Только хорошие индейцы (fb2)

- Только хорошие индейцы [The Only Good Indians] (пер. Назира Хакимовна Ибрагимова) 3818K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стивен Грэм Джонс

Стивен Грэм Джонс
Только хорошие индейцы

Stephen Graham Jones THE ONLY GOOD INDIANS

Иллюстрации на обложке, полусупере и титуле Ольги Закис

ISBN 978-5-04-115368-7

⁂

Пролог

Заголовок заметки о Ричарде Боссе Рибсе был бы таким:

«ИНДЕЕЦ УБИТ ВО ВРЕМЯ СТЫЧКИ ВОЗЛЕ БАРА»

Можно и так сказать.

Рикки нанялся на работу в буровую бригаду в Северной Дакоте. Поскольку он был там единственным индейцем, его нарекли Вождем. А поскольку он был еще и новичком и, вероятно, не собирался задержаться надолго, именно его отправляли вниз регулировать натяжение цепи бура. Каждый раз, когда он возвращался, не потеряв ни единой конечности, он показывал большие пальцы всем на платформе, демонстрируя, что с его удачей ему ничего не грозит.

Рикки Босс Рибс.

Он смылся из резервации внезапно, когда его младший брат Чито умер от передоза в чужой гостиной; Рикки сказали, что телевизор там был настроен на канал, который просто все время показывал парковку у местного продуктового магазина. Рикки никак не мог избавиться от мысли о том, что этот канал смотрят только самые старые из старейшин. Такая жизнь все время напоминала о том, какой дерьмовой была резервация, такой тоскливой и никудышной. А его младший брат почти не смотрел даже нормальных каналов и не мог долго усидеть перед ящиком, он бы скорее листал комиксы.

Вместо того чтобы тащиться окольной дорогой в похоронной процессии и торчать на семейном участке кладбища позади Восточного Глейшера, за которым все припарковали свои машины на лесовозной дороге позади него, чтобы потом развернуться, подъехав прямо к могилам, Рикки сбежал в Северную Дакоту. Он планировал попасть в Миннеаполис – он там знал кое-кого из парней, – но на полпути туда узнал, что нефтяникам на буровую требуются рабочие, предпочтительно индейцы, потому что те от природы устойчивы к холоду. И поэтому они, возможно, не сбегут зимой.

Рикки во время разговора с мастером в оранжевом трейлере-бытовке кивнул, подтверждая эти домыслы. Черноногим плевать на холод, и – нет, он не сбежит от них в середине недели, бросив бригаду недоукомплектованной. Он умолчал лишь о том, что устойчивость к холоду приобретается не потому, что у тебя хреновая куртка, а просто через какое-то время перестаешь жаловаться на холод, так как от этого теплее не становится. И еще не сказал, что, получив первый зарплатный чек, он уедет в Миннеаполис, и поминай как звали!

Мастер, который с ним беседовал, был толстяком с обветренным лицом, светлыми волосами и жесткой бородой, похожей на проволочную губку для посуды. В тот момент, когда он потянулся через стол, чтобы пожать Рикки руку, и посмотрел ему в глаза, современный мир на долгое мгновение куда-то исчез, и эти двое перенеслись в брезентовую палатку: мастер был облачен в мундир кавалериста, и Рикки уже положил глаз на медные пуговицы его мундира. В тот момент он совсем не думал о бумаге на столе между ними, на которой только что поставил свою закорючку.

В последние несколько месяцев это случалось с ним все чаще и чаще. С той самой неудачной охоты прошлой зимой и до этого собеседования, и не прекратилось даже со смертью Чито на том диване.

Свое имя Чито получил не при рождении, но из-за веснушек и копны ярко-рыжих волос от этого прозвища ему так и не удавалось избавиться^[1].

Рикки думал о том, как прошли похороны. Он гадал, стоит ли там сейчас большой чернохвостый олень, прижавшись носом к ограде из мелкой сетки, вокруг мертвых индейцев. И что на самом деле видит тот большой олень-мул, и не ждет ли он, пока все эти двуногие не уйдут?

Чито бы подумал, что это красивый олень, решил Рикки. Мальчишкой он никогда не соглашался вставать рано вместе с Рикки, чтобы пойти в лес на рассвете. Ему никогда не хотелось кого-нибудь прикончить, за исключением банок с пивом. Возможно, он стал бы вегетарианцем, если бы в резервации такое было возможно. Его ярко-рыжие волосы и без того служили мишенью для шуточек, и вздумай он питаться кроличьей едой, из тупых индейцев, жаждущих над ним поиздеваться, выстроилась бы целая очередь.

Но он все равно умер на том диване, даже не от чьей-то руки, просто сам наложил на себя руки, и после этого Рикки решил, что тоже выберется оттуда, пропади все пропадом. Конечно, он поработает «цепной обезьяной»^[2] бригады недельку-другую. Да, он не против ночевать вчетвером с белыми парнями в покачивающемся на ветру трейлере. Нет, он не против того, чтобы быть Вождем, хоть и понимал: окажись он здесь в те времена, когда индейцы совершали набеги и загоняли бизонов, он и тогда был бы мелкой сошкой. Каким бы ни был эквивалент «цепной обезьяны» во времена стрел и лука, Рикки Босс Рибс занял бы именно это место.

В детстве он видел в библиотеке книжку с картинками о Разбитых Головах, или как там они назывались, – книжку об охоте на бизонов, как в старину индейцы из племени черноногих гнали одно стадо за другим к обрыву, с которого те и прыгали. Рикки помнил, что тем парнем, который набрасывал на плечи шкуру и бежал впереди бизонов, становился победитель соревнований по бегу, устраиваемых старейшинами между всеми мальчишками. Еще он лучше всех лазил по деревьям, потому что нужно быть не только очень быстрым, чтобы мчаться перед многотонной массой мяса, но и обладать крепкой хваткой, чтобы в последний момент в прыжке со скалы ухватиться за веревку, которую заранее оставили там мужчины, и повиснуть на ней под обрывом, в безопасном месте.

Каково было сидеть там, пока бизоны, вытянувшие вперед ноги в ожидании приземления, с мычанием проплывали по воздуху вниз на расстоянии вытянутой руки?

Что ты чувствовал, когда добывал мясо для всего племени?

Они почти сделали это в прошлый День благодарения: он, и Гейб, и Льюис, и Касс, они намеревались это сделать, собирались хоть раз стать индейцами-добытчиками, планировали показать всем в Браунинге, как это делается, но потом повалил густой, мокрый снег, и все покатилось к чертям, а Рикки оказался здесь, в Северной Дакоте, как будто не мог придумать ничего лучше, чем явиться сюда из холода.

Проклятие.

В Миннеаполисе он собирался добыть себе только тако^[3] и постель.

Но пока что сойдет и пиво.

Бар был битком набит исключительно рабочими с буровой. Пока никаких драк, но все еще впереди. Там был еще один индеец, кажется, из племени дакота, он сидел в углу возле бильярдных столов, обхватив руками бутылку. Он кивнул Рикки, и Рикки кивнул в ответ, но у этих двоих было так же мало общего, как у Рикки с его бригадой.

Его внимание больше привлекала блондинка-официантка, лавирующая с подносом пустой посуды в гуще толпы. Пятьдесят пар глаз следили за ней с одобрением. Рикки она показалась похожей на ту высокую девушку, с которой Льюис в июле сбежал в Грейт-Фоллз, но она, наверное, уже бросила его, а значит, сейчас Льюис сидит в точно таком же баре, как этот, и точно так же сдирает со своего пива этикетку.

Рикки поднял свою бутылку, приветствуя его через все мили между ними.

Четыре бутылки и девять песен кантри спустя он встал в очередь в мужской туалет. Вот только эта длинная очередь уже протянулась через весь зал, и в прошлый раз он видел, что некоторые парни мочились и в мусорные урны, и в раковину. Воздух был настолько едкий и затхлый, что едва ли не хрустел у Рикки на зубах, когда он случайно открывал рот. Здесь было не хуже, чем в сортире на буровой, но там можно просто расстегнуть молнию на ширинке в любом месте и облегчиться.

Рикки вышел из очереди и допил свое пиво, потому что копам дай только волю поймать индейца с пивной бутылкой в толпе возле бара, и стал пробираться к выходу, чтобы глотнуть свежего воздуха и облюбовать какой-нибудь столб, который срочно нужно полить.

У выхода вышибала хлопнул своей мясистой ладонью по груди Рикки, посоветовал пока не выходить и добавил что-то насчет подсчета по головам и целой пожарной команды.

Рикки посмотрел в открытую дверь на толпу буровых рабочих и ковбоев, ожидающих возможности войти в бар; они сверкали на него глазами, но ни о чем не просили. Эту очередь ему пришлось бы потом растолкать или опять ждать возможности попасть внутрь. Но выбирать времени уже нет. Еще минута-две – и из него польется так, что по-любому надо оказаться в каком-нибудь месте, где он сможет это сделать, не обгадив одежду.

Он наверняка способен отстоять полчаса в очереди, чтобы еще немного поглазеть на ту блондинку-официантку. Рикки боком протиснулся мимо вышибалы, кивнув в знак того, что знает что делает, и какой-то рабочий сразу же занял его место.

Даже не было времени притормозить рядом с баром, поднять лапу и помочиться на кучу дымящихся мешков возле мусорных баков. Рикки просто двинулся вперед, прямо к грузовикам с буровой, припаркованным более или менее ровными рядами, и его прорвало на ходу, не успел он остановиться. Ему даже пришлось слегка откинуться назад: струя била, как из пожарного шланга.

Он зажмурился, охваченный таким наслаждением, какого давно не испытывал, а когда открыл глаза, то понял, что он здесь уже не один.

И приготовился дать отпор.

Только глупые индейцы пытаются прошмыгнуть мимо банды крутых белых парней, каждый из которых уверен, что место, которое ты занимал в баре, должно по праву принадлежать ему. Белые спокойно относятся к Вождю, который регулирует натяжение цепей в бригаде, но когда речь заходит о том, кому позволено глазеть на белую женщину, ну, это уже совсем другое дело.

«Глупец, – сказал себе Рикки. – Глупец, глупец, глупец».

Он взглянул вперед, на капот, через который собирался перевалить, скользнув на бедре, на кузов грузовика, который, он надеялся, не набит доверху всякими железками, о которые он может сломать лодыжки, потому что он уже собирался туда рвануть. Группа белых парней может избить индейца до полусмерти, да, нечего и сомневаться, в здешних горах такое случается каждые выходные. Но сперва им надо его схватить.

А теперь, когда, по его прикидкам, он стал легче на целых три фунта жидкости и быстро трезвеет, ни один из них, даже если он бывший чемпион по бегу, и пальцем не ухватит Рикки за рубашку.

Рикки улыбнулся сам себе плотно сжатыми губами, кивнул, подбадривая себя и перебирая в уме все ружья, хранящиеся за сиденьем его грузовика, оставленного на буровой. Когда он сбежал из резервации, он забрал их все, даже ружья дядюшек и деда – они все стояли в одном чулане у входной двери, – а потом еще захватил большой мешок с разнокалиберными патронами, решив, что некоторые из них должны к ним подойти.

Идея заключалась в том, что в Миннеаполисе ему понадобятся деньги на первое время, а ружья превращаются в наличные быстрее, чем любой другой товар. Но потом он нашел работу по пути туда. И задумался о том, что дядюшкам нужно будет заполнить морозильник припасами на зиму.

Рикки дал себе обещание вернуть все ружья по почте на обширной парковке бара для буровиков в Северной Дакоте. Но не придется ли разобрать их на части и отправить в отдельных свертках, чтобы ружья перестали быть ружьями?

Рикки этого не знал, но точно понимал, что в данный момент ему не помешало бы помповое ружье калибра.30-06. Пострелять, если дело дойдет до этого, но главным образом просто резко повернуться и оставить полукруглые отпечатки ружейного ствола на щеках, на лбу и на грудных клетках, а для челюстей идеально подойдет конец приклада.

Может, ему и придет конец на этой парковке в луже собственной мочи, но, по крайней мере, чумазые белые парни запомнят этого черноногого и в следующий раз дважды подумают, увидев другого индейца в их баре.

Жаль, Гейба нет рядом. Гейб любил такие стычки – он играл в ковбоев и индейцев на всех парковках в мире. Он бы издал свой дурацкий боевой клич и просто бросился драться как черт. Он как будто уносился на сто пятьдесят лет назад и проживал так каждый день своей нелепой жизни.

Но когда ты с ним, с Гейбом… Рикки прищурил глаза, снова кивнул сам себе, собираясь с силами. Он должен сделать вид, постараться быть похожим на Гейба. Когда Рикки был с Гейбом, ему всегда хотелось издать такой же боевой клич, чтобы, когда он повернется лицом к этим белым парням, он почувствовал себя с томагавком в руке. Почувствовал, что его лицо разрисовано резкими, грубыми черно-белыми узорами и, может, с одной-единственной красной полосой справа шириной в палец.

Года летят, приятель.

– Так, – произнес Рикки, сжимая руки в кулаки. Его грудь уже вздымалась, он обернулся, чтобы покончить с этим, стиснул зубы, не боясь предстоящего удара.

Но… никого?

– Что за?.. – произнес Рикки и осекся, потому что там все-таки что-то было.

Огромный темный силуэт, перебирающийся через совершенно неуместный жемчужно-белый «Ниссан».

Не лошадь, словно ударом промелькнуло у него в голове. Рикки невольно улыбнулся. Это же вапити^[4]? Большой, упитанный молодой олень, у которого ума не хватило понять, что сюда ходят люди, а не животные. Он один раз фыркнул и перепрыгнул на грузовик справа от него, оставив на красивом, обтекаемом капоте маленького «Ниссана» вмятину, из-за которой его края загнулись кверху, как у лепешки тако. Но, по крайней мере, автомобиль стерпел это молча. Тот грузовик, на который обрушился вапити, не выдержал такого оскорбления, и его сигнализация пронзительно завизжала, да так громко, что олень сиганул вниз на все четыре копыта. Вместо того чтобы выбрать один из двадцати логичных путей спасения от этого звука, он прыгнул через капот орущего грузовика в промежуток между ним и следующим автомобилем.

А после пьяный олененок врезался в еще один грузовик, а потом и в следующий.

Все сигнализации взвыли, фары замигали.

– Что на тебя нашло, приятель? – спросил потрясенный Рикки у вапити.

Но он быстро пришел в себя. Молодой вапити развернулся и помчался по проходу между автомобилями, пригнув рогатую голову, как зрелый самец, прямо на стоящего там Рикки…

Рикки отпрыгнул в сторону и налетел на еще один грузовик, включив тем самым еще одну противоугонную сигнализацию.

– Что тебе от меня нужно? – крикнул Рикки оленю и потянулся к платформе ближайшего грузовика. Он нащупал огромный серпообразный гаечный ключ и решил, что тот послужит хорошим средством защиты. По крайней мере, он на это надеялся.

Неважно, что вапити был тяжелее его на целых пятьсот фунтов.

Неважно, что олени так не поступают.

Когда он услышал дыхание вапити у себя за спиной, он обернулся, одновременно замахиваясь, и поднятый над его головой гаечный ключ врезался в боковое зеркало высокого «Форда». Сигнализация большого грузовика взвыла, вспыхнули все фары и подфарники, и когда Рикки оглянулся на топот копыт за спиной, то на этот раз это были не копыта, а сапоги.

Это были все рабочие буровой и ковбои, которые стояли в очереди в бар.

– Он… он… – сказал Рикки, держа гаечный ключ наподобие колотушки для шин, а каждый второй грузовик рядом с ним мигал огнями от боли и демонстрировал только что полученные повреждения. Он тоже их видел, и видел то, что видели они: этого индейца только что обидели в баре, он не знал, где чей грузовик, поэтому выместил свою обиду на всех грузовиках на парковке.

Вот так всегда. Сейчас один из белых парней пошутит насчет того, что Рикки сбежал из резервации, а потом должным образом начнется то, что должно произойти.

Только вот Рикки, может, хочется жить.

Он уронил гаечный ключ в грязь, вытянул руку и произнес: «Нет, нет, вы не понимаете…»

Но они понимали.

Когда они сделали шаг вперед, чтобы сбить его с ног по освященному временем обычаю, Рикки повернулся, наполовину перескочил через разгромленный вапити «Ниссан», пережил неприятное мгновение, когда чьи-то пальцы зацепили петлю его ремня, но он резко вильнул бедрами, вырвался, упал вперед, пробежал несколько шагов и упирался в землю руками, пока не восстановил равновесие. Пивная бутылка пролетела мимо его головы, разбилась о решетку капота прямо перед ним, и Рикки выбросил вверх руки, чтобы защитить глаза, потом попытался обогнуть грузовик, но ему это не совсем удалось – его бедро задело остаток вертикального элемента решетки, из-за чего он развернулся и упал на следующий грузовик с еще одной дурацкой сигнализацией.

– Мать твою! – заорал он этому грузовику, всем грузовикам, всем ковбоям, всей Северной Дакоте, нефтяным промыслам и Америке в целом, а потом, когда побежал изо всех сил по проходу между грузовиками, отталкиваясь от все новых боковых зеркал, два из которых оторвались и остались у него в руках, он почувствовал, как на его лице расплывается улыбка – улыбка Гейба.

«Значит, вот что при этом чувствуешь».

– Да! – заорал Рикки, волны адреналина и страха плескались у него в мозгу, подавляя все мысли. Он развернулся и побежал обратно, чтобы вытянуть обе руки и ткнуть пальцами в буровиков. Сделав четыре шага с этим грозным, важным жестом, он выбежал на открытое пространство, какой-то круг на вспаханном поле, зацепился каблуком левого сапога за камень или замерзшую бизонью лепешку в траве и растянулся на земле.

За своей спиной он видел темные силуэты, прыгающие через платформы грузовиков, их ковбойские шляпы взлетали в воздух вместе с ними, но эти силуэты не опускались, они просто растворялись в ночной темноте.

– Умеют белые парни двигаться… – сказал он про себя, не различая границы реальности, он оттолкнулся от земли и встал, и тоже пришел в движение.

Когда стук шагов и топот сапог зазвучал слишком близко, так близко, что Рикки уже не мог это вытерпеть, он понял, что уже все, и ухватился за бампер, под прямым углом запрыгнув под грузовик.

Этому способу убегать он научился в возрасте двенадцати лет, когда умел извиваться и скользить, как змея.

Однако все грузовики в Северной Дакоте высокие, чтобы можно было ездить по грязи. Рикки скользнул под грузовик, инерция позволила ему проскочить половину его ширины. Чтобы пройти вторую половину, он вытянул руку, пытаясь ухватиться за что-нибудь, и кожа на ладони и пальцах тут же задымилась от жара трехдюймовой выхлопной трубы.

У Рикки вырвался вопль, но он выскочил с другой стороны грузовика с такой скоростью, что врезался в старый потрепанный грузовик, не оборудованный сигнализацией. Впереди, на расстоянии двух грузовиков, темные силуэты выполняли свой любимый манёвр для поимки индейца, расходясь в стороны под углом в сорок пять градусов.

– Пригнись, – сказал себе Рикки и исчез: он побежал, пригибаясь и чувствуя себя солдатом, который бежит вдоль окопа, а вокруг летают снаряды. Вполне похоже на правду.

– Вон он! – заорал какой-то рабочий, но его голос раздался где-то далеко, и Рикки понял, что парень ошибся, и белые окружают кого-то другого. Пройдет секунд десять или двадцать, пока они поймут, что это не индеец.

Когда между ним и преследователями уже было десять грузовиков, Рикки наконец выпрямился в полный рост, чтобы убедиться, что вместо него не достанется тому парню из племени дакота.

– Я прямо здесь, – не слишком громко крикнул Рикки бурильщикам, потом повернулся, миновал последний ряд грузовиков и спустился к узкой полосе асфальтобетона, которая протянулась между автостоянкой бара и обширным пространством замерзших лугов.

Значит, ему предстоит ночная пешая прогулка. И ночь игры в прятки с каждой парой фар. Холодная ночь. Хорошо, что ты индеец, сказал он себе, втягивая в себя воздух и с трудом застегивая молнию на куртке. Индейцы не боятся холода.

Он хрюкнул, изображая смех, и не оглядываясь, одним прыжком перепрыгнул через полосу, обожженной рукой уперся в обочину и ступил на выцветший асфальт, и в тот самый момент рядом с его сапогом разлетелась на осколки бутылка.

Он вздрогнул, отпрянул в сторону, оглянулся на множество теней, состоящих из рук, ног и голов с короткими стрижками, перемахивающих через грузовики.

Они его видели, различали его индейский силуэт на фоне светлой, замерзшей травы.

Он зашипел, с отчаянием резко выдохнув сквозь зубы, качнул головой из стороны в сторону и прыгнул на обочину, не сгибая колени, чтобы проверить, насколько хватит их упорства. Им сегодня так сильно хочется догнать индейца, что они готовы бежать в открытую прерию в ноябре, или им достаточно просто прогнать его прочь?

Не доверяя асфальту и льду на противоположной обочине, Рикки скользнул по ней, и когда каблуки его сапог коснулись травы, он едва удержался на ногах, а потом превратил падение в бег с наклоном вперед. Да он бы и упал, если бы не врезался животом в верхнюю проволоку на ограде. Он легко перескочил через ограду, проволока оторвалась от креплений на столбах на середине прыжка, будто специально для того, чтобы он уткнулся всем лицом в колючую траву на другой стороне.

Рикки перекатился на спину и лежал, глядя на россыпь звезд на огромном черном небе. Он думал о том, что ему, возможно, следовало остаться дома и пойти на похороны Чито, что, может, ему не следовало воровать ружья у своих родных. И, быть может, ему совсем не надо было сбегать из резервации.

Он был прав.

Когда он встал, вместо бескрайней прерии замерзшей травы на него смотрело целое море зеленых глаз.

Огромное стадо вапити ожидало его, преграждая ему дорогу, а другое огромное стадо настигало его сзади, стадо людей, они уже были на асфальтобетоне, их голоса становились громче, руки сжимались в кулаки, глаза сверкали белым огнем.

«ИНДЕЕЦ УБИТ ВО ВРЕМЯ СТЫЧКИ ВОЗЛЕ БАРА».

Можно и так сказать.

Дом, который стал красным

Пятница

Льюис стоит в сводчатой гостиной их с Питой нового арендованного дома и пристально смотрит на точечный светильник над камином, посмевший замигать именно в тот момент, когда он на него взглянул.

До сих пор он включался и мигал в совершенно произвольное время. Может быть, он подчинялся некоему таинственному и невероятному сочетанию сработавших в доме выключателей, или из-за того, что в розетку на кухне включили утюг, а часы наверху в это время не были включены в сеть – или, напротив, включены? И это не говоря обо всех возможных комбинациях включения двери в гараже, холодильника и прожекторов, освещающих подъездную дорожку.

Загадка, вот что это такое. Но сейчас куда важнее решить другую загадку: какой сделать сюрприз для Питы за то короткое время, пока она съездит в гастроном и вернется к обеду. Харли, полукровка-«маламутант» Льюиса, упорно и жалобно лает во дворе, потому что привязан к бельевой веревке. Он уже почти охрип от лая. Льюис знает: очень скоро он сдастся и замолчит.

Если он сейчас отстегнет ошейник, он словно признает, что это пес его дрессирует, а не наоборот. Правда, Харли уже староват для дрессировки, но и Льюис давно не мальчик. В самом деле, Льюис считает, что заслуживает большой индейской медали за то, что дотянул до тридцати шести и ни разу не покупал бургер с жареной картошкой в ресторане быстрого обслуживания «на ходу», и не заработал ни диабета, ни гипертонии, ни лейкемии. И еще он заслужил много разных наград за то, что в списке его достижений нет серьезных автоаварий, тюремного срока или алкоголизма. Быть может, наградой за то, что он счастливо избежал всего вышеперечисленного – и наркотиков, наверное, тоже – является его десятилетний брак с Питой, вовсе не обязанной мириться с деталями мотоцикла, отмокающими в раковине, с потеками соуса чили, которые он вечно оставляет между кофейным столиком и диваном, и с разным ненужным хламом его племени, который он украдкой притаскивает и вешает на стены их очередного дома.

Он воображает себе, как делает уже много лет, крупные буквы заголовка в газете его родных мест «Репортер Глейшера»: «БЫВШАЯ ЗВЕЗДА БАСКЕТБОЛА ДАЖЕ НЕ МОЖЕТ ПОВЕСИТЬ ОДЕЯЛО С ВЫПУСКНОГО ВЕЧЕРА В СОБСТВЕННОМ ДОМЕ». И не потому, что Пита против полноразмерных одеял, а скорее из-за того, что он завернул в него бесплатную посудомоечную машину, которую вез домой пару лет назад, и машинка эта перевернулась в кузове его грузовика на самом последнем повороте, из-за чего густая вонючая жижа испортила изображенный на одеяле Гудзонов залив. Но это неважно.

И также не имеет значения, что он был не такой уж звездой баскетбола полжизни тому назад.

Ведь никто, кроме него, не читает эту воображаемую газету.

А завтрашний заголовок?

«ИНДЕЕЦ, КОТОРЫЙ ЗАЛЕЗ СЛИШКОМ ВЫСОКО». Подробности на стр. 12.

Иными словами, лампочка на потолке не спустится к нему сама, поэтому ему придется лезть к ней наверх.

Льюис находит алюминиевую лестницу длиной в четырнадцать футов под коробками в гараже, тащит ее через задний двор, с трудом протаскивает через раздвижные стеклянные двери, способ запирать которые он давно обещал придумать, и устанавливает ее под этой дурацкой маленькой лампочкой. Если она даже работает, то светит только на фартук из кирпичей перед камином, который Пита называет «домашний очаг».

Белые девушки знают названия для всего на свете.

Это нечто вроде их семейной шутки, потому что именно так начались их отношения. Двадцатичетырехлетняя Пита сидела за столом для пикника возле большого жилого дома в Восточном Глейшере, и двадцатишестилетний Льюис в конце концов попался на том, что все время косил одну и ту же полоску травы, пытаясь разглядеть, что она там рисует.

– Вы что, снимаете с нее скальп? – достаточно громко крикнула она ему.

– Хм, – хмыкнул в ответ Льюис, выключая механическую газонокосилку.

Она объяснила, что не собиралась его оскорблять, а просто использовала термин, описывающий ситуацию, когда газон стригут очень коротко, как делает он. Льюис сел напротив нее, спросил, не туристка ли она или приехала к кому-нибудь на лето, или что-то вроде этого, а ей понравились его волосы (тогда они были длинными), потом ему захотелось увидеть все ее татуировки (они уже почти целиком заполнили ее тело), и в течение пары недель они проводили вдвоем каждую ночь в ее палатке, или на сиденье грузовика Льюиса, или на чем угодно в гостиной его двоюродного брата, по крайней мере до тех пор, пока Льюис не сказал ей, что собирается сбежать оттуда, покинуть резервацию и послать к дьяволу это место.

Вот как он понял, что Пита – настоящая девочка: она не оглянулась вокруг и не сказала: «Но здесь так мило», или «Как ты можешь» или – хуже всего – «Но это же твоя земля». Она восприняла его слова скорее как вызов, подумал Льюис, и не прошло и трех недель, как они уже были неразлучны и ночью и днем в подвале дома ее тети в Грейт-Фолз, и все у них получилось. И не собиралось заканчиваться, может, благодаря таким удачным сюрпризам, как починка лампочки, которую невозможно починить.

Льюис взбирается, как паук, по шаткой лестнице и сразу же подпрыгивает на десять дюймов вверх, чтобы его лицо не исполосовали лопасти вентилятора, свисающего с потолка на четырехфутовом бронзовом стержне. Если бы он прочитал в «Книге здравого смысла» о таких трюках – если бы он только помнил, на какой полке лежит эта книга – то на первой странице наверняка говорилось бы, что прежде, чем залезать на лестницу, надо догадаться выключить все вращающиеся приборы, которые могут сломать твой глупый нос.

Но все-таки, когда он стоит выше вентилятора и чувствует, как кончики лопастей пытаются поцеловать его бедро сквозь джинсы, и упирается кончиками пальцев в скошенный потолок, чтобы не упасть, он делает то, что сделал бы каждый: смотрит вниз сквозь воздушный вихрь из лопастей, которые пересекают одну и ту же часть комнаты таким образом, что… что…

…что образуют какую-то картинку?

Не просто картинку из прошлого, но из очень знакомого прошлого.

Сквозь туманный круг вращающихся лопастей вентилятора, похожих на стрелки часов, он видит лежащую на боку молодую самку вапити. Льюис понимает, что она молодая, по размеру ее тела – точнее, по отсутствию явных выпуклостей и общей худобе, нескладности. Если бы она никуда не исчезла, спустись он вниз и покопавшись ножом у нее во рту, он не обнаружил бы там резцов. Вот какая она еще молодая.

Так как она к тому же мертвая, она не стала бы возражать против ножа в деснах.

А Льюис наверняка знает, что она мертва. Он знает, потому что десять лет назад это он ее убил. Ее шкура до сих пор лежит в морозилке в гараже, Льюис хотел сшить из нее перчатки, если Пита когда-нибудь снова решит заняться дублением кожи. Единственная реальная разница между гостиной и тем местом, где он видел эту вапити десять лет назад, заключается в том, что тогда она лежала на снегу, забрызганном кровью. Теперь под ней бежевый, немного выцветший ковер.

Льюис наклоняется, чтобы посмотреть сквозь вентилятор под другим углом, увидеть ее заднюю половину, понять, есть ли там следы того первого выстрела, но потом останавливается и заставляет себя вернуться на то место, где стоял.

Ее желтый правый глаз… он раньше был открыт?

Когда глаз моргает, у Льюиса вырывается негромкий, совершенно непроизвольный крик, он отшатывается назад, отпускает перекладину лестницы, взмахивает руками, стремясь сохранить равновесие, и в эту секунду невесомости понимает, что момент настал: он уже израсходовал все бесплатные купоны на спасение от кладбища, и на этот раз он упадет, и угловой кирпич «домашнего очага», выступающий вперед больше, чем обычно, размозжит ему затылок.

Лестница резко наклоняется в противоположную сторону, как будто не хочет участвовать в столь ужасном деле, и падение, с точки зрения Льюиса, длится невероятно медленно, ему кажется, что в голове щелкает фотоаппарат, который делает максимально возможное количество снимков на лету, и они могут сложиться в стопку под ним и остановить падение.

Но на одном из этих снимков рядом с выключателем и с пакетом продуктов в левой руке появляется Пита.

И так как Пита в колледже занималась прыжками с шестом, а в старших классах школы была чемпионом штата по тройным прыжкам, да и сейчас в свободное время занимается спринтом, потому что она – Пита, которая никогда в жизни не испытывала ни секунды нерешительности, то на следующем снимке она уже бросает пакет с продуктами, которые должны были стать обедом, и тенью проносится через гостиную, но не для того, чтобы подхватить Льюиса (все равно из этого ничего бы не вышло), а чтобы сильно толкнуть падающего мужчину плечом и спасти от верной смерти, к которой он летит.

От ее толчка с разбегу он врезается в стену с такой силой, что стекло в оконной раме задрожало и вентилятор под потолком затрясся на своем длинном стержне, а уже через секунду она стоит на коленях, проводит кончиками пальцев по лицу Льюиса, по его ключицам, а потом кричит, что он дурак, такой дурак, что она не может его потерять, ему надо быть осторожнее, ему надо начать думать о себе и научиться принимать более разумные решения, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.

Под конец она изо всех сил и очень больно колотит по его груди кулаками. Льюис прижимает ее к себе, она плачет, ее сердце бьется так сильно, и за нее, и за Льюиса.

Теперь на них обоих – Льюис едва ли не улыбается, увидев это, – с вентилятора сыплется тончайшая серо-коричневая пыль. Льюис, должно быть, задел его рукой, когда падал. Пыль похожа на пепел, на сахарную пудру, если бы сахарную пудру делали из содранной кожи человека. Она растворяется на губах Льюиса, исчезает на влаге его открытых глаз.

И рядом с ними в гостиной нет никакой самки вапити, хоть он и вытягивает шею и заглядывает через голову Питы, чтобы удостовериться.

Нет никакой самки вапити, потому что ее и не могло здесь быть, говорит он себе. Так далеко от Браунинга.

Во всем виновато его чувство вины, которое возвращается украдкой, когда он теряет бдительность.

– Эй, посмотри, – говорит он макушке светловолосой головы Питы.

Она медленно встает, поворачивается и смотрит туда, куда он показывает.

На потолок гостиной. На точечный светильник.

Он мигает желтым светом.

Суббота

На работе во время перерыва – в это время он должен обучать новенькую, Шейни, – Льюис звонит Кассу.

– Сколько лет, сколько зим, – говорит Касс. Этого певучего, чистого выговора обитателя резервации Льюис не слышал так давно, что даже не помнит, сколько прошло времени. Акцент Льюиса сгладился почти полностью в результате общения с одними белыми, но он снова возвращается, будто никогда не исчезал. Он ощущает его во рту, в ушах, как нечто незнакомое, и спрашивает себя, не подделывает ли он его нарочно.

– Пришлось звонить твоему отцу, чтобы узнать твой номер, – говорит он Кассу.

– Так бывает, когда уезжаешь на десять лет.

Льюис прикладывает трубку к другому уху.

– И что происходит? – спрашивает Касс. – Ты ведь звонишь не из тюрьмы? У тебя на почте, поди, наконец догадались, что ты индеец?

– Совершенно уверен, что они знают, – отвечает Льюис. – Это же первый пункт в анкете.

– Тогда это она, – говорит Касс, и слышно, что он ухмыляется. – Она наконец поняла, что ты индеец?

Когда он сбегал вместе с Питой, Касс, Гейб и Рикки посоветовали ему наколоть свой обратный адрес на предплечье, чтобы его можно было доставить домой, когда ей надоест играть в доктора Куин и Краснокожего^[5].

– Тебе хочется, чтобы она догадалась, – отвечает Льюис Кассу в трубку и оглядывается, чтобы посмотреть, не стоит ли Шейни, его ежедневная тень, в дверях комнаты отдыха, вслушиваясь в их разговор. – Она даже разрешает развешивать мое индейское барахло на стенах.

– Как настоящая индейская жена, или потому что дом принадлежит индейцу? – спрашивает Касс.

– Я позвонил, чтобы задать тебе вопрос, – говорит Льюис, понижая голос.

Из всех троих, Гейба, Рикки и Касса, именно Кассу всегда проще всего было позвонить, чтобы поговорить о чем-то серьезном. Будто в нем настоящий, реальный и подлинный человек не был так глубоко погребен под позерством, шутками и бахвальством, как Рикки и Гейб.

Вот только до Рикки, уже мертвого, не дозвониться.

«Черт», – говорит про себя Льюис.

Он не вспоминал о Рикки уже девять лет. С тех пор, как услышал о нем.

В его мозгу проносится заголовок: «ИНДЕЕЦ НЕ ИМЕЕТ КОРНЕЙ, ОН СЧИТАЕТ СЕБЯ ИНДЕЙЦЕМ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА ГОВОРИТ КАК ИНДЕЕЦ».

Льюис глубоко вдыхает и прикрывает рукой микрофон, выдыхая, чтобы Касс не услышал его на расстоянии всех этих миль.

– Те вапити, – говорит он.

Касс молчит так долго, что Льюис уверен: Касс хорошо понимает, о чем он говорит. Потом Касс говорит:

– Да?

– Ты когда-нибудь… – начинает Льюис, все еще не зная, как спросить, несмотря на то что он прокручивал эти слова в голове всю прошлую ночь и всю дорогу до работы. – Ты когда-нибудь думаешь о них?

– Злит ли меня до сих пор эта история? – сразу же огрызается Касс. – Как думаешь, если я увижу горящего Дэнни на обочине дороги, я остановлюсь, чтобы плюнуть на него?

Дэнни Пиз, егерь.

– Он все еще работает? – спрашивает Льюис.

– Теперь он начальник, – отвечает Касс.

– И такой же упертый?

– Он сражается за Бэмби, – говорит Касс, будто это выражение все еще в ходу спустя столько-то лет. Так они обычно говорили об отряде егерей: каждый раз, когда человек находился в лесу, все егеря настораживали уши и открывали свои штрафные блокноты.

– Почему ты о нем спрашиваешь? – говорит Касс.

– Не о нем. Просто думаю, наверное. Десять лет прошло, годовщина, не знаю.

– Десять лет будет через две недели, кажется?

– Через пятнадцать дней, – отвечает Льюис, пожимая плечами, будто хочет сказать, что не собирался так точно высчитывать дни. – Это же была последняя пятница перед Днем благодарения?

– Да-да, – соглашается Касс. – Последний день сезона…

Льюис беззвучно морщится, крепко зажмуривает глаза. Это замечание Касс сделал нарочно, будто хотел напомнить Льюису, что это был не последний день сезона. Просто последний день, когда они могли собраться все вместе и поохотиться.

Но в каком-то смысле он также оказался последним днем их сезона.

Он трижды встряхивает головой, чтобы в ней прояснилось, и еще раз говорит себе, что никак не мог видеть молодую самку вапити на полу в своей гостиной.

Она мертва, ее нет.

Чтобы заплатить за нее, за день до отъезда с Питой, он достал все мясо вапити, упакованное в свертки, и пошел от одной двери к другой по Улице смертников^[6], раздавая его старейшинам. Потому что ее добыли на участке старейшин, который добрая страна выделила им возле Утиного озера, поэтому пусть они наполнят свои холодильники дичью из леса, а не продуктами из магазина, – потому что эта вапити пришла оттуда, и справедливо, по-индейски, замкнуть круг и самому принести ее мясо к ним прямо в дом. Неважно, что Льюис не смог найти наклеек для мяса и вынужден был воспользоваться наклейками младшей сестренки. Так что вместо наклеек «Стейк», или «Фарш», или «Для жарки» на упаковочной бумаге, в которую была завернута молодая вапити, стоял отпечаток лапы черного енота, единственная наклейка сестры, на которой не было цветочка, радуги или сердечка.

Но эта вапити никак не могла вынырнуть из тридцати горшков для рагу столько времени спустя и пройти сто двадцать миль на юг, чтобы являться Льюису. Во-первых, потому, что олени такого не делают, а во‐вторых, потому, что в конце концов ее мясо попало туда, куда и должно было попасть, он не сделал ничего плохого. Почти ничего.

– Мне надо идти, приятель, – говорит он Кассу. – Босс зовет.

– Сегодня суббота, – возражает Касс.

– Ни дождь, ни снег, ни выходные, – отвечает Льюис и кладет трубку быстрее, чем собирался, после чего прижимает ее к рычагу целых полминуты, прежде чем снова снять.

Он набирает номер Гейба, который ему дал отец Касса. Точнее, это номер отца Гейба, но папаша Касса выглянул в окно и сказал, что видит там прямо сейчас грузовик Гейба.

– «Тако Типпи», – отвечает голос Гейба после второго гудка. Он так всегда отвечает, где бы ни находился, у любого телефона. В резервации никогда не было заведения с таким названием, насколько известно Льюису.

– Два с олениной, – отвечает Льюис.

– А, индейские тако… – подыгрывает ему Гейб.

– И два пива, – прибавляет Льюис.

– Ты, должно быть, навахо, – быстро отвечает Гейб, – может, ты не из брюха рыбы^[7]. Если бы ты был из черноногих, ты бы заказал к ним шесть бутылок.

– Я знавал одного навахо, который мог мигом их выхлестать, – говорит Льюис, нарушая привычный обмен репликами, ломая порядок. Секунд пять Гейб молчит, потом спрашивает:

– Лью-пес?

– Первая попытка, – отвечает Льюис, заливаясь румянцем оттого, что его узнали.

– Ты в тюрьме? – спрашивает Гейб.

– Все такой же хохмач, – говорит ему Льюис.

– Среди всего прочего, – отвечает Гейб, а потом обращается, наверное, к отцу: – Это Льюис, помнишь его, старик?

Ответа Льюис не слышит, зато слышит репортаж баскетбольного матча, включенный на полную громкость, на весь дом.

– Так в чем дело? – спрашивает Гейб, возвращаясь к разговору. – Тебе нужно денег на автобус до дома? В таком случае могу договориться с кем-нибудь, кто туда едет. Я в данный момент не при деньгах.

– Все еще охотишься?

– Это попадает в категорию «всего прочего»?

Разумеется, он все еще охотится. Дэнни пришлось бы трудиться круглые сутки без выходных, чтобы записать хотя бы половину дичи, добытой Гейбом в браконьерских вылазках за одну неделю, а рейнджерам в Глейшере пришлось бы трудиться еще больше, чтобы обнаружить его следы, пересекающие туда и обратно границу заповедника, причем обратные следы бывают на пару сотен фунтов глубже, чем ведущие туда.

– Как Денора? – интересуется Льюис, потому что с этого надо начинать после такого долгого перерыва.

Деноре – дочери Гейба от Трины, Трины Триго, должно быть уже лет двенадцать или тринадцать – во всяком случае, она уже умела ходить, когда Льюис уехал, это он точно помнил.

– Ты имеешь в виду мою девочку-финалистку? – спрашивает Гейб, кажется, он наконец-то полностью включился в их разговор.

– Кого? – все равно переспрашивает Льюис.

– Помнишь белого парня Кёртиса из Хавра^[8]? – спрашивает Гейб.

Льюис не может вспомнить фамилию белого парня – какая-то немецкая? – но да, он его помнит: Кёртис, баскетболист-любитель, этот от природы одаренный паренек с фермы, рожденный для баскетбола. Он все видел не глазами, он чувствовал игру подошвами ног, и ему даже не надо было думать, чтобы знать, в какую сторону вести мяч. И этот мяч на сто процентов был словно привязан к нему на веревочке. Единственное, что заставляло его ходить в колледж, был его рост и то, что он упорно считал себя мощным форвардом, а не просто игроком, умеющим метко попадать в корзину. В старших классах школы, конечно, игрок ростом чуть выше ста восьмидесяти восьми сантиметров мог выбиться в лидеры, стать мощным форвардом. Он умел иногда здорово прыгать, мог взлететь, а мог и прыгнуть неудачно – только в предварительных играх, на договорных матчах, но все же. В конце концов, он не был сложен как Карл Мэлоун, скорее как Джон Стоктон^[9]. Просто не мог с этим смириться, считал, что способен подняться в команде выше, пробить себе дорогу среди высоких игроков, не быть шариком в пинболе, который от них отскакивает. Упорно изображая такого мощного форварда, он лишился стольких зубов, что стал похож на хоккеиста, как слышал Льюис. А сотрясения мозга не шли на пользу его кратковременной памяти. Для остатка его жизни было бы лучше, чтобы он никогда не воображал, будто умеет играть.

И все-таки?

– Он отлично бросал мяч в прыжке, – говорит Льюис и снова видит, как белый парень Кёртис зависает надолго в прыжке, ожидает, пока все остальные опустятся на землю, и только потом идеально кладет мяч в корзину, его взгляд, как луч лазера, ведет его все выше и выше и, наконец, – в корзину.

– Денора тоже такая, – шепчет Гейб, как будто это самая большая тайна. – Только лучше, парень. Серьезно. Браунинг никогда не видел такой, как она.

– Я должен приехать и посмотреть, как она играет, – говорит Льюис.

– Должен, – соглашается Гейб. – Только не говори Трине, что я тебя позвал. Может, даже не надо с ней разговаривать. А если она посмотрит на тебя? Она может остричь твои волосы, сменить тебе имя, наброситься на тебя.

– Она до сих пор жаждет крови?

– Эта женщина злопамятна, – говорит Гейб. – Этого у нее не отнимешь.

– Без всякой причины, конечно, – отвечает Льюис, возвращаясь к обычным репликам.

– Итак, по какому делу вы мне звоните, чему я обязан такой честью, мистер Почтальон? – спрашивает Гейб притворно официальным тоном. – Выкладывай, приятель.

В горле у Льюиса встает комок. Он запрокидывает назад голову, закрывает глаза.

– Я просто вспоминал, как Дэнни…

– Постоянно нас доставал? – перебивает Гейб. – Да, я тоже вспоминаю пару таких случаев…

– Ты когда-нибудь возвращался туда, к Утиному озеру? – спрашивает Льюис.

– Туда тебе придется взять с собой ветерана, – говорит Гейб. – Ты же понимаешь, приятель. Как давно ты уехал, напомни?

– Я говорю о том месте, где это произошло, – объясняет Льюис. – Про обрыв.

– То место, то место, да, – слова Гейба словно забивают гвоздь в сердце Льюиса. – Оно заколдованное, парень, разве ты не знаешь? Держу пари, о нем даже вапити рассказывают сказки у своих костров. О том, что случилось в тот день. Черт, мы для них стали легендой, парень. Четверо безжалостных убийц – духов Утиного озера.

– Трое, – поправляет Льюис. – Трое духов-убийц.

– Они этого не знают, – возражает Гейб.

– Но ты правда думаешь, что они об этом помнят? – спрашивает Льюис, наконец-то выкладывая все, что у него на уме.

– Помнят? – переспрашивает Гейб, в его голосе точно слышится улыбка. – Они же чертовы олени, парень. Они не разводят костров.

– И мы в любом случае всех их убили, да? – говорит Льюис, моргая, чтобы смахнуть с глаз пот, и еще раз оглядывается, нет ли рядом Шейни.

– О чем это ты? – спрашивает тут Гейб. – Ты что, все еще хочешь найти тот паршивый нож?

Льюис с трудом вспоминает, о чем говорит Гейб: о том ноже, купленном им в фактории, с тремя или четырьмя сменными лезвиями, одно из которых представляло собой маленькую пилу для грудины и таза.

– Тот нож был дерьмовым, – отвечает Льюис. – Если найдешь его, быстро потеряй снова, договорились?

– Сделаю, – соглашается Гейб, его голос на секунду удаляется от трубки, и в нее с другого конца линии вливаются звуки баскетбольного матча. – Слушай, мы тут смотрим…

– Мне тоже надо идти, – говорит Льюис. – Хотя я рад снова слышать твой голос, тупая ты задница.

– Черт, мне следует выставить тебе поминутный счет за разговор, – отвечает Гейб, и секунд через десять или двадцать линия снова глохнет, а Льюис стоит, прижавшись плечом к стене, и постукивает трубкой себя по лбу, как барабанной палочкой.

– Мне следует записывать, черноногий? – спрашивает стоящая в дверях Шейни.

Льюис вешает трубку.

Шейни из племени кроу^[10], поэтому обращение «черноногий» – ее постоянная шутка, ведь их племена когда-то давно были врагами.

– Пита кое-что сказала вчера вечером, – лжет Льюис, он всегда старается напомнить Шейни о жене, а потом сказать о ней еще что-то, просто для верности. Не потому, что он дамский угодник из почтовой службы – там таких нет, – но потому, что они с Шейни единственные индейцы на этой станции, и в последнюю неделю, с тех пор как Шейни прошла проверку и была принята на работу, все делали то, что обычно делают с креслами и журнальными столиками, когда они хорошо подходят друг другу: старались задвинуть их вдвоем в угол и оставить там, создать идеальный набор мебели.

– И что твоя жена сказала? – спрашивает Шейни, когда Льюис проскальзывает мимо нее, уводя их к большой сортировочной машине. И включает ее, чтобы продолжить урок.

– У нас в гостиной сломалась лампочка, – объясняет он ей. – Она не зажигается, когда должна включиться. Жена думает, что в стене короткое замыкание. Вызвал одного знакомого парня, который подрабатывает электриком на стороне.

– На стороне… – повторяет Шейни и вставляет в сортировочную машину конверт неправильным концом. Льюис следит глазами за быстро движущимся в брюхо этого зверя почтовым отправлением и удивленно качает головой, когда конверт не застревает и не сминается.

Шейни лукаво улыбается и прикусывает нижнюю губу.

– В следующий раз, – говорит она и легонько толкает бедром Льюиса.

Он не толкает ее в ответ, потому что он сейчас где-то далеко, на расстоянии многих миль и лет отсюда.

Понедельник

Когда Льюис пятится назад, отталкиваясь ногами на своем раскуроченном двухцилиндровом «Роуд Кинге», и уже готов рвануть вперед, он замечает Джерри на самом краю автостоянки у почтового отделения, который опускает правую руку вдоль заднего колеса своего кастом-«спрингера» и шевелит указательным и средним пальцем, показывая перевернутый знак «мир», а потом быстро сжимает пальцы в крепкий кулак. Льюис понятия не имеет, что это значит: он никогда не ездил с настоящей бандой, как Джерри, который в молодости играл в «Беспечного игрока»^[11], но это должно означать что-то вроде «Сюда», или «Все чисто», или «Обгони, если догонишь», потому что вслед за ним газуют Элдон и Сайлас, а Льюис, как всегда, смотрит им вслед, хотя они направляются в сторону нового дома Льюиса, до которого по шоссе номер 13 добираться чертовски далеко.

Однако неофициальную иерархию никто не отменял, и, несмотря на то что Льюис уже пятый год таскает почту, он все еще считается новичком. А раз он крайний, то, когда Шейни выбегает из боковой двери, она в последний момент запрыгивает именно на заднее сиденье мотоцикла Льюиса.

Ее руки цепко обхватывают его бедра, а грудь довольно плотно прижимается к его спине.

– Привет? – удивляется он, сбрасывая газ и виляя передним колесом.

– Я тоже хочу увидеть, – говорит она, встряхивает головой и распускает волосы.

Отличное зрелище ждет Питу по возвращении домой.

И все же Льюис включает следующую скорость и занимает последнее место в цепочке, ему даже приходится прибавить скорость, чтобы не отставать.

Все они едут к нему домой потому, что Харли почти в десятилетнем возрасте повадился перепрыгивать через забор высотой в шесть футов как молодой пес, и Элдон заявил, что поверит в это только тогда, когда увидит собственными глазами. Ладно, они увидят. Они все увидят, в том числе теперь и Шейни.

Третьим едет Сайлас на своем дребезжащем «Скрэмблере», который плох на малых скоростях, зато на семидесяти пяти на нем вполне весело, если любишь играть со смертью. Элдон наступает Джерри на пятки на раздолбанном «Боббере». Джерри ездит на такой развалюхе только потому, что живет рядом с почтой и в плохую погоду ходит на работу пешком, так что ему не нужно иметь грузовик или легковушку и платить за нее страховку. К тому же из всех четверых он единственный не женат, что наверняка позволяет сэкономить немного денег. Джерри, однако, сам твердит, что это произойдет в скором времени: «Рано или поздно повалят и меня, хо-хо-хо!» Джерри, самый старший из них, в свои пятьдесят три года был обладателем седых, пышных, лихо загнутых усов, веснушчатой лысины, неопрятного хвостика на затылке и ледяных голубых глаз.

Сайлас почти всегда молчит, и в нем, возможно, течет какая-то доля индейской крови. Она проявляется не так сильно, чтобы Сайласа нарекли «Вождем» прежде, чем этот титул перешел Льюису, но… наверное, он настолько же индеец, как и Элвис. Может, его индейской крови и наскребется на пару синих замшевых туфель. Элдон утверждает, что он и грек, и итальянец, может, это шутка, которую Льюис не совсем понимает.

Джерри не претендует ни на что, кроме постоянной потребности в пиве.

Хорошо, что он нашел их после того, как потерял Гейба, Касса и Рикки.

Ну, после того как он от них уехал.

Об этом нет никаких газетных заголовков. Просто все та же старая новость.

Все водители, которые застряли в вечерней пробке, вытягивают шеи, чтобы чуть подольше поглазеть на Шейни. Скорее всего, ее фланелевая рубаха с пуговицами выбилась из юбки и развевается на ветру, грозя совсем слететь.

Чудесно.

Превосходно.

Льюис понимает, что ему не следовало рассказывать о Харли. Было бы лучше просто вернуться домой одному, может, бросить несколько лопат гравия на подъездную дорожку до возвращения Питы. Но… Харли же. Он не просто не молод, а чертовски стар для пса его размеров, его дважды сбивали на дороге, один раз даже мусоровоз, а однажды в него стреляли и попали в бедро. И это только то, о чем известно Льюису. Еще были и укусы змей, и дикобразы, и мальчишки с дробовиками, и обычные собачьи драки, в которые ввязывается любой пес.

Харли никак не удалось бы перепрыгнуть через этот забор. Да и зачем ему это делать? И все же Льюис видел его на дороге уже четыре раза, и два раза находила Пита.

Да он точно перепрыгивал, и, может, даже карабкался, чтобы перебраться через ограду.

И Льюису не следовало никому об этом говорить.

Только вот?..

Он все время думал о молодой самке вапити, которая никак не могла оказаться на полу в его гостиной, и поэтому, услышав лай Харли во дворе, Льюис в конце концов понял, как ему показалось, связь между этими событиями. Мог ли Харли лаять на вапити? Мог ли он видеть ее вне вращающегося вентилятора? Может, она все время была там, все эти десять лет?

Что еще хуже, если Харли мог ее унюхать, не из-за нее ли он перепрыгивал через ограду? Может, дело было не в текущих сучках за забором или в чем-то другом. Может, он хотел убраться подальше от этого дома.

И неважно, что они арендовали дом на целый год и потеряют гарантийный залог, если съедут… исчезнут.

– Держись, – говорит Льюис сидящей сзади Шейни и включает полную мощность, чтобы перепрыгнуть через речку и на мгновение испытать невесомость, перелетая через железнодорожные пути на другом берегу. Ему удается избежать встряски, от которой у него на каждом рельсе стучат зубы, сначала на одном, потом на втором.

Шейни издает вопль от восторга, а Льюис сбрасывает скорость и медленно сворачивает на Шестую улицу, проезжает по ней до Четвертой, а потом по прямому отрезку Американской авеню. Теперь он вырвался вперед, потому что никто из парней еще не бывал в его новом доме. Сделав три быстрых поворота, может, даже чересчур быстрых, наверное чтобы испытать Шейни, он останавливается у своего дома.

– Приехали, – говорит Льюис во внезапно наступившей после рева мотоциклов тишине.

Джерри, Элдон и Льюис соскочили со своих байков, но Льюис решил подождать Шейни.

– Блеск. – Она одновременно упирается ладонями в его спину и спрыгивает с сиденья, и Льюис был бы рад, если бы воспоминание об этом ее прыжке не преследовало его до конца недели.

– Где же этот замечательный летающий пес? – хриплым голосом спрашивает Джерри.

– Тебе скоро на боковую, дедуля? – спрашивает Элдон, он стоит далеко, Джерри до него не дотянется, но на всякий случай он принимает боксерскую стойку и пританцовывает.

Сайлас с ухмылкой осматривает фасад дома, его взгляд, как кажется Льюису, останавливается на высоком окне без занавесок. Он тоже смотрит на него. Это как раз окно их спальни.

– Ну, почтальон? – снова говорит Джерри.

Льюис уверен, что он всех так называет. Наверное, потому, что имена уже начали ускользать из его памяти.

Льюис набирает код на замке гаража, демонстративно вытирает туфли о коврик у двери и приглашает всех на выступление «известного на весь мир прыгающего пса».

– Он только начал это делать, – говорит он, как заправский туристический гид, пятясь спиной вперед. – Я всегда подозревал, что в нем есть немного волчьей крови, и еще крови ездовой собаки и бойцового питбуля. А теперь я еще грешу и на кенгуру.

– Снежный кенгуру, – вставляет Джерри, и на его дубленой коже вокруг глаз появляются морщинки.

Сайлас хихикает, проводит кончиками пальцев по крышке стола, а потом смотрит на них, будто проверяет их на чистоту.

– Псу нужно то, что лежит по другую сторону забора, вот для чего он учится прыгать, – высказывается Шейни.

Джерри что-то произносит сквозь усы, но никто его слов не слышит, и каждый раз, когда Льюис просит его повторить, Джерри просто отмахивается.

– Где маленькая леди? – спрашивает Элдон, хлопая большой ладонью по спинке дивана.

– Делает большие бабки, – отвечает Льюис и жестами изображает ярко-оранжевые жезлы, при помощи которых Пита паркует самолеты, и одновременно направляет свою маленькую туристическую группу направо от себя.

– В Грейт-Фолз нет никаких больших бабок… – начинает Элдон, но не заканчивает, вдруг заметив, что на спинке стула сохнет кружевное нижнее белье Питы.

– Поворачивай, поворачивай, – велит ему Льюис, с улыбкой взмахивая своими воображаемыми жезлами.

Шейни, проходя мимо белоснежного бюстгальтера, все-таки тихо бросает Льюису: «Красивое».

Хорошо, что в этот момент Сайлас берет с кухонного стола блок с передней фарой «Роуд Кинга» и поднимает его, чтобы заглянуть внутрь.

– Все еще ищешь седельные сумки? – спрашивает он.

– У тебя есть? – отвечает вопросом Льюис и поднимает щеколду на раздвижной двери. – Какого цвета?

– А все остальное у тебя хорошо сочетается по цвету? – встревает Элдон.

– Нарушение, нарушение, – кричит Льюис и машет на него жезлами, потому что он сейчас явный рефери.

Нет, не все части его мотоцикла пока подобраны по цвету. Но все будет. Он превратит его из скелета на колесах, каким он выглядит сейчас, в настоящий мотоцикл, каким Льюис его себе представляет. На седельных сумках настаивает Пита, так как при заносах они принимают на себя удар асфальта и защищают ноги и бедра. Льюис пытался объяснить ей, что это необходимо только для тех мотоциклистов, которые падают на бок, но заработал лишь гневный взгляд и никакого намека на улыбку.

– А что, вид драндулета Сайласа наводит на мысль, что у него дома валяются запчасти всех цветов? – через плечо бросает Джерри. – И он просто всем раздает лишние детали?

Мотоцикл Сайласа как раз сейчас в процессе преобразования и напоминает нечто среднее между гоночным великом и рисунком двенадцатилетнего мальчишки, на котором тот попытался изобразить мотоцикл своей мечты, но Сайлас только улыбается и пожимает плечами, потому что так оно и есть.

Льюис вынимает отпиленный от ручки швабры кусок, мешающий открыть раздвижную дверь, картинно раздвигает створки и открывает взглядам этих неверующих задний двор, пропустив их вперед, чтобы они убедились, что тут нет никакого обмана.

Он знает, что Харли должен быть там, а не гонять по соседским дворам, потому что перед отъездом на работу он привязал цепь Харли к ржавой упаковочной проволоке, заменяющей бельевую веревку, как делал каждое утро. Когда он видел пса в последний раз, тот бегал по двору взад и вперед. У него была миска с водой, место в тени, немного травы и бестолковое выражение на морде – все, что могло понадобиться псу. Бельевая веревка – это временное решение, но сгодится, пока Льюис найдет немного колючей проволоки, чтобы нарастить верхнюю часть забора.

– Может, он прыгун с шестом, как его мамочка, – кричит ему Элдон с настила веранды из неровных досок.

Льюис хвастался Питой перед ними, а Джерри и Сайлас даже пару раз встречались с ней, когда шли дожди и ей приходилось заезжать за ним на грузовике.

– Или цирковой фокусник, умеющий освобождаться от пут, – прибавляет Сайлас.

Льюис выходит во двор вслед на ними, оглядывает натянутую между ржавыми столбами бельевую проволоку, и понимает, что они правы: Харли нет. Как нет и проволоки между столбами, на которую вешают мокрое белье.

– Я убью этого пса, – говорит он и проходит дальше, чтобы убедиться, что Харли не стоит там, наблюдая за домом, и в этот момент Шейни, подошедшая к другому углу дома, возражает:

– Кажется, ты с этим немного опоздал, черноногий.

Она вытягивает губы, показывая Льюису, куда смотреть, и так как она явно не шутит, его горло сжимается от предчувствия беды и раскаяния.

Харли свисает на цепи с верха ограды, его глаза открыты, но ничего не видят, забор испещрен царапинами и бороздами от когтей, потому что он, очевидно, долго задыхался, пока не умер.

– Дерьмо, – произносит Джерри.

Харли Льюису подарила Пита девять лет назад. Одна из двух собак ее тетки ощенилась, отец щенков, предположительно, был настоящим боевым псом, а Льюис уже рассказывал ей о своей последней хорошей собаке в резервации, когда он был еще мальчишкой. Лошадь на параде лягнула его пса в голову, пока Льюис подбирал с земли конфеты вместе с остальными детьми. Поэтому Харли… был замечательным псом, он почти позволил ему почувствовать себя в Грей-Фолз как дома в тот первый год. Они вместе в него врастали. А теперь он мертвый висит на цепи, к которой привязал его Льюис.

– Сочувствую, приятель, – говорит Элдон, разглядывая свои дорогие сапоги, которые всегда надевает для поездки на мотоцикле.

– Похоже, ему почти удалось перепрыгнуть, – говорит Шейни от лица всех его гостей, она хочет сказать, что они верят рассказу Льюиса о том, как у Харли к концу жизни выросли пружины в лапах.

– Глупый пес, – только и получается выдохнуть Льюису, потому что он не доверяет своему голосу, готовому сломаться на кусочки.

А потом задняя нога Харли дернулась один раз, почему-то напоминая о том, как моргнули глаза вапити на полу гостиной. Той самки вапити, которая не была ни мертвой, ни живой на полу в гостиной Льюиса – которой там вообще не было.

Льюис реагирует на то, что Харли вроде как жив, неправильно, он не гордится такой реакцией: он втягивает воздух и делает шаг назад, чуть не упав на задницу.

Из них пятерых именно Сайлас первым бросается вперед и обхватывает Харли, приподнимая его, чтобы петля не давила на шею. Джерри тянет вверх свою мясистую лапу и освобождает цепь, застрявшую между двумя штакетинами забора, а Шейни уже стаскивает окровавленный ошейник через голову Харли, стараясь не повредить уши.

Сайлас поворачивается, прижимая к себе Харли, а Льюис, оторвав на мгновение от них взгляд, смотрит на Шейни. Она вроде бы хочет подойти и взять Харли на руки, но внезапно отскакивает назад, испугавшись обрушившейся на них лавины звука.

Элдон хватает за плечо Льюиса, словно хочет оттащить его в сторону, или сам хочет от него оттолкнуться, и даже Джерри, похожий на моржа, поднимает глаза быстрее, чем обычно.

Весь задний двор сотрясается, стремительно, громко и опасно, их всех разом оглушило, и Льюис совершенно уверен, что если бы тут стоял спринклер, распыляющий вокруг себя радужный веер из воды, то эта переливающаяся стена света исчезла бы и превратилась в туман.

Это поезд, который проходит через их поселок дважды в день, Пита его называет «Грозовым экспрессом». Именно благодаря ему они с Льюисом могут позволить себе снимать дом с такими высокими потолками. И именно из-за него Харли нельзя выпускать за пределы заднего двора.

Льюис поднимает взгляд на несущиеся мимо уголь и граффити, но перед глазами проплывает завтрашний газетный заголовок: «МЕСТНЫЙ ЖИТЕЛЬ ДАЖЕ НЕ МОЖЕТ ДОТРОНУТЬСЯ ДО СОБСТВЕННОГО УМИРАЮЩЕГО ПСА».

Иногда заголовки не врут. И на этот раз заметку на странице 12 сопровождает нечеткий черно-белый снимок, который машинально делает мозг Льюиса, потому что в данный момент он не может справиться с реальностью, когда поезд со скрежетом проносится мимо, пробивая необходимую ему дыру в окружающем мире: пасть Харли широко открывается, зубы сверкают, и он впивается зубами в того, кого считает причиной своей боли.

Сайлас отдергивает лицо как раз в мгновение укуса, именно в тот момент, когда зубы Харли вонзаются в кожу на его щеке, но от этого становится только хуже.

Вторник

Льюис использует маленькие, короткие обрывки клейкой ленты, чтобы выложить контуры некоего мертвого животного на ковре в гостиной. Для того чтобы доказать, что этого быть не могло, что оно даже не могло тут поместиться. Во всяком случае, так он пытается себя убедить.

Он отодвинул назад диван, а старый столик бабушки Питы сместил в другую сторону. Члены семьи Питы не принадлежат к потомственной богатой аристократии Грейт-Фолз – а такая вообще существует? – но так или иначе они жили здесь примерно с тех пор, когда здесь разместили первую резервацию.

Пита сейчас в гараже с Харли, у гнезда из спальных мешков и одеял, которое она соорудила для него, когда пришла домой со стихийной парковки, расположенной через две улицы от дома, и обнаружила Льюиса, Шейни и Элдона на заднем крыльце, которые по капле вливали воду в пасть Харли. Джерри повез Сайласа в больницу на грузовике, обмотав его лицо полотенцами.

Джерри вывел грузовик потихоньку, одной рукой крутил баранку, а другой придерживал Сайласа, чтобы сидел прямо. Когда они уехали, Элдон сказал: а ведь логично, что собака вцепилась в почтальона, правда?

Правда.

По мнению Питы, которая почти все детство нянчила собак, кошек и птенцов, Харли еще может выжить, но, возможно, и умрет. Сайласу такая опасность не грозила, однако перед тем как он уехал, Льюис видел его желтоватые зубы сквозь разорванную кожу щеки.

Джерри попросил Льюиса не винить в этом Харли. Пес не понимал, что делает. Когда весь мир причиняет боль, ты кусаешь его в ответ.

Из спальников и одеял в гнезде Харли Льюис собирался соорудить потельню на заднем дворе, но черт с ней. Может, он ее еще построит. Может, в следующем году, укутанный в жар, мрак и пар, Льюис зачерпнет воды из ведра и выплеснет немного на землю для Харли. В память о нем… и все такое.

Наверняка собак можно поминать так же, как и людей. А если нет, какой-нибудь старый вождь сойдет с неба и ударит его по руке.

Льюис отрывает еще один прямоугольник от липкой ленты, подлиннее, приклеивает его к ковру перед диваном, потом отклеивает и снова приклеивает, стараясь поточнее изобразить плавный переход от брюха к передней части задней ноги. Беда в том, что эти переклеенные части ленты через несколько минут начинают скручиваться, нарушая те очертания, которые Льюис пытается им придать.

Заднее копыто как раз начинает вырисовываться, когда Пита возвращается с кухонным полотенцем на плече и бутылкой козьего молока в руке. На долю секунды она выглядит мамой, утомленной младенцем в подгузнике, который едва научился ходить на подгибающихся ножках. Но этому не бывать, напоминает себе Льюис. Она не хочет детей, была против них даже в те первые недели в Восточном Глейшере. Не потому, что Льюис индеец, а потому, что до Льюиса Пита приняла уйму разных вредных химических веществ, за что придется заплатить любому ее малышу, и с самого начала жизни ему придется за нее сражаться.

В голове у Льюиса автоматически выскакивает заголовок, прямо из резервации: не «БЕЛАЯ КРОВЬ РАЗБАВИТ ИНДЕЙСКУЮ», на что он всегда надеялся, если женится на белой женщине, и к чему он себя готовил, на всякий случай – кто знает? – но «БЕЛАЯ КРОВЬ ПРЕДАЕТ ВСЕХ ИНДЕЙЦЕВ». Дело в том, как он поступал с древними туземными водоплавающими (вероятно, они были похожи на микроскопических лососей), несмотря на то что черноногие – лошадиное племя. Он виноват в том, что охотился на этих рыб, но он никогда не гнал их вниз по течению, и поэтому некоторые из его предков выжили после всех набегов, эпидемий чумы, резни, геноцида и диабета, и спаслись от езды на автомобилях со спущенными шинами, которые прикончили множество американцев; может быть, они поэтому и выстояли против этого большого пулемета Гатлинга^[12] истории?

