Кеннета и увидела, что он посадил между нами кошку и лениво водит хуем по ее гладкой шерстке. Незабудка даже не пыталась убежать. Я подумала, что, наверное, ее приучили слушаться хозяина. Это невероятно: ведь еще вчера я любила котенка и дала ему ласковое прозвище, не догадываясь, что он — всего-навсего гнусное орудие мерзких утех.

Я не знала, куда отвести взгляд. Как медленно тянулось время! Какими они были оба неторопливыми! Каким далеким казался их приезд в отцовский дом! Сколько всего произошло со мной с тех пор, и как сильно я изменилась!

При виде раздувшегося жезла Кеннета мне вспомнилось изображение свернутой кольцами гадюки, готовой к броску: эта его штуковина ужасала меня ничуть не меньше змеи. Я зажмурилась, молясь о том, чтобы они хотя бы на минуточку позволили мне набросить завесу скромности на их деяния, и в ту же секунду почувствовала, как шершавый язык начал лизать пылающую щелку между моими ногами. Я также ощутила нежное прикосновение мягкой шерстки к внутренней стороне бедер и, даже не открывая глаза, поняла, что происходит.

Все мое существо содрогнулось в отвращении, я бешено забилась, пытаясь высвободиться, но не сдвинулась с места. Мои просьбы были напрасны, словно я не произносила их: мои кузен и кузина делали вид, будто не слышат меня, оставаясь абсолютно равнодушными к моим мольбам о пощаде. И теперь я знаю, что если бы они даже слушали, то, ни минуты не колеблясь, вставили бы мне в рот кляп, чтобы я не мешала им своими воплями.

Я снова закрыла глаза. По крайней мере, они не заставляли меня лицезреть те отталкивающие картины, что разворачивались передо мной. Я не могла рассчитывать на сострадание и поэтому решила со всем возможным безразличием вытерпеть любое унижение, которому они решили меня подвергнуть. То была подлинная атака. «Им что-то нужно, — постоянно думала я, — им что-то нужно».

Я утешалась мыслью, что до утра они меня освободят. Я чувствовала, как кошачий язык медленно лизал меня, просовывался между нежными складками, раскрывал их одну за другой, а затем зарывался кончиком в канавку посредине и двигался вверх-вниз, — несомненно, направляемый рукой Кеннета, — обрабатывая миллиметр за миллиметром.

Жжение мало-помалу прошло, и я почувствовала странное покалывание в пояснице и позвоночнике — такого я никогда раньше не испытывала. Это ощущение постепенно растеклось вовне и повсюду, достигло чресл и живота и как бы сосредоточилось на самом кончике кошачьего языка. Я попробовала открыть глаза, но не смогла. Моя щелка увлажнилась, но я понятия не имела, как это случилось. Кошка стала лизать еще энергичней, не останавливаясь ни на секунду: она все водила и тыкала исследующим шершавым язычком. Невыносимое ощущение усиливалось, и, наконец, я почувствовала, что не отодвигаюсь от Незабудки, а наоборот, тянусь к ней. Теперь мне хотелось, чтобы кошка продолжала лизать, и я сама старалась раздвинуться еще больше, дабы ощутить касания язычка еще острее. Затем, вся мокрая и вспотевшая, я стала судорожно глотать воздух и застонала в бреду растущего возбуждения. Чувство было настолько приятным и в то же время таким нестерпимым, что меня больше не волновал противный способ его достижения — такой грязный и омерзительный. Я услышала смех Кеннета, но мне было все равно. Казалось, будто я вот-вот потеряю сознание, но это меня не тревожило. Затем я пришла в чувство и с невероятной быстротой вновь превратилась в их жертву.

Мне сказали, что я опять была молодчиной, что я делаю большие успехи в литературе и если даже из меня не получится бляди, я наверняка смогу стать романисткой. Еще мне сказали, что теперь я могу лечь спать, но с одним условием: до завтрашнего вечера я должна обновить свой дневник. Но разве он уже не обновлен?

— Перечитай все свои записи, Виктория. Возможно, тебе захочется что-то добавить. Возможно, нет. В любом случае, ты вправе потешить свою гордыню, ведь ты этого заслуживаешь.

Они отпустили меня не из доброты, а потому, что я была в полном изнеможении, и они, наверняка, боялись, что если я как следует не отдохну, это будет заметно.

Воскресенье, 8 июля 1866 года

Полдень давно миновал, и мне наконец удалось убежать в свою комнату, чтобы вернуться к дневнику. Я должна обновить его до вечера, когда Кеннет потребует его для проверки. В противном случае кузен пригрозил выставить меня «блудливой шлюшкой», которой, по его словам, я стала со вчерашней ночи.

— У тебя нет никакого оправдания, ты даже не вправе сослаться на свою невинность, поэтому советую тебе поразмыслить над собственным позором и сделать соответствующие выводы. После этого самокопания тебе лучше всего описать на бумаге угрызения совести… если, конечно, они у тебя имеются.

Изверг! Он даже сомневается в моей способности чувствовать! Он сказал, что «полностью доверяет мне» и поэтому дневник вовсе не обязательно должен храниться у него.

— Ради твоей же безопасности советую тебе прятать его на шкафу или, черт возьми, где тебе заблагорассудится. Но это лежит на твоей ответственности, Виктория. Теперь ты — самостоятельный человек. Взрослая девочка. Шикарно, правда?

На шкафу… Там он пролежит в целости и сохранности, как минимум, до весенней уборки в следующем году. Только бы его не нашли по моему недосмотру… Ах, как бы мне хотелось, чтобы сгорел весь дом, и не осталось никаких следов (только если никто из близких не пострадает, разумеется). Однако нужно спешить. Мне могут помешать в любую минуту. Возможно, этот дневник — Божья кара, и Господь заставляет меня, при зловредном посредничестве двух этих демонов, осознать всю меру моей порочной блудливости.

Как только я очнулась от животного наслаждения, Кеннет с сестрой стали непрестанно меня изводить. Подчеркивая, что отдаться на волю животного в период течки — несомненно, самый омерзительный грех, они задули лампу, развязали меня и толкнули на кровать. Там они играли со мной в потемках, точно с куклой. Я чувствовала на себе их языки и руки, пока они ласкали моими руками все части своих тел, которые хотели возбудить. Комната была погружена в кромешный мрак: тяжелые шторы на окнах задернули. Я потеряла счет ощупывающим пальцам и уже не могла понять, чьи губы то жестоко, то нежно щекотали мне кожу. Закрыв ослепшие глаза, я отдалась их рукам и ртам, ожидая той минуты, когда волна острого наслаждения сметет последние остатки моего истерзанного сознания. Забыв на миг о цене, которую придется заплатить, когда приду в чувство, и о сопутствующем страшном раскаянии, я откинулась на спину… и примирилась с неизбежным.

Ах, о чем только мне приходится писать в такой день!

Ведь сегодня — воскресенье. Я поехала с мамой в церковь, опасаясь, что стоит мне войти в освященное жилище ГОСПОДА, Он покарает меня смертью: ведь я посмела явиться к Нему, покрытая такими несмываемыми грехами, при одной мысли о которых у меня кружилась голова и закипала в жилах кровь.

Мистер Гарет читал очень красивую проповедь. Она ранила меня, точно стрела, в самое сердце. Слова были из 1-й главы Евангелия от Матфея, стих 21‑й:

«Родит же Сына,

и наречешь Ему имя: Иисус;

ибо Он спасет людей Своих от грехов их».

Я слушала со слезами на глазах, понимая, что нет мне прощения. Вдобавок к моему горю, мама, приняв мою скорбь за признак великого благочестия, поздравила меня на выходе из церкви, но при этом ласково предостерегла, чтобы я не слишком показывала свою сентиментальность на людях. И хотя мне вовсе не хотелось видеть Урсулу, я с великим облегчением выбежала поздороваться с ней. Я попыталась скрыть свое смущение, но она все же заметила румянец на лице и так громко, властно меня отчитала, что, признаюсь, от гнева и отчаяния я могла бы убить ее на месте, если б только было чем. Я не могла смириться с мыслью о том, что ПРИДЕТСЯ БЫТЬ С НЕЙ ВЕЖЛИВОЙ ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ (мама всегда приглашает ее и мистера Гарета по воскресеньям на обед, а иногда — даже на ужин). На Урсуле было уродливое фуляровое платье с широкой цветастой косынкой под высоким кисейным воротником. Плюс к этому — страшнейшая розовая шляпка. Ее локоны были жесткими, как солома в метле трубочиста. Урсула всегда неправильно накручивает бигуди.

Когда к ней подошел Кеннет, она буквально пожирала его глазами. Но, учтиво поклонившись, он отвернулся, оборвав ее на полуслове. Мама поманила нас, и мы присоединились к ней и викарию, а затем сели в ландо. Викарий с Урсулой последовали за нами в экипаже. Могу себе представить, как она взбесилась оттого, что не поехала с нами.

По дороге в церковь мы миновали цыганский табор. Нам некогда было останавливаться, но на обратном пути мама отправила лакея разузнать историю этих бедных странников. По возвращении он рассказал, что одна несчастная женщина и ее младенец больны, они очень ослабели и пребывают в бедственном положении: им нужны в основном лишь топливо да пища. Мама приказала отнести им пакет угля и похлебку, а также два одеяла. Мисс Перкинс отослала старое фланелевое нательное белье и шерстяную вязаную курточку для бедного младенца. Мне же разрешили отослать им полкроны из своей копилки. Я несказанно счастлива, что мы помогли бедным людям, ведь эти цыгане — такие славные, тихие и ласковые друг с другом, такие скромные, вовсе не назойливые и не нахальные и такие благодарные. Я уверена, что, как отметила мама, наша доброта надолго окажет на них благотворное влияние.

То, чего я так боялась, случилось. Мама только что заходила ко мне в комнату. Она увидела, как я пишу. Я не посмела закрыть тетрадь. Встала с дрожащими руками и почувствовала, что покраснела, когда она спросила, как у меня дела, обратив внимание, что я уже исписала множество страниц. Обойдя вокруг, она встала позади меня и, склонившись над столом, сказала, что я должна следить за своим почерком. Слава Богу, я писала как раз про цыган. Но я в отчаянии ждала, что ей почему-либо придет в голову перевернуть страницу. Она рассмеялась над моими явными страданиями и сказала, что, разумеется, не будет ничего читать, но в моем возрасте еще рано извиняться за свой слог.

— Это сугубо личное дело, — сказала она, — и со временем все образуется. Спускайся скоро к ужину. Мы садимся за стол через полчаса.

Мои мучители скрылись. Они покинули меня, как только закончился обед, и проведут вторую половину дня с леди К—, школьной подругой тетушки Маргарет. Они вернутся к ужину. Я спустилась к озеру с Урсулой и мисс П., пока викарий сидел на лужайке с мамой, громко читал ей, спрашивал ее мнение и просил совета по поводу новой проповеди, которую он готовит. Какое счастье, что я снова была с дорогой мисс П.! Она без умолку рассказывала случаи из своего девонширского детства, и хотя — Бог свидетель — я слышала их уже много раз, мне никогда не надоедает ее голос. Урсуле с большим трудом удалось скрыть разочарование, и, очень грубо, сквозь зубы попрощавшись, она ушла с отцом вскоре после чаепития. Мистеру Гарету нужно было зайти к бедной миссис Лейтон. Говорят, она совсем занемогла.

Позднее.

В доме так душно, что после ужина мы сидели в саду, поджидая остальных. Но уже пол-одиннадцатого, а они так и не явились, и меня отправили спать. Хоть я жутко устала, мне нужно дождаться их возвращения и отдать дневник. Если б я только могла спрятаться от собственных мыслей! Сегодня после обеда я на минуту почти забыла обо всем. На один миг почудилось, будто все опять стало, как прежде… Слышу, как их экипаж подъезжает по аллее…

Колеса с железными ободьями скрипят о гравий.

Понедельник

Сейчас десять часов, и я слышу, как все беседуют на лужайке. Меня рано отправили спать из-за темных кругов под глазами. Я пыталась напустить на себя веселость, но их все равно видно. Мама распорядилась, чтобы каждое утро в 11 часов я выпивала гоголь-моголь и каждый день обязательно каталась перед завтраком на Лучике. Когда мама спросила, я призналась, что не садилась на него с самого приезда родственников. То был совет моей дорогой мисс П. Побольше движения, здоровое питание — и я мигом поправлюсь.

Кеннет тотчас предложил сопровождать меня в загородной прогулке, а второй любезной провожатой, разумеется, стала Анджела. Так я от них никогда не отделаюсь. Я словно муха, пойманная в паутину: беспомощная и безгласная жертва любого их каприза.

Дорогая мамочка не только окружает их заботой, но и прямо-таки расточает похвалы Анджеле, превознося ее милосердие, скромность и прочие достоинства. Дело в том, что Анджела принялась за миниатюрный мамин портрет, и сходство просто поразительное. Мама в восторге и говорит, что как только портрет будет завершен, пошлет кого-нибудь в Лондон за медальоном. Похоже, Анджела точно знает, как ей угодить, бесстыдно притворяясь, будто ее живо интересуют нескончаемые благочестивые беседы мамы с мистером Гаретом и ее разговоры об искусстве с мисс Перкинс.

Вчера ночью Анджела почти сразу поднялась наверх и, довольная моей исполнительностью, забрала мой дневник и вышла из комнаты, велев мне ложиться спать.

Кажется, она начисто забыла о муках, в которых я провела весь день. В ней и правда не осталось ни следа человечности, если не считать ужасного лицемерия и порочнейшего преклонения перед братом! И как столь чистый, прелестный цветок способен таить в своей груди змею подобной греховности!

Я попыталась уснуть, но так и не смогла. Меня охватила жуткая дрожь, когда я услышала, как они поднялись наверх, смеясь и перешучиваясь, и пожелали друг другу спокойного сна и приятных сновидений, а затем встретились вновь, едва весь дом затих.

Анджела оставила дверь между нашими комнатами открытой. Я слышала, как она листала страницы моего дневника, сдерживая приступы хохота, от которого вся тряслась. Ее веселье усилилось, когда к ней присоединился Кеннет, и они вдвоем смешили друг друга, зачитывая вслух мои записи.

— Боже мой, какая же она дура! — воскликнул Кеннет. — Полнейшая дура, и уже почти готова к…

— Прямо сейчас? — перебила его Анджела.

— А почему бы и нет? — сказал он.

После чего я услышала, как он пересек комнату, и его высокая фигура застыла в дверном проеме. Он громко дышал, ноздри у него раздулись — я узнала это состояние и испугалась. Анджела отправилась вслед за ним и, обняв его за талию, как обычно, попросила о чем-то на языке, которого я не понимала. Затем она опустилась на колени, расстегнула ему брюки и засунула лицо ему между ног, продолжая заискивать и вкрадчиво переговариваться с ним. Очевидно, он уже терял терпение и попробовал оттолкнуть ее, но она присосалась к нему, как пиявка, сжимая во рту главный стебель его существа и скалясь всякий раз, когда Кеннет пытался увернуться от нее. Анджела обладала такой развратной сноровкой, что вскоре он перестал ей сопротивляться. Полностью подчинившись ее воле, Кеннет позволил ей довести себя до той точки, когда сила желания потребовала немедленного и абсолютного овладения Анджелой. Наверное, она точно знала, когда наступил этот момент, и неожиданно оставила Кеннета. Задрав на себе юбки и сорвав нижнее белье, положила руки на каминную доску, выгнувшись так, что ее белые ягодицы застыли в ореоле пышных нижних юбок. Все это произошло в мгновение ока. Одним прыжком Кеннет пристроился к ней. Уставившись на полушария, которые с мольбой улыбались ему, он раздвинул их и одним сильным толчком вонзился между ними. Затем, опустив ладони Анджеле на плечи, он наклонил ее вперед и засунул ее голову между ее вытянутыми руками. Его брюки сползли до самых лодыжек, обнажив длинные ноги, которые то сгибались, то выпрямлялись, пока он двигал животом, орудуя внутри нее и отыскивая источник своего греховного удовлетворения.

Он срочно позвал меня на помощь. Приказал встать позади него на колени и обхватил моими пальцами основание своего хуя. Его яйца били мне по носу, и он велел мне лизать их, прежде всего — твердый тонкий рубчик, проходивший посредине нижней стороны хуя. Моя голова послушно повторяла движения его тела. Видимо, это доставляло ему огромное наслаждение, поскольку он называл меня своей «распутной хуесосочкой», «грязнопиздой девочкой» и другими жуткими прозвищами, которых я не понимала.

Я изогнулась и, присев под ними на корточки, увидела, как рука Кеннета растягивает глубокую щель Анджелиной пизды. Он щекотал пальцами крошечный заостренный холмик плоти, находившийся прямо над отверстием — у самого входа между раздвинутыми губами. Я впервые увидела то место, в которое Кеннет любил засовывать хуй, и испугалась. Оно было похоже на красный ротик, растянутый и раздвинутый, смеющийся и зияющий, который всасывал палку таких размеров, что, казалось, он в любую минуту лопнет. И все же он бесстрашно встречал каждый сокрушительный толчок Кеннета, жадно заглатывая огромную штуковину до упора, отпуская ее и затем вновь алчно двигаясь навстречу новому рывку. Свободной рукой я украдкой ощупала свою пизду — нет ли там похожей бороздки, но ничего не нашла.

Наверное, Кеннет помочился в Анджелу: горячие соленые капли забрызгали мне лицо и тело, и в следующий миг оба они достигли своей цели, запыхавшись и прильнув друг к другу.

Поддерживая Анджелу, Кеннет вывел ее из комнаты. Они как будто забыли о моем присутствии. Кеннет затворил за собой дверь.

Наверное, они спят. Из комнаты Анджелы не доносится никакого шума.

Но я все же не отважилась снова лечь в постель, не описав предварительно все события. Ведь они могли вернуться, чтобы взглянуть на мой дневник.

Я ослабела — очень ослабела — и сильно устала. Залезу в постель. Помолюсь о том, чтобы они забыли обо мне.

Позднее.

Несмотря на усталость, я так и не смогла уснуть.

Как только закрывала глаза, отчетливо видела перед собой красный Анджелин ротик — волосатый, спрятанный между ногами, и мои пальцы сами начинали шарить между ног, не находя ответа на вопрос. Встав как можно тише, я зажгла лампу. Взяла ручное зеркальце и, сев напротив туалетного столика, накренив зеркало и улегшись с широко расставленными ногами, я решила найти наконец то, чего искала. Но я боялась посмотреть на отражение. Стыд пересилил любопытство, и я в изнеможении откинулась на подушку. Внезапная мысль о том, что Кеннет или Анджела могут в любой момент зайти в комнату и увидеть меня в этой позе… эта мысль возбудила меня. Хорошо осветив лампой зеркало, я всмотрелась между ног — в свое неведомое «я»… Неведомое. Но я уже знала, что именно из этой бороздки исходят те дурманящие ощущения, которые выбрасывают меня за пределы всякой мыслимой морали — в мир неописуемого, предосудительного наслаждения.

Свет лампы мягко мерцал на гладкой, блестящей, почти прозрачной поверхности, открывшейся моим очам. Меж двойными рядами раздвинутых губ я узнала тот крошечный бугорок, который Кеннет, оставляя рисунок у меня в дневнике, назвал каким-то необычным словом: я его так и не запомнила. Ниже находилось другое отверстие, куда, по словам Кеннета, едва влезала булавочная головка. А под ним, или, точнее, за ним — бледно-серое сморщенное кольцо, от одного вида которого я покраснела и убрала зеркало.

Я лежала с плотно сжатыми ногами и мысленно успокаивала себя: мне не стоит опасаться того, что вытерпела Анджела от жезла Кеннета. Разница в размерах столь велика, что бессмысленно пытаться войти туда, куда он никогда не проникнет даже силой.

Это открытие обнадежило меня.

Не знаю, что подумает Кеннет, прочитав это завтра.

А сейчас я усну. Или хотя бы попытаюсь.

Вторник

Мисс Перкинс разбудила меня рано, явившись с чашкой горячего чая в руке и веселой улыбкой на лице.

— Вставай, лежебока, поднимайся, — сказала она и помогла мне одеться. Я и впрямь была такая сонная, что еле стояла на ногах. Я постаралась сделать все для того, чтобы предупредить вопросы, на которые мой утомленный ум не смог бы ответить складной ложью.

Я услышала, как на улице топчется Лучик. Грубый голос Джозефа то шепотом, то криком умолял его стоять смирно.

Из комнаты Анджелы не доносилось ни звука, и я уж подумала, что они решили вообще больше не приходить…

Накануне вечером, после ухода Урсулы, я робко предложила маме: может, было бы лучше, если б нас сопровождал конюх? Но она лишь рассмеялась, сочтя это ребяческим капризом, и спросила, не возомнила ли я себя королевой?

— Думаешь, Кеннет не сможет поухаживать за вами обеими?

На это нечего было возразить. Как я уже указывала, мама с каждым днем все больше привязывалась к Анджеле и не упускала случая в очередной раз похвалить ее утонченные манеры, необычайную скромность, обхождение и нрав. Мама говорила, что больше всего на свете желает, чтобы я выросла такой же благоразумной и вместе с тем такой же чувствительной, как моя дорогая кузина.

Я поинтересовалась у мисс Перкинс, где они. Она ответила, что оба уже встали и вышли из дому — направились к своим лошадям в конюшню, где я должна присоединиться к ним, как только буду готова. Мисс Перкинс увещевала меня:

— Ради Бога, Виктория, ты же знаешь, неприлично заставлять людей ждать.

Совершая туалет, я изо всех сил тянула время: мои руки и ноги затекли от усталости, пока дорогая мисс П. меня причесывала.

Спустившись вниз, я увидела, как они вдвоем скачут к дому, улыбаясь и сердечно желая мне доброго утра. Оба прекрасно ездили верхом. Анджела выглядела просто великолепно: светлую кожу оттеняла черная материя костюма-амазонки, рот был выжидающе приоткрыт, а ясные глаза игриво блестели… Мы поскакали к озеру — Кеннет во главе, Анджела вслед за мной. Я собиралась улизнуть от них, терзаясь каким-то дурным предчувствием. Мой план был таков: немного отстать, а затем свернуть и пуститься легким галопом к хендерсоновской ферме. Добравшись туда, попросить парного молока и остаться у миссис Хендерсон, пока не наступит пора возвращаться к завтраку. Но как можно быть такой наивной! Ведь я была их пленницей. Даже когда мы подъехали к озеру, где тропа расширялась, оба остались на своих местах. Мне казалось, будто проницательный взгляд Анджелы пронзал мне затылок, подобно двойному пылающему сапфиру. Солнце припекало, но я вся тряслась.

Вскоре мы покинули берег озера и молча поскакали за Кеннетом в Гробрукский лес. Похоже, Кеннет хорошо знал дорогу. Он уже ездил сюда с дядей Джоном и папой, наверное, хорошо изучил местность и ни разу не сбился с пути. Чуть позже Кеннет перешел на легкий галоп. Мы последовали его примеру и вскоре выехали на узкую тропинку, где он без колебаний свернул налево. Теперь ветки нависали так низко, что нам приходилось наклонять головы, чтобы не остаться без шляпок. Я задрожала и впервые в жизни застучала зубами. В желудке внезапно появилось мучительное чувство тяжести, голова закружилась, а во рту пересохло. Мы ехали до тех пор, пока стало практически невозможно двигаться дальше; тогда Кеннет махнул нам рукой, и мы остановились. Спешившись, он помог Анджеле спуститься и, собрав поводья всех трех лошадей в пучок, привязал их к дереву. Лишь после этого он ссадил на землю меня.

За всю дорогу мы не обмолвились ни словечком. По-прежнему молча зашагали мы по тропинке, пока не дошли до поляны, поросшей мхом и окруженной чащобой. Из-за густой листвы сюда почти не проникали лучи утреннего солнца, и лишь кое-где виднелись островки света, где мох блестел буйной зеленью на почти черной земле.

Кеннет не отпускал мою руку. Я чуть было не расплакалась, уже поняв по их сосредоточенно-молчаливого виду, что они выполняли какой-то хорошо продуманный план, и жертвой этого замысла, несомненно, должна была стать я.

Насколько я могла судить, мы очутились в глухой чаще. Если б я позвала на помощь, никто бы меня не услышал. Разумеется, Хейворд, наш старый егерь, возможно, совершал поблизости свой обход. Но он был стар и уже много лет исполнял обязанности лишь формально. Я была убеждена, что в округе никого нет.

Я взглянула на них. Мне показалось, будто я разгадала их намерение, но после увиденного в зеркале все же считала, что это невозможно.

Все это промелькнуло у меня в голове за те пару секунд, что мы добирались до поляны. Кеннет отпустил мою руку, закрутив меня при этом, как волчок, так что я чуть не потеряла равновесие… и ухватилась за ближайшее дерево, чтобы не упасть. Тем временем Анджела стояла и смотрела на меня с полнейшим безразличием, рассеянно, с отсутствующим видом стегая кнутом кустарник и деревья.

— Надо поторапливаться, — сказал Кеннет. Анджела кивнула и, не проронив ни слова, шагнула ко мне. Сперва я подумала, что она собирается выпороть меня, и закрыла руками лицо. Затем я безудержно, невыразимо жалобно зарыдала, думая о том, как же от них избавиться, да и как меня вообще угораздило попасть к ним в лапы.

— Скорее, — категорично сказал Кеннет, — я не могу ждать вечно, ей-богу.

Я обратила внимание на контуры его хуя, вытянувшегося во всю длину под мягкой тканью бриджей для верховой езды. Заметив, куда я смотрю, Кеннет дьявольски ухмыльнулся и, расстегнувшись, с кряхтением вытащил свою штуковину наружу. Он двигал ее оболочку вверх-вниз — осторожно и настойчиво, так что раздувшаяся головка то пряталась, то обнажалась, темная дырочка разевалась, и оттуда сочилась белая пенка.

— Ей-богу, — пробормотал он вновь, глядя на меня сощуренными свирепыми глазами.

Оцепенев от столь отталкивающего зрелища, я не заметила, как Анджела расстегнула все крючки на моей амазонке, раздела меня и аккуратно сложила всю одежду — чтобы не помялась. После этого я осталась перед ними голая, в одних ботинках и чулках.

Кеннет снял брюки и, зажав в руке свое тяжелое орудие, прошагал ко мне. Я остолбенела. Он начал тереть своей обжигающей штукой о мою грудь, дергая пальцами за соски и бормоча что-то про себя. Лицо его побагровело, на глаза упали длинные спутанные пряди.

— Сдается мне, я сейчас оприходую тебя, Викки, — сказал он, — сдается мне, ты это почувствуешь и я почувствую тоже.

От его смеха я поежилась.

Двумя резкими ударами по груди он заставил меня попятиться. Зашатавшись, я упала на мох, ноги разъехались в стороны. Не успела я подняться, как Анджела с быстротой тигрицы прыгнула на меня и прижала к земле, дабы ее бесчестный братец смог сделать со мной все, что пожелает.

Мне хотелось закричать, но, словно в кошмаре, с уст моих не сорвалось ни звука.

