Сердце мглы (fb2)

- Сердце мглы [litres] (Город Солнца - 4) 5562K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Всеволодович Рудашевский

Евгений Рудашевский
Город Солнца. Сердце мглы

© Рудашевский Е. В., текст, 2020

© ООО «Издательский дом „КомпасГид“», 2020

In angello cum libello

Кто видел всю вселенную, кто постиг пламенные помыслы вселенной, не станет думать о человеке, о жалких его радостях и горестях, даже если он и есть тот самый человек.

Хорхе Луис Борхес

И эта ночь – конец твоей игры.

И не в неё ли, злую, как ненастье,

летит Земля сквозь сонные миры

игральной костью, брошенной на счастье, -

заиграна уже до круглоты,

летит, чтобы в последнее мгновенье

остановиться в недрах пустоты,

внезапной пустоты исчезновенья.

Сесар Вальехо

Глава первая. Экспедиция

Аня насторожённо смотрела вперёд. Не знала, чем вызвана очередная заминка. Индейцы в соседних лодках перешёптывались и сдержанно жестикулировали. Голоса звучали тихо, с опаской, так что не удавалось разобрать ни единого слова. Лодка, ненадёжно причаленная к намывному берегу, покачивалась. Аня едва сопротивлялась подступавшей дрёме – последние ночи выдались бессонными. Наяву Аню пугала недружелюбность джунглей, в грёзах преследовали кошмары. Ей снился окровавленный Корноухов. Снились убитые Джерри и Погосян. Наконец, снился Мадрид – тот день, когда Аня, умолчав об истинной причине своего возвращения, сообщила родителям о переезде в Москву.

Взревел мотор, и по ближайшим лодкам прошло оживление. В воздухе запахло бензином. Хорхе, сидевший на носу, с видимым облегчением оттолкнулся от берега. На днях он говорил, что диких индейцев в здешних местах нет, но прежде тут случались кровавые столкновения между враждующими племенами, и Хорхе советовал Ане не отбиваться от экспедиции.

Впереди плыли две плоскодонки – разведывали русло извилистого притока. Замыкали экспедиционную эскадру нагруженные поклажей баркасы, а между баркасами и плоскодонками нестройным рядом вытягивались ещё семь лодок: побольше, с подвесным мотором, и поменьше, с мотором-веслом, – на одной из таких уже восьмой день плыли Аня, Зои и Екатерина Васильевна.

Поначалу заминок не случалось – плёсы сменяли друг друга, берегá по обе стороны лежали низкие, заросшие перистым подлеском и стройными мачтами пушечных деревьев. Но постепенно берег поднимался над водой всё выше, пока не превратился в череду обрывистых холмов, под которыми ютились сорные заводи и отмели.

Когда лодки скользнули в узкий приток, по сторонам и вовсе подступили мрачные многоярусные джунгли. Экспедиция угодила в заросли сальвинии. Её листочки, попарно сидевшие на подводных ветках, скопились в таком количестве, что издалека казались единым зелёным полотном. Щетинистые корни наматывались на гребной винт, и Тсовинки, подобно другим кормовым, вынужденно приподнимал над водой и встряхивал двухметровую штангу вала. Прикрытые растительностью коряги норовили пробить борт пиками отшлифованных ветвей – продвигаться приходилось ощупью. Хорхе и другие рулевые активно работали веслом, а обе плоскодонки шли зигзагами, выверяя каждую пядь речного пути.

Берег по обе стороны проявлялся всё реже. Илистые отмели и яры красного песчаника остались позади, а приток превратился в аллею, обставленную густо сплетёнными кустарниками и деревьями. Кроны плакучих исполинов сомкнулись над головой тёмно-зелёным сводом, скребли ветвями по крыше баркасов, и экспедиция задохнулась в затаённой волглой духоте. Аня с удивлением встречала стволы облезлых деревьев, росших посреди русла, – они, словно колонны, подпирали кровлю извилистого лабиринта, – а во время вынужденных остановок подмечала тишину, которую изредка нарушали икающие крики цепкохвостых коат. В подобной изоляции даже шум дождя, то и дело накатывавший на экспедицию, звучал глухо и отдалённо.

Ливни между тем участились, но экспедиция упрямо продиралась вперёд. На заросших участках с сильным встречным течением приходилось продвигаться по двадцатичетырёхпрядному фалу – его крепили к дереву метрах в сорока вверх по течению, после чего принимались хват за хватом подтягивать лодку. И каждые такие сорок метров выматывали индейцев до дрожи в руках. Экспедиция устраивала вынужденный отдых и, лишь добравшись до относительно чистых вод, наконец включала моторы и за каких-то двадцать минут покрывала расстояние, на руках пройденное за долгие шесть или семь часов.

Во время очередной заминки, когда Аня рассматривала уродливую поросль пресноводных губок, рядом причалила ещё одна лодка. Помимо трёх индейцев в ней сидели Дима и Никита Покачалов.

– Странно. Ведь Дельгадо писал и про горно-шахтенное оборудование, и про ртуть… – Дима заметил сестру и, недовольный, притих.

Они в последнее время почти не общались. Ночевали в разных частях лагеря, плыли в разных лодках, да и были приставлены к разным сопровождающим.

– Зачем Городу Солнца и его соляриям ртуть? – продолжил Дима, судорожно обхватив трость и лбом коснувшись её стальной ручки.

– Да, любопытно, – лениво протянул Покачалов. Развалившись на дне лодки и спиной упёршись в скамейку, он обтирал шею платком. Привычно выглядел взмыленным, утомлённым собственной потливостью. – Может, лечились ртутью.

– Лечились? – не понял Дима.

– Ну да. Тогда от жёлтой лихорадки прописывали кровопускание и каломель, то есть хлористую ртуть. Да и вообще, чуть что, советовали паровые ртутные ванны, втирали ртуть в язвы.

– Весело.

– А то.

Дима в последние дни сошёлся с Никитой. Непривычно было слышать, как они общаются почти на равных. Аня не забыла истерику, устроенную Покачаловым в новоарбатской «Изиде», и не понимала, как он согласился лететь в Перу. Впрочем, его согласия никто не спрашивал. В экспедиции собрались многие из тех, кто имел отношение к Шустову-старшему.

– Артуро думает, ртуть в Городе Солнца указывает на золото или серебро. – Дима старался говорить тише, словно не желая, чтобы Аня, Зои и Екатерина Васильевна слышали его слова.

– Ну да… – кивнул Покачалов. – Он вообще много говорит. Золото… А может, и золото.

– А при чём тут ртуть? – поинтересовалась Зои.

Никита отмахнулся влажным платком, всем видом показывая, что не собирается отвечать. Вместо него ответил Дима:

– Если золото мелкое, если… В общем, когда золото не получается промыть обычным способом, в него добавляют ртуть. Она притягивает золотой песок, скатывается с ним в единую массу, а весь мусор отталкивает.

– Ртуть его в себе растворяет?

– Ну… да.

– Что да? – не сдержался Покачалов. – Ничего она не растворяет. Ртуть смачивает золото. И получается амальгама.

– Потом ртуть выпаривают, – поспешил добавить Дима. Где он этого понабрался? – Ртуть испаряется, а чистое золото остаётся.

– Ну, не совсем чистое, но да, остаётся, – кивнул Покачалов. – И чем дольше им любуешься, тем больше у тебя изо рта вытекает слюны.

– Заодно от радости выпадают зубы, волосы и начинают дрожать руки.

– И откашливается гной. Тоже от радости.

Дима, довольный таким перечислением, усмехнулся.

Вскоре выяснилось, что сразу двум лодкам пробило дно. Пришлось вытащить их на красноглинистую отмель и там торопливо латать, заодно заменять повреждённый винт одной из лодок с подвесным мотором. Все понимали, что с каждым днём поломок будет больше.

– А чавин? – спросил Дима. – Ртуть как-то связана с цивилизацией чавин и с их «величайшей тайной»?

– Величайшая тайна, – буркнул Покачалов. – У Шустова, куда ни плюнь, везде mysterium tremendum.

– Значит, нет?

– Нет. Хотя… Не знаю.

– Артуро говорит, ртуть у чавинцев была. Собственно, ничего сложного, – Дима обращался к Зои. – Они добывали киноварь, потом раскаляли её в печах, пока из трещин не начинала стекать чистая ртуть.

– Как у тебя просто, – усмехнулся Покачалов. – А главное, всё чистое. И золото, и ртуть. Ну добывали они ртуть, и дальше что?

– Вот и я об этом спрашиваю. Пытаюсь увязать факты. Что, если ртуть для Города Солнца указывает не на золото или серебро, а на что-то, связанное с чавин?

Ответа Дима не дождался. Взревели моторы баркасов.

К концу дня экспедиция упёрлась в порожистый, растянутый на болотистые поймы участок, одолеть который не помогли бы ни фалы, ни попытки провести лодки волоком по берегу. Егоров дал команду готовиться к пешему походу. Экспедиция покидала затхлый уют извилистого русла.

Оба баркаса и пять лодок индейцы завели в заводь, где накрепко причалили их канатами. Обе плоскодонки и две малые лодки, с которых сняли моторы, решено было нести с собой наравне с прочими тюками, а при случае использовать для разведки или переправы через строптивые речки.

Вечером Аня сидела на перетянутых брезентом деревянных ящиках с провизией. Молча следила за суетившимися индейцами. Гадала, как долго продлится их путешествие и чем оно закончится. Тайны, связанные с Городом Солнца, Аню давно не интересовали. Она бы запросто согласилась оставить их в прошлом, согласилась бы так никогда и не узнать участь Шустова-старшего и тайны Затрапезного с его другом-плантатором дель Кампо. Только бы вернуться в Москву, обнять маму – сразу, с порога, не позволив ей снять синий, пахнущий выпечкой фартук. Вместе с ней отправиться в загородный дом и, о чём давно мечтала мама, провести там целый месяц, ухаживая за её цветущим садом, за её гортензиями, туями и барбарисами. Хотя какие в конце октября гортензии…

– Ты как? – Сидевшая рядом Зои положила голову Ане на плечо. Стала неспешно вести пальцем по радужным нитям её плетёного браслета.

– Не думала, что встретимся так скоро? – невпопад спросила Аня.

– Думала.

– Но рассчитывала на шезлонги и песчаные пляжи Гоа?

– В точку, – улыбнулась Зои. – А лучше без шезлонгов.

– Да… Хорошее у нас приключеньице?

– Точно. – Зои теснее прижалась к Ане, словно надеясь на время спрятаться от шума готовящегося перехода.

Вздохнув, Аня огляделась в поисках Димы. Хотела убедиться, что у брата всё в порядке. Скользнула взглядом по противоположному берегу, где под навесом растительности прятались покинутые баркасы, а в следующее мгновение вздрогнула.

– Ты чего? – Зои подняла голову.

Аня не ответила. Смотрела в паутину серых, задрапированных лианами стволов. На одной из веток противоположного берега выделялось ярко-белое пятно. Цапля. Совсем небольшая, едва ли полметра в высоту. Поджав правую лапу и втянув голову в крылья так, что изогнутая шея превратилась в петлю, она стояла неподвижно, то ли готовясь к охоте, то ли отдыхая после рыбного перекуса. Однако цапля Аню не интересовала. Ещё глубже в плотной чащобе она уловила силуэт человека. Обман зрения. Мимолётное видение. Но до того чёткое, оформленное.

– Думаешь, там кто-то есть? – прошептала Зои.

Аня, испугавшись её проницательности, неуверенно пожала плечами.

– Я давно замечаю, – сказала Зои. – Если долго всматриваться.

– Если долго всматриваться, можно многое увидеть, – попыталась отшутиться Аня.

– Нет. Тут другое. Пока все занимаются лодками, лагерем и… остальным, я… Иногда смотрю в джунгли. Исподтишка. Притворяюсь, что задремала или задумалась, а сама смотрю.

– И видишь кого-то?

– Нет. Только силуэты. Промелькнут и исчезнут.

– Силуэты?

– Да. Иногда несколько.

– Думаешь, это Максим?

Безумная мысль, но Аня и раньше, в нижнем лагере под Икитосом, порой позволяла себе обмануться, угадывая его абрис где-то в стороне и представляя, как он ищет случая спасти их с братом, Екатериной Васильевной и тогда ещё живым Павлом Владимировичем.

Зои не ответила. Они с Аней, не сговариваясь, долго смотрели на противоположный берег. Но больше ничего не замечали.

Глава вторая. Ловушка

Доверься джунглям, и они тебя обманут. Под листьями, украшенными пушком, прячутся острые шипы. Благоухающие по ночам соцветия влекут прожорливых насекомых, а под ровным слоем растительного перегноя прячутся змеи, о присутствии которых узнаёшь, когда они, напуганные, ускользают прочь или когда, раззявив пасть, бросаются на тебя. Артуро ненавидел джунгли, однако с почтением смотрел на квёлые ростки фикусов и папоротников, восхищался тем, с какой жадностью они впитывают просачивающийся к земле солнечный свет. Сотни растений ютились в тени древесного великана, поджидая, когда того поразит неизбежная болезнь, когда, казалось бы, непоколебимая туша сейбы или пальмы рухнет, открыв спасительную прогалину в пологе переплетённых крон. Наиболее упрямые и нетерпеливые, вроде чужеядных вьюнков, лезли вверх вопреки установленной очереди, обхватывали корнями ещё живые деревья, питались их соками и постепенно удушали их в крепнущих объятиях.

В джунглях не найти многовековых деревьев. Артуро надеялся, что солярии понимали эту особенность и на карте, по словам Шустова-старшего, «составленной скрупулёзно, совсем тщанием в деталях», не отмечали растительные ориентиры. К счастью, первый же найденный указатель обнадёжил.

Отшлифованную глыбу крапчатого конгломерата люди Скоробогатова обнаружили в десяти километрах от Омута крови. Сам Артуро не обратил бы на неё внимания, слишком заурядной она казалась со стороны. Обычный валун, заросший деревянистыми растениями, отличающийся от других валунов разве что размером. При ближайшем осмотре удалось разобрать на нём сгладившиеся узоры – маску и солнечную корону Инти-Виракочи. Прочие узоры сливались в совсем неразличимые завитки. Так или иначе, находку Скоробогатов и Покачалов признали ключевой. Не было сомнений, что карта подлинная и ведёт в нужном направлении.

Сам конгломерат был обтёсан в виде продолговатого треугольника с волнистыми зарубками на остром конце. Получилось подобие стрелки, указывавшей направление намеченной кем-то из соляриев тропы. Артуро заподозрил, что именно валун погубил обе туристические экспедиции, следы которых он тщетно искал последние годы. Возможно, наткнувшись на загадочный валун и заинтересовавшись, куда ведёт явно рукотворный указатель, туристы углубились в чащобу и в дальнейшем не смогли из неё выбраться. Правдоподобная теория, хоть она и не объясняла гибель других, более ранних разведывательных и научных экспедиций, проходивших тут с середины шестнадцатого по начало восемнадцатого веков, то есть задолго до того дня, когда Затрапезный и дель Кампо задумали строительство Города Солнца.

– Что-нибудь нашёл? – неожиданно спросил Рауль.

– Нет. – Артуро ускорился вслед за видневшимся впереди рюкзаком одного из носильщиков.

Слишком много вопросов терзало Артуро с того дня, как он переехал в Трухильо и впервые заглянул в оставленный дядей Гаспаром сейф. Переписка дяди с Серхио прибавила загадок. Был ли Город Солнца воплощением идеалов Томмазо Кампанеллы и «возрождённым Эдемом для избранных творцов»? Чем закончился эксперимент севильского общества «Эль соль де ля либертад», обещавшего последователям «абсолютную творческую свободу»? Было ли это прикрытием для добычи золота или для раскопок более древнего поселения? Наконец, что сейчас находилось на месте Города Солнца? Нужно ли серьёзно относиться к словам дяди Гаспара, написавшего, что возрождённый Эдем может существовать до сих пор – скрытый от чужих взоров за непроглядной завесой дождевых лесов?

– Смотри по сторонам, – шёпотом скомандовал Артуро.

– Смотрю, – кивнул Рауль.

Пусть думает, что Артуро не ослабляет контроль. Нужно следить за своим поведением. Рассеянность – первое проявление слабости.

– И будь готов со временем отделиться от остальных. – Артуро поправил сползавшие по влажному носу очки. – Не забывай, у нас свои интересы.

– Не забываю.

– Что бы ни происходило, мы должны добраться в Город Солнца первыми.

– Доберёмся.

Пешая экспедиция третий день шла просекой, которую, сменяясь, прорубали впередиидущие индейцы. Скоробогатов требовал следовать строго по тропе, указанной на спине Инти-Виракочи, – опасался пропустить дополнительный указатель, способный облегчить поиски. Тропу вырубали широкую, чтобы протиснулись восемь вьючных мулов, прежде без дела томившихся на баркасе, а теперь взявших на себя основную ношу. Порой чаща становилась до того плотной, особенно в местах, где её сердцевину составляли коленчатые стволы бамбука, что экспедиция начинала продвигаться не быстрее полукилометра в час – под непрестанный стук мачете и окрики обезьян.

Разношёрстный отряд растянулся вереницей метров на сто пятьдесят, шагая строго в спину друг другу. Плетёный вееролистный полог над головой почти не пропускал дневной свет, и шагать даже днём приходилось в полумраке. Проводникам случалось включать фонарики, выверяя направление и указывая место новой прорубки. Впрочем, сумрак был не самым тяжёлым испытанием. В теснине не удавалось надышаться. Грудь резало от гнилостных испарений, чересчур пахучих цветов, непрестанной влаги. Температура держалась невысокая, градусов двадцать семь, однако выступавший пот не испарялся, стекал крупными каплями, оставляя тело разгорячённым, как в летнюю жару.

Артуро хотел бы, подобно конкистадору Хименесу де Кесадо, отправиться в путь с тремястами испанцами, полутора тысячами индейцев, множеством рабов, заодно прихватить тысячу лошадей, шестьсот коров и восемьсот свиней. Они бы скорее прошли по следам Шустова, даже если бы те повели к берегам Ориноко. Впрочем, Артуро понимал, что у кучки из тридцати пяти людей и восьми мулов, снаряжённых Скоробогатовым, больше шансов выжить в джунглях – их можно прокормить там, где неминуемо погибнет, для начала переругавшись и перестреляв друг друга, отряд из сотен людей. Сам Аркадий Иванович при наборе экспедиции, разумеется, исходил из других соображений. Просто боялся привлечь излишнее внимание.

Скоробогатов позаботился нанять индейцев, не проживавших в Икитосе, отказался от предложения Артуро зафрахтовать парочку-другую одномоторных самолётов короткого взлёта, вроде тех же «Norseman», на которых успели полетать и Серхио, и дядя Гаспар. Самолёты прилетели бы в случае беды. Ну или подкинули бы по надобности провизию и фураж. Нет, никаких самолётов, никаких официальных документов. В путь отправились снаряжённые топографическими картами, парочкой навигаторов и двумя спутниковыми телефонами. Печальное зрелище.

В экспедицию попали лишь восемь человек из тех, кто числился за перуанскими фирмами Скоробогатова и уже участвовал в поисках группы Шустова – Дельгадо. Помимо самогó Артуро и Рауля тут были и доктор Антонио Муньос, его помощник Мехия, проводник Перучо, два управлявших баркасами лодочника – Гонсало Диас и Хинес Эрнандес – и владевший несколькими индейскими наречиями переводчик Хоан Ортис. Артуро был знаком с каждым из них, но сдружился только с Муньосом, выпускником Университета святого Мартина де Порреса. Университет, где доктор теперь сам изредка читал лекции, основали доминиканцы. Артуро и Муньосу было что обсудить. Например, золотые рудники, некогда принадлежавшие Доминиканскому ордену, – в годы революции законсервированные и в дальнейшем утерянные, подобно десяткам иезуитских рудников в Боливии.

В экспедицию угодили пятеро пленников, хотя Артуро сомневался, можно ли таковыми назвать Никиту Покачалова и Зои, и четыре личных человека Скоробогатова, считая Сальникова из «Изиды» и мерзкого Шахбана, завидев которого, Артуро непроизвольно тянулся к его подарку – хромированной зажигалке «Зиппо». Кроме того, в экспедицию вошли сам Аркадий Иванович, его дочь Лиза и пятнадцать индейцев перуанской сельвы: семь агуаруна и восемь кандоши. Отдельно в экспедицию попал Хорхе, уроженец амазонской Кабальокочи, в пути отвечавший за безопасность пленников. Для надсмотрщика он, по мнению Артуро, был мягковат. Удивительно, как Хорхе не сбежал после казни того бедолаги в нижнем лагере. Остался из страха за жизнь? Или в надежде получить обещанную плату? Здесь у всех были свои причины остаться…

После полудня лес переменился. Экспедиция чаще упиралась в циклопические колонны хлопковых деревьев. Не было и речи о том, чтобы прорубаться через контрфорсы их обнажённых корней – те возвышались плоскими стенами высотой в два-три метра у ствола и, постепенно снижаясь, уходили в сторону ещё на добрые семь метров. Приходилось петлять, огибая препятствия и с жадностью вгрызаясь в более доступные ограждения из древовидных папоротников и других, обвешанных испанским мхом растений.

Каждый покорно нёс свою ношу. Без экспедиционного груза остались клика Скоробогатова, женщины, не считая Сакеят из агуаруна, хромоногий Дима и захлёбывавшийся в собственном поту Покачалов. Дима злился. То и дело норовил прихватить общую сумку в довесок к личному рюкзаку.

Мулы были загружены сверх меры. Поверх попоны на них крепились деревянные треугольные распорки, по форме напоминавшие стропила, а к распоркам приторачивались матерчатые вьюки, кожаные сумы, просмолённые деревянные ящики, скрутки брезента и другой защитной ткани. Экспедиция Скоробогатова несла много диковинного груза, который наверняка впечатлил бы человека, непривычного к путешествиям. Артуро и сам забавлялся, глядя, как вереница людей и мулов тащит десяток плетёных клеток с курами, туши подстреленных в пути оленя и дикого кабана. Но подлинный интерес у Артуро вызывали металлические ящики, прежде лежавшие на баркасе Скоробогатова, а в лесу перекочевавшие на спину одного из мулов. Их всегда кто-нибудь караулил. Как правило, Шахбан или Сальников, чуть реже Баникантха, вечно жевавший свою мерзкую бетелевую жвачку, а в последние дни не брезговавший и кокой. Простых индейцев и даже метисов, вроде Перучо или Диаса, к металлическим ящикам не подпускали. Артуро не решался напрямую спросить о них у Егорова, уверился, что в них лежит нечто ценное. Возможно, связанное с Городом Солнца.

На одном из мулов поверх прочей поклажи возвышалось самое настоящее каминное кресло. Кресло Скоробогатова. Обитое натуральной кожей, с цельными боковинами-ушами и завитками громоздких валиков, с медными стёжками и резными ножками. Кресло, сейчас плотно закутанное в полиэтилен, каждый вечер устанавливали в палатке Аркадия Ивановича. В нём он выслушивал отчёты и отдавал распоряжения. Дядя Гаспар наверняка назвал бы сорокакилограммовое каминное кресло захватывающим умопомешательством, дурью или просто дикой блажью. Артуро улыбнулся, представив, как дядя произносит это с привычным андалузским акцентом и как, провожая кресло взглядом, закатывает глаза.

Не осталось сомнений, что дядя Гаспар обманул и своего племянника, и людей Скоробогатова – не было никакой лихорадки в девятом году, а его похороны оказались пустышкой. «На досуге напиши, как тебе живётся послес мерти. Был на твоих похоронах в Малаге. Искренно и со всей скорбью тебя оплакал, а теперь готов посмертно поздравить тебя с приобщением к плеяде мёртвых мастеров». Артуро неделю назад выпросил у Егорова переписку Шустова с Дельгадо. Подборка конвертов несколько лет пролежала в стене на Антонио Матея и открылась лишь Максиму и его друзьям. Наградой Шустову-младшему стала Пасть каймана. Печальная история. Он так кричал, что эхо его голоса порой докатывалось до нижнего лагеря. Впрочем, это могли быть отзвуки ночных кошмаров.

Углубившись в воспоминания, Артуро чуть не налетел на Орошпу, остановился в полушаге от его рюкзака. Где-то впереди случилась заминка. Возможно, индейцы в очередной раз наткнулись на колючий бамбук. Кандоши выждали несколько минут и, переговорив, опустили на землю свою громоздкую ношу – четыре лодки, для переноса которых Егоров отрядил шесть носильщиков: по двое на каждую моторную лодку и ещё двое на вложенные одна в другую плоскодонки. Индейцы не озаботились задержкой. Не зная, продлится она несколько минут или дольше, растянулись в порожних лодках. По большей части сразу уснули. Почему бы и нет. Артуро и сам хотел присесть, но впереди раздался крик.

Кажется, кричала Аня.

Кандоши, дремавшие в лодках, оживились. С любопытством приподнялись над бортиками. Сзади послышались перешёптывания. Глухая стена джунглей слева и справа отозвалась заполошной перекличкой птиц, а где-то высоко в пологе ветвей запричитали невидимые отсюда обезьяны.

Крик не повторялся. Его сменили громкие голоса. Говорили по-русски и по-английски. Артуро не удавалось разобрать ни слова. Что бы там ни случилось, это наверняка было связано с общей задержкой.

Артуро сбросил рюкзак на руки Раулю и заторопился вперёд. Протолкнуться через запружённую просеку оказалось непросто. Артуро, не обращая внимания на лежавших кандоши, прошёлся прямиком через лодки, несколько раз наступив кому-то на руку или ногу. Затем спрыгнул на землю, стал боком обходить измотанных духотой и потому неподвижных мулов. В лицо лезли разорённые соцветия бегоний, нитевидные корни ползучих деревьев и липкие обрубки стрельчатых листьев.

Протолкавшись, Артуро наконец увидел, что Аня сидит на свежесрубленной неоднородной гати, покрывавшей земляную гниль. За спиной Ани о чём-то спорили Екатерина Васильевна и Сальников. Неподалёку стоял Покачалов. Он лениво обтирался платком и с явным неудовольствием следил за происходящим. Возле Ани сидела Зои, бережно обнимавшая подругу за плечи, а возле них, частично опрокинутый в заросли, лежал индеец. Кажется, Шутка из кандоши.

Дима говорил, что имя Шутки по-русски звучит забавно. Но сейчас Ане было не до смеха. Индеец умирал. Поверхностное дыхание выдавало в нём последние отголоски жизни. Судя по разбухшей, покрытой бледно-синими разводами шее, Шутку укусила змея. Должно быть, обозлилась после громких ударов мачете и ждала в ветвях. А потом бросилась на удобно подставившегося человека. На месте Шутки мог оказаться любой из экспедиционной вереницы.

Самóй змеи поблизости не было, значит, прикончить её не успели. Укусила и тут же скрылась. Или до сих пор ждала где-нибудь поблизости, следя за поднятой из-за её нападения суетой. Артуро боязливо осмотрел ближайшие ветви.

Укус в шею не оставил индейцу шансов. Яд с первых секунд парализовал его тело. Никто не заметил, какой именно была напавшая на Шутку змея, что осложняло подбор сыворотки, да и Скоробогатов не стал бы понапрасну расходовать запасы лекарств. О себе, о своей дочери Лизе он позаботится, а потерю одного из носильщиков не ощутит. Одним индейцем меньше, одним больше. Не беда.

– Он ещё жив! – Аня заметила Артуро и обратилась к нему по-испански. – Сделай что-нибудь!

Артуро в ответ качнул головой. Другие кандоши растащили поклажу Шутки, распределили его груз. Кто-то снял с него сапоги и мачете. Они Шутке больше не пригодятся. Каких-либо чувств не выказали ни Макавачи, руководивший всеми кандоши, ни стоявший неподалёку Тсиримпо, плывший с ним в одной лодке и вроде считавшийся его другом.

Не найдя поддержки, Аня растерянно смотрела на свои руки. Сальников прорвался к ней мимо Екатерины Васильевны и, если бы не его дочь Зои, должно быть, силком поставил бы Аню на ноги и тычками заставил бы идти дальше. Боялся, что его накажут за внезапную остановку. Судя по глубоким шрамам на лице и частично обожжённой шее, Сальников знал: наказания у Скоробогатова бывают суровыми.

Аня смирилась. Поднялась на ноги и пошла вслед за остальными. Экспедиционная вереница возобновила ход. Когда Артуро в свою очередь перешагивал через тело Шутки, тот окончательно стих. О нём позаботятся джунгли.

За два часа до заката разбили лагерь. Привычное вечернее оживление, обыденные заботы о пресной воде, шелест растягиваемых гамаков и ароматы варящейся фасоли. Никто не вспоминал погибшего индейца. Среди кандоши, как и всегда, звучал смех. В сельве иное отношение к смерти.

Ночь, несмотря на ливень, прошла спокойно. После завтрака, когда экспедиция углубилась на несколько километров по тропе, деревья расступились, открыв несколько заболоченных участков и русло новоявленной речки; идти стало легче. Вскоре разведчики отыскали очередной ориентир – им вновь оказался обработанный человеком мелкозернистый конгломерат. Как и три предыдущих, он был украшен различимыми узорами. На радость всем Егоров распорядился вновь разбить лагерь, чтобы как следует осмотреть местность.

В пятистах метрах от конгломерата агуаруна обнаружили самострел – ловушку из натянутого лука со спусковой растяжкой. Если сюда и забрела группа вольных охотников, они, напуганные шумом экспедиции, давно укрылись в чащобе и не подумают сунуться к вооружённым людям, однако Артуро, как и Титуса, возглавлявшего агуаруна, смутило само расположение лука.

Он был закреплён на тропе, не проторённой, но явно намеченной каменным треугольником-указателем. Ловушку установили недавно – по словам Титуса, ещё ночью, за несколько часов до рассвета. Тетива и растяжка, сплетённые из лубяных волокон, – свежие. Остов лука и древко стрелы из пальмового дерева – свежие.

– От животного так не прячут. – Титус неловко, сбиваясь на гортанные звуки, выговаривал испанские слова. – Так прячут от человека.

Самострел был направлен под таким углом, чтобы ударить метра на полтора в высоту; скорее годился для охоты на человека, чем на мелкого зверя. Люди Скоробогатова не придали этому значения. Их спокойствие отчасти объяснялось тем, что самострел походил на тренировочную игрушку. Тетива натянута слабо, стрела лежит без наконечника и даже не заострена. Наткнись на растяжку, и едва почувствуешь тупой удар в бок. Вся конструкция с её колышками и лубяными нитями держалась на виду, ничем не прикрытая и потому заметная с нескольких шагов. Более того, здесь будто нарочно вытоптали траву, чтобы случайный путник заблаговременно подметил насторожённую ловушку.

– Такая скорее напугает, чем поранит, – кивнул Рауль.

Егоров распорядился не трогать самострел. Размыслив, отправил Титуса и двух его охотников, Туяса и Интапа, вперёд – разведать, не найдётся ли там следов, оставленных чужаками.

К самострелу подходили и другие участники экспедиции. Взглянуть на него забрели даже Зои с Аней. Дочь Сальникова, увидев растянутый лук, радостно захлопала в ладоши и принялась расспрашивать о нём Артуро. Аня, хмурая после вчерашней гибели индейца-кандоши, развлекала себя, делая наброски лагерной жизни. Зарисовала она и самострел, после чего увела подругу назад, в лагерь. Артуро дольше всех стоял возле лука. Что бы там ни говорили другие, здесь, в тропической глуши, эта находка была скверным знаком.

Глава третья. Бивак

Ноябрь. Хватило мозгов сунуться сюда в сезон дождей. И народу притащил – на целое кладбище наберётся. И кресло! Видал его кресло? Марден не отказался бы погреть в нём свой зад. Интересно, камин он тоже прихватил? Было бы неплохо. А что? Затопить камелёк, подпереть подошвы банкеткой и греть себе жилы, пока другие надрываются. И да, пусть… – да хоть бы девчонка! – пусть массирует плечи. Зря, что ли, тащилась? Полудурки… Шустов пошёл к апрелю, к сухому сезону. А этим чего не сиделось?

Зачастили ливни. Даже кайманы потянулись от больших рек к озёрам и протокам. Теперь и километра не пройдёшь, чтобы не наткнуться на раззявленную пасть кольчужной скотины. Тупые, неповоротливые, но моргни не вовремя, и сразу сцапают. Наверное, уже неделя, как из сельвы сбежали последние сборщики каучука, рыбаки всякие и любители черепашьих яиц. Вот и Мардену сидеть бы в норе и носу не показывать. Так нет, киснет тут. Спрятался на пригорке за кустами узколистой маранты и поглядывает за экспедицией Скоробогатова. Медленно идут, слабо. Им бы индейцев нагрузить парочкой диванов, торшеров и чем-нибудь таким – что у них там бывает с рюшами или подзорами? – вот тогда бы совсем весело было. Как ещё Скоробогатов пешком идёт? Мог бы в паланкине ехать для полноты картины.

Поганый ноябрь. И место поганое. Ни тебе попугаев нормальных, ни гоацина, ни какой-нибудь завалящей колибри. Единственная колибри здесь – на башке у полоумной девчонки, у той, что с гигантскими дырками в ушах. Тут и ловить некого. Разве крапивника. Только кому он нужен? Гринго крапивника не продать. У гринго в его лесах крапивников хватает. А ведь поёт неплохо, переливно, правда, торопится слишком. Сейчас тоже слыхать. Дождь ему побоку.

Здесь с птицами туго, но хлопни в ладоши, так с дерева пооблетает десяток-другой. Мелочь всякая, достойных перьев и не заметишь. Переметнутся на другое дерево, осядут на него, и на дереве сразу будто листьев поприбавится. Тут у всего свой камуфляж. На ходу глянешь: нет никого. А приглядись – тут и ленивец, и удав, и наглый капуцин втихаря лущит орехи. Как в детских картинках, где нужно искать всякую дрянь в куче других мелочей. Если не знаешь, куда смотреть и чего ждать, никогда и не заметишь. Все прячутся. Индейца, которого змея в шею укусила, хорошенько пообглодали. И хищники, и падальщики. Скоробогатов устроил пир для местной погани. На одного индейца меньше.

Вообще, Скоробогатов – молодец. Собрал себе весёлое сопровождение. Ладно кандоши, они мирные. Все как один стрижены под пажей, в джинсах и футболках. Дикого в них мало. В экспедицию их набрали носильщиками. А вот агуаруна – те позадиристее будут. Стрижены каждый на свой лад, выглядят куда более дико. Одежда льняная, может, домотканая. Низки какие-то, амулеты и обереги. Не хватает игл дикобраза в ноздрях. Если у кандоши обычные рюкзаки, то агуаруна закидывают на спину вощёные сумки, а ремень пускают по лбу. Среди них в экспедиции только охотники да следопыты. С такими лучше не связываться. Не хочется, чтобы психованный агуаруна снял с твоей отрезанной головы кожу, высушил её до размера с кулак и носил у себя на поясе – хвастал перед соплеменниками. Раньше агуаруна так и поступали. Марден знавал одного из них. Тот агуаруна называл себя «вождём семи рек». Или шести… Звучало гордо, а на деле это он мог за раз семь бутылок масаты выхлебать. Или шесть бутылок… В общем, с виду молчаливый, тихий, а как напьётся, идёт вразнос – успевай нырнуть под стол.

Сзади послышался шорох. Нет, в лесу всё шелестело, но Марден сразу уловил чужой звук, выбивавшийся из общего дождевого гомона. Плохо. Лучо не научился ходить по-настоящему тихо. Сам Марден в десять лет ходил не хуже ягуара. Даже сейчас, обрюзгнув, надсадив спину и дважды повредив левую ногу, мог бы, незамеченный, нависнуть над Скоробогатовым и как следует харкнуть ему в тарелку с маринованными анчоусами или что он там ест на ужин. А Лучо, поганец, в очередной раз прокололся.

– Я тебя слышал, – буркнул Марден.

Лучо ответил не сразу. Застыл шагах в десяти за спиной Мардена, будто в надежде, что тот бросил свои слова наугад. Чуть погодя наконец промолвил:

– Прости.

– Подотрись ты извинениями. Гринго тебя не заметят. А с нашими коричневыми друзьями будь осторожен.

– Понял.

– Понял он… Я велел тебе сидеть на биваке. И не оставлять его там одного.

– Он сказал, что справится.

Лучо неспешно приближался. Молодец, теперь шёл правильно – делал плоские шаги: опускал и поднимал стопу целиком, равномерно распределял вес между мыском и пяткой. Почему сразу нельзя было так идти? Ты походи пару лет медленно, потом и быстро ходить научишься.

– Я велел не разговаривать с ним без меня.

– Я и не разговаривал. – Лучо лёг рядом. Поглубже натянул капюшон дождевика. – Он сам сказал, что справится.

– Ясно. Упрямый, как старый мул на переправе. Что там с ловушкой?

– Как ты понял?

– А ты сам прикинь.

Прошло минут пять, прежде чем Лучо ответил:

– Ты знал, что я сразу уйду с бивака. И если бы я пошёл за тобой…

– …то был бы здесь ещё два часа назад.

– А два часа – как раз путь до предыдущего лагеря экспедиции…

– …и обратно. Ну и чего спрашиваешь, если сам можешь сообразить?

– Прости.

– Толку от тебя как от дохлой кошки.

– Наверное, побольше.

– Наверное, – хохотнул Марден. – Так что там с ловушкой?

– Самострел стоит. Они его не тронули.

– Самострел… А следы?

– Если и были, там всё затоптали.

– Чёрт бы их побрал. Ясно. А камень?

– Стоит.

Мардену хорошо запомнился тот валун. Шустов тоже шёл по меткам. Они с Дельгадо и Исабель с такой любовью прощупывали каждую из них, что подмывало оставить их в интимном уединении. Чёртовы психи. Но Шустов действовал умнее. Не пёр локомотивом через гущину – окольно выходил к камням, а потом уже один или вместе с Марденом налегке быстро осматривал непройденный и оставшийся позади участок тропы.

Шустов вообще подорванный был. За всё время, что они шли через джунгли, ни разу толком не присел. А Гаспар ленился, причитал по любому поводу. И жена у него была под стать. Как-то разревелась – вечно у неё были заскоки – из-за крестика, который забыла на предыдущей стоянке, так Шустов терпел-терпел её нытьё, а потом молча встал и ушёл. Вот ведь не лень ему было, пока остальные отдыхали, переться назад на десяток километров за крестиком! Но вообще он оказался прав. Исабель тогда успокоилась и дальше шла спокойно – через силу, натужно, но без скулежа.

Четвёртый по счёту валун Мардену особенно не понравился. Шустов и Дельгадо долго с ним возились. Нашли на нём высеченный узор: яблоко с лучами солнца над скрещёнными женскими руками. С какого перепуга они решили, что руки именно женские, Марден не понял, ну да ладно. Женские так женские. Из разговора – не то чтобы Марден подслушивал, но куда тут денешься, когда они над ухом трещат, – так вот из разговора Серхио и Гаспара получилось, что это вроде бы как символ какого-то там севильского общества, подбиравшего художников для жизни в возрождённом Эдеме. Чёртовы сектанты. Марден знавал одного сектанта – тот бегал с «особой Библией» по Амазонке, причём один, без проводников. А потом весь больной, в оспинах, отсиживался в Икитосе. По вечерам заглядывал в бар на Антонио Раймонди. Нет, не пил, а только сидел себе в углу и с тоской смотрел на пьющих. Непонятно, то ли завидовал им, то ли сострадал. Одно другого не лучше. Однажды зачитал Мардену проповедь. Любопытную такую, жаркую. Шустов с Дельгадо над своим валуном проповедовали не хуже.

Гаспар повторял, что узор отсылает – вечно его там что-то куда-то отсылало – к библейским сюжетам. Яблоко, по его словам, в действительности было инжиром. Он называл его плодом познания, а женские руки – протянутыми к нему руками Евы, осмелившейся нарушить запрет Эдемского сада.

– Неужели не очевидно, что символ выбрали не случайно? Он должен был соблазнять новичков познаниями, прежде недоступными простым смертным! Он означал великое дерзновение!

Шустов в ответ обвинял Дельгадо в близорукости, говорил, что тот упускает нюансы.

– И какие же это нюансы?

– Да, какие? – поддакнул тогда Марден.

Или не поддакнул. Чёрт его знает. Давно это было.

– Каждая из составляющих символа двойственна. Яблоко отсылает и к Ветхому Завету с его змием, и к мифологии кечуа. Бог Конирая Виракоча, вожделевший прекрасную Кауиллаку, спустился на землю в образе птицы и сел на ветви сладкой лукумы, под которыми Кауиллака ткала полотно для будущего мужа. Виракоча придал капле своего семени вид спелого плода лукумы и бросил его на землю. Кауиллака, соблазнившись сочной мякотью, съела паданец и так, оставаясь непорочной, понесла от бога. Согласись, очевидная перекличка с библейской темой непорочного зачатия. Так что яблоко, а точнее обобщённый плод, которым могла быть и фига, и лукума, для нашего возрождённого Эдема выступало символом одновременно греха и непорочности.

«Оставаясь непорочной, понесла от бога». Шустов так и сказал. Слово в слово. Марден и сам рассказал бы им про Конираю Виракочу, даром, что ли, знал всяких кечуа, но вот о прибабахах со съеденным семенем слышал впервые. Из разговора Шустова с Дельгадо эта деталь ему запомнилась больше всего. Он с тех пор раз пять пересказал её знакомым женщинам. Не то чтобы это помогало, но… было весело, да, смотреть на их реакцию. А Серхио между тем продолжал:

– Что же до скрещённых женских рук, тут не только христианская покорность. Ведь руки изображены под плодом – можно сказать, тянущимися к нему. Значит, их можно трактовать как устремление Евы вкусить познания, что само по себе выявляет двойственность символа. Добавь сюда прямую отсылку к Котошскому храму – одному из древнейших американских святилищ, украшенному барельефами именно таких, скрещённых, женских рук. Это один из ключевых символов древних панандских верований, утверждавших, помимо прочего, земную доступность божественных знаний.

Двойственность, везде двойственность! – не унимался Шустов. – Вспомни перевёрнутые лица на стеле Раймонди. Вспомни обелиск Тельо с его единством мужского и женского начала в образе разъярённых кайманов. Вспомни, наконец, Двери Сокола в Чавин-де-Уантаре и стоящие на входе в храм крылатые фигуры – мужскую и женскую. И скажи мне, что символ общества так примитивен, каким его сделали бы обыкновенные мошенники. Нет, здесь потрудились те, кто верил в свои брошюры, верил тому, что в них провозглашалось.

– Успокойся. – Гаспар сдался. – Если не заметил, я давно отказался от своей гипотезы.

– Но вспоминаешь её.

– Нет, не вспоминаю.

– И правильно делаешь. Судя по этому символу, по его многогранности, свобода верований и равенство культур были не только заявлены на бумаге, но и претворены в жизнь. Вспомни хотя бы храм-мечеть на полотне Одинцова.

– Если его кисти вообще можно верить.

Шустов вспылил. Всё понеслось по новой – с потоком названий, дат, имён, – и Мардену сделалось кисло. Нет, с поганым четвёртым валуном у него были связаны плохие воспоминания. И дело тут даже не в болтовне Шустова с Дельгадо, а в начавшейся следом чертовщине. Марден уже тогда решил, что со временем покинет экспедицию Шустова. Любопытно, конечно, посмотреть, куда ведут старинные указатели и допотопная карта, которую Серхио показывал Мардену лишь частично, но рисковать жизнью – увольте. В конце концов, у Шустова оставался ещё один, куда более покладистый проводник и сразу два носильщика-индейца. Их Марден с тех пор не видел. Как не видел и Дельгадо, и его дурную жену с её распрекрасным крестиком. А на следующий день после четвёртого валуна с женскими руками к ним прибилась самая настоящая дикая туземка.

Марден её не забыл. Старая ведьма. Вечером вышла к ним из джунглей и как ни в чём не бывало села рядышком у костра – с такой миной, словно шла с ними с первого дня, а тут лишь ненадолго отходила в кусты. Поначалу было смешно. Мало ли индейцев в дождевых лесах? Шустов на её появление не отреагировал. Потом предложил ей разделить с ним ужин. Старуха отказалась. В последующие дни она питалась исключительно сырым мясом. И тут Мардену стало не до смеха. Чокнутая. Одному дьяволу известно, где и как она добывала себе мясо и что держала на уме. Исабель и Гаспар перепугались. Умоляли отвадить ведьму, а Шустов отвечал им, что безопаснее держать туземку рядом.

– Она в любом случае будет знать о нас всё. А так есть шанс что-то узнать о ней. И о тех, кто её послал.

Вот это вот «тех, кто её послал» Мардену не понравилось. Он готов был поспорить на месячное жалование, да что там – на все обещанные ему деньги, – что Шустов и сам боялся старуху. Немудрено. Такую в городе-то увидишь, станет не по себе, а тут – глухие джунгли. Серхио прислушивался к её бормотанию, словно она была оракулом, готовым напророчить ему инкское золото и долгую жизнь на Копакабане.

Марден и сейчас, три года спустя, отказался даже на сотню метров приближаться к четвёртому валуну. И Лучо не стоило туда соваться. Но разве до мальчишки достучишься? Мозги-то цыплячьи.

– Вот. – Лучо протянул Мардену сложенный в несколько раз и перепачканный в саже листок.

– Опять?! Больная баба. Неймётся ей.

Жена Шустова, угодившая в лагерь на правах пленника, то есть вообще без прав, в каждом лагере оставляла чёртовы записки. Понимать бы ещё, что в них написано. Марден знал несколько слов по-русски, но едва ли это были слова, которые могла позволить себе такая женщина.

– Ладно, отнесём на бивак. Я тебе что, почтальоном нанялся? Я пока пойду, а ты накопай корней. – Марден, поднимаясь, указал Лучо на кусты маранты. – Сгодятся на ужин.

Лучо поручению не обрадовался, но за дело взялся без промедления. Экспедиционная группа Скоробогатова уже была далеко: мулы утóпали, лодки уплыли, куры улетели. Опасаться нечего.

– Через час выдвигаемся. Не отставай.

– Если что, нагоню.

– Не отставай! Нагонит он…

Возвращаясь к биваку, Марден в очередной раз подумал, что надо было бежать за Анды в тот же день, когда сын Шустова заявился к нему в Белен. Бежать без оглядки. Но Марден замешкался. И теперь расплачивался.

– Тупой индюк! – выругался Марден, различив впереди тёплую рябь дыма. – Сказано ведь, днём – никаких костров!

Дым вился тонкой нитью и был настолько полым, что в дождь вовсе становился прозрачным, да и ближайший из людей Скоробогатова шёл за километр отсюда. Но, если знать, куда смотреть и что искать, опытный глаз сразу вычислит слежку. Не хватало нарваться на агуарунское гостеприимство.

И Лучо, мелкий поганец! Ведь сказано было не уходить с бивака, не оставлять там этого индюка одного. Чёрт его знает, что он выкинет в следующий раз.

– Нет, если хочет увидеть свою голову отрубленной и высушенной, пожалуйста, милости просим, – ворчал Марден, пробираясь через напоённые водой логи, – но как-нибудь без меня.

Глава четвёртая. Старая ведьма

Дима, перекрикивая ливень, повторил:

– «Цивилизация чавин возникла на пустом месте. До них тут жили дикари. Прятались по пещерам, размахивали каменными топорами, может, выли на луну. А потом – бац! Появились чавин».

– Дим, я всё перевела. Слово в слово.

Аня лежала в гамаке Покачалова. Сам Никита вместе с Раулем отлучился в палатку Скоробогатова. Пропахшая пóтом ткань сестру не смущала. Вторую неделю, не переставая ни на час, шли дожди, и сил ублажать собственную брезгливость ни у кого не было. Диме порой казалось, что он начнёт ходить под себя, только бы не вылезать из-под тента.

– Ну, Вальтер Хосе, конечно, молодец, – наконец отозвался Артуро. – Любит своё дело. Но живёт в мире Дамбартон-Оукской конференции шестьдесят восьмого года и взрослеть явно не хочет.

– Что это значит?

– Значит, что он безнадёжно отстал. Не верит результатам новых радиоуглеродных анализов. Закопался в старых подшивках «Американ Антрополоджист» – из тех лет, где так любили ссылаться на Мензеля, Роу, Досона и прочую братию из Беркли.

Дима поморщился. Понял далеко не всё из переведённого Аней, но общую идею уловил: Вальтер Хосе, к которому они с Максимом приезжали обсудить Инти-Виракочу, не лучшим образом ответил на их вопрос о «величайшей тайне цивилизации чавин».

– До чавинцев в Южной Америке были и другие цивилизации. – Артуро елозил между зубами зубной нитью. Разговорившись, забывал о ней. Потом вновь принимался за чистку. Нить покраснела от крови, но племянника Дельгадо это не останавливало.

Дима не планировал приставать к Артуро с расспросами, но часом ранее увидел, как тот возвращается из палатки Скоробогатова без обычного сопровождения, и заставил себя натянуть влажные ботинки. Аня на его призыв откликнулась не сразу.

– Вообще-то Артуро говорит по-английски. Ты бы справился.

Лагерь после обеда выглядел мёртвым. Гамаки провисли под тяжестью тел, были неподвижны. Оба костра потухли. Куры и мулы молча ютились в наспех сооружённом загоне из лодок и свежесрубленных деревьев. Из палаток не доносилось ни слова – даже из той, где собрались люди Скоробогатова. Впрочем, дождь заглушал любые звуки.

Час назад Скоробогатов объявил днёвку. Рассчитывал, что охотники агуаруна осмотрят местность. Разумная предосторожность после «подарочка», сегодня утром обнаруженного в лагере. «Подарочком» его назвала Зои – правда, испугалась не меньше остальных. Агуаруна Катип, сын Титуса, в последнее время увивавшийся вокруг Ани, нашёл его первым – свежее чучело ленивца, вымазанное кровью, с грязью вместо внутренностей и со вставленными в глазницы комочками перьев. Кандоши такая инсталляция напугала до суеверного шёпота. Макавачи сказал, что это угроза, адресованная каждому из членов экспедиции. Впрочем, самих же кандоши Скоробогатов и заподозрил в первую очередь. Решил, что они нагоняли страх на охотников агуаруна, вечно подтрунивавших над ними из-за унизительной роли носильщиков и лагерной прислуги. Допрос ни к чему не привёл. Индейцы отрицали свою причастность. По всему выходило, что кто-то чужой ночью проник в центр оборудованной стоянки и смог, незамеченный, вывесить свой трофей на стволе дуплистого тамаринда. Чучело в итоге сожгли. Егоров раздал прежде не вооружённым кандоши помповые ружья, а охотников и следопытов агуаруна отправил разведать округу.

Дима радовался отдыху. В последние дни боль становилась невыносимой. Ноги, покрытые красными пятнами, зудели. Кожа в уголках между пальцами слоилась, покрывалась сочащимися язвочками. Неудивительно. Дима не помнил, когда в последний раз надевал сухие ботинки. По четыре раза в день менял носки, обрабатывал ступни детской присыпкой, которой с ним поделился Покачалов – к запасам талька он никого не подпускал, – но облегчения это не приносило. От присыпки ранки начинало жечь. Первое время Дима стеснялся изъязвлённых стоп, ботинки снимал в темноте, прятал в мешок и огрызался, если Аня предлагала выставить их сушиться к костру и намазать гуталином. Теперь стеснение, как и брезгливость, ушло. Дима не боялся свесить с гамака голые ноги, даже если рядом были Екатерина Васильевна или Зои. У всех на виду вставлял между пальцами смазанную вазелином вату. Вот и сейчас, забравшись в гамак Рауля, первым делом взялся за тюбик вазелина.

– Нет, ты пойми правильно, – после долгой паузы заговорил Артуро, – дикари тоже встречались. Как там сказал Вальтер? Прятались по пещерам и выли на луну? Было и такое. С доинкскими цивилизациями сложно, они ведь ни архивов, ни хроник не вели. «Вряд ли у них было больше признаков разума и понимания, чем у скотов, на которых они были очень похожи своими дикими обычаями». Забавно, да? Привет от отца Бернабе Кобо. Да и сами инки скрывали свои корни – говорили, что до них в Тауантинсуйю царили варварство и беззаконие.

– Забавно, – согласился Дима. – Тем более что испанцы поступали так же.

– Это как?

– Говорили, что «во всей огромной империи Новой Испании нет ни одного памятника или руин здания древнее, чем колониальные».

Племянник Дельгадо на Димин выпад не ответил. В дождевом лесу было не до споров. Прозелитический напор Артуро не возвращался даже в те мгновения, когда Дима вспоминал отрывки бесед с Софией из Археологического музея Трухильо. София… Дима часто видел её в снах. Не мог забыть её очаровательную беззащитность и то, как мило она говорила своё «не торопитесь с выводами». Порой представлял, что София рядом, и так одолевал накатывавшее отчаяние – не хотел разочаровывать девушку своей слабостью.

– Уака-де-лос-Сакрифисиос, если верить радиоуглеродному анализу, был построен почти за три тысячи лет до нашей эры, – продолжал Артуро. – Каменные платформы в Асперо, по сути, ровесники пирамид Старого царства в Египте. Салинас-де-Чао, Бандуррия, Рио-Секо – эти центры процветали задолго до появления чавин. И речь не только о прибрежных царствах. Примерно тогда же были возведены горные храмы Уарикото, Ла-Галгады. Не знаю, как там с дикарями, воющими на луну, но, смешно сказать, в Салинас-де-Чао местные жители возвели восьмисотметровую стену, чтобы оградить участок берега, где они добывали соль. Застолбили местечко. И неплохо себе жили, потому что к ним за солью приезжали от самых Анд. Или вот хороший пример – Эль-Параисо, построенный из ста тысяч тонн каменных блоков…

– Ничего не понимаю, – Дима перебил Артуро. – О какой тогда величайшей тайне чавин писал ваш дядя? Что в их возвышении особенного? Получается, в Перу и без них как-то справлялись.

– Ну… – Артуро отбросил зубную нить. – Не всё так просто…

Разговор прервался. Диму, Аню и Артуро окутала сонливость. Голоса стихли, и тишину до отказа наполнил шум дождя.

Первые дни ливень изводил гомоном. Дима набивал уши ватой, прикрывал их ладонями, но продолжал различать утомительные звуки непогоды. Лишь к концу недели смирился с дождём – тот превратился в естественный фон, сопровождавший разговоры, размышления, сны. Дима вовсе перестал его слышать, как обычно не слышал своё дыхание или биение собственного сердца. Но случались минуты, когда грохот ливня прорывал дамбу отчуждения и тогда оглушал – под его напором отступали любые чувства. Дима мог замереть на ходу, застыть с поднесённой ко рту ложкой и держать её, забыв о времени и не слыша голоса сидящих рядом метисов. Ни единой мысли, только шелест дождя, начисто вымывающий голову и оставляющий после себя тёплую пустоту. Подобные приступы случались с каждым по отдельности или сразу с несколькими людьми, если застигали их вместе – за беседой или общим делом.

Влага проникала всюду, не щадила даже вещи, казалось бы, надёжно закутанные в целлофан. Блокнот «молескин», подаренный Егоровым, – Дима записывал в него материалы для будущей книги, – потяжелел, разбух и отчего-то стал пахнуть рыбой. Дима поначалу думал, что обоняние, измученное тысячами противоречивых запахов, обманывает его, а потом Зои подтвердила: от «молескина» действительно несло рыбой. Обложки других блокнотов расслаивались, покрывались грибком. Сырость была такой, что начала гнить кожаная сбруя на мулах. Циновка, которой Аня, Зои и Екатерина Васильевна выстилали пол в своей палатке, покоробилась, её пришлось выбросить. Сахар слипался, а под его кусками собирались желтоватые лужицы сиропа. Соль в солонках отсыревала, приходилось выковыривать её ножом. Всё это утомляло.

На стоянках индейцы первым делом привязывали лодки. Боялись, что те уплывут по земле. Ночью вода прибывала, и поутру, свесив с гамака ноги, можно было обнаружить под собой новоявленную пойму. Проводники, Куньяч из агуаруна и Перучо из метисов, выбирали под ночлег место повыше и посуше, но порой и выбирать-то было не из чего.

Позавчера так и разбили лагерь – по колено в воде. Мулов индейцы на ночь подняли на нижние ветки моры, привязали к её сморщенному стволу. Животные не выказали недовольства и, оставленные, принялись беззаботно рвать ближайшие листья. На деревья отправилась и наиболее ценная поклажа: каминное кресло Скоробогатова, ружья, провиант и металлические ящики, о содержимом которых, кажется, не знал никто, кроме близких к Аркадию Ивановичу людей. Той ночью при свете фонаря, горевшего в палатке Скоробогатова, Дима увидел, как под его гамаком проплыло бревно. То есть ему показалось, что это бревно. Когда плавные движения обозначили у бревна мощный хвост, Дима понял, что видит каймана. Не испугался. Для страха не осталось сил. Кайман задержался под соседним тентом, будто искал укрытия от дождя, затем скользнул дальше – по направлению к деревьям с мулами. Гамаки, пусть подвешенные на два метра от земли, прогнулись и оказались близко к его готовой раскрыться пасти. Нужно было кричать, бить тревогу, но Дима молчал. Знал, что Аня, Зои и мама Максима в безопасности – для палаток индейцы соорудили из бамбука высокие настилы, к ним же пришвартовались лодки. О других членах экспедиции Дима не переживал. Ненавидел себя за это. Ненавидел Скоробогатова за то, что он сделал его таким. Но молчал. К тому же решил, что его могут обсмеять. Скажут, что запаниковал на пустом месте – мало ли какие гады тут водятся, назовут слабаком. Хотя нет, не назовут. Зачем тратить силы на слова? Но будут смотреть так, что и слов не понадобится. Дима потерял каймана из вида. Поначалу прислушивался к всплескам, а потом уснул.

– Вчера у Екатерины Васильевны был день рождения, – невпопад промолвила Аня.

Напуганное человеческим голосом, опустошение отступило. Шум дождя вновь отстранился за границы тента. Артуро и Дима одновременно заворочались в гамаках. Мгновением позже племянник Дельгадо, будто их с Димой разговор о чавин не прерывался, произнёс:

– Первые переселенцы пришли в Америку из Северо-Восточной Азии тридцать тысяч лет назад. Охотники, собиратели и другие дикари верхнего палеолита.

– Своих людей тут не было? – поинтересовался Дима в попытке прогнать сонливость.

– Своих? – хохотнул Артуро.

– Ну, хомо сапиенс или…

– Нет. Тут никогда не было приматов. Да и хомо сапиенс появился всего-то за семьдесят тысяч лет до того переселения.

– Появился и отправился путешествовать?

– У нас это в крови. И те сибирские охотники перешли по сухопутной Берингии, постепенно устремились на американский юг. Одна группа за другой – вслед за стадами мамонтов и шерстистых носорогов. Переселение шло урывками многие тысячи лет, пока не закончилось Висконсинское оледенение. Берингия благополучно ушла под воду, и переселенцы оказались отрезаны от Старого Света. Двери захлопнулись. Не думаю, что они очень уж переживали. Продолжали расселяться по Северной, затем по Южной Америке. От Аляски до Патагонии они спустились примерно за шестьсот поколений. Долгое путешествие. К чему я это рассказываю? Всё просто. Предки чавин обосновались где-то в районе Мезоамерики, а затем сбежали от изменившегося климата и наконец очутились в Перу.

– И что с того? – нетерпеливо спросил Дима.

Он устал смотреть в зелёное полотно тента над головой и, повернувшись в гамаке, поглядывал на иссечённый ливневыми потоками лагерь, на разбухшую и вытоптанную десятками ног дернину.

– Какое-то время пречавинцы жили в долине Мосна – той самой, где потом был основан Чавин-де-Уантар. Примерно за две тысячи лет до нашей эры они ушли в джунгли Амазонии. Горы в долине Мосна не такие высокие, как на юге Анд, а по межгорным лощинам открывается прямой выход к притокам Мараньона. Переход оказался несложным.

– И пречавинцы очутились примерно в этих местах?

– Плюс-минус, да.

– И строили поселения хотя бы вот здесь, где мы сегодня ночевали?

– Хотя бы вот здесь.

– Значит, чавинцы действительно связаны с Городом Солнца?

– Не знаю.

Аня переводила нехотя. Явно предпочла бы спать в палатке, с Зои. Была недовольна тем, что брат заставил её тащиться через лагерь и лежать в чужом гамаке. А ведь недавно жаловалась, что Дима её игнорирует… Однако последние слова Артуро произвели на неё впечатление. Аня выглянула из гамака и вслед за братом принялась осматривать стоянку, словно могла между деревьями обнаружить настоящих чавинцев, готовых лично раскрыть свою величайшую тайну – тайну, которой многие годы были одержимы и Шустов-старший, и Скоробогатов, и ярославский мануфактурщик Затрапезный, и перуанский плантатор дель Кампо, и бог ещё знает кто.

– А почему им не сиделось в Андах? – спросил Дима.

– Ну, Перу – не земли Ханаанские, чтобы с улыбкой снимать с них урожай, а потом на досуге молиться богам. Выше местных гор только Гималаи, а побережье тут засушливое – осадков выпадает меньше, чем в Сахаре или в Гоби. На всё Перу два процента земли по-настоящему пригодны для сельского хозяйства. Условия здесь, считай, экстремальные. Что же до того, почему предки чавинцев ушли именно сюда… Они знали, как тут выживать. Не забывай, пречавинцы изначально спустились из тропических лесов Мезоамерики. В общем, – подытожил Артуро, – за две тысячи лет до нашей эры они ушли в джунгли. Но через восемьсот лет неожиданно вернулись назад. И что они тут, в джунглях, делали восемь веков, никто не знает. Не осталось никаких свидетельств. Громадный, ничем не восполненный пробел в хронологии.

– Это и есть их величайшая тайна? – с разочарованием поморщился Дима.

– Нет. Они ведь тогда, после возвращения, разошлись по горам и побережью на тысячи километров. Шли целыми колониями, как… муравьи. Или как проповедники, несущие новую религию. Да, так точнее. Едва чавинцы появлялись на территории других царств, жизнь там преображалась.

Над лесом беззвучно хлестнула молния, отчего последние слова Артуро прозвучали почти пугающе. Племянник Дельгадо вяло усмехнулся. Его с Аней и Димой вновь опрокинуло в задумчивое молчание. Подмяв бортики гамаков, они безучастно слушали эхо грома, терявшегося в густых кронах и потому звучавшего приглушённо.

Ливневая завеса вспыхивала серебряными отсветами молний – разбивалась на мириады крупных капель. Когда молнии мерцали затяжной пульсацией, капли казались пузырьками света, поднимавшимися от земли вместо того, чтобы на неё падать, и лагерь становился неправдоподобным, будто вырванным из чьих-то болезненных грёз или искажённых воспоминаний.

– На самом деле нельзя доказать, что расцвет доинкских цивилизацией связан с приходом чавинцев, – заговорил Артуро, едва стихли перекаты грома. – Хотя совпадение очевидное. Когда чавинцы расползлись по побережью, там началось строительство новых храмов, развитие художественной керамики, а главное, проектирование оросительных каналов. Причём ирригация похожа на… скажем так, нечто привнесённое.

– Почему? – Дима делал новые записи в «молескине».

Артуро, несмотря на усталость, рассказывал увлечённо, впервые за последние недели напоминая о своём преподавательском прошлом и многолетнем изучении доколониальной истории Перу.

– Ирригация требует много сил, если не знаешь, с какой стороны за неё взяться. Переход на земледелие для жителей побережья нелогичен.

– Так ведь… – попытался возразить Дима, но Артуро перебил его, не дожидаясь перевода от Ани:

– Течение Гумбольдта обеспечивало перуанцев едой. Даже с их примитивными технологиями. Одни только анчоусы могли прокормить до шести с половиной миллионов постоянного населения. А там в самых крупных центрах жили в лучшем случае по три тысячи человек. И всё же они занялись ирригацией. Тогда же прибрежные и горные центры стали возводить сооружения, ни в чём не уступавшие строениям инков, которые пришли спустя почти три тысячелетия. Вознёсся богатый Моксеке. В верховьях реки Хекетепеке местные жители вручную перекроили вершину горы Ла-Копа – превратили её в гигантский храм-пирамиду со ступенчатыми платформами. Впечатляет, согласись! В горах научились вытёсывать гранитные скульптуры и фризы. То есть они без металлических инструментов обрабатывали один из самых твёрдых камней! Тогда же индейцы впервые занялись выплавкой золота.

– И всё это после возвращения чавинцев из дождевых лесов?

– Да. И в поселениях, где они побывали, вместе с общим развитием появлялся отпечаток амазонских лесов.

– Какой отпечаток?

– Символика. – Артуро снял очки и, утомившись от собственного многословия, тёр влажную переносицу. – Изображения анаконды, каймана и ягуара. Они оказались повсюду. И в самых засушливых регионах. На керамике Уайра-йирка рисовали змей, капуцинов и очковую сову. Здания в Уака-де-лос-Рейес украшали каменные головы ягуаров. В Куписнике вообще высекали лица наполовину человеческие, наполовину кошачьи. И, конечно, любимые чавинцами U-образные храмы. Их возводили по всему побережью, и всякий раз храмы смотрели в глубь континента – в сторону гор, в сторону Амазонии. Подобных комплексов раскопано больше двадцати, а сколько их было тогда, никто не знает.

– Храм в Чавин-де-Уантаре тоже U-образный, – заметил Дима.

– Верно. Примерно за девятьсот лет до нашей эры чавинцы вернулись в долину Мосна. Их путешествие по другим царствам закончилось. И в месте, откуда некогда случился их исход в Амазонию, они построили главный шедевр. Храм, куда в последующие века стекались паломники из самых отдалённых горных и прибрежных городов. Поверь, храм действительно уникальный. Знаю, сейчас он не впечатляет, но технологии… Раньше так никто не строил. Подземные галереи с сотнями вентиляционных шахт, каналы воздуходувов. Циркуляцию воздуха обеспечивала разница температур внутри и снаружи самых уединённых помещений. Использование оптических иллюзий… – перечислял Артуро. – Массивные резные головы, каждая весом в полтонны, – они будто парили в воздухе, а на деле вставлялись каменным шипом в специальное углубление в стене. Тебе мало? Тогда подумай: дренажная система чавинцев справлялась с любыми ливнями и частично работает до сих пор! Храм разрушен, а дренажи, пожалуйста, сливают излишки воды даже в сезон дождей. Более того, чавинцы так переплели каменные желоба и каналы, что стекавшая по ним вода создавала звуковую иллюзию аплодисментов, которой жрецы ошеломляли свою «паству».

Артуро ненадолго замолк. Какое-то время пополнял список всего, что можно было назвать удивительным в наследии чавин, вроде гранитного моста, построенного над Уачичей, неподалёку от храма, и простоявшего там почти три тысячи лет. Наконец выдохнул:

– Так что нет. Вальтер Хосе лукавил. Чавин появились не на пустом месте. Кроме дикарей, как он выразился, «размахивавших каменными топорами и вывших на луну», там успели сформироваться хоть и слабые, но вполне обособленные культуры. Однако то, что чавинцам – в общем-то, небольшой группе людей – удалось преобразить дюжину чужих разрозненных царств, пару десятков полудиких поселений, объединить их под амазонскими символами… впечатляет.

– И что было потом? – спросил Дима.

– Потом всё рухнуло.

Артуро продолжал говорить, и Аня с ходу переводила его слова, по привычке поддерживая утомительное двухголосие, но Дима их больше не слушал. Смотрел на дальний тент. Там, возле пустовавших гамаков, возле закутанных в брезент вещей и сгруженных один к другому рюкзаков, – там стояла женщина.

Диме показалось, что это Сакеят, жена Титуса. Хватило мгновения, чтобы понять свою ошибку. Нет, туземка была совсем не похожа на Сакеят. Более того, она не была похожа ни на одного индейца из тех, кого Диме доводилось видеть раньше.

Под тентом затаилась старуха с неровно обрезанными волосами, с иссушённым телом и будто бы воспалённой кожей, с обвисшей сморщенной грудью – левая значительно ниже правой. На впалом животе у старухи красовался широкий пояс, от него отходила пропущенная между ногами тонкая лубяная полоска. Единственное украшение – низка с тыковками, в каждую из которых было вставлено по одному цветастому перу.

Дима, испуганный появлением дикарки, не произнёс ни слова. Вместо того чтобы окрикнуть Аню и Артуро, потянулся за тростью, стоявшей неподалёку. Слишком глубоко наклонился из гамака и, крутанувшись в нём, вывалился на влажную землю.

Тупая боль обожгла левое бедро и голые ступни.

Старуха неподвижно стояла под тентом – так, будто в её появлении не было ничего особенного, будто она и прежде укрывалась от дождя в лагере Скоробогатова и вообще шла с ними чуть ли не с первых дней экспедиции. С улыбкой смотрела прямиком на Диму. Старуху позабавил его кульбит. Вот только улыбалась она неприятно. Было в её взгляде что-то отталкивающее, болезненное, если не сказать одержимое.

Глава пятая. Два беглеца

Парню крепко досталось. Нос сломан, губы разбиты, правый глаз заплыл и жутковатая рана на ноге – к тому времени, когда Марден отыскал Максима, к ней присосалось всё, что могло присосаться. Как ещё кайманы не сбежались, непонятно. Только голова торчала из воды, облепленная крылой и бескрылой нечистью. Максим кричал, пока горло не надрывалось, потом терял сознание. Очнувшись, опять кричал. И правильно делал. Иначе Марден его бы не нашёл. Тропки в Пасти каймана встречаются, но их быстро глушит подвижная растительность. Искать следы бессмысленно.

Нет, на самом деле ничего особенного. Марден всякого повидал. Видел лодочника – из тех, что развозит по Амазонке кирпич, жестянку и прочее строительное барахло, – так вот ему случилось по молодости перебрать и нахамить не тому человеку. Очнулся он поутру, привязанный к пушечному дереву с огненными муравьями. От укусов такой дурниной орал, что его за километр услыхали в Санта-Кларе, хотя обычно в лесах дальше двухсот-трёхсот метров не докричишься. В джунглях и выстрел-то за километр не всегда слыхать. Пока добрались до муравейника, пока снимали его оттуда, он весь распух и покрылся волдырями. И ничего. Жив остался. Но сидеть на цепи в Пасти каймана тоже неплохая история. С цепью в итоге больше всего мороки вышло. Одни наручники Марден прорубил, а дальше возиться не стал, не до того, когда у тебя на руках дух испускают. В общем, Максима пришлось тащить с его побрякушками. Сам Марден нёс парня, а Лучо бежал сзади, нёс цепь, будто держал их обоих на поводке и выгуливал в Пасти каймана.

Лучо – Луис Васкес Санта Крус, будь он неладен со своей пронырливостью – тогда был довольный, разве кипятком не писался. Ведь, по сути, он спас Максима. Когда тот объявился в Белене и когда выяснилось, что за ним с его друзьями следят, Марден предпочёл свалить подальше – Серхио предупреждал о людях, с которыми поссорился, рассказывал, на что они способны. Всё честно. Проверять слова Шустова не хотелось, вот Марден и надумал до времени затаиться, а Лучо тогда по собственной дури взялся следить за Максимом. Прошёлся до отеля в Икитосе, прокатился в Науту. Шёл за ним по пятам и под конец увидел его встречу с незнакомцем, то есть, как теперь знал Марден, с Артуро, племянником Дельгадо и Исабель. Хорошая семейка. Максим в итоге уплыл на «Pedrito III» и вроде бы как в лодку садился без рукоприкладства, но с явными угрозами. Лучо этого хватило, чтобы рвануть назад, в Икитос, и там буквально сорвать Мардена с толчка.

Уплыл, да и ладно. Мало ли кто где плавает. Но Мардена смутило название лодки. «Pedrito III». Знал её хозяина. Та ещё погань. За деньги и мать и отца увезёт к чёрту на рога и слóва на прощание не скажет. Может, однажды так и поступил – о его родителях Марден ничего не слышал. Говорят, он так под туристов кладётся, что за сотню солей пустил приезжих французов с камерами смотреть, как рожает его жена. Брехня. Нет, пустить-то, разумеется, пустил, но взял не меньше тысячи. В общем, дело было подозрительное. А главное, в «Pedrito III» Максима и Артуро помимо лодочника поджидал третий пассажир – тот самый, что следил за Максом в Белене.

Марден предпочёл бы разобраться со всем наутро, но Лучо не отходил от него, твердил, что к утру следов не найти, что Шустова-младшего там закопают, что потом придут за ним, за Марденом. Много чего говорил. Знал, поганец, что Максим – сын Серхио. Понял, когда разглядел его получше, а Шустова-старшего Лучо любил. Видел-то мельком, но запомнил. Оно и понятно.

В итоге Марден сорвался под ночь, приехал в Науту, вытащил лодочника из постели и допросил его как следует. Не посмотрел на лежавшую рядом жену. А жена, осоловевшая, послушала, о чём они говорят, и повернулась к стене. Надо полагать, привыкла к развлечениям мужа. Часом позже Марден, Лучо и лодочник уже сидели в «Pedrito III», плыли к Пасти каймана.

Макс две недели провалялся в кровати. Нос ему вправили, правда, он сейчас кривоват, синяки подлечили. С ногой было сложнее. Пуля зацепила икру, до кости не добралась, но рана успела хорошенько подгнить. Марден вызвал знакомого врача, оставил Лучо следить за ними, а сам вновь наведался в Пасть каймана: бросил там цепь с наручниками – сломанный браслет пришлось починить, – заодно порвал и побросал по округе одежду Максима. Если вернутся проверять, пусть думают, что его сожрали, целиком, без остатка. Кайманы начали, а прочая пакость довершила.

И нет бы Максиму поблагодарить Мардена, отсчитать ему парочку-другую сереньких или голубеньких, махнуть ручкой на прощание – жив и радуйся. Но нет… Макс, как пришёл в себя, поднял кипиш. И вот вместо того, чтобы трудиться над бутылочкой чего-нибудь охлаждённого, пережидая сезон дождей там, где его и следует пережидать, то есть подальше от джунглей, Марден в итоге сидит на дереве, как одуревшая макака, – успевай отряхиваться от пауков и муравьёв.

В последние дни Аню, Диму и Екатерину Васильевну почти не охраняли. Раньше им шагу не давали сделать без сопровождения, разве что в туалет не отводили под ручку и не помогали портки снимать, а теперь над ними никто не висит. Оно и понятно. Куда им бежать? Вот Максим и придумал полюбоваться матерью и друзьями вблизи. Не пришёл посоветоваться, ни о чём не спросил – просто заявил, что обгонит экспедицию и затаится над ними в ветвях.

– Пойду один. Если со мной что-то случится, возвращайтесь с Лучо домой.

Пойду один… Удумал. А платить кто будет? Нет, деньги, обещанные за сопровождение, Шустов-младший отдал заранее, но чаевые никто не отменял. В итоге на разведку отправились втроём. Вышли ночью. Нарочно петляли, стараясь идти по затопленным местам. Дожди пока прекратились, но воды в лесу оставалось предостаточно. Вода хорошо скрадывала следы. Проклятущим агуаруна дай повод, они тебя в два счёта отыщут по самому неприметному отпечатку. Сапоги перед выходом замотали банановыми листьями, чтобы спрятать рисунок подошв. Сами обмазались илом и грязью, а рюкзаки, ружьё и прочие вещи, кроме гамаков, закопали во временный схрон.

Марден наметил возможное направление экспедиции. Знал, где пойдут агуаруна. Когда с тобой лодки и мулы, выбираешь путь попроще. Правда, два мула у Скоробогатова подохли. Неудивительно. Скотина, конечно, крепкая – не то что лошади. Болеют реже и жрут что дают. Не ерепенятся, когда клещи обсосут им ноздри и глаза. Но в джунглях любая скотина, упряжная и вьючная, истощается. Измученная ночными вампирами и слишком грубой травой, в конце концов помирает.

Первого мула у Скоробогатова два дня назад укусила гремучка. Что случилось со вторым, Марден не понял. Обоих мулов индейцы благополучно завялили. Запасов, конечно, прибавилось, но в остальном носильщикам пришлось невесело. Шли они медленнее, остановки делали чаще. На стоянках кандоши собачились с агуаруна, а вместе они грызлись с метисами. Станешь тут нервным, когда тебе в лагерь подбрасывают окровавленное чучело ленивца, а потом прячут на твоём пути новые ловушки, на этот раз более скрытные. Одному из носильщиков прилетело зазубренными колышками по ногам: наступил на растяжку и получил хлёсткий удар под самые сухожилия. Правда, отделался царапинами. О ведьме и говорить нечего. Рядом с ней нервничали даже агуаруна. История повторялась. Мардену пока не удалось рассмотреть старуху, однако он не сомневался, что ведьма та же. Скоробогатов, как и Шустов, не стал её прогонять. Молча смирился с присутствием дикарки.

Позавчера, заприметив старую ведьму, Марден заявил Максиму, что пойдёт с ним не дальше того места, где три года назад оставил его отца. Вот почему Макс решил карабкаться на дерево – торопился, искал возможность скорее вызволить пленников. Но Марден не удивился бы, узнав, что парень разрывается между желанием героически спасти близких – лихо влететь в лагерь под улюлюканье шерстистых обезьян – и желанием, опередив Скоробогатова, самому добраться до Города Солнца.

Парень в Икитосе мозг вынес разговорами о возрождённом Эдеме. Стоило заглянуть к нему, чтобы поставить очередной укол и сменить повязку, как начиналась пытка с рассказами о правителе мира мёртвых Ямарадже, о спустивших состояние Затрапезном и дель Кампо, о художнике Берге, похороненном задолго до подлинной смерти и рисовавшем двойные картины. Марден поначалу решил, что Шустов-младший бредит, а потом сообразил, что парень пытается его соблазнить.

– Загадки, шифры… – Максим не давал Мардену выйти из дома. – Если бы отец сразу открыл мне всю историю целиком, я бы отдал и письма, и тетради людям Скоробогатова. Отец догадывался, что в Перу ни меня, ни маму так просто не вытянуть. Вот и пустил нас по путаной тропке через полмира, то и дело подкармливая новыми сведениями. Разыграл спектакль. Собрал декорации, распределил роли. Я одного не понимаю: зачем? Он расшифровал дневник Затрапезного, нашёл в его переплёте карту, за которой охотился много лет, наконец отправился на поиски возрождённого Эдема… Но зачем вести нас за собой?!

Марден отплёвывался. Брехня. Его заинтересовал лишь рассказ о тенях, преследовавших рабов с плантации дель Кампо, а затем нагнавших страху на Исабель. «Погибли они не от тропических болезней или укусов змей, а по воле разъярённого бога, не пожелавшего их отпустить и пославшего в след за ними тени своего гнева». «Просто шла вперёд, а потом всё изменилось. Тени всегда были рядом. Они меня видели, но не тронули». Сюда можно добавить картину Вердехо, одного из соляриев. Беглый художник якобы изобразил безголовых индейцев с разъярённым лицом на груди. В последние дни Марден часто вспоминал об этой чертовщине. В очередной раз убедился, что, отказавшись до конца сопровождать Шустова-старшего, поступил правильно.

– Идут, – прошептал Лучо.

– Ну так и молчи, раз идут, мелкий недоумок…

Из-за деревьев, обвитых паразитными корнями фикуса, появился следопыт агуаруна. Потом потянулись остальные. Послышались окрики погонщиков и приглушённый гомон разговоров. Старухи не видать. Значит, как и в прошлый раз, ведьма жила по своей воле: то плелась с остальными, то пропадала в чащобе.

Марден, Лучо и Максим висели в гамаках. Ткань снаружи облепили ветками и лапчатыми листьями, а крепёжные концы стянули. Получился и не гамак, а настоящий кокон – вроде тех, что на шёлковой нити вывешивают ночные бабочки. Выглядывали в щель между притянутыми друг к другу краями ткани. Сидели подобрав колени под самый подбородок, отчего быстро затекли ноги, но любое другое расположение на дереве было бы опасным: и агуаруна заметят, и всякая пакость не даст покоя, будет лезть во все прикрытые и неприкрытые отверстия.

Марден провожал взглядом каждого члена экспедиции. Ничего исключительного не разглядел. Сам Скоробогатов шёл твёрдо, усталости не выказывал. Его сопровождение не отставало. По-настоящему дохлыми смотрелись только толстяк Покачалов и Дима. За ними брели Аня, мальчишка индеец из агуаруна и девчонка с татуировкой колибри, Марден забыл, как её зовут. Следом появились днища перевёрнутых лодок и изнывавшие под тяжестью тюков мулы. Вот и Екатерина Васильевна. На вчерашней стоянке опять положила записку. Марден запретил Лучо туда ходить – побоялся, что агуаруна, раззадоренные ловушками и появлением ведьмы, не преминут наведаться в старый лагерь и вообще с удвоенным вниманием начнут рыскать по округе. В итоге записку отправился искать Максим. Нашёл или нет, не сказал. Идея посадить парня на цепь уже не казалась Мардену столь изощрённой – надо полагать, довёл человека.

– Ушли, – прошептал Лучо.

– Вот и не кукуй, – огрызнулся Марден. – Сиди тихо.

– Сижу.

Неподалёку взревела обезьяна-ревун. Голос у неё, как долгая громогласная отрыжка. А туристы обычно трясутся – думают, ягуара услышали. Вот и Максим пусть себе трясётся. Марден вчера признался ему, что видел следы ягуара возле их бивака. Зверь по ночам крутился рядом, на глаза не показывался. Не хватало под конец столкнуться с ним мордой к морде.

Одинокий рёв не прекращался, пока небо не ответило ему громовым перекатом. Ещё мгновение стояла привычная для джунглей тишина из переплетённого духотой клёкота, стрекота, жужжания, свиста и заунывных перекличек, а следом хлынуло во все открытые заслонки – даже в унитаз вода не мчится с такой прытью. Ветви дерева, а с ними гамаки дрогнули. В грохоте Марден первым выбрался из кокона, затем помог Лучо. Когда же он раздвинул кромки гамака, в котором прятался Максим, ему навстречу рванул птицеед. Марден, позабыв осторожность, выругался в голос. Птицеед, конечно, не древолаз, но приятного мало. Парень молодец. Терпел соседство с пауком, не пикал. Марден посмотрел на него с молчаливым одобрением и вынужденно признал: шустовская порода в нём чувствуется.

Серхио Мардену никогда не нравился. В Шустове-старшем с первого знакомства угадывалось что-то чрезмерное, чувствовался внутренний мотор, работающий круглые сутки. Дельгадо, знакомя проводника с Серхио, улыбаясь мерзкой улыбочкой, назвал того пытливым исследователем, жаждущим познания через все доступные каналы. Так и сказал, чёрт возьми. Если бы Марден услышал нечто подобное про кого-нибудь ещё, оборжался бы до колик. Но достаточно было пожать руку Серхио и заглянуть ему в глаза, и всякая насмешка, не успев вырваться, усыхала. Марден его побаивался. От таких лучше держаться подальше.

– Я всех видел, – отчитался Лучо.

– А ты? – Марден, срывая с гамаков маскировочную мишуру, покосился на Максима. – Получил, что хотел?

– Получил, – кивнул Максим.

С тех пор как Марден согласился вместе с ним отправиться за Скоробогатовым, его словоохотливость поугасла. Парень перестал травить байки про Томмазо Кампанеллу и «современный город роскоши для избранных творцов».

Отвязали тросы, скрутили гамаки и уже готовились спускаться вниз, Лучо даже перебрался на нижнюю ветку, когда Марден шикнул:

– Тихо!

По тропе возвращались два индейца.

Максим замешкался. Не понял, что происходит. Марден, сунув ему гамаки, прижал парня к стволу дерева.

– Опусти голову. Не двигайся.

Индейцы шли быстро. Часто оглядывались. Марден и Максим были слишком открыты. Ветки и завеса дождя не помогут, если индейцы посмотрят наверх.

Голова пульсировала от напряжения. Любой неверный шаг ведёт в могилу. Хотя кто тут станет для тебя рыть могилу? Они и своего-то бросили гнить на тропе. И чёрт бы с ней, с могилой, просто хочется жить. Проклятый Лучо – надо было ему сунуться за Максимом в Науту…

Мысли серой пеной накипали в голове, но Марден не пытался их успокоить. Под шум мыслей успокаивалось сердце. Дыхание выравнивалось. Следом пришла решимость. Марден ждал, когда их наконец заметят, чтобы тут же принять решение – спрыгнуть и бить или бежать, – а потом сообразил, что индейцы ведут себя странно. Во-первых, это были кандоши, которых прежде на разведку не отправляли. Во-вторых, они шли гружённые поклажей. В-третьих… чёрт возьми, они остановились в двадцати шагах от дерева!

Стояли, о чём-то переговаривались. В ливень не разобрать слов. Да и вряд ли Марден понял бы их язык.

– Что там? – на пределе слышимости спросил Максим.

Вместо ответа Марден, увидев, что индейцы опять двинулись по недавно протоптанной тропе, ткнул Максима в бок. Кандоши остановились во второй раз. Огляделись, словно ждали кого-то ещё. Затем сняли рюкзаки – бережно поставили их под деревом, на котором прятались Марден, Лучо и Максим. От индейцев их отделяло метра три-четыре.

Прошла минута, и кандоши… бросились в противоположную сторону от той, куда направлялись остальные члены экспедиции. Бежали быстро, с ловкостью перепрыгивали гнилушки и обрубки деревянистых лиан – следы недавних ударов мачете.

Рюкзаки остались на месте. Ливень звонко лупил по их зелёным дождевым накидкам.

Марден понял, что пора отсюда убираться. Догадывался, почему кандоши ломанулись назад через джунгли – уж конечно не потому, что оставили в предыдущем лагере любимую подушку, – и рассудил, что скоро к рюкзакам могут выйти вооружённые и едва ли довольные случившимся агуаруна.

Глава шестая. Последняя метка

– Никогда не понимала, почему герои ужастиков, когда сбегают от опасности, закрывают за собой дверь и с таким, знаешь, облегчением прижимаются к ней спиной. – Зои посмотрела на Диму. Видела, как он мучается из-за болей в ноге, и старалась развлечь его на привале. – Если бы я убегала от маньяка или призрака…

– Маньяка или призрака? – без улыбки переспросил Дима.

– …я бы точно держалась от дверей подальше. Призрак пройдёт насквозь, а маньяк пробьёт ножом. Лучше забиться в дальний угол. А если надо подпереть, то… вытянутыми руками, например. Уж точно не спиной, как в «Затаившихся». Или как в «Женщине в чёрном». Дэниел Рэдклифф там бежит от детей-призраков, потом от женщины-призрака и каждый раз подпирает дверь спиной. Странно, да?

Дима неуверенно повёл плечами. Доктор Муньос выдал ему лекарства, но Дима всё равно мучился, бедняжка. Последние четыре дня экспедиция вязла в топких луговинах. Плотные заросли утомляли, однако, завидев впереди просвет, каким в обычных лесах отмечены поляны, никто не радовался. Все понимали, что там раскинулось болото. И просвет, и сумеречная чернь пугали в равной степени. В джунглях сложно предпочесть одно другому. Зато никаких переживаний о завтрашнем дне – живёшь здесь и сейчас. Когда лишают выбора, будущее не тревожит неопределённостью. Ты наперёд знаешь, что будешь страдать, а остальное превращается в детали. Забираясь вечером в гамак, не просишь солнечной погоды на утро. Дожди угнетают, от них гниёт одежда, по телу лезут красные пятна потницы, но в ясные дни не легче: ливни сменяет банный зной, от болотистых росползней поднимается до того удушливый смрад, что кружится голова.

К доктору Муньосу и его помощнику Мехии на каждой стоянке собирается очередь. Всем есть на что пожаловаться. Фурункулы и сочащиеся гнойники, волдыри от личинок овода, воспалившиеся порезы от пиловидных краёв пальмового листа. У Баникантхи начались преходящие судороги в ногах. Зои сама видела, как он порой не может с ними совладать и падает на землю. Эрнандеса из метисов преследует слабость желудка. Поговаривают, у него дизентерия, и это никому не нравится, потому что Эрнандес раньше стоял за румпелем баркаса, а с первых дней пешей экспедиции был переведён в полевую кухню – распоряжался провизией, котелками и вообще всем связанным со стряпнёй. Индейцы тоже ходят к доктору. Он их почти не слушает. Антонио Муньос добрый и заботится обо всех, но говорит, что индейцы претят ему своей мнительностью.

Зои пришлось снять с брови титановое кольцо – под ним началось воспаление. Бровь распухла и несколько ночей пульсировала, но в остальном Зои оставалась здорова. А вот у Ани загноились уголки ногтей на ногах, у Екатерины Васильевны болели подмышки, а ещё Екатерина Васильевна часто ходила в туалет – не боялась по ночам выбираться из палатки и отходить за колючие кусты. Зои рассмешила Аню, заявив, что не хочет выделяться и согласна в свою очередь заполучить что-нибудь более серьёзное, чем воспалённая бровь. Аня заверила её, что брови вполне достаточно, а потом доктор Муньос рассказал Зои про болезнь Шагаса, которая проявляется через двадцать лет после укуса одного из местных клопов. Такой клоп ночью присасывается к губам, а пока пьёт кровь, испражняется, и его испражнения вместе с трипаносомами попадают в ранку. Паразиты расходятся по телу и живут в нём хоть до конца твоих дней. Зои слова доктора Муньоса позабавили, а Екатерина Васильевна заявила, что на ночь не будет гасить масляную лампу. Сказала, что свет отпугивает клопов. Правда, лампу всё равно приходилось гасить, потому что Илья Абрамович ругался.

– Знаешь, почему в фильмах лысые герои выглядят неестественно? – Зои помогла Диме встать.

Егоров объявил сбор. Двадцатиминутный привал окончился. Нужно было выдвигаться.

– Их же не обривают по-настоящему. – Зои, сняв капюшон, провела ладонью по подросшей щетине волос. – Прячут им причёски под латексом. И головы, как ни крути, получаются чуть больше, а должны, наоборот, уменьшиться. У меня раньше были длинные волосы, а когда я их сбрила, поначалу голова казалась такой маленькой… И под гримом макушки получаются гладкими. А ведь у всех есть неровности. У меня тоже. Хочешь потрогать?

Дима не хотел. Кажется, не слышал её слов. Прятался от боли, делая записи в блокнот, а если делать их было несподручно, уходил в размышления или, как подозревала Зои, позволял себе погрузиться в пустое оцепенение.

Экспедиция тронулась, сзади послышались окрики погонщиков. Три мула уже погибли. Осталось пять, но и те, добравшись до болот, совсем ослабли. Индейцы отчаянно лупили их сплетёнными из коры бичами. Животные молчаливо сносили побои. Зои со слезами следила за мучениями мулов, мысленно умоляя их скорее сдаться и упасть замертво.

На ходу Зои продолжала выглаживать макушку. Давненько не отращивала ёжик. С тех пор как в Ауровиле впервые обрилась наголо. Мечтала о причёске вроде той, что была у Скарлетт Йоханссон в «Призраке в доспехах», но стеснялась отращивать волосы. На темени и висках они росли ломкие и светлые, потому что в детстве Зои их выдёргивала – с того дня, как увидела, что Шахбан делает с её мамой. Была рядом. Держала маму за руку. Кажется, Егорова это забавляло, и он не отгонял Зои. Потом они мучили папу. Зои не плакала. Ни слезинки. И лет до семнадцати ходила с неровными пятнами залысин. Но продолжала дёргать. По три, по четыре волоска каждый день. Скусывала белые крапинки корней, накручивала волосок за волоском на пальцы, пока те, передавленные, не начинали синеть. Боль приглушала другие чувства, убаюкивала.

Зои долгое время ни о чём не спрашивала папу. Когда Сальников привёз её в Ауровиль, молча согласилась на новую жизнь. Так же молча согласилась отпустить Сальникова в Перу, не зная, для чего вдруг Егоров решил его туда отправить, и в последний момент напросилась лететь вместе с ним. Сказала, что, оставшись одна, исчезнет.

– И ты меня больше не увидишь. Никогда.

После ссор, слёз, изматывающих разговоров папа уступил. Теперь они вместе шли «в самое сердце мглы», как ещё в нижнем лагере, незадолго до смерти Корноухова, сказала Лиза. А Зои по-прежнему гадала, что же такого Аркадий Иванович прочитал в дневнике Затрапезного, если даже его обеспеченная жизнь показалась ему пресной. И почему вообще поверил в подлинность строк, написанных и зашифрованных почти три века назад?! А Лиза? В Ауровиле она помогла Максиму и Шмелёвым сбежать от Шахбана, в экспедиции помогала Диме с Аней и Екатериной Васильевной, открыто защищала их перед отцом, но в остальном поддерживала Аркадия Ивановича, не пыталась его остановить… Почему?

Скоробогатов последние два дня ехал на сáмом крепком из оставшихся мулов. Индейцы соорудили ему подобие широкого седла, а над седлом собрали навес из прутьев и банановых листьев, чтобы укрыть Аркадия Ивановича от дождя. Навес раскачивался из стороны в сторону и выглядел до смешного нелепым. Аня с Зои даже нарисовали на Скоробогатова карикатуру, которую, впрочем, тут же, вдоволь насмеявшись, сожгли. Следом шёл мул, гружённый металлическими ящиками, затем другие три мула с общей поклажей и клетками с четырьмя сохранившимися до этого дня курами. Чуть поодаль кандоши несли на руках две плоскодонки. Обе моторные лодки пришлось оставить в предыдущем лагере.

Егоров сам приказал избавиться от лишнего груза. Двое кандоши, братья Тсовинки и Шиники, сбежали. Жаль, Зои только приспособилась их различать. Братья развернулись, когда их никто не видел, сбросили под деревом рюкзаки – то ли не желая и дальше гнуться под их тяжестью, то ли опасаясь обворовывать Скоробогатова, – и пропали. Выслеживать их Илья Абрамович отказался. Хватало других забот.

Позавчера Интап, охотник из агуаруна, попал в ловушку. Круглое отверстие в земле, глубиной с метр и диаметром не больше сорока сантиметров, пряталось под мягким слоем опавших листьев. Из стенок ямы торчали чуть задранные вверх колья. Когда нога Интапа скользнула внутрь, колья разодрали ему икру. Индеец не проронил ни звука. Его долго не могли высвободить – ловушка крепко держала свою жертву, – а когда высвободили, доктор Муньос сразу сказал, что ногу не восстановить.

Индейцы нашли ещё семь ловушек, расставленных на пути экспедиции. Остаток дня и весь следующий день продвигались с опаской, едва покрывая километр в час, и только сегодня вновь ускорились. Интапа Зои больше не видела.

– Отпустили, – сказал ей папа. – Дали мешочек риса, мешочек фасоли, посоветовали не есть их сырыми. И отпустили.

– Жестоко, – вздохнула Зои.

– Он знал, на что идёт.

– А ты?

– Что?

– Ты знал?

Сальников не ответил, а вечером они с Зои и другими членами экспедиции наблюдали, как Шахбан наказывает Макавачи, отвечавшего за носильщиков кандоши. Он не уследил за сбежавшими братьями. Сам признал вину и, стиснув зубы, получил клеймо на левую лопатку. Зои хорошо знала этот металлический прут с насадкой, знала, какие он оставляет отметины, – видела их у папы, у Покачалова, у Артуро. Видела их у себя на левом бедре.

Шахбан трижды прижёг Макавачи, накладывая один отпечаток на другой. Аня, Екатерина Васильевна и большинство метисов с ужасом наблюдали за происходившим. Егоров запретил им отворачиваться или закрывать глаза под страхом такого же наказания. Сказал, что поступает так для их же блага, в надежде удержать их от необдуманных поступков в дальнейшем. Илья Абрамович говорил совсем как Скоробогатов, наверное, повторяя его слова. Остальные кандоши за наказанием Макавачи следили безучастно. Агуаруна посмеивались. Поначалу сдерживали себя, а потом рассмеялись в голос, передразнивая индейца, подражая его движениям и даже принимая позу, в которой он стоял перед Шахбаном. Егоров, Сальников с Баникантхой, Артуро с Раулем и другие, кажется, не ожидали подобной реакции; Скоробогатов остался в палатке и не мог отдать приказаний, поэтому не стали мешать веселившимся. Только молодой Катип, стоя возле Ани, не разделял радости своих родителей и соплеменников.

Когда доктор Муньос взялся обработать ожоги Макавачи, индеец от неожиданности вздрогнул – напугал доктора, который в свою очередь тоже вздрогнул. В ответ со всех сторон грохнул настоящий хохот. Родители Катипа – Титус и Сакеят – рухнули на землю и принялись, словно дети, кататься по ней в корчах, до хрипа надрываясь от смеха. Другие агуаруна – Куньяч и Туяс – упали на колени, хватая воздух, лупили рукой по земле, изредка прерываясь, чтобы взглянуть на помрачневшего Макавачи, и, вдохнув поглубже, продолжали веселиться. Общий смех перекинулся на кандоши, заставил метисов растерянно улыбаться – они не понимали поведения индейцев, однако не могли сопротивляться охватившему их радостному безумию. Покачалов и Егоров ухмылялись. Артуро о чём-то задорно перешёптывался с Раулем. И только Аня с Екатериной Васильевной, бледные, невольно пятились к палатке.

Старую женщину, три недели назад прибившуюся к экспедиции, наказывать не стали, хотя все понимали, что Тсовинки и Шиники сбежали из-за неё. Безымянная туземка первые дни шла молча. Изредка пропадала, возвращалась, осматривала лагерное снаряжение, с интересом прислушивалась к тому, как Егоров говорит по спутниковому телефону, время от времени подзывала охотников агуаруна к не замеченным ими следам животных: оленей или диких кабанов. По словам Сальникова, Скоробогатов лично распорядился не мешать индианке. Допускал, что она поможет экспедиции, если её участники столкнутся с племенем, из которого туземка пришла, или просто в нужный момент укажет в джунглях на что-нибудь необычное, связанное с Городом Солнца или жившими тут четыре тысячи лет назад чавинцами. Егоров пробовал накормить туземку; та с блаженной улыбкой отказывалась. Всегда питалась кусками сырого мяса. Где и как она их добывала, никто не знал, но сам вид окровавленных кусков плоти в её руках многих пугал.

Женщина отказывалась от удобств лагеря. Не подходила к костру, не брала миску с кипячёной водой. Оставшись на ночь, лежала на земле – от гамака, смеясь, отмахивалась. Изредка в ливень вставала под тент, кажется, больше радуясь его необычному устройству, чем возможности укрыться от непогоды. Индейцы привыкли к туземке. Начали подшучивать над ней. Сакеят, забавляясь, хватала её за высохшую грудь, затем, смеясь ещё громче, брала руку туземки и через ткань прикладывала к своей груди. Прочие агуаруна с улыбкой наблюдали за подобными сценами, да и сама туземка казалась довольной. Даже Дима свыкся с её скромным нарядом, состоявшим из одного лишь пояса, и больше не избегал на неё смотреть. А потом, вернувшись в лагерь после очередной отлучки, туземка начала говорить.

Говорила размахивая руками, переходя от одного человека к другому. Некоторые кандоши и Хоан Ортис из метисов отчасти понимали её слова, смогли разобрать, что женщина просит всех повернуть домой. Её призывы веселили индейцев Скоробогатова, но чем громче и напористее становилась туземка, тем меньше в их ответах было шутливости. Наконец то, как она хватала людей за руки, с каким отчаянием принимаясь тащить и толкать их в обратном направлении, стало настораживать.

Сальников называл туземку старой ведьмой, жалел, что не может прогнать её из лагеря. Однажды пригрозил ей палкой, заметив возле своего гамака. Зои подозревала, что Скоробогатов её боится. Ни разу не подпустил к себе. Впрочем, индианка и не пыталась прорваться к Аркадию Ивановичу. Лишь изредка замирала, уставившись на его палатку.

Сейчас туземки поблизости не было. Зои нарочно высматривала её. Наверное, старуха ушла охотиться. Зои принялась на ходу обмазывать голову репеллентом. Последняя баночка. Толку от него мало. Сколько ни мажь, репеллент быстро сходит с потом и дождевой влагой. От москитов было не спрятаться. Они сопровождали экспедицию чумным облаком. На вечерних стоянках выстилали испод тента чёрной копотью подвижных тел, набивались в уши и глаза. Как ни прикрывай ложку с разваренной фасолью и кусочками пресной оленины, москиты успевали её облепить – выковыривать их было бессмысленным занятием, приходилось есть не обращая внимания на то, как они копошатся во влажной гущине.

Укладываясь спать, Зои, Аня и Екатерина Васильевна по двадцать минут жгли в палатке дымокур; изводили кровососущую нечисть и вылавливали по углам чешуйчатых насекомых. Всех извести не могли, да и палатка местами прохудилась, так что в гамаки ложились одетые, тщательно закутав голые ступни и положив на лицо сложенную в несколько раз марлевую повязку. Если повязка была слишком тонкой и расползалась, москиты умудрялись протиснуть сквозь неё хоботок и, сменяя один другого, поочерёдно впивались в кожу.

Тем, кому мест в палатках не хватило, а таких было большинство, приходилось хуже. Они должны были мириться с гнилостным запахом тряпья, которое подсовывали под спину и которым на ночь оборачивали руки, ноги, голову. Словно обложенные падалью, задыхались, но терпели, потому что, открыв щёлку для дыхания, рисковали проснуться от боли в изъязвлённых и опухших губах. Аня предлагала Диме переселиться к ним, в палатке хватило бы места для четвёртого гамака, а в пришивные палаточные рукава без затруднений протиснулись бы ещё два крепёжных троса. Дима отказался.

– Хочешь сказать, я не справляюсь? Прекрасно! Хочешь, чтобы надо мной смеялись, да? Спрятался от комаров под юбкой сестры? Чудесно!

Зои, вспомнив, с какой злостью Дима отчитывал сестру, улыбнулась. Он, конечно, страдал, однако его поведение было бесконечно детским и по-своему милым. Дима отчаянно хотел повзрослеть и злился, что не было подходящей возможности. Ну, из экспедиции он явно вернётся другим человеком. Если вернётся. Подумав так, Зои перестала улыбаться. Шла за Димой. Смотрела, с каким трудом ему даётся каждый шаг, и не знала, как его подбодрить.

Земля под ногами мялась тёмно-бурым месивом из ползучего лишайника, размякших мечевидных листьев и перегнивших плодов. Ботинки увязали по щиколотку, и приходилось с раздражающим чавканьем вытягивать их для каждого нового шага. Димина трость глубоко входила в землю. Доверившись ей, Дима падал на больную левую ногу. Однажды боком завалился в бочагу, затянутую болотистой ряской и полную подвижных гадов. По бочаге словно нехотя, одолевая тягучее сопротивление, прошла мелкая волна – оборвалась в метре от Димы, громко булькнула содержимым и выпустила наружу вздох зловония. Ей вторил надрывный гогот отсюда неразличимых лягушек.

Когда трость в очередной раз скользнула в глубь грязевой лужи, Дима, не сдержавшись, выругался.