– Как он? – спрашивает Льюис, кивая в сторону гаража.

– Думаю, это помогает, – отвечает Пита, поднимая бутылочку с козьим молоком.

По мнению одного из носильщиков багажа в аэропорту, козьим молоком можно вернуть к жизни щенка, подхватившего энтеровирус. У Харли совсем другая беда, но если козье молоко может сохранить жизнь щенку, у которого разжижаются кишки, тогда оно наверняка может как-то помочь псу, который большую часть вчерашнего дня умирал, а потом очнулся.

Такой исход не менее вероятен, чем все остальные.

Однако рано или поздно, и Льюису эта мысль была ненавистна, в какой-то момент, и очень скоро, дело дойдет до старого отцовского ружья и до последней прогулки Харли, или его выноса, или чего-то в этом роде.

Совсем не потому, что Харли был плохим псом, а потому, что он был самым лучшим псом.

Льюис использует то же самое ружье, что и десять лет назад. Если потребуется, он поедет в резервацию и возьмет его у Касса, потому что именно из этого ружья он убил ту молодую самку. Вапити, которую он пытается изобразить на ковре при помощи сотни обрывков липкой ленты.

– Нужна помощь? – говорит Пита, имея в виду его маленький проект.

Любой другой человек, любая другая жена глупого мужа, который пытается спрятаться от своего умирающего пса, выкладывая силуэт вапити на полу гостиной липкой лентой, велела бы прекратить мусорить в доме, перестать зря расходовать ленту и немедленно убрать все, что он натворил.

Пита пробирается к Льюису, садится рядом, берет рулон липкой ленты, отрывает полоски и держит их на кончиках пальцев, ожидая, когда он их у нее возьмет.

Она выдвинула теорию о том, что он тогда видел: если направить свет на спицы велосипеда, они создадут картинку на скорости и сохранят это расплывчатое, светящееся изображение, и так же, наверное, возник произвольный узор из светлой и темной пыли на обратной стороне лопастей вентилятора. Во время вращения лопастей из нее образовалось нечто вроде сгустка, и Льюис просто увидел в нем то, что ему подсказало чувство вины, – молодую самку вапити.

Только он не все рассказал ей о той самке.

Она вегетарианка, и не по причине слабого здоровья, а по этическим соображениям. Теперь по вечерам и он чаще всего ест картошку, или тофу, или бобы. И это прекрасно. Каждому индейцу средних лет необходима именно такая диета. Поэтому Пита наверняка выслушала бы всю его историю, издавала бы нужные звуки, смотрела бы на него так, будто все понимает, но ей было бы больно слушать его рассказ, и ей пришлось бы пойти к школе и нарезать круги по беговой дорожке, чтобы убежать от этой истории. Лучше не рассказывать ей все до конца, не обременять ее и не оставлять шрамов на ее памяти. Да и кто знает? Возможно, выслушав его, она просто встанет и уйдет, и больше не вернется.

Двадцать минут спустя, или через час, Льюис более или менее точно выложил очертания самки вапити… скорее менее, чем более.

Он встает, чтобы посмотреть на нее сверху, и он понятия не имеет, как его далекие предки делали это в прошлом. Те лошади, которых они рисовали на балках или боковых стенах хижин, не были анатомически точными – как и эта вапити – но они свидетельствовали о близком знакомстве с их фигурами, их очертаниями, а эта самка из липкой ленты получилась совсем непохожей. Скорее можно подумать, что кто-то рассказал Льюису о вапити, а он сам никогда не видел настоящего оленя в реальной жизни.

Пита прижимает ладонь ко рту, чтобы сдержать смех, и Льюис тоже вынужден улыбнуться.

– Выглядит так, будто пятилетний ребенок пытался обвести по контуру гигантскую овцу, – говорит он. – Пока приканчивал третью бутылку пива с утра.

Пита падает на отодвинутый в сторону диван, поджимает под себя ноги и прибавляет:

– А овца при этом лягалась, стараясь вырваться.

– Овцы ничего не понимают в искусстве, – говорит Льюис и падает на диван рядом с ней.

Из этого положения он, разумеется, в конце концов смотрит сквозь вентилятор снизу, а потом на точечный светильник, который опять не горит. Это загадка, которую ему никогда не отгадать, он с этим уже смирился. Некоторые осветительные приборы понять невозможно, нечего и пытаться.

– Так что дальше? – спрашивает Пита.

Секунд тридцать Льюис не отвечает, потом наконец произносит:

– Это глупо.

– Что? – спрашивает Пита. – А не глупо было взбираться по шаткой лестнице в середине дня, когда ты был один, рискуя разбить голову?

Она права.

Остановившись поприветствовать Харли и сказать ему, что Элдон работает вместо его хозяина в утреннюю смену, Льюис снова тащит в гостиную высокую алюминиевую лестницу от торца дома.

– Она стояла здесь, – говорит Пита и ставит лестницу почти прямо под вентилятором.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Льюис.

Она поворачивается в другую сторону, широко расставляет ноги и наклоняет лестницу так, что красная верхушка из пластика точно совпадает с вмятиной в стене на противоположной стороне гостиной.

– Ох, – говорит Льюис. – Как ты думаешь, нам вернут залог?

– Ты переоцениваешь важность гарантийных залогов, – отвечает Пита совсем как настоящая индианка.

– Погоди, – говорит ей Льюис и идет в гараж, потом возвращается обратно с мешком для мусора из морозильника. Этот мешок сменил вместе с ними шесть арендованных домов и один так и не отремонтированный до конца подвал.

Возможно, от него будет плохо пахнуть. А может, и нет.

– Он до сих пор у нас? – удивляется Пита.

Льюис пытается открыть мешок, но это больше похоже на попытку развернуть тамале^[13] из пластика, такой мешок старый. И у него щемит сердце, так как внутри лежит шкура, которую он обещал той молодой вапити когда-нибудь использовать, чтобы все, что она вытерпела, не было напрасным.

Он рассказывал Пите, что тогда шел густой снег, а она была похожа на взрослую самку, а не на подростка. Что он бы никогда не нажал на курок, если бы хорошо ее рассмотрел.

Не совсем ложь. Просто не вся правда.

Льюис отбрасывает воспоминание и возвращается к тому, что сейчас делает: воссоздает место преступления? Нет. Скорее воспроизводит тот несчастный случай. На этот раз с помощью реквизита.

– Она еще?.. – спрашивает Пита, глядя на плотный узел из скатанной шкуры оленихи, все еще покрытой шерстью.

Льюис пожимает плечами, он не знает, целая она одним куском или же начала крошиться. В ней много надрезов и дыр, потому что, во‐первых, он не мастер свежевать животных, а во‐вторых – тот купленный в фактории нож, которым он тогда работал, затупился минуты через три.

Следует ли дать шкуре оттаять перед тем, как ее разворачивать? Сгодится ли для этого микроволновка? И сможет ли он потом есть разогретые в ней продукты?

– Я просто… – произносит он и торжественно кладет шкуру в середину фигуры из упаковочной ленты. Она похожа на толстый, волосатый буррито, и Льюису приходится сосредоточиться, чтобы удержаться от кашля, потому что кашель может вызвать у него рвоту, а ему не хочется оскорбить ее память.

– Вероятно, этого достаточно, – говорит Пита, откидываясь на спинку и обводя взглядом шкуру, ленту, всю эту сцену.

– Ну, тогда… – Льюис ставит одну ногу на нижнюю перекладину лестницы и берется одной рукой за другую перекладину, выше.

– Вентилятор вращается с той же скоростью? – спрашивает она.

– Я с ним ничего не делал, – отвечает он. – А ты?

Она отрицательно качает головой и кивает ему: давай, я буду смотреть.

– Я стоял на этой ступеньке, – рассказывает он, поднимает руку и касается той перекладины, на которой стояла его нога, а потом лезет выше.

Он ждет, когда вращающиеся лопасти вентилятора снова окажутся на уровне его груди, а потом смотрит сквозь них вниз. На Питу на диване. На мертвую вапити из липкой ленты и волосатый буррито вместо живота.

– Может, дело в освещении, – говорит Пита, слезает с дивана и отходит на край гостиной, где стояла тогда, когда Льюис начал свое медленное падение.

– Я отбрасываю тень? – кричит она ему снизу. Она включает за спиной свет в прихожей, потом выключает его, не двигаясь с места.

– У тебя в руке был пакет, – говорит ей Льюис, по-прежнему надеясь, что это может сработать, что произошедшему можно найти какое-нибудь объяснение.

– Ладно… – откликается она. Пита, кажется, не очень поверила в возможность что-то изменить с помощью пакета, но все равно идет на кухню, чтобы его отыскать.

Пока ее нет, Льюис смотрит поверх вентилятора на вмятину, оставленную лестницей в стене гостиной. Новая рана в этом доме.

Там что-то мелькает, подобно остаточному изображению на экране, оставшемуся после кадра, которое пытается прокрасться незамеченным. Он на девяносто процентов уверен, что видит на стене тень человека. Слабую тень, мелькнувшую всего на одну секунду.

Женщина с головой, не похожей на голову человека.

Она слишком тяжелая, слишком длинная.

Когда она поворачивается и смотрит на него своими широко расставленными глазами, он поднимает руку, чтобы заслониться от нее, спрятаться, но уже слишком поздно. Уже десять лет как поздно. С тех пор, как он нажал на тот курок.

Среда

Что будит его на следующее утро… баскетбол? Дриблинг?^[14]

Льюис скатывается с кровати, натягивает треники, лежащие ближе других, ему приходится придерживать их левой рукой во время спуска по лестнице – сушильная машина съела продетый в них шнурок, еще когда они были совершенно новыми.

Кто-то определенно ведет баскетбольный мяч по подъездной дорожке.

Льюис выходит из кухни в гараж, спрашивает у Харли:

– Кто это, малыш?

Харли один раз ударяет хвостом по спальному мешку с картинками из «Звездных войн», на большее у него нет сил.

Может быть, соседский мальчишка? Может, прежние обитатели дома разрешали всем ребятам с этой улицы приходить в любое время и побросать мяч в кольцо?

Если так, то это здорово. Льюису нужно играть с кем-то, равным ему по уровню мастерства. Играть с Питой – как и соревноваться с ней в любом легкоатлетическом спорте – значит, чаще всего, опозориться. Даже если он хватает ее за пояс, когда она проносится мимо, или толкает в спину, когда она делает бросок из-под корзины, он никогда не может забросить двадцать один мяч раньше, чем она. Он даже не добирается до десяти, а она уже выигрывает.

Льюис бьет кулаком по кнопке двери гаража, заранее делая суровое лицо, потому что так и надо поступать, когда на твою территорию вторгаются посторонние: это может быть прежний арендатор, который спьяну забрел в бывший дом, дорогу в который он помнит.

Медленно – дверь старая, тяжелая – в поле его зрения появляются кеды, потом ноги, затем женская фигура, и наконец… Шейни?

Она резко оборачивается, уходя от воображаемого защитника, потом возвращается назад, взлетает в прыжке, изобразив ногами ножницы в воздухе. Мяч отскакивает от щита, потом ложится в кольцо, плавно, как по маслу. Она подбирает его под щитом, зажимает обеими ладонями и бросает через площадку, прямо в цель.

Льюис ловит мяч, иначе он бы врезался ему прямо в живот.

– Я тебя разбудила, ранняя пташка? – с вызовом спрашивает она.

– У меня выходной, – отвечает Льюис.

– Чтобы посидеть с ним? – Шейни идет прямо к Харли, раз уж дверь теперь открыта.

Она обхватывает ладонью его широкую голову, подносит его нос к своему, закрывает глаза и замирает в таком положении.

– Ты чувствуешь этот запах? – спрашивает Льюис.

– Он умирает, – говорит она, поглаживая его надорванные уши.

Шейни садится на одеяла так и не построенной потельни и говорит, имея в виду Харли и все его шрамы:

– Он старый боец, правда?

– Ты пришла только повидать его? – спрашивает Льюис, стараясь, чтобы в голосе не прозвучал вызов.

– Твоей жене не хотелось бы видеть меня здесь? Белые подружки краснокожих парней всегда больше всего ревнуют к таким, как я.

– Как ты? – переспрашивает Льюис, хотя он уже почти знает ответ.

– К индейским женщинам, одиноким, и тому подобное, – продолжает Шейни. – Я знаю, Джерри говорит, что от меня одни неприятности.

Заголовок времен резервации: «БЕЙСБОЛ, БЕЙСБОЛ, БЕЙСБОЛ».

– Что значит ее имя? – интересуется Шейни. – «Девушка – белая лепешка», или еще что?

– Пита через букву «и»,^[15] – объясняет Льюис, повторяя объяснение самой Питы. – Она должны была родиться мальчиком, имя ее отца – Пит, поэтому он приставил букву «а» к собственному имени и передал его дальше.

Шейни кивает, показывая, что, конечно, она понимает, и когда она убирает со лба челку, Льюис замечает ее налитый кровью глаз, и что – разве он никогда раньше не видел ее лба? – кожа над бровью с той стороны туго натянута и бугристая, будто от внезапного контакта с панелью управления, или будто банка аэрозоли взорвалась в горящей куче мусора.

И все же ее глаз… Неудачное свидание вчера вечером? Или это, или плохой бойфренд. Он не задает вопросов, старается не слишком заметно глазеть. А это означает, что она видит его интерес.

– Во всяком случае, я пришла за книгой, мистер Библиотека, – говорит она, стряхивая волосы снова на лоб и на глаз. – А не посягать на ее собственность. Позвони ей и скажи об этом. Я подожду. У меня тоже сегодня выходной.

Льюис пристально и с сомнением смотрит на нее, потому что обычно после такого вступления следуют насмешки. Чтение книг о волшебниках и друидах в торговых центрах, или оборотнях и вампирах, работающих детективами, не поднимает престиж тридцатишестилетнего мужчины. А если бы кто-то узнал, что иногда они еще и о кентаврах и русалках? Или о демонах и ангелах? О драконах?

Просто надо прятать обложки подобных книг в глубине полок.

Только вот эта девушка просит его их показать.

Даже Пита не совсем понимает их увлекательность, очарование, притягательность. Не понимает, зачем во время вылазок на природу он всегда сует в рюкзак одну-две книги в мягком переплете, упаковав каждую в отдельный пакет на молнии. Тем не менее она превосходная спортсменка. Она всегда бежит слишком быстро, или прыгает слишком высоко, поэтому ей некогда увлекаться чтением книг. Ее это ничуть не портит.

Повторяй это почаще, говорит себе Льюис.

Повторяй почаще и выходи с мячом из тени гаража под яркое, открытое небо. Сегодня такой хороший ноябрьский день.

– Что-нибудь конкретное? – спрашивает Льюис у Шейни, не оглядываясь на нее, полностью сосредоточившись на ободке кольца, готовясь встать на цыпочки и бросить мяч. Он собирался пройти к краю, покрасоваться и сделать бросок не хуже, чем только что сделала она с такой кажущейся легкостью, но в последний момент ему приходится отказаться от этой мысли, чтобы удержать на месте треники. Под ними ничего нет.

– Ничего такого, чего бы я не видела раньше, – говорит Шейни. – И я имею в виду высокого индейца, задыхающегося на площадке.

Мяч прыгает по разбросанному позади столба с корзиной мусору. Босой Льюис осторожно пробирается за ним среди хлама, потом выбирает еще более худшую дорогу обратно к бетонной площадке.

– Не знаю, что-нибудь захватывающее, – говорит Шейни, возвращаясь к теме книги, за которой она приехала. – Думаю, первую в серии. Хорошей длинной серии. Такую, чтобы у меня было занятие на всю ночь.

Она способна говорить о чем-то одном?

– Ты это серьезно? – спрашивает Льюис и посылает ей мяч грудью так медленно, что она ловит его в воздухе, будто бы даже с презрением к такому слабому пассу. Однако ее развевающаяся на ветру рубашка цепляется за мяч, когда она прижимает его к животу, поэтому она с раздражением подбрасывает мяч высоко вверх и заводит руки за спину, чтобы завязать ее концы, избавиться от лишней ткани, а потом снова его ловит. Пита в такой ситуации обычно заправляет передние полы под свой спортивный бюстгальтер, но Шейни такой вариант даже не рассматривает.

– Ох, – произносит она, проследив за случайным взглядом Льюиса на свой живот.

Там тянется длинный, рваный шрам сверху вниз, не из стороны в сторону и не внизу, как шрам после кесарева сечения. Он выглядит так, словно ей провели операцию на открытом сердце, однако этот уродливый, неровный рубец расположен чуть ниже.

Неужели все свои травмы она получила зараз? Одна очень плохая ночь вместо многих довольно неприятных ночей?

Льюису хочется спросить о возможной автомобильной аварии, или задать вопрос, не младенец ли стал причиной этого шрама, или это сделал какой-то парень… но что, если она единственная выжила после аварии? Что, если младенец погиб? Что, если тот парень, сам без шрамов, до сих пор где-то ошивается?

– Выкладывай уже, – говорит Шейни, имея в виду шрам. – Давай, я уже все вопросы слышала. Где я побывала, в отделении «Скорой помощи» или у мясника?

Она держит мяч двумя указательными пальцами и вращает его большими пальцами, между Льюисом и своим животом… Несмотря на ее спокойствие, Льюис понимает, что ей не очень-то хочется, чтобы он на нее глазел.

– Да он едва заметный, – выдает он стопроцентную ложь. – А все было…

Она быстро переводит взгляд на корзину, и ее молчание говорит само за себя, больше ему ничего не нужно: ее история, склеенная из всех других известных ему историй, сама складывается у него в голове. Она была молода, а доктора «Скорой помощи» лишили лицензии, поэтому она старалась убежать от той крошечной могилки как можно дальше, и это закончилось примерно на расстоянии одного бака бензина от ее резервации.

– Мне очень жаль, – говорит Льюис. Ему жаль не то, что он увидел ее шрам, а то, что с ней случилось.

– Мы оттуда, откуда мы родом, – отвечает она. – Шрамы ведь входят в сделку.

Льюис выходит на баскетбольную площадку, с трудом включаясь в эту игру.

– Значит, ты и правда хочешь книгу? – спрашивает он, все еще уверенный, что это какая-то сложная шутка.

– Да, я умею читать. – Она оскорбленно пожимает плечом, приближается к нему, стуча мячом, потом поворачивает обратно, будто приглашает. Все парни-баскетболисты могут поучиться у девушек-игроков хотя бы этому приему: повернуться к защитнику задницей, чтобы иметь возможность защитить мяч, обойти с той или с другой стороны. Проблема в том, что самолюбивые парни всегда считают, что более удачный прием зайти спереди, смотреть в глаза, а потом обойти финтом сбоку. И может, так и есть. Но именно у парней чаще воруют из карманов.

Шейни наступает прямо на Льюиса, она ведет мяч далеко от своего тела, так что он не может до него дотянуться из-за ее спины.

Он понимает, что ему несдобровать, если Пита сейчас вернется. С тем же успехом он мог бы в баре прижиматься сзади к полураздетой девушке, которая делает вид, что не умеет играть на бильярде. Но Пита не придет. Она будет работать еще несколько часов, и даже потом ей придется прошагать пешком еще минут десять со стихийной парковки с рабочей сумкой через плечо и с защитными наушниками на шее. Вероятно, мир кажется ей таким тихим после целого дня в окружении самолетов с работающими на полную мощность двигателями. Они ревут вокруг весь день.

Пита.

Льюис дает себе клятву держать в голове ее имя в следующие несколько минут.

Шейни наклоняется вправо, будто собирается воспользоваться левой и бросить мяч вперед, потом пуститься в длинный дриблинг, который приведет ее на участок под корзиной, если она сумеет проскользнуть и бросит мяч снизу. Но потом она поворачивает влево, и Льюис, как обычно, как с Питой, покупается на эту уловку. Она ужом проскальзывает мимо, тренер хорошо обучил ее работать ногами, и вот сетка уже выплевывает мяч вниз.

– Мне приходилось удерживать свои треники, – кричит ей Льюис.

– Ничего подобного, – отвечает Шейни и посылает мяч в гараж, подальше от обоих Харли – умирающего пса и стоящего в гараже мотоцикла «Роуд Кинг».

– А теперь, полицейский, доставай свою книгу и заводи на меня дело.

Прошла секунда, пока до Льюиса дошло. И он хорошо понимает, что она только что внедрила образ «наручников» в его мозг. Тем не менее он ведет ее в дом, одной рукой крепко придерживая свои треники, но, когда он оглядывается на повороте лестницы, Шейни все еще стоит у кухонного стола.

– Черноногие? – спрашивает она.

Она почти касается свертка из шкуры вапити, лежащей на столе, и она только что то ли назвала племя Льюиса, то ли спрашивает, не из их ли резервации эта шкура.

– Что? – отзывается Льюис, останавливаясь и хватаясь свободной от треников рукой за стойку перил на повороте лестницы.

– Я не знала, – говорит она, словно узнав его с другой стороны. – Ты… ты – хранитель священного узелка^[16]? Тебе позволили увезти его так далеко?

Увидев выражение его лица, она объясняет:

– Все равно что хранитель священной трубки. Только это узелок.

– О, это просто… – начинает Льюис, но не договаривает. – Меня воспитывали не в самых строгих традициях племени.

– Думаю, традиции все равно тебя нашли, – возражает она, явно под впечатлением, и почти касается коричневых шерстинок, потом отдергивает руку, будто боится того, что может произойти, что может перейти из этого узелка черноногих в нее, женщину из племени кроу.

«Это просто шкура вапити», – не говорит вслух Льюис. В основном потому, что теперь она подошла к дивану, видит позорное изображение вапити из клейкой ленты на ковре гостиной. Она переводит взгляд на него, потом обратно и, не говоря ни слова, подходит, берет липкую ленту, отрывает несколько длинных полосок и приклеивает их к боку дивана. Они похожи на длинные, аккуратные полоски деревянной стружки, загибающиеся на концах.

Льюис ничего не говорит, просто идет к ней как зачарованный, сотня возможных объяснений теснится у него в голове, но всем им суждено оказаться неверными.

Шейни неторопливо прикрепляет длинные полоски к ковру, она не добавляет их к контурам оленихи, а лишь частично снабжает ее внутренностями. Вот входящая внутрь трубка, прямая, как стрела, такую Льюис всегда видел на хижинах и на балках, она проходит от рта к животу – а почему, он никогда не мог догадаться. Почему пищевод и желудок важнее, чем сердце или печень?

– Теперь правильно, – говорит Шейни.

Действительно. Раньше это было похоже на раздавленную овцу. Теперь… все еще не так похоже на молодую самку вапити, это скорее некое улучшенное изображение молодой самки, даже лучше реальной вапити.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Льюис.

– Ты меня спрашиваешь, потому что я девушка?

– Это была просто клякса с ногами, – говорит ей Льюис.

Теперь она смотрит в сторону лестницы, на потолок, на котором ничего не происходит.

– Мои книги… – делает попытку Льюис, осознавая, что это уже не посещение библиотеки.

– Почему ты делаешь это здесь, возле дивана? – почему-то спрашивает она, снова подходит к нему и смотрит в упор своими жадными глазами. Растопыривает пальцы, показывает на контур вапити из липкой ленты и оставляет их растопыренными.

– Ты бы задала тот же вопрос, выбери я любое другое место, – отвечает Льюис, уходя от ответа.

– Но ты сделал это именно здесь, а не в другом месте, – возражает Шейни, на этот раз она не давит, а допытывается.

– Это глупо, – говорит он и садится на третью ступеньку лестницы. – Просто мне показалось, что я недавно что-то увидел.

Она откидывается на спинку дивана, не отрывая от него глаз, и спрашивает:

– Что именно?

– Это не так, как в книжках, – отвечает Льюис. – Когда ты… когда вроде видишь то, чего быть не должно.

– Например, вервольфа, роющегося в твоем мусоре? – договаривает она за него, берет с кофейного столика книжку, которую он сейчас читает, и показывает ему обложку, на которой… вервольф роется в мусорном баке, а вся дорожка усеяна отбросами.

Льюис кивает, его загнали в ловушку. Он прижал ладони ко рту, обдав их горячим дыханием.

Неужели он действительно вот-вот ей расскажет? Узнает ли эта крутая девчонка с работы то, чего не знает его жена?

Но она сумела закончить изображение оленихи на полу. Это что-то да означает. И… Льюис ненавидит себя за свои слова, за то, что так думает, но факт остается фактом: она из индейского племени.

Что еще важнее, она сама задает вопросы.

– Это произошло зимой, до того, как я женился, – говорит он. – За шесть… нет, за пять дней до Дня благодарения. В субботу перед Днем благодарения. Мы охотились.

– Мы? – уточняет Шейни.

– Парни, с которыми я вырос, – пожимает плечами Льюис, давая понять, что дело не в них. – Гейб, Рикки, Кассиди… Касс.

Шейни кивает, мол, пока все понятно, и опять бросает взгляд на фигуру из липкой ленты, которую они оба считают вапити, и Льюис продолжает рассказывать… исповедоваться, впервые высказывает все вслух, что должно означать: все это действительно произошло.

Та суббота

Небо плевалось твердыми маленькими снежками, которые все время застревали в девчоночьих ресницах Льюиса, которые он всегда считал нормальными.

– Ты накрасила ресницы, принцесса? – все равно сразу же спросил Гейб. – Стоит только глазом моргнуть, и все парни сбегутся к твоей двери?

– Кто бы говорил, – парировал Льюис, выпятив подбородок в сторону таких же заиндевевших ресниц Гейба.

За границей резервации люди всегда ошибочно принимали их с Льюисом за братьев. Гейб был всегда чуточку выше ростом, но во всем остальном – как две капли воды. Во времена Джона Уэйна^[17] их с Гейбом согнали бы вместе с другими индейцами и расстреляли из пулемета, они стали бы номерами 16 и 17 из сорока. Но Касс скорее принадлежал к типу индейца, сидящего перед хижиной, типу, скроенному для двадцатого века, может быть, он бы уже носил одну из первых моделей темных очков Джона Леннона. Рикки был вылитый Блуто^[18] из «Морячка Попая», только более смуглый; если поставить его перед камерой, то он мог надеяться сыграть только бессловесного индейца-головореза, никто не поверил бы, что он способен запомнить хоть половину реплики. Тем не менее в компании Льюиса, Гейба и Касса он был единственным, кому удавалось отрастить хотя бы половину бороды, если он выдерживал зуд первых дней и если у него в то время не было подружки.

– Какая-никакая, зато борода, – вот что он всегда говорил, поглаживая свои четырнадцать редких волосков на щеках, будто он Гризли Адамс^[19].

Гейб наклонился к Льюису, вытянул губы, как для поцелуя, и сказал:

– Немного заигрывания может сработать лучше, чем… – Но тут впереди возле грузовика Касс поднял левую руку, призывая их замолчать.

– Что тут у вас? – спросил Рикки, возвращаясь.

Он всегда уходил куда-то в сторону, уверенный, что они пропустили все стадо, что все вапити идут мимо цепочкой, вне поля их зрения, пригнув головы, чтобы их рога не выделялись на фоне снега.

– Ш-ш-ш, – прошипел Касс, опускаясь на колено, чтобы прочитать следы как настоящий индеец.

Следы.

Вапити рылись носами в полотне дороги, наверное они понимали, что некоторые грузовики возят сено, а груз сена никогда не доезжает до места целиком, и не без помощи высоких вапити, которые своими длинными шеями дотягиваются через борт грузовика и даже забираются под ящик с инструментами, чтобы подобрать все соломинки.

– Тяжелые ребята, – сказал Гейб, присел и сунул указательный палец в глубокий отпечаток копыта. У него был какой-то сложный метод определения веса самца: если палец погружается до второго сустава, то он весит столько-то, если еще на полсустава – столько-то, но Льюис в это никогда не верил.

– Говорил вам, что они здесь, наверху, – сказал Рикки, оглядываясь по сторонам, словно вапити могли обнаружиться у опушки, как глупые белохвостые олени, махать хвостами и наблюдать за ними.

«Здесь, наверху» означало не «высоко-высоко», где передвигаются на снегоходах или на конях, а на полпути туда, чуть ниже Бабба, по направлению к Утиному озеру. Так как надвигалась непогода, вапити должны были уже спускаться из леса, чтобы переждать большой снегопад. Замысел заключался в том, чтобы встретить их на полпути.

– Вот дерьмо, – произнес Касс, как обычно, и Рикки отозвался непременным уточнением:

– Бычье дерьмо, – тыча носком сапога в свежую черную кучу какашек, заостренных с одного конца, а не с обоих.

В девяти случаях из девяти это указывало на самца, не на самку.

– Они с нами играют, – заметил Гейб, поправляя ремень ружья на плече.

– Поймай меня, если сможешь, – сказал Льюис, а затем они выстроились в цепочку вдоль уходящих прочь следов и прошли по ним вниз по склону, еще ниже, до…

– Дерьмо, – произнес Касс, повернулся назад и пнул ногой снег.

– Они знают, – хихикнул пораженный Рикки.

– Вот ведь озорники… – сказал Льюис, чересчур громко причмокивая, и Касс искоса взглянул на него, не уверенный, что правильно расслышал, но не желая переспросить.

Гейб ничего не сказал, просто продолжал смотреть туда, куда ушли крупные самцы, и туда, где они были до этого.

– Кто-нибудь прихватил с собой седые косы? – произнес он наконец со своей фирменной ухмылкой, той самой, которая обычно заканчивалась для него хорошей трепкой в конце вечера или тюремной камерой. Иногда и тем и другим. Сто лет назад он был бы тем парнем, который всегда пытается сколотить банду налетчиков, вместе с ними пересечь границу, повеселиться от души и утром примчаться обратно домой сломя голову, преследуемый по пятам половиной населения Америки.

– Нет, приятель, – возразил Рикки, глаза его горели, так что он, наверное, говорил серьезно, хотел настоять на своем. – Если нас там поймают, это…

– Так не дадим себя поймать. Что скажете? – спросил Гейб, переводя взгляд с одного лица на другое, будто спрашивал мнение присяжных.

– Нельзя, – ответил Льюис Гейбу, имея в виду участок старейшин. – Рикки прав, если Дэнни снова нас поймает, он…

– Только это несправедливо, – заскулил Касс, кончиком пальца стряхивая какую-то пылинку и следя за ее полетом. – Этот участок отвели старейшинам, но никто из них на нем даже не охотится.

– Старые люди просыпаются рано, – вставил Гейб, будто только что нашел этот веский аргумент. – Если бы они собирались охотиться сегодня на своем участке, они бы уже побывали здесь и ушли. Мы просто подберем тех, которых они не собирались убивать. Не крупных. Кассиди прав.

– Касс, – поправил Касс.

– Как себя ни называй, но ты прав, – поправил сам себя Гейб, расставляя пошире ноги, чтобы устоять после толчка локтя Касса.

И дело было не в том, что весь участок старейшин находился на запретной территории, но только старейшины – плюс один, и только один человек, – могли приехать сюда и уехать отсюда на грузовиках. Всем остальным приходилось топать пешком, а местность состояла из подъемов и спусков, пока не доберешься до его дальней стороны, а это, по крайней мере, два часа ходьбы, и уже прошло полтора часа после ланча, и солнце заходит сразу после четырех часов, а вместе с солнцем клонится книзу и столбик термометра.

– Не только у старейшин в морозильниках пусто, – заметил Касс, пожимая плечами.

– В любом случае это мой грузовик. Вас троих выпустят под залог, я все возьму на себя.

Рикки ничего не ответил, а Льюис просто отвел глаза и снова посмотрел вниз, на участок старейшин.

Территория вокруг Утиного озера была что надо, сомневаться не приходится. И Гейб знал все дороги лесозаготовителей, все двухколейные дороги, все старые звериные тропы, которые благодаря полноприводным автомобилям и бензопилам значительно расширились. И ему было очень досадно, что он – единственный индеец, не добывший вапити.

– Последний день сезона… – Гейб умоляюще смотрел на них всех.

Формально этот день не был последним, но это был последний день, когда они могли выбраться на весь день вместе. У них еще будут совместные перерывы на ланч, когда можно поесть и прокатиться в лес, и кто-то мог бы увидеть вапити, идущего вдоль дороги. Еще можно было бы опоздать на работу, заметив цепочку глубоких следов, уходящих от одной придорожной канавы до другой. Но Льюис слышал, что говорит Гейб, о чем он спорит: последний день сезона, другие правила. Сгодится все, что угодно. Все, что наполнит морозильник. Ты провел достаточно дней на холоде и в снегу и почти считаешь, что вапити перед тобой в долгу.

И в их число входит любой лось или олень-мул, на которых можно наткнуться по дороге.

– Черт, – произнес Льюис, потому что почувствовал, что начинает прогибаться.

– Это там, в глубине, где ты нашел Младшего? – спросил Касс у Рикки, но Рикки снова наблюдал за деревьями, среди которых он всегда видел шевелящееся ухо там, где не было никаких ушей.

Касс говорил о том случае, когда Рикки нашел Большое Перо-младшего, плавающего лицом вниз в Утином озере, и в те выходные прославился на всю резервацию.

– Заткнись, – бросил Рикки, он уже надел на лицо выражение охотника, которое было, в сущности, просто маской индейца из магазина сигар. Но Касс не стал продолжать.

Гейб воспользовался молчанием и внимательно оглядел все лица, все глаза, все их тщедушные спины.

– Ну, вапити сами себя не перестреляют, джентльмены, – произнес он наконец, очевидно удовлетворенный увиденным. Он повертел в руках ружье, чтобы очистить патронник. Касс ввел правило это делать после того, как в полу его грузовика появилась новая дыра. Гейб настаивал, что Касс будет благодарить его за нее летом. Именно на этом месте Льюису хотелось бы заставить тот день замереть, просто полностью остановить, повесить этот кадр на стенку и назвать «Охота», или «Снег», или «За пять дней до индейки и футбола», да без разницы.

Но он не мог. Остальная часть дня уже шла своим чередом, уже довольно много произошло именно в тот момент, когда Гейб смотрел вниз со склона туда, где, по его словам, находились вапити.

– Он был прав? – задает вопрос Шейни, она сидит, подобрав под себя согнутые в коленях ноги, в традиционной позе.

Льюис спрашивает с тоскливым смешком:

– Насчет того, что олени сами себя не перестреляют?

Шейни кивает, и Льюис отводит взгляд, говорит, что Рикки тоже был прав.

– Насчет чего? – спрашивает Шейни.

– Что нас поймают.

⁂

Поскольку в квадратной кабине Касса не было домкрата, всякий раз, когда он не мог разглядеть дорогу и проваливался в рыхлый снег, всем приходилось вылезать и по очереди работать вытянутой рычажной лебедкой, а другие двое при этом выкапывали из-под колес снег досками, пытаясь сотворить чудо этими подручными средствами. При этом один сидел за рулем, осторожно жал на акселератор или на рычаг коробки передач, раскачивая грузовик взад и вперед.

По крайней мере четыре раза им грозила смерть, но или неустойчивый подъем заканчивался падением в пушистый снег, а не на твердый лед, или крюк лебедки соскакивал и попадал в кабину грузовика, а не кому-то в лицо.

Это было так смешно, что даже Льюис смеялся.

Никто не предчувствовал, что что-то может пойти не так.

Да, конечно, ему нужен был вапити, очень нужен, но все равно именно в этом и заключается прелесть охоты: ты с приятелями пробираешься по глубокому снегу, дыхание превращается в морозный пар, перчатка с правой руки вечно теряется, сапоги внутри промокли, а гора Чиф смутным пятном маячит на северо-западном горизонте, будто наблюдает за этими идиотами черноногими.

По крайней мере, так было до тех пор, пока они не добрались туда, где все произошло.

Это была крутая гора, примерно на расстоянии полумили от озера. Уже начинался большой снегопад, который гнал впереди себя ветер. Только этим Льюис мог объяснить то, что вапити не слышали, как «шеви» Касса пробирается сквозь снег. Об этом трещали белки, несколько еще оставшихся птиц раздраженно отлетали все дальше, но вапити, возможно из-за дующего им в морды ветра, просто пытались схрупать что можно до того, как все занесет снегом.

Вспоминая тот день, Льюис говорит Шейни, что оленей могли бы спасти дикие лошади, которые всегда появлялись в самых неожиданных местах резервации, с широко открытыми, безумными глазами, с лохматыми, спутанными гривами и хвостами. Если бы четыре-пять лошадей проскакали мимо по своим важным лошадиным делам, они могли бы спугнуть вапити или по крайней мере, заставили бы их прислушаться и принюхаться повнимательнее, насторожиться.

Но в тот день лошадей там не оказалось. Только вапити. Произошло то же, что происходило на последней половине мили: Касс опять потерял дорогу, несмотря на то что Гейб гарантировал – она поворачивает здесь, именно здесь. Но вместо того чтобы попытаться вернуться обратно и снова найти дорогу, Касс поехал в неверном направлении, вжимая педаль в пол, хотя колеса уже буксовали в снегу и грузовик двигался только по инерции, увязая все глубже.

– Идем на рекорд, идем на рекорд… – сказал Гейб, приподнимая зад над сиденьем, как будто это его вес мешал им ехать, а сидящий сзади Рикки подался вперед на сиденье, пытаясь помочь грузовику продвинуться вперед. Сидящий рядом с ним Льюис думал о том, какой положен штраф за одно только пребывание на участке старейшин. Но он понимал: никакой, пока тебя не поймали с ружьем. А если поймают с добычей? Дэнни посадит под замок и выбросит ключ.

– Прорвемся, прорвемся! – твердил Касс, держа одну руку на баранке, а вторую на переключателе коробки передач, чтобы включить большую скорость, если им повезет и она им понадобится. Но он совсем ненамеренно направлял машину с одной части зигзага дороги на другую, снег летел со всех сторон, вращающиеся шины выбрасывали вверх огромные петушиные хвосты снега, часть его, вероятно, даже не падала на землю, а улетала по ветру и выпадала над Кат Банк или Шелби^[20] – где-то так далеко от этого места, что сейчас эти города казались почти легендой.

– Черт, черт, – произнес Льюис, продевая вторую руку под страховочный ремень и упираясь прямыми ногами в пол кабины, хотя и знал, что это неправильный способ противостоять толчкам. Но он просто повиновался инстинкту. Уже три раза они едва не врезались в покрытый лишайником валун, оставленный каким-то ледником двадцать тысяч лет назад. Рано или поздно они непременно налетят решеткой радиатора на один такой валун.

Вместо этого гранитного знака «Стоп» они наткнулись на пустоту и чуть было не рухнули вниз с обрыва.

Кассу даже не пришлось ударять по тормозам, он просто прекратил гнать вперед.

– Что за черт? – спросил Рикки, который ничего не видел с заднего сиденья. Льюис тоже.

Грузовик фыркнул, и они погрузились в мертвую тишину.

– Хороший черт, – произнес Касс с отвращением, пытаясь протереть лобовое стекло со своей стороны, потом вместо этого опустил стекло, и Льюис возблагодарил всех богов, которые вмешались в этот момент: они бы превратились в дымящиеся обломки, свалившись с этой скалы.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, – велел всем Гейб и нагнулся над приборной доской, глядя вниз.

А потом…

– Что? – спрашивает Шейни.

Потом Гейб потянулся за своим ружьем.

⁂

Его пальцы легли на приклад пистолетного типа один за другим, очень осторожно, будто одновременно все четыре пальца создали бы слишком много шума.

Яснее всего из следующих шестидесяти секунд, а может, из двух невероятных минут, Льюис запомнил то, как сердце сжалось в груди, как в его горло хлынул… ужас? Не в него ли превращаются слишком большая радость и изумление, когда они полностью тебя охватывают? Его мгновенно прошиб пот, голова заполнилась звуками, глаза ослепил слишком яркий свет, и голова не могла это усвоить. Это было похоже… он действительно не мог найти слов.

– Этот стремительный прилив «бей или беги», – объясняет он Шейни, только бегство полностью исключалось. Так он всегда представлял себе войну: слишком много происходит всего сразу, руки действуют почти помимо его воли, потому что они так долго ожидали этого момента и не собирались позволить ему упустить его.

И Гейбу тоже.

Он дернул ручку своей дверцы и очень плавно скатился в снег, таща за собой ружье.

Вслед за ним, не говоря ни слова, вылезли все остальные. Рикки выскочил из своей двери, Касс пытался поставить грузовик на тормоз, чтобы он не свалился с края скалы, на котором балансировал.

Дверь со стороны Льюиса открылась тихо, подобно шепоту, подобно судьбе, и когда он опустил ногу на сыпучую поверхность, которая оказалась глубиной в два фута, он просто продолжил падать, и его подбородок погрузился на ширину ладони в пудру, взбитую передними колесами. Однако он не остановился. Он пополз дальше, как солдат, подтягиваясь на локтях и держа ружье перед собой, чтобы ствол остался чистым.

И… именно тогда его накрыла волна безумия.

Он видел большие стада в парке возле равнины Двух Псов, видел их весной возле Бабба, скачущих через дорогу ночью, но он никогда не видел столь близко такого множества огромных, совершенных тел на фоне этой снежной белизны. По крайней мере, не с ружьем в руках и не в окружении туристов, щелкающих камерами.

Выстрел ружья Гейба прозвучал где-то далеко, где-то внизу, в другом конце какого-то очень-очень длинного туннеля.

Льюис, понимая, что именно так должен вести себя хороший индеец, вспомнил, как вставить патрон. Когда он закончил, то поднял телескопический прицел, приник к нему правым глазом и теперь тоже стрелял, и опять стрелял, пережидая только, пока в перекрестье прицела появится что-то коричневое. Или хотя бы возле перекрестья – как он мог промахнуться?

Не мог.

Он сделал три выстрела, потом перекатился, роясь в карманах штанов в поисках патронов, и для вапити, выросших на высокогорье, первым инстинктивным порывом было ринуться вверх по склону, где, как они считали, будет безопасно, так как от крутого склона, уходящего вниз перед грузовиком, звуки выстрелов отражались во все стороны.

С другой стороны грузовика Рикки издавал какой-то древний боевой клич, как и Гейб, и Льюис думает, что и он тоже что-то кричал.

– Ты не слышал, кричал или нет? – спрашивает Шейни.

Льюис качает головой – нет, не слышал.

Но он помнит, что Касс стоит за открытой дверью, высунув ствол ружья в открытое окно, и он все стреляет, стреляет и стреляет, останавливаясь только для того, чтобы вставить следующий патрон, и следующий, а один из них падает на приборную доску и со стуком катится по ней, потом шипит в снегу рядом с Льюисом.

– Мы могли бы неделю кормить все племя таким количеством мяса, – говорит Льюис, его глаза теперь горят. – Может, целый месяц. Или всю зиму.

– Если бы были такими индейцами, – говорит Шейни, когда понимает, о чем он говорит.

– Это еще не все, – произносит Льюис, наконец бросая взгляд на вапити из липкой ленты на полу гостиной.

⁂

В наступившей после этого ватной глухоте они вчетвером стояли на выступе скалы, мимо неслись снежные струи, буран уже почти настиг их, и Гейб – он всегда отличался самым острым зрением – насчитал внизу, в снегу, девять огромных туш, каждая весом фунтов пятьсот.

«Шеви» Касса весил полтонны.

– Будь я проклят, – произнес Рикки, тяжело дыша и расплываясь в улыбке.

Это была такая удача, с которой они никогда не встречались, о которой они только слышали. Но так – никогда. Чтобы целое стадо – никогда. Никогда столько вапити, сколько они смогли перестрелять.

– Все в порядке? – спросил Гейб у Льюиса, а Касс протянул руку и кончиком пальца потрогал правый глаз Льюиса.

Кровь.

Раньше, когда мальчишкой он поранил глаз оптическим прицелом – тогда из-за отдачи окуляр прицела воткнулся ему в глазницу – он почувствовал, как волна отдачи медленно прокатилась по его голове от глаза к затылку. От этого мозг на мгновение словно тает, в голове все путается, и ты потом не помнишь, что именно сделал, почему окуляр повредил глаз. Кроме очевидного: ты прижал прицел прямо к глазу и нажал на курок.

На этот раз Льюис помнил каждый выстрел, свинцовый удар каждой пули по мясу, но даже не почувствовал силы этой неожиданной отдачи, пронесшейся по голове от лба к затылку.

Спустя пять лет дантист посмотрел на рентгеновский снимок и обнаружил повреждение кости вокруг правого глаза, свидетельство этой травмы, и спросил, не результат ли это автомобильной аварии.

– Почти, – ответил Льюис. – Но это был грузовик.

В последний раз он видел «Шевроле» Касса на шлакоблоках возле ограды из колючей проволоки на холме к северу от Браунинга, лобовое стекло было разбито, а зияющий капот был похож на открытый в постоянном крике рот. Двигатель, должно быть, был еще в неплохом состоянии, иначе бы его оставили внутри. Колеса и шины тоже стащили. После того как Льюис покинул эту часть страны – навсегда, как он втайне надеялся, – он представлял себе, что первый шлакоблок, поддерживающий грузовик, очень скоро исчез, покрытый ржавчиной тормозной барабан провалился сквозь серый камень, и грузовик стал похож на стоящую на коленях лошадь, а после этого все быстро закончилось. Земля забирает то, что ты бросаешь.

В тот давний день, однако, когда они добыли столько вапити, «шеви» все еще жил своей первой или, может, второй жизнью, молодой и голодный, и всем своим видом показывал, что сможет перевезти столько вапити, сколько они смогут на него погрузить. На самом же деле даже три оленя в кузове полутонки грозили перевесом, от которого задняя часть грузовика просела бы на рессорах, а нос задрался бы к небу, приводя передние тормоза в бесполезное состояние.

И то, если эта дурацкая рычажная лебедка не выйдет из строя и втащит тяжелые туши вверх по склону, и четыре индейца, не имея распорок для туш и автогидроподъемников, смогут как-то затащить второго и третьего вапити поверх первого.

– И вот тут разыгралась метель, – рассказывает Льюис Шейни, прикасаясь к своему лицу кончиками пальцев, словно снова почувствовав холодные хлопья снега.

Она ничего не говорит, только смотрит, впитывая все это в себя. Не потому, что хочет знать, совсем нет, но… похоже, что она понимает – ему нужно все высказать. Рассказать хоть кому-нибудь.

– Древний прыжок бизона! – крикнул Гейб и прыгнул прямо с края обрыва, съехав на заднице вниз в месиво из мертвых и умирающих вапити.

Льюис, Рикки и Касс осторожно спустились вслед за ним, достали из чехлов пилы с ножами и принялись за работу. Через пять минут стало понятно, что придется забрать только задние ноги – крупные, мокрые хлопья уже проникали в красные полости туш и мгновенно таяли от их жара, превращаясь в пар. Но очень скоро хлопья снега начнут побеждать в этой маленькой войне, перестанут таять и начнут скапливаться внутри, а трупы станут похожими на гигантские вспоротые чучела животных с вываливающейся набивкой.

Гейб и Касс сосредоточились на одном убитом самце, стараясь снять кожу с головы, не повредив ее, потому что Гейб знал одного подпольного таксидермиста, который сделает чучело за часть мяса, если не будет порезов на шкуре. Рикки читал монолог о том, как этот четверг, День благодарения, будет в этом году индейским праздником, потому что они вчетвером привезут такую добычу.

– Классический День благодарения, – сказал Гейб, дав правильное название тому, что только что произошло.

Касс издал боевой клич, закрепив это название.

Льюис погладил себя рукой по голове в награду за самку, c которой только что разделался в рекордно короткое время – наследство участников родео, заложенное в его ДНК, – и перешел к следующей, молодой самке, но когда он опустился на колени, чтобы сделать первый разрез от промежности до грудины, она забила передними копытами, пытаясь выбраться из снега.

Льюис отпрянул назад, крикнул Кассу, чтобы тот дал ему ружье, ни на миг не отрывая глаз от этой самки. Ее глаза были… разве у вапити обычно не карие глаза? У нее они почти желтые, переходящие в ореховые по краям.

Может, потому, что она была в ужасе, потому что не понимала, что происходит, только чувствовала боль.

Сваливший ее выстрел попал в середину спины и перебил позвоночник. Поэтому у нее отнялись задние ноги, и внутренности тоже должны были превратиться в кашу.

– Тпру, тпру, – сказал ей Льюис и скорее почувствовал, чем увидел, как ружье Касса шлепнулось в снег возле его правой ноги. Он стал на ощупь искать его, а эта молодая самка все еще билась, выдувая красный туман из ноздрей, у нее были такие большие, такие глубокие, такие блестящие глаза.

– И я не мог найти патрон, – рассказывает Льюис Шейни. – Ты можешь… я думал, что патроны кончились, что я использовал последний возле грузовика, когда происходило это безумие.

– Но у тебя был один патрон, – говорит ему Шейни.

– Два, – отвечает Льюис, глядя вниз, на свои руки.

На таком близком расстоянии ему не нужен был ни оптический, ни простой прицел.

– Прости, девочка, – произнес он и, стараясь не задеть свой опухающий глаз, прицелился и нажал на курок.

Оглушительный выстрел эхом прокатился вверх по склону, а потом отразился обратно, вниз.

Голова вапити откинулась назад, будто прикрепленная на шарнире, и она обмякла на снегу.

– Прости, – снова произнес Льюис, уже тише, чтобы не услышал Касс.

Но это же просто охота, сказал он себе. Вапити просто не повезло. Они должны были спуститься вниз с попутным ветром. Они должны были пробраться в тот сектор, к которому у охотников нет доступа, – во всяком случае, куда не могут добраться грузовики.

После выстрела Льюис огляделся вокруг в поисках куста, на который можно повесить ружье, но какой-то звук снова заставил его посмотреть на молодую самку.

Хруст снега.

Она опять смотрела на него. Не мертвая. Она дышала хрипло и неровно, но каким-то чудом была жива, но ведь этого никак не могло быть. Ей ведь сломали спину и размозжили половину головы.

Льюис невольно шагнул назад и упал, прижав приклад ружья к снегу перед собой, чтобы точно знать, где находится ствол, потому что не хотел случайно отстрелить себе челюсть.

Она опять старалась подняться, невзирая на то, что у нее отсутствовала верхняя часть головы, что у нее была перебита спина, несмотря на то что ей уже следовало умереть, что она должна была умереть.

– Какого черта? – крикнул ему Касс. – Мое ружье не в таком плохом состоянии, парень.

Он рассмеялся, снова нагнулся над крупной самкой вапити, которую считал своей добычей, а Льюис сидел, вытянув правую ногу в снег, шарил в карманах в поисках еще одного патрона и молился, чтобы он нашелся.

Он нашел его, вставил в патронник, передернул затвор, чтобы убедиться, что пуля сидит правильно. На этот раз, не переставая разговаривать с молодой самкой, обещая ей, что использует каждый ее кусочек, если она только умрет, пожалуйста, он приставил ствол прямо к ее морде, так, чтобы пуля вышла из нижней части ее черепа сзади и вошла в спину, куда уже попал один выстрел.

Ее желтый глаз все еще смотрел на него, а правый глаз, с безумно расширенным зрачком, уставился непонятно куда, в такое место, которое он не мог увидеть, не обернувшись.

– Вот куда я приставил ствол на этот раз, – говорит Льюис Шейни. – Я считал… не знаю. Та первая пуля, наверное, скользнула по черепу и отскочила. Рана выглядела хуже, чем была на самом деле. Поэтому на этот раз я не хотел дать ей шанса отскочить. Я хотел выстрелить ей прямо… в глаз.

Шейни не моргает.

– Решила быть крутой, да? – сказал тогда Льюис, у него задрожала нижняя губа, а потом он спустил курок.

Ружье Касса вырвалось из его руки, и молодая самка опять упала, а он все повторял про себя, говорил себе, несмотря на то что был индейцем, таким великим прирожденным охотником, он повторял себе, чтобы все уладить, чтобы он смог пережить следующую минуту, и следующий час, что застрелить ее – это все равно что пустить пулю в тюк сена, все равно что срезать травинку на поле или наступить ногой на кузнечика. Молодая вапити даже не понимала, что происходит, ведь животные не сознают этого так, как люди.

– Ты в это тоже верил? – спрашивает Шейни.

– Десять лет, – отвечает Льюис. – Пока не увидел ее снова, прямо вон там.

– По-прежнему мертвую? – спрашивает Шейни, она теперь сидит на второй ступеньке лестницы, положив ладонь на его колено в трениках, и так она сидит, и так сидит Льюис, когда в дом входит Пита.

Пятница

Когда «Грозовой экспресс» проносится мимо их дома в 02:12 ночи, полусонный мозг Льюиса превращает грохот его колес в топот копыт, которые все быстрее и быстрее мчатся взад и вперед по болоту, пока он резко не просыпается от… чего?

Внезапно в его голове возникает мысль, что поезд отбросил один из тех серых камней прямо в забор, вышиб еще одну рейку, и она вращается на поперечине, как в мультике, но это был совсем не поезд, это была… цепочка? Он садится, когда это слово соединяется с тем, что находится прямо под спальней: с гаражом. Разбудивший его звук издала цепочка на двери гаража, скользящая по длинной смазанной направляющей, и маленький моторчик, со скрежетом поднимающий дверь на каких-то два фута ниже кровати.

И подняться она могла только в том случае, если кто-то нажал на кнопку. И Питы нет на ее стороне кровати?

Льюис сидит, спустив ноги на коврик, пытаясь заставить работать затуманенную голову. Восстановив в достаточной степени равновесие, он натягивает те самые бесполезные треники, на ощупь пробирается через спальню и, спотыкаясь, спускается вниз по лестнице, той самой, на которой Пита застала их с Шейни. Они ничего не делали, но какая разница? Льюис позаботился о том, чтобы Шейни ушла с охапкой книг, целой серией, чтобы доказать Пите, что именно за ними она приходила, но пока он их собирал, он чувствовал, что слишком усердствует с этим доказательством, будто пытается спрятать труп на газоне, прикрывая его восемью другими трупами.

И Пита купилась на это, вот ведь в чем дело. На секунду все могло пойти по-другому, несомненно, но этого не случилось, как она позже ему сказала, из-за его глаз. Дело было не в том, что Льюис сидел там, на лестнице, это не главное.

Льюис все равно понимает, что Пите было бы не так больно, даже если бы Шейни на ее глазах натягивала бы джинсы. Но ведь Льюис рассказал другой женщине нечто настолько интимное, настолько личное, настолько тайное. И то, что он рассказал о той самке вапити индейской женщине, которой Пита никогда не могла стать, как бы быстро она ни бегала, как бы высоко ни прыгала, – именно это, возможно, стало последней раной. Во всяком случае, самой глубокой. Наверное, она до сих пор страдает от этой боли.

В четверг, хоть они с Питой почти не виделись, она была приветливой, но не совсем похожей на себя. Она не то чтобы не хотела разговаривать, скорее ей нечего было сказать. И это было намного хуже.

А теперь она не спит в два часа ночи, притом что любила поспать и ценила каждую минуту сна до звонка будильника в пять утра.

Спускаясь с лестницы и придерживая треники, Льюис промахивается и переступает две последних ступеньки, падает вперед в гостиную, огибает по самому краю контур из липкой ленты, и эта дурацкая лампочка на потолке вновь мигает, не подчиняясь никакому разумному объяснению. Она включилась из-за звука спотыкающихся шагов Льюиса? Или она мигает из-за открывающихся дверей гаража?

Но сейчас куда важнее понять, чем сейчас занимается его жена.

Льюис тянет на себя дверь в гараж, почти с благоговением, и видит, что лампочка, вделанная в моторчик гаражной двери, еще горит, потому что прошло всего около сорока секунд после того, как дверь поднялась. На бетонной плите за пределами пятна мягкого света от этой лампочки, прижав колени к груди и обняв их руками, с рассыпавшимися по спине светлыми, почти белыми волосами, сидит Пита в ночной рубашке, коротких носках и резинкой для волос на запястье, которую она надевает, когда ест хлопья на завтрак.

Она только что плакала. Льюису не нужно видеть ее лицо, чтобы это понять. Он понимает это просто по ее сгорбленной спине.

Он ступает на холодный гладкий бетон гаража, чтобы подойти к ней, и тут видит…

Харли… нет. Уже не Харли.

Он похож на того доброго пса из его детства, которого лягнула в голову лошадь. С Харли произошло нечто подобное. Только то был всего один быстрый удар копытом, раз – и все, поэтому никто из зрителей на параде даже не понял, что случилось, все заняло одну или две секунды.

Этого… этого пса словно затоптала лошадь, которая хотела свести с ним какие-то крупные счеты, она топталась на нем снова и снова, била копытами, превращая его в месиво, в кровавое пятно, на котором местами виднеются то зубы, то осколок кости, и всюду клочки меха.

Льюиса выворачивает раньше, чем он чувствует тошноту и понимает в чем дело. Горячая и жидкая рвота заливает ему ладони, будто он боится расплескать ее на пол. Когда он чувствует, как она просачивается у него между пальцами, он начинает давиться по-настоящему, бросается наружу и выдает все под баскетбольной корзиной, а треники лежат вокруг его лодыжек.

Наверное, неприятное зрелище, но Пита на него даже не смотрит. Когда все заканчивается, он подбирает свои дурацкие треники и прижимается лбом к облупившейся краске на столбе под корзиной просто для того, чтобы ухватиться за что-то прочное.

– Я не понимаю, – говорит он.

– Он мертв, – говорит Пита, сообщая очевидное.

«Да, но…» – не произносит вслух Льюис.

Если дверь была приоткрыта всего на четыре дюйма, как он ее оставлял для проветривания, тогда… тогда:

– Что могло это сделать?

Пита поднимает на него взгляд из своей бездны горя и говорит:

– Не позвонить ли насчет этого твоей коллеге?

Конечно, Льюис это заслужил. «Коллегой» он называл Шейни в те несколько минут после того, как выпроводил ее с охапкой книг.

– Нет, не надо, – отвечает он. – Я даже не знаю ее номера.

Но тут он понимает, что все-таки знает. Номер указан в новом рабочем справочнике, который выпустили совсем недавно.

– Что могло с ним такое сделать? – говорит он, садясь рядом с Питой.

Она отодвигается, будто освобождая ему место. Будто недостаточно места на этой плите из покрытого каплями воды и пятнами масла бетона, шириной в два автомобиля.

Нет: будто она не хочет прикасаться к нему.

– Он не виноват, – говорит Пита, невидящими глазами оглядывая гараж. – Он был просто собакой. – Но разве это ответ?

Льюис помимо своей воли смотрит на ее ступни в носках.

Ни свежей, ни запекшейся крови.

И следов копыт тоже нет.

Но дверь была приподнята всего на четыре дюйма. И Пите пришлось бы поднять ее, чтобы прийти сюда посидеть и подумать. Единственное объяснение – кто-то из них двоих затоптал Харли или это был кто-то другой… что-то другое.

Льюис оглядывается вокруг, сердце колотится в груди, он осматривает темную пещеру гаража в поисках высокой фигуры с большой головой, распластавшейся по стене, прячущейся совсем близко, желтые глаза которой впитывают свет.

Не конские копыта убили Харли, это была вапити. Откуда он знает? Уже миновала полночь, так что сейчас формально уже суббота, и осталась ровно неделя до десятилетней годовщины того классического Дня благодарения.

– Не знаю, следует ли нам тут оставаться, – говорит он.

Пита не поднимает глаз.

– Ко всем новым домам нужно некоторое время привыкать, – как всегда практично отвечает она. – Помнишь тот дом с чердаком?

Льюис был совершенно уверен, что в том доме водятся привидения. В том доме, где он заколотил доской люк на чердак в потолке, на тот случай, если что-то захочет выползти оттуда и постоять у кровати с его стороны. Или с любой стороны. «Индейцы боятся привидений», – вот как он тогда объяснил это Пите. Сейчас у него тоже нет другого объяснения.

– Я не могу спать, – говорит он.

– Несколько минут назад ты вполне себе спал.

– Почему ты встала? – спрашивает Льюис, наблюдая за профилем Питы.

– Мне показалось, что я что-то услышала, – отвечает она, пожимая одним плечом.

– Харли? – Льюис задает этот вопрос, потому что это очевидно.

– Лестница, – говорит Пита, и все тепло мгновенно покидает тело Льюиса.

Он делает вдох, потом выдох, длинный и дрожащий.

– Я не рассказал тебе всего о той… охоте, потому что не хотел, чтобы ты об этом думала, – говорит он.

После этих слов Пита поворачивается к нему. Такое оправдание заслуживает полного внимания с ее стороны.

– Ты не любишь слушать о… животных, – прибавляет Льюис.

– Но эта история про тебя, – без колебаний возражает она. – Она о том, кто ты такой.

– Я не рассказал ей конец этой истории, – говорит Льюис еле слышным, треснувшим голосом.

Пита не отрывает от него взгляда. Ждет.

– Уверена, что хочешь знать? – спрашивает он.

– Ты на ком женат? – задает она встречный вопрос. – На ней или на мне?

Льюис кивает, принимая удар, и вновь возвращается туда, начиная с того момента, когда он разрезал живот молодой вапити, когда он вонзил нож в молодую самку, которая не понимала, что она уже мертва, и на снег вывалилось ее вымя. Оно было голубоватым, мускулистым и покрыто венами, еще соединенное с молочными железами и готовое для кормления.

Она была слишком молода для беременности, вероятно, она не смогла бы доносить теленка до весны, в любом случае, сезон был неподходящий, плод не мог быть таким большим, но все равно – вот почему она так боролась, он знал это тогда и сейчас знает. Неважно, что она умерла. Она должна была защищать своего малыша.

И этот младенец, этот эмбрион или зародыш, этот теленок свернулся там, внутри, похожий на фасолину, и прижал головку к груди, будто собирался посмотреть на него из кровавых внутренностей матери, будто собирался вскочить на четыре тонкие, дрожащие ножки и уйти прочь, вырасти, но так и не развиться до конца, поэтому он бы в конце концов остался большеглазым гладкокожим зародышем весом в семьсот фунтов, вечно ищущим свою погибшую мать.

Когда Касс не смотрел на Льюиса, а он совсем не обращал на него внимания, Льюис прикладом ружья вырыл ямку в смерзшемся грунте и бережно уложил незавершенного вапити в землю, присыпал его, как мог, а затем – неважно, что вокруг бушевала метель, швыряя на него один снежный заряд за другим – не пожалел сил и времени, чтобы разделать эту молодую вапити, как следует, до конца.

Ничто не должно пропасть зря. Нельзя выбрасывать ни одну ее часть.

Чтобы сделать все правильно, он срезал с куста толстую ветку, расколол ее грудину одним только ножом, потом разрубил таз, будто разделил крылья бабочки, и вставил ветку в ее грудную клетку, чтобы та оставалась раскрытой. Чтобы наверняка достать каждый кусочек ее разорванных внутренностей, каждый обрывок ее легких, он даже заполз внутрь, как мальчишка, добывший своего первого оленя, скреб и выталкивал, и когда он наконец вылез и выдернул ветку, Гейб стоял рядом и смотрел на него.

– Сегодня только задние ноги, Супериндеец, – произнес он с улыбкой, держа на плече большую коричневую ногу, как Флинтстоун, обхватив черное копыто ладонью. Кровь каплями стекала по спине его куртки.

Льюис не клюнул на приманку Гейба. Просто продолжал трудиться.

Следующая часть его обещания молодой вапити касалась свежевания, а для этого ему необходимо было подвесить ее на прочное стропило в мастерской под музыку из радио на верстаке. Но в его распоряжении был только нож, купленный в фактории, который хоть и был сначала очень даже острым, но вскоре затупился, и когда он заканчивал работу, Гейб, Рикки и Касс стояли и смотрели, а снег покрывал их плечи и уже даже не таял на их волосах.

Сам Льюис к этому моменту, возможно, уже плакал, признается он Пите. Он не давит на жалость, просто он бы солгал, если бы не упомянул этого.

– Что Гейб и остальные сказали насчет этого? – спрашивает Пита, теперь ее ладонь лежит на его руке, потому что он старается не расплакаться, он старается не выглядеть настолько глупо, что нуждается в сочувствии.

– Они были моими друзьями, – бормочет Льюис, пытаясь удержать слезы. – Они не… они ничего не сказали.

Пита тянет руку к его лбу, осторожно снимает чешуйку засохшей краски от баскетбольного столба, а потом прижимает его к своей груди, кладет ладонь ему на щеку, и это прикосновение, она, – вот настоящий дом, и в нем нет никаких призраков. Здесь он хочет жить всегда.

Но на этом его рассказ о том дне еще не закончился.

Он еще не добрался до того, прежде чем распустил нюни, недостойные взрослого, как они вчетвером затаскивали эту молодую вапити наверх, а потом, когда они откопали из снега грузовик, они могли рассчитывать только на трос ржавой лебедки и пытаться не обращать внимания на то, что этот край обрыва почему-то привлек к себе все ветра, которые пытались сбросить их вниз. Это был конец света!

Вопреки всякому здравому смыслу, хотя каждый шаг подъема вверх по склону считался за двадцать, молодая самка выдержала весь этот путь и не развалилась на части, а они все четверо обливались потом на морозе. И никто, ни Гейб, ни Рикки, ни Касс, даже не спросили у Льюиса, почему это так важно. И они не винили его, когда обнаружили, что егерь Дэнни Пиз ждет их возле грузовика на своем внедорожнике, переводя взгляд с одного лица на другое, будто пораженный их уверенностью в том, что они смогут остаться безнаказанными после такого колоссального нарушения правил в его дежурство. Тем лучше. Снег слишком глубокий и падает слишком быстро. Если бы Дэнни не вызвал по радио подмогу, они бы оттуда не выбрались, и Гейба, Касса, Рикки и Льюиса не нашли бы до весны, и Льюис не встретил бы Питу, не получил бы Харли, не устроился, работать на почту и не собрал бы свой «Роуд Кинг».

В тот день Дэнни поставил им условие: они вчетвером либо сбрасывают свою достойную уважения добычу обратно вниз с обрыва и платят штраф за то, что здесь натворили, в девятикратном размере, не считая раненых вапити, которые убежали и теперь где-то там умирают, либо они сбрасывают все мясо обратно вниз с обрыва и потом расплачиваются раз и навсегда – они никогда больше не будут охотиться в резервации.

Поздравляем с Днем благодарения, индейки!

Правда, это не такая уж и большая плата. Льюис никогда не сможет стрелять в крупных животных. Только не после того, как он воевал вот так с вапити. То безумие, жаркий момент, кровь в висках, дым в воздухе, это было, как – и он ненавидит себя за это больше всего, – наверное, так и было около сотни лет назад, когда солдаты стояли на скалах над позициями племени черноногих и наводили свои большие пушки, чтобы подготовить эту новую землю для оккупации. Удобрить ее кровью. Собрать урожай картофеля, который здесь взойдет, превратить его в корзины жареной картошки и продавать эти хрустящие жирные кубики тем же индейцам на пау-вау^[21].

Даже выбрав второй вариант Дэнни («я больше никогда не буду охотиться»), Льюис ни о чем не мог думать, кроме молодой самки вапити, на которую потратил столько времени. Она задубела от мороза, лежа на земле без шкуры, в окружении отпиленных ног.

– Можно хотя бы ее себе оставить? – спросил он у Дэнни. Гейб уже подбежал к обрыву, чтобы швырнуть свое бедро оленя вниз, и снежная буря поглотила его целиком.