По-прежнему сжимая исполинский безобразный предмет в руке, Кеннет встал на колени у меня между ног. Всмотревшись в меня, он вновь воскликнул, что она чертовски маленькая, и, потрясая своим жезлом передо мной, сказал:

— Послушай, ты что, думаешь, свечка лучше? Как он тебе, Виктория? — Кеннета радовала сама мысль о страданиях, которые он собирался мне причинить.

Бесполезно стараться вырваться из рук Анджелы. Я попыталась, но ее ногти так глубоко впились мне в кожу, что я заскулила от боли. Как всегда, молча, она развернулась ко мне: ее голубые, холодные, как лед, глаза блестели, а невозмутимое лицо выражало любопытство. В нем не было ни капли жалости и ни следа хоть какой-то человеческой порядочности.

Она не раздевалась, и длинная пола ее амазонки расстилалась вокруг нее на мху. Шляпка была элегантно наклонена набок, что придавало Анджеле странный, нелепо-респектабельный вид, резко противоречивший моей непроизвольно-блудливой позе и непристойной распущенности Кеннета.

Он все так же ласкал себя перед моими раздвинутыми ногами. Казалось, он достиг пика возбуждения и больше не мог управлять ритмичными движениями руки вдоль хуя. Но вдруг Кеннет нацелил его на крошечный вход и изо всей силы прижался к нему. Я почувствовала, как пылающий толстый конец пытается втиснуться в меня. Кеннет корчился и извивался, вырывая пальцами ног клочки мха. Я отчаянно сопротивлялась, не обращая внимания на ногти Анджелы и виляя задницей, дабы избежать его грубого проникновения.

Я уже готова была отказаться от безнадежной борьбы, как вдруг Кеннет с руганью и воплями пустил длинную струю густого белого вещества, которое затопило мою пизду и внутреннюю поверхность бедер. Когда струя иссякла, в мокрой руке Кеннета остался лишь маленький сморщенный предмет — безобидный и жалкий.

Ярость Кеннета не ведала границ. Бешено тряся хуй, он пытался разбудить его, одновременно осыпая меня оскорблениями и обвиняя в этой, как он выразился, «катастрофе».

Затем Кеннет позвал Анджелу, которая, отпустив мои ноги, подобрала свой кнут и принялась изо всей силы стегать его голые ягодицы. Зажмурившись, он скрежетал зубами, стонал от боли и, по-прежнему тряся хуй, катался по земле, то уклоняясь от ударов, то подставляя себя под них. Я лежала, прикованная к месту, не смея пошевелиться, дабы не привлекать к себе внимания. Анджела продолжала пороть Кеннета, пока не довела его чуть ли не до обморока. Но все было напрасно. Его рука по-прежнему сжимала поникший, жалкий кусок бездыханной плоти, который еще совсем недавно грозил проткнуть меня насквозь.

Оставив его лежать калачиком на земле, Анджела подняла свои широкие юбки и язвительно велела мне одеться. Когда я уже собралась, Кеннет открыл глаза и посмотрел на Анджелу с отчаянной мольбой. Она прошмыгнула мимо него, заявив, что мы с ней уезжаем и если он хочет добраться до дома вместе с нами, лучше ему поторопиться.

Казалось, ее обуяла с трудом сдерживаемая ярость. Анджела помогла мне сесть на лошадь, и мы поскакали к дому, оставив Кеннета нас догонять.

Когда подъехали к озеру, она спешилась и, намочив носовой платок в холодной воде, вытерла мое заплаканное лицо. Затем мы молча продолжили путь. Услыхав далеко позади лошадь брата, Анджела перешла на легкий галоп, и мы добрались домой вместе с Кеннетом, несшимся во весь опор вслед за нами. Он был бледен и поминутно рисковал грохнуться оземь.

В очередной раз я стала свидетельницей их поразительного дара притворства.

Завтрак уже подали. Мама редко спускалась к нему, но на сей раз решила составить нам компанию за столом. Я побледнела от стыда и страха, увидев, как она выходит на террасу: я была уверена, что, невзирая на хлопоты Анджелы, на моем лице еще заметны следы ужаса от того, чего я каким-то чудом до сих пор избегала. Но как только я поцеловала маму и пожелала ей доброго утра, ее вниманием завладела приветливая и жизнерадостная Анджела, которая подробно рассказала о нашей ранней прогулке. Анджела восторгалась красотой аллей и тропинок в парке, великолепием пруда на рассвете и яркой окраской мха. Кеннет, похоже, взявший себя в руки, тоже присоединился к оживленной беседе. Мне же сказать было нечего, и я беспокоилась лишь о том, чтобы не проговориться и ничем себя не выдать, хотя страшно хотелось выкрикнуть правду, для которой я, наверное, не смогла бы подобрать слов. Я сидела, склонившись над бифштексом с картофелем, а они качали головами и болтали, на лужайке сверкала роса, и птицы радостно щебетали. Я ела молча, ведь моему нежному возрасту приличествует молчание, и почтительно слушала разговор старших.

Почти всю вторую половину дня Анжела писала мамин портрет. Мама отдыхала в шезлонге. Я предположила, что, возможно, она не желает оставлять нас наедине. Мне бы хотелось так думать. Кеннет читал в библиотеке. Я застала его там, когда мисс Перкинс послала меня за экземпляром «Потерянного рая», забытого викарием в один из его недавних визитов, и мы собирались вернуть ему книгу, когда пойдем гулять.

Кеннет лежал на кожаном диване перед камином и рассеянно всматривался в страницы трактата «О свободе» Джона Стюарта Милля. Наверное, он мало что мог разобрать, ведь комната была погружена в полумрак: шторы задернули из-за жары, и, проходя мимо, я не заметила Кеннета, пока он не ущипнул меня за кожу, а затем попытался притянуть к себе. Беззвучно борясь с ним и опасаясь, что в этот самый момент войдет мисс П., я ухитрилась схватить его зубами за руку и укусить, и тогда он, корчась от боли, отпустил меня.

Этот странный юноша уставился на меня в полутьме.

— Что за вздор — этот Милль, — сказал он с ухмылкой.

Вся трясясь, я убежала от него и поднялась к себе в комнату, чтобы успокоиться. Я слышала, как мисс П. зовет и ищет меня по всему дому.

Кеннет спустился к ужину с перевязанной рукой. Он извинился за то, что разбил вазу у себя в комнате. Я заметила, что Анджела с довольным видом следит за ним. Ел он угрюмо, явно был не в духе, и мама поинтересовалась, что же его так гнетет.

— Виктория, — сказала она, — ты должна уважительно относиться к нашим гостям. Постарайся их развлечь.

После ужина мы играли в шашки, и все рано ушли спать.

Сейчас уже поздно. Из комнаты Анджелы не слышно ни звука. Недавно они поссорились, хотя голоса были приглушенные.

Они не приходили за моим дневником. Сейчас я лягу спать. Пожалуй, они забыли про меня.

Среда

Кеннет игнорировал меня весь день, если только рядом не было мамы. С Анджелой он явно так и не помирился, ведь хотя они холодно вежливы друг с другом, я — зная их, увы, слишком хорошо — заметила между ними какое-то напряжение.

Неужели Анджела все-таки хочет пощадить меня? Неужто она перешла на мою сторону?

Позднее.

Я уже лежала в постели, когда Анджела вошла в комнату и велела мне встать и идти за ней. Я робко взмолилась. Но, грубо вытащив меня из-под одеяла, она сорвала с меня ночную рубашку и втолкнула в соседнюю комнату, где сидел в кресле голый Кеннет. Уложив меня на кровать напротив него, она приказала раздвинуть ноги и так остаться. Затем, усевшись рядом, заговорила с Кеннетом на иностранном языке, которым они пользуются между собой. При этом она удовлетворенно наблюдала за его низменным интересом к моей позе, которая не могла не возбуждать. Кеннет отзывался на легкомысленную болтовню сестры умоляющим тоном. Она пару раз показывала на меня, как бы подробно описывая ту или иную часть моего тела. Я заметила, что Кеннет — вне себя от похоти и вожделения, но при этом себя не трогает. Он не отрывал от меня взгляд — жадный и в то же время страдальческий, любуясь моим непристойным видом.

У его живота покачивалась длинная штуковина, похожая на какую-то безглазую, отвратительную рептилию, приподнявшуюся перед прыжком на птицу.

Мои влажные ладони оставили два темных пятна на шелковом покрывале, когда я передвинула их, чтобы незаметно сменить позу.

Теперь Кеннет разговаривал с сестрой — тихим, грустным шепотом. Голос его вскоре стал хриплым, и я поняла, что в нем закипает гнев. Я подумала, что на сей раз не смогу отделаться от него. Но, к моему изумлению и неописуемой радости, Анджела приказала мне встать и вернуться в свою комнату.

Я не посмела затворить за собой дверь, хотя меня и отпустили. Вся дрожа, я залезла в постель, благодаря Бога за свое спасение.

Вскоре после этого, когда я уже засыпала, из комнаты Анджелы послышался странный шум. Движимая необъяснимым любопытством, я прокралась к двери. Голый Кеннет лежал на кровати с носовым платком во рту вместо кляпа, а большие пальцы обеих его рук были связаны вместе и прикреплены бечевкой к кроватному столбику. Анджела что есть мочи стегала его по ягодицам кнутом, которым прежде порола его в лесу у меня на глазах. Обомлев от страха, я на цыпочках вернулась в кровать и зарыла голову под подушку, чтобы не слышать, как плеть стегает кожу. Но я не посмела уснуть: нужно было вначале записать все это в дневник.

Четверг

Прошлой ночью я больше не видела ни Кеннета, ни Анджелу. Если даже они заходили в мою комнату, то не разбудили меня.

И вот произошло очень грустное и вместе с тем замечательное событие!

Маленький сын миссис Торнтон, экономки викария, недавно слег с корью — бедное дитя! И мама предложила Урсуле погостить у нас, пока он не поправится, чтобы Урсула не подхватила ту же хворь. Я переболела еще в младенчестве, Кеннет с Анджелой — тоже. Хотя они пытались солгать маме, утверждая, что у них никогда не было кори (впрочем, в Индии она, возможно, называется как-то по-другому), мама успокоила их, сказав, что написала тете Маргарет, и та сообщила, что оба ее любимых ребенка перенесли тяжелую корь несколько лет назад.

— Господи, помилуй, — воскликнул Кеннет, увидев письмо своей матери в маминой руке. Анджела была расстроена ничуть не меньше. Так или иначе, обо всем договорились. Урсула переедет и останется у нас, пока миссис Торнтон не выйдет из затруднения. И самое главное — мы с Урсулой будем жить в одной комнате!

По-моему, Анджела догадалась, что я сама предложила это маме, которая поначалу доказывала, что места достаточно и можно выделить Урсуле отдельную комнату, но, в конце концов, уступила моим просьбам.

— Ведь это всего на пару неделек, и я уверена, что Урсула не станет возражать.

Добившись согласия мамы, я обрадовалась и успокоилась, но мама передала наш разговор Кеннету и Анджеле, прибавив, что у нее такое чувство, будто я истосковалась по дружескому общению.

Разумеется, Анджела изобразила притворный восторг, сказав, что мама очень отзывчива и внимательна и что приятно будет провести каникулы с еще одной юной леди.

Мисс Перкинс и Мартин выступили в роли грузчиков, и я сделала перестановку у себя в комнате: туда внесли две небольшие кровати и поставили между ними комод. Мы нашли два подходящих по цвету покрывала, а комната у меня такая просторная, что дополнительная мебель почти не вызвала ощутимых неудобств.

Скоро время вечернего чаепития, и моя дорогая Урсула должна явиться с минуты на минуту.

Я так благодарна ей, что она пришла на помощь в такой момент и вырвала меня из их лап. Что бы я делала без Урсулы? Как я жалею, что писала о ней всякие гадости!

Позднее.

Урсула в постели и уже почти уснула. Мы разложили все ее вещи, включая щетки с серебряными колодками, принадлежавшие ее дорогой покойной матушке: по сравнению с ними мои простые, из слоновой кости, выглядят кустарными и дешевыми. Я заметила, что Урсула немного склонна пускать пыль в глаза.

Весь вечер Кеннет с Анджелой почти не обращали на нас внимания. Мама предложила составить парочку дуэтов. Они согласились и пели вместе так замечательно, с таким сильным чувством, что я на миг забыла об их истинной, глубинной натуре.

Я заметила, что Урсула очень задета тем, что они (особенно Кеннет) относятся к нам пренебрежительно, и мне кажется, не будь мамы, она стала бы рисоваться. Боюсь, Урсула слегка развязна.

Я спела для мамы по-французски «Maman, dites-moi», под аккомпанемент Урсулы. Как обычно, она играла то слишком быстро, то слишком медленно. Я заметила, что Анджелу от этого коробит, но маме, кажется, все понравилось, и она поздравила нас с тем, что мы делаем успехи.

Я забыла упомянуть, что мистер Гарет присутствовал тоже, и едва он ушел, мы все отправились спать.

Я пропустила всех на лестнице, а затем поднялась сама — Кеннет держал высокую лампу у меня за спиной. Когда мы миновали второй этаж, простившись с мамой и мисс Перкинс у их дверей, Кеннет воспользовался тем, что его никто не видит, и, запустив руку мне под юбку, залез в трусики и стал лапать, стремясь дотянуться как можно выше. Я сдавленно вскрикнула от удивления, после чего все обернулись и спросили, что случилось. Я ответила, что мне померещилась мышь.

— И впрямь мышь! — сказал Кеннет. Он выглядел совершенно бесстрастным — само воплощение невинности.

Анджела зашла к нам пожелать спокойной ночи. К моему полнейшему ужасу, она при Урсуле велела мне обязательно продолжить свой дневник. Хотя Анджела говорила самым приятным тоном, я поняла, что она угрожает. Как только она ушла, Урсула принялась донимать меня.

— Покажи мне свой дневник, Виктория, ну пожалуйста, покажи! — упрашивала она меня. К счастью, я носила ключик на шнурке у себя на шее: Урсула схватила книгу со стола и начала плясать с нею в руке по комнате, поддразнивая меня и утверждая, что такую хрупкую застежку очень легко сломать — стоит только захотеть. Я обмерла от испуга и, ввязавшись в драку, до крови поцарапала ей руку. Тогда она, вскрикнув от боли, вернула мне дневник.

Затем я успокоила ее и извинилась. В обмен на брошь с камеей (Урсула всегда смотрела на нее с завистью) я заставила ее поклясться, что она никогда не будет пытаться прочитать, что я написала.

— Это личное, — сказала я. Но мне стыдно признаться, что, несмотря на эту торжественную клятву, я не могу доверять Урсуле. Впрочем, сомневаюсь, что она посмеет сломать замок. Следует всегда запирать его, прежде чем класть книгу в надежное место.

Странно, как Анджела могла так опрометчиво упомянуть о моем дневнике?.. Эта тварь не страшится ни Бога, ни людей. Она всегда готова измыслить для меня новую пытку. Но, разумеется, они никогда, никогда не посмеют сделать что-нибудь при Урсуле.

Пятница

Мне кажется, голова сейчас взорвется! Наверное, я схожу с ума! Неужели меня окружают одни чудовища? Неужели все порочны? Даже Урсула, Урсула! Мы знакомы с ней с раннего детства, но сегодня в ванной она вела себя так непристойно.

Я принимала ванну. Помыла волосы и сушила их, пока Эберн вносила свежую горячую воду для Урсулы. Я собиралась уйти, как только ванна будет готова. Но тут вошла Урсула и предложила мне помочь расчесать волосы: они, естественно, спутались. Я была признательна ей за помощь — с длинными волосами трудно управиться самой. Мисс Перкинс, которая обычно помогает мне, отправилась в деревню проведать малыша миссис Торнтон: мама попросила передать ему конфет от себя лично. Когда Урсула закончила, я поблагодарила ее и хотела уйти, освободив для нее ванную. Но, к моему удивлению, она попросила меня остаться и составить ей компанию. Остаться и составить компанию!

Я воскликнула, что, по моему скромному мнению, неприлично оставаться, когда кто-то другой совершает туалет, но она, рассмеявшись, сказала, что мы ведь близкие подруги, разве не так? К тому же это не суть важно, особенно когда «старухи Перкинс» нет рядом! Прежде чем я смогла ответить, она защелкнула задвижку на двери и разделась. Не успела я и глазом моргнуть, как она уже стояла в чем мать родила, высунув язык и потешаясь над моим смущением. Я решила, что она спятила. Я действительно пришла в полное замешательство и даже не знала, что сделать или сказать. Попыталась перевести все в шутку, стараясь не смотреть на ее наготу. Но, невзирая на все усилия, я все же обратила внимание на то, как Урсула сложена… Под треугольником жестких светлых кудрей свисали губы пизды — дряблые, точно два длинных петушиных гребня, и их тяжелые красные ободки раскрывались, подобно вееру, так что виднелись внутренние губы. Но самое поразительное — вместо крошечного отростка, который есть и у Анджелы, и у меня, там торчал большой бугорок гладкой розовой плоти размером с орех! Я приложила руку к губам, чтобы подавить изумленный крик, и заметила, что Урсула пристально, с любопытством смотрит на меня. Я онемела, а она облизала кончик пальца и принялась осторожно тереть бугорок. Наконец по ее ногам потекла моча. Обхватив пальцами мясистую выпуклость, Урсула начала выкручивать и дергать ее, пока она не стала воспаленно-красной: казалось, в любой момент из нее может хлынуть кровь. Урсула громко запыхтела, с хлюпаньем раздвигая и сдвигая ноги, а затем с ее уст сорвался слабый удовлетворенный крик. Она обмякла и прислонилась к ванне, чтобы не упасть. Я уставилась на нее, испуганная и ошеломленная.

Вскоре она снова пришла в себя. Как ни в чем не бывало, Урсула спросила, занималась ли я когда-нибудь тем же, и когда я покачала головой, добавила, что давно пора начать, ведь это самое приятное занятие на свете.

— Когда нет мужчины, Виктория, лучше и не придумаешь. К тому же мужчины опасны.

Я спросила, была ли она когда-нибудь с мужчиной. Урсула со смехом запрыгнула в ванну и сказала, что один-единственный раз была со старым садовником из дома викария:

— Если, конечно, его можно назвать мужчиной. Штука у него была такая вялая, что мне пришлось очень долго хлестать его, чтобы привести в божеский вид. Ничего путного с ним тогда не вышло, и наверное, с тех пор лучше не стало. Он бы тебя не заинтересовал, — надменно заключила она.

Она лежала в воде и размышляла, высунув длинный заостренный язык и в шутку пытаясь достать им до кончика носа. Ее грушевидные груди, поддерживаемые водой, казались чересчур крупными для столь хрупкого, почти тощего тела.

Я нарочно отвернулась от нее и, стоя перед зеркалом, расчесывала волосы, толком не осознавая, что делаю: голова шла кругом. На языке вертелись вопросы, но я не отваживалась их задать. Она, Урсула, знала, каково это — быть с мужчиной. Казалось, она не боится мужчин. Я представила Хейворда — старого садовника викария, беззубого, сгорбленного и немытого, и поразилась, как она могла заставить себя сделать это с таким отталкивающим типом.

— Я признаюсь тебе, — сказала она, прервав мои размышления, — если хочешь знать правду, я охочусь за Кеннетом. И мне кажется, его я тоже заполучу.

— Да неужто? — спросила я. Слова, сорвавшиеся с моих уст, испугали меня: это прозвучало так грубо.

— Да, я уверена в этом. И еще я убеждена, что смогу его проучить. Он прикидывается тихоней, но знаешь, Виктория, мне кажется, это просто ширма. По-моему, это прикрытие. Возможно, он тоже не прочь кое-чему научиться, и я хочу, чтобы ты помогла мне убрать с дороги эту набожную дурищу Анджелу.

Лицо у меня вспыхнуло, а колени подкосились. Урсула наблюдала за мной, сощурившись.

— Так, — сказала она, — и ты туда же. Неравнодушна к нему, да? Я угадала? Ты еще слишком молода, Виктория, и я не советую тебе становиться у меня на пути, — в ее голосе слышалась угроза.

— Ты не понимаешь, — начала я.

— Еще как понимаю, — тотчас возразила она. Чувствуя, что мне больше нечего добавить, я позволила ей от души поиздеваться надо мной. Она пристыдила меня за детское увлечение и сказала, что если бы моя мама догадалась об этих сантиментах, то: «Берегись, малышка Виктория!»

Я больше не могла это слышать. Вышла из ванной и направилась в свою комнату одеваться.

Я была в таком состоянии, что забыла запереть дверь, и как раз надевала сорочку, когда вошла Урсула. Она не постучалась, и я вздрогнула от неожиданности. Я возилась с лентой, застрявшей в волосах, и мне пришлось попросить Урсулу развязать ее. Я стояла к ней спиной и всячески старалась прикрыть наготу, прижимаясь к кровати. Распутав ленту, Урсула быстро сняла с меня сорочку через голову, велела повернуться, желая взглянуть, как я сложена, и добавила, что оказывает мне честь, ведь я — первая голая девушка, которую она видит в жизни. Я знала, что если хочу получить обратно одежду, спорить не следует, и поэтому повернулась к ней лицом. Она вскрикнула, увидев мягкий лысый холмик и плотно сжатые губки щели.

— Покажи! — сказала она сдавленным голосом. — Покажи вблизи!

Без долгих разговоров Урсула повалила меня на кровать, раздвинула мне ноги и с жадным любопытством стала рассматривать.

Затем, медленно протянув мне сорочку, она спросила, видела ли я когда-нибудь другую голую женщину. Я солгала, ответив, что нет. Она была озадачена. Я молилась о том, чтобы она не заметила дрожи у меня в голосе, ведь я думала об Анджеле, понимая, что Урсула сложена совсем не так, как мы с кузиной.

Мы оделись — при этом каждая погрузилась в свои мысли — и спустились к завтраку.

Кеннет и Анджела еще не вернулись с верховой прогулки. Это напомнило мне о собственном бессердечии: я даже не упомянула о том, что мой драгоценный Лучик охромел. Нужно сходить в конюшню и проведать его. Хоть я обожаю Лучика, я не хочу, чтобы он слишком быстро выздоравливал. Ведь мама не позволит мне пересесть на другую лошадь, пока я не повзрослею.

Позднее.

Джозеф пришел и сказал, что завтра Лучик будет готов к езде. Урсуле придется сесть на Грома. Она из кожи вон лезет, лишь бы привлечь к себе внимание Кеннета. Могу ручаться, что он доволен, хоть и делает вид, будто почти не замечает ее. Анджелу этими ужимками не проведешь. Она только что предложила мне прогуляться, оставив Кеннета с Урсулой наедине, чтобы они могли сыграть партию в крокет.

Суббота

Ночью я почти не смыкала глаз, а утром была бледная и осунувшаяся, и в висках стучала кровь — скорее, от умственных, нежели от физических мук. Когда мисс П. пришла меня будить для поездки верхом, я сказала, что у меня разболелся зуб. Поэтому Урсула ушла с ними одна, а мне разрешили позавтракать в постели. Мисс П. заглянула мне в рот и, разумеется, ничего такого не увидела. Как можно увидеть зубную боль? Но она все же решила, что лучшее лекарство — согревающая примочка, и сварганила ее из смеси хлеба и молока. Наложив компресс и обвязав вокруг головы шелковый платок, мисс П. велела мне лежать и не снимать его, пока он полностью не остынет. Компресс страшно пек, но эти неудобства — все же лучше, чем подвергать себя риску в их компании, ведь я уверена, что Урсула — под стать моим кузену и кузине, более того, она С РАДОСТЬЮ СОГЛАСИТСЯ участвовать в любой затее, которую они ей, возможно, предложат. Вчера я прогулялась с Анджелой к озеру. Мы направились к той его части, что окаймлена лесом. Как только мы отошли на большое расстояние, Анджела впала в свою привычную молчаливость и заговорила со мной лишь раз, причем резко, когда я споткнулась о древесный корень и подвернула лодыжку. Мы почти дошли до узкой глубокой заводи, где у папы стоят ялики для утиной охоты. Они пришвартованы к тяжелым валунам, кое-где расставленным вдоль берега. Я заметила, что Анджела ищет подходящее место для привала, очень скоро она нашла его и уселась, прислонившись к стволу дерева у воды. То был укромный уголок: деревья и подлесок доходили до самой кромки, отбрасывая тень на лодки, которые мягко ударялись друг о друга, качаясь на невысоких волнах под легким ветерком.

Анджела велела мне подойти и сесть рядом. Задрав юбки, она вынула из исподнего кармана фальшивую елду, которой орудовала у меня на глазах в первую ночь. Анджела подняла колени и, раздвинув ноги, посмотрела на себя вниз. Я заметила, что на ней нет панталон. Влажная красная плоть зияла, оттененная черными кудрявыми волосами и белыми нижними юбками. Анджела откинулась назад и наблюдала за мной полузакрытыми глазами, а твердое орудие болталось у нее в руке, будто непристойный исполинский носище. Она сидела в развязной выжидающей позе, ягодицы слегка шевелились, а глубокая дыра судорожно открывалась и закрывалась, пока она вставляла палец второй руки между серыми складчатыми губами другого своего тайного отверстия.

Узкий луч солнца упал на Анджелу, и влажная волосатая плоть вдруг заблестела на свету. Ощутив тепло, кузина очнулась от грез. Схватив мою голову, она вставила ее себе между ног и принялась тереться о мое лицо, засовывая мой нос в свое зияющее отверстие: я стала задыхаться, и пришлось открыть рот. Анджела направляла мою голову туда, где ей хотелось почувствовать мой язык, заставляя меня двигаться то быстрее, то медленнее и приказывая покусывать заостренный гребешок, который так любит ласкать Кеннет. Как и в прошлые разы, струи горячей жидкости хлынули, казалось, отовсюду одновременно и залили мне лицо. В страхе я начала сопротивляться, заявив, что если она не отпустит меня, на платье останутся пятна. Анджела тотчас встала и, схватив игрушку, которую уронила на траву, задрала на мне платье и завязала пояс у меня на бедрах. Она велела мне прислониться к валуну, а потом запрокинула мне голову и поджала мои ноги, так что я до предела выгнулась, а омерзительная штука торчала прямо у меня из живота, огромная и негнущаяся, слегка покачиваясь от малейшего движения, — вся такая отталкивающе безжизненная. Вряд ли я смогла бы долго оставаться в этой неестественной позе. У меня болели все части тела, растянутые до немыслимой степени. Но не успела я распрямиться, как Анджела уже взгромоздилась сверху, обхватив меня коленями, точно сидела на лошади. Схватив орудие, она приподнялась и медленно вставила его, пока оно полностью не скрылось из вида, а ее ягодицы улеглись на парочку белесых поддельных яиц. Анджела немного посидела, не шевелясь, а затем медленно начала вертеться, будто волчок, упираясь ступнями, и ее ноги мелькали перед моим лицом при каждом повороте. Наверное, она сделала их около двадцати. Скорость постепенно нарастала, пока, наконец удовлетворившись, Анджела не повалилась вперед у меня между ног, причем штука по-прежнему оставалась внутри нее, слегка испачканная у основания кровью. Спина у меня болела так, словно сломался хребет. Не задумываясь о последствиях, я из последних сил приподняла ее ягодицы, и елда со всасывающим звуком выскочила. Анджела застонала и беспорядочно, вслепую стала хвататься за нее, пытаясь снова вставить во влагалище, но, почувствовав жжение разодранной плоти, вздрогнула и вскрикнула от боли. Слезши с меня, она велела мне встать и готовиться к обратному пути. Но я не могла пошевелиться. Все тело превратилось в один сплошной синяк. Взяв под мышки, она поставила меня на ноги, но боль в спине была такая сильная, что я не могла стоять и грудой повалилась к ее ногам. Анджела сняла с меня мое нелепое облачение и надела платье поверх моего мокрого нижнего белья. Кажется, она впервые в жизни испугалась: когда кузина приказывала мне встать, ее настойчивый голос дрожал. Видя, что я лежу неподвижно, она прибегла к угрозам, но они оказались бесполезными. Я сказала: что бы она ни делала, я не смогу дойти до дома, пока не отдохну. Поэтому она опустилась рядом со мной на колени и ловко размяла мне все члены. Развязав корсет, растерла мне поясницу — тогда боль ослабла, и я наконец смогла с трудом встать на ноги. За пару секунд Анджела привела меня в порядок, причесала и, обняв за талию, поддерживала, пока я не набралась достаточно сил, чтобы идти самостоятельно. Когда мы добрались до лужайки, бледные, но спокойные, она уже стала самим олицетворением смиренной невинности.