– Скоро всё закончится. – Зои перехватила Димину руку, видя, как он готовится ударить тростью по стоявшей рядом веерной пальме.

– Ну да, – буркнул Дима.

– Нет, я серьёзно.

– С чего ты взяла? – Дима, зашагав вперёд, с сомнением посмотрел на Зои.

– Слышала, как папа говорил с Егоровым. Илья Абрамович сказал, мы почти добрались до конца карты. Других примет нет. Шесть позади. Одна, последняя, впереди.

– Шутишь?

– Ну, есть ещё седьмая примета. По карте она…

– …в стороне от тропы, – нетерпеливо перебил её Дима. – Я помню. Мы с Максом… – Дима запнулся. Чуть ли не впервые упомянул имя друга. – Это мы решили загадку Инти-Виракочи. Намочили статуэтку. Правда, случайно.

– Да, Аня рассказывала, – кивнула Зои.

Её слова подействовали. Дима оживился и ненадолго отвлёкся от болевшей ноги.

– Так вот до седьмой, отдельной приметы, – продолжала Зои, – агуаруна сбегали отдельно. Правда, не нашли там никаких камней и… В общем, карта скоро закончится.

– Не лучшее место для возрождённого Эдема, – усмехнулся Дима. Оглянувшись, посмотрел на шедших позади Артуро и Рауля, словно боялся, что они подслушают и поймут его русскую речь. – Думаешь, мы скоро найдём Город Солнца?

– Не знаю. Но было бы классно. Старинный, затерянный в джунглях город! – Зои тихонько захлопала в ладоши.

– Если от него там что-то осталось…

Дима теперь шагал бодрее. Следующие два часа они с Зои говорили, каким окажется Город Солнца, гадали о судьбе его жителей. Изредка затихали, заслышав в отдалении предсмертный крик мелкого животного, угодившего в лапы хищнику, потом вновь начинали говорить, не замечая ни усилившегося дождя, ни зловония болотистых разливов. Когда земля под ногами окрепла, а проложенная индейцами тропа вывела на ощутимую возвышенность, идти стало легче.

Всюду стояли деревья, опутанные, словно гирляндой, цветущими лианами. Жёлтые и белые бутоны источали надоедливый сладковатый запах. Хорхе говорил Зои, что в джунглях жизнь не замирает, тут круглый год в любой месяц посмотри и увидишь, что цветёт чуть ли не четверть растений. Они сменяют друг друга в пёстром хороводе, разрастаются до гигантских размеров и раскрашиваются в самые причудливые оттенки – идут на все уловки, лишь бы в общем гомоне цветения подать свой голос, известить птиц, бабочек и прочую жаждущую нектара живность о том, что пиршество для них готово.

Оставалось два часа до заката, когда впереди замерли носильщики кандоши. Послышались усталые голоса. Макавачи и Титус, ко всеобщему облегчению, объявили незапланированный привал. Возможно, разведчики наткнулись на новые ловушки или обнаружили препятствие, вроде очередного болота и реки. Экспедиция лишилась обеих моторных лодок, помогавших переправляться через широкие русла. С плоскодонками придётся плыть на другой берег по два человека, затем по одному мулу.

– И по одному креслу, – хохотнул Дима.

Сбросил на землю рюкзак и рухнул сверху, впечатав его в грязь. Первое время сидел с закрытыми глазами. Затем достал из-за пазухи «молескин», что-то записал на его разбухших от влаги страницах. Помедлил, листая блокнот, и вдруг прочитал вслух:

– «Нечего и придумывать приключений в путешествии столь дальнем, как наше, или сочинять сказки о нём, оно само по себе даёт такую массу замечательного и интересного, что надо стараться, лишь бы всё заметить и не пропустить ничего».

– Красиво, – кивнула Зои. – Твоё?

– Что? Нет, нет. – Дима закрыл блокнот. – Это академик Григорий Иванович Лангсдорф. Написал в бразильских джунглях, примерно два века назад. Думаю взять эпиграфом к своей книге. Нормально?

– Нормально. У тебя, считай, получится приключенческий роман, хотя вместо героев – настоящие люди.

– Не любишь современные приключенческие романы?

– Люблю, но…

– Что?

– Старые мне нравятся больше.

– Вроде Жюля Верна?

– Скорее Хаггарда. Или Сабатини. Сейчас… даже не знаю. – Собираясь с мыслями, Зои посерьёзнела, стала нервно оттягивать и тут же расправлять влажные рукава нейлоновой кофты. – Современные герои не любят брать на себя ответственность.

– Ого, – Дима явно не ожидал такого ответа.

– Понимаешь, о чём я?

– Не совсем.

– Ну, они ведь начинают путешествия вынужденно. Спасти близкого человека, самому спасаться от понятного и очевидного зла… А раньше герои добровольно искали приключений. Разгадывали тайны не потому, что их вынуждали, а потому что не могли жить без тайн. Знаешь, как начинается «Аллан Квотермейн»? Сэр Генри, капитан Гуд и сам Аллан отправляются в опасное путешествие, и у них одно объяснение, почему они покидают Англию. Они просто хотят сменить обстановку. Понимаешь? Или вот зулусы покидали родное поселение и уходили в неизвестность, соскучившись по сражениям и крови на своих копьях. Орельяна и другие конкистадоры плыли на другой конец света, прорывались в дождевые леса не из страха, а из жажды наживы и приключений. И мне это нравится. Тут больше свободы, чем в необходимости защищать себя и близких. Когда путешествие вынужденное, то и ответственности за неудачи нет – никто тебя не осудит. Теперь понимаешь?

– Наверное… – пожал плечами Дима. – Не думал об этом.

– Я тоже раньше не думала. А ведь современным героям даже не надо убивать злодея. Он самоустраняется. Знаешь, вроде бы как герой сжалился над ним, отпустил, а злодей вдруг бросается со спины и сам натыкается на меч или… ещё на что-нибудь. Или срывается в пропасть… В общем, сам себя губит. В лучшем случае исчезает по щелчку. И герою не надо переживать. Никаких угрызений совести. Он выходит незапятнанным.

– А тебе нравятся запятнанные герои?

– Ну да, – без улыбки ответила Зои. – Я в них верю. Такими были великие первооткрыватели, покорители, вожаки стай…

– Вожаки стай?

– Не знаю, как точнее.

– Да я понял, в общем.

Зои невидящим взглядом смотрела в тёмную чащобу. Медленно, с натугой заламывала руки, пальцами выкручивала себе запястья, а затем промолвила:

– Зато я знаю, что скажу перед смертью.

– Думаешь, мы здесь умрём? – тихо отозвался Дима.

– Здесь? Я имела в виду вообще, но да, может, и здесь. Потому что это не приключенческий роман.

– Почему бы и нет? Может, мы герои романа?

– Вряд ли. – Зои, сбросив отрешение и разомкнув руки, развеселилась. – Вот если бы у нас была прекрасная дикарка с обнажённой грудью, которая бы сохла по прекрасному храброму британцу… И белокожий статный джентльмен, чью силу воспевали бы самые могучие из дикарей. Если бы мы с тобой постоянно упоминали провидение, господа бога и восторгались созданной им природой. Если бы то и дело норовили подстрелить и съесть наиболее диковинных животных, – на одном дыхании перечисляла Зои. – Если бы среди нас был какой-нибудь сэр, который даже в самой глуши после долгого пути выходил бы к дикарям полностью ухоженным: бритый, в белоснежной сорочке, в начищенных сапогах и с моноклем в глазу… Если бы мы с тобой, проявив удивительную тактическую смекалку и ошеломляющее мужество, одолели бы сотни злобных дикарей, а потом, израненные, оглядели бы кровавую жатву и, быстро залечив раны, как ни в чём не бывало отправились бы в дальнейший путь… Вот тогда да, мы бы с тобой жили на страницах «Копей царя Соломона».

– Ну, прекрасная дикарка со бнажённойг рудью у нас имеется. – Дима загнул мизинец. – Статный джентльмен, правда, без монокля, но зато с белоснежными резцами и премолярами, имеется.

Дима зажал безымянный палец, но дальше продолжить не смог. Закатился гикающим смехом. С тех пор как они отправились в экспедицию, Дима ни разу так не смеялся. И Зои его поддержала. Ненадолго затихнув, они вновь расхохотались, когда увидели, с каким подозрением на них поглядывает сидевший неподалёку Артуро.

– А может, – успокоившись, предположил Дима, – мы в произведении попроще? Не в «Копях царя Соломона». Что-нибудь более… голливудское.

– Голливудское? – Зои, смахнув капли пота, провела рукой по виску с татуировкой. – Тогда кто-то должен произнести эпичную фразу вроде: «Мы среди джунглей, Джек, и здесь у тебя столько власти, сколько мы захотим дать».

– О боже, что это?

– Периния имморталис! Отцветёт через две недели, а вновь цвести будет через семь лет! «Какого же чёрта вы ждёте? Отправляйтесь в Борнео!»

– Что?…

– Ты не видел вторую «Анаконду»? – с искренним недоумением спросила Зои.

– Удивишься, но я и первую не видел.

– Ладно. В любом случае, я меньше чем на Хаггарда не согласна.

– Хаггард не Хаггард, но если мы герои романа, то никогда этого не поймём.

– Герой не постигнет своей книжности, как живой человек – своей созданности богом?

– Ну… да, примерно.

– И всё же я бы не хотела оказаться персонажем.

– Почему?! – возмутился Дима. – Значит, всё понарошку.

– Для читателя. Не для нас. А мы будем проживать экспедицию вновь и вновь – каждый раз, когда очередной читатель откроет первую страницу нашего романа. Это похуже сансары. Из сансары можно вырваться, а мы с тобой заперты в вечной петле книжного перерождения.

– Да уж… Хотя в этой петле были и приятные моменты. Вроде нашего разговора сейчас.

– Спасибо, – смущённая, невпопад произнесла Зои.

– Так что ты хотела сказать?

– Я?

– Ну, перед смертью.

Зои помешкала. После смеха и разговоров о своей возможной книжности не хотела озвучивать заготовленные слова, но, вздохнув, процитировала:

– «Из мрака мы явились, и во мрак мы уйдём. Как птица, гонимая во мраке бурей, мы вылетаем из Ничего. На одно мгновенье видны наши крылья при свете костра, и вот мы снова улетаем в Ничто. Жизнь – ничто, и жизнь – всё».

– Красиво. Твоё?

– Нет. Это Амбопа. Из Хаггарда.

– Да, с такими словами помирать только в книжках.

Ночь, предварённая мимолётными сумерками, на джунгли обычно опускалась к шести часам. До заката оставалось минут двадцать. Зои удивлялась, почему Скоробогатов, не в пример другим вечерам, не мог определиться, одолеть рывком последнее препятствие или спешно разбить лагерь, а потом увидела, как в обход притомившихся мулов и сгруженных на землю плоскодонок к ней идёт Сальников.

Заметив папу, Зои вскочила. Размашистая походка и то, как он смотрел на дочь, выдавали его беспокойство.

– Идём. – Приблизившись, Сальников схватил Зои за руку. С неудовольствием посмотрел на сидевшего рядом Диму. Помедлил, словно не знал, с чего начать, и наконец объяснил причину общей задержки.

Случилось то, о чём Зои рассуждала несколько часов назад, даже не предполагая, что её слова сбудутся так скоро. Экспедиция достигла цели. Впереди, в каких-то семистах метрах, разведчики агуаруна обнаружили ключевое место с карты Шустова – последнюю метку на спине Инти-Виракочи, столь бережно оставленную кем-то из соляриев, обитателей возрождённого Эдема, старинного и забытого Города Солнца.

Глава седьмая. Истуканы

«Я подвёл тебя. Ты распланировал каждое действие спектакля, а я не смог сыграть свою роль. И что в итоге? Корноухов убит. Мама… её держат в лагере. Аня, Дима, Зои и другие – в плену».

«Прекрати жалеть себя. Что сделано, то сделано. Перешагни через это, как перешагиваешь через упавшее на землю дерево».

«Не выходит. Иногда кажется, что забыл и успокоился. Думаешь, как не упустить экспедицию, собираешь орехи, выкапываешь корешки и следишь, чтобы самому не стать обедом. Кстати, за нами идёт ягуар – Марден находил его следы, обглоданные им черепашьи панцири. И, когда засыпаешь без сил, не видишь снов. Кажется, что смирился со случившимся, а потом вдруг накатывает тоска по дому. Не хочется ни стоять, ни сидеть, ни лежать. Внутри всё рвётся. Закрываешь глаза и тянешься к тем дням, когда Корноухов вставал задолго до зимнего рассвета, отправлялся работать в мастерскую. Я выходил из комнаты на кухню. Там пахло теплом и сырниками, а мама встречала улыбкой и причитаниями об очередном гала-концерте в доме творчества. Тот мир… его больше не существует. Если вернёмся живые… мы не будем прежними».

«Относись ко всему так, словно тебе доверили это во временное пользование, не более того. Действуй подобно доверенному лицу, которое, хотя и распоряжается большим имуществом, не считает ни одной части его своей собственностью. Иначе до конца жизни будешь терзать себя сожалениями. Забудь то, что осталось в прошлом. Оно тебе никогда не принадлежало и пусть уходит. Если привяжешь себя к тому, чем обладаешь, то вместе с человеком, ситуацией или, что совсем глупо, вещью будешь терять часть самого себя – год от года умирать по кусочку. И под конец превратишься в обглодыша, которому останется оплакивать свою довременную кончину: отпущенное время идёт, а жизни не осталось ни на толику, она истончилась и рассыпалась. Люби живых, а не переживай о мёртвых. Сражайся за приобретённое, а не оплакивай утраченное».

«Я… я понимаю, о чём ты. Но лишь на словах. Так легко согласиться, но так сложно воплотить».

«Главное – верить. И меняться. По капле вытравливать из себя слабости. Столько слабых людей, и все страдают. Даже злиться не на кого. Злость – нормальное здоровое чувство, помогает встряхнуться и разобраться, в чём дело. Но люди перегружены терзаниями так, что от малейшего напора ломаются. И злость сменяется жалостью, затем – разочарованием и презрением. Хочешь обменяться ударами, почувствовать крепость чужого кулака и самому ударить, но твой кулак увязает в жиже человеческой расхлябанности. Люди слишком много времени уделяют своей исключительности, копаются в своей психологии, будто собрались жить тысячу лет, не терпят ни малейшего противоречия… Не повторяй их ошибок. Прими: ты ни в чём не виноват. А если виноват, то сейчас это не имеет значения. Просто сделай всё, что в твоих силах, чтобы спасти Катю и друзей. Отдай за них жизнь, если придётся. Но не развлекайся самобичеванием, пока они страдают. Не унижайся».

Максим промолчал в ответ. Отец не ждал от него слов. И так было сказано многое. Действуй. «Исполни свой долг и доверься судьбе» – строка, дважды подчёркнутая Корноуховым в «Происхождении» Стоуна, помеченная на полях значком «sic» и дополнительно выписанная на коричневом форзаце. Хорошая строка.

Максим открыл глаза. Задержался в разведке и знал, что Марден опять станет злиться, перемежая английскую речь испанскими словами. Максим привык к проводнику, к его манере говорить, а главное, понял, что Марден хороший человек. Любит Лучо, хоть и отказывается вслух признавать своё отцовство. Из обрывочных рассказов мальчика Максим догадался, что именно Шустов в своё время помог им воссоединиться. Отец умел походя влиять на жизни других людей.

Проводник ворчал на Лучо, но стоило мальчику на прошлой неделе свалиться с гладкоствольной пальмы, на которую сам же Марден его и отправил, так Марден помчался к нему, принялся ощупывать руки и ноги Лучо, выискивать малейшие ссадины на голове и с гневом отметать бегавших поблизости муравьёв. Правда, убедившись, что сын в порядке, Марден отвесил ему подзатыльник, пробурчал что-то гневное и до позднего вечера огрызался на него по любому поводу. Максим, сковыривая с маврикиевых ягод змеиную кожуру, поглядывал на проводника с улыбкой. По-своему завидовал Лучо. Хотел бы в его возрасте оказаться в одной из экспедиций отца.

Внешне похожие на еловую шишку, разве что не заострённые к концу, плоды маврикиевой пальмы гроздьями теснились на обвисшей кроне. Цепкий Лучо за одну вылазку срезáл их по килограмму – и срезáл бы больше, но Марден не хотел, опустошая пальму, оставлять явные следы. Поначалу жёлтая с белыми прожилками мякоть казалась вкусной, но в последнее время от её кисловатого сока у Максима воспалились дёсны. Жевать приходилось насилу. Припасы, закупленные в Науте, давно закончились. Охотиться не было ни времени, ни возможности; Марден и Максим опасались привлечь внимание агуаруна из группы Скоробогатова, поэтому пробавлялись подножным кормом и рыбалкой.

Изредка проводнику удавалось поймать в силок крикливого тукана – птицу в целом невзрачную, темнокрылую, но будто для карнавала украшенную бутафорским, непропорционально громоздким жёлтым клювом, белым нагрудником и очками с ярко-оранжевой оправой и голубыми линзами. Туканы, как и большинство птиц в джунглях, издавали неприятные звуки – не то гортанное кваканье, не то хрюканье, – были подвижны, любопытны, однако в силок, даже с фруктовой привадой, наступали неохотно. Мясо их, тушёное или жареное, Максиму не нравилось, и оставалось верить Мардену на слово, что в июне-июле, в период затяжной линьки, туканы становятся лучшим из блюд в местных лесах.

– Он ждёт.

Шёпот, раздавшийся над ухом, заставил вздрогнуть. Марден отправлял Лучо на поиски Максима, стоило тому замешкаться в отлучке, и каждый раз мальчику удавалось до того бесшумно подкрасться со спины, что, кажется, не услышал бы самый чуткий из диких зверей.

– Сейчас. – Максим не спеша поднялся с земли.

Ходил на разведку осмотреть границы разбитого Скоробогатовым лагеря, а на обратном пути нарочно задержался «поговорить с отцом». После ночи, проведённой в Пасти каймана, примирился с его голосом. Он спас Максима от смерти. Когда Максим терял сознание, отец взывал к нему – утешал, ругал – и заставлял очнуться. Говорил, что умереть легко. Напоминал, что мама и Шмелёвы в опасности. Повторял однажды данную Максимом клятву поквитаться с Шахбаном. Приказывал сопротивляться. «Если суждено умереть – умри. Но в джунглях не умирают лёжа. В джунглях умирают стоя на ногах, отдав все силы и упав замертво». И Максим, разрывая грудь стоном, заставлял себя выпрямиться – прижимаясь к шипастому стволу дерева, расцарапывая и без того изодранную спину, но поднимая голову над прибывавшей водой.

– Ждёт, – сдержанно повторил Лучо.

– Идём, – кивнул Максим.

– Лучше не трогать. – Лучо пальцем указал на левую руку Максима. По-английски он, обученный проводником, говорил неплохо, но изъяснялся всегда просто.

Максим, растерянно взглянув на руку, увидел на запястье продолговатый тёмно-бурый катышек. Не сразу понял, откуда тот взялся, и попытался его смахнуть. Катышек не отставал. Наконец Максим сообразил, что это пиявка. Хотел было сдёрнуть её, но, посмотрев на Лучо, не стал. Кивнул, промолвил:

– Ты прав, лучше не трогать.

Ранка начнёт кровоточить и не закроется ещё с полчаса, перепачкает одежду, а главное, придётся извести на неё драгоценные капли хлоргексидина или добрую щепоть соли. Максим согласился потерпеть до бивака и там прижечь пиявку угольком из костра. Знал, что Марден встретит его насмешками, наверняка расскажет очередную историю вроде той, что он рассказывал в прошлый раз о знакомом проводнике, погибшем в паре километров от Науты. Тот проводник на ночь напился из затхлой речушки, а к утру задохнулся из-за горсти пиявок – они изнутри присосались к горлу и, разбухнув от крови, напрочь его закупорили. У Мардена находилась история на любой случай, и по сравнению с другими эта звучала вполне правдоподобно.

Наскоро осмотрев и ощупав себя, Максим насчитал с десяток катышков, побольше и поменьше. Под коленями, на боках, на шее, за ушами. Пиявкам хватило получаса, чтобы облепить его тело.

Возвращаясь вслед за Лучо на бивак, Максим на ходу достал из кармана последнюю из перехваченных записок мамы. За последние две недели Лучо и Максим не упустили ни одной: поначалу подолгу рыскали по следам снявшегося лагеря, а под конец наловчились находить тайник сразу – мама умудрялась сунуть записку под остывшие угли кострища или в ближайшее дупло, обязательно отметив его сорванным бутоном орхидеи. Для надёжности прятала сложенную в несколько раз и испещрённую мелкими буквами бумажку в конверт из залубеневших банановых листьев. Максим радовался пронырливости Лучо, обнаружившего первую из записок.

Проведя пальцем по зашифрованным строкам, Максим кивнул собственным мыслям: у него осталось ровно два дня. Точнее, две ночи. Дальше всё осложнится – любые попытки вызволить Шмелёвых и маму придётся делать вслепую, рискуя нарваться на охранявших лагерь агуаруна или, того хуже, на людей Скоробогатова, вроде Шахбана или Баникантхи. «Хорошо, если Марден поможет». – «Ты справишься и без него». – «Справлюсь. Но помощь не помешает». – «У тебя есть Лучо. Он точно пойдёт». – «Лучо пойдёт, да. Но я не хочу, чтобы он рисковал». – «Он сделал выбор в ту минуту, когда последовал за Марденом в джунгли. Не смотри, что ему одиннадцать. У мальчика была непростая жизнь, и она научила его самостоятельности. Не унижай Лучо сомневаясь в нём».

Максим взглянул на мальчика. Одетый в спортивные штаны с дешёвыми нашивками на карманах, потёртую толстовку «Адидас», взятую ему размера на два больше, чем требовалось, он вёл себя так, словно вышел из дома прогуляться с друзьями или сбегать до ближайшего рынка за покупками. Шёл легко, спрятав руки поглубже в рукава, и не поворачивался, даже заслышав за соседними деревьями бормотание, похожее на человеческую речь, но в действительности издаваемое кем-то из диких зверей. Заброшенный в дождливую глубь однообразной сельвы, Лучо не казался потерянным или напуганным. О трудностях пройденного пути говорили только грязная повязка, прикрывавшая его лицо от шеи до глаз, надорванный в нескольких местах капюшон и засохшие разводы ила на лбу – лучшая защита от досаждавших на болоте москитов.

Максим выглядел не лучше, правда, ходил в брюках поновее и покрепче, к тому же вместо обычной толстовки носил прорезиненную штормовку. Эти и другие вещи из тех, что уместились в рюкзак, Марден прикупил ему в Икитосе незадолго до начала экспедиции. Сам Максим, тогда уже вставший на ноги, предпочитал не показываться в городе.

Втроём они время от времени устраивали подобие стирки, переодевались в относительно чистые вещи, а постиранные сушили над костром, штопали. С тщанием заботились о рюкзаках, подшивая лямки, и сапогах, вычищая их перед сном даже в те дни, когда от усталости умудрялись задремать сидя в гамаке со снятым сапогом в руках.

Максим, едва поспевая за шустрым Лучо, готовился к разговору с Марденом и злился, понимая, что нормально поговорить им помешают лягушки и жабы. В укромном и потому зловонном местечке, которое проводник выбрал под бивак, их гомон порой накатывал столь оглушающей волной, что не удавалось расслышать друг друга и с двух метров. Людям Скоробогатова повезло больше. Они разбили лагерь на сухом возвышении, лишённом топей и болотистых разливов. Экспедиция Аркадия Ивановича достигла последней отметки из тех, что были нанесены на спину Инти-Виракочи, и Максим ждал возможности организовать побег. Лишь сомневался, согласятся ли бежать Никита Покачалов и Зои. Не находил удобного случая и надеялся, что в Городе Солнца, на руинах которого люди Скоробогатова займутся своими делами и потому ослабят надзор за пленниками, сможет хотя бы переговорить с мамой или Шмелёвыми. Вот только никаких руин поблизости не оказалось.

Карта привела Аркадия Ивановича к четырём глыбам сероватого базальта, похожим на Ланзон из храмового тоннеля Чавин-де-Уантара, – клинообразным истуканам метров пять в высоту и не меньше четырёх метров в обхвате, усыпанным выщербинами, частично сколотым, но в остальном сохранившимся в целости. Максиму сразу вспомнились слова Димы о том, как в обагрённом человеческой кровью Ланзоне просыпался ягуароподобный бог Солнца. «Чавин верили, что в каждом из нас заложено божественное всезнание, и его можно высвободить, лишив человека жизни и заставив его кровь, пока она не остыла, говорить». Впрочем, Максим не сомневался, что базальтовые истуканы появились тут через десятки веков после смерти последнего из чавинцев, а значит, прямого отношения к ним не имели.

Предыдущие три дня Максим искал возле лагеря безопасную точку обзора, чтобы оттуда, оставаясь невидимым для людей Скоробогатова, рассмотреть истуканов со всеми доступными его зрению деталями. Пришлось обойти лагерь, облазать немало деревьев, прежде чем Максим наконец сообразил, что каждая из четырёх глыб возвышалась отдельным вулканическим останцем. Истуканы не охраняли вход в Город Солнца, не обозначали его границы, нет. Они были такими же указателями, как и пять предыдущих глыб из конгломерата.

В письме Гаспару Шустов-старший писал, что карта на спине Инти-Виракочи – изощрённая насмешка. Без отправной точки, Омута крови, она была бесполезна, но этим изощрённость насмешки не исчерпывалась. Карта к тому же оставалась неполной, вела не к Городу Солнца, а к новому ориентиру. Быть может, ключевому. Глыбы, образуя полукруг, стояли метрах в десяти друг от друга. Каждая из них была украшена схожим рельефом, в основных чертах которого даже издалека угадывался Инти-Виракоча – смесь бога-Солнца и бога-Творца с пустыми простёртыми руками. Вместо привычной головы с квадратной маской и солнцеобразной короной тело Инти-Виракочи здесь венчала рогатая голова Ямараджи – великого судьи из мира мёртвых. Оба символа, сопровождавшие Максима в его путешествии по намеченной Шустовым-старшим тропинке, сошлись воедино.

Должно быть, Ямараджа напоминал будущим соляриям о цене – необходимости «умереть в старом мире, чтобы родиться в мире новом», а Инти-Виракоча пророчил им конечную цель – возможность обрести «полную свободу творчества за пределами самых смелых фантазий». Возможно, прозелиты общества «Эль соль де ля либертад», отправившиеся из далёкой Европы к возрождённому Эдему, проходили между истуканами как в парадные врата перевоплощения или получали возможность, стоя перед истуканами, в последний раз обдумать своё решение. Максим представил, как здесь, испуганные безбрежной чащобой и поражённые почти религиозным благоговением, шли или ехали верхом Александр Берг, Николай Одинцов, братья Лот, Паскаль Дюран и прочие мастера, чьи имена были упомянуты в приходной книге испанского коллекционера. Представил и то, как спустя годы мимо обтёсанных глыб в обратном направлении бежал чем-то напуганный до умопомешательства Оскар Вердехо, затем – рабы плантатора дель Кампо, наконец, обезумевшая Исабель.

Изображения Инти-Виракочи-Ямараджи были вырезаны на самой широкой грани копьеобразных глыб и смотрели внутрь образованной ими дуги, то есть на восток. По узким боковым граням бежали волнистые насечки, нанесённые скорее для красоты. С обратной стороны все четыре глыбы заострялись, превращённые в своеобразные стрелки, каждая из них указывала своё направление: от северо-запада до юго-запада. В этот промежуток укладывались тысячи гектаров нехоженой сельвы. Не зная, далеко ли находится то, к чему они вели, – Город Солнца или очередная насмешка от соляриев, – нужно было доподлинно знать, какая из глыб показывает верный путь, но даже с такой наводкой найти что-либо в джунглях представлялось невозможным: едва ли солярии вытесали базальтовые указатели с точностью до секунды.

Последней и главной особенностью, отмеченной Максимом, стало то, что изображения четырёх Инти-Виракочей-Ямараджей отличались друг от друга. У первого на месте глаз зияли овальные углубления, в каждом из которых мог бы разместиться двухлитровый котелок. У второго такое же углубление, одно-единственное, красовалось на месте рта, придавая смешанному божеству пугающий и в то же время комичный вид. У третьего была рассечена грудь. Наконец, четвёртый Инти-Виракоча-Ямараджа отличался тем, что его ноги, в отличие от остального тела, выступали за плоскость камня – застыли между уровнями барельефа и горельефа.

Судя по тому, что лагерь Скоробогатова, разбитый возле истуканов, оставался на месте третий день подряд, и по тому, что индейцы вчера возвели несколько деревянных времянок, люди Аркадия Ивановича не знали, как решить новую головоломку, где искать новые подсказки и в каком направлении двигаться дальше. Не знал этого и Максим, однако записка мамы не оставила ему выбора – побег нужно было организовать в ближайшие две ночи. К тому же Марден, заприметив базальтовые глыбы, заявил, что дальше они с Лучо не пойдут. Напуганный самим видом истуканов и странной дикаркой, прибившейся к экспедиции Скоробогатова, Марден отмахивался от любых увещеваний, был непоколебим в принятом решении.

– Не интересно, что там дальше?

– Нет. Дальше камней – ни шагу. Как в прошлый раз.

– О чём ты?

– Тут я оставил Серхио.

– Может, поэтому он и не вернулся.

– Зато я вернулся. И смог привести сюда тебя. Вот и радуйся. Но если пойдёшь за Скоробогатовым, – нехотя добавил проводник, предварительно пробормотав что-то по-испански и втянув левой ноздрёй щепотку нюхательного табака, – мы с Лучо будем ждать. Ровно месяц, ни дня больше. Не вернёшься, значит, катись к чёрту. И не смотри так на меня. Это идея Лучо. Pequeño imbécil…

Следовать за экспедицией Максим не собирался, но кивком поблагодарил Мардена. В очередной раз продумав детали плана, Максим рассчитывал на помощь проводника. Дальшекамней – нишагу? Отлично. Мардену даже не потребуется к ним подходить. Основную работу сделает Максим. Если всё сложится, то послезавтра они выдвинутся обратно. История закончится. И пусть Скоробогатов сам разбирается со своими соляриями.

Глава восьмая. На старом святилище

Изматывающий путь помогал Ане забыться, а сейчас, когда они четвёртый день подряд не покидали лагерь, разом вернулись прежде притуплённые усталостью чувства. Аня тосковала по родителям. Волновалась за маму, наверняка сходившую с ума от горя. Переживала за папу, должно быть, запустившего свои дела, – ложной наводкой приведённый в Индию, он искал несуществующий ашрам, в котором якобы укрылся Дима. Месяц назад история о поклонении цветам казалась забавной. Аня рассказала о ней Зои, и они вместе смеялись, признавали, что лучше цветочный ашрам, чем плен у Скоробогатова. Однако теперь Димина уловка казалась чудовищной. Аня устала от терзаний не меньше, чем от пройденных по сельве километров. Не желая никого видеть, спряталась в опустевшей палатке – Екатерина Васильевна стирала вещи, а Зои ушла с Хорхе смотреть на шерстистых обезьян, – но здесь Аню настигли жуткие звуки взбеленившегося каймана.

Утром его поймали на стальной крюк. Заглотив наживку, брошенную в камыши и сдобренную свежей оленьей кровью, кайман оказался на привязи. Агуаруна прикрепили трос к пальме бактрис и не меньше получаса смеялись, наблюдая за отчаянными попытками каймана вырваться. Когда он, опустившись под воду, притих, индейцы, довольные увиденным, разошлись. Аня с Зои подумали, что кайман умер, однако тот вскоре выскочил на поверхность и продолжил с прежним остервенением метаться вдоль берега. Ломал камыши, выкручивался по грязи, мощным хвостом баламутил воду и отчаянно хлопал узкими челюстями, показывая окровавленную пасть и натягивавшийся между разрозненными зубами крепкий двадцатичетырёхпрядный фал – крюк, застряв не то в горле, не то в желудке, причинял кайману боль и, как бы тот ни метался, отказывался выходить.

Хорхе сказал, что агония продлится не дольше двух дней. Обессилев, зверь постепенно издохнет. Аллигаторы во множестве заселили ближайшую к лагерю заводь и, хотя оставались скрыты её мирной поверхностью, могли в любой момент нагрянуть в лагерь. Надеясь отвадить их от развешанных гамаков и палатки с провизией, индейцы и придумали столь назидательный, по их мнению, оберег. Изнывавший от боли кайман стал предупреждением для других хищников, не более того. Никто не собирался свежевать его для пополнения припасов.

– Бедняжка, – промолвила Аня. – И когда он умрёт…

– …они поймают другого, – кивнул Хорхе. – Ну, если мы к этому времени отсюда не снимемся.

– Жуть какая…

Дима, поутру привлечённый необычным шумом и не поленившийся натянуть ботинки на опухшие ноги, Аниного ужаса не разделил.

– Объективно не существует ни жестокости, ни милосердия. Ни добра, ни зла. Существуют лишь способы выжить. Мораль помогает, даёт нам прикрытие, но, защищая других, мы прежде всего защищаем самих себя.

– Господи, о чём ты? – Аня испуганно посмотрела на Диму. Брат и прежде вспоминал какого-нибудь Лоренца с его землеройками, но, пожалуй, впервые говорил так серьёзно.

– А что? – Дима пожал плечами.

Не удовлетворившись сказанным, добавил, что индейцы устроили замечательный спектакль и он непременно упомянет его в книге.

– Спектакль? – выдохнула Аня. – Тебе это кажется забавным?

– Ну…

Дима достал из-за пазухи «молескин», стал торопливо перелистывать мятые страницы. Нашёл нужную цитату из путевых записей академика Лангсдорфа, изучавшего южноамериканскую сельву. Академик как-то натравил собак на муравьеда и с восхищением следил за разыгравшимся перед ним сражением:

– «Я стал зрителем такого спектакля, который вознаградил меня за все неприятности и трудности. Крупный беспомощный и неуклюжий зверь необычного сложения, без зубов, единственная защита которого заключалась только в двух когтях на передних лапах, вёл борьбу с двумя собаками. Это было уникальное зрелище».

– Хватит, – прервала его Аня. – Не хочу слушать.

– «Муравьед поворачивается, как бы подпрыгивая всем телом, – продолжал Дима, – довольно быстро, пытаясь защититься от нападавших на него собак…»

– Хватит!

Злость и бессилие передавили горло. Хотелось крикнуть что-нибудь грубое, неприятное. Аня расплакалась и убежала прочь от заводи, оставив недоумённых Хорхе, Зои и застывшего с блокнотом Диму. Аня спряталась в палатке. Отказалась выйти, когда Зои позвала её наблюдать обезьян. Лежала в гамаке и чувствовала, как волнами накатывает отчаяние. Волосы грязные, мыться им с Екатериной Васильевной удавалось не чаще раза в неделю. Одежда, сколько ни стирай, пахла тухлятиной. Некогда белые кроссовки, купленные в Икитосе, износились – Аня выбросила их недели две назад и теперь, словно рыбак, ходила в не по размеру больших сапогах, поддевая сразу три пары грязных носков. Из верхней одежды у неё был только рабочий комбинезон из смесовой ткани, с кошмарными сеточными вставками в подмышках и кучей карманов на липучках. Комбинезон ей подобрала Зои. Лучшее, что удалось найти в Науте.

За месяц экспедиции Аня днём ни разу не распустила волосы, ходила с сальным хвостом. Перед сном позволяла Екатерине Васильевне вычесать из них кровососущих гадов, живых и мёртвых, и прочий лесной сор. Ногти на руках слоились, ломались. По телу крупчатыми пятнами расходилось раздражение от постоянной влаги. И Димины стопы… Аня видела, во что они превратились. Видела, как доктор Муньос обрабатывает гнойники между пальцами брата. Всё это было невыносимо. Аня терпела, прятала слёзы. Сносила насмешки от Сальникова, не жаловалась на влажные взгляды молчаливого Баникантхи. Запретила себе вспоминать смерть Корноухова, думать о Зои как о дочери человека, издевавшегося над ней. В пути Аня научилась быть сильной, но обмякла, едва экспедиция застопорилась. Вернулась ноющая боль в мизинце и безымянном пальце левой руки. Аня вновь замечала, как с силой вдавливает их в ладонь, до крови впивается ногтями в кожу – ранки Аня обрабатывала, однако те не успевали зажить, вновь растревоженные ногтями.

Нельзя оставаться на месте. Нужно двигаться. Что-то делать. Что угодно!

Аня вывернулась из гамака. Упала на колени и тут же поднялась. Не зная, чем заняться, решила зарисовать карту лагеря. Рассудила, что однажды карта пригодится брату для его книги. Надеялась обрадовать Диму и помириться с ним. Для начала отправилась к Екатерине Васильевне. Вчера, воспользовавшись ясной погодой, они вместе устроили стирку. Перестирали свои вещи, заодно прихватили вещи Димы, Зои, Покачалова и по случаю навязавшегося Сальникова – одеждой Константина Евгеньевича, к счастью, занялась Екатерина Васильевна. Подходить к берегу реки и тем более к заводи было опасно из-за промышлявших там кайманов и змей, поэтому Орошпа и Тарири из кандоши по просьбе Екатерины Васильевны набрали воды в обе плоскодонки. Перенесли их на безопасное место, закрепили колышками. Получились два корыта, в них и стирали. Ночью возобновлялись ливни, но второй день подряд светило жаркое солнце, столь редкое для сезона дождей, – развешанная одежда должна была высохнуть быстро, однако оставалась влажной. Вот и сейчас Екатерина Васильевна озабоченно трогала вывешенные на лодочных тросах майки. Они, как и прочее бельё, пропитались болотными запахами.

– Жалко, Паши нет, – озабоченно произнесла Екатерина Васильевна. – Он бы смастерил какой-нибудь навес над костром, чтобы одежда сохла и не обгорала.

– Надо попросить Макавачи, – предложила Аня. – Кандоши вчера сколотили стол и скамейки.

– Да, я видела. Те ещё скамейки. Как стоят, непонятно.

– Может, кандоши никогда и не видели настоящих скамеек, – улыбнулась Аня.

– Может, и так, – с улыбкой ответила Екатерина Васильевна и взялась перевешивать Анину кофту другой стороной вверх.

С Екатериной Васильевной было спокойно. С ней можно было говорить о бытовом, обыденном, словно это имело здесь значение. Мама Максима спрашивала о родителях Ани, говорила, что обязательно с ними познакомится. Рассказывала о своих родителях в Иркутске – не могла и представить, каково им пришлось, когда Екатерина Васильевна и Павел Владимирович вдруг, ничего не сказав, исчезли.

– Нам ведь не дали собраться. Остановили, когда мы с Пашей шли через Лисихинское кладбище. Усадили в машину и увезли в аэропорт. Сказали, что иначе Максим пострадает. А в Москве сразу повезли оформлять загранпаспорта. Держали нас в каком-то загородном доме, я даже не знаю, где точно. По Ярославскому направлению, где-то под Софрино. А позвонить родителям не дали.

Екатерина Васильевна переживала из-за просрочек по кредиту, оставшемуся после того, как умер дедушка Максима, из-за работы в доме творчества. Представляла, как сообщит отцу и сестре Корноухова о его смерти. Говорила о многом и без надрыва. Даже упоминая исчезнувшего Максима и погибшего Павла Владимировича, ничем не выдавала горя. По-деловому рассуждала, удастся ли по возвращении найти тело Корноухова и похоронить его в России – на том же кладбище, где лежали бабушка и мать Павла Владимировича.

Аня пересказывала Екатерине Васильевне письма Шустова-старшего – те редкие фрагменты, где он писал об оставленных им жене и сыне. Не знала, стоит ли упоминать о второй семье Сергея Владимировича, но хваталась за возможность поговорить с Екатериной Васильевной, поэтому в конце концов не удержалась. О Рашмани и юной Киран, живших в индийском Хундере, Екатерина Васильевна выслушала с интересом. Порадовалась, узнав, что Максим оставил им часть отцовских денег. Попросила Аню подробнее рассказать о Рашмани. Кивнула, когда Аня призналась, что нашла ту действительно красивой в необычном сочетании физической силы и невычурной изящности.

– Она называла Сергея Владимировича Сурешем.

– Ну, Серёжу как только не называли. Каждый примерял на него какие-то свои имена. И Серёже это нравилось. Его всегда было много. Гораздо больше, чем может вместить сердце одного человека.

Аня, потупившись, умолкла. Ей стало неловко. Екатерина Васильевна, напротив, оживилась. Заявила, что непременно, вернувшись в Москву, соберёт для маленькой Киран посылку, и они с Аней взялись рассуждать, чем именно порадовать индийскую девочку – какой подарок из России придётся по душе единокровной сестре Максима. Усмирив недавнюю тревогу, Аня вспомнила о задумке нарисовать карту лагеря и, оставив Екатерину Васильевну перевешивать затхлое бельё – от помощи та отказалась, – пошла к костровому тенту.

Индейцы за последние четыре дня постарались извести на луговине, выбранной под стоянку, почти всю растительность. Срубили росшие здесь пальмы бактрис. Их стволы были усыпаны тонкими чёрными колючками, вблизи походили на небритые ноги, мешали и людям, и мулам. Заодно удалось запастись внушительными гроздьями их плодов, по вкусу и способу приготовления напоминавших обычные каштаны. Следом пали деревья поменьше и древесная поросль, вроде зонтичных карликов с наростами старых термитников. Ударов мачете избежали лишь стволы, выбранные под крепление растяжек от тента, палаток и гамаков. Лагерная росчисть была приподнята над ближайшим лесом, и болотистых проплешин на ней, к счастью, не оказалось. Впервые за долгое время в прогулке по лагерю Аню не сопровождал страх случайно провалиться по колено в грязь и перепачкать выстиранную одежду. Гать лежала лишь со стороны низменности – той самой, где на привязи то затихал, то бесновался пойманный кайман. Когда же индейцы расчистили от жестколистной поросли четырёх базальтовых истуканов, за ними открылся вид на волнистые разливы сельвы. Вдали вставали семь покатых вершин – зеленеющие выпуклости первой могучей гряды, возвещавшей близость «ceja de la montaña», «брови леса», а следом и самих Кордильер – бескрайнего волнореза, о границы которого бился океан джунглей. Бился тысячелетиями, но сломить его и пересечь не мог, оставляя перуанское побережье иссушённым долинам, где осадков выпадало меньше, чем в Сахаре или в Гоби.

На росчисти с избытком хватило пространства для пяти дождевых тентов, четырёх палаток и временного загона для мулов. Под центральным тентом разместилась полевая кухня с костровищем, скамейками и сколоченным из пальмового дерева столом. Именно туда и отправилась Аня.

Лагерь, хоть и оборудованный, оставался непривычно тих. Многие ушли на разведку, надеясь отыскать хоть какой-то намёк на то, как решить головоломку с истуканами, и заодно обезвредить ближайшие ловушки – на подходах к луговине агуаруна уже обнаружили три самострела. Люди Скоробогатова до сих пор не вычислили, кто и почему настораживал их на пути экспедиции.

– Знаешь, Дмитрий, индейцы так же не приспособлены к жизни в джунглях, как и европейцы, – сидя на скамейке у костра, говорил Егоров. – Ведь они здесь тоже чужаки, правда? Как ты там говорил?

– Их предки жили в Северо-Восточной Азии, – откликнулся Дима, сидевший на противоположной скамейке и показывавший доктору Муньосу свои больные стопы.

– Вот-вот. Пришли сюда когда?

– До Перу добрались примерно пятнадцать тысяч лет назад.

– За это время, конечно, изменились, но остались чужаками! – Егоров взял за руку четырнадцатилетнего Катипа из агуаруна, сына Титуса и Сакеят. – Кожа у них грубая, но страдает от москитов. Кровососы и кожные паразиты изводят туземцев ничуть не меньше, чем нас с тобой. Они мажут себя защитной краской, покрывают тело илом, как, например, делает наша старая ведьма… Кстати, где она?

– Не знаю. – Дима передвинулся по скамейке, и его место у доктора занял кандоши Тарири. – Ходит где-нибудь.

– Их кусают змеи и пауки, – не выпуская руку Катипа, продолжал Егоров. – А главное… Подойди, потрогай.

Мазь ещё не впиталась, но Дима покорно обулся и обошёл костёр. По примеру Ильи Абрамовича коснулся Катипа.

– Смелее, юноша! – Егоров, перехватив Димино запястье, провёл его рукой по лицу и шее Катипа. Заставил молодого индейца задрать футболку и тогда провёл Диминой рукой по его животу. – Чувствуешь? Кожа горячая!

Егоров отпустил Диму и продолжил изучать Катипа, словно не был до конца уверен в своём заключении. Аня, так толком и не взявшись за раскрытый скетчбук и едва набросав общие контуры лагеря, затаилась. Илья Абрамович и раньше вызывал у неё отвращение, а сейчас его поведение представлялось тошнотворным. Впрочем, Катип не возражал. Выдернутый из очереди к доктору Муньосу, забавлялся, наблюдая, как его ощупывает Егоров.

– Ты замечал, Дмитрий, что, пока не пошли дожди, наши индейцы по пять раз в день забирались в речку? Сидели там, охлаждались. Их кожа не приспособлена к местной жаре. Они и потеют-то мало.

Аня отвернулась от Егорова и теперь следила за тем, как возле костра суетятся Диас и Эрнандес – готовят обед. Чёрная фасоль, обсыпанные маниоковой крупой оранжевые кубики батата, горстка сухарей и печёные попугаи с жареными бананами. Их меню оставалось неизменным последнюю неделю. От бананов, приготовленных всеми возможными способами, Аню воротило. Она не знала, сможет ли вообще есть их после экспедиции.

– Странно заявлять, что европейцы лишили индейцев дома. Они здесь такие же чужаки, как и мы, не находишь? Садись, чего встал? – Егоров отпустил Катипа и хлопнул по скамейке возле себя.

Дима покорно сел. Илья Абрамович обычно расспрашивал его, как продвигается работа над книгой – какие факты Дима записал, как собирается структурировать собранный материал, с какого ракурса будет рассказывать о произошедшем. Но сейчас, взявшись попутно пинцетом выщипывать волоски с носа, Егоров заговорил о Сакеят. Предложил Диме понаблюдать, как женщина моется в речке, ничуть не опасаясь ни кайманов, ни анаконд. Посмеиваясь, Илья Абрамович склонялся к Диме, подмигивал ему. Наконец Аня, не сдержавшись, до того порывисто встала со скамейки, что едва не выронила скетчбук. Не понимала, как Диму не воротит от каждого произнесённого Егоровым слова. Ушла не оглядываясь. Судя по смешкам за спиной, её порывистость обратила на себя внимание.

Аня в запальчивости шла по лагерю. Не заметила, как позади остались и костровой тент, и большая палатка Аркадия Ивановича, и отдельная палатка Лизы – дочери Скоробогатова в лагере было дозволено полное уединение. Вышла к четырём истуканам. Зои называла их четырьмя обезьянками: вижу зло, говорю зло, чувствую зло, иду к злу. От каменных глыб Аня в обход пойменной низменности прошла до расчищенной поляны на берегу пруда, укрытого полутораметровыми блюдцами виктории-регии. Противоположный берег пруда представлял собой заросшую камышом земляную косу – протянутые через неё протоки выводили прямиком в реку, которая с запада и юго-запада опоясывала выбранную под лагерь луговину. Чуть в стороне стояло каменное строение, Дима нарёк его святилищем. Люди Скоробогатова, изучив строение, так и не поняли, имеет ли оно отношение к истуканам и поможет ли решить связанную с ними головоломку.

Базальтовое святилище стояло обтёсанное со всех сторон и превращённое в куб, каменными корнями уходило глубоко в почву. Его стены сохраняли следы выверенной шлифовки, в длину достигали четырёх метров, в высоту – около двух. Ане пришлось потрудиться, чтобы вскарабкаться наверх. Самое интересное и загадочное скрывалось именно там. Верхнюю площадку куба покрывали высеченные по всей поверхности ячейки с узкими и потому осыпавшимися перегородками. В центре – самая большая, полутораметровая квадратная ячейка. По сторонам от неё – ячейки поменьше, квадратные и прямоугольные, а в двух углах святилища по диагонали – две башенки, каждую из которых венчала отдельная метровая ячейка. Дима посчитал башенки тронами для божеств, а ячейки – местом, куда новоприбывшие солярии складывали подношения. Артуро с Димой не согласился, но своих мыслей о кубе высказывать не стал – на Димины вопросы, как и Покачалов, ответил уклончиво, упомянув, что «подношения» на кубе сохранились странные. Артуро намекал на два одинаковых базальтовых шара размером с баскетбольный мяч; один из них лежал в центральной ячейке, а другой – рядышком, в малой квадратной ячейке.

Других следов, оставленных жителями Города Солнца, поблизости не нашлось. Аня не сомневалась, что истуканы и святилище – части одной головоломки. Подозревала, что её решение окажется простым в отличие от тех решений, что были у загадок Шустова-старшего, ведь солярии не могли тут использовать ни скрытые магниты, ни выдвижные механизмы, ни легкоплавкие металлы. Однако как именно подступиться к святилищу, Аня не представляла. Люди Скоробогатова первым делом обстучали куб, убедились, что полостей в нём нет. Святилище, как и угловатые Инти-Виракочи-Ямараджи, изначально представляло собой цельный останец. Сделав под него несколько подкопов, метисы обнаружили лишь необработанную поверхность уходящего в землю камня. Никаких тайников и скрытых подсказок. Подсказки лежали на поверхности. Оставалось придумать, как ими воспользоваться.

Присев на один из «тронов», Аня наконец успокоилась и зарисовала карту лагеря. Кайман в пойме продолжал биться на привязи, от кострового тента доносились голоса, округа гремела привычным шумом джунглей, однако Аня отстранилась от всего, сосредоточилась на влажном и потому легко рвущемся листке. Скетчбук – краткая летопись их с Димой и Максимом путешествия – был изрисован почти полностью.

Окончив карту, Аня подняла голову и от испуга вцепилась пальцами в края «трона». Скетчбук скользнул с коленей в центральную ячейку куба.

Шагах в десяти от святилища стояла старая туземка.

Смотрела прямиком на Аню. Не шевелилась.

Как и всегда, прикрытая лишь поясом и украшенная тыковками со вставленными в них перьями, женщина в последние дни красила свою кожу ярко-красной краской из семян ачиоте. Возможно, краска и раньше покрывала её тело, только быстро сходила под дождём.

Аня испуганно огляделась. Других людей поблизости не было. Аня подумала, что ненароком оскорбила туземку – забравшись на куб, совершила кощунство. Куб был отшлифован кем-то из соляриев, однако дикие индейцы вполне могли признать его своим тотемом или… что там бывает у диких индейцев? Впрочем, индианка смотрела без злобы – невидящим взглядом, скорее устремлённым сквозь Аню, чем на неё.

Кандоши и агуаруна нравились Ане. Она перезнакомилась с каждым из них. Наверное, первая из экспедиционной группы выучила имена нанятых Скоробогатовым индейцев и научилась произносить их без ошибок, с необходимой артикуляцией, чем всякий раз радовала даже обычно хмурого Титуса. Аня привыкла к странностям индейцев и находила их по-своему забавными. Например, агуаруна одну из сторон гамака подвешивали чуть ниже и ложились туда ногами; всегда спали с приподнятой над остальным телом головой. Ещё агуаруна считали, что слюна вредит организму, не глотали, сплёвывали её на землю. Зои называла их «профессиональными плевунами». Агуаруна в самом деле умудрялись плевать на три-четыре метра. Лёжа в гамаках, сплёвывали за пределы дождевого тента, отчего под конец ясного дня там скапливалась будто нарочно проведённая граница из слизи. Из других членов экспедиции разве что Баникантха с его бетелевой жвачкой мог тягаться с агуаруна в мастерстве выверенных плевков. Аня нашла подход даже к Сакеят, жене Титуса, долгое время смотревшей на Аню искоса, не подпускавшей к себе, а сейчас соглашавшейся изредка обмениваться с ней улыбками. Сакеят вообще недолюбливала женщин. Избегала Екатерину Васильевну, Зои, Лизу. Зато любила Артуро. Была очарована его белоснежной улыбкой – следила, как он пользуется зубной нитью, любовалась его очками и хромированной зажигалкой. Аня, несмотря на усталость и бессонницу из-за кошмаров, нашла в себе силы узнать каждого из индейцев. Она рассчитывала, что однажды это поможет им с Димой выжить, однако старой туземки боялась. Не приближалась к ней ни на шаг. Сказалось общее отношение к женщине, её дикарский облик, любовь к сырому мясу и, наконец, её поведение – гортанные призывы прекратить экспедицию, из-за которых сбежали двое кандоши.

С тех пор как разведчики агуаруна обнаружили базальтовые истуканы, индианка не произнесла ни слова. Успокоилась. Просто ходила по лагерю, время от времени пропадала, но неизменно возвращалась. К ней стали относиться как к приблудной собаке. Осмелев, посмеивались над ней, пытались обучить её испанскому, пробовали всучить всевозможные подарки – от пустых фантиков и обёрток до канцелярских скрепок. Туземка даже позволила доктору Муньосу осмотреть себя и хихикала, когда он принялся слушать её стетоскопом. Индианка больше не хватала никого за руки, не звала вернуться домой. Словно целью женщины было не допустить чужаков до капища на возвышенной луговине. Когда же люди Скоробогатова его обнаружили, расчистили от мелкой поросли, старая туземка смиренно приняла поражение. Не протестовала, когда Диас и Эрнандес взялись подкапывать куб, молча следила, как Артуро обшаривает углубления в истуканах. И всё же Ане было не по себе от взгляда женщины.

Подобрав скетчбук, Аня осторожно спустилась с куба. Обогнула его с другой стороны и быстрым шагом направилась в лагерь. Пошла вдоль берега пруда, неподалёку от места, где умирал кайман. К счастью, зверь, набираясь сил для очередного рывка, затаился в камышах. Не пугал Аню грохотом. Дал о себе знать, лишь когда она, миновав пустовавшие гамаки под одним из тентов, остановилась в проёме между двумя палатками: женской и хозяйственной. Отсюда взглянула на костровой тент. С облегчением обнаружила, что Егоров со скамейки ушёл. Дима теперь сидел с Зои, недавно вернувшейся после прогулки с Хорхе.

В хозяйственной палатке хранились провизия и всё экспедиционное снаряжение, если не считать металлических ящиков и сумок с оружием – их складывали отдельно, с личными вещами Аркадия Ивановича. Расспрашивать Лизу о содержимом металлических ящиков Аня не решалась. Зои чуть ли не каждый день выдвигала новые теории. Воображала, что в них хранятся деликатесы, которыми по ночам объедаются приближённые к Аркадию Ивановичу люди, и Илья Абрамович, разумеется, укладывает на колени столовую салфетку и чинно оттопыривает мизинец. Вчера Зои вовсе заявила, что в ящиках лежат высушенные головы врагов Скоробогатова – вроде голов, которыми, по словам Артуро, агуаруна ещё полвека назад увешивали свои пояса.

Пройдя вдоль хозяйственной палатки, Аня вышла к полевой кухне, надеясь поговорить с братом о святилище и при случае показать ему нарисованную для его книги карту лагеря.

Фасоль давно сварилась, а кубики батата прожарились. Над костром, к ужасу Ани, взамен снятых котелков протянулся деревянный вертел с крупной шерстистой обезьяной – одной из тех, кого ходили наблюдать Зои и Хорхе. От вида её оскаленной пасти, почерневшего тела, так похожего на человеческое, Аню замутило. Метисы Диас и Эрнандес, напротив, радовались принесённой добыче. Спалили с обезьяны шерсть и теперь держали её над слабым огнём, готовились позже распотрошить и порезать на кусочки: часть отправить в суп, а часть зажарить на пальмовом масле.

– Жаль, тебя не было! – завидев Аню, Зои отвлеклась от разговора с Димой. – Мы с Хорхе вместе охотились. Ну как охотились… Хорхе делал всю работу, а я ему мешала. Переводчика у нас не было. – Зои с наигранным упрёком посмотрела на Аню и жестом предложила ей сесть рядом. – И я не сразу поняла, когда двигаться, а когда стоять. Там важно понимать: если обезьяны сидят себе на ветвях и кричат, то можно идти, а если они вдруг замолкли, надо сразу остановиться. В тишине к ним не подкрасться.

Аня по-прежнему стояла в стороне от костра, не решалась к нему приблизиться.

– С первыми обезьянами я нашумела. Они затихли и больше не кричали. Вроде как узнали о нас с Хорхе и убежали. Потом я шла осторожнее, и мы то замирали, то продвигались. Обезьяны стихли – стоим. Закричали опять – быстренько крадёмся на звук. А когда подошли близко, Хорхе минут десять их выцеливал. Выстрелил. Стая разбежалась, а одну подкосило. Она не сразу упала. Повисла на ветке. Знаешь, грустно так, с неё уже кровь льёт, а она висит, и на пузе у неё малыш был. Мне даже показалось, она старается прикрыть его собой. Прости, я что-то увлеклась… Ты права, это жестоко, но… Поверь, она почти не страдала. Хорхе быстро… А малыш, он… В общем, прости, зря я это рассказала.

Предчувствие тошноты не проходило. Аня боялась пошевелиться. Сделай шаг, двинь рукой, и отчаяние – неконтролируемое, гнетущее – хлынет в сознание, заставит сорваться с места и бежать, бежать не оглядываясь, не думая, куда и зачем, лишь бы вымотаться в броске до полного изнеможения, а потом рухнуть на землю и позволить отрешению накрыть тебя с головой. Не было в почерневшем теле обезьяны и в словах Зои ничего такого, с чем Аня не сталкивалась раньше, но они почему-то отозвались глубинным ужасом. Дима не замечал, каково приходится его сестре. Торопливо листал блокнот. Аня знала, чем это грозит. Стояла в оцепенении.

– На самом деле ничего печального, – промолвил Дима, найдя нужную страницу. – Вот что писал натуралист Джеймс Родвей. Послушай. «Все другие животные разрушают всё, что им по силам разрушить; почему же человек не может делать этого? Никаких оснований нет ему отказываться от борьбы, когда даже травы и деревья делают всё, что смогут, чтобы одолеть своих соседей; подобно им, человек должен или победить, или сам погибнуть, и обитатель тропических стран, иногда падающий духом и уступающий окружающим условиям, ни в каком случае не достоин уважения. Инстинкт самосохранения управляет всей природой, и человек не составляет исключения из этого правила. Его попечения о растениях и животных вовсе не истекают из чувства расположения к ним, но исключительно обусловливаются пользою, приносимой ими». Тут, конечно, есть нюансы, – Дима закрыл блокнот, – но в целом…

– Знаешь что, Дим? – Негодование отрезвило Аню. Подступавшее отчаяние ослабло. – Иди ты со своими цитатами знаешь куда?!

Аня отвернулась и зашагала прочь от кострового тента, решив раз и навсегда прекратить любые попытки заговорить с братом. Захотелось обрушить на него признание – сказать, почему она в действительности вернулась из Испании, и насладиться болью в Диминых глазах. Аня замедлила шаг, готовая вернуться к костру для немедленного объяснения с братом, но вскоре, успокоившись, пошла вперёд. Вновь обогнула лагерь. Миновав перевёрнутые плоскодонки, заглянула к мулам, чуть окрепшим после четырёх дней отдыха. Проходя мимо туалетов – сухого и влажного, – обнесённых плетёнкой из банановых листьев, вспомнила, что Зои называет их Сиракузами. Усмехнулась и наконец почувствовала, как взамен гневу пришла усталость.

Аня вернулась к себе в палатку. Завалилась в гамак. Уснуть не смогла, но к обеду выходить отказалась. В итоге Зои принесла ей с кухни две миски. Уговорила поесть. Аня, удивляясь тому, что не испытывает отвращения, взялась за суп. Вынужденно признала, что обезьянье мясо вкусное. Съела всё без остатка, даже фасоль с печёными попугаями. Отложив обе миски, откинулась в гамак и сказала, что наружу не выйдет.

– Если только в Сиракузы.

Зои безучастно смотрела себе в ноги, на чёрное нейлоновое днище палатки. Не улыбнулась Аниным словам. Потом вдруг приблизилась к ней, бережно провела ладонью по её лбу, коснулась засаленного браслета на её левой руке и промолвила:

– Всё будет хорошо. Вот увидишь.

Сказав это, Зои легла к Ане. В тесноте гамака они обнялись лицом к лицу. Тёплое дыхание подруги умиротворяло. Аня поцеловала Зои в щёку и прикрыла глаза. Незаметно, исподволь накатила дрёма.

Аня проспала несколько часов. Без кошмаров. Тревоги отдалились. Словно Аня перенеслась в ауровильскую комнату Зои: могла выйти на улицу, пройтись до Гостевого центра, заказать такси и отправиться в аэропорт Пудучерри. Купить билет и вернуться в Москву. Так просто. Сегодня ты ещё здесь, а завтра уже дома… Просыпаясь, Аня видела расслабленное лицо Зои. Замечала, что Екатерина Васильевна, заглянув в палатку, тихонько разбирает вещи. И вновь засыпала.

К вечеру их разбудила Лиза. Дочь Скоробогатова наведывалась к ним редко, и всякий раз её появление оказывалось до невозможного странным. Вот и сейчас Лиза пристально смотрела на сонных, разомкнувших объятия Зои и Аню. Смотрела из-под отросшей, но ухоженной чёлки. Даже в джунглях от Лизы пахло духами. Смесь сладкой вербены и пряной корицы. И глаза она продолжала подводить. Разве что укладку не делала. Зои любила втихаря передразнивать Лизу, представляя, как та, закрывшись в частной палатке, возится перед зеркалом, пудрится в надежде очаровать кого-нибудь из лесных дикарей.

– Не делай глупостей. – Лиза отвернулась от лежавших в гамаке подруг.

– О чём ты? – Аня приподнялась на локтях.

– Видела тебя. Бродила по лагерю, как умалишённая.

– Я…

– Знаю, тебе тяжело. Сейчас все на взводе. Если Егоров захочет подтянуть дисциплину…

Будто речь в самом деле шла об Илье Абрамовиче. Было очевидно, что Лиза говорит о своём отце.

– …если захочет подтянуть дисциплину, то ему нужно будет найти, кого наказать. Так что не делай глупостей. Сиди тихо и не привлекай внимания.

Лиза вновь посмотрела на Аню. Тёмный взгляд неподвижных глаз. Вспомнилось, как в нижнем лагере неподалёку от Икитоса дочь Скоробогатова впервые навестила Аню и обещала по возможности ей помогать. «Считай, это в моих интересах». О каких интересах шла речь, Лиза ни разу не обмолвилась.

– Ого, – промолвила Зои, когда Лиза ушла. – И что это значит?

До вечера просидели в палатке, обсуждая истуканов и загадочное святилище с двумя каменными шарами в ячейках. К ужину вышли к костру, а вскоре после заката легли спать. Перед сном Аня показала Екатерине Васильевне и Зои нарисованную карту лагеря. Отругала себя за отходчивость, но решила завтра с утра отдать её Диме.

Долго не получалось уснуть. Аня прислушивалась к шелесту возобновившегося дождя. Едва задремала, но проснулась, когда Екатерина Васильевна расстегнула входную молнию палатки – опять ушла в ночь. Аня подозревала, что у мамы Максима проблемы с желудком. Неудивительно, с таким-то питанием. Переживала за Екатерину Васильевну – понимала, что Скоробогатов не станет с ней нянчиться. Оставит в лесу, как поступил с Шуткой и Интапом.

Екатерины Васильевны не было слишком долго. Разволновавшись, Аня разбудила Зои. Они уже думали вместе сходить до туалета и позвать с собой Хорхе на случай, если с мамой Максима приключилась беда, но минутой позже Екатерина Васильевна спешно вернулась в палатку. Обнаружив, что подруги не спят, замерла на входе.

– Вы… У вас всё в порядке? – прошептала Аня.

Екатерина Васильевна не ответила. Застегнула молнию. Прислушалась к дождевому оцепенению лагеря. Подошла поближе и попросила Аню с Зои вылезти из гамаков. Втроём они встали на колени. Под днищем палатки чувствовалась влажная неровность земли.

– Девочки, соберитесь, – твёрдо произнесла Екатерина Васильевна. – Очень важно, чтобы вы собрались и слушали.

Аня решила, что разговор пойдёт о Диме. Испугалась, представив, как брат по глупости разругался с кем-нибудь из людей Скоробогатова, или ночью пошёл к святилищу, а там угодил в пасть каймана, или по неловкости забрёл в джунгли и заблудился, или… Ноги! Доктор Муньос говорил, что у Димы мацерация, то есть размягчение кожи стоп от постоянной влаги и…

– Я только что была с Максимом.

Слова Екатерины Васильевны прозвучали безумно.

Аня посмотрела на Зои, но в темноте не разглядела её лица.

– Он шёл вслед за нами. И завтра мы сбежим.

Аня поняла, что Екатерина Васильевна говорит серьёзно.

Максим…

На Аню обрушился вал мыслей. Оглушённая, она захлёбывалась в них. Приоткрыла рот, пытаясь успокоить сбившееся дыхание. Значит, это Максим расставлял ловушки! Хотел задержать экспедицию или напугать индейцев – в надежде, что они откажутся продолжать путь. Самострелы, ямы с заострёнными кольями и… Но ведь из-за ловушки погиб Интап. И в неё мог попасть кто угодно. Сама Аня. Или Дима. Зачем было так рисковать? Но… Максим! Он был рядом. Аня в самом деле видела его силуэт и не ошиблась, чувствуя, как… А Дима! Дима был неправ! Столько всего наговорил. А Максим рядом. Ещё чуть-чуть, и…

– Аня, ты меня слушаешь? – Екатерина Васильевна коснулась её руки. – Анечка… Анечка, соберись, это важно. Завтра ночью мы сбежим из лагеря.

– Сбежим…

– Максим всё придумал. – Екатерина Васильевна говорила размеренно, внятно. Как ей удавалось держать себя в руках? – Максим не один. С ним хорошие люди. Но ему нужна наша помощь. Понимаете?

– Да, – кивнула Аня.

Зои в ответ промолчала. За весь разговор она не произнесла ни слова.

Глава девятая. Погоня

Различимый свист от Аниной палатки. Пора действовать.

Дима вылез из гамака опасливо, боясь разбудить спавших по соседству метисов. Впрочем, неосторожные звуки тонули в шуме непогоды.

Поморщившись от боли, натянул ботинки. Наскоро проверил содержимое рюкзака. Помедлил в нерешительности и сделал первый шаг.

В плане Максима много изъянов, каждый из которых вёл к столкновению с людьми Скоробогатова, да и бегство сейчас, когда Аркадий Иванович завёл их в глубь сельвы, могло превратиться в самоубийство, однако переспорить Аню было невозможно. Дима поначалу не поверил словам Екатерины Васильевны. Казалось невероятным, что Максим, не отставая, шёл по следам экспедиции, лишь поджидал удобного случая устроить побег. Где он был раньше? Чем занимался, когда убивали Корноухова? Почему тянул так долго? Дима оспорил бы каждый из придуманных Максимом ходов, но лично встретиться с ним не мог и смирился с неизбежным.

Дима действовал стремительно. Каждый шаг – выверенный, каждое движение – отточенное. Острый слух выхватывал из ливня посторонние звуки, и Диме хватило нескольких мгновений, чтобы оценить положение караульных. Оставалось избавиться от них прежде, чем они поднимут тревогу. Дима мысленно ощетинился. Уподобился дикому зверю, вышедшему на охоту, и заставил разум умолкнуть. Пришло время довериться инстинктам.

Продвигаясь не громче змеи, Дима миновал навес Сальникова, Баникантхи и других скоробогатовцев. Тяжёлый храп наёмников выдавал действенность снотворного. Доктор Муньос не обманул: хватило двух капель на стакан воды. Дима припугнул Муньоса, сказал, что выдаст его тайну Скоробогатову, и тот вынужденно пошёл навстречу. Наверняка трясся от страха у себя в гамаке. Такова была расплата за его старые грехи.

Дима растворился в шуме дождевой воды. Едва караульный приблизился, оказавшись к нему спиной, Дима повернул голову дракону на своей трости. Щёлкнув, из трости выскочил заострённый шип, обмазанный свежим кураре.

Ударить в спину было бы подло. Дима шагнул вперёд и отчётливо произнёс:

– Титус.

Агуаруна обернулся. На его поясе взвились высушенные головы – вроде тех, что мадам Розмерта вывешивала на входе в «Три метлы». Каждая из голов некогда принадлежала самым страшным из дикарей, когда-то населявших джунгли. Титус убил их всех. Теперь ему было суждено пасть от руки Димы.

Дима нанёс удар. Шип вошёл в грудь Титуса. Вождь агуаруна, вскинув руки, замертво упал на землю. Ночь – молчаливый свидетель их столкновения – забрала его жизнь. Недолго думая, Дима скользнул в женскую палатку.

– Ты как? – застегнув за собой молнию, Дима насторожённо посмотрел на сестру.

– Всё готово, – твёрдо прошептала Аня.

– Действуем по плану, – вторила ей Екатерина Васильевна.

– Вы уверены?

– Да, Дим, мы уверены, – с нетерпением ответила Аня.

В её глазах отражалась непоколебимая воля, готовность принять любой исход, будь то смерть или спасение. Аня и Екатерина Васильевна доверили Диме свои жизни, и он не мог их подвести.

– Тогда идём.

Узнав о запланированном побеге, Дима был взволнован до дрожи. Слишком многое отдал, чтобы сблизиться с Егоровым. Терпел его отвратительные шутки и замашки. Чего стоит привычка выдёргивать с носа и переносицы волоски, а потом пальцем проверять, всё ли Илья Абрамович выщипал или нужно ещё потрудиться пинцетом. И фразочки вроде «закуси пулю», «лаешь не на то дерево» или «закрой глаза и думай об Англии». Всеми поступками Дима убеждал Илью Абрамовича, что предан ему и хочет помочь. Нарочно ссорился с Аней, доводил её до слёз, чтобы другие видели: они с сестрой не думают сбежать, не планируют ударить исподтишка, а главное, полностью признали свою вину и готовы искупить её участием в экспедиции. Как любил повторять Максим: «Попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй». Дима был уверен: для него с сестрой единственный способ выжить – перетерпеть экспедицию, дождаться её окончания, а не пытаться переломить ход событий, как это порывался сделать Максим. Чем закончились его попытки обыграть Скоробогатова? Верно, ужасающими в лаконичности и последующей жестокости словами: «Ответ неверный». И вот все усилия Димы пошли прахом, стоило Максу заявиться и скомандовать подъём…

Дима долго не мог прийти в себя. Начал формулировать свои действия и мысли так, будто они написаны в приключенческом романе. Представил, что пишет книгу или даже лучше – пересказывает свою историю папе. Стоит в комнате на Соколе, смотрит на папу, потрясённого и вынужденного после первых же слов присесть на Димину кровать, поглядывает на солдатиков «Дракона» и рассказывает. Наслаждается победой. Знает, что сумел доказать папе его неправоту. Дима способен на многое, и папе придётся извиниться за последнее письмо, да и за многие слова, произнесённые с того дня, когда Дима сломал ногу.

«Дима действовал стремительно. Каждый шаг – выверенный, каждое движение – отточенное». Отличное начало для истории. Правда, «мысленно ощетинился» и отсылки к «Трём мётлам» лучше убрать. И Диме не пришлось никому подсыпать снотворное, и Титус на пути не попадался, и сушёных голов у него на поясе Дима не видел. Но это детали. К тому же стальной шип в трости – настоящий. Подарок от Егорова. Награда за то, что Дима, в Шри-Ланке сдавшись людям Скоробогатова, сам, без принуждения, помог им разгадать шифр Шустова-старшего и прочитать его тетради.

– Воспользуйся тростью, когда будешь готов, – сказал тогда Илья Абрамович.

Аня и Екатерина Васильевна вскинули рюкзаки на плечи. Припрятанная с ужина еда, гамаки, личные вещи – нехитрая поклажа. Хватит ли этого, чтобы выжить в джунглях? Смогут ли они вернуться домой? И можно ли доверять Максиму? Жребий брошен. Отступать было поздно, и Дима запретил им оглядываться. «Сделав выбор, следуйте ему. Оставьте сомнения позади», – твёрдо произнёс он.

Зои по-прежнему лежала в гамаке. В темноте нельзя было разобрать, спит она или прислушивается к разговору. Бежать из лагеря дочь Сальникова отказалась. На все доводы отвечала, что не хочет бросать отца. Распалившись и не желая оставлять подругу, Аня вчера взялась перечислять ужасы, которые творил Сальников, заверяла Зои, что Константин Евгеньевич недостоин её самопожертвования. Зои не спорила. Лишь под конец сказала, что согласна с Аней.

– Я всё равно не уйду.

– Почему?!

– Раньше он был другим. Совсем другим. Екатерина Васильевна, вы… вы знали папу. До того как… До того дня, когда…

– Знала. Да, Зоинька, Костя был другим.

– Он не выдержал, – прошептала Зои. – Не был готов к тому, что начнётся после отъезда Сергея Владимировича. И мама… Ань, я осуждаю всё, что он сделал. Этому нет оправдания. Но не могу его бросить. Знаешь, – Зои коснулась браслета на Аниной руке, – у него больше никого нет. И я всегда буду рядом. В память о маме. В память о своём счастливом детстве. Прости…

Когда Дима расстегнул молнию и, впуская шум моросившего дождя, приподнял палаточный полог, Зои вновь прошептала:

– Прости.

Вслед за дочерью Сальникова бежать отказался и Покачалов. С тех пор как Никиту привезли на Амазонку, он не переставал потеть, из-за чего привлекал к себе самых неугомонных насекомых. Они преследовали его днём и ночью: жалили, откладывали ему под кожу яйца, пили его кровь. Гамак Покачалова штурмовали отряды огненных муравьёв. Он отчаялся их отвадить – тщетно мазал верёвки уксусом, растительным маслом, вазелином. Каждую ночь, укушенный очередным муравьём, вскакивал и принимался выбивать гамак от их полчищ. И всё же Никита хотел идти со Скоробогатовым до конца, а когда Дима намекнул ему на возможное истощение, вспылил, с яростью заявил, что выживал и не в таких условиях.

– К твоему сведению, я ходил с Шустовым! И не раз! И, когда надо было, на своём горбу вытаскивал его из мест, не снившихся тебе и в кошмарах. Понял? Да, я не тот, что прежде. Но ничего. Справлялся там, и тут справлюсь.

– Но Макс…

– Не-пойду-я-не-пойду! – ломая голос и переходя на сдавленный крик, взвился Покачалов.

Успокоившись, сказал Диме, что мог давно сбежать – в тот же день, когда Максим заявился к нему в антикварный магазин и показал распечатку с Инти-Виракочей. Мог, но не сбежал, потому что не хотел потерять «Изиду» – наследие Шустова-старшего и его команды, из которой трое уже погибли, а четвёртый сошёл с ума.

– Я остался последним из нашей пятёрки. И я сохраню «Изиду». Этот поганец Скоробогатов, думаешь, загнал меня в экспедицию угрозами? Ну, в общем-то, да. Только он угрожал разорить «Изиду», сжечь архив и открыть на её месте… не помню, что он там собирался открыть. А смерти я не боюсь. Подставляться под клеймо Шахбана радости никакой, да. Пыток не переношу. А вот умереть не страшно. Я для своих сорока шести неплохо пожил, всякого повидал.

За полтора месяца экспедиции Дима привык к Покачалову, расстроился из-за его отказа, а потом рассудил, что так лучше. Никиту часто вызывали в палатку Аркадия Ивановича. Сам Скоробогатов устраивался в каминное кресло, остальные рассаживались напротив него – на складных стульчиках за сколоченным из бамбука столом. Не было уверенности, что сегодняшней ночью Покачалова вдруг не хватятся. В последние дни речь в палатке Аркадия Ивановича шла об истуканах, святилище и обнаруженных возле святилища захоронениях – человеческих костях. По словам Никиты, кости лежали беспорядочно, скорее сваленные в кучу, чем выложенные по обряду. На них были насечки от металлического или каменного оружия.

– Кто бы там ни лежал, их явно освежевали. Это не следы от ран, а следы от… работы мясника.

Свежих костей в захоронении не отыскалось, однако точный возраст останков установить никто не мог. Покачалов предположил, что здесь погибли люди из экспедиции Шустова, а возможно, и сам Сергей Владимирович. Артуро напомнил о пропавших возле Омута крови американцах, правда, каким образом сплавлявшиеся по Рио Пастаса путешественники оказались тут, вдали от Омута крови, не знал – наткнувшись на первый из указателей, они не продвинулись бы по тропе соляриев дальше нескольких километров. Кости по приказу Аркадия Ивановича выкопали и спрятали в стороне от лагеря. Скоробогатов не хотел, чтобы о них пронюхали индейцы, опасался их суеверного страха. Из пленников о странном захоронении знал только Дима; Покачалов втайне поделился с ним новостью и запретил передавать её дальше.

Вспоминая историю с палантином, Дима не переставал восхищаться изобретательностью Шустова, умевшего выстроить подсказки таким образом, что при неудачном толковании они отбрасывали на сотни километров от верного пути. Дима не сомневался, что головоломка, придуманная основателями Города Солнца, то есть Затрапезным и дель Кампо, столь же изощрённая, – взялся за неё с азартом, ничуть не уступавшим азарту Артуро или Покачалова. И Дима отчасти решил головоломку. Сейчас, стоя возле Аниной палатки, надеялся, что его решение поможет им сбежать.

Они рисковали нарваться на караульного или привлечь внимание кого-нибудь из спавших под тентами. Отправляясь в туалет, Екатерина Васильевна порой замечала, как по её следам выдвигались Титус или его жена Сакеят, а к Ане до сих пор заглядывал Сальников – проснувшись среди ночи, мог вдруг выскочить из гамака, расстегнуть молнию женской палатки, мельком высветить спавших в ней Аню, Зои и Екатерину Васильевну и тут же уйти. Случись нечто подобное в ночь побега, и Шахбан вновь на потеху индейцам примется накаливать своё клеймо.

Максим рассчитывал проникнуть в лагерь и устроить здесь переполох. Первым делом – перерезать трос, на котором держался почти издохший кайман. Если повезёт, зверь, от боли и отчаяния потеряв ориентацию, ломанётся в лагерь вместо того, чтобы нырнуть в реку. Следом Максим планировал поджечь палатку с провизией. Пожар взбаламутит экспедицию. Добраться до палатки Скоробогатова, к сожалению, было невозможно. Рядом с ней спали и кандоши, и агуаруна. Нечего и думать о том, чтобы пройти мимо индейцев незамеченным. В последнюю очередь Максим хотел расстрелять несколько патронов из ружья – пусть в лагере думают, что на них напали. Хорошо, если паника заставит людей Скоробогатова в отсветах пожара и тенях ночной сельвы ловить подозрительные силуэты и наугад стрелять в них в ответ. Под шум сбежать будет проще. Исчезновение трёх пленников заметят не сразу, да и первое время едва ли захотят их преследовать, не зная, живы они или захвачены нападавшими.

Весёлый план. Чем плохо? Тем, что кайман бесшумно уползёт восвояси, огонь под дождём не разгорится, а ружьё выдаст точное положение Максима – вместо того чтобы вызвать панику, навлечёт на него град прицельных выстрелов.

В лагере, по словам Екатерины Васильевны, её сын должен был сориентироваться без затруднений – она передала ему нарисованную Аней карту: предусмотрительно захватила её с собой на встречу. Поведение Екатерины Васильевны вообще удивило Диму. Оказалось, что с первых дней экспедиции она оставляла на тропе записки. Прятала их в дупло или кострище. Екатерина Васильевна не верила, что Максим улетел домой, в Клушино, после угрозы поквитаться с ней за его непослушание.

– Вылитый отец. Упрямый. Если бы могла, я бы в каждой записке умоляла его вернуться, не рисковать. Но какой смысл? Он бы всё равно не послушал.

Смирившись с предполагаемой настырностью сына, Екатерина Васильевна решила ему помочь. Знала, рано или поздно Максим сунется в лагерь, попытается вызволить пленников. В каждой из записок первой строкой записывала: «Помню разбитый горшок», намекая на горшок с фиалкой. Максим в детстве разбил его в гостях у иркутских бабушки с дедушкой. Горшок упал ему на голову – свалился с трюмо и оставил шишку. Максим, растерявшись, наступил голой ногой на керамические осколки; пришлось везти его в травмпункт и накладывать швы. Обычная детская история, которую в их семье часто вспоминали, как и слова бабушки, утешавшей Максима: «Пусть это будет самое большое несчастье в твоей жизни». Отсылка к горшку доказывала, что записки прячет именно Екатерина Васильевна и делает это добровольно. Следом она указывала, в какое время ночью и в каком направлении пойдёт в туалет, на каком расстоянии от нового лагеря остановится и будет ждать Максима. И какой подаст сигнал, если нет слежки и можно открыто встретиться: двойной свист, хлопок в ладоши, кашель, зевок или что-то ещё. На случай, если очередная стоянка затянется, Екатерина Васильевна расписывала график на пять дней вперёд.

Невероятно! И ведь не боялась живности, рисковала отходить от лагеря на десять и пятнадцать метров. Никаких оснований предполагать, что Максим идёт по следу, что он дотошно обыскивает их старые стоянки, у Екатерины Васильевны не было, однако полтора месяца она каждый день ждала, что сын выйдет к ней из ночных джунглей. И он действительно вышел.

– А если бы вас остановили и спросили, почему вы отошли в лес, когда есть нормальные ямы туалета?

– Сказала бы, что брезгую. Или, наоборот, стесняюсь, потому что у меня понос. Придумала бы что-нибудь.

– А если бы записку перехватили?

– Она зашифрована. По «Изиде».

До вторжения оставалось двадцать минут. Дима нарочно вывел женщин раньше времени. Предчувствовал, что Максим, действуя вслепую, ошибётся, и усовершенствовал его план. Придумал ход столь изящный, что сам восхитился своей изобретательностью. Побег из отчаянного порыва превратился в шахматную партию. Дима собирался пожертвовать слоном. Просчитал игру на десяток шагов вперёд и знал, что жертва окупится. Прежде чем соперник, ликуя, снимет с доски подброшенную ему фигуру, король, королева и ладья уйдут из-под удара.

Напротив входа в Анину палатку располагалась пустовавшая ночью полевая кухня. Сзади – росчисть и ничем не отгороженная стена леса. Справа – хозяйственная палатка, частично прикрывавшая беглецов от тента метисов. Эти три стороны казались безопасными, однако в четырёх метрах слева спали люди Скоробогатова, среди которых в гамаках лежали Артуро, Рауль, Сальников и Баникантха. Там же спал Покачалов. Егоров и Шахбан, как обычно, ночевали в палатке Аркадия Ивановича.

Оставив Аню и Екатерину Васильевну прятаться между женской и хозяйственной палатками и заодно сбросив им свой рюкзак, Дима направился прямиком к Артуро. Коснулся его плеча. Артуро едва не вывернулся из гамака, принялся стягивать с лица марлю, защищавшую его от москитов. На шум отреагировали Рауль и Сальников – тоже проснулись. Только Покачалов и Баникантха продолжали лежать неподвижно. Значит, вовсе не спали. Значит, проклятый индиец непременно заметил бы беглецов. Что уж говорить, отличный план получился у Максима.

– Ты чего? – Артуро включил фонарик.

Спросонья никак не мог надеть очки. Был явно недоволен.

Без сестры Дима вынужденно говорил по-английски. Хватило нескольких секунд, чтобы племянник Дельгадо успокоился и сосредоточился на его словах. Дима заявил, что решил загадку четырёх истуканов. Шустов-старший облегчил путь Максима, заранее указав ему, какой истукан должен привлечь его внимание. Дима говорил правду. Четыре Инти-Виракочи-Ямараджи стояли одинаковые, но у первого выделялись глаза, у второго – рот, у третьего – рассечённая грудь, у четвёртого – ноги. Дима не знал, какой смысл в эти отличия вкладывали солярии. Не знал, почему вдруг перуанское божество обменялось головами с индийским правителем Ямой. Возможно, среди первых скульпторов и художников возрождённого Эдема был выходец из Британской Индии, предложивший таким образом подчеркнуть свободу религий и воззрений в Городе Солнца. Важно, что основными вехами на пути, отмеченном Сергеем Владимировичем, оказались «глаза смерти» рогатого Ямараджи, «стопа бога» Будды-Вишну и «голос крови», на котором заговорила статуэтка Инти-Виракочи. Все три вехи соответствовали трём из четырёх базальтовых истуканов, и это не было простым совпадением.

– Глаза, стопа, голос… – прошептал озадаченный Артуро.

– Верно, – кивнул Дима. – Здесь сходится всё, о чём писал Серхио. Разрозненные тропинки привели к одному конкретному ука-зателю.

– Сердце мглы! – Артуро выскочил из гамака.

Люди Скоробогатова и раньше подозревали, что истукан с рассечённой грудью указывает верное направление. По словам Покачалова, Аркадий Иванович упоминал о повторявшемся в дневнике Затрапезного словосочетании «сердце мглы». Теперь, после Диминой догадки, Скоробогатов избавится от последних сомнений – исключит трёх истуканов как пройденные вехи, но далеко не продвинется. Инти-Виракоча-Ямараджа с рассечённой грудью указывал на запад, в сторону встававшего вдали зелёного горного хребта, в сторону венчавших его семи покатых, разделённых широкими седловинами вершин, – лишь в целом обозначал направление, не был прямой наводкой.

Александр Берг на картине, скрытой под внешним слоем «Особняка», изобразил колониальные дома и мавританскую церквушку на фоне нависавших над ними гор. Гаспар Дельгадо в письме Шустову-старшему допускал, что Город Солнца располагался в верхних джунглях или на их границе с нижними джунглями. Такое допущение ничуть не сужало поиски. Какую из семи вершин выбрать ориентиром и где искать следы возрождённого Эдема: в лесах предгорья, в самих горах, под вершиной или вообще за ней? Поиски затянутся на долгие годы. Скоробогатову придётся отправить десятки экспедиций, но и тогда он может остаться ни с чем.

Они что-то упустили. Должна быть ещё одна подсказка. Она могла скрываться в письмах и тетрадях Шустова, в самих истуканах, или в святилище с его ячейками и каменными шарами, или в расположении уже потревоженных костей возле святилища. Два шара означали вторую вершину? Слева или справа? Нужно ли было считать количество костей или как-то использовать углубления в истуканах?…

Артуро, услышав про три пройденные вехи «глаза – стопа – голос», принялся что-то записывать в блокнот. Диме пришлось повторить свои слова для Сальникова – по-русски, будто Салли, столько лет проживший в Ауровиле, вдруг забыл английский. Затем Дима сделал вид, что возвращается к гамаку под тент метисов, а сам свернул к сестре и Екатерине Васильевне. Оставалось ждать в надежде, что его задумка сработает. Выглянув из-за палатки, Дима обнаружил, что Артуро перешёптывается с Раулем. Сальников и Баникантха прислушивались к ним. Не владея испанским, едва ли могли понять хоть слово. Мгновение казалось, что они успокоятся – вернутся в гамаки и постараются опять уснуть. Дима в отчаянии сжал кулаки, однако вскоре убедился в верности своих расчётов.

Артуро, как ни странно, сдержался, а вот Сальников не утерпел. Решил, что Дима с утра пойдёт к Егорову рассказывать об истуканах, захотел его опередить – выслужиться перед Скоробогатовым – и не побоялся нагрянуть к нему в палатку. В конце концов, ночные совещания не были чем-то исключительным. Сальников и Баникантха первыми ушли из-под тента. Вслед за ними чуть погодя пошли и Артуро с Раулем. Последним к Аркадию Ивановичу отправился Покачалов: кряхтя натянул ботинки и вышел под дождь. Не хотел, чтобы его обвинили в помощи беглецам.

Путь был свободен. Оставалось укрыться в загоне с мулами и ждать условленного сигнала. Дима готовился дать отпор любому, кто рискнёт ему помешать. Проверил, легко ли выдвигается шип из трости, бережно осмотрел его и затем кивнул сестре. Вторжение должно было начаться с минуты на минуту.

– Что там у тебя? – передав Диме его рюкзак, шёпотом спросила Аня. – Тяжёлый.

– Распечатки.

– Что?

– Неважно. Идём.

В рюкзаке в самом деле лежали материалы по доколониальной истории Перу, которые по Диминой просьбе распечатал и захватил в экспедицию Егоров. Дима ни за что бы с ними не расстался, слишком долго над ними работал, слишком ценил сделанные на полях пометки для своей будущей книги.

Аня и Екатерина Васильевна миновали тент с опустевшими гамаками – перебрались от женской палатки к загону с мулами. Пролезли под хлипкое ограждение и затаились. Дима последовал за ними. Отстал с первых шагов. Глубоко хромая, с ужасом думал, каким испытанием для него станет побег через ночные джунгли. В загоне их встретил Хорхе. Дима отругал сестру за то, что она доверилась индейцу. Тот охранял её в нижнем лагере под Икитосом и не в пример другим людям Скоробогатова обходился с ней по-дружески, но доверять ему свои жизни Диме казалось невероятной глупостью. Аня утверждала, что Хорхе и сам подумывал сбежать из экспедиции с того дня, как её покинули двое кандоши, просто не хотел бежать в одиночку.

Дима схватил тщедушного индейца за грудки. Встряхнул его и посмотрел ему в глаза. Взглядом внушил Хорхе такую угрозу, которую не в силах были внушить никакие слова. Один неверный шаг, одно неверное движение, и эта ночь для тебя станет последней.

Ожидание затягивалось. Екатерина Васильевна украдкой подсвечивала наручные часы. Максим опаздывал.

В шуме дождя Дима против воли выхватывал подозрительные звуки – не то слова, не то шаги. Вздрагивал, представляя, как по его ногам скользят змеи. Крепче сжимал трость – уши и клыки стальной головы дракона до боли впивались ему в ладонь.

Дима начинал думать, что никакого Максима в джунглях не было, что обезумевшей от горя Екатерине Васильевне встреча с сыном приснилась. Хотел шепнуть об этом Ане, когда метрах в тридцати от загона – в том месте, где крутился пойманный на крюк кайман, – раздался крик. И крик был настоящим, в отличие от прежних шепотков дождя. Значит, Максим в самом деле пришёл за ними. Значит, Екатерина Васильевна сказала правду. Дима улыбнулся. Прислушивался к голосам в лагере, следил за хозяйственной палаткой и никак не мог согнать с лица неуместную дурацкую улыбку. Радовался, что в темноте его не видит Аня.

Если кайман и не бросился в лагерь, то по меньшей мере обратил на себя внимание стоявшего неподалёку караульного. Индеец заметил высвободившегося зверя. Егоров каждую ночь отряжал к заводи хотя бы одного индейца, чтобы тот отпугивал речную живность.

Обезумевший от боли хищник лязгал челюстями. Тщетно пробовал избавиться от проглоченного крюка. Почувствовав, что натяжение троса ослабло, ринулся вперёд, готовый в отместку разодрать любого, кто ему попадётся. Ночь наполнили крики ужаса.

Караульному ответили голоса из-под тента, где спали кандоши. Там же зажглись конусы фонариков.

– Первый сигнал, – прошептала Аня.

Бежать рано.

Макс был совсем рядом, но Дима, как ни всматривался в дождливую темень, нигде не различал его силуэта. Возможно, ползёт по земле, готовится перейти ко второму акту задуманного спектакля.

Под тентом агуаруна тоже мелькнул свет фонарика. Известие о сбежавшем каймане распространилось, однако пока не отозвалось излишней суетой.

Возле загона скользнул человек. Кто-то из караульных, поставленных на юго-восток от лагеря. Бросившись в джунгли раньше времени, беглецы непременно наткнулись бы на него и под дулом винчестера были бы вынуждены вернуться назад.

От поймы опять донёсся крик. Слов Дима не понимал, но по интонациям сообразил: индейцы обнаружили, что трос не сорван, а перерезан. Максим, кажется, только этого и ждал. Едва по лагерю засуетились лучи фонариков, в ночной темноте хозяйственная палатка изнутри озарилась жёлтым светом.

– Второй сигнал, – прошептала Аня.

Бежать рано.

Языки пламени скользили по лужицам разлитого масла. Огонь жадно вбирал горючие пары, штурмовал деревянные ящики с провизией. На палатке зиял чёрный шрам разреза, впустивший Максима и выпустивший его обратно в обволакивающую тьму.

Свет в хозяйственной палатке никого не насторожил. Следом раздался новый крик. Как и попросил Дима, дочь Сальникова при первых всполохах пожара выскочила из женской палатки и с криком бросилась к полевой кухне, оттуда – к Аркадию Ивановичу. Зои, наверняка наслаждаясь выделенной ей ролью, исполнила её хорошо. Кричала так, что Дима и сам подумал, будто Зои испугалась огня, а возможно, и пострадала от него, ведь он мог перекинуться на женскую палатку.

Хорошо. Чем больше криков, тем сильнее паника.

Хозяйственная палатка разгорелась. Из её конусообразного потолка полыхнуло. При свете вырвавшегося под дождь огня можно было рассмотреть стоявших в отдалении истуканов. Свет предательски разлился и по перевёрнутым плоскодонкам, и по загону. Екатерина Васильевна шепнула:

– Пригнись!

Дима опустил голову. Слушал беспокойное перетоптывание мулов, ловил отдельные слова из общего гомона в пробуждённом лагере. Испанские, английские, русские, туземные. Индейцы, кажется, растаскивали горевшую палатку, разрывали её стенки в надежде отвадить огонь от спрятанных в ней припасов. Десятки ног бежали к заводи. Лязгали котелки. Громче всех раздавались команды Титуса и Макавачи. Значит, они, отправленные в ночной дозор, вынужденно вернулись.

План Максима работал. Люди Скоробогатова наверняка решили, что на лагерь напали те же незнакомцы, которые прежде расставляли на их пути самострелы и ямы с заострёнными кольями. И они были правы. Дима не сомневался, что ловушки ставил именно Максим. Безумие, конечно, но своего он добился: вынужденные караулить стоянку, индейцы не высыпались, выматывались больше обычного и теряли привычную бдительность.

Огонь в палатке не успокаивался, однако новых всполохов не было, и круг красного зарева сузился. На загон с мулами вновь опустилась ночная темнота. Следом грохнул ружейный выстрел. Ещё один. Всего – три выстрела. Дима не понимал, откуда стреляет Максим.

– Третий сигнал! – выдавила Аня.

Самое время бежать.

До стены леса – около двадцати метров росчисти. Егоров нарочно приказал индейцам сделать большой задел, окружил лагерь кольцом чистого пространства, чтобы вовремя заметить появление чужаков. Не помогло. Максим проскочил кольцо, нагнал на лагерь страху, а теперь торопился на встречу с беглецами – к месту, где они с Екатериной Васильевной впервые столкнулись.

Дима вслед за Аней вскочил на ноги. Первые шаги отозвались болью. Кажется, шагать босиком по битому стеклу было бы проще, чем бежать в провонявших падалью, пропитавшихся сукровицей и гноем ботинках. Дима вновь отстал. Хорхе хотел подхватить его под руку, но Дима отмахнулся. До гула в ушах стиснув зубы, напористо шагал вперёд, чувствуя, как боль притупляется.

Тёмная завеса джунглей приближалась. Голоса из лагеря отдалялись.

По спине скользил холод – Дима понимал, что, выхваченный лучом фонарика, окажется простой мишенью для любого из охотников агуаруна. Проклинал Максима, проклинал себя, но рвался за оглядывавшейся к нему сестрой.

Беглецы ворвались в кишащий ночными хищниками лес, и он задёрнул за ними портьеры деревьев. Беглецы оказались в душной темени и могли гадать, спаслись от опасности или навлекли на себя другую, бóльшую опасность. Хор жаб встретил их тревожным гоготом. Голоса индейцев, как и отсветы догоравшего пожара, остались позади.

Пятьдесят метров через колючие заросли древовидных кустарников, и Екатерина Васильевна остановилась. Здесь, у корней хлопкового дерева, им предстояло дожидаться Максима.

Дима, раздосадованный промедлением, переминался – не позволял онемению в ногах сойти, не хотел заново разнашивать стопы. Попробовал опереться рукой на ближайший ствол, отдёрнул руку – оцарапался иглами пальмы бактрис. В темноте с трудом различал даже стоявшую рядом Аню.

– Безумие какое-то, – выдавил Дима, не представляя, как они в ночной глуши выберут нужное направление. – Долго нам тут торчать? Может, не туда пришли? Пора бы… Москиты зажрут.

– Уходим! – Ответ Максима был слишком неожиданным. Дима, испугавшись, дёрнулся в сторону. Выставил руку и сильнее поранился о щетинистую пальму.

Дождь и ор несмолкавших жаб заглушили шаги Максима. Его появление напугало всех, кроме Хорхе. Екатерина Васильевна включила фонарик, мельком высветила сына. Дима заметил, что тот с ног до головы вымазан илом. На сером лице блестели белые щёлки глаз. Отросшие волосы лежали на голове будто напомаженные.

– Максим… – Аня, не обращая внимания на ил, обняла его.

– Нужно уходить. – Макс поправил висевшее на плече ружьё. Рюкзака у него не было. Пришёл налегке. – За вами погоня.

– Как? – одновременно в голос воскликнули Дима и Екатерина Васильевна.

– Они не могли так быстро… – напуганный, протянул Дима.

– Вас даже не искали в лагере. Индейцы сразу побежали в лес.

– Значит…

– Вас кто-то выдал, – подтвердил Максим. – Кто-то сказал Егорову о побеге.

– Но кто…

– Неважно.

– Нам не уйти, – в отчаянии выдавила Екатерина Васильевна.

– Мам, всё будет хорошо. Они пока побежали к пруду. Я оттуда стрелял. У нас есть время. Уходим!

Глава десятая. Металлические ящики

Артуро прислонился к истукану с рассечённой грудью. Наблюдал за суетой в лагере. Поначалу и сам перепугался – выскочив из палатки Скоробогатова, не понимал, что происходит. Пятился, в ужасе глядя на горевшую хозяйственную палатку. Подумал, что на экспедицию напали туземцы – из тех, кто подослал старую ведьму и выстелил их путь ловушками. Уткнувшись спиной в глыбу влажного базальта, решил затаиться. В шуме дождя, пламени и криков не удавалось разобрать, как именно разворачиваются события. Если туземцы играючи расправятся с людьми Скоробогатова – то дразня появлением на тёмных окраинах луговины, то исчезая в лесу и тут же появляясь вновь, – Артуро следовало идти прочь и надеяться, что сельва его укроет. Если же агуаруна, кандоши и метисы возьмут верх и хотя бы до времени защитят лагерь, бежать нельзя. За побег накажут смертью. За участие в победе, пусть и показное, обозначенное парой выстрелов под конец сражения, наградят доверием.

Артуро присматривался к мелькавшим под тентами фигурам и постепенно успокаивался. Побег каймана, огонь в палатке и ружейный залп – слабый вызов тридцати одному члену экспедиции. К тому же туземцы не стали бы палить из огнестрельного оружия, если только дикости в них не больше, чем в тех же агуаруна. Это вполне могли оказаться обычные бандиты, взявшие след от Омута крови и… Артуро тряхнул головой. Гадать бессмысленно.

Услышав, как метисы кричат о беглецах, Артуро успокоился. Всё встало на свои места. Никакого нападения. Беглецы… Артуро понял, что ночное откровение Димы – обычная уловка. Значит, к побегу готовились не первый день. Молодцы. Конечно, ринуться в сельву за сотни километров от цивилизации – самоубийство, но Артуро не собирался оплакивать ни Диму, ни Екатерину Васильевну. Жалел только, что не увидит Аню. Обещал Максиму позаботиться о ней. Артуро, вспомнив их последнюю встречу в Пасти каймана, безрадостно усмехнулся.

– Что делать? – неожиданно спросил Рауль.

Артуро не сдержал испуга. К счастью, ударившая по его телу дрожь в полумраке осталась незамеченной. Рауль, как верная собачка, пошёл следом. Даже не пришлось его подзывать. Хорошо. Решил, что Артуро воспользуется ситуацией. Почему бы и нет.

– Ждём, – по возможности спокойно произнёс Артуро.

– Может, помочь им? Найдём беглецов и…

– Не торопись. Тут главное – вовремя вступить в игру.

Рауль ждал распоряжений. Артуро не сомневался в его верности, однако знал, что для задуманного мятежа понадобятся другие сообщники. И сейчас, когда члены экспедиции уверены, что Скоробогатов зашёл в тупик, найти сообщников будет проще.

Артуро наблюдал, как по лагерю перебегают кандоши и метисы. Они продолжали носить воду в котелках, вытаптывали тлеющую ткань и разносили по сторонам поклажу из хозяйственной палатки. Агуаруна все до единого отправились в джунгли искать беглецов. Сам Скоробогатов и охранявший его Шахбан пока не появлялись. До первых криков в лагере Аркадий Иванович молча слушал донесение о трёх пройденных вехах и об истукане с рассечённой грудью. Салли и Артуро не сговариваясь преподносили всё так, словно решение головоломки пришло к ним спонтанно, во время затянувшегося обсуждения предыдущих загадок Шустова. Скоробогатов смотрел безучастно, будто не проснулся и продолжал дремать сидя в своём громоздком кресле.

За столом полевой кухни без видимой тревоги сидела Лиза. Эрнандес и Диас караулили женскую палатку, в которой Илья Абрамович допрашивал дочь Сальникова. Странно, что Зои не отправилась за Аней следом. Сальников тем временем обеспокоенно ходил возле загона с мулами. Любопытно, примкни его дочь к беглецам, как бы всё обернулось? Согласился бы Салли отправиться в погоню, а потом наказать Зои за её проступок? Скоробогатов обернул безумие Сальникова в свою пользу и, кажется, владел им без остатка, пообещав возможность однажды отомстить Шустову-старшему. Печальное зрелище. Артуро ещё многому стоило поучиться у Аркадия Ивановича.

Чуть дальше, у кромки леса, стояла старуха. Весь день пропадала в джунглях, а теперь объявилась, привлечённая заревом, криками и стрельбой. Артуро заметил ведьму, когда по ней скользнул луч одного из фонариков. Туземка умела слиться с темнотой. Удобный навык.

Артуро, не желая, чтобы его застигли прохлаждающимся возле истукана, направился к пустовавшей палатке Лизы. Рауль молча последовал за ним. Вместе замерли, заметив возле полевой кухни Аркадия Ивановича. Сменив пижаму на бежевый экспедиционный костюм, в котором он напоминал отставного военного, выехавшего развеяться на сафари, Скоробогатов захотел лично осмотреть потревоженный нападением лагерь и заодно выслушать Куньяча – проводника из агуаруна, отправленного за беглецами, а сейчас вернувшегося с первым отчётом.

Артуро шагнул вперёд. Обвёл взглядом два ближайших тента. Убедился, что под ними никого нет, и прошептал Раулю:

– Стой тут. Сторожи.

– Подожди, – Рауль испугался, – а если вернётся?

– Отвлеки.

– Как?