Будто совершая обряд, Касс шагнул вперед, сбросил свою оленью ногу вниз, а потом пришла очередь Рикки, его нога взлетела выше всех до того, как исчезла, и все пятеро следили за ее падением, пока могли.

Дэнни взглянул на Льюиса в ответ на его вопрос, потом перевел взгляд на самку, на ее выставленные напоказ мышцы, развороченную выстрелом спину, почти отсутствующую голову. Сейчас, далеко за полночь, на подъездной дорожке, Льюис вздрагивает, прижимаясь к Пите. Не потому, что Дэнни пожал тогда плечами, – мол, какого черта? – насчет той вапити, а потому, что Харли мертв. И не просто мертв, а убит таким ужасным и пугающим способом. Это Льюиса должны были затоптать острые копыта, это он должен был заплатить за ту молодую самку. Он, а не Харли.

– Я не понимаю, что происходит, – говорит он в грудь Питы, крепко вцепившись рукой в ее ногу. Он ощущает все ее сильные мышцы, которые наверняка никуда никогда не исчезнут.

– Что-то, должно быть, проникло в дом, – отвечает она, имея в виду Харли.

Конечно, она права, но дело не в том, что проникло в дом, а когда оно проникло.

У Льюиса перехватывает дыхание, он вдруг вскакивает, изображая решимость, и идет к боковой стене дома, разыскивая лопату.

Пита стоит на краю бетонной плиты, наблюдает, держась руками за свои локти, вокруг ее глаз появляются озабоченные морщинки.

– Мне очень жаль, – говорит она, имея в виду всех – вапити, Харли. Может, даже Шейни.

Когда Льюис через полчаса возвращается в дом, свалив останки Харли в выкопанную им яму гораздо бо`льших размеров, чем нужно, и обложив их со всех сторон одеялами и спальными мешками, чтобы ему было тепло, он сбрасывает эти бесполезные треники, комкает их и бросает в кухонное мусорное ведро, и видит там скрученную в комок липкую ленту.

Пита отодрала от пола гостиной изображение вапити. «Хорошо, – говорит он себе, стоя там голышом и тяжело дыша, – хорошо».

Только ему так совсем не кажется.

Суббота

Чтобы занять чем-нибудь руки, а может, и голову, если повезет, Льюис ставит «Роуд Кинг» на подставку и собирается снова разобрать его до самого каркаса, прочистить и осмотреть винтовую резьбу на всех деталях, еще раз проверить каждое соединение, дважды продуть все трубки, чтобы мотоцикл стал как новенький, даже лучше новенького.

По его прикидкам, он успевает провести целых пять минут, ни разу не подумав про Харли, но тут появляются два представителя элиты Грейт-Фолз и с шиком разворачивают свои патрульные машины поперек въезда на дорожку. Льюис продолжает рассматривать трос дросселя, словно сегодня его интересует только он. Копы подходят, держась друг от друга на таком расстоянии, чтобы их нельзя было уложить одним выстрелом из обреза. Причина такой предосторожности в том, что он сидит в темном гараже, без рубахи, с упавшими на лицо волосами и не вышел им навстречу, а заставил подойти к нему.

– Это действительно твое имя? – спрашивает первый полицейский.

– Ты это нарочно? – прибавляет второй.

– О чем это вы? – спрашивает Льюис, держа руки на виду на каркасе «Роуд Кинга».

Хотя, конечно, если бы они застрелили его из своих пистолетов сорокового калибра, в своем отчете они бы написали, что им показалось, как под бензобаком у него спрятано ружье.

– Насчет твоего пса-убийцы, – говорит второй полицейский, и кажется, что его губы замирают, беззвучно продолжая произносить последнее слово.

– Что он наделал? – спрашивает Льюис.

– Со слов сотрудников «Скорой помощи», – заявляет первый полицейский, глядя в свой блокнот, будто читает, но, разумеется, он не читает, – по этому адресу пес укусил человека в лицо.

– Сайласа, – пожимает плечами Льюис. – Но это наше с ним личное дело.

– Только не в том случае, когда сообщение поступает из больницы, – возражает второй полицейский. – Мы должны проверить, не представляет ли собака опасности, не угрожает ли жителям города.

– Вы ведь расследуете человеческие преступления, а не собачьи? – уточняет Льюис, вставая, при этом оба полицейских отходят назад, мгновенно опуская руку вдоль правого бедра.

– Мы хотим увидеть твоего пса, – произносит первый полицейский, повышая голос, и по его тону ясно, что он не просто думает, что дело может обернуться плохо, а даже на это надеется.

– Вы в самом деле хотите его увидеть? – спрашивает Льюис.

Он ведет их к утрамбованной могиле по другую сторону забора, рядом с рельсами. Объясняет, что похоронил Харли там потому, что тот любил лаять на поезд. Они спрашивают, что с ним произошло. Вместо того чтобы рассказать им о вапити из его родных мест, которая последовала за ним сюда, в такую даль, явно с намерениями жестоко отомстить, Льюис просто пожимает плечами.

И еще он умалчивает о том, что, вероятно, просто сходит с ума. Что все вредные последствия той охоты накопились за эти годы и разрушают его мозги изнутри. Или, может быть, те неоднократные удары прицела по глазу, которые достались ему в тот день, что-то повредили в его голове, и это что-то начало давать о себе знать.

– Не хочешь признаться, что сам прикончил пса, потому что боишься, что мы проверим, нет ли у тебя незарегистрированного оружия? – спрашивает первый полицейский.

– Охотничьи ружья не обязательно регистрировать, – отвечает Льюис. – Так ведь?

– Ты стрелял из ружья для охоты на оленей в такой близости от других домов? – по-настоящему обеспокоенно спрашивает второй полицейский.

– Из охотничьего ружья, – соглашается Льюис. – Но нет, я не стрелял вблизи от домов. Он повесился на заборе, пытаясь перебраться через него.

– «Он»? – переспрашивает второй полицейский.

– Харли, – поясняет Льюис.

– Как твой мотоцикл, – уточняет второй полицейский.

Льюис не снисходит до ответа.

– Тот, который ты тоже разбираешь на части, – прибавляет второй полицейский.

– Да что вы говорите? – спрашивает Льюис.

– А в чем дело? – тут же задает встречный вопрос первый полицейский.

Льюис рывком запускает обе руки в волосы, и при этом движении оба полицейских выхватывают пистолеты и приседают для стрельбы, как они любят делать.

Медленно разогнув один за другим пальцы, Льюис снова опускает руки вдоль туловища.

Иметь дело с копами – все равно что стоять рядом с норовистым конем. Нельзя делать резких движений, лучше спрятать блестящие вещи и не повышать голоса. И лучше с ними не шутить.

И все-таки Льюис наклоняет голову и трясет всеми имеющимися на голове волосами, чтобы продемонстрировать, что там не спрятано оружие.

– Ты его выкопаешь? – спрашивает второй полицейский, возвращая в кобуру пистолет.

– Могу, – отвечает Льюис, тыча носком ступни в мягкую землю могильного холмика.

– Полагается брать разрешение на погребение на частной земле, – заявляет первый полицейский. – Иначе все начнут хоронить своих домашних любимцев в парке или на газонах соседей, чтобы не портить свои собственные лужайки.

Льюис смотрит на железнодорожные рельсы, пролегающие на длинном хребте голой земли, очищенной от гравия, и спрашивает:

– А железнодорожной компании не все равно?

– Мы наведем справки, – говорит первый полицейский, спрятав свой пистолет в кобуре.

– Прекрасно, – отвечает Льюис.

– Возможно, нам надо будет и животное увидеть, – прибавляет второй полицейский. – Чтобы удостовериться.

– Что он мертвый? – спрашивает Льюис.

– Что ты его не прячешь, – говорит второй полицейский.

– Если только ты не хочешь позволить нам осмотреть твой дом, – говорит первый полицейский.

Льюис издает смех, похожий на икоту, и отрицательно качает головой в ответ на это предложение. Просто из принципа.

– Он был любителем полаять, – говорит он о Харли. – Вы бы его услышали, когда подъехали на своей машине.

– Мы скоро вернемся, – заверяет Льюиса первый полицейский. – С соответствующими документами, чтобы провести тщательный обыск, или с ответом от железной дороги.

– Или чтобы выкопать моего мертвого пса, – прибавляет Льюис, он ведь просто тупой индеец.

– И это тоже, – соглашается второй полицейский, а потом все трое идут обратно к гаражу.

Льюис опять садится на лиловый ящик из-под молока рядом с мотоциклом.

– Разве тебе не следует быть на работе? – на прощание задает вопрос второй полицейский, уже надевший темные очки.

Льюис пожимает плечами. Он уже снова наклонился и залез внутрь рамы мотоцикла, проверяя гибкость вакуумного шланга.

– Хотите что-нибудь еще рассказать, сэр? – спрашивает первый.

– Я скучаю по своему псу, – отвечает Льюис, и, будто это были волшебные слова, патрульная машина трогается с места. Однако они вернутся. Только копов в жизни Льюиса не хватало. Его нервы и так уже на пределе, а тут еще изображать для них законопослушного индейца.

Он идет в дом за сэндвичем, съедает его, стоя над раковиной, чтобы не насорить крошками, а когда возвращается к своему мотоциклу, обнаруживает на лиловом ящике две книги, которые он дал почитать Шейни. Похоже, она заходила в гараж, когда он нагибался над кухонным столом, вытряхивая из пакета в рот картофельные чипсы. Он берет в руки эти книги в бумажных обложках и рассматривает корешки. Первые две из серии. Он слегка ухмыляется, наверное впервые за последние два или три дня. Жаль, что нельзя вернуться назад, снова прочесть их в первый раз с самого начала и до конца. Жаль, что сейчас он не может сосредоточиться на чтении так, как раньше.

Вместо этого он задается вопросом: почему сейчас? Почему эта вапити, если это вапити, ждала так долго, чтобы прийти за ним? Может, для того, чтобы у него было время кое-как выстроить семейную жизнь, заиметь друзей и вещи, которые ему дороги, чтобы она могла отнять их так же, как он отнял у нее теленка? Но почему она начала с него, а не с Гейба и Касса? Нет, он не хочет им зла, конечно, но если она из резервации… Они ведь проживают там? Зачем она сначала проделала весь этот путь сюда? А Рикки не считается, так как он умер спустя несколько месяцев после отъезда Льюиса, и в его смерти не было ничего необычного, просто еще один индеец, забитый до смерти в драке возле бара.

Единственное, что можно объяснить, – так это то, что она начала с пса. Так всегда поступают серийные убийцы и монстры, поскольку собаки лаем поднимают тревогу, собаки знают, что кто-то стоит там, в темноте.

Но как? Как она это сделала?

Может быть, она вселяется в случайно выбранных людей, и они действуют по ее приказу, или что-то вроде этого? Могла ли она поймать какого-нибудь ребенка, бегущего вприпрыжку по дороге после наступления темноты, и заставить его или ее незаметно проползти в щель под дверью гаража и наброситься на Харли с деревянным молотком?

Но у Льюиса нет настолько больших молотков. А Харли выглядит так, будто его молотили оленьи копыта. Льюис встает и еще раз обводит взглядом гараж.

Что еще могло сделать это с Харли?

– Копер для забивки свай, – произносит он и потихоньку подходит к тому углу, где он стоит. Для того чтобы им воспользоваться, нужны две руки и огромная сила. Он должен стоять в углу вместе с двумя Т-образными столбиками, потому что они входят в комплект.

Льюису не хочется смотреть, но приходится.

Копер чистый, девственно-чистый, на нем даже есть тонкие чешуйки растрескавшейся краски на ржавом основании, такие чешуйки никак не могли бы остаться после того, как им забили до смерти пса десятью или двадцатью сильными ударами.

Может, литровая банка краски? Ее можно взять в руку, ею можно такое сделать. Льюис осматривает все банки, даже самые легкие, с явно высохшей краской. Ничего.

– Ты тупишь, – говорит он себе и с размаху садится на бетонную ступеньку лестницы, ведущей к двери в кухню, стаскивает деревянный молоток с крючка рядом с ящиком для инструментов на колесиках и ставит его ручкой вниз между ступнями.

Молоток тоже чистый. Ну, для молотка.

Конечно, вапити не может «вселиться» в человека. Такой человек тут же упал бы на четвереньки и, вероятно, запаниковал бы. Если только она похожа на ту тень, которую он видел в гостиной. Тело женщины, голова оленя, без рогов.

Больше он ничего не видел, по правде говоря, и рассмотрел-то он плохо, ведь смотрел он сквозь вращающиеся лопасти вентилятора.

Те два копа пришли бы в восторг, если бы он пришел к ним и предъявил это в качестве доказательства или объяснения.

Лучше об этом не думать. Льюис смеется над собой, качает головой и бросает молоток вперед ручкой в ближайшее вместилище, а им оказываются дешевые резиновые сапоги, которые Пита всегда держит возле двери во всех домах, которые они снимали после того, как уехали из подвала ее тетки. Сапоги достаточно большого размера, чтобы и она, и Льюис могли их натянуть, выйти в снегопад за почтой, потом снять их и не тащить в дом грязь.

Льюис так привык к этим сапогам, что даже не замечает их, пока они стоят неподвижно. Пока правый не зашевелился от брошенного внутрь деревянного молотка.

Он инстинктивно отскакивает назад – сапоги не двигаются сами собой – потом подходит опять, чтобы убедиться, что зрение его не подводит.

Сапог зашевелился из-за маленьких черных муравьев, летних муравьев, хотя День благодарения уже на следующей неделе. Это так называемые муравьи Хеллоуина? Такие бывают? Если нет, то они должны быть, и он понимает, за чем охотятся эти муравьи. Харли. То, что от него осталось, застряло в бороздках резиновых подошв, размазалось по мыскам сапог, потому что его, очевидно не только топтали, но и пинали.

Льюис трясет головой – нет, пожалуйста, нет, и пятится назад, выходит на свет, потом на ощупь идет вокруг дома к могиле Харви. Льюис глубоко дышит, но он не заплачет. Он ведь, в конце концов, индеец, крепкий, как скала. В детстве он думал, что выражение человек «с каменным лицом» имеет какое-то отношение к горе Рашмор и высеченным на ней барельефам^[22].

Но тогда он был глупым. А сейчас он стал еще глупее.

Однако то, о чем он сейчас думает, совсем не глупости. Нет.

Прошлой ночью, в темноте, он расспрашивал Питу о Харли, о том, как это могло случиться. Могла ли она просто прийти навестить пса, который, в конце концов, умер от многочисленных ран? Не видел ли Льюис чего-то совсем другого? Понимала ли она хотя бы смысл его вопросов?

Он перебирает в памяти обрывки ее ответов, чтобы понять, не приведут ли эти следы к Харли, которого не растоптали в кашу.

Стоя на коленях у забора, он с отчаянием раскапывает скрюченными пальцами землю, часто дыша. Вытаскивает одеяло с изображением уток и спальный мешок, сужающийся в ногах, и еще один спальник, в глубине, с картинками из «Звездных войн», под которым должен лежать Харли.

Но Льюис не вынимает этот разрисованный звездами спальный мешок.

Действительно ли он хочет знать? Может ли вид растоптанного в пульпу Харли что-то сообщить о том, кто надевал те сапоги? Его ли плоть на подошвах сапог? Что, если Пита выбрасывала мусор из кухни, а мешок порвался, и ей пришлось пройти по отбросам? Муравьи Хеллоуина все равно бы на них накинулись? Если муравьи Хеллоуина действительно существуют?

Но он понимает, что по-настоящему боится только того, что Харли погиб, задохнувшись в ошейнике, когда висел на заборе.

Неожиданно вместе с его грудной клеткой задрожала земля. Приближается поезд. Поезд всегда приближается.

Льюис закрывает глаза, чтобы не видеть визжащих колес и искр, однако когда в его руку попадает обломок камня, он падает на бок, хлопая себя по руке, взглянув при этом на грохочущий поезд. Не на разноцветные вагоны, не на расплывшиеся граффити, проносящиеся со скоростью шестьдесят миль в час, а на промежутки между вагонами, на пространство между ними, все время заполненное чем-то и вдруг ставшее пустым на долю мгновения.

Только оно не пустое.

Там, на желтой траве, стоит женщина с головой вапити и… нет, нет!

Льюис подбегает вплотную к вагонам, которые проносятся прямо возле его лица.

Она что, одета в плотную коричневую куртку со светоотражающими полосками? Такие обычно носят наземные сотрудники аэропорта.

– Не может быть, – говорит Льюис, и стоило поезду полностью проехать мимо, он мигом запрыгивает на горячие рельсы, но, разумеется, трава там снова просто трава, будто никто на ней и не стоял.

Воскресенье

В кои-то веки Льюис жалеет, что не поехал на работу. Потому что теперь ему приходится притворяться спящим, пока Пита не уйдет на свою смену. Секунд тридцать он чувствовал, как она стоит в дверном проеме со своим утренним кофе и наблюдает за грудой одеял, которые поднимаются и опускаются так, будто он дышит совершенно нормально, а не механически, но, по крайней мере, она не спросила, почему вчера вечером он вел себя так странно: готовил себе ужин в одиночестве на гриле во дворе, подобно какому-то воину c заднего двора, а потом допоздна сидел возле своего мотоцикла в гараже.

«Ты на что-то злишься?» – могла она спросить, если бы заметила, что он приоткрыл глаз.

Он уже приготовил ответ «Нет» и «Харли», но, кажется, она поверила в его притворный сон.

Ну… Если она Пита, то поверила.

Если нечто другое, тогда…

Точки, которым он все пытается не дать соединиться в своем мозгу, подсказывают: Пита же сама появилась в резервации? И появилась она в то самое лето после классического Дня благодарения, когда он всеми силами пытался выбраться из этого места, лишить его своего божественного присутствия с этого момента и дальше. Возможно, это объясняет, почему все началось именно с него, а не с Гейба или Касса: потому что он первым постарался оттуда уехать.

И Льюис должен признать: тот факт, что Пита вегетарианка, не является доводом в ее пользу, но и не подтверждает того, что она не Пита. Вегетарианцем называют человека, который не ест мяса. А животное, которое не ест мяса, называют «травоядным».

Олени – травоядные. Они едят траву. Они вегетарианцы.

И еще: может, она не лгала, когда говорила, что не хочет иметь детей из-за своего прошлого, потому что в том прошлом, которое она имела в виду, она уже потеряла своего теленка?

Спустя несколько секунд после того, как закрывается входная дверь и щелкает замок, Льюис зарывается лицом в подушку и кричит в нее.

Она ли это или не она, однако кто-то в этих сапогах затоптал Харли насмерть. И он точно видел женщину с головой вапити в просветах между проносящимися мимо грузовыми вагонами… может, они мелькали с той же скоростью, что и лопасти вентилятора под потолком?

В голове все эти мысли не укладываются.

Он любит Питу, но она же приводит его в ужас.

Хуже всего то, что ничего нельзя доказать. Нет никаких доказательств ни за, ни против.

Льюис стаскивает подушку с лица, сует себе под голову и теперь, освободив уши, слышит скрип ступенек на лестнице. Ему кажется, кто-то только что закрыл дверь и запер ее изнутри.

И кто-то поднимается по ступенькам очень медленно и осторожно. Это самые отчетливые шаги из всех, которые он когда-либо слышал в своей жизни, и перед каждым негромким стуком подошвы звучит шаркающий звук, похожий на звук метлы. Потому что вапити станет проверять копытами следующую ступеньку и нащупывать ее край перед тем, как ступить на нее?

Льюис быстро поворачивается спиной к двери и смотрит на окно без занавески, стараясь запомнить каждый дефект на стекле, чтобы заметить отражение, когда оно появится. А его правое ухо, которое сверху, приобретает максимально возможную чувствительность. Он настолько напрягает слух, что услышал бы, как крупные ноздри вдыхают его запах, если бы это происходило.

Слеза выкатывается из его левого глаза, ее сразу впитывает подушка.

Она сейчас здесь? А если здесь, которая «она»? Настоящая Пита или Пита с головой вапити?

Когда одна из волнистых полосок на оконном стекле в конце концов наполняется цветом, движением, Льюис глубоко вдыхает воздух и произносит:

– Эй, ты что-то забыла?

Ответа нет.

Его следующий вдох получается прерывистым, дрожащим, Льюис боится, что этот вдох вот-вот превратится в вопль.

– Или же?.. – начинает он и поворачивается притворно-сонно, делая вид, что знает, как закончит фразу.

В дверном проеме никого нет.

Льюис закрывает глаза, открывает их снова, не позволяет себе броситься к окну и посмотреть, кто или что идет прочь от дома.

Слишком рано для такого дерьма.

Он чистит зубы и мочится одновременно, сплевывает в унитаз и отчасти на собственную руку, потом медленно спускается по лестнице, стараясь запомнить каждый скрип. Но безнадежно. Каждая ступенька издает один звук посередине и совершенно другой звук на восемь дюймов ближе к краю. Конечно.

У кухонного стола он стоит перед узлом вапити – волосатым буррито – секунд тридцать, и в конце концов сует в него палец. Он мягкий, как каша, и одновременно колючий, пахнет как тот мягкий сыр на вечеринке, который ему хватило ума не пробовать.

«Сыр». Теперь он думает о сыре.

Сыр погубит нормальную работу его пищеварения, но так как в данный момент это волнует его меньше всего, Льюис готовит себе на завтрак сыр, тупо глядя на дырки в тосте, который поджаривается на сковороде.

Так как он хороший и заботливый муж, он ест его над раковиной. Или поэтому, или он как будто боится гостиной. Теперь его мучает сильный иррациональный страх – что тот точечный светильник на потолке не испорчен, он просто ждет, когда Льюис останется один, чтобы направить вниз луч, похожий на луч НЛО, из которого материализуется женщина с головой вапити. Или она сможет осветить Питу, когда та будет стоять под ним, и свет покажет ее истинный облик.

Но это будет просто Пита, внушает Льюис самому себе, затем поднимает повыше последний треугольник поджаренного сыра и роняет, проталкивая его сквозь резиновые клапаны сливного отверстия, как будто жареный сыр может быть решающим ударом молотка судьи. У него даже отчасти получается, но корочка отскакивает рикошетом, и последний хороший кусочек куда-то отлетает. Пытаясь представить, как они на следующей неделе найдут оплавленный кусок хлеба и, что еще хуже, сыра за каким-нибудь горшочком или банкой, он включает свет и начинает поиски потерянного куска.

Но вместо него он находит книгу в мягкой обложке на холодильнике. Не одну из тех двух книг, которые Шейни оставила в гараже, их он уже поставил на место, а третью из той же серии. Уже. Рядом с ней стоит термос Питы, который она обычно берет с собой на работу, но частенько не может найти; очевидно, она его и сегодня утром не нашла. Беда Питы в том, что она высокая, поэтому, вернувшись домой, она кладет вещи на первое попавшееся и обязательно высокое место. На этот раз это холодильник. Книга, должно быть, лежала где-то у входа, может, на крыльце.

– Могла бы вернуть все сразу… – обращается Льюис к воображаемой Шейни, снимая книгу, и, словно нарочно, прямо за ней лежит пропавший последний кусочек сыра. Льюис берет его двумя пальцами, будто это нечто гадкое, словно он не ел его десять секунд назад, и отправляет в раковину, а в глубине его мозга мелькает заголовок: «МУЖ-ИНДЕЕЦ ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ УБИРАЕТ ЗА СОБОЙ».

Он криво усмехается на этот счет, – вроде как глупо гордиться собой, – и поднимается по лестнице, шагая через две ступеньки, к бельевому чулану, где расположен его книжный шкаф.

Прежде чем поставить книгу обратно на место, он проверяет верхние уголки страниц, чтобы убедиться, что у Шейни нет привычки их загибать. Такой привычки у нее нет, и за одно это ее можно считать хорошим человеком, но вдруг он кое-что замечает. Льюис перелистывает страницы еще раз, медленнее, и не понимает, что это было… пока не доходит до последней страницы обложки.

– Серьезно? – произносит он.

Она пишет в книгах, которые берет почитать у другого человека. Карандашом, и легонько, будто хотела потом стереть надпись, но все же?

«Черт с ним, – говорит себе Льюис. – Какая разница?» Это же обычные издания, а не коллекционные, и содержание ничуть не пострадало, она же не рисует веселые рожицы и не ставит вопросительных знаков на полях текста. Но Льюису приходится перелистать книгу еще раз, чтобы удостовериться, что ничего такого там нет, однако при этом он спрашивает себя, не ищет ли он повода поддразнить ее этим на работе. А это очень смахивает на флирт.

Нет, настаивает он, дело не в этом. Он проверяет книгу. Это ведь его книга. Он имеет право просматривать ее когда захочет.

Листая страницы, он приседает у стены, привалившись к ней спиной, и снова погружается в мир книги. Эта серия выпусков рассказывает о камне, от которого отказались эльфы, но они также не хотели, чтобы его кто-то нашел, потому что он способен уничтожить весь мир. Поэтому они прячут его в волшебном фонтане. А фонтан этот связан, только Льюис забыл, каким именно образом, с колодцем желаний в торговом центре, где работает один дурачок… Энди? Да, Энди. Конечно, Энди. Энди «Как-его-там». А потом все магические создания принимаются троллить тот торговый центр в поисках камня, потому что их волшебный радар говорит им, что он где-то здесь. История веселая, но количество постельных сцен в этой экшн-истории, действие которой происходит в таком довольно публичном месте, как торговый центр, превышает все допустимые рамки, но на то они и волшебные создания.

– Тебе хоть понравилось? – бормочет Льюис, возвращаясь к заметкам Шейни на обложке.

Однако она ничего не пишет о романе. Она продолжает думать о фигуре из липкой ленты на полу в гостиной Льюиса.

«Почему эта вапити такая особенная?» – первая заметка.

Под ней она провела три линии, будто оставляла для себя место, чтобы обдумать. Но ничего не написала.

А Пита могла бы ответить на этот вопрос. Потому что Льюис рассказал ей: эта молодая самка была беременна, и на гораздо большем сроке, чем должно быть в ноябре. Он думал, что именно это заставляло ее бороться, но что, если… что, если в каком-то выдающемся случае вапити становится особенным? Что, если на той горе, где обычно проводили обряды, действует влияние каких-то неведомых, таинственных сил? Возможно, тот неродившийся вапити должен был, например, отрастить огромные рога или стать первой добычей двенадцатилетнего подростка? Предназначалось ли ему стать крупным самцом, которого старик предпочтет не убивать на своей последней охоте? Полагалось ли ему выйти на определенный участок дороги и ждать приближения фар автомобиля, чтобы столкнуться с ним? Должен ли он был найти новую, более безопасную траву для своего стада? А может, дело даже не в теленке, а в его матери?

Какой процесс прервал Льюис, уложив эту вапити на запрещенном участке?

– До чего же безумные мысли, – говорит себе Льюис вслух просто для того, чтобы это услышать. Но он прав.

Подобные неправильные мысли посещают людей, которые проводят в одиночестве слишком много времени. Они начинают читать полную бредятину о космосе на обертках жвачки, которую жуют, выдувают пузырь и улетают на этом пузыре в какое-нибудь глупое место.

Вапити – это просто олени, вот и все. Если бы животные возвращались и преследовали своих убийц, тогда вокруг древних черноногих бродило бы такое огромное стадо призрачных бизонов, что им бы ступить было некуда.

«Но они убивали их честно и открыто», – слышит Льюис, и ему кажется, что это голос Шейни.

Наверное, потому, что он читает ее записи.

Следующий вопрос Шейни, опять озвученный ее голосом: «Почему сейчас?»

Льюис – единственный человек, который, возможно, знает ответ на этот вопрос.

Дело в ее мясе. Все мясо, которое он раздал, пройдя от дома к дому по Улице смертников, на которой живут старейшины, ожидающие близкой смерти.

Отсюда недалеко и до мысли, что один из тех старейшин, которым он отдал мясо, до сих пор жив. Некоторые из этих старых хрычей могут сидеть на одном и том же стуле десять, а то и двадцать лет. Или… «Вот оно», – внезапно понимает Льюис, выпрямляя спину у стенки, все мышцы его лица напрягаются от этой уверенности.

Одна из старейшин была жива… до прошлой недели или до прошлого месяца.

Должно быть, дело именно в этом.

Одна из тех старух наконец-то откинула копыта на прошлой неделе, а в глубине ее морозильной камеры сверток с последним куском мяса примерз за все эти годы к стенке. Поскольку он превратился в лед, ее старые пальцы так и не смогли его оторвать, а никто из ее детей или внуков не засунул его в мясорубку на гамбургер и не поджарил с приправами для лепешек тако, потому что на нем была та наклейка с отпечатком лапы енота.

Если ты не знаешь происхождения мяса, если старуха не смогла вспомнить, какой именно молодой человек заверил ее, что это оленина, то что ты подумаешь при виде черного отпечатка лапы на белой бумаге? Что кто-то нашел енота – вероятно, по дороге на юг – и оставил его в этом холодильнике в качестве наглой шутки.

Нет, его никто не съел. Никто не стал бы есть.

Но теперь, когда старуха умерла, в ее дом вселилась другая семья. У них новая мебель, новая бытовая техника. Выбросили старый холодильник, поставили новый.

Этот кусок мяса в конце концов оттаял, и его выбросили. Отдали птицам и собакам. А ведь тот последний сверток мяса был единственным шансом Льюиса. Он обещал молодой самке вапити, что ни один ее кусочек не пропадет зря. Но так оно и случилось.

«Вот почему именно сейчас, Шейни». Черт.

Как только этот сверток мяса с лапой енота на наклейке упал на землю, начал оттаивать, на охотничьем участке старейшин треснула земля. И оттуда, как в фильме про монстров, вылезло именно то, что оставил там Льюис десять лет назад: призрак самки вапити.

Сначала она пошатывалась на слабых ногах, но с каждым шагом на юг ее копыта ступали все увереннее. Пита не затаптывала Харли, это сделала она. Потом… но что помогло ей войти?

– То, что я до сих пор думал о ней? – спрашивает Льюис в прихожей.

Его воспоминания об этой молодой вапити, его чувство вины перед ней привело ее к нему. Вот почему она начинает с него, а не с Гейба или Касса. Потому что они ее не вспоминают. Она для них всего лишь один из тысячи мертвых вапити.

Теперь все прояснилось. Питы, которая его бы разубедила, здесь нет, и это объяснение вполне разумно.

Последняя заметка Шейни сформулирована лишь наполовину, она еще в зачаточном состоянии, в скобках: (зубы?). Конечно. Льюис встает, ходит туда-сюда, хлопает книгой по бедру, запускает пальцы другой руки в волосы.

Шейни знает вапити так же хорошо, как и он.

Особенность вапити в том, что их клыки раньше, тысячи лет назад, были бивнями.

В наше время они стали короче, но все равно это слоновая кость. Вот почему они так хорошо смотрятся, если их отполировать и пришить к традиционному индейскому костюму. Если бы Льюис, Гейб, Рикки и Касс соображали в тот день, в снегу, они бы набили полные карманы этой слоновой костью вапити и потом продали ее в городе.

Этим словом Шейни хотела сказать, что есть способ узнать, кто эта призрачная вапити.

Надо проверить ее зубы.

Льюис вытягивает левую руку. Она трясется. Он роняет книгу и хватает левое запястье правой рукой, чтобы унять дрожь. Когда это не помогает, он опять уходит в гараж. К тому времени, когда Пита возвращается домой, он успевает разобрать «Роуд Кинг» на мельчайшие детали и выложить их все вокруг себя. Они напоминают взорвавшуюся схему из руководства по ремонту мотоциклов.

Пита стоит во дворе под корзиной и рассматривает его – он это чувствует. Она его изучает и пытается понять смысл всех этих деталей, смазки и масла. Всех этих усилий. Понять мужа, который больше не ходит на работу и отказывается об этом говорить.

В конце концов она кладет на землю сумку, бросает сверху свои наушники – она не хочет оставлять их на работе из-за какого-то суеверия, – и ногой подбрасывает баскетбольный мяч вверх, поймав его руками.

Вертит его, два раза стучит им об землю.

– Настоящая кожа, – удивленно говорит она. – Откуда он?

Льюис переводит взгляд с него на улицу и понимает, что он понятия не имеет. Шейни просто бросала его в корзину. Он так и не спросил, она ли его принесла.

Будто он может сейчас это сказать.

Он пожимает плечами.

– Ну-ка, возьми пасс, – говорит Пита, посылая ему мяч от груди, и этим она бросает вызов его мастерству, учитывая то, что он буквально устроил из гаража западню своими деталями. В этом вся Пита.

Льюис ловит мяч так же, как сделал это, когда Шейни запустила им в него – что находит на женщин в его жизни? Качнувшись назад и чуть не свалившись с лилового ящика, он сует мяч под мышку, чтобы вытереть ладони о штаны, медленно выходит под лампу, несколько раз стучит мячом о землю, будто проверяет, соответствует ли он его строгим стандартам.

– До одиннадцати? – спрашивает она, обходя его и занимая положение между ним и корзиной, поднимает ладони вверх, с готовностью во взгляде, несмотря на то что она, наверное, не спала уже двадцать часов.

Конечно, это она, и никак иначе.

Льюис дарит ей лучшую улыбку Гейба и смотрит вверх, на оранжевый обод корзины, словно спрашивает Питу, точно ли она этого хочет, действительно ли считает, что готова к тому, что он сейчас сделает.

Она готова, и не только к этому.

Они по очереди забрасывают мяч в корзину до тех пор, пока оба не становятся мокрыми от пота, и Льюис даже не думает, что она ему поддается, что она позволяет ему почувствовать, будто у него есть хоть один шанс.

Впервые за много дней ему кажется, что он не думает, просто раз за разом резко разворачивается на месте, делая вид, будто создает воздушное пространство, снова и снова бежит за мячом сквозь высокую траву и ненужный хлам. Именно это ему и нужно, а сам бы он никогда не догадался об этом попросить.

К концу он уже смеется, и она смеется, а потом они обнимают друг друга скользкими руками, и он ведет ее к груде одеял и спальных мешков, которые уже распростились с мечтой о потельне, и дверь за ними опускается, а они сбрасывают свою одежду, увеличивая эту груду, и мир становится почти идеальным.

К тому моменту, когда Льюис снова надевает на «Роуд Кинг» приводной ремень, уже наступает время ланча. Мотоцикл еще похож на скелет с мотором, который болтается и может размазать спицы заднего колеса. Нет ни вилок, ни стабилизаторов, ни сиденья, ни штифтов, а дроссель – это просто кабель, но это уже кое-что. Это знак того, что он снова возвращается к жизни. Когда «Роуд Кинг» будет опять почти целым, он сможет наконец ездить на работу, если у него еще будет работа. Однако добиться того, чтобы тебя уволили с федеральной службы, не так-то легко.

Льюис мог бы попросить не увольнять его, он бы мог сидеть в большом кабинете и каяться, обещать стать образцовым служащим, предложить взять на себя ликвидацию всех прорывов, заменять всех, кто в этом нуждается, приезжать на работу в праздники, в снегопад, когда угодно.

Лучшим оправданием за длительное отсутствие для него будет Харли, однако оправдание это довольно сомнительное: какой-то пес. Неужели он такой чувствительный? Не собирается ли Льюис подать следующую жалобу насчет прозвища Вождь? Не будут ли его потом на почте называть «лайковые перчатки»?

Будет нелегко, говорит он себе. Нелегко и неприятно, и не смешно, ничего подобного. И если все закончится тем, что он сохранит работу, может, даже получит когда-нибудь собственный маршрут, ну, тогда оно будет того стоить. «Прости, Харли. Ты заслуживал лучшего». Но сейчас надо доказать Пите, что он не заглох на середине своей жизни. Сейчас надо показать ей, что с этого момента ей не придется тащить его на себе. Она бы справилась, тащила бы его столько, сколько смогла, но напряжение однажды скажется. Она почти сверхчеловек, и никогда бы не пожаловалась, но ведь им полагается быть одной командой. Он доставляет почту, она сажает самолеты, и они встречаются в конце дня за тофу и бобами, обмениваются впечатлениями о прошедшем дне и, как вчера ночью, избавляются от своих заскоков на баскетбольной площадке. И на полу гаража тоже.

Чем больше Льюис об этом думает, затягивая болт или вытирая пятно смазки, – это же никак не могла быть Пита? Если она в самом деле была бы «Женщиной с головой вапити», которую он воображает, которой, насколько он знает, даже нет в преданиях черноногих, тогда почему она спасла его, не позволила разбить голову о выступ очага, когда он упал с лестницы? Ответ: она бы так не поступила. Она ведь именно этого и хотела. И это был бы идеальный несчастный случай, который дал бы ей веское основание приехать в резервацию на похороны и там посмотреть через его могилу на Гейба и Касса, чтобы дать им знать, что подошла их очередь.

Нет, Пита – это Пита.

Но почему он вообще решил, будто она не Пита?

Шейни.

Он встает, чтобы найти зажим для кабеля, который должен лежать где-то в гараже, возможно, на расстоянии вытянутой руки, и умудряется уронить кожух на торцевой ключ, который прислонил к передней шине, и все это с грохотом рушится, как костяшки домино, а Льюис даже не может пошевелиться, не может выместить свое отчаяние на этих предметах, потому что тогда беспорядка станет еще больше.

Шейни…

Что, если та старуха, морозильник которой очистили, умерла не неделю или две назад, а месяц или два назад? Шейни могла услышать, как мясо упало на землю, выкарабкаться из груды старых костей на дне оврага у подножия того крутого обрыва и на шатких ногах пройти через половину Монтаны, в конце концов научиться нормально ходить, прийти в почтовое отделение и заполнить федеральную анкету о приеме на работу.

И разумно предположить, что когда эта двуногая вапити приняла форму женской фигуры, то кожа у этой женщины могла быть такого же цвета, как у самого Льюиса. Странно, что он не понял этого раньше.

Решающий довод приходит, когда он уже вернулся в дом и начал отмывать над раковиной грязную прокладку, стараясь как можно меньше использовать щетку для посуды, потому что Пите не нравится видеть на кухне смазку. Льюис ее хорошо понимает. Поэтому он просто слегка трет прокладку кончиками синих щетинок, а не белых.

Он возвращается обратно в гараж, на ходу вертя прокладку в руках, чтобы понять, можно ли теперь определить, какая сторона верхняя. От топота его пяток дом вздрагивает как раз так, как нужно, чтобы замигала лампочка в гостиной и он краем глаза ее увидел.

Льюис замирает, он почти боится посмотреть на нее прямо, так как изо всех сил старается покончить с этим эпизодом из своей жизни.

А чтобы действительно с ним покончить, ему надо доказать, что он больше не боится. Он заставляет себя взглянуть на нее.

В ту же секунду, будто смутившись, свет сразу же пропадает.

Льюис снова топает пяткой по полу кухни. Ничего.

– Что за ерунда, – говорит он, качая головой, поражаясь тому, как все это глупо – дома с привидениями, и призрак вапити, и женщины из племени кроу, – а потом через силу заставляет себя, потому что с ним не нужно обращаться в лайковых перчатках, поднять глаза и посмотреть сквозь вращающиеся лопасти вентилятора, а не на них. Угол зрения из кухни не тот, поэтому он чувствует себя в безопасности, но все равно есть шанс, что он увидит фигуру женщины в дальнем углу, пытающуюся скрыться от его взгляда.

Ничего.

Он позволяет себе выдохнуть, потирает прохладной прокладкой подбородок и переводит взгляд вниз от вентилятора на… туда, где он ее видел. На диван, на ковер у дивана.

– Ох, дерьмо, – произносит он, роняет прокладку и не наклоняется за ней.

Почему он не видел этого в тот день? Это так очевидно.

Когда… когда Пита помогала ему воспроизвести обстоятельства, при которых увидел вапити, он залез на лестницу, посмотрел сквозь лопасти вентилятора вниз на ковер, и… еще он посмотрел на сидящую на диване Питу, которая смотрела на него. Она его не осуждала, не старалась подавить улыбку, просто подыгрывала своему сходящему с ума, суеверному мужу-индейцу.

Однако не это важно. Важно то, что сквозь разоблачающие лопасти вентилятора, сквозь это мелькание, которое стирает фальшивые лица, она выглядела самой собой.

– Прости меня, – говорит ей Льюис. За то, что избегал ее тогда ночью. За то, что допустил саму возможность, что это была она.

Она никогда ею не была. Просто ему полагалось так думать – этого хочет Женщина с Головой Вапити, она хочет, чтобы он сам разрушил собственную жизнь. Тогда ей даже не придется ничего делать, можно просто расслабиться и наблюдать.

Какая она хитрая.

И… пользуясь той же логикой, к которой он прибегал раньше, чтобы обвинить Питу, – что она появилась в то лето прямо после классического Дня благодарения, – Льюис понимает: не случайно же Шейни тогда появилась в его доме, да он сам привез ее к себе домой, когда Харли уже был почти мертв.

Иначе бы он вцепился ей в глотку. Он бы сорвал с нее маску, показал ее истинный облик.

Черт.

Все равно что переделывать карбюратор. Устанавливаешь последнее сопло, а потом понимаешь, что эта штука теперь может дышать самостоятельно.

Когда Льюис выходит из дома, просто потому что уже не может там находиться, будто в подтверждение его рассуждений, он натыкается на четвертую книжку из серии, которая лежит на пустой банке из-под пива, так что любой человек, выходящий из дома или входящий в него, должен на нее наткнуться, обнаружить ее.

Льюис смотрит на книгу секунд двадцать, потом толкает ее носком ноги, будто опасается, что из банки может что-то выскочить. Книжка падает и раскрывается на шершавом бетоне, а банка откатывается на шаг в сторону и останавливается у какого-то камешка.

Льюис опускается на колени, поднимает книжку с бетона и первым делом смотрит на внутренний лист задней обложки, ищет следующую запись.

Страница чистая, нет даже следов стертого карандаша.

Льюис оглядывает улицу и ее противоположную сторону и смотрит в обоих направлениях, сколько хватает глаз.

Шейни должна быть где-то поблизости.

Но он не замечает никакого движения. Среди деревьев не мелькают большие уши, не мигают большие черные глаза, не переминаются копыта.

Льюис вносит книжку в дом, садится с ней у кухонного стола, осматривает обложку, корешок, листает страницы.

«Почему именно книги?» – в конце концов у него возникает именно этот вопрос. Он не может придумать ответ, вопрос его мучит, он пытается проделать дыры в своей теории, в своих подозрениях. Если… если Шейни и есть та молодая вапити, заново возродившаяся, или еще не умершая, или вернувшаяся, чтобы закончить свое дело, тогда почему ее интересуют книжные серии жанра фэнтези о работнике ювелирного магазина, старающегося спасти мир от самого себя?

Льюис осматривает последнюю страницу обложки, чтобы убедиться, что хорошо помнит содержание этой книги. Да. В этой книге капельдинер кинотеатра, которая скрывает свое истинное лицо, догадывается, что буфет кинотеатра является парадным входом в волшебную тюрьму. Может быть, это лучшая книга из всей серии. Она заканчивается тем, что Энди на мохнатом мамонте учиняет погром в отделе парфюмерии и косметики одного из самых дорогих универмагов, а потом следует эпилог, – редкость для очередной книги из серии, – в котором гномы обнаруживают газированные напитки, и по блеску их глаз можно догадаться, что это приведет к беде.

Все это даже отдаленно не связано с классическим Днем благодарения, и вообще с охотой, с почтовым отделением, с Гейбом и Кассом, с Питой. По крайней мере, Льюис не может установить эту связь.

Он закрывает книгу и кладет ее на ступеньку лестницы, чтобы прихватить, когда он в следующий раз пойдет наверх.

Значит, это Шейни. Если это не Пита, а это не она, тогда Шейни остается главной и единственной подозреваемой. И, может быть, она не выползла из того поля смерти в резервации, может быть, она прожила целую реальную жизнь до того… до того, как перестала быть собой, открыла глаза и огляделась вокруг, ощутив другой набор инстинктов. Может быть, она приехала в Браунинг на День индейца^[23], или, может, случайно сбила вапити на федеральном шоссе по дороге сюда, или просто взялась не за ту работу, вышла покурить не на то крыльцо возле погрузочной платформы, вдохнула нечто большее, чем просто дым.

Как именно, не так уже важно. Важно то, что она охотится за ним и пытается подставить Питу, значит, Пита тоже у нее на прицеле.

Льюис на это качает головой: «нет».

На этом все закончится. Или закончится там, где хочет закончить он сам, а не Шейни.

Однако чтобы не осталось и тени сомнения, ему надо каким-то образом заманить Шейни в гостиную. Она должна попасть в гостиную, когда Льюис будет стоять на лестнице, чтобы посмотреть на нее сверху сквозь вращающиеся лопасти вентилятора.

И, наверное, лучше сделать это, когда Питы не будет дома. То есть завтра, когда она уйдет на работу.

Льюис понимает, что подвергает себя определенной опасности – нехорошо выйдет, если Пита войдет и опять застанет их наедине друг с другом в доме, но если Пита будет возиться на кухне, в то время когда Льюис будет рассказывать Шейни какую-нибудь ерунду про работу или еще что-то, Шейни насторожится, и ее настоящее лицо может не проявиться.

Нет, не лицо, а настоящая голова.

Но чем ее можно завлечь?

Единственное, в чем Льюис почти уверен, – в том, что по вторникам Шейни приходит на работу только после полудня. И он, конечно, тоже не выйдет на работу. Опять. На данный момент есть более важные вещи.

Он все ходит и ходит по дому, заглядывает во все углы, выискивая повод для того, чтобы зазвать сюда Шейни. Что-то связанное с работой? С индейцами? С баскетболом? Или он сделает вид, будто готов сделать следующий шаг в их отношениях? Нужна ли ему помощь, чтобы удержать на месте треники? Заинтересует ли это ее или он понял ее совершенно неправильно?

Нет, в конце концов решает он, дело не в том, правильно или неправильно он ее понял, все это так и так не годится. Он придумал, как заманить ее в гостиную.

Сайлас.

Шейни, сама того не осознавая, подарила ему такую возможность.

Так всегда и происходит в фантастических романах. Злой волшебник или подлый друид закладывает в свой план приговор самому себе, и вроде как понимает, что ему не следует этого делать, или существует некое правило в волшебном царстве, по которому тот должен пропустить одну чешуйку на брюхе дракона, чтобы дать слабым противникам один шанс из тысячи.

Нападение Харли на Сайласа и есть та недостающая чешуйка, та прореха в броне, тот единственный шанс из тысячи, который у него есть. Он обдумывает его раз, второй, и кивает после третьего раза, когда уже не остается никаких поводов для сомнений.

Может сработать.

Он безуспешно ищет телефонный справочник, поэтому просто звонит на почту, уговаривает Марджи дать ему номер Шейни, потому что он якобы собирается вернуться на работу, но его мотоцикл весь разобран, а так как Шейни живет недалеко от него, он попросит ее подбросить его.

Набирает десять цифр на телефоне, и дома у Шейни звонит телефон.

– Черноногий? – хрипло спрашивает она после его «алло?». Льюис прислушивается к шороху в трубке, стараясь определить, одна ли она.

– Привет, – говорит Льюис. – Сайлас вернулся в отдел обработки корреспонденции?

– Франкенморда? – спрашивает она.

Льюис морщится из-за чувства вины.

– У нас не хватало рабочих рук, – продолжает Шейни и кашляет как заправская курильщица.

– Мне очень жаль.

– Что там у тебя, приятель? – спрашивает Шейни. – У меня сегодня выходной.

– Я думал, он у тебя в среду, – вопросительным тоном произносит Льюис.

– Двух человек не хватает, расписание накрылось, – отвечает она.

– Но завтра ты едешь? – спрашивает Льюис. – Сайлас все переделывает мотоцикл, а я обещал дать ему кронштейн. Когда Харли… ну, ты поняла.

– Ему еще две недели нельзя будет ездить, – сообщает Шейни. – А то на большой скорости у него еще швы разойдутся.

– Но он же может возиться в гараже, – возражает Льюис. – Это ему поможет, будет полезно.

– Кронштейн? – повторяет Шейни.

– Для передней фары, – объясняет Льюис. – Я хотел попросить тебя отвезти ему кронштейн.

Длинная пауза, во время которой Льюис представляет себе, как Шейни отодвигается подальше от ярко освещенного окна возле своей кровати.

– Думаю, одной фарой этот мотоцикл не исправить, – наконец отвечает она.

– С нее можно начать, – говорит Льюис.

– Мне придется выехать на целый час раньше… – говорит Шейни с притворным стоном.

– Спасибо, спасибо, – отвечает Льюис и вешает трубку, пока она не успела сказать ему, чтобы он оставил эту штуку на крыльце, как поступала она с книгами.

Потом Льюис два часа протирает ковер, мерит его шагами, жестикулирует, делает из пальцев рамки, пытаясь все продумать, рассмотреть под всевозможными углами. Он пытается поработать над своим «Роуд Кингом», довести до состояния, близкого к готовности, чтобы, может, и правда вернуться на работу, но он слишком нервничает, не может сосредоточиться. К полудню он выносит во двор рулетку и проводит линию штрафного броска на подъездной дорожке. У него такое правило: он не закончит, пока не попадет три раза подряд в корзину, не в край, не в щит, но примерно в половине попыток он промахнулся, однако это баскетбол, а баскетбол состоит из неудач. И все-таки два броска подряд ему даются легко, но вот на третий раз он всегда попадает в край кольца под каким-то безумным углом, будто вселенная над ним смеется. Но, возможно, это и к лучшему. Так он все еще будет бросать мяч в корзину, когда вернется Пита, и, может, они смогут повторить вчерашний вечер со счастливым концом и все такое, и он даже повторит ту же дурацкую шуточку, мол, неважно, что у них в гараже нет презервативов, индейцы ведь любят рисковать, например скакать без седла.

Как обычно, Пита усмехнется и прижмется ртом к его губам.

Повторение вчерашнего выглядит хорошей перспективой, – ну, по крайней мере потому, что он будет во дворе, когда она вернется… но потом она звонит и говорит, что ей опять придется остаться на вторую смену. Кто-то неожиданно не вышел на работу, как Льюис (но вслух она этого не говорит). Совершенно неожиданно не вышел на смену и даже не позвонил.

– Прекрасно, чудесно, замечательно, – говорит ей Льюис, прижимая трубку то к одному, то к другому уху, потому что не может понять, как ее лучше держать, не может решить, что делать с руками в этот момент, как вообще сегодня. Но это хорошо, что она остается на дополнительную смену, и может даже немного задержаться. С деньгами в этом месяце будет туго, ведь ему заплатят меньше, если вообще заплатят, так что любая возможность заработать чуть больше – именно то, что доктор прописал.

– Люблю тебя, – говорит Льюис в трубку. – Мне надо что-нибудь сделать, принести, быть?

Это его обычная прощальная фраза.

– Просто будь собой, – как всегда, отвечает Пита, и они одновременно вешают трубки.

Час спустя он греет на ужин банку чили, съедает его с целой пачкой крекеров, ссыпая все крошки в кухонную раковину. К девяти часам он клюет носом у кухонного стола, а к десяти уже лежит в постели, пытаясь читать четвертую книгу из серии, а бутылка пива холодит его правый бок.

Пита говорит, что выпивать перед сном – плохая привычка, потому что тело может разучиться самостоятельно засыпать, и Льюис уверен, что она права, но ведь ее здесь нет, и в любом случае – вечно кажется, что он вот-вот уснет, но в действительности этого не происходит. Страницы скапливаются в его левой руке, постепенно истончаясь с правой стороны. Он уже забыл, как увлекательны приключения в этом торговом центре и как хорошо волшебство противопоставлено окружающей его торговле. И очень здорово, что времена года и декорации всегда меняются, будто задают тему или мотив каждой новой книге из серии, и его приводит в восторг, как языческие персонажи одновременно и признают различные праздники, и всерьез оскорблены ими – особенно эльфы. Но этих всё оскорбляет.

К счастью, по прошествии часа Льюис наконец начинает терять границу между чтением и сном. Поскольку рядом нет Питы, которая могла бы протянуть руку и снять с его груди книгу, не забыв заложить страницу, Льюис просто использует свой указательный палец вместо закладки, а затем, перед тем как провалиться в сон, спрашивает себя, что он сделает, когда оленья голова Шейни проявится под вентилятором, а он будет стоять на верхней перекладине лестницы.

Он наконец-то узнает, но что он сделает?

Он бормочет ответ, но его губы, и рот, и голос словно принадлежат кому-то другому в этот момент почти наступившего сна, а уши почти не различают слов.

Но он все равно чувствует удовлетворение и смеется.

Вторник

Льюис стоит на пятигаллонном ведре и смотрит через забор на то, что раньше было могилой Харли. Кто-то ее раскопал, разбросал одеяла и спальные мешки по железнодорожным рельсам.

Льюис настаивает на этом: кто-то ее раскопал. В противном случае выходит, что Харли сам выбрался из земли и пошел по железнодорожной насыпи, а спальный мешок с картинками из «Звездных войн» волочился за ним, пока не зацепился за неровный край одной из деревянных шпал.

К тому времени, когда Льюис встал, Пита уже ушла, поэтому она этого не увидела. Из чего же она сделана, уже в который раз гадает Льюис, что может приползти домой в час ночи и вновь отправиться на работу еще до восхода солнца? Разве они не могут закрыть аэропорт и дать ей поспать еще пару часов? И все же хорошо, что ее здесь нет.

Скоро приедет Шейни.

Льюис съел на завтрак тост и шоколадный батончик, но сначала шоколадный батончик, потому что после него тост вкуснее.

Кто-то выкопал Харли. Иначе и быть не может. Наверное, койоты, но барсук тоже ест падаль. Ему не хочется представлять себе женщину с длинной головой, которая раскапывала могилу в три часа ночи, но от этого картинка в его воображении, наоборот, становится только еще более четкой.

Льюиса стошнило в кухонную раковину раньше, чем он успел осознать, что давится рвотой. Это не из-за того, что он нервничает в ожидании Шейни, говорит он себе. А потому, что он представил, как сейчас должен выглядеть Харли.

Когда его перестает тошнить, он включает мусородробилку, но она выплевывает на него обратно комки отходов, и он падает на пол кухни, пытаясь от них увернуться.

– Здорово у тебя выходит, – говорит он себе, сидя на полу. – Ты полностью готов, черноногий.

Он впервые называет себя так.

Он добирается до кухонного стола, цепляясь руками за все подряд, так он, может, не упадет опять. Тут хотя бы падать не так высоко.

Его пальцы упорно разглаживают непослушный ком оленьей шкуры.

Он по-прежнему пахнет неправильно, но уже не отдает сыром, а это хоть какой-то прогресс.

Уже 10:40. Если смена Шейни начинается в полдень, а ей нужно выехать на час раньше, чтобы успеть заехать к нему, но ведь это неправда, тогда, по подсчетам Льюиса, она приедет в ближайшие десять-пятнадцать минут.

Времени, чтобы развернуть шкуру, достаточно. Не для того, чтобы увидеть прорехи, – он помнит, что изрешетил всю шкуру, так что из нее выйдет разве что несколько пар перчаток, а не что-нибудь крупнее, а потому что…

Может быть, некоторые вапити особенные?

Только… вот эта вапити – а вдруг дело не в том, что она носила преждевременно зачатого теленка? Или что, если она зачала этого теленка преждевременно потому, что ей необходимо было родить его до того… до того, как некий браконьер Гейб, или Касс, или Рикки, или Льюис незаконно убьет ее поздней весной, или какой-то охотник за сброшенными рогами уложит ее из ружья, которое носит только на случай встречи с медведем?

А вдруг ей было необходимо вытолкнуть из себя этого теленка, потому что ей было предназначено умереть в тот день, чтобы ее могли освежевать?

В музее, за стеклом, хранится старый перечень зим^[24], нарисованный на коже… вроде как бизонов. Но почему для этого не использовали вапити?

И кто докажет, что там ничего не напутали?

Могло быть так, что в давние времена люди приносили различные шкуры или кожи, которые отличались по виду на взгляд тогдашнего почтового инспектора. Потому что, возможно, на некоторых шкурах, на некоторых кожах, в тот момент, когда их отделяли от мяса, имелись какие-то отметины? Точка отсчета, возможно. Весть о том, что будет. Картинки грядущей зимы.

В тот снежный день, классический День благодарения, было слишком много крови, и он слишком спешил и не дочиста выскреб шкуру.

Но теперь у него есть время.

Льюис освобождает стол и осторожно разворачивает шкуру, словно пергамент.

Задняя сторона ее почернела после пребывания в морозилке или еще от чего-то, Льюис точно не знает. Он пытается стереть эту черноту бумажными полотенцами, но она въелась в поры как чернила, что, по его мнению, либо опровергает его умную теорию, либо подтверждает ее, только то, что нанесло татуировку на эту кожу, – это буря, такая мощная, что она поглотила весь мир.

– Немного поздновато, – говорит Льюис молодой самке вапити. Подобное предупреждение принесло бы пользу в году этак 1491-м.

Однако кое-что там обнаруживается. В последнем свернутом участке шкуры, который был первым, когда ее скатывали, лежит тот самый нож из фактории, который он считал потерянным.

Неужели это он положил его туда?

Зачем?

Льюис извлекает нож. Открытое лезвие – это короткое лезвие для свежевания с закругленным кончиком. Рукоятка все еще идеально ложится в его ладонь, поэтому-то он его тогда и купил. Или потому, что думал, будто впереди их ждут приключения.

Но это был его последний день охоты.

Он откидывается на спинку стула, рассматривает лестницу, которую уже наполовину придвинул под вентилятор, уже проверил, как прислонить ее к стене, чтобы она совпала с вмятиной. «Спасибо, Пита». Даже когда ее здесь нет, она его спасает.

10:55. Шейни уже должна быть здесь.

Льюис встает, еще раз окидывает взглядом всю гостиную, проверяя, не забыл ли он чего.

Ничего уже не придумать.

Когда все просто, можно не забивать голову деталями.

Он подходит к входной двери, приоткрывает ее, потом возвращается в гостиную, переводит взгляд с кронштейна для фары на вентилятор на потолке, в последний раз убедившись, что угол правильный. Все точно. Вапити была именно там.

И вот-вот вновь там появится.

Льюис ставит ногу на нижнюю перекладину лестницы и тянет руку к отвертке с красной ручкой на четвертой ступеньке, на уровне глаз.

Не может же он просто стоять на приставной лестнице без всякой причины.

Только в 11:05 перед домом раздается хруст шин по гравию.

– Итак, – произносит Льюис, кивает сам себе и поднимается по лестнице, пока вращающиеся лопасти вентилятора опять не оказываются на уровне его бедер.

Он видит сверху кронштейн для передней фары под идеальным углом.

Шейни не наступает на пивную банку на крыльце, просто стучит в дверь. От стука дверь со скрипом открывается, потому что Льюис оставил ее слегка приоткрытой.

– Черноногий? – зовет она.

– Я здесь, – неразборчиво кричит в ответ Льюис из-за зажатой в зубах отвертки, от напряжения, вызванного усилием делать что-то с лампочкой обеими руками, он тяжело дышит.

– Что ты говоришь? – спрашивает Шейни, по-видимому она просовывает голову в дом.

– Я здесь! – громче повторяет Льюис и надеется, что на этот раз у него вышло разборчивее.

Она робко входит, будто подозревает ловушку.

– Какого черта ты делаешь наверху? – спрашивает она в дверях в гостиную.

– Дурацкая лампочка, – отвечает Льюис, из-за чего отвертка летит вниз и падает у него за спиной. Она попала в угол.

– Точное попадание, мазила, – с улыбкой говорит Шейни.

– Вот там этот кронштейн, – Льюис кивает в его сторону, потом понимает, что без отвертки ему больше незачем стоять на лестнице. Почему он не слезает вниз, чтобы ее поднять?

Но он не может спуститься, он должен посмотреть вниз сквозь лопасти вентилятора и увидеть настоящую Шейни.

Его рука, двигаясь почти сама по себе, лезет в задний карман и появляется оттуда с ножом из шкуры вапити. Он смотрит на него, будто только что увидел и не помнит, откуда он взялся.

Однако так как у ножа для чистки шкур лезвие закруглено, он может служить шпателем, ножом для творчества, очень широкой шлицевой отверткой. Он обхватывает его ладонью, загоняет в пространство между утопленным в потолок цоколем лампы и осыпающимся потолком.

– Нужна помощь? – спрашивает Шейни, но Льюис качает головой, смотрит на нее сверху и наконец видит в первый раз. На ней одежда для работы, обычная повседневная одежда, фланелевая рубашка, но волосы она, кажется, уложила еще вчера. Они завиты спиральками, но все равно остались длинными и закрывают половину лица.

Нет, нельзя, чтобы Пита сейчас вернулась домой и застала Шейни в таком виде.

Но это тоже обман, напоминает себе Льюис. Она показывает ему то, что он хочет видеть, она специально так замаскировалась, чтобы добраться до него.

– Так когда ты вернешься? – спрашивает Шейни. – На работе устроили почтовый тотализатор.

– Завтра, – отвечает Льюис, делая вид, что усердно трудится. – Или послезавтра.

– Выходи в пятницу, и я поделюсь с тобой выигрышем, – говорит Шейни.

– На что поспорили-то? – спрашивает Льюис, он ведь не тупой индеец.

Шейни лишь улыбается, кивает в сторону кронштейна для фары и говорит:

– Франкенморда поймет, что это такое?

– Его зовут Сайлас, – отвечает Льюис.

– Может, раньше его так и звали, – возражает Шейни и наконец-то проходит в гостиную, протягивает руку к кнопкам на стене и выключает вентилятор, с первого раза определив нужный выключатель.

Льюис упал духом. Его лицо онемело.

Она точно знает, что он делает.

– Я спасаю тебе жизнь, – говорит она и идет к дивану, приседает, сдвинув колени, и берется за кронштейн. Льюис смотрит на нее сквозь лопасти, но вентилятор уже замедляет скорость, лопасти обвисают, темп мелькания постепенно снижается.

Сквозь такие лопасти Шейни выглядит просто Шейни.

– Нет, нет, включи его, – умоляющим тоном просит Льюис, крепко вцепившись в лестницу. – Нажми выключатель. Когда вентилятор выключен, электричество поступает в эту лампочку.

– Что у тебя за дурацкая проводка? – спрашивает Шейни, недоверчиво переводя взгляд с вентилятора на лампочку. Но, израсходовав весь запас желаний, который остался у Льюиса на всю оставшуюся жизнь, лампочка чуть-чуть мигает. Нить накаливания загорается на краткий миг, но этого достаточно.

Льюис переводит взгляд с лампочки вниз, на Шейни, и она пожимает плечами, осторожно обхватывая кронштейн, чтобы не задеть намеренно незатянутых им болтов, подходит к выключателям и снова включает вентилятор. Он жужжит с нарастающей скоростью, будто ему было грустно оставаться выключенным после такого долгого и непрерывного периода работы.

– Эй, смотри, – говорит Льюис и указывает ножом на ковер перед диваном. – Он выпал?

Вентилятор сдувает волосы Шейни на ее лицо, но она убирает их, опускает глаза на кронштейн, трогает три болта на внешнем кольце и пожимает плечами вместо ответа.

– Там, там, – говорит он, показывая пальцем, и она делает шаг вперед, ее ноги попадают в туннель видимости, который вырезают вращающиеся лопасти, но пока ее лицо остается за его пределами, она поднимает глаза и произносит:

– Ты пытаешься заглянуть в вырез моей рубашки, черноногий?

Она смотрит вниз на собственную грудную клетку, и, вместо того чтобы застегнуть фланель у горла, она распахивает его, оттягивает назад и с дьявольскими искорками в глазах смотрит на Льюиса.

– Нет, нет, – возражает Льюис, спускаясь на ступеньку ниже, чтобы рассмотреть ее лицо сквозь лопасти, но под таким углом и еще недостаточной скорости вращения он видит просто Шейни.

Черт.

Черт, черт, черт.

Но все же она знала, где нужно остановиться? Она знала, что надо выключить вентилятор.

– Если дело в плохом контакте, – говорит Шейни, – тебе надо что-нибудь прямо туда засунуть.

Она показывает свободной рукой на лампочку, и поскольку Льюис делает вид, будто чинит лампочку, ему приходится ей подыгрывать.

Она подходит ближе, чтобы лучше рассмотреть лампочки, а Льюис поднимается на следующую перекладину лестницы, так высоко, чтобы воткнуть лезвие ножа рядом с патроном.

Как она и сказала, маленькая лампочка загорелась ярким светом.

– Потом мне заплатишь, – говорит она и отворачивается, ее внимание привлекает шкура вапити на столе.

Льюис слезает вниз и идет за ней.

– Что с ней случилось? – спрашивает Шейни, почти прикасаясь к шкуре, но все-таки не дотрагивается до нее.

– Неандертальцы, – отвечает Льюис. Ужасно смешная шутка.

Шейни просто смотрит на него снизу вверх и щурится.

В четвертой книге, которую она только что вернула, волосатые неандертальцы слоняются по торговому центру с тяжелыми копьями наперевес, одним словом, ходячий анекдот. Всякий раз, когда появляется необходимость в туалетном юморе, Энди качает головой и произносит: «Неандертальцы», подразумевая, что их специально позвали в торговый центр, чтобы испортить ему жизнь.

Льюис с трудом сглатывает слюну, его переполняет восторг.

– Ты какой-то странный, знаешь ли, – говорит Шейни.

– Ага, мы с Энди – странные, – соглашается Льюис.

Ладно, она еще могла не уловить шутку про «неандертальцев», но каждая следующая книга этой серии называется «Энди такой-то»: «Энди – разносчик воды», «Энди – убийца великанов», «Энди – безработный». Четвертая книга, разумеется, называется «Энди – погонщик мамонта». Она никак не могла не понять, о ком он говорит.

Шейни какое-то мгновение смотрит в глаза Льюиса, будто проверяет, не издевается ли он над ней, потом поворачивается к входной двери.

– Погоди, – говорит Льюис, сердце стучит у него в груди, лицо загорается от открывающейся возможности.

– Это не тот кронштейн, – выпаливает он, придумывая на ходу.

Шейни смотрит на кронштейн для фары, который держит в руках.

– Мне кажется, для его мотоцикла подойдет все что угодно, – говорит она.

– У меня есть тот, который нужен, – объясняет Льюис. – Он где-то здесь. Я его только что видел…

Шейни не спускает с него глаз, будто ждет, когда он наконец объяснит ей, в чем шутка.

– Ты можешь выйти отсюда, – говорит Льюис и проходит мимо нее в гараж, не давая ей возможности отказаться.

Он со скрежетом поднимает большую дверь, и при этом включается свет, потом просто стоит там, осматривая детали, разложенные на бетоне, на ящиках и старых полотенцах.

– Что случилось? – спрашивает пораженная Шейни.

– Тут всегда так, – сообщает ей Льюис, стараясь не подавать виду, с какой скоростью мысли носятся в его голове, так же быстро, как лопасти вентилятора, с помощью которого он может увидеть настоящую реальность своим внутренним зрением.

Он боится смотреть прямо на Шейни. Вместо этого он делает три шага вперед и поддевает ногой мяч, чтобы начать дриблинг.

– Недавно ты забыла здесь своего лучшего друга, – говорит он и бросает ей мяч. Это даже не пасс, так как вместо того, чтобы одной рукой прижать мяч к бедру, как она умеет, она делает шаг в сторону, пропускает мяч мимо себя, по-прежнему пристально глядя на него, будто пытается разгадать, что у него на уме.