Мне едва хватило сил, чтобы плюхнуться в кресло на лужайке, и я сделала вид, будто увлечена крокетом, в который играли Кеннет и Урсула.

Компресс уже остыл, и мне очень некомфортно.

Но разве я не должна пострадать за свою ложь? Один мучительный вопрос не дает мне покоя: долго ли еще удастся ускользать от Кеннета?

Я не могу оставаться здесь весь день. Придется сказать дорогой доверчивой мисс П., что зуб перестал болеть. Иначе мама пошлет за доктором Хантом, и тогда все вскроется. Моя дорогая, богобоязненная мамочка даже представить себе не может, в какие бездны разврата я пала!

Если б я только подхватила какую-нибудь жуткую заразную болезнь, чтобы меня посадили на карантин! Я уже почти утратила веру в Божье заступничество и сомневаюсь, что зло всегда наказуемо.

Да что я такое пишу? Докатилась до богохульства!

О, я буду жестоко наказана за свои слова.

Как ни странно, дневник стал моим единственным настоящим другом, несмотря на то, что я вынуждена описывать в нем такие ужасные и гнусные вещи. Ведь, помимо этого, я не могу думать ни о чем другом. Хотя вчера я пережила великие страдания, тело мое не осквернено. Слабое утешение… но оно меня все же успокаивает.

Кеннет делает вид, будто ему нравятся смехотворные ухаживания Урсулы и ее непрестанная болтовня. Я пишу «делает вид», поскольку заметила, как он пару раз подмигивал Анджеле, пока Урсула не видела, и Анджела в ответ улыбалась ему и качала головой. Понятия не имею, что они задумали, но что-то явно назревает.

Когда мы вчера легли спать, Урсула без умолку шептала о Кеннете, восхищаясь его красотой, недюжинным умом и проницательностью. Она твердила, что намерена «заполучить его» и что парень его возраста и с такой внешностью, пусть даже совсем неопытный, станет лакомой добычей.

— Что ты об этом думаешь? — спросила она в темноте.

Я не ответила. Если б она только знала! Но я ничего не могу рассказать… Это чудовищная мысль, однако, признаться, я отчасти надеюсь, что ее неприкрытое распутство отвлечет их внимание от меня.

Похоже, они выжидают. По крайней мере, после переезда Урсулы они ведут себя благоразумнее, а по вечерам, проверив мой дневник, уходят к себе в комнаты и запирают дверь на ключ.

Мне только что пришла в голову внезапная кошмарная мысль. Своим развязным поведением Урсула, несомненно, раскрыла собственные намерения. В таком случае им нечего бояться. Так чего же они ЖДУТ? Я нисколько не доверяю Урсуле. Она рабски потакает собственным желаниям. Этим двоим достаточно внушить ей что-нибудь, и она объединится с ними, став третьей моей мучительницей.

И все же, вспоминая викария, я задаюсь вопросом, как такой стойкий поборник добродетели и благочестия, такой в высшей степени порядочный и, можно сказать, непреклонный в своей добродетельности человек, как мистер Гарет, мог произвести на свет столь бесстыдную, беспринципную, аморальную дочь? При одной мысли о старом садовнике я вздрагиваю в отвращении. Но теперь я знаю: то, что люди зовут удовольствием, приводит в самые бездны вырождения. Эта цепочка мыслей почему-то привела меня к Незабудке. Мне удалось избавиться от ее постоянного присутствия, пожаловавшись, что якобы она будит меня по ночам… Я попросила поставить ее корзинку в комнате для шитья. Недавно мама упрекнула меня, что я потеряла всякий интерес к этому восхитительному маленькому созданию.

— У тебя все начинается с бурного восторга, Виктория! Избыточный восторг в самом начале неизбежно приводит к последующему разочарованию. Поэтому я всегда рекомендовала тебе сдержанность.

Я лишь покраснела и запнулась, когда, сказав, что я должна учиться постоянству в своих привязанностях, мама пожурила меня за излишнюю застенчивость, особенно по отношению к ней, ведь она моя наставница, подруга, любящая мать и одновременно желанная наперсница.

Ох, как я запуталась.

Позднее.

Я должна учить французский, но мне никак не удается сосредоточиться на «Полиевкте»^[37]. Я не могу думать ни о чем другом, кроме этих двух… или, возможно, впредь я должна писать «этих трех»?

Я была еще в постели, когда Урсула поднялась в комнату переодеться после завтрака. Как только она вошла, я заметила, что она в сильной ярости, хоть и не говорит ни слова. Урсула срывала с себя одежду, с грохотом выдвигая и задвигая ящики: мне показалось, будто она хочет выместить на чем-нибудь злобу, но, не в силах найти подходящий объект, мечется во все стороны.

Кеннет говорит, что обожает мой точный анализ:

— Ты так превосходно разбираешься в себе самой! Это редкость, моя пизденка, большая редкость! Не каждому дается такой ясный ум, душа и плоть… и плоть, повторяю. Не пренебрегай плотью, Виктория. В тебе есть эта склонность. Продолжай.

Он велел мне записать эти фразы, и я записала.

Я собиралась спросить Урсулу, что с ней, как вдруг она рухнула на кровать и горько зарыдала. Я подошла и попыталась ее успокоить. Спросила, что ее беспокоит, но она оттолкнула меня кулаком и сказала, чтобы я убиралась и оставила ее в покое.

Она была в таком состоянии, что я решила: лучше сделать, как она велит. Не дожидаясь, пока мисс Перкинс придет и снимет компресс, я удалилась в ванную. Что же могло случиться?

Теперь я должна спуститься к ужину. Я останусь наедине с дорогой мисс Перкинс — этим образчиком здравомыслия, столпом уверенности и непогрешимым советчиком моей неопытной души. Остальные пойдут на ужин с музицированием к леди Хоукс. Мне придется остаться, поскольку мама считает, что от холодного ночного воздуха зуб опять может разболеться. Я спросила, нельзя ли воздержаться от верховой поездки завтра утром, и пояснила, что мне гораздо лучше, но я боюсь пронзительных болей от резких толчков, ведь если я сяду в седло, мне грозят ужаснейшие страдания.

— Ужаснейшие страдания? Бедняжка! Тогда оставайся завтра дома.

Позднее.

Мы провели вдвоем чудесный вечер. Пару раз мне хотелось положить голову на колени мисс Перкинс и все рассказать. Но я так и не смогла себя заставить. Ведь потерять ее нежную любовь и уважение казалось мне еще горшей участью.

Забыла упомянуть, что сегодня утром мы получили первое письмо от папы. Он поделился с нами новостями. Пишет, что Рим — невероятно интересный город.

Воскресенье

Мы все, как обычно, пошли в церковь. Викарий читал очень длинную и, по моему скромному мнению, очень скучную проповедь. Они с мамой подготовили ее вместе. Текст был из 1-й главы Исаии:

«Омойтесь, очиститесь»^[38].

Я не могла сосредоточиться и не смела взглянуть на Урсулу. Она вела себя вполне непринужденно и благоговейно слушала, будто напрочь забыв о той сцене, что разыгралась в моей комнате час назад.

Едва услышав, как они вернулись с верховой прогулки, я спустилась к завтраку и тотчас заметила: что-то не так. Несколько крючков на Анджелиной амазонке были расстегнуты, и, судя по тому, что ее голубые глаза блестели, как свежевыкованная сталь, она была в приподнятом настроении. Но, увы, я слишком хорошо знала, какие занятия придают ей столь жизнерадостный вид. Они разговаривали и шутили между собой, иногда переходя на хиндустани. (Теперь я узнала, как называется их язык. Они всегда говорят на нем, когда не хотят, чтобы их понимали посторонние. Няня научила их еще в детстве.)

Урсулы нигде не было. Я уже собиралась спросить, куда она пропала, как вдруг она вошла и, отрывисто пожелав мне доброго утра, молча уселась за стол. Ясно было, что она плакала и всеми силами пыталась скрыть это. Впрочем, безуспешно — все лицо у нее было в пятнах. Заметив, что мы одни, она даже не попыталась что-либо объяснить: просто сидела и почти ничего не ела, угрюмо наблюдая за тем, как мои кузен и кузина продолжали разговор, словно ее здесь не было. Каждый взрыв смеха, казалось, пронзал Урсулу ножом. Похоже, она сознавала, что служит предметом их насмешек и причиной их веселья, и вскоре мне стало ясно, что в любую минуту она готова разреветься вновь.

С радостью могу сказать, что я не очерствела настолько, чтобы не посочувствовать ей. Я встала и предложила ей пойти приготовиться к церкви. Мама, дескать, никогда не простит нас, если мы опоздаем.

Мы поднялись вместе, и не успела я закрыть дверь, как Урсула упала на кровать и зарылась головой в подушку, пытаясь заглушить рыдания. Она бормотала имена Анджелы и Кеннета, сопровождая их самыми страшными проклятиями. Она сказала, что ей хочется умереть, но — что еще ужаснее — перед смертью ей хотелось убить их обоих.

Совершенно не зная, что сделать или сказать, я побрызгала одеколоном носовой платок и вытерла ей лицо, изо всех сил пытаясь успокоить ее и молясь о том, чтобы не вошла мисс П., или, если она все же войдет, чтобы у меня хватило хладнокровия выдумать какое-нибудь правдоподобное объяснение. Сколько времени я трачу на сочинение всяких небылиц!

Но я все равно не спросила Урсулу, в чем дело, слишком хорошо понимая, что не желаю этого слышать.

Когда рыдания стихли, ее печаль переросла в гнев, причем такой силы, что Урсула не на шутку меня испугала. Схватив за плечи, она затрясла меня и затем рассказала обо всем, что случилось в последние два дня. Не отпуская меня, тараторя и впиваясь ногтями мне в кожу, с пылающими щеками поведала она бесстыдную историю своих злоключений.

Как я и подозревала, Анджела и Кеннет привезли ее на лесную поляну. Из рассказа Урсулы я поняла, что она охотно поехала с ними! Кажется, ей представилась возможность похвастаться перед Анджелой случаем с садовником, и та живо заинтересовалась этим. Задавая ей всевозможные назойливые вопросы и требуя побольше подробностей, Анджела вела себя, как подруга. По крайней мере, Урсула считала, что они крепче сдружатся, если она окажет Анджеле полное доверие. Урсуле также хотелось показать Анджеле, что, несмотря на свой возраст и невзрачность, она неплохо разбирается в жизни. В ответ Анджела — закоренелая лгунья! — сказала, что Кеннет души не чает в Урсуле и что сама она охотно выступит в роли сводницы, готовой сделать все, что в ее силах, для их обоюдного счастья. Потом она предложила отправиться тем же утром на пустынную поляну, которую они приметили в лесу. Далее Урсула призналась, что до самой последней минуты не догадывалась, что Анджела собирается поехать вместе с ними. Поэтому она выразила удивление, когда, добравшись до прогалины, Анджела тоже спешилась и попросила Кеннета дать знак, как только он захочет остаться с Урсулой наедине. Кеннет весело рассмеялся и ответил, что она, Анджела — свет и основа его жизни и что он не может, да и не хочет с ней расставаться.

Урсула говорит, что Кеннет находится в полном подчинении у сестры и делает все, что она скажет. Слова Урсулы прерывались рыданиями, она поведала мне, что Анджела, ничего не объясняя, приказала ей раздеться, и как только Кеннет обнажился, Урсула сделала, как ей велели, поскольку обезумела от страсти. С помощью Анджелы она тоже вскоре разделась догола и, думая лишь о мужской обнаженной фигуре Кеннета, стоявшей перед ней, направилась к нему, почти не сознавая, что делает.

Тогда-то они оба разразились безудержным хохотом, посмеявшись над тем, как она сложена, и заявили, что никогда в жизни не видели ничего столь же нелепого и неуклюжего. Они толкнули ее на мох и рассматривали так бесчувственно, точно она была пойманной рыбой или жабой. Они тыкали ее и щипали, дергали за длинные губы, называя петушком и утверждая, что на самом деле Урсула годится лишь для порки. К ней-то они и перешли, по очереди отламывая веточки с соседних кустов утесника: пока один сек, другая стояла позади Урсулы, удерживала ее ноги в воздухе и придавливала ее, время от времени упираясь ногой в грудь.

Расстегнув платье, Урсула показала мне синяки между грудями, куда впивались каблуки.

Затем оба ушли подальше в чащу, оставив ее на произвол судьбы. Она лежала там, прислушиваясь, и догадалась, чем они занимались примерно в пяти–десяти ярдах… Урсула сказала, что они нарочно шумели, сквернословили и описывали вслух свои действия. Не в силах больше терпеть, она начала одеваться, но вскоре они вернулись, и в эту минуту их отношение стало совсем другим: крайняя злоба и грубость сменились добротой, нежностью, состраданием. Они успокоили ее и объяснили, что это была просто проверка, которой они подвергают всех своих «друзей», прежде чем решить, что с ними делать дальше. Заявив, что она проявила поразительное мужество и терпение и что завтра все будет иначе, они попросили ее поклясться хранить тайну.

Но, несмотря на все их заверения, сегодня все было точно так же. Ее жестоко избили, и на сей раз они безобразничали прямо у нее на глазах, утверждая, что такая уродина, как она, должна быть еще благодарна им за разрешение смотреть на подлинную красоту. Кеннет сказал, что у нее наперечет радостей в этой долине скорбей, и Анджела предложила ей получать удовольствие от созерцания их утех.

В этом месте рассказа у Урсулы началась истерика: она говорила, что все равно жить не может без Кеннета, хочет чувствовать его внутри, хочет его член, и употребляла другие непристойности — я никогда бы не подумала, что подобные слова способна произнести леди.

Я больше не могла этого слушать и сказала, что если она не возьмет себя в руки, мы точно опоздаем в церковь. С величайшим трудом мне удалось хоть как-то ее угомонить и помочь вовремя собраться. Бедняжка была совершенно беспомощна — дрожала и хныкала, попеременно ругая и благодаря меня за отзывчивость. Мои действия были внушены страхом и в то же время сочувствием. Я опасалась, как бы мама не заметила, в каком она состоянии. В теперешнем своем настроении Урсула могла отбросить всякую осторожность и отомстить, разоблачив моих кузена и кузину, а стало быть, и меня, не задумываясь о последствиях, которые это разоблачение будет иметь для нее самой. В то же время меня интересовало, не рассказали ли ей Кеннет с Анджелой обо мне. Я тоже задрожала, но успокоила себя тем, что если бы Урсула что-нибудь знала, она наверняка призналась бы.

Когда подошло время выезда, ей стоило огромных усилий собраться с мыслями. Мы спустились вместе, спокойно разговаривая о том, о сем. Дорогая мама тоже задержалась и не обратила на нас внимания. Все мы сели в экипаж и тронулись быстрой рысью. Мама никогда в жизни не опаздывала в церковь.

Сегодня после обеда так пекло, что невозможно было усидеть на лужайке. Анджела предложила поступить, как в Индии, и немножко вздремнуть. Мама не соглашалась, утверждая, что не собирается поощрять в молодежи лень. Анджела (которая, как обычно, решила добиться своего, но действовала, как всегда, хитростью) вкрадчиво заметила, что они с Кеннетом всю жизнь спали после обеда, и это пока не имело дурных последствий. Сегодняшнюю погоду, продолжала она, впору сравнить с восточной. Мистер Гарет, разумеется, и слышать об этом не желал.

— Полная чушь! Разница огромная, — и он ушел вместе с Урсулой, сказав, что соскучился по ней за неделю. Они отправились, так сказать, побродить.

Мы снова встретимся за ужином, а затем — за вечерней молитвой. Мисс Перкинс пошла проведать миссис Торнтон. У ее малыша все еще очень высокий жар. Это всех так печалит — мама собирается нанести пару визитов и подбросит ее по пути в деревню. Я спросила маму, можно ли поехать с ней, но она ответила, что я должна остаться и развлекать кузена и кузину в ее отсутствие. Анджела тотчас сказала, что хочет показать мне шашки, привезенные из Индии. Она заявила, что это необычный набор и она будет признательна, если я помогу ей распаковать его.

Сегодня — воскресенье, и возможно, Господь меня защитит. Ведь мама с мисс Перкинс на время уехали, и хоть я слышу слабые звуки из соседней комнаты, мои кузен и кузина пока не приходили.

Нужно постараться доучить французский.

Понедельник

Я выплакала все глаза. Ужас, позор и растерянность ставят меня в такое трудное положение, которого не в силах вынести ни один человек. А обязанность подробно описывать эти постыдные сцены — еще омерзительнее. Перо выпадает из моих влажных пальцев, я с трудом могу писать. Голова идет кругом, и я сомневаюсь в своей способности ясно видеть и мыслить. Но мне уже слишком поздно пытаться ускользнуть от них, потому что САМОЕ СТРАШНОЕ ПРОИЗОШЛО, и я навсегда связана с ними своим полным вырождением. Но что хуже всего: я обречена жить вместе с Урсулой — свидетельницей всего случившегося, этим порочным созданием, которое ЗАВИДУЕТ МНЕ и ЖЕЛАЕТ ОКАЗАТЬСЯ НА МОЕМ МЕСТЕ! Вымещая на мне свою ненависть и ревность и не задумываясь о том, через что мне довелось пройти, она смеется над моим горем и изводит меня, насколько ей хватает смелости, — к безграничному восторгу двух других.

Она сидит на кровати и смотрит на меня, точно какая-то злобная бесовка. Я все еще одета в длинный розовый корсет, принадлежащий Анджеле, и черные чулки. Верх корсета обнажает грудь, и Анджела так туго его зашнуровала, что я с трудом могу дышать. Китовый ус врезается в кожу, ведь на мне нет сорочки, защищающей от грубой подкладки. Этот панцирь причиняет еще больше неудобства из-за удушливого зноя (нестерпимого даже сейчас, глубокой ночью). Широкая кружевная оборка вдоль нижнего края вся мокрая и окровавленная, ведь Кеннет с Анджелиной помощью порвал меня ради собственного удовольствия!

Я успела сделать довольно подробную запись в дневнике, как вдруг вошла Анджела — бесшумно, точно камышовая кошка, — и спросила, ЗНАЮ ЛИ Я, ЧЕГО ОТ МЕНЯ ОЖИДАЮТ. Прежде чем я смогла вымолвить хоть слово, она сказала, что Кеннет ГОТОВ и что лучше мне сразу согласиться, не поднимая никакого шума. В ее монотонном голосе сквозила страшная угроза, и, словно ошеломленная ударом, которого долго ждала и наконец дождалась, я склонила голову и покорно прошла за ней в комнату, где лежал голый Кеннет, сжимая в руке свое орудие и поджидая меня.

Из-за жары все ставни и окна были закрыты, а шторы — задернуты, и в комнате стояла тьма кромешная, бархатный сумрак. У кровати слабо горел огонек. Как только я очутилась внутри, дверь за мной затворили и заперли. Анджела сразу же начала меня раздевать. Раздувшееся чудище Кеннета вздымалось до самого пупка, он попытался схватить меня, пока я проходила мимо кровати, и сказал, что ждет не дождется, когда же я разденусь, ведь если он сможет получить то, чего хочет, остальное не имеет значения. Анджела не обращала на него внимания. Она вела себя так, будто всю жизнь этим занималась: освободила меня из его лап, раздела догола и, достав из своего расписного ларца розовый корсет, зашнуровала меня, так сильно затянув веревки, что у меня перехватило дыхание. Развернув меня и окинув взглядом, она мрачно сказала, что костюм «подходящий» и, схватив ножницы, вырезала спереди два круглых отверстия. Мои грудки выступали сквозь них, сжатые тесной оболочкой, в которую меня заключили. При малейшем моем движении неровные края китового уса впивались в кожу. Нижняя часть корсета была коротковата, и мои ягодицы оставались обнаженными. По правде сказать, Анджела придала мне в высшей степени непристойный вид. Укоротив подвязки, она протянула мне черные кружевные чулки и велела их надеть.

Тем временем Кеннет вполголоса ругал ее, вместе с тем умоляя: по его словам, задержку оправдывало лишь то, что Анджела не догадывалась о его страданиях. Она подошла к нему, поцеловала в губы, погладила по груди и велела немного потерпеть. Схватив ее за руку, он хотел, чтобы она приласкала его, и, приподняв яйца, сдвинул их вверх, так что хуй удлинился и, подрагивая, потянулся к ее пальцам. Осуждающе покачав головой, Анджела распахнула свой пеньюар с тугим лифом и дала ему пососать грудь. Он обхватил губами коричневатый сосок и жадно потянул за него, кряхтя и извиваясь от наслаждения. Кеннет поднес руки к своему животу, но она схватила их и прижала к его груди, махнув мне, чтобы поторапливалась: просто я застыла с чулками в руке и наблюдала, не замечая, как бежит время, и забыв, что от меня требуется. Будто во сне, я повиновалась ей и покорно подошла к кровати. Теперь я уже не чувствовала никакого страха. Мое обворожительно-непристойное отражение в зеркале казалось чужим: это была не я, а кто-то другой. Это существо не могло быть мною. Мне с трудом удавалось перевести дыхание.

Кеннет закрыл глаза. Он по-прежнему тянул Анджелу за грудь, нависавшую над ним. Засунув руку ей между ног, он, похоже, слегка успокоился. Отодвинувшись от Кеннета, она пробормотала пару слов ему на ухо и осторожно отпихнула его к дальнему краю кровати. Кеннет со вздохом отпустил ее грудь. Анджела вынула сосок, на котором остались следы его острых зубов.

Кажется, она не почувствовала боли.

Взяв подушку, Анджела положила ее на край кровати и велела мне прислониться к ней. Потом запрокинула мои ноги и заставила откинуться навзничь: моя голова оказалась ниже тела, но вровень с лицом Кеннета. Он повернулся набок и следил за каждым движением сестры. Его руки блуждали по моей груди, теребя соски, пока те не затвердели и не заострились. Потом, обхватив один обеими руками, Кеннет взял его в рот и стал ласкать кончиком языка. В это же время мои ноги широко раздвинулись, и я почувствовала, как мягкие горячие губы Анджелы ищут мою зияющую пизду. Не знаю, что на меня нашло, но за считанные секунды меня охватило до боли знакомое, постыдное чувство наслаждения, пробегавшее зыбью от ягодиц до самых сосков, от раскрытой щели к затылку и от одного рта к другому — я не знала, к чьему, мне было все равно, и я тянулась изо всех сил к обоим, боясь, что это прервется. Затем я почувствовала, что вот-вот закричу. Наверное, Кеннет тоже это понял и закрыл мне рот ладонью. Из груди у меня вырвался лишь приглушенный звук, я обессилела и покатилась по кровати, отпущенная обоими, рыдая от удовольствия и горя, а мое тело по-прежнему сотрясали волны сладострастной, постыдной радости. Я попыталась закрыть лицо руками, не смея взглянуть на кого-нибудь из них, но, прежде чем я овладела собой, Кеннет взял меня на руки, пронес вокруг кровати и вновь положил на подушку. Анджела заняла свое место. Она встала на колени, и ее белые бедра и черная щель нависли над моей головой угрожающим куполом. Кузина подтянула мои дрожащие ноги, раздвинула их и предложила меня своему любимому братцу. Кеннет судорожно глотал воздух, стоя надо мной и сжимая трясущейся рукой хуй. Он провел гладким горячим кончиком языка по уязвимой влажной ране, обнажившейся перед ним. Осторожно обследуя ее, он двигался дальше, пока с удовлетворением не нашел то место, которое искал, и затем неторопливо надавил, поначалу так мягко, что я не почувствовала боли. Тем не менее, я отпрянула от него, терзаясь дурными предчувствиями. Затем, резким толчком, он взломал меня кончиком хуя. Мгновенно вытащив его, Кеннет наклонился и стал лизать меня, пока не утихла боль. Голова моя была крепко зажата в тисках сильных Анджелиных коленей. Казалось, кузина раздражена тем, что сделал Кеннет. Выглядывая между моими ногами, он улыбнулся ей и сказал извиняющимся шепотом:

— Не хочу спешить. Понимаешь, она узенькая — как игольное ушко.

Анджела отпустила мои ноги и направилась к своему туалетному столику, где хранила ключ от комода. Открыв его, она вытащила фальшивую елду, которую, сняв пеньюар, прикрепила к талии и пристегнула ремешком, пропущенным между ногами. Анджела тянула за широкие концы до тех пор, пока елда прочно не встала на свое место. На Анджеле не было ничего, кроме чулок и парчовых домашних тапочек на высоких каблуках. Ее пышные груди подпрыгивали, пока она шагала к нам с привычной спокойной неспешностью. В мгновение ока я поняла, что она задумала. В страхе отскочив от приятных успокаивающих губ Кеннета, я взмолилась, чтобы он защитил меня от нее. Поднявшись, он постоял минуту в нерешительности… в раздумье… а затем, раздвигая меня пальцами, надавив ладонью, будто грузилом, мне на живот и пригвоздив меня так, что я не могла вырваться, он вставил свой кинжал в мою щелку и толчком вогнал его. Хуй проложил себе огненный путь, и его кончик уперся в стенку внутри меня, хотя сам он исчез лишь наполовину, но, сколько бы Кеннет ни пытался, пробиться дальше он уже не мог. Я чувствовала, как хуй пульсирует, бьется и тщетно напирает, раздуваясь и растягивая обнаруженный им гладкий канальчик.

Наверное, я лишилась чувств: не помню, что происходило следующие несколько минут. Когда я снова очнулась, Кеннет уже оставил меня. Резиновая елда, пристегнутая к его чреслам, прикрывала скукожившееся орудие, и, стоя на коленях, Кеннет содомил Анджелу. Она тоже стояла на коленях или, точнее, на четвереньках. Руками скребла ковер, а трясущиеся ягодицы насаживались на этот отталкивающий инструмент. Казалось, Анджела обезумела.