Артуро, не ответив, рванул молнию на палатке Скоробогатова, юркнул в тамбур. Стук собственного сердца оглушал, не позволял разобрать слов стоявших за полевой кухней людей. Одно точно – разговор сместился к тенту метисов. Тем лучше. Аркадий Иванович захочет осмотреть сгоревшие припасы, лично оценить потери, возможно, поставившие под угрозу его экспедицию. Задерживаться там не будет. Скоробогатов редко покидал палатку. В последний раз отлучался, чтобы осмотреть святилище, но тогда в палатке оставался Егоров. Тем важнее было не растеряться и воспользоваться шансом, который, сами того не понимая, беглецы подарили Артуро.

Из тамбура Артуро перешёл в саму палатку. Первым делом заглянул в личные вещи Аркадия Ивановича. Не торопился – перекладывал их бережно, не оставляя следов. Затем осмотрел складной стол с расправленной на нём картой. Главное – найти координаты лагеря. Оба навигатора, как и оба спутниковых телефона, хранились у Аркадия Ивановича. Он подпускал к ним только Егорова. Переписать координаты и молиться, чтобы Скоробогатов сдался. Всё шло к тому, что Аркадий Иванович откажется от поисков Города Солнца. Захочет вернуться в Лиму, изучить собранный материал, прикупить запасов, подыскать новых людей – это займёт пару месяцев, если не больше. Артуро тем временем пойдёт на опережение. Ему хватит двух недель, чтобы подготовить собственную небольшую группу. Он уговорит отца заложить дом, продаст дядину квартиру, возьмёт кредит – согласится на что угодно, когда цель близка. В отличие от Скоробогатова, Артуро знал, куда идти дальше.

– Нужно немножко потерпеть. – Артуро перекладывал вещи на столе Скоробогатова. – Скоро мои лишения окупятся.

– Что там? – снаружи, за тамбуром, прошептал Рауль. Парусиновые стенки едва пропускали его слова.

– Почти.

– Быстрее…

Прежде Рауль мог отступиться от Артуро. Страх за родителей, за молодую сестру с её новенькими брекетами – замечательно. Но страх за собственную жизнь сильнее. Теперь Раулю отступать некуда. Одно дело – говорить о богатствах возрождённого Эдема, рассуждать, какими окажутся сокровища Затрапезного и дель Кампо, другое дело – помогать Артуро рыться в вещах Скоробогатова. Они с Раулем пересекли черту, после которой нет возврата. Впрочем, Артуро при желании сумеет выкрутиться.

Они с Димой на пару справились с головоломкой соляриев. Дима вычислил нужного истукана, Артуро разобрался со святилищем, причём в первый же день. Простая задачка для того, кто специализируется на доколумбовой истории Перу и лично бывал в Урконе и Кабане.

– Есть! – Артуро нашёл тетрадь с координатами всех стоянок экспедиции: от Омута крови до истуканов.

Наскоро переписал в блокнот те из них, что указывали на шесть валунов конгломерата. Убрал блокнот в карман. Если его найдут, никакие оправдания не помогут.

– Скорее! – Рауль отбежал от входа в тамбур, спрятался за палаткой.

Не самый хороший напарник. Отвлекать Скоробогатова не возьмётся, в сложной ситуации поведёт себя так же трусливо.

– Учтём, – одними губами прошептал Артуро и прислушался.

Различил голос Егорова. Значит, Илья Абрамович закончил допрашивать Зои, вышел к Скоробогатову. Они наверняка обсуждали сгоревшие припасы, прикидывали, насколько существенны потери. Ещё несколько минут, и – бежать.

Разволновавшись, Артуро выхватил зажигалку. Большим пальцем отщёлкнул её, чиркнул колёсиком и тут же тихонько закрыл крышкой загоревшийся фитиль. Знал, что металлический звук может привлечь внимание, но с «зиппо» ему было проще сосредоточиться. Шахбан о зажигалке ни разу не спросил. Возможно, забыл про неё. Однако Артуро с «зиппо» не расставался. Чистил её от грязи, вовремя заливал бензин в вискозную набивку для топлива. И каждый день напоминал себе об оставленных на предплечье ожогах.

Артуро огляделся в последний раз. Палатку Скоробогатова сполна освещали две масляные лампы. Ничего интересного. Каминное кресло, укутанные в водоотталкивающую ткань ружья, коробочки патронов, развешенные на плечиках запасные рубашки, крепившиеся к деревянным стойкам гамаки, прочее путевое снаряжение и четыре металлических ящика, к которым прежде Артуро не удавалось приблизиться…

Когда пятью минутами позже Рауль пролепетал что-то неразборчивое, Артуро выбрался из палатки. Успел застегнуть за собой молнию. Скользнул за угол, затем перебежал к Раулю и затаился.

– Жди. – Артуро заметил, что Рауль хочет вернуться к истуканам. – Рано.

Артуро наслаждался разливавшейся по телу горячей кровью. Чувствовал напряжение мышц. Радовался, что наконец взялся за дело, и радость отчасти приглушила страх. Убедившись, что Скоробогатов, Шахбан и Егоров с Сальниковым вошли в палатку, указал Раулю на истуканов:

– Идём.

Рауль рванул первым. Бежал чересчур громко. В сухую ночь его бы вычислили – Баникантха остался снаружи, у входа в тамбур, и заинтересовался бы подозрительными шагами.

От истуканов пошли вниз, к реке. Артуро не хотел бы в темноте набрести на каймана или анаконду, но понимал, что только так сможет оправдать долгое отсутствие – скажет, что искал беглецов. Подозревал, что они скрылись в направлении, противоположном тому, откуда прозвучали выстрелы. Почему бы и нет? Хорошая версия.

Не доходя до берега, свернули на север. Метров на двадцать, не больше, углубились в лес, а затем вышли назад, к тенту агуаруна, и тогда уже полноценно возвратились в беспокойную жизнь лагеря.

Главное Артуро сделал. Координаты переписал. Оставалось найти новых сообщников. Хотя бы двух-трёх. Артуро надеялся переманить к себе кого-нибудь из метисов. Знал, что переводчик Хоан Ортис и лодочник Гонсало Диас недовольны жестокостью Скоробогатова, его нежеланием что-либо с ними обсуждать. Планировал начать с них. Ни Ортис, ни Диас, да никто из метисов, кандоши и агуаруна не имели представления о настоящей цели экспедиции. Довольствовались общими словами Егорова: якобы Скоробогатов задумал пройти маршрутом, по которому в девятнадцатом веке шёл его далёкий прадед – русский учёный, изучавший бабочек. Так и сказал: изучавший бабочек. Прадед тогда пропал, а с ним пропали труды его последних лет. Милая и совершенно неправдоподобная история. С другой стороны, правда никого не интересовала. Неважно, что они ищут, если оплата обещана сверх меры – на Амазонке столько не заработаешь и за пять лет. Егоров предупредил всех, что в пути возможны осложнения, и обещал по возвращении выплатить деньги ближайшим родственникам погибших, если таковые будут.

Артуро не сомневался, что Илья Абрамович сдержит слово. Предупредив о трудностях пути, он поступил честно. Смерть Шутки большинство восприняло спокойно – знали, куда идут и с чем столкнутся. Однако публичное клеймление Макавачи насторожило метисов, они стали задаваться вопросом, о каких бабочках идёт речь. Выцеживали отрывки разговоров – Дима с Артуро любили невзначай разбрасываться вполне конкретными намёками, – старались окольными вопросами выведать что-нибудь у Рауля, и Артуро задумал воспользоваться их растерянностью. Тут главное – договориться. Рассказать Ортису и Диасу правду. Пообещать им равную часть золота, серебра или чем там в Городе Солнца пробавлялся дель Кампо. И соблазнить их собственной экспедицией. А пока всячески досаждать экспедиции Скоробогатова. Никаких диверсий или убийств, нет. Просто с меньшим рвением выполнять работу, сбиваться с пути, случайно терять или портить снаряжение. Этого будет достаточно, чтобы в конце концов вынудить Аркадия Ивановича повернуть назад.

На днях хорошо бы исподволь навести индейцев на место с перенесёнными от святилища костями. Пусть индейцев сломит суеверный страх. Знать бы, чьи останки там лежат. Могла ли тётя Иса увидеть жестокую смерть мужа? Не это ли надломило её, заставило бежать через джунгли, а под конец, истощённую, обезумевшую от горя и болезней, объедать кору с деревьев и говорить о преследовавших её тенях? Покачалов предлагал выкопать общую могилу. Значит, допускал, что пришло время оплакать Серхио и тех, кто его сопровождал. Егоров ему не позволил.

Никита – ещё один кандидат в союзники. Обрюзгший, постаревший в сорок шесть лет, он не должен был одолеть и первой трети пути. Одолел. Продолжал идти в своих нелепых парусиновых штанах и помирать не собирался. Рассудив, что ничего не теряет, Артуро решил переговорить и с Покачаловым, а пока передал ему сигнальный пистолет, который минутами ранее выкрал из палатки Скоробогатова. Ничего особенного – обычная пластмассовая ракетница двенадцатого калибра с вставленным в ствол сигнальным патроном, закрученная в целлофан.

– Спрячь хорошенько, чтобы никто не видел. Мало ли, пригодится.

Секундное промедление, и Покачалов нехотя согласился. Сам того не ведая, стал соучастником заговора. В случае чего можно будет всё свалить на него. Пусть подержит ракетницу у себя, а дня через два Артуро признается, где её раздобыл. И тогда для Никиты пути назад не будет.

Суета в лагере стихла. Кандоши отнесли уцелевшую поклажу под тенты и в женскую палатку, к оставшейся в одиночестве Зои. Почти целиком выгоревшую хозяйственную палатку смотали в чёрный ком и бросили в камыши. Метисы обещали наутро сшить из кусков брезента новую. Бóльшая часть индейцев осталась в лесу искать следы беглецов, других Егоров отправил в караул.

Жаль, что Дима не додумался поджечь палатку Скоробогатова. Экспедиция сразу прервалась бы. И грохот её провала разнёсся бы на многие мили вокруг. Артуро, забравшись в гамак и представив эту картину, усмехнулся. В последнюю минуту он успел заглянуть в верхний из четырёх металлических ящиков. Замков на них не было, только тугие защёлки. Разумно. Замки в сезон дождей непременно заржавели бы, а силой вскрывать ящики, с учётом их содержи-мого, – небезопасно.

Под металлической крышкой лежали пакеты из плотного полиэтилена. В пакетах тесными рядами хранились пропитанные парафином бумажные гильзы, каждая размером с небольшую палку колбасы. Артуро растерявшись смотрел на светло-коричневую обёртку, на красную полосу с кириллическими буквами, серпантином обвивавшую каждую из гильз. Подумал, что обнаружил особые продуктовые запасы Скоробогатова; уже закрыв ящик и выбравшись из палатки, сообразил, что под металлической крышкой лежала взрывчатка. Самая настоящая, со всем тщанием защищённая от влаги взрывчатка. Зачем брать её в экспедицию, Артуро не знал. Меньше удивился бы, обнаружив у Скоробогатова запас ртути.

Пощёлкивая зажигалкой, Артуро не мог уснуть. Покачивался в гамаке, вновь и вновь проговаривал план саботажа, возвращался к мыслям о взрывчатке, а вскоре услышал, как Макавачи под кухонным тентом отчитывается перед Егоровым – говорит ему, что дождливая ночь укрыла беглецов. Следов обнаружить не удалось. Илья Абрамович нехотя согласился отложить поиски до утра.

Глава одиннадцатая. Бушмейстер

Беглецы останавливались и ничего, кроме шелеста дождя, не различали. Ни голосов, ни выстрелов. Пройдя не меньше двух километров через буйные заросли дождевого леса, включили фонари. Знали, что свет может их выдать, но боялись идти через тернистые заросли вслепую. Самое страшное осталось позади.

– В джунглях твоя жизнь ничего не стоит, – хмурясь, бросил Максим. Ливень местами смыл густую маску из ила, сделав его лицо зловещим. – Здесь у тебя те же права, что у других зверей. Будь сильнее, и выживешь.

– А если умрёшь, оплакивать тебя никто не станет, – с безразличием добавил Дима.

Ночь клокотала грозовыми перекатами, дышала смертью, но беглецы уверенно шли вперёд. Не собирались сдаваться. С азартом игроков, поставивших на кон свою жизнь, думали о сотнях километров ожидавшего их пути.

– Ты как? – Максим, пропустив Хорхе, Аню и Екатерину Васильевну, дождался Диму.

– Порядок, – нехотя отозвался Дима. Как назло, неудачно поставил ногу и шикнул от боли. – Когда-то и меня вела дорога приключений. А потом мне прострелили колено.

– Ясно.

Максим не оценил шутку. Наверное, пожалел, что Диму и вправду не подстрелили при побеге. Заряд дроби в спину – можно оплакать старого друга и спокойно двигаться к спасению.

Трость пришлось отдать сестре. Дима хватался за лианы, отчего изранил обе руки. Они зудели, будто ошпаренные. На левой кисти пульсировал нарыв. Шишковатые ветви жадно устремлялись к нему из дождливой ночи, норовили сорвать налобный фонарик, сбить самого Диму. Корни деревьев извивались по земле толстыми отростками, но, прикрытые перегноем палой листвы, оставались незаметны. Дима ловил каждый из них. Запинался через шаг. Приметив тёмную колоду, соблазнялся её мнимой твёрдостью – наступал на неё, и кора под его весом крошилась. Нога проваливалась в скрытый от дождя муравейник, застревала в земляных ямах и болотистой жиже.

Рюкзак с распечатками и прочим барахлом забрал Максим, но Дима и налегке шёл медленно. Едва ли в лесу оставались препятствия, с которыми он не успел столкнуться. Невезучий, неуклюжий, умудрился наступить на черепаху матамата. Шёл по щиколотку в воде и светил прямиком под ноги, однако не разглядел бугристого панциря, сливавшегося с коричневатой прелью. Наступил на черепаху и почувствовал под ботинком движение – испуг льдом сдавил виски. Голова до сих пор болела, словно разбитая о камень. Дима рухнул в воду и, взбивая грязную пену, засучил ногами. Силился отогнать от себя сам не зная кого. Разве что не верещал от страха. Когда Хорхе высветил матамату, рассмеялся лишь Дима. Его смех прозвучал пугающе неуместным, почти болезненным. Аня и Екатерина Васильевна, побледнев и, возможно, решив, что Дима угодил в настоящую беду, без улыбки отреагировали на черепаху. Максим вовсе не собирался её разглядывать, торопил всех двигаться дальше.

С ветвей чёрными лезвиями свешивались стручья разнообразных форм и невообразимых размеров. Притаившиеся за ними змеи ждали возможности вцепиться жертве в горло. Стоило одной из них, распахнув пасть, тёмной лентой броситься на Аню, Дима на лету разрубил её мачете. Не остановился, чтобы выслушать благодарность. Сурово кивнул и махнул рукой:

– Идём. И не зевай. В следующий раз меня может не оказаться рядом.

Беглецы с каждым шагом глубже опускались в чрево ночи. Джунгли играли с их воображением, сплетая из мрака самые страшные кошмары.

Книга о поисках Города Солнца, которую Дима раньше представлял журналистским расследованием в духе Капоте или Вулфа, окончательно превратилась в приключенческий роман. Тем лучше. Не надо указывать настоящие имена. Хотя концовка получалась невыразительной. Сбежали от опасностей, оставили тайну возрождённого Эдема другим… В приключенческом романе с ними непременно случилось бы несчастье – внезапный, быть может, трагичный поворот. Они поверили в спасение, а на следующей странице вынуждены вернуться к Скоробогатову и вместе с ним идти до конца – по тропе мертвецов или что-нибудь в этом духе. Но Зои была права: они не герои романа, а живые люди. Обойдутся без трагичных поворотов.

– Хорошо бы, – вслух промолвил Дима.

– Что? – переспросил шедший впереди Максим.

– Это я так… Слушай, а ловушек тут поблизости нет?

Максим расчищал путь. Вслед за Димой шли Аня и Екатерина Васильевна. Цепочку замыкал Хорхе. Диму нарочно загнали вперёд, поближе к Максиму, опасаясь, что он отстанет, и приноравливались к его медленному ходу.

– Ловушек? – не оглядываясь, переспросил Максим. – Не знаю.

– Уже не помнишь, где поставил? Молодец… – через одышку выдавил Дима.

– С чего ты взял, что ловушки ставил я?

– Значит, кто-то из твоих? Сколько вас там, кстати? И долго ещё?

– Скоро будем.

У Максима даже не сбилось дыхание. Он шёл ровно, не спотыкался. Только чуть прихрамывал на левую ногу, словно передразнивая Диму. Мерно размахивал мачете, будто не рубил толстые стебли вьющихся растений и мясистые опахала листьев, а лишь отмахивался от москитов.

– Там сможешь отдохнуть, – добавил Максим. – Потом двинемся дальше.

– Думаешь оторваться? – Говорить было тяжело, но Дима настойчиво выдыхал каждое слово.

– Скоробогатов своих охотников далеко не отпустит. Город Солнца ему важнее.

– Может, сдохнет в пути и наконец отстанет от нас?

– Хорошо, если так.

– Ясно… И кого ты привёл? Вас там много?

– Дим, сосредоточься на…

– Ответь.

– Скоро увидишь.

– А самострелы?

– Я не знаю, кто их настораживал.

– То есть как?

Максим не ответил. Шагал всё быстрее. Дима за ним не поспевал и последний вопрос задал громче:

– А чучело ленивца? Это вы повесили?

– Нет, Дим, не мы. И понятия не имею, кто его повесил. Кто-то бес-шумный и пронырливый. Надеюсь, нас не представят. Обойдёмся без новых знакомств.

– Что правда, то правда… На внутренней картине Берга был ленивец. Помнишь? Думаешь, чучело с ним связано?

– Марден сказал, что чучело – предостережение. Точнее, угроза.

– Марден?! Ты притащил сюда этого психа?

– Сосредоточься. И смотри, куда наступаешь.

– Подожди… Думаешь, самострелы ставил кто-то из туземцев или… какие-нибудь местные трапперы?

– Если и так, то охотились они на двуногого зверя.

– То есть?

– То есть на человека.

– Почему?

– Наконечники стрел в ловушках лежали параллельно земле.

– И?…

– Марден сказал, на зверя наконечник кладут перпендикулярно. Зверь идёт на четырёх лапах, и рёбра у него расположены вертикально. У человека – горизонтально. Индейцы кладут наконечники так, чтобы стрела в рёбрах не застревала.

– Феноменально… – выдохнул Дима и вынужденно замедлил ход.

Макс в несколько шагов оторвался от него.

– Иди, иди, – ухватившись за паутину густосплетённой растительности, Дима пропустил вперёд сестру.

Екатерина Васильевна ненадолго задержалась рядом, озабоченно посмотрела на Диму и ускорилась, чтобы нагнать Максима, – попросить его о минутном привале.

– Паршиво быть обузой, – по-русски прошептал Дима.

Хорхе, вставший перед ним, ни слова не понял, но кивнул с сочувствием, будто ответил: «Да уж. С такой ногой лежать на кровати с ортопедической подвеской, а не по джунглям расхаживать. Но, если забрёл сюда, терпи. Других вариантов нет».

Дима не думал о других вариантах. Туже затянул повязку. Скоробогатовцы, стрелявшие ему вслед, промахнулись, но последняя дробь предательским рикошетом зацепила его левую ногу. Рана кровоточила. Дима никому не сказал о ранении, не хотел пугать сестру.

Стиснув зубы, шёл вперёд. Знал о предстоявшей переправе через реку, полную пираний. Жадные твари, привыкшие заживо съедать своих жертв, устремятся по кровавому следу. Дима готовился пробиваться через их стаю. Думал о Софии, к этому времени наверняка его оплакавшей. Знал, что вернётся к ней, даже если придётся голыми руками разодрать пасти всем пираньям дождевого леса.

– Остановимся, ему будет хуже, – отчётливо произнёс Максим. – Потом придётся тащить на руках.

– Не придётся, – процедил Дима.

Он подгонял себя злобой, завистью, отвращением к собственной слабости, страхом перед людьми Скоробогатова. Цеплялся за любые чувства, помогавшие превозмочь боль и сделать новый шаг. Представлял, как они с Софией сидят на мягком диване. Летняя веранда, чистая льняная одежда, прохладный манговый сок на столе – по стакану стекают прозрачные капли конденсата. И София кладёт голову Диме на плечо, робко обнимает его, как Аня обнимала Максима. Не надо слов. Достаточно ощущать тепло её дыхания, слышать запах её волос…

– Ты как?

Озабоченный взгляд сестры раздражал.

– Иди давай, – выдавил Дима, ослепив Аню фонариком и неловко подтолкнув её в спину.

Лес внешне не менялся, но сменялись его запахи, словно каждый из них – то сладкий, то горький, то отдающий разложением – был отграничен от других явственными пределами. Запахи цветения оставляли привкус во рту, липкой плёнкой выстилали лицо и зудевшие от порезов руки. От их дурмана было не спрятаться. Ветви над головой переплелись и, законопаченные испанским мхом, укрытые веерными листьями, превратились в бесконечный арочный навес, под который едва проникали капли дождя – они сочились по стволам деревьев, наполняли шустрые протоки и лужи. Дима и без открытой мороси истекал потом – приходилось то и дело смахивать его со лба и бровей. От пота саднило глаза. Липкая одежда мешала. Ботинки хлюпали, и вода в них была похожа на толчёное стекло, в кровь стирала измученные стопы.

Хорхе, шедший сзади, светил себе в ноги, но время от времени поднимал голову и устремлял луч фонарика на ближайшие ветви. Поймав две светящиеся точки, предупреждал Диму об опасности – так отражались глаза засевшей на дереве змеи. Поймав крохотную, чуть синеватую точку, похожую на кристаллик льда, сообщал ему о близости ядовитого паука, которого называл «печика аранья». Дима покорно пригибался или, направленный Хорхе, обходил дерево стороной. Из лагеря Хорхе вышел налегке. Побоялся брать рюкзак и винчестер. Лишь заранее распихал по карманам брезентовой ветровки мелкие вещи, вроде сменного белья и зажигалок, и прихватил мачете. Иначе привлёк бы внимание спавших в соседних гамаках метисов. Оказавшись в лесу, уговорил Екатерину Васильевну отдать ему свой рюкзак. Тот не мешал индейцу двигаться и заодно помогать Диме. Хорхе подхватывал его на трудных участках пути, когда земля в ногах оказывалась размыта или выстилалась слишком глубоким слоем прели.

Впереди послышались голоса, и Хорхе резко ускорился, оставил Диму одного.

Дима замер. Сбившееся дыхание не позволяло ему разобрать, кто и о чём говорит. Постепенно он различил мужской голос. Испугался, что люди Скоробогатова настигли беглецов, но тут же сообразил, что Максим наконец добрался до Мардена. Никаких сомнений. Макс говорил с проводником, и Марден, судя по всему, был чем-то недоволен. По обрывочным английским словам Дима понял, что проводник отчитывает Максима за опоздание: беглецы слишком долго тащились по лесу. Преследователи, взяв верный след, настигли бы их без труда. Новый упрёк Диме. Правда, затем выяснилось, что Максим сбился с пути, и Мардену пришлось потрудиться, чтобы вовремя его перехватить. Дима тут был ни при чём. Эта мысль приободрила.

Аня, вернувшись, позвала брата. Сказала, что нужно двигаться дальше. Дима молча кивнул ей в ответ, попросил отдать ему трость и, сдавив стальную ручку, нехотя сделал первый шаг по направлению к маячившим в отдалении фонарикам. Хватило нескольких минут, чтобы ноги застоялись. Металлические иглы протиснулись сквозь онемение в стопах – пришлось опять насилу их расхаживать. Дима отмахнулся от сестры. Отказавшись от помощи, отослал Аню к Максиму.

Очередной шаг, и Дима наступил на скользкую ветку, а следом почувствовал обжигающую боль в лодыжке, будто на неё упала капля раскалённого воска. Шикнув, Дима удержал равновесие. Удивлённо посмотрел на брючину. Ничего особенного не заметил – обычная грязь из лесного сора и ткань, тёмная от влаги.

Впереди не прекращался разговор. Максим продолжал спорить с Марденом. Наверное, силился объяснить тому, что у них в группе – калека. Признавал: с такой обузой далеко не уйти и нужно… Дима вздрогнул. Отведя луч фонарика от ноги, поднял голову, но краем глаза заметил движение на земле. Испуганно повернулся и уловил, как под бурой массой листвы скользнуло нечто похожее на толстый резиновый трос. Светло-коричневый, с чёрными ромбами по всей длине. Трос мгновенно исчез, напоследок показав худенький отросток – такой бывает, если не до конца надуть шарик для моделирования, из которого в детских уголках скручивают собачек, цветы и прочую дребедень…

Шарик весь надулся, а на кончике болтается не растянутый воздухом латекс…

Когда начинаешь скручивать шарик, отросток постепенно…

Диму била дрожь. Он ещё не понял, что случилось, а из рук выпала трость. Опять разболелась макушка. Глаза, выжженные пóтом, слезились. Дима наклонился за тростью и с запозданием осознал, что видел змею. Она скользила где-то рядом, сливалась с покрывавшим её зловонным месивом. Дима попятился. Запнулся за искривлённый корень, но не почувствовал падения. Мгновение назад стоял на ногах, а теперь сидел под деревом, крутил головой, надеясь вовремя высветить опасность. Боль в стопах притихла. Но страшно зудела лодыжка правой ноги. «С чего бы?» Дима вспомнил обжёгшую его каплю воска. Озадаченно коснулся лодыжки рукой. Принялся расчёсывать её через брючину. Замер. Понял.

«Нет-нет-нет, пожалуйста, только не это. Только не сейчас, нет… Как глупо. Да что же… Я ведь смотрел… Смотрел! Я не мог, не мог увидеть. Господи, пожалуйста… Не сейчас. Нет-нет… Чёртова змея! Проклятье…» Через сжатые губы просочился стон – до того жалостливый, тонкий, что Дима следом выдохнул смешок. Был противен себе. Видел себя со стороны и в мыслях измывался над собственной беспомощностью. Кулаком ударил по правому бедру.

«Значит, тут и сдохнешь».

«Нет!»

Дима прислушался к пульсировавшей лодыжке. Похлопал по ней ладонью, проверяя, сильно ли она болит. Ведь змея могла просто проползти рядом. А лодыжка… Да на Диме живого места не осталось после полуторамесячной экспедиции, после побега и шатаний по ночному лесу! Повсюду синяки, ссадины, порезы. И это – очередной синяк. Ушибся обо что-нибудь и не заметил. Как будто в первый раз.

Восстановив дыхание, Дима посерьёзнел. Мысли упорядочились. Тут легко пораниться. О стебли трав, о зубчатые листья. Хуже всего – расщеплённый бамбук. Он рассекает кожу, как бритва. Порез получается тонкий и глубокий. Если занести грязь, так будет две недели болеть.

Дима сосредоточенно выщупывал лодыжку через брючину. Убеждал себя, что боль стихает. В первую минуту она была более выраженной, точно. Если сильно надавить, то жжётся, а если резко отпустить, то жжение на время пропадает. Хорошо.

– Дим? – Аня, вновь вернувшись, посветила на брата фонариком. – Нужно идти.

Решила, что он присел отдохнуть. Сидит себе, наслаждается привалом. Дима мысленно выругался на сестру. Захотелось сказать ей что-нибудь обидное. Сдержался. Раздражение мгновенно сменилось весёлостью:

– Садись, чего ты? Вместе отдохнём!

– Надо идти.

Из-за Аниной спины вышел Максим.

– Ты как?

– А ты как думаешь? – огрызнулся Дима.

Раздражение вернулось с новой силой. Скрутило надувной шарик Диминого тела, свинтило из него латексную собачонку. Дима вскочил. Закружилась голова, пришлось ладонями упереться в липкое, покрытое губчатыми наростами дерево. Боль в ладонях, как ни странно, стихла. И дерево со всеми жившими на нём гадами уже не пугало.

– Эй, – Максим коснулся Диминого плеча, – полегче. Успокойся.

– Я спокоен, – Дима отбросил руку Максима. – Идём. Долго ещё?

– На рассвете отдохнём.

– Отлично, – утомлённый всплесками переменчивых эмоций, выдавил Дима.

Аня подала ему трость. Проследила за его первыми шагами, затем умчалась за Максимом. Не отлипала от него. Дима понимал сестру. И был за неё рад. Зря он нагрубил ей. Она ни в чём не виновата – настрадалась не меньше брата и уж конечно не знала, к чему приведёт тот весенний день, когда Дима познакомил её со своим странноватым сокурсником. О чём они тогда говорили? О рукопожатиях, о подарках на день рождения и… кажется, обсуждали Корноухова, взявшегося превратить клушинский дом в настоящую «Нору» Уизли, а потом увидели лицо Смерти – бычью морду Ямараджи…

Дима шагал бодро. Мельком видел впереди Екатерину Васильевну, Мардена, какого-то мальчишку, непонятно зачем приведённого в джунгли. Хорхе опять замыкал цепочку. Можно представить, что последних двадцати минут не было. Идут как шли и даже не останавливались, когда встретили проводника, – не было дурацкого промедления, и Диму не оставляли одного…

Дима всегда больше опирался на правую ногу, а теперь ещё нарочно задерживал на ней вес тела – прислушивался к тому, как отзовётся лодыжка. Боль не то чтобы уменьшилась, но стала другой. От свежей ссадины по коже всполохами расходился холодок, поднимался к колену, иногда простреливал до бедра. Дима счёл это хорошим признаком. Даже если его в самом деле укусила змея, то ведь не обязательно ядовитая. Мало ли какие тут водятся! А если и ядовитая, то змея не всегда впрыскивает весь яд. Бывает, что она укусила кого-нибудь раньше и яда осталось мало. Да и ткань на брюках – плотная, такую походя не прокусишь. Весь яд остался на брючине, а лодыжка болит от полученного удара. Логично. Наконец, зубы могли чуть оцарапать ногу – самым кончиком. Яд попал в царапину, но это не страшно. Поболит часок и пройдёт. Размыслив, Дима согласился потерпеть и больше часа. Пусть целый день. Ладно, неделю. «Да, неделю можно и потерпеть, только бы боль не усиливалась».

Дима, довольный сделанными выводами, продолжал идти вперёд. Не различал путь, не знал, куда именно направляются Максим и проводник, но больше не тревожил себя вопросами. Прикинул, что лагерь Скоробогатова остался километрах в десяти – нет, пятнадцати – за спиной, значит, беглецам удалось оторваться. Они спасены! Боже, из-за глупых страхов Дима растерялся и не сразу сообразил: их нашёл Марден! Настоящий проводник, водивший группу Шустова-старшего и, в отличие от Сергея Владимировича, сумевший вернуться домой. Максим молодец, что обратился к нему. Марден, конечно, тот ещё псих, но джунгли он знал и…

Диму оглушило, когда он представил обратный путь. Сорок дней блужданий по сельве. Без экспедиционного снаряжения, без обустраивавших стоянку кандоши и защищавших её агуаруна, без мулов и лодок. Без доктора Муньоса. Без вечного ворчащего, пропахшего пропастиной, но уверенного в себе Покачалова. Без разговоров с Артуро о необъяснимом расцвете и стремительном упадке чавин. Без задорной и по-хорошему безумной Зои. Унылое движение вперёд. И смерть. «Оного Шмелёва и написанных за ним людей никого не сыскано, и где находятся – неизвестно».

Дима замедлил шаг. Одышка усилилась. Грудь набилась холодной ватой – не продохнуть. И правая нога пульсировала ледяными спазмами. Не надо было бежать. Попросил Хорхе ненадолго оставить его одного. Индеец, кивнув, прошёл мимо. Подумал, что Диме нужно в туалет. Он бы действительно не отказался отлить, однако не хотел шевелиться. Замер на месте. Выключил фонарик и отвернулся от шагавших впереди людей.

Увидел, что пройденная ими тропа залита зеленоватым мерцанием. Сотни, тысячи светляков. Помигивая, перемежались, кружились, превращали раскидистые деревья и прочую растительность в путаный лабиринт, словно бы нарисованный в комиксе. И каждый светляк смотрел на Диму кристалликами глаз затаившихся и поджидавших свою жертву хищников.

Дима дышал через рот. Повернул стального дракона на трости. Не услышал щелчка. Взялся на ощупь проверять шип и поранился. Липкая кровь. Обозлившись, Дима принялся колоть воздух тростью, силясь попасть по невидимому противнику. Когда руки ослабли, начал колоть землю в ногах. Был уверен, что непременно заденет какую-нибудь клыкастую пакость. Выронил трость. Пошатнулся, но устоял на ногах. Мир вокруг вспыхнул – это Хорхе вернулся за Димой.

Остервенев, Дима отбивался от скоробогатовцев. Они заманили беглецов в ловушку и один за другим выбегали из засады. Дима, израненный, стоял твёрдо. Рука его не дрогнула. Он разил преследователей выверенными ударами. Их тела окружили Диму кровавыми баррикадами. Он не замечал полученных ран. Знал, что обречён, и надеялся задержать скоробогатовцев – позволить друзьям вовремя добраться до лодок…

Лодки! Ведь они могут сплавиться по реке! Скоробогатов вёл их против течения, а Мардену ничто не мешает… Лодок нет, но плот… Хорошо бы построить плот. Дима с горечью подумал о первых днях экспедиции. Речная духота казалась невыносимой, он жаловался на неудобства, которые сейчас казались роскошью. Хотя бы на денёк вернуться туда…

– Дима, ты как? – с сочувствием спросила Екатерина Васильевна.

Рядом были и Хорхе, и Аня. Чуть поодаль стояли Максим и Марден. Куда подевался мальчишка? Ведь он был с ними. Или Диме привиделось?

– Сделаем привал, – твёрдо заявила Екатерина Васильевна. – Нам всем нужно отдохнуть.

Дима хотел возразить, но желудок скрутило. В тело впились тысячи змей. Они были повсюду. Заползали за шиворот, проскальзывали в рукава и штанины, тёрлись холодными телами о разгорячённую кожу. Диму вырвало. Хватаясь за свисавшую над ним ветку и пытаясь восстановить равновесие, он переставил правую ногу. От лодыжки и колена прострелила парализующая боль. Дима завалился на землю ничком – Екатерина Васильевна ухватила его за капюшон, но не удержала.

Дима не сопротивлялся. Не пытался встать. Знал, что для него всё кончено. Вокруг суетились лучи фонариков. Кто-то помог ему сесть. Поддерживал под спину и не позволял завалиться на бок.

Дима искусно владел тростью – ни мечи, ни копья не могли до него добраться. Подобно фракийцу Спартаку, он с быстротой молнии вращал заострённый шип, нанося раны и убивая наповал всех тех, кто осмеливался на него напасть. Когда же враг выхватил пистолет, его участь была предрешена. Даже умирающего беглеца скоробогатовцы продолжали избивать и ранить – в отместку за десятки отнятых им жизней. Дима не чувствовал боли. Напоследок улыбнулся. Пожертвовав собой, спас друзей. Достойная смерть.

– Что с ним? – по-английски спросил Марден.

– Он устал, – ответила Екатерина Васильевна.

– Так не устают. Посмотрите на его лицо. ¡Maldición! Podríamos haber dejado al cojo en el campamento. Estaba condenado desde el primer día de la expedición.

– Дима, – Аня коснулась щеки брата. – Он весь горит. Что с ним?

Привкус рвоты. Дима шевелил сухими губами. Хотелось пить. В лагере была питьевая вода. Тёплая, вонючая, но питьевая. Можно было в любой момент наполнить флягу. Зря они сбежали. Надо было перетерпеть. Не стоило Максиму вмешиваться. У них всё шло хорошо…

– Дим, что с тобой? – не отставала Аня.

Лучи фонариков были направлены на него. Настоящий бенефис. Последняя сцена нелепого спектакля. Смотрите, что вам ещё надо?! Дима плакал. Не сдерживал слёз. И плевать, что другие видят. Пусть любуются его слабостью. Пусть наслаждаются тем, какой он ничтожный.

– Дима… – Аня, встав рядом с ним на колени, хотела его обнять, но Дима из последних сил отстранил сестру, а потом сделал то, что давно следовало сделать. Зачем прятать от себя правду? Дима потянулся к брючине. Стал подтягивать её, оголяя лодыжку.

Аня вскрикнула.

Пересилив себя, Дима взглянул сам. Увидел опухшую, словно накачанную воздухом бледную кожу и светло-синее пятно на лодыжке. В центре пятна – две чёрные бусины от укуса. Змея была ядовитой. Дима продолжал плакать, но принял эту мысль без сопротивления.

– Мне нужен пластырь, – рассеянно сказал он. – Надо заклеить…

Вокруг все заговорили разом. На всех языках мира, понятных и непонятных. Будто решили извести его гулом резких голосов.

Марден, наклонившись, тряхнул Диму за плечо. Потребовал описать змею. Дима описал.

– Бушмейстер, – спокойно объявил проводник. – Ваш парень умрёт.

– Сделай что-нибудь, – потребовал Максим.

– Поздно. Сразу надо было. Яд разошёлся. ¡Maldito cretino, porque no lo dijo desde el principio!

– Сделай!

Аня и Хорхе о чём-то шептались.

– Надо вернуться в лагерь, – выдавила Екатерина Васильевна. – У них есть сыворотки. Там помогут…

– Нет, – Максим мотнул головой. – Скоробогатов ему ничего не даст.

– Не даст, – подтвердила Аня. – Хорхе говорит, надо отсосать яд.

– Я сделаю, – Максим выхватил нож и опустился перед Димой на колени, но Марден его остановил:

– Куда ты лезешь? Без толку.

– Тогда сделай что-нибудь сам!

Дима тонул в сером мареве. Часто моргал. Ноги совсем онемели, и разрывавшаяся в них боль глухими отголосками разносилась по остальному телу. Сердце колотилось так, что перехватывало дыхание. От живота к горлу прокатывались узловатые судороги.

– Оставьте его здесь, – сухо сказал Марден. – А лучше убейте, чтобы не мучился.

– Заткнись, – оборвал его Максим.

– Не можешь ты, я сам сделаю.

– Стой где стоишь.

– ¿Piensas que voy a quedarme aquí parado y esperar a que nos atrapen? ¡Ni hablar!

– Nadie nos va a atrapar. Solo ayúdenle a mi hermano, ¡se lo ruego! – с мольбой ответила ему Аня.

«Господи, о чём они говорят?»

Жажда стала невыносимой. Как глупо. Столько влаги вокруг. Дождь. Промокшая одежда. И жажда. Очередная судорога принесла облечение – словно лопнул нарыв под животом. Вдоль бедра растеклось тепло. Дима испугался, что истекает кровью. Хотел привстать. Максим, поддерживавший его со спины, надавил ему на плечи. Дима тут же обмяк. Понял, что обмочился. Безропотно признался себе в этом. Плевать. Только бы скорее всё закончилось.

– Нет, не все умирают, – продолжал спорить Марден, – но ему нужен покой. Нужно лежать неделю или две, смотря сколько яда. Я его не потащу.

– Я потащу, – ответил Максим. – Просто сделай что нужно. А потом уходи.

– Хорошо, – сдался Марден. – Держите его. Это не поможет, но я сделаю. Чтобы тебе спокойнее спалось. Сколько прошло от укуса?

Дима не ответил. Не знал. Десять минут. Полчаса. Несколько часов. А если бы знал, не сказал бы. Какой смысл?

Проводник отдавал распоряжения по-английски и по-испански. Ругался, оглядывался, разгоняя ночной мрак фонариком. Знал, что преследователи могли услышать их голоса. Агуаруна выслеживали и более сторожких жертв.

– Давай же, – по-английски прошипел Максим и обхватил Диму со спины.

Хорхе навалился на колено левой ноги. Екатерина Васильевна – на ботинок правой. Аня, неприкаянная, стояла рядом. Не знала, с какой стороны подступиться к брату. Наконец, зайдя за спину Максиму, навалилась Диме на плечи.

Дима закрыл глаза. Не чувствовал тела. Обездвиженный, потерял себя.

Вокруг всё стихло. Только лес шелестел привычным шумом.

Диме представилось, что все ушли. Притворились, что хотят помочь, а сами бросили его умирать в одиночестве. И правильно. Он и сам хотел попросить их об этом. А может, его похоронили. Тяжесть на животе – от земли, которой его забросали.

«Хорошо, что папа не видит». Он бы расстроился. Увидел бы, что его сын опять всех подвёл.

Острая боль разрезала отрешение. Дима приподнял веки. Увидел, что фонарики направлены на его правую ногу. Марден, стоя на коленях, рыболовным крючком подцепил кожу на Диминой лодыжке – прошил её через светло-синее пятно и бусины укуса. Потянул за намотанную на пальцы леску. Крючок оттянул кожу. Боль прострелами неслась через ногу, одна стрела за другой, попадая в перехваченную Максимом грудь, нарастала, становилась невыносимой.

– Теперь держите крепко, – выдавил Марден, – ему будет больно.

Дима, не понимая, что происходит, взвился. Давление со всех сторон усилилось. Ни мыслей, ни чувств, только отчаянный крик, перекрытый чьей-то рукой. И грудь продавлена до хрупа ломающихся рёбер. И дрожащая пелена перед глазами. Кругом голоса, и Дима слышал слова. Не узнавал их. Ни русских, ни английских.

– Dimochka, terpi, terpi, vsyo budet horosho.

– Hold ’im tight!

– Es una barbaridad… ¡Se podría haber hecho una simple incisión!

– Tishe, tishe.

– Tight!

– Mam, derzhi nogu!

– Eshhyo chut’-chut’!

Марден до предела оттянул кожу на Диминой лодыжке. Казалось, рыболовный крючок порвёт её уродливым шрамом. Проводник замер. Правой рукой поднял нож. Дима отдал последние силы на сопротивление. Дрожал. С ним дрожало всё вокруг. И Марден дёрнул рукой – резким движением срезал оттянутую кожу. Крючок отскочил с окровавленным лоскутом.

– ¡Dámelo! – скомандовал Марден.

Дима, ошеломлённый, оглушённый, вывернутый наизнанку, отчаянно втягивал воздух через пальцы чужой руки. Воздух наполнял лёгкие, раздувал грудь, но Дима не мог остановиться – вдыхал глубже, и вдох был бесконечным.

Мальчишка откуда-то из темноты за границами белого света фонариков передал проводнику мачете с раскалённым наконечником. Когда оно с шипением опустилось на кровоточащую зияющую рану на Диминой лодыжке, боль захлестнула без остатка. Дима выструнился. Ни Максим, ни Аня не смогли его удержать. И Дима продолжал подниматься выше и выше. Его затягивало под плетёный полог леса, тащило через сучья и листья, а потом выпростало из влажных крон навстречу чёрным разливам неба. Исчез весь мир, а с ним исчез Дима.

Глава двенадцатая. Суд

Прекрасный день! Илья Абрамович наслаждался последними часами отдыха, ждал задуманного Скоробогатовым представления – с утра организовал необходимые декорации, желая не только услужить Аркадию Ивановичу, но и отвлечь суеверных агуаруна от найденных ими костей. Индейцы вчера наткнулись на перенесённые от святилища безымянные останки. Нужно было всё-таки побросать их в реку.

Жужжание и стрекот насекомых заполнили воздух удушающим гулом. Москиты в солнечную погоду волнами штурмовали людей, однако Илья Абрамович позволил себе раздеться по пояс. Устал от одолевшей его потницы. Пузырьки с липкой жидкостью поразили его тело, несмотря на ухищрения доктора Муньоса и юного Мехии. Стоило жжению прекратиться в одном месте, как оно усиливалось в другом. И места были неудобные, срамные: в паху, в складке между ягодицами и в подмышках, где сыпь срослась в мокнущую корку – она трескалась и сочилась от резких движений.

Илья Абрамович, сидя за складным столиком, старался не прижимать локти к бокам, а рядом стояли Орошпа и Тарири из кандоши – не переставая обмахивали Егорова сплетёнными из пальмовых листьев опахалами: отгоняли кровососущих гадов, баламутили насыщенный испарениями воздух, отчего дышать было чуть легче, и к тому же прикрывали его спину от неожиданно крепкого солнца. Разве не прелесть? Егоров готовился к позднему завтраку. Баникантха оттёр пластиковую столешницу от застарелых пятен, выковырял из-под алюминиевой окантовки сухарные крошки и расплодившихся там червячков, а теперь спешил от полевой кухни с мисками. Нёс Илье Абрамовичу чудесного тапира с чёрной фасолью и лепёшками из маниоковой крупы. Егоров в предвкушении глотал слюну. Радовался своему аппетиту. Агуаруна знали толк в местной живности. Называли тапира «sachavaca» – дикой коровой. Его мясо в самом деле напоминало говядину; из такого можно сделать вполне сносный гамбургер, весь секрет в том, чтобы правильно его приготовить.

Прежде удавалось лишь зажарить нашинкованное филе тапира на его собственном жиру. Хинес Эрнандес перемешивал филе с кусочками батата, добавлял малость тимьяна из особых запасов Ильи Абрамовича. Получался в меру приятный вкус. Теперь же агуаруна, не подпуская к мясу никого из метисов, с благословения Егорова взялись лично приготовить две тяжёлые, каждая не меньше десяти килограммов, ноги тапира. Завернули их в простыни свежих листьев, насадили на деревянные колья и поставили томиться возле костра. Приправ не потребовалось. Листья уберегли мясо от горечи кострового дыма, защитили от личинок, жучков и прочей пакости, заодно сообщили ему свой чуть пряный аромат и, конечно, не позволили пролиться мясному соку. Мясо томилось более двух суток. Когда же вчера вечером легло под вилку и нож Ильи Абрамовича, оказалось восхитительно нежным. Такое не грех подать в ресторане, содрав по пятьдесят евро за каждые сто граммов.

Возможность приготовить тапира – не единственное достижение экспедиции за дни вынужденного простоя. Позавчера проявил себя Покачалов. Ранее Артуро и Сальников на пару разобрались с истуканами – убедили Аркадия Ивановича и Илью Абрамовича, что сосредоточиться нужно на третьем из них, символизировавшем сердце мглы. Теперь Никита справился с последней частью головоломки – понял, как использовать святилище. По его словам, святилище, в сущности, являлось числительным камнем. Такими в древности пользовались по обе стороны океана.

В Старом Свете камень был плоским и, соответственно, одноярусным. Его поверхность делили на разноразмерные ячейки. Положи зёрнышко в малую квадратную ячейку – получишь, например, двойку. Положи в большую продолговатую – получишь четвёрку или, скажем, десятку. Своего рода счёты, удобные и наглядные. В Новом Свете, на севере Перу и в Эквадоре, камень вырезали по-другому. К основному ярусу пристраивали несколько дополнительных ярусов – в случае с загадочным кубом-святилищем речь шла о двух башенках, расположенных в углах по диагонали и увенчанных отдельными метровыми ячейками. В южноамериканском числительном камне значение каждого зёрнышка – или боба, или камушка, используй что душе угодно – изменялось не только при перемещении из ячейки в ячейку на одной плоскости, то есть по горизонтали, но и при перемещении в высоту, то есть по вертикали. Значит, положи зёрнышко на одну из башенок – и получишь новое, большее число.

Числительные камни обычно не выделялись размерами. Их переносили с места на место, использовали в городах и селениях. Особой популярностью они не пользовались, в годы инков лишь временами заменяли кипу, узловой счёт. Куб-святилище – увеличенная модель, тщательно отшлифованная, однако выполненная неточно: и ярусов на башенках должно быть два вместо одного, и ячеек на основной плоскости маловато. Это несоответствие заставило Покачалова усомниться в первоначальной догадке.

На святилище лежали два базальтовых шара – в центральной ячейке и в малой квадратной ячейке по соседству. Башенки пустовали. Покачалов предположил, что тут зашифровано конкретное число. Тройка или шестёрка. Не мог определить точное число до тех пор, пока не вспомнил, что, в отличие от Старого Света, где использовалась десятичная система – по количеству пальцев на руках, – в Новом Свете использовалась двенадцатеричная, то есть счёт дюжинами – по количеству суставов. Индейцы не зажимали пальцы, а большим пальцем прикасались к внутренней стороне фаланг четырёх других пальцев. По три фаланги на палец превращались в дюжину. Покачалов на память восстановил схему полноценного числительного камня. В Перу их применяли не везде из-за сложностей при подсчёте больших чисел, они почти не видоизменялись, и особого разнообразия в распределении ячеек не было. Далее Никита без особых затруднений разобрался и с ущербным макетом – кубом святилища: определил, что большая центральная ячейка равнялась тройке, а малая квадратная – единице.

Получилась четвёрка. Покачалов решил, что она намекает на число истуканов, символически отображает некие четыре принципа или образа, важные для Города Солнца, воплощённые в четырёх Инти-Виракочах-Ямараджах и не способные указать точное направление пути. Допускал, что святилище может обозначать и конкретного истукана, но цифра была слишком неопределённой: четвёртый слева или справа? В итоге Покачалов оставил подсчёты при себе, а вслух объявил, что святилище к общей головоломке отношения не имеет.

Странно, что Артуро при всех его познаниях о доколумбовой истории Нового Света не разглядел в святилище макет числительного камня, ведь именно эти познания он, напрашиваясь в экспедицию, называл своим чуть ли не главным преимуществом перед остальными членами группы. Но Артуро свою роль сыграл. Когда они с Сальниковым отмели трёх истуканов как пройденные шустовские вехи, Покачалов вновь вернулся к святилищу. Головоломка соляриев решалась просто. Сердце мглы указывало на запад. Там, в отдалении, вставал заросший джунглями горный хребет. Особо выделялись семь покатых вершин. Покачалов рассудил, что полученная им четвёрка ведёт прямиком к средней вершине. Она была четвёртой слева, она же была четвёртой справа. Как ни посмотри, не ошибёшься.

Артуро поддержал гипотезу Никиты. Выглядел подавленным и растерянным. Неудивительно. Мог бы и сам догадаться – возможно, в благодарность Скоробогатов выбрал бы наказание помягче. Узнав о восставшем из мёртвых Максиме, Аркадий Иванович распорядился отправить Рауля на корм кайманам. Артуро лишился помощника исключительно по своей вине.

Шахбан казнил Рауля вчера вечером. Верное решение. Сам Артуро ещё пригодится в экспедиции. Егоров давно подметил его неуместную близость с Раулем. Два испанца перешёптывались, исчезали из лагеря, обменивались молчаливыми взглядами. Что бы они там ни замышляли, это уже не имело значения. Главное, Артуро удалось приструнить. Он с бóльшей ответственностью отнесётся к новым поручениям и не будет заявлять о смерти Шустова-младшего, когда тот жив, ставит ловушки, поджигает палатки и помогает пленникам сбежать.

Не сказать, что четвёртая вершина – предельно точный ориентир, да и Покачалов мог ошибиться с числительным камнем, однако теперь ничто не мешало экспедиции выдвинуться в путь. Одна конкретная вершина лучше, чем необозримый хребет и разливы джунглей перед ним. Выход был намечен на сегодняшнее утро. Егоров не ждал ни позднего завтрака, ни возможности проветрить измученное потницей тело. Надо сказать спасибо Максиму. Агуаруна поймали его и других беглецов вчера в третьем часу после полудня. Поймали и привели в лагерь. Лишь судьба Екатерины Васильевны оставалась неизвестной. Её следов индейцы не нашли, что, впрочем, не огорчило Илью Абрамовича. Егоров понимал, что бывшая жена Шустова не продержится в джунглях дольше двух-трёх дней, а значит, сама себя накажет смертью от истощения или в зубах ягуара. Тем временем выход экспедиции перенесли на полдень, а с утра решено было устроить показательный суд над беглецами.

Для суда Егоров выбрал расчищенную от деревянистых зарослей поляну – ту самую, на окраине которой стоял куб святилища. Пришёл сюда на рассвете и с удивлением обнаружил, что поляна покрыта волнистым лазоревым полотном. Ночью здесь обосновались бабочки. Опасаясь спугнуть их, Илья Абрамович запретил сопровождавшим его метисам шевелиться. Хотел насладиться необычным зрелищем. Бабочки в джунглях прекрасные. Большие, переливчатые. Среди них редко встречались пёстрые, чаще попадались исполненные в одном цвете – синем, бежевом, жёлтом. Это позволяло им оседать однотонным ковром, драпируя самую невзрачную гниль лесной подстилки. Больше других Егорову нравились бабочки с прозрачными крыльями. Словно и не крылья вовсе, а тончайшие осколки слюды, вставленные в бархатистую оправу.

Стоило Илье Абрамовичу, затаив дыхание, сделать несколько шагов вперёд, и лазоревое полотно разбилось на лоскуты порхающих хлопьев. Поляна под ними мгновенно перекрасилась в более привычные зелёные оттенки, а воздух наполнился атласным мельтешением. Стая бабочек поднималась могучим и в то же время мягким вихрем. Изорвалась на четыре потока и разлетелась по сторонам, устремилась на противоположный берег речушки и осела на куцых деревьях, отчего на ветвях будто враз прибавилось листьев. Поначалу бабочки были приметны – чуть шевелили крыльями, а листва в джунглях плотная и не трепещет даже под ветром, – но вскоре замерли и слились с однообразной растительностью.

Егоров бодро указывал Диасу, Эрнандесу и Ортису, как именно обустроить поляну для предстоящего суда. Её, заросшую мягкими метёлками плауна, будто нарочно создали для представлений. На север от поляны лежала низменность, где вчера издох второй из пойманных кайманов. Напрасно беглецы отпустили первого из них: лишили экспедицию мотка отличного капронового фала с полиэфирным сердечником и стального крюка, а главное, обрекли животное на ещё более долгую и мучительную смерть. В камышах низменности упокоился Рауль, туда же Егоров планировал бросить тело того, кто по решению суда будет приговорён к казни. На западе поляна через болотистую топь выводила к берегу речки, обеспечивавшей экспедицию запасами вяленой чамбиры и сома. С юга поляну ограничивал пруд, берег которого был завален срезанными и выволоченными из воды листьями амазонской виктории.

Проклятая ведьма умудрилась забраться в палатку к Скоробогатову, когда Аркадий Иванович после слов Покачалова взялся лично в бинокль осмотреть семь далёких вершин. Её вылазку никто бы не заметил, если бы не следы от краски из семян ачиоте, покрывавшей тело туземки. Поначалу Скоробогатов думал простить старухе неуместное любопытство. Позже Егоров обнаружил пропажу одной из ракетниц. Дальше было хуже: выяснилось, что ведьма надломила и выдрала антенны обоих спутниковых телефонов. Экспедиция осталась без связи. Не зря туземка с таким вниманием поглядывала на Илью Абрамовича, когда он звонил в Испанию по делам «Форталезы». Едва ли догадывалась о назначении телефона и, возможно, действовала из суеверного страха перед человеком, говорившим в непонятное приспособление.

Проучить старуху не удалось. Титус и Сакеят отправились схватить её – видели, как ведьма прогуливается возле святилища. Куньяч и Туяс бросились ей наперерез со стороны леса. Агуаруна думали, что туземка в западне, однако та, завидев их, проворно перебежала к берегу пруда, вскочила на ближайший из листьев виктории-регии. Полутораметровые листья с плотными стоячими бортиками напоминали круглую форму для выпечки. С исподней стороны укреплённые толстыми рёбрами и множеством ячеистых жил, они без труда выдержали вес низенькой, иссушённой годами женщины. Туземка ловко перебегала с одной кувшинки на другую, обходила изъеденные насекомыми и превратившиеся в ветхую тряпицу листья, огибала прогалины из водяного гиацинта. Перебралась на другой берег и скрылась в дальних зарослях камыша. Стрелять ей в спину никто не решился. Егоров, не совсем понимая, как с ней поступить, потребовал взять её живой. Быть может, напрасно.

Происхождение женщины, имя, да и вообще всё с ней связанное осталось тайной. Преследовавший её Титус, ступив на амазонскую викторию, провалился, чем порядком насмешил своих соплеменников. Погоня прекратилась едва начавшись. Егоров понимал, что никто из пленников не воспользуется «тропой» индианки, но заставил провинившихся агуаруна подныривать под ближайшие амазонские виктории, срезáть их шипастый черешок и вытаскивать злосчастные листья на берег. Обычная предосторожность – Егоров не хотел лицезреть новый побег через пруд и омрачать прекрасный день суда.

Расправляясь с нежнейшим тапиром, то и дело промокая губы свежевыстиранной хлопковой салфеткой, Илья Абрамович следил, как метисы ставят на землю каминное кресло Скоробогатова. Аркадий Иванович намеревался выступить судьёй. Рядом – два складных стула: обвинителя, на роль которого назначили Сальникова, и защитника, которым неожиданно вызвалась стать Лизавета. Над креслом и стульями индейцы наскоро сколотили навес из бамбуковых столбов и циновок. Навес должен был защитить от солнца и заодно укрыть на случай непредвиденного дождя. Напротив каминного кресла, в десяти шагах, Шахбан обтесал и заузил книзу пеньки срубленных деревьев, чтобы привязать к ним подсудимых: Максима, Анну, Хорхе и Зою.

Дочь Сальникова выдала друзей. Рассказала о Максиме, о записках Екатерины Васильевны и разыгранном спектакле, призванном до поры отвлечь от побега. Знала, что её отца накажут, ведь именно ему было поручено следить за женской палаткой. Любовь к отцу пересилила любовь к друзьям, вот только не в достаточной степени. Зоя слишком поздно сообщила о побеге, к тому же не смогла указать точное направление, в котором исчезли беглецы. Тем интереснее будет следить за Константином Евгеньевичем в роли обвинителя.

Покончив с тапиром, Егоров жестами приказал Баникантхе очистить стол и принести ему из лагеря письменные принадлежности. Илья Абрамович назначил себя секретарём суда и собирался вести протокол судебного заседания – сжато, на испанском языке описывать происходящее. Ведение протокола и сами завитки письменных слов должны были повлиять как на индейцев, так и на метисов. Пусть видят и чувствуют власть людей, нанявших их в экспедицию, и не забывают о неотвратимости наказания – настоящего, вдумчивого. Люди Скоробогатова не были бандитами, чтобы впопыхах и произвольно вершить чужими судьбами.

Вскоре суд был созван в полном составе. Пленников со скрученными руками и ногами усадили на колени, привязали к пенькам. Шахбан встал за их спинами. Аркадий Иванович, Константин Евгеньевич и Лизавета Аркадьевна заняли места под навесом, спиной к пруду. Четверо индейцев были отряжены обмахивать Егорова и Скоробогатова опахалами из пальмовых листьев, остальные произвольно расположились по правую и левую руку от судейского кресла: одни – стоя, другие – сидя на принесённых из лагеря ящиках. Отдельно на скамейках сидели метисы, Артуро и Покачалов. Стол Егорова располагался слева, в равном отдалении от судьи и подсудимых, спиной к пойменной низменности и лицом к святилищу.

Дмитрия, пятого из обвиняемых, связывать не пришлось. Его оставили лежать на носилках из переплетённых ветвей. Он выжил после укуса бушмейстера. Молодец. Крепкий мальчишка. Несмотря на покалеченную ногу, умудрялся поспевать за друзьями. Но выбрал сторону хлеба, не смазанную маслом. И обломал зубы. Егоров усмехнулся, довольный сравнением. А ведь Дмитрий ему нравился. В Индии они сблизились. Мальчишка говорил с ним откровенно и расцветал от похвалы, между прочим, вполне заслуженной. Своих детей у Ильи Абрамовича не было. Не то чтобы Илья Абрамович представлял своего сына именно таким, однако допускал, что после истории с Городом Солнца его общение с Дмитрием продолжится. Егоров помогал ему собирать материалы для книги, всячески подбадривал, обещал присоветовать издателя, а потом Дмитрий сбежал. Илья Абрамович запретил доктору Муньосу тратить на мальчишку даже бинты. Какой смысл? Медикаментов осталось мало, а Дмитрий всё равно умрёт. Никто не будет с ним нянчиться и ждать его выздоровления. В лучшем случае его просто оставят на луговине одного.

Расправив перед собой новенькую разлинованную тетрадь, записав дату и состав суда, Егоров с позволения Скоробогатова открыл судебное заседание и объявил о начатом разбирательстве дела. Доложил о явке, убедился, что отводов нет, и предоставил вступительное слово Артуро. Испанец, как и просил Илья Абрамович, напомнил всем, что «в любой экспедиции главная угроза исходит не от того, что снаружи, а от того, что внутри», то есть «самих участников экспедиции, чьи поступки и слова порой оказываются опаснее самых гиблых джунглей». Затем Артуро принялся тянуть что-то невразумительное, а вот закончил свою речь удачно. Порекомендовал тем обвиняемым, кому будет дарована жизнь, искупить вину верным служением экспедиции. Привёл им в пример конкистадоров, продиравшихся через здешние леса почти пять веков назад. Процитировал одного из них, а точнее, Гаспара де Карвахаля:

«Изо всех наших ранили в этом селении лишь меня одного: Господу было угодно, чтобы мне попали стрелою в самый глаз, и стрела та дошла мне до затылка, и от той раны я потерял одно око, и дело обошлось не без мучений, и в болях я тоже не чувствовал недостатка. За всё это я возношу хвалу Всевышнему, который без моей на то заслуги даровал мне жизнь, дабы я исправился и служил бы Ему лучше, чем прежде».

– Очень хорошо, – заключил Илья Абрамович и внёс в тетрадь запись о том, что Артуро призвал обвиняемых к смирению.

Вслед за Артуро слово получил Сальников, и Константин Евгеньевич принялся, как того и следовало ожидать, с жаром обличать Максима, виновного прежде всего в том, что он похож на своего отца – не только внешностью, но и поступками.

Скоробогатов, одетый в безупречно чистые рубашку с декоративными погонами и песочные брюки-карго, сидел в кресле. Откинувшись в уютный уголок между спинкой и левой боковиной, сложил обе руки на подлокотный валик и безучастно смотрел в пустоту. Кресло, сделанное на заказ, – подарок его покойной жены, Ольги Константиновны. Егоров сам помогал ей выбирать цвет кожи, размер ромбовидной стёжки на боковинах и спинке, даже форму накладок на места, где стёжки пересекались. Любимое домашнее кресло Аркадия Ивановича. Символично, что, отправившись к возрождённому Эдему, он взял его с собой.

Едва ли Скоробогатов слушал Сальникова. Его мысли были далеко от поляны – уводили под четвёртую из семи вершин, в самое сердце мглы. Егоров поморщился, подумав, что никто из прочих двадцати восьми участников экспедиции не знает о содержании дневника Затрапезного – разве что Лизавете удалось в него заглянуть. Они не понимают, ради чего рискуют жизнью. Какова ирония!

«До Затрапезного с его умом и желанием обрести подлинную свободу Аркадию Ивановичу далеко», – написал в третьей из зашифрованных тетрадей Шустов-старший. Напрасно Сергей Владимирович столь пренебрежительно вспоминал о Скоробогатове, ведь тот отнёсся к нему как к сыну и в общении с ним чуть ли не впервые после смерти жены по-настоящему ожил. Аркадий Иванович любил Шустова-старшего. Что же до Затрапезного и дель Кампо, то и Скоробогатов многим пожертвовал, чтобы отыскать их таинственное детище.

Остатки холдинга «Форталеза дель Сур» Аркадий Иванович обещал поделить между Лизаветой и Ильёй Абрамовичем, если Егоров поможет ему отыскать возрождённый Эдем, а затем выведет его дочь из джунглей. Скоробогатов понимал: домой он, скорее всего, не вернётся, что бы там ни скрывалось на месте Города Солнца. Ложь или правда в равной степени окончат его путь. Сложно представить, насколько Аркадию Ивановичу обезвкусела собственная жизнь, если он вслед за Шустовым поверил написанному в дневнике мануфактурщика Затрапезного! Впрочем, у него не было выбора. Он заставил себя поверить. История возрождённого Эдема, упорство его основателей и детальность зашифрованных записей в дневнике впечатлили даже Егорова. Илья Абрамович допускал, что они частично правдивы, и решил не довольствоваться половиной «Форталезы». Скоробогатов наиграется в своём Эдеме, а потом, когда Аркадию Ивановичу будет всё равно, Егоров расскажет об Эдеме другим людям. Пусть знают. Сердце мглы, в котором природа забавляется с природой и умеет победить саму себя, должно открыться каждому, кто захочет в него заглянуть.

Сальников, возвысив голос, вырвал Илью Абрамовича из размышлений, и он нехотя вернулся к роли секретаря – торопливо записал нелепые выпады Константина Евгеньевича, продолжавшего обличать Максима и его отца, будто Сергей Владимирович среди прочих, связанный, стоял перед ним на поляне.

Сальников дважды приближался к мальчишке. Ладонью наотмашь бил его по лицу и боязливо поглядывал на Шахбана, не понимая, какую силу ему, как обвинителю, дозволено применять. Брызжа слюной, требовал от Максима признаний и распалялся от его молчания. Салли знал: помимо прочего, решается судьба Зои. Ведь он обещал, что его дочь в экспедиции никому не помешает, будет приглядывать за пленниками и вовремя сообщит, если те задумают нечто опрометчивое. Не учёл, насколько Зоя с ними сблизилась.

«Шустов-младший молчит. На обвинения не отвечает. Значит, не знает, как их опровергнуть. Значит, в молчании признаёт вину», – записал Егоров, любуясь собственным волнистым почерком. С раздражением прислушался к плевкам Баникантхи, стоявшего за его спиной и жевавшего бетелевую жвачку. Хотел отослать его, но мельком взглянул на Скоробогатова и увидел, что Аркадий Иванович хмурится. Тонкая верхняя губа, а с ней и тоненькие полоски усов скривились в недовольстве. Скоробогатов предпочёл бы скорее выдвинуться в путь. Егоров, забыв о Баникантхе, прервал Салли на полуслове и передал слово защите.

К суду Лизавета Аркадьевна сменила экспедиционный полуармейский наряд на чёрные джинсы с декоративными потёртостями и тёмно-синюю блузку с воротником-стойкой. Вдела в уши сдвоенные серёжки с ониксом, когда-то подаренные ей Аркадием Ивановичем на день рождения. В отличие от Сальникова, Лизавета Аркадьевна говорила сдержанно, однако свои слова также обращала исключительно к Максиму. Заявила, что Максим не присутствовал на общем собрании в нижнем лагере под Икитосом, как следствие – не знал установленных Скоробогатовым правил, не слышал его предостережений. Кроме того, Максим пытался помочь друзьям, уверенный, что они в беде. При задержании не оказал сопротивления. Поднял ружьё на Титуса, но стрелять не стал. Формально был виновен в поджоге, но и тут проявил человечность, подпалив нежилую палатку. Ответственность за нанесённый им ущерб должны были разделить индейцы и метисы, замешкавшиеся и позволившие огню разрастись.

Егоров, кивая, торопился записать каждый из доводов Лизаветы. Ему нравилось, как дочь Скоробогатова играет с фактами. Даже агуаруна и кандоши, сопровождавшие речь Сальникова смешками, успокоились – следили за Лизаветой и слушали её, словно понимали русскую речь.

Решение избавиться от Максима было спорным. Шустов-младший мог пригодиться экспедиции, случись ей столкнуться с новыми головоломками или шифрованными записями Сергея Владимировича, однако он был излишне строптив. Егоров убедил Аркадия Ивановича, что Максим будет всеми силами мешать их продвижению через дождевые леса. Возможно, попытается сбежать с друзьями, а пойманный, повторит попытку. Не успокоится, пока не погибнет в джунглях сам или от пули разъярённых агуаруна. «Ягуар не может изменить своих пятен», – промолвил Егоров, прежде чем отправить Артуро в Науту поджидать там Максима. В конце концов Илья Абрамович решил, что Шустова-младшего в экспедиции вполне заменит его мать. Егоров намекнул Екатерине Васильевне, что за её непослушание расплачиваться будут Шмелёвы. Дмитрия с Анной взяли в путь исключительно для того, чтобы сдерживать её неуместные порывы освободиться.

Высказавшись в защиту Максима, Лизавета перешла к Анне, напомнив всем её покладистость, затем – к Дмитрию, не без оснований указав, что, встретив бушмейстера, мальчишка достаточно поплатился за свой проступок. Под конец Лизавета поддержала Зою и Хорхе, которого Сальников в обвинительной речи вообще не упомянул. Егоров был против участия в экспедиции излишне мягкого, улыбчивого Хорхе. Взять его распорядилась сама Лизавета. Нарочно приставила Хорхе к Анне, рассчитывая смягчить её лишения.

Когда Лизавета закончила свою речь, Егоров ещё несколько минут в тишине записывал лучшие из произнесённых ею слов.

Приближалась развязка. Все ждали решения судьи.

Солнце приятно сушило голую спину Егорова. Орошпа и Тарири продолжали обмахивать его опахалами, позволяя ему забыть о москитах, и хотелось продлить мгновения безмятежности, насытиться видом диких джунглей. Полковник Фосетт, по словам Дмитрия – мальчишка часто упоминал его имя, – утверждал, что «человек, как бы образован он ни был, однажды познав предельную простоту существования, редко возвращается к искусственной жизни, созданной современной цивилизацией». В целом сомнительное утверждение, однако Илья Абрамович не мог не признать его очарования.

Из чащи, встававшей тёмным валом в пяти-шести шагах за святилищем, доносился шелест надвигавшегося ливня. Стоило приглядеться, и становилось ясно, что шелестят не ветер, не капли дождя, а шелуха и надгрызенные плоды, которыми торопливо лакомились птицы и время от времени улюлюкавшие обезьяны. Жители леса суетились – знали, что отдых от затяжных гроз продлится недолго, и стремились насладиться им сполна.

Покончив с судебными записями, Егоров любовался сумчатыми гнёздами американской иволги, свисавшими с высоких деревьев, будто диковинные плоды на невообразимо длинной ножке, по несколько штук на одну ветку. Любовался гигантами зонтичных пальм, от корня до кроны увитыми цветущими орхидеями, и мелькавшими на их фоне котингами. Никогда прежде Илье Абрамовичу не доводилось встречать столь чудесных птиц. В них было что-то волшебное. С нежно-бирюзовым оперением, карминовым слюнявчиком, они словно выпорхнули из детских сказок. Егоров задумал поручить кому-нибудь из индейцев поймать для него котингу, чтобы рассмотреть её вблизи.

Когда заговорил Скоробогатов, Илья Абрамович с готовностью возвратился к тетради. Знал, что Аркадий Иванович будет лаконичен, и, готовый пожертвовать завитками почерка, надеялся записать его слова все до единого.

– Вы знали, на что идёте. Не правда ли? – выпрямившись в кресле, с непоколебимой уверенностью в собственной силе произнёс Скоробогатов. – Я обещал, что вас не тронут, если вы будете следовать тому, что вам говорят. Я сдержал обещание. К вам относились с уважением. Вас кормили, вас защищали. Я обещал наказывать тех, кто ставит под угрозу экспедицию. Это обещание я тоже сдержу. Вы прекрасно знаете, за какие ошибки и грехи поплатитесь, не буду их перечислять.

Последовало тягучее ожидание. В нём таилась занесённая палачом секира. Точнее, занесённый нож Шахбана. Прекрасный нож с кожаной наборной рукояткой, с лезвием из порошковой стали, которое Шахбан вчера точил с такой заботой. Нож ему ещё в Икитосе передал Артуро.

– Вы понесёте наказание, – наконец заключил Аркадий Иванович. – И для каждого оно будет своим. Кто-то поплатится жизнью, кто-то – страхом перед смертью, а кто-то муками совести. Вы, Максим Сергеевич, стали главной причиной наших затруднений. Устроив побег, вы взяли на себя ответственность за ваших друзей. Ну что же, не время её снимать. Я сделаю вам одолжение. Покажу, к чему бы неизбежно привело ваше бегство. К смерти тех, о ком вы заботились. Джунгли забрали бы жизни всех четверых. Я поступлю более милосердно. Отниму только две. Посмотрите на тех, кто рядом с вами. Подумайте, что вас связывает. И назовите два имени. Шмелёва Анна Васильевна? Шмелёв Дмитрий Васильевич? Сальникова Зоя Константиновна? Хорхе Виго Флорес? Кто из них умрёт?

Скоробогатов замолчал. В тишине чувствовался отголосок заданного им вопроса. Егоров поёжился от удовольствия. Аркадий Иванович не хотел рисковать и взамен пропавшей Екатерине Васильевне планировал приберечь усмирённого Максима. Убивать беглецов бессмысленно. Следовало оставить одного или двух, чтобы Шустов-младший из страха за их жизни, измученный угрызениями совести за тех, кто уже погиб по его вине, покорно выполнял всё, что ему поручит Аркадий Иванович. Замечательная комбинация.

– Я вам помогу. – Скоробогатов устало откинулся на спинку кресла. – Из четырёх одно имя беспокоит вас меньше. Ваш выбор очевиден.

Аркадий Иванович кивнул. Прежде чем Максим успел отреагировать, Шахбан казнил Хорхе.

Индеец вздёрнулся, не имея возможности перехватить рассечённое горло. С силой рванулся из связывавших его верёвок. Завалился набок. Весь скукожился в луже собственной крови, перекрасившей метёлки плауна в красное, и продолжал судорожно то вытягивать, то подгибать ноги.

Егоров внёс в судебную тетрадь запись о сделанном Шустовым-младшим выборе. Логичный выбор, с таким не поспоришь. Хотя Илье Абрамовичу было жаль несчастного Хорхе. Индеец знал уйму способов приготовить самую разнообразную живность. Именно Хорхе уговорил Егорова попробовать обезьяний суп.

Сальников весь изъёрзался на складном стуле. Баникантха громко чавкал. Лизавета сидела прямо, но голову не поднимала, смотрела себе в ноги. Артуро и метисы молча следили за происходящим. Бледные, напуганные, не сводили глаз с умиравшего Хорхе. Четверо индейцев, обмахивавших Скоробогатова и Егорова, продолжали заниматься своим делом. Остальные индейцы о чём-то оживлённо перешёптывались, подтрунивали друг на другом и посмеивались над позой, в которой в конце концов замер бездыханный Хорхе. Дмитрий, лежавший на носилках, был в сознании, понимал, что именно случилось, однако не пробовал привстать и насладиться зрелищем.

– «Кто я такой, чтобы жаловаться на волю Провидения?» – закрыв глаза, начала шептать Зоя.

Егоров с интересом прислушался к её словам.

– «Великое колесо судьбы катится и сминает всех, кто под него попадает, – кого раньше, а кого позже; не имеет значения, когда именно, но все мы окажемся под ним».

Любопытные слова. И вполне уместные.

Анна стояла на коленях, опустив голову. Её светлые волосы расползлись, целиком скрыли её лоб и лицо. Не удавалось понять, плачет она, молится или вовсе заблудилась в тумане безумия. Аркадий Иванович верно подметил: наказание страхом – тоже наказание.

– Первый выбор вы сделали… – вновь заговорил Скоробогатов.

– Я ничего не выбирал, – твёрдо произнёс Максим.

Его первые слова за весь день.

– Ваше молчание, Максим Сергеевич, было красноречивым. К тому же вы не пытались оспорить сделанный выбор. Значит, полностью его поддержали. Правила игры простые. А теперь назовите второе имя.

– Меня не интересуют ваши правила. И я не буду по ним играть. Чёрт возьми, это вообще не игра. Неужели это вас забавляет?

Максим отвечал на удивление сдержанно. Он повзрослел с тех пор, когда в последний раз стоял связанный перед Аркадием Ивановичем. Не торопился его оскорблять, не кричал, не ругался. Очевидный прогресс. Блуждания по джунглям и трёпка, которую ему устроил Артуро, пошли мальчишке на пользу.

– «Нет, мы не простираемся перед этим колесом ниц, уподобляясь несчастным индусам, – продолжала шептать Зоя. – Мы бросаемся из стороны в сторону, молим о милосердии, но взывать к оному тщетно, ибо неумолимая судьба не ведает пощады и в своём неостановимом движении сокрушает всё и вся».

– Ваш выбор очевиден, – без нажима заключил Скоробогатов. – Перед вами три друга. Один из них в любом случае умрёт. Он тяжело болен. По вашей милости. Продолжить экспедицию не сможет. Вернуться тем более.

– Нет! – крикнул Максим. – Вы своё получили. Мы… Не трогайте никого, и я вам помогу. Даю слово. Не буду сопротивляться, пойду с вами до Города Солнца и там, если понадобится, пальцами буду копать землю, чтобы отрыть для вас его тайны. Но не трогайте больше никого!

– Любопытно, – утомлённый затянувшимся разговором, протянул Аркадий Иванович. – Играть по правилам вы не хотите, но торгуетесь. Вам, Максим Сергеевич, не хватает выдержки вашего отца. Если уж ввязались в игру, будьте готовы принять поражение. Или будьте умнее, чтобы не проигрывать. Научитесь жертвовать меньшим, чтобы получить большее. Никто не мешал вам оставить раненого друга в лесу и спрятаться – сохранить свободу себе и остальным. Ваш отец любил повторять, что «человек может поступать, как ему угодно, если он согласен нести за это ответственность». Ну что же, вы поступили, как было угодно вам. Наслаждайтесь ответственностью.

– «Из мрака мы явились, и во мрак мы уйдём».

– Ваш выбор мне ясен. Не одобряю его, но принимаю. Потому что обещал последовать ему.

– «Как птица, гонимая во мраке бурей, мы вылетаем из Ничего».

– Дмитрию вы сохраняете жизнь.

– «На одно мгновенье видны наши крылья при свете костра, и вот мы снова улетаем в Ничто».

– С Анной вас многое связывает. Следовательно, вы называете имя того, кто вас предал.

– «Жизнь – ничто, и жизнь – всё».

– Понимаю. Нелегко найти силы простить. Хотя в данном случае это нелогично. Вы могли убить двоих, в итоге умрут трое. Из-за вашего упрямства.

Скоробогатов кивнул.

Шахбан левой рукой перехватил подбородок Зои. Не позволял ей дышать и говорить, скрыл под рукавом пёструю татуировку колибри. Затылок девочки уткнулся ему в ноги. И Шахбан полоснул Зою по шее. Лезвие прошло слишком мягко, без сопротивления. Будто и не задело шею. Но следом пролилась кровь. И Шахбан отстранился. Позволил Зое упасть набок рядом с бездыханным Хорхе и дрожащим от ужаса Максимом.

Зоя хрипела, давилась. Илья Абрамович видел её ослеплённые болью, выпученные глаза. Ничем не мог ей помочь.

Казнь состоялась.

Егоров, отвлёкшись от протокола судебного заседания, посмотрел на Сальникова. Константин Евгеньевич вцепился руками в пластиковое сиденье стула. Его лицо, и без того изуродованное шрамами и ожогами, выцвело, исказилось безголосой мукой и стало лицом мертвеца, будто его кровь выхлестнулась вместе с кровью дочери.

Бедная девчонка. Видела смерть и мучения матери, видела мучения и безумие отца. Мучилась сама, толком не понимая, кто и почему обрёк её на страдания. Могла стать сильнее, но так и выросла – поломанная, изувеченная изнутри больше, чем снаружи. А теперь умирала. И её смерть была такой же глупой и бессмысленной, как и вся прожитая жизнь.

Илья Абрамович понимал, что Скоробогатов с минуты на минуту уйдёт в палатку – прикажет сворачивать лагерь и выдвигаться в путь, поэтому отвлёкся от вида умиравшей Зои и поторопился завершить работу с тетрадью. Намеревался под конец собрать подписи метисов. Как свидетели, они должны были заверить подлинность сделанных им записей.

Егоров спешно конспектировал последние слова Максима, отправившего на смерть Зою. Девчонка продолжала издавать неприятные звуки и в агонии прощалась с собственной жизнью, когда возле Ильи Абрамовича что-то глухо хлопнуло. Словно порвалась туго натянутая верёвка. Охнул стоявший рядом Баникантха. Краем глаза Егоров увидел, как тот начал пятиться, а потом повалился навзничь. Илья Абрамович поначалу решил, что Баникантха оступился, готовился прикрикнуть на него. Когда же Орошпа и Тарири, побросав опахала, отпрыгнули в сторону, когда заголосили сидевшие поблизости индейцы, Егоров и сам вздрогнул от испуга. Вскочил со стула, уверенный, что к нему, никем не замеченная, подкралась змея. Увидел, что Баникантха лежит на спине. И в груди у него, чуть ниже ключицы, торчит древко оперённой красными перьями стрелы.

Глава тринадцатая. Тени гнева

Нападение шестидневной давности и смерть Баникантхи всех переполошили. Лиза тогда была уверена, что увидит несущихся из полумрака джунглей разъярённых туземцев, но стрела оказалась единственной. Отследить человека, выпустившего её, не удалось. Егоров с такой прытью, голый по пояс, занырнул под пластиковый стол, словно его столешницу не могли пробить ни стрелы, ни копья; не показывался, пока его не подозвал Лизин отец, а часом позже успокаивал всех с невозмутимым видом. По словам Егорова, экспедиция столкнулась с кучкой аборигенов, сделавших двухметровый куб и четырёх угловатых истуканов своим дикарским капищем. Аборигены терпели чужаков, а потом огрызнулись, увидев, что те смеют приносить кровавые жертвы местным богам. Прозвучало не очень убедительно.

Лиза думала, кто-нибудь из нанятых индейцев непременно сбежит. Никто не сбежал. Кандоши и агуаруна как миленькие последовали за остальной группой. Вместе спокойнее. Лагерь свернули за час. Выдвинулись в поспешности, словно в километре оттуда их ждали королевские номера в пятизвёздном гостиничном оазисе. Баникантху не похоронили. Оставили лежать со стрелой в груди.

Баникантха никогда не нравился Лизе. Его покрасневшие, налитые туманным довольством глаза, и бордовые от бетеля дёсны, и коровья покорность, с которой он сносил любые оскорбления, – это и многое другое, включая общую червеподобность, отталкивало от индийца. Но Лизе было его жаль. Даже такого, как Баникантха, найдётся кому оплакать. Всю экспедицию он шёл неприкаянный. Смешно, но в джунглях индиец продолжал одеваться в неуместную здесь долгополую рубашку, будто лишь ненадолго выглянул за границы Ауровиля прогуляться по ближайшему парку. Его не приняли ни метисы, ни индейцы. Рядом не было даже сикха Сатунтара, отказавшегося лететь в Перу и в последний момент решившего сбежать от людей Скоробогатова из Ауровиля к родителям в Амрицар. Баникантхе оставалось прислуживать Егорову да терпеть выходки Салли. В Пудучерри у него жена и две дочки. Следят за крохотной, на пять номеров, гостиницей, которую арендовал и обустроил Баникантха. Работа на людей Скоробогатова помогла его семье уйти с улиц. Завидев Аркадия Ивановича в верхнем лагере под Икитосом, индиец повалился на колени. Молитвенно сложил руки и, весь в слезах, принялся благодарить Скоробогатова. А теперь его убили. Он мёртв. Как и Зои. Как и Хорхе.

Всё зашло слишком далеко.

Экспедиция осталась без спутниковых телефонов, лишилась части людей и снаряжения, но непоколебимо продвигалась вперёд. Продиралась сквозь колючие заросли, на тросах и в плоскодонках переправлялась через речные разливы, вырубала на своём пути переплетённые ветви и лианы. Последние куры, не выдержав влажного климата, издохли и отправились в котлы. Последние вьючные мулы пали от болезней, пришлось распределить их ношу среди людей. Каминное кресло и ящики со взрывчаткой перекочевали на спины носильщиков.

Утомление одолевало.

К середине января Макавачи обещал начало сухого сезона, а значит, ещё три недели предстояло идти под ливнями. У Мехии, помощника доктора Муньоса, позавчера случился срыв. Парень был совсем молодой, ровесник Лизы. Завалился в лужу под древовидным папоротником и сказал, что больше не сделает ни шагу. Плача, предлагал пороть его, клеймить раскалённым клеймом и резать ножом. Вставать отказывался. Доктор Муньос провёл с ним полчаса, прежде чем подействовало успокоительное. Мехия постепенно опомнился. Оставленные под охраной двух агуаруна, они вскоре нагнали экспедицию – сейчас группа продвигалась не столь резво и упорядоченно, как в первые дни. О поддержании общего строя никто не говорил. Случалось, отставшие набредали на уже подготовленный ко сну лагерь. Расплачивались ночным дежурством.

От Омута крови в экспедицию отправились тридцать пять человек. Их число сократилось до двадцати семи. В ближайшую неделю джунгли могли забрать ещё двоих или троих. Хинеса Эрнандеса подкосила перемежающаяся лихорадка, по утрам и вечерам ударявшая по нему жаром и болями то в груди, то в животе, то в ногах – всякий раз жалобы метиса отличались. Лекарства доктора Муньоса ему не помогали. Эрнандесу, как и Диасу, страдавшему от дизентерии, нужен был отдых.

Хуже всего приходилось Диме. Скоробогатов хотел оставить его возле истуканов, и Лиза не спорила с отцом. Когда же Максим, одолев презрение и гнев, пришёл к Аркадию Ивановичу со словами, что готов лично нести Диму на себе, Лиза поддержала Максима. Приказала доктору Муньосу перед отправлением осмотреть Диму, сделать ему уколы. Отец запретил кому-либо из своих людей прикасаться к носилкам, которые Максим наспех укрепил и обмотал кусками брезента.

Максима заставили гнуться под тяжестью рюкзака и нескольких вещевых сумок. Нагрузили его как обычного носильщика из кандоши. Рюкзак и сумки не помешали Максиму в паре то с Аней, то с Покачаловым тащить носилки с Димой. Они обособились от остальной группы, хотя Покачалов по-прежнему наведывался в палатку Скоробогатова и участвовал в общих собраниях.

Вчера Дима впервые попробовал идти сам. Его ноги за дни вынужденного бездействия отчасти зажили, но слабость не позволила пройти и нескольких километров. От трости не было толку, а сделать Диме костыли никто не взялся.

Максим с Аней и Димой ночевали в бывшей женской палатке, её теперь устанавливали вплотную между тентами агуаруна и метисов, хотя за прошедшие четыре дня пленники едва ли задумывались о побеге. Были подавлены смертью Зои и Хорхе, к тому же истощены из-за болезней и необходимости тащить носилки.

Лиза иногда подсаживалась к ним после ужина под костровым тентом. Не пыталась с ними заговорить. Не пыталась выведать у Максима, что же с ним случилось в Пасти каймана и как ему удалось выжить – судя по горбинке сломанного носа и приметной хромоте, Артуро действовал жёстко, хоть и бестолково. Лиза молча прислушивалась к их усталым разговорам. Следила, как Аня ухаживает за братом, как ведёт себя с Максимом: отдыхает, положив голову ему на колени или плечо, общается с ним улыбками, растирает ему затёкшие плечи. Между ними не было особой нежности, но чувствовалось доверие.

Лиза вспоминала поцелуй Максима в клушинском лесу. Под весенние крики птиц, под отдалённый шум гудевшей автострады. Вспоминала его осторожные прикосновения. Не знала, могла ли, да и хотела ли оказаться на месте Ани. Лишиться всего, в том числе надежды на спасение, но обрести… безраздельную и не пугающую тебя привязанность. Впервые в жизни отпустить окружающий мир, не пытаться его контролировать и знать, что тебя защитят. Потому что ты – это два сердца, два сознания, две души. Как в той дурацкой арабской притче. «Открой двери, это я». – «Прости, для нас двоих тут нет места». – «Открой двери, это ты». – «Проходи, двери открыты». Или не дурацкой… Лиза никогда её не понимала.

Удивляло, с какой заботой все, несмотря на усталость, обращались с Димой. Даже Покачалов, при его сварливости, трусливости, каждый вечер без оглядки на людей Скоробогатова развлекал Диму разговорами о древней цивилизации чавин. Рассказывал, как историки пытались разрешить тайну их неожиданного расцвета после восьми веков, проведённых в сельве, и как заодно пытались в целом объяснить зарождение цивилизаций Центральной и Южной Америки.

– Многие не верят, что цивилизация тут зародилась самостоятельно. Не было предпосылок, – промокая шелушащиеся, покрытые красными нарывами шею и лоб, говорил Покачалов. Последние недели он не брился из-за сходившей тонкими лоскутами кожи. – Ну, выращивать картошку, одомашнить всяких лам и альпак ещё куда ни шло, но вот чтобы прокладывать оросительные каналы, строить храмы вроде чавинского с их акустическими системами, а заодно заниматься художественной скульптурой – уже чересчур. Никто не знал, как объяснить скачок в развитии чавин и прочих доинкских народов, в итоге напридумывали теорий. Сержа они забавляли. Там сплошная хохма. Взять того же де лас Касаса. Он серьёзно писал, что жители Нового Света – потомки потерянных десяти колен Израилевых. Эти колени, значит, умудрились переплыть через океан и на диком берегу основали новую цивилизацию, заодно переделали под неё дикарей. Я же говорю, хохма.

Когда Лиза садилась рядом, разговор стихал – Максим и его друзья чувствовали её интерес, – но потом неизменно возобновлялся. Им было всё равно. Пусть слушает. А Лиза ковыряла облупившийся чёрный лак на ногтях, теребила голову потрёпанного резинового Стича – брелок, который они с мамой выиграли в парижском Диснейленде. Лиза после той поездки во Францию пошла в первый класс. На следующий год мама умерла.

– Да там чего только не придумали, – ухмыляясь, продолжал Покачалов. – Католические авторы писали, что американские индейцы – потомки сыновей Ноя. Ацтекский Кецалькоатль со своими пёрышками, естественно, – Иисус Христос. Такой, каким его запомнили туземцы. Даром что изображение креста появилось в Мексике лет за тысячу до нашей эры. Другие писали, что культуру в Новый Свет в допотопные времена принесли атланты или муанцы…

– Муанцы? – удивилась Аня.

– Ну да, муанцы. Жители затонувшего континента Му, которые успели заодно прорыть канал под Андами – он выводил из Тихого океана прямиком в Амазонию. Это объясняло, почему на пустынном побережье вдруг в древности стали популярны животные и растения из джунглей.

– Изображения анаконды, каймана и ягуара, – кивнул Дима, полулежавший на носилках с подсунутым под поясницу брезентовым валиком. – Их принесли чавинцы.

– Чавинцы не чавинцы, не знаю, тут надо с Шустовым говорить, – вздохнул Покачалов. – Серж до посинения копался в этих историях. Но чуши там предостаточно. Например, Штейнер писал, что атланты умели летать на собственных летательных аппаратах, которые работали на энергии произрастающих семян. Каково? Почти так же забавно, как Лось, улетевший на Марс в межпланетной консервной банке.

– Лось? – не поняла Аня.

– Не обращай внимания. В общем, захочешь повеселиться, читай Штейнера или какого-нибудь Чёрчворда. И всё тебе с чавин станет ясно.

– Заправляли баки семенами кукурузы и летали через горы? – усмехнулся Дима.

– А что? – Покачалов пригладил длинные сальные волосы, отчасти скрывавшие проплешину на его макушке.

– И отца в самом деле интересовали атланты и… как их там? – спросил Максим.

– Муанцы, – рассмеялся Покачалов. – Это так, забава. Почитать да посмеяться. Нет, его интересовало нечто более… вразумительное.

Максим не избегал Лизы, не замыкался, когда она с ним заговаривала, однако держался от неё в стороне. На вопросы отвечал уклончиво. Не пытался использовать их прежнюю близость, чтобы выгородить друзей. И Лиза была ему благодарна. Общение с Максимом ослабило бы её, отвлекло бы на неуместные чувства.

– Находились умники. Писали, что цивилизацию Нового Света основали египтяне, – продолжал перечислять Никита. – Якобы корабли фараонов прошли по Северному Пассатному течению. Или в том месте океана, где от африканского Сьерра-Леоне до Бразилии меньше трёх тысяч километров. Течение могло вынести к берегам Южной Америки и финикийцев на их замечательных таршишских судах. Корабли они, кстати, строили отличные. Было у нашей «Изиды» одно дельце по финикийцам, да… В общем, разгадок для чавинской тайны предостаточно. Выбирай любую. А за добавкой обращайся сам знаешь к кому.

– Сам знаешь кто обойдётся, – без улыбки ответил Дима.

В отличие от Лизы, Покачалов и Шмелёвы знали о Пасти каймана многое. По меньшей мере, Артуро они избегали. Вели себя так, будто его не существует. После смерти Рауля испанец впал в уныние. Общался с метисами, но не находил в них отклика. В итоге молча выполнял поручения Ильи Абрамовича и, надо полагать, берёг силы для Города Солнца, которым был одержим ничуть не меньше Аркадия Ивановича. Кажется, мечтал, что Скоробогатов поделится с ним богатствами. Может, и поделится. Вот только принесёт ли это Артуро счастье?

Вчера экспедиция обнаружила в зарослях лопоухого потоса ещё один конгломерат-указатель, украшенный символами возрождённого Эдема. Никита не ошибся в подсчётах. Четвёртая вершина задала верное направление. Без карты отыскать в джунглях указатель невозможно. Проворный Куньяч из агуаруна сделал это. Значит, подобных конгломератов здесь таилось немало – едва ли случайность вывела его на единственный из них. И значит, экспедиция приближалась к границам Города Солнца. До заката тогда оставалось не меньше трёх часов, но отец Лизы приказал разбить лагерь. Хотел, чтобы каждый из участников экспедиции лично осмотрел конгломерат, провёл рукой по выбитым желобкам и успокоился. Они не заблудились. Не бредут в неизвестность. И цель рядом.

С приближением к горному хребту лес становился суше. Под излучинами рек чаще попадались галечные отложения, в межень, надо полагать, превращавшиеся в каменистую отмель. Берега делались выше, горбились высокими скальными выходами. До путников чаще доносился шум водопадов и пенистой стремнины.

Старая туземка не объявлялась. Ни ловушек, ни раскрашенных в красное ленивцев. Максим заверил Егорова, что был один, не настораживал самострелов и не знал их происхождения. Лиза ему поверила. Слишком много им встретилось ловушек, и слишком искусно они были установлены. После смерти Баникантхи в словах Шустова-младшего никто не сомневался. Все постепенно успокоились, решив, что опасности остались позади вместе со святилищем, однако на шестой день, когда луговина с истуканами уже казалась далёкой, а произошедшее на ней – нарисованным страхами и беспокойной фантазией, случилось второе нападение.

Лиза тогда нарочно отстала от авангарда. Утомилась от молчаливой сосредоточенности отца и надоедливых замечаний Егорова, которыми он подгонял прорубавших путь индейцев. Пропустив вперёд Ортиса, Перучо и других метисов, Лиза с интересом подметила ночных обезьянок. Разбуженные шумом экспедиции, они лениво выглядывали из дупла или таились в листве – с подозрением следили за перемещением человека. Корни дерева были усыпаны остатками их позднего ужина: косточками, шелухой и чашечками от жёлтых, размером с жёлудь плодов.

В кустах, сплетённых из десятка разнообразных растений, суетились птички-пендолы. Их перекличка напоминала лазерную перестрелку из «Звёздных войн» – оглушающую и однообразную. Певчих птиц в джунглях было мало, а те из них, что попадались Лизе, не справлялись с простейшими мелодиями, пробовали тянуть нечто напевное, но сбивались на громыхание или треск.

Тёмно-синий хохлатый головач, одиноко восседавший на лиане, провожал экспедицию заунывным гулом. Лиза задержалась, чтобы рассмотреть его причудливый панковский хохолок и покрытый перьями разбухший галстук – нелепый шейный нарост, который время от времени распушался, превращаясь в подобие громадной еловой шишки. Лиза ждала, надеясь увидеть полёт головача – не представляла, как он на лету управляется со своим галстуком. Её обогнали носильщики кандоши. Следом проскочил Сальников. Потеряв дочь, Константин Евгеньевич замкнулся. Кажется, толком не произнёс с тех пор ни единого слова. Лиза опасалась, что он задумает отомстить Максиму – убьёт его или покалечит, но Салли бездействовал. Что-то в нём надломилось. Нечто такое, что в последние годы поддерживало его искорёженную жизнь.

Лиза, не дождавшись от головача ни полёта, ни малейшего перемещения по лиане, вынужденно пошла вперёд – услышала за спиной голоса Максима, Димы и Ани.

Прошло почти две недели после встречи с бушмейстером. Дима постепенно ожил. Лекарства доктора Муньоса помогли ему преодолеть слабость. На его счастье, экспедиция продвигалась медленно, застревая возле каменистых берегов и в тягучих зарослях – ослабленным индейцам с трудом удавалось через них прорубиться. Дима чаще спускался с носилок и, напоминая себя прежнего, каким Лиза знала его в Москве, донимал Максима разговорами. Впрочем, как бы Дима ни окреп, шансов пережить второе нападение туземцев у него было немного.

Лиза удивлялась умению Максима и Шмелёвых прятаться в своём скромном мирке, надёжно защищённом от окружающего мира звуками их неуместного смеха. Словно не было двух месяцев пути, не было смертей, истощения и страха перед диким лесом. Они тоже страдали, знали вкус отчаяния, но умели вдруг опустить вокруг себя непроницаемую ширму беззаботности – укрывались за ней на пару минут, на полчаса, на час и потом смелее смотрели вперёд. Лиза так не умела.

Перешагивая через корни и обрубки лиан, Лиза смотрела по сторонам. Если и заметила странное движение в глубине зарослей, то не придала ему значения. Думала о том, что в джунглях деревья одного вида почти не встречаются рядом. Не растут рощами и выраженными купами. Каждое вырастает там, где ему удалось отвоевать клочок земли и клочок неба. В натужной тесноте, не оглядываясь на соседей, деревья тянутся вверх в одиночестве, без дружеской поддержки. Здесь каждый сам за себя. Никаких уступок. Совсем как в их экспедиции, вроде бы ведущей к одной общей цели, но вобравшей в себя людей с разными историями и желаниями. Сальников, Покачалов, Макавачи, Тарири, Егоров… и другие – все они жили отдельной жизнью. Даже Шахбан, с юности верный Скоробогатову и сейчас отправленный Аркадием Ивановичем за отставшей Лизой, существовал обособленно.

Восемь лет назад ему почти удалось схватить Шустова-старшего. Тот неожиданно вернулся в Россию. Следил за бывшей семьёй издалека. Мысленно прощался с ней. Люди Скоробогатова не знали, что он приехал передать Екатерине Васильевне картину Берга, но выследили его. Не оставили ему шанса. А Сергей Владимирович умудрился сбежать. Заметая следы, устроил пожар в арендованном доме на окраине Ярославля. В огне погиб старший брат Шахбана, работавший на Скоробогатова с первых дней его пребывания в Испании. Сам Шахбан обгорел, но выжил. Пытался вытащить брата, в итоге угодил под обрушившуюся балку. Левую руку Шахбана – от локтя до плеча – покрыли ожоги. В остальном он отделался переломами. Был уверен, что Скоробогатов не простит осечки: когда ещё представится шанс подобраться к Шустову? Однако Аркадий Иванович не бросил Шахбана. Навестил его в больнице. Привёл с собой и четырнадцатилетнюю Лизу. Когда она осторожно коснулась обезображенной руки Шахбана и пожелала ему скорее выздороветь, по его щекам потекли слёзы. Никогда больше Лиза не видела Шахбана плачущим. И плакал он, конечно, не от боли. От бессилия что-либо изменить. Ожоги Шахбан прятал под плотными рукавами пиджачного костюма. Даже Егоров впервые увидел их лишь в экспедиции, где невозможно было укрыть от других своё тело.

Шустов, выкрав карту из дневника Затрапезного, изменил и перемешал судьбы многих людей. Одним принёс страдания, другим позволил обрести цель, а значит, смысл жизни. Сергей Владимирович ломился вперёд, не останавливался, чтобы оглянуться, и не представлял, что творится за его спиной. Не видел, какие сотрясения вызывает каждый его шаг. Была ли тут вина Шустова? Этого Лиза не знала. Он шёл к мечте. Ведь и дом в Ярославле Сергей Владимирович поджёг, не догадываясь, что братья Алиевы сунутся туда в надежде уберечь от огня брошенные им документы и оправдать свой провал перед Скоробогатовым.

В экспедиции Шахбан охранял Аркадия Ивановича. Лишь ненадолго отходил привести себя в порядок или, как это было сейчас, вернуть в авангард замешкавшуюся Лизу. Скоробогатову не нравилось долгое отсутствие дочери.

Шахбан не спеша обогнул носильщиков кандоши и остановился. Одетый в зелёный костюм-«горку» с цельнокроеным анораком и брюками на подтяжках, стоял выпрямившись, пальцем сковыривая грязь с рукава. Всегда следил за костюмом, по возможности стирал его и штопал, однако не мог одолеть солевые разводы на палаточной ткани. Поджидая Лизу, ослабил верхние регулировочные ремни и позволил рюкзаку, при стати Шахбана смотревшемуся не столь громоздко, чуть отклониться от спины. В образовавшийся зазор едва ли заглянула прохлада. Ветра не было. Воздух прел вместе с влажными джунглями.

Прежде Шахбан без слов пропускал Лизу вперёд. Устремлялся за ней следом. И вместе они, ускорившись, нагоняли Скоробогатова. На этот раз, когда Лиза поравнялась с Шахбаном, из глубин леса раздался размашистый трубный гул, и все остановились.

Ни одна птица, ни один зверь не могли поразить чащобу подобным звуком.

Гул оборвался. В ответ, пробудившись от полуденной духоты, затрепетал лес. С ближайших ветвей взвились прежде никем не замеченные птицы. Обезьяны, побросав найденные плоды, принялись беспокойно голосить и, словно одержимые, перебегали с ветки на ветку.

Экспедиция в недоумении замерла. Индейцы растерянно всматривались в кроны пальм и пушечных деревьев. Впереди больше не раздавался стук мачете. Сзади прекратился разговор Максима и его друзей.

Шахбан оттолкнул Лизу прежде, чем она поняла, что происходит. От неожиданности и силы толчка лязгнули челюсти. Лиза упала навзничь. Ударилась о выпиравшие корни. Ободрала кожу на ладонях. Перепачкалась. Взъерошенная, ошеломлённая, лежала в грязи. Чувствовала, как на вспыхнувшее лицо падали мягкие капли с утра присмиревшего дождя. Подумала, как нелепо выглядит. Подумала, что Максим на неё смотрит.

Уставилась на Шахбана.

Увидела торчавшую в его левом плече стрелу.

Древко из пальмового дерева.

Красные перья.

Мимолётная глухота сменилась криками. Стрелы летели беззвучно. Лиза не различала, откуда они появляются. Только видела, как грудь согнувшегося под ношей Тарири мгновенно украсилась россыпью красных перьев. Кандоши попятился. Поджав подбородок, силился рассмотреть раны. Вёл руками в воздухе и пятился до тех пор, пока вокруг него не сомкнулась занавесь нерасчищенных зарослей. Спиной опрокинулся в них, как опрокидываются в воду.

Две стрелы попали в днища перевёрнутых плоскодонок – прошили их с пружинистым хлопком и задели прятавшихся под ними индейцев. Ещё несколько стрел впились в их рюкзаки. Чей-то испуганный вскрик. Вопль. Отрывистые команды на языке агуаруна. Лиза растерянно вела головой, осматривая происходящее. Видела, как к ней шагнул Шахбан. И, прежде чем он навалился на Лизу, прикрывая её своим телом, она увидела их. Теней. Теней гнева.