– Ну же, тебе это понравится, – говорит он, шагая через гараж к «Роуд Кингу».

– Мне пора на работу, черноногий, – отвечает Шейни, пытаясь проложить себе путь к свободе.

– Да ты погоди, погоди, – уговаривает Льюис и подходит к мотоциклу с той стороны, где нет лилового ящика. Он соединяет полюса, высекает несколько искр, но прерывает контакт раньше, чем заводится мотор, мотор чихает и глохнет, будто неисправный.

– Вот дерьмо, – произносит он, трясет рукой, будто обжегся, и наклоняется, чтобы заглянуть внутрь. – О, конечно, – говорит он, – ага, – и протягивает правую руку к Шейни, делая ей знак подойти.

Она подходит медленно и неуверенно.

– Я уже слышала, как работает мотоцикл, – говорит она ему.

– Новая выхлопная труба, – сообщает ей Льюис и подводит все ближе и ближе. – Тебе надо… – говорит он, наконец поднимая глаза. – Вот, вот, – произносит он, берет у нее из рук кронштейн для фары и откладывает его в сторону. – Просто подсоедини этот шланг, чтобы я мог завести двигатель. Он должен сразу же завестись.

Шейни осматривает «Роуд Кинг», будто проверяет его надежность, и говорит о заднем колесе и обо всех неприятностях, которые оно сулит.

– Как насчет того, чтобы показать его, когда закончишь? Обещаю, что буду под большим впечатлением.

– Я хочу, чтобы ты рассказала Сайласу, – говорит Льюис, будто смутившись, что приходится в этом признаться. – Не говори ему, это пока секрет, но я заказал ему такую же выхлопную трубу. Ну, в качестве извинения. Просто расскажи ему, какой мощный звук она издает.

– Мне не обязательно самой его слушать… – начинает она, но Льюис уже наклоняется и подводит ее указательный палец к открытому концу шланга, к стыку на нем, который намного проще заткнуть пальцем.

Неужели он в первый раз прикасается к ее коже? Может быть.

Искры не вспыхнули, не хлынул поток воспоминаний или обвинений, не возникла картина из прошлого: четверо индейцев поливают свинцовым дождем горный склон.

– Я из-за тебя опоздаю, черноногий, – упрекает его Шейни, и Льюис, возвращаясь на свою сторону, осознает, что на секунду заглянул в вырез ее рубашки.

Она ловит его взгляд и говорит:

– Мог бы просто попросить.

– Нет, это не то… – начинает Льюис, а потом они оба поворачиваются к баскетбольному мячу, который медленно катится по наклонному полу гаража подобно огромному, очень мягкому шарику пинбола.

– Лучше мне не пачкать одежду, – говорит Шейни через широкий бак, она смотрит ему прямо в глаза, будто хочет сказать нечто прямо противоположное.

– Я знаю, кто ты, – отвечает ей Льюис как раз в тот момент, когда мотор заводится, и она щурит глаза, потому что плохо расслышала, и точно так же, как в тот последний день охоты, наступает тот момент, когда он мог бы отступить, мог бы остановиться, мог бы не допустить, чтобы это произошло. Он мог бы разорвать контакт, выключить мотоцикл, сделать вид, что сказал нечто другое – «Осторожно, побереги волосы», например. Лучше и не придумать.

Только именно этого он не хочет.

Она убила Харли, напоминает он себе. Она убила Харли и настраивает против него Питу. И последнее доказательство, что она – это именно она, окончательно ее выдало, даже больше, чем баскетбол, – то, что она не знает «Энди – погонщика мамонта». Книги были для нее только подспорьем, предлогом приходить сюда, средством осуществить ее план. Если бы она прочла четвертую книгу, она бы прокатилась на тех американских горках эмоций, на которых пришлось прокатиться Льюису и остальному миру поcле того, как Энди «умер» в конце третьей книги, а потом не появился в первой половине четвертой. Однако он не изображал из себя Гэндальфа, а просто застрял в шипучем мире внутри автомата по продаже напитков и ждал подходящих обстоятельств, чтобы снова появиться на свет. Таким обстоятельством оказался мамонт, которого один из его предков столкнул со скалы, но этот мамонт упал в озеро, находившееся как раз на месте фонтана. Поэтому, когда мамонт снова упал, как это бывает, когда время завершает цикл, эльфы вырезали Энди из его брюха. Сначала он был просто тощим зародышем мамонта, но потом вырос и стал собой в течение одного-единственного дня, проехал на том мертвом мамонте прямо через отдел косметики и парфюмерии, стал настоящим героем и спасителем, кем ему всегда и предназначалось быть. Такое возвращение невозможно забыть, особенно если она только что прочла эту книгу.

– Ты знаешь, кто я? – Шейни задает вопрос сквозь вой четырехтактного двигателя без глушителя, все еще держа кончик указательного пальца в фальшивой трубке, и больше она ничего не успевает сказать до того, как все происходит.

Приводной ремень находится с той стороны мотоцикла, где стоит Льюис – Шейни не глупа, «Женщина с Головой Вапити» не глупа, она бы заметила опасность, этот маленький конвейер мгновенной гибели, – но он запустил его на первой скорости, имея в виду, что то заднее колесо без покрышки, которое он уже поставил на место, тоже вращается, превратившись в серебристый туманный круг.

Полсекунды понадобилось его хромированным спицам для того, чтобы захватить ее длинные спиралевидные пряди, резко дернуть голову вверх и в сторону, и при этом ее шея издает явственный хруст. Но волосы все еще наматываются, втягиваются во вращающиеся спицы, мелькающие спицы. Наверное, через полсекунды после того, как у нее ломается шея, спицы снимают скальп с макушки ее головы, а лоб свободно входит в заднее колесо, и при этом спицы вспарывают череп так же легко, как мягкую плоть, и врезаются в теплую массу, окружающую мозг. На обнажившихся участках она серовато-розового цвета, покрытая вокруг бледной оболочкой, а кровь только сейчас просачивается в складки и углубления.

Льюис отшатывается от дросселя, выпускает из рук провода стартера.

Тишина. Только голое колесо постепенно замедляет вращение. Горло Шейни еще втягивает воздух, ее глаза смотрят на Льюиса, но она уже ничего не видит. Она падает назад, валится на спальные мешки и запасные детали, ее левая нога дергается, струйка слюны, не крови, течет из угла рта. Но ярко-красная артериальная кровь – повсюду: полоса капель крови пересекает гараж, тянется от пола к стене, потом к потолку, потом снова спускается по наружной стенке. Как разделительная линия между тем, кем Льюис был прежде, и тем, кто он теперь.

Он встает, нажимает кнопку на стене.

Пора опустить дверь.

Все еще вторник

Льюис так и не построил потельню, как ему хотелось, но если он простоит под душем наверху достаточно долго, весь окутанный паром, то сможет вообразить, будто он находится там. Кровь и мозг Шейни, попавшие на его лицо, стекают в сливное отверстие и исчезают навсегда.

Ее маленький желтый грузовичок «Тойота» до сих пор стоит возле дома, но отмывшись, он отвезет его куда-нибудь и вернется домой пешком, и никто ничего не заметит. «Да, начальник, она заехала по дороге за деталью, но она взяла ее и уехала. Чем доказать? Ну, ведь этой детали здесь нет».

Проще простого.

Теперь наконец-то могут начаться следующие десять лет его жизни. Пришел срок платежа за ту молодую вапити, за всех девятерых вапити – за десятерых, если считать нерожденного теленка, – но на таком далеком расстоянии от резервации ему удалось уклониться от уплаты.

Что касается того, что делать с самой Шейни, то сначала он планировал закопать ее вместе с Харли, но копы скоро все равно там все раскопают, к тому же скоро пройдет полуденный поезд, а ему для такой работы зрители не нужны.

Нет, хоть раз в жизни он поступит по-умному. И он, в сущности, даже не убийца, так как она даже не была настоящим человеком. Она была просто вапити, которую он убил десять лет назад, в субботу. Вапити, которая не понимала, что уже умерла. И все-таки его намыленная рука, которую он подставляет под струю горячей воды, дрожит и никак не унимается. Он уже дважды отдергивал занавеску в душе, уверенный, что видит стоящую за ним темную фигуру, слышит скрип двери или шаги. Стук копыт.

Просто нервы, говорит он себе. Любой, кто впервые с этим столкнулся, поддался бы панике.

Он еще раз подставляет лицо под струи воды, обещает себе не грузить свой мозг, но он все равно грузится, невозможно перестать размышлять о том, почему Шейни так неловко пропустила его бросок, не поймала мяч машинально, как сделала бы любая баскетболистка, а просто позволила пролететь мимо, будто это какой-то посторонний предмет и она не тренировалась с ним бесчисленное количество часов.

Но может, она и была той же баскетболисткой, что и раньше? Не взяла ли она тот пасс только потому, что держала в руках хрупкий кронштейн? Уклонилась ли от мяча потому, что, в отличие от него, не обязана ловить мяч, который не просила ей бросать?

Неважно. Важно то, что она не знала содержания книг.

Льюис выходит из душа, берет полотенце, смотрит на свое размытое отражение в зеркале.

Она не знала о книгах, твердит он про себя.

Значит?

Значит, она была «Женщиной с головой вапити».

Потому что?

Потому что она лгала.

Значит, она чудовище?

Льюис садится на корточки в прихожей, закрывает лицо ладонями, мотает головой, сопротивляясь такому ходу рассуждений.

Нет, вынужден он признаться самому себе.

Он совсем не уверен, что она была чудовищем, но если сложить с тем, что она будто впервые увидела баскетбольный мяч, и то, что она знала, куда встать в гостиной, и что надо отключить вентилятор, и, и… Как насчет того, что она не хотела прикасаться к своей собственной шкуре на кухонном столе?

Льюис встает, кивает.

Именно.

Возможно, она лгала насчет книг, просто используя их в качестве предлога, желая разрушить его брак, потому что это она и делала, тут она поступала как человек, но если бы она прикоснулась к своей коже, которую носила, когда была жива, то, скорее всего, заново пережила бы свою первую смерть?

Льюис кивает. Да, так и есть. Определенно.

О, и еще. Она солгала насчет того, что ей пришлось выехать на час раньше. На самом-то деле ей хотелось побыть с ним наедине подольше до работы. И Льюис может это доказать.

Он опять звонит на работу, снова просит Марджи.

– Тебе, должно быть, очень нравится слышать мой голос, – говорит она ему.

– Шейни, – отвечает он, перекладывая трубку от одного уха к другому, будто этим он сможет сообщить собеседнице, как мало у него времени на пустые разговоры. – Она… она так и не заехала, но если я к ней сбегаю, то смогу ее перехватить, только я не знаю ее адреса – цветочная ферма, правильно?

Это глупо, там никто не живет, там, наверное, вообще нет никаких домов, но он смог вспомнить только это место.

Марджи молчит. Скорее всего, пытается понять, что за чепуху он несет.

– Пожалуйста, Джерри надерет мне задницу, если я не явлюсь туда, – прибавляет Льюис, подпрыгивая на месте, будто это может ему помочь ее убедить.

Нужный адрес получить так легко.

Спустя несколько секунд он, все еще завернутый в полотенце, расстилает складную карту Грейт-Фолз на тыльной стороне оленьей шкуры, и вода с волос капает на красные и синие линии.

– Невозможно, – говорит он, когда наконец находит дом Шейни.

Ей действительно пришлось выехать на час раньше, потому что она и правда живет на другом конце города, в Гибсон-Флэтс. Это место находится за пределами Грейт-Фолз. Но в то же время она действительно уезжала с книгами. И они действительно к нему возвращались.

Льюис в растерянности падает на стул.

Наконец в его мозгу всплывает объяснение.

Худосочное и анорексичное, но: что, если она прочла первую главу или две главы из первой книги, и дурацкая книжка про глупых эльфов в тренчах, о полуросликах, торгующих с тележек хот-догами, ей не понравилась, и она забила на них и оставила все десять книг на крыльце Льюиса?

Это объяснило бы то, что она не знала сюжет и действующих лиц.

Но тогда кто нашел эту стопку? Кто раскладывал их по одной или по две то тут, то там? И зачем?

«Чтобы заставить тебя сделать то, что ты сделал», – слышит Льюис голос у себя в голове, холодный голос.

Он задыхается и качает головой.

Она была «Женщиной с Головой Вапити». Должна была ею быть. Она была… она ведь единственная индейская женщина в его здешней жизни. Льюис иногда встречает других в городе, но всегда только кивает им головой на ходу. Нет, это могла быть только она.

Есть один, последний, способ проверить. Один способ, о котором она написала на последней странице третьей книги.

Льюис идет в угол гостиной, где стоит лестница, и выходит оттуда с отверткой с красной ручкой.

Дальше – гараж, гора спальных мешков и одеял.

Он стаскивает их с Шейни, пытается закрыть ее глаза, которые никак не хотят закрываться.

Он даже ни капельки не давится, убирая пряди волос скальпа из ее рта, куда он их затолкал, думая, что таким, наверное, был какой-то дерьмовый древний индейский обычай. То, что она не сопротивлялась, когда он зарывал ее в спальные мешки и одеяла, означало, что это сработало.

Однако теперь следующий этап. Засунуть ее волосы в спицы «Роуд Кинга» было легко, теперь ему придется самому замарать руки.

Но Льюис освежевал столько оленей, что и сам потерял им счет. Один раз даже лося. Он даже достал зародыша или эмбриона из живота беременной молодой вапити, о котором не рассказал Пите, того самого, который все еще брыкался в своей покрытой венами оболочке.

Он справится.

Сначала надо открыть ее рот пальцами, потом просунуть руку как можно глубже и сильно нажать вниз, ломая челюсть с мокрым хрустом возле сустава, чтобы получить доступ туда, куда нужно. Доступ к верхнему ряду ее зубов.

Женщина с Головой Вапити подсказала ему, что надо искать. Она сама сообщила, как он может ее узнать.

(зубы)

Он вставляет отвертку между клыком и соседним зубом и нажимает на красную ручку ладонью, загоняя отвертку поглубже, чтобы как рычагом поддеть нужный ему клык вместе с окровавленным корнем и всем остальным. Так как она еще не остыла, зуб не хочет уступать.

Но все-таки сдается вместе с тем зубом, который он использовал для опоры.

Льюис перекатывает их на ладони, думает, что ему повезло, что он случайно вытащил сразу два зуба. Теперь он может их сравнить: нормальный и похожий на слоновую кость.

Только они оба одинаковые.

Он берет очиститель для карбюратора и поливает зубы струей из распылителя, потому что там же должен прятаться клык из слоновой кости. Не увидев его, он закрывает глаза и падает на колени на спальные мешки.

Потом он смеется сам с собой, а может, и плачет.

На работе не должна была возникнуть такая нехватка сотрудников, правда?

«АМЕРИКАНСКИЙ ИНДЕЕЦ В ОДИНОЧКУ РАЗРУШАЕТ ПОЧТОВУЮ СЛУЖБУ США».

Он пытается изобразить ухмылку по поводу этого заголовка, но обнаруживает, что его взгляд прикован к передней части фланелевой рубахи Шейни. Так как на этом месте нет крови, рубаха целая, это вполне безопасное место, куда можно смотреть, может, даже получше других. Но… нет. Нет, нет, нет.

Он может разорвать эту рубаху, если захочет, приподнять и проверить, на месте ли тот длинный, грубый, вертикальный шрам или нет. Если есть, если ее выпотрошили после охоты, тогда… тогда она точно «Женщина с Головой Вапити».

Если только ее не порезал какой-нибудь мясник на операционном столе. Или какой-нибудь пьяный врач из Индейской службы здравоохранения не оставил ей шрам на всю жизнь, превратил в женщину, которая всегда старается привлечь внимание мужчин к своей груди, чтобы те не смотрели ниже.

Льюис трясет головой: нет, он не хочет этого делать, не хочет знать. Что, если у нее вообще нет шрама?

И все же он обязан сделать это для нее, он даже прикладывает руку к ее животу, и его пальцы комкают фланель, собирают ее в ладонь, он посмотрит на живот и узнает правду. На счет «три». Теперь еще раз, на счет три.

Его спасает… его личная спасительница – Пита.

Входная дверь открывается, потом закрывается.

Черт.

Он быстро снова закапывает Шейни. Он еще успеет это сделать. Пите знать не обязательно.

Тридцать секунд ушло на то, чтобы перевести дыхание, и еще целая минута на то, чтобы вернуть себе зрение.

Кивая сам себе, чтобы собраться с духом, Льюис идет на кухню, готовый вскинуть голову, якобы удивившись, что Пита там и разгружает свою коробку для ланча. Однако возле кухонного стола ее нет. Чтобы найти ее, ему приходится смотреть гораздо выше.

Она… она стоит на лестнице?

– Ты сообразил в чем дело! – с широкой улыбкой говорит она, будто и не отработала две или три смены подряд.

– Что?

– Вот тут все расшаталось, – говорит она и шевелит лезвие ножа, засунутого в щель рядом с патроном лампочки.

Лампочка мигает, потом снова гаснет.

Теплая улыбка появляется на лице Льюиса.

Он действительно ее исправил. Идеальный подарок, лучший сюрприз. Он хороший муж.

С улыбкой, мол, «это пустяки», он проходит мимо стола и входит в гостиную, но тут же замедляет шаги, заметив, как Пита с головы до ног медленно окидывает его неуверенным взглядом.

– Что? – спрашивает он и только теперь смотрит на свои руки, на ладони до запястий в крови Шейни. Наверное, кровь брызгала на его грудь и лицо во время извлечения зубов, и она не похожа на гидравлическую жидкость – в мотоцикле нет такого количества гидравлической жидкости.

Красное на белом полотенце невозможно ни с чем спутать.

– Ты по?.. – произносит Пита, не отводя от него взгляда, и спускается с лестницы, не глядя под ноги, вероятно, испугавшись, что он сильно поранился, и у него шок, и это происходит, потому что она встревожилась, не порезался ли он. Левый носок ее рабочего сапога, на который она теперь не обращает внимания, а он толстый для надежной защиты, промахивается мимо следующей перекладины, а другая нога уже оторвалась от опоры, и она понимает, что не стоит вцепляться в боковины лестницы руками, потому что тогда лестница просто упадет вместе с ней, а в стене и так уже есть одна вмятина.

Наверное, инстинктивно ее руки взлетают вверх, чтобы найти что-нибудь, за что можно удержаться.

А находит она там только ручку ножа, воткнутого рядом с патроном лампочки. Она выдергивает его и падает вместе с ним, но вместо того, чтобы рвануть через комнату и толкнуть ее в стену, как сделал бы хороший муж, Льюис стоит, стиснув в руках полотенце, и смотрит на то, что происходит, словно это кадры самой замедленной съемки.

Любой другой упал бы на перекладины, запутался в них, остановил бы падение самой своей неуклюжестью.

Но Пита когда-то занималась прыжками с шестом.

Она умеет отталкиваться, отлетать прочь по дуге.

Прыжок выполнен прекрасно, и, будучи самой собой, она даже ухитряется отбросить нож в сторону, чтобы не наткнуться на него во время приземления, чего ожидал Льюис, поскольку все остальное уже пошло не так.

Но Пита привыкла падать на огромные маты. А не затылком на острый кирпичный угол камина.

Треск ее расколотого черепа слышен ясно и отчетливо, и отведенный в сторону взгляд не помогает Льюису заглушить его и не мешает осознать.

Точно так же, как тогда с Харли, он не бросается к ней, чтобы обнять в эти последние мгновения.

Он просто не может пошевелиться от шока.

Конвульсии ее тела и судорожные вздохи продолжаются секунд десять, а глаза неотрывно смотрят на него, словно пытаются что-то передать ему, словно… словно пытаются заново прожить с ним последние десять лет? Словно теперь она может вернуться на ту скамью для пикника в Восточном Глейшере и начать их отношения с самого начала, прожить их до этого самого момента. Что она рисовала в тот день? Рисовала ли она дом своей мечты с камином и маленькой загородкой из кирпича перед ним с табличкой «очаг» над ним? Знала ли она все время, что это случится, но потом все равно пошла на это, потому что эти десять лет того стоили?

– Пита, – произносит наконец Льюис, опоздав на секунды и на целую жизнь.

Уголки ее рта слегка приподнимаются в улыбке, а потом, как это и должно случиться, ее бедра замирают вместе со всем остальным, словно электричество покидает ее тело, уходит в землю, или куда там оно уходит.

Льюис все еще просто стоит рядом.

Светлые волосы Питы пропитываются красным цветом, разливающимся по бледному ковру. Это пятно ему не отмыть. Нет, они не получат залог за дом.

– Эй, – произносит он, когда может, когда он уже уверен, что слишком поздно, когда он уверен, что она ему не ответит.

Зрачки у нее неподвижные и расширенные, рот открыт так, как она бы никогда не позволила ему открыться при жизни.

«Десять лет», – говорит себе Льюис.

Они продержались десять лет.

Довольно большой срок. Особенно для индейца и белой женщины, которая настолько превосходила его, а он прогибался под весом багажа своей жизни?

И… и может быть, он все время был прав, он изо всех сил пытается в это поверить.

Может быть, она появилась в то лето после классического Дня благодарения неспроста – потому что хотела переезжать с места на место вместе с ним, заставить его вкладывать в нее всю его жизнь, а потом поставить грандиозную сцену смерти, такую, как эта, от которой он уже никогда не оправится, от которой всегда будет бежать.

Разве не идеальная месть? Смерть – слишком легко. Лучше превратить каждый миг остатка жизни человека в страдание.

Как и в случае с Шейни, существует способ это проверить. Способ узнать.

Льюис поднимается на ступеньку лестницы и вытаскивает нож, застрявший в стене. Когда он сломал челюсть Шейни, чтобы открыть ее рот, зубы вонзились в его запястье, подобно укусу из могилы, и поэтому, подойдя к Пите, он хватает ее за подбородок и ломает сустав снаружи.

Ее зубы достать намного проще. Все они как будто ждали этого и едва держались во рту. Возможно, этим белые люди и отличаются от индейцев?

Льюис выкладывает все ее зубы в неровной трещине цемента между кирпичами очага.

Ни один зуб не похож на слоновую кость.

Он садится, обхватив ноги руками, и кладет подбородок на сжатые колени.

Это его рук дело, он во всем виновен.

Самолеты, вероятно, теперь то и дело будут терпеть крушения в аэропорту, и на платформе у почты будут расти груды неотправленных почтовых отправлений.

И вдобавок умерли две женщины, которые, наверное, не должны были умирать.

Льюис смотрит туда, где горел бы огонь, если бы дымовая труба не была забита досками, ведь в договоре о найме четко прописано – никакого открытого огня, только газовый гриль, – а потом он невольно улыбается, когда лампочка в потолке начинает мигать, даже несмотря на то, что ее патрон прижат одной стороной к отверстию.

Она светит ярким, направленным лучиком на Питу. На ее… желудок? Живот?

Так как сейчас все имеет свое значение, в мозгу Льюиса вспыхивает мысль о том тянущемся сверху вниз шраме, который то ли есть, то ли нет на животе у Шейни, лежащей в гараже.

Он точно знает, что у Питы нет шрама. Но все равно, он же не без причины вдруг о нем подумал? Или судьба показала ему этот шрам на подъездной дорожке в тот день не без причины.

Очень скоро эта причина натягивает плотно облегающую Питу ткань форменной рубашки.

Что-то там ворочается. Шевелится.

Так похоже… похоже на тот эпизод, когда Энди застрял в брюхе мертвого мамонта, но ведь внутри вовсе не мамонт?

– Индейцы любят скакать без седла, – слышит он свой голос и тихо смеется.

Некоторые лососи были очень хорошими пловцами.

Конечно, прошло всего… сколько? Две ночи? Но это очень много. Девять месяцев были бы роскошью, баловством, он бы, вероятно, забыл через столько времени. И в любом случае, Пита бы уже к этому моменту совсем разложилась.

Сорок восемь часов на созревание плода – идеальный срок.

Он даже видит крохотную конечность, натягивающую кожу Питы. Что-то там, внутри, задыхается, тонет, сражается за свою жизнь.

Его план, сформированный лишь наполовину, – но он всегда так строит планы, – заключался в том, чтобы через несколько минут встать и на ощупь выбраться наружу, перелезть через забор, сесть возле железнодорожного полотна, завернувшись в спальный мешок с картинками из «Звездных войн», подождать прихода «Грозового экспресса», который вынесет свой приговор на скорости шестьдесят миль в час, и его гудок заполнит звуком весь мир.

Но это нечто новое, нечто неожиданное, нечто поразительное.

Льюис никогда не думал о том, что может стать отцом.

Выходит, у него еще есть надежда?

Все еще может получиться.

Пользуясь все тем же тупым ножом, которым Льюис выковырял зубы Питы, которым десять лет назад распорол живот вапити и вырезал того теленка, он вскрывает тугую кожу раздувающегося живота Питы.

Тонкая коричневая ножка вырывается наружу, он хватает ее и нащупывает ее окончание.

Копытце, крохотное черное копытце.

Льюис кивает, потому что это правильно, осторожно тянет за ножку, держа наготове вторую руку.

Два дня спустя он просыпается рядом со своим олененком, завернутым в шкуру матери десятилетней давности, на скалистом выступе на полпути между его арендованным домом в Грейт-Фолз и резервацией. Которую он все еще называет своей резервацией.

Он бросил желтую «Тойоту» Шейни две или три мили назад, прямо перед заправочной станцией, куда его кто-то наверняка зазвал, потому что все газеты пестрят заголовками: «ИНДЕЕЦ-УБИЙЦА ПРИКОНЧИЛ ДВУХ ЖЕНЩИН. МЛАДЕНЕЦ ИСЧЕЗ».

На 12-й странице вы можете прочитать, как Льюис спит на холоде, словно во времена луков и стрел. На 12-й странице вы узнаете, как он смотрит на громадные белые хлопья, слетающие вниз с неба, точно так же, как в классический День благодарения.

Он поднимает лицо к этим холодным, мокрым хлопьям, закрывает глаза, прижимает к груди олененка, которого называет своей доченькой. Она росла не так быстро, как Энди, и не шевельнулась с тех пор, как резко высунула ножку из живота наружу, но он знает, что это произойдет. Ему только надо отнести ее домой, в тот край, который ей знаком, к траве, которую она помнит. Он будет наблюдать, как она растет, весь остаток года, отгонять прочь койотов, волков и медведей, а когда она будет готова, он отпустит ее в самостоятельную жизнь, будет стоять тут и плакать от печали и счастья. И тогда все закончится. Индейские истории всегда описывают замкнутый круг и возвращаются к началу. По крайней мере, хорошие истории.

Льюис улыбается, придвигает ее ближе, дышит теплом на ее тонкие ушки, а на гряде над ними стоят четыре человека и целятся вниз, глядя в прицелы своих ружей. Он смотрит на них снизу вверх, губы его шевелятся, он пытается объяснить им, что он делает, что это может сработать, что еще не поздно, что им не нужно так поступать, все не так, как писали в газетах, он не тот индеец, просто он запутался в событиях этой истории, но теперь наконец-то нашел выход, и у него все получится.

Именно в тот момент, когда они начитают стрелять, он наконец чувствует то, чего ожидал все это время, о чем молился: длинные тонкие ножки, прижатые к его груди, дернулись один, два раза, еще раз. Маленькая головка ткнулась носом в его шею, и длинные ресницы вокруг больших круглых глаз погладили его щеку, когда глаза открылись, а потом снова закрылись, чтобы не видеть кровавого тумана, который на мгновение стал для нее всем миром.

На языке черноногих ее имя – По’нока.

«Вапити».

«Трое убитых. Один человек ранен во время облавы.

Прошлой ночью четверо жителей Шелби подверглись нападению при задержании беглеца, Льюиса А. Кларка (см. выпуск от среды), который, очевидно, пытался убежать в древнюю резервацию своих предков. Кларк был главным подозреваемым в двух жестоких убийствах: своей жены и коллеги по почтовой службе.

Согласно нашим источникам, эта группа из четырех охотников весь день провела под открытым небом, помогая в поисках Кларка. Представители дорожного патруля говорят, что хотя патрулирование дорог вооруженными гражданами и может принести пользу, но больше результатов в поиске и задержании преступника приносит поиск в стороне от дорог.

Сообщения о том, что эти четыре жителя Шелби и нашли Кларка, ныне покойного, не получили подтверждения.

Как нам сообщили в больнице те, кому удалось поговорить с единственным выжившим охотником перед операцией, четыре человека из Шелби везли на своем грузовике Кларка и детеныша вапити, которого он, очевидно, нес с собой по неизвестным причинам.

Когда они возвращались в город, в какой-то момент кто-то встал на ноги в кузове грузовика во время движения. Это была индейская девочка лет двенадцати или четырнадцати. Предполагают, что она забралась в грузовик раньше, когда он двигался на запад.

Когда водитель грузовика снизил скорость, чтобы она не выпала или ее не сдуло ветром, и предупредил троих своих товарищей в кабине, эта девочка, по словам уцелевшего свидетеля, «бросилась вперед через ящик с инструментами» и проникла в кабину «через заднее окно». На этом показания свидетеля заканчиваются.

Любого, кто увидит индейскую девочку-подростка, возможно, голосующую на дороге или слоняющуюся без видимой цели, просят уведомить власти.

Имена погибших и уцелевшего не разглашаются до тех пор, пока их семьи не поставят в известность.

Ждите продолжения этой истории по мере развития событий».

Бойня возле Потельни

Пятница

Вот как защищают своего детеныша: бьют врага передними копытами. Твоя мать билась так ради тебя, высоко в горах, в твою первую зиму. Удар ее копыта по скалящимся пастям был таким быстрым, таким метким, копыто летало туда и обратно, оставляя за собой идеальную дугу из красных капель. Но порой одних копыт бывает недостаточно. При необходимости можно кусаться и рвать зубами. И можно бежать медленнее, чем ты способна, если ничего не получится, если пули летят слишком густо, а твои уши совсем оглохли от шума, твой нос заполнен кровью, а если они уже добрались до твоего теленка, тогда можно предпринять еще кое-что.

Ты прячешься в стаде. Ждешь. И никогда не забываешь.

После всех усилий, которые ты приложила, чтобы вернуться в этот мир, ты делаешь вот что: стоишь на обочине дороги, ведущей к дому, вся закутанная в одеяло, которое вытащила из разбившегося грузовика, твои озябшие ноги уже перестали быть копытами, твои руки отращивают пальцы, и ты слышишь их потрескивание, так быстро они растут. Семья из четырех человек, которая тебя подобрала, напряжена и молчалива, ни отец, ни мать, ни сын ничего не говорят ртом, общаются только взглядами, а младенец просто спит. Они освобождают для тебя место на заднем сиденье, потому что если не они, то остановился бы кто-нибудь другой, и отец, сидящий за рулем, говорит, что для истощенной индейской девочки четырнадцати лет, закутанной в одно лишь одеяло, добром бы это не закончилось.

Значит, тебе четырнадцать лет. Уже.

Ты совершенно уверена, что всего несколько часов назад он бы дал тебе всего двенадцать лет. А за час до этого ты была детенышем вапити, которого нес на руках убийца, бегущий в резервацию, а до этого ты была просто сознанием, существующим в стаде, воспоминанием, передающимся от одного коричневого тела к другому, присутствующим в каждом взмахе хвоста, в каждом фырканье, в каждом долгом, вопросительном взгляде, брошенном на поросший травой склон.

Но ты сложилась в единое целое, ты отвердела, нашла одного из своих убийц, который собирался заронить искру жизни в тело другого, жизни, в которую ты смогла проникнуть, из которой могла смотреть на мир. Однако сначала его надо было подготовить, загнать в угол и изолировать.

Это было так легко. Он был таким хрупким, таким неустойчивым, он не был готов посмотреть в лицо тому, что он натворил.

Ты устраиваешься на мягком, приятно пахнущем заднем сиденье автомобиля, который довезет тебя до самого дома. Сидящий за рулем отец постоянно крутит туда-сюда ручку радиоприемника в поисках песни, которой, возможно, даже не существует, а сидящая рядом с ним мать, прижимая к груди новорожденного теленка – младенца, младенца, младенца, – упорно смотрит в боковое окно, на сухую траву, проносящуюся мимо.

Мальчик на заднем сиденье рядом с тобой пахнет какой-то химией. Запах исходит, как пар, от его кожи, а глаза у него мокрые и сумасшедшие под прядями длинных, до самой талии, волос, и в нем ты чувствуешь всех его далеких предков, и тебя удивляет, что он не видит, кто ты есть на самом деле.

Ты говоришь ему что-то на своем собственном языке – этот рот, и зубы, и горло, и язык не созданы для произношения их слов, – а мальчик лишь долго смотрит на тебя в упор, спрашивает: «Ты кто?» – а потом отодвигается подальше на другой конец сиденья.

Он все-таки чувствует, кто ты на самом деле. Он ощущает что-то, но не понимает, что именно.

Хорошо, хорошо.

Если не можешь найти с ним общий язык, тогда общайся с лугами, проносящимися мимо почти без всяких усилий. Наклонись к центру заднего сиденья и смотри на возвышающиеся впереди белые горы. Возникает ощущение, что ты мчишься, что ты вытянулась в струну и бежишь. Это ощущение, это чувство скорости вызывает у тебя невольную улыбку. Это твоя первая улыбка на этом лице. Однако на последнем спуске с холма к городу твоя улыбка увядает, когда помимо твоей воли тебя настигает воспоминание, когда ты замечаешь вдалеке железнодорожные рельсы.

Воспоминание старое, не твоего поколения, оно произошло несколько поколений назад, все случилось южнее, возле того места, где стоит последняя ограда. Это воспоминание о том, как стадо спустилось сюда ночью. Как они нашли хорошую траву и подходили все ближе к строениям, туда, куда никто раньше не приходил пастись, а они все продолжали щипать траву, раздувая бока, потому что иначе им было не пережить наступавшую зиму.

Но потом охотники вышли из домов, увидели коричневые тела в колышущейся желтой траве и потянулись обратно в дом за ружьями.

Они весь день подползали на животе, и стадо знало, что они там, их тела издавали такой едкий запах, они ползли очень громко, но трава была такой вкусной, а горизонт таким открытым по обе стороны от охотников. Все стадо могло убежать, когда возникнет необходимость, они могли вонзить в землю копыта, прижаться друг к другу бедрами и броситься наутек, подобно гонимому ветром дыму полететь по расстилающейся перед ними прерии и собраться вместе в знакомом глубоком овраге. Вода, бегущая по его каменистому дну, уже журчала в их головах. По ее вкусу они точно знали, с какого места в горах она течет и какой путь проделала перед тем, как попасть сюда.

Однако они ничего не знали о поездах. В отличие от охотников.

Когда локомотив со всеми товарными вагонами с грохотом пронесся мимо, издавая запах горячего металла, им показалось, что все рельсы встали дыбом из травы. Они превратились в мелькающую, движущуюся стену из искр и ветра, сквозь которую не мог пробежать ни один олень (один попытался), а визг и скрежет огромных металлических колес заглушил треск охотничьих ружей, стреляющих одно за другим, пока грохот ружей и грохот поезда не слились в один звук. Несмотря на то что ты сидишь на заднем сиденье этой невероятно быстрой машины, ты все равно чувствуешь головокружение от едкого запаха этого воспоминания, и сидящий рядом мальчик отодвигается еще дальше от тебя, но в тот день игра была честной, и виновато было само стадо.

Надо бежать, как только почуял в воздухе запах охотников. Как только подумал, что это может быть их неприятный запах. Еще один пучок травы того не стоит. Даже если он вкусный и сытный. Даже если он тебе позарез нужен.

Память о том дне хранилась в стаде, передавалась подобно знанию о том, что такое фары; о том, что блоки соли в дневное время не для оленьих языков; и что привкус дыма говорит: надо бесшумно уходить в другое место, опустив голову. За знание о поездах была заплачена высокая цена, а та зима была очень тяжелой, ведь, чем меньше копыт, тем больше волков, но стадо уже не паслось рядом с городом, и они никогда не доверяли металлическим рельсам, где бы их ни встречали, знали, что они могут встать дыбом и внезапно превратиться в стену.

Они бродили высоко в горах, в отдаленных местах, где у воздуха привкус деревьев, холода и стада, в тех местах, куда никогда не добираются грузовики.

Пока один из них все-таки не добрался.

Ты сжимаешь губы на заднем сиденье мчащейся машины и вспоминаешь этот день.

Загнанная в угол мать-вапити будет отбиваться копытами, рвать зубами и даже пытаться защитить тебя своими собственными сухожилиями, и, если ничего не поможет, она восстанет из мертвых даже спустя много лет, потому что ничто никогда не кончается, и все всегда только начинается.

Отец семейства высаживает тебя на стоянке возле бакалеи, откуда, как ты говоришь ему своим новым голосом, ты позвонишь своей тете, но на самом деле ты ныряешь в другую машину, которая даже не заперта. Оттуда ты забираешь дорожную сумку, полную одежды, не обращая внимания на голодных собак, которые ходят вокруг тебя кругами, скалятся и щелкают зубами в воздухе, жесткая шерсть на хребте стоит дыбом, хвосты прижаты к нежным частям тела.

Ты щелкаешь зубами в ответ, смотришь, как они рычат и брызгают слюной от ярости, корчатся, им так хочется схватить тебя, но еще больше им хочется, чтобы ты исчезла.

Город такое забавное место.

Нельзя избавиться от раздражающих тебя собак, не вызвав еще большего раздражения. Но ты здесь ненадолго.

Вот еще одно правило стада: никогда не оставаться на одном месте. Надо двигаться, все время двигаться.

Однако сначала он находит одного из их телят, которая сидит на уроке географии, – девочка, девочка, девочка, не «теленок». И у этой девочки есть отец, которого ты помнишь, а у этого отца есть друг, которого ты тоже помнишь, с того самого дня, когда смотрела вверх на длинный заснеженный склон, а их чудовищные силуэты чернели на фоне неба.

Для них прошло десять лет – почти другая жизнь.

Для тебя это произошло вчера.

Девочка

Ее зовут Денора. Отец девочки говорил, что ее должны были назвать Деборой, так как это имя носила одна из ее покойных теток, но у него всегда был не очень хороший почерк, а потом он улыбался своей фирменной улыбкой, кривя рот в правую сторону, от которой, наверное, падали все девочки в старших классах школы, сто тысяч банок пива тому назад.

Ее отца зовут Гэбриел Кросс Ганз. Он своим выстрелом проделал дыру в твоем позвоночнике, лишил тебя ног.

Сейчас, на уроке географии в восьмом классе Деноры, за шесть дней до индейки в День благодарения, мистер Мэсси говорит, что пока подробности неизвестны, что, возможно, дорожный патруль застрелил того коренного американца у самой резервации, что это необязательно были добровольцы или нацгвардия, несмотря на то что в этом штате их полно и все они надеются быть первыми.

– Коренного американца? – переспрашивает мистера Мэсси Глухарь. – Я думал, это был черноногий.

Глухарь – это хип-хоп прозвище Амоса Охотника-на-Бизонов.

Класс становится на его сторону против мистера Мэсси. Не потому, что их это волнует, а потому, что им нравится изводить белого учителя.

Глухарь Амос – он заслужил свое имя – встает с места и кричит: так ли уж сильно отличаются патрульные полицейские от идиотов с ружьями? На что Кристина, или кто там сидит у окна, возражает: тот убитый индеец, которого никто в резервации толком и не помнит, убил свою жену, вырвал из ее чрева младенца и выдернул у нее все зубы. Какая разница, кто его за это застрелил? В итоге раздается все больше других громких голосов, и встают другие ребята, а некоторые из них уже плачут, огорченные этой трагедией, и, наверное, сегодня не будет никакой географии.

Денора листает свою тетрадь на пружинках, находит чистую страницу и задумывается, действительно ли она помнит того застреленного черноногого. Конечно, она помнит его имя. Его имя было шуткой, только шутку эту могли понять лишь его почившие родители, которые, вероятно, случайно услышали это имя на уроке истории^[25]. Но трудно подшучивать над тем, что она реально помнит, отделив от того, что ей говорили раз двадцать или тридцать.

Правда, у нее сохранилось какое-то смутное воспоминание о ее отце и Кассиди, как он теперь просит его называть, несмотря на то что это девчачье имя. В субботу перед рассветом они прошли через гостиную, а Денора спала на диване, она совсем малышка, еще даже не ходила в детский сад. У двери стояли двое еще не умерших индейцев: тот, с именем-шуткой, которого только что застрелили возле Шелби, и Рикки Босс, который, она точно знает, умер потому, что его избили около бара в Северной Дакоте. Если только это не был кто-то другой. Но она точно знает, что это было в Северной Дакоте.

В любом случае Денора помнит то раннее утро в гостиной не потому, что это было в субботу перед Днем благодарения, и не потому, что ее настоящий отец и Кассиди разговаривали слишком громко за горячим-горячим кофе. И не потому, что ее разбудил стук в дверь, когда она спала на диване. Ее настоящий отец быстро зашагал к двери, чтобы она не хлопнула, а Кассиди шел за ним следом. Это пришли сонные и невыспавшиеся Рикки Босс и теперь мертвый Льюис, с ружьями, висящими на плечах. Денора помнит обо всем этом десять лет спустя только потому, что когда Рикки Босс отхлебывал свой кофе, а пар поднимался перед его глазами подобно вуали, он смотрел прямо сквозь него на лежащую на диване Денору, будто знал, что должно произойти в тот день, на охоте, и хотел вместо этого просто остаться в доме и допить свой кофе.

Она хотела бы попробовать нарисовать эту сцену. Когда она еще рисовала.

Она увлеклась рисованием два года назад, в шестом классе. Сразу же после посещения музея. Учебный проект всего класса. Не имело значения, что они все рисовали просто в блокнотах на пружинках. Мисс Пиз, она теперь ее тетя, объяснила, что в давние времена такие блокноты служили в качестве гроссбухов.

Денора никогда бы не призналась, но в тот день она поверила мисс Пиз.

Она сидела во втором ряду, и ей даже не пришлось закрывать глаза, чтобы представить себе старинную хижину, а в ней всевозможные вещи для продажи: шкуры бобров, трубки, пучки душистых трав, большие куски вареного бизоньего мяса, нанизанные на коричневую жилу, похожую на веревку (чтобы подвешивать на колышки), плоские полоски пеммикана (гадость), расшитые бусами и бисером сумки, как в лавках для туристов, с большими клапанами, чтобы показать вышитые узоры, и, где-то в углу, стопка чистых гроссбухов. Она знала, что ей нужно только нажать на клавишу быстрой перемотки вперед и держать на ней палец, пока у хижины не отрастут плечи и она не превратится в строение, в склад, заполненный целым рядом полок со школьными принадлежностями. А эти гроссбухи стали блокнотами на спиральках, точно так, как говорила мисс Пиз.

Тот день казался ей волшебным, когда она открыла свой блокнот на новой, чистой странице, этот современный гроссбух. Она представила себе, что находится в музее, даже вообразила, как шестиклассники один за другим подходят к стеклянной витрине и смотрят, как это делали старики в те времена, когда спиральные блокноты были повсюду, в те несколько лет, когда у индейцев были только резервации, до того, как они вернули себе всю Америку.

Класс получил задание нарисовать свой любимый праздник. Предполагалось, что это будет Рождество, или День благодарения, или летний пау-вау^[26], как рисовали все остальные. Но Денора нарисовала тот день, когда баскетбольная команда ее сестры поехала на региональные соревнования год назад. Это был самый святой день для ее семьи, несмотря на то что они еще не были настоящей семьей, так как ее мама и новый папа еще только начали встречаться.

В тот день ее старшая сестра Трейс, родная дочь ее нового папы, забросила в корзину десять мячей в первой четверти, потом восемь во второй, и после перерыва забросила шесть из двенадцати, потом в четвертой, на последних минутах матча, и весь зал топал ногами и вопил, когда другая команда уже поняла, что Трейс должны опекать сразу две защитницы, стоит ей только прикоснуться к мячу, но она каждый раз выходила из положения, передавая мяч свободному игроку, и провела девять убийственных пассов только за одну четверть. Противники скандировали: «Индейцы, убирайтесь домой! Индейцы, убирайтесь домой!» – но Трейс и так была дома, ее окружал дом, а больше всего ее домом была баскетбольная площадка в последние тридцать секунд.

Справа, в самом низу разлинованной синими полосками страницы, которую Денора разделила на четыре части в тот день в шестом классе, она нарисовала сестру в самом конце этой игры, ее единственный штрафной бросок во время второй половины, технический фол, нарушение правил защиты, но только Денора нарисовала ее поднятые руки совершенно неправильно. Ее старшая сестра подняла их вверх и вытянула вперед, будто держит лук, будто мяч, балансирующий в ее вытянутой руке, – это стрела, которой она целится в весь мир.

Этот исторический штрафной бросок, эта игра, эта победа позволили ей получить стипендию на четыре года обучения в колледже Вайоминга, и Денора разговаривает с ней каждую неделю по телефону, старшая сестра разговаривает с младшей, и нет никакой разницы, что они сводные. Когда она закончила свой рисунок в блокноте, мисс Пиз поставила ей «В» с минусом и написала наискосок: «Действительно ли это нечто индейское, Ди? Разве ты не должна была нарисовать нечто такое, что сделало бы честь твоему наследию?» – и она переслала листок по почте Трейс, старательно загнув поля, и Трейс ответила, что Денора правильно все поняла, именно так все и произошло, спасибо-спасибо. Деноре нужно продолжать рисовать, она рисует лучше, чем имеет право рисовать любая двенадцатилетняя девочка, она скажет это ее учительнице, она заставит ее слушать, это работа на «А+», даже «А++».

Но после того «В» с минусом прошло уже два года.

А Денора не рисовала, кажется, с прошлого лета. С тех пор как ее руки стали достаточно большими, чтобы соперницам казалось, будто баскетбольный мяч полетит в одну сторону, тогда как в действительности он летит совсем в другую.

Она делала большие успехи, и об этом говорит не только ее сестра. Тренер тоже хвалит ее новому папе Деноры после тренировки, и когда через пару месяцев он возвращается домой после горячего сезона, он обещает, что они будут каждый вечер ходить в спортзал и тренироваться, поработают над ее броском слева, при условии, что у нее будут хорошие оценки. Потому что стипендии так просто не раздают.

Новый папа:

– Тебе обязательно надо поступить в колледж?

Та же самая дочь:

– Одними баскетбольными мячами сыт не будешь.

Хотя втайне она все-таки так считает.

Но все же она не добьется больших успехов в баскетболе, если не будет тренироваться, а ни о каких тренировках и речи идти не может, если она не выйдет на твердый средний уровень «В» в школе.

На полях слева Денора очень тонким карандашом пишет свои оценки. Таким способом она напоминает себе, что они нестабильны, что могут измениться в одно мгновение после самого незначительного теста.

Начальная алгебра: В–

Биология: С+

Английский: В+

География: А

Спорт: ААА+

Здоровье:?

Итак, здоровье, когда начинается этот шестинедельный учебный период, может все изменить. Денора рисует три сердечка возле «Здоровья», символизирующие намеченные цели, и заштриховывает первое и половину второго. Она представляет себе, что красная линия поля слева на странице – это столб, рисует темную тень, спускающуюся от него. Она думает о том, как хороший распасовщик удерживает взгляд защитника, чтобы этот защитник не следил за мячом. Она вспоминает то время, когда спиральные блокноты служили вместо тетрадей «Биг Чиф», а она думала, будто это название произошло от горы Чиф, и что ее резервация была единственной, где их использовали. Она настраивается на волну мистера Мэсси, стараясь защитить и дорожных патрульных, и добровольных охотников из Шелби, пытаясь перевернуть эту черепаху дискуссии на спину, чтобы увидеть нацарапанные на ее животе настоящие вопросы, но там нет ничего такого, чего Денора уже не слышала на первых трех уроках, поэтому она закрывает блокнот и оставляет его закрытым, смотрит в окно на прицеп для перевозки строительных материалов с большой вмятиной на боку, оставшийся стоять тут с того дня, когда один выпускник попытался опрокинуть его грузовиком своего отца, за что его исключили из школы, а потом он поступил на работу пожарным и сгорел, не дожив даже до того времени, когда ему полагалось окончить школу.

Но… что это?

В неровной тени того прицепа стоит какая-то фигура. Пара глаз, которые мигают один раз и растворяются на бледном лице, очень похожем на лицо Деноры, распущенные длинные волосы, белая потрепанная в схватках тренировочная курточка-джерси, спортивные шорты, гольфы…

– Мой тренировочный костюм из автомобиля? – думает Денора и придвигается ближе к стеклу, чтобы лучше ее рассмотреть.

Ты смотришь прямо на нее, и твои лежащие на плечах волосы встают дыбом.

Она тебя пока не знает, нет.

Но все еще впереди.

Улица смертников

Гэбриел Кросс Ганз, перед самым ланчем.

В тот момент, когда его дочь, которую он не видел две недели, резко отшатывается от окна на своей парте на уроке географии и этим привлекает к себе внимание учительницы, он вытаскивает пыльное ружье из переднего чулана в гостиной своего отца, надеясь, что тот ничего не заметит.

Это старая винтовка Маузера, которую отец обычно заряжал мелкой дробью, так что с ней можно было охотиться даже на мышей. Половицы гостиной покрыты вмятинами и царапинами от дроби, а под правым глазом Гейба имеется настоящий кратер, оставшийся не от юношеского прыща, а от рикошета, только он не уверен, была ли то дробинка, соль, осколок мышиной косточки или щепка дерева, или что-то еще, просто он почувствовал рядом с глазом внезапную острую боль, и, не подумав, шлепнул по этому месту ладонью и, вероятно, только вогнал ее глубже, и это означает, что у него на лице на всю жизнь осталась отметина от соли, или свинца, или щепки, или кости грызуна. Он все время прикасается к этому месту и чувствует себя Циклопом из «Людей Икс», будто он может нажать пальцем на эту точку, эту кнопку, сверкнуть рубиновым оптическим лучом в сторону любого предмета или существа и отправить его в следующую неделю так далеко, что никто его там не догонит.

Однако он уже много лет не читал комиксов и вспомнил о них лишь пару недель назад, сидя на пропахшем дымом диване, на котором, кажется, когда-то умер младший брат Рикки, – официально он утонул. Гейб сидел на том диване потому, что проснулся на нем в сапогах, и когда сел, ему пришлось осторожно вытаскивать руку, глубоко застрявшую между подушками, под которыми лежал тощий, комковатый матрас, свернутый втрое.

Его рука вынырнула оттуда с каким-то комиксом, и он подумал, не дадут ли за него какие-то деньги в ломбарде в Калиспелле, и мысль о ломбарде напомнила ему о старом ружье Маузера: папаша всегда говорил, что продаст его, если ему понадобится быстро достать наличные. Считалось, что это историческое ружье, оставшееся с Первой или Второй мировой войны, которое он унаследовал от одного из своих дядюшек, а тот добыл его на настоящем поле боя.

Гейб задается вопросом, не износилась ли нарезка ствола за годы стрельбы по птицам и мышам. Для этого он открывает ствольную коробку, подносит приклад к свету, льющемуся из окна, и заглядывает в ствол спереди.

Как будто он может определить, износилась ли нарезка или так ее изготовили на заводе. О чем он думал? Ружье все равно старое. Настоящее ружье, которому около восьмидесяти лет, возможно немецкое, и прошедшее настоящую войну, и должно быть изношенным. В любом случае хорошее состояние нарезки не очень-то поможет продать ружье. Его поможет продать это нелепое цевье, которое постепенно сужается и доходит почти до самого конца ствола, и на нем видны cделанные вручную накладки с насечками.

Гейб неожиданно вскидывает ружье к плечу, целится в воображаемую антилопу, скачущую то вправо, то влево.

– Целься в нее, целься… – произносит он, прикрыв левый глаз и уперев правый в прицел, но вдруг его взгляд упирается в скучающее лицо отца.

Отец отбирает у него ружье и оттягивает затвор, чтобы убедиться, что в стволе нет патрона.

– Думаешь, я дурак? – спрашивает Гейб, боком пробираясь мимо отца к холодильнику.

– Ты не получишь военный трофей моего дяди, – говорит папаша.

– Не нужен он мне, слишком старое ружье, – отвечает Гейб, свинчивая крышку с пузатой бутылки с овощным соком.

Ему не нравится, что после сока во рту остается пленка, как после холодного соуса для спагетти, и что он прилипает к глотке, будто рвота, которую он вынужден проглотить, ему даже не нравится, как сок сливается в его желудок и булькает в кишечнике, но формально это не еда, а ему полагается сегодня поститься перед вечерним потением. Все камни уже раскаляются в костре. К сумеркам они разогреются докрасна, готовые расколоться, если костровой не проявит осторожность, и – Гейб еще не сказал этого Кассу, и, наверное, не расскажет об этом Виктору Желтому Хвосту, который щедро выложил целую сотню за это потение, – но эти камни он взял из кругов от старого типи, которые нашел еще в августе в Дель Бонито. Следовательно, их раньше уже использовали другие индейцы. Ха. Может, от этого камни станут лучше, или раскалятся больше, или еще что-то.

Все пригодится.

Он не впервые устраивает потельню, но именно эту он организовал в честь друга, убитого всего один день назад.

А что касается того, что такого сделал Льюис, чтобы его застрелили, то это большая загадка. По мнению Гейба, он сошел с ума, женившись на женщине с волосами, как у Кастера^[27], но благоразумно не говорит этого вслух… пока что. Пусть пройдет несколько месяцев. Несколько месяцев, и эту шутку будут повторять все обитатели резервации.

Лучшие шутки – те, в которых содержится некое послание. Предостережение. Предостережение о том, что надо оставаться дома. А не устраиваться на работу на почту и там свихнуться^[28].

Именно это, возможно, и ждет Гейба, если папаша будет следить за каждым его шагом, будто Гейбу снова шестнадцать лет и он заходит сюда только для того, чтобы своровать все, что не заперто на замок.

– На переработку, – говорит папаша, имея в виду пластиковую бутылку, которую Гейб только что бросил в белое мусорное ведро у задней двери.

– О да, – отвечает Гейб, еще раз осматривая содержимое холодильника. – Индейцы ведь используют все части бутылки овощного сока.

Его отец ворчит, ставит «маузер» в угол у двери, ковыляет по линолеуму к мусорному ведру и лезет в него за прозрачной пластиковой бутылкой.

Гейб в отчаянии захлопывает холодильник.

– Сколько времени прошло с тех пор, как ты застрелил хотя бы мышь? – спрашивает он. – Это ружье просто стоит без дела. Ты это знаешь.

– Зачем ты это надел? – задает встречный вопрос папаша.

Черная бандана на руке Гейба у самого плеча завязана узлом снаружи, потому что тогда она больше похожа на головную повязку, только на предплечье.

Гейб выпрямляется в полный рост, он всегда чувствует себя настоящим традиционным индейцем, когда спина у него прямая, как шомпол, – ну, когда он выглядит так, словно ему в задницу воткнули палку.

– Ты слышал о Льюисе? – спрашивает он отца. – Ты его помнишь, Льюиса?

Папаша опускает голову, будто вставляет нужную запись в какой-то слот в своей голове, потом на его лице появляется стариковская ухмылка, и он говорит:

– Малыша Мериуэзера?

– Все еще не смешно, – тянет Гейб. – Дорожный патруль застрелил его вчера. Сюда, сюда и сюда, – и он изображает пальцами дырки от пуль на ходу.

Он смотрит на папашу, ожидая его реакции, но вместо этого тот спрашивает:

– Разве он уже однажды не умер?

– Что? Нет. То есть… ты имеешь в виду Рикки, папа, Рикки Босса?

– Босс Рибс Ричард, – отвечает папаша, сопровождая каждое имя гримасой.

– Льюис пытался наконец вернуться домой, – говорит Гейб.

– На распродажу перед Днем благодарения? – с улыбкой спрашивает папаша.

О да, до нее осталось меньше недели.

– И все носят такие повязки на руке? – спрашивает папаша, обхватив пальцами свой собственный бицепс на левой руке.

– Он был моим другом, папа. Касс тоже такую носит.

– Значит, только вы двое?

– Льюис уже давно отсюда уехал.

Папаша Гейба смотрит в окно кухни, может, на стену ближайшего соседнего дома. Кто знает, куда смотрит старик?

– Мыши зимой хоть выходят из норок? – спрашивает Гейб.

– Это ружье моего дяди Джерри, – отвечает папаша.

– Он за ним не вернется, папа.

– Он из него стрелял в луговых собачек, – продолжает папаша, тень улыбки приподнимает уголки его губ. – Но только в тех, кто носил немецкие шлемы.

Гейб отворачивается от отца.

– Его жена тоже умерла, – говорит Гейб. – Я имею в виду жену Льюиса.

– Он ее разделал на месте, – добавляет папаша.

Вот как. Значит, газетные заголовки циркулируют даже здесь, на Улице смертников. Замечательно. Прекрасно.

Идеально.

– Пока неизвестно, что произошло, – говорит Гейб.

– Мериуэзер… – произносит папаша, в свою очередь осматривая холодильник, наверное, проводит инвентаризацию, чтобы понять, что мог прикарманить Гейб. – Он как-то торговал мясом опоссума?

– Даже не знаю, зачем я к тебе зашел, – говорит Гейб, протискивается мимо папаши и толкает входную дверь, которую сам когда-то навешивал, в тот день, когда выпил порядочно пива. Не его вина, что она висит криво. У того, кто делал дверной короб, должно быть, не было угольника. Или виноваты те, кто заливал фундамент. Или тот, кому вообще пришло в голову сделать двери.

Он заводит свой грузовик и, не глядя, выезжает задним ходом, находит три целых зубца в трансмиссии, которые позволяют включить первую передачу, и прикладывает два пальца к голове, «пока», прощаясь с папашей, если тот вообще на него смотрит.

Миновав два дома, он поглаживает ружье Маузера, уткнувшееся носом в пол кабины со стороны пассажира. Папаша даже не заметил, как Гейб его стащил, когда протиснулся мимо него. Когда-то по решению суда, после обвинения в злоупотреблении наркотиками и алкоголем, его отправили на консультацию – совершенно ненужную, но это все-таки было лучше девяноста дней в тюрьме. И Ниш объяснил десяти маленьким индейцам в группе, что значит «добыть славу». Это именно то, что они все уже делают, знают ли они об этом?

На него смотрело двадцать скучающих глаз.

Чтобы «добыть славу», объяснил он, сопровождая свои слова жестами старых, даже древних рук для наглядности, чтобы добыть славу, надо было подбежать к своему злейшему врагу и просто легонько хлопнуть его ладонью, а потом убежать прежде, чем этот враг сможет как следует тебя чем-нибудь стукнуть.

Это, благоговейно заявил он, именно то, что уже сделал каждый из их группы: принимал слишком большие дозы, замерзал под кайфом, попадал в автоаварии из-за притупленных наркотиками рефлексов, захлебывался рвотой во сне – разве они не понимают, что пристрастие к наркотикам – их злейший враг? А то, что они все сейчас здесь, означает, что все они подошли к черте, уже «добыли славу» и спасли свою жизнь. Теперь вопрос в том, смогут ли они вернуться в свое племя, гордясь тем, как близко подошли к черте, и будут ли возвращаться к ней снова и снова, пока враг окончательно не поймает их на крючок и не одолеет, бросив валяться где-нибудь в канаве.

Гейб всегда помнил об этом. «Добыть славу». По этому принципу он и строит отношения, с женами и подругами, с работой, с законом, и с тем, сколько бензина осталось в баке, а теперь он проделал трюк «добыть славу» с отцом, он просто пробежал мимо него, а другой рукой стянул ружье, подтолкнул его вперед левой ногой так, что приклад уперся в стальной носок его сапога, точно так же, как когда-то ступня Деноры, когда он учил ее ковбойским танцам.

Но лучше ему о ней не думать.

Не потому, что он не хочет думать о ней, но потому, что не сможет остановиться, ему придется выйти из машины и найти что-нибудь, чтобы перестать думать. Или так, или опять прийти к дому Трины, извиняться, умолять, просить передать от него что-то Ден. Может, просто бутылку «Спрайта» с выигрышем под крышкой.

После чего последует лекция насчет того, что ему нельзя все время приходить вот так, что она на тренировке, но ты туда не ходи, что не надо ее так называть, ее зовут Денора, а не Ден.

А еще лучше совсем никак ее не называй.

Гейб поглаживает ружье, передвигает его так, чтобы ручная насечка не терлась о сиденье.

Cнежные вихри пляшут на черном дорожном покрытии, и, черт возьми, Трина не смеет говорить ему, что ему делать. Ден – и его дочь тоже.

Гейб крутит руль, сворачивает на дорогу, ведущую к школе. Он просто проедет мимо. Она знает его грузовик. Все знают его грузовик. Они должны пригласить его на парад, чтобы он медленно проехал на нем, бросая конфеты из окна.

Однако на спуске к школе, погрузившись в размышления о том, у кого можно найти патроны к такому старому и странному ружью, он вдруг замечает девочку, идущую по противоположной стороне улицы прочь от школы.

– Ди? – удивляется он, убирая ногу с педали газа.

Она одета в тренировочную куртку-джерси и шорты, возможно, для завтрашней игры, но у нее распущены волосы, Денора никогда не распускала волосы с тех пор, как увлеклась игрой в мяч.

Это ведь не она?

Гейб проезжает мимо и бросает на нее взгляд. На тот случай, если это не она, ему меньше всего нужно, чтобы ходили слухи о том, что Гэбриел Кросс Ганз украдкой выслеживает свою дочь.

Но она ли это? И разве ей не холодно?

В тот момент, когда он опускает стекло, чтобы лучше видеть, ты поднимаешь к нему лицо, устремляешь на него взгляд сквозь черные пряди волос, раздуваемые ветром во все стороны, и видишь его в первый раз с того дня, когда воздух был полон звуков, твой нос вдыхал кровь, твой олененок задыхался внутри тебя, а у тебя не было ног.

Не отводи глаза.

Пусть он отведет взгляд первым.

Слушай, как грузовик уносится прочь, набирая скорость.

Не имеет значения, что он тебя видел. Когда он увидит тебя в следующий раз, ты станешь выше, будешь другой, лучшей. Украденная одежда уже становится тесной.

Видит Вапити

Кассиди снова меняет свое имя.

С этого момента его имя будет Кэши.

Сегодня в доме Думает Дважды день платежа. Во всяком случае, в его трейлере. Хотя имя Думает Дважды он получил не при рождении, просто тетушка Джейлин всегда его так называла, чтобы напомнить, что надо делать, но оно вроде как застряло в его голове.

В дополнение к обналиченному чеку зарплаты крупными купюрами Гейб дает ему еще сорок только за то, чтобы он раскочегарил свою старую потельню и весь день поддерживал огонь. В старые времена, то есть до прошлого месяца, лишние сорок долларов наверняка заполнили бы холодильник пивом. Всего лишь – оп-ля! – индейское волшебство, даже не нужен плюмаж из орлиных перьев или крик ястреба, просто отведи глаза в сторону, чтобы это произошло.

Однако с тех пор, как появилась Джо, Кассиди стал другим человеком. Получил прибыльную работу – она станет еще более легальной после сдачи экзамена на водительские права, – почти каждый вечер возвращается домой через час после наступления темноты и встает вместе с солнцем, словно их связывает длинная нить. Кто бы мог подумать, что именно женщина из племени кроу в конце концов вмешается и спасет его жалкую задницу? Несмотря на то что вокруг трейлера в изобилии растет шалфей и несмотря на все воскурения. Кассиди вынужден был признать, что его преследует нечто плохое, но оно не связано ни с чем индейским. Или, наверное, наоборот, вполне индейское: его ждал судебный ордер. Но его выписали всего лишь за неоплаченный штраф, а это может случиться с кем угодно.

И все же он видит, что Джо ждет случая, чтобы довести дело до конца. На школьных баскетбольных матчах, куда он ее заставляет ходить, чтобы она со всеми познакомилась, он видит, что она всегда оглядывается по сторонам, выискивая десятилетнего или пятнадцатилетнего мальчика с такими же светлыми, как у него, глазами, хотя он ей поклялся, что никогда не промахивался мимо ворот, и он бы непременно знал, если бы обязан был платить кому-то алименты на ребенка.

Он считает, что бесплоден, как все индейцы, воюющие против Джона Уэйна, и винит в этом (а может, и благодарит) уран в воде. Гейб, Рикки и Льюис выросли в Браунинге, там вода не идеальная, но обычно ее можно пить. А вот Кассиди большую часть времени жил в доме отца в Западном Глейшере, где вода мутная от… кто его знает от чего. Однако он всегда думал, что это странно. У них – Гейба, Рикки, Льюиса и у него на всех всего один ребенок? Он считает, что, возможно, Льюис и та блондинка, с которой он сбежал, ждут подходящего времени, как поступают белые люди, или, может, у нее уже были дети до Льюиса, и она больше этого не хочет, но Рикки так и не успел стать отцом до того, как умер – вряд ли он всегда проявлял осторожность. Единственный из них, кто пока оставил после себя наследника, это Гейб, и было это, черт, когда? Уже четырнадцать лет назад? Неужели прошло уже столько лет с тех пор, как он был с Триной? По крайней мере, он все сделал как надо. Денора Кросс Ганз мастерски играет в баскетбол. Это Джо всегда поддерживает ее во всех матчах, велит ей бросать, бросать, кричит, что она выиграет этот матч, если захочет.

Она права, конечно, и не хуже Трины владеет мячом, ее не интересует, как Гейба, то, что происходит за пределами спортзала, но все равно, когда Джо в первый раз вскочила со своего места вот так, ни на кого не оглядываясь, чтобы посмотреть, только ли она одна видит волшебство, происходящее на площадке, Кассиди понял, что здесь с ней все будет в порядке. И это также очень глупо. Джо была просто случайной девушкой из племени кроу, с которой он разговорился на пау-вау прошлым летом, – ну, с ней и ее кузиной, как там ее звали. Они демонстративно встали перед камерами туристов в тот момент, когда те собирались сделать идеальный снимок парадного входа, и они сделали это не для того, чтобы защитить черноногих или кого бы то ни было, а просто ради смеха. Кассиди это понравилось, он подбежал и встал рядом с ними, а затем, не успел он даже понять, что происходит, как уже ездил в ее резервацию каждый второй уик-энд, потом каждый уик-энд, потом каждый день, если мог выбраться. А затем, после того, как она серьезно поссорилась с матерью, а ее кузина уехала на юг и увезла с собой тренера Джо, Кассиди вернулся домой с вещами Джо, сваленными в кучу в кузове его грузовика, а взятый напрокат трейлер для перевозки лошадей тащился сзади.

Так что все у них с Джо получилось случайно, но в то же время ему кажется, что так и должно было случиться. Похоже, с ним произошло лучшее событие в его жизни, а ведь он только и делал, что болтался без дела на пау-вау. Но, может, на самом деле это так и работает?

Кассиди теребит сложенную вдвое пачку купюр в переднем кармане и думает, не зайти ли в прицеп и разбудить Джо, просто чтобы убедиться, что она там, что ему это все не приснилось, но… она работает по ночам на складе, пока что единственная представительница племени кроу, которую взяли на работу в новый гастроном, – ей надо выспаться, он это понимает и идет в прицеп у старого грузовика, где спят собаки. Они же могут обойтись без груды спальных мешков, одеял и старых курток одну ночь? Ради одного потения?