Не зная, удержусь ли на ногах, я рывком выпрямилась и выбежала из комнаты, хотя в любой момент могла снова рухнуть. Мое тело было истерзано, голова кружилась… Я добралась до кровати. Не прошло и часа.

Наверное, от изнеможения и отчаяния я впала в забытье. Проснулась поздно и едва успела накинуть на себя одежду, услышав, как мисс П. стучит в дверь, сообщая, что ужин подадут на лужайке. Мне не хватило времени снять ненавистный корсет. Повозившись со шнурками, я обнаружила, что не в силах развязать тугие узлы без посторонней помощи. Боясь опоздать, я оставила их и спустилась как раз вовремя, чтобы мой приход остался незамеченным.

Все обсуждали жару. Анджела рассказала, что в Индии есть только один способ выжить — как можно чаще обтираться холодной мокрой губкой. Впрочем, в Индии вода чаще всего тепловатая, и порой даже кажется, что она закипает! Видимо, наши колонисты и впрямь терпят страшные лишения. Но, разумеется, они творят доброе дело, неся блага нашей цивилизации несчастным отсталым народам.

Кеннет и Анджела спустились вскоре после меня и подошли к нам, держась за руки: само воплощение изящества и нежной любви. Растрогавшаяся мама вновь заметила, что дети, похоже, глубоко преданы друг другу, добавила, что они не расставались с самого детства, и задумалась, сможет ли сгладить их вынужденную разлуку упоение лондонским дебютом, когда Кеннет поступит осенью в университет.

Мы все сидели под большим кедром. Мистер Гарет и мисс Перкинс, расположившись рядышком, очень оживленно обсуждали en aparté^[39] предстоящий церковный благотворительный базар и не обращали внимания на Урсулу, которая сидела одна, молчаливая и угрюмая, почти не пытаясь скрыть своего огорчения. Я молилась о том, чтобы никто этого не заметил, поскольку мне казалось, что при малейшем поводе она не выдержит и проговорится. От одной этой мысли у меня волосы шевелились на голове. Вдобавок я представила, как тут же упаду в обморок, и моя дорогая мисс Перкинс, раздев меня, обнаружит отвратительный корсет с прорезями, в который меня облачила Анджела. Мне резко подурнело, и я мысленно поблагодарила маму за то, что она отвлекла меня, отправив в свою комнату за Библией. Викарий должен быть читать ее вслух перед ужином. Анджела вошла вслед за мной и спросила на лестнице, что с корсетом. Я ответила, что мне было некогда его снять: я пробовала, но не смогла. Она рассмеялась и спросила, может, он мне просто приглянулся?

Мы поужинали на лужайке. Я почти ничего не ела, хоть и умирала с голоду. В голове вертелась лишь одна мысль: пораньше уйти и избавиться от ужасного корсета, пока Урсула не поднялась наверх. Как только закончилась трапеза, я, задыхаясь от страха, попросила у мамы разрешения лечь спать, сказав, что совсем измучилась от изнурительной жары. Однако она решительно потребовала, чтобы я осталась в их обществе, добавив, что на улице стало прохладнее, а я уже немного отдохнула после обеда. По ее мнению, валяться в постели — чрезвычайно дурная привычка, способствующая наихудшему из пороков — лени. Викарий, разумеется, искренне согласился с ней и пустился в рассуждение на эту тему. Я убедилась, что он пересказывает одну из своих проповедей, которую я слышала когда-то давно. Но мама и мисс Перкинс слушали его с живым интересом, а Кеннет с Анджелой хихикали, прикрываясь ладонями и не сводя глаз с Урсулы, в которой стремительно закипала лютая злоба. Что же касается меня, его слова влетали в одно ухо и вылетали в другое, ведь я была озабочена совсем другим. Я думала о том, как мне раздеться, чтобы любопытная Урсула не увидела корсета? Возможно, удастся снять его, надев поверх ночную рубашку? Но даже в этом случае — как от него потом избавиться? Как я объяснюсь, если она заметит его? Никак. Не довольствуясь моей бедой, Урсула наверняка еще и возненавидит меня за обман. При ее-то отношении к Кеннету она сделает все возможное, чтобы уничтожить меня, а Урсула на многое способна. Я уже готова была расплакаться, но что было сил сдерживала слезы, радуясь вечерним сумеркам, в которых наши лица проступали расплывчатыми, неясными силуэтами на темнеющем синем небе.

Казалось, Анджеле и Кеннету глубоко наплевать на весь свет.

Я знала, что они понимают, в каком я положении. Я вспомнила Анджелин смех на лестнице. Они хотят, чтобы Урсула все узнала? Неужели они настолько уверены в себе? Они думают, будто могут безнаказанно делать все, что пожелают? Ясно, что они с младых ногтей погрязли в пороке и прямо на глазах у своих безумно любящих родителей ловко избегали разоблачения. Но Урсула опасна — она нездорова. Мне казалось, что она утратила душевное равновесие и способна действовать, не задумываясь о последствиях. Интересно, осознают ли они это? Теперь я была готова на все, лишь бы их низменные поступки не раскрылись. Ведь я замешана во всем точно так же, как они, и каким способом, с помощью каких улик смогу я доказать, что была их жертвой, а не добровольной сообщницей? У меня что, языка нет? Естественно, все удивятся, почему я молчала и ничего не рассказала. В голове роились вереницы вопросов… безнадежных, не имеющих ответа… Я вытерла влажные ладони носовым платком и попробовала думать о другом. Я подумала… попыталась вообще перестать думать и послушать викария.

Когда он закрыл Священное Писание, мама встала, давая понять, что пора расходиться. Моим первым желанием было ринуться вверх по лестнице. Но, разумеется, нам нужно было сначала забрать в холле свои лампы и пожелать друг другу спокойной ночи.

Наконец я придумала план: пойду в ванную и сниму корсет, снова оденусь и, спрятав его под платьем, подожду, пока Урсула отвернется, а затем брошу его в ящик комода.

Едва мы поднялись наверх, я удалилась, как и задумывала. Поскорее раздевшись, еще раз попробовала развязать шнурки на спине, стараясь сохранять спокойствие. Я не могла дотянуться до узлов — в зеркале я увидела, что Анджела завязала шнурки не бантиком, а узлами, — и поняла, что это займет не один час. В отчаянии я начала искать ножницы — их нигде не было. Расплакавшись, я снова оделась и вернулась в свою комнату. Придется оставить эту ненавистную штуку на себе — хоть кожа на груди уже натерлась, исколотая острыми, торчащими пластинками китового уса, — или спрятать ее под ночной рубашкой до утра… Я не отваживалась перебегать из комнаты в ванную и обратно, опасаясь, что мои многократные приходы и уходы привлекут внимание мисс Перкинс. Я знала, что в таком разбитом состоянии не выдержу и проговорюсь.

Когда я вошла в комнату, Урсула сразу же заметила мой поникший вид. Чтобы опередить ее вопрос, я сказала, что ненароком ударилась ногой и было так больно, что слезы из глаз брызнули.

Она не выказала никакого сочувствия, а лишь угрюмо сидела на краю кровати, погрузившись в раздумья и уставившись большими заплаканными глазами в противоположную стенку. Я вновь обратилась к ней, желая снискать ее благосклонность, и спросила, можно ли расстегнуть ее платье на спине. Она медленно повернулась, а затем, вероятно, очнувшись при звуках моего голоса, но не расслышав, что я сказала, и как бы выражая вслух свои сокровенные мысли, спросила, не была ли я с Кеннетом.

Я уселась или, вернее, грузно опустилась на кровать. Чувствуя, что побледнела, как полотно, я ответила шепотом, — на большее не хватило сил, — что не поняла.

— Что ты имеешь в виду, Урсула?

— Ты спала с ним? — спросила она глухо.

— Спала?

— Ты давала ему?

Я раскрыла рот, пытаясь возразить, но из горла не вылетело ни звука.

Она внимательно смотрела на меня и, наверное, прочитала правду у меня в глазах. Вскочив с кровати, она одним прыжком подлетела ко мне и потянула за волосы, оттаскивая назад и прижимаясь ко мне лицом. С взглядом, полным ненависти, от которой у меня кровь застыла в жилах, она завопила:

— Значит, давала! Давала, непорочная сучка! Дава-ла-таки! Давала!

Я приложила ладонь к губам, чтобы в страхе не закричать, и вцепилась зубами в костяшки пальцев. Даже не думая отпускать мои волосы, Урсула тянула их все сильнее с каждым словом:

— Я убью тебя! — сказала она и ударила меня головой о кровать. — Убью, слышишь? Убью!..

И я впервые почувствовала облегчение, заметив, что в комнату вошла Анджела.

Она молча приблизилась к нам, затем, схватив Урсулу, дважды ударила ее по лицу и швырнула на кровать. Оглушенная, та лежала и хныкала. Похоже, это взбесило Анджелу, и, взяв Урсулу за плечи, она процедила жутким низким голосом — совсем не женским:

— Если будешь реветь — только пикнешь, я отлуплю тебя до полусмерти. Поняла, что я говорю? До полусмерти… возможно, тогда в этом доме наступит покой. Тебе следовало бы помнить, что ты находишься здесь из милости, и мы не потерпим, если кто-нибудь или что-нибудь станет мешать нашим утехам.

Она произнесла все это очень медленно.

Кеннет вошел вслед за ней. Когда Анджела закончила, он одобрительно кивнул и, как ни в чем не бывало, ласково мне улыбнулся.

— Так что же нам с ней делать? — спросил он сестру. — Она такая зануда, что меня не веселят даже ее слезы. Но лучше пусть она останется с нами, как думаешь? Кто знает, может, для чего-нибудь и сгодится… — Он умолк от неуверенности или от скуки и равнодушия к судьбе Урсулы. И, как обычно, понадеявшись, что Анджела устроит все к его удовольствию, расстегнул брюки, достал хуй и улегся на кровать, велев мне сосать, пока его прибор не достигнет размеров, которых по праву заслуживает моя восхитительная пизда.

Тем временем Анджела расстегнула на мне платье и стала меня раздевать, не спуская глаз с Урсулы. Та онемела от изумления, видя, что я стою перед ними в необычном наряде — практически голая.

Я не смела взглянуть на нее и желала, чтобы в эту самую минуту ГОСПОДЬ разразил меня в СВОЕЙ милости, ведь я уже и так проклята, а это хуже Ада.

Странно улыбаясь, Анджела подтолкнула меня к Кеннету, сказав, что уведет Урсулу к себе в комнату, и посоветовала нам тоже присоединиться и старательно запереть за собой двери. Забрав наши пеньюары, она ушла и приказала Урсуле следовать за ней.

Кеннет перегнулся и, взяв меня за талию, точно куклу, приподнял и усадил на себя сверху, так что мое лицо коснулось кончика его хуя, а моя щелка расположилась прямо над его ртом. Осторожно раздвинув пальцами мои припухшие нижние губы, он вставил свои в брешь, пробитую им в тот же день, одновременно поглаживая мне груди и приподнимая свои ягодицы, а тем временем его воспаленное разбухшее орудие искало мой рот. Теперь я практически не ощущала никакой боли — лишь слабое покалывание, которое усиливалось от прикосновений его языка к моей чувствительной коже. Затем меня вновь, как утром, охватило чувство блаженного удовлетворения, я непроизвольно обхватила губами хуй, сжимая рукой его основание, и до упора засунула в рот, благодарно посасывая и забыв о всяком стыде. Наконец, не в силах больше сдерживаться, я отпустила его и спрятала лицо между ног Кеннета, заглушая исступленные крики в мягкой шерсти на его бедрах.

Прошло какое-то время — не знаю сколько. Хоть я и не лишилась чувств, у меня остался провал в памяти. Лежа без движения, я ощущала, как твердый хуй Кеннета трепетал, зажатый в ложбинке между моими грудями. Мои ноги обхватывали Кеннета за талию, и он влажным пальцем нежно гладил бороздку между моими ягодицами.

Едва я пошевелилась, он приподнял меня и, положив на кровать, сказал, что теперь его очередь. Наверное, он заметил страх у меня в глазах и поэтому рассмеялся, сказав, что со временем я научусь этим наслаждаться. Без долгих разговоров и без явных опасений он широко раздвинул мне ноги и медленно вошел, двигаясь взад-вперед и постепенно растопыривая меня, пока я снова не ощутила самим нутром ласковый бьющийся конец. Кеннет оставался в этой позе, а в меня хлынул теплый поток, наполняя удивительным блаженством, которое заставило меня поднять ноги и положить их ему на плечи. Я подтягивала ягодицы кверху, чтобы сильнее почувствовать Кеннета и, если можно, засунуть хуй в себя еще глубже. Мы одновременно вздохнули, наши губы встретились и соединились, и мы оба покатились по кровати, прильнув друг к другу в судороге греховного наслаждения.

В ту минуту я не испытывала ни стыда, ни страха, а была счастлива. Лишь теперь, когда я оглядываюсь назад и понимаю, в кого превратилась за считанные дни, меня переполняет отвращение к собственной похоти. О, в этом больше нет никаких сомнений! Я ТОЖЕ ЧУДОВИЩЕ! Вправе ли я утверждать, что я лучше, чем они? Или хоть чем-нибудь отличаюсь? Ведь я согласна делать все, что доставляет мне это сладостное и жуткое чувство ни с чем не сравнимой удовлетворенности — чувство, которое никогда не надоедает и о котором я стала думать постоянно!..

Я положила голову Кеннету на грудь и лежала в оцепенении. Мне кажется, я заснула бы, если бы меня не разбудил его смех. Кеннет весь трясся. Желая узнать, что же могло вызвать такое веселье, я подняла голову и увидела Урсулу, стоявшую рядом. На ней был весьма странный наряд.

Она была совершенно голая, с растрепанными волосами, а к талии туго привязана огромная фальшивая елда с нарисованным на конце… лицом священника. В отличие от предыдущего, это чудовищных размеров орудие не имело прочих половых признаков. Оно присоединялось к широкому поясу из толстой подбитой кожи, пропущенному спереди назад и закрывавшему щель и ягодицы. Я хочу сказать, что пояс проходил между ногами на другую сторону, где запирался висячим замочком. Пизда Урсулы была полностью прикрыта.

Анджела подтолкнула ее к нам, чтобы мы могли лучше рассмотреть этот кошмар.

Меня ждало страшное потрясение: на конце я увидела миниатюрный портрет мистера Гарета — викария. Сходство было поразительное — суровое лицо, длинный нос и взгляд, обращенный ввысь, словно в молитве. То была возмутительная и комичная карикатура на дорогого отца Урсулы. По какой-то непонятной причине безудержный смех Кеннета оказался заразительным, и я тоже расхохоталась — ведь сцена была не только богопротивная, но и потешная. Анджела с улыбкой наблюдала за нами, явно довольная своим успехом. Я подумала: сколько часов она потратила на эту дьявольскую картинку?

Урсула же молча плакала, поглаживая жесткую, безразличную елду, и плевала на ее головку, дабы придать ей подобие жизни, отворачиваясь от жуткого лица, таращившегося снизу.

Ее длинные грушевидные груди с почти белыми сосками покачивались при каждом движении. Подняв одну руку, она попыталась погладить их. Но Анджела, стоявшая позади с небольшой плеткой, хлестнула Урсулу по руке, после чего та опустила ее и вновь принялась безысходно ласкать оцепенелую, безжизненную и холодную штуку, неуклюже торчавшую из живота. Разочарованно вскрикнув, Урсула рванулась вперед, пытаясь схватить ее губами. Однако, не в силах дотянуться, возвратилась к своему бессмысленному ритмичному занятию.

Эта ужасающая сцена чрезвычайно забавляла Анджелу. Подойдя к кровати, она сняла пеньюар и села, положив ногу на ногу, рядом с Кеннетом. Ее щель была широко раскрыта. Анджела взяла его руку и вставила в свое обнаженное лоно, сказав, что так она, безусловно, лучше всего насладится зрелищем. Кеннет ловко исторгал из нее томные вздохи. Похоже, это усиливало мучения Урсулы. Она расплакалась пуще прежнего и тщетно пыталась засунуть палец между кожаной подкладкой и своей томящейся плотью. Как обычно, Анджела исключила всякую случайность. Несмотря на все старания, Урсула ничего не могла добиться: пояс прилегал очень плотно, мешая любым прикосновениям к телу.

Теперь рука Кеннета задвигалась быстрее. Из пизды Анджелы струился непрерывный поток, заливая постельное покрывало. Она выгнулась назад, ее твердые груди уставились в потолок, а соски сморщились и напряглись. Наклонившись вперед, я взяла один в рот и настойчиво потянула, покусывая, как это делал Кеннет. Анджела начала вздыхать громче, и я почувствовала, как Кеннет сунул мне в руку собственный источник наслаждения, полный свежих сил. Раскрыв свою щелку, я позволила ему оказать мне ту же услугу, что он оказывал сестре. Вскоре мы достигли такого исступления, что одних рук уже было мало. Анджела жестом попросила нас уступить ей больше места. Она легла на спину и посадила меня сверху: мы оказались друг напротив друга, а наши зияющие щели соприкоснулись. Подавшись вперед, я увидела, как у меня между ног орудие Кеннета пронзает Анджелу, исчезая и вновь появляясь, пока, наконец, оно не нацелилось вверх, и тогда я поняла, что настал мой черед. Кеннет всадил с таким пылом, что буквально подбросил меня ввысь, возмещая недостаток глубины собственной рукой, сомкнутой, подобно узловатому кольцу, под моей пиздой. Затем, рывком высвободившись, он стал водить своей скользкой штуковиной по мне взад-вперед, и, вдруг ощутив нарастающее возбуждение, я вскрикнула, а он вернулся к сочащемуся отверстию Анджелы и полностью скрыл в нем хуй.

Так он переходил от меня к Анджеле и обратно, пока я не перестала понимать, кто из нас — кто. Мы одновременно почувствовали беспредельное, восторженное облегчение, когда Кеннет, просунув хуй между моим безволосым холмиком и поросшим темной шерстью лобком Анджелы, прижал меня к себе и крепко стиснул, а затем из него хлынула сливочная жидкость, неумолимо заливая все три наших тела.

Едва почувствовав на себе руку Кеннета, я напрочь забыла об Урсуле. Но когда в полудреме, очевидно, всегда сменяющей наслаждение, я с острой болью вспомнила о ней, то нигде ее не нашла. Я подумала, не вернулась ли она в комнату Анджелы. Все двери были закрыты — стало быть, она не могла сбежать. Затем моим очам предстало поистине жуткое зрелище. Я вцепилась в Анджелу и Кеннета, растормошила их и заставила взглянуть.

Хотя оттуда, где я лежала, саму Урсулу видно не было, я все же могла рассмотреть длинную фальшивую елду, которая покачивалась, словно подвешенная в воздухе, нависая над самым краем кровати, казалось бы, ни к чему не привязанная. Мы встали и, подойдя к тому месту, где находилась Урсула, наконец увидели ее. Она выгнулась назад, вывернув ступни внутрь и касаясь ладонями пола. Получился почти завершенный круг в форме буквы «О». Я видела, как такое делают акробаты в цирке. Заметив нас, Урсула даже не попыталась выпрямиться и осталась в прежнем положении, бормоча имя Кеннета, высовывая длинный заостренный язык и подтягиваясь к какому-то недосягаемому предмету. Я вскрикнула в ужасе, и Анджела закрыла мне рот рукой. Вид Урсулы, скорее, забавлял, нежели смущал Анджелу, которая велела мне стоять смирно. Я спросила ее, что случилось с Урсулой, чье совершенно оцепеневшее тело пугало меня. Тогда Кеннет пнул Урсулу, но она не шелохнулась.

— Истерика, — сказала Анджела. Повисла пауза. — Только и всего, — добавила она, — просто истерика, — и глаза у нее загорелись. Она схватила Кеннета за хуй и попросила помочиться. Он почти сразу подчинился, и она направила струю на застывшее, напряженное тело Урсулы. Водя хуем, точно садовым шлангом, Анджела нацеливала горячий соленый поток на Урсулу, не щадя ни лицо, ни раскрытые, немигающие глаза. Затем она принесла из своей комнаты пузырек с маслом и намазала им поникший, уродливый, исполинский, ненастоящий хуй Урсулы. После этого, не принимая во внимание собственный вес, Анджела взобралась на Урсулу верхом и медленными движениями насадила себя на эту отвратительную елду, поглотив ее до последнего дюйма. Затем, наклонившись вперед, она раздвинула ягодицы. Кеннет понял намек, подошел к ней сзади и, к моему изумлению, несмотря на узость ее серенькой дырочки, с величайшей легкостью туда проник. Приспособившись к Анджелиным движениям, он вскоре забился в судороге наслаждения, а я почувствовала укол ревности.

Словно скача на кошмарном звере, Анджела лупила по жалким болтающимся грудям Урсулы, дергала их, будто вожжи, насмехалась и глумилась над ней тем грубее, чем острее становилось удовольствие. Казалось, Урсула по-прежнему не чувствует ударов Анджелы. Припомнив, что сама вытерпела у эллинга, я была ошеломлена невероятной выдержкой бедной девушки. Как уже говорилось, она не чувствовала веса Анджелы, налегавшей на нее всем телом, подняв ступни над полом и вонзаясь коленями в ребра. Анджела как бы ехала верхом на лошади. И когда, наконец, она повалилась вперед с Кеннетом на спине, дополнительная тяжесть тоже ничего не изменила: Урсула оставалась похожей на мостик, внешне по-прежнему нечувствительный, и если бы она не хныкала, можно было подумать, будто она высечена из камня. Затем Кеннет высвободился. Анджела медленно потянулась вперед, не обращая никакого внимания на груди, которые при этом сдавила, и просто стремясь избавиться от диковинного орудия. После некоторых усилий оно выскочило из нее с отвратительным всасывающим звуком и вновь встало в свое вызывающее положение: сок Анджелиного удовольствия стекал вдоль всей фальшивой елды, капая на живот Урсулы.

Соскользнув по Урсулиной груди вниз и нарочно вытерши свою мокрую шерстку о ее лицо, Анджела отошла в сторону и наблюдала за ней со скучающим омерзением на своем прелестном личике.

Затем она подошла ближе и, старательно прицелившись, дважды пнула Урсулу. Бесполезно. Потом Анджела подошла к моему рукомойнику и, взяв кувшин с холодной водой, вылила ее на Урсулу.

Это подействовало мгновенно. Тело Урсулы, словно опаленное огнем, задрожало и рухнуло на промокший ковер. Она затряслась в отчаянных, но почти неслышных рыданиях.

Не обращая на нее никакого внимания, точно она была таким же макетом, как и тошнотворная штука у нее на поясе, Анджела протянула мне ключ от моей двери и ушла с братом, оставив меня саму разбираться с Урсулой. Хоть я и обезумела от страха, сознавая, что́ мне еще предстоит, я все же не отважилась обратиться к Анджеле, ведь теперь, когда игра была окончена, на лице у нее застыло выражение злобной жестокости, и я понимала, что напрасно требовать от нее сочувствия. В самом деле, я до сих пор ни разу не замечала, чтобы она проявляла малейшую человечность к кому-либо, за исключением брата, и даже Кеннет иногда попадался под горячую руку. Я помню тот день в лесу… и еще одну ночь… Разумеется, я не знаю, как она обходится с ним наедине. Но когда мы вместе, Анджела почти все время молчит, думая лишь о своем и его удовольствии, игнорируя меня и не интересуясь моими страданиями, желаниями или страхами. Когда за ними закрылась дверь, я испытала благоговейный ужас и ненависть к обоим. Я знаю, что если бы не ее дурное влияние, Кеннет не оставил бы меня ухаживать за Урсулой в одиночестве.

Глянув на себя в зеркало, я достала из своей шкатулки для шитья ножницы и избавилась от испачканного розового корсета. Мое тело было исполосовано длинными пунцовыми рубцами: пластинки китового уса врезались в кожу. Полушария грудей были окружены ореолами из болезненных крошечных ранок.

Я была грязная и липкая. Растирая натертую кожу, я подошла к рукомойнику освежиться, но вспомнила, что кувшин пуст. Мне не хватило смелости выйти в коридор и сходить в ванную за водой. Урсула по-прежнему лежала на полу несчастной дрожащей грудой. Я быстро набросила на себя ночную рубашку и, наклонившись, попыталась перетащить ее на кровать, но Урсула свирепо вцепилась в меня, оцарапав ногтями, и я не отваживалась к ней больше приближаться.

Тихо постучав в Анджелину дверь и не услышав ответа, я повернула ручку и вошла. Кузина спала в одиночестве. Растормошив ее, я спросила, что мне делать. Однако она, открыв глаза, отвернулась и равнодушно сказала, чтобы я оставила ее в покое.

Покрывало на моей кровати смялось и испачкалось. Теперь я поняла, почему Анджела всегда набрасывает на свою кровать большое, толстое индийское одеяло, которое она складывает и хранит в своем расписном ларце — как раз для подобных случаев.

Я в поте лица наводила порядок. Мне пришлось поторопиться, ведь главное — все должно высохнуть до утра. Снова прокравшись в Анджелину комнату, я взяла ее кувшин и краем своего полотенца принялась вытирать следы. Занимаясь уборкой, я пыталась придумать историю, которую могла бы рассказать утром, если мисс Перкинс заметит какие-нибудь пятна.

Уже рассвело.

А я все еще сижу здесь и пишу. Я исписала множество страниц, но сомневаюсь, что кто-нибудь их прочтет. Я не решаюсь лечь в постель, несмотря на жуткую усталость, и продолжаю писать — лишь бы не уснуть. Урсула по-прежнему лежит на полу. Думаю, она уже спит. Я пыталась поднять ее, но она слишком тяжелая. Я молюсь о том, чтобы чуть позже, когда она отдохнет, мне удалось уговорить ее перебраться в постель. Я ухитрилась надеть на нее ночную рубашку, не разбудив ее. Кажется, она до сих пор ничего не чувствует. Такая бледная, что аж страшно.

Кеннет! Ах, Кеннет, зачем ты это сделал?

Зачем ты меня оставил?

Вторник, 10 июля

Урсула лежит в постели — в горячке. Я сумела разбудить ее в шесть часов, точнее, подняла на ноги и заставила лечь. Потом, умирая от усталости и заперев, наконец, дверь, я провалилась в сон, полный кошмаров, пока мисс Перкинс не разбудила меня час спустя.

Хоть я была еще спросонья, события прошлой ночи промелькнули в голове в один миг. Я заметила свое скомканное и бесповоротно испорченное постельное покрывало, которое, несмотря на все мои усилия, хранило следы беспорядка… Мне пришлось быстро соображать, чтобы нас не разоблачили. И наверное, сам Дьявол стоял рядом и подсказывал мне: не краснея и не дожидаясь, пока мисс П. Задаст какой-нибудь вопрос, я сообщила ей, что бедной Урсуле всю ночь нездоровилось — наверное, она чем-то отравилась. Дескать, я заботливо ухаживала за ней, не нарушая ее покой.