Они стояли между деревьями. Воплощённые образы безумных картин Оскара Вердехо. Безголовые человекоподобные фигуры с разъярённым лицом на обнажённой груди. Изуродованные волей болезненных богов и в агонии непрекращавшейся боли нападавшие на любого, кто приблизится к великой тайне – mysterium tremendum, охранять которую они были созданы многие века назад.

Шахбан вдавил Лизу в землю. Горбатые корни впились в поясницу и шею. Лиза не шевелилась, не сопротивлялась. Вдыхала горький запах дыма от бороды Шахбана. Пот его взмокшего тела. Отдающее дрожжами дыхание. Слышала крики обречённых на смерть людей. Запоздалые выстрелы винчестеров.

Сельва второй раз дрогнула под призывным трубным гулом. Так звучал рог, созывавший теней на кровавую жатву. Экспедиция Скоробогатова терпела поражение. Они искали древние предания чавин, однако не были готовы столкнуться с их оживающим на глазах древним ужасом.

Глава четырнадцатая. Западня

Марден сказал, что для Димы, укушенного бушмейстером, определяющими станут первые три-четыре часа. Дима выжил. Когда ему прижигали открытую рану на щиколотке, потерял сознание и не приходил в себя до рассвета. Очнувшись, бредил. Плакал. Звал Аню, принимался говорить о своём отце, Василии Игнатовиче. В такие минуты Максим оставлял Шмелёвых наедине. Аня не отходила от брата. С побледневшим от усталости лицом, изредка проваливаясь в забвение, отгоняла от Димы муравьёв, следила, чтобы под его повязку не забрались кровососущие твари. Отдыхать отказывалась и не позволяла Екатерине Васильевне её сменить. Лишь к вечеру нового дня, сама того не заметив, уснула возле брата. Максим бережно перенёс её в свой гамак и укрыл от москитов куском влажной ткани.

Марден был прав: отправленные по их следу агуаруна могли появиться в любой момент. Но Максим уже принял решение. Не было соблазна обдумать его, прислушаться к голосам мамы или проводника. Он знал, как должен поступить. Заявил, что не уйдёт, пока Дима не оправится. Хотел, чтобы мама, Аня, Хорхе и Марден с Лучо укрылись километрах в пяти от их с Димой вынужденной стоянки. Вместе с проводником соорудил для Димы носилки, чтобы перенести того в место более сухое, однако выдвинуться таким образом в дальний путь было невозможно. Диме требовался покой. К тому же с носилками они бы далеко не ушли: расчищали бы тропу, затем возвращались бы за Димой и протискивали носилки через узкую просеку. Они бы вымотались. Хорхе и мама послушались Максима – отправились в укрытие вместе с Марденом и Лучо. Аня уходить от брата отказалась. Максим не настаивал.

Аня изменилась. Родная, понятная и всё же иная. В минуты отдыха Максим, затаившись, следил за ней. Восхищался тем, что, несмотря на общее истощение, в её глазах нет отрешённой поволоки. Аня смотрела трезво, не прячась за собственной болью. Но испытания не ожесточили её. Когда Дима по-настоящему очнулся от метаний на зыбкой границе яви и кошмаров, Аня приветствовала его улыбкой. Улыбка, как и прежде, была мягкой, искренней. Со стянутыми в тугой хвост сальными волосами, грязью под ногтями, обутая в чёрные сапоги из толстой резины и одетая в приталенный рабочий комбинезон, застёгивавшийся на молнию под подбородок, Аня едва ли напоминала девушку, которую Максим впервые увидел почти год назад. Её лицо и тело за последние месяцы вытянулись, заострились. Несмотря на корки застаревших болячек, бугристую сыпь и воспалённые порезы, она была действительно красивой. Испарения терновых джунглей и изматывающие дожди окончательно смыли с Ани городскую ухоженность, впервые обнажили для Максима её природную красоту, которая проявлялась во всём: в движениях, в голосе, даже в том, как Аня дышала и как смотрела.

Максим не сомневался, что, вернувшись домой, Аня в несколько дней преобразится, оставит экспедиционную грязь воспоминаниям и вернётся к прежним мечтам о тёплой серединке с друзьями и новогодними игрушками, однако прежней никогда по-настоящему не станет.

«Предложение отправиться в путешествие теперь её не испугает». – «Вы на грани гибели, в сотнях километрах от ближайшего поселения, а ты планируешь новое путешествие?» – «Не то чтобы планирую… Просто видел архивы „Изиды“. Думаю как-нибудь туда заглянуть». – «Ты это не всерьёз». – «Почему же?» – «В тебе говорит слабость. Не позволяй себе отвлечься пустыми фантазиями. Не развлекай себя мыслями о том, что будет: как вы вернётесь, станете или не станете прежними, будете ли общаться и куда отправитесь». – «Это помогает». – «Это мешает сосредоточиться. Уходишь мыслями в фантазии, значит, теряешь контроль. Можешь совершить ошибку и погибнуть. В джунглях не бывает мелочей». – «Невозможно всегда оставаться сосредоточенным. Иногда нужен отдых». – «Как я и сказал, в тебе говорит слабость».

Первые два дня Максим прятал Димин гамак за ветвями, сам ложился спать вместе с Аней между ребристыми корнями хлопкового дерева, укрывшись громадными пальмовыми листьями. К концу второго дня их измучили муравьи. Возиться с колючими ветвями стало невыносимым, утомительным занятием. К тому же Максим решил, что преследователи потеряли их след. Третью ночь они с Аней и Димой, укрытые листьями, провели на бамбуковом настиле. Максим заодно обрубил всю нависавшую над ними поросль: воздушные корни, лианы и перекрученные эпифитами ветви – слишком уж много в них бегало пауков и прочей неприятной живности. Прячась от москитов, вымазались в грязи, но лежали открытые. И агуаруна их заметили. Схватили во время сна. Заодно поймали Хорхе, согласившегося два раза в сутки носить Максиму и Шмелёвым приготовленную Марденом еду.

«Хорошо, Кати с тобой не оказалось». – «Да, мама в безопасности. Марден о ней позаботится». – «Поверь, неизвестно, кто о ком позаботится. Ты мало знаешь свою мать. Видел лишь бытовой участок её поведенческого диапазона. Участок, в котором Катя спряталась от себя другой – смелой и свободной». – «И почему… Почему она спряталась?» – «Потому что испугалась». – «Испугалась однажды вместе с тобой заглянуть под таинственный покров карающей богини?» – «Нет. Испугалась того, что под покровом увидит». – «Это не одно и то же?» – «Нет». – «Не понимаю». – «Однажды поймёшь».

Словно предчувствуя беду, Екатерина Васильевна не хотела оставлять сына и Шмелёвых. Максим её уговорил. Собственно, долго уговаривать не пришлось.

– Если нас схватят, проследи, чтобы Марден сдержал обещание. Это лучшее, что ты можешь сделать. Он сказал, что будет ждать ровно месяц. И ты жди с ним ровно месяц. Ни дня дольше.

Мама обняла Максима и попросила его осторожнее ходить по лесу – Марден вновь нашёл следы ягуара, продолжавшего ночами кружить в небольшом отдалении. На прощание сказала:

– Я не знаю, как всё сложится. Но прости отца. Ты привязал его к себе своей обидой, и это делает тебя слабее. Отпусти его. Вы похожи, но вы разные. Ты другой, Максим. И станешь сильнее, когда перестанешь считать это попеременно оскорблением и похвалой. Принимай как данность. Тут нет ничего особенного. Он твой отец. И другого у тебя не будет. А ты его сын.

Максим любил маму. Осознавал свою любовь, но в джунглях к ней впервые добавилось нечто такое, чего Максим прежде не испытывал, – уважение. Его восхитила выдержка мамы. Ведь не было никаких оснований верить, что Максим идёт за экспедицией. Просто мама учла такую возможность и, рискуя жизнью, сделала всё, чтобы ему помочь. Записки писала краткие, не уговаривала Максима повернуть назад. Потом они встретились. Были объятия, озабоченность в мамином взгляде, но мгновением позже она заговорила о деле. Знала, что времени у них немного, и позволила сыну отвечать ей сухо, быстро. Только факты, только конкретные детали предстоявшего побега. Когда мама ушла, Максим ещё несколько минут оставался на месте, поражённый тем, какой она оказалась. В джунглях мама проявила себя настоящей женой Шустова, и Максим не понимал, как подобная стойкость увязывается с утренними сырниками в Клушино и отчётными концертами в менделеевском доме творчества. Отец был прав, рассуждая о поведенческом диапазоне, и Максим не мог с уверенностью сказать, какой из участков маминого или Аниного диапазона предпочёл бы.

Когда агуаруна схватили Хорхе, пришедшего с пропечёнными корнями маранты и свежесорванными плодами гуайявы, Лучо узнал об этом первый. Проводник отправлял индейца лишь под надзором державшегося чуть в стороне мальчика. Лучо должен был сразу бежать к Мардену – сообщить ему о случившемся. Проводник успел увести мальчика и Екатерину Васильевну подальше. Агуаруна не выследили их.

Хорошо, что мамы не было рядом, когда на экспедицию напали тени.

Максим не видел нападавших. Прислушивался к ломоте уставшего тела, переговаривался с Аней и Димой. Когда раздались крики, Максим подумал, что кто-то из индейцев попал в ловушку, вроде тех, что экспедиции встречались до истуканов. Остановился, радуясь, что им предстоит привал, и ничуть не пугаясь собственной чёрствости, а ведь ловушка могла оказаться смертоносной. Потом грохнули выстрелы. Максим растерянно переглянулся с нагнавшим его Покачаловым. Прошёл чуть вперёд и увидел, как Шахбан уводит Лизу. На проторённой тропе лежал усыпанный стрелами Тарири.

Максим схватил Аню за руку. Повёл её за собой. Крикнул Диме, чтобы тот не отставал. Не знал, что делать. На ходу перескочил через распростёртого в крови Гонсало Диаса. Мельком взглянул на его тело, не разобрал деталей, а когда побежал, детали увиденного стали нагонять его вспышками. И взрытая земля под пятками ботинок. Аня вскрикнула, едва не вырвалась из руки Максима. Пришлось замедлиться. И пронзившая шею стрела. Аня сказала, что Дима отстал. Обернувшись, Максим увидел, что Диме помогает Никита. Дима медлил. И скрюченные пальцы, обхватившие древко у кровоточащей раны. Диму парализовал испуг. Ноги не слушались его, дрожали. «Давай же». И расширенные до предела глаза, полные ужаса перед подступавшей смертью. Пришлось оставить Аню. Вернуться за Димой. Вместе с Покачаловым они потянули его за собой. Рядом пробежал кто-то ещё. Максим предположил, что нападавшие идут сзади, и, подхлестнув себя страхом, зашагал быстрее. И скривлённые в слезливой просьбе губы. И кровь на зубах. Диасу помочь никто не мог. Как и лежавшему возле него Тарири. Как и опрокинутому на живот Туясу – сразу четыре стрелы поразили его в спину.

Туяс снял вощёную сумку – агуаруна делали это мгновенно, сбросив пропущенный по лбу ремень, – и так себя погубил. Максим, решивший избавиться от рюкзака, теперь туже затянул лямки. На мгновение выпустив Димину руку, принялся искать ремни грудной стяжки. Не находил. Злился. Потом понял, что грудная стяжка давно застёгнута.

Вскоре все участники экспедиции сгрудились в тупике – в том месте, где недавно раздавались удары мачете. Титус и Макавачи отдавали гортанные приказы своим индейцам. Ортис, Перучо, другие метисы и Артуро жались за их спинами. Увидев, как Егоров присел на корточки, последовали его примеру. Шахбан с обломком стрелы, угодившей ему в плечо, расставил руки. Прятал за собой Скоробогатова и Лизу. Схватив за шиворот Сальникова, притянул его к себе – держал живым щитом.

Паника сменилась краткой тишиной. Только надрывное дыхание людей, запах их пота и сладкий аромат цветущих джунглей. На дождь никто не обращал внимания. Все слушали лес.

Молчание и растерянность вновь сменились приказами. Их отдавали Егоров и Шахбан. Переводчик Ортис, сбиваясь, переводил приказы на агуаруна и шапра. Скоробогатов не произнёс ни слова.

Максим постарался укрыть за собой Шмелёвых. Не получилось. Аня отмахнулась от его руки и встала рядом. Её место за спиной Максима тут же занял Покачалов. Аня с Максимом обменялись улыбками. Хотелось смеяться. Смех, такой неуместный, рвался наружу. Заставлял напрягать живот. На выдохе сорвался смешок, и Максим до боли прикусил нижнюю губу. Солоноватый привкус крови и грязи.

Двадцать четыре участника экспедиции толпились на расчищенном от растительности закутке. Наступали друг другу на ноги, ворчали, переругивались, тёрлись спинами и локтями.

Индейцы складывали баррикады. Подтащили продырявленные плоскодонки, сгрудили рюкзаки. На баррикады пошло и каминное кресло Скоробогатова с двумя торчавшими в его спинке стрелами красного оперения. Отдельным заграждением кандоши выставили металлические ящики, о содержании которых не знал даже Покачалов – Максим успел расспросить о них Никиту. Агуаруна торопливо осматривали ружья. Закинув первый патрон прямиком в ствол, принимались вталкивать другие шесть патронов, один за другим, в трубчатый подствольный магазин. Уронив патрон из непослушных рук, не поднимали его, тут же выхватывали новый из карманов.

– Ты как? – вполголоса спросил Максим.

– Порядок, – одновременно ответили Аня и Дима.

Тут же хихикнули и замолкли. Максим чувствовал Анину дрожь.

– Экспедиция окончена, – буркнул Покачалов. – Чёрта с два индейцы пойдут дальше. Они ни шагу не сделают вперёд, даже если до Города Солнца рукой подать.

– Видел, кто напал? – спросил Максим.

– Нет.

– Я видела, – из-за спины раздался голос Лизы.

Поначалу все перешёптывались, но постепенно, вынужденные выделять свой голос среди других голосов, стали говорить громче. Минутой позже горстка перепуганных, притиснутых друг к другу людей гудела. Егоров требовал тишины. На него не обращали внимания. Его угрозы были ничто в сравнении с таившейся за деревьями опасностью.

– Что ты видела?

– Теней, – отозвалась Лиза. – Как на картинах Вердехо.

– Вердехо… – эхом прошептал Максим.

– Почему они отступили? – спросил Дима.

Никита помог ему опуститься на землю. Сказывались слабость не до конца восстановившегося тела и боль в ногах. Дима утром смеялся, что будет хромать на обе ноги. «С такими навыками можно прямиком в цирк».

– Они не отступили, – услышав Димин вопрос, процедил Егоров. – Они нас маринуют.

Кандоши взялись за мачете, намереваясь усилить баррикады тонкими стволами бальсовых деревьев. Максиму казалось глупым отгораживаться в зарослях. Следовало найти место получше. Выйти к реке или подобию луговины. Отыскать какие-нибудь останцы и спрятаться за ними. Или овраги. Или болото. Лишь бы не торчать тут, на месте бойни.

– Тихо! – прогремел Шахбан.

В тишине приглушённых шепотков отчётливо послышался стон. Позади, на просеке. Стон прерывался плачем. Кто-то из трёх оставленных там участников экспедиции был ещё жив. Никто и не подумал прийти ему на помощь. Все затаившись слушали. А потом стон прекратился. Слишком резко.

Максим крепче сжал Анину руку. Всматривался в прорежённую чащобу. Замечал подобие человеческих фигур. Обезображенных. Будто бы лишённых головы. С непропорционально большими, одутловатыми лицами на груди. Не верил тому, что видит. Не понимал, как такое возможно.

Вскрикнул Мехия, помощник доктора Муньоса. На остатки экспедиции вновь полетели стрелы. Максим не успевал проследить их полёт: только появились в отдалении – тут же с глухим хлопком ударялись о плоскодонки и рюкзаки баррикад. Стрел становилось больше. И безголовые люди чаще мелькали среди деревьев. И вокруг все вновь заголосили, стали толкаться. Артуро, доктор Муньос, а с ними ещё несколько человек рванули налево в джунгли. Егоров не смог их остановить.

Грохнули ружейные выстрелы. Максим невольно втянул голову в плечи. Куньяч, уперев приклад в плечо и положив на него щёку, искал невидимую цель. Палил дробью, тут же передёргивал цевьё – из винчестера вылетала синяя гильза. Стрелял вновь, вздрагивал плечом от отдачи. И вновь передёргивал цевьё. Истратив запас подствольного магазина, забрасывал новый патрон сразу на лоток винчестера, торопливым движением закрывал лоток и тут же стрелял – беспорядочно, почти не целясь, всё больше поддаваясь страху.

Аня задыхалась в пороховом смраде. Не выдержав грохота, прикрыла уши ладонями, опустилась на землю, обняла Диму. Выстрелы из коротких стволов помповых ружей оглушали. В лес наугад летели дробь, картечь и пули – разрывали листья и кору деревьев. Изрешечённые деревья уродливо горбились, плевались требухой зелёных щепок, но не заваливались – обвитые лианами, повисали в воздухе.

Шахбан, вытянув правую руку, палил из серебристой «беретты». Расстреляв магазин, хватался за разгорячённый ствол. Обжигался, но терпел – из-за раненого левого плеча не мог перезарядить пистолет иначе.

В шуме выстрелов терялись голоса Егорова и Макавачи.

Максим и сам, безоружный, опустился на колени. Вцепился в лямки своего сброшенного в баррикаду рюкзака. Знал, что в случае чего первым делом должен набросить его на плечи.

Не понял, в какой момент всё изменилось. Только что прятались, отстреливались, а теперь бросились бежать. Максима затянуло общим вихрем паники. Видел, как другие хватают вещи, что-то кричат, отбиваются от тех, кто пытается их остановить. Одни спотыкаются и падают, другие падают сражённые стрелой. Егоров исчез. Нет Сальникова. Нет метисов. Стонущий Хинес Эрнандес на земле. И красное оперение стрел. И ужасающие образы безголовых людей.

Хотелось вцепиться пальцами в землю. Раскопать яму, спрятаться в ней. Позволить преследователям топтать себя сверху, чувствовать на лице и груди тяжесть их шагов. Только бы они ушли прочь, не зная, что Максим здесь, под землёй. «Действуй!» – приказал голос отца, и в следующее мгновение Максим уже бежал в джунгли вслед за Скоробогатовым, Лизой и Шахбаном. Испугался, что оставил друзей, но тут же увидел их рядом. Вспомнил о рюкзаке, который должен был прикрывать его спину и без которого выжить в диком лесу окажется невозможным, и тут же ощутил, как его лямки впиваются в плечи. Мысли и страх сбивали ритм движения. Максим доверился себе и больше не пытался себя контролировать.

Экспедиция рассыпалась по сторонам. Минутами позже Скоробогатов и его люди исчезли. Растворились в густопёрой листве, под занавесями кипенных цветов. Максим остановился. Услышал тяжёлое дыхание Шмелёвых и Покачалова. Знал, что Дима на грани обморока. Подумал, что они могли бы забраться на дерево и переждать нападение в ветвях – пусть преследователи, кем бы они ни были, ищут других участников экспедиции. Но голос отца скомандовал: «Не жди! Давай!» И Максим побежал.

Колючие ветви рвали одежду, обжигали глубокими царапинами. Рюкзак то и дело цеплялся за лианы, и Максим продирался с ним вперёд. Петлял в обход громадных деревьев, от корней до кроны заросших щитовидными листьями ползучих растений. Выставив локти, разрывал нити метровых паутин, без разбора отмахивался от обеспокоенных пауков и прочей живности, на ходу прилипавшей к коже. Оборачиваясь, подгонял друзей. Требовал, чтобы они не отставали.

Максим задыхался в зелёной взвеси леса. Упирался в кромешные тупики. К тому времени, как его нагоняли остальные, успевал найти лазейку. Так и метался, проходил в два, а то и в три раза больше Шмелёвых и Покачалова. Ни о чём не думал. Голову без остатка занял шум сминаемой гнили и неотступный шелест дождя.

Дима шёл всё медленнее. Ане приходилось чаще подталкивать его, вытягивать за собой. Никита хватал ртом воздух, разодранным рукавом утирал окровавленное от царапин и перепачканное в грязи лицо, ломился вслед за Аней.

Несколько раз Максим застревал в подножной плетёнке. Принимался вырывать ногу. Не получалось одолеть плотные стебли трав. Стиснутый между гибкими стволами и прикованный к рюкзаку, Максим не мог наклониться. Рвался сильнее, почти исступлённо. Услышав Анин голос, замирал в мелкой дрожи и ждал. Аня высвобождала ногу Максима, и он продолжал путь.

Когда Аня окрикнула его в очередной раз, Максим увидел, что Дима полулежит на растяжках из лиан и бегоний. Поскользнулся на пёстрой земляной плесени. Безжизненно распростёр руки и надрывно дышал. Прерывался, чтобы сглотнуть ком густой слюны, и опять оглашал заросли хриплыми вдохами и выдохами.

Максим пробрался к Диме. Прислушался к его глухому бормотанию. Дима будто нашёптывал себе слова. Закатив глаза, блуждал в дымном забвении. Максим растерялся. Стоял возле друга и не знал, как поступить. Не шевелился, а перед глазами продолжала метаться зелень. В ушах, перемежаясь с сердцебиением, раздавался шум недавнего бега.

Аня и Покачалов хотели воспользоваться промедлением и отдохнуть. Не могли опуститься на землю. Не нашли удобного места. В итоге стояли, уткнувшись руками в колени. Максим, взмокший, приоткрыл рот и почувствовал, как саднят высохшие губы.

– У меня нет ног. Макс, у меня нет ног, – на выдохе шептал Дима.

Максим начал говорить другу, что им повезло: они опять сбежали от Скоробогатова, и теперь Аркадий Иванович не отправит по их следу своих людей. Экспедиция потерпела поражение. Индейцы и метисы лежали мёртвые на просеке. Быть может, сам Скоробогатов лежал мёртвый где-нибудь неподалёку.

– Вернёмся к Мардену. Сможем отдохнуть. Скоро закончится сезон дождей. И мы доберёмся до Икитоса.

Максим, одолевая одышку, продолжал говорить, но Дима его не слушал.

– У меня нет ног… Я их не чувствую… Совсем…

Максим спросил себя, как поступил бы отец.

Не потребовалось голоса внутри. Максим уже знал ответ.

Подавшись вперёд, схватил Диму за вóрот.

– Мне плевать на твои ноги! – прокричал Максим в лицо Диме. – Мне плевать, если ты умрёшь! Но умереть ты должен стоя, понял?! На ходу! Мне всё равно как, но ты пойдёшь. А когда в следующий раз упадёшь, то упадёшь замертво! Ты понял?! Давай!

Максим дёрнул ворот Димы. Под пальцами треснула ткань. Дима оказался на ногах. Дрожал всем телом, но стоял. И тут Максим увидел, что над ними, на перекладине громадной ветви, отчасти скрытой под стрехой рубчатых листьев, лежит ягуар. Светло-жёлтая шерсть. По телу – многогранники пятен с чёрной окантовкой, с тёмными подпалинами и чёрными крапинками внутри. Напружиненные передние лапы, когтями вцепившиеся в кору. Приоткрытая кошачья пасть с различимыми даже отсюда жёлтыми клыками. И тяжёлый взгляд жёлтых глаз.

Ягуар был неподвижен, словно и не ягуар вовсе, а сгусток застывших солнечных бликов. Никто, кроме Максима, его не замечал. Максим и сам не был уверен, что, отвернувшись, потом вновь выхватит его среди ветвей.

– Идём, – едва дыша, сказал Дима.

Максим стал пятиться, не мог отвести взгляд от застывших глаз ягуара. Хищник казался таким же фантастическим, как и напавшие на экспедицию безголовые тени, но в отличие от них – уродливых, нелепых – он был совершенен.

– Ты чего? – Анин голос.

– Куда нам? – Голос Покачалова.

– Идите. – Голос Максима.

Он продолжал пятиться до тех пор, пока ягуар не затерялся среди деревьев. Лишь тогда развернулся и с прежним напором ломанулся вперёд.

Аня передала брату трость, с которой бежала всё это время, и теперь поддерживала его, не давала ему завалиться. Никита прихватывал Диму со спины. Втроём они тащились вслед за Максимом, метавшимся в поисках лучшего прохода.

Заметил впереди просвет. Испугался, что вывел друзей к болоту. Не успел остановиться. Дряхлая земля провалилась под ногами. Крючковатые ветви куста бросились в лицо. Судорожно вдохнув, будто проваливаясь в топь, Максим скользнул через зелёное мельтешение и по земляной осыпи вывалился прямиком на глинистый берег реки.

Должен был крикнуть – предупредить других об опасности, но, поражённый увиденным, не издал ни звука.

Из-за дождя и оглушающего шума листвы Максим не услышал приближения стремнины. Река оказалась шустрой, пенистой, но узкой, метров пять в ширину. Оба берега стояли обрывистые, сложенные из серого плитняка и разбитые ложбинами – в одну из них и провалился Максим. Противоположный берег отличался волнистой линией утёсов, более крутым подъёмом, а главное, скупой порослью поредевших джунглей – они открыли вид на вздымавшуюся неподалёку громаду горной стены. Её затянутые зеленью кручи венчались различимой вершиной – четвёртой из семи вершин, указанных истуканом с рассечённой грудью. Максим, не думая об этом, вывел друзей к месту, намеченному соляриями. Не предполагал, что экспедиция подобралась к цели, ведь непроницаемый полог сельвы скрывал от него и небо, и разраставшийся вблизи хребет.

От реки до первых скальных бугров, вырывавшихся из земли без малейшего намёка на предгорья и лишь обозначавших своё появление россыпью валунов, было не больше пятисот метров. Максим лежал на влажной глине и не отводил слепых глаз от нависшей над ним горы, когда сзади к нему с шумом один за другим вывалились Шмелёвы и Покачалов.

Не дав им опомниться, Максим потребовал идти дальше. Аня и Никита, пошатываясь, встали. Наскоком приблизившаяся гора их не впечатлила. Слишком многое произошло в последние недели и в особенности в последние часы. Дима остался лежать, неестественно заломив правую руку. На призывы и пощёчины не реагировал. Был без сознания. Максим наскоро ощупал Димину руку. Убедился, что перелома нет, и крикнул Покачалову, чтобы тот помог ему перенести Диму на другой берег. Последнее усилие. На большее их всё равно не хватит.

Глинистый берег промытыми ступенями опускался к стремнине, перебраться через которую оказалось непросто. Тёплая тёмно-коричневая вода с наносом всевозможного лесного сора хлестала по ногам, брызгами орошала лицо. Норовила опрокинуть и бросить на рёбра обточенных течением валунов. Максим пошёл первым. Проскочил бурный поток, вскарабкался по уступам плитняка на трёхметровую кручу противоположного берега, сбросил там рюкзак. Помог взобраться отправившейся вслед за ним Ане. Обернувшись и готовясь вернуться за Димой и Покачаловым, замер: чуть в стороне от них, вдоль кромки невысокого утёса стояли тени.

Четыре человека. Двое с высокими луками. И двое с длинными копьями, наконечники которых торчали заострёнными трезубцами. Максим отчётливо видел, что это именно люди. Обычные индейцы с головами, начерно закрашенными густым соком недозрелой генипы. В полумраке дождевого леса, мелькая среди деревьев, они выглядели безголовыми, а широкие резные маски на груди, плотно притянутые к коже скрещёнными на спине ремнями, казались живыми лицами. Никакие не фантастические существа, никакие не уродцы. Никита и Дима стояли к ним спиной, у кромки потока. Ждали Максима. Дима отчасти пришёл в себя. Повиснув на плече Никиты, покачивал головой.

Максим не размышлял. Не выбирал. Для этого не было ни времени, ни сил.

Спрыгнул вниз. Услышал, как позади вскрикнула Аня – увидела теней и, кажется, хотела остановить Максима. Бросился в реку. Перешёл стремнину. Не говоря ни слова, подхватил Диму и вместе с Покачаловым повёл его вперёд. Не оглядывался. Спокойно, смирившись, ждал удара в спину. Предчувствовал боль. Знал, что даже не услышит стрелы. Она просто поразит его тело. Следом ещё одна. И ещё. Максим готовился принять столько стрел, сколько потребуется, чтобы лишить его жизни. Не собирался падать живым. Не боялся надвигавшейся смерти, потому что знал: он сделал всё, что было в его силах.

Но стрелы не летели.

Берег приблизился. Под ногами шаркнули камни.

Максим с Покачаловым прошли чуть в сторону – туда, где подъём был более пологим.

Втащили Диму наверх.

– Всё, – повалившись на галечную россыпь, выдохнул Никита.

Максим продолжал стоять. Смотрел на индейцев. На оставленном позади берегу их собралось не меньше десятка. Приглядевшись, Максим различил и других теней среди деревьев. В глубине чащобы они по-прежнему казались безголовыми. Беглецы были открыты. Луки туземцев молчали. Пересекать реку и продолжать преследование никто не собирался. Максим не понимал, что остановило теней, а потом услышал голоса.

Выше по течению, метрах в двадцати, появились люди. Шесть человек вывалились на глинистый берег. Скоробогатов, Лиза, Шахбан и три индейца, гружённые экспедиционной поклажей. Не останавливаясь, не замечая ни Максима, ни вооружённых теней, они бросились через реку – все, кроме одного. Третий индеец, придавленный металлическими ящиками, слишком тяжёлыми и неудобными для одного человека, остался лежать.

Скоробогатов утратил угрюмую непоколебимость. Падая в речные буруны, казался жалким. Максим безучастно следил за тем, как Лиза и Шахбан вытаскивают Аркадия Ивановича из воды, как тянут его на утёсистый берег и как следом взбираются два носильщика кандоши с сумками, рюкзаками и, чёрт возьми, каминным креслом Скоробогатова. В лесу кресло служило им чем-то вроде щита. И служило неплохо – его спинка щетинилась стрелами, будто традиционное кресло с резными ножками и завитками громоздких валиков вдруг украсили для туземного карнавала.

Больше к реке никто не вышел. Ни одного человека из прежде внушительной группы, два месяца назад выдвинувшейся на двух баркасах, семи лодках и двух плоскодонках, при восьми вьючных мулах и десяти клетках с трепыхавшимися в них курами.

Индеец с притороченными к нему металлическими ящиками так и не очнулся. Чуть погодя к нему спустился один из теней. Под молчаливые взоры соплеменников ударил того копьём под самую шею. Ни крика, ни стонов. Кажется, индеец и без того был мёртв.

Двое кандоши, Лиза и сам Скоробогатов выглядели истощёнными, но в целом невредимыми. Шахбана же украшали сломок стрелы в левом плече и одна несломленная стрела с красным оперением в пояснице. Он и не думал вслед за другими опускаться на гальку. Непоколебимый, остался стоять и первый увидел теней на покинутом берегу. Затем увидел Максима.

Тени прижали их к непреодолимой горной стене. Лишили надежды на спасение, однако убивать не торопились. Словно предоставили Максиму и Шахбану возможность для начала разобраться друг с другом, готовились позабавить себя тем, как в страхе перед смертью беснуются их жертвы.

Максим не забыл клятву, которую дал себе в подвале ауровильского дома. Поражённый двумя стрелами, загнанный и сгорбленный от усталости, Шахбан не утратил угловатой медвежьей мощи. Оставался Шахбаном, пытавшим Шульгу – сокурсника Максима, пытавшим Аню, убившим Погосяна, Джерри, Корноухова. Убившим Зои… Заставившим страдать и умирать слишком многих.

Понимая, что силы неравны – за спиной Шахбана сидели два индейца из группы Скоробогатова, пусть напуганные, но до сих пор верные Аркадию Ивановичу, – понимая, что у Шахбана могли остаться пистолет или мачете, понимая, что сам истощён до дрожи в ногах, Максим сделал первый шаг. Наклонился, чтобы подобрать из-под ног камень. Пальцами сдавил его окатанные бока, с одобрением ощутил в ладони его тяжесть. Не обращая внимания на голоса Ани и Покачалова, не глядя на выстроившихся вдоль берега туземцев с их дурацкими нагрудниками и иссиня-чёрными головами, Максим, чуть пригнувшись, бросился вперёд, к Шахбану. С каждым новым шагом чувствовал, как внутри поднимается звериная, оскаленная ярость.

Глава пятнадцатая. Выжившие

Орошпа спал ближе всех к реке. Привязывал гамак к двум древовидным папоротникам, укрывался мягкими банановыми листьями, в экспедиции обычно шедшими вместо туалетной бумаги, и сменной рубашкой. Ещё вчера поучал Артуро, что забравшуюся на тебя сколопендру нужно скидывать в том направлении, куда она бежала, иначе сколопендра вернётся и уже не будет церемониться – непременно укусит. Говорил высокомерно, с видом хозяина джунглей, а ночью расстался с жизнью. Орошпу задушила анаконда.

Когда проснулись остальные, индеец был мёртв. Ну или почти мёртв, кто его разберёт. Змея, метров пять в длину и с полметра в обхвате, бесшумно пробралась к нему под гамак. Свернулась там кольцами, жёлтым пятнистым перископом вытянулась от земли и хряпнула спавшего кандоши прямиком в голову. Кусала наугад. Привлечённая его дыханием, попала в нижнюю часть лица – прошила зубами щёки, закрепилась так, что не оторвать, полностью накрыла рот и нос. Орошпа не успел вскрикнуть. Если и сопротивлялся, то анаконду это не смутило. Уцепившись в лицо индейца, она принялась опоясывать тело кандоши, завёрнутое в гамак, словно в саван. В четыре массивных витка змея сдавила Орошпе грудь, живот, бёдра и колени. Заодно кончиком хвоста почти бережно прихватила его за лодыжку. Между вторым и третьим витком чуть высовывались худые беспомощные руки индейца. Закрепившись, анаконда принялась сильнее стягивать объятия, ломать Орошпе кости. Кокон из перекрученной змеи, гамака и человека медленно проворачивался вокруг своей оси. Стебель древовидного папоротника не выдержал, с треском обломился. Гамак, перекосившись, изножьем упал на землю. Грохот разбудил остальных – горстку людей, выживших после нападения на экспедицию.

– Isaria, – промолвил Макавачи.

Он и Вапик, охотник из агуаруна, первыми прибежали взглянуть на Орошпу. Остановились метрах в четырёх от наполовину сорванного гамака. Высвечивали фонариками чёрные сдвоенные пятна на жёлтом мускулистом теле змеи и, посмеиваясь, о чём-то говорили. Переводчик Хоан Ортис потом сказал Артуро, что индейцы спорили, как именно поступит анаконда – заглотит Орошпу вместе с гамаком или для начала отползёт в сторону, позволит размякшему телу вывалиться на землю и лишь затем приступит к трапезе. Артуро не сомневался, что индейцы досмотрели бы разыгравшийся перед ними спектакль до конца, однако Макавачи в итоге взялся за мачете, и на завтрак Артуро ждал скупой бульон с порубленными в него розовато-белыми кусочками змеиного мяса.

Расправляясь с завтраком, индейцы поглядывали на резвившихся в заводи змеешеек. Отдалённо похожие на бакланов, но снабжённые острым, как наконечник копья, клювом, они всем телом погружались в воду, оставляли на поверхности вопросительный изгиб длинной шеи – так и плыли в поисках рыбы. Выбираясь в камыши, а оттуда – на ветви опрокинутого дерева, змеешейки издавали низкое, почти утиное кряканье, чем забавляли Вапика и Макавачи. Индейцев не смущало, что в пяти шагах от них лежит едва прикрытое гамаком тело Орошпы. Артуро нарочно ел глядя на его переломанные в локтях руки и разодранное от смертельного поцелуя лицо. Воспитывал себя. Становился сильнее. И рассчитывал состричь у Орошпы пучок чёрных волос, чтобы положить их под колпак на Стене рубежей. Пусть напоминают Артуро о его слабости: страхе перед гибелью и отвращении перед безжизненным телом. Волосы индейца займут заслуженное место возле куска ткани, срезанного с рубашки Максима в тот день, когда он оказался в Пасти каймана.

Артуро не понимал, как Максиму, прикованному к дереву, с простреленной ногой, избитому, удалось выжить. Надеялся, что он, как и остальные члены экспедиции, давно мёртв. Когда люди Скоробогатова бросились врассыпную, Артуро растерялся, не знал, за кем бежать. В итоге несколько часов блуждал по чащобе один. Наткнулся на доктора Муньоса и переводчика Ортиса. Вскоре к ним присоединились остатки общей группы – двое кандоши и двое агуаруна. Всемером они отправились в юго-восточном направлении, надеясь выбраться к полноводной реке и сплавиться по ней до ближайшего поселения. О том, чтобы искать выживших, никто не помышлял.

Первым из их малого отряда погиб агуаруна Куньяч. Опыт и знание джунглей не спасли проводника. Индейца и без того последнюю неделю била лихорадка, к тому же, убегая с просеки, он повредил ногу – разодрал левую икру об острые края расщеплённого бамбука. Потерял много крови. Рана быстро загноилась. Припарки Макавачи, как оказалось, в молодости бывшего среди кандоши чем-то вроде шамана, Куньячу не помогли, а из лекарств у доктора Муньоса был лишь малый личный запас – остальное лежало в общем свале оставленных на баррикадах вещей. Спасти агуаруна он не мог. Растолковать это глупым индейцам не получилось. Они решили, что Антонио Муньос приберегает лекарства для друзей, Артуро и Ортиса. Начались угрозы, которые не прекратились даже после того, как доктор позволил обыскать свои вещи. В конце концов Артуро посоветовал Муньосу тайком прекратить страдания агуаруна. Доктор его послушал.

Смерть Куньяча индейцы приняли спокойно, однако не оставили попыток получить от доктора хоть что-то. Нашли у него запас таблеток и потребовали распределить их между остальными. Объяснять им, что в распоряжении Муньоса остались закрепляющие, сбивающие жар лекарства и прочая ерунда, вроде витаминов и аспирина, было бесполезно. По совету всё того же Артуро доктор согласился каждый день выдавать индейцам мультивитаминный комплекс с видом целителя, делящегося чудодейственными пилюлями. Индейцы остались довольны, а Муньос наконец вздохнул с облегчением, не зная, чем для него обернётся эта мистификация.

Их группа четыре дня продиралась через джунгли, прежде чем выйти к берегу полноводной реки. Им предстояло собрать плот и сделать несколько лёгких пирог, чтобы впоследствии оставить громоздкий плот и лавировать в них по узким протокам.

Под руководством Макавачи действовали слаженно, однако Артуро беспокоило надменное отношение к нему со стороны индейцев. Двое кандоши и последний из агуаруна не простили Артуро его слабость, из-за которой они чуть не пропустили короткий путь к реке – на второй день пути Макавачи, предполагая, что река близко, отправил всех на радиальную вылазку. Все беспрекословно отправились в выбранном для них направлении. Даже доктор Муньос, одолев робость и усталость, поплёлся через заросли, правда, в итоге заблудился, и его пришлось искать, но поручение он выполнил. И только Артуро схитрил. Спрятался за ближайшими деревьями. Не хотел рисковать. Боялся наткнуться на хищников или разбивших экспедицию туземцев. Выждав несколько часов, вернулся на место общего сбора и там отчитался о якобы пройденных им километрах непроглядной чащобы, где не было ни намёка на речное русло. Макавачи, не сказав ни слова, прогулялся по следам Артуро и Хоана Ортиса. Убедился, что переводчик в самом деле ходил на разведку, и обнаружил, что Артуро отошёл от их стоянки метров на сто. Следовало придумать что-то более изощрённое. Отойти хотя бы на полкилометра. Или километр. Лучше на два километра – чтобы обнаружить протекавшую там реку. Принеся хорошие новости, Артуро заслужил бы общее уважение, а проявив неосмотрительность, стал изгоем.

Артуро боялся, что его прогонят, заставят искать спасение в одиночку, но всё обошлось. Макавачи ограничился не самым изощрённым наказанием. Заставил Артуро раздеться и забраться на ветви ближайшего дерева, а тем временем украл из свала его одежды девятимиллиметровый «ругер». Так даже лучше. Не будет соблазна в отместку перестрелять индейцев, ведь они – залог его спасения. Кандоши приказал Артуро кричать звериным голосом. Наверное, считал, что для испанца, потомка конкистадоров, нет ничего более унизительного, чем голышом, отмахиваясь от москитов, сидеть в листве и громкими криками подражать голосу обезьян. Макавачи, Орошпа и Вапик, стоя под деревом, корчились от немого смеха, передразнивали Артуро и требовали с бóльшим артистизмом выполнять их поручение. Ортис, потупившись, тихо переводил их слова. Доктор Муньос молча смотрел себе в ноги. Знал, что его вмешательство не поможет.

Глупые индейцы. Им было невдомёк: если бы Артуро знал, что гарантированно выкупает возвращение в Трухильо, он бы с радостью принял любое наказание – готов был бы сутки без перерыва носиться по веткам и завывать, изображая из себя ополоумевшую саки. Индейцы смеялись всё громче, а когда из глубин леса в ответ на призывы Артуро протяжным гоготом отозвались настоящие обезьяны, Макавачи вовсе повалился на землю. Обхватив грудь руками, задыхался в приступе удушающего хохота. Вапик и Орошпа смеялись обнявшись, в объятиях не позволяя друг другу упасть. Артуро и сам веселился, раскачиваясь на ветке и целиком отдаваясь безумию.

Представление закончилось, когда Артуро увидел перед собой светло-коричневого паука-птицееда: его шерстистые лапки и будто бы меховые челюсти-хелицеры. Артуро, взвизгнув, рухнул с веток в кусты колючего подлеска. Обожжённый царапинами, искусанный москитами, с трудом нашёл упавшие очки и сразу рванул к оставленной у дерева одежде. Одеться ему позволили лишь после того, как индейцы вдоволь обсмеяли его пораненное тело.

Остаток дня и весь следующий день Макавачи то и дело принимался передразнивать обезьяньи крики Артуро. Подражал его неуклюжим прыжкам в ветвях. Артуро сносил насмешки с улыбкой. Твердил себе: «Нужно немножко потерпеть. Скоро твои лишения окупятся». Вновь и вновь повторял слова Колумба: «Золото – это совершенство. Золото создаёт сокровища, и тот, кто владеет им, может совершить всё, что пожелает, и способен даже вводить человеческие души в рай».

– Это я… я буду вводить человеческие души в рай, – шептал Артуро. – Стану Ямараджей, ведающим тайны людей, проницающим их прошлое, настоящее и будущее.

Артуро сохранил главное – координаты четырёх истуканов. Да, Никита решил их головоломку и указал верное направление, но Покачалов, как и другие, мёртв. Артуро остался единственным, кому известен путь к возрождённому Эдему. Он соберёт свою экспедицию. Выпотрошит Город Солнца до последней унции золота. Напавшие на Скоробогатова туземцы его не пугали. Первый суеверный страх перед безголовыми созданиями сошёл, когда Ортис сказал Артуро о выкрашенных в чёрный головах и деревянных масках на груди – переводчик, убегая, видел двух подстреленных туземцев. Обычные люди. Обычные дикари. Значит, Артуро с ними справится. Группе Скоробогатова не хватило организованности, чтобы отбить атаку. Артуро не повторит их ошибку.

Горстка солдат Писарро похитила Атауальпу у его свиты и сотен вооружённых инков, а следом завоевала их многомиллионную страну. Кортес и четыре сотни его конкистадоров с ходу взяли могучий Теночтитлан, отправили многотысячную армию ацтеков гнить в канавы, и Берналь Диас воскликнул: «Были ли на свете мужи, которые проявили бы такую дерзкую отвагу?» Неужели Артуро испугается индейского отребья, сохранившего звериные повадки и, должно быть, упивающегося собственной дикостью?! О нет. Артуро с ними справится. Даже не обернётся, чтобы увидеть, как издыхает последний из них. Его взгляд будет устремлён вперёд – к сокровищницам Города Солнца.

Главное – не сдаваться. И действовать.

Артуро опасался, что в последний момент его столкнут с плота, бросят на берегу. Не мог этого допустить. Должен был восстановить доверие индейцев и убедиться, что переводчик Ортис полностью на его стороне. Едва они достигли реки, Артуро рассказал Макавачи о том, как доктор Муньос, обманув всех, своими руками убил Куньяча, как под видом лекарств выдавал им пустышки, как сам выпил все противомалярийные таблетки. Макавачи, самую малость говоривший по-испански, кивнул. Приказал Орошпе пригнать к нему Ортиса. Допросил переводчика. Ортис, дрожа и не понимая, что происходит, вынужденно подтвердил слова Артуро. Ведь тот, в сущности, сказал правду, если не считать упоминания противомалярийных таблеток – последние запасы остались в личных вещах Скоробогатова.

В наказание Муньоса отвели к чёрной воде одного из спокойных притоков – в километре от берега реки, где индейцы собирались строить плот. Там раздели. Заставили закусить мочало из хлопкового волокна сейбы, перетянули ему рот лоскутами его же собственной рубашки. Лезвием мачете порезали Муньосу живот и ноги и в таком состоянии привязали его к стволу торчавшего из притока дерева. На поверхности оставили и зафиксировали лишь голову – ни вырваться, ни захлебнуться, чтобы до времени прекратить муки. Посмеиваясь, Макавачи, Орошпа и Вапик уселись неподалёку обедать – ждали, когда на запах крови примчатся обитавшие в чёрной воде пираньи. Могли бы заодно пополнить припасы, но рыбачить самодельной острогой никто не захотел. Слишком мелкие, не больше двадцати сантиметров в длину, с совершенно безвкусным суховатым мясом и к тому же костлявые, пираньи индейцев не заинтересовали.

– В другой раз. Хотя прикорм хороший! – хохотнул Макавачи.

Повязка не до конца приглушала крики доктора. Ортису стало плохо. Он вынужденно присел на землю. О том, чтобы разделить с индейцами обед, не было и речи. Артуро понимал Ортиса. Сам же, пересилив тошноту, ел. И не отводил глаз от бурления в воде перед дрожащим телом Антонио Муньоса. Несмотря на подступавшую дурноту, похвалил себя за верный шаг. Доктор всё равно был слишком стар и ослаблен, чтобы выдержать многодневное путешествие на плоту, затем несколько недель пеших переходов и сплавов в пирогах из древесной коры. Артуро сократил его страдания до получаса насыщенной боли. Пожалуй, умирая от истощения, Муньос бы и сам предпочёл стремительную гибель.

Его смерть помогла Артуро искупить вину перед индейцами, и Артуро был ему благодарен – поклялся, что, разбогатев, непременно позаботится о семье доктора. Отдаст им шестую часть извлечённых из Города Солнца богатств. Нет, седьмую. Да, лучше седьмую. Хватит на несколько поколений. Поставят у себя в патио бронзовый бюст своего погибшего в джунглях отца.

Макавачи продолжал посмеиваться над Артуро, но теперь доверял ему. Кроме того, Артуро получил власть над Ортисом. Привязал переводчика к себе страхом. В шутку намекнул, что при необходимости так же ловко избавится от него и, что бы тот ни задумал, всегда сумеет его опередить. А главное, привязал Ортиса алчностью. Рассказал о плантаторе дель Кампо, вложившем состояние в разработку золотоносного месторождения или обнаружившем богатый город древней цивилизации – неважно.

– Аркадий Иванович думал забрать всё себе. Не хотел ни с кем делиться. Вот и погиб. Я не жадный. Я готов делиться. Мы вместе будем богаты!

Ортис, кажется, до конца не оценил открытую ему тайну, однако, слишком напуганный происходящим, покорно слушал Артуро и выполнял его поручения.

Когда анаконда по удачному совпадению расправилась с Орошпой, Артуро мог больше не волноваться. Макавачи и Вапик вдвоём не управятся с плотом. Им точно потребуется помощь Артуро и Ортиса, индейцы не оставят их на берегу. Возьмут с собой.

Артуро сосредоточенно обсасывал кусочки змеиного мяса. Оно оказалось сладковатым, костлявым и слишком жёстким. Приходилось глотать кусочки целиком. Артуро знал, что в итоге начнутся рези в желудке, но должен был съесть хоть что-то. С благодарностью смотрел на изломанное тело кандоши. Даже подумывал лично его похоронить, но вскоре отбросил эту затею. Следовало беречь силы.

После завтрака индейцы завернули Орошпу в гамак, предварительно свалив к нему требуху от распотрошённой анаконды и моток её гигантской кожи. Отнесли подальше в лес – опасались, что запах разложения вслед за насекомыми привлечёт хищников. Предпочли избавиться от тела и вернулись к реке.

На деревьях неподалёку уже были вырезаны глубокие контуры будущих пирог – около полутора метров в ширину и чуть более трёх метров в высоту. Вчера Артуро видел, как Вапик сделал первую пирогу. Со всех сторон подбивал под линию контура деревянные колышки и в итоге снял заготовку целиком, единым куском непотревоженной коры. Уложил её на землю, очистил. Стал жечь на внутренней стороне мелкий хворост – то и дело ворошил угли, распределяя жар и не позволяя ему запалить заготовку. Кора начала коробиться, и Вапик в нужный момент закрепил между будущими бортиками деревянные распорки. Нос пироги обжёг отдельно, смял его края в толстую складку и перетянул обрезками верёвки. Так же поступил с кормой. Пирога была готова. Оставалось сделать ещё три. После смерти Орошпы пятый контур оказался лишним.

Изначально индейцы планировали сплавиться на плоту до спокойных вод и заняться пирóгами там, вдали от опасности, но в сезон дождей непросто раздобыть подходящие для плота стволы бальсы – дерева, отдалённо напоминавшего тополь, разве что покрытого более крупными листьями и обладавшего наилегчайшей древесиной. Макавачи поручил Вапику заниматься контурами пирог на случай, если не удастся собрать плот.

После завтрака Вапик взялся снимать и обжигать новые заготовки из коры, а Макавачи, Артуро и Ортис отправились на поиски бальсовых деревьев. Как бы там ни было, отплытие назначили на утро следующего дня. И Артуро знал, что на плоту, на пироге или просто вплавь он одолеет реку, одолеет сотни километров дикой сельвы. Выживет, восстановит силы и вернётся сюда. Любой ценой найдёт злосчастный Город Солнца, а значит, оправдает надежды своих родителей, сестры, тёти Исы и почтит память дяди Гаспара.

Глава шестнадцатая. Неожиданная находка

– Здесь спокойно. – Аня смотрела, как на ветвях коричного дерева резвятся писклявые танагры – птички, похожие на воробьёв, перекрашенных в яркие цвета: лазурная грудка, жёлтый воротник с тёмно-коричневой вставкой под клювом, салатовый подвижный хвостик и синеватые перья на спине. Аня подмечала детали их расцветки, надеясь однажды вплести силуэт танагры в новый орнамент – из тех, что она отправляла знакомой швее в Бильбао.

– Спокойно, – с запозданием согласилась Лиза. – Как на кладбище.

Аня сама утром вызвалась идти на разведку с Лизой. Хотела задать ей вопрос, которым терзалась с того дня, как увидела её в нижнем лагере под Икитосом. Пока предпочитала говорить о чём-нибудь стороннем, ждала, когда сойдёт первая неловкость. Они больше недели томились в западне, но почти не общались.

Тени загнали их в ловушку, на предгорный лоскут земли, растянутый под скальной стеной на два километра и почти по всей длине окаймлённый речным руслом. Настоящий полуостров, в наиболее широкой части достигавший четырёхсот метров. Полуостровом его назвал Максим. Если на севере река вплотную примыкала к горным валунам, не оставив ни малейшего зазора, то на юге открывался широкий проход, уводивший вдоль русла в глубь предгорных джунглей.

В южный проход на третий день после разгрома экспедиции отправились оба кандоши. Танчима и Тсиримпо, последние из носильщиков Скоробогатова, звали остальных за собой. Они много говорили перед уходом, возможно, называли важные приметы, указывавшие на отсутствие в проходе туземцев. Возможно, просили о помощи – говорили на шапра, изредка перемежая речь испанскими словами. Их никто не понял. И никто не захотел за ними последовать. Дима с Аней растерянно поглядывали на Максима и Никиту, не знали, как лучше поступить, и доверились их решению остаться.

Максим, несмотря на ворчание Покачалова, отдал кандоши один из двух уцелевших винчестеров и горстку патронов. Другие припасы индейцы брать отказались. Сказали, что разживутся необходимым в пути. Ушли сразу после заката. В ту ночь никто не мог уснуть. Все прислушивались к звукам, доносившимся с юга.

Кандоши обещали, добравшись до своего поселения на реке Пушага, притоке Мараньона, сразу сообщить в Икитос о случившемся. Аня понимала, что помощь объявится не скоро, в лучшем случае через три-четыре месяца, но даже такая надежда была приятной. Затаившись в гамаке, Аня молилась, чтобы Танчима и Тсиримпо прошли сельву невредимые. Кандоши и раньше казались ей приятными, а за три дня, что они вместе провели на предгорном полуострове, Танчима и Тсиримпо выказали себя исключительно доброжелательными: помогали Максиму, поддерживали Диму дружеским смехом и угловатыми попытками изобразить его хромоту и вовсе хохотали, когда Дима в ответ начинал передразнивать их прерывистый смех. Аня жалела, что Танчима и Тсиримпо не задержались ещё на пару дней. А потом в ночи подряд раздались три ружейных выстрела. Следом послышался крик. Он быстро оборвался. Ещё один выстрел и вновь – крик, который тревожил джунгли бесконечно долго, стихал слишком медленно.

Южный проход привёл кандоши к смерти. Не будет спасательной операции. Никто не узнает, где застряли путники. Аня и сама не знала, куда их завела экспедиция Скоробогатова, не сумела бы даже приблизительно указать на карте положение обустроенного ими бивака. Не сможет этого сделать и Екатерина Васильевна. Ведь она не догадывалась, как именно решается головоломка соляриев и какая из семи вершин указывает верное направление, а проследить за группой Скоробогатова Марден никогда бы не решился – боялся заходить дальше луговины с истуканами. Он обещал ждать ровно месяц. До рубежного дня осталось меньше двух недель.

Когда в лесу стих второй кандоши, на биваке никто не произнёс ни слова. Говорить было не о чем. Усталость брала своё. Убаюканные привычным ночным гулом, все постепенно уснули.

Туземцы за девять дней ни разу не пересекли границу полуострова. Прячась в чащобе, они по-прежнему представлялись уродливо безголовыми, а те из них, кто стоял на утёсе, пугали воинственной статью, вогнутыми в коленях ногами и разнообразным оружием: от дротиков и копий до луков и трёхметровых духовых трубок. Ни Максим, ни Покачалов не могли объяснить их поведение. Что мешало теням проскочить реку и разом убить беглецов? Собственно, идти не надо – достаточно отправить град стрел и подчистую снести беззащитную, вооружённую последним винчестером экспедиционную группу. Но тени молчали. Не реагировали на обращённые к ним вопросы – кандоши перед тем, как уйти по южному проходу, пытались с ними заговорить, – не нападали на беглецов, когда те объявлялись у реки, чтобы умыться или наполнить котелки, не шли на свет бивачного костра. Словно полуостров от них отделяла прозрачная, непроницаемая для их стрел и глаз пелена. Они просто ждали, когда путники умрут сами или в поисках смерти перейдут на их сторону реки.

Поначалу Максим запрещал Шмелёвым приближаться к воде, но в последние дни не возражал, если Аня спускалась с обрыва на прибрежные валуны. Тени редко выставлялись напоказ, чаще укрывались за зелёными клубами джунглей, мельком выдавали себя движением в ветвях высоких деревьев или за кустами, однако некоторых туземцев Ане удалось разглядеть в деталях. Это были мужчины среднего роста, с бронзовым отливом кожи, кажется, покрытой лёгким слоем краски из семян ачиоте, и полностью обнажённые, если не считать нагрудной маски и тоненькой бромелиевой верёвки на талии. Ниже – никакого саронга или другой одежды. Туземцы лишь перетягивали крайнюю плоть пучком травы, обкручивали её сложенным в несколько раз зелёным листом и навытяжку подвязывали к поясной верёвке.

Короткие волосы на лбу они подрезáли ровной горизонтальной линией, а длинные волосы сзади перехватывали лубяными лентами. Лицо и голову начерно вымазывали соком плодов генипы. Выслеживая экспедицию Скоробогатова и оставаясь «безголовыми», тени пренебрегали украшениями. Теперь же, поставленные в караул, позволили себе пропустить через носовой хрящ чёрно-белые иглы дикобраза и воткнуть в хрящи и мочки ушей тёмные перья тукана. Кроме того, Аня заметила несколько теней с подвесками из высушенных тыковок – вроде тех, что носила прибившаяся к экспедиции старая туземка. Её связь с тенями не вызывала сомнений, но среди туземцев эту женщину, как и любых других женщин, Аня не подмечала.

В Трухильо, допрашивая Исабель, Максим не придал значения её словам, признал их лепетом безумца. Сейчас они звучали иначе. Аня искала в них намёк на возможное спасение. Представляя, что говорит с Шустовым-старшим, Исабель твердила: «Шла вперёд, а потом всё изменилось. Я только молилась. Тени всегда были рядом. Они меня видели, но не тронули». Почему тени не тронули жену Дельгадо? И как понять её другие слова: «Гаспар ушёл. Он смог со мной проститься, смог меня забыть. Значит, и я смогу. Ты был прав. Там наш настоящий дом. И теперь я готова, я смогу войти». О каком доме говорила Исабель?

– Почему не «забыл», а именно «смог забыть»? – терзался Максим по вечерам на биваке. – Исабель будто даже гордилась, что её муж «смог с ней проститься». Безумие. Что она ещё говорила?

– Говорила, что видит какие-то двери, что, несмотря на боль, во сне входит в них и…

– …так возвращается в настоящий дом. Чудесно. Гаспар силился забыть жену, но взял её с собой в экспедицию. И отец силился забыть маму, но оставил за собой тропинку из хлебных крошек и замысловатых стихотворений.

Аня, кивнув, тихо произнесла строки из оставленного Сергеем Владимировичем Китса:

– Ну, отец добился своего. Ушёл в Ничто.

Едва ли Сергей Владимирович добрался до полуострова. Его следов Максим тут пока не обнаружил. Шустов-старший, Дельгадо, их второй проводник и оба носильщика действительно погибли на подступе к истуканам. Не сказать, что Скоробогатов продвинулся существенно дальше. О судьбе других членов его экспедиции Аня ничего не знала. На полуострове больше никто не появлялся. Ни Артуро, ни Егоров, ни Сальников… Последними на глазах беглецов погибли Шахбан и Катип. Тело юного агуаруна устрашающим предостережением лежало на гальке, придавленное металлическими ящиками.

Аня жалела Катипа. Мальчик не был похож на своих грубых родителей, Титуса и Сакеят. Слишком любознательный, приветливый. Его имя означало «мышь», и по законам агуаруна в течение года никто из соплеменников Катипа не мог произносить это слово вслух. Узнав о смерти мальчика, они бы взамен выбрали другое, временное слово. Вот только известие о случившемся не дойдёт до его поселения. Джунгли умели проглатывать человека целиком. Хорошо, что Катип умер быстро, почти без боли. Шахбан умирал иначе.

Когда Максим бросился на него с камнем в руке, путь ему преградила Лиза. Казалось, Максим потерял контроль, не пожалеет и дочь Скоробогатова. Аня с ужасом смотрела ему вслед, понимала, что достаточно одного удара, одного движения, чтобы Максим разом разрушил всё, что его с Аней связывало. Не верила, что злость возьмёт над ним верх. И не ошиблась. Максим остановился. Они с Лизой долго смотрели друг на друга, прежде чем Максим бросил камень себе в ноги и, не сказав ни слова, отвернулся.

Первую ночь провели порознь: Аня, Дима, Максим, Покачалов и Лиза, Шахбан, Скоробогатов. Двое кандоши в равной степени помогли обустроиться и первым, и вторым. На следующий день Максим сам предложил объединиться. Сказал, что вместе у них больше шансов выжить, а судить друг друга они будут позже, когда выберутся из джунглей.

Шахбан умирал четыре дня. Настигнутый стрелами, не оправился от ран. Под конец впал в забытьё, метался на сплетённой из ветвей подстилке. Когда на третий день ушли кандоши, Лизе пришлось ухаживать за ним в одиночку. Максим отказался от мести, но помогать Шахбану не собирался. Сказал, что не принесёт ему воды, не станет делиться с ним припасами и хоронить его не будет. Лиза всё сделала сама. Аня с грустью поглядывала, как дочь Скоробогатова меняет повязки Шахбану, обрабатывает загноившиеся раны и вынужденно ворочает его медвежье тело. Не выдержав, хотела ей помочь, но Лиза её сама остановила. Сказала, что Шахбан не заслужил Аниной заботы.

Покачалов, больше занятый собственными болячками, на Шахбана даже не смотрел. Если и упоминал его в разговоре, то исключительно так, будто Шахбан давно мёртв. Дима же, первые три дня безвылазно пролежавший в гамаке, ограничился кратким злорадством. Показал Ане выдвижной шип трости и с гримасой отвращения заявил, что остановит Шахбана, если тот вдруг напоследок решит забрать с собой в могилу кого-то ещё. Аня, потрепав брата за отросшие кудри, заверила его, что Шахбан уже никому не причинит вреда.

Похоронить Шахбана Лиза не смогла. Лишь оттащила к обрыву, столкнула вниз, на камни, а затем выволокла к воде. Подтягивая то за руки, то за ноги, столкнула в реку. Запыхавшись, долго следила за его уплывавшим, бившимся о порожистые буруны телом. Из всех людей Скоробогатова, отправившихся в экспедицию от злополучного Омута крови, их осталось шестеро, включая Лизу и самогó Аркадия Ивановича, в жизни бивака участия почти не принимавшего.

Тени равнодушно наблюдали за перемещениями путников, за тем, как Максим укрепляет общий брезентовый навес, как обустраивает полевую кухню. Аню пугала мысль, что она видит туземцев, которых в том же облике два с половиной века назад зарисовал обезумевший Вердехо. Допускала, что в сельве до сих пор стоят руины возведённых Затрапезным стен – тех, что на картине Вердехо штурмовали выбегавшие из джунглей индейцы. Но мысль о возможной связи теней с древними чавинцами казалась Ане невероятной. Слишком невероятной, чтобы по-настоящему перед ней благоговеть, как это делали Дима и Покачалов.

Максим скупо поддерживал их разговоры о величайшей тайне цивилизации чавин, но больше занимался насущными проблемами. Распределил всех на постоянные патрули, потребовал, чтобы они ежедневно курсировали по внешней границе полуострова: от северного тупика до южного прохода. Просил отмечать любые перемещения туземцев, искать малейший намёк на высвобожденный ими участок леса. Не открывал своих мыслей. Все и так понимали, что Максим хочет рискнуть – в одиночку отправиться в джунгли и, пока не поздно, вернуться к истуканам, найти Мардена. Едва ли кто-то верил, что Максиму повезёт не нарваться на туземцев, если даже кандоши не смогли пробраться через их цепочку незамеченными. Аня запретила себе думать о расставании с Максимом. Не представляла, как уснёт в ночь его ухода. Только знала, что не будет его отговаривать. А если услышит в ночи его смерть, как слышала смерть Тсиримпо и Танчимы, то на следующий день уйдёт сама.

Внешняя кромка полуострова была приподнята над руслом реки, отделялась от него утёсами и складками серого плитняка, затем ещё метров на пятнадцать-двадцать, а местами на все тридцать стелилась в глубь полуострова каменистым полотном с пробивавшейся растительностью. За каменной насыпью начинался лес, простиравшийся до отвесных бугров непреодолимой горной кручи, – у северного тупика он обрывался, а через южный проход выхлёстывался в общий поток ничем не стеснённой сельвы.

В сравнении с остальными джунглями лес на полуострове стоял чахлый, не такой густой и относительно низкорослый. Покрывая горбыли скальных выходов и валуны зернистого известняка, в нём по большей части росли древовидные папоротники, коричные и другие деревья, до неразличимости обросшие мхом и витками ползучих растений. Опасаясь ядовитой живности, Аня не заходила в него дальше чем на десяток шагов. Наблюдать за туземцами от каменистой кромки можно было без опасений. Но сейчас, выйдя на разведку вместе с Лизой, Аня согласилась на обратном пути отправиться в бивак напрямую между деревьями, заодно осмотреть опушку на случай, если тут обнаружится что-нибудь съедобное. Максим показал им, как выглядят полосатые листья маранты, как по плодовым очисткам на земле определить близость обезьян и попугаев – они вполне могли пополнить оскудевшие бивачные припасы. Кроме того, Аня надеялась найти «манки фрут», о которых ей рассказывал Хорхе; они вполне годились в пищу человеку.

– Лиз… – Аня решилась задать терзавший её вопрос. – Скажи, почему ты помогла нам в Ауровиле?

– Что?

– Ты вмешалась, когда… Когда Сальников… – Аня провела пальцами по нагрудной молнии комбинезона. – Ну, ты понимаешь, о чём я. В общем, ты вмешалась, а потом сказала Максу, что это в твоих интересах. В нижнем лагере, под Икитосом, сказала, чтобы я к тебе, если что, обращалась. И в экспедиции помогала нам с Димой. Пыталась защитить Максима после побега. И опять сказала, что это в твоих интересах. Я так понимаю, ты отговорила своего папу хватать Макса и Павла Владимировича ещё в Клушино. Придумала игру с переодеванием в Кристину, дочь Абрамцева, и… Получается, старалась сделать всё безболезненно – позволить Максиму самому разбираться с загадками Шустова. А твой папа хотел взять своё силой. Думал, у Макса там лежит дневник и карта Затрапезного… Почему? О каких своих интересах ты говорила?

Лиза не ответила. Отзвук Аниного вопроса мгновение чувствовался в воздухе, а затем развеялся, оставив после себя тягостную тишину. Аня медленно шагала вслед за Лизой. Отвлеклась на очередную танагру, не столь пёструю, как предыдущая, но украшенную ярко-жёлтой полосой на загривке, будто меховыми наушниками, оберегавшими её голову.

Кроны деревьев над головой расступались, оставляли просветы, в которые моросил мелкий дождь. Нависшая над полуостровом гряда едва просматривалась в общей дымке непогоды. Аня с Лизой огибали густой подлесок, для прохода выбирали поляны ершистого хвоща и нежной кислицы. Хвощи казались метровыми, вставшими на дыбы гусеницами, растопырившими зелёные ножки, а кислицы стояли на тонкой ниточке стебля и венчались тремя сердечками листьев. Наступать на них приходилось осторожно, потому что под их порослью скрывались перегнившие стволы и каменистые ямы.

– Я не думала, что всё зайдёт так далеко, – не останавливаясь, промолвила Лиза. – Мне было восемь, когда умерла мама. Я плохо её помню. Но отец её любил. Любил по-настоящему. Мама была моложе. Они встретились, когда отец основал свою строительную компанию. Он добился многого из того, о чём мечтал. И обнаружил, что с каждой победой в бизнесе теряет вкус к жизни. Не знаю почему. Вдруг выяснилось, что бизнес ему не то чтобы интересен. Странно, но это так. Он будто оказался в западне, вынужденно следовал за собственными успехами. Отец… он не всегда поступал честно. Подкупал, обманывал. Если было нужно, он… Я всего не знаю, Ань. Только то, что рассказывал Егоров. Маленькая компания превратилась в настоящий холдинг. «Форталеза» поглощала строительные предприятия, инженерные, производственные, дизайнерские. Выкупила несколько заводов под Малагой и… Это было болото, из которого отец не мог выбраться. А мама изменила его жизнь. Хватило одного взгляда, одного разговора. Одной прогулки по набережной Гвадалквивира.

Они поженились, родилась я. Отец поверил, что способен всё перевернуть. Больше никаких взяток, никаких угроз и… И всё шло хорошо. Компания росла. Мама возглавила её благотворительный отдел. Говорила папе, что они вместе займутся восстановлением галерей, музеев – всего связанного с искусством, чем мама по-настоящему бредила. Откроют фонд поддержки талантливых художников. В Севилье и Мадриде, в Екатеринбурге. В общем, планов было много.

В пятом году компания отца провела айпио. В том же году у нас в доме был приём, и отец объявил о скором создании полноценного благотворительного фонда «Форталеза дель Сур». Сказал, что мама возглавит его и первым делом займётся поддержкой краеведческих музеев и художественных галерей в Малаге. А на следующей неделе мама умерла.

Несчастный случай. Всё глупо и обыденно. Дома поскользнулась у бассейна. Ударилась головой о бортик. Сломала позвонок и упала в воду. Когда… когда моя няня увидела маму, было поздно. А отец тогда был в Мадриде, встречался… Да неважно, с кем он встречался! – вспылила Лиза, будто разозлившись на себя за то, что согласилась открыться перед Аней.

Лиза остановилась. Долго смотрела в неподвижную чащу предгорного леса, затем повернулась к Ане и твёрдо, в холодном оцепенении продолжила:

– Глупая смерть. Мама не должна была так умирать. Лучше бы её сбил пьяный водитель, или, не знаю, врачебная ошибка, или что-то ещё. Тогда отец разозлился бы. И злость дала бы ему силы. Он бы мстил, он бы искал адвокатов – делал бы хоть что-то. А так молча похоронил маму. Не плакал, не… Он просто замкнулся. Понимаешь? Словно умер вместе с мамой. Так же нелепо. Вместе с ней ударился о бортик. И потом часто сидел там, у бассейна. В метре от места, где упала мама. Подолгу сидел. Как сейчас сидит в своём кресле…

В память о маме он всё-таки основал благотворительный фонд. И они отреставрировали небольшую галерею в Малаге. Мама сама предлагала начать именно с неё. И тогда отец получил приходную книгу – ту самую, где указывались памятники из Города Солнца. Якобы в благодарность от директора галереи. Следом появились Гаспар Дельгадо, Погосян, Шустов-старший. И всё закрутилось. Отец, конечно, не догадывался, что его нарочно втянули в эту историю, да и ладно. Спасибо Шустову. Он умел увлечь. И отец в самом деле увлёкся. Поначалу не то чтобы очень. Ему понравилось разгадывать ребус трёхсотлетней давности – эти таинственно умершие мастера, продолжавшие творить после смерти, загадочное исчезновение Затрапезного и на пустом месте разорившийся дель Кампо.

За четыре года отец сблизился с Шустовым. Они часто пропадали у него в кабинете. Отец пытался забыть маму. Всё равно не забывал, я видела это в его глазах, но Шустов со своими историями помогал ему держаться. Отец уже не так хорошо следил за холдингом. Начались убытки. Стоило Шустову указать на какой-нибудь памятник, отец тут же выкупал его – на аукционах или напрямую у владельца. Не жалел денег. К десятому году он лишился трети всего, чем обладал. Уж лучше так, чем в казино или… Я радовалась, что отец ожил. Он больше не избегал меня. Звал к себе в кабинет, чтобы показать какую-нибудь драгоценность, вроде золотых статуэток Дюрана. Или замысловатый гобелен братьев Лот, который мне казался уродским и… Картину Берга отец мне тоже показывал. Да, «Особняк на Пречистенке» раньше висел у него в кабинете. Там было многое из того, что они с Шустовым собрали со всего мира. А потом Сергей Владимирович расшифровал дневник. И выкрал карту.

Лиза, чуть сгорбившись, продолжала стоять напротив Ани. До бивака оставалось не больше десяти минут, и Лиза явно не торопилась возвращаться. Хотела закончить начатую историю. Упомянув дневник Затрапезного, опустила глаза. Принялась подковыривать последние шелушинки чёрного лака на ногтях. В интонациях её уставшего голоса, в утомлённой манере с редкими всплесками негодования Аня уловила скоробогатовские оттенки. Впервые подметила, что Лиза похожа на своего отца.

– Не спрашивай про дневник, – вздохнула она. – Мне тогда было пятнадцать, и отец не показывал мне расшифровку. Я всякое слышала, но сейчас… Всё равно мы оказались в тупике. Тут нет ни намёка на то, о чём писал Затрапезный. Главное, что дневник окончательно преобразил отца. Он будто сошёл с ума. У него появилась цель. Нечто, ради чего отдали жизнь плантатор дель Кампо и мануфактурщик Затрапезный. Они верили. Шустов верил. И отец поверил. Точнее, заставил себя поверить. Я радовалась за отца. И я благодарна Шустову за то, что он выкрал карту. Спросишь почему?

Аня повела плечами.

– Я знала, что рано или поздно отец разочаруется. Откроет карту, найдёт нужное место. Прилетит туда с экспедицией. Перероет всё. Ничего не найдёт. И разочаруется. Или найдёт. Но всё равно разочаруется. Рано или поздно история с Городом Солнца должна была закончиться. И я бы предпочла, чтобы поздно. Так и случилось. Карта пропала. Отец полмира перевернул в поисках Шустова. Не сдавался. И не забывал о нём ни на минуту. Грезил дневником Затрапезного, словно тот мог оправдать прожитые годы, и работу, и горе, которое он причинял людям, и смерть мамы… Думаю, в какой-то момент игра перестала быть игрой. Отец забыл, что когда-то заставил себя поверить в Город Солнца, – вёл себя так, будто никогда в нём не сомневался.

Отправил меня учиться в Саламанку. Сказал, что, вернувшись, я возглавлю благотворительный фонд мамы. Пока меня не было, продолжал искать Шустова, но постепенно всё как-то заглохло. Никаких следов. Сергей Владимирович испарился. Вместе с картой и с тем, что ему было известно. Отец тогда… Мне правда жаль и Сальникова, и Покачалова. И других. Поверь, жаль. Да и я многого не знала… Все эти пытки, убийства… А когда я вернулась из университета, отец уже потерял надежду. Вновь замкнулся. Общаться со мной не хотел. Я ведь… Я похожа на маму. Очень похожа. Поэтому начала всё это. – Лиза с грустной улыбкой дёрнула свою отросшую, но сохранившую намеренную небрежность чёлку. – Стриглась, одевалась, красилась в чёрное. Лишь бы не напоминать маму. Она… Мама так не ходила. И предпочитала светлое. И я предпочитала, пока… В общем, отец опять увял. Без Шустова его люди в поисках Города Солнца не продвинулись. Так, прикупили кое-какую мелочь из приходной книги.

– А потом Екатерина Васильевна выставила «Особняк», – прошептала Аня, – который твой папа подарил Сергею Владимировичу…

– …в награду за расшифровку дневника, да. И всё закрутилось по новой. Что было дальше, ты и сама знаешь. А вот то, о чём ты спрашивала… Про помощь и переодевание в Кристину. Да, я сказала отцу, что Максим добровольно гораздо дальше продвинется по следам Шустова, чем мы. Понимаешь? Тогда впервые появилось это «мы». Отец мне доверился. И я оказалась права. Максим мной увлёкся.

Лиза вновь посмотрела на Аню. Последние слова произнесла с игривым безразличием и нарочно сделала после них паузу. Аня выдержала её взгляд, глаз не отвела. Знала, что дочь Скоробогатова нравилась Максиму раньше и по-своему нравилась даже сейчас, хоть он не выражал свой интерес ни словами, ни поступками. Удивляясь собственному спокойствию, приняла Лизины слова без тревоги или обиды.

– Я заставила Максима перешагнуть через злость к Шустову, – продолжила Лиза, – открыть его письмо. То самое, где было про глаза смерти. Максим, сам того не понимая, включился в игру. И всё было хорошо. Напролом отец в самом деле ничего бы не добился. Но я задумала переодевание в Кристину по другой причине. Как и отец, верила, что Шустов спрятал карту у сына. Боялась, что отец её сразу отыщет и… Ну, я уже говорила. Быстро разочаруется в том, чтó найдёт или не найдёт на месте Города Солнца. Знаешь, я думала, если доберусь до карты из дневника, то сама её перепрячу. И буду дразнить отца. Чтобы он не терял надежду. В общем, хотела, чтобы игра не останавливалась. Ведь мы с ним впервые сблизились. Он со мной советовался. Мы вместе придумали прийти к вам с Димой, заставить вас лететь в Индию вслед за Максом. Потом Дима поторопился. Решил, что томик Кампанеллы – то, что нам нужно. Игра чуть не прервалась. Но я помогла вам бежать из Ауровиля.

– Твой папа знал?

– Конечно. Да даже если бы не я, узнал бы от Зои. Она ведь провела вас через подземный храм. Удивлена? Отец знал о храме. Шустов сам ему рассказывал. А Зои, проводив вас, тут же обо всём рассказала Сальникову. Понимала, что Баникантха рано или поздно узнает, где вы прятались и как выбрались из Ауровиля. Боялась, что Салли накажут. Это он отправил Баникантху и Сатунтара перехватить вас в Пудучерри. Точнее, напугать. Чтобы вы скакали дальше, по следам Шустова, и не оборачивались. Игра продолжилась. И вы ничего не заподозрили. Вам не показалось странным, что Баникантха нашёл вас после побега в огромном городе. И что дал вам уйти по улицам, которые знал лучше кого бы то ни было. А ведь он там жил и… Вы даже проезжали недалеко от его гостиницы, да… И я молилась, чтобы игра продолжалась как можно дольше. Хотела насладиться близостью с отцом. Хотела, чтобы… Отец, он ведь… – Лиза, запутавшись в словах, ненадолго замолчала.

Аня рукой показала, что надо идти к биваку. Они пошли, как и прежде, огибая густой подлесок и поваленные деревья.

– Поверь, – на ходу промолвила Лиза, – я не думала, что всё зайдёт так далеко. Весь год пролетел как во сне. Как в хорошем сне. Знаю, плохо так говорить. Столько людей и… Я не понимала, что происходит. Знаешь, я думала как-нибудь перекрасить волосы в светлое и надеть что-нибудь из маминых вещей. В общем, стать такой, какой была раньше. Какой была мама. Разве я виновата, что мы похожи? Думала, может, папа наконец смирится с её смертью. Поймёт, что у него есть я. А в экспедиции я действительно хотела вам помочь. И пришла к тебе в нижний лагерь. И про Макса я не знала. То есть Артуро мне сказал, но потом, когда всё было кончено. То есть я думала, что всё кончено…

Лиза порывалась добавить что-то ещё, но смолкла. Дальше они шли молча.

Аня чувствовала, что теперь будет иначе смотреть на Скоробогатова. Нет, без сочувствия или понимания, но иначе. В последние дни Аркадий Иванович почти не покидал громоздкого каминного кресла, которое сам же перетащил на край нависавшего над рекой утёса. Пугающая и по-своему завораживающая картина. Измождённый, с запавшими щеками, с седой щетиной, в изорванном и отчасти подлатанном Лизой экспедиционном костюме, он жался в угол между спинкой и цельной боковиной кресла. Казался в нём иссохшим, почти крошечным стариком. Аня прежде и не вспоминала, что Аркадию Ивановичу больше шестидесяти. Покрытые просянкой руки он держал на подлокотном валике. Не прятался от дождя, не отмахивался от досаждавших ему москитов. И сидел в одиночестве. Без помощников, без охранников, без индейцев с опахалами. Только Лиза приходила к нему и по несколько часов сидела возле кресла на коленях, положив голову на руки и уткнув её в завиток кожаного подлокотника.

Из спинки кресла сзади торчали оперённые стрелы. Скоробогатов не стал их выдёргивать. Кожаная обивка местами растрескалась, а главное, с каждым днём издавала всё более отвратительный запах. В экспедиции кресло берегли от дождя, сушили, закручивали в полиэтилен, но влажность сделала своё дело. Кресло начало гнить. Вместе со своим владельцем, сидевшим в нём в глубокой усталости и безразлично смотревшим на противоположный берег реки – на разлагавшееся тело Катипа, металлические ящики и прятавшихся в лесу туземцев. Скоробогатова от ближайшего из теней порой отделяли восемь или десять метров молниеносного полёта стрелы. А за его спиной, на другом краю полуострова, вздымалась глыба горного хребта. Если учесть зарницы в грозовом небе, пенистые перекаты реки и теснину джунглей на том берегу, картина в самом деле получалась завораживающая.

– Кажется, нам туда. – Лиза неуверенно указала в сторону.

Слишком глубоко зашли в лес и плутали в поисках береговой кромки.

Аня удивлялась, до чего ей хорошо на полуострове. Здесь было непривычно тихо, а главное, за все девять дней бивак ни разу не побеспокоили ни змеи, ни пауки, ни муравьи. Разве что москиты донимали, но и те нападали не столь резво. Циклопическая горная стена умиротворяла. Как сказал Дима, они словно оказались в подмышке каменного великана: «Пованивает, влажновато, но умиротворённо и безопасно».

– Подмышка великана, – усмехнувшись, прошептала Аня. Зои сравнение понравилось бы. Она бы оценила.

Аня коснулась браслета на руке. Не снимала его. Породнилась с ним. Смотрела на переплетение радужных нитей и представляла, что Зои рядом. Собирала для подруги шутки и забавные наблюдения, словно могла потом, пусть через год или два, встретить её, как они и планировали, на Гоа и там скопом пересказать ей всё самое смешное. Ане не хватало смеха Зои. Её чудачеств.

– Стой.

Резкий голос Лизы.

Ничего не объясняя, Лиза свернула к плакучим кустам поодаль. Углубилась в них. Задержалась на несколько мгновений, затем торопливо вернулась к Ане и отчётливо произнесла:

– Нужно возвращаться.

– Мы и так возвращаемся.

– Нет, мы тут устроили прогулку и разговор по душам. А теперь точно нужно идти назад.

– Что-нибудь случилось?

– Сама посмотри. – Лиза неопределённо качнула головой.

– Там?

– Там.

Аня неуверенно шагнула в сторону кустов. Продвигалась слишком медленно, с опаской. Лиза, не выдержав, пошла вместе с ней. Опередила Аню. Попросила не отставать. Добравшись до кустов, широко развела их гибкие ветви.

– Вот.

– Что…

Аня не сразу поняла, что именно взволновало Лизу. Наклонившись, подалась вперёд. И разглядела тёмно-серую с чуть более светлыми прожилками поверхность каменного валуна. Проведя рукой по его щербатой поверхности, поняла, что видит настоящую кладку из разноразмерных, но отшлифованных и подогнанных друг к другу каменных блоков. Это была стена. Поднимавшаяся метра на полтора от земли, местами обвалившаяся и попорченная настырными корнями въедливой растительности, но всё-таки стена, явно возведённая человеком.

– Мы нашли его, – не сдержав дрожи, промолвила Лиза.

– Его? – не поняла Аня.

– Город Солнца. Возрождённый Эдем. Дом Соломона. Сама выбери название. Инти-Виракоча не обманул. Карта и святилище не обманули. Мы здесь. И мы его нашли.

Глава семнадцатая. Илья Абрамович

Сезон дождей подходил к концу, но грозы случалось яростные. Прежде любая непогода оставалась за границей экспедиционного уюта. Нанятые индейцы занимались обустройством лагеря, метисы возились на полевой кухне, и на ужин Илью Абрамовича поджидало что-нибудь вполне съедобное, вроде полюбившегося ему хуане с завёрнутым в лист геликонии амазонским пловом. Егорова успокаивали переговоры по спутниковому телефону – Илья Абрамович решал проблемы далёкой «Форталезы» и, закрыв глаза, представлял, как прохаживается по зелёному паласу своего кабинета на Сан-Франсиско-Хавьер, как смотрит в окно и видит привычную суетливость улиц. После нападения туземцев всё изменилось. Егорова будто выставили из офиса под грохочущие разливы дождей, заставили мокнуть в любимом костюме «Ван Клиф» и вручили ему стопку важных документов – как ни прикрывай, не сможешь уберечь их от влаги. Неприятное чувство беспомощности.

Егоров вынужденно бродил по джунглям в сопровождении метиса Перучо и двух агуаруна, Титуса и его жены Сакеят. Должен был любой ценой отыскать Скоробогатова и его дочь. Потеряв обоих, Илья Абрамович лишится обещанной ему части холдинга, а с ним – умиротворённого будущего, которое он последние годы выстраивал в воображении. Небольшой особняк на границе с Португалией. Свои лошади, свой пруд. Свои виноградники и гуляющие между рядами темпранильо молоденькие испанки. Усыновлённый мальчик в окружении нянек. Своего ребёнка у Ильи Абрамовича быть не могло. Так даже лучше. Не надо жениться. Егоров воспитает приёмного сына. Будет любоваться, как он, хрупкий и нежный, покорно складывает носочек к носочку, платочек к платочку. Научит сына порядку, объяснит ему, как устроен этот сложный, но во многом предсказуемый мир. Они будут вместе обедать за большим обеденным столом. Настоящие отец и сын.

– Нужно идти, – позвал Перучо.

Привал, сделанный по просьбе Егорова, затянулся. Метис-проводник был прав. Агуаруна извелись, раздосадованные задержкой.

– Идём, – кивнул Егоров.

Перучо помог ему встать.

По полуденному небу прокатились первые предвестники грозы. На лес опустилась бугристая туша древнего великана – придавила кроны заскрипевших деревьев, заслонила солнечный свет. В брюхе великана, вздутые после несварения, ворочались кишки, и лес содрогался от их утробного бурчания. Дождь не начинался, и ожидание утомляло. Гром гремел, посыпал небо искрами молний. Воздух сгустился. Пот катился по лбу, обжигал глаза и воспалённые, растрескавшиеся губы. Взывая к дождю, хотелось выть диким зверем.

Оркестровая яма урагана молчала, и только ополоумевший ударник продолжал, изводя слушателей, лупить в литавры. Ропча, стрекотали джунгли. Терзаясь необъяснимой злобой, Илья Абрамович ломился вперёд, за Перучо и агуаруна, стонал в припадке ядовитого раздражения. И наконец единым голосом рявкнула вся оркестровая яма разом. Стих последний отголосок громового залпа, следом джунгли погрузились в полуденные сумерки, и с неба обрушилась вода. Её потоки оглушили, но принесли успокоение.

Позавчера экспедиция Скоробогатова развалилась. Нападение туземцев застало его людей врасплох. Егорова не испугали ни нагрудные маски, ни якобы безголовые тела, но проклятые кандоши оказались слишком суеверными, решили, что в самом деле столкнулись с охранявшими нетронутую сельву демонами, и первыми покинули баррикады. Следом побежали остальные. Егоров тщетно хватал их за руки, требовал повернуться к врагу лицом вместо того, чтобы открывать ему спину. В итоге и сам вынужденно отступил. Растерялся, обнаружив, что члены экспедиции бегут в разных направлениях и быстро теряются за деревьями. Упустил Скоробогатова. Не сомневался, что Шахбан раньше других сообразил, к чему приведёт паника, и увёл Аркадия Ивановича подальше от бойни. Но куда именно? Заметив спину Титуса, Егоров устремился за ним. Посчитал, что агуаруна не оставят нанявшего их Скоробогатова и до последнего будут его охранять. Падая, укрываясь от хлеставших по лицу веток, Илья Абрамович терял Титуса, затем находил вновь. Чувствовал, что может остаться один и навсегда сгинуть в непролазной чащобе. Страх прошёлся холодом по открытой для стрел спине, но сделал главное – позволил в отчаянном рывке нагнать агуаруна.

Схватив Титуса за плечо, Егоров заставил того остановиться. Остановился сам, но не смог выговорить ни слова. Дышал так часто и глубоко, что на мгновение потерял сознание – голову повело липкой слабостью, мир дрогнул. Упав на землю, Илья Абрамович тут же очнулся. Убедился, что агуаруна его не бросил – сжимая в руках винчестер, прислушивается к лесу вокруг. Дождавшись, когда пройдёт головокружение, Илья Абрамович поднялся. Рядом с ним стояли трое. Титус, Сакеят и Перучо. Метис заявил, что Аркадия Ивановича и других членов экспедиции не видел. Егоров выругался. По-русски. Титус посмотрел на него с подозрением, будто услышал слова неведомого заклятья. Илья Абрамович постепенно пришёл в себя и, когда индейцы выдвинулись в путь, покорно последовал за ними.

Егорову нравилась Сакеят. Было в ней что-то необузданно животное. В отличие от Ильи Абрамовича, она дышала ровно, не выглядела уставшей и только, на ходу пригнув голову, насторожённо озиралась. Время от времени потирала на шее колдовские амулеты – крупные семена каких-то растений, нанизанные на плетёный шнур и покрытые миниатюрными завитками символов. Должно быть, действительно верила в их силу.

Век назад агуаруна наполняли страхом притоки Мараньона. Воинственное племя долгие годы оставалось неподвластным перуанскому правительству, а теперь смирилось под его гнётом. Оскоплённое, доживало свой дикий век и было обречено, как прочие индейцы Амазонии, на ассимиляцию или вымирание. Агуаруна спивались в утлых поселениях, шли в услужение путешественникам и простым любителям пострелять амазонскую дичь и постепенно перебирались в крупные смешанные поселения, вроде Икитоса и Науты.

Заметив, что Егоров поглядывает на амулет из семян, Сакеят осклабилась и резко произнесла:

– Iwanches!

Перучо, немного говоривший на агуаруна, перевёл это слово. «Духи». Сакеят считала, что напавшие на них безголовые туземцы – злые духи леса, охранявшие нечто сокрытое за его пологом, наподобие того, как могущественный апауи охранял исконные земли самих агуаруна. Егоров не стал переубеждать Сакеят. Ему нравилась архаичность её восприятия. Илья Абрамович подумывал после экспедиции купить Сакеят у Титуса; у охотника останутся две другие жены. Купить её вот так – с нелепыми жёсткими волосами, короткими спереди и длинными сзади, в домотканой одежде из грубого волокна, с вощёной сумкой, чей ремень проходил по лбу и не срывался даже на бегу. Егоров понимал, что сама мысль о покупке Сакеят отдаёт безумием, но, получив в распоряжение половину «Форталезы», мог позволить себе и не такую вольность. Представлял, как перевезёт Сакеят в новенький особняк, как позволит ей разгуливать по саду, как покорится её звериным повадкам.

К концу дня Егоров пообещал индейцам тройную оплату, если они найдут Аркадия Ивановича. Верил, что Скоробогатов собрал остатки своей группы и выдвинулся к четвёртой вершине, до которой было не больше десятка километров. Предложение отправиться к тому же ориентиру прозвучало обоснованным, но Титус заявил, что напрямик вчетвером они не пройдут – их остановят iwanches, чёртовы духи леса, безголовые тени. Идти придётся в обход. Ну хорошо. Егоров спорить не стал. В обход так в обход.

Утром, наскоро перекусив, вышли в путь. По просьбе Ильи Абрамовича двигались без спешки. В его возрасте резво бежать через заросли само по себе занятие утомительное, к тому же Егорова беспокоили ноги. Всё началось две недели назад, когда на большом пальце правой ноги появился крохотный нарыв, вроде бледноватой мозоли, размером с булавочную головку и с чёрной точкой посередине. Кожа вокруг нарыва шелушилась и горела невыносимым зудом. Доктор Муньос, осмотрев палец, сказал:

– Ничего страшного, сеньор Егоров. Всего лишь земляная блоха.

Блоху, угнездившуюся под кожей, Муньос извлёк иголкой и пинцетом. Обработал народившуюся язвочку и перебинтовал палец. Егоров на время забыл о случившемся, ранка постепенно заживала, а за день до нападения туземцев Илья Абрамович увидел, что ноготь большого пальца на правой ноге расслоился и потемнел, кожа рядом огрубела и покрылась корками. Корки Илья Абрамович срéзал щипчиками, ноготь состриг под корень и на этом успокоился. Не стал обращаться к доктору, а сегодня утром обнаружил, что корки появились вновь и разошлись по всей стопе. Ноготь большого пальца покоробился, местами потемнел до черноты. Знакомые мозоли с чёрной точкой покрыли щиколотку, поднялись до икры. Илья Абрамович насчитал двадцать семь нарывов, не сомневался, что его опять одолели земляные блохи.

Перучо и Титус на пару взялись помочь Егорову, но действовали грубо. Иголками расковыривали мозоли, выуживали из них уже мёртвых раздобревших блох, протыкали кожу слишком глубоко и пускали тонкие струйки крови. Смазывали ранки клейким древесным соком. Сакеят беззаботно ждала рядом. Глядя на неё, Илья Абрамович заставлял себя терпеть боль, но в конце концов не сдержался. Отослал метиса и агуаруна прочь. Решил, что они своими иглами занесут ему заразу или покрошат блох и вытащат их не целиком. Сказал, что потерпит до воссоединения с экспедиционной группой, где первым делом покажется доктору Муньосу. Вынужден был идти через боль, на привалах остервенело расчёсывал кожу вокруг мозолистых бугорков.

– Уверены, что Скоробогатов пойдёт до конца? – спросил Перучо. – Он ведь может и повернуть назад…

– Не может, – оборвал проводника Егоров. – Если отправляешься искать покупателя на собственную душу, назад не поворачиваешь.

– И задорого он хочет её продать? – без улыбки спросил проводник.

– Тебе лучше не знать.

Перучо оказался сносным собеседником. Бискаец по отцу, индеец по матери, он попеременно жил по одну и другую сторону Кордильер, о чём с радостью рассказывал Илье Абрамовичу. Толком нигде не прибился и скитался по стране, меняя семьи и города. Шёл туда, где платили. Для перуанской туристической конторы Скоробогатова его подобрал Артуро. Контора в самом деле устраивала прогулки на двухпалубных ривербоутах, строила уединённые ходульные домики неподалёку от Науты, но в основном занималась поисками следов Шустова, и Перучо, пожалуй, знал об истинных целях Скоробогатова чуть больше других. Обо всём не знал никто из нанятых Аркадием Ивановичем людей – ни в охранном предприятии, ни в брокерской компании, целью которых было заранее подготовить прибытие Скоробогатова в провинцию Лорето. За семь лет они проделали хорошую работу, хоть и съели немало активов Аркадия Ивановича. Знакомство с чиновниками Лимы и Икитоса в конечном счёте помогло ему скрыть свою экспедицию от зевак и всякого рода контрольно-надзорных органов, а потом помогло бы замять гибель взятых им в путь людей.

Встреч с воинственными туземцами Скоробогатов не предвидел, однако предполагал, что некоторым участникам экспедиции лучше не возвращаться домой. По меньшей мере тем, кому было известно слишком много. Вот почему Аркадий Иванович без раздумий взял с собой и Артуро с Раулем, и Сальникова с Баникантхой, и Екатерину Васильевну с Корноуховым, и Покачалова. Джунгли большие. И под рукой есть агуаруна, готовые с радостью вспомнить ремесло прадедов.

– Так будет лучше для Лизы, – сказал Аркадий Иванович. – Не хочу, чтобы кто-нибудь начал её шантажировать. История с Городом Солнца не должна испортить ей жизнь.

– Сворачиваем ловушки на Шустова и заметаем следы? – спросил тогда Егоров.

– Именно. Лиза начнёт свою жизнь с начала. Без меня. И без моих грехов. Я не допущу, чтобы ей пришлось платить по моим счетам.

Когда же Илья Абрамович спросил, зачем Скоробогатов берёт Лизу с собой – стоит ли рисковать её жизнью? – Скоробогатов ответил, что обязан с ней проститься.

– Пока не хочу её отпускать. Ты читал дневник Затрапезного, ты знаешь, что это значит.

– Знаю…

С заметанием следов могли возникнуть сложности. Предстояло пройтись по местам, где Скоробогатов ранее надеялся перехватить Шустова-старшего, и заодно заглянуть туда, где они встретить его не ожидали. Например, в Ладакх. Правда, Дима заверил Илью Абрамовича, что побег из Леха Максим организовал самостоятельно, со стороны им никто не помогал. Хорошо, если так.

Тихо переговариваясь – разговоры отвлекали от боли в ноге, – Егоров и Перучо шли вслед за Титусом и Сакеят. Агуаруна обещали вывести к горному хребту чуть южнее четвёртой вершины. Оттуда предстояло подняться на север вдоль скальной линии, чтобы отыскать уцелевших людей Скоробогатова.

Вчерашний ураган не повторялся, но идти по нерасчищенным джунглям было трудно. С бобовых деревьев свешивались гигантские, размером с руку, почерневшие от влаги стручки. Они тяжело падали на землю, и без того усеянную мириадами невзошедших семян. Плодам, сорвавшимся с ветвей, не удавалось пролежать в подножной прели и нескольких часов, они мгновенно теряли свежесть, а вскоре изгнивали и под ботинками сминались в тёмную кашицу разложения.

Егоров без толку размахивал мачете, ронял его, а подобрав, старался идти за спиной индейцев, справлявшихся с расчисткой тропы и без его помощи. Наконец Титус, застряв в податливых, но чересчур вязких зарослях, остановился.

– Кальпар, – прошептал Перучо.

– Что? – запыхавшись, не расслышал Илья Абрамович.

– Кальпар. Свежие заросли, – пояснил проводник. – Такие в джунглях вырастают на росчистях.

– И…

– Кто-то подчистую вырубал этот участок. Жил здесь или выращивал что-нибудь. А потом отступил.

– Это плохо?

Джунгли вскоре ответили на вопрос Ильи Абрамовича. С трудом прорубившись через переплетение худосочных пальм и мягкодревесных лиан, путники вывалились на утоптанную поляну, в центре которой на бамбуковых столбах возвышалась самая настоящая хижина.

Титус предостерегающе поднял руку.

Сакеят пригнулась. Оба агуаруна сняли с плеч винчестеры. Егоров, не понимая, откуда в дикой сельве взялась ухоженная заимка, посмотрел на Перучо. Проводник прошептал что-то неразборчивое и крепче ухватился за мачете. Илья Абрамович понял: они оказались в поселении теней.

Ходульная хижина с пальмовой двускатной крышей напоминала гигантского ощетиненного зверя, притаившегося на лужайке и наслаждавшегося редкой для здешних лесов проймой между кронами деревьев – они не соприкасались друг с другом, позволяя солнечному свету беспрепятственно проходить до самой земли. В длину хижина достигала метров пятнадцати, в ширину – пяти-шести. Её стены и узкий проход кружной веранды были едва различимы под густой чёлкой стрехи. Под приподнятым полом хижины прятался нехитрый индейский скарб. Там же на привязи забавлялись две лысоголовые обезьянки уакари, не обращавшие на чужаков никакого внимания. К входу в хижину вела широкая лесенка из расщеплённых пальмовых стволов, уложенных и закреплённых горбом вниз. От лесенки в стороны расходились две различимые тропы. Одна уводила в перелесок, за которым просвечивал ещё один расчищенный участок, другая пересекала поляну и ныряла в узкую просеку лесной гущины.

Отдельными рядами возле черты леса висели похожие на щиты растяжки из тёмных шкур каймана. Вдоль тропинок лежали комловатые чурки, свежеповаленные и зачищенные брёвна, какие-то изделия из коры и лыка и многое другое, чего Егоров не знал ни по названию, ни по назначению. Подобная дикость мало интересовала Илью Абрамовича, пока он не заметил под хижиной – в том месте, где резвились обезьяны, – увесистую глыбу шлифованного камня. Вроде тумбы, наковальни или жертвенника, трудно сказать. Не так важно, как туземцы использовали глыбу. Важно, где они её раздобыли. Егоров, позабыв усталость и страх перед дикарями, разглядел на ней простенький узор.

– Будь я проклят, – выдохнул Илья Абрамович.

Медведь с закинутой на плечо секирой. Егоров хорошо знал этот символ. Знал и девиз, обычно красовавшийся над головой медведя. «Слава трудом рожденна». Да, на камне под дикарской хижиной в глубине перуанских джунглей неизвестный резчик выбил узнаваемый товарный ярлык Большой ярославской мануфактуры. Мануфактуры, принадлежавшей Алексею Ивановичу Затрапезному.

Осмотреть ярлык и вообще приблизиться к хижине Егорову никто не позволил. Его насилу затянули назад, в проход через прореженный кальпар. Илья Абрамович не возражал. Знал, что нельзя рисковать, что в поселении могут оказаться мужчины, а если не будет мужчин, то найдутся женщины, которые разъярятся не меньше, чем их мужья. Титус заявил, что поведёт всех ещё более глубокой дугой, боялся наткнуться на туземцев.

Егоров первое время даже не вспоминал зудевшую и расчёсанную в кровь ногу. Увиденное поразило его. Ведь Илья Абрамович никогда по-настоящему не верил ни в дневниковые записи Затрапезного, ни в само существование Города Солнца. Теперь готов был поверить во всё разом. Ночью, засыпая в невообразимой теснине влажного леса, поклялся себе, что не даст Скоробогатову схоронить тайну возрождённого Эдема. Нет, придёт время, и Егоров опубликует все данные. Пусть люди знают. Имеют право знать. Разве может быть иначе?

На следующий день путники забрели в топкую жижу. Тащились по щиколотку в воде, источавшей мускусное зловоние и затхлые ароматы торфа. Переполненная гниющей растительностью, вода пенилась под каждым шагом, оставляла на брючинах липкие разводы. Яркие бутоны на притопленных кустах примешивали к общим запахам сладкий привкус цветения, отчего тошнота лишь усиливалась.

Когда Титус выводил всех из низины, идти становилось легче, но мягкий подшёрсток леса быстро сменялся непроходимой стеной бамбука. Прорубаться через него было пыткой. Выматывались даже агуаруна, посменно пропускавшие вперёд Перучо и Егорова. Ильи Абрамовича хватало на полсотни ударов по неуступчивым коленчатым стеблям, после чего он вынужденно отступал. Просека получалась узенькой. Шли цепочкой, шаг в шаг. Сменяясь, буквально обтирались друг о друга. Илья Абрамович терял терпение. Не забавлялся возможностью безнаказанно касаться Сакеят, не развлекал себя мыслями о том, как вывезет её в Испанию. Ему хотелось простора, хотелось дышать. Или хотя бы развести руки в стороны, не уткнувшись в зелёную бамбуковую решётку. Раззадорив себя до исступления, Егоров сорвался – принялся сопя, со злостью размахивать мачете по сторонам, будто мог в несколько порывистых движений высвободить себе достаточно пространства. В итоге ушиб руку и едва не поранил стоявшего перед ним Перучо.

После срыва Илья Абрамович впал в отрешение. Ни мыслей, ни чувств. Прорубать тропинку его больше не просили. Справились сами, втроём. За два часа до рассвета выбрались из бамбукового заточения, следом проскочили километр дождевого леса и оказались возле реки. За рекой на небольшом отдалении вздымался заросший клубами растительности горный кряж.

– Мы близко, – выдохнул Перучо.

Егорову не терпелось добраться до экспедиционной группы: рассказать Скоробогатову о камне с ярлыком Затрапезного и наконец подозвать к себе доктора Муньоса. Илья Абрамович отказывался терпеть непрекращавшийся зуд в ноге ещё одну ночь, требовал от агуаруна, чтобы они не останавливались. Подзадоривал себя мыслями о полевой кухне и защищённой от дождя палатке Скоробогатова – обо всех прелестях лагеря, в последние два месяца ставшего почти родным. Не сомневался, что Аркадий Иванович давно достиг горного хребта и сейчас осматривает лес в его изножье. Быть может, нашёл новый указатель или намёк на то, где искать Город Солнца.