Может, он купит им собачьего корма на сорок долларов.

Ну, на двадцать.

Он вытаскивает всю кучу одеял наружу и бросает их на землю, находит уголок там, край здесь, рукав, торчащий из груды, будто взывающий о спасении. Кассиди по очереди отделяет их друг от друга и вытряхивает, потом относит одно за другим к остову старой потельни. Шесты еще прочные, они от какой-то детской палатки, в четырех местах они опираются на рогатины, связанные арматурными стержнями. Не очень похоже на индейскую потельню, но, во‐первых, в тот день, когда Кассиди ее соорудил, он смог добыть всего восемь арматурных стержней, по два на опору, скрещенных буквой Х, вот так, и во‐вторых, этот каркас был рассчитан на детскую палатку, а не на сорок с лишним фунтов собачьих подстилок.

И хорошо еще, что Гейб хочет сделать это зимой. Летом, из-за того, что у Кассиди возникла замечательная идея сделать пол потельни на полтора фута ниже уровня земли, он иногда превращается в болото. А сейчас все будет прекрасно, ведь земля промерзла. В любом случае, хорошо будет устроить очистительный обряд потения и проводить минувший год. По мнению Кассиди, хорошую штуку придумали древние индейцы.

Он потуже затягивает на каркасе все шнурки для ботинок, которые его скрепляют, потом встряхивает каждое одеяло, каждый спальный мешок и куртку и натягивает их на скелет потельни из белого пластика. Спальный мешок с серебристой подкладкой блестит на солнце и пугает лошадей, и Кассиди говорит себе, что нужно будет оставить мешок снаружи, может, он отпугнет и соро`к. Прошлым летом они повыдергивали нитки из его любимой рубахи, когда та сушилась на веревке между прицепом и загоном. Где-то в ветвях деревьев расположилось гнездо с разноцветными узорами, он думал, что это здорово и все такое, но не за счет же его любимой рубахи. Теперь, чтобы уберечь одежду Джо, которую ему, наверное, следует снять, чтобы она не пропахла дымом, он достал рождественскую мишуру и протянул ее вдоль всей веревки. Пока что сороки просто думают, что это красиво. Они благодарят его своим треском за то, что он украсил это место и сделал его интересным.

Собрав потельню – она похожа на и́глу, сделанное из целой кучи бомжатской одежды, – Кассиди идет в сарай с хозяйственными принадлежностями, роется в нем, возвращается с деревянным молотком и целой кипой найденных на помойке колышков для палатки, чтобы быть уверенным, что сегодня вечером откидные полотнища не поднимет ветром, и можно будет поднять только входной клапан. Но входным клапаном служит старая засаленная солдатская куртка с камнем в кармане, чтобы прижимать ее книзу, так что все должно быть в порядке.

Дальше он приступает к тому, что следовало сделать с самого сначала: подмести пол. Если бы он сделал это раньше, то мог бы воспользоваться нормальной щеткой. Теперь приходится работать отломанной головкой щетки и лотком, похожим на поднос из кафетерия. Кассиди понятия не имеет, откуда он появился, но ведь пригодился.

Еще он напугал лошадей, выбивая поднос о загородку загона.

– Что с вами сегодня такое, трусишки? – обращается к ним Кассиди.

Пегая ржет в ответ, топает передним копытом, пытаясь подтянуть ближе к себе разделяющий их клочок земли, и Кассиди ныряет обратно в потельню, чтобы подмести в последний раз. Ему на грязь плевать, но это первое потение сына Желтого Хвоста, так что он, наверное, будет лежать, почти уткнувшись лицом в землю, пытаясь вдохнуть прохладный воздух. «Жар нарастает, малыш. Так уж положено. Прости». Может быть, это его сразу очистит. Этакий способ обдолбаться.

– Буду здесь всю ночь, – кричит Кассиди коням и собакам и приветственно машет им всем рукой. Пегая в ответ машет ему хвостом, как на рекламе шампуня. А собаки, кажется, делают вид, будто его не знают, и охраняют совсем другой прицеп, которым они по-настоящему гордятся.

Кассиди поворачивается и озирается вокруг, впитывая окружающий мир. На мили вокруг только желтая трава и покрытый настом снег, и в складках горы, куда может ветром занести семена, и где течет вода, видны рощицы деревьев. Единственное, что позволяет понять, что сейчас не 1800 год или даже раньше, – это столбы с проводами, протянутыми к прицепу. Впрочем, прицеп тоже не самая характерная примета времени до прихода белых людей. Как и лошади.

Однако он всегда сомневался насчет собак. В какие незапамятные времена собак начали впрягать в маленькие волокуши? Он совершенно точно уверен, что видел такие рисунки. Но разве эти собаки не были одомашненными волками? В то же время все собаки, живущие на улицах города, которые были раньше сенбернарами, или лабрадорами, или ротвейлерами, или псами других пород, вздыбливают шерсть, чтобы выжить зимой, сражаясь за каждый кусочек еды, они первым делом скалят зубы, а уши у них не такие висячие, как у любой породы комнатных собачек, ловцов летающих тарелочек, от которых они произошли. Похоже, такая жизнь превращает их обратно в волков.

Вот пример: три суки Кассиди, каждая из которых норовила быстрее других вцепиться зубами в руку. Черная, с отметиной, Медведица, мать двух других. Раньше был еще щенок, которого он назвал Толстяком, потому что он и был толстяком, но кобелей не устраивает необходимость все время оставаться рядом с прицепом, вот в чем проблема. Толстяк однажды отправился на назначенное самому себе патрулирование, которое, как догадывался Кассиди, заключалось просто в поисках суки в течке или возможности подраться, и он, должно быть, нашел или то, или другое, потому что в следующий раз Кассиди увидел его, когда они с Джо отъехали на лошадях на пару миль от города, чтобы как-то убить вторую половину дня. Толстяк превратился в жалкий половичок из шерсти и костей.

– Всегда гадала, куда он убежал, – сказала Джо. Пегая кобыла плясала и вертелась под ней.

– Недалеко убежал, – ответил Кассиди.

Это произошло, наверное, всего через пару месяцев после того, как она к нему переехала, когда он все еще старался ей доказать, что он Настоящий Индеец. Доказательство номер один: я езжу на собственных лошадях по той же земле, что и мои предки.

Как бы то ни было, Кассиди полагает, что это сработало. Неважно, что она ездит верхом лучше, чем он, и, вероятно, индеец из нее тоже лучше.

Но она не могла принять участие в сегодняшнем потении. Если бы там были только он и она, конечно, всегда пожалуйста. Только Гейб вычитал в одной из своих книг, что женщины и мужчины не устраивают потение вместе, и к тому же там будет парнишка. Кассиди до сих пор помнит свою первую потельню. Очень неприятно было сидеть в жаркой темноте с кучей голых дядьев. Прибавьте к этой компании женщину – особенно такую, как Джо: на целых два унизительных дюйма выше Кассиди, фигуристую, крепкую, с длинными черными волосами – и обряд превратится в некое соревнование: «Смотрите, какой я крутой, жара мне нипочем. Я могу выдержать ее дольше, чем любой из этих опытных парней».

Наверное, он бы никогда не стал петь, если бы там была женщина. Да, нельзя превращать потельню в бар.

Но теперь, когда потельня готова, они могут в любой момент раскалить камни и очиститься, и к черту правила Гейба. Что, с неба нагрянет индейская полиция на молниях и выпишет Кассиди штраф за то, что он впустил женщину в священную потельню?

В таком случае он спросит у них про собак. И еще уточнит, что они использовали вместо воды для потения в те дни, когда не было ведер.

В городе Кассиди мог бы просто протянуть шланг, пропустить его под одеялом и брызгать водой на камни, когда потребовалось бы больше пара. Однако в такой дали от города, так высоко в горах и на отшибе, вода хранилась в баке на пятьсот галлонов за загонами, и чтобы затащить его сюда, ушел целый бак бензина.

Чем пользовались древние индейцы?

Вероятно, они строили свои потельни возле ручьев, думает Кассиди, или в таких местах, где со склона горы стекал тающий снег. Он-то сам нашел… тот бело-зеленый бочонок без крышки, которую он использовал в качестве поилки для собак.

– Простите, – говорит он им, пиная крышку ногами.

Левша один раз бьет хвостом по земле в ответ. Ее зовут Левша, потому что это забавное имя для собаки.

Кассиди закатывает бочонок в кучу снега, стоящую в тени позади навеса для лошадей. Их уши направлены в его сторону.

После того как он затаскивает бочонок в парильню, ему остается только найти лопату для Виктора, назначенного этим вечером ответственным за камни. Кассиди трусцой бежит вокруг прицепа, не помня точно, где он в последний раз видел лопату, но он уверен, что нельзя использовать широкую и плоскую лопату, которой они вычищают стойла. Он не ярый сторонник тщательного соблюдения всех деталей обряда, но не использовать же для этих целей лопату с дерьмом.

Оказывается, Джо сидит с тыльной стороны прицепа и губами смачивает воздушную иглу велосипедного насоса перед тем, как воткнуть ее в баскетбольный мяч и сделать несколько тысяч бросков на маленькой баскетбольной площадке длиной с прицеп позади сортира. На самом деле это фундамент, оставшийся от стоявшего здесь когда-то дома. Кассу пришлось забить все водопроводные трубы в землю вровень с бетоном и прикрепить старый задний щит к электрическому столбу, который оставило здесь племя. Он потратил целый день на то, чтобы выкопать для него яму, и еще один день на то, чтобы поставить его прямо.

Джо сидит на маленькой скамье для жима, которую Кассиди выпросил у одного из своих маленьких двоюродных братьев, наступив ногой на основание велосипедного насоса, чтобы он не упал в грязь.

Она втыкает иглу, стараясь удержать мяч между коленей, пока будет качать скрипящий поршень. Кассиди хочет подойти, помочь подержать мяч или поработать насосом, но Джо не позволит, она или сделает это сама, или будет упорствовать, пока не рухнет без сил.

– Не могла уснуть, – объясняет она, проверяя давление.

– Кому нужен сон, когда есть баскетбол? – отвечает Кассиди.

– Макароны варятся, – сообщает Джо, наклоняя голову.

– С сосисками? – спрашивает Кассиди.

– Если ты их нарежешь, – отвечает она, потом спрашивает насчет потельни:

– Это в честь кого?

– Льюиса, – говорит Кассиди. – Я вырос вместе с тем парнем, которого вчера застрелили.

– Вот как вы это делаете, проводите обряд потения? Это такие поминки у черноногих?

– Просто в память о нем. Это была идея Гейба.

– Гейба, – повторяет Джо таким равнодушным тоном, каким только можно произнести чье-то имя.

– И еще там будет мальчишка, – прибавляет Кассиди.

Джо кивает, подтверждая, что ему нет необходимости снова ей все объяснять. Сыну Виктора Желтого Хвоста нужно показать нечто традиционное, чтобы познакомить с основами и, может быть, уберечь от гибели – от наркотиков и прочих бед.

– Чуть не забыл, – говорит Кассиди. – Мне же заплатили.

Он вытаскивает только краешек пачки долларов из кармана, но так, чтобы показать, какая она толс- тая.

– Мой мужчина.

Джо тут же снова берется за свое занятие и пытается смазать поршень велосипедного насоса, поэтому Кассиди идет в прицеп, чтобы нарезать сосиски в макароны и прибавить к ним кубики плавленого сыра, чем мельче, тем лучше, чтобы расплавились. Он выносит ей миску, в ней уже лежит ложка, и сыр такой густой, что ложка даже не касается стенки миски.

– Кетчупа не хватает, – говорит она, сделав первый укус.

Теперь они сидят у огня, подальше от дыма.

Собаки к ним не подходят, знают, что эта еда не для них. Лошади выстроились у ограды, положив морды на верхнюю перекладину, шуршат по земле хвостами, как кошки.

– Нужно будет завтра устроить им прогулку, – говорит Кассиди, имея в виду ее пегую и гнедого. Мерин мышиного цвета пока недостаточно приучен к поводьям, может, его так и не удастся приучить.

Джо поднимает глаза, ждет, пока Кассиди прожует порцию макарон во рту, и спрашивает:

– Разве ты сегодня не голодаешь?

Кассиди жует, глотает и отвечает вопросом:

– Я ведь сегодня не завтракал.

– Ты никогда не завтракаешь.

– А сегодня особенно.

Джо качает головой, сует в рот еще одну ложку и говорит:

– Куда ты собираешься спрятать эту пачку от наркоторговца?

– В сейф, – отвечает Кассиди, и они одновременно бросают взгляд на грузовик, который он притащил наверх несколько месяцев назад. Он его не украл, заверил он Джо, и даже не подобрал на свалке, это его собственный грузовик.

Просто несколько лет назад он оставил его далеко отсюда. Но когда-то это была славная лошадка, и он заслужил, чтобы его оставили ржаветь возле людей, а не где-то в одиночестве.

Под сейфом он имеет в виду черный, как порох, термос, который он засунул внутрь истлевших внутренностей грузовика, истлевших потому, что когда он вытащил двигатель много лет назад, то оставил магистральный трубопровод открытым сверху всем дождям и снегам, которые посылало ему небо. В результате выхлопная система пришла в такое состояние, что никто бы и не попытался ее стащить, так как она бы рассыпалась у вора в руках. Кроме того, все, что могло пригодиться в другом грузовике, уже давным-давно стащили.

А настоящий cейф под кроватью в прицепе, или в высоком шкафу с выдвижными ящиками, или спрятанный в какой-то хитроумной нише? Именно такой и стал бы искать любой вор, вломившийся сюда, чтобы унести его и вскрыть в мастерской у приятеля. Ведь они с Джо не могут находиться в прицепе весь день, и живут они одни, вдали от всех, а собаки и кони никак не смогут помешать грабителю вскрыть хлипкую дверь монтировкой.

Но никто не станет заглядывать под днище разваливающегося грузовика без мотора, без колес, с одним вентиляционным окном, со шлакоблоками под четырьмя тормозными барабанами. В этом термосе уже лежит шестьсот долларов крупными купюрами и спрятанный на самом дне под этими «зелеными» мешочек для талисманов с кольцом для Джо, который он хранил от нее в тайне.

Она с трудом проглатывает еще одну, явно сухую ложку макарон и отдает миску обратно Кассиди.

– Я научу тебя вкусно готовить, даже если на это уйдет целая вечность, – говорит она и идет в прицеп за кетчупом.

«Вечность», – повторяет Кассиди, ему по душе ее слова, и он сует в рот еще одну ложку макарон, не такие уж они и сухие.

Пегая у ограды встряхивает головой, полной каких-то лошадиных мыслей, а Кассиди точно так же встряхивает своей, пытаясь заставить ее встать на дыбы. Иногда это получается, она достаточно умная.

Но не на этот раз.

Она смотрит мимо Кассиди.

Он оборачивается, медленно поднимается, роняя и свою миску, и миску Джо.

– Что за… – произносит он, ему приходится шагнуть сначала в одну сторону, потом в другую, спасаясь от собак, бросившихся на рассыпавшийся ланч.

Но ему уже на него наплевать.

За его спиной, рассыпавшись по всему склону ниже прицепа, стоят, наверное, восемьдесят или девяносто вапити. Может, и все сто.

Все они смотрят прямо на него, ни один не взмахнул хвостом, ни один не моргнул глазом.

Кассиди с трудом сглатывает, ему сейчас больше всего хочется, чтобы у него в руках было ружье.

Имя, данное ему при рождении, было не Кассиди Думает Дважды, хотя именно это он сейчас и делает, – «Где мое ружье? Где мое ружье?» – а Кассиди Видит Вапити, хотя не он в тот день увидел тебя первым.

Какие глупые имена.

Очень скоро имя ему вообще не понадобится.

Вчетвером, как раньше

Стоя у могилы Рикки за старой хижиной, распивая вместе с ним пиво после ланча и отлив капельку и для Чито, – какого черта, он же не спаивает несовершеннолетнего, потому что этот несовершеннолетний лежит в земле, – Гейб все еще думает о той баскетболистке, которая без куртки шагала под хлопьями снега возле школы.

Он убедил себя в том, что это была не Денора. У Ден суровое лицо, как у ее матери, она не стала бы бродить с распущенными развевающимися волосами, как у какого-то индейского демона. И в любом случае в это время она должна быть на занятиях в школе. Гейб уверен, что главное правило спорта действует до сих пор: если прогуливаешь уроки, тебя не допускают до игры. Это система «один-один», за каждый прогул ты сидишь на скамье запасных на следующем матче, несмотря на то что учебных дней намного больше, чем матчей. Гейб считает, что именно из-за этого он не стал звездой баскетбола, хотя мог бы.

Он снова качает головой: нет, не могла это быть Денора. Он ведь не плохой отец, раз не остановил ее, чтобы согреть, подбросить ее туда, куда она шла? Видимо, это была другая баскетболистка, которая гуляла в шортах в холод. Значит, он просто не такой добрый индеец.

Да и наплевать.

Гейб допивает свое пиво и засовывает горлышко бутылки в сетку ограды вокруг дома Босс Рибсов.

А вдруг Ден крупно поссорилась с Триной? Они почти одинаковые. Денора похожа на маленький клон той девушки, которую Гейб обрюхатил четырнадцать лет назад – на самом деле пятнадцать, – но у этого клона в жилах течет и некоторая доля крови Кросс Ганза. А это значит, что она вот-вот достигнет того возраста, когда ей захочется вцепиться зубами в окружающий мир и трясти его до тех пор, пока не оторвет от него большой кусок чего-нибудь для себя. А потом, хорошо это или плохо, будет ли это стипендия, или выгодное место, или двое детей через несколько лет, она будет сидеть одна в углу и размышлять, и пусть кто-нибудь осмелится сказать, что она не хотела именно этого.

Она будет похожа на него. В ней есть его частичка. По крайней мере, улыбка у нее не от Трины. Гейб видел ее улыбку во время игры, несмотря на судебный запрет. Запрет не предписывает ему держаться на расстоянии пятиста футов от Деноры или даже от Трины, хотя он сам установил для себя такое расстояние в целях самосохранения, ему запрещается приходить на домашние баскетбольные матчи. Из-за шумного поведения, то есть просто из-за радостных воплей. Из-за драк, которые не он начинал. Из-за пьянства в общественном месте, но это было всего один раз.

Надев подходящую куртку, шляпу и темные очки, он тем не менее может просочиться туда вместе со зрителями, если не станет привлекать к себе внимание. Он совершенно уверен, что Виктор, коп из их племени, передавший ему деньги за сегодняшнюю потельню, видел его там, никем не узнанного, но Гейб держал руки в карманах и не вскакивал с места всякий раз, когда Деноре не везло, поэтому Виктор его не трогал.

Однако ему нелегко вести себя тихо.

Денора – особенная баскетболистка, такая рождается одна на поколение. Да, он ее отец, но все остальные тоже так говорят, даже тот репортер из газеты. У нее есть все то, чем обладала ее старшая сводная сестра, но теперь Трейс учится в колледже, используя полученные в школе основные навыки, и, насколько Гейб понимает, она уничтожила в себе все индейское, оставила на тренировочной площадке спортзала.

Ден быстро усвоила основы, она способна день за днем доказывать это во время тренировки, как хочет ее тренер. Однако когда этого требует игра, когда «посыпались бизоньи кизяки», как говаривал Касс, когда он еще был просто Кассом, когда две защитницы нападают на эту маленькую индейскую девочку из Браунинга, тогда она улыбается своей особенной улыбкой, и Гейб улыбается вместе с ней.

Это то самое выражение лица, которое говорит: «а ну-ка идите сюда», «посмотрим, как вы справитесь», «сейчас я вас сделаю».

И делает.

Вместо того чтобы уходить от двойного нападения, как ее учили, она пятится от этих двух защитниц, переводит взгляд с одной на другую, а потом проводит мяч и одновременно работает ногами вразнобой, что лишает их равновесия и позволяет ей проскочить между ними.

Во время второго матча в этом сезоне она даже бросила мяч между ногами высокой девочки и поймала его до того, как он успел второй раз отскочить от земли, потом полетела прямо к корзине, как выпущенная из лука стрела.

Это произошло во время того матча, когда Гейба пришлось вывести из зала и лишить права посещать матчи до конца сезона. А вышибли его потому, что тренер отправил ее на скамью для запасных за то, что она рисовалась. За то, что она из племени черноногих. Это было так похоже… похоже на то, о чем Гейб читал в одной книге. В те давние времена кавалеристы поймали двух индейцев из племени шайеннов и приговорили к смерти, но они спросили, нельзя ли им умереть той смертью, которую они выберут.

«Конечно», – ответил глупый кавалерист Кастера.

Те два шайенна захотели умереть так: они будут скакать на своих конях, а солдаты будут стрелять в них, пока они проносятся мимо них.

Но только они умудрились не попасть ни под одну пулю.

Потом они повторили.

В конце концов, им пришлось медленно пройтись пешком, чтобы дать деревенщинам шанс.

Именно так и поступил тренер с Ден: заставил ее играть медленно, хотя она бегала быстрее любой девочки из их команды и была самой проворной.

Гейб думает, что по дороге к Кассу ему следует проехать по городу и поискать Ден, убедиться, что с ней все в порядке, что это не она шла по холодной улице.

Завтра у них первая тренировочная игра с мячом. Ден можно найти только в одном месте.

– Она молодец, приятель, – говорит он Рикки, глядя в землю, и откупоривает пробку второй бутылки пива, а потом выпивает ее залпом, как в былые времена.

Он сует ее в ограду рядом с первой. Они похожи на две бутылки в боковой стороне клетки для хомячков. Одна для него, другая для Рикки.

Гейб открывает третью, рассматривает ее, из коричневого горлышка поднимается белый прохладный парок.

– Так что спроси у Льюиса, какого черта, если увидишь его там, – обращается он к Рикки, отливая первый глоток ему, им, всем мертвым индейцам. Но первый – Льюису.

Он не был лучшим из них, может, даже самым глупым, никак не мог оторваться от своих книжек, но это не значит, что полиции штата нужно было его убивать.

Но… Гейб щурится, подняв голову, следит за облаком, плывущим вдоль верхушек деревьев по серому небу вечно позади него, – но зачем было Льюису таскать с собой мертвого теленка вапити? Сначала Гейб подумал, что он, должно быть, плохо расслышал, но потом прочитал в газете: когда грузовик с телом Льюиса в кузове разбился, внутри нашли теленка вапити, которого бросили туда рядом с ним, потому что он нес его, и он мог стать некой индейской уликой, или уликой против индейцев, кто знает.

Просто когда аварийные службы прибыли на место аварии, их интересовали мертвые люди, а не мертвые животные, которые, вероятно, и до того валялись в придорожной канаве, почем им знать. Когда они поняли, что это улика, то вернулись за тем теленком, но койоты, наверное, уже утащили его и устроили себе славную трапезу.

Повезло им.

Только это не объясняет, что же Льюис делал с этим теленком.

Единственное объяснение, которое сумел придумать Гейб, основывалось на том, как сентиментально Льюис отнесся к тощей самке вапити в тот день, когда они наткнулись на стадо на участке старейшин.

Льюис знал, что они должны были отрезать задние ноги, не более того, и бежать оттуда, но настоял на том, чтобы забрать ее всю целиком, даже голову, которую ему все равно пришлось бы просто выбросить в городе. И он ее освежевал, и нес эту свернутую мокрую шкуру под мышкой, как футбольный мяч, будто фанат Джима Торпа^[29]. Будто это и вправду был какой-то бредовый классический День благодарения. Гейб кивает, он снова видит, как Льюис карабкается по длинному склону горы, вопреки всем стихиям.

Он тогда сказал им, что ему нужна ее голова, потому что ему нужны мозги, чтобы покрасить шкуру. Будто он хоть что-то понимал в кожах. Будто ту шкуру не выбросили много лет назад, как и все другие шкуры, которые у них хранились. Будто у нее в голове в тот момент мог остаться весь ее мозг.

«Молодец, Льюис».

Гейб подносит к губам бутылку пива номер три и выпивает ее, потом вставляет в ограду рядом с остальными. Одна бутылка для Рикки, одна для Льюиса и одна для себя. Они один раз звякают, соприкоснувшись, потом замирают.

Он вытаскивает еще одну бутылку из маленького холодильника, эта для Касса, хотя они встретятся через несколько часов. Четыре – это слишком много в полчетвертого дня, на голодный желудок, но черт с ним. С наступлением ночи пиво выйдет из него с по`том, и не только пиво.

Неужели именно эту старую шкуру Льюис нес тайком домой? Неужели он перебрался с ней в город, все это время хранил в морозильнике и попытался пронести ее обратно в резервацию? Неужели копы не увидели разницы между оттаявшей шкурой десятилетней давности и теленком вапити? Неужели они всадили в него столько пуль, что теперь можно только гадать, что это было?

Но зачем?

Неужели Льюис собирался лично доставить ее Дэнни, в контору егеря, сообщить, что раскаялся, и попросить разрешения опять охотиться в резервации?

«Только просить не надо, – говорит Гейб Льюису. – Просто надо не попадаться».

За последние десять лет запрета на охоту он добыл, наверное, раза в два больше вапити, чем они уложили в тот день. Достаточно, чтобы несколько месяцев назад, когда он укладывал мясо в холодильник у папаши в гараже, – мясо маленького оленя с одним рогом и еще бархатистой шкуркой, – ему пришлось освобождать место, выбросить все старое мясо, примерзшее к стенкам холодильника.

В ту ночь собаки в резервации славно поели.

Гейб наблюдал за ними. Пока они не уничтожили все, вместе с бумагой и прочим, а потом кивнул им один раз, потому что теперь они были у него в долгу.

Они поняли. Они запомнят.

– Сообщите, когда мне будут грозить неприятности, – сказал он им. – Вам же виднее.

И потом рассмеялся. Как сейчас.

Ему приходится ждать, пока он сотрет улыбку с лица, чтобы выпить последнюю бутылку. Он проверяет, который час.

Он просто подождет, пока не узнает, где находится Денора. Которую он будет звать Ден, если захочет, и Ди, если она играет в защите, и Киллером, если не в защите.

Он сует последнюю бутылку в ограду рядом с остальными, точно так, как в прежние времена, когда они всегда были вместе, все четверо, и оставляет в ней остаток пива для мертвых индейских хомячков. Пройдя полпути к грузовику, он возвращается к могиле, развязывает черную бандану на руке и тоже кладет ее на ограду, вместо молитвы, которую не может выразить словами. Однако она о Льюисе. И о Рикки. И о них, какими они были прежде.

Медленно возвращаясь назад по лесовозной дороге на первой скорости, он вдруг резко давит на педаль тормоза и выжимает сцепление, потом наклоняется вперед над приборной доской, чтобы убедиться, что он видит то, что видит.

Ему приходится поставить машину на ручной тормоз и выйти, чтобы удостовериться.

На снегу видны следы вапити. Крупной самки, тяжелой самки, только что прошедшей по дороге, будто она следовала за ним, чтобы навестить Рикки. Гейб сует указательный палец в след копыта и прикидывает, что, скорее всего, это была небольшая кобыла с оленьими копытами, на которой сидел всадник.

Он стоит, смотрит вперед в поисках чего-нибудь смехотворного, но дорога почти сразу же поворачивает вправо.

И все-таки. Это ведь хороший знак? Сильное лекарство, как говаривал Ниш? Потение пойдет мальчику на пользу. Оно всем пойдет на пользу.

Гейб забирается обратно в грузовик, тихонько едет назад по колее, смотрит на дорогу и не замечает промелькнувшее в зеркале заднего вида нечто черное, когда совсем взрослая женщина в слишком тесной тренировочной куртке выходит из-за деревьев и запрыгивает в кузов грузовика, взметнув за спиной гриву черных волос.

Это туда охотники относят животных, которых убили? Это туда они положили тебя десять лет назад? Не слишком улыбайся по этому поводу, просто проберись под инструментальный ящик.

Ночь почти наступила. Та ночь, которую ты ждала.

Старые индейские уловки^[30]

Все дело в технике. Тренер права, это все знают, но старшая сестра Деноры учила ее, часами прокручивая и перематывая пленку видеомагнитофона, что важно использовать одну и ту же технику каждый раз, когда подходишь к линии штрафного броска.

И эта техника, этот ритуал длится не только полторы или две секунды твоего штрафного броска.

Надо начинать с того, как ты подходишь к линии штрафного броска. Денора выдвигает вперед правую ногу, ставит носок вплотную к линии, потом отодвигает его на ширину шнурка, потому что краска сотрется, если твои ноги коснутся ее, нарушая правила. Если ты метко бросаешь, это еще не конец, потому что на матчах в средней школе обычно разрешают сделать повторный бросок, но если ты промазала, а одна из высоких девочек подбежала и подобрала мяч под щитом, а потом отправила его в корзину легким броском, – значит, ты облажалась.

Поэтому на бетонной площадке позади семейного участка на краю города, где новый отец Деноры установил на лето несколько прожекторов, на которой ей пришлось самой отмерить и начертить штрафную линию, она бросает, бросает и еще раз бросает мяч в корзину, не обращая внимания на клубы пара в холодном воздухе.

Восемьдесят шесть из ста, потом семьдесят девять, она уже запыхалась и злится, потом ровно девяносто.

Так как тренировочная игра на этой неделе назначена на субботний вечер – на завтрашний вечер, – а за день до игры тренировку не проводят, чтобы ноги у всех отдохнули и все психологически подготовились, в эту пятницу она будет отрабатывать только штрафные броски.

Они никогда не были слабым местом Деноры, но ни в одной игре ей не удавалось забить все мячи до последнего. Поэтому ей есть к чему стремиться. Как и у Трейс, все ее будущее может зависеть от того, попадет ли она однажды в самую точку, когда весь зал будет греметь и рушиться вокруг нее, пол под ногами дрожать, а пот заливать глаза.

Тренер не разрешает им делать штрафные броски в начале тренировки, только в конце, чтобы они поняли, каково сохранять хорошую технику игры, когда сил уже не осталось и просто хочется запустить мяч вверх, в корзину, а потом прочитать молитву.

Но Деноре нельзя напрягать сегодня ноги, поэтому она решает компенсировать это тем, что попытается сделать пятьсот бросков в корзину до наступления темноты. И сделает их в любом случае, придется ли прерваться на ужин или опять пропустить его и остаться на площадке.

Кончиком носка правой ноги вплотную к линии, чуть отодвинуть ногу, чтобы не соприкасаться с линией, потом придвинуть левую ногу, пока она не станет точно вровень с правой. Забросить мяч за спину, от большого пальца одной руки до другого прямая линия, и два раза ударить мяч о землю быстро и сильно правой рукой, работая всем плечом, каждый раз выпрямляя локоть. Поймать мяч, поднять глаза вверх на кольцо, согнуть колени, спина прямая, зад оттопырен, толчок передней поверхностью бедер, вытянув правую руку, левая рука придает мячу устойчивость, лодыжки выполняют толчок в самом конце, когда средний палец правой руки проник в резину отверстия клапана, чтобы придать мячу идеальное вращение.

Шшшух, шшшух, шшшух.

Девочка-машина работает на автомате, она заряжена и зафиксирована, ей даже не нужно концентрироваться. Толкнуть ее в процессе броска – все равно что прибавить пару очков ее команде на табло.

– Вперед! – говорит Денора, снова становясь на линию.

Единственное, о чем она жалеет, – о преимуществе, которое имеют перед баскетболом бейсбол, футбол и даже гольф: все их игроки наносят боевую раскраску под глаза.

Но тренер в раздевалке перед каждым матчем говорит им, что их боевая раскраска спрятана внутри, она проявляется в том, как они владеют своим лицом, как смотрят в глаза другим девочкам и не отводят взгляд. Дриблинг, пасс и бросок – это те части игры, которые отражаются в статистике. Но важно еще и то, у кого желание победить сильнее.

Чтобы противостоять тому бреду, который всегда обрушивается на индейские команды после окончания игры, Денора пытается сделать себе прививку из известных лозунгов, которые будет распевать другая сторона зала.

Хороший день, чтобы умереть.

Я больше никогда не буду сражаться.

Хороший индеец – мертвый индеец.

Убей индейца, спаси человека.

Зарой топор.

Вон из резервации.

Индейцы, убирайтесь домой.

Вход индейцам и собакам воспрещен.

В свое время ее сестра наслушалась подобных оскорблений, насмотрелась их на плакатах болельщиков да еще и с иллюстрациями. Их писали ваксой на окнах автобусов, там чаще всего встречался призыв «Уничтожить индейцев!».

«Вперед», – говорит себе Денора и забрасывает еще один мяч в корзину. Если только мертвый индеец хороший, тогда она намерена стать худшей из всех индейцев.

Она дает себе слово, что завтра, выиграют они или проиграют, она вернется сюда прямо после игры и отработает каждый бросок, который она должна была сделать, но не сделала.

Стипендии так просто не раздают.

Денора ловит отскочивший мяч, бежит обратно к линии, не остановившись для того, чтобы крутануться, бросить мяч из блока. Из того, что было бы блоком, если бы она его себе представила и оценила.

Она мечтает каким-то образом удлинить эту площадку из бетона, чтобы на ней была трехочковая линия.

Когда-нибудь.

Не сегодня.

Сегодня только штрафные броски.

Шшшух, шшшух, шуршит трава у нее за спиной, но она не может туда взглянуть, наверное, мама рано вернулась домой с работы, и… гррр, фырк, блям.

Денора начинает поворачиваться к тому, кто вынудил ее промазать, но напоминает себе, что она сама промазала, сама позволила отвлечься, не выполнила ритуал полностью.

– Эй, финалистка, – окликает ее мужской голос сзади спустя несколько секунд после выключения мотора.

Финалистка^[31].

Так ее называет родной отец, когда она на баскетбольной площадке. С тех пор, как она в возрасте четырех лет была его талисманом на удачу, и он наблюдал за ней в июне, во время финальных матчей НБА.

Она поворачивает к нему только голову.

Он сидит в своем грузовике, стекло опущено, одна рука похлопывает по дверце сбоку, будто он сидит верхом на коне, а не в пикапе, на котором проехал сюда задним ходом сквозь траву.

– Септик вон там, – говорит Денора, кивнув в сторону испачканной маслом травы возле разбросанных труб, по которым он, должно быть, только что проехал колесами с той или другой стороны.

– Вот поэтому у меня полный привод, – говорит ее отец, ставя рычаг на место. – Этот мусор.

Он уже выпил. Она понимает по его глазам. Они бегают туда-сюда и слишком веселые для середины дня.

– Просто хотел пожелать тебе удачи на завтра, – говорит он.

Денора оглядывается в поисках мяча и идет прямиком к нему.

– Тебе сюда нельзя, – говорит она, а он не дает ей договорить, перебивает, машет рукой и отвечает:

– Твой новый важный отец считает, что я на тебя плохо влияю, бла-бла-бла…

Денора упирается носком правой ноги в линию, выравнивает по ней левую, стоя спиной к нему.

Он не вылезает из грузовика, чтобы по необходимости поспешно ретироваться.

– Завтра вечером ты их порвешь, – говорит он. – Мы сегодня собираемся устроить потение. Поддержать команду.

«Красивые слова», – говорит себе Денора. Они все равно что целая толпа, которая скандирует: «Индейцы, убирайтесь домой!»

Просто шум.

Шшшух.

– В самую точку, – говорит он, опять стучит по дверце, изображая аплодисменты.

– С кем будешь потеть? – спрашивает Денора, рискуя бросить на него взгляд, пока достает мяч из высокой травы.

– С Кассом, – отвечает ей отец. Потом прибавляет: – Тебе надо держать в голове песню во время штрафного броска и всегда бросать на одном и том же такте. Старая индейская уловка.

Из-за этого Денора делает два лишних удара мяча о землю, пытаясь избавиться от музыки в ушах.

Дзынь.

– Это ничего, ничего, – говорит отец.

Отскок, в исходное положение.

Было девятнадцать из двадцати или девятнадцать из двадцати одного? Если собьешься со счета, нужно выбрать наименее благоприятный для тебя вариант.

– Думаю, теперь его имя Кассиди, – из вредности поправляет его Денора.

– Маленькая мисс Кросс Ганз, – парирует отец, так он ее называет, когда ему кажется, что она говорит, как ее мать.

– Я иногда вижу девицу, которую он подцепил, в «Глейшер фэмили фудз», – сообщает Денора, произнося полностью название магазина, потому что ей нравится, как оно звучит.

– Откуда ты знаешь, кто кого подцепил? – спрашивает отец, он даже прекратил похлопывать по дверце грузовика.

– Сейчас она в овощном отделе, – говорит Денора, губы ее согревает улыбка, которую он не видит.

Шшшух.

– Может, она вегетарианка? – отвечает отец с улыбкой в голосе, и она сообщает Деноре все, что ей нужно знать о том, как сильно Джолин из племени кроу нравится то, что ее отец собирается устроить потение с ее мужчиной.

– Разве он не знал, что у него там есть потельня? – спрашивает Денора.

Провести дриблинг, на ощупь найти отверстие для клапана. Именно в тот момент, когда она откидывается назад для броска, ее отец нажимает на гудок.

И мяч все равно в корзине.

– Хорошо, хорошо, – кричит он.

Возвращаясь назад для броска номер двадцать три, она замечает черную гриву твоих волос, которую ветер взметнул в кузове грузовика, и на мгновение останавливается, держа мяч у живота.

Ее отец тоже тебя замечает и высовывается, чтобы посмотреть назад, спрашивает:

– Что?

– Тебе запрещено охотиться, – с серьезным видом говорит Денора, с этим она не склонна шутить.

– Что, тебя официально назначили егерем? – спрашивает он и снова усаживается за руль, потом наклоняется, чтобы достать что-то с пола кабины.

Он не поднимает предмет выше уровня дверцы, но Денора уверена, что он холодный и имеет форму пивной бутылки.

И что с того? Может быть, он даже не лжет.

У вапити и оленей нет гривы. Может, он теперь охотится на лошадей? Она поворачивается к корзине, чтобы он не заметил улыбку в ее глазах. Она его не видит. Но это не значит, что она не слышит, как он открывает бутылку пива.

Шум, шум, весь спортзал сходит с ума.

– Это та самая потельня, в которую Натана Желтого Хвоста отправляет отец? – спрашивает она.

Стук, стук, удачный бросок.

– Да, мы собираемся взять его с собой, – отвечает отец несколько вызывающим тоном. Будто она пытается усомниться в его доброте, в его манерах, в том, ради кого затевается это потение, ради Натана или его мертвого друга, или ради тренировочной игры.

– Тренер говорит, что она видит тебя на играх, – сообщает Денора, шагая по высокой траве к мячу.

Ответа нет.

Она оглядывается на него.

– Ты с каждым днем все больше похожа на маму, – говорит отец.

Трина Триго, еще со школьных лет чемпионка в танцах травы, уже в те годы была занесена в календарь пау-вау. Только Денора не уверена, комплимент ли это, если она только внешне похожа на маму, когда говорит то, что отцу не хочется слышать.

Встать на линию, прицелиться в эти восемнадцать дюймов оранжевого кольца там, наверху. Помнить, что чем выше ты посылаешь мяч, тем круглее становится это кольцо.

Мяч лишь чуть-чуть шире девяти дюймов, что оставляет разные возможности для игры. Разные виды удачных отскоков.

Но все начинается с нужной техники. Чем больше тренируешься, тем больше тебе в итоге повезет.

Ритуал, церемония.

Снова дриблинг, бедра, вытянуться, послать мяч во вращение при помощи отверстия для клапана, держать завершающее движение, держать…

Шшшух.

Денора улыбается, она самая меткая индейская баскетболистка во всей резервации.

– Повтори еще раз, это стоит двадцатки, – говорит отец позади нее, тихо, как приглашение, о котором он не хочет сообщать всем подряд.

Она оборачивается к нему, он откинулся на спинку сиденья и роется в нагрудном кармане. По крайней мере, до тех пор, пока не разлилось то холодное, похожее на пиво содержимое бутылки, которую он зажал между коленями.

– У тебя есть двадцатка? – спрашивает у него Денора.

– Сегодня будет, – отвечает отец. – Когда Желтый Хвост мне заплатит.

– Значит, вот как, – говорит она.

– Вознаграждение, – объясняет отец. – Он очень великодушен.

– Удвой сумму, и я сделаю десять из десяти, – предлагает Денора.

Отец поднимает брови, говорит:

– Ты ж моя финалистка.

Она улыбается, она знает, что у нее его улыбка, и она ничего не может с этим поделать, два раза бьет мячом о бетон и посылает мяч в щит, а от него в корзину, просто чтобы порисоваться.

– Кто-нибудь, дайте этой маленькой леди игральные кости, – восклицает отец.

Однако дело не в удаче. Это мастерство. Тренировка. Правильная техника.

– Это раз, – говорит Денора и снова поворачивается спиной к отцу, воображает вокруг себя спортзал, белые люди заполняют его от одной стены до другой, все скандируют, приказывают ей убираться, убираться.

Она вращает мяч, дважды бьет им о бетон и становится на штрафную линию.

Солнце клонится к закату^[32]

Кассиди встает со своего складного стула и смотрит, как грузовик Гейба c грохотом преодолевает скотозащитное ограждение. Собаки, свесившие длинные языки от усталости после того, как прогнали стадо вапити, окружили его грузовик, не успел он еще открыть дверцу, возможно, решили, что он привез тех оленей, что они все у него в кузове.

Глупые собаки.

– Хо-хо! – кричит им Кассиди, хлопая себя по бедру.

Гейб ногой распахивает дверцу, чтобы их разогнать, но глупые собаки продолжают заливаться отчаянным лаем. Он пробирается между ними, держа над головой ружье, будто собаки охотятся именно за ним.

– Ты что, их не кормишь? – спрашивает он, перекрикивая гам.

– Они любят красное мясо, – кричит в ответ Кассиди, идя ему навстречу.

– Тогда они не на того напали, приятель, – говорит Гейб, протискиваясь между собаками и кузовом грузовика.

– Что у тебя там? – спрашивает Кассиди.

– Не собачий корм, – отвечает Гейб. – Разве что… они теперь едят запасные шины?

Не успевает Кассиди подойти достаточно близко, как Медведица слегка кусает левую руку Гейба. В ответ Гейб бьет ее по носу цевьем ружья. Потом наступает на нее, отгоняет назад, поджав губы, словно хочет сказать, что дело может принять серьезный оборот.

Медведица скулит, отскакивает назад, две другие вслед за ней.

– Черт, – говорит он, трясет рукой и снова открывает дверцу, чтобы рассмотреть рану при свете из кабины.

Кассиди наклоняется, чтобы тоже посмотреть. У Гейба из левой ладони идет кровь. Две аккуратные кровоточащие дырочки от зубов.

– Ну вот, я заразился бешенством, – говорит Гейб, вытирая кровь о чехол сиденья сбоку. – Что, они теперь на стороне ДжоДжо? Она даже собак против меня настроила?

– Берегись лошадей, вот и все, что я тебе скажу, – отвечает Кассиди и возвращается на свой стул.

Костер почти весь прогорел до углей.

Гейб подходит к нему, плюхается на другой стул, все еще держась за свою руку, кладет ружье поперек колен.

– Камни годятся? – спрашивает он.

– Это же камни, – отвечает Кассиди.

– Есть вода для потельни? – спрашивает Гейб.

– Внутри, – отвечает Кассиди, выпятив подбородок в сторону самодельной потельни. – Деньги принес?

– Почти, – говорит Гейб.

Кассиди смеется и качает головой, поднимает ко рту бутылку с водой и выпивает столько, сколько может, не рискуя утонуть. Ему не хочется пить, но скоро еще как захочется.

– Она здесь? – спрашивает Гейб, кивая головой в сторону прицепа, стоящего с темными окнами в сгущающихся сумерках.

– Работает.

– Я никогда не делал этого ночью, – сообщает Гейб, откидываясь на спинку стула Джо, стул пока выдерживает. Пока.

– Не устраивал потения?

– Проводить потения ночью ведь не запрещено? – спрашивает Гейб.

– Сейчас загляну в большую книгу индейских законов, – отвечает Кассиди. – О да. В ней написано, что ты не можешь делать все, что тебе угодно. Ты должен делать все точно так, как делалось двести лет.

– Две тысячи лет.

Они вместе смеются.

Кассиди достает из холодильника покрытую каплями бутылку воды и бросает ее через костер Гейбу. Капли воды шипят на угольках, вздымая крохотные гейзеры пара.

– Так что ты знаешь об этом мальчишке? – спрашивает Кассиди.

– О Нате Желтом Хвосте? Ты и сам знаешь. Это же мы с тобой двадцать лет назад. Это Рикки и Льюис.

– Половина из нас уже умерли.

– Или так, или один из нас тут уже наполовину умер, – говорит Гейб и выплескивает часть воды через огонь на Кассиди, чтобы показать, что это он сказал не всерьез. Или всерьез, но хочет, чтобы это сошло ему с рук.

– Может быть, это принесет ему пользу, – говорит Кассиди. – Вроде как избавит от беды.

– Стрелы прямые, но и им тоже приходится гнуться, – произносит Гейб, понижая голос, чтобы казалось, будто это «деревянный индеец»^[33] произносит старую поговорку Ниша. Так старик обычно всегда заканчивал свои групповые беседы. Там даже был ряд плакатов вдоль одной из стен кабинета отделения по борьбе со злоупотреблением алкоголем и наркотиками: стрела, изогнувшаяся в момент отделения от тетивы так, словно вот-вот треснет, разлетится на куски, взорвется. Но она не ломается, она сгибается в одну сторону на первом плакате, резко выгибается назад на фут или два от рукоятки лука на втором, а потом, на остальных, она выгибается в другую сторону, и до самой последней секунды перед центром мишени она болтается туда-сюда в воздухе, стараясь попасть в цель.

Вот какими им полагалось быть. Вот чем им полагалось заниматься в пятнадцать лет. Ими выстрелили во взрослую жизнь, и они теперь мотались из стороны в сторону, как безумные, пытаясь найти прямую дорогу. И если нашли? Попал в «яблочко», парень. Счастье.

А если не нашли?

Примером служили подростки под каждым навесом города, пьющие из бутылок в бумажных пакетах.

Белые кресты по обочинам дорог. Печальные мамы повсюду.

– Выйдет из него вместе с потом, – говорит Кассиди. – Вместе с песнями.

– Жаль, что у нас нет барабана, – говорит Гейб.

– У меня есть записи.

– К черту записи, парень. Мы проведем это и в память о Льюисе? Но не говори Виктору-Вектору.

– Может, не надо так его называть, – возражает Кассиди.

– В этом же нет ничего плохого.

– За Льюиса, – Кассиди поднимает свою бутылку, салютуя.

Гейб поднимает свою, говорит:

– Он всегда был глупым ослом.

– Но умнее тебя, – возражает Кассиди. – Он выбрался отсюда.

– Но потом он попытался вернуться, – отвечает Гейб, с трудом делая глоток. – Его убили только тогда, когда он пытался вернуться.

– Он просто бежал к своему постоянному месту жительства, – говорит Кассиди. – Они бы все равно его застрелили, если бы он остался там, где был.

– Как думаешь, почему он это сделал? – спрашивает Гейб. – Убил жену и ту девушку из племени плоскоголовых?

– Она была из кроу.

– Серьезно?

– Наверное, он бы и сам не смог тебе этого объяснить, – говорит Кассиди, проверяя прозрачность воды в бутылке.

– Негазированная, – говорит Гейб, допивая свою бутылку, а потом бросает ее в огонь. Пластик съеживается еще до того, как на нем загорается этикетка.

– Здорово, – говорит Кассиди. – Ты загрязняешь камни, которыми мы будем дышать.

– Полицейский анализатор дыхания не покажет большее содержание алкоголя в моем выдохе, – возражает Гейб.

– Так что это за древность? – спрашивает Кассиди, имея в виду ружье, лежащее на коленях у Гейба.

– Старик наконец-то расстался с ним, – отвечает Гейб, протягивая ружье Кассиди, но сбоку от жаркого костра.

Кассиди передергивает затвор, рассматривает длинный бестолковый приклад.

– Думаю, оно для игроков НБА, – говорит Гейб. – Цевье такое длинное, чтобы им не надо было слишком сгибать руки.

– Оно стреляет прямо? – спрашивает Кассиди, прикладывает его к плечу и целится в темноту, закрыв один глаз.

– Вряд ли у кого-то еще сохранились пули для такого старого ружья, – говорит Гейб. – Папаша стрелял из него только дробью или каменной солью.

– Великая война с мышами, – отвечает Кассиди и делает вид, что нажимает на курок. – Готов поклясться, что у меня есть кое-что подходящее. Когда Рикки… в общем, я ездил в Уиллистон за его вещами.

– Ах да. И что там было?

– Ничего. Его отец сказал, что Рикки прихватил все их ружья, но его пожитки уже почистили.

– Белые жмоты.

– От ружей остался только мешочек с разнокалиберными патронами. Кажется, они до сих пор лежат в бардачке вместе с детской книжкой, которую читал Льюис.

Гейб наклоняется вперед, чтобы посмотреть на стоящий на бетонных плитах старый «шеви».

– Хорошо, что ты вывез этого пони на пастбище, – говорит он. – Он где только не стоял на приколе.

Кассиди отставляет ружье назад, к бочке с отбросами, подальше от огня.

– Я собираюсь его починить, – говорит он. – Кузов еще хороший. Просто надо найти капот и загрузочную площадку. Может, еще бамперы и крылья. Мотор, шины.

– Все еще прячешь в нем свои сбережения?

Кассиди втягивает воздух, бросает взгляд на блестящие глаза одной из лошадей, которая наблюдает за ними, а ее большие уши, вероятно, ловят каждое слово, приберегая на потом.

– Я даже сусликов не могу из него выгнать, – отвечает он, но сам понимает, что на секунду опоздал с ответом.

Гейб знает о термосе? Но откуда?

– У меня как раз есть ружье для борьбы с грызунами, – говорит Грейб, кивая в сторону «маузера». – Возьмешь его вместо денег?

– Ты действительно думаешь, что оно до сих пор стреляет? – спрашивает Кассиди.

– Почему бы и нет?

– Погоди-ка. Иными словами, ты отдаешь мне эту старую, сломанную и краденую вещь, потому что у тебя нет денег, чтобы когда-нибудь вернуть те деньги, которые ты мне должен.

– Ха-ха-ха-ха, – отвечает Гейб, широко открывая рот, медленно изображая притворный смех. – Держу пари, ты сможешь продать его за сто пятьдесят долларов. Может, выручишь больше, если оно имеет какую-то историческую ценность.

– А когда твой папаша придет сюда за ним?

– Можешь продать ему, если он захочет его вернуть. Но он отдал мне его добровольно и насовсем, слово скаута.

Гейб поднимает вверх два растопыренных пальца, но потом загибает указательные и медленно поворачивает ладонь, чтобы показать Кассиди средний палец.

– Конечно, оставь его, если хочешь, – говорит Кассиди.

– Только если ДжоДжо не будет возражать, приятель.

– Она не любит, когда ты ее так называешь, – повторяет Кассиди в сотый раз за этот месяц.

– Совсем как йо-йо, только начинается с «Дж», приятель, – говорит Гейб, и Кассиди не совсем уверен, называет ли Гейб Джо игрушкой или имеет в виду «косячки»^[34], сигареты с марихуаной. Как бы то ни было, он тоже показывает ему средние пальцы на обеих руках, и в этот момент их обоих освещает свет фар наподобие вспышки во время моментального снимка.

Футболки против голых торсов^[35]

Машина другая, но отец с сыном, с которыми ты вчера приехала в резервацию, те же самые.

Отец выходит из машины, ее фары все еще заливают белым светом Гэбриела и Кассиди, которые подняли руки, защищая глаза. Их тени падают назад, на большую груду заплесневевшего белья у них за спиной, а потом на загон для лошадей и дальше, в темноту, где стоишь ты, и кончики твоих черных волос поднимает волна горячего воздуха, который машина гнала перед собой.

– Мы сдаемся, сдаемся! – кричит Гэбриел, пытаясь спрятаться от этого яркого света.

Отец опускает руку, выключает фары, и пока он наклоняется, его сын качает головой с легким отвращением и спрашивает:

– Значит, эти клоуны соблюдают традиции?

– Дело не в потении, – отвечает отец, но почти не шевелит губами.

«Дело не в потении», – повторяешь ты, стараясь сохранять такое же совершенно неподвижное лицо, как у него. Почти получается, только ты почти уверена, что глаза твои смеются.

Ночь вот-вот начнется.

– Тогда в чем же дело? – спрашивает мальчик.

Отец снова садится в машину, открывает середину приборной доски, будто что-то забыл.

– Посмотри на этих двух шутов, – говорит он, опустив лицо вниз. – Они были тобой двадцать лет назад.

Кассиди выплевывает в Гэбриела струю воды между зубов, Гэбриел, пытаясь увернуться, валится на бок со стула, а Кассиди пытается удержать свой стул, не дать ему сложиться под ним.

Мальчик невольно хихикает.

– Они хотя бы живые, – говорит он.

– Раньше их было четверо, – говорит отец.

Мальчик распахивает дверцу, свешивает одну ногу, отбрасывает волосы назад через левое плечо.

– Мы все поместимся в эту штуку? – спрашивает он, имея в виду холм из спальных мешков – так выглядит сейчас потельня.

– Только вы втроем, – отвечает отец. – Я буду присматривать за камнями, на сегодня это моя работа.

– Долго придется сидеть?

– Достаточно долго.

Они выходят вместе и одновременно закрывают дверцы, нечаянно получается резкий звук, который заставляет мальчика выпрямить спину, будто он думает, что это плохая примета.

Гэбриел уже поднимается со своего сломанного стула, чтобы поздороваться с ними. Его лицо блестит от воды, выплюнутой Кассиди.

– Полицейский Виктор получает все…^[36] – произносит он, вытирая щеку рукавом.

– Что это значит? – спрашивает мальчик у отца.

– Он прочитал это в какой-нибудь дурацкой книжке, – подает голос Кассиди со своего стула. – Не обращай внимания.

– Джентльмены, – говорит отец, пожимая руку, протянутую Гэбриелом.

– Виктор-Вектор говорит как коп, даже когда не на службе, – слегка улыбается Гэбриел.

– Я всегда на службе, – возражает отец, кивая на полицейскую машину, на которой приехал.

Мальчик смотрит не на машину, а на прицеп. Все его окна темные.

– Как давно ты сам устраивал потение? – спрашивает Гэбриел у отца.

– Не будем обо мне, – отвечает отец, и все смотрят на мальчика. – Натан, – объявляет он, торжественно представляет его.

Мальчик не отрывает взгляда от прицепа, будто прикидывает, как разобрать его на части. Или… он ведь не может видеть твое отражение в окне? Только твое очертание, твой силуэт, твою тень? Твое истинное лицо?

Если бы мальчик кивнул головой отцу в твою сторону, прямо сейчас, в эту секунду, и если бы отец подался вперед, посмотрел сквозь темноту на женщину с растрепанными волосами у самой границы света, тогда бы все закончилось очень быстро?

Но лучше, чтобы тебя никто не увидел. До поры до времени.

Мальчик в конце концов отрывает глаза от прицепа.

– Ты играешь в баскетбол? – спрашивает у него Кассиди, имея в виду тренировочную куртку из джерси, которую мальчик надел черной стороной вверх.

– Ага, обычно я играю в команде без футболки, – отвечает мальчик.

– У нас вон там маленькая площадка, – говорит Кассиди, выпячивая подбородок в левую сторону от прицепа, к дороге. – Можно потом побросать мяч, чтобы остыть.

– У вас есть мячи, которые светятся в темноте? – тут же спрашивает мальчик.

– Сын, – произносит отец.

– Друзья зовут тебя Нат, да? – спрашивает Гэбриел.

Мальчик пожимает одним плечом и говорит:

– А ты Гейб, да? Видел тебя раньше.

Гэбриел в ответ на долю секунды поджимает губы.

– И ты ездил за ним до самого Шелби? – спрашивает Кассиди у отца.

– Мы так далеко не забирались, – говорит Гэбриел, демонстративно поворачиваясь, чтобы наконец посмотреть, на что так пристально уставился мальчик. – Он когда-нибудь участвовал в потении? – спрашивает он у его отца, не глядя ему в глаза.

– Ты можешь спросить у меня, – говорит мальчик.

– Ты когда-нибудь это делал? – спрашивает Гэбриел, подчеркнуто обращаясь к мальчику.

Тот пожимает плечами.

Гэбриел объясняет:

– По идее это нечто вроде очищения. Представь себе, что это посудомоечная машина, а мы – тарелки. Паром нас отчистит до блеска, парень.

– Для этого сюда возвращались твой друг Льюис и Кларк? – спрашивает мальчик. – Смыть пятна с души?

Гэбриел улыбается снисходительной улыбкой, снова смотрит на Кассиди, который удивленно таращит глаза, дескать – а чего они ожидали?

– Речь о тебе, – говорит отец. – А не о других. Понятно?

Мальчик пристально смотрит через умирающий огонь на пегую лошадь.

– Тем не менее вы все знаете, что Льюис шел сюда? – обращается отец к Гэбриелу и Кассиди.

– Всегда при исполнении… – нараспев произносит Гэбриел, ни к кому не обращаясь. – Всегда старается раскрыть какое-нибудь преступление, отправить за решетку еще одного индейца.

– Льюис уехал, он стал призраком, – говорит Кассиди.

– Белая женщина, – прибавляет Гейб, будто это все объясняет.

– И одна служащая почты, – прибавляет отец, оглядываясь вокруг. – Она тоже была из племени кроу? Я видел ее фото в газете. Держу пари, жена застукала его, когда он крался к ее типи^[37].

– Льюис не стал бы, – возражает Кассиди.

– Что не стал бы? – спрашивает мальчик. – Изменять жене или убивать двух человек?

Гэбриел касается того места на щеке под глазом.

Отец продолжает озираться.

– Где твои собаки, Касс? – наконец спрашивает он.

Кассиди оглядывается по сторонам, словно только что заметил их отсутствие.

– Собаки Касса прямо как преступники, – говорит Гэбриел, расстегивая ковбойскую рубаху. – Видят полицейского племени и – фью – удирают в горы. Или любого, у кого есть бляха. Так же они ведут себя при виде егеря. Не могут отличить Дэнни Пиза от полицейского. Глупые собаки.

Кассиди встает и тоже начинает расстегивать рубаху.

– Ты сегодня не ел? – спрашивает он у мальчика, понизив голос, как старый индеец, но голос его звучит фальшиво.

– Только пил воду, – отвечает отец вместо сына.

– Я тоже, – говорит Гэбриел.

Кассиди кивает, дескать, и он тоже.

– ИэСПиэН^[38] начинает передачу в одиннадцать? – спрашивает мальчик у отца.

– И снова выходит в эфир в два, – отвечает отец.

– Кстати о цифрах, – Гэбриел прищуривается, как будто ему неприятно, что приходится поднимать эту тему.

Отец передает ему пять банкнот. Кассиди следит за тем, как деньги исчезают в кармане джинсов Гейба, которые он снял и повесил на спинку стула.

– Вы когда-нибудь интересовались, откуда взялось выражение «голый, как олень»? – спрашивает Гэбриел, раздетый до растянутых трусов-боксеров.

– Слушайте внимательно, – предупреждает Кассиди, сбрасывая сапоги. – Вы сейчас услышите порцию хорошего вранья.

– Во времена вторжения поселенцев на территории индейцев нас называли «оленями», – авторитетно заявляет Гэбриел, оглядываясь в поисках предмета, на который можно опереться, пока он будет стоять на одной ноге, снимая боксеры.

– Наверное, потому, что мы всегда были сексуально озабоченными^[39]. Мы ходили голыми, так как джинсы еще не изобрели. Поэтому, знаете, те индейцы приходили в факторию и – «Джим, они опять голые, что нам делать? Смотри, смотри, прячь женщин, эти индейцы голые, как олени, они совсем голые…».

– Я вас предупреждал, – говорит Кассиди, вешая штаны на спинку своего стула.

– Разве потение не сопровождается пением, или барабанным боем, или чем-то подобным? – спрашивает отец, разглядывая холмик, служащий парильней.

– Не обязательно, – отвечает Гэбриел, сворачивая свои боксеры в круглый комок и, как с отвращением замечает мальчик, старается прикоснуться к ним всеми пальцами.

– У меня есть пленки с записями, – говорит Кассиди, повернувшись в сторону прицепа, будто собирается пойти туда.

– Не стоит беспокоиться, – отвечает отец.

– Просто… – начинает Кассиди, но отец резко опускает ладонь правой руки и двигает кистью слева направо, отвергая эту идею. Этот сигнал рукой мальчик – это понятно по выражению его лица – помнит по книжке с картинками из начальной школы: так обычно переговаривались индейцы в прежнее время, при помощи языка знаков, когда возникала необходимость.

Он ненавидит свое происхождение. Любит его, но и ненавидит.

– Отправь его внутрь, когда будет готов, – говорит голый Гэбриел отцу, он стоит в вызывающей позе и держит открытый клапан парильни, чтобы Кассиди мог нырнуть в нее. – Хорошо?

Отец коротко кивает, и, сверкнув голым задом, Гэбриел тоже через секунду оказывается в парильне, армейская куртка опускается за ним, закрывает вход.

– Ты это всерьез? – спрашивает мальчик у отца.

– У него тут всегда стая собак… – произносит отец, и его слова звучат как вопрос, потом он светит фонарем во все стороны, держа его у плеча, точно так, как делают копы. Он не может перестать быть копом даже на одну ночь.

Мальчик прислоняется спиной к машине и стаскивает с себя тренировочную куртку одним движением, вывернув ее при этом наизнанку, так что теперь она становится ослепительно-белой. Аккуратно перекидывает ее через руку. Воздух покалывает кожу. Он трет предплечья ладонью, шипит сквозь стиснутые зубы.

– Эта лошадь за мной наблюдает, – говорит он.

– Похоже, это ты наблюдаешь за лошадью, – возражает отец, все еще вглядываясь в темноту, не появятся ли собаки.

– И что я должен там делать?

– Сам сообразишь.

– Бред собачий, знаешь ли.

– Да, я тоже все знал, когда мне было четырнадцать.

Мальчик качает головой, сбрасывает туфли, он уже считает секунды этой ночи.

Трое маленьких индейцев^[40]

– Эта потельня – сырая и холодная, Нат, – произносит Гейб, когда темная фигура Ната наконец появляется на фоне входа. Он приберегал эту фразу специально для мальчика, чтобы ему было что ненавидеть. Полезно дать им на чем-то сконцентрировать ненависть.

– Меня зовут Натан, – отвечает мальчик, садясь в недостающий угол треугольника, в маленькое углубление между ними, все внутри снова погружается в темноту после того, как клапан опускается. Очевидно, Виктор придерживал его, чтобы дать сыну войти. Наверное, хотел удостовериться, что Гейб в самом деле не развел там сырость. Это же потельня, а не бонг^[41] размером с человека.

– Добро пожаловать, – говорит Касс, все еще играя роль древнего индейца.

Гейб бьет его в грудь тыльной стороной ладони.

– Когда я делал это в первый раз, на мне был купальник, – говорит Гейб, пытаясь вернуть их всех в сегодняшний день из столетнего прошлого.

– Я полагал, что здесь будет жарко, – говорит Нат.

– Ты готов? – спрашивает Касс.

– Мы не видим, киваешь ли ты головой, парень, – говорит Гейб. – То есть если ты киваешь.

– Да, готов, – отвечает Нат.

– И это не самое крутое на свете индейское приключение, – прибавляет Касс. – Тебе будет жарко, но жарко не до потери сознания.

– Ну, именно тогда начинаются видения, – говорит Гейб. – Но все равно.

– Думаю, все будет в порядке.

– Ты подумаешь, что это глупо, – предупреждает Гейб. – Но внизу, у земли, будет прохладно. Если тебе потребуется хорошенько глотнуть воздуха.

– И еще надо молиться, – говорит Касс. – Разговаривать с теми, с кем тебе необходимо поговорить.

– А мой отец будет слушать снаружи, – усмехается Нат.

– Слишком много спальных мешков, – объясняет Касс. – Здесь, внутри, только мы одни.

– Мы будем беседовать с парой наших друзей, – говорит Гейб. – Просто для того, чтобы ты знал.

– С которым? – спрашивает Нат. – С убийцей или с тем, кого убили?

Гейб облизывает губы, смотрит в темноту, вниз, на свои колени. Они ничем не отличаются от окружающей темноты.

– Когда нам было столько лет, сколько тебе, и нам устраивали потение, – говорит он. – Наш наставник, старик по имени Ниш…

– Это его дед, – вставляет Касс.

– Я так понимаю, ты киваешь на Ната? – спрашивает Гейб.

– Натан, – поправляет Нат.

– Да, Ниш Желтый Хвост был его дедом, – подтверждает Касс.

– Кроме шуток?

– Кроме шуток, – говорит Нат.

– Все равно, – продолжает Гейб. – Ниш, дедушка, кто угодно, он рассказывал, что ни в одной из старых историй не говорится о том, что какая-то из воюющих сторон нападала на потельню во время обряда. Это было бы не просто невежливо, это был бы наихудший проступок. Нельзя даже нападать на тех, кто ослаб и очистился после потения, все такое. Это нечто вроде священного места. Иными словами, это место – почти самое безопасное место в индейском мире.

Нат фыркает.

– Самое безопасное место в индейском мире? Значит, мы умрем здесь с вероятностью всего восемьдесят процентов, а не девяносто?

– Никто никогда не умирает в потельне, – возражает Касс. – Даже старейшины. По крайней мере, я никогда об этом не слышал.

– А грибы мы будем есть?

Гейб запрокидывает голову и улыбается воображаемому куполу крыши, который заглушает их голоса.

– Ты племенем ошибся, приятель.

– Разве что ты заказал пиццу, – нараспев вставляет Касс, наконец-то возвращаясь в это столетие.

– А я могу это сделать?

– Потом – конечно, – отвечает Гейб. – Я люблю с мясом. Настоящая индейская пицца.

– Никто теперь не говорит «индейская», – в голосе Ната звучит нечто среднее между оскорблением и разочарованием.

Гейб закрывает глаза и напевает:

– «Один маленький коренной американец, два маленьких коренных американца, трое маленьких коренных американцев». – Ждет, пока слова не заглохнут между ними, потом продолжает: – Звучит как-то совсем не так.

– Мы выросли индейцами, – говорит Касс, и что-то в его тоне подсказывает, что он скрестил руки на груди. – «Коренные американцы» – это вы, молодые быки.

– И туземцы, и аборигены, и… – добавляет Гейб.

– Это часть ритуала? – перебивает его Нат. – Мне полагается обливаться потом на этом уроке истории?

– Ты же не пользовался дезодорантом? – тут же спрашивает Касс.

Молчание.

– Это имеет значение? – наконец спрашивает Гейб, уже спокойнее.

Касс басом кричит Виктору: «Хо!»

– Нам надо обязательно благодарить его каждый раз, когда он приносит нам сюда камень, – сообщает Гейб уже нормальным голосом. – Иначе – как нам говорил твой дед – иначе он обидится и принесет подогретую бизонью лепешку, а мы польем ее водой и вдохнем этот пар в легкие.

– Чушь собачья.

– Именно, – тут же бросает в ответ Гейб.