Похвалив за отзывчивость, мисс П. все же пожурила меня за то, что я не отыскала ее, добавив, что мое поведение вполне можно расценивать как недоверие к ней. Она сказала, что если Урсула и впрямь заболела, ее нужно было лечить, дать ей лекарство, и так далее… Мы разговаривали шепотом, поскольку Урсула еще спала, и я умоляла мисс П. не будить ее, объясняя, что мы не спали до самого утра и я тоже с удовольствием немного отдохнула бы.

— Тогда я оставлю вас до десяти часов, — промолвила она и ушла сказать Джозефу, чтобы расседлал наших лошадей.

Как только она ушла, я выпрыгнула из постели и стала трясти Урсулу, пока она полностью не проснулась. Когда я повторила ей историю, только что рассказанную мисс П., и велела подтвердить ее, если она хочет спасти нас от беды, Урсула слушала меня, похоже, не понимая, о чем я говорю. Руки у нее горели. Умоляя принести стакан воды, она попросила меня повторить, что я ей рассказала. Я так и сделала, и она кротко выслушала, восхищаясь моим спокойствием, и призналась, что ей и впрямь дурно, а голова просто раскалывается.

Я взбила ей подушку, расправила постельное белье и уговорила поспать еще до десяти часов. Я боялась, что ей захочется поговорить о событиях прошлой ночи. Но, видимо, она была в изнеможении и, закрыв глаза, почти тотчас же уснула. Я тоже легла в постель, надеясь на столь необходимый отдых. Хотя глаза у меня слипались от усталости, едва я их закрыла, передо мной пронеслись воспоминания о случившемся. Я почувствовала, что с большим трудом могу вызвать у себя раскаяние, которое обычно испытывала. Так я осознала всю глубину своего падения и ту ошеломительную быстроту, с которой я научилась лгать самым близким и дорогим людям. Мысль о Кеннете вовсе не внушала мне ужас и отвращение: наоборот, от нее сладко щемило под ложечкой. Я затосковала по нему и приложила ладонь к своей влажной щелке.

Вскоре я нашла именно то место, где зарождалось мое удовольствие и, проворно двигая пальцами, обнаружила, что могу управлять собственным наслаждением, останавливаясь как раз перед тем, как гребень волны спадает (я не могу подобрать более точного образа), а затем позволяя ей подниматься вновь. Я занималась этим, пока мои пальцы не перестали подчиняться рассудку, и, вся в мыслях о Кеннете, я перевернулась на живот, крепко сжав ноги и зарывшись лицом в подушку, чтобы не потревожить Урсулу своими вздохами. Так я и уснула.

Мисс Перкинс вернулась ровно в десять и разбудила нас. Она принесла на подносе мой завтрак и настой ромашки для Урсулы. Мисс П. села на край Урсулиной кровати, заставила ее выпить настоя и стала подробно расспрашивать о болезни. Я боялась, как бы Урсула не забыла о том, что я сказала ей утром. Поначалу она, кажется, не понимала, на что намекает мисс П. Я умоляюще посмотрела на Урсулу, безмолвно, однако усердно молясь о том, чтобы она не выдала нас. Похоже, Урсула минуту колебалась. Меня сковал страх, и я подумала: возможно, оправданное желание мести заставит ее сорвать маску и отбросить всякую осторожность. Наступила пауза, и я почувствовала, что на лбу выступили капли пота. Руки у меня затряслись, чашка, из которой я пила, задребезжала о блюдце, и мне с большим трудом удалось поставить чашку с блюдцем на поднос.

Нас спасло целомудрие дорогой мисс Перкинс. Приняв безмолвие Урсулы за признак крайней усталости и замешательства, она сама повторила историю, которую я рассказала ей, добавив, что, в конце концов, тут ведь нечего стыдиться, правда? И она сочла упорное молчание Урсулы подтверждением своих слов. К тому времени я уже сумела совладать с собой и могла поболтать с ней. Моя нежная забота об Урсуле была вызвана, разумеется, страхом, а вовсе не нежностью, однако я заявила, что с радостью составлю ей компанию, пока она окончательно не выздоровеет. Честно говоря, я боялась бросить ее одну и готова была выдумать любой благовидный предлог, лишь бы остаться с ней. Вначале мисс Перкинс воспротивилась моему предложению. Она упомянула лодочную прогулку, запланированную на сегодня, и добавила, что знает о том, как я люблю отдыхать на озере. Мисс П. сделала встречное предложение: я поеду со всеми, а она посидит с Урсулой. У нас разгорелся нешуточный спор, и голос у меня стал чуть резковатым, но затем она уступила, сказав в заключение:

— Твоя мать, без сомнения, обрадуется тому, что дружба для тебя важнее удовольствия.

Мисс Перкинс поздравила Урсулу с тем, что она внушила такую привязанность, а затем собрала посуду и ушла, велев мне умыться и одеться и пообещав позднее прислать на подносе обед.

Треща без умолку, она не обратила внимания, как сильно неможется Урсуле и как упорно она молчит. А если даже обратила, то продолжала считать это нормальным для того, кто провел бессонную ночь. Когда мисс Перкинс закрыла за собой дверь, я вздохнула с облегчением, забыв на миг, что это облегчение лишь временное.

Все зависело от настроения Урсулы и моей способности успокоить и уговорить ее. Теперь она смотрела на меня с нескрываемой ненавистью, скривив рот и сощурившись. Я чувствовала себя мышью, которую поймала кошка. Я уже не сомневалась, что Урсула собирается изобличить нас и отомстить. Мы по праву этого заслужили. При одной мысли о такой возможности меня охватил приступ тошноты, и я помчалась в ванную, прижимая ко рту носовой платок.

Когда я вернулась, Урсула безжалостно, понимающе улыбалась, не отрывая от меня глаз. Я знала, что должна поговорить с ней, но понятия не имела, что сказать… я могла лишь подобрать слова для мольбы о пощаде, но понимала, что произносить их бессмысленно, ведь она только этого и ждала. Я стала гадать, что сейчас делают Кеннет с Анджелой, и горько обиделась, что они бросили меня. Они же наверняка знают, думала я, о нашем опасном положении. Эта опасность возникла по их вине, но они оставили меня преодолевать ее самостоятельно. Я решила, что должна пойти и разыскать их…

В ту же минуту раздался стук в дверь, и вошла Анджела. Она сияла от счастья, отдохнув после утренней поездки и забыв о моих мучениях.

Она сердечно пожелала Урсуле доброго утра. Сев на край ее кровати, взяла Урсулу за руку и спросила ее о здоровье. От Анджелиного бесстыдства перехватывало дух. Она говорила светским, приторно-слащавым тоном, которым обычно обращалась к маме и мисс П. Я задумалась, каковы ее мотивы — почему она решила ломать перед нами столь неубедительную комедию? После минутного изумления Урсула, кажется, осталась невозмутимой, как я и ожидала. Прервав Анджелу на полуслове, она сказала глухим голосом, что игра окончена и что при первой же возможности она изобличит нас перед своим отцом и моей мамой. Урсула разразилась ужасным потоком оскорблений, прошипев их в безмятежно улыбающееся лицо Анджелы. Я стала побаиваться, как бы у нее снова не началась истерика.

Но затем я поняла, что спокойное равнодушие Анджелы таит в себе угрозу. Какую же?

Язвительный голос Урсулы, наконец, умолк, и когда ярость ее улеглась, она, несомненно, заметила неуместное флегматичное безразличие Анджелы к ее оскорблениям и — что еще более странно — к ее неоднократным клятвам разоблачить нас. От этих клятв у меня мурашки побежали по телу, но Анджела оставалась совершенно спокойной. В какой-то момент мне даже показалось, что Анджела вот-вот рассмеется… как будто ее забавляли страшные слова, слетавшие с уст Урсулы. Быть может, подумала я, Анджела сошла с ума…

Но ждать пришлось недолго… Вскоре Урсула, откинувшись назад, чтобы перевести дух, остановилась и стала молча выжидать, что скажет Анджела. На лице Урсулы читалось ликование: наверняка, она рассчитывала, что Анджела попросит прощения и отдаст Урсуле то, чего она так страстно желала: Кеннета. И тогда — таков, как мне думалось, был ее план, — унизив Анджелу и доставив кучу хлопот, Урсула наконец согласится держать язык за зубами. Все это я прочитала у нее на лице. Но едва она закончила свои оскорбления, Анджела вдруг шагнула вперед и со свистом, резко ударила ее по щеке.

Эта оплеуха отдалась эхом по всей комнате и потрясла меня до мозга костей. Я была так поражена, словно меня разразил гром. Когда прошло первое изумление, Урсулу охватила ярость. Сбросив с себя постельное белье, она выпрыгнула из постели, собираясь сцепиться с Анджелой и расцарапать ей лицо. Урсула была бледная, как полотно, не считая следа, оставленного Анджелиной ладонью на щеке, и вне себя от бешенства. Анджела не сдвинулась с места.

Схватив запястья Урсулы, она с такой легкостью опустила ее руки вдоль боков, словно обращалась с тряпичной куклой. Удерживая Урсулу, она приказала ей молчать, поскольку та заговорила вновь, угрожая закричать, если Анджела немедленно ее не отпустит. Я тоже собиралась вмешаться, но тут Анджела сама отпустила Урсулу и, с молниеносной быстротой замахнувшись ладонью, шарахнула по другой ее щеке.

Она ударила изо всей силы, Урсула отступила и рухнула на кровать. Прежде чем она смогла прийти в себя, Анджела уже сидела на ней, придавив и тихо говоря, что если она, Урсула, хочет спастись, лучше пусть делает, как ей велят.

Урсула презрительно, с невыразимой злобой рассмеялась, сказав, что не боится ее грубости, и что бы Анджела ни сделала (ну разве что убила бы ее), она, Урсула, твердо решила… раскрыть все-все-все, как только семья соберется вместе…

— Все, — сказала Анджела, умильно улыбнувшись, — все-все-все? Тогда не забудь и про садовника, ладно?

Но Урсула явно продумала и это — она тотчас ответила:

— У вас нет доказательств. Он старик, дорожит семейной жизнью, славится в деревне своей порядочностью и набожностью, и он будет все отрицать. Никто не поверит. Особенно после того, что я расскажу о вас троих, — она улыбнулась Анджеле. — Я загнала вас в угол, и чем скорее вы это поймете, тем лучше для вас.

Анджелин маневр провалился. Урсула говорила правду. Никто не поверит, узнав о тех ужасах, которые наверняка опишет Урсула.

Я стояла, безотчетно ломая руки, и под ложечкой щемило от хорошо знакомого утробного страха. Понимая, что правда теперь раскроется, я также знала, что если меня будут допрашивать, я не смогу скрыть своего смятения.

Все эти мысли беспорядочно проносились у меня в голове. Упав на колени, я уже готова была молить Урсулу о пощаде, как вдруг Анджела заговорила вновь — замогильным голосом, тяжелым, как свинец. Горестные слова, которые я собиралась произнести, замерли у меня на устах, и я прислушалась.

— Моя дорогая, дорогая Урсула, меня нисколько не волнует и не беспокоит этот старик. Все дело в тебе. Разве ты не знаешь, что беременна?

Урсула побелела. Ее светлые глаза широко распахнулись и уставились на ковер.

— Что? — пролепетала она.

— Беременна, моя дорогая.

Медленно пошевелившись, она так же медленно перевела взгляд на Анджелу, но голова поворачивалась еще медленнее. Урсула посмотрела на Анджелу искоса, разинув рот. Мне показалось, что я упаду в обморок, и я ухватилась за столбик кровати. Вцепившись в него, подождала, пока в глазах снова прояснится.

Хотя и слыша, что говорила Анджела, я не понимала смысла сказанного. У нее появилась новая интонация — сухая и обстоятельная, полушутливовая — полусерьезная, а бледная, как полотно, Урсула смотрела на нее ошеломленно, из груди у нее доносились негромкие вздохи, и голова качалась в недоуменном отрицании тех страшных фактов, которые Анджела предлагала ей для размышления. Омерзительный старик, говорила Анджела, годился ей в деды, но все равно… И как только Урсула могла быть такой дурой?

— Но откуда ты знаешь?

Голос Урсулы стал пронзительным, и она съежилась от страха.

Анджела подробно и безжалостно рассказала ей о возможных последствиях. Урсула возражала все реже и слабее, слушая и мало-помалу убеждаясь, что Анджела говорит правду. Ведь в ответ на вопрос, откуда она знает, Анджела снисходительно улыбнулась и сказала, что собственными глазами видела все обычные признаки и что притворное простодушие и бесхитростность Урсулы свидетельствуют о потрясающем самообмане или же, если они подлинные, о слабоумии. И чтобы доказать это, кузина попросила Урсулу встать и самой удостовериться в том, что она имеет в виду. Когда Урсула повиновалась, встав перед Анджелой и дрожа с головы до пят, кузина задрала ее ночную рубашку и, обнажив округлый белый живот, пощупала его пальцами, а затем сказала, что чувствует его. Взяв Урсулу за руку и подсунув ее под свою ладонь, она добавила, что Урсула тоже может почувствовать его, если захочет. Урсула так и стояла, отбросив всякий стыд, придерживая рубашку подбородком и ощупывая свою белую плоть, пока наконец, простонав в жуткой уверенности, не повалилась на кровать, рыдая и умоляя Анджелу простить ее и объясняя, что она просто хотела пошутить и не знает, что с ней теперь будет.

Анджела вновь стала самое обаяние:

— Успокойся, дорогая. Если будешь помалкивать и делать, что тебе велят, думаю, все разрешится к твоему и нашему удовольствию, и ты спасешься от позора. Однако я требую полного подчинения.

С благодарностью и облегчением Урсула пообещала сделать все, что пожелает Урсула, целуя ей руки и повторяя, что она — ее настоящий друг и спасительница. Агрессия сменилась в ней презреннейшим подобострастием. С трудом скрывая отвращение, Анджела встала, сказала, что ей пора идти, и, обняв меня за обмякшую талию, практически внесла в свою комнату, а затем пяткой закрыла за собой дверь. Она усадила меня на кровать и, улегшись рядом, зарылась лицом в подушку, изо всех сил пытаясь подавить неудержимый приступ хохота. Из глаз у нее брызнули слезы радости. Она принялась искать свой носовой платок. А я наблюдала за всем этим, потрясенная услышанным, не в силах разобраться в путанице мыслей: Урсула, старый садовник, откровение Анджелы и ее нынешний взрыв смеха кружились в одном безумном вихре. Это был полный абсурд, и я ничего не понимала.

Наконец, припадок прошел, и Анджела села на кровати, вытирая платком глаза. Она заметила мое смущение и отчаяние и затрясла меня за плечи, умоляя не быть такой дурочкой. Заверив меня, что единственная беда Урсулы — ее невероятная глупость, которой Анджела и воспользовалась, чтобы заставить ее помалкивать, она описала, какая чудесная жизнь наступит, ведь Урсула будет выполнять все, о чем бы ее ни попросили.

— Разве ты не понимаешь, что она идеальная жертва? Теперь она будет доставлять нам полное удовлетворение, всецело находясь в наших руках и считая, что сама ее жизнь зависит от нашего расположения и благосклонности.

Если Анджела и осознавала всю чудовищность своих слов, она этого не выказывала. Хихикая с таким видом, будто сыграла с бедной Урсулой невинную школьную шутку, она отвергала любые мои попытки объяснить всю жестокость этой затеи. Анджела была исполнена презрения к моему заступничеству:

— Урсула? Урсула для меня — пустое место. Она же дурнушка. Ей еще должно льстить, что мы с Кеннетом вообще снизошли до нее.

Затем, видя, что не удается меня убедить, она сменила тактику, и в ее тоне прозвучало предостережение. Она заставила меня поклясться хранить тайну.

— Если раскроешь нашу хитрость, горько пожалеешь. Она тогда все расскажет, а это для тебя гораздо страшнее. К тому же ты во всем будешь зависеть от нас. А мы-то не спустим тебе этого с рук, ты ведь знаешь… — Она не уточнила, что именно они могли сделать, но я слишком хорошо ее знала и поняла: это не пустая угроза.

Мне отчаянно хотелось побыть одной и постараться привести мысли в порядок. Однако я сказала, что посижу с Урсулой, — я пообещала это раньше мисс Перкинс, — хоть и страшилась возвращаться в комнату и оставаться с ней наедине. Впрочем, у меня не было выбора, поскольку Анджела велела мне уйти, сказав, что у нее дела и что Урсуле, наверняка, необходима компания и дружеская поддержка.

Когда я возвратилась в комнату, Урсула лежала на кровати, задрав рубашку. Она внимательно изучала свой живот. На ее лице застыло удивление, смешанное с ужасом. Увидев меня, она густо покраснела и поспешно натянула одеяло. Чтобы как-то приободриться, она попросила у меня щетку для волос. Я сделала вид, будто ничего не заметила, и оделась, уделив много времени своему туалету и побаиваясь той минуты, когда больше нечем будет заняться и придется молча созерцать ее страдания.

Едва Урсула заговорила, я тотчас засыпала ее вопросами. Раньше я не знала, откуда берутся дети и как это происходит, и когда она объяснила мне, я поняла скрытый смысл Анджелиной угрозы о том, что она сделает, если я выдам ее секрет. Мой собственный страх почти вытеснил жалость, которую я испытывала к обезумевшей и беспомощной Урсуле.

Сейчас уже поздний вечер, и Урсула спит, а я все еще пишу в своем дневнике, надеясь, что если запишу все, мне удастся прояснить ситуацию.

Мама придет с минуты на минуту проведать Урсулу. Надо спрятать дневник, ведь я уверена: стоит лишь маме взглянуть на обложку или что-нибудь спросить, мое лицо тотчас меня выдаст.

Среда, 11-e

Хотя я очень устала, Кеннет пришел вчера ночью и делал со мной все, что заблагорассудится, не обращая внимания на Урсулу, будто ее вообще не было в комнате. Зная теперь о возможных последствиях наслаждения, я так испугалась, что не могла лежать смирно, хотя Кеннет шепотом ругался и больно меня щипал. Запинаясь и плача, я объяснила, что дело не в нем: просто я боюсь забеременеть. Услышав это, он рассмеялся и сказал, что я еще слишком молода, для того чтобы оказаться в Урсулином положении, и посоветовал мне забыть все те враки, которые, возможно, наплела мне Анджела. Но это не успокоило меня, ведь мне известно о его собственной лживости. Разве я не получила всего пару часов назад достаточное ее подтверждение? Но я не отважилась ничего сказать, особенно при Урсуле. Впрочем, Кеннет так и не смог меня уговорить, хотя и сказал, что решил не портить меня и я должна во всем положиться на него. Всякий раз, когда он подводил хуй к отверстию моей пизды, оно само собой закрывалось — под конец даже против моей воли. Кеннет снова терял терпение, и я уже начинала опасаться этого больше, нежели возможного результата удовольствия.

Так повторялось несколько раз. Вставив свое орудие мне в рот, он сказал, что накажет меня, и поссал всласть, приказав мне проглотить все до последней капли. Когда я это сделала, настроение у него ухудшилось. Он сказал, что если я буду прикидываться дурочкой и зажмусь еще хоть на секунду, то поплачусь за это. Снова положив меня навзничь, он потянул за мою щелку, раздвигая ее пальцами, пока кончик хуя не очутился у моего отверстия. Но как только Кеннет разжал пальцы, оно вновь захлопнулось, сокращенное той же силой, что заставила все мое тело съежиться, будто от ледяного холода. Ругаясь и зовя Анджелу, Кеннет перевернул меня и, проведя смоченным пальцем по щели между моими ягодицами, засунул его в другое отверстие, а затем вынул палец и, наклонившись, пощекотал эту дырочку кончиком языка, и я почувствовала, к своему ужасу и стыду, что она открылась. Внезапно поняв, что́ он собирается сделать, я стала бешено вырываться, царапая его ногтями и надеясь, что если причиню ему боль, он отстанет, а затем услышала спокойный голос Анджелы.

Она приказала Урсуле встать и навалиться на меня. Урсула, разумеется, немедленно подчинилась. Она схватила меня за руки и вытянула их передо мной, отчего моя голова и грудь опустились на кровать. В таком положении я не могла двигаться. Спина выгнулась дугой, а ягодицы обнажились перед пытливым языком Кеннета.

Не знаю точно, когда он заменил язык гладким концом хуя. Но вдруг я почувствовала, как он постепенно проникает в меня, и моя дырочка сомкнулась вокруг его горячего твердого ствола крепкой хваткой. Кеннет мало-помалу осторожно просовывал его дальше, и, наконец, его яйца уперлись в мою раскрытую пизду.

Обхватив меня руками за талию, он начал двигаться. От боли я закричала, чтобы он остановился. Но Кеннет не останавливался и не менял позы, а хуй пульсировал внутри меня. Затем я почувствовала, как мою щелку накрыл мягкий влажный рот и сильный язык проник в мою пизду, которая теперь тоже широко раскрылась, жаждая развратного наслаждения порочной сноровкой Анджелы. Я знала, что это она, поскольку Урсула, с каплями пота на лице, по-прежнему удерживала меня изо всех сил, прибавляемых ненавистью, которая ее обуревала. Хватка у нее стала железная. Я слышала, как она судорожно дышит, наблюдая за нами и время от времени стискивая пальцы: мне казалось, что она поломает мне кости.

Несмотря на боль, я чуяла, что близится миг, когда, вопреки всему ужасу моего положения, я не смогу удержаться от уже хорошо знакомого чувства экстаза. Оно постепенно охватывало меня, заставляя мои ягодицы двигаться, пока Кеннет исследовал их. Я тяжело дышала, вздыхала, всхлипывала и одновременно умоляла его. Говорила, что готова вынести все, что они пожелают, лишь бы мне позволили утолить свою похоть. И когда губы Анджелы оторвались от меня, я попросила ее вернуться и продолжить. Я обезумела от возбуждения, моя мокрая, томящаяся дырочка искала ее рот, но взамен я ощутила, как в меня проникла еще одна елда. Она была холоднее и жестче, нежели у Кеннета, скользнула в меня и задвигалась, согласуя с ним свои толчки. Наконец, придя в исступление и не задумываясь о последствиях, я позволила им долбить меня, сколько влезет, а затем, лишившись чувств от боли и наслаждения, впала в восхитительное беспамятство.

Очнувшись, я увидела высокую фигуру Кеннета, стоявшего между широко расставленными ногами Анджелы. Они сложили грудой подушки, чтобы ее щель оказалась на одном уровне с хуем. Подбоченясь, Кеннет медленно, лениво буравил ее, почти не двигая телом и так глубоко вставив хуй, что я видела лишь соединенные треугольники светлых и темных волос, тершиеся друг о друга. При каждом рывке Анджела гортанно вскрикивала, кусая себя за руку с такой силой, что на ее светлой коже выступала кровь. Я боялась смотреть ей в лицо: хотя глаза были широко распахнуты, виднелись одни лишь белки.

Кеннет изучал ее лицо и тело, видимо, очень старательно рассчитывая свои движения, чтобы как можно дольше оттягивать миг ее избавления. Немного спустя она взмолилась, чтобы он двигался быстрее, сказав, что больше не в силах себя сдерживать. Но вместо того чтобы выполнить ее просьбу, Кеннет начал отстраняться. Я завороженно наблюдала, как неторопливо появляется его жезл, похожий на толстый канат. И пока Кеннет пятился, Анджела неоднократно просила, чтобы он не оставлял ее. Но Кеннет все отступал и, наконец, его хуй полностью вышел наружу. Я открыла рот, задыхаясь от изумления.

Дело в том, что к его концу была прикреплена круглая жесткая щетка из грубого черного конского волоса, торчавшего на краю проволокой.

Я непроизвольно вытянула руку и потрогала ее. Каждая щетинка казалась острой, будто крошечная стальная иголка. Не спуская глаз с Анджелиного лица, Кеннет оттолкнул мою руку и, приставив захомутанный конец хуя к устью Анджелиного отверстия, вернулся в нее. При этом каждая черная щетинка выворачивалась, укладываясь диковинной черной складкой вкруг розовой канавки, а затем полностью исчезала, проталкиваемая толстым стволом, на котором все они держались. Замерев на секунду, Кеннет размашисто и стремительно задвигался взад-вперед. Я буквально ощущала, как шипы раздирают нежный внутренний канал, когда они с растущей быстротой терлись по всей его длине.

Не чувствуя боли, Анджела лишь просила Кеннета напирать еще неистовее. Она положила ноги ему на плечи, чтобы он мог проникнуть в нее до последнего дюйма, а орудие пытки достигло самой глубины пизды. Теперь казалось, будто Анджела подвешена к его плечам, и лишь ее голова и шея касались кровати. Кузина бешено хватала руками шаль под собой, и когда Анджела уже приближалась к окончательному удовлетворению, я заметила, что ее экстаз достиг высоты, на которой она готова закричать, не думая о последствиях. Я заткнула ей рот ладонью, дабы заглушить ее вопли, и позволила больно укусить меня: Анджела извивалась, словно уж, все ее тело корчилось в непрестанных мучительно-сладостных судорогах, то уклоняясь, то двигаясь навстречу страшным толчкам Кеннета, пока внезапно не застыло и, как подкошенное, не повалилось на кровать. Жизнь возвращалась к Анджеле волнообразными приливами, исходившими из мокрых чресл, тогда как брызжущий и причудливо украшенный хуй Кеннета искал теплую гавань ее разинутого рта, а я пила большими глотками тепловатое молочко с травяным привкусом, лившееся из ее пизды мне в глотку.

За все это время я ни разу не подумала об Урсуле. Трудно поверить, что за столь краткий срок я развратилась до такой степени, что мне стало безразлично ее присутствие. Я вспомнила о ней лишь после того, как меня оставил Кеннет. Но даже тогда меня не волновало, что она была свидетельницей тех постыдных сцен, в которых я добровольно участвовала.

Я все еще держала сморщенный конец Кеннета во рту, сомкнув губы вокруг основания, как вдруг кузен, оттолкнув меня, бросился к кровати Урсулы, призывая Анджелу очнуться.

Я довольно долго была повернута спиной к Урсуле и не видела, чем она занимается. Теперь же, развернувшись, я заметила, что она растянулась на кровати, подложив свою толстую ночную рубашку под подбородок и широко расставив ноги. Между длинными и толстыми, свисающими половыми губами Урсула держала, похоже, одну из Анджелиных плеточек, орудуя твердым ее концом, словно мужским членом, и неистово протыкая себя в бесплодной попытке утолить бешеное желание, сжигавшее ее изнутри.

Щеки у нее пылали. Хотя Урсула и твердила имя Кеннета, похоже, она не замечала, как он наблюдает за ней с любопытством и замешательством. Тем временем тонкий перевитый кожаный черенок ритмично двигался туда-сюда и казался совсем крошечным по сравнению с широчайшей брешью, которая жаждала его и которую он тщетно искал.

Анджела потянулась и зевнула.

Она лениво встала и подошла взглянуть на Урсулу. Увидев, из-за чего сыр-бор, она расхохоталась. Недолго думая, схватила плетку за ремни и рывком выдернула орудие из ножен. С отвращением держа этот липкий инструмент в вытянутой руке, она вышла из комнаты, заявив, что ложится спать.