Под оживлённое кудахтанье сероспинных трубачей Егоров первый вошёл в реку и, чуть не опрокинутый течением, заторопился к противоположному берегу. Мерзкие птицы, внешне похожие на уродливую смесь обычного ворона и обгоревшего павлина, издавали учащённое кряхтение, отдалённо напоминавшее утиное кряканье. Титус жестами показал, что может сбить одного из трубачей камнем, но Илья Абрамович запретил ему это делать. Егорову было не до лесной дичи. Поджидая на берегу метиса и агуаруна, он опять расчесал лодыжку. Зуд усилился. Под ногтями, отросшими за три дня, собрались гнойные катышки, пальцы перепачкались в крови. Егоров с отвращением понюхал их. Решил, что не снимет ботинки, пока не увидит доктора. Не хотел и думать, во что превратились его стопы. Вспомнил о мучениях Дмитрия и впервые ему посочувствовал. Мальчишку, конечно, земляные блохи не донимали, но ходить с истёртыми ногами – безрадостное занятие.

Титус, Сакеят и Перучо перебрались к Илье Абрамовичу. По его настоянию сразу углубились в предгорный лес и свернули направо. Агуаруна не могли наверняка сказать, сколько им предстоит пройти на север, прежде чем они достигнут экспедиционной группы. Егоров надеялся добраться до палатки Скоробогатова пусть бы и затемно, но в ближайшие часы. После заката признал, что идти ночью опасно.

Гамаки Егорова и Перучо сгинули с общей поклажей, пущенной на бесполезные баррикады, поэтому приходилось довольствоваться теми двумя, что всегда держали при себе индейцы. Один из гамаков, пропахший пóтом, горечью лесных испарений и костровым дымом, достался Егорову. Сакеят спала на земле, подстелив под спину мешанину из свеженарубленных веток и листьев, поверх укрытую коротким куском брезента. Второй гамак поочерёдно, сменяясь в ночном карауле, занимали то Перучо, то Титус.

Уснуть было невозможно. Егоров с силой расчёсывал ногу. Боялся коснуться лодыжки напрямую и пальцами царапал её через брючину. Кожа онемела, но зуд не прекратился. От него ломило кости. Илья Абрамович достал нож и принялся водить по брючине обухом. Чувствовал, как лопаются гнойные нарывы, как гной, перемешанный с кровью, собирается над отсыревшими носками и бортиками ботинок. От удовольствия морщился, закатывал глаза. Остановившись, обрёк бы себя на приступ ещё более глубокого, сводящего с ума зуда. Не останавливался, даже провалившись в беспокойную дрёму.

В кратких снах Илья Абрамович слышал над ухом тяжесть папиного дыхания. Видел маму в отглаженной сорочке, в серой узкой юбке, в очках с острой оправой и с пучком волос на голове – идеальным пучком, из которого не выбивался ни один волосок. Слышал крики родителей и захлопнувшуюся за папой дверь – в день, когда Илюша видел его в последний раз. Илюша сидел за столом и делал уроки. Перелистывал тетрадь и отсчитывал десять клеточек от полей, чтобы записать номер задачи. Ровно десять клеточек. И, чтобы не сбиться, помечал каждую из них лёгким прикосновением карандаша. Карандашные пометки потом тщательно стирал ластиком. Иначе мама заметит. Иначе будет злиться. А нужно быть аккуратным. Носочек к носочку, платочек к платочку, стрелочка к стрелочке. И почему-то вместо письменного стола перед Илюшей была каменная глыба с ярлыком Затрапезного, а возле стены лежала бесконечно длинная, упитанная туша анаконды. Нигде не было видно её головы, а её хвост обвивался вокруг правой ноги Илюши. Неприятное осклизлое прикосновение, поднимавшееся выше от белых хлопковых носочков до кромки коротких белых шортиков.

Илюша не отвлекался от тетради, боялся посмотреть на змею. А крик мамы наполнял пространство, и от её крика на тетрадь падали листья – исчез потолок, и комнату наполнили стволы деревьев, увешанных испанским мхом и жгутами паразитных растений. Листья продолжали падать. Илюша навис над тетрадью, но листья проскальзывали на страницу, и он писал им в обход, потому что смахнуть их боялся. Знал, что мама будет ругаться. Плакал, понимая, что листья иссохнут, рассыплются, а волнистые строчки останутся, и это будет выглядеть неряшливо. А надо делать так, чтобы чёрточка к чёрточке, завиток к завитку, кружочек к кружочку. И, когда мама Илюши выпала с балкона, Илюша закрыл за ней окно и вернулся к домашнему заданию; тщательно выводил петли двоек, которые ему никак не давались и за которые его ругали больше всего. В руках вместо ручки почему-то был перистый лист бамбука, его края резали пальцы, и вместо чернил по ним стекала кровь – каждая циферка была написана кровью, и мама отругает, потому что чернила должны быть синими, но мама погибла, её больше нет – только нелепый силуэт на бетонной дорожке и будто вывернутые коленными чашечками назад ноги. Илюша застонал от бессилия, а потом грубая мужская ладонь накрепко передавила ему рот, и он почувствовал металлический вкус потной ладони, задыхался, давился, но продолжал отсчитывать очередные десять клеточек от полей… Вырвавшись из сна, взвился в гамаке и понял, что рот ему прикрыл Титус.

Агуаруна был чем-то обеспокоен. В темноте джунглей не удавалось рассмотреть его лица, но Егоров чувствовал насторожённость в каждом движении Титуса. Убедившись, что Илья Абрамович проснулся и больше не стонет, агуаруна скользнул в ночь. Следом появился Перучо. Помог Егорову выбраться из гамака. По словам проводника, Титус уловил движение в лесу, различил звуки шагов. Причём шаги, тихие, доносились с разных сторон.

– Нужно уходить, – шепнул Перучо. – Немедленно. Нет, гамаки оставляем. Не до них.

Подстилка Сакеят пустовала. Агуаруна ушли вдвоём. Егоров и Перучо поторопились за ними. Илья Абрамович шагал слишком громко. Понимал это, ничего не мог поделать. Включать фонарик проводник запретил, а в темноте Егоров задевал ветки, утыкался в деревья. Ещё несколько шагов, и тишину ночи разорвал выстрел. В ответ прогремел второй, а с небольшим запозданием – третий.

Илья Абрамович и Перучо рванули вперёд. Теперь было не до осторожности. Услышав бормотание Титуса, Егоров, несмотря на запрет проводника, включил фонарик. Увидел сражённую Сакеят, её изувеченное дробью лицо. Шагах в десяти от женщины стоял Титус. У его ног лежали двое кандоши. Кажется, Тсиримпо и Танчима.

Илья Абрамович застыл в недоумении. Не понимал, что именно произошло. Как вообще носильщики оказались в лесу одни? Где остальные члены экспедиции? Почему они шли с рюкзаками? Зачем стреляли в Сакеят, или это Титус первый выстрелил, но тогда…

Перучо выхватил фонарик из рук Ильи Абрамовича. Луч света дёрнулся, скользнул по ближайшим деревьям, и, прежде чем проводник его погасил, Егоров заметил в ветвях силуэт человекоподобного существа. Без головы, с непропорционально громоздким лицом на груди. С длинной, не меньше трёх метров, духовой трубкой в руках. Щёлкнул фонарик – и ночь сгустилась непроницаемым мраком. Илья Абрамович не шевелился, словно мог слиться с темнотой, раствориться в ней без остатка.

Рядом послышался глухой хлопок, как от новогодней хлопушки. И Перучо взвыл. Его крик быстро оборвался. Ночь встряхнулась. Егоров бежал. Спотыкался, упирался во что-то липкое и колючее, падал на колени и тут же вскакивал. Путался в невидимых завитках чего-то кожистого. Всхлипывал, представляя, что наткнулся на змеиный клубок. Хотел включить фонарик, но фонарика в руках не было. Продолжал бежать, а потом его толкнули в спину. Илья Абрамович упал ничком. Вкус земли во рту. И тяжесть чужого колена на спине. Невыносимая парализующая тяжесть.

Егоров стонал. Рвался на куски палёной резины, изводил себя криком. Чтобы заглушить собственный крик, впивался зубами в землю, грыз её, глотал, но крик прорывался вновь. Заведя руки за спину, Егоров не обнаружил ни чужого колена, ни навалившегося на него туземца. Только древко стрелы. Изумлённый, притих. Ощупывал стрелу. Пробовал дотянуться до оперения. Важно понять, такая стрела или другая убила Баникантху. Потому что Баникантха умер, и важно понять…

Илья Абрамович не знал точно, где находится и почему в руке не оказалось фонарика. И всё же кто-то давил на спину. Не могла стрела быть такой тяжёлой. Давил кто-то громадный. От давления земля под Егоровым расползалась, и он погружался в дребезжащую черноту. Не осталось боли. Истёрлись мысли. Лишь недоумение и последний замерший хрип собственного дыхания – далёкий и чужой.

Глава восемнадцатая. Руины

Максим чувствовал себя прохожим, из любопытства заглянувшим в антикварную лавку. Прошёлся по её пахнущим пылью и политурой рядам, залюбовался потемневшей картиной с почти неразличимым рисунком. Бегло расспросил продавца об истории полотна и собирался уходить, а в следующее мгновение обнаружил себя в суконном халате реставратора – сжимающим тампон с эмульсией и выверенными круговыми движениями обрабатывающим крохотный участок покрывного лака. Он срезáл скальпелем тончайшие слои грязи, заглядывал в окуляр микроскопа, чтобы удостовериться в целостности красочного слоя. Миллиметр за миллиметром высвобождал из-под многовековой вуали первоначальный образ Города Солнца. Заворожённый, не мог остановиться. С жадностью всматривался в каждую новую деталь прежде никому не открывавшегося возрождённого Эдема. Рядом раздавались крики гибнущих людей. Антикварную лавку охватывал пожар, но Максим был неумолим в стремлении раскрыть полотно целиком, а значит, стать его настоящим владельцем.

С того дня, когда Максим увидел размытое рентгенографическое изображение Инти-Виракочи на экране маминого компьютера, история Города Солнца против воли утягивала Максима в глубину чуждой ему древности. Он сопротивлялся прорывавшемуся изнутри восторгу, не позволял себе по-настоящему увлечься судьбой отца и его открытиями, но чем больше узнавал о загадочных соляриях, чавинцах и тенях, тем сложнее было справляться с собственными чувствами. Исподволь, вопреки своим же убеждениям, он стал получать удовольствие от путешествия, в которое отец вынудил его отправиться, и с замиранием сердца задумывался, насколько удовольствие могло быть глубже, если бы Максим считывал значение найденных символов, понимал язык витиеватой архаики. Ему не хватало знаний, однако он с упоением неофита, посвящённого в первые намёки на великое таинство, пошёл вслед за Аней и Лизой к обнаруженной ими каменной стене.

«К чему прятаться от себя? Откройся своей жажде. Позволь ей тебя охватить». – «Но ведь столько людей погибло!» – «Разве ты в этом виноват? Разве хоть раз поступал вопреки убеждениям?» – «Нет, не поступал. Но виноват ли я… Не знаю». – «Не думай о себе слишком много. Ты никогда не знаешь, какими будут последствия твоих поступков. Оценивай каждый из них в отдельности». – «Так говорил Джерри». – «Мы оба так говорили». – «А теперь Джерри мёртв». – «Разве это важно?» – «Что же тогда важно?!» – «То, что он был жив. И был счастлив. Открой глаза. И доверься себе».

Максим устал сопротивляться словам отца. Не сдерживал восхищения найденными руинами. Прошлое и будущее утратили значение. Важным стало то, что Максим чувствовал и видел здесь и сейчас.

Аня и Лиза торопились вперёд. Следом шли Никита и Дима. За ними немощной тенью плёлся Скоробогатов, покинувший бивак чуть ли не впервые за все дни, проведённые в заточении на полуострове.

В глубь леса Максим прежде заходил лишь на южной части полуострова. Туда через южный проход забредали дикие животные. В дни, когда над сельвой громыхала многочасовая гроза, Максиму повезло подстрелить там двух молодых кабанов, в ливень лишённых главного преимущества – обоняния. Марден был бы доволен расторопностью своего ученика. В центральную часть полуострова Максим почти не заглядывал, а в лесу северного тупика не был вовсе, находил его скудным добычей и плодами. Не предполагал, что, сбежав от туземцев, путники окажутся у границ Города Солнца. Ничто не указывало на его близость и не напоминало образы с картины Берга. Пологий лес под отвесными буграми непреодолимого кряжа казался заурядным, а четвёртую вершину хребта Максим считал не самым точным ориентиром, возле которого экспедиции пришлось бы блуждать долгие недели, если не месяцы. К тому же Максима больше интересовали внешняя граница полуострова и стоявшие вдоль неё тени.

Джунгли надёжно похоронили руины под зелёным саваном. Настырные ползучие корни опрокинули и разрушили одни строения, а земляные осыпи погребли другие. В неприкосновенности уцелела малая доля зданий. Порой было трудно отличить их остовы от следов раскрошенного известняка и базальтовых валунов, упавших, надо полагать, с верхних ярусов горы и первыми позаботившихся о разрушении города. Чем глубже Максим заходил в лес, тем более густой делалась чащоба. К уходившему ввысь и загораживавшему небо скальному отвесу она становилась непроходимой. Хвощ в изножье хребта, цепляясь за каменистые уступы и стволы деревьев, разросся до невообразимой высоты щетинистых гигантов, едва уступавших под ударами мачете, однако за шесть полных дней, отданных на обследование руин, Максиму, Диме и Покачалову удалось составить приблизительный план существовавшего здесь поселения и отметить некоторые из его особенностей.

Стена, обнаруженная Лизой, была крепостной. Возможно, безголовые тени на картине Вердехо штурмовали именно её. Если верить словам Гаспара Дельгадо, над стеной некогда «возвышались колья с нанизанными на них людьми», возможно, поставленные для устрашения туземцев. С чего именно началось противостояние теней и соляриев, Максим не знал. Как не знал и причин, побудивших дель Кампо и Затрапезного обустраивать город именно здесь, в заурядном предгорном закутке.

– Интересно, они сразу поняли, что на них будут нападать? – спросил озадаченный Дима. – Или просто хотели отгородиться от окружающего мира? Может, прятали у себя нечто такое, чего уже больше нет?… Не слышал, чтобы в джунглях возводили стены.

Покачалов в ответ пожал плечами. Он установил, что крепостная стена, от которой сохранился зубчатый огрызок основания, тянулась ровной дугой, с обоих концов без зазора примыкая к скальной гряде – соединяясь с ней перемычками в виде башенок с бойницами. Если тут и были ворота, отыскать их не удалось. Высота стены, возможное наличие парапета, крыши и прочее оставалось неизвестным, но её длина составляла не менее трёхсот метров, а толщина подогнанных друг к другу тёмно-серых каменных блоков достигала двух метров, что само по себе казалось внушительным.

Некогда мощёные улицы упрятанного за стеной поселения также лежали дугами. Словно рябь от брошенного в воду камня, они расходились отрезками концентрированных кругов, а их эпицентр находился в изножье горного хребта. С высоты общая планировка напомнила бы кусок паутины. Ну или, как предложил Дима, половинку пиццы. В последние дни он часто поминал то домашнюю пиццу, то ленивые вареники, то свекольник со сметаной. Сказывалась усталость от однообразной пищи.

Сердцевина «пиццы» пустовала. Сколько бы Максим ни размахивал мачете, не обнаружил там даже намёка на каменные строения. Покачалов назвал это место полукружием городского центра, с запада подпёртого горным отвесом, а на восток отпускавшего рябь жилых улиц. В центре могли стоять деревянные времянки торговых рядов или такие же деревянные святилища, от которых за два с половиной века ничего не уцелело.

Городские строения, сложенные из горизонтальных блоков пористого туфа, сохранились частично. На окраине, возле крепостной стены, стояли отдельные здания – на одно общее помещение или на два раздельных, изнутри не связанных ни дверным, ни оконным проёмом. Вглубь от крепостной стены, то есть ближе к полукружию городского центра, встречались более основательные комплексы – по пять-шесть домов, взятых в овал единой базальтовой ограды. Домá смотрели внутрь овала, на общий двор, и Дима заверил, что примерно так выглядели каанчи, усадьбы инков. Крыши у зданий отсутствовали, лишь кое-где угадывались следы сводчатой кладки. Покачалов предположил, что кровлю местные жители собирали деревянную, покрытую пальмовыми листами, или же из пластов теперь раскрошившегося песчаника. Внутри помещений удалось отыскать редкие терракотовые черепицы, но главной находкой оставались узоры на оградах каанчей.

Максим нехотя отвлекался от руин, чтобы пополнить запасы бивака, уход за которым и без того взяли на себя Аня с Лизой – они довольствовались вечерним обсуждением всего, что Максиму, Диме и Никите удавалось найти и разобрать в вымершем поселении, кроме того, продолжали патрулировать внешнюю кромку полуострова и наблюдать за передвижениями теней. Скоробогатов, хоть и расхаживал между разрушенными домами и заглядывал внутрь расчищенных Максимом помещений, молчал, своими мыслями ни с кем не делился. К нему с вопросами никто и не приставал. Вернувшись из леса, Аркадий Иванович садился на каминное кресло или прятался в единственной на весь бивак палатке, прежде принадлежавшей его дочери. Судя по неподвижным тросам и рукавам палатки, Скоробогатов лежал в гамаке затаившись, не шевелился по несколько часов.

Покрытый мутными пузырьками просянки, заживо изгнивавший в кресле, Аркадий Иванович вызывал у Максима отвращение. Первое время Максим порывался отомстить ему за боль, на которую тот обрёк стольких людей. Нет, не убивать. И уж конечно не пытать. Но хотя бы унизить. Посмеяться над его беспомощностью. Порыв был мимолётным. Максим опоздал со своей местью. Бросить вызов хотелось тому Аркадию Ивановичу, что смотрел на него с монитора в подвале Ауровиля или, весь из себя невозмутимый, стоял во главе экспедиции. Ответить силой хотелось Скоробогатову, который лениво вёл бутафорский суд возле святилища и четырёх истуканов. Того Скоробогатова Максим растерзал бы без сомнений, зная, что этим обрывает цепь бессмысленных смертей. Теперь же Аркадий Иванович опустился, враз постарел. Ещё живой, мумифицировался в собственном отрешении. Максим не смотрел на него, обходил его стороной. Вёл себя так, словно Скоробогатова не существует. На полуострове говорить друг с другом им довелось лишь однажды, когда возле крепостной стены Скоробогатов подловил Максима без Димы и Покачалова – схватил его костлявыми пальцами за предплечье и выдавил слова, прозвучавшие твёрдо, почти настойчиво:

– Выведи отсюда Лизу. И ты будешь богат.

Максим брезгливо отдёрнул руку. Хотел уйти, но заставил себя спросить:

– Что было в дневнике?

– Уже не имеет значения.

Максим, отвернувшись от Скоробогатова, ушёл обследовать руины. Они с Димой и Никитой называли затянутое джунглями поселение исключительно руинами, определение «Город Солнца» вслух никто не произносил, слишком уж отличалась их находка от того, что они предполагали увидеть.

Первоначальный восторг притупился. Обнаружить в джунглях прежде никому не известное селение с каменной застройкой, возможно, имевшее прямую связь с древней цивилизацией чавин, было делом исключительным. Наверняка археологи нашли бы, чем тут поживиться, разрыли бы дуговые улицы до основания, открыли бы захоронения или уцелевшую утварь, в голос восхищались бы планировкой города и указывавшими на противостояние с туземцами глубокими отметинами на крепостной стене, а потом написали бы кучу научных статей и стали бы возить сюда каких-нибудь политиков и меценатов, но Максим остался разочарован. В руинах ничто даже отдалённо не напоминало возрождённый Эдем, каким его рисовали Гаспар Дельгадо и Шустов-старший.

Об изначальном, философском Городе Солнца, описанном Кампанеллой, и говорить не приходилось. На полуострове не было холма, разделённого на семь обширных поясов, которые местные жители могли бы назвать по семи планетам Птолемея. Крепостная стена не была укреплена земляным валом, бастионами или широкими рвами. Не было в паутине городской планировки прогулочных галерей с прекрасными аркадами. Не было мраморных лестниц, уводивших на разные круги города, как не было и центрального храма с «огромным, изумительным искусством воздвигнутым куполом».

– И никаких тебе спален с «прекрасными статуями знаменитых мужей», – согласился Дима. – И где жил правитель Любви? Где заседали Великодушие, Целомудрие, Любезность и Весёлость?

Максим не понимал, куда ушло состояние дель Кампо и Затрапезного. Чем они занимались тут без малого сорок семь лет? О каком «современном городе роскоши посреди диких джунглей» писали в брошюрах севильского общества «Эль соль де ля либертад»? Где храм Мамы Окльо с каменными вратами, выполненными в виде размыкающейся змеиной пасти, и где другие храмы, посвящённые божествам инкского пантеона? Где таинственные полухрамы-полумечети с картины Одинцова и где колониальные домики с арочными галереями с картины Берга? Бархат из Лилля, сукно из Амстердама, шёлк из Пекина, ароматические масла из других городов Востока, наконец, ртуть из перуанских копий в Уанкавелике – всё это плантатор дель Кампо привозил сюда? Если так, то зачем?

Отец был бы разочарован, обнаружив вместо возрождённого Эдема занимательные, но в целом убогие руины. Все дома как один простенькие, без изысков. Ни намёка на монументальные здания, если только их не возвели из папье-маше и не утратили после первых же дождей. Впрочем, Максим подозревал, что другие руины таятся и дальше, вдоль скального изножья. Покачалов и Дима с ним согласились. Предположили, что настоящий город творческой свободы скрыт в стороне, хотя и не верили, что его руины будут разительно отличаться от уже изученных.

Узоры на овальных оградах каанчей не указывали истинное положение возрождённого Эдема – севернее или южнее – и вообще не подтверждали его существование. На базальтовых блоках, стоило расчистить их от мха и лишайника, отчётливо просматривались глубокие борозды. Из борозд складывались диковатые изображения, вроде обнажённых женщин, чьи распущенные волосы больше напоминали вздыбленных змей. Мужчины изображались с головами, похожими на скукожившегося, подобравшего лапки паука; от носа мужчин расходилась сеть из заштрихованных треугольников, обозначавших не то паутину, не то общую планировку поселения.

На руинах встречалось немало абрисов странной срощенной триады: птицы, дикой кошки и змеи. Дима утверждал, что видит колибри, ягуара и анаконду. По словам Покачалова, такой символ мог означать единство трёх уровней видимого мира: неба, земли и воды. Другой символ – три разбитых шарика, содержимое которых вытекало в одну общую миску, – Никита назвал знаком всеобщего равенства соляриев и отказа от сословных предрассудков.

– Три яйца! – воскликнул Дима.

– Похоже на то, – кивнул Покачалов.

– Ха! А ведь я почти сразу догадался.

– И… что это значит? – Максиму приходилось выспрашивать более подробные объяснения.

– Ещё до инков на побережье Перу, – ответил Дима, – считалось, что предки первых людей вылупились из яиц, созданных высшими богами. Всего яиц было три.

– Золотое, серебряное и медное, – подтвердил Покачалов.

– Из первых двух, как ты понимаешь, вылупились знатные индейцы. Из медного – простолюдины. Здесь же яйца смешаны в одной миске. Все равны.

Самой необычной была группа изображений, повторявшаяся на стенах домов в разных сочетаниях, но сохранявшая общий мотив: мужчины и женщины устремляются к некоему цилиндрическому, превосходящему их в размерах предмету. Чем ближе к нему оказывались люди, тем сильнее изменялась их внешность. Поначалу искажались руки и ноги, затем туловище и голова. Шаг за шагом они приобретали кошачьи черты. Те, кто стоял на пороге странного цилиндра, вовсе превращался в получеловека-полуягуара, из их носа распространялась знакомая сеть заштрихованных треугольников, здесь больше похожая на выплеск жидкости, чем на паутину.

Дима припомнил ягуароподобного бога Солнца, заключённого в чавинском Ланзоне, и наполовину человеческие, наполовину кошачьи лица, которые в Перу под влиянием чавин начали рисовать задолго до нашей эры.

– Они провели в джунглях восемь веков, – пояснил Дима, подстелив себе кусок свёрнутого брезента и усевшись прямиком под базальтовую ограду каанчи. – Вернувшись, разошлись по соседним царствам. Научили их строить оросительные каналы, гигантские U-образные храмы. Заодно научили изображать очковых сов, капуцинов, кайманов, анаконд… В общем, всю живность сельвы. Ну и такие вот полукошачьи лица.

– И что они означают? – спросил Максим, продолжая неторопливо расчищать заросший рисунок.

– Не знаю… Единение с природой?

– Скорее познание великих тайн, – заметил Покачалов. – Даже современные шаманы по традиции уходят в глубь леса, чтобы собрать тут лекарственные травы и в отшельничестве получить откровение из уст ягуара.

– Из уст ягуара? – усмехнулся Максим.

– Ну да.

– А цилиндр, в который входят полулюди-полуягуары, – Максим провёл ладонью по шершавой поверхности расчищенной кладки, – что он означает?

– Да бог его знает, – качнул головой Никита. – С символами вечная морока. Серж любил с ними возиться, а я… Да считывай их как хочешь, толку не будет. Это ведь не инструкция.

– Выглядит как инструкция, – промолвил Максим. – А цилиндр похож на кактус. Смотри, вот тут колючки. И форма подходящая, сверху закругляется.

– Ну да, – рассмеялся Дима. – Люди прут на кактус, колются об его колючки и звереют, превращаются в ягуаров. Оригинальная традиция древних чавинцев. Неудивительно, что они вымерли. Ну и солярии, значит, пошли по их стопам: обкололись об кактус, посходили с ума и взялись рисовать безумные картины, а потом побежали отсюда диким галопом. Я бы тоже побежал.

– И похоже, что кактус растёт из камня. – Максим не отреагировал на Димины насмешки. – Смотри, тут видно. В основании что-то вроде скальной глыбы.

– Ты забыл небольшую особенность местной флоры. В джунглях кактусы не растут.

– Да. Но растут в Андах – в горах, где чавинцы остановились, прежде чем спуститься к Мараньону.

– А если колючки не колючки, а солнечные лучи? – предположил Покачалов. – Тогда это солнце.

– Овальное?

– Сядь на кактус, солнце и не таким покажется, – без прежнего задора сказал Дима. Перестав смеяться, наконец предложил и свой вариант: – Не кактус, не солнце. Скорее дверь.

– Дверь? О которой говорила Исабель? – уточнил Максим.

– Ну или проём. В кактус как-то глупо входить. В солнце тоже. А вот в проём можно.

– И куда он ведёт?

– Надо думать, к mysterium tremendum, – буркнул Покачалов.

– Ясно… – выдохнул Дима. – Странно до чёртиков. Двери, кактусы… Лучше бы объяснили, что нужно теням. Они ведь неслучайно наткнулись на нашу экспедицию. Значит, стерегли её. Шли по пятам, запугивали ловушками и мёртвыми ленивцами. Не хотели никого трогать. Даже старуху подослали, чтобы она отговорила индейцев помогать Скоробогатову. Отговорить и запугать не получилось, и тени стали убивать. Убили всех, кого смогли. И нас убили бы, но… стоят истуканами. Ждут, пока мы тут замаринуемся до… Слушай, может, им нужна новая кровь?

– Что? – Максим достал из кармана «Ракету». Стрелки указывали четвёртый час. Нужно было возвращаться на бивак.

Ремешок из телячьей кожи на отцовской «Ракете» пришлось срезать – от влаги он растрескался и пропах, как сбруя на мулах и кожаное кресло Скоробогатова. Остался лишь кругляшок позолоченного корпуса, который Максим держал в нагрудном кармане.

– Ну, представляешь, – оживился Дима, – они ведь тут давно живут, три века уж точно.

– Кто? – рассеянно спросил Максим и позвал всех возвращаться из леса на берег.

– Тени, кто! Чтобы не началось вырождение, они периодически загоняют сюда, на полуостров, свежую кровь. Ждут месяц-другой, пока люди смирятся, и принимают их в своё племя. Красят им головы в чёрный, вместо трусов выдают пучок травы с верёвкой… Ну, ты понял.

– И, конечно, выбирают самых достойных, – кивнул Максим. – Людей с исключительными талантами – тех, кто со временем становятся их вождями.

– А то! – обрадованно кивнул Дима. – Точно говорю, так и есть. Нас сделают вождями. И мы будем править армией диких теней. Чем плохо?

– Думаешь, отец знал? – Максим посмотрел на Никиту. – Когда оставлял за собой хлебные крошки, знал, что мы с мамой столкнёмся с туземцами? Знал, что тени Вердехо живы?

– Вряд ли. – Покачалов бережно промокнул пот на воспалённой щеке. – Да и если бы знал, не разбросал бы свои кости вокруг святилища.

За подобными обсуждениями проходили вечера. Жечь костры Максим не боялся. Более того, надеялся, что огонь в ночи привлечёт тех, кто выжил после нападения туземцев и сумел потемну выбраться к полуострову. С каждым днём надежда встретить других членов экспедиции таяла. Даже Дима перестал гадать, кто именно и каким образом уцелел. За разговорами каждый занимался своими болячками. Покачалов сушил нарывы в подмышках, ощупывал бурые корки на лице и лысине. Дима выставлял к костру ноги, изъязвлённые, покрытые красными пятнами, но за последнюю неделю почти не терзавшие его болью: Аня постирала и высушила ботинки брата, да и в дождь он не высовывался из-под тента, оберегал стопы от влаги. Лиза пропадала в палатке Скоробогатова – ухаживала за отцом, рассказывала ему обо всём, что узнала от Максима о руинах, потом выходила наружу и молча ложилась в свой гамак. Сам Максим вынужденно разваривал еду в котелке, так как не мог есть ничего твёрдого из-за воспалённых дёсен и припухшего языка.

Максим слушал, как Никита и Дима спорят о «кактусе» на стенах каанчей и выстроившихся к нему обнажённых людях, сам же размышлял об удивительной отъединённости полуострова, где ни разу не встретил ядовитой мерзости, кишевшей в джунглях на другом берегу реки. Разве что на границе южного прохода удавалось заметить безвредных собакоголовых удавов. Три дня кряду беглецы питались исключительно их мясом и салатом из молодых побегов бамбука. Ярко-зелёные, с белыми ячеистыми ромбами на коже, удавы казались игрушечными, резиновыми. Намотав хвост на тонкую ветку и покачиваясь на ней, они становились лёгкой добычей. Максиму хватало нескольких взмахов мачете. Аня жалела их, но привыкла помогать Максиму – сама надрезáла убитую змею вдоль позвоночника, снимала с неё кожу чулком и затем бралась потрошить светло-розовую тушку толщиной с палку докторской колбасы. Бульон из удава даже без приправ, которых не осталось, как и прочей экспедиционной провизии, казался вкусным и нравился всем больше бульона на кабаньем мясе.

Дима и Никита взялись обсуждать уличные дуги брошенного поселения, предположили, что их строение тоже было символичным. Получалось, что продолжения концентрических кругов уходят в глубь скального отвеса. Местные жители верили, что в его тверди спрятана обитель каких-нибудь богов или источник их божественной силы. Покачалов рассказывал о других руинах, где ему удалось побывать вместе с Шустовым-старшим, о том, как они делали свои первые открытия, как оказывались затерянными в пустынях и лесах и как умудрялись вернуться домой – всей пятёркой основателей «Изиды», пока первым в Африке не погиб Паша Гуревич. Затем в Южной Америке погиб Паша Давлетшин, наконец погиб сам Шустов, а теперь, судя по всему, погиб и Костя Сальников.

«Могу лишь гадать, будет ли мой Максим хоть отчасти похож на меня – заговорит ли в нём когда-нибудь голос моей крови». Максим вспоминал пересказанное ему Аней последнее письмо отца. Невидящим взглядом смотрел в огонь. Понимал, что уткнулся в тупик. Ничего важного на руинах не нашёл. Помощи от разгромленной экспедиции не дождался. Между тем Максим перечеркнул в блокноте одиннадцатое января. Месяц, отмеренный Марденом на ожидание, истекал шестнадцатого числа. Следующей ночью Максиму предстояло уйти в джунгли. Других вариантов не осталось. Он или погибнет, как погибли двое кандоши, или доберётся до мамы, Лучо и проводника. Думать об этом не хотелось. Нужно было насладиться тем, что он жив здесь и сейчас. И он не один. С ним сидела Аня. Рядом были Дима и неожиданно сблизившийся с ними Покачалов. Даже присутствие Лизы по-своему успокаивало. Максим знал, что умирать, сражаясь за друзей, будет не так обидно.

Глава девятнадцатая. По следам мазамы

После завтрака все обычно расходились по делам, но сегодня руины заброшенного поселения и мелкие бивачные заботы казались неуместными. Путникам предстояло распрощаться – навсегда или до времени – с Максимом. Проснувшись, они не знали, о чём говорить, и долго молчали. Если бы не Покачалов, Максим, пожалуй, не выдержал бы поминальной тишины и ушёл. Никита, не вылезая из гамака и обсасывая ложку после змеиного бульона, взялся рассказывать ему об «Изиде», ставшей обычным антикварным магазином, однако изначально бравшей заказы у частных коллекционеров и аукционных домов, которым требовалось найти какой-нибудь особый памятник искусства, проследить его бытование или выяснить загадку его происхождения.

– Иногда загадки уводили очень далеко, – с грустью промолвил Покачалов.

Голос Никиты сделался непривычно мягким. Ане представилось, что он в молодости был мечтательным. Наверное, не отставал от Шустова в погоне за великими тайнами. По словам Покачалова, пятеро основателей «Изиды» учились вместе в Строгановке, и старшим среди них был Гуревич, он и придумал собираться после занятий.

– У нас было что-то вроде клуба. Мы до посинения сидели в Ленинке, в общежитии, иногда просто собирались на Чистых прудах. Обсуждали всякую эзотерику.

– Эзотерику? – удивился Максим.

– Ну, в начале девяностых это было популярно. К нам впервые пробились разные тексты, книжки. Мы читали всё подряд на всех языках, в переводах. Сами переводили, распространяли распечатки. Чуши, конечно, было предостаточно, но попадались и дельные вещицы. Серж и Сальников увлекались Кастанедой, Доннер, Рерихами, Блаватской с её «Разоблачённой Изидой» – знаешь, истории о подземных тоннелях, которые вели напрямую из Куско в Лиму, а потом в Боливию. Блаватская писала, что некий «старый перуанец» передал ей карту тоннелей, а в них помимо прочего спрятана богатейшая гробница царей и ещё десяток сокровищниц поменьше, где лежат золото и драгоценные камни, накопленные многими поколениями индейцев. Главный вход в таинственное подземелье скрыт где-то в Андах, и…

– …отец предлагал найти карту Блаватской? – предположил Максим.

Покачалов рассмеялся. Выяснилось, что Сергей Владимирович провёл своё расследование, но значимых упоминаний о карте «старого перуанца» не обнаружил, как не обнаружил и записей о том, что сама Блаватская пыталась ею воспользоваться. По меньшей мере, за поддержкой к перуанскому и боливийскому правительствам она не обращалась. Оправдывала своё бездействие тем, что вскрыть запечатанные тоннели и очистить их воздух сложно. Кроме того, написала о страхе перед разбойниками и контрабандистами, которыми попутно обозвала чуть ли не всё население Перу.

– Так что нет, подземные тоннели, как и многое в «Разоблачённой Изиде», Серж признал выдумкой.

– «Разоблачённая Изида»… – прошептал Максим. – Вот почему отец так назвал фирму.

– Не совсем. – Покачалов откинулся в гамаке и говорил закрыв глаза. – Мать египетских царей, владевшая тайнами вселенной, вмещавшая в себя беспредельное сияние мироздания. Да, красивый образ. «Коль жизнь моя нужна – бери её, Изида, но допусти узреть божественный твой лик». Не представляешь, сколько раз я перечитывал эти строки. Открывал коробку «Скоробогатов. 2006–2010», доставал злосчастный листок с Лохвицкой. В этом был весь Серж. Вокруг рушится мир, гибнут люди, а он тянет руки, чтобы поднять таинственный покров карающей богини. Но нет, дело не в Блаватской или не только в ней.

Разговор ненадолго прервался, когда из палатки Скоробогатова вышла Лиза – прошлась через бивак к обрыву и спустилась к реке, чтобы ополоснуть грязные миски. Аня проследила за ней взглядом. Порадовалась, что отсюда не видно ни изъеденного животными Катипа с металлическими ящиками, ни прятавшихся в лесу туземцев. Все привыкли к их надзору. Страха не осталось. Невозможно бояться постоянно. Аня даже кивком головы здоровалась с тенями, если утром, умываясь у реки, видела кого-нибудь из них, потом смеялась над собой.

К середине января дожди шли реже. Дни порой случались знойными, отчего воздух наполнялся испарениями, а москиты штурмовали бивак с удвоенной одержимостью. Порой хотелось, чтобы ненадолго вернулись привычные ливни. На ночь все укрывались кусками марли и тряпьём, подбрасывали в костровище дымокурные листья, обмахивались самодельными веерами из коры, но укрыться от москитов не могли. Приходилось мазать руки глиной. Застыв, она стягивала кожу мягкой корочкой, быстро покрывавшейся чёрным налётом из армады копошащихся кровососов.

Когда Лиза, поднявшись от реки, подсела к затухавшему костру, Покачалов произнёс:

– «В той вечной жизни, которая суждена богу, блаженство состоит в том, что его знание ничего не упускает из происходящего, а если бы отнято было познание и постижение сущего, то бессмертие было бы не жизнью, но временем».

– Откуда это? – спросил Максим.

– Из Плутарха. Твоему отцу нравились его слова.

– И при чём тут Изида?

– Что? А… Это из «Исиды и Осириса». Почитай, занимательная вещица. «Божество блаженно не золотом и серебром и сильно не громами и молниями, но способностью постигать и знанием». Оттуда же. Эти слова Шустов сделал чем-то вроде нашего девиза. Они стоят на бланках «Изиды». Шустов любил такие штучки. Но «Изида» появилась не сразу. После учёбы мы все ненадолго разошлись. Каждый занимался чем-то своим. Я преподавал, Давлетшин уехал в Тибет, Гуревич… уже не помню, с типографией какой-то возился. Сальников вообще торговал картинами. Ну а Шустов устроился в антикварную лавку. Сидел там года три, наверное, помогал реставраторам, проводил оценку всяких безделушек. Потом они с Сальниковым поехали в Индию. Тогда-то для Сержа и началась эпопея с Городом Солнца.

– В девяносто восьмом? – уточнил Максим. – Они же тогда поехали с мамой!

– Да. И в Ауровиле Шустов оказался не случайно. Раскопал в архивах легенду о подземном индуистском храме. Затем раскопал и сам храм.

– Мы там были, – не сдержавшись, вставил Дима.

– Молодцы, что тут скажешь. В общем, они с Сальниковым поживились в храме, а среди прочего нашли упоминание о некоем «городе абсолютной творческой свободы», построенном в лесах Южной Америки.

– «Свобода творчества за пределами самых смелых фантазий», – вставил Дима.

– Шустов Городом Солнца заинтересовался и начал свои поиски как раз с Индии. Не совсем понятно, как в подземный храм попали документы, которые он нашёл. Серж никогда не говорил нам всего. Поэтому, кстати, ругался с Гуревичем. Но, я думаю, меценатов-основателей возрождённого Эдема могло быть больше. Да, Затрапезный и дель Кампо – главные, однако они пытались привлечь и других, возможно, успешно. Почему не предположить, что к ним присоединился какой-нибудь выходец из Британской Индии. Или индийский архитектор, родом с юга Индии. Вариантов много, чего гадать…

– Это объясняет Ямараджу, – заключил Максим. – С учётом смешанных яиц…

– Яиц? – не поняла Аня.

Максим рассказал ей о золотом, серебряном и медном яйцах, разбитых в одну миску, что означало сословное, религиозное и прочее равенство.

– В Городе Солнца всё принимали с одинаковым почтением, – продолжил Максим. – И христианство, и ислам, и индейские верования. Почему бы не принять что-то индуистское, если есть хотя бы один представитель Индии?

– Да уж, – согласился Покачалов. Он по-прежнему не высовывался из гамака, лежал в нём, накрыв лицо грязной марлей.

– Отец поэтому написал на обороте фотографии: «Ауровиль. Mysterium tremendum»?

– Ты о чём?

– Они с мамой и Сальниковым сфотографировались под баньяном в Ауровиле.

– Не знаю… Не видел, но да, наверное. Он именно так про Город Солнца и говорил. Mysterium tremendum. Тайна, внушающая благоговение. А Серж редко перед чем-то по-настоящему благоговел, поверь. В общем, он тогда вернулся из Индии – за год до твоего рождения – и основал «Изиду», куда одного за другим заманил нас четверых. По Городу Солнца особых подвижек не было, и мы много чем занимались, но главной задачей оставалось наследие Затрапезного. Правда, его имя тогда не всплывало. Зато всплыло имя Оскара Вердехо – художника, восставшего из мёртвых. Затем Серж взял себе в помощники Гаспара Дельгадо. Испанец выкопал из архивов какой-то малагской галереи странную приходную книгу… Что было дальше, ты знаешь. Гаспар и Серж вышли на Скоробогатова, и понеслась весёлая дурь, которая нас погубила.

Аня осторожно посмотрела на Лизу. Дочь Скоробогатова сидела молча, теребя в руках резинового Стича, будто вовсе не слушала разговор.

– Гуревич погиб в двухтысячном. Через четыре года в Боливии погиб Давлетшин. Мы остались втроём. И у нас как-то не заладилось. У Сержа и Салли подросли дети. И жёны пытались отдёрнуть их от работы…

– А у вас? – тихонько спросила Аня. – У вас была семья?

– Моя семья – «Изида». Её архив, её стеллажи и жёлтая комната.

– Жёлтая комната?

– Ты же не думаешь, что тогда увидела всё? В здании хватает секретов. Да и Шустов не мог не организовать парочку потайных комнат. И ведь в нём было столько жажды, столько силы… Он многие дела вёл параллельно, никому ничего не рассказывал. Упирался в тупик, брался за следующее. Я до сих пор в архиве нахожу что-нибудь новенькое. Знаешь, читается, ей-богу, как приключенческий роман.

Дима стал выспрашивать у Покачалова, о каких делах он говорит, но Покачалов отвечал уклончиво, без желания. Лиза, не произнеся ни слова, вновь уединилась в палатке с Аркадием Ивановичем. Возле костра остались четверо, и разговор постепенно оживился, сменил серьёзный тон на шутливый, чему Аня была рада.

– Женщин в «Изиде» не было? – спросила она.

– Женщин? – Никита, откинув марлю, высунул из гамака свою лысоватую, обмётанную красными болячками голову. – Нет, спасибо, у нас и других проблем хватало.

Аня от возмущения не смогла выговорить ни слова.

– Были, конечно, Катя Шустова и Варя Гуревич, да и Света Сальникова появлялась на горизонте. Но они больше детьми занимались. Особенно Света. Салли чуть не ушёл из «Изиды», когда Зоя с отитом лежала, да… И перед каждой новой экспедицией в каждой семье были фестивали слёз и упрёков. Хотя Шустову повезло. Катя его поначалу отпускала спокойно. Думаю, и сама была бы не прочь прокатиться с ним по миру.

– Как у полковника Фосетта. – Дима засуетился в своём гамаке. Дотянулся до лежавшего в ногах блокнота. Принялся листать его покоробившиеся от влаги страницы и не успокоился, пока не нашёл нужную цитату: – «Романтика испанских и португальских завоеваний в Южной Америке, тайна её диких, неисследованных пространств представляли для меня неотразимый соблазн. Конечно, следовало считаться с женой и сыном, да к тому же мы ожидали ещё ребёнка, но само провидение остановило на мне свой выбор, поэтому я и не мог ответить иначе».

– Чудесно! – поморщилась Аня. – Следовалос читаться с женой и сыном. Какое великое одолжение семье! Все путешественники такие?

В ответ ей раздался смех. Они уже давно не смеялись так легко и свободно. Следом наперебой заговорили Дима и Покачалов. Максим отвечал им шутками, тоже смеялся. Хотелось, чтобы день не заканчивался. И пусть себе стоят на страже безголовые тени, пусть стынут в джунглях руины. Главное, что им было хорошо вместе.

– Интересно, – невпопад промолвила Аня, – ведь в брошюрах «Эль соль де ля либертад» обращались в основном к мужчинам, а…

– Почему? – Дима вывернулся в гамаке, чтобы посмотреть на сестру.

– Ну… Затрапезный обещал соляриям, что у них не будет недостатка в еде, одежде и в женщинах.

– А ты хотела, чтоб недостатка не было в мужчинах? – хохотнул Дима.

– При чём тут это?! Просто интересно, среди мастеров Города Солнца женщины были? Вы же на руинах нашли изображения и мужчин, и женщин… Или их брали для обслуги? Как же тогда равенство и ваши разбитые яйца с одной миской?

– Если и были, – пожал плечами Дима, – то им приходилось несладко. Сама знаешь, идеалы Кампанеллы и всё такое. Вспомни про правителя Любви, статуи знаменитых мужей и про общих жён «ради производства потомства в должном порядке».

– О нет. – Аня пожалела о сказанном. – Не начинай…

– И ладно с Кампанеллой. Возрождённый Эдем ведь ещё воплощал идеалы индейцев, так?

– Да он чего только не воплощал, если верить брошюрам, – заметил Максим, – а на деле – кучка каменных домов.

– Подожди, – отмахнулся Дима. – У перуанских индейцев всё было весело. В семье муж и жена иногда голодали, но для мужчин устраивались отдельные пиры после общественных работ, где мужчины откармливались по полной. Женщин туда не пускали.

– Замечательно, – вздохнула Аня.

– Весело было не только в Перу, – подхватил Покачалов. – В мифологии огнеземельцев óна Солнце и Луна были мужем и женой.

– И?

– Луна запиралась в хижине с другими женщинами. Своего мужа внутрь не пускала, говорила ему: они с подругами сражаются со злыми духами, чтобы уберечь мир от гибели. В итоге Солнце сидело с детьми, занималось хозяйством. Однажды оно решило проверить, так ли ужасны духи, о которых ему рассказывает жена, – заглянуло в щёлку и увидело, что женщины ни с кем не сражаются, а танцуют дни напролёт. Рассерженное, Солнце ворвалось в хижину и поколотило жену. На Луне до сих пор видны пятна – следы от синяков и шрамов. Побои вразумили Луну, с тех пор она мужа не обманывала.

– И жили они долго и счастливо, – хмыкнув, заключил Дима.

– У индейцев такого много, – продолжал Покачалов. – Гуарайю из Боливии рассказывают, что их прародитель сотворил мир, но быстро проголодался. Сам выращивать себе юкку, кукурузу и прочее поленился. Недолго думая, сотворил женщину. Она и занялась готовкой. Кормила мужа и носила ему в калебасе чичу. Однажды прародитель выпил столько чичи, что поколотил жену палкой…

– За что? – воскликнула Аня. – То есть зачем вообще бить жену, даже если она в чём-то провинилась?

– Она ни в чём не провинилась. – Покачалов подмигнул Диме.

– То есть как?

– Прародитель поколотил её, потому что был пьян и потому что мог. Жена убежала в лес. Прародителю захотелось выйти… ну, в кусты. Он был пьян и не нашёл дверь из хижины. А жены рядом не оказалось. В итоге он свалился на пол и обмочился.

– Восхитительно! Просто замечательный бог-творец у ваших… как их там?

– Гуарайю, – подсказал Покачалов.

– Почти агуаруна, – кивнул Дима.

– Ничего общего, – серьёзно заметил Покачалов и тут же продолжил: – Когда прародитель проспался, он нашёл жену и поколотил её.

– За то, что она не помогла ему выйти в кусты? – уточнила Аня.

– Верно. И завещал внукам и правнукам всегда, напившись, в назидание бить своих жён. Вот так, – торжественно заключил Покачалов.

На сей раз Аня промолчала. Ей стало неуютно. А вот Зои мифы Покачалова наверняка понравились бы. Она была бы в восторге. Любила все эти мизинцы в горле Валмики и оторванную грудь Каннахи. Любила… Аня постепенно привыкла думать о Зои в прошедшем времени.

– Мексиканские цельтали вообще считали, что женщина, которую при жизни не бил муж, обречена на вечные муки после смерти, – напоследок добавил Покачалов. – Бог смерти сжигает её дотла, потом вновь вылепляет из пепла и сжигает опять.

– В наказание за то, что её ни разу не поколотил муж?

– Ну да. Так что Дима прав: каких бы идеалов ни придерживались солярии, хоть индейских, хоть европейских, женщинам в Городе Солнца было невесело. Собственно, ни одного женского имени в приходной книге нет. А мифы, да… Из нас пятерых мифологией больше всех занимался Салли. Любил рассказать что-нибудь эдакое.

«Неудивительно», – подумала Аня, вспомнив сборник индийских мифов в библиотеке Шустова-старшего, надписанный и подаренный ему Сальниковым. «Другу на память».

Максим выбрался из гамака. Расшевелил костёр и взялся за починку Аниных резиновых сапог. Вчера у северного тупика обнаружил тонкие, покрытые светлым лишайником стволы гевеи; расчищал плетёнку мягкой растительности и задел один из стволов лезвием мачете, увидел, как из разреза в коре заструился густой, похожий на ПВА белый сок – латекс. Марден научил Максима с ним обращаться, и Максим при первой возможности набрал полмиски свежего латекса. Обдал его дымом костра, потомил над углями и позволил отстояться ночью в тепле перед костром. Латекс загустел, и Максим взялся заделать трещины в подошвах Аниных сапог.

Никита и Дима ещё долго говорили о руинах, об индейских мифах, обсуждали прошлые загадки Шустова – Покачалову больше всего понравилась головоломка с четырьмя инкскими рисунками, – а потом как-то одновременно замолчали, и молчание было долгим.

Этой ночью Максим собирался уйти с бивака. У него будет четыре дня, чтобы добраться до истуканов и там отыскать Мардена. Аня сказала, что пойдёт следующей, если вылазка Максима окажется неудачной.

– Как ты узнаешь, что я погиб? – спросил Максим, сидя с Аниными сапогами. – Если получится, закричу. Как кричали кандоши. Но ведь меня могут убить тихо.

– Подай какой-нибудь сигнал, если пройдёшь, – предложил Дима.

– Какой?

Никита заявил, что у него припасена сигнальная ракетница. Максим кивнул. Сказал, что выстрелит в полночь, когда отойдёт подальше от полуострова. Вскарабкается повыше на дерево и выстрелит в небо.

– Плохо, – пробормотал Покачалов. – Не факт, что ракетница сработает. Могла отсыреть. И ждать придётся… сколько? Дня два?

– Тогда я не успею добраться до истуканов, – согласилась Аня. – Мне нужно знать сегодня ночью, прошёл ты или нет.

Аня удивлялась тому, как спокойно говорит сама и с какой невозмутимостью говорят другие. Обсуждали возможную смерть Максима, словно речь шла о прогнозе погоды или… о какой-нибудь ещё ерунде. Внутри скользнул холодок, и такая в нём всплеснулась сила отчаяния, что Аня испуганно замерла. Чуть позже выдавила:

– Мы пойдём вместе.

– Ты о чём? – удивился Дима.

– Не надо никаких сигналов. Пойдём на расстоянии. Если выследят меня, постараюсь привлечь побольше внимания, и ты проскочишь.

– Или наоборот, – кивнул Максим.

– Или наоборот, – согласилась Аня.

И ей стало легко, просторно от собственной смелости. Несмотря на грязь, болячки, Аня действительно наслаждалась последними беспечными часами в гамаке, а потом вдруг произнесла:

– Дим, я тебе давно хотела сказать про Испанию.

От волнения перехватило дыхание. Аня никогда прежде так не волновалась, даже на приёме в Европейский институт. Трепет пьянил, наполнял голову шелестом белых пузырьков. Воздушное тело, казалось, воспарит над гамаком, унесётся прочь от лесного полуострова, прочь от гористой сельвы и всего континента Южной Америки. С высоты мироздания всё покажется мелким, ничтожным: и Анины поступки, и её тревоги.

– Ты спрашивал, почему я вернулась в Москву. Даже не помню, как ответила.

– Сказала, что соскучилась по родным местам и поняла, что всё равно не захочешь жить в Мадриде.

Дима почувствовал, что сестра хочет сказать ему нечто важное. Не мешал ей ухмылками, не перебивал вопросами.

– Я не была с тобой до конца откровенна, – промолвила Аня. – То есть нет, не так. Точнее, я тебе солгала. И родителям солгала. И преподавателям в Испании. Не увёртки, не полуправда. Это была ложь. Обычная ложь, чтобы прикрыть свою слабость. А если ещё точнее, я прикрыла её тобой. Как обычно. Сколько раз так было в школе? И тогда, в школьном лагере, когда ты сломал ногу, и в одиннадцатом классе. Потом не отлипала от тебя, чувствовала себя виноватой. Хотела как-то загладить вину, хотя это всё равно что… Ну это как тебя укусил бушмейстер, а ты попросил пластырь. Смешно, конечно, но на самом деле грустно. В общем, я ушла из университета, потому что мне было трудно. Я ещё в первый год хотела вернуться, но в итоге ждала подходящего повода. И повод появился, когда ты прошлой, то есть уже позапрошлой осенью попал под машину.

Покачалов вынырнул из-под марли. Пробормотал что-то неразборчивое и выбрался из гамака. Отправился к стоявшему на утёсе каминному креслу, будто вспомнил о давнем желании посидеть в нём и полюбоваться видом джунглей. Максим тоже оживился. Отложил подлатанный сапог. Готовился уйти, чтобы, как и Покачалов, не мешать Аниному разговору с Димой, но Аня взглядом попросила Максима остаться. Ей было важно, чтобы он тоже услышал её слова. Максим, помедлив, взялся за второй сапог.

– Я всегда тебе завидовала, – Аня посмотрела на брата. – Занимаешься любимым делом. Знаешь, чего хочешь, и папа тебя не переубедил. Помню, как он не хотел, чтобы ты шёл на журналистику. А ты пошёл. Папа сказал, что не будет платить за тебя, и ты поступил на бюджет. Мог пойти на экономиста, как настаивал папа, но не стал. Ты победил. Ты ведь что бык, твою блажь колом из головы не выбьешь. Папа смирился. Писал мне в Испанию, что ты молодец. Я за тебя радовалась. И да, завидовала тебе. Мне казалось, что с твоей ногой… Думала, тебе проще. У тебя всегда была причина, отговорка. А у меня не было. Я ведь плохо училась в Испании. Ну как плохо… Средне. А я привыкла быть лучшей – в нашей школе и в гимназии. Папа так гордился, так радовался грамотам, высшим баллам, похвалам от учителей. Я не имела права его разочаровать. Не знала, как переживу, если он посмотрит на меня, как… как смотрел на тебя после той ночи на старых прудах. И сам знаешь, он столько рассказывал про бабушку Раю, так гордился своей мамой. Водил в «книжку» Полиграфа, где на третьем этаже висят её работы.

Аня выдохнула. Говорить становилось тяжелее. Прежняя лёгкость ушла. Словами не удавалось охватить сразу все чувства, и внутри скручивалось недовольство от невозможности полностью их выразить, но Аня не сдавалась.

– Бабушка была чудесным иллюстратором, и папа говорил, что я буду такой же, продолжу семейное дело, ведь и дедушка занимался графикой, и сам папа когда-то пробовал, но… А потом он сказал мне, что иллюстраторам сейчас трудно и нужно идти на дизайн. И я не спорила. Пошла. И мне по-своему нравилось на дизайне. В Мадриде там было много сильных ребят… И я среди них впервые почувствовала, что на самом деле не такая уж талантливая. Большая рыбка выплыла из маленького пруда и увидела, что есть рыбы побольше. Ужасно. Каждый экзамен превращался в пытку. Приходилось унижаться, вымаливать себе оценки, потому что никакое унижение не сравнится с тем взглядом папы… Мне было тяжело, но я никому не говорила. Улыбалась родителям по скайпу. Я бы в итоге сорвалась, сделала бы что-нибудь плохое. И тогда мама сказала мне, что ты бросился под машину из-за девушки, которая не то ушла от тебя, не то тебя игнорировала. И я ухватилась за это. Сказала, что возвращаюсь в Москву, чтобы быть рядом с тобой: пока поучусь с братом – ведь удобно, можно ходить в один университет, – а шанс перебраться в Испанию ещё будет.

Папа, разумеется, пытался меня переубедить. Мама плакала. Но мне впервые за три года стало легко, радостно. Я знала, что папа будет злиться на тебя. Скажет, что ты опять подвёл его и любящую сестру, которой достался никудышный брат, вечно попадающий в неприятности. Я знала. Но запретила себе об этом думать. Сама почти поверила, что возвращаюсь в Москву, чтобы не дать тебе сделать очередную глупость: броситься под машину или что-нибудь похуже… Я оборвала свою жизнь в Испании. Разом оставила всех, кто там был мне дорог. И вернулась в Москву. И с парнем рассталась плохо. Он приехал провожать меня в аэропорт, а я ему сказала, чтобы он мне не звонил. Зачем? Он бы напоминал мне о моих слабостях…

Максим по-прежнему сидел возле костра. Отложив второй сапог, неспешно ворошил угли. К Ане не оборачивался. Дима, сидевший в гамаке, молчал. Аня боялась на него смотреть. Была благодарна Покачалову за то, что он вовремя ушёл. Говорить в его присутствии было бы труднее. Лиза и Скоробогатов, укрывшиеся в палатке, наверняка слышали каждое слово. Аню они не беспокоили. Главное – не видеть их лиц.

– После того, что с нами случилось, это кажется глупым, – через усталость продолжила Аня. – Надо было просто жить. Называть вещи своими именами и… Не знаю… В Испании я училась в хорошем университете, могла заниматься любимым делом. Господи, ведь никто не мешал взять да и перевестись на иллюстратора, пусть с потерей уже сданных экзаменов. Я встречалась… мне казалось, что я влюблена. Всё было хорошо. Я сама же всё разрушила. Потому что испугалась, что не справлюсь, что разочарую родителей и друзей. А в итоге предала тебя. И папу с мамой. Столько сделано неправильно. Господи, как же глупо…

– Это правда глупо, – промолвил Дима.

Больше он не произнёс ни слова. И Аня не знала, что добавить. Смотрела в спину Максима, слушала, как в отдалении шумит река. Сделала то, на что прежде не решалась, уверенная, что признание разрушит её хрупкое спокойствие, заставит посмотреть в глаза собственной ничтожности и навсегда внутренне покалечит, – выговорилась, открылась перед Максимом и братом. Но чего-то не хватало. Не было завершённости. Не хватило каких-то слов. Молчание давило.

Если бы Дима вдруг начал говорить о чём-то постороннем, сделал бы вид, что сейчас ничего не произошло, Анин мир, кажется, в самом деле рухнул бы. Она не могла этого допустить, слишком многим пожертвовала. Не жалела о признании, но не понимала, откуда внутри неудовлетворённость. Уж лучше бы Дима разозлился. Аня с благодарностью приняла бы боль от его слов.

Дима молчал. Потом свесился с гамака, взял ботинки. Долго возился с ними. Обувшись, спустился на землю. Подошёл к сестре. И обнял её. Без слов. И объятия были неловкими, потому что Аня сидела в гамаке, а Дима стоял перед ней, и её колени упирались ему в живот, но Аня почувствовала, как на неё опускается умиротворение. Они теперь были по-настоящему вместе – впервые с тех пор, как Дима сломал ногу у заброшенного здания на старых прудах. Больше никаких преград, никакой недосказанности.

– Спасибо, – прошептала Аня, чувствуя привкус слёз на губах.

Дима, ослабив объятия, неловко пожал плечами. Затем отошёл и, наскоро утерев глаза рукавом, сказал с улыбкой:

– Да ладно, чего там. Обращайся, если что. А вообще забавно. Даже приятно.

– Ты о чём? – удивилась Аня.

– Ну то, что ты ради меня вернулась из Испании. Макс вон думал, что ты ради него вернулась. Ходил ведь с бзиком, что ты в Испании познакомилась со Скоробогатовым, что он отправил тебя в Москву втереться к нему в доверие.

– Лучше расскажи, как ты сам подозревал Макса.

– Что? – с притворным ужасом отозвался Максим.

– Ничего я не подозревал. – Дима забрался в свой гамак. – Просто говорил, что…

– …Макс нарочно заманил нас в Перу, чтобы мы помогли ему отыскать Сергея Владимировича и Город Солнца.

– Ясно. – Максим, изобразив негодование, качнул головой.

– Не было такого! – запротестовал Дима.

Они втроём, смеясь, долго пререкались, а потом Максим заявил, что пойдёт охотиться. Нужно было пополнить бивачные припасы перед отправлением и запастись хоть чем-то в путь. Аня хотела сходить с ним, но Максим сказал, что нужно подождать, пока латекс на сапогах окончательно затвердеет. Взяв винчестер и остатки патронов, ушёл к южному проходу. Аня осталась окуривать сапоги костровым дымом, заодно прячась в нём от москитов и наслаждаясь его горьковато-пряным вкусом.

Вернувшийся с утёса Покачалов подговорил Диму и Лизу тоже отправиться к южному проходу и там развести большой костёр – посменно поддерживать его до утра, чтобы отвлечь внимание теней. Максим с Аней должны были пересечь реку у северного тупика, затем несколько километров идти вдоль скальной гряды и, отойдя подальше от полуострова, свернуть на восток – отправиться к истуканам не напрямки, а высокой дугой.

Скоробогатов из палатки не показывался, но Ане всё равно было неприятно осознавать, что они с Аркадием Ивановичем остались наедине. Двумя часами позже, когда из леса появился Максим, она вздохнула с облегчением. Готовилась помочь ему с добычей, вот только добычи не было. И Максим вернулся взволнованный, Аня это сразу почувствовала. Прежде чем Максим произнёс первое слово, отчего-то знала, что речь пойдёт о руинах.

– Мы ошиблись.

– В чём? – осторожно спросила Аня.

– Люди на домах. Те, что стоят в очереди к кактусу или к двери с солнечными лучами. Они выбиты на торцевых стенах. И кактус всегда изображён примерно с западной стороны. Улицы дуговые. Получается, очереди указывают прямиком на полукружие городского центра, то есть на скальный отвес.

– Но там ничего нет, вы же смотрели.

– И Дима верно подметил, что у концентрических кругов должно быть продолжение. Ещё одно указание на гору. Всё ведёт внутрь. Да и ориентиром была сама гора…

Максим говорил медленно. Поглядывал на палатку Скоробогатова. Не хотел, чтобы Аркадий Иванович его слышал. В итоге сел возле Ани и дальше рассказывал шёпотом. По словам Максима, на полуостров через южный проход заскочила мазама – небольшой олень с куцыми рогами, килограммов на двадцать пять. Максим последовал за ним в глубь полуострова. Лучшую добычу трудно представить. Хватит и на бивак, и на путевой запас. Шёл до самых руин, но в итоге спугнул мазаму. Олень поначалу замер в надежде слиться с зарослями – стрелять было неудобно, – а потом рванул к полукружию центра. Максим его упустил. Как ни прислушивался, нигде не замечал ни малейшего шороха, пока не различил отчётливые удары копыт о камень где-то над головой. Подняв голову, увидел, что ползучие растения на горном выступе метрах в десяти от земли чуть шевелятся. Олень умудрился туда забраться.

– Мазама не горный козёл, на гору не взлетит. – Максим говорил тише, Ане пришлось придвинуться к нему вплотную. – Я всё обыскал, и… Северный угол полукружия упирается в отвес. Но там не тупик. Я продрался через кусты вслед за оленем и… Понимаешь, там вроде скальной складки, закуток. Он весь зарос и со стороны сливается с отвесом. Так вот, если обогнуть складку, там в камне вырублена лестница. Не какие-то отдельные ступени, не уступы, нет. Настоящая лестница. И каждая ступень в ширину, не знаю, метра три, наверное. Она начинается в скальной складке, идёт между отвесными стенами и выводит на площадку – ту самую, где я заметил движение, метрах в десяти над землёй. И площадка прямиком над полукружием. Понимаешь? Она и есть центр концентрических кругов. Именно к ней направлены люди на стенах, да и сами здания.

Аня затаила дыхание. Боялась пошевелиться, словно могла спугнуть Максима, как он ранее спугнул мазаму.

– Площадка тоже заросла, – продолжал Максим. – Там всё затянуто ползучими и стелющимися деревьями, кустарниками. Из-за них-то ничего и не видно со стороны. Я решил, что площадка – как амвон, с которого вещали местные жрецы, но оленя рядом не было. Он где-то спрятался. Я стал искать вход в какую-нибудь пещеру или грот. А нашёл ещё одну лестницу. Такую же широкую. Как и первый марш, она вела от площадки наверх, но теперь не вбок, а прямиком в скальный отвес. Куда-то в сторону вершины. Там если пройти чуть вперёд, то в горе открывается целая расщелина. Понимаешь, Ань? Шлифованные ступени. Какие-то узоры на стенах слева и справа, я толком не разобрал… Это не тропка к горному святилищу на выступе. Не ложбинка для избранных. Это самый настоящий парадный проход. Так что мы ошиблись. Думали, Город Солнца – севернее или южнее нашего полуострова. Нет, он в глубине горы, где-то под вершиной. Мы нашли его порог. Наши руины – бедный индейский пригород возрождённого Эдема. Или, скорее, пограничная линия для защиты от теней. Судя по картинам Вердехо, раньше они не брезговали перебраться через реку и штурмовать стены города свободы.

– Значит, мы его нашли, – выдохнула Аня. – Город Солнца.

– Значит, нашли.

Аня не решалась задать главный вопрос, не хотела торопить Максима, но молчание затягивалось, и Аня не сдержалась – спросила:

– И что теперь?

– Знаешь, меня влекло наверх, словно в водоворот. Это как наваждение. Я ведь прошёл несколько ступеней по второй лестнице. И отец внутри уговаривал не останавливаться, идти дальше.

– Но ты остановился.

– Да. Потому что подумал о тебе. Ты должна была узнать. Другим можем не говорить. Если мы с тобой сегодня ночью отправимся за Марденом…

– Если?

– Да, Ань, – рассеянно ответил Максим. – Мы должны сделать выбор. Если пойдём по лестнице, это надолго. К Мардену и маме точно не успеем.

– А если проберёмся через теней и вызовем помощь, то потом сможем вернуться. Спасём других и поднимемся в Город Солнца. Сейчас о лестнице никому не скажем. Никто её не найдёт.

– Может быть, – согласился Максим. – Но ты и сама понимаешь, шансов мало. Кандоши лучше нас ориентировались в джунглях, но погибли. Даже толком не отошли от южного прохода.

Аня не знала, что сказать. Разговор об Испании лишил её последних сил. Внутри было слишком тепло и безмятежно. Никаких мыслей. Взгляд Максима устремлялся куда-то далеко – в места, Ане пока недоступные и непонятные. Вспомнился сон, в котором Максима, выхваченного светом, вознесло в небо, а саму Аню отбросило в крысиное мельтешение грязи и мусора трухильского побережья. Страшный сон. Вот только Аню он больше не пугал. С тех пор как они побывали на побережье Перу, она изменилась.

Аня взяла Максима за руку и шепнула ему:

– Сделай выбор. И я пойду за тобой. Мы пойдём вместе.

Глава двадцатая. Город амазонок

«О люди, грешники! Куда вас только не заводят алчность и честолюбивые помыслы! Сколь неразумно взваливаете вы себе на плечи непосильную ношу и сколь заслуженно воздаётся вам за все ваши ошибки и безрассудства!» Артуро вновь и вновь повторял слова конкистадора Овьедо, написанные в его «Всеобщей и подлинной истории Индий». Овьедо несколько раз побывал в Новом Свете. Всегда возвращался домой, в Испанию. И Артуро намеревался во что бы то ни стало вернуться. Если не сможет идти, будет ползти. Не сдастся.

Артуро сам виноват. Не стоило злить Макавачи. Кандоши носил имя на языке кечуа, одевался как самый обычный гринго, но слишком трепетно относился к истории своего племени. Артуро сказал Макавачи, что им следовало бы с признательностью относиться к перуанцам, благодаря которым они полвека назад смогли выжить – вырвались из бесконечных внутриплеменных и межплеменных войн. После вмешательства перуанского правительства, после самоотверженной работы миссионеров, приобщивших индейцев к вере в Христа, кандоши сложили оружие. Артуро ляпнул, а безмозглый Ортис перевёл. И ведь Артуро сказал правду. Но Макавачи рассердился. Заявил, что до двадцатого века кандоши вели мирную жизнь, отдавали все силы на обработку садов и охоту. Когда же к ним пришли гринго, метисы и другие потерявшие самость индейцы, вместе с ними пришло огнестрельное оружие. Компании, добывавшие каучук, вербовали молодых кандоши, соблазняли их утехами «цивилизованной» жизни. Племя распадалось, беднело, а заодно ввязывалось в не прекращавшиеся десятилетиями войны с соседями.

– Вот цена вашей помощи! – громогласно заявил Макавачи. – Заразили нас жестокостью, потом взялись лечить тех, кто выжил. И гордитесь, что такие мудрые.

Артуро вскипел. Заразили жестокостью! Это индейцев-то?! О, Артуро многое рассказал бы Макавачи о том, какими жестокими бывали сами индейцы, в сравнении с которыми конкистадоры – малые и безобидные дети. Но Артуро смолчал. Проглотил негодование. И без того испортил отношения с индейцами. За два дня, что они сплавлялись по реке, Макавачи и Вапик часто срывались на Артуро и Ортиса, ругали их за беспомощность. А ведь поначалу всё шло хорошо.

Агуаруна удалось раздобыть два десятка бальсовых стволов – они были зеленоватые и тяжёлые, но выбирать не приходилось. Стволы очистили от коры, просушили перед тремя кострами, затем бросили в воду и обтесали, чтобы уравновесить. Наскоро просушив брёвна во второй раз, Макавачи и Вапик обвязали их сплетёнными из коры верёвками и вбили между ними деревянные клинышки – верёвки натянулись, и общая конструкция приобрела устойчивость единого полотна. Четыре бальсовые поперечины Макавачи закрепил остатками капронового троса. Индейцы бережно разместили на плоту четыре сложенные одна в другую пироги, вытолкнули плот в заводь и позволили Артуро с Ортисом забраться на него. Плот едва удерживал вес людей и поклажи, шёл почти вровень с водой, то и дело подныривал под буруны пенистой стремнины. Впереди посменно стояли бальсеро, вооружённые трёхметровым шестом, остальные сидели на корме и по бокам, работали вёслами из цельного бамбука – раскалывая поперёк одно бамбуковое колено, Макавачи получал сразу два одинаковых весла.

Кандоши назначил Артуро вторым бальсеро, и он с ужасом представлял, как сменит Вапика. Стоя балансировать на шаткой бальсовой платформе было опасно. Макавачи предупредил, что шестом нужно отталкиваться наискось с передних углов плота. Уперевшись в дно по течению, можно было выбросить себя в реку, упустить шест под днище плота или вовсе сломать. Артуро поначалу следил за агуаруна, готовился повторять его движения, потом устал куцым веслом бороться с течением и под конец работал слепо, пялясь на выцветший диагональный шрам у Вапика на шее. У агуаруна такие шрамы муж оставлял изменившей ему жене и мужчине, с которым она изменила. Значит, Вапик в своём племени отчасти был изгоем. Агуаруна прощали убийство и раны, но воровство считали худшим из преступлений, неважно, украл ты чьё-то ружьё или умыкнул чужую жену. Артуро почувствовал превосходство над жалким Вапиком, пусть и не мог толком сформулировать, в чём оно заключалось.

Сменив агуаруна, Артуро выполнял свою работу с дрожью, но уверенно. Знал, что когда-то и конкистадоры учились сплавляться на плотах у местных туземцев. Быстро вымотался, но не подал виду. Стиснув зубы, продолжал по команде Макавачи перетаскивать шест с одного борта на другой, сглаживал болтанку и удерживал плот в нужном положении.

Под ночную стоянку индейцы, памятуя участь Орошпы, выбрали место подальше от берега. Все выдохлись, но перед сном расчистили небольшую прогалину, оберегая себя от встречи с ягуаром и крупными змеями. Следующий день оказался ещё более трудным. Реку дробили навершия притопленных валунов. Макавачи на ходу выбирал нужный рукав, затем кричал, призывая активнее работать вёслами и шестом. Беглецы скользили по широким мелководьям, в сухой сезон превращавшимся в островки. Плот застревал, скрежетал по камням, увязал в ребристом ковре подостемовых растений, выдерживавших сильнейшее течение, разраставшихся и покрывавших самые шумные пороги и перекаты.

Артуро, исхлёстанный брызгами, глох от постоянного грохота реки. Сидя с веслом, просовывал ботинки в спасательные петли, нарочно сделанные на опоясывавших плот верёвках. Встав на место бальсеро, подгибал колени, готовился чуть что завалиться на спину. Едва не выронил шест, а уступая его Макавачи, налетел на притороченные к бальсовым брёвнам пироги. Индейцы с привычной злобой обругали его. Артуро, не отвечая, выхватил из-под верёвки весло и сел в прежнее положение третьего рулевого.

На второй день сплава пришлось миновать сразу три водопада – они опускались покатыми ревущими ступенями метра на три, не больше, но оставались непреодолимым препятствием. Отчаянно упираясь шестом и загребая вёслами, беглецы приставали к берегу и все три раза разбирали плот: вынимали клинья, развязывали верёвки. Бальсовые брёвна, четыре пироги и поклажу переносили по суше, в обход водопада. Укладывались в две-три ходки. Правда, к последнему водопаду вымотались настолько, что Макавачи распорядился столкнуть связанные попарно брёвна по течению – видел, что внизу река расширяется и, обшелушенная мелководьем, не позволит им проскользнуть далеко по руслу. В итоге беглецы не меньше получаса вылавливали брёвна, два из которых занесло в болотистый рукав, вытягивали их на берег, а потом ещё полчаса лежали на берегу, не в силах продолжать путь, – равнодушно смотрели, как в куполе брызг переливаются миниатюрные радуги, прислушивались к тому, как в земле гудит распространяемая водопадом вибрация.

Ортис выдохся больше остальных. Показывал Артуро стёсанные в кровь ладони. Просил подменить его на месте бальсеро. В итоге погиб. Заново собранный плот одолел мелководье и влетел в стремнину. Задрожал, перекосился. Утомлённые рулевые не справлялись с потоком. Макавачи потребовал, чтобы Ортис перебрался из левого угла в правый. Переводчик с трудом вытащил шест из воды. Балансируя на раскачивавшемся плоту, сделал несколько неуверенных шагов. До правой кромки не дошёл. Опустил шест посередине переднего края, прямо по движению плота. Кандоши не успел его окрикнуть. Шест уткнулся в дно. Выскользнул из слабых рук Ортиса и, словно брошенное снизу копьё, вонзился ему в грудь. Скорость и тяжесть плота были такими, что переводчика проткнуло насквозь. Артуро видел, как возле его правой лопатки вздыбилась и порвалась синяя рубашка. Крови не заметил. Только кончик шеста, по-бутафорски нелепо выскочивший из спины Ортиса, словно из поролоновой подушки. Следом плот ударился о шест, вздыбил его. Ортис, вздёрнув ногами, взмыл вверх. Плот крутануло правым боком вперёд. Если бы не спасательная петля на ногах, Артуро от удара сбросило бы под днище.

Беглецы втроём отчаянно работали вёслами, пока наконец не выровняли плот. По команде Макавачи стали сближаться с левым берегом. Обернувшись, Артуро не заметил в реке ни шеста, ни Ортиса. Всё произошло быстро. Артуро не успел испугаться или ужаснуться. Переводчик исчез, будто его никогда и не было.

На берегу индейцы отправились искать подходящее деревце, чтобы вырезать новый шест. Артуро, воспользовавшись их отлучкой, лёг на частично вытащенном на сушу плоту. Умудрился задремать, прежде чем его растолкал Макавачи. Сплав продолжился, а через час берега раздвинулись, пенистый шум прекратился. Стремнина осталась позади, сменившись чёрными, запруженными сальвинией и лесным сором плёсами.

К вечеру индейцы объявили привал, рассчитывая наутро пересесть в пироги. Одну из них Макавачи разломал и, не желая оставлять следов, по кусочкам спустил в реку – выяснилось, что Артуро днём, упав, повредил её хрупкий борт. Оставшись втроём, беглецы могли не тратить силы на выделку новой пироги. К ужину Вапик деревянной острогой поймал в прибрежном иле двух иглистых скатов – пробив насквозь, резко поднимал над водой их плоские тела и обрубал им извивавшийся бичеобразный хвост. Скат на вкус оказался обычным, рыбным.

Смерть переводчика оглушила – Артуро не понимал ни слова из того, о чём говорили индейцы. Жалел, что столько сил потратил на то, чтобы привязать к себе Ортиса. Утром Артуро проснулся, когда Макавачи и Вапик уже покончили с завтраком. Индейцы сказали, что времени на сборы не осталось, нужно выплывать. Неся пироги на руках, зашли по колено в реку. Положили пироги на воду. Сгрудили туда поклажу – ту малость припасов и снаряжения, что у них осталась, – и ловко забрались внутрь. Пироги накренились, их бортики на мгновение оказались вровень с водой, но зачерпнуть её не успели. Устроившись, индейцы тут же принялись работать вёслами. Скользнули вдоль берега.

Артуро поторопился им вслед. Зашёл в реку. Убрал очки в карман рубашки. Положил перед собой пирогу, бросил в неё опустевший рюкзак. Замер, не зная, как лучше перебраться через бортик. Наконец попробовал завалиться внутрь боком, но пирога перевернулась. Артуро, искупавшись, едва не упустил рюкзак и бамбуковое весло.

Вторая попытка окончилась тем же.

Индейцы были далеко – Артуро потерял их за изгибами реки. Крикнул им. Не дождавшись ответа, полез в пирогу ногами. Занёс правую, застыл, не зная, что делать дальше. Перенёс вес тела, пробуя наступить на тонкое дно, но притопил пирогу, и она сразу набрала воды. Злясь, проклиная Макавачи и Вапика, Артуро отбросил рюкзак. Ещё трижды пробовал и сбоку, и с кормы залезть внутрь. Тщетно.

Отступил к берегу. На мелководье выровнял пирогу и завалился в неё. Ликуя и жалея, что избавился от рюкзака, мгновенно унесённого течением, вскоре понял, что не может оттолкнуться от суши. К тому же днище прогнулось, грозило лопнуть. Артуро оказался в западне. Завалившись на бок, перевернулся вместе с пирогой. Убедившись, что она не пострадала, вытащил её на траву, упал на колени и принялся молча, зажмурившись, лупить кулаками по влажной земле. Отдышавшись и заставив себя успокоиться, вновь зашёл с пирогой по колено в реку.

Делал всё медленно, прислушивался к собственному дыханию. Почувствовал оглушающую ясность ума. Никогда прежде не был так сосредоточен и яростен одновременно. Знал, что сейчас самым нелепым образом решается его жизнь. Заберётся в пирогу – спасётся. Не сможет забраться – погибнет. Просто. И глупо. Разве может жизнь человека зависеть от куска коры?

Артуро поклялся себе сделать это. Ради дяди Гаспара, тёти Исы, сестры, родителей, друзей. Может, сейчас мама сидела в «Вента-эль-Тунель», ждала, когда ей принесут суп пикадильо, и думала о сыне. Трогала бумажные салфетки, прохладную сталь столовых приборов и не знала, что до того времени, как она получит свой суп, решится судьба Артуро. «Ещё несколько ударов сердца. Решающая попытка. Я должен». Артуро не мог вспомнить, как именно индейцы забрались в пироги, но с точностью представил, как делает это сам. «Один прыжок – и ты внутри». Прежде чем Артуро прыгнул, его наотмашь ударила страшная мысль. Он понял, что потерял весло. Где и как, не знал. В воде? На берегу? Весло пропало. Артуро был слишком сосредоточен на пироге.

Вернулся на берег. Обыскал место, где недавно стоял на коленях. Прошёлся до ночной стоянки, хотя весла там быть не могло. Подумал, что сделает себе новое, но мачете… оно лежало в уплывшем рюкзаке. Артуро выдохнул. Озноб прошёлся по груди и плечам. Хотелось лечь на землю, закрыть глаза и уснуть. Спать бесконечно долго. «Нет!» – Артуро насилу вывернул себя из оцепенения. Вспомнил, что Макавачи отбросил два или три бамбуковых сломка, посчитав их неподходящими. «Ну конечно!» Артуро быстро нашёл один из них. Стал размахивать им в воздухе, словно готовясь поразить невидимого соперника. Развеселившись, признал, что вёл себя глупо, по-детски. Всё в его руках. Ничего сложного.

Артуро шутливо пожелал маме приятного аппетита и заторопился назад, в реку. Удерживая под мышкой весло, положил перед собой пирогу. Попробовал в неё забраться. Неудачно. Ещё несколько раз. С четвёртой попытки сумел в ней удержаться – издав ликующий возглас, распластался в жёлобе дна, но зачерпнул за бортик слишком много воды. Попытался выпрямиться и перехватил рукой весло, когда пирога затонула. Артуро рассмеялся из-за собственной неловкости. Выпрямился по колено в реке, бережно выудил пирогу, но в порыве неожиданного всплеска злобы до того резко опустил её на воду, что надорвал бортик. Стал тщетно сводить концы трещины, будто они могли сами по себе склеиться, потом вновь завалился в пирогу. Увидел, что разрыв стал больше, и с криком обжигающей ненависти стал бить по ней кулаками. Проломил днище. Носовая складка, перетянутая обрезками верёвки, разошлась. Пирога превратилась в обычный кусок драной коры. Отшвырнув её от себя и следом бросив весло, Артуро выскочил на берег.

Побежал вниз по течению. Должен был перехватить индейцев. Сказать им, что не совладал с пирогой. Они помогут. Сделают ему новую. Или соберут новый плот. Точно! Новый плот будет лучше! Чёртовы пироги – для убогих краснокожих мартышек, пусть сами плавают в своих скорлупках. Артуро нужна настоящая лодка. Пусть выдолбят ему каноэ! Пусть просто будут рядом…

Артуро мчался вдоль берега. Поскальзывался, срывался в воду, но выбирался на берег и продолжал бежать. Кричал в надежде, что индейцы его услышат. Ведь они нарочно подсунули ему плохую пирогу и затаились где-нибудь неподалёку, чтобы посмеяться над ним. Когда в ответ с деревьев раздавался гогот обезьян, Артуро замолкал, давил улыбку в надежде, что это не обезьяны, а Макавачи с Вапиком развлекаются, глядя на его отчаяние. Но индейцев нигде не было. Выбившись из сил, колючками изорвав на себе одежду и запутавшись в гибких ветвях, Артуро повалился на землю. Молился, чтобы его нашли. Клялся посвятить жизнь больной сестре и тёте Исе. Клялся, что никогда вновь не приедет в Перу. «Не буду лгать, не буду грубить. Не буду красть и смеяться над другими. Только пожалуйста, пожалуйста, пусть меня найдут».

Артуро представлял, как увидит выходящего из кустов Максима. С ним было бы спокойнее. Шустов-младший придумал бы, как спастись. Уж он-то выжил. Значит, вполне мог сплавляться по реке. Вдвоём с Аней или с кем-то из экспедиции. Главное, не пропустить их! Артуро вскочил. Протиснулся между деревьями к реке. Плакучие ветви здесь нависали над руслом, не оставляли обзора. Артуро спустился ещё на сотню метров по течению. Нашёл огрызок берега, откуда мог наблюдать за стремниной, и остался там ждать. К вечеру попробовал разжечь огонь. Дядина «зиппо» не подвела. Промокла, но после десятка чирков прогрелась и заработала. Сухих дров поблизости не нашлось, а ветки, которые Артуро обломал с деревьев, гореть отказались. Провозившись до ночи, он не получил ни единого уголька. К тому же истратил весь бензин – зажигалка лишь плевалась искорками от кремнёвого стерженька. Вскоре и стерженёк истёрся. Артуро заменил его на запасной, хранившийся в вискозной набивке для топлива, будто это могло чем-то помочь – последние запасы бензина всё равно уплыли вместе с рюкзаком.

Ночь провёл в лихорадочной полудрёме. Переползал из кустов под деревья и обратно, не зная, где спать безопаснее. Впервые остался без гамака. Проснулся, уверенный, что Шахбан схватил его за лицо своей громадной ладонью и трясёт, требуя немедленно встать. Артуро всполошился и спросонья первым делом подумал о «зиппо», некогда принадлежавшей дяде Гаспару, а в последние годы ставшей частью его Стены рубежей. Испугался, что зажигалка не заправлена, что Шахбан его накажет, а потом рука Шахбана расправила тёмные кожистые перепонки, царапнула щёки колючками коготков и отлетела. Вскрикнув, Артуро засучил ногами. При скудном свете луны различил несколько вспорхнувших силуэтов. Понял, что его покусали чёртовы копьеносы с их уродливыми тупорылыми мордами и жжёными складками подвижных крыльев. Летучие мыши умудрились прокусить Артуро обе губы и кисти рук, теперь липкие от крови, пахнущие влажной шерстью и чем-то ещё – резким, неприятным.

Артуро хотел подняться, идти сквозь ночь, но остался на земле. Закрыв глаза, нарочно подёргивался в надежде, что отпугнёт летучих мышей и прочую пакость. Усталость сковывала. Под конец он едва взбрыкивал рукой. Уснул. Во снах карабкался по бортику вертлявой пироги. Пирога прокручивалась, нарочно сбрасывала его в воду. Но Артуро не сдавался. Пальцами цеплялся за её бортики и видел, как под его нажимом проступает кровь, потому что кора была не корой, а гнилостными корками кожи. Очнувшись в бреду, увидел над собой силуэт безголовой тени. Туземец склонился над Артуро. Рассматривал его чёрными язвами глаз на гигантском лице, из которого по бокам вырастали плечи и отростки рук. Всего лишь кошмар. Но Артуро не запугать. Ведь он Паук. Что-нибудь обязательно придумает. Сплетёт паутину, как сплетал раньше, и по её ячейкам шаг за шагом выберется из джунглей.

Макавачи и Вапик – глупцы. Без Артуро им не выжить. Они действовали слаженно, пока их объединяли насмешки над испанцем. Оставшись наедине, наверняка перегрызутся, вспомнят старую вражду между кандоши и агуаруна. Бросать Артуро было глупо и недальновидно. Иногда балласт не даёт лодке перевернуться. Смешно будет узнать, что они погибли в пути. Увидеть глаза их жён и детей. Ради этого не жалко прокатиться до их поселений. Посочувствовать родственникам, рассказать, какие Макавачи и Вапик были замечательные, – представиться их близким другом. Артуро решил, что непременно так и сделает.

Едва рассвело, поднялся на ноги. Одолел боль в занемевшем теле и пошёл вперёд. Знал, что должен идти вдоль реки, держать направление на юг. Это путь к спасению. Его мучили голод и жажда. Нужно было раздобыть что-нибудь съестное, но Артуро не мог остановиться. Продирался через заросли. Не боялся живности и колючек. Так бывает, когда долго обходишь лужи – перепрыгиваешь их, шагаешь по кочкам, камням, перебегаешь по колодам, но, угодив в воду и вымочив ботинки, идёшь с безразличием, не заботясь о том, куда именно наступишь. Мелкие раны и болячки больше не беспокоили Артуро.

Река петляла. Следовать её руслу оказалось выматывающим занятием. В изгибах нередко собирались илистые топи, не заметные под купами стелящихся ветвей. Артуро застревал. Вынужденно отдалялся от берега, пробовал срéзать путь. В итоге потерял реку. Не слышал её течения, не видел просвета между стволами. Пошёл прямиком налево, уверенный, что двигается на запад. Река никак не появлялась. Артуро, истекая потом и натужно дыша, остановился. Устал возиться с очками – они постоянно съезжали по переносице, – но не снимал их, знал, что без очков не заметит опасность: забредёт в болото или прикрытую листьями бочагу.

Опять свернул на юг. Подумал, что река заложила слишком глубокую петлю. Не было смысла её искать. Главное, двигаться на юг.

К вечеру чаще останавливался. Уговаривал себя отдохнуть. Пробовал сбить незнакомые тёмно-коричневые плоды. Находил паданцы, но те оказывались надкусанными и подгнившими. Подумывал сплести из травы леску – видел, как это делали индейцы, – но не знал, из чего сделать крючок. Да и не был уверен, что леска получится достаточно прочной.

Вторую ночь провёл в неизменных терзаниях.

Дождь притупил жажду. Просыпаясь, Артуро жадно пил воду из черешков. Засыпáл, а проснувшись, думал о еде. Вспоминал, как два года назад впервые оказался на Амазонке. Тогда нанятые им проводники рыбачили с лодки. Ловили сомов на кусочки курицы. Обламывали им иглы с плавников и бросали их под скамейку – один сомик откатилась к обнажённым ногам Артуро. Он не придал этому значения, а рыбёшка присосалась к его коже. Проводник помог её оторвать. От укуса осталось кровоточащее пятно. Артуро тогда злился, а сейчас… Поутру набрёл на тёмную речку. Забрался на ветви росшего в ней дерева и свесил ноги в воду. Просидел дольше часа. Никто к его стопам не присосался. Даже завалящая пиявка ими не заинтересовалась. Артуро размышлял, можно ли есть пиявок, а потом вспомнил про кайманов. Перепугался. Выдернул ноги из воды. Обулся и побрёл дальше. Кажется, на юг.

Развлекал себя, представляя, как годом или двумя годами позже торжественно явится в Город Солнца. В отглаженной песочной рубашке-сафари, в песочных брюках-карго и в коричневых экспедиционных ботинках на толстой подошве. Шустов-старший в письме дяде Гаспару писал: «Кажется, смерть, так уж сложилось, – единственный надёжный путь в Город Солнца, в наш с тобой „Дом Соломона“». Артуро превзойдёт и дядю, и Серхио. Поднимется туда живым. Останавливаясь отдохнуть, рисовал себе мощёные улицы и каменные дома возрождённого Эдема. Забавлялся, гадая, какими окажутся его богатства. Вообразил, что Затрапезный и дель Кампо обнаружили не чавинские руины, а подлинное государство амазонок. Почему бы и нет? Шарль де ла Кондамин в восемнадцатом веке писал, что амазонки, видя надвигавшуюся волну конкистадоров, со всеми пожитками ушли по одному из притоков Мараньона на север, в никем не обжитые леса. Значит, осели где-то тут, неподалёку. Даже аргонавты, мечтавшие о золотом руне, были бы впечатлены их богатствами! Амазонки ели с золотых блюд, пили из золотых кувшинов. Они возводили «дома солнца», украшенные золотыми и серебряными истуканами наиболее прославленных женщин. Гаспар де Карвахаль писал, что домá амазонок выложены серебряными плитами, а сидения и столы у них тоже из серебра и золота. Вот вам и Город Солнца! Город, выложенный золотом, позволяющим вводить человеческие души в рай…

Артуро не был уверен, что идёт на юг. Не позволял сомнениям одолеть его. Ждал, что рано или поздно выйдет к большой реке. Потерял очки. Минутой ранее поправлял их на переносице, а теперь потерял. Почему сразу не заметил? Хотел вернуться и осмотреть свою тропу, но не смог определить, где она пролегла. Как ни крутился, всё казалось одинаково неторным. В итоге забыл, куда именно направлялся.

Пошёл наугад.

Ощупал изодранный карман. Очков в нём не было. Ощупал карманы брюк. Ничего. Зажигалка тоже пропала. Обидно. Артуро терял сознание. Витал в маревных видениях, просыпался. Понимал, что лежит на взгорбленных корнях. Вставал. Через несколько шагов падал. Пробовал ползти, но вновь терял сознание. Очнувшись, думал, что ослеп, не сразу понимал, что наступила ночь и он лежит лицом в покрывавшей землю прели. Шевелился и чувствовал, как движением отпугивает кого-то. Не обращал на это внимания. Продолжал, подтягиваясь руками, ползти. Не разбирал направления, не знал, сколько дней прошло с тех пор, как его бросили индейцы. Наткнувшись на лужу, пил. Земляной осадок и панцири мёртвых насекомых не вызывали отвращения. Наткнувшись на гниль брошенных плодов, впивался в них зубами, высасывал их зловонную мякоть. Не чувствовал боли в воспалённых дёснах. Боль вообще притупилась. Была постоянным, но далёким фоном, сопровождавшим каждых вдох и каждый удар сердца.

Пробудившись в очередной раз, с удивлением обнаружил, что лежит на спине. Подумал, что кто-то нашёл его и перевернул. Возможно, подумал, что Артуро мёртв, и оставил лежать. Но Артуро был жив! Крикнул в надежде, что к нему вернутся. Вместо крика из горла вырвался хрип. Артуро продолжал хрипеть, чувствуя, как в груди рвутся лёгкие. Потерял сознание. А когда очнулся, уже рассвело. Глаза затянуло липкой коркой, похожей на гной или скисшее молоко. Пришлось насилу проморгаться.

Артуро дышал. Вся его жизнь была дыханием. Ни шевелиться, ни тем более ползти не мог. Только дышать. Чувствовал копошение в подмышках и паху. На верхней губе угадывал тёмный нарыв. Быть может, раздуло после укуса летучей мыши. Или пиявки. Или чего-то ещё. Неважно…

Артуро знал, что умирает. Удивлялся тому, с каким безразличием встречает смерть. Думал, будет страшно. Но страхи выдохлись. Сменились усталостью. Ещё чуть-чуть, и всё закончится. Нужно потерпеть. Его могли случайно найти. Какие-нибудь охотники или выжившие из группы Скоробогатова. Обидно умереть за минуту до их появления. Надо подождать. Тысячу вдохов. И Артуро начал считать.

Сбивался со счёта. Начинал с начала. Увидел, как из-под кустов сбоку показалась бугристая голова каймана. Поначалу не был уверен. Без очков видел его размыто. Но потом убедился. Кайман. Каменные бугры двух неподвижных глаз и носа. Застрявшая в пасти трава. Артуро не испугался. Продолжал считать. До последней секунды. Не сдавался. Ждал чуда. Кайман долго лежал. Потом заторопился к Артуро. Нет страха. Дыхание участилось. И отсчёт. Сорок два. Сорок три.

Ещё несколько секунд, и всё закончится. Сорок пять. Сорок шесть. Кайман замер рядом, будто в нерешительности. Артуро не моргал. Должен был увидеть свою смерть. Пятьдесят один. Смешные передние лапы. Карликовые, с растопыренными пальцами-когтями. Пятьдесят… Сколько?

Артуро опять сбился. Хотел начать с начала, но забыл, с чего начинают. И зачем он вообще считал? Или считывал? Насчитывал? Читал? Как правильно? Какое неловкое слово. Чего-то ждал или… Кайман, раскрыв пасть, бросился вперёд. Уцепился в бок и рванул. Артуро тряхнуло. Думал, сразу потеряет сознание. Но видел. Глаза расширены и большие. И зияющая дыра в боку. В неё засасывало тело. Горячее и тёмное. Потеряло краски. Нет цветов. Только тёмное. И мельтешение. Его рвут. Или тащат. И далёкие крики. Много голосов, сменивших собой чувства и воспоминания. И сладкий запах. А когда… Разве так? В голову ворвался вихрь. На мгновение вспыхнула боль. И вода. Всё утонуло. Но Артуро продолжал видеть. Грязную муть. Чёрные полосы. Движение. Всё прервалось. Вихрь прекратился. Чувства выцвели. И опустилась вибрирующая темнота.

Глава двадцать первая. Письмена бога

Отправляясь в экспедицию, Скоробогатов знал, что не вернётся из Перу. Допускал, что экспедиция достигнет врéменного предела, вроде головоломки с истуканами, допускал, что придётся месяцами и годами искать следы соляриев и Шустова-старшего, а значит, изредка появляться в Икитосе и Лиме – набирать новых людей, закупать новое снаряжение. Но в итоге путешествие через сельву должно было стать для Аркадия Ивановича дорогой в один конец. Вне зависимости от того, что именно он обнаружит на месте Города Солнца и насколько точными окажутся слова Затрапезного в его дневнике. Скоробогатов не боялся поражения. Ему было важно завершить начатое. Он всегда завершал и не собирался отступать.

Аркадий Иванович не цеплялся за жизнь. К шестидесяти двум годам он сделал всё, о чём мечтал. В молодости с друзьями из Уральского университета составил список будущих свершений. Друзья писали в шутку. Скоробогатов писал серьёзно, вдумчиво, а к тридцати девяти годам, когда родилась Лиза, вычеркнул из списка последнюю позицию. Размыслив, добавил десяток новых, но и от них избавился в следующие пять лет. Список был окончен, и Аркадий Иванович наслаждался его наполненностью до того дня, когда умерла жена.

Скоробогатов сидел на переговорах. Обсуждал покупку новой компании. Улыбался чужим шуткам. Сдержанно шутил сам. Вдыхал аромат вина и чувствовал себя сильным. Не знал, что в эти мгновения лёгкие его жены наполнялись фильтрованной водой бассейна. Оля умирала. Они любили друг друга, были близки, как только могут сблизиться два свободных человека, но Аркадий Иванович ничего не почувствовал. Небо не раскололось. Мир не рухнул. Жена умерла. Ушла безвозвратно, а он этого не знал. Радовался очередной победе на переговорах. Такое несоответствие пугало и завораживало одновременно. Тогда Скоробогатов впервые осознал природную предопределённость одиночества. Оно истинно, остальное – обман. Приятный или горький, но обман, которому ты отдаёшься преднамеренно или вопреки желанию.

Для Скоробогатова не осталось соблазнов. Ничто не пробуждало в нём интерес. Многие умирают в терзаниях, вымаливают у судьбы ещё годик или два. Скоробогатову не было нужды унижаться. Он подготовил отчётность, подшил документы, собрал всё по архивным коробкам с бережно выписанными бирками. Отведённых судьбой лет ему хватило с избытком. Лишь дочь нарушала его тёплое забвение. Была похожа на мать. Голосом, обликом, поведением. Будто Оля и не умирала вовсе, а переродилась в теле собственного ребёнка. Скоробогатов отослал Лизу от себя, и беспокойство ослабло. В рутине рабочих дней Аркадий Иванович наслаждался тем, как в нём неспешно замирает жизнь. И только была какая-то незавершённость. Не хватало итоговой черты, заключительного аккорда.

Первое время Аркадий Иванович думал, что заключительным аккордом его жизни станет благотворительный фонд. Взялся за его создание с привычной решительностью, но вскоре вынужденно признал, что фонд – Олина мечта. Как бы они ни были близки, Скоробогатов не мог подытожить их жизни единой чертой. Тогда Аркадий Иванович заключил, что должен обеспечить будущее Лизы. Но и это его не удовлетворило. Подлинный финальный аккорд прозвучит иначе. Никто, кроме самого Аркадия Ивановича, его не услышит. Скоробогатов захотел напоследок познать себя в переплетении чего-то невозможного, противоречивого – из миллиона вероятий найти то единственное, что окажется с ним гармоничным, и войти в распахнувшиеся двери бездны, как в них входил античный Клеофрад. Именно тогда на пороге появился Шустов, а следом появились Затрапезный с дель Кампо – Скоробогатов почувствовал с ними сродство, доверился им и тому выбору, который они сделали два с половиной века назад.

«Если то, что ищешь, не находишь ты внутри себя, ты никогда не найдёшь его вне себя. Если не познал ты совершенство своего собственного дома, зачем ищешь совершенства других вещей? Вся сфера земная не вмещает столько великих тайн и совершенств, сколько суть в маленьком Человеке». Передав расшифровку дневника Аркадию Ивановичу, Шустов-старший произнёс эти слова Алипилия Мавританина, якобы написанные им в семнадцатом веке и затем повторённые Блаватской. Тогда Скоробогатов не обратил на них внимания, а позже различил их истинное значение и понял, что Сергей пытался ими объяснить свой поступок – считал, что возрождённый Эдем отвергнет Скоробогатова. Туда приходят совершенные, а не для того, чтобы обрести совершенность. Аркадий Иванович признавал правоту Шустова, но лишь отчасти. Не лишал себя надежды отыскать сердце мглы. И вот Максим, сын Шустова, нашёл лестницу, устремлённую в глубь заросшей и потому издалека не различимой горной расщелины. Тупик оказался проходом.

Утром, свернув бивак, все отправились за Шустовым-младшим. Оставаться на полуострове никто не захотел. Марш за скальной складкой проскочили быстро, а дальше не спешили. Сбросив рюкзаки, принялись осматривать парадную лестницу и стелившуюся перед ней площадку. Максим и Никита расчищали первые ступени от ползучих деревьев и мягкой поросли хвоща. Чуть погодя за мачете взялись и Анна с Дмитрием. Наконец, к ним присоединилась и Лиза. Они рассчитывали найти символы или подсказки, указывавшие, чего ждать в горной глубине. Не хотели идти вслепую, хоть и надеялись, что обойдутся без головоломок вроде той, что солярии придумали с истуканами и кубом святилища.

Скоробогатов наблюдал за дочерью. Видел, как она смотрит на Шустова-младшего. В её глазах отдалённо угадывались оттенки доверия и тепла, с которыми мать Лизы когда-то смотрела на Аркадия Ивановича. Он по-своему завидовал Максиму. Шустов-младший при желании мог бы узнать Лизу настоящей – раскрыть в ней то, что сам Аркадий Иванович так любил в своей жене. И никакая Анна его бы не отвлекла. Но Максим был слеп, а Лиза из гордости или по другой причине нарочно притупляла собственные чувства. Впрочем, сейчас это не имело значения. Скоробогатов приближался к последней черте и должен был предать прошлое забвению. Он с жадностью осматривал каждый метр очищенного пространства. К сожалению, на площадке, вымощенной базальтовыми плитами, ничего исключительного не нашлось. Нужно было двигаться дальше.

Парадную лестницу, шириной чуть более трёх метров, с обеих сторон подпирали обтёсанные каменные стены. Их украшали редкие и незначительные символы, вроде растительных завитков и кошачьих абрисов. Промежуток между стенами и весь горный кряж в целом зарос тёмно-зелёной плетёнкой из листьев потоса, испанского мха, лиан и воздушных корней. Насквозь просмотреть его не удавалось, как не удавалось определить, спрятаны ли в нём какие-нибудь карнизы с предостерегающими чужаков божествами или ободряющими указателями. Одно точно: расщелина, по дну которой поднималась лестница, была сквозной. Под сень мягкодревесной растительности, пусть и ослабленные, просачивались солнечные лучи. Шагать приходилось в зелёных сумерках, словно лестница была шхерой, прогрызенной в чрево горных джунглей. На всю группу осталось три действовавших фонарика. Два самозарядных с динамо-машинкой – её ручку то и дело подкручивали Максим и Никита, наполняя скальную теснину заунывным воем, – и один с раскладывавшейся книжкой солнечной батареи.