– Вот, – говорит Касс, протягивает руку за спину Гейба за… да, церемониальной клюшкой для гольфа. Конечно.

Ею он приподнимает клапан входа настолько, чтобы Виктор просунул внутрь одну ногу. Вместе с ней в потельню проникает прохладное дуновение ночного воздуха.

– Осторожно, – говорит Виктор, проверяя, свободен ли путь. Убедившись, он просовывает внутрь лопату. На ней покачивается камень, раскаленный настолько, что по нему со всех сторон стекают тонкие струйки лавы.

– Спасибо, костровой, – преувеличенно торжественно провозглашает Гейб.

Озаренный внесенным светом Нат, который вынужден отползти назад из своей ямки, тоже быстро кивает в знак благодарности.

Виктор поворачивает ручку лопаты и вываливает камень в ямку вместе с углями и пеплом, которые набрал на лопату. Вихрь искр взлетает к куполу потолка.

– Ты смочил спальные мешки и все остальное? – спрашивает Гейб, наклоняясь к Кассу.

– Они бы пахли псиной, если бы я это сделал, – шепчет ему Касс в ответ.

Гейб кивает, еще раз проверяет ткань вокруг них.

– Собачья шерсть горит? – спрашивает он чуть слышно.

– Спасибо, – обращается Касс к Виктору.

– Еще один на подходе, – говорит Виктор.

Горячие камни лежат в углублении, – в нем могут поместиться еще три штуки, и все, – и клапан опускается, теперь их лица подсвечены снизу тусклым красным светом. Гейб смотрит на Ната и говорит:

– Последний шанс, парень.

Нат отрицательно качает головой.

Касс вытягивает руку за спину, придвигает к себе бочонок. Черпаком служит алюминиевый ковшик, похожий на кухонный. Касс начинает гудеть, напевать себе под нос, все громче и громче, потом опять тише, под барабанный бой у себя в груди, а Гейб ловит этот ритм и начинает подпевать в такт. Когда они были детьми, они всегда называли барабанщиков круглыми дураками. И вот теперь они сами задают ритм.

Гейб качает головой, удивляясь происходящему, и наращивает ритм своего гудения, и не может сдержать улыбку. У него в правом переднем кармане штанов, которые висят снаружи на спинке стула, лежат пять двадцаток, и по крайней мере три из них принадлежат ему – было бы восемьдесят долларов, но Денора спокойно заработала свою двадцатку на штрафных бросках.

– Начали, – говорит Касс, прерывая на мгновение ритм своих барабанов, зачерпывает воду и выплескивает ее на два раскаленных камня.

Пар с шипением взлетает вверх, воздух вскипает.

Гейб бросает взгляд через камни на Ната и в первый раз видит намек на неуверенность в глазах мальчика, и на долю секунды в памяти Гейба проносится воспоминание: он видит себя в боковом зеркале своего грузовика, когда Ди спросила, не охотится ли он снова, и ему показалось, что он заметил черные волосы позади своего отражения, взлетевшие над кузовом.

Только этого не может быть. И собаки тоже ничего не почуяли. Собаки же глупые.

Гейб глубоко вдыхает жар и задерживает его в себе, задерживает и сидит с закрытыми глазами.

Желтому хвосту тоже уготована смерть^[42]

Виктор втыкает лопату в землю после того, как приносит в потельню следующий камень, – ему приходится сделать это дважды, чтобы она прочно держалась, – потом идет к своей машине. Не для того, чтобы прислониться к бамперу, пока его снова не позовут, а чтобы сесть на переднее сиденье и включить переднюю панель. Он наклоняется к ней и достает кассету с записями. Подносит ее к верхнему фонарю и смотрит на нее, щурясь, потом переворачивает на нужную сторону и вставляет в проигрыватель.

Из машины выплескивается барабанный бой. Барабанный бой и пение. В потельне было достаточно жарко в последние полчаса, и оттуда не доносилось ни пения, ни разговоров, вообще ничего. В последний раз, когда он поднимал клапан, он оглядел одно за другим покрытые потом лица, по очереди оценил каждое, потом кивнул, вывернул содержимое лопаты, и зеленая куртка снова опустилась на место.

Может, действует? Может, парню поможет?

Теперь он смотрит на зеленые огоньки приборной доски, достает из-под нее наушники и переключает на них звук. Потрескивающая тишина отскакивает прочь от крыши автомобиля, от стоящего там динамика. Это громкое ничто, наполненное пустотой и равнодушием. Виктор нажатием большого пальца выпускает звуки наружу, нажимает несколько кнопок или переключателей, и волна барабанного боя и пения наконец-то взлетает с крыши машины в ночное небо, он даже отшатывается назад от такой внезапности. Звуки нарастают, заполняют ночь.

Внутри потельни кто-то одобрительно два раза вопит, приветствуя эти звуки.

Виктор кивает в ответ, ему это нравится.

Он возвращается к костру, перемешивает его лопатой и замечает, что искры относит в сторону тренировочной куртки сына. Он спасает ее от сотен летящих по воздуху угольков, сворачивает и кладет на сломанный стул, стоящий возле парильни наподобие приставного столика, чтобы Натан нашел ее, как только выйдет оттуда. Затем помешивает угли в костре, наблюдает, как искры взвиваются и летят все выше, будто по невидимому дымоходу, потом прислоняет лопату к мусорной бочке, чтобы осмотреть ружье.

Убедившись, что оно не заряжено, он дважды передергивает затвор, вскидывает к плечу, словно целится в добычу, и из всех мест в темноте, куда он мог бы направить ствол, он целится прямо в тебя, в твою голову, она все еще повернута в сторону, и только правый глаз смотрит на него вдоль ствола этого ружья.

Даже не успев подумать – именно так и нужно поступать, когда в тебя целится охотник, – ты отскакиваешь назад.

И все же он замечает… не тебя, а твое движение. Некий намек.

Он опускает ружье, вглядывается в ночь.

– Джолин? – зовет он. – Это ты, девочка?

Не получив ответа, он растягивает губы и издает резкий свист, дважды хлопает по штанине джинсов.

Но ты не собака.

Более того… собак здесь нет. Больше нет.

Он ставит на место ружье, все время всматриваясь в темноту. Двигаясь в основном на ощупь, он вытаскивает из кучи три длинных щепки и сует их в угли. Через несколько мгновений одна из них загорается, а потом ярким оранжевым пламенем загораются и остальные.

Виктор стоит перед костром, его темный охотничий силуэт все еще всматривается в темноту, он снова взял в руки ружье, будто подчиняясь рефлексу, и держит его наискосок, низко опустив дуло.

Из потельни раздается еще один возглас «хо», на этот раз от Натана – в первый раз именно он требует поддать жару.

Виктор всматривается в темноту, потом в конце концов отворачивается, берет вместо ружья лопату, вставляет ее лезвие под горящие поленья и извлекает оттуда камень. Встряхивает лопату, с нее сыплются пепел и угли, перехватывает ручку повыше левой рукой в перчатке и идет боком к потельне.

Виктор стучит ногой по клапану, клапан приподнимается на блестящей серебристой подпорке и остается приподнятым. Внутри он видит три мокрых лица, каждое уже выглядит обессиленным. Вываливает следующую порцию раскаленных камней, и только успевает вынуть лопату из потельни, когда одна из лошадей издает ржание, такое громкое, что больше похоже на вопль. Виктор так сильно вздрагивает, и мог бы уронить горящий камень, если бы на лопате еще что-нибудь оставалось, но это же просто глупая лошадь.

И все-таки Виктор вглядывается в окружающую ночь, его глаза шарят по темноте, пытаясь рассмотреть чью-то фигуру.

Если бы у него хватило ума, если бы он прислушался к лошадям, его бы уже здесь не было.

А ты бы не ушла, ты бы не смогла.

Ты стоишь над своим теленком до тех пор, пока можешь устоять на ногах, а потом стараешься упасть так, чтобы твое тело его прикрывало. А потом возвращаешься десять лет спустя и стоишь у самой границы света от костра, твои пальцы на опущенных руках сжимаются и разжимаются, а глаза почти не моргают.

Он также не может бросить своего детеныша, как и ты.

И теперь он выходит из своей машины с фонариком. Луч света вонзается в окружающую темноту.

Ты распластываешься на земле, позволяешь жару опалить тебе спину.

Но он все равно знает. Ты ощущаешь по запаху пистолета у его бедра. А теперь его тошнотворный маслянистый привкус у него в руке.

– Давай, выходи! – кричит он, его слова катятся в темноту и уходят в никуда.

Лошади еще раз его предупреждают, их предостережение звучит так ясно, так настойчиво, так просто и понятно.

Он получил свой шанс. Сам виноват, ему не следовало приезжать сюда.

Теперь луч света рывками освещает пространство позади прицепа: пройдет два шага, осветит фонарем все вокруг, потом снова рывок вперед, повторение.

Когда он сворачивает за угол, ты можешь наконец выйти в колеблющийся свет от костра. Бело-коричневая лошадь, выражающая свои мысли понятнее остальных, топает копытами, кивает, трясет головой.

Ты точно так же киваешь ей в ответ.

Те двое, которые тебе нужны, голые и беспомощные сидят в трех шагах от тебя, в потельне.

Гэбриел Кросс Ганз, Кассиди Видит Вапити. Единственные двое, оставшиеся в живых после того снежного дня.

Но ты не хочешь, чтобы тебе опять прострелили спину. Ты до сих пор чувствуешь боль после того раза, тебе не нужно, чтобы этот папаша выстрелом разворотил эту дыру снова, раньше, чем ты закончишь.

Когда он заходит за прицеп, ты идешь за ним, прямо по дорожке из запаха, все еще кружащегося в воздухе, такого заметного, что ты не упустила бы его даже с закрытыми глазами. Однако ты предусмотрительно держишься подальше от прицепа, чтобы он не смог пригвоздить тебя к нему внезапным потоком желтого света. Прицеп это не поезд, с грохотом проносящийся мимо, загоняющий тебя в ловушку, но он может им стать.

Когда он подкрадывается к сортиру, за которым, как он уверен, ты прячешься, мышцы на твоих ногах сжимаются, чтобы ты могла…

Он поводит лучом вокруг себя и заставляет тебя застыть в его сиянии, а твой мозг отключается в этом ярком свете.

– Что… кто? – спрашивает он и прячет пистолет обратно в кобуру на талии. – Ты хочешь довести меня до инфаркта, Джолин?

Это ее рубашку и штаны ты стянула с веревки.

– Джолин, – произносишь ты надтреснутым голосом, которым не привыкла пользоваться.

Вы оба оглядываетесь на звук, ворвавшийся в этот момент.

Грузовик, со скрипом поднимающийся по дороге?

– Погоди, ты не… – начинает Виктор и наклоняется ближе, чтобы лучше видеть. – Ты… та самая девушка кроу из газеты, – спрашивает он, – та, которая… которая?.. – Потом он подносит кончики пальцев левой руки к правой стороне лба, чтобы показать, что он имеет в виду. – Но что случилось с твоим глазом?

«Туда стреляли, – не отвечаешь ты ему. – Дважды».

Он все равно делает шаг назад, говорит:

– Я думал, Льюис тебя… разве он тебя не убил? Что ты здесь делаешь?

Вместо ответа ты снова поворачиваешься к нему, глаза дикие, волосы дыбом стоят вокруг головы, и ты говоришь:

– Вот что, – потом бросаешься вперед, чтобы показать ему.

Жесткие люди^[43]

Кассиди следовало это сделать много лет назад. Потение следует устраивать регулярно. Ниш так им и говорил.

Но тогда оно превратилось бы в еще одно мероприятие, которое приходится отсидеть, в еще одно препятствие, стоящее между четверкой друзей и уик-эндом. Потение никогда не было ритуалом, а всего лишь пыткой.

Кассиди кивает про себя, да, он сохранит эту потельню, может, даже покроет ее настоящими шкурами вместо спальных мешков. И, может, опять подаст Дэнни прошение о восстановлении права на охоту. Почему бы и нет? Дэнни остепенился, недавно женился, даже ходит на все баскетбольные матчи. А десять лет – достаточное наказание за девять оленей. Прошло ровно десять лет. Ну, ровно десять лет будет завтра. Кассиди за это время не убил почти ни одного животного, ну, разве только двух-трех оленей-мулов^[44] на равнине да единственного лося, который так и напрашивался сам, и несколько случайно подвернувшихся белохвостых оленей. Но это скорее с целью регулирования численности стада. Регулирование численности и добыча средств существования – это его право как члена племени. Как может одно-единственное проникновение на земли старейшин все это перевесить?

А если Дэнни откажет, тогда… Когда Кассиди и Джо оформят отношения, у нее будут свои охотничьи права. Или, если она не получит их после брака в племени черноногих, то наверняка может перевести свои охотничьи права кроу сюда, если откажется от них там. И тогда, если они будут вместе, когда Кассиди добудет вапити или какое-то другое животное, Дэнни ничего не сможет им сказать. А может, она и сама захочет вместе с ним поохотиться на крупного самца.

Сидящий рядом с ним Гейб отодвигается назад от жара, испускаемого камнями, на мгновение прикрывает лицо локтем.

Когда ты так глубоко погрузился в процесс потения, тебе хочется только одного – небольшой передышки. Но тебе нужно преодолеть это желание.

– Хорошо? – спрашивает Кассиди у Натана.

Натан сидит, согнув ноги в коленях и свесив голову.

Он вроде бы кивает. Или издает слабый предсмертный хрип. Или это последняя судорога.

Кассиди отодвигает бочонок в угол и кладет ковш плашмя, носиком к этому углу, потом наклоняет бочонок в другую сторону, чтобы вылить в ковш остатки воды.

– Для Рикки, – произносит он, выливает глоток воды на землю, а потом сам отпивает глоток. Вода сейчас такая же горячая, как кофе, вскипевший десять минут назад.

Он предлагает ковш Гейбу, который берет его, как и каждый раз, произносит «Для Льюиса», выливает немного воды на землю, но передает дальше, а сам не пьет. Потому что, как он объяснил, это же ковш для собачьего корма.

«Лошадиного», – про себя поправляет его Кассиди. И к тому же это просто овсяная крупа, потому что пегую кобылу Джо приучили ожидать большего, чем обычное сено или жмых. Но Гейб не разбирается в лошадях, не знает, насколько овес инертный, и что этот ковш, вероятно, такой же чистый, как любая обеденная ложка в городе.

Натан берет ковш, его рука дрожит, волосы прилипли к лицу.

– За Трэ, – говорит он, проливая немного воды.

Это первые слова, которые он добровольно произносит за последний час, по прикидкам Кассиди.

Мальчик начинает соглашаться. Ломается. Принимает правила игры.

Хорошо.

Трэ – старшеклассник, его поминки состоялись пару недель назад, и примерно тогда же Натан сбежал из дома, удрал в дикие леса Америки. Он сумел добраться только до какого-то вонючего трейлера по другую сторону от Шелби, но это тоже кое-что значит.

Трэ, Трэ, Трэ. Именно на поминках Кассиди понял, как пишется его имя. Он всегда считал, что в нем четыре буквы, как в названии той штуки, на которой носят еду в кафетерии^[45].

Как он вообще умер-то? Кассиди не может припомнить, потому что жар превращает его мысли в сироп. Может быть, он был племянником Гриза? Вряд ли, Гриз еще слишком молод. Тогда Джорджи? Он учился в старших классах, когда Кассиди только поступил в школу?

– Прикончи ее, – говорит Гейб Натану, имея в виду остаток воды, и, получив одобрение от Кассиди – одними глазами, у него уже не осталось лишней энергии, – Натан поднимает ковшик, опустошает его и передает обратно через камни.

Кассиди берет его. Алюминий хорош тем, что не нагревается в потельне. А что использовали в старину – дерево? Рог? Мочевой пузырь? Череп росомахи? Почему бы и нет, ведь в древние жесткие времена жили жесткие люди.

Неважно. Сейчас не те времена. Это подтверждает экспонат номер один: рядом с потельней пленка в магнитофоне Виктора смолкает, снова дойдя до конца, потом несколько секунд стоит тишина, пока магнитофон опять ищет первую песню на другой стороне.

– Опять она? – еле выдыхает Гейб, но ему кажется, что он говорит очень оживленно.

– Попробовали бы вы попутешествовать вместе с ним, – отвечает Натан, его грудная клетка дважды вздрагивает, Кассиди кажется, что это слабая попытка рассмеяться. Слабоватая попытка.

Гейбу приходится раскачиваться, чтобы сидеть прямо, не упасть. Но Кассиди знает, что он сможет продержаться до восхода солнца. Из них четверых Гейб всегда оставался сидеть на ящике для инструментов в кузове грузовика после того, как все остальные уже сползали с него, валялись без чувств. Казалось, он чего-то ждал. Будто бы знал, что если сдастся, закроет глаза, то пропустит что-то и отстанет от всех.

Из них четверых, – и Кассиди очень не нравится это признавать, – из них четверых у Гейба также было меньше всего шансов до сих пор оставаться в живых. Он всегда и всюду бросался первым – со скалы ли в глубокую воду или на какого-нибудь ковбоя у стен бара.

– Вот так, – говорит он Натану, почти прижимается ртом к земле и втягивает воздух, показывая, как раздувается его грудь, потому что воздух внизу намного прохладнее, он освежает.

– Там же сидела целая сотня задниц, – отвечает ему Натан.

– И не забудь о собачьей моче, – говорит Гейб, сдается и ложится на землю.

Кассиди улыбается, его лицо на секунду приобретает сероватый оттенок. Или на две.

«Для Льюиса», – говорит он себе. Льюиса, который пытался вернуться домой.

Почти забавно: Льюис бежит домой и умирает по дороге. Рикки сбегает из дома и умирает по дороге. А Гейб с Кассиди остаются здесь, и с ними все в полном порядке.

– Эй, – окликает Кассиди лежащего Гейба.

– Просто даю отдых глазам, – бормочет Гейб в ответ.

Натан снова опускает лицо, его мокрые волосы падают черной завесой, остальное тело выглядит силуэтом в пепельной влажной темноте.

– Насчет Льюиса, – говорит Кассиди.

Гейб просовывает под себя руку, с трудом приподнимается на ней и садится. К одному его боку прилипла грязь, потому что он потный и земля под ними оттаивает.

– У нас и правда закончилась вода? – спрашивает он.

– Говорили, что у него с собой был теленок вапити, – говорит Кассиди.

Гейб пытается сфокусировать взгляд на Натане, но Натан сидит неподвижно. Он или не слушает, или прислушивается, но ему все равно.

– Серьезно, – говорит Гейб насчет пленки Виктора. – Я люблю барабаны так же, как любой краснокожий с красной кровью, поглощающий пиво…

– Он нес домой теленка вапити, – настаивает Кассиди.

– Не тот сезон, – отвечает Гейб, отмахиваясь от его слов. – Должно быть, это был бизон.

– Для них тоже неподходящий сезон, – возражает Кассиди.

– Лошадь.

– Никто не бегает с жеребенком на руках. Он слишком тяжелый.

Гейб меняет позу, но воздух все равно горячий.

– Я тебе никогда не рассказывал, – говорит Кассиди.

Гейб замирает, снова смотрит на Натана, потом опять на Кассиди.

– Та последняя охота, – продолжает Кассиди. – Классический День благодарения, или как там Рикки его назвал.

– Так это вроде был я, – говорит Гейб.

– Та маленькая телка вапити, которую застрелил Льюис, – продолжает Кассиди. – У нее был теленок в духовке.

– Я думал, это я ее подстрелил, – говорит Гейб.

– У вас уже мозги плавятся, – подает голос Натан.

Гейб пожимает плечами, будто признает, что парень прав, и говорит Кассиди:

– Это случилось в День благодарения, приятель. Может, у этой маленькой вапити просто была индейка в духовке? – Он похлопывает себя по животу, чтобы показать, какую духовку он имеет в виду.

– В субботу накануне Дня благодарения, – поправляет Кассиди.

– Завтра, – говорит Гейб с дурацкой улыбкой и смотрит вниз на наручные часы, которых на нем сейчас нет, и вообще у него нет наручных часов, да он бы их и не надел в потельню.

– Льюис его закопал, – говорит Кассиди. – Того нерожденного теленка, или что там было.

Гейб наконец умолкает.

– Та самая тощая недоолениха, которую он заставил нас тащить вверх по склону? – в конце концов спрашивает он. – Та, из-за которой нас поймал Дэнни?

– Нас все равно бы арестовали.

– Вы тогда перестреляли все стадо? – спрашивает Натан.

Кассиди и Гейб смотрят на него.

– Мне рассказала Денора, – говорит он, будто от него требуют ответа.

– Ты ей рассказал? – спрашивает Кассиди у Гейба.

– Кто еще из тех, кто там был, мог ей рассказать? – тут же парирует Гейб, потом складывает губы, будто собирается плюнуть на камни, но не может собрать слюны, поэтому просто сильно наклоняется, напоминая пьяного старика, поверяющего земле важные тайны.

– О да, – говорит Кассиди.

Дэнни. Дэнни Пиз. Конечно, он бы уже успел рассказать об этом Деноре. О чем угодно, лишь бы выставить Гейба в еще худшем свете.

– Что ты хочешь сказать? – спрашивает Гейб у Кассиди, снова возвращаясь к мысли о том теленке вапити. – Что Льюис совсем сдвинулся? И его книжки про эльфов в конце концов подействовали на его мозги, заставили убить двух женщин и бегать с новорожденным вапити на руках, пока солдаты его не застрелили?

– Это были не книги, – отвечает Кассиди.

– Эльфы? – спрашивает Натан, теперь он смотрит на них обоих.

– Дыши, дыши, тебе уже мерещится, – говорит Гейб.

– Сколько еще осталось? – спрашивает Натан.

– Ты еще не излечился? – отвечает вопросом Гейб.

– От чего? – говорит Натан. – От того, чтобы быть индейцем?

Гейб хихикает, но не улыбается, и этот звук знаком Кассиди. Он упирается кончиками пальцев в грудь Гейба, чтобы удержать его на месте, и обращается к Натану:

– Ты можешь уйти, когда захочешь, парень.

– Если уже очистился, – некстати прибавляет Гейб, а потом наклоняется вперед и пытается выкашлять легкое. Может, оба легких.

Почти через минуту этого кашля Натан спрашивает у Кассиди:

– С ним будет все в порядке?

Кассиди всматривается в Гейба, который сейчас стоит на четвереньках и чуть не блюет.

– Более или менее, – отвечает он.

Натан насмешливо качает головой.

– Мой отец говорит, что арестовывал его несчетное количество раз, – говорит он.

– Законы белого человека, – отвечает Кассиди. – Аресты только подтверждают, что он индеец.

– Тебя он тоже арестовывал.

– Твой отец – в основном хороший коп, – говорит Кассиди. – Просто иногда перебарщивает.

Через секунду на лице Натана мелькает улыбка.

– Он стоит возле потельни, как индеец у табачной лавки, – говорит он.

– Он сказался больным на вечер пятницы ради тебя, – говорит Кассиди. – Из-за того, что он здесь, ему, вероятно, придется решать массу мелких вопросов в следующем месяце. Все это ради тебя, парень.

– Ему не обязательно это делать.

– Скажи это ему.

– Он ничего не понимает.

– Он первым вошел в дом Дикки после той… Тины с ружьем? – говорит Кассиди, морщась от необходимости вспоминать подробности. – Он отскреб столько детей от асфальта, что мог бы, наверное, написать об этом целую инструкцию. Ему приходилось относить бабушкам пьяных малышей, и ему приходилось бродить по траве в поисках других бабушек. Некоторые пьяницы, которых он трясет, чтобы разбудить утром, уже окоченели, а он помнит их со второго класса. В первую неделю его работы полицейским именно его, зеленого новичка, заставили доставать Большое Перо-младшего с мелководья, когда все его лицо… Он отправил моего брата Альфреда в тюрьму, как тебе это? Он не хочет, чтобы и ты там оказался.

– Я не такой, как он и дедушка, – говорит Натан, его нижняя губа уже дрожит так сильно, что ему приходится ее прикусить.

– Он будет стоять там и поддерживать огонь в костре для тебя столько, сколько потребуется. Вот и все, что я скажу. Не каждый индейский отец такой. Тебе достался один из лучших, парень.

– Я расскажу тебе старинную индейскую историю, – вступает в разговор Гейб, голосом слабым, просевшим после кашля. Он кладет руку на плечо Кассиди, чтобы снова сесть прямо. – Это… это история об отце, который семь дней стоит возле потельни, и ему приходится отходить все дальше и дальше в лес за дровами, чтобы поддерживать огонь, а потом он просит бобров принести ему дров, подразумевая, что будет им за это обязан, а потом, когда огонь один раз чуть не гаснет, ему нужна растопка, поэтому ему приходится… приходится позвать ястреба, чтобы тот спустился и принес ему сухой мох, и он тоже остается перед ним в долгу, потом то же происходит с ондатрой, потом, а потом… – но он снова заходится в приступе кашля.

Кассиди пожимает плечами, глядя на Натана, будто хочет сказать: «Да, вот так».

– Разве нам не полагается петь, молиться и тому подобное? – спрашивает Натан, переводя взгляд с Кассиди на Гейба.

– Полагается, – отвечает Кассиди. После этого они все пристально смотрят на раскаленные камни.

– Нам нужно еще воды, – в конце концов говорит Гейб. – Жаль, у нас нет водяных пистолетов. Держу пари, индейцы в старину об этом даже не думали.

Его палец выстреливает воображаемые струи прохладной, очень прохладной воды в Кассиди, в Натана, потом в собственный рот, и пьет их.

– Ты мог бы выпить воды из бочонка, – говорит ему Кассиди.

– У меня есть… правила, – отвечает Гейб.

– Я попрошу отца, – говорит Натан – не подумывает ли он сбежать? – и именно в этот момент клапан выгибается внутрь, как тогда, когда Виктор его пытается открыть. Но только Виктора там нет. Значит, собаки вернулись?

– Возьми, – говорит Гейб Кассиди и бросает бочонок ему на колени.

Гейб ложится на спину, чтобы дотянуться до священной клюшки для гольфа, тычет ею в клапан и толкает его.

Снаружи, вместо толстых ног Виктора, он видит женские – длинные и очень красивые ноги.

Четырнадцатилетний голый Натан отталкивается пятками, стараясь отодвинуться назад, в темноту.

– Черт возьми, – пораженно говорит Гейб Нату. – Ты и правда заказал пиццу? – Потом обращается к Кассиди:

– «Таун Памп» доставляет пиццу так далеко? И разве у них вообще есть доставка?

– Я понял, – отвечает Кассиди и отставляет бочонок в сторону, потом встает и выходит наружу.

⁂

– Как там дела внутри? – спрашивает Джо.

– Жарко, – отвечает Кассиди, ерошит волосы рукой и смотрит вниз, на свое тело. – И к тому же мы совсем голые.

Джо отшатывается от капелек пота, которые летят из-под ладони Кассиди с его волос.

Он снимает руку с головы, смотрит на нее. Она еще мокрая, как и все остальное его тело. Потом переводит взгляд дальше. Обычно, если он вспотел, собаки обращаются с ним как с фруктовым мороженым на палочке. Но в таком холоде пот недолго останется потом, через пару минут он превратится в пневмонию.

– Ты видела Виктора, когда подъезжала? – спрашивает он, оглядываясь вокруг.

Джо вместе с ним смотрит на окружающую их темноту и говорит:

– Спасибо, что внес в дом мою одежду.

Кассиди обдумывает ее слова, но не может вспомнить, когда сделал это. Может, он у нее такой хороший парень и просто забыл об этом?

– В магазине все хорошо? – спрашивает он, подразумевая: «Почему ты здесь, если тебе положено быть там?»

Джо с трудом глотает, подбирает слова, она уже собирается сказать то, что хочет, когда из потельни раздается слабый крик Гейба: «Хо!»

Кассиди не сводит глаз с ее лица.

– Ты не виноват, – в конце концов произносит она. – Я хочу, чтобы ты понял. Но… в перерыве я позвонила домой.

Кассиди кивает, он знает, что именно во время перерыва она звонит своей сестре, потому что никто не следит за телефоном в комнате отдыха.

– Ты знаешь, твой друг… тот, которого застрелили…

– Который из них?

– Возле Шелби. Вчера.

– Льюис.

– Он убил жену и свою коллегу.

Кассиди кивает, ему не очень нравится такой поворот разговора.

Джо левой ладонью обхватывает правый локоть, чтобы удержать руку возле рта, опять отводит взгляд.

– Та… девушка, с которой он работал на почте. Кажется, это была моя кузина Шейни. Шейни Холдс. Моя сестра только что об этом узнала.

– Ох, черт, – произносит Кассиди. – Ох, черт.

Джо пытается пожать плечами, мол, это ничего не значит, но ей это не удается. Кассиди хочет обнять ее, но в последний момент вспоминает, какой он сейчас грязный.

– И… и что это значит? – спрашивает он.

– Это значит, что она мертва, – отвечает Джо, она, кажется, готова заплакать. – Моя тетя, ее мама, она… Шейни была ее последней, понимаешь?

– Из скольких?

– Последняя, кто еще оставался в живых. – Джо убирает волосы с лица и старается хоть на мгновение увидеть глаза Кассиди.

– Черт, – повторяет Кассиди. Вот и все, что ему удается сказать.

– Я говорила с Россом, – продолжает Джо. – Он сказал, что я могу взять три выходных начиная с предыдущего часа. Один день, чтобы добраться туда, один провести там и один на дорогу домой.

– Не беспокойся насчет Росса, – говорит Кассиди. – Гейб попадал вместе с ним в переделки. Бери всю неделю, если нужно. Или две.

– Я понимаю, что ты не можешь поехать…

– Могу…

– Третью неделю на новой работе, и уже отпрашиваешься по личным делам? – говорит Джо, и это решает дело. Она права.

– Я сразу же хотела туда поехать, – говорит она. – Но подумала, что когда я не вернусь утром, ты можешь…

– Спасибо, – отвечает Кассиди. – Я бы сошел с ума, бросался бы на всех в городе.

– Да, ты такой, – с улыбкой говорит Джо.

– Нужно делать то, что ты должен, – отвечает Кассиди, радуясь тому, что заставил ее на мгновение забыть о кузине.

Джо делает шаг назад от потельни, увлекая за собой Кассиди.

– Как он там, справляется? – спрашивает она.

– Натан?

– Он школьник?

– Восьмиклассник, кажется, – отвечает Кассиди. – Все хорошо, хорошо. Хотел бы я тогда, давно, отнестись более внимательно ко всему, что его дед для меня сделал. Тогда я бы смог лучше передать его знания дальше.

– Его дед?

– Он был… не волнуйся. Тебе надо ехать. Но тебе нужны деньги.

– Я могу…

– Возьми, – говорит Кассиди, поворачиваясь к грузовику на бетонных блоках. – Для таких случаев я их и откладывал.

Он подходит, продевает руки под старую вентиляционную решетку джипа, чтобы проскользнуть под ней, но в последнюю секунду останавливается, снова вспомнив, какой он потный. И какой голый. И какие острые ржавые куски висят снизу.

Джо уже стоит рядом с ним, хватает его за руку и притягивает к себе.

Они обнимаются, несмотря на то что он потный, ее распущенные волосы прилипают к его груди.

– Тебе теперь надо будет принять душ, – говорит он ей.

– Мне это нравится, – отвечает она.

– Дай я достану мой комбинезон, – просит Кассиди, он говорит о термосе с наличными в пакете под грузовиком.

– Я ведь не совсем бесполезна, – возражает Джо.

– Мой друг ее убил.

– Покормишь Кали? – спрашивает Джо, она имеет в виду пегую кобылу.

– Я не собираюсь так ее называть, – отвечает Кассиди.

– Про себя будешь называть, – возражает Джо и берет его лицо в ладони, прижимает его рот к своим губам, целует его на прощание и замирает, закрыв глаза.

– Осторожно, – предупреждает Кассиди. – Я тут голый.

Она опускает руку вниз, что совсем не помогает.

– Два дня, – говорит она, отстраняясь.

– До понедельника, – отвечает Кассиди.

– Я оставлю у костра полотенца, – предлагает Джо. – Мальчики всегда забывают о том, что будет потом.

Кассиди поворачивается к потельне, пожимает плечами. Она права. Они собирались просто высохнуть. Наверное. В леденящую стужу. Под снегопадом.

– Ты в состоянии вести машину? – кричит он вслед Джо. Она уже стоит на ступеньках прицепа.

– Не так уж далеко ехать, – кричит она в ответ, потом спрашивает насчет барабанного боя, несущегося из машины Виктора:

– Одна из твоих записей?

Кассиди качает головой, а затем она исчезает в прицепе, чтобы собрать вещи, прицеп потрескивает и скрипит, все окна теперь желтые, и понятно, что это горит их единственная лампа. Но все равно он выглядит живым, и это доказывает, что все оно того стоит.

Где-то в темноте лошади топают копытами и шумно дышат.

– Не волнуйтесь, – говорит им Кассиди. Потом, больше обращаясь к себе, обещает: – Я верну ваш ковшик, тише.

Но где же Виктор?

Кассиди вглядывается в темноту десять, двадцать секунд, каждая из них холоднее предыдущей, потом громко и резко свистит, подзывая собак.

Глупые собаки. Глупые лошади. Глупый Виктор.

Возвращаясь к потельне, он шагает тем быстрее, чем ближе подходит, его пыхтение превращается в пар у лица. Он сгребает две полные горсти снега, из которого капает вода, потом поднимает ногой клапан и медленно забирается внутрь, с ходу протягивая им эти две холодные горсти снега.

– Кокос? – спрашивает опьяневший от жары Гейб, он берет свою горсть снега и смотрит на Натана, ожидая, что тот подхватит шутку. – Он знает, что я люблю мороженое со вкусом кокоса.

Натан берет свою долю, прижимает снег к лицу и не отнимает руки, стараясь продлить ощущение прохлады.

– Совсем одурел, – отвечает Кассиди, стряхивая снег с рук прежде, чем сесть, а Гейб некоторое время рассматривает горсть растаявшего в руке снега, потом бросает его на камни. Пар взлетает вверх, повышая жару в потельне еще на невозможную пару градусов.

– Хо! – кричит он Виктору наружу, но Виктора там нет, только барабаны и темнота, лошади и машины, и ты, стоящая уже так близко.

Кассиди снова отпускает клапан и закрывает их внутри.

Вот так учатся танцевать брейк-данс

В голове у Гейба вертятся три мысли:

1. Выпить.

2. Отлить.

3. Теперь Джо где-то там, снаружи.

Раз она где-то поблизости, выбраться наружу на холодный воздух нельзя, а ему так хочется отлить, хотя он совсем ничего не выпил за все время потения, – это плохо с точки зрения баланса жидкостей, – но то, что Джо где-то снаружи, означает, что… ему нужно… полотенце? Большой листок? Библия, которой можно прикрыться? Не маленькая зеленая Библия, а большой фолиант в кожаном переплете.

Но… неужели в резервации кроу никогда не видели голых парней?

Гейб хихикает про себя, медленно проводит кончиками пальцев по губам, чтобы почувствовать улыбку, потому что он даже не чувствует своего лица.

– Что? – спрашивает Кассиди.

Гейб только качается из стороны в сторону, его мокрая голова описывает тайные восьмерки.

Мальчик, почти прижимаясь ртом к тающей земле, всасывает поднимающийся от нее прохладный пар.

Касс подает ему бочонок. Мальчик поднимает его, как гигантскую чашку, вливает последнее воспоминание о воде в свою глотку.

– Кажется, я уже слышал это где-то раньше… – Гейб наклоняется к Кассу, чтобы сказать ему про дурацкие барабаны Виктора.

– Ш-ш-ш, – говорит Касс, его глаза закрыты, будто он пытается оставаться внутри самого себя, старается действительно погрузиться в потение.

Конечно, здорово.

Гейб тоже закрывает глаза, плывет сквозь горячую, рыхлую черноту и чувствует, как тают его плечи, как ребра проваливаются внутрь, когда он выдыхает все из себя наружу, кончики его пальцев набухли и налились тяжестью, а ноги и ступни куда-то пропали.

«Может быть, так это и работает», – говорит он себе, одновременно стараясь добиться тишины в своей голове, потому что, если говорить с самим собой, это точно не сработает. Когда тело ускользает от тебя, твои мысли всплывают вверх над тобой, из тебя. И может, ты в кои-то веки увидишь что-то необыкновенное?

Только то, к чему приходит Гейб, не реально. Не может быть.

Он видит отца, который сидит на стуле в своей гостиной на Улице смертников.

Тот смотрит тот самый канал, что и всегда: камера направлена на автостоянку у продуктового магазина.

На маленьком закругленном экране нет ничего, ничего, и еще немного ничего сверх того, а потом – а потом – длинноногий пес трусцой пробегает по каким-то своим собачьим делам.

Отец Гейба одобрительно ворчит, и Гейб смотрит на него, будто хочет спросит: «Что? И это сходит за действие?»

Его отец подбородком показывает Гейбу, чтобы он повернулся опять к телеэкрану.

То же самое ничего, будто грабители банка закольцевали пленку и сейчас вламываются в магазин, чтобы украсть все кочаны салата-латука, которые им нужны для приготовления большого салата.

Гейб тихо ржет.

– Послушай, – говорит он, собираясь уйти, чтобы оказаться где угодно, только не здесь, но теперь на экране возникает какое-то движение.

На этот раз не собаки, а мальчишки. Четверо.

Глаза Гейба проваливаются в глазницы. В потельне или в гостиной его отца, он не знает, и это неважно.

Им было тогда двенадцать. Ему и Льюису, Кассу и Рикки.

И у них на всех был один плеер и та единственная пленка, которую Касс стащил у своего старшего брата Артура.

Льюис первый.

Он надевает наушники. Касс держит плеер, стравливает провод, а Льюис кивает в такт синтезатору, когда начинается музыка, а потом оглядывается на Гейба, Рикки и Касса, и лицо у него убийственно серьезное, и судя по тому, как качается его голова, он позволяет этой музыке заполнить все его тело.

Когда ритм доходит до его руки, кончики его пальцев приподнимаются в стороны, и он принимает позу, напоминающую египетскую, изгибы ползут вверх по его рукам, доходят до шеи, голова наклоняется набок, будто помимо его воли, а стоящие вокруг Касс, Рикки и Гейб подпрыгивают в такт этому ритму.

Вот так учатся танцевать брейк-данс.

Гейб улыбается, глядя на них четверых, как же давно это было. Льюис уже передает наушники следующему, а сам теперь держит плеер, музыка по-прежнему звучит у него в голове.

«Она всегда будет там звучать», – Гейб помнит, что так он тогда думал. Знал. Обещал.

Всегда.

И рядом с ним отец смотрит на телеэкран, на стены гостиной, на свои плинтусы, кишащие…

Касс.

Это Касс сидит рядом с Гейбом, а не отец. Они в парильне.

Гейб делает глубокий вдох, горячий воздух бурлит у него в груди, поджаривает его изнутри, и он пытается выдавить улыбку, потому что это они сейчас индейки в духовке. Но губы предают его, это слизни, они так далеко от его лица. Когда он поднимает взгляд, чтобы посмотреть на мальчика и проверить, не потерял ли он сознание и не упал ли на камни, он видит очертания еще нескольких людей, которые сидят там, уставившись в жар.

Рикки.

Льюис.

Вот только… вот только лицо Рикки стекает вниз, его разбили, растоптали, а когда Льюис поднимает взгляд, в его груди видны отверстия величиной с палец, сквозь которые льется свет, и… и…

Гейб вскакивает, ударяется головой о потолок потельни, и собачья шерсть дождем сыплется вниз.

Несколько волосинок падают на камни, шипят и наполняют воздух горечью.

– Мне надо… надо… – произносит он, пригибаясь, держась рукой за плечо Касса, и Касс не останавливает его, пока он на ощупь пробирается к клапану и выскакивает голый в ночной холод.

Через секунду, когда он жадно втягивает в себя прохладу, из-под клапана вылетает и бочонок, чтобы Гейб его наполнил. Потому что испытание еще не закончилось.

Гейб запрокидывает голову, смотрит на россыпь звезд над головой.

Пускай Джо подойдет, окинет его взглядом с головы до ног, покачает головой. Ладно, он не самый крутой индеец на свете. Зато он больше всех страдает от жажды. И не согласен пить затхлую воду из бака Касса.

У него самого есть вода в холодильнике, вон там, в грузовике.

Он находит «маузер» возле бочки с мусором и несколько шагов опирается на него, как на трость, потом прислоняет к автомобилю Виктора и похлопывает рукой по капоту в благодарность за то, что тот подержит его ради него. Опирается на один из стульев, чтобы не упасть, и оглядывается, изучая окружающую обстановку.

Если не считать прицепа и машин, то все вокруг могло так выглядеть и двести лет назад.

Ни одной электрической лампы на многие мили вокруг, куда ни глянь. Но он и рад, что сейчас не двести лет назад. Двести лет назад в кабине его грузовика не было бы бутылок с холодным пивом.

Когда Гейб отрывается от стула, чтобы добраться до холодного-прехолодного пива, он хватает рубашку Касса и прижимает ее к промежности на тот случай, если Джо сейчас выскочит из-за автомобиля Виктора.

Кстати.

– Эй, костровой! – зовет Гейб, вертя головой во все стороны.

Никого.

– Хм, – хмыкает он и наконец останавливает взгляд на сортире позади прицепа, видит внутри желтый свет фонаря и кивает.

Виктор там, в той будке.

Гейб ухмыляется, дескать, кому какое дело? Он отталкивается от бока патрульной машины, на которую почему-то опять наткнулся.

Здесь так прохладно. Так замечательно. Самое лучшее ощущение на свете – скрипящий под подошвами его ног снег.

Подойдя к грузовику, он протягивает руку в открытое окно со стороны пассажира, открывает сумку-холодильник, и его рука опускается в воду, которая раньше была льдом. В ней даже еще плавают кусочки льда.

Он достает пиво для себя, трет холодной бутылкой все лицо, грудь, плечи.

Его восхищает шипение, которое бутылка издает, когда он ее открывает, из нее поднимается струйка тумана, обещая несказанное блаженство.

– Я о тебе думал, – шепчет Гейб в горлышко бутылки и поднимает ее к губам, он старается пить медленно, чтобы его не стошнило.

Пока Гейб пьет, он мочится с помощью левой руки. Касс всегда просит не мочиться слишком близко от прицепа, или отходить подальше к деревьям, или пользоваться сортиром, не то тут все пропахнет желтой мочой, если все будут поливать ею участок, но ему наплевать. Все равно в сортире сидит Виктор, а Гейб не может ждать.

Жидкость внутрь, жидкость наружу.

В конце концов, задохнувшись, он прерывает долгий поцелуй с пивом, вытирает губы рубашкой Касса и – упс! – бросает взгляд вниз, на то, куда он мочится.

Это одна из собак.

Он отводит струю в сторону, стряхивает конец и не застегивает молнию, потому что застегивать нечего.

Он смотрит в сторону прицепа, где горят все лампы. На сортир, присевший над глубокой ямой. На автомобиль Виктора, из которого несется в ночь громкий барабанный бой.

И на собаку.

Это одна из двух собак, не Левша, а… Танцовщица. Да, Танцовщица, мертвая, мертвая, совсем мертвая собака.

Гейб осторожно приседает и трогает спутанную шерсть собаки.

– Что с тобой произошло, малышка? – говорит он, гладя собачье бедро.

Ее кишки выпирают из-под кожи одной из задних лап. Гейб раньше видел такое у собак, которые попали под машину.

Но эту собаку словно… затоптали?

Ее грудная клетка тоже раздавлена, и так как не осталось места для легких, сердца и печени, большая их часть выплеснулась из пасти и образовала нечто похожее на один плотный сгусток. Язык вывалился наружу, но еще не распух.

– Какого черта? – говорит Гейб, встает, смотрит в темноту, а не назад, где ты стоишь по другую сторону от грузовика. Если бы он только обернулся, бросил взгляд в окно со стороны пассажирского сиденья, сквозь кабину, то увидел бы, как ты наблюдаешь за ним со стороны водителя.

Ты уставилась на него гневным взглядом, твои руки с пятью пальцами сжаты в кулаки.

Но он не смотрит. И не посмотрит. Всю жизнь он смотрел не туда.

Почему сегодня ночью должно быть иначе?

– Касс, – произносит он, будто пробует выговорить, – думаю, одна из твоих лошадей вырвалась из загона, парень. И ей не нравятся твои собаки.

Он осторожно огибает собаку, идет дальше в темноту.

Другие собаки лежат на два шага дальше.

Медведица мертва, но Левша все еще борется.

– Черт, – говорит Гейб, опускаясь на одно колено.

Левша скулит.

– Черт, черт, черт, – произносит Гейб и ставит бутылку пива в снег, держит ее там секунду, чтобы удостовериться, что можно ее отпустить и она не упадет.

Правой рукой он шарит вокруг в поисках камня, находит подходящий тяжелый камень, потом левой рукой нащупывает голову собаки.

Теперь она мертва.

Он кладет камень на место и садится на колени.

Потом поднимается без пива, без рубашки. Когда он оглядывается на свой грузовик, там никого нет, в туннеле света из окон. Шагая обратно, он убирает волосы с глаз и размазывает кровь по всему лицу.

Тот камень, которым он воспользовался или хотел воспользоваться, – это тот же камень, который использовала ты.

Это почти забавно.

Вернувшись к грузовику, он хватает тряпку из-под сиденья, вытирает руки и лицо, потом другой рукой достает еще одну бутылку пива, выпивает ее залпом и, повернувшись, разбегается и забрасывает ее так далеко в темноту, как только может.

Она приземляется только спустя несколько долгих секунд и не разбивается, а только звякает.

Кассу это не понравится. Кому понравится, когда погибают сразу все его собаки? Но ведь Гейб невиновен. И если… если он уйдет сразу же после потения, то ему даже не придется в этом участвовать.

– Тебя даже никогда здесь не было, – говорит он себе, оглядываясь вокруг: вдруг Джо стоит у него за спиной и подслушивает?

Почему он вообще об этом думает?

– Становишься нервным на старости лет, – бормочет он и вытаскивает через окно холодильник со все еще прохладной водой.

Она будет получше, чем вода из бака Касса. И им лучше найти что-то получше, чем ее черпать.

Гейб плюхает холодильник на капот, открывает дверцу со стороны пассажира и копается под сиденьем, подняв глаза вверх, чтобы увеличить чувствительность пальцев. В конце концов он находит старый металлический термос. Отвинчивает крышку, бросает на пол кабины, потом сильно дует в термос, уже отвернув лицо в сторону.

Внутри нет никаких мышиных скелетов или панцирей жуков.

Он переворачивает термос вверх дном, стучит им по переднему колесу, чтобы вытряхнуть нечто застрявшее там, и когда ничего не вываливается – там ведь могло быть просто кофе, – он сует в рот его тонкий край и так несет, а холодильник прижимает к себе обеими руками, словно самый большой, самый квадратный, самый освежающий фиговый лист.

Он, как настоящий герой, принесет им воды с кубиками льда. А мертвые собаки на снегу? С ними пока ничего не произошло, они даже не реальны.

На обратном пути к потельне он громко поет по-индейски вместе с певцами, шагая в такт барабанному бою.

Истории индейцев племени черноногих^[46]

Натан вспоминает одну дурацкую летнюю программу, несколько лет назад, когда всем десятилетним школьникам полагалось изучать традиции. Он тогда носил три косы, и его все еще готовили к тому, чтобы он стал стопроцентным индейцем. До того, как он начал становиться тем, кем был в действительности.

Трэ тоже там был и тоже носил традиционные косы.

На той неделе их обучали не верховой езде, не стрельбе из лука, не чему-то крутому, а тому, как сушить мясо на решетке.

Сидя в жаркой потельне, он себя именно так и чувствовал: как одна из тонких полосок мяса на той решетке из веток, под которой горит слабый огонь, а солнце припекает сверху.

Только в его голове все время вертелись слова, которые возникли под влиянием пара. Их он узнал тогда, когда дед знакомил его с языком. Когда еще имело смысл на нем разговаривать.

«Куто’йисс».

«Куто’йиссс’ко’маапии».

«По’нока».

Куто’йисс – это то место, откуда вчера его привез отец. Холмы Свитграсс^[47]. Вставьте это слово в предложение: «Я уехал в Куто’йисс, может быть, для того чтобы умереть, дедушка. Чтобы быть вместе с Трэ.

Но твой глупый сын притащил меня обратно. Я поехал туда, потому что ты всегда говорил о деньгах за Свитграсс, помнишь? О том, что Америка так и не заплатила нам за те холмы, которые украла у нас?»

Вставьте это слово в другое предложение: «Я лучше умру в Куто’йиссе, чем погибну в автомобильной аварии в Катбэнк Крик, как Трэ».

А что насчет Куто’йисс’ко’маапии? Это не холмы Свитграсс плюс «ко’маапии», что было трудно понять тогда, давным-давно. Да и сейчас тоже.

Означает это имя – «Мальчик из сгустка крови», ребенок-герой, родившийся из сгустка крови, в те времена, когда подобной ерундой занимались все время, по крайней мере, так говорил дед, когда зазывал еще одного мальчика прийти в потельню и послушать его истории.

Натан никогда никому не рассказывал, но где-то во втором классе, когда отец каждый день заплетал ему косы перед уроками, он втайне понимал, что он и есть Куто’йиссс’ко’маапии, и ему суждено спасти людей, а потом стать звездой на небе. Потом, классе в седьмом, мистер Масси объяснил, что каждый юный индеец считает себя переродившимся Неистовым Конем^[48].

Денора Кросс Ганз вскинула руку в воздух, когда о нем рассказывали на уроке, и Натан украдкой оглянулся на нее, как всегда.

– Только не девочки, – сказала она.

– А все девочки считают, что они… Сакагавэа^[49], – пожал плечами мистер Масси, его губы лихо проскакали по всем этим слогам, будто произнося замечательную шутку.

Поскольку Денора Кросс Ганз мало знала о древних индейцах и не выбрала кого-нибудь получше вместо предательницы, она приберегла всю свою злость для матча в тот вечер и вышла из игры из-за перебора фолов, ее пришлось удалить с площадки за драку, и ее новому отцу пришлось держать ее родного отца, который сам рвался на площадку.

Натан сидел там же, на трибунах, вопил, поддерживая ее, вместе со всей толпой, кричал, что это не ее фол. И даже если ее, что с того?

Денора Кросс Ганз никакая не Сакагавэа. А Натан никакой не Неистовый Конь и не Мальчик из Сгустка Крови. Теперь он это понимает. Те дни трех кос остались в прошлом, с ними покончено. Ни к чему вся эта чепуха с потельней. И зря отец включил этот бой барабанов снаружи.

Когда Гэбриел предлагает новый бочонок, Натан кладет его на колени, черным металлическим термосом зачерпывает воду, она такая холодная, что почти обжигает.

Касс кивает ему, чтобы он продолжал, что он все делает хорошо.

Натан выплескивает еще немного воды на камни, и пар взлетает между ними тремя, заключив каждого в свою собственную потельню, почти.

Неужели камням полагается быть настолько горячими?

Натан так не думает.

Никому не выдержать потение больше часа-двух, иначе они просто сварятся. Один или два круга назад Гэбриел сказал, что он однажды уже как-то «спекся», но им до этого состояния еще далеко.

Термос еще до половины наполнен водой.

Натан плещет немного на шипящие камни, потом еще раз, и уже собирается выпить, когда вспоминает правило: надо почтить предков. Так говорил ему Касс. А Гэбриел говорил, что надо просто произнести чье-то имя, имя того, кто не может напиться.

– Дедушка, – произносит Натан, достаточно громко, чтобы услышали сквозь пар эти два клоуна, и выливает половину воды, которую собирался выпить.

Он уверен, что сидящий напротив него Касс кивает: «Хорошо, хорошо. Теперь давай дальше».

Вернувшийся на свое место в их треугольном кругу Гейб – следующий на очереди к бочонку, который он только что принес.

– Ниш, – произносит он, будто соглашается с Натаном, и выплескивает порцию воды, а сам не пьет. Наверное, он напился вдоволь, пока был снаружи.

– Думаешь, он достаточно выпил? – спрашивает Гэбриел, ни к кому конкретно не обращаясь, когда передает бочонок Кассу.

Касс поднимает глаза, он не понимает, поэтому Гейб объясняет:

– Его дедушка, приятель. Он уже пил два раза. Ему скоро придется выйти, чтобы помочиться, как думаешь?

После этого он улыбается, распустив губы, кажется, что его лицо тает.

– Интересно, чем пахнет моча призрака? – говорит дальше Гейб. – Так же, как у всех? – Он пытается поднять ступню к носу, чтобы понюхать мочу призрака.

– Тебе недостаточно жара? – спрашивает в ответ Касс, потом поворачивает лицо к клапану входа и издает громкое «Хо!», требуя еще один раскаленный камень, несмотря на то что предыдущий еще не принесли.

Гэбриел в ответ обмяк, он смотрит на потолок, будто надеясь, что там таится нечто, что его спасет, и Натан понимает, что большой плохой полицейский Желтый Хвост был прав: Гэбриел и Касс – это они с Трэ спустя двадцать лет. Или были бы ими, если бы Трэ еще был рядом. Или если бы он был вместе с Трэ.

Больше ему ничего и не нужно. Только один хороший друг. С которым можно быть глупым. Который поднимет тебя с земли, прислонит к стенке.

Пример пятьдесят восьмой: Гэбриел заточил свою руку, и она стала острой, как клинок, он прикасается ею к плечу Касса, ровно настолько, чтобы получить от Касса удар электричеством, и это электричество бежит вверх по его руке, и он наклоняет голову самым дурацким образом, совсем не так, как робот.

– Ш-ш-ш, это серьезно, приятель, – шипит Касс Гэбриелу, и Натан трясет головой в адрес их обоих: один вроде балдеет, сидя на голой заднице, другой торжественно окунает новый ковшик в воду и поднимает его высоко вверх, будто ты должен хорошенько его рассмотреть, прежде чем вылить из него немного воды и напоить мертвых.

Но он ничего не выливает.

Он продолжает разглядывать этот черный, когда-то дорогущий термос.

– Что? – спрашивает Гэбриел и перестает раскачиваться, как змея, под звучащую внутри музыку. – Я знаю, что это не ковшик для собачьего корма, приятель, но некоторым…

– Где ты его взял? – спрашивает Касс, без малейшего намека на шутку.

Гэбриел молча пожимает плечами и только медленно оглядывается и снова начинает раскачиваться, как пьяный, когда Касс встает и выходит из потельни, унося с собой термос.

– Мы закончили? – спрашивает Натан у Гейба, и Гейб снова приходит в себя, оглядывает потельню, и в конце концов его взгляд упирается в бочонок, из которого Касс пролил воду, выходя наружу.

– Быстро, мальчик, – говорит он Натану, показывая на пролитую воду. – Произноси имена всех мертвых индейцев, какие знаешь, я сейчас вернусь, – а затем он точно так же уходит, и Натан понимает, что таким все время был их план. Оставить его здесь наедине с его мыслями, с его демонами. С его дедушкой.

Он трясет головой при мысли обо всей этой глупости.

«Что бы сделал Неистовый Конь?» – спрашивает он себя. Вероятно, остался бы здесь на всю ночь, пристыдив всех остальных, когда вышел бы отсюда обнаженный, продержавшись дольше всех, когда все камни остыли.

Или так, или досчитать до ста и покончить с этим индейским дерьмом.

– «Главные события» показывают в одиннадцать, – напоминает он отцу, который где-то там, снаружи. – Как насчет того, чтобы успеть к началу?

И уцелел один…^[50]

Десять лет, и вот ты наконец здесь.

От стада ты узнала запах, вкус и звуки момента, когда Ричарда Босса Рибса забили до смерти на той парковке в Северной Дакоте, и ты чувствуешь, как в грудь Льюиса Кларка впиваются пули, как его тело дергается рядом с твоим собственным телом, а его руки прижимают тебя к нему так, словно нет ничего на свете важнее тебя, но на этот раз ты увидишь, как это произойдет.

Сейчас будет иначе. Лучше. Это придаст смысл долгому ожиданию.

Раньше ты стояла возле загона для лошадей, совсем близко от собак. Теперь ты стоишь на другой стороне подъездной дороги, ты пришла от сортира, твои подбородок и рот почернели от крови.

Никто из этих двух последних даже не подозревает, что ты существуешь на этом свете. В тот день, когда они убили тебя во время снегопада, для них это был просто еще один день, еще одна охота.

Поэтому это должно произойти именно так.

Ты могла бы прикончить их в любой момент последнего дня, полутора дней, но они этого не заслужили. Они должны прочувствовать то, что чувствовала ты. Нужно выбить почву у них из-под ног, лишить их смысла существования и бросить в неглубокую яму.

Первым выходит из потельни тот, кого зовут Видит Вапити. Кассиди. Это имя уже оставляет плохой привкус во рту. Он стоит перед садовым стулом, на котором оставил одежду. Сначала он схватил ярко-белую рубаху мальчика, которая лежала прямо возле потельни, но положил ее обратно, даже попытался снова сложить ее, как раньше. Его собственной рубашки там уже нет, зато остались его штаны. Он пытается их надеть, но он потный, а штаны узкие, и у него ничего не получается.

Он стонет от отчаяния, садится на стул, а потом вытягивается на нем, почти ложится, чтобы уменьшить сопротивление. Но дело не в его позе, просто он весь липкий от пота. Стул складывается, левая пара полых алюминиевых ножек подгибается.

Он встает на ноги, наполовину натянув штаны, раскручивает стул над головой и швыряет изо всех сил, как можно выше и дальше, мимо загона для лошадей.

И так как он смотрит, как падает стул, он видит свою рубаху, смутное пятно в темноте слева от грузовиков.

– Пристрелю этих собак, – говорит он, берет черный термос и крадется туда.

Через мгновение другой из них, Кросс Ганз – Гэбриел, который первым выстрелил из ружья в стадо в тот день в снегу, – уже стоит голый перед потельней, наблюдая, как его друг крадется в темноту.

В кои-то веки он молчит.

Медленно он осознает, что свет в прицепе все еще горит и что он совсем голый. Он прикрывается руками, бросается к своему упавшему, согнутому стулу и устраивает танец со штанами точно так же, как до этого его приятель.

– Виктор? – оглядываясь по сторонам, зовет он тихим голосом, словно пытаясь прикрыть свою наготу.

Он скатывает рубаху, сложив один рукав с другим, и ты вспоминаешь недавние слова мальчика о командах в майках и без маек.

– Видимо, церемония закончена, – говорит Гэбриел, по-прежнему наблюдая за Кассиди.

Он ошибается. Церемония только начинается.

Посмотри теперь на другого.

Кассиди рывком поднимает свою рубаху с земли, пытается продеть правую руку в рукав, но… он мокрый, как будто чем-то пропитан?

Он вытаскивает из него руку, смотрит на расплывающееся пятно.

Кровь.

И только тут до него доходит, посреди чего он стоит.

Собаки. Его собаки.

Он вышел сюда только для того, чтобы быстренько залезть под свой грузовик и проверить, на месте ли его черный термос, и ему просто не повезло, что друг приволок точно такой же термос черт знает откуда. Кассиди даже не думал решать странную загадку – что случилось с его собаками. Пять секунд назад никакой загадки вообще не было. Собаки были просто собаками, убежавшими по своим собачьим делам.

Например, чтобы умереть.

Их головы чем-то размозжили… может, лошади вырвались на свободу и затоптали их? Собаки вечно их доставали. Но все же.

Кассиди поднимает взгляд, глаза лошадей сверкают в тусклом свете гаснущего костра, широко раздувая ноздри от запаха смерти в воздухе. Они по-прежнему в загоне и не могли этого сделать.

Итак.

Он возвращается к ближайшей собаке, видит камень, которым ее убили. Он осторожно опускается на колени, снежная корка режет ему ноги у щиколоток. Прямо рядом с покрытым кровью камнем лежит одна из пивных бутылок Гэбриела.

Кассиди начал задыхаться.

Он смотрит на костер, на потельню. На Гэбриела, пытающегося застегнуть пуговицы на штанах, для чего ему приходится прыгать на одной ноге, чтобы вторую можно было вытянуть прямо вперед.

В этом нет ничего забавного.

Мысли Кассиди можно прочитать по его лицу, по виду скошенной в одну сторону верхней губы. «Гейб, примерный условно-освобожденный. Гейб, убийца собак. Гейб, грабитель банков».

Кассиди кладет руку на камень, но не бросает его сразу же: он чувствует чье-то присутствие, так же как почувствовал Виктор Желтый Хвост. На этот раз не твое, а – пара неожиданных глаз, которых здесь быть не должно, всего в нескольких шагах и смотрит прямо на него.

Женщина из племени кроу, которая тоже здесь живет и оставляет свой запах повсюду, особенно на своей одежде. Она находится под старым грузовиком, она его предупреждала, что будет там, одна ее рука поднята к шасси, но сейчас она не двигается, не знает, во что сейчас превратится эта ночь.

– Они там? – тихо спрашивает ее Кассиди, чтобы не услышал Гэбриел, и женщина не отвечает. – Неважно, – говорит он, стоя с черным термосом в руке. – Я уже знаю.

С этими словами он выходит из тени и останавливается у грузовика Гэбриела.

Распахивает дверцу со стороны пассажира и включает верхний свет.

Гэбриел наклоняет голову набок, говорит:

– Касс?

– Ты думал, я не замечу? – спрашивает Касс.

Гэбриел подходит ближе, прищурив глаза.

Он уже слышал этот тон, но никогда его друг не разговаривал так с ним, ни разу за все эти годы, наверное с тех пор, как… прищурь глаза, вдохни… с тех пор как старший брат Кассиди сел в тюрьму, и Кассиди выпил целую бутылку и вломился в школу ночью, чтобы сорвать дверцу старого шкафа брата в раздевалке и сохранить для него то, что там лежало.

– Чего не заметишь? – спрашивает Гэбриел, по-прежнему осторожно приближаясь. – Что я притащил много холодной чертовой воды в это жалкое подобие потельни, а ты ее всю пролил?

Тело Кассиди содрогается от неприятного смеха.

Он прерывает его, грохнув термосом о боковое зеркало грузовика Гэбриела. Стекло разбивается, рама повисает на нижней части кронштейна, все еще привинченном к дверце, его верхняя часть оставляет глубокую царапину на краске.

– Какого черта! – произносит Гэбриел, он уже подошел близко и выпятил грудь.

Кассиди не отступает ни на шаг, вопреки обыкновению, и говорит:

– Дай мне взглянуть на твою руку.

Гэбриел пятится назад.

Кассиди протягивает руку, берет левую ладонь Гэбриела, поворачивает и рассматривает.

– Она ведь тебя едва укусила, – говорит он о двух маленьких проколах, окруженных синяком.

– О чем ты?..

– Так ты себя оправдываешь? – продолжает Кассиди.

– Это… – начинает Гейб, потом замечает дикий взгляд Кассиди. – Собаки, нет, да, то есть… все не так. Я собирался…

– Не собаки, – говорит Кассиди. – Деньги, Гейб. Там было девятьсот долларов, парень.

– Где?

Кассиди швыряет черный термос в грудь Гейба.

– Ты знаешь где.

Гейб ловит термос и демонстративно ставит его на капот своего грузовика.

– Ты думаешь, я прячу на себе девятьсот долларов? – недоверчиво говорит он. – Думаешь, у меня когда-нибудь было сразу девятьсот долларов? – чтобы доказать свою невиновность, он сует обе руки в карманы и выворачивает одновременно оба кармана наизнанку. Оттуда вылетают пять двадцаток и планируют на землю.

– Я только что получил их от Виктора, – говорит он. – Ты же сам видел.

– А в той? – Кассиди показывает на другую руку, все еще сжатую в кулак, которая держит то, что было в другом кармане.

Гэбриел опускает глаза на эту руку, будто тоже хочет это узнать.

Но он чувствует ладонью, что в ней лежит.

И отступает от Кэссиди.

– Я не… это не мое, – говорит он. – Этого здесь не было.

– Чего? – Кассиди протягивает руку.

Гэбриел делает еще шаг назад.

– Да разве это мои штаны? – говорит он, глядя вниз, на штаны.

– Покажи мне, – говорит Кассиди, голос его звучит тихо и угрожающе.

Гэбриел смотрит ему в глаза и говорит:

– Послушай, я не понимаю, что… – и протягивает к нему руку ладонью вверх, разжимает пальцы и бросает быстрый взгляд на то, что лежит там.

Это кольцо. То самое, которое Кассиди хранил на дне термоса, для Джо.

– Она тебе настолько не нравится? – говорит Кассиди, издавая нечто, похожее на смех.

– Нет, погоди, я не… – отвечает Гэбриел, осторожно положив кольцо на капот грузовика, чтобы показать, что оно ему совсем не нужно. И он вовсе его не крал.

– А потом, вдобавок ко всему, ты убил моих собак? – продолжает Кассиди. – Ты заразился безумием от Льюиса? Черт, я не понимаю, что с тобой происходит, Гэбриел Кросс Ганз. Скажи мне, почему ты это делаешь… нет-нет, даже не пытайся. Просто скажи, где деньги.

– Послушай, кто-то… я не знаю, что ты… – начинает отвечать Гэбриел, но Кассиди его останавливает: одной рукой берет с капота черный термос, вертит его, стараясь взять так, как ему удобно, и бьет им в лобовое стекло грузовика Гэбриела, оставляя глубокую белую вмятину с термосом в центре, будто нечто слетело с неба, целясь именно в этот грузовик и только в этот грузовик. Гэбриел переводит взгляд с лобового стекла на Кассиди, потом обратно на стекло, и наконец-то вспыхивает.

– Вот так? – произносит он, повышая голос, как Кассиди, и начинает действовать. Он до конца отрывает зеркало, держит его за кронштейн и наносит им удары по ливнеотводному лотку кабины, пока крыша не прогибается внутрь, образовав глубокую вмятину, которую уже не получится выправить.

– Давай, приятель! – подзадоривает он. – Давай разнесем его к черту! Дурацкий грузовик, дурацкий, вечно вязнет в грязи, именно тогда, когда…

Видя, что Кассиди не присоединяется к нему, Гэбриел швыряет зеркало в темноту и поворачивается лицом к Кассиди, тяжело дыша.

– Но это не единственный грузовик, который вечно вязнет в грязи, – говорит Гэбриел. Он проносится мимо Кассиди и набирает скорость к тому моменту, когда, оттолкнувшись от своей собственной задней фары, он бежит дальше, пока Кассиди не успел его остановить.

– Нет! – вопит Кассиди, ныряет за ним и хватается за правый задний карман Гэбриела.

На мгновение Гэбриел замедляет бег, но затем карман отрывается, и в прорехе мелькает голый зад.

– Гейб, Гэбриел, нет! – кричит Кассиди, падая на землю, но уже слишком поздно.

Если бы один из них бросил взгляд всего на шесть футов дальше в темноту справа, они бы увидели белую полоску твоей улыбки.

Вот оно. Получилось.

Гэбриел огибает старый грузовик, чтобы подойти к нему сбоку, и изо всех сил врезается в него плечом, насколько ему их хватает.

Он весит немного, но достаточно.

Кассиди уже вскочил и бежит, но его штаны не застегнуты на пуговицы, и они ему слишком длинны, когда он без сапог, и он не успевает добежать вовремя, он бы никак не успел добежать вовремя.