Похоже, эта тягостная сцена возбудила Кеннета, поскольку хуй у него вновь начал подниматься. Сжимая его в руке, так чтобы Урсула не смогла до него дотянуться, Кеннет оскорбительно махал им перед ней, пока несчастная девушка, роясь рукой в своей щели и устремив взор на предмет своего вожделения, пыталась самостоятельно достичь хоть какого-то облегчения. Но все ее усилия были напрасны. Она лежала, тяжело дыша, с запекшимися губами. Пизда ее зияла, мокрая и воспаленная, словно томящаяся бездна, а Кеннет был недосягаем.

Ее глаза загорелись безумием, когда Кеннету наскучила эта игра, и он решил покинуть нас. Я просила его не оставлять меня наедине с Урсулой, ведь я и впрямь обезумела от страха. Многозначительно посмотрев на себя, Кеннет сказал, что я подхожу ему, и, несмотря на огромную усталость, я отправилась вслед за ним и позволила делать с собой все, что вздумается, покорно учась не чувствовать боли, даже если я не испытывала наслаждения.

Я уснула еще до того, как он закончил со мной развлекаться.

Четверг

Я совсем забыла о пикнике, который мама запланировала на сегодня. Пригласили викария, он зашел к нам утром, и мы выехали в половине одиннадцатого. Солнце уже припекало. Мы отправились в ландо к Стентонскому лесу.

Отыскали приятное тенистое местечко недалеко от дороги и расположились под деревьями. Я и мисс Перкинс распаковали корзины с бутербродами и прочей снедью и разложили все на земле — на большой белой скатерти, украсив ее мхом: она действительно выглядела прелестно и очень празднично, и я заслужила комплименты от мамы и мистера Гарета.

После того как мы пообедали и викарий прочитал молитву, мама предложила нам, детям, погулять, напомнив, что если я буду внимательна, то наверняка найду какие-нибудь интересные растения или цветы, которые можно засушить в моем дневнике. Я покраснела и поблагодарила Господа за полумрак под деревцами, который позволил скрыть мое смущение. Урсула почти не прикасалась к еде и попросила разрешения остаться, сказав, что чувствует сильную слабость из-за дневной жары. Ей разрешили, и она осталась с тремя взрослыми, а мы втроем послушно ушли.

Анджела весело заявила, что поможет найти какие-нибудь привлекательные кустики для моего дневника, и, когда взрослые перестали слышать наши голоса, начала передразнивать маму с пугающей непочтительностью.

Достав хуй, Кеннет вручил его мне, и мы пошли дальше. Похоже, его совершенно не волновала непристойность нашей позы, и он весьма непринужденно разговаривал с Анджелой, пока на краю тропинки мы не наткнулись на гнездо ужей, которые извивались и закручивались омерзительным запутанным клубком. Тревожно вскрикнув, я отпустила Кеннета и неуверенно попятилась на пару шагов, собираясь убежать. Но Кеннет схватил мое запястье и сказал, что это пустое ребячество. Притянув меня обратно к отвратительной куче змей, он присел рядом с сестрой, которая зачарованно рассматривала извивавшуюся скользкую массу под ногами. К моему крайнему ужасу, Анджела вытянула белый палец и стала ощупывать и гладить этих гадов. Затем она даже взяла одного и намотала на руку, ничуть не испугавшись его холодного и липкого прикосновения.

Я вся покрылась гусиной кожей, к горлу подступила тошнота. Хуй Кеннета все так же свисал из гульфика, кузен обрезал перочинным ножом палочку и стал играть со змеями, приподнимая одновременно по несколько штук и роняя их обратно в кишащее гнездо. Брат и сестра забавлялись так некоторое время, молчаливо и увлеченно, а я наблюдала за ними, охваченная брезгливостью.

Затем Анджела ласково опустила ладонь Кеннету на руку.

— Дорогой Кеннет! — воскликнула она с игривым взглядом, — дорогой Кеннет, только представь себе!

В ее голосе слышалось странное ликование, и я посмотрела на нее. Анджела улыбалась, а глаза у нее блестели. Достав носовой платок и взяв одного из ужей, она положила его на белый льняной квадрат и завязала концы, чтобы гад не уполз. После чего, задрав юбку, опустила его в нижний карман и, аккуратно разгладив складки на платье, встала и заявила, что нам пора возвращаться к своей компании.

Кеннет все время наблюдал за ней, не говоря ни слова. Он нахмурил лоб, будто ее намерения были ему не совсем ясны. Но затем он, наверное, пришел к какому-то выводу и тихо рассмеялся. Встав на ноги, подошел к Анджеле и, стиснув ее в объятиях, страстно поцеловал в губы. Наконец она, задыхаясь, оттолкнула его и сказала, что мы должны поторопить этих кретинов, чтобы как можно быстрее вернуться домой. Она шла впереди, по-видимому, забыв о мерзкой твари, лежавшей у нее под юбкой.

Кеннет заставил меня снова взять хуй в руку и не разрешал отпускать его, пока мы не подошли к компании вплотную. Я плелась, спотыкаясь, сзади, мне было дурно от какого-то непонятного предчувствия, и я нервно, машинально срывала всякие растеньица вдоль дороги.

Вновь присоединившись к остальным, мы обнаружили, что мама, викарий и мисс Перкинс поглощены оживленной беседой — похоже, им никогда не надоедает обсуждать проблемы и принципы, а также предстоящие церковные благотворительные базары. Не делая явных попыток поучаствовать в разговоре, Урсула напряглась, заметив наше приближение, и пристально рассматривала нас, вероятно, стремясь разгадать, что мы затеваем.

У нее был весьма болезненный вид, и я удивилась, что никто не обратил на это внимания. Словно следуя ходу своих сокровенных мыслей, она изредка непроизвольно заламывала руки, как бы умоляя кого-то в немом, отчаянном диалоге. Я вновь испугалась, что она в любую минуту может не выдержать, и, наверняка, Анджела тоже учла такую опасность: нежно обняв Урсулу за талию, она помогла ей встать, и обе ушли под деревья, где немного побеседовали. Когда они вернулись, Урсула полностью преобразилась: она казалась теперь очень веселой, улыбалась Анджеле и смотрела на нее с подлинными обожанием, хоть и оставалась бледной. Я абсолютно ничего не понимала и, вместо того чтобы успокоиться, вздрогнула при мысли о том, какую еще дьявольскую шалость задумала любимая Кеннетова сестрица.

Дорогая мамочка встала и заявила, что если мы хотим успеть к чаю, пора возвращаться домой. Собрав вещи и зарыв в землю объедки, наша развеселая компания покатила к дому.

Вечер мы посвятили играм и поднялись наверх довольно поздно. Кажется, дорогой мисс Перкинс не хотелось отпускать викария, хотя, честно говоря, мне невдомек, что она в нем находит. Он ведь страшно скучный и такой суровый, что отбивает всякую охоту шутить, и я не удивлюсь, если он — весь настолько праведный, строгий и набожный — считает нашу дорогую мисс П. чуточку «ветреной».

Пожелав маме спокойной ночи, Урсула, к моему изумлению, спросила, можно ли нам завтра утром покататься на лошадях.

— Ну конечно, моя дорогая Урсула, — ответила мама.

И моя подружка рассыпалась в таких щедрых благодарностях, что я вновь забеспокоилась.

— Как я рада, что ты снова здорова. Велю сказать Джозефу, чтобы он оседлал и приготовил лошадей к половине восьмого.

Я так устала, что у меня едва хватило сил раздеться. Когда в комнату вошел Кеннет, с моих губ сорвалось слабое и напрасное «нет». Кажется, он понял, что я действительно слишком измотана и от меня не будет никакого проку. Полагаю, он получал удовольствие лишь оттого, что Урсула, дрожавшая, как осиновый лист, была вынуждена сидеть и наблюдать за нами.

Ну а я, равнодушная к этому позору, вела безнадежную войну со сном и просыпалась, лишь когда он шлепал меня. Вскоре после этого я от изнеможения вновь погружалась в дремоту.

Пятница

Сегодня утром я встала с огромным трудом. У меня ныли все косточки. Я почти не помню, что делал со мной Кеннет прошлой ночью и как мне удалось проснуться и записать события этого дня. По-моему, я научилась писать во сне. Какой-то злой дух завладел моей рукой и водит ею по бумаге.

При одной мысли об утренней поездке у меня все разболелось. Мисс Перкинс помогла нам одеться и тем самым избавила меня от тет-а-тета с Урсулой. Бледная и осунувшаяся, она, тем не менее, поддерживала разговор, вероятно, чтобы отвлечь внимание дорогой мисс Перкинс от моей апатии. Ведь, говоря по правде, я не знаю, сколько еще продержусь. У меня не осталось больше сил. Я такая подавленная, в таком унынии…

Кеннет воспользовался и злоупотребил мною. Я чувствую, что больше не могу сопротивляться. Напряжение было слишком велико. Я не виновата… и все же, разумеется, виновата — лишь я одна. Хоть я ненавижу Кеннета, при воспоминании о его (не смею написать это слово) мое сердце начинает биться чаще, и от прилива крови покалывает в том самом месте, где гнездится мой срам. Я знаю, что должна питать к ним обоим отвращение. Но хоть я и краснею, вспоминая Анджелины губы, по моему хребту пробегает восхитительная дрожь, изглаживая искреннее чувство вины.

Лишь на время вырываясь из их лап, я осознаю, что нахожусь в них. Лишь временно от них избавляясь, я понимаю, в кого они меня превращают — в такое же ЧУДОВИЩЕ, как они сами.

Когда мы спустились, Анджела и Кеннет уже сидели верхом на лошадях и ждали. Казалось, оба в превосходном настроении: пока мы скакали, они много разговаривали, и Анджела то и дело оборачивалась, заговорщицки улыбаясь Урсуле. Я понятия не имела, что между ними происходит. И хотя Урсула заученно и льстиво улыбалась, расцветая от Анджелиного внимания, я не могла не заметить мимолетного страха, пробегавшего по ее чертам, когда она думала, что никто за ней не следит.

Обуреваемая сомнениями и дурными предчувствиями, я почти не заметила, как мы, достигнув леса, приблизились к хорошо мне знакомому роковому месту. Меня охватило неодолимое желание развернуть лошадь и поскакать во весь опор к дому. Поскольку я была замыкающей, затея казалась осуществимой. Я уже собрала поводья, готовясь крутануть Лучика, как вдруг Анджела, видимо, разгадав своим злодейским умом мой замысел, приказала мне ехать впереди. Голос у нее был резкий, и я безропотно подчинилась.

Спешившись, я начала возиться с лошадью, делая вид, будто не могу ее никак привязать, и когда Кеннет подошел помочь, я спросила его отчаянным шепотом: к чему мне готовиться? Он рассмеялся, похлопал меня по щеке и сказал, что мне-то бояться нечего. Анджела, добавил он, собирается избавить Урсулу от плода ее греха, воспользовавшись для этого старым способом, которому научилась у своей няни в Индии. Я чуть было не закричала, что они врут о положении бедной девушки, злоупотребляя ее наивностью, чтобы мучить ее ради собственного порочного удовольствия. Но эгоистический страх за свою шкуру сдержал эти слова, рвавшиеся из груди, и я промолчала.

Когда же я опомнилась, Анджела уже раздела свою жертву и вытащила из-под юбки моток плоской, похожей на ленту веревки. Она велела Урсуле лечь меж двумя молодыми деревцами. По-прежнему весело и успокаивающе болтая, Анджела привязала ее вытянутые руки к одному деревцу, а ноги — к другому, пояснив, что крайне важно оставаться неподвижной. Дрожащая и бледная, как полотно, Урсула повиновалась без малейших возражений.

Кеннет следил взглядом за каждым движением сестры. Он почти рассеянно сжимал хуй в руке, как вдруг, словно охваченный внезапным исступлением, сорвал с себя одежду и, умоляя Анджелу сделать то же самое, оттащил ее от Урсулы. Брат и сестра покатились по мху в страстных объятиях. Какое-то время казалось, будто они никогда не смогут утолить свой плотский голод. Запыхавшись, они с неимоверностью грубостью стремились насладиться друг другом, меняя позы и исследуя каждую стыдную щелочку, причем с такой быстротой и неистовством, что можно было подумать: они приговорены к смерти, и у них остался лишь этот момент для удовлетворения всех своих земных чувств. Их тела, подобно двум камбалам, бешено сшибались с громким шлепаньем, мокрые от пота и мочи. Странный шум этой схватки отдавался эхом в лесной тишине, изредка прерываемой внезапным шорохом ветра или слабыми сдавленными вздохами Урсулы, которая, трясясь всем телом, тщетно пыталась освободиться от пут.

А затем, так же неожиданно, как они набросились друг на друга, подобно парочке бешеных собак, Кеннет и Анджела разъединились, словно по обоюдному согласию, и разошлись в стороны, улыбаясь и тяжело дыша. К своему удивлению, я заметила, что, несмотря на остервенелость схватки, Кеннет вовсе не утратил своей мужской силы.

Вернувшись к тому месту, где я стояла (по-моему, за все это время я не пошевелила ни единым мускулом), он многозначительно посмотрел на свое все еще заряженное оружие, и я послушно взяла его в руку. Кеннет склонился надо мной и раздел, заставляя перекладывать хуй из одной руки в другую, пока вынимал их из рукавов. Моей сорочкой он вытер себе лоб и подмышки, затем размял свое худое гибкое тело, так что кожа порозовела, и, с удовлетворенным вздохом отбросив скомканное тряпье, прижал меня к себе. Мое лицо скрылось в шерсти у него на груди, и я стояла с зажмуренными глазами, пока не услыхала, как Анджела крикнула, что все готово.

В тот же миг я услышала вопль Урсулы. Он прорезал тишину, задев каждый нерв в моем напрягшемся теле, я отскочила от Кеннета и невольно бросилась к Урсуле. Увиденное прочно отложилось у меня в памяти. Я замерла на месте, как вкопанная, подобно загнанному зверю, знающему, что уже не спастись. От ужаса у меня по телу побежали мурашки, я стояла неподвижно и смотрела.

Анджела, по-прежнему в чем мать родила, с полосками коричнево-зеленой грязи на теле, стояла перед Урсулой, сжимая в руке змею. Ноги Урсулы были широко расставлены и привязаны лентами. (Теперь я понимаю, что Анджела все продумала заранее. Чтобы привести план в исполнение, требовалась лента большой длины, и Анджела никогда не полагалась на авось.)

Как бы четвертованная Урсула, с глазами, выпученными от страха и отвращения, пыталась вырваться, но, разумеется, не могла. Анджела, с извивавшимся между пальцами зеленоватым гадом, спрашивала Урсулу, готова ли она, добавляя, что эти вопли ни к чему, все делается для ее же блага, а хорошее воспитание требует хотя бы показной благодарности.

Урсула что-то пыталась сказать, но с ее губ не слетало ни звука. Наклонившись, Анджела с игривой улыбкой растянула пизду Урсулы, раздвинув отверстие пальцами, а затем медленно засунула туда изгибающийся заостренный змеиный хвост.

Я закрыла глаза, хватая руками воздух. Мне показалось, будто земля уходит из-под ног.

Урсула пробормотала:

— Заткните мне рот, скорее, а то закричу!

Больше я ничего не слышала, пока наконец, после паузы, казавшейся бесконечной, не заговорил Кеннет.

— О господи, — сказал он, — по-моему, бедняжка потеряла сознание. Будь я проклят, если это не так.

Я услышала, как он прошагал по пружинистому мху и подозвал меня к себе. Раскрыв глаза, я увидела, что стою над Урсулой, и принялась с любопытством разглядывать ее белое тело и землистое лицо. Из разинутой пизды выползал извивающийся уж. Вылезши полностью, змея скользнула по телу, потом спустилась на мох и исчезла в лесу.

— Здо́рово, правда? Думаю, я тоже могу ей сейчас засунуть, и она даже не почувствует разницы.

Он встал на колени и проник в ее бездыханное тело.

— Вот так розыгрыш! На сей раз она уж точно заимеет славного маленького ублюдка — я об этом позабочусь!

Анджелу очень позабавила эта новая игра, и она развлекалась с лентами, которые то тянула, то отпускала, подкидывая ноги Урсулы в воздух и роняя их. Это страшно нравилось Кеннету. Давление на хуй, по его словам, было очень приятным, и к тому же он признался:

— Ей-богу, я так возбужден, что не могу ее содомить.

Подняв ее ягодицы в воздух, он глубоко дышал, разевая рот всякий раз, когда легкие наполнялись, и пока его тело сотрясали продолжительные спазмы низменного удовлетворения, он разрядился в самое нутро Урсулы.

После того, как Кеннет оставил ее, она лежала, покачиваясь на лентах, все еще в глубоком обмороке. На один страшный миг мне показалось, будто они убили ее. Ее голова была запрокинута назад, словно сломалась шея. Закрытые глаза, заострившийся нос, искривленные, наполовину сжатые пальцы — именно такими я и представляла себе мертвецов.

Вечерело. Анджела начала торопливо одеваться. Она велела мне поспешить. Но мне недоставало ее умения напускать на себя невинный вид и в два счета застегивать бесчисленные крючки. Поэтому она управилась намного раньше меня и затем нетерпеливо стала мне помогать.

Урсула так и не очнулась. Я заметила, что Анджела изредка поглядывает на нее, и на лице кузины появилось беспокойство. Как только Кеннет оделся, Анджела велела ему шлепками привести Урсулу в чувства. Он повиновался, но это ни к чему не привело. Анджела промолчала. Развязав ленты и смотав их в аккуратный клубок, она принялась одевать Урсулу, перед этим осторожно и тщательно вытерши последние следы, оставленные Кеннетом. Затем, при помощи брата, Анджела усадила Урсулу, старательно причесала ее и вновь уложила на землю. Теперь настала Анджелина очередь приводить девушку в чувство. Она шлепала ее по лицу, затем по кистям и предплечьям, все время разговаривая и щипля ее за щеки. Все напрасно.

Сердце ушло в пятки, и меня охватило гнетущее чувство страха. Что если им не удастся растормошить бедняжку? Что они скажут маме? Что нам теперь делать?

Было уже очень поздно. Кеннет взглянул на свои часы, а затем многозначительно посмотрел на Анджелу.

— Эта сучка не шевелится, — вполголоса пробормотала Анджела. — Помоги ее поднять.

Они отнесли ее на тропинку и снова уложили на землю.

— Что ж, — сказала Анджела, — вам двоим лучше вернуться домой. Скажите мисс Перкинс, что Урсула упала и, наверное, у нее сотрясение мозга. Скажите, что она не подает никаких признаков жизни.

Затем она сочинила историю во всех подробностях и заставила нас повторять ее до тех пор, пока мы не выучили назубок и могли без запинки отвечать на вопросы. Я заметила, что Кеннет все больше беспокоится о времени. Но Анджела сказала, что ей «плевать».

— Даже если они придут сейчас, — продолжила она, — это не важно. Мы в безопасности до тех пор, пока знаем, что говорить… Но как только она придет в себя, что ж… придется обдумывать все по порядку. Вы хорошо запомнили историю о несчастном случае? — Хотя Анджела казалась совершенно спокойной, в ее распоряжениях сквозила какая-то назойливость, и это подкрепляло мое ощущение надвигающейся опасности.

Но, наверное, эта ужасная тревога проступила у меня на лице, поскольку Анджела стала вразумлять меня, говоря, что все будет хорошо, если только мы сохраним хладнокровие и я не потеряю своей глупой головы. Она напомнила мне о том, что случится, если мне не хватит выдержки.

— В этом случае, милая Викки, твоя песенка спета, запомни. Я и пальцем не пошевелю ради того, чтобы помочь тебе.

Если случится самое страшное, все мы будем решительно, категорически отпираться, естественно, всячески демонстрируя застенчивое непонимание тех вопросов, которые нам будут задавать.

Она сказала, что посидит с Урсулой, если та очнется в наше отсутствие. Так она сможет рассказать нам, в каком Урсула настроении и расположении духа.

Мы как можно скорее поскакали обратно к дому. Кеннет спрыгнул на землю и побежал к мисс Перкинс, которая в огромном волнении стояла на террасе и разговаривала с Джозефом, отправляя его вместе с помощником конюха Генри на наши поиски. Я была очень бледна, и, едва взглянув на меня, она тотчас догадалась, что приключилась какая-то беда. Я с трудом слезла с Лучика и упала в объятия мисс Перкинс, безудержно рыдая, точно мое сердце вот-вот разорвется. Тем временем она выслушала рассказ Кеннета о случившемся, а затем послала его, Джона и Генри за Урсулой.

Отведя в комнату для завтрака, она напоила меня крепким чаем, а затем принялась расспрашивать. Эта неисправимая болтушка задавала вопросы и сама же на них отвечала. Мне оставалось лишь иногда кивать. Крепкий чай и облегчение (хорошо, что я поплакала) позволили мне прийти в себя перед возвращением Урсулы. Но, несмотря на уговоры мисс Перкинс, я не смогла проглотить даже кусочек гренка. Мы вышли вдвоем на террасу, чтобы дождаться возвращения остальных.

Вскоре к нам присоединилась мама. Мисс Перкинс рассказала, что случилось. Мама была в ужасе. Она велела Виолетте сбегать в домик викария, сообщить новость и попросить мистера Гарета поскорее прийти. Мисс Перкинс во второй раз изложила свою версию события, а я, плача по причинам, известным лишь мне одной и истолкованным всеми как потрясение, из последних сил старалась не потерять голову и привести мысли в порядок. Мне кажется, на краткий миг я даже греховно понадеялась, что Урсула мертва.

И когда я увидела возвратившуюся группу, — Джозеф и Кеннет держали носилки, а Генри и Джон вели лошадей, — на одно тошнотворное мгновение мне показалось, будто мое желание исполнилось.

Урсула по-прежнему была мертвенно-бледная и такая же бездыханная, какой мы ее оставили. Мама приказала отнести ее в мою комнату, где мы положили ее на кровать и стали ждать доктора Ханта. Его вызвали в то же самое время, когда Виолетта пошла за мистером Гаретом. Мисс Перкинс принесла нюхательные соли и уксус, сделала компресс и приложила его ко лбу Урсулы. А мама послала Кеннета за стаканчиком спиртного, которое затем с трудом влила между плотно сжатыми Урсулиными губами.

Немного спустя на ее щеках вновь появился слабый румянец, она открыла глаза и осмотрелась с безумным видом. Момент, которого я так боялась, настал. Но я не шелохнулась, скованная страхом перед неизбежным.

Кеннет вышел из комнаты. Взгляд Урсулы блуждал по нашим лицам, и когда он остановился на Анджеле, пристально следившей за нею, тело Урсулы неистово затряслось, и она завопила, задирая на себе одежду и принимая непристойные позы.

— Змея! — закричала она. — Змея! У меня в животе змея! Это ребенок от мужчины! От сморщенного старика! Я сделала это — сделала, сделала! Я ненавижу ее, я получу его, дайте мне его, дайте мне штуковину Кеннета — я вставлю ее в себя!..

Я заметила, как Анджела густо покраснела и выбежала из комнаты.

Мама и мисс Перкинс слушали — ошеломленно и завороженно — нескончаемую вереницу все более жутких непристойностей. Внезапно они вспомнили обо мне и быстро увели меня из комнаты. Вскоре после этого за мной вышла мисс Перкинс с пунцовым от стыда лицом. На минуту она онемела от смущения, но затем, решив, что я не поняла ни слова из сказанного Урсулой, заявила, что бедная девушка тяжело больна и просто бредит, а мне лучше всего спокойно спуститься и посидеть в библиотеке, молясь Господу Богу о ее выздоровлении.

Я повиновалась и укрылась в той полутемной комнате, где когда-то — казалось, много лет назад — Кеннет ко мне приставал. Там стоял кожаный диван и лежала его книга о свободе.

В голове роилось столько мыслей, что, не в силах оставаться с ними наедине, я вышла и спряталась в кустах, росших вдоль аллеи. Я видела, как подъехал доктор Хант. Отец Урсулы прибыл несколько минут спустя.

Я сидела там, пока меня не позвала мисс Перкинс. К обеду еще не звонили, и я даже не представляла, сколько прошло времени.

Мисс Перкинс сообщила, что врач поставил диагноз — тяжелое сотрясение мозга — и наказал соблюдать полную тишину. Поэтому я и не слышала звонка.

За обедом царило молчание. У мамы был нездоровый вид. Анджела и Кеннет выглядели удрученными, как и подобает. А мисс Перкинс, дорогая мисс П., мужественно, хотя и безуспешно пыталась поддержать беседу.

После обеда я бродила по парку, стараясь не думать о той ужасной минуте, когда дорогая мама, без сомнения, заговорит со мной об Урсуле. Как же я завидовала дьявольской способности Анджелы лгать и даже краснеть по собственному желанию!

Когда я вернулась, Урсулу перевели в комнату для гостей, окна которой выходят на север. Она расположена по соседству с комнатой мисс Перкинс. Завтра из Лондона должна приехать сиделка.

Виолетта рассказала мне, что мама, викарий и доктор Хант почти на два часа заперлись в мамином будуаре, но она так и не смогла расслышать, о чем они говорили, поскольку они все время шептались… Виолетта сказала, что пыталась «подсмотреть» за Урсулой, но Урсулина дверь была заперта. Мисс Перкинс застукала Виолетту, остановила и спросила, почему это она пытается войти без спроса? Мисс П. добавила, что все это очень «странно», а Виолетта возразила, что она очень встревожена: Уотсон слышал какие-то жуткие вопли и слова, которых, по его мнению, не должна произносить и даже вообще знать воспитанная юная леди. Спор между Виолеттой и мисс П. был таким глупым. Я попыталась скрыть свое расстройство, приложив носовой платок к глазам, и Виолетта, добрая душа, сказала, чтобы я не волновалась: хоть она и не так уж стара, но еще и не такое видала — всех этих «англичан с их верховой ездой». А мисс П. шикнула на нее.

Не зная, чем заняться, я поднялась в свою комнату. Так я оказалась здесь. Я по-прежнему записываю все в дневник, но не могу объяснить, зачем. Зачем я вообще что-то делаю? Возможно, я нахожу какое-то странное утешение в том, что могу записать все черным по белому, чтобы это существовало хотя бы на бумаге. Ведь я опасаюсь, что это существует только у меня в голове. К тому же в моем дневнике уже описано столько ужасов, что не будет никакого вреда, если я добавлю к ним еще парочку по собственной воле, а не по принуждению.

Мне уже все равно. Друзей у меня нет, но есть хотя бы дневник.

Позднее.

Недавно заходила Анджела — узнать, не расспрашивала ли меня мама о несчастном случае с Урсулой или о чем-нибудь еще. Она казалась очень самоуверенной и абсолютно невозмутимой и вскоре ушла, велев мне взять себя в руки:

— Это еще не конец. Предстоит развязка.

Я только что видела (из окна), как она шла через лужайку на прогулку с Кеннетом. У них был такой беззаботный вид!

Мисс Перкинс пришла и сказала, что мама ждет меня в будуаре. Все кончено.