Пройдя с полсотни ступеней, возглавляемая Максимом группа перешла на вторую площадку, чуть менее просторную, но глубоко вдававшуюся в стены по бокам – слева и справа оказались неглубокие ниши с установленными в них базальтовыми истуканами Инти-Виракоч, увенчанных головой Ямараджи. Очистив вторую площадку от незначительных наносов кислицы, Максим и Покачалов обнаружили, что на ней высечена необычная витиеватая надпись.

– Что-то вроде коврика «Добро пожаловать»? – усмехнулся Дмитрий.

– Почти, – кивнул Покачалов.

Оставившие надпись мастера нарочно исказили готическое письмо испанских слов, чтобы они изгибами напоминали арабскую вязь, к тому же нарастили над ними горизонтальную черту, от которой каждая буква свисала, будто спелый плод, как в индийском письме деванáгари, – получился путаный орнамент. Скоробогатов был доволен. Знал, что видит свойственный Городу Солнца эклектизм, смешение разных культур и убеждений, объявленных в равной степени значимыми. Пришлось полностью вычистить площадку, прежде чем Покачалов разобрал обращение целиком. Хмыкнув, он вслух перевёл его для остальных:

– «Если поклянётесь муками Спасителя, что вы не расхитители, а также что в течение последних сорока дней не пролили крови, будь то законным или незаконным образом, вам разрешено будет подняться в город».

– Что тут смешного? – спросила Анна.

– Да так, – Покачалов повёл плечами. – Считай, что мы поднимаемся на борт Атлантиды.

– И нам повезло, – добавил Дмитрий. – Формально убийц среди нас нет. Последний уплыл по реке. Что же до расхитителей, то мы давно не видели их белоснежных улыбок. Значит, можем подниматься дальше.

– Идём, – без улыбки позвал Максим и вновь взялся за мачете.

Лестница поднималась, следуя за естественными изгибами расщелины, которую местами явно расширила человеческая рука. Попадались каверны и пещеры с небольшими святилищами, и на первые из них Максим с Никитой потратили немало сил. Убедившись, что ничего примечательного, кроме горстки статуэток и очередных надписей на полу, в них нет, они решили реже отвлекаться от основного пути, иначе подъём грозил затянуться на несколько дней.

Надписи по большей части встречались на испанском и латинском. Покачалов был далёк от познаний Шустова-старшего, но справлялся с ними без труда. В последнем из расчищенных гротов было выгравировано: «И ключ от дома Давида повешу ему на шею, если он откроет дверь, то никто не сможет её запереть, а если запрёт, то никто не сможет отпереть». Едва ли строки из Библии впечатлили кого-нибудь, кроме Скоробогатова. Он один понимал, как их истолковать. Хотя… теперь не один. Ночью, узнав о предстоявшем восхождении в сердце мглы, Аркадий Иванович рассказал Лизе о прочитанном в дневнике Затрапезного. Должен был протянуть за собой путеводную нить. Для Затрапезного такой нитью стал зашифрованный дневник. Для плантатора дель Кампо – картины с изображениями Города Солнца и каменные поделки вроде шустовского Инти-Виракочи. Для самогó Шустова – цепочка из зашифрованных тетрадей и писем, которые он передал ничего не подозревавшим сыну и жене. Скоробогатов надеялся, что его путеводной нитью, служащей залогом его входа в сердце мглы, станет Егоров, но Илья Абрамович пропал, и Скоробогатов открылся Лизе.

Несмотря на внушительную высоту горного хребта, подъём по лестнице был едва приметен, до того плавно в меандрах расщелины одна за другой ложились просторные ступени. В местах, где плавность нарушалась естественными отвесами, мастера чавинцев или соляриев выдолбили настоящие тоннели, продолжавшие намеченный серпантин, – на время оставляли расщелину в стороне, но потом неизменно к ней возвращались. Размахивать мачете Скоробогатову не приходилось, и усталости он не чувствовал даже на второй час подъёма. Наслаждался бы преддверием возрождённого Эдема, если бы не периодические насмешки от Дмитрия. Молодой Шмелёв искал возможность ненароком унизить Аркадия Ивановича – в меру своих способностей. Мог прикрикнуть на Скоробогатова, требуя посторониться и не мешать ему расчищать заросли; опираясь на трость, принимался бестолково елозить мачете по стволам тонких деревьев, игриво подмигивал Аркадию Ивановичу, будто они были одного возраста и положения. На входе в очередную каверну задел Скоробогатова плечом и принялся с наигранным подобострастием извиняться, возможно, полагая, что удачно изображает Егорова.

Пóшло и глупо. Максим и Никита не обращали внимания на поведение Дмитрия, Анна пыталась урезонить брата, но его шутки прекратились лишь после вмешательства Лизы. Когда Дмитрий принялся извиняться перед Аркадием Ивановичем за не постеленную для него ковровую дорожку, Лиза встала между отцом и юным Шмелёвым. Попросила Дмитрия не вести себя так грубо. Он пробурчал что-то неразборчивое и смирился. Дочь не понимала, что самым оскорбительным для Аркадия Ивановича оказалось не ёрничанье мальчишки, а её заступничество.

Максим вовсе не замечал Скоробогатова, лишь однажды посмотрел на него и даже обратился к нему с вопросом. Аркадий Иванович тогда вёл рукой по вырезанному на ступени символу «Эль соль де ля либертад» – яблоку с лучами солнца над скрещёнными женскими руками – и, должно быть, выглядел благоговеющим в предчувствии Города Солнца.

– Стоило того? – поправив на плече винчестер, спросил Максим.

Ни злобы, ни осуждения. Почти безучастный вопрос.

– Стоило, – кивнул Скоробогатов.

– Каждой погубленной жизни?

– Да.

– И вы ни о чём не жалеете?

– Нет, – искренне ответил Скоробогатов.

Максим продолжал молча смотреть на него. Рядом стояли притихшие Шмелёвы, Покачалов и Лиза. Аркадий Иванович решил, что должен пояснить свои слова.

– Видите ли, Максим Сергеевич, цена жизни каждого из нас весьма относительна. Хотите вы этого или нет. Жизнь наполнена страданиями. Малые радости не оправдывают нашу боль. Смерть всё обесценивает. Все стремятся к чему-то с напряжением, от которого боль усиливается, рвутся вперёд, заранее зная, что упрутся в тупик. Находят, чтобы потерять. Узнают, чтобы забыть. А в конце звучит ужасающий вопрос: зачем? Глупая, если позволите так выразиться, беспечность и ничем не оправданная надежда даже самых заядлых материалистов на то, что смерть не конечна. Поверьте, прекратив страдания некоторых людей, мы оказываем им услугу. И нужно посетовать, что никто не делает того же для нас.

– Ну да, – глухо отозвался Дмитрий, щёлкнув тростью и показав выскочивший из неё шип. – Хотите, сделаем? Окажем вам услугу.

Анна шикнула на брата, и он замолчал.

– Но я не оправдываюсь, – продолжал Аркадий Иванович. – Просто хочу, чтобы вы поняли. Ведь вы наверняка со мной не согласны. Считаете, что жизнь человека бесценна. Ну хорошо. Вот скажите, вы осуждали свою мать, когда она семь лет назад взяла первый кредит? Или поддержали её? У вашего дедушки по отцу диагностировали опухоль мозга. Вам сказали, что ему осталось не больше полугода. Операция в Израиле не помогла. Екатерина Васильевна знала, что свёкор умирает, но продолжала брать кредиты. Ухаживала за ним, покупала ему лекарства. Полгода – маленький срок. А когда Владимир Георгиевич умер, вам осталась горькая память о его последних днях и кредиты на десять лет. Ваша жизнь превратилась в бесконечные выплаты процентов. Чтобы совладать с долгами, Екатерина Васильевна вышла замуж за обычного столяра. Нелепая замена Шустову, согласитесь?

Скоробогатов с каждым произнесённым словом чувствовал, как его наполняет уверенность в себе. Он знал, что говорит правду. Никогда от неё не прятался. И умел показать её окружающим.

– Но мне интересно другое, – продолжал Аркадий Иванович. – Если не ошибаюсь, за первую операцию вы заплатили чуть больше двух миллионов рублей. Для вас большие деньги. Вы надеялись на лучшее. Хотели купить время. Ведь жизнь бесценна. И он ваш дедушка. А представьте, что вы могли бы гарантированно купить Владимиру Георгиевичу один месяц за два миллиона. Всё равно взяли бы кредит? Зная, что на годы обрекаете себя копошиться в собственной бедности? Ну хорошо. А если не месяц, а неделю? За те же два миллиона. А если день? Ровно день. А если час? Возьмите кредит на десять лет и продлите любимому дедушке жизнь на час. Один час. А если минута? Что тогда? Всё равно заплатите? Или вы уже не так уверены в своём ответе? Где она проходит – грань вашего сомнения? Вы видите разницу между покупкой шести месяцев и одной минуты, значит, жизнь не бесценна – вы устанавливаете вполне конкретную цену, пусть и отказываетесь назвать её вслух. А раз есть цена, почему не устроить торг? Разве не логично? Считайте, что я купил жизни погибших людей. И поймите наконец, что по-настоящему ценна одна жизнь – ваша собственная. И важен один путь – по которому вы подниметесь на ваш главный пик, на ваш личный Эверест, чтобы услышать на нём финальный аккорд вашего существования. Поверьте, ваш отец считал так же. Он как-то сказал мне: «Мы не оплакиваем людей. Мы оплакиваем свою потерю». Чувствуете разницу? Думаю, чувствуете. И не спрашивайте меня: «Стоило того?» Если я сделал, стоило. Иначе не бывает.

Максим промолчал в ответ. Никто не ожидал от Скоробогатова отповеди на краткий вопрос Шустова-младшего, даже Лиза, но Аркадий Иванович не жалел о сказанном. Шустов-младший и другие ненавидели его, презирали. Не понимали, что он преподнёс им ценный дар – привёл сюда. Они оказались сильнейшими из экспедиционной группы, достойными осознаний и чувств, которые их настигли. Здесь начнётся их настоящая жизнь. Никто из них не будет прежним.

Подъём по расщелине, мягко пахнущей влагой и растениями, продолжился. Аркадий Иванович отмечал на ступенях помёт мазамы и клочки её шерсти на кустах. Хороший знак. Олень мог бы скользнуть сюда из страха и не зная о предстоявшем тупике, но различимая звериная тропа говорила, что проход сквозной, рано или поздно выведет чужаков в Город Солнца.

Тёмно-зелёный полог над головами не позволял определить, высоко ли они поднялись, но в последний час все шли быстро, не отвлекаясь на каменные ниши с многорукими божествами и витиеватый орнамент надписей на голых стенах. Никто не оглашал лестницу разговорами. В общем молчании раздавались удары мачете, точечное постукивание трости юного Шмелёва и тихое чертыханье Покачалова, обтиравшего изъязвлённую кожу куском влажной тряпки.

Сверху проступили различимые накаты каменных глыб. Расщелина сужалась, и ступени чаще оказывались выдолблены в искусственно расширенном проёме, но дышалось легче. Скоробогатов прежде не понимал, до чего на лестнице душно.

Послышался шелест ветра или шум водопада. Путники приближались к вершине. К четвёртой из семи вершин, указанной истуканом и кубом святилища.

Лестница больше не петляла – вела уверенным маршем строго вперёд, однако не стала более крутой, вздымалась плавно, местами вовсе выводила на ровную каменную тропу. Над головами наметился просвет. Максим, Никита и Анна убрали фонарики в рюкзак. Ступени стали шире и глубже. Скоробогатов жадно всматривался в скальный проём. Не знал, чего ждать – парадного входа, новой крепостной стены или человеческих голосов. Лестница от руин заброшенного поселения могла быть не единственной. Аркадий Иванович допускал, что Город Солнца населён, хоть и не представлял, какими окажутся солярии. Ничто не мешало наследникам возрождённого Эдема – тем из них, кто не сбежал, – обитать в полнейшем отъединении. Вряд ли они, замкнувшись, процветали. Скорее превратились в дикарей и… Тени! Скоробогатов с ужасом подумал, что напавшие на его экспедицию туземцы и есть потомки Затрапезного, дель Кампо и мастеров приходной книги. Нет… Тени беспокоили Город Солнца и раньше. Ведь их рисовал ещё Вердехо. Они, конечно, были каким-то образом связаны с горным хребтом и местом, выбранным под возрождённый Эдем, но к самим соляриям отношения не имели.

Аркадий Иванович развлекал себя подобными размышлениями, когда Покачалов всех остановил. Продравшись через курчавые светло-зелёные наносы растительности, он обнаружил, что стены здесь облицованы. Значит, путники добрались до парадного марша. Никита, взволнованный, взялся высвободить стены из-под лиственной драпировки, чтобы лучше разглядеть покрывавшие их базальтовые плиты. Максим и Дмитрий пришли ему на помощь. Втроём они быстро расчистили несколько метров гладкой поверхности. Кажется, обрадовались небольшому промедлению. Рвались вперёд, но хотели свыкнуться с мыслью, что с минуты на минуту увидят Город Солнца.

Узоров или символов на плитах не оказалось, но Покачалов продолжал настойчиво счищать с них мягкую подушку лишайника, срезáть облепившие их древесные корни. Отойдя назад и обозрев открытый фрагмент стены, прошептал:

– «Я Тсинакан, маг пирамиды Кахолома. Меня бичевали, били, калечили, а потом я очнулся в этой темнице, откуда мне уже не выйти живым».

– Вы… – растерянно протянула Анна. – Вы где-то видите надписи?

– «Ты пробудился не к бдению, – продолжал шептать Покачалов, – а к предыдущему сну. А этот сон в свою очередь заключён в другом, и так до бесконечности, равной числу песчинок. Путь, на который ты вступил, нескончаем; ты умрёшь, прежде чем проснёшься на самом деле».

– Никита? – с сомнением спросил Максим.

– Это «Письмена бога» Борхеса, – с блаженной улыбкой ответил Покачалов.

– Я ничего не вижу, – признался Дмитрий.

– А ты присмотрись. Наш создатель предвидел, что последние времена человека окажутся несчастливыми, и задумал оставить нам магическую формулу, способную отвратить худшие несчастья. – Покачалов, утомлённый, присел на ступень. – Только не знал, где и как формулу записать. Пергамент истлеет, камень осыплется. Выложить слова изгибами рек? Их направление переменчиво. Начертать крапинками звёзд? Звёзды гаснут, а созвездия смещаются. И бог выбрал единственную постоянную величину.

– Ягуар! – воскликнул Максим, отошедший от стены и разглядевший то, о чём говорил Покачалов.

– Да, – кивнул Никита. – Бог написал магическую формулу спасения на ягуаре, зашифровал соответствующие символы в его пятнах.

– Тут ягуар? – Анна растерянно вела головой, не понимая, чем именно стена привлекала общее внимание.

Скоробогатов подумал, что Покачалов бредит, а потом действительно увидел ягуара. Стену покрывали плиты разных размеров и очертаний, некоторые из них треснули и обвалились, оставив после себя тёмную прогалину необработанного камня, но из тех, что были по центру, в самом деле складывалась полноразмерная мозаичная фигура ягуара. И ягуар был не один. За ним виднелась голова предыдущего, а впереди – задняя лапа следующего. Цепочка ягуаров, вместе с путниками поднимавшихся по лестнице.

– Они нас сопровождают. – Дмитрий разглядел кошачий силуэт.

– «О радость познания, ты превыше радости воображения и чувств! – продолжал Покачалов, будто слова Борхеса сами по себе были магическим заклинанием. – Я видел вселенную и постиг сокровенные мысли вселенной. Видел начало времён, о котором говорит Книга Совета. Видел горы, восстающие из вод, видел первых людей, чья плоть была древесиной… видел псов, что пожирали их лица. Видел безликого Бога, стоящего позади богов. Видел бесчисленные деяния, слагавшиеся в единое блаженство…»

Скоробогатов заворожённо слушал Никиту. Впервые заподозрил, что Шустов-старший успел рассказать Покачалову о содержании дневника. Быть может, звал с собой, в Город Солнца. Обещал показать истинные письмена бога.

Максим ещё рассматривал силуэт ягуара, но Аркадий Иванович больше не хотел ждать. Перехватил у Лизы мачете и пошёл вверх по лестнице. Наотмашь рубил листья потоса и поросшие мхом ветви, давил стебли хвоща. Цеплялся ботинками за корни и стелющиеся стволы, но шагал без остановок. Рвался вперёд, к приближавшемуся просвету.

Проскочив последнюю ступень, оказался на площадке. Не замедлился, чтобы осмотреть её. Увидев, что на дальнем краю деревья расступаются, открывая ничем не ограниченный простор, устремился туда. Отметил лишь, что между кронами над головой теперь просматривалось небо, а в кронах шумел горный ветер.

Оказавшись у каменного парапета, ощетиненного кустами, Скоробогатов принялся рубить их тонкие ветки. Не мог с ними управиться и в нетерпении чуть не выронил мачете. Попробовал развести кусты руками, но побоялся упасть с парапета, пределов которого не различал.

Мгновением позже к Аркадию Ивановичу присоединились остальные путники. Вместе, вшестером, они набросились на кусты, словно тонули в топкой растительности и хотели в отчаянном броске прорубить в её гущине продух – задыхаясь, сражались за собственную жизнь.

Скоробогатов заметил, что Лиза, оставшись без мачете, достала нож Шахбана. Не знал, что дочь взяла его себе. Толкаясь с Дмитрием и Покачаловым, теснясь у едва намеченного проёма, Аркадий Иванович злился. Обливаясь пóтом, уговорил себя отойти в сторону и подождать. Встал за спинами других. Переминаясь на месте, высматривал из-за плеч Максима и Лизы первые проблески распахнувшегося перед ними вида.

Под конец Максим орудовал мачете с таким остервенением, что отпугнул и Анну, и Дмитрия. Они отошли к Аркадию Ивановичу. Согласились ждать вместе с ним, а через несколько минут все путники, ошеломлённые, нависли над парапетом.

Перед ними был он. Civitas Solis. Дом Соломона. Дом Давида. Современный город роскоши посреди диких джунглей. Возрождённый Эдем для избранных творцов. Ковчег культуры, готовый плыть прочь от мирских бурь и сохранить истинную суть обновлённого человека. «Когда весь прочий мир захлебнётся в крови собственной злобы и алчности, мы вернёмся на руины погибших цивилизаций глашатаями новой эры благоденствия и разума». Это был Город Солнца.

Глава двадцать вторая. Котловина

– Христиане ли вы?

Покачалов вздрогнул от громкого вопроса. Не сразу заметил старика, стоявшего на площадке справа, в плакучих зарослях, и так невозмутимо поглядывавшего на чужаков, будто давно поджидал их и ничуть не удивился их появлению. В ногах старика лежала разделанная туша мазамы. Возможно, той самой, за которой вчера погнался Максим. Олень угодил в силки – рядом со стариком клонилось молодое деревце с привязанной к его стволу верёвочной петлёй.

Не верилось, что путники наткнулись на обычного охотника, да и выглядел старик странно, ничуть не походил на туземцев, виденных Покачаловым прежде. Его тело было закутано в лубяной плащ. Из-под плаща торчало некое подобие коротких лоскутных брюк из выделанной кожи, с грубыми стежками толстых кожаных нитей. На ногах – сыромятные мокасины, в голени обвязанные шнуром и с утолщённой подошвой. Никаких украшений, вроде перьев тукана в ушах или игл дикобраза в носу. И главным отличием старика от любого индейца была его болезненно-белая, бумажная кожа. Казалось, она вот-вот треснет от неловкого движения и окрасится кровью, слишком яркой и насыщенной на фоне такой белизны. По тонким, иссушённым рукам старика тянулись струны бугристых вен, суставы его пальцев были неестественно раздуты, а ногти, не то обломанные, не то обгрызенные, горбились коричневым слоистым наростом, словно и не ногти вовсе, а прилепленные к коже кусочки коры.

– Христиане ли вы? – старик по-испански повторил вопрос и уставился на путников чёрными впадинами глаз.

В его голосе неожиданно прозвучал оттенок насмешки. Возможно, незнакомец даже улыбнулся, но под всклокоченной седой бородой Покачалов не разглядел ни губ, ни щёк старика. Волосы на его голове были таким же седыми, с желтоватым отливом, и длинными. Морщинистый лоб оставался открытым; старик заглаживал волосы за уши и перехватывал их чем-то вроде зеленоватого жгута, отчего смотрелся ещё более диковинно – подчеркивал своё европейское происхождение. Ничего индейского в его облике не было.

– Христиане ли вы? – в третий раз спросил старик, растягивая каждое слово, будто усомнился в умственном здоровье встретившихся ему людей.

За спиной Покачалова Аня шёпотом перевела Максиму вопрос незнакомца, но прежде, чем Максим что-либо сказал, вперёд шагнул Скоробогатов и уверенно провозгласил:

– Христиане.

Дима, стоявший возле Покачалова, хмыкнул. Происходящее в самом деле казалось до смешного нелепым. Никита больше ничему не удивлялся. На судорожные попытки объяснить увиденное не осталось сил. Когда Максим расчистил парапет, открыв вид на лежавший под площадкой Город Солнца, Покачалов понял, что истощён. Слишком многое навалилось на них за экспедицию, и представший перед ними во плоти возрождённый Эдем стал последней каплей. Никите оставалось расслабиться – позволить течению подхватить его обессилевшее сознание и нести дальше, по никому не ведомому руслу. К чему брыкаться, рваться к берегу, кромки которого не видно? Нет, лучше лечь на спину и смотреть на фантасмагорию проносящихся над тобой красок чужого январского неба.

– Христиане, – вновь повторил Скоробогатов, и его голос прозвучал почти торжественно.

– И ещё разок, – прошептал Дима. – Чтобы наверняка.

Аркадий Иванович действительно произнёс «христиане» в третий раз, словно решил, что количество ответов должно соответствовать количеству вопросов, и тут уж Дима не сдержал смех. Следом засмеялись и Аня с Максимом. Скоробогатов с негодованием обернулся к ним. Боялся спугнуть старика. Напрасно. Старик остался доволен. Воздел правую руку, тряхнул костяшками крючковатых пальцев, затем поднёс их к губам. Что бы ни означал его жест, враждебности он не выражал. Скорее, добродушное приветствие.

Покончив с церемониями, старик посмотрел прямиком на Максима. По-испански попросил его помочь с разделанной тушей мазамы – завернуть куски мяса в плотные листья бегонии, стопка которых лежала поблизости. Максим, услышав от Ани перевод просьбы, без промедления пошёл к незнакомцу. Всё складывалось так непринуждённо, будто они давно привыкли подниматься на горный хребет в джунглях, встречать там выбеленного отшельника и помогать ему с добычей.

Старик укладывал мясо на подготовленный лист, загибал его края, а Максим обвязывал получившийся конверт тонким корешком, заменявшим верёвку. Покачалов, как и другие, следил за слаженной работой старика и Максима, а потом не удержался, вернулся к парапету, чтобы с высоты ещё раз взглянуть на Город Солнца. Догадывался, что вскоре они устремятся вниз, на его улицы.

За парапетом начинался ступенчатый обрыв – закруглённая стена котлообразной впадины, напоминавшей кальдеру потухшего вулкана. Над противоположной стороной, где можно было разглядеть схожую обзорную площадку, чуть поодаль вздымалась вершина – та самая, что служила для экспедиции главным ориентиром. Отсюда она не казалась массивной и величественной. Больше напоминала сопку. К тому же вершина была расколота. Тёмная полоса выдавала в ней разъём, и Покачалов не сомневался, что он продолжает общую трещину, начавшуюся в изножье скального отвеса и усмирённую выдолбленными в ней ступенями горной лестницы. Возможно, трещина рассекала весь хребет, а значит, лестница могла уводить и на его западную сторону.

Верхние края котловины были неровные, зубчатые; местами они обвалились, а местами приподнимались плоскими выступами. На выступах виднелись некие подобия каменных ротонд, и это было лишним свидетельством того, что человек освоил всё предоставленное котловиной пространство и даже вышел за его границы. Котловина была не такой глубокой, какими бывают иные кальдеры. Если бы кто-то задумал построить в ней двадцати- или двадцатипятиэтажное здание, жители верхних этажей без труда выглядывали бы за её кромку.

Дно котловины в диаметре достигало метров двухсот, не больше. Именно там и разместился возрождённый Эдем, если верить соляриям – истинный центр мироздания, от которого остальной мир расходился четырьмя равными частями. Для центра мироздания город казался маловатым, однако и два с половиной века спустя в его расположении угадывалось нечто безмятежное. Крохотный мирок, спрятанный от чужого внимания, самостоятельный и по-своему совершенный.

С высоты осмотреть город в деталях не удавалось. Котловину, как и вершину, как и скальные накаты вокруг, покрывала густая растительность с редкими проплешинами обвалов и нетронутых зданий. Так походный котелок, вовремя не отмытый от остатков еды, быстро зарастает пушистой плесенью; она скрывает его бортики, не позволяет разобрать, чем именно в последний раз кормились путешественники. Возрождённый Эдем был явно заброшен. Безумное предположение Гаспара Дельгадо, что его населяют потомки соляриев, не оправдалось. Покачалов понимал, что старик-отшельник – лучшее, на что путники могли рассчитывать в цветущем могильнике, хотя с происхождением старика ещё предстояло разобраться.

Дно котловины было ступенчатым, делилось на три яруса. Нижний ярус зарос больше других. Судя по тёмно-зелёным, почти чёрным переплетённым кронам, там лежало болото. Затрапезный и дель Кампо в своё время наверняка столкнулись с необходимостью его осушить, для чего и вывезли из России пятьдесят ярославских рабочих; у них был соответствующий опыт – они «приняли участие в строительстве Ярославской мануфактуры или, по крайней мере, были сыновьями тех, кто в кратчайшие четыре года осушил непроходимые болота на берегу Которосли». Плетёнка болотистого леса скрывала возведённые на первом ярусе строения, и лишь некоторые из них, по центру и по краям, приподнимали над её мрачным пологом безжизненные остовы своих стен.

Средний ярус просматривался значительно лучше и представлял собой настоящий колониальный квартал, разорённый джунглями, но сохранивший очертания мощёных улочек и прямоугольных домов. По центру квартала была заметна круглая площадь с каменным помостом, угадывались закрытые со всех сторон дворики, обомшелые фонтаны и каменные бассейны. Вокруг площади теснились наиболее высокие здания, а выше всех вздымался гигантский фикус, оседлавший башню или колокольню – отсюда не разобрать. Его пышная, разлапистая крона вытягивалась до уровня верхнего яруса.

Если верить скрытому полотну Александра Берга, домá среднего яруса некогда были оштукатурены, украшены пёстрой росписью и ликами Инти-Виракочи. Их покрывали двускатные черепичные крыши, а на стенах красовались резные наличники. Ничего подобного Покачалов с высоты не разглядел. За два с половиной века штукатурка осыпалась, кровли обрушились и некогда ухоженные дома превратились в тёмно-красные кирпичные коробки, иные вовсе лежали грудой кирпичного лома.

Наконец, верхний ярус был застроен каменными домами, чьи светло-серые силуэты проглядывали из-под налёта зелени и цветущих бутонов. Колониальных строений Покачалов там не разглядел и заключил, что третий ярус был отдан под индейский квартал, пусть и довольно необычный из-за вполне европейского сплетения узких улиц и заметных даже с высоты водоотводных каналов.

Один ярус с другим соединяли пролёты широких ступеней без балюстрады, причём лестница между средним и верхним ярусом заодно выполняла роль моста – в арке под ней светлел шустрый поток, должно быть, устремлявшийся ниже по хребту и в конце концов впадавший в речку у руин крепостного поселения.

– Нужно идти, – Аня коснулась плеча Никиты.

Покачалов, увлечённый осмотром Города Солнца, вздрогнул. Вздохнув, согласился отойти от парапета. Не хотел торопиться. Предпочёл бы сделать первую стоянку здесь, на площадке; лишь вдоволь налюбовавшись видом сверху, спуститься вниз. Шустов-старший всегда так поступал. Мог рваться через тысячи километров в поисках какой-нибудь древности, не считаться с усталостью и страхами спутников, подгонять всех и самого себя, а потом, обнаружив древность и убедившись, что она в его власти, резко остановиться и дальше продвигаться к ней с кропотливостью бережливого археолога. Возможно, Покачалов уговорил бы остальных осматривать Город Солнца без спешки и уж точно не спускаться в его кварталы столь беспечным шагом, однако вынужденно последовал за стариком. Наличие проводника, хоть и подозрительного, изменило общий настрой. Страх перед неизведанным ослаб.

Максим приторочил к верхнему клапану своего рюкзака несколько свёртков с мясом мазамы, остальные свёртки забрал отшельник. Он перевязал их в единый куль, прикрепил к нему кожаный ремень и, подобно тому как поступали агуаруна, забросил куль на спину, а ремень пропустил по лбу, оставив руки свободными. Ни оружия, ни трости у старика не было, хотя шёл он тяжело, будто хромая на обе ноги. Кажется, упади, и уже не поднимется – переломает кости и рассыплется в труху.

Старику было лет семьдесят, не меньше. Возможно, именно возраст и общая слабость вынудили его до конца дней поселиться отшельником в Городе Солнца. Скоробогатов и Дима явно предпочли бы вначале допросить незнакомца и уж потом следовать за ним, но доверились Максиму. Предоставили ему общаться со стариком и ждали, когда Шустов-младший от общих фраз и улыбок перейдёт к вопросам. Аня, вынужденная переводить каждое слово, от них не отставала. Старик неспешно приблизился к началу лестницы, уводившей вниз с площадки. Обернувшись, неожиданно спросил:

– С вами кто-то ещё?

Максим оглянулся на расщелину, из которой недавно выбежал Скоробогатов, а следом выбежали и остальные путники, предвкушавшие встречу с Городом Солнца. Максим смотрел с сомнением, будто ждал, что увидит преследователей – не то безголовых туземцев, не то базальтовых ягуаров. Покачалов с удивлением отметил, что на кромках проёма высечены горельефы Инти-Виракочи. Возможно, они задумывались как стражи, но смотрелись скорее приветливо из-за традиционно пустовавших рук.

– Мы одни, – наконец ответил Максим.

Отшельник вновь устремился к лестнице. Края лубяного плаща чуть разошлись, и Покачалов заметил, что под плащ поддета кожаная жилетка, такая же лоскутная и грубая, как брюки.

– Куда мы идём? – спросил Максим.

Старик, не оборачиваясь, крючковатым пальцем указал на дно котловины. Покачалову стало не по себе. Возрождённый Эдем, пусть и давно заброшенный, таил слишком много загадок. Вспомнились умиравшие у себя на родине и возрождавшиеся здесь мастера из приходной книги. Вспомнились благостные обещания «Эль соль де ля либертад» и полные ужаса картины Оскара Вердехо. «Мужчина целиком объят пламенем, и своим образом, а прежде всего искажённым лицом, выражает наивысшее страдание, отпущенное живому человеку и, повсему, уготованное ему в аду за самые страшные из грехов». Странно, что муки ада были нарисованы в месте, разрекламированном как Эдем.

– Хорошо бы на средний или верхний ярус, – пробурчал Покачалов.

– Что? – переспросил его шагавший рядом Дима.

– Говорю, надеюсь, мы не в самый низ. Там, кажется, болото.

– Да уж… Не хочу опять в болото.

– Вот и я о том же.

Отшельник, Аня и Максим первые начали спускаться по лестнице. Следом пошли Покачалов и Дима. Скоробогатов и Лиза замыкали цепочку. Путь предстоял извилистый.

Город Солнца делился на семь поясов. Три нижних – городские ярусы ступенчатого дна. Четыре верхних – террасы на пологих стенах котловины. Террасы опоясывали котловину, тянулись кольцами, вырубленными в скальном полотне на высоте десяти метров друг от друга: между террасами мог бы уместиться трёхэтажный дом. Если дно котловины в диаметре достигало двухсот метров, то между сторонами его наружной кромки было не меньше пятисот или даже шестисот метров, из-за чего каждая следующая терраса оказывалась длиннее предыдущей.

Выйдя из горной расщелины, путники оказались на второй террасе. Как и первая, она была отведена под жилые дома. Здания тут строились такие же, как и в крепостном поселении, самые обычные, напоминавшие инкские каанчи. Наверху, на третьей и четвёртой террасе, Покачалов строений не разглядел и заключил, что там располагались пахотные поля, вроде тех, которыми инки покрывали горные склоны Анд. Возможно, солярии выращивали там ямс или картофель.

– Интересно получается, – промолвил Покачалов. – А наш Город Солнца похож на Город Солнца Кампанеллы.

– Это чем же? – Дима, переставляя трость по ступеням, продирался через колючие ветки.

Отшельник не потрудился расчистить путь. Или ходил тут редко, или знал, что горные джунгли быстро заглушат его просеку. Все шли пригнувшись, переступая через разросшиеся корни и наклонные стволы деревьев.

– У Кампанеллы город стоял на холме и был разделён на семь поясов, так? – напомнил Покачалов. – А тут, как видишь, три яруса на дне и четыре террасы на стенах. Получается как раз семь поясов. Только наш холм вывернули наизнанку. Вместо холма – котловина.

– Что правда, то правда, – кивнул Дима. – Нам достался изнаночный Город Солнца.

Террасы по всей длине оставались примерно одной ширины, однако у третьей и четвёртой террас имелось по два выступа просторных площадок – северной и южной. От площадок налево и направо спускались лестницы, выводившие прямиком на террасу снизу. Единственная площадка на второй террасе, куда путников вывела горная расщелина, располагалась на востоке. На первой террасе площадка также была одна, на севере. Лестница оттуда уводила прямиком на ярусы котловинного дна. Именно к ней сейчас, доверившись старику, шли путники.

– То, что наш Город Солнца изнаночный… Думаешь, что-то значит? – спросил Дима.

– Может быть. – Покачалов осторожно промокнул лоб и шею влажной тряпкой. Боязливо взглянул налево, где в кустах прятался край ничем не отгороженной лестницы. Не хватало свалиться. – И мне кажется, на двух верхних террасах не только пахотные земли. Заметил там тёмные пятна на скальной стене?

– Пятна?

– Там какие-то пещеры. Надо будет слазить. Не удивлюсь, если там спрятано всё самое древнее. Что-нибудь чавинское. Они ведь не могли сразу тут обжиться. Наверняка поначалу сидели в естественных укрытиях.

– Думаешь, там разгадка величайшей тайны их расцвета и падения? Если они вправду провели здесь восемь веков, то…

– Не торопись. Мы пока вообще не знаем, что тут было до Города Солнца. И было ли вообще.

Отшельник вывел всех на заросшую круговую улицу первой террасы. Отсюда путникам предстояло пройти четверть общего кольца, прежде чем добраться до северной площадки и оттуда спуститься на верхний ярус котловинного дна.

Скоробогатов и Лиза на ходу о чём-то тихо переговаривались, но Покачалов ими не интересовался – слушал лишь разговор отшельника и Максима, чьи слова синхронно переводила Аня. Старик указывал на расставленные им силки и ловушки. Дикий зверь забредал в Город Солнца нечасто, и приходилось использовать все возможности его изловить. Спускаться к изножью хребта и охотиться на полуострове отшельник не хотел – не был уверен, что сможет занести добычу по горной лестнице. Возможно, опасался и встречи с тенями.

Силки, спрятанные под деревьями и стенами каменных каанчей, были неприметны. Если бы отшельник не встретил путников на выходе из расщелины, кто-нибудь из них наверняка попал бы в ловушку. Все старались идти точно вслед за стариком. Покачалов и Дима поглядывали на окутанные мхами строения, сохранившиеся чуть лучше похожих строений в крепостном поселении, но пока усмиряли соблазн осмотреть их изнутри. Вынужденно шли за Максимом, петляли в тенистом лабиринте из перистой листвы и завитых спиралью деревянистых растений.

На Покачалова изредка накатывал страх. Слишком уж по-свойски вёл себя старик. Слишком уж спокойно принял чужаков, не поинтересовавшись, как и для чего они сюда прибыли.

– Меня зовут Максим.

Самое время представиться.

– Здесь нет имён. Они остаются снаружи, – без улыбки отозвался старик.

Исчерпывающий ответ. Шустову-старшему отшельник точно пришёлся бы по душе.

– Давно вы здесь? – задавая вопрос, Максим поворачивался к шедшей за ним Ане, чтобы она в точности слышала его слова и сразу их переводила.

– Сорок два месяца, – ответил старик, ныряя под перекладины веток и следуя по ему одному заметной тропе.

– Сорок два месяца…

Условные тридцать лет впечатлили бы Максима меньше. Покачалов вообще не удивился бы, узнав, что старик лет пятьдесят провёл в кварталах Города Солнца. Так бывает. Беглый преступник, заблудившийся философ, обычный сумасшедший – мало ли кто уходит в глушь джунглей и не возвращается: гибнет в сельве или подселяется к индейским племенам и опять же гибнет. Старику повезло больше. Он наткнулся на полноценный, защищённый со всех сторон город. И стал его жителем, даже не понимая, что мог бы разбогатеть, расскажи нужным людям о сделанном им открытии. Но сорок два месяца… Он оказался в джунглях стариком? И выжил?

– Сергей Владимирович отправился в экспедицию двадцатого марта две тысячи пятнадцатого года, – прошептал шагавший за Покачаловым Дима. – Предположим, месяц или два он добирался до истуканов. Значит, погиб…

– Если погиб, – перебил его Покачалов.

– Хорошо. Если погиб, то где-то в мае. Примерно три с половиной года назад. А сорок два месяца…

– …как раз три с половиной года, – кивнул Покачалов.

– Надо сказать Максу!

Никита жестом вынудил Диму замолчать. Не хотел упустить ни слова из того, о чём говорил отшельник. Максим и без друга справился с подсчётами.

– Вы знали Серхио? – спросил он. – Серхио Шустов. Из России. Он…

– Здесь нет имён.

Вот заладил!

– Хорошо… Вы знали моего отца? Мы с ним похожи и…

– Знал.

Дальше старик предпочёл идти молча. Максим не торопился с расспросами, хоть и наверняка разрывался от желания выпытать у отшельника всё разом: от его происхождения до знакомства с отцом. Покачалов и Дима с таким вниманием ждали, когда продолжится разговор, что перестали смотреть по сторонам. Их не соблазнил даже остов удивительного строения, в общих очертаниях похожего на смесь часовни и башнеобразного склепа – вроде того, что красовался на второй, неотправленной открытке Гаспара Дельгадо.

– Вас сюда привёл отец? – наконец спросил Максим.

– Можно и так сказать, – согласился старик. – Или я его сюда привёл. Это как посмотреть.

– Он был здесь?

– Мы все здесь были.

– Отец не погиб в джунглях?

– Странный вопрос.

Значит, Шустов добрался до Города Солнца. Значит, добился своего… И мог… мог до сих пор оставаться в возрождённом Эдеме. Если только не попытался выбраться и не погиб уже на обратном пути. И если старик вообще понимает, о чём говорит, – ничто не мешало ему наугад отвечать на вопросы Максима. И всё же Покачалов вообразил, что отшельник ведёт путников прямиком к Шустову-старшему. Разволновавшись, остановился. Встреча с живым Сержем казалась почти такой же невероятной, как само существование Города Солнца. Прошло восемь лет… И ведь Серж встретил бы Покачалова спокойно, без удивления. Не стал бы здороваться. Сразу повёл бы показывать наиболее любопытные закоулки возрождённого Эдема, с ходу рассказывая об обнаруженных им артефактах, будто не было восьми лет расставания, а он продолжает недавно прерванный разговор.

– Ты чего? – Дима уткнулся в спину Никите.

– Ничего, ничего… Идём.

Они приближались к северной площадке с наполовину обвалившимися лестницами. Узкая полоса террасы была разделена на участки невысокими каменными стенами. Покачалов не удивился бы, узнав, что на каждое кольцо террасы таких участков приходилось ровно двенадцать. Это перекликалось с дуодецимальной системой перуанцев – счётом дюжинами, по количеству суставов, – и с количеством месяцев в году, которых в Новом Свете задолго до колонизации насчитывали ровно двенадцать. Террасы превращались в некое подобие календаря, что можно было соотнести как с астрономическими наблюдениями чавинцев, так и с астрономическими увлечениями соляриев из Города Солнца Кампанеллы.

Покачалов поднял голову. Кроны над ним стелились прохудившимся балдахином, в прорези которого просматривались и непривычно ясное небо, и клубившиеся по нему облака, и тёмный отвес пологой стены котловины с тремя верхними террасами. Джунгли здесь, в котловине, хоть и оставались полновластными, были совсем не похожи на дождевые леса в низине. Напоминали тихий и по-своему мягкий лес полуострова с его крепостным поселением. Ни змей, ни пауков, ни отравляющих миазмов. Живности здесь вообще было мало. Из крупных зверей Покачалов подметил разве что лысоголовых обезьянок уакари, сопровождавших путников с молчаливым любопытством, то и дело свешивавшихся с веток и выставлявших красные, будто общипанные мордочки. Кроме того, в кронах высокоствольных деревьев угадывались очертания неподвижных ленивцев и пёстрые кляксы птиц, вроде восхитительной котинги или танагры. Духоту ощутимо разбавляла горная прохлада, ласкавшая воспалённую до язв кожу Покачалова. Даже встречавшиеся колонии муравьёв казались безобидными, хотя Никита знал, что это впечатление обманчиво, – не хотел бы ночью вновь столкнуться с их полчищами. Не забыл, с каким упорством они штурмовали его гамак.

– Вы были с моим отцом, – продолжил Максим, когда отшельник первый перешёл на уцелевшую сторону лестницы. – Он нанял вас в свою экспедицию?

– Странный вопрос.

Старик утомлял однообразными ответами.

– Как вы справились с тенями? – не сдавался Максим. – Те… безголовые туземцы. Они никого не пропускают.

– Мы прислушались к женщине.

– К старой туземке?

– Да. Она предупредила, что идти опасно. И мы выбрали дальнюю тропу. У твоего отца была карта, а путь через истуканов – не единственный. Сюда ведут четыре пути. Мы обошли теней. И никто не пострадал.

– То есть все девять человек отца добрались сюда невредимыми?

Старик остановился на ступеньках. Повернулся к Максиму. Посмотрел на него снизу. Без осуждения или негодования, почти добродушно сказал:

– Не делай так.

– Не буду, – кивнул Максим.

Хотел проверить старика. Не был уверен, что отшельник говорит правду. В конце концов, ничто не мешало ему подыграть чужакам и выдать нужные им ответы. От одиночества согласишься и не на такую забаву. Максим знал, что вместе с Шустовым-старшим в джунгли отправилось шесть человек. Никаких девяти. Гаспар Дельгадо, его жена Исабель, Марден, второй проводник и двое носильщиков. Марден и Исабель вернулись. Старик едва ли был носильщиком. Выбор небольшой. Или второй проводник, или Дельгадо. По словам Димы, Гаспару не было и шестидесяти. Кроме того, отшельник был на него совсем не похож – Артуро показывал Шмелёвым фотографии дяди. Значит, второй проводник. Конечно, смущало, что Шустов вдруг решился нанять в проводники настолько ветхого ходока, но с другой стороны… Серж был способен на любую дикость, если считал её оправданной. Проводник так проводник.

– Исабель… – начал Максим и осёкся. – Да, я помню, имён здесь нет. Тогда так. Женщина из группы моего отца вернулась. Как ей удалось?

– Иногда безумцы проходят там, где не пройдёт здоровый, – уклончиво ответил старик, упоминанием о безумии Исабель подтвердив, что знал жену Дельгадо.

– Где мой отец? Он жив?

– Твоего отца больше нет. Но ты с ним встретишься.

– Что это значит?

– Значит, что ты с ним встретишься. На краю. Когда будешь готов. Тебе нечего опасаться неудачи. И не торопись. Дом Соломона сам ответит на твои вопросы. Даже больше – он подскажет, какие именно вопросы задать.

– Подлинное знание начинается с вопросов? – отчего-то шёпотом спросил Максим.

Старик ему не ответил. Спустился с последней ступени и заковылял дальше, будто в самом факте, что он идёт по дну котловины, по верхнему городскому ярусу возрождённого Эдема, не было ничего исключительного. С такой будничностью идут в бакалейную лавку за батоном и пачкой кубанского риса. Покачалов, глядя в спину отшельника, тихо выругался. Злился, что старик своим присутствием всё портит, не даёт проникнуться атмосферой преданного забвению города.

Глава двадцать третья. Исчезновение

Покачалов почувствовал робость. Путники вшестером сгрудились у нижних ступеней, выводивших на дно котловины. Застыли в нерешительности, хоть и видели, что старик уходит. Скоробогатов продолжал о чём-то переговариваться с Лизой. Шмелёвы молча поглядывали на Максима.

– Хорошо, что с нами нет агуаруна, – промолвил Дима.

– Почему? – удивился Покачалов.

– Они же у нас «профессиональные плевуны».

– И… что? – поморщился Покачалов, не понимая, к чему ведёт Дима.

– А то! В «Городе Солнца» у Кампанеллы, если помнишь, плеваться было запрещено.

Дима не поленился достать из рюкзака блокнот, отыскать в нём и зачитать соответствующую цитату:

– «Чрезвычайно позорно быть замеченным в плевании и харканье. Это признак или недостаточных упражнений, или нерадивости и лени, или опьянения и обжорства».

– Замечательно, – улыбнулась Аня.

Покачалов почувствовал, как по телу прошла дрожь. И цитата дурацкая, и Димина шутка глупая, но сам факт того, что они слушают текст Кампанеллы, стоя чуть ли не в центре подлинного Города Солнца, восхищал. Серж называл это единением с историей. Он таскал с собой копии древних текстов, а по возможности и оригиналы, чтобы читать их в сердце описанных в них царств.

– Ну, в Городе Солнца много чего запрещалось, – продолжил Дима. – Там… то есть тут… – Он замялся и посмотрел на Покачалова. – Ведь можно сказать, что «в Городе Солнца» – это «тут»? В общем, солярии запрещали женщинам краситься.

Дима повернулся к Лизе. Дочь Скоробогатова до сих пор подводила глаза и красила губы светло-вишнёвой помадой. От неё, как и от других путников, пахло потом и затхлостью влажной одежды, но к путевым запахам у Лизы неизменно примешивался аромат сладковатых духов. Дима часто шутил над этим и сейчас, не удержавшись, зачитал очередную цитату:

– «Солярии подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или длиннополое платье, чтобы скрыть свои дубоватые ноги».

– У меня ноги не дубоватые, – серьёзно ответила Лиза, но её ответ развеселил Диму.

Видя, как улыбается Максим, как сдавленно хихикают Дима с Аней, Лиза и сама не удержалась. Покачалов к ним присоединился. Лишь Скоробогатов сохранил отстранённость. Вертел головой, будто надеялся разглядеть нечто, о существовании чего другие путники не догадывались. Смех помог одолеть робость. Максим и остальные заторопились за отшельником, успевшим порядочно от них оторваться и терявшимся впереди, за разросшимися филодендронами. Кажется, он шёл прямиком к лестнице, уводившей ещё ниже, на средний городской ярус.

Несмотря на обилие других растений, на дне котловины царствовал фикус, в одиночку одолевший могучие строения соляриев. Мелкие животные, птицы и ветер забрасывали орешки из плодов фикуса даже в труднодоступные трещины и щербины, где они, питаясь влажной прелью, умудрялись прорасти. Их корневые мочки расходились тончайшими нитями, способными протиснуться в стыки базальтовых блоков, куда не подсунуть и заточенного лезвия. Нити со временем крепли, утолщались, наконец деревенели, превращаясь в полноценные корни и заодно раздвигая многотонные массивы каменной кладки. Покачалов, на ходу рассматривая опоясанные фикусом здания, подумал, что его корни в неумолимости разрушительной силы напоминают идеи, падающие в сознание человека невинным зёрнышком, а потом разрастающиеся и полностью его изменяющие. Примерно так случилось и с Шустовым-старшим, двадцать лет назад впервые услышавшим о Городе Солнца и задумавшим его отыскать. Зёрнышко – обычное любопытство – превратилось в разлапистую громадину наваждения, не пожалевшего ни самого Сержа, ни близких к нему людей.

Здания на верхнем ярусе возводились из тёсаных блоков серого базальта и чуть более светлого андезита. Несмотря на общее запустение, они выглядели богаче простых каанчей на террасах. Изучить их изнутри Покачалов, разумеется, не успевал, но ему было достаточно и резного рельефа на стенах, где встречались скрещённые женские руки – символ «Эль соль де ля либертад», – знакомые фигуры Ямараджи, Инти-Виракочи, клыкастого божества со стелы Раймонди. Фигуры были составлены из разрозненных растительных элементов – листьев, бутонов, отдельных лепестков, – которые вместе складывались в общую картину, однако оставались различимы и по отдельности, из-за чего казались избыточными, мельтешили перед глазами, одновременно восхищая и отталкивая детальной проработкой.

Идти по верхнему ярусу было сложнее, чем по террасе, так как он был целиком вымощен базальтовым булыжником, чьи плотные ряды оказались вспаханы беспощадными корнями. Ботинки то и дело проваливались в небольшие впадины и трещины.

Покачалов с трудом различал сложную планировку улиц с их тупиками закоулков, сквозными проходами, лесенками и сетью ливневых стоков – похоже, вода по ним стекала в реку, шумевшую между верхним и средним ярусами. Оставалось гадать, каким Город Солнца представал новоприбывшим соляриям в годы расцвета.

Выйдя на прогалину, Никита ненадолго остановился. Поднял голову. Увидел себя на дне широкого колодца, на западе обозначенного расколотой вершиной, на севере и юге – каменными ротондами, а по центру укрытого белёсыми разводами облаков. Никита представил себя здесь два с половиной века назад, когда джунгли в котловине были изведены и природа смиренно ютилась в границах дворовых садов. Крыши домов ещё были не потревожены, а стены каанчей оштукатурены и раскрашены. Возможно, каждая терраса выбирала какой-то отдельный цвет. И вот над головой поднимались разноцветные пояса города, по лестницам шли разодетые солярии. Из богатых дворов доносилась музыка и голоса певчих птиц. «Вдали от шума войн, стона голодающих и ворчания критиков». Что бы тут, в возрождённом Эдеме, ни происходило на самом деле, задумка казалась Покачалову чудесной. Хорошо бы обзавестись в таком местечке антикварной лавкой и долгими часами обсуждать свои находки со всевозможными художниками, скульпторами и архитекторами – всеми, кого «Эль соль де ля либертад» завлекало сюда в первую очередь.

– Ты чего? – Диму настораживало, когда Никита впадал в задумчивость.

Несмотря на усталость и зудевшие язвы, Покачалов впервые за долгие годы чувствовал себя молодым, готовым вновь гнаться за древними историями и легендами. В Максиме он видел его отца, а в Диме – самого себя. Когда-то и они с Сержем были беспечными, порывистыми.

– Я… Ничего, ничего. Идём.

Проследовав за стариком, путники вышли на мост, служивший одновременно и лестницей, чьи ступени выводили вниз, на средний ярус. В отвесной стене, отделявшей ярусы, Покачалов разглядел обломки водосточных каменных труб. Стоки были забиты подушкой тёмно-зелёного мха, кое-где виднелись струйки грязноватой воды, стекавшей прямиком в реку. В Городе Солнца были водопровод и канализация. Водозабор, питавший местные дома и фонтаны, надо полагать, располагался выше по течению, то есть в западной части котловины.

Возможно, Затрапезный и дель Кампо открыли в возрождённом Эдеме библиотеку, школу, больницу. Возможно, тут была отлажена собственная бюрократия, помогавшая свободным творцам не заботиться о бытовых тяготах, распределять свободы так, чтобы никто не чувствовал себя обиженным. Покачалов допускал, что тут ходили свои дружинники, занимавшиеся мелкими ссорами и державшие оборону крепостного поселения в изножье хребта. В Городе Солнца вполне могли разместиться до тысячи жителей, а если тут существовали тоннели, выводившие к скальным оазисам и горным заимкам, то больше, до двух или даже трёх тысяч. Распределительная система инков, идеалы Кампанеллы, таинства, доставшиеся в наследство от цивилизации чавин, – всё это прекрасно. Однако Покачалов угадывал тут фальшь, будто возрождённый Эдем никогда не задумывался настоящим городом, был временным прикрытием. Но прикрытием чего?

Не верилось, что в отдалении от прочей цивилизации можно было существовать долго и прочно. Слишком кукольный, слишком блаженный город. Бутафорская постройка, поглотившая состояние богатейших основателей. Город Солнца, возведённый втайне от прочего мира и прежде всего от колониальных властей, не мог быть самодостаточным. Чтобы поддерживать его жизнь, потребовались бы гектары полей и выпасов, гурты разномастного скота, наконец, защищённая дорога для торговли и обмена с внешним миром. Сотни условий, которые не соблюли и не пытались соблюсти ни Затрапезный, ни дель Кампо. Почему?

Чем более совершенным представлялся возрождённый Эдем, воплощавший самые невероятные из обещаний севильского «Эль соль де ля либертад», тем отчётливее видел Покачалов, что город изначально был обречён на гибель. Он был подобен буддийской мандале. Монахи долгими часами выводят её сложный узор из песчинок цветного песка. Называют круглую мандалу символом Чистых Земель, уготованных тем, кто пройдёт путём будды. Когда же мандала завершена, монахи позволяют зрителям насладиться её совершенством, а затем сметают. Без сожалений. Целиком. Сложнейший узор превращается в кучку пёстрого песка. Буддисты говорят, что таково непостоянство нашего мира. Покачалову теперь казалось, что и основатели Города Солнца отстроили в джунглях собственный циклопический символ непостоянства.

– Почему тени остановились? – Максим прервал затянувшееся молчание.

Аня быстро нагнала его, чтобы дальше переводить разговор со стариком.

– Тени могли убить нас, – пояснил Максим. – Но остановились у реки. Они боятся руин в крепостном поселении? Почему? Ведь раньше они штурмовали его стены.

– Эти тени боятся всего, что связано с городом, – помедлив, отозвался старик.

– Эти? А были другие?

– Настоящие тени основали здесь первый город задолго до нашей эры. Тот, на фундаменте которого построен город нынешний.

– И что с ними случилось? Я имею в виду, с тенями.

– Странный вопрос.

Максима больше не смущала нелепая отговорка старика. Он без промедления спросил:

– Их всегда так называли? Тени.

– Раньше их называли иначе. Но они стали тенями, потому что здесь нет имён.

Если отшельник и был проводником, то явно не простым. Стало понятно, почему Шустов взял старика в экспедицию. Наверное, наткнулся на единомышленника, как и он, одержимого Городом Солнца, и понадеялся на его познания. Это многое объясняло. Серж умел откапывать нужных ему людей.

– Чем вы здесь занимались? – не успокаивался Максим. – Сорок два месяца – большой срок.

– Я читал.

– Читали?

– Дом Соломона подобен книге. Я же говорю, не торопись, и он сам расскажет тебе свою историю.

Идти по улицам среднего яруса было значительно проще. Солярии – или чавинцы? – вымостили их массивными базальтовыми плитами, бóльшая часть из которых уцелела. Ботинки давили лёгкий лесной настил, но под ним всегда пряталась твёрдая основа. Опасаясь, что старик устремится к нижнему, заболоченному ярусу, Покачалов хотел предостеречь Максима, но отшельник свернул на очередном перекрёстке и направился к кругу центральной площади. Аня, Покачалов и Дима не отставали от Максима, а вот Скоробогатов с дочерью плелись в отдалении.

Аркадий Иванович с беспокойством оглядывался, задирал голову, словно боялся, что террасы города обрушатся и завалят осколками дно котловины. А ведь Скоробогатову было известно больше остальных. Униженный, потрёпанный, целиком на попечении собственной дочери и сохранивший жизнь по снисхождению Максима, он всё же не торопился рассказать им, что такого особенного написано в злосчастном дневнике Затрапезного. Покачалов судорожно провёл ладонью по своему левому предплечью. Не забыл оставленных на нём ожогов.

– Зои тут понравилось бы, – переступая через вздыбленный край плиты, промолвил Дима.

– Её отцу тоже, – кивнул Покачалов. – Сальников любил заброшенные города. Ну, тот Сальников, каким я его знал раньше.

– Я даже не про город. Я про фикусы. Ведь мы с Зои познакомились недалеко от баньяна в Ауровиле. Того, что был на фотографии с молодыми Сергеем Владимировичем, Екатериной Васильевной и Сальниковым. А баньян – это фикус. Бенгальский. Зои о нём много говорила. Ветви и общая крона баньяна – учение гуру. А новые стволы – его ученики.

– Да, любопытно, – рассеянно ответил Никита.

Здания на среднем ярусе стояли кирпичные. Кожа штукатурки с них давно облезла, обнажив плоть красной кладки, по которой теперь, словно вены и сухожилия, тянулись перевитые корни и стволы фикусов. Пустовавшие оконные и дверные проёмы были обтянуты ими, словно коклюшечным кружевом, до того плотным, что местами кирпич едва просматривался в узенькие щели. Сами деревья с мелким бисером зелёной листвы возвышались на зданиях сверху, заменяя им обвалившуюся кровлю. Подчас они отпускали сеть корней на десятки метров вокруг. Белёсые и сероватые корни тонкими струйками стекали по стенам, закручивались в узлы, нарастали тяжёлыми коленцами, а потом выплёскивались на улицы, застилали плиты тяжёлым полотном растительного гипюра, прикрытого сложнопёрыми листьями филодендронов и усыпанного красными бусинами нежного ваточника. В кронах деревьев изредка мелькали мордочки неизменных обезьянок уакари, на удивление смирных и тихих, будто ручных.

Даже беглый осмотр среднего яруса выявил необычное смешение стилей, подмеченное ещё Шустовым-старшим на полотнах Александра Берга и Николая Одинцова. Молодые мастера в Городе Солнца сочетали арабо-берберские и европейские мотивы почти за полвека до того, как сами испанцы взялись восстанавливать Альгамбру, а с ней и утраченное после Реконкисты испано-мавританское искусство. Более того, мудéхар Города Солнца самым невероятным образом вобрал отголоски чавинских построек. Ничто не мешало соляриям растягивать над готической стрельчатой аркой широкую дугу архивольта с ячейками гипсовых сталактитов, более привычных для портала, ведущего в мечеть. Местные мастера не боялись разместить над дверным проёмом зубчатую подковообразную нишу с ягуароподобной головой и выцветшие за два с половиной века изразцы с надписями на смеси готического шрифта и арабской вязи. Не постеснялись украсить византийские кубические капители бугристыми телами кайманов, а в нишах под крышами вперемежку разместить классические бюсты – надо полагать, основателей Города Солнца – и ужасающие своей непропорциональностью скульптуры уродливых младенцев, больше похожих на жабу с волдырями на коже.

Не меньше вольности архитекторы проявили, превращая обычные жилые дома в подобие U-образных индейских храмов, где одно крыло возводилось с одиночными окнами и строгими рядами пилястр, а другое отстраивалось со множеством внешних балкончиков, украшенных кованой решёткой и каменными нишами для навесных палисадников. При этом вход в центральное строение превращался в раскрытую пасть ягуара, поддерживаемую колоннами его слитых воедино клыков.

Увиденное не могло не восхищать. Покачалов заглядывал в окна и внутренние дворы зданий и с сожалением отмечал, что изнутри они пострадали ничуть не меньше, чем снаружи. Керамический декор почти не сохранился. Алебастр и гипс уцелели лишь в отдельных уголках. Всё деревянное и тканое сошло без следа. В расцвете Город Солнца наверняка впечатлял эклектичностью ещё больше. Буквально бил по глазам новоприбывших соляриев, не привыкших к свободомыслию, а точнее, к возможности полномасштабно его воплощать.

Старик, гружённый кулём с кусками оленьего мяса, наконец вывел всех на площадь, обставленную с виду более традиционными и богатыми зданиями, если сравнивать их со зданиями на других улицах. Покачалов ожидал увидеть возведённую отшельником времянку или обжитый им дом соляриев. Ничего подобного на площади не обнаружилось. Разве что на каменном помосте в центре площади нашлось оборудованное костровище. Старик явно жил в другом месте. Или сорок два месяца кочевал с яруса на ярус, с террасы на террасу.

Путники окунулись в приятную тенистость. Возможно, отшельник нарочно расчищал площадь от джунглей, оставляя их клубы за кромкой, а внутрь, на гладкие плиты, пуская лишь лёгкую поросль хвоща. Кроны над головой не смыкались, оставляли небо открытым, но загораживали стены котловины, из-за чего площадь казалась лесной лужайкой. Никаких гор, никакой сельвы. Только задумчивое отъединение старинного города.

Покачалов не видел рентгенограмм «Особняка на Пречистенке», но от Димы знал, что под внешним живописным слоем скрывалось изображение именно этой площади, а помост в её центре оставался неразличим – был перекрыт краской со свинцовыми белилами. И вот Максим и Шмелёвы увидели помост вживую. Ничего примечательного. Он пустовал. Сам помост – невысокий, квадратный, пять на пять метров, не больше – был сложен из нескольких рядов массивных базальтовых плит, прижатых друг к другу плотно, без малейшего намёка на щели. Возможно, с него проповедовали основатели города, или зачитывали важные извещения, или представляли новоприбывших соляриев – вариантов множество. А теперь отшельник жёг здесь костры.

Путники поднялись по короткой лесенке на помост, разложили рюкзаки и сели на них. Погружённые в свои мысли, уставились на заброшенные дома вокруг. Старик тем временем развернул куски мяса и принялся нанизывать их на деревянные вертела. Вёл себя так, будто остался один, будто по-настоящему не верил в появление чужаков, считал их порождением утомлённого отшельничеством ума. Что-то шептал себе в бороду, заботливо ворошил укрытые под листьями бегонии чёрные угли, а когда подготовил растопку из комочков сухого мха, вынул из-за пазухи кремень и кресало. Хватило двух уверенных ударов, чтобы искры затомились внутри растопки, а следом народились жадные язычки пламени.

Максим помог старику, затем спустился по лесенке и сел на нижнюю ступеньку, не удосужившись что-нибудь себе подстелить.

– Мы тут надолго? – Покачалов подтащил рюкзак к краю помоста. Уселся, свесив ноги.

– Если старик сказал правду, – глухо отозвался Максим, – из Города Солнца ведут ещё три дороги, о которых мы ничего не знаем. Нужно их отыскать. Пока тени стерегут полуостров, мы выйдем с другой стороны.

Когда он так говорил, его спокойный, выдающий глубину голос напоминал Никите голос Сержа. Это усиливало общее сходство. Максим и раньше, в городской одежде, казался приближённой копией Шустова-старшего, а в потёртых и залатанных брюках из плотной ткани, в рубашке из грубого хлопка и тёмно-зелёной штормовке с высоким воротом, при общей экспедиционной помятости и огрубелости окончательно превратился в собственного отца. Разве что щетина у него оставалась по-юношески мягкой и Сержу никогда не ломали нос. И взгляд у Максима был другой. В нём была уверенность в собственных поступках, но совсем не угадывалась шустовская одержимость. Покачалов не знал, какую версию Шустова предпочёл бы. В обоих было своё очарование.

– Думаешь, старик нам всё покажет? – спросил Никита.

– Начнём искать сами. Если покажет – хорошо. Завтра осмотрим город. Ходить будем вместе. На ночь выставим караул. Мы не знаем, что на самом деле задумал старик. Если он не один, могут возникнуть проблемы.

– Главное, чтобы теней не привёл.

– Вряд ли. Но да, такой вариант нужно учитывать. Ты пока сиди с остальными, а я прогуляюсь. Надо понять, куда идти, если ночью что-нибудь случится.

– Ты же сказал ходить всем вместе.

– Я недолго.

– Ясно… – Покачалов усмехнулся. Серж был таким же.

Прихватив винчестер и мачете, Максим отправился в южном направлении, намереваясь осмотреть подход к нижнему ярусу. Никита поёжился. Не хотел бы в одиночку даже приближаться к болотистому кварталу.

Пока отшельник возился с мясом, Аня, Дима и Лиза взялись оборудовать лагерь. Максим сказал, что ночевать они будут на помосте – единственном месте на дне котловины, к которому было трудно подкрасться незамеченным. Дима предлагал разместиться в заброшенном доме поблизости, но Максим ответил, что для начала нужно хорошенько его осмотреть, а времени на это не осталось.

Покачалов отправился на окраину площади, чтобы нарубить подходящие по размеру деревца под стойки дождевого тента, но отвлёкся, зачарованный необычными строениями соляриев, и самым удивительным оказалась башня во дворе U-образного полухрама-полумечети, отмеченного на картинах Берга и Одинцова. Забраться внутрь Покачалов не решился, ограничился внешним осмотром двухэтажных коротких крыльев, больше похожих на самостоятельные флигели: левый – европейский, правый – арабский, с уже знакомыми приметами мудехара, искажённого индейскими мотивами. Здание посередине с массивным подковообразным куполом заросло и едва проглядывало.

Сама башня представляла собой одновременно колокольню, минарет и туземный склеп, вроде склепов с берегов Титикаки. Она возвышалась метров на двадцать и была самым высоким строением из тех, что Покачалов видел в Городе Солнца. Её похожее на колодец основание было сложено из обработанных валунов андезита. В нишеобразных углублениях виднелись резные головы, каждая весом, наверное, в полтонны. Они будто парили в воздухе – перемычек и подпорок Никита не разглядел, – и каждая голова отличалась от другой, но все выдавали смешение человеческих и кошачьих черт.

На каменном склепе держался фрагмент мечети с кирпичной кладкой и прорезями сдвоенных окон. Каждая пара окон была утоплена в стене и размещена в отдельной арочной нише с широкой дугой архивольта, прежде украшенного гипсовыми сталактитами. Между парами окон тянулись ковровые прямоугольники. От узоров в прямоугольниках сохранилась размеченная сетка из мелких ромбов.

Фрагмент мечети был надстроен христианской кирпичной колокольней с гладкими, лишёнными узоров стенами. Возможно, время стёрло узоры вместе со штукатуркой и слоями лепнины. Частично уцелел только ряд слепых арок с неразличимыми изображениями святых внутри. Выше поднимались полноценные подковообразные арки звона.

Венчал ли колокольню шатёр и какие в нём прятались колокола, Покачалов сказать не мог, потому что на башню взгромоздился чудовищный осьминог гигантского фикуса, поднятого так высоко, что он деревянной надолбой торчал над остальным лесом. Его пышная, разлапистая крона вытягивалась до уровня домов верхнего яруса, а белые корни двадцатиметровой фатой покрывали башню от верхушки до цоколя, одновременно разрушая её и не позволяя ей рассыпаться. Вдоль стен колокольни и минарета деревянистые корни висели нежным плетением, а в изножье индейского склепа разбухали и впивались в землю под изрытой ими каменной кладкой.

Основатели привнесли в Город Солнца отголоски разных культур, однако ничего общеславянского или выраженно русского Покачалов не заметил. Возможно, на террасах и на нижнем ярусе некогда стояли шатровые деревянные дома или часовни. Общая влажность давно их сгубила, не оставив ни единой приметы деревянного зодчества. Надежда при более детальном осмотре зданий найти уцелевшие поделки под хохлому или подобие гжельской керамики была слабой. Возрождённый Эдем – детище перуанца дель Кампо, а Затрапезный и другие лишь помогали ему и слабо повлияли на здешнюю архитектуру.

Вместе они за сорок семь лет умудрились отстроить большой город, но оставались ограничены в ресурсах, из-за чего не могли позволить себе по-настоящему больших зданий. Даже полухрам-полумечеть с его башней – редкое исключение – нельзя назвать монументальным. Возможно, на нижнем ярусе скрывалось не менее внушительное сооружение храма Мамы Окльо или другого индейского храма, но в остальном здания Города Солнца не поражали размерами. Покачалов допускал, что многие из них не были достроены и общее запустение настигло их до того, как строители сняли деревянную сетку лесов. Судить об этом сейчас, тем более на ходу, было трудно.

Заметив на стенах башни жёлтые отсветы костра, Покачалов обнаружил, что вокруг стемнело. На возрождённый Эдем, упрятанный в горной котловине, ночь опускалась ещё более стремительно, чем на джунгли в изножье хребта. Нужно было торопиться с подготовкой бивака.

Отшельник прожарил несколько кусков мяса. Оставил их путникам, остальные забрал с собой. Ушёл не прощаясь. Не предупредил, куда направляется и когда ждать его возвращения.

Вскоре появился Максим. Сказал, что нижний ярус действительно поглотило болото. Предположил, что вода скапливалась там и прежде. Привезённые Затрапезным ярославские мастера выдолбили искусственные протоки, позволившие отвести влагу и осушить нижний ярус, но протоки требовалось чистить. Преданные запустению, они засорились, и болото отвоевало свои исконные владения, заодно погребя в топях нижние постройки.

К ночи бивак был готов. Стойки для тента укрепили насыпями из битого кирпича. Гамаки вынужденно постелили на базальтовый помост, сунув под них подложку из мягких листьев бегонии. Развешивать гамаки в лесу никто бы не решился, а стойки для тента не выдержали бы веса людей. Лежать на ровной поверхности, не изогнувшись, было непривычно и по-своему неудобно. В отдельной палатке ночевал Скоробогатов. Растяжки палатки также пришлось укреплять битым кирпичом.

Наскоро поужинав жареной олениной и сухими корнями маранты, все отправились спать. Максим остался в карауле первым. Разворошил костёр – оставил россыпь углей, иначе костёр, разведённый на дне котловины, оказался бы маяком, видимым даже с верхних террас.

Укладываясь в расстеленный гамак, Покачалов по привычке укрыл лицо тряпкой. Москиты пока не донимали, но близость болота пугала. Отсутствие кровососущих, жалящих и кусающих тварей радовало и в то же время настораживало. Проще бояться знакомых, понятных угроз, чем мучить себя невероятными догадками, объяснявшими умеренность джунглей в котловине.

Дима перед сном развлекал всех размышлениями о жизни отшельника, вынужденного в одиночку поддерживать заветы Кампанеллы. Когда же Аня в надежде угомонить брата протянула сонное «Дим…», он раззадорился ещё больше и торжественно-тягуче, передразнивая старика, заявил:

– Здесь нет имён! Они остаются снаружи!

Отшельник сейчас казался Никите призраком, сумеречным видением, а не живым человеком. Будто его и не было никогда. Слишком лёгкий и неосязаемый, с бумажной кожей, седыми волосами и летучим, будто полым голосом, напоминавшим гул ветра в камнях. Слабый отклик некогда процветавшей здесь жизни.

«Всё видимое нами – только отблеск, только тени от незримого очами…»

«Житейский шум трескучий – только отклик искажённый торжествующих созвучий…»

Покачалов прислушивался к благостному ворчанию живота, лежал с улыбкой. Долгий день. Сложный и прекрасный. Таких дней не было с тех пор, как Никита побывал в последней экспедиции с Шустовым-старшим. Засыпая, решил завтра набрать побольше камней. Взять по кусочку от наиболее интересных строений. Для начала выковырять булыжник из башни. И обязательно собрать уцелевшую утварь. Статуэтки, поделки, фрагменты фризов… Набить ими полный рюкзак. Как-нибудь утащит. «Изида» ждала и предвкушала драгоценные подношения. Никита не мог её подвести.

Из путаных снов пришлось ненадолго вырваться, чтобы сменить Аню. Пожелав Покачалову спокойной ночи, она легла спать. Никита выждал отведённый ему час, пугая себя искажёнными абрисами зданий вокруг площади и несколько раз пройдясь вдоль её внешней кромки, затем растолкал Лизу. Она сама напросилась караулить в последнюю очередь. Скоробогатов отлёживался, сторожить бивак не собирался. Максим бы и не доверил Аркадию Ивановичу ружьё, которое один караульный передавал другому. В его дочери Максим не сомневался. И напрасно.

Лиза обещала разбудить всех на рассвете. Сделать это пришлось Максиму. Он сам проснулся первым. Солнце уже возвышалось над котловиной, приближалось к январскому зениту. Бивак частично опустел. Угли в костровище погасли. Палатка исчезла. С ней исчезли Скоробогатов и Лиза. Они прихватили два мачете, куски прожаренного мяса, последние запасы корней маранты, две фляги с запасами кипячёной воды и выданные в караул винчестер и динамо-фонарик.

Оставшись вчетвером, путники первым делом занялись поисками съестных плодов и растений, заодно взялись осмотреть ближайшие постройки соляриев. Побег Аркадия Ивановича и Лизы не обсуждали. Даже Дима ни разу не упомянул их, будто они давно погибли в джунглях или нарочно задержались внизу, у крепостного поселения.

Завтракали молча. Не торопились. Примирившись с тем, что ни Скоробогатовы, ни отшельник не появятся, Максим распорядился сворачивать бивак. Оставаться на помосте среднего яруса было небезопасно.

Первый восторг от того, что они оказались в легендарном Городе Солнца, ослаб. Затаённость возрождённого Эдема теперь казалась зловещей. С площади уходили тихо, старались не шуметь, переговаривались шёпотом.

Глава двадцать четвёртая. Взрывная цепь

– «Для использования машинки необходимо подсоединить к выходным клеммам машинки провода электровзрывной цепи».

Салли повторял слова инструкции. Запомнил их. Вызубрил. Высек в сознании. Потому что инструкция к подрывной машинке – последнее, что у него осталось. Всё прочее съела боль.

– «Повернуть заслонку на корпусе и вставить рукоятку в гнездо».

Салли видел мучения и смерть жены. Видел смерть дочери. Сам прошёл через муки, вспоминая которые, невольно дрожал. Слёзы катились по щекам против воли. Нет, он не жалел себя. Ему было обидно. От такой обиды хотелось вывернуться наизнанку. Заживо стянуть с себя кожу. Салли знал, что умрёт. Мог в любой момент сдаться, закрыть глаза и не проснуться, но сопротивлялся. Хотел довести начатое до конца. Это будет его прощальный привет Шустову.

– «Энергично вращая рукоятку по часовой стрелке, дождаться загорания индикаторной лампы на верхней поверхности машинки и нажать на кнопку „Взрыв“».

Почувствовав, как ломит кости, как во рту скапливается слюна – глотать её было трудно из-за накатывавшей тошноты, – Салли торопился найти укрытие. Не задумывался, куда именно ползёт. Не пугался ни колючек, ни чавкающей трясины. Прятался за уступами дисковидных корней или закапывался в ветви плакучих кустарников. Лишь бы Максим или Покачалов не услышали его стонов. Поначалу Салли закусывал ветошь и перетягивал рот повязкой. Чуть не захлебнулся в собственной рвоте. С тех пор завязывал только глаза. Погружался на сумрачное дно. И ждал, когда ломота усилится, а от позвоночника по спине пойдёт холодная рябь озноба. В такие минуты было важно лежать на животе. Чтобы слюна вытекала из раскрытого рта. Стоило хоть раз сглотнуть её, и желудок вскрывался утомительной рвотой.

Салли рвало желчью, кровью и сгустками непереваренной рыбы. Мерзкая лорикария – лучшее, что ему удавалось поймать на самодельную удочку. Маленький сомик, больше похожий на ржавый железнодорожный гвоздь с приделанной к нему бахромой плавников. В ясную погоду Салли нанизывал на веточки с десяток лорикарий и вывешивал их сушиться. Но чаще ел сырыми. Обрывал плавники и головы, затем рукояткой мачете толок в эмалированной кружке – единственное, что у него осталось после нападения безголовых туземцев, после гибели экспедиционной группы Скоробогатова. Толок рыбок с потрохами и чешуёй. Не было времени с ними возиться. К получившейся кашице примешивал кусочки кислых плодов, которые собирал наугад. Вот и весь рацион.

Прежде чем добраться до полуострова, где укрывался Шустов-младший, Салли изредка натыкался на поваленные и успевшие хорошенько прогнить пальмовые стволы. Стараясь действовать как можно тише, делал продольные надрубы, бережно расширял их, в итоге разламывал ствол на два корыта. Принимался выковыривать из внутренней трухи белоснежных, с чуть желтоватыми пятнами, не знавших земляной грязи личинок, каждая сантиметров пять в длину. Крушил мягкие, как перга, стенки их жилищ и ходов, подцеплял пальцами их кольчатые, словно скукоженный кусок жира, тельца и с жадностью забрасывал в рот. Скусывал и сплёвывал коричневые головки, остальное пережёвывал и проглатывал без остатка. Запивал сырой водой. Развести огонь не пробовал. Боялся привлечь внимание туземцев. Личинки, сдавленные, лопались между зубами. По упругости напоминали варёную креветку, жидковатую внутри. По вкусу напоминали размягчённый кокос. Оставляли жирное послевкусие где-то под нёбом и на дёснах. Есть их было приятнее лорикарий. В приступах лихорадки Салли тошнило и личинками, и рыбой.

Проходило не меньше двух часов, прежде чем озноб сменялся жаром. Салли мог ненадолго расслабиться. Наслаждался теплом, успокаивавшим ломоту в костях. Так бывает, когда после мороза залпом выпьешь горячий чай и чувствуешь, как по гортани, а затем по желудку распространяется его горячее дыхание. Первые приливы тепла не прекращались. Усиливались. Начинали обжигать. Губы, и без того изъязвлённые, трескались от сухости. Язык разбухал, а глотку начинало саднить. Следом голову наполнял невыносимый гул. Салли терял сознание. Просыпался от собственных стонов. Трогал разгорячённое лицо. Моргал заплывшими глазами. Тело вдруг разом исходило потом и продолжало потеть – целиком, всеми пóрами – несколько часов. Салли из последних сил полз до ближайшего ручья. Опускал в него лицо и жадно пил, ничуть не заботясь о том, что вместе с водой заглатывает лесную прель. Напившись, переворачивался на спину и опять терял сознание.

Просыпался перепачканный рвотой, в кисло пахнущей поносной луже с белыми прожилками круглых червей. Лежал с полчаса. Убедившись, что приступ лихорадки прекратился, скатывался обратно к ручью. Приводил себя в порядок. Знал, что до следующего приступа у него меньше суток. Торопился сделать задуманное.

Когда экспедиция распалась, Салли долгое время следовал за Скоробогатовым. Точнее, за Шахбаном, рюкзак которого ещё долго показывался из-за деревьев. Потом Шахбана ранила вторая стрела, и Сальников нырнул в овраг. Услышал мягкую поступь преследовавших его теней. Уродливые туземцы были повсюду. Салли неподвижно лежал до ночи и лишь в темноте осмелился выползти из укрытия. Именно выползти. Следующий день он полз. Старался вымазаться в грязи, чтобы защититься от донимавших его муравьёв-листорезов и москитов, заодно слиться с лесной подстилкой. От усталости и приступов лихорадки проваливался в забытьё и всякий раз слышал призрачный голос Зои. Она была рядом. Подбадривала отца. Говорила, что верит в него. И Салли, очнувшись, продолжал ползти.

Потеряв счёт часам и дням, выбрался к реке. Увидев горный хребет, понял, что пришёл по назначению. Четвёртая вершина оказалась чуть южнее. Она и стала ориентиром. Прошло три или четыре дня, прежде чем Салли перебрался на полуостров, где наткнулся на бивак Шустова-младшего. Из группы Скоробогатова выжили только шестеро, но сейчас даже девчонка, такая покорная и слабая на столе в Ауровиле, могла дать Салли отпор, и он до времени затаился в лесу у речного тупика.

Несколько раз патрули, разосланные Максимом, проходили в пяти-шести метрах от ямы, в которую закопался Салли. Он пережидал там приступы лихорадки и проводил долгие ночи бездействия. Истощённый болезнью и голодом, укрывался банановыми листьями, будто хоронил себя. Заметил на противоположном берегу туземцев и переходить туда не решался. Зои, хлопая в ладоши, шептала ему на ухо, какой он смелый и удачливый – сумел ползком пробраться мимо бдительных теней.

Салли следил за биваком. Приближался к нему лишь потемну. Старался подслушать разговоры беглецов. Не понимал, что они задумали. Уже видел руины крепостного поселения, но особого интереса к ним не проявил, а три дня назад благодаря громкому голосу Димы услышал о лестнице за скальной складкой. Ночь провёл неподалёку от бивака, на рассвете увязался за беглецами. Следовал за ними по лестнице, но не подходил ближе чем на сотню ступеней. Увидев бегущих ягуаров – мозаику из крупных плит базальта – и сообразив, что подъём заканчивается, Салли затаился. С ужасом прислушивался к начинавшейся ломоте в костях.

По спине ударила волна холода. Салли не знал, как поступить. В отчаянии рванул вперёд. Выскочил на обзорную площадку. Увидел расчищенный парапет и открывавшуюся за ним котловину. В изумлении уставился на нижние ярусы и боковые террасы возрождённого Эдема. Озноб притих. Двадцать лет назад, сидя под баньяном в Ауровиле, они с Шустовым мечтали однажды ступить на порог легендарного города. Увидеть его дома, первыми проникнуть в его тайны. И вот Салли здесь. Мечта сбылась. Но за двадцать лет случилось слишком многое, чтобы вид Города Солнца по-настоящему исцелил. Не было ни триумфа, ни торжества. Салли упал на колени. Плакал навзрыд, давился слезами. Из жалости к жизни, которой его лишил Шустов. Если бы только можно было всё перевернуть, перечеркнуть и переписать заново. И войти сюда, на восточную площадку второй террасы, вместе с Сергеем. Вскрикнуть от радости. Бросить в воздух любимую стетсоновскую шляпу. И смеяться. Смеяться до боли в груди. Обнимать Шустова, наслаждаться тем, как через обычную непоколебимость Сергея просачивается улыбка.

– Мы сделали это! – послышалось далёкое эхо.

– Ты сделал это, – умиротворяюще прошептала Зои.

Сальников потерял сознание. По нему ударил самый долгий и утомительный приступ лихорадки. Не было перехода к жару и поту. Его просто бросило о каменную твердь. Растоптало. Выкрутило ему внутренности, сгустило и раскалило кровь.

Салли очнулся глубокой ночью. До рассвета не мог пошевелиться. Лежал оглушённый осознанием скорой смерти. Если лихорадка продолжит нарастать, он не продержится и пяти дней.

Поднявшись на колени, Салли обнаружил неподалёку кровавые следы. По клочкам шерсти понял, что вчера тут разделывали животное. Кажется, оленя. Рога, копыта и всё, что могло бы остаться после разделки, исчезло. Здесь хорошенько прибрались. Поживиться было нечем. Салли в отчаянии сжал кулаки, а потом заметил, что на листе бегонии лежит прожаренный кусок мяса. Не поверил увиденному. Не понимал, как раньше не обратил внимания на запах. Ведь запах жареного мяса был повсюду! От него сводило скулы. Рот наполнялся слюной. Салли набросился на подачку. Призрачный голос Зои вовремя его отрезвил:

– Не торопись!

Дочь была права. Минутами позже Салли вырвало. Съев всё, он бы перевёл запас, которого при бережном пережёвывании хватит на несколько дней. Салли помедлил, не зная, выбрать ли из рвоты цельные кусочки мяса. В конце концов решился обойтись без них. Прибрал за собой, чтобы не оставлять следов. Если Максим вернётся, пусть думает, что до мяса добрались дикие звери. Ведь мясо ночью наверняка принёс именно Шустов-младший. Положил на место, где подстрелил или поймал оленя. Наверное, решил оставить нечто вроде благодарственного подношения местным духам.

Салли знал, что делать. Спустился обратно в крепостное поселение. Дошёл до каменистого утёса. Уселся в кожаное кресло Скоробогатова. Даже уснул в нём, поджидая темноту, а ночью переполз к реке. Таясь, перебрался на противоположный берег. Меньше чем за час перенёс на полуостров металлические ящики.

Аркадий Иванович намеревался использовать их для расчистки горных завалов, если те преградят ему путь в Город Солнца. В ящиках лежало всё необходимое. Защищённые от влаги бумажные патроны порошкообразной взрывчатки – смесь аммиачной селитры и тротила, её используют в горной промышленности, на открытых работах и в шахтах. Две взрывные машинки. Водостойкие электродетонаторы с платиноиридиевым мостиком накаливания. И катушки сапёрного медножильного провода. Шахбан ещё в верхнем лагере под Икитосом рассказал Салли, как соединить их в работающую электровзрывную цепь. Аркадий Иванович подстраховался на случай, если с Шахбаном что-нибудь случится и взрывнику потребуется замена. Случилось. Потребовалась. Но Скоробогатов не предполагал, как всё обернётся.

Салли с утра пораньше взгромоздил на себя ящики. К полудню перенёс их по лестнице горной расщелины на вторую террасу Города Солнца и там спрятал. Переждал новый приступ лихорадки, перекусил тонкими пластинами жареного мяса и отправился бродить по террасам. Нужно было осмотреться и как следует подготовиться.

– Ниппель электродетонатора не должен застревать. Не забудь проверить, хорошо ли он крутится, – наставляла Зои голосом Шахбана.

– Не забуду, – покорно кивал Салли.

Посмеиваясь в предвкушении, он перебегал от одного дома к другому, полз между деревьями, высматривал беглецов. Следовало подыскать временное жилище. Выбор был богатый. На второй террасе – верхнем из пяти жилых поясов, выше которых тянулись лишь два дополнительных, пахотных пояса, – стояли преимущественно каменные дома-колодцы с обустроенным внутри двориком-патио. Обычные колониальные строения, снаружи украшенные индейскими рельефами и совсем уж диковинными вставками зубчатых ниш и аркатур с кошачьими изваяниями. Дома-колодцы были обнесены общей стеной, внутрь вёл один дверной проём, по оформлению больше похожий на вход в храм или мечеть. Деревянные двери давно изгнили, и передняя за ними открывалась со всеми жилами облепившей её растительности. Из передней можно было попасть налево в гончарное помещение с уцелевшим каменным гончарным кругом и направо в парадный зал, где жильцы принимали гостей.

Из передней и парадного зала широкие проёмы выводили в аркадный коридор, опоясывавший ядро здания – его внутренний двор-патио. Крыша аркады держалась на каменных четырёхгранных столбах, по углам укреплённых худенькими резными колоннами. Пол был устлан мозаичной брусчаткой, давно перекопанной ползучими растениями. За арками коридора просматривалось традиционное патио с фонтаном, или беседкой, или прямоугольным бассейном. Неизменным оставалось наличие колодцев – неглубоких, на несколько колец, должно быть, каналами соединённых в единую сеть по террасе. Большинство колодцев заросли мхом и лишайником, некоторые стали кадками для вездесущих фикусов – они высовывали наружу взлохмаченные кроны, раздвигали каменную кладку щупальцами корней и в таком виде превращались в мифического монстра, попытавшегося выбраться из горных недр, но одеревеневшего на солнце и навсегда застывшего в нелепом положении.

Из патио можно было пойти чуть дальше, к стоявшим вдоль стен дополнительным помещениям, где располагались хозяйские спальни, учебные комнаты, комнаты для прислуги, хозяйственные закутки, хранилища и гостевые спальни.

Дома соляриев на второй террасе напоминали богатые дома конкистадоров, но были искажены под влиянием индейской архитектуры. Колониальные дома-колодцы смешались с каанчами инков. Никогда прежде Салли с подобным смешением не сталкивался. Каждая комната здесь строилась в виде самостоятельного домика, соединённого с другими не обычными дверными проёмами, а коротким коридором с ажурными каменными стенами, узорчатые прорези в которых превратили их в настоящие шпалеры для ползучих мягкодревесных растений. Таким образом, дом-колодец превращался в отдельное поселение, обнесённое своей крепостной стеной.

В дальнем углу патио Салли обнаружил помещение с двумя смежными уборными. Судя по тому, что поблизости не оказалось «песочницы», под каменным отверстием в полу прежде шумела проточная вода. Солярии использовали все преимущества котловинного расположения их города. Им явно пришлось потрудиться, чтобы спрятать сточные воды на городских ярусах или как-то перебить распространяемый ими запах. Салли допускал, что прежде река между верхним и средним ярусами была целиком укрыта цветущими насаждениями или даже спрятана под деревянным настилом.

Салли в полузабытьи ходил по коридорам. Высматривал предметы быта. Каменные табуреты и скамейки. Медную и глиняную узорчатую утварь. Серебряную посуду и латунные крышки от масляных ламп. Деревянные стенки и крышки сундуков давно разбухли от влаги и превратились в питательный перегной. Салли видел колонны филодендронов, выросших прямиком из кованой клетки бывшего сундука: металл вживился в их стволы, оставался различим, а крона высовывалась наружу через давно обвалившуюся кровлю и стелилась по бортикам уцелевших стен.

Кровати с пышными балдахинами, письменные столы – кроме тех, что были сделаны из камня, – деревянная и тканая драпировка стен, картины в резных рамах и гардеробы – всё истлело, как и память о соляриях. Но сохранились пожелтевшие от времени человеческие кости. Они были всюду. В спальнях, в гончарных помещениях и в аркадных галереях. Те из соляриев, кто не сбежал из возрождённого Эдема в последние годы его существования, погибли здесь, в горной котловине. Судя по трещинам и пробоинам в черепах, смерть многих была насильственной. Лезвия мечей, наконечники стрел и пули настигали местных жителей в их собственных домах, где они, возможно, надеялись укрыться от царивших снаружи беспорядков. Кто истребил соляриев и зачем? Безголовые туземцы? У них не могло быть ни мечей, ни кремнёвых ружей. Тогда кто? Чем закончилось создание города творческой свободы, жителям которого была обещана свобода от налогов, сословных предрассудков, политического надзора, воинской повинности и свобода от кровавой тирании ростовщиков? Этого Сальников не знал.

– Обязательно проверь, надёжно ли выводные провода держатся в капсюле, но сильно тянуть не надо. Легонько подёргай, – наставляла Зои голосом Шахбана.

– Проверю, – смиренно кивал Салли. – Подёргаю.

Сальников хотел бы остаться в одном из домов-колодцев. Считал, что Шустов-младший не заинтересуется террасами с их простенькими строениями, когда в его власти оказался нижний центр возрождённого Эдема. Однако Салли обнаружил расставленные в зарослях силки, едва не угодил в один из них. Продвигался с осторожностью. Поначалу с ужасом думал о силе и неутомимости Максима, накрывшего Город Солнца тенётами своего невидимого присутствия. Потом Салли разглядел беглецов на дне котловины. Они шли вчетвером. Скоробогатовы куда-то запропастились. Но, главное, беглецов вёл седой заросший старик в дикарских одеждах. Вот кто ставил силки. Вот кто принёс подношение местным духам в виде жареного мяса. Обычный отшельник. Безумный дикарь.

– Обязательно разомни патрон взрывчатки. Убедись, что порошок в нём не слежался. Только не порви бумажную оболочку, – наставляла Зои голосом Шахбана.

– Разомну, – с дрожью шептал Салли. – Не порву.

Завалившись в гончарном помещении одного из домов-каанчей, Сальников переждал новый приступ лихорадки. Очнувшись, немедля отправился к северной лестнице. Забрался по ней на третью, пахотную террасу – шестой из семи поясов возрождённого Эдема. Там отыскал жёлоб горного ручейка. Привёл себя в порядок. Убедился, что жёлоб был расчищен вручную. Значит, отшельник им пользовался. Значит, приходил сюда. В отчаянии Салли заторопился назад, к северной площадке, и поднялся на седьмой, верхний пояс.

Наслаждаясь порывами горного ветра, долго стоял, глядя вниз и удивляясь причудливости созданного Затрапезным и дель Кампо поселения. Насилу отвлёкся. Отправился на поиски убежища и обнаружил, что на пахотных террасах прятались свои жилые здания. В отличие от зданий первых двух террас, они размещались в выдолбленных и естественных скальных пещерах. За внешней стеной каменной кладки, отгораживавшей и маскировавшей внутренние дома, скрывался лабиринт из комнат и залов, соединённых проходами, сетью воздуходувных каналов и дренажей.

Наскоро осмотрев несколько пещер, Салли убедился, что их глубина, как правило, не превышала пятнадцати метров. Местами внутренние помещения обвалились. Раскрошившийся сланец и комки слипшегося известняка похоронили под собой наиболее глубокие проходы. Из-под завалов сочились белёсые ручейки, давно вышедшие за пределы проложенных тут сточных желобов и подтачивавшие самые крепкие из возведённых в пещерах стен.

Некоторые из внутрискальных домов оказывались двухэтажными, и верхний этаж, приближенный к поверхности горы, как правило, стоял рассечённый сотнями белоснежных струн – корней, опущенных деревьями на поиски влаги. Они проникали через щели в естественной «крыше», жадно стелились по полу, затем вытягивались на первый этаж по лестнице, в тесноте лестничного проёма переплетаясь в толстые жгуты, и там находили долгожданные озёрца и протоки, впивались в них и за десятки метров питали древесину и листья растущих на хребте деревьев.

Бродя наугад по несложным лабиринтам некогда жилых коридоров, Салли натыкался на разработки гипса, на шахты с выходами каменной соли и другие шахты, затопленные или засыпанные глыбами скального лома. Испугался, что настенная резьба, остатки чавинских барельефов, порой переходивших со стен на потолки, а в некоторых комнатах покрывавших и пол, увлечёт его, поглотит без остатка. Вырвался из пещер. Не сдержав стон, сдавил ладонями виски. Чувствовал, как отчаяние и обида приближают новый приступ лихорадки, и пытался себя успокоить.

– Надрежь верхушку бумажного патрона. Деревянной толкушкой сделай углубление в порошке аммонита и введи в него детонатор – так, чтобы снаружи остались выводные провода, – наставляла Зои голосом Шахбана.

– Надрежу, – плача, кивал Салли. – Сделаю.

Ломота в костях сохранилась. Приступ мог начаться в любой момент, но Сальников пошёл вперёд. Вскоре наткнулся на узкие пролёты лестниц, выдолбленных в камне и поднимавшихся от седьмого пояса прямиком на верхнюю кромку котловины. Таких лестниц было две: северная и южная. На востоке, ровно над тем местом, куда выводил подъём из руин крепостного поселения, зияла заросшая расщелина, там лестниц и быть не могло, а на западе вздымалась расколотая вершина. Лестницы от седьмого пояса вели к башнеобразным святилищам-ротондам. Святилища сохранились почти нетронутые, хоть и были оплетены лёгкой зеленью. Их украшали монолитный купол и стрельчатые арки с кусками уцелевших изразцов.

Салли забрался в северную ротонду. Вдыхая свежесть цветущего простора, охватил взглядом котловину и ближайшие седловины разом, но джунгли в низине отсюда не просматривались. Возрождённый Эдем будто парил в облаках плавучим островом, бросая якорь в приглянувшихся его жителям бухтах и заводях. Лес на гребне хребта был низкорослым. Высокоствольных деревьев тут не встречалось, и вьющаяся растительность, лишившись опоры, вынужденно стелилась по камню. От обеих ротонд, северной и южной, некогда отходили мощёные тропы – они угадывались по участкам, где солярии укрепили их массивными шлифованными блоками андезита, собрав нечто вроде поддерживающей консоли или моста, вплотную прислонённого к покатой скале. Сальников не решился далеко уходить по обрывкам прежде оборудованных горных троп. Не хотел, чтобы приступ лихорадки застал его на шаткой брусчатке. Удовлетворился и тем, что увидел: Город Солнца расползался цепкими завитками по хребту на многие сотни метров, абордажными крюками цепляясь за отдельные возвышения и полки, превращая их в обустроенные заимки и пахотные островки.

В отдалении стояли затянутые джунглями каменные строения, вроде храмов и более древних капищ. Открытого прохода к некоторым из заимок не просматривалось. Салли предположил, что раньше скальные разливы хребта были опоясаны не только мощёными тропами и мостами-консолями из каменных блоков, но также и паутиной навесных мостов-барбакóа, сплетённых из сучьев, лиан и стеблей агавы. Барбакоа были устойчивы, могли выдержать значительный вес, но требовали постоянного подновления и конечно изгнили в первые два-три года запустения.

– Найди подходящую щель, заложи в неё патроны взрывчатки. Не забудь их надрезать. Бережно прикрой первым слоем глины или песка, затем вторым и третьим – так, чтобы снаружи остались соединительные провода. Второй и третий слои глины не забудь утрамбовать, – наставляла Зои голосом Шахбана.

– Найду, – одними губами шептал Салли. – Утрамбую.

Прятаться за внешней кромкой котловины Сальников не захотел, поэтому вынужденно спустился назад, на седьмой пояс; заодно отметил, что от второй террасы в глубь рассечённой вершины на западе уводили две параллельные, выдолбленные в скале тропы – они были укутаны зарослями и с нижних поясов оставались незаметны. Не зная, куда податься, и чувствуя неотвратимость накатывавшего приступа, Салли прошёлся по террасе в западном направлении. Искал себе временное прибежище.

Продираясь через мягкую поросль горных джунглей, заметил впереди просвет и вскоре с удивлением выбрался на росчисть – ухоженный сад с ровными рядами невысоких смоковниц, чьи пятипалые листья с удлинённой лопастью среднего пальца оставались настолько молодыми, что на свет казались перепончатыми и накрывали землю приятной тенью. Здесь же росли гуайявы с бильярдными шарами зелёных плодов и длинными, похожими на наконечник копья листьями. Граница сада была определена неровной полосой из хлебных деревьев, увешанных мясистыми колючими плодами размером с баскетбольный мяч.

Сальников испуганно озирался. Чувствовал, как от волнения рвётся сердце. Он будто провалился в брешь временнóго потока и очутился на клочке истинного, ещё живого Города Солнца. Должно быть, именно так смотрелись садовые участки его пахотных террас. Казалось, обернись Сальников – и услышит умиротворённую речь соляриев, увидит воскресшие из забвения здания. Но рядом никого не было. Возрождённый Эдем по-прежнему лежал в запустении. Сальников догадался, что случайно обнаружил место, обжитое отшельником.

Разозлившись, выругался. В Городе Солнца нигде не удавалось укрыться от старика. Отшельник жил тут полновластным хозяином. Салли хотел сорвать один из плодов хлебного дерева и бежать от сада подальше, но прошёлся к скальной стене котловины и обнаружил вход в пещеру. Подобных пещер он не видел.

– Соединительные провода из закладок последовательно подцепи к двум магистральным проводам. Не забудь изолировать места соединений, а магистральные провода проложить без изломов, – наставляла Зои голосом Шахбана.

– Подсоединю, – безвольно кивал Салли. – Изолирую.

Вход в пещеру открывался в скальном выступе, который чавинские резчики превратили в громадную голову ягуарообразного чудовища, зловеще раскрывшего пасть и проглатывавшего любого, кто осмелится войти внутрь по ступеням его нижней челюсти. Над козырьком верхней челюсти, подпёртой сталагнатами зубов, виднелись скол обвалившегося носа и два суженных глаза со зрачком из перекрещённых полос. Сальников долго не решался войти в пасть чудовища. Страшился, разумеется, не его облика, а возможности столкнуться с семьёй отшельника – не был уверен, что старик живёт один. Наконец рассудил, что, будь здесь другие люди, его бы давно услышали и заметили, а сам ветхий отшельник, если вдруг задумает вернуться к себе домой, угрозы не представит.

Салли неспешно приблизился к звериной пасти. Заглянул внутрь. Помедлив, зашёл в пещеру. Обнаружил, что пасть выводит в просторный зал, освещённый через сквозные отверстия над козырьком и в наружных стенах. Оглядевшись, убедился, что старик жил в переднем зале – увидел гамак, висевший на вбитых в камень крючьях, самодельные стол и табурет из тёсаных деревянных стволов, корыто для умывания, стопки свежих листьев бегонии, пальмовые листья, выделанные оленьи шкуры, мотки плетённых из кожи верёвок, цельную керамическую утварь, которую старик наверняка подобрал в домах соляриев, и многое другое, составлявшее простой отшельнический быт. Всё лежало в строгом порядке, распределённое по деревянным настилам и циновкам. Не верилось, что отшельник сумел обустроиться самостоятельно и в одиночку вычистил давно заброшенный сад, если не поселился здесь ещё в молодости.

Из переднего зала открывался широкий проход. Салли не удивился бы, узнав, что он уводит в глубинные залы – естественную сеть из бесконечной череды подземных галерей, промытых в мягкой скальной породе. Ничего подобного не нашёл. С облегчением и отчасти с разочарованием увидел, что проход выводит в смежный тупиковый зал. В нём располагалось святилище или подобие гробницы. Световых щелей тут не нашлось, ориентироваться приходилось в сумерках. Вдоль задней стены возвышались громадные, до двух метров в высоту, базальтовые изваяния – каменные головы, высеченные из цельных валунов и каким-то чудом притащенные сюда, в пещеру верхнего пояса возрождённого Эдема. Голов было пять – самых обычных, человеческих, со вполне различимыми чертами трапециевидных лиц: полные губы приоткрытого рта, чуть раскосые глаза, широкие ноздри приплюснутого носа и округлые безбородые скулы. Салли допускал, что базальтовые головы воспроизводили облики основателей Города Солнца. Не того города, что был построен Затрапезным и дель Кампо, а того, что существовал задолго до нашей эры, – первого из возведённых в котловине поселений. Однако Сальникова удивляло, что найденные им изваяния больше напоминали работу ольмеков, чем чавинцев. Значит, Егоров был прав, как-то упомянув о возможной связи двух древних царств, ведь и сами чавинцы некогда спустились в Южную Америку из тропических лесов Мезоамерики.

Вернувшись в передний зал, Салли взялся осмотреть вещи отшельника. Найдя съестные припасы из вяленого мяса, сушёной мякоти плодов хлебного дерева и каких-то незнакомых корешков, поторопился спрятать их за пазуху. Смущало, что припасы лежали открыто, будто нарочно приготовленные для гостя. Смятение Салли усилилось, когда он увидел на столе бережно расставленные предметы – из тех, что отшельнику удалось отыскать в Городе Солнца. И находки были действительно ценными. Круглые гематитовые зеркальца, статуэтки Инти-Виракочи из чёрного базальта, зелёного нефрита и золота, украшения из серебра и зелёного кварцита и множество других артефактов. Самой необычной оказалась нефритовая статуэтка, изображавшая любовное сплетение двух тел – обнажённой девушки и обхватившего её ягуара. Воплощённая легенда о происхождении коренных индейцев, считавших себя детьми бога-ягуара.

Салли понимал, что перед ним – настоящая сокровищница. Больше полусотни предметов прекрасной сохранности, за которые Покачалов удавил бы голыми руками. Да всё барахло антикварной «Изиды» по цене не превысило бы двух или трёх найденных отшельником артефактов. Почему он остался в Городе Солнца? Мог бы вернуться богатым и знаменитым. Трудно даже вообразить, на что пошли бы коллекционеры в желании заполучить самую скромную из этих поделок! Салли отшатнулся от стола. Испугался наваждения, а следом подметил, что все предметы, как и съестные припасы, выложены на обозрение. Будто отшельник знал, что Салли придёт сюда, и хотел показать ему главные находки. Нет… Старик прибрался в пещере, рассчитывая привести сюда Максима. Логично.