Грузовик качается в одну сторону, потом в другую, и Гэбриел улавливает этот ритм и снова толкает его, достаточно сильно, и один из шлакобетонных блоков под передним кожухом полуоси взрывается, кабина со стороны водителя проседает, как лошадь, падающая на одно колено. Нет, как вапити, которого только что застрелили, он еще не понимает, что валится на землю.

– Нет! – кричит Кассиди и сует пальцы в отверстие от руля со стороны пассажира именно в тот момент, когда шлакоблок с этой стороны тоже разваливается, кусок за куском, увлекая за собой два блока, стоящие под задней осью.

Какое-то одно невозможное мгновение Кассиди держит грузовик на весу, он вопит, его рот открыт так широко, как только он может его открыть, так широко, что Гэбриела даже охватывает паника. Он втискивается на то же место, где стоят ступни Кассиди, и просовывает руки в отверстие для руля, словно удержать этот грузовик важнее всего на свете.

Однако грузовик этого не знает. Он все дальше проваливается сквозь шлакоблок и разом рушится вниз.

Кассиди падает вместе с ним, он мгновенно прижимается щекой к снегу, пытаясь заглянуть под него, но там уже нет покрышек, нет колес, даже тормозные барабаны исчезли. Грузовик упал на раму. Под ним ничего уже не увидеть.

Он бьет кулаком по земле, снова и снова, а Гэбриел просто стоит и смотрит на него.

– Эй, приятель, у меня в грузовике есть мощный домкрат, мы можем… – говорит Гэбриел, но Кассиди поднимается, натыкается на него, отталкивает его прочь.

Гэбриел падает и лежит, глядя на Кассиди снизу.

Теперь Кассиди пытается… открыть капот?

– Эй, – говорит Гэбриел, встает и делает шаг к нему, но Кассиди локтем опять сильно отталкивает его прочь.

– Что на тебя нашло? – спрашивает Гэбриел.

Теперь Кассиди плачет, что-то бессвязно бормочет, задыхается.

Гэбриел отходит назад, бьет локтем по перекошенному капоту раз, другой, пытаясь напомнить пружинам, как они работают. Старая защелка отскакивает, и капот приоткрывается на несколько дюймов.

Кассиди просовывает одну руку внутрь, сдвигает приржавевший крюк вправо, а другой рукой с металлическим скрежетом поднимает капот. Потом он падает на спину, закрыв руками лицо от того, что он там увидел.

Гэбриел переводит взгляд со сгустка боли, в который превратился Кассиди, на грузовик.

Внутри нет мотора, поэтому он видит все до самой земли.

Это женщина из племени кроу. Часть ее, во всяком случае ее волосы, в луже крови и мозгов, и все это впитывает красивое одеяло с изображением Гудзонова залива. Поперечная балка в задней части моторного отсека над тем местом, где полагается находиться трансмиссии, кажется, упала прямо на ее лицо и проломила лоб. И снова поднялась.

Она пыталась спастись в безопасном месте, в моторном отсеке. Знала, что грузовик падает, и пробиралась вперед, хватаясь за все, до чего могла дотянуться.

У нее бы получилось. Должно было получиться.

Но они не смогли удерживать грузовик на весу достаточно долго. Грузовик, которому не было никакой необходимости падать, во‐первых, Гэбриел сделал это только для того, чтобы тупо что-то доказать. Чтобы вернуть Кассиди, чтобы наказать его за то, что тот разбил ему ветровое стекло, и доказать, что он не имеет никакого отношения ни к деньгам, ни к собакам.

И все-таки.

Гэбриел зажимает ладонями рот, он больше не может заставить легкие как следует работать.

Кассиди крадется к нему от патрульной машины и держит в руках «маузер».

Гэбриел преграждает ему путь, падает на колени, предлагая ему себя, но Кассиди обходит его и идет к грузовику, который сейчас лежит на женщине из племени кроу.

Он открывает дверь со стороны пассажира, лезет внутрь кабины, из которой поднимается большое облако пыли.

– Касс, друг, я не… что она там… – говорит Гейб.

И тут он видит, что делает его друг. Кассиди же говорил, что у него, кажется, завалялся патрон, который может подойти к этому старому ружью. Один из тех, которые лежат в мешке Рикки с украденными патронами.

Кассиди пробует первый патрон, но он не вставляется, и тогда он бросает его и берет следующий.

– Ты знал, что я здесь храню свои деньги, – говорит он Гэбриелу, будто хочет объяснить.

– Парень, парень, – говорит Гэбриел, встает и протягивает вперед руки, будто они могут опровергнуть обвинения, будто могут остановить пули, будто могут все исправить.

Кассиди загоняет следующий патрон, вытаскивает его обратно, выбрасывает.

– Заткнись, – говорит он. – Ты вечно болтаешь. Никак не заткнешься. Если бы ты хоть раз в жизни просто послушал…

– Я бы никогда не причинил ей вреда! – орет Гэбриел.

Они оба слышат, что следующий патрон идеально скользит в патронник, словно был сделан ради этого момента.

Кассиди передергивает затвор и выходит из грузовика, держит оружие в положении «на грудь», опустив голову, словно он действительно собирается это сделать.

– Мы выросли вместе, – говорит он, изо всех сил стараясь, чтобы губы не дрожали. – Я любил тебя, парень. Ты столько раз спасал мне жизнь, а я в ответ спасал твою. Но… Это же ее жизнь, разве ты не понимаешь? Я ее любил. Она спасла мою жизнь. А я спасал ее! Все в кои-то веки срослось, как ты не понимаешь? А теперь… теперь…

С этими словами он поднимает ружье к плечу и пятится назад, чтобы ствол смотрел прямо в середину лица Гэбриела.

Гэбриел прерывисто дышит и качает головой: нет, нет.

Ему некуда уйти, чтобы Кассиди не достал его выстрелом из ружья, и он опять падает на колени. Ружье следует за ним, словно привязанное к его переносице.

– Давай, парень, – говорит он. – Давай, мать твою. Я не заслуживаю… Просто сделай это! Никто даже не узнает, никто меня не хватится, парень! Ты был единственным, кто бы хватился. Если… если ты… Просто сделай это!

Чтобы было легче, он вздергивает подбородок и смотрит прямо перед собой. Через мгновение он начинает петь, кажется он поет под бой барабанов, все еще несущийся с крыши патрульной машины, но не только. В его пении есть что-то еще.

– Заткнись! – кричит ему Кассиди и пятится назад, словно поняв, что собирается совершить.

Но ты знаешь, что он все время видит и свою женщину-кроу сквозь отсек мотора, под грузовиком, который опрокинул Гейб.

– Ты что делаешь?! – орет он Гэбриелу.

– Пою предсмертную песнь, – бормочет Гэбриел. – Ш-ш-ш, следующий куплет очень сложный.

– Ты просто притворяешься! – отвечает ему Кассиди. – Ты делаешь вид, что настоящий индеец, ты все выдумываешь!

– Черт, кто-то же должен, – отвечает Гэбриел и опять поет.

Это даже не слова, а просто старинные звуки, они поднимаются все выше и выше, а потом все начинается сначала, они снова нарастают.

– Я не… я не… – заикается Кассиди, опуская ружье, он смотрит на стоящего на коленях друга, на слезы, которые катятся по лицу предателя, стекают по ушам на шею, за ворот рубахи.

Кассиди тоже плачет.

Он вытирает слезы, опять поднимает ружье, он не может удержать его так, чтобы оно не дрожало, однако он всего в десяти футах от Гейба. На таком же расстоянии от тебя стоял Льюис, когда во второй раз выстрелил в тебя, в голову. И в третий раз.

Идеальное расстояние. Они это заслужили.

Только человек теряет решимость, теряет свой гнев, он падает в яму горя внутри себя. Но он на грани, ствол ружья поднимается, словно он собирается выстрелить, потом опять опускается. Все его нервы истрепаны. И поэтому, когда Кассиди видит движущееся белое пятно прямо за спиной Гэбриела, он испуганно отшатывается назад и пытается удержать в руках ружье, а в результате его палец дергает курок, он сам не знает как.

Гремит гром, низкий и рваный. Он раскалывает ночь надвое, на две аккуратные половинки, а между ними в тишине стоит Гейб.

Он смотрит вниз, на свою грудь, ожидая увидеть дыру, которая должна быть там. А потом осторожно ощупывает лицо. В конце концов он проводит рукой по голове сбоку и видит на ней кровь.

Ухо. В его ухе появилась новая дырка.

Он удивленно улыбается, произносит «Подвиг»^[51] и смотрит на Кассиди, но тот роняет ружье, трясет головой – «нет», дыхание застревает где-то в глубине горла. Но на этот раз – от страха.

– Что? – спрашивает Гэбриел, он пока что даже не слышит собственного голоса и оглядывается назад, к тому, что заставило Кассиди трясти головой.

Это же… Гэбриел старается это осознать, пытается сопротивляться, – он видит то, чего боится больше всего в жизни: девочку с баскетбольным мячом, девочку-финалистку. Его дочь в белой тренировочной курточке. Ее имя само собой выговаривают его губы, по частям, словно он пытается его сложить с ней: Ди, Ден, Денора.

Она еще стоит, ее волосы упали на лицо, она наклонила голову и смотрит на кровь, расплывающуюся по ярко-белому джерси, будто хочет убедиться, что все это по-настоящему, что это происходит в действительности.

Гэбриел падает назад, не чувствуя землю под кончиками пальцев, не сознавая ничего, кроме одного: то, что только что произошло, уже никогда нельзя исправить.

Его малышка, она… утром этого дня она стояла у штрафной линии на маленькой бетонной площадке позади дома, использовала прием из учебника и легко заработала сорок долларов идеальными штрафными бросками.

Это было невозможно, ни один ребенок на такое не способен. Но она сумела. За сорок долларов.

– Я принесу их на тренировочный матч завтра, – пообещал ей Гэбриел из окна грузовика, уже заведя мотор, чтобы ехать сюда.

– Я к тому времени уже уйду, – ответила она. Она так похожа на свою мать. – А разве тебе можно снова приходить в спортзал?

– Это же тренировка, а не игра.

– Если я играю, то игра.

– У меня их еще даже нет, – сказал ей Гэбриел, пожимая плечами, он хотел показать, что это правда, вся правда, и ничего, кроме правды.

– И кто тебе их даст? – спросила она.

– Виктор Желтый Хвост, – ответил Гэбриел. – Вечером. Полицейские деньги. Самые лучшие.

– За потение Натана?

– Да.

И Денора запомнила его слова, он это осознал и не хочет знать, она все запомнила и взвесила. Попросила кого-то подвезти ее сюда, чтобы забрать деньги, пока ее папаша-неудачник не потратил все, что он ей должен. Раньше, чем он сможет пустить их на ветер через заснеженную землю.

Только Кассиди выстрелил в нее пулей калибра 7,62 мм даже раньше, чем она смогла заявить о своем присутствии, застрелил ее так аккуратно, что выстрел даже не отбросил ее назад, на потельню, он только вырвал из ее спины неровный комок мяса.

«Но она не мясо, она моя дочь», – произносит внутри себя Гэбриел, кричит внутри себя и не может перестать кричать.

«Вот именно», – отвечаешь ты ему.

Гэбриел бросается вперед, чтобы подхватить ее, но она падает на лицо, не успевает он сделать и двух шагов к ней. Он падает на колени возле своего грузовика и утыкается лицом в землю, его губы прижимаются к грязи, которую колеса очистили от снега.

Его девочка, его малютка. Она собиралась вывести свою команду в лидеры, она собиралась все племя сделать профессионалами, легендой. Все бы перестали рисовать бизонов и медведей на стенках своих домов, им бы пришлось рисовать линии на баскетбольной площадке. Она умела правильно поставить свои ступни, прицелиться в край корзины и положить в нее три мяча подряд. Двадцать. Пятьдесят. Сто.

Она собиралась вырваться отсюда, чего так и не смог сделать Гэбриел. И никто не смог.

Экспонат первый: Рикки. Экспонат второй: Льюис.

Неужели он действительно видел ее сегодня днем в холодную погоду в той же белой курточке-джерси? Неужели это было предостережение? Или видение? Не припарковала ли Трина свою машину у скотозащитной ограды? Слышала ли она выстрел? И сейчас стоит у открытой дверцы машины, прислушиваясь материнским ухом, не раздастся ли следующий выстрел? Или ждет бегущих из темноты шагов? Или ждет своего бывшего, который придет и придумает еще одно оправдание?

Черт. Черт-черт-черт.

И… нет.

Нет оправдания. Этому нет.

Когда Кассиди падает на колени рядом с Гэбриелом, будто говорит: «Что мы тут наделали», Гэбриел толкает его с такой силой, что Кассиди падает и скользит с такой силой, что отдача заставляет Гэбриела упасть на бок и врезаться в бок грузовика.

– Ты застрелил ее, – кричит он, поднимаясь, сжимая руки в кулаки. Он тоже плачет, еще отчаяннее, чем раньше. Но в то же время он взбешен, так взбешен, что протягивает руку за свое разбитое ветровое стекло и хватает черный термос.

– А ты… ты столкнул грузовик на Джо… – отвечает Кассиди.

– Не нарочно! – отвечает Гэбриел, а затем, как и должно было случиться, он идет в темноту за своим лучшим другом с незапамятных времен, и когда Кассиди ползет назад, прочь от того, что сейчас произойдет, Гэбриел ускоряет шаг и в конце концов падает на колени, обхватив ногами бедра Кассиди.

Термос в его правой руке оживает. Он одновременно совсем ничего не весит, и в то же время теперь он тяжелее всего на свете. Гэбриел перехватывает его поудобнее, в последний раз, чтобы придать ему лучшее положение для того, что он сейчас сделает.

– Ты застрелил ее, парень, – говорит он почти умоляюще. Будто старается объяснить. – Ты застрелил Денору. Ты застрелил мою малышку…

Кассиди закрывает лицо руками.

Он кивает: да, да, застрелил.

Он ерзает и дергается под Гэбриелом, словно между ними течет электрический ток. Будто они снова дети, которые учатся танцевать брейк-данс.

– Мне жаль, – говорит Гэбриел и опускает термос вниз, вложив в него всю тяжесть лет их дружбы.

И так как он плохо за него взялся, его указательный палец попадает между термосом и бровью Кассиди.

Термос соскальзывает и вонзается в землю, открытая крышка удерживает его торчком в снегу, покрытом коркой.

Кассиди опускает руки, кровь льется по его лицу.

Он смотрит сквозь нее на Гэбриела, и они оба плачут, ни один из них не может дышать нормально, ни один больше не хочет дышать.

Дрожащей рукой Кассиди шарит по снегу в поисках термоса, находит его и возвращает Гэбриелу, и ты даже прикрываешь ладонью окровавленный рот, потому что даже в своих самых сокровенных мечтах ты себе такого не представляла.

Замечательно, поразительно.

Гэбриел берет термос, их пальцы соприкасаются на этом черном металле, и Гэбриела вновь захлестывают воспоминания. Как Ди вчера повернулась к нему с такой лукавой улыбкой, как, не глядя, сделала штрафной бросок номер десять так же точно, как Джордан, и ему так больно, что он закрывает глаза и снова с хрустом опускает камень-термос вниз. Следующий удар звучит уже смачно. А затем он проникает глубже и проваливается туда, где еще темнее.

Мышцы, прилегающие к большеберцовой кости Кассиди, умирают последними.

Гэбриел откидывается назад, некое бестелесное подобие человека.

За головой Кассиди лежит мертвая собака и все еще стоит бутылка пива.

Гэбриел подползает к ней, меняет окровавленный термос на пиво и опустошает бутылку.

Он все еще не может дышать. Его правая рука скользкая от крови, его лицо и рубашка забрызганы ею, и он не знает, смеяться ему или умереть, и то и другое кажется разумным.

Он с трудом сдирает с себя рубашку, она сопротивляется, поэтому он ее рвет, комкает в подобие мяча и встает, чтобы забросить как можно дальше. Она разворачивается и никуда не улетает. Он бредет назад по снегу к своему грузовику и спотыкается о «маузер». Он теперь без рубашки, опять в одной команде краснокожих с Кассиди.

Он смотрит на ружье, потом смотрит еще раз. Наконец к нему возвращается способность дышать, кислород насыщает его мозг, и голова кружится.

«Маузер», да. «Маузер» для такого паразита, как он. Он может… он может пополнить статистику, может доказать, что все брошюры о высоком уровне суицида среди индейцев оказались правы. Тогда цифры не нужно будет менять, не нужно будет печатать новые брошюры и плакаты. Он может пойти – он может уйти вместе с Кассиди. Может, даже еще догонит его.

Он поднимает с земли «маузер», идет к старому грузовику, под которым лежит мертвая кроу, один за другим вынимает патроны из мешочка Ричарда и останавливается только тогда, когда замечает глядящий на него один глаз.

– Джо, – произносит он – мол, ну конечно.

Дыра, которую он проделал выстрелом в полу кабины Кассиди столько лет назад, сейчас опустилась вниз, на лицо Джо, ее глазное яблоко выпирает из нее. Гэбриел отворачивается, покачивая головой. Его пальцы слишком сильно дрожат, поэтому он не может правильно вставить патрон. Он роняет патрон калибра 7,62 мм, который в конце концов нашел в снегу. Его грудь содрогается от смеха. Он даже этого не в состоянии сделать как надо. Он выпускает из рук ружье, смотрит назад, на костер, щурясь, чтобы лучше его видеть. Или лучше видеть то, что там находится.

Денора. Ден. Ди.

Он отталкивается от грузовика, заставляет себя идти к ней. Он хочет снова ее обнять. Ему хочется снова сказать о ее достижениях в этом сезоне и о том, чего бы она добилась в первый год в университетской команде, а потом и на старших курсах, на соревнованиях штата. Ему хочется рассказать ей обо всех играх, которые она бы выиграла, обо всех постерах, которые напечатали бы с ее портретом. О линейке обуви, которую назвали бы ее именем.

«– Ты уже достала новые кроссовки «Кросс Ганз»?

– Они такие классные.

– Я похожа на нее, когда поднимаюсь на цыпочки?»

А потом он уже обходит вокруг рассыпающего искры костра.

– Ди? – говорит он.

Потому что это не она. И никогда ею не была.

Гэбриел оглядывается на холмик в снегу, в который превратился его лучший друг, потом опять смотрит на не-Денору.

Это… это мальчишка? В тренировочной курточке-джерси, носить которую он не имел никаких оснований, она черная снаружи, а ярко-белый цвет скрывается внутри. Его волосы распущены, они повсюду и так похожи на волосы Деноры, это и есть волосы Ди.

– Н-Нат? – спрашивает Гэбриел. – Натан?

Выстрел из ружья попал ему в левый бок, ближе к ноге. От такой раны умирают не сразу, после такого выстрела нужно только проследить за тем, в кого ты стрелял, в лес, и подождать, пока он не рухнет в конце своего кровавого следа.

Но он еще не умер. Не совсем умер.

– Тебя тоже трудно убить, – произносит Гэбриел почти с улыбкой.

Его слова мгновенно приводят мальчика в чувство, и, возможно потому, что Гэбриел стоит над ним с окровавленными руками и окровавленным лицом, мальчик дергается назад. Отталкивается пятками, трясет головой «нет, нет», и говорит что-то еще, слоги и звуки выскакивают быстро, беспорядочно, снова и снова.

По’нока?

Гэбриел щурит глаза, ему приходится залезть глубоко в голову в поисках этого старого слова, потом его мысли совсем замирают, ждут, пока она поднимается из снега, коричневое тело на общем белом фоне.

– Вапити? – произносит он и, следуя за взглядом мальчика, оглядывается назад, шарит взглядом вокруг себя, но тебя там уже нет.

⁂

Когда Гэбриел возвращается к мальчику, тот все еще пытается уползти, оставляя все больше крови на грязном снегу.

– Погоди, погоди, дай я найду твоего отца, – говорит Гэбриел, опускаясь на колени и поднимая свои красные руки ладонями вперед, чтобы доказать, что он не представляет опасности.

Бесполезно.

Мальчик ползет все дальше назад, мимо потельни, заползает под нижнюю перекладину загона, оставив темные пятна на трубе.

– Нет, послушай… – говорит Гейб, стараясь проследовать за ним и не напугать, но останавливается, когда лошади начинают ржать в панике, почувствовав под копытами вторгнувшегося к ним человека. – Ш-ш-ш, ребята, – обращается он к ним, заходя в загон, но от него так пахнет… они пятятся назад, встают на дыбы, потом снова опускаются на все четыре копыта в темноте, а места в этом загоне для всех четверых может не хватить. Когда они все бьют копытами о землю, всем своим весом, земля дрожит, и Гэбриел отводит взгляд, онемев, его взгляд падает на сгусток крови, который мальчик оставил после себя на грязном мокром снегу. Сгусток, который ему, наверное, необходим, или был бы необходим, если бы лошади не поработали над ним.

– Еще одно чудное дело, – произносит Гэбриел, уходя оттуда, пиная снег босыми ногами, запуская пальцы в волосы на голове. Он сидит на капоте машины Виктора Желтого Хвоста и смотрит в огонь, бьют барабаны, голоса становятся громче, его мозг работает, губы бормочут. Почему он решил, что этот мальчик – Ди? Как он мог ею быть? Потому… потому что на мальчике была куртка из черного джерси? А в последний раз, когда Гэбриел видел дочь, она была одета в белое?

И все-таки неужели этого да еще длинных черных волос достаточно, чтобы он принял Ната за Денору? Может, он плохо соображал, потому что Касс только что надорвал ему ухо? Потому что Джо только что… Но почему она оказалась под этим грузовиком? Почему она вообще была дома? Разве она не работает по ночам?

– Что здесь сегодня происходит, черт возьми? – произносит Гэбриел, оттолкнувшись от машины и оглядываясь вокруг.

– По’нока? – говорит он наконец, пробуя это слово на слух, словно ключик, который все откроет.

Но какое отношение к этому имеет вапити? Как может вапити заставить их всех друг друга убивать? Какое дело вапити до двуногих, если эти двуногие в них не стреляют?

И почему ему в голову приходят такие мысли? Неужели он так глубоко ушел в себя, что снова сидит в парильне Ниша и слушает старые дурацкие истории? Если он снова там, тогда он вместе с Кассом, Льюисом и Рикки. В прошлом, когда их было четверо.

Он трет место рядом с глазом.

– Один, два, три маленьких индейца, – нараспев произносит он и то ли смеется, то ли плачет. Потом опять заходится в кашле и не может остановиться, поэтому идет, спотыкаясь, к прицепу, дергает запертую дверь, потом на ощупь обходит его и направляется к сортиру. Ему всего лишь нужна туалетная бумага, что-нибудь для носа, иначе он задохнется.

Когда он распахивает дверь сортира, там сидит Виктор Желтый Хвост, на его форменной рубахе расплылось пятно крови, голова свесилась на грудь, в руке пистолет: похоже, он собирался им воспользоваться.

Самка-вапити пускает в ход копыта, когда может, но при необходимости она может и кусаться.

Гэбриел закрывает глаза, снова открывает их, но Виктор Желтый Хвост по-прежнему сидит внутри, по-прежнему мертвый.

– «И уцелел один» – лишь я, – бормочет Гэбриел, улыбаясь сквозь слезы, и закрывает дверь. Она опять распахивается, поэтому он опять ее закрывает, и еще раз, и еще, и еще, захлопывает изо всех сил, чтобы ничего этого даже не могло произойти.

И все же произошло.

И он единственный по колено в этом дерьме. Все скажут, что это сделал он – и наплевать, почему. Потому что он Индеец с Плохой Репутацией. Потому что сюда приехал Полицейский Племени. Потому что Ему Не Нравилась Невеста Друга. Потому что Его Мозг Закипел Во Время Потения. Потому что Его Друга-Убийцу Только Что Застрелили. Потому что Великий Бледнолицый Приемный Отец^[52] Украл Всю Их Землю и Скормил Им Плохое Мясо. Потому что Егерь Не Разрешал Ему Добывать его Собственное Мясо. Потому что Его Отец Подал на Него Заявление в Полицию, обвинив в краже ружья.

Потому что в этом Ружье Поселился Призрак Войны. Потому что, потому что, потому что. Он сделал это по всем названным причинам и по всем другим, какие придумают газетчики.

Если он не убежит.

Если он не убежит в горы и не заживет там, как встарь, никогда больше не спустится вниз, даже за пивом. Разве что сходить на один из матчей своей дочери? И просто постоять у ограды могилы Босса Рибса?

Он бредет к костру, раскрывает ладони и тянет их к этому чудесному жару. Он дрожит, его зубы стучат. Он смотрит на потельню, забрызганную кровью Ната, ненавидит себя за радость от того, что это кровь не его дочери, а потом разглядывает старый грузовик, его лежащую на земле раму. В конце концов его глаза останавливаются на холмиках снега.

Он идет туда, мимо собак, и падает на колени рядом со своим лучшим другом.

– Теперь только ты и я, парень, – говорит он ему.

Садится на снег, который уже даже не холодный, несмотря на то что половина его штанов оторвана. Он просовывает ноги под голову Кассиди, обнимает его голову, опускает свой лоб к тому, что осталось от головы друга, а потом быстро поднимает взгляд и смотрит вдаль, в небо, насколько хватает глаз.

– Это была не она, парень, – говорит он и дважды стучится лбом о лоб Кассиди, довольно сильно.

С любовью.

– Это была не Ди.

Кассиди только смотрит в упор. Но его глаза уже не видят. После смерти он стал игуаной. Гэбриел готовится к тому, что рот Кассиди сейчас откроется, из него вывалится большой язык и что-нибудь слизнет.

И это было бы еще не самое плохое, что могла принести эта ночь.

– Вот… вот и пришло время, парень, – говорит Гэбриел. – Я… они посчитают, что это сделал я. Так оно и есть, если говорить о Джо. Да и о мальчике тоже. И о тебе. Насчет тебя – точно, парень. Тебе бы следовало просто… просто выстрелить на дюйм левее, парень.

Он прижимает подушечку среднего пальца к старому шраму возле правого глаза, к тому самому месту, к которому прикасается с тех пор, как был совсем маленьким.

– Но ты всегда был ужасно плохим стрелком, – говорит он, потом крепко зажмуривается. – Только это была не Ди, – шепчет он в восторге от того, что сообщает такую новость. – Это была не Ди. Вот что главное. С ней все в порядке. Теперь я… я буду жить с…

Когда он поднимает взгляд на скрип снега, а потом этот скрип замирает, ты стоишь там и держишь «маузер» поперек бедер, левая рука сдвинута до конца цевья, до неровных насечек. Больно даже прикасаться к ним, даже думать о прикосновении к ружью, но теперь это единственный выход.

Ты чувствуешь, что твои глаза стали орехово-желтого цвета, и это правильно, они, возможно, чуть-чуть больше, чем нужно для этого лица. Гейб кивает и спрашивает:

– Твоя работа? И Льюис тоже?

Ты не обязана ему отвечать. Ты ему ничем не обязана.

– Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя глаза точно такие, как у вапити? – спрашивает он.

Ниже по склону стадо уже ждет тебя, они подходят, как призраки, ни один из них не зовет, не кричит. Земля под ними истоптана, темная, сырая. Запах от нее такой чудесный. Ты не можешь им надышаться.

– Мальчик видел тебя? – со смехом спрашивает Гэбриел. – П-По’нока, правильно?

– Понокаотокан акии, – отвечаешь ты ему, глядя сверху. Женщина с Головой Вапити.

Гэбриел это обдумывает, осознает почти в достаточной степени, смотрит на тебя снизу вверх и кивает: конечно, он понимает.

Ты протягиваешь ему ружье. Как подношение.

– Зачем? – спрашивает он, отпрянув, но ему приходится его поймать, когда ты бросаешь ему ружье сбоку.

Он ставит «маузер» прикладом в снег, чтобы опереться на него, и повторяет:

– Зачем ты все это делаешь?

Если ты ему скажешь, он умрет, зная, что у всего есть причина, что это был круг, и он замыкается. В тот снежный день тебя даже этого лишили.

Ты киваешь на ружье в его руках и говоришь на его противном английском:

– Приступай, иначе я займусь твоим детенышем по-настоящему.

Он смотрит на тебя секунд пять, потом переводит взгляд на ружье. Когда он открывает затвор, мокрая медь на мгновение ярко вспыхивает.

– Я уронил пулю в снег, – говорит он.

– Она воняет, – отвечаешь ты ему, морща нос.

– Ты правда оставишь ее в покое? – спрашивает он и ставит затвор на место так резко, что ты помимо своей воли выпрямляешься. – Ты ее не тронешь? Она… ты ведь знаешь, что она выберется отсюда? Понимаешь?

Ему было бы так легко направить этот ствол на тебя.

Но сейчас он думает не как охотник. Он думает как отец.

– Ладно, ладно, – наконец говорит он и переворачивает неуклюжее ружье так, что ствол упирается снизу в его подбородок, и ему приходится запрокинуть голову, так как ружье длинное. – Вот так?

Он дышит часто и неглубоко, будто готовится, а потом закрывает глаза и одновременно нажимает на курок.

Щелк.

– О черт, – произносит он и переворачивает ружье со смешком, и теперь ствол смотрит прямо на тебя, его указательный палец все еще лежит на крючке, а большой демонстративно обводит контур предохранителя.

– Обещаешь, что не будешь ее преследовать? – спрашивает он в последний раз.

Ты отрицательно качаешь головой, поэтому он опять упирает ствол в подбородок. Но потом останавливается и говорит:

– Погоди, это означает, что будешь или что не будешь ее преследовать?

Он наконец улыбается, а ты просто сверлишь его взглядом. Слегка откидывается назад, говорит:

– Я всегда… всегда хотел умереть, как те двое шайенов, о которых нам рассказывал Ниш. Хотел скакать на коне перед солдатами, чтобы это было, как… чтобы это было героическим поступком. Как в прошлом. Не так, как… сейчас.

– Быстрее, – говоришь ты ему.

– Хорошо, хорошо, бог ты мой, – отвечает он, – по крайней мере, дай мне… – и вместо того, чтобы воспользоваться своей рукой, он просовывает указательный палец своего друга в дужку спусковой скобы.

– Я убил его почти жену, – объясняет он, ставя палец почти в правильное положение. – И он… вроде как отомстит за нее. Это по-индейски. Ты бы поняла, если бы была, знаешь ли, человеком.

Он открывает рот, сует ствол так глубоко, что его глаза наполняются слезами. Металл стучит о его зубы. Он дышит часто и неглубоко, будто уже неважно, сколько воздуха он вдыхает.

– Ди, Ди, Ди, – выговаривает он вокруг ствола и кивает один раз сам себе, будто для ритма, потом еще раз, будто для уверенности, а в третий раз он обхватывает своими пальцами руку друга и нажимает на его пальцы, один за другим, до последнего, который лежит на крючке, и в тот момент, когда после громкого выстрела на его макушке возникает дыра величиной с кулак, ты понимаешь, что он изображал пальцами конские копыта, что это кавалеристы стреляли в него и наконец-то им повезло.

Ружье направлено в сторону от тебя, но красный туман от выстрела веером покрывает твое лицо.

Ты стираешь его, а не слизываешь, потом оглядываешься назад, на еле заметную дорогу, на ворота загородки от скота где-то там, в кромешной темноте.

Теперь осталась только одна, та, которую ты обещала не преследовать.

Убийство детеныша – ничего хуже и быть не может.

По сравнению с этим нарушить обещание – пустяк.

Сущий пустяк.

Мокасинный телеграф^[53]

Представьте, что мы все попали в фильм с Джоном Уэйном. Скажем, ваш заслуживающий доверия репортер прижался ухом к железнодорожным рельсам, чтобы услышать, какое будущее нас ждет.

– Что же я слышу? – спрашиваете вы.

А слышу я, что автобусы Гавра отъезжают со стоянок и едут сегодня вечером на большую разминку вместе с девочками. Но необязательно быть истинным индейцем, чтобы знать, что Голубые Пони едут в город на матч-реванш, чтобы доказать, что тот турнир в конце года они выиграли благодаря своему мастерству, а не травме.

Но вы ведь читаете мою колонку ради настоящих сплетен, так позвольте же посплетничать. И, как всегда, вы услышали это не от меня.

Ходят слухи, что сегодня в нашем городе в столовой заметили представителя одного небезызвестного колледжа в ярко-оранжевом прикиде. А дальше уж хотите – верьте, хотите – нет, но вполне возможно, что к нему заискивающе подсела некая женщина-тренер и сообщила, где в последнюю неделю-две обретались вапити, и, скажем, увязала эту интересную новость с некой тренировочной игрой, которая состоится сегодня вечером.

Ну и раз некий агент, разыскивающий талантливых спортсменов, так быстро добудет себе такой отличный охотничий трофей, может, сегодня у него освободится целый вечер?

И если ему будет нечем заняться, то почему бы не посетить матч младшей школьной команды? Вы подумали, что я говорил о тренере старших классов, а не о женщине, которая заплетает волосы в две косички?

Как вам не стыдно!

Все тренеры младших и старших классов знают, что вапити сбились в одно стадо и всю неделю двигались вверх, к Утиному озеру. Егеря пытались спугнуть их и отправить обратно в парк или охотничьи угодья старейшин, но вапити – это вапити.

Однако это вам не колонка «Рыба и дичь». Этого вы где угодно не услышите, разве что прижметесь ухом к рельсам, как я.

Вы уж поверьте, что эта некая женщина-тренер на своем настоит, и этот охотник на спортсменов согласится взглянуть на восходящую звезду. Вы знаете, кого я имею в виду. Она разгромила университетских ребят, и мальчиков, и девочек. У нас никогда не было такого игрока, как она, нииксооковакс. На наших глазах творится история! Я буду следить за развитием событий и постараюсь читать, заглядывая через плечо агента.

И помните, все это вы узнали не от меня.

Оно пришло из резервации

Суббота

Денора может определить, в каком порядке участники потения приехали сюда вчера вечером.

Кассиди, конечно, был первым. Это его жилье. Он столько всего сюда притащил, что явно не собирается отсюда уезжать. Ее отец приехал следующим, его передние шины повернуты под углом, который он называл «лихим», будто его грузовик остановился, угодив в какой-то безумный оползень, и ему пришлось пережидать, пока осядет вся пыль, перед тем как он смог открыть дверь, выйти из кабины и снять с себя темные очки. После этого эффектного или не эффектного появления приехали Виктор и Натан Желтый Хвост, полицейский автомобиль упирался носом прямо в костер, будто заявлял на него права собственности, следы его шин на снегу показывали, где им пришлось свернуть с подобия дороги, чтобы объехать грузовики, которые считали себя такими важными.

Последней, вероятно этим утром, когда закончилась ее смена, приехала Джолин и припарковала машину вплотную к старому грузовику Кассиди, который обычно стоял на шлакобетонных блоках, а теперь лежит на земле, словно смущенный тем, что он наделал.

Пока что из потельни еще не вышел ни один из участников. Денора сначала решила, что все дело, как обычно, в церемонии поглощения пива, которую ее отец объявил «ликвидацией обезвоживания», – но тогда бы машины Виктора здесь уже не было. И ни за что полицейский Желтый Хвост не позволил бы несовершеннолетнему Натану выпивать вместе с ее отцом и Кассиди, даже если Кассиди наконец уже немного образумился, по словам матери Деноры.

– Эй! – зовет Денора, хотя она еще довольно далеко. Она могла бы кричать громче, если бы захотела. Насколько она видит, это место уже дважды умерло. Даже потельня обвалилась, от дыма и струек жара воздух над ней дрожит, одеяла, или что там еще, тлеют, настоящая мусорная яма. В следующий раз потение будут проводить в другом месте.

Хорошо, что мама Деноры не видела дыма.

– Я разрешаю тебе только потому, что там находится кроу из бакалеи, – сказала она только что Деноре у ворот скотозаграждения после того, как удостоверилась, что рядом припаркован грузовик Джолин. – Вернусь через час. Тебе повезло, что мне надо вернуть это Моне.

«Это» было формой для запекания, которая приехала из дома Трэ в дом Деноры, потому что Трина всегда ездит покурить вместе с Моной в ее новом трейлере. Один старый медведь весной наведывается в кусты за ягодами по соседству с трейлером, и мама Деноры вечно говорит об этом глупом – как она считает – старом медведе. Глупый он или нет, этот старый медведь служит для мамы оправданием для еще одной сигареты, еще одной пачки, еще одной коробки. Похоже, она совершенно добровольно стала заключенной в этом укромном убежище Моны с маленькими окошками. По мнению Деноры, он похож на рубку космического корабля, и ей кажется, что они вдвоем замышляют какой-то большой побег, когда Денора уедет из дома.

– Через час, на этом месте, – отвечает Денора маме.

Ей кажется, что это слишком по-военному – повторять команды, чтобы ничего не перепутать, но Денора ей подыгрывает, чтобы не вызывать у мамы недовольства.

Все еще стоя у ворот, откуда место обитания Кассиди выглядит то ли городом призраков, то ли кладбищем автомобилей, даже собак нет – как нет собак? – Денора смотрит назад, на дорогу, и ищет взглядом мамину машину. За поворотом направо, где дорога ныряет вниз, виден только снег, снег и еще снег, а за ним мерцает озеро, где, как ей рассказывал папа, очень давно погиб один из его приятелей.

Но у отца для каждого места в резервации всегда припасена какая-нибудь история. Если не о давнем школьном приятеле, то о глубоком ущелье, где он однажды завалил чернохвостого оленя, о горной гряде, где он нашел маленькую пирамидку из медных патронов к винтовке «Буффало», о том месте, где он однажды видел барсука, который мчался по траве, а орел пикировал на него так, будто принял его за необыкновенно крупную луговую собачку.

Когда Денора была маленькой, она с восторгом слушала его истории, а потом, позднее, мама сказала, чтобы она была осторожнее и не принимала их слепо на веру. Но в истории о погибших друзьях Денора верит до сих пор. Потому что о таких вещах врать нельзя, а ее отец довольно суеверен, но думает, что этого никто не замечает. Вот, например, тот день, когда они с Рикки, Кассиди и Льюисом перестреляли всех вапити на участке, где им быть не полагалось, на том, что у озера. Он никогда не говорил ей, ни разу, даже в свою защиту, даже для того, чтобы рассказать ей все до конца, что все было не так, как выглядит, что отчим рассказывает ей неправду, как они стояли, расставив ноги, в воздухе клубились пары дыма, и они стреляли – бум, бум, бум. А не рассказывал он ничего потому, что если бы он сказал об этом вслух, то в следующий раз, когда он будет целиться в запретного вапити, у него собьется прицел, а только на вапити он теперь и может охотиться.

Так же, как он никогда не рассказывал ей свою версию о том случае с вапити, он никогда не рассказывал ей, как именно погиб в озере его друг, только говорил, что там нашли его тело. По его представлениям, если он расскажет, что произошло в действительности, то сам попадет в перекрестье прицела Смерти. Поэтому, поскольку он сам не хочет говорить о той истории, она в нее вроде как верит, несмотря на предостережение матери. Но все же отец должен до сих пор думать о том друге, даже если не хочет говорить о нем вслух? Как он мог не думать о нем? Каждый раз, когда он приезжает сюда повидать Кассиди, он, наверное, останавливается на полпути у ворот и оглядывается на Утиное озеро. Он говорит, когда его другой друг, Рикки, нашел в озере утопленника, Рикки самого посадили в тюрьму. Не потому, что он убил человека, – все знали, кто это сделал, – но потому, что ему пришлось вломиться в один из чужих летних домиков на озере, чтобы позвонить и сообщить о трупе, а копы не могли оставить без внимания взлом и проникновение, ведь он нанес ущерб чужой собственности.

Все это было частью того урока, который хотел преподать ей отец, была уверена Денора, именно поэтому он рассказал ей об этой истории, но она не совсем поняла, хотел он предупредить ее, что нельзя вызывать копов или что нельзя находить мертвое тело. Может, нельзя и то и другое? Возможно, если найдешь мертвеца, плавающего в воде, лучше просто идти своей дорогой, пусть его найдет или кто-нибудь другой, или вообще никто.

Ей известна шутка насчет того, что индейцы похожи на крабов в ведре, они всегда втаскивают обратно того, кто уже готов выбраться из ведра, но она считает, что они больше похожи на лошадей, тянущих плуг в старину, все они просто шагают прямо по своей собственной борозде, стараясь не замечать, что происходит рядом с ними.

Кстати, о лошадях: где лошади Кассиди?

В прошлый раз, когда она здесь была, отец позволил ей сесть на ту пятнистую, которую Джолин называет трехцветной, как кошку, но когда это было… прошлым летом? Джолин тогда уже жила здесь? Да, жила. Отец тогда еще называл ее Долли, считая, что это отличная шутка, а Кассиди сначала даже подыгрывал, изображая, будто у него есть борода, и если его подружку зовут Долли, то, значит, он – Кен, ха-ха-ха. Это было так глупо, что Деноре стоило большого труда удержаться от улыбки. Они так натурально дурачились, что она почти видела отца и Кассиди такими, какими они были двадцать лет назад, и она не могла не улыбнуться, а Джолин посадила ее себе на плечо. Хороший был день. Но сейчас загоны пусты, калитка хлопает. Но Кассиди не продал бы своих индейских лошадок. Наверное, они пасутся где-нибудь на лугу и не вернутся в конюшню до темноты.

И еще: а какая ей разница?

Дебора не собирается проводить Большую перепись лошадей и подсчет по головам, ей нужны ее сорок долларов.

Денора кивает себе, идет по петляющей дороге, стараясь шагать по колеям, потому что снег покрыт твердым настом и ей ни к чему слишком напрягать колени перед вечерней игрой.

Она почти уже подошла к грузовику Джолин, когда дверь со стороны водителя открывается и Джолин ставит правую ступню на подлокотник, заклеенный липкой лентой, чтобы завязать шнурок на высоком, облегающем ногу ботинке.

Ее длинные волосы падают на колено.

– Эй, – окликает ее Денора, чтобы в нее не выстрелили.

Джолин резко оборачивается, убирает волосы с лица, с распухшего, красного правого глаза, но это не Джолин.

– Вау, – говорит Денора, резко останавливаясь, и еще раз окидывает взглядом все вокруг, чтобы удостовериться, что здесь по-прежнему живет Кассиди. Не-Джо сдавленно хихикает, продолжает завязывать свои шнурки.

– Ты кто? – спрашивает Денора.

– Не волнуйся, – отвечает не-Джо. – Это не облава, малышка.

– Малышка?

– Юная леди? – Не-Джо выпрыгивает из грузовика, горбится, вытягивает руки в стороны, запястьями вверх, потягивается. Будто зевает всем телом. На ней черные спортивные шорты и выгоревшая желтая майка со срезанным гербом и глубоко вырезанной горловиной, красно-коричневый спортивный бюстгальтер. А кто носит спортивный бюстгальтер такого цвета?

– Где Джолин? – спрашивает Денора, даже не пытаясь скрыть обвинительный тон.

– Ты – девочка Гэбриела, – говорит женщина, склонив голову набок и рассматривая Денору. – Ты и правда на него похожа. Не обижайся.

– Ты – из племени кроу? – спрашивает Денора.

– Твой отец был бы красивый… если бы он был девушкой, – говорит женщина. – Я Шейни, Шейни Холдс. Лучшая кузина Джолин. Может, лучшая кузина всех времен и народов, жюри все еще не пришло к единому мнению.

– Что ты здесь делаешь?

– Меня допрашивает ребенок? – отвечает эта «Шейни» с улыбкой, потом с важным видом заводит руку за спину, в грузовик Джо, достает баскетбольный мяч и стучит им перед собой, словно что-то сейчас начнется.

– Ты ведь играешь? – говорит она и бросает мяч Деноре. – Твой папа говорит, что ты очень хорошо играешь.

– Ты знаешь, где он? – спрашивает Денора, в третий раз окидывая взглядом участок Кассиди.

– Желаю тебе удачи, – с улыбкой отвечает Шейни.

– О чем это ты?

– Тот мальчик… Нат?

– Натан Желтый Хвост.

– Он услышал, как собаки лают на кого-то, вон там, – говорит Шейни, выпячивая подбородок в сторону склона, спускающегося вниз, туда, где начинается лес. – Его отец, большой коп, подумал, что будет супер по-индейски отправиться вниз верхом на лошадях и посмотреть, что там такое.

– Папа умеет ездить верхом? – удивляется Денора.

– Я рада, что они уехали, – говорит Шейни. – Не могу бросать мяч, когда в загоне лошади. Мне кажется, что одна из них какая-то чересчур пугливая. Не знаю. Их это раздражает. Но теперь, когда они уехали…

Она протягивает раскрытую ладонь к мячу, и Денора возвращает его подачей снизу.

– Почему горит потельня? – спрашивает Денора.

– Они сделали каркас из пластика, – отвечает Шейни, насмешливо качая головой. – А он плавится от жара. Все обвалилось внутрь, на камни. Мне велели следить за ней, чтобы трава не загорелась.

Денора кивает. Очень похоже на ее отца.

– Даже Натан поехал верхом? – недоверчиво говорит Денора. – Он всегда косил под гангстера.

– Двести лет назад гангстеры были военными кавалеристами, – отвечает Шейни и бедром захлопывает дверцу грузовика. – До двадцати одного, пока они не вернутся? Хочу посмотреть, не врал ли твой отец насчет того, на что ты способна.

Денора смотрит на столб с корзиной, торчащий из травы ярдах в пятнадцати слева от них, недалеко от сортира. Щит представляет собой полусгнивший квадрат, прибитый гвоздями к электрическому столбу. На такой площадке если не сделаешь бросок от лицевой линии, то приземлишься после прыжка под корзиной на грабли из щепок, пропитанных креозотом.

– У меня сегодня во второй половине дня игра, – говорит Денора.

Шейни кивает, смотрит вдаль, на серые деревья, будто ищет там мужчин.

– Ты можешь подождать в прицепе, если замерзла, – говорит она. – Или посидеть в грузовике. Кажется, вчера ночью они переломали все садовые кресла вокруг костра.

Она права: стул возле потухшего костра сложился пополам, второй лежит на боку, отброшенный далеко в сторону, на траву и снег.

– А ты играла? – спрашивает Денора. – В школе?

– Да я жила на диете из баскетбольных мячей, малышка, – отвечает Шейни, с силой хлопая по мячу двумя руками, и Денора тут же понимает, что не собирается сидеть ни в каком прицепе или за рулем какого-то грузовика.

– Разве что только до двадцати одного, – говорит она Шейни. – Пока они не вернутся.

– Уверена, что твой тренер не будет против?

– Нет, если я буду играть так, как играю, не бу- дет.

– Сколько тебе лет? – спрашивает Шейни, насмешливо прищуриваясь, отчего вокруг ее глаз появляются морщинки.

– А тебе сколько? – тут же парирует Денора.

Шейни указала головой в сторону, зовет Денору следовать за собой. Денора идет за ней и, сворачивая с дороги, видит, что лобовое стекло грузовика ее отца провалилось внутрь со стороны пассажирского сиденья. На секунду она даже замедляет шаг, но ведь произойти могло что угодно. Насколько она его знает, он уже готовит шесть различных историй о том, что случилось, одна грандиознее и невероятнее другой, и в каждой из них виноватым будет не он.

А седьмая история, вероятно, будет о том, как ему нужны эти сорок долларов на новое лобовое стекло. Неужели его Финалистка хочет, чтобы он замерз зимой насмерть?

Денора идет по следам Шейни, которые та оставляет в твердом снегу. Она выбирает камни и сухие участки, но этот путь позволяет им дойти туда, не промочив ног и не расцарапав до крови голени.

Шейни сильно бьет мячом о бетон и следит за его полетом вверх и вниз, одновременно снимая повязку для волос с запястья и собирая волосы на затылке. На третьем отскоке мяча она прыгает вперед, как кролик, хватает его в полете, потом резко останавливается, делает одно обманное движение и взлетает вверх, выполняя аккуратный бросок с отклонением от кольца, в результате которого мяч точно ложится в корзину, как деньги в банк.

– Твой тренер разрешает так выставлять вперед левую ногу? – спрашивает Денора, стоящая на одном колене и завязывающая шнурок на правой спортивной туфле.

– Это же кроубол, – отвечает Шейни. – А вы во что здесь играете? Соблюдаете основы техники и остальную скучную чепуху?

Денора берется за другую туфлю, туго затягивает шнурок, проверяет, одинаково ли завязаны банты. Не потому, что она суеверна, а потому, что разумно завязывать их одинаково.

– Закончила тянуть время? – спрашивает Шейни, она стоит у столба и подает ей мяч через площадку.

Деноре приходится быстро вскочить, чтобы поймать его у живота и не дать ему врезаться в лицо.

Шейни выше ее примерно на шесть дюймов. Но высокие девушки никогда не вводят мяч в игру, по крайней мере в маленьких школах, в школах резерваций. Высоких девушек учат заграждать проход соперницы к кольцу, делать подборы, располагаться вблизи кольца и наигрывать комбинации, используя бедра и локти. Все это, конечно, необходимо команде для победы. Но мало толку в игре один на один, которая состоит из резких ударов, остановок и рывков.

Денора один раз делает дриблинг, чтобы почувствовать этот мяч, эту площадку.

– Разогреемся? – предлагает Шейни, подскакивая на месте.

Денора бросает ей мяч обратно со словами:

– Чтобы ты могла определить мою доминирующую руку, мое любимое место на трапеции?

Шейни смеется и отвечает:

– Тут нет трапеции, малышка, только ты и я.

– Черноногая и кроу… – говорит Денора.

– Если тебе так хочется на это посмотреть, – отвечает Шейни и подходит к тому месту, где должна быть линия штрафного броска, ждет, чтобы Денора встала на позицию перед ней.

Денора не торопится, не позволяет себя торопить.

– Не бойся, я не хочу измотать тебя перед важной игрой, – говорит Шейни слегка язвительным тоном и бросает перед собой мяч, чтобы Денора его осмотрела.

Денора берет мяч обеими руками, крутит его по направлению к себе и демонстративно оглядывается по сторонам:

– Что, тут есть еще одна баскетболистка, которой я не вижу?

– Ты дерзкая, мне это нравится, – говорит Шейни, принимая мяч обратно. – Такая же, как твой отец.

– Закончили тянуть время? – спрашивает Денора, становится в стойку, ладони подняты, она дважды хлопает предплечьями по внешней стороне коленей, будто включает состояние защиты.

Шейни один раз стучит мячом о бетон у правого бедра, а затем поворачивается кругом, подставляя Деноре свой зад и оставляя ее сзади, как и надо действовать, имея преимущество в размере.

Когда ты проигрываешь в размерах, ты можешь рассчитать время и просунуть руку, выбить мяч у соперницы.

Денора отступает, будто поддается на ее уловку, затем, когда Шейни в следующий раз бьет мячом о землю и ее округлая спина оказывается у груди Деноры, Денора отступает назад – ее тренер называет это «выдернуть стул», – она протягивает правую руку к этому мелькающему пятну из оранжевой кожи.

Но только Шейни не собиралась оставлять ее сзади. Она устроила ей западню.

Теперь она разворачивается в другую сторону, ее длинные ноги дают ей возможность сделать то, что выглядит как неправильный первый шаг, и к тому моменту, когда она уже сделала этот шаг, посылая мяч вперед дриблингом, за которым она должна успеть, Денора уже потеряла свою позицию и может только смотреть.

Ее еще никогда так не обходили.

Еще хуже то, что Шейни не просто забрасывает мяч в корзину. Она ловит его обеими руками, резко отводит локоть направо, ставит один хайтоп^[54] на столб примерно на уровне груди и использует ногу, чтобы толкнуть себя еще выше, поворачиваясь в воздухе вокруг правого бока и, таким образом, ей приходится провести мяч вокруг сетки, будто ей надо продираться сквозь деревья, чтобы добраться до корзины.

Она кладет его в корзину обеими руками и приземляется, уже отбегая назад.

Денора понимает, что на ее лице сейчас написано: «Черт, отличный бросок!»

Кажется, ее ждет отличная игра.

Классический день благодарения

Счет 15:15, и Деноре уже не нужно убирать с лица рассыпавшиеся волосы. Теперь они прилипают к ее потной коже.

Денора резко уходит влево, Шейни держится к ней почти вплотную, но каким-то образом их ноги не переплетаются, потом она останавливается и делает вид, будто собирается подпрыгнуть, вынудив высокую Шейни подняться в воздух. Это одна из двух стратегий, которые, как она обнаружила, могут принести успех в борьбе против этой высокой, резкой защитницы. Дело в том, что когда длинные тела высоких людей вытягиваются, у них уходит больше времени на то, чтобы снова сжаться и двинуться в другом направлении.

Вместо того чтобы позволить ступням оторваться от земли, Денора перекатывает мяч за спину обеими руками, потому что Шейни снова ударом выбьет его из ее рук на снег, а потом наклоняется вправо, ныряет вперед под уже опускающейся вниз рукой Шейни.

Позиция. Когда превосходство на стороне противника, тебе остается только делать все возможное, чтобы занять выгодную позицию. Пусть здесь нет судьи, который даст свисток, но даже кроу знает, что удар соперницы локтем по шее и плечу в момент броска приводит к повторной попытке.

Вот теперь Денора позволяет ступням оторваться от земли в рывке вперед под руками Шейни и отправляет мяч вверх, в корзину, достаточно мягким движением, потому что этот дерьмовый щит из фанеры не заслуживает доверия, особенно у того, кто не прожил здесь тысячу солнечных закатов, а часы всегда отсчитывают последние три секунды.

– Дешевый прием… – кричит Шейни.

– Шестнадцать, – отвечает Денора в сторону верхнего края площадки и посылает мяч Шейни, которая, как с удовлетворением видит Денора, наконец-то тоже запыхалась, и ее губы двигаются так, будто она из тех спортсменок, которые привыкли играть с жевательной резинкой во рту. Или жевать жвачку, как коровы, ха.

– Как давно ты играешь? – спрашивает Шейни. – Твой отец не рассказывал.

– Я родилась на баскетбольной площадке, – отвечает Денора. Шейни опускает мяч на бетон и медленно катит его между ними, давая ей время самой устремиться к ему.

– Значит, это для тебя важнее всего? – говорит Шейни. – Баскетбол? Ничего важнее для тебя нет?

Денора на секунду фиксирует взглядом Шейни, словно оценивает.

– И ты думаешь, что сможешь отобрать его у меня? – в конце концов спрашивает она. – Думаешь, можешь сломить мою гордость перед сегодняшней игрой? Ты замаскированный Голубой Пони?

– Я использую преимущества родной площадки, малышка.

– Ты далеко от дома, – отвечает Денора, приседает, демонстрируя угрозу позой и лицом. На тренировке ее тренер всегда кладет большую ладонь на лоб Деноры, когда она проходит с мячом, посылая его назад, и вперед, и во все стороны, стремясь пройти, сделать бросок, дриблинг. Теперь Шейни делает то же самое, ее грубая ладонь упирается прямо между бровями Деноры. Это нарушение, в любой игре ее остановили бы свистком, но в то же время оно замедляет вращение всего мира, позволяет Деноре увидеть ситуацию как бы со стороны, как на «конторской» живописи^[55], будто эта битва между ними двумя настолько эпохальна, что ее нарисовали на стене бревенчатого дома, а внутри этого дома старик с жесткими тонкими косичками рассказывает эту историю о том единственном случае, когда Девочка играла за все племя. Как каждый дрибл так сильно сотрясал землю, что в заповеднике откалывались огромные пласты на заснеженных склонах и с грохотом летели вниз, срезая, как бритвой, деревья у подножия гор. Как каждый раз, когда мяч взлетал в небо, он сливался с солнцем, так что, когда он летел вниз, он превращался едва ли не в комету и разрубал оранжевый обод корзины. Как каждый финт был таким убедительным, что ветер пытался занять место этой баскетболистки, но потом его порыв сминался, потому что спортсменка уже снова занимала это пространство и устремлялась в другом направлении, и траектория ее зигзагообразного движения была быстрой, как удар молнии.

Дело не в собственной гордости, говорит себе Денора, чтобы давить сильнее, быть быстрее, прыгать выше. Победа нужна ради ее племени, ее народа, ради всех черноногих из прошлого и будущего.

– Сегодня тебе не победить, – говорит она прямо в запястье Шейни.

– А тебе? – отвечает ей Шейни, приподнимаясь на носках и готовясь к следующему движению Деноры.

– Ага, – говорит Денора и сильно толкает лбом ее ладонь, отталкивая Шейни на достаточное расстояние, чтобы освободить себе пространство.

Она пользуется им для того, чтобы рвануться вверх и назад, вверх и назад. Это неправильная форма, даже плохой прием, потому что почти невозможно воспроизвести все переменные такого броска с отклонением от кольца, но нельзя же всегда действовать по правилам. В некоторых играх ты – Реджи Миллер^[56]. И если ты действительно хороша, то можешь быть даже Шерил^[57].

Денора поднимается все выше и выше, одновременно падая назад. Шейни опускает руки, чтобы свести их вместе, вытянуть настолько, чтобы блокировать этот бросок, но тот крохотный отрезок времени, который уходит на то, чтобы опуститься и прыгнуть, собраться и оттолкнуться, оставляет Деноре как раз достаточно времени, чтобы забросить мяч в корзину.

И все же, из-за высокого роста Шейни, Деноре приходится в последний момент внести поправку, послать мяч еще выше, чем она хотела, и молиться еще отчаяннее.

Он пролетает над самыми кончиками пальцев Шейни.

Денора приземляется на задницу в снег на целую секунду раньше, чем мяч задевает переднюю часть обода корзины, сотрясает всю конструкцию, а потом подпрыгивает раз, другой – и падает в нее. Денора трижды переворачивается, празднуя победу, вся в снегу и сухой траве. Она готова держать пари, что за всю жизнь провела на площадке больше времени, чем за ее пределами, и играла против девочек своего возраста и старше, и против мальчиков тоже, по воскресным вечерам, когда спортзал открыт; к концу игры она забрасывала больше мячей, чем любая девочка из ее команды, но все равно этот бросок, этот удачный бросок – он лучше любого из остальных.

– Два, – кричит она, потому что так они играли, и Шейни так злится, что срывает со своего конского хвоста повязку, бежит к краю бетонной площадки и швыряет ее изо всех сил так далеко, как может. Однако повязка смята, а сопротивление воздуха слишком большое, и ткань никуда не улетает.

– Ты не можешь меня победить, – произносит она, просто рычит.

– Восемнадцать, – говорит Денора, поднимаясь и пристально глядя на Шейни.

Теперь, когда она так разозлилась, в ней появилось нечто почти звериное. В игре Денора могла бы этим воспользоваться, для того чтобы добраться до линии штрафного броска. Здесь, в одиночестве, она скорее получит локтем по ребрам.

Иначе говоря, она побеждает в настоящей игре.

Шейни отдает ей мяч, их тела почти соприкасаются, и Денора видит у самых своих глаз ее сведенные над переносицей брови и покрытый шрамами лоб. Денора делает обманное движение, будто хочет повторить тот отчаянный бросок с отклонением от кольца, но Шейни не глотает наживку и блокирует ее со всех сторон, когда она пытается пройти к кольцу.

И все же Денора делает этот шаг – всегда можно сделать этот шаг, если тебе очень нужно, – ведет мяч так далеко перед собой, как только может, чтобы подбросить его вверх в самый последний момент до того, как ее нога коснется земли.

Это красиво, и прицел точный, но Шейни следила за мячом с самого первого мгновения. Она не просто выбивает его вниз, она его гасит, забирает, окутывает собой, как защитник, и падает назад, ударяясь о столб с такой силой, что гнилое дерево щита осыпает ее дождем щепок.

Она стряхивает их с лица, отмахивается от боли, теперь волосы почти целиком закрывают ее лицо, а зубы сверкают сквозь это черное покрывало.

– Ты в порядке? – спрашивает Денора.

– Играем, – говорит Шейни, оставляя мяч у себя за спиной, будто питает к нему отвращение.

Денора носком правой ноги подбрасывает мяч прямо себе в ладони, за этот прием ей бы досталось от Тренера – руки, руки, баскетболисты пользуются руками – и, направляясь к полосе штрафного броска, она оглядывается на погасший костер, на тлеющую потельню, на загоны для лошадей, на все пустые машины. На прицеп, на сортир. На всю резервацию на заднем плане.

– Где они? – спрашивает она, будто думает вслух.

– Они тебя не спасут, малышка, – отвечает Шейни, уже стоящая на своем месте.

Однако даже ни одна собака не вернулась? А что случилось с лобовым стеклом отцовского грузовика?

– Я не малышка, – говорит Денора.

Шейни начинает что-то говорить, но умолкает.

– Моя мама вернется через пятнадцать минут, – прибавляет Денора.

– Тогда она сможет поиграть с победительницей, – говорит Шейни и дважды хлопает в ладоши, требуя мяч.

Денора катит ей мяч так медленно, что линии даже не сливаются.

Шейни хватает его, как только он оказывается достаточно близко, и бросается вперед, продолжая этот рывок вперед, будто хочет сказать: хватит дурацких вежливых уловок, на этот раз она пройдет сквозь Денору.

Из-за того что Деноре нельзя слишком травмироваться ради вечерней игры, она отшатывается назад, готовая уступить, пожертвовать очком ради сохранения тела, но в последний момент Шейни резко уходит влево тем же движением, которое Денора только что применила против нее: делает первый шаг, потом вытягивается вверх и бросает мяч в корзину.

У Деноры этот прием не сработал потому, что у Шейни высокий рост, которого нет у Деноры.

Один молниеносный дриблинг, а потом Шейни бросает мяч вверх.

Он ударяется о щит высоко и медленно летит вниз, падает сквозь сетку вниз, и сетка позади него вытягивается точно так же, как губы старика после того, как он наклонился, чтобы сплюнуть.

– Хороший бросок, – говорит Денора и берет мяч под мышку.

Ноги у нее дрожат, силы в них иссякли, легкие жжет, сердце стучит в висках. Так готовиться к вечерней игре нельзя. И все же, если машина ее матери подъезжа- ет сейчас к воротам ограды, она помашет ей рукой, чтобы она подождала, она должна закончить игру.

Сорок долларов или нет, настоящее золото сейчас ждет ее на этой площадке.

– Шестнадцать – восемнадцать, – говорит Шейни.

– Сдавайся, если хочешь, – отвечает ей Денора. – Не стыдись. Я моложе, быстрее и играю каждый день. Ты продержалась дольше, чем любая на твоем месте.

Шейни в ответ смеется.

– Наверное, тебе все равно уже пора на боковую, – говорит Денора. – Правда? Разве ты сегодня ночью не работаешь?

– Я спала десять лет, – отвечает Шейни.

Помедлив одно мгновение, чтобы обдумать ее слова и ничего не понять, – она что, не ступала на площадку целых десять лет и все-таки так здорово играет? – Денора бросает ей мяч.

Из-за того что Шейни задыхается, она подбрасывает мяч в виде тройной угрозы^[58] кроу, которая, чем больше Денора думает об этом, может быть даже неким видом четверной угрозы, и разворачивается кругом, чтобы оттеснить защитника, возможно, в конце напрячь мышцы спины, отставить назад одну ногу и забросить мяч в корзину. Не эффектно, но, если не будет трехсекундного нарушения, довольно эффективно в такой игре один на один, как эта схватка.

Но сейчас Денора и не пытается протянуть руку из-за ее спины и выбить мяч. Именно этого и ждет Шейни. Возможно, она даже притворяется, что выбилась из сил, а на самом деле готова уйти от Деноры поворотом, прыгнуть под кольцо и уложить мяч в сетку.

Денора растягивает губы, обнажает зубы, когда Шейни не видит, и трясет головой: нет, она этого не допустит. Не в этой обороне. Не в этой игре.

И все же, когда Шейни врезается в нее спиной, она невольно отступает на шесть дюймов, на фут.

Снова, снова.

Денора делает шаг вперед, чтобы занять свое положение, и теперь действует бедрами, потому что тренер говорит, что именно бедра у женщин наиболее крепкие, и когда волосы Шейни попадают ей в рот, она их выплевывает, но не поднимает руку, чтобы отвести пряди в сторону, потому что твое отвращение не имеет значения, когда на карту поставлено очко.

Только…

На подбородке Деноры что-то мокрое?

Она поднимает тыльную сторону ладони, чтобы стереть это.

Кровь?

Неужели она прикусила язык? Разбила губу?

Нет.

Она отступает на целый фут, чтобы рассмотреть спину Шейни.

– Эй, – говорит она, останавливая игру. – У тебя идет кровь.

Вся спина светло-желтой рубашки Шейни стала красной, с нее капает кровь, к которой прилипли спутанные волосы.

– Ты ведь ударилась о столб, – прибавляет Денора.

Шейни продолжает дриблинг, мяч стучит, как метроном. Ее лицо скрыто волосами.

– Мы играем, – говорит она.

– Но…

Шейни вращается, борясь с пустотой, она играет как безумная против воображаемого защитника.

Она делает резкий бросок мимо Деноры и уже сует мяч под руку и за спину, будто защищает его для прорыва, и, так как Денора может это сделать, потому что она еще не оказалась в этой позиции за ее спиной, Денора легко протягивает руку и бьет по мячу из-за спины Шейни, ей даже не приходится передвигать ноги.

Это не прием защиты, а настоящий удар.

Мяч отскакивает от колена Шейни в хрустящую траву и в снег. Шейни по инерции летит вперед помимо своей воли. Во второй раз, как и раньше, она врезается в столб с корзиной, гнилой щит сотрясается, и из него сыплются вниз щепки и остатки старых птичьих гнезд. Денора убегает из-под этого гадкого дождя, видит, как Шейни неуклюже падает прямо на спину, сильно ударившись, будто кто-то подрубил ее ноги, пока она находилась в воздухе, перебирая ногами.

Она быстро переворачивается, становится на четвереньки, а потом медленно вращает плечами, волосы закрывают все ее лицо, и она кричит прямо в бетон, кричит дольше, чем позволил бы запас воздуха в ее легких.

Денора поворачивает голову, словно если она рассмотрит это под немного другим углом, то сможет лучше понять.

– Эй, эй, ты в поряд… – пытается спросить она, наклоняясь вперед и протягивая открытую ладонь, чтобы помочь, но Шейни уже стоит, вскочив легко, по-спортивному, ее тело опять расслабленно и опасно.

Она отводит волосы с лица и глаз. Они стали другими. Теперь они желтоватые, с бороздками орехового цвета, которые расходятся от глубокого черного зрачка. Еще хуже то, что они слишком большие для ее лица.

Денора приседает, откинувшись назад, она сидит на бетоне примерно половиной своего веса, остальное поддерживают кончики пальцев.

Она понимает, что не попадет на вечерний матч.

– Кто… кто ты? – спрашивает она, тяжело дыша, теперь уже от страха, а не от усталости.

– Я – конец игры, малышка, – отвечает Шейни, потом поворачивает голову и пристально смотрит на прицеп Кассиди.

«Папа?» – спрашивает Денора внутри себя, и ее сердце трепещет от надежды.

Она смотрит направо, стараясь усилием воли заставить трех или четырех всадников выехать из-за серых деревьев, окруженных вьющимися вокруг них собаками.

Там никого нет.

– Конец твоей игры, – продолжает Шейни.

– Почему ты это делаешь? – спрашивает Денора, и ее голос дрожит в конце вопроса больше, чем она планировала.