Поздно вечером.

Кажется, я спасена!

Да, дорогая мама приняла меня в своем будуаре. Она лежала в шезлонге. Я знала, что выгляжу бледной и потрясенной, а в голове был такой сумбур, что я не представляла, как выдержу испытание, которое, несомненно, меня ожидало.

Мама велела мне сесть на стул напротив нее. После короткой паузы, во время которой мне казалось, будто от моего сердцебиения вся комната ходит ходуном, мама заговорила, тщательно подбирая слова.

Она сказала, что Урсула тяжело больна. Доктор Хант сообщил, что из-за несчастного случая у нее помутился рассудок, и это вызвало очень опасную форму бреда. Мама добавила, что бедняжка пока не в своем уме — в этом нет сомнений.

— Ведь ты наверняка согласишься, Виктория: все, что она говорила, — полнейший вздор, чепуха и чистая выдумка.

Во время разговора мама неотрывно смотрела на меня, но в эту минуту отвела взгляд, и краска залила ее лицо и шею.

Я сделала вид, будто не заметила, теребя свой влажный носовой платок. Видя, что она ждет ответа, я тихо сказала:

— Да, мама.

Этот ответ был бессмысленным, но именно его она хотела услышать и поэтому вздохнула с облегчением. Затем мама продолжила:

— Урсула уедет завтра, как только прибудет сиделка. Твою подругу отвезут в Лондон, где ей смогут оказать надлежащий уход. Надеюсь, ты не забудешь Урсулу в своих молитвах, ведь Дьявол не разбирает в своей злобе, кого ему поразить. Ты не увидишь ее вплоть до отъезда — в этом нет необходимости, и я запрещаю тебе делать то, что могло бы причинить ей вред. Никаких посещений — доктор Хант распорядился, чтобы ее не навещали даже самые близкие друзья, пока она не поправится. Пожалуйста, не заходи в северное крыло. Любой шум может ей повредить.

Я ответила так же, как и прежде.

Довольная моей покорностью и кажущимся безразличием, мама затем расспросила меня о происшествии. Я повторила все, что мне велела сказать Анджела, под конец разрыдавшись оттого, что приходится так долго лгать маме прямо в лицо. Но она выслушала меня с полным доверием. У меня сердце кровью обливалось.

Мама подозвала меня к себе и, успокоив, предложила прямо сейчас встать вдвоем на колени и помолиться об Урсуле.

Пока мы еще стояли на коленях, мисс П. постучала в дверь и вошла, не дожидаясь разрешения от мамы. Казалось, она пришла в ужас — я имею в виду маму — и мгновенно выскочила из комнаты.

Возможно, Урсула снова раскричалась.

Думаю, именно это заставило мисс Перкинс прервать нашу молитву.

Вечером снова пришел викарий, но он не остался на ужин. Я встретила его на лестнице. Вид у него был такой растерянный, что, кажется, он не узнал меня и выбежал из дома, точно за ним гнался сам Дьявол.

Мисс П. не спустилась. Мама сказала, что она ухаживает за Урсулой.

Как я и ожидала, Анджела и Кеннет вели себя очень непринужденно. Они поддерживали спокойный разговор, который приличествовал случаю. Мама, безусловно, это одобрила и позже поблагодарила их за помощь в беде.

Я обрадовалась разрешению лечь спать пораньше… Ах, как бы мне хотелось быть такой же, как они! Но я слегка…

И все-таки меня мучает совесть. Если бы не это!

Только что заходила Анджела — я как раз закончила писать. Она была без Кеннета и объяснила объяснила его отсутствие необходимостью соблюдать осторожность:

— Проверим, умеешь ли ты собой управлять, Виктория. Кстати, твоя мать в шоке. Все гораздо хуже, чем мы с тобой представляли. Она пыталась расспрашивать меня об Урсуле. Но все прошло гладко. Я просто прикинулась идиоткой. Признаюсь, я подумала, что старая дура помрет от конфуза! — При этом Анджела рассмеялась, и у нее по щекам потекли слезы.

Возможно, я почувствовала облегчение или нервы у меня совсем расшатались, но, к своему крайнему ужасу, я тоже неожиданно засмеялась. Пара слезинок даже капнули на страницу.

Понедельник, 23‑е

Мой любимый Кеннет уехал в Лондон, но перед этим принес мне еще одну тетрадь — такую же, как подарила мама. Мы нашли название магазина — небольшой ярлычок внутри, и Кеннет подменил дневник.

Нам пришла в голову великолепная идея: я заполню его на тот случай, если мама когда-нибудь попросит показать свой дневник. Это ужасно нудное занятие — я уже исписала целых тридцать страниц, и все они скучные-прескучные!

Урсула уехала десять дней назад. Мама попросила меня не говорить о ней, объяснив, что эта тема причиняет слишком много огорчений и даже вспоминать об этом не хочется… Викарий тоже уехал. Он останется на время в Лондоне — поближе к Урсуле. Его временно заменит какой-то молодой человек, которого мы еще не видели.

Июль подходит к концу. Потом наступит август, минует сентябрь, и тогда… Анджела обещала показать мне сегодня ночью, зачем носит корсет с остриями на груди…

Жорж Батай
Аллилуйя

Катехизис Диануса

I

Прежде всего, ты должна знать, что всякая вещь, обладающая явным обликом, имеет также скрытый. Твое лицо благородно, в нем — истина глаз, которыми ты хватаешь мир. Но причинные места, скрытые волосами под твоим платьем, не менее истинны, чем твои губы. Эти места тайно открыты для скверны. Без них — без стыда, связанного с их функцией, — истина, предписываемая твоими глазами, была бы скудна.

Твои глаза открыты звездам, а причинные места, спрятанные под волосами, открыты. Тот огромный шар, где ты садишься на корточки, ощетинивается во тьме мрачных и высоких гор. Очень высоко над заснеженными вершинами простирается прозрачное звездное небо. Но между вершинами зияют пропасти, в которых порой отдается эхом звук падающего камня: светлое дно этих бездн — южное небо, чей блеск гармонирует с темнотой северной ночи. Так и убожество человеческих клоак когда-нибудь станет для тебя предвестием головокружительных радостей.

Твоему безумию пора уже научиться видеть изнанку всякой известной тебе вещи. Пора тебе перевернуть в глубине души пресный и грустный образ мира. Мне хочется, чтобы ты заблудилась в этих безднах, где, переходя от одного ужаса к другому, ты познаешь истину. Зловонный поток берет начало в самом нежном углублении твоего тела. Отдаляясь от этой мерзости, ты избегаешь самой себя. Но когда ты, наоборот, следуешь этим грустным путем, твоя освобожденная нагота раскрывается плотским утехам.

* * *

Больше не ищи ни покоя, ни отдыха. Тот мир, откуда ты пришла и которым являешься, будет поощрять лишь твои пороки. Без глубинного совращения сердца ты была бы похожа на альпиниста, навсегда уснувшего близ вершины, осталась бы лишь свалившимся грузом, усталостью. Далее, ты должна знать, что нет смысла желать никакого сладострастия, помимо самого желания сладострастия. Поиск, к которому тебя влекут молодость и красота, ничуть не отличается ни от представления сладострастников, ни от представления священников. Ведь жизнь сладострастницы, открытая всем ветрам, с самого начала открыта пустоте желания. Сука, опьяненная наслаждением, ощущает тщетность всякого наслаждения явственнее, чем моральный аскет. Или, точнее, теплый вкус ужаса во рту — лишь средство желать еще больших ужасов.

Это не значит, что ты должна уклоняться от мудрого поиска. Тщетность наслаждения составляет саму суть вещей, но мы не постигнем эту тщетность, если будем знать о ней изначально. Непосредственная видимость — это радость, которой тебе следует отдаться.

* * *

Теперь мне нужно объяснить тебе, что трудность, упомянутая во втором разделе, не должна обескураживать. Лишь недостаток мудрости или, точнее, нравственная пустота заставляла людей прошлого избегать того, что казалось им тщетным. В наши дни легко заметить слабость такого поведения. Если мы вступаем на путь желания, все тщетно, все — лишь приманка, да и сам Бог усугубляет пустоту. Однако желание пребывает в нас, словно вызов самому миру, бесконечно скрывающему от желания его объект. Желание в нас подобно смеху; мы глумимся над миром, обнажаясь и безраздельно предаваясь желанию желать.

Такова непостижимая участь, на которую обрекает нас отказ принять участь (или неприемлемый характер участи). Мы можем лишь бросаться на поиски знаков, связанных с пустотой и — с поддержанием желания. Мы можем выживать лишь на гребне волны, взбираясь на обломки кораблекрушения. За малейшим ослаблением последует спад наслаждения или скука. Мы дышим лишь на крайней границе мира, где раскрываются тела — где желанная нагота становится непристойной.

Иными словами, у нас нет других возможностей, помимо невозможного. Раздвигая ноги и выставляя напоказ свои причинные части, ты пребываешь во власти желания. Как только ты перестанешь ощущать эту позу как запретную, желание тотчас угаснет, а вместе с ним — возможность наслаждения.

* * *

Перестав искать наслаждения и отказавшись видеть в столь явной приманке избавление от страданий и выход, ты не смогла бы обнажаться посредством желания. Ты уступила бы моральному благоразумию. От тебя осталась бы лишь угасшая форма, вышедшая из игры. Ты отдаешься пламени желания в той мере, в какой тебя обманывает идея наслаждения. Теперь ты больше не можешь игнорировать жестокость, необходимую тебе: без неоправданной смелости ты не сумела бы вынести того горького чувства, что испытывает жаждущая наслаждения — жертва собственной жажды. Твоя мудрость призвала бы тебя к отказу. Лишь движение святости, безумия способно поддержать в тебе темный огонь желания, всячески превосходящий скрытые огоньки оргии.

В этом лабиринте — результате игры, где заблуждение неизбежно и должно без конца возобновляться, — тебе понадобится не что иное, как наивность ребенка. Конечно, у тебя нет причин быть наивной или хотя бы счастливой. Однако тебе нужно будет проявить смелость и упорство. Чрезмерное усилие, которого требуют от тебя обстоятельства, конечно, изнуряет, но у тебя нет времени на изнурение. Оказавшись во власти печали, ты стала бы лишь отбросом. В страхе^[40] наслаждения необходима особая веселость, вовсе не притворная или наигранная — ангельская веселость.

Одно из суровых испытаний, уготованных тем, кого ничто не останавливает, касается, конечно же, необходимости выразить несказанный ужас. Ведь над этим ужасом они могут только смеяться, сталкиваясь с ним лишь для смеха или, точнее, для наслаждения. Впрочем, ты не должна удивляться, если покажется, будто они гибнут от горя в тот самый миг, когда с ним справляются. Такова привычная двойственность человеческой природы. Чем достовернее ужас, тем быстрее приводит он к радости. Внутри меня все растворяется в оглушительной и сладострастной ярости жизни, которую достаточно выражает лишь отчаяние. Разве можно вынести без детского простодушия эту окончательную неспособность понимания, эту неумолимую необходимость ничего не вмещать в себе?

* * *

То, чего я ожидаю от тебя, точно так же превосходит мудрое решение, как отчаяние или пустота. Из чрезмерной ясности ума тебе нужно извлечь ребячество, которое о ней забывает (уничтожающий каприз). Тайна жизни, без сомнения, кроется в простодушном уничтожении того, что должно было уничтожить в нас жажду жизни: это детство, без лишних слов торжествующее над препятствиями, что чинятся желанию, это безудержный ход игры, секрет тайников, где в детстве тебе доводилось задирать юбку…

II

Если в тебе бьется сердце, вспомни о непристойных минутах детства.

У ребенка различные мгновения разделены:

простодушие

радостная игра

сальность.

Взрослый соединяет эти мгновения: в сальности он обретает простодушную радость.

Сальность без ребяческого стыда, игра без детской радости, простодушие без отчаянного волнения детства — такова комедия, к каковой сводится серьезность взрослых. С другой стороны, святость поддерживает огонь, коим горит детство. Худшее бессилие — это достижение серьезности.

Нагота грудей, непристойность полового органа способны совершить то, о чем в детстве ты лишь мечтала, не в силах ничего поделать.

III

Подавленный леденящим унынием, величественными ужасами жизни! На грани отчаяния. Сегодня я нахожусь на краю пропасти. На границе наихудшего — невыносимого счастья. С головокружительной высоты я пою аллилуйю — самую чистую и скорбную, какую ты способна услышать.

Одиночество несчастья — ореол, облачение из слез, коим ты сможешь прикрыть свою сучью наготу.

Послушай меня. Я тихо говорю тебе на ушко. Признай мою нежность. Голая, ступай этой ночью, исполненной страха, до поворота тропинки.

Вставь пальцы во влажные складки. Как приятно будет ощутить в себе остроту, вязкость наслаждения — сырой, пресный запах блаженной плоти! Сладострастие искривляет рот, жаждущий отдаться страху. В своих чреслах, дважды обнаженных ветром, ты почувствуешь те перегибы хрящей, что позволяют глазным белкам закатываться между ресницами.

В одиночестве леса, вдалеке от сброшенных одежд, ты осторожно присядешь на корточки, словно волчица.

Молния с хищным запахом и грозовые дожди — спутники тревоги, вызванной непристойностью.

Встань и беги — наивная, обезумевшая, смеющаяся от страха.

IV

Настало время быть твердым, мне необходимо стать каменным. Существовать в пору несчастья, под угрозой… непоколебимо смотреть в лицо обезоруживающим случайностям и для этого погрузиться в себя, стать каменным — что лучше соответствует чрезмерности желания?

Чрезмерное сладострастие, воспламеняя сердце, опустошает его и обязывает к твердости. Костер желания придает сердцу бесконечную смелость.

Наслаждаясь что есть сил или опьяняя себя до смерти, ты отвлекаешь жизнь от малодушных опозданий.

Страсти не благоволят слабости. Аскеза — это отдых по сравнению с горячечными путями плоти.

Теперь представь простор, открывающийся несчастью, без какого-либо пристанища для тебя. Тебя ожидают голод, холод, насилие, плен, одинокая смерть… Представь страдание, отчаяние и нужду. Ты надеялась избежать этого упадка? Пред тобою — про́клятая пустыня: внемли этим крикам, на которые никто никогда не откликнется. Не забывай: отныне ты — сука, изнуряемая яростью волков. Это убогое ложе — твоя родина, единственная подлинная родина.

В любом случае, фурии со змеями вместо волос — спутницы наслаждения. Они поведут тебя за руку, опаивая алкоголем.

Тишина монастыря, аскеза, душевный покой предлагаются тем несчастным, кого преследует забота о пристанище. Для тебя же невообразимо никакое пристанище. Алкоголь и желание отдают на произвол холода.

Монастырь мог бы вывести из игры, но однажды монахине нестерпимо захотелось раздвинуть ноги.

С одной стороны, поиски наслаждения малодушны. Они устремлены к успокоению, а желание, напротив, жаждет быть вечно неутоленным.

Призрак желания неизбежно обманчив. То, что выдает себя за желаемое, замаскировано. Рано или поздно маска спадает, и в этот миг разоблачаются страх, смерть и уничтожение бренного существа. На самом деле, ты стремишься к темноте, однако необходимо сделать крюк и полюбить приятные обличья. Обладание наслаждением, которое предвещают эти желанные обличья, вскоре сводится к обезоруживающему обладанию смертью. Но смертью нельзя обладать: она сама лишает обладания. Поэтому место сладострастия — это место разочарования. Разочарование — самая суть, последняя истина жизни. Без изнуряющего разочарования (в тот миг, когда нас оставляет мужество) ты не могла бы узнать, что жажда наслаждения есть разобладание смерти.

Поиски наслаждения — вовсе не малодушие, а самая передовая линия жизни, безрассудная смелость. Это уловка, которую мы используем для того, чтобы избежать ужаса утоления.

Несомненно, любовь — самая дальняя возможность. Бесконечные препятствия отнимают у любви страстное желание любить.

Желание и любовь смешиваются, любовь — это желание объекта в соответствии с полнотой желания.

Смысл безумной любви лишь в том, чтобы двигаться навстречу любви еще более безумной.

* * *

Требование любви таково: либо ее предмет ускользает от тебя, либо ты ускользаешь от него. Не избегай он тебя, ты избегла бы любви.

Любовники терзают друг друга. Оба жаждут страдать. Желание в них обязано желать невозможного. Иначе желание было бы утолено и угасло.

Учитывая, что желание стремится к неутоленности, полезно утолять его и растворяться в лоне несказанного счастья. В этот миг счастье становится условием приумножения желания, а утоление — источником его молодости.

Иллюстрация Жана Фотрие из издания «Аллилуйи; 1947 года

V

Признай, наконец, кто ты есть. Как можно желать своего унижения, если ты обращаешься к другим, используя чужое обличье?

Ты могла бы соответствовать условностям и наслаждаться уважением униженных. Нетрудно было бы оценить в себе те стороны, благодаря которым ты трудилась бы над безграничной фальсификацией. Не имело бы значения, лжешь ли ты. Ты отвечала бы раболепным отношением на рабство большинства, лишая страсть существования. В таком положении ты стала бы мадам N…, и я услышал бы похвалы в твой адрес…

Тебе пришлось выбирать меж двумя путями: быть «рекомендованной» представителям человечества, основанного на отвращении к человеку, как одна из их числа, или же открыться свободе желаний, выходящих за общепринятые границы.

В первом случае ты поддалась бы усталости…

Но как забыть о твоей способности помещать в себя само бытие, тоже участвующее в игре? Оцени избыток крови, согревающей тебя под серым небом: долго ли смогла бы ты прятать его под платьем? Долго ли подавляла бы ты этот вопль исступления и чрезмерного сладострастия, который остальные свели бы к незначительным речам в угоду благопристойности? Разве, опьяненная стыдом, ты не была бы такой же чарующей, как нагота ночи?

Лишь невыносимая радость оттого, что снимаешь платье, соразмерна безграничности… где, как ты знаешь, ты заблудилась: эта безграничность тоже без платья, а твоя нагота, теряющаяся в ней, заурядна, точно покойник. Твоя нагота безгранично выставляет себя в ней напоказ: ты съеживаешься, терзаясь стыдом, и твоя непристойность безгранично вводит тебя в игру.

(Разве нестерпимое головокружение не открывает тебе, нагой и безмолвной, интимность вселенной? Разве не эта несовершенная вселенная зияет меж твоих ног? Риторический вопрос. Но неужели ты сама, открытая нескончаемому хохоту звезд, усомнишься в том, что далекая пустота тяжелее, чем эта постыдная интимность, таящаяся в тебе?)

Лежа с запрокинутой головой, заблудившись взглядом в молочных разводах небес, отдай звездам… самое нежное истечение своего тела!

Вдыхай сернистый запах и аромат обнаженной груди Млечного пути: чистота твоих чресл откроет твои сны падению в непостижимое пространство.

Соединения обнаженных гусениц половых органов, эти проплешины и розовые полости, этот мятежный ропот, эти мертвые глаза: долгая икота хохочущего исступления — эти минуты перекликаются в тебе с бездонной трещиной небес…

Пальцы соскальзывают в щель, где скрывается ночь. Ночь опускается в сердце, и падающие звезды бороздят ночь, в которой твоя нагота открыта, будто небо.

То, что вытекает из тебя при наслаждении, в сладковатом ужасе плоти, другие крадут у безграничности смерти. Они крадут это у одиночества небес! Именно поэтому тебе нужно бежать, спрятаться в лесной чаще. То, что терзает в сладострастии, призывает головокружение одиночества: сладострастие требует горячки! Лишь твои белые глаза способны признать богохульство, которое свяжет твою сладострастную рану с пустотой звездного неба.

Ничто не соизмеримо с твоим исступлением, кроме безмолвной безграничности ночи.

Отрицая ограниченные существа, любовь предает их бесконечности пустоты, сводит к ожиданию того, чем они не являются.

VI

В любовной муке я избегаю себя самого и, обнажаясь, подступаю к нереальной прозрачности.

Если же я больше не страдаю, не люблю, я, напротив, ограничиваю себя собственной тяжестью.

Избирающая любовь — противоположность похоти. Очистительная любовь делает плотские утехи пресными. Сальное любопытство ребенка переходит в восторги и наивность, полную ловушек.

Судя по бесполым простейшим, размножение клетки проистекает из неспособности сохранять открытый организм в целостности. Рост крошечного существа в итоге приводит к переизбытку, чрезмерному разрыву и потере единства.

Половое размножение животных и человека делится на два этапа, каждый из которых характеризуется этими же чертами переизбытка, чрезмерного разрыва и потери. На первом этапе два существа сообщаются посредством своих разрывов. Это самое жестокое общение. Скрытый разрыв (сродни несовершенству, стыду существа) обнажается (признает себя) и жадно прижимается к другому разрыву: точка соединения любовников — маниакальное стремление разрывать и быть разорванным.

* * *

Обреченность конечных существ подталкивает их к собственному пределу. И этот предел разрывается. (Отсюда — душераздирающий смысл любопытства!)

Лишь малодушие и изнурение держатся в стороне.

Склоняясь над пустотой, в глубине души ты догадываешься об ужасе.

Со всех сторон приближаются другие разорванные тела, болеющие вместе с тобой таким же ужасом, таким же влечением.

Щель под платьем поросла волосами. В пустоте, открытой смятению чувств, игры света превосходят наслаждение, заставляют содрогнуться.

Отчаянная пустота наслаждения, без конца побуждающая нас бежать за пределы самих себя — к отсутствию, была бы невыносима без надежды. В некотором смысле надежда обманчива, но никто не поддался бы влечению пустоты, не замешайся тут видимая противоположность.

Пустота во время транса — еще не настоящая пустота, а вещь, или символ небытия, коим является скверна. Вызывая отвращение, скверна образует пустоту. Пустота обнаруживается в ужасе, которого не превозмогает влечение — или превозмогает, но плохо.

Истина, самая суть отчаяния разврата, является гнусной его стороной, вызывающей отвращение.

* * *

Образ смерти, которым служит скверна, предлагает существу пустоту, вызывающую отвращение; скверна образует вокруг себя пустоту. Я бегу от нее со всею силой отчаяния, но не только моя сила, а также мой страх^[41] и трепет бегут от нее.

Небытие, которого нет, не может отделиться от знака…

Оно не могло бы притянуть нас без него, поскольку небытия не существует.

Отвращение, страх^[42] — вершина эротической жизни в миг, когда желание рождается от того, что внушает страх^[43], и вызывает тошноту: страх^[44] оставляет нас на грани обморока. Но знак пустоты (скверна) способен вызвать не только обморок. Соединившись с соблазнительными красками, он должен смешать ужас с обмороком, дабы удерживать нас в тревоге, чередуя желание и тошноту. Половой орган связан со скверной: он служит отверстием для нее, но становится объектом желания, если нас восхищает телесная нагота.

* * *

Ты молода и красива, твой смех, голос, свежесть притягивают мужчину, но он ждет лишь той минуты, когда наслаждение, подражая в тебе муке, приведет его на грань безумия.

Твоя нагота, прекрасная, преподнесенная — безмолвие и предчувствие бездонного неба, — похожа на ужас ночи, бесконечность коей она обозначает: то, что не может быть определено, — и то, что поднимает над нашими головами зеркало вечной смерти.

Жди от любовника страданий, устраняющих его самого. Любой человек — лишь способность раскрыть в себе пустоту, которая его уничтожит. Исступление требует бунта и злобного упрямства, одновременно циничного, нежного, игривого и всегда на грани тошноты.

Эта игра обольщения и страха^[45], в которой пустота, выбивая почву из-под ног, без конца предается избытку радости, и где прекрасная видимость, напротив, обретает смысл ужаса, способна связать вместе эти противоположности. Плотские существа, то одетые, то обнаженные, обреченные служить друг другу миражом, а затем разрушать эти миражи, разоблачать тревогу, скверну, смерть, пребывающие в них, погибают из-за игры, которая играет ими и предает их невозможному. Твоя любовь становится твоей истиной, если предает тебя тревоге. И желание желалось в тебе лишь ради обморока. Но если кто-то другой пред тобою действительно несет в себе смерть, если его способность притягивать заводит тебя в темноту, на миг отдайся без остатка ребяческому исступлению жизни: отныне у тебя есть лишь порванные платья, а твоя грязная нагота предназначена для пыток и воплей.

Два существа выбрали друг друга для сексуальной катастрофы, следуя самым сильным влечениям. Лишь в них возможное полностью участвует в игре. Требуется больше силы; красота, сила и мужество — признаки обморока. Но мужество — поверхностная добродетель: необходимо, наконец, погрузиться в ужас бытия.

Желание движется от пустоты красоты к ее полноте. Безупречная красота, ее живые, властные и неопровержимые движения способны воспламенить разрыв и в то же время замедлить, связать. Разрыв придает красоте свой похоронный ореол. В благоприятных условиях она соединяет с чистотой линий возможность нескончаемого беспокойства.

Двое любовников отдаются друг другу, объединяя свою наготу. Так они разрывают друг друга и оба надолго остаются связанными со своими разрывами.

Красота — не от мира сего, это пустота, боль, которой нет в полноте.

Небытие — по ту сторону ограниченного бытия.

В крайнем случае, небытие — то, что не является ограниченным бытием; в крайнем случае, это отсутствие, отсутствие границы. С другой точки зрения, небытие — то, чего желает ограниченное бытие; желание, объект которого — то, что не является самим желающим!

В своем изначальном порыве любовь — ностальгическая тоска по смерти. Но сама тоска по смерти — порыв, при котором смерть преодолевается. Преодолевая смерть, она стремится к потустороннему бытию отдельных существ. Именно в этом выражается смысл слияния любовников, путающих свою любовь с любовью к половому органу другого. Поэтому избирающая любовь без конца соскальзывает к моменту анонимной оргии.

Во время оргии обособленное существо умирает или, хотя бы на время, уступает место ужасной неразличимости мертвецов.

При соскальзывании существа к ужасу оргии любовь достигает своего сокровенного значения, на грани тошноты. Но обратное движение, момент поворота вспять может быть наиболее жестоким. В этот момент избранник (отдельное существо) вновь обретает себя, но теряет понятную видимость, связанную с определенными границами. В любом случае, объект выбора, в силу своего избрания — это воплощенная хрупкость, само неуловимое. Минимальные шансы встречи с ним и минимальные шансы его удержания останавливают его, делая желание нестерпимым, выходя за пределы небытия того, чем он не является. Но он не только ничтожная частица, заранее отданная безграничной пустоте: именно избыток жизни и силы в нем сделал его сообщником того, что его уничтожает. Неустранимая отдельность — перст, указующий на бездну и подчеркивающий ее безграничность. Она сама — провоцирующее разоблачение той лжи, каковой и является… Это отдельность женщины, показывающей любовнику свои obscɶna^[46]. Это перст, указующий на разрыв, или, если можно так выразиться, знамя разрыва.