Салли не мог сдерживать надвигавшийся приступ лихорадки. Хорошо, что удержался и не съел ничего из припасов старика. Боль в желудке и без того становилась невыносимой. Нужно было уходить. Скорее спрятаться в любой из соседних пещер. Но Салли задержался. Заметил на деревянной тумбе в углу книгу в тёмном цельнокожаном переплёте, с крапчатым обрезом и с простым блинтовым тиснением узнаваемого товарного ярлыка. Одолевая слабость, Салли приблизился к книге. Прежде чем справился с медной, очищенной от патины застёжкой, прежде чем увидел жёлтые страницы, подклеенные калькой, и страницы с лисьими пятнами, прежде чем вгляделся в строки их выцветших, будто квасных чернил и прежде чем увидел вложенную в переплёт книги истрёпанную карту, уже знал, что держит в руках дневник Затрапезного.

Скоробогатов столько лет тщился вернуть его. Убивал, мучил людей. Терзался от мысли, что не разглядел лежавшую у него под носом карту. Готов был отдать целое состояние, лишь бы заполучить дневник. И вот он – в дрожащих руках Салли. И вот Салли, давясь смехом и слезами, рвёт его бумажные страницы. Рвёт вложенные в него свежие записи отшельника. Рвёт карту Затрапезного. Никто больше не узнает тайну Города Солнца. Никто! И Салли глотал веленевые лоскуты изодранной карты. Его бил озноб, он слабел с каждой минутой. Продолжал давиться, потому что должен был уничтожить карту. Это его месть.

– Сними защитный пакет со взрывной машинки. Отстегни и откинь крышку брезентового футляра. Достаточно одной машинки. Вторая – запасная. Подсоедини к выходным клеммам магистральные провода, – наставляла Зои голосом Шахбана.

– Сниму, – обречённо, впадая в забвение, кивал Салли. – Подсоединю.

– Ты знаешь, что делать дальше.

– Знаю.

– Поверни заслонку на корпусе.

– Поверну.

– Сними приводную ручку с корпуса и вставь её в гнездо.

– Вставлю.

– И начинай вращать.

– Начну.

– Через четыре секунды загорится индикатор. И тогда ты…

– …тогда я нажму на кнопку «Взрыв».

– И всё будет кончено.

– Всё будет кончено.

Салли упал на пол. Озноб сменился жаром. Но Салли был доволен. Продолжал глотать лоскуты карты и улыбался. Теперь знал, чем закончилась экспедиция Шустова. Знал, что Максим и Покачалов глупцы, если до сих пор не догадываются, с кем связались. Отшельник… Ветхий старик, едва ходивший на слабых ногах. Он был не так прост. Максиму следовало бы держаться от него подальше. Впрочем, когда Салли начнёт крутить ручку взрывной машинки, всё это уже не будет иметь значения.

Глава двадцать пятая. Дети ягуара

Ловушки в Городе Солнца были повсюду. Неосторожный шаг приводил в действие их древние механизмы. Над головой Димы дважды просвистели копья с медными наконечниками. Трижды из невидимых углублений падали гигантские базальтовые шары и с грохотом катились навстречу перепуганным путникам. Сложнее приходилось с ягуарами, следовавшими по пятам за Димой и оглашавшими возрождённый Эдем кровожадным рёвом. Максим и Аня размахивали полыхавшими копаловыми факелами. Следом шёл дрожавший и обливавшийся потом Никита. Цепочку замыкал Дима. Он держал наизготовку стальной шип трости, готовый пронзить любого напавшего на них зверя. Вместе путники шаг за шагом приближались к разгадке величайшей тайны цивилизации чавин – опускались в самое сердце мглы.

– Ну как? – забравшись в гамак, спросил Дима. Макс возился с костром, разведённым между развороченными плитами. – Осознал, что прямоходящие слишком многое о себе возомнили? Будущее – за такими, как мы. За кривоходящими.

– У меня хромота пройдёт, – отозвался Максим. – Нога почти не болит.

– Жаль. Неприятно, когда эволюция отбрасывает тебя на шаг назад.

Дима решил, что герой его романа должен хромать. Ведь он ходит с тростью. Было бы странно выдать герою трость с выдвижным шипом, встроенными ампулами яда и механизмом, способным выплёвывать дротики, но при этом не сделать его хромым. Ему не понадобится чудесное исцеление. Он не станет Олдричем Киллианом из «Железного человека» или Джеком Салли из «Аватара», нет. Он прислушается к словам монаха, которого отыщет в древнем тибетском монастыре, – перед смертью, рассыпаясь в прах, тот успеет сказать: «Однажды твои слабости станут твоей силой». Все будут видеть хромоту героя, считать его неудачником, а значит, недооценивать. Вот и славно. Диму тоже недооценивали, но короткая левая нога не помешала ему добраться до возрождённого Эдема – проделать путь, не покорившийся остальным тридцати вполне здоровым участникам экспедиции.

– Думаешь, это правда? – промолвил Дима. – Ну, про чавинцев и соляриев?

– Не знаю, – отозвался Максим. – Но придраться не к чему.

– Да… Старик тут три с лишним года копается…

– О нём ты в своём романе тоже напишешь? – спросила Аня, лежавшая в гамаке и задумчиво смотревшая на отблески костра.

– Об отшельнике? – оживился Дима. – Как же без него! Он у меня будет повелителем змей.

– Кем? – сквозь дремоту выдавил Покачалов.

– Кем-кем… Повелителем змей! У меня выяснится, что он на самом деле и есть Затрапезный.

– Затрапезный? – усмехнулась Аня.

– Отшельник, конечно, старый, – заметил Максим, – но ему не триста лет.

– Тут я всё придумал, – отмахнулся Дима. – Он последний из соляриев. А поселились они тут, потому что нашли источник вечной жизни – яд особой гадюки. Древнейшей из гадюк. Она раз в год кусает отшельника, и он уходит в глубь пещер. Там анаконды сплетают кокон, в который он ложится спать и…

– Анаконды не живут в пещерах, – Покачалов перебил Диму.

– Живут – не живут…

– Может, и анаконды тут особые? – рассмеялась Аня.

– Может, и особые! Объевшиеся орхидеями периния имморталис.

– Ясно…

Дима по-своему обрадовался, когда Лиза и Аркадий Иванович исчезли. Пусть делают что хотят. Пусть Скоробогатов продолжает с одержимым взглядом шарахаться по руинам, а Лиза пусть обхаживает отца: стрижёт ему чудесные усики, латает одежду и чистит ботинки. Настораживало лишь то, что они прихватили винчестер. Не хотелось получить пулю из-за угла. Кроме того, Дима волновался, что Скоробогатов, начитавшись дневника Затрапезного, отыщет в возрождённом Эдеме нечто особенное, укрытое от глаз простых путешественников. Что бы это ни было, Дима надеялся оказаться первым.

За три дня, проведённые в Городе Солнца, Максим не позволил никому покинуть дно котловины. Предпочёл обследовать кварталы трёх ярусов. Надеялся найти упоминание о других дорогах, ведущих из возрождённого Эдема в обход теней с их истуканами и кубом святилища. Максим даже лазил в болото на нижнем ярусе. Ничего исключительного не нашёл, если не считать затопленного храма Мамы Окльо с каменными вратами в виде змеиной пасти – выглядывая чёрным останцем из топких зарослей, она смотрелась ужасающе.

Ночевали по-прежнему на среднем ярусе, но бивак с помоста на центральной площади перенесли в закуток за храмом-мечетью. Открытое пространство площади, в первый день показавшееся уютным и безопасным, пугало. Хотелось затаиться. К тому же путники достаточно обследовали ближайшие улицы, чтобы при необходимости сориентироваться на них даже в темноте.

К биваку изредка приходил отшельник. Появлялся неожиданно, будто призрак, просочившийся из стен обомшелых домов. Присаживался к костру, приносил свёртки с едой: свежие и сушёные фрукты, жареные орехи, вяленое мясо, варёные стручки и корешки. Особенного много приносил плодов хлебного дерева, по вкусу больше похожих на смесь картошки с тыквой, чем на настоящий хлеб. Поначалу Максим хотел отказаться от подарков, не понимая, чем вызвана щедрость старика. Аня с Покачаловым его отговорили. Они спорили тихо, сдержанно, будто отшельник понимал русскую речь, а Дима, не осложняя жизнь лишними сомнениями, сразу забросил в рот несколько полосок вяленого мяса и принялся с наслаждением их жевать.

Старик ему нравился всё больше. Он, конечно, был странным до чёртиков, но многое рассказывал о Городе Солнца – делился тем, что ему удалось узнать за три с половиной года отшельничества, правда, о своей судьбе ничего не упомянул. Спрашивать отшельника о чём-либо напрямую было бесполезно. На вопросы он отвечал уклончиво, часто их игнорировал и замолкал. Предоставленный сам себе, мог молчать до получаса, а потом принимался говорить – долго, без отдыха. Всё осложнялось неизменной привычкой старика избегать имён. Основателей возрождённого Эдема он кратко называл основателями, чавинцев, ольмеков, инков и прочих индейцев – индейцами, участников шустовской экспедиции – путешественниками. Порой казалось, что старик озвучивает разрозненные фрагменты, всплывавшие в его памяти, из которых в конечном счёте складывалась понятная и логичная история. Аня старалась переводить слова отшельника как можно тише, опасаясь сбить его с мысли, даже если он принимался озвучивать то, что Дима, Максим и Покачалов уже знали от Артуро, из тетрадей и писем Шустова-старшего.

Старик подтвердил, что предки чавинцев стали самостоятельным племенем ещё в лесах Мезоамерики. Жили там несколько веков, прежде чем изменившийся климат прогнал их в Южную Америку. Они добрались до северного побережья современного Перу, где обнаружили развитые насколько возможно по меркам докерамической эпохи царства. Вынужденные круглый год заботиться о пропитании, местные индейцы почти не знали войн. Ютиться на огрызках неплодородной земли чавинцы отказались, ушли в Анды. Подыскали себе уютную долину Мосна, обустроились там, но, памятуя о жизни предков в тропических лесах, не удержались – за две тысячи лет до нашей эры по межгорным лощинам спустились к притокам Мараньона и в поисках лучшей судьбы отправились прямиком в сельву. В долине Мосна осталось лишь небольшое поселение. Судя по самым ранним петроглифам и более поздним барельефам, которые отшельник обнаружил в наиболее древней части Города Солнца и которые обещал в ближайшие дни показать Максиму, чавинцы долго скитались по дождевым лесам. Переносили пожитки с одной реки на другую, приноравливаясь к смене сезонов и передвижениям животных. Жизнь в перуанской сельве не такая уж благостная. Чавинцы задумались о возвращении в горы. Углубившись на север, они в итоге повернули на запад, намеревались постепенно выбраться к Андам, но упёрлись в отвесную стену горного хребта – заросшей гряды, возвещавшей близость Кордильер, однако не позволявшей продвинуться дальше.

Чавинцы осели в изножье хребта, рассчитывая со временем пройти вдоль него на юг и вернуться к Мараньону, и наткнулись на разлом в скальном отвесе – настолько глубокий, что он мог бы вывести их прямиком на западную сторону хребта. Если верить легенде, высеченной на барельефах, путь чавинцам показал ягуар, которого их мезоамериканские предки почитали за прародителя. Хищник погнался за оленем и на глазах удивлённых индейцев скрылся за скальной складкой. Там они и обнаружили вход в расщелину. Недолго думая, отправились следом. Путь оказался трудным. Расщелина, тогда не тронутая человеком, порой сужалась до едва проходимой трещины, куда не протиснулся бы даже ребёнок, или обрывалась глубокими впадинами. Чавинцы не останавливались и вскоре добрались до горной котловины, разверстой прямиком под вершиной. Индейцы ликовали, уверенные, что отыскали короткий путь на запад, а затем…

– …они увидели сердце мглы, – прошептал старик. – И всё изменилось.

– Сердце мглы? – не сдержался Дима. – О чём вы?

Напрасно он перебил отшельника. Тот сразу потупился, притих, а потом вовсе ушёл из бивака в ночь, оставив путников в недоумении. Правда, вернулся ещё до рассвета. Дима проснулся от голосов. Увидел, как сонная Аня, не выбираясь из гамака, покорно переводит возобновившийся рассказ, а Максим и Покачалов как ни в чём не бывало сидят возле разворошённого костра.

По словам старика, чавинцы следующие восемь веков провели в горной котловине, совершая непродолжительные вылазки наружу, чтобы поохотиться на дикого зверя, наловить рыбы, пополнить запасы диких плодов, древесины и прочего, в избытке предоставленного дождевым лесом. Поколение за поколением чавинцы отстроили грандиозный храмовый комплекс, прежде занимавший все семь поясов их Города Солнца, истинного названия которого отшельник не знал – петроглифы и барельефы оставались собранием символов, а не открытым текстом, – а если бы и знал, то отказался бы озвучить, потому что здесь нет имён, они, чёрт возьми, остаются снаружи. Более того, храм простирался в глубь горных пещер, раскинулся по гребню хребта и его малым отрогам; подобно обезумевшему фикусу пророс в котловине и укрепился узлами вездесущих корней в самых незначительных трещинах и углублениях. Храм был настоящей крепостью. Его не смогли бы покорить самые отчаявшиеся из обитавших в джунглях племён. К тому же чавинцы отстроили четыре крепостных поселения в начале каждой из ведущих в Город Солнца дорог.

Чем тут занимались чавинцы, каким богам поклонялись в своём храме и почему вообще построили именно храм, а не простой город, старик не сказал. Намекнул, что путники скоро сами обо всём узнают.

– Не торопитесь. Дом Соломона ответит на ваши вопросы.

– Здесь же нет имён… – осенило Диму. – А вы постоянно говорите: «Дом Соломона». Разве это не имя?

Максим просил не перебивать старика, но Дима спросонья не сумел промолчать, Аня в свою очередь, не задумываясь, мгновенно перевела его вопрос. Испугавшись, что своими придирками отпугнёт старика, Дима зажал рот ладонью и замер. Отшельник, как ни странно, рассмеялся и, кивнув, промолвил:

– Первый стоящий вопрос.

– И вы на него ответите? – неуверенно уточнил Дима.

Прежде чем перевести его слова, Аня с сомнением взглянула на Максима. Максим, помедлив, кивнул.

– Вы задали правильный вопрос. Обычно он самодостаточен, приходит вместе с ответом. В этом его прелесть.

Покачалов в своём гамаке тихо крякнул от недовольства, но Дима не сдавался.

– Значит, имена здесь всё-таки есть, – заключил он. – А вы… не хотите их озвучивать.

– Верно, – кивнул старик. – Продолжайте в том же духе. И вам откроется правда.

– Нужно найти следующий вопрос?… Ну, следом логично было бы спросить, почему вы не хотите называть имена. Имена связаны с прошлым, а вы не готовы посмотреть ему в глаза? Отказались от прошлого или… боитесь, что оно окажется сильнее?

Максим тихонько кашлянул, намекая, что Дима свои рассуждения вполне может продолжить молча. Дима, вздохнув, признал правоту Макса. Важнее было услышать, что ещё старик расскажет о Городе Солнца. На этот раз он не ушёл – продолжил прерванный рассказ.

Из его слов получалось, что в сердце мглы чавинцы получали некие знания, и знания были настолько безграничными, что, отдавшись им целиком, чавинцы в них растворились бы. Ну, или вознеслись бы, утратив человеческий облик и «обратившись сотканными из света ягуарами», то есть вернувшись к облику божественного прародителя. Дима не совсем понимал, о чём говорит старик. Само упоминание сердца мглы казалось слишком уж буквально воспринятым мифом. Так или иначе, погружаться в него полностью чавинцы по большей части отказались, довольствовались его слабым влиянием, которое было ощутимо от простого пребывания поблизости. Даже такое влияние изменяло их сознание, приподнимало над привычной дикостью докерамических цивилизаций. И удерживал чавинцев не страх перед растворением в великом знании, нет. Они лишь хотели рассказать о сердце мглы другим народам. Не забыли, до чего трудную жизнь вели индейцы Анд и северного побережья. В итоге добровольное изгнание чавинцев, продлившееся без малого восемь веков, прервалось за тысячу двести лет до нашей эры.

Покинув Город Солнца, дети ягуара вернулись в долину Мосна, где обнаружили остатки убогого, не устоявшего перед болезнями и голодом чавинского поселения. Оплакав участь бывших братьев, они разбились на группы и разошлись, желая охватить как можно больше земель. Достигли западного побережья, поднялись в южные горы и добрались до лесов Мезоамерики, где надеялись почтить память предков. Отблеск и тень мудрости, почерпнутой из сердца мглы, дети ягуара бережно несли на территории других царств; достигнув новых поселений, преображали их жизнь. Рассказывали индейцам, что те со временем получат возможность слиться с богом-ягуаром. Наставляли их в ирригации, освоении непригодных земель, искусном плетении тканей и художественной керамике. Помогали улучшить одни зерновые культуры и освоить другие. Учили возводить каменные гиганты U-образных храмов. Объясняли, что свободная храмовая площадка символизирует промежуточное положение человека между двумя противоположностями, между двумя крыльями: явью и сном, добром и злом, страданием и счастьем. Пирамида в основании должна была непременно смотреть на восток или северо-восток, то есть на сельву, чтобы индейцы гор и побережий не забывали о пути, который однажды проделают к чертогам бога-ягуара и который приведёт их к единству противоположностей. В сердце мглы добро и зло теряют значение, не остаётся ни страданий, ни счастья, а сон и явь срастаются.

Чавинцы могли бы дать индейцам гораздо больше – они принесли богатые дары, по ценности превосходившие всё, о чём мечтали в древних южноамериканских царствах, однако их жители не были готовы принять такие дары целиком. Разница в развитии не позволила индейцам перенять совершенно чуждые им приспособления и техники. В итоге дети ягуара дали им ровно то, к чему индейцы были готовы. И этого хватило, чтобы в скором времени в Южной Америке расцвели знаменитые Моксеке, Уака-де-лос-Рейес, Куписник и другие центры новой культуры. В Мезоамерике в свою очередь из болотистых джунглей поднялось великое царство ольмеков, Тамоанчан.

Развитие приходило лишь в земли, куда добрались немногочисленные группы чавинцев. Вокруг Тамоанчана продолжали жить полуголодные дикие индейцы, едва справлявшиеся с обработкой скудных полей и не помышлявшие о монументальном искусстве ольмеков, бесконечно далёкие от их познаний в сельском хозяйстве и астрономии. Тот же Эквадор, земли которого чавинцы миновали на пути в Мезоамерику, оставался диким, населённым разрозненными племенами. Они с завистью поглядывали на южных соседей – на царства северного перуанского побережья, где местные жители осваивали выплавку золота, строили амбары для избытков зерна и поклонялись богам в циклопических храмах.

Прославляя детей ягуара, индейцы новых царств всюду использовали привнесённые чавинцами лесные символы. Даже в высокогорных поселениях изображения не знакомых им анаконд, капуцинов, кайманов и ягуаров вытеснили более привычные изображения кондоров, лис, лам. Чавинцы не утратили прямой связи с долиной Мосна, а через неё – с братьями из Города Солнца. Неудивительно, что археологи впоследствии обнаружили в Бандурриа ожерелья из семян эспинго, в Анконе – статуэтки из пальмы чонта, в Котоше – инструменты с зубами пираний для обработки дерева. Везде, где побывали дети ягуара, оставался отпечаток амазонских джунглей.

Почти два века чавинцы наслаждались плодами своих трудов, а к началу первого тысячелетия до нашей эры увидели, что принесённые ими знания ведут людей не к обещанной благодати, а к кровавым раздорам. Южноамериканские царства богатели и расширялись. Людей становилось больше. Появились предметы роскоши – искусные изделия из ткани, керамики, кости и камня. Появились излишки времени и продовольственных запасов. Следом выросли те, кто вопреки прежнему укладу захотел присвоить себе власть над другими людьми. Они стремились укрыть знания, полученные от детей ягуаров, таинственной завесой непонятных простым людям символов. Они возводили для себя пирамиды гробниц, вроде тех, что возвышались на холмах в Кардале, – так указывали на собственную приближённость к богам, называли свою силу божественной. Самопровозглашённые правители и богачи, захватывая и удерживая власть, не боялись проливать кровь соплеменников. Утвердившись в родных селениях, обращали взор на соседние. Принимались грабить и разрушать слабые города, с неутомимой жаждой пополняя свои сокровищницы. Тогда в Перу впервые понадобились крепости, оборонительные стены и охранные патрули, живущие возле стен и занимающиеся исключительно военным делом. Начались разорительные межплеменные столкновения, до прихода чавинцев почти не случавшиеся.

Индейские царства обособлялись. Сокращались дальние путешествия и обмен предметами. Прежние центры культуры, изначально не приспособленные для защиты от нападений, приходили в упадок. Люди бежали из обжитых мест в поисках укрытия – подальше от открытых низин побережья и поближе к горным истокам рек. Символом массового исхода стало одно из центральных зданий Лас-Халдас, расположенного к югу от долины реки Касма. Если Дима правильно понял, речь шла именно об этом поселении. Вскрыв здание из-под песчаных наслоений, археологи увидели центральную лестницу. Она была лишь наполовину оштукатурена, а часть недоделанных ступеней осталась в окружении деревянных стоек и хлопковых шнуров, размечавших её границы. Местные жители бросили строительство и бежали из города.

Тогда же рухнуло царство Тамоанчан. Ольмеки успели отстроить богатые города и храмовые комплексы, проложить линии акведуков, водосборников и крытых водоотводных каналов, которые и три тысячелетия спустя успешно выполняли своё назначение. Ольмеки процветали почти три века, однако под конец исказили знания, полученные от детей ягуара, заодно переиначив на свой лад образ бога-ягуара. Истощённое внутренней борьбой за власть и кровожадными войнами с менее развитыми соседями, царство Тамоанчан пришло в упадок и погибло. Индейцы оказались не готовы к дарам, принесённым чавинцами из сердца мглы. Знания, даже столь малые, привели их к взаимной вражде, к борьбе за власть и богатства.

– Всему своё время, – промолвил старик. – Нельзя торопиться даже с тем, чтобы кого-то осчастливить. Счастье, к которому ты не готов, погубит.

Огорчённые потомки детей ягуара вернулись в родную долину Мосна. Построили там последний рубеж своей культуры – храм Чавин-де-Уантар, наполнили его чудовищными фигурами, символами собственного ужаса перед содеянным. К их храму шли паломники из отдалённых горных и прибрежных городов. Индейцы молили о прощении, просили указать им обетованный путь в сердце мглы, но чавинцы больше не отвечали им взаимностью. Развитие южноамериканских культур остановилось. В последующие века их царства оживали и рушились, сменяли одно другое в череде бесконечных войн, но не создали ничего, в чём бы по-настоящему превзошли достижения более древних царств. Сооружения инков, заявивших о себе два тысячелетия спустя, их керамика и ткани, искусство в резьбе по камню, их оросительные каналы и защитные стены – всё осталось на том же уровне, а в чём-то вовсе уступало творениям предшественников.

Дети ягуара заявили, что человек пока не способен вынести взор своего прародителя. Решили до времени скрыть сердце мглы. Опасаясь, что U-образные храмы однажды подскажут верный путь кому-то из жаждущих власти горных правителей, в итоге покинули долину Мосна. На сей раз безвозвратно. Оставили за собой опустевшие поселения. Устремились через сельву – назад, к Городу Солнца.

Чавинцы могли отправиться прямиком к сердцу мглы и раствориться в его сиянии, но предпочли заточить себя в джунглях. Это была расплата за их ошибку. Чавинцы отказались от собственного имени. Стали тенью самих себя. Поклялись, что не допустят никого до чертогов Города Солнца. И сами в него не войдут. Поклялись также не утратить память о сердце мглы – верили, что однажды среди людей найдутся те, кто будет достоин взглянуть в глаза богу-ягуару, разделить с ним его мудрость.

– Тени… – прошептал Дима, когда старик прервал затянувшийся рассказ.

Готов был взорваться сотней вопросов, но терпел. Боялся отпугнуть старика. Надеялся, что Аня сумеет того приручить, вывести на последовательный диалог, но перед отшельником Аня оказалась беспомощна. Тут её улыбки и обаяние не действовали.

Отшельник, зачарованный угольками в костровище, сидел не шелохнувшись и в неподвижности напоминал седую мумию. Будто вновь забыл, что он тут не один. Никого не замечал, а потом ушёл. Покачалов тихо выругался ему вслед. Максим, никак не отреагировав на причудливое поведение старика, взялся готовить нехитрый завтрак из растений и остатков мяса, затем с Покачаловым отправился к реке ополоснуть котелки и наполнить фляги. Аня и Дима в их отсутствие занялись гамаками и рюкзаками. Позже Максим прокипятил запас воды и повёл всех на средний ярус котловинного дна. Путники обследовали его гружённые поклажей, готовые в случае чего бежать от неожиданной угрозы.

Вечером, утомлённые, вернулись на бивак. Увидели, что старик ждёт их, даже развёл костёр, будто никуда не уходил, а только задумался, прежде чем продолжить прерванный рассказ. В самом деле, стоило Ане с Димой развесить гамаки, а Максиму с Покачаловым проверить крепления тента и бельевой сушки, как отшельник вновь заговорил.

Сердце мглы требовало подпитки. Его восстанавливали совершённые по древнему обычаю жертвоприношения. В Город Солнца давно не забредали путники. Источник бессмертия почти иссяк. Затрапезный терял человеческий облик. Кожа на нём осыпáлась, суставы выворачивались. Он терпеливо ждал. Знал, что спешка губительна. Ольмеки, выпрашивая у богов дождь, приносили в жертву маленьких детей. Чем больше слёз проливали напуганные младенцы, тем обильнее затем плакало небо. Так же и сердце мглы питалось не столько жизнью невинного человека, сколько его жаждой познания. Вот почему Затрапезный отдавал последние силы, рассказывая путникам историю Города Солнца, – хотел распалить их любопытство, убить в момент наивысшего предвкушения.

По словам отшельника, новоявленные тени столкнулись с разрозненными группами индейцев, бежавших от войн в горах и на побережье. Они надеялись найти обетованное сердце мглы. Шли по оставленным чавинцами ориентирам. Не знали, что в итоге погибнут от их же стрел и копий. Испугавшись однажды не справиться с потоком паломников, тени разгромили храм в горной котловине. Уничтожить само сердце мглы они бы не смогли, но завалить к нему проход сумели. Странников, приближавшихся по одной из четырёх ведущих к котловине дорог, они для начала запугивали, затем убивали. Последовательность оставалась неизменной на протяжении веков: показать запрещающие символы, показать угрожающие символы, затем словами предупредить вживую, убить первого человека, а следом, если странники упорствовали, убить остальных.

Тени не знали пощады. Ставили ловушки, калечившие паломников и обрекавшие их на долгую смерть в лесу. Отрубали им конечности, а расчленённое тело вывешивали как предупреждение. Толкли в ступах корни лонхокарпуса и бросали в речки – убивали населявшую их живность и каждого, кто внизу по течению пил отравленную воду. Странники, ушедшие в сельву, не возвращались, а те, кому удавалось спастись, рассказывали о царившем в ней ужасе. Число паломников сократилось. В скором времени индейцы позабыли о пути к сердцу мглы, перестали верить в обещанную им мудрость в его свете. Следующие века тени жили мирно, тихо. Вынужденно сражались с соседними племенами, убивали случайных путников, но в остальном превратились в самых обычных индейцев.

В горах и на побережье возвышались и рушились царства, в сельве одни племена сменяли другие. Мир менялся, взрослел. Тени продолжали нести караул. Утратили мудрость предков. Жили озлобленные и кровожадные, почитая убийство чужестранцев своим назначением. Минуло тысячелетие беспечной жизни. Тени довольствовались благами диких джунглей и воспевали память о боге-ягуаре. Затем в горах Анд зародилось величайшее из южноамериканских царств, Тауантинсуйю. Под его военной мощью тени не устояли бы, но инки джунглями не интересовались, боялись их влажных лесов.

В шестнадцатом веке появились те, кого сами инки называли «детьми моря» или «бородачами». Металлические панцири и каски, белая кожа, густые бороды и громыхающие пушки впечатлили многих индейцев. Тени не стали исключением. Впервые встретив конкистадоров, отправившихся в сельву на поиски Эльдорадо, тени поверили, что бог-ягуар послал им избранников, готовых узреть его свет. Тени ликовали. Сбывались предсказания, в награду за долгий караул обещавшие им освобождение: одни уйдут вслед за избранниками, другие, если захотят, отправятся странствовать по дождевым лесам. Тени привели испанцев к руинам чавинского храма и поначалу с недоумением, а потом с отвращением увидели, что сердце мглы чужаков не интересует. Конкистадоры жаждали золота и драгоценных камней. Осознав, что в котловине сокровищ до смешного мало, они пришли в ярость. Слушать о великом знании не захотели. Тех испанцев тени убили, как убивали и других белокожих странников, случайно или намеренно оказавшихся вблизи от четырёх крепостных поселений.

Ожидание и караул возобновились. Прошло ещё два века, прежде чем среди теней появился тот, кого отшельник по-испански звучно назвал «ренегадо», то есть отступником. Во сне ему явился ягуар. Поманил ренегадо за собой, указывая путь через джунгли к горной расщелине, – вёл его, как первый ягуар за тысячи лет до того вёл первых чавинцев. Ренегадо снилось, как он поднимается через заросли скальной лестницы, как спускается в котловину, а затем – к погребённому под завалами сердцу мглы. Добравшись до него, он проснулся и обнаружил, что в самом деле стоит в заброшенном чавинском храме. Провёл там три дня. Неизвестно, какие его преследовали видения, – рассказывавшие о тех днях барельефы были путаными, больше похожими на смешение множества кошачьих абрисов, – но, очнувшись от забвения, ренегадо не захотел вернуться к родным. Ушёл горными тропами. Пересёк Кордильеры. Двигался на запад и со временем добрался до плантации дель Кампо, возможно, выбранной им наугад. Добившись встречи с молодым плантатором, ренегадо рассказал ему о Городе Солнца. Верил, что поступает правильно. Считал, что с той поры, когда тени разочаровались в конкистадорах, не готовых принять божественные знания, прошло достаточно времени. Люди изменились. Должны были получить новый шанс. Кроме того, ренегадо хотел освободить соплеменников. Увидев, как сердце мглы открывается достойным, они бы наконец сбросили ношу искупления.

– И плантатор поверил его словам? – неожиданно спросил Максим. – Он был дельцом. Богатым, успешным дельцом. И вышедший из джунглей дикарь, даже не знавший испанского, с ходу заставил его поверить в сердце мглы?

Дима испуганно посмотрел на старика. К счастью, отшельник посчитал вопрос Максима уместным, вопреки обыкновению не стал прерываться.

– Плантатор поверил. Но поверил в золото.

– Золото? – почти одновременно произнесли Дима и Максим.

– Ренегадо передал плантатору золотую статуэтку, найденную им в храме. Сказал, что приведёт в город, заполненный такими статуэтками, порой отлитыми в человеческий рост.

– И… это было правдой? – с сомнением спросил Максим.

– Нет, – без улыбки ответил старик. – Ренегадо лишь пытался его заманить. Верил, что достаточно показать сердце мглы и плантатор забудет о золоте – так докажет, что не похож на первых конкистадоров.

Старик помолчал какое-то время, будто не уверенный в собственной памяти, и продолжил рассказ. По его словам, ренегадо провёл дель Кампо горными тропами, показал ему сердце мглы, уговорил того провести ночь в горном храме, а потом помог вернуться назад, на плантацию. Сделал своё дело. Что бы там ни увидел и ни почувствовал дель Кампо, его судьба была предрешена. Как и судьба теней.

– Они не приняли выбор ренегадо, – промолвил Максим.

– Они его убили, – кивнул старик. – И сделали всё, чтобы не допустить до сердца мглы чужаков. Однако времена изменились. Стрелы теней были ничто против ружей и воли плантатора.

– Ясно, почему Вердехо писал свои странные картины, – заметил Дима, убедившись, что старик умолк. – Осада крепостной стены, бегущие на неё безголовые туземцы с лицами на груди…

– Плантатор восстановил стены четырёх крепостных поселений. – Старик будто понял русские слова Димы. – Укрепил их. Объявил охоту на теней. Охотился больше тридцати лет, пока не убил всех.

– Не всех, – пожал плечами Максим. – Они вернулись.

– Эти тени другие.

– Другие?

Старик не ответил на вопрос, и Максим поторопился задать другой:

– Зачем вообще плантатор построил тут город? Золота здесь нет, серебра нет. Он получил сердце мглы. Мог бы… войти в него. Воспарить в нём, – Максим сбился, не зная, как точно назвать происходившее с теми, кому, по убеждению чавинцев, открывалась мудрость бога-ягуара.

– Ренегадо назвал плантатору условия. – Старик, подняв голову, смотрел в ночную глубь верхних террас. – Потребовал возродить и обновить храмовый комплекс. Служение свободе и равенству открывало путь к сердцу мглы.

– Значит, Город Солнца действительно был городом свободы? – спросил Максим.

– Вторым условием было оставить за собой торную тропу. Точнее, путеводную нить. – Старик не обратил внимания на заданный ему вопрос. – Сердце мглы не пустит вас, если вы будете последним, кто знает о его существовании. Ренегадо считал, что путеводной нитью плантатора станут тени. Они разойдутся по миру, возвещая благо великого познания и рисуя образы бога-ягуара. Ренегадо и сам готовился плыть через океаны в незнакомые ему миры белых людей, проповедовать среди них. Не знал, что погибнет, а следом погибнут остальные тени.

– Дневник основателя, – твёрдо сказал Максим, не решившись назвать Затрапезного по имени.

– Да, он стал одной из путеводных нитей. Это был даже не дневник. Скорее, инструкция с подробным пересказом всего, что плантатор узнал от ренегадо, прежде чем тот погиб. Но дневник был зашифрован, оставлен в далёкой стране. Основатель не хотел, чтобы кто-то в ближайшие годы и даже десятилетия сумел им воспользоваться. Нить получилась слишком тонкой. Могла легко оборваться. Тогда плантатор отметил основной путь к храму каменными валунами – указателями, по которым вы сами пришли.

– Заодно взялся торговать памятниками местных мастеров, – догадался Максим. – Рассылал по миру путеводные нити.

– Вот почему на каждом полотне из приходной книги были надписи, – оживился Дима. Жестом попросил Аню не переводить его слова, и, глядя на Максима, поторопился досказать: – Помнишь? Из второй тетради твоего отца. Сергей Владимирович писал, что на тыльной стороне полотен читались слова. «Город Солнца» по-испански, «Обрети надежду» по-латински, «Столбы, подпирающие небосвод» на кечуа, «Слава трудом рожденна» по-русски. И везде красовался Инти-Виракоча.

– Инти-Виракоча был почти на всех памятниках, – кивнул Покачалов.

– На статуэтках они рисовали карту от Омута крови до Города Солнца, – подхватил Максим, – а некоторые полотна делали двойными. Под каким-нибудь заурядным «Особняком на Пречистенке» или «Восходом над Китай-городом» прятались образы возрождённого Эдема.

– И всё это были путеводные нити! – Дима сел в гамаке и выпрямился. – Понятно, почему Затрапезный всё усложнял. Покупал художественные материалы из России…

– Брал эскизы у российских художников, – вставил Покачалов.

– Точно! И по этим эскизам Берги и Одинцовы, сидя в перуанской сельве, писали «московские» полотна. Затрапезный хотел, чтобы нити оставались как можно более тонкими, неуловимыми. Пусть люди думают, что покупают прижизненные работы мастеров! С одной стороны, дель Кампо и Затрапезный выполнили требование ренегадо – оставили не просто какую-то там ниточку, а сплели целую паутину, но сделали всё, чтобы никто не помешал их уединению. Понимали, что уйдут годы, прежде чем кто-то сложит пазл из разбросанных ими фрагментов.

– И понятно, почему «Эль соль де ля либертад» искало в первую очередь архитекторов и художников. – Аня тоже села в гамаке.

Оживление охватило всех, разве что Максим продолжал беспечно сидеть возле костра, позой и безучастностью чуть ли не передразнивая старика. Они нашли друг друга. Оба сидели на голых плитах, хотя могли бы подстелить что-нибудь мягкое или перебраться в гамак.

– Затрапезному и дель Кампо нужно было обновить храмовый комплекс, – добавила Аня.

– Молодые мастера, соблазнённые брошюрами «Эль соль де ля либертад», – поддержал её Дима, – становились одновременно и строителями, и монахами возрождённого храма. Умирали в мире старом и возрождались в мире новом. Всё равно что принимали постриг. Ну а рабочую силу с плантаций подогнал дель Кампо. Ещё и Затрапезный привёз в Южную Америку ярославских мастеров. Феноменально! И это – ради какой-то замшелой легенды о сердце мглы, открывающем путь к богу-ягуару!

– Ты в это не веришь? – тихо спросила Аня.

– Ну, пока не очень понятно, во что именно тут верить, – с сомнением ответил Дима. – Всё это, – он повёл рукой, указывая на тонувшие в темноте здания, – конечно, впечатляет, но… Нет, я понимаю: многое на небе и на земле нашим учёным и не снилось, но великое знание, покровы карающих богинь-ягуаров… Не знаю, Ань.

– Дель Кампо поверил, когда увидел, – упрямилась сестра. – И Затрапезный, увидев, поверил. Кстати, получается, плантатор поступил с Затрапезным так же, как с ним поступил ренегадо. Наверняка заманил разговорами о золоте, а в итоге привёл к сердцу мглы… В общем, они поверили. А Затрапезный до того убедительно описал увиденное, что и Сергей Владимирович, прочитав его дневник, поверил. И Аркадий Иванович поверил…

– Может, и я поверю, когда увижу, – качнул головой Дима. – Пока ничего такого мы не нашли. Правда, почему-то торчим на дне котловины. – Дима с недовольством посмотрел на Макса.

– Не торопитесь. Дом Соломона ответит на ваши вопросы, – промолвил отшельник.

Ане не потребовалось переводить его слова. Дима с Максимом поняли их без перевода. Переглянулись, удивлённые тем, насколько вовремя они были произнесены, но рассудили, что старик почувствовал нетерпение и возбуждение в их разговоре.

– А граница растительности? – спросил Максим. – Ведь тут, в Городе Солнца, другие джунгли. Более мягкие. И начинается всё внизу, в изножье хребта. Это граница? Она показывает, где заканчивается влияние сердца мглы? Новые тени её поэтому не пересекают?

– Мне переводить? – уточнила Аня.

– Переводи, – кивнул Максим.

Старик мог многое им рассказать – объяснить, откуда взялись безголовые туземцы, если плантатор их истребил два с половиной века назад, чтó в итоге случилось с Городом Солнца и почему отсюда побежали солярии, почему, наконец, сам старик не ушёл в сердце мглы, если верит в него, а если не верит, то как воспринимает его образ. Но отшельник больше не произнёс ни слова.

По котловине прокатился грохот выстрела.

Максим вскочил.

Расслоившись на множественное эхо, звук выстрела перелетал от террасы к террасе, прежде чем заглох где-то на уровне расколотой вершины. Следом навалилась тревожная тишина.

Дима с Аней затаились в гамаках, не зная, как себя вести. Покачалов же от испуга вывалился наружу, оказался под гамаком на коленях и не торопился подниматься. Только старик остался спокоен. Довольный, кивнул, будто давно ждал выстрела, и спокойно ушёл в ночную темноту.

– Стойте! – попытался оставить его Максим, но отшельник исчез за деревьями. – Ань, крикни ему, что там может быть опасно.

Аня крикнула.

Старик не вернулся.

– Думаешь, это Затрапезный? – шёпотом спросил Дима.

– Кто? Ты о чём?!

– То есть Скоробогатов… Думаешь, это он? Прости, запутался уже. В своём романе подберу фамилии попроще.

– Больше некому. У него мой винчестер.

– И в кого он стрелял? – Покачалов выполз из-под гамака и встал на ноги.

– Может, охотится, – предположила Аня.

– Надеюсь, не на Лизу, – невесело хохотнул Дима.

Он и не предполагал, что его опасения окажутся оправданными. Максим приглушил россыпь костровых углей, чтобы уж наверняка затеряться в ночи. Путники долгое время прислушивались к тишине котловины. Утомившись, распределили караульные часы, а на рассвете Максим привёл в лагерь Лизу.

Максим был последним в карауле. Услышал, как дочь Скоробогатова кричит от помоста на центральной площади, и, вооружившись мачете, отправился за ней. Лиза была ранена. Несколько дробин из патрона угодили ей в левое плечо. Рубашка оказалась пропитана кровью. Дима спросонья перепугался, но вскоре понял, что раны неглубокие. Усадив Лизу перед костровищем, Максим с Аней взялись вынуть застрявшие под кожей дробины. Покачалов достал остатки хлоргексидина. Посетовал, что нет антибиотиков.

– Аркадий Иванович… он стрелял в тебя? – спросила Аня.

– Нет.

– Но ранил тебя, – промолвил Максим.

– Рикошетом. Как видишь, раны несерьёзные.

– И куда он стрелял? – не удержался Дима.

Лиза не ответила.

– Макс, спроси ты. Меня она, кажется, не слышит, – буркнул Дима.

– Что случилось? – Закончив перевязку, Максим посмотрел Лизе в глаза.

– Ты должен пойти со мной.

– Эй, тише-тише, – вмешался Покачалов. – Может, для начала скажешь, что произошло?

– Не могу. – Лиза, выпрямившись, утомлённо повернулась к расколотой вершине. – Вы не поймёте. Но мне нужна помощь. Отцу нужна помощь.

– Что же ты сразу не сказала?! – притворно оживился Дима. – Скоробогатову нужно помочь?

– Хватит! – оборвал его Максим.

Дима покривился. Казалось безумием довериться Лизе, но Максим поступил именно так. Сказал всем сворачивать бивак.

– Куда идти? – спросил он.

– Я покажу, – прошептала Лиза.

Между тем истёк месяц, отведённый Марденом на ожидание. Значит, на рассвете, когда Максим вдруг задумал выручить Скоробогатова, проводник с Лучо и Екатериной Васильевной отправились в обратный путь. Для них история Города Солнца закончилась.

Глава двадцать шестая. В недрах горы

Город Солнца не был пустышкой или мистификацией. Он действительно был городом свободы, по меньшей мере на первых порах – прежде чем начался период Упадка, заставивший соляриев бежать из горной котловины. Максим убеждался в этом с каждым днём, а рассказ старика подтвердил его догадки. Максим не отказался бы провести в возрождённом Эдеме долгие недели и месяцы, исследуя его пядь за пядью, по крупицам изучая историю живших тут чавинцев и соляриев. Жалел, что слеп – не понимает обнаруженные символы, не считывает архитектурные решения и планировку города. Хорошо, что с ним был Покачалов. Там, где Максим видел груду кирпичей и бессмысленные завитки узоров, Никита умудрялся прочитать целую историю. Хотел бы Максим видеть возрождённый Эдем его глазами. А лучше глазами отца. Покачалов сам говорил, что в чтении символов Шустов-старший был лучшим в «Изиде». Он умел видеть сквозь время, оживлял образы давно погибших людей: слышал их речь и наблюдал за их поступками.

Когда утром от помоста на центральной площади раздался голос Лизы, Максим сразу понял: добровольному заточению на дне котловины пришёл конец. Ещё не знал, чтó услышит от дочери Скоробогатова, не предполагал, что она окажется раненой, но ощутил, как рушится последний рубеж, за которым он три дня прятался от главного страха – от встречи с отцом.

Сердце мглы представлялось Максиму в виде реликвии, каких-нибудь мощей. Дети ягуара поклонялись им, уверенные, что поклоняются плоти собственного бога. Они могли удобрять их кровью, в экстазе долгого служения внимать божественному ответу и собственную техническую прозорливость объяснять его мудростью. Максим не удивился бы, узнав, что сердцем мглы была мумия древнего чавинца. Дима рассказывал, как верховные инки после смерти продолжали жить мумифицированные – за ними ухаживали, как за живыми, их переодевали, «кормили», выносили в паланкинах на праздники. Иезуит Хосе де Акоста видел, как инки почти век спустя продолжают носить мумию великого Пачакути: «Его тело было таким твёрдым, будучи хорошо укреплённым каким-то раствором, что казалось живым. Глаза были сделаны из тонкой золотой ткани, вполне заменяли настоящие». Чавинцы могли делать нечто подобное со своими вождями. Ничто не мешало соляриям перенять их традицию, как не мешало и безумному отшельнику воспользоваться старинными рецептами и мумифицировать Шустова-старшего. Предположение дикое, но допустимое. Максим не знал, как иначе объяснить его слова: «Твоего отца больше нет. Но ты с ним встретишься. На краю. Когда будешь готов». Едва ли речь шла о простой могиле. И уж конечно не о живом отце, который не стал бы прятаться, а сразу вышел бы к путникам – приветствовал бы их на площадке второй террасы.

Максим не был готов увидеть мумию Шустова. Отказывался покидать дно котловины. Не хотел случайно забрести в святилище, где чавинцы и солярии хранили злосчастное сердце мглы. Страх увидеть мумию родного отца заглушил отцовский голос внутри, и Максим почувствовал себя одиноким. Не помогали даже слова и объятия Ани. Когда же Лиза попросила помочь Скоробогатову – никаких сомнений, тот первым делом отправился на поиски сердца мглы, – Максим понял, что пришло время одолеть свой страх. Неудивительно, что Лиза отказалась точно сказать, куда они идут. Наверняка осмотрела мумию Шустова и боялась признаться в этом Максиму.

Путники собрали бивак, обогнули храм-мечеть и вышли на центральную площадь. Оттуда вслед за Лизой направились по знакомой, изученной со всеми её закоулками осевой улице среднего яруса. Лиза ориентировалась здесь не так хорошо, но уверенно вела их вперёд, к лестнице на верхний ярус. Путники прошли возле здания, которое Покачалов называл театром. Над арочным входом в театр красовалось диковинное изваяние русалки с широким загнутым хвостом и пятиструнной чаранго, прикрывавшей её обнажённую грудь. Следом прошли мимо резных колонн местной библиотеки с давно изгнившим собранием книг и мимо обрушенных стен больницы. Наконец свернули на другую улицу за самым богатым зданием из тех, что стояли поодаль от центральной площади, – Покачалов нарёк его Домом основателей.

В Доме основателей Максим с Аней, Димой и Никитой за последние дни провели немало часов. Покачалов в нём повсюду видел отсылки к шедеврам европейского мудехара, скрытые цитаты и образы, которые называл «полемикой в камне» – по его словам, они лучше любых книг передавали отношение Затрапезного и дель Кампо к их детищу. Особенно его впечатлил приёмный зал с колоннами и расположенным по центру фонтаном. Колонн было бесчисленное множество, к тому же они располагались близко, в двух-трёх метрах друг от друга, и заросший филодендроном зал превратился в настоящий лес, чьи пределы терялись в сумеречной дали стен.

– Безграничная вселенная с мириадами затерянных в ней миров, – шептал Покачалов.

Двухъярусная аркада на колоннах, их количество, архивольты с клинчатыми камнями – всё это напоминало ему интерьер Большой мечети в Кордове, но главной особенностью приёмного зала Никита назвал уцелевшие на стенах изразцы с письменами. Уже привычной «готической вязью» на изразцах были выписаны цитаты из текстов Аверроэсы, проживавшего в Кордове и заявлявшего ещё в двенадцатом веке, что человеческий разум способен постичь самые глубокие из тайн Вселенной. Знаменитый кади сомневался в бессмертии души, говорил, что наш мир изначально вечен – не было ни акта творения, ни творца. Цитаты представлялись Максиму обычными отсылками к философии и поэзии процветавшего на территории Испании мусульманского аль-Андалуса, но Покачалов видел в них прямой выпад против Кампанеллы, идеалы которого взялись воплотить основатели Города Солнца. Они отказались слепо следовать его убеждениям. Ведь сам Кампанелла писал, что мир был именно «создан, а не существовал от века». В итоге солярии Кампанеллы презирали Аристотеля, а солярии Затрапезного им восхищались и ставили его бюсты в нишах своих спален.

– А вот и прекрасные статуи знаменитых мужей, – рассмеялся Дима, увидев череду бюстов в изголовье богатой опочивальни.

Ковровые панно, разделённые резной каймой, и кессонированный потолок с глубокими ячейками в одном из залов Дома основателей напомнили Покачалову севильский Дом Пилата. Вытянутый прямоугольный бассейн в просторном дворе заставил его вспомнить интерьеры Альгамбры и севильского Алькасара. Никита считывал культурные отсылки, видел явные заимствования и потому с подлинным упоением отмечал их перекличку и причудливое смешение в горной архитектуре соляриев. Максим разделял его чувства, но, равно как и Дима, больше интересовался резными, скульптурными или изразцовыми сценами, отсылавшими к истории Перу. Таких сцен в Доме основателей было много. Они встречались и в других зданиях. Основатели возрождённого Эдема будто взялись переосмыслить колонизацию Нового Света, согласились признать вину испанских конкистадоров. Сложно сказать, насколько их самобичевание было искренним. Возможно, оно стало частью вынужденной сделки с ренегадо – пропуском в сердце мглы, требовавшим от своих последователей душевной чистоты и внутренней свободы.

– Или на них повлияла его близость, – заметила Аня, когда они вчера днём обсуждали очередную «повинную» сцену, на которой изображались ядовитые, лишённые вентиляции шахты Уанкавелике. Индейцы, добывавшие там ртуть, весь день проводили в удушающей жаре, затем поднимались на поверхность, дышали холодным воздухом гор, в итоге умирали от воспаления лёгких.

– Повлияла чья близость? – не понял Дима.

– Сердца мглы. Основатели, они… Пока разбирали завалы храмового комплекса и готовились к строительству первых домов, испытали на себе его воздействие. Ведь нам сказали, что сердце мглы влияет на всю котловину.

– О да. Я уже чувствую, как умнею. С минуты на минуту обрету просветление.

– Поживи тут пару лет, может, и почувствуешь.

– Думаю, Аня права, – заметил Максим.

– И ты туда же? – ужаснулся Дима.

– Сердце мглы влияло на основателей. Ведь они в него верили. Постепенно убедили самих себя, что меняются. В итоге действительно изменились.

Помимо прочего, Покачалову попадались изображения индейцев, которых конкистадоры тысячами загоняли в амазонские экспедиции в поисках Эльдорадо. Заставляли их нести поклажу. Надевали на них ошейники и связывали в единую цепочку. Если кто-то из носильщиков заболевал или умирал, ему отрубали голову, чтобы не тратить время на возню с ошейником. Встречались изображения самих конных конкистадоров, больше похожих на закованных в металлические панцири кентавров. Надпись над ними гласила: «Este oro comemos».

– «Мы едим это золото», – перевела Аня.

– Инки подозревали, что испанцы едят золото, – пояснил Дима. – Не могли иначе объяснить, зачем оно им в таких количествах. Думали, что испанцы золотом кормят даже лошадей. Видели, как те жуют металлические удила, вот и нафантазировали.

Множество «повинных» сцен в Городе Солнца было посвящено массовым самоубийствам индейцев после крещения. Как пояснил Дима, миссионеры принуждали инков хоронить умерших в земле, по христианскому обычаю. Для индейцев это было худшим наказанием. Они считали, что тяжесть земли и камней давит на покойника, заставляет его мучиться в загробном мире. Многие тайком выкапывали тела родственников и прятали их высоко в горах. Затем, освоившись с правилами христианства, научились фальсифицировать самоубийство погибших членов семьи – знали, что уберегут их от кладбища. Ложные самоубийства не прекращались несколько веков, продолжались и в конце восемнадцатого века, так что плантатор дель Кампо наверняка знал о них. Неудивительно, что он решил использовать их в качестве сюжета для «повинных» сцен.

В каменных домах на верхнем ярусе котловинного дна Покачалов находил барельефы с наказаниями, которыми испанцы подвергали индейцев. Они били их розгами, приковывали к столбам на несколько сухих и голодных дней, подвешивали за ноги вниз головой, обривали наголо, что для инков считалось позором, и называли это частью «перевоспитания заблудших душ».

– Самое смешное, – с отвращением промолвил Дима, – что свою власть над индейцами испанцы называли вынужденной.

– То есть как? – не поняла Аня.

– Они были вынуждены собирать с них налоги, наказывать их за проступки и пользоваться их физической силой на полях и в шахтах. Естественная плата.

– Плата за что?!

– Плата за христианизацию и перевоспитание. Ну и компенсация затрат на порабощение Нового Света. Ведь конкистадоры воевали за собственный счёт или на деньги частных финансистов. Торопились через океан, рисковали жизнями, чтобы облагодетельствовать бедных индейцев. Разумеется, имели право после успешной колонизации предъявить инкам счёт за предоставленные им блага цивилизованного мира.

– Жуть какая-то, – прошептала Аня. – Это тебе София рассказала?

– Эх… – вздохнул Дима. – Моей Софии тут понравилось бы.

– Твоей? – одновременно воскликнули Аня и Никита.

Максим не сомневался, что Дима сказал так нарочно. Не возражал против посыпавшихся на него шуток. Любил время от времени вспоминать экскурсовода из Трухильо, блаженно вздыхать о ней. Сам смеялся над собственной привязанностью к Софии не меньше остальных.

Среди прочего на верхнем ярусе Покачалов обнаружил дом, который назвал подобием школы, где грамоте и художественному ремеслу обучались принятые в Город Солнца индейцы. Отправившись вслед за Лизой на выручку Скоробогатову, путники миновали школу, проскочили ещё два завитка поросшей фикусами улочки и наконец вышли к лестнице. Поднялись на первую террасу, свернули налево. Лиза уверенно петляла между ползучими растениями, проскальзывала под нависшими стволами и ветками деревьев. Максим не успел тут побывать. С любопытством поглядывал на жилые дома, отдалённо напоминавшие строения в крепостном поселении, но отделанные значительно богаче. Видел, что Дима с Покачаловым не отказались бы мельком заглянуть в них, и жестом призывал их не отставать.

Путники добрались до западной оконечности первой террасы, где открывался заросший зеленью вход в горную расщелину. Начавшись далеко внизу, у подножья хребта, она выводила на восточную площадку второй террасы, прерывалась городской котловиной, затем продолжалась здесь, на западе возрождённого Эдема, и уводила прямиком под расколотую вершину. В ширину вход был около трёх метров. Вздымавшиеся ввысь стены делали его непропорционально узким. По бокам от него красовались знакомые изваяния Инти-Виракочи-Ямараджи. Возле одного из них, скрытый листами потоса, сидел отшельник.

– Как он тут оказался? – прошептал Дима.

– Это его город, – пожал плечами Максим. – Где твой отец?

– Там, – Лиза указала в расщелину.

– И что там?

– Увидишь.

– Не нравится мне это, – отозвался Покачалов, с сомнением поглядывая на изваяния.

Отшельник, как и прежде, одетый в лубяной плащ, лоскутные брюки и обутый в сыромятные мокасины, поднялся им навстречу. Не упомянул о вчерашнем выстреле, о том, куда отправился ночью и что видел. Посмотрел прямиком на Лизу и, указав ей в сторону второй террасы, сказал:

– Тебе лучше пойти наверх.

Аня шёпотом перевела слова отшельника Максиму и Диме.

– Я… – Лиза не ожидала, что старик заговорит с ней. – Я должна помочь отцу.

– Ты не заставишь его изменить решение. Но ты дашь ему выбор.

– Выбор?

– Это лучшее, что ты можешь для него сделать, поверь.

Нелепые шарады замутнённого ума. Не верилось, что Лиза доверится старику, в словах которого не было смысла. Она растерянно качнула головой. Отшельник с неожиданной проворностью приблизился к ней. Подавшись вперёд, что-то прошептал. Лиза вздрогнула. С сомнением посмотрела на Максима. Приоткрыла рот, но не успела произнести ни слова – старик помешал ей.

– Ты теряешь время.

– Хорошо, – с непривычной покорностью произнесла дочь Скоробогатова.

– Будь осторожна.

Помедлив несколько мгновений, Лиза развернулась и почти бегом отправилась в сторону восточной лестницы, выводившей с первой террасы на вторую. Старик даже не посмотрел ей вслед. Приветливо приподнял руку, словно созывая группу беспокойных туристов и предлагая им продолжить осмотр заброшенных достопримечательностей возрождённого Эдема. Указав на ближайшее изваяние Инти-Виракочи-Ямараджи, сказал:

– Третье условие ренегадо. Руки пусты и простёрты. Христиане изобразили бы их скрещёнными на груди, закрыв божество от мира, спрятав его за собственной верой. Индейцы вручили бы божеству оружие, защитив неоспоримой силой и готовностью отстаивать свой мир.

– Или показали бы у него в руках драгоценность, – вспомнив вторую из ланкийских тетрадей отца, отозвался Максим. – Например, эквадорские раковины.

– Так индейцы защитили бы божество безграничным богатством, способным управлять людьми, – кивнул старик. – Но в сердце мглы не входят те, кто защищён. Человек должен открыться. Оставить в прошлом и веру, и силу, и власть. К сердцу мглы входят беззащитными, обнажёнными, а значит, открытыми для знания. Опустошив сосуд ума, вы показываете, что готовы наполнить его вновь.

– Началось, – пробурчал Покачалов.

– Обнажёнными? Он это к чему? – шёпотом спросил Дима. – Нам что, раздеваться тут надо? Я голый туда не пойду.

– Тише, – Аня шикнула на брата. Потом серьёзно добавила по-русски и тут же перевела свои слова на испанский: – Получается, для плантатора и мануфактурщика растрата накопленных богатств… Город Солнца потребовал огромных вложений, но им важно было помимо прочего избавиться от собственного состояния? Для них это стало очищением?

– Любая привязанность закрывает путь к сердцу мглы, – ответил старик. – Ничто не должно вас отягощать.

– Даже любовь? – поинтересовалась Аня. – Я имею в виду, к родным, к друзьям.

– Привязанность связана со страхом потерять то, к чему вы привязаны. Ренегадо сказал плантатору, что сердце мглы полностью открывается тем, кто избавил себя от радости и печали, надежды и страха. От любви и ненависти.

– А правитель мира мёртвых? – спросил Максим, указав на рогатую голову Ямараджи.

– Вы должны умереть в старом мире, чтобы родиться в мире новом. – Старик в точности воспроизвёл отрывок из брошюр «Эль соль де ля либертад». – Важно не просто оборвать привязанности. Важно забыть о них. В нашей грусти, в сожалении об утрате они обретают силу, становятся совершенными.

– «Отказ от предмета желаний без отказа от самих желаний бесплоден, чего бы он ни стоил», – Максим вспомнил слова Ганди, которые, если верить Артуро, любил повторять Шустов-старший.

Максим растерялся. В голове мельтешили отрывочные воспоминания. Всё, с чем он столкнулся за последний год на пути к Городу Солнца, обретало новый смысл. Отец не просто заманивал его хлебными крошками, соблазняя тайнами древнего народа и обещая показать их разгадку, нет. Он будто нарочно выводил сына на встречу с нужными людьми. Они готовили Максима к тому, с чем он сейчас столкнулся. И непонятные, слишком образные стихотворения чуть ли не в каждом из отцовских тайников, и попадавшиеся ему книги в отцовских библиотеках – те, что Максим просмотрел, и те, которыми пренебрёг, – всё вело сюда, в горную котловину возрождённого Эдема. Последние слова старика о необходимости разорвать прежние связи отозвались гулом разных голосов. Вспомнился монах Джерри: «Сергей оставил вас, чтобы лишиться соблазна. Иначе его бы соблазнила любовь к вам. К тебе, к твоей маме». Вспомнилась обезумевшая Исабель: «Гаспар ушёл. Он смог со мной проститься, смог меня забыть». Вспомнилась мама: «Серёжа… сказал, что свет, к которому он идёт, сожжёт всё вокруг, и прежде всего тех, кто ему дорог».

Старик позвал в расщелину. Максим, как и другие путники, сбросив рюкзак, нехотя последовал за ним. Злился, что не может остановиться и обдумать услышанное. Удивлялся противоречию в смешении Ямараджи и Инти-Виракочи, олицетворявших одновременно смерть и открытость жизни. Получалось, что солярии требовали невозможного от тех, кто шёл к сердцу мглы: любить жизнь, но быть готовым её отдать. Разве так бывает, даже если взамен тебе обещано величайшее знание?

Максим готовился долго продираться через заросли, но зелёная гущина быстро поредела, а метров через двадцать отступила – протянулась настилом из цветущего ваточника и сменилась полом шлифованного камня с глубокими желобами по бокам. Расщелина предстала перед путниками вычищенной от малейших признаков жизни. Паутина зарослей виднелась лишь высоко над головой, на уровне третьей или четвёртой террасы, превращая горную трещину в узину тоннеля и заливая её прозрачными сумерками. Максим отчётливо разглядел наверху две ничем не прикрытые тропы, проложенные в скальной нише – на левой и правой стене – и по сути являвшиеся ответвлениями от второй террасы котловины. Кажется, именно туда старик отправил Лизу.

Сразу наметился ощутимый подъём, но ступени путникам не попадались. Несмотря на волнистость стен и пола, расщелина шла равномерно, без значимых расширений и заужений. Лёгкие изгибы пути не позволяли увидеть его насквозь – Максим не понимал, куда именно ведёт старик, не знал, окажется ли расщелина сквозной.

Поначалу Максим, Шмелёвы и Покачалов шли вместе, без труда поспевая за стариком. Потом обнаружили, что обе стены тяжело пахнущего затхлостью и влагой коридора покрыты резьбой, и невольно разошлись. Перешагивали от одной стены к другой, не зная, в каком порядке считывать высеченные в камне символы.

– Это летопись, – не оборачиваясь, произнёс старик. Тесный коридор усилил его голос. – История сердца мглы от сотворения мира до дней, когда здесь погибли последние солярии. Самым старым надписям почти четыре тысячи лет. Наиболее свежие появились не позже двадцатых годов девятнадцатого века.

Резьба покрывала стены на пять метров от пола до высеченной в скале тропы. Здесь потрудились сотни, быть может, тысячи летописцев, и каждый оставил узоры в своём стиле: одни – причудливые, из множества повторявшихся деталей, вроде рисунка на стеле Раймонди, другие – примитивные, сложенные из вполне различимых, но трудных в истолковании абрисов. Стены будто задрапировали полотном из разрозненных газетных и журнальных вырезок, причём статьи брались из научных и детских журналов, из цветных и чёрно-белых газет, на несколько разворотов и на подвальный блок, с иллюстрациями и без. Отдельные вырезки висели в резной рамке, а некоторые лепились друг к другу, сливались в единую ленту.

Наиболее важные события высекались в технике высокого рельефа – для них мастера создавали в скальном полотне глубокую нишу, в которой сохраняли переплетения фигур, более чем наполовину вырванных из плоскости камня, представленных в полном объёме избранных частей тела, однако от камня не оторванных – будто притопленных в нём. Подобные сцены встречались редко. Их разноразмерные ячейки терялись в общем смешении сцен, выполненных в технике низкого рельефа, где фигуры выдавались из камня менее чем на треть или половину, простых сцен с чуть углублённым контуром и сцен поверхностных, обозначенных едва различимыми бороздками, в прошлом наверняка выделенных цветной краской.

То, что отшельник назвал сотворением мира, оказалось мешаниной отрывочных образов. В ней Максиму удалось лишь мельком выхватить узнаваемые силуэты ягуара, поначалу лежащего на скрещённых руках, затем будто парящего в пустоте, опускающегося на землю и под конец обращённого в человекообразное существо. От него, будто семена, расходились другие люди.

– Дети ягуара, – прошептал Максим.

– Похоже на то. – Никита, обтирая платком шею, пожал плечами. – Вообще страшное дело. Смотри, сколько тут младенцев с лицом наполовину человеческим, наполовину кошачьим. Любопытно.

– Что любопытно?

– Не думаю, что вся суть тут сводится именно к ягуару. Чавинцы могли выбрать и другое животное. Главное, они верили, что каждый человек отчасти бог. Ну или так: в каждом человеке заточён бог. Он не просто сотворил людей. Он использовал конкретный материал. Взял… даже не знаю, что это, – Покачалов указал на тонкие завитки, – грязь, глина, камень. В общем, взял какой-то природный материал и примешал к нему часть самого себя. Сотворил людей и растворился в них. Причём его сущность, которую тут обозначают приметами ягуара, оказалась внутри. Его сила и воля погребены под наслоением человеческого – того, что имеет отношение к обычной природе.

– Почему тогда у младенцев лицо одновременно человеческое и кошачье? – вмешался Дима.

– Не знаю… Наверное, чавинцы думали, что у детей ярче, чем у взрослых, проявляется божественное наполнение. Смотри, тут вообще кажется, что ребёнок сияет. И мать держит его почти с опаской.

– Где мать-то? – усмехнулся Дима. – Вижу одни руки.

– А потом человек взрослеет, и окрепшее сознание прикрывает исходящий изнутри божественный свет.

– Как титановый колпак! – вскрикнул Дима и стукнул тростью по каменному полу. – Ань, иди сюда. Смотри!

Аня, осторожно поглядывая на отдалявшегося старика, приблизилась к брату.

– Какой ещё колпак? – не понял Покачалов.

– Я Максу с Аней рассказывал… Помнишь, на Титикаке?

– На Титикхакхе, – поправила его Аня.

– Да-да… Так вот, я рассказывал о теории одного кембриджского профессора. Он считал, что в каждом из нас от рождения заключён Весь Разум, божественное всеведение. В данном случае – частичка бога-ягуара. А мозг играет роль редуцирующего клапана. Вроде колпака с прорезями, надетого на Весь Разум. Из прорезей наружу выбивается тоненький ручеёк Великого знания. А если снять колпак целиком, то биологическое выживание для нас станет невозможным. Мы затеряемся в безграничности истинного Разума. Всё равно что…

– …поднять таинственный покров карающей богини, – договорил за него Максим. – Увидеть бессмертного чела небесное сиянье и сгореть. Замечательная история. Нам лучше не отставать. Идём.

Максиму казалось, что они идут в карьер, где чавинцы и солярии добывали строительный камень. Значит, никакого сердца мглы тут быть не могло. Зачем же Скоробогатов сюда полез? Может, пошёл наугад и его придавило валуном? В кого он тогда стрелял из винчестера? Почему Лиза не хотела говорить, что именно случилось с её отцом?… Максим тряхнул головой, отстраняя ненужные мысли. Догнав старика, продолжил мельком осматривать резную летопись Города Солнца, надеясь выхватить какой-нибудь важный символ, пояснявший, куда именно ведёт скальный коридор. Жалел, что видит лишь половину символов – те, что лежали выше двух метров, терялись в сумеречной дымке. Максим тщетно пробовал высветить их фонариком.

Встречая знакомые и понятные рельефы, Дима и Покачалов поочерёдно вскрикивали:

– Вот!

Аня с Максимом подбегали к ним, чтобы на ходу самим увидеть ягуара, приведшего первого из чавинцев в горную котловину, возведение храмового комплекса, события долгих восьми веков, когда дети ягуара жили в нём: рождались в облике младенцев с приподнятой пухлой губой, обнажавшей звериные клыки, и умирали с наполовину кошачьим лицом. В летописи был отмечен исход чавинцев, их странствование по горным и прибрежным долинам, их бесславное возвращение, появление теней и долгие века их караула.

– Тени продолжали приходить сюда, чтобы отмечать каждый прошедший век, – заключил Покачалов. – Не хотели прерывать летопись.

Максим отметил, что после сцен с появлением теней и победы джунглей над опустевшим храмовым комплексом резьба становилась всё более примитивной. Больше не было ни горельефов, ни барельефов – лишь обобщённые зарисовки, из них удавалось выхватить изображения людей с громоздкими ушными вставками и людей в пузырчатых панцирях, с удлинённым телом и хвостом. Тени изредка пускали гостей в котловину, а потом, разочаровавшись в гостях, их убивали.

– А вот и наши Затрапезный с дель Кампо, – Аня отметила рубеж, за которым летопись вернула себе разнообразие и художественное мастерство. – Тут начали трудиться мастера из «Эль соль де ля либертад».

– Не забывай, – постукивая тростью и не отставая от остальных, промолвил Дима, – поначалу дель Кампо приглашал южноамериканских мастеров. Из Гватемалы, из Боготы, из Кито. Может, и они тут отметились.

– Дель Кампо быстро от них отказался, – возразил Максим. – Понял, что они разболтают про Город Солнца. Брать местных было опасно. И дель Кампо догадался выписывать мастеров из Европы. Может, поэтому с радостью брал русских, французов. Вряд ли они говорили по-испански. Значит, сбежав из Города Солнца, добравшись до Лимы, всё равно не смогли бы ничего объяснить. Скитались бы там бездомными, в итоге просто сгинули бы в перуанских подворотнях.

Отшельник, неловко шагая на болезненно тонких ногах, покачивая длинными седыми волосами, продолжал вести путников по тоннелю, и они, перебегая от стены к стене, торопливо переговаривались, обсуждали детали летописной резьбы и находили подтверждение всему, что слышали от старика. Среди прочего Максим разглядел осушение болота на нижнем ярусе, строительство лестниц, возведение змеиного храма Мамы Окльо, башнеобразной колокольни и многих других знакомых зданий. Разглядел и отсылки к тому, как дель Кампо фальсифицировал пожары, эпидемии на своей плантации, в действительности переправляя собственное имущество и принадлежавших ему рабов в Город Солнца. Дима отметил сцену с сожжением вещей – часть закупленных дель Кампо предметов роскоши ежегодно отправлялась в огонь. Максим увидел тут символичное отречение от привязанности к мирскому. Дима, возразив, назвал это отсылкой к инкам, для которых сжигание дорогих вещей было ещё одним способом «потреблять ценности».

– Показывали остальным силу своей власти. Мы властелины. Мы можем даже сжечь своё богатство, если захотим, потому что властвуем над предметами так же, как властвуем над собственными желаниями.

Старик впереди остановился и рассматривал стену справа. Нагнав его, Максим увидел наиболее проработанную, детализованную из встреченных ранее страниц каменной летописи – глубокую нишу, метра три в ширину и полтора в высоту. В нише прятался горельеф, воспроизводивший сцену, которую Максим уже видел на стенах каанчей в крепостном поселении. Десятки обнажённых мужчин и женщин устремлялись к цилиндрическому предмету, в крепостном поселении напоминавшему кактус или дверной проём, здесь же казавшемуся копией чавинского Ланзона. Люди, стоявшие в конце очереди, выглядели самыми обычными – с распущенными волосами, с несовершенными человеческими телами и стыдливо скрещёнными руками. Чем ближе люди оказывались к копьеобразному монолиту, тем больше менялась их внешность. В ней проступали звериные черты: нос делался более выпуклым, в приоткрытых ртах обозначались острые клыки. Тело обретало правильные, симметричные очертания. Всякий намёк на стыдливость исчезал, а волосы оказывались стянутыми в тугой пучок на макушке. Люди, изображённые возле Ланзона, окончательно теряли человеческий облик. Становились наполовину ягуарами с зияющими отверстиями глаз и выпущенными из пальцев когтями. Из носа густыми потоками вытекала слизь, постепенно окутывавшая грудь и спину, точнее, их пеленающая, словно люди-ягуары сами заворачивали себя в кокон и так входили в монолит.

– Что это? – тихо спросил Максим.

Аня, стоявшая рядом с ним, так же тихо перевела его вопрос.

– То, о чём ты спрашивал с первых дней, – ответил старик, не отводя взгляда от барельефа. В его голосе не было ни грусти, ни задора. Ни одной различимой эмоции. – Плантатор и некоторые из мастеров прошли последнюю проверку. Встав у сердца мглы, не увидели снов.

– Не увидели снов? – не понял Максим.

– Сердце мглы показывает тебе твои привязанности. Чем больше их, тем сложнее. Они струятся перед тобой пёстрым калейдоскопом, за ним ты не различаешь самогó сердца. И лишь тот, кого не отвлечёт ни один посторонний образ, сможет найти дорогу внутрь.

– В Дом Соломона? – неуверенно спросил Максим.

– Как заметил твой друг, «Дом Соломона» – имя, не имеющее смысла. Хотя… великое знание можно назвать именно домом, куда ты возвращаешься. Остаёшься собой, но становишься совершенным. Находишь первопричину всего сущего и растворяешься в ней. В нашем мире свободен тот, кому нечего терять. В великом знании ты обретаешь иную, истинную свободу. Она ведёт к обладанию вселенной. Ты становишься с ней единым. Войдя в сердце мглы, ты обрываешь непрерывность своего сознания. Оно больше не меняет физическую оболочку, выходит за пределы причинно-следственной связи. Встаёт над известной нам логикой.

Максим ждал, что Покачалов, по обычаю, начнёт ворчать и фыркать. Но Никита лишь повторил слова Борхеса:

– «Ты пробудился не к бдению, а к предыдущему сну. А этот сон в свою очередь заключён в другом, итак до бесконечности, равной числу песчинок».

– Вы думаете, это правда? Правда, что сердце мглы открывает человеку какие-то особые знания?

– Может, не надо? – тихонько спросила Аня.

– Переведи. Думаю, он ответит. Сам привёл нас сюда. Больше не хочет прятаться.

Аня перевела вопрос Максима.

Старик долго молчал. Затем повернулся к путникам лицом. Его сухие губы, едва различимые под длинными седыми усами, изогнулись в подобие улыбки.

– Неважно, правда это или нет, – наконец ответил отшельник. – Важно, на что ты готов, окажись это правдой. Ты устанавливаешь приоритеты в большем, чтобы сообразно поступать в малом. Выбрав тропу, идёшь вперёд. Однажды достигнешь желанного, пусть и не сумеешь заранее угадать его форму.

– Ну началось… – не сдержался Покачалов.

Максиму было приятно услышать причитания Никиты. Они отрезвляли. Было нечто тягучее, завораживающее в словах старика. Неудивительно! Ведь их произносил ветхий отшельник, стоя перед каменной летописью заброшенного Города Солнца. Тут любая околесица начнёт завораживать. Подумав так, Максим сбросил оцепенение и спросил:

– Все солярии ушли в сердце мглы?

– Нет. – Старик вновь повёл путников дальше по скальному коридору. – Лишь малая часть.

– А русский мануфактурщик?

– Он не смог.

– Что с ним случилось?

– Он потерял рассудок. Сумел выбраться из котловины. Окончил свои дни на побережье, вдали отсюда.

– С ума сойти! – отозвался Дима. – Наверное, закончил, как и его мать. Помнишь? Она ведь тоже тронулась. И спилась. «Вдова Затрапезного мечется как бешеная, потому что всегда пьяна: кусает, дерёт, кидается ножами».

– Почему остальные не получили обещанное знание?

Максим и Аня шли рядом со стариком. Дима и Покачалов шагали им вслед.

– Отблески сердца мглы лишили их чувств, к которым они были привязаны больше, чем к любому из живых людей. Мастера не смирились с тем, что их творчество – лишь путь, а не цель. Держались за него. Лишившись чувств и эмоций внутри, стали искать их снаружи.

– Что это значит?

– Смотрите сами. – Старик указал на стены тоннеля.

После горельефа с людьми, входящими в сердце мглы, каменная летопись вновь изменилась. Сузилась, теперь едва поднимаясь на полтора метра от пола и позволяя осмотреть себя целиком, упростилась до незамысловатых, порой торопливо нанесённых узоров.

– Они убивали друг друга? – поражённый, спросил Дима. – Сжигали друг друга, охотились, пытали… Или я чего-то не понимаю?

– Они искали чистых эмоций. Заживо сжигали людей на центральной площади, чтобы увидеть страх и страдание, чтобы зарисовать их с натуры – перенести на полотно в незамутнённом виде. На глазах матери убивали ребёнка и наблюдали за ней. Запирали подростков в клетку и следили, как они меняются в заключении, а потом выпускали, позволяли им привести себя в порядок и тут же зарисовывали радость в их глазах. Устраивали игры и соревнования, где поражение означало смерть, а уцелевшего победителя превращали в натурщика. Солярии верили, что через познание чистых эмоций познáют бога.

Максим вспомнил картины Вердехо. Догадался, что сжигание людей устраивалось на помосте – в том самом месте, где отшельник обустроил себе костровище и где они сами провели первую ночь. Вздрогнул от отвращения. Не стал говорить об этом Ане.

Рисунки на скальной стене становились более исступлёнными, превращая летопись в оттиски безумия. Безграничная творческая свобода привела соляриев к вышелушиванию из человека его болезненных желаний и к открытому потворству им. Изображённые сцены внушали отвращение и жалость. Убийства, насилие, жестокость, безудержное веселье посреди залитых кровью улиц и одинокие образы проповедников, призывавших других опомниться, а в ответ получавших насмешки и удары камнями. Люди, запертые в клетку. Люди распятые или подвешенные. Клубок из сочленённых людей. Похоть, ненависть, осквернение. И в первую очередь солярии хватали индейцев. Нарушили изначальное равенство, установив диктат наиболее одарённых мастеров – тех, кто доподлинно изображал самые яркие чувства.

Аня перехватила руку Максима. Он услышал её взволнованное дыхание. Скальный коридор как никогда казался тесным и затхлым. Аня достала из кармана заряженный динамо-фонарик. Включила его. Светлее не стало, однако выключать фонарик Аня не хотела.

Судя по обрывочным рисункам на стенах, которые под конец тянулись узенькой полоской наспех сделанных насечек, Город Солнца превратился в ловушку для новоприбывших мастеров. Вместо возрождённого Эдема они открывали пышущий котёл воплощённого ада. Никакие идеалы Кампанеллы не помогли. Солярии оказались не готовы к полученному знанию. Возможно, чавинцы в своё время предвидели, что нечто подобное случится с индейскими царствами, если те получат доступ к сердцу мглы. Максим до боли стиснул зубы. Запутался. Отрицал возможность «великого знания», насилу представлял сердце мглы нелепым артефактом. Вокруг артефакта за несколько тысячелетий разрослась многослойная, запутанная легенда. Благодаря одному только размаху, вплетающему жизни сотни поколений, она протискивалась из мифологической плоскости в объём реальной жизни, как из камня наружу вытягивались фигуры горельефов. Вновь не было времени разбираться в собственных мыслях. Оставалось идти вперёд и слепыми глазами осматривать следы давно забытой истории.

– Неудивительно, что из Города Солнца сбежали все, кто мог, – заметил Дима. – И понятно, почему последние картины Вердехо были «воплощением животного ужаса».

– Да уж… – согласилась Аня. – Чуть ли не единственный, кому удалось вернуться в Испанию. А толку? Заколотил окна, распугал друзей и родных. «Всюду подозревал слежку и пугал близких разговорами о неизбежной каре, которая должна постигнуть его за тяжкие грехи».

– Хоть ясно, о каких грехах шла речь. Сжигал людей, чтобы зарисовать их агонию. Вот тебе и свобода творчества.

Каменная летопись не передавала всех деталей ужаса, царившего в возрождённом Эдеме, но Максиму было достаточно и того, что он увидел. Теперь иначе вспоминал улицы города. Ведь ему среди прочего попадались и человеческие кости. Запертые в котловине, лишённые помощи солярии, одичав, умирали в одиночестве. От голода и болезней. Город Солнца превратился в гробницу для ещё живых, но обречённых на долгую смерть людей.

– Странно, – промолвил Максим.

– Что? – одновременно отозвались Аня и Дима.

– Рабы с плантации дель Кампо. Они сумели бежать из Города Солнца.

– Ну да. Правда, не все.

– И вернулись на плантацию. Не знали, что числятся беглыми.

– И что? – не понимал Дима.

– Они ведь заявили, что в джунглях их преследовали тени божественного гнева «в образе гигантов с обезображенными лицами на груди».

– Тени, – кивнул Дима и тут же сообразил: – А ведь теней к тому времени перебили. Как же так?

– Ответ здесь. – Обогнавший их Покачалов ткнул пальцем в высеченные на стене изображения. – Если я правильно понимаю, некоторые из соляриев пытались остановить резню. Вот, смотри, они отправляются к сердцу мглы, почти превращаются в ягуаров. Получили шанс раствориться в знании, но в последний момент отворачиваются. И уходят.

– Почему? – Аня внимательно следила за пальцем Покачалова, словно под его нажимом рисунки могли ожить.

– Ну… Чем дальше они… Вот! Из котловины они спускаются уже без головы и с лицами на груди. Всё сходится. Новыми тенями стали сами солярии. Те из них, кто не до конца потерял рассудок. Теперь ясно, откуда они взялись.

– И ясно, почему у них головы не деформированы, как на картинах Вердехо, – добавил Дима.

– Почему? – уточнила Аня.

– Потому что они не перетягивали своим младенцам голову, как поступали некоторые из древних индейцев. Новые тени только закрашивали голову генипой и лепили на грудь щиты с уродливой мордой. Ну и неудивительно, что они два с половиной века сторожили именно маршрут от Омута крови. Подлавливали всех, кто находил оставленные указатели и пытался ими воспользоваться. Знали, что именно этот путь описывали мастера: оставляли на спинах статуэток и, может, зарисовывали на внутренних слоях. Забавно, если новых теней возглавил какой-нибудь Берг. А что? Вполне возможно. Представляешь? – Дима повернулся к Максиму. – Ты год назад увидел его картину. Художник как художник. Ну, особняк какой-то. И думать не думал, что Берг возглавлял отряд кровожадных туземцев, разгуливавших по джунглям без головы и убивавших любого, кто пробовал приблизиться к спрятанному в горах древнему городу.

– Да уж… – выдохнула Аня.

Нужно было идти. Путники так часто останавливались и в результате так медленно продвигались по скальному коридору, что Максим не мог точно сказать, далеко ли они ушли. Казалось, по времени им бы пройти весь хребет насквозь и оказаться на его западных склонах, но Максим подозревал, что они едва достигли вершины. Сумерки сгустились. Свет Аниного фонарика усилился.

– Вы заметили, что тут чисто? – спросил Дима. – Ведь над нами зáросли и корни. Тут всё должно быть усыпано листьями, корой, да чем угодно. А желоба? Хватило бы двух-трёх сезонов дождей, чтобы они засорились!

– Думаю, наш отшельник тут прибирается, – кивнул Максим.

Все посмотрели вперёд. Увидели, что старик остановился перед изображением на стене слева. Нагнав его, обнаружили, что там летопись прекращалась. Дальше стелилось гладкое, не потревоженное долотом скальное полотно. Последний путаный узор напоминал не то ураган, не то крушение горных круч.

– Похоже на жертвоприношение, – заметил Дима.

Аня перевела его слова, и старик отозвался:

– Великое жертвоприношение. Новые тени в последний раз поднялись в котловину, чтобы очистить её от людей. Взывали к богу о справедливости, молили о прощении. Поклялись искупить вину братьев – хранить память о сердце мглы и стеречь подступы к нему, пока не явятся достойные его света путешественники.

– Почему они боялись вернуться в город? – спросил Максим. – Ведь тени до сих пор не пересекают рубеж. Там, в изножье хребта. Почему? Могли бы ухаживать за городом, как делали предыдущие тени.

– Нет ничего хуже, чем оказаться на грани между двумя мирами, – ответил старик. – Увидеть отсвет великого знания, но не суметь отречься от бытовых радостей. Увидеть звёзды, но остаться на земле. Новые тени боялись искушения. Боялись, что, поднявшись в город, не сдержатся. Пойдут к сердцу мглы. А оно их не пустит. И они лишатся рассудка, погибнут здесь, как до них погибли другие.

Дальше старик шёл молча. Наскальных рисунков не попадалось даже самых незначительных. Тут осталось достаточно места, чтобы высекать летопись возрождённого Эдема ещё несколько веков. Делать это было некому.

Сверху донёсся шум. Максим остановился. Ничего не разглядел – снизу просматривался лишь бортик скальной тропы. Допускал, что там идёт Лиза, однако не решился её окликнуть. Лучше действовать осторожно. Если Скоробогатов рядом, не стоит предупреждать его о своём появлении. Максим попросил всех идти как можно тише.

– Странно, – прошептала Аня. – Тут целый город погибал. Из него бежали люди. Ведь кто-то выбирался из джунглей. Те же индейцы. Неужели никого не заинтересовали их рассказы?

– Нет, – отозвался Дима. – Перуанцам было не до возрождённых Эдемов. У них там началась «бюрократическая Конкиста».

– Это как?

– Ну… креолам перекрывали дорогу. Испанская корона запретила назначать их чиновниками и офицерами. Креолов больше не принимали в церковные капитулы и всё такое. Повысились налоги, а на важные посты забрались кастильцы. В итоге начались восстания, вроде того что устроил Тупак Амару. В общем, когда тут Город Солнца тонул в крови, Перу трясла революция. А когда Город Солнца погиб, перуанцы сбросили испанскую власть, объявили независимость – им было не до разорившихся плантаторов, беглых рабов и полоумных художников, якобы бежавших из возрождённого Эдема. А к тому времени, как в Перу всё успокоилось, стихли и последние отголоски рухнувшего Города Солнца.

– Ясно…

Максим молча следовал за отшельником. Думал, что история отцовской mysterium tremendum наконец раскрылась перед ним целиком, и лишь в её центре оставалось белое пятно – сердце мглы, сути которого Максим не понимал. Выглядывал из-за спины старика в надежде разглядеть храм или святилище. Заметил, что подъём становится более выраженным. Сам скальный коридор явственно расширялся.

Впереди обозначилась площадка, нечто вроде искусственной полости – лакуны. Но лакуна не была тупиком, в её дальней стене зиял узкий проход, и чем дальше шёл Максим, тем более странными казались его удивительно ровные, строго перпендикулярные полу грани.

Вскоре стало очевидно, что сверху проход ограничен скальным массивом; трещина переставала быть сквозной, и это объясняло, почему проход настолько тёмный. Когда же Максим вслед за стариком вышел на круглую, диаметром чуть больше десяти метров площадку, судя по всему, расположенную строго под рассечённой горной вершиной, Максим неожиданно осознал, что видит не продолжение расщелины, а закреплённый посреди площадки чёрный монолит.

Лакуна формой напоминала пузатый античный сосуд со сплющенным горлышком, заросшим высоко над головой и там выводящим на поверхность горы. Человек или животное, забравшись на вершину хребта, могли провалиться в трещину, правда, до лакуны всё равно не долетели бы – застряли бы в переплетении корней и веток. Стены лакуны были гладкие и закруглённые. Ни единого намёка на резные узоры или скульптурные ниши, и только на высоте пяти метров слева и справа неизменно тянулись высеченные в стене тропки от второй террасы – здесь они соединялись в петлю. Над петлёй, опоясывавшей лакуну, возвышалась рассечённая посредине полусфера каменного потолка. Потолок казался таким же отшлифованным, идеальным в глади своего изгиба, как и стены лакуны. Впрочем, Максим не задумывался о вековом труде, вложенном в обустройство лаконичного, скрытого ото всех помещения. Не отводил взгляда от того, что располагалось в его центре и почиталось главной реликвией возрождённого Эдема, – от монолита, названного сердцем мглы.

Максим прежде не встречал настолько густого, совершенного чёрного цвета, в котором безвозвратно тонули отблески фонарика и солнечных лучей. Приходилось наклонять голову, переступать с места на место, чтобы улавливать трёхмерность монолита. Стоило застыть – и он вновь казался проходом в стене. Осколок ночного неба, лишённого звёзд. Лоскут тьмы, поднятый из глубин вселенской бездны, куда ещё не проникли отголоски Большого взрыва, где ещё не распространились потоки светящейся материи и не расползлось реликтовое излучение сотворённого мира. И такая сила, такое напряжение угадывались в мрачном величии монолита, что, казалось, всё вокруг должно померкнуть, лишиться красок, однако темнота оставалась незыблемо заключённой в строгих гранях.

Максим набрасывал на монолит полотна метафор, надеялся прикрыть его понятными, успокаивающими определениями. Они проходили насквозь, оставляя зияющую брешь в восприятии Максима. Он смотрел на монолит и не видел его. Монолит был воплощённым несуществованием, концентрированным гниением, разложением сущего – самой смертью, рубежом подлинной пустоты, за который не проникала ни человеческая мысль, ни человеческое воображение. Максим не мог определить, круглый монолит или прямоугольный. Как ни крутил головой, не различал его форм. Он был не больше полутора метров в диаметре и около семи метров в высоту, уходил в гладь скального пола, и его основание держалось в круге мелкой выемки, похожей на блюдце виктории-регии. Окатанная верхушка была на уровне выдолбленной в скале тропы. Глубоко ли опускались корни монолита, Максим не знал. Ни один из фрагментов каменной летописи не упоминал его физических свойств. Неудивительно, что солярии, как и чавинцы, даже на лучших барельефах, в точности воспроизводивших детали человеческого тела, не могли толком изобразить монолит, превращая его в подобие кактуса или дверного проёма.

Максим не сводил глаз с монолита, пытался представить его происхождение. Ведь получалось, что он был изначально заключён в гору, прятался в её недрах, и лишь землетрясение, пустившее трещину через горный хребет, оголило его верхушку, сделало её доступной для человека, если монолит вообще был материален, если к нему вообще можно было прикоснуться – этого Максим не знал. Как не знал, из какого материала тот сделан. Камень, металл, кристалл, минерал – такие определения казались недостаточными. Да и разве можно говорить о материале воплощённого несуществования? Что, если монолит, то есть сердце мглы, в самом деле дверной проём? Его нельзя увидеть, потому что его нет. Он ведёт в глубь. Но в глубь чего?

Вот куда ягуар заманил первого чавинца. Вот куда ренегадо привёл дель Кампо, а сам плантатор – Затрапезного. Вот куда столько лет стремился отец… Максим вздрогнул. Вспомнил о мумиях. Испуганно огляделся. Ни мумий, ни захоронений не обнаружил. В лакуне стояла морщинистая палатка с незакреплёнными растяжками. Возле палатки на Лизином рюкзаке сидел Скоробогатов. Смотрел на монолит, держал на коленях винчестер. Перед Скоробогатовым стояла базальтовая статуэтка Инти-Виракочи с сухой и сейчас незаметной картой на спине.

Максим, заворожённый монолитом, сам не заметил, как обогнул его. Аня пошла следом. Дима и Покачалов остались на входе в лакуну. Старик же приблизился к Аркадию Ивановичу. Заговорил с ним. Максим не понимал слов. Испугался, что его сознание потеряло связь с окружающим миром, затем опомнился – попросил Аню перевести разговор отшельника и Скоробогатова.

– Они… – Аня вырвалась из своих, должно быть, не менее путаных чувств, чтобы выполнить просьбу Максима. – Они говорят о… Прости, я… Он говорит, что сердце мглы не примет Аркадия Ивановича.

Максим склонил голову, уставился в каменный пол. Чувствовал, что нельзя терять концентрацию. А ведь от монолита его отделяли два или три шага. Так близко. Просто коснуться его, чтобы почувствовать твёрдую грань и успокоиться. Достаточно убедиться в реальности монолита, чтобы сознание перестало пульсировать и рваться из-за собственной беспомощности.

– Ты читал дневник, – спокойно сказал отшельник. – Ты знал, что ни сталь, ни порох не способны нанести ущерб сердцу мглы. Но отказался поверить. Даже пройдя столь долгий путь, сохранил сомнения. Ты выстрелил из ружья, надеясь увидеть осколки и выщербины, надеясь втиснуть сердце мглы в рамки привычных характеристик. Не увидел. Не втиснул. Однако сомнений не утратил. Вот и ответ. Тебя не пустят сомнения и привязанность к жизни.

– Привязанность? – устало вымолвил Аркадий Иванович, за три дня добровольного изгнания окончательно осунувшийся и побледневший. – Я отпустил жизнь.

– Нет, – возразил отшельник. – Ты в ней разочаровался. Тебе нечего отпускать. Тебе нечем платить. Ты пуст. Сюда приходят те, кто любит жизнь больше всего. Они приносят свет своей любви в жертву. А чем пожертвуешь ты? Ты полон горечи и безразличия. И ты боишься умереть.

– Я не боюсь смерти!

– Ты боишься того, что может прийти вслед за смертью. Вот почему привязан к жизни, хоть и не ценишь её.

– Но Затрапезный и дель Кампо… Они ведь тоже устали. Пресытились. Увидели тупик за однообразием удовольствий и власти. Они ведь тоже искали выход из отчаяния, к которому приводили их победы.

– «Я изведал все удовольствия и понял, что человеку не дано чувство насыщения, потому что на смену одним желаниям приходят другие, и нет им конца. После тысячи лет наслаждений я жажду новых наслаждений», – промолвил старик. – Ты заблуждаешься. Сердце мглы открылось лишь одному из двух основателей. Но плантатор изменился за время, проведённое здесь. Он стал иным человеком.

– И я изменюсь, – с безразличием бросил Скоробогатов. – И мне не потребуются годы. Да и кто ты такой… Кем бы ты ни был, ты и сам не смог войти.

Максим слушал голоса Аркадия Ивановича и отшельника, слушал голос Ани, переводившей их слова. В какой-то момент поднял голову и вздрогнул. Понял, что, сам того не заметив, приблизился к монолиту. Или монолит разросся и съел разделявшее их расстояние? Не всё ли равно? Оставалось протянуть руку. И почувствовать.

Голоса наполняли скальную лакуну, оставались ясными, различимыми, но Максим больше не улавливал их значения. Смотрел прямиком в чёрную бездну монолита. Нет, его нельзя назвать чёрным, потому что чёрный – это тон, который ты воспринимаешь. И бездной нельзя назвать, потому что она, хоть и лишённая дна, подразумевает наличие граней или хотя бы точку обзора, из которой ты в неё заглядываешь.

Когда монолит загородил собой остальной мир, Максим в нём потерялся.

Протянул руку.

Положил ладонь, не зная, провалится она в пустоту или упрётся во что-то твёрдое. Упёрлась. Поверхность монолита ни твёрдая, ни мягкая. Скорее упругая. Но всё-таки ощутимая. Максим улыбнулся. Почувствовал, что ему легче дышать. Значит, у монолита есть плоть. И холодная. И чем дольше Максим держал ладонь, тем более пронизывающим становился холод. Перетекал в запястье, тянулся по предплечью. Дыхание участилось. Максим знал, что нужно оторвать руку, отбежать в сторону, но не знал, как это сделать. Забыл, как управлять собственным телом. Оно больше не принадлежало ему. Разве он вообще умел шевелиться, ходить, говорить?

Холод поглотил руку до плеча, но боли не было. А потом кто-то сзади ударил Максима по голове. Чем-то тяжёлым. Чуть ниже затылка.

Удар оглушил. Максим потерял сознание. Кажется, упал. Не был уверен в своих ощущениях. Удивлялся, что вообще сохранил чувства. И продолжает мыслить.

Сзади была только Аня. Но зачем она…

Мысли и чувства с запозданием оборвались.

Глава двадцать седьмая. отец

Максим открыл глаза. Он лежал на твёрдом полу скальной лакуны. Чувствовал: вокруг что-то изменилось. Не мог понять, что именно. Осторожно завёл руку за голову. Коснулся затылка. Пальцами проник под спутанные волосы, провёл ими по шее. Крови нет. Только боль – далёкая, будто эхо настоящей боли. Сколько же Максим пролежал без сознания?

Встав на ноги, замер. Увидел, что цвет монолита изменился. Прежде он был лоскутом ночного неба, теперь стал осколком белого света. Монолит заключил сияние тысячи звёзд – должен был ослепить, испепелить, но оставался замкнут в своих гранях, и, глядя на него, даже не приходилось жмуриться.

Вспомнив о друзьях и не веря, что именно Аня ударила его по голове, Максим обернулся. Никого не увидел. Сделал несколько шагов в сторону, выглянул из-за монолита. Ни палатки Скоробогатова, ни винчестера. Ни входа в лакуну. Ни петли выдолбленной в камне тропинки, выводившей сюда от второй террасы. Максим, напуганный, приоткрыл рот. Дышал часто, громко. Обошёл монолит и убедился, что скальная лакуна замкнулась – гладкая, не тронутая ни проёмом, ни расщелиной. Трещина над головой тоже затянулась. И всё же в лакуне было светло. Светлее, чем раньше. Максим будто попал в один из снежных шаров, которые любил Дима.

– Я сплю, – прошептал Максим.

Боковым зрением уловил какое-то движение. Резко повернулся.

Под монолитом на кромке похожего на лист виктории-регии углубления лежал ягуар. Неподвижный взгляд жёлтых глаз устремлён прямиком на Максима. Пасть приоткрыта. Видна чёрная нижняя губа и желтоватые клыки. Жёлтая шкура, раскрашенная полыми чёрными многоугольниками, казалась неестественной, будто нарисованной. Чем больше Максим к ней приглядывался, тем более плоской она смотрелась, словно под монолитом лежал не настоящий зверь, а его живописная копия, правдоподобно нанесённая маслом на льняной холст. Возле ягуара стояла старуха – туземка, прибившаяся к группе Скоробогатова и уговаривавшая участников экспедиции вернуться назад, к Омуту крови. Как и прежде, женщина стояла едва прикрытая лубяной полоской и низкой с узорчатыми тыковками. Её тело осталось иссушённым, выцветшим, но сейчас не вызывало отвращения. Блаженная улыбка не пугала.

– Unt’aña ch’awa wila mirayiri ichthapisiña achuña pachpankaña amukin hankha irparpayaña munaña, – заунывно протянула женщина и ладонью указала на ягуара. – Nogro’mo atu-ila. Tai a Nai-Ukulus dor.

– Я не понимаю, – качнул головой Максим.

Никогда не видел настолько чётких снов и никогда не осознавал себя спящим. Подумал, что может управлять пространством, сотканным из его собственных представлений. Пошёл к стене, надеясь одним движением руки заставить её расступиться. Ударился о камень и вынужденно остановился. Испугался, подумав, что вовсе не спит. Запутавшись, не зная, как воспринимать происходящее, повернулся к туземке. Она по-прежнему улыбалась и указывала на лежавшего у неё в ногах ягуара.

Максим приблизился к женщине. Старался не смотреть на монолит. Его белоснежное содержимое клокотало, безудержно рвалось наружу, и это пугало, потому что внешняя кромка монолита оставалась непроницаемо спокойной.

Туземка призывала Максима лечь рядом с ягуаром. И чем дольше Максим всматривался в его мех, тем сложнее было воспринимать его именно мехом. Письмена в виде пятен с чёрной окантовкой и тёмно-жёлтыми разливами внутри начинали дрожать, превращались в солнечные блики. Казались подвижными, хотя сам зверь лежал не шелохнувшись.

Максим сосредоточился на бугристой лапе ягуара, на мощи, которая крылась в её напружиненности. Не помогло. Лапа становилась массивнее, разрасталась непропорциональным корневищем, впивавшимся в гладь шлифованного камня. Наконец Максим смирился. Сделал то, о чём просила туземка. Встал на колени возле ягуара. Боязливо подполз к нему. Разместился возле его брюха. Положил голову на испещрённую письменами шкуру. И услышал далёкий пульсирующий гул. Женщина принялась что-то говорить, водить руками в воздухе, и воздух казался водой – на нём оставались заметные борозды, по нему расходилась рябь. Максим почувствовал обжигающую тяжесть на вéках. Не мог сопротивляться накатившей сонливости. Сквозь дымку взглянул на монолит, чьё сияние грозилось прорвать тонкую пелену внешних граней.

Максима затягивало в глубь мягкого звериного чрева. Шкура расползлась песочными барханами, её пятна разбежались чёрными фигурками скорпионов. Максим закрыл глаза. Вместо ожидаемой темноты увидел разноцветные вспышки. Они были яростными, частыми. Испугавшись, попытался открыть глаза. Не смог. Или открыл, но разницы не почувствовал.

Мельтешение красочных разливов усиливалось. Голова кружилась. Тело, сомлев от усталости, падало в разверстое пространство. Максим пробовал кричать, и его крик вырывался всполохами стекольчатого света. Сердце гнало по венам густую кровь. Кожу кололо электричество. Оно распадалось на сотни иголочек, затем собиралось в единое лезвие и рассекало тело от ног до головы.

Максим летел сквозь огненные грибы салюта. Видел мчащегося навстречу ягуара. Из его пасти прорастала мельница с большими лопастями, а сама пасть вытягивалась колодцем. Залетев в него, Максим понимал, что оказался в каменном тоннеле. До боли отчётливо видел, как рядом пролетают тёмно-красные кирпичи стен, бамбуковые хижины, неоновые вывески, рестораны, скалы. Всё это – мультяшное, рисованное, иногда ослепительно реалистичное. Под ним неслась лента чёрного асфальта. Нескончаемое движение в круговороте из кирпичных труб, латунных и черепичных крыш, клумб с цветущей геранью и оштукатуренных стен с узорами из лепных теней. Всё вместе представлялось мешаниной из порванных детских картинок с подписями слов, калейдоскопом из осколков разбитого мира. Стоило заострить внимание на отдельном обрывке или осколке, и они начинали сиять сверхъестественным огнём, обжигавшим сознание.

Максим не знал, падает, парит или вздымается. Потерял себя в нескончаемом кружении. Он был мужчиной и женщиной, старухой и младенцем. Святым развратником, вознесённым в воздух, упокоенным в земле и отпущенным в воду. Он был всюду, став своим рабом и своим хозяином, поедавшим от голода железо и от жажды испивавшим змеиный яд. Он был покойником, лишённым могилы, и могилой без покойника внутри. Жизнью и смертью. Обременённый лёгкостью и благословлённый болью. Падал в воронку из бумажных страниц. Окровавленных и назойливых. Их острые кромки беззвучно резали тело, оставляя подвижный узор вроде пятен ягуара. Максим летел между гигантскими столбами, подпирающими небо и зиждущимися на истоке времён. Столбы были монолитами, и были они белыми, но сквозь пелену их света проступали водопады красных песчинок. И Максим знал: за красными песчинками нет ничего. Нет даже пустоты.

Всё сбилось в мелькание простых фигур. Квадраты, треугольники, овалы. Максим видел шаблоны восприятия. Память о формах, перспективе. Испугался, что заплутает среди них навсегда. Хотел остановить круговорот. Его тошнило. Он кричал и плакал. Рвал себя на куски.

Сосредоточился на глазах, которых у него не было. Весь обратился желанием их открыть. Сосредоточился на вéках, которых у него не осталось. Весь обратился желанием их поднять. И чем глубже концентрировался на стремлении очнуться от сна, тем круговорот становился слабее. Наконец показались вполне различимые и знакомые образы. Перед Максимом мелькали друзья, сокурсники, одноклассники. Он видел и узнавал места в Клушино, Менделеево, Зеленограде, Москве, Ярославле. Старался ухватиться за них. За любое из отчётливых видений.

Наконец распахнул глаза. Калейдоскоп прекратился. ДСП-столешница. Серый металлический каркас и оттопыренный крючок для портфеля. Максим сидел за партой. За первой партой третьего ряда. Возле знакомой, выкрашенной в зелёный двери. Возле знакомого стенного шкафа с мусорным ведром. Напротив знакомой грифельной доски. У доски отвечал знакомый ученик. Максим огляделся. Он был на уроке геометрии. Узнавал тех, кто его окружал, и учительницу, стоявшую возле окна. Не помнил их имён. Силился вспомнить. Но главное, что падение прекратилось.