– Спроси у своего отца, – тут же отвечает Шейни, все еще глядя на то, что она видит возле прицепа, или потельни, или полицейской машины.

– Моего отца? Почему? Что он сделал? Он тебя даже не знает.

– Мы встречались десять лет назад. У него было ружье. А у меня не было.

В доказательство она убирает волосы со своего почти исчезнувшего лба и наклоняется вперед, чтобы Денора могла ее хорошо разглядеть.

– Он… он бы не мог…

– Не стал бы, не мог бы. Сделал.

– Просто… просто позволь мне уйти, – говорит Денора. – Ты победила, ладно? Мы можем… это ваше с ним дело, правильно? Зачем тебе нужна я?

– Ты его детеныш, – отвечает она, будто это что-то объясняет.

– Ты не настоящая кроу? – говорит Денора.

– Я – вапити, – отвечает Шейни с ухмылкой.

– Моя мама уже едет, – предупреждает Де-нора.

– Хорошо, – говорит Шейни. Денора в упор смотрит на нее.

– Что, если я выиграю? – говорит она в конце концов.

– Не выиграешь. Не можешь.

– Я выигрывала. Выигрываю. Восемнадцать – шестнадцать.

Дебора встает, не отрывая глаз от кошмарного лица Шейни.

– Мне все равно, кто ты такая, – говорит она. – Когда ты на баскетбольной площадке, ты моя.

– И именно это я пришла сюда у тебя отнять, – отвечает Шейни. – Прежде, чем отниму все остальное.

Денора поворачивается к Шейни спиной, ступает в снег, чтобы взять мяч, возвращается на бетон и чистит подошвы туфель о брюки.

– Мяч мой? – говорит она.

Шейни не отвечает ни да, ни нет, просто берет брошенный мяч.

Денора идет на свое место напротив корзины, говорит:

– Это мой мяч, и, – указывая губами, – я положу его прямо туда, и ты ничегошеньки не сможешь с этим поделать.

Именно так, слово в слово, говорил ей отец, когда она была еще маленькой, они играли на дорожке у дома деда, когда она едва могла удержать в руках мяч, когда ему приходилось подхватывать ее под мышки в последний момент перед ударом и поднимать к корзине.

Но иногда он ставил ее на место защиты, расслаблял плечи, качал головой взад и вперед и смотрел на кольцо, и тогда он говорил ей, что положит мяч прямо в него, и Денора ничего не сможет с этим поделать.

Именно там это все и началось, она это знает.

– Что случилось с твоей спиной? – спрашивает Денора, поймав катящийся от Шейни мяч подошвой правой туфли.

– Я умираю, – отвечает Шейни, легко, будто это нечто очевидное.

– Серьезно?

– Но еще рано, не беспокойся.

Денора не совсем уверена, как это надо понимать, поэтому она просто смотрит в два противоположных угла площадки, словно хочет получить подтверждение от своих подруг по команде, а потом чувствует, что ее губы изгибаются в беспечной отцовской улыбке. Что бы то ни было, это вот-вот случится.

Шейни, кем бы она ни была – каким-то индейским демоном из далекого прошлого, каким-то монстром, которого отец пробудил на одной из гор, женщиной-призраком, которую он оставил в сбитом им автомобиле, – она включается в игру, становится в позу защитника, ее длинные пальцы наготове, зубы оскалены.

Денора сворачивает в сторону, левой рукой ведет мяч и оценивает ситуацию, а про себя молча просит прощения у тренера за то, что собирается сейчас попробовать сделать.

Ее тренер отличается тем, что искренне верит в основные правила. Ничего причудливого, ничего показушного. Уже три раза за этот сезон Денору отправляли на скамейку запасных за выпендреж. Один раз за то, что она обвела мяч вокруг талии перед тем, как бросить в корзину в отрыве, несмотря на то что вся толпа была у ее ног за это. В другой раз – за то, что она проскочила между ног защитницы, и это так разозлило ту девочку, что в следующей четверти ее выгнали.

В третий раз тренер отправила Денору на скамью за дриблинг за спиной, когда это не давало ей никакого преимущества. И тренер была права – Денора сделала это только ради показухи, ради удовольствия, на сто процентов потому, что могла это сделать.

Неважно, что она чуть не потеряла мяч и ей пришлось попотеть, чтобы сохранить преимущество.

Однако в одиночестве на своей маленькой площадке возле дома она тренировала новый прием.

Примерно один раз из трех, при отсутствии защитниц, когда она правильно сжимает губы и ветер ей помогает, она может засадить мяч в корзину.

Ладно. Пока что она вроде бы один раз это проделала. Все, кроме самого броска в конце.

И все же…

– Держу пари, что этому в школе вапити не учат, – говорит она, а затем, прежде чем Шейни успевает среагировать, – используя это мгновение растерянности, – она обводит мяч правой рукой вокруг левого бедра, это больше похоже на стремительный пасс, чем на настоящий дриблинг, и чтобы это сделать, ей приходится чуть-чуть качнуть бедра вперед.

Мяч подпрыгивает один раз, на нем виднеется крупная надпись на английском, а затем летит прямо в правый угол бетонной площадки, и Денора уже ныряет к нему, но ее тело блокирует Шейни, оставляет ее позади. Два из трех раз, когда она проделывала это дома, – ладно, девятнадцать раз из двадцати, – она не могла поймать мяч, ей приходилось выбегать на траву и снег. Его почти невозможно поймать, а тем более повернуть его обратно к корзине. Этот прием тренер наверняка бы запретила, если бы когда-нибудь увидела. Если бы толпа зрителей увидела его, от их криков задрожала бы крыша зала. Еще важнее то, что этот прием разбил бы сердце любого игрока в защите. Это самая последняя стрела в ее колчане, и она уже летит через площадку, и выйдет за ее пределы, если Денора не…

Она еле успевает прижать кончики пальцев к этой вращающейся и улетающей прочь коже, Шейни так близко, что ее волосы опутывают лицо Деноры. Она пускает в ход весь свой вес, мышцы и надежду, вкладывает каждый час, который провела в поту на тренировках, Денора крепко прижимает мяч к своим ребрам, а ладони к своим бокам, так что его невозможно у нее выбить, и поворачивается на левой пятке, а правая нога в туфле уже поднимается все выше и выше.

Но они слишком близко друг от друга. Площадка слишком маленькая. После скоростного рывка, который потребовался ей, чтобы догнать мяч, она уже оказалась под корзиной, и теперь единственное, что она может сделать, это повторить то, что Шейни проделала с ней: поставить правую ногу как можно выше на столб, подождать, чтобы за ней собрался весь ее вес. Подобный трюк подарит ей достаточно сильное сцепление подошвы, чтобы она не соскользнула, когда Денора оттолкнется, когда она заставит свое уже изгибающееся тело взлететь в воздух, почувствовать колючую сетку кожей лица. Ее рот открыт, но не для вскрика, а для боевого клича, на лице полно волос Шейни, потому что она прямо рядом с ней, она взлетает вместе с Денорой, она намеревается ударить по мячу сверху, как бы высоко ни взобралась Денора.

Единственное, что может сделать Денора, ее единственная надежда – отвести мяч как можно дальше от своего тела, вокруг бока Шейни, туда, где любой защитник меньше всего его ожидает, а это означает, что теперь Денора держит его одной рукой, и ей еле-еле удается придать ему вращение и отправить вверх, чтобы он легонько отскочил от другой стороны щита, а потом она уже падает, падает много миль, назад, в легенду.

Удар о бетон сотрясает ее от копчика до шеи, она выплевывает кровь из прокушенного языка и щеки, но зато видит, как мяч точно проскальзывает в сетку – хороший реванш для баскетболистки, которая даже не должна была до него дотянуться, не должна была взлететь так высоко, так хорошо владеть английским.

Все дело в сердце, всегда говорит тренер.

Когда Денора улыбается, она уверена, что зубы у нее красные от крови.

– Девятнадцать, – говорит она, вскидывая голову, будто спрашивает, что Шейни скажет по этому поводу, но затем сразу съеживается, отпрянув от… от…

От щепок в воздухе?

И от звука. Он заполняет всю ее голову.

Выстрел из пистолета.

Она смотрит туда, куда уставилась Шейни.

На прицеп Кассиди.

Нет, на сортир.

Виктор Желтый Хвост стоит, покачиваясь, в нескольких шагах от него, дверь за его спиной открыта, спереди он весь залит кровью, в правой руке сверкает пистолет.

Он только что выстрелил в столб.

Из щита дождем падают гнилые щепки.

Шейни скалится, все ее тело трясется.

– Я тебя убила, – говорит она Виктору.

– Где мой сын? – громким шепотом отвечает ей Виктор – у него нет горла, ему нечем говорить, – он снова поднимает пистолет и стреляет, почти не целясь.

На этот раз осколки бетона взлетают перед Шейни. Ее нога дергается назад и в сторону, и Деноре понятно, что ей хочется бежать прочь от этого места, бежать и бежать, оказаться за много миль отсюда.

Виктор падает на колени, его силы отняла стрельба, крики, сильное кровотечение. Но он все еще держит перед собой пистолет с опущенным дулом.

Шейни отворачивает голову в сторону, будто говорит «лучше не надо», но он нажимает на курок.

Выстрел попадает в ее правое плечо, сбрасывает с бетонной площадки на замерзшую траву и снег.

Денора стоит, не зная, что делать.

Вместо того чтобы просто лежать и страдать, что было бы понятно, Шейни бьется и корчится в снегу, крича от боли, пальцы ее левой руки впиваются в плечо и… и: нет.

Ее лицо.

Ее голова.

Она выгибает спину назад, пальцы глубоко впились в мясо, в мышцы плеча, а ее лицо удлиняется от напряжения.

Щеки и подбородок рвутся с мокрым хрустом, а кости трещат, перемещаясь внутри.

В конце концов длинные волосы пропадают, они уже отвалились от скальпа, а лицо, оно… она… ее лицо…

Не лошадь, как думает сначала Денора.

Не лошадь, она вапити.

Женщина с Головой Вапити.

Денора падает, снова поднимается, понимает только, что нужно бежать, убегать, уйти, что бы ни произошло дальше.

Бежит она прямо к Виктору, копу, человеку с оружием.

Она падает на колени перед ним, хватается за него, и его правая рука падает на ее спину, горячий пистолет прижимается к основанию ее позвоночника.

– На… На… Нат, – еле выговаривает он.

– Кто она? – спрашивает Денора, плача, прижимаясь так крепко к его окровавленной рубашке, но он левой рукой отстраняет ее, толкает к себе за спину.

Женщина с Головой Вапити уже стоит, она идет в их сторону, ее уродливая голова повернута в сторону, чтобы лучше их видеть правым глазом.

– Уходи, – шепчет Виктор Деноре, – беги, – и она бежит, в основном на четвереньках, а когда пистолет Виктора снова стреляет, падает вперед, просто от громкого треска, а падает она прямо в тлеющую потельню.

Яму, полную трупов.

Первое, что она видит, – собака, пасть открыта, глаза смотрят в никуда.

Денора отталкивается от нее, пытаясь вылезти из ямы, и тут видит Кассиди, его лицо провалилось внутрь и наполовину сгорело.

Денора кричит, она не может дышать, ничего не может сделать.

Волосы у нее в руке… это… это ее отец.

Она открывает рот, но не может произнести ни звука.

Позади нее, а потом вокруг нее, раздаются вопли Виктора, вырывающиеся из окровавленного горла, когда Женщина с Головой Вапити что-то с ним делает.

Денора переворачивается, видит над собой только серое небо, а потом ее правая ладонь натыкается на уголек. Она отдергивает руку и автоматически, инстинктивно, изо всех сил пытается выбраться из потельни, ее колени, одежда и вся она становится липкой от пепла и крови.

По другую сторону от потельни, за завесой дыма, но глядя сквозь дым прямо на нее, стоит Женщина с Головой Вапити.

– Ты их всех убила! – кричит Денора сквозь дым, держа правую руку левой. – Ты убила моего… моего…

Вместо ответа – ее рот уже не способен произносить человеческие слова – Женщина с Головой Вапити делает шаг вперед, переступив через то, что осталось от изуродованного тела Виктора, его голова висит на одних сухожилиях. Она смотрит вниз, чтобы ставить ноги туда, куда нужно, потому что у нее глаза находятся по разным сторонам ее головы.

Денора пятится назад, падает, поднимается и бежит.

Тренер заставляет повторять их одно и то же упражнение примерно раз в неделю. Если делать его чаще, они лишатся сил и не смогут играть. Но раз в неделю она выстраивает всех девочек на лицевой линии, все они держат по мячу, и заставляет их катить мяч, а потом один раз ударить по нему, и так через все поле. И не медленно. А потом двигаться назад и бросать мяч снизу, как в боулинге, потому что она собирается метнуть его на веревке в конец площадки. Но девочкам нельзя бросаться за мячом до тех пор, пока тренер не даст свисток.

Все время, до ее свистка, – обычно примерно на середине площадки – она кричит им, как сержант на учениях, спрашивает: «Вы очень его хотите? Он вам так нужен?»

В конце игры или в начале, неважно, мяч никогда не достается самому быстрому или самому сильному игроку. Он достается той девочке, которая усерднее всех бросается за ним, которая за него сражается. Той, которая никому не позволяет его отнять. Той, которая не бережет свои драгоценные волосы, кожу или зубы. Все дело в том, кто хочет заполучить его больше всех.

Сейчас Денора бежит, как на такой тренировке.

Только на этот раз это не тренировка.

Один маленький индеец

Сначала Денора направляется к дому Моны. Если найти короткую дорогу, она приведет ее прямо к трейлеру Моны, и, и, и может быть, там будет старый медведь, может, он не залег спать в эту зиму, может, он почует вапити и выйдет, забудет о необходимости подождать появления ягод.

Это был хороший план – глупый, глупый план – до того момента, когда, примерно через милю, ее легкие стало жечь огнем, голени покрылись кровавыми ранами от снежного наста, ноги промокли насквозь и окончательно онемели, а Денора выскочила прямо к краю обрыва, высотой примерно в сотню каменистых футов.

Порыв ветра толкает ее назад, спасает ей жизнь.

Внизу, почти на дне провала, стоит сломанный загон для скота и какое-то строение из камня, но никто в нем не жил уже лет восемьдесят, а то и сто. Это один из отдаленных, сданных в аренду участков земли, с которых кто-то пытался получить доход, но индейцы не фермеры, индейцы не скотоводы.

– Не-е-ет! – кричит Денора вниз, в это большое, пустое пространство, которое она не может пре- одолеть.

Она оглядывается назад, хотя все время запрещала себе делать это, и примерно на расстоянии в четверть мили, или даже меньше, кто-то переваливает через вершину холма, сначала ей кажется, что это лошадь. Сердце ее наполняется надеждой при мысли, что это ее отец на одной из лошадей Кассиди, но это ведь была ложь, мужчины и не отправлялись посмотреть, за кем погнались собаки, собаки уже к этому времени были мертвыми, все были мертвыми.

И это не лошадиная голова.

А Шейни, кем бы она ни была. Женщина с Головой Вапити.

Она идет вперед, у нее плечи человека, руки женщины, одна рука красная от крови, которая течет из ее плеча. Спортивные шорты и длинные носки. Широко открытые глаза уставились прямо на Денору.

– Почему ты даже не бежишь? – кричит ей Денора.

Женщина с Головой Вапити просто продолжает идти к ней.

Денора подпрыгивает на месте, прижавшись спиной к длинному, уходящему вниз склону, смотрит налево и направо, единственные направления, которые она может выбрать.

Направо картина такая же: похоже, что вечный снег тянется до самых охотничьих угодий, но местами внезапно возникают глубокие овраги, заполненные снегом. Налево тот же снег лежит, наверное, на протяжении мили, но где-то в том направлении находится озеро. То самое, в котором утонул друг ее отца. И… и то самое, где арестовали другого его друга…

– О да, – говорит Денора.

На берегу того озера стоят деревянные дома. Коттеджи с крутыми скатными крышами и каноэ, привязанными к крыльцу поперек двери, будто они могут кому-то помешать войти. Друг ее отца Рикки проник в один из них, чтобы сообщить о трупе, плававшем лицом вниз в воде, – чтобы позвонить и сообщить о трупе в воде.

Телефон.

Денора может позвонить оттуда Моне, может позвонить в контору егеря, своему отцу, новому отцу, может сообщить о бойне, сообщить о мертвом полицейском, по-настоящему мертвом.

Денора оглядывается на Женщину с Головой Вапити, она снова пропала из виду, бредет по глубокому снегу, лежащему между возвышенностями, – она ходит только по прямой, будто идти по гряде было бы ниже ее достоинства, словно сама земля диктует ей этот путь.

Очень осторожно выбирая, куда поставить ногу, и поэтому ступая только на те места, с которых ветер сдул снег, Денора идет налево, низко пригибаясь, всегда держась с той стороны от кустов, где они могут сбросить ее с утеса, но не с той, где ее можно увидеть.

Она помнит, как кто-то из школьных учителей рассказывал, как длинные волосы индейцев – мисс Грейс, блондинка из Канады, которая говорила с французским акцентом, – как длинные волосы индейцев помогали им во время охоты. Распущенные волосы развевались и колыхались, как трава, и скрывали узнаваемые человеческие черты.

Чепуха, конечно: волосы – не трава, а лица – это лица, но Денора никогда об этом не забывала.

Сейчас, на бегу, почти уверенная в том, что Женщина с Головой Вапити предвидела, какое направление выберет ее жертва, и идет ей наперерез по диагонали, вот-вот появится из-за этого холма прямо тут, Денора цепляет пальцем кончик косы и выдергивает из нее ленту, а потом пальцами расчесывает волосы.

Она мысленно подбирает слова, которые скажет в телефонную трубку.

«Мой папа, Кассиди, она всех их убила, вы должны…»

Нет. Надо начать с Виктора.

«Ваш… ваш коп, ваш полицейский, отец Натана Желтого Хвоста, он пытался ее застрелить, но она… она…»

И еще: «У нее уже повреждена спина. Вот куда вам надо в нее стрелять. Если вы выстрелите в нее спереди, она просто вытащит из себя пулю».

Как будто она доберется туда, откуда можно позвонить. Как будто она сможет пробежать еще две мили до озера, или где там стоят дома. И не упадет в очередной из многих раз, не перевернется и не увидит стоящую над ней Женщину с Головой Вапити.

Почему телефон должен быть подключен к линии в зимнее время?

Но куда еще бежать?

Денора встряхивает головой, ее волосы теперь распущены.

Она представляет себе, что за ее спиной стоит тренер, свистит в свисток.

Когда она в следующий раз оглядывается назад, то не видит голову вапити над грядой. Это ничего не значит, говорит она себе.

Беги, беги.

Она бежит, еще быстрее, и хорошо, что бежит. На этот раз, когда она оглядывается, Женщина с Головой Вапити уже там, сзади, ярдах в сорока от нее.

Она останавливается, поворачивает голову вбок, чтобы увидеть Денору одним из своих больших глаз.

– Я выиграю, – негромко бормочет Денора и заставляет себя карабкаться по крутому склону вверх, из последних сил переваливает на другую сторону и видит… видит…

Чью-то старую хижину. Полуразвалившийся домик, низко прижавшийся к земле, окна выбиты, стены облупились. Рядом стоят два старых хэтчбека, похоже, их бросили там, где они умерли. Сарай, или мастерская, от которой уцелел один угол. Единственное, что еще стоит, невзирая на ветер, и снег, и одиночество, это три товарных вагона ржаво-лилового цвета, расположенных друг за другом, как поезд, такие вагоны используют в качестве складов, ее отчим рекомендует их всем в резервации, так как они почти единственные хранилища, в которые не могут забраться медведи. Похоже, тот, кто их тут поставил, играл с большим железнодорожным конструктором… нет, конечно: они пытались соорудить защиту от снежной лавины. Чтобы снег скопился возле них, а не вокруг дома, ведь эти вагоны высотой с поезд, они стоят на блоках или на настоящих колесах, или на чем-то похожем.

– Эй! – кричит Денора вниз, в сторону дома, но он явно необитаем.

И… неужели она слышит шаги у себя за спиной? Топот копыт?

Она бросается вниз со склона, съезжает на попе и на ладонях. На этот раз, когда она оглядывается назад, она видит, что Женщина с Головой Вапити идет вниз с холма по прямой линии, она ни разу не поскользнулась, потому что олени всегда знают, куда надо поставить ногу.

Денора отворачивается и лихорадочно соображает, стараясь все время держаться с противоположной стороны одного из хэтчбеков и переходя вперед, когда Женщина с Головой Вапити огибает его сзади, но проиграть в этой игре можно в любой момент. А войдя в дом, она просто окажется в тупике, в спальне, и там и умрет, когда Женщина с Головой Вапити появится в дверном проеме.

Денора трясет головой: нет, здесь ей ничего не светит. Надо просто пробежать мимо этого места. Она бежит, решив в последний момент, что, если она проберется сквозь снег под средним вагоном, это может замедлить продвижение преследовательницы. Если та ходит только по прямым линиям, возможно, она также не согнется и не пролезет под препятствием.

Это предположение не хуже других.

Денора бросается вперед. Теперь Женщина с Головой Вапити всего в двух вагонах позади нее. Денора пробивается сквозь очищенную ветром ледяную корку поверх снега, набившегося между… наверное, не между колесами, но это неважно.

Она тут же жалеет, что сама загнала себя в тесное пространство, и ее охватывает паника, она роет снег руками, отбрасывает его ногами, пока не проваливается в… сухую пещеру под этим вагоном. Волшебное место. Такое тихое, но не совсем темное: солнечный свет просачивается внутрь сквозь тысячу миллионов кристаллов снега, окутывающих ее со всех сторон, и эти стены сияют голубым светом, похожие на лед.

Только это не пещера, а гробница. Могила.

Она собирает всю свою волю в кулак и проталкивается к дальней голубой стене, делает глубокий вдох, чтобы пробраться сквозь нее, но за каждой порцией снега, которую она разгребает в стороны, готовая вырваться на открытый воздух, скрывается только еще больше снега, и еще. Она опустошает легкие, пытается втянуть воздух, но вокруг нее повсюду только снег, и во рту тоже. Она задыхается, поджимает ноги и изо всех сил толкает себя вперед, сквозь снег.

Но ее рука уже освободилась, она уже снаружи.

Теперь она плывет, плывет сквозь жидкий снег, она не выбирается окончательно на поверхность, но загребает внутрь руками достаточно покрытого коркой снега, чтобы в небо у нее над головой открылось нечто вроде колодца. Ее рот находится на дне этой трубы, и она втягивает в себя столько воздуха, сколько может. И еще раз.

Тот, кто поставил эти вагоны, так и задумывал, а она об этом не догадалась, их завалило снегом и образовался очень глубокий сугроб у склона, размером около тридцати футов в ширину.

Денора бредет вперед, выбирается из него, корка наста ранит ей шею, потом грудь, потом живот, бедра, голени.

Добравшись наконец до ровной земли, она упирается в нее кончиками пальцев, стряхивает мешающие видеть волосы и смотрит назад, сквозь ущелье, только что проделанное ею, вероятно оно продержится еще несколько минут.

Сквозь эту щель, в противоположном конце, она смутно видит высокие кроссовки и носки Женщины с Головой Вапити за стеной обледеневшего снега. Но они не двигаются. Они наконец-то не двигаются.

– Что такое? – спрашивает себя Денора.

Она встает, готовая бежать, но остается на месте. И снова смотрит сквозь туннель.

Опять видит кроссовки и носки Женщины с Головой Вапити. Неподвижные.

– Что за черт? – произносит Денора, смотрит налево и направо, чтобы убедиться, что это не подвох, что Женщина с Головой Вапити не обходит ее с той или с другой стороны.

Неужели Шейни поглупела, когда ее голова полностью превратилась в голову вапити? Может быть, она теперь действует скорее как олень, чем как человек?

Денора смотрит на дальнюю сторону сугроба, из которого только что выбралась. Из него торчит приставная лестница, ведущая к крыше товарного вагона.

Вот как поступают умные девочки. Когда убийца сидит у них на хвосте, они бегут наверх, в такое место, откуда нельзя спуститься вниз.

Но она должна посмотреть. Она должна понять.

Денора кивает себе головой, и еще раз, потом пятится назад и бросается вперед, взбегает по обледеневшему снегу и хватается рукой за нижнюю перекладину лестницы. Ей удается подняться на три перекладины, а потом снег проглатывает ее целиком во второй раз.

Через десять секунд она вырывается из снега, отплевываясь, преодолев часть лестницы, хватается рукой за следующую перекладину и вытягивает себя из сугроба.

Она поднимается до самого верха, цепляется ногой за верхнюю ступеньку и пытается отдышаться.

Она промокла с головы до ног, что не так уж чудесно.

И здесь, наверху, ветер сильнее. Разумеется.

Денора обхватывает себя руками и мелкими шажками идет вперед, проверяя на прочность опору для каждой ноги, перед тем как перенести на нее весь свой вес. Не годится свалиться обратно, в то, что осталось позади этого вагона.

Последние четыре фута Денора проползает на животе, сжимая в руке волосы, чтобы они не развевались по ветру над краем обрыва и не выдали ее.

Женщина с Головой Вапити просто стоит, ее уродливая голова слегка наклонена набок, она не сводит глаз с товарного вагона.

Денора улыбается.

«Ты боишься поездов», – не произносит она вслух.

Но это правда.

Вапити – а именно ею должна быть где-то внутри Женщина с Головой Вапити, и, возможно, она становится ею все больше с каждым шагом, – боятся поездов. Отец говорил ей об этом. Эту историю рассказывал один из братьев его деда, о том, как однажды все мужчины города загнали стадо вапити к железнодорожным путям и перестреляли их, когда подошел поезд. Они не собирались использовать поезд в качестве преграды, просто воспользовались им в качестве звукового прикрытия, так как им нельзя было стрелять в городе, но он все равно превратился в преграду. Один или два вапити, которые спаслись, говорил отец, рассказали остальным Правду о Поездах, и на этом все закончилось, больше железнодорожными рельсами для охоты не удавалось воспользоваться.

Очевидно, сами поезда их еще больше пугают, и неважно, что у этого поезда нет колес. Неважно, что вагоны даже не прицеплены друг к другу. Неважно, что здесь нет никаких рельсов.

Вапити, возможно, крепкие и быстрые, но умом, видимо, совсем не блещут. И все же Женщина с Головой Вапити скоро сообразит, что в этом поезде всего три вагона, и они не высекают искр, не наполняют все вокруг грохотом.

Женщина с Головой Вапити открывает рот и издает тихое блеяние, словно проверяет ситуацию, словно объявляет о своей неуверенности, словно просит стадо о помощи. Не получив ответа, она делает шаг назад, будто ее оцепенение, вызванное поездом, уже начинает проходить.

Денора поворачивается, ползет обратно к лестнице, перебирая руками перекладины, спускается вниз, в снежный сугроб, и идет по только что прорытому ею ходу.

Женщины с Головой Вапити все еще не видно.

– Чуу-чуу, ненормальная, – говорит Денора и салютует, касаясь средним пальцем лба – этому жесту она тоже научилась у отца, он его делал каждый раз, когда они проезжали мимо копа.

– Озеро, – произносит она про себя.

Теперь она сможет добраться до Утиного озера.

В тот единственный раз, когда она оглядывается назад, Женщины с Головой Вапити так и не видно. Но она появится. Она еще появится.

Денора ускоряет шаг.

Мальчик из сгустка крови

Денора вроде должна была пересечь грунтовую дорогу еще десять минут назад. А то и двадцать.

Похоже… похоже, все дороги исчезли. Похоже, резервация переместилась в прошлое на сто лет назад, еще до начала эры машин. Кажется, та разрушенная ферма, она сейчас все еще цела, рядом с ней стоит каменный дом, дым вьется из трубы.

Или все так и есть, или Денора, городская девочка, которая знает каждый дюйм баскетбольной площадки, но почти не знакома с не слишком замечательными окрестностями?

Одно дерево точно такое же, как другое. Весь этот снег в точности похож на остальной снег.

Озеро.

Через каждые несколько сотен ярдов она поднимается на возвышенность и видит, как оно переливается вдалеке.

В котором часу темнеет? В четыре?

Тренер придет в ярость, когда ее лучшая баскетболистка не появится за час до начала игры. Но это хорошо. А может, и нет, все уже не имеет никакого значения. К этому моменту мама Деноры, наверное, уже позвонит в Национальную гвардию. Она пройдет по длинной подъездной дороге Кассиди, найдет дымящиеся трупы, увидит пятна крови на баскетбольной площадке, найдет возле сортира Виктора Желтого Хвоста, которого убили дважды.

И… и еще следы на снегу. Денора оглядывается, чтобы удостовериться.

Она надеется, что Женщина с Головой Вапити все еще застряла по другую сторону от призрачного поезда. Не рассчитывай на это. Женщина с Головой Вапити уже должна быть где-то близко. Не смотри сейчас. Не оглядывайся.

Денора опускается на колени, заставляет себя подняться, идти дальше.

Она израсходовала первое дыхание даже раньше, чем прицеп Кассиди пропал из виду. Второе дыхание она еще в себе так и не ощутила. Сейчас она идет вперед, подталкиваемая одной лишь необходимостью выжить. Необходимость выжить и хорошая физическая форма, по словам тренера, всегда могут стать решающим фактором в игре.

Все это и плюс слабая надежда: коттеджи на берегу озера.

Может, там остался какой-нибудь сумасшедший отшельник, любитель подводного лова, засыпанный снегом. Может, в эти выходные какие-то старшеклассники вскрыли один из коттеджей, как обычно, и устроили там вечеринку. Денора сможет… она сможет взять один из их снегоходов, умчаться оттуда, убежать в Канаду.

Есть ли впереди железнодорожные пути? Она уже не рассчитывает, что ее спасут медведи, теперь она надеется на рельсы.

– Беги, беги, – говорит она себе.

Последние три секунды игры, поднажми. И еще раз.

Ее легкие уже не жжет огнем, они стали холодными, и она совершенно уверена, что у нее в горле кровь, тренер называет это «сыром в легких». Но Денора должна была все выдуть из легких еще два месяца назад, когда начались тренировки. И она все равно не переносит лактозу, она говорит о сыре в легких, пытаясь обратить это в шутку. Такую печальную, одинокую шутку.

Она вдыхает свой длинный волос, и ей приходится остановиться и выкашлять его, даже немного выблевать.

Она не сумеет туда добраться.

Неужели озеро все еще так же далеко? Этого не может быть.

Денора крепко зажмуривает глаза, чтобы оказаться в исходном положении, чтобы снова вернуться в эту боль, в этот холод. Она видит себя словно издалека, будто это кто-то другой стоит на коленях, прижимая ладони к лицу.

Дорога должна быть где-то здесь. Она обязательно будет здесь.

Дело в том, что она думает так, будто сидит в машине, когда все быстро пролетает мимо. Но она идет на окоченевших, промокших ногах, и совсем не по прямой линии, а дорога все равно сворачивает в другую сторону. Вероятно, она просто подходит к дороге сверху, над поворотом, а это значит, что дорога будет дальше.

Не паникуй, девочка. Подними мяч, соберись с мыслями и проверь таймер.

Денора опускает руки, смотрит вверх, на туманное солнце.

Осталось по крайней мере три часа. Три часа до того, как Женщина с Головой Вапити будет видеться ей в каждом темном уголке. Кругом будет лишь кромешная тьма.

«Но ты умрешь задолго до этого», – напоминает она себе и опускает голову. И видит длинную коричневую морду, которая смотрит на нее с расстояния футов двадцати впереди, как раз за следующим подъемом.

Деноре удается не отшатнуться назад, не закричать, но все-таки, где-то внутри, все ее грандиозные планы падают с шатких металлических полок и с треском рушатся в яму у нее в животе.

Вот, значит, как.

Волосы Деноры развеваются вокруг нее, кулаки сжимаются и разжимаются у бедер, потому что она готовится выкалывать глаза и вырывать уши у всего, до чего сможет дотянуться, – когда нападаете на девочку из резервации, захватите с собой коробку с лейкопластырем, – но затем… затем…

Это олень. Чернохвостый олень. Она узнает его, потому что еще в те времена, когда ей приходилось ехать стоя на сиденье отцовского грузовика, чтобы видеть поверх приборной доски, он научил ее отличать чернохвостых оленей от белохвостых. Разумеется, они разного размера, и рога у самцов разной формы, но прежде всего они разного цвета. Чернохвостые олени темно-коричневые, приспособленные для жизни на равнинах, и у них нет белых пятен вокруг рта и носа, и, по словам отца, они лучше на вкус, но их проще распознать по цвету, чем загнать одного из них и откусить кусочек.

Этот олень просто смотрит на Денору своими большими глазами, похожими на черные шарики. Ждет, чтобы понять, что она такое, его хвост мелькает, отсчитывая секунды.

А потом он смотрит мимо нее. За ее спину.

– Нет… – говорит Денора, но все равно оглядывается.

Женщина с Головой Вапити прокладывает себе борозду по снегу и идет, выставив вперед широкий лоб.

Денора поворачивается, чтобы сказать чернохвостому оленю: «Беги», но он уже мчит вниз по руслу замерзшего ручья, как раз в этот момент он прыгает, будто оттолкнувшись от невидимого батута, и, на зависть Деноре, летит по воздуху, преодолевая огромное расстояние. В ту секунду, когда он касается земли, его копыта уже впиваются в нее и толкают его вперед.

– Беги, брат, – говорит она и заставляет себя тоже двигаться вперед.

Между ней и Женщиной с Головой Вапити осталось примерно четверть мили пространства.

Какую сказку про белохвостых оленей рассказывал ей отец? Он сказал, что слышал ее от деда, но Денора потом узнала, что он никогда не знал ее прадеда, они почти не совпали во времени. Значит, он слышал ее от какого-то другого деда. В любом случае, когда он ее рассказал, она казалась такой реальной. Сказка про то, как белохвостые обзавелись этим белым кольцом вокруг рта и носа. По его словам, оно появилось потому, что они вечно пробирались на задние дворы жителей Браунинга и пили из ведер с молоком, которые все обычно оставляли там, еще в то время, когда в резервации не было никаких собак, одни только кошки. Вот почему белохвостые могли вот так приходить в город: лаять было некому. Но кошки были слишком хорошие, они так напугали всех мышей, что те поумнели и начали строить норки так глубоко в стенах домов, что кошки не могли до них добраться, поэтому в один прекрасный день кошки просто ушли. А через два или три дня после этого какой-то пес трусцой прибежал в город с глупой улыбкой на морде, высматривая, на что бы ему пописать.

Деноре очень не нравится, что она поверила в это в те давние времена. И ей хочется плакать из-за того, что она больше в это не верит.

Да, олени пили молоко, и поэтому вокруг их ртов появились белые круги.

К черту все.

Беги, беги.

Она велит себе не оглядываться, но не сдерживается.

Женщины с Головой Вапити не видно. Значит… значит, она выберется из того оврага, в котором сейчас находится, или может пробежать еще некоторое расстояние.

Она бежит, бежит.

Теперь она рассчитывает на то, поскольку озеро не становится ближе, что найдет дорогу раньше, чем ее мама проедет по ней, найдет, а потом взмахом руки остановит ее, даже не даст ей остановить машину полностью, просто запрыгнет внутрь, заблокирует все двери и махнет рукой: «Поехали, поехали быстрее, я потом объясню, поехали».

Денора падает, поднимается, снова падает, снова поднимается, и горизонт колеблется. Не от жара, но от усталости. От холода. Оттого, что закончился адреналин. Оттого, что его было слишком много в последние три секунды.

Но ведь… ведь: Женщина с Головой Вапити – кроу?

Денора встает, с трудом идет вперед, заставляет себя снова бежать.

Кроу ни за что не победит. Только не сегодня и не здесь. Даже если весь мир расплывается перед глазами. Даже если легкие Деноры не работают. Даже если она совсем не чувствует ног. Даже если она видит перед собой оживший образец «конторской живописи» индейцев.

Она замедляет шаг, встряхивает головой, пытается протереть глаза.

Рисунок остается. Он всего в пятнадцати футах перед ней.

Умирающий индеец, упавший вперед на шею лошади, которого она видит возле каждой палатки во время каждого пау-вау: «Конец тропы». Единственное отличие в том, что усталый боевой конь обычно изображен силуэтом или просто белый, чтобы было лучше видно голую ногу умирающего индейца с этой стороны.

Эта лошадь пегая.

Она поднимает голову и приветствует Денору традиционным ржанием.

– Трехцветная? – слабым голосом произносит Денора, уверенная, что это предсмертное видение.

Трехцветная ржет, надувая губы, и Денора смотрит на шею лошади. В ее длинную гриву вцепились, крепко вцепились чьи-то пальцы. А на спине пегой лежит умирающий всадник, его кровь залила ее бок…

– Натан! – вскрикивает Денора, подбегая к нему, почти не замечая, что они стоят на твердой поверхности именно той дороги, к которой она пыталась добраться.

Она подбегает к его левой ноге как раз в тот момент, когда он приходит в себя, оглядывается вокруг, потом опускает взгляд на нее.

– Ди, – произносит он, улыбаясь половиной изуродованного рта.

– Ты… что… давай я, – заикается Денора, не зная, с чего начать и как начать.

В этот момент Трехцветная отпрыгивает в сторону, прочь от Деноры.

– По’нока, – говорит Натан, полностью выпрямляясь.

Денора следует глазами за его взглядом, туда, куда он смотрит, за ее спину.

Женщина с Головой Вапити.

Так близко.

На расстоянии двух штрафных бросков и шагает прямо к ним. Ее распирает гнев, вероятно потому, что Натан должен быть мертвым, а он до сих пор не умер.

– Беги, беги, беги! – говорит ему Денора снизу вверх.

Он протягивает вниз руку, чтобы втащить ее на спину лошади рядом с собой, но из-за этого усилия едва с нее не падает, и похоже, если он ее подхватит, то разорвется пополам. Еще больше разорвется. Денора толкает его обратно на спину пегой обеими руками и держит там.

– Нет, – говорит она. – Я… я уведу ее к озеру. Скажи моему… поезжай в город, справишься? Поезжай в город, черт побери, и расскажи им, расскажи все… Ты знаешь, где офис егеря? Просто… просто найди моего отца, скажи ему, что я иду к озеру, к тому озеру, где умер тот подросток. К Утиному озеру, скажи ему…

– Твой… твой отец – с трудом выдавливает Натан. – Он же… разве он не умер?

– Мой другой отец! – кричит Денора, потом хватает голову Трехцветной, разворачивает ее, сильно бьет по заду и кричит.

Пегая резво прыгает вперед, даже сначала поднимается на задние копыта, как же называется, когда конь так делает? Денора знает, но нет времени, нет времени.

Женщина с Головой Вапити выходит на утоптанный грунт дороги.

Она смотрит на Натана и Трехцветную, рассматривает их.

– Эй ты! – окликает ее Денора, заставляя эту длинную голову вапити повернуться к ней.

– Девятнадцать-шестнадцать, – говорит она и тычет себя в грудь, потом указывает пальцем на Женщину с Головой Вапити. – Кажется, нам пора закончить игру.

Теперь Денора переключила на себя все внимание этих больших желтых глаз, и она не ждет, она уже бежит. Это не второе и даже не четырнадцатое дыхание, это бег по утоптанной дороге, а она уже даже не чувствует ног. Бег вниз по склону. К воде.

Действительно, последние три секунды.

Куда ходят старики

Нет никакого смысла в том, что Денора сейчас спускается туда, где вроде как находится озеро. Она бежит уже много лет. Может, целую жизнь. Но бежит не все время. По крайней мере, три раза она уже падала и сгорала, просто лежала, готовая сдаться. Ее подбородок ободран, ладони кровоточат, и ее вовсе не радует, что она снова чувствует свои ступни, в которые словно вонзилось множество иголок.

Она бормочет про себя, извиняется перед тренером. Баскетболисткам положено беречь ноги перед игрой. Денора же не сможет ходить еще неделю, а может, и дольше.

Но сначала ей надо выжить.

Когда она в прошлый раз упала и решила просто дать глазам отдых на секунду, на один вдох или на пару вдохов, твердую землю было так приятно чувствовать щекой, она мгновенно пришла в себя, охваченная паникой, перевернулась и увидела Женщину с Головой Вапити всего на расстоянии двух столбов ограды позади себя.

Теперь она тоже идет по дороге, хотя дорога делает повороты, виляет, то опускается, то поднимается с одной стороны, а местами исчезает. Если бы все было честно, если бы Женщина с Головой Вапити придерживалась собственных правил, она бы продолжала идти по прямой! Может, ее бы засосало в болото в каком-нибудь глубоком овраге. Даже олени тонут в болоте.

Но олени тоже ходят по дороге. Она видела, как они это делают, все выстраиваются в длинную цепочку, опустив головы, будто во время пыльной бури или Великой оленьей депрессии.

– Чего ты хочешь? – кричит Денора, не сходя с места. Она даже наклоняется вперед, так громко кричит. – Что я такого тебе сделала?

В первый раз Женщина с Головой Вапити ускоряет шаги.

Денора падает на спину, превращает падение в толчок, а потом в бег.

Что будет дальше? Что еще она может сделать? И как она разминулась с мамой? Здесь же нет никакой другой дороги? Если бы только отец был здесь. Он знал все старые тропы браконьеров, все короткие пути, по которым может проехать внедорожник.

Денора опять падает, еще больше сдирая мяса с ладоней и коленей, и крови изо рта, а потом снова поднимается, она уже не бежит, только идет. Идет и спотыкается.

Ей не добраться до озера до наступления темноты. Ей никогда не добраться до озера.

И… и Натан, наверное, упал с трехцветной лошади, не проскакав и сотни ярдов. Он знает лошадей не лучше Деноры, и он все равно уже был при смерти.

Значит, остались только Денора и Женщина с Головой Вапити. Один на один.

Денора делает несколько шагов назад, видит возвышающуюся над дорогой приметную голову с прижатыми назад ушами.

Она трясет головой, нет, нет, пожалуйста, и чуть не падает снова, ей приходится опереться на одну из разодранных ладоней и сильно оттолкнуться раньше, чем она успеет провалиться в сон.

Через десять или двадцать шагов в серых деревьях рядом с ней возникает просвет. Калитка.

Денора оглядывается, Женщина с Головой Вапити на секунду пропала из виду, поэтому нет времени думать, она становится сбоку на большую гофрированную трубу, которая проходит под ответвлением от дороги, и прыгает с нее на верхнюю проволоку калитки, и тут же по инерции переваливается через верхний ряд этой проволоки, надеясь, что не оставляет следов. Не глядя назад, она идет вперед, поглаживая онемевшей правой рукой болезненную точку на животе, вероятно от колючки на проволоке. Но теперь это вряд ли имеет значение. Дорога имеет две полосы, но по ней не ездили после того, как начались многочисленные снегопады в этом году.

Она пытается идти вдоль твердого бугра по середине дороги, но теряет дорогу почти сразу и теперь идет среди деревьев, держась за стволы и отталкиваясь от них.

«Не смотри назад, не смотри назад.

Только вперед, давай, двигайся дальше».

«Может, здесь будет телефонная будка», – говорит она себе, теперь ее мысли ходят по кругу, деревья сливаются в стену из вертикальных бревен. Денора хватается за них руками, спускаясь вдоль этой стены, и вдруг чувствует просвет. Когда она его находит, она так уверена, что стена будет тянуться вечно, что падает прямо в этот просвет, съезжает вниз по склону, катится, обдираясь о камни, сквозь кусты, по сухим веткам.

Она падает на землю комком боли секунд через десять и смотрит наверх.

Ох. Она шла по гребню горы. Должно быть, дорога сворачивала вправо, чтобы с грузовиками не случилось то же, что и с ней. Но, в отличие от грузовика, она пошла прямо.

Денора с трудом поднимается вместе с кустом, который царапает все ее лицо, даже губы.

Это его отец называет «кустом самца-оленя»^[59]? Или называл раньше, напоминает она себе.

– Но я не самец, я самка, – говорит она, опьянев от боли, она попеременно выдвигает вперед одну ногу за другой, а потом повторяет этот сложный процесс, и, пройдя одну или две длины баскетбольной площадки, осознает, что именно так выглядит умирание.

Тебе больно, больно, а потом уже не больно.

В конце все стихает. Не только боль, но и весь мир.

И она, по крайней мере, умрет, зная это. Мир убивает ее. Не кроу. Не Женщина с Головой Вапити. Не та тварь, которая убила ее отца.

– Мне жаль, – говорит она воображаемому отцу.

Не потому, что он умер такой смертью, а потому, что она никогда не просила позволить ему остаться, когда его вытаскивали из спортзала. Потому что она делала вид, будто не знает его. Потому что она его стыдилась. Потому что… потому что она все еще маленькая девочка, стоящая на сиденье грузовика рядом с ним, держась рукой за его плечо, когда он сидит за рулем, а кабина полна его историй, и все они – правдивые, она это знает.

Потому что, потому что, потому что.

Где-то глубоко внутри у нее перехватывает дыхание, и она останавливается, держась рукой за осину или за березу, она не знает этих глупых деревьев, деревья годятся только для строительства баскетбольных площадок. Но это дерево все равно ее поддерживает. Она в благодарность похлопывает его и смотрит мимо, туда, где ей предстоит умереть.

Это поле из … не из снежных выступов, нет, там их нет.

Из костей.

– Что? – удивляется она.

Она ведь не могла уйти так далеко. Река Марайас, та бойня или что там случилось? Кости ведь не могут до сих пор лежать тут с тех самых времен?

Кости так долго не сохраняются.

Разве что… Разве что она уже умерла несколько шагов назад и теперь идет вперед сквозь прошлое своего народа. Так люди умирают?

Она оглядывается – ничто не зовет ее вернуться – и идет вперед, пошатываясь, как пьяная, чтобы разгадать эту последнюю Великую индейскую тайну.

Это другой мир, такой, что ей хочется затаить дыхание. Не потому, что ей противно им дышать, а потому, что он священный. Вокруг нее лежат скелеты. Не скелеты индейцев, теперь она это видит, это не человеческие скелеты, а… крупного рогатого скота? Ее новый отец рассказывал ей о тайниках гризли, но медведи всегда устраивают их в лесу, не на открытых местах.

Нет, это что-то другое, что-то похуже.

Вапити.

Денора кивает сама себе, мысленно складывает мозаику из костей.

Точно вапити.

Вот половина рогов одного самца, они стоят вертикально, не выгоревшие и замерзшие, и… она быстрее оглядывается вокруг, все больше отчаиваясь.

Это же не может быть то самое место? То место, о котором ее отец никогда ей не рассказывал, где он и его друзья уничтожили всех вапити десять лет назад?

Однако это то самое место.

Денора с трудом глотает, опускается на колени, проводит рукой по плавному изгибу ребра, отполированному ветром и дождями, до того места, где оно почти посередине перебито. И соседнее ребро точно такое же. Перебито выстрелом из ружья. Может быть, даже пулей, выпущенной из ружья ее отца.

Денора смотрит вверх, на крутой склон, она почти слышит ружейные выстрелы, почти видит своего отца, и Кассиди, Рикки и Льюиса, таких гордых, взволнованных такой удачей, тем, какие они замечательные охотники.

Ей кажется, что ее сердце делает один удар и замирает в груди.

– Папа, – произносит она.

Вот где это произошло.

Ее новый отец рассказывал, что конец той истории был таким: ее родной отец и его дружки сбросили своего добытого, уже разделанного оленя с этого склона, но сначала пробовали торговаться, чтобы им разрешили оставить хотя бы только, пожалуйста, даже не часть мяса, даже не того новорожденного теленка.

Вот когда она поняла, что все так и было. Потому что именно об этом попросил ее настоящий отец: рога.

Но если это правда, значит… значит, ее отец действительно это сделал? Вместо того, чтобы быть среди тех, кто сидел в лагере, когда вокруг дождем сыпались пули и пробивали шкуры на стенах типи, как бывало с черноногими, с другими индейцами по всей Америке, ее отец был тем, кто посылал пули, и, вероятно, смеялся, охваченный безумием происходящего, из-за того, что в такой дали от всех они могли делать все, что угодно.

– Мне жаль, – говорит Денора ребру оленя у себя под рукой и закрывает глаза.

Хорошее место, говорит она себе. Вполне хорошее место. Она может лечь здесь вместе с ними? Если они ее примут.

Она открывает глаза спустя десять или двадцать секунд, потому что слышит хруст снега за спиной.

Она с трудом распрямляется, но она должна это сделать, должна обернуться.

Женщина с Головой Вапити.

Она совсем близко, и ее голова выглядит еще более неправильной.

Но она не смотрит на Денору, она совершенно забыла о Деноре.

Женщина с Головой Вапити тоже падает на колени, ее человеческие руки тянутся к этим оленьим костям, нос опускается и касается черепа, и остается там.

Денора тяжело дышит, не может пошевелиться.

Внезапно Женщина с Головой Вапити вскакивает, вертит своей длинной головой, она ищет… ищет…

Вот.

Просто обледеневший пучок травы, ничем не отличающийся от других.

Но не для нее.

Она подходит к нему, падает на оба человеческих колена над ним, опускает голову.

– Ты… ты была здесь в тот день? – спрашивает Денора, и Женщина с Головой Вапити резко поднимает голову, ее глаза горят свирепым огнем.

Денора тянет было руку к ней, как будто дочь убийцы Женщины с Головой Вапити может что-то изменить, но потом вспоминает изуродованное тело Виктора Желтого Хвоста. И Кассиди, и Джолин. Своего отца. Она отдергивает руку, прижимает к груди и держит ее там.

Женщина с Головой Вапити наклоняется, опираясь на правую руку, кладет ладонь на голую землю, словно что-то там чувствует.

Денора тоже чувствует, как что-то там шевелится.

– Что это? – спрашивает она, не подумав, но Женщина с Головой Вапити уже лихорадочно копает, из ее оленьего рта несутся отчаянные, слабые щебечущие звуки.

Денора качает головой, придвигается ближе, чтобы не пропустить рождение: хрупкая коричневая ножка выскакивает из земли с опозданием на десять лет, ей давно уже следовало сгнить там, а затем появляется присыпанный землей бочок, и теперь Женщина с Головой Вапити копает быстрее, с еще большим отчаянием.

Теленок вапити, еще мокрый, дрожащий.

Она поднимает его к своей человеческой груди, его шея слишком слаба, чтобы держать голову, его подбородок лежит у нее на плече.

Все тело Женщины с Головой Вапити содрогается, а потом она вздыхает от этого идеального прикосновения кожи к шкуре.

И в этот момент выстрел из ружья взрывает мир.

Рядом с Женщиной с Головой Вапити взлетает фонтанчик снега, в воздухе повисает снежная пыль, а звук катится дальше. Денора смотрит назад, на верхний край длинного склона, на… на…

– Ты добрался, – с изумлением говорит она.

Это ее новый отец в своей рубахе егеря.

Значит… значит, Натан тоже добрался. Он, как Пол Ревир^[60], прискакал в Браунинг, хотя истекал кровью, должно быть, он поскакал прямо в офис егеря и отказывался лишаться чувств, пока не рассказал Дэнни Пизу, что его новая дочь или падчерица, кем бы она ни была, сейчас у озера. У Утиного озера, и там еще… там чудовище…

Ее новый отец точно знал, куда ехать, и точно знал, как сюда проехать. Было только одно место, где могла оказаться дочь Гэбриела Кросс Ганза. Где его дочь должна оказаться.

Следующая его пуля шлепается о землю прямо перед Женщиной с Головой Вапити, словно показывает ей, что пуля может пролететь мимо нее, а может не долететь. Перевод: она следующая.

Женщина с Головой Вапити это понимает, сопротивляется всем своим инстинктам, заставляющим ее бежать, вместо этого она сворачивается вокруг своего детеныша, поворачивается спиной к склону, надеясь, что сможет защитить теленка своим телом. Потому что именно так поступают матери-вапити. Это единственное, что тебе действительно хотелось сделать все это время, с тех пор как ты вдруг снова вернулась в этот мир. Просто… твой гнев и ненависть бушевали в тебе, ты в них потерялась, и…

Денора смотрит вверх, в подмигивающий прицел и мертвый глаз своего нового отца, а потом она смотрит на Женщину с Головой Вапити, на теленка, и понимает, что оба ее отца уже стояли на краю этого оврага с ружьем, а вапити всегда были здесь, внизу, и что это может прекратиться… Это должно прекратиться, говорит старик, который рассказывает эту историю в звездной хижине сидящим вокруг него детям. Это должно прекратиться, говорит он, отбрасывая за спину свои растрепанные косы, а Девочка это знает, она это чувствует. Она видит своего родного отца мертвым в сгоревшей дотла потельне, у него нет половины головы, но она одновременно видит его наверху, на этом склоне, десять лет назад, стреляющего по стаду вапити, в которых он не имел права стрелять, и ей очень горько, что он умер, она его любила, она – это он, во всем, что важно, но ее новый отец, застрелив вапити, не вернет его обратно, и… и до тех пор, пока она продолжает дриблинг за спиной, когда делать этого нельзя, ее настоящий отец даже не исчезнет по-настоящему, правда? Он по-прежнему будет жить в ее задорной улыбке. Потому что этого убить никто не может.

Итак… вот тут старик по очереди смотрит на лица детей в хижине, сидя на расстеленном вокруг них звездном одеяле, он рассказывает всем сидящим вокруг костра детям о том, что сделала Девочка не только для По’ноки, но и для всего ее племени: она скользнула вперед на своих окровавленных коленях и своим маленьким телом закрыла самку вапити, которая убила ее отца.

Она поднимает правую руку вверх, ладонью вперед, расставив пальцы – старик показывает этот жест – и четко произносит в том холодном воздухе: «Нет, папа! Нет!»

Она в первый раз так его называет?

– Да, – подтверждает старик. – В первый.

Медленно-медленно ружье поднимается, его приклад ложится на правое бедро Дэнни Пиза. Он кажется всего лишь силуэтом там, наверху, просто еще одним охотником.

Долгое мгновение Женщина с Головой Вапити не двигается, просто горбится вокруг своего теленка, но затем ее длинная голова поворачивается из стороны в сторону, она готова содрогнуться от следующего выстрела, когда пуля вопьется ей в спину, и ее ноги снова отнимутся, и цикл начнется заново.

Вместо этого силуэт человека наверху отводит правую руку в сторону ладонью вниз и делает ею жест слева направо, вот так, – говорит старик.

Это индейский способ сказать, что все закончилось, так он обычно заканчивал каждую встречу с ними, когда пытался вернуть Гейба, Касса, Рикки и Льюиса обратно, оставить их в живых. Вот что он сказал бы своему внуку, если бы смог.

«Все кончено, хватит, все может закончиться здесь, если ты действительно хочешь прекратить».

Девочка кивает в ответ, она знает, что означает этот сигнал, поданный рукой. Она поворачивается к Женщине с Головой Вапити, но теперь та вздрагивает вовсе не от выстрела, падает на бок, все еще держа своего теленка, защищая его от всего, что будет дальше.

А дальше она падает в снег, ее ноги и руки дергаются и вытягиваются, изгибаются и трещат. Наконец ее правая нога прорывается сквозь человечью кожу, являя миру жесткую коричневую шерсть. Потом вытягивается рука, на ее конце ясно видно черное копыто.

Самка вапити встает со снега и опускает морду к теленку, лижет его до тех пор, пока он, пошатываясь, не поднимается на ноги, и тогда этих двоих видят в последний раз, видят, как мать и детеныш уходят прочь, в траву, где их ждет стадо, чтобы снова принять к себе и бродить вместе с ними во все времена года.

Так как это конец истории, старик снова поднимает правую руку, как сделала Девочка в тот день, и все дети делают то же самое, а потом, как делает Девочка через четыре года, когда ее команда проигрывает на соревнованиях штата после второго овертайма, старик сжимает руку в кулак. Этим поднятым кулаком в конце той бесконечной игры Девочка хочет воздать должное команде кроу, которая наконец-то придумала, как ее остановить – они первые, кому это удалось, и одни из последних.

Эту демонстрацию спортивного поведения, уважения и чести изображают силуэтом на тысячах постеров во всех школьных спортзалах, по всей стране, которая раньше принадлежала ей.

Заголовки буду пестреть сообщениями: это не конец пути, и никогда им не был.

Это начало.

Сноски

1

Cheetah (англ.) – гепард.

(обратно)

2

Регулировщик натяжения цепи бура.

(обратно)

3

Мексиканский пирожок из кукурузной лепешки с начинкой из мясного фарша с помидорами и овощами.

(обратно)

4

Североамериканский благородный олень.

(обратно)

5

«Доктор Куин, женщина-врач» – американский телесериал девяностых годов прошлого века, рассказывающий о белой женщине-враче, которая отправилась лечить индейцев.

(обратно)

6

Death Row – камеры смертников, место в тюрьме, где содержатся заключенные, ожидающие казни. В данном контексте – улица в резервации, на которой живут старики племени.

(обратно)

7

В мифах североамериканских индейцев племени черноногих о герое Кут’о’нисе, или «Сгустке Крови», есть рассказ о том, как его проглотила рыба. Оказавшись в ее брюхе, он увидел там много людей. Кут’о’нис придумал, как убить эту рыбу и вывести из нее людей. Там были индейцы из разных племен, но навахо среди них не было.

(обратно)

8

Очевидно, имеется в виду Хавр-де-Грас, город в штате Мэриленд, в устье реки Саскуэханна.

(обратно)

9

Карл Мэлоун и Джон Стоктон – знаменитые американские баскетболисты-профессионалы прошлого века.

(обратно)

10

Кроу, «вороны» – племя североамериканских индейцев.

(обратно)

11

Фильм 1969 года о двух мотоциклистах, путешествующих «в поисках Америки».

(обратно)

12

Первый американский пулемет, предшественник «максима».

(обратно)

13

Мексиканская лепешка из кукурузной муки с мясным фаршем, завернутая в кукурузные листья.

(обратно)

14

Дриблинг – маневр с мячом, смысл которого состоит в продвижении игрока мимо защитника, регламентированного правилами, при сохранении мяча у себя.

(обратно)

15

В оригинале имя Питы – Peta, а ее отца – Pete, в то время как пита (плоский пресный хлеб) – Pita.

(обратно)

16

У равнинных алгонкинов была традиция иметь священный, или магический, узел. Хранителем его был, как правило, верховный шаман. Но и простые воины брали с собой в поход священные узелки, они выполняли роль амулетов или оберегов. В них могли быть перья, кости животных, глиняная трубка и т. п.

(обратно)

17

Ссылка на актера вестернов Джона Уэйна и сцену расстрела индейцев в одном из фильмов о борьбе с индейцами команчи.

(обратно)

18

Один из самых узнаваемых злодеев из мультфильмов и комиксов.

(обратно)

19

Адамс, Джон (Гризли). Калифорнийский охотник и дрессировщик медведей гризли. Носил густую бороду.

(обратно)

20

Города в штате Монтана.

(обратно)

21

Мероприятие, на котором индейцы с другими жителями США собираются, чтобы танцевать, петь, общаться и обсуждать культуру. На пау-вау проходят танцевальные соревнования, зачастую с денежными призами. Пау-вау может длиться от нескольких часов до трех дней.

(обратно)

22

На горе Рашмор высечены барельефы четырех президентов США.

(обратно)

23

Праздник штата Оклахома, отмечается в сентябре, в первую субботу после полнолуния.

(обратно)

24

Пиктографический календарь североамериканских индейцев, в котором каждый год («зима») был отмечен наиболее значимым событием в виде рисунков, которые наносили на кожу, чаще всего по спирали, начиная с центра. Поэтому годы различались не по нумерации, а по своим названиям.

(обратно)

25

Предположительно, речь идет о Мериуэзере Льюисе (1774–1809) – одном из руководителей знаменитой экспедиции Льюиса и Кларка, целью которой было исследование недавно приобретенной Луизианы и установление торговых отношений с коренным североамериканским населением на реке Миссури. Также, возможно, имеется в виду Льюис Ветцель (1763–1808) – охотник за скальпами, ненавидящий индейцев. Дважды срывал мирные переговоры, которые вело правительство с индейцами.

(обратно)

26

Обряд с участием колдуна, часто с угощением, плясками и т. п.; проводится для излечения от болезни, достижения удачи на охоте или в войне и др. целей.

(обратно)

27

Джордж Кастер, офицер США, герой Гражданской войны, погиб в схватке с индейцами вместе со всеми своими солдатами.

(обратно)

28

В 50-х годах XX века в почтовых отделениях США спецслужбы тайно проводили опыты по доведению людей до самоубийства или совершения преступлений. См. книгу Mark Rich, Hidden Evil. В оригинале Going Postal (англ.) – неологизм, обозначающий неистовое, буйное поведение.

(обратно)

29

Американский легкоатлет, футболист и баскетболист, призер Олимпийских игр 1912 года.

(обратно)

30

Old indian tricks (англ.) – устойчивое в Америке выражение. Так обычно отвечают на вопросы, как у кого-нибудь что-то получилось?

Пример:

– Как ты справился так быстро?

– Просто использовал старые индейские уловки.

(обратно)

31

Финалистка (англ. Final Girl), помимо значения, которое вкладывает в это слово персонаж), подбадривая дочь за ее спортивные достижения, это еще и общепринятое название персонажа (разумеется, девушки) фильмов жанра триллер и ужасов, которая противостоит антагонисту и в финале остается в живых.

(обратно)

32

Название данной главы, скорее всего, отсылает к книге «The Sun Came Down: The History of the World as My Blackfeet Elders Told It» (англ.) авторства Перси Буллчайлда (1915–1986), индейца из племени черноногих, который в возрасте шестидесяти семи лет решил записать устные истории и верования своего народа в единый письменный формат.

(обратно)

33

Раскрашенная деревянная фигура индейского вождя, традиционно выставлялась у входа в табачную лавку.

(обратно)

34

Joint (англ.) – «косячок».

(обратно)

35

Shirts and Skins (англ.) – общепринятое название двух команд, которые играют в любой контактный вид спорта (например, баскетбол), чаще на стихийных площадках. Ввиду отсутствия формы для идентификации членов различных команд одна из них обычно снимает верхнюю одежду, щеголяя голым торсом, в то время как другая остается, например, в футболках или майках.

(обратно)

36

В оригинале «To Officer Victor goes the spoils» – слегка измененная фраза «Победитель получает все».

(обратно)

37

Типи – жилище индейцев из деревянного каркаса, обтянутого бизоньими шкурами.

(обратно)

38

Один из каналов кабельного телевидения, по которому круглосуточно показывают только спортивные передачи.

(обратно)

39

Игра слов. Horny (англ.) и рогатый, и сексуально озабоченный.

(обратно)

40

«Двенадцать маленьких индейцев» – детская считалочка. В русском переводе – «Десять негритят».

(обратно)

41

Прибор для курения марихуаны с водяным охлаждением.

(обратно)

42

Отсылка к названию книги «Death, Too, for The-Heavy-Runner» автора Бена Беннетта, в которой описаны предпосылки, события и последствия резни на реке Марайас, произошедшей в 1870 году. Молодой воин из племени пиакани Дитя Совы убил белого скотовода Малколма Кларка, который до этого не без причины (Дитя Совы украл у него лошадей) избил и унизил молодого индейца на глазах его сородичей. После убийства Кларка Дитя Совы присоединился к общине Горного Вождя, который враждовал с белыми американцами. 23 января 1870 года карательные войска майора Юджина Бейкера, которого отправили разобраться с бунтарями, подошли к долине реки Марайас, в которой располагалось около 80 типи. Однако это был клан Тяжелого Бегуна (англ. Heavy-runner), члены которого хорошо относились к белым. В тот день по ошибке была уничтожена целая община.

(обратно)

43

В оригинале Metal as Hell (англ.) – очень сильный, жесткий, могучий человек.

(обратно)

44

Олень-мул – местный олень в западной части Северной Америки; он назван так из-за его ушей, которые большие, как уши мула. Несколько подвидов включают оленя с черным хвостом.

(обратно)

45

Tray (англ.) – поднос. Произносится «трэй».

(обратно)

46

Скорее всего, также отсылка к книге «Blackfeet Indian Stories», написанной знаменитым этнологом Джорджем Бердом Гриннелом (1849–1938), которого в 1885 году приняли в племя черноногих.

(обратно)

47

Sweet grass (англ.) – сладкая трава, или святая трава, она же зубровка. Священная трава для североамериканских индейцев.

(обратно)

48

Неистовый Конь, или Бешеный Конь, – военный вождь племени оглала, входившего в союз племен лакота.

(обратно)

49

Женщина из племени лемхи-шошонов, внесла большой вклад в исследования экспедиции Льюиса и Кларка территории Луизианы.

(обратно)

50

Слегка измененное название уже упоминавшегося ранее романа Агаты Кристи «And Then There Were None» (англ.) – «И никого не стало», более известного в России под названием «Десять негритят».

(обратно)

51

Coup (англ.) – подвиг – у индейцев степей так называется смелый поступок, как правило, это просто прикосновение к противнику.

(обратно)

52

Великий Бледнолицый Отец – так индейцы уважительно назвали президента США.

(обратно)

53

Выражение североамериканских индейцев, аналогичное русскому «сарафанное радио». Быстрое распространение слухов.

(обратно)

54

Высокая кроссовка.

(обратно)

55

Живопись равнинных индейцев периода резерваций, основана на традиционной практике росписи шкур.

(обратно)

56

Реджи Миллер, американский профессиональный баскетболист, знаменит своими трехочковыми бросками.

(обратно)

57

Скорее всего, имеется в виду Шерил Миллер, прославленная американская баскетболистка, тренер и комментатор.

(обратно)

58

Базовая позиция в баскетболе, при которой игрок может в удобном ему темпе начинать все три основных движения: бросок, пас или дриблинг.

(обратно)

59

Краснокоренник, или цеанотус.

(обратно)

60

Пол Ревир, герой Американской революции, предупредивший повстанцев о приближении британской армии.

(обратно)

Флибуста

Только хорошие индейцы (fb2)

Стивен Грэм Джонс Только хорошие индейцы

⁂

Пролог

Дом, который стал красным

Пятница

Суббота

Понедельник

Вторник

Среда

Та суббота

⁂

⁂

⁂

Пятница

Суббота

Воскресенье

Вторник

Все еще вторник

Бойня возле Потельни

Пятница

Девочка

Улица смертников

Видит Вапити

Вчетвером, как раньше

Старые индейские уловки[30]

Солнце клонится к закату[32]

Футболки против голых торсов[35]

Трое маленьких индейцев[40]

Желтому хвосту тоже уготована смерть[42]

Жесткие люди[43]

⁂

Вот так учатся танцевать брейк-данс

Истории индейцев племени черноногих[46]

И уцелел один…[50]

⁂

Мокасинный телеграф[53]

Оно пришло из резервации

Суббота

Классический день благодарения

Один маленький индеец

Мальчик из сгустка крови

Куда ходят старики

Сноски

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

Стивен Грэм Джонс
Только хорошие индейцы

Старые индейские уловки^[30]

Солнце клонится к закату^[32]

Футболки против голых торсов^[35]

Трое маленьких индейцев^[40]

Желтому хвосту тоже уготована смерть^[42]

Жесткие люди^[43]

Истории индейцев племени черноногих^[46]

И уцелел один…^[50]

Мокасинный телеграф^[53]