Отдельность необходима тому, кто жадно ищет разрыва. Разрыв так и остался бы ничем, не будь он разрывом существа, и как раз того самого существа, что избрано ради его полноты. Избыток жизни, полнота в нем — его средства для подчеркивания пустоты: эта полнота и этот избыток принадлежат ему, тем более что они растворяют его, устраняют предохранительную стену, отделяющую существо от этой пустоты. Отсюда глубинный парадокс: нас интенсивно разрывает не простой разрыв, а богатая, абсурдная, исступленная отдельность, повергающая в страх.

Отдельность избранного существа — вершина и в то же время спад желания. Сам факт достижения вершины означает, что пора спускаться. Иногда сама отдельность лишается смысла, соскальзывает к регулярному обладанию, постепенно сводится к нулю.

VII

По ту сторону порывов, связанных с утраченной непристойностью, ты достигнешь пространства, в котором царит дружба. Это пространство, где ты снова станешь безоружной, оно будет еще тяжелее, тем более что в нем повиснет длинная и тонкая молния — осознание горя, равновеликого твоему. Благодаря этому осознанию твоя опустошенность обретет уверенность в том, что молния делает опустошенность желанной. Разделенное горе — еще и радость, но оно приятно только при условии разделения. Сам факт погружения вдвоем в сладострастную опустошенность изменяет ее: тогда опустошенность каждого из любовников отражается в зеркале, коим является для него другой. Это медленное, пленительное головокружение, продляющее разрыв плоти. Облик любимого существа черпает отсюда свой душераздирающий характер и свою безумную обольстительность.

Чем недоступнее объект желания, тем большее он вызывает головокружение. Самое сильное головокружение обусловлено уникальностью любимого существа.

Головокружение уникальности — не простое головокружение, а радость, удесятеренная нестерпимым головокружением. И несомненно, в конце отдельность (уникальность) утрачивается, пустота заполняется, а радость обращается в горе (любовь умирает, не в силах превзойти ни уникальность, ни радость). Но по ту сторону утрачиваемой уникальности возникают другие уникальности, а по ту сторону радости, обратившейся в горе, новые существа превращают в радость новые головокружения.

Обособленное существо — приманка (отражающая горе толпы, переворачивая его), а пара, становящаяся, в конце концов, устойчивой, есть отрицание любви. Но обоих любовников соединяет душевное движение, которое прерывает обособленность или, по крайней мере, колеблет ее. Обособленное существо включено в игру, открыто собственной потусторонности и даже — по ту сторону пары — оргии.

VIII

Теперь я хочу поговорить о себе. Описанными путями прошел я сам.

Как изобразить тревогу, в которую погружаюсь? Пусть ответит моя усталость. Голова моя так приучена к страху^[47], сердце мое так утомилось и ему так часто грозила гибель, что я охотнее причислил бы себя к мертвецам.

Ежедневно пытаясь уловить неуловимое, стремясь ко все новым распутствам… и задевая смертельную пустоту, я замыкался в своей тревоге, дабы еще сильнее разрывать себя о разрывы девок. Чем больше я боялся, тем божественнее представлялось мне бесстыдство, о котором могло поведать тело проститутки.

Задницы девок появлялись в конце, окруженные ореолом призрачного света: я жил в лучах этого света.

Выискивая в щели дальний предел возможного, я сознательно убивал себя и транжирил свои силы.

Страх — то же самое, что и желание. Всю жизнь я изнурял себя многочисленными желаниями и всегда валился с ног от страха. В детстве я ждал барабанной дроби, возвещавшей о конце урока, а сегодня жду объект своего страха, хотя больше не в силах ждать. В душе моей царит ужас, охватывающий меня под любым предлогом. Сейчас я люблю смерть. Мне хочется убежать, вырваться из нынешнего состояния, одиночества и скуки жизни, замкнутой на себе.

Иногда, пребывая в страхе, я признаюсь в своем малодушии и говорю себе: «У других больше причин жаловаться, но они же не бьются, запыхавшись, головой об стену». Я поднимаюсь, охваченный стыдом, и тогда обнаруживаю в себе малодушие второго рода.

Конечно, малодушно отдаваться страху из-за такой мелочи, но малодушно также убегать от страха, искать уверенности и стойкости в безразличии. На противоположном полюсе безразличия (факт страдания «зазря») начинается восхождение на гору Кармель^[48]: хотя в абсолютном горе следует встать и смело посмотреть ужасу в глаза.

Суровый закон, принятый теми, кто не тоскует по вершине, приятен и желателен. Но если необходимо двигаться дальше (как можно дальше), приятность исчезает.

Я желаю сдирать платья с девок, ненасытно жаждая пустоты по ту сторону себя самого, или же погибнуть.

IX

Детское отчаяние, ночь, могилы; дерево, из которого сколотят мой гроб, качается на неистовом ветру: палец скользит в твоем интимном месте, ты вся раскраснелась, сердце бьется, и смерть медленно входит в это сердце…

Переступив порог, за которым царят безмолвие, страх^[49]… в темноте церкви твой зад — это уста бога, внушающие мне дьявольскую грусть.

Молчать и медленно умирать — таково состояние бесконечного разрыва. В этом молчаливом ожидании самое легкое прикосновение пробуждает желание. Да обретет твоя душа вновь радость неприличия! Затем, скользя в тишине и бездонном отступлении, ты познаешь, из какого запустения, из какой смерти создан мир. Ты представишь его, и то, что скрывалось твоим платьем, испытает его последствия: обилие ясной наготы на краю одной и той же бездны, опрокинутой одной и той же радостью и одинаково устрашенной.

На тебе — знак. Больше не пытайся бежать. Некоторые удобства — лишь приманки. Ни твоя неискренность, ни твоя ирония не смогут заменить силу. Как бы ни хотелось тебе избежать низости, ставшей твоей возможностью, она настигает тебя. Не то чтобы ты была связана наслаждением, но ты можешь идти, открытая и счастливая, лишь навстречу наихудшему, что ведет по ту сторону убожества минут. Печали, превратившие твою жизнь в смертельный рубеж, не смогут оставить пустоту в голове. Ты больше не спустишься, даже если захочешь.

Не обольщайся: мораль, которой ты внимаешь и которую я преподаю, — самая трудная, она не сулит ни сна, ни удовлетворения.

Я требую от тебя инфернальной или, если хочешь, детской чистоты: обещаний взамен не будет, да и тебя не свяжут никакими обязательствами. Ты услышишь голос, исходящий от тебя и управляющий твоей судьбой: то голос желания, а не желанных существ.

На самом деле, наслаждение не имеет большого значения. Оно принимается как довесок. Наслаждение или радость, безумная аллилуйя страха^[50] — символ пространства, где сердце разоружается. В этом потустороннем, наполовину лунном мире, где каждый элемент разъеден, розы, влажные от дождя, озаряются грозовым светом.

Я вновь вижу незнакомку в маске, тревога снимает с нее платье в борделе, лицо закрыто, а тело обнажено: пальто, платье и белье разбросаны по ковру.

Мы пользуемся трамплином наслаждения, дабы попасть в эту область грез. И конечно же, наслаждение обретается лишь при нарушении общепринятых предписаний, обустройстве ужасного мира. Но верно также обратное. Мы бы не обрели того несчастливого угла зрения, под коим раскрывается истина, если бы наслаждение не гарантировало наших невыносимых поступков.

Твоя задача в этом мире — вовсе не обеспечить спасение души, жаждущей покоя, или снабдить свое тело финансовыми преимуществами. Твоя задача — поиск непознаваемой судьбы. Поэтому ты должна бороться с ненавистными ограничениями, которые система условностей противопоставляет свободе. Поэтому ты должна будешь вооружиться тайной гордыней и несгибаемой волей. Преимущества, данные тебе фортуной — твоя красота, свежесть и запальчивость, — необходимы для твоего разрыва.

Разумеется, это свидетельство не будет по-настоящему раскрыто: свет, излучаемый тобой, станет похожим на свет луны, заливающий спящее поле.

Тем не менее, твоей жалкой наготы и транса твоего тела, раздраженного этой наготой, будет достаточно для разрушения образа ограниченной судьбы существ. Так же, как падающая молния раскрывает свою истину только тем, кого задевает, вечная смерть, разоблаченная в нежной плоти, поразит лишь немногих избранных. Вместе с тобой эти избранные вступят в ночь, где исчезают человеческие представления: ведь лишь безграничная тьма скрывает, вдали от дневной неволи, столь ослепительный свет. Стало быть, в аллилуйе наготы ты еще не достигаешь той вершины, где раскрывается вся истина. По ту сторону болезненных восторгов ты еще усмехнешься, вступая под сень смерти. В этот миг в тебе расторгнутся и разорвутся узы, принуждающие существо к прочности, и я не знаю, заплачешь ли ты или засмеешься, обнаружив на небе своих бесчисленных сестер…

Жорж Батай
Письмо Диане Кочубей

Самуа^[51], ноябрь 1944 г.^[52]

Теперь для меня настал сущий ад. Только о тебе и думаю, все остальное потеряло смысл, а сейчас и тебя больше нет, и я слишком хорошо представляю себе твою жизнь.

Вспомни, что я сказал на террасе или в столовой в первые часы. Я так страдаю, что смерть кажется мне пустяком, но ты должна четко знать, что я не смирюсь, если между нами встанет хоть какое-то препятствие, помимо смерти. Я был бы просто счастлив умереть ради тебя, и ты тоже должна быть счастлива, если я умру из-за тебя. В действительности я боюсь, что отдавать тебе свою жизнь, продолжая ее день за днем, быстро станет пошлостью, я не верю в это, но подобные вещи способны внушить страх [?] в твоем присутствии. И если моя смерть окажется достойнее тебя, нежели моя жизнь, тебе придется смириться и понять это. Ничего не поделаешь, если это противно и ужасно для тебя — невзирая ни на что, я могу подарить тебе это вдобавок. Не знаю, что в точности означают все те слова, которые я наговорил о моей любви к тебе (хоть я верю в них, насколько можно во что-либо верить), но могу сказать с полной уверенностью, что ты — единственная, кому я способен отдать себя без остатка, и я ни за что не сделал бы этого ради кого-то другого. Вот какое значение имеешь для меня ты, и больше — никто. Больше никто для меня не важен, я зациклен на том, что ты — это ты, и не только из-за того, что я смог узнать о тебе, но также из-за того, что ты скрыла от меня, это ужасно и [нрзб]. Я хочу слышать только о тебе, и хотя глупо, что я до такого докатился, я знаю, что, наоборот, вся остальная моя жизнь должна казаться мне глупой. Я готов терпеть себя, только если люблю тебя со всей той абсурдностью, каковую это подразумевает. И без этой любви к тебе я был бы лишь собственной тенью, наверное, достаточной для того, чтобы стать тем, кем являюсь теперь, любя тебя, но мое существование имело бы смысл лишь в связи с этой возможностью.

Сейчас для меня тяжелее всего то, что наши последние часы в Париже были такими серыми и невеселыми. Мне хочется лишь вспоминать, какой ты была и что сказала мне в поезде. Вспомни свои слова: что бы ни случилось, я должен знать, что ты сделаешь все, что в твоих силах.

Не подумай, будто я в отчаянии или хотя бы сомневаюсь. Но у меня больше нет сил не видеть тебя — такое чувство, будто мне выкололи глаза.

Но, каково бы ни было мое состояние, я не могу вести себя по-дурацки. Я лишь верю, что в случае надобности дам отпор кому угодно. Еще никогда я так хорошо не понимал, чего хочу. Теперь я смотрю на вещи трезво.

Это письмо я передам тебе лично, но написать должен сейчас. От меня ничего не осталось. Я жив лишь твоим дыханием. Ты нужна мне постоянно. Если тебя нет рядом, я отчаянно ищу тебя, и мне остается лишь рыдать. В Везле^[53] мы, если можно так выразиться, не расставались ни на секунду. А сейчас… Позволь мне сделать эту безумную попытку и соединить наши оставшиеся жизни. Как невинно было все в Везле! Я бы никогда не смог встретиться с тобой так же, как в последний раз, особенно у тебя дома. И что бы ни случилось (ты знаешь, чего я желаю), мне кажется, будто эта чистота навсегда останется между нами. Ты спрашиваешь, за что я тебя люблю, и я ответил тебе, но я люблю тебя еще и потому, что рядом с тобой дышу самым чистым воздухом, каким когда-либо дышал. Конечно, все из-за того, что ты мучаешь меня самым неуловимым образом.

Я только что проснулся — всю ночь грезил о тебе или звал тебя. Если, оставшись один, я не чувствую тебя, то будто и не существую. Это не слабоумие, просто я вновь обретаю существование, лишь когда оно растворяется в твоем существовании, всячески перемешиваясь с ним, как тогда в Везле. Не думаю, что в Везле мы вели вздорную жизнь. Мир, который мы обретаем вдвоем, намного подлиннее того, что мы обретаем в одиночку: это касается всех областей, а не одной только чувственности.

Я люблю тебя до такой степени, что люблю даже твою ложь. Лишь один раз мне хотелось бы узнать правду не от тебя, но только для того, чтобы узнать о твоей лжи (вовсе не заботясь о самой правде) и еще сильнее полюбить твою ложь, узнав о ней. Ты хорошо знаешь, что сильнее всего я должен любить в тебе, разумеется, наихудшее.

Мне доставляет боль лишь одна твоя черта: когда ты делаешь вид, будто наша связь поверхностна или забавна. Это неправда даже относительно тебя. Как бы мало ты ни любила меня, это чувство не поверхностно и не забавно, а совсем наоборот. Я не требую, чтобы ты никогда не шутила над тем, что нас связывает, но я замечаю в тебе (и это меня пугает) какое-то бегство в себя, какую-то застенчивость, которая не позволяет тебе признать в себе и во мне тот отрезок судьбы, что нас пока связывает.

Вечером я снова ложусь спать: какое горькое утешение — думать, что, если бы ты могла, то легла бы рядом со мной, посмеялась бы над моим страхом и т. д. Если бы могла, ты спала бы в моих объятиях.

Вечер пятницы.

Не знаю, откуда у меня силы это выносить, но они есть. На сей раз ты испугала меня, как всегда. Я потрясен до глубины души тем, что происходит, тем, что происходит с тобой. Я забылся мертвецким сном и проснулся среди ночи в холодном поту. Наверное, меня страшила твоя забытая помада, твой носовой платок, твоя расческа, твое опоздание, твоя невыносимая ложь. Мне казалось, будто я умираю. К тому времени я почувствовал тяжесть от алкоголя, выпитого после обеда (полупохмелье). Теперь ты слишком много лжешь. Везле было и впрямь раем, ведь там ты была свободна. А тут — моральный ад. Не понимаю, как ты это сделала, и, возможно, дело не только в тебе, но вчера ты в прямом смысле отправила меня на каторгу.

Предыдущие страницы кажутся мне теперь полными подлинной жизни — той, что недоступна для нас. Отныне тебе и мне уготованы лишь осадок и горечь любви. Возможно, хуже всего то, что я не знаю, хранишь ли ты мне верность в своем несчастье, ведь она, в сущности, лишь выражение чувства виновности: это-то я и ненавижу в тебе. В первый месяц в тебе не было никакого чувства вины. И между мной и тобой тоже не было никакого чувства вины. Ты сама сказала мне, что никогда не встречала столь невинного человека, как я. В любом случае, именно это привязывает меня к тебе.

Кроме того, ты не можешь рассчитывать на какое-либо забвение с моей стороны. Все, что ты сказала после обеда, по-прежнему звучит у меня в ушах: я очутился в самой гуще кошмара, мне кажется, что я умру, если он закончится, что это — моя родина [?] и мне суждено жить только в нем. Не знаю, посещала ли тебя смутная мысль о том, чтобы отдалить меня своим ужасным поведением, но ты могла догадаться, что привязывала меня, заставляла слушать то, что я вынужден был слушать извечно: наконец-то жизнь больше не обманывала меня своей нежной женской болтовней. И, полагая, что не любишь меня, ты все же откликалась на мое безумие соответствующей речью. Думая об этом, я погружаюсь в отчаяние. К тому же, разговаривая со мной, ты лежала голая в моих объятиях, а теперь я даже больше не плачу, голым стал сам кошмар, я могу лишь ожесточиться, ждать впредь еще худшего и любить тебя, пока не сдохну. [Нрзб] по крайней мере, не видеть этого или делать вид, будто не видишь: бросаясь к твоим ногам с рыданиями, я не ломаю комедию. Мне так хочется, чтобы это было невыносимо для тебя, но, возможно, все зависит от того, насколько ты сталкиваешься с истиной, своей собственной истиной. Ты никогда еще не была такой красивой — голая в расстегнутом пальто.

Лишь сегодня, в воскресенье после обеда, я обосновался в этой комнате, где ты была позавчера. Теперь у меня бывают очень скверные минуты, бывают и нейтральные: я не умею жить в нынешнем положении. Мне даже кажется, что я не смогу дописать это письмо. Вскоре консьержка позовет меня ужинать, как и в твои приходы. Мне останется только лить слезы на картошку. Самое странное — я чувствую, что отныне и до самой смерти, вероятно, все будет так же, быть может, с перерывами. А если что-нибудь изменится, значит, я буду любить тебя меньше, то есть уже при жизни стану хуже мертвеца. Единственное, что меня утешает в этом безнадежном состоянии, — мысль о том, что, возможно, однажды я смогу умереть рядом с тобой, когда мы оба будем голые: я знаю, что это нелепо, но лишь этот образ согласуется с моим влечением к тебе и с тем, чего я жду от тебя. Почему это обязательно должно быть неприятно и даже противно, если это воображаешь ты? Я чересчур хорошо ощущаю в желании то, что изнуряет и даже убивает. Но хоть я вновь говорю о желании, несмотря на всю эту наготу, оно вполне целомудренно.

Ко мне заходили Лейрисы, и пришлось прерваться, а вечером я жду аббата Клоссовски! Но ты не придешь еще очень долго… Ты лежишь и болеешь, как в Везле, когда я тебя выхаживал. Я больше не могу тебя выхаживать, но люблю тебя, люблю так сильно, что хотел бы, чтобы ты была недостойна этого, а моя любовь стала тем величественнее. Конечно, я несу околесицу, но мне нужно окликнуть тебя. Я также знаю, что ты — скотина, но я хорошо знаю твою сущность (которая заставляет меня содрогаться от страха) и должен тебе это сказать: ты есть та, от кого все другие отворачиваются, ты есть та, от кого убегают почти все другие, ты есть та, кто вызывает у других страх, ты есть та, кто дышит в смертных краях, и не следует упрекать себя за то, что я говорю эти безумные слова, — они правдивы. Я также думаю сейчас, что нам удалось найти друг друга и впредь нас окончательно разлучит только смерть. Но как ты могла подумать, будто я жду от тебя счастья? Это было бы таким же безумием (точнее, глупостью) с моей стороны, как и не верить в судьбу, связавшую нас столькими страданиями, а также — намного реже — столь чистой радостью. Я жду от тебя лишь одного — зачахнуть перед тобой до смерти. Или хотя бы до смертных пределов. И ты прекрасно знаешь, неважно откуда, что рядом с тобой я достигаю конца жизни.

Когда я говорю о том, что связало нас в радости, вспомни те минуты, когда мы соприкасались друг с другом так плотно, что я больше не мог ничего вообразить. Иногда я думаю, что это должно происходить, даже если мы расстанемся. Внезапно мне на время померещилось, словно ты — здесь, и не просто здесь, а рядом со мной, причем в том виде, как я только что описал.

17 ноября, среда. Не знаю, когда ты получишь то, что я сейчас пишу. Что мне сказать и [нрзб]? Если мне суждено снова встретиться с тобой (и я верю, что тогда ты разденешься догола), мне не хотелось бы страдать меньше, чем я страдаю в эти дни, но как же я страдаю, Диана! Я зову тебя, плача, будто малое дитя. Я так больше не могу. Ведь это жестоко, что тебя постигла еще и болезнь, словно тебе мало одного мучителя. Все же порой я думаю, что мы никогда не были так тесно связаны роком. Могу ли я сомневаться, что ты чувствуешь, как наши судьбы связаны теми страданиями, которым подвергся каждый из нас, еще острее, чем если бы мы пытались обняться? Это не всегда так, но иногда мне кажется, что это страдание обручило нас. Ты также знаешь, что по-настоящему отчаяться и даже просто усомниться значит умереть. Я не думаю об этом, но если когда-нибудь больше не смогу терпеть и покончу со всем, клянусь тебе, Диана, что стану еще больше радоваться, что повстречал тебя. Пойми и позволь мне это сказать: я люблю тебя так сильно, что уже предвкушаю смерть. Смерть и ты. Все прочее — ложь. И необходимо, чтобы ты рано или поздно узнала меня таким, какой я есть, услышала, как я шепчу, что люблю тебя до смерти, и благодаря тому, что меня убивает, ты открыта мне полностью — как в тот миг, когда я раздвигал твои ноги. Не подумай, будто это просто слова. Всякий раз, когда я хотел этого изо всех сил, ты открывалась мне. И то, что открывает тебя в тебе передо мной, не только подлинно, как могила, но и сильнее законов, денег и низостей.

Примечания

1

Выражаю глубокую признательность дочери Дианы и Жоржа Батая — Жюли Батай и литературоведам Мишелю Конта и Жаклин Риссе за рассказы и советы.

(обратно)

2

См. Ж. Батай, К. Пеньо. «Сакральное». Kolonna Publications, 2010.

(обратно)

3

Bataille G. Œuvres complètes. P., 1973. V. 5. P. 239.

(обратно)

4

Фрэзер Дж. Дж. Золотая Ветвь. М., Политиздат, 1980. С. 9–18.

(обратно)

5

Bataille G. Ibid. P. 364.

(обратно)

6

Bataille G. Ibid. P. 437.

(обратно)

7

Фрэзер Дж. Дж. Там же. С. 192.

(обратно)

8

Bataille G. Ibid. P. 493.

(обратно)

9

Bataille G. Ibid. P. 319.

(обратно)

10

Bataille G. Ibid. P. 321.

(обратно)

11

Surya М. Georges Bataille, la mort à l'oeuvre. P., 1992. P. 659.

(обратно)

12

Bataille G. Œuvres complètes. P., 1973. V. 6. P. 69–70.

(обратно)

13

Bataille G. Ibid., P. 120.

(обратно)

14

Bataille G. Ibid., P. 177.

(обратно)

15

Напомним, что одна из трех частей книги называется «Дианус».

(обратно)

16

Батай Ж. Проклятая часть. М., 2006. С. 568–570.

(обратно)

17

По непроверенным данным, Жорж (Георгий) Снопко родился во Владимире, его отца звали Арсен (Арсений) Снопко, мать — Катрин (Екатерина) Снопко, — www.worldroots.com.

(обратно)

18

Surya М. Ibid. Р. 420. В Везле Батай был похоронен.

(обратно)

19

В 1050 г. Папа Римский Леон IX объявил Везле местом паломничества.

(обратно)

20

Этот номер журнала был посвящен Испании и назывался «Свободная Испания».

(обратно)

21

Более подробно см. труды М. Галетти: Bataille G. L'apprenti sorcier: du Cercle communiste démocratique à Acéphale. Textes, lettres et documents, 1932–1939, rassemblés, présentés et annotés par Marina Galletti. P., 1999; a также составленную ею хронологию к научному изданию прозы Батая: Bataille G. Romans et récits. P., 2004.

(обратно)

22

Bataille G. Choix de lettres: 1917–1962. Éd. établie, présentée et annot. par Michel Surya. P., 1997. Р. 527 (письмо М. Лейрису из Орлеана 22 марта i960).

(обратно)

23

Bataille G. Choix de lettres. Ibid. P. 543 (письмо Д. Масколо, 23 сентября 1960).

(обратно)

24

Bataille G. Choix de lettres. Ibid. P. 578 (письмо Д. Масколо, декабрь 1961).

(обратно)

25

Батай любил обыгрывать этот смысл своего имени, утверждая в «Гераклитианской медитации» (1939): «Я сам война».

(обратно)

26

L'Enfer de la Bibliothèque. Eros au secret. P., BNF., 2007. P. 341.

(обратно)

27

Более подробно об издательстве см. библиографическую книгу: Kearny P. J. The Paris Olympia Press. Liverpool, 2007.

(обратно)

28

Girodias М. Une journée sur la terre. II. Les jardins de l'Eros. Ed. De la Différence. P., 1990. Р. 321.

(обратно)

29

Girodias М. Ibid. P. 321.

(обратно)

30

Girodias М. Ibid. P. 326.

(обратно)

31

Le Journal Officiel de la République Française, 20 décembre 1956.

(обратно)

32

L'affaire Lolita. P., 1957. Р. 50.

(обратно)

33

L'affaire Lolita. Ibid. Р. 7.

(обратно)

34

L'affaire Lolita. Ibid. Р. 57.

(обратно)

35

Морис Бланшо говорил о «безграничной игре мысли» в творчестве Батая: Critique. 1963, août–sept. P. 737.

(обратно)

36

Прямая ассоциация с рассуждениями о «заднице» в «Истории глаза», но у Батая это единичный случай, а Диана постоянно возвращается к идее соединения непристойных сцен и непристойного письма.

(обратно)

37

Драма Пьера Корнеля, основанная на жизнеописании святого мученика Полиевкта (1643).

(обратно)

38

Ис., 1:16.

(обратно)

39

По секрету; в сторонке (фр.).

(обратно)

40

Страх — одно из основных понятий экзистенциализма. Было введено С. Кьеркегором, различавшим обычный «эмпирический» страх-боязнь (нем. Furcht), вызываемый конкретным предметом или обстоятельством, и неопределенный, безотчетный страх-тоску (нем. Angst) — метафизический страх, неизвестный животным, предметом которого является ничто и который обусловлен тем, что человек конечен и знает об этом. У М. Хайдеггера страх открывает перед «экзистенцией» ее последнюю возможность — смерть. У Ж. П. Сартра метафизический, экзистенциальный страх (фр. angoisse) истолковывается как страх перед самим собой, перед своей возможностью и свободой. — Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

41

Peur.

(обратно)

42

Peur.

(обратно)

43

Peur.

(обратно)

44

Peur.

(обратно)

45

Peur.

(обратно)

46

Половые органы (лат.).

(обратно)

47

Peur.

(обратно)

48

Горный массив на северо-западе Израиля. Согласно ветхозаветной традиции, гора Кармель — место жития пророка Илии, в мистическом смысле — символ духовного свершения.

(обратно)

49

Peur.

(обратно)

50

Peur.

(обратно)

51

Самуа-сюр-Сен — городок близ коммуны Фонтенбло, в департаменте Сена-и-Марна (Иль–де–Франс).

(обратно)

52

Восемь страниц из блокнота с клетчатой бумагой, формата 12,5 X 21,5, исписанных с двух сторон. — Прим. фр. публикатора.

(обратно)

53

Городок в департаменте Йонна (Бургундия), в котором находится одно из самых крупных и богатых бенедиктинских аббатств средневековой Франции, заложенное в XI в. на месте предполагаемой могилы Марии Магдалины и реконструированное в XIX в. по проекту Виолле-ле-Дюка.

(обратно)

Оглавление

Елена Гальцова Диана Батай и ее «порочный» роман

Диана Батай Ангелы с плетками

Жорж Батай Аллилуйя

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

Жорж Батай Письмо Диане Кочубей