Максим не знал, почему оказался именно в менделеевской школе. С грустью подмечал давно забытые детали. Его разрисованная деревянная линейка. Тетрадка по геометрии с уродцами на задней обложке, из-за которых ругалась учительница. Учебник, обгрызенный карандаш. И ластик с трещиной. Сзади переговаривались, сдавленно смеялись. Ученик у доски чертил треугольную призму. С улицы доносились голоса рабочих, вызванных переделать клумбы. Всё выглядело настоящим. Максим почувствовал, что плачет. Украдкой стёр слёзы рукавом. Чёрным рукавом его любимой толстовки. Она до сих пор лежала где-то в клушинском доме. Дом… Не верилось, что можно встать, выйти в знакомый коридор с линолеумом, выйти из кирпичного здания школы, пройтись по улице – отправиться к мосту через Клязьму, миновать железобетонные отстойники и оказаться в Клушино, а там выбраться к дому.

– Эй, – сосед по парте подтолкнул Максима.

Как же его звали… Или зовут? Это прошлое? Или настоящее? Да и как их различить?

– Эй! – сосед не успокаивался.

Максим увидел протянутую ему записку. Максим знал, что будет дальше. Понял, где и в какое время оказался. Записка – от одноклассницы. Как же её звали? Разве можно забыть все имена? Они будто растворились, рассыпались…

Когда Максим развернёт записку, там будет что-то нелепое, вроде вопроса о домашнем задании по биологии, которая шла следом за геометрией. Максим напишет ответ – невпопад позовёт одноклассницу после урока в переход возле актового зала. Передаст записку на первую парту второго ряда. И получит вопрос: «Зачем?» И ответит: «Там будет тихо. И я скажу тебе, что ты мне нравишься». Сосед прочитает его ответ – он всегда читал его переписку, они дружили… кажется, дружили, а теперь Максим не мог вспомнить его имени… Сосед улыбнётся и закатит глаза. Передаст записку. Максим будет следить за одноклассницей. Она прочитает. Покраснеет и спрячет записку в карман. Не станет отвечать. А после урока придёт к дверям актового зала. В переходе будет сумрачно. Там нет окон. И стоят бетонные колонны. И обещанной тишины не получится – мимо будет проноситься малышня из второго и третьего классов, но Максим всё равно скажет, что одноклассница ему нравится. Они не коснутся друг друга, не обнимутся. Просто будут смотреть друг другу в глаза. И Максиму будет хорошо. И пройдёт две недели, прежде чем он обнимет и поцелует её на мосту через Клязьму. Ветер будет задувать в спину, холодить, а Максиму будет казаться, что он влюблён. Впервые и по-настоящему.

– Чего там? – спросил сосед по парте.

Максим не открыл записку. Медлил, удивляясь, до чего приятно и больно вновь оказаться в школе задолго до того, как мама достанет старинное полотно, задолго до того, как Максим в глазахсмерти увидит жизнь отца. Нужно было подыграть своему воспоминанию. Позвать одноклассницу на встречу, вновь увидеть её растерянный мягкий взгляд. Максим хотел раскрыть записку, но класс исчез. Исчезли парта и грифельная доска. Вновь закрутилось мельтешение, изредка прерываемое различимыми образами. Максим барахтался в нём, хватался за ручки, выступы, стены, но они рушились от его прикосновений. Иногда видения задерживались. Максим успевал осмотреться, но быстро проваливался в неизменный калейдоскоп чувств. Наконец осознал, что видение длится до тех пор, пока он не закроет глаза. Стоило ему моргнуть, и картинка сменялась.

Очутившись в новом месте, Максим запретил себе моргать. Застыл. Убедился, что прав. Окружающий мир стоял твёрдо.

Весеннее небо. Старые шпалы под ногами, по обе стороны – насыпь из гальки. Справа, за кустами, – пологий земляной спуск и закуток под деревьями, где выпивали возвращавшиеся с работы менеджеры, курьеры и кто-то ещё в дешёвых костюмах и с дешёвыми дипломатами. Максим с сокурсницей – редактором с параллельного курса – шли по железной дороге.

Максим узнал этот день. Москва, неподалёку от «Нагатинской». Они пройдут метров двадцать, и там Максим подерётся. Три выпивших парня перегородят им путь. Будут смеяться, цеплять Максима за рюкзак. Беззлобно, но настойчиво. Один из них перехватит сокурсницу за плечо и попросит посидеть с ними. Максим начнёт их бить. Одного за другим. По лицу. И все трое, один за другим, будут падать на гальку насыпи. Последний укатится в кусты. Слишком пьяные и слабые, чтобы по-настоящему драться. И Максим возьмёт дрожащую сокурсницу за руку и уведёт её вперёд. Мимо будут проходить рассерженные люди и что-то говорить. А потом парень с разбитым носом – тот, который больше других цеплялся к Максиму, – встанет, нагонит его и обольёт струёй из перцового баллончика. Максим успеет отвернуться, но левый глаз у него всё равно закроется. Максим снова ударит. И парень не сможет подняться. Будет лежать на шпалах и стонать. Сокурсница возьмёт такси до своего дома в Ясенево. Заведёт Максима в душ; он не позволит ей ухаживать за собой, сам будет промывать глаз; и деньги за такси отдаст на следующий день. И сокурсница обидится. Вскоре они расстанутся.

Максим не хотел задерживаться в этом воспоминании. Остановился, взял сокурсницу за руку. И позволил себе вспомнить, какой тёплой и мягкой была её ладонь. Затем закрыл глаза.

Открыв их вновь, увидел, что стоит возле двери в ванную комнату. Съёмная квартира в Ярославле, куда мама переехала после развода. Максим ещё маленький, только пошёл в третий класс. Проснулся до рассвета. Хотел в туалет. Сейчас откроет дверь и увидит, что их кошка мертва. Она будет лежать на стиральной машинке. Окаменевшая, неподвижная. Кошка была старенькой. На днях её оперировали. Максим толком не знал, чем она болела. Мама не рассказывала подробностей. И Максим сразу поймёт, что кошка мертва. Но, испуганный, позовёт её. Коснётся беленькой попоны с бинтовыми завязками. И, ощутив холод окоченевшего тела, убежит в комнату. Спрячется под одеялом. Сожмётся в страхе и скажет себе, что не слезет с кровати, пока мама сама обо всём не узнает. Она любила кошку. И Максим будет считать минуты, а потом вернётся в ванную. Завернёт кошку в любимое банное полотенце, захватит на кухне столовый нож и тихонько выйдет из квартиры. Добравшись до пустыря, похоронит кошку. Будет долго возиться, потому что земля – комковатая, с камнями и осколками битых бутылок, а ножом копать неудобно. А когда вернётся в квартиру, приведёт себя в порядок и будет ждать, когда проснётся мама, чтобы рассказать ей о случившемся.

Максим не хотел возвращаться в это воспоминание. Опять закрыл глаза.

Сменял десятки воспоминаний, отталкивая их, путаясь в них. Видел отчима в его мастерской – тот стоял за верстаком, работал над деревянным панно, которое должно было украсить менделеевский Дом метролога. Видел девушку с татуировкой колибри на виске в её заваленной разноцветными футболками комнате. Видел сутуловатого заведующего отделом технологических исследований в его кожаных туфлях, ярко-розовых носках, выглядывавших из-под брючин, жилетке с брегетом на цепочке. С ним говорила мама. Рядом сидели друзья Максима.

– Кстати, он не объявлялся?

– Нет.

– Жаль. Талантливый мальчик. Очень талантливый. Если бы не любовь к приключениям, если бы…

Максим насилу моргал вновь и вновь. Не знал, как вырваться из круга нескончаемых арабесок. Больничные койки, менделеевский лес, отцовский глобус, старые обиды, страхи и мечты. Максим хотел проснуться, однако не был уверен, что сумеет отличить явь от сна. Что, если он уже и реальную жизнь давно упустил? Видел её, возвращался в неё и не признавал, двигался дальше в поисках… чего?

В отчаянии Максим моргал всё чаще, потом замер. Увидел себя в незнакомой комнате деревянного дома. Выкрашенные в жёлтый бревенчатые стены. Зашторенное окно. Книжные полки и серый диван, на котором возле подушек, по углам, спали две светло-серые, почти серебристые кошки. И незнакомый мужчина за письменным столом у стены. С взъерошенной рыжей бородой и такими же взъерошенными волосами на лысеющей голове. Незнакомец был молод, лет тридцати. На нём был старенький верблюжий свитер, растянутые и местами залатанные спортивные штаны, разношенные домашние тапки. Весь стол с метровым навершием был обложен блокнотами и подшивками распечатанных текстов. На полу возле стола в несколько рядов возвышались стопки книг, пронумерованных по корешкам и распухших от закладок. Над навершием стола висела магнитная доска, испещрённая сотней квадратных записок.

Максим впервые оказался в незнакомом месте. Будто по ошибке заскочил в чужое воспоминание. Не знал, как это объяснить. Увидел, что на каждой из записок, своим отдельным магнитом придавленной к магнитной доске, значится имя. Десятки имён. «Зои». «Аня». «Дима». «Исабель». «Ламара». «Савельев». «Берг». «Джерри». «Скоробогатов». «Рауль». «Орошпа». И другие. Все имена неуловимо знакомые. Максим где-то их встречал, не мог вспомнить, где именно. А между «Аня» и «Дима» он увидел своё собственное имя. «Максим».

Незнакомец сидел к Максиму спиной, что-то громко печатал на подсоединённой к ноутбуку механической клавиатуре. Каждый удар по клавишам отдавался в теле Максима лёгким покалыванием.

– Эй! – позвал Максим.

Незнакомец не услышал. Или сделал вид, что не слышит. Стал печатать быстрее и громче, сбиваясь и следом выстукивая однообразную дробь по клавише «бэкспейс».

– Эй! Кто вы?

Незнакомец не повернулся. На голос Максима отреагировали только кошки. Открыли сонные глаза, уставились в его сторону, словно уловили отдалённое эхо и не были уверены, что слышали его наяву.

Максим шагнул вперёд. На выкрашенных в чёрный половых досках были разложены листки с записями, по большей части перечёркнутыми, выделенными красным маркером и соединёнными друг с другом стрелочками. Листы укрывали почти весь пол. Максим шёл по ним, чувствуя, как горят ступни, будто он голыми ногами ступал по углям разворошённого костра.

– Эй!

Незнакомец и в третий раз не откликнулся, а кошки оживились и, ведя головой, проследили за Максимом. Когда же он приблизился к мужчине, встревоженные, вскочили на лапы. Максим застыл за спиной незнакомца. Увидел, что на листках, разбросанных по столу, расписана его жизнь. В деталях, о которых он не знал, с подробностями, о которых забыл.

Максим протянул руку к левому плечу незнакомца. Замер, не зная, ощутит ли его плоть или пройдёт сквозь неё. Опустил ладонь. Она коснулась колючей ткани свитера, и незнакомец вздрогнул, застонал, но поворачиваться отказался. Ещё более яростно застучал по клавиатуре. Тысячи иголочек разом пронзили Максима. Он, не сдержавшись, моргнул и в следующее мгновение оказался в другом месте.

Незнакомец исчез. Оборвался бой стучащих по клавишам пальцев, а с ними притупилась боль от мелких уколов. Она ещё угадывалась, но вскоре слилась с привычным и неразличимым фоном существования.

Максим оказался в комнатушке с бежевыми неоштукатуренными стенами и бетонным полом, местами покрытым кусками линолеума. По трём углам комнаты теснились двухуровневые нары с заправленными постелями. На одном из матрасов сидел Максим. Он знал это место. Масляный радиатор. Низкий холодильник под закрытым окном. Кухонный закуток с конфорочной плитой. И сидевший на противоположных нарах монах. Закутан в шафрановую ткань кашаи. С обритой головой, округлыми щеками. С большим носом и задорно суженными глазами. Максим встречал монаха раньше, но после незнакомца в верблюжьем свитере не понимал, в самом ли деле блуждает в собственных воспоминаниях.

– Ты меня знаешь? – спросил Максим.

– Нет, – ответил монах. Раскрыл привязанный к запястью мешочек. Достал из него нефритовые чётки и стал неспешно перебирать бусины большим пальцем. – Но ты мне кое-кого напоминаешь.

– Значит, мы ещё не встречались… – озадаченно промолвил Максим. – Но как такое возможно?

Монах не ответил.

– Разве ты не удивлён, что я здесь появился?

– Нет. Или я сплю и ты мне грезишься…

– Или?

– …или наоборот.

– Если это действительно сон, я бы хотел проснуться, – вздохнул Максим.

– У тебя всегда такие глаза?

– Какие?

– Большие.

– Я… боюсь моргнуть. Если моргну, ты исчезнешь.

– Или?

– Или я исчезну, – усмехнулся Максим. – Разве важно, кто именно исчезнет?

– Нет, – согласился монах.

– Как мне проснуться?

– Выход обычно там же, где и вход.

– И?…

– Подумай, что тебя привело сюда.

– Этого так просто не сформулировать.

– А ты попробуй.

Максим задумался. Глаза устали от напряжения. Максим в самом деле старался держать их широко раскрытыми, опасался ненароком моргнуть и переместиться в новое воспоминание, а может, и вовсе заблудиться в череде вспышек.

– Меня привёл сюда отец, – наконец заключил он. – Обида на него.

– Вот и ответ.

– Не понимаю.

– Если обида привела тебя куда-то, то безразличие выведет обратно. Смирись с тем, что тебя тревожит. Отпусти то, к чему привязан.

– Отпустить?! Мне нечего отпускать. Отец сам бросил нас. Я его ненавидел, презирал. Теперь мне всё равно, где он и что с ним. Он сделал свой выбор.

– Но ты к нему неравнодушен. – Монах продолжал неспешно перебирать чётки. – Отрицаешь чувства к нему. Отрицание и ненависть привязывают так же, как принятие и любовь. Когда ты отпустишь отца, воспоминания о нём не будут вызывать у тебя никаких эмоций.

– Разве так бывает?

– Бывает, – кивнул монах. – Срединный путь. Он ведёт за пределы видимого. Выбери срединный путь, и тебе станет «безразлично, уступить или оказать сопротивление». Ты поймёшь, что разницы между этими действиями нет – они, как и то, что с ними связано, лежат за пределами твоего «я» и прямого отношения к тебе не имеют. Ты отказался от своего отца. Можешь отказаться от других людей, от вещей, от чувств – от всего, что тебя окружает и заслоняет от тебя вселенную. Но «отказаться от всего, чем владеешь, недостаточно. Нужно ещё научиться жить только самим собой, чтобы обрести такую уравновешенность разума, которую не в силах поколебать противоборство добра и зла, мук и радостей, потерь и приобретений, ибо человек достигает самообладания, спокойствия и невозмутимости только тогда, когда его жизнь не зависит от внешних обстоятельств».

– И ты в это веришь? – с сомнением спросил Максим. – Обстоятельства бывают разными. Иногда вынуждают тебя делать что-то против воли. Например, отправиться в путешествие, о котором ты не просил.

– Подлинные мудрость и счастье неподвластны случайности. Если они готовы рухнуть в одно мгновение из-за чьего-либо произвола, то они ничтожны и даже вредят, потому что скрывают свою ничтожность, притворяются подлинными.

Максим с грустью уставился на затворенную дверь. Думал выйти наружу. Надеялся, что вид одноэтажных коробок горного монастыря и красно-жёлтые огни фонарей его успокоят. Он услышит вой ветра, увидит несущиеся ржавые облака. Но хóлода снаружи не будет, как не было духоты внутри. Всего лишь сон. Разве он может заменить настоящую жизнь?

– Может, – ответил на его невысказанный вопрос монах.

– Здесь нет запахов.

– Однажды ты забудешь, что запахи существовали.

– Здесь чувства слабые…

– Ты забудешь, что они были сильными.

– …а мир предсказуем.

– Забудешь, что когда-то он тебя удивлял. Ты примешь сон за реальность, позабыв её вкус, как когда-то принял свою реальность за таковую, позабыв о чём-то ещё.

– Так и жить? Не моргать и метаться между грёзами?

– А разве ты умел жить иначе?

– Но ведь это тупик… Обман. Даже твои слова… То, что ты говорил про «уравновешенность разума», про «самообладание». Я знаю, откуда они. Я прочитал их в книге из отцовской библиотеки, в доме его второй семьи.

– Что же? – с улыбкой спросил монах.

– Значит, сплю я, не ты.

– Что же?

– Значит, ты не скажешь мне больше, чем я знаю…

– Или?

– …или я не услышу, даже если ты скажешь.

Монах издал громкое «хах» и, не переводя дыхание, рассмеялся тихим радостным смехом.

– Я бы стал здесь богом, – промолвил Максим, рассматривая свои ладони.

– Запретить себе моргать, – подхватил монах. – Или моргать по желанию, перемещаясь от одного мира к другому. И везде утверждать свою власть. Разве кто-то остановит тебя, если все, кого ты видишь, – суть ты, твоё отражение? Ты бы добился чего угодно. Построил бы вселенную из собственных грёз и не узнал бы смерти.

– Да, – кивнул Максим, – но «в той вечной жизни, которая суждена богу, блаженство состоит в том, что его знание ничего не упускает из происходящего, а если бы отнято было познание и постижение сущего, то бессмертие было бы не жизнью, но временем». Запертый в самом себе…

– …я никогда не смогу… – подхватил монах.

– …узнать ничего нового, – закончил Максим.

– Буду вечно…

– …блуждать в лабиринтах…

– …своего ума. И никогда…

– …не найду выход. А потом…

– …растворюсь в себе. И тогда…

– …моё существование прекратится.

Максим с ужасом смотрел на монаха, подхватывавшего его слова и продолжавшего их его голосом.

– Я должен идти.

– Постой. – Монах замер с очередной бусиной чёток между пальцами. – Скажи на прощание, какой у тебя любимый цвет?

– Что? – растерялся Максим.

– Цвет.

– Не знаю… Чёрный, наверное.

– О нет. Чёрный – это отсутствие цветов. Чёрный – это то, откуда ты идёшь. Я хочу знать, куда ты направляешься.

Максим пожал плечами. Пробежал взглядом по комнате. Заметил синее махровое полотенце, которым было завешено окно над холодильником.

– Синий…

– Отлично!

Монах засуетился. Встал с нар. Приподнял матрас и достал из-под него несколько стопок пережатых клипсами листков. Жёлтые, красные, зелёные – самые разные. Монах выбрал синюю стопку. Вытянул один из листков и карандашом сделал на нём запись. Сложил листок в несколько раз и, шагнув через отделявшее их пространство, протянул его Максиму. Остальную стопку вместе с карандашом убрал в привязанный к запястью мешочек.

– Что это? – Максим принял записку.

– Здесь о твоём отце.

– Но если ты написал, значит, я уже знаю.

– Конечно, знаешь, – рассмеялся монах.

– Спасибо тебе. И прости. Мне жаль, что… что всё так закончится.

– Можешь не говорить. Это будет мой выбор.

Максим кивнул. В последний раз взглянул на монаха и закрыл глаза. Долго оставался в темноте, наполненной разрозненными вспышками, а когда поднял веки, увидел, что стоит в куда более просторной и уютной комнате.

Зал в квартире маминых родителей. Ряд кактусов-эхинопсисов на подоконнике. Они вечно цеплялись колючками за занавески, плодоносили продолговатыми красными ягодками. Максим даже попробовал одну – надкусил, а потом долго плевался. Бабушка тогда смеялась. И дедушка. И мама с отцом. Они приехали в Иркутск втроём. Мама уговорила отца оторваться от работы. И Максим, ещё маленький, с любопытством осматривал старую квартиру. Изучал транзисторную «Ригу» с белой решёткой динамика. Осматривал компрессионную «Лигу» с двумя распашными дверцами.

Максим прошёлся вдоль полированного стола. Смотрел на геометрический узор напольного ковра, на чёрные ножки старых стульев. Не поднимал голову. Знал, что увидит. Не торопился. Пока смотрел на собственные детские ноги. Такие родные и такие чужие. И синяк под левой коленкой. Вчера упал, когда мама повела его гулять на остров Юность. И голые стопы, и пальцы с нестрижеными ногтями. На раздвижном столе, по центру, – деревянный богородский мишка, фарфоровый рысёнок, которого Максим ещё не успел разбить, и нефритовый божок. В руках у Максима – синяя записка от монаха.

Записка перешла из одного сна в другой. Монах был прав. Снами можно управлять.

Максим поднял голову. Увидел сидевшего в кресле отца. Он захватил с собой из Москвы чемодан журналов, книг, записей. Сидел с ними, пока мама с родителями собирала черноплодку в Лебединке. Отец ехать на дачу отказался. А Максим напросился остаться с ним. В итоге отец весь день просидел за работой. Быть может, изучал материалы по Городу Солнца. Болезненное желание постичь свою mysterium tremendum уже поразило его сознание. И в этом не было вины Максима. Отец сделал выбор ещё до рождения сына.

– Неужели я думал, что виноват в безумии отца? – прошептал Максим.

Отец, слишком увлечённый записями, не обратил на его слова внимания. Молодой. Живой. От него будто исходило свечение. И чем дольше Максим смотрел на отца, тем сильнее приходилось щуриться. Свечение обжигало, становилось невыносимым. Максим отвёл взгляд.

Посмотрел на свои детские худенькие руки. На белую майку, на льняные шорты с оттопыренными карманами. Максим мог начать всё сначала. Принять своё детское тело. Остаться здесь, в Иркутске. Ведь это его сон. Значит, он переубедит отца. А может, и переубеждать не потребуется. Достаточно захотеть. Исчезнут бумаги, книги. Исчезнет Город Солнца. Отец посмотрит на Максима. Что-нибудь ему скажет. Предложит прогуляться, а лучше – сделать маме сюрприз. Рвануть на Центральный рынок, успеть там на последний из дообеденных автобусов и поехать в Лебединку. Вместе заночевать на даче, и возиться с костром во дворе, и слушать, как в тайге за Тунгуской воют волки, и пугать друг друга страшилками. Всё будет иначе. Никакой «Изиды», никаких древностей, никаких приключений. Отец, как и мама, пойдёт преподавать. Они будут обычной семьёй. Максим исправит то, что требовало исправлений, а то, что было хорошо само по себе, сохранит. Вовремя познакомится с другом, встретит его сестру. Будет вести себя иначе. Открыто. С улыбкой. И однажды забудет, что погрузился в сон.

Максим вздохнул. В слезах опустился на ковёр и принялся водить пальцем по треугольникам и овалам. Не мог оставить настоящую маму в настоящем мире, оставить там друзей, запертых в скальной лакуне с отшельником и обезумевшим богачом. Впрочем, дело не в маме, не в друзьях. Дело в самом Максиме. Он не мог оставить себя.

– А если бы в твоих силах было сделать сон явью? – тихо спросил отец. – Начать сначала, действительно вновь стать ребёнком. И твои друзья вернулись бы в своё детство, и мама была бы рядом, счастливая, не познавшая горя.

– Невозможно. – Максим поднял голову. Увидел, что отец отчасти потерял человеческий облик. Стал наполовину ягуаром, сотканным из солнечных бликов.

– И всё же.

– Неважно, возможно это или нет? – без улыбки спросил Максим. – Важно, на что я готов, окажись это возможным?

– Да.

– Тогда… Нет. Я бы отказался начать сначала.

– Почему?

– Потому что нет смысла. Вернуться в прошлое – всё равно что умереть. Эту другую, переиначенную жизнь проживёт кто-то другой. А я хочу быть тем, кто я есть. С грузом моих ошибок и недостатков. Прости…

Максим выпустил из руки синюю записку монаха. Знал, что в ней написано. Знал с того дня, когда поднялся по лестнице в горном ущелье, когда оказался на второй террасе возрождённого Эдема, когда увидел отшельника и пойманного им оленя. Всегда знал.

Максим закрыл глаза. Погрузился в отрешение. Перестал дышать, чтобы звуком дыхания не тревожить свой покой.

Тьма вокруг высветлялась бежевыми пятнами и мелкой россыпью красных угольков. Никакого мельтешения.

Максим открыл глаза. Увидел над собой Аню. Она обеспокоенно смотрела на него. В её глазах угадывался испуг.

– Ты как? – тихо спросила она.

Максим вернулся. Сны прекратились. Осознал это, вдохнув скальную духоту, почувствовав прикосновение Аниной руки к своему лбу. Мгновение назад казалось, что грёзы от яви не отличить. Максим заблуждался. Ничто не сравнится с реальностью.

– Пить.

Рот и горло пересохли так, словно Максим не пил несколько дней. Губы растрескались.

– Сейчас. – Аня сняла с пояса фляжку. – Ты как?

– В порядке, – промолвил Максим между глотками воды.

– Ты упал… Я даже не поняла…

– Давно?

– Что?

– Давно упал?

– Да нет. Секунд десять назад, – Аня улыбнулась.

Максим, отложив фляжку, услышал голоса. Скоробогатов продолжал по-испански спорить с отшельником.

– Переводить? – неуверенно спросила Аня. – О господи…

– Что?

– Твои волосы! У тебя… – Аня провела рукой по волосам Максима. Бережно взъерошила их.

– Да что там?

– У тебя седая прядь, – с ужасом выдохнула Аня и поднесла руку Максима к его голове, словно он мог на ощупь определить цвет волос.

– Ну, седая так седая, – с безразличием сказал он. Затем мягче добавил: – Не переживай. Со мной всё в порядке.

– Когда ты…

– Потом расскажу.

Аня покорно кивнула.

Максим встал. Тело ныло, обветренное и невесомое. Максим пошатнулся – выставил руку, но вовремя её отдёрнул. Не хотел дотронуться до монолита, который вновь стал непроницаемо чёрным. Аня поддержала Максима. Он постоял несколько мгновений. Восстановил дыхание. Убедился, что голова не кружится. Кивнул Ане, показывая, что может стоять самостоятельно. Сделал несколько шагов в сторону. Выйдя из-за монолита, увидел Диму и Покачалова. Они застыли на входе в скальную лакуну. Ослеплённые, не могли отвести взгляд от монолита.

Максим повернулся к старику и, не обращая внимания на говорившего Скоробогатова, отчётливо произнёс по-русски:

– Отец.

Следом пришла тишина. Аркадий Иванович, как и выглянувшая из-за монолита Аня, как и Покачалов с Димой, уставился на отшельника.

Сейчас он казался как никогда старым, ветхим. Его болезненно-белая бумажная кожа, его выцветшие волосы, иссушённое тело… Что с ним произошло?

Максим вспомнил Исабель, в свои годы тоже до времени превратившуюся в старуху. Артуро ошибался. Дело было не в генетическом заболевании, не в его неожиданном обострении, вызванном смертью мужа. Так на человека влияла длительная близость к сердцу мглы.

– Отец.

– Максим.

– Здесь же нет имён.

– Имена есть всегда. Просто я их давно не произносил. Хотел, чтобы имя моего сына было первым.

Глава двадцать восьмая. Монолит

Встретив отца пять лет, год или полгода назад, Максим не сдержал бы обиду и злость, а сейчас стоял молча. На пути к Городу Солнца растерял вопросы: одни разрешились сами собой, другие потеряли смысл. Отец тоже не торопился говорить. К Скоробогатову больше не поворачивался. Подошёл к монолиту, остановился возле него, словно в последний момент пытаясь оценить, стоил ли тот принесённых жертв. Затем сел возле него на колени. Слабость Шустова смягчил полумрак скальной лакуны. Аня и Максим больше не включали фонарики, доверились устроившимся здесь сумеркам.

– Серж… – Покачалов сделал неуверенный шаг вперёд. – Серж, прости. Я обещал… обещал защитить твою семью, но ты ведь знал, что я слишком слаб. Я следил за ними, и поначалу всё было хорошо… – Никита судорожно задрал рукав, обнажив изувеченное ожогами левое предплечье, – а потом этот сошёл с ума. Столько людей… Ты не представляешь. Я пытался отговорить Максима. Он не послушал. Такой же упрямый… Но я сберёг «Изиду». Как ты и просил. Сберёг… Хотел передать её Максиму. Ждал, когда он подрастёт, ждал…

Покачалов с отвращением посмотрел на Скоробогатова. Аркадий Иванович продолжал сидеть на Лизином рюкзаке возле палатки. Сжимал в руках винчестер и, ошеломлённый до немоты, смотрел на отшельника, будто до сих пор не был уверен, что под его изношенным телом спрятан Шустов-старший – живой, сохранивший рассудок и способный говорить.

– Они пытали нас, Серж. Костя… Света и малышка Зоя мертвы. Твой Погосян убит. Катя… она вышла замуж, и её мужа убили. Столько крови, ты не представляешь… Они убили даже монаха. – Покачалов посмотрел на Максима, надеясь, что тот подхватит его перечень.

Максим не хотел пересказывать отцу события последних месяцев. Зачем? Отца не заинтересует его рассказ. Он сам рассыпал на их пути хлебные крошки, значит, мог и без посторонней помощи с точностью перечислить вехи, которые Максим и остальные миновали на пути в возрождённый Эдем.

Шустов-старший сидел лицом к сердцу мглы, его колени касались края выемки с монолитом. Дима, опираясь на трость, по-прежнему стоял на входе в скальную лакуну. Аня держалась за Максимом. Он слышал её встревоженное дыхание. Никита молчал. Аркадий Иванович покачивался. Они не сводили глаз со спины отшельника, укрытого лубяным плащом, словно ждали, что плащ окажется занавесом – откинув его, Шустов разыграет в ролях свою жизнь, исповедуется перед ними, затем объявит окончание постановки: позволит мёртвым восстать, живым выдохнуть боль и всем вместе отправиться в обратный путь, ко дню и месту, где для них началась история возрождённого Эдема.

Ничего подобного не произошло. Молчание затягивалось. И Максим спросил:

– Что ты видишь? Там, внутри монолита.

Отец ответил не сразу. Когда же он заговорил, его тихий голос наполнил вибрацией скальную лакуну – волнами шёл по закруглённым стенам, настигал Максима со всех сторон и окутывал холодным звучанием.

– Предки чавинцев верили, что бог-ягуар Наиукулус был порождением истинной пустоты. Он был частью бесконечности, равной самой бесконечности. Он был своим отцом и своим сыном. Он был миром, в который сам себя заточил. Одинокий странник, брошенный во тьму вечного путешествия внутри собственной самости. И, странствуя, он из своего тела создавал миры, чтобы смотреть на них и вспоминать о своём одиночестве.

Наиукулус сотворил и наш, человеческий мир. Повелевал в нём на правах великого божества. Ему поклонялись люди, каждый из которых был его собственным отражением в бликах исходившего от него света. Наделённый всесилием и всезнанием, Наиукулус не ведал покоя, потому что совершенство – тюрьма. Он одновременно был в начале и в конце пути, в действительности никогда не начинавшегося, а значит, на века пребывал в тупике. Когда власть над людьми-марионетками его утомила, Наиукулус придумал сам стать одним из людей. И лишил себя памяти, чтобы разделить с человеком его мечты и его чувства.

Тогда люди ещё не знали смерти. Они существовали – созданные, неизменные и не обременённые страхом умереть. Наиукулус жил среди них, но безграничность заключённого в нём знания прорывалась наружу. Он неизбежно вспоминал об одиночестве всевластия. Вновь и вновь погружал себя в забвение, но всякий раз пробуждался. Утомлённый, придумал ограничить жизнь старением, болезнями и насильственной смертью. Раздробил существование, заставил сознание развиваться и переходить из одной оболочки в другую, каждый раз очищаясь от воспоминаний. Себя самого Наиукулус не стал ограничивать конкретной личиной. Он стал каждым из живых существ в отдельности.

В мимолётный человеческий век Наиукулус успевал ощутить лишь отголоски своего знания – угадывал его, но полностью раскрыть в себе не мог. Умирал, рождался вновь, и так – поколение за поколением. И чтобы воспоминания о прошлых жизнях обрывались наверняка, позволил своему сознанию временно селиться в телах животных. Таким стал сон Наиукулуса. Сон в мире, где нет яви и нет пробуждения.

Предки чавинцев верили, что однажды Наиукулус продолжит прерванное путешествие в собственной безграничности. Это неизбежно. И чтобы проснуться, вырваться из придуманного им физического мира, он спрятал то, что предки чавинцев назвали брешью. Или сердцем мглы. Однажды Наиукулус – инки и солярии считали его Инкарри, я считал его Инти-Виракочей, чавинцы предпочитали использовать обобщённое «бог-ягуар» – так вот, однажды он вновь обретёт могущество.

Когда человек входит в брешь, он познаёт безграничную мудрость создателя, то есть самого себя, и в то же время испепеляется – прерывает цепочку перерождений. Растворяется в мудрости, становится ею и пребывает в ней, ожидая последних дней человечества. И чем больше откроется спрятанных в нашем мире брешей, тем больше в них войдёт людей. И когда умрёт последнее из животных, когда оно переродится человеком и последним войдёт в сердце мглы, тогда бреши объединятся в одну брешь, монолиты сольются в один монолит – кокон, в котором воедино сплетутся сознания всех людей, кусочки общего пазла, единого сознания Наиукулуса. Он выйдет из кокона возрождённым.

Когда человек погружается в сердце мглы, ему остаётся ждать остальных. Ожидание будет недолгим. Собственно, его не будет вовсе. Предки чавинцев верили, что для бога-ягуара нет времени. Для него существует лишь движение, не разделённое временем и пространством. Но движется он в бесконечном поле ничем не заполненной пустоты, а значит, и не движется, а пребывает в себе. Ведь и всё, что его окружает, – это он сам. Наиукулус уничтожил человеческий мир в тот же миг, когда его создал. Пробудился в тот же миг, когда уснул. Вошёл в брешь тогда же, когда спрятал её от себя, указав, что она откроется в нужный момент.

Когда первый из чавинцев прошёл по горной расщелине и увидел монолит, он сразу распознал в нём брешь. И чавинцы поверили, что станут предвозвестниками пробуждающегося бога-ягуара. Разнесли весть о сердце мглы в самые отдалённые уголки известного им мира. Когда же поняли, что люди, а значит, и сам Наиукулус, не готовы к пробуждению, остались охранять монолит, стали тенями. Ждали, пока человечество вырастет и созреет. Ведь каждый новый шаг в науке, философии, искусстве – это шаг навстречу пробуждению, ступень древнейшей из лестниц, ведущей нас домой, в породившую нас пустоту.

– Затрапезный и дель Кампо, увидев монолит, тоже поверили, что он – брешь, о которой рассказывали чавинцы? – Максим сел на каменный пол. Невольно принял позу отца.

Аня последовала его примеру. Они теперь бок о бок сидели вдвоём и смотрели в спину неподвижного Шустова.

– Поверили, – отозвался отец.

– Ренегадо рассказал дель Кампо легенду о боге-ягуаре, а Затрапезный записал её в своём дневнике?

– Записал и то, что почувствовал сам, когда впервые увидел брешь, когда коснулся её пределов, и то, что увидел на страницах высеченной каменной летописи.

– И ты поверил его словам? Знал, что монолит будет именно таким?

– Я не знал, что увижу. Мы с Гаспаром считали, что сердце мглы – порождение нашего мира и у него должно быть внятное физическое толкование. Мы рассуждали об излучениях, об испарениях. О том, что может влиять на человеческое сознание и менять его. Я предполагал, что горное святилище, где мы сейчас сидим, окажется чем-то вроде обсерватории Нур-и-Дешт, описанной Ефремовым. Поднявшись в ту обсерваторию, майор Лебедев испытал её целебное воздействие. Почувствовал, как из тела уходит слабость, как просыпается жадный до познания ум. Не понимал, чем объяснить случившиеся с ним перемены, а потом обнаружил, что под обсерваторией некогда пряталось теперь выработанное месторождение урановых руд – радий был рассеян в кремнистой массе светлых кварцитов. Холм, на котором стояла Нур-и-Дешт, продолжал излучать эманацию радия. Тогда Лебедев осознал, что стало причиной его преображения: «Огромная масса радиоактивных кварцитов, не прикрытых сверху другими породами, создаёт большое поле слабого радиоактивного излучения, очевидно, в дозировке, наиболее благоприятной для человеческого организма… Оно действует благотворно на нервную систему, восстанавливая в ней какой-то баланс…»

Ефремов рассуждал о влиянии на человека других излучений, тех же космических лучей из чёрных глубин пространства. Именно таким мне представлялся монолит – изливающим энергию далёких звёздных миров. Мы с Гаспаром долго спорили, каким окажется сердце мглы, а когда впервые увидели его, признали, что спорить тут не о чем. Сердце мглы не требует толкования. Неважно, назовёшь ли ты его первичной материей, воплощённым хаосом, мировой субстанцией. Важно, что в нём ты, как в зеркале, увидишь движения созвездий и небесных светил. Сердце мглы требует веры и усмирения чувств. Ведь именно чувствами Наиукулус оградил себя от собственной мудрости.

– С ума сойти, – выдавил Дима.

Утомившись, они с Покачаловым сели на колени. Дима положил ладонь на больное бедро.

Отшельник сидел лицом к монолиту, а путники сидели за ним, невольно повторяя его позу, – впятером продолжали упорно смотреть ему в спину. Боялись отвести взгляд в сторону и боялись поднять его на монолит.

– Значит, ты поверил в чавинскую легенду… – вздохнул Максим.

– Поверил.

– Чувствуешь себя пытливым юношей, поднимающим покров карающей богини?

– Чувствую.

– Готовишься умереть счастливым, потому что увидишь вечный свет, бессмертного чела небесное сиянье?

– Готовлюсь. Человеческий ум, привыкший жить в уютном мире символов, неспособен вместить созерцание подлинной реальности, чьи отблески и тени мы наблюдаем от рождения, чьи искажённые отклики слышим в молодости и в старости. Символы бесплодны. Истинное знание не может быть записано, передано или получено. Его можно лишь обрести.

– И ты веришь, что обретёшь его здесь, в пещере, выдолбленной древними людьми вокруг притянувшего их монолита?

– Верю. Ведь это единственная игра в городе.

– Всего лишь игра…

– Единственная!

– Мы дети этого мира, – продолжал отец. – Мы плоть от плоти природы. Но, обретя разум, стали чужаками, как чужаками были первые переселенцы, спустившиеся в дикие леса Южной Америки. Мы не знаем, к чему ведёт наш разум. По невежеству обрекаем других на страдания, хоть и остаёмся невинны, как жрец, приносящий жертву, как политик, призывающий солдат на войну. Мы не ведаем, что творим, потому что нас некому направить. Нас окружает бесконечная пустыня, и мы тщетно взываем к ночи в надежде, что она ответит, в надежде узреть бога, подобного нам и нам понятного. Мы сотворили бога, сотворившего нас. Круг замкнулся. Мы не в силах из него вырваться. Разве ты не видишь: куда бы ни заходил человек, во всех частях света, меняясь и совершенствуясь, мы идём неизменными тропами, творим тех же богов, лишь называя их разными именами? Как заведённые машинки, бьёмся об одну общую стену – упираемся в тупик, огранивающий наш ум.

Взгляни на звёзды, Максим, и скажи, читаешь ли в них свою жизнь, жизни грядущих поколений и чёрную пелену забвения, после которой не останется ни творений человека, ни памяти о его делах. Всё, чем мы дорожим: слова мудрости, предания о геройствах, победы над страданием и преодоление породившего нас мира – всё уйдёт вместе с нами за грань, куда не способны заглянуть самые смелые из наших мыслей. Мы это предчувствуем, и нас наполняет страх. Мы тщетно прячемся за иллюзией упорядоченности, определённости и предсказуемости, обманываем самих себя комфортными символами, из которых воздвигли стены в надежде защититься от заложенного в нас самих стремления познать непознаваемое.

– Познать непознаваемое… – эхом отозвался Дима.

– Мы прячемся в ужасающем темпе бытовой жизни – быстрее, больше, ярче, – лишь бы не видеть тщету и зыбкость своего существования, не задавать вопросы, на которые всё равно не ответим, ведь при их звуке рухнет иллюзия, возведённая нами с такой бережностью. Оглядись, Максим. Что ты видишь? Скажи, тебя устраивает быть насекомым и суетиться, притворяясь, будто и твоя жизнь что-то значит? Разве нет хуже слепого, чем тот, кто закрывает глаза?

Тебя удивляет, что я искал сердце мглы, но разве ты не понимаешь того, о чём писал Хаксли: «Большинство людей ведёт жизнь, в своём худшем виде настолько мучительную, а в лучшем – настолько монотонную, бедную и ограниченную, что позыв бежать её, стремление превзойти себя хотя бы на несколько мгновений есть один из основных аппетитов души и всегда им было… Стремление бежать своей самости и окружения присутствует почти в каждом почти постоянно»? В тебе нет того же аппетита души? Тебя устраивает жизнь, описанная Спенсером как «заставляющая выбиваться из сил сегодня, чтобы обеспечить себе возможность делать то же самое и завтра»?

Мои поиски начались задолго до того, как я расшифровал дневник Затрапезного, до того, как впервые услышал о Городе Солнца и заподозрил в нём отголосок mysterium tremendum. Мои поиски начались примерно в твоём возрасте, когда меня дни и ночи не покидал один отрывок из «Фактов и комментариев» Спенсера. Я перечитывал его десятки раз, а выучив, продолжал твердить по памяти. Он писал о безначальности, беспричинности и вечности бытия. Столько теорий, научных и мистических, о том, каким было сотворение мира, и ни одной – ни единой, даже самой фантастической, – о том, что ему предшествовало. И ты думаешь, я мог отказаться от возможности увидеть сердце мглы, пусть бы ценой оказалась моя жизнь?

«Тайны предметов, постигаемых нашими чувствами, лежат вне пределов нашего разума, но ещё неразрешимее и недосягаемее для него оказываются загадочные тайны пространства, вмещающего в себе всё сущее. В то время, как первые из них могут быть объяснены, по мнению верующих, сотворением мира, а для агностиков кажутся объяснимыми гипотезой мировой эволюции, тайны пространства не поддаются никаким объяснениям. Как деисты, так и агностики одинаково вынуждены признавать за пространством присущие ему вечные свойства и допускают, что оно, со всей совокупностью своих свойств, предшествовало сотворению мира и эволюционному процессу.

При таких обстоятельствах, если бы человечеству даже удалось проникнуть в тайны жизни, оно встретилось бы за их рубежом с ещё более загадочными и неисповедимыми тайнами. То, что нельзя себе представить как сотворённое или выработанное путём эволюции, раскрывает перед нами факты, происхождение которых ещё непостижимее, чем происхождение фактов, которые наблюдаются у видимых предметов…

Пустопорожняя форма бытия, которая, после того как она исследована по всем направлениям в такую даль, в какую может проникнуть в неё воображение, раскрывает за рубежом постигнутого им протяжения неисследованную беспредельность, сравнительно с которой всё оно оказывается лишь бесконечно малою величиной».

– Неисследованная беспредельность… – с грустью прошептал Покачалов.

– Со времён Спенсера его слова не утратили значения. Одни космологи заявят, что Вселенная была сингулярностью – точкой с нулевыми измерениями, другие расскажут о квантовой теории поля. Вместе они будут рассуждать о пространственно-временной пене, существовавшей в бесконечно малую долю секунды после Большого взрыва. Но никто из них не возьмётся предположить, что ему предшествовало. Учёным остаётся открывать закономерности во времени и пространстве, выискивать непоколебимые константы, однако учёные неспособны объяснить, что их породило, почему они сформировались и остаются именно такими – неизменными и познаваемыми. Одна лишь мысль о возможности заглянуть в неисследованную беспредельность Спенсера внушала мне трепет!

Даже если бы я точно знал, что ошибусь, как ошибались тысячи людей до меня, если бы знал, что в конечном счёте разочаруюсь, я всё равно доверился бы сердцу мглы. Потому что так поступает человек. И наша видовая цель – познать мир в его происхождении и назначении, познать сущность самогó сознания, даже если познание будет горьким, если изменит человека и человеческого в нём не останется ни на толику, ни на гран. Не имеет значения, ошибусь я или нет. Войду в монолит или упрусь в его физическую оболочку. Главное – верить, что разум – ключ и что вселенная, вручив его нам, не могла не спрятать где-то дверь, которую мы должны отпереть. Меня никогда не устраивала теория, будто жажда познания – эволюционная уловка, заставляющая нас развиваться и не позволяющая терять мотивацию для дальнейшей жизни. Нет. Я верю, что жажда познания ведёт сюда, к сердцу мглы. Верю, что оно не единственное, какие бы формы ни обретало. Люди наверняка уже находили и теряли другие сердцá, открывали их и прятали. И будут находить их в будущем, когда человек окажется готов.

Не забывай, мы дети на берегу безбрежного океана мироздания, бросающие в него камни и наблюдающие за тем, как по его поверхности расходятся круги. Я ухожу в океан, погружаюсь в его глубины, чтобы познать его. И лучший способ сделать это – самому стать океаном, прервав цепочку перерождений, разорвав непрерывность своего сознания.

– А как же храм? – спросил Максим. – Ты говорил, что соляриям требовалось возродить храмовый комплекс. А он запущен. Как же ты войдёшь в сердце мглы?

– Так говорил не я, а ренегадо, – ответил Шустов-старший. – Я же и раньше считал, а теперь уверен, что храмовый комплекс скорее символ, не более того. Для Затрапезного и дель Кампо возведение Города Солнца было важно как прощание с миром. Для них строительство возрождённого Эдема – что-то вроде ритуала, в конце которого они рассчитывали войти в монолит. С одной стороны, архитекторы помогли им отречься от старого мира – торжественно, с размахом молодой фантазии. С другой стороны, они сделали нечто действительно нужное – расчистили святилище и скальный коридор, расширили саму лакуну, сохранив закруглённые стены. Ведь чавинцы, покидая Город Солнца, устроили тут обвал и сами воочию монолита больше не видели. Ренегадо мог и не знать деталей. За долгие века тени многое растеряли. Едва ли он задумывался о том, как лучше плантатору избавиться от привязанностей. Скорее, из предрассудков потребовал восстановить храмовый комплекс. Так же было с ртутью.

– Ртутью? – одновременно спросили Покачалов и Дима.

Аня и Скоробогатов пока не произнесли ни слова. Молча следили за разговором.

– Ренегадо сказал, что углубление, где стоит монолит…

– Ты об этом «бассейне»? – Максим посмотрел на кромку, возле которой лежали колени отца.

– Да. Ренегадо сказал, что чавинцы заливали его тяжёлой и ценной жидкостью. Дель Кампо не знал, о чём именно речь. Ренегадо убили свои же соплеменники, и пришлось действовать наугад. В конце концов он решил, что речь о ртути. Тогда люди ещё верили в её исключительно целебные свойства. В итоге дель Кампо закупил ртуть из копий в Уанкавелике. Надо полагать, залил «бассейн» целиком. Думал, поможет себе познать сердце мглы.

– Жуть какая-то, – шепнула Аня.

– Неудивительно, что им всякое чудилось. Надышишься парами ртути – и бога увидишь, и чёрта, – пробурчал Покачалов.

– Кроме того, – закончил отец, – ртуть стала удобным прикрытием для Города Солнца. Слухи о его строительстве, как бы дель Кампо с ними ни боролся, дошли до северного побережья. Дель Кампо опасался, что люди подумают, будто он нашёл Эльдорадо. Узнав же о поставках ртути, многие решили, что плантатор открыл месторождение серебра или золота. Месторождение звучит не так заманчиво, в шахтах нужно трудиться. Это отпугнуло мародёров. Когда же стало очевидно, что дель Кампо разоряется, все сочли, что находка оказалась ложной, а плантатор упорствует, потому что помешался и не хочет признать поражение.

– Что случилось с твоим другом, с Гаспаром Дельгадо? – спросил Максим.

– Он сумел войти, – с теплом ответил Шустов-старший.

– Ты это видел?

– Нет. Мы ходили сюда по одному. И однажды Гаспар не вернулся.

– А его жена?

– Иса войти не смогла. Её держала любовь к мужу.

– Ты же сказал…

– Она любила воспоминания о нём. Любила свой домик под Малагой. Любила оплетённую плющом веранду и вид на цветущие холмы. Любила тысячи мелочей, из которых складывалась её жизнь. Рвалась уйти вслед за Гаспаром, но не переборола истинные желания. Терзалась. Проводила здесь слишком много времени. Я просил её остановиться. Хотя бы год посвятить размышлениям – подготовить собственный ум. Ису убивала грусть от расставания с Гаспаром. Грусть вела её к монолиту и в то же время была самой прочной из преград.

– То, что с вами случилось… То, что вы с Исабель постарели. Это влияние монолита?

– Отчасти, – признал отец. – Человеческое тело не выдерживает даже отблесков заключённого в нём знания. Монолит иссушает. Последние двадцать месяцев я к нему почти не приближался. Знал, что не готов войти. Многие из соляриев умерли на его пороге. Заживо превратились в мумию.

– Но если Исабель была так слаба… Как же она отсюда выбралась? Она жива. Артуро отправил её в Испанию, к родителям. Сам Артуро, кстати, был с нами, в экспедиции. Скорее всего, как и другие, погиб. Многие погибли.

Отец не отозвался ни удивлением, ни сожалением. Упрямо смотрел в чёрную завесу монолита. С каждой минутой его голос становился более глухим, речь замедлялась. Его будто втягивало в сердце мглы, и он, размытый во времени и пространстве, постепенно терял связь с окружающими его людьми, однако держался – не позволял себе уйти.

– Почему спаслась Исабель? – вновь спросил Максим.

– Тени не трогают безумцев. Всегда поступали так. В эпоху чавинцев и в эпоху соляриев. Считают, что нельзя пропускать лишь тех, кто может потревожить сердце мглы, и нельзя отпускать тех, кто способен раньше времени разнести о нём весть.

– Надеются, что безумцы отпугнут других людей? – осторожно предположил Дима.

– Заодно отправляют в мир ещё одну тоненькую путеводную нить, – добавил Покачалов. – Ведь кто-то наверняка захочет прислушаться к бреду сумасшедших.

– Ты прав, Никита, – согласился Шустов. – И ты, Дима, прав. Но учтите и то, что тени не испытывают гнева к тем, кого убивают. Они им сострадают.

– Хорошее сострадание… – прошептала Аня.

– Когда же человек не представляет угрозы, тени ему помогают.

– Помогают? – не понял Максим.

– Выводят назад, к Омуту крови, – пояснил отец. – Думаю, Ису вывели именно тени. Она бы не прошла через джунгли одна.

– А тени… – поинтересовался Дима, – они тут надолго?

Долгий монолог Шустова сменился голосами нескольких людей, и это принесло облегчение, словно ветер скользнул по распаренному в духоте телу. Только Скоробогатов продолжал упорно молчать. Ни о чём не спрашивал, ничем не интересовался.

– Тени будут стеречь сердце мглы, пока не погибнут. Или пока не появится новый ренегадо. Он выйдет из сельвы один, а вернётся с искателями знания. И если они окажутся достойны сердца мглы, тени снимут караул – сами войдут в монолит или разбредутся по миру.

– Да… – вздохнул Дима. – Надо полагать, надолго. И как нам быть? Они ведь не отпустят нас… Я не хочу ждать тут до седин, а потом возвращаться, как тётя Артуро.

– А ты, отец? – спросил Максим. – Почему ты не вошёл в монолит?

– Не смог. Давно забыл прежнюю жизнь. Любил Катю, но сумел отпустить, потому что знал. А тебя, Максим, своего сына, я не знал и отпустить не сумел. Меня останавливал один и тот же сон. Мне снился день, когда Катя вышла из роддома с тобой на руках. Когда я впервые взял тебя на руки. Увидел твоё маленькое тельце. Когда коснулся твоих маленьких рук. Я прожил долгие жизни в этом сне, пытаясь разрушить его любовью, ненавистью и безразличием. Я возносил тебя и убивал. Любил и проклинал. Тщетно. Я не вошёл в сердце мглы, потому что ты мне не позволил.

– Но ты предполагал, что может случиться нечто подобное, да? – с горечью спросил Максим. – И оставил за собой тропинку из хлебных крошек. Надеялся, что я доберусь до Города Солнца. Ну что ж, ты своего добился. Я здесь. Мы можем проститься.

Шустов ответил не сразу. Покачнулся, будто поддавшись притяжению монолита и почти завалившись в каменное углубление в его основании, но вместо этого, опершись руками о каменный пол, встал. Повернулся к Максиму и сказал:

– В своём дневнике Затрапезный писал, как сложно одолеть последнюю привязанность. Он вывез из России женщину, которую любил. Готов был с ней расстаться, догадывался, что забудет её быстро и легко, но испугался, что расставание с ней породит нечто непреодолимое – иллюзию совершенства. На расстоянии его любовь могла усилиться, а беспокойный ум превратил бы любимую женщину в подобие идеала, ради которого не грех отказаться от сáмого великого из знаний. В отдалении старые привязанности умеют обманывать. И он держал её рядом. Каждый день смотрел на неё и каждый день в ней разочаровывался, ведь она не была совершенством. Так он надеялся обрубить последнюю привязанность.

– Но в сердце мглы не вошёл.

– Нет. Увлёкся игрой со своим разумом. В итоге они обручились в храме Города Солнца. И вместе начали безумие творившейся тут жестокости. Затрапезный и его жена первыми устраивали самые кровавые из экспериментов свободного творчества.

– Зачем ты это рассказываешь? – Максим тоже встал. По возможности твёрдо посмотрел в глаза отцу.

– Я надеялся, что вы с Катей станете моей путеводной нитью. У каждого из входящих в сердце мглы нить должна быть своей.

– Сердце мглы не пустит вас, если вы будете последним, кто знает о его существовании?

– Да.

– А ещё ты надеялся, что однажды мы доберёмся до Города Солнца. И если к тому времени память обо мне с мамой не позволит тебе войти в монолит, то у тебя появится шанс взглянуть нам в глаза, разочароваться в нас, несовершенных, и со спокойной душой обрести mysterium tremendum. А зашифровал подсказки и разбросал их по миру, чтобы успокоить совесть? Вроде бы сделал всё возможное, чтобы уберечь нас от опасного пути. Ну а уж если мы его преодолеем, это будет исключительно наш выбор. Ведь никто не мешал нам остановиться в Москве. Или в Ауровиле. Или на пике Адама. Или в Хундере. В Лиме. В Трухильо. В Икитосе. Возле Омута крови.

Максим говорил спокойно, без злости или обиды. Смотрел на отца, но родства с ним больше не чувствовал. Видел чужого человека. Связь между ними оборвалась. Быть может, её никогда и не существовало. В конце концов, внутренний голос отца, помогавший Максиму в джунглях, был его собственным голосом. Просто Максиму хотелось, чтобы тот принадлежал отцу.

Максим не знал, действительно ли монолит открывал знания, о которых говорили чавинцы, но, если цена за познание вселенной – одиночество, Максим отказывался платить и предпочитал невежество. Готов был идти навстречу миру, узнавать самые необычные его проявления, искать первичную материю, воплощённый хаос, мировую субстанцию, но хотел оглядываться и видеть, что не одинок. Хотел наслаждаться не итоговым познанием, а дорóгой к нему, пусть никогда и не добравшись до её конца. Хотел наслаждаться самыми обычными человеческими чувствами. Любить и ненавидеть, радоваться и горевать. Если эти чувства – обман, которым Наиукулус прикрылся от собственного знания… Что же, Максим предпочитал довериться богу-ягуару. Он придумал хорошее прикрытие. И даже если Максим в итоге останется один, растеряв друзей и любимых, даже если впоследствии разочаруется в своём выборе, сейчас он делал его со всей страстью, а остальное не имело значения. Зачем загадывать наперёд?

Джерри был прав. «Ты никогда не знаешь, какими будут последствия твоих поступков. Бессмысленно оглядываться на мораль, когда оцениваешь возможные последствия. На мораль можно оглядываться лишь перед тем, как совершить отдельно взятый поступок». И Максим отказался от невысказанного предложения однажды последовать за отцом. Нет, он пойдёт своей дорогой. Она в чём-то напомнит дорогу отца и всё же будет иной, будет дорогой Шустова-младшего.

Максим принял свой выбор, а следом принял выбор отца. Хотел сказать ему об этом. Не получалось подобрать слова, а потом отец неожиданно улыбнулся:

– Спасибо. Теперь я могу уйти.

Из глаз отца катились слёзы. Такие же прозрачные и сухие, как его тело. Они быстро терялись в седых волосах бороды, но оставленный ими след чуть блестел в морщинах преждевременно состарившегося лица.

– Хорошо, что мама тебя не видит, – промолвил Максим. – Она тебя до сих пор любит. Это мучает её и поддерживает одновременно. Я бы не хотел, чтобы она в тебе разочаровалась. Пусть помнит тебя таким, каким ты был раньше.

– Пусть помнит, – согласился отец.

– Те, кто не идут в сердце мглы, могут наслаждаться даже горькими воспоминаниями. Они…

Максим не договорил. Вдруг осознал, каким невыносимо тяжёлым был путь отца к монолиту. Какую боль ему пришлось вынести ради слабой, ничтожной надежды обрести mysterium tremendum. Понял и парадокс, заключённый в сердце мглы. «Сюда приходят те, кто любит жизнь больше всего. Они приносят свет любви в жертву». Максим раньше не задумывался, насколько ужасающей на деле становится подобная жертва. Всегда считал, что отец в одержимости никого и ничего по-настоящему не любил… Любил! Жену, сына, «Изиду». Любил саму жизнь и со страстью её постигал. Но сумел принести её в жертву.

– Ом амидэва хрих, – нараспев произнёс Шустов-старший и протянул Максиму свёрток выделанной кожи.

– Что это? – шёпотом спросил Максим.

– Салли съел карту из дневника Затрапезного.

– Салли? Ты про Сальникова? – оторопел Максим. – Что значит съел?

– Не страшно. Карта Затрапезного устарела. Ты бы не смог ею воспользоваться. Я нарисовал свою карту – путь, по которому мы с Гаспаром и Исабель добрались до Города Солнца. Всеми позабытый путь, где ты с друзьями пройдёшь вдали от теней. Но будь осторожен, остерегайся их патрулей. Они иногда расходятся на сотни километров от своих поселений. Отправная точка моей карты – северная ротонда на верхней кромке котловины. Там начинается горная тропа. Многие участки обвалились, но в целом ты разберёшь, куда и как идти. В конце концов достигнешь четырёх истуканов. Оттуда сам найдёшь дорогу до Омута крови.

– Хочешь спасти нас? – Максим принял свёрток из рук отца и, улыбнувшись, добавил: – Или хочешь оставить за собой надёжную путеводную нить?

Отец ответил улыбкой. Затем отвернулся к монолиту. Сбросил с себя лубяной плащ – обнажил тонкие белоснежные плечи. Взялся крючковатыми пальцами за кожаные завязки жилетки.

Максим отступил на шаг. Видел, как раздевается отец. Видел его бумажную кожу и проступавшие через неё кости. Увидел и его беспалую правую стопу.

Когда отец в последний раз вполоборота посмотрел на Максима, его глаза затянуло мутной плёнкой. Из носа вытекала прозрачная жидкость, напитывавшая усы и бороду, скрывавшая губы. Тело Шустова без одежды оказалось ещё более выцветшим, пергаментным, чем представлялось Максиму. Отец в самом деле напоминал живую мумию, но сумел отчётливо произнести, и его голос донёсся издалека, словно и не голос вовсе, а отзвуки ветра:

– Торопись. И тебе нечего опасаться неудачи.

Максим застыл, не зная, что сказать, и тут из скального коридора донёсся крик.

Аня, Дима и Покачалов вскочили на ноги. Скоробогатов, помедлив, тоже встал.

Кричала Лиза. И её голос приближался.

Отец больше не оборачивался. Перешёл за кромку каменного углубления. Встал вплотную к монолиту, но не касался его.

Крик оборвался. Покачалов и Дима отошли от входа. А следом все увидели Лизу. Она держалась за раненую руку. Взмыленная, перепачканная в грязи, повалилась на колени. С ужасом оглядела сумеречную лакуну. Задержала взгляд на обнажённом теле отшельника. Затем, отдышавшись, сказала:

– Максим, нужна помощь.

– Что там?

– Там Салли. Он жив. И он собирается тут всё взорвать.

Дима и Покачалов заговорили одновременно. Эхо их голосов звонко разбегалось по лакуне, глушило.

– Тихо! – крикнул Максим. – Говори толком.

– У него взрывчатка. Она была в тех металлических ящиках. И он их приволок сюда. Хочет обрушить тут стены, завалить ваш монолит.

Лиза посмотрела вверх, на петлю выдолбленной в скале тропы. Туда же устремились лучи обоих фонариков. Тропа пряталась в глубокой нише, и разглядеть её не удавалось.

– Он там? – спросил Максим.

– Не знаю! Но он заложил взрывчатку по щелям. Когда я его нашла, он раскручивал провода. Всё плохо, я же говорю! Я пыталась его остановить, но моя рука… Салли выбил у меня нож. Забрал свой чёртов нож, которым… А потом я едва отбилась. Мне одной не справиться. Нужно его остановить! Папа! – Лиза повернулась к Скоробогатову. – Надо уходить! Немедленно. Если мы не успеем, он тут…

– Уходи, – небрежно бросил ей Аркадий Иванович и поднял винчестер.

Направил его на Максима.

– Что ты делаешь?

– Уходи, или я начну убивать вас по одному.

– Папа…

– Уходи, – устало, но твёрдо повторил Скоробогатов. – Я там, где должен быть.

Мимолётное промедление, и Максим побежал к выходу в скальный коридор. Схватил Лизу за руку:

– Эй! Посмотри мне в глаза. Слушай. Лиза! Ты не переубедишь своего отца. Но ты можешь его спасти. Покажи, где Салли.

– Ружьё нам бы пригодилось, – проворчал Покачалов, но приближаться к Скоробогатову не решился.

Лиза растерянно смотрела на отца. Затем поддалась Максиму – позволила увлечь себя в скальный коридор. Следом пошли остальные. Впятером они устремились вперёд, к смотровой площадке первой террасы. Услышав позади голоса, Максим ненадолго задержался. Пропустил всех, а сам оглянулся. Увидел стоявшего возле чёрной бреши Шустова. Услышал невидимого отсюда Скоробогатова:

– Думаешь, я тебя отпущу? Нет, Сергей, ты не уйдёшь, пока не обучишь меня. Мы войдём вместе, я тебя не отпущу. Слышишь? Повернись. Думаешь, я не выстрелю? Напрасно. Мы войдём вместе. Или не войдёт никто. И никогда.

Максим, онемев, наблюдал за происходящим. Прижался к стене слева, но даже так не разглядел Аркадия Ивановича. Впрочем, не сомневался, что тот сейчас держит винчестер и целится Шустову в спину.

– Ну ты чего? – Аня вернулась за Максимом.

Он не знал, что предпринять. Подкрасться к Скоробогатову и выбить у него ружьё? Не получится. Тот сразу увидит Максима. Значит, как-то его отвлечь. Но как? Да и пока они тут будут возиться, Сальников… Зачем вообще Скоробогатову взрывчатка? И все эти дни поначалу мулы, затем индейцы тащили её на себе? Бедный индейский мальчишка не добежал до полуострова, потому что… Отец шагнул вперёд. Грохнул выстрел. Эхо выстрела грубым дыханием вырвалось в скальный коридор, оглушило. Максим отшатнулся. Не видел в точности, что именно произошло. Отец то ли зашёл за монолит и укрылся там, то ли в самом деле шагнул в него. Мрачная завеса бреши никак не отреагировала на случившееся.

Отсюда монолит вновь казался продолжением расщелины.

И отца нигде не было.

– Нет! – прокричал Скоробогатов и рванул вперёд. Максим его увидел.

На ходу выронив ружьё, Аркадий Иванович упал на колени на кромке каменной выемки и обхватил голову руками.

– Нет… – тихо повторил он.

Ужасался тому, что убил Шустова? Или тому, что упустил его? Или тому, что убил и увидел, что отец заблуждался – не смог войти в монолит, хотя должен был сделать это, пока Скоробогатов медлил? Слишком много вопросов. И ответы были рядом.

Аня не позволила Максиму вернуться назад. За руку увлекла его за собой. Она была права. Следовало для начала разобраться с Сальниковым, затем вновь идти к монолиту. А лучше осмотреть его с верхней тропы, опоясывавшей скальную лакуну.

– Зачем твоему отцу взрывчатка? – нагнав Лизу, спросил Максим.

– Затем, – огрызнулась она, но следом добавила: – Думал, придётся расчищать завалы. И хотел заодно проверить, правда ли монолит такой неуязвимый, как о нём писал Затрапезный.

Мелькали страницы каменной летописи. Теперь ими никто не интересовался. Максим лишь кратко высветил путаницу узоров, рассказывавших о сотворении мира. Выхватил образы, повествовавшие о странствиях бога-ягуара.

Покачалов с опаской поглядывал вверх, на выбитую в стене слева и справа тропу.

– Там! – Лиза указала пальцем. – Взрывную машинку он поставил примерно там.

– Отсюда не залезть, – с жалостью выдавил Дима.

– Если он приведёт её в действие, – заметил Максим, – то похоронит самого себя.

– Верно, – кивнула Лиза. – Это он и собирается сделать.

Напуганные разговорами о взрывной машинке, последние метры все преодолели бегом. Стучала Димина трость, булькала фляга на поясе Ани, слышалось тяжёлое дыхание взмокшего Покачалова.

Растительность на выходе не задержала путников. Они прорвались через неё и выскочили из расщелины на смотровую площадку – на западную оконечность первой террасы. Растерявшись, замерли. Разговоры перед монолитом казались бесконечно долгими. Глаза привыкли к полумраку. Солнечный свет ослепил. Аня и Дима жмурились и осматривались так, будто впервые очутились в Городе Солнца.

– Ну же! – позвала их Лиза, увлекая за собой к восточной лестнице.

Там ждал подъём на вторую террасу, с которой когда-то началось их знакомство с Городом Солнца.

Проскочив лестницу, они бы свернули налево, пробежали бы половину дуги котловинного пояса – с востока на запад. Нашли бы вход на верхнюю, уводившую в скальный коридор тропу. Долго не решались бы ступить на неё. Им бы не хотелось спугнуть Сальникова и заставить его раньше времени привести в действие взрывную машинку, а значит, похоронить себя вместе с ним. Максим начал бы расспрашивать Лизу, как именно работает машинка, как её сломать и можно ли что-то сделать с проводами. Лиза призналась бы, что ничего не понимает в этом деле, только видела, как Сальников и Шахбан возятся с металлическими ящиками и проговаривают детали электровзрывной цепи, упоминают детонаторы и магистральные провода. Отчаявшись, Максим заставил бы Шмелёвых и Покачалова остаться снаружи – пошёл бы на тропу с Лизой. Лиза прижимала бы раненую руку, и толку от неё было бы немного. За ними увязалась бы Аня. Следом пошёл бы и Дима, вооружённый тростью. Наконец, и Покачалов, кряхтя, отправился бы на тропу. И они бы медленно, с опаской продвигались вперёд. Слева видели бы нишу параллельной тропы, а подойдя к бортику, снизу видели бы скальный коридор. Не знали бы, можно ли пользоваться фонариками или лучше идти в полумраке, стоит ли шуметь и пугать Салли или же красться к нему, надеясь, что он их не услышит. Заприметив Сальникова, Максим сорвался бы с места. Отбросив сомнения, побежал бы на него в надежде сбить того с ног, быть может, столкнуть вниз, в коридор, лишь бы добраться до взрывной машинки и разломать её. Следом перерезать провода. Что делать с самой взрывчаткой, Максим бы не знал, но понадеялся бы, что машинки и проводов достаточно…

Накинув рюкзак и выдвинувшись за Лизой к восточной лестнице, Максим одной мимолётной вспышкой увидел последовательность этих действий, словно ему кратко показали план с наперёд прописанными шагами. О ноже Сальникова он не думал. Был уверен, что справится с Салли, вооружённым или нет. Должен был справиться. Иного выбора не осталось. Не мог отступить, хоть, в сущности, и рисковал своей жизнью и жизнью друзей ради Шустова-старшего и Скоробогатова, не заслуживших самопожертвования. Но увиденный Максимом план остался невоплощённым. Путники, гремя рюкзаками, добежали до лестницы, поднимавшейся на вторую террасу, когда котловина содрогнулась от утробного, прорвавшегося из глубин грома.

Покачалов, Дима, а следом и все остальные повалились на брусчатку старой кладки.

Аня вскрикнула. Её голос затерялся в наполнившем Город Солнца гуле. Эхо взрыва разошлось по семи поясам возрождённого Эдема и вырвалось в небо. Разом заголосила населявшая котловину живность – редкие птицы и обезьяны. На нижних ярусах посыпались самые слабые из строений.

Из скального коридора вырвались клубы серой пыли. Они застыли над котловинным дном и начали постепенно оседать, оставляя размытую бело-жёлтую дымку, которая висела разрозненными облаками, а затем расползлась и заполнила собой всё пространство города, полностью укрыла его под своей взвесью.

Когда утихли отголоски взрыва, из горного хребта продолжало разноситься дребезжащее ворчание, напитывавшее собой заброшенные улицы и заставлявшее дрожать покорившие их джунгли.

– Будь ты проклят! – выругалась Лиза, и Максим не знал, к кому она обращает своё проклятие в первую очередь: к собственному отцу или к Шустову-старшему.

Никита и Дима продолжали лежать под рюкзаками, словно готовились принять смерть. Ждали, что пояса котловины обрушатся один за другим и погребут их под обломками вместе с памятью о сердце мглы.

– Нет! – Максим встал. Помог встать Ане. – Лестницы уцелели. Надо подняться к северной ротонде.

– Подняться? – закашлявшись, спросил Дима.

– У нас есть карта. Мы выберемся.

Никто из путников толком не слышал последний разговор Максима с отцом. Пришлось сжато передать им его содержание.

– Карта… – выдохнул Покачалов с таким разочарованием, словно предстоявший путь через горы и влажные джунгли пугал Никиту больше, чем возможная гибель под завалами.

– Нужно торопиться, – настаивал Максим. – Неизвестно, как взрыв скажется на котловине. Может, ей осталось недолго.

– Да, – поднимаясь и подбирая трость, признал Дима, – рвануло хорошенько.

– Слушайте, – Аня подняла руку. – Слышите?

– Что?

– Гул. Он не стих. Тут всё вибрирует.

– Идём. – Максим уверенно зашагал по лестнице вверх.

– Думаешь, они там погибли? – на ходу, осторожно рассекая пылевые сумерки, спросил Дима. – Ну, твой папа, Скоробогатов и Сальников.

– Да. И мы присоединимся к ним, если не поторопимся. Ты идёшь? – Максим, обернувшись, посмотрел на Лизу.

– Мои вещи остались в палатке…

– Ну… – с вялой улыбкой выдавил Дима, – она без помады и духов никуда. Придётся разгребать.

Покачалов, не сдержавшись, хохотнул.

– Наши рюкзаки с нами, – спокойно ответил Максим. – Этого хватит. Так ты идёшь?

Максим опасался, что Лиза откажется уходить, не убедившись, что Аркадий Иванович погиб. Решил отвести Шмелёвых и Покачалова в безопасное место, а затем вернуться за Лизой – помочь ей осмотреть завалы, заверить её, что уцелеть в скальной лакуне никто не мог. Страшно даже представить, с какой силой взрывная волна ударила по её закруглённым стенам. Однако Лиза не спорила. Посмотрела на запад, в глубь растекавшегося вокруг пылевого облака, кивнула и пошла вслед за остальными.

Максим понимал, что путь предстоит трудный, но, как бы там ни было, он теперь действительно возвращался домой, и мысль об этом вдохновляла. История Города Солнца для него и его друзей закончилась. Больше никаких головоломок, убийств, предательств и погонь. Максим не был уверен в точности отцовской карты, не представлял, как управиться с патрулями туземцев, чем кормить группу из пяти человек, как избежать присущих джунглям болезней, укусов ядовитых змей, нападений анаконд и кайманов, но одно знал наверняка: они будут идти вместе, плечом к плечу, а умирать, если потребуется, будут стоя на ногах, отдав все силы и упав замертво.

Эпилог. «Изида»

Я провёл Рождество на родине. Благонравная английская зима прошла быстро и гладко, словно Южной Америки никогда и не существовало. Но где-то в глубине моего существа всё время звучал какой-то тоненький голос. Поначалу едва слышный, он набирал силу, и скоро я не мог больше его игнорировать. Это был зов диких, неведомых мест, и я понял, что отныне он будет всегда жить во мне.

Перси Фосетт

Максим закрыл папку. Насупившись, посмотрел на часы – носил отцовскую «Ракету» с новеньким ремешком.

Половина второго. Дима, как всегда, опаздывал.

Максим откинулся в глубь вольтеровского кресла. В нём, работая над материалами будущих экспедиций, некогда сидел Шустов-старший. Удобное кресло. Как и П-образный письменный стол, стоявший лицом к двери посреди жёлтой комнаты – одного из трёх подвальных помещений «Изиды» на Новом Арбате. За спиной Максима располагалась стена, покрытая полосами магнитных и пробковых досок, с тремя откидными окнами под потолком. Стéны слева и справа прятались за глубокими стеллажами с деревянными, выкрашенными в жёлтый ящиками. Передняя стена, с дверным проёмом, была скрыта за полками с пронумерованными папками – каждая из них относилась к одной из коробок на стеллажах, к лежавшим внутри наиболее ценным артефактам из коллекции «Изиды». Их ценность, как правило, определялась не возможной выручкой с продажи, а тайнами или историями, скрытыми за их происхождением. В ящиках хранилось то, что Покачалов называл зацепками, ниточками, подсказками, исследовать которые у основателей «Изиды» не хватило времени или сил. Вернувшись из Перу, Максим немало времени провёл в жёлтой комнате.

Прошёл год с тех пор, как они с Покачаловым, Шмелёвыми и дочерью Скоробогатова покинули пределы Города Солнца. Отцовская карта оказалась точной – указывала не только проложенные чавинцами и соляриями горные тропы; на куске выделанной кожи отец отметил обвалы, расщелины, скрытые под растительностью каверны и уцелевшие святилища, которые путники использовали как ночное убежище. Однако путь был нелёгким. Максим с трудом и задержками считывал содержание карты, а главное, не всегда соотносил её с действительностью – путался в масштабе и обозначениях.

Когда путники отдалились от кромки котловины, их нагнал протяжный гул нового обвала. Что именно произошло в возрождённом Эдеме, уцелел ли он, Максим не знал, но, поднявшись на очередную возвышенность, увидел, что вершина позади осела. На её месте тянулся рваный скальный гребень. Чтобы добраться до монолита, если его не разрушил взрыв, – а Максим не представлял, как такое возможно, – нужно будет потрудиться, буквально вскрывая горный хребет.

Путь по хребту занял четыре дня. Потом две недели путники добирались до луговины с истуканами. Собственно, самих истуканов они не нашли. Максим признал, что заблудился в джунглях. Лишь отдалённо угадывал местность, через которую они пробирались. Думал, что луговина прячется поблизости, и заставлял друзей по двое отправляться на радиальную разведку. Безголовых туземцев Максим не встретил. Дима предположил, что взрыв и гибель возрождённого Эдема принесли им свободу. Тени могли подняться по горной расщелине, убедиться, что путь к монолиту замурован скальным обвалом, и следом признать свои долги выплаченными – Сальников, сам того не понимая, освободил их от двухвекового рабства. Возможно, туземцы разбрелись по сельве в поисках мест, где можно укрыться от современной цивилизации, или наоборот – в надежде вернуться к ней и стряхнуть с себя утомительную дикость.

Дима в пути развлекал всех подобными предположениями. Аня ему верила, Покачалов с сомнением пожимал плечами, а Лиза, как и Максим, считала, что никакие теории не уберегут их от стрел и копий туземцев, призывала продвигаться с осторожностью: искать ловушки, следы других людей и уж точно говорить не так громко, как по вечерам позволял себе Дима.

После смерти Скоробогатова Лиза держалась в стороне, говорила только с Максимом. Остальным отвечала кратко, порой грубо, но Максиму её краткость и грубость нравились. Он видел в них решимость во что бы то ни стало выжить и стремление беречь силы, не тратить их на пустые переживания. Об Аркадии Ивановиче, о погибших участниках экспедиции, о Городе Солнца и обо всём, что было с ним связано, Лиза не говорила. Поручения Максима выполняла молча, сосредоточенно, а если оспаривала их, то всегда по делу, и Максим к ней прислушивался. Так уж получилось, что во многом именно Максим с Лизой вели путников вперёд – вместе шли в самые длительные радиальные вылазки, карабкались на деревья для обзора, а когда другие неспешно обустраивали бивак, уходили рыбачить, собирать плоды и выкапывать съедобные корни.

Им изредка помогал Покачалов. Ему требовался отдых, и Максим старался не дёргать Никиту – возвращение в сельву усугубило его притихшие в котловине болячки. Язвы на лице Покачалова привлекали насекомых и муравьёв. Шея, подмышки, пах и складки под грудью покрылись воспалёнными корочками, постоянно трескавшимися и причинявшими боль. На теле Никиты обнаружился с десяток узловатых нарывов с крохотным отверстием, из которого сочился серый, остро пахнущий гной. Поначалу Никита жаловался на зуд вокруг нарывов, а под конец признал, что чувствует в них, под кожей, неприятное шевеление. Это были личинки овода. Максим с Аней пробовали выковырять их заострёнными и обожжёнными на костре щепками. Ничего не добились. Вскрывать нарывы ножом Покачалов отказался. Сделался невыносимым в общении – причитал, ворчал, что-то бубнил себе под нос и огрызался, но продолжал идти. Несмотря на жар и постоянную слабость, не просил дополнительных остановок, не требовал к себе особенного внимания. Когда же Аня промывала его язвы водой, твердил, что переживёт остальных путников:

– Я ходил в экспедиции с Шустовым! Если думаешь, что Серж брал с собой кого попало, ошибаешься. И не с такими волдырями выбирался.

Диме приходилось не легче. Как бы он ни заботился о своих ногах, те беспокоили его даже в сухой сезон. Поначалу вернулась красная сыпь, растрескалась и загноилась кожа между пальцами, затем кожа на обеих стопах размягчилась, стала сходить рыхлыми плёнками. После привала или ночной стоянки Дима, не сдерживая стонов, натягивал влажные ботинки, первые шаги делал опираясь на трость и подставленное плечо Максима, но выбросить из рюкзака блокноты, распечатки и прочие материалы, собранные для будущей книги, отказывался. Аня помогала брату разуться, насилу стягивала с него прикипевшие носки, которые тут же стирала и вывешивала сушиться перед упрятанным в яму костром. Максим слышал, как Аня, сама страдавшая от воспалений и гнойничков, утомлённая москитами, муравьями и прочей живностью, плачет по ночам. Она прятала слёзы от других. Стоило Максиму пошевелиться в гамаке, Аня сразу стихала. Не жаловалась, не искала утешения, а утром первой вставала помочь брату и Покачалову.

Аня дважды в день осматривала и Максима, надеясь вовремя заметить нарыв или укус. Переживала из-за его воспалённых дёсен. Максиму не нравилось раздеваться в гамаке и выставлять себя Ане для осмотра, не нравилось, что она стирала и штопала его вещи, – Максим бы сам со всем справился, однако он понимал, что забота о других поддерживала Аню, поэтому не сопротивлялся. Закончив «обход больных», Аня чистила свои сапоги и комбинезон, проверяла рюкзак – опасалась, что в него заползли паук или змея, – умывалась, расчёсывала потемневшие от грязи волосы, стягивала их в хвост, затем вместе с Лизой бралась готовить завтрак.

Питались они скудно. Максим не делал длительных остановок, наскоро пополнял запасы корнями маранты, мелкой рыбёшкой и дикими плодами, вроде суховатых орехов из похожих на осиные гнёзда «горшков» горшечного дерева. Изредка удавалось раздобыть пальмито – белоснежную верхушечную сердцевину пальмы – или поймать небольшую пресноводную черепаху. Черепаший суп варили непосредственно в вогнутом панцире и отдельно в котелках, стараясь добавлять больше воды, чтобы ненадолго обмануть желудок и усилить насыщение. Орудуя деревянной острогой, Максим безрезультатно охотился на скатов, дважды брался искать в песчаных отмелях черепашьи яйца, не уверенный, что в феврале черепахи вообще их откладывают, в итоге оставался ни с чем.

На Анин день рождения Максим раздобыл лишь горсть личинок орехового долгоносика и приготовил каждому из путников по два комка сваренных в воде муравьёв – срезав очередной слой муравейника, Максим бросал его в кипящую воду, ждал, пока сор осядет на дне, и вылавливал всплывавших муравьёв, переминал их во влажную кашицу. Дима был в восторге от праздничного обеда. Заявил: если они выживут, на каждый день рождения Ани будет заказывать такие блюда. Комки из муравьёв по вкусу напомнили кислый арахис, показались вполне съедобными, а личинки долгоносика, которые Дима назвал густыми соплями с ореховой пудрой, вызвали тошноту. Их вкус долго преследовал Максима. Даже год спустя он отчётливо чувствовал, как язык и дёсны обволакивает мягкое содержимое личинок. В такие минуты Максим начинал чаще сглатывать. Сколько ни сплёвывал, ни отхаркивал, мокротный привкус не уходил. Его не перебивала ни острая, ни пряная еда.

Сидя в жёлтой комнате «Изиды», ожидая, когда за ним зайдёт Дима, Максим отвлёкся от изученной папки – закрыл глаза и вернулся к тем дням, когда путники блуждали в поисках луговины с истуканами. Вереницей пересекали мелкие реки, продирались через джунгли и чувствовали, как их одолевает истощение. Останавливались ночевать в глухой чаще, только успевали до темноты подготовить бивак и определить очерёдность ночного караула. Собственно, весь бивак состоял из костровой ямы, растяжек для просушки белья, дождевого тента и четырёх прохудившихся гамаков – караульные, отправляясь спать, ложились в гамак того, кто их сменял.

Максим понимал, что толку от истощённых караульных нет, что туземцы не выдадут себя посторонними звуками и, даже обнаруженные, всё равно не упустят беглецов, слишком те были ослаблены, но чувствовал, что однообразие экспедиционной рутины успокаивает путников. Они ворчали, стонали, злились, однако продолжали верить в правила, установленные с того дня, когда карта Шустова вывела их обратно с гор в дождевой лес, и эта вера отвлекала от сомнений.

Однажды утром все проспали подъём, и Максим объявил днёвку, а сам ушёл на несколько километров в сторону. Хотел уйти один, но за ним увязалась Лиза. Сказала, что поможет ему сделать задуманное. Максим убрал карту отца в рюкзак, больше в неё не заглядывал. Опасался, что луговина с истуканами давно осталась позади, а других ориентиров не было. Пошёл на крайнюю меру, едва ли не более опасную, чем бесцельное блуждание по непроглядной сельве, – выпустил в небо сигнальную ракету. Ракетница, некогда украденная Артуро у Скоробогатова, а затем оказавшаяся у Покачалова, частично отсырела, но сработала. Лиза надеялась, что красную метку сигнала увидит кто-нибудь из уцелевших членов экспедиции. Была вероятность, что в надежде на вознаграждение индейцы или метисы продолжают искать Аркадия Ивановича. Максим и Лиза нарочно отошли подальше от бивака, подозревая, что в опережение любым метисам на их призыв откликнутся тени.

С Аней Максим толком не простился. Знал, что может не вернуться, но боялся, что Аня последует за ним. О своём плане рассказал только Покачалову. Никита должен был к ночи передать Шмелёвым, что Максим и Лиза заночуют в джунглях – будут ждать три дня, прежде чем вернуться, если подмога не выйдет к ним раньше.

– Если мы через три дня не вернёмся, уходите, – сказал Максим. – Идите на юг. И у вас будет шанс.

– Уйдём, – кивнул Покачалов. – И шанс у нас будет. Так просто мы не сдадимся.

Ракету выпустили в первый час темноты, сразу развели сигнальный костёр и улеглись спать. Понимали, что раньше полуночи никто не появится. После полуночи рассчитывали посменно караулить возле костра, а пока решили не растрачивать попусту силы. Забрались в захваченный гамак. Максим предложил лечь валетом, но Лиза легла к нему лицом.

Максим вспомнил, как Лиза, обняв подушку, сидела на диване в гостевой комнате – в его пижаме с дурацкими синими верблюдами, с чёрным лаком на выглядывавших из-под одеяла ногах, вспомнил поцелуй в клушинском лесу. Сейчас Максим с Лизой вынужденно лежали прижавшись друг к другу. В их прикосновениях не обозначилось ни взаимного тепла, ни намёка на близость. Максим смотрел в глаза Лизе. Она смотрела на него в ответ. В предчувствии возможной смерти было приятно ощутить рядом живого человека.

– Жаль, что всё так, – прошептала Лиза.

Пояснять своих слов не стала. Максим и не просил. Не хотел разбираться, говорит Лиза об участи их отцов или о чём-то другом. Знал, что ничего не изменить. В отличие от Лизы, об этом не жалел.

На рассвете к ним вышел сын Мардена, Лучо. Кажется, Максим меньше удивился бы, увидев, как из-за деревьев выходит оживший Шахбан. Путники вернулись на месяц позже обозначенного Марденом срока, и Максим был уверен, что проводник с мамой уже добрались до Икитоса, живут в безопасности, рассуждают о возможности организовать спасательную экспедицию. Мама вполне могла выйти на каких-нибудь представителей «Форталезы», рассказать им об исчезновении Скоробогатова и указать, где именно его искать. Но вместо этого уговорила Мардена задержаться ещё на месяц. По её словам, решающую роль сыграл Лучо, заявивший проводнику, что останется ждать с Екатериной Васильевной. Первые дни Марден бесновался, ругался так, что Лучо становилось неловко, но в итоге смирился.

– Никаких больше Шустовых! Чтобы ещё раз! Хоть один раз! Да я скорее руку отдам на отсечение. Ну ладно, может, не руку. Но пальцы… Один палец точно… В общем, никогда и ни за что! И не забывайте, вы мне тут платите посуточно! Когда вернёмся, я вас не отпущу, пока сполна не получу всё, что мне причитается.

Аня, заприметив Максима, бросилась его обнимать. Следом обняла смущённого и довольного Лучо. Наконец, обняла даже Лизу – и так крепко, задорно, что Лиза впервые за последние дни не сдержала улыбку. Сняв бивак и на время позабыв об усталости, путники пошли вслед за Лучо – выбрались к укромной стоянке Мардена и Екатерины Васильевны. Провели там десять дней. Отчасти залечили болячки – Марден помог Никите избавиться от личинок овода, а Диме обработать гноившиеся пальцы ног, – отъелись варёным мясом и пустились в обратный путь.

Не спеша, убедившись, что туземцы их не преследуют, добрались до места, где экспедиция Скоробогатова оставила лодки. Баркасы по обмелевшим рекам пройти не смогли бы, и путники взяли две лодки с мотором-веслом. Сели по четыре человека: Максим и Марден – каждый за свой мотор, а Дима и Лучо – на нос высматривать запруженное сором русло. Остальные со стоном удовольствия растянулись на дне лодок, наслаждаясь трудным, но сравнительно расслабленным путешествием.

Добравшись до Икитоса, Лиза, ни с кем не попрощавшись, улетела в Лиму, оттуда – в Севилью. Перед отлётом оставила Максиму, Екатерине Васильевне, Покачалову и Шмелёвым деньги на возвращение в Москву. Выплатила Мардену гонорар за проведённые в сельве дни и доплатила сверх меры за его молчание. Заодно поручила проводнику узнать судьбу нанятых её отцом кандоши и агуаруна. Позже Лиза написала Максиму, что из экспедиции Скоробогатова больше никто не вернулся. Ни Егоров, ни Артуро, ни метисы из фирм, принадлежавших Аркадию Ивановичу, не объявлялись. Марден в свою очередь отчитался, что кандоши и агуаруна бесследно пропали или предпочли затаиться и никому о своём возвращении не сообщили.

Максим был уверен, что мама захочет улететь из Икитоса первым же рейсом, однако она предложила задержаться на Амазонке, не торопиться и насладиться победой. Вот только отмечать её поехали в больницу, куда ходили каждый из проведённых в Икитосе дней – смирившись с неизбежно долгим лечением, листали многостраничные результаты анализов и предписания врачей.

Максим напомнил Диме о его мечте сводить Софию в ресторан. Дима ответил, что в своих фантазиях столько раз и завтракал, и обедал, и ужинал с Софией, что она ему наскучила. Покорно сносил шутки сестры и Покачалова, а под конец обещал, что непременно отправит Софии открытку из Москвы. В итоге не сделал даже этого.

О случившемся в скальной лакуне Максим рассказал маме лишь в общих словах. Не стал её обманывать и не скрыл от неё встречу с отцом, но обошёлся без деталей – видел, что само упоминание об уцелевшем, а затем погибшем Шустове угнетает маму.

В Москве все, кроме Покачалова, вместе отправились к родителям Ани и Димы. Просидели с ними до утра. Василий Игнатович к тому времени вернулся из двухмесячной поездки по Индии – отчаялся найти своих детей. На рассвете, видя, что семье Шмелёвых хочется побыть наедине, Максим и мама взяли такси до Клушино. По пути заехали в Зеленоград к маминой подруге, ухаживавшей за котом Персом.

Дом, разделённый на две непропорциональные части старого дома и более современной пристройки, обтянутый пластиковым сайдингом и укрытый бордовой металлочерепицей, показался как никогда раньше убогим и нелепым. Без Корноухова в нём было тоскливо. Первые дни мама старалась не шуметь и говорила шёпотом, словно отчим спал в одной из комнат и мог пробудиться от её голоса. Не зная, как лучше поступить, мама в итоге заявила в полицию, что Корноухов пропал в перуанских джунглях во время отпуска. Долго не решалась пойти к его отцу в Менделеево. В итоге пошла вместе с Максимом. Сказала свёкру правду. Точнее, ту долю правды, в которую он мог поверить и которую мог принять.

Ближе к лету Лиза отправила Максиму ссылку на статью в «Диарио-де-Севилья», где сообщалось о безвременной кончине известного бизнесмена и мецената Скоробогатова на «амазонском сафари» в джунглях, куда Аркадий Иванович отправился с близкими друзьями. В статье указывалось, что владельцем «Форталезы» и прочего имущества Скоробогатова станет его единственная дочь. Под ссылкой Лиза написала, что хочет выплатить долги Екатерины Васильевны, купить ей другой дом в районе получше и поближе к Москве. Кроме того, предложила Максиму деньги на ринопластику. Добавила, что знает хорошего хирурга в Севилье, и обмолвилась, что готова помочь Максиму с переводом в какой-нибудь испанский университет. На предложения Лизы Максим ответил отказом. С тех пор о ней не слышал.

Исправлять горбинку сломанного носа он не собирался. Привык к ней, как привык и к седой пряди, оставшейся после обморока в скальной лакуне. Университет Максима вполне устраивал старый – он восстановился в Московском политехе, но стипендию потерял и вынужденно перешёл на платное обучение. В любом случае рассчитывал большую часть времени уделять не учёбе, а работе в «Изиде». Покачалов, как и обещал, сделал Максима её совладельцем. Антикварный магазин в последние годы пришёл в упадок, но его доходов хватило на выплату маминых долгов и на учёбу в университете. Дом в Клушино мама продавать отказалась, и Максим согласился нанять рабочих, чтобы довести до ума пристройку с верандой – осуществить мечту Корноухова.

Покачалов сказал, что давно помог бы Екатерине Васильевне. Не знал про болезнь дедушки Максима и про взятые на его лечение кредиты. Раньше нарочно избегал встреч с Екатериной Васильевной, не хотел подставлять её и боялся однажды услышать о возвращении Шустова-старшего. Знал, что будет вынужден лавировать между Сержем и угрожавшим ему Аркадием Ивановичем. Радовался, что история Города Солнца закончилась, мог спокойно продолжать работу в «Изиде» и постепенно обучать антикварному делу Шустова-младшего.

Летом Максим снял однокомнатную квартиру в шестом микрорайоне Зеленограда. Первое время продолжал спать в гамаке. И даже перебравшись в кровать, лежал изогнув спину. Аня с трудом избавила его от этой привычки. Жила с ним полтора месяца. Затем улетела в Испанию – поговорив с отцом, отстояла желание учиться на иллюстратора, перевелась обратно в Европейский институт дизайна, но сменила направление и филиал. Расставание с Аней было молчаливым. Они с Максимом не обсуждали совместное или раздельное будущее. Просто договорились закончить обучение, а пока встречаться на каникулах и созваниваться раз в неделю по скайпу. Максим не любил онлайн-разговоры, но терпеливо выходил на связь каждое воскресенье.

Дима тоже восстановился в университете, подумывал съехать от родителей, но Динара Габитовна уговорила его повременить. Не хотела отпускать сына. Несмотря на откровенный разговор с Аней, рассказавшей отцу об истинных причинах своего возвращения в Москву, Василий Игнатович так полностью и не простил Диму. По-прежнему считал сына виноватым во многих бедах семьи, считал, что Дима мог избежать опасного путешествия по следам Шустова-старшего, достаточно было вовремя рассказать обо всём ему, Василию Игнатовичу, – он бы непременно решил проблемы детей без отчаянных блужданий по Индии, Шри-Ланке и Перу.

Дима теперь не боялся открыто ругаться с отцом. Дважды, рассорившись с ним, приезжал к Максиму ночевать, но понимал, что больше всех из-за его конфликта с отцом страдает Динара Габитовна. Василий Игнатович требовал забыть о приключенческом романе, в состоятельность и успех которого не верил, и сосредоточиться на журналистской работе. Говорил, что историю погибшего Скоробогатова лучше вообще не трогать, чтобы публикация не навлекла на Диму и Аню новые беды. Несмотря ни на что, Дима весь год после возвращения из Перу возился с материалами задуманной книги, заставлял Аню дорабатывать сделанные в пути рисунки и донимал Максима, зачитывая ему фрагменты будущих глав. С названием пока не определился, выбирал между «Кровавые джунгли», «Джунгли в крови», «Кровь джунглей». Хотел непременно использовать в названии слова «джунгли» и «кровь», что сужало список возможных вариантов. Предложение Максима назвать книгу просто «Город Солнца» Дима отверг. Сказал, что звучит неубедительно и блёкло.

– Как-то по-сектантски. Нет… Такое читать не будут. А вот «Кровавая тропа через джунгли»… Нет, длинновато. В общем, над названием нужно работать. А первую фразу я знаю. Зои понравилось бы. Послушай. Макс! Хотя бы притворись, что тебе интересно. Вот, уже лучше. Итак, первая фраза:

Это был один из тех заурядных дней, когда по определению не могло произойти ничего интересного.

– Ну? Как?

– Феноменально.

– А я о чём?!

– И в конце ты с Софией уплываешь навстречу заходящему солнцу?

– Почему бы и нет? А если и дальше будешь надо мной смеяться, то тебя ещё в середине романа съест аллигатор. И смачно съест, знаешь, чавкая.

– Аллигаторы не чавкают.

– А мой будет чавкать. Я автор! Кого захочу, того и заставлю чавкать. Хоть попугаев.

– Это ты можешь…

Дверь в жёлтую комнату «Изиды» распахнулась, и скрип петель вырвал Максима из дрёмы. На пороге стоял Дима в привычных ортопедических ботинках, линялых джинсах и фланелевой рубашке в клетку-тартан, с отросшими кудрями и пучками чёрной щетины. Прихрамывая и опираясь на потёртую трость с головой дракона, Дима принялся расхаживать по комнате и на ходу объяснять своё опоздание.

Максим его не слушал. Прогоняя остатки сна, покосился на стоявшую перед ним, возле монитора, фотографию, где Дима с Аней позировали на фоне перуанского кирпичного дома и тёмно-зелёных зарослей амброзии. Скользнул взглядом по лежавшим в беспорядке книгам, блокнотам и картонным папкам с хлопчатобумажными завязками. Папки были подписаны мелким выверенным почерком Шустова-старшего: «Альтенберг – Филиппины», «Тюрин – Саяны», «Волчек – Камчатка», «Граубергер – Суматра», «Славин – Тибет» и другие заголовки, нанесённые синей гелевой пастой. Каждая из папок была конспективным описанием незавершённого или только намеченного дела «Изиды», содержала список прилагавшихся материалов – они лежали отдельно – и выдержки из наиболее интересных, относившихся к делу документов.

На левом крыле П-образного стола возвышался жёлтый деревянный ящик. Из-под его крышки свешивались завитки древесных стружек. На крышке лежала папка, изучению которой Максим посвятил последние дни. Дождавшись, пока Дима посмотрит ему в глаза, Максим молча, не поднимаясь из кресла, указал на папку.

– Что-то нашёл? – Дима оборвал свои путаные оправдания и заторопился к столу.

Завтра в Москву прилетала Аня. Договорились собраться в Клушино и там отметить её день рождения. Позвали родителей Ани и Димы, Покачалова, некоторых сокурсников, в первую очередь Алину – она помогла Максиму разыграть спектакль перед Скоробогатовым и его дочерью, когда Максим ещё не знал, что Лиза – это Лиза. Екатерина Васильевна также позвала владельца аукционного дома «Старый век» Абрамцева и его дочь Кристину – обещала рассказать им, чем закончилась история «Особняка на Пречистенке». По маминой просьбе Максим пригласил и Лизу. Дочь Скоробогатова на его письмо не ответила, но Максим не удивился бы, увидев её в Клушино. Дима предвкушал знакомство Лизы с настоящей Кристиной, кроме того, восхищался собственной идеей подарить Ане большой торт «Муравейник», украшенный желейными личинками.

Максим с Димой планировали съездить в Клушино, помочь Екатерине Васильевне подготовить дом к завтрашнему празднику, заодно наконец отнести на почту давно собранную посылку в Индию для маленькой Киран и её матери. Обещали приехать не позже четырёх. В итоге опаздывали. Нужно было торопиться, но Максим терпеливо ждал, пока Дима, заложив трость под мышку, откроет папку, пока возьмётся перелистывать вложенную в неё подшивку. Следил, как Дима поначалу изображал скуку, торопливо перебегал взглядом от одной строчки к другой, как с подозрением косился на другие папки и как потом в его глазах отчётливо отразилось удивление.

– Ты серьёзно? – прошептал Дима.

Не дожидаясь ответа, он вернулся к первым страницам подшивки и стал внимательно, не упуская деталей, перечитывать их. Ознакомившись с подшивкой, отложил её и уставился на деревянный ящик.

– Что здесь? – Дима посмотрел на Максима.

Приставил трость к столу. Уронил её. Та громко ударилась о старый паркетный пол. Не стал поднимать. Взволнованный, начал расчёсывать щёки.

– Это то, о чём я думаю?

Максим наслаждался моментом. С улыбкой пожал плечами и жестом предложил Диме самому узнать ответ на свой вопрос.

Дима, помедлив, всё-таки поднял трость с пола. Надёжно пристроил её к столу и взялся за крышку деревянного ящика. Незакреплённая, она легко поддалась. Дима переложил её на стопку книг. Убедился, что крышка лежит надёжно и не свалится. Затем бережно развёл пальцами древесную стружку и обмер.

– Ну ты даёшь… – заворожённый увиденным, промолвил Дима. Оживившись, добавил уже с радостью в голосе: – Чёрт возьми, кажется, я знаю, о чём будет моя следующая книга.

От автора

Признателен всем, кто помогал мне в работе над «Городом Солнца», и прежде всего литературному редактору Татьяне Бобрецовой. Не перестаю восхищаться вашей самоотдачей, умением бережно и вместе с тем беспощадно править текст. Если «Город Солнца» вызовет интерес у читателя, это во многом будет ваша заслуга.

Благодарен всей команде издательства «КомпасГид», не просто сопровождавшей тетралогию от первых строчек рукописи до последних правок в вёрстке, но позволявшей мне верить в исключительность нашей совместной работы. Анна Осташевская, Ася Гасымова, Марина Кадетова, Дмитрий Дервенёв, Евгения Якимова, Надежда Власенко – главные для меня, но не единственные имена в этой команде. Отдельную благодарность выражаю Виталию Зюсько и Наталье Эйхвальд, поддержавшим саму идею написать «Город Солнца» в дни, когда я только наметил его основную сюжетную линию.

Тетралогия не раскрылась бы во всей полноте без художника Маргариты Чечулиной (Greta Berlin). Спасибо вам за проработку иллюстраций и за терпение, с которым вы принимали мои бесконечные просьбы что-то исправить или дополнить.

Признателен отзывчивым сотрудникам Русского музея, в первую очередь сотрудникам отдела реставрации музейных ценностей, хранителям фонда живописи XVIII – первой половины XIX веков и отдельно Валерии Вестэйзен, благодаря которой Русский музей открыл мне свои двери. Также признателен сотрудникам отдела письменных источников Государственного исторического музея в Москве, Центрального исторического архива Москвы, Национального музея археологии, антропологии и истории города Лимы и Археологического музея Трухильо.

Не могу не отметить гостеприимство жителей большинства поселений, где мне довелось побывать вслед за героями «Города Солнца». Особенно признателен семье Норбу из Хундера, Анне из Ауровиля, Джойси Вивиане Миранде Сандоваль из Уараса и врачам клиники «Сан Пабло» в Уарасе. Спасибо семье Виллакорта из Икитоса, познакомившей меня с миром амазонских джунглей, и семье Риос Моралес, сделавшей всё, чтобы я вернулся из сельвы живым и по возможности здоровым. Спасибо ламе Тенгону, настоятелю монастыря Шедруб Чокорлинг, с исключительной доброжелательностью отвечавшему на мои вопросы при работе над «Стопой бога».

Благодарю Педро Васкеса, Франческу Картахену Ловеру, Артуро Ривера Монтальво и Бланку Рамирес Агиляр за помощь в переводе фрагментов текста на испанский язык, кечуа и аймара.

Наконец, признателен своей жене Ольге и своему дедушке Владимиру Давыдовичу. Я бы не справился с «Городом Солнца» без вашей поддержки.

Оглавление

Глава первая. Экспедиция

Глава вторая. Ловушка

Глава третья. Бивак

Глава четвёртая. Старая ведьма

Глава пятая. Два беглеца

Глава шестая. Последняя метка

Глава седьмая. Истуканы

Глава восьмая. На старом святилище

Глава девятая. Погоня

Глава десятая. Металлические ящики

Глава одиннадцатая. Бушмейстер

Глава двенадцатая. Суд

Глава тринадцатая. Тени гнева

Глава четырнадцатая. Западня

Глава пятнадцатая. Выжившие

Глава шестнадцатая. Неожиданная находка

Глава семнадцатая. Илья Абрамович

Глава восемнадцатая. Руины

Глава девятнадцатая. По следам мазамы

Глава двадцатая. Город амазонок

Глава двадцать первая. Письмена бога

Глава двадцать вторая. Котловина

Глава двадцать третья. Исчезновение

Глава двадцать четвёртая. Взрывная цепь

Глава двадцать пятая. Дети ягуара

Глава двадцать шестая. В недрах горы

Глава двадцать седьмая. отец

Глава двадцать восьмая. Монолит

Эпилог. «Изида»

От